Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ЛМНОПР / Платонов Андрей : " Записки Потомка " - читать онлайн

Сохранить .
Записки потомка Андрей Платонович Платонов
        #
        Платонов Андрей
        Записки потомка
        Память
        Издревле и повсесюдно все старики спят. Спят так, что пузыри от уст отскакивают и одиноко мокнет позабытая в бороде сопля.
        Жизнь человека в смерть переходит через сон. Большое счастье и долгая жизнь тушатся неприметно, без вскрика и боли, как вечерний откат света от земли.
        Я мальчиком видел старика Василь Иваныча, он засыпал с несвернутой цыгаркой на пальце.
        Начнет вертеть бумажную посуду для обычной порции в полосьмушки, но эта привычная работа выгонит из Василия Иваныча его душу вместо заморенной скребущейся мысли, он глянет на вывеску, где написано:
        АПТЕКА
        и закроет глаза; потом опять откроет их, по-чугунному остановится на вывеске, но уже не видит аптеку и опустит веки, как щеколду запрет на затвердевшем сердце, аж под веками у него запенится.
        Сладки, должно быть, предсмертные сны!
        Потом Василий Иванович начинал приседать; засыпал он стоя, закуривая, мочась, глядя на запекающийся вечерний закат или разжевывая огурец - все едино. Медленно полз он поясницей к земле, не спеша гнулся его хребтовик - вот-вот сломается, - пока не доставал Василий Иванович самым кончиком своего отощалого зада головки травинки, тогда его травинка щекоткой подбрасывала кверху, и Василий Иванович опять читал:
        АПТЕКА
        а через миг опять в квас скисалась его кровь и он полз к земле, как тесто из горшка.

* * *
        Но Никанор был не тот. Василий Иванович был гора-мужик, а Никанор - так: гнусь одна, загло баритон и глупый человек. Если за забором его посадить и сказать: - Прореви, Никанор, - за Никанора полтинник дадут не глядя, а в действительности на нем ни одни штаны не держались. Никанор шил их не иначе, как по особому заказу у своего друга и в то же время знаменитого песнопевца - Иоанна Мамашина.
        Мамашину однажды хорошей плюхой один мастеровой сделал из двух скул одну - на острый угол. В другой раз этот же боец и хирург сделал из Мамашиной хари опять благоприятный лик. В третьем свирепом и долгом побоище Чижевки и Ямской печник Гаврюша хотел двинуть Иоанна Мамашина в ушняк, но попал по какой-то дыхательной щели, и Иоанн заорал, как архангел.
        Так Гаврюша сделал Мамашину голос из обыкновенной глотки. И с той поры Мамашин переменил вывеску над своим заведением.
        Нанял Автонома-маляра и женского хирурга - и продиктовал ему такого сорта слова:
        IOАН ДАНИЛОВИЧ МАМАШИН
        брючный сюртучный и елегантный
        ПОРТНОЙ
        а также песнопевец и принимаю заказы на апостола и протчiи
        ТОРЖЕСТВЕННЫИ БДЕНIЯ
        - Длиннота чертова! - сказал живописец-Автоном, получив сей текст.
        - А ты его нарисуй - помудрей как-нибудь, а конец по-божественному обведи, - напутствовал Автонома Иоанн.
        - Смозгуем уж, будет и божественно и чудно, - сказал Автоном и зачмокал по грязи в дом свой к жене своей Автономихе и к детям своим.
        И вот по вечерам, когда Иоанн обметывал петли, его мамаша, копаясь в каких-нибудь ветошках, просила:
        - Поори, Ванюшка.
        И Иоанн, так после убедительной вывески его именовала вся улица, орал. Голос получился после гаврюшкиной операции, и правда, хороший, ласковый, громадный и неумолкаемый. Будто кто-то большой и теплый поднимает высоко тебя, держит, жмет и плачет на ухо.
        После работы останавливались у открытого окна мастеровые и просили:
        - Двинь, Ванил Данилыч!
        - Ляп-тяп-тяп-ни, дорогой, чтоб гниды подохли!
        - Дай слезу в душу, Ванюша!
        - Грянь, друг!
        И Иоанн с радостью гремел.

* * *
        Я был тогда маленьким, но помню его песни. Песни были ясные и простые, почти без слов и мысли, один человечий голос - и в нем тоска:
        Загуди ты в поле, вьюга,
        Замети мои пути,
        Пронесися белой птицей,
        Песню в сердце засвети.
        Ой, не надо боле жизни,
        Ни березки, ни травы…
        Я узнал, что Россия - это поле, где на конях и на реках живут разбойники, бывшие мастеровые. И носятся они по степям и берегам глубоких рек с песней в сердце и голубой волей в руках.
        Я вырос, а Василий Иванович, Никанор, Иоанн Мамашин - все куда-то делись: кто умер, кто ушел в бродяги, кто навсегда затих, утихомирился; отмачивает дратву, поглядыает на тихую завороженную улицу и спит, как сурок, долгие дождливые русские ночи; кто залег на лежанку и любуется по вечерам на сына, как он читает книги, и думает до утра.

* * *
        Недавно я шел в поле один по свежему жнивью. Как и в детстве, горел вечерний костер на небе и стихало солнце, уже окунавшееся в далекие леса. Та же радость и тишина во мне. И далеко вдруг какой-то родимый и забытый голос запел песню. То тянули домой в деревню пара волов телегу с тяжелой рожью. За возом шел дед и его девушка-внучка. Она и пела одна.
        Нигде милого не вижу,
        Да ни в деревне, да ни в селе.
        Только вижу я милаго
        Да на патрете, да в сладким сне!..
        Вон и деревня видна - куча хат, крытых в нахлобучку тою же ржаною соломой. Оттуда идет дым и пахнет пекущейся картошкой, молоком, грудными ребятами и подолами матерей.
        Кругом было тихо и чудно.
        Вчерась я был в этой деревне и встретил там Автонома. Он уже сапожник, а не свободный акушер и живописец. Поговорил бы с ним, да он не захотел: должно быть, забыл меня.
        - Прощевай, - говорит - я пока что посплюсь, пока все вши в холодок ушли.
        И он задрал кверху бороденку и выпустил воздух с густой возгрей из одной ноздри. И в животе у него забурчало от молока и от огурцов.
        - Милый, ты мой!
        Иван Митрич
        Cтарый человек, - похожий на старушку, а не на мужика, - ходил подвязанный платочком под подбородочек. Ходил он по городу в две тысячи душ и следил за порядком: что, где и как.
        Сам он не нужен был никому: стар и неработящ. Зато ему нужны были все.
        Шли ли куры, стояли ли плетни: Иван Митрич не упускал их из виду. Мало ли что!
        Жил он тем, что давала ему дочь - швейка-мастерица.
        Каждый день она посылала его на пески к Дону, на базар - принести хлеба, говядины, овощу и прочего. И наказывала:
        - Приходи раньше, чтоб обед был вовремя!
        Иван Митрич шел и пропадал. Приходил к вечеру, а не утром. Его мучили непорядки.
        Куры застревали в дубьях на улице у постройки. Иван Митрич ложился животом на дубья и глядел. Курица билась в узкой щели внизу и не могла размахнуться крыльями и выскочить. Иван Митрич изобретал и строил некий мудрый прибор из прутьев, соломы и веревки и извлекал под конец, часам к четырем, перепуганную квохтунью.
        Потом шел на базар к шапочному разбору и накупал товар-осталец, самую грязь, дешевку и нечистоту. Потом брел тихо и беспокойно домой и приходил, когда благовестили к вечерне.
        Он покорно слушал укоряющий говор дочери и, когда темнело, уходил в странствие: та курица снеслась в дубах, и яйцо там покоилось и взывало к нему.
        Раз сманили его монахи поступить в монастырь к угоднику божию Тихону: ибо святость его велика, а в храмах бога благолепие, экономия и порядок.
        Иван Митрич стал преподобным Иоанном и надел черную свитку. Но через неделю ушел домой к дочери от скукоты и елейной вони.
        Шел он домой. Продавал на базаре цыганенок черную живую сучку Ласку. Купил ее Иван Митрич, ощупал в кармане пятачок, взял извозчика, закурил папироску и поехал с барышней-собачкой на коленях.
        И стал он опять, чем был.
        А в одну весеннюю ночь, когда кричали за Доном соловьи и у дочери сидел полюбовник, Иван Митрич увидел сон, что стоит он на берегу Дона и мочится. И от множества воды из себя перепрудил Дон, утонул и умер.
        Чульдик и Епишка
        Eхидный мужичок похлюпывал носом и не шевелился. И нельзя было понять, спит он или и сейчас хитрит: один глаз был не закрыт, а прищурен. Он лежал под глинистым обрывом на берегу Дона. Пониже стояла лодка с рыбацкими снастями, а повыше луг и дача без господ.
        - Давай назад, оттыльча… оттыльча… - бормотал мужичок: значит, спал как надо.
        С обрыва сигнул другой такой же мужичок, будто брат его, но только еще жиже и тоще, а на вид душевней.
        - Хтой-та эт? Што за Епишка? Откель бы… И пахуч же, враг!..
        А во сне спящий - ехидный и пахучий - и сопеть перестал: сон увидел, что наелся говядины и лежит с чужой бабой в соломе.
        Душевный мужичок, что пришел, шлепнул его огромадным кнутовищем по штанам.
        - Што за Епишка, успрашиваю, хозяин такой тута?..
        Епишка ото сна понял это по-своему:
        - Дунь, Дуняшь… Не бойсь, уважь!.. Чума с ним, мужиком, сатаной плешивым…
        Но этот стеганул по пояснице как следовает, и Епишка вскочил.
        - Што!.. Ай я… Дунька, враг, ведьма днепровская!..
        Душевный Чульдик поморгал и сказал:
        - Добре-е… Дунька? Нет, малый, оближись да вали до хаты, откель вылез, видно так-то…
        Ошалелый Епишка вскочил и в портках поплыл через Дон на деревню. Там звонили на колокольне, и стояла туча черного дыма с красным вздыхающим животом…
        У Чульдика от годов глаза, как говядина, и видел он шагов на пять. Он набил трубку и полез в лодку глядеть перемет, как будто в мире было сплошное благо.
        У Епишки, который был зорок на ехидный глаз, горело от горя сердце, и он дул через Дон во всю мочь. На том боку Епишка ухватился за куст и повис на нем, ослабши.
        Вот он без духа летит по лугу и держит штаны за ширинку. Вонна его хата. Там спит его девочка в люльке. Она обмокла и хочет есть. А он, Епишка, бродит один по жарким сухим полям и думает неведомо о чем, живет без друга, без родного человека и без причалу.
        Теперь его хата занялась полымем от соседского плетня, и Епишка вот мчится и чует, как проваливается его душа, как стоит кровь в жилах и пляшет сухое сердце.
        Хата закружилась в огне и ветре, а Епишка упал в пыль на дороге и пополз от немощи.
        По всей округе было безлюдье. Полсела полыхало. А Епишка, как белый камень с чужого неба, лежал мертвым и окаянным.
        Дон лился на перекатах, и Чульдик сидел в лодке середь реки и нанизывал червей на крючки. Он был там свой, питаясь из реки и думая над ней.

* * *
        Обгорелый Епишка похирел дня три и стих. Чульдик вырыл ему яму в углу кладбища, где гадили и курили ребята, когда шла обедня, и закопал Епишку вместе с девочкой.
        - И дело с концом, - подумал он и пошел себе.
        Пять дней Чульдик таскал бирючков, подустов и голавлей и ни разу не помянул Епишку.
        На шестой он дремал под вечер у землянки и сразу будто увидел Епишку, как он спал у ладьи и поминал Дуньку в непутевых речах.
        Чульдик, как подхваченный, пошел на деревню и без жалости пришел в изгаженный угол кладбища.
        Там, под бугорком, гнил Епишка, по-деревенски - Кузьма. Чульдик присел на лопух и забыл, зачем пришел.
        - Кузьма, Кузя!.. Нешто можно так, идол ее рашшиби-то!.. Али я, али што?..
        
        Дон бормотал на перекатах, и видна была черная дыра землянки на том берегу. На улице рвала и ухмылялась гармошка под лад девок:
        Я какая ни на есть -
        Ко мне, гадина, не лезь!
        Я сама себе головка,
        А мужик мне не обновка!
        Поп
        Был поп и были мужики. Вот раз приходит к попу один мужик и говорит:
        - Как бы мне, батюшка, сына, к примеру, оженить?
        - А, тебе сына женить, тебе вот сына женить!.. - Женить, батюшка, беспременно. Вожжается с Машкой Безрукиной, ходит - мычит!
        - Ага, тебе сына женить!
        - Яичек, пашенца, куренка я вам, батюшка, в сенях поставил.
        - Марфа, Марфия, пропади ты пропадом!
        Прибежала кухарка Марфа, подол подоткнут под мышки, и видны голые лыдки.
        - Возьми, что там в сенцах этот поставил, в чулан спрячь.
        Мужик стоит и думает о корове, о Машке Безрукиной и о всем постороннем веществе. Поп посопел и сказал:
        - Приди, друг, завтра.
        - Прощайте, батюшка.
        - Ступай, сынок.
        Приходит мужик завтра. Положил в сенях петушка и коровьего маслица, подумал и вошел в покой.
        - Здравствуйте, батюшка!
        - Здравствуй! А ты чей, ты зачем пришел?
        - Мы здешние. Степку женить, а то с Машкой вожжается, ходит - мычит.
        - Ага, тебе Степку женить! Так-так! Тебе Степку женить, ходит - мычит?!
        - Мычит, батюшка, говорить перестал, а во сне разговаривает.
        - Марфа, Марфия, непокорная дочь!
        Прибежала гололыдая.
        - Возьми там. Глянь, цел у амбара замок? Чулан запри строже!
        Мужик стоял и думал о всякой суете.
        - А ты приходи завтра. Обдумать это дело надо. В нем великая суть. Надобно спрохвала к этому делу подобраться!
        - Да то как же, дело великое! Святой, можно сказать, случай, Степка мычит! Бродит, леший сутулый. По ночам ворочается и глазами не моргает!..
        - Ну, ты ступай, ступай. Разговорился!

* * *
        Приходит мужик назавтра. Положил в сенях, что надо по положению, и вошел в тихие прохладные покои батюшки.
        - Тебе што?
        - Да вот опять же…
        - Ага, тебе Степку женить, по ночам мычит. Приди завтра!
        - Да нам, батюшка, ходить-то уж дюже… И к тому же сено возить, самый дробыш остался.
        - Ага, тебе сено возить, дробыш! Тебе некогда, а батюшке есть когда! Батюшке делов нету? Тебе Степку женить, а батюшке горе? Все батюшке, все ему одному, всех вас пользуй, а он все один! А ты што влупился в меня, ты што пристал-то, ай без меня и ходу нету, ни вздохнуть, ни родиться?.. Ай так? А хочешь, я из тебя шута сделаю?
        - Батюшка, да што вы, отец родной? Я не к тому. Темный я, проклятый человек… Нам не до того. Я все об Степке.
        - Ага, ступай к отцу дьякону!
        Мужик постоял, подумал, что все едино, нету на свете ничего, хотел уходить, но вспомнил о полях, о своей жуткой хате и еще постоял.
        Батюшка перешел в другую комнату, присел за дверью и стал глядеть в скважину на мужика. Тот влупился глазами в пол и шептался сам с собой.
        - А, ты батюшку ругать, ты меня хулить, ты суету в себе распустил, ага, ты вон какой!..
        - Да што вы, аль я такую личность…
        - Стой! Замри! Гляди на меня, какое небо, - черное? Не оглядывайся?
        - Да нет же. Денное небо, обнаковенный верьх… У меня спешка по хозяйству, батюшка, об лугах сумление… Душа у меня батюшка, без греха, чиста - одно слово. Только я живу без пути и с обидой.
        - Ага, с обидой!.. Ну, скройся, исчезни с глаз, дух суеты, дух дерзости и пустого хождения!.. Марфия! Марфа!
        Мужик пошел без толку и встретил в сенях Марфу, голые лыдки. На дворе было небо, обыкновенный верх, и мужик исчез. Батюшка ни о чем не думал и видел потолок. Пришла Марфа.
        - Что ты со мной делаешь, дочь супостата? Спрячь из сеней в чулан! Да запри, запри строже! Амбар огляди, бесстыдница содомская! Что ты за дурь такая?.. Уходи!
        
        Мужик брел у плетней и думал о всем свете. Из хаты Машки Безрукиной вышел его Степка. Он промычал что-то, поглядел непутевыми глазами на дорогу и перелез через плетень. Мужик поглядел на него отцовскими скорбящими глазами. Потом оглянулся кругом:
        - Пропади ты пропадом!
        И не пошел в свою хату, а залез в бурьян и задумался.
        Маврa Кузьминишна
        Mавра Кузьминишна Горечихина - старушка. Сыновья ее умерли, внуки пропали без вести, а невестки выгнали и вышли замуж вторично. Мавра Кузьминишна тогда взяла и продала старинный мужнин сюртук, жилетку и шесть пар ветхих валенок. Выручила она за это имущество одиннадцать рублей с пятачком и спокойно зажила себе без попечителей и попрекателей. С тех пор прошло четырнадцать лет, а Мавра Кузьминишна еще не прожила одиннадцати рублей, даже и не почала их.
        Мавра Кузьминишна любит кушать, например ест летом котлеты, любит в пост уху и иногда, беззубая, варит себе манную кашку, любит ходить в гости и приятно одеваться в свое старое пышное подвенечное платье с тюрнюром.
        Одиннадцать рублей можно всю жизнь не прожить, если научиться жить у Мавры Кузьминишны. По крайней мере, не будешь растратчиком собственных денег.
        У Мавры Кузьминишны дома сорок плошек. Вместо цветов она разводит в них всякий овощь - картофелины, морковь, лук, репицу и прочее и даже цветы «огонек». Плошки она собрала на дворе, выбрасываемые расточителями, за комнату никогда ничего не платила - хозяину за это смотрела за курами. Котлетку и другой питательный продукт, не растущий в плошках, приобретала в обмен за рассаду «огонька»-цветочка.
        Кроме этих доходных статей, Мавра Кузьминишна сама по себе была ласковая и духовитая бабушка. Скажет что-нибудь соседке задушевное, а та:
        - Кузьминишна, иди чай пишь, вареньице есть, пирожка отрежу!.. А Мавра Кузьминишна:
        - Штой-то поясницу ломит, Никитишна… У тебя какое варенье-то?..
        Питалась Мавра Кузьминишна, прожевывая пищу длительно, томя желудок и истекая слюной, чем добивалась высокой полезной отдачи пищи; зимой не выходила из дома без нужды - холод истощает тело. Летом сидела под теплом и сиянием солнца, множа калорийные силы организма, ночами спала глубоко, как будто она рыла могилы и очень устала, и во сне видела сытную мягкую еду и сукна.
        
        Так Мавра Кузьминишна до сих пор имеет свои одиннадцать рублей с пятаком и отдаст их, вероятно, только мне, чтобы я мог закрыть ей очи ее же пятаком, когда придет к ней заблудившийся смертный час.
        В следующий же час - не смертный, а живой - я покажу этим одиннадцати рублям то, чего они не видели четырнадцать с лишним лет.
        Экономик Магов
        В бывшем городе Задонске - теперь там сельсовет - по улице 19 Июля проживает гражданин - Иван Палыч Магов. Задонск - древнерусский монастырский центр, город божьих старушек и церковных золотых дел мастеров. Монастырь был кормильцем обитателей этого города (200 тысяч в год странников, богомольцев, богомолок и прочих пешеходов), а теперь, когда монастырь имеет значение пожарной каланчи и радиоприемника, жителям питаться нечем. Раньше по грунтовым дорогам в город несли холстину, а теперь по эфиру туда несется радиомузыка.
        Вместо имущества - красота!
        Поэтому жители перешли на экономический строй существования.
        Иван Палыч - наиболее выдающийся, в общем и целом, задонский экономик. Он имеет одну пару сапог уже двенадцать лет - и они еще новые и гожие в долгую носку. Иван Палыч опытом и собственной осмысленностью дошел, что у сапог есть четыре врага: атмосфера - дух, вода - гидра, уличный торец и хождение без надобности.
        После каждого своего похода в город или в грунтовые окрестности его Иван Палыч сапоги снимал, стирал с них тряпочкой пыльцу, мазал неспешно и слегка ваксой, чтобы не бередить зря кожу, и, приподымая осторожненько за ушки, опускал в специально для того сшитые брезентовые мешочки водо- и воздухонепроницаемые, набитые сухой овсяной соломой, ежегодно сменяемой.
        После сего мешки запечатывались деревянными пуговицами - рукоделие самого Иван Палыча - и подвешивались на потолочные гвозди, где воздух суше и покоя больше.
        Оно и понятно: сапоги приобретены за 7 рублей, а женитьба Ивану Палычу обошлась круто в четыре с половиной, но эти чрезвычайные единовременные расходы были с некоторым избытком возвращены приданым жены - домом с палисадом, забором, нужником и сараем, - имуществом высокой долговечности. Да еще движимого имущества имелась некоторая наличность. А что оставляют сапоги, когда они износятся?

* * *
        Об Иване Палыче можно написать книгу, и можно всю его экономически цельную, граждански, так сказать, последовательную фигуру понять из следующего заключительного аккорда - карандаша.
        Иван Палыч вышел из первого класса церковно-приходской школы, порешив, что от ученья можно с ума сойти (в тот год повесился сын барина Коншина - студент, начитавшись книжек и переучившись), а главное было в том, что Иван Палыч хотел поскорее зарабатывать свой гривенник в месяц - и поступил мальчиком в монастырскую ризницу.
        Вот с той поры и до сей Иван Палыч имеет один и тот же карандаш - на всю жизнь, оказывается, достаточно одного карандаша! Вот норма снабжения разума инструментарием!
        При этом Иван Палыч не покупал карандаша, а получил его без оплаты от пономаря Сергея, которому этот карандаш уже не приходился по рукам - по малым размерам вследствие исписки. Пономарь же Сергей сочинял, писал и сбывал на рынок рацеи, поэтому нуждался в новом, более рациональном карандаше.
        Главный враг карандаша - не писание, а чинка. Чинка же имеет в первопричине не расход графита, а безумную спешку в писании, ненужное нажимание и ломку драгоценного материала, добываемого не то на Урале, не то на Бахчисараевых островах.
        
        Что труднее - добыть графит или сломать карандаш? Вот где премудрость экономики!
        Каждого безумца, сломавшего карандаш, надо послать пешком добывать графит!
        Цыганский мерин
        Cерега Чепцов - мужик малозначущий: землю имел для голодного хлеба. Сам же постоянно стремился отправиться путешествовать вокруг света, чтобы обнаружить на его краю истинный смысл жизни. В молодых летах Серега жил послушником в Митрофаньевском монастыре; потом, изыскав мочалу в мощах, совершил святотатственный акт - положил мышиный выводок и часы-будильник в раку, когда задремал дежурный монах, и скрылся на Урал к раскольникам.
        В восемнадцатом году Серега вернулся домой. Это был уже пожилой мужик, однако, его надо было постоянно удерживать от немедленного начала кругосветного путешествия:
        - Обожди, Серега, меня - купим пару коней и тогда тронемся спрохвала…
        Когда Серега накопил сорок пудов сухарей, ему стало невтерпеж откладывать, и мы пошли в город посмотреть лошадей. Серега продал хату и имел деньги на лошадь, а я свои истратил на жамки и имел значение советчика и приспешника.
        - Почем одр? - спросил я у цыгана, понимая лошадиное дело. Цыган был ряб и конопат, будто его сначала обварили кипятком, а потом обрызгали навозным отстоем.
        Цыган был горяч своей натурой и лих на цыганское слово.
        - Это ж не одр и не лошадь - это чистый конь! Вот, гляди, грива ложится сама на правый бок, шерсть - как пух на щеке твоей невесты!.. Это же не шерсть, это ковер! . Ты погляди - глаза блестят, как у дьявола! Это страшный конь…
        - Не говори зря, арестант, - окоротил я цыгана, - говори разом: сколько?
        - По душе и по коню - семьсот.
        - Ага, тебе по душе семьсот, а я тебе полтораста! Получай деньги и давай карточку!
        - Да я ж тебе говорю - коню четыре года! Ты ж погляди - машина!.. Гляди сюда, гляди ноги, погляди в зубы… Не копыта, а кочерыжки! Ну, гляди сюда, ты гляди на коня! Ты слухай меня, ты постой, ты слухай, что я тебе говорю! Ты гляди, как бегать, ты слухай, снимай шапку и молись - давай пять!..
        А рядом два другие цыгана били по спине и уговаривали моего Серегу:
        - Ну, давай петушка! Слухай, я тебя люблю, дай петушка.[Оказывается, обыкновенную пятипалую человечью руку!]
        И снимали шапчонку с него и крестили его, поворачивая к местному кафедральному собору. Потом опять надевали шапку на разбитую думой и нуждой Серегину голову и расходились, как два свекора.
        Потом опять ворочались, колотили руки, плакали и клялись, обнимались, молились, вынимали деньги, это Серега, а цыган уже и сдачу приготовил и опять прятали, снова кляли друг друга и еще пуще ругались.
        - Ты ощупай к жеребцу еморой лечить, гнида плешивая! Ты хоть на поводок дай, сука склизкая, морда облупленная!..
        - Ай, и жулик, ай, и народ! Что за народ? Да на тебе все - на! Ты готов усего человека слопать, - бормотал добрый Серега и платил деньги за серого сонного мерина.
        Я по чести предупреждал Серегу - мерин не гож в дальнюю дорогу, но Серега почел приобрести мерина, в знак решения и неотложной срочности объехать на нем дальние страны.
        И мы тронулись на мерине пока что в свою деревню.
        Угромоздились мы оба верхом. Но съехав с площади, мерин засопел, устал и прекратил дальнейший шаг.
        Тогда я слез, выдернул кол из ближайшего плетня и начал слегка лупить мерина. Мерин двинулся.
        Серега обрадовался, я опустил кол и пошел сзади своим шагом. Но мерин сейчас же остановился. Я опять дал ему почуять кол и так шел все время, неотлучно трудясь.
        Устав работать, я влез на мерина, а Серега пошел сзади, утруждая мерина колом и добрым словом.
        На вторые сутки мы прибыли домой ослабшими. Серега поставил мерина в плетневую огорожу, крытую соломой, и пошел отсыпаться и собираться в дальний путь. Перед этим Серега положил мерину пуда четыре сена и дал резки.
        Ночью Серега вышел попоить мерина. Тут ему представилась жуткая картина.
        Ночь была лунная, блестела роса, гоготали дураки на улице, а мерин стоял на голом дворе в редком частоколе, как привидение в мире приключений.
        Оказывается, мерин, съев резку и сено, закусил соломенной крышей сарая и заел все это плетневой огорожей. Мерин не превозмог только кольев, хотя тоже глодал их, тщетно ища в них своего пропитания.
        Когда Серега подошел к мерину, тот дремал и не обрадовался хозяину.
        
        Утром Серега пришел ко мне:
        - Ну, кум, беда - мерин сарай съел. Должно, сильный черт, на таком только и ехать округ света!..
        notes
        Примечания

1
        Оказывается, обыкновенную пятипалую человечью руку!

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к