Приключение Андрей Платонович Платонов
        #
        Андрей Платонов
        Приключение
        Перед глазами Дванова, привыкшими к далеким горизонтам, открылась узкая долина какой-то древней, давно осохшей реки. Долину занимала слобода Петропавловка - огромное стадо голодных дворов, сбившихся на тесном водопое.
        На улице Петропавловки Дванов увидел валуны, занесенные сюда когда-то ледниками. Валунные камни теперь лежали у хат и служили сиденьем для задумчивых стариков.
        Эти камни Дванов вспомнил, когда сидел в Петропавловском сельсовете. Он зашел туда, чтобы ему дали ночлег и чтобы написать статью в губернскую газету. Дванов написал, что природа не творит обыкновенного, поэтому у нее выходит хорошо. Но у природы нет дара, она берет терпеньем. Из редких степных балок, из глубоких грунтов надо дать воду в высокую степь, чтобы основать в степи социализм. Охотясь за водой, сообщал Дванов, мы одновременно попадем в цель своего сердца - нас поймут и полюбят равнодушные крестьяне, потому что любовь не подарок, а строительство.
        Дванов умел интимное соединять с общественным, чтобы сохранить в себе влечение к общественному.
        Дванова начала мучить уверенность, что он уже знает, как создать социалистический мир в степи, а ничего еще не исполняется. Он не мог долго выносить провала между истиной и действительностью. У него голова сидела на теплой шее, и что думала голова, то немедленно превращалось в шаги, в ручной труд и в поведение. Дванов чувствовал свое сознание, как голод, - от него не отречешься и его не забудешь.
        В подводе Совет отказал, и мужик, которого все в Петропавловке звали богом, указал Дванову дорогу на слободу Каверино, откуда до железной дороги двадцать верст.
        В полдень Дванов вышел на нагорную дорогу. Ниже лежала сумрачная Долина тихой степной реки. Но видно было, что река умирала: ее пересыпали овражные выносы, и она не столько текла, сколько расплывалась болотами. Над болотами стояла осенняя тоска. Рыбы спустились ко дну, птицы улетели, насекомые замерли в щелях омертвелой осоки. Живые твари любили тепло и Раздражающий свет солнца, их торжественный звон сжался в низких норах и замедлился в шепот.
        Дванов верил в возможность подслушать и собрать в природе все самое звучное, печальное и торжествующее, чтобы сделать песни - мощные, как естественные силы, и влекущие, как ветер. В этой глуши Дванов разговорился сам с собой. Он любил беседовать один в открытых местах. Беседовать самому с собой - это искусство, беседовать с другими лицами - забава. Оттого человек идет в общество, в забаву, как вода по склону.
        Дванов сделал головой полукруг и оглядел половину видимого мира. И вновь заговорил, чтобы думать:

«Природа - основа дела. Эти воспетые пригорки и ручейки - не только полевая поэзия. Ими можно поить почву, коров и людей и двигать моторы».
        В виду дымов села Каверино дорога пошла над оврагом. В овраге воздух сгущался в тьму. Там существовали какие-то молчаливые трясины и, быть может, ютились странные люди, отошедшие от разнообразия жизни для однообразия задумчивости.
        Из глубины оврага послышалось сопенье усталых лошадей. Ехали какие-то люди, и кони их вязли в глине.
        Молодой отважный голос запел впереди конного отряда.
        Есть в далекой стране.
        На другом берегу,
        Что нам снится во сне.
        Но досталось врагу…
        Шаг коней выправился. Отряд хором перекрыл переднего певца, но по-своему и другим напевом.
        Кройся, яблочко.
        Спелым золотом.
        Тебя срежет Совет
        Серпом-молотом…
        Одинокий певец продолжал в разлад с отрядом:
        Вот мой меч и душа,
        А там счастье мое…
        Отряд смял припевом конец куплета:
        Эх, яблочко.
        Задушевное,
        Ты в паек попадешь, -
        Будешь прелое…
        Ты на дереве растешь
        И дереву кстати,
        А в Совет попадешь
        С номером-печатью…
        Люди враз засвистали и кончили песню напропалую:
        И-эх, яблочко.
        Ты держи свободу:
        Ни Советам, ни царям,
        А всему народу…
        Песня стихла. Дванов остановился, интересуясь шествием в овраге.
        - Эй, верхний человек! - крикнули Дванову из отряда. - Слазь к безначальному народу!
        Дванов оставался на месте.
        - Ходи быстро! - звучно сказал один густым голосом, вероятно, тот, что запевал. - А то считай до половины - и садись на мушку!
        Дванов не сообразил, что ему надо делать, и ответил, что хотел:
        - Выезжайте сами сюда - тут суше! Чего лошадей по оврагу морите, кулацкая гвардия!
        Отряд внизу остановился.
        - Никиток, делай его насквозь! - приказал густой голос.
        Никиток приложил винтовку, но сначала, за счет бога, разрядил свой угнетенный дух:
        - По мошонке Исуса Христа, по ребру богородицы и по всему христианскому поколению
        - пли!
        Дванов увидел вспышку напряженного беззвучного огня и покатился с бровки оврага на дно, будто сбитый ломом по ноге. Он не потерял ясного сознания и, когда катился вниз, слышал страшный шум в земле, к которой на ходу прикладывались поочередно его уши. Дванов знал, что он ранен в правую ногу - туда впилась железная птица и шевелилась колкими остьями крыльев.
        В овраге Дванов схватил теплую ногу лошади, и ему стало нестрашно у этой ноги. Нога тихо дрожала от усталости и пахла потом и травою пройденных дорог.
        - Страхуй его, Никиток, от огня жизни! Одежда твоя.
        Дванов услышал. Он впился в ногу коня обеими руками, нога превратилась в напирающее живое тело. У Дванова сердце поднялось к горлу, он вскрикнул в беспамятстве того ощущения, когда жизнь из сердца переселяется на кожу, и сразу почувствовал облегчающий, удовлетворительный покой. Природа не упустила взять от Дванова то, зачем он был создан: семя размножения. В свою последнюю пору, обнимая почву и коня, Дванов в первый раз узнал гулкую страсть жизни и удивился ничтожеству мысли перед этой птице бессмертия, коснувшейся его обветренным трепещущим крылом.
        Подошел Никиток и попробовал Дванова за лоб: тепел ли он еще? Рука была большая и горячая. Дванову не хотелось; чтобы эта рука скоро оторвалась от него, и он положил на нее свою ласкающую ладонь. Но Дванов знал, что проверял Никиток, и помог ему:
        - Бей в голову, Никита. Расклинивай череп скорей!
        Никита не был похож на свою руку - это уловил Дванов, - он вскрикнул тонким паршивым голосом, без соответствия покою жизни, хранившемуся в его руке.
        - Ай ты цел? Я тебя не расклиню, а разошью: зачем тебе сразу помирать - ай ты не человек? Помучайся, полежи - спрохвала помрешь прочней!
        Подошли ноги лошади вождя. Густой голос резко осадил Никитка:
        - Если ты, сволочь, будешь еще издеваться над человеком, я тебя самого в могилу вошью. Сказано - кончай, одежда твоя. Сколько раз я тебе говорил, что отряд не банда, а анархия!
        - Мать жизни, свободы и порядка! - сказал лежачий Дванов. - Как ваша фамилия?
        Вождь засмеялся.
        - А тебе сейчас не все равно? Мрачинский!
        Дванов забыл про смерть. Он читал «Приключения современного Агасфера» Мрачинского.
        - Вы писатель! Я читал вашу книгу. Мне все равно, только книга ваша мне нравилась.
        - Да пусть он сам обнажается! Что с я дохлым буду возиться - его тогда не повернешь! - соскучился ждать Никита. - Одежда на нем в талию, всю порвешь, и прибытка не останется.
        Дванов начал раздеваться сам, чтобы не ввести Никиту в убыток: мертвого действительно без порчи платья не разденешь. Правая нога закостенела и не слушалась поворотов, но болеть перестала. Никита заметил и товарищески помогал.
        - Тут, что ли, я тебя тронул? - спросил он, бережно взяв ногу Дванова.
        - Тут, - сказал Дванов.
        - Ну, ничего, - кость цела, а рану салом затянет, ты парень не старый. Родители-то у тебя останутся?
        - Останутся, - ответил Дванов.
        - Пущай остаются, - говорил Никита. - Поскучают и забудут. Родителям только теперь и поскучаться! Ты - коммунист, что ль?
        - Коммунист.
        - Дело твое: всякому царства хочется!
        Вождь молча наблюдал. Остальные анархисты возились у коней и закуривали, не обращая внимания на Дванова и Никиту. Последний сумеречный свет погас над оврагом,
        - наступила очередная ночь.
        - Так вам понравилась моя книга? - спросил вождь.
        Дванов был уже без плаща и без штанов. Никита клал их в свой мешок.
        - Я уже сказал, что да, - подтвердил Дванов и посмотрел на преющую рану на ноге.
        - А сами-то вы сочувствуете идее книги - вечному анархизму, так сказать, бродячей душе человека? - допытывался вождь.
        - Нет, - заявил Дванов. - Идея там чепуховая, но написана книга сильно. Так бывает. Вы там глядели на человека, как обезьяна на Робинзона: понимали все наоборот, и вышло замечательно.
        Вождь от удивления привстал на седле:
        - Это интересно… Никиток, мы возьмем коммуниста до Лиманного хутора, там его получишь сполна.
        - А одёжа? - огорчился Никита.
        Помирился Дванов с Никитой на том, что согласился доживать голым.
        Вождь не возражал и ограничился указанием Никите:
        - Смотри, не испорть мне его на ветру! Это - большевистский интеллигент, редкий тип!
        Отряд тронулся. Дванов схватился за стремя лошади Никиты и старался идти на одной левой ноге. Правая нога сама не болела, но если наступить ею, то она чувствует снова выстрел и железные остья внутри.
        Овраг шел в глубь степи, суживался и поднимался. Тянуло ночным ветром, голый Дванов усердно подскакивал на одной ноге, и это его грело.
        Никита хозяйственно перебирал белье Дванова на седле.
        - Обмочился, дьявол! - сказал без злобы Никита. - Смотрю я на вас: прямо как дети малые! Ни одного у меня чистого не было: все моментально, хоть в сортир их сначала посылай… Только один был хороший мужик - комиссар волостной: бей, говорит, огарок, прощайте, партия и дети. У того белье осталось чистым. Вразумительный мужик!
        Дванов представил себе этого вразумительного мужика и сказал Никите:
        - Скоро вас расстреливать будут - со всем, с одеждой и бельем. Мы с покойников не одеваемся.
        Никита не обиделся.
        А ты скачи, скачи знай! Балакать тебе время не пришло. Я, брат, подштанников не попорчу, из меня не высосешь.
        - Я глядеть не буду, - успокоил Дванов Никиту. - А замечу - так не осужу.
        - Да я и не осуждаю, - смутился Никита. - Мне что? Мне товар дорог.
        До Лиманного хутора добрели часа через два. Пока анархисты ходили говорить с хозяевами, Дванов дрожал на ветру и прикладывался грудью к лошади, чтобы согреться. Потом стали разводить лошадей, а Дванова оставили одного. Никита, уводя лошадь, сказал ему:
        - Девайся, куда сам знаешь. На одной ноге не ускачешь.
        Дванов подумал скрыться, но сел на землю от немощи в теле и заплакал в деревенской тьме. Хутор совсем затих, бандиты расселились и легли спать. Дванов дополз до сарая и залег там в просяную солому. Всю ночь он видел сны, которые переживаешь глубже жизни и поэтому не запоминаешь. Проснулся он в тишине долгой устоявшейся ночи, когда, по легенде, дети растут. В глазах Дванова стояли слезы от плача во сне. Он вспомнил, что сегодня умрет и обнял солому, как живое тело.
        Он снова уснул.
        Никита утром еле нашел его и сначала решил, что Дванов мертв, потому что он спал с неподвижной сплошной улыбкой. Но это казалось оттого, что неулыбающиеся глаза Дванова были закрыты. Никита смутно знал, что у живого лицо полностью не смеется: что-нибудь в нем всегда остается печальны либо глаза, либо рот.