Сохранить .
8 рассказов Андрей Платонович Платонов
        # В книгу вошли восемь рассказов А. Платонова: «Приключение», «Корова», «Цветок на земле», «Мусорный ветер», «Ветер-хлебопащец», «Кончина Копёнкина», «Ямская слобода» и «Среди народа».
        Андрей Платонов
        Рассказы
        ПРИКЛЮЧЕНИЕ
        Перед глазами Дванова, привыкшими к далеким горизонтам, открылась узкая долина какой-то древней, давно осохшей реки. Долину занимала слобода Петропавловка - огромное стадо голодных дворов, сбившихся на тесном водопое.
        На улице Петропавловки Дванов увидел валуны, занесенные сюда когда-то ледниками. Валунные камни теперь лежали у хат и служили сиденьем для задумчивых стариков.
        Эти камни Дванов вспомнил, когда сидел в Петропавловском сельсовете. Он зашел туда, чтобы ему дали ночлег и чтобы написать статью в губернскую газету. Дванов написал, что природа не творит обыкновенного, поэтому у нее выходит хорошо. Но у природы нет дара, она берет терпеньем. Из редких степных балок, из глубоких грунтов надо дать воду в высокую степь, чтобы основать в степи социализм. Охотясь за водой, сообщал Дванов, мы одновременно попадем в цель своего сердца - нас поймут и полюбят равнодушные крестьяне, потому что любовь не подарок, а строительство.
        Дванов умел интимное соединять с общественным, чтобы сохранить в себе влечение к общественному.
        Дванова начала мучить уверенность, что он уже знает, как создать социалистический мир в степи, а ничего еще не исполняется. Он не мог долго выносить провала между истиной и действительностью. У него голова сидела на теплой шее, и что думала голова, то немедленно превращалось в шаги, в ручной труд и в поведение. Дванов чувствовал свое сознание, как голод, - от него не отречешься и его не забудешь.
        В подводе Совет отказал, и мужик, которого все в Петропавловке звали богом, указал Дванову дорогу на слободу Каверино, откуда до железной дороги двадцать верст.
        В полдень Дванов вышел на нагорную дорогу. Ниже лежала сумрачная Долина тихой степной реки. Но видно было, что река умирала: ее пересыпали овражные выносы, и она не столько текла, сколько расплывалась болотами. Над болотами стояла осенняя тоска. Рыбы спустились ко дну, птицы улетели, насекомые замерли в щелях омертвелой осоки. Живые твари любили тепло и Раздражающий свет солнца, их торжественный звон сжался в низких норах и замедлился в шепот.
        Дванов верил в возможность подслушать и собрать в природе все самое звучное, печальное и торжествующее, чтобы сделать песни - мощные, как естественные силы, и влекущие, как ветер. В этой глуши Дванов разговорился сам с собой. Он любил беседовать один в открытых местах. Беседовать самому с собой - это искусство, беседовать с другими лицами - забава. Оттого человек идет в общество, в забаву, как вода по склону.
        Дванов сделал головой полукруг и оглядел половину видимого мира. И вновь заговорил, чтобы думать:

«Природа - основа дела. Эти воспетые пригорки и ручейки - не только полевая поэзия. Ими можно поить почву, коров и людей и двигать моторы».
        В виду дымов села Каверино дорога пошла над оврагом. В овраге воздух сгущался в тьму. Там существовали какие-то молчаливые трясины и, быть может, ютились странные люди, отошедшие от разнообразия жизни для однообразия задумчивости.
        Из глубины оврага послышалось сопенье усталых лошадей. Ехали какие-то люди, и кони их вязли в глине.
        Молодой отважный голос запел впереди конного отряда.
        Есть в далекой стране.
        На другом берегу,
        Что нам снится во сне.
        Но досталось врагу…
        Шаг коней выправился. Отряд хором перекрыл переднего певца, но по-своему и другим напевом.
        Кройся, яблочко.
        Спелым золотом.
        Тебя срежет Совет
        Серпом-молотом…
        Одинокий певец продолжал в разлад с отрядом:
        Вот мой меч и душа,
        А там счастье мое…
        Отряд смял припевом конец куплета:
        Эх, яблочко.
        Задушевное,
        Ты в паек попадешь, -
        Будешь прелое…
        Ты на дереве растешь
        И дереву кстати,
        А в Совет попадешь
        С номером-печатью…
        Люди враз засвистали и кончили песню напропалую:
        И-эх, яблочко.
        Ты держи свободу:
        Ни Советам, ни царям,
        А всему народу…
        Песня стихла. Дванов остановился, интересуясь шествием в овраге.
        - Эй, верхний человек! - крикнули Дванову из отряда. - Слазь к безначальному народу!
        Дванов оставался на месте.
        - Ходи быстро! - звучно сказал один густым голосом, вероятно, тот, что запевал. - А то считай до половины - и садись на мушку!
        Дванов не сообразил, что ему надо делать, и ответил, что хотел:
        - Выезжайте сами сюда - тут суше! Чего лошадей по оврагу морите, кулацкая гвардия!
        Отряд внизу остановился.
        - Никиток, делай его насквозь! - приказал густой голос.
        Никиток приложил винтовку, но сначала, за счет бога, разрядил свой угнетенный дух:
        - По мошонке Исуса Христа, по ребру богородицы и по всему христианскому поколению
        - пли!
        Дванов увидел вспышку напряженного беззвучного огня и покатился с бровки оврага на дно, будто сбитый ломом по ноге. Он не потерял ясного сознания и, когда катился вниз, слышал страшный шум в земле, к которой на ходу прикладывались поочередно его уши. Дванов знал, что он ранен в правую ногу - туда впилась железная птица и шевелилась колкими остьями крыльев.
        В овраге Дванов схватил теплую ногу лошади, и ему стало нестрашно у этой ноги. Нога тихо дрожала от усталости и пахла потом и травою пройденных дорог.
        - Страхуй его, Никиток, от огня жизни! Одежда твоя.
        Дванов услышал. Он впился в ногу коня обеими руками, нога превратилась в напирающее живое тело. У Дванова сердце поднялось к горлу, он вскрикнул в беспамятстве того ощущения, когда жизнь из сердца переселяется на кожу, и сразу почувствовал облегчающий, удовлетворительный покой. Природа не упустила взять от Дванова то, зачем он был создан: семя размножения. В свою последнюю пору, обнимая почву и коня, Дванов в первый раз узнал гулкую страсть жизни и удивился ничтожеству мысли перед этой птице бессмертия, коснувшейся его обветренным трепещущим крылом.
        Подошел Никиток и попробовал Дванова за лоб: тепел ли он еще? Рука была большая и горячая. Дванову не хотелось; чтобы эта рука скоро оторвалась от него, и он положил на нее свою ласкающую ладонь. Но Дванов знал, что проверял Никиток, и помог ему:
        - Бей в голову, Никита. Расклинивай череп скорей!
        Никита не был похож на свою руку - это уловил Дванов, - он вскрикнул тонким паршивым голосом, без соответствия покою жизни, хранившемуся в его руке.
        - Ай ты цел? Я тебя не расклиню, а разошью: зачем тебе сразу помирать - ай ты не человек? Помучайся, полежи - спрохвала помрешь прочней!
        Подошли ноги лошади вождя. Густой голос резко осадил Никитка:
        - Если ты, сволочь, будешь еще издеваться над человеком, я тебя самого в могилу вошью. Сказано - кончай, одежда твоя. Сколько раз я тебе говорил, что отряд не банда, а анархия!
        - Мать жизни, свободы и порядка! - сказал лежачий Дванов. - Как ваша фамилия?
        Вождь засмеялся.
        - А тебе сейчас не все равно? Мрачинский!
        Дванов забыл про смерть. Он читал «Приключения современного Агасфера» Мрачинского.
        - Вы писатель! Я читал вашу книгу. Мне все равно, только книга ваша мне нравилась.
        - Да пусть он сам обнажается! Что с я дохлым буду возиться - его тогда не повернешь! - соскучился ждать Никита. - Одежда на нем в талию, всю порвешь, и прибытка не останется.
        Дванов начал раздеваться сам, чтобы не ввести Никиту в убыток: мертвого действительно без порчи платья не разденешь. Правая нога закостенела и не слушалась поворотов, но болеть перестала. Никита заметил и товарищески помогал.
        - Тут, что ли, я тебя тронул? - спросил он, бережно взяв ногу Дванова.
        - Тут, - сказал Дванов.
        - Ну, ничего, - кость цела, а рану салом затянет, ты парень не старый. Родители-то у тебя останутся?
        - Останутся, - ответил Дванов.
        - Пущай остаются, - говорил Никита. - Поскучают и забудут. Родителям только теперь и поскучаться! Ты - коммунист, что ль?
        - Коммунист.
        - Дело твое: всякому царства хочется!
        Вождь молча наблюдал. Остальные анархисты возились у коней и закуривали, не обращая внимания на Дванова и Никиту. Последний сумеречный свет погас над оврагом,
        - наступила очередная ночь.
        - Так вам понравилась моя книга? - спросил вождь.
        Дванов был уже без плаща и без штанов. Никита клал их в свой мешок.
        - Я уже сказал, что да, - подтвердил Дванов и посмотрел на преющую рану на ноге.
        - А сами-то вы сочувствуете идее книги - вечному анархизму, так сказать, бродячей душе человека? - допытывался вождь.
        - Нет, - заявил Дванов. - Идея там чепуховая, но написана книга сильно. Так бывает. Вы там глядели на человека, как обезьяна на Робинзона: понимали все наоборот, и вышло замечательно.
        Вождь от удивления привстал на седле:
        - Это интересно… Никиток, мы возьмем коммуниста до Лиманного хутора, там его получишь сполна.
        - А одёжа? - огорчился Никита.
        Помирился Дванов с Никитой на том, что согласился доживать голым.
        Вождь не возражал и ограничился указанием Никите:
        - Смотри, не испорть мне его на ветру! Это - большевистский интеллигент, редкий тип!
        Отряд тронулся. Дванов схватился за стремя лошади Никиты и старался идти на одной левой ноге. Правая нога сама не болела, но если наступить ею, то она чувствует снова выстрел и железные остья внутри.
        Овраг шел в глубь степи, суживался и поднимался. Тянуло ночным ветром, голый Дванов усердно подскакивал на одной ноге, и это его грело.
        Никита хозяйственно перебирал белье Дванова на седле.
        - Обмочился, дьявол! - сказал без злобы Никита. - Смотрю я на вас: прямо как дети малые! Ни одного у меня чистого не было: все моментально, хоть в сортир их сначала посылай… Только один был хороший мужик - комиссар волостной: бей, говорит, огарок, прощайте, партия и дети. У того белье осталось чистым. Вразумительный мужик!
        Дванов представил себе этого вразумительного мужика и сказал Никите:
        - Скоро вас расстреливать будут - со всем, с одеждой и бельем. Мы с покойников не одеваемся.
        Никита не обиделся.
        А ты скачи, скачи знай! Балакать тебе время не пришло. Я, брат, подштанников не попорчу, из меня не высосешь.
        - Я глядеть не буду, - успокоил Дванов Никиту. - А замечу - так не осужу.
        - Да я и не осуждаю, - смутился Никита. - Мне что? Мне товар дорог.
        До Лиманного хутора добрели часа через два. Пока анархисты ходили говорить с хозяевами, Дванов дрожал на ветру и прикладывался грудью к лошади, чтобы согреться. Потом стали разводить лошадей, а Дванова оставили одного. Никита, уводя лошадь, сказал ему:
        - Девайся, куда сам знаешь. На одной ноге не ускачешь.
        Дванов подумал скрыться, но сел на землю от немощи в теле и заплакал в деревенской тьме. Хутор совсем затих, бандиты расселились и легли спать. Дванов дополз до сарая и залег там в просяную солому. Всю ночь он видел сны, которые переживаешь глубже жизни и поэтому не запоминаешь. Проснулся он в тишине долгой устоявшейся ночи, когда, по легенде, дети растут. В глазах Дванова стояли слезы от плача во сне. Он вспомнил, что сегодня умрет и обнял солому, как живое тело.
        Он снова уснул.
        Никита утром еле нашел его и сначала решил, что Дванов мертв, потому что он спал с неподвижной сплошной улыбкой. Но это казалось оттого, что неулыбающиеся глаза Дванова были закрыты. Никита смутно знал, что у живого лицо полностью не смеется: что-нибудь в нем всегда остается печальны либо глаза, либо рот.
        КОРОВА
        Серая степная корова черкасской породы жила одна в сарае. Этот сарай, сделанный из выкрашенных снаружи досок, стоял на маленьком дворе путевого железнодорожного сторожа. В сарае, рядом с дровами, сеном, просяной соломой и отжившими свой век домашними вещами - сундуком без крышки, прогоревшей самоварной трубой, одежной ветошью, стулом без ножек, - было место для ночлега коровы и для ее жизни в долгие зимы.
        Днем и вечером к ней в гости приходил мальчик Вася Рубцов, сын хозяина, и гладил ее по шерсти около головы. Сегодня он тоже пришел.
        - Корова, корова, - говорил он, потому что у коровы не было своего имени, и он называл ее, как было написано в книге для чтения. - Ты ведь корова!.. Ты не скучай, твой сын выздоровеет, его нынче отец назад приведет.
        У коровы был теленок - бычок; он вчерашний день подавился чем-то, и у него стала идти изо рта слюна и желчь. Отец побоялся, что теленок падет, и повел его сегодня на станцию - показать ветеринару.
        Корова смотрела вбок на мальчика и молчала, жуя давно иссохшую, замученную смертью былинку. Она всегда узнавала мальчика, он любил ее. Ему нравилось в корове все, что в ней было, - добрые теплые глаза, обведенные темными кругами, словно корова была постоянно утомлена или задумчива, рога, лоб и ее большое худое тело, которое было таким потому, что свою силу корова не собирала для себя в жир и в мясо, а отдавала ее в молоко и в работу. Мальчик поглядел еще на нежное, покойное вымя с маленькими осохшими сосками, откуда он кормился молоком, и потрогал крепкий короткий погрудок и выступы сильных костей спереди.
        Посмотрев немного на мальчика, корова нагнула голову и взяла из корыта нежадным ртом несколько былинок. Ей было некогда долго глядеть в сторону или отдыхать, она должна жевать беспрерывно, потому что молоко в ней рожалось тоже беспрерывно, а пища была худой, однообразной, и корове нужно с нею долго трудиться, чтобы напитаться.
        Вася ушел из сарая. На дворе стояла осень. Вокруг дома путевого сторожа простирались ровные, пустые поля, отрожавшие и отшумевшие за лето и теперь выкошенные, заглохшие и скучные.
        Сейчас начинались вечерние сумерки; небо, покрытое серой прохладной наволочью, уже смежалось тьмою; ветер, что весь день шевелил остья скошенных хлебов и голые кусты, омертвевшие на зиму, теперь сам улегся в тихих, низких местах земли и лишь еле-еле поскрипывал флюгаркой на печной трубе, начиная песнь осени.
        Одноколейная линия железной дороги пролегла невдалеке от дома, возле палисадника, в котором в эту пору уже все посохло и поникло - и трава и цветы. Вася остерегался заходить в огорожу палисадника: он ему казался теперь кладбищем растений, которые он посадил и вывел на жизнь весной.
        Мать зажгла лампу в доме и выставила сигнальный фонарь наружу, на скамейку.
        - Скоро четыреста шестой пойдет, - сказала она сыну, - ты его проводи. Отца-то что-то не видать… Уж не загулял ли?
        Отец ушел с теленком на станцию, за семь километров, еще с утра; он наверно, сдал ветеринару теленка, а сам на станционном собрании сидит, либо пиво в буфете пьет, либо на консультацию по техминимуму пошел. А может быть, очередь на ветпункте большая и отец ожидает. Вася взял фонарь и сел на деревянную перекладину у переезда. Поезда еще не было слышно, и мальчик огорчился; ему некогда было сидеть тут и провожать поезда: ему пора было готовить уроки к завтрашнему дню и ложиться спать, а то утром надо рано подниматься. Он ходил в колхозную семилетку за пять километров от дома и учился там в четвертом классе.
        Вася любил ходить в школу, потому что, слушая учительницу и читая книги, он воображал в своем уме весь мир, которого он еще не знал, который был вдали от него. Нил, Египет, Испания и Дальний Восток, великие реки - Миссисипи, Енисей, тихий Дон и Амазонка, Аральское море, Москва, гора Арарат, остров Уединения в Ледовитом океане - все это волновало Васю и влекло к себе. Ему казалось, что все страны и люди давно ожидают, когда он вырастет и придет к ним. Но он еще нигде не успел побывать: родился он здесь же, где жил и сейчас, а был только в колхозе, в котором находилась школа, и на станции. Поэтому с тревогой и радостью он всматривался в лица людей, глядящих из окон пассажирских поездов, - кто они такие и что они думают, - но поезда шли быстро, и люди проезжали в них не узнанными мальчиком на переезде. Кроме того, поездов было мало, всего две пары в сутки, а из них три поезда проходили ночью.
        Однажды, благодаря тихому ходу поезда, Вася явственно разглядел лицо молодого задумчивого человека. Он смотрел через открытое окно в степь, в незнакомое для него место на горизонте и курил трубку. Увидев мальчика, стоявшего на переезде с поднятым зеленым флажком, он улыбнулся ему и ясно сказал: «До свиданья, человек!»
        - и еще помахал на память рукою «До свиданья, - ответил ему Вася про себя, - вырасту, увидимся! Ты поживи и обожди меня, не умирай!» И затем долгое время мальчик вспоминал этого задумчивого человека, уехавшего в вагоне неизвестно куда; он, наверное, был парашютист, артист, или орденоносец, или еще лучше, так думал про него Вася. Но вскоре память о человеке, миновавшем однажды дом, забылась в сердце мальчика, потому что ему надо было жить даль и думать и чувствовать другое.
        Далеко - в пустой ночи осенних полей - пропел паровоз. Вася поближе к линии и высоко над головой поднял светлый сигнал свободного прохода. Он слушал еще некоторое время растущий гул бегущего поезда и затем обернулся к своему дому. На их дворе жалобно замычала корова. Она все время ждала своего сына - теленка, а он не приходил. «Где же это отец так долго шатается! - с недовольством подумал Вася.
        - Наша корова ведь уже плачет! Ночь, темно, а отца все нет».
        Паровоз достиг переезда и, тяжко проворачивая колеса, дыша всею силой своего огня во тьму, миновал одинокого человека с фонарем в руке. Механик и не посмотрел на мальчика, - далеко высунувшись из окна, он следил за машиной: пар пробил набивку в сальнике поршневого штока и при каждом ходе поршня вырывался наружу. Вася это тоже заметил. Скоро будет затяжной подъем, и машина с неплотностью в цилиндре тяжело будет вытягивать состав. Мальчик знал, отчего работает паровая машина, он прочитал про нее в учебнике по физике, а если бы там не было про нее написано, он все равно бы узнал о ней, что она такое. Его мучило, если он видел какой-либо предмет или вещество и не понимал, отчего они живут внутри себя и действуют. Поэтому он не обиделся на машиниста, когда тот проехал мимо и не поглядел на его фонарь; у машиниста была забота о машине, паровоз может стать ночью на долгом подъеме, и тогда ему трудно будет стронуть поезд вперед; при остановке вагоны отойдут немного назад, состав станет врастяжку, и его можно разорвать, если сильно взять с места, а слабо его вовсе не сдвинешь.
        Мимо Васи пошли тяжелые четырехосные вагоны; их рессорные пружины были сжаты, и мальчик понимал, что в вагонах лежит тяжелый дорогой груз. Затем поехали открытые платформы: на них стояли автомобили, неизвестные машины, покрытые брезентом, был насыпан уголь, горой лежали кочаны капусты, после капусты были новые рельсы и опять начались закрытые вагоны, в которых везли живность. Вася светил фонарем на колеса и буксы вагонов - не было ли там чего неладного, но там было все благополучно. Из одного вагона с живностью закричала чужая безвестная телушка, и тогда из сарая ей ответила протяжным, плачущим голосом корова, тоскующая о своем сыне.
        Последние вагоны прошли мимо Васи совсем тихо. Слышно было, как паровоз в голове поезда бился в тяжелой работе, колеса его буксовали и состав не натягивался. Вася направился с фонарем к паровозу, потому что машине было трудно, и он хотел побыть около нее, словно этим он мог разделить ее участь.
        Паровоз работал с таким напряжением, что из трубы его вылетали кусочки угля и слышалась гулкая дышащая внутренность котла. Колеса машины медленно проворачивались, и механик следил за ними из окна будки. Впереди паровоза шел по пути помощник машиниста. Он брал лопатой песок из балластного слоя и сыпал его на рельсы, чтобы машина не буксовала, свет передних паровозных фонарей освещал черного, измазанного в мазуте, утомленного человека. Вася поставил свой фонарь на землю и вышел на балласт к работающему с лопатой помощнику машиниста.
        - Дай, я буду, - сказал Вася. - А ты ступай помогай паровозу. А то вот-вот он остановится.
        - А сумеешь? - спросил помощник, глядя на мальчика большими светлыми глазами из своего глубокого темного лица. - Ну попробуй! Только осторожней, оглядывайся на машину!
        Лопата была велика и тяжела для Васи. Он отдал ее обратно помощнику.
        - Я буду руками, так легче.
        Вася нагнулся, нагреб песку в горсти и быстро насыпал его поло на головку рельса.
        - Посыпай на оба рельса, - указал ему помощник и побежал на паровоз.
        Вася стал сыпать по очереди, то на один рельс, то на другой. Паровоз тяжело, медленно шел вслед за мальчиком, растирая песок стальными колесами. Угольная гарь и влага из охлажденного пара падали сверху на Васю, но ему было интересно работать, он чувствовал себя важнее паровоза, потому что сам паровоз шел за ним и лишь благодаря ему не буксовал и не останавливался.
        Если Вася забывался в усердии работы и паровоз к нему приближался почти вплотную, то машинист давал короткий гудок и кричал с машины: «Эй, оглядывайся!.. Сыпь погуще, поровней!»
        Вася берегся машины и молча работал. Но потом он рассерчал, что на него кричат и приказывают; он сбежал с пути и сам закричал машинисту:
        - А вы чего без песка поехали? Иль не знаете!..
        - Он у нас весь вышел, - ответил машинист. - У нас посуда для него мала.
        - Добавочную поставьте, - указал Вася, шагая рядом с паровозом. - Из старого железа можно согнуть и сделать. Вы кровельщику закажите.
        Машинист поглядел на этого мальчика, но во тьме не увидел его хорошо. Вася был одет исправно и обут в башмаки, лицо имел небольшое и глаз не сводил с машины. У машиниста у самого дома такой же мальчишка рос.
        - И пар у вас идет, где не нужно; из цилиндра, из котла дует сбоку, - говорил Вася. - Только зря сила в дырки пропадает.
        - Ишь ты! - сказал машинист. - А ты садись веди состав, а я рядом пойду.
        - Давай! - обрадованно согласился Вася.
        Паровоз враз, во всю полную скорость, завертел колесами на месте, точно узник, бросившийся бежать на свободу, даже рельсы под ним далеко загремели по линии.
        Вася выскочил опять вперед паровоза и начал бросать песок на рельсы, под передние бегунки машины. «Не было бы своего сына, я бы усыновил этого, - бормотал машинист, укрощая буксованье паровоза. - Он с малолетства уже полный человек, а у него еще все впереди… Что за черт: не держат ли еще тормоза где-нибудь в хвосте, а бригада дремлет, как на курорте. Ну, я ее на уклоне растрясу».
        Машинист дал два длинных гудка - чтоб отдали тормоза в составе, если где зажато.
        Вася оглянулся и сошел с пути.
        - Ты что же? - крикнул ему машинист.
        - Ничего, - ответил Вася. - Сейчас не круто будет, паровоз без меня поедет, сам, а потом под гору…
        - Все может быть, - произнес сверху машинист. - На, возьми-ка! - да он бросил мальчику два больших яблока.
        Вася поднял с земли угощенье.
        - Обожди, не ешь! - сказал ему машинист. - Пойдешь назад, глянь под вагоны и послушай, пожалуйста: не зажаты ли где тормоза. А тогда выйди на бугорок, сделай мне сигнал своим фонарем - знаешь как?
        - Я все сигналы знаю, - ответил Вася и уцепился за трап паровоза, чтобы прокатиться. Потом он наклонился и поглядел куда-то под паровоз.
        - Зажато! - крикнул он.
        - Где? - спросил машинист.
        - У тебя зажато - тележка под тендером! Там колеса крутятся тихо, а на другой тележке шибче!
        Машинист выругал себя, помощника и всю жизнь целиком, а Вася соскочил с трапа и пошел домой.
        Вдалеке светился на земле его фонарь. На всякий случай Вася послушал, как работают ходовые части вагонов, но нигде не услышал, чтобы терлись и скрежетали тормозные колодки.
        Состав прошел, и мальчик обернулся к месту, где был его фонарь. Свет от него вдруг поднялся в воздух, фонарь взял в руки какой-то человек. Вася добежал туда и увидел своего отца.
        - А телок наш где? - спросил мальчик у отца. - Он умер?
        - Нет, он поправился, - ответил отец. - Я его на убой продал, мне цену хорошую дали. К чему нам бычок!
        - Он еще маленький, - произнес Вася.
        - Маленький дороже, у него мясо нежней, - объяснил отец. Вася переставил стекло в фонаре, белое заменил зеленым и несколько раз медленно поднял сигнал над головою и опустил вниз, обратив его свет в сторону ушедшего поезда: пусть он едет дальше, колеса под вагонами идут свободно, они нигде не зажаты.
        Стало тихо. Уныло и кротко промычала корова во дворе. Она не спала в ожидании своего сына.
        - Ступай один домой, - сказал отец Васе, - а я наш участок обойду.
        - А инструмент? - напомнил Вася.
        - Я так; я погляжу только, где костыли повышли, а работать нынче не буду, - тихо сказал отец. - У меня душа по теленку болит: растили-растили его, уж привыкли к нему… Знал бы, что жалко его будет, не продал бы…
        И отец пошел с фонарем по линии, поворачивая голову то направо, то налево, осматривая путь.
        Корова опять протяжно заныла, когда Вася открыл калитку во двор и корова услышала человека.
        Вася вошел в сарай и присмотрелся к корове, привыкая глазами ко тьме. Корова теперь ничего не ела; она молча и редко дышала, и тяжкое, трудное горе томилось в ней, которое было безысходным и могло только увеличиваться, потому что свое горе она не умела в себе утешить ни словом, ни сознанием, ни другом, ни развлечением, как это может делать человек. Вася долго гладил и ласкал корову, но она оставалась неподвижной и равнодушной: ей нужен был сейчас только один ее сын - теленок, и ничего не могло заменить его - ни человек, ни трава и ни солнце. Корова не понимала, что можно одно счастье забыть, найти другое и жить опять, не мучаясь более. Ее смутный ум не в силах был помочь ей обмануться: что однажды вошло в сердце или в чувство ее, то не могло быть там подавлено или забыто.
        И корова уныло мычала, потому что она была полностью покорна жизни природе и своей нужде в сыне, который еще не вырос, чтобы она могла оставить его, и ей сейчас было жарко и больно внутри, она глядела во тьму большими налитыми глазами и не могла ими заплакать, чтобы обессилить себя и свое горе.
        Утром Вася ушел спозаранку в школу, а отец стал готовить к работе небольшой однолемешный плуг. Отец хотел запахать на корове немного земли в полосе отчуждения, чтобы по весне посеять там просо.
        Возвратившись из школы, Вася увидел, что отец пашет на корове, но запахал мало. Корова покорно волочила плуг и, склонив голову, капала слюной на землю. На своей корове Вася с отцом работали и раньше; она умела пахать и была привычна и терпелива ходить в ярме.
        К вечеру отец распряг корову и пустил ее попастись на жнивье по старополью. Вася сидел в доме за столом, делал уроки и время от времени поглядывал в окно - он видел свою корову. Она стояла на ближнем поле, не паслась и ничего не делала.
        Вечер наступил такой же, какой был вчера, сумрачный и пустой, и флюгарка поскрипывала на крыше, точно напевая долгую песнь осени. Уставившись глазами в темнеющее поле, корова ждала своего сына; она уже теперь не мычала по нем и не звала его, она терпела и не понимала.
        Поделав уроки, Вася взял ломоть хлеба, посыпал его солью и понес корове. Корова не стала есть хлеб и осталась равнодушной, как была. Вася постоял около нее, а потом обнял корову снизу за шею, чтоб она знала, что он понимает и любит ее. Но корова резко дернула шеей, отбросила от себя мальчика и, вскрикнув непохожим горловым голосом, побежала в поле. Убежав далеко, корова вдруг повернула обратно и, то прыгая, то припадая передними ногами и прижимаясь головой к земле, стала приближаться к Васе, ожидавшему ее на прежнем месте.
        Корова пробежала мимо мальчика, мимо двора и скрылась в вечернем поле, и оттуда еще раз Вася услышал ее чужой горловой голос.
        Мать, вернувшись из колхозного кооператива, отец и Вася до самой полночи ходили в разные стороны по окрестным полям и кликали свою корову, но корова им не отвечала, ее не было. После ужина мать заплакала, что пропала и кормилица и работница, а отец стал думать о том, что придется, видно, писать заявление в кассу взаимопомощи и в дорпрофсож, чтоб выдали ссуду на обзаведение новой коровой.
        Утром Вася проснулся первым, еще был серый свет в окнах. Он расслышал, что около дома кто-то дышит и шевелится в тишине. Он посмотрел в окно и увидел корову; она стояла у ворот и ожидала, когда ее впустят домой…
        С тех пор корова хотя и жила и работала, когда приходилось пахать или съездить за мукой в колхоз, но молоко у нее пропало вовсе, и она стала угрюмой и непонятливой. Вася ее сам поил, сам задавал корм и чистил, но корова не отзывалась на его заботу, ей было все равно, что делают с ней.
        Среди дня корову выпускали в поле, чтоб она походила на воле и чтоб ей стало лучше. Но корова ходила мало; она подолгу стояла на месте, затем шла немного и опять останавливалась, забывая ходить. Однажды она вышла на линию и тихо пошла по шпалам, тогда отец Васи увидел ее, окоротил и свел на сторону. А раньше корова была робкая, чуткая и никогда сама не выходила на линию. Вася поэтому стал бояться, что корову может убить поездом или она сама помрет, и, сидя в школе, он все думал о ней, а из школы бежал домой бегом.
        И один раз, когда были самые короткие дни и уже смеркалось, Вася, возвращаясь из школы, увидел, что против их дома стоит товарный поезд. Встревоженный, он сразу побежал к паровозу.
        Знакомый машинист, которому Вася помогал недавно вести состав, и отец Васи вытаскивали из-под тендера убитую корову. Вася сел на землю и замер от горя первой близкой смерти.
        - Я ведь ей минут десять свистки давал, - говорил машинист отцу Васи. - Она глухая у тебя или дурная, что ль? Весь состав пришлось сажать на экстренное торможение, и то не успел.
        - Она не глухая, она шалая, - сказал отец. - Задремала, наверно, на путях.
        - Нет, она бежала от паровоза, но тихо и в сторону не сообразила свернуть, - ответил машинист. - Я думал, она сообразит.
        Вместе с помощником и кочегаром, вчетвером, они выволокли изуродованное туловище коровы из-под тендера и свалили всю говядину наружу, в сухую канаву около пути.
        - Она ничего, свежая, - сказал машинист. - Себе засолишь мясо или продашь?
        - Продать придется, - решил отец. - На другую корову надо деньги собирать, без коровы трудно.
        - Без нее тебе нельзя, - согласился машинист. - Собирай деньги и покупай, я тебе тоже немного деньжонок подброшу. Много у меня нет, а чуть-чуть найдется. Я скоро премию получу.
        - Это за что же ты мне денег дашь? - удивился отец Васи. - Я тебе не родня, никто… Да я и сам управлюсь: профсоюз, касса, служба, сам знаешь - оттуда, отсюда…
        - Ну, а я добавлю, - настаивал машинист. - Твой сын мне помогал, а я вам помогу. Вон он сидит. Здравствуй! - улыбнулся механик.
        - Здравствуй, - ответил ему Вася.
        - Я еще никого в жизни не давил, - говорил машинист, - один раз собаку… Мне самому тяжело на сердце будет, если вам ничем за корову не отплачу.
        - А за что ты премию получишь? - спросил Вася. - Ты ездишь плохо.
        - Теперь немного лучше стал, - засмеялся машинист. - Научился!
        - Поставили другую посуду для песка? - спросил Вася.
        - Поставили: маленькую песочницу на большую сменили! - ответил машинист.
        - Насилу догадались, - сердито сказал Вася.
        Здесь пришел главный кондуктор и дал машинисту бумагу, которую он написал, о причине остановки поезда на перегоне.
        На другой день отец продал в сельский районный кооператив всю тушу коровы; приехала чужая подвода и забрала ее. Вася и отец поехали вместе с этой подводой. Отец хотел получить деньги за мясо, а Вася думал купить себе в магазине книг для чтения. Они заночевали в районе и провели там еще полдня, делая покупки, а после обеда пошли ко двору.
        Идти им надо было через тот колхоз, где была семилетка, в которой учился Вася. Уже стемнело вовсе, когда отец и сын добрались до колхоза, поэтому Вася не пошел домой, а остался ночевать у школьного сторожа, чтобы не идти завтра спозаранку обратно и не мориться зря. Домой ушел один отец.
        В школе с утра начались проверочные испытания за первую четверть. Ученикам задали написать сочинение из своей жизни.
        Вася написал в тетради: «У нас была корова. Когда она жила, из нее ели молоко мать, отец и я. Потом она родила себе сына - теленка, и он тоже ел из нее молоко, мы трое и он четвертый, а всем хватало. Корова еще пахала и возила кладь. Потом ее сына продали на мясо. Корова стала мучиться, но скоро умерла от поезда. И ее тоже съели, потому что она говядина. Корова отдала нам все, то есть молоко, сына, мясо, кожу, внутренности и кости, она была доброй. Я помню нашу корову и не забуду».
        Ко двору Вася вернулся в сумерки. Отец был уже дома, он только что пришел с линии; он показывал матери сто рублей, две бумажки, которые ему бросил с паровоза машинист в табачном кисете.
        ЦВЕТОК НА ЗЕМЛЕ
        Скучно Афоне жить на свете. Отец его на войне, мать с утра до вечера работает в колхозе на молочной ферме, а дедушка Тит спит на печке. Он и днем спит, и ночью спит, а утром, когда просыпается и ест кашу с молоком, он тоже дремлет.
        - Дедушка, ты не спи, ты уж выспался, - сказал нынче утром Афоня дедушке.
        - Не буду, Афонюшка, я не буду, - ответил дед. - Я лежать буду и на тебя глядеть.
        - А зачем ты глаза закрываешь и со мной ничего не говоришь? - спросил тогда Афоня.
        - Нынче я не буду глаза смежать, - обещал дедушка Тит. - Нынче я на свет буду смотреть.
        - А отчего ты спишь, а я нет?
        - Мне годов много, Афонюшка… Мне без трех девяносто будет, глаза уж сами жмурятся.
        - А тебе ведь темно спать, - говорил Афоня. - На дворе солнце горит, там трава растет, а ты спишь, ничего не видишь.
        - Да я уж все видел, Афонюшка.
        - А отчего у тебя глаза белые и слезы в них плачут?
        - Они выцвели, Афонюшка, они от света выцвели и слабые стали; мне глядеть ведь долго пришлось.
        Афоня осмотрел деда, какой он есть. В бороде деда были хлебные крошки, и там жил еще один комарик. Афоня встал на лавку, выбрал все крошки из бороды у деда, а комарика прогнал оттуда - пусть живет отдельно. Руки дедушки лежали на столе; они были большие, кожа на них стала как кора на дереве, и под кожей видны были толстые черные жилы, эти руки много земли испахали.
        Афоня поглядел в глаза деду. Глаза его были открыты, но смотрели Равнодушно, не видя ничего, и в каждом глазу светилась большая капля слезы.
        - Не спи, дедушка! - попросил Афоня.
        Но дедушка уже спал. Мать подсадила его, сонного, на печку, укрыла одеялом и ушла работать. Афоня же остался один в избе, и опять ему скучно стало. Он ходил вокруг деревянного стола, смотрел на мух, которые окружили на полу хлебную крошку, упавшую из бороды деда, и ели ее; потом Афоня подходил к печке, слушал, как дышит там спящий дед, смотрел через окно на пустую улицу и снова ходил вокруг стола, не зная, что делать.
        - Мамы нету, папы нет, дедушка спит, - говорил Афоня сам себе.
        Потом он посмотрел на часы-ходики, как они идут. Часы шли долго и скучно: тик-так, тик-так, будто они баюкали деда, а сами тоже уморились и хотели уснуть.
        - Проснись, дедушка, - просил Афоня. - Ты спишь?
        - А? Нету, я не сплю, - ответил дедушка Тит с печки.
        - Ты думаешь? - спрашивал Афоня.
        - А? Я тут, Афоня, я тут.
        - Ты думаешь там?
        - А? Нету, я все обдумал, Афонюшка, я смолоду думал.
        - Дедушка Тит, а ты все знаешь?
        - Все, Афоня, я все знаю.
        - А что это, дедушка?
        - А чего тебе, Афонюшка?
        - А что это все?
        - А я уж позабыл, Афоня.
        - Проснись, дедушка, скажи мне про все!
        - А? - произнес дедушка Тит.
        - Дедушка Тит! Дедушка Тит! - звал Афоня. - Ты вспомни!
        Но дед уже умолк, он опять уснул в покое на русской печи.
        Афоня тогда сам залез на печь к дедушке и начал будить его, чтобы он проснулся. А дед спал и только шептал тихо во сне неслышные слова. Афоня уморился его будить и сам уснул возле деда, прильнув к его доброй знакомой груди, пахнувшей теплой землею.
        Очнувшись от сна, Афоня увидел, что дед глядит глазами и не спит.
        - Вставай, дедушка, - сказал Афоня. А дед опять закрыл глаза и уснул.
        Афоня подумал, что дед тогда не спит, когда он спит; и он захотел никогда не спать, чтобы подкараулить деда, когда он совсем проснется.
        И Афоня стал ожидать. Часы-ходики тикали, и колесики их поскрипывали и напевали, баюкая деда.
        Афоня тогда слез с печи и остановил маятник у часов. В избе стало тихо. Слышно стало, как отбивает косу косарь за рекой и тонко звенит мошка под потолком.
        Дедушка Тит очнулся и спросил:
        - Ты чего, Афоня? Что-то шумно так стало? Это ты шумел?
        - А ты не спи! - сказал Афоня. - Ты скажи мне про все! А то ты спишь и спишь, а потом умрешь, мама говорит - тебе недолго осталось; кто мне тогда скажет про все?
        - Обожди, дай мне квасу испить, - произнес дед и слез с печи.
        - Ты опомнился? - спросил Афоня.
        - Опомнился, - ответил дед. - Пойдем сейчас белый свет пытать.
        Старый Тит испил квасу, взял Афоню за руку, и они пошли из избы наружу.
        Там солнце высоко стояло на небе и освещало зреющий хлеб на полях и цветы на дорожной меже.
        Дед повел Афоню полевой дорогой, и они вышли на пастбище, где рос сладкий клевер для коров, травы и цветы. Дед остановился у голубого цветка, терпеливо росшего корнем из мелкого чистого песка, показал на него Афоне, потом согнулся и осторожно потрогал тот цветок.
        - Это я сам знаю! - протяжно сказал Афоня. - А мне нужно, что самое главное бывает, ты скажи мне про все! А этот цвет растет, он не все!
        Дедушка Тит задумался и осерчал на внука.
        - Тут самое главное тебе и есть!.. Ты видишь - песок мертвый лежит, он каменная крошка, и более нет ничего, а камень не живет и не дышит, он мертвый прах. Понял теперь?
        - Нет, дедушка Тит, - сказал Афоня. - Тут понятного нету.
        - Ну, не понял, так чего же тебе надо, раз ты непонятливый? А цветок, ты видишь, жалконький такой, а он живой, и тело себе он сделал из мертвого праха. Стало быть, он мертвую сыпучую землю обращает в живое тело, и пахнет от него самого чистым духом. Вот тебе и есть самое главное дело на белом свете, вот тебе и есть, откуда все берется. Цветок этот - самый святой труженик, он из смерти работает жизнь.
        - А трава и рожь тоже главное делают? - спросил Афоня.
        - Одинаково, - сказал дедушка Тит.
        - А мы с тобой?
        - И мы с тобой. Мы пахари, Афонюшка, мы хлебу расти помогаем. А этот вот желтый цвет на лекарство идет, его и в аптеке берут. Ты бы нарвал их да снес. Отец-то твой ведь на войне; вдруг поранят его, или он от болезни ослабнет, вот его и полечат лекарством.
        Афоня задумался среди трав и цветов. Он сам, как цветок, тоже захотел теперь делать из смерти жизнь; он думал о том, как рождаются из сыпучего скучного песка голубые, красные, желтые счастливые цветы, поднявшие к небу свои добрые лица и дышащие чистым духом в белый свет.
        - Теперь я сам знаю про все! - сказал Афоня. - Иди домой, дедушка, ты опять, должно, спать захотел: у тебя глаза белые… Ты спи, а когда умрешь, ты не бойся, я узнаю у цветов, как они из праха живут, и ты опять будешь жить из своего праха. Ты, дедушка, не бойся!
        Дед Тит ничего не сказал. Он невидимо улыбнулся своему доброму внуку и пошел опять в избу на печку.
        А маленький Афоня остался один в поле. Он собрал желтых цветов, сколько мог их удержать в охапке, и отнес в аптеку, на лекарства, чтобы отец его не болел на войне от ран. В аптеке Афоне дали за цветы железный гребешок. Он принес его деду и подарил ему: пусть теперь дедушка чешет себе бороду тем гребешком.
        - Спасибо тебе, Афонюшка, - сказал дед. - А цветы тебе ничего не сказывали, из чего они в мертвом песке живут?
        - Не сказывали, - ответил Афоня. - Ты вон сколько живешь, и то не знаешь. А говорил, что знаешь про все. Ты не знаешь.
        - Правда твоя, - согласился дед.
        - Они молча живут, надо у них допытаться, - сказал Афоня. - Чего все цветы молчат, а сами знают?
        Дед кротко улыбнулся, погладил головку внука и посмотрел на него, как на цветок, растущий на земле. А потом дедушка спрятал гребешок за пазуху и опять заснул.
        МУСОРНЫЙ ВЕТЕР
        Посвящается тов. Цахову, германскому безработному, свидетелю на Лейпцигском процессе, заключенному в концлагере Гитлера.
        Оставьте безумие мое.
        И подайте тех,
        Кто отнял мой ум.

«Тысяча и одна ночь»
        Над землей взошла утренняя заря на небе, и начался новый сияющий день 16 июля 1933 года. Однако к одиннадцати часам утра этот день уже постарел от действия собственной излишней энергии - от жары, от пылящей ветхости почвы, затмившей пространство, от тления всякого живого дыхания, возбужденного реющим светом, - и летний день стал смутным, тяжким и вредоносным для зрения глаз.
        Стихия света проникала через большое горячее окно и освещала одинокого спящего на железной кровати, на бедном белье, взволнованном сонными движениями. Спящий человек был не стар, но обыкновенное лицо его давно посерело от напряжения, с которым уснувший добывал себе жизнь, и непроходящее утомленное отчаяние с костяной твердостью лежало в выражении его лица, как часть поверхности человеческого тела.
        Было воскресенье. Из другой комнаты квартиры вышла смуглая жена спящего человека, по имени Зельда, родом с Ближнего Востока, из русской Азии. Она с кроткой тщательностью накинула одеяло на обнажившегося мужа и побудила его:
        - Вставай, Альберт. День наступил, я достану чего-нибудь…
        Альберт открыл глаза - сначала один глаз, потом другой - и увидел все в мире таким неопределенным и чужим, что взволновался сердцем, сморщился и заплакал, как в детском ужасающем сновидении, когда вдруг чувствуется, что матери нету нигде и вставшие, мутные предметы враждебно двигаются на маленького зажмурившегося человека… Зельда погладила Альберта по лицу, он успокоился, его глаза остановились
        - чистые, выгоревшие насквозь, глядящие неподвижно, как в слепоте. Он не мог сразу вспомнить, что он существует и что ему надо продолжать жить дальше, он забыл вес и чувство своего тела. Зельда ближе склонилась к нему, увядшая от голода афганка, некогда пышное и милое существо.
        - Вставай, Альберт… У меня есть две картошки с ворванью.
        Альберт Лихтенберг увидел с ожесточением, что его жена стала животным: пух на ее щеках превратился в шерсть, глаза сверкали бешенством и рот был наполнен слюной жадности и сладострастия; она произносила над лицом возгласы своего мертвого безумия. Альберт закричал на нее и отогнал прочь. Одеваясь, Лихтенберг видел, как плакала Зельда, улегшись на полу; нога ее заголилась - она была покрыта одичалыми волдырями от неопрятности зверя, она даже не зализывала их, она была хуже обезьяны, которая все же тщательно следит за своими органами.
        Альберт взял трость и захотел уйти: он потемнел мыслью, эта бывшая женщина иссосала его молодость, она грызла его за бедность, за безработицу, за мужское бессилие и, голая, садилась верхом на него по ночам. Теперь она зверь, сволочь безумного сознания, а он до гроба, навсегда останется человеком, физиком космических пространств, и пусть голод томит его желудок до самого сердца - он не пойдет выше горла, и жизнь его спрячется в пещеру головы.
        Альберт ударил тростью Зельду и вышел на улицу, в южную германскую провинцию. Звонили колокола римской веры, из небольшой уличной церкви выходили белые блаженные девушки с глазами, наполненными скорее сыростью любовной железы, чем слезами обожания Христа.
        Альберт поглядел на солнце и улыбнулся ему, как далекому человеку. Нет, не солнце, не это всемирное сияние энергии, и не кометы, не бродячие черные звезды закончат человечество на земле: они слишком велики для такого небольшого действия. Люди сами затомят и растерзают себя, и лучшие упадут мертвыми в борьбе, а худшие обратятся в животных.
        На крыльцо католического храма вышел римский священник, возбужденный, влажный и красный, - посол бога в виде мочевого отростка человека. Затем из церкви появились старухи, эти женщины, в которых кипевшие некогда страсти теперь текли гноем, и в чреве, в его гробовой темноте, истлевали части любви и материнства. Священник благословил с крыльца жаркое пространство и ушел в холодок своей квартиры на церковном дворе.
        Мелкие колокола на башне еще продолжали звонить, вознося пропетые молитвы через готическую мучительную вершину храма в неясное небо, затуманенное зноем солнца. Вечные колокола звонили о том же, о чем писали газеты и книги, о чем играла музыка в ночных кафе: «Томись - томись - томись!»
        Но уже двадцать лет слышал этот однообразный всемирный звук Альберт Лихтенберг:
«Томись!» - и призыв к томлению, к замедлению, к уничтожению жизни все более усиливался, - одно лишь сердце билось невинно и ясно, как непорочное, как не понимающее ничего.
        Альберт сел где-то в городе среди потоков жары; день продолжался над ним с тщательностью пустяка, с точностью государственной казни и с терпением неизвестного милосердия. Лихтенберг потрогал дерево, росшее перед ним. Внимательно и нежно он стал глядеть на это деревянное растение, мучимое тем же томленьем, тем же ожиданьем прохладного ветра в этом пыльном, душевном существовании.
        - Кто ты? - спросил Лихтенберг.
        Ветви и листья склонились к утомленному человеку. Альберт схватил близкую ветвь с той страстью и напряжением одинокого дружелюбия, перед которым вся блаженная любовь на земле незначительна. С дерева упали мертвые бабочки, но живая моль улетела в сухую пустоту.
        Лихтенберг сжал трость в руке; он пошел дальше с яростью своего жесткого сознания, он чувствовал мысли в голове, вставшие, как щетина, продирающиеся сквозь кость. В тлеющем, измученном воздухе он увидел площадь города. Большой католический собор, как сонное тысячелетие, как организованное в камень страдание, стоял сосредоточенно и безмолвно, опираясь глубоко в могилы своих строителей. Снизу поднимался мусор: человек сто национал-социалистов, в коричневой прозодежде своего мировоззрения, монтировали памятник Адольфу Гитлеру. Памятник был привезен готовым на грузовике, его отлили из качественной бронзы в Эссене. Другой грузовик, имея кран на своей площадке, сгрузил памятник вниз, а еще четыре грузовых машины одновременно привезли тропические растения в синих ящиках морского цвета. Национал-социалисты трудились, не жалея одежды; их белье прело от пота, кости изнашивались, но им хватало и одежды и колбасы, потому что в тот час миллионы машин и угрюмых людей напрягались в Германии, обслуживая трением металла и человеческих костей славу одного человека и его помощников.
        Из центральной улицы города вышла единодушная толпа - в несколько тысяч человек, толпа пела песнь изнутри своей утробы - Лихтенберг ясно различал бас пищевода и тенор дрожащих кишок. Толпа приблизилась к памятнику; лица людей означали счастье: удовольствие силы и бессмыслия блестело на них, покой ночи и пищи был обеспечен для каждого темным могуществом их собственного количества. Они подошли к памятнику, и авангард толпы провозгласил хором приветствие - человеку, изображенному из бронзы, - а затем вступили в помощь работающим, и мусор поднялся от них с силой стихии, так что Лихтенберг почувствовал перхоть даже в своей душе. Другие тысячи и миллионы людей тоже топтали сейчас старую трудную землю Германии, выражая одной своей наличностью радость спасителю древней родины и современного человечества. Миллионы могли теперь не работать, а лишь приветствовать; кроме них, были еще сонмы и племена, которые сидели в канцеляриях и письменно, оптически, музыкально, мысленно, психически утверждали владычество гения-спасителя, оставаясь сами безмолвными и безымянными. Ни приветствующие, ни безмолвные не
добывали даже черного хлеба, но ели масло, пили виноградное вино, кормили по одной верной жене. Сверх того, по Германии маршевыми колоннами ходили вооруженные армии, охраняющие славу правительства и порядок преданности ему, - эти колонны немых, сосредоточенных людей ежедневно питались ветчиной, и правительство поддерживало в них героический дух безбрачия, но снабдило пипетками против заражения сифилисом от евреек (немецкие женщины сифилисом сознательно не болели, от них даже не исходило дурного запаха благодаря совершенному расовому устройству тела).
        Лихтенберг тоже не трудился - он мучился. Все видимые им людские количества либо погибали от голода и безумия, либо шагали в рядах государственной охраны. Кто же кормил их пищей, одевал одеждой и снабжал роскошью власти и праздности?.. Где живет пролетариат? Или он утомился и умер, истратившись в труде и безвестности? Кто же, бедный, могучий и молчаливый, содержит этот мир, который истощается в ужасе и остервенелой радости, а не в творчестве и ограждает себя частоколом идолов?
        В изнеможении стоял Альберт Лихтенберг на старой католической площади, озираясь с удивлением в этом царстве мнимости; он и сам лишь с трудом чувствовал свое существование, напрягаясь для каждого воспоминания о самом себе; обычно же он себя постоянно забывал, может быть, излишек страдающего сознания выключал в нем жизнь, дабы она сохранилась хотя бы в своем грустном беспамятстве!..
        Чуждый всякому соображению, равнодушный, как несуществующий, Лихтенберг подошел к радиатору грузовика. Трепещущий жар выходил из железа; тысячи людей, обратившись в металл, тяжело отдыхали в моторе, не требуя больше ни социализма, ни истины, питаясь одним дешевым газом. Лихтенберг прислонился лицом к машине, как к погибшему братству; сквозь щели радиатора он увидел могильную тьму механизма, в его теснинах заблудилось человечество и пало мертвым. Лишь изредка среди пустых заводов стояли немые рабочие; на каждого из них приходилось по десяти человек государственной гвардии, и каждый рабочий делал в день сто лошадиных сил, чтобы они кормили, утешали и вооружали господствующую стражу. Один убогий труженик содержал десять человек торжествующих господ, но эти десять господ, однако, не радовались, а жили в тревоге, сжимая оружие в руках - против бедных и одиноких.
        Над радиатором автомобиля висела золотая полоска материи с надписью черными буквами: «Почитайте вождя германцев - мудрого, мужественного, великого Адольфа! Вечная слава Гитлеру!» По обеим сторонам надписи были знаки свастики, как следы лапок насекомого.
        - Прекрасный девятнадцатый век, ты ошибся! - сказал Лихтенберг в пыль воздуха, и мысль его вдруг остановилась, превратившись в физическую силу. Он поднял тяжелую трость и ударил ею машину в грудь - в радиатор, так, что смялись его соты. Национальный шофер молча вышел из-за руля и, сжав туловище худого физика, ударил его головою с равнозначной силой о тот же радиатор. Лихтенберг свалился в земной сор и там полежал без ощущения; это уже не было для него страданием - он и без того очень мало чувствовал себя, как насущное тело и как эгоиста, а голова его болела от сорной действительности больше, чем от ударов о железо…
        Слабо белел день над его зрением, он глядел в него не моргая; пыль набилась в его глазницы, и оттуда текли слезы, чтобы смыть щекочущую грязь. Над ним стоял шофер; все съеденные им за свою жизнь животные - коровы, бараны, овцы, рыбы, раки, - переварившись внутри, оставили в лице и теле шофера свое выражение остервенения и глухой дикости. Лихтенберг встал, ткнул тростью животное туловище шофера и отошел от машины. Шофер остался в удивлении - перед таким фактом невнимательного мужества
        - и забыл вторично ударить Лихтенберга.
        В пространстве шел ветер с юга, неся из Франции, Италии, Испании житейский мусор и запах городов, остатки взволнованного шума, обрывающийся голос человека… Лихтенберг повернулся лицом навстречу ветру; он услышал далекую жалобу женщины, грустный крик толпы, скрежет машинных скоростей, пение влажных цветов на берегу Средиземного моря. Он вникнул в эту невнятность, в безответное долгое течение воздуха, наполненное воплем над безмолвием местной суеты.
        Лихтенберг подошел к труженикам у памятника. Работа людей уже прекращалась. На чугунном цилиндре стояло бронзовое человеческое полутело, заканчивающееся сверху головой.
        На лице памятника были жадные губы, любящие еду и поцелуи, щеки его потолстели от всемирной славы, а на обыкновенный житейский лоб оплаченный художник положил резкую морщину, дабы видна была мучительная сосредоточенность этого полутела над организацией судьбы человечества и ясен был его напряженный дух озабоченности. Грудь фигуры выдавалась вперед, точно подтягиваясь к груди женщины, опухшие уста лежали в нежной улыбке, готовые к страсти и к государственной речи, - если придать памятнику нижнюю половину тела, этот человек годился бы в любовники девушке, при одном же верхнем полутеле он мог быть только национальным вождем.
        Лихтенберг улыбнулся; одна радость еще не оставила его - он мог нечаянно, по забывчивости, думать.
        - Прекрасный девятнадцатый век! - громко сказал Лихтенберг в окружавший его удушающий дух жары, машин и людей; национал-социалисты прислушались к его неясной речи: их вождь сравнил некогда мысль и слово с семейным браком, - если мысль верна лишь вождю, как своему мужу, она полезна; если она бродит в сумраке ночи, по домам отчаяния, ища удовлетворения своего в развратном сомнении и блуде с одною грустью своею, - тогда мысль бессмысленна, организованная голова должна ее уничтожить, она опасней коммунизма и Версальского договора, сложенных вместе. - Великий век! - говорил Лихтенберг. - В конце твоего времени ты родил Адольфа Гитлера: руководителя человечества, самого страстного гения действия, проникшего в последнюю глубину европейской судьбы!..
        - Верно! Хайль Гитлер! - закричали присутствующие массы национал-социалистов.
        - Хайль Гитлер!.. Ты будешь царствовать века - ты прочнее всех императорских династий: твоему господству не будет конца, пока ты сам не засмеешься или пока смерть не уведет тебя в наш общий дом под травой! Что за беда! После тебя будут другие, более яростные, чем ты… Ты первый понял, что на спине машины, на угрюмом бедном горбу точной науки надо строить не свободу, а упрямую деспотию! Ты собираешь безработных, всех мрачных и блуждающих, которых освободила машина, под свои знамена, в гвардию своей славы и охраны… Ты скоро возьмешь всех живых в свои соратники, и те немногие утомленные люди, которые останутся у машин, чтобы кормить твою армию, не сумеют уничтожить тебя. Императоры гибли, потому что их гвардию кормили люди, но люди отказывались. Ты не погибнешь, потому что твою гвардию будут кормить механизмы, огромный излишек производительных сил! Ты не исчезнешь и победишь кризис…
        - Хайль Гитлер!..
        - Ты изобрел новую профессию, где будут тяжко уставать миллионы людей, никогда не создавая перепроизводства товаров, они будут ходить по стране, носить обувь и одежду, они уничтожат избыток пищи, они будут в радости и в поту прославлять твое имя, наживать возраст и умирать… Эта новая промышленность, труд по воодушевлению народа для создания твоей славы, окончит кризис и займет не только мускулы, но и сердце населения и утомит его покоем и довольством… Ты взял себе мою родину и дал каждому работу - носить твою славу…
        Лихтенберг осмотрелся в томлении. С беспрерывной силой горел солнечный центр в мусорной пустоте пространства, сухие насекомые и различные пустяки с раздражением шумели в воздухе, а люди молчали.
        - Землю начинают населять боги, я не нахожу следа простого человека, я вижу происхождение животных из людей… Но что же остается делать мне? Мне - вот что!..
        С силой своего тела, умноженного на весь разум, Лихтенберг ударил дважды палкой по голове памятника, и палка лопнула на части, не повредив металла; машинное полутело не почувствовало бешенства грустного человека.
        Национал-социалисты взяли туловище Лихтенберга себе на руки, лишили его обоих ушей и умертвили давлением половой орган, а оставшееся тело обмяли со всех сторон, пройдя по нем маршем. Лихтенберг спокойно понимал свою боль и не жалел об исчезающих органах жизни, потому что они одновременно были средствами для его страдания, злостными участниками движения в этой всемирной духоте. Кроме того, он давно признал, что прошло время теплого, любимого, цельного тела человека: каждому необходимо быть увечным инвалидом. Потом он уснул от слабости, давая возможность, чтобы кровь запеклась на ранах. Ночью он очнулся; звезд не было, шел мелкий острый дождь, настолько мелкий, что он казался сухим и нервным, как перхоть.
        Неизвестный человек поднял Лихтенберга от подножия памятника и понес куда-то. Лихтенберг удивился, что есть еще незнакомые нежные руки, которые, прячась ночью, несут молча чужого калеку к себе домой. Но вскоре человек принес Лихтенберга в глубь черного двора, открыл дверь сарая над помойной ямой и бросил туда Лихтенберга.
        Лихтенберг зарылся в теплую сырость житейских отходов, съел что-то невидимое и мягкое, а затем снова уснул, согревшись среди тления дешевого вещества.
        Из экономии хозяин дома подолгу не вывозил мусор из помойного помещения, поэтому Лихтенберг прожил долго в кухонной мишуре, равнодушно вкушая то, что входет в тело и переваривается там. По телу его - от увечных ран и загрязнения - пошла сплошная темная зараза, похожая на волчанку, а поверх ее выросла густая шерсть и все покрыла. На месте вырванных ушей также выросли кусты волос, однако он сохранил слух правой стороной головы. Ходить он больше не мог - рядом с мужским органом у него повредились ноги, и они перестали управляться. Только раз Лихтенберг вспомнил свою жену Зельду, без сожаления и без любви, - одною мыслью в костяной голове. Иногда он бормотал сам себе разные речи, лежа в рыбных очистках, - хлебные корки попадались очень редко, а картофельные шкурки - никогда. Лихтенберг удивлялся, отчего ему не отняли язык, это государственная непредусмотрительность: самое опасное в человеке вовсе не половой орган - он всегда однообразный, смирный реакционер, но мысль - вот проститутка, и даже хуже ее: она бродит обязательно там, где в ней совсем не нуждаются, и отдается лишь тому, кто ей ничего не
платит!
«Великий Адольф! Ты забыл Декарта: когда ему запретили действовать, он от испуга стал мыслить и в ужасе признал себя существующим, то есть опять действующим. Я тоже думаю и существую. А если я живу, - значит, тебе не быть! Ты не существуешь!»
        - Декарт дурак! - сказал вслух Лихтенберг и сам прислушался к звукам своей блуждающей мысли: что мыслит, то существовать не может, моя мысль - это запрещенная жизнь, и я скоро умру… Гитлер не мыслит, он арестовывает, Альфред Розенберг мыслит лишь бессмысленное, папа римский не думал никогда, но они существуют ведь!
        Пусть существуют: большевики скоро сделают их краткой мыслью в своем воспоминании…
        Большевики! Лихтенберг в омраченной глубине своего ума представил чистый, нормальный свет солнца над влажной, прохладной страной, заросшей хлебом и цветами, и серьезного, задумчивого человека, идущего вослед тяжелой машине. Лихтенбергу стало вдруг стыдно того далекого, почти грустного труженика, и он закрыл рукою во тьме свое опечаленное лицо… Он стал печален от горя, что его тело уже истрачено, в чувстве нет надежды, и он никогда не увидит прохладной ржаной равнины, над которой проходят белые горы облаков, освещенные детским, сонным светом вечернего солнца, и его ноги никогда не войдут в заросшую траву. Он не будет другом громадному, серьезному большевику, молча думающему о всем мире среди своих пространств, - он умрет здесь, задохнувшись мусорным ветром, в сухом удушье сомненья, в перхоти, осыпавшейся с головы человека на европейскую землю.
        Житейские отбросы все более уменьшались. Лихтенберг съел все мягкое и более или менее достойное пищи. Наконец в помойном коробе осталась одна только жесть и осколки керамических изделий.
        Лихтенберг уснул с туманным умом и во сне увидел большую женщину, ласкавшую его, но он мог лишь плакать в ее тесной теплоте и жалобно глядеть на нее. Женщина молча сжала его, так, что он почувствовал на мгновенье, что ноги его могут бежать собственной силой, - и он закричал от боли, схватил чужое тело в руку. Он поймал крысу, грызшую его ногу во сне; крыса рвалась жить с могучим рациональным нетерпеньем и утопала зубами в руке Лихтенберга; тогда он ее задушил. Потом Лихтенберг опробовал свою рану от крысы; рана была рваная и влажная, крыса много выпила его крови, отъела верхнее мясо и изнурила его жизнь, - теперь сила Лихтенберга хранилась в покойном животном.
        Лихтенберг почувствовал скупость к бедному остатку своего существования, ему стало жалко худое тело, принадлежащее ему, истраченное в труде и томлении мысли, растравленное голодом до извести костей, не наслаждавшееся никогда. Он добрался до мертвой крысы и начал ее есть, желая возвратить из нее собственное мясо и кровь, накопленные на протяжении тридцати лет из скудных доходов бедности. Лихтенберг съел маленького зверя вплоть до его шерсти и уснул с удовлетворением своего возвращенного имущества.
        Утром собака, как нищенка, испуганно пришла в помойное место. Лихтенберг сразу понял, увидя эту собаку, что она - бывший человек, доведенный горем и нуждою до бессмысленности животного, и не стал пугать ее дальше. Но собака, как только заметила человека, задрожала от ужаса, глаза ее увлажнились смертельной скорбью, - утратив силу от страха, она с трудом исчезла прочь. Лихтенберг улыбнулся: когда-то он работал над изучением космического пространства, составлял грезящие гипотезы о возможных кристаллических ландшафтах на поверхности далеких звезд, - все это делалось с тайной целью - завоевать разумом вселенную, - теперь же, если бы звездная вселенная стала доступна, люди в первый же день разбежались бы друг от друга и стали бы жить в одиночестве, на расстоянии миллиардов километров один от другого, а на земле бы вырос растительный рай, и его населили бы птицы.
        Днем уличная полицейская власть изъяла Лихтенберга из его убежища и отвезла, как прочих преступных и безымянных, в концлагерь, огороженный тройной сетью колючей проволоки. Среди лагерной площади были землянки, вырытые для долгой жизни загнанными сюда людьми.
        В лагерной конторе у Лихтенберга не стали спрашивать ничего, а осмотрели его, полагая, что это - едва ли человек. Однако на всякий случай его оставили в бессрочном заключении, написав в личном формуляре: «Новый возможный вид социального животного, обрастает волосяным покровом, конечности слабеют, половые признаки неясно выражены, и к определенному сексуальному роду этого субъекта, изъятого из общественного обращения, отнести нельзя, по внешней характеристике головы - дебил, говорит некоторые слова, произнес без заметного воодушевления фразу - верховное полутело Гитлер - и умолк. Бессрочно».
        На пространстве лагеря росло одно дерево. Лихтенберг вырыл под корнем дерева небольшую пещеру и поселился в ней для неопределенного продолжения своей жизни. Вначале его сторонились заключенные и он сам держался уединенно от них. Но потом один коммунист полюбил Лихтенберга. Это был молодой человек с черными внимательными глазами, покрытый по лицу прыщами от напора органической силы и бездействия. Он носил Альберта на руках, как мелкое, краткое тело, и говорил ему, что тосковать не надо: солнце всходит и заходит, растут ветви в лесах, в океан социализма течет историческое время; фашизм же кончится всемирной гигантской насмешкой - это улыбнутся молчаливые скромные массы, уничтожив господство живых и бронзовых идолов.
        Лихтенберг пожил в лагере и постепенно успокоился. Он ждал только вечернего времени, когда возвращаются с работы заключенные, варят себе похлебку и разговаривают. Лихтенберга на работу не посылали, - потому что он мог лишь ползти по земле. Ему теперь было ничего не жалко и не страшно: ни прожитой жизни, ни любви к женщинам, ни будущей темной судьбы; он лежал в пещере весь день и слушал, как шумит гнусная пыль в воздухе и пробегают поезда по насыпи, развозя чиновников правительства по делам их господства. Когда же раздавались голоса за колючей проволокой и гремело оружие конвоя, Лихтенберг вылезал навстречу людям - в радости своего страстного и легкого чувства к ним.
        Он дружил больше всего с коммунистами: голодные невольники, они играли и бегали по вечерам, как ребятишки, веря в самих себя больше, чем в действительность, потому что действительность заслуживала лишь уничтожения, и Лихтенберг елозил между ними, принимая участие в этой общей детской суете, скрывавшей за собою терпеливое мужество. Потом он засыпал со счастьем до утра и рано вставал провожать своих товарищей на работу. Однажды, роясь в бурьяне в поисках еды, он нашел обрывок газеты и прочитал в нем про сожжение своей брошюры «Вселенная - безлюдное пространство». Брошюра была издана еще пять лет тому назад и посвящалась доказательству пустынности космического мира, наполненного почти сплошь одними минералами. Уничтожение книжки подтверждало, что и земля делается безлюдной и минеральной, но это не огорчило Лихтенберга; ему хотелось лишь, чтобы каждый день был вечер и он мог быть счастливым один час среди усталых, невольных людей, предающихся своей дружбе, как маленькие дети предаются ей в своих играх и воображении на заросших дворах ранней родины.
        В конце лета, во время очередной ночи, Лихтенберг неожиданно проснулся. Его разбудила женщина, стоявшая около дерева. Женщина была в длинном плаще, в маленькой круглой шапке, не скрывавшей ее локонов, с изящным телом, грустно расположенным под одеждой, - это была, очевидно, девушка. Рядом с нею стояли два стражника.
        Сердце Лихтенберга стало сильно биться в тоске: лишенный способности к любви и даже к вертикальному движению на ногах, он, однако, сейчас попытался встать на обе ноги, томимый стыдом и страхом перед женщиной, и ему удалось устоять при помощи палки. Женщина пошла, и Лихтенберг последовал за ней, снова чувствуя твердеющую силу в ногах. Он не мог ничего спросить у нее, волнение его не прекращалось, он шел, отставая немного, и видел одну щеку ее лица, она же глядела все время в сторону от Лихтенберга, в предстоящую тьму дороги.
        В конторе лагеря их ожидал суд из трех военных людей. Женщина остановилась позади Лихтенберга. Судья объявил Лихтенбергу, что он осуждается на расстрел - вследствие несоответствия развития своего тела и ума теории германского расизма и уровню государственного умозрения: в целях жесткого оздоровления народного организма от субъектов, впавших в состояние животности, в целях профилактики от заражения расы беспородными существами.[Смертная казнь посредством топора и палача была введена позже.]
        - Ваше слово! - предложил судья Лихтенбергу.
        - Я безмолвный, - сказал Лихтенберг.
        - Гедвига Вотман! - произнес судья. - Вы член местной коммунистической организации. Со времени национальной революции насмешка над верховным вождем не сходила с вашего лица. С того же момента вы, находясь уже в заключении, отказали в браке и в ответной любви двум высшим офицерам национальной службы, оскорбив их расовое достоинство. Решение суда: уничтожить вас, как личного врага племенного гения тевтонов. Имеете слово?
        - Имею, - с улыбкой ума и иронии ответила спутница Лихтенберга. - Два офицера получили отказ в моей любви потому, что я оказалась женщиной, а они не оказались мужчинами…
        - Как - не мужчины?! - воскликнул судья, потрясаясь фактом.
        - Их надо расстрелять за потерю способности к деторождению, к размножению первоклассной германской расы! Они, немцы, способны были любить только по-французски, а не по-тевтонски: они враги нации!
        - Вы коммунистка? - спросил член суда.
        - Ясно, - сказала Вотман. - Но для ответа по этому вопросу я прошу дать мне ваше оружие!
        Ей отказали в просьбе.
        Судья сделал коменданту обычное распоряжение о казни.
        - Введите следующую пару ублюдков! - приказал судья далее.
        Лихтенберга и Гедвигу Вотман вывели из пределов лагеря. Четыре офицера конвоировали их, держа готовые револьверы в руках. Впереди шли двое уголовных, несших на головах по тесовому гробу, сделанных в лагере их же руками.
        Гедвига Вотман шла по-прежнему изящная и нескучная, точно уходила не в смерть, а в перевоплощение. Она дышала тем же мусорным воздухом, что и Лихтенберг, голодала и мучилась в неволе, ожидала коммунизма, она шла погибать, - но ни скорби, ни болезни, ни страху, ни сожалению, ни раскаянию она не уступила ничего из своего тела и сознания - она покидала жизнь, сохранив полностью все свои силы, годные для одержания трудной победы и долговечного торжества. Омрачающие стихии врага остановились у ее одежды и не тронули даже поверхности ее щек, - здоровая и молчаливая, она шла ночью вслед за своим гробом и не жалела о несбывшейся жизни, как о пустяке. Но зачем же тогда она яростно и губительно боролась за рабочее сословие, как за вечное личное счастье?
        Лихтенбергу казалось даже, что от Гедвиги Вотман исходил влажный запах здравого смысла и пота здоровых, полных ног, - в ней ничего не засохло от горячего мутного ветра, и достоинство ее пребывало внутри самого ее одинокого тела, окруженного конвоем.
        Гробовщики спустились в полевую долину и пошли дальше по ее глухому дну. Вскоре стали видны постройки давно заброшенного керамического завода, и приговоренных к уничтожению ввели в темную теснину между заводскими стенами.
        Лихтенберг близко держался около Гедвиги Вотман и плакал от своего безумия. Он думал об этой неизвестной женщине с такою грустью, точно подходил к концу света, но жалел о кончине лишь этой своей преходящей подруги. Шествие повернуло за угол стены, гробовщики скрылись за каким-то неопределенным предметом. Конвойный офицер, шедший слева от Лихтенберга, попал на край пропасти, вырытой для какого-то могучего механизма, и пошел по ней осторожно и благополучно; но Лихтенберг внезапно толкнул его - по детской привычке сунуть что-нибудь в пустое место. Офицер исчез вниз и вскрикнул оттуда, одновременно со скрежетом железа и трением своих трескающихся костей. Три остальных конвойных офицера сделали движение к провальной яме, а Гедвига Вотман взмахнула краем плаща и беззвучно, с мгновеньем птицы скрылась от конвоя и от Альберта Лихтенберга навсегда. Три офицера, думая, что преступница удалилась не далее нескольких шагов, бросились за ней, дабы немедленно настигнуть ее и сейчас же возвратиться.
        Лихтенберг остался один в недоумении. Офицер в яме давно умолк. Уголовные с гробами на головах - как отошли вперед, так и не вернулись. Вдалеке, уже в чистом поле, послышались два выстрела: Гедвига Вотман исчезала все более далеко и невозвратимо; настигнуть ее было нельзя никому. Лихтенбергу захотелось, чтобы ее поймали и привели; он не мог теперь обойтись без нее, он желал посмотреть на нее еще хотя бы самое краткое время.
        Никто не возвращался. Лихтенберг прилег на землю. Раздался еще один глухой выстрел, бессильный и неверный - в далекой ночи. Вслед за тем в лагере зазвонил колокол боевой тревоги. Лихтенберг поднялся и пошел понемногу с того места, где должна бы быть его вечная гробница, в одной могиле с телом Гедвиги; через десять лет, когда гробы и тела в них сотлели бы, когда земной прах нарушился, скелет Альберта обнял бы скелет Гедвиги - на долгие тысячелетия. Лихтенберг пожалел сейчас, что этого не случилось.
        Наутро Лихтенберг пришел в незнакомый ему рабочий поселок, где стояли шесть или восемь домов. Начинался осенний светлый день, ослабевший сор шевелился на безлюдной дороге между жилищами, издалека поднималось солнце в свою высшую пустоту. Альберт дошел до крайнего дома, не встретив никого. Он очутился на околице у колодца и здесь увидел на ней памятник Гитлеру: пустынное бронзовое полутело; против лица гения находился букет железных цветов в каменной урне. Лихтенберг внимательно поглядел в металлическое лицо, ища в нем выражения.
        Уйдя от памятника, он вошел в дом. Внутри дома никого не было, в запыленной постели лежал мертвый мальчик. Лихтенберг почувствовал в себе странную легкую силу, он быстро посетил еще два жилища и не нашел в них ни жителей, ни животных; с деревьев на усадьбах была содрана кора, и они засохли; из отверстий отхожих мест ничем не пахло.
        В последнем доме этого вымершего или изгнанного городка сидела женщина и одной рукой качала люльку, подвешенную к потолку, а другой рукой все время кутала и укрывала одеялом ребенка, который спал в люльке. Лихтенберг спросил у той женщины что-то, она не ответила ему. Глаза ее не моргали и смотрели в колыбель с долгой сосредоточенной грустью, ставшей уже равнодушной от своего терпения. Лицо женщины имело от голода и утомления коричневый цвет, как рубашка фашиста, наружное, подкожное мясо ушло на внутреннее питание, так что с костей ее сошла вся плоть, как осенняя листва с дерева, и даже мозг ее из-под черепа рассосался по туловищу для поддержания сил, поэтому женщина жила сейчас без ума, память ее забыла необходимость моргать веками глаз, размер ее тела уменьшился до роста девочки, только одно горе ее действовало по инстинкту. Она с беспрерывной энергией все качала и качала дешевую люльку и с неутомимой, берегущей нежностью укрывала спящего ребенка от неощутимого для Лихтенберга холода.
        - Он уснул уже, - сказал Альберт.
        - Нет, они никак не засыпают, - ответила теперь мать. - Я их качаю вторую неделю. Все время зябнут и заснуть не могут.
        Лихтенберг наклонился над колыбелью; женщина отвернула ему одеяло сверху: в люльке на общей маленькой подушке лежали с открытыми глазами две почерневших головы умерших детей, обращенных лицами друг к другу; Лихтенберг снял одеяло вовсе и увидел мальчика и девочку, лет по пяти или шести, уже сплошь покрытых трупными пятнами. - мальчик положил одну руку на сестру - для защиты ее от ужаса наступившей вечности, а девочка - сестра держала руку ладонью под щекой, доверчиво и по-женски; ноги их остались немытыми со времени последней игры на дворе, и синева холода - изморозь - действительно распространялась по тонкой коже обоих детей.
        Мать снова укрыла покойных одеялом.
        - Видишь, как озябли, - сказала она, - поэтому и уснуть не могут!
        Лихтенберг опустил пальцем веки на четырех детских глазах и сказал матери:
        - Теперь они уснули!
        - Спят, - согласилась женщина и перестала качать колыбель.
        Лихтенберг пошел в кухню, разжег в ней очаг, пользуясь для топлива мебельной утварью, и поставил на огонь большую кастрюлю с водой. Когда вода закипела, Альберт пошел к женщине и предупредил ее, что он сейчас поставит вариться мясо, пусть она не засыпает - скоро они будут обедать вдвоем; если же он сам нечаянно заснет на кухне, пусть она поглядит за мясом и обедает одна, когда кушанье поспеет, не ожидая его пробуждения. Женщина согласилась подождать и пообедать и велела Альберту положить в кастрюлю особый и лучший кусок - для ее детей.
        В кухне Лихтенберг как можно сильнее разжег огонь, взял косарь и начал рубить от заросших пахов свою левую, более здоровую ногу. Рубить было трудно, потому что косарь был давно не наточен, и говядина не поддавалась; тогда Альберт взял нож и наскоро срезал свое мясо вдоль кости, отделив его большим пластом до самого колена; этот пласт он управился еще разрубить на два куска - один получше, другой похуже - и бросил их вариться в кипящую кастрюлю. Затем он выполз наружу, на разгороженный двор, и лег лицом в землю. Обильная жизнь уходила из него горячим ручьем, и он слышал, как впитывалась его кровь в ближнюю сухую почву. Но он еще думал; он поднял голову, оглядел пустое пространство вокруг, остановил глаза на далеком памятнике спасителю Германии и забыл себя - по своему житейскому обыкновению.
        Через два часа весь суп выкипел и мясо изжарилось на собственном сале, огонь же потух.
        Вечером в этот дом пришел полицейский и с ним молодая женщина с восточным тревожным лицом. Полицейский разыскивал при помощи женщины государственного преступника, а женщина, не зная мысль полиции, искала при помощи государства своего бедного безумного мужа.
        Полицейский и его спутница нашли в доме мертвую женщину, уткнувшуюся лицом в колыбель с двумя детьми, так же одинаково мертвыми. Мужчины здесь не было.
        Увидев в кухонном очаге кастрюлю с питательным и еще теплым мясом, уставший полицейский сел кушать его себе на ужин.
        - Отдохните, фрау Зельда Лихтенберг, - предложил полицейский.
        Но взволнованная женщина не послушалась его и вышла бесцельно из дома - через его кухонную дворовую дверь.
        Зельда увидела на земле незнакомое убитое животное, брошенное глазами вниз. Она потрогала его туфлей, увидела, что это, может быть, даже первобытный человек, заросший шерстью, но скорее всего это большая обезьяна, кем-то изувеченная и одетая для шутки в клочья человеческой одежды.
        Вышедший потом полицейский подтвердил догадку Зельды, что это лежит обезьяна или прочее какое-нибудь ненужное для Германии, ненаучное животное; в одежду же его нарядили молодые наци или штальгеймы: для политики.
        Зельда и полицейский оставили пустой поселок, в котором жизнь людей была прожита без остатка.
        ВЕТЕР-ХЛЕБОПАШЕЦ
        Когда свои войска наступают, солдату не с руки бывает попадать в тыловой госпиталь по нетрудному ранению. Лучше всегда на месте в медсанбате свою рану перетерпеть. Из госпиталя же долго нужно идти искать свою часть, потому что она, пока ты в госпитале томился, уже далеко вперед ушла, да еще ее вдобавок поперек куда-нибудь в другую дивизию переместили: найди ее тогда, а опоздать тоже нельзя - и службу знаешь, и совесть есть.
        Шел я однажды по этому делу из госпиталя в свою часть. Я шел уже не в первый раз, а в четвертый, но в прежние случаи мы на месте в обороне стояли: откуда ушел, туда и ступай. А тут нет.
        Иду я обратно к переднему краю и чувствую, что блуждаю. Вижу по видимости - не туда меня направили, моя часть либо правее будет, либо левее. Однако иду пока, чтоб найти место, где верно будет спросить.
        И вижу я ветряную мельницу при дороге. В сторону от мельницы было недавно какое-то великое село, но оно погорело в уголья, и ничего там более нету. На мельнице три крыла целые, а остальные живы не полностью - в них попадали очередями и посекли насквозь тесину или отодрали ее вовсе прочь. Ну, я гляжу, мельница тихо кружится по воздуху. Неужели, думаю, там помол идет? Мне веселее стало на сердце, что люди опять зерно на хлеб мелют и война ушла от них. Значит, думаю, нужно солдату вперед скорее ходить, потому что позади него для народа настает мир и трудолюбие.
        Подле мельницы я увидел еще, как крестьянин пашет землю под озимь. Я остановился и долго глядел на него, словно в беспамятстве: мне нравится хлебная работа в поле. Крестьянин был малорослый и шел за однолемешным плугом натужливо, как неумелый или непривычный. Тут я сразу сообразил один непорядок, а сначала его не обнаружил. Впереди плуга не было лошади, а плуг шел вперед и пахал, имея направление вперед, на мельницу. Я тогда подошел к пахарю ближе на проверку, чтобы узнать всю систему его орудия. На подходе к нему я увидел, что к плугу спереди упряжены две веревки, а далее они свиты в одно целое, и та цельная веревка уходила по земле в помещение мельницы. Эта веревка делала плугу натяжение и тихим ходом волокла его. А за плугом шел малый, лет не более пятнадцати, и держал плуг за рукоятку одной своей правой рукой, а левая рука у него висела свободно как сухорукая.
        Я подошел к пахарю и спросил у него, чей он сам и где проживает.
        Пахарю и правда шел шестнадцатый год, и он был сухорукий, - потому он и пахал с натужением и боязливостью: ему страшно было, если лемех увязнет вглубь, тогда может лопнуть веревка. Мельница находилась близко от пахоты - саженей в двадцать всего, а далее пахать не хватало надежной веревки.
        От своего интереса я пошел на мельницу и узнал весь способ запашки сухорукого малого. Дело было простое, однако же по рассудку и по нужде правильное. Внутри мельницы другой конец той рабочей веревки наматывался на вал, что крутил мельничный верхний жернов. Теперь жернов был поднят над нижним лежачим камнем и гудел вхолостую. А веревка накручивалась на вал и тянула пахотный плужок. Тут же по верхнему жернову неугомонно ходил навстречу круга другой человек, он сматывал веревку обратно и бросал ее наземь, а на валу он оставлял три либо четыре кольца веревки, чтобы шло натяжение плуга.
        Малый на мельнице тоже был молодой, но на вид истощалый и немощный, будто бы жил он свой последний предсмертный срок.
        Я опять направился наружу. Скоро плуг подошел близко к мельнице, и сухорукий малый сделал отцепку, и пряжка уползла в мельницу, а плужок остановился в почве.
        Отощалый малый вышел с мельницы и поволок из нее за собой другой конец веревки. Потом вместе с пахарем они вдвоем поворотили плуг и покатили его обратно в дальний край пашни, чтоб упрячь там плуг снова и начать свежую борозду. Я им тут помог в их заботе.
        Больной малый после упряжки плуга опять пошел на мельницу на свое занятие, и работа немного погодя началась сызнова.
        Я тогда сам взялся за плуг и пошел в пахоте, а сухорукий следовал за мной и отдыхал.
        Они, оказывается, мягчили почву под огород на будущее лето. Немцы угнали из их села всех годных людей, а на месте оставили только нерабочие, едоцкие души: малолетних детей и изнемогших от возраста стариков и старух. Сухорукого немцы не взяли по его инвалидности, а того малого, что на мельнице, оставили помирать как чахоточного. Прежде тот чахоточным не был, он заморился здесь на немецких военных работах; там он сильно остудился, работал некормлёным, терпел поругание и начал с тех пор чахнуть.
        - Нас тут двое работников на всем нашем погорелом селе, - сказал мне сухорукий. - Мы одни и можем еще терпеть работу, а у других силы нету - они маленькие дети. А старым каждому по семьдесят лет и поболее. Вот мы и делаем вдвоем запашку на всех, мы здесь посеем огородные культуры.
        - А сколько ж у вас всего-то душ едоков? - спросил я у сухорукого парня.
        - Всего-то немного: сорок три души осталось, - сообщил мне сухорукий. - Нам бы только до лета дожить… Но мы доживем: нам зерновую ссуду дали. Как покончим пашню, так тележку на шариковых подшипниках начнем делать: легче будет, а то силы мало - у меня одна рука, у того грудь болит… Нам зерно надо с базы возить - от нас тридцать два километра.
        - А лошадей иль скотины неужели ни одной головы не осталось? - спросил я тут у сухорукого; я посмотрел на него - он показался мне пожилым, но на самом деле он был подростком: глаза у него были чистые и добрые, тело не выкормлено еще до мужского роста, но лицо его уже не по возрасту тронулось задумчивой заботой и посерело без радости.
        - Не осталось, - сказал мне он. - Скотину немцы поели, лошади дали на ихней работе, а последних пятерых коней и племенного жеребца они с собой угнали.
        - Проживете теперь? - я у него спросил.
        - Отдышимся, - сказал мне сухорукий. - У нас желание есть: видишь - пашем вот вдвоем да ветер нам на помощь, а то бы в один лемех впрягать надо душ десять - пятнадцать, а где их взять! Кой-кто от немцев с дороги сбежит - тот воротится, запашку с весны большую начнем, ребятишки расти будут… Старики вот только у нас дюже ветхие, силы у них ушли, а думать они могут…
        - А это кто ж вам придумал такую пахоту? - спросил я.
        - Дед у нас один есть, Кондрат Ефимович, он говорит - всю вселенную знает. Он нам сказал - как надо, а мы сделали. С ним не помрешь. Он у нас теперь председатель, а я у него заместитель.
        Однако мне, как солдату, некогда было далее на месте оставаться. Слова да гутoры доведут до камoры. И жалко мне было сразу разлучаться с этим сухоруким пахарем. Тогда - что же мне делать - я поцеловался с ним на прощанье, чувствуя братство нашего народа: он был хлебопашец, а я солдат. Он кормит мир, а я берегу его от смертного немца. Мы с пахарем живем одним делом.
        КОНЧИНА КОПЁНКИНА
        Вечером в степи начался дождь и прошел краем мимо Чевенгура, оставив город сухим; Чепурный этому явлению не удивился, он знал, что природа не мочит город в ненужное время. Однако целая группа прочих, вместе с Чепурным и Пиюсей, пошла в степь осмотреть мокрое место, дабы убедиться. Копёнкин же поверил дождю и никуда не пошел, а отдыхал с Двановым близ кузницы на плетне. Копёнкин плохо знал пользу разговора и сейчас высказывал Дванову, что воздух и вода дешевые вещи, но необходимые; то же можно сказать о камнях - они также на что-нибудь нужны. Своими словами Копёнкин говорил не смысл, а расположение к Дванову; во время же молчания томился.
        - Товарищ Копёнкин, - спросил Дванов, - кто тебе дороже - Чевенгур или Роза Люксембург?
        - Роза, товарищ Дванов, - с испугом ответил Копёнкин. - В ней коммунизма было побольше, чем в Чевенгуре, оттого ее и убила буржуазия, а город цел, хотя кругом его стихия..
        У Дванова не было в запасе никакой неподвижной любви, он жил одним Чевенгуром - и боялся его истратить; он существовал одними ежедневными людьми - тем же Копёнкиным, Гопнером, Пашинцевым, прочими, но постоянно тревожась, что в одно утро они скроются куда-нибудь или умрут постепенно. Дванов наклонился, сорвал былинку и оглядел ее робкое тело: можно и ее беречь, когда никого не останется.
        Копёнкин встал навстречу бегущему из степи человеку. Чепурный молча и без остановки промчался в глубь города. Копёнкин схватил его за шинель и окоротил:
        - Ты что спешишь без тревоги?
        - Казаки! Кадеты на лошадях! Товарищ Копёнкин, езжай, бей, пожалуйста, а я - за винтовкой!
        - Саш, посиди в кузне, - сказал Копёнкин. - Я их один кончу, только ты не вылазь оттуда, а я - сейчас.
        Четверо прочих, ходивших с Чепурным в степь, пробежали обратно, Пиюся же где-то залег одиноким образом в цепь - и его выстрел раздался огнем в померкшей тишине. Дванов побежал на выстрел с револьвером снаружи; через краткий срок его обогнал Копёнкин на Пролетарской Силе, которая спешила на тяжелом шагу, и вслед первым бойцам уже выступала с чевенгурской околицы сплошная вооруженная сила прочих и большевиков, - кому не хватило оружия, тот шел с плетневым колом или печной кочергой, и женщины вышли совместно со всеми. Сербинов бежал сзади Якова Титыча с дамским браунингом и искал, кого стрелять. Чепурный выехал на лошади, что возила Прокофия, а сам Прокофий бежал следом и советовал Чепурному сначала организовать штаб и назначить командующего, иначе начнется гибель.
        Чепурный на скаку разрядил вдаль всю обойму и старался нагнать Копёнкина, но не мог. Копёнкин перепрыгнул на коне через лежачего Пиюсю и не собирался стрелять в противника, а вынул саблю, чтобы ближе касаться врага.
        Враги ехали по бывшей дороге. Они держали винтовки поперек, приподняв их руками, не готовясь стрелять, и торопили лошадей вперед. У них были команда и строй, поэтому они держались ровно и бесстрашно против первых выстрелов Чевенгура. Дванов понял их преимущество и, установив ноги в ложбинке, сшиб четвертой пулей командира отряда из своего нагана. Но противник опять не расстроился: он на ходу убрал командира куда-то внутрь построения и перевел коней на полную рысь. В этом спокойном наступлении была машинальная сила победы, но и в чевенгурцах была стихия защищающейся жизни. Кроме того, на стороне Чевенгура существовал коммунизм. Это отлично знал Чепурный, и, остановив лошадь, он поднял винтовку и опустил наземь с коней троих из отряда противника. А Пиюся сумел из травы искалечить пулями ноги двоим лошадям, и они пали позади отряда, пытаясь ползти на животах и копая мордами пыль земли. Мимо Дванова пронесся в панцире и лобовом забрале Пашинцев - он вытянул в правой руке скорлупу ручной бомбы и стремился взять врага одним умственным страхом взрыва, так как в бомбе не имелось начинки, а другого оружия
Пашинцев с собой не нес.
        Отряд противника сразу, сам по себе, остановился на месте, как будто ехало всего двое всадников. И неизвестные Чевенгуру солдаты подняли по неслышной команде винтовки в упор приближающихся прочих и большевиков, - и без выстрела продолжали стремиться на город.
        Вечер стоял неподвижно над людьми, и ночь не темнела над ними. Враг гремел копытами по целине, он загораживал от прочих открытую степь - дорогу в будущие страны света, в исход из Чевенгура. Пашинцев закричал, чтобы буржуазия сдавалась, и сделал в пустой бомбе перевод на зажигание. Еще раз была произнесена в наступающем отряде неслышная команда - винтовки засветились и потухли, семеро прочих и Пашинцев были снесены с ног, а еще четверо чевенгуровцев старались вытерпеть закипевшие раны и бежали убивать врага вручную.
        Копёнкин уже достиг отряда и вскинул Пролетарскую Силу передом, чтобы губить банду саблей и тяжестью коня. Пролетарская Сила опустила копыта на туловище встреченной лошади, и та присела с раздробленными ребрами, а Копёнкин дал сабле воздушный разбег и помог ей всею живой силой своего тела, чтобы рассечь кавалериста прежде, чем запомнить его лицо. Сабля с Дребезгом опустилась в седло чужого воина и с отжогом отозвалась в руке Копёнкина; тогда он ухватил левой рукой молодую рыжую голову кавалериста, освободил ее на мгновение для своего размаха и тою же левой рукой сокрушил врага в темя, а человека сбросил с коня в землю. Чужая сабля ослепила Копёнкину глаза; не зная, что делать, он схватил ее одной рукой, а другой отрубил руку нападавшего вместе с саблей и бросил ее в сторону вместе с грузом чужой, отбитой по локоть, конечности. Тут Копёнкин увидел Гопнера, тот бился в гуще лошадей наганом, держа его за дуло; от напряжения и худобы лица или от сеченых ран кожа на его скульях и близ ушей полопалась, оттуда выходила волнами кровь; Гопнер старался ее стереть, чтобы она не щекотала ему за шеей и не
мешала драться. Копёнкин дал ногой в живот всаднику справа, от которого нельзя проехать к Гопнеру, и только управился дать коню толчок для прыжка, иначе бы он задавил уже зарубленного Гопнера.
        Копёнкин вырвался из окружения чужих, а с другого бока на разъезд противника напоролся Чепурный и несся на плохой лошади сквозь мечущийся строй кавалеристов, пытаясь убивать их весом винтовки, где уже не было патронов. От ярости одного высокого взмаха пустой винтовки Чепурный полетел долой с лошади, потому что не попал в намеченного врага, и скрылся в чаще конских, топчущихся ног. Копёнкин, пользуясь кратким покоем, пососал левую кровавую руку, которой он схватил лезвие сабли, а затем бросился убивать всех. Он пронизался без вреда через весь отряд противника, ничего не запомнив, и вновь повернул рычащую Пролетарскую Силу обратно, чтобы теперь все задержать на счету у памяти, иначе бой не даст утешения и в победе не будет чувства усталого труда над смертью врага. Пятеро кавалеристов оторвались от состава разъезда и рубили вдалеке сражающихся прочих, но прочие умели терпеливо и цепко защищаться - уже не первый враг загораживал им жизнь. Они били войско кирпичами и разожгли на околице соломенные костры, из которых брали мелкий жар руками и бросали его в морды резвых кавалерийских лошадей. Яков Титыч
ударил одного коня горящей головешкой по заду так, что головешка зашипела от пота кожи под хвостом, - и завизжавшая нервная кобыла унесла воина версты за две от Чевенгура.
        - Ты чего огнем дерешься? - спросил другой подоспевший солдат на коне. - Я тебя сейчас убью!
        - Убивай, - сказал Яков Титыч. - Телом вас не одолеешь, а железа у нас нету…
        - Дай я разгонюсь, чтобы ты смерти не заметил.
        - Разгоняйся. Уж сколько людей померло, а смерть никто не считает.
        Солдат отдалился, взял разбег на коне и срубил стоячего Якова Титыча.
        Сербинов метался с последней пулей, которую он оставил для себя, и, останавливаясь, с испугом проверял в механизме револьвера - цела ли она.
        - Я ему говорил, что убью, и зарубил, - обратился к Сербинову кавалерист, вытирая саблю о шерсть коня. - Пускай лучше огнем не дерется!
        Кавалерист не спешил воевать - он искал глазами, кого бы еще убить и кто был виноват. Сербинов поднял на него револьвер.
        - Ты чего? - не поверил солдат. - Я ж тебя не трогаю!
        Сербинов подумал, что солдат говорит верно, и спрятал револьвер. А кавалерист вывернул лошадь и бросил ее на Сербинова. Симон упал от удара копытом в живот и почувствовал, как сердце отошло вдаль и оттуда стремилось снова пробиться в жизнь. Сербинов следил за сердцем и не особо желал ему успеха: ведь Софья Александровна останется жить, пусть она хранит в себе след его тела и продолжает существование. Солдат, нагнувшись, без взмаха разрезал ему саблей живот, и оттуда ничего не вышло
        - ни крови, ни внутренностей.
        - Сам лез стрелять, - сказал кавалерист. - Если б ты первый не спешил, то и сейчас остался бы.
        Дванов бежал с двумя наганами, другой он взял у убитого командира отряда. За ним гнались трое всадников, но их перехватили Кирей с Жеевым и отвлекли за собой.
        - Ты куда? - остановил Дванова солдат, убивший Сербинова.
        Дванов без ответа сшиб его с коня из обоих наганов, а сам бросился на помощь гибнущему где-то Копёнкину. Вблизи уже было тихо - сражение перешло в середину Чевенгура, и там топали лошадиные ноги.
        - Груша! - позвал в наступившей тишине поля Кирей. Он лежал с рассеченной грудью и слабой жизнью.
        - Ты что? - подбежал к нему Дванов.
        Кирей не мог сказать своего слова.
        - Ну, прощай, - нагнулся к нему Александр. - Давай поцелуемся, чтобы легче было.
        Кирей открыл рот в ожидании, а Дванов обнял его губы своими.
        - Груша-то жива или нет? - сумел произнести Кирей.
        - Умерла, - сказал ему Дванов для облегчения.
        - И я сейчас помру, мне скучно начинается, - еще раз превозмог сказать Кирей и здесь умер, оставив обледенелые глаза открытыми наружу.
        - Больше тебе смотреть нечего, - прошептал Александр; он затянул его взор веками и погладил горячую голову. - Прощай.
        Копёнкин вырвался из тесноты Чевенгура, в крови и без сабли, но живой и воюющий. За ним шли в угон четыре кавалериста на изнемогших лошадях. Двое приостановили коней и ударили по Копёнкину из винтовок. Копёнкин обернул Пролетарскую Силу и понесся, безоружный, на врага, желая сражаться в упор. Но Дванов заметил его ход на смерть и, присев для точности прицела на колено, начал сечь кавалеристов из своей пары наганов, по очереди из каждого. Копёнкин наскочил уже на кавалеристов, опущенных под стремена взволнованных лошадей; двое солдат выпали, а другие двое не успели выпростать ног, и их понесли раненые кони в степь, болтая мертвецами под собой.
        - Ты жив, Саш? - увидел Копёнкин. - А в городе чужое войско, и люди все кончились… Стой! Где-то у меня заболело…
        Копёнкин положил голову на гриву Пролетарской Силы.
        - Сними меня, Саш, полежать внизу…
        Дванов снял его на землю. Кровь первых ран уже засохла на рваной и рубленой шинели Копёнкина, а свежая и жидкая еще не успела сюда просочиться.
        Копёнкин лег навзничь на отдых.
        - Отвернись от меня, Саш, ты видишь - я не могу существовать…
        Дванов отвернулся.
        - Больше не гляди на меня, мне стыдно быть покойным при тебе… я задержался в Чевенгуре и вот теперь кончаюсь, а Роза будет мучиться в земле одна…
        Копёнкин вдруг сел и еще раз прогремел боевым голосом:
        - Нас ведь ожидают, товарищ Дванов! - и лег мертвым лицом вниз, а сам стал весь горячий.
        Пролетарская Сила подняла его тело за шинель и понесла куда-то в свое родное место на степной, забытой свободе. Дванов шел за лошадью следом, пока в шинели не разорвались тесемки, и тогда Копёнкин очутился полуголым, изрытым ранами больше, чем укрытый одеждой. Лошадь обнюхала скончавшегося и с жадностью начала вылизывать кровь и жидкость из провалов ран, чтобы поделить с павшим спутником его последнее достояние и уменьшить смертный гной.
        Дванов поднялся на Пролетарскую Силу и тронул ее в открытую степную ночь. Он ехал до утра, не торопя лошади; иногда Пролетарская Сила останавливалась, оглядывалась обратно и слушала, но Копёнкин молчал в оставленной темноте; и лошадь сама начинала шагать вперед.
        ЯМСКАЯ СЛОБОДА
1
        Уже пятьдесят лет в слободе находилась Миллионная улица. На ней стоял дом с деревянными ветхими воротами. Ворота были сделаны не из двух половин, а из одного дощатого настила, торцом навешенного на пару крюков. Давно умершее дерево от времени и забвения стало как бы почвой и занялось тихим мхом. Ворота открывались только водовозу - раз в неделю, - и то очень бережно, чем руководил сам хозяин. На левом столбовом упоре ворот - три железных заржавленных документа, одинаково древних:

«3. В. Астахов. № 192».
        А сверху фамилии нарисованы в виде герба вилы и ведро; это означало, что домохозяин должен тащить на чей-нибудь пожар эти инструменты против огня. Другой документ гласил просто: «Первое Российское Страховое Общество. 1827 г.». Это указывало, что дом застрахован. А третья железка приглашала покупателей: «Сей дом продается», - но ни один человек не заходил по этому делу к З. В. Астахову уже двадцать пятый год; поэтому железо успело померкнуть, а домовладелец забыл, зачем повесил его.
        Прадед Захара Васильевича Астахова был царским ямщиком. Тогда правила царица Екатерина Вторая, а степные места стояли пустыми и страшными. В поселенцы сюда шел с севера на все согласный, норовистый, натерпевшийся народ. Люди думали найти здесь вольный хлеб, а встречали нужду, крутой труд и быстро дичали в дальней заброшенности. Но царица таких поселенцев редко трогала, хотя и были среди них люди преступного почина, немало вчинившие беды своим помещикам на северной родине. Царица рассматривала эту степную пустошь, залегшую меж южным морем и Москвой, как дорогу в теплую страну, которая ей зачем-то была необходима. Поэтому поселенцев она сочла дорожными жителями, нужными для прогона курьеров и чиновников по девственным степям. Редкий степной народ сразу приноровился к такой царской нужде
        - развел хороших худощавых лошадей, учредил кузницы и постоялые дворы, расставил по трактам трактиры - и начал возить всякую казенную службу.
        Иные поселенцы, особо бедовые или богомольные, ушли глубже в степь, подальше от гонных трактов, и не стали причастными к казенному заработку. Там такие выходцы занялись глухой жизнью и годами ели свой хлеб, не видя казенного человека. Их-то и обделила впоследствии царица.
        А кто пожадней и пояростней на легкую, веселую жизнь, тот остался на новых степных трактах, сел на облучок тарантаса, либо хлопотал в трактире и на постоялом дворе. А самые северные и западные уроженцы - из бесхлебных кустарных мест - устроили при дороге горн и наковальню и стали кузнецами. Иногда по степи неслись большие царские люди - тем было лестно угодить.
        В старинной Ямской слободе, когда она была только придорожным хутором ямщиков, жили трое особых мужиков - предки Астахова, Теслина и Щепетильникова. Они отличались от прочих поселенцев неистовой ревнивой любовью к лошадям, бабьим сладострастием и угодливой завистью к проезжим генералам и чиновникам. Они уже думали о своих конных заводах, только удобного случая разбогатеть не выходило.
        Когда им приходилось спешно мчать какого-нибудь посланца из Петербурга, то они выпарывали из лошадей всю мочь: знали, что царский человек не обидит и даст ассигнаций на пару лошадей, когда одна упадет.
        Купцы по этому направлению ездили редко - они больше почитали восточные или западные долгие реки: степную скачку они не уважали, а товары волокли навалом по дешевой воде.
        Легкая жизнь шла недолго - года четыре. А потом чиновники сразу перестали густо платить. Если же даст, то такую малость, что на деготь не хватит.
        - Мы, - говорят, - по казенной императорской цене вознаграждаем, а обиду императрице неси.
        Ямщики притаили злобу и молчали. Вскоре же чиновники совсем перестали платить.
        - На казенной земле, - говорят, - даром живете, - благодарите царицу, а то враз отсюда вон Потемкин погонит! Возить нас не труд, а развлечение и отечественная повинность! Поняли?
        Ямщики понимали и уходили в темноту восточных степей - заниматься святым хлебопашеством. Так и погас степной ямщицкий промысел.
        Но не все ямщики разбрелись - некоторые так втянулись в степную дорогу, что остались. Влекло их главным интересом то, что они надеялись на какую-нибудь награду от знатных ездоков и не верили, что всегда будет даровая гонка. Кроме того, они налегли на дорожные трактиры и постоялые дворы, где драли заграничные цены, как определил один проезжий.
        Когда стало совсем мало степных ямщиков, то с государственными делами на юге России пошла неуправка: нужные чиновники задерживались в степи и не могли приехать в срок. Царице доложили, что степняки - бедный и своевольный народ, лучше пока их расположить чем-нибудь, - степной путь велик, и никакой злостной суеты на нем быть не должно. Царица определила по куску степи на каждого усердного и особо исполнительного ямщика. А заботу по поименному названию таких ямщиков - для следующего награждения их землей - возложила на ученого академика Бергравена, как сподручное ему дело в его странствии по южнорусской степи: Бергравен как раз в тот срок выезжал из Петербурга с научными изысканиями в русскую равнину и неоднократно должен пересечь ее во всех направлениях. Поэтому все ямщики ему будут налицо.
        Бергравен был очень пожилой человек и весь расслабленный. Когда он попал к прадеду Астахова, то лег на полати и пролежал в полной слабости две недели, а ямщику Астахову сказал:
        - Ты поезди-ка, дружок, один по степи да посмотри на высоких гладких местах: нет ли на земле завязи или скрепы какой, - вроде пуповины у тебя на животе: найдешь, тогда мне скажешь!
        Сначала Астахов из страха ездил верхом по степи и искал земного пупка. Он даже удивлялся, почему раньше его не заметил. Но потом ездить перестал, а спал в дальней лощине целыми днями. Каждый вечер ученый его спрашивал:
        - Ничего не обнаружил, дружок? Он ведь большой должен быть, вроде пня или кургана
        - весь в рубцах и расщелинах. А в щелях должна быть плутоническая твердая грязь! Ты не забудь пунктуально рассмотреть - тогда мне расскажешь!
        - Ничего не заметил, ваше сиятельство, - одна ровная степь и ковыль! Где-нибудь пуп должен находиться; я догадываюсь, не в овраге ли он! Без пупа земля расползлась бы - без шва нельзя!
        - Ну вот, ну вот! - радовался чему-то ученый человек. - Конечно, земной замок имеется. Только где он, дружок?
        - Может, в логу, ваше сиятельство? - покорно доводил до сведения ученого Астахов.
        - Ну, чудачок, чудачок, что ты говоришь? Разве у тебя пуповина под мышками сидит? А? Ну что ты говоришь, ты подумай сам!
        - Разыщу, ваше сиятельство, будьте покойны, отдыхайте! - говорил Астахов и шел на другой день с утра в лощину. Он уже у стариков спрашивал: где пупок на земном животе? Никто, оказывается, не видел.
        - Может, и есть где в сердцевине степи, - ай туда доскачешь?
        Астахов не хотел морить коня - сказал ученому, что уезжает на три дня в высокую Дальнюю степь, а сам ускакал к куму-казаку в гости, за сорок верст.
        - Что скажешь, дружок? - спросил ученый через три дня. - Доехал до пуповины?
        - Нашел, ваше сиятельство! - сказал Астахов, равнодушно вздохнув. - В бугристом месте посередине степи торцом стоит - весь червивый такой, в кровоточинах и шитый из кусков! А видать, старый такой, обветшалый и из живого тела сотворен!..
        Ученый неделю пытал Астахова и исписал на псалтыре целую стопку бумаги. Уезжая, ученый дал бумагу Астахову на сорок десятин земли, какую он сам выберет в степи.
        Другие ямщики тоже кое-что урвали от ученого. Но сами ямщики до земли и до труда были не усердны - и роздали ее за малую аренду новым поселенцам-хлебопашцам.
        Потом и царица умерла, и тракты пошли скорые, и почта учредилась, а Ямская слобода осталась навсегда. Только от старых времен у слобожан сохранилась земля, которую они по-прежнему сдавали крестьянам, да звание ямщика, хотя давно ни у кого не было ни одной легкой лошади.
        Слободские люди жили тем, что привозили им мужики за землю, а добавляли к этому подсобный заработок, иногда мастерство и собственную бережливость.

2
        В нынешний июльский день Захар Васильевич Астахов со сподручным парнем филатом чинил в саду плетень. Про Филата слободские люди говорили:
        Наш Фи латка -
        Всей слободе заплатка.
        А девки лопотали в праздники:
        Ах, Латушка, Филат -
        Ни сопат, ни горбат.
        Ничем не виноват.
        Сам дeвицам рад.
        А и вдовушкам не клад!
        Это напрасно - Филат девицам не радовался; он - человек без памяти о своем родстве и жил разным слободским заработком: он мог чинить ведра и плетни, помогать в кузнице, замещал пастуха, оставался с грудным ребенком, когда какая-нибудь хозяйка уходила на базар, бегал в собор с поручением поставить свечку за болящего человека, караулил огороды, красил крыши суриком и рыл ямы в глухих лопухах, а потом носил туда вручную нечистоты из переполненных отхожих мест.
        И еще кое-что мог делать Филат, но одного не мог - жениться. На это ему не раз указывали - летом кузнец, а зимой шорник Макар:
        - Што ж ты, Филя, век свой зябнешь: в бабе - полжизни! Не раздражай себя, покуда тебе тридцать лет, потом рад бы, да кровостой жидок будет!
        Филат немного гундосил, что люди принимали за признак дурости, но никогда не сердился:
        - Да я непосилен, Макар Митрофаныч! Мне абы б самому прокормиться да сторонкой прожить! Да в слободе и нету такой дурной девки, чтобы по мне пришлась!..
        - Вот хреновина какая! - говорил Макар. - Да аль ты дурен? У мужика не облицовка дорога, а сок в теле! Про то все бабы знают, а ты нет!
        - Какой во мне сок, Макар Митрофаныч? Меня на мочегон только чего-то часто тянет, а больше ничем не сочусь!
        - Дурной ты, Филат!.. - скорбно кончал Макар и принимался трудиться.
        Филат работал спешно во всяком деле, а в кузнице у Макара Митрофановича с особой бодростью. Макар Митрофанович все больше говорил с мужиками-заказчиками, а Филат один поспевал, как черт в старинной истории: «Дуй - бей - воды - песку - углей!»
        Но в нынешний день Филат помогал Захару Васильевичу. Июль удался погожий и знойный: самая пора для хлеба и сена. Сад З. В. Астахова прилегал сзади к самому двору и тоже был окружен садами других домовладельцев. В саду росло всего деревьев сорок - яблони, груши и два клена. Промежду деревьев место заняли лопух, крапива, крыжовник, малина и прелестная мальва, которая ничем не пахла, несмотря на красоту цветов.
        - Закуривай, Филат! - закричал Захар Васильевич. - Глянь, сегодня день какой благородный, как на троицу!
        Филат покорно слез с плетня и подошел к Захару Васильевичу, хотя не курил. Захар Васильевич был глуховат и время от времени спрашивал: «А?» Но Филат ничего не произносил, и Захар Васильевич, поведя на него белыми глазами, успокаивался насчет необходимости ответа.
        Захар Васильевич курил, а Филат так просто стоял. Филат никогда не имел надобности говорить с человеком, а только отвечал, Захар же Васильевич постоянно и неизбежно мог думать и беседовать только об одном - о своем цопком сладострастии, но это не трогало сердце Филата. Сейчас тоже Захар Васильевич попытал Филата по этому делу.
        Филат прослушал и вспомнил Макара Митрофановича - тот каждое воскресенье читал вечером по складам книги своей семье, а домашние и Филат умильно слушали чужие слова.
        - Макарий Митрофанович по-печатному читал, - что в женщине человеку откроется, то на белом свете закроется.
        - Да ну, чушь какая! - удивлялся и отвергал Захар Васильевич.
        - Я не знаю, Захар Васильевич, в книге по-печатному написано! - не сопротивлялся Филат, но сам тайно верил в справедливость книги.
        Поработав на плетнях еще часа два, труженики шли обедать.
        В той степной черноземной полосе, где навсегда расположилась Ямская слобода, лето было длинно и прекрасно, но не злило землю до бесплодия, а открывало всю ее благотворность и помогало до зимы вполне разродиться. Душащая сила черноземного плодородия исходила даже в излишних растениях - лопухах и репьях - и способствовала вечерней, гложущей мошкаре.
        В тот июль было душно - людей тянуло на квас и на легкую жидкую пищу. Хозяйка Захара Васильевича поставила обед на дворе. Стол был накрыт под кущей сирени - в прохладной тени. Жадный, нетерпеливый Захар Васильевич сейчас же подошел к столу, не ожидая жены, а Филат совестливо остановился вдалеке.
        Захар Васильевич, увидя в чашке молоко, подернутое пленкой, подумал, что оно - холодное. Он взял половник и без оглядки, наспех хватил его целиком внутрь. Вслед за этим первым принятием пищи он харкнул и неожиданно - с большой скоростью - перелез через забор к соседу. Филат смутился, как будто он был виноват, и отошел еще дальше от стола. Вышла хозяйка и спросила:
        - А где же Захар-то?
        - К соседу чего-то кинулся!
        - А кто молочный кулеш расплескал? Ты, что ль, хватаешь, не дождешься никак, - ведь он вар!
        - Я не брал, - сказал Филат, - это хозяин покушал.
        Но хозяин пропал и пришел не так скоро. Он обошел длинную улицу с обеих сторон и тогда вошел в калитку на свой двор. Филата тяготила немощь от голода, но он терпел. Хозяйка поймала курицу, которая квохтала и хотела сесть наседкой, и окунула ее в кадку с водой, слегка попарывая хворостиной, чтобы курица бросила свою блажь и начала нести яйца.
        Тогда вошел Захар Васильевич и, совсем успокоенный, кротко сказал:
        - Давайте обедать - все нутро сжег!
        Аккуратней и меньше всех ел Филат. Он знал, что он всем чужой и ему никто не простит лишней еды, а в будущий раз - откажут в работе.
        За обедом Захар Васильевич по глухой привычке иногда спрашивал:
        - А?
        Но евшие молча чавкали, и разговор не начинался. Когда хозяйка дала говядину, то Филат присмотрелся к своему куску и начал копать его пальцами.
        - Чего ты? - спросил Захар Васильевич.
        - Волосья чьи-то запутались! - ответил Филат, стеснявшийся своей брезгливости.
        - Пищей требуешь! - сказал хозяин. - А ты глотай ее - пущай она потом в пузе разбирается!
        Здесь Захар Васильевич добродушно поглядел на жену: дескать, ничего, дело терпится!
        Хозяйка разглядела волосок на мясе Филата и раздраженно заявила:
        - Да ты небось сам его приволок своими погаными руками - у меня таких длинных и нету!
        Захар Васильевич сейчас ел мягкую кашу, но спешил, как зверь, стараясь захватить побольше.
        - Хо-Хо-хо! Да что ты, Филат, одного волоса испугался - у твоей присухи сколько их будет! Весь век во щах ловить будешь!..
        Филат стеснительно улыбался и давно проглотил волос, чтобы не обижать хозяев.
        - Захарушка, правда, нынче каша хорошо упарилась? - нарочно ласково спросила жена, чтобы муж забыл поскорее про нечистоплотный волос.
        Хозяин тогда медленно начал жевать кашу, чтобы взять ее достоинство, и дал среднюю оценку:
        - Каша - терпимая!
        Тут отворилась калитка и вошел пожилой человек - с кнутом в руках, но без лошади.
        Захар Васильевич, не ослабляя своей работы над обедом, дал человеку подойти к столу и потом спросил:
        - Ты чего, Понтий?
        Человек помолчал, снял зимнюю шапку, на кого-то перекрестился и степенно сказал:
        - Ну, здравствуйте! Приятного вам аппетита! - и замолчал; а Филат ожидал, смотря на его приготовления, что он сейчас расскажет бог знает что.
        - Здравствуй! - приветствовал гостя хозяин и, рыгнув, положил ложку - Будя, натрескался! Ты насчет ямы, Понтий? Теперча не нужно: Филат намедни горстями по лопухам все расплескал! Хо-хо, Филат жуток на Расправу!
        Человек с кнутом еще постоял и ушел не сразу.
        - Так, стало быть, теперча не нужно?
        - Нет, Понтий, Филат живьем все унес! - ответил хозяин.
        - Ну, а когда дело будет неминуемо - нас не забывайте, Захар Васильевич!
        - Ну еще бы, Понтий! Только бочку полней наливай и черпак возьми не худой, а что тебе Макар заново справил!
        - Да уж чего там, Захар Васильевич! Возкой не обижу! Прощевайте пока!
        - С богом, Понтий! По улицам добро не проливай - вонь от тебя с малолетства помню!
        Но Понтий не услышал последнего напутствия: его кнут раздражал собак - и дворовый Волчок моментально начал лаять, как только Понтий отошел от стола.
        Это был Пантелеймон Гаврилович - хозяин слободского ассенизационного обоза, самый богатый и самый скромный человек во всей слободе. Для простоты и из уважения к нему люди его звали Понтием. Работал Понтий с семи лет на одном и том же деле, ел с рабочими один хлеб и много лет не спал ночей, подремывая лишь на передке дрог с бочкой, когда обоз выезжал из слободы в глухой дальний лог.
        - Вот тебе бы золотарем стать - хлебное дело! - говорил после обеда Захар Васильевич Филату и задумывался - как будто и сам не прочь стать им. Но Филат и раньше думал про это занятие, только выходило, что ему нужно сто рублей на лошадь и дроги с бочкой. Если бы рубашки и штаны не носились, тогда через пятнадцать лет у Филата очутились бы эти сто рублей, а иначе не будет денег.
        Макар два вечера в прошлом году при лампе считал и говорил Филату:
        - Нет, брат, капитал нужен велик; если бы ты харчи не натурой получал, а деньгами… то и тогда, скажем, тебе полтора года следует не есть либо пять лет голодать - выбирай сам! Вот тебе и будет лошадь при дрогах!
        До позднего вечера, пока комары силу не взяли, Захар Васильевич с Филатом кончали задний плетень. Пахло навозом и кислотой давно обжитой почвы, но и этот воздух казался благоуханием после духоты низких жилищ - и в Захаре Васильевиче он разжигал аппетит на ужин.
        Ужинали они под той же сиренью. Чуткий вечер во всеуслышание разносил голоса соседей и отпирал все тайные запахи дворов. Захар Васильевич пил парное молоко и наслаждался мирной жизнью и грядущим сном. А Филат обошелся без молока - поел только хлеба с огурцами - и слушал голос соседа Теслина, что заклинал доску под живопись на завтра. Это случалось каждый вечер - все знали и уже не слушали, но хозяйка Захара Васильевича сказала:
        - Вон Василь Прохорыч опять забубнил! Ты где ляжешь - со мной или в сенцах?..
        Захар Васильевич ответил, что в сенцах - от жары чего-то мочи нет.
        Теслин писал церковные иконы, но, веря в бога, он не верил в животворящую силу своего таланта. Поэтому готовую доску - для божественного изображения - он не сразу пускал под кисть, а сначала троекратно прикладывал к животу своей жены и троекратно же произносил нараспев:
        Пропaхни жизнью.
        Пропaхни древом.
        Пропaхни девой…
        Делал это Теслин почему-то обязательно в погожий вечер, а в ненастье копил доски до освящения их на жене, но кистью ранее того не малевал. Ни одной иконы никто из соседей никогда не видел: через знакомого в монастырской ризнице Теслин сбывал их в дальние села и в северные скиты. Это и хорошо, потому что слободские богомольцы не стали бы молиться на такие святотатственные иконы - с живота бабы.
        После ужина все жители обязательно выходили на улицу и садились на лавочки у домов
        - посидеть. Вышел и Филат с хозяином и хозяйкой. У хозяйки рос живот, и Захар Васильевич ждал к ноябрю мальчишку: говорил, что дом поручить после смерти некому и что фамилию Астаховых учредила Екатерина Великая - проездом по этим местам. Захар Васильевич два года боялся, что ему от царя достанется, если потомства не будет - пока жена не почала: тогда утихнул совестью и повеселел на дому. Филат не знал - не то это правда, не то Захар Васильевич зазнался от своего положения, - но ничего не спрашивал.
        На лавочке уже сидел какой-то молодой, но толстый мальчик. Его знали немного: Володька, сын железнодорожного жандарма с другого конца улицы.
        - Подвинься-ка, барчук, - сказал Захар Васильевич.
        Тот не подвинулся, а встал, оскорбил и ушел:
        - Налопались, уроды, да вышли!
        Тогда все трое сели, и Захар Васильевич громко заикал, но ничуть не беспокоился об этом, а заговорил с женой о ягодах на варенье:
        - Ты, Насть, вишню теперь волоком волоки, иначе не уцепишь - цена на ее пойдет! Она долго не держится!
        - Я бы малинки хотела маленько прикупить - маловато сварили, на зиму не хватит - ты пить здоров, тебе только подавай!
        - С малиной время терпит - ты смородину не упусти!
        - Знаю, знаю, заказала одному мужику - в пятницу привезет.
        - Ты молоко-то отнесла в погреб? Скиснет!..
        - Не скиснет, - сейчас пойдем ложиться - отнесу!
        - Завтра керосину купи полфунта - опять клопы в койке…
        Филат сидел и дышал - у него ничего не готовилось впрок, - и он мог свободно умереть, если работа перемежится недели на две. Но он никогда не помнил об этом, а прожил нечаянно почти тридцать лет.
        У Теслиных тоже сидели, только на завалинке: у них не было скамейки.
        Завечерело совсем - и не было видно лица у старушки, которая только что вышла из дома Теслиных. Напротив дома Теслиных также сидели люди и что-то бормотали в темноте. Старушка от Теслиных ласково сказала туда:
        - Никитишна, здравствуй!
        С лавочки напротив раздался певучий ответ из щербатого рта:
        - Здравствуй, здравствуй, Пелагей И ванна!
        И обе старушки смолкли, потому что все было заранее переговорено: сорок лет знакомы, тридцать лет соседями живут.
        Сверчки напевали свою вечернюю песню, отчего на улице становилось Уютней, а на душе покойней. Вдалеке иногда шумели поезда железной дороги, но ни в ком не вызывали ни чувств, ни воспоминаний, потому что никто не ездил по железной дороге. Ежегодное путешествие, совершаемое половиной людей из слободы, было пешим: сопровождение крестного хода из ближнего Иоакимовского монастыря до раки преподобного Вараввы - восемьдесят верст по степному тракту. Еще бывали путешествия на подводах - в ближние деревни на престольные праздники, где гости объедались грубой громадной пищей и иногда кончались.
        В садах слободы что-то тихо брюзжало и наводило жуть. Ночные сады - страшное видение, и никто из жителей слободы там летом не спал, несмотря на свежесть воздуха. Днем деревья стояли зелеными и кроткими, а ночью ужасали трепетом своих фантастических кущ.
        - На покой пора! - объявил Захар Васильевич и поднялся, чтобы закончить сегодняшний день.
        Филат лег на дворе у сарая - на куче травы, которую он заготовил впрок на все ночи у Захара Васильевича.
        Ни одна слободская усадьба уже не жила наяву - все почивали или, шепча молитвы, укладывались.
        Филат до тех пор смотрел на непонятные звезды, пока не подумал, что они ближе не подойдут и ему ничем не помогут, - тогда он покорно заснул до нового, лучшего дня.

3
        Там, где Ямская слобода кончалась порожним местом, на которое валили без спросу всякую житейскую чушь, стояла старая хата вольного мастерового Игната Княгина, по-уличному - Сват. Хата имела одну комнату и одного жильца.
        - Женись! - приставала многосемейная слобода к каждому холостому человеку - и к Свату. - Не торчи перстом!
        - Я те женюсь! - отсекал подстрекателю Сват. - Я сам человек со значением - на что мне бабье потомство!
        Сват был пришедший человек, а не здешний. Поэтому ему досталась нежилая хата на слободской свалке, где до него жили женатые нищие; но Сват их живо выселил, и побирушки рассеялись неизвестно куда, а в слободе сразу извелось нищенство.
        Такой энергией Сват сразу привлек к себе добродетельных домовладельцев из слободы, и те больше не боялись ставить молоко в сенцах. А раньше, бывало, нищие ходили и самовольно выпивали это молоко, поставленное к обеду, и еще многое подъедали, не для них приготовленное. Понятно - это нехороший порядок, и хозяева развели собак на каждом дворе, но собаки постепенно привыкли к нищим и не лаяли на них.
        Тогда явился Сват и лишил главных нищих жилого призора, отчего они, не ожидая зимы, выехали в дальнейшие южные города.
        Слободская свалка, составлявшая как бы усадьбу дома Свата, была знаменитым местом. Сам дом Свата был тоже когда-то свалочным жильем без оконных рам, без печки и без потолка: одни стены и редкая железная крыша. Дом некогда принадлежал неизвестному бобылю, теперь давно умершему. Слободской староста определил цену этому беспризорному недвижимому имуществу в восемь рублей сорок три копейки, но в казну поступают имения лишь дороже десяти рублей - так дом и остался ничьим, а впоследствии им овладели нищие. Сват хотя и изгнал нищих, но уважал их за одно, что они привели дом в жилой и гожий вид.
        - Да это делалось не от ума, а от зимней вьюги! - объяснял он себе домовитость нищих.
        Однако выселенные люди ушли не сразу, а месяца два громили по ночам окна камнями и поджигали деревянную дверь. Но Сват одиноко выдерживал осаду, а на заре, когда нищие уставали от штурма и засыпали на близлежащих кучах мусора, Сват делал вылазку. Он не мстил обездоленным, а только заставлял их исправлять ошибки неразумного поведения.
        - Клюшник! - подходил Сват к которому-нибудь сонному нищему: он их всех изучил поименно. - Расшивай рублевку - ты оконную раму повредил!
        Клюшник сразу догадывался, в чем дело, и поэтому никак не мог проснуться. Баба его давно проснулась и хлопала глазами от ужаса, а муж ее лежал и притворялся, изредка бормоча не относящиеся к делу слова. Сват стоял и терпеливо предлагал Клюшнику уплатить рубль. А нищий то откроет глаза, то закроет - и ничего будто не понимает. Тогда Сват брал где-нибудь строительный кирпич и швырял им молча в голову нищего, но так ловко, что кирпич только обжигал воздухом ухо, а в голову не попадал.
        - Расшивай рубль, сатана! - грозно гремел огромный Сват.
        Жена нищего, визжа и приговаривая, вскакивала и расшивала из захолустий юбки рубль. Сват, получив причитающееся, отставал и уходил разыскивать в кучах следующего должника.
        Наверно, Сват был раньше метким солдатом или фокусником на деревенских ярмарках, что так ловко и безвредно мог бить в опасные места.
        Отучив нищих, Сват занялся беспримерным делом: отысканием в свалочных кучах драгоценных вещей. Только чужому, приблудному человеку могло прийти в голову такое соображение. Ямская слобода жила так бережливо, что стаканы оставались целыми от деда и завещались будущим людям. Детей же били исключительно за порчу имущества, и притом били зверски, трепеща от умопомрачительной злобы, что с порчей вещей погибает собственная жизнь. Так, на потомственном накоплении - только и держалась слобода. Но Сват не знал, что в слободе люди живут не заработком, а жадностью, и надеялся сыскать на свалке кое-что общеполезное, чтобы сбывать и кормиться.
        Прокопавшись с неделю, Сват догадался, что ему надо или бежать отсюда, или умирать с голоду - в отбросах скупости не попадалось драгоценных потерь. Все-таки Сват надеялся хоть на что-нибудь и рыл руками кучи, изучая в точности каждый предмет. Но кости были обглоданы так чисто, словно обожженные, и так тонки, точно принадлежали курице, поэтому их не брали сборщики костей и тряпок; несомненно, что и эти кости предъявлялись сборщикам и пошли на свалку только после неоднократных отказов их.
        Тряпичная ветошь дымилась на пальцах и явно не годилась больше ни в какую отделку. Неведомый прах сыпался в горстях Свата, тоже ничем его не привлекая.
        В ветренные дни все это забвенное дерьмо пылило и осаждалось где-нибудь по ту сторону хозяйственной жизни человека. Но Сват не успокоился: он выпросил у одной вдовы огромное прямоугольное сито - принадлежность веялки - и начал сквозь него просыпать все кучи по очереди. Оставшиеся сверх сита предметы он, не изучая, относил в домашний угол, а по вечерам рассматривал добычу. Первый вечер не принес ему никакого утешения: в добыче значились куски твердого закоснелого кала, изжившие себя мочалки четверть подошвы от валенка, какая-то жестяная зазубринка в два зуба, махор с чепца или камилавки, два камушка, веточка с сухими ягодами -
«бесево» крошево бутылочного стекла, окамелок веника, птичье гнездо и многое иное но равно дешевое.
        Сват в задумчивости сидел до полуночи, а к заре окончательно поник от беспросветной нужды.
        - Буду шапки делать - скоро осень! - сказал он себе утром. - Может, что выйдет! В слободе шапок не готовят, а в городе они дороги, а я по дешевке их буду шить из старых валенок, абы голову человеку грело!
        Днем Сват ходил в город - продал сапоги и зипун, - а под вечерний благовест уже был в слободе. За плечами у него держался мешок, в руках палка от собак, а в кармане четыре рубля и два гривенника.
        - Валушки ношеные, старые, чиненые здесь покупа-аю! - кричал Сват чужим голосом и озирался на окна и калитки.
        Часа два ходил Сват с одной и той же песней - и все зря: ничего не купил. Только раз высунулась из ворот баба в нижней юбке и с намыленными руками:
        - А расколотые утюги не берешь?
        - Нет! - сказал Сват.
        - А чего же ты берешь?
        - Валенки!
        - Так кто ж тебе их продаст, на зиму-то глядя! У-у, бестолковый пралич! Ты б утюги брал аль вьюшки печные чинил!..
        - Того не надо мне! - говорил Сват. - Иди стирай подштанники, а меня не учи: я сам ученый, сученый, крученый, моченый, печеный, драченый… Валушки ношеные, старые, чиненые - здесь покупа-аю!
        Баба пучила на проходимца одеревенелые, напуганные глаза, а потом в сердцах хлопала калиткой.

«Хлеб только собрали - какая же зима? - думал Сват. - До чего ж тут народ заботлив
        - вперед времени идет!»
        Филат с Захаром Васильевичем в это время закончили плетень. Но чтобы работнику вышел полный день и оправдать его ужин, Захар Васильевич нашел дело:
        - Филат, прочеши плетень, чтобы он не пушился, а потом к Макару сбегаешь за ведром
        - он ушко приделал!
        Филат пошел вдоль плетня, чтобы вправить внутрь торчащие хворостины, а иные лишние изъять прочь. Плетень от такой правки получался ровный и плавный, а каждый свиток прутьев лежал уместно. После такого дела Филат надел валенки, чтобы не бередить израненных плетнем ног, и тронулся к Макару.
        Сват к этому часу купил пару валеных опорок и шел знатной походкой.
        К такой походке его располагало плотное, стройное тело и выправка прежней, неизвестной жизни. От радости первой удачи Сват неугомонно орал свой призыв к продаже валенок.
        Филат шел навстречу ему враскорячку - он никогда не служил в солдатах и не видел в жизни ничего строгого, точного и мощного.
        - Скидай валенки, Филат! - сразу предложил Сват и стал в уме определять цену.
        - Для чего, Игнат Порфирыч? У меня ноги в ссадинах, а от худобы желваки пошли!
        - Что ж ты худой такой? - серьезно спросил Сват и положил наземь мешок. - Некормленный, что ль, живешь или сам больной?
        - Да я, Игнат Порфирыч, к вечеру слабну, а по утрам встать не могу…
        - Говядину-то часто ешь, сны по ночам видишь? - снова спросил Сват и с мрачной задумчивостью оглядел всего Филата.
        - Снов я не вижу, Игнат Порфирыч, мне думать не о чем, а говядину хозяева сами едят - ее не укупишь, говорят, - а мне овощ порцией дают!
        - Ишь сволочь какая! - не со злобой, а с горем проговорил Сват. - От овоща в человеке упора нет!.. А там, черти-дураки, кровь проливают…
        - Где? - спросил Филат, и глаза его засочились от чужого участия.
        - Где - не на бабьей бороде: на войне! Слыхал ты что-нибудь про войну иль тут анчутки живут?
        - Слыхал, Игнат Порфирыч! У меня в теле недомерок есть - бумагу на руки дали, так и хожу с ней - боюсь заховать куда-нибудь. А по нашей слободе мужиков мало забрали: кто на железную дорогу учетником стал, а кто белобилетник.
        - Знаю, тут ямщики живут - екатерининские помещики! Им что: мужик к зиме всего доставит!
        - Это правильно, Игнат Порфирыч, осенью обозами прут!
        - Ну, ладно, черт с ними! - закончил беседу Сват и после молчания кратко определил население Ямской слободы: - Глисты в мужицких кишках - вот, кто твои хозяева!
        Филат не сообразил, но согласился: он не считал себя умным человеком.
        - Ты кроток, но глуп - не особенно! - успокаивал Филата Сват.
        - Да мне что, Игнат Порфирыч, весь век одними руками работаю - голова всегда на отдыхе, вот она и завяла! - сознался Филат.
        - Ничего, Филат, пущай голова отдохнет, когда-нибудь и она задумается! - говорил Сват и шумно выдыхал воздух, скорбя всею грудью. - Ты у кого работаешь-то сейчас?
        - Да у Захара Васильевича нынче плетни кончили в саду, а завтра пойду по дворам напрашиваться!
        - Ты вот что - приходи ко мне шапки шить, а там видно будет!
        - Аль ты умеешь? - усомнился чего-то Филат.
        - Можем. А ты поймешь?
        - И я справлюсь! - подобрел Филат и пошел наконец к Макару за ведром. А Сват тронулся дальше опрашивать слободу насчет валенок.
        Два человека сидели на земляном полу в хате Свата и ладили из стволов валенок зимние шапки. Работали они уже целую неделю, а сделали всего четыре шапки. На обед им шли хлеб, огурцы и капуста, но они были довольны; только от скуки дикого ландшафта свалочной пустоши и какой-то тесной темноты в сердце Свату иногда казалось, что солнце навсегда померкло и он проверял его взором в окно, а солнце заходило за облачко, освобождалось - и вновь светило.
        - Перетерпело, сволочь! - говорил о солнце Сват. - Вот, подлюка, над всякой жизнью светит - ничего не ценит: хуже скота!
        Вечерами они не отдыхали - Сват спешил к Успенской ярмарке, чтобы хоть немного выручить денег и облагородить себя и Филата в одежде.
        Когда становилось по-ночному темно, Сват кончал первым и говорил:
        - Будя, Филат, - ноги свело, в душе морщины пошли! Достань из мешка хлебца - пожуем, и аминь!
        В слободе шел густой сон, даже пар над домами поднимался, но это часто и тихо дышала земля, выгоняя дневные человеческие яды.
        Сват любил перед сном постоять на крыльце и поглядеть ночной мир. Он видел, как внутрь огромного туловища земли уходило ее гремящее, бушующее сердце и там во тьме продолжало трепетать до утреннего освобождения. Свату нравилось это ежедневное событие, а ничего удивительного не было.
        Спали они жутко - от усталости и общей тяжести жизни.

4
        Подружился Филат со Сватом теплее кровного родства и думал навек остаться у него шапочным сподручным, если Сват преждевременно не прогонит.
        Зато без Филата на слободе многие дела пришли в запустение: поздно обнаружилось, что Филат был единственным и необходимым мастером, способным пользовать всякое дворовое хозяйство. Другого такого кроткого, способного и дешевого человека не было. Иные хозяйки приходили к Филату на свалку и стучали в окошко.
        - Филатушка, ты бы зашел: крыша мочится, в самоваре решетка провалилась!
        По доброте сердца Филат никому не мог отказать.
        - Как управлюсь - зайду, Митревна! В воскресенье жди обязательно.
        Сват обижался на сговорчивость Филата:
        - Чего ты этих юбошниц приучаешь? Мало они тебя порцией овощи кормили! Дурной идол!
        Раз зашел Захар Васильевич, оглядел шапочное занятие и попросил.
        - Зайди, Филат, жена двоих снесла - не знаю, куда деваться! - И ушел, не услышав по глухоте ответа Филата.
        - К этому сходи! - сам сказал Сват. - Человеку действительно трудно!
        В воскресенье Филат явился к Захару Васильевичу. Бледная, омертвевшая хозяйка лежала на деревянной кровати, на которой от клопов в обыкновенное время не спали. Филату стало жалко хозяйку, и он молча глядел в ее тонкое, благородное лицо.
        - Ты что, Филат? - мучительным шепотом спросила хозяйка. - Пришел?..
        - Пришел, Настасья Семеновна… Может, вам помочь нужно…
        - Ах, мне ничего не надо, Филат. Спроси у Захара!
        Филат почувствовал стеснительную неловкость от своего бесполезного участия и ушел из горницы. Ему было чего-то жалко и совестно, как будто он повинен в мучении Настасьи Семеновны. Тело его ломило от нервной боли, и он горел от непонятного тягостного стыда, какой случался с ним в ранней молодости. Он никогда не искал женщины, но полюбил бы страшно, верно и горячо, если бы хоть одна рябая девка пожалела его и привлекла к себе с материнской кротостью и нежностью. Он бы потерял себя под ее защищающей лаской и до смерти не утомился бы любить ее. Но такого не случилось ни разу - и Филат волновался и трепетал сейчас от чужой брачной тайны.
        Захар Васильевич ходил добрым и негромко указывал:
        - Филат, наноси воды на ночь!.. Курам не забудь пашенца дать к вечеру!
        Филат и сам следил за всем в такой день. В неугомонной суете ему всегда жилось легче: что-то свое, сердечное и трудное, в работе забывалось. Про это и Сват однажды сказал:
        - Работа для нашего брата - милосердие! Дело не в харчах - они надобны, но человека не покрывают! В работе, брат, душа засыпает и нечаянно утешается!
        И Филат нынче с яростью мел двор, сделав все остальное, о чем мог догадаться. Захар Васильевич выходил редко - все сидел в горнице около жены. Это тоже почему-то радовало Филата. «Сиди, брат, - думал он, пыля метлой, - я уж тут сам управлюсь, я один, а вы - двое: не обижай жену!»
        До полночи бродил по двору Филат, следя за тишиной и порядком, но все давно замерло, только одна наседка квохтала на яйцах в сарае.
        Что-то тревожило Филата и настораживало на бдительность, но из дома ничего не слышалось, - наверно, Настасья Семеновна уснула и восстанавливала свои силы, истекшие с родовыми кровями.
        Утомившись, Филат постелил под дворовой сиренью свой старый пиджачок и склонился ко сну, но спал так чутко, что слышал над головой ход и дрожание ночи. Где-то на слободских пустырях неугомонно брехала собака, ей издалека и одиноко отвечала другая - и лай их жалобно и безответно тонул в густоте тьмы. Филат слышал лай сквозь толщину померкшего медленного сознания, но звук был такой тонкий и грустный, будто шел из неизвестного потерянного мира, - это успокаивало Филата, и он не просыпался. Сиреневая ветка шевелилась над самыми глазами Филата, но ночь лежала плотно и не трогала спертый воздух: ветка колебалась сама - от Древесной жизни и внутреннего беспокойства.
        Проснулся Филат на ранней крепкой заре - через сени было слышно, как в горнице судорожно плакал ребенок Настасьи Семеновны, в первый раз от рождения. Филат сейчас же поднялся на ноги и пошел по двору, прислушиваясь к странному, жалобному крику.
        Скоро ребенок плакать перестал - Настасья Семеновна чем-то материнским ублаготворила его, - и наружу вышел Захар Васильевич с равнодушным, измученным лицом.
        - Филат! - сказал он. - Ставь самовар - теплая вода нужна, а позже на базар сходишь и в аптеку!
        Филат с особой цопкой ловкостью начал щеплять лучинки, радуясь своей полезной работе для Настасьи Семеновны и цветущему будущему дню.
        Слободские жители тоже поднялись и бродили по дворам в поисках разных житейских вещей. Они еще зевали, чесали глаза и жмурились от настигавшего их расцветающего солнца. В этот ранний прозрачный час у каждого человека в груди томится восторг, но позже - часам к десяти - у радости вышибается дух домашним остервенением и злобой всяких забот. На третий день Захар Васильевич назначил крестины, но с полудня отказал Филату в работе, так как пришли две кумы, которые одни смогут управиться в хозяйстве.
        Филат взял пиджак, подвязал веревочкой подошву к валенку и пошел на свалку к Свату. Настасья Семеновна сидела в горнице и тюлюлюкала своих двоешек, а около окон с улицы стояли озабоченные бабы и шептались о таком событии.
        Для Свата и Филата зима бы прошла плохо, если бы они не были так дружны. А для слободы она тянулась долго и худо: война звала мужчин, а жены вдовели и тосковали. Но пропадало народу не так много: вблизи слободы уже лет десять строилась и чинилась какая-то железная дорога - и там укрывались люди от военной службы.
        Захар Васильевич тоже поступил кровельщиком на железную дорогу и с утра уходил на работу, набирая в мешок харчей. Труд, видимо, томил его, и он жил с осунувшимся, оскорбленным лицом.
        - Игнат Порфирыч, а почему вы не на войне? Вон малый у Гладких - такая худоба, и то забрали! - спросил однажды днем Филат у Свата.
        - Э, куда ты вдарил, браток! - хитро засмеялся Сват. - Я человек на исходе: у меня контузия в голову - помаленьку с ума схожу!
        Филат открыл рот и сказал:
        - А-а! А с виду вы человек умный, Игнат Порфирыч!
        - То-то я и шапки с тобой из ветошек леплю - вошь на чужой башке утепляем! А был бы дурак - я бы в окопах под царем и отечеством лежал.
        Филат опять открыл рот, но не сообразил, что дальше спросить.
        Вечером, укладываясь спать. Сват сам сказал с попонки:
        - Я, Филат, ушел с войны по своему желанию! Дюже там скорбно, и своя жизнь делается ни к чему. Только ты никому зря не сказывай!
        - Да мне что, Игнат Порфирыч! - испуганно и поспешно ответил Филат. - Ай мне нужно? Только вы сами напрасно кому не скажите, что мне открылись! А то мне первому достанется!
        - Что ж я, сам на себя буду, что ль, наговаривать, курья твоя башка? - зычно обиделся Сват и разжег потухшую цигарку.
        И весь разговор забылся.

5
        Рано смеркались серединные дни зимы, бесшумно и забыто лежал снег на равнине. Ямская слобода жила - не дышала, а Сват и Филат с прежней неукротимостью шили шапки, хотя чувствовали, что скоро шапкам конец и чем тогда заниматься - неизвестно.
        - Пойдемте, Игнат Порфирыч, в ночные сторожа - в колотушечники! Милое дело - ночью караулить, а днем отдыхать! Только пока Прохор с Савелием не помрут, нас не возьмут - они давно живут в колотушечниках и их слободской староста любит!
        - Нет, Филат! - заявил Сват. - Я в твои колотушечники не пойду. Лучше я буду днем в пустую бочку суковатой палкой задаром колотить, з в сторожа не пойду! Я еще свежий мужик, что ты меня в старики сдаешь? Мы еще обождем!
        Шапочная работа еще кое-как шла, и сбыт был. Обыкновенно покупали шапки дальние мужики, но дело уже клонилось к весне, и шапки можно было брать только в солку, впрок, до будущего года. Несмотря на усердие в работе и экономную пищу, Сват и Филат ничего не заработали в запас, так что после шапок хоть дворы иди громить.
        Заходит раз к шапочникам незнакомый мужик и спрашивает с порога:
        - А картузы вы делать можете?
        - Можем! - ответил Сват, чтобы завлечь человека.
        - И козырек с глянцем сумеете сообразить?
        - Можем и глянцу достать, если сто картузов себе купишь у нас! - сообщил Сват.
        Мужик ехидно засмеялся и сел на лавку, опытно поглядев на шапочных мастеров. Он снял картуз, на котором был козырек без глянца, и сведущим голосом упрекнул:
        - Черти-чудаки! Да разве глянцевого лаку теперь достанешь где - он из Германии раньше вагонами шел! Кого вы учите-то, вошебойщики? Я сам весь век картузник! А теперь будя дурака гладить, я и под картузом знаю, что находится!..
        Загадочный мужик так чего-то разобиделся, что не мог смирно сидеть, и начал рассматривать самый материал, из которого Сват и Филат делали свои незавидные шапки.
        - Да разве это матерьял? Это - злодейство! Чем вы мысль-то, чем вы голову-то человека защищаете? Ведь это же валенок - он же пот копит и когти прячет, а вы самую голову задумали им украшать! Черти, холуйщики!
        Сват живо раскусил гостя:
        - Слушай, друг, а ты не с фронта, - в голову не контужен?
        Мужик немного смирился:
        - Оттуда… Газом в ум шибануло! Отпущен околевать домой. Все равно я без глянца работать не могу - туманный козырек ореола голове человека не дает! Как же можно?
        - Мы сейчас есть собирались! - сказал Сват. - Садись, солдат, покушать!
        - Давай, если угощаешь! - согласился гость. - Только достань мне молочка - хлеб макать; я тюрю такую дома едал и страсть соскучился по ней…
        - Достанем и молочка тебе! - добрым голосом угощал Сват. - Чего-чего, а молочко есть! От станции-то пешком домой прешь?
        - Конечно, пешком! - без обиды и тихо сказал гость. - У солдат, откуда деньги? А даром кто меня повезет?
        Прошел день, ночь, и новый день уже постарел, а гость обжился и позабыл уйти, хотя башмаков не снимал. Он присел к Филату и умело кроил валяный материал. Сват не препятствовал хорошему человеку, только окорачивал его в еде. Действительно, гость кушал очень лихо и терял рассудок от аппетита, так что Филату мало доставалось.
        - Уйми жвало, едок! - говорил Сват гостю. - Тут не ты один кормишься! Ишь, всю кашу в один мах пробузовал!
        Гость немного укрощал себя, а потом снова забывался и потел от напряжения скул.
        - Ты, должно быть, в работе горазд, раз есть так можешь? - спросил Сват.
        - Ну, еще бы! - подтвердил гость. - Весь на мускуле стою - по семь дней на фронте черепа, не спавши, крушил! Меру картох с товарищем в присест съедал!
        - А на шитье-то ты усидчив? - любопытствовал Сват.
        - Это для меня пустота! - заявил гость. - Это я могу неотлучно неделями сидеть, лишь бы, хлеб рядом лежал!..
        В слободе кротко звонили к вечерне, а три друга утомлялись за работой. Чтобы перебивать усталость, Сват время от времени пытал гостя:
        - Ну а что ж ты у нас обосновался? Аль у тебя родных нет?
        Гость спохватывался и сообщал:
        - Была жена да теща: жена ребенка заспала и сама удушилась на полотенце, а теща теперь на паперти с рукой стоит! Вот я теперь и тоскую сам с собой: сын бы нужон мне, да жены сразу не сыщешь.
        - Зачем тебе сын? - удивился Сват. - Ты сам хлеба не ешь - мученика хочешь родить?
        - Ну а то как же? - ничего не понимал гость. - Мне теперь не жить, и никому не цвесть - то война, то забота, - нет ничего задушевного. А сын малолетства не запомнит, а вырастет - тогда будет хорошо…
        Сват сомневался:
        - То никому не известно! Может, тогда еще больше увечья будет!
        - Нельзя, я тебе говорю! - злобно заспорил гость и встал с пола. - Немыслимое дело! Я только молчу, а у меня с горя сердце кровью мокнет! Я весь заржавел от скорби - не знаю, куда мне деться! Ты думаешь - я с радости у тебя на пол сел за твои шапки, дырявая голова!.. Я на фронте был - там народ поголовно погибает, а ты говоришь, что сын мой еще больше увечиться будет! Да разве я дам его какой сволочи! Разве я пущу его на такое мученье, хамское ты отродье, дурак заштопанный? Да я горло гнилыми зубами по швам распущу за такое дело - любому сукину сыну в полмомента!..
        Сват сидел и улыбался, довольный, что задел гостя за живое нутро. А гость подышал немного, собрал разбежавшиеся от возбуждения слова и снова принялся бить:
        - Бабьи ублюдки, недоноски чертовы! Выдумали царя, веру, запечатали сверху отечеством и бьют народ, чтоб верность такой выдумки доказать! Явится еще кто-нибудь -расчешет в культяпой голове иную выдумку и почнет дальше народ замертво класть! А это все чтоб одной правде все поверили! Да будь вы прокляты, триединые стервы!
        Гость плюнул жидкими слюнями и треснул по плевку австрийским опорком.
        Сват тянул дым из цигарки и весь светлел от удовольствия:
        - Верно, друг, правильно! Живи у нас теперь задаром - я не знал, что ты такой!
        Филат тоже радовался новому человеку и заговорил от себя:
        - У кого есть родня дома, тот скучает на войне… А жена с сыном жальчей всех ему…
        Загостивший солдат обратил внимание на Филата и, заметя его слова, открыл свою новую мысль:
        - Царь и богатые люди не знают, что сплошного народу на свете нету, а живут кучками сыновья, матери, и один дороже другому. И так цопко кровями все ухвачены, что расцепить - хуже, чем убить… А сверху глядеть - один ровный народ, и никто никому не дорог! Сукины они дети, да разве же допустимо любовь у человека отнимать? Чем потом отплачивать будут?
        Гость говорил и жадно шевелил пальцами, как будто лепил руками теплые семьи и сплачивал родственников густой нераздельной кровью. Под конец он успокоился и тихо сообщил:
        - Дюже много люди умственно соображают - это всем бедам беда…
        - Да что ты, друг! - чуть ухмыльнулся Сват. - А я думал, ум нам в нужде помощник!
        Гость подумал дальше:
        - Когда помощник, то хорошо, а то его на жадность тянет - вот где горе! Человек бросится, а поперек дороги сердечное чувство лежит, его и потопчут! А после вернутся и плачут…
        - Оставайся! - окончательно сказал Сват. - Проживем и втроем - не объешь!
        Гость сейчас же стал разуваться и протяжно вздохнул, как дома. В первый раз он оглядел все жилище и нашел его удобным, потому что почувствовал такую усталость, которую не выспать за многие ночи подряд.
        - Ишь! - сказал Сват ночью, когда гость спал. - Благородные люди Думают, что мы рожаемся да жрем, а он вон живет и мучается, и в голове У него бурчит…
        Филат дремал и думал о госте, что тяжко ему было сына и жену хоронить, - хорошо - у него нет никого, - и, не осилив себя, заснул.
        Ночи понемногу кратчали, а нужда шапочников длиннела - товар перестали брать. Снег начал отапливаться солнцем и желтел от проступавшего прошлогоднего навоза. Иногда дни сверкали лучше летних - белизна замороженного снега в упор сопротивлялась солнечному огню - и чистый воздух остро мерцал от колкого холода и тягучего тепла.
        Слобода жила зажмурившись - война подсушила благополучие ямщиков, и люди не хотели в такое время замечать роскошь новой весны.
        Захар Васильевич тщательно работал на железной дороге и боялся одного - снятия с учета и отправки на фронт. Два мальчика его росли но отец любил их грубо, ничем не баловал и не ласкал.
        А Настасья Семеновна обмирала о детях и так боялась за своих первенцев что постоянно мучила их лекарствами, трепеща до ужаса от детского поноса.
        Макар шорничал и любовно готовился к летнему кузнечному ремеслу заранее вкушая прелесть открытых летних дней. Прочие люди также жили толково, каждый надеясь на что-нибудь лучшее и легкое.
        Сват радовался увеличению света и тепла на дворе, но немного кручинился и завидовал мертвым неподвижным вещам: им незнакома была забота о еде и благополучии, они жили в каком-то покое и полном отдании себя.
        - Летом с голоду и нарочно не умрешь! - говорил гость Миша, узнав про заботу Свата. - Можно голубей бить, рыбки сходим наловим, зелени съедобной надергаем - вот и суп и уха, а на второе блюдо - гуща!
        Однако Сват загодя отправил Филата на его прежний заработок в слободу.
        - Хоть и жалко тебя, кроткий человек, и сдружились мы с тобой, но сам видишь - втроем невтерпеж, а Мише некуда деваться!
        Второй день мастера уже ничего не делали, а нынче Миша сходил за хлебом на последний пятак и то не мог донести хлеб в целости до дома - весь по дороге исковырял и выел мякушко.
        - Ну-к что ж! - сказал Филат. - Пойду по дворам наведываться - где-нибудь останусь! А к вам, Игнат Порфирыч, в другой раз буду побалакать приходить!..

6
        Весна негромко проступала сонной мокрой землей на всяких вздутиях почвы. Филат шел и радовался, что у него есть знакомый - Игнат Порфирыч, и дом на свалках, куда можно всегда пойти.
        Устроился он у Макара - доделывать четыре хомута и караулить кузницу, а сам Макар поехал по железной дороге наменять угля для горна. Многие люди в слободе говорили, что нельзя достать необходимых вещей, но ни Сват, ни Филат, ни Миша ни разу не имели нужды в таком предмете, который бы пропал из продажи. Поэтому только в слободе Филат понял, что такое война и ее сосущая, обездоливающая сила.
        Слобода от сырости и отсутствия ремонта вся побурела и скорбно глядела запавшими окнами, как человек впроголодь. Собаки похудели и ночью молчали. И все шло в какую-то прорву; даже Филату жалко стало, и он готов был работать за самую плохую еду. Но Макар оставил ему пищи достаточно, потому что зимой занимался нужным ремеслом, работал на мужиков и в пище себе не отказывал.
        Макар не возвращался долго, и Филат скучал без дела - хомуты он давно пошил. Каждый день он ходил к Свату и Мише: тем совсем было худо, и они существовали только тем, что Филат приносил из своих остатков.
        А Филат приносил не остатки, а почти все, что ему полагалось есть у Макара, а себе оставлял одну хлебную горбушку и четыре картошки.
        - Да ты сам-то сыт? - спрашивал Сват. - Гляди, съесть нам немудрено, а ты ослабнешь!
        - Не ослабну! - стеснялся Филат. - Работы сейчас нету, а на одно дыханье много есть не надо.
        Сват обижался:
        - Сообразил - дыханье! Ты погляди на Мишу: он тоже одним дыханьем занимается, а может сейчас любого зверя съесть!
        - Могу! - лежа подтвердил Миша и вздохнул от аппетита.
        Однажды Филат испуганно проснулся. В закоулке кузницы, где он спал, было так темно, что Филат чувствовал себя безопасно. Ночь за бревенчатой стеной укрыла слободу тихой чернотою и спрятала ее из мира до утра. Ничто внятно не тревожилось. Сонные ямщики, должно быть, не раз меняли отлежанные бока. Захар Васильевич говорил Филату, при починке плетня, что Настасья Семеновна как повернется ночью, так он летит на пол.
        - Да Настя моя еще не так толста, а у кого баба толстая - вот кому горячка! - рассуждал и смеялся Захар Васильевич.
        Но сейчас - совсем тихо; на улице нельзя услышать, как падают на пол мужья от ворочающихся, разопревших жен.
        Вдруг Филат вздрогнул и приподнялся, а потом услышал - раз за разом - резкую, скорую стрельбу и смутный шум далекого страха.
        Забывший сам себя, Филат никогда не видел окрестностей за околицей слободы, только помнил свою детскую деревню, где рос с матерью. Филату от работы некогда было опомниться и подумать головой о постороннем, - и так постепенно и нечаянно он отвык от размышления; а потом, - когда захотел, - уже нечем было: голова от бездействия ослабла навсегда.
        Поэтому Филат сейчас задрожал и испугался от непонимания стрельбы. Про войну он знал, но вообразить ее не мог ни по каким рассказам Миши.
        Стрельба утихла, зато явственно кричали люди. Филат догадался, что это на вокзале, и вышел наружу.
        Небо вызвездило, и Филат внимательно оглядел его. В таком внимании к ночному небу жила старая мечта Филата - заметить звезду в то время, когда она отрывается с места и летит. Падающие звезды с детства волновали его, но он ни разу за всю жизнь не мог увидеть звезду, когда она трогается с неба.
        Утром приехал Макар, - без угля и задумчивый:
        - Царя давно нету - на железной дороге дезертиры бунтуют… А мы сидим - ничего не знаем: народ шпалы со станции тащит, паровозы, говорят, артелям будут раздавать.
        Филату эта весть была такой чужедальней, что он не очумел от нее, как Макар, а только молчал от небольшого любопытства. Он смутно чувствовал, что плетни, ведра, хомуты и другие вещи навсегда останутся в слободе и какой-нибудь человек их будет чинить.
        К вечеру, как управился, Филат пошел к Свату, но встретил его с Мишей по дороге. Миша-гость шел весело и нес целый хлеб, а Сват глядел сам не свой от скрытого душевного движения.
        - Уходим, Филат! - печально сказал Сват. - Теперь прощай, раз слободе мы не надобны.
        - Да - ишь сукины дети! - угрожал Миша. - Хамье чертово: завзяли землю, живут на покое, а ты никому не нужен - ходи, блуждай!
        Проводил их Филат до вокзала и попрощался:
        - Может, придете когда, Игнат Порфирыч, слободу проведать?
        Филат глядел на отбывающих с покорным горем и не знал, чем помочь себе в тоске расставания.
        Сват тоже растрогался и смутился. У конца пути он обнял Филата и поцеловал его колючими усами в шершавые засохшие губы, которые целовала только мать, когда они были младенческими. Филат испугался поцелуя и жалобно сморщился от нечаянных, непривычных слез.
        - Но, обмокла баба, а то мужиком бы была! - уныло сказал Миша и потянул Свата: - Ну чего ты расстраиваешь человека, - он других людей найдет! Просто он блажной такой!
        Филат не сразу пошел к Макару, а дал круг и в тоске добрел до свалки. Хата Игната Порфирыча стояла теперь порожняя и смирная, но Филату казалось, что и стены и окна скучали по ушедшим - и скорбели от одиночества. Живой, милой и дорогой осталась опустелая хата, пропахшая людьми, бросившими ее. Филат постоял, потрогал дверь за ручку - ее каждый день брал Сват; поглядел в поле - его видел Игнат Порфирыч; прилег на пол - здесь спали они всю мрачную зиму, - и отвернулся от душного отчаяния, которое нельзя было заместить никаким утешением.
        Ежедневно ходил Филат к своей хате на свалке и издали смотрел на нее привязанными, нежными глазами. Он безрассудно ждал, что дверь отворится, выйдет Игнат Порфирыч с цигаркой и скажет:
        - Заходи, Филат, чего ж ты на ветру стоишь! Я всегда тебе рад, кроткий человек!
        По ночам на станции иногда стреляли, иногда нет. А слобода запасалась продовольствием, срочно стягивая все недоимки с мужиков за прошлогодний урожай. Захар Васильевич лично ездил в деревню к своему арендатору и наказывал:
        - Время, Прохор, мутное, а ты мне пшена должен сорок пудов, вези, пока дорога заквокла, а то скоро распустит, тогда до самой фоминой недели не просохнет!
        - Да я уж не знаю, Захар Васильевич, как и быть? - сомневался Прохор, не теряя учтивости в словах. - Говорят, будто земля теперь даром мужику отойдет и с недоимками дело терпится!
        Захар Васильевич моргал от сердечного остервенения и слушал клекот своей разгневанной крови. Но говорил спокойно, чтобы осмеять мужика.
        - Новая власть не дурей старой, Прохор! Ты не думай, - там дураков сменили, а помещиков поставили - теперь еще крепче земля в их руках жмется! Оно и верно: ты свой надел тоже даром соседу не откажешь! Революция - это одна свобода, а собственность тут ни при чем, - как была, так и останется!
        - Надел - дело малое! - отвечал и раздумывал Прохор. - Не о нем теперча речь. А один солдат меня страшил, чтоб никак не сметь аренду платить, а то новая власть провалится и война вся сначала пойдет…
        - Война не перестанет! - заявлял Захар Васильевич. - Война до конца германца будет идти! А о земле новых правое нету, Прохор, ты и думать забудь! А с пшеном не копайся, а то на будущий год на хутора землю отдам, - там народ посходней…
        - Да это дело ваше, Захар Васильевич! А с пшеном не задержу; как телегу на ход поставлю, так и буду в слободе… Зря болтают люди, а мы подхватываем, а кто же его знает, - как будет, никому не известно! Завтра на станцию пешим схожу - солдат поспрошаю!
        - Вали, Прохор, поспрошай, ноги у тебя не казенные и башка своя - никому не жалко!
        - сердился под конец Захар Васильевич и прощался.
        Ямщики в слободе загудели. Староста через день созывал сходы и направлял недовольство в законное русло:
        - С фронта дезертирии окаянной прет видимо-невидимо: врага отечества свободно пускают внутрь православной земли! Что же теперь делать, православные, когда и мужик даже обнаглел и чужую землю самовольно хочет от владельцев отнять! Таких уставов, по-моему, в законе нету! Но чтоб усечь нахальное самоуправство, нам нынче же надоть всем чином послать бумагу в губернию, чтобы там знали, что делается, и всем под той бумагой полностью и понятно расписаться!..
        Филат жил без охоты и усердия - без Игната Порфирыча у него не было никакого интереса. У Макара от смутного времени притихла всякая работа, и он скоро отказал Филату: сам, говорит, видишь - делать нечего, а вдвоем сидеть неважно - ступай по дворам!

7
        Посреди слободы стоял двухэтажный старый дом. Около него колодезь, а у колодца круглый сарай - темница для лошади. В той темнице целый день лошадь кружилась на узком месте, таская деревянное водило. На водиле закручивались и раскручивались веревки, которые таскали бадьями воду из колодца. Вода сливалась в большой чан, а из чана напускалась в корыта. Из корыта крестьяне, приезжавшие в слободу на базар, поили лошадей по копейке с головы, а люди пили бесплатно.
        В двухэтажном доме жил владелец колодца Спиридон Матвеич Сухоруков с женой Марфой Алексеевной и двумя детьми - мальчиками.
        Филата Макар на прощанье сытно покормил, поэтому Филат зашел на колодезь воды испить. Но вода из чана не текла, а у двери темного сарая стоял Спиридон Матвеич и злобно глядел на прохожего.
        - Колодца не копал, а пить хочешь, бродяжий сын! Подойди-ка сюда!
        Филат подошел.
        - Куда идешь? - спросил Спиридон Матвеич.
        - Вышел работенки поспросить! - ответил Филат.
        Спиридон Матвеич отошел сердцем:
        - Бродите вы тут, материны дети, только землю зря ногами карябаете! Иди, я тебя к коню поставлю - мой холуй на деревню бунтовать ушел!
        Филат очутился в темном сарае, где, зажмурившись, стояла худая лошадь.
        - Чмокай на нее, чтоб она ходила! - сказал Спиридон Матвеич. - А сам наружу поглядывай: даром народ не пои - бери по копейке с воза, а с иного две!
        Лошадь побрела по кругу, от натуги наливая кровью тощие жилы. Изредка она замирала и становилась: тогда Филат на нее чмокал - и лошадь дергала водило.
        Шли темные часы, и Филата начала морить тесная и безответная тоска Он выходил наружу, слушал, как хлопают и опрокидываются в чан полные бадьи, и осматривал пустоту глухой улицы. Видно было просторное поле где светилась весна, но там ни один человек не шел. Филат грустно вспоминал Игната Порфирыча, но участь лошади, таскающей воду из колодца, была еще беспросветней - и Филату делалось от этого легче.
        По ночам Филата клали в чулане, через стенку со спальней хозяев. Отвыкший спать в помещениях, Филат мучился от духоты и пугался потолка - ему казалось, что потолок снижается, как только он закрывает глаза.
        Постепенно - навстречу лету - всходила трава и наряжалась в свои цветы молодости. Сады вдруг застеснялись и наскоро укрылись листвой. Почва запахла тревожным возбуждением, будто хотела родить особенную вечную жизнь, и луна сияла, как огонь на могиле любимых мертвецов, как фонарь над всеми дорогами, на которых встречаются и расстаются люди.
        Филат с жалостью гонял свою лошадь и задумывался в темном сарае. Лошадь к нему привыкла и ходила без понуканий, поэтому Филат целые дни сидел самостоятельно - без всякого дела, лишь иногда принимая копейки от мужиков-водопойщиков. В ленивом или бездельном человеке всегда вырастают скорби и мысли, как сорная трава по бросовой непаханой почве. Так случилось и с Филатом; но голова его, заросшая покойным салом бездействия, воображала и вспоминала смутно, огромно и страшно - как первое движение гор, заледеневших в кристаллы от давления и девственного забвения. Так что, когда шевелилась у Филата мысль, он слышал ее гул в своем сердце.
        Иногда Филату казалось, что если бы он мог хорошо и гладко думать, как другие люди, то ему было бы легче одолеть сердечный гнет от неясного тоскующего зова. Этот зов звучал и вечерами превращался в явственный голос, говоривший малопонятные глухие слова. Но мозг не думал, а скрежетал - источник ясного сознания в нем был забит навсегда и не поддавался напору смутного чувства. Тогда Филат шел к лошади и помогал ей тащить водило, упирая сзади. Сделав кругов десять, он чувствовал качающую тошноту и пил холодную воду. Воду он любил пить помногу, она почему-то хорошо действовала на душевный покой - свежесть и чистота. Душу же свою Филат ощущал, как бугорок в горле, и иногда гладил горло, когда было жутко от одиночества и от памяти по Игнате Порфирыче.
        В сарай часто забегал Васька - восьмилетний сын Спиридона Матвеича, охальный и умный мальчик. Филат его ласкал по голове и что-нибудь рассказывал. Васька тоже рассказывал, но особенное:
        - Филат, мамка опять на горшок садится, а отец ругается…
        - Ну, пускай, Вась, садится, она, может, больная и ветра на дворе боится! - объяснял Филат.
        - Нет, Филат, она нарочно делает, чтоб отцу не продыхнуть: она такая блажная, - правда!
        Филат начинал про другое - про Свата и Мишу-солдата. Но мальчик, послушав, опять вспоминал:
        - Мать вчера чугунок со щами пролила, а отец ей как дернул рогачом по пузу… А мать кричит, что у ней краски тронулись, правда! Отец говорит: «Крась крышу, шлюха», - а мать не полезла на чердак, а легла на койку и плачет! Она всегда у нас притворяется!..
        Филат мучился от слов мальчика и думал про себя: «Вот нас теперь трое - лошадь, я и мать мальчика». Тоскливое горе раскололось на три части - и на каждого пришлось меньше.
        Однажды Васька прибежал рано утром и закричал:
        - Филат! Иди погляди - мамка в сенцах опять села, а отец на дворе кулеш поел, нам ничего не оставил!
        Филат успокаивал мальчика, но самому было нехорошо.
        После обеда Филат пошел в дом - ему нужно было взять денег у Спиридона Матвеича на новую веревку для бадьи.
        Из сеней он услышал дикий издевленный крик Васьки и шепчущий голос его матери, которая хотела, наверно, ублаготворить ребенка и не могла.
        - Дай свечку, зараза! - кричал Васька грозные слова, как большой. - Кому я говорю?
        Дашь или нет - долго мне дожидаться? А то сейчас самовар на пол свалю, подлая тварь!
        Мать ему быстро и испуганно шептала:
        - Вась, ну не надо, Вась! Я сейчас найду тебе свечку - ты же сам ее вчера всю сжег… Я пойду за хлебом - куплю тебе новую…
        - А я тебе говорю - ты спрятала свечку, проклятая сатана! - хрипел Васька и шевелил что-то гремящее, должно быть самовар.
        - Ну, Вась, у меня же нету свечки - я куплю тебе ее…
        - А я говорю - дай сейчас же! А то - вот тебе…
        За этим загремела медь, и полилась шипящая вода: Васька сволок на пол самовар.
        - Я же тебе говорил, чтоб дала, а ты все не давала! - уже спокойно объяснил Васька происшествие.
        Филат осторожно открыл дверь и вошел в кухню, чувствуя свое бьющееся сердце и срам на щеках.
        На табуретке сидела молодая женщина и плакала, прижав к глазам конец кофты.
        Васька сердито глядел на живой кипяток и не сразу заметил Филата, а когда увидел, то сказал матери:
        - Ага! Ты что наделала? Я вот отцу скажу - самовар полудили, а ты его на пол! Пусть только отец придет - он тебе покажет!
        Женщина молча плакала. Филат испугался больше сына и матери и забыл, зачем он пришел. Женщина торопливо взглянула на него одичалыми черными глазами и вновь спрятала их под веки. Она была худа и очень красива - смуглая, измученная, с лицом, на котором глаза, рот, нос и уши хранились, точно украшения. Неизвестно, как это все уцелело после родов, детей, мужа и такой губительной судьбы.
        Другой мальчик, поменьше Васьки, сидел в углу и неслышно плакал вместе с матерью. Филат заметил, что он больше похож на мать - черный, с мягким настороженным лицом, будто постоянно ожидающим удара.
        Спиридона Матвеича, очевидно, дома не было - и Филат без слов ушел.
        В большие праздники Филат ходил либо к Макару, либо так просто в поле Макар говорил, что революция, как дождь, стороной где-то прошла, а Ямской слободы не тронула, и больше что-то ничего не видать и не слыхать: не то все кончилось, не то ливнем льет над другими местами.
        - Да нам все равно! - беседовал Макар. - На всех богатства недостанет, а вот хлеба скоро не будет, тогда все само укротится!
        - А на станции народ все едет? - спрашивал Филат.
        - Едет, Филат! Дуром прет - вся война в хаты бежит! Да что ж, не без конца воевать
        - народ наболелся, теперь его не трожь!
        Филат подолгу засиживался у Макара и все интересовался, пока тот не начинал зевать и указывать:
        - Ты бы шел, Филат, нам с тобой сегодня отдых полагается, а то меня чего-то на немощь тянет!
        Филат уходил и замолкал до будущего праздничного дня.
        Зеленый свет лета уже смеркался и переходил в синий - свет зрелости и плодородного торжества. Филат наблюдал и думал о том, что скоро начнут снижаться такие высокие полдни, а лето постареет и станет коричневым, а потом желтым и золотым - таков цвет седой природы. Тогда слобода опять сожмется в домах и в четыре часа дня будет запирать свои ставни и зажигать керосиновый свет.
        Слобода считала дни до уборки урожая и гадала - привезут аренду мужики или нет. Спиридон Матвеич был злой человек, изверг для домашней жены, но имел проницательный ум, когда беседовал с соседями у колодца.
        Ямщики приходили к нему даже нарочно - спросить, что он думает о своей земле.
        - Теперь земли у меня нет! - отвечал Спиридон Матвеич. - Мужики отъемом взяли - в расплату за войну…
        - Да ведь правое-то новых еще не вышло, Спиридон Матвеич! - убеждал себя и собеседника ямщик. - Они хамством взяли, а не по закону!
        Спиридон Матвеич мрачно осматривал голову говорившего, на которой остался лишь ободок волос. Он всегда наливался тяжелым гневом против глупости человека.
        - Ты волос, должно быть, не от ума терял, а от греха, Ириней Фролыч! Хамство прячется тогда, когда сила царства его пугает, а теперь какое, к черту, у нас царство? Паровозы и то хотели по деревням растащить, а то земля-земля - первая вещь!
        - Значит, ямщикам смерть приходит? - смирно спрашивал Ирине Фролыч.
        Спиридон Матвеич делался серьезным до печали.
        - Умирать еще погодим, Ириней. Я думаю, расправа будет наша, а ихняя.
        - А аренду-то ждать в нынешнем году аль в будущем?
        - Совсем не жди! - говорил Спиридон Матвеич. - И думать забудь - ни с какой арендой мужик теперь не явится, сам чем-нибудь промышляй!
        Филат слушал и начинал понимать простоту революции - отъем земли. В ямщиках он давно заметил злую скрытую обиду и большой тревожный страх. Но страх в них день ото дня рос, а злоба таяла и превращалась в смирное огорчение, потому что в мужиках происходило наоборот: обида выросла в злую волю, а воля вела войну с помещиками - пожаром и разгромом.
        Ямщики думали, что и слободе несдобровать, но потом поняли, что они - мелкие землевладельцы, а у мужиков и без них много хлопот.
        Филат стал сосредоточенней глядеть по сторонам, хотя ничего легкого для себя не ждал. Он знал, что ворота для него нигде сами не откроются и зимой опять придется лютовать - еще хуже прошлогоднего: тогда хоть Игнат Порфирыч был. Но втайне Филат чувствовал какую-то влекущую мысль: он надеялся, что если выйдет из слободы, то с голоду не пропадет, а раньше бы пропал. Постоянный скрытый страх за жизнь, с годами превратившийся в кротость, рассасывался внутри сам по себе, а сердце все больше разогревалось волнующими первыми желаниями. Чего он желал - Филат не знал. Иногда ему хотелось очутиться среди множества людей и заговорить о всем мире, как он одиноко догадывался о нем. Иногда - выйти на дорогу и навсегда забыть Ямскую слободу, тридцать лет дремучей жизни и то невыразимое сердечное тяготение, которое владеет, наверное, всеми людьми и увлекает их в темноту судьбы.
        Филат не мог, как все много работавшие люди, думать сразу - ни с того ни с сего, он сначала что-нибудь чувствовал, а потом его чувство забиралось в голову, громя и изменяя ее нежное устройство. И на первых порах чувство так грубо встряхивало мысль, что она рождалась чудовищем и ее нельзя было гладко выговорить. Голова все еще не отвечала на смутное чувство, от этого Филат терял равновесие жизни.
        В дом Игната Порфирыча Филат ходил редко: там вновь поселились нищие и беженцы, которые даже свалочную площадь сумели загадить. Но тоска по утрате друга у Филата теперь заросла грустным воспоминанием, почти не мучительным. Дом же привлекал не одной памятью о прошлом, но и звал уйти за теми, кто ушел из него. Этот дом как-то обнадеживал и радовал Филата и облегчал его время в слободе, будто то были последние дни, которые можно прожить как попало.

8
        Осень вступила по мягким осыпавшимся листьям и долго хранила землю сухой, а небо ясным. Очищенные от хлеба поля казались прохладной пустотой, и над ними реяли невидимые волосы паутины. Небо сияло голубым дном, как чаша, выпитая жадными устами. И шли те трогательные и потрясающие события, на которых существует мир, никогда не повторяясь и всегда поражая. Ежедневно человек из глубины и низов земли заново открывал белый свет над головой и питался кровью удивительных надежд.
        Филат любил осень - в противоположность страху рассудка перед зимой. Ему казалось, что небо выше, воздуха больше и дышится легче. И в этом году он созерцал знакомую и новую осень, чуть прислушиваясь к заботам ямщиков. А ямщики не столько заботились, сколько слушали, что делается на свете и передавали друг другу. Они еще верили, что революция - дурацкая сказка, и не боялись ее.
        Сначала говорили, что земля обратно отходит к ямщикам - вышел новый крепкий закон,
        - и германца начали бить снова. Потом это забылось, и мир где-то бушевал молча, не доходя до слободы своим голосом.
        Ямщики целой толпой ходили на станцию и спрашивали у стрелочника - не пора ли разбирать пути и все вокзальное имущество делить по народу. Стрелочник сказал, что пока надо погодить, но того не миновать - когда выйдет срок, он прибежит на слободу и скажет. Ямщики взяли из штабеля по шпале на двоих и пришли домой, немного обрадовав жен таким приобретением. Они особенно бывали довольны, когда удавалось что-нибудь получить задаром хотя бы даровые предметы и не приходились к хозяйству. Покупать же ничего не любили - им всегда казалось, что цена дорога. Это вышло исстари и уложилось в характере. Ведь вся годовая пища привозилась ямщику бесплатно мужиком, как аренда за землю, а дома были собственные; зато одежда служила причиной горя и семейных разладов, потому что она по необходимости, хотя и изредка, покупалась за деньги.
        Старушки в одно воскресенье собрались после обедни на паперти храма и тронулись за околицу. Они заранее запаслись мешочками с постной пищей, уговорились с батюшкой и вышли шествием на Иоакимовский монастырь. Филат ходил на край слободы - получать с одного ямщика долг за хозяина, но не получил - ямщик был одинокий вдовец и ушел в монахи, отказав усадьбу теще. Филат увидел толпу бредущих старух и испугался их, как своей беды. Старухи шли с шепотом, распустив жидкие мертвые волосы. Их ноги скорбели в густом песке, и они поднимали юбки, чтобы не пылить, показывая худую остроту холодных ног. Священник шел впереди и отвлекал лицо от спутниц: он был еще не стар, но жизнь его запугала. Старухи спустились в слободской лог и скрылись за кустарником. Филат поглядел на следы самодельных мягких туфлей и вспомнил почему-то гробы на чердаках, которые очень старые ямщики всегда готовили себе впрок и бережно хранили. Зато женщины, несмотря на старость, никогда преждевременно гробов не заказывали и погибали в старых подвенечных платьях.
        Ямщики-солдаты, которые остались живы, все вернулись домой и по-разному рассказывали о революции: кто объяснял, что это - евреи восстали и громят все народы, чтобы остаться одним на земле и целиком завладеть ею, а кто говорил, что просто босота режет богачей и надо бросить слободу и бежать грабить имения и города, пока там осталось кое-что.
        Пожилые ямщики увещевали людей молиться и ссылались на Библию, где нынешнее время до точности предсказано, и - надо только молиться с таким усердием, пока кровь не пойдет вместо пота, - тогда человек обратится в дух.
        - А ты попробуй - помолись до крови! - говорил такому проповеднику Спиридон Матвеич, хитро подразумевая что-то про себя. - А мы поглядим, лучше ли станет твоему духу, когда жизнь пропадет!
        - И попробую, и облегчусь! - исступленно отвечал пожилой ямщик. - А ты посмотри себе в сердце - ай тебе люба нынешняя жизнь: ни сыт, ни голоден, народ поедом ест друг дружку, царя испоганили, самого бога колышут… Ты погляди - ведь над тобой твердь дрожит!..
        Спиридон Матвеич смотрел на твердь:
        - Твердь ничего не дрожит: ты думаешь, есть когда богу такой суетой заниматься? Ишь ты, важный какой - бог только и следит за тобой!
        - Я - не важный собой, да душа во мне есть - господнее имущество! - серчал и волновался старик.
        - Не показывай тогда этого имущества никому - придет мужик или босяк и отымет: ты знаешь нынешнее время?
        Спиридон Матвеич уже бедствовал с семьей - это видел Филат. Но он был самый умный в слободе и без раздражения терпел, раз не было спасения. До войны он держал большую лавку и прочно богател, но лавка сгорела вместе с домом. Спиридон Матвеич выдержал нужду, продал половину земли - спешно отстроился заново и купил колодезь. Говорят, на пожаре у него задохнулась дочка от первой жены и он сам преждевременно бросил тушить двор, не видя смысла в имуществе без дочери. С того же года у него затмилось сердце - к людям он стал относиться резко и невнимательно, как к личным врагам.
        Теперешнюю жену Спиридон Матвеич любил - Филат видел его скрытые заботы о ней, - но никогда не мог сдержать безумного нрава и бил ее неожиданно и чем попало, мучаясь и сжигая себя. Причина этого лежала не в виновности жены, а в глубоком затаенном горе, превратившемся в болезнь. Сам Спиридон Матвеич знал, что жена его добрая и красивая, и после избиения ее он иногда приходил в сарай и гладил лошадь, капая слезами на землю. Если Филат был близко, Спиридон Матвеич гнал его:
        - Ты - выйди, Филат, там мужики понаехали, а ты деньги упускаешь!
        Филат выходил и видел бедного человека в солдатской одежде, горстью утолявшего жажду из лошадиного лотка.
        Скоро лето смерклось окончательно, и небо потухло за глухими тучами.
        В одну пропащую ночь, когда земля, казалось, затонула в темном колодце, на том краю степи загудели пушки. Слобода одновременно проснулась, зажгла лампадки, и каждый домохозяин сплотил вокруг себя присмиревшую семью.
        Под утро стрельба смолкла, и неизвестная степь покрылась поздними туманами. В этот день слобода ела только раз, потому что будущее стало страшным, а дождаться его хотелось всем безрассудно, и продовольствие тратилось экономно.
        Вечером через слободу без остановки проехал конный отряд казаков, волоча четыре пушки. Некоторые казаки попоили лошадей у Филата на колодце. Спиридон Матвеич им продал табаку и узнал, что казаки ехали домой, но Совет города Луневецка их с оружием не пропустил и приказал разоружиться. Казаки отказались; тогда Совет выслал отряд, и казаки приняли бой. Теперь казаки идут на Дон обходным путем - через суходолы и водоразделы, бросив населенные речные долины, где завелись Советы.
        - А из кого эти Советы набраны? - спросил Спиридон Матвеич.
        - Кто их смотрел! - равнодушно ответил казак и сел на коня. - Говорят, там батраки и иногородние - всякая такая чужая сволочь!
        - Вроде него, что ль? - указал Спиридон Матвеич на Филата, на котором от ветхости разверзалась одежда.
        Казак тронул коня и оглянулся:
        - Да - подобная голь.
        Попозднее долго звонил колокол церкви, собирая ко всенощной всех опечаленных, всех износивших жизнь, всех, в ком смыкаются вежды над безнадежным сердцем. От свечей и скорбных вздохов через паперть шел дым и восходил вверх вянущим седым потоком. Нищие стояли двумя рядами и ссорились от своего множества, считая молитвы до конца службы. Грустное пение хора слепых выплывало наружу и смешивалось с тихим шелестом умерших деревьев. Иногда слепая солистка пела одна - и покорность молитвы превращалась в неутешимое отчаяние, даже нищие переставали браниться и умильно молчали.
        А после службы люди сразу забывались и переходили к едким заботам. Одна умная женщина, покинув паперть, уже совестила мужа:
        - Эх вы, мужики, - только ноете с бабами! Взяли бы ружья, отесали колья - да и пошли бы на деревню мужиков к закону приучать! А то у вас и хатенки поотберут, а вы все будете богу молиться да у чугуна толпиться: бабьи побздики, пра-аво!
        Но муж ее молчал и сопел, раздражая этим жену.
        - Ух, идол ненаглядный! - свирепела жена и с неотлегнувшим сердцем шла до самого двора. Дома ямщик скорее ложился спать и отворачивался к стенке, считая бегущих клопов.
        Спиридон Матвеич ходил в церковь очень редко, и то из любви к пению. А Филат совсем не ходил - объяснял, что одежды нет.
        На дворе стало уже холодать - Филату трудно терпелось в сарае, пока ходила лошадь: никакая ушивка больше не держалась на прозрачных, сгоревших от пота штанах, а пиджак истерся в холодный лепесток. Но Филат видел, что за день хозяин от колодца выручает копеек тридцать - мужики совсем перестали ездить в слободу, - и попросить на починку одежды стеснялся. Он знал, что если его Спиридон Матвеич прогонит - ему конец: теперь никто не возьмет работника - все ямщики с потерей земли заплошали.
        В одно утро Филат встал, вышел из кухни на двор - и весь свет для него переменился: выпал первый мохнатый снег. Вся земля затихла под снегом и лежала в мирной мертвой чистоте. Надолго смирившиеся деревья опустили ветки и бережно держали снег, гулкий воздух стоял на месте и ничего не трогал. Филат сделал отметку подошвой на снегу и вернулся на кухню.
        Было рано, хорошо и прозрачно. В такой час можно чувствовать, как кровь трется в жилах, и особо остро переживаются те заглохшие воспоминания, где сам был виноват и губил людей. Тогда стыд поджигает кожу, несмотря на то что человек сидит один и нет его судьи.
        Филат вспомнил мать, забытую в деревне, умершую на дороге, когда она шла спасаться к сыну. Но сын ничем не мог помочь матери - он тогда пас в ночном слободских лошадей и питался поочередно у хозяев. А жалованье - десять рублей в лето - приходилось на осень. Мать увезли с дороги обратно в деревню и там без гроба закопали добрые люди. После того Филат ни разу не был в своей деревне - за пятнадцать лет он не имел трех свободных дней подряд и крепкой одежды, чтоб не стыдно было показаться на селе. Теперь его на родине забыли окончательно, и больше не было места, куда бы добровольно тянуло Филата, не считая дома Игната Порфирыча.
        В этот первый снежный день Спиридон Матвеич сказал, что лошадь надо продать - выручки с колодца нет, а сено дорого. Филат же должен искать себе новое место, а пока может жить на кухне, но харчей не будет - не те времена.
        Филат притих. Когда ушел хозяин, он потрогал свое тело, которое доставляло ему постоянную беду от желания жить, и не мог никак очнуться.
        Лошадь хозяин повел в деревню сам - и к вечеру вернулся один. Филат обошел круг, по которому топталась лошадь, и почти то же чувство тронуло его, что и в пустой хате на свалке, после ухода Игната Порфирыча.
        Филат, ничего не евши, переночевал еще одну ночь, а утром пошел напрашиваться к Макару. Кузница стояла холодная, и дверь ее наполовину утонула в снегу. Макар сучил веревку в сарае и разговаривал сам с собою. Филат расслышал, что: веревка не верба - и зимой растет…
        Когда Макар увидел Филата, он и слушать его не стал:
        - Хорошим людям погибель приходит, а таким маломощным, как ты, надо прямо ложиться в снег и считать конец света!
        Филат повернулся к воротам и, неожиданно обидевшись, сказал на ходу:
        - Для кого в снегу смерть, а для меня он - дорога.
        - Ну и вали по нем - ешь его и грейся! - с досадой закончил разговор Макар и перевел зло на веревку: - Сучья ты вещь, рваться горазда, а груз тащить тебя нету! .
        Филат почувствовал такую крепость в себе, как будто у него был дом, а в доме обед и жена. Он уже больше не боялся голода и шел без стыда за свою одежду. «Я ни при чем, что мне так худо, - думал Филат. - Я не нарочно на свет родился, а нечаянно, пускай теперь все меня терпят за это, а я мучиться не буду».
        Дойдя до дома З. В. Астахова, Филат разыскал хозяина и сказал ему о своей нужде. Захар Васильевич слушал обоими глухими ушами и понял Филата:
        - Вчерась, говорят, сторож на кладбище умер - сегодня к обедне звонить некому было: ты бы наведался!
        Жена Захара Васильевича мыла посуду и услышала совет мужа:
        - Да сиди уж со своим сторожем - дьякон сам лазил звонить, - ты с глуху-то ничего не слышишь! Да и сторожа, Никитишна говорила, взяли - Пашку-сапожника.
        - А? Какого Пашку? - спрашивал Захар Васильевич и моргал от внимания.
        - Да Пашку-то! Сестра у него - Липка! - кричала жена Настасья Семеновна. - Мать-то он в прошлом году из могилы раскапывал - волоса да кости нашел! Вспомнил теперь?
        - А! - сказал Захар Васильевич. - Пашку? Филат бы громче звонил!..
        День еще не кончился, а от туч потемнело, и начал реять легкий, редкий снег. Заунывно поскрипывала где-то ставня от местного дворового сквозняка, и Филат думал, что этой ставне тоже нехорошо живется.
        Больше нигде Филата не ждали, и следовало только возвратиться к Спиридону Матвеичу на кухню и натощак переночевать.
        Филат подумал, что еще рано: ляжешь - не уснешь, и пошел на свалку.
        Дом Игната Порфирыча стоял одиноко, как и в прошлый год. Только много дорожек к нему по снегу протоптано: то бродили нищие к обедне и к вечерне.
        Филат остановился невдалеке: внутрь дома его не пустили бы нищие. Под снежной пеленою ясно вздувались кучи слободского добра, а за ними лежала угасшая смутная степь.
        Вдалеке - в розвальнях, по следам старого степного тракта - ехал одинокий мужичок в свою деревню, и его заволакивала ранняя тьма. И Филат бы сел к нему в сани, доехал до дымной теплой деревни, поел бы щей и уснул на душных полатях, позабыв вчерашний день. Но мужичок уже скрылся далеко и видел свет в окне своей избы.
        Филат заметил, что в доме кто-то хочет зажечь огонь и не может - наверно, деревянное масло все вышло, а керосина тогда нигде не продавали. Дверь дома отворилась, изнутри раздался гортанный гул беспокойных нищих, и вышел человек с пылавшей пламенем цигаркой. Это он закуривал и освечивал окно. Человек с трудом неволил больные ноги по снегу и припадал всем туловищем. Дойдя до Филата, он вздохнул и сказал:
        - Человек, сбегай за хлебцем в слободу - я тебе дам шматок, - ноги не идут!
        Филат оживел и помчался, а нищий присел на корточки, чтобы не мучить ног, и стал ждать его.
        Когда Филат вернулся с хлебом, нищий позвал его в хату:
        - Пойдем погреться. Я тебе ножиком хлеб поровней отрежу, что ж ты тут один стоишь!
        В хате было темней, чем снаружи, и воняло ветхой одеждой, преюшей не нечистом теле. Филат никого не мог разглядеть - сидело и лежало на полу и на скамейке человек десять, и все говорили на разные голоса.
        Нищие уличали друг друга в скрытности и считали, кто сколько сегодня добыл.
        - Ты мне не рассказывай, шлюха, я сама видела, как она тебе пятак подавала!..
        - А я сдачи дала четыре, плоскомордая квакалка!
        - А вот и нет, уж не бреши, - женщина повернулась и ушла…
        - Ах ты, рыжая рвота, да у меня ни одного пятака нету - вот поди сыщи!
        - А зачем ты бублик жевала, сладкоежка? Вот пятака-то и нету, матушка!
        - Молчи, вошь сырая! А то как цокну в пасть, так причастие и выйдет наружу!..
        И одна женщина поднялась, судя по голосу, - молодая и здоровая. Но тут зычно треснул чей-то мужской голос:
        - Эй вы, черти-судари, опять хлестаться? Уймись! Свету дождемся, тогда я вас сам стравлю!
        - Это все Фимка, Михал Фролыч! Она меня сладкоежкой ругает, что я бублик за год съела! - жаловался тот же свежий голос.
        - Фимка! - гудел Михаил Фролыч. - Не трожь Варю: она не сладкоежка: сходит на двор
        - не увезешь на тележке!
        Нищие захохотали, как счастливые люди.
        Филат стоял у порога и слушал голос того, кого Варя назвала Михаилом Фролычем. Но больше Михаил Фролыч ничего не говорил.
        Вдруг у Филата вспыхнула вся душа, и он без памяти крикнул:
        - Игнат Порфирыч!
        Нищие сразу замолкли.
        - Это что за новый опoрошник явился? - спросил в тишине голос Михаила Фролыча.
        - Миша, это я! - сказал Филат. - А где тут Игнат Порфирыч?
        Миша подошел к Филату и засветил спичку:
        - А, это ты, Филат? Какой Игнат Порфирыч?
        Филат ослабел ногами и слышал работу огромного сердца в своем пустом теле. Он прислонился к стене и тихо сказал:
        - А помните, мы жили тут втроем зимой?
        - Ага, ты про Игнатия спрашиваешь? - вспомнил Миша. - Был такой, да куда-то заховался - со мной его нету.
        - А живой он теперь? - покорно спросил Филат.
        - Если не лег где-нибудь, то живой стоит. Что он за особенный?
        Миша отвечал скупо на вопросы, и Филат начал стесняться спрашивать больше. Скоро Миша лег на пол в углу, подложил под голову локоть и задремал. Филат не знал, что ему делать, и жевал хлеб старого нищего.
        - Ложись с нами, молодой человек! - пригласила Варя. - На дворе стыдь наступила. Прихлопни дверь - и ложись. Завтра опять нам ручкой прясть и лицом срамиться. Ох ты жизнь - мамкина дура…
        Варя еще побранилась немного и затихла. Филат прилег боком около Миши и омертвел до белого утра.
        Миша поднялся рано - прежде нищих. Но Филат уже не спал.
        - Ты куда, Миша?
        - Да ведь я по делу, Филат. Вчера пришел - ночевать негде, вот и стал на старом месте. А сегодня я далеко должен быть.
        - А где? - спросил Филат.
        - До Луневецка должен бы дойти. Там Игнат Порфирыч меня дожидается… Кадеты поперли насмерть - насилу допросился в губернии подмоги.
        Миша внимательно запаковал сумку, запахнул шинель и сказал Филату:
        - Ну, ты пойдешь, что ли? Игнат Порфирыч поминал тебя… Успеем ли их целыми застать
        - казаки всю степь забрали. Хоть бы отряд не застрял - в губернии обещали сегодня послать. Набрешут, идолы, - у самих крутовня идет…
        Миша подошел к Филату, одернул на нем измятый пиджак и вспомнил:
        - Вчерась я тебе ничего не хотел говорить: думаю, на что ты нам нужен. Да проснулся ночью, поглядел, как ты спишь, - и жалко тебя стало: пусть, думаю, идет
        - пропадает человек.
        Оглядев место ночлега, чтобы ничего не забыть, Миша тронулся. Филат - за ним и забыл про дверь.
        Варя сразу почувствовала холод и от досады проснулась:
        - Дверь оставили - чертовы меренья!
        СРЕДИ НАРОДА
        По своему обыкновению, майор Александр Степанович Махонин въезжал в занятый населенный пункт вслед за своими штурмовыми группами, когда бывало, уничтожение и рассеяние противника еще не было окончено и бой еще догорал кратким автоматным огнем в истлевших русских избушках или где-нибудь возле уцелевших овинов и малых однодверных бань. Жизнь вот-вот должна сызнова заняться в этих обжитых, еще не остывших крестьянским теплом местах.
        Деревню Малую Верею майор занимал уже дважды, но оба раза оставлял ее, потому что немцы направляли по десять и пятнадцать танков и по два полка пехоты против одного его батальона. Александр Степанович не мог понять столь жертвенной борьбы немцев ради удержания незначительного населенного пункта. Местоположение Малой Вереи и ее тактическая ценность в плане обороны противника не давали оправдания для защиты Вереи во что бы то ни стало, для мощных контратак с потерей целых рот от огня нашей артиллерии. Майор Махонин любил вникать в мысль противника, чтобы из сочетания ее с нашим замыслом найти истину боя и овладеть ею ради победы. Но здесь, в сражениях за Малую Верею, он не мог угадать здравого военного расчета неприятеля, глупости же его он из осторожности не хотел допустить. Уже и мощный узел немецкой обороны на грейдерной дороге, что на левом фланге, был оставлен противником, и справа от Вереи наши войска тяжким прессом далеко вдавились вперед дугой по фронту, а немцы не жалели своих войск и машин, чтобы ужиться на этой избяной погорелыцине у проселочной дороги. И поэтому наши войска в третий раз
штурмовали Малую Верею, и в третий раз майор Махонин въезжал в эту деревню, сотлевшую в прах, но все еще невидимо живую. Здесь Махонин двое суток тому назад беседовал с одним жителем-стариком: жив ли он теперь? Беседа их не была тогда закончена; они расстались по чужой воле, не удовлетворив своей симпатии друг к другу.

* * *
        Старый крестьянин был жив. Он сам вышел на дорогу - опытный житель войны, потому что разглядел, что броневик, в котором ехал Махонин, был русский. Старый человек обождал, пока офицер остановит машину и выйдет из нее, и тогда назвал его по имени.
        - Здравствуйте, Александр Степанович! В который раз мы с вами встречу делаем, и все без ущерба живем…
        - Без ущерба, Семен Иринархович, - сказал майор, - смерть еще заслужить надо, чтоб от нее добро и польза народу была, а так зачем же ущерб терпеть… Здравствуй сызнова, Семен Иринархович!
        - Здравствуй, Александр Степанович… Правда твоя - и смерть даром не дается, ее тоже еще надо заслужить, а зря к чему же со света уходить! Правда, правда твоя!.. Да ведь и так можно сказать, Александр Степанович, - ты, конечно, и сам о том чувствуешь, - что ведь надо кому-нибудь и на земле дежурить остаться, чтоб безобразия на ней не было… Без нас-то, глядишь, и непорядок будет. Нам надо тут быть…
        - Надо, надо, Семен Иринархович, - говорил майор Махонин.
        Они стояли один возле другого, радуясь друг другу, как родня. Крестьянину было лет под семьдесят; он был человек небольшого роста, уже усыхающий от возраста, с клочком бурой бороды под подбородком и с теми небольшими, утонувшими во лбу светлыми глазами, которые наш народ называет мнительными: в его глазах различалась одновременно и слабость неуверенной человеческой души, и сосредоточенное глубокое внимание, доверчиво ожидающее, когда истина осенит его, - и тогда он будет способен на любую страсть, на подвиг и на смерть. Этот старик, как он сам сообщал, еще до войны сумел своим усердием исхлопотать из местной отощалой почвы столь тучный урожай льна и конопли, что его пригласили на выставку в Москву, чтобы показать всему народу этого тщедушного, но хитроумного труженика. Офицер перед ним был высок ростом, угрюм и худ, с тем выражением спокойствия на лице или привычки к печали, которое бывает у людей, давно живущих на войне. На вид майору можно было дать и пятьдесят лет, и тридцать пять: его могли утомить долгие годы труда, тревоги и ответственности, принимаемой близко к сердцу, и оставить застывшие
следы напряжения на его лице, - или то были черты постоянно сдерживаемой крайней впечатлительности, доставляющей усталость человеку. Но в голосе Махонина все еще была слышна молодая добрая сила, располагающая к нему, кто слышал его, и звучало добродушие хорошего характера.
        Майор и крестьянин не окончили своего разговора, начатого в прежний раз, тоже после штурма деревни.
        - Ну как, теперь-то надолго к нам, Александр Степанович? - спросил крестьянин. - Пора бы уже быть у нас неотступно…
        - Теперь навек, Семен Иринархович, - сказал Махонин.
        Он пошел со стариком и ординарцем по деревне, по всем ее закуткам, погребам и земляным щелям, чтобы найти там оставшихся жителей, успокоить их и вызвать на свет. Он всегда так делал в наступлении; он чувствовал этом удовлетворение своей работой солдата и конечное завершение боя; он чувствовал в тот час особое сознание, похожее на сознание отца и матери, рождающих своих детей; спасенные, худые, устрашённые люди, таившиеся в рытой земле, открывали в майоре Махонине глубокую тихую радость, подобную, может быть, материнству: он спас их победным боем от смерти, и это казалось ему столь же важным и трудным, как рождение их в жизнь. «Живите опять, - шептал он, наблюдая жителей, отходящих сердцем от страха: какую-либо кроткую крестящуюся на него старуху или ребенка, уже улыбающегося ему,
        - живите теперь сначала», - и он брал у ординарца еду из его сумки, которую тот всегда имел на этот случай, и дарил ее тем, кто сам умел кормить всех людей.
        Затем Махонин дал поручение ординарцу, а сам пошел проведать Семена Иринарховича.
        - Пойдем торопливей, Александр Степанович: там старуха моя кончается, - сказал старик.
        - А что с ней такое?
        - Да ничего особого: война, Александр Степанович! Это ее взрывом оглушило, она и задохнулась, в старости дыхание ведь слабое бывает… Я тоже пострадал, да уж оправился…
        Семен Иринархович приютился для жизни в дворовой баньке, стоявшей на усадьбе поодаль от деревенского порядка, у самых прясел, за которыми вскоре же начинался лес, бывший теперь без листьев и без ветвей, обглоданный огненными битвами, похожий ныне на частокол мертвых костей, выросших из гробов. Банька была без фундамента, маленькая избушка из бревен, в одно окошко, величиною в детский букварь. По этой причине, что в избушке не было фундамента и стояла она свободно на земле, ее двигали с места на место воздушные ветры от фугасных снарядов; такая участь скособочила ее, и солому из ее крыши всю повыдуло ближними взрывами, а что осталось немного, то раздувалось теперь на ветру редкими прядями, как у простоволосой нищей старухи.
        Майор молча вздохнул от вида этой природы в России и вошел за стариком в его убогое малое жилище; там в сумраке лежала на банном полке старая жена крестьянина. Старик тотчас приник к ней и освидетельствовал ее дыхание.
        - Где же ты все ходишь, сатана? - прошептала женщина, часто и угнетенно дыша. - Ведь я помираю одна, хоть бы ты помнил обо мне…
        - Да ну, вот еще что такое, так ты вот и померла в одночасье: век терпела, а тут враз жить не можешь, как раз когда надо! - говорил Семен Иринархович. - На дворе теперь тихо, война на немцев ушла: чего тебе нужно-то, дыши теперь и подымайся, тебя забота в хозяйстве ждет…
        Старуха помолчала; потом она попросила мужа:
        - Приподыми меня!.. Ловчей бери-то, аль уж от жены отвык!.. Погляди в печь, - в самую топку-то, - там чугун с теплыми щами был… Дай-ко я сама встану, неудельный ты мужик!.. Кои сутки не евши живем, - нам хлебать пора, и командира заодно покорми, отощал небось человек, всё бои да бои идут, когда ему кушать!..
        Старик живо повеселел, что старуха его опять не умерла и выздоровела. Видно, он любил свою жену по привычке к ней, или то было чувство еще более надежное и верное, чем любовь: тот тихий покой своего сердца вблизи другого сердца, коих соединяет уже не страсть, не тоскливое увлечение, но общая жизненная участь, и, покорные ей, они смирились и прильнули друг к другу неразлучно навек.
        - Вот оно так-то поумней будет! - бодро бормотал старик. - Вставай, вставай, Аграфена Максимовна, теперь время военное - и старуха солдат…
        - Да будет тебе, брехун… Вот командир молчит, а ты все языком толчешь. Какой я солдат! Кто солдат-то кормить и обшивать будет, коли все солдатами станут, старая твоя голова, - ты подумай!..
        Старик был доволен и не обижался.
        Груша, а Груша! - сказал он с мольбой. - А как бы нам куренка хоть на угольях как-нибудь поскорее испечь - ведь у нас нынче не простые гости будут…
        Старуха оправила на себе одежду, потом начала чесать деревянным гребнем свои густые еще волосы.
        - Да чего же, - согласилась она, подумав. - И куренка можно пожарить. Я сейчас встану схожу…
        - Того белоперого, белоперого, он посытее будет других, - подсказывал старый хозяин.
        - Да я уж сама угляжу, какой там сытее, а какой тощей…

* * *
        Махонин не мог понять, почему в Малой Верее остались живые куры, когда тут оседлостью жили немцы.
        - А как же немцы-то у вас были, Семен Иринархович? - спросил майор. - Неужели они кур у вас не доели?
        - Да, а что нам немцы, Александр Степанович! - весело отозвался старый человек. - У нас не только что куры есть, иной колхозник и корову в лесу сберег, скотина в чаще две зимы спасалась. У нас и матки со свинофермы целыми остались, ну с тела отощали малость, да это мы их поправим… Эх, милый человек, что нам немцы, если по уму их мерить! Уж наша власть на что умна, на что поворотлива была, а и то, бывало, наш крестьянин-то возьмет ее, умницу, да обманет - ну для своей пользы, конечно. А потом, может, и вред ему же будет, а он все-таки для проверки и на убыток пойдет - вот ведь как!.. А немец нам что - разве устоит он против нашего соображения? Он не устоит, он не может: мы по своему сознанию первее его, потому что мы судьбы больше испытали! Вот ведь что, Александр Степанович… Немец всю Россию завоевать хотел, да неуправка у него вышла. А хоть бы и завоевал он нас, всю Россию, так опять же все ему стало бы ни к чему и впрок бы не пошло, и он бы сам вскорости уморился от нас, потому что хоть ты и завоюешь нас, так, обратно, совладать с нами никому нельзя. У нас уж такое устройство во внутренности
есть - пока живешь, все будешь неприятелю поперек делать, а потом, глядишь, либо он умрет от тебя, либо ему постыло и жутко станет у нас, и он сам уйдет ночью назад на свое отечество, и еще в самую середину его укроется, чтоб дальше от нас быть… Мы без вас тут, Александр Степанович, всякую мысль думали и сами знали, как нам быть, чтоб немца не было…
        - Так-то оно так, Семен Иринархович, - произнес майор Махонин, - а может, и не так… Совладать немец с нашим народом не может, это, Семен Иринархович, правда твоя, а убить его намертво он может постараться…
        - Иди, иди, старая, - сказал старик своей жене, уже убиравшей баньку, чтобы были в ней чистота и порядок. - Иди по моему указанию - ощипай нам к обеду цыплака!
        - Обрадовался, старый бес, - тихо проговорила старуха, - привык гулять-то да язык чесать при советской власти, ан немец-то, гляди, опять воротится! И этот тоже - одну деревню отвоевал и сиднем в ней сел - командир! Нет того, чтоб дальше втупор же на немца идти, пока он напуган!..
        Махонин понимал бессмысленность слов старухи, обращенных к нему но все же ему стало стыдно и неловко.
        - Мне, хозяйка, в Малой Верее велено быть… Я без приказа не смею идти. Но вы не беспокойтесь - там немцев другие наши части добивают…
        - Другие, - прошептала старуха, - а ты бы, где другие, третьим стал, оно бы скорее война-то ушла с нашей России…
        - Ступай прочь, старуха! - рассерчал хозяин. - Велено тебе делом заняться!.. Вот фугаска домашнего действия - шипит, а не взрывается…
        Хозяйка ушла. Майор потянулся всем телом и вздохнул в отдыхе. Все же в этой баньке, в этой погубленной войной деревне уже зачиналась домашняя жизнь, мир и счастье. Эти ворчащие, бормочущие, озабоченные русские крестьянки, родив свой народ, держат его в строгости и порядке и тем сохраняют его в целости, так что их постоянное недовольство и рассерженность есть лишь их действующая любовь, своей заботой оберегающая свой род.
        Махонин хотел попрощаться с хозяином: его беспокоило, что долго нет ординарца. Семен Иринархович стал удерживать майора, чтобы скушать курицу, однако майор остерегался засиживаться.
        - Хозяйка вон говорит, немцы еще могут явиться, - улыбнулся Махонин. - Мне пора в батальон…
        - По дурости они всё могут, - согласился Семен Иринархович.
        - На что им ваша Верея? А они ишь как лезли сюда! Им уж ни смысла, ни пользы не было тут быть, а они все дрались…
        - Так это ж просто и понятно, Александр Степанович… Когда у человека ни добра, ни разума нету, так у него прынцып начинает бушевать… У немцев теперь часто рассудка нету, я и сам такое замечал у них, - а прынцып у них еще остался, они и воюют сейчас из прынцыпа, да еще из страха. Пока что они, Александр Степанович, от своего начальства смерти боятся, а вот-вот им Красная Армия страшнее начальства будет, от нее-то смерть вернее, тогда они всем стадом в плен пойдут: берите нас на довольство…
        Старик понимал кое-что верно. Майор услышал от него разумное умозаключение о боях немцев за Верею. Эти бои для немцев не имели смысла, но чья-то карьера или авторитет зависели от боев за Верею, у кого-то там, по слову старика, «забушевал» принцип, и сотни немецких солдат были переработаны нашим огнем на трупы, хотя каждому ездовому из немецкого обоза могло быть ясно, что Верею удержать было нельзя и не нужно. Майор еще раз понял, что разум не всегда бывает там, где ему положено обязательно быть, - чаще, чем рассудок, на войне, как и в мирной жизни, действуют страсти, личные интересы, заботы о пустяке, бушуют голые принципы, похожие на правду, как скелет на живого человека, животные чувства маскируются под здравый смысл, страх наказания вызывает упорство, которое можно принять за героизм… В армии, предчувствующей свое поражение и гибель, эти свойства явственно обнажаются, старый крестьянин сразу заметил, что немецкая тактика в боях за Верею не имела рассудка; майор же хотел найти в этой тактике смысл.

* * *
        Махонин не обижался на превосходство крестьянского ума; он не отделял себя от людей; он понимал, что человек лишь однажды рождается от своей матери, и тогда он отделяется от нее, а потом его питают и радуют своим духом все люди, живущие с ним, весь его народ и все человечество, и они возбуждают в нем жизнь и как бы непрерывно вновь рождают его. И сейчас Махонин обрадовался, что Семен Иринархович сказал ему истину и он мог поучиться у него.
        - Как зимовать теперь будете, Семен Иринархович, - плохо жить в разорении…
        - Ничего, Александр Степанович, мы стерпим, а вскоре, бог даст, и отстроимся. Зато какое дело мы с тобой и с прочим народом исполнили - такую гадюку всего мира на тело России приняли и удушили ее. Ты вот откуда считай, а не от спаленной избы! Горе и разор наш минуют, а добро-то от нашего дела навеки останется. Вот тебе Россия наша! А Германия ихняя что? Глядел я тут на немцев: глупарь народ. Мы весь мир, говорят, завоюем. Воюйте думаю, берите себе обузу.
        - Мир спокон века завоевать хотели, Семен Иринархович: дураков много было.
        - Правда, правда твоя, Александр Степанович: негодному человеку всегда весь свет поперек стоит. Оно и понятно - старательно он жить не может, людей ведь много и с каждым в соревнование нужно вступить, делом, стало быть, нужно показать, что ты лучше его. А по делу-то негодный и не поспеет, а жить ему хочется больше годного, удовольствие свое ему надо иметь скорее всех! Вот негодный и нашел себе идею: опростать землю от людей, чтоб их малость осталось, и те тогда напуганные будут и унижение почувствуют, а всю землю с нажитым добром под себя покорить. Тогда живи себе как попало и как хочется: раз весь мир под тобой - тебе стесненья нету, ты сразу лучше всех, и душа покойна, и пузо довольно… Это и я, когда мальчишкой был, все хотел, чтоб у нас старичок ночью на пчельнике помер - тогда бы я наутро в курень к нему залез и весь мед в его кадушке поел… Вот тебе круговорот жизни какой, Александр Степанович! Немцу, я тут заметил, всегда все ясно бывает, он думает - всю мудрость он постиг. А вот другого человека он не знает, и ни одного человека он не может понять, и от того самого он и погибнет весь без
остатка…
        Махонин слушал старого крестьянина, и у него хорошо делалось на сердце, словно оно было озябшим, а теперь все более согревалось. Он чувствовал, как тепло веры народа и праведность его духа питает его, и судьба его, как русского солдата, благословенна, и сейчас уже, а не в будущем он знает свое счастье. Он видел, из какого большого и правильного расчета живет его народ и почему он безропотно терпит горе войны и надеется на высокую участь в этих погибших селеньях.
        - Мы их все равно раздолбаем, Семен Иринархович! - сказал майор. - Где ж твоя старуха? Мне ведь некогда!
        - Старухи за войну от рук отбились, Александр Степанович! - объяснил старый человек. - Но ты потерпи малость - сейчас мы куренка кушать будем.
        - Я кушать не хочу, - сказал майор. - Я попрощаться хочу с твоей женой.
        - А чего с ней прощаться - она помирать не собирается…
        Избушка-баня, в которой они находились до сей поры спокойно, подвинулась с места, и они услышали сотрясение земли.
        - Это, Александр Степанович, мина большая вздохнула, - сказал Семен Иринархович. - Немец-глупарь и помрет, так все никак не уймется, - ишь как землю смертью наследил!..
        - Война, Семен Иринархович, - улыбнулся Махонин. - А смерть на войне нормально живет.
        - Нормально! - согласился крестьянин. - Правда твоя.
        Пригнувшись, в баньку вошел ординарец майора Махонина. Он доложил командиру, что батальон зачисляется на отдых во второй эшелон без перемены своего расположения.
        - Передний край уж далеко вперед валом ушел, товарищ майор! - объяснил ординарец обстановку. - Тут скоро резервы всеобуча будут находиться…

* * *
        Тихо стало окрест Малой Вереи… Было позднее время года; уже наступила зима, и снег улегся в полях мирной пеленой, укрыв землю на долгий сон до весны. Но поверх снега стояли омертвелые колосья некошенного хлеба, добрая рожь, родившаяся в то лето напрасно. Крестьянство в привычном труде взрастило свой хлеб, но убрать рожь у него уже не было ни силы, ни душевной охоты. Иных крестьян немцы увели в свою темную сторону, где заходит солнце, другие истомились и померли поблизости на военных работах, а прочие, кто изредка остался живым в родной деревне, те были либо ветхие, либо малолетние, а кому и посилен был труд, у того не было желания собирать хлеб на прокормление мучителя. И рожь на нивах отдала зерно из колосьев обратно земле, опустошилась и умерла.
        Семен Иринархович, и его жена, и прочие малолюдные жители деревни всю осень глядели в поле, где томилась и погибала рожь, и они плакали по ней, словно видя в том свою страшную судьбу: так же как зерно расстается с колосом и падает на смерть в холодную землю. Так и их душа расстанется с телом и безответно, без пользы народу умолкнет в вечном забвении, среди неприятеля, охладившего русскую землю.
        Теперь Семен Иринархович сказал майору Махонину об этом великом крестьянском горе, и оба они наутро вышли в поле, чтобы проведать мертвую рожь.
        Поникшие колосья, как забытые сироты, стояли в снегу, не взятые отсюда крестьянскими руками, и давно уже замертво окоченели. Семен Иринархович осторожно стал ощупывать колосья и размышлять над ними. Умершие, они еще хранили в себе дар человеку, как благодарность за минувшую жизнь: почти в каждом колосе еще таилось по нескольку целых зерен, - в ином два, в ином четыре зерна, и лишь редкий колос был вовсе пуст и бездушен.
        - Ты здесь осторожней ходи, Семен Иринархович, - сказал Махонин крестьянину. - Тут немецкие мины есть.
        - Я чувствую, - ответил Семен Иринархович. - Я с оглядкой.
        Но сердце его не стерпело печального несжатого поля. В полдень он взял серп и вышел на ниву жать тощий хлеб по снегу. Красноармейцы из батальона Махонина долго следили за старым тружеником, согбенным в поле. Некоторые красноармейцы захотели пойти ему в помощь, но не отыскали в погоревшей деревне ни серпа, ни косы. Тогда они взяли у саперов пилы и топоры и вышли в лес, чтобы заготовить кряжи на постройку новых изб в Малой Верее.
        До самых сумерек из ближнего леса слышалось пение пил и стук топоров работающих там красноармейцев, начавших заново отстраивать Россию, и до темноты не возвращался из поля старый крестьянин, по зерну собирающий свой убогий хлеб.
        Майор Махонин сам пошел на поле, чтобы позвать ко двору Семена Иринарховича: он уже соскучился по нем. Офицер чувствовал себя сейчас счастливым человеком; в добровольном труде своих бойцов и в скупой жатве старика Махонин видел доброе одухотворение своего народа, которым он одолеет неприятеля и исполнит все свои надежды на земле.
        Навечер Махонин задремал в старом блиндаже, приспособленном теперь для временного жительства, но пришел ординарец и разбудил офицера.
        - Товарищ майор, вас просит тот старик, он подорвался на мине и кончается…
        Семен Иринархович лежал на полке в своей баньке, укрытый теплой ветошью. Возле него находился врач и молча сидела жена. Лицо у старика было уже дремлющим, утихающим и более серьезным, чем в истекшие дни его существования.
        - Отхожу, Александр Степанович, - произнес старый крестьянин. - А вы живите, исполняйте свою службу, пускай на свете все сбудется, что Должно быть по правде… Как вы будете одни без меня - управитесь, нет ли…
        Махонин склонился к умирающему и поцеловал его большую серую руку, всю свою жизнь терпеливо оживлявшую землю трудом. Майор посмотрел в глаза отходящего человека и увидел в них лишь удовлетворенное спокойствие, словно смерть для него была заслуженным достоянием, - таким же добром, как и жизнь.
        notes
        Примечания

1
        Смертная казнь посредством топора и палача была введена позже.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к