Музыка мертвых
Лариса Петровичева


        Доктор Август Вернон любил говорить: "Два года назад в столице одна девушка убила своих родителей, которые запрещали ей заниматься музыкой. Вот такие дела меня интересуют". И будто по заказу зима приводит в провинциальный Эверфорт серийного убийцу. Доктор начинает расследование, но пока у него есть только вопросы: проститутка, редактор газеты, разносчица пирогов — неужели между ними есть связь? И что соединяет их со столичным преступлением? Возможно, ответы на них знает великий музыкант и композитор Эрик Штольц — который совсем не тот, кем кажется.






        ЛАРИСА ПЕТРОВИЧЕВА
        МУЗЫКА МЕРТВЫХ




        Глава 1. Анатом и композитор

        — Девки-то мои совсем с ума свихнулись.
        Бургомистр Говард потянулся к графинчику перцовой водки и с удовольствием обновил рюмки. Август Вернон, который откинулся в кресле, отдыхая после сытного второго блюда, одобрительно качнул головой. Перцовка бургомистра была такой, что душу за нее заложишь.
        Они приятельствовали много лет — их дружба зародилась почти сразу же, как только Августа сослали в эти угрюмые северные края. Казалось бы, что общего может быть у ссыльного революционера и бургомистра? Если бы Августу сказали, что однажды он, вольнодумец и бунтарь, подружится с чиновником, которому по должности положено быть верным псом короны, то он бы только покрутил пальцем у виска.
        А вот ведь, подружились. Обедают вместе, водочку пьют. Вот что делает с людьми провинциальная скука.
        — С чего бы? — полюбопытствовал Август. Говард вздохнул.
        — Ну я же тебе рассказывал. В наши края приезжает Эрик Штольц.
        — О да! — воскликнул Август. — Девицы на него падки, я слышал. Надеются, что он поиграет с ними так же, как на своем рояле. Умелые пальцы — это профессиональное.
        Говард покосился на него с неудовольствием.
        — Я ему, знаешь ли, все пальцы тогда переломаю. И засуну, куда солнышко не смотрит, — хмуро сообщил он и тотчас же добавил с искренним уважением: — Виртуоз! Гений, какого не знавал белый свет! И в нашем захолустье, представляешь?
        Август представлял. Эверфорт был типичным провинциальным городком: медведь на гербе, медведи иногда заходят в город из лесов, и люди тоже похожи на медведей. Он понимал, почему бургомистр поспешил завести дружбу с каторжником: Август повидал свет и людей, многое знал и мог развеять ту скуку, которая, кажется, тут пластами лежала.
        Эрик Штольц был великим музыкантом и композитором. Молодой, чуть старше двадцати, он произвел фурор во всех странах. Гениальная игра на рояле, невероятная по красоте и силе музыка, признание слушателей и любовь коронованных особ — и теперь такой человек едет в Эверфорт. Не просто ради концерта, а жить.
        Чудны дела Господни.
        — И девки мои чокнулись на радостях, — продолжал бургомистр, накладывая на тарелку Августа белые и розовые пласты соленой рыбы. Он не признавал быстрого завершения обеда: есть следовало так, чтоб потом не мочь шевельнуться и дышать через раз. — Гоняют модисток, заказали новые платья, весь дом пропах какой-то дрянью для волос… Надеются, что он их увидит, таких красавиц. И не ослепнет от ихней прелести. А как их, спрашивается, не увидеть, мы в первом ряду сидим.
        Насчет красоты своих дочерей Говард не обольщался: все три девицы пошли в папашу и были похожи на молодых медведиц. Круглые лица, крепкий таз, ноги-колонны и гренадерский рост — единственным привлекательным в девушках были густые русые волосы до колен. Самый соблазн для столичного виртуоза, к которому, по слухам, принцессы и герцогини становились в очередь и оставались крайне довольны.
        — Да, у него много поклонниц, — уклончиво ответил Август. — Я слышал, ему одна даже бросила панталоны на сцену.
        Говард охнул и закрыл лицо ладонями, покачивая головой от бесстыжести современных нравов. Да, столичное обращение было ему в новинку. Как говаривал один из водевильных героев, деревня, не поймет-с!
        — Если мои что-то такое отчебучат, поубиваю, — сообщил бургомистр и опрокинул стопку. — Ты подумай только, спят с его дагерротипами! Купили в книжном, в рамочку — и под подушечку. Все трое. Говорю, свихнулись. Говорю: вы на себя-то посмотрите, дуры! Куда вам с вашими физиономиями до столичной особы! До такой особы!
        Да, Говард всеми силами развивал в своих детях критическое мышление, правда, Август имел основания полагать, что это должно работать как-то иначе.
        — Так что жду концерта, — вздохнул Говард и с каким-то детским мечтательным теплом добавил: — Надо же, такой человек и в нашем медвежьем углу! Прямо не верится, что увижу.
        Август понимающе кивнул. Бургомистр был человеком очень простым, практически примитивным, но перед наукой и культурой испытывал чуть ли не религиозное уважение и трепет. Именно его стараниями в Эверфорте возникли две школы, библиотека и колледж богословия, да и книжный магазин в центре города не пустовал — еще одна причина, по которой Август относился к своему другу с искренним теплом.
        — Такие, как он, не видят ничего, кроме рояля, — заметил Август. — Все наше земное копошение им так, тьфу.
        Говард недоверчиво посмотрел на него и поинтересовался:
        — Что, даже насчет водочки ни-ни? Только музыка?
        Август ухмыльнулся. Работа анатомом и возня с человеческой подноготной в прямом смысле слова сделала его циником и дрянью.
        — Ну ты на святое-то не покушайся. Водочку они очень уважают. Вскрывал я как-то одного поэта — так там печень была больше медвежьей. А ведь как писал, как писал…
        — Вот и слава Богу, — вздохнул Говард с видимым облегчением и спросил: — А тебя, я вижу, музыка не сильно привлекает?
        Август неопределенно пожал плечами.
        — Два года назад, — сказал он, — в столице одна девушка убила и расчленила своих родителей. Сама — в бега. За то, что они запретили ей музицировать и велели не маяться дурью, а выходить замуж. Вот такая музыка мне интересна. Вернее, что творится в голове у таких музыкантов.
        Говард развел руками.
        — А может, это не она убила? — предположил он и, поежившись, признался: — Я вот не представляю, как можно мамку с батькой убить да потом на куски покрошить. А тут еще и девушка… Может, кто другой убил, а на нее свалили?
        Август усмехнулся. Его друг стремился видеть в людях только хорошее — поэтому они и подружились. Мало кто мог разглядеть человека в ссыльном каторжнике, а вот Говард разглядел и не пожалел об этом.
        — Свидетели говорят, они каждый день скандалили. И однажды она сказала, что поубивала бы их всех за музыку.
        Говард отмахнулся.
        — Да ну. Тут все-таки мужская сила нужна, я полагаю. Лепят девке убийство, да может, ее самой в живых уже нет.
        Август усмехнулся.
        — В общем, вот она, сфера моих интересов. Это захватывает намного сильнее.
        Говард посмотрел на него с каким-то отцовским пониманием. Дескать, ну такой вот сын уродился, ничего не поделаешь уже.
        — Но на концерт его ты придешь? — спросил он. — Завтра, помнишь?
        — Приду, — ответил Август. — Скуку надо как-то убивать, а это отличное оружие.
        Он не стал рассказывать бургомистру о том, что девушка, убившая родителей за музыку, была родной сестрой великого Эрика Штольца. Скандал вышел страшный, его замяли только при участии высоких особ и больших денег, так что не стоило раздувать все это заново.
        Штольц приехал в Эверфорт вечером следующего дня: поезд сделал вынужденную остановку в пути, и звезда отправилась в музыкальный зал при библиотеке прямо с вокзала. Здесь столпился чуть ли не весь город. Даже те, кому сроду не было дела до музыки, пришли посмотреть на человека, которого обожал весь мир. Все подходы к библиотеке были запружены народом, и Август подумал, что никогда не видел столько красивых девушек сразу. Девицы штурмовали двери, и от их восторженных улыбок, духов и цветов, столь редких на севере среди зимы, начинала кружиться голова. Кто-то экзальтированно готовился упасть в обморок, а семеро полицейских, все отделение Эверфорта, понятия не имели, как им следить за порядком. Во всяком случае, вид у них был весьма оторопелый.
        В фойе развернулась бойкая торговля дагерротипами и открытками, и девицы радостно открывали кошельки, чтоб потом класть под подушку портрет своего кумира с автографом. Август поднялся по лестнице к музыкальному залу, мельком посмотрел на себя в высокое мутное зеркало и вспомнил, что в последний раз был на таком концерте еще в столице, до восстания и своей ссылки. Господи, сколько же лет назад это было? Тогда он был преуспевающим доктором, тогда он был молод, энергичен и верил в то, что может сделать мир счастливым и свободным. Стоит только протянуть руку и шагнуть вперед — и все получится.
        Теперь ему тридцать восемь, он живет в глухомани, и спина, когда-то исхлестанная шпицрутенами, болит в непогоду. Девушка, в которую Август был влюблен, оставила его сразу же после поражения мятежников, не желая иметь ничего общего с врагами государства — с тех пор он не любил. Поход в «Зеленый огонек» два раза в неделю был вполне достаточен для плоти, а свою душу он давно считал мертвой. Август усмехнулся своему отражению и прошел в зал.
        У него было место во втором ряду. Устроившись в кресле, Август посмотрел по сторонам и пожалел о фляге с ромом, оставленной во внутреннем кармане пальто. Семейство бургомистра с шумом размещалось в первом ряду: Говард вчитывался в программу концерта на плотном белоснежном листе, госпожа Хелен, мать семейства, никак не могла устроиться в кресле так, чтоб не мять платье, три девицы-грации восторженно щебетали, едва не падая в обморок от предвкушения, а их братья выглядели важными и хмурыми, осознавая всю ценность события.
        От запаха цветов и духов у Августа начала кружиться голова. Он откинулся на спинку своего кресла и устало прикрыл глаза. Возможно, стоило остаться дома или пойти в «Зеленый огонек». Хотя… Он обернулся на галерку: все работницы бардака были здесь, толпились разноцветной стайкой райских птичек — разодетые по последней моде, причесанные и с фальшивыми бриллиантами на шеях и пальцах. Хозяйка «Огонька» либо радела за культуру, либо принесла товар лицом для столичной штучки.
        «На что ему твои шлюхи, — мрачно подумал Август, глядя, как госпожа Аверн обмахивается веером, бросая оценивающие взгляды на своих пташек и кокетливые — на господ. — Он едва не женился на принцессе Кэтрин».
        Откуда-то послышался тонкий звук — словно звякнул и умолк колокольчик. В зале тотчас же воцарилась торжественная тишина — у Августа мелькнула неуместная мысль, что зал сделался похожим на склеп. Даже бургомистровы дочки-медведицы прекратили возню.
        Штольц вышел к роялю быстрым энергичным шагом, почти бегом. Чуть выше среднего роста, очень стройный, с кудрявыми каштановыми волосами до плеч, он показался Августу кем-то вроде сказочного эльфа. Зал дружно ахнул, а затем разразился такими аплодисментами, что у Августа заложило уши. Он недовольно сморщился и снова вспомнил о своей фляге — в такие-то моменты она и нужна.
        Поклонившись, Штольц сел на рояль и, опустив пальцы на клавиши, несколько мгновений сидел просто так, словно пытался понять, куда это его занесло, и что он должен делать. Августу показалось, что зрители даже дышать перестали, боясь спугнуть то чудо, которое сейчас начало зарождаться у них на глазах.
        Первые аккорды были осторожными — Штольц будто бы прокладывал путь в ту страну, которую видел он один, и боялся сделать неверный шаг. Но постепенно мелодия, такая робкая, воздушная и трепетная сначала, наполнялась силой и властью, обретая насыщенное и густое звучание. Если сперва это была мартовская капель, то вскоре она стала грохотом водопада — она обняла и повела туда, где каждый человек был счастливым и хорошим, в солнечный день, в юность, к любви и свету.
        Не было ни зала, ни людей, ни рояля, не было даже Штольца, который играл с закрытыми глазами, погрузившись в некое подобие транса — была только музыка и слушатель, и музыка заняла собой весь мир. Не осталось ни печали, ни горя — ничего, кроме музыки и слабого, растерянного человека, которого она поднимала до недостижимой, почти божественной высоты.
        Август вдруг понял, что плачет. Он запрокинул голову, закрыл глаза ладонью — на мгновение ему сделалось невыносимо стыдно от того, что кто-то увидит его слезы. Он вдруг сделался одновременно несчастным и счастливым, потому что музыка открыла все раны его души, вычистила скопившийся яд и исцелила их.
        Ноктюрн закончился, но рояль еще звучал последними отголосками нот, и слушатели в зале не могли пошевелиться. Потом кто-то на галерке вскочил и заорал во все горло слезливым срывающимся голосом:
        — Браво! Браво! — и зал накрыло волной аплодисментов. Август поднялся вместе с остальными — все были взволнованы, никто не мог усидеть на месте. Штольц встал из-за рояля, шагнул к зрителям, поклонился, махнув растрепанной копной волос, и улыбнулся какой-то растерянной, почти детской улыбкой. Какая-то девица уже бросилась к нему, заливаясь слезами — полицейские, которых бургомистр благоразумно расставил по залу как раз для такого случая, не успели ее придержать, и девица на радостях едва не снесла Штольца своим букетом.
        Август опустился в кресло, не чувствуя ног. Неудивительно, что Штольца обожал весь мир, государи жаловали титулы, а дочери семейств бросали дома и ездили за своим кумиром на гастроли. Эта музыка брала в плен, овладевала душой и телом, эта музыка звучала из самых потаенных глубин, делая человека настолько открытым, что становилось страшно.
        Это было сильнее магии и любви. Август провел ладонями по лицу, пытаясь опомниться. Надо было взять себя в руки, он, в конце концов, не курсистка, которая бросает звезде панталончики. Второй ноктюрн Август слушал уже спокойнее — легкая и грустная мелодия была посвящена принцессе Кэтрин, об этом соседка Августа шепнула своей приятельнице, осторожно промакивая глаза кружевным платочком.
        «Прекрасный способ остаться в веках, — подумал Август. — Главное, чтоб тебя полюбил гений. Потому что создавать такое без любви — нет, невозможно».
        Без любви можно только уничтожать. Те, кто когда-то бросил Августа и его товарищей в горнило мятежа, прекрасно это понимали. Жаль, что сам Август осознал это гораздо позже, когда лежал в госпитале, изувеченный проходом сквозь строй, тихонько выл от боли, пожиравшей его тело, и не понимал, что еще держит его в этом мире.
        Возможно, это была музыка, которой только предстояло зазвучать. Возможно, Август выжил для того, чтоб однажды услышать игру Эрика Штольца.

* * *

        Концерт закончился через полтора часа, а большой ужин в доме бургомистра начали ровно в девять вечера. Говард превзошел самого себя — усаживаясь за стол, Август поразился количеству блюд. Рыба, мясо, свежие фрукты, которые зимой стоили целое состояние, лучшие вина — бургомистр выставил все, что в изобилии скрывали его погреба. Когда они входили в большую столовую, то Говард придержал Августа за локоть и негромко произнес:
        — Я нашего гостя посажу между тобой и собой. А то боюсь, девки мои его живым не выпустят. Очень уж решительно настроены, даже страшно.
        Август понимающе кивнул. Судя по румянцу и горящим глазам, прекрасные девы были готовы на все. Пожалуй, их подруги, которым не повезло ужинать с великим музыкантом, сейчас умирают от зависти.
        И теперь Штольц сидел рядом с Августом, задумчиво крутил серебряную вилку в изящных длинных пальцах и смотрел по сторонам с таким смущенным видом, словно не понимал, как попал на ужин в свою честь, когда только что был в стране своей музыки. Сейчас, когда Штольц был совсем близко, Август видел, что молодой композитор очень хорош собой. Мягкие черты лица, задумчивые карие глаза, тонкий нос с небольшой горбинкой, светлая кожа — Штольц был похож на ангела, какими их рисуют современные подражатели классическим художникам. Дочери Говарда, которых предусмотрительно усадили почти в конце стола, смотрели на Штольца так, словно он был шоколадным тортом.
        «Не повезло тебе, парень», — подумал Август, заметив на указательном пальце музыканта тонкое золотое кольцо с маленьким виноградным листком. Виноград был одним из символов королевского дома, и кольцо, должно быть, подарила принцесса Кэтрин, прощаясь с возлюбленным. Интересно, играют ли ей дворцовые музыканты тот грустный ноктюрн? Вспоминает ли она о своей любви, или уже утешилась? Штольц поймал взгляд Августа, доброжелательно улыбнулся, и Августу отчего-то сделалось не по себе, словно музыкант невзначай прикоснулся к нему там, где не имел права касаться.
        — Друзья! — Говард поднялся с бокалом из-за стола; стол едва заметно качнулся. — Сегодня у нас праздник. В Эверфорт приехал великий человек, и то, что все мы будем жить с ним вот так, по соседству — это великая честь. Господин Штольц, — Говард посмотрел на Штольца со смущенной улыбкой и продолжал: — Тут у нас, на севере, народ простой. Если нам что-то нравится, то мы так и говорим: нам нравится. Ну и если не нравится, тоже говорим, как есть, не чинясь. Так вот, мы все вам очень рады. А концерт сегодня… — Говард замялся, подбирая слова. Август знал, что бургомистр готовил речь, но видно, теперь вся она вылетела у него из головы от волнения. — Ну это что-то потрясающее. Я плакал от счастья, честное слово. Вы всех нас будто в Господни сады подняли.
        Кто-то из собравшихся шмыгнул носом от высоких чувств. Август видел, что вся знать Эверфорта растрогана до глубины души. Штольц опустил глаза к тарелке, на его щеках появился румянец. Август заметил на щеке музыканта тонкую царапину — должно быть, порезался, когда брился.
        — Спасибо вам, — сказал он. Голос оказался мягким, каким-то очень бархатным, ласкающим. — Я действительно тронут, спасибо. Надеюсь, Эверфорт станет для меня настоящим домом.
        Жители города не любили долго болтать, когда на тарелках стынет мясо, и начался ужин. Застучали ножи, в бокалы полилось вино. Август резал стейк на полоски и чувствовал, что ему не по себе. Он сам не знал, почему — душа была не на месте, что ли.
        Да и была ли у него душа? Все эти годы Август был уверен, что душу у него выбили шпицрутенами, таща сквозь строй — а Штольц взял и достал ее своей музыкой, словно жемчужину из раковины, и открыл во всей красоте так, что Август до сих пор не мог опомниться.
        — Почему именно Эверфорт? — поинтересовался Август, когда Штольц обернулся к нему и попросил передать перец. Музыкант пожал плечами.
        — А почему бы и нет? — ответил он вопросом на вопрос.
        — У вас большой выбор, — сказал Август отчего-то резче, чем собирался. — Это я вынужден тут сидеть и не копошиться, а перед вами лежит весь белый свет. Август Вернон, здешний анатом. К вашим услугам.
        Штольц рассмеялся, и на щеках у него проявились ямочки — мягкие, почти женские. Августа что-то ощутимо кольнуло под ребро.
        — Надеюсь, что мне не понадобятся ваши услуги, — сказал Штольц. — Ну а что до вашего вопроса, то меня всегда вдохновлял север. Наконец-то я смог приехать сюда и буду работать. Согласитесь, здесь очень красиво. Гораздо красивее, чем на юге.
        Август понимающе кивнул и опрокинул стопку перцовки. Дьявольщина, да что с ним такое!
        Он вдруг обнаружил, что сказал:
        — Нет, я терпеть не могу такую музыку.
        За столом сразу сделалось как-то очень тихо. Среди высшего общества Эверфорта Август вполне предсказуемо имел репутацию язвительного вольнодумца и говорил все, что было у него на уме: дальше ссылать уже некуда, а единственного анатома на весь регион, который знает свое дело, надо ценить, холить и лелеять. Но вот чтобы так открыто хамить дорогому гостю — такого не ожидали даже от него.
        Но Штольц только улыбнулся, сразу же сделавшись очень юным и беззащитным, и поинтересовался:
        — А почему?
        — Дружище, ты бы это… — сказал Говард и махнул слуге: тот сразу же поскакал в сторону Августа с бутылкой хорошего вина, чтоб понадежнее закрыть несносному грубияну рот. — Вот, винца выпей. Эрик, вы не обращайте внимания, Август у нас человек хороший, душевный, но иногда такое ляпнет, хоть святых выноси. Мы-то уже привыкли, что у него натура такова, ничего не поделаешь…
        И он выразительно посмотрел на Августа — так, словно хотел покрутить пальцем у виска и искренне поражался такой неслыханной грубости.
        — Нет-нет, — улыбка Штольца сделалась еще шире, и он произнес: — Моя музыка и не обязана вам нравиться, Август. Мне просто любопытно.
        Август откинулся на спинку стула и промолвил, хмуро чертя вилкой по тарелке среди кусочков стейка:
        — Я от нее мягким делаюсь. Мягким, слабым, как устрица без ракушки. Словно вы сняли с меня мое жалкое тряпье и поставили на площади. И я стою, и есть только я и ваша музыка. И не знаю, что будет дальше, и будет ли вообще. Вы обнажили мою душу, а что с ней делать потом, я уже не знаю. И никто не знает.
        За столом было тихо-тихо. Потом жена полицмейстера сказала:
        — Я-то думала, Август, вы обидеть хотели. А вы похвалили, да еще и как похвалили.
        Август мрачно посмотрел в ее сторону и ничего не ответил. Штольц дотронулся до его запястья, и от этого прикосновения у Августа что-то сжалось в животе.
        — Вы все правильно поняли, — искренне произнес Штольц. — Именно этого я и добивался. Именно об этом и есть моя музыка.
        Он помедлил и добавил:
        — Спасибо вам.
        Август угрюмо покосился на него и промолчал. Говард понял, что скандала, слава Богу, не случилось, и энергично замахал слугам. Принесли перемену блюд, в бокалах зашипело золотое южное вино, зал наполнился разговорами, и застолье пошло по своему привычному руслу: беседы, хмель, звон бокалов и рюмок.
        Под сердцем по-прежнему возилась невидимая игла, колола, дергала.
        Август не знал, откуда она там взялась.

* * *

        Они встретились на следующий день. После торжественного ужина Август вышел на спящую ночную улицу и, подумав, отправился в «Зеленый огонек». Тянущее чувство, которое зародилось в груди, следовало вытряхнуть — а умелые руки и гибкие тела продажных красавиц помогали в таком случае лучше всего.
        Август провел ночь с Присциллой, самой популярной работницей в заведении госпожи Аверн, заснул под утро в ее объятиях и, проснувшись, обнаружил, что к нему вернулось привычное язвительное расположение духа и свежесть ума. Он снова был собой, музыка Эрика Штольца больше не имела над ним власти.
        — Я тебя видела вчера на концерте, — мурлыкнула Присцилла, томно потягиваясь среди скомканных простыней и глядя, как Август отсчитывает купюры на прикроватный столик. — Штольц прекрасен, правда? Мы все плакали.
        — Ты не в том месте открываешь рот, — сообщил Август злее, чем собирался. Присцилла перевернулась на живот и посмотрела на него с многообещающей улыбкой.
        — Я просто шлюха, Август, — сказала она без следа обиды. — Где скажешь, там и открою.
        Пришлось задержаться еще на полчаса и пятнадцать карун, но общение с Присциллой того стоило.
        Зимнее утро было свежим, ярким и морозным. Солнечный свет рассыпал бриллиантовые искры по заснеженным крышам домов, воздух пал глинтвейном и свежей выпечкой из соседней пекарни, и Август решил прогуляться до анатомического театра пешком. Торопиться было некуда — в Эверфорте никто не умер, вскрывать было некого, и Август надеялся, что никакой особенной работы у него сегодня не будет.
        Он увидел Штольца выходящим из книжного магазина и пожалел, что ему уже некуда свернуть. Август добился нервного равновесия, это обошлось в двести карун за ночь, но сейчас он чувствовал, как все его спокойствие утекает куда-то прочь, уступая место тянущему ощущению за грудиной.
        — Здравствуйте, Август! — улыбнулся Штольц. Он был таким же, как и вчера: добродушным, легким, таким, словно земное притяжение на него не действует. И держался так же, как и вчера — спокойно и дружелюбно. «Конечно, ему ведь надо завести друзей на новом месте», — подумал Август и ответил:
        — Здравствуйте, Эрик. Ранняя вы птаха, как я погляжу.
        Штольц кивнул, и они неторопливо побрели в сторону площади святого Никоса. Темная громада собора казалась невесомой, почти парящей в морозном воздухе, и в распахнутые настежь двери было видно россыпь огоньков над кандилом. Штольц снял дом на Малой Лесной улице — четверть часа спокойной ходьбы от площади. Августу вдруг захотелось вернуться в «Зеленый огонек» — или засесть в каком-нибудь кабачке и напиться до изумления.
        Он не знал, что с ним происходит. Это было хуже всего.
        — Утром мне лучше работается, — сообщил Штольц. В пакете, который он держал в руках, Август заметил стопку бумаги. — И этот снег, мороз… Вдохновляет!
        — Все, как вы ожидали? — спросил Август. Штольц кивнул, и на его губах появилась смущенная, почти девичья улыбка.
        — Да. Так, словно север создали по моему заказу.
        — Достаточно творческая точка зрения, — усмехнулся Август. Две девицы в шубках и теплых клетчатых юбках, шагавшие по другой стороне улицы, узнали Штольца и замерли, как зачарованные, глядя ему вслед с таким глубоким, почти религиозным восторгом, что становилось не по себе. «Явно хорошо воспитаны, — подумал Август. — Медведицы Говарда бросились бы на шею».
        Некоторое время они шли молча, а затем Август все-таки не вытерпел и достаточно бесцеремонно поинтересовался:
        — Так что же все-таки случилось с вашей сестрой?
        Штольц посмотрел на него так, словно Август его ударил. На мгновение ему сделалось стыдно — словно он обидел ребенка.
        — А, вы знаете, — вздохнул Штольц. Август кивнул.
        — Профессиональный интерес, видите ли. «Ежедневное зеркало» писало об этом, и мне стало любопытно, что же творится в голове у девушки, когда она рубит родителей на части.
        Штольц нахмурился, как-то сразу же став похожим на тень самого себя. Август понял, что причинил ему сильную боль, и вдруг ему стало хорошо — так, будто он поступил очень правильно.
        — Я ее почти не знал, — негромко ответил Штольц, не глядя в сторону Августа. — Мы воспитывались раздельно, я много лет провел в монастыре. Так что я не могу сказать, что творилось у нее в голове.
        — Как это вас занесло в монастырь? — удивился Август. Гениальный композитор был не так-то прост. Август чувствовал, что в его прошлом скрывается много темных тайн.
        — Сначала я был болен, — уклончиво ответил Штольц. — Потом изучал церковную музыку и писал свою. Потом вернулся, начал выступать с концертами. Сказать по правде, я почти не знал Эрику.
        Август усмехнулся.
        — Как-то скудно в вашей семье с именами, честно говоря, — заметил он. Ему все больше и больше хотелось хамить, он и сам не мог понять, отчего. Но Штольц лишь пожал плечами.
        — Мы близнецы, — ответил он. — Только и всего. Близнецов часто так называют.
        Они перешли к парку и побрели вдоль черной решетки ограды. Деревья, надевшие пушистые снежные шапки, казались призраками. Все было каким-то ненастоящим, словно музыка Штольца вчера в самом деле открыла двери в какую-то другую, таинственную страну и затянула туда весь Эверфорт.
        — Она ведь тоже музицировала? — полюбопытствовал Август.
        — Да, ее импровизации были хороши, — ответил Штольц. — Всех детей учат музыке в детстве. Вас наверняка учили.
        — Учили, — кивнул Август. — Но я уже все забыл.
        От музыки у него остались лишь воспоминания о том, как строгая наставница с высокой напудренной прической стучала Августа линейкой по пальцам, когда он ошибался. Полюбить музыку в таких условиях означало быть мазохистом.
        — Родители не хотели, чтобы Эрика играла, — сказал Штольц. — Девушке надо выходить замуж, а не тратить время на пустяки. Сейчас я бы велел им оставить ее в покое и дать играть.
        — Но тогда..?
        — Тогда я был с Кэт. Ее высочеством Кэтрин. И мне ни до чего не было дела.
        Август понимающе кивнул. У Штольца был в разгаре роман с принцессой, и он не видел ничего, кроме любимой девушки и своей музыки. А его сестра в итоге не вытерпела постоянных нравоучений и избавилась от надоедливых родителей.
        Он вдруг заметил, что Штольц еле идет. Из него словно вынули стержень, который поддерживал и не давал упасть.
        — Где вы были, когда все случилось? — спросил Август, невольно задавшись вопросом, почему Штольц вообще продолжает с ним говорить. За время их прогулки Август успел наговорить столько вещей, что заслужил вызов на дуэль. Однако же Штольц отвечал на его вопросы и не говорил, что господин анатом сует нос не в свое дело.
        Странный. Должно быть, ему действительно важна только музыка, а не все копошения в земной грязи.
        — С Кэт, конечно, — улыбнулся Штольц, словно воспоминание о принцессе обогрело его. — Я обо всем узнал только утром. Вы спросили, что случилось с Эрикой, так вот, она умерла. Ее больше нет. Труп выловили в Среднеземельном море, я сам опознал ее.
        Они вышли на Малую Лесную и остановились возле изящного, недавно отреставрированного особняка, который Штольц снял неделю назад через посредника. Дом был очень старым, еще прошлого века, и Август готов был поклясться, что там обитают привидения. Впрочем, музыка Штольца наверняка прогонит их.
        Августу вдруг стало стыдно. Он редко испытывал стыд, но сейчас его по-настоящему обожгло.
        — Должно быть, вы тяжело переживали ее смерть, — произнес он. Штольц кивнул.
        — У близнецов особенная связь. Я почувствовал, когда она разрушилась, — ответил он и дотронулся до груди. — Что-то словно лопнуло вот здесь. Так что Эрики больше нет. Я утолил ваше любопытство?
        Август кивнул.
        — Простите меня, Эрик, — искренне сказал он. — Я, конечно, та еще дрянь, но сейчас мне действительно стыдно. Я залез туда, куда не имел права лезть.
        Штольц посмотрел ему в лицо, и Август вдруг замер, словно его снова вытянули шпицрутеном по голой спине — настолько тяжелым и пронизывающим был этот взгляд. Сейчас карие глаза музыканта смотрели в душу Августа, в те запечатанные памятью глубины, куда не заглядывал он сам.
        Это было смертной мукой. И в то же время — очищением и освобождением.
        — Вы не дрянь, — негромко произнес Штольц. — Вы просто стараетесь быть дрянью, чтоб никто не понял, насколько вам больно. Насколько тяжко ваше увечье и как мучительно болит спина в дождь и метель. А в душе еще больнее. Но вы не дрянь и не циник, Август. Это не так.
        Некоторое время они молчали. В голове Августа царила вязкая пустота, и он барахтался в ней, словно муха, которая угодила в янтарную смолу.
        — Вы маг? — спросил Август, когда к нему наконец-то вернулся дар речи. — Умеете читать мысли?
        Штольц улыбнулся и наконец-то отвел глаза. Август невольно вздохнул с облегчением. К нему вернулись чувства: он услышал, как похрустывает снег под ногами письмоноши на другой стороне улицы, как в морозном воздухе плывет запах апельсиновой туалетной воды от щегольского пальто Штольца, как где-то за домами счастливо вопит ребятня, скатываясь с горки.
        Чары ушли. Он ожил.
        — Нет, я не маг, — ответил Штольц. — Я просто умею наводить справки о людях. Доктор Август Вернон, участник мятежа в Левенфосском порту, единственный, кто выжил после наказания шпицрутенами. Вечная ссылка на север без права помилования и обжалования, — он сделал паузу и добавил: — Извините, что не приглашаю, хотел до обеда плотно поработать.
        Август смог лишь кивнуть.
        — Еще раз простите меня, — сказал он. — Вы правы, мне следует вести себя иначе.
        Штольц вновь одарил Августа мягкой улыбкой и дружески дотронулся до его локтя, словно желал подбодрить.
        — Ведите себя так, как вам удобно, это будет правильным. Если не при этом не забудете о других, то так будет еще лучше.
        — Постараюсь, — вздохнул Август и совершенно неожиданно для себя предложил: — Если хотите, приходите сегодня вечером в «Пафнутий». Угощу вас глинтвейном.
        Штольц кивнул.
        — «Пафнутий». Хорошо. Давайте в восемь, я как раз закончу работу.
        Через четверть часа, когда Август уже подходил к анатомическому театру, ему вдруг стало ясно, на что похоже то неловкое и болезненное чувство, которое пронзало его при появлении Штольца. Он вошел в просторный, слабо освещенный холл анатомического театра и, сняв шляпу, запустил руку в волосы и дернул несколько раз, пытаясь опомниться.
        — Нет, — сказал Август и, закрыв глаза, какое-то время стоял просто так. — Нет, это невозможно.
        Со второго этажа свесилась растрепанная голова Анататиуса, одного из трех санитаров.
        — Доктор Вернон! — окликнул он. — Работы нету, может, мы по домам двинем?
        Август неожиданно ощутил такой прилив злости, что потемнело в глазах.
        — Я тебе сейчас в рожу двину, пьянь! — заорал он и начал подниматься по лестнице, намереваясь воплотить угрозу в жизнь. Санитар бросился прочь, только пятки засверкали. — Вторая лаборантская для кого который месяц неразобранная стоит?

* * *

        — Чем он был болен, что лечился в монастыре? — спросил полковник Геварра, надевая тонкие белые перчатки. — Скорее всего, одержимость. Родители отправили его с глаз долой и думать забыли.
        Где-то слева тоскливо заныла флейта, оплакивая участь Августа и его товарищей. Барабанщики вскинули палочки. Солдаты, к ружьям которых Августа привязали за руки, готовы были сделать первый шаг.
        Сонное утро было красивым. В такое утро просто обидно умирать.
        — Что, сволочь каторжная? — ухмыльнулся Геварра. Половина его лица сгнила и потемнела, полковник умер восемь месяцев назад. Визг флейты поднялся до немыслимых высот. — На священные основы государства покусился?
        Август сплюнул в песок себе под ноги и ответил:
        — Шел бы ты нахрен, псина.
        Первый удар обжег спину, и Августа дернули вперед. Он стиснул зубы и пошел за солдатами.
        — Доктор Вернон, а доктор Вернон?
        Август открыл глаза. От сна в неудобной позе все тело затекло — он уснул, уткнувшись лицом в анатомический справочник. Зачем его открыл — уже не вспомнить. Атанатиус, стоявший в дверях кабинета, смотрел с хмурой обидой: дескать, нам работы задал выше неба, а сам дрыхнет тут, дома ему не спится, как всем нормальным людям.
        За окнами серели сумерки. День прошел, а Август не заметил.
        — Мы все разобрали, — сообщил Атанатиус. — Теперь-то можно домой?
        — Вали, — проронил Август и, потянувшись, принялся массировать шею с болезненной гримасой. — Давно бы так, а то без пинка не пошевелитесь. Как дети малые, честное слово.
        — Ага, — буркнул Атанатиус и убрался прочь. Из коридора послышались шаги и бормотание: Августу желали всего наилучшего, в частности, провалиться под лед и потеряться в лесу с медведями.
        Народная фантазия не имела границ.
        Август вышел из-за стола, подошел к окну. Фонарщики уже зажигали огни, по улице шли гуляющие, вдали проехал экипаж Говарда — бургомистр закончил работу и отправился к кому-то из приятелей. В «Пафнутии» уже собирается народ — тот, который потом отправится в «Зеленый огонек», если жены по пути не перехватят. Все было, как всегда, в этом захолустье ничего не меняется и никогда не изменится.
        Это было настолько тоскливо, что Августу в очередной раз захотелось напиться — так, чтобы на ногах не стоять и чтобы Атанатиус с товарищами нес его в экипаж до дома, а сам приговаривал: вот, доктор-то, гоняет нашего брата, а сам нажрался, как свинья. А товарищи отвечали бы: сам ты свинья, ничего не понимаешь, а доктор за народное счастье кровь проливал, теперь имеет право хоть все Ледовитое море выпить, а от нас ему только уважение. А Август бы орал во всю глотку, что кругом сволочи и непромытые селюки, хоть бы кто стакан поднес от своего уважения.
        Август отошел от окна и, прищурившись, посмотрел на часы. Четверть пятого. Если к пяти он доберется до «Пафнутия», то к восьми, когда там появится Штольц, уже дойдет до той кондиции, в которой на него не подействует никакая магия.
        Мертвая сволочь Геварра был прав. Священники в монастырях отчитывают сумасшедших — это единственная болезнь, которую лечат в святых стенах. Юный Штольц был магом, не способным контролировать свое безумие, медицина оказалась бессильна, но в монастыре с ним сумели справиться. И безумие вылилось в музыку — великую, непостижимую, могущественную. Музыку, которая бросила под ноги Штольца весь мир.
        Вздохнув, Август стал одеваться.
        Несмотря на раннее время, в кабаке уже было полно народу, дым от сигар и трубок стелился сизыми тяжелыми полотнами, а официантки сбились с ног, разнося тяжеленные кружки темного пива и немудреную закуску. Август поздоровался с хозяином заведения и прошел в малый зал, для особых гостей. Здесь было не так накурено, и занят лишь один столик: главный редактор единственной местной газеты, Берт Авьяна, дремал над стопкой сливовицы и мясным рагу. Судя по цвету редакторского лица, это была уже десятая стопка.
        За окнами было уже совсем темно. Вот и еще один день, и завтра будет то же самое, и скука, которая обнимает Эверфорт, никогда не развеется. В семействах будут подрастать дочки и сыночки, похожие на медведей, люди станут напиваться на их свадьбах, а потом на детских именинах, и всем им будет невыразимо скучно жить. Август сунул руку в карман, вынул серебряную каруну и подумал, что готов поставить ее на то, что через год Штольц уедет отсюда — или сопьется. Сова на аверсе подмигнула ему: сопьется, это точно. Никаких сомнений.
        Официантка принесла кружку пива и стопку водки: в «Пафнутии» знали привычки Августа. Он попросил газету, и в этот миг в большом зале заорали, затопали, захлопали в ладоши. Август покосился на часы — четверть шестого. Штольц решил прийти пораньше. Только его могли приветствовать настолько энергично.
        Это действительно оказался Штольц. Хозяин кабака провел его в малый зал, чуть ли не в ноги кланяясь от такой великой чести. Официантки, которые тотчас же поволокли пиво и поднос с вепревым коленом, только с огня, будто бы невзначай поводили плечами, демонстрируя внушительную грудь в тугом белом плену рубашек. Известное дело, знаменитость! Как влюбится! Да как потом увезет в столицу! Выкусите, куры!
        — Вы рано, — заметил Август, вдруг поймав себя на том, что в груди сделалось тепло. Штольц лишь рукой махнул — сев за стол, он придвинул к себе кружку и ответил:
        — Сделал все, что запланировал, решил не сидеть дома в одиночку. Что это, свинина?
        — Свинина, — кивнул Август и отрезал себе знатный ломоть смуглой рульки. — Только не говорите, что вы вегетарианец.
        Штольц удивленно посмотрел в его сторону.
        — Вегетарианец? Нет! С чего бы это вдруг?
        — Это очень модно в высшем свете, — ответил Август. — Полковник Геварра, один мой знакомый, был вегетарианцем. С тех пор я их на дух не переношу.
        Штольц рассмеялся.
        — О, Геварра! Знаете, как о нем говорят? Ему не нужно мясо ягненка, ему вполне хватает человеческой крови. Старинный приятель моего отца, — он сделал глоток пива и продолжал: — Эрику хотели отдать за него замуж.
        Как тесен мир! Август ухмыльнулся. Не повезло бы Эрике, мягко скажем. Тиран и садист в качестве мужа — невелико счастье. Особенно тупой тиран и садист.
        — Тогда у нее была бы другая музыка, — заметил Август. — Флейты и барабаны на плацу.
        — Тогда она навсегда забыла бы о музыке, — поправил его Штольц. — Насколько я знаю, первая жена Геварры снимала с него сапоги, собственноручно стирала белье и поднималась в пять утра, чтоб подать кофе. Девушка из благородной семьи, которой отвели роль прислуги. Будет тут время для музыки, как считаете?
        А Эрика хотела импровизировать на рояле, а не разувать истязателя. Вряд ли он забыл бы в супружеской спальне о своей любви к плетям. Но родители приказывали ей смириться, забыть про музыку и быть послушной дочерью и хорошей женой. Кажется, Август стал понимать, что было у нее в сердце, когда она взялась за нож.
        — Когда меня вели сквозь строй, — задумчиво сказал Август, — Гевара шел рядом и смотрел, чтоб солдатики били в полную силу. И приговаривал: что, сукин сын, против государя пошел?
        Штольц нахмурился. В его взгляде было сочувствие и искреннее тепло.
        — А вы? — спросил он. Август усмехнулся.
        — А я ему: да шел бы ты нахрен, псина! — ответил он и расхохотался. — Так и шагали парочкой, жаль, что не под ручку. Так я ему и отвечал, пока еще говорить мог.
        Ему вдруг сделалось спокойно и тепло, словно чья-то невидимая рука вытащила занозу из загноившейся раны. Август откинулся на спинку стула и сказал:
        — Вы мне нравитесь, Эрик. Вот честное слово, нравитесь. Думал ли я, что с кем-то буду говорить про Геварру!
        В карих глазах музыканта появились золотистые искры — мелькнули и исчезли. Он поднял стопку перцовки и произнес:
        — Тогда за Геварру, земля ему терновником!
        Август вздохнул и откликнулся:
        — За Геварру.
        Но выпить они не успели. Откуда-то с улицы донесся истошный женский визг, и почти сразу же к нему добавился истерический мужской вопль:
        — Полиция! Полиция!
        — На помощь! Убивают! Батюшки, Господи, что ж это делается-то! — заголосила вторая баба. Август поднялся из-за стола и, накинув пальто, сказал, обернувшись к Штольцу:
        — Эрик, вам лучше остаться здесь.
        Он почему-то был уверен, что на улице свежий труп — а раз так, то Штольцу лучше на него не смотреть и не лишаться чувств. Однако Штольц тоже встал и ответил:
        — Вот уж нет. Я с вами.
        Август скептически хмыкнул.
        — Только в обморок не падайте, сделайте мне одолжение, — сказал он. Штольц одарил его неприятным острым взглядом из-под пушистых ресниц, но ничего не ответил.
        На улице действительно был труп — женщина с раскинутыми ногами и руками лежала в проулке за «Пафнутием», и в темноте Августу показалось, что у нее изуродовано лицо. Он растолкал зевак, присел над покойницей и понял, что это всего лишь растрепанная роза, которую убийца вложил ей в рот.
        В проулке царил резкий тошнотворный запах — тот, который остается после боевых артефактов. Кровь покойницы впитывалась в снег. Август заглянул ей в лицо — да, молодая и хорошенькая. Кажется, он видел ее в «Зеленом огоньке». Жаль.
        Но убивать проститутку боевым артефактом?
        — Так, а ну пошли отсюда! — рыкнул Август на собравшихся. — Бегом марш!
        Народ проникся — вскоре в проулке остались только Август и Штольц. Где-то далеко визжал полицейский свисток.
        — Как вы, Эрик, держитесь? — поинтересовался Август, не глядя в сторону своего неожиданного напарника. Штольц присел на корточки рядом с трупом и сказал:
        — Я имел дело с мертвецами. Смотрите-ка, — он указал на ухо убитой. — Обгорело. Это Гвоздика, взрывной артефакт. Выжигает мозг, полностью.
        Август удивленно посмотрел сперва на Штольца, а затем на проститутку. Действительно, правое ухо потемнело. Гвоздика, верно — именно она так бьет. Год назад Говард отправлял силы полиции на курсы повышения квалификации, ну и Август заодно съездил, узнал много нового об артефактах. Спасибо Говарду, выписал разрешение покинуть Эверфорт.
        — Вы меня удивляете, Эрик, — признался Август. — Откуда композитору знать об артефактах? Тем более взрывных?
        В проулок наконец-то вбежали полицейские, Мавгалли и Фирмен. Насколько помнил Август, сегодня они дежурили у банка — там рядом был небольшой винный погребок, и, судя по физиономиям стражей порядка, дежурство шло как раз возле бочек с красным сухим. Ну а что, место важное, нуждается в регулярной охране.
        — Женщина, от двадцати до двадцати двух, убита направленным воздействием взрывного артефакта Гвоздика, — отчеканил Август, выпрямившись. — Везите в анатомический театр, скажу точнее.
        Фирмен покачнулся и стал заваливаться в сугроб. «Чудны дела твои, Господи, — подумал Август. — Музыкант смотрит на труп и бровью не ведет. А полицейский уже в обмороке».
        — Максим, — устало сказал он, посмотрев на Мавгалли, которого тоже изрядно повело. — Ну вы-то возьмите себя в руки. Кисейные барышни, а не полиция! Везите даму уже — готова и ждет с нетерпением.
        Мавгалли кивнул и, дернув Фирмена из сугроба за ворот пальто, пошагал к покойнице. Август обернулся: Штольц стоял возле трупа с таким видом, словно всю жизнь только тем и занимался, что возился с мертвяками.
        — Эрик, — окликнул Август. — Вы со мной?

* * *

        Вскрытие и возня с телом затянулись до полуночи. Женщину звали Лавин, она носила прозвище Подснежник, работала в «Зеленом огоньке», и Августу пришлось выслушивать стенания и вопли госпожи Аверн, которая прибежала в анатомический театр сразу же, как только услышала об убийстве.
        «Позор, пятно на репутации, уменьшение клиентского потока, — цинично подумал Август, глядя, как Мавгалли выводит зареванную хозяйку бардака. — Я бы на ее месте еще не так орал».
        Полицейские, которые столпились в зале для вскрытия, выглядели так, что Август пожалел о том, что не имеет у себя запасов нюхательной соли — стражей порядка следовало приводить в чувство. Хорошо, что он успел закончить с аутопсией — иначе все господа в мундирах валялись бы по углам без сознания.
        Он мог их понять. В тихом Эверфорте не было убийств уже много лет, народ умирал естественной и приличной смертью, и никому не выжигали мозги боевыми артефактами.
        — Итак, господа, — начал Август, стоя возле стола с покойницей. — Убитая — Лавин Подснежник, мы все знали ее с самых лучших сторон. Время смерти — четверть шестого. Убита боевым артефактом Гвоздика, помните, что это такое?
        Полицейские дружно закивали. Август заметил, что один из них, вечно угрюмый Краунч, тайком провел рукой по лицу, словно стирал слезы. Похоже, был постоянным и уважаемым посетителем покойной Лавин. Тем временем начальник полицейского управления Макс Кверен заглянул за спины младших по званию и растерянно проговорил:
        — Доктор Вернон, а это, простите, как же..? Господин Штольц, а вы-то что тут делаете?
        Полицейские расступились — Штольц скромно сидел в уголке, держал на коленях стопку поспешно разлинованной бумаги и, судя по всему, сочинял музыку.
        — Ассистирует, — ответил Август. — И в отличие от твоих подчиненных, Макс, держится на ногах и не падает от избытка чувств.
        Он и сам удивлялся тому, насколько спокойным оставался Штольц во время работы Августа с телом. Стоял в благоразумном отдалении, задавал нужные вопросы и держался очень свободно.
        — Где это вы успели настолько привыкнуть к мертвецам? — полюбопытствовал Август. Штольц улыбнулся своей привычной обезоруживающей улыбкой и ответил:
        — Готовил мертвых к погребению. Я жил в монастыре, а там просто так кормить не будут, сами понимаете. Это было частью моей работы.
        И теперь полицейские смотрели на Штольца с таким удивленным уважением, что он смутился и негромко произнес:
        — Я не помешаю вам, господи Кверен, вы не беспокойтесь.
        Кверен только руками развел.
        — Удивительно, правда, — признался он. Август решил не акцентировать внимания на своем неожиданном помощнике и сказал:
        — Гвоздика превратила мозг нашего драгоценного Подснежника в пепел. Это все, что я могу вам о ней рассказать. Смерть мучительная, но быстрая. Остальное выяснять уже вам.
        — Ваше благородие, — едва слышно пискнул офицер Роджер, самый низкорослый из всех. Лицо его обрело землистый оттенок, офицер с трудом сдерживал тошноту. — Кому ж понадобилось шлюху убивать, да еще Гвоздикой?
        Это был вполне разумный вопрос. Никто из местных не поднял бы руку на работницу госпожи Аверн — в этих краях проститутки товар редкий и невосполнимый. Макс нахмурился, и Август заметил, что он даже припух от невероятных умственных усилий. Да, искать убийцу — задача трудная, это тебе не по кабакам гулять.
        — Поди знай, — мрачно откликнулся Макс. — Но дрянь залетная, это как раз ясно. Причем такая, что не оставляет следов.
        Август понимающе кивнул. Снежок в проулке сохранил лишь отпечатки модных сапожек Подснежника.
        — И еще цветок этот, — продолжал Макс. — Я читал, такое только маниаки делают. Помечают свою жертву. Печать поставил, гадина такая. Значит, готовился убивать, если купил цветок — они просто так среди зимы не растут.
        — В мифологии роза во рту означает немоту, — внезапно подал голос Штольц. Полицейские дружно обернулись к нему, и Август заметил, что весь лист на коленях композитора уже покрыт значками нот и какими-то дугами. — Возможно, эта Подснежник была свидетелем преступления, и преступник убил ее так, чтобы даже мертвая она никому ничего не смогла рассказать. И положил розу в знак ее вечной немоты.
        Августу показалось, что он слышит громкий шлепок — пощечину, которую великий музыкант залепил всему полицейскому управлению Эверфорта. Немая сцена, возникшая в зале для вскрытия, была трагической и глубокой, хоть сейчас на сцену. Полицейские замерли с открытыми ртами и не собирались их закрывать.
        — П-простите, господин Штольц, — Макс ожил первым, как и полагается начальнику, но от волнения даже стал заикаться. — Она же покойница! Она все равно не заговорит, раз уже мертвая!
        Штольц кивнул и постучал себя по левому виску.
        — Мозг, — ответил он. — Современные артефакты позволяют считать информацию с мозга в первые часы после смерти. Она могла бы назвать убийцу.
        Тишина стала еще глубже — теперь в ней было что-то настолько благоговейное и торжественное, что у Августа даже засвербило в носу.
        — Господь с вами, — промолвил Мавгалли. — Мы же городишко в глуши, у нас в отделении таких артефактов сроду не было. Стоял инквизиторский участок, так его три года назад закрыли за ненадобностью. У них, конечно, водились артефакты, ну их и увезли в столицу по протоколу.
        Штольц пожал плечами.
        — А ему-то откуда знать, что у вас есть, а чего нет? — спросил он. — Сыграл на опережение.
        Август подумал, что Макса, пожалуй, можно снимать с его места и ставить туда Эрика Штольца. Талантливые люди талантливы во всем.
        — Понятно, — Макс сделался еще мрачнее. Обернувшись к полицейским, он некоторое время помолчал, а затем произнес: — Пока по домам, орлы. Господину Штольцу я вынесу особую благодарность от нашего отделения за неоценимую помощь в расследовании.
        На том все и закончилось.
        Когда из зала для вскрытия вышел последний полицейский, шмыгая носом и утирая глаза, то в двери сунулась такая рожа, что Август невольно дернул рукой в направлении открытого ящичка с инструментами для вскрытия. Рожа была носатая, небритая, из-под угрюмых бровей посверкивали бледно-голубые глаза, по скуле тянулась свежая царапина, а обрамляли все это великолепие волнистые темные волосы до плеч, не знавшие, что такое рука парикмахера и шампунь. Весь вид незнакомца говорил о том, что он с ранних лет гулял по тюрьмам да ссылкам, попутно водя близкое знакомство с водочкой. Август намерился сообщить пришельцу, что кабак находится дальше по улице, и посоветовать валить отсюда подобру-поздорову, как вдруг Штольц удивил его еще раз, радостно улыбнувшись и помахав рукой незваному гостю:
        — Я здесь, Жан-Клод! — звонко сказал он. — Не волнуйся!
        Жан-Клод вошел в зал и ответил:
        — Милорд, все в порядке? Я беспокоился.
        В отличие от бандитской физиономии голос у этого Жан-Клода был очень приятным — интеллигентным, бархатным, как у столичных актеров старой школы, и без следа ожидаемой хриплой пропитости. Сейчас, выйдя на свет, он производил не такое неприятное впечатление, как из тени: темное пальто был пусть и не слишком новым, но подчеркнуто опрятным, а шейный платок и воротничок рубашки были белоснежными.
        — Тебе не о чем было переживать, — улыбнулся Штольц и сказал: — Знакомьтесь! Это Жан-Клод Моро, мой слуга и верный помощник. Это Август Вернон, здешний анатом.
        Ничего себе слуга! Август к такому верному помощнику никогда бы не поворачивался спиной. Зато Штольц выглядел вполне непринужденно. Моро прошел к нему, с осторожной почтительностью принял исписанный нотами листок и слегка дрогнувшим голосом сообщил:
        — Не самое лучшее место для ноктюрна, милорд.
        Штольц внезапно сделался очень серьезным и указал на стол с покойницей так, словно именно он, а не Август, был здесь хозяином.
        — Взгляни, Жан-Клод, что тут у нас.
        Моро покосился в сторону Подснежника и ответил:
        — Гвоздика и роза. Вижу по уху и царапинам возле рта.
        Август, который неожиданно почувствовал себя лишним в собственных владениях, поинтересовался:
        — Ваш слуга разбирается в артефактах?
        — Ага, разбирается, — бросил Моро, и вдруг его ноздри дрогнули, словно он к чему-то принюхивался. Августу сделалось не по себе. Очень сильно не по себе. Ночь, зал для вскрытия с мертвой проституткой на столе, и тут еще этот тип совершенно преступной наружности.
        Однако Моро ничего больше не сделал — просто прижал листок с нотами к груди с таким трепетом, словно это было долгожданное письмо от возлюбленной, и произнес:
        — Если что, я внизу, милорд.
        — Можешь идти домой, Жан-Клод, — махнул рукой Штольц и, когда слуга вышел из зала, произнес, чуть ли не извиняясь: — Он производит неприятное впечатление, я понимаю. Но он хороший человек, можете мне поверить.
        Август пожал плечами и ответил:
        — Мне-то что? Это вы с ним живете под одной крышей, — помедлив, он добавил: — Странно, конечно, что вы настолько хорошо разбираетесь в артефактах и маниаках. И слуга у вас тоже странный.
        Штольц ободряюще улыбнулся, поднялся с табурета и неожиданно погладил Августа по плечу. Это было настолько неожиданно, что Август вздрогнул, словно Штольц его ударил.
        — Я очень многое узнал в монастыре, — ответил Штольц и вдруг произнес: — Не стоит за меня волноваться, Август. Все будет хорошо.
        — Я и не волнуюсь, — сказал Август, вдруг обнаружив в своем голосе какие-то незнакомые нотки. Он и правда был взволнован и растерян — все, что случилось этим вечером, было слишком неожиданно и непонятно. — Просто думаю, кому понадобилось убивать ее боевым артефактом.
        — Мы это обязательно выясним, Август. Доброй ночи, — сказал Штольц и пошел к дверям.
        — Доброй ночи, — откликнулся Август. Почему-то ему показалось, что Штольц его не услышал.



        Глава 2. Эрика

        Самым сложным было привыкнуть к тому, что в зеркале теперь отражалось другое лицо. То лицо, которое могло бы принадлежать брату Эрики, если бы у нее были братья.
        Она не лукавила, рассказывая доктору Вернону о том, что готовила мертвых к погребению, когда жила в монастыре. Сейчас, наконец-то готовясь ко сну, Эрика вспоминала о том, как родители выслали ее в обитель, надеясь, что посты и молитвы усмирят их строптивую дочь и сделают ее такой, какой и полагается быть юной леди из старинной семьи — тихой, скромной и послушной воле родителей и супруга.
        Но в монастыре музыка, которая с раннего детства прорастала из глубин души Эрики, зазвучала еще сильнее — так, что ее уже никто не смог бы остановить.
        В дверь осторожно постучали, и Эрика услышала голос Моро:
        — Милорд? Разрешите войти?
        — Да, Жан-Клод, входи, — ответила Эрика, устало усаживаясь на кровать. День был долгий, и она хотела бы лечь и заснуть на пару суток.
        Моро вошел в комнату — если обычно у него был такой вид, словно он хранил какой-то очень страшный и темный секрет, то сейчас слуга выглядел так светло и восторженно, как если бы перед ним открылись небесные врата и дали ему возможность заглянуть в рай. В руках он по-прежнему держал листок, который Эрика исписала в зале для вскрытия.
        Она сама удивлялась тому, что вдохновение частенько приходило к ней в самых неожиданных и пугающих местах.
        — Простите меня за дерзость, милорд, — промолвил Моро, — но не могли бы вы сыграть мне? Сейчас?
        Эрика вздохнула и, устало качнув головой, ответила:
        — Да. Но только один раз, я уже хочу спать.
        Осунувшееся лицо Моро словно солнцем озарило.
        — Благодарю вас, милорд, — горячо прошептал он. — Благодарю!
        «Итак, с чего бы начать мою историю? — думала Эрика, усаживаясь за рояль. — Должно быть, с того, что родители вернули меня из монастыря и сообщили радостную весть: полковник Геварра выразил горячее желание взять меня в жены, и они ответили ему согласием. Пока мой жених на маневрах, я должна привыкнуть к этой мысли, не срамить родителей и склониться перед тем, с кем буду до гроба».
        Геварра делал великое одолжение, взяв в жены практически бесприданницу — пусть семья Штольцев была одной из самых родовитых в Хаоме, отец мог дать за Эрикой какие-то совершенно смешные деньги. Эрика усмехнулась краем рта и опустила руки на клавиши.
        Музыка была тихой и неторопливой — таким бывает затяжной осенний дождь над морем, который сыплет и сыплет целыми днями, и мир становится скучным и серым. Но все меняется, когда ты заходишь в дом и закрываешь двери! В камине весело потрескивают дрова, по дому плывет аромат сосновой смолы, а на маленькой плитке варится глинтвейн. Палочки корицы, гвоздичные звездочки, солнечно-рыжие апельсиновые дольки — и пусть себе льет этот дождь, ты будешь в тепле и уюте. Хорошо сидеть в кресле, вытянув ноги к огню, и, попивая пряный напиток, мечтать о том, как пойдет снег, а за ним пожалует и Новый год, пахнущий морозом, сеном и елью…
        Эрика убрала руки с клавиш, но рояль продолжал звучать: музыка остывала в комнате, и Моро, который, словно верный сторожевой пес, уселся прямо на пол, мечтательно смотрел куда-то мимо рояля и Эрики, и его лицо было восторженным, светлым и почти юным. Интересно, что ему виделось? Вересковые пустоши Западного побережья или родные края — сухая растрескавшаяся земля под багровым низким небом?
        Эрика не хотела бы спрашивать. Незачем забираться туда, откуда ты не сумеешь вернуться.
        — Понравилось? — спросила она, хотя и так видела ответ. Моро кивнул и признался:
        — Вы потрясаете меня. В очередной раз потрясаете.
        — Вот и хорошо, — ответила Эрика. — Свари мне завтра глинтвейн.
        — Разумеется, милорд, — Моро поднялся на ноги с ковра, поклонился и добавил: — И еще надо обновить мое зелье. Знаю, что мерзость, но без него не обойтись.
        — Спасибо, Жан-Клод, — улыбнулась Эрика, и Моро вышел.
        Конечно, его звали не Жан-Клод — настоящего имени ее слуги не смог бы произнести ни один человек на белом свете. Но именно благодаря ему Эрика могла вести ту жизнь, о которой всегда мечтала.
        Если бы не Моро, то у Эрики не было бы музыки. Да и ее самой уже давно бы не было.
        «Итак, продолжим, — подумала она, нырнув наконец-то под одеяло. — Какая сказка без принцессы? Вот принцесса Кэтрин: мы познакомились с ней на прогулке в Монтонском саду, и оказалось, что она уже слышала мои импровизации. Мы и сами не поняли, как стали лучшими подругами — а потом Кэтрин подарила мне Моро».
        Вернее, не самого Жан-Клода Моро, верного слугу и фанатичного поклонника музыки Эрика Штольца — сначала это просто была старая серебряная лампа, которую никто не мог открыть. Она сама отбросила крышку, когда Эрика села за рояль, чтобы сыграть для Кэтрин очередной ноктюрн.
        Кто был Моро? Может, сказочный джиннус. А может, демон. Кем бы он ни был, музыка Эрики понравилась ему настолько, что он попросился к ней в слуги — лишь бы слышать то, что она пишет и играет.
        Кэтрин, помнится, захлопала в ладоши и воскликнула:
        — Боже, как это романтично! Настоящая сказка!
        И именно принцессе пришла в голову удивительная мысль — она попросила Моро создать артефакт, который сможет придавать Эрике мужской облик.
        — Сами подумайте, — сказала Кэтрин, когда они сидели на ковре в ее комнате, словно заговорщики или дети. — Эрика будет мужчиной. Тогда ей не придется выходить замуж, и она спокойно сможет заниматься музыкой! Она будет давать концерты, ездить с гастролями, она будет жить так, как захочет! И никто больше не станет ею распоряжаться!
        Помнится, Эрика обняла подругу и расплакалась от нахлынувших на нее чувств. Жизнь в родительском доме и монастыре приучила ее к мысли о том, что она может рассчитывать только на себя, и искренняя доброта и любовь принцессы тронула Эрику до глубины души. Моро, который смотрел на нее с тем чувством, которое было намного глубже любого уважения и любой любви, сказал:
        — Да, я смогу создать такой артефакт. И буду варить зелье для того, чтоб ваш организм его не отторг. И я буду вам самым верным слугой и защитником. А взамен прошу самую малость. Просто играйте для меня, просто дайте мне слушать вашу музыку.
        Так на свет появился Эрик Штольц, и так его музыка бросила к его ногам весь мир. Денег, которые Эрика получила за свой первый концерт, хватило для того, чтобы купить хорошую квартиру в центре города и сбежать от родителей. Эрика понятия не имела, как именно они объяснялись с полковником Геваррой — ее больше не интересовали ни родители, ни полковник, ни прежняя жизнь. Она проводила время с Кэтрин, послушно пила отвратительное зелье, которое для нее готовил Моро, и жизнь наконец-то была такой, о какой Эрика всегда мечтала.
        Самым сложным было привыкнуть к чужому лицу в зеркале. Но постепенно она справилась и с этим. Какое-то время Моро осторожно брил ее щеки и подбородок, стремительно зараставшие черной щетиной, но вскоре Эрика постигла и эту науку.
        «Что еще? Ах, да. Я не убивала своих родителей. Я не любила их — сложно любить человека, когда он видит в тебе только предмет для выгодной торговли. Но я никогда бы не убила их».
        Тогда она оказалась невероятно глупой — не выпила зелья Моро и сняла его артефакт, приняв свой женский облик. Эрике было стыдно признаваться в этом даже самой себе, но она скучала. Скучала по матери, ее вечным придиркам, и по отцу, который угрюмо смотрел на нее, всеми силами души сожалея о том, что у него, в благороднейшем и древнейшем семействе Штольцев, родилось такое непокорное и неблагодарное позорище.
        Все равно они были ее родителями. И Эрика скучала.
        Скандал вышел неимоверный. Отец хотел оттаскать Эрику за волосы и выпороть, чтоб научить уму-разуму — вовремя вмешался подоспевший Моро, который обнаружил, что зелье не выпито, и бросился на поиски хозяйки. Мать демонстративно падала в обморок, а когда приходила в себя, то орала, как какая-нибудь рыночная торговка, что Эрика опозорила их на весь свет, и приказывала немедленно вернуться в семью, просить прощения и умолять полковника Геварру взять ее в жены. Он человек добрый, он смилуется над ней и прикроет ее позор.
        Все кончилось тем, что Моро без всякого уважения одарил господина Штольца хорошей плюхой, сгреб Эрику в охапку и натурально вытащил на улицу. Она заливалась слезами всю дорогу до квартиры и заснула мертвым сном без сновидений, как только ее голова коснулась подушки.
        На следующее утро ее родителей обнаружили убитыми и расчлененными.
        Эрика Штольц была официально объявлена в международный розыск. Едва услышав о том, что случилось в доме Штольцев, принцесса Кэтрин заявила, что музыкант и композитор Эрик Штольц провел эту ночь в ее покоях — и пощадите честь леди, не спрашивайте о том, чем они занимались. С ее величеством такой номер не прошел: принцессу осмотрел королевский врач и сообщил, что Кэтрин успела лишиться невинности.
        Через час Эрика, которая успела принять мужской облик, стояла перед государыней и говорила:
        — Я люблю ее высочество Кэтрин, а она любит меня. Я сочту честью стать ее мужем хоть сейчас.
        Королева посмотрела на ее так, словно видела перед собой безумца. Эрика видела свое отражение в высоких зеркалах: решительный молодой человек с взлохмаченными темными волосами казался привидением.
        — Вот правду говорят, что все творческие люди форменные сумасшедшие, — наконец, сказала она. — Сгинь с глаз моих и больше не смей приближаться к Кэтрин! Тебе она не ровня, и я надеюсь, ты это понимаешь.
        Эрика покосилась в зеркало. Мужчина в отражении кивнул и сказал:
        — Я вынужден повиноваться, ваше величество.
        Королева горько усмехнулась, покачала головой.
        — Твои родители убиты, — напомнила она. — Твоя сестра в бегах. Вот о чем тебе следует беспокоиться.
        Эрика почувствовала, как защипало глаза. Мужчина в зеркале провел ладонью по лицу, и взгляд королевы смягчился.
        — Прощай, Эрик, — сказала она, и в ее голосе отчетливо звучала печаль и что-то еще, очень похожее на сожаление. — К Кэтрин не заходи, не велю.
        И, поднявшись с трона, королева величаво проплыла по залу и исчезла за высокими дверями. Мужчина в зеркале задумчиво смотрел ей вслед.
        В тот же день Эрика отправилась в большие зарубежные гастроли — ее уже несколько месяцев настойчиво приглашали в Анбург и Лекию, обещая невиданные гонорары. Государево предписание, которое ей вручили при выходе из дворца, запрещало возвращаться в Хаому в течение двух лет.
        Была ли это ссылка? Бог весть.
        А спустя год лекийские рыбаки выловили в Среднеземельном море выловили женский труп, в котором великий Эрик Штольц опознал свою сестру. На этом дело было закрыто, следователи получили очередные полоски на погоны, а Эрика поблагодарила Моро за имитированную женщину, которую он создал своей магией.
        И жизнь побежала дальше своими долгими дорогами.
        Последним, что увидела Эрика перед тем, как заснуть, была сухощавая фигура доктора Вернона — анатом возник из сонной тени и спросил:
        — Кому надо убивать проститутку? К тому же, боевым артефактом?
        Доктор Вернон понравился Эрике — энергичный, сильный, язвительный, он не мог не нравиться.
        — Должно быть, тому, кто убил моих родителей, — ответила она и провалилась в сон.

* * *

        Эрика проснулась ранним утром, провела за роялем три с половиной часа, на радость Моро, который уселся под дверью и восторженно ловил каждую новую ноту, а затем решила прогуляться. Эверфорт ей понравился: тихий городок был похож на иллюстрацию к книге сказок. Старинные дома с красными крышами, которые липли друг к другу, стараясь не замерзнуть, огромный собор, казалось, паривший над площадью, парк со статуями в снежных шапках — все было милым, все было сказочным, и Эрика обрадовалась тому, что проведет здесь зиму и встретит новый год.
        — Вы куда-то собираетесь, милорд? — поинтересовался Моро. Сегодня он выглядел каким-то угрюмым и сонным, куда-то делась его всегдашняя хищная живость.
        — Да, прогуляюсь к набережной, — сказала Эрика. Моро подал ей пальто и, пока она возилась с пуговицами, проговорил:
        — Будьте осторожны, милорд. У меня есть подозрение, что поклонник роз и гвоздик может вновь нанести удар.
        Эрика испытующе посмотрела на него, и Моро выдержал взгляд. Было видно, что он тревожится, старательно пытается взять себя в руки, но тревога оказывается сильнее всех его попыток.
        — Скажи, Жан-Клод, а есть ли у тебя возможность узнать о нем по твоим каналам? — поинтересовалась Эрика. Моро только плечами пожал.
        — Увы, милорд. В материальном мире я вынужден жить по его законам, — ответил он. — Чтобы что-то узнать, как вы говорите, по моим каналам, я должен вернуться в лампу. Но я этого не сделаю до тех пор, пока опасность не будет грозить именно вам.
        Эрика понимающе качнула головой. Последняя пуговица нырнула в прорезь пальто. У темноволосого мужчины, который сейчас отражался в зеркале, был самоуверенный и привлекательный вид. Девушки Эверфорта, как и все остальные девушки, примутся отчаянно строить ему глазки.
        Вспомнилось интервью, которое Эрика давала «Большому музыкальному альманаху» — помимо всего прочего у нее спросили об отношении к поклонницам. Эрика ответила, что всей душой благодарит тех, кто полюбил ее музыку и приходит на концерты, но после определенных событий ее сердце принадлежит только музыке, но не женщине.
        Все поняли, что имеет в виду великий Штольц. Больше ему не задавали вопросов о женщинах и любви.
        — Я не хочу, чтоб вы возвращались в лампу, Жан-Клод, — призналась Эрика, и Моро улыбнулся.
        — Я тоже не хочу, — ответил он и открыл перед Эрикой дверь. — Приятной прогулки, милорд.
        Когда-то Эрика спросила у Моро, каково оно, житье в лампе. Некоторое время он молчал, а потом уклончиво ответил: тесно. Тесно и скучно. Насколько поняла Эрика, лампа была неким промежуточным местом между миром людей и миром духов. Когда она полюбопытствовала, как же Моро угодил в такую переделку, то он произнес:
        — Я был ветром и шел между красной землей и багровым небом. Потом пришли те, кто был сильнее меня, и заточили в лампе.
        В тот момент они сидели в кальянной на окраине лекийской столицы, и Эрика подумала, что слова Моро — всего лишь голос сна, в который погрузился его разум.
        — Значит, вы все-таки джиннус, — сказала Эрика, и Моро произнес:
        — Я люблю вас всей душой милорд, и я буду служить вам до последнего вздоха. Но никогда не называйте меня таким словом.
        Некоторое время Эрика сидела молча, а потом искренне промолвила:
        — Простите меня, Жан-Клод. Я не хотел вас обидеть.
        Моро кивнул и объяснил:
        — На моем родном языке это означает «кастрат». Очень грязное ругательство. А у меня в этом смысле нет никаких проблем.
        На том и закончили.
        …Зимний день выдался прозрачным и ясным. Деревья опушило инеем, синева неба была настолько чистой и насыщенной, что больно было смотреть. Эрика прошла по улице, вышла к парку и вскоре уже стояла на одном из мостов. Внизу, на льду, толпились утки, и ребятня с визгом и хохотом бросала им хлеб. Вот и булочница рядом, с целым лотком своего лакомого товара — дети клали монетки в ее грубую красную руку, а она протягивала им очередной ломоть хлеба.
        Эрика вдруг подумала, что никогда не была настолько счастливой — ее наполняло простое, очень детское счастье. Она купила булку и, отломив кусок, бросила вниз: важный селезень с нарядными красно-белыми полосами на крыльях тотчас же потопал за угощением, две уточки более скромного окраса держались за ним. Надо же, как все просто: гулять по улицам пряничного городка с красными и рыжими крышами домов, кормить уток, ловить и перебирать в голове мелодии, которые плывут и плывут, и нет им конца и края.
        И она могла этого лишиться. Была бы сейчас женой полковника Геварры или кого-нибудь похлеще. И он подзывал бы ее свистком, как это делал знаменитый хаомийский историк Вольцбрунт, а потом она сопровождала бы его на прогулках, где ей велено было бы молчать. Когда заниматься музыкой? В уборной? Когда муж ушел к шлюхам, а дети заснули?
        Эрика почувствовала, как в ней начинает закипать злость. На себя, на обычаи, порядки и правила, на весь этот дурацкий мир, в котором Эрика Штольц была всего лишь недурной импровизаторшей в гостиных своих знакомых, а Эрик Штольц мог писать гениальную музыку, исполнять ее и не слушать тривиального: ну это же баба, что она может.
        — Так откуда же вы так хорошо знаете артефакты? — спросили из-за спины.
        Эрика вздрогнула от неожиданности, обернулась и увидела доктора Вернона. Тот взял с лотка булочницы пышный каравай и, отломив кусок, швырнул уткам. Двое селезней чуть не подрались за него, утки похлопывали крылышками, подбирали крошки.
        Вот судьба женщины в любом виде — подбирать крошки. Эрике не хотелось такого.
        — Здравствуйте, доктор Вернон, — улыбнулась она. — Откуда вы здесь?
        Вопрос получился каким-то глупым. Почему бы анатому не прогуляться в хороший день? Вернон мотнул головой куда-то в сторону черной статуи всадника на коне и ответил:
        — Заходил на почту, отправил письмо товарищу. А вы так и не ответили на мой вопрос.
        Эрика прищурилась, прикидывая, что сказать. Не говорить же о том, что Моро способен выхватить нитку из магических полей, которые пронизывают весь мир, и превратить в артефакт любой предмет на свой вкус. Одним из излюбленных занятий ее слуги было сидеть в гостиной с журналом «Новейшая артефакторика» и язвительно комментировать каждую новинку, которая пошла в массовое производство. А доктор Вернон производил впечатление очень умного и цепкого человека: он не отстанет, пока не добьется того, что ему нужно.
        По мосту прошла девушка — увидела Эрику, узнала великого композитора и, восторженно улыбнувшись, практически пропела:
        — Здравствуйте, господин Штольц!
        Эрика улыбнулась, поздоровалась и отвела взгляд. Вернон смотрел добродушно, но вместе с тем очень пристально, оценивающе. Если он смотрит таким же долгим опаляющим взглядом на здешних дам, то они наверняка все поголовно в него влюблены.
        — Интересуюсь наукой, — ответила Эрика. — У меня нет способностей к магии, но есть врожденное любопытство.
        Вернон встал рядом так, что галдящие дети оказались за его спиной, и поинтересовался:
        — А ваш слуга?
        — Учился в академиуме, но не закончил курса, — ответила Эрика. — Отчислили за подрывную деятельность.
        Это было очень похоже на правду: множество студентов из столичных академиумов так и не смогли доучиться — составляли прокламации, таскались по митингам. Вернон понимающе кивнул, и его взгляд смягчился, словно он вспомнил о чем-то хорошем.
        — Макс надулся, как лягушка на соломинке, — сообщил Вернон. — Ему очень обидно, что вы вчера так энергично себя проявили. Да и младшие по званию начинают спрашивать о том, почему начальник не понял того, что понял музыкант без опыта оперативной работы.
        Эрика и сама не знала, почему поняла это. Тот голос, который иногда напевал мелодии в ее голове, вдруг сказал: положи розу на уста, как печать, ибо молчание будет вечным.
        — Даже не знаю, что на это ответить, доктор Вернон, — призналась Эрика. Сегодня анатом выглядел более хмурым и замкнутым, словно его тревожила какая-то очень неприятная мысль. Впрочем, мало ли, о чем он может думать? Это не ее заботы.
        Эрика призналась самой себе, что доктор Вернон ей понравился. Правдолюбец, революционер, который сражался за свои убеждения — что уж говорить о том, что его истязал Геварра! Полковник как-то сроднил их: Эрика не знала, как можно назвать это чувство, но оно согревало ее.
        — Вы чем-то заняты сегодня? — спросил анатом. Эрика пожала плечами. Она не слишком любила компании, предпочитая одиночество, но общество доктора Вернона ей почему-то нравилось.
        — А у вас есть идеи? — ответила она вопросом на вопрос. Вернон задумчиво завел глаза к легкомысленной синеве низкого зимнего неба и ответил:
        — Да, пожалуй, есть. Вам понравится.

* * *

        Библиотека Эверфорта была слишком большой для провинциального города — Эрика удивилась масштабам еще в день своего концерта. Настоящий культурный и научный центр, который отстроили, не жалея денег. Они с доктором Верноном поднялись на второй этаж, туда, где располагался архив, и Эрика поняла, что их уже ждали. Когда они прошли мимо стройных стеллажей с подшивками газет в одинаковых темно-синих папках и вышли к столам для читателей, то архивариус, немолодая сухонькая женщина, тотчас же вынесла открытую папку.
        — Вот, доктор Вернон, как вы и просили, все нашла, — женщина посмотрела на Эрику и расплылась в улыбке. — Здравствуйте, господин Штольц! Великая честь для нас ваш приезд, великая честь!
        Эрика смущенно улыбнулась. Она так и не могла привыкнуть к тому, что ее узнают, приветствуют с таким теплом и любовью, уважают. Будь на ее месте человек потщеславнее, он непременно радовался бы и гордился — но Эрике иногда становилось стыдно, словно она занимала чужое место.
        Возможно, все дело было в том, что родные никогда не ценили ее по достоинству. Она вынуждена была извиняться и оправдываться: вот, села за рояль вместо вышивания и урока танцев, я ненадолго, я немножко… Некстати вспомнился отец, который однажды бросил: хватит брякать, из тебя все равно не выйдет толку. Ты не мужчина, ты не добьешься в этом успеха.
        В итоге Эрике пришлось надеть маску, чтобы получить уважение и признание.
        — Присаживайтесь, — доктор Вернон отнес папку за дальний столик, опустился на стул и добавил: — Я не уверен, хотел с вами посоветоваться.
        Эрика села, взглянула на газетный лист, и ее обдало холодом — настолько густым и пронизывающим, что какое-то время она не могла дышать. Доктор Вернон не сводил с нее пристального взгляда, и внутренний голос с интонациями Моро сообщил, что Эрике стоит лучше держать себя в руках.
        «Зверское убийство семьи! — орал заголовок. — В городе новый маниак?»
        На дагерротипическом снимке Эрика увидела гостиную родительского дома и то, что осталось от ее родителей. «Ежедневное зеркало» любило жареные кадры. Эрика медленно отодвинула папку и откинулась на спинку стула, пытаясь справиться с теми чувствами, что сейчас накрывали ее с неотвратимой жестокостью. Что-то остро зацарапалось в груди. Она старалась держаться спокойно, но к щекам приливал предательский румянец, а глаза жгло.
        Эрика могла быть равнодушной и безмятежной в анатомическом театре или мертвецкой при монастыре — но снимок изувеченных родных и оскверненного дома потряс ее так глубоко, что она сама этому испугалась.
        Да, доктор Вернон не зря говорил, что он дрянь. Похоже, он действительно стал тем, кем себя считал.
        — И зачем? — спросила Эрика, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Доктор Вернон вдруг нахмурился, словно что-то понял, и спросил:
        — Цветы. Вы обратили внимание на цветы?
        Эрика покосилась на него так, словно доктор был умалишенным.
        — У нас в доме было много цветов, если вы об этом. Мать любила цветы, — сухо ответила она. Острые коготки по-прежнему скребли в груди.
        — Посмотрите, — Вернон вновь придвинул к Эрике папку и ткнул пальцем в снимок: — Что у него во рту?
        Эрика смогла пересилить себя и взглянуть на снимок. Ни в те дни, ни после она не читала газет, которые с каким-то изощренным сладострастием описывали смерть ее родителей — Эрике казалось, что так она сможет как-то отстраниться от их убийства. Иногда ей думалось, что они живы, просто куда-то уехали — мало ли мест на белом свете, где может поселиться благородная семья?
        Так было легче.
        — Цветок, — прошептала она, глядя на голову отца, отделенную от тела. — Это цветок.
        Должно быть, полиция решила, что цветок попал туда случайно — в доме было много ваз с розами, и Эрика помнила маслянистый сладковатый аромат, который всегда плавал по комнатам. «Убийца учинил в доме форменный разгром», — прочла она и едва слышно сказала:
        — Вы думаете, это тот же убийца?
        Вернон наконец-то сжалился над ней, закрыл папку и унес ее на стол архивариуса — дама покосилась в сторону Эрики, правильно оценила выражение ее лица и, одарив доктора сердитым взглядом, поспешила к их столу с бокалом воды и каплями в маленьком темном пузырьке.
        — Вам плохо, господин Штольц? Вот, выпейте, сейчас полегчает, сейчас.
        Эрика послушно выпила пахнувшую мятой воду — одним глотком, как стопку водки, и когти медленно разжались. Когда архивариус отошла с гордым осознанием выполненного долга, то Эрика сказала:
        — Это не может быть один убийца. Что общего у моих родителей и Лавин Подснежника? Ничего.
        Доктор Вернон кивнул. Вид у него был несколько сконфуженным.
        — Способ убийства совсем другой, это так, — сказал он и спросил: — Вы не видели тел? Не читали газет?
        Эрике сделалось стыдно.
        — Их хоронили в закрытых гробах, — нехотя ответила она. Тогда ей было просто страшно — и Эрика не смогла преодолеть себя и заглянуть в мертвые лица.
        Некоторое время анатом задумчиво смотрел в окно — отсюда открывался замечательный вид, и зимний Эверфорт был похож на страницу в книге сказок.
        — В доме что-нибудь пропало? — поинтересовался Вернон. Эрика некоторое время сидела, уткнувшись лицом в ладони, но затем все-таки смогла совладать с собой и ответила совершенно спокойно:
        — Думаете об убийстве с целью ограбления?
        — Именно, — произнес анатом. — Возможно, дело было так. Убийцы пришли в дом. Пытали ваших родителей, чтобы они рассказали, где находится тайник. Потом обыскивали дом и учинили тот форменный разгром, который упомянула газета.
        Эрика усмехнулась.
        — У нас нечего было красть. Штольцы — благороднейшее и древнейшее семейство. Но мы бедны, как церковные крысы, все сокровища — украшения матери.
        — Их забрали? — оживился Вернон.
        — Нет. Так и лежали в шкатулке. Я отдал их на церковные нужды.
        Вернон нахмурился и несколько минут рассматривал свои пальцы — длинные, сухие, с выпирающими костяшками. На мизинце было скромное серебряное кольцо с полустертыми рунами.
        — Я перечитал все статьи об этом убийстве, — наконец, сказал он. — И я почти уверен, что ваших родителей не просто хотели убить. Им причинили максимальные мучения, пока они были живы. Обычно так работают преступные кланы на юге — пытают, чтобы добиться информации.
        — Лавин не пытали, — ответила Эрика. Сейчас она чувствовала себя так, словно весь день провела где-нибудь в монастырском огороде и наработалась так, что уже не понимает, на каком свете находится. — Ей просто выжгли мозг.
        — И положили цветок, запечатав уста, — добавил Вернон. — Как и вашему отцу. Этот цветок меня и настораживает.
        — Это могут быть разные люди, — вздохнула Эрика. — И убийства никак не связаны.
        Анатом кивнул.
        — Хочется верить, — сказал он и добавил: — Вижу, вы любили своих родителей. Их смерть до сих пор причиняет вам боль.
        Эрика криво усмехнулась.
        — Неужели вы хотите извиниться? — поинтересовалась она. Вернон снова качнул головой.
        — Хочу. Если бы я знал, что поход сюда заденет вас настолько глубоко, то просто рассказал бы о статье и снимке.
        — Да, — кивнула Эрика. — Я плохо знал своих родителей. Они совершали дурные поступки. Но я любил их и в какой-то момент запретил себе думать о том, что их убили.
        А потом пришел доктор Вернон, взял ее за шиворот и потыкал лицом в газетный лист, словно щенка в лужу. Прекрасно, просто прекрасно.
        — Если вы их любили, — проникновенно сказал анатом, — то давайте найдем их убийц. Найдем и накажем.
        Эрика долго смотрела на него прямым испытующим взглядом, и доктор Вернон не отвел глаз.
        — Вам настолько скучно в Эверфорте? — спросила Эрика. Вернон ухмыльнулся.
        — О, гляжу, вы постепенно постигаете мое искусство ядовитых уколов! — довольно ответил он и признался: — Да, скучно. Но дело не совсем в этом.
        — Неужели! — Эрика вдруг поняла, что ей удалось улыбнуться. — А в чем же?
        Вернон только руками развел.
        — Это моя природа, — ответил он. — Не терплю несправедливости. И хочу, чтобы зло не уходило от возмездия. Собственно, это меня сюда и привело. А если идешь своей дорогой, то иди по ней до конца, иначе и начинать не стоило.
        Эрика снова скользнула по доктору оценивающим взглядом. Смелый, дерзкий, готовый пойти на плаху ради того, что считает правильным.
        — Наверно, в вас влюблены все девушки Эверфорта, — предположила Эрика. Вернон хмыкнул, откинулся на спинку стула и, скрестив руки на груди, уставился на Эрику так, словно она была особо ценным экспонатом в каком-нибудь музее, и ему требовалось либо подтвердить эту ценность, либо опровергнуть ее.
        — С чего бы это вдруг?
        — Девушки любят таких, как вы, — ответила Эрика, вскользь подумав, что, наверно, тоже могла бы влюбиться в доктора. — Уверенных, дерзких, грубых. Борцов за правду.
        Вернон отвел взгляд, и Эрика удивленно поняла, что он смутился.
        — Сказать вам правду? Я никого не любил уже много лет, — произнес Вернон, задумчиво прикоснувшись к лицу. — И меня никто не любил. Зачем? Все это старые бредни, а нынче свет поумнел, и все это вздор. И вообще, — доктор нахмурился и одарил Эрику угрюмым взглядом, — не понимаю, почему вы заговорили об этом.
        Эрика довольно поняла, что анатом начинает сердиться, и всерьез.
        — Теперь мы квиты, — весело сказала она: ее холостой выстрел оказался боевым и угодил точно в яблочко. — Вы ранили меня, а я вас.
        Вернон устало покачал головой, словно ожидал от Эрики именно такого ответа. «А ведь ему на самом деле очень важно…» — подумала Эрика и сказала:
        — А вам ведь важно, чтобы вас любили. На самом деле вы хотите только этого, Август, при всем вашем образе несносного циника, но не признаетесь даже самому себе.
        — А вы умеете читать мысли, — парировал Вернон. — Вас ведь именно поэтому отправили в монастырь? Потому что вы — маг, не умевший обуздать свою магию. Почти безумец.
        Эрике захотелось закрыть глаза. Ей вдруг показалось, что они сбросили не только одежду, но и кожу, и плоть, открыв друг другу тех огненных птиц, которые были их душами. Пламя ревело, музыка, что пробивалась сквозь него, была набатом над гибнущим городом. «Звоните в колокола!» — услышала Эрика громкий хор, и над огнем разнесся протяжный и густой колокольный звон.
        — Верно, — кивнула она. — Но моей магией была музыка, и да, я не мог ее обуздать. Бывало, поднимался ночью, а у меня жар, и пока не доберусь до рояля, он не спадет.
        Глаза доктора потемнели, словно он тоже услышал ту музыку, которая грохотала в ушах Эрики.
        — Что искал убийца ваших родителей? — спросил Вернон. — Что они прятали в доме? Нечто сверхценное, такое, за что и умереть не жалко. Что?
        — Я не знаю, — выдохнула Эрика, и доктор вдруг ободряюще сжал ее руку. Это был настолько неожиданный жест, что Эрика с трудом сумела сдержать дрожь.
        — Мы узнаем, — ответил Вернон, глядя ей в глаза. — Мы это обязательно узнаем.

* * *

        — Милорд, вы выглядите расстроенным.
        Вернувшись домой, Эрика легла на диване в гостиной и принялась рассматривать фреску на потолке. Так пышно и пафосно рисовали только в прошлом веке — для триумфа Гидоры, богини любви, художник выбрал яркие, насыщенные, почти приторные краски и формы. Обнаженная красавица шествовала по облакам, и упитанные путти рассыпали перед ней растрепанные розовые бутоны.
        — Милорд?
        Эрика покосилась в сторону Моро, который стоял в дверях со стопкой писем, половина из которых была перевита розовыми лентами, и заметила:
        — Если бы это был триумф Палладии, то она шла бы по черепам, а не по розам.
        Моро задрал голову к потолку, задумчиво почесал кончик носа и спросил:
        — Палладия это богиня войны, если я не ошибаюсь?
        — Совершенно верно, — ответила Эрика. Встреча с доктором Верноном выбила ее из равновесия. Музыка, что грохотала в ней в архиве, сейчас стала тише, но не ушла. Теперь Эрика слышала хор, поющий на старохаомийском ту часть мессы, которая всегда заставляла Эрику дрожать от страха в монастыре: День Гнева, этот день повергнет мир во прах.
        — Впечатляющая дама, ничего не скажешь, — одобрительно отозвался о фреске Моро. Нарисованная Гидора обладала грудью таких размеров, что Эрика невольно задавалась вопросом, как она носит на себе эту впечатляющую тяжесть. — Ваша почта, милорд. Девушки пишут, что вы их светлое солнышко. Что изволите ответить?
        — Что скажу я, грешный, в день, когда праведник затрепещет, — вздохнула Эрика. Хор пел в ее ушах, и Эрика знала: несмотря на то, что поход с доктором Верноном в архив выпил из нее все силы, совсем скоро она поднимется с дивана и сядет за рояль.
        — Обдумываете новую вещь? — спросил Моро, положив письма на стол рядом с диваном. Эрика кивнула и сказала:
        — Мы с Августом Верноном ходили в архив. Он показал мне статью в газете об убийстве моих родителей.
        Моро нахмурился, и Эрика подумала, что анатом ему не нравится. Он, конечно, не подавал виду, но Эрика еще в морге ощутила эту неприязнь.
        — Если многоуважаемый доктор будет вам надоедать или позволит себе лишнего, — сухо произнес Моро, — то просто скажите мне.
        Эрика рассмеялась.
        — Неужели будет драка?
        Моро очень выразительно посмотрел на Эрику и ответил:
        — Нет, ни в коем случае. Я с ним исключительно вежливо и уважительно побеседую. Как полагается слуге с джентльменом. Ну а если он сам решит начать драку…
        И Моро развел руками. Эрика вздохнула и спросила:
        — Ты можешь создать артефакт, который смог бы заглянуть в дом моих родителей?
        Моро нахмурился, размышляя, а затем ответил:
        — Зачем? Что вы хотите там увидеть?
        Некоторое время Эрика молчала — мысль, которая пробивалась сквозь музыку, никак не могла облечься в слова.
        — Я хочу, чтоб ты посмотрел, — сказала она. — Посмотрел и узнал, что искал убийца моих родителей. Понимаю, что прошло много времени, но ты сможешь увидеть, что они скрывали. Ты — сможешь.
        Лицо Моро потемнело. Он отошел к окну и хмуро уставился на улицу — вечерело, за окнами закружился снежок, и мир постепенно обретал сиреневые и фиолетовые оттенки наступающей ночи.
        — Вернон считает, что это было не простое убийство, — негромко промолвила Эрика. — Убийца не был маниаком, он хотел забрать что-то, что они хранили. Пытал их, чтобы они отдали это. В итоге не получил и отрубил им головы.
        Ей стало холодно — Эрика не думала, что сможет настолько спокойно говорить о смерти своих родителей. Моро пожал плечами.
        — Мы ведь с вами осматривали дом. Потом, после похорон. Помните? Мы вдвоем навели там порядок и все опечатали.
        — Да, — Эрика села, провела по лицу ладонями, и вдруг поняла, что музыка стихла. Она больше не слышала ни хора, ни колоколов. — Но, возможно, мы тогда не знали, что искать. Жан-Клод, так ты можешь создать такой артефакт?
        Моро отошел от окна и, сев рядом с Эрикой на диван, протянул ей руку.
        — Просто возьмите меня за руку, — сказал он. Эрика подчинилась — пальцы Моро, стиснувшие ее ладонь, были теплыми и сильными, и Эрике показалось, что она провалилась в детство и шла, держась за руки родителей, и мир был огромным, открытым и добрым.
        — А как же артефакт? — спросила Эрика, и по губам Моро скользнула улыбка.
        — Сейчас я сам буду артефактом, — ответил Моро, и Эрику ударило в голову.
        Удар был такой силы, что на несколько мгновений она потеряла сознание и очнулась в кромешной тьме. Воздух пах пылью, пыль была везде — на лице Эрики, на ладонях, которыми она упиралась во что-то шершавое. Эрика закашлялась, попробовала подняться и тотчас же обмякла без сил. Цепкие пальцы подхватили ее под руку, потянули, поднимая, и перед лицом Эрики проплыл крошечный золотой огонек.
        — Минутку, милорд, — услышала она голос Моро. — Сейчас будет светлее.
        Огонек протек влево — рядом с ним появился второй, и Эрика поняла, что огонек отразился в огромном зеркале в гостиной. Старинное, купленное еще прапрадедом в Южной Валакии — в детстве Эрика была уверена, что в его прозрачной слегка синеватой глади живет привидение.
        Она покачнулась, едва удержалась на ногах — Моро тотчас же обнял ее, и Эрика уткнулась лбом ему в плечо. Она была дома, она вернулась. Они стояли в гостиной, залитой вечерней тьмой — обернувшись, Эрика увидела знакомые высокие окна, а за ними белел зимний заснеженный сад, и свет далекого фонаря казался огоньком на болоте.
        — Господи… — прошептала Эрика. В ее душе сейчас все рвалось, все звенело, ей хотелось кричать и плакать — Эрику бросило в пот, а плечи заломило, словно на них опустилась невероятная тяжесть. Это ее дом, здесь она провела свое детство, она знала здесь каждую трещинку в паркете и каждый золотой завиток на обоях.
        Сердце пропустило удар.
        Моро опустил руки, и Эрика медленно побрела по гостиной. Огонек потянулся за ней. Вот высокие напольные вазы — Юго-Азинская империя, фарфор династии Лу. Сейчас они были пусты, но когда-то мать заполняла их розами, срезанными в саду. Эрика провела пальцами по пыльному краю одной из ваз и нащупала шершавый скол.
        — Она разбилась, — негромко сказала Эрика. — И цветы высыпались, и упали возле… возле…
        Она не договорила. Горло стянуло спазмом, из глаз брызнули слезы. Эрика была уверена, что прошлое улеглось в ее душе и уснуло, но сейчас боль была такой, что она с трудом могла дышать.
        — Я здесь, — тихо произнес Моро. Эрика почувствовала, как чужие пальцы снова сжали ее руку, и это придало ей сил.
        — Спасибо, — прошептала она. Если пройти вправо, то будет галерея предков. Портрет Ингмара Штольца написал великий Оверин Ньятти — в детстве Эрике казалось, что Ингмар жив, и ему нравится слушать, как она возится с гаммами. Эрика была уверена, что глаза предка слегка щурятся от удовольствия, когда она играет. А вон там лестница, ковер на ней когда-то был мягким и ярким, а теперь пыль съела краски…
        — Милорд, — окликнул Моро, — так что мы должны найти?
        Эрика улыбнулась какой-то жалкой улыбкой и призналась:
        — Я не знаю. Я знаю только, что это сверхценность, ради которой умерли мои родители.
        — Что было для них сверхценностью? — спросил Моро и тотчас же добавил: — Вера? Деньги? Власть?
        Эрика пожала плечами. Если бы это нечто давало деньги и власть, то отец непременно воспользовался бы им, а не жил в гордой бедности.
        — А если магия? — предположила она и тотчас же махнула рукой. — Неважно, Жан-Клод. Ты можешь поискать здесь тайники? У отца был сейф в кабинете, но он всегда стоял пустым, там даже замок толком не закрывался.
        Моро кивнул и потряс рукой — Эрика увидела, как на кончиках его пальцев засветились огоньки. Если какой-нибудь случайный прохожий увидит, что в заколоченном доме зверски убитых Штольцев мерцают огни, то наверняка решит, что это призраки бродят по гостиной и взывают к отмщению.
        — Сейчас посмотрим, — сказал Моро, и огоньки сорвались и медленно поплыли по гостиной, озаряя дом таинственным приглушенным сиянием. — Они что-нибудь да обнаружат.
        Огоньки неспешно протекли по гостиной, и их сияние выхватывало то высокое кресло, в котором любил сидеть отец, то небольшой столик, украшенный астролябией прадеда, великого мореплавателя Христофора Штольца, то изящную лампу — ее никогда больше не зажгут. Эрика смотрела на темные очертания мебели и видела дом ярко озаренным огнями, наполненным музыкой и светом, дом, в котором не было ни беды, ни горя.
        — Ого! — воскликнул Моро и указал на один из огоньков. — Кажется, что-то есть.
        Огонек действительно отделился от своих товарищей и поплыл в сторону лестницы — Эрика бросилась за ним. Второй этаж был полностью погружен во мрак: огонек поплясал у лестницы, дождавшись Эрику и Моро, а потом двинулся вдоль дверей. Родительская спальня, кабинет отца, комната Эрики… она замерла, не в силах пошевелиться. Стоит толкнуть дверь, и окажешься в прошлом. Там до сих пор стоят в шкафах ее детские книги и висят платья, там до сих пор на кровати сидит игрушечный медведь — забытый часовой, там…
        — Нам туда, — Моро повернул дверную ручку, и огонек перетек в комнату.
        Окна комнаты выходили не на улицу, а во внутренний двор, за которым темнели очертания яблоневого сада — Моро похлопал в ладоши, и лампа, стоявшая на прикроватном столике, ожила, и по стенам потекли встревоженные тени. Эрика вошла, закрыла за собой дверь: медведь действительно был здесь, сидел на кровати, раскинув лапы, и его запыленная улыбка была как раз такой, какой ее помнила Эрика. Она опустилась на край кровати, чувствуя, что шпионит за собственным прошлым. Вот картины над изголовьем — иллюстрации к старинным сказкам, где рыцари поражали драконов копьями и женились на принцессах. Вот стол с зеркалом — перед ним служанка причесывала Эрику, приказывая сидеть смирно и не возиться. Вот пушистый ковер — иногда Эрика воображала, что это шкура огромного мамонта.
        Ее детский мир ожил. Где-то здесь бродил призрак маленькой девочки, которая по ночам выбегала из комнаты вниз, к роялю, и играла, пока музыка не разжимала пальцев на горле.
        — Вон там что-то есть, — сказал Моро, ткнув пальцем в сторону шкафа с одеждой. — Давайте посмотрим.

* * *

        Со шкафом пришлось повозиться: огонек упрямо плясал в углу, пытаясь нырнуть за него, и показывал, что ему нужно куда-то в стену. Бесцеремонно выбросив из шкафа истлевшее тряпье, которое когда-то давным-давно было одеждой Эрики, Моро сумел слегка отодвинуть шкаф — так, чтобы можно было заглянуть за него, и огонек тотчас же залетел между ним и стеной. По комнате заметался свет — огонек запрыгал так, словно ликовал, празднуя долгожданную победу.
        — Что там? — спросила Эрика. Пыльного медведя она взяла на руки и сама этого не заметила: просто на душе сразу стало спокойнее. Верный сторож покинул пост и наконец-то вернулся к тем, кто когда-то любил его всем сердцем.
        — Тут кусок обоев потемнее! — отозвался Моро, звонко чихнул и завозился за шкафом. — Сейчас, милорд, одну минутку… А мы его вот так…
        Эрика услышала треск рвущейся бумаги, и Моро торжествующе воскликнул:
        — Есть!
        — Да что там, Жан-Клод? — нетерпеливо спросила Эрика. Моро выбрался из-за шкафа — грязный, со всклокоченными волосами, похожий на растрепанного ворона.
        — Посмотрите сами, милорд, — сказал он и смахнул с лица серые хлопья пыли. — Я оторвал обои, а за ними выемка в стене. Тайник.
        Эрика вскочила с кровати и, заглянув за шкаф, увидела, что в стене действительно был провал — тайник, возле которого сейчас энергично приплясывал огонек Моро. Эрика протянула был руку к выемке, но Моро тотчас же схватил ее за левое запястье и почти дернул на себя, вытаскивая из-за шкафа.
        — Нет, милорд, — сказал он так, что никто не захотел бы с ним спорить. — Это может быть опасно. Позвольте мне.
        Эрика послушно отступила в сторону и спросила:
        — Боишься, что привидение оторвет мне руку?
        Моро фыркнул и выразительно завел глаза к потолку.
        — У вас она не отрастет, это точно. А у меня — да, — и с такими вдохновляющими словами он нырнул за шкаф и вдруг разочарованно выдохнул: — Пусто, милорд. Здесь ничего нет.
        — Как ничего? — удивленно прошептала Эрика. Моро вышел из-за шкафа, устало вздохнул и буквально рухнул в кресло. Его посеревшее лицо казалось темным и обиженным, словно Моро поманили какой-то великой тайной и так и не позволили к ней прикоснуться.
        — Ничего, — повторил Моро. — Даже пыли нет. Но там что-то было, иначе огонек бы нас сюда не привел.
        Некоторое время они сидели молча, и Эрика слышала, как где-то вдали, в глубинах ее памяти, негромкий женский голос напевает: звездочка моя, сияй, над кроваткой пролетай, в небесах одна горишь, на дитя глядишь… Потом Моро ударил кулаком по кровати и сказал:
        — Нет, это совершенно невозможно, милорд. Дайте мне руку.
        Эрика подчинилась и зажмурилась в ожидании удара — он последовал почти сразу, и за ним пришла тьма, а потом Эрика на мгновение задохнулась от морозного воздуха, который ворвался в легкие и прояснил затуманенную голову.
        Она открыла глаза и увидела, что Моро перенес ее в какие-то трущобы, едва озаренные старыми тусклыми фонарями. Шел снег, мягко прикасался к лицу и таял, мир обрел унылый желтоватый оттенок, а люди, которые брели сквозь снегопад по своим делам, сделались похожи на силуэты, вырезанные из темной бумаги. Моро взял Эрику за локоть и осторожно подтолкнул к дверям — когда они вошли, то Эрика увидела, что Моро притащил их в какой-то затрапезный кабак. Пахло пивом и рыбой, у стойки и за грубо сколоченными столами сидела самая затрапезная публика, в углу за камином парочка оборванцев лениво отвешивала пинков третьему, а справа сразу же нарисовался халдей с грязным полотенцем и услужливо осведомился:
        — Чего угодно добрым господам?
        — Отдельный кабинет и текилу, которая получше, — бросил Моро. — И лимончика построгай на закусь.
        На удивление Эрики в заведении действительно был отдельный кабинет, и он выглядел вполне пристойно — насколько это, конечно, было возможно в этом районе. Эрика провела ладонью по скамье — чистая. И стол был чистый. Медведь, которого она все-таки утащила с собой из родительского дома, важно сел на столешнице, словно почтенный председатель.
        — Простите, милорд, мне надо поставить голову на место. Сейчас дыхание переведу, и пойдем домой, — сказал Моро, когда им принесли текилу, и он осушил первую рюмку. Эрика понимающе кивнула.
        — Мне нужно то же самое, Жан-Клод, — призналась она. — Запечатанный тайник за шкафом. Пустой тайник, к которому пришел твой огонек — значит, там что-то было.
        Моро обновил свой стакан и указал Эрике на ее текилу, но она отрицательно качнула головой. Сейчас ей как никогда был нужен свежий и острый ум.
        — Если предположить, что его содержимое забрали, потом снова наклеили обои и вернули шкаф на место, — задумчиво произнесла Эрика и вдруг сказала: — Нет, это бред какой-то. Жан-Клод, а оно могло просто исчезнуть? Есть ли, например, такие артефакты?
        Моро нахмурился, опрокинул вторую и подцепил с блюдца лимон. Эрике показалось, что ему не хочется говорить.
        — Были, — ответил он. — Несколько столетий назад их называли Ползучими артефактами. Положишь такого красавца в сундук, а он заскучает да уползет. Они в каком-то смысле разумные. Захотят — будут служить. Не захотят — будут спорить да вредничать.
        «Пожалуй, за такую вещь действительно могут убить», — подумала Эрика. Снег за окном теперь спускался густой тихой завесой, скрадывал звуки, прятал дома и людей. Эрике ни с того ни с сего подумалось, что совсем скоро новый год, и можно будет нарядить елку. А великого музыканта обязательно будут звать на балы и в гости, без этого в маленьких городках не обойтись.
        — Получается, у моих родителей мог быть такой Ползучий артефакт? — предположила Эрика. — Если ему несколько столетий, то он обладает не только магической ценностью, но и культурной. И его цена велика.
        Моро пожал плечами. Сочно чавкнул очередным ломтиком лимона.
        — Да, это дорогие штуки. Дорогие и строптивые, как сто бесов. Их никто долго не хранит, ваши родители не стали бы умирать за такую дрянь. Отдали бы в белы рученьки, да еще и приплатили бы, чтоб наверняка забрали. Артефактами надо пользоваться, а не спорить с ними. Ты ему: работай! А он тебе: да шел бы ты, куда солнышко не заглядывает, я спать хочу, а у тебя еще и руки вон немыты!
        Эрика рассмеялась. Медведь смотрел на нее черными шариками глаз — смотрел тепло и внимательно.
        — Что, кроме Ползучего артефакта, могло взять и исчезнуть? — спросила Эрика.
        — Ничего, — буркнул Моро и снова взялся за бутылку. — Ползучий артефакт. Древность и ценность, их уже много лет никто не видел.
        Эрика задумчиво уставилась в золотистую жидкость в своей рюмке. Ее родители были гордыми и заносчивыми нищими — отрицать это было бы глупо. Если бы не выплаты его величества за награды и доблесть предков, то и дом пришлось бы продавать. И все это время у родителей, оказывается, хранилась великая ценность артефакторики. Сидеть на мешке с золотом и не взять ни пылинки — это было настолько не по-штольцевски, что Эрике делалось не по себе.
        — Удивительно, — сказала Эрика. — Мой отец держал в тайнике Ползучий артефакт, который мог бы его озолотить. Он всегда был очень скуп, и мама тоже. Обожал деньги. Не понимаю, почему он не продал артефакт.
        Моро пожал плечами.
        — Поди знай! Иногда у людей бывают самые невероятные мотивы.
        Несколько минут они молчали, а потом Эрика поинтересовалась:
        — А где сейчас твоя лампа, Жан-Клод?
        Моро ухмыльнулся, сунул руку за ворот и вынул подвеску на серебряной цепочке — крошечная восточная лампа для масла моргнула красным рубиновым глазком.
        — Всегда при мне, милорд, — задумчиво ответил Моро, покачал подвеску на цепочке и убрал на прежнее место. — Почему вы спросили?
        — Если ты вернешься в лампу, — осторожно сказала Эрика, — то сможешь посмотреть в прошлое?
        Джиннусы в сказках видели время как кусок длинной ткани, выложенный на стол. Захочешь — сумеешь заглянуть в будущее, захочешь — увидишь прошлое, ведь все они у тебя в руках. Улыбка прорезала лицо Моро так, как трещина прорезает древесную кору. Он осторожно взял руки Эрики в свои, слегка сжал и с той мягкостью, с которой говорят с детьми и стариками, произнес:
        — Милорд, я уже говорил, что сделаю все, о чем вы попросите. Если вы скажете убить кого-нибудь, я убью. Если вы велите спасти — я спасу. Украсть, разорвать на части, начать войну — вам стоит только попросить. Я люблю вас всем сердцем и всегда буду вам верен. Но в лампу я вернусь только тогда, когда вам будет угрожать опасность. Больше — никогда, ни при каких обстоятельствах.
        Эрика мягко сжала его пальцы и спросила, глядя в глаза:
        — А если я напишу для тебя оперу, Жан-Клод?
        Моро отвел взгляд — было видно, что он смущен.
        — Настоящую оперу, — продолжала Эрика, поглаживая костяшки его пальцев. — На восточный сюжет о слепой дочери эмира. Пять солистов, для каждого минимум один выходной номер. Несколько ансамблей. Вторые роли. Хор. Страсть. Самоотверженность. Сила любви.
        — Напишете, — сказал Моро с полувопросительной интонацией, словно он хотел поверить в слова Эрики, но что-то ему мешало.
        — Напишу, — твердо ответила Эрика. — Не то, что люди, тут земля и небо заплачет.
        Моро прикрыл глаза. Усмехнулся.
        — Как там сказано в Третьем послании пророка? Не искушай силу, которую не сможешь удержать, — ответил он. — Я вернусь в лампу, только если вы будете в беде, милорд. Я так сказал, слово мое крепко.
        Эрика вздохнула. Она уже давно успела понять, что упрямство Моро может соперничать только с ослиным. Но попробовать все-таки стоило.
        — Но вы все-таки напишите эту оперу, милорд, — улыбнулся Моро, глядя на нее с искренним теплом и любовью. — Мне будет приятно, что вы цените мою доброту.
        Эрика покачала головой. Нет, на него невозможно было сердиться.
        — Обещаю сесть за нее ближе к весне, — ответила она. — А сейчас давай вернемся домой, если ты уже все допил.
        Моро заглянул в бутылку и, осушив ее по-простому, из горла, сунул в рот последнюю дольку лимона. Эрике казалось, что под белым хлопком его рубашки язвительно вспыхивает рубин лампы, словно подмигивает ей.
        Когда тьма ударила в голову, то Эрика поняла, что они смылись, не заплатив за текилу.



        Глава 3. Случай на Малой Лесной

        Август встретил Моро следующим вечером, в «Зеленом огоньке» и не сразу узнал его — просто какой-то джентльмен весьма неучтиво толкнул его в коридоре, у дверей в гостиную, а когда они оказались лицом к лицу, то Август увидел, что это не джентльмен, а слуга.
        «Должно быть, провожал хозяина к шлюхам», — подумал Август, и на мгновение ему сделалось не по себе. Те, кого их гений забрасывает к звездам, не должны касаться земной грязи. Это удел таких, как Август.
        — А, доктор Вернон! — Моро говорил по-свойски и держался вызывающе и нагло. Сегодня он удосужился вымыть и расчесать свои кудрявые патлы, но это не помогло: Моро по-прежнему имел самый что ни на есть разбойничий облик. — Так и думал, что вас здесь увижу. Извините, зацепил.
        — Смотри, куда идешь, это полезно, — осадил его Август. Они вошли в гостиную, и Август недовольно подумал, что посетители разобрали всех шлюх, и какое-то время ему придется провести в ожидании в компании этого хамоватого молодчика. — Твой хозяин здесь, что ли?
        Того, что случилось потом, он не ожидал: Моро крепким отработанным движением взял Августа за воротник и с неприятной вкрадчивостью произнес:
        — Еще одно такое слово про моего хозяина, доктор, и я вам кишки на уши намотаю. Вы и так успели доставить ему немало хлопот, так что отнеситесь с уважением.
        Август выразительно закатил глаза к потолку. Должно быть, Моро не ожидал, что ему в живот упрется язычок маленького скальпеля, с которым Август не расставался.
        — Я могу приступить к вскрытию прямо сейчас, — процедил он. — Руки убери.
        Моро ухмыльнулся и, разжав кулак, легонько толкнул Августа в сторону кресел.
        — Мой хозяин не какая-то дрянь, доктор Вернон, и он вам не ровня, — сказал Моро и плюхнулся на диван. Август поправил воротник и мрачно подумал, что слуга прав: анатом из захолустья действительно не ровня великому композитору.
        — Вы так бросаетесь на всех знакомых вашего хозяина? — язвительно осведомился он. — Повезло же благородному господину с цепным псом. Кусаетесь и лаете вы просто на диво.
        Август хотел поддеть Моро побольнее, но тот и бровью не повел.
        — Господин Штольц добрый хозяин, — кивнул Моро. — И я не потерплю, чтобы кто-то причинял ему неудобства или расстраивал. Не обольщайтесь, доктор Вернон, вы не великий барин, а ссыльная дрянь, и если будет нужно, то я поговорю с вами по-свойски. Вам не понравится.
        Август вздохнул и устало произнес:
        — Ну раз так, то…
        Он говорил две минуты, если верить золотистым часам на стене. В его монологе была часть морского загиба, который Август выучил в Левенфоссе еще до мятежа, а также многозначительная рекомендация быть вежливым с уважаемыми людьми на новом месте, если ты всего лишь слуга у великого человека, но не сам великий человек. Когда он умолк, то лицо Моро обрело выражение крайнего почтения: грубиян действительно был впечатлен.
        — Прямо записать за вами захотелось, — покачал головой Моро. — До работы у господина Штольца я был мастером уличного ремесла, так сейчас просто юностью повеяло.
        Бандит, значит. Выбивал деньги из мелких лавочников. Выгнали из академиума — нашел новое занятие. Ну конечно. «Кем тебе еще быть с такой рожей?» — подумал Август, и в это время в гостиной появилась госпожа Аверн в сопровождении слуги и подноса с шипучим и фруктами.
        — Бог мой, бог мой! — пропела она. — Что за громы, что за молнии? Доктор Вернон, вы невероятно красноречивы, вот вино, чтоб пожар вашего красноречия не спалил всех нас! Буквально пару минут, господа, всего пару минут, скоро девочки освободятся!
        — Кого порекомендуете? — поинтересовался Моро с видом ценителя и знатока. Август мысленно хмыкнул: да у тебя деньги-то есть? «Зеленый огонек» недешевое заведение. Госпожа Аверн скользнула по Моро быстрым оценивающим взглядом и ответила:
        — Полагаю, друг мой, вам понравится Эжени Колокольчик. Свежая, умелая, очень красивая.
        Август хмыкнул снова. В Эжени Колокольчик не было ни красоты, ни умений — ее второй кличкой было Поленце, но Моро об этом, конечно, не знал. И тут Моро поразил его снова: он вынул из внутреннего кармана плотно набитый бумажник, отсчитал на столик аккуратную стопку новеньких хрустящих купюр и признался:
        — Не люблю я колокольчики. Может, есть вариант поинтереснее?
        Госпожа Аверн молниеносным движением убрала купюры и ответила:
        — Присцилла, разумеется. Наша лучшая девушка.
        Август едва не выругался с досады: сегодня он имел виды именно на Присциллу, и то, что его настолько легко и непринужденно обошел какой-то непромытый Моро, зацепило его до глубины души.
        — Это, случайно, не кошелек господина Штольца? — поинтересовался Август, когда хозяйка «Зеленого огонька» вышла из гостиной и постучала каблучками в сторону сейфа. — Откуда у слуги деньги на дорогих шлюх?
        Моро посмотрел на него и ухмыльнулся правым краем рта. Август вдруг подумал, что от него очень странно пахнет — какими-то свежими травами, словно Моро провел несколько часов, валяясь на зеленом лугу.
        — Говорю же: господин Штольц добрый хозяин, — ответил он. — И платит щедро. Впрочем, если не верите, вызывайте полицию. Я покажу дыру в сюртуке и скажу, что вы меня хотели зарезать. А в кармане у вас скальпель, с вашими инициалами, между прочим.
        У Августа вдруг закружилась голова, словно он встал слишком близко к краю пропасти и беспечно заглянул вниз. Он почти увидел, как там, внизу, среди зелени вьется белый шнурок реки — прохладной, зовущей, не имеющей никакого отношения к этому миру. «Отдохните, доктор, и больше мне не надоедайте», — вроде бы сказал голос Моро и растаял, а зелень чужих гор скользнула в сторону, и Август увидел небо: страшное, багровое, дымящееся.
        — Август, дорогой мой, ты спишь? — его шею обвили теплые руки, и, открыв глаза, Август увидел Мартину. Всю ее одежду составляла цепочка на талии — госпожа Аверн всегда показывала товар лицом.
        Мартина. Шлюха из «Зеленого огонька». Сколько он проспал? Август сел ровнее и услышал, что откуда-то издалека доносится музыка, смех и хлопанье пробок. Вечер в разгаре — вот только он никак не поймет, что с ним случилось.
        — Сколько я спал? — спросил он. Мартина погладила его по щеке и ответила:
        — Не знаю! Я только вошла, тут никого не было, — она тряхнула головой, и кудри цвета спелого меда рассыпались по спине и плечам. — Пойдем?
        «Пойдем, — подумал Август, поднимаясь. — Зачем еще я сюда притащился?»
        Стены мягко плыли мимо него. Стены казались мягкими, текучими, сотканными из тумана. Август шел за Мартиной, которая вела его за руку, многообещающе улыбалась и щебетала что-то мелодичное и совершенно неразборчивое. «Я ведь не пил, — подумал Август. — Я ведь ни капли не выпил…»
        Он чувствовал себя так, словно несколько дней не отрывался от стакана. Ступеньки выскальзывали из-под ног, ковер, который устилал пол в комнате Мартины, напоминал болото — ноги вязли в нем, и каждый шаг давался с трудом. Потом Август рухнул на кровать, словно в белое пенное море, и ему вроде бы стало легче. Тошнота отступила, стены перестали крутиться, и Мартина рассмеялась и принялась расстегивать его рубашку.
        — Бедный Август, ты устал, — прощебетала она, и теплые пальцы скользнули по его груди и двинулись вниз, к ремню. — Отдыхай, я все сделаю.
        И Август рухнул вниз — ниже и ниже, на дно моря, к темным камням и безглазым рыбам. Из тьмы скалилась гниющая харя полковника Геварры — несостоявшийся муж Эрики Штольц тянул руки и что-то бормотал. Август шарахнулся от него и вдруг услышал музыку.
        Тихая, мягкая, едва уловимая, она тянулась откуда-то сверху — Август вцепился в нее, словно в спасительную нить, и его медленно, но верно стало поднимать из глубин. Кажется, он разбирал слова — далекие, слабые, бессмысленные: грезы о весне, память в тишине, просто попытайся жить…
        Пах взорвало болезненной судорогой удовольствия, и Август обмяк на кровати. Туман ушел, музыка исчезла, мир сделался прозрачным и ясным, как в детстве. Некоторое время Август лежал с закрытыми глазами, пытаясь уловить тот далекий отблеск музыки, которая дотронулась до него и растаяла. Возможно, именно так ее чувствует Штольц, неожиданно подумал Август — как спасение из тьмы.
        — О Боже..! — донеслось из соседней комнаты, и Август узнал голос Присциллы. — Боже мой… Жан-Клод..!
        Все проститутки кричат, нахваливая способности клиентов. Все шлюхи стонут якобы от наслаждения — и эта фальшь и неискренность входит в цену. Но сейчас в голосе Присциллы не было ни капли притворства — лишь праздник женского тела, которое тонет в невероятном наслаждении. Там, за стеной не было ни продажной девки, ни ее клиента — просто мужчина и женщина, которые любили друг друга и были счастливы своей любовью.
        Август вдруг подумал, что завидует. Просто завидует.
        Он встретил Моро еще раз, когда шел домой. Слуга Эрика Штольца брел по улице в распахнутом пальто, иногда зачерпывал пригоршню снега с оград у домов и, слепив снежок, швырял его на дорогу. Сейчас он был похож не на бандита, а на студента. Август обогнал его, и почти сразу же снежок, пущенный меткой рукой, сбил с него шляпу.
        — Ладно, доктор, не сердитесь! — Моро одарил Августа довольной улыбкой и зачерпнул еще снега. Август поднял шляпу, отряхнул и ответил:
        — Имеешь отношение к артефактам? К магии?
        Моро швырнул снежок куда-то в белый свет и пошел рядом с Августом, не спрашивая, нужна ли ему компания.
        — В каком-то смысле имею. Но с дамами — нет, там все естественно и дано мне от природы.
        Август снова вспомнил стоны Присциллы и сказал:
        — А кошелек-то все-таки не твой, а господина Штольца. Верно?
        Моро усмехнулся.
        — Завидуете, что мой хозяин платит мне больше, чем ваш платит вам?
        — У меня нет и не будет хозяев, — парировал Август, не имея ни малейшего желания обсуждать свое жалование. — Впрочем, тебе не понять, что это дает.
        Он хотел было добавить что-нибудь еще, не менее колкое, но в это время земля дрогнула и неторопливо поползла куда-то в сторону. Моро схватил Августа за рукав, и, сумев удержаться на ногах, они завороженно увидели, как над Эверфортом со стороны набережной разливается золотистое свечение. Воздух наполнился низким свистящим гулом, от земли до неба поднялся тонкий, ослепительно сверкающий столб, похожий на стебель цветка, и ударил в низкие облака.
        Город залило светом — таким, словно сейчас был не зимний вечер, а летний полдень. Моро смотрел, как столб огня бьет и бьет в облака, а потом еле слышно произнес:
        — Это ведь Малая Лесная…
        — Да, — откликнулся Август и вдруг подумал: какая Малая Лесная, если там так горит, то от нее и пепла не останется.
        В следующую минуту Моро уже бежал по улице в сторону зарева — бежал так, словно еще мог что-то исправить.
        Август бросился за ним следом.

* * *

        Но, выбежав следом за Моро к холму, который вел на Малую Лесную, Август невольно вздохнул с облегчением. Насколько он понял, они попали в тот самый огненный столб, который по-прежнему бил в небо — кругом дымилось золотое свечение, но оно не обжигало, наоборот, прикосновение этого золота к лицу было прохладным, и Август снова услышал музыку. Далекая, едва слышная — ему показалось, что она неслась откуда-то из-за облаков.
        Народ вывалил на улицу: кто в исподнем, кто с каким-то скарбом в руках. Женщины рыдали — Август подумал, что этот плач так, на всякий случай. Мужчины всерьез обсуждали конец времен. Среди толпы мелькнуло знакомое лицо — Штольц стоял возле кондитерской, смотрел в небо, и в его глазах отражался огонь. Две девицы, испуганно прильнувшие к нему, выглядели растерянными. То ли они хотели бояться неминуемого конца света и всадников на лошадиных скелетах, которые сейчас выпрыгнут из огненного столба, то ли не верили своему счастью — великий композитор в эту минуту обнимал их почти на грани приличий.
        Но Штольцу не было дела ни до девиц, ни до огня. Август готов был поклясться, что он тоже слышит небесную музыку, только в его ушах она звучит гораздо громче. Моро уже по привычке толкнул офицера Мавгалли, который с раскрытым от удивления ртом приключился у него на пути, и бросился к своему барину так, как собака не бросится к любимому хозяину.
        — Милорд! Вы живы!
        Штольц посмотрел на верного слугу так, словно только сейчас обнаружил, что стоит на улице, кругом перепуганный народ, а Малая Лесная находится в самом центре пламенного столба.
        — Да, все в порядке, — ответил он и посмотрел на Августа. — Как считаете, доктор Вернон, что это за пылающее явление?
        Август только руками развел.
        — Понятия не имею! — он замялся, словно собирался признаться в чем-то постыдном, а потом все-таки сказал: — Но, когда это началось, я стал слышать музыку.
        Одна из девиц испуганно посмотрела на него, зато вторая, в очках и с косой, как у курсистки, промолвила:
        — Я тоже ее слышу. Она очень тихая, но да, она есть.
        — Музыка, господа? — подошедший Мавгалли нахмурился и дотронулся до виска, словно звук причинял ему боль. — Признаться, я тоже слышу музыку. Я думал, что это от винца, мы с Фирменом давеча хорошо посидели, а оно вон как…
        — Послушайте! — произнес Штольц так, что все обернулись на него. — Господа, кто слышит музыку? Подойдите ко мне, пожалуйста!
        От соседнего дома отошла миловидная блондинка в клетчатом платье служанки и полушубке, наброшенном на плечи. Подбежали двое малышей в одинаковых тулупчиках. Приблизился важный господин — заместитель управляющего банка. Август вдруг заметил, что Моро, стоявший за спиной Штольца, вдруг сделал совершенно невероятную для слуги вещь: осторожно провел пальцами по рукаву его пальто и быстрым движением сжал руку Штольца в своей.
        Он словно хотел удостовериться, что все в порядке, и Штольц не пострадал. Август почувствовал, как по спине прошла прохладная волна. Моро поймал его взгляд, криво ухмыльнулся и сделал шаг в сторону.
        — Эта музыка, которую вы все слышите, — произнес Штольц, — такая?
        И он негромко напел мягкий простенький мотив — все, кто сейчас стоял рядом со Штольцем, подхватили этот напев. Музыка действительно была простой, и в этой простоте было что-то настолько свежее и чистое, что Мавгалли вдруг провел ладонью по лицу и отвернулся.
        — Что с вами? — спросил Август. Мавгалли обернулся и ответил:
        — Знаете, вдруг вспомнил детство. Как летом у бабки в поселке забирался на дерево и вишню ел. Жара страшенная, аж звенит, тишина. Все спят, работать нельзя, а я на вишне сижу. И видно оттуда далеко-далеко…
        Он выглядел так, словно музыка вынула из глубин его грубоватой души то, что Мавгалли считал наивным и глупым и никому никогда не рассказал бы. Август вдруг почувствовал, что сейчас полицейский всем сердцем хочет вернуться туда, в тот полдень, звенящий от зноя, к сладкому вишневому соку на губах, к детству.
        Ему стало одновременно очень больно и очень хорошо.
        — А мне мама вспомнилась, — вдруг сказал банкир, и это «мама» прозвучало так, что у Августа что-то дернуло в груди. Его круглое раскрасневшееся лицо вдруг сделалось одновременно несчастным и светлым, радостным. — У меня выпал первый зуб, а она сказала, что его нужно положить под подушку для феи. Я положил, а наутро там была монетка и пряник. Уж не знаю, господа, где она взяла денег, мы жили очень бедно…
        Он не договорил — отвернулся, вынул из кармана носовой платок и прижал к лицу.
        — Ялмалка! — хором прокричали близнецы. — Мы летом ездили на ялмалку! Папа нас катал на калусели!
        «Значит, музыка заставляет нас вспоминать самые лучшие и светлые моменты жизни», — подумал Август и в очередной раз отметил, что у него все не так, как у людей. Если музыка начала звучать еще в тот момент, когда он был в борделе, то за это время у него не пробудилось ни одного хорошего воспоминания. Девица в очках, которая по-прежнему льнула к Штольцу, вдруг разрыдалась и уткнулась лицом ему в плечо.
        — Ах, нет! — разобрал Август сквозь рыдания. — Нет-нет, не спрашивайте меня ни о чем!
        — Странно, — нахмурился Штольц и, посмотрев на Августа, объяснил: — Я изучал природу магии в монастыре, но ни о чем похожем даже не слышал. Явление, которое воскрешает лучшие воспоминания… Удивительно.
        Он хотел было сказать еще что-то, но в этот момент над кондитерской открылось окно, и взлохмаченный паренек в белом фартуке высунулся на улицу и прокричал:
        — Господин Готье! Господин Готье! Скорее сюда, артефакт не пашет!
        — Ах ты ж, Господи! — кондитер, который до этого встревоженно обсуждал с соседями огненный столб, хлопнул себя по выдающемуся пузу и бросился в кондитерскую. Штольц посмотрел ему вслед, вынул из кармана серебряную пластинку, исписанную рунами, и, взвесив ее на ладони, произнес:
        — Совершенно верно. Не работает.
        Тут Моро удивил Августа уже невесть какой по счету раз за этот вечер — подхватив Штольца под руку, он почти волоком потащил его в сторону дома, и через несколько секунд они скрылись за дверями. Август оторопело посмотрел им вслед.
        Послышался хлопок, и огненный столб исчез. На город рухнул поздний вечер, и какое-то время Август растерянно моргал, как сова, которую разбудили средь бела дня. Горожане оторопело смотрели друг на друга, и только близнецы, говорившие про ярмарку и карусель, с веселым гиканьем бросились в сторону сада — играть в снежки. Няня подхватила юбки и побежала за ними: вынимать из сугробов и волочь домой.
        — Получается, теперь артефакты не работают? — озадаченно спросил банкир. Его лицо заострилось, утратило слезливую мягкость — момент душевного тепла и нежности ушел вместе с огненным дымом на Малой Лесной. — Это явление их, как бы это точнее выразиться, отключило?
        — Это везде так? — нахмурился Мавгалли. — По всему миру или только у нас?
        Август не ответил — он смотрел туда, где на темной громаде дома Штольца вспыхнул свет в трех окнах. Что случилось, почему этот Моро практически утащил Штольца с улицы? Августу было не по себе. Он чувствовал, что стоит на краю какой-то опасной тайны и заглядывает в нее, словно в пропасть.
        Вечер продолжился у бургомистра, который собрал экстренное заседание в ратуше. Заседавших было немного — сам Говард в простом домашнем сюртуке, отделение полиции в полном составе, трое городских врачей, которые смотрели в сторону Августа с нескрываемым презрением, и банкир Шант в качестве уважаемого свидетеля. Говард угрюмо ходил взад-вперед по кабинету, слушал, и вертикальная морщина, прочертившая его лоб, становилась все глубже и глубже. Августу даже стало жаль его. Говард относился к городу и горожанам как к собственным детям, и сейчас выглядел, как отец, у которого любимый ребенок подхватил неведомую хворь.
        — Ну артефакты-то заработали, — сказал он после рассказа Мавгалли о том, что случилось на Малой Лесной. — Что это было, как полагаете?
        Должно быть, сейчас он очень жалел о том, что позволил-таки закрыть отделение инквизиции. Рассуждать об артефактах с местной полицией было почти то же самое, что беседовать со свиньей о балете.
        — Неизученное природное явление, — буркнул Август. — Хорошо, хоть сейчас все вроде бы в порядке.
        Уважаемые доктора одарили его выразительными взглядами и дружно отвернулись. Они не считали ссыльного бунтаря своей ровней и не скрывали этого. Портреты прежних хозяев города смотрели на Августа со стен с той угрюмостью, которая свойственна лишь классической живописи. «Все против меня», — подумал Август и мысленно скорчил рожу одному из портретов, тому, чей парик украшало немыслимое количество завитушек.
        Говард вздохнул и устало провел ладонью по лбу.
        — Неделька та еще выдалась, — сказал он. — То убийство, то теперь еще и явление. Ладно, сделаем так. На неделю объявляю полный карантин. Из города никому не выезжать, а въезжать к нам и так слава богу не торопятся. Господа медикусы, на вас контроль за здоровьем горожан. Отслеживайте все жалобы, даже мельчайшие. Господа полицейские, доктор Вернон — смотрите за поведением артефактов, если уж ездили на курсы. А в остальном живем спокойно, будто ничего не случилось. Бог даст, и обойдется.
        Август кивнул. Говард обладал неуемным даром находить работу для всех, впрочем, сейчас это его только радовало. Меньше всего Августу хотелось вспоминать таинственный тихий напев, зовущий его из огня.
        Их всех выбрали, как только они услышали музыку. Но кто выбирал и для чего?
        Когда они вышли из ратуши, была уже глубокая ночь, но город не спал. Люди сидели за столами кабаков и кондитерских, обсуждали огненное явление и все-таки потихоньку склонялись к тому, что наступает конец дней человеческих. По пути домой Август сделал огромный крюк и пришел к дому Штольца на Малой Лесной. Здесь все было, как обычно. Снег не чернел под копытами демонов, злые духи не прятались за фонарными столбами, чтобы загубить прохожих. Обычная ночная улица провинциального города.
        Три окна горели золотым огнем. Август постоял возле дверей, хотел было постучать, но потом передумал и побрел домой. Возможно, Штольц живет на артефактах — их широко используют в медицине, а Штольц достаточно богат, чтоб позволить себе серебряную пластинку в кармане.
        Да, возможно, дело было в этом. Обернувшись, Август увидел, как окна в доме Штольца погасли. Неожиданно для самого себя он отступил в сторону и вскоре увидел, как открылась дверь, и из дома выскользнула тень — густая, черная, похожая на сгусток дыма.
        Моро куда-то побежал на сон грядущий?
        Август хотел было пойти за ним, но то чувство, которое заставило его отойти в сторону, схватило за шиворот и приказало: оставайся на месте. Не шевелись и надейся, что тебя не заметят.
        Моро — это был действительно он — обогнул заснеженный сад и быстрым шагом двинулся вниз по улице.
        Когда он скрылся за домами, то Август невольно вздохнул с облегчением.

* * *

        Когда Август проснулся в половине восьмого и пошел в ближайшую кофейню за привычным завтраком из бекона и семи яиц, то обнаружил, что заведение переполнено. Обычно горожане предпочитали завтракать дома, в кругу семьи, но сейчас чуть ли не все жители улицы сидели за столиками и толпились возле стойки, обсуждая свежие газеты.
        — Вот! — воскликнул Фирмен, сдвинув форменную фуражку на затылок, и хлопнул на стол газету. — «Хаомийское время» тоже об этом пишет!
        — Ну дела… — один из местных пекарей, папаша Угрюм, сокрушенно покачал головой. Его дочь Эмма, худенькая, слабая, похожая на тоненькое деревце, быстро схватила газету Фирмена и красивым, хорошо поставленным голосом прочла:
        — Министерство артефакторики подтверждает, что вчера в девять пятнадцать все без исключения хаомийские артефакты пришли в негодность. Это было вызвано неизвестным природным явлением, которое прокатилось по всему миру. Наши корреспонденты передают, что столбы некой неопределяемой энергии поднялись от земли в девятнадцати городах Хаомы…
        — Вот и «Хаомийское зеркало» о том же говорит! — подал голос тощий узкоглазый эмигрант с Южного Восхода: Август никак не мог запомнить его имя. Не то Санг Юп, не то Юн Санг. — Прямо пишут: грядет конец времен, магические поля пришли в движение. Когда они двигались в прошлый раз, то наши острова смыло цунами.
        Август ухмыльнулся. «Хаомийское зеркало» всегда славилось истерическим тоном своих статей. Эмигранту не поверили: он был известный врунишка и рассказывал, как однажды приручил восьмихвостую лису.
        — И «Вестник» пишет, слушайте! — юный студент-богослов в тяжелом черном одеянии поудобнее сел на скамье и с важным видом прочел: — Известия об энергетических столбах доходят к нам из Лекии, островов Меонийского союза, даже с Черного Юга, чьи вожди и жрецы принесли ночью массовые жертвы своим нечестивым богам в попытке избежать неминуемой и грозной участи. Эксперты министерства артефакторики уверяют, что после сбоя все артефакты работают в своем привычном режиме, и многочисленные приборы министерства не зафиксировали каких-либо колебаний магических полей. Слышал, Санг Юп? Все врет твое «Зеркало», сиди спокойно.
        По заведению прокатилась волна разговоров. Август наконец-то прошел к стойке и сделал заказ. Хозяин кофейни заполошенно махнул рукой.
        — Хорошо, доктор Вернон, только придется подождать. Я и так с ног сбился, — и он отвернулся и зычно заорал в окошко на кухне: — Ханна! Яичницу доктору, живо!
        Наконец-то получив свою тарелку с завтраком, Август устроился в уголке и принялся за еду. Компанию ему составлял господин Густав, самый старый житель города, который к своим девяноста годам сохранил телесную силу, здравый и цепкий разум и энергию, какой позавидовала бы молодежь. Господин Густав до сих пор работал в библиотеке Эверфорта в отделе антикварной литературы, и Август невольно полюбопытствовал:
        — Не приходилось ли вам читать что-нибудь об этом явлении?
        Господин Густав отломил вилкой кусочек творожной запеканки — ее здесь готовили специально для него, по особому рецепту и из уважения к старости совершенно бесплатно — и ответил:
        — Откровенно говоря, дорогой мой, вчера этот столб навел меня на некоторые размышления.
        Август сел поудобнее. Как правило, размышления господина Густава были интересными и незаурядными.
        — Полагаете, что министерство артефакторики кормит нас сказками? И это явление не такое уж неизученное, как они хотят показать?
        Библиотекарь неопределенно пожал плечами.
        — Как вы относитесь к священному Писанию? — поинтересовался он. — Гностики считают, что каждая буква в нем имеет божественную природу. Современные передовые богословы постепенно склоняются к тому, что Писание лишь древнее поэтическое творение, вдохновенный рассказ об основах мира, который написали те, кто был свидетелем работы Создателя нашего. А вы что думаете?
        Август пожал плечами. Меньше всего ему хотелось вдаваться в богословские рассуждения.
        — Признаться, я не думаю об этом, — сказал он. — Работа сделала меня циником, и я иногда полагаю, что там, выше нас, ничего нет. Ничего и никого.
        «Кроме того, что вдохновляет Штольца, — вдруг подумал Август. — Кроме того, кто играет музыку, что звучит у него в ушах».
        — Логично, — кивнул господин Густав. Папаша Угрюм о чем-то заспорил с Фирменом, и дело начинало разворачиваться в сторону драки. «Не повезет Фирмену», — ухмыльнулся Август про себя. Кулачищи пекаря были самыми большими в Эверфорте — возможно, поэтому никто не отваживался ухаживать за Эммой, боялись, что эти кулаки пробегутся у них по бокам.
        — Так вот, в одной из апокрифических версий Писания я однажды наткнулся на строчку, которой не понял до конца, — продолжал господин Густав. — У меня создалось впечатление, что ее автор боялся не то что писать, но даже думать об этом.
        Ханна всегда сдабривала яичницу ароматными сухими травами, но еда вдруг потеряла вкус. Августу сделалось не по себе.
        — «Тысячи огненных пальцев Господа впиваются в землю, и земля поет», — негромко процитировал господин Густав. — Я слышал, вчера некоторые смогли уловить какую-то музыку?
        — Да, — кивнул Август. — Я ее слышал. Простой, но приятный мотивчик, который поднимает со дна души хорошие воспоминания.
        — Вот как! — воскликнул господин Густав и поманил официантку: та быстро принесла чайник обжигающего чая и вопросительно посмотрела на Августа. Тот отрицательно мотнул головой. — И что же вы вспомнили, мой юный друг?
        Август усмехнулся и развел руками. На какое-то мгновение ему остро захотелось поменяться местами с Мавгалли и отправиться в знойный летний полдень, к вишням и запахам сада. Где, интересно, сейчас Мавгалли, они с Фирменом постоянно ходят вместе. Наверняка, пьет.
        — Ничего. Похоже, у меня нет хороших воспоминаний.
        Несколько минут они ели молча. Когда тарелка господина Густава опустела, то он придвинул к себе чашку чая и продолжал:
        — Когда я увидел этот столб из окна, то сразу же вспомнил строчку из апокрифа. Огненные пальцы многопалых рук поднялись по всему миру, и никто не знает, что это нам сулит. Наш бургомистр поступил разумно, посадив всех под карантин.
        — Думаете, это болезнь? — предположил Август. — Чума? Или еще какая-нибудь магическая дрянь?
        Господин Густав рассмеялся — его смех был похож на шелест льдинок. Август вспомнил, что старик называл свою жизнь «последними сезонами», и невольно задумался о том, что бывает, когда понимаешь: смерть может зайти к тебе сегодня утром. Она незримо соседствует с тобой, и ты чувствуешь ее дыхание — тихий прохладный ветер в ноябрьском саду, пахнущий ягодами боярышника и дождем.
        — Вряд ли это болезнь, — ответил господин Густав. — Святой Вехель, который написал тот апокриф, говорил в том отрывке о великой силе Господа, способной творить и уничтожать. Уж не знаю почему, но эта сила внушала ему беспредельный ужас. Он хороший писатель, святой Вехель, но иногда очень темен. Он сгущает тень там, где должен лечь яркий свет.
        — Что же хотел сотворить Господь в Эверфорте? — улыбнулся Август. — Или что он хотел уничтожить?
        Господин Густав пожал плечами.
        — Пока мы живы, нам не понять его замысла. Мы узнаем его только тогда, когда встанем лицом к лицу, — он вдруг посмотрел в окно и указал длинным сухим пальцем куда-то на улицу. — Возможно, только это прекрасное дитя может его услышать, да и то не полностью.
        Август взглянул в окно и увидел Штольца — опираясь на трость, он шел рядом с Бертом Авьяной и о чем-то негромко говорил. Мальчишка-расклейщик шагал за ними и с крайне важным видом лепил на столбы афиши. «Бесплатный концерт, — прочел Август. — Зимняя рапсодия». Господин Густав прищурился на афишу, и Август в очередной раз позавидовал тому, что в девяносто лет можно обходиться без очков.
        — Похвально, очень похвально, — одобрил библиотекарь. — Такой концерт поможет всем нам воспрянуть духом. Знаете, мне нравится этот молодой человек. Есть в нем что-то очень хорошее.
        Зачем Штольцу трость? Болен? На него как-то повлиял вчерашний сбой артефактов? Вопросов было больше, чем ответов, и Август постепенно начинал злиться.
        — А святой Вехель не писал о том, что пальцы Господа выключают артефакты? — поинтересовался он. Вспомнилась серебряная пластинка на ладони Штольца, вспомнилось побледневшее лицо Моро, и Августу снова сделалось не по себе. Пропасть лежала под ним, он стоял на самом краю, и мелкие камешки высыпались из-под носков его ботинок.
        — Нет, он ничего об этом не писал, — улыбнулся господин Густав. — Но остальные святые говорили, что артефакты — это плоды Господнего труда и его дар для людей. И если верить этому, то вчера огненные пальцы Божии хотели забрать этот дар.
        — Но потом он почему-то передумал, — промолвил Август. Штольц и Авьяна прошли дальше по улице, и редактор о чем-то очень эмоционально рассказывал, а Штольц кивал, изредка вставляя слово. Он был бледен и, по примеру своего слуги, сегодня забыл расчесать волосы.
        От столба с афишами скользнула тень — Моро неторопливо побрел за своим господином. Он грыз яблоко и выглядел так, словно боялся спугнуть что-то очень важное. Август вдруг подумал, что Моро может почувствовать его взгляд и обернуться, но он не обернулся.
        — Да, на наше счастье он передумал, — согласился господин Густав. — И я, старый грешник, сегодня пойду в храм, поблагодарю его за это. Составите мне компанию, Август?

* * *

        Зал был забит народом так, что было тяжело дышать — библиотекари были вынуждены открыть окна. Те из зрителей, кто поумнее, догадались принести свои стулья — остальные стояли вдоль стен и в проходах. Август, который успел занять то же самое место, на котором сидел во время первого концерта Штольца в Эверфорте, посмотрел по сторонам и подумал, что музыка гения стерла все различия между людьми. Вот юная шлюшка из «Зеленого огонька» стоит рядом с чопорной дамой, которой не хватило сидячего места, вот извозчик теснится рядом с банковским клерком, вот студенты из богословского колледжа сидят бок о бок с журналистами местной газеты, известными своим вольнодумством. Всё — сословия, происхождение, работа — сейчас было неважным. Штольц пришел и соединил всех.
        Первый ряд снова занял бургомистр с семейством. Перед ними, прямо на полу, уселся Моро — сейчас он смотрел на рояль так, словно готовился увидеть чудо. Дочки бургомистра бросали в его сторону недовольные взгляды, но ничего не говорили — в этот момент их больше занимал не наглый слуга, рассевшийся перед хозяевами города, а Элизе, та девушка с косой, которая вчера испуганно льнула к Штольцу. Сейчас Элизе стояла у стены с букетом недорогих мелких ромашек в руках, и Август слышал, как юные медведицы мрачно перешептываются, полагая, что Элизе задумала броситься в атаку на сердце гения:
        — Нет, ну ты только посмотри! Решила, что ей здесь что-то светит! Нахалка какая!
        — Селедка тощая.
        — Курица.
        — Ну-ка хватит, — негромко рыкнул в их сторону Говард, и девицы тотчас же поджали губки. Бургомистр обернулся к Августу и сказал: — Видно крепко я где-то нагрешил, что так наказал меня Господь, послал трех дочек. Никаких сил уже нет, куда бы деться от них.
        Прозвенел колокольчик, и к роялю вышел Штольц. Август невольно отметил, что он выглядит больным — бледное лицо, яркий, почти чахоточный румянец, небрежно расчесанные волосы — и почувствовал укол тревоги. Но глаза Штольца горели ярко и весело, а улыбка была светлой и живой; дождавшись, когда стихнут аплодисменты, он улыбнулся еще шире и сказал:
        — Дорогие друзья, я очень рад, что вы сегодня здесь. Сейчас у всех нас трудные дни, а будущее туманно… но я надеюсь, что моя музыка сможет внушить вам веру в лучшее и подбодрить.
        Зал снова разразился аплодисментами. Концерт гения, да еще и бесплатно — лучшего и быть не может. Наверняка Авьяна напишет об этом, а статью потом перепечатают все хаомийские газеты.
        Музыка была странной — густые тягучие звуки медленно сочились из-под пальцев Штольца, как смола сочится из пореза коры. Август откинулся на спинку стула и вдруг понял, что нет ни зала, ни зимы, ни Эверфорта. Музыка взяла его за руку и вывела на палубу «Непреклонного» — и Август стоял и смотрел, как в веселой синеве левенфосского неба веет бело-голубой хаомийский флаг с красной лентой восстания. Он услышал скрип корабельных снастей, почувствовал запах морского ветра, водорослей, рыбы, ощутил прикосновение солнца к лицу. Все еще было впереди — и расстрел мятежных кораблей, и суд, и строй, через который проволокли Августа — но в эту минуту, стоя на палубе «Непреклонного», он был счастлив по-настоящему, счастлив так, как никогда прежде и после.
        Музыка была именно той, которая вчера звучала из огненного столба. Штольц обработал ее, подчинил и выплеснул на слушателей. Что видел он сам — родительский дом, счастливую жизнь до отправки в монастырь или принцессу Кэтрин, которая вряд ли разлюбила его. Что он видел?
        Люди плакали и не скрывали своих слез. Август и подумать не мог, что Говард способен плакать — но бургомистр отирал глаза и смотрел на жену с таким теплом и любовью, что Августу сделалось больно. Что вспоминал Говард? Свадьбу, рождение первенца, какой-то незначительный на первый взгляд эпизод, который сейчас поразил его своей глубиной? Элизе уткнулась лицом в свои ромашки, и ее плечи мелко дрожали. Август обернулся и увидел, что на галерке плачет папаша Угрюм — и это было тем, что окончательно вышибает дух.
        Последний аккорд — и зал накрыло тишиной. Штольц медленно убрал руки с клавиш и так же медленно поднялся, сделал шаг от рояля и поклонился. И вот тогда-то зал ожил, и на мгновение Август опешил от криков, аплодисментов, потока цветов. Все закружилось, все двинулось к Штольцу, все ликовало, пело, жило. Он был прав, говоря о том, что музыка сможет ободрить горожан — сейчас все, кого видел Август, были полны сил и радости.
        Теперь им больше не было страшно.
        — Не плачь, папа, — услышал Август голос Эммы: она гладила отца по плечу и была взволнована его слезами. — Что с тобой? Не плачь, пожалуйста!
        — Мне вдруг привиделось, — негромко отозвался папаша Угрюм, — что тебя убили. Что ты лежишь в своей горнице, и в тебе ни кровинки нет. Потом опомнился, а ты тут, живая, и какое же это счастье, Господи…
        Потом Штольц исполнил легкий, почти весенний ноктюрн, и музыка лилась бойким талым ручейком по камням улицы, и на душе становилось так светло, словно за окном вдруг расцвел апрель, и все залило солнцем. Конечно, Штольца не хотели отпускать: благодарные слушатели толпились возле него, и какая-то девица низкого сословия, умудрившись пробиться к композитору, обняла его и расцеловала так лихо, что кто-то зааплодировал.
        Август хотел было подойти и поблагодарить за концерт, но потом отчего-то передумал.
        Он спустился на первый этаж, в вестибюль, и какое-то время стоял у зеркала, не в силах опомниться и прийти в себя. Музыка Штольца все еще звучала в ушах, и левенфосские корабли еще не были объяты пламенем, и доктор Август Вернон еще не был изувеченным ссыльным.
        Человек, который сейчас смотрел на Августа из зеркала, был незнакомцем.
        — Что, доктор, задумались? — Август обернулся и увидел Берта Авьяну: тот застегивал пальто с крайне довольным видом. — Впечатляет, не правда ли?
        — Я бы сказал, что продирает до глубины души, — заметил Август, поспешив придать себе привычный спокойно-язвительный вид, — если бы у меня, конечно, была душа.
        Авьяна серьезно кивнул.
        — Продирает, это верно, — согласился он и неожиданно признался: — Я вдруг вспомнил, как Ньяна рожала первенца. Я тогда уехал по работе в Дреттфорт, дело было важным, никак не отменить… Ньяна ничего тогда не сказала, но сейчас мне вдруг сделалось так стыдно. Мог бы взять сына на руки, а поехал брать интервью у промышленника.
        Август угрюмо кивнул, чувствуя какое-то тянущее неудобство от того, что Авьяна вдруг решил исповедаться. Редактор улыбнулся и вдруг спросил:
        — Вам тоже не по себе? Вспомнили важное?
        — Левенфосс, — ответил Август. — Самое начало мятежа, когда нас еще не размазали из пушек.
        Авьяна понимающе качнул головой.
        — Вот истинное волшебство, а не то, о чем нам толкует министерство артефакторики. Не хотите прогуляться?
        Зимний вечер был свежим, хрустящим, морозным. Пригоршни звезд, щедро рассыпанные по небу, казались острыми и колючими — от взгляда на них глаза принимались слезиться. Август и редактор неспешно пошли вниз по улице Дюбо. Когда их обогнала стайка взволнованно щебечущих девушек, то Авьяна заметил:
        — Надо будет упомянуть в статье, что все наши девицы влюблены в музыку господина Штольца.
        Август вдруг почувствовал, как незнакомое и очень неприятное чувство кольнуло его в грудь. Ну да, девицы влюблены. Что им еще делать, особенно в этом захолустье? Конечно, обожать звезду. Они не бросают Штольцу панталончики только потому, что папенька и маменька сидят рядом и бдят.
        Ему-то что до этого? Пусть влюбляются, пусть Штольц отвечает им взаимностью, пусть ходит в «Зеленый огонек» с верным псом за компанию — Августу нет до этого никакого дела.
        — Было бы странно, если бы они остались к нему холодны, — равнодушно ответил он. — Я тогда предложил бы вскрытие — они наверняка умерли.
        Авьяна добродушно рассмеялся.
        — Мне нравится ваш юмор, Август, этакий глубокий искренний цинизм. Тут в проулке есть прекрасный погребок, пропустим стаканчик?
        Август кивнул, и они свернули в проулок, мягко озаренный светом фонарей. Должно быть, Ньяна так и не простила мужу того, что он оставил ее в такой важный момент — и поэтому редактор ищет причины, чтоб не возвращаться домой, и сам не понимает до конца, почему ему не хочется к жене.
        Но до погребка они не дошли. Над проулком неожиданно растеклось тусклое сиреневое сияние, и память тотчас же услужливо подсказала Августу: артефакт мгновенного перемещения с этаким милым названием Фиалка. Боевой артефакт, такой же, как и Гвоздика. Есть у министерства обороны такая странная привычка, называть свои артефакты цветочными именами…
        — Дьявольщина, — успел сказать Авьяна. — Что вам…
        Все заняло какие-то доли секунды. Тень, которая выступила из сиреневого облака, плавно махнула рукой, и воздух наполнило омерзительной вонью горелого мяса и розового масла. Кажется, Авьяна вскрикнул и поднял руку, наивно и безуспешно пытаясь заслониться от невидимой угрозы. Августа толкнуло в грудь, почти выбив дух, и, падая в снег, он увидел, как рядом с ним медленно-медленно оседает уже мертвый Авьяна. Глаза редактора были мутными и пустыми, кончик правого уха почернел.
        Сиреневое сияние вспыхнуло с утроенной силой и растаяло. Кругом снова был зимний вечер, и откуда-то издалека доносился девичий смех. Люди шли с концерта, а Август умирал в снегу под звездным небом, а Авьяна уже умер, и это было настолько обидно и несправедливо, что Август едва не расплакался.
        Во рту Авьяны лежала гвоздика — та, которая минуту назад украшала его пальто. Знак свободной и честной прессы сейчас казался насмешкой. Убийца пришел, запечатал уста жертвы и исчез.
        «Вот почему он не оставляет следов, — подумал Август. Голова наливалась обжигающей болью, зимний вечер растекался перед глазами грязной акварелью неумелого художника, и где-то на краю памяти вдруг раздался смех полковника Геварры: мертвец ждал Августа в аду и готовил новые шпицрутены, от которых уже не исцелиться. — Фиалка выбрасывает его на точку преступления…»
        Август смог приподняться на локтях и тотчас же беспомощно распластался на земле. Под грудью было мокро и горячо. Из погребка сейчас выйдет какой-нибудь выпивоха и найдет их.
        «…а потом затягивает обратно. Он убивает, не… касаясь земли».
        Потом ночь сгустилась в глазах Августа, и он рухнул во тьму.

* * *

        Во мраке была рука — тонкая, мягкая, она ласково гладила Августа по волосам, а потом легла на лоб, и поняв, что она есть на самом деле, что это не видение и не морок, он молил только об одном: лишь бы этот человек не ушел и не оставил его одного во тьме.
        Рука была якорем, который не давал Августу рухнуть туда, откуда уже не поднимешься. Густая тишина вдруг треснула, и издалека пробился голос:
        — Тихо, тихо. Не кричите.
        Август с удивлением узнал Штольца. Где они? Штольц тоже умер? «И разве я кричал?» — растерянно подумал Август.
        — Кричали, — откликнулся Штольц, и его рука снова провела по голове Августа, и еще раз. Прикосновение было таким, что все естество, вся душа и изувеченная плоть потянулись к нему. — Это больно, я понимаю, но постарайтесь потерпеть. Еще немного, и все.
        Вспыхнул свет — белый, такой жестокий и яркий, что Августу почудилось, будто он оказался в самом центре солнца. Когда глаза привыкли, и белизна усмирила свою яростную резкость, то Август увидел, что лежит в больничной палате, а Штольц стоит рядом — все еще в концертном костюме, только галстук снял. Август повернул голову в сторону окна: ночь.
        Воспоминания обрушились на него грохочущим водопадом, и какое-то время Август не мог говорить. Перед глазами медленно поднялся снег, залитый сиреневым сиянием, мертвый Авьяна, гвоздика в его губах. Положу печать на уста, и молчание будет вечным.
        Почему убийца оставил в живых Августа? Почему не бросил в него вторую гвоздику?
        — Авьяна умер, — прошептал он, и откуда-то сзади откликнулись:
        — Ага. Двойная гвоздика, в башке и во рту.
        Моро? Этот-то что здесь делает?
        Это действительно был Моро — металл звякнул о металл, и слуга Штольца отошел от кровати к столику со шприцами и банками. В руках у него была сверкающая кувеза, в которой переносят артефакты: из кувезы торчали инструменты и смятая серебряная пластинка — похоже, Моро изготовил артефакт из подручных средств и выдернул Августа из пальцев смерти. То, что Моро имел какое-то отношение к артефактам, поразило Августа настолько, что он окончательно пришел в себя.
        — Да, мы знаем, — откликнулся Штольц и, сев на табурет, устало сжал переносицу. — Вас зацепило отдачей от Гвоздики, доктор Вернон. Слава богу, мы успели вас спасти.
        Во рту было сухо и горько. «Я жив», — подумал Август, и эта мысль показалась ему размытыми строчками на грязном обрывке бумаги. Жив, жив, жив… Вновь вспомнился снег в проулке, воздух, пахнущий морозом и яблочным вином, далекие голоса и девичий смех. Моро подошел к кровати с металлическим стаканом в руке и ткнул трубочку в губы Августа — вода оказалась холодной и сладкой.
        — Сколько мозга мне выжгло? — спросил Август, напившись. Штольц вопросительно посмотрел на Моро, и тот фыркнул:
        — Можно подумать, у вас до этого был мозг! Нисколько не выжгло, не извольте беспокоиться. Отдача от Гвоздики просто выбивает нервный узел, вот тут, — и Моро ткнул пальцем в грудь. — Вам повезло, что пьянь выползла из кабака и вас увидела. А то замерзли бы, ночь холодная.
        В двери осторожно постучали, и в палату заглянул Говард. Бургомистр выглядел настолько растерянно, словно это ему выбило нервный узел, а не Августу.
        — Можно войти? — спросил он, глядя на Штольца. Тот кивнул, и Говард прошел в палату и, приблизившись к кровати, встревоженно спросил: — Как ты, дружище, жив?
        — Вроде бы жив, — ответил Август и быстро добавил, словно боялся, что его перебьют: — Авьяну убил тот же человек, что и Лавин. Он использует Фиалку для мгновенного перемещения. Нырнул в пространстве, выжег мозг и смылся.
        — Поэтому нет следов, — добавил Моро, и Говард посмотрел на него со странной смесью уважения и удивления.
        — Вы не говорили, Эрик, что ваш слуга такой знаток артефакторики, — сказал он, покосившись на кувезу с инструментами. — Если бы не он, то Август сейчас с нами не разговаривал бы.
        Моро ухмыльнулся, покачал головой: дескать, вот, немножко могу. Экий невероятный тип — и бывший студент, и бывший бандит, и еще и артефактор, который, похоже, не просто теоретик, но и умеет делать эти самые артефакты.
        Откуда только берутся такие таланты.
        — Меня с курса прогнали за политику, — хмуро ответил Моро и, взяв из стопки на столе чистое полотенце, принялся оттирать руки от невидимых пятен. Говард только головой покачал.
        — Удивительно, удивительно… Наши господа медикусы сильно разгневаны тем, как лихо вы их отсюда выставили. Рвут и мечут. Слуга разговаривал с джентльменами в недопустимом тоне, оскорбление — просто ни конца, ни краю.
        Моро осклабился. Август прекрасно понимал врачей, которые сейчас кипели от злости и обиды. С такой-то рожей лезть в их больницу и еще командовать! Странно, что обошлось без драки. Август представил, как пьянчуги из погребка притащили его сюда, а Моро разогнал персонал пинками и нецензурщиной, и невольно пожалел, что не видел этого эпического зрелища.
        — Ну правильно. Надо было доктора на полу бросить да так и ковырять, — сказал Моро, и Август отметил, что его бандитская физиономия вроде бы обрела вполне приличное, даже почти интеллигентное выражение. Бургомистр замахал руками:
        — Не дай бог, не дай бог! Доктор Вернон единственный анатом на весь регион!
        — Что общего у Берта Авьяны и Лавин Подснежника? — спросил Август. Когда-то давно, еще будучи студентом, он принял дозу южного тонизирующего порошка, обработанную артефактом, и сейчас ощущение было таким же, как тогда. Август самому себе казался хрупким сосудом, наполненным кипящей водой и почти слышал, как в голове лопаются разноцветные пузырьки.
        Все только плечами пожали.
        — Я не интересовался, как идет расследование, — признался Штольц таким тоном, словно обязан был это делать, и теперь ему очень стыдно от того, что он не делал. — Должно быть, господин Кверен в курсе.
        Августу вдруг захотелось, чтобы Штольц снова вернул руку на его лоб, и ему тотчас же сделалось невыносимо, мучительно стыдно от этого желания. Но память об этом прикосновении, понимание, что оно было настоящим, а не приснившимся, делало Августа живым.
        Он не был ссыльной дрянью, которая потеряла все, что имела дорогого, и теперь прячется за броней цинизма, грубости и хмеля. Он был живым человеком, до которого можно было дотронуться.
        Потом он опомнился, и стыд сдавил горло так, что Август сжал зубы и отвернулся.
        — Макс пока ничего не докладывал, — ответил бургомистр и нервным порывистым движением запустил руку в волосы. — Ох, Господи, твоя воля… Еще и это явление!
        — Как он выбирает жертв? — поинтересовался Август, глядя в окно. На темном фоне ночи отражалась палата, и белые лица людей казались масками, которые надевают кладбищенские призраки в родных краях вруна Санг Юпа. — Что общего между проституткой и редактором газеты?
        — На первый взгляд, ничего, — вздохнул Говард и, посмотрев на Штольца, сказал: — Вы очень помогли, Эрик, когда нашли тело Лавин. У вас потрясающие знания в артефакторике.
        Штольц рассмеялся и смущенно опустил голову, словно бургомистр хвалил его не по делу, и он не хотел принимать эту похвалу.
        — Откровенно говоря, я просто нахватался верхушек, — признался он. — Наслушался рассказов Жан-Клода, вот он в этом деле действительно великий мастер.
        Моро по-настоящему смутился и с преувеличенным вниманием стал рассматривать какой-то заусенец на пальце. Было видно, что похвала Штольца тронула его до глубины души — он был похож на собаку, которую приласкал обожаемый хозяин. Август вспомнил, как давеча Моро беглым движением сжал руку своего господина, и у него тотчас же стало точить в животе — такое же томительное неприятное чувство охватило Августа тогда, когда он узнал, что любимая девушка его оставила.
        К чему он вдруг об этом подумал? И — какая тайна соединяет Штольца и Моро на самом деле?
        — Да я к тому веду, что мне не хочется вызывать артефакторов из столицы, — совершенно простецки признался Говард. — За ними всегда приезжают какие-нибудь проверки и инспекции, вот только этого мне сейчас для полного счастья и не хватает. Если бы господин Моро согласился оказать определенную помощь полиции…
        И он посмотрел в сторону Моро так выразительно, что слов уже и не требовалось. Моро неопределенно пожал плечами.
        — Даже и не знаю, что сказать, — ответил он. — Работы и без того хватает.
        И Август удивился, что в этой фразе не было ровно никакого желания набить себе цену.
        — Почему бы и нет, Жан-Клод? — улыбнулся Штольц. — Думаю, это будет интересным.
        Взгляд, которым слуга одарил господина, был взглядом заговорщика, который прекрасно понимает все неназываемые планы. Моро кивнул, и тогда Август спросил:
        — Ну раз ты теперь главный по артефакторике, то как полагаешь, что помешало убийце бросить Гвоздику в меня? Я его видел, а он убирает свидетелей.
        Веки становились тяжелыми, а голова плыла. Моро выразительно завел глаза к потолку и ответил:
        — Вас и так хорошо приложило, доктор Вернон. Да и вообще… вы его видели? Как он выглядел? Ставлю голову против шлюшьей задницы, что ничего-то вы не помните.
        Август сконфуженно умолк и поджал губы: он действительно не мог вспомнить, как выглядел тот, кто вышел из сиреневого марева Фиалки. Он вообще смотрел не на него, а на Авьяну, беспомощно вскинувшего правую руку. Моро понимающе качнул головой.
        — То-то и оно. Господин бургомистр, — сказал он, обернувшись к Говарду, и его отражение в окне на мгновение налилось красным, размазалось, вспыхнуло. — Вы бы представили меня завтра полиции? А то получится, как сегодня с докторами, а с властью я не ссорюсь.
        Август зажмурился, открыл глаза — отражение было обычным: люди как люди, без каких-то непонятных вещей. Значит, ему просто померещились огненно-красные перья, пышный тюрбан, плащ, в складках которого моргали десятки рубиновых глаз… Все это был сон, который обнимал мягкими руками.
        — Представлю, конечно, — ответил Говард почти шепотом. — Он засыпает, пойдемте отсюда, господа. Август, дружище! Доброй ночи! Завтра будешь, как огурчик!
        Штольц выходил последним — в дверях он обернулся и посмотрел на Августа с таким искренним теплом, с каким смотрела бы разве что мать.
        — Отдыхайте, доктор! — улыбнулся он и тихонько прикрыл за собой дверь.
        «Доброй ночи», — ответил Август про себя и провалился в сон.



        ГЛАВА 4. БЕЗУМНЫЙ МАТЕМАТИК

        — Если бы не ваша просьба, милорд, я бы пальцем для него не пошевелил.
        Эрика понимающе кивнула и сделала осторожный глоток из чашки кофе. Моро варил его по особенному рецепту, добавляя вайеннскую корицу и несколько коробочек кардамона, и напиток получался действительно колдовским. Однажды Эрика выпила кофе и сразу же села за рояль — маленькая прелюдия в восточном духе так понравилась Моро, что он отвернулся к окну, встав так, чтобы Эрика не видела, и потом по его покрасневшим глазам она поняла, что он плакал.
        Сейчас они сидели в маленькой столовой — легкий завтрак только что закончился, пришло время кофе и десертов. За окнами серело зимнее утро: унылое, сонное, с начинающейся метелью. Самое вдохновляющее время для музыки — можно в свое удовольствие сотворить что-нибудь мрачное, овеянное дыханием зимних легенд, где Ледяной король едет на санях, запряженных мертвецами.
        Чем больше времени Эрика проводила в Эверфорте, тем сильнее ей казалось, что страшные зимние сказки — не просто выдумки. Все это было на самом деле — и еще может ожить и вернуться.
        — Вижу, доктор Вернон тебе не по душе, — заметила Эрика.
        — Наглец, — отрезал Моро. — Хам. Вообразите, обвинил меня в том, что я украл ваш кошелек и пошел по шлюхам. Это лишь на том основании, что у меня денег больше, чем у него.
        Эрика улыбнулась. Насколько она успела узнать доктора Вернона, такой выпад был вполне в его духе. И сразу же вспомнился вчерашний вечер, когда она вышла на улицу после концерта и увидела, что впереди по улице что-то происходит. Кричали девушки, которые минуту назад заливались звонким смехом, народ бежал в сторону чего-то темного на снегу, и по нервам заскреб полицейский свисток.
        Она как-то сразу поняла, что это убийца ее родителей. Он снова вышел на улицу, и та темная бесформенная масса — его жертва. Того, что там окажется Вернон, Эрика не ожидала. Не мертв, просто оглушен, но может умереть, если просто смотреть на него и ничего не делать. Бледное, без кровинки, лицо было обращено к луне и казалось маской; подбежав к распростертым на снегу телам, Эрика схватила Моро за рукав и едва слышно выдохнула: помоги.
        Если бы не ее просьба, то Моро и не шевельнулся бы.
        — И что же ты ответил на это обвинение? — поинтересовалась Эрика.
        Моро отпил кофе и довольно прикрыл глаза: сегодня он был удовлетворен его качеством, что случалось очень редко. Обычно он фыркал и оставлял свою чашку недопитой.
        — Ничего! Он так меня вышил гладью, что куда там пиратскому боцману, — Моро помолчал, сделал еще один глоток и добавил: — Знаете, я не уверен точно, но вчера мне показалось, что он меня увидел.
        Эрика невольно поежилась. В комнате было тепло, в камине жарко трещали дрова, но от слов Моро веяло стылыми подземельями, заброшенными домами и дорогами, которые ведут никуда, во тьму, в самое сердце леса.
        — Что ты имеешь в виду? — спросила она.
        — Мой настоящий облик, — ответил Моро. — Иногда он проскальзывает в зеркалах. Очень редко.
        Эрика подумала, что, пожалуй, не хотела бы узнать, как выглядит ее преданный слуга на самом деле. Возможно, это как раз то зрелище, от которого ты никогда уже не заснешь. Лучше не думать о том, каким Моро был в лампе.
        — Как ты думаешь, почему? — спросила она. Моро пожал плечами, и по его бледному осунувшемуся лицу скользнула тень, словно Эрика спросила о чем-то исключительно болезненном.
        — Мне, честно говоря, не хочется об этом думать, — признался он, — но, возможно, доктор Вернон превращается в артефакт. Или он очень сильный Темный маг, который тщательно скрывает свои таланты. Или он становится Темным магом.
        С улицы донеслись детские крики — малышня вышла в сад на прогулку и принялась штурмовать снежную крепость. Эрике вдруг подумалось, что через несколько дней наступит новый год. В гостиной можно будет поставить небольшую елку, украсить ее, как в детстве, когда музыка еще спала, и родители не собирались отправлять дочь с глаз долой.
        Музыка проснулась в Эрике как раз под новый год — помнится, она стояла на скамеечке, тянулась к еловой ветви с очередным золотым шаром, и вдруг услышала, как где-то легко и радостно играет скрипка. Эрика повесила шар и пошла посмотреть — неужели уже приехали музыканты? А музыка шла за ней, и Эрика поняла: удивительный оркестр играет в ее голове.
        — Ни за что не поверю, что ты не изучил его при первой встрече, — сказала Эрика.
        — Изучил, — неохотно признался Моро. — Он был обычным человеком, ну пусть неприятным, конечно, аж тошнит от него, но обычным. Меня все-таки удивляет то, что убийца не вернулся за ним. Вычищать мозги, чтоб не оставить следов — но не тронуть свидетеля!
        Эрика согласно кивнула. Что-то тут было нечисто.
        — Он мог это сделать по каким-то своим соображениям, — предположила она. — Возможно, он узнал Августа и решил оставить его в живых.
        Моро криво ухмыльнулся правой стороной рта, и Эрика готова была поклясться, что он чем-то задет.
        — Ага, значит, он вам уже просто Август, — буркнул Моро и с преувеличенным вниманием принялся изучать гущу в чашке. Это было настолько похоже на ревность, что Эрика не сдержала улыбки — Моро заметил ее и тотчас же добавил: — Я вижу, как вы улыбаетесь, когда говорите о нем. И как он выглядит, когда речь заходит о вас.
        На мгновение Эрике показалось, что ее бросили в раскаленную докрасна печь. Кровь прилила к щекам, она вспотела и неожиданно для самой себя спросила:
        — И как же он выглядит?
        Моро окончательно помрачнел и ответил:
        — Словно ему задницу дверью прищемили, — он бросил в сторону Эрики колючий взгляд и произнес: — Уж простите, милорд, но я знаю, чем это обычно кончается.
        Эрика смотрела в окно и не могла понять, что чувствует — то ли удивление и непонимание, словно Моро уличил ее в чем-то непристойном, то ли растерянность и очень далекую радость. Снег за окном пошел сильнее, и детские крики зазвенели еще громче. Интересно, как там доктор Вернон?
        — И чем же это обычно кончается? — поинтересовалась Эрика. Моро угрюмо посмотрел на нее и ответил:
        — Тем, что вы перестанете пить зелье, вот чем.
        Это, разумеется, была недопустимая вещь, и слуга не мог бы так говорить с господином. Эрика посмотрела на Моро так, что он тотчас же сел ровнее и счел нужным добавить:
        — Это ваше дело, не мое. Но все это кончится тем, что вы перестанете играть. И ничего больше не напишете. Чего уж проще, тогда надо было принимать предложение Геварры, все почище было бы. Господин полковник таких уродливых шлюх, как доктор Вернон, не пользовал.
        Про Геварру можно было бы и не упоминать — это было уже слишком. Эрика смотрела в окно, чувствуя, как тяжелеют веки и губы, как становится все жарче и жарче. Нет, конечно, она не думала ни о каких отношениях — Эрик Штольц принадлежал только музыке, и это было правильным. Доктор Вернон ей нравился, Эрика и не отрицала этого — но нравился примерно так же, как и любой другой хороший, порядочный человек.
        В конце концов, почему она должна искать какие-то оправдания?
        — Я очень тебя люблю, Жан-Клод, — сказала Эрика. — Ты единственный, кто у меня есть.
        Моро снова уткнулся взглядом в кофейную гущу, и его бледное лицо окрасилось румянцем. Возможно, он думал о том, что Эрика наконец-то оценила его и все его дела и старания по достоинству. Конечно, это было неправдой: она всегда ценила Моро и дорожила им — и не забывала говорить о своей благодарности.
        — Я знаю, что без тебя у меня ничего не было бы, — продолжала Эрика. Такие моменты искренности всегда открывали какие-то глубокие тайные двери в ее душе, и музыка начинала звучать громче — так громко, что Эрика не видела и не чувствовала ничего, кроме клавиш рояля под своими пальцами. — Если бы не ты и не твоя помощь, я не была бы собой. Поверь, Жан-Клод, я люблю тебя и ценю больше, чем кого бы то ни было.
        Моро вздохнул.
        — Я боюсь, что вы оставите музыку, — признался он. — Потому что артефакторика, энергетические поля — это на самом деле пустяки. Истинную власть имеет только музыка, она говорит с сердцем. Она говорит со мной так, как говорил бы мой и ваш Создатель.
        Он умолк, словно понял, что и без того сказал слишком много. Эрика пожалела, что у нее не осталось кофе. Метель усиливалась, и добропорядочные господа в такую погоду остаются дома: читают книги, пишут письма и поглядывают на часы — скоро ли полдень, когда уже можно позволить себе бокал горячего вина с пряностями.
        — Я никогда не оставлю музыку, — твердо сказала Эрика. — И тебя.
        На мгновение ей сделалось страшно. Что если однажды Моро решит исчезнуть? Она не сможет жить с его артефактом без зелья, которое он верно варит каждое утро — и тогда Эрика Штольца тоже не станет. И музыка, которая будет звучать в голове Эрики, так и останется там — безудержным, отчаянным грохотом без надежды.
        — Мне не нравится доктор Вернон, — устало произнес Моро. — Он неприятный тип, и преуспел в этом. Я действительно хватил сегодня лишнего, и прошу вас простить меня за это… но будьте благоразумны. Ради себя и музыки.
        Несколько долгих минут они сидели молча. В окно Эрика видела, как к порогу ее дома подбежала девушка в пушистой темной шубке — вынув из сумочки конверт, кокетливо перевязанный алой лентой, она помедлила, а затем порывисто прижала послание к губам и опустила его в ящик. Моро ухмыльнулся — девушка словно увидела эту ухмылку, потому что прянула в сторону, словно испуганный олешек.
        — Как всегда, — сказал Моро, будто обрадовавшись появлению поклонницы и возможности сменить тему. — Что в захолустье, что в столице. Девушки прыгают на знаменитостей.
        Эрика вздохнула. Должно быть, то, что она никому не может ответить взаимностью, только разжигает аппетит поклонниц Штольца. Недоступное всегда влечет сильнее того, что можно найти на каждом углу.
        — Я буду благоразумна, Жан-Клод, — сказала она. — Мне и без того хватает забот.
        Улыбка Моро стала светлее.
        — Кстати, про заботы, — произнес он. — Меня в полдень ждут в участке. Раз уж я назначен местным артефактором, то придется работать. Вы меня отпустите? Обед и все остальное я уже наладил.
        Эрика улыбнулась и слегка сжала его запястье.
        — Конечно, Жан-Клод. И я хотела бы пойти с тобой, думаю, никто из полицейских возражать не станет.
        Моро поднялся, взял пустые чашки и, осторожно поставив их на поднос, ответил:
        — Пусть попробуют. Я быстро объясню им, как не надо поступать.

* * *

        Утром Август почувствовал себя достаточно свежим и здоровым для того, чтобы больше не занимать больничную койку и вернуться к работе. Доктора, которых он встретил в коридоре, дружно вздернули благородные носы и сделали вид, что не замечают его. Должно быть, Моро был с ними настолько мил и любезен, что их продолжает подпекать от его вежливости.
        В просторном холле — помнится, Говард хвастался, что выбил из министерства большую субсидию и отгрохал в Эверфорте больницу не меньше и не хуже столичной — Августа вдруг окликнули. Он обернулся, увидел Виньена Льюиса, и настроение, и без того скверное, ухудшилось окончательно.
        — Здравствуйте, доктор Вернон! Как вы себя чу-чувствуете?
        До приезда Штольца в Эверфорте тоже был гений, только не музыкальный, а математический. Профессор математики, богослов, поэт, художник — талантливый человек был талантлив во всем. Как и Штольц, Льюис жил в столице, но только Штольц отправился на север по доброй воле, а Льюиса сюда сослали.
        Этот милый молодой человек с идеально красивым лицом ангела с фрески и очаровательной застенчивостью нецелованной девушки был славен тем, что два года назад зарезал четырех столичных проституток. Тогда от страха гудела вся страна; матери прятали дочерей — вдруг убийца примется и за порядочных барышень, преступника искали лучшие следователи Хаомы, нашли, и тут правосудие зашло в тупик. Льюиса, который почти сразу же признал свою вину под тяжестью улик, следовало повесить — но пять лет назад профессор был признан национальным достоянием страны, и такой королевский указ было не отменить. «Да бог с ними, со шлюхами, кому они нужны», — решили судьи, Льюиса признали душевнобольным и отправили в ссылку.
        Август был уверен, что математика оговорили. Стоило просто посмотреть на Льюиса, чтоб понять: он боится прихлопнуть комара у себя на щеке, не то что зверски умертвить четырех женщин. Профессор просто взял на себя чужую вину и исчез для света — как-то Август говорил с ним, и Льюис сказал, что его подлинные грехи гораздо тяжелее — но здесь, на севере, они его уже не мучат.
        И сейчас Льюис стоял в холле — небрежно наброшенное на плечи пальто, какая-то несуразная одежда на пару размеров больше, на запястьях наручники — и смущенно улыбался Августу, словно одновременно был очень рад его видеть и не хотел, чтобы на него обратили внимание.
        — Здравствуйте, Виньен! — деваться было некуда, и Август выдавил из себя улыбку. — Все хорошо, а как вы поживаете?
        Льюис подошел к нему, и Август почувствовал запах его одеколона: простенький, прохладный. Должно быть, для профессора это было очень важным — пользоваться одеколоном. Должно быть, это позволяло ему не утратить рассудок окончательно.
        — Добрейший господин Мавгалли привозил меня к доктору, что-то се-сердце шалит, — ответил Льюис. — Вот, жду его, чтоб поехать обратно в Марвенберг, в мою обитель скорби. Я видел вчера в окошко, как вас несли. Лежал в палате после осмотра и видел.
        Август развел руками.
        — Ну вот, так получилось. Попал под удар, а Берт Авьяна погиб. Сегодня буду его вскрывать.
        Он запоздало подумал, что, пожалуй, не стоило бы говорить такие вещи при душевнобольном. Мало ли — бросится, заплачет, впадет в меланхолию. Но Льюис понимающе кивнул.
        — У вас г-грустная работа, Август. Вы не обидитесь, если я вам скажу кое-что? Говорят, безумцы всех умней, может, мои слова вам как-то пригодятся.
        Август кивнул, поглядывая в сторону лестницы. Где этот идиот Мавгалли шатается? Ищет, где бы похмелиться? Додумался тоже, оставить опасного сумасшедшего просто так, в коридоре. Льюис тем временем умудрился сунуть руку в карман и извлечь исписанный листок бумаги.
        — Вчера я провел пару часов за вычислениями, — сказал он. — Это цифры вашего рождения и имени, Август, и они говорят, что вам дана величайшая судьба, пусть и трагическая. Вот — восьмой угол, — Льюис указал на какую-то закорючку, — а вот формула Аусто, просто идеальное совпадение. Знаете, почему вчера вы не погибли? Вас оставили в живых специально.
        Августа пробрало холодком. Он окинул цепким взглядом тощую фигурку Льюиса: обычный человек, возможно, слишком застенчивый. Светло-голубые добрые глаза, изящные руки, тонкие запястья, на которых наручники смотрятся, как оригинальное украшение — но от профессора вдруг повеяло чем-то запредельным.
        Он не был безумен. Он действительно мог заглядывать туда, куда люди не имели права смотреть.
        — Специально? — переспросил Август. Льюис кивнул, и в его взгляде появилась тревога.
        — Убийца знает вас, — уверенно сказал он и вновь показал на скопление цифр на листке. — Очень хорошо знает, это следует из вот этой формулы. Он не стал вас убивать потому, что хочет причинить вам как можно больше боли. Вы его враг, и вы не заслужили легкую смерть.
        Август взял Льюиса под рукав и отвел к небольшой скамеечке у стены. Старушка, поджидавшая там кого-то, торопливо подалась в другой угол — резво, куда там молодой.
        — Это все видно из цифр моего рождения? — уточнил Август. Льюис закивал.
        — Да-да, — он приблизился к Августу и едва слышно произнес: — А еще вы влюблены так, как любить нельзя. Я тоже увидел это в цифрах.
        Август оторопело посмотрел на него. В ушах зашумело, больничный холл вдруг сделался огромным и гулким, и где-то за его стенами вскипело волнами невидимое море. Он не знал, что делать — то ли как следует встряхнуть несчастного математика за шкирку, то ли спрашивать его, спрашивать…
        Как, дьявол его побери, он умудрился? Как?
        — А что еще там видно? — спросил Август, понимая, что сейчас у него самый идиотский вид.
        — Что она принесет вам счастье и такую же огромную боль, — с искренним сочувствием ответил Льюис. — Видите ли, я п-прошел через нечто подобное, через за-запретное горькое чувство. Я во многом вас понимаю, пусть вам это и не понравится.
        Он хотел было сказать еще что-то, но тут с лестницы спустился офицер Мавгалли — в одной руке он держал стопку бумаг с печатями и подписями докторов, а в другой надкусанный пирог, который, должно быть, стащил с больничной кухни. Почему-то Август разозлился на него так, что в глазах потемнело. В эту минуту он ненавидел все: и расстегнутое потертое пальто полицейского, и пирог этот идиотский, и то, что он оставил больного одного.
        — Доктор Вернон, доброе утро! — улыбнулся Мавгалли. — Что, уже домой? Давайте подвезу вас, нам торопиться некуда, — и, обернувшись к Льюису, он добавил: — Все в порядке с вашим сердцем, профессор, зря волновались.
        Мавгалли испытывал заметный трепет рядом с национальным хаомийским достоянием, пусть это достояние и было совершенно безумным. Август почувствовал, что волнение стало потихоньку отпускать его. Бред сумасшедших иногда бывает очень убедителен и логичен.
        — Не боялся, что он у тебя сбежит, Максим? — поинтересовался Август. Мавгалли откусил от пирога и, довольно жуя, ответил вопросом на вопрос:
        — Куда ему бежать-то, почти без порток? Зимой, и без гроша в кармане! Он безумный, но не идиот. Променять теплую комнату с едой и ванной на обморожение? Ну нет!
        — А если бы кого-нибудь убил? — продолжал наседать Август. Мавгалли только хмыкнул.
        — Чем ему убивать? У него же руки вон, скованы. Вы не волнуйтесь, доктор, ваша полиция вас бережет!
        Август подумал, что у него, в принципе, очень похожая ситуация. И бежать ему некуда, и сделать он ничего не может.
        И кто его враг? Кто ненавидит его так, что хочет причинить как можно больше боли? Август прекрасно знал, что все его враги остались в прошлой жизни и давным-давно забыли о нем. А в Эверфорте у него были сплошь друзья — даже здешним докторишкам с ним, в общем-то, нечего было делить.
        Когда они вышли на улицу, и Мавгалли повел Льюиса к экипажу, то Август спросил математика:
        — И вы можете прочитать судьбу любого? Просто по цифрам?
        Мавгалли хохотнул и ответил, опередив Льюиса:
        — Он этим по дороге занимался. Я ему дал карандашик, так он высчитал, что я однажды буду полицмейстером. Домик куплю за городом, с садом и вишнями. И женюсь удачно.
        Август покачал головой. Когда они разместились на холодной и жесткой скамье полицейского экипажа, то он поинтересовался:
        — А ты не боялся, что он этот карандашик тебе в глаз воткнет?
        Льюис посмотрел на Августа с тихой и горькой укоризной, словно хотел сказать, что не заслужил ни такого обращения, ни таких подозрений. Мавгалли выразительно завел глаза, как заводят барышни, когда хотят сказать свое вечное «Ой, все!»
        — Допустим, воткнет, и что? Куда ему деваться зимой без штанов и денег? Одному? Доктор Льюис для этого слишком благоразумен.
        Август нахмурился и полез в карман, где носил записную книжку. Вырвав страничку, он написал дату рождения брата и сестры Штольц — запомнил ее, когда газеты захлебывались восторгом по поводу приезда великого музыканта в Эверфорт — и протянул Льюису.
        — Что можете сказать?
        Экипаж неторопливо тронулся в сторону кладбища. Высадят Августа возле анатомического театра и потом отправятся к дому скорби. Возможно, Мавгалли был прав, говоря, что Льюис не дурак и никуда не сбежит. Когда ты все потерял, то тихая комната будет самым лучшим пристанищем.
        Льюис нахмурился, вытащил огрызок карандаша, подаренный Мавгалли, и набросал несколько строк.
        — Женщина, — уверенно сказал он. — И ее судьба не менее удивительна, чем ваша. Ее обвинили в преступлении, которого она не совершала. Рядом с ней нечто, какое невозможно описать.
        Август кивнул — профессор не сказал ничего нового. Кроме неописуемого нечто — поди знай, что это такое.
        — Да, ее судьба и впрямь была удивительна, — произнес он. — Она умерла.
        Теперь уже Льюис посмотрел на него, как на идиота. Август невольно заерзал на сиденье.
        — Умерла? — спросил математик с теми сварливыми нотками, с которыми, должно быть, говорил с коллегами на кафедре или нерадивыми студентами, не понимающими элементарных вещей. — Ничего подобного! Она жива и прекрасно себя чувствует! Будь она мертва, то в формуле высчитывалась бы Драконова петля, вот тут. Петли нет, ваша прекрасная дама жива и здорова.
        Экипаж подпрыгнул на какой-то колдобине, так, что Август и Мавгалли едва не треснулись головами о низкий потолок.
        — Жива? — растерянно повторил Август. Льюис вернул ему листок и хмуро ответил:
        — Я могу б-быть нездоров, доктор Вернон, но я никогда не ошибаюсь в своих вычислениях. Никогда. Я п-психопат, но не идиот, господин Мавгалли вас не обманывает.
        Мавгалли коротко хохотнул.
        — Проверим! — сказал он. — Скорей бы уже мне дожить до моего домика с садом!

* * *

        После вскрытия Авьяны Август отправился в полицейский участок — там собиралась вся следственная группа. Первым, кого он увидел, войдя в кабинет Кверена, был Моро. Сегодня он привел себя в порядок, принарядился и прибрал патлы, и теперь в слуге Штольца появился даже некий оттенок интеллигентности.
        «Ну да, — подумал Август, вешая пальто на крючок. — Он же теперь наш специалист по артефактам».
        Штольц сидел позади всех и что-то быстро писал в открытом блокноте. Рядом с ним был единственный свободный стул, и Август этому обрадовался и в то же время почувствовал болезненный укол стыда. Вспомнился Льюис с его пророчествами и признаниями, и Августу окончательно сделалось не по себе.
        Он сел, бросил взгляд в блокнот Штольца — ноты, разумеется. Гений работал, потому что музе все равно, где он находится, в морге или в полиции. Она просто приходит и берет свое. Кверен кашлянул в кулак, привлекая внимание, и Штольц встрепенулся так, словно только что обнаружил, где находится.
        — А, доктор Вернон, — негромко сказал он и улыбнулся. — Как вы?
        — Все хорошо, — откликнулся Август. — Ваш Моро сегодня прямо франтом.
        — Ну что, коллеги, — шумно вздохнул Кверен, — давайте начинать. Итак, у нас два трупа за неделю. В городе действует серийный убийца. Сейчас господин Моро, — полицмейстер бросил угрюмый взгляд в сторону слуги, — расскажет нам пару слов об артефактах.
        Моро поднялся со стула и, встав так, чтобы все его видели, произнес:
        — Убийца использует Гвоздику, боевой артефакт, который выжигает мозг жертвы. Отсюда лично у меня два вопроса. Первый — где он их берет? Одна такая Гвоздика стоит пятнадцать тысяч карун, и их просто так не купить, только по военным заказам. Значит, убийца либо военный, либо имеет на них выход.
        — И он, к тому же, очень богатая сволочь, — угрюмо добавил Краунч, который сидел рядом с Фирменом и задумчиво ковырял заусенец на указательном пальце. — Раз так деньги мечет, чтоб убить проститутку и журналиста.
        Моро кивнул.
        — Исключительно богатый, — согласился он. — Я подумал и составил примерный портрет убийцы.
        Полицейские оживились, по кабинету прокатились одобрительные реплики. Август покосился на Штольца: тот сидел, прикрыв глаза, и вроде бы дремал, но карандаш в его пальцах продолжал летать по строчкам, усыпая их закорючками нот.
        Августу вдруг нестерпимо, до боли в руках захотелось прикоснуться к нему. Провести пальцами по щеке, дотронуться до губ. Он зажмурился, сжал переносицу: нет, это какое-то наваждение, с ним нужно бороться, а не поддаваться ему. В конце концов, что может быть смешнее и нелепее?
        Он опустил руку и с преувеличенным вниманием начал слушать Моро, который держался так важно, словно был столичным профессором, а не слугой и бывшим бандитом.
        — Мужчина, возраст до пятидесяти лет, — произнес Моро. — Потому что для перемещений пользуется Фиалкой, а возрастные господа после нее, как правило, изволят стремительно опорожнять кишечник.
        Полицейские дружно загоготали. Народ в Эверфорте был простой, и юмор у него тоже был не сильно сложный.
        — Куч возле трупов не было, это точно! — весело сказал Фирмен, и полицмейстер тотчас же показал ему кулак: дескать, помолчи уже, дело сложное, а все ржут, как кони полковые.
        — Обеспеченный военный, полный сил и энергии, который почему-то убил проститутку и редактора газеты с помощью дорогого артефакта. Не пожалел тридцати тысяч карун, и еще бог весть, сколько на это потратит, — продолжал Моро. — И отсюда второй вопрос: почему он оставил в живых свидетеля?
        Все обернулись в сторону Августа так, словно ждали от него ответ. Август снова вернулся к словам безумного математика: убийца хочет причинить ему как можно больше боли.
        — Он убьет меня позже, — сказал Август, стараясь сохранять непринужденный и независимый вид. — И моя смерть не будет такой легкой, как у Подснежника и Авьяны.
        Кверен даже кашлянул. Краем глаза Август заметил, что Штольц смотрит на него и уже ничего не пишет в блокноте.
        Ему казалось, что он чувствует этот взгляд, как теплое прикосновение солнечных лучей к коже.
        — Почему вы так решили, доктор Вернон? — поинтересовался Кверен. Август подумал, что сейчас будет выглядеть набитым дураком, и ответил:
        — Сегодня мне это высчитал профессор Льюис по дате моего рождения. Мавгалли не даст соврать, — он сделал паузу и устало добавил: — Господа, ну это же логично! Если я пока жив, значит, нужен убийце для чего-то еще. Я не знаю, для чего. И у меня нет среди знакомых ни военных, ни богачей.
        Некоторое время все молчали. Моро тихонько опустился на стул. Потом Кверен все-таки спросил:
        — А если взять вашу прошлую жизнь? До восстания?
        Август криво ухмыльнулся. Он расплатился за свое прошлое мясом и кожей с собственной спины, похоронил былое и прекрасно знал, что все давно успели о нем забыть — примерно так же, как забыли о несчастном сумасшедшем Льюисе. Штольц по-прежнему смотрел на него, и от этого было одновременно и хорошо, и больно.
        — Те военные богачи, которых я тогда знал, давно умерли, — сказал Август. — Были повешены после Левенфосса, если вас интересуют детали. Давайте лучше подумаем не о том, почему он меня не убил, а о том, что общего у Авьяны и Лавин.
        Собравшиеся дружно изобразили пантомиму «Мы не знаем». Август не удивился: чего-то в этом роде он и ожидал. И это общее должно было найтись не только у проститутки и редактора провинциальной газеты, но и у родителей Штольца.
        Разные, совершенно непохожие люди. Разные сословия, уровень жизни, привычки, манеры и круг общения. Что объединило их и привело к мучительной смерти?
        — Возможно, это как-то связано с тем явлением, которое мы все видели на Малой Лесной.
        Никто не ожидал, что Штольц заговорит. Кверен пустил его на собрание просто из уважения: пусть посидит, послушает, авось, не помешает.
        — Я сегодня ходил в «Зеленый огонек», — продолжал Штольц, и теперь полицейские изобразили другую пантомиму — «Невероятно!». Но самым оторопевшим сейчас был Моро: он смотрел на своего хозяина и никак не мог поверить в то, что услышал. Штольц обвел всех удивленным взглядом и сказал:
        — Да, я ходил в «Огонек», что такого? Очень плодотворно пообщался с госпожой Аверн и тамошней красавицей Присциллой.
        Август неожиданно обнаружил, что у него стало жечь веки и кончик носа — верный признак с трудом сдерживаемого гнева. Тотчас же его почти привычно обнял стыд, и внутренний голос шепнул: ты не имеешь права. Сиди, молчи и слушай.
        «Я и так слушаю, — ответил Август внутреннему голосу. — Чего только не наслушался сегодня».
        — Госпожа Аверн рассказала, что за день до смерти Лавин спросила: «Вы ведь слышите музыку?» Но в тот момент было тихо, музыканты еще не пришли, — продолжал Штольц. — Госпожа Аверн решила, что девушка уже успела выпить с утра, вот ей и мерещится. Потом Лавин спрашивала о том же у Присциллы и даже напела мелодию. Присцилла запомнила ее и спела мне, и это была та самая музыка, которая звучала во время появления того огненного столба.
        В кабинете стало тихо-тихо. Мавгалли резко побледнел, вспомнив, что он тоже слышал музыку и вспомнил про вишневый сад своего детства. Первым ожил Кверен, как и полагается начальнику.
        — Вы это, вы вот что, — начал он, нервно постукивая карандашом по столу. — Никому об этом ни слова, ни единой душе. Эту музыку тут много кто слышал. Прикинут дело к носу, что убивают именно таких, тут такое начнется… Избави Господь.
        Полицейские дружно кивнули. Мавгалли заерзал на стуле так, словно сиденье стало подпекать ему зад. Август покосился на Штольца: тот сидел с самым невозмутимым видом. Моро смотрел на своего господина так, будто у него с языка рвалось сакраментальное: «Как же вы могли..!» — и Август вполне его понимал.
        Ангелы не ходят по борделям. Даже если им нужно что-то узнать.
        — Так что же нам делать-то? — испуганно спросил Мавгалли. — Кто его знает, может, он прямо сейчас тут выскочит!
        Глядя на него, можно было подумать, что бравый офицер полиции готов бежать, неведомо куда, и даже не захватить пожитки.
        — Что мы знаем? — спросил Кверен и принялся загибать пальцы: — Убийца — военный, который использует артефакты. Он убивает тех, кто слышал музыку во время огненного явления. Поскольку явление было не только у нас, но и по всему миру, нужно отправить запросы по линии полиции насчет трупов с цветами во рту. Еще у меня есть товарищ в военной полиции, в артефакторском отделе. Напишу ему по поводу того, не пропадала ли у них Гвоздика. Ну и как всегда: вести себя осторожно, сообщать о подозрительных предметах.
        На том и порешили.
        Когда они выходили из здания, то хмурый Моро несколько разгладил физиономию, получив в руки блокнот Штольца. Август невольно подумал, что слуга похож на собаку, которой бросили сладкую косточку. Вон, чуть слюной не капает. Был бы девушкой, может быть, тоже бросал панталоны на сцену.
        В нем снова проснулась злость.
        — Вы бледны, — заметил Штольц, надевая перчатки. Август кивнул. Что тут можно было ответить?
        — Пойду домой, голова ноет, — сказал он и добавил: — Профессор Льюис высчитал, что ваша сестра жива и здорова. И что она не убивала ваших родителей.
        Лицо Штольца потемнело так, что Август испугался, устоит ли он на ногах. Моро предусмотрительно подхватил его под локоть и посмотрел на Августа тем взглядом, за который в иных местах и морду бьют. По губам Штольца скользнула блеклая, какая-то жалкая улыбка, и Август ощутил очередной укол стыда, словно он и в самом деле ударил его.
        — Это совершенно невозможно, доктор Вернон, — глухо произнес Штольц. — Прощайте.

* * *

        Август провел три дня дома, занимаясь тем, чем и положено заниматься интеллигентному человеку зимой и в состоянии душевного расстройства: он пил, угрюмо смотрел в окно и снова пил. Снаружи была веселая морозная зима, дети и родители наряжали огромную уличную ель, увешивая ее пряниками и шарами, разносчики глинтвейна сбивались с ног, и город выглядел таким спокойным и радостным, словно никого и не убивали.
        Мысли и чувства, которые кружили в душе Августа, были злыми и когтистыми. Они царапали, они язвили, они клевали — в какой-то момент Август даже посмотрел на люстру и вдруг подумал, что там очень легко закрепить веревку. У него ведь была веревка, и он мог все решить сразу и окончательно — потому, что приняв и признав то чувство, что терзало его, больше не мог бы жить, как раньше. Август выпил еще и заснул за столом, подумав напоследок, что это, возможно, к лучшему. Он еще успеет сдохнуть без покаяния, неизвестный убийца позаботится об этом.
        И его любовь — та, которую Август наконец-то смог назвать любовью — уйдет вместе с ним, успев причинить боль только ему, и никому больше.
        На четвертый день пришла Агапа, служанка, которая забирала в стирку белье и наводила порядок. Оценив состояние Августа, который сидел за столом со стаканом в одной руке и анатомическим справочником в другой, Агапа сказала:
        — Вы бы, барин, погулять сходили, что ли? Погода хорошая, морозец. А то вон, в комнате вонища какая, хоть топор вешай. Вроде приличный вы человек, а все туда же.
        — Куда «туда же»? — хмуро уточнил Август. Агапа прошла по комнате, сгребая грязную одежду и белье в мешок, и сварливо ответила:
        — Известно, куда. Куда все наши выпивохи. А то я пьянь не видела? Все вы, мужики, одинаковые, хоть простые, хоть ученые, хоть какие. Как напьетесь, все на одну синюю рожу. Идите уже погуляйте, воздуха дохните. Дети колядовать пошли, вы им как раз за Рогатого Буку сойдете. Вон гляньте в зеркало, такой личиной только кошек пугать.
        Август хотел было посоветовать служанке прикрыть рот и не лезть не в свое дело с советами и комментариями, но затем подумал, что Агапа права, и отправился в ванную. Во всем нужно знать меру, как говаривал Говард, наливая шестую и последнюю стопку, и Август решил, что пора опомниться.
        Надо было взять себя в руки и жить дальше.
        Город встретил его свежим воздухом, пахнущим апельсинами, елками и корицей, хрустом снега под ногами, огоньками свечей на елках и бесчисленными красными фонариками на дверях — символом счастья и достатка. Горожане спешили в лавки и магазинчики — покупать подарки на новый год. Шуршала красно-белая оберточная бумага, звенели монеты, весело смеялись девушки, и Август, рухнув в эту предпраздничную кутерьму, вдруг обо всем забыл и вновь почувствовал себя молодым и счастливым. Новый год всегда приносит новые надежды — даже тем, кто успел окончательно отчаяться.
        Он заглянул на почту — отправил несколько писем тем товарищам, которые его еще помнили, и получил открытку от одного из бывших пациентов. К открытке прилагался чек на двадцать карун: когда-то Август оперировал доброго господина Штайнмахера, и тот не забыл об этом, поздравляя его каждый год. У окошка почтмейстера стояла изящная блондинка в дорогом манто. Все в ней — поворот головы, глаза, наполненные холодным спокойствием, модное платье и сапожки — говорило о том, что это столичная штучка. Август скользнул оценивающим взглядом по ее точеной фигурке и демонстративно присвистнул. Девушка обернулась, посмотрела на него взглядом, который мог бы кастрировать, забрала письмо и, гордо вскинув голову, вышла.
        — Фу ты, ну ты, знатная барыня, — усмехнулся Август и спросил: — Кто это, господин Ким? Я ее раньше не видел.
        — Конечно, не видели, — ответил почтмейстер. — Это баронетта Вилма, два дня как из столицы. Поклонница господина Штольца.
        Август ухмыльнулся. Вот и поклонницы понаехали. Баронетта Вилма при всем ее изяществе выглядела так, словно способна была взять дочерей Говарда за косы, раскрутить над головой и выкинуть прочь из города.
        — Решительная девушка, ничего не скажешь, — заметил Август, на что почтмейстер откликнулся:
        — Все ей здесь не то и не так. Вчера уже изволила скандал в гостинице закатить. Дескать, почему здесь вино такое дешевое? Ну уж какое есть, извините.
        Август вышел из здания почты, раскланялся с кем-то из знакомых — он даже не понял, с кем именно — и побрел в сторону «Пафнутия». Ему вдруг захотелось съесть чего-нибудь сытного и горячего: за три дня в компании спиртного он почти ничего не ел.
        Томатный суп с сухариками и кусок хорошего мяса в компании с картошкой будут в самый раз.
        «Пафнутий» был забит посетителями: народ уже потихоньку начинал праздновать, хотя последний день года наступил бы только завтра. Официантка, которая выставила на ближайший стол восемь кружек пива, сокрушенно покачала головой:
        — Ох, доктор Вернон, все занято. Разве что подсядете вон к тому господину, — и указала на столик у камина. Август всмотрелся: там, вольготно вытянув ноги, сидел Моро: покуривал трубку и внимательно читал газету. На столе стояла пустая кружка пива и блюдо с остатками вепрева колена.
        Август устало вздохнул. Ему меньше всего хотелось проводить время в компании Штольцевского слуги — но выходить на улицу и тащиться в другое заведение? Нет уж, там зима, а не майский полдень, Август уже успел замерзнуть.
        — Ладно, — кивнул он. — Мне суп и мясо.
        Официантка улыбнулась.
        — И картошки побольше, — сказала она. — Я помню, доктор Вернон. Присаживайтесь, сейчас все принесу.
        Увидев Августа, Моро осклабился и сложил газету.
        — А, доктор! Что-то давно вас не видать!
        — Болел, — хмуро ответил Август, усаживаясь за стол. Официантка поднесла кружки с пивом, и он сделал осторожный глоток. Моро понимающе кивнул.
        — Ага. Я так тоже иногда болею. Сорокоградусно, — и заржал, дрянь такая, с таким гоготом, что с потолка труха посыпалась. Август хмуро посмотрел на него и вдруг подумал, что слишком устал, чтобы давать кому-то отпор.
        — Что нового? — спросил он. — Как идет расследование?
        Моро тотчас же перестал ржать, задумчиво почесал в ухе и ответил:
        — Кверен получил бумаги из Загорского округа, Приморья и Больших холмов. У нас два тела, а в общей сложности — пятнадцать с таким же почерком. Гвоздика, Фиалка и цветок во рту. В тех местах тоже была музыка и огненные столбы. Все убитые эту музыку слышали.
        Август откинулся на спинку стула и запустил руку в волосы. В ушах зашумело, а затылок налился болью, словно его ударили. Нет, он, конечно, предполагал, что могут найти убитых таким же образом, но что их будет пятнадцать…
        — А про Гвоздику что-нибудь узнали? — спросил Август. — Товарищ Макса что-то отписал?
        Моро кивнул и приложился к кружке. Официантка поставила перед Августом суп, но он вдруг обнаружил, что совершенно лишился аппетита.
        — Принеси-ка мне, голубка, еще мяса. И графинчик водки, да получше, — попросил Моро, и, когда девушка отошла, мягко покачивая бедрами, сказал: — Отписал, да. Что инспекция войсковых артефактов была год назад, как полагается. Ничего не пропадало. Угадайте с трех раз, кто ее проводил?
        Август угрюмо погрузил ложку в суп.
        — И кто?
        — Полковник Александр Геварра, — ухмыльнулся Моро.
        Август обжегся супом от неожиданности. Хотя чему удивляться? Тогда Геварра был еще жив и выполнял свою работу. Качественно и старательно, как обычно.
        — Он мертв, — глухо выдохнул Август. — Мог он забрать эти Гвоздики и передать кому-нибудь еще? При жизни?
        Ему вдруг представилось кладбище, торжественное и величавое. Строй солдат, пальба в небо, тоскливо опущенные знамена — и Геварра, наконец-то мертвый, наконец-то в гробу. И свежая весна вокруг похожа на угрюмую осень.
        — Пятнадцать артефактов — это огромная партия, — сообщил Моро. — Ее просто так в карман не положишь и не скроешь. Грубо говоря, был поезд — и нету?
        Август только рукой махнул.
        — Среди военных и не такие штукари бывают. У них пропадают не только поезда, — сказал он. Моро пожал плечами.
        — Тут еще дело в том, что Гвоздика имеет очень короткий срок хранения, — сообщил он. — Три месяца, и можно выкидывать. Даже если бы Геварра ее и спер, она бы до зимы не сохранилась.
        Компания выпивох в центре зала дружно стукнула кружками и, осушив их, разразилась восторженным ревом. Моро вздохнул.
        — Так что с этой стороны все глухо, — сказал он. — Военные официально сказали, что артефакты у них не пропадали. Возможно, наш убийца делает их сам — но у Гвоздики есть ряд особенностей, ее на коленке не слепишь. Нужна большая и хорошо оснащенная лаборатория. Господин Кверен списался со столичными умниками, теперь ищут в том направлении.
        Официантка принесла большой поднос с едой. В «Пафнутии» знали толк в том, как приготовить мясо, но аппетит Августа исчез и не возвращался. Он хмуро ковырнул вилкой кусок картошки с маслом и укропом и поинтересовался:
        — Как твой хозяин поживает?
        Моро ухмыльнулся, словно все время ждал именно этого вопроса.
        — Хотел работать, но мы вынуждены отбиваться от баб. Приехала баронетта Вилма, скандалит со всеми. С ней еще две дамочки без титулов и претензий, ну да они всегда за нами таскаются. Мы в определенном смысле уже привыкли.
        Игла под сердцем Августа завозилась снова. Он откинулся на спинку стула и поинтересовался:
        — А как же карантин?
        — Отменили. Хотя знаете, это такие ушлые бабенки, что они через любой карантин пролезут.
        Август не сомневался. Некоторое время они молчали; нарезав мясо, он все-таки стал есть. Через силу, просто потому, что так надо.
        — В гости пойдете? — полюбопытствовал Моро. Август кивнул: Говард вчера прислал слугу с приглашением на большой званый ужин в десять вечера. А в восемь у Кверена собиралась менее знатная компания, и Август решил заодно заглянуть и туда — полицмейстер тоже пригласил его.
        Музыка и шум всегда выбивают из головы дурные мысли, а из души тоску.
        — Пойду, — ответил он. — К бургомистру и Кверену.
        Моро снова осклабился.
        — Тогда увидимся! Милорд будет у доброго господина Говарда, а я у полицмейстера. Пригласил меня, раз мы теперь коллеги.
        — Хочется надеяться, что в новогоднюю ночь у нас не будет еще одного трупа, — нахмурился Август. Моро понимающе кивнул и ответил:
        — Да. Только надеяться нам и остается.

* * *

        Дом, в котором жил доктор Вернон, стоял в самом конце улицы; трехэтажный, какой-то неопрятный, он вываливался на улицу, словно зуб из челюсти. На первом этаже когда-то размещалась лавка зеленщика — теперь все окна были закрыты ставнями, а на дверях красовалась неграмотная надпись «Здаеца варенду». Эрика потянула ручку двери, не надеясь, что дверь откроется. Должно быть, в справочнике какая-то ошибка, и здесь никто не живет.
        Но дверь открылась, и в окнах третьего этажа Эрика заметила слабый свет. В наступивших сумерках дом сразу же сделался уютным и ожил, окна были его глазами, а свет — душой. Эрика вошла в подъезд, который, к ее удивлению, оказался чистым, и стала подниматься по лестнице. Ступеньки скрипели и визжали, и Эрика надеялась, что они не провалятся под ее весом.
        Хорошо, что Жан-Клод не знает, куда она отправилась. Не пустил бы. Лег бы на пол возле двери и не пустил.
        — …а и на здоровье! Увольняйте! — услышала она сварливый женский голос. — На вас глядеть, только страху натерпеться! Тьфу, пьянь! А еще доктор! То-то я смотрю, вы ни с одной бабой никак не поладите!
        Голос доктора Вернона что-то язвительно ответил, и дама обиженно взвизгнула:
        — Я старая дева? Да чтоб у тебя во лбу такая дыра была!
        Да, Август жил в исключительно культурном и интеллигентном месте, с этим не поспоришь. Наверху хлопнула дверь, на лестницу высыпались шаги, но затем вернулись, и женщина сказала:
        — Ни стыда у вас, ни совести, хоть бы постыдились! Вот все вы, мужики, одинаковые! Козлиная порода! Только глаза заливать и годитесь! Тьфу на вас!
        Мимо Эрики практически пробежала женщина необъятных размеров — в руке она волокла мешок с клеймом прачечной и только чудом не размазала Эрику по стене. Когда дверь подъезда закрылась с таким грохотом, что по всему дому печально зазвенели оконные стекла, Эрика поднялась на третий этаж и подошла к единственной двери. Рядом с начищенной цифрой 3 красовалась такая же сверкающая табличка — «Доктор Август Вернон, анатом».
        Значит, все правильно. Эрика подумала, что доктор Вернон и должен жить в таком месте, одиноком и угрюмом. Где еще обитать тому, кого отправили в вечную ссылку? Хорошо, что не сидит под замком, а смог занять достойное место в здешнем обществе.
        На стук ответили не сразу, но наконец-то дверь открылась, и доктор Вернон, выглянув в подъезд, сказал:
        — Что, вернулась? Извиниться решила, дрянь такая?
        Эрика кашлянула и сделала шаг в сторону — так, чтоб свет лампы из квартиры упал на нее.
        — Добрый вечер, доктор Вернон, — сказала она. — Это Эрик Штольц.
        Вернон ахнул и рассмеялся. Было видно, что он недавно вернулся домой, а цвет лица наглядно показывал, что все эти дни доктор верно и преданно служил зеленому змию.
        — Ох, простите! — воскликнул он, отступая в квартиру. — Я думал, что это служанка вернулась. Проходите, Эрик.
        Квартира была именно такой, какой и должна быть у провинциального врача, не имеющего особенной практики. Повесив пальто и шляпу на колченогую вешалку в прихожей, Эрика прошла в гостиную и села в старое кресло возле окна. Похоже, эта мебель — диван с когда-то утонченной, а теперь вытертой и засаленной обивкой, кресла, большой рабочий стол, заваленный бумагами, книгами и какими-то банками — досталась Августу от прежних хозяев дома. А вот книги в шкафу — это явно его приобретения: Эрика давно не видела такого количества медицинских справочников, энциклопедий и растрепанных журналов.
        — Как вы себя чувствуете? — спросила Эрика. Доктор Вернон практически рухнул в соседнее кресло и, запустив руку в волосы, признался:
        — Честно? Хочу сдохнуть.
        — Это еще почему? — удивилась Эрика. Август задумчиво провел по губам кончиками пальцев, словно пытался удержать слова в себе — или прикидывал, достойна ли Эрика его откровенности. Наконец, он криво усмехнулся и произнес:
        — Я полюбил, и это никогда не будет взаимным.
        Некоторое время Эрика сидела молча, пытаясь сообразить, как нужно реагировать на это неожиданное признание. В конце концов, почему бы доктору Вернону и не влюбиться? Он живой человек, он способен чувствовать тонко и глубоко… дьявольщина, ей-то почему не по себе, словно она была ребенком, которого взрослые обманули и выставили на посмешище? Почему она сейчас чувствует себя так, словно сорвалась с моста и несется к воде?
        Под ребрами возле сердца заворочалась тупая игла.
        — Почему вы так уверены, что не будет? — поинтересовалась Эрика. Доктор Вернон рассмеялся и ответил:
        — Ну посмотрите на меня, Эрик! Я ссыльная дрянь, циник и выпивоха, если верить моей служанке и вашему Моро. Я не пара для девушки из приличной семьи.
        Значит, местная красавица из достойного семейства. Почему бы и нет? Доктор Вернон пользуется всеобщим уважением, он дружит с бургомистром, и родители вполне могут отдать за него дочь, не посмотрев на его прошлое. Почему ей, Эрике, сейчас так тоскливо?
        — Дайте-ка угадаю, — сказала она и, прищелкнув пальцами, предположила: — Это Эмма, дочь папаши Угрюма?
        Август посмотрел на Эрику так, словно она сморозила просто невероятную глупость, а затем расхохотался.
        — Эмма? Нет, с чего вы взяли? Она, конечно, мила и трогательна, но не настолько, чтобы разрушить мой душевный покой так бесповоротно и жестоко.
        — Отчего же? — усмехнулась Эрика. — Она очень красива. А еще такие девушки всегда влюбляются в романтических героев вроде вас. В мучеников, пострадавших за правду. Ваши чувства будут взаимными, если еще нет. Скажите честно, вы просто боитесь ее отца. Ведь боитесь?
        Доктор Вернон прищурился и вновь окинул Эрику оценивающим взглядом — в его темной глубине чувствовалась горечь.
        — Хотите кофе? — вдруг спросил он. Эрика улыбнулась и ответила:
        — Хочу. Значит, все-таки Эмма?
        — Конечно, нет, — хмуро сказал Август, когда они пришли в соседнюю комнату, которая одновременно служила и столовой, и кухней, а в маленькой плите вспыхнул огонь. — Давайте так: вы не спрашиваете про мое безнадежное чудо, а я не задаю вопросов о том, что ваша сестра может быть жива. Договорились?
        Эрика кивнула. На кухне царила идеальная чистота, словно в операционной. Чашки, которые она вынула из шкафчика, повинуясь просьбе доктора, показались ей смутно знакомыми. Эрика перевернула одну из них и увидела клеймо в виде птички: майсенский фарфор, такие были у ее родителей. По кухне поплыл аромат свежесваренного кофе, и Моро, пожалуй, сейчас почувствовал бы себя посрамленным. Эрика подумала, что в этом и есть настоящее, очень простое счастье: сидеть за столом, пить кофе в компании хорошего человека и смотреть, как на дереве за окном деловито возятся круглые красногрудые птицы.
        И ничего больше не надо.
        — А вы чем занимались в эти дни? — поинтересовался Август, сделав глоток из чашки. Эрика неопределенно пожала плечами.
        — Пытался работать, но приехала баронетта Вилма, и ей надо было уделить время.
        — А! — во взгляде Августа появились колючие искры. — Я видел вашу очаровательную поклонницу, она так и напрашивается на неприятности.
        — Она заносчива, это верно, — согласилась Эрика, — но я предпочитаю все-таки дружить, а не враждовать.
        — Спите с ней, — произнес доктор Вернон с полуутвердительной интонацией и посмотрел так, будто пытался понять, соврет Эрика или скажет правду.
        — Да ну вас к дьяволу, Август! — воскликнула Эрика. Конечно, Вилма добивалась именно этого: любой ценой, с помощью дорогих подарков и сладкой лести, но обязательно занять то место, которое якобы занимала принцесса Кэтрин — и остаться на нем подольше.
        Пока еще у Эрики получалось как-то держать баронетту на определенном расстоянии — ключевым здесь было именно «пока».
        — То есть, нет? — доктор Вернон удивленно вскинул брови. — Странно, она ведь исключительная красавица. Тут даже у покойника все выше подоконника поднимется. Или вы мужчин предпочитаете, а?
        Эрика развела руками. Август хамил в открытую, но она не собиралась поддаваться на провокации.
        — Для меня есть лишь одна любовь, — спокойно сказала она. — И это не женщина, а музыка.
        Август понимающе кивнул.
        — Вы немного не от мира сего, — произнес он и добавил: — Только не обижайтесь. Я говорю без дурного умысла.
        Эрика улыбнулась и вдруг решила, что сейчас самое время рассказать о том, что нашли — вернее, не нашли они с Моро.
        — Я знаю, что ищет убийца, — негромко сказала она, и Август напрягся, как собака, взявшая след. — Мои родители были хранителями Ползучего артефакта. Он лежал в тайнике в моей спальне, и их пытали, чтобы узнать, где он. Но они умерли, так и не выдав тайну. Возможно, этот артефакт ищет нового хозяина, а убийца идет за ним. Пытается завладеть и не может.
        Август прошел по кухне туда-сюда, зачем-то заглянул в шкафчик, а потом в окно. Было видно, что ему не по себе. Эрика угрюмо смотрела в чашку и думала, что сейчас бы им пригодился не кофе, а манжуйская водка.
        — Вы узнали об этом недавно, — уверенно произнес Август. Эрика кивнула, и он спросил: — Откуда? Только честно.
        — Мы с Моро навестили дом моей семьи и нашли тайник. Пустой. Моро убежден, что там был Ползучий артефакт.
        На этот раз доктор Вернон запустил в свою всклокоченную шевелюру уже обе руки.
        — Как это вы умудрились..? А, хотя не спрашиваю. У вашего Моро удивительные таланты. Но если Ползучий артефакт выбирает хранителей из тех, кто слышал музыку огненных столбов, то… — Август нервно усмехнулся. — Он может приползти и ко мне, и к вам. И что будем делать с такой радостью?
        Эрика не знала, что ответить. Ждать смерти — это было слишком жестоко. Но тот, кто шел за артефактами, как раз и был смертью, смертью ищущей и алчущей.
        — Должно быть, мы будем делать то, для чего нас избрали, — негромко ответила Эрика. — Все это не просто так, Август. Моро говорит, что Ползучие артефакты — капризная дрянь. Но я думаю, что они чудо, которое не должно попасть в дурные руки. Злу нельзя их запятнать. Мои родители погибли именно поэтому. Приняли мученическую смерть — лишь бы не выдать его.
        Август нервно усмехнулся. Повел плечами, словно пытался что-то с себя сбросить.
        — Даже и не знаю! — с какой-то нервной бодростью произнес он. — Если ко мне приползет такой артефакт, я его выброшу в окошко. И скажу, что это вообще не я.
        Эрика хмуро посмотрела на него.
        — Не выбросите. Вы — не выбросите. Не та натура.
        Август махнул рукой.
        — Остается надеяться, что мы сможем остановить убийцу, — угрюмо сказал он. Эрика кивнула.
        — Сможем, — ответила она и добавила: — А ваше безнадежное чудо обязательно ответит вам взаимностью. Иначе и быть не может.
        Лицо Августа потемнело — он вдруг стал похож на человека, который с трудом сдерживает боль. Эрике захотелось дотронуться до его лица: просто погладить по щеке, попробовать как-то обнадежить — но она прекрасно понимала, что не сделает этого. Это было лишним, и он мог неправильно понять ее порыв.
        — Спасибо, Эрик, — произнес Август и вдруг предложил: — Может, лучше вина, а не кофе?
        И Эрика согласилась.



        ГЛАВА 5. ИСПОВЕДЬ

        — Ка-акой «спать», Эрик, душа моя? Время детское, десять часов!
        Штольц висел на плече у Августа, и его карие глаза смотрели в разные стороны с каким-то детским беспомощным выражением. Вроде бы и выпил всего ничего, три бокала вина и две стопки сливовицы — а надо же, развезло, как нежную барышню. Август прекрасно себя чувствовал, крепко стоял на ногах и был решительно настроен продолжать вечер. Приложив невероятное усилие, Штольц посмотрел ему в глаза и спросил:
        — И куда мы?
        Август прищурился и увидел далеко впереди призывно горящий зеленый фонарик. Отличный вариант, просто отличный.
        — В «Огонек»! — твердо заявил он. — Чем еще заниматься в этой дыре, кроме дыр?
        После того, как он рассказал Штольцу о своей любви к некой девушке — что ж, в его случае признание могло быть только таким — Августом вдруг завладело тяжелое, властное желание причинить ему боль. Набить физиономию было бы слишком пошлым и подлым, а вот пообломать крылышки и сунуть в грязь — это подошло. Раз нам не забраться на небо к ангелу, то сбросим ангела в наше болото и будем там барахтаться вместе.
        Да и какой лучший способ исцелиться от любви? Опорочить ее, осквернить, лишить сияющего ореола чистоты. Почему-то Августу казалось, что это сможет унять его боль.
        Август ожидал, что Штольц откажется, но тот лишь кивнул и, с трудом отцепив руку от собутыльника, запустил ее в карман пальто и вынул бумажник.
        — Пусть у тебя побудет, — сказал он. — Ты… лучше себя чувствуешь.
        — Логично, — согласился Август, и они двинулись по улице в сторону борделя.
        Появление великого Штольца вызвало в «Зеленом огоньке» самую настоящую бурю. Госпожа Аверн лично сняла с него пальто, тотчас же появились слуги с дорогим вином и свежайшими закусками, и, стоило Августу ввести Штольца в гостиную, как в нее высыпали девицы, спешно поправлявшие прически и отчаянно стрелявшие глазками. Пришла и Присцилла — какая-то растерянная, помятая и очень счастливая; Августу показалось, что она не совсем понимает, где находится. Заметив, как он смотрит на нее, Присцилла смущенно улыбнулась и вдруг стала похожа не на проститутку, а на курсистку, которой была когда-то давно.
        Впервые за вечер Августу сделалось не по себе. Он подумал, что совершил большую ошибку, притащив сюда Штольца, но что-либо менять было уже поздно.
        — Дорогой мой, это невероятная честь для всех нас, — пропела госпожа Аверн, вручив Штольцу бокал шипучего. Было видно, что хозяйка бардака сама готова выпрыгнуть из своего темно-красного пышного платья и обслужить бесценного гостя — бесплатно, просто ради того, чтобы потом с гордостью рассказывать об этом всем, кто захочет и не захочет ее слушать. — Выбирайте, все девушки опытные, свежие, очень умелые! Доктор Вернон, друг мой! Я думала, вам незнакомо смущение! Выбирайте свой цветок!
        Но до выбора цветков дело так и не дошло — потом, протрезвев, Август обрадовался этому, понимая, что будь иначе, он не смог бы смотреть Штольцу в глаза. В гостиную ввалился Моро в исподнем: проводил время в одной из комнат, узнал о том, что его хозяин почтил своим посещением «Зеленый огонек», и решил все исправить.
        Раз! — и Август слетел с дивана и покатился по ковру, зажимая окровавленный нос. Два! — и завизжали девицы, обнаженной стайкой бросились к выходу; кто-то перевернул поднос с фруктами и проехался туфелькой по персику. Три! — и за стеной кто-то принялся играть на рояле бодрую и незамысловатую мелодию, под которую Моро подхватил Августа за воротник и, резко дернув, поставил на ноги. Его обычно бледное осунувшееся лицо разрумянилось и наполнилось такой яростью, что Августу почудилось, будто в воздухе поплыли искры.
        — Я же говорил, — с обманчивой мягкостью промолвил Моро, — что от вас слишком много хлопот.
        Август не стал дожидаться удара. На него вдруг нахлынула очень рассудочная злость — такая, какая заставляет отступить любого, кто почувствует ее. Скальпель выскользнул из кармана и мягко лег в ладонь: в следующий момент Август с плавной легкостью чиркнул Моро по голому животу. Конечно, это была царапина, а не рана, но вид собственного окровавленного брюха, из которого, возможно, вот-вот повалят потроха, обычно заставляет остановиться и задуматься о своем поведении.
        Моро и не подумал остановиться. Он ударил Августа еще раз — последним, что увидел Август перед тем, как потерять сознание на ковре, был верный слуга, который пошел к господину. А потом все погрузилось во мрак.
        Очнувшись, Август обнаружил, что мир отчего-то сделался скомканным и белым. Он проморгался и увидел, что лежит в кровати, укутавшись в одеяло — чуть поодаль на белой ткани красовались кровавые пятнышки: натекло из его носа.
        Чья-то мягкая теплая рука погладила его по голому плечу, и, со стоном перевернувшись на спину, Август увидел Присциллу — она лежала рядом и смотрела на него с мягким, почти семейным сочувствием.
        — Больно? — спросила она. Август дотронулся до носа, поморщился: перелома нет, хотя Моро приложил его от души. Ну что тут скажешь, за дело получил. Теперь придется вынимать из аптечки особый артефакт и поправлять физиономию — не идти же сегодня в гости к Говарду в таком виде…
        Августу сделалось так тоскливо, что он зажмурился и сжал зубы, пытаясь не закричать. Какая все-таки смешная и глупая жизнь у него вышла, и он болтался в этой жизни, не в силах добраться до берега и найти приют. Сейчас им овладело то глухое безнадежное отчаяние, которое ломает даже самых сильных духом.
        — Нет, — негромко ответил Август и добавил, хотя все в нем раздиралось от боли: — Так, пустяки. Сколько я тебе должен?
        Присцилла улыбнулась и выскользнула из-под одеяла — обнаженной нимфой прошла к столику с зеркалом и принялась причесываться.
        — Нисколько, мы не спали. Ты просто провел здесь ночь, потому что не мог идти.
        Август устало откинулся на подушку. Наверняка Штольц больше не захочет иметь с ним ничего общего после такого приятного вечера — что ж, оно и к лучшему. Лучше им держаться друг от друга подальше, возможно, тогда та тупая игла, которая постоянно возится у Августа под сердцем, наконец-то выпадет и оставит его в покое.
        — Где Штольц? — спросил Август и, сев на кровати, уткнулся лицом в ладони. В очередной раз пришла и принялась точить его голову гаденькая мысль о том, что не стоит горевать о недостижимом, утопать в боли и грехе, смотреть на свое безнадежное чудо и понимать, что оно никогда твоим не будет — можно просто взять веревку, перекинуть ее через балку, и все тогда закончится.
        — Его вчера Жан-Клод увел, — ответила Присцилла, и Август невольно отметил, с какой мечтательной улыбкой она назвала Моро по имени. — Дальше я не знаю. Хочешь кофе?
        — Нет, — буркнул Август. Сегодня новый год, и он встречает его с разбитой физиономией и душой, изувеченной напрасными мечтами и тоской. — Я пойду, Прис, спасибо, что приютила. С наступающим.
        Присцилла обернулась к нему и одарила обворожительной улыбкой.
        — Подлечи нос, — посоветовала она с той заботой, с которой может говорить только жена со стажем и неуходящей любовью. Но, конечно, Присцилла не могла любить Августа. Шлюхам положено любить только деньги клиентов.
        Свежий утренний воздух взбодрил его. Подняв воротник пальто и сунув руки в карманы, Август побрел в сторону черной громады собора, похожей на рыбью кость, застрявшую в глотке низкого неба — просто так, чтобы куда-то идти. Возвращаться домой не хотелось, идти в анатомический театр — тем более. Город еще спал, вокруг фонарей кружили редкие снежинки, и наступающий новый год манил запахом хвои, апельсинов и надежд. Площадь возле собора была пуста: даже дворники еще не выбрались из теплых кроватей, чтобы чистить снег — но в открытые двери Август увидел крошечные огоньки свечек и услышал чьи-то далекие шаги.
        Он и сам не понял, как, ведомый непонятным теплым чувством, поднялся по ступеням и вошел в темную пещеру храма. Никого, только в исповедальной кабинке горела свеча в красном стаканчике — знак того, что священник готов к исповеди. «Ну конечно, — напомнил себе Август. — Последний день нового года, скоро сюда повалит народ, чтобы не тащить грехи в счастливое завтра». Он прошел в кабинку, пахнущую воском, ладаном и старыми книгами, и, опустившись на скамью, негромко сказал:
        — Простите меня, я согрешил.
        Первым же его желанием после этих слов было подняться и убежать. Прочь, прочь отсюда! Незачем выплескивать из души грязь, незачем обнажать себя перед невесть кем, да он и не верует, в конце-то концов! Священник задул свечу, и кабинки погрузились в тихий сумрак. Исповедь началась.
        — В чем же твой грех, дитя мое?
        Это было сказано так тепло и проникновенно, так искренне, что Август поежился от этого тепла — должно быть, так святая вода действует на бесов. Он закрыл лицо ладонями и признался:
        — Мой грех в том, что я полюбил. Той любовью, которая проклята богом, которая сгубила древние царства. Я согрешил этим, и мне нет прощения.
        Священник вздохнул, и Августу послышалось понимание и сочувствие. Он вдруг осознал, что не один, что его смогут поддержать несмотря ни на что.
        — Мне очень плохо, — признался Август. Сейчас, в полумраке, ему казалось, что в соборе больше никого нет, и он просто говорит сам с собой. — Это невыносимо, Господи, это просто рвет меня на части. Я всегда знал, что дрянь и сволочь, но чтобы настолько…
        Он с горечью рассмеялся и, откинувшись на спинку скамейки, подумал: Господи, пожалуйста, пусть я проснусь, и все это окажется сном. И ничего не будет.
        — Вот представь, дитя мое, что есть два мнения, — произнес священник. — Твое и Господа Бога. Какое мы должны принять?
        Август неопределенно пожал плечами. В отличие от бога, он хотя бы существовал. Внутренний голос напомнил, что мгновение назад Август вполне себе искренне молился этому самому несуществующему богу, только что на колени не валился.
        — Наверно, Господа, — предположил он. Густая темная тень в соседней кабинке дрогнула — священник утвердительно качнул головой, и Августу почему-то показалось, что он улыбнулся.
        — Господь наш сказал апостолу Теодору: нет среди Моих созданий дурных, нет злых, нет тех, от которых Я отвратил бы лицо. Значит, ты какой? Ну-ка, скажи мне, не стесняйся.
        Август провел ладонью по щеке и удивился тому, что кожа там влажная. Кажется, совсем недавно Штольц говорил ему что-то похожее. Ты не дрянь, ты просто хочешь казаться дрянью.
        Что-то сжалось в подреберье.
        — Хороший..? — предположил Август и удивился своему голосу. Он, язвительный и циничный вольнодумец, просто не мог говорить настолько растерянно.
        — Конечно, — ответил священник. — Ты хороший, дитя мое. Но вот в данный момент ты придурок, и давай разбираться, что здесь не так.
        Август озадаченно покосился на перегородку, отделявшую его от священника. Надо же, в исповедальне вставляют крепкое словцо. А при святом причастии наливают вина. Возможно, надо заходить сюда почаще.
        — Этот мужчина, — продолжал священник. — Что в нем тебя привлекло? Что в нем есть того, чего нет в остальных?
        В голове поселилась звонкая пустота. Вспомнилась музыка, которая выплывала из-под пальцев Штольца, обрушивалась на клавиши и врывалась в душу, чтобы обнажить ее. Это было больше любого чудо и сильнее любой магии, это и было той иглой, которая пришивала Августа наживую к тому, кто никогда не разделит его жизнь. Об этом даже думать было больно.
        — Он гений, — просто сказал Август. — Его музыка забрала меня… у меня. Я бы отдал ему все, душу бы отдал, если бы она у меня была. Так получилось, что мы очень много пережили вместе, и это нас сблизило. И еще он ко мне добр, хотя видит меня насквозь. Наверно, это главное.
        — Гений? — переспросил священник. — Дитя мое, возможно, ты путаешь искреннее уважение и почитание с любовью? Мы ведь любим наших друзей и наставников, но в этой любви нет греха, это светлые чувства, отблеск Божественной силы.
        Август криво ухмыльнулся. Он любил своего друга Говарда и искренне уважал господина Густава из библиотеки, но это было совсем другое дело, и Август не путал эти чувства.
        — Знаете, святой отец, когда-то я прочитал такую фразу, — сказал Август. — Любить это значит хотеть касаться. Я не знаю, как лучше объяснить, но если бы я смог полностью соединиться с ним, раствориться в нем, то это было бы для меня высшим счастьем. И от этого мне так стыдно и горько, что я не хочу жить. Знаете, я уже который день примериваю веревку к балке.
        Он угрюмо замолчал, понимая, что наговорил много лишнего, и лучше было бы вообще не приходить сюда. Августу казалось, что он видит, как непонимающе хмурится святой отец. Все люди как люди, ходят с нормальными грехами — изменами и пьянством, а тут повезло с утра пораньше.
        — Ты желаешь его, как желают женщину? Это зов плоти? — осторожно поинтересовался священник.
        — Да вы что, рехнулись? — взорвался Август. — Я не об этом!
        Ему почудилось, что из-за перегородки донесся облегченный вздох.
        — Дитя мое, ты запутался в себе, — спокойно ответил священник. — Я бы сказал, что в твоей любви нет греха. Ты просто не сталкивался с таким сильным чувством раньше, потому оно и пугает тебя. Святой Филитет назвал бы твою любовь пусть и страстной, то есть глубокой и эмоциональной, но и добродетельной, тем искренним теплом, которое соединяет настоящих друзей.
        Август впервые в жизни понял, что значит сидеть, как на иголках. Ему одновременно сделалось очень хорошо и очень страшно — настолько страшно, что он закусил губу, сдерживая нервный смех.
        — Но я вижу, что все это тебя пугает и подавляет, — продолжал священник. — Мысли о самоубийстве, к тому же неоднократные — это уже дьяволово внушение. Губитель рода людского через чистое чувство рвется овладеть твоей душой. Так что постарайся какое-то время не пересекаться со своим другом. И не пей, пьянство открывает ворота искушению.
        Август вздохнул.
        — Это я уже понял, — ответил он. К его удивлению, ему стало немного спокойнее. — Спасибо вам.
        Август вдруг подумал, что давно рассвело — теперь он слышал тихие шаги и голоса в соборе, шуршание метлы на площади, биение своего сердца. Покинув исповедальную кабинку, он несколько минут постоял возле икон, и в голове было пусто и звонко — ни единой мысли, ни единого чувства, просто какое-то густое спокойствие.
        Утро было серым и тихим. Беззвучно падавший снег окутывал Эверфорт прохладной вуалью. В воздухе уже плыл запах пирогов с яблоками и корицей, запеченной утки, елок, увешанных пряничными зверями, и Август вдруг обнаружил, что он совсем один. Никто не испечет ему пирога, никто не будет наряжать с ним елку — в принципе, ничего не изменилось, так было уже много лет, и он давно привык к своему одиночеству, но сегодня ему сделалось грустно.
        Он и сам не понял, как ноги принесли его на Малую Лесную. Здесь уже просыпались: хлопали двери, выпуская на улицы тех, кто еще не успел купить подарок, от труб вился дымок, и сонный работник кондитерской поднимал шуршащие жалюзи, открывая витрину. Окна в доме Штольца были темными; вынув из кармана пальто кошелек, Август открыл его и заглянул внутрь.
        Ничего особенного. Несколько крупных купюр, смятый билет на поезд, визитная карточка дантиста, на которой изображен пляшущий зуб. Запустив пальцы в очередное отделение, Август вынул потертый дагерротипический снимок — Эрика Штольц смотрела на него с мягкой улыбкой, длинные каштановые волосы струились по плечам. Девушка, чей труп извлекли из Среднеземельного моря, которая, по расчетам Виньена Льюиса, была жива и здорова.
        Кто она? Где она? Карие глаза смотрели на Августа тепло и ласково, словно жалели его и в то же время загадывали загадку.
        Заметив, что Эрика очень похожа на брата, Август закрыл кошелек и постучал в дверь. С Моро станется отомстить ему, сказав, что он украл деньги его хозяина.
        Долгое время было тихо, но наконец Август услышал медленные шаги, дверь приоткрылась, и он увидел сонного Штольца. Растрепанный, кутающийся в халат, он выглянул из дома и улыбнулся.
        — Доброе утро, — сказал Август и протянул ему кошелек. — Ты забыл.
        — А, точно, — Штольц зевнул и, забрав кошелек, признался: — Я так и не понял, как оказался дома. Что у тебя с носом?
        Нос тотчас же отозвался ноющей болью. Надо было идти домой и потратить предпраздничный день на восстановление пострадавшей физиономии. Августу вдруг сделалось душно.
        — Моро вчера поддал, чтоб я не водил тебя по борделям, — сказал Август. — Будет мне наука. Где он, кстати?
        Штольц неопределенно пожал плечами, словно вспомнил о Моро только тогда, когда Август упомянул его. Нет, великому композитору действительно не стоит пить: Августу показалось, что Штольц сейчас еле стоит на ногах и не до конца различает сон и явь.
        — Не знаю. Слышал, как он уходил, еще даже не развиднелось. Кофе будешь?
        «Да», — едва не ответил Август, но тотчас же осадил себя, понимая, что это будет лишним. Он и так не послушал священника, который советовал избегать объекта своей страсти.
        — Нет. Пойду в анатомический театр, надо закончить одно дело, — сказал он. — Ты сегодня будешь у Говарда?
        Штольц улыбнулся и тотчас же нахмурился.
        — Буду. Баронетта Велма тоже умудрилась получить приглашение, так что придется от нее прятаться.
        — Тогда до вечера, — сказал Август, чувствуя, как в нем снова зарождаются тоска и злость. Да, у Штольца есть поклонницы — а как им не быть? Ему стоит поманить пальцем, и любая женщина Эверфорта бросится к нему, и сочтет такое приглашение величайшей честью.
        И с этой злой красоткой Вилмой он наверняка спит. От такой роскошной дамы, которая сама за тобой бежит вприпрыжку, всячески показывая полную готовность к услугам, никто в здравом уме не откажется. Чего тут злиться, если Штольц просто берет то, что ему суют в руки?
        И все-таки Август злился.
        — До вечера, — снова улыбнулся Штольц и скрылся за дверью.
        Август вздохнул и побрел в сторону анатомического театра. Атанатиус наверняка не сделал ничего из того, что было велено — значит, придется наводить порядок. Возможно, это поможет ему успокоиться.

* * *

        Этиль, жена Макса Кверена, считала: для крепкого семейного счастья законные супруги иногда должны отдыхать друг от друга — поэтому под новый год она всегда забирала детей и на целую неделю уезжала на юг к матери, позволяя господину полицмейстеру праздновать так, как ему того захочется, не обращая внимание на ворчание второй половины. Поэтому Макс собирал гостей и устраивал такую знатную попойку, которую участники потом вспоминали до следующего нового года. Когда Этиль с детьми возвращалась, то ее ждал чисто прибранный дом, довольный муж и полное отсутствие каких бы то ни было скандалов. Вот что значит разумный подход к семейной жизни!
        Общество было самое разношерстное, но в то же время очень веселое. Войдя в просторную гостиную, Август взял с подноса бокал красного вина, встал чуть в стороне, чтобы не привлекать к себе особого внимания и не участвовать в разговорах, и принялся рассматривать гостей. Полицейское отделение пришло к начальнику в полном составе. Были тут еще и банковские клерки, и господа медикусы, которые тотчас же заметили Августа и дружно сделали вид, что не видят его, и журналисты, и, конечно же, великое множество дам — они предпочли кокетливо спрятать лица за масками. Всмотревшись, Август узнал нескольких дамочек из «Зеленого огонька» — ну куда же без них? Ближе к полуночи господа захотят не только вина, угощения и танцев, но и прочих радостей плоти, и девицы госпожи Аверн счастливы будут предоставить эти радости всем желающим.
        Угощение было оригинальным и замысловатым. Если у Говарда стол ломился от мяса, рыбы и дичи, то Кверен предпочитал фуршет, следуя старому полицейскому правилу не превращать закуску в еду. Пройдя к столам, Август подцепил поджаренный хлебец с икрой, густыми сливками и перышком зеленого лука, и увидел девушку в темно-синем платье и черной маске в компании Моро. «Присцилла», — подумал Август и хмуро решил, что надо было полоснуть бывшего бандита посильнее. Впрочем, ему-то что за дело, с кем Моро водит дружбу?
        — Завтра я не иду на работу, — услышал он. — Хотела запечь утку с начинкой. Если хочешь, приходи в гости.
        Моро улыбнулся и уверенным движением обнял Присциллу за талию.
        — Обожаю утку, — сказал он. — Приду пораньше, помогу начинить.
        Присцилла смущенно улыбнулась и кокетливо опустила глаза. «Интересно, — подумал Август, — вспоминает ли она те дни, когда была барышней, а не шлюхой?»
        Он тотчас же напомнил себе, что это не его заботы. А вот то, что слуги вносят подносы с креветками, завернутыми в бекон — это уже намного интереснее.
        А потом чуть в стороне полыхнуло красным, и Август забыл и о Присцилле, и о еде — он обо всем забыл и какое-то время мог только смотреть.
        Девушка прошла к столу и, выбрав бокал шипучего, обернулась к залу, рассматривая гостей. Ее платье было цвета артериальной крови и удивительно оттеняло светлую кожу и кудрявые каштановые волосы, рассыпавшиеся по спине. Тонкая маска скрывала лицо незнакомки почти полностью, открывая лишь маленький улыбчивый рот.
        Кто она? Август смотрел на девушку, прикидывая, где мог видеть ее раньше. Нет, это явно не одна из барышень Эверфорта — ни у одной из них не было такой тонкой талии и таких изящных, словно высеченных из мрамора рук. Возможно, одна из поклонниц Штольца, которая приехала вместе с баронеттой?
        Девушка поймала его взгляд и улыбнулась настолько обворожительно и тепло, что Август отставил свой бокал и шагнул к ней. А тут и музыка подоспела: оркестр, который наконец-то расположился на балконе, заиграл килон — плавный народный танец. Никаких особенных навыков — для килона нужно только элементарное чувство ритма и хорошее настроение.
        — Вы позволите пригласить вас? — спросил Август. Девушка улыбнулась, кивнула и опустила руку на его плечо.
        Август забыл, когда танцевал — возможно, еще в столице, до мятежа. Музыка мягко подхватила их, и они поплыли по залу. Вдруг все исчезло: остальные гости сделались цветными размазанными пятнами где-то на краю зрения, Август не видел никого и ни о ком не думал. Он и сам не знал, почему эта незнакомка вдруг заняла весь его мир, словно он наконец-то нашел то, что давным-давно утратил.
        От руки на его плече веяло живым теплом, чужие пальцы в его ладони были почти невесомыми. Августу казалось, что он слышит, как бьется сердце незнакомки. Кто она? Не служанка и не мещанка, девушка из благородного семейства с хорошим воспитанием — это было видно по ее движениям, манере смотреть, даже по тому, как тонко и нервно билась жилка на ее высокой шее. «Мне это снится, — подумал Август, перемещая руку чуть ниже по спине девушки. — Мне все это снится, и я не хочу проснуться».
        Он и сам не понял, как танец закончился, и они оказались в нише у окна. На улице давно было темно, и сейчас Август видел, как по улице идут гуляющие компании, проезжают экипажи, развозя людей в гости, и далеко у елки танцуют парочки под музыку городского оркестра.
        — Наверно, им холодно играть, — сказала девушка. — Хоть бы у них было, чем согреться.
        — Вы читаете мои мысли? — спросил Август, вдруг с невероятной остротой почувствовав себя неуклюжим неумехой.
        — Нет, — улыбнулась девушка. — Просто вы смотрели в сторону елки.
        Она мягко сжала его руку. Когда он вот так стоял с девушкой? Августу вдруг сделалось страшно — и в то же время сладко, будто он заглядывал в пропасть.
        — Как вас зовут? — спросил он, пытаясь справиться с волнением. Откуда оно вообще взялось, дьявол его побери? Обычная хорошенькая кокетка, возможно, новенькая шлюшка у госпожи Аверн, которую он еще не видел — но почему сердце бухает так, словно готовится разорваться?
        — Неважно, — очаровательная улыбка изогнула губы незнакомки, и карие глаза мягко блеснули в прорезях маски.
        — Мы знакомы? — спросил Август. Ему казалось, что он давно знает эту девушку. Ее движения, то, как она смотрела, даже теплый запах кожи — он когда-то успел узнать все это.
        — Нет, — рассмеялась девушка. — Мы не знакомы, но я знаю ваше имя. Доктор Август Вернон, анатом и революционер. Вот кто вы.
        — А вы? — нахмурился Август. Что, если просто взять и снять с нее маску? Что она сделает с ним за такую дерзость — даст пощечину? Незнакомка улыбнулась и вдруг ласково погладила его по щеке. «Не убирай руки», — хотел сказать Август, но, разумеется, не сказал.
        — Неважно, — услышал он тихий шепот, и девушка вдруг прильнула к нему всем телом и осторожно, словно сама себя боялась, прикоснулась губами к его губам.
        Август не знал, сколько времени они целовались — время рассыпалось снежинками по стеклу, время утратило смысл, да и все остальное тоже. Теперь в его мире была лишь эта девушка без имени — она стала всем его миром. Август обнял ее, не думая, кто сейчас смотрит на них: это не имело значения. «Если это сон, — подумал он, — то я не хочу просыпаться».
        Это было наваждением и бурей. Это было огнем, и он горел, и хотел сгореть.
        Потом девушка плавным движением высвободилась из его объятий, улыбнулась и, поправив маску, скользнула в сторону. Август бросился за ней: нет, она не уйдет от него просто так, она не может уйти — платье цвета артериальной крови мелькнуло за спинами гостей, и гостиная вдруг сделалась похожа на заросли терновника, и он прорывался сквозь толпу и никак не мог прорваться. Мелькнул банкир, пляшущий с какой-то жирухой в зеленом, кто-то схватил за рукав, приглашая выпить, чья-то раскрасневшаяся рожа расхохоталась прямо в ухо — они сговорились, что ли, мешать ему и раскорячиваться пьяными тушами на пути?
        Август выбежал на лестницу уже тогда, когда слуга подавал девушке пушистый полушубок — увидев его, незнакомка рассмеялась, послала ему воздушный поцелуй и шагнула в открытую дверь.
        — Нет, стойте! — крикнул Август и чуть ли не кубарем скатился с лестницы. Слуга еле успел отскочить в сторону — Август вылетел из дома и увидел, как девушка садится в экипаж. В последний раз мелькнула красная вспышка платья, хлопнула дверца, и экипаж рванул по улице в сторону елки.
        Август остановился на ступенях и нервно запустил руку в волосы. Нет, надо прийти в себя, надо опомниться и вернуться в привычное, спокойное и циничное расположение духа. Возможно, это просто чья-то глупая шутка, и над ним просто решили посмеяться. С чего бы вообще кому-то целовать его — конечно, только ради шутки…
        Поцелуй горел на губах.
        — Доктор Вернон? — окликнул его слуга. — Пальто подать? Ночь холодная, простудитесь.
        — Что за дрянь… — выдохнул Август. Все его чувства, все, что наполняло его душу, сейчас было вздыбленным и горьким. Да что за дьявольщина, что за гадкие забавы судьбы — поманить его теплом и любовью, а потом взять и выбросить, как смятый фантик. Еще и посмеяться, рожи скорчить, пальцами тыкать.
        — Доктор Вернон?
        Август обернулся. Слуга протягивал ему пальто и шляпу и смотрел понимающе и сочувственно. Из дома послышался бой часов — девять вечера. До дома бургомистра он доберется как раз к назначенному времени. А там все будет спокойно, по-провинциальному и патриархальному чинно и размеренно. Можно будет сесть за стол, наесться так, чтобы дышать через раз, и больше ни о чем не думать.
        В гостях у Говарда никому не вздумается целовать его настолько горячо и страстно. Ну и слава богу. Второй такой шутки он не перенесет.
        Август застегнул пальто, надел шляпу и, спрятав руки в карманах, угрюмо двинулся по улице.

* * *

        Общество, которое собралось у Говарда в новогодний вечер, было самым приличным и порядочным: сплошь достойные люди из благородных семейств. Поначалу, когда бургомистр начал приглашать Августа на свои праздники в качестве доброго друга, он чувствовал себя неуверенно и неловко — из него выбили все светское обхождение — но со временем освоился и смог беседовать о том, какие пошли времена, как выросли цены на мех и брюкву и как обнаглела молодежь, не чувствуя особенного дискомфорта.
        Штольц уже был здесь — отдавая слуге пальто, Август услышал музыку из гостиной. Наполненная чарующей легкостью, она могла бы выплывать только из-под пальцев гения. Напомнив себе о том, что советовал священник, Август решил, что только поздоровается, да и то, если столкнется со Штольцем нос к носу. Больше ничего — незачем травить нервы, которые ему успела вымотать незнакомка в маске.
        Стол, на котором не было свободного места от тарелок, блюд, салатниц и менажниц, наполненных самой разной снедью, которая источала просто невероятные ароматы, привлекал его намного больше.
        — А, дружище! — Говард сгреб его в крепкие объятия, и за его плечом Август увидел рояль — возле него толпились восторженные девицы, которые, должно быть, с трудом сдерживали желание сбросить панталончики для звезды. — С наступающим! Здоровья тебе, сил и женщину хорошую.
        — Спасибо! — искренне улыбнулся Август. — Будь здоров и счастлив всем нам на радость. И семья пусть не огорчает. И дочки выйдут замуж, за кого надо.
        Говард сокрушенно покачал головой и махнул рукой в сторону рояля.
        — Выйдут они, как же. Куда там! Вон мои клуши уже драться готовы.
        В компании девиц и в самом деле назревала эпическая битва: дочери бургомистра против баронетты Вилмы. Хозяйки держались несокрушимой стеной, и по их решительным лицам было ясно, что баронетта с подружками уже успела проявить себя так, что за такое поведение надо повыдергать лохмы.
        Август всмотрелся — ни одна из девушек в гостиной не была одета в красное платье.
        Нет, это, конечно, был какой-то розыгрыш. К тому же, сдобренный магией — сейчас, когда Августу наконец-то удалось опомниться, он подумал, что был настолько очарован незнакомкой именно из-за воздействия артефакта. Просто девица с хорошенькой фигуркой не смогла бы выбить его из равновесия. Что он, женщин не видел, чтобы так вскинуться?
        «Но это не просто милая кокетка, — подумал Август, глядя, как баронетта Вилма в модном сиреневом платье отпускает какую-то шпильку в адрес бургомистровых дочек. Вон как покраснели и сжали кулаки! — В ней было что-то очень сильное и влекущее. В ней было что-то важное лично для меня».
        Музыка стихла, и гостиную наполнили аплодисменты и восторженные возгласы девушек. Штольц поднялся из-за рояля, поклонился, и его тотчас же схватила за руку баронетта, не оставляя прочим поклонницам и шанса. Августу показалось, что вокруг музыканта обвилась яркая тропическая змея.
        Он сел за стол рядом с пузатым господином из налогового ведомства и здоровущим гусем, начиненным луком, яйцами и ветчиной. Лучше заняться едой, благо у Говарда лучшая повариха на всем севере, и не думать ни об убийствах, ни о девушке в красном. В гостиной звенели голоса, люди смеялись и поздравляли друг друга, и Август подумал: «Наконец-то я дома».
        Ему стало легко.
        — Друзья! — Говард поднялся над столом с бокалом в руке, с грохотом отодвинув стул. — С наступающим новым годом! Я не мастер говорить громкие слова, так что просто будьте счастливы! Пусть добро прибавляется, а что дурное, так пусть плывет к другому берегу!
        Тост с удовольствием поддержали. Август осушил бокал, в который слуга тотчас же проворно налил еще вина, и подумал, что сегодня просто и незатейливо напьется. Утка, которой он уделил внимание, оказалась выше всяких похвал. Интересно, куда же все-таки поехала девушка в красном? Должно быть, сейчас смеется над тем, как замечательно разыграла городского анатома.
        Август почувствовал чужой взгляд и, посмотрев направо, увидел Штольца, который сразу же с преувеличенным вниманием принялся смотреть в свою тарелку. Баронетта Вилма, разумеется, сидела рядом с предметом своего обожания, о чем-то негромко говорила ему на ухо, прижимаясь грудью к руке, и смотрела так, словно хотела сорвать с него модный сюртук, завалить прямо на стол и запрыгнуть сверху. Август не знал эту Вилму, но она ему не нравилась.
        Баронетта поймала его взгляд и тотчас же поджала губы и вздернула аккуратный носик.
        — Времена, конечно, пошли невероятные, — негромко заметил господин из налогового ведомства. — В мою молодость девушки не вели себя настолько свободно. Как думаете, доктор Вернон, это дерзкое кокетство или столичное обращение?
        Важные господа Эверфорта никогда не доезжали дальше границ округа, так что Август, который родился и учился в столице, считался знатоком и общения, и нравов, и манер.
        — Мы тут все деревенщина. Нам не понять, — ответил Август. — Но я бы сказал, что наши шлюхи ведут себя скромнее, чем столичные дамы.
        Он вдруг подумал, что говорит, как старик, и ему сделалось грустно. Неужели жизнь закончена, и в ней остались лишь склоки со слугами и санитарами и обсуждения того, насколько вольную жизнь ведут незамужние горожанки?
        Потом все разбрелись по небольшим компаниям. Кто-то устроился за карточным столом, выкладывая монеты, кто-то уселся у камина с вином и закусками. Девушки принялись гадать на женихов. Август взял у слуги бутылку вина и подошел к окну. Отсюда был виден весь город: Эверфорт праздновал и ликовал, в небе распускались цветы фейерверков, и среди праздника никто не думал ни о таинственном убийце, ни о загадочной музыке, ни о Ползучем артефакте, из-за которого убили родителей Штольца.
        — С новым годом!
        Август обернулся и увидел Штольца — тот подошел к нему с такой же бутылкой вина в руке и улыбнулся искренне и светло. У него сжалось сердце. Священник был добр и просто попытался утешить того, кто стоял на краю гибели. Та любовь, что переполняла Августа, не имела никакого отношения к дружеским чувствам — она была ближе к смерти, чем к жизни.
        «Если он скажет убить, я убью, — вдруг ни с того ни с сего подумал Август. — Если скажет броситься в это окно, я брошусь».
        Ему почудилось, что в этот момент он полностью отказался от самого себя.
        — С новым годом, — ответил Август, всеми силами стараясь сохранять спокойный и независимый вид. — Что там положено пожелать? Здоровья и счастья?
        Штольц кивнул и сделал глоток из бутылки.
        — Именно.
        Август посмотрел по сторонам: старики кряхтели за карточными столами, девицы гадали возле огромной пышной ели, украшенной золотыми и красными шарами, дамы сплетничали в малой гостиной — в приоткрытую дверь виднелся силуэт жены бургомистра. Баронетты Вилмы нигде не было.
        — Куда ты сплавил свою навязчивую спутницу? — поинтересовался Август. Штольц вынул из кармана крошечную серебряную пластинку артефакта и ответил:
        — Она немного заблудилась. Стоит сейчас в одной из комнат и не хочет искать выход.
        От этих слов повеяло холодом.
        — Просто стоит? — уточнил Август. Штольц кивнул.
        — Да. Она просто стоит у окна. Я попросил Жан-Клода о том, чтобы обошлось без боли и особенного дискомфорта.
        Август снова вспомнил о том, что сказал сегодня утром священнику. Любить — это хотеть прикоснуться. Неожиданно ему страшно захотелось плюнуть на все и просто взять Штольца за руку. Ничего особенного, самый обычный, почти дружеский жест. Никто этого не заметит — все заняты своими делами — ну а даже если и заметят, что с того? Это настолько великий грех — дотронуться до того, кого любишь? Ему сделалось горько и страшно — настолько, что Штольц нахмурился и спросил:
        — Что с тобой?
        «Ничего, — подумал Август. — Ровным счетом ничего. Кроме того, что меня сейчас кондрашка хватит от всего этого».
        — У меня нет для тебя подарка, — ответил он, прекрасно понимая, насколько по-дурацки это звучит. В небе расцвели новые вспышки салюта, и на лицо Штольца легли алые тревожные отблески. С улицы донеслись далекие восторженные вопли: до нового года оставалось всего ничего, люди радовались, на какое-то время забыв о делах и надеясь на неизбежное счастье.
        Дураки.
        — У меня тоже, — признался Штольц. — Честно сказать, я давно никому ничего не дарил. Отвык.
        Август усмехнулся, чувствуя, как знакомая игла все глубже и глубже вонзается в его сердце. Машинально дотронулся до груди, словно хотел нащупать ее и выдернуть.
        — А баронетта? — спросил он. Штольц презрительно фыркнул.
        — Ну уж нет. Чтобы она потом вообще не отстала?
        Логично. Любая девушка, которая получит презент из рук своего кумира, решит, что это начало отношений, которые обязательно приведут к свадьбе — на меньшее девушка не согласна. Тогда Штольцу не помогут никакие артефакты.
        Август усмехнулся и неожиданно для самого себя произнес:
        — Если бы я мог подарить тебе свою душу, то подарил бы.
        Сначала ему не поверилось, что он это сказал. Потом ему захотелось удариться головой обо что-то потверже — выбить дурь, да так, чтобы не возвращалась. Потом у него в душе все рухнуло, когда Август подумал, что Штольц сейчас выругается, отойдет и утром уедет из Эверфорта, не собрав вещей: просто, чтобы держаться подальше от ссыльного идиота, которому совершенно снесло голову.
        А потом Штольц скользнул пальцами по его запястью, и сердце пропустило удар. На какой-то миг Августу показалось, что он горит — он медленно перевел взгляд на Штольца и увидел, что тот смотрит с теплом и чем-то очень похожим на любовь.
        Конечно, этого не могло быть. Откуда бы там взяться любви? «Я сплю, — подумал Август, — и мне все это снится».
        — Если хочешь, поехали ко мне, — спокойно произнес Штольц, словно ничего особенного не случилось. — Такого богатого угощения, как здесь, я не обещаю, зато познакомлю тебя кое с кем.
        Август не запомнил, как они добрались до Малой Лесной. В памяти остался мелкий снег, темный вечер и город, укутанный в сугробы, как в белую шубу. Пролетели смеющиеся девушки на коньках, которые катались по замерзшей реке, мелькнули выпивохи возле одной из городских елок и разносчик глинтвейна, разливавший по кружкам свой лакомый товар. Августу казалось, что он спит, сон становится все глубже и глубже, и единственным настоящим в этом сне была рука Штольца — хрупкие прохладные пальцы лежали на его запястье, и Августу хотелось, чтобы дорога не кончалась.
        Потом он вдруг один оказался во тьме — глубокой, непроницаемой — и только тогда опомнился. Опустив руку, Август наткнулся на перила: значит, впереди лестница. Его снова охватило холодом.
        — Эрик? — негромко окликнул Август, и впереди вспыхнул свет: открылась дверь, на ступени, укрытые дорогим красным ковром, лег медовый отблеск лампы, и голос Штольца произнес:
        — Поднимайся!
        Август подчинился: сквозь тот сладкий и страшный водоворот чувств, который сейчас владел его душой, пробилось желание просто посмотреть, что будет дальше. Он поднялся по лестнице и оказался в коридоре — в открытую дверь была видна распахнутая пасть рояля, и тот сюртук, который баронетта Вилма хотела снять со Штольца, сейчас небрежно сбросили на стул.
        Августу сделалось жутко. Настолько, что он с трудом подавил властное желание сбежать отсюда. Он вошел в большую, богато и со вкусом обставленную комнату, чьи три окна выходили на Малую Лесную. Судя по мебели, комната служила Штольцу одновременно спальней и рабочим кабинетом.
        — Выпьешь? — спросил Штольц. Он стоял у окна, открывал бутылку вина и был похож на привидение. В таком доме и должны водиться призраки — вот и один из них.
        — Нет, — ответил Август. — Похоже, мне понадобится чистая голова.
        — Ну как хочешь.
        Хлопнула пробка. Август сделал несколько шагов по комнате и вдруг увидел.
        Он остановился, словно налетел всем телом на невидимую преграду — дьявольщина, да он почти почувствовал удар! Знакомое платье цвета артериальной крови лежало на полу: незнакомка в маске сбросила его впопыхах. А вот и маска, вот и полупрозрачный шелк белья — такого же красного, как и платье.
        Август устало вздохнул. Провел ладонями по лицу, понимая, что все кончено. Вот, значит, кто решил над ним поглумиться. Интересно, рассказала ли девица Штольцу о том, как все прошло? Или переоделась и была такова?
        Августу стало мерзко. Захотелось оказаться как можно дальше от всего этого, захотелось нырнуть в ледяную воду и попробовать отмыться.
        — Вот, значит, чья это была шутка, — глухо произнес Август. — Не ожидал от тебя, честно говоря.
        Штольц сделал глоток из бутылки и поставил ее на подоконник. Обернулся — он выглядел так, словно решался на что-то важное. Бледное лицо с яркими болезненными пятнами румянца наполняли решимость и страх.
        — Это не шутка, — выдохнул он и добавил: — Смотри на меня. Просто смотри.

* * *

        Девушка, которая отражалась в высоком зеркале, была яркой, красивой и влекущей. Конечно, родители никогда не позволили бы ей надеть такое платье: мать говорила прямо, что красный цвет — это исключительно для шлюх, а порядочным девушкам следует выбирать нежные пастельные тона. Еще им положено смотреть только на тех, кого выберут родители, не смеяться и не шутить, не разговаривать о книгах и думать лишь о том, как бы поскорее выйти замуж.
        И никакой музыки, разумеется. Можно сыграть, если предложат взрослые и опытные, вот и все.
        Именно поэтому Эрика выбрала кроваво-красное платье. Знак того, что она может позволить себе то, что считает нужным.
        — Миледи, — Моро, который сейчас стоял чуть поодаль, протянул ей подвеску: маленький бриллиант на тонкой золотой цепочке. — Вы удивительно прекрасны.
        — Спасибо, — улыбнулась Эрика. — И за платье, и за подарок.
        Губы Моро дрогнули, но улыбки не получилось. Взгляд был усталым и суровым.
        — Я этого не одобряю, — признался он. — Ну да вы и так знаете.
        Эрика понимающе кивнула. Было бы странным, если бы он одобрил ее авантюру.
        — Так надо, Жан-Клод, — сказала она. — Для меня и для музыки.
        Осунувшееся лицо Моро просветлело.
        — Ну если только так, — откликнулся он и добавил: — Если что-то случится, вы знаете, как меня позвать.
        …серебряная пластинка артефакта скользнула в руку. Эрика вынула ее из кармана брюк, продемонстрировала Августу и сказала:
        — Система безопасности. Принимает на себя любые магические удары.
        Она отбросила артефакт на стол, в груду исписанных нотных листов. Где-то далеко-далеко зазвучала музыка, и в ее волны вплелось биение сердца Эрики — словно экзотический барабан первобытных племен с Юга. Август смотрел на нее, и в его потемневшем взгляде смешивалась брезгливость и непонимание.
        — Кольцо — главный артефакт, — Эрика подняла руку и показала кольцо с виноградным листком. — Я ношу его, не снимая.
        Август нахмурился.
        — При чем тут это? — спросил он.
        — Смотри на меня, — прошептала Эрика, чувствуя, как слова застревают в горле, и душа дрожит и рвется покинуть тело. Ей сделалось одновременно смешно и очень страшно. — Просто смотри.
        И сняла кольцо.
        Все поплыло перед глазами — как всегда, когда она меняла облик. Ноги сделались ватными, но Эрика смогла устоять и не упасть на ковер. Голову на мгновение наполнило болью. Тело налилось тяжестью, стало чужим и непослушным — и почти сразу же его наполнило энергией, силой и легкостью. Эрике казалось, что она готова взлететь.
        Ей никогда не было настолько жутко, как сейчас.
        — Дьявольщина, — прошептал Август. Он выглядел ошарашенным и испуганным, но за этим испугом Эрика почему-то чувствовала облегчение, словно доктор Вернон мгновенно исцелился от страшного мучительного заболевания. У него даже пот выступил на лбу. — То есть, ты…
        — Я Эрика Штольц, — сказала Эрика. — Я приняла мужской облик при помощи артефактов, чтобы вести жизнь музыканта.
        Август вдруг рассмеялся. Нервным жестом запустил руку в волосы и сделал несколько шагов по комнате. Эрика чувствовала, как та боль, которая копилась в нем долгими зимними днями, утекает прочь талой водой. Ей сделалось жарко и неловко.
        — Ты женщина! — воскликнул он. — Господи, помилуй меня… — Август остановился и, пристально посмотрев на Эрику, потребовал: — Я сплю, да? Скажи, что я сплю.
        Эрика тоже рассмеялась — настолько велико было нервное напряжение. На мгновение ей стало легче.
        — Вы не спите, доктор Вернон, — сказала она. — Я ношу мужской облик, словно маску. Это позволяет мне быть великим композитором, писать музыку и не доказывать каждый день, что я имею на это право.
        Август все-таки не выдержал и почти рухнул на край кровати. Эрика подошла, села рядом и взяла его за руку. Ей так давно этого хотелось: сидеть в своем истинном облике рядом с человеком, который ее любит, и просто держать его за руку — мелочь, которой она была лишена.
        Раньше Эрике казалось, что это и в самом деле пустяк. Но теперь она понимала, что ошибалась. Ладонь доктора была горячей, сухой и твердой, и Эрике не хотелось ее выпускать.
        — Просто не верится, — произнес Август и окинул Эрику хмурым оценивающим взглядом, словно еще раз хотел убедиться, что видит рядом именно женщину. Эрика вздохнула и принялась расстегивать рубашку. Мать говорила, что мужчина будет смотреть на ее маленькую грудь только если его заставить — но эта грудь все-таки была женской.
        — Теперь верится? — спросила Эрика. Август кивнул, и Эрика подумала, что он, должно быть, впервые в жизни настолько смущен. Ей тоже было не по себе — Эрике пришло в голову, что именно такие чувства должны накрывать девушку в первую брачную ночь с любимым. Нежность, волнение и трепет…
        — А этот маскарад у Кверена? — спросил Август. — Зачем?
        Его взгляд потеплел, в нем проплыли золотые искры.
        — Хотела проверить, кого ты действительно любишь, — призналась Эрика. — Просто если человек влюблен, то он не будет вот так целовать другую.
        Губы Августа дрогнули в улыбке. Протянув руку, он пропустил через пальцы каштановую прядь волос Эрики, словно проверял, настоящие ли они.
        — Да, я тебя люблю, — выдохнул Август. — И наконец-то могу сказать об этом прямо.
        Эрика представила, как это чувство терзало его, и пожалела, что не сняла артефакты раньше.
        — Я тоже люблю тебя, — ответила она и вдруг поняла, что до этой минуты не верила в то, что вообще сможет кому-то признаться в любви. Что ей вообще нужна какая-то любовь.
        Снаружи загрохали фейерверки, и комнату залило красным и синим светом. Наступил новый год. Осторожно, словно боясь спугнуть невозможное чудо, Август подцепил подбородок Эрики кончиками пальцев и поцеловал ее.
        Музыка нахлынула на Эрику соленой морской волной и смела все, что было у нее и в ней. Это была симфония — грозная, величественная, бескрайняя. Для нее два человека в комнате были всего лишь кляксами на нотном стане. Эрике казалось, что она звучит. Что теперь она стала диковинным музыкальным инструментом, а не творцом, и музыка плывет из-под ее кожи.
        Тело превратилось в натянутые струны, и каждое движение пальцев Августа было как аккорд. Ненужную одежду сбросили на пол, и у Эрики зазвенело в ушах, а под кожей поплыл огонь, и горячее, почти мучительное чувство двинулось откуда-то из глубины.
        Оно было похоже на жажду, которую можно было утолить лишь в объятиях другого. Оно было тем, что соединило двоих в единое целое так, что Эрике слышалось биение сердца Августа в ее собственной груди. А потом не стало ничего — ни слов, ни музыки. Остался лишь первобытный пульсирующий ритм, в котором двигались два человека, почти слившись в одно.
        Потом Эрика лежала в объятиях Августа и не чувствовала ничего, кроме тепла. Музыка ушла, но Эрика прекрасно знала, что завтра утром возьмет очередную стопку бумаги и все запишет. Август плавно скользил пальцами по ее плечу, словно по-прежнему не верил в то, что Эрика настоящая, или боялся, что она исчезнет. За окном по-прежнему запускали фейерверки, Эверфорт праздновал наступление нового года, и Эрика совсем как в детстве верила в то, что все плохое ушло от них, а впереди будет лишь добро, любовь и счастье.
        Она понимала, что надежда на счастливое будущее полна самообмана — и все-таки хотела надеяться.
        — Я тебя люблю, — негромко произнес Август. Эрике подумалось, что он давно никому не говорил этих слов. Настолько давно, что успел забыть, как они звучат. И о любви успел забыть тоже — а теперь вот вспомнил.
        — Я тебя тоже, — откликнулась Эрика. Когда-то она решила, что ее жизнь будет принадлежать только музыке, и отказалась от любви — и сейчас впервые усомнилась в правильности своего давнего решения.
        — Мне столько хочется у тебя спросить, — произнес Август. Эрика посмотрела ему в лицо — должно быть, никто и никогда не видел его таким: мягким, расслабленным, наконец-то позволившим себе любовь и нежность. Сейчас Август был похож на рыцаря, который наконец-то снял доспехи цинизма и злости. Наступит утро, он облачится в них снова — но пока до утра еще далеко.
        — Спрашивай, — ответила Эрика. Август усмехнулся, поцеловал ее в висок.
        — Эти артефакты — работа Моро? Кто он на самом деле?
        — Да, он сделал их для меня, — ответила Эрика. Вечером Моро сказал, что проведет ночь вне дома, и она впервые подумала о том, где и с кем он может быть. — Но кто он — я не знаю. Может быть, джиннус. Или даймония. Не знаю.
        Август рассмеялся.
        — Джиннус? Ну, с его физиономией это вполне возможно. Ты его не боишься?
        Эрика удивленно посмотрела на Августа.
        — Бояться? Нет! С чего бы? Я не видела от него ничего, кроме добра.
        «Он ревнует, — подсказал внутренний голос. — Он мучительно и болезненно ревнует к тому, кто всегда находится рядом с тобой. Во всех твоих видах».
        — А то тело, которое нашли рыбаки? Его работа?
        Эрика кивнула.
        — Как и все изменения в документах, — ответила она. — Загляни в записи регистрации и увидишь, что у моих родителей родились близнецы, а не единственная дочь.
        — Кстати, как они отреагировали на внезапного сына? И все остальные?
        Эрика прикрыла глаза.
        — Это тоже Моро, — ответила она. — Он как-то подправил мир. Я вдруг поняла, что никто не удивляется тому, что Эрик Штольц в принципе есть. Все будто бы знали, что у меня был брат-близнец, который жил в деревне. Ну а родители радовались, конечно. Богатый и знаменитый сын это великое дело, знаешь ли.
        Август усмехнулся. Эрике почудилось, что он начинает возвращаться в свою привычную броню.
        — Поэтому тогда он тебя и уволок в дом, — сказал он и пояснил: — Тогда, вечером, когда тут был огненный столб.
        Защита артефакта лопнула как раз в ту минуту, когда Моро втащил Эрику в дом. Отдача была такой, что Эрика упала на руки Моро, почти потеряв сознание. Воспоминаний от того вечера осталось немного — тьма в коридоре и комнате, свет, затрепетавший в лампе, чашка какого-то густого варева в руках Моро, и его рука, которая поддерживала голову Эрики.
        — Да, — ответила она. — Тогда я обратилась, стоило Жан-Клоду закрыть дверь.
        Август нахмурился — то ли от того, что Эрика назвала слугу по имени, то ли потому, что уже думал о чем-то другом. И Эрика даже подозревала, о чем именно.
        — Ползучие артефакты могут вызвать такие столбы? — спросил он. Эрика пожала плечами.
        — Я почти ничего о них не знаю, — ответила она и поинтересовалась: — Как думаешь, когда убийца объявится снова?
        Август нахмурился. Конечно, о чем еще говорить в постели с мужчиной в новогоднюю ночь? Разумеется об убийствах, убийцах и их жертвах. Эрика задумчиво погладила его по плечу, провела пальцами по тонкому шраму, убегавшему на грудь — Август поймал ее пальцы и прижал к губам.
        — Ты хочешь поговорить именно об этом? — спросил он. — Или нам еще есть, чем заняться?



        ГЛАВА 6. ЦВЕТОК ДЛЯ РАЗНОСЧИЦЫ ПИРОГОВ

        Утро было серым и сонным. Отгремели фейерверки, опустели улицы, и Эверфорт наконец-то погрузился в сон. Снова пошел снег, заметая рассыпанные конфетти и мусор — мир делался белым и чистым.
        Эрика думала, что музыка этого мира должна быть такой же: спокойной, плавной, задевающей самые глубокие струны в душе. Человек, который поднимется из кровати тогда, когда уже начнет смеркаться, выглянет в окно, увидит, как фонарщики зажигают первые фонари, и услышит в музыке отблеск того таинственного света, что хранится в глубине его сердца вместе с надеждами, снами и памятью детства. И к нему придут золотые шары на елке, треск поленьев в камине, нетерпеливо сорванная с подарков полосатая бумага — и руки матери, смех отца, тепло вечера, любовь.
        Август спал, уткнувшись лицом в подушку. Эрика выскользнула из-под одеяла, набросила рубашку и села за рояль. Теперь музыка жила в ее глазах и руках, музыка искала выход, музыка рвалась на волю. Когда-то в детстве у Эрики повышалась температура, и почти в бреду она добиралась до рояля, шепча: «Мама, музыка, музыка…» — неудивительно, что родители считали ее одержимой, и решили спасти так, как умели.
        Пальцы легли на клавиши, и Эрике стало легче. Невидимые обручи, сжавшие ее грудь, исчезли, она могла дышать легко и свободно, она летела куда-то туда, где был только свет. Она сама была светом, и свет вытекал из нее с каждым аккордом.
        Потом музыка иссякла. Эрика убрала руки с клавиш и, вслушиваясь в остывающие звуки, понимала: это одно из лучших ее произведений. Минувшая ночь дала ей возможность и силы заглянуть туда, где творит Создатель мира, и прикоснуться к его могуществу и любви.
        — Невероятно, — услышала Эрика. — Это… это пробирает, да. До глубины души.
        Эрика обернулась. Август сидел на кровати, и только сейчас она поняла, что разбудила его своей игрой.
        — Осталось записать, — ответила Эрика. — А потом сыграть на концерте.
        Август улыбнулся, и эта теплая улыбка, которая так непривычно смотрелась на его обычно язвительном и мрачном лице, словно бы озарила его изнутри золотистым мягким светом. Музыка Эрики дотронулась до него там, куда он избегал заглядывать.
        — Эрика, выходи за меня замуж? — неожиданно предложил он.
        Эрика закусила губу. Осторожно опустила крышку рояля, провела по черному дереву, стирая невидимые пылинки. Что-то царапнуло в груди, а потом снова и снова.
        — Не отвечай сейчас, — произнес Август. — Я тебя не тороплю.
        Эрика обнаружила, что по губам пляшет нервная кривая улыбка. Ей невероятно, до спазма в горле хотелось ответить «да» — и в то же время она прекрасно понимала, как прозвучит единственно возможный ответ.
        — Ты же понимаешь, что это невозможно, — негромко сказала Эрика. Август кивнул, и его лицо обрело привычное язвительное выражение, словно он ожидал услышать именно отказ.
        — Конечно. Я ссыльная дрянь. Ты гений. Мне незачем соваться со своим рылом в твой ряд.
        Почему-то Эрика знала, что он скажет именно это и не захочет или не сможет увидеть главного. Все было предсказуемо, все было банально и очень просто. Настолько просто, что с этим невыносимо жить.
        — Дело не в этом, — вздохнула она, поднялась из-за рояля и прошла к кровати. Ее начинало знобить, как и всегда после серьезной работы. — Дело совсем не в этом.
        Август взял ее за руку так, словно Эрика прямо сейчас, в эту минуту убегала от него, и он пытался ее удержать.
        — А в чем? — спросил он, глядя ей в лицо со страхом и надеждой.
        — Просто мы не сможем жить вместе, — Эрика забралась на кровать и, сев рядом с Августом, положила голову ему на плечо. В этом было что-то настолько домашнее и семейное, настолько трогательное и бесконечно важное, что у нее заболело сердце. — Ты никогда не покинешь Эверфорта, а у меня будут гастроли на несколько лет. Тебе нужна тихая и спокойная семейная жизнь. А мне нужна только музыка.
        Она скользнула ладонью по шрамам на его спине. Август понимающе качнул головой.
        — Ты собираешься вечно жить под маской? — спросил он. Эрика кивнула.
        — У меня нет другого выхода.
        Рука Августа сильнее сжала ее пальцы. Эрика почти чувствовала, как невидимая и властная сила отдирает ее от него. Они провели вместе мучительную и прекрасную ночь — должно быть, судьба решила, что и без того одарила их слишком щедро.
        — Думаешь, я не дам тебе заниматься музыкой? — спросил Август. То, что скреблось в груди Эрики, словно обрело новые когтистые пальцы и взялось за нее с удвоенной силой.
        — Нет. Ты же не полковник Геварра, — с грустью ответила Эрика. — Но если я женщина, то я всего лишь баба, которая недурно брякает по клавишам, но ее не стоит выпускать дальше гостиной. А когда я мужчина, то я гений, который пишет великую музыку, и для меня открыт весь мир. Чувствуешь разницу?
        Август нахмурился. Все то, чем по-настоящему жила Эрика, было слишком далеко от его собственной жизни. Он не поймет, о чем она говорит — по крайней мере, сейчас.
        — А эта сочинительница, госпожа ван Зандт? — спросил Август. — Она же всего добилась, будучи женщиной. Деньги, слава, весь мир перед ней. Книги просто рвут из рук.
        Эрика только рукой махнула.
        — Людей не интересует ее творчество, — ответила она. — Им важно заглянуть ей между ног, узнать, с кем она спит и сколько любовников разорила. Господи, Август, ну это же гадко! Если я-мужчина получаю награду от лекийского короля, то я гений, и музыка моя гениальна. А если эту награду получу я-женщина, то это значит что? Что я сплю с королем, и он просто дарит фаворитке драгоценную висюльку. Все! Музыка уже не имеет значения. И на концерт пойдут не потому, что моя музыка хороша, а для того, чтобы посмотреть, какие важные особы сели в первый ряд, и кто из них мой любовник, и сколько я от них уже получила!
        Она выпалила это на одном дыхании, и когда слова иссякли, то какое-то время Эрика не чувствовала ничего, кроме глухой пустоты. Август выглядел озадаченно.
        — Я не думал, что все настолько сложно, — сказал он. Эрика усмехнулась.
        — Уж поверь мне. И я не хочу и не буду посвящать жизнь тому, чтобы доказывать, что я имею право на музыку. Что я достойна того, что получаю.
        — И ты никогда не хотела семьи? Детей? — Август выглядел удивленным. Конечно, мир устроен именно так: женщина обязана мечтать о муже и детях. Ничего другого ей просто не полагается, и все искренне удивляются, когда узнают, что бывает иначе, и чужая великая мечта для кого-то оказывается клеткой без дверцы.
        — Вот мои дети, — указала Эрика на стопку нот. — Вот то, ради чего я живу, и никакая семья мне этого не даст. У меня просто не будет ни сил, ни времени, ни возможности. Угораздило тебя влюбиться в такую, как я, правда?
        Август не ответил, но посмотрел на Эрику так, что она без слов поняла, что у него сейчас творится в душе. Вздохнув, Эрика нырнула под одеяло — мелькнула мысль, что Моро был прав, когда говорил, что она совершает большую ошибку, и не следовало затевать всего этого. Сняв артефакты, она все испортила. Август лег рядом, обнял ее и сказал:
        — Прости. У меня и в мыслях не было законопатить тебя в этом захолустье или что-то запрещать. Я люблю тебя и буду с тобой столько, сколько суждено. Сколько ты захочешь. Скажешь уйти — уйду.
        Подушка под щекой сделалась теплой и влажной, и Эрика не сразу поняла, почему, а поняв, удивилась. Она не плакала с того темного дня, когда они с Моро пришли в дом ее родителей и начали уборку перед тем, как запереть все двери и покинуть столицу. Тогда Моро предложил навести порядок при помощи артефактов, но Эрика ничего не ответила — лишь вручила ему ведро и швабру. А потом она оттирала кровь с ковра, и слезы падали и падали в пушистую мыльную пену, и кровь никак не хотела отчищаться. Потом она просто бросила щетку, села на пол и разрыдалась, уткнувшись лицом в ладони, и Моро обнимал ее за плечи и что-то едва слышно говорил, но Эрика так и не смогла потом вспомнить его слов…
        — Эрика? — встревоженно спросил Август.
        — Ничего, — она шмыгнула носом и стерла слезинку. — Просто мне жаль, что я не могу ответить тебе «да». Мне правда очень жаль, Август.
        Он рассмеялся. Мягко убрал прядь ее волос в сторону и прикоснулся губами к щеке.
        — Так возьми и ответь. Пусть это будет знак того, что мы нашли друг друга, — сказал он и почти смущенно добавил: — Знаешь, я не слишком верю в бога. Вернее, вообще не верю. Но пусть это будет что-то вроде соединения навсегда. Перед ним или перед жизнью, неважно.
        Эрика молчала. Где-то далеко, в самой глубине ее сердца, начинала пробиваться музыка — болезненный колкий росток.
        — Я никогда и ничем тебя не потревожу, — услышала она. — Ты будешь жить своей обычной жизнью, в любом образе. Там, где ты захочешь. Но ты будешь моя, а я буду твой. Вот и все.
        Музыка росла и росла. Эрике казалось, что она упрямо прорубается сквозь ее тело, которое вдруг сделалось неповоротливым, тяжелым и каким-то чужим. Музыка была ершистой и неуютной, в ней одновременно сплетались суровая сила и нежность, и это было настолько красиво и странно, что душа замирала. Эрике чудился холодный запах морского ветра, водорослей, рыб, слышался торжествующий грохот пушек, виделся кровавый закат и белые паруса кораблей.
        Она поняла, что музыка в ней заглянула в прошлое Августа. Возможно, сейчас он видел и слышал что-то из того, что когда-то случилось с Эрикой.
        — Да, — негромко сказала Эрика. — Да, я согласна.

* * *

        Выйдя из дома, Август запрокинул голову к низкому серому небу и несколько минут стоял просто так, чувствуя, как снежинки мягко прикасаются к лицу, и тело наполняет легкостью. Ему казалось, что он сделался невесомым и в любую минуту может взлететь. Та давящая тяжесть греха, которая наполняла его все эти дни, бесследно исчезла. Он мог любить и быть любимым, не думая о том, насколько это порочно и неправильно. Август закрыл глаза и улыбнулся.
        Эрика согласилась. Она сказала ему «Да», а остальное уже не имело значения. Теперь наконец-то можно было любить, знать, что это взаимно, и верить, что их любовь не закончится. Наступивший новый год действительно принес им выстраданное счастье. Август едва не рассмеялся. Минувшая ночь разделила жизнь на «до» и «после», и Эрика в его объятиях была настоящей.
        Он до сих пор не мог в это поверить. Август привык считать себя недостойным чего-то хорошего, и то, что теперь у него была Эрика, казалось ему чудом.
        Из соседнего проулка выплыла густая тень, и Август узнал Моро. Ему вдруг сделалось не по себе. Странно, что он здесь делает в такую рань? Должен бы нежиться в объятиях Присциллы и начинять ее утку. Моро скользнул к нему настолько быстро, что Август даже удивиться не успел — потом он вспомнил, что перед ним не бандит, который услышал музыку гениального Штольца и перековался, превратившись практически в джентльмена, а джиннус или кто похуже.
        Потом Моро отбросил его к стене дома резким ударом кулака в подбородок — Август знатно приложился затылком, даже в глазах потемнело. Кулак уткнулся в шею, в двубрюшную мышцу, и Август отстраненно подумал, что сейчас умрет от удушья.
        Моро резко втянул носом воздух возле его лица и осклабился. «Почувствовал ее запах, — мелькнуло в голове у Августа. — Понял, что мы провели вместе ночь». Он успел вынуть скальпель, и кулак, словно в наказание, вмялся в его горло еще сильнее. От Моро веяло злобой, ревностью и желанием наконец-то уничтожить надоедливого наглеца — веяло так тяжело и остро, что Август начал медленно сползать в серое марево обморока.
        Пальцы разжались, и скальпель упал в снег. Август вцепился было в запястье Моро в напрасной попытке заставить его разжать кулак, но рука почти сразу же соскользнула. Тело наполнялось ватной тяжестью и делалось непослушным и чужим. Он не мог сопротивляться.
        — Я же тебе говорил, — голос Моро звучал с издевательской мягкостью. Джиннус улыбался почти по-дружески, и лишь в глазах плескалась такая ненависть, что становилось жутко. — Я же тебе говорил по-хорошему. Кто ж тебе доктор, если ты такой дурак?
        Разорвать, растоптать, размазать. Уничтожить ссыльную дрянь, которая осмелилась тянуть руки туда, куда не следует, и брать то, что не может ей принадлежать. Моро хотел только этого.
        Над их головами хлопнуло окно, и Август увидел растрепанную голову Эрики — она уже успела принять мужской облик. «Значит, надела свои артефакты…» — подумал Август и сполз по стене в наметенный за ночь сугроб.
        — Жан-Клод! — Август и в страшном сне не мог бы представить, что у хрупкого и тонкого Штольца может быть такой грозный рык, который сделал бы честь полковнику Геварре. — Сюда! Немедля!
        — Иду, милорд! Иду! — охотно и весело откликнулся Моро и, сев на Августа, схватил его за лацканы пальто и ударил головой о землю. На его губах плясала хищная улыбка бешеного зверя — такая же, какой когда-то ухмылялся Геварра, глядя, как бунтарь рядом с ним теряет ошметки мяса под ударами. Август почувствовал, как под волосами делается отвратительно тепло и липко, и увидел, как где-то высоко-высоко проплыло лицо Штольца, искаженное ужасом.
        — Моро! — прокричал он, должно быть, понимая, что уже не сможет остановить своего джиннуса.
        — Да иду я!
        А потом на Эверфорт обрушилась музыка.
        В ней не было ничего человеческого — людские тела и души не приспособлены к таким звукам. Так могут грохотать трубы ангелов, поднимающие мертвых в день страшного суда. Так могут реветь чудовищные кони, которыми будут топтать грешников. Так может выть ветер, который двинется с севера и сметет с лица земли все живое, очищая место для нового мира. Августа вытряхнуло в реальность, он пришел в себя и тотчас же захотел свернуться калачиком в снегу, закрывая руками пах и умоляя о пощаде.
        Он не сразу понял, что его больше не душат и не бьют.
        Покачиваясь, Моро поднялся на ноги. Его лицо, запрокинутое к небу, сделалось бледным и жалким, словно музыка Штольца превратила его в марионетку и заставила делать то, что он не хотел. Хрипло кашляя и держась за уцелевшую шею, Август отполз в сторону и попытался встать, но лишь беспомощно распластался в снегу.
        Ему представился Штольц, сидящий за роялем и охваченный той музыкой, что рвалась из-под его пальцев. Как человек может вынести такое? Август обнаружил, что у него мелко дрожат плечи, словно кто-то дергал его за невидимые веревки. Голову наполняло жгучей болью, руки изувечило судорогой. Все суставы мяло и выворачивало.
        Музыка оборвалась, и Август услышал, как где-то в доме хлопнула дверь. Тишина, рухнувшая на город, была тяжелой и давящей — в этой тишине Август смог наконец подняться на ноги и заковылял прочь.
        Через два дома он наткнулся на пьяницу, который шумно опорожнял желудок в снег. Увидев Августа, выпивоха выпрямился и, смахнув с губ розовую слюну, спросил:
        — Ты тоже это слышал, да?
        — Что я слышал? — спросил Август, понимая, что с трудом держится на ногах. Надо бы найти извозчика — в таком состоянии он до дома не дойдет — да только все извозчики сейчас спят, как и их лошади.
        Что сейчас творится в доме на Малой Лесной? Что говорит Моро в свое оправдание — да и считает ли он нужным оправдываться? У них с Эрикой заключен своего рода контракт: он обеспечивает ей мужской облик и защиту, а она дарит ему свою музыку. Но только ли это? Стал бы Моро впадать в такой гнев просто из-за музыки — или он убивал своего счастливого соперника?
        Во рту поселилась горечь.
        — Грохот, — охотно ответил пьяница. — Я от кума шел, а оно вдруг как взревет! Господи, думаю, ну все, пришел последний день! Помилуй нас, грешных!
        — Да, — кивнул Август. — Да, я слышал.
        Он в очередной раз подумал, что музыка Эрики способна править миром. Она захочет — и все встанут перед ней на колени. Она захочет — и люди будут резать друг друга ради ее улыбки. Но пока она захотела лишь спасти Августа от разъяренного джиннуса.
        И она ответила «Да». Это было самым важным.
        — Это ты из-за нее так приложился, бедолага? — полюбопытствовал пьяница. Август дотронулся до затылка, поморщился: на пальцах осталась кровь. Хотелось надеяться, что обошлось без сотрясения.
        Если бы не Эрика, Моро бы убил его.
        — Да, — ответил Август. — Из-за нее. Будь здоров.
        Он прошел по улице, миновал несколько дворов и вышел к набережной. Елка, украшенная золотыми шарами, была похожа на смущенную девушку, которую забыли взять на праздник. Набережная была пуста.
        Август сгреб пригоршню снега с ограды и, смяв, приложил к затылку и сморщился от боли. Когда-то в академиуме студенты придерживались простого свода правил по поводу того, как следует отмечать новый год: надо как следует напиться, потом заняться любовью с красавицей и в качестве бонуса отметелить кого-нибудь. Что ж, сегодня у Августа получилось почти все — правда, отметелил не он, а его.
        Ну да это детали.
        Он обошел елку и вдруг увидел возле ограды какой-то темный бесформенный куль. Август сделал несколько шагов и увидел раскинутые женские ноги, задранную клетчатую юбку, лицо с открытым ртом, смотревшее в небо заснеженными глазницами. Во рту лежала белая роза с растрепанными лепестками. Теплый пушистый платок сполз с головы, освободив тяжелые соломенные косы и обнажив обгорелое правое ухо.
        Август присел на корточки рядом с женщиной, всмотрелся в ее лицо и узнал торговку пирогами. Его кольнула жалость. Еще вчера она с шутками и прибаутками продавала здесь свой товар, и малышня крутилась возле ее лотка, протягивая монетки и получая хлеб для уток. А сегодня все кончилось.
        Август прищурился и, протянув руку, осторожно вынул розу изо рта покойницы. Цветок был особенный, сорта Фаола — такие розы, белоснежные с красной каймой на центральных лепестках, изображали на иконах Богоматери. Цветок был редкий — его продавали лишь в нескольких столичных магазинах.
        «Значит, ты у нас столичная штучка», — подумал Август, и откуда-то сзади вдруг раздался нервный возглас:
        — А ну стой! Грабли в гору!
        Август выпрямился, обернулся и увидел бравых офицеров Мавгалли и Фирмена. Судя по цвету лица, они всю ночь провели, клянясь винному бочонку в верной и вечной дружбе — но сейчас хмельной румянец убегал, и лица бледнели. Всмотревшись в Августа, Мавгалли опустил табельное и с облегчением произнес:
        — Ну слава Богу, это вы, доктор!
        — Это снова наш любитель цветочков! — без приветствий произнес Август и продемонстрировал полицейским розу. — Фаола, редчайший сорт, продается лишь в нескольких столичных магазинах. Наш убийца живет рядом с одним из них — он купил цветок там, где ближе. Пишите в столичное управление, пусть работают!
        Мавгалли с ужасом смотрел на цветок и не мог пошевелиться. На его лице плавали все оттенки эмоций, начиная от страха и заканчивая брезгливостью.
        — А откуда вы знаете про такие розы? — полюбопытствовал Фирмен, опасливо косясь на цветок в руке Августа.
        — У меня была любовница в столице, которая их обожала, — хмуро ответил Август. — Отдавалась только за такой букет. Я весь город оббегал и денег потратил уйму.
        — А кто вас так отоварил? — спросил Мавгалли. — Знатно сработано!
        Август вновь подумал о том, что сейчас делают Эрика и Моро, и решил не травить себе душу.
        — Не твое дело, — коротко ответил он и мотнул головой в сторону мертвой. — Везите в анатомический театр, буду работать.
        Фирмен сокрушенно покачал головой.
        — Да уж, начали новый год, — вздохнул он. — Знатно начали, ничего не скажешь.

* * *

        «Он ваш враг, — прозвучал в голове голос профессора Виньена. — Он считает, что вы недостойны легкой смерти».
        Глядя на себя в зеркало, Август, кажется, начинал понимать, кого именно имел в виду безумный математик. Да, физиономия у него была — хоть кошек пугай. На шее разливалась чернота кровоподтека, нос слегка смотрел на сторону, в затылке густо пульсировала боль. Горло разодрало кашлем; сплюнув в раковину густую слюну, пахнувшую железом, Август поморщился и приложил к затылку артефакт, позаимствованный из полицейских запасов.
        Стражи порядка наврали Штольцу, когда говорили, что все добро из ликвидированного инквизиторского пункта отправилось в столицу. Значительная его часть осела в сундуке Макса Кверена — полицмейстер был на диво предусмотрителен. Зачем вот так поспешно избавляться, например, от артефактов быстрого исцеления? Мало ли, заведется в городе лиходей, а доблестный слуга закона получит пулю? И чем лечить, чтоб раненый разом встал в строй?
        Инквизиторы, которые чуть ли не с песнями и плясками покидали эти холодные края, поняли разумность этого решения и не возражали.
        На мгновение голову наполнило такой болью, что Август едва удержался на ногах. Но боль растаяла, и Августу показалось, что он видит ее в зеркале — густые дымные полосы, которые разлились от его головы и растворились в воздухе. Август довольно прикрыл глаза и переместил артефакт на шею.
        Вспомнились глаза Моро — яркие, с крошечной точкой зрачка, наполненные такой яростной злобой, которая невольно заставляла бежать и сушить штаны. «Это не от страха, а от лютой ненависти», — вспомнил Август старую дурацкую шутку и засунул артефакт в карман. Не забыть бы сунуть его в особый студень на подзарядку! Кверен с легкостью делился казенным имуществом, но требовал, чтобы о нем заботились, как о своем.
        Итак, Жан-Клод Моро, или как его там зовут на самом деле. Август вспомнил видение, зацепившее его в больнице после убийства Берта Авьяны: тяжелые складки алого бархата на острых плечах, шелковый тюрбан, бледное лицо, похожее на восковую маску. Джиннус — сказочный обитатель параллельного мира духов. Обычно в сказках ловкие пройдохи умудрялись изловить джиннуса, заточить его в лампу и освобождать взамен на исполнение трех желаний.
        Желанием Моро была гениальная музыка Эрика Штольца — или сама Эрика. Ну зачем ему вот так скалиться на Августа чуть ли не с первой их встречи в анатомическом театре! Можно подумать, он как-то покушался на музыку.
        Август повернул кран, поплескал в лицо ледяной водой. Полотенце в уборной полицейского участка было застиранным и ветхим, почти расползалось в руках. Вытершись, Август снова посмотрел на себя в зеркало и сказал:
        — Она ответила «Да». Мне, а не тебе. Понял, ты, урод?
        Отражение вполне предсказуемо не ответило.
        Итак, Моро. Верный и преданный, словно собака. Ловящий каждое слово ненаглядного хозяина. Охраняющий его покой и честь. При этом великий артефактор и знаток магии. Он разбил физиономию папаше Штольцу, когда тот осмелился повысить голос на дочь. Что, если именно он потом пришел к родителям Эрики и запытал их до смерти? Они мешали его ненаглядной — что ж, больше не помешают.
        Поднимаясь к кабинету Макса, где собирался весь полицейский состав Эверфорта, Август думал о том, мог ли Моро приложить руку к смерти Геварры. Почему бы и нет? Никто не расскажет о том, была ли во рту полковника прекрасная роза сорта Фаола.
        Но проститутка? Берт Авьяна? Несчастная разносчица пирогов и еще пятнадцать душ по всей Хаоме?
        Почти все собрались, не было только Краунча. Моро сидел рядом с Квереном, нервно перебиравшим какие-то бумаги на столе — одарив Августа угрюмым взглядом исподлобья, он принялся с преувеличенным вниманием рассматривать собственные ногти. Август подумал, что Моро, конечно, сволочь — но пока не стоит торопиться и вешать на него всех собак. Может, это действительно просто ревность и злобная досада из-за того, что Август получил то, чего не досталось Моро.
        Или досталось? О чем они говорили с Эрикой после того, как Август уковылял по улице? Август вдруг с невероятной отчетливостью увидел, как Эрика откладывает в сторону пластинку артефакта и снимает кольцо — а потом, преобразившись, кладет руку на растрепанный затылок Моро, который смотрит на нее, как верный пес.
        Моро словно бы прочел его мысли, потому что осклабился так, будто хотел сказать: «Все правильно, доктор, именно так все и было. Рассказать тебе, что мы делали дальше, или ты уже большой мальчик, сам все поймешь?»
        Хлопнула дверь — в кабинет вошел Краунч, отирая слезы.
        — Это Эхена Рит, кума моя, — ответил он на вопросительный взгляд начальника. — Добрая женщина была, — Краунч вдруг всхлипнул и добавил каким-то жалобным тоном: — Да какого же хрена он творит такое…
        — Мы, кажется, знаем, — хмуро сказал Кверен, и, когда Краунч сел, продолжал: — Господин Моро, что у вас за информация?
        Моро поднялся, поправил манжеты. Август опустил глаза, не собираясь смотреть на него. Интересно, почему не пришла Эрика? Все это время она активно участвовала в расследовании, а сейчас ее нет…
        Август вдруг почувствовал себя растерянным и маленьким. Ребенком, который заблудился в лесу.
        — Я осмотрел тело Эхены, — хмуро произнес Моро, и его пальцы нырнули во внутренний карман сюртука. Август вдруг заметил, что сюртук вполне себе новый и чистый. Постепенно тот лохматый оборванец, которым Моро предстал перед ним в первый раз, уходил в прошлое. — Вот что удалось собрать с ее волос.
        В крошечном пузырьке, который возник в руке Моро, золотилась какая-то жидкость. Август, который час назад закончил вскрытие, готов был поклясться, что волосы Эхены Рит были сухими.
        Хотя, возможно, он просто не знал, что именно искать и как это делать.
        — Это уникальная вещь, — продолжал Моро, крутя в пальцах свой пузырек. — Такой след оставляют Ползучие артефакты на своем владельце незадолго до того, как исчезнуть. След растворяется почти сразу, но сегодня нам повезло, — он сделал паузу и добавил: — Я давно размышлял об этом, и теперь могу сказать наверняка. Убийца охотится за Ползучим артефактом, редчайшей магической реликвией. И он начал охоту в тот день, когда убил родителей моего хозяина.
        Некоторое время полицейские сидели молча. Затем Мавгалли, который до этого сосредоточенно обкусывал заусенец на большом пальце, хмуро осведомился:
        — Получается, этот Ползучий артефакт приползает к тем, кто слышал ту музыку в явлении?
        — Получается, что так, — кивнул Моро. «Странно, — подумал Август, — почему он решил рассказать об артефакте только сейчас? Искал неопровержимые доказательства?»
        — И что делать? — испуганно подал голос Фирмен.
        — Я уже сообщил в столичное управление по поводу цветка, — сказал Кверен. — Во всех лавках, где есть такие розы, установлено наблюдение. Лавочников опросили, — он вынул из стопки бумаг желтый листок телеграфического сообщения, — но пока ничего толком не добились.
        — Мужчина, — напомнил Моро. — Сильный и крепкий мужчина до пятидесяти.
        — Помнят, знают, — Кверен мрачно махнул рукой. — Пока какие-то хлюпики в описаниях.
        — Не обязательно все делать самому, — усмехнулся Август. — Можно послать слугу. Кстати, господин Моро, почему вы рассказали о Ползучем артефакте только сейчас? Ваш хозяин говорил мне об этом позавчера.
        Моро одарил его таким взглядом, который можно было истолковать однозначно: и что же я тебя на крыльце не удавил? «А что, если Эрика в опасности? — подумал Август, и по спине пробежались ледяные мурашки. — Что, если он что-то сделал с ней?»
        — Потому что мне было необходимо убедиться в том, что убитые были владельцами Ползучего артефакта, — с достоинством парировал Моро. — Эта жидкость уникальна. Можно ее отправить в столицу для проверки, — он протянул пузырек Кверену и добавил: — Но я бы припрятал ее подальше. Мало ли, вдруг вам понадобится воскресить мертвого?
        В кабинете воцарилась глубокая тишина — казалось, всех завернули в толстое ватное одеяло, поглотившее звуки. Полицмейстер с оторопелым выражением лица принял пузырек и едва слышно спросил:
        — То есть, что значит «воскресить мертвого»? Вот в прямом смысле поднять?!
        Моро с достоинством кивнул.
        — «Кодекс Лааля» говорит, что это возможно.
        Август увидел, как в этот момент исказилось лицо офицера Краунча — резко, болезненно, нервно. «Натворим мы дел…» — подумал он, и Краунч произнес:
        — Эхена. Кума моя. Поднимите ее, Эхену.
        Все посмотрели на Краунча с искренним сочувствием. Август почувствовал, как сжалось сердце. Он совсем забыл это знобкое чувство потери, потому что давным-давно никого не терял — а теперь словно кто-то провел по его позвоночнику ледяным пальцем.
        — Рич, — мягко произнес Мавгалли, — у нее ведь мозга нет. Ее же Гвоздикой убили, Рич. Ей уже никак не встать.
        Краунч угрюмо посмотрел на коллегу, и Мавгалли счел за лучшее закрыть рот — уж больно тяжелым был этот взгляд. Краунч обвел глазами собравшихся в поисках поддержки, наткнулся на Моро, который до сих пор стоял, и вдруг провел ладонями по лицу и почти рухнул на стул.
        — Во многом этот след отражает суть самого Ползучего артефакта, — произнес Моро. — Простите, офицер, мы не можем воскресить вашу куму. Но я думаю, что мы можем использовать его для того, чтобы поймать убийцу на живца.
        Краунч опустил руки и посмотрел на Моро с ужасом и надеждой.
        — Это вы о чем? — осведомился Кверен, и Август почти услышал, как защелкало у полицмейстера в голове: он представлял все те награды, которые получит, когда поймает негодяя, держащего в страхе всю Хаому.
        — Берем кого-нибудь поотважнее, — произнес Моро, и его взгляд остановился на Августе. — Наносим этот след — я сделаю так, что он будет достаточно устойчив и не растворится в пространстве. Помещаем в комнату, оснащенную ловушкой для магии, и ждем, когда появится наш любитель цветочков и угодит в ловушку.
        Кверен прямо просветлел лицом от такого заманчивого предложения — ну просто пасхальный пряник, а не лицо. Август мрачно подумал, что если им нужны смельчаки, то он не из их числа. Одно дело — ждать, когда убийца придет по твою душу, и совсем другое — самому с песнями шагать в логово тигра.
        — Мне не нравится, как вы на меня смотрите, господин Моро, — процедил Август. Моро криво ухмыльнулся правой стороной рта, а его глаза сделались холодными и колкими. Кверен откинулся на спинку стула и произнес:
        — Доктор Вернон, ну а что ж? Он вас знает. Он так и так придет по вашу душу, только все мы будем подготовлены.
        Август прикрыл глаза, понимая, что еще немного — и он будет орать самым грязным матом, пытаясь спасти свою жизнь и понимая, что все это напрасно. Моро очень ловко разыграл свою партию, ему все поверили, и он с необыкновенной легкостью устранит своего соперника. Музыка Эрики и сама Эрика будут принадлежать только ему.
        Август почувствовал, как у него тяжелеет нижняя челюсть от ненависти. К щекам прилил жар.
        — Да ни в коем случае, — фыркнул он. — Макс, я не из вашего ведомства, вы мне не можете приказывать.
        — А почему нет? — парировал Кверен и обернулся к Моро: — Что нужно, чтоб сделать эту вашу ловушку для магии?
        Лицо Моро озарило слабой улыбкой.
        — Всего лишь комната, — ответил он. — И мои руки. Я все сделаю.

* * *

        Когда Моро поднялся по лестнице и замер на пороге комнаты с видом хмурого привидения, то музыка иссякла, и Эрика, встав от рояля, прошла к креслу и обмякла в нем почти без сил. Моро тотчас же бросился к ней, сел рядом с креслом и осторожно взял за руку — Эрика почувствовала, как от его холодных пальцев веет чем-то свежим и легким, будто Моро ухватил южный ветер за кончик хвоста и вложил в ладонь Эрики.
        Ей стало легче.
        — Ты бы убил его, — негромко сказала Эрика. Моро угрюмо кивнул. Погладил ее по запястью, словно просил прощения.
        — Да. Убил бы, — ответил он. Эрике стало жутко — она в очередной раз поняла, насколько могущественным является существо, которое ей служит и с которым она иногда так неосмотрительно и беззаботно играет.
        — И у нас были бы проблемы, — устало ответила она. Музыка, что сумела укротить ярость джиннуса и сделать его смиренным, как ягненок, опустошила ее и отбросила прочь, как ореховую скорлупку. Единственное, что сейчас хотела Эрика — лечь в кровать и заснуть, и ни о чем не думать. Вот только она не была уверена, что сможет добраться до кровати.
        Когда Эрика выглянула в окно и увидела драку, то музыка заклокотала в ней так, что она испуганно подумала: сердце не выдержит, лопнет, как перезрелый плод, размечет кровавую мякоть. В музыке не было ни капли от нее самой — только безграничный страх и желание спасти Августа. Моро отвел взгляд.
        — Да, — ответил он. — Но я в тот момент об этом не подумал.
        — Труп местного анатома нашли возле моего дома. Вчера мы уходили из дома бургомистра вместе, — рассердилась Эрика. — Соседи наверняка видели вашу драку. Жан-Клод, ну почему ты ни о чем не думаешь? Что бы я делал без тебя?
        Вспомнилось, как в самом начале их совместного бытия Моро сказал: милорд, когда вы в мужском облике, говорите о себе в мужском роде. Так будет проще привыкнуть. Эрика привыкла — но сейчас слова кольнули ее.
        Моро был прав. Ей лучше обойтись без сердечных бурь и потрясений.
        — Я никогда вас не оставлю, — твердо сказал Моро. — Я всегда буду с вами, и мне никто ничего не сделает. Верите?
        — Не верю, — ответила Эрика. — Знаю.
        Ну кто бы смог удержать Моро за решеткой? Он бы разобрал тюрьму по камешку, а стражей превратил бы в бойких птичек-красногрудок, посадил в клетки и раздал ребятне в саду.
        — Я люблю его, — призналась Эрика, понимая, насколько нелепо, смешно и стыдно это выглядит в ее мужском облике. Моро посмотрел на нее с мягкостью родителя, который понимает, что ребенок говорит глупости, но не ругает его за это.
        Он осторожно снял кольцо с ее пальца, и, обращаясь снова, Эрика не чувствовала ничего, кроме озноба. Ей казалось, будто ее загнали в прорубь, и вот тело теряет чувствительность, а в ушах начинают звенеть колокольчики — верный признак того, что она вот-вот замерзнет насмерть.
        Она вдруг поняла: «Если что-то случиться, то я даже сопротивляться не смогу» — и ей было слишком страшно думать о том, что может случиться.
        — Это не любовь, — мягко произнес Моро и с прежней осторожностью дотронулся до груди Эрики, а потом до живота. — Это просто тоска… здесь и здесь.
        Он больше ничего не сказал — просто поднялся с колен и пошел перестилать кровать, и Эрика невольно вздохнула с облегчением. Она впервые, по большому счету, подумала, что в их отношениях может быть замешана не только страсть Моро к музыке.
        Эрике сделалось страшно. Моро был ее слугой только потому, что считал нужным поступать именно так. Но он был настоящим и полноправным хозяином ее жизни — без него она вообще не могла бы жить и творить.
        Когда Моро легко подхватил ее на руки и понес к кровати, то Эрика подумала лишь одно: «Я не буду сопротивляться. Но пусть все пройдет быстро». Но он лишь опустил ее на кровать, заботливо прикрыл одеялом и сказал:
        — Отдохните, Эрика. Вам нужно поспать, а я пока займусь делами.
        — Мое кольцо, — промолвила Эрика, стараясь не показывать того, насколько ей стало легче.
        — Здесь, на тумбочке, — улыбнулся Моро и добавил: — Вам нужно бояться не меня. Я-то никогда не сделаю вам ничего плохого. Надеюсь, за эти годы вы успели в этом убедиться.
        Эрике стало стыдно.
        Она почти сразу же заснула и проснулась только к полудню от криков мальчишки-разносчика газет:
        — Цветочник снова нападает! Новая жертва в Эверфорте! Кто убил торговку пирогами?
        Эрика надела кольцо и, переждав прилив головокружения и слабости, стала одеваться.
        Полицейский участок встретил ее криками, которые летели со второго этажа. Сняв шляпу и бросив быстрый взгляд в зеркало в приемной — молодой человек в отражении выглядел взволнованным и бледным — Эрика стала подниматься по лестнице.
        — Доктор Вернон! Ничего с вами не будет! Он просто не успеет ничего сделать! — услышала она голос полицмейстера, доносившийся из кабинета. Что случилось, и что они собираются сделать с Августом?
        В груди сделалось горячо.
        — Да шли бы вы нахрен, Макс! — Эрика узнала Августа. — Большими шагами! Нет, я решительно отказываюсь! Вон, возьмите Мавгалли, он тоже слышал музыку! И очень хочет дом и сад в награду за труды, вот ему и повод!
        — Чего сразу Мавгалли-то? Чуть что, так Мавгалли!
        — А ты полицейский на зарплате, вот что! Это твоя работа!
        — Доктор Вернон!
        — Макс, я ясно сказал: нахрен! Да не дергай ты меня за руку!
        — Да все я нормально сделаю, не психуй, — а это уже Моро. Что они задумали?
        Эрика толкнула дверь в кабинет полицмейстера и увидела сцену, достойную театральных подмостков. Август пытался отбиться от Кверена, который держал его под руку и убедительно втолковывал, что:
        — Ну это же совершенно безопасно, доктор Вернон! Потом мы с бургомистром напишем на высочайшее имя, вас освободят за этот подвиг! Уедете, куда захотите!
        Август выглядел злым и взъерошенным — так, словно ему все это надоело до крайности.
        — Куда я уеду? На тот свет? — фыркнул он. — Ну спасибо за доброту, как я раньше-то обходился!
        — Да какой «тот свет», — Моро крутил в пальцах пузырек с золотистым содержимым, и Эрика готова была поклясться, что он прикидывает, как бы получше вылить его Августу на голову. — Все пройдет, как надо. Цветочник совершит прыжок, ловушка его захватит и не даст ему ни активировать Гвоздику, ни смыться. Что страшного-то?
        Август посмотрел на него с ненавистью. Эрика вспомнила, как Моро вбивал его в сугроб, и ей сделалось жутко.
        — Цветочник — хорошее имя для серийного убийцы, — сказала она. — Я так понимаю, вы нашли способ, как его поймать?
        Воцарилась тишина. Кверен, как и полагается начальнику, ожил первым.
        — Господин Моро предложил создать ловушку, — ответил он. — А мы предлагаем доктору Вернону стать наживкой, но он отказывается.
        Эрика понимающе кивнула. Август побледнел еще сильнее и привычным нервным движением запустил руку в волосы, словно понял, что именно она хочет сказать и сделать.
        — Что ж, — Эрика улыбнулась как можно беспечнее, хотя внутри у нее все рвалось. — Раз это совершенно безопасно, то я буду наживкой.
        Лицо Моро дрогнуло, и Эрике показалось, что она видит темные струйки тумана, которые поплыли над его головой.
        — Нет, ни в коем случае, — выпалил он, и Август, наконец-то освободив правую руку из цепких пальцев Кверена, развернулся к Моро и прошипел:
        — Ага! Так я и думал!
        Да, похоже, Моро все-таки решил избавиться от Августа и нашел способ.
        — Я не хочу, чтобы эта тварь даже дышала на моего хозяина, — отчеканил Моро.
        — А на меня, значит, можно! — рявкнул Август. Моро сделал такое движение рукой, словно хотел схватить его за воротник, но вовремя опомнился.
        — Да тебя я бы вообще в пруду утопил, как собаку!
        — Господа!
        Кабинет снова заполнило руганью. Эрика устало расстегнула пальто и села на ближайший стул — столько обращений за сутки наполнили ее болезненной вязкой слабостью, словно она подхватила легочную жабу. Когда Моро таки взял Августа за воротник, вечно угрюмый офицер Краунч подал голос:
        — Макс, я пойду. Куда эту дрянь намазывать?
        Все вздохнули с видимым облегчением. Август и Моро выпустили воротники друг друга и сделали несколько шагов в стороны. Кверен практически рухнул в кресло и сказал:
        — Ричард, ты всех нас просто спас.
        — Еще посмотрим, — пробурчал Краунч. — Так что делать-то?
        Все обернулись в сторону Моро. Тот на всякий случай убрал пузырек в карман и сказал:
        — Откройте окно, дышать нечем. И расступитесь.
        Всё сделали так, как он велел. Август и Эрика оказались за спинами полицейских, и Эрика осторожно, так, чтобы никто не заметил, дотронулась до его руки. Август сжал ее пальцы, и его лицо озарила мягкая улыбка. Тем временем Моро вышел в центр кабинета и замер, опустив руки вдоль тела. Какое-то время стояла тишина, Моро ничего не сделал, и Фирмен нетерпеливо прошептал:
        — Ну когда уже?
        Похоже, он был свято уверен в том, что все волшебство обязательно должно сопровождаться треском и блеском. На Фирмена зашипели, он приложил палец к губам, показывая, что молчит и не спрашивает лишнего, и в это время кабинет наполнился золотистым свечением.
        Моро сделал глубокий вдох и поднял руки. От его пальцев рассыпались огненные пятна, поплыли в стороны и прилипли к стенам, образуя узор, чем-то похожий на письмена пустынного Юго-Востока. Эрике казалось, что она разбирает слова охранительной молитвы: «…да сбережет меня Господь, и укроет своими крылами, и духам своим заповедает обо мне, и даст надежду…»
        У нее заболела голова. Эрика увидела, что офицер Мавгалли дотронулся до затылка: возможно, тоже вчитался в причудливую вязь.
        Моро зажмурился, резко тряхнул головой и опустил руки. Огненная завеса стала угасать и вскоре растаяла, но Эрика чувствовала, что она здесь. Волоски на ее теле поднялись дыбом, и Эрика услышала далекий нудный звон — тоскливую долгую ноту, которую все тянули и тянули.
        — Готово, — сказал Моро и сунулся было в карман, но не попал сразу: пальцы не слушались. Слуга Эрики был всемогущ, но некоторые вещи не давались ему просто так. — Офицер Краунч может остаться здесь. А мы подождем снаружи.
        Краунч кивнул и, пригладив волосы, демонстративно сел в кресло начальника. Моро вынул-таки свой пузырек, вытянул пробку и осторожно капнул золотистой жидкостью на голову офицера. Краунч зажмурился, словно ожидал удара, но ничего не произошло.
        — Теплая, — сказал он и попросил: — Вы это, вы пожрать мне принесите, а? Не насухую же тут сидеть.



        ГЛАВА 7. КОЛЬЦО

        Для отважного офицера из ближайшего ресторанчика был доставлен богатый обед с вином и десертом. Глядя в замочную скважину на то, как Краунч расправляется с запеченной курицей, Фирмен сказал, с кислой миной потирая живот:
        — Может, мы это… Тоже закусим? Время-то обеденное уже.
        Мавгалли как всегда поддержал товарища, но Кверен быстро оборвал лишние разговорчики:
        — Да конечно! Мы рассядемся, а он тут как тут! Помалкивайте уже! Все бы вам жрать.
        Мавгалли и Фирмен сокрушенно умолкли.
        Август по-прежнему стоял рядом с Эрикой, и она видела, что он с трудом сдерживает волнение. Моро косился на них, но не подходил и ничего не говорил — нарочито держался в стороне. Эрике снова хотелось дотронуться до Августа, но она понимала, что сейчас, на людях, лучше держать свои руки при себе.
        Ей подумалось, что Моро был прав. Сейчас она думала не о музыке, а об Августе и минувшей ночи, и хотела все повторить. Конечно, Эрика понимала, что все ее чувства в какой-то мере лишь томление тела, которое хочет своего и настойчиво требует. Она не собиралась заходить туда, откуда не сможет вернуться.
        Но сейчас впервые в жизни ей не нужна была музыка. И это одновременно радовало и пугало.
        — А что, если он не появится? — мрачно осведомился Фирмен. — А мы стоим тут, рты поразевали, как дураки на Пасху.
        — Появится, — уверенно ответил Моро. — Вы чувствуете?
        Все, столпившиеся в коридоре, только руками развели: никто не почувствовал ничего особенного, кроме, разве что, стойкого запаха перегара от слуг порядка — ну да в этом не было ничего непривычного. Мавгалли повел носом и сказал:
        — Вроде, воздух никто не портил. А что надо-то?
        Моро выразительно завел глаза к потолку, словно ожидал от провинциальной полиции именно такой ответ.
        — Дальняя дрожь магических полей, — ответил он. — Кто-то движется сюда. Пока он еще далеко, но постепенно приближается.
        — Ну уж простите, — сказал Кверен и вынул табельное. Его примеру последовали остальные полицейские. — Не обучены мы таким тонкостям. Можем в морду дать, это запросто, а больше никаких чудес.
        Моро снова закатил глаза и цокнул языком.
        — Я так и думал, — произнес он и предупреждающе вскинул руку. — О, началось! Офицер Краунч! Слышите? Приготовьтесь, к вам идут!
        За дверью звякнула посуда и раздался звук передвигаемой мебели — видимо, Краунч отставил тарелку и вышел из-за стола. Эрика представила, как он поводит плечами и разминает руки, готовясь скрутить Цветочника и для начала отбить ему печень. Кто-то из полицейских обмолвился, что убитая торговка пирогами была его кумой, и Краунч намеревался отомстить за родственницу.
        Потом Эрика почувствовала, как волосы по всему телу поднимаются дыбом, и ее ощутимо качнуло — так, что она все-таки схватила Августа за руку, чтобы не упасть. В ту же минуту что-то хлопнуло, и Краунч в кабинете произнес:
        — Заходите! Уже все!
        Его голос прозвучал разочарованно. Толкаясь и пихаясь, полицейские бросились в кабинет — неужели убийца уже пойман? Возможно, они ожидали увидеть преступника, опутанного сетями, но, когда Эрика вошла в кабинет, то не увидела никого, кроме Краунча и обглоданных куриных костей на тарелке. Бутылка вина осталась нетронутой.
        Все оторопело смотрели по сторонам, словно боялись, что Цветочник выскочит на них откуда-нибудь из-за стула или шкафа. Наконец, Кверен ожил — первым, как и полагается старшему по званию — и спросил:
        — А где Цветочник? Он тут был?
        Краунч вздохнул и продемонстрировал всем нарцисс — ослепительно желтый, свежий и какой-то дикий среди зимы и морозов. Повеяло сильным пьянящим ароматом, и Эрике показалось, что она слышит далекий звон цветочных колокольцев.
        — Сгустилась какая-то черная дрянь, — объяснил Краунч и ткнул пальцем в угол. — Вон там, на потолке. Я уже решил, что все, лезет, приготовился ему рожу поправлять, как вдруг вот. Цветок выпал, а дрянь растаяла. Все, больше ничего не было.
        Некоторое время все оторопело смотрели друг на друга. Лицо Моро нервно дрогнуло, и, опустившись на ближайший стул, он какое-то время сидел просто так, запрокинув голову к потолку и глядя туда, откуда, по словам Краунча, появился цветок. Но Эрика готова была поклясться, что он ничего не видит. Кверен тяжело вздохнул.
        — Какая же ловкая сука, — процедил он. — Мгновенно сориентировался, понял наш план и бросил цветок: дескать, обломайтесь, я все понял. Рич, тебе нравятся нарциссы?
        Краунч смерил полицмейстера тяжелым взглядом и ничего не ответил. Эрика представила этого здоровяка лежащим на полу кабинета с нарциссом во рту, и ее затошнило.
        — Кстати, дорогие цветы, — сказала она. — Особенно среди зимы. Он как-то понял, что мы ищем покупателя роз Фаола?
        Ей не успели ответить — с улицы донесся истошный вопль:
        — Полиция! Убивают!
        Отделение в полном составе бросилось из кабинета и загрохотало сапогами по лестнице. Моро поднялся со стула, выглянул в окно и выпалил:
        — Ох, вашу же мать…
        Эрика хотела было подойти и посмотреть, но Август придержал ее за руку и произнес:
        — Не надо.
        Эрика одарила его очень выразительным взглядом, без слов показав то, что она думает о мужчинах, которые пытаются ей что-то запретить. С улицы летели испуганные голоса, поднимались высокими волнами до окон. Откуда-то издали стала пробиваться густая тревожная музыка, и Эрике впервые в жизни захотелось от нее закрыться. Она выжигала все внутри не хуже Гвоздики.
        Моро сделал шаг в сторону, и Эрика, выглянув в окно, сначала увидела снег, залитый кровью так, словно возле полицейского управления зарезали свинью. Потом появилось что-то темное, лежащее на этом снегу — Эрика смотрела, и в темной груде проявлялось дорогое распахнутое пальто, ноги в модных остроносых ботинках, галстук, сползший в сторону по широкой груди. Головы не было. Голова была отрублена и насажена на пику ограды возле полицейского участка.
        Моро ухмыльнулся.
        — Ну дрянь какая, а… Решил над нами посмеяться.
        Внизу толпился народ, опасливо глядел на отрубленную голову. Бабы выли. Кверен широким шагом двинулся к горожанам и замахал руками, призывая расступиться. Полицейские столпились возле трупа, и Эрика видела из окна их лица — бледные, похожие на маски.
        — Да, пощечина всему полицейскому управлению, — сказал Август. — Такая звонкая пощечина. Мы слабаки, которые не могут тягаться с господином Цветочником.
        Эрика понимающе кивнула. Краунч подошел к голове и что-то вытянул у нее изо рта — мелькнуло желтое пятно.
        — Нарцисс, — заметила Эрика. — Один нам, один покойнику.
        — Я его знаю, — произнес Август. — Это Мартин Шант, банкир. Оказался не в том месте, не в то время.
        Судя по одежде, банкир шел к кому-то в гости. Эрика вспомнила, как в вечер появления огненного столба на Малой Лесной Шант рассказывал о том, как мать положила ему под подушку пряник и монетку за выпавший зуб, и ощутила мгновенный укол пронзительной жалости.
        — Пойдемте вниз, — сказала Эрика. — Нам лучше взглянуть на него поближе.
        Одевшись, они вышли на улицу — как раз к тому моменту, когда полицейские начали решать, кто именно должен будет осмелеть настолько, чтобы снять голову банкира с забора. «Хорошо, что монетку не бросают», — хмуро подумала Эрика. Краунч, который на сегодня исчерпал запас своей храбрости, склонился над телом вместе с Квереном. Фирмен держал в руке цветок, не сводил с него глаз, и было ясно, что отважный полицейский готовится прилечь без чувств в ближайшем сугробе.
        Моро вздохнул и, поддернув рукава пальто, направился к забору. Эрика отвернулась.
        — Смотрите-ка! — воскликнул Кверен и что-то осторожно вытянул из ладони мертвеца. — У нас улика!
        Это вызвало одобрительные восклицания в толпе зевак. До этого полицию, которая проворонила убийство у себя под носом, они называли исключительно матерно — стражи порядка косились в стороны говорунов, но ничего не делали.
        Подойдя к трупу вместе с Августом и Моро, Эрика увидела, что Кверен держит в пальцах серебряное кольцо — мужское, широкое, состоящее из одних сверкающих завитков.
        — Вот как было дело, — сказал полицмейстер. — За мгновение до смерти Шант схватил своего убийцу за руку. Пытался удержать его, сдернул кольцо — Цветочник не заметил этого в пылу нападения. И заметьте! Сейчас он не использовал Гвоздику! Просто отрубил голову!
        — Информацию можно считать с мозга только если голова не отделена от тела, — со знанием дела поддакнул Моро. Эрика вспомнила, как однажды он читал статью в «Вестнике современного артефактора» и говорил: ну откуда только берутся такие неучи? Почему они так упрямо лезут на свет? В статье, помнится, шла речь как раз о получении информации от мертвецов…
        Эрике сделалось холодно.
        — Он провел здесь довольно много времени, — заметил Мавгалли, который ежился в стороне. — Срубить человеку башку, на пику ее нанизать… Это не за минуту делается. И ведь внаглую, белым днем, никого не боясь!
        — Кого ему бояться? — спросил Краунч. — Мы все дружно ловим его на живца. А народ еще спит после праздника. Наглая тварь!
        Август, который тем временем отошел к окровавленной ограде, вдруг вскинул руку:
        — Здесь его следы! Хорошие отпечатки!
        Все бросились к черным прутьям, и Эрика испугалась, что следы просто-напросто затопчут. Не затоптали: со знанием дела склонились над отпечатками.
        — А хорошие ботиночки-то, — почти с завистью произнес Мавгалли. Эрика заглянула через его плечо — следы были четкими, глубокими, один из них резко впечатался в пятно крови.
        — Да, — согласился Август. — Новенькие, всем на зависть. На рант посмотри, это явно Эклетт.
        — Ага, — выдохнул Кверен. — Такие и стоят знатно, никому в городе не по карману. Даже господину Говарду.
        Богатый мужчина до пятидесяти, который носит ботинки от элитного обувщика — Эклетт обслуживал королевскую фамилию. Эрику снова стало знобить, словно она выходила из дому в летний полдень и внезапно оказалась в непроницаемом мраке. Она дотронулась до плеча Августа и сказала:
        — Кольцо. Если вы с ним знакомы, Август, то можете его вспомнить.
        Кверен протянул Августу кольцо — тот покрутил его в пальцах, и его лоб прорезала глубокая вертикальная морщина, словно он действительно уже где-то видел это кольцо, но не мог вспомнить, где именно. Почему-то кольцо было смутно знакомо и Эрике: она определенно видела эти завитки серебра, и мужская рука была сильной, крепкой, с длинными пальцами.
        — Нет, — ответил Август и вернул кольцо полицмейстеру. — Я его не помню. Это совершенно точно.

* * *

        Эрика лежала на животе и, приподнявшись на локтях, отстраненно изучала маленький шрам на среднем пальце. Ее спина казалась высеченной из белого мрамора. Август смотрел на нее и думал: «Вот она здесь, в моей комнате, в моей кровати, и мы только что занимались любовью. Но она невероятно далека, и я не могу ее догнать, как бы ни старался».
        От этой мысли делалось жутко.
        — О чем задумалась? — спросил он, мягко поглаживая Эрику по плечу — это была странная попытка убедиться в том, что она живая, что она рядом. «Что тебе еще нужно? — осадил себя Август. — Кто ты, и кто она? Вот она сейчас с тобой, вот и радуйся этому».
        Прикосновения ее пальцев и губ горели на нем, словно огненные печати. Это было очень сладко и очень больно.
        — О кольце, — ответила Эрика и вдруг посмотрела на Августа таким острым и пристальным взглядом, какого нельзя было ожидать от женщины после любви. — Ты ведь вспомнил его, не так ли?
        Августу не хотелось об этом думать. Как только перед глазами вставали завитки серебра, его охватывало ужасом. Густым, давящим, тяжелым — это была могильная тьма и призраки в ней.
        — Я его видел, да, — ответил он. — Но не помню, где именно.
        — Я тоже, — призналась Эрика. — Но мне что-то мешает вспомнить.
        Она вздохнула, на мгновение сделавшись хрупкой и маленькой, и перевернулась, прижавшись к Августу и уткнувшись лицом ему в грудь. Он осторожно обнял Эрику, словно боялся сломать, и негромко произнес:
        — Он тебя не тронет. Я не позволю ему.
        Эрика печально усмехнулась. Ее теплое дыхание обжигало кожу, и Августу казалось, что на груди у него останется печать.
        — Ты тоже слышал музыку, — сказала она. — Не забывай об этом. Ползучий артефакт может приползти и к тебе.
        — Интересно, на что он похож? — задумчиво спросил Август. От волос Эрики поднимался теплый цветочный запах, и ему вдруг вспомнился сад возле родительского дома: свежий, залитый солнцем, полный пушистых кустовых роз и птичьих трелей.
        Кто сейчас живет в его доме? Цел ли сад, или его вырубили? Август давно уже избавился от такой глупости, как тоска по недостижимому, но сейчас ему вдруг сделалось светло и горько.
        — Это может быть, что угодно, — ответила Эрика. — Жан-Клод говорил, что однажды бы такой Ползучий артефакт, который выглядел, как самое обычное перо. Острый серебряный кончик и корпус из красного дерева…
        В дверь постучали. Август поцеловал Эрику в висок и, выбравшись из-под одеяла, накинул халат и пошел открывать.
        На пороге обнаружился Моро. Август смерил его тяжелым взглядом, прикидывая, что лучше: просто посоветовать свалить отсюда, не сильно грохоча по лестнице, или же сразу прописать в морду. Наглая дрянь не стала дожидаться — Моро просто отодвинул Августа в сторонку и прошел в квартиру со словами:
        — Вы оба здесь, я так понимаю? У нас проблемы.
        Август с грохотом закрыл дверь и пошел за ним. Эрика села на кровати и, взяв с пола рубашку, принялась одеваться. Во взгляде Моро проплыли мягкие искры, и Август с уже привычной злостью подумал, что эта гадина из лампы видела его любимую женщину во всех возможных видах. В очередной раз подумалось, что Моро и Эрику связывают не только отношения хозяина и слуги, а что-то намного глубже. Август поймал себя на том, что сжал челюсти так, что зубы заныли.
        — Что случилось, Жан-Клод? — спросила Эрика. Моро сунул руку в карман и, вынув серебряную флягу, протянул Эрике. Та кивнула, взяла ее и потянулась к прикроватному столику — там лежали ее артефакты.
        Август отвернулся.
        — Кверен написал в столицу про кольцо и след, — ответил Моро, и на какое-то мгновение в комнате стало темнее. Август обернулся и увидел уже не Эрику, а Штольца, который успел надеть штаны и теперь шнуровал ботинки.
        — И что ответили? — спросил Штольц. Моро ухмыльнулся.
        — Час назад забросили сюда какую-то столичную шишку через артефакт, — ответил он. — Сейчас сидит в участке, требует всех немедленно к себе.
        — И почему у нас проблемы? — спросил Август. Моро смерил его презрительным взглядом и коротко ответил:
        — Я так чувствую. Уж больно шишка здорова.
        Да уж, исчерпывающее объяснение. Одевшись, Эрика пошла в прихожую, и Моро потянулся за ней. Август невольно вздохнул с облегчением: меньше всего ему хотелось переодеваться при джиннусе.
        Мерзкая гадина. Как с его племенем управлялись ловкие авантюристы в восточных сказках? Надо будет зайти в библиотеку, взять книгу у господина Густава и поискать управу.
        Спустя полчаса они вошли в кабинет Кверена, и, увидев столичного гостя, Август с трудом подавил желание развернуться и уйти. Бенедикт Тернер не имел какого-то важного чина и вообще не состоял на службе, но все знали, что никакие чины и звания не помогут, если отважиться перейти ему дорогу. Тернер занимался тем, что решал особо важные и деликатные дела — и решал так, что с ним не спорили.
        Когда-то Август имел неосторожность ухаживать за его младшей сестрой, и это закончилось дуэлью. Пуля Тернера царапнула Августа по голове, оглушила — потом он думал, что Тернер промахнулся специально. Он хотел преподнести урок, а не убивать.
        Урок был усвоен. Август всем сердцем хотел никогда больше не встречаться с Тернером. Он выглядел джентльменом, но от его и всех его повадок веяло какой-то бесчеловечной тьмой.
        — А, и вы здесь, Вернон! — воскликнул Тернер. За эти годы он не изменился. Аккуратно подстриженные и уложенные светлые волосы, худое остроносое лицо, даже очки с синими стеклами и темно-красный сюртук — все было, как в прежние времена. — Не сидите за железной дверью, а наконец-то приносите пользу? А это… Эрик Штольц, если не ошибаюсь?
        — Не ошибаетесь, — с достоинством кивнул Штольц. — Я свидетель сегодняшнего убийства.
        — Хорошо, хорошо, — Тернер сдвинул очки на кончик носа и скользнул неприятным взглядом по Моро: так ученый смотрит на лягушку, распластанную на стекле. — Я, кажется, видел вас в Брантоне? Факультет практической артефакторики?
        — Это было давно, — сухо ответил Моро. — Потом меня оттуда отчислили.
        Август подумал, что джиннус, должно быть, принял облик какого-то реально существовавшего студента, который действительно писал прокламации и предсказуемо получил пинка с факультета. Словно прочитав его мысли, Моро обернулся в его сторону и что-то пробормотал — судя по движению губ, послал в нецензурные дали.
        Полицейские Эверфорта выглядели напуганными и непривычно трезвыми. Судя по напряженной осанке и оловянному выражению потемневших глаз, Кверен готовился принимать пресловутую скипидарную клизму с иголками. Тернер окинул всех собравшихся пронизывающим взглядом, поднялся со стула и, демонстративно размяв руки, произнес:
        — Что ж, господа! Я здесь потому, что вы сегодня нашли определенную информацию относительно убийств. У меня с собой особое предписание, — рука Тернера с невероятным изяществом нырнула во внутренний карман сюртука и извлекла сложенный вчетверо лист гербовой бумаги. — Оно приказывает сегодня же прекратить расследование и закрыть все дела, связанные с убийствами в этом месяце.
        Кто-то из полицейских негромко выругался. Штольц устало прикрыл глаза, словно ожидал именно этого. Август заметил, как побагровело лицо Краунча, и испугался, что здоровяк пустит в ход кулаки, и это ничем хорошим не кончится.
        — Это как же прикажете понимать, господин Тернер? — осведомился Кверен. — Цветочник еще не пойман! Я попросил бы…
        Тернер посмотрел на него так, что полицмейстер осекся.
        — Я попросил бы делать то, что я говорю! — прокричал он с таким рычанием и металлическим визгом в голосе, что Август вздрогнул от неожиданности, а полицейские даже присели. Рев действительно производил впечатление. — И делать быстро и послушно! Дело Цветочника закрыто, это все, что вам надо знать!
        Август понял, почему Тернер имел такую власть — от него веяло безумием. Не кандалы, не тюрьмы, не шпицрутены — он был способен на вещи пострашнее, и синие стекла его очков прятали ту бездну, в которую не стоило заглядывать. Но Краунч был не из пугливых.
        — Эта тварь убила мою куму, — произнес он. — И я хочу увидеть его на виселице.
        Тернер сдвинул очки на кончик носа и долго-долго таращился на Краунча немигающим змеиным взглядом.
        — Как вы думаете, — совершенно спокойно сказал он, — если я проломлю вам череп и суну пальцы в мозг, вы долго проживете?
        Это было сказано так, что все поверили: да, проломит и да, сунет пальцы в дыру. Августу подумалось, что Тернер не раз и не два проводил эту омерзительную процедуру и при этом испытывал невероятное, почти оргазмическое наслаждение. Ноздри Краунча дрогнули, и он сделал шаг назад.
        — Убийств больше не будет, — в голос Тернера вернулись прежние мягкие нотки. — Это я вам обещаю. Вы все дадите мне подписку о неразглашении, а я вам — государственные награды, определенные суммы на банковские счета и повышения в звании.
        «Они поймали-таки Ползучий артефакт», — подумал Август. Его начало мутить, словно он нахлебался болотной воды, и чувство, что всех их использовали втемную в каком-то дрянном дельце, накрыло его с головой.
        — Вы можете это гарантировать? — холодно осведомился Кверен. Тернер взял со стола свой щегольской портфель из телячьей кожи и вынул стопку бумаг, схваченных золотой скрепкой.
        — Что именно, господин полицмейстер?
        — Что убийств не будет. Вы поймали Цветочника, верно? И этот Цветочник занимает очень высокое положение, раз сюда прислали вас? — продолжал наседать Кверен. — Мы-то помолчим, нам не привыкать. Но нам нужна правда.
        Тернер ничего не ответил — просто прошел по кабинету и раздал бумаги о неразглашении. Все молча ждали, никто не двигался, и Август сокрушенно думал: «Неужели мы все для них такой скот, что даже правды недостойны, не говоря уже о мести?»
        Все так. Они и были скотом — он успел убедиться в этом после Левенфосса. С тех пор ничего не изменилось.
        — Правда, ах, эта правда… — вздохнул Тернер. — Правда, господин Кверен, это такая лживая шлюха, вы даже не представляете… Что ж, я жду ваши подписи, и побыстрее. Мне сегодня нужно еще в три города.
        «Чтоб ты между мирами застрял», — мысленно пожелал Август и, подойдя к столу, взял перо из чернильницы и размашисто подписался. Полицейские мяли свои листки в руках и, похоже, предметно рассуждали о том, что это в столице Тернер имеет вес — а здесь поговорить бы с ним по-свойски. Рядом лес и медведи, они поставят окончательную точку в разговоре.
        Кверен прикрыл глаза и едва заметно мотнул головой. Незачем. Плетью обуха не перешибешь.
        Тернер вдруг нервно дернулся и повел носом рядом с Августом, словно принюхивался и брал след.
        — Какая интересная у вас женщина, — негромко заметил он. — Сладкий запах, нежные руки… Вы везунчик, Август, несмотря ни на что.
        — С чего вы взяли? — не выдержал Август. Тернер усмехнулся, и Август подумал, что посланник короны так и остался девственником. Не потому, что на него не нашлось охотницы — и не на таких уродов бабы прыгают — а потому, что он не интересовался жизнью. Вообще. Если бы смерть могла ходить по земле, то она выглядела бы, как Тернер.
        — Чувствую ее аромат, — признался Тернер и совершенно серьезно сказал: — Удачи.

* * *

        Когда Тернер собрал все бумаги с подписями, бросил серебряный кругляш артефакта на затоптанный ковер Кверенова кабинета и растворился в дымном облаке, то Краунч выругался настолько грязно и витиевато, что Моро посмотрел на него с искренним уважением. Судя по лицам остальных полицейских, они полностью разделяли высказанное коллегой.
        — Согласен, — вздохнул Кверен и сокрушенно сказал: — Получается, они нашли артефакт. И всех убивала очень важная шишка.
        — С верхушки власти, — заметил Август. — Иначе сюда не прислали бы Тернера. А он по всей стране носится, даже припотел от усилий.
        Все заняли свои привычные места и какое-то время сидели молча. Эрика смотрела в окно — там уже синел морозный вечер, фонарщики зажигали огни, а люди, несмотря на два страшных убийства в один день, гуляли и веселились, танцевали и запускали фейерверки.
        Ну убили и убили. А мы-то ведь живы.
        Эрике это казалось неправильным.
        — Возможно, они просто сменили тактику, когда поняли, что попались, — предположила она. — Шант сопротивлялся и сорвал кольцо с убийцы. Убийца оставил четкие следы, который мы сразу опознали, и можем постепенно выйти на личность Цветочника, который до этого был неуловим. Значит, охотиться за артефактом надо как-то по-другому.
        Кверен нахмурился. Эрике казалось, что его лицо сделалось тяжелым, словно оно было глиняным, и кто-то прошелся по нему резкими движениями пальцев, меняя черты.
        — Я все-таки хочу узнать, кто это, — решительно заявил он, и Краунч тотчас же поддержал его:
        — Я тоже. Хотят спрятать от нас эту суку, но не выйдет, — он посмотрел на коллег и добавил: — Иначе будет, что все они умерли зря.
        Полицейские понимающе кивнули. Эрика прекрасно понимала и разделяла их чувства. Ей казалось, что ее толкнули на землю и прошли по ней в грязной обуви. Это действительно было мерзко, и никакие деньги не могли этого перечеркнуть. И пусть стражи порядка Эверфорта были, по большому счету, незадачливыми и смешными выпивохами — они относились к своей службе гораздо серьезнее, чем думали те, кто отправлял сюда Тернера.
        Это было их дело в их городе. Они не собирались сдаваться и послушно отступать по воле невидимого некто.
        Хозяева Тернера оказались весьма щедры — молчание было оплачено очень хорошо. В чеки, которые полицейские сейчас смущенно мяли в руках, были вписаны такие суммы, которые позволили бы целый год жить в свое удовольствие, ни в чем себе не отказывать и, разумеется, не работать. Эрика заглянула в свой чек, увидела сумму, которую обычно получала за небольшой концерт, и подумала, что отдаст эти деньги на благотворительность. Август задумчиво смотрел на цифры, написанные алыми чернилами, и Эрике казалось, что ему совершенно безразличны эти деньги.
        Он хотел бы уехать из Эверфорта, но эта мечта была недостижимой. Он навсегда останется в этих заснеженных краях, и хорошо, что бургомистр Говард водит с ним дружбу, а не закрывает за той железной дверью, которую упомянул Тернер.
        Эрика вдруг с порывистым нетерпением подумала, что, когда они выйдут отсюда, то она предложит Августу немедленно отправиться за город и обвенчаться в какой-нибудь деревенской церквушке, где никто не знает ни ссыльного бунтаря, ни Эрику Штольц, которая давно считается мертвой. Сейчас это казалось ей самым важным и правильным. Август почувствовал ее взгляд, поднял глаза и едва заметно улыбнулся.
        У Эрики потеплело на душе.
        — Эклетт обслуживает королевскую фамилию и особо близких друзей, — сказала Эрика и вытянула в проход ноги в изящных ботинках — оленья кожа, невероятное удобство, в них можно ходить целый день, как в тапочках. — Меня в том числе, по просьбе ее высочества Кэтрин. Так что давайте открывать книги и смотреть, кто именно может быть нашим Цветочником.
        — Теперь понятно, откуда у этой дряни деньги, — вздохнул Мавгалли и вдруг сказал: — А не соврал математик-то, хоть и псих. Тут мне и на домик, и на садик.
        Моро понимающе ухмыльнулся.
        — Все правильно, — одобрительно сказал он. — Никогда не надо забывать про свою выгоду.
        Они засиделись над генеалогическим древом королевской семьи до позднего вечера. Кверен был хорошим начальником — понимая, что при любых сложностях нельзя забывать про обеды и ужины, он заказал на всех еды и вина, и полицейское управление Эверфорта отметило наступление нового года: пусть и сдержанно, но отметило.
        Когда старые часы на стене с хрипом и стоном пробили полночь, а кабинет почти полностью утонул в табачном дыму, то у них было трое подозреваемых.
        — Принц Патрис, — сказал Кверен. — Двадцать восемь лет, здоров и силен, учился военному делу, так что может иметь неограниченный доступ к боевым артефактам.
        Эрика несколько раз видела Патриса: самоуверен, решителен, честолюбив, хорош собой, собирается в свое время стать хорошим королем. В определенном смысле маменькин сынок. Она с трудом могла представить себе Патриса срубающим голову несчастному банкиру — очень уж изнеженно он иногда выглядел, несмотря на обучение — но Эрика уже привыкла к тому, что люди способны удивлять.
        Виски постепенно наполняло болью — слишком долгим выдался день, слишком многое в нем поместилось. Август, сидевший рядом, осторожно дотронулся до руки Эрики — бегло, едва заметно, чтобы никто не увидел. Почти забытое чувство шевельнулось в груди: Эрика давно успела привыкнуть к тому, что о ней никто не заботится. Потом появился Моро, который всегда был рядом, всегда на подхвате — но это было не совсем то, чего ей всегда хотелось. А теперь у нее был Август — который волновался о ней просто так. Не потому, что она пишет гениальную музыку, а потому, что она есть на свете.
        И от этого становилось тепло. Эрика прекрасно знала, что это не будет вечным — но пока она держала свою то ли любовь, то ли тоску, как птенца в ладонях, и боялась, что все может закончиться быстрее, чем можно ожидать.
        — Вряд ли это он, — устало произнес Август. — Принц маленького роста, и размер ноги у него меньше, чем наш отпечаток, — он указал на дагерротипический снимок в книге, где принц Патрис был изображен в парадной форме в полный рост. — Так что не думаю, что это он.
        — Конечно, — вдруг поддакнул Бран, самый молчаливый из всех офицеров. Собравшиеся удивленно посмотрели на него: надо же, кто вдруг подал голос! А Бран продолжал: — Никто из чинуш сам бегать не станет, не за тем они зады в креслах отращивают. За них холуи побегают.
        — Вот и надо выяснить заказчика, — добавил Фирмен, который уже успел припухнуть от невероятных умственных усилий. — Чтоб знать, чей именно холуй так резво скачет.
        Вторым подозреваемым был князь Игорь Эленберг — меценат, сказочный богач, и, как помнила Эрика по столичной жизни, любитель мужчин, а не женщин. Однажды меценат побывал на концерте Эрики, и в тот же вечер ей прислали приглашение на частную вечеринку, размашисто подписанное Эленбергом. Эрика благоразумно сослалась на концерты, гастроли, желудочные колики и фазу луны и отказалась, прекрасно понимая, что именно меценат планирует с ней сделать.
        — Вот у него, кстати, большая коллекция артефактов, — сообщила она, и Моро, который дремал на стуле у стены, в этот момент оживился и утвердительно качнул головой. — И есть достаточно средств, чтобы начать охоту за очередным из них.
        — Неужели больше, чем у принца? — скептически осведомился Мавгалли. Он, вероятно, был свято уверен в том, что все короли и королевы спят на грудах золота, как мифические владыки Заокеанья. Эрика успела убедиться, что это не совсем так. Вернее, совсем не так.
        — Больше. Вы даже не представляете, офицер Мавгалли, насколько больше, — припечатала Эрика, и Мавгалли удивленно вытаращил глаза. А Эрика вспомнила, как любимцы Эленберга прикуривали сигары от тысячекаруновых купюр и зимой заказывали себе спелые персики из Заюжья: князь не жалел средств на тех, кого клал в кровать.
        Третьим подозреваемым оказался Хальт Хальтессон, муж одной из многочисленных принцесс. Он занимал должность проректора в академиуме артефакторики, и Моро, услышав имя Хальтессона, презрительно фыркнул:
        — Профан! Не отличает оттенки магических полей, а лезет в артефакторику!
        Август угрюмо покосился в сторону Моро и сжал и разжал кулак. Эрике с невероятной остротой захотелось взять его за руку. Просто взять и держать — какой пустяк и какая невероятная, непозволительная роскошь!
        — Пусть не различает, — буркнул Кверен. — Начальник и не должен все различать, для этого у него есть помощники. Зато у Хальтессона есть доступ ко всем видам артефактов. Ему этих Гвоздик целый букет наделают, если он потребует.
        С этим нельзя было не согласиться.
        — Все равно мы ничего не сможем сделать, — вздохнул Август и устало провел ладонями по лицу. — Мы здесь, а все наши подозреваемые в столице. У нас будут только догадки, которые мы даже проверить не сможем.
        Кверен вдруг торжествующе усмехнулся, и его усталое лицо вдруг словно озарило изнутри теплым светом.
        — Кольцо, доктор, — с видом победителя сказал он. — Я его вспомнил.

* * *

        — Я видел такое кольцо в юности, — сказал Кверен, когда удивленные возгласы стихли. — Совсем еще сопляком ездил на курсы повышения квалификации в столицу, и у нас лекции вел борзый такой майор — чуть что не по нему, так скалился, как припадочный, и говорил: радуйтесь, селюки драные, что вы не в моем подчинении, а то дышали бы все через раз. И вот однажды пошел он в сортир, и как-то так получилось, что колечко снял и положил на раковину. А оно возьми да ускачи в трубу!
        Мавгалли ухмыльнулся: дескать, так тебе и надо! Эрику отчего-то охватило морозом. Далеко-далеко зазвенели колокольчики, потом к ним присоединилась тоненькая хриплая флейта. Кто-то умирал в заснеженном ледяном мире и уже даже не просил о спасении. Если раньше музыка была счастьем и светом, то теперь Эрика чувствовала нарастающий страх — такой, какой появляется, если заглянуть в заброшенный колодец.
        Она посмотрела на полицейских и заметила, что им тоже не по себе, словно в рассказе Кверена таилась невидимая, но осязаемая жуть.
        — Короче, наш майор орал так, что стены дрожали, — продолжал Кверен. — Как его удар не хватил прямо в сортире, я не представляю. Красный весь сделался, глаза вылупил, руки трясутся. Конечно, сбежались там работяги, разобрали трубу, все достали… Я потом осмелился спросить у майора, что это за кольцо такое, чтоб так из-за него переживать. Серебряшка, пустяк! Он ответил, — Кверен прикрыл глаза, словно пытался не упустить ни малейшей детали из давнего разговора, — что это знак его принадлежности к обществу Ленгоран, и носить такое кольцо — величайшая честь, которой я, по своему скудоумию, и вообразить не смогу.
        Значит, Ленгоран. Эрика слышала об этом обществе — оно закладывало неформальные связи среди военной и интеллектуальной элиты Хаомы. Его члены строили головокружительные карьеры, демонстрируя при этом уровень взаимовыручки похлеще, чем у преступных кланов. Кэтрин как-то вскользь упомянула, что Патрис продвигал одного из членов общества по карьерной лестнице в армии, но Эрика тогда не уточнила, кого именно.
        — Как его звали, вашего майора? Вы помните? — спросила Эрика. Ей казалось, что кто-то положил ей на живот ледяную руку. По голове прошелся холодок, взъерошил волосы.
        — Еще бы такое забыть! — ответил Кверен. — Его звали Тиль Абернати, из южан. Долговязый, лысый, рожа аж черная от загара. Такого не каждый день увидишь.
        Почему-то Эрика вздохнула с облегчением. Холод растаял, словно его и не было. Она покосилась в сторону Августа и увидела, что он улыбается.
        — Не знал никакого Абернати, — с облегчением признался он. — Тем более, с черной рожей.
        — Их там наверняка, как собак нерезаных, в этом Ленгоране, — буркнул Краунч. — Кого-нибудь да знали.
        Август развел руками.
        — Я напишу своему товарищу в следственном комитете, он должен мне услугу, — продолжал Кверен. — И у нас будет список тех, кто входит в это общество.
        — Такое можно найти? — удивилась Эрика. Кверен хмуро кивнул.
        — Можно, только осторожно. Ладно, орлы, ночь на дворе. Пора на боковую.
        Орлы с ним согласились.
        Август проводил Эрику до дома, несмотря на угрюмый вид Моро, который шел за ними в благоразумном отдалении. Эрика боялась оборачиваться на него: ей казалось, что еще немного, и Моро повторит свой утренний подвиг и бросится на Августа. Она чувствовала затылком его пристальный взгляд.
        — Завтра у меня концерт, — сказала Эрика. Темная улица казалась вымершей. Все окна во всех домах были черными и мутными. Свет в фонарях постепенно угасал. Август взял ее за руку. Мягко сжал, не боясь свидетелей — от этого прикосновения что-то дрогнуло в груди Эрики, словно там были струны, и пальцы Августа скользнули по ним и заставили зазвучать, и родилась та мелодия, лучше и выше которой Эрика никогда бы не создала.
        — Я помню, — сказал он. — И обязательно приду.
        Эрика улыбнулась и, приподнявшись на цыпочки, осторожно поцеловала его в губы: только потом она поняла, что до сих пор находится в своем мужском облике. Но Август откликнулся на поцелуй, обнял ее, и Эрика заметила, что Моро скорчил недовольную рожу и дунул в сторону одного из окон в доме напротив: возможно, там кому-то не спалось, и Моро отправил-таки любопытного на боковую, чтоб не глазел на улицу.
        — Тогда до завтра, — выдохнула Эрика, разорвав объятие, и сделала шаг назад. Больше всего ей сейчас хотелось не готовиться к концерту — а это требовало определенного состояния души, которое не появлялось просто так — а провести еще одну ночь с Августом. Но она прекрасно понимала, что делать этого не следует — и выпустила его руки.
        Август понимающе кивнул и улыбнулся.
        — До завтра! — сказал он. — Приснись мне сегодня.
        — Приснюсь, — пообещала Эрика. — И это будет очень хороший сон.
        Дом встретил ее тишиной, темнотой и мягким запахом выпечки и глинтвейна, летевшим с кухни. Эрика устало поднялась по лестнице, хлопнула в ладоши, и лампа возле окна, которая работала от артефакта, озарила комнату мягким теплым светом. Эрика прошла к кровати, устало села на край и принялась расшнуровывать ботинки.
        Замысел Моро вывел Цветочника из себя. Он обнаружил, что дрянные селюки, которых он презирал и в грош не ставил, внезапно осмелились начать на него охоту — и это его взбесило. Настолько, что он решил действовать нагло и демонстративно, так, чтобы проучить и запугать до смерти — и наделал ошибок. Почему-то Эрика испытывала мстительную радость, представляя, как взбешен Цветочник.
        В открытую дверь заглянул Моро — несмотря на позднее время, он выглядел бодрым и встревоженным.
        — Что-то случилось, Жан-Клод? — спросила Эрика, чувствуя, как волоски на руках поднимаются дыбом. В присутствии Моро она ничего не боялась, и то, что сейчас он был похож на собаку, которая чует неладное, заставило ее вздрогнуть и вновь ощутить озноб.
        — Мне кажется, сюда кто-то идет, — признался Моро, и в его голосе слышалась далекая дрожь. — Кто-то очень могущественный.
        Он был бледен и встревожен, словно школьник, который ожидает неминуемую трепку после проказ. Эрика подошла к Моро, и он неожиданно обнял ее и прижал к себе, словно хотел закрыть от чего-то опасного.
        — Цветочник? — прошептала Эрика. — Но у нас ведь нет Ползучего артефакта…
        Она не договорила. Ее вдруг ударило так, что вышибло из рук Моро и отшвырнуло в сторону, к стене. Так расшалившийся ребенок бросает куклу — но Эрике, в отличие от куклы, было больно. На какое-то мгновение перед глазами сомкнулся грязный серый занавес обморока, и Эрика сползла по стене на ковер. Дом дрогнул, словно был живым существом и пытался стряхнуть какого-то навязчивого паразита со своей шкуры. Мебель нервно застучала ножками: остаться на месте или сбежать? Нервно зазвенели стекла в окнах. Рояль застонал с тоской живого существа, которое смотрит в лицо своей гибели. Очнувшись, Эрика увидела, как Моро, которого тоже швырнуло на пол, пытается приблизиться к ней, но не может сдвинуться с места — что-то держало его и не позволяло двигаться.
        Что могло справиться с джиннусом и пленить его? Какая сила?
        Комнату залило золотым светом, и Эрику снова ударило — ощущение было таким, словно ей в грудь с размаху вогнали копье и пригвоздили ее к стене, как бабочку к картонке коллекционера. И сразу же пришла музыка, настолько торжественная и светлая, настолько величественная и проникающая в самую глубину души, что Эрика расплакалась от счастья и не поняла, что плачет.
        Ее оторвало от пола и стало медленно поднимать к потолку. Моро, почти рыдавший от бессилия, протягивал к ней руку — его крик едва пробивался к Эрике сквозь непостижимые голоса невидимых труб.
        Кто ты, вдруг услышала она. Голос был ни мужским и ни женским: он прозвучал в ушах Эрики и растаял.
        Я Эрика Штольц, откликнулась она, и почувствовала, что существо, которое обращалось к ней сквозь музыку, ласково улыбнулось. Его улыбка была теплым солнечным светом и первыми клейкими листочками весны. Его улыбка была жизнью и счастьем.
        Я Энтабет, ответило оно, и Эрику накрыло волной страха и вдохновения. Прими меня, Эрика. Открой мне сердце, прими меня.
        Музыка сделалась громче — она обладала той силой, которая безжалостно вычищает грех из человеческой души и поднимает ее туда, где уже нет ни греха, ни человека, где есть только Создатель мира, и встреча с ним наполняет трепетом и ужасом и превращает в пылинку.
        Кто ты, спросила Эрика. Ты Ползучий артефакт?
        Голос рассмеялся — так смеется мать, когда к ней бежит ребенок, раскинув руки.
        Я тот артефакт, который был самым первым. Руки Творца создали меня в самом начале времен. Дыхание Творца согрело меня и голос Его наполнил и дал зазвучать. Все остальные артефакты — уже мое порождение.
        Эрике сделалось спокойно и легко — словно душа, которую прежде наполнял страх, наконец-то успокоилась и поняла, что ей не угрожают и не причинят боли. И музыка смягчилась: теперь в ней был лишь покой и принятие. Кем бы ты ни был, как бы ты ни жил — тебя ждут, чтобы обнять.
        Прими и ты меня, произнес артефакт. Твои родители хранили меня, и ты должна была стать хранителем в день свадьбы.
        Кто за тобой охотится, спросила Эрика, чувствуя, как ее плавно опускает на ковер. Моро наконец-то освободился от невидимых уз и бросился к ней — Эрика видела, как шевелятся его губы, раз за разом повторяя ее имя, чувствовала прикосновения обжигающих ладоней к лицу, и все это было настолько далеко от нее, что почти не имело значения.
        Кто охотится за тобой, спросила она, и артефакт откликнулся:
        Тот, кто хочет использовать частицу божественной силы для своих целей.
        А потом все вдруг закончилось. Музыка оборвалась, и голос артефакта растаял. Эрика села на ковре и какое-то время смотрела на свой рояль, но не осознавала, что смотрит.
        Теперь в ней поселилось таинственное нечто, скрытое до поры, до времени. Нечто, которое рано или поздно приведет к ней Цветочника.
        — Эрика? Эрика, ты меня слышишь?
        Моро обнимал ее, и Эрика чувствовала его ужас — глубокий, пожирающий. Случилось что-то, с чем он при всем своем могуществе не мог справиться, и от этого Моро дрожал, словно в лихорадке.
        — Он у меня, — прошептала Эрика, сжав его руку так, словно это помогло бы ей удержаться и не упасть в пучины безумия. — Жан-Клод, он у меня.
        И ему не нужно было объяснять, что Эрика имеет в виду.

* * *

        — Вот, взгляните-ка. Отличная пара.
        Господин Машет, один из лучших ювелиров на всем севере, был славен тем, что умел держать язык за зубами — именно поэтому Август и пришел к нему. Не хотел, чтобы весь Эверфорт узнал о его женитьбе, а потом еще и судил бы о том, кто именно стал женой ссыльного анатома. Может, Присцилла? Или какая-нибудь другая девица госпожи Аверн? А кому бы еще? Тогда Говард, если выражаться его же словами, с него живого не слез бы — выпытывал и наседал, и еще бы обижался, что друг ничего не рассказывает.
        Кольца действительно были хороши. Гладкие золотые ободки с таинственно блеснувшими вставками аметиста — традиционного камня крепкой семьи. Конечно, Эрика не будет носить кольцо на пальце: великому музыканту Штольцу тоже не нужны лишние вопросы, и Август прекрасно это понимал.
        «Пусть у нее останется хоть что-то на память обо мне, когда мы расстанемся», — подумал он и сказал:
        — Я надеюсь, господин Машет, что моя покупка останется между нами.
        Он специально сказал об этом, чтоб не дать Машету возможности увильнуть. Дескать, вы же не предупредили о том, что это секрет, я и рассказал, кому хотел. Ювелир поднял голову — свет лампы мягко скользнул по сверкающей лысине в опушке седых клочковатых волос — и блеклые голубые глаза уставились на Августа с искренней обидой.
        — Мой дедушка Борун прожил до ста пяти лет, доктор, — произнес Машет и повернул бархатную подставку с кольцами так, чтобы свет заиграл на камнях. — Как вы полагаете, почему?
        — Потому что не разбалтывал секреты клиентов? — предположил Август. Ювелир кивнул.
        — Именно. И я собираюсь прожить столько же или даже больше. Смотрите внимательно, таких колец вам не предложат и в столице.
        Август понимающе кивнул — кольца действительно были хороши. А ведь он и подумать не мог, что однажды придет к ювелиру и скажет: мне нужна пара обручальных колец.
        Теперь, когда волнение слегка улеглось, Август смог сказать себе правду: их отношения обречены, и надеяться не на что. Эрика побудет с ним какое-то время — а потом Штольц уедет на гастроли и не вернется. Август не сможет отправиться за ней, а она не захочет всю жизнь провести в Эверфорте. Жизнью Эрики владеет музыка и только музыка — больше ей ничего не нужно. Скоро первые порывы страсти улягутся, жизнь войдет в прежнюю колею, и постепенно Эрика станет тяготиться своим возлюбленным.
        Оставалось просто принять эту правду и жить дальше, радуясь тому, что Эрика пока рядом.
        — Сколько они стоят? — спросил Август. Час назад он зашел в банк и снял значительную сумму из своих сбережений. В Эверфорте ему особенно не на что было тратить свой заработок: Говард оказался щедр и платил единственному анатому региона почти столько же, сколько Август получал в столице до мятежа.
        В глазах господина Машета появился масленый блеск.
        — Две тысячи карун.
        Сумма была астрономической, но Август лишь кивнул и сунулся за бумажником. Господин Машет упаковал кольца в маленькую черную коробочку и, протянув ее Августу, серьезно сказал:
        — Будьте счастливы, доктор Вернон. Я надеюсь, у вас это получится.
        Август лишь кивнул — в магазин впорхнула стайка девушек, и он торопливо убрал коробочку с кольцами поглубже в карман. Девушки щебетали о сегодняшнем концерте Штольца и были разодеты настолько ярко и торжественно, что напоминали райских птичек. В руках одной из них был букет белых роз, и Август вздрогнул, вспомнив сорт Фаола и убитую разносчицу пирогов, но, всмотревшись, понял, что эти розы другие, и вздохнул с облегчением.
        Что бы ни случилось с ними после, сегодня после концерта Эрика станет его женой. Когда-то в прошлой, долевенфосской жизни, один из столичных знакомых Августа уверенно утверждал, что брак — это лишь форма собственности и возможность завладеть женщиной навсегда. Вроде бы тогда Август с ним согласился, но сейчас твердо знал, что его союз с Эрикой будет лишь знаком того, что он нашел свою любовь навсегда.
        А Эрика может делать все, что захочет. Остаться с ним или уехать — решать только ей.
        Возле библиотеки уже толпился народ: девушки из цветочной лавки развернули бойкую торговлю букетами, среди людей мелькал продавец открыток и дагерротипов, и Август заметил пушистую шубку баронетты Вилмы. Осанка баронетты была нарочито прямой и гордой, от лица веяло холодом и презрением ко всем, кто ее окружал. В руках красавица держала букет редких белоснежных лилий — зимой они стоили целое состояние.
        Август поднялся по лестнице и вошел в библиотеку следом за Эммой и папашей Угрюмом, который в радость такого праздника надушился настолько ядреным одеколоном, что щипало в носу и хотелось немедленно закусить. На лестнице стоял Штольц со стопкой бумаг в руках, внимательно слушал госпожу Тротт, директрису и владычицу библиотеки, которая что-то говорила ему практически на ухо. Моро стоял на несколько ступенек выше и выглядел… Август не сразу подобрал слово, чтобы описать вид джиннуса — он был одновременно обескураженным и очень несчастным, словно кто-то посрамил его настолько, что хоть голову в петлю суй. Август отдал пальто слуге, который проворно поволок его за двери с вешалками, и вздрогнул: неожиданно Моро оказался у него за плечом.
        — Тьфу ты, дрянь такая! — воскликнул Август. — Напугал!
        Моро выразительно завел глаза, и глубокая вертикальная морщина, прорубавшая его лоб, сделалась еще глубже. Он крепко взял Августа под локоть и шепнул на ухо:
        — Это случилось. Она артефакт.
        Август ничего не понял. Что случилось? Кто артефакт?
        — Ты пьян, что ли? — хмуро осведомился он. — Закусывать надо.
        — Я тебе сейчас по харе закушу, — набычился Моро, и Август решил, что именно сейчас лучше его не поддевать. — Ползучий артефакт. Теперь он в ней. Теперь она сама — артефакт. Уразумел, дубина?
        Август перевел взгляд на Штольца — совершенно спокойный изящный джентльмен, который говорит с дамой и готовится сыграть какие-то новинки. В нем ничего не изменилось, все было точно так же, как и вчера — и от этого невольно становилось жутко. У Августа даже живот заболел.
        — Дьявольщина… — выдохнул он. — И что делать?
        Моро пожал плечами. Его растерянность вместо привычного беспечного спокойствия почти выбивала почву из-под ног. Августу захотелось подойти к Штольцу, взять его за руку и увести отсюда — как можно дальше, туда, где он будет в безопасности.
        — Тернер обещал, что убийств больше не будет, — произнес Моро, — но я ему не верю. Это не просто Ползучий артефакт. Это Энтабет. Знаешь, что это?
        Август похолодел. Энтабет был легендарным Первым артефактом, который создал Господь. Считалось, что он дарует безграничную власть над материальным миром. Неудивительно, что его разыскивают настолько упорно: это та вещь, за которую будут убивать и умирать — как умерли родители Эрики, не выдав своего сокровища, как умерли все остальные жертвы Цветочника.
        — Он сейчас в ней? — осторожно спросил Август. Штольц раскланялся с госпожой Тротт, улыбнулся Августу и быстрым шагом двинулся вверх по лестнице. Моро тотчас же подался за ним.
        — Да, — бросил он через плечо. — После концерта мы уедем.
        «Уедут», — повторил Август и решительно выдохнул:
        — Я с вами.
        Моро утвердительно кивнул — и только тогда Август с вышибающей дух ясностью понял, что он-то никуда не сможет уехать. Он привязан к Эверфорту до конца своих дней, он не сможет спасти ту, которую любит больше жизни. Август никогда не осознавал свою беспомощность настолько остро, как в эту минуту.
        Он поднялся в зал, где уже рассаживались зрители, занял свое привычное место во втором ряду — зал наполняли разговоры и смех, но Август их почти не слышал: все звуки долетали до него словно через слой ваты. Говард, который сидел впереди со своим восторженным семейством, обернулся и, встревоженно посмотрев на Августа, спросил:
        — Дружище, ты как? Здоров?
        — Что? — переспросил Август. — А, да… Здоров. Не выспался.
        — Ну это ничего, — кажется, Говард вздохнул с облегчением. — Мои-то клуши, вон, тоже всю ночь не спали, предвкушали.
        — Мы не клуши! — хором заявили девицы и демонстративно отвернулись от отца семейства. Говард только головой покачал: дескать, я же говорил!
        Постепенно зал заполнился зрителями. Август смотрел, как они занимают места, как величаво идет по проходу баронетта Вилма, как Мавгалли и Фирмен, верные друзья-выпивохи, усаживаются так, чтоб никто не заметил фляжек в их руках — и никого не видел. Эрика стала хранительницей Первого артефакта, Эрика была в смертельной опасности — а он не мог спасти ее и не в силах был что-то изменить.
        Тревога звенела в голове испуганным колокольчиком. Моро, который стоял в проходе, казался памятником самому себе. Август выбрался в проход и подошел к нему, сам не зная, зачем это сделал. Моро покосился на него и негромко признался:
        — Я его не чувствую.
        — То есть? — спросил Август. Сдавило грудь: тревога наполняла его, обрывала дыхание. — Он же туда прошел, в кабинет госпожи Тротт. Я его видел три минуты назад.
        Моро посмотрел на него так, словно с трудом удерживался от оплеухи.
        — Его. Там. Нет, — повторил он вразбивку, и его светлые глаза вдруг налились густой тьмой, а лицо мгновенно сделалось осунувшимся и постаревшим, и Моро заговорил быстро-быстро, словно одержимый: — Я не чувствую его, an alaa asheur bih, an alaa…
        То, что случилось потом, заняло не больше минуты — но Августу казалось, что время стало тянуться медленно-медленно. Высоко под потолком разлилось дрожащее серебряное зарево, и зал наполнился гудением и далеким нарастающим свистом. Кто-то из зрителей испуганно ахнул, и краем глаза Август заметил, как поднялись полицейские, вынимая табельное.
        А потом зарево сгустилось, наполняясь тьмой, и выплюнуло черную фигурку Штольца.
        Он падал медленно-медленно — казалось, можно было протянуть руку и подхватить его, как перышко. Но Штольц рухнул прямо на рояль — звук был похож на тот, который бывает, когда отбиваешь мясо. И рояль завыл, заревел, зарыдал, что-то в нем громко хрустнуло. Струны рванулись во все стороны, словно металлические змеи, клавиши брызнули на паркет выбитыми зубами, листы с нотами разлетелись перепуганными белыми птицами. Штольц безжизненно соскользнул с рояля на пол, и Август отчетливо услышал хруст его костей.
        Зарево угасло. Изломанное тело Штольца лежало на полу, кровь из разбитой головы натекала на паркет, и роза в губах была краснее этой крови. Он был мертв — Август видел достаточно мертвецов, чтобы понять: все кончено. Все кончено.
        Кто-то из женщин закричал.



        ГЛАВА 8. ЛАМПА МОРО

        Несмотря на все то, что произошло за день, Эрика смогла заснуть — и спала крепко и без сновидений. Ее разбудил стук почтового ящика и негромкое ворчание почтальона, который никак не мог засунуть в прорезь стопку писем от поклонниц. Эрика села в кровати, задумчиво провела по лицу ладонями и прислушалась к себе.
        Ничего. Вчера Первый артефакт еще возился в ее теле под правой грудью, но теперь никак не давал о себе знать. Эрика дотронулась до груди — ничего, чистая кожа.
        Господи Боже, это было невероятно, непостижимо! Эрика не могла подобрать слов, чтобы описать то, что чувствует. Ей казалось, что она вот-вот взлетит от волнения и трепета. К ней в конце концов пришло то, из-за чего погибли ее родители — и Эрика знала, что сделает все для того, чтобы их страшная смерть не была напрасной.
        Возможно, это была честь и долг. Эрика не могла сказать точно, да и слова были неважными.
        У края кровати шевельнулась темная голова Моро — Эрика удивленно обнаружила, что он, оказывается, провел эту ночь на полу рядом с ней. Со вздохом поднявшись с пола, Моро сел у Эрики в ногах и устало, но твердо произнес:
        — Я вернусь в лампу, милорд. И заберу вас с собой.
        Это было сказано настолько решительно, что Эрика даже спорить не захотела.
        — Ты говорил, что тебе там плохо, — сказала она, сев рядом с джиннусом. Моро усмехнулся и осторожно, словно боялся, что его оттолкнут, взял Эрику за руку.
        — Да, в тюрьме мало приятного, — ответил он и сжал ее пальцы. — Но я смогу обустроить там все так, чтобы вам было хорошо и удобно. Моя лампа — это часть другого мира, там не действуют здешние законы. Там вы будете в безопасности, и никакая дрянь вас не тронет.
        Словно наяву, Эрика вдруг увидела Малую Лесную — поворот к парку — и себя, лежащую на заснеженной дороге, до которой еще не добралась метла дворника. Правое ухо было обожжено, во рту лежал какой-то весенний цветок вроде мускари. Ей вдруг стало настолько жутко, что Эрика готова была пойти не то что в лампу — на тот свет.
        Это значило расстаться с Августом на неопределенный срок. Это причиняло такую боль, что какое-то время Эрика не могла дышать.
        — Я хочу отыграть сегодняшний концерт, — сказала Эрика, когда спазм разжал пальцы на горле, и она смогла говорить. — Потом пусть будет лампа.
        Она не заметила, как прошел день. Вроде бы только что за окнами было снежное утро — и вот уже тьма, фонари, мраморная лестница с красным ковром в библиотеке, и госпожа Тротт, которая в очередной раз рассказывает, насколько это великая честь для нее — предоставить свой малый кабинет для того, чтобы великий Штольц смог подготовиться к концерту. Вот в библиотеку вошел Август — Эрика улыбнулась ему и стала подниматься по лестнице.
        Они обязательно поговорят перед тем, как она станет пленницей лампы вместе с Моро. Эрика никогда не покинула бы Августа, не попрощавшись. Но пока — пока ею владел концерт. Музыка дрожала огоньками на кончиках пальцев, музыка рвалась из нее, продираясь сквозь неуклюжее тело на свободу, и Эрика понимала, что должна побыть одна и успокоиться.
        Она поняла свою ошибку, когда открыла дверь в кабинет госпожи Тротт и сделала шаг вперед. Маленький столик, на котором красовался сверкающий кофейник и чашки, диван с шелковыми подушками, расшитыми цветами, книжный шкаф, заставленный аккуратными желтыми папками — все это вдруг размазалось, скользнуло в сторону, и Эрика рухнула в пропасть. Далеко-далеко за ней хлопнула дверь, и в ту же минуту Эрика ударилась коленями и ладонями в пол.
        Пол был самым обычным, мраморным. Первым, что увидела Эрика потом, были изящные мужские ботинки — разумеется, работы Эклетта.
        — Так-так-так, — доброжелательно произнес мужской голос откуда-то сверху. — Кто это тут у нас?
        Сильная рука цепко схватила Эрику за плечо и рванула вверх, поставив на ноги. Эрика с ужасом поняла, что артефакты Моро не действуют, и она успела принять свой женский облик.
        — Какая прелесть, — произнес мужчина, и Эрика, взглянув в его лицо, рванулась в сторону в напрасной попытке спастись. Страх скрутил ее в объятиях, в глазах потемнело.
        — Вы..! — только и смогла выдохнуть Эрика.
        — Я, — Александр Геварра улыбнулся так, словно был невероятно счастлив ее увидеть. — Здравствуй, Эрика. Как это, прямо скажем, неожиданно.
        Эрика зажала рот ладонями, чтобы не заорать от ужаса. Полковник Геварра, которого похоронили в прошлом году, сейчас выглядел живым и бодрым. Он был одет по-домашнему — оглядевшись, Эрика подумала, что это место больше похоже на лабораторию артефактора, который ни в чем не знает нужды: столько аппаратуры и коробок с ингредиентами стояло в больших белых шкафах. На столике чуть поодаль была разложена огромная препарированная лягушка, из живота которой выглядывала пластинка артефакта. «Так он и меня вскроет», — подумала Эрика.
        — Вы же мертвы, — прошептала она. Губы полковника дрогнули в мягкой улыбке. Если бы Эрика ничего о нем не знала, то обязательно купилась бы на это обаяние благородного человека, которое окружало Геварру, словно облако. Полковник был хорош собой — будь Эрика чуть наивнее, то сказала бы, что человек с лицом античной статуи не может быть садистом и убийцей.
        Но она слишком много успела узнать.
        — Скажем так, я такой же мертвец, как ты — Эрик Штольц, — ответил Геварра. — Иногда притвориться покойником очень выгодно, не находишь? Кого там похоронили вместо тебя?
        — Имитированную женщину, — прошептала Эрика, и Геварра вопросительно поднял левую бровь: он и правда был удивлен.
        — Потрясающе. Это у твоего слуги такая силища? Моро, кажется?
        Эрика обнаружила, что страх начал разжимать когти — вместо него появилась ненависть. Сейчас она с обжигающей искренностью ненавидела Геварру и не собиралась сдаваться.
        — Вы убили моих родителей, — сказала Эрика. Геварра вздохнул и развел руками.
        — Ну а что поделать? Глупые упрямцы! Как ты думаешь, почему человек моего уровня вдруг так воспылал страстью к какой-то бесприданнице?
        Эрика почувствовала, как лицо начинает гореть. Если быстро скользнуть в сторону и схватить вон тот скальпель, то она сможет ударить Геварру… хотя нет. Не сможет. Полковник двигается намного быстрее, чем она: он ведь не падал в щель в пространстве, у него полно сил.
        — Потому что приданое на самом деле было, — ответила Эрика. — И очень значительное.
        Геварра кивнул.
        — Вот именно. В день свадьбы они передали бы тебе Энтабет, и мы стали бы его хранителями, — он поддел пальцами подбородок Эрики и заглянул ей в лицо. — Но ты, маленькая глупая девочка, все испортила. И они умерли, так и не выдав артефакта. С их смертью он исчез на несколько лет, а потом появился — и я начал охоту. Я тоже слышал зов и смогу его принять.
        Под правой грудью зародилось живое тепло — очнулся артефакт.
        — И что вы собираетесь делать? — спросила Эрика, стараясь не показывать, что чувствует, как Энтабет приходит в движение, наполняется светом и пульсацией. Геварра улыбнулся.
        — Скажем так, мой заказчик мною недоволен. Ваша компания сельских держиморд умудрилась вывести меня из себя, и я совершил ошибки, — лицо Геварры дрогнуло, сделавшись на момент непередаваемо жестоким и злобным, но он тотчас же взял себя в руки. Это было похоже на маску, которую на мгновение приподняли, показав истинный облик, и вернули на место. — Но все еще можно исправить. Просто передай мне Энтабет по доброй воле, и я верну тебя в Эверфорт.
        Эрике казалось, что огромная черная змея оплела ее тяжелыми кольцами и смотрит ей в глаза, пытаясь внушить свою волю. Но то чувство, которое она сейчас испытывала к Первому артефакту, было гораздо сильнее страха за свою жизнь.
        Так мать будет защищать своего ребенка — забыв о себе и закрыв его от смерти.
        — И что будет, если я откажусь? — спросила Эрика. Геварра усмехнулся и погладил ее по щеке: вроде бы ласково, но по телу побежали мурашки.
        — Тогда есть другой вариант. Просто восстановим все, как было, — ответил он. — Мы поженимся. Ты как хозяйка Энтабета будешь тихо и спокойно выполнять просьбы моего заказчика. Конечно, Эрик Штольц по понятным причинам будет вести очень замкнутую жизнь, но думаю, большой концерт раз в месяц тебя устроит.
        Это звучало очень заманчиво. «Соглашайся!» — воскликнул слабый и глупый внутренний голос. Эрика смотрела на Геварру и видела, как он шагает рядом с изувеченным окровавленным человеком сквозь строй. Видела, как он пытает ее родителей. Видела Лавин Подснежника, Авьяну, торговку пирогами, обезглавленного банкира — смерть заглянула в лицо, дохнула смрадным ветром из ощеренной пасти.
        Люди, которые способны на такое, не должны получить власть над материальным миром. Эрика знала, что Геварра убьет ее — и готова была принять такую смерть. Умереть — и победить.
        — Звучит заманчиво, — сказала она, глядя в глаза Геварре и жалея только о том, что теперь не сможет проститься с Августом и Моро. — Но беда в том, что ты убил моих родителей. Так что шел бы ты нахрен, псина.
        Геварра вспомнил, кто говорил ему эти слова, и его лицо исказила гримаса презрительного отвращения. Эрика так и не поняла, откуда у него в руке взялся розовый бутон — кроваво-красный, с туго свернутыми лепестками.
        Ее охватило жутью — такой глубокой и холодной, что тело затряслось в ознобе. Геварра вскинул руку, и его пальцы озарило золотистой вспышкой — Гвоздика начала работу.
        — Мне очень жаль, — искренне произнес он. — Мне правда очень, очень жаль. Я брошу Гвоздику, и ты умрешь. Энтабет не может жить в мертвеце и покинет твое тело… и я перехвачу его. Я тоже слышал его зов. На этот раз все получится.
        Золотое сияние стало нестерпимым. По ноздрям скользнула волна приторно-сладкого запаха, и Эрика медленно-медленно полетела куда-то вниз. Страх ушел, и она подумала с непонятной отстраненностью: «Интересно, насколько это больно, когда горят твои мозги?»
        Не сгорят, вдруг услышала она знакомый голос артефакта. Та магия, которой окружил тебя твой джиннус, поможет мне отбить атаку и вернуться.
        Эрика увидела, как Геварра вновь вопросительно поднял бровь — он не понял того выражения, которое появилось на лице его несостоявшейся невесты. Щель в пространстве распахнула пасть, и внизу появился концертный зал библиотеки Эверфорта, люди, рояль. Гвоздика сработала, и в ту же минуту Эрика почувствовала, как что-то вырывается из ее тела и окутывает ее непроницаемой завесой, отбивая удар Геварры.
        «Падаю, — подумала Эрика. — Я падаю».
        И полетела в пропасть.

* * *

        Какое-то время Август ничего не видел, кроме изломанного человека, безжизненно распростертого на полу. Он смотрел и не понимал, какое отношение этот мертвец может иметь к Эрике. Она не могла умереть, это неправда, она не могла лежать вот так.
        В голове зашумело. Холодной змейкой скользнула мысль: «Его отвезут в анатомический театр, и я должен буду провести вскрытие». Взгляд метался, как у сумасшедшего, не в силах остановиться на чем-то одном. Вот листы с нотами, вот брызги крови на рояле, вот волосы, лежащие вокруг головы, словно нимб…
        Рояль еще звучал — выл, оплакивая своего музыканта. Роза выскользнула из мертвых губ, уронила лепесток. Глаза Штольца были открыты: слепо смотрели вверх, мутнели, становились похожими на грубо обработанные стекляшки.
        «Она умерла, — подумал Август, не в силах сбросить с себя оцепенение. — Она умерла, ее здесь нет».
        Все двигалось медленно-медленно, как во сне — и он все видел со стороны, будто душа выпорхнула из тела. Вот бургомистровы дочки зажимают рты, пытаясь удержать рвущиеся крики, вот сам Август бросается к мертвецу на окровавленном паркете, вот полицейские с табельным в руках выбегают к изувеченному роялю, надеясь, что Цветочник здесь и получит свое, вот Моро…
        Когда Моро рванулся к своему господину, то Август опомнился — на него нахлынули испуганные крики зрителей, стон рояля, пронзительный запах крови. Моро рухнул на колени рядом со Штольцем, сгреб его в объятия и уткнулся лбом в побелевший лоб мертвеца. Август опустился возле них и едва слышно произнес, боясь услышать утвердительный ответ и обреченно понимая, что другого уже не будет:
        — Он мертв..?
        И тогда Моро дрогнул — так жарким летним днем дрожит и течет раскаленный воздух над дорогой — и Август с ужасом увидел, как над его сюртуком начали завиваться струйки пара. Послышался шелест и треск, словно гремучая змея угрожающе забила хвостом. Лицо Моро исказилось, словно его черты были сделаны из воска, и теперь растаяли. Еще мгновение, и существо, державшее тело Штольца, преобразилось полностью — теперь оно не имело ничего общего с человеком.
        Август оцепенел от ужаса. Он лишился всех чувств — осталось только зрение, чтобы видеть бледное лицо Моро, похожее на небрежный акварельный набросок, и кроваво-красное одеяние, складки не то плаща, не то крыльев, в которых моргали десятки золотых глаз. Над алым тюрбаном, венчавшим голову джиннуса, порхали золотые искры — или то вспыхивали и гасли новые звезды в невиданных созвездиях?
        — Лам…па, — обжигающее дыхание джиннуса скользнуло рядом с Августом пылающей лентой. — Прими меня, лампа…
        Зал залило белым светом — таким пронзительным и ярким, что он, казалось, был способен выжечь душу из тела. И Август увидел, как джиннус и мертвый Штольц в его объятиях тают, тают…
        Он опомнился только тогда, когда свет угас — Говард тряс его за плечо и повторял:
        — Август! Август, очнись! Господи Боже, ты жив?
        Август поднялся с пола, почти не чувствуя ног. Пятна крови, роза, рассыпавшая опаленные лепестки — он был настолько потрясен, что одновременно видел и не видел, словно музыкальный зал библиотеки спрятали от него за толстым стеклом. Чьи-то руки схватили его, поддержали, не давая упасть; Август слепо дотронулся до лица, и на него нахлынули разговоры и плач. Говард развернулся к людям и прогрохотал так, что и на улице услышали:
        — Пр-рекратить базар!
        В зале тотчас же воцарилась тишина. Те, кто стоял, с самым беспомощным видом опустились на стулья. В стороне мелькнула Присцилла — побелевшее лицо, огромные карие глаза и страх, перемешанный с непониманием. Мавгалли потянул Августа за рукав и осторожно усадил в первом ряду — Август уткнулся лицом в ладони и подумал, что сейчас самое время для того, чтобы заплакать.
        Но он не мог. Глаза были горячими и сухими; Августу казалось, что он никогда не сможет закрыть их.
        Цветочник убил Эрику. Моро забрал ее тело. А он даже не успел с ней проститься. Август никогда не чувствовал себя настолько жалким и ненужным. «Господи, — только и смог подумать он. — Почему ты настолько жесток, что забрал ее, а не меня? Неужели у тебя не хватает музыки, что ты допустил это?»
        — Так, люди, тихо! — произнес Говард, хотя в зале и так стояла тишина. — Я не знаю, что мы все сейчас видели. Но я знаю, что нас обманули. Вчера люди из правительства пообещали, что убийств больше не будет. Что Цветочник пойман. Но сегодня на наших глазах он убил человека.
        Кто-то из девушек всхлипнул. Дочки бургомистра прижались друг к другу и беззвучно плакали. Август подумал, что Говард не знает, о чем хочет говорить — бургомистр выглядел растерянным, но должен был держаться и держать в руках город.
        А Эрика умерла. Цветочник убил ее, растоптал, размазал, как букашку по стеклу. Август чувствовал, как в нем закипает гнев. Тернер вчера давал слово, что все кончено — вот его бы как раз и сбросить на рояль…
        Август откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Все это бесполезно, Эрику не вернуть. Делай, что хочешь — ее больше нет. Август вспомнил, как она сидела за роялем — растрепанная, в небрежно наброшенной на голое тело рубашке — и ему захотелось завыть от отчаяния.
        — Раз нам врут, то мы должны быть сильными, — продолжал Говард. — Мы должны сплотиться и сделать так, чтобы все эти смерти не были напрасными…
        — Он умер, да? — всхлипнул кто-то из девиц госпожи Аверн. Говард наклонился к своему стулу, что-то взял, и Август увидел серебряную лампу — в медвежьих лапищах бургомистра она казалась крошечной.
        — Я своими глазами это видел, — произнес Говард. — Это красное существо утянуло господина Штольца в лампу. Думаю, они и сейчас там… — он помолчал, держа лампу в ладонях так трепетно и осторожно, как держат спящего младенца. — Лампу надо отнести в полицию и установить охрану на тот случай, если они все-таки вернутся. Я надеюсь, что они вернутся живыми. Я этого очень хочу.
        Кверен, сидевший рядом с Августом, даже припотел от такой неожиданной чести.
        — Говард, — негромко позвал Август, и бургомистр обернулся к нему. — Дай ее мне. На минутку. Пожалуйста.
        Должно быть, в нем сейчас было что-то такое, от чего Говард не стал спорить.
        Лампа оказалась неожиданно легкой, словно была сделана из бумаги. Август некстати вспомнил, что люди пользуются такими лампами чуть ли не с палеолита, и невольно этому обрадовался: значит, он способен думать, он не настолько парализован своим горем.
        Август чувствовал взгляды собравшихся в зале как легкие прикосновения к телу и волосам. Он поднес лампу к лицу и увидел, как изящные цветочные узоры движутся, складываясь в прихотливую вязь южного письма. Те, кто создал эту лампу в незапамятные времена, знали, как пленить джиннуса — Август мог лишь надеяться на то, что Моро его услышит.
        У него ничего не было, кроме этой отчаянной надежды.
        — Впусти меня, — прошептал он, касаясь губами прохладного серебра. — Я ей нужен. Впусти меня, прошу. Возьми мою жизнь — за ее.
        Он не знал, что еще можно сказать. Все слова утратили смысл. Лампа в его руках была легкой и холодной — куском металла, который не имел отношения к Эрике и не мог ее спасти.
        Когда Августа ударило в голову, вышибая сознание, то он даже удивиться не успел. Последним, что он увидел, было лицо бургомистра — Говард смотрел с удивлением ребенка, который увидел возле елки настоящего Снежного деда с мешком подарков.
        Потом он падал сквозь снежную белизну, наполненную холодом — так долго, что успел закоченеть. Полет закончился падением на что-то белое и твердое: Август умудрился приложиться головой и какое-то время ничего не видел.
        «Будешь мне мешать — выброшу тебя нахрен отсюда, понял?»
        Голос Моро прозвучал у Августа в голове настолько звонко, словно джиннус стоял рядом. Август поднялся на ноги, огляделся — кругом ничего не было, только белое густое безмолвие.
        — Я хочу помочь, — произнес он, и слова осыпались с его губ лохматыми снежинками. — Я все сделаю, лишь бы она была жива.
        «Хорошо, — откликнулся Моро. — Иди сюда».
        Август сделал несколько шагов сквозь белое марево и спросил:
        — А сюда — это куда?
        Ему показалось, что Моро привычно закатил глаза.
        «Просто иди прямо».
        Август послушно пошагал вперед. Постепенно стали проявляться очертания стен и пола — это место было похоже на лабораторию ученого, а не на обиталище сказочного чудовища. Вскоре коридор свернул за угол, и Август увидел огромный сгусток тьмы, повисший под потолком.
        Он сжал челюсти, стараясь не заорать от страха. Дымные клочья мрака сложились в существо, похожее на огромного паука с длинными суставчатыми лапами, которые заканчивались изогнутыми золотыми крючьями. Человеческая фигурка, которая крутилась в этих крючьях, казалась игрушечной.
        «Эрика», — подумал Август и в ту же минуту сказал себе, что это не может быть она. Слишком маленькая, слишком трогательная и жалкая, слишком…
        Паук выпустил Эрику и тотчас же поймал. Август увидел сломанную кость, пропоровшую кожу на руке.
        — Эрика, — позвал он, но бледное лицо, запрокинутое к паучиному брюху, оставалось мертвым, неподвижным.
        — Она не слышит.
        Обернувшись, Август увидел Моро: джиннус сидел, привалившись спиной к стене, и красные складки его одеяния казались потоками крови.
        — Она выживет? — спросил Август. Моро улыбнулся правой стороной рта и устало завел глаза под веки. По красной ткани прошла волна.
        — Я делаю для этого все, что могу, — ответил он. Нижняя губа лопнула, и по подбородку Моро потекла струйка крови. — Цветочник ударил ее Гвоздикой в тот момент, когда выбросил в щель в пространстве, но моя магия окружала ее, и Энтабет смог отбить удар.
        Август вздохнул и сел рядом с джиннусом. Вспомнилось, что он оставил купленные у господина Машета кольца в пальто — от этого сделалось больно, хоть плачь. Моро снова усмехнулся и вдруг протянул Августу черную коробочку на раскрытой ладони.
        — Это потерял?
        Август кивнул и забрал коробку — не хотел, чтобы джиннус к ней прикасался. Кольца были тем личным, почти интимным, до чего могли дотрагиваться только Август и Эрика.
        — Я даже не удивляюсь, — сказал он. Лицо Моро сделалось тоскливым.
        — Это не магия. Забрал их у тебя в холле библиотеки.
        Щелкнула крышка. Сверкнули аметисты, и Август заметил, что лапы паука стали двигаться еще быстрее. Он надел свое кольцо на безымянный палец и глухо спросил:
        — Это существо может опуститься ниже?
        Моро задумчиво посмотрел на кольцо для Эрики, и по его лицу пробежала тень.
        — Может, — неохотно ответил он и махнул рукой в сторону паука. — Вставай.

* * *

        Эрике казалось, что она горит. Все тело было объято пламенем, и она тонула в рыжих лепестках, не чувствуя ничего, кроме боли. Вспомнились рассказы священника о том, как грешники горят в адских кострах — значит, Эрика все-таки оказалась в аду. «Энтабет не справился, — мысль, скользнувшая по краю сознания, была усталой и обреченной. — Гвоздика меня испепелила».
        — Тихо, тихо, — вдруг негромко окликнул голос Моро, и Эрика почувствовала прохладное прикосновение ветра к лицу. Ей сразу же стало легче: Моро здесь, он ее не бросил, значит, все еще можно исправить. Даже в аду можно найти надежду.
        — Боль…но, — прошептала Эрика и почувствовала, как по иссушенной коже щеки скользнула слеза.
        — Потерпи, маленькая, потерпи еще чуть-чуть, — ласково произнес Моро, и Эрика услышала музыку: далекую и тихую, похожую на колыбельную. Кот ходил по лавочке, сны носил на палочке, а я серому коту за работу заплачу… Ее никто и никогда не называл маленькой, ее никто не жалел, кроме Моро и Августа…
        Эрика плакала и уже не чувствовала слез. Жар отступал: его вытесняла тихая, но уверенная прохлада, похожая на утренний ветер у моря — и облака, белые, розовые и золотые, плыли над ней в синей тьме, как фрегаты.
        «Это не ад, — подумала Эрика. — Моро со мной, значит, мы оба в его лампе».
        Потом пришло зрение — и первым, что увидела Эрика, когда глаза перестали гореть, был черный сгусток дыма, в котором проступали очертания чудовищного паучьего брюха: десятки складок и трещин, старые шрамы, клочья грубой шерсти. Из дыма проступали многосуставчатые лапы — грубые, исцарапанные, с металлическими когтями, которые крутили и вертели Эрику так, как паук вертит муху, пеленая ее в паутину.
        Страх парализовал Эрику так, что она даже закричать не смогла. А потом она увидела свою правую руку — сломанная лучевая кость выглядывала из-под вспоротой кожи, наливавшейся красным и черным, пальцы торчали словно ветки, нелепо изломанные под самыми разными углами. «Господи, я же не смогу играть, как же я буду играть вот этим…» — обреченно подумала Эрика. Дымный паук — да пустяки, она потеряла музыку! Она потеряла свою жизнь!
        Ее бросило в холод и тут же накрыло жарой. Горло стянуло спазмом, сердце забилось так, словно пыталось вырваться.
        — Господи, нет, нет! — закричала Эрика, не сводя взгляда с изуродованной руки, и тогда к черной тьме скользнуло красное облако — раскрылись огромные крылья, опустились складками торжественного одеяния, мелькнуло бледное лицо с темными глазами-колодцами, и Эрика ощутила прикосновение теплых пальцев к лицу.
        — Не бойся, просто потерпи, — произнес Моро. Его голос был спокойным и мягким, и Эрика, дрожавшая от страха своей потери, вдруг расслабилась. — Осталось совсем немного. Я восстановлю твою руку, ты сможешь играть.
        Сейчас, когда Моро был рядом в своем истинном виде, Эрике было одновременно жутко и спокойно: она не понимала, как такие разные чувства до сих пор не разорвали ее на части. Существо, которое дымилось в красном мареве, не могло бы служить человеку — люди для него были пылью под ногами.
        — Ты не пыль, — откликнулся Моро и провел ладонью по лицу Эрики, закрывая ей глаза. — Ты проводник и голос бога. Спи, скоро все кончится.
        И Эрика скользнула в сонную тьму, в которой по-прежнему играла далекая колыбельная и над тихим утренним морем плыли громады кучевых облаков. Возможно, такие песни мамы пели детям в стране пустынь и красных закатов, на родине Моро. Эрика знала только одно: когда она поправится, то обязательно запишет ее и сыграет. Она возьмет эту музыку, словно птицу, и выпустит ее в мир.
        Потому что в мире должны быть не только жестокие убийцы, жаждущие власти. Мир был достоин любви и счастья.
        Она очнулась тогда, когда ее правую руку взяли в теплые человеческие ладони, и что-то металлическое мягко охватило безымянный палец. Прикосновение не вызывало боли, и Эрику накрыло соленой волной прозрачной детской радости. Она будет жить и играть! Музыка не оставит ее!
        Она была так счастлива только в день своего первого концерта, когда огромный зал с трепетом ловил каждый звук, а потом Эрик Штольц вышел из-за рояля и утонул в аплодисментах, восторгах и любви. Воспоминание о том счастливом дне согрело ее, и Эрика окончательно поверила в то, что будет жить и творить.
        — Эрика, — позвали ее. Август? Он тоже здесь? Но как?
        Эрика открыла глаза. Паучиные лапы держали ее низко-низко, почти у белого пола. Рука, которую она видела изувеченной, теперь была полностью здорова, без малейшего следа переломов и синюшной отечности — и Август осторожно держал ее в ладонях. Потом Эрика увидела золотое кольцо с аметистом и подумала, что хочет дать только один ответ.
        — Да, — выдохнула она, не сводя с Августа глаз. Он выглядел усталым и изможденным, он волновался за нее так, что Моро, несмотря на всю свою нелюбовь и презрение, впустил его в лампу.
        Он любил ее. Не за музыку, не за славу — просто потому, что она была.
        — Давай будем вместе, — с надеждой произнес Август и осторожно, словно боялся сломать или причинить боль, прикоснулся губами к ее руке. — Давай просто будем, пока мы можем.
        — Давай, — ответила Эрика. Ей казалось, что она летит. Ей хотелось, чтобы эта минута, которая действительно сделала двоих единым целым, длилась вечно. Должно быть, паук почувствовал ее волнение, потому что ноги задвигались быстрее, и дымная тьма принялась подниматься. Эрика считала секунды: вот Август еще держит ее руку, он держит — и вот выпускает… Это было давящее, призрачное ощущение.
        Аметист на ее пальце горел ровным сиреневым огнем — и этот свет разгонял тьму и чудовищ в ней. «Я ведь не смогу носить его», — сокрушенно подумала Эрика, и свет обрел тихую мягкость ночника в детской спальне.
        — Цветочник это Александр Геварра, — сказала Эрика, глядя в черные складки паучьего брюха, которые тяжко нависали над ее лицом. Сейчас она не видела Августа — но знала, что он нахмурился, не понимая, о чем она говорит, и не веря в ее слова, и привычным движением запустил руку в волосы и дернул несколько раз.
        — Эта сволочь сдохла в прошлом году, — ответил Август, но его голос прозвучал неуверенно. Он считал, что его прошлое надежно погребено и больше не объявится — но все это время оно было совсем рядом и выжидало момент, чтобы напасть. Эрика всем своим внезапно вспотевшим телом ощутила ту волну страшных чувств, которая накрыла Августа.
        — Он живее всех живых, — откликнулась она. — У него огромная лаборатория для производства артефактов. Я видела там все, что нужно для создания Гвоздики. Ничья магия, кроме его собственной, там не действует. Я утратила мужской облик сразу же, как только Геварра меня туда выдернул.
        В горле пересохло. Крючья на концах лап подхватили Эрику и перевернули лицом вниз, так, чтобы она могла видеть и Августа, и Моро. Оба запрокинули головы и смотрели на нее, одеяние Моро стелилось по полу, и Эрике казалось, что от него поднимаются струйки дыма. Спину защекотало, словно паук принялся зашивать разорванную кожу.
        Эрике не хотелось думать об этом.
        — Он убивал потому, что Энтабет не может жить в мертвом теле, — продолжала Эрика. Ей столько всего надо было рассказать, что мысли стали путаться, и голову наполнило болезненным звоном. — Геварра убивал хранителей и пытался перехватить артефакт на выходе, потому что он тоже слышал его зов. Но пока Энтабет умудрялся не даться ему в руки.
        — А та музыка? — спросил Август. Его лицо по-прежнему наполняла растерянность и непонимание. — То явление на Малой Лесной?
        — Это было призывом, — ответила Эрика: эта мысль возникла в ее голове ниоткуда. — Энтабет позвал тех, кто мог откликнуться и принять его. В первый раз это была простая музыка, ее и услышала Лавин Подснежник, только она одна. Потом Энтабет решил действовать масштабнее.
        Самые разные люди. Проститутка, редактор, полицейский, торговка пирогами, совсем маленькие близнецы, ссыльный революционер. Они думали, что может объединять их — а это было простое желание спасать то, что не должно попасть в руки зла. И для этого не надо было быть кем-то особенным. Какая это, по сути, редкость — просто добрые порядочные люди.
        — Хуже всего то, что у Геварры есть заказчик, — от прикосновений паука тянуло в сон, и Эрика боялась, что заснет прежде, чем все расскажет. — Уверена, что это принц Патрис, я заметила его почерк в одной из бумаг на столе. А совсем плохо то, что Геварра в ярости. Мы сумели взбесить его, и он наделал ошибок.
        Горло снова наполнило сушью. Во взгляде Августа Эрика увидела злой холодный огонь, словно он вдруг принял очень важное решение и не собирался от него отступать.
        — О чем вы говорили? — голос Августа прозвучал мягко, но в нем слышались далекие грозные нотки. Его самый страшный враг был жив, и у Августа наконец-то появился шанс отомстить ему за все, что он пережил по милости Геварры.
        И Эрика собиралась встать рядом и подавать ему оружие.
        — Он был сама любезность, — ответила Эрика. — Предложил отдать ему Энтабет по собственной воле, я отказалась. У него был и второй вариант — вернуть все, как было. Мои родители были хранителями Энтабета и хотели отдать меня в жены Геварре, чтобы артефакт… — Эрика кашлянула, и паучьи крючья вновь перевернули ее лицом вверх. — Чтобы его хранила уже наша семья.
        Моро, который до этого хранил строгое, почти торжественное молчание, презрительно усмехнулся.
        — То есть, взять вас в жены? — ухмыльнулся он, и Эрика обратила внимание, что Моро перешел на «вы». Она снова не видела Августа, но снова поняла, что он побледнел и медленно сжал и разжал кулаки, словно представлял, как прогуляется ими по лицу и ребрам полковника.
        — Вот именно, — откликнулась Эрика. — Я отказалась. Люди, которые способны на такие преступления, не имеют права управлять миром. Тогда Геварра вышвырнул меня в щель в пространстве и бросил вслед Гвоздику.
        Лапы паука вдруг разжались и выронили Эрику в руки Моро. Тот легко подхватил ее, заботливо поставил на ноги и смахнул с плеча невидимую соринку. Эрика вдруг поняла, что совершенно обнажена — дьявольщина, почему она не заметила этого раньше! Моро понимающе прикрыл глаза и провел ладонями по плечам Эрики: рядом с ней сгустился туман, и из него возник концертный костюм Штольца, который был слегка велик Эрике.
        Она вздохнула с облегчением. Взгляд Августа, который он бегло бросил на Моро, был ревнивым и тяжелым.
        — Нам нужно решить, как действовать дальше, — невозмутимо произнес Моро. — Давайте думать.



        ГЛАВА 9. НОВЫЙ ХОЗЯИН АРТЕФАКТА

        Теперь, когда Эрика полностью исцелилась и от страшных увечий не осталось и следа, Августу стало легче. Намного легче, даже голова закружилась — и следом за этой легкостью пришла такая жгучая ненависть, что у него на мгновение потемнело в глазах. Моро скользнул по нему оценивающим взглядом и одобрительно усмехнулся. Усмешка Августу не понравилась. В местах с более простыми и примитивными нравами за такой усмешкой обязательно последовал бы вопрос: «Чо скалишься, рыло?»
        Геварра был жив. Геварра осмелился поднять руку на Эрику. Решение, которое пришло Августу в голову, было каким-то спокойным и очень правильным, несмотря на то, что он почти горел от злости.
        — Я ведь тоже слышал музыку, — сказал Август и, осторожно взяв Эрику за руку, добавил: — Ты можешь отдать мне артефакт?
        Теперь Моро смотрел на Августа так, словно убедился, что тот успел полностью раздружиться с головой. Эрика тоже выглядела удивленной, но она, кажется, понимала, куда он клонит.
        — Мы в лампе, — промолвила Эрика и с испуганной надеждой посмотрела на Моро. Августу показалось, что белый мир вокруг них на мгновение померк, и откуда-то издалека донесся тихий шум невидимого моря и возгласы чаек. — Жан-Клод, но ты ведь можешь стереть Геварру из мира! Просто сделать так, что его не станет! Раз его уже считают мертвым…
        Август усмехнулся. Нет, это было бы слишком просто. У принца Патриса найдутся новые слуги, и хранители Первого артефакта никогда не будут в безопасности. В эту минуту ему казалось, будто вся его жизнь сделалась распахнутой настежь дверью, и он должен был закрыть эту дверь, чтобы жить дальше.
        — Эрика, — произнес Август, стараясь говорить мягко и чувствуя, как все в нем кипит. Это была та ярость, которая бросала людей прямо в объятия своей смерти, это было то чувство, которое заставляло рвать врага руками и вгрызаться в его горло, подобно дикому зверю. Август несколько раз видел такое в Левенфоссе еще до мятежа и удивлялся этому чувству. Оно казалось ему слишком нечеловеческим, запредельным.
        А теперь вот испытал его сам. Геварра был жив — что ж, тем лучше.
        — Эрика, отдай мне артефакт, — попросил Август и протянул было руку к девушке, но тотчас же опустил ее. — Я тоже слышал музыку, я могу принять его. А потом я отправлюсь к Геварре… и убью его. И все кончится. Если ты думаешь, что я не верну Энтабет — я верну, как только ты скажешь. Клянусь.
        Эрика смотрела ему в лицо — мучительно, неотрывно, словно пыталась прочесть его мысли.
        — Я хочу тебя спасти, — негромко добавил Август. — Потому что Геварра придет за тобой сразу же, как только узнает, что ты жива. Возможно, он тебя уже ищет.
        Моро нервно ухмыльнулся — ему понравилась мысль о встрече Августа и Геварры и то, что эта встреча просто обязана была закончиться гибелью анатома. «Это мы еще посмотрим», — подумал Август, и джиннус нахмурился и заметил:
        — Я чувствую дальние волны. Нас с вами и в самом деле ищут, просматривая движения магических полей.
        — Разумеется, ищут! — воскликнул Август. — Эрика выжила, Энтабет у нее, а Геварра не из тех, кто остановится на полпути. Слушай, — он обернулся к Моро и медленно произнес, пытаясь как можно четче сформулировать ту далекую мысль, которая пришла к нему и заставила дрожать. — Раз уж ты способен менять мир, то сможешь сделать так, чтобы Энтабет был мифом? О нем не забудут, это слишком важная вещь, чтобы взять и забыть… но пусть его считают древней легендой, а не реальным артефактом. У тебя хватит сил на это?
        Моро оценивающе прищурился, и Августу показалось, что он впервые увидел его по-настоящему — не как надоедливую муху, которая набралась наглости кружить возле Эрики, а как того, кто готов отдать за Эрику жизнь.
        — Ты просто хочешь отомстить за себя, — ухмыльнулся Моро, и Эрика сказала с ним в один голос:
        — Нет, он убьет тебя!
        Августу вдруг сделалось весело. Это была какая-то светлая бравада, которая заиграла в его голове пузырьками южного шипучего. Убьет? Да, они в разных весовых категориях, полковник сроду ничем не болел и хорошо питался, он одной левой завалит ссыльного анатома — в этом не было никаких сомнений. И в то же время Август чувствовал какой-то душевный подъем, тот, который можно было бы назвать вдохновением.
        Его вела сила, которая была сильнее Геварры и смерти.
        — Да, я хочу отомстить, — согласился Август. Казалось, Эрика сейчас превратилась во взгляд — наполненный таким страхом, что Августу становилось не по себе. За него никто и никогда не переживал и не волновался, никому и дела не было, жив он или нет. Это было странное ощущение. — И я не умру, потому что ты мне поможешь.
        Ноздри Моро неприятно дрогнули, однако он все-таки ответил:
        — Хорошо, я что-нибудь придумаю.
        — Эрика, — с прежней мягкостью произнес Август. — Ты можешь отдать мне Энтабет?
        Он только сейчас понял, что, возможно, просит ее о невыполнимом. Первый артефакт был сверхценностью для своих хранителей. Эрика получила его только вчера, а уже сегодня готова была умереть за него, но не отдать в руки Геварре. И ее родители предпочли пройти через пытки и мученическую смерть, но сохранить свое сокровище.
        А тут вдруг Август просит отдать его по доброй воле.
        — Не знаю, — прошептала Эрика. — Август, ты…
        — Я хочу спасти тебя, — твердо ответил он. — И уничтожить эту гадину. Позволь мне сделать это.
        Эрика взяла его за руки — ее пальцы были холодными. Август краем глаза заметил, какую рожу при этом скорчил Моро — видимо, это было главным оружием против джиннуса: просто находиться рядом с предметом его обожания.
        — Хорошо, — Август не сразу поверил в то, что услышал. — Хорошо, я отдам тебе Энтабет. Он сейчас сказал, что не имеет ничего против. Но, Август, пожалуйста… Выживи. Просто выживи и вернись.
        Августу сделалось жарко. По спине поползли струйки пота. Он вдруг подумал, что ярость и жажда мести толкают его туда, откуда он уже не выберется. Август и сам не понял, что уже какое-то время слышит тихий голос, который с упорством учителя, что пытается втолковать элементарную вещь нерадивому ученику, повторяет снова и снова:
        — Ты уверен, что эта ноша по твоим плечам? Ты действительно уверен, что готов нести ее?
        Белое сияние лампы вдруг померкло. Невидимый кулак ударил Августа в грудь так, что он отлетел в сторону и какое-то время не мог дышать от боли. Где-то далеко-далеко вскрикнула Эрика, и ее голос растаял в соленых брызгах воды.
        Теперь кругом было море. Бескрайнее, угрюмое, под низко нависшим свинцовым небом, оно дрожало и двигалось, оно жило, и Август, которого невидимая властная сила подняла почти к тяжелым брюхам туч, вдруг увидел белые соринки на воде — корабли. Одни из соринок вдруг выплюнули струйки белого пара, и внизу появился крошечный огненный светлячок, и вскоре за ним запылал второй, третий…
        Августу казалось, что он слышит крики. Он чувствовал запах горящих кораблей и человеческой плоти, слышал рев ядер, а потом вдруг потерял опору и, оглушенный, выбитый из жизни, рухнул в воду и пошел ко дну.
        «Левенфосс, — подумал Август. Падение ему привиделось — он по-прежнему парил в облаках и беспомощно наблюдал за тем, как расстреливают мятежные корабли. — Как я только не утонул там…»
        — Ты уверен, что хочешь взять эту ношу? — спросил уже знакомый голос, не мужской и не женский. Август отстраненно подумал, что на самом деле сейчас наверняка валяется на белом полу в лампе Моро, а не летит над волнами своего прошлого. Стоит присмотреться получше, и можно будет увидеть крошечную точку в воде — контуженного человека, который и сам не понимал, как продолжал цепляться за какую-то деревяшку.
        Тогда кругом была вода, и Август барахтался в ней, не слыша рева пушек и криков, и волны рядом с ним были красными от его крови. Потом его выловят и отвезут сначала в госпиталь, а на следующий день в тюрьму. Потом будет суд и утренняя встреча с полковником Геваррой.
        Все было впереди.
        — Ты думаешь, что слишком тяжел для меня? — спросил Август. Вот еще один светлячок вспыхнул среди свинцовых волн, еще один корабль загорелся. Августу показалось, что он слышит торжествующий смех победителей. Где-то далеко Геварра надевал свои перчатки, готовясь идти рядом с казнимым и скалиться, словно бешеный зверь, когда капли чужой крови долетят до его лица.
        Он еще не знал о том, что благородная семья обнищавших Штольцев хранит величайшее сокровище в мире. Он еще не собирался делать щедрое предложение отцу Эрики.
        — Ты хочешь отомстить или спасти Эрику? — поинтересовался Энтабет, и Августа повлекло в сторону, прочь от моря. Мелькнули тучи, проглянуло солнце, и все кругом залил свет. Август не видел Эрику и Моро, но чувствовал, что они рядом, и что Эрика держит его за руку.
        — Я хочу, чтобы этой дряни больше не было, — ответил Август и вдруг почувствовал, что те двери, которые он совсем недавно представил перед собой, думая о своей жизни, начинают медленно закрываться. — Я хочу, чтобы больше не было убийств. А отомстить и спасти — да, тоже хочу. И не меньше. Я ответил на твой вопрос?
        Какое-то время было тихо. Августу подумалось, что, должно быть, никто за всю историю не отдавал Первый артефакт по доброй воле.
        Ему вдруг стало ясно, что это навсегда. Он будет хранить ту вещь, которая была создана Господом и до сих пор помнит тепло его рук. Августу сделалось не по себе: он понял, насколько высока и страшна эта честь.
        И он точно знал, что готов принять ее и нести до конца.
        — Да, — услышал он и почувствовал тепло, которое разлилось в его груди. — Ты ответил. Знаешь, это и есть высшая любовь. Хотя тебя это пока еще смешит.
        Свет исчез. Август увидел, что стоит на пороге своего столичного дома — кругом была свежая цветущая весна, и яблони в саду стояли, словно невесты, укутанные в невесомые облака фаты. В воздухе плыл сладкий аромат цветов, и каждый вдох был как глоток воды.
        В доме давно жили другие люди, но сейчас, ранним майским утром, все еще спали, и Август мог представить, что дом по-прежнему ждет его. Он стоял, не в силах сделать шага и отвести взгляд. Он узнавал каждую пылинку, каждый камешек, каждую ветку в саду. Он смотрел и понимал, что его путь наконец-то завершен.
        Он вернулся к самому себе. Он вернулся туда, где у зла не было власти.
        — Прими меня, — сказал Энтабет. — Прими меня.
        Над крышей показалось солнце.

* * *

        Первым, что услышала Эрика после того, как золотой свет, окружавший их, иссяк, был радостный возглас бургомистра:
        — Хвала Господу! Живы!
        И ее тотчас же сгребли в такие крепкие объятия, что Эрика на несколько мгновений перестала дышать. Пожалуй, так медведь мог бы заламывать свою жертву. Впрочем, Говард почти сразу же понял, что может нанести не меньший ущерб, чем падение на рояль, выпустил Эрику и проникновенно произнес:
        — Вы и правда живы и здоровы, Эрик! Я очень рад!
        В его глазах светились слезы.
        — Жива, — улыбнулась Эрика. — Все в порядке.
        Августу, которого лампа выплюнула следующим, досталось даже больше Эрики: бургомистр не считал анатома слабаком, не церемонился с ним и обнял так, что Эрике послышался хруст.
        — Дружище! Живой!
        Она отошла чуть в сторону, к полицейским, которые стояли у стены с таким ошарашенным видом, что невольно делалось смешно. За окнами кабинета Кверена царила снежная тьма, в свете фонарей порхали клокастые снежинки, и где-то в своей лаборатории полковник Геварра вновь почувствовал Первый артефакт.
        Эрика машинально дотронулась до груди. Должно быть, это было похоже на роды: ты носишь в себе что-то важное, а потом оно тебя покидает, и остается пустота — со временем она уйдет, но сейчас там, где раньше был Энтабет, царил холод. Она провела совсем немного времени с Первым артефактом, но сейчас чувствовала себя осиротевшей.
        Неудивительно, что ее родители предпочли умереть, чем рассказать полковнику о тайнике в спальне. Энтабет не всегда занимает человеческое тело, иногда ему хочется побыть одному. Сколько же ночей Эрика провела, не зная, что совсем рядом, за шкафом, находится величайшая святыня…
        Он не мог не прийти к ней. Так было суждено. Должно быть, то, что Эрика по своей воле отдала артефакт, тоже было судьбой.
        «Возьми себя в руки, — подумала Эрика. — Нужно собраться, я слишком растеряна».
        — Как вы, господин Штольц? — Фирмен осмелел настолько, что подал голос: остальные стражи порядка смотрели на Эрику, словно на ожившего мертвеца. Неудивительно, если совсем недавно они видели ее переломанной и с разбитой головой.
        — Рояль жалко, — сказала Эрика. Погибший рояль действительно было жалко до слез — Эрика горевала по нему, как по утраченному другу. Лицо Краунча дрогнуло.
        — Лихо он вас швырнул, — произнес он и негромко добавил: — Ничего, достанем суку. Не с теми он связался.
        Эрика вспомнила, как Геварра обозвал эверфортских полицейских сельскими держимордами, и подумала, что полковник никогда так сильно не ошибался. Должно быть, он просто не мог предположить, что в них найдутся и сила, и решительность, и отвага.
        Тем временем лампа подпрыгнула на столе Кверена и выпустила струйку красного дыма. Полицейские попятились и дружно дотронулись до висков жестом, отпугивающим нечистого. Дым сгустился и повис почти непроницаемой завесой, а затем послышался хлопок, завеса растаяла, и в кабинете появился Моро.
        Все вздохнули. Даже Кверен, который по чину держался увереннее и смелее подчиненных, вздрогнул и что-то пробормотал. Зато бургомистр не оробел — подошел к Моро и решительно пожал ему руку.
        — Значит, не артефактор? — спросил он. Моро ухмыльнулся и ответил:
        — Ну… не совсем. Немножко могу.
        — Видели мы ваше «немножко»! — одобрительно произнес Говард, продолжая сжимать своими лапищами руку Моро. — Невероятно! Ну и силища! Это ведь вашими заботами господин Штольц жив и здоров? Потрясающе!
        Моро смущенно отвел взгляд в сторону.
        — Да, это все моя работа, — кивнул он, и бургомистр поинтересовался уже намного серьезнее:
        — Считай, весь город видел, как господина Штольца убили. Как вы забрали его в лампу. Что сказать людям, как объяснить все это? Там внизу пресса караулит, и народ за забором стоит.
        И сразу стало понятно, что в эту минуту настоящая сила не за хозяином города, а за джиннусом из лампы — его непритязательный облик больше никого не обманет. Вот, должно быть, девицы госпожи Аверн поражены! Они и подумать не могли, кто на самом деле их герой-любовник, зато теперь им до старости хватит разговоров о том, кто делил с ними постель.
        — Скажите правду, — Моро попробовал выдавить самую обаятельную из своих улыбок, и у Эрики побежали мурашки по спине. — Что я дух, заключенный в лампе, который верно служит своему господину. И в «Зеленый огонек» зайду сразу же, как дела позволят, уж больно там девицы хороши. Вот.
        Все расхохотались, и напряжение последних часов стало угасать. Эрика вдруг поняла, что все это время избегала смотреть на Августа — просто стояла, опустив голову, разглядывала острые носы ботинок, слушала, как негромко перешептываются полицейские.
        Она и сама не знала, что встало между ней и Августом — преграда была тонкой, едва уловимой, но она была, и Эрика не могла просто отвернуться от нее и сказать, что ничего не изменилось, и все в порядке. На мгновение Эрике сделалось стыдно. Август отправился за ней в лампу, он забрал у нее Энтабет, чтобы Геварра больше не причинил ей вреда, он готов идти на смерть — а она не могла поднять голову и посмотреть ему в лицо.
        Теперь он владел тем, что имело величайшую ценность. Тем, что Эрика носила в себе. Возможно, все дело было именно в этом.
        — Что ж, договорились! — бургомистр наконец-то отпустил руку Моро, похлопал Августа по плечу и шагнул к дверям. — Тогда я выйду, людей успокою…
        — Подождите, — перебила его Эрика. — Мне нужно рассказать о том, что со мной случилось перед концертом. Это важно.
        Бургомистр послушно вернулся туда, где стоял раньше. Моро прикрыл глаза, готовясь слушать. Полицейские, кажется, даже дышать перестали, настолько тихо сделалось в кабинете.
        — Цветочник — это полковник Александр Геварра, — сказала Эрика, по-прежнему не глядя в сторону Августа. — Вы, я полагаю, слышали о нем от доктора Вернона и представляете, что это за человек. Он считается мертвым, и я полагаю, это часть плана принца Патриса. Геварра работает именно на него, мы с вами оказались правы. То, что он ищет, это не просто Ползучий артефакт. Это Энтабет. Слышали такое имя?
        Кто-то из полицейских испуганно охнул. Мавгалли очень неравнодушно помянул мать и перемать. Говард совершенно по-медвежьи покачал взлохмаченной головой.
        — Это Первый? — спросил Бран. — Тот, который из Божьих рук вышел? А потом от него пошли остальные артефакты, да?
        Эрика кивнула.
        — Именно. Энтабет дает неограниченную власть над материальным миром, и принц начал на него охоту сразу же, как только узнал, что это не миф и не сказка, — продолжала она. Краем глаза Эрика увидела, как Август двинулся было в ее сторону, но остановился, словно почувствовал невидимую преграду между ними. — Мои родители хранили его и погибли. Их убил Геварра, пытаясь завладеть артефактом. Эрика ни в чем не виновата.
        В горле пересохло. Эрика устало провела рукой по лицу, и ей вдруг мучительно захотелось развернуть время вспять и никогда не приезжать в Эверфорт.
        — Надо, чтобы об этом узнали, — решительно произнес Кверен. — Надо вернуть вашей сестре доброе имя, она и так слишком долго была опороченной.
        Эрика усмехнулась и махнула рукой. Честный подход полицмейстера растрогал ее.
        — У нас есть дела поважнее, Макс, — ответила она. — Но спасибо вам за вашу порядочность, я действительно признателен. Энтабет сейчас находится у доктора Вернона, и Геварра придет за ним. Он тоже слышал ту музыку и надеется, что артефакт все-таки выберет его.
        Полицейские презрительно ухмыльнулись. Эрика наконец-то смогла пересилить себя и посмотрела на Августа. Тот выглядел бледным и больным, но теперь в нем было что-то, делавшее ссыльного циника кем-то очень высоким и важным. Артефакт, который ушел к Августу, был здесь не при чем. Август наконец-то сделался тем, кем был всегда.
        Героем.
        «Пожалуйста, — подумала Эрика. — Пожалуйста, выживи. Мы оба знаем, что ты победишь эту дрянь… но выживи».
        — Понятно, — кивнул Кверен. — Что ж, пусть приходит. Мы устроим ему достойную встречу.
        Моро, который до этого хранил молчание, скептически ухмыльнулся и ответил:
        — Он поменял тактику. Теперь не нападает сам, а забирает хранителя в свою лабораторию, как было с моим господином. А там не действует никакая магия, кроме его собственной, так что я вряд ли смогу вооружить доктора Вернона своими артефактами.
        Все посмотрели на Моро настолько потрясенно, словно его признание выбило у всех дух. Невероятное существо, дух, способный оживлять мертвых, внезапно расписался в своем бессилии. Бургомистр задумчиво поскреб затылок и уточнил:
        — Совсем не действует? Вообще? А как вы это поняли?
        — Не сработал мой защитный артефакт, — сообщила Эрика и продемонстрировала серебряную пластинку. — Магия Моро защитила меня только тогда, когда я вылетел в провал в пространстве. Место, в котором работает Геварра, полностью изолировано от любых воздействий, это вообще-то нормально в таких лабораториях…
        Говард понимающе кивнул и сказал, обернувшись к Августу:
        — Что ж, будем воевать по старинке. Надеюсь, у нас еще есть время, чтобы тебя вооружить.

* * *

        Когда прикасаешься к чему-то по-настоящему важному, когда принимаешь его в себя, то ты уже не будешь прежним. Теперь Август это знал, и от этого знания ему было одиноко. Энтабет, который поселился в нем, никак не напоминал о себе, но Август все равно ощущал его в себе — это было непривычное знобкое чувство.
        Август прекрасно понимал, что Геварру ему не победить. У полковника была отличная физическая подготовка, он никогда не умирал от отека легких и прекрасно питался. К тому же у него имелся боевой опыт, который, в отличие от опыта редких пьяных драк Августа, мог ему пригодиться. Профессионал всегда раскатает любителя, в этом нет никаких сомнений. Вопрос лишь в том, завершит ли он бой одним ударом, или же покрасуется и вымотает соперника перед тем, как убить.
        И артефакты, которыми мог бы оснастить его Моро, не подействуют в лаборатории полковника. Все было безнадежно.
        Это была настоящая авантюра — надеяться, что он сможет победить Геварру в честном бою. Август всегда считал себя достаточно разумным человеком, чтобы не ввязываться в безнадежные предприятия, но сейчас все его благоразумие куда-то ушло и не подавало признаков жизни. Им овладело энергичное нетерпение, которое повторяло: скорее бы, скорей!
        Август и сам не знал, откуда оно взялось — но оно было правильным.
        — Как говорил наш прежний полицмейстер, господин Данвин, артефакты хорошая штука, но пистолет все-таки понадежнее будет. Не особо он верил в магию, — сказал Кверен, открывая сейф и вынимая большой плоский футляр. Щелкнул замок, открылась крышка, обнажая черные бархатные гнезда, и Август уважительно покачал головой. Многозарядный пистолет на шесть выстрелов, несколько маленьких изогнутых лезвий, которые, должно быть, следовало бросать в противника, и хищно блестящий стилет, в желобках которого желтел густой яд дальневосходных змей.
        Моро, который стоял рядом, заглянул в футляр и уважительно покачал головой, оценив содержимое. Кверен важно улыбнулся — беззвучная похвала духа из лампы была ему приятна.
        — Хорошее оружие, — одобрительно произнес Август. — Надеюсь, я смогу его зацепить хотя бы разочек.
        Кверен и остальные полицейские, которые по-прежнему толпились чуть поодаль, посмотрели на Августа так, что он счел нужным объясниться:
        — Господа, ну я же не боец и не солдат! Меня всегда учили лечить людей, а не наносить им увечья!
        Моро ухмыльнулся.
        — Не верьте ему, он ножом работает — всем на диво. Хотите, брюхо покажу? Располосовал меня у госпожи Аверн, теперь хоть не раздевайся! — сообщил он настолько цинично и насмешливо, что все дружно расхохотались.
        Август тоже улыбнулся. Кверен развернул к нему футляр с оружием и сказал:
        — Забирай. И держи все при себе так, чтобы в любое время мог дотянуться.
        Август осторожно вынул одно из лезвий. Тусклый свет лампы скользнул по металлу, и Августу показалось, что лезвие улыбается — только эта улыбка никому не сулила ничего хорошего. Так ясно и светло могла бы улыбаться смерть. Так улыбался Геварра, когда шел рядом с Августом сквозь строй — хищно и радостно, не желая сдерживать того ледяного зверя, который жил в его душе.
        — Дальневосходный метательный коготь, — со знанием дела произнес Кверен. — Очень острый. Всегда возвращается к тому, кто его бросил. Попробуй не оцарапаться, говорят, его тянет на кровь.
        Август тоже улыбнулся. К когтям прилагались мягкие кожаные чехлы, и, разместив в них улыбающиеся лезвия, он вдруг почувствовал себя защищенным. Теплый огонек, который возился в правой стороне груди, вдруг напомнил о себе — дрогнул, раскрыл крылья, и это было той надеждой, которая не умирает даже в самые отчаянные минуты.
        — Спасибо, Макс, — ответил Август, стараясь не спугнуть то тепло, что шевелилось в нем. Он неожиданно почувствовал, что все люди, стоявшие в кабинете Кверена, вдруг отодвинулись от него — их словно бы отделила невидимая, но вполне ощутимая пелена.
        Август с неожиданной горечью подумал, что это правильно. Теперь он нес огромную ношу — и даже Штольц, который держался рядом с верным Моро, избегал смотреть на него. Дьявольщина, он только сейчас это заметил, только теперь скользнул взглядом по опущенной растрепанной голове и мягким очертаниям профиля — а раньше ловил каждый взгляд, каждое движение…
        Теперь в его жизни было нечто намного важнее всего, чем Август дышал и жил раньше — даже важнее тех колец с аметистами, которые они с Эрикой надели в лампе. «Я теперь сам по себе», — подумал Август и поинтересовался нарочито бодро, пытаясь стряхнуть серое марево тоски, внезапно окутавшее его, словно саван:
        — И что теперь? Я могу идти домой?
        Кверен неопределенно пожал плечами.
        — Да вот я даже и не знаю. Если Геварра решит тебя выхватить отсюда, то мы вряд ли сумеем ему помешать…
        — Мы можем отправить сообщение в столицу! — ожил Фирмен и, обернувшись к Штольцу, поинтересовался: — Там, в этой лаборатории, были окна? Вы что-нибудь заметили?
        Штольц нахмурился, пожал плечами. «Она будет жить, — с грустью подумал Август. — Это самое главное, только это имеет значение». То, что несколько часов назад он шагнул за Эрикой в лампу, теперь казалось далеким и призрачным, как красивый добрый сон, который пришел когда-то в детстве, и теперь от него осталось лишь ощущение счастья, что было и ушло. Ему казалось, что Эрика чувствовала то же самое — она тоже избегала смотреть в его сторону.
        Моро был доволен. Его это вполне устраивало. Если так пойдет и дальше, то его ненаглядная госпожа вместе с гениальной музыкой скоро снова будет принадлежать ему одному. Августа в дрожь бросило от этой мысли.
        — Да, окна были, — кивнул Штольц. — Высокие окна, из которых были видны верхушки деревьев. А так… вечер, какие-то окна и фонари.
        Фирмен нахмурился и пощелкал пальцами — похоже, наступал его звездный час.
        — Если верхушки деревьев, то это здание в четыре этажа или в пять! — воскликнул он. — Вряд ли в столице много таких домов, где можно разместить производство артефактов? Возможно, это место на окраине, и его считают заброшенным или чем-то вроде того! Спишемся со столичными и попросим отправить туда наряд! Может, Геварру сцапают раньше, чем он нападет на доктора.
        Решительно выпалив все это, Фирмен важно умолк и сложил руки на груди, но Кверен лишь покачал головой.
        — Сдается мне, что там уже давно отданы другие приказы. Не думаю, что принц Патрис не подстраховался и не подумал о безопасности своего слуги.
        Август не сдержал усмешки. Полковник Александр Геварра — и чей-то слуга? Он работал на принца только потому, что это было ему выгодно. И прекратил бы работу сразу же, как только завладел Энтабетом. Он ни с кем не собирался делить ту власть, которую ему дал бы Первый артефакт — жаль, что принц не понимал этого.
        — Пожалуй, я поеду домой, — сказал Август. — Если я смогу убить Геварру, то вы об этом узнаете. И если нет — тоже узнаете, он этого не скроет.
        Штольц и Моро отправились проводить его до дома. Снег сыпал густо-густо, и в нескольких шагах уже ничего нельзя было разглядеть. Свет фонарей казался светляками, которые запутались в непрозрачной сети, и дома были похожи на фигуры из черного картона, вырезанные для декораций кукольного театра. Город был тихим и спокойным, город потихоньку погружался в сон, и Августу вдруг подумалось, что он видит Эверфорт в последний раз. Скучный провинциальный городишко, в котором никогда ничего не происходит — и он вдруг стал для него настолько родным и важным, что в груди сделалось горячо. Когда они свернули в проулок, ведущий к дому Августа, то Штольц осторожно дотронулся до его руки.
        Пальцы были холодными — такими, словно Моро не справился, и Геварра все-таки убил великого музыканта. Только теперь Август понял, что они молчали всю дорогу. Просто шли рядом через метель, не произнося ни слова.
        — Постарайся выжить, — негромко сказал Штольц, и его голос внезапно дрогнул так, словно он с трудом сдерживал слезы — или желание снять кольцо Моро. — Пожалуйста, Август, постарайся выжить. Я хочу, чтобы ты вернулся.
        Снова вспомнился первый день нового года, когда Август проснулся от удивительной музыки, которая словно была той тканью, из которой создается мир, и увидел Эрику за роялем — хрупкую, нежную, такую живую. Она была его сверхценностью — и она осталась ею. Какой бы артефакт Август ни хранил в себе, он никогда не отказался бы от Эрики.
        Сейчас он знал, что и смерть с ухмылкой полковника Геварры не разлучит их. У смерти коротки были руки.
        — Я тебя люблю, — сказал он так искренне, что почувствовал, как по телу бежит дрожь, и волоски на руках поднимаются дыбом. — Эрика, я очень тебя люблю. Ты мне веришь?
        Эрика — теперь он видел ее мягкие черты, туманом проступавшие сквозь лицо Штольца, взяла его за руки, и некоторое время они стояли так, глядя друг на друга. Незримая завеса, что разделяла их, исчезла. То ли Август привык к тому, что теперь в нем Первый артефакт, то ли Эрика смирилась с тем, что утратила Энтабет.
        Он вдруг почувствовал себя молодым и свободным. Он вдруг стал тем, кем всегда хотел стать.
        — Верю, — ответила Эрика, не сводя с него глаз. — Август, я…
        Она замолчала, не в силах ничего сказать, да слова были и не нужны. И они стояли просто так под снегопадом, чуть поодаль хмуро топтался Моро, и снежный мир был огромным и в то же время таким тесным, что трудно было дышать.
        — Я буду ждать тебя, — наконец, сказала Эрика. — Я дождусь.
        Эти слова звучали в его ушах, а губы горели от прощального поцелуя, когда Август вошел в подъезд. Старую лестницу тускло освещала маленькая лампа, которую оставила служанка, чтобы барин не навернулся на ступеньках, возвращаясь впотьмах. Сунув ключ в замочную скважину, Август вспомнил, что говорил безумный Виньен Льюис о Цветочнике: он ненавидит вас и считает, что вы не заслужили легкую смерть.
        В ту же минуту Август рухнул куда-то вниз. На мгновение ему сделалось холодно, а потом холод сменился жаром и болью в коленях — проморгавшись, Август увидел перед собой мраморные плиты пола. Мрамор был дорогим, с золотыми прожилками — таких полов и быть не могло в его скромном приюте ссыльного.
        Августу стало страшно. Одно дело мечтать о мести, и совсем другое — встать лицом к лицу со своим главным врагом.
        — Так-так-так, — услышал он знакомый голос полковника Геварры. Этот голос звучал в его снах почти каждую ночь, но теперь Август не спал, и в этом крылась какая-то замогильная жуть. — Значит, доктор Вернон. Добро пожаловать, Август, рад вас видеть!
        Август поднял голову и увидел Геварру. Со времени их последней встречи полковник нисколько не изменился: та же холодная ярость в глазах, тот же облик рафинированного джентльмена, за которым скрывается чудовище, тот же зверь, который жадно лакает чужую кровь.
        — Отлично выглядите для мертвого, — сказал Август и сам удивился тому, с каким спокойным равнодушием прозвучал его голос. Геварра усмехнулся и протянул руку.
        — Благодарю вас, доктор. Вставайте, не стесняйтесь.
        Рука была теплой, крепкой и холеной. Август оперся на нее и поднялся на ноги.

* * *

        — У вас все хорошо, как вижу?
        Самым пугающим сейчас было то, что Геварра держался так, как и положено держаться благородному человеку, к которому пришел гость — деликатно и вежливо, без малейшего намека на грубость или злобу. Август огляделся: если заклинание выдернуло Эрику в лабораторию, то Августа принесло в библиотеку — просторную, светлую, с множеством книг по артефакторике на полках бесчисленных стеллажей. В окно действительно было видно верхушки деревьев и свет в соседних домах, но Август не узнавал эту улицу. Возможно, Фирмен был прав: какая-то столичная окраина — вот только дом Геварры не был заброшен: слишком ярко горят лампы, слишком чисто вымыты окна.
        За окном шла обычная человеческая жизнь, а Август стоял рядом с безжалостным серийным убийцей. Это было жутко и неправильно. Это было похоже на страшный сон, в котором невозможно пробуждение.
        — К сожалению, у вас тоже все в порядке, — парировал Август, и Геварра усмехнулся.
        — Как спина? — спросил он, и за его доброжелательным взглядом внезапно оскалилось ледяное зло. — Честно говоря, я был уверен, что вы сдохнете в том госпитале от отека легких. Очень удивился, когда этого не случилось.
        — Не сдох. Хотя вы старались.
        Геварра прикрыл глаза, кивнул, и на его губах появилась мечтательная, почти девическая улыбка, словно воспоминание было непередаваемо приятным, и он готов был все повторить.
        — Энтабет у вас? — деловито осведомился полковник. Август кивнул.
        — Да, Эрика отдала его.
        Геварра кивнул и прошел к одному из стеллажей. На полке стояла серебристая кювета, в которой вызревала сверкающая пластинка артефакта — при одном взгляде на нее у Августа сделалось холодно в груди. Геварра аккуратно выцепил артефакт — за ним потянулись тонкие нити густой полупрозрачной жидкости — и усмехнулся.
        — Неужели! Впрочем, иногда любовь творит удивительные вещи. Вы ведь любите ее?
        Он говорил вроде бы спокойно и учтиво, но от каждого его слова веяло таким студеным ветром, что Август с трудом сдерживал порыв броситься бежать — просто понимал, что далеко не убежит. То, что Геварра говорил об Эрике и любви, казалось настолько диким, что Август невольно чувствовал, как в нем начинает подниматься ярость. Правая рука дрогнула, словно хотела вцепиться Геварре в горло.
        — Да, — ответил Август. — Да, я ее люблю.
        Геварра пожал плечами. Осторожным, почти любовным движением стер с с артефакта слизь.
        — Ну так и будьте счастливы, что еще можно сказать? Только перед этим отдайте мне Энтабет. Я тоже слышал его зов, я способен принять его, — сказал он и обернулся: в его глазах полыхало белое безумие. Возможно, Геварра и сам не слышал, что говорил — сейчас им владела только страстное желание наконец-то получить ту бесценную вещь, за которой он охотился так долго.
        — А если я не отдам? — поинтересовался Август. Геварра пожал плечами и, взвесив на ладони пластинку артефакта, показал ее Августу. Губы полковника искривились в высокомерной ухмылке.
        — Гвоздика, — объяснил он. — Свеженькая, только что вызрела. Выжгу вам мозги, и Энтабету будет некуда деваться. Я установил на библиотеку примерно такую же сеть, какой меня пробовал поймать тот джиннус, слуга моей несостоявшейся супруги. Так что артефакт никуда не убежит…
        Август почувствовал, как немеет лицо, становясь каким-то чужим, а голова начинает наливаться болью. Смерть снова смотрела на него безумным взглядом Геварры, и Август знал, что на этот раз не сможет от нее скрыться.
        Он и сам не понял, как сработала рука — Августу казалось, что время потекло медленно-медленно, и пальцы нырнули в карман пальто и вынули метательный нож. А потом сверкающая металлическая молния пронзила воздух в направлении Геварры.
        Полковник рассмеялся. Движение его руки было неуловимым — так тропическая змея бросается на жертву. Геварра поймал нож и мягко покачал его на ладони.
        — Какая прелесть, — улыбнулся он. — Дальневосходный метательный коготь, надо же… Был у меня один знакомый, замечательно умел с ними работать. Научил меня их ловить.
        Потом Геварра нанес удар — так, что Августа отбросило в стене, и, сильно ударившись головой, он на мгновение потерял сознание. Библиотека поплыла мимо него яркой каруселью, огни ламп рассыпались, как светлячки, и в груди сделалось так горячо, словно в ней вспыхнуло маленькое солнце.
        — Отдайте мне Энтабет, доктор, — по-прежнему любезно попросил Геварра. Он склонился над Августом, и в прозрачной зелени его глаз холодным морем плескалась ненависть. — И я тотчас же отправлю вас к вашей любимой. Или вы предпочитаете пользовать ее в мужском облике?
        — С-сука… — прошипел Август. Геварра улыбнулся и отошел к книжным полкам, подбрасывая пойманный коготь на ладони.
        В ушах шумело. Выстрел, который донесся до Августа сквозь этот шум, показался ненастоящим — так в театре стучат доской о доску, когда на сцене идет дуэль. «Это ведь я стреляю», — подумал Август и нажал на курок еще раз и еще.
        Он никогда не был хорошим стрелком — но Геварра вздрогнул и отшатнулся, и на белом шелке его рубашки причудливым аксельбантом расцвел кровавый цветок. Август с трудом поднялся на ноги и, качнувшись, шагнул вперед. Пистолет в его дрожащей руке плясал так, что едва не падал — Август тряхнул головой, стиснул челюсти, и оружие перестало трястись.
        Он выстрелил еще раз, и Геварра обеими руками схватился за живот. Сквозь его пальцы сочились струйки темной крови, лицо полковника стремительно наполнялось бледностью.
        И Геварра улыбался. Смотрел на Августа и улыбался так, словно они были лучшими друзьями, которым наконец-то удалось встретиться.
        — Да, метко, — одобрительно произнес он, и улыбка сделалась еще шире: теперь в ней было лишь чистое беспримесное безумие бешеного зверя. — Жаль только, что напрасно. Вы же не думаете, что у меня нет защиты?
        Пистолет вырвался из руки Августа, а сам Август оторвался от пола, и невидимая сила несколько раз ударила его головой о потолок. Мелькнули бронзовые рожки люстры, и Август подумал, что с Геварры станется насадить его глазницей на эту завитушку.
        В следующий миг он рухнул на пол — боль пронзила грудь, и Август подумал, что у него сломано ребро, а то и два. Рот медленно наполнялся кровью. Геварра неторопливо приблизился, и, подняв голову, Август увидел, что на рубашке полковника больше нет крови. Система безопасности, которой он себя окружил, сработала безупречно и исцелила его.
        — Мне это никогда не надоедает, — Геварра поддернул штаны на коленях и сел на корточки — цепкая рука схватила Августа за волосы и развернула так, чтобы он смотрел прямо. — Но сегодня я уже устал и хочу все закончить. Отдайте мне Энтабет, Август, будьте умницей. И даю вам слово, что немедленно отправлю вас обратно.
        Августу захотелось презрительно усмехнуться — только сил не было. Он вдруг понял, что страшно устал и уже ничего не хочет.
        И сквозь эту усталость пробивалось странное чувство: Август вслушивался в него и понимал, что если поступит так, как сейчас подсказывает негромкий голос, звучавший в его сердце, то это будет единственно верным, это будет тем, что спасет всех.
        Ты не владеешь, если не можешь отдать. Эрика сегодня преподала ему отличный урок.
        — Хорошо, — прошептал Август. — Помоги мне встать.
        Геварра поднял его на ноги — полковник выглядел невероятно серьезно и строго. Его цель наконец-то была совсем рядом, и Августу не хотелось представлять то счастье, которое сейчас наполняло его врага.
        В груди разливалось тепло.
        — Что ж… — на мгновение Августу стало так страшно, как никогда не было. — Тебе нужен Энтабет. Я отдаю его, забирай.
        Ты уверен? — услышал он тихий голос, звучавший из тех глубин души, где до сих пор были весна и солнечный свет, и пели птицы, и весело переговаривались ручьи. — Ты действительно уверен?
        «Да», — подумал Август, и огонь покинул его.
        Геварра расхохотался — он снова был счастлив, и его качало, как пьяного, от этого счастья. Энтабет выплыл из груди Августа золотым облаком, и, глядя в его полупрозрачную глубину, Август увидел пульсирующую цепочку планет, которая плыла среди огненных завитков — должно быть, это был отпечаток пальца Создателя.
        Ты не владеешь, пока не можешь отдать. Август смотрел на артефакт и не мог оторвать от него глаз. Золотое облако парило над его беспомощно протянутой рукой — и Геварра, который вдруг сделался слабым и беззащитным, тоже протянул руку.
        — Иди ко мне, — произнес он дрогнувшим голосом, каким никогда не мог бы говорить. — Иди ко мне.
        Библиотеку залило солнцем. Энтабет пульсировал и трепетал, он был сплетением созвездий и человеческих лиц, он был музыкой мертвых и словами живых, он был зимним ветром и весенней капелью.
        Он был.
        «Ножом работает — всем на диво!» — рассмеялся Моро, и стилет выскользнул из рукава пальто в ладонь Августа. Рука снова двинулась будто бы сама по себе, но он знал, что в эту минуту им руководит нечто сильнее его воли, сильнее всех воль.
        Стилет вошел в шею Геварры так же, как лезвие ножа врубается в арбуз: сперва корка — потом беззащитная мякоть. Полковник содрогнулся всем телом, и его лицо исказило судорогой: он смотрел на Августа так, словно не понимал, как это могло с ним произойти. Охотник не мог стать жертвой — но почему-то стал.
        Августу подумалось, что человек, который стоял перед ним и давился собственной кровью, не имел никакого отношения к чудовищу из его прошлого и страшных снов.
        — Энта… — прошептал Геварра, и его глаза заволокло смертной мутью. Август разжал руку, и полковник рухнул на пол, словно деревянная кукла, у которой вдруг обрезали нитки.
        Все вернулось на свои места. Мертвое стало мертвым.
        Август упал тоже — просто силы иссякли, а тело наполнило вязкой слабостью и звоном. Он смотрел в потолок, и светлячки ламп по-прежнему водили над ним хоровод. Сияние Энтабета угасало, золотой туман сгущался, собираясь в пульсирующую точку, и вскоре Август услышал мелодичный голос артефакта:
        Потерпи немного. Сейчас станет легче.
        — Ты отключил его систему безопасности? — спросил он. Горло саднило, и голос казался чужим. — Поэтому я смог убить его?
        Да, откликнулся Энтабет, и сияние растаяло. Теперь ты можешь встать. Слышишь, как звенят магические струны? Это Моро окончательно стирает меня из истории и делает мифом. Все кончилось, Август, и тебе пора домой.
        Август не запомнил, как выбрался из дома. В памяти остались темные коридоры и лестницы, по которым он блуждал, слепые лица людей на старинных портретах, отблеск света на мебели — и все вдруг исчезло, он вышел в светлый зимний вечер, и последние снежинки утихающей метели опустились на его лицо, запрокинутое к низкому небу.
        Все кончилось.
        Не оглядываясь, Август вышел за ворота — зачерпнув пригоршню снега, он энергично растер лицо и рассмеялся: так было хорошо. Извозчик, проезжавший мимо, оценил его платежеспособность и окликнул:
        — Барин, подвезти куда?
        — Вокзал святого Георга! — ответил Август, усаживаясь на неудобную жесткую скамью. Если ему не изменяла память, то поезда на север всегда отправлялись после полуночи — значит, он успеет купить билет и занять место в вагоне второго класса.
        «Интересно, зачтется ли это как самовольная отлучка?» — подумал Август, и экипаж быстро двинулся в сторону вокзала.

* * *

        — Ну вот, а он мне и говорит: «Что ж ты, дрянь такая, раньше-то мир не поправлял? И кума моя была бы жива!» И руки разминает, прямо показывает мне кулачищи.
        Моро готовил рахат-лукум очень редко, только когда у него было особенное настроение. Но если оно все-таки появлялось, то дом наполняло сладкое облако карамельных яблок, лимонов, специй — настолько густое и насыщенное, что волосы на затылке начинали шевелиться, и в голове плыла мелодия, одновременно томная и надрывная — та, под которую бедра и живот сами начинают танцевать.
        Запивать сладкое счастье требовалось зеленым чаем с долькой апельсина. Сделаешь глоток — и зима с ее снегом и льдом отступит и растает: будет лишь южное солнце и аромат пряностей в кубике рахат-лукума.
        — А ты что? — спросила Эрика. Рахат-лукум был так сладок, так густо обволакивал рот, что она всегда была уверена, что съест пару кусочков, не больше — и в итоге приканчивала целое блюдо под довольную улыбку Моро. Он сделал глоток из чашки и сказал:
        — Я ему очень уклончиво ответил. Шел бы ты, говорю, мил-человек, на…
        Да, ответ был вполне в духе Моро.
        — И что же Краунч? — рассмеялась Эрика. — Пошел?
        — Ага, — кивнул Моро. — Мы оба с ним пошли. До ближайшего погребка. Посидели там, как полагается, отметили завершение дела. И разошлись друзьями.
        С вокзала Август отправил телеграмму бургомистру, и Говард с торжественным видом зачитал ее в полицейском управлении: «Жив еду домой Цветочник всё». Судя по количеству слов на желтом квитке, денег у доктора было в обрез. О том, что «Цветочник всё», они знали и так: Моро прочел это в движении невидимых силовых полей и запустил в них собственное заклинание.
        Когда Моро сказал, что все кончено, Эрике наконец-то сделалось легко и спокойно. Теперь они могли жить дальше и постараться быть счастливыми.
        Теперь Энтабет действительно стал мифом — сказкой из допотопных времен, которую никто не принимал всерьез. Эрика знала, что будет дальше: столичная полиция найдет какого-нибудь лиходея, которому и так и так светит знакомство с виселицей, и назначит его серийным убийцей — надо же как-то объяснять, кто расправился с таким количеством народа по всей Хаоме. Принц Патрис и сам не поймет, что заставило его охотиться за несуществующим Первым артефактом — должно быть, помутнение разума. Газеты пошумят какое-то время, и скоро все обо всем забудут.
        Эрика невольно думала о Виньене Льюисе, которого тоже назначили виноватым — и ей не хотелось узнавать детали дела великого математика. От него веяло какой-то отвратительной жутью.
        — Как ты думаешь, — промолвила она, глядя в окно на первые снежинки начинающейся метели, — теперь все будет хорошо?
        Моро неопределенно пожал плечами и отправил в рот золотой кубик рахат-лукума. Несмотря на полдень, в столовой было сумрачно — день выдался снежным и угрюмым, горожане предпочитали сидеть по домам. Почтальон прошел по улице — и больше никого. Город казался вымершим.
        — Хотелось бы верить, — сказал Моро. — Да и что может быть плохого? Вас вроде бы приглашают на гастроли в Севенийские эмираты?
        Эрика вспомнила пухлое письмо с золотыми печатями, которое ей принесли буквально за час до того, как Геварра выдернул ее в свою лабораторию. Шейх Али ибн аль Фахан был уверен, что Господь говорит с миром посредством музыки, был восторженным поклонником Эрики с тех пор, как она начала давать концерты, и обещал за концерт такую сумму, на которую можно было бы купить весь Север с его обитателями. В Севенийских эмиратах царило вечное лето, и Эрика вдруг поняла, что невероятно соскучилась по солнцу и теплу.
        Эверфорт с его страшными тайнами вдохновил ее — она давно не работала настолько плодотворно. Но теперь ей хотелось жары и моря, а не скудных лучей здешнего хмурого солнца.
        — Да, он смиренно просит оказать ему честь и сыграть для него и его семьи. А потом погостить несколько месяцев в его дворце. И обещает не только золото, но и весь гарем к моим услугам, — усмехнулась Эрика. — Думаю, ему бы понравилась та кофейная прелюдия.
        Моро сразу же сделался похожим на рассерженного кота со вздыбленной шерстью.
        — Вот еще! — фыркнул он. — Эту прелюдию вы написали для меня, она моя, и этому шейху я и понюхать не дам!
        Эрика невольно рассмеялась.
        — А, так ты, получается, жадина! — воскликнула она. Моро нахмурился, всем своим видом показывая, что ему не до шуток.
        — Я просто ни с кем не делю то, что считаю своим, — признался он. — Так что шейху придется послушать что-нибудь другое.
        Снег шел все гуще — то становясь ровной, почти непроницаемой завесой, то вдруг взмывая и разлетаясь густыми белыми клубами. Пробежал, придерживая шапку, разносчик газет — его сумка была полна, похоже, сегодня не было никаких особенных новостей.
        — Тебе не о чем переживать, — сказала Эрика, глядя на последний кубик рахат-лукума — из золотистого среза выглядывал фундук. — Я не поеду. Цветочник мертв, так что я хочу просто отдохнуть и…
        — И провести время с доктором Верноном, — мрачно закончил фразу Моро. Эрике казалось, что после того, как они втроем побывали в лампе, Моро стал относиться к Августу еще хуже. Если раньше это было презрение, смешанное со злостью, то теперь доктор казался ему раздражающей помехой, чем-то вроде таракана, который никак не желает убраться куда-нибудь подальше.
        — И провести время с доктором Верноном, — кивнула Эрика. Незачем было отрицать очевидное. — Ты что-то имеешь против?
        Моро пожал плечами и сразу же придал себе нарочито равнодушный вид.
        — Что вы, как бы я посмел? Это ваше дело, милорд, с кем и где быть.
        Конечно, это не обмануло бы Эрику. Она знала, насколько глубоко то чувство, которое испытывает Моро — и понимала, что в каком-то смысле по-прежнему дразнит его. Дразнит существо, способное менять мир, и прекрасно понимает, что это не закончится ничем хорошим.
        — Так что я не поеду, — сказала Эрика так уверенно, чтобы Моро не захотелось с ней спорить. Моро понимающе кивнул.
        — Жаль. Говорят, эти шейхи невероятно щедры. Да и вам после всех этих приключений не мешало бы отдохнуть в климате поприятнее здешнего.
        Он был прав. Эрика понимала, что однажды все-таки покинет Эверфорт — но не сейчас. Сейчас они с Августом заслужили немного счастья — короткого, горького, но все-таки счастья.
        — Может быть, весной, — ответила Эрика и взяла чашку. Чай успел остыть — Моро провел ладонью над столом, и над чаем завились струйки пара. — Или осенью.
        — Я по-прежнему боюсь, что вы забудете музыку, — вдруг с искренней горечью признался Моро. — Я все еще боюсь, что вы перестанете писать, и тогда для меня все закончится.
        — Что именно? — удивленно спросила Эрика. Моро улыбнулся и, забрав чашку, осторожно взял ее за руки.
        — Ваша музыка — вся моя жизнь, — ответил Моро. — Если вы перестанете играть, то… В общем, это действительно будет конец.
        — Я не перестану, — Эрика старалась говорить как можно мягче и убедительнее. Музыка не просто была ее жизнью — музыка была тем, без чего вообще невозможна жизнь. — Ты же знаешь, Жан-Клод, я не перестану. Мы уже не раз говорили об этом.
        Моро прикрыл глаза, вдруг сделавшись очень усталым, но, когда он заговорил, то его голос звучал спокойно и ровно.
        — Если хотите, то я открою проход для вас обоих на южное побережье. Проведете там пару часов, никто и не заметит, что вы отлучились. Только пообещайте, что вы вернетесь. Дайте мне слово, прошу.
        Эрика едва сдержала радостный возглас. Отправиться вдвоем с Августом на юг! Моро предлагал им действительно роскошный подарок.
        — Спасибо, Жан-Клод! — выдохнула она, благодарно сжав его руки. — Я вернусь, обещаю.



        ГЛАВА 10. ДВЕРЬ В ЛЕТО

        Дверь в лето открылась для них в кладовой в четыре часа пополудни.
        Когда Август, похожий на заснеженное привидение, вошел в дом — час назад Эрика отправила ему записку с просьбой зайти в гости, вкратце рассказав о предложении джиннуса — то Моро с нарочито вежливым видом произнес, стараясь не смотреть на гостя:
        — Там уже все готово. То место необитаемо, вас никто не потревожит. Ни людей, ни москитов, ни какой-то другой дряни. Отдыхайте, наслаждайтесь солнышком, и море там сейчас идеальное… ровно в полночь вас перенесет обратно. Никто ничего не узнает, это я вам гарантирую.
        Август подозрительно посмотрел на него, и Моро демонстративно отвернулся и снял свое пальто с вешалки в прихожей.
        — Кладовая за кухней, — сказал он прежним подчеркнуто деликатным тоном, каким положено говорить слуге с господами. — Отдыхайте, а я загляну в гости к одним хорошим знакомым. Соскучился.
        — Я, честно говоря, не верю сюрпризам твоего Моро, — сказал Август, когда за джиннусом захлопнулась входная дверь, и они с Эрикой прошли мимо холодной кухни и нырнули в кладовую, тускло освещенную маленькой лампой. Он угрюмо сложил руки на груди и сейчас выглядел памятником самому себе. Эрика смотрела на него, понимала, что он вернулся из рук Цветочника живым, и это было больше, чем счастье. Это была жизнь.
        — Я думала, ты убедился, что он хороший, — вздохнула Эрика и увидела в стене темно-зеленую дверь, которой раньше здесь не было. Они с Августом стояли в проходе между полок, заставленных банками с соленьями и вареньями, и даже тут, в тишине, наполненной запахами пыли и приправ, было слышно, как далеко-далеко бушует вьюга.
        В Эверфорте суровые зимы. Эрика всегда знала, что север не место для неженок, но не думала, что здесь настолько угрюмо, снежно и холодно. Нет, она, конечно, не примет приглашение шейха Али, который обожает ее музыку чуть ли не до безумия, но несколько часов под южным солнцем… Зачем отказываться от них?
        Неужели Моро и правда это сделал для нее и Августа? Он и раньше баловал Эрику подарками, самым главным из которых был уникальный рояль работы великого Пьенутто — но сейчас Эрике почему-то казалось, что ничего не получится.
        Просто потому, что счастье не может быть настолько бескрайним.
        Август завел глаза к потолку.
        — Ну… ладно, да, он хороший, — признался он и махнул рукой. — Но я все равно ему не верю. Ничего там нет, просто стена.
        — Давай откроем и посмотрим, — сказала Эрика и осторожно повернула ручку двери.
        На них обрушился солнечный свет и запах моря. Это было одновременно прекрасно и жутко: слышать стон и вой метели за стенами и видеть беспечную морскую синеву и солнце в дверном проеме. Эрика сделала несколько осторожных шагов и оказалась на песчаном пляже. Ботинки проваливались в белый песок, тело сразу же покрылось потом. Эрика растерянно смотрела, как бирюзовые волны с белыми гребешками пены набегают на берег, как далеко-далеко на горизонте густая синева моря почти смешивается с небом, как чуть поодаль в пышной зелени пальм яркими пятнами мелькают длиннохвостые попугаи, и ей казалось, что она видит сон.
        Белые облака величаво и торжественно плыли по синей глади, как огромные фрегаты. Со скалы, поросшей зеленью, словно курчавой шерстью, донеслось мелодичное пение птицы — оно словно разбудило Эрику и сказало ей: нет, это не сон. Все это на самом деле.
        Дверь за ними медленно захлопнулась и растворилась в воздухе. Эверфорт остался далеко-далеко, за тысячи миль отсюда. Эрике казалось, что она сейчас закричит от счастья.
        — Быть не может… — выдохнул Август, и Эрика поняла, что он ошарашен так же, как и она. — Это… это же один из островов Авандорского архипелага! «Непреклонный» однажды был здесь, это было мое первое плавание… Вон там, у скалы, есть ручей, мы набирали там воду…
        Он осекся и медленно, словно кто-то осторожно тянул его за невидимые нити, побрел к воде. Остановился — волны набегали ему на ноги, заливали обувь, но Август будто не замечал этого. Он освободился — он наконец-то покинул зимний угрюмый Эверфорт и теперь был так счастлив, что не мог говорить. Эрика чувствовала весь тот поток мыслей, который сейчас накрыл его — так, словно это были ее собственные мысли, надежда и память.
        Она разулась, сбросила мужской сюртук и сняла брюки. Первые мгновения после того, как Эрика стянула с пальца кольцо и приняла свой женский облик, были похожи на опьянение. Ноги сделались ватными, голова мягко поплыла, но почти сразу же стало так легко и свободно, что Эрика рассмеялась и тряхнула головой — волосы рассыпались по плечам.
        — Мы ведь заслужили каникулы, Август! — воскликнула она. — После всего, что с нами случилось, мы заслужили отдых на море!
        Эрике хотелось одновременно смеяться и плакать. Радость наполняла ее до краешка, радость была такой, что почти отрывала от земли. Теплый ветер, такой удивительный и нежный после метелей Эверфорта, принес запах тропических цветов, водорослей и того, что, наверно, было их счастьем. Подойдя к Августу, Эрика взяла его за руку — он обнял ее и негромко сказал:
        — Это не просто отдых на море. Это скорее похоже на медовый месяц.
        Потом, когда они в обнимку лежали под пальмой на своей смятой одежде, Эрика вдруг подумала, что давным-давно мечтала именно об этом — что выйдет замуж за того, кто полюбит ее по-настоящему, и они уедут в путешествие на юг. Не в классическую Лекию с ее старинными дворцами и пышными парками, в которых чинно гуляют, стараясь держать зонтик так, чтобы кожа, не дай бог, не загорела: именно так было принято проводить отдых в благородных семьях — а к морю и диким пляжам, где можно загорать, валяться на песке и заниматься любовью…
        Конечно, она никому не говорила об этом. Это не те мысли, которые должны посещать голову девушки из приличного семейства. Эта мечта была бы дикой в глазах всего света.
        Август осторожно погладил ее по виску согнутым указательным пальцем. В его волосах Эрика увидела песчинки — когда они вернутся домой, эти белые крошки подтвердят: солнце и море не приснились, они были на самом деле.
        Сейчас Эрика была так бесконечно, безбрежно счастлива, что боялась дышать.
        — О чем задумалась?
        Солнце медленно уходило к горизонту, и белый жаркий день постепенно обретал насыщенные оттенки синего и сиреневого, которые с каждым часом становились все гуще. Через несколько часов остров погрузится в тихий вечер, и крупные звезды, похожие на пушистые цветы, повиснут низко-низко над водой. Эрика поудобнее устроилась в объятиях Августа и ответила:
        — Когда-то я мечтала, что буду вот так лежать на пляже со своим мужем. Мечты, которые недопустимы для благородной леди… но я мечтала.
        — А я в последние годы вообще ни о чем не мечтал, — признался Август. — А потом появилась ты.
        Он умолк, задумчиво глядя в сторону моря. Волны все бежали и бежали к берегу, и Эрике хотелось думать, что, кроме них с Августом, в мире больше никого нет. Ей хотелось лежать с ним вот так вечно — и пусть в их жизни не будет ни музыки, ни других людей, Эрику это вполне устраивало.
        — Это было твое первое плавание, — сказала Эрика. — А потом?
        Август усмехнулся с той легкой горечью, с которой вспоминают о сломанной жизни. О той, что уже отболела и больше не ранит.
        — А потом был Левенфосс, — ответил он. — А потом полковник Геварра. Когда мы с ним давеча беседовали, он очень удивлялся, как это я не сдох от отека легких.
        — На мое счастье, — вздохнула Эрика, задумчиво скользя пальцем по бугристому шраму на плече Августа. — Жаль, что мы не можем остаться здесь навсегда. Я бы хотела.
        Август удивленно посмотрел на нее, словно ожидал услышать все, что угодно, кроме этих слов.
        — А твоя музыка?
        Эрика беззаботно рассмеялась и ответила:
        — Сейчас я не хочу никакой музыки. Мне хочется просто быть с тобой и никогда не расставаться.
        Август улыбнулся, вдруг сделавшись очень молодым и очень открытым, и сказал:
        — Ты даже не представляешь, насколько я счастлив это слышать.
        Постепенно сгустился вечер. Паруса облаков окрасились в лиловый и сиреневый, от пальм протянулись длинные густые тени, и бег потемневших волн замедлился, будто море устало и решило отдохнуть. Синева неба становилась глубокой и бархатной — скоро в ней проступят первые звезды. Над водой вдруг поплыла россыпь мелких золотых огоньков, затем неожиданно пустилась в пляс, а потом вновь стала двигаться с величавой размеренностью, рассыпая по волнам медовые блики.
        — Что это? — спросила Эрика. Они по-прежнему сидели под пальмами, и счастье, которое сейчас их окутывало, было настолько светлым и сладким, что Эрика и думать не хотела, что все это закончится, как только они заснут в обнимку, чтобы пробудиться уже в зимнем Эверфорте.
        — Это светлячки, — ответил Август. — Авандорский архипелаг еще называют Звездными берегами, как раз из-за них. Наш капитан говорил: если увидеть танец светлячков и загадать желание, то оно обязательно сбудется.
        Прикосновение его губ было легким, трепетным и в то же время настолько страстным и обжигающим, что Эрика, откликаясь на поцелуй, чувствовала, как у нее подкашиваются ноги, а в груди что-то сжимается. Это, должно быть, было глупо и пошло, настолько растворяться в том, кого любишь — но сейчас, на Звездных берегах, это было единственно правильным.
        Она любила. Она была любима. Ей больше ничего не было нужно.
        — И что ты загадал? — спросила Эрика, когда они наконец-то смогли оторваться друг от друга. Август пожал плечами.
        — Тогда, когда мы были здесь — не помню. А сейчас мне нечего загадывать. Все мои желания уже сбылись.
        Он настолько был не похож на себя прежнего, циничного и язвительного вольнодумца и выпивоху, он был настолько открытым миру, что Эрика поняла: именно сейчас, в эту минуту, он и есть настоящий. Все наносное, всю боль и тоску его жизни смыло с него морскими волнами и унесло прочь.
        — Мои желания тоже сбылись, — ответила Эрика. — Теперь наконец-то все так, как мне хочется.
        Светлячки поплыли над морем золотым хороводом. Где-то далеко среди деревьев негромко прощебетала, засыпая, птица. И, снова откликаясь на поцелуй Августа, Эрика подумала: «Мы ведь можем вернуться сюда, когда захотим. Мы можем быть вместе столько, сколько нам захочется».
        Она еще не знала, насколько ошибается.

* * *

        Август неторопливо шел по улице в сторону анатомического театра и чувствовал себя совсем юным — только в юности он смотрел на мир настолько восторженно и радостно, только в юности в его мире не было ни греха, ни боли, ни горечи. За ночь метель улеглась, среди туч изредка проглядывало солнце, и дворники деловито орудовали лопатами, расчищая дороги.
        Детвора с визгом и криками строила снежную крепость возле реки — первые нападающие уже забрасывали защитников крепости снежками. У елки шла бойкая торговля горячим глинтвейном: к разносчику выстроилась небольшая очередь, в которой стояли и Мавгалли с Фирменом, притопывая ногами и жалуясь на снег и мороз. Август смотрел по сторонам и не до конца понимал, где находится — кожа помнила прикосновение тропического солнца, в ботинках царапался белый песок, на губах еще ощущался соленый вкус морской волны.
        Это не было сном. Моро действительно сделал им с Эрикой просто сказочный подарок. Конечно, джиннус хотел порадовать исключительно свою госпожу, Август прекрасно понимал это…
        На его лице до сих пор лежал солнечный свет. В волосах путался теплый ветер с запахом фруктов и моря, и душа танцевала и пела. Вчера он вырвался на свободу, вчера он наконец-то прикоснулся к тому, о чем уже перестал мечтать.
        И Эрика была с ним. Эрика любила его — это было важнее любой свободы.
        То, что сегодня надо было идти на работу в анатомический театр по заснеженному городу, казалось Августу какой-то игрой, спектаклем — он шел по сцене и ждал, когда опустится занавес и раздадутся аплодисменты.
        — Барин! Сбитня горячего, а?
        Румяный мужичина с огромным сверкающим термосом со сбитнем на спине словно пробудил Августа. Тот вздохнул — что ж, вчера все было сном, сон закончился, и надо было жить дальше. Возможно, однажды Моро расщедрится еще раз, и они с Эрикой снова попадут на Звездные берега…
        Все зависит от того, насколько хорошо Эрика будет себя вести. Моро был ее преданным слугой, но Август понимал, что это всего лишь игра — и надеялся, что Эрика это тоже понимает. Ему хотелось надеяться, что джиннусу нужна только гениальная музыка, а не сама Эрика, но у этой надежды были очень слабые крылышки.
        Моро ревновал и злился. Эрике надо было быть с ним очень осторожной.
        — Барин, так сбитень-то наливать или нет?
        Август кивнул, вынул из кармана пальто монетку, и разносчик с довольной улыбкой нацедил сбитня в плотный бумажный стакан. В морозном воздухе проплыл бодрящий запах восточных пряностей и меда, Август сделал глоток и довольно прикрыл глаза.
        Все было хорошо. Теперь Геварра был мертв по-настоящему, Первый артефакт больше никто не будет искать, и жизнь постепенно войдет в прежнее спокойное русло. Странно: вроде бы обитатели Эверфорта клянут на все лады скучную жизнь провинциального севера — но случись что-то страшное и опасное, как выясняется, что именно скука-то всем и нужна. Что нет ничего лучше и слаще этого скучного покоя с медовым запахом сбитня и вкусом пирогов.
        — Доктор Вернон?
        Август обернулся. Присцилла неслышно подошла к нему, смотрела насмешливо и весело, прятала руки в пушистой песцовой муфте и сейчас в самом деле была похожа на курсистку, а не на шлюху.
        — Доброе утро, Прис, — улыбнулся Август. — На работу?
        По лицу Присциллы скользнула тень, словно Август заговорил о чем-то неприятном и болезненном. Неужели упоминание о работе настолько уязвило ее? Или все дело было в том, что об этом сказал именно Август?
        Когда-то давно он думал, что если бы Присцилла не была шлюхой, то у них вполне могли бы завязаться отношения. Впрочем, внутренний голос исключительно здраво напоминал, что если бы она была приличной барышней, то и не посмотрела бы в его сторону.
        Одно дело — развеять скуку, беседуя с джентльменом, который помнит столичное обращение. И совсем другое — жить с ним под одной крышей, ложиться в одну постель и рожать детей.
        — Возможно, я скоро уйду из «Огонька», — сказала Присцилла, взяла Августа под руку, и они неторопливо побрели по набережной. Дети наконец-то достроили свой снежный замок, и началась битва: Присцилла покосилась в их сторону, и на мгновение на ее губах появилась мечтательная улыбка.
        — С чего это? — удивился Август. Улыбка Присциллы стала ярче — казалось, на ее губах расцвел алый цветок. В темных глазах появился блеск, словно огонек проплыл глубоко в воде.
        — Ну… подсчитала все свои капиталы, проверила счета, — ответила она, — и поняла, что могу не работать у госпожи Аверн. Сменю квартиру, займусь наконец-то своей книгой.
        — Книгой? — искренне удивился Август. — Никогда бы не подумал, что ты пишешь книгу.
        Собственно, почему бы и нет? Он знал, что много лет назад Присцилла была студенткой пусть провинциального, но вполне достойного колледжа, и готовилась стать учительницей. Потом ее отец разорился, покончил с собой, и денег на оплату учебы больше не было. А потом превратности судьбы привели Присциллу в Эверфорт, где госпожа Аверн взяла ее под крылышко.
        — Пишу, — с достоинством ответила Присцилла. — Уже договорилась с одним из столичных издателей, он говорит, что это будет бомба. «Мемуары девушки для утех», как тебе название?
        Август пожал плечами. Что тут можно сказать, публика любит, что погорячее и погрязнее.
        — Звучит интересно, — уклончиво ответил он. — Надо же, я, оказывается, спал с известной писательницей. А про меня будет в твоей книге?
        Присцилла одарила его кокетливой улыбкой.
        — Честно говоря, я еще не решила, — ответила она и отвела взгляд, словно чего-то стеснялась. Впрочем, откуда взяться стеснению при ее-то работе? — Хотя мне сказали, что в книге обязательно нужна любовная линия, и все такое…
        Август вопросительно поднял левую бровь. Во взгляде Присциллы было то живое, домашнее тепло, которое он не раз замечал, когда выходил из ее комнаты в «Зеленом огоньке» — потом ее губы приоткрывались, словно хотели попросить его остаться, но она ничего не говорила и лишь улыбалась вслед.
        — Любовная линия? Ох, только не говори, что…
        — Т-с-с, — Присцилла осторожно прижала палец к его губам. — Ничего не говори. Просто ничего не говори. Ты и сам все знаешь.
        Поцелуй был сначала осторожным, словно Присцилла пробовала понять, имеет ли на него право. Потом она стала увереннее и сильнее, в ее горле завибрировал низкий стон — как всегда, когда Присцилла забывала о том, что занимается любовью за деньги, и полностью отдавалась тому огненному чувству, что овладевало ей. Грешная, красивая — настолько красивая, что было больно дышать.
        Руки Августа двигались по своей воле — он выронил бумажный стакан, ладони мягко легли на талию Присциллы. Вспомнилось, как она лежала среди простыней — совершенно обнаженная, похожая на удивительный музыкальный инструмент, который звал, просил, чтобы на нем сыграли. В глазах плясали озорные бесенята, все тело так и дышало желанием и нетерпением. Именно за эту горячую готовность к любви клиенты ценили Присциллу…
        Музыка, громкая и тревожная, обрушилась на Августа и стряхнула с него наваждение, выдернув его за шиворот в отрезвляюще холодный зимний день. Он отстранился, провел большим пальцем по губам, стирая алый отпечаток помады. Это безумие какое-то, он не мог, он ведь не откликнулся на ее поцелуй.
        — Это лишнее, Прис, — глухо произнес Август. — Это лишнее…
        А потом он увидел Моро и Штольца — они стояли возле входа на почту и смотрели прямо на Августа и Присциллу.
        Все, что случилось вчера, рухнуло и рассыпалось — ветер подхватил осколки и понес прочь. Август замер, не в силах шевельнуться. Они видели его поцелуй с Присциллой, Эрика все это видела. У Августа зазвенело в ушах — ощущение точки невозврата было настолько отчетливым и ранящим, что у него заныло в животе.
        Все кончено. Он все разрушил, поддавшись каким-то глупым мгновенным чарам.
        Ему казалось, что земля уходит из-под ног. Море, бескрайняя любовь и свобода, солнце — все, что они пережили вчера, теперь было лишь горстью песка.
        Лицо Штольца осталось невозмутимым и спокойным, лишь дрогнули подбородок и нижняя губа. Что тут особенного, в конце концов? Доктор Вернон свободный человек и может целоваться, с кем захочет. Хоть с лучшей городской проституткой, хоть с памятником Георгу Освободителю.
        Моро едва заметно прикрыл глаза, словно все произошло именно так, как он и рассчитывал.
        — Ладно, мне пора, дорогой, — Присцилла заботливым жестом верной супруги поправила шарф Августа и помахала рукой. — Заходи, не забывай. Я поработаю еще неделю.
        И она плавным шагом двинулась дальше по улице. Август посмотрел ей вслед и медленно-медленно перевел взгляд на Штольца.
        Ему было страшно смотреть. Но Штольц выглядел совершенно невозмутимо. Стайка девушек прошла мимо, с улыбками и кокетливой стрельбой глазками поздоровалась с ним — Штольц приподнял шляпу в приветствии и, когда девушки впорхнули в кафе, неторопливо приблизился к Августу.
        — Привет! — в его голосе не было ничего, кроме спокойного дружелюбия, но Август понимал, чего на самом деле стоило это спокойствие. Моро тоже подошел — держался так, словно ничего не случилось, даже не ухмылялся.
        — Привет, — ответил Август, и собственный голос показался ему каким-то смятым и жалким. — Послушай, я… Я сам не понимаю, что произошло. Это не то, что ты думаешь.
        «Это не я», — чуть было не сказал он, отчаянно понимая, насколько нелепо и глупо все звучит. Штольц улыбнулся, ободряюще дотронулся до его рукава.
        — Пустяки, не стоит оправдываться, — произнес он. — Ты в анатомический театр?
        — Да, — кивнул Август. Он самому себе казался сейчас нелепым и неуклюжим, глиняным големом, который все говорит и делает не так, как нужно.
        — А мы на почту, — снова улыбнулся Штольц. — Меня пригласили на гастроли в Севенийские эмираты, хочу отправить письмо с согласием.
        «Севенийские эмираты, — чуть ли не по слогам мысленно произнес Август и, опомнившись, добавил: — Он уезжает».
        Что-то натянулось в нем и звонко лопнуло, оставив гулкую пустоту в голове. Подумалось, что еще немного — и все закончится. Августу никогда не хотелось умереть настолько сильно, как в эту минуту.
        — Ты уезжаешь, — прошептал он, глядя в глаза Штольца и пытаясь найти в его взгляде то, о чем вчера говорила Эрика, то, что он сейчас уничтожил собственными руками. Штольц кивнул.
        — Да, уезжаю. Но я же вернусь.
        «Не надо мне врать», — хотел было сказать Август, но смог лишь повторить:
        — Это не то, что ты думаешь…
        — Пустяки, — повторил Штольц и вновь прикоснулся к его рукаву. — Мне пора.
        Когда он отвернулся и пошел к дверям почты, то Моро все-таки улыбнулся. Торжествующе и хищно, словно наконец-то добился своего.

* * *

        — А знаете, как на западе говорят? Зарекалась свинья дерьма не жевать, а тут бежит, а оно лежит.
        — Перестань, — Эрика приняла женский облик, и ее голос звучал сломленно и устало.
        — Конечно, миледи, молчу.
        Дверь в дом на Малой Лесной Август толкнул наудачу, и она оказалась не заперта. Он бесшумно вошел и поднялся по лестнице — ступени не скрипели, не выдавали его — вспоминая, как вошел в этот дом в новогоднюю ночь. Тогда Августу казалось, что он идет по самому краешку своей жизни, и сейчас он чувствовал то же самое.
        Из комнаты Штольца доносился тот шум, который бывает, когда собирают вещи. Хлопали дверцы шкафов, посвистывали, выдвигаясь, полки, и верный джиннус Моро осторожно укладывал в чемоданы одежду и ноты. Август был уверен, что поступок Присциллы — его рук дело. Моро дал ей столько денег, что обеспечил до конца жизни. Джиннусу, который владеет сказочными богатствами, это совсем нетрудно. Пиши книги про свои шлюшьи похождения, майся любой другой дурью и не волнуйся ни о чем — надо просто подойти к доктору Вернону в таком-то месте и поцеловать его. Всего-то дел.
        Моро хотел, чтоб Эрика остыла и уехала отсюда. И он добился своего. Конечно, она покинет Эверфорт, в котором ее любимый человек целуется с другой на следующий день после того, как они провели несколько счастливых часов на юге.
        — Куда положить эти письма?
        — В камин, пожалуй.
        — Хорошо, миледи, — Август услышал шаги и веселый треск поленьев в камине; затем Моро нарочито шумно принюхался и сказал: — Чем это воняет? А, наша свинья пожаловала!
        — Перестань уже.
        — Молчу, миледи, молчу.
        Август вошел в комнату и увидел, что Эрика сидит за столом и разбирает ноты: клочки и обрывки в одну стопку, переписанное набело — в другую. Перед ней стояла чашка, и Август вдруг подумал, что это последняя чашка кофе Эрики в Эверфорте. Она не вернется — от этой мысли делалось настолько мучительно и странно, что земля уплывала из-под ног.
        Он не ошибся — Моро действительно собирал вещи. Два больших чемодана уже были набиты и закрыты, в третьем Август увидел аккуратно сложенные концертные костюмы Штольца.
        Из распахнутого шкафа выглядывало платье цвета артериальной крови. У Августа сжалось сердце.
        — Ты все-таки уезжаешь, — негромко произнес он. Эрика кивнула и ответила, стараясь говорить максимально невозмутимо — но Август чувствовал, что за этой невозмутимостью скрывается такая боль, что Эрика с трудом сдерживает крик.
        — Да. Такова судьба музыканта. Гастроли, путешествия и концерты.
        Моро одарил Августа презрительным взглядом и спросил, взвешивая на ладони тонкую стопку «Современной музыки и музыкантов»:
        — Куда эти журналы, миледи?
        — В камин, Жан-Клод, — ответила Эрика и отложила еще один листок в стопку черновиков. — Хочешь кофе, Август?
        Моро посмотрел так, словно хотел напоить Августа не кофе, а грязной водой из лужи.
        — Я хочу, чтоб ты осталась, — сказал Август, прекрасно понимая, насколько жалко сейчас выглядит. Он был похож на просителя перед важным чиновником — проситель мнет шляпу в руках и понимает, что ничего у него не получится.
        Эрика вздохнула. Откинулась на спинку стула, смотрела не в глаза Августу, а куда-то за его плечом.
        — Мы же с тобой говорили об этом, — промолвила она тем мягким и терпеливым тоном, которым учительница в десятый раз объясняет правила тупому ученику. — Ты ведь знал, что однажды я уеду. Но после гастролей я вернусь… у меня есть один замысел, хочу открыть в Эверфорте музыкальную школу для талантливых девушек. Мальчики пробьются сами, а девочкам я помогу.
        Август видел, что сейчас она готова говорить о чем угодно, только бы сдержаться и не расплакаться. «Мне больно, больно, больно!» — он почти слышал этот беспомощный крик раненого животного и знал, что уже не поможет и не спасет. Все рухнуло.
        — Я не хотел этого, — выдохнул он. — Я не собирался целовать Присциллу, она это сделалал сама. Эрика, поверь…
        Моро хмыкнул и бросил стопку журналов в камин. Август в очередной раз почувствовал себя настолько жалким ничтожеством, что ноги сделались ватными от стыда. Эрика улыбнулась.
        — Я тебе верю. Да и знаешь, это здесь вообще не при чем. Просто композитор моего уровня не упускает такие гастроли.
        Правая половина лица нервно дернулась, поползла вниз в уродливой гримасе. «Меня сейчас удар хватит, — равнодушно подумал Август. — Ну и поделом».
        — Мы оба знаем, что это не так, — произнес он. — Эрика, останься. Прошу, не уезжай.
        Билеты на поезд лежали на крышке рояля: Август заметил их только сейчас. Желтые прямоугольники с оттиснутым временем отправления и прибытия и номером места. По комнате прошел невидимый ветер, и билеты дрогнули опавшими листьями.
        — Ты все это подстроил, правда? — спросил Август, обернувшись к Моро. — Ты заплатил Присцилле, чтоб она меня поцеловала у всех на виду. И наложил морок на меня, чтоб я ее обнял.
        Моро смерил его тем усталым взглядом, которым соседи смотрят на бывалого пьяницу, который начинает куражиться с перепою. Август действительно чувствовал себя сейчас пьяным — и земля плыла, и ноги готовы были пуститься в безумную пляску…
        — Я никогда бы не предал ту, кого люблю! — рассмеялся Август и, запрокинув голову к потолку, запустил обе руки в волосы. — Но тебе надо было, чтоб она жила без любви и лишних чувств, только с музыкой. Вся твоя! Вот ты и зашел в гости к Прис, когда мы вчера были на море! И она все сделала так, как ты и хотел!
        Черный дым ярости вышел из него, опустошил, и Август устало подумал, что это ничего не изменит. Эрика никогда не расстанется с Моро — потому что он дает ей возможность вести жизнь Штольца, быть великим композитором и делать то, что гораздо важнее какой-то любви к ссыльному дикарю и пьянице. Между ними пропасть — и рано или поздно Эрика поймет, что они слишком разные для того, чтобы быть вместе.
        Поймет и заскучает. Уедет.
        Но неужели лучше так, тупым ножом по живому, чтоб захлебываться от боли и кусать губы, стараясь не закричать…
        — Август, ну хватит уже, — вздохнула Эрика. — У тебя всегда во всем виноват Жан-Клод… Иди лучше сюда, у меня есть для тебя кое-что.
        Август прошел к столу, не чувствуя пола под ногами — ему казалось, что он не властен над своим телом, и оно движется само. Голову наполнил низкий гул. Эрика осторожно собрала ноты, сцепила серебряной скрепкой и взяла карандаш.
        — Это для тебя, — сказала она, быстро написав что-то на свободном месте. — И о тебе.
        — Мне никто не посвящал музыку, — произнес Август и тотчас же добавил: — Останься.
        Эрика улыбнулась, бегло дотронулась до его запястья и убрала руку.
        — Я скоро вернусь, — ответила она, и они оба в этот момент понимали, что уже никогда не увидятся. — Прощай.
        Август не помнил, как спустился по лестнице и вышел на улицу, прижимая к груди ноты. Карандашная надпись казалась живой, она плясала перед глазами, и Август никак не мог прочесть ее. Ветер бросил в лицо пригоршню снежинок, и из дома послышался плач.
        Он едва не выронил ноты — рванулся назад, прогрохотал по лестнице, крикнул:
        — Эрика! Я…
        Моро вывалился из комнаты, оттеснил Августа ниже по ступеням и, взяв за отвороты пальто, с отчетливым удовольствием произнес, глядя ему в лицо:
        — Проваливай отсюда. Еще раз появишься — убью. Напишешь ей — убью. Все, бывай здоров, доктор, не поминай лихом.
        Август перехватил его руку за запястье, умудрившись не рассыпать ноты, и прошипел, глядя джиннусу в глаза:
        — Доволен, гадина? Ты вот этого хотел? Чтобы ей было больно, да?
        Моро ухмыльнулся и оттолкнул Августа так, что тот едва не загремел по лестнице. Потом прошел в комнату и с грохотом захлопнул дверь.
        Вот так все и кончилось.

* * *

        — Ну ладно вам ныть-то, а? Как газету увидели, так все, развели сырость по всему дому, куда деваться, — Говард сокрушенно провел ладонью по лбу и совершенно по-медвежьи покачал головой. Было видно, что бранится он как-то очень привычно, словно не ожидает ничего нового. Дочки плачут, он бранится, так не нами заведено, и не нами отменится, — Наказал меня Господь, послал трех дочек. Вернется он, курицы вы этакие! Гастроли кончатся, и вернется, говорю я вам!
        Родительское утешение нисколько не успокоило юных медведиц бургомистра: девушки плакали, прижимая к лицу платочки, и выглядели так, словно собирались рыдать еще неделю. Ну оно и неудивительно: великий Эрик Штольц покидал город, девицы плакали, и чуть ли не все обитательницы Эверфорта пришли к поезду проводить свою звезду.
        Август стоял вдали от всех, не погружаясь в водоворот цветов, духов и слез. Ноты, свернутые в трубку, лежали в кармане пальто, и он изредка дотрагивался до них, пытаясь убедиться, что все это было наяву, что это не приснилось.
        Его жизнь рухнула, и это была не метафора — Августу казалось, что он стоит на развалинах, и ветер подхватывает пыль и пригоршнями бросает ему в лицо. И что остается? Только снег и тоска. Эрика уедет — вон идет к вагону в сопровождении Моро, вон работники вокзала, кланяясь и улыбаясь, тащат ее чемоданы — и город снова погрузится в привычную скуку. Будет лишь снег, вечный снег, люди, похожие на медведей, все вернется в прежнее русло, и самым страшным было то, что Август понимал: со временем он обо всем забудет. Со временем Эрика будет для него лишь удивительным сном, который пришел и закончился.
        Она тоже его забудет. По-настоящему ей нужна только музыка, а не любовь. Тем более, к кому эта любовь? К ссыльному анатому, пьянице и хаму, который почти на двадцать лет ее старше, у которого ни гроша за душой, и есть только наглость и гонор… Моро все сделал правильно — просто они с Эрикой поймут правильность этого решения намного позже.
        Кто-то в толпе зааплодировал. Аплодисменты подхватили, они мягкими волнами поплыли над перроном, и Штольц обернулся к горожанам и смущенно поклонился. Отсюда Август видел, насколько он бледен, и какие темные тени залегли под его глазами. Сейчас Штольц казался привидением.
        — Друзья, я очень благодарен вам, — услышал Август: Штольц говорил негромко, но его голос пронесся по всему перрону. — Именно ваша любовь и тепло сделали Эверфорт моим домом. Я пока не знаю, как долго продлятся эти гастроли, но я обязательно вернусь. Спасибо вам и до встречи!
        «Ты не вернешься, Эрика», — подумал Август, глядя, как Штольц поднимается по лесенке и скрывается в вагоне. Сохранит ли она его кольцо? Или уже выбросила в ближайшую урну? Сохранит ли она хотя бы память обо всем, что было с ними в Эверфорте — или верный Моро услужливо вычистит те воспоминания, которые причиняют боль?
        Послышался долгий свисток, и поезд вздрогнул, выпустив пушистые клубы дыма. Девушки замахали руками, и Август увидел, как дочки бургомистра с ревом уткнулись друг в друга. Мелькнула модная шубка баронетты Вилмы: девушка стояла в толпе, но все равно держалась так, словно была отдельно от всех, и ее обиженно-гордой осанке позавидовали бы столичные балерины. Баронетта уедет завтра или послезавтра — впрочем, если верить Моро, они уже привыкли от нее отбиваться.
        Августу сделалось одновременно очень смешно и очень больно. Поезд медленно двинулся вперед, и провожающие сделали несколько шагов по перрону. Говард обнял дочек, и Август услышал, как он приговаривает ласковым утешающим тоном:
        — Ну будет вам, будет! Пойдемте домой, мать поросеночка с начинкой готовит, пирог с грушами, поедите — оно и попустит. Хотите — в Даранберг поедем, купим вам платьев каких, или чего там еще… А? Ну вот, давайте подотрите сопли, большие уже, а ревете, как клуши.
        Август вздохнул и побрел прочь.
        Ноги сами вынесли его к «Зеленому огоньку». Снимая пальто, Август подумал, что работницы бардака наверняка расстроены тем, что Штольц покинул город — а что может быть скучнее плачущей шлюхи? Но все было, как раньше: издалека доносилась развеселая игра на рояле, кто-то заливисто хохотал, и госпожа Аверн, которая выпорхнула в гостиную ярким экзотическим мотыльком, выглядела профессионально радостной и счастливой.
        Шлюха должна встречать гостя с улыбкой. Это единственно правильное поведение.
        — Дорогой мой доктор Вернон! — воскликнула госпожа Аверн. — Присаживайтесь, сейчас приведу девушек, буквально одна минута…
        — Присцилла свободна? — спросил Август. Свернутые ноты в его руках казались настолько легкими, что Август вдруг испугался, как бы они не выпорхнули прочь — испугался и сам рассмеялся над своим страхом.
        Бояться было нечего. Все самое страшное с ним уже случилось.
        — Да, свободна, — кивнула госпожа Аверн. — Проходите, доктор Вернон, и знаете, она будто бы вас и ждет. Во всяком случае, у меня такое впечатление, а я слишком опытна, чтобы меня подводило чутье.
        Значит, ждет. Присцилла, конечно, не знала всех деталей, она и не обратила внимания на то, что Штольц увидел их поцелуй — но да, у нее было достаточно опыта, чтобы понимать: дело здесь нечисто, и Август придет, чтобы с ней разобраться.
        Что ж, вот он и пришел.
        — Если можно, госпожа Аверн, отправьте ее в тот номер с роялем, — произнес Август и добавил: — Хочу, чтобы она мне сыграла.
        — Разумеется, доктор Вернон, разумеется! Проходите, там сейчас никого нет.
        Когда Август поднялся на второй этаж, то в элитном номере с роялем уже горел свет, и в приоткрытую дверь он увидел, как Присцилла неторопливо разбирает кровать. Войдя, Август какое-то время молча смотрел, как плавно и мягко движутся ее руки, а затем спросил:
        — Моро заплатил, чтобы ты меня поцеловала. Верно?
        Присцилла вздрогнула, выпрямилась — Август вошел так тихо, что она не заметила его. Ее лицо на мгновение наполнилось страхом, но затем он исчез, оставив лишь привычную готовность к услугам. Пятьсот карун час, две тысячи ночь, и никакого отказа желанному гостю. Чаевые приветствуются.
        «Она ни в чем не виновата, — ожил внутренний голос. — Она не знала, что разрушает твою жизнь».
        — Да, — кивнула Присцилла и села на край кровати. Мягкие складки светлого пеньюара соблазнительно окутали ее тело. Сколько раз Август снимал этот пеньюар, сколько раз оплачивал ее ночи… — Да, он заплатил мне. Достаточно, чтобы я никогда больше не знала нужды и не продавала себя.
        Август закрыл дверь. Повернул пуговку замка. Все, теперь им никто не помешает. Должно быть, в его лице появилось что-то, от чего Присцилла попятилась и неожиданно севшим голосом пообещала:
        — Буду кричать. У госпожи Аверн есть охрана.
        Август усмехнулся. Если бы он действительно хотел расправиться с Присциллой, то ему хватило бы нескольких секунд. Она не успела бы закричать и не поняла, что умирает. Соблазн вытащить из кармана скальпель на мгновение сделался настолько густым и тяжелым, что Август прикрыл глаза.
        Нет. Все это морок и безумие. Он врач, а не убийца.
        — Тебя ведь учили музыке? — спросил Август, стараясь говорить мягко и спокойно, и кивнул в сторону рояля. — Меня учили, но я уже все забыл.
        Присцилла кивнула, не сводя с Августа испуганного взгляда.
        — Да, учили. Госпожа Сансан Эвели, говорят, она до сих пор преподает.
        Август улыбнулся и протянул ей свернутые в трубку ноты. Присцилла поднялась с кровати и медленно и осторожно, словно думала, что в нотах скрыта бомба, взяла их — Август ободряюще дотронулся до ее руки и попросил:
        — Сыграй мне, пожалуйста.
        Присцилла кивнула — Августу показалось, что она вздохнула с облегчением. Села за рояль, старательно разгладила ноты и прочла — выразительно, как школьница, водя пальцем по желтому нотному листу:
        — Lavie essa jora que joran recata una mort… Как это переводится, Август?


        Он устало прикрыл глаза и увидел поезд, который увозил Эрику на юг. Они оба проиграли, они остались в живых, и все было очень жестоко и очень правильно.
        — Любовь это игра, в которой победителю достается лишь смерть, — перевел Август со старохаомийского. — Сыграй мне, Прис. Просто сыграй, больше мне ничего от тебя не нужно.
        Присцилла кивнула и опустила пальцы на клавиши.



        ЭПИЛОГ

        — А я говорю, что посватаюсь!
        Атанатиус расхохотался так, что едва не свалился с широкого парапета, что охватывал набережную, как толстый гранитный пояс. Его приятель Вильн нахмурился и надулся настолько, что даже утратил интерес к разложенному на салфетке завтраку.
        — Ты? — уточнил Атанатиус, держась за бока. — Ты посватаешься к Эмме? Да папаша Угрюм тебе все кости пересчитает и в задницу засунет, чтоб башка не шаталась. Ну ты дал!
        Август, который сидел на парапете в приличном отдалении от своих санитаров, угрюмо усмехнулся и посмотрел вниз. По реке шли последние льдины, в Эверфорт пришла весна — ворвалась в сонный город солнечным светом и передовыми отрядами копейщиков-нарциссов, что подняли свои острые ростки по всем клумбам города. Теплый ветер ласково ерошил волосы, и чей-то далекий, почти неразличимый голос повторял: весна, весна! Апрель!
        Он пытался убедить себя в том, что пора все забыть. Ноктюрн, который Эрика посвятила Августу, давно отзвучал — он положил ноты в шкаф, на самую высокую полку, и лишь изредка дотрагивался до них, пытаясь убедиться, что все, случившееся этой зимой, было настоящим.
        Было. Прошло. Газеты писали о том, что великий Штольц закончил гастроли в Севенийских эмиратах и остался там на отдых — солнце, минеральные воды и удивительная южная природа обязательно вдохновят его на новые произведения. Газеты, разумеется, не упоминали про Моро, но Август знал, что джиннус верно сторожит свое сокровище.
        — Доктор Вернон, а доктор Вернон!
        Август покосился на Атанатиуса, который до сих пор хохотал над матримониальными планами приятеля, и хмуро спросил:
        — Ну чего тебе?
        — Как думаете, доктор, Угрюмова Эмма пойдет замуж за этого дурошлепа?
        Вильт совершенно не обиделся на такое именование и с нетерпением уставился на Августа. Тот пожал плечами.
        — Я-то откуда знаю? Пусть сватается, если хочет.
        Атанатиус махнул рукой — дескать, от доктора никакого проку. Сидел всю зиму с хмурой рожей, и весна его не радует. Ну и пусть себе дальше сидит.
        Пару раз Август заходил в церковь, но так и не сел в исповедальную кабинку. Ему очень хотелось рассказать обо всем хоть кому-нибудь — и в то же время он хотел молчать, словно сказанные слова могли уничтожить что-то очень хрупкое и важное, то, что таилось теперь в самой глубине его души. И Август выходил из храма, быстрым шагом пересекал площадь и оказывался в кабачке Биструма, где рекой лилась фирменная биструмова сливовица, и никто не лез с расспросами — Август напивался до стеклянного состояния, и Атанатиус с товарищами нес его в экипаж до дома.
        — Вот, доктор-то, гоняет нашего брата, а сам нажрался, как свинья, — степенно приговаривал санитар, устраивая Августа на скамейке экипажа. — Начальству-то все можно. Что ему, начальству-то?
        — Сам ты свинья, ничего не понимаешь, только хрюкаешь, — с такой же степенностью отвечал кучер. — А доктор мало того, что за народное счастье кровь проливал, так еще и с Цветочником разобрался. Пусть хоть все Ледовитое море выпьет, нам от него теперь только уважение.
        Все было предсказуемо. Все было привычно и страшно.
        — Что, доктор Вернон, сидишь?
        Моро появился ниоткуда — только что его здесь не было, и вот, пожалуйста, стоит. Август посмотрел по сторонам: он готов был поклясться, что никто не заметил, как джиннус выступил из тени. За эти месяцы Моро совсем не изменился: та же разбойничья физиономия, то же пальто, разве что кудрявые патлы стали подлиннее.
        — Сижу, — хмуро ответил Август, — что еще мне делать?
        Моро вздохнул. Прицельно сплюнул в реку.
        — Она больше не пишет, — негромко сказал он, и в его голосе прозвучала такая обреченная опустошенность, что у Августа все зазвенело в груди. — Музыки больше нет.
        «Эрика», — подумал он. В голове звенело только ее имя: Эрика, Эрика…
        — Она заболела? — спросил Август. Моро кивнул.
        — Вроде того. Отыграла все концерты для шейха Али, сейчас просто гостит у него. Он ей остров подарил на радостях. И рыжья насыпал столько, сколько она весит. Так, на карманные расходы.
        — Заболела, — повторил Август, чувствуя, как в нем просыпается привычная злость. — Музыки нет… что, она тебе больше не нужна, без музыки-то? Выбросить решил?
        Моро посмотрел так, что Август счел за лучшее больше ничего не говорить. Если джиннус не изменился, то за такие слова Августа ждала бы грамотная пара ударов в печень и голову.
        — Дурак, — коротко ответил Моро. — Что-то ты совсем дурак, Август…
        Некоторое время они молчали, а потом Моро сказал:
        — Я недооценил то, насколько для ее творчества теперь важна любовь. Насколько теперь это важно для самой Эрики.
        — Как она себя чувствует? — перебил Август. Меньше всего ему сейчас хотелось слушать излияния Моро: ему нужна была информация, за эти месяцы от Эрики не было ни единого письма.
        — Плохо. Просто сидит на берегу и смотрит на море. Если я принесу еду и воду, то она ест и пьет, если не принесу — даже не попросит, — Моро вздохнул и устало провел ладонями по лицу. — Я ей рояль принес. Новый, работы Столуцци — это уникальная вещь, чтоб ты понимал. Даже не взглянула.
        Августу казалось, что все его тело сделалось странным музыкальным инструментом, а душа — тонкими струнами, которые сейчас безжалостно дергали и рвали чьи-то грубые пальцы. Эрика умирала от тоски на другом краю света — а он сидел здесь и ничего не мог с этим сделать. Ничего не мог исправить.
        Еще никогда он не чувствовал себя настолько бесполезным и жалким.
        — Я сделал еще одну дверь, — признался Моро так, словно говорил о чем-то невероятно мучительном и горьком. Таким тоном Август говорил в исповедальне в последний день старого года. — Раз в год она откроется, если вы оба будете этого хотеть, и вы проведете вместе целый день. Это поможет Эрике, я знаю.
        Еще одна дверь. Раз в год. Создавая ее, Моро переступал через себя — Август прекрасно это понимал. Отказаться от ревности и жажды обладания ради чужого счастья — пожалуй, это было сильнее, чем изменение мира.
        Он вдруг увидел, насколько ярким и светлым был этот весенний день, как он был наполнен красками и звуками, как в нем пульсировала жизнь и жадно звала к себе. Он запрокинул голову и закрыл лицо ладонью, пытаясь справиться с волнением.
        Раз в год. У них будет надежда.
        — Еще одна дверь, — растерянно повторил Август. Моро ухмыльнулся.
        — Ага. Ладно, мне пора. Иди вон, кофейку попей, что ли? Больно бледный.
        Когда Август опустил руку, то джиннуса рядом не было. Кругом по-прежнему шумела весна, по набережной шли девушки, кокетливо глядя из-под зонтиков, малышня бегала с деревянными корабликами. Кругом шумела жизнь — Август наконец-то поверил, что она есть и для него.
        Лента кофейного запаха плавно вплелась в общую музыку весны и охватила Августа мягкими путами — он спрыгнул с парапета и пошел в сторону маленькой кондитерской, откуда веяло сладостью ванили и легкой горечью кофе. Стайка девушек, щебеча о чем-то пустяшном и весеннем, вышла из кондитерской, и подвеска на двери из десятка металлических трубочек проводила их мелодичным перезвоном.
        Август потянул дверь на себя и увидел: густая синева моря, обжигающий белый песок, огромные груды облаков, плывущие торжественными фрегатами.
        Он вошел, и зеленая дверь медленно растаяла за ним. Ботинки тонули в песке, знакомый ветер мягко взъерошил волосы, волны с тихим шуршанием набегали и откатывались, и набегали снова. Август стоял на берегу моря, и все, что случилось раньше, теперь было неважным.
        Девушка, одетая в простое светлое платье, сидела на песке чуть поодаль. Ветер играл с ее растрепанными волосами. Аметист в кольце казался тихой звездой, и Август вдруг услышал, как сквозь тьму и глухоту пробивается музыка — еще далекая, но настоящая, живая. Музыка возвращалась.
        Девушка обернулась, и Август шагнул к ней.


        КОНЕЦ