Вторая смена Лариса Андреевна Романовская
        Московские Сторожевые #2
        Обычной на первый взгляд москвичке Жене Шереметьевой - сто двадцать восемь лет, ее дочка Аня - приемный ребенок с задатками перспективной ведьмы, а в брак Женя вступила только для того, чтобы уберечь от смерти мужчину, начавшего когда-то охоту на нечистую силу. Это только кажется, что сторожевые ведьмы знают и могут все. Вовсе нет, они куда уязвимее обычных людей, хотя им часто приходится решать те же самые задачи. Сосредоточившись на своих ведьминских заботах, Женя не сразу замечает, что за ее семьей идет самая настоящая слежка.
        Лариса Андреевна Романовская
        Вторая смена
        Посвящается маме -
        Марине Михайловне Горшковой
        ПРИМЕЧАНИЕ ОТ АВТОРА:
        Улицы Беллинсгаузена в Москве нет. Все остальное - в наличии.
        Пролог

15 декабря 2008 года, понедельник
        На руках у Марты - племянники и мозоли.
        За плечами Марты - шаль и полвека жизни.
        Под ногами небо, в нем воздух чуть недосолен,
        И прочнее почвы - ножной довоенный «Зингер».
        Дозревает каша и планы на послезавтра.
        Половицы солнцем укутаны, словно шарфом.
        Не проходят годы, не требуются лекарства:
        Потому что должен же кто-то работать Мартой.
        У детей племянника внуки - их надо нянчить.
        Повернуть года тяжело - словно печку на бок.
        И не глядя в глупую правду восьмой задачи,
        Марта скажет: «Пиши: Адам съел шестнадцать яблок».
        Не откажет в просьбе - пока не откажет сердце:
        «Не помру до завтра - сделаю. Нет - простите».
        И пропах мукой и грушами список действий:
        «В воскресенье поставить тесто - придет Спаситель».
        08.02.10
        Легче всего в этой ситуации было повеситься, но Ирочка предпочитала другие способы решения проблем. С таблетками получилось бы надежнее. Линька - процесс не сильно приятный. Перерождаться, лежа в теплой, уютной постели, куда удобнее, чем в ванной, в компании обвалившейся вешалки и вывернутых дюбелей. Так что вся надежда оставалась на таблетки. И на неприметную, крайне удачно расположенную квартиру: самый стык двух районов, граница между Марфушиным хозяйством и Лениным. Бывшее общежитие, часть квартир до сих пор коммунальные. Беспокойное место. Люди живут плотно и недружно. Эмоции - в каждой комнате. Очень грязные, тяжелые. На их фоне вся та ненависть, которая полезет из нее во время линьки, будет не сильно заметной. Примерно как еще один окурок на грязной лестнице. Меньше шансов, что найдут.
        Квартирой на Беллинсгаузена Ирочка озаботилась еще в начале осени. Брала, честно говоря, для Ростика. Мальчику опять двадцать, у него очередная студенческая жизнь. Шумно. Про покупку Ирочка ничего сыну не говорила, берегла сюрприз на крайний случай. Тем более недвижимость оформлена совсем не на нее, и, при наличии очередной невестки, можно выкрутиться, не хвастаться лишним приданым. Ростя же нормально жить не мог, постоянно тащил в дом своих лимитчиц. Вспомнить хотя бы эту Любочку, что он подцепил в тридцать пятом году. Выкопал из каких-то Сум. Или Сумов? Эта дуреха с ним потом даже в Ташкент сумела прорваться. И теперешняя девка наверняка не лучше.
        Но в ноябре Ростя ушел, хлопнул дверью, спасибо не сказав, и от этого стало тошно. Ирочка ухватилась за работу. Заказы шли плотным потоком, сложные и срочные, по двойному тарифу. Она жалела, что переругалась с младшей дочерью: у Ленки, при всем ее чистоплюйстве, способности хорошие. Но толку? Ленка - девица с принципами, не пойдет на такое. Пришлось взять себе в помощницы совсем другую девочку, Марфушу. Старательная, верная, недалекая. Лишних эмоций не испытывает, мирскими проблемами не проникается, весь мир - одна дочка Аня. Тоже, кстати, одаренный ребенок. Даже слишком: начала кое о чем догадываться, задавать вопросы.
        Нюх на опасности у Ирочки был превосходный. Выручал всегда, особенно в лихие двадцатые, когда томная Ирэн превратилась в мешочницу Ирку-Бархат, сменившую поэтические посиделки и театральные премьеры на более прозаический мир Марьиной Рощи. Тогда везло, и сейчас тоже повезет.
        На квартиру Ирочка собиралась переехать после первых нападений, но замешкалась. А сегодня дура Марфа сказала, что Севастьяныч скоро вернется в Москву. Надо было срочно линять!
        Савва сразу начнет искать предателя, трясти и вынюхивать. И ведь натрясет, зараза. А еще с Саввы станется повязать своих клятвой: дескать, найдем гада и расстреляем. В смысле - устроим ему показательную Гибель. Чтобы никому другому в голову не пришло губить своих. Ирочка, представив эту душещипательную картинку, хохотала истерически. У Севастьяныча ведь в подчинении молоденькие девочки, лет по сто двадцать, зеленые совсем. Они Савве в рот заглядывают. Даже те, кто постарше, - Зинка-Княжна - родились уже после Темных времен. Они знать не знают, как именно их любезный Севастьяныч торговался с мирскими, по какой цене продавал жизнь своих же братьев и сестер, какую Гибель определил многим честным ведьмам, как своими руками… А так-то Севастьяныч у нас хороший, да. Как и положено тирану-победителю. В общем, из-за него, паршивца, Ирочке сейчас приходится бросать клиентуру, хорошие заказы, приличную квартиру и сматываться в этот клоповник на Беллинсгаузена.
        Последний день старой жизни был суматошным. Ирочка с ночи паковала вещи. Все взять было невозможно, но она очень старалась: пусть Старый или его сыскной сморчок поверит, что она подалась далеко, в такие места, где даже забей-травы и квадратных корней не найдешь. Ирочка бы, может, и вправду бы улетела куда подальше, причем не своим ходом, а «боингом», так ведь таможня, леший бы ее побрал! То, что для обычной ведьмы - рабочий инструмент или редкий артефакт, для мирской службы безопасности - либо антиквариат, либо вообще колюще-режущие предметы! А сдавать в багаж цацки XV века дураков нет!
        Телефоны - что городской, что мобильный - взрывались короткими очередями звонков: клиентура сулила гонорары, рыдала, умоляла и ругалась. Потом к заказчикам прибавилась Марфа, которой стало, наконец, чудиться что-то неприятное и плохое. Все, теперь к этой овце домой не сунешься, не заберешь незаметно то, что лежит у Марфушки на самом видном месте, притворяясь обычной мирской вещью. Одна надежда - Аня сумеет сберечь Ирочкино добро. Ну или зло, в зависимости от применения. Как бы ей еще объяснить про такое, не раскрывая сути вещей?
        Чемодан послушно плыл рядом с ней по размякшему тротуару, вспарывая колесиками ледяную слякоть. Если не приглядываться, то и не поймешь, что Ирочка его не волочет, а придерживает, чтобы не вырвался из рук, не улетел. Грязная иномарка из недорогих сама ткнулась мордой в тротуар. Водитель согласился на крохотную цену, выбрался из-за руля и клацнул багажником:
        - Давайте чемоданчик.
        - Спасибо большое, я сама. - Из-за мелкого ведьмовства багаж весил не больше воздушного шарика. Если шофер возьмет чемодан - не поймет и перепугается. Глушить водителя равнодушием нельзя, это слишком серьезно. Хорошо, что вообще спохватилась, а то бы так и ехала, оставляя после себя легкий, но ощутимый след. Как пену за кормой.
        Чемодан задрожал, потом рванулся вниз - так, словно падал на землю с двадцатого этажа, а не с пятисантиметровой высоты. Ирочка осторожно коснулась теплой пластмассы: погладила вещь, успокоила. Заодно попрощалась с ведьмовством. Может быть, и ненадолго:
        - Хотя нет. Помогите, пожалуйста. Только осторожно, он очень тяжелый.
        Квартирка была маленькой, какой-то явочной. Прежние владельцы по Ирочкиной просьбе не стали выбрасывать старую тахту. Зато все остальное увезли с собой. Даже дверные ручки из ванной и туалета, даже задвижки с форточек. Не говоря уже про крючки для полотенец. На чем тут вешаться?
        В ничейном пространстве каждое движение отзывалось эхом, отталкивалось от лысых обоев. За стеной четко звучали пронзительные злые голоса. Ирочка подобрала хороших соседей: сперва присмотрела именно их, а уже потом квартиру.
        - Дрянь, гадина такая! Ты же мне никто, поняла? Ты вообще никто и ничего не стоишь! Вот только посмей мне еще раз возразить, поняла?
        - Ты сама никто!
        Под этот немудреный аккомпанемент Ирочка разобралась с багажом. Вынула комплект белья, вытащила ночную рубашку, вывернула ее наизнанку, швами наружу. Приличный саван, не хуже, чем у других.
        - А зачем ты вообще меня рожала? Ты же всех ненавидишь!
        - А не твое дело, зачем! Не твое! Захотела - и родила. Захотела бы - и аборт бы сделала.
        С таким звуковым сопровождением не захочешь, а отравишься. Только запить лекарство нечем. И после обновления, в первые дни, когда еще зубы толком не прорезались, сильно захочется воды. А принести будет некому.
        В квартире не оказалось ни одной чашки. Даже одноразового пластикового стакана. Даже мыльницы. Ведьмачить нельзя, а выходить в сторону неизвестно где находящегося магазина не хотелось. Люди - и на улице, и в магазине - были живые, а она как будто уже нет. После такого культпохода можно и передумать. Ирочка позвонила в дверь соседям.
        Первой отозвалась девчонка:
        - Мам, да не знаю я, кто это, не ори.
        - Соседка, - твердо отозвалась Ирочка и на всякий случай сжала ладони в кулаки: чтобы не ввязываться в работу, не внушать собеседницам, что они давно знают новую жиличку.
        - А ну иди в комнату, я сейчас разберусь. Кто там еще?
        - Из пятидесятой квартиры.
        - Иди к себе, я сказала! И что? Мы мешаем, что ли?
        - Не совсем. Откройте, пожалуйста… - Ирочка сжала ладони еще сильнее, до розовых следов на коже. Ничего, шкурка снова сменится, и когти сперва выпадут, потом вырастут.
        - А что нужно? - Дверной замок лязгнул неуверенно.
        - Пустая банка или пластиковая бутылка. Литра на два, - четко отозвалась Ирочка, а потом добавила: - Пожалуйста.
        - Сейчас… - озадачилась невидимая Екатерина Ивановна Мешкова тысяча девятьсот шестьдесят второго года рожде… - Чего стоишь? Иди на кухню, посмотри под мойкой. Женщина, вам с крышкой или без крышки?
        - Как угодно. - Ирочка медленно дышала, пытаясь думать о чем-нибудь нерабочем.
        «MaItre Corbeau sur un arbre perche, tenait en son bec…»[1 - Басня «Le Corbeau et le Renard», Лафонтен. Более известна у нас в версии Крылова «Ворона и лисица».] Дочь вроде тоже Мешкова, девяностого года рождения. Или девяносто пятого? Какая разница? Это неосторожно, опасно. А чей это дом вообще? Марфушкин или Ленкин? Распустехи! Что же они эту бабу никак не могут нормально обработать? Два приступа ей сделать, чтобы языком подавилась, и все. «Maitre Renard par l’odeur alleche…»
        - Мам, ну я не нашла эту бутылку!
        - Не нашла она! Женщина, постойте еще минуту, мы сейчас! Вот кретинка!
        Соседка Мешкова и впрямь напоминала мешок. Или тюфяк. Полинявшая, обрюзгшая. Замызганная, вот. Ростинька наверняка бы придумал ей прозвище. Такое, чтобы в одном слове и внешность, и характер. Он талантливый мальчик.
        - Вы меня очень выручили. - Ирочка вежливо растянула губы в улыбке.
        - Да чего там. Берите на здоровье. А вы сюда насовсем переехали?
        - Нет, - честно соврала Ирочка. «Et pour montrer sa belle voix, il ouvre un large bec…» Руки чесались наслать ложную память, внушить элементарную легенду. Навести морок, превратив себя в юную барышню двадцати с небольшим годов. Или помоложе - потому что у Ирочки такая природа, она обновляется очень резко, в полную силу. Не до стандартного ведьмовского совершеннолетия, а лет на шестнадцать. До полного полового созревания, как и полагалось в давние времена.
        - Сдавать, что ли, будете? За дорого?
        - Сюда переедет моя родственница, она сейчас лечится. После Нового года выпишется из больницы и немного здесь поживет.
        - Старая?
        - Кто?
        - Родственница, кто ж еще-то… - со странной надеждой поинтересовалась соседка.
        - Совсем не старая.
        - Ну наркоманка, наверное, - сообщила Мешкова, протягивая двухлитровую бутылку из-под пива. Даже с крышкой, хоть и чужеродной. - Молодых так просто в больницу не кладут. А как ее зовут?
        - Э-э-э… И-и-и… - называть себя своим старым именем Ирочка не хотела категорически. А удачного нового, на собственную букву, еще не подобрала. В памяти застряла только никчемушная Изадора, долбанутая кошатница, чудом уцелевшая во Второй мировой.
        - Ия, что ли? Не расслышала.
        - Нет, Иза. Иза…белла.
        - Прямо как виноградное вино. А меня Катей зовут. Если чем помочь, полы помыть или в магазин… Вы родственнице передайте, пусть обращается. Я недорого, много не попрошу.
        Темный пластик весело скрипел под напором воды, послушно выпрямлялся, как будто даже разбухал. Ирочка проверила, хорошо ли заперты изнутри все замки. Вошла в темную комнату, поставила бутылку у тахты. Начала переодеваться - на ощупь. Стопка одежды легла на крышку полупустого чемодана, сапоги встали рядом. Мобильник отозвался тоскливым воем - будто предчувствовал долгую разлуку.
        - Аня, ты одна сейчас?
        - Ага. Мама по району пошла, я с ней не захотела.
        - Молодец. Не страшно одной?
        - Нет. Мама Ира, а ты чего шепотом? Я тебе звонила, а ты трубку не берешь. А у меня двойная тень от свечки получилась. Целых два раза. Мама думает, это она меня научила.
        - Умница.
        - Ты мне что-нибудь хорошее за это подаришь?
        - Обязательно, только потом…
        Сейчас не нужно было ведьмовства. Она и без того чувствовала Анютку. Вроде и не дочка, а все равно родная. Как маленькая Маня. И такие же косички. Анька их всегда на ночь заплетает, а потом мочит - чтобы утром волосы вились. А пижама у Анечки голубая в белые ромашки. Или желтая в бабочку. Они вдвоем выбирали эти пижамы, а заодно праздничные белые колготки. Анютка радовалась, капризничала, задавала вопросы и училась, училась, училась.
        - Аня, послушай меня внимательно. Сейчас мы поговорим, потом ты найдешь в телефоне функцию «стереть звонок» и удалишь мой вызов. И никому про него не скажешь. Это у нас такая тайна будет, от мамы…
        - А я маме еще про ту тайну так и не сказала. И про эту не скажу.
        - Молодец. Анечка, это очень-очень серьезно. Я сегодня уеду, меня начнут искать. У мамы спрашивать, у тебя. Ты не удивляйся. Отвечай на все вопросы.
        - Я не хочу отвечать. А зачем ты уедешь?
        - Ну, у меня такая работа.
        - Мирская или настоящая?
        - Настоящая. И у тебя тоже будет задание. Очень важное. Скоро к вам придут… разные гости. Они могут забрать тебя от мамы. Ты не бойся. Помнишь, я тебе подарила бумажную куклу? Вот если тебя из дома заберут, ты возьми ее с собой - прямо в коробочке, той, где фломастеры и маленькие ножнички. Будешь играть, рисовать кукле платья, вырезать. И никому коробку не отдавай. Хорошо?
        - А ты ко мне приедешь?
        - Нет, Анют. Я тебе позвоню.
        - Один раз?
        - Нет, часто. Только это тоже будет тайна. Если станет совсем плохо, сделай то, чему я тебя учила. У тебя все получится, поняла меня? А потом я приеду и тебя заберу!
        Аня еще говорила, но Ирочка вдавила палец в красную кнопку. Выдохнула. Поняла, что давно стоит возле кровати, босиком на холодном полу. Она забралась под плед. Свинтила колпачок у лекарственного пузырька, запила таблетки. Отмерила новую порцию отравы. Снова потянулась к телефону. «Ростинька, я уехала. Вернусь не скоро. Люблю. Мама». Мобильник хрюкнул, вырубился.
        Ирочка почувствовала, как в ушах нарастает первый гул - мягкий, непрочный, сквозь который пробивается все подряд: и шелест лифта на площадке, и гудки машин за окном. И очередная неврастеническая реплика за стеной:
        - Ты нарочно, нарочно так делаешь! Ты всю жизнь такая! Вся в отца! Ты же в могилу меня скоро загонишь, Алина!
        «Загонит обязательно», - улыбнулась Ирочка плохо гнущимися губами. Откинулась на подушку, стала слушать шум. Он становился громче. Как море, если идти к нему шаг за шагом. Как большая черная волна, с которой уже началась ее очередная новая жизнь.
        «Входящий № от 13.02.2009
        Хранить до 13.02.2109
        ЗАЯВЛЕНИЕ
        Я, Панкратов Савва Севастьянович (рабочий псевдоним Старый), 1599 года рождения, исполняющий обязанности руководителя Московского городского Смотрового округа, Смотровой Юго-Юго-Западного (Зюйд-Зюйд-Вест) участка г. Москвы, в настоящий момент по интересующему вопросу имею сообщить следующее.
        В декабре 2008 года группой моих сотрудников и коллег (Смотровые, Отладчики, Спутники разных категорий, от учебной седьмой до высшей включительно) в ходе расследования дела о гибели гражданки Израиля Гурвич Изадоры Гедды, временно исполняющей обязанности Смотровой Северо-Восточного (Норд-Ост) участка, было зафиксировано серьезное служебное правонарушение.
        Состоящие между собой в сговоре Смотровая Марфа Петровна Нарышкина (рабочий псевдоним Мальва) и Отладчица Ирина Ульяновна Субботина (рабочий псевдоним Бархат) осуществляли регулярное незаконное взимание платы за услуги мирским, реализацию Темных ритуалов, оставление мирских без помощи в заведомо опасной ситуации и другие запрещенные Контрибуцией действия.
        21 декабря 2008 года Нарышкина М. П. принесла клятву на камнях мирской женщине в ситуации, не являющейся форс-мажором.
        28 декабря 2008 года Нарышкина была взята с поличным, дала изобличающие показания и была приговорена к Казни через ментально-тактильную амнезию. Приговор был приведен в исполнение в ночь с 28 на 29 декабря 2008 года в квартире обвиняемой при пяти свидетелях. Инструмент реализации - кольцо золотое с платиновым напылением, 88 золотников, диаметр 15 мм, французский размер 7, венский 47, снабженное алмазом огранки „груша“ (17 карат).
        31 декабря 2008 года Субботина И. У. была объявлена в розыск. 1 января 2009 года на чрезвычайном заседании Московского окружного Сторожевого суда Субботина И. У. была заочно приговорена к смертной Казни через сожжение.
        Моим единоличным решением несовершеннолетняя дочь Нарышкиной М. П. Собакина Анна определена на воспитание в семью московской Сторожевой Озерной Евдокии Ольговны (1887 г. р.), Смотровой Северо-Западного (Норд-Вест) участка г. Москвы, и ее актуального супруга, урожденного мирского Зайцева А. В.».
        Часть первая

13 февраля 2009 года, пятница
        Телефон был дисковый, еще чехословацкий. Когда-то Вера специально просила мастера удлинить провод, чтобы блестящий бежевый аппарат стоял на столе посередине залы. А теперь рука не поднималась выкидывать много чего услыхавшую на своем веку аппаратуру. Казалось, что в этом механизме скопились все ее тайны, просочившиеся в черные дырочки трубки за столько лет. Выставишь вещь на помойку - а кто-то подберет и узнает про все задушевные разговоры.
        Про свою тайну-сказку она молчала. Отмахивалась на все предложения Валерки, старшего сына, и невестки Алки, которая за столько лет почти своя уже стала. Хороший Валерка. Заботливый - в своего папашу. А вот младший, Тема, в Веру. Упрямый, цельный, как орех в скорлупе. Что хотел - то и получил: живет в Москве, квартира своя, работа хорошая. Правда, с семьей как-то непонятно, вроде тридцать пять уже Темочке, а холостой… Впрочем, это не Верино дело. Первой Теминой свадьбы, после техникума, хватило за глаза. Главное, чтобы был жив-здоров и наконец-то снял трубку!
        - Здрасте! - чирикнул детский голосок.
        Вера тихонько охнула. Хотела в Москву позвонить, Темочке, а вместо этого, видимо, набрала Валеркин домашний номер.
        - Оленька, ты что, в школу не пошла сегодня? Это баб-Вера. Я попозже позвоню.
        Междугородняя, а потом код Москвы. Обычно они с Темой по мобильному разговаривали, хотя бы раз в неделю. Но в последнее время ему некогда было, все торопился, сообщения писал. Вроде и нормально, а неспоко…
        - Алло, а вам кого нужно?
        - Оленька! Это бабуля…
        - Я не Оленька, я Анна, - раздраженно заметила девчушка. - Вы кому звоните?
        Вера даже зажмурилась. Неужели взаправду склероз начинается? Но потом сообразила, что в Москве с этими телефонными кодами неладное, может, опять сменили?
        - Алло? - хмуро спросила незнакомая Анечка. - Вам кого позвать?
        - Артема, - не задумываясь, ответила Вера. В голове что-то щелкнуло: как будто механизм какой отключили. Сейчас всему найдется объяснение…
        - А папа уже на работу уехал! - сообщили в трубке.
        Надо же, какое забавное совпадение: номером ошиблась, а там тоже Артем живет. Надо будет ребятам рассказать.
        - Вы напишите папе на мобильник, - беспечно посоветовала девочка Анечка. - Восемь, девятьсот три, сто три…
        Пальцы сами потянулись за отточенным с двух сторон карандашом. Но записывать цифры Вера не стала. Потому что Темочкин мобильный номер помнила наизусть. Она поблагодарила, положила трубку. Снова набрала Тему - словно надеясь, что сейчас, после того как цифры проговорили вслух, случится чудо, и сын окажется в зоне доступа. Но вместо этого полетели мелкие противные гудки. Номер сбрасывают, Валерка тоже так делает, если Вера звонит ему не вовремя на работу. Неладно как, нехорошо. Господи, прости и помилуй…
        К религии Вера относилась настороженно, старалась обращаться за помощью к Богу только в крайних случаях, не беспокоить по пустякам. Но сейчас встала из-за стола, нашарила глазами иконку в серванте-хельге, торопливо перекрестилась, выпустив наконец из пальцев ненужный карандаш.
        - Это вы опять? - недовольно поинтересовалась Аня.
        - Деточка, позови взрослых, хорошо? - назвать незнакомого ребенка «внученькой» Вера не могла. Даже если эта Аня ей теперь и приходится…
        - Женька! Тут папу спрашивают, чего им говорить?
        В ушах мелко задробилось эхо, отозвалось стуком сердца. «Живый в помощи вышнего, в крови Бога Небесного…»
        - Вам Артем нужен? - Голос был ласковым и немного знакомым. Как у советских теледикторш. Тогда телевизор включался не сразу, сперва звук, потом цвет, и Вера научилась угадывать по голосу ведущих программы «Время». А Темочка был маленький, сидел на ручке кресла и отказывался уходить, когда «Спокойной ночи» закончилось…
        - Он живой? - неожиданно спросила Вера.
        - Конечно. Просто он не слышит ничего. Вы ему можете отправить смс?
        Вера вцепилась пальцами в карандаш. Уставилась на лакированные синие грани. Главное, что живой, живой.
        - Это мама Темочкина звонит.
        - Вера Сергеевна, с Артемом все в порядке. Он вам сейчас напишет, я передам.
        - Спасибо. - Вера так переволновалась, что сил удивляться не было. - А вы…
        - А я Темина жена, - дикторским голосом представилась трубка.
        - Лана? Ты, что ли? - на всякий случай насторожилась Вера.
        - Нет, я Женя…
        Минуту назад Вера жалела о том, что младший сын холостюет, а теперь как по заказу. Будто волшебной палочкой махнули: и дочка, и супруга. А почему же он молчал?
        Вера удивлялась, но лениво, словно ее в сон клонило. Ласковый голос Жени-жены накатывал - как волны на светленький песчаный пляж… Старый аппарат, отзывавшийся обычно кратким длиньканьем, против обыкновения смолчал. Словно и его успокоили.

* * *
        По статистике, семьдесят три процента супружеских ссор возникает на бытовой почве. И чаще всего молодожены ссорятся из-за того, кто именно будет заправлять пододеяльник при смене белья. В упор не помню, где я выкопала эту самую статистику. Наверняка в каком-нибудь домохозяечном чтиве, живущем на моей тумбочке. Там поверх журналов стоит фотокарточка. Мой покойный муж Саня Столяров ободряюще смотрит со снимка. Был бы живым - подмигнул бы. Только вот толку…
        - Жень, ты чего делаешь?
        При виде Аньки я вздрагиваю всеми частями тела, едва не роняю несносный пододеяльник, наступаю на его край домашними туфлями! И вся конструкция из меня, белья, одеяла, ругательств и туфель падает на кровать. Полцарства за горничную! Правда, она в нашем доме спятит, а зла мирским мы причинить не можем, это Контрибуцией запрещено. Придется выпутываться самой.
        - Женька, а ты положи, чтобы разрезом к себе, и просунь туда один угол.
        Совет срабатывает. Одеяло теперь лежит в тряпичной оболочке - ровно и достойно, как начинка в пироге. Пока Анька его застилала, я топталась рядом и пыталась поблагодарить Марфину дочку, объяснить, что я пододеяльники ненавижу, и они уже много лет отвечают мне взаимностью.
        Телефон ожил длинным сигналом межгорода. Анька опередила, цапнула трубку. Я думала, что это Ленка, а там какая-то мирская номером ошиблась. Быстро отключилась, я ей даже тревогу снять не успела. Анька не ушла из комнаты, пялилась по сторонам. Поэтому на второй и третий звонок тоже она ответила. Я к тому моменту уже сообразила, кто там. Ух ты, у меня свекровь теперь есть! Настоящая! А главное - живет почти в тысяче километров от нас. Но вслух про такое не скажешь, особенно когда под боком крутится ребенок…
        - Анют. - Я опускаю трубку и срочно вгрызаюсь во вспомненную тему для разговора: - У тебя в школе все нормально?
        - У меня лицей. Все. - Анечка кивает так утвердительно, что у нее подпрыгивают тонюсенькие, несовременные косицы.
        - Никто не обижает? - Все-таки дети, они… Вот если бы мы не с двадцати одного года обновлялись, а прямо с рождения - это ж мне каждую молодость приходилось бы заново образование получать? Да еще по всяким экспериментальным программам?!
        - Нет, конечно. Пусть только попробуют.
        - Если тебе надо помочь…
        - Все нормально. - У нее сейчас голос, как у матери. Интонации, паузы между слов… Только у Марфы голос был глубокий, а у Аньки писклявый - ей всего восемь лет.
        - Женька! Ты мне больше ключи на шею не вешай! Я их на брелочке носить буду! - Анютка выволакивает из кармана пластмассовое сердечко. Абсолютно не рабочее, обычная безделушка из ларька. Хорошо хоть, что «я тебя люблю» по-английски без ошибок написано, а то вот в моей прошлой жизни, помнится, был такой случай…
        Я интересуюсь, где именно Аня откопала этот, pardonnez-moi, аксессуар.
        - Папа в ларьке купил. Я попросила - он сразу купил, - торжественно хвастается Анечка. Я бормочу себе под нос очередное дежурное «здорово» и думаю, что до наступления настоящей женской красоты Анютке еще расти и расти.
        - Женька, а это кто? - интересуется она, заглядывая под кровать. И я дергаюсь, предположив, что у нас завелась морская мышь или мирские клопы. Она держит в руках тот самый фотоснимок. Свалился Саня все-таки. И когда успел?
        - Это Саня, мой бывший муж, - откликаюсь я и еле сдерживаюсь, чтобы не продолжить: «Санька, знакомься, это Анютка, моя приемная дочка. Помнишь, ты дочку хотел?»
        - Красивый, - вежливо говорит Аня и пробует засунуть снимок обратно в рамочку. - Это в прошлой жизни было?
        - В позапрошлой. Дай сюда, я сама. - Я забираю фотокарточку. И чуть не заталкиваю ее в рамку изнанкой наружу. Прямо надписью «Еве от Сани. Навсегда».
        - Он уже умер, да?
        - Он давно умер. Еще на войне…
        - На той, где папа воевал? - интересуется Анька. У Артемчика в анамнезе и вправду горячая точка. И он, оказывается, ребенку уже успел рассказать! Ну чем он думал? Анютка и без того травмированная, а он про свою мясорубку ей басни травил.
        - Нет, Анют, на другой, которая с фашистами была… Меня там тоже убили.
        Анечка молчит. А я уже настроилась рассказать ей про свою позапрошлую жизнь. Хоть про мужа Саню, хоть про войну. Мне кажется, что Анечка такие вещи поймет.
        - А у тебя моей мамы фотографии есть? - Аня при мне первый раз про мать вспомнила. Я не знаю, то ли это она стесняется, то ли все свое горе Старому и Гуньке отплакала, пока у них жила.
        - А у тебя нету?
        Аня мотает головой. Ну правильно: Марфа ее просто на зимние каникулы из дома увезла. Они с собой в Инкубатор почти ничего из вещей не взяли, какие там фотографии! Марфа же не знала, что погибнет. Или знала?
        - Я попробую поискать.
        - Хорошо, - откликается Аня без какого-либо интереса. - Женька, а у нас что на обед?
        - Еда, - морщусь я.
        У Ленки могут быть снимки с того вечера, когда мы ее провожали в светлый путь. А может, у Зины или Таньки. Там все бегали с фотоаппаратами наперевес. Мы не так уж часто собираемся не по работе, а просто оттянуться. И, собравшись, фотки тоже делаем - все честь по чести, как и полагается на любой рабочей пьянке. Может, у Афанасия спросить? Стоп. Марфа-то еще живая. Пусть хуже безумной или покойной, но тело на месте. Возьму с собой на дежурство «мыльницу», и никаких проблем.
        - Ты знаешь, я вспомнила! Есть фотографии у одной моей знакомой! Я с ней договорюсь и тебе принесу. Анют, я сейчас буду забей-траву сеять. Поможешь?
        - У меня уроков много.
        Я подкалываю волосы старорежимными шпильками и начинаю разрабатывать руки. На них целая стая заусенцев, царапины какие-то идиотские и даже маленький ожог - тяжкие увечья, полученные на фронтах кухонных и прочих домашних работ.
        Как же жалко, что Анька не ведьмачит, а то помогла бы: мы же сами себя вылечить не можем, не дано нам это. Вся надежда - на свою сестру или брата. Придется обойтись мирскими средствами, подрезать всю эту жуть. Где у меня маникюрный набор? В сумочке целая куча барахла откопалась, а банальных ножниц след простыл. А ведь я их видела недавно, буквально вот перед глазами мелькали.
        Я наворачиваю круги по спальне, огибаю стаю пакетов, набитых неведомо чем. Со съемной квартиры сюда все перевезла, а разобрать руки не дошли. Надо Аньке банку ее жестяную отдать - она как раз поверху отсвечивает. На крышке домики узорчатые и прочий сусально-святочный пейзаж, внутри бумажная куколка, куча одежды к ней, дюжина фломастеров и ножнички, чтобы нарисованные шмотки вырезать.
        Ворох бумажных нарядов подозрительно шуршит, когда я вытаскиваю из него блестящий инструмент. Он заточен хорошо. Все лохмушки состригаются на раз. Даже чересчур - я себя все-таки задела слегка, поцарапала палец. Слизываю капельку крови и с недоверием гляжу на ножнички. Какая хозяйка, такой и инструмент. Анька меня сама цапнуть готова.
        - Анька! Передумаешь - приходи. Я на кухне добро готовлю!
        Если по-правильному, то у нормальной ведьмы должно стоять две плиты: одна - бытовая, вторая - для рабочего варева. Но в коммунально-общинные времена с ведьмовской готовкой большие сложности были. Ведь всей квартире вот так, за здорово живешь, глаза отвести невозможно. Потому что отвод - он субъективного значения. Каждый мирской, глядя на мою законную кастрюлю, в которой чинно булькают наструганные квадратные корни с двумя пригоршнями кошачьих слезок, увидит то кушанье, которое уважает конкретно он. Одному кажется, что у меня сейчас борщ убежит, другой интересуется, из чего я в марте месяце земляничное варенье варю, третий вообще все за самогонку примет. И если они это одновременно озвучат, то я рассекречусь за три секунды. Приходилось заготавливать общую обманку: дескать, белье кипячу, ничего интересного. В крайнем случае, если дело больно серьезное, говорила, что вещи перекрашиваю. Запах подобрать несложно, а для отвода глаз практически в любое варево можно сунуть тряпицу. На многие зелья побочная начинка не влияет. Наоборот, если в омолаживающем чулки полчаса прокипятить, то на них петли сами
собой подымутся. Надеюсь, это Анютке не пригодится никогда, но я все равно расскажу.
        С этого года я работаю в две смены, за себя и за Марфу. Езжу по ночам на ее участок. Обычно меня туда подкидывает Темчик: наша свежеиспеченная семья стала обрастать традициями - как полочка в ванной моей парфюмерной стеклотарой.
        - Женя, осторожнее. Там скользко. Если что, вызываешь меня. «Решетка» и две двойки. Помнишь?
        - Угу! - Я снимаю с себя бусы и браслетки, ссыпаю все галантерейное богатство в недра сумочки, кидаю ее под ноги и тянусь к дверце.
        - Женя, ты баллончик забыла!
        - Спасибо, зай… - Я забираю на фиг ненужную пшикалку и улыбаюсь.
        Марфин район я не особенно люблю, и он отвечает мне безразличием. Несмотря на то что работа у Смотровых одинаковая, и мирские на всех участках одного и того же пошиба, ведьмовство у нас разное. Примерно как почерк.
        Навесить на школы и прочие казенные дома заклятие-«сборник» - это как пододвинуть ведро под подтекающую раковину. Только в него попадают не капли воды, а дурные мысли и намерения. Его надо периодически сливать, а то злость будет вонять. Этой гадостью я и занимаюсь. Один садик, второй, третий, потом школа-интернат, там вообще плохих эмоций не ведро получается, а целый общественный сортир - типа дощатого сарая на три десятка «очков». Очень пыльная работенка.
        Но морщусь я не из-за брезгливости: на Марфином участке наследил кто-то. Ведьмовство положительное, без малейшего вреда мирским, а все равно неприятно. Пару часов назад кто-то подправил то, что плохо лежало: парочку ссор, острое алкогольное опьянение и семейку, чуть не спятившую из-за прогрессирующего Альцгеймера прадедушки. Может, и мирские так на наши благодеяния реагируют: все вдруг хорошо, да больно странным способом, даже и не верится?
        Я продолжаю убираться. Ну как можно было участок до такого состояния довести? Он ведь живой… Кем надо быть, чтобы этой вонищи у себя под носом не почувствовать? При Аньке я про Марфу плохого слова не скажу, не пристало такое про покойников, даже живущих, а сейчас выматерюсь тихонечко, но с большим удовольствием. Потому как Марфа «сборники» вычищала согласно предоставленным отчетам - раз в три месяца. А это, в принципе, такая же ерундень, как младенца по расписанию кормить: ему на будильник и академические выкладки начхать, подавай тепло и маму…
        Странно я как рассуждаю: будто у меня самой уже ребенок есть. Причем выношенный, долгожданный. Что за… А-а, это окно в доме за интернатом фонит, там младенца мамаша убаюкивает. Молоденькая, сама еще дите дитем… Молодец, не побоялась в одиночку в это все впрячься, рисковая девочка. А чтобы ты себя не грызла и за всякие очевидные мысли не ненавидела, пошлю я тебе, моя золотая, детского массажиста, молодого и разведенного. Семьи у тебя с ним не сложится, но красавицей себя почувствуешь, оно тебе сейчас надо. Завтра ты в поликлинику проспишь, а послезавтра на чужую смену попадешь. И будет у тебя и небо в алмазах, и…
        Что там следующее? Тут нормально, тут похмелье, тут пустая квартира… Я вычитываю темные и горящие окна, иногда морщусь, иногда улыбаюсь, но по сторонам при этом все равно поглядываю… Когда Анютка дома, мне все время кажется, что она мне в спину смотрит, даже если мы при этом лицом к лицу разговариваем. Ее тут нет, а я к одиночеству никак привыкнуть не могу. Как к выдранному зубу.
        Тут нормально, тут помирятся к утру, тут отлично, тут не дури, чувак, и ложись спать, не развалится без тебя Интернет, а вот сюда немножко хороших снов надо, потому что после полуночи у кошмаров самый разгул. Так, где у меня сны были? Я ж своими руками их в карман утрамбовывала. Нашлись, красавцы: вот сладкие сны, вот детские, вот вещие. Блин-компот, эротические просыпались, ну что ты станешь делать? Сорри, дорогой неизвестный мирской, но я тебя уверяю, порнуха - куда лучше кошмариков.
        - Отдежурила? - Артем потягивается, уворачивается от моей руки. Фу, Жека, назад! Ко мне, скотина такая! Нельзя. Сама же решила не грешить, чего уж теперь… Вот и выполняй, поняла? Ты же в него сейчас втрескаешься по самые заусенцы, а он… Фу! Это тебе не Гунечка, который из себя весь такой декоративный, что перекидывается в комнатного кокер-спаниеля, это настоящий…
        - Артемчик, а вот если бы ты собакой был, то какой породы?
        - Служебной, - огрызается Артем. - Ремень пристегни!
        - Ты не служебный. Ты у меня бойцовый, Темчик! Типа бульмастифа. Только у них глаза красные, а у тебя…
        - А у меня тоже красные от недосыпа, - рычит Артем. Мы с ним сейчас оба как собаки. Неважно, какой именно породы, главное, что на поводках. Жестких.
        - Болят? Давай помогу?
        - Не надо.
        Вот так и живем: то ли есть у меня мужчина, то ли нет. Вроде я замужем, а толку от моего замужества как от Саниной фотографии на комоде. Но с Саней хоть поговорить можно, кажется, что он все слышит, просто не говорит. А мой Артемка, даже когда с ушами, все равно пень. Замшелый.
        Эх, Саня, Санечка…
        - Что?
        - «Зая», я говорю. Заечка ты мой.
        - Ремень не забыла?!
        - Да пристегнусь я! - Можно подумать, этот самый ремень меня хоть раз от чего-нибудь спас. С тех пор как меня под куполом лонжа подвела, я вообще никогда и ничем не страхуюсь. Но с Темкой спорить - как гвозди членом забивать - толку никакого. Я щелкаю кнопочкой. Словно искусственные легкие Артему подключаю - он сразу выдыхает и успокаивается.
        - Темчик, а вот если бы ты на работу пришел, а кто-то другой за тебя твои дела сделал, ты бы как к этому отнесся?
        - Смотря какие именно дела. Давай поконкретнее. Что именно? Собеседование провели? Накладные подписали? - Темчик начинает проникаться идеей.
        - Что-то мелкое, не сильно важное… Взятку кому-то дали, допустим. - Я сбиваюсь с мысли, словно спотыкаюсь о дребезжание мобильного. Ленка, наверное. Не иначе ей повестка прилетела… Телефон нехотя выпутывается из подкладки. Нет, не Ленка.
        - Ань, ну что там у тебя опять случилось?
        - Я проснулась, а вас нету… Вы где?
        «В гнезде», - мысленно отзываюсь я. А вслух озвучиваю совсем иную версию:
        - Мы недалеко.
        - Пусть папа приедет. Скажи, чтобы он мне марципанов купил. Я ему смс пришлю.
        - Ну? - Темчик смотрит мне в рот. Слух у него сейчас есть, это он память тренирует, учится читать по губам.
        - Фигня. Анька проснулась, ей страшно одной.
        - Ты знаешь, ребенка одного ночью оставлять…
        - Да не оставляй! - фыркаю я. - Я меня катать не просила, сама спокойно доеду!
        - Жень, может, нам няню взять?
        - Вот только мирских в мое хозяйство впутывать не надо? - Я вспоминаю о том, что у молодых супругов семьдесят три процента ссор происходят на бытовой почве. Но в эти проценты никогда еще не вписывались споры о том, можно ли в семью, состоящую из замотанной ведьмы, вредного ребенка колдовской породы и на редкость тупоголового ученика мирского происхождения, брать домработницу. И если брать, то кому из нас троих она будет нужнее всего?

* * *
        Из Темкиной машины я вылетаю растрепанным вихрем. Назад не оборачиваюсь, молча скрываюсь за углом. В первом дворе налево, там, где горит пятое окно на третьем этаже, все недовольство личной жизнью испаряется. Ну это надо? Мужик нагрузился водкой по самые пассатижи и теперь на жену крысится. Это он ее так с праздником всех влюбленных решил поздравить. Да хоть с днем граненого стакана!
        Раз - снять перчатки, два - прицелиться, три - вырубить в опасной квартире свет, четыре - заменить бутылку. Свет я отключила, а водку обезвредить не могу. Хотя превращать вино в воду и обратно многие умеют чуть ли не с рождения. Простенькое ведьмовство, всего-то нужно плюнуть и растереть. Но я уже весь асфальт под окном исплевала, а вот заклинило.
        В темноте мирским не видно, что сивуха мутирует сперва в подсолнечное масло, потом в бензин, потом в томатный сок… Бредятина! Ведь русским же языком попросила водку в воду перекинуться! Да еще этот терпила грешный собирается по пьяни поковыряться в приборном щитке. Он с отверткой на лестничную клетку выйдет, да там и рухнет, как подкошенный, до утра. А я свет в квартиру потихоньку верну и входную дверь заклиню: чтобы жене не пришло в голову его тащить обратно, раздевать и спать укладывать.
        Мужик отрубается вовремя. Копейка в копейку, как я рассчитывала. Леший с ней, с водкой, жена ее в раковину сейчас выльет. Но вообще это странно. Раньше меня никогда так не клинило, даже в старости… А что у нас в соседнем окне? Вчера все было хорошо, я ж их проходила, помню. А сейчас в вверенной мне квартире происходит форменное смертоубийство в виде большого, разбухающего на глазах скандала. Такую беду надо решать быстро и ювелирно: например, ложным телефонным звонком. Вот за это я, кстати, сериалы люблю: там всегда в самый актуальный момент либо телефон звонит, либо кто-то из второстепенных персонажей заявляется. Прямо наглядное пособие для Сторожевой.
        - Ты ей, значит, ребеночка сделал, и все шито-крыто? Головой надо думать было, а не головкой от…
        - Инна Павловна, пожалуйста, возьмите себя в руки! Давайте я вам чаю сделаю!
        - Мам, ну что за драмтеатр? Ритке волноваться вредно, а ты…
        - И эта туда же! Тебе на нее всю жизнь плевать было!
        - Слушай, ну что ты как пень стоишь, уводи Ритку, не видишь, у мамы крышу сорвало?
        Сильно как мирскую перемкнуло. Она сейчас всех ненавидит - и обеих дочерей, и неслучившегося зятя. А еще ей себя жалко до чертиков! Потому что сама была в той же ситуации. Только на ней никто жениться не собирался. И теперь одна половина тетки дочке завидует, а вторая - себя, юную и идиотскую, жалеет. Еще минута, и глубоко беременная барышня узнает о своем внебрачном происхождении.
        - Ты думаешь, у тебя все, люблю - трамвай куплю? Да он тебя бросит через месяц…
        - Мама, заткнись!
        - Ритка! Ах ты…
        - Инна Падловна…
        - Стерва такая! Ну это ж надо, думает, что я, значит, с ее заморышем буду…
        - Я ее сейчас убью, честное слово, Коля, я ее сейчас просто убью, и все, Коленька, держи меня, пожалуйста, я ее сейчас придушу своими руками, как я ее сейчас ненавижу, Коля…
        - Он тебе через месяц ручкой сделает, и ауфвидерзейн, а вот кому ты потом нужна будешь со своим приданым?
        - Коля, пусть она заткнется, Коля, сделай что-нибудь, я же не могу уже больше…
        - Замолчите!
        - Ага, сейчас, будет он мне указывать, шустрый какой… А-а-а-а! Убивают! Мамочки!
        - Я предупреждал… Я вас… предупреждал и буду предупреждать… И еще буду…
        - Мамочки! Коля, Коленька…
        - Помогите… Убива… Надька! Надька-а-а, помоги, он же меня сейча-а-а!
        Все, атас! Я передержала ситуацию, заслушалась. Телефонный звонок, быстро! Долгий, невозможно громкий звонок, чтобы как межгород. Где у них аппарат? Елки-палки, он у них за неуплату отключен со вчерашнего дня. Вот почему мамаша так бесится - не может обиду кому-то из подружек слить. Ее распирает от эмоций, как недоеную корову от молока. Вот я дура, с ходу не проверила!
        У них даже уронить толком нечего: на стенах ни картины, ни иконы. Либо часы с кукушкой на кухне, либо полку с хрусталем в «стенке» обрушивать. Выбираю хрусталь - от него грохота больше и брызги очень красиво разлетаются. Жду, когда тетка сделает паузу между очередным «убивают» и «ах ты сука». Дергаю на себя стеклянную полку - резко и четко. Я внизу, у подъезда рукой двигаю - будто дверцу на себя тяну, а у них там в квартире и вправду шкаф распахивается и всякие салатницы летят на пол. А вслед за ними рушится «убиваемая» Инна Павловна, которую потенциальный зять приложил спиной о шкаф.
        Такое совпадение один раз на сто ситуаций случается! Эти обормоты вообще не заметили, что у них шкаф сам по себе распахнулся. Ни на секунду не испугались и принялись дальше друг друга месить. Придется лететь! Сейчас в ворону перекинусь - и вперед, в самую гущу скандала. Мирские всегда боятся, когда птица в окно влетает.
        Не могу перекинуться, вот хоть убей! Как будто оглохла, онемела, ослепла и заодно потеряла всю женскую суть. Ведьмовство во мне клокочет, но не выплескивается.
        Я бессмысленно развожу руками, пробуя стряхнуть мирским на голову люстру. Не отвожу взгляда от окна, лишний раз боюсь сморгнуть, убрать с глаз слишком тяжелые слезы.
        Смотрю в упор - до той секунды, пока в проклятущую форточку не влетает долгожданная, слишком крупная для обычной вороны птица. Кто-то из наших. Спасибо, сестренка. Ну или братишка. Жалко, что я тебя разглядеть не могу. И вам спасибо, соседи снизу. Только вам не ментов надо вызывать, а скорую помощь - у перепуганной насмерть Ритки начинаются схватки. Нет, ребеночек родится в срок, я это успела разглядеть. И, хотя ведьмовство во мне еле телепается, я успеваю показать чужой судьбе невидимый кукиш, удержать в тепле материнского тела раннего младенца. Потому что его здесь ждут.
        Я решила, что умерла раньше отпущенного срока - как в обе мировые войны, - и теперь омолаживаюсь экстерном. Сейчас буду отсматривать все промахи нынешней жизни! Лучше бы настоящее показали: получил ли Артемка ученичество, кто в Марфином районе ковырялся без спросу, а эти психи, они помирились вообще или нет?
        На мысли о психах я встряхиваюсь. Так, голова есть, причем больная и несчастная. Интересно, где я сейчас торчу и почему у меня тело как изломанное? Глаза раскрыть можно, но с трудом. Я ошиваюсь в липком сугробе около все того же подъезда. Будто в обморок свалилась, хотя себе такого не позволяла, даже когда институткой была.
        - Девушка, у вас все в порядке?
        Меня пытаются перевернуть. С такой нежностью, будто я - мешок подмороженной картошки. Нет, какое-то сходство тут определенно есть… Я благодарно чихаю, избавляясь от застрявшего в ноздрях снега, усаживаюсь в сугробе поудобнее и пробую осмотреться. Подъезд опознала. Себя тоже. Девица, которая меня тормошит, - старшая сестра пострадавшей. Одна из участниц загашенного мной скандала. То есть не мной. Такое ощущение, что замирить разбушевавшееся семейство я толком не смогла, кто-то мне помог. Соседи, что ли, ментов вызвали?
        - Девушка, вы как?
        - Спасибо, нормалек… - автоматически отвечаю я. Может, они сами перестали фестивалить, не довели семью до разрушения? Вот не помню, хоть зарежь.
        - Что с вами? Сердце?
        - Да нет, так, геморрой… - Я хлопаю себя по карманам. Ключи, мобильник, зернышки-семечки и сигареты с зажигалкой… Хорошо, что не умерла. Пришлось бы зубы заново отращивать, а я этого терпеть не могу.
        - Кровотечение? - дергает меня за помятый рукав перепуганная мирская.
        - Чего? - Устраиваюсь в сугробе как в мокром, холодном, но мягком кресле. Похоже, я упала в снег так, как нам и полагается, - «шинелью». У этого положения много разных наименований: «мимикрическая летаргия», «ассимилятивное укрытие». Но в обиходе прижились два названия - «шинель» либо «пальто». Если ведьма или ведун неожиданно умирает мирской смертью - расстреляли, допустим, или сердце прихватило, - тело инстинктивно принимает самую незаметную, спасительную позу. Чтобы мирские не поняли, что это такое валяется, не похоронили или, чем леший не шутит, не кремировали. Со стороны кажется, что это какая-то большая тряпка на земле лежит - допустим, шинель или ватник драный. (Так у мирских и пошли легенды об оживающих мертвецах: кто-то из наших после неудачной смерти брел на кладбище подлечиться, а его заметили.)
        Кувыркнувшись в нежданный обморок, я вполне убедительно прикинулась ветошью. Поэтому меня санитары скорой, грузившие беременную Ритку, и не заметили. Или за бомжиху приняли: мирские их считают за барахло, без всякого нашего вмешательства.
        - Это неприлично, вы извините. Понимаете, у меня только что увезли на неотложке сестру. А она…
        А она глубоко беременная, я в курсе. И то, что с ее дитем все будет отлично, - я тоже помню, хотя в упор не знаю, как я им ведьмачила. Ясно, почему у этих чучундриков скандал засох: когда у будущей мамы схватки со всей дури начинаются, там уже не до семейных разборок, лишь бы все выжили…
        - Все будет хорошо, - откликаюсь я. Вдыхаю дымчатый зимний воздух, осторожно приглядываюсь к обстановке в квартире и склеиваю закатившуюся под диван хрустальную фиговину: то ли пепельницу, то ли розетку для варенья, я по осколкам не очень соображу. Пардон, стекляшка, быть тебе пепельницей, они у меня лучше выходят.
        - Вы уверены? - все еще сомневается Риткина сестра.
        - Они выживут! - обещаю я и радуюсь тому, что еще не закурила. Сидящая со мной девица табачный дым не переносит от слова «совсем». А мне надо аккуратненько подуть ей в лицо: вдохнуть надежду.
        - Все абсолютно… Фух! Просто несомненно… будет хорошо! Они обязательно выживут… Я обещаю… Не знаю, как вас там зовут, но обещаю… Фух!
        - Надежда! - Мирская сразу забывает про наш разговор, но не про данные ей спокойствие и обещание.
        Савва Севастьянович Панкратов по прозвищу Старый, главный Сторожевой Москвы и Московской области, чешет по местным заледеневшим колдобинам, напоминая чувака из анекдота, которого застукал не вовремя вернувшийся из командировки муж. Это ж откуда я Савву Севастьяныча так подорвала, если он сюда заявился в вязаной шапочке системы «пидорка», куртофанчике на рыбьем меху и белых парусиновых брючатах, пошитых в городе Ялте пятьдесят с гаком лет назад. Я давлюсь смехом и дымом, а потом вскакиваю с бортика песочницы.
        - Все в порядке, Дусенька?
        - Все просто зашибись, - мрачно киваю я. Потому что в словах Севастьяныча мне четко слышится: «Ну что, Озерная, достукалась?» Хотя я в упор не понимаю, в чем виновата. Все же сделала по правилам: обнаружила нештатную ситуацию, доложилась старшему по званию и заныкалась… в смысле - спряталась в безопасном месте, не показывая свою ведьмовскую суть неизвестному количеству противника.
        - Упала в обморок, очнулась в сугробе, прекрасная и белая, ну прям как клюква в сахаре. Самочувствие отличное, а о том, что со мной было, - не помню ни шиша.
        Старый подходит к мерзлой лавочке. Водит широкопалой ладонью по отсыревшим доскам: делает их сухими, прогретыми добродушным июльским солнцем - вызывает у предмета память о былом. Интересно, я сейчас способна на такое или нет?
        - Дуся, ну что ты в облаках витаешь? Слезай на землю, сейчас циклон, все равно погоды не сделаешь, - полушутя говорит Севастьяныч. И, удостоверившись, что я жива, здорова и даже не буду его перебивать, начинает выяснять: - Давай-ка с самого начала.
        - В начале было слово.
        - Ну без дураков, нормально можешь? - мрачнеет Старый и осуждающе смотрит на мой сигаретный бычок. Тот начинает чахнуть на лету, терять лепестки оранжевых искр.
        - А если без дураков, то я не помню половины. У Марфы территорию зачистила, сюда приехала, прибралась немного. Вроде нормально. Ну кроме алкаша одного… Там водку надо было в воду превратить, а я затупила, как первокурсница. Самое дурацкое, что понимаю, где косяк, а исправить не могу. Руки не слушаются. - Я злостно полыхаю искрами новой сигареты.
        - И сейчас не слушаются? - Старый снова гасит сигарету взглядом. Ледяным. Куда хуже нынешней погодки.
        - Сейчас нормально. Сами посмотрите. - Я шевелю пальцами так, словно пробую расправить невидимые перчатки.
        Мелькающие под фонарем белые хлопья замедляют ход, опускаются вниз плавно, как крошки на дно аквариума. В мокром воздухе проступает запах цветущих вишен.
        - Неплохо, - хмыкает Старый и оживляет взглядом сигаретину, которую я до сих пор держу в руке. - А после ханурика что?
        - Вот эта веселая семейка была. Бытовуха в чистом виде, ссора на почве семейных тайн. Посуду им переколотила, а они дракой увлеклись, не заметили. Требовалось прямое неличное вмешательство. Хотела в ворону сыграть, а у меня не вышло… Уже не только руки отвыкли, а вообще весь организм…
        Сейчас Савва задаст вопросы, неторопливо, обстоятельно - совсем как доктор. А потом станет хорошо. И можно будет прикуривать одну сигарету от другой только потому, что мне хочется курить, а не от того, что некуда девать мелко дрожащие и почему-то насквозь ледяные руки.
        - Я, когда уже вырубалась, в окне у них ворону увидела. Непростая ворона, крупная очень… Ну мирские так крылаток в полете видят… Только я ее туда не звала, понимаете? Она сама.
        - Понимаю. - Савва встает с нагретой невидимым летним солнцем скамьи. Огибает подтаявшие сугробы и топает аккурат под проблемные окна. Там уже тишина: спят мирские, нервным тяжелым сном. А Старый ходит у них под балконом, задрав голову, подсчитывает чего-то, загибая пальцы. Потом несется к подъезду, тянет на себя домофонно-кодовую дверь. Она честно служит прикрытием, пока Савва Севастьянович перекидывается в тучного голубя из самых беспородных. Птица неуклюже кувыркается в воздухе, выписывает кренделя и восьмерки - кривые, неровные, словно выведенные врачебным почерком на рецепте спасительного лекарства.
        Голубь приземляется на нашу обжитую скамью. Топорщит крылья и начинает расплываться в воздухе - так, словно между ним и мной стремительно заработал огромный вентилятор, рубящий изображение на нечеткие куски. Я жмурюсь. А потом ощущаю на спине твердую и широкую ладонь.
        - И что там было? - тихо спрашиваю я.
        - Переутомилась ты. - Старый качает головой. - Сотворила фантом и вымоталась. Давай докуривай и по домам. Сейчас… служебный транспорт вызову, подброшу.
        - Призрак вороны? Ясно. Зачем машина? Мне тут пешком два двора…
        - Два?
        - Ну восемь…
        - Женская логика… - Савва Севастьянович распахивает свой куртец, вытаскивает мобильник: - Панкратов у аппарата! Минут через десять - двадцать подъезжай. Успеешь?
        Кажется, я сообразила, что со мной произошло. Голодный обморок. Организм добра хочет, а усвоить его не может. Такое в тяжелых условиях бывает, когда погром, обстрел, бомбежка. Или Казнь. Вот мы с Ленкой после Марфиной Казни быстро прочухались, потому что пока молодые и бодрые, а Зина, которой сейчас за сорок, сутки ведьмачила хуже контуженой: перепутала неопытного водителя с угонщиком, а чью-то тещу с квартирной воровкой…
        - Дуся, может, тебе попить дать? - снова окликает меня Старый. А я не понимаю, к кому он обращается. Я уже привыкла, что в нынешней жизни меня зовут Жека или даже Женька. Савва Севастьяныч выдвигает из кармана старорежимную фляжку в обмотке из синей изоленты. В такой НЗ хорошо держать, а у Саввы там и вправду вода. Я отсюда запах чую - два зерна забей-травы, полгорсти кошкиных слезок, пара капель яблоневого сока (не от фрукта, от ствола). Никакого зерничного чая, концентрата Леты и прочих препаратов, вызывающих амнезию не хуже, чем удар кирпичом по черепушке. Но все равно не стану такое пить. А то подсяду - как мирские на валерьянку или бухло. - Яблоко будешь? Свое, не парниковое…
        Я протягиваю ладонь. Яблочко на вкус оказывается чистой антоновкой. Это от нервов хорошо. Что ж такое на яблоне выращивали, интересно знать? Спинной мозг?
        Старый отзывается мирным пенсионерским дребезжанием.
        - Ты ешь, а потом скажешь, кто тебя так подъел.
        Мне со Старым, даже когда он ругается, все равно очень интересно говорить. Это, конечно, бредятина полная, но он мне моего мужа напоминает. Того, с которым меньше всего прожила, - Саню Столярова. Иногда даже кажется, будто Саня тут рядом. Хотя Санечка, даже если бы с войны вернулся, все равно бы уже… Он же девятьсот одиннадцатого года рождения, ему бы девяносто восемь сейчас было бы. Ну и что, кстати? А то бы я его не вытянула?! У нас раньше многие жен-мужей умудрялись держать в целости и сохранности лет до ста. А в XX веке такие вещи не срабатывали: то войны, то репрессии, то еще какой-нибудь маразм. Мы своим мирским мужьям, может, жизнь и здоровье бы продлили, да только их рядом не было: кто сидел, а кто и лежал. В лучшем случае - в братской могиле.
        - Ну так что, Дуся, кому твое ведьмовство сдалось?
        Яблоко уже почти кончилось, а я не знаю, что ответить.
        - Холодно, Савва Севастьяныч.
        - Обогрев включи, какие проблемы. А потом отвечай.
        Я вглядываюсь в белесое небо. Под такое ветер плохо менять: июньская сырость или августовская морось получится. Если бы оно было звездным, я тогда июль или апрель бы вытащила, потоком теплого воздуха. Мирские такое или вообще не замечают, или думают, что опять трубу в котельной прорвало.
        - Комаров не напусти, - замечает Старый.
        - Савва Севастьянович, я хотела спросить, а она у меня так и будет жить все время?
        - А что, так сильно мешает?
        - Это я ей мешаю, по-моему. Она так смотрит, будто я ее чем-нибудь обидела.
        Старый прикладывается к фляге. А потом продолжает тянуть из меня душу вместе со свежеукрепленными нервами:
        - Значит, Евдокия, с ребенком ты не справляешься?
        - У меня детей никогда не было. У Темки вроде племянники водятся. Но он их видит раз в год по обещанию. Если бы она маленькая была, то мы бы привыкли. А тут такая взрослая. Со своими мозгами. Савва Севастьянович, а ее нельзя никому другому отдать?
        - Нельзя, - отвечает он без паузы и упреков. - Месяца два погоди, она на тебя волком перестанет смотреть.
        - Точно?
        - Себя в ее возрасте вспомни? - напоминает Савва Севастьянович. Бьет тихими словами по больному месту. Сто лет с гаком прошло, а вот все равно саднит моя собственная история.
        - Вспомнила. Спасибо.
        - Ну вот и молодец. В общем, сработаетесь вы с Анной. - Старый говорит это так, будто Аньке не восемь, а восемьдесят или хотя бы восемнадцать. - Больше ребенка девать некуда. Никому Марфина девочка даром не нужна. Иначе бы уже давно попытались удочерить.
        - То есть, если не к нам с Темкой, то вообще никуда? В детдом?
        - Сторожевые своих не бросают. У твоей Аньки крестная имеется… Та еще фея, между нами говоря. Напомнить, кто именно?
        - Ирка-Бархат! Мамаша моей Ленки.
        - Она самая. Ирина Ульяновна Субботина, она же Ираида Коновалова, если по последним мирским документам судить. А я, Дуся, по ним судить не буду, потому как мадам Ирэн сейчас в бегах. Ну или на дно так хорошо залегла, что мы ее днем с огнем не отыщем.
        - А вы ищете?
        - С декабря. Еще до того, как Марфу взяли.
        - Тоже… судить будете?
        - Тоже… Артему твоему ученичество за все грехи досталось, Спицыну несознанка, Лену дисквалифицируют на годик-полтора. Да и то скостят половину. А вот Иру-Бархат уже осудили, заочно. Знаешь, что ей впаяли, или подсказать?
        - Кольцо… с камушком… как Марфе… - Я дышу кратко и сухо, словно не воздухом, а крепким табаком.
        - Прямую гибель. Подозреваю, что Ира про это в курсе. И при эдаком раскладе она будет спасать свою шкуру и свою душу в первую очередь. А на чужого ребенка ей начхать, - мнется Савва Севастьянович.
        Я не очень понимаю, отчего Старый так запнулся. Он, даже когда Марфу казнил, и то не дрогнул. Интересно, а я бы дрогнула? Все-таки своя сестра - это не фрицы в смоленском лесу. А Савва такой спокойный был, будто он эти Казни по пять раз на дню творит. Хотя, может, раньше так и было? Севастьяныч же реально старше нас всех, еще до Темных времен ведьмачил и лично Контрибуцию подписывал.
        - Савва Севастьяныч, а вы можете сказать, у кого Анины вещи остались? Мы тогда квартиру чистили, а куда потом это все? У нее даже маминой фотокарточки нет.
        - Плохо ей на вашем казенном, да, Дусь? - кивает Савва.
        - Мы спрашиваем, она молчит.
        - Понятно. Мы разве вещи не к тебе отправили?
        - Вы только жестянку с бумажными куклами дали. Дальше Артемка все покупал!
        - Понятно. Касаемо Артема, кстати. Ну как он тебе?
        Будь я не собой, а той же Ленкой, я бы сейчас покраснела. Но я хмыкаю.
        - Двадцать два сантиметра… в смысле, мускулатура, - не могу удержаться я.
        - Тоже аргумент. Крепкий, здоровый мужик, с деловой хваткой, с армейским прошлым. Понимаешь, зачем он тебе нужен?
        - Меня, что ли, защищать? - ржу я. - Бредятина. Темчик - он обычный, нормальный. Просто бесчувственный. Как пень.
        - Про «пня» будешь девочкам на дежурстве рассказывать. Я тебя не об этом спрашиваю.
        - А про что? Ну крепкий, ну сильный… - Такое ощущение, что я сейчас перечитываю «Геометрию» Киселева с ятями, из выпускной программы Смольного. Задачу уже наизусть могу продекламировать, а смысла в ней не вижу. - Ну боец…
        - Инстинкт сработал. Все правильно.
        - Какой инстинкт?
        - Профессиональный. Вот скажи мне, Озерная, кто такие Сторожевые?
        - Те, кто мирских сторожит. Бережет их от всякой дряни, чтобы в гниль не скатились.
        Старый хмыкает. Примерно тем же ехидным мычанием, которым мы в иные времена комментировали бредни про «кровавый гнет капиталистического режима» или там еще какой «царизм и деспотизм».
        - Я тебе сейчас объясню одну вещь. Так, между нами… в Темные времена задача у Сторожевых была несколько иная. И были они не «сторожами», как ты считаешь, а «стражниками».
        - Охраной?
        - Войском, Дуся. Хорошим, дисциплинированным…
        - Типа как в Спарте?
        - И как в Спарте, и как в коммуне. Я сам уже забыл, честно говоря…
        Ага, «забыл» он, как же! В жизни не поверю! Память у Старого - это полный кабздец, недавно мне промах девятьсот седьмого года припомнил, зараза! Хотя про те времена, наверное, тяжело вспоминать. Даже не про погибших и казненных своих, а про то, что ты своими же руками творил зло и считал его добром, думал, что оно - во благо.
        - Савва Севастьянович, я пока не понимаю.
        - Считалось, что, чем быстрее мы мирских приведем в состояние счастья… Мира, там, спокойствия…
        - Типа в рай на земле?
        - Да. И чем быстрее они это все прочувствуют, тем лучше будет жить нам самим.
        - Ну это и сейчас так, Савва Севастьяныч. Если добро долго не делать, то начинаешь загибаться, сами знаете…
        - Ну вот… А путей к этому было три. Считай, что три школы. Те самые Смотровые, Отладчики и Спутники. Назывались они очень похоже, а вот функции и цель…
        - А они между собой мирно жили? Ну мы с Отладчиками? Или со Спутниками?
        - Не особенно, - морщится Старый. - В общем, способы воздействия у этих направлений были очень разные. И внутренняя жизнь, уклад - тоже. Но в те времена и Отладчики, и Спутники, и еще кое-кто - от мирских не сильно прятались. Спокойно могли себе выбрать и взять тех, кого им надо: и учеников, и жен с мужьями. И чем больше мирских мы на свою сторону перетянем, тем легче мы других перебьем, а сами придем к миру и добру… Так что, Дуся, можешь считать, что это у тебя память профессии. Выбрала себе в ученики хорошего бойца, чтобы такого сразу можно было в дружину… к делу приставить…
        - В какую дружину? Мы тогда что, воевали?
        - А можешь считать, что это твоя женская природа заговорила. Детей рожать лучше все-таки от сильного и здорового.
        - Кого? - Я с этой информацией про Темные времена сижу, как кирпичом по голове ударенная. В учебниках о таком пишут очень расплывчато… А тут Старый жаждет, чтобы я ему плодилась и размножалась, как мичуринская яблоня!
        - Мне бы с Анькой разобраться, Савва Севастьяныч, а вы…
        Старый вдруг встает. Медленно и с достоинством, как на поминках.
        - Слышишь?
        - Слышу.
        Я чую начало опасности. Оно неприятное. Как металлический вкус и лекарственный запах одновременно. Как завывание сирены. «Воздушная тревога! Воздушная…» Будто и вправду бомбардировщик летит. Хотя на самом деле обычный мирской автомобиль.
        Когда я это буду рассказывать, как анекдот, то ухихикаюсь до полусмерти. Вместо того чтобы вырубать ситуацию на расстоянии, я собралась тормозить клиента своим телом. Ничего другого в голову не пришло, а проблему надо решать оперативно. Если тревога воет на таком расстоянии, да еще при этом воняет тухлой рыбой, то там явно тяжкие телесные…
        Хорошо упакованный чувак тормознул поздним вечером тачку, сдуру продемонстрировал свою платежеспособность и теперь едет по названному адресу. Понятия не имея, что ему предложат свернуть дворами, типа «так быстрее». А потом терпила вырубится, получив чем-то тяжелым по балде. Этим способом мой Темчик двоих наших в линьку отправил.
        Сейчас надо выскочить на перекресток, наперерез машине. И подставиться, чтобы у водителя все гайки в мозгах отвернуло. Чтобы, увидев меня, он бы запылал и задымился, как водичка под капотом. И сразу бы забыл про запланированное ограбление. Высадил бы несложившегося терпилу в ближайший сугроб, а сам бы поперся меня клеить.
        Да, мой котик ясный? Ты меня уже чуешь? Сейчас я через тротуар просайгачу, улыбнусь из последних сил, и придет тебе полный и безоговорочный карачун. Мне бы только до тебя, гнида подзаборная, дотянуться. Чтобы у тебя через двести метров скрутило живот. Мне бы только до тебя добраться, сокол ты мой ясный недощипанный!
        - Дуся, стоять!
        Севастьяныч бы мне еще «Дуся, фу», скомандовал! Мало того что я со скамейки рванула, как торпеда, так еще и он за мной чешет. Пес Барбос и необыкновенный кросс, в чистом виде и без купюр! Да что ж вы меня за капюшон-то хватаете, Савва Севастьяныч? Мех дорогой, я на нашей работе на такой не заработаю!
        - Савва Севастьяныч, вы окосели?
        - Дуся… - свистит мне в лицо мое непосредственное начальство. - Озерная, ты сейчас по Несоответствию у меня… Ты куда полезла, идиотка?
        - Так ведь уйдет?! Сав-Стьяныч, у него там пассажир и злонамерения. Вы чего?
        - Не уйдет! Догоним! - весело обещает Старый и окончательно притормаживает. А у меня голова кружится так, что желтые наклейки светящихся окон превращаются в одну унылую полосу. А ведь мы со двора уже практически выбрались. Вот он, перекресточек. Прямо как родной. Мне сейчас к остановке надо. Аккурат под фонарь…
        - Дуся, кому велено стоять?
        - Гав! - уныло огрызаюсь я в удаляющуюся Саввину спину. Ухватываю обрывок непонятного телефонного приказа: «Через три минуты возьмешь на обочине…» А дальше? Ну интересно же!
        Под фонарем Старый выглядел так же нелепо, как гаечный ключ в стакане с зубными щетками. Его за пьяного можно принять: перебрал мужик, потерял координацию, теперь пытается спиной столб нащупать. То-то радости водиле: он ведь поверил, что на ближайшем повороте его ожидает неземная любовь. А заместо неописуемой красоты извольте видеть мужика второй алкогольной свежести.
        Но чувак все равно тормозит. Не от удивления, из-за аккумулятора: Старый их взглядом умеет вырубать. Я, кстати, нет. Я в машинных внутренностях вообще не понимаю ни шиша, оттого и собиралась ловить клиента на живца.
        Старый вовсю командует парадом - посылает пассажира во вторую, непонятно откуда взявшуюся машину и отправляет куда подальше. Он нового шофера хоть немного прочитать успел или нет? Или это вообще мне надо было сделать?
        А я как близорукая и глухая одновременно: происходящее вижу, а эмоции плывут. Как при простуде. Ну это же мой участок, выученный наизусть, вплоть до цвета постельного белья, которое сушится на лоджиях! Наверное, Артемчик таким же недоделанным в своей глухоте себя чувствует: все вокруг говорят, а он не слышит. Как же плохо вот так, я даже не представляла…
        К возвращению Старого вокруг меня дует теплый ветер. Июньский послеобеденный. От него дышать легче и толком не видно, что я плакала.
        - Озерная! Ты фитиль-то прикручивай!
        - Какой фитиль? Это вы про свечи зажигания?
        - Нет, Дуся, это я про твою пламенную страсть.
        - А что?
        - Не слышишь? Совсем на своем сквозняке оглохла?
        Хм… Он о чем вообще, а? Ой, мамочки… Вот это казус. Я на водителя настроилась, а потом отключиться забыла. Цвела и пахла на три ближайших дома. Народонаселению в ночи такая «Камасутра» мерещилась! Все супружеские долги уже перевыполнены, как в ударную пятилетку.
        - Савва Севастьяныч, а второй водитель - наш? Это кто вообще?
        - Да пока никто, - отмахивается Старый. - Вроде твоего Артемки.
        - Ученик? - не верю я. За моей спиной начинает голосить припозднившийся кот, никак от моего дурного влияния отойти не может. Такого не переорешь! Старый одобрительно вслушивается в кошачьи рулады. Хотя нет, это у него уже телефон. У меня, кстати, тоже мобила трепыхается. Ну ее в баню, когда еще удастся одновременно и про работу, и про себя спокойно поговорить?
        - Доехали? Ну молодец. Теперь давай обратно. Ты мне скоро понадобишься.
        - Савва Севастьянович, а зачем вы сами пошли с грабителем разбираться?
        - А захотелось, - хмыкает Старый. - Соскучился без происшествий, решил размяться.
        - Амнезию нарисовали?
        - Нет. Сделал стандартную «муху», опьянение без алкоголя. Сейчас объект врежется в автомобиль дорожно-постовой службы. Разумеется, без жертв. Права у него отнимут.
        - И все? - удивляюсь я.
        - Ну а как ты хотела? Наказание по размерам ошибки, не больше и не меньше.
        - Не знаю, Сав-Стьяныч, - тихо признаюсь я. - Я… я бы вообще убила бы. Ну если бы мирской была. Сопротивление при задержании, и никаких проблем. Я себя контролирую плохо сейчас. Очень плохо. Дома держусь, а тут…
        - Сигарету? Платок?
        - Ничего не надо. Я больше про Аньку такое просить не буду. Раз она никому не нужна. Я боюсь, что не справлюсь. Но я постараюсь, честно.
        - Дуся! - Старый хлещет себя по некогда белому льняному колену. - Напустила ты все-таки комаров!
        - Я хочу как вы. Чтобы за всех отвечать и ничего при этом не бояться. Научите?
        - Не научу. Прости, Евдокия.
        - Трудное, да? Так я справлюсь. Вы же знаете, я способная.
        - Дуся, это не трудно. Это как оружие с собой носить, понимаешь?
        Вот уж кто-кто, а я понимаю. Знаю о том, как в живое целиться. Или когда в тебя целятся. Делать из живого мертвое - это ведь тоже, в принципе, ведьмовство. То единственное, на которое способны мирские.
        - …как оружие. Кажется, что ты всех умнее и все можешь. А власть - это не сила и не свобода, это, наоборот, обязанность.
        - А вы правда все можете, Савва Севастьянович?
        - Раньше мог. Сейчас нет, - спокойно отвечает мне Старый.
        - Разучились?
        - Отучился. Раньше, Дуся, у нас все вс? могли. А сейчас плещемся на мелководье. Потому что дальше заплывать никак нельзя. Глубоко.
        Я почему-то боюсь, что Старый сейчас нырнет в память о Темных временах. Наверное, в тот период все так изъяснялись - кивками и намеками.
        - Дуся, ты прости, конечно, но до дома я тебя теперь не подброшу. Могу до подъезда проводить… Хочешь?
        - Зачем? В смысле, спасибо… Вы себя тоже берегите, хорошо?
        - Да уж постараюсь, - фыркает он. - Я запамятовал, вы с Артемом расписались уже?
        - В договоре об ученичестве? Еще нет. Руки никак не доходят.
        - А надо, чтобы дошли. И как можно скорее. - Старый улыбается. Но это приказ.

* * *
        Третью комнату, по привычке называемую «гостиной», всегда удлиняли перед началом собрания. Визитеров было лишь четверо, но Старый раздвинул вширь стены, приподнял покрытый мелкими трещинами потолок. Заодно увеличилась и дыра на обоях. Сделалась большой, выскочила из-за шкафа. Нехорошо.
        - Цирцея!
        Кошавка на полное имя не откликнулась, сделала вид, что испорченная меблировка к ней не имеет никакого отношения. Стрекотнула перьями - как веер развернула. Потом угнездилась на спинке кресла, замерла государственным орлом. И битый час просидела, не шевелясь, не мешая разговору. Только когда собравшиеся обсудили важное и принялись прощаться, крылатка, наконец, ожила. Описала вокруг люстры широкий низкий круг и вылетела в форточку, усвистала в ночное зимнее небо.
        Будь на месте Старого кто другой, решил бы, что крылатая кошка обучена сыскному делу. Но это не про Цирцею. Она тоскует, хозяйку оплакивает. Старый форточку закрывать не стал: нагуляется Цирля, вернется. Постоял у запорошенного тюлем окна, а когда обернулся, гости были уже в прихожей. Обменивались рукопожатиями и краткими пожеланиями: сухо, как на планерке.
        Если не знать, что от тех двоих, которые у галошницы жмутся, в свое время искры на пол-Москвы летели, то решишь, будто они друг друга первый раз в жизни видят. Ну в какой-то мере так и было: у юноши (а для Старого все они юноши, кому меньше трехсот лет) с тех времен уже две спячки прошло, да и барышня не так давно перелиняла. Успешно омолодилась, есть на чем глазу отдохнуть.
        Он кашлянул для деликатности, отошел обратно в гостиную. Вытащил бумаги. Потолок вместе с люстрой чуть пониже подтянул, а стены не тронул: там шкаф-развалюха, который в мирное время скрипит до визга. Начнешь такой среди ночи уменьшать - соседей перепугаешь. Пусть его, до утра спокойно простоит.
        «По словам младшего сына обвиняемой, Субботина Ростислава Ириновича, часть аргументов в настоящий момент находится в законсервированном виде на территории:
        а) г. Москвы и Московской области,
        б) г. Витебска и его окрестностей (ныне - Респ. Беларусь),
        в) г. Ташкента (ныне - Респ. Узбекистан),
        г) в пределах так называемого Института Горького (ныне - Нижегородский семьестроительный институт) и его филиалов,
        д) кроме того могу предположить, что отдельные аргументы могут находиться на территории Второго Инкубатора (г. Ханты-Мансийск), а также на…»
        - Савва Севастьянович, вам пельмени варить? - Кто-то из девчат заглянул, окликнул.
        Судя по тишине, кавалеры давно разъехались по участкам, заканчивать прерванные обходы территории. Все-таки почти форс-мажор. Хорошо, Озерная не сообразила, кто из камрадов в лихую птицу лучше всех перекидывается. И Соне спасибо, перехватила пассажира, доставила по месту назначения в лучшем виде. Она мирская, а сегодня гололед, нешуточный. И снег плотный, лакированный почти. Под таким сложно тайники устраивать, заметно будет, что копали. Но и тут свезло честной компании. Не заметила их Евдокия, вся в свои переживания с головой ушла. Вроде и плохо это, а вот в данной ситуации очень даже хорошо.
        - Савва Севастьянович! Товарищ Панкратов!
        - Да, душа моя, с сахаром неси. И лимон обязательно порежь.
        - К пельменям? - фыркнула-пропела новая жиличка.
        - К чаю! - обрубил Старый и вернулся к своей писанине.
        «В связи с тем, что казненная 28 декабря 2008 года Нарышкина М. П. пребывает в состоянии полной профессионально-сущностной амнезии, сообщить какую-либо информацию по интересующим нас вопросам она не может».
        Цирля вернулась. Спикировала на стол, разметав крыльями бумаги. Налопалась где-то рябины, дышит морозным и лесным. Ведь породистая крылатка, не дворовая-приблудная. А теперь чуть ли не мышкует.
        Савва Севастьянович начал учесывать кошавку - под горлом, а потом и по спине, между крыльев. Шерсть тут была короткая, черная в прозелень.
        - Покуролесила? Лети на кухню. Барышни тебе глинтвейн сварят, покормишься.
        Цирля мрякнула басом. Пашка говорил, что крылатка по-русски не всегда хорошо понимает: она ж в Израиле родилась, под Хайфой у Доры был питомник… Значит, двухъязычная, если кошачьего наречия не считать.
        - Цирцея, иди к девчатам. Куть-куть-куть…
        Сообразила, мотнула хвостом и спрыгнула со стола. Крылья поджала к бокам, когтями по паркету заклацала. Если в силуэт не сильно вглядываться, то никакой разницы. Даром мирские крылатку в полете принимают за птицу, а когда она по земле идет, и вовсе от обычной кошки не отличают. На столе поверх листков и январского номера «Артефакта» темнело три мелких перышка. Линять Цирля стала. А не рано? Надо Паше отзвонить, спросить. Вот у него к Озерной свой счет имеется, личного характера. Он не стал бы, как другие… Хотя «других» тоже можно понять: они Дуську не первую жизнь знают, она для них подруга, а местами даже сестра. А тут с одной стороны - необходимость, а с другой - предательство.
        На кухне грохотнуло медным, потом звякнуло стекло: девочки глинтвейн поставили. Может, для кошавки, а может, и себе. Намерзлись за сегодня, в секрете…
        «Предполагаю, что Субботина И. У. может появиться в вышеперечисленных местах, в связи с чем прошу обеспечить безопасность несовершеннолетней Собакиной Анны, которая тайно обучалась у Субботиной И. У. ведьмовскому ремеслу с множеством профессиональных и педагогических нарушений».
        Отсвистел чайник, отзвенела посуда, отшумел душ - дважды, по количеству Саввиных жиличек. Блочный дом: тут, сколько стены ни выворачивай, слышимость все равно первосортная. Особенно по ночам звук хорошо разносится. Девчата в бывшей Пашиной комнате переговаривались перед сном, старались не хихикать и сильно не шебуршать, а Старый мог разобрать каждое слово:
        - Соня! Ты посмотри, какая луна сегодня! Почти полная, только бок немного уменьшился. Как будто она из воска была и оплыла.
        - Прелесть какая! - суконным голосом отозвалась Соня. - Только, ты знаешь, я спать хочу. Вырубаюсь просто. У вас всегда по ночам… вот так… дедлайны?
        - Ты посмотри, действительно прелесть, а не луна. Еще петельку приделать - и на елку можно вешать… Если ЧП на обходе - то да, разное бывает, а если…
        - Мамочки! Это ты… она так и будет теперь, с петелькой?
        - Не бойся. Обычный зрительный эффект. Это же матрикат! Ну как отпечаток с фотографии. Если ты к окну подойдешь и луну ладошкой закроешь, она же с неба не исчезнет? Ты ее просто видеть не будешь. И тут то же самое. Понятно?
        Соня не выдержала:
        - А потрогать можно?
        - Разумеется.
        - Ух ты, качается. Теплая какая…
        Савва Севастьянович улыбнулся. Молодец, девочка. Постепенно, на мелких бытовых чудесах у младшей коллеги интерес к работе вызывает. Хотя сама когда-то от ведьмовства нос воротила, не хотела свой дар принимать. Время и не таких обтачивало.
        А луна, кстати, не сказать чтобы замечательная, с такой не каждая работа хорошо идет. Сны, к примеру, легче купировать, а вот с этим, на Беллинсгаузена, лучше подождать. Недели три так, не меньше. Уже после новолуния снова примутся. Там как раз Восьмое марта на носу, хлопот много. Дуся совсем замотается, не обратит внимания…
        «14 февраля 2009 года по неустановленным причинам Озерная начала испытывать проблемы с реализацией колдовских способностей. Неизвестный вмешался в ситуацию путем ментально-физического преобразования в птицу. Озерная заметила птицу, однако опознать не смогла. 14 февраля в 01 час. 24 мин. по мск. времени я прибыл на вызов, провел реанимационные действия».
        - Спишь?
        - Нет, конечно.
        - Ну тогда пошли, чаю попьем. Луну только верни на место.
        - Соня уснула, а луна звенит. Разбудим. Погодите полчаса. Луна уже сдувается. Как только лопнет, я сразу пол замету.
        - Хорошо. За пельмени, кстати, спасибо. Как в Шварце у тебя дела?
        - Савва Севастьянович, вы меня с Павлом не путаете? Проблем нет. Учеба идет по графику.
        - А остальное - тоже по графику? Ты у нас всегда такая строгая или только при исполнении?
        - А вы меня хоть раз при исполнении видели?
        - Я тебя на мирской работе видел. В приемном покое и в родильном блоке. Часто в окна не заглядывал, но иногда приходилось.
        - Ну и как? Довольны?
        - Смотря чем. Работала ты много, на износ. На пенсию, наверное, не вышла. Сразу на тот свет, причем прямо на рабочем месте. Так?
        - На ночном дежурстве.
        - Ну видишь, угадал. В душу я к тебе не загляну, буду версии строить. В порядке бреда. Счастья в личной жизни у тебя с тех пор не было, а вот в общественной все сложилось. Дружинницей была. Активисткой, как раньше. Работала достойно, но как автомат. План выполняла, а сама была неживая. О себе хоть раз думала?
        - А зачем?
        - Понятно. О чужих бедах всегда думать легче. Значит, вкалывала ты до потери памяти и пульса. Результатом довольна?
        - Была бы недовольна - не вернулась бы. - Она перестала чеканить слова. Посмотрела очень внимательно: не на Савву Севастьяновича, а на надраенный кран кухонной мойки. Ему и призналась: - Я завязать не смогла. Хуже алкоголика. Думала, что ваше… мое… что суть потом отпустит. Через десять лет, через сорок. А она во мне сидела все это время. Мне проблемные роженицы, из патологии, на обходе рассказывали, как бутылку или шприц во сне видят. А мне они сами снились. Как я им жизнь лечу. За минуту, за две - этой травой-муравой. Понимаете? Раз я про свою суть знаю, то не надо делать вид, что ведьмовства нету. Его использовать надо. Для пользы общества. Савва Севастьянович, ведь зло - это болезнь. Его лучше лечить. Постепенно, по схеме. А не ампутировать, как…
        - Как Афонька тогда сделал?
        - Как опухоль. Сперва облучать, убирать дурное. А только потом резать, объясняя, что делаешь. Спасать мирских, а не…
        - Логично. Понял. Вопросов больше не имею. А у тебя вопросы есть?
        - Почему вы меня для этого дела выбрали? Это за то, что я бездействовала? Если надо искупить вину трудом, то, сами понимаете, я готова. Или вам нужны какие-то мои личные качества? У вас в подчинении вся Москва, а в знакомых - все Сторожевые, наверное. А вы берете практически девочку с улицы и…
        - Ты со мной так разговариваешь, будто в больнице прием ведешь. Привыкла командовать, правда?
        - Люблю, чтобы все по инструкции было. Или по закону.
        - Ну вот поэтому я тебя и пригласил. Мне свежая голова нужна. Причем внимательная, знающая, как и что должно быть по инструкции. Мы двести лет в одном жюльене варимся, надоели друг другу до свинячьего визга. А ты чужак. И про то, кто против кого дружит, не в курсе. Очень удобно.
        - Извините, что перебиваю, Савва Севастьянович. Но ведь у Озерной есть точно такой же чужак. Муж. То есть вам надо мной силы уравновесить?
        - Любопытная версия. Но, что касается тебя, то есть еще один довод. У тебя больше родных не было, но вот, скажем, кого-то из коллег никогда не оперировала?
        - Я поняла, что вы имеете в виду. Я могу смотреть на ситуацию объективно. Примерно как вы на мирских. Без сантиментов.
        - Правильно. Только смотреть будешь не на одну Озерную, а на всех нас. Хочешь, недостатки ищи, хочешь - достоинства. Мы тебе как пациенты будем. Наблюдай. Следи за курсом лечения и соблюдением режима. Нравится аналогия?
        - Неплохо. Савва Севастьянович, а работать мне с группой или отдельно?
        - В общей связке. Но докладывать - лично мне. И еще, имей в виду: клятву на камнях, на тему секретности, я с тебя брать не стану, но…
        - Так сильно доверяете? Извините, что перебила.
        - Нет. Тебе болтать не с кем, ты сама не доверяешь никому, ни мне, ни себе. Характер ежиный. Или я ошибся, и у тебя подружки есть?
        - У меня есть коллеги. Курс в Шварце. Соседи. Этого достаточно?
        - Вполне.
        - Я могу приступать?
        - Ты можешь чаю попить, а то остыл уже. И держи яблочко… Это гольден, он не седативный, наоборот, как стимулятор действует. Запомни: если яблоко творишь, а оно с красными полосками получается, как анисовка, в нем кофеина много. А если гольден или ренет Симиренко, то там танины, по эффекту воздействия на чай похоже.

16 февраля 2009 года, понедельник
        К девятому классу вас стало двенадцать.
        Всех звали по прозвищам - это закон.
        Был Клюква. Был Змей (он умел целоваться).
        Был Веник, Матрешка и Витька-Гиббон.
        Подъездные прерии - метр на четыре.
        Дружили с продленки. Бухали с утра.
        Домой с дискача на бровях приходили.
        И ты им, конечно, была как сестра.
        Но все же смирились: «Да, твой - классный парень».
        И Веник на свадьбе свидетелем был.
        А Клюква, который играл на гитаре,
        Заныкался в ванной, но бритву забыл.
        Асфальт переложен. Фонарь перевешен.
        На месте беседки растут гаражи.
        Пространство вдруг стало скучнее и меньше.
        Сдувается жизнь. Продолжается жизнь.
        У жизни - три зуба, пинетки и соска.
        Детсадовский утренник, коклюш, фингал.
        Случайные встречи. Дурные вопросы.
        «Женился». «Уехал». «Куда-то пропал».
        «Ты все хорошеешь». «Угу, плюс пятнадцать,
        Прости, мне в сберкассу». «Ну ладно, пока».
        У глаз вдруг морщины. Во рту вдруг пластмасса.
        Из кофточки вширь выпирают бока.
        Футбол не досмотрен, бульон не доварен.
        От старой косухи воняет котом.
        «Ты помнишь, как Клюква лабал на гитаре?»
        «Кто? Клюква? Так он же разбился потом».
        Пятнадцать лет вместе: «Какая там свадьба,
        Стеклянная?» «По хрен, давай побыстрей».
        Вы мчитесь ползком по окопу кровати,
        Пока ваш наследник тусит во дворе.
        Выходите вместе. Хотели на рынок.
        Но вот забрели. Так, минутный порыв.
        Подъездный навес прочно занят другими.
        Они вас, увы, называют на «вы».
        Они не боятся ни Бога, ни черта,
        Ни жизни, ни завуча. Бреют усы.
        Сын Машки Твардовской - для них просто Твердый,
        А Серый-с-гитарой - ваш собственный сын.
        «Вам место на кухне». Молчит, но все слышно.
        Их юность спасает надежной броней
        От страха быть старым, ненужным и лишним.
        Ну что ему скажешь? «Сережа, домой».
        21.09.10
        - Женя, а сколько мне лет должно исполниться, чтобы имя на другое поменять?
        - Где-то восемьдесят. Если естественным путем.
        - А если я ждать не хочу?
        - Э-э-э… - Вот тебе и раз. Анечка умереть раньше времени решила? - У тебя там все нормально? Тебе кто-то что-то сказал?
        - Ты.
        Обычно, когда Анька мне из своего лицея звонит, там такой гвалт, что не только голоса, но и эмоции через мобильник выплескиваются. А сейчас тишина. Стерильная, как в Марфином районе.
        - Тебе еще рано про такое думать! Когда станешь старенькой, то…
        - Почему рано? Мне мое имя надоело, хочу быть Алисой! Ты мне поможешь?
        - Ты где вообще?
        - В туалете. Я отпросилась с урока, чтобы никто не мешал говорить. Вот, слышишь? - И Анютка вполне аргументированно спускает воду в унитазе. - Я хочу быть Алисой!
        - Вырастешь, будешь Алисой, какие твои годы!
        - Мне до четырнадцати еще шесть лет ждать. Ну смени! Ты же мне папу в документы вписала?
        Я, как овца последняя, решила, что ребенок про выбор имени после обновления спрашивает, а она хочет, чтобы я в свидетельство о рождении правку внесла. Мы Анютке документы слегка меняли. В качестве матери там Марфа стоит, я исправлять не стала, а вот Артемчика официальным Анькиным папой заделала, благо в бумаге прочерк.
        - Анют, давай мы с тобой дома все обсудим? Иди на урок, ладно?
        - Ну тебе что, жалко, да?
        - Мне… Ань, ты на уроках учиться должна, между прочим!
        - А я пятерку уже получила, а потом тебе звонить пошла! Жень, а ты с той тетенькой, у которой мамина фотография есть, уже встретилась?
        - С ке… А, с этой знакомой? Сегодня встречусь, обязательно!
        - Ну ладно! Ты обещала!
        Телефон отключается и снова оживает. Ну что там у нас теперь? Может, Анютка еще что-нибудь поменять решила? Свою фамилию на Артемкину, к примеру? Знаешь, деточка, а давай ты сразу Артемидой назовешься? Так сказать, для полного комплекта…
        - Ань, ты чего еще хочешь?
        - Это не Аня, это Лена. У меня тут Клаксон орет, ничего не слышно! Ни-че-го!
        Клаксон - это Ленкин крылатик. Породистый. Впрочем, Ленка над своим кошачьим безобразием трепещет, потому что это Доркин подарок. Дора Ленуське этого котенка на омоложение подарила, а сама погибла через несколько дней.
        - Брысь! - ору я в мембрану, чтобы до Ленкиного кошака, наконец, дошло. - Клаксон, зараза такая! Приеду - все перья из тебя повыдергиваю!
        Вот говорила я девчонкам, надо было эту хрень крылатую Навуходоносором назвать, раз уж там по родословной кликуха на «Н» требовалась. Так уперлись, написали, что он у нас «Нью Рашн». Теперь Ленка от него и огребает.
        - Брысь! - Подействовало-таки: вместо мява в трубку слышно человеческий голос. Шипящий, осуждающий.
        - Дуся, - укоризненно выдыхает Ленка. - Он же знает, что я нервничаю.
        - Ну молодец, Клаксон, молодец… На пару истерить куда веселее, правда? Я вообще не понимаю, зачем ты крылатку завела. Взяла бы мирскую кошку, они хоть в ухо не каркают.
        Ленка обиженно молчит, а потом откликается слегка дрожащим голосом:
        - Мирские тоже каркать умеют, только их слышно плохо. А крылатка не разобьется никогда, даже если в окно… С большой высоты.
        У Лены осенью кошка погибла. Самая обыкновенная, серая, старая уже. Выпала из форточки. Ленка ее похоронила и в тот же день линять начала.
        - Прости, пожалуйста!
        - Ничего. Мне сегодня извещение пришло! Ты знаешь, его крылатка принесла. Такая седая, старенькая совсем, а летает хорошо.
        - В Конторе крылатки вообще по полвека служат… - виновато говорю я.
        - Она на Клаксошку рявкнула, он даже занавеску драть перестал.
        - Угу… - Я слышу, как рядом с Ленкой подвывает ее несчастный Клаксон. Крылатки эмоции считывают лучше, чем мы сами. - Сегодня суд, да?
        - Сегодня. В полвосьмого вечера, Дусь.
        - Если ночью из Москвы вышлют, мы тебя с Темкой на вокзал закинем, - сразу решаю я. - У тебя чемодан нормальный есть? Пакуй манатки и ни о чем не думай!
        Возле Марфиного подъезда опять кто-то хозяйничал! Подлатал аккумулятор у антикварной «волжанки» да расклинил замок на входной двери. Пустячок, а тревожно. А я в упор не помню, похоже это на почерк недавнего визитера или нет. Вроде у кого-то из камрадов такой стиль борьбы с мелким злом…
        Лифт поднимается на последний этаж, а я так и не придумала, что сейчас буду изображать. Кстати, лифт до сих пор чистый: Марфа два месяца назад перестала быть ведьмой, а в подъезде у нее прилично. Никаких матерных ругательств на стенках, одни сердечки и признания. Пусть глупенькие, фанатские, а все равно любовь в доме.
        Марфа открывает дверь, не спрашивая, «кто там». А я начинаю ощупывать сумочку - в поисках шоколада для Анютки. Сразу не сообразила, что девочка теперь у меня живет.
        - Привет, - улыбается Марфа.
        У нее и лицо привычное, и глаза, и тембр голоса. А жесты, походка - свеженькие. Как у хорошей актрисы, которая вошла в новую роль по самые уши. Я, когда актрисой была, так в образ бандерши вживалась. И в Бабу-ягу из новогодней сказки. Специально разных бабулек присматривала - в транспорте, в парке, в какой-нибудь очереди за апельсинами, смотрела пластику. Тогда вообще очень удобно было персонажей в очередях искать.
        - Какими судьбами? - Марфа выдает шлепанцы, чмокает в щеку и недоумевает - потому что знает меня много лет, а имя почему-то выскочило из головы. Интересно, за кого она меня сейчас приняла?
        - Э-э… К маме заходила! - стремительно бухаю я.
        Вообще, Импровизация - ведьмовство дико сложное. Актерский опыт тоже сильно выручает. Сейчас Марфа (Маринка она!) меня вспоминать начнет. Тут одна тонкость: что я Маринке скажу, в то она и поверит. Скажу, что я двоюродная сестра, - вспомнит всех наших родственников. Сообщу, что мы соседки по даче, - начнет думать, что себе из рассады попросить. Вот я несуществующую маму придумала - а у Марфы сразу глаза заблестели. Помнит она мою выдуманную маменьку, любит ее безмерно:
        - Ты ей от меня привет передала? Пошли в кухню!
        Все, меня вспомнили. Жаль, что я пока не знаю, кем я Марфе прихожусь. Она тоже не сильно в курсе, кто я такая, а потому мы с ней начинаем якобы непринужденно расспрашивать друг друга:
        - А ты все там же работаешь?
        - Угу.
        - У твоих все нормально?
        - Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Живы-здоровы. А ты?
        - И у меня все хорошо… - расцветает Маринка. - Ты знаешь, я, кажется, влюбилась…
        - Поздравляю! - жизнерадостно барабаню я, выруливая из коридора в шлепанцах общественного пользования.
        Кухня у Марфы изменилась, причем очень сильно. Без ремонта или перестановок, просто теперь здесь другой человек живет. В доме стало уютнее. Никаких следов ведьмовства, зато самобытно. Марфа ведь никакущая была, а эта Маринка - распустеха, немножко дурочка, но с нормальной, широкой душой. Все-таки у Старого даже Казнь удачно проходит - мог Марфу в каргу превратить, а сделал порядочным человеком.
        - …познакомились на остановке автобусной. Но это же неважно, правда?
        - Разумеется. - Я незаметно стряхиваю крошки с табурета. А Марфа трепещет чайником (уже потускневшим и в потеках заварки), шебуршит содержимым холодильника и тараторит о своем быстротечном, стрекозином счастье:
        - …и хозяйственный. Ну не знаю, я же и сама все могу сделать, но знаешь, так приятно, когда сидишь за столом, как королева, а за тобой ухаживают!
        - Ага. Марф… Мара, я за тебя так рада на самом деле!
        - Ой, ты сейчас смеяться будешь! Я когда одна сплю, мне кошмарные сны снятся. А он на ночь остается и…
        - И там уже не до кошмаров, ага? - медленно подыгрываю я. Это не сны, а настоящие воспоминания о Марфиной прошлой жизни. Или даже всех жизнях. Ведьмовская суть, похороненная заживо, пытается до нее, не слышащей, докричаться. Чем старше будет становиться бывшая Марфа - тем сильнее ей жить захочется. Организм посопротивляется напоследок. Долго. Очень долго. И в этом полустарческом забытьи ей многие вещи мерещиться начнут. Вплоть до крылатых кошек…
        - Тебе с сахаром или без сахара, я не помню?
        - Как всегда, две ложки, - вру я. Я в чай кладу мед. И коньяка пару капель.
        - Ой, чего-то у меня это из головы вылетело, прости… Ты знаешь, я с Нового года нормальный чай пить разучилась. Категорически просто. Все время в него хочется какой-нибудь травки добавить. Мяты или зверобоя.
        - А ты каркаде попробуй! - мрачно советую я, прихлебывая пойло с кучей цветочных отдушек. Тоже прошлое отдается - у нас в заварку чего только не ссыпают: и забей-траву, и кошкины слезки. Еще бывает зерничный чай, им память промывают. Маринка про такие вещи не помнит. А организм по старой памяти своего требует.
        - А про своих-то расскажи, а то я все треплюсь и треплюсь… - Марфа устраивается напротив меня с пестрой кружкой в руках. Несерьезная вещь. Мне сложно представить, чтобы у настоящей Марфы такое водилось в хозяйстве.
        Нет у меня сейчас сил и желания придумывать несуществующих мирских. Хотя на самом деле я очень люблю Импровизацию. Она на детскую игру похожа. Когда хватаешь ближайшую куклу, награждаешь ее новым прозвищем и функциями и быстро включаешь в сюжет: «А давай к ним потом приехала бабушка?»
        - У вас все нормально?
        - Абсолютно, - обреченно рассказываю я. - Мой балбес третью неделю в завязке, вчера вообще всю зарплату мне отдал.
        - Молодец, - грустнеет Марфа, искреннее жалея меня, живущую с пьющим мужем.
        - У паразита нашего все тоже хорошо, скоро в колледже восстановится. Главное, чтобы под призыв не попал, - гоню я дальше. - В общем, все более-менее… - Я никак не могу повернуть голову, отвести взгляд от перстня на Марфиной правой руке. То самое кольцо с алмазом, которым Старый венчал ведьму со смертью.
        - Ты тоже заметила? Слушай, это просто чудо какое-то. Вроде оно мне по наследству от прабабки перешло. Я его теперь вообще не снимаю. Как надела - прямо сразу все поперло, ты представляешь! И сплю в нем, и в бассейн хожу!
        Я прекрасно представляю, в чем тут секрет: кольцо невозможно снять. Оно в Марфу вплавилось до такой степени, что в голову не придет с ним расстаться. Оно с пальца никогда не будет соскальзывать, ни один вор его не заметит никогда в жизни. Разве что потом, когда Марфа совсем умрет, наверное, можно будет попробовать. Хотя я про это точно не помню. Надо у Старого при случае спросить. Или у Ленки… Ой, Ленка! Я же сейчас в суд опоздаю!
        - Прости, у меня на самом деле времени в обрез. Я буквально на секунду забежала. Ты в фотиках разбираешься? А то достала сегодня, а там то ли вспышка барахлит, то ли он сам разряжается, я не пойму.
        - А у него зарядник какой? Давай к моему попробуем прикрутить, вдруг подпитается? - искренне сочувствует мне незнакомая мирская женщина Маринка.
        Я пробую. Несусь в прихожую и выгребаю из сумочки цифровую «мыльницу».
        - Марина, я закурю?
        - Да не вопрос! - Марфа мечет на стол новехонькую пепельницу - из Туниса или из Египта. Вынимает пачку разноцветных, как детские мелки, сигарет. Их на этой кухне курила бывшая невеста, трогательная смертница Соня, мой персональный, личный косяк. Я кашляю, не успев затянуться, а потом неловко протягиваю Марфе «мыльницу». И чуть не дотрагиваюсь до кольца. Оно мне никакой беды не сделает, но все равно не могу. Столбенею.
        - Вроде нормальная вспышка. - Марфа-Маринка крутит фотоаппаратик в руках, тыкает поочередно в кнопочки. - А вот это кто?
        - Точно нормальная? - Я приподнимаюсь с табуретки и наконец-то подхожу к бывшей Марфе вплотную. Она же покойница, чего ее бояться. - Ну давай ты меня щелкнешь, сейчас проверим.
        - Лучше я тебя. - Я не сразу, но протягиваю руку.
        - Сейчас отдам. А это кто?
        Марфа отлистала последний кадр. Артемчик фотик с собой брал, когда они с Анькой в торговый центр ездили ей школьное приданое покупать. В кадре горшок с искусственной, криво растущей пальмой, и Анька с сахарной ватой в лапах.
        - Это? Анютка. - Я не соображу, как блокировку памяти ставить. Вот совсем. Как в кошмарном сне, когда сидишь за рулем грузовика и он сейчас в пропасть рухнет или по льду его на встречную вынесет. И если нажмешь на педаль тормоза, то спасешься. А нажать - никак. Где у меня тормоз?
        - Классная выросла, - осторожно улыбается Марфа. - Ты извини, я вспомнить не могу, она тебе кто, племянница?
        - Приемная дочка. - Я забираю фотоаппарат. Напрямую, ладонью из ладони. И делаю первый снимок.

* * *
        Цирля разлеглась на диване, растопырила крылья, посмотрела на гостя внимательно и мрякнула чего-то себе под нос. Может, поздоровалась, а может, и обругала. Старый почесал крылатку за ухом, потом переспросил:
        - Значит, не вспомнила? А познакомился ты с ней как?
        - Подошел на остановке, попросил прикурить, потом слово за слово…
        Гость прислушался к приглушенному женскому пению в два голоса - это барышни на кухне прибирались.
        - Мры? - Цирля шевельнула раздраженно левым крылом.
        - Напросился домой, купил шампанского, остался на ночь. Дождался, когда Марфа уснет, и по квартире прошелся. Потом она во сне закричала. Пришлось… прерваться.
        - Бывает, - кивнул Старый. Цирля глаза зажмурила, как от удовольствия.
        - Ей кошмар приснился, тяжелый. Я отвел.
        - Кошмар по нашей части, да? - уже не так сухо спросил Старый.
        - Дети. Оба. Сперва Марк, потом Аня… Она их во сне помнила.
        - Фантомная боль. Кольцо сознательную память блокирует, а со снами посложнее. Если интересно, возьми учебник Мюллера, там подробно. - Поднялся с дивана, шагнул к книжному шкафу. Начал перебирать пожелтевшие тонкие брошюрки и пухлые тома с размочаленными от старости корешками. Цирля, оставшись на диване в одиночестве, неодобрительно мявкнула.
        - Спасибо. - Гость принял книгу с потрепанной обложкой, раскрыл на середине, потом захлопнул. - Насколько я понимаю, ей дальше будет… легче?
        - У воспоминаний суть одинаковая, что у простых, что у купированных. Если специально в мозгах не крутить, они со временем поблекнут. А специально крутить она не может, не фиксируется на них…
        - И хорошо, - медленно отозвался гость, барабаня пальцами по обложке. - Савва Севастьянович, я, честно говоря… предполагал. Но, когда вживую увидел…
        - Противно было или любопытно?
        - Добить захотелось, чтобы не мучилась. А потом она проснулась. Не помнит ничего, и уже опять все хорошо.
        - «А поутру она проснулась…»
        Цирля еле слышно муркнула, попадая в ноты. Старый вернулся на диван. Гость сидел напротив, в кресле:
        - Так что кухню и детск… вторую комнату я проверил, то, что нашлось, изъял…
        - А с остальными помещениями что? Она тебя ждет вечером?
        - Так точно, приеду и проверю. В первую очередь санузел.
        - Значит, навестишь ее сегодня, остальное посмотришь, а перед уходом дашь ржавой воды. Стакан, не меньше. Чтобы она тебя не вспомнила, если вдруг еще увидит.
        - Некрасиво вот так, втихую. Как клофелинщик. Будто решил квартиру обчистить.
        - Обчищают - это когда у хозяина его собственность берут. А Марфа себе не хозяйка, спрашивать ее не о чем. Мирским наши инструменты без надобности. И спроси, пожалуйста, кто к ней сегодня в гости заскакивал и по какому поводу, хорошо?
        - Так Озерная же была, вы знаете. - Гость выпрямился, смахнул с подлокотника учебник, потом срочно поднял его с пола.
        - Это мы с тобой знаем, что Озерная. А Марфа ее не помнит. Выясни, кем Дуська нашей барышне представлялась. О чем они говорили, что делали. Как прояснишь ситуацию - сразу ржавой водичкой угощай. - Крылатка прищурилась, отвернула голову. Не иначе не разделяла мнение Старого относительно способов проведения допроса. - Жалеешь, что на это согласился?
        - А я не соглашался. Вариантов не было, - почему-то обрадовался гость. - У меня статус зыбкий. Если по мирской терминологии, то я сын врага народа. И брат, к тому же. В такой ситуации вам отказать - дороже выйдет.
        - Допустим. Хотя насчет «брата» ты загнул. Я был на суде. Срок у Лены маленький, дали два года, хотя могли и пять. Присяжные ей сочувствовали. Я бы на твоем месте так сильно за репутацию не беспокоился. Это ей надо переживать, что у нее есть родственники с таким темным прошлым. А она за тебя волнуется. Просила приглядеть. Так что не ты на меня работаешь, а я за тобой присматриваю. Так легче?
        В прихожей, проследив за тем, как учебник Мюллера исчезает в недрах кожаного рюкзака, Савва Севастьянович улыбнулся:
        - Ты близко все не принимай. Считай, что это практика, как в Шварце бывает.
        - Там много чего бывает, - строптиво отозвался гость, - особенно на преобразованиях. Можно и возраст поменять, и пол, и копыта отрастить с рогами…
        - Рога нам без надобности.
        Цирля вышла в прихожую, только когда за гостем захлопнулась вытертая, обитая рыжим дерматином дверь. В нескольких местах сквозь прорехи в обивке высовывались клочки свялявшейся ваты. Посмотрев на работу лап своих, кошавка мявкнула, а потом расправила крылья, взлетела наверх, ближе к полочке для шляп. Там еще оставался кусок целых, неизодранных обоев.

* * *
        Ленка, привет!
        Извини, что вчера не перезвонила. У меня в подъезде молодожены начали лаяться. Я под их дверью стояла полчаса и тушила скандал. Вручную! Я какая-то тухлая стала, раньше бы через пять этажей все решила, не выходя из квартиры.
        Вообще не представляла раньше, как мирские тетки с детьми могут дома сидеть. С одной стороны, со скуки опухаешь - дни одинаковые, как пододеяльники. А с другой - дел до фигища, я даже волосы ведьмовством крашу, на парикмахершу времени нет. Хорошо, что Анька взрослая. Будь она младенцем - я бы уже удавилась.
        Анька из школы таскает пятерки, я хвалю. А нашему она не хочет учиться. Я не знаю, может, у нее ведьмовство с матерью ассоциируется, и поэтому она так тупит. Стараюсь не злиться, но выходит не очень.
        На участках хрен знает что. Я тебе рассказывала про чужие следы? Вчера и сегодня снова появились. Причем на Марфиной территории и у меня. Одинаковые, тютелька в тютельку. Старый сказал, чтобы я в Контору не обращалась, а то меня штрафанут за то, что кто-то исправляет мои косяки. Обещал, что сам уладит.
        С ученичеством у Темки не получается. То ли я плохой препод, то ли он этого не хочет. Мне кажется, ему сложно принять, что он в нашем мире теперь работает, т. е. как на стороне врага. Наверное, мозги нереально перестроить, чтобы себя предателем не считать. Я не знаю, как ему сказать про это.
        Сил нет ни на что. Мирские в таких случаях ссылаются на авитаминоз. Лечить надо шоппингом. У Темки на работе с деньгами пока еще не труба, но оч. похоже (кажется, он попал на бабки, а от меня скрывает). Так что сижу и испытываю резкий дефицит новых туфель в организме.
        Как ты там устроилась? Если чего-то надо привезти или прислать, скажи, я придумаю оказию. Ленка, я понимаю, что тебе про ведьмовство, наверное, неудобно думать. Я вообще не представляю, как это, когда ведьмовать хочется, а нельзя. Савва сказал, что тебе срок скостят наполовину, скорее всего. Так что через год уже будем снова прыгать. Помни об этом и не кисни, пожалуйста. Оч. тебя люблю.
        Фотка вышивки прикольная. Если ты ее не бросила - щелкни еще. Я, правда, не оч. разобралась, что там изображено. Тыква или кошка?
        Гунька до сих пор в Нижнем кукует? Почему ему диплом завернули? Там в комиссии козлы или это Севастьяныч свинью подкладывает? Краем уха слышала, что Старый с Гунькой разругался в лоскуты из-за темы диплома и ориентации (профессиональной). У Севастьяныча про такое не спросишь, неудобно. Ты можешь Пашку развести на разговор? Не знаю, обрадуешься или нет, но Сеньку-Стрижа вообще запупырили на пять лет. Куда - не знаю, но могу узнать, если оч. хочешь.
        Привет Клаксону. Надеюсь, у него все ок. Передай ему, что, если будет хулиганить и тебя не слушаться, я приеду и ему перья повыщипываю.
        Целую нежно, твоя Дуська-Гадюка
        С уважением, Евгения Шереметьева

6 марта 2009 года, пятница
        НЕ КОЛЫБЕЛЬНАЯ
        Лето. Безденежье. Пыльные заросли.
        Тень на полметра от детской коляски.
        Белый асфальт распоролся от старости.
        Липнет к ногам тополиная смазка.
        Книжка в поддоне. Закладка из листика.
        Тянется время к обеду и бедности.
        Старая яблоня. Тень на пол-личика
        Детского. Спящего. С челкою медною.
        Только не плакать. Ни хором, ни в розницу.
        Палец сжимается детскими пальцами.
        Губы искусаны - больно дотронуться.
        Громко не плакать. Опять просыпается.
        10.02.05
        На кухонном подоконнике в граненом стакане расцвел квадратный корень. Все три недели, с того момента, как я его из дома бывшей Марфы забрала, он делал вид, что у нас не приживается, и распускаться не собирался! А тут, здрасте пожалуйста - два цветка и пять бутонов, один другого прозрачнее.
        Он, бедолага, с самого Нового года у Марфы без всякой поливки и любви незамеченным прожил, весь помутнел, скукожился, грани стер… Мы после Казни квартиру зачищали наспех, вот и проворонили его! А когда я в гости пришла и в ванную сунулась руки помыть, цветок ко мне из-под стиральной машины сам выкатился.
        Квадратный корень можно найти во многих мирских квартирах. Он хорошо прячется: запнется под шкаф или ножку дивана, сольется с ней, перекрасив свою прозрачность в цвет плинтуса, и лежит спокойно. Но если его вовремя не найти, то застекленеет намертво.
        Высушенный квадратный корень внешне напоминает графинную пробку. А в цвету он прекрасен и величав. Каждый бутон - как подвеска хрустальной люстры. Даже звенит, если подуть. Через пару дней цветы еще и пахнуть начнут - каждый хрустальный бутончик своим запахом. Нежным, как духи в маленьком флаконе.
        Цветок качнулся упругим маятником, распустил прозрачные лепестки по ободку стакана и замер, отражая всей своей сутью синие мартовские сумерки, с нарочито крупными, будто второпях нарезанными снежинками. Красавец, умница моя, цвети дальше…
        Я в кухню из ванной выскочила в одном полотенце: Аня же у нас вообще не кричит. Чаще смотрит так, что листки отрывного календаря сами в трубочку сворачиваются. В общем, я фиг знает чего себе навоображала. Испугалась. А тут всего-навсего квадратный корень зацвел не в срок. Твою же мать!
        Я сегодня и без того на взводе: ночью поедем с Темкой в институт Шварца, ученичество регистрировать. На семь - девять лет, как в среднестатистическом неудачном браке. Или это за убийство с отягчающими теперь столько дают?
        Главное, на Аньку сейчас не наорать. Ребенок меня порадовать хотел. Она этот несчастный цветок сама отогревала. Уж не знаю, почему: то ли догадалась, откуда я его приволокла, то ли просто цветы любит.
        - Ну посмотри скорее! - Анютка почти подпрыгивает у подоконника. Не хуже, чем балеринка у станка. Спина прямая, а волосы убраны не двумя крысиными хвостами, а вполне профессиональным пучком.
        - Женька, ну ты видишь? Видишь, да?
        - Молодец, мерзавец. Отлично расцвел. Ань, ты прическу новую сделала? Тебе идет!
        - В праздник надо быть красивой, - высокомерно заявляет мне эта мамзель и поджимает губы недовольным бутоном.
        - Да ты понимаешь, ученичество - это не сильно радостная вещь. Ее не принято отмечать.
        - Почему? - Анька смотрит - как бормашиной сверлит. Хорошая Отладчица за такой взгляд много чего бы отдала. Я не знаю, кем Аня хочет стать, но я бы ее все-таки в Смотровые не стала определять.
        - Потому что в ученики берут неурожденных… Знаешь, что такое «урожденный»? - морщусь я, забывая про то, что курить хочется. Мне интересно что-нибудь Аньке объяснять. Если бы еще практику можно было поставить! Хоть на крошечное, самое бытовое ведьмовство? Хотя, может, у нас квадратный корень не сам по себе распустился, а Анюткиными стараниями? Я бы спросила, но не стану. Хочу верить, что наша… что Аня все-таки умеет работу работать, просто мне не показывает.
        - Ну? - Анька поворачивается ко мне спиной и начинает шебуршать в холодильнике. Сейчас выгребет оттуда болгарский перец и плавленый сыр, напластает их на горбушку черного хлеба и сгрызет под мою болтовню. А потом ужинать не будет, паразитка!
        - Вот мы, Сторожевые, пока первую жизнь живем, то прикидываем, кем нам быть: Смотровым, Отладчиком. И можем всю первую жизнь выбирать, не торопиться. А в ученики идут только мирские. Иногда добровольно.
        Я запинаюсь. Обычно сами мирские такой судьбы себе не особенно хотят, но другого выхода нет. Это вроде программы защиты свидетелей: увидел человек нечто, что ему не полагалось, или полез, куда не надо. Ему можно промыть память, взять в ученики, либо… А в Темные времена нежелательных свидетелей ликвидировали преждевременной естественной смертью. При тогдашней технике безопасности это легко было. Вот интересно, мы бы могли мирских убирать, если бы нам такое разрешили? А вообще, чисто теоретически, что можно чувствовать, когда зло творишь? Такой же приход, как при добром ведьмовстве, или, наоборот, что-то вроде ломки или похмелья?
        - Ну ты уснула, что ли?
        - Я не уснула, я курить хочу…
        - Ну кури! - морщится Анька. - Форточку свою нарисуй и кури.
        Я черчу в воздухе прямоугольник. Это «форточка» называется. Через нее неприятные запахи и сигаретный дым уходят. Такую игруху хорошо вешать в плацкартном вагоне. Или в лифте с утра пораньше, когда там духи с перегаром смешиваются. Ой! Все-таки дура я: надо было Анютке предложить, пускай бы сама воздух освежила.
        - Короче, когда мирской становится учеником, у него жизнь очень сильно меняется. Как будто одна заканчивается, а другая начинается.
        - Он при этом умирает? - интересуется Анька, размазывая по следующему ломтю плавленый сыр.
        - Нет, ну что ты! Это как… Ну не знаю, как замуж, например, выйти, - осторожничаю я. Про «замуж» детке вроде рано.
        - Ага, я поняла. Это как у меня. Жизнь - раз! - и изменилась. А я живу.
        - Ну да. - Я поглаживаю столешницу. Аньку бы надо гладить, если по-хорошему. Обнять там или к себе прижать, но… Она из-под моей руки всегда выскальзывает. Сперва застывает на секунду, как ледяная делается, а потом утекает водой.
        - Сперва я была маленькая и ходила в садик. Это раз. А потом я пошла в школу, и в ней стало все по-другому. Это было два. А теперь я хожу в новую школу, и в ней тоже по-другому. Я никуда не умирала, а у меня целых три жизни уже!
        - Вот с учениками все то же самое. Поэтому имей в виду, что ни я, ни папа, никто сегодня ничего такого не будет отмечать. И поздравлять его не надо. Пожалуйста.
        - А при чем тут папа? Он что, девочка? Восьмое марта - это женский праздник!
        Мать честная! Детка вообще про сегодняшнюю ночь ничего не знала! Она мирское торжество имела в виду, то, которое послезавтра. А я взяла и ей сдуру брякнула про все наши сегодняшние расклады. Ну молодца я, ничего не скажешь!
        - Восьмое марта будет послезавтра! - тараторю я. - Если ты хочешь, мы с тобой его отметим. Можем, я не знаю, куда-нибудь сходить. В «Детский мир» хочешь? Ты наденешь красивое платье, я тоже что-нибудь надену, мы возьмем папу и…
        - Хорошо, - серьезно кивает Аня. Мою скомканную тягомотину про учеников она с интересом слушала, а вот про праздник ей скучно.
        - Женька, у нас в лицее завтра концерт. Ты помнишь? Начало в двенадцать! Я тебе дневник показывала!
        Ну показывала. Я сперва чуть дуба не дала: потому как, когда я в Смольном училась, у нас оценки по двенадцатибалльной шкале выставлялись. И эти Анькины четверки с пятерками для нас тогдашних - позор и катастрофа. В общем, Артемчик дневник подписывает. На нашу образовательную реформу у меня никаких нервов не хватит.
        - Жень, я у тебя книжку взяла почитать. - Анька снова мажет себе бутерброд. И куда в нее все только лезет, она же тощая, как ножка у торшера! - «Княжну Джаваху».
        - Она с ятями! Ты не поймешь! - Я мысленно костерю себя за раздолбайство: незачем держать сберегательную книжку на самом видном месте! Нам сейчас аванс по пятым числам выдают, а я в Чарскую со вчерашнего утра не заглядывала. - Анют, ты только не удивляйся, но в ней могут появиться деньги.
        - Уже появились. Там было семь тысяч пятьсот рублей.
        Ну так и есть, аванс начислили. Как всегда, без премиальных.
        - Женька, можно я их себе оставлю? У меня еще никогда столько не было. - И Анютка приседает в настоящем, глубоком реверансе. Ничуть не хуже, чем в Смольном.
        Дверь моей комнаты щелкает сухо и ловко, как курок. Я сную от окна к кровати и обратно, обходя узор на ковре. Там желтые пятна и лиловые ромбы. На ромбы наступать можно, они похожи на тротуарную плитку. На пятна - нет. Эта почти игра. Как будто, если я собьюсь с собственного следа, меня затянет, как в болото, в тяжелый сырой страх. В тот, от которого во рту появляется вкус гнилой воды, а руки деревенеют - словно я долго пыталась выбраться на сушу. Я гоняю в голове одни и те же мысли. Это как перед собственной свадьбой и собственными похоронами одновременно. Ученичество. Не смертельный, но все равно приговор.
        В полдесятого в институте Шварца начинаются лекции у ночного отделения. Деканат и ректорат открываются тогда же. Лучше приехать сразу, чтобы не мучиться. Не передумать.
        Я много чего могу, у меня профессия такая. И опыт нехилый - сто двадцать два года как один день. Плюс полтора месяца неловкой жизни, кое-как замаскированной под обычную семейную. Я умею разводить руками чужую боль и соседскую беду, могу развернуть руль чьей-то машины на заметенном шоссе, находясь чуть ли не в километре от них обоих. Меня научили смотреть на бытовые проблемы с высоты птичьего полета и принимать серьезные печали довольно близко к сердцу - на расстоянии вытянутой руки. У меня защищенная категория, три благодарности от Конторы и хорошие показатели по району. Я боюсь разговаривать с восьмилетней девочкой, которая живет со мной в одной квартире. Я не знаю, имею ли я право брать в ученики человека, который по документам считается моим официальным мужем.
        - Папа на работе. Отправьте ему смс! - звучит за стенкой Анькин голос. - Жень!
        - Я сплю! - Я зачем-то забираюсь в неубранную с утра кровать.
        - Женька спит! - эхом вторят за стеной.
        Наверное, Темкина мама опять звонит. Если я не подпишу ученичество, то Темка снова заживет мирской жизнью. Память ему почистят там же, в Шварце. А на меня навесят штраф, лишат благодеяний… Он же моим любовником был, хорошим, забавным и заботливым. Но временным, сезонным. А сейчас вот получается, что надолго. Такой семейный опыт, больше похожий на тюремный срок.
        - Я еще что-нибудь папе могу передать, хотите? Ну ладно. А вы знаете, что мне сегодня на уроке поставили пять, потому что я быстрее всех остальных все решила? - Анькин голос похож на маленькую, звонкую, очень неотвратимую дрель. Ювелирную.
        Если бы она называла Темку Темкой, все было бы гораздо легче. Это, кажется, единственный вопрос, который мы с ним еще не обсуждали. Все остальное проговорено.
        У нас теперь такие долгие дурацкие ночи - на унылом кухонном диванчике. Не мебель, а символ быта, о который разбивается среднестатистическая любовная лодка. Здесь мы проговариваем пачки сигарет, литры кофе и бутылки вискаря. Мы знаем друг о друге дикое количество вещей и понятия не имеем, как жить дальше.
        - Женька, ты спишь?
        - Сплю!
        - Женька, блузку не забудь погладить! И чашки свои у меня в комнате не оставляй больше никогда! Понятно?
        - Никогда! - огрызаюсь я, вместо того чтобы выпалить: «Да катись ты лесом!»
        Если бы не Анька, все было бы в пятьсот миллионов раз легче.
        У клавиатуры дурацкие кнопки. Если набирать текст быстро, то часть букв обязательно не пропечатается. Будто комп чует, что я волнуюсь, и глотает слова вместе со мной.
        «Тмчик, ты там кк?»
        «Все ок», - выплывает ответ в окошке скайпа. Тут еще сбоку камера и микрофон с динамиком. Но их я врубаю, только когда вызваниваю Ленку из ее ссылки. С глухим Темчиком такой вариант не прокатит. Поэтому письменно. Не разговариваем, а показания даем. Шлем друг другу шифровки.
        На экране беззвучно течет московское время: семнадцать часов тридцать семь минут.
        «Темчик. Есть впрос».
        «Спрашивай».
        В довесок мне приходит смайл - желтая мордочка с прищуренным глазом. Я не люблю эти значки. Вечное подмигивание, неутомимое биение игрушечного сердца. Как сигналы в космос. Мы окончим разговор, а где-то в бесконечном Интернет-пространстве зависнут эти неотвратимо жизнерадостные или пожизненно рыдающие рожицы, которых никто никогда не увидит. Мне за них страшно - как за игрушечный кораблик, отправленный в море, «аж до самого горизонта». Со словами все то же самое.
        «Темчик, двай расстанемся». Я вбиваю пропущенную «а» в слово «давай», а потом удаляю сообщение, вместо того чтобы отправить.
        «Тема, я тебя лю». Снова стираю, даже не дописав.
        «Мне страшнннно». Ага, так страшно, что аж пальцы дрожат и выбивают лишнее.
        «Артем».
        «Что, Женя». Он откликается сразу. Без вопросительного знака. Без интонаций. Он теперь часто говорит без интонаций, видимо из-за глухоты.
        Можно просто свернуть диалог и ничего не объяснять. Скажу, что уснула.
        Снова смайл. Желтая рожа в черных очках и с автоматом в крошечных лапах.
        «Темка, ты охтился на ведьм. Ты же мог мня убить. Пчему ты этого не сделал?» Набиваю фразу и на ощупь тянусь к сигаретам - будто боюсь, что без моего присмотра сообщение отправится само по себе. Закуриваю и удаляю.
        Табак крошится во рту, фильтр обиженно тлеет.
        Это та правда, которую я не хочу знать: почему Зайцев Артем Викторович, тысяча девятьсот семьдесят четвертого года рождения, прописка московская, вероисповедание православное, школьное прозвище Скиф, рост сто восемьдесят семь сантиметров, телосложение плотное, на шее родинка с левой стороны… Почему взрослый, вменяемый и, в принципе, вполне добродушный человек три месяца назад своими руками убивал женщин и мужчин? И детей, в принципе, тоже - Гуньке тогда на вид шестнадцать было.
        Мне на вид было двадцать пять, он забирал меня с работы и привозил вот в эту квартиру, дарил катехизисно шипастые букеты роз и поил приторным, похожим на ледяной мармелад, шампанским.
        Он караулил в темном углу, он выслеживал и оглушал со спины.
        Он носил с собой зажигалку и пропитанную бензином тряпку.
        Он целовал меня в макушку и кормил с ладони мягким сыром.
        Он подстраховывал девицу, которая чуть не удушила Аньку бусами, а теперь отвозит Аньку по утрам в лицей и покупает ей платья, глянцевые журналы и дурацкие брелоки.
        Он стрелял в упор серебряными пулями - только для того, чтобы понять, где и как мы будем воскрешать жертву.
        Я называю этого человека «Темчик» и реально каждый вечер жду его домой с работы. Как правило - еще и с ужином наперевес.
        «Артем. Почму тебя зовут Скиф? Ты не пхож на кочевника».
        «Это марка велика. Такой складной по типу „Камы“. На них все в детстве гоняли, помнишь? У тебя какой был».
        «Дореволюционные марки вспомнить не могу. Вроде Руссобалт. В 1924 у меня был Харьков, птом Пионер, кажется. После войны я на трофейном ездила, названия не помню. А Скиф - это хорошо. Тольк мне на Салюте удобнее было, хотя там сидушка жестче».
        «Ух ты! А у тебя красные катафоты были?»
        Московское время семнадцать часов сорок одна минута. Темка приедет в восемь. Надо к его приходу заварить чай - черный, без всякой травы. По-мирскому.
        «Нет, белые и оранжевые».
        Я все-таки ставлю смайл в конце ответа.
        Бывают такие яркие сны, про которые забываешь сразу, как тебя разбудят. Остается лишь солнечное ощущение, теплый след в воспоминаниях, на вкус напоминающий молочную ириску, втихаря схомяченную под одеялом. Именно это я сейчас и чувствую - нежную сладость на языке, чувство свободы во всем остальном организме. Жаль только, что такая красотища длится секунды полторы - до повторного воя телефонной сирены.
        - Алло? - сиплю я, вглядываясь в окружающие сумерки. Опять в койке вырубилась. На экране ноута все следы преступления: там прыгают три разномастных вопросительных смайла от Темчика и мое лаконичное «мсссчччччччччччччччччч» - во сне ладонью на клавиши нажала.
        - Дуська, есть пара минут? - интересуется женский голос.
        Невнятно, но вполне благовоспитанно мычу в ответ.
        - Ты дома сейчас?
        - Дома. Сплю.
        Девятый час вечера, нехило я так задрыхла. У меня же Темчик! Ужин! Обход на два района! Блузка Анькина! Целебная маска на морду! И платье надо выбрать на сегодняшнюю ночь - чтобы строго, но при этом сногсшибательно.
        - Спасибо, что разбудила! - говорю я непонятно кому.
        - Дуська, у меня свинарник на участке, третьей будешь? Свидетелей не хватает, Старый сказал, чтобы тебе…
        Я шарахаюсь от собственного мобильника, кошусь на экран. «Танька Р.», то есть - Рыжая.
        - Дусь, адрес запоминай, - категорично рубит Татьяна. - Едешь туда, где я живу… в той жизни жила, но выходишь из последнего вагона, потом налево и направо.
        Мы с Танькой с осени не виделись, она за это время успела перелинять, причем внепланово, как раз по Темкиной вине. Характер, естественно, ни фига не изменился: конспираторшей была, конспираторшей и возродилась. Имена, адреса, явки и прочие пароли по телефону ни за какие коврижки не озвучит. Зря, что ли, Рыжую в свое время трижды арестовывали за шпионаж и один раз расстреляли как врага народа.
        - …большой серый дом, там перейдешь дорогу… А вообще, лучше в собаку перекинься. Как из метро выйдешь, то сразу унюхаешь, домчишь за пять минут.
        Ужин, блузка, питательная маска… Вот сейчас все брошу и помчусь на другой конец Москвы леший знает с какой целью!
        - Сюда уже крысы конторские мчат. Жми! - Рыжая отключается.
        Хваткая она баба. Там, где другие будут молоть чепуху и сеять вечное добро, Рыжая просчитает ситуацию на семь шагов вперед. Опыт сказывается, неповторимый лагерный.
        Я включаю свет и начинаю метаться - строго по инструкции. Пыль. Тлен. Плесень. Травки разные. Документы на район. Помада, сигареты. Горсть мертвой ягоды вероники, проездной. Мобильник. Мирской паспорт, кошелек. Неразменные рубли. Сумку уложить как следует, чтобы ничего не вылетело и не помялось, когда буду перекидываться в собаку. Лучше ту серую замшевую взять, у нее два кармана на молнии.
        Выскакиваю за сумкой. И замираю: в Анькиной комнате неторопливо звучат голоса.
        - А Вадик пошел Инне Павловне жаловаться, а она ему не поверила и у меня спросила: «Аня, это правда?»
        - Угу.
        - Пап, а ты знаешь, что потом было?
        - Угу.
        - А вот и не знаешь. Потому что Инна Павловна сказала, что мы оба неправы…
        Я подкрадываюсь к детской: Анютка на визг петель не обращает никакого внимания, а Темчик оборачивается - заметил, как ручка шевельнулась. Он, как оглох, сразу такой наблюдательный стал. И хозяйственный: наша мадемуазель сидит в кресле, распластав на коленях мою книжку, а Темчик рядом топорщится - с утюгом наперевес. Интересно, откуда в доме взялась гладильная доска?
        - Женька, а ты зачем проснулась? Я папу уже ужином накормила - я ему хлопья с молоком сделала, а папа мне тортик принес!
        По-моему, Анька еле сдерживается, чтобы не показать мне язык. Темчик внимательно смотрит на утюг и переключает на нем какую-то кнопку. Над доской немедленно возникает облачко пара. Это ни разу не ведьмовство, а спецэффект с термоподогревом. Я в таких вещах никогда не разбиралась.
        - Передай папе, что я поехала на работу! - чеканю я.
        Ключи от квартиры, перчатки, фляжка ржавой воды. Молодильное яблоко. Лучше даже два. Что у Таньки стряслось? Судя по голосу, неприятное, но любопытное. Именно под таким предлогом меня легче всего выманить из дому. Если вернусь до одиннадцати, то зайду в универсам, у нас зубная паста заканчивается. Если вообще не вернусь - они справятся без меня. Бумажные салфетки, пудреница, набор осиновых колышков.
        Пока я - в собачьем обличье - мчалась от нужной станции метро по продиктованному маршруту, к подушечкам лап налип снег. И теперь, после обратной переброски, сапоги у меня забрызганы целиком и полностью. На пальто тоже какие-то бурые разводы и сомнительные пятна - словно машина из лужи окатила. Надо было сперва отряхнуться, а уже потом принимать человеческий вид.
        - Над карманом еще грязюка! - сообщает вместо приветствия Рыжая, не вставая со скамейки.
        Я ее по запаху легко вычислила: домчалась до нужного двора, разглядела нахохленный силуэт у ворот типовой школы-«самолетика».
        - Ворот застегни, а то горло торчит. Я задубела вся.
        - А конторские где?
        - За Табельным полетели. Аргумент-то отрицательный, - хмыкает Татьяна, поднимая воротник толстенной черной куртки.
        Хороший куртец, от приличной фирмы, теплый. Только на Таньке он смотрится как ватник. Особенно в сочетании с высокими армейскими ботинками и темным беретом на коротких волосах.
        - Обновилась нормально? - Я прекращаю безнадежную борьбу с грязью.
        - Как огурчик. Мне Кот мозги новые поставил, свежей закваски, хожу вся такая умная, даже не знаю, зачем мне такое счастье. - Танька уморительно чешет в затылке, прямо сквозь берет. - Курить будешь?
        - Буду.
        Я не удивлюсь, если Рыжая до сих пор дымит «Беломором», в ее мужиковато-военный стиль такое вписывается. Однако из кармана псевдотелогрейки выпархивает узенькая пачка дамского курева, пахнущего больше духами, чем дымом. Снег возле скамейки утыкан похожими бычками - не иначе Таня смолит по две сигареты подряд, от одной ей никотина мало.
        - Старый приехал, заценил бодягу, велел конторских звать. Ну заодно в бланке расписался. - Танькино непривычно молодое лицо хмурится, делается суровым, как у советской героической статуи. - Уничтожать-то при трех свидетелях можно, а в протоколе пятеро должны быть. Я тебя сдернула, Ленке звоню, а она, оказывается, в Нижнем.
        - Два года дали, - поясняю я.
        - Это разве срок? Ну я спросила, кто теперь у Ленки на участке работает, она дела передавала, должна знать - кому. Позвонила этой Тамаре, вроде нормальная. Приехала, закорючку поставила и упорхнула. Район свежий, типа ей обжиться надо.
        - Понятно… - кривлюсь я.
        Может, неизвестная Смотровая по имени Тамара - вполне вменяемая барышня. Просто Ленка мне подруга, а потому я к ее сменщице не могу объективно относиться. Любая ведьма на новом участке первые вечера безотлучно сидит, старается не уезжать далеко. Какие могут быть претензии? А все равно злюсь.
        - А твоя мал?я как? - Танька встает со скамейки, начинает постукивать ботинками. - Я с ней в Инкубаторе общалась, забавная деваха.
        - Анютка? - Я не сразу соотношу эти характеристики с Анькиной вечно недовольной мордочкой. - Ну… ничего так.
        - По матери скучает?
        - Вроде да. - После того как Анька получила фотографию Марфы, больше мы на эту тему не заговаривали.
        - Бедолага. Дусь, ты ей привет передавай, от тети Таты. Может, помнит еще меня.
        - Передам… - За последний час я благополучно забыла об Анькином существовании. И о том, что я на нее и Темчика обиделась.
        - Тань, а где свинарник-то?
        - А ты чего, сама не чуешь? - Татьяна кивает на огроменный сугроб, наметенный между школьным забором и ближайшим гаражом. - Там все, внутри…
        Начинаю всматриваться в ничем не примечательный снежный завал. Вон сигаретная пачка из него торчит, билеты автобусные. Внутри обломки детского совочка спрятались и какая-то маленькая пластиковая игрушка - не машинка и не солдатик. Больше похоже на капсулку из шоколадного яйца, с сюрпризом внутри. Еще в сугробе под слоями снега таятся две размокшие карамельки и рваный гондон. Все.
        - Хороший сугроб - ни шприцов, ни бутылок.
        - Мастерство не проспишь! - Танька самодовольно качает головой. - А я второй месяц категорию подтвердить не могу, аттестат куда-то пролюбился. Теперь хожу то в Шварца, то в Контору, восстанавливаю. Пока не восстановлю, зарплату не поднимут.
        - Жуть какая! - отзываюсь я, не сводя глаз с сугроба.
        Танька же мне явно не про фантики хотела сказать. Тут еще что-то есть: опасное, требующее особого вмешательства. Ибо под термином «свинарник» у нас подразумевают именно не сильно приятные явления, нарушающие порядок и спокойствие на территории.
        - Тань, так это что… аргумент?
        - А ты как думала? Крылатки тут зря, по-твоему, пасутся?
        Во дворе и по ту сторону школьного забора слишком уж активно шныряют тени. Я в снегу штук пять насчитала и еще трех на ближайшей березе. А главная кошавка - черная, крупная, почти круглая из-за теплого меха - щурится на меня с крыши гаража. Чирикает что-то возмущенное, встряхивая роскошные крылья. В снег мелкими брызгами оседают темно-зеленые перышки.
        - Цирля?
        - А кто еще? Старый ее с собой привез, а она обратно в машину не полезла. В крышу впечаталась и сидит. Севастьяныч сказал, что сама потом домой вернется.
        - Куть-куть… - От меня еще собакой до сих пор пахнет, Цирля вряд ли подойдет. - А я думала, Гунька крылатку с собой забрал. Он с ней разговаривать мог.
        - Да леший их со Старым разберет. - Танька пожимает плечами - словно сигнал подает. Крылатки разражаются одинаковым, надсадным и протяжным мявом.
        Сугроб меняется на глазах - так, словно на него выплеснули ведро горячей воды. Снежная неровная корка проваливается, растворяется в дрожащем жарком воздухе, во все стороны летят колючие льдинки, мелкие брызги и даже крошечные пузырьки. Сквозь островки снега проглядывает земля - мокрая, липкая, словно вскопанная лопатой. Будто здесь взрыхлили круглую клумбу, диаметром полметра. Или открыли канализационный люк, а под крышкой обнаружился засыпанный сточный колодец.
        Я присаживаюсь на корточки, всматриваюсь в жирно блестящую землю. В центре проталины лежит голубая пластмассовая расческа. Банальный гребешок на длинной ручке. Двух зубцов не хватает, на кромке процарапаны какие-то мелкие буквы. А сбоку цена выбита - «11 коп». И пентаграммка - советский знак качества.
        - Мать моя женщина! Тань, это оно?
        - Мряяяяяяу! Мяяяяяяяя!
        - Оно самое. Руки! Без конторских не надо. - Меня перехватывают за запястье.
        Угрюмый кошачий мяв звучит пронзительно и строго - почти костельным хором. Как «Аве, Мария» или даже что-то заупокойное.
        - Замолчали живо! - Таня показывает ближайшей крылатке немаленьких размеров кулак. - Цирля, уйми своих мамзелей…
        - Мееееее… Мрууууу… - огрызается Цирля, слетая с крыши гаража.
        Теперь бывший сугроб окружен крылатыми кошками: они скребут лапами оплывающий снег, топорщат мех и перья, нетерпеливо порхают, огибая по воздуху проталину так, словно она накрыта огромным прозрачным стаканом. Сквозь нежданно весенние запахи пробивается другой, сильный и тревожный - немного ацетонный, немного прогорклый.
        Расческа светлеет, становится желто-прозрачной. Оттиснутый ценник рассасывается, рукоятка вытягивается, на ней проклевывается стилизованный рыбий хвост. По пластмассе неспешно бегут трещинки, превращающиеся в простенький узор. На месте отломанных зубцов вырастают новые.
        - Ручка! Смотри, опять! - Расческа снова меняет размеры и длину. Крылатки уже не мечутся, они сидят вокруг проталины и ласково урчат, чуя подступающее тепло.
        Меня обдает жаром - будто рядом что-то бесшумно взорвалось. Снова сработал аргумент, началось следующее преобразование.
        Расческа стала серебряной - вычурной, украшенной затейливой резьбой. Недостающий зубчик проклюнулся на своем месте. На длинной ручке можно разглядеть тщательно отчеканенный сюжет - дуб в цепях, русалку на ветвях, усатую кошачью голову.
        - Мряу, мряу, мяяяяя!
        - Мама…
        - Дуська, руки убрала, урою! - На моих плечах две крупные ладони. - Не трогай!
        Я падаю на бок, в сырой снег. Лекарственно-гаражный запах усиливается, в нем можно различить спирт и керосин и что-то вязкое, гниловатое. Так пахнет застоявшаяся вода в вазах с цветами.
        - Мрээээ… мяяяяя… мяяур!
        - Цыц! - орет мне в ухо Татьяна.
        А я ведь молчу. Я просто пытаюсь продвинуться вперед, дотронуться до аргумента, своими руками почувствовать, как он снова сменит форму, цвет, материал…
        - Сгоришь же! Там сто градусов, как в кипятке! - Танька Рыжая сама тянется все ближе.
        - Я в перчатках!
        - Ты овца!
        - Мяяяяр! Мяяя… Каррр!
        - Темнеть начал, смотри скорее!
        - Обе в сторону! Быстро! Ползком! - сквозь кошачий вой и наш шепот пробивается еще один голос. Громкий, твердый. - Быстрей, я сказал!
        Меня - и вцепившуюся мне в плечи Таньку - пробуют куда-то утянуть. А мне не надо, чтобы меня трогали, мне не хочется чувствовать этот дурацкий мокрый снег. Я сейчас не здесь и не с вами.
        Я маленькая, мне восемь лет. Мне тепло и уютно, и жар не машинным маслом пахнет, а печеными яблоками, горячим шоколадом и кренделем с сахарной пудрой. А еще - мамиными духами, фиалковыми, в таком высоком флакончике синего стекла, она мне его обещала отдать, когда я вырасту, и ленты мне надушить тоже обещала.
        Ваш снег - неправильный и липкий, он забивается в рот и лезет в уши. Мой снег - хороший, добрый. Он летит в темноте, подсвеченной уличными керосиновыми фонарями. А я стою у окна, на цыпочках, прижав нос к заиндевелому стеклу. Я проскребла себе маленькое окошечко и теперь в него подглядываю. А за спиной тяжелая портьера, темно-зеленая с золотой каемкой, бархатная, на ощупь - почти как мой игрушечный мишка. Портьера держит запахи. И поэтому мне в лицо морозом и зимой пахнет, а в спину - вкусным, сказочным, домашним - пирогами с капустой и вареньем, которые на каждые праздники печет кухарка Луша. Сегодня Рождество, поэтому теплый запах сильнее обычного, это он забивается мне в нос и щекочет лицо. Он, только он. А не этот ваш снег! И говорит со мной сейчас мама, зовет меня так, как никто никогда больше не звал - ни в замужествах, ни в Шварце, ни в жизни нынешней. Меня тогда звали Долли, тихо и ласково, раскатывая нежное «эль» трелью колокольчика…
        - Нахлебалась!
        - Опоздал!
        - Готова! Вырубается сейчас…
        По щекам течет растаявший снег и елозят незнакомые пальцы, снуют от висков к подбородку и обратно. Зачем так? Мама никогда такого не делала… Мне. Плохо. Мама…
        Зубы ритмично постукивают о край жестяной кружки-крышки - у конторского Отладчика оказался с собой термос. А там - горячий чай, с лимоном и капелюшкой коньяка. Не зерничный, а черный байховый. Я сижу на облюбованной Танькой скамейке, обхватив обеими ладонями теплую жесть. Впереди темнеют аттракционы детской площадки - горка, карусель и скрипучие, мягко покачивающиеся в темноте качели. В том дворе, где я три недели назад потеряла сознание, кроме этого всего была еще песочница с навесом-грибком. Остальное - без изменений. Та же дурацкая слабость в руках. Тот же вкус мокрой ваты во рту. Тот же похмельный озноб. Только теперь меня еще и тошнит. Докатилась. Допрыгалась. Трясу башкой и пробую подняться. Сидящая рядом Танька отнимает у меня кружку:
        - Не трепещи, все нормуль уже.
        Я оборачиваюсь. За нашими спинами медленно и очень мирно стелется жиденький белый пар. У развороченного, забрызганного чем-то темным сугроба стоит парень в оранжевой спецовке. Это Отладчик-Табельщик Серега по прозвищу Король, младший брат Гришки Мышкина, того, который единственный из всех российских Сторожевых прозвища не носит. В руках у Сереги огроменный фонарь, на голове - строительная каска. Если кто из мирских глянет в окно, примет Мышкина за аварийного водопроводчика, который в срочном порядке чинит прорванную трубу. А порхающих над его головой крылаток мирские точно видят как стаю ворон. Ну если в мокрой темноте кто-то сможет разглядеть такое количество черных кошек.
        Рыжая звонко ставит термос на край скамьи:
        - Давай руками шевели, согнуть попробуй.
        Я дрыгаю конечностями, бездарно изображаю огромного комара-карамору. Танька довольна результатом:
        - О, молодчага! Перед глазами ничего не двоится?
        - Нет.
        - Теперь вставай. Ножками, ножками… Не боись, здесь все свои.
        Земля подрагивает - так, словно неподалеку включили молчаливую асфальтодробилку.
        Я цепляюсь ладонью за подставленный Танькин локоть, послушно марширую от скамейки до детских качелей и обратно, потом снова усаживаюсь, так, чтобы было видно Серегу и неожиданно образовавшуюся возле гаража траншею.
        - Это… чего? - Я не сразу вспоминаю нужные слова. Вроде на русском говорю, а вот фразу без запинки произнести не получается: - Какое? Кто?
        - Аргумент вскрылся, - тихо и немного торжественно отзывается Татьяна.
        При свете аварийного белого фонаря у нее почти детское лицо. Если бы не сощуренные глаза, то на маску было бы похоже.
        - Девочки, спички есть? - кричит Мышкин, спрыгивая в траншею. Она глубокая - Серега провалился почти по плечи.
        - Зажигалку дать могу! - отвечает Танька.
        - Спасибо, не надо! Мне сухое дерево нужно!
        - У меня колышки есть в сумке! Осиновые! - Слова встали на свое место, а голова перестала ныть. Танька с моей сумкой наперевес быстро шагает к свету фонаря. Мышкин подсвечивает себе факелом, сделанным из осинового колышка. Огонь подрагивает в остатках отступающего белого пара.
        - Всему району внушила, что трубу прорвало. А будут возбухать - еще и запах от канализации приделаю.
        - Тань, что это было?
        - С тобой - передоз, ты эмоций нахваталась, а аргумент - все, разрядился в пепел.
        - Красиво было?
        - Я не видела. Серега тебя в сторону поволок, я за ним, а тут и рвануло.
        - Расческа рванула?
        - Копилка.
        - Кто?
        - Ну расческа, расческа. Аргумент такой. Она на воспоминаниях работает. Выдергивает положительные, лакирует их - так, чтобы только хорошие помнить…
        - А, la tirelire![2 - Копилка (фр.).] - слабо радуюсь я. - Я их со времен Шварца не видела.
        - Ну вот, расческа сдетонировала, тебя задело слегонца, потому что не хрен было руки к ней тянуть. Она же чует, когда ее хотят.
        - Да?
        - Балда, - ехидно отзывается Танька. - Ну как, вспомнила детство золотое?
        - Ага. Дом мамин на Малой Морской, я там родилась. Как я Рождества ждала. И маму… До запаха прямо. - Я сильно затягиваюсь.
        - Счастливая, - вздыхает Танька. - А я только по верхам, две свадьбы и некролог про Сталина. Будто другой радости в жизнях не было.
        - Извини. - Я виновато глажу Таньку по черному плечу пуховика.
        - Да ты чего? У тебя доза больше была, поэтому так и приложило…
        Я лезу в сумку за сигаретной пачкой, цепляюсь пальцами за телефон - на экране три неотвеченных вызова и значок-конвертик. Звонки от Аньки, смс, наверное, от Темки. Забеспокоились! А вот не буду отвечать. Сами без меня ужинайте дальше.
        - Тань, чайку дай? - командует Мышкин, выбираясь из своей чертовой ямы.
        Рыжая звенит термосом, выпускает наружу пряный запах. Мне сейчас легко, настроение беззаботное - как взаправду в детстве.
        - Танюша! Как лимоном пахнет! Как будто весной! Знаешь, я вообще заметила, что все праздники пахнут фруктами! И времена года! Весна лимоном! А зима мандаринами и еще арбузом! Потому что свежий снег - он как арбуз! Скрипит так же! И ты по нему идешь и как будто корочку режешь! Только она не зеленая - а белая! Я вообще считаю, что нужно вывести новый сорт арбузов, с белой мякотью! Чтобы они росли зимой и…
        Рыжая… Нет, прямо-таки Рыженькая Танюшечка медленно-медленно кивает, а потом очень осторожно встает со скамьи, пропадает куда-то. А на ее место так же плавно оседает Серега Король - мягко приземляется, словно новогодняя снежинка. И говорит беззвучное, рот разевает - как рыба в аквариуме. Голоса у него нет. А у меня воздуха нет, мы же сейчас под водой, правильно? Тут так мягко и хорошо, только вот клонит в теплый сон, в котором елочный запах, портьера зеленая, теплые пироги…
        - Дуся? Не спать!
        Я глотаю смесь заварки и коньяка. Потом тру лицо снегом - срочно вытряхиваюсь из опасного, увлекательного, такого страшного сна. Отрицательный аргумент, прежде чем разрядиться и рассыпаться в прах, успел в последний раз сработать, затянуть в лучшие воспоминания. Меня едва не заставили жить прошлым!
        У Сереги Короля есть служебный транспорт. Грузовая «газель». Новая, выкрашенная в сиреневый цвет. На боках кружевные надписи «пирожные», «свежая выпечка», «торты». Правда, внутри - ни разу не кондитерские изделия, сейф с кучей ячеек, переносная химлаборатория и даже холодильник с пророщенными яблочными плодами.
        - Мадемуазель Евдокия! - Передо мной распахивается дверь кабины. Я киваю и остаюсь на месте, наспех объясняя Таньке:
        - …но мужа все-таки больше. Анька его «папой» зовет, прямо с первого дня…
        - Так ты замужем сейчас? Поздравляю.
        - А я тебя с обновлением поздравляю, а то забыла! - Я тянусь, чтобы чмокнуть ее в щеку. Танюха протягивает мне ладонь для рукопожатия.
        - Поздравишь еще. Я как на первый волос буду проставляться, так и…
        - А ты еще не… - Я кошусь на сидящего за рулем Короля. Тот отворачивается.
        - Как-то не пришлось. Дуська, а твой у тебя какой?
        - Мирской, - медлю с ответом, не зная, как объяснить Таньке, что я сейчас замужем за тем самым человеком, который убил ее три месяца назад.
        - Это понятно. Я говорю - какой по счету?
        - Седьмой, наверное, если по паспорту. А если по любви, то… второй?
        А вот и муж, легок на помине: в мобильнике дребезжит очередное послание. Сяду в машину, там прочту.
        - Ладно, Дуська, удачи. Мал?й привет передай. А вообще в гости заезжайте. У меня тут парк на территории, погуляем. Там два к?та живут, полудомашние.
        - Да ты что?
        - Барышни, время! - негромко покашливает Серега.
        - Да откуда же в парке, посреди города, и к?ты? Тань, ты не шутишь?
        - Не приучена, - вздыхает Танька. - Видимо, кто-то из соседей оставил. У меня район веселый, сама знаешь: три Спутника, пять Отладчиков. И хоть бы одна собака дальше своего дома убиралась. В подъездах у себя порядок навели - ну и все, типа дальше им не нужно. Хотя Ростя иногда помогает.
        - Субботин? - Я никак не могу вспомнить прозвище Ленкиного брата.
        - Он самый. У него тут девушка живет, он к ней переехал, перед зимним солнышком. Сам замк?вым работает, у Третьяковки, но там работа - не бей лежачего. Я вот думаю…
        - Девочки! Без вас уеду! - хмурится Король.
        - Сержик, извини, пожалуйста! Я Танюшу с прошлой жизни не видела.
        - Да хоть с прошлого века! Я при исполнении!
        - Ну все, сажусь уже, не злись… - Я умудрилась чмокнуть нашу суровую Татьяну в щеку.
        - Ладно, Дуська, жду. Звони-пиши! - Танька остается на бровке тротуара, готовится махать вслед.
        - «А дельфины скромные… а дельфины черные…» - у Мышкина в машине мурлычет добрая детская песня. Совсем как у Темки, хотя тот их для Аньки ставит, а Серега для себя, потому что у него характер легкий.
        - Пристегивайся, сейчас домчим. - Король на секунду перестает подпевать звонким голосам, потом опять подхватывает: - «…Только тот, кто в сказку верит…»
        Мы в нее не верим, мы ее реализовываем согласно инструкциям и штатному расписанию.
        - Дуся, пока не пристегнешься, никуда не поеду. - Все они, Отладчики, такие правильные.
        - Уже. - Я подхватываю ремень безопасности, звонко втыкаю его в гнездо.
        Кажется, Серега говорит мне что-то одобрительное. Я не слышу. У меня в руках телефон. Там пять неотвеченных вызовов и шесть смс-ок.
        «Женя, ты скоро вернешься?»
        «Женя, мы очень ждем!»
        «Жень, Аньке плохо, приезжай срочно!»
        «С тобой все в порядке?»
        «Сними трубку. Нужна помощь».
        «Женя, я без тебя не справляюсь!»
        Отправитель всех шести - «Артем». Звонила мне «Анька».
        - Сейчас через МКАД рванем, через полчаса дома будешь. - Серега чует мой нервяк.
        Я нажимаю кнопку вызова. Или Анька трубку снимет, или Темчик. Татьяна беззвучно что-то кричит и машет ладонью. Со школьной крыши стремительно поднимается легкая и очень крупная кошачья тень - это Цирля решила вернуться домой, к Старому. Она летит быстро, но мы от нее почти не отстаем.

* * *
        Цирля верещала в мембрану так раздраженно, будто вместо телефона напротив находился посторонний кошак, которого следовало немедленно вытурить из квартиры.
        - Мяур? - отзывались из телефона. - Мрямра?
        - Мя? - переспросила крылатка, усаживаясь на столе в позе фаянсовой копилки.
        - Мряяяя… - ответил Цирлин собеседник. - Савва Севастьянович, она говорит, что на этом все, дальше Озерная домой уехала, на Отладчике. В смысле на машине Отладчика.
        - Я понял. - Старый торопливо стучал по клавиатуре ноутбука. - А спроси у нее, Паша… - Савва Севастьянович помедлил, подбирая формулировку. - Не согласится ли она слетать в еще одно место и там кое-что поискать?
        - Секунду. - Паша вздохнул так, что на линии возникли помехи. - Сейчас переведу. Мр? Мяяяяяя?
        Цирля рявкнула разъяренно, повела крыльями. На столешницу мягко опали три перышка. Два Старый смахнул в корзинку для мусора, одно стал крутить в пальцах - до тех пор, пока кошачье завывание в динамике не сменилось на обычную речь:
        - Мээээ. Савва Севастьянович, она смысла в этом не видит.
        - Понятно. Спасибо.
        Цирля обернулась на стрекот клавиатуры, сверкнула желтыми глазами, потом прищурилась. Снова каркнула в телефон.
        - В общем, Евдокия Ольговна на аргумент очень сильно повелась. Он на нее подействовал как на мирскую. Передоз был похожий. Она чего, в линьку впадает?
        Савва Севастьянович заметил, что у Пашки, даже когда он по-человечески говорит, голос тягучий, с кошачьей хрипотцой. Так и не поймешь: то ли это синдром переводчика, хорошо перенимающего произношение собеседника, то ли он дурака валяет.
        - Гуня, - Старый специально вспомнил Пашкино детское прозвище, ввернул его к месту.
        - Да? - протяжно мурлыкнули в трубке.
        - Цирля перьями везде сорит. Все у нее в порядке?
        Паша снова перешел на кошачий. Обменялся с Цирцеей парой мявов.
        - Это возрастное, Савва Севастьянович. Ей сейчас сорок пять, пожилая уже.
        - Да вижу я, что не котеночек.
        - Это, если по мирским меркам сравнивать, лет восемьдесят, - теперь Пашка не мурчал. - А еще она по Доре сильно скучает. Она не говорила, я так знаю.
        Савва протянул руку, попробовал погладить Цирлю по холке. Крылатка недовольно фыркнула, но с места не сошла.
        - Вы ее погулять отпускайте чаще, хорошо? Она говорит, что когда летает, то ей легче так…
        - Понял. - Старый клацнул ноутбуком, привычно шикнул, обнаружив, что Цирля заслоняет монитор: ведь не умеет же читать, куда лезет? - Спасибо, Паша, выручил.
        - Сав-Стьяныч, если вы закончили, то я у Цирли кое-что уточнить хочу. Она здесь еще?
        Крылатка насторожилась, мрякнула. Гунька заговорил на кошачьем, уже не таким неуверенным голосом. Цирля один раз разъяренно вздыбилась, потом утихомирилась. Савве Севастьяновичу этот аккомпанемент печатать не мешал, однако, когда диалог завершился, он спросил:
        - Это ты о чем с ней, если не секрет?
        - Не секрет. - Паша пояснил, не сразу подбирая слова: - Я спросить хотел. В общем, по одной версии, крылатки еще в Древнем Шумере были, а по другой - у древних иудеев сперва появились. А Цирля оттуда родом. Есть версия, что «Йошкин кот» - не просто мифический персонаж, а с прототипом. Вроде у Иосифа Прекрасного, того, которого братья в рабство продали, крылатки водились, их поэтому так и назвали.
        - Ну и как, подтвердил версию?
        - Наоборот. Цирля мне про Иосифа сказала, но про другого, про императора…
        Савва Севастьянович подумал, что у Иосифа - не императора, а генералиссимуса - крылатки точно жили, прямо на даче. До сих пор в Кунцеве выводок имеется. Правда, не на охраняемом объекте обитают, а все больше так, по соседским крышам[3 - В Кунцеве расположена так называемая «ближняя дача» Иосифа Сталина.].
        - Вы, если что, звоните, ладно?
        - Ты тоже - если что, - согласился Старый: - Я мобильный не жалую, лучше на городской. Меня не будет - Соне передашь, она свяжется.
        - А кто это? - От изумления Паша, кажется, опять замяукал.
        - Помощница. Вроде тебя. - Савва Севастьянович снова принялся за писанину.
        - До свидания! - выдохнуло вдруг в динамике телефона.
        Старый не сразу понял, что это к нему обращаются. А когда спохватился, на всю комнату уже пищали гудки - пронзительные, обиженные. Словно Паша дверью хлопнул, а она стеклянная была, вот и разлетелась на миллион мелких дрожащих кусков. Цирля глянула на Старого и четко сказала:
        - Мрак!

* * *
        Артемчик сидит в кресле у изголовья, мнет задницей ребенковы отглаженные шмотки. Анька в постели - башка под подушкой. Не спит. Монотонно дергает плечами, давясь неслышным плачем.
        - Аня! - Я выпутываюсь из грязнющего пальто, оставляю его на полу в прихожей. - Я тут, я пришла… Маленькая моя, ты что? Маму вспомнила, да?
        - Ничего я не вспомнила! Ты не понимаешь! - Анька высовывает наружу влажную покрасневшую морду. - Просто у княжны Джавахи умерла мама! Я заплакала, а папа зачем-то испугался! И тебя позвал!
        Между креслом и кроватью валяется растрепанный том Чарской. Тот самый, с ятями.
        - Артем, выйди, я быстро! - тихо шиплю я. Могла бы и громко, от этого ничего бы не изменилось.
        - Так ты из-за книжки расстроилась, да? - Я не замечаю припухших, накачанных слезами и обидой глаз. Анька дергает нижней губой - будто пытается отогнать с помощью этого нервного кривляния собственную беду.
        Ребенок. Вот сейчас - ребенок. Из-за неумелого вранья, на которое способны только дети, свято уверенные в том, что сумеют притвориться как следует. «Да ничего я не плачу! Ничего я не испугался! Просто мне ботинки жмут, поэтому больно!» И чем старше мы становимся, тем сильнее верим в то, что способны плакать только и исключительно из-за ботинок. Тем больше шансов, что в это поверит окружающий мир. Взрослый. Недобрый.
        - Да. - Анька отодвигается от меня. Вминает подушку в изголовье, вжимается в нее спиной и подпирает подбородок коленями - словно пробует удержать его от дрожи. А я тем временем плюхаюсь на пол. Мне сейчас тоже так хочется - чтобы спиной в подушку, а лучше - одеяло на нос, и лежать. А вместо этого я пробую не злиться, радоваться тому, что все в порядке. По крайней мере Аньке хочется, чтобы я в это поверила.
        - Анечка, ну… это хорошая книжка, но ведь книжка, понимаешь? Автор так написал, и мы ему поверили. А ведь ни Нины, ни ее мамы никогда не было…
        - Я тебя ненавижу. Ты слышишь? Я тебя ненавижу! Дура! - Анька сжимает кулаки.
        - М-да? С этого места, пожалуйста, более подробно.
        - Я тебя ненавижу, потому что ты меня ненавидишь!
        - Ань, ты продолжай, я вся внимание… - Начинаю рассматривать обстановку в Анькиной комнате - так, словно нахожусь здесь впервые. С такого ракурса и при таком освещении - да. Я же у Аньки по вечерам не бываю. Загляну, скажу «спокойной ночи», и все. А тут довольно странное место, кстати…
        Стол со стопкой тетрадей и остро отточенными карандашами в ощетинившейся подставке. Игрушечный дом размером с хорошую собачью будку. В нем по команде «отбой» замерли в своих кружевных кроватках три или четыре куклы. Маленький, тоже как кукольный, ноутбук. Крышка у него блестит так, что напоминает фортепьянную. Чистая. Недавно протирали… И кукольный дом протирали, и стол. И полки книжно-одежного шкафа - те, что снаружи. Могу предположить, что Анькины шмотки застыли внутри в безмолвном и очень парадном строю. Не то как часовые, не то как конвой. Не то как расстрельная команда.
        - Женька! Ну я же тебе сказала, что тебя ненавижу! - дергает меня ребенок. Мне очень хочется высвободить подол. Брезгливо его вырвать из Анькиной маломерной лапки.
        - Я в курсе, моя радость. И ты знаешь, я тебя тоже ненавижу! - сообщаю я. А потом вдруг начинаю кричать. Хочу шепотом и веско, а получается рваный лай: - За что мне тебя любить? Ты мне хоть раз что-нибудь хорошее сказала? Думаешь, мне с тобой легко? Думаешь, я хотела с тобой возиться?
        Анька молчит. Обхватывает голову руками и клонит ее к вздернутым коленям - словно хочет справиться с тошнотой. Или снова спрятать слезы.
        - А ты не хотела меня брать? Ты меня не хотела брать, да? Ты не хотела…
        - А меня никто не спрашивал, Ань. Мне приказали - я выполнила, - совершенно честно сообщаю я. - Велели взять тебя и позаботиться. Любить никто не просил.
        - Да? - Анька снова смотрит на меня.
        Взгляд у нее совсем не взрослый. И даже не привычно-звериный. Он… как в театре, очумелый совсем. Только там зритель беду персонажа воспринимает как свою. А Анька… Наверное, хочет, чтобы это все было не про нее, а про персонаж. Потому что поверить в такое невозможно. Я и сама в такое не поверила в свое время. Может, этим и спаслась.
        - Да. Мне никто не приказывал тебя любить. Я сама хочу это сделать. Чтобы ты… чтобы тебе было хорошо. Я верю, что ты хорошая, просто тебе плохо. А мне с тобой очень трудно. Ты же не помогаешь.
        - Я помогаю. Я у себя в комнате убираюсь, - отвечает мне Анька. И моргает, но все равно без слез.
        - Да, я вижу. Спасибо. Ань, я знаю, что тебе тяжело. Но мне тоже тяжело, понимаешь? Мы с тобой незнакомые люди, я ничего про тебя не знаю. Я даже не могу понять, ты взрослая или ребенок?
        Угу. Взрослая она, как же. Девчонке восемь. Или меньше? Я никак не могу запомнить, когда у Аньки день рождения. Ну вот хоть убей. Столько документов всяких оформляла, а вот все равно не задерживается эта мысль в голове…
        - Я теперь взрослая. Мама всегда говорила, что, пока она… она есть, я буду маленькая. Даже если стану старушкой. - И Анька рушится сморщенной мордочкой мне в плечо. Так отлаженно… как после сотни репетиций. А я ее обхватываю и прижимаю к себе - тоже так, будто я это делала всю жизнь. Все свои жизни подряд.
        - Ань… Ты знаешь, я тебя все равно очень люблю. Даже когда говорю, что ненавижу или от тебя устала, то все равно. Я тебя понимаю, правда. Тебе сейчас восемь, а мне, когда у меня мама… Когда мне тоже так сказали…
        Я бормочу и глажу. Не ведьмачу, не работаю руками и словами - нам для себя такое запрещено, - я просто говорю Аньке то, что чувствую. Потому что она действительно сейчас маленькая в своей огроменной тоске. Горе большое, а Анька маленькая. У нее беда не по размеру. Великовата.
        - Я все понимаю, честное слово, - бормочу я, с ненавистью глядя на томик «Княжны Джавахи». Только сейчас заметила, что под обложкой - деньги. Тот самый аванс. Я думала, что Анька его спрячет. Да шут бы с ними. Я бы сейчас и эти деньги отдала, и все Артемкины. Только для того, чтобы Анька перестала выть мне в плечо. Не потому, что плечо уставшее, и не потому, что помимо моего плеча есть и другие - куда крепче и приспособленнее для детских слез. А чтобы Аньке не было плохо. Этой сопливой заразе, вот. Наверняка сейчас отревет, вытрет об меня всю морду и скажет железным тоном: «А я тебя все равно ненавижу».
        - Женя, а у тебя тоже мамы нет, да?
        - Да.
        - Так ты же ведьма? Мне мама Ира говорила, что ведьмы долго не умирают. И что она меня к себе возьмет. И не взяла. А почему не взяла?
        - Не знаю. - Это Анька об Ирке-Бархат? - Анечка, так ты ее ждала все время, да? Ну… В общем, у Иры сейчас всякие проблемы, она наверняка хочет тебе помочь, просто не может. Я думаю, она… справится и позвонит…
        - И ты меня к ней отпустишь, хорошо? - требует Анька.
        - Если она придет и ты захочешь жить у нее - то конечно, - вру я.
        - Когда Ира за мной придет, я к ней пойду, а пока поживу у тебя и папы, - соглашается Анька. - Жень, а тебя тоже кому-то отдали, да?
        - Угу. Но я тогда уже в Смольном училась.
        - Как Джаваха?
        - Лучше. Чарская была из Павловского и всех своих героинь туда отправила, а он считался не таким понтовым.
        - А к кому тебя отдали? Тоже к ведьме?
        - К ведуну, Ань.
        - А тебе у него хорошо было?
        - Наверное. Я к нему на каникулы приезжала, на Пасху, на Рождество. У него было имение. Там к?ты жили, мы их в сани запрягали. Мирские думали, что это медведи, настоящие. Боялись, наверное. Ну вот, я так приезжала на каникулы, а потом закончила институт, он меня замуж выдал. Первый раз… А я из церкви сбежала.
        - Женька! - Меня перебивают таким строгим голосом, что понимаю: сейчас мы будем клясться. Целовать святой истинный крест, цепляться мизинцами и всячески признавать себя самыми лучшими подругами на всю жизнь. Быть может, даже на крови, как полагалась во времена моего ушедшего слишком далеко детства.
        - …у тебя мамина фотография есть?
        - Я же тебе ее передала. Не понравилась? Или ты про мою?
        - Про мою! Это не мама! Она никогда так не улыбалась.
        Упс, вот это промашечка! У Марфы сейчас реально мимика и жесты другие. Я это заметила, но решила, что на снимке не видно будет.
        - А это она… это в другой жизни! Я же тебе говорила, у нас внешность остается, а все остальное мы меняем. На всякий случай, чтобы никто не узнал.
        - Точно?
        - Святой истинный крест! - восторженно обещаю я. Ничуть не хуже, чем в Смольном. Даже убедительнее.
        Анька распахивает губы в недетском безнадежном рыдании:
        - А мама… там счастлива была? Ей там тогда было хо-ро-шо?
        - Ну конечно, - наконец-то я не вру.
        Стоять под душем - это все равно, что летать. Намертво забыв о времени и о том, что у нас на редкость идиотская душевая кабинка: современная, очень похожая на лифт или на телефонную будку. Я сперва никак не могла в нее голой входить. Все время казалось, что дверь распахнется, а там соседи по подъезду. Потом привыкла.
        Я тяну к себе полотенце - оно до сих пор немного влажное, еще с вечера, наверное. С тех давних времен, когда я выскакивала на кухню, на Анькину новость о том, что у нас зацвел квадратный корень. Черт, волосы намокли…
        - Артем, вилку дай!
        Я оставляю дверь открытой, а Артем все равно стучит. Прямо об косяк. Всем кулаком, и зажатой в нем вилкой, и…
        - Я готова! - Из-за Артемкиной спины почти выплывает Анюта. Все-таки в платье, да. И даже волосы вьются. Как у меня.
        - А ты куда? Жень, а она куда?
        - А она с нами поедет, - пожимаю я плечами. И, завернув вилку в какую-то тряпку, начинаю ее нагревать. Дыханием, не руками. - Аня, иди, обувайся, пальто красное надень.
        - Шарф не забудь! - ошарашенно напоминает ей Артем. И задвигается ко мне.
        Включаю слышимость:
        - Тема, у нас с тобой теперь такая работа начинается. Вот прямо с сегодняшней ночи. Там много чего будет интересного. И Аньку охранять, и вообще…
        - Хорошо. - Артем пожимает плечами так мощно, словно штангу поднимает. А я только сейчас соображаю, что он уже в ботинках и куртке. Я же на него все это время не смотрела. Вообще весь вечер, наверное. Ну и он на меня.
        - Ты сам все будешь решать. Потому что я одна не справлюсь.
        Вот сейчас надо обязательно смотреть ему в глаза. Чтобы он поверил. И чтобы я поверила.
        - Никуда я не денусь. Не бойся. Все сделаем.
        Артем забирает у меня из пальцев вилку. Гнет ее сперва дугой, а потом в кукиш. Мы молчим, замерев от неловкости - как от слишком яркого света театральных софитов. В тишине вдруг проступает резкий и нежный звук. Словно хрустальный бокал разбили. Это на кухне, на подконнике, у цветка квадратного корня распустился следующий бутон, самый прозрачный.

7 марта 2009 года, суббота
        Никто не помнил, как звали жену
        Из восемьдесят второй.
        «Так, - говорили, - ну, знаешь, ну…
        Та, старенькая… с клюкой».
        У мужа было имен шесть пар,
        Что вспомнишь - то выбирай.
        По паспорту вроде Нодар, Назар…
        По-нашему - Николай.
        В пятиэтажке шепот, как крик,
        Здесь стены тоньше газет.
        На первом чихнули - на третьем грипп,
        Дом ветхий, как тот Завет.
        Казалось, эти здесь жили всегда,
        Привычные, как пейзаж.
        Недели сматывались в года,
        Хозяев менял этаж.
        Кто съехал в Москву, кто в вечный покой,
        Дом заново заселен.
        Жену зовут - «ну эта, с клюкой»,
        У мужа шесть пар имен.
        Растил наступающий месяц - дни,
        А дети - своих детей,
        Как будто кто-то их всех хранил:
        Ни ссор, ни слез, ни смертей.
        Дом спал по ночам, по утрам спешил,
        Пах жареным луком в обед.
        А эти жили в такой тиши,
        Как будто их больше нет.
        Его кто-то встретил дней пять назад -
        Он нес с рыбалки улов:
        Там был вот такенный живой сазан
        И пара смурных бычков.
        Он вышел вчера в придорожный сквер -
        И в шляпе птенцов принес.
        А утром к нему постучались в дверь
        Сиамец и черный пес.
        Жена принимает пернатый дар
        И треплет пса по ушам.
        А странный дед ковыляет в парк,
        Как будто дежурит там.
        Птенцы шебуршат в гнезде из газет,
        Собака спит в кладовой…
        Но снова куда-то собрался дед
        Из восемьдесят второй.
        Уже в темноте он вернулся в дом,
        Нагруженный, как трамвай.
        Котята пищат в глубине пальто:
        «Последние, принимай».
        Стиральной машины кружит штурвал,
        Мурлыкает тишина.
        В кастрюле молочный девятый вал,
        На вахте стоит жена.
        Задраены шторы и даже дверь,
        Как шлюпка - матрас надувной.
        Плывет хрущевка в завтрашний день,
        За штурмана - старый Ной.
        04.04.10
        У Паши ноутбук солиднее выглядел, он за него усаживался - как пианист за концертный рояль. А это тьфу, пудреница какая-то. Да где же тут «Ё» и кавычки-елочки?
        - Савва Севастьянович? - Сперва Цирля вокруг порхала и мурчала, теперь эта пришла. - Вам мой компьютер еще нужен?
        Старый прикинул объем писанины:
        - На часок как минимум, а то и на полтора…
        - Плохо, - без всякой субординации и прочего придыхания отозвалась барышня. - У меня семинар, надо показывать презентацию. Здесь все материалы.
        - Вот оно как… - Савва Севастьянович перечел последнее предложение. И впрямь неладно, нехорошо. Две опечатки и одна запятая пропущена. Сбоку аж каблучками цокнули, юбка колоколом метнулась. Вон как расцвела от нынешней жизни. Была тихая, а сейчас запылала, загорелась. На адреналине, не иначе. Азарт - сильнее всякого амура…
        - У тебя на участке как дела обстоят?
        - Все согласно предписанию и Уставу. Савва Севастьянович, мне надо ехать. Я с этими сегодняшними… проблемами первую пару пропустила.
        - Догонишь свою пару, не переживай. А хочешь - мы тебе справку соорудим.
        - Больно надо!
        Сразу вскинулась, затрепетала. Сразу видно - хороший работник, настоящая московская Сторожевая. За участок отвечает как за собственную совесть.
        - Ты в Шварца? Сегодня Дуся с мужем туда расписываться поедет. Отыщи ее и порасспрашивай. У Дуси про девочку поинтересуйся, ювелирно. А будет возможность с девочкой поговорить, то упомяни в разговоре Иру-Бархат. И посмотри реакцию.
        Хорошую перед ней задачу поставили. С виду простенькую. А на деле совсем даже наоборот - так, чтобы одну информацию собрать, другую подкинуть, третью… В том, что там еще и третья информация нарисуется, Савва Севастьянович не сомневался.
        - После занятий заглянешь, побеседуем. Я соображения по району подкину, а ты расскажешь, как и что у тебя с Озерной вышло.
        После долгого дня и учебной ночи через пол-Москвы лететь ей будет трудно. Но ведь появится, обязательно. И из Дуськи хоть что-то, да вытянет.

* * *
        Анька шагнула от подъезда в заваленный снегом палисадник, мы, как два идиота, ломанулись за ней. Словно со спины прикрыть решили. Теперь Анютка чешет вперед, хотя ржавые сугробы достают ей местами чуть ли не до пояса. Из-за ледяных крошек и уличного песка все время кажется, что по заснеженному пляжу тащишься. Только вместо моря впереди шоссе, а по бокам с одной стороны - кирпичи родной многоэтажки, а с другой - зеленая стена автостоянки.
        - Ань! Ну вот зачем ты туда лезешь, а? - Я машу в сторону ограды.
        - Так к остановке ближе. - Анютка глядит на меня из-под капюшона, как из-под форменного козырька.
        - Ты с ума сошла? Посмотри, который час! Какая остановка, какие автобусы?
        - Троллейбусы. Мама всегда последний троллейбус ловила, если ей ночью надо было…
        Есть у нас такая манера - дежурный транспорт подманивать бедолаге, которому позарез надо, а на такси денег нету. И тут мы выкатываем из-за угла дежурную синюю рогатину. Старенькую, допотопную, но вполне работающую. Наш Шофер уже несколько раз от начальства требовал машину обновить, а то она с шестидесятых годов по Москве катается, в глаза бросаться стала. Но с Конторой легче самому новый троллейбус купить, нежели казенный нормально списать. Только этот транспорт придуман для мирских, сами мы им не пользуемся, неприлично. А Марфа, оказывается, ездила.
        Я лезу за сигаретами, а вместо этого наталкиваюсь на яблочный огрызок, презент Старого.
        - Ань, а что у меня есть…
        - Ты его не выбрасывай, - серьезно говорит Анька. Молодец, сообразила, что яблочко не простое. - Там у подъезда есть урна. Нельзя мусор на улице кидать, мне мама говорила.
        - Анька, ну смотри же! - Добавить «бестолочь» к своей фразе я никак не могу, хотя очень хочется. - Будешь попробовать? Смотри, можно зернышко быстро прорастить, а можно яблоко целым сделать. Это просто, давай я научу?
        - Потом, хорошо? - Анька вежливо шлет меня ко всем чертям.
        К чертенятам скорее, ей по возрасту такие больше подходят. Хотя видок у барышни сейчас почти ангельский - локоны вьются, крупные снежинки на пальто опускаются и даже на ресничках висят. Захочешь такой кадр отснять - выстраивать будешь до упора, а у нее само. Может, она хоть в этом ведьмачит, а?
        - Пошли? - Я делаю шаг вперед, протягиваю руку.
        Анька обходит меня по дуге, прибивается к Темке. И молчит с ним так слаженно, будто они уже азбуку глухонемых выучили и теперь на ней объясняются.
        - Платье отряхни! В снегу все, неудобно будет, намокнешь! И колготки в грязи!
        - Женька, не командуй, ты не генерал. - Она лезет в машину. Сперва на переднее пассажирское, а потом Артемчик жестами отправляет ее назад. Только вот мне кажется, что он ей шепнул тихонько «генерал».
        К институту имени Шварца мы прибываем в гробовом молчании и под звуки звонкоголосой песенки из какого-то детского фильма, отснятого еще во времена Темчикова детства. Анька в окно пялится так, что рискует нос в лепешку сплющить.
        - Анька, нравится? Вот вырастешь, здесь учиться будешь. На кого хочешь.
        Я думала, Анютка сейчас опять брякнет: «А мама в этом доме училась?» - а она увлеклась:
        - Ой, смотри, снеговик не растаявший. А у нас во дворе разрушился…
        - Так это же наколдованный… Студенты ставили, перед практическим зачетом. Специально, чтобы не таял, у них задание такое на лабораторных. Они его в апреле в подсобку занесут, будет под лестницей стоять. Веришь?
        Анька молчит. Видимо, ей в душу запало это детское, легкое, как песенка, волшебство. Темчик дергает меня за плечо.
        - Жень… здесь парковаться или за ворота можно?
        Шварцевский институт расположен в здании бывшего детского садика, территория забором обнесена. Под ближайшим навесом, переделанным из веранды, торчат несколько машин: полдвенадцатого на дворе, у ночного отделения первая пара заканчивается. Вон окна сияют: и в аудиториях, и в бывших дортуарах… тьфу, малышовых спальнях, отданных под общежитие.
        - Заезжай-заезжай. Темка, да не парься ты. Все нормально будет.
        Темке четвертый десяток. Сказать ему детское «не бойся» я не могу.
        - Ты зачем с ним разговариваешь? Папа все равно не слышит…
        Перемена еще не началась, в коридорах пусто. Мы бестолково тюкаем подошвами по кафельному полу, всматриваемся в таблички на дверях. «Аудитория седьмого курса», «кафедра артефактов», на которой никого нет, «читальный зал». Подъем с первого этажа на второй обычный, чтобы случайным гостям в глаза не бросалось, а вот со второго на третий ведет добропорядочная щербатая лестница с чугунным плетением и заезженными перилами. «Кафедра бестиалингвистики». Пусто. В спячку там залегли? Перья чистят? Яйца высиживают?
        - Женька!
        На родной территории мое мирское имя звучит странно. Как собачья кличка. Дуська я, Евдокия… В крайнем случае, Жека-Гадюка.
        - А это семицветка? - Анюта застряла у подоконника, возле длинного ящика с зеленью. У мирских в них бегонии с фиалками живут, у нас граммофончики и семицветики.
        - Она самая. Я еще «радугой» ее называю…
        Анька шевелит губами. Проверяет, все ли лепестки нужного окраса: красный, оранжевый, желтый… Или это она с цветами говорит о чем-то?
        - Хочешь, мы дома такие заведем?
        - Не хочу. - Она смотрит мне за плечо. Видимо, там стоит Артемчик. Вот умеет же человек ходить быстро и беззвучно. К нему спиной поворачиваться неуютно.
        Я наконец узрела надпись «Деканатъ заочного отделения». Ер был приписан студентами, чисто из озорства: и не лень было какому-то обормоту медную завитую букву творить?
        - Жень, пришли вроде? - Темка говорит, не слыша своих слов. И моих тоже.
        А у него ладони такие теплые. Ну прямо как в дамских романах описывают: широкие, надежные, крепкие. И с обручальным кольцом от нашего фальшивого брака, которое смотрится весьма убедительно.
        - Мы сюда идем? - Анька тянет на себя деканатскую дверь.
        - Оставайся здесь… оба оставайтесь! - От Темкиного свитера даже искры полетели. А я уже рвусь в бой, в смысле - тихо и вежливо вхожу в помещение.
        У секретарши такой вид, будто ее вытряхнули из музейной экспозиции про быт и нравы начала двадцатого века, наскоро опрыскали модным парфюмом, но при этом забыли разбудить. А сон ей снился хороший, а потому глаза - веселые.
        - Дуся? А я тут вас в кино недавно видела. Лет тридцать назад, наверное. Хороший был фильм, названия не помню. А вы сейчас снимаетесь?
        - Нет, я сейчас преподаю. У меня ученик за дверью. На сегодня назначено.
        Она кивает и начинает быстро листать ежедневник - кожаный, дорогущий, с грошовой наклейкой в виде бабочки. Крылья у бабочки не трепещут, хотя могли бы…
        - Так это у вас Марфина девочка теперь живет?
        - А что?
        - Хорошая девочка?
        - Ну… наверное, - рассеянно отвечаю я. Потом спохватываюсь: - Хорошая, очень хорошая… Она с нами приехала. Хотите посмотреть?
        - Не сейчас!
        - Темка! - Я иду в коридор. Анька мельтешит, поправляет волосы и шелестит оборками.
        - Стой здесь, тебя не звали, - мстительно улыбаюсь я. И прикрываю дверь.
        - Артем Викторович, декан и ректор уже здесь. Секундочку! У вас что - глаза, уши, рот? - Секретарша оценивающе глядит на Темкину физиономию. Красивый у меня муж, бывает.
        - Уши, - тороплюсь я. Вообще-то мозги у него в отключке, но про это вслух не говорят.
        - Открывайте. Спасибо. В коридоре подождите. Я вас позову.
        Я перед уходом на Темку глянула. А он мне подмигнул.
        Анька стоит у подоконника в почетном карауле: стережет взметнувшееся зеленое пламя граммофончиков. У этой ботвы есть второе название - «вечный звон». Как начнут мелодию вытренькивать, так не уймутся, пока самим не надоест. У Марфы они жили на кухне, на холодильнике. Мы их потом в ветку пластмассовой сирени превратили, уже после Казни. Здешние не такие ухоженные, бутоны помельче, а голос тише. Играют вразнобой - каждый кустик наяривает свое. В казенной обстановке всегда так. Народ туда-сюда шмонается, у всех и каждого настроение ловить - ни один цветок не выдержит, загнется на корню. Я бы на их месте точно загнулась.
        - Женька?
        - Не мешай!
        Ну и чего я так раскисла? Подумаешь, ученичество. Меня расстреливали однажды, там куда страшнее было. А тут только бумаги подписать. Прежней жизни не будет, это факт, зато я сама у себя останусь. Со всеми страхами и радостями, заморочками и опытом. И с воспоминаниями тоже.
        Тишина смыта густым колокольным гудом - в Шварце теперь так на перемену звонят. За углом начинает оживать толпа, народ вываливается из аудиторий и лабораторных, разминает ноги и прочищает мозги.
        - Анька, я скоро! - Я бросаю свою семейку. Хоть по-ненастоящему, хоть на пять минут.
        Под лестницей в окружении сломанных парт и покалеченных стульев высятся пепельницы на тонких ножках - из тех, что полвека назад охраняли дорожки парков и санаториев. Левая пока пустует, у правой стоит Танька Рыжая.
        - Дуська, снова-здорово! - Меня бодро хлопают по спине.
        У нас всегда: можно своего камрада пару лет не видеть, а потом за день повстречать три раза подряд.
        - Ты тут чего делаешь, Тань?
        - Зинаида позвала, на семинар. Она в этом семестре по «Аргументам и артефактам» практику ведет. Зизи про сегодняшнее узнала откуда-то. Сразу позвонила. Презентациями своими задрали уже, - с гордостью, замаскированной под смущение, сообщает Рыжая.
        Ешкин кот! Зинка дрючит студентов, небось даже в зачетках расписывается, Татьяна рассказывает про подвиги и - не сегодня, так завтра - даст интервью корреспонденту «Сторожевого» или накатает статью в «Артефакт». А у меня что? Марш-бросок от дома до рынка через химчистку? Почетный караул у холодильника? Бессменное дежурство у гладильной доски?
        - Я твою мал?ю сейчас в коридоре видела. Не узнала меня. Вы ей память не промывали?
        - Я хотела, а Старый запретил.
        - Правильно. Малолетка, у них организм хрупкий. Ты ей тоже не промывай. И с волосами что-нить сделай, а то они сосульками.
        Какого лешего?! Я сегодня Аньке лохмы ее крысиные мурыжила как в лучшем салоне!
        - А ты тут чего крутишься? Мал?ю привезла, институтом похвастать?
        - Нет, - я мну в руках пачку. - Я… у нас посвящение сегодня. Мужа в ученики беру.
        - Дуська, а мужа ты давно знаешь? Что так быстро в ученики-то?
        - Полгода. - Я старательно закуриваю, стараясь провозиться подольше.
        - Дусь, ты уже оклемалась? Давай сядь, если голова кр?гом. - Она делает шаг в сторону, выискивая среди стульев самый надежный. - И как, хороший муж? Покажешь?
        - Нет. То есть - да. Вы знакомы уже.
        - А когда мы успели?
        - В «Марселе», в октябре, когда Ленку в последний путь провожали.
        - Славно гульнули, ничего не скажешь. Гуню тогда шлепнули?
        - Тогда… - Я сигарету не гашу, а почти комкаю.
        - Так там ведь только наши были, и вс?… Или я путаю?
        - Не путаешь. Ресторатор. Ну, Артем… - ежусь я. Танька знает, кто ее убил.
        - Тот, который стрелял? - улыбается Таня. Мне кажется, что вместо новых зубов у нее во рту стальные коронки.
        - Он самый. - Я разглядываю ободранный линолеум. Возле пепельниц он весь в мелких подпалинах - искрами прижгло. Густой узор, плотный.
        - А, вот оно что. - Татьяна резко, одним движением, гасит бычок и начинает подниматься по лестнице. Спина напряжена: будто она ждет, что я сейчас выстрелю вслед.
        В коридоре я напарываюсь на группку студентов: две барышни и четыре кавалера, возрастной разброс от двадцати до пятидесяти, настроение у всех одинаковое, деловое и веселое одновременно:
        - Бестий пересдал или опять завернули?
        - А когда пересдавать, объясни, пожалуйста? Март месяц, Чеширыч в загуле…
        - Слушай, я не могу! Он лекции строит по принципу «что вижу - то пою», несет ахинею!
        - Господа, я решительно не понимаю, как мы эту ересь вообще сдавать будем?
        - Славик, ты что? Ересь на первом курсе сдают, в летнюю сессию.
        - Не прискребайся, я в фигуральном смысле.
        - Наше счастье, что этот ящер теорию ведет, а не практику.
        - А про практику, Маня, молчи лучше!
        - Манька, ну не напоминай ты ему, не будь мирской. У него по молодильнику хвост. Не растут яблоки, хоть тресни. На кафеле растут, на паркете тоже, а в аудитории линолеум на полу, сквозь него росток не пробивается!
        - Стоп! Слава, а ты как пальцы держишь? Какая рука рабочая, левая или правая?
        - Правая.
        - Тогда смотри: вот так вот пальцы гнешь, до упора, семечко на них ставишь. Манька! У тебя стрелка на колготках, смотри!
        - Ой, длинная какая! Слушай, как думаешь, что легче - зашить или зарастить?
        - Мальчики, вы идите. Ну конечно, зарастить. Только на ноге опасно, если не уверена…
        - Знаю, что опасно. Но у меня молния на сапоге заедает. Томка, можешь?
        - В общагу сбегай, переоденься. Туда-обратно две минуты, сто раз успеешь.
        - Не две, а пять. А у нас Кошкин сейчас, он не любит, когда опаздывают.
        - Да, Кошкин - это жестоко. Маня, а вообще это странная мысль. Смотри, у нас все предметы как предметы. А кого ни спросишь «что в сессию сдавать?», любой скажет: бестилингву, артпрактику и Кошкина… А теперь представь, что в дипломе так и напишут: «бестиалингвистика» - двенадцать, «практическое артефактоведение» - одиннадцать, «Кошкин» - двенадцать.
        - По «Кошкину» больше десятки нереально получить, - вмешиваюсь я.
        Приземистая кудрявая Маня и ее собеседница поворачиваются, смотрят на меня и дружно фыркают. Совсем по-девчоночьи. Хотя Манечке ну точно уже под полтинник.
        - Шестьдесят лет назад знаете как мы Кошкина звали? - Маня трясет лиловыми кудельками и смотрит вопросительно. А ее товарка - юная, но такая хрупкая и строгая, что в ней легко разглядеть недавнюю старушку, поправляет бусики и говорит:
        - Крысолов…
        - Его сейчас тоже так зовут, да?
        - Нет, - усмехается Манина подружка. - Сейчас Кошкина чаще Мышкиным зовут. Евдокия, вы меня не помните, наверное? Я Тамара из Северо-Восточного.
        - Помню, конечно, но вот не узнала. Вы так обновились хорошо. - Вот как, оказывается, выглядит Ленкина сменщица. - Очень приятно, Тамара. Будем еще раз знакомы. Это вы теперь вместо Лены работаете?
        - Да. А это вы Марфину дочку усыновили?
        - Ой, а расскажите! - Кудлатая Маня еле дожидается моего кивка. Тянется ко мне, как цветок к солнцу, всеми своими кудрями, бусиками, оборками на пестрой шерстяной юбке. - Такая девочка хорошенькая, маленькая совсем! Жалко ее, правда?
        - Тяжело с ней? - пожимает плечами Тамара.
        Мне не нужно ни добродушного любопытства, ни осуждающей поддержки.
        - Анька - прелесть. Очаровательный ребенок. Маня, пардон, у вас чулок пополз.
        Я откатываюсь на запасные позиции, к окну с цветами и строгим Анюткиным отражением. И только сейчас замечаю на стене прямоугольный плакатик «Курить можно!».
        - Ань? Все нормально?
        Анька поворачивается, трет замерзший нос:
        - Я есть хочу. И в туалет.
        Она благополучно растворяется за дверью с казенным кокетливым «Les femmes»[4 - Дамы (фр.).], а я остаюсь снаружи, в компании нерешенных проблем. В недрах нашего благородного заведения должен существовать буфет. Сейчас скормлю ребенку какие-нибудь внезапные сосиски, а за неимением буфета забурюсь в общагу, прошвырнусь по комнатам. Кто-нибудь да накормит. Не пропадем. А потом очередная Тамарка или Танька будет кривить губы. Дескать, хреновая из Дуськи опекунша, ребеночек-то у нее голодает и по чужим общагам скитается.
        - Женя!
        Артемчику я сейчас радуюсь просто как родному.
        - Заяц! Ты меня слышишь? Погоди, сейчас звук прикручу! Зай, у нас Анька голодная! Сделай что-нибудь, а?
        - Женя, тебя бумаги просят подписать.
        - Сейчас, Темчик. - Я полирую взглядом стекло. Странно, что дом, гаражи и забор на месте стоят, назад не убегают - как в окне вагона. Потому как ощущения знакомые: запоздалый страх за уже принятое решение и неизвестность впереди. У меня такое было, в германскую, когда я в девятьсот четырнадцатом году первый раз в санитарном поезде ехала. Там страшно было до кислятины во рту, только еще пол под ногами дрожал, а деревья с деревнями назад убегали, в тыл.
        Из логова дамской сантехники величественно выплывает Анютка. С пышным, болезненно-белым бантом на увядших кудрях.
        - Мне одна тетя повязала. Прямо из бумаги, из рулончика. Превратила в ленту! Женька, а ты так не можешь, да?
        - Я не могу? Я могу!
        - Пап, правда красиво?
        Темка трясет башкой. У него в ушах звенеть начало, автоматически - оброк временной глухоты именно так срабатывает.
        - Ну что, идем?
        - Идем! - кивает нам настоящий шелковый бант на Анькиной макушке. Если заклятие вовремя не снять, то он так и будет торчать, словно приклеенный или прибитый.
        Шварцевского ректора я вижу первый раз в его нынешней жизни. Совсем молоденький, чуть ли не ровесник Гуньки. Только не рыжий, а белобрысый. Язык сам поворачивается эдакую прелесть «Ванечкой» назвать, а приходится по субординации:
        - Доброй ночи, Иван Алексеевич!
        Он продолжает что-то строчить в большом блокноте, покусывая насаженный на макушку одноразовой ручки пластиковый колпачок. Рядом лежит еще одна ручка, из дорогих и статусных, тоже изгрызенная. Почерк у Ванечки Алексеевича корявый и старческий - недавно из спячки вернулся, пальцы еще не разработались. А у Темчика почерк размашистый, лихой. Привык договоры и приказы подписывать, теперь на автопилоте точно так же рукой ведет. А в ней, кстати, не «паркер» и не прочая пафосная требуха, а огрызок синего химического карандаша. И Темке от этого так тревожно, что он не сразу замечает, что его собственная лихая виньетка, выведенная на первом экземпляре, сама по себе проступает на второй и третьей копии.
        Грифель у карандаша мокрый, жирный, а я его все равно обхватываю губами. Так скрепляют хорошие договоры - не кровью, а слюной. Тоже крепко держит.
        «Озерная Е. О.». Завитушка выходит кривой и спутанной, повисает, как клочок волос на щербатой расческе. Все, поздняк метаться, я взяла на себя всю ответственность. Юркая секретаршина лапка выдергивает у меня бумагу - слишком быстро, так, что грифель цепляется. На всех трех экземплярах остается одинаковый синий штрих. Как тропинка в снежном поле.
        Справа от меня мощно шевелится Темкино плечо. Слева торчит Анютка, кивает старорежимным бантом, тяжко дышит под грузом любопытства. По другую сторону стола свидетели - Спутник, Отладчик и Смотровая, рыжая Зинка, моя давняя приятельница. Последний раз мы с ней на Марфиной Казни виделись. Интересно, у Зизи мозгов хватит не спрашивать меня про Анюту?
        - Готово? - интересуется ректор Ванечка, не отрываясь от своей писанины. - Ну хорошо. Господа, кто-нибудь желает чаю или кофе?
        - Нет, спасибо. - Мы дружно грохочем стульями, свидетели остаются за столом. Зина машет мне пятерней - подожди за дверью, сейчас выйду, все обсудим.
        - Папа, это все, да? - интересуется Анька, расправляя складки зря напяленного парадного платья. Темка недоуменно кивает, Анютка снова вздыхает. - Женька, а куда мы теперь?
        - Домой спать. Тебе в школу рано, а мне вообще работать пора. Иди к машине, папа сейчас тебя отвезет и дома покормит.
        Артем внимательно смотрит, как я шевелю губами. Потом берет Аньку за руку. Они молча уходят. Такое ощущение, что это Аня, а вовсе не я Темку в ученики взяла.

* * *
        Нынешней ночью в институтском буфете выдался рекордный неурожай сосисок. Мы с Зинкой сосредоточенно гоняем чаи и кофе, закусывая их табачным дымом, светским трепом и ирисками «Золотой ключик». Начавшаяся пара разметала студентов по аудиториям и лабораторным закуткам, выволокла их на практические занятия в бывшем детсадовском дворике, очистила нам место для размышлений и разговоров. В буфете висит дымное облако тишины. К окнам прилипла ночь - и все тянется, тянется. Не хуже, чем моя ириска.
        - Приезжаем, оцениваем обстановочку, начинаем координироваться. Туда-сюда провозились, час прошел, а собачки все не видно. - Зинка берет ложку и начинает гонять по своему стакану стаю мелких чаинок. - Причем, Дусенька, странное дело: призрака нет, но все его чуют. Такой, знаешь, запашок там специфический висит. Ни с чем не спутать, comprens?[5 - Понимаешь (фр.).]
        - Понимаю… - Я тщательно киваю головой, набитой мыслями средней степени тяжести.
        О чем мы вообще? Зинка про своих практикантов толкует. Что-то они там сдавали, дежурство по району, что ли?
        - И колбасой его даже приманивали - никакого толка. Провалился сквозь землю и сидит там. А рукой на него махнуть, как ты понимаешь, категорически нельзя. У мирских еще не паника, но уже слухи. И как нам тут быть, милая моя? Что прикажешь делать? - Зинка смотрит на меня хитрыми глазами. Знает ответ. А я в полном ступоре, не хуже, чем Зинкины практиканты. Пялюсь на дно своей кофейной чашки, будто хочу узреть там истину, а не мутные бессмысленные следы молотых зерен.
        Мысли лениво складываются в условия задачи: спальный район, по которому, как у себя дома, ни с того ни с сего начинает разгуливать призрак собаки. Величиной примерно с танк или джип, как и полагается призракам. Пока мирские с псом не столкнутся, не ткнутся в его нежилую суть, как в паутину, призрак остается невидимым. А как только его кто-то заденет, чертова псина начнет материализоваться в воздухе и вызывать у мирских стресс и панику.
        И кто же из московских Сторожевых усопшую собаченцию из могилы позвал и по какой именно холерной надобности? Вот в декабре Ленка, подружка моя, свою покойную кошку с того света вытащила, но ей это реально было нужно - Ленку тогда чуть не убили. Там не то что кошку, черта лысого помянешь. Главное, потом черта отправить на заслуженный отдых. В противном случае зверюга сама будет таять в воздухе, но постепенно, сперва хвост, потом лапы. Чем старше призрак - тем медленнее он растворяется. Собачку, судя по Зинкиному описанию, похоронили лет тридцать назад: она двое суток по дворам металась.
        - В жизни не догадаешься, милочка, что мы сделали! Староста группы, Анохин Дима, весьма рафинированный юноша, срывает с себя ботинок, швыряет его в сугроб и кричит «Апорт!». И получилось! Шавка явилась как миленькая! Мы глазам не поверили, пока ботинок по воздуху не поплыл. Собачка им поиграла и Диме обратно отдала. Мы ее поблагодарили и отправили на покой. И кому такое в голову взбрело? Вызвать животное, поиграть и бросить! Это же не по-людски! Не по-мирски даже!
        - Зинуля, а это когда было?
        - Недели три назад, перед Днем всех влюбленных. В пятницу. У меня практиканты по средам и пятницам до конца семестра будут.
        - А где? Тут под боком?
        - Ну что ты! На улице Беллинсгаузена. Это северо-восток.
        Улица Беллинсгаузена - длиннющая, километра в два. Ее поделили в свое время - четная сторона на Ленкином участке, а нечетная отошла к Марфе. То есть ко мне…
        - Дусенька? - Зинаида ласково стучит ложкой о пустой стакан. Лучше бы взяла и мне по лбу врезала! - Тебе нехорошо?
        Не то слово, как нехорошо. Курица слепая, ворона недоделанная! Кретинка, корова, бестолочь! В общем, много я себе могу ласковых слов сказать. А можно коротко: без-дар-ность. У меня дар, моя суть и смысл жизни, утекает куда-то. Шляясь по Беллинсгаузена туда-обратно, я какую-то дохлую шавку унюхать не смогла.
        - Ты чего так расстроилась? Милая моя, это абсолютно нормально. Даже в обычной ситуации, пардон, устаешь с ними. А ты - тем более. Когда Витюша был маленьким - я тоже точно так же уставала.
        Да на фига мне этот ваш материнский опыт сдался? Я не мать и никогда не смогу стать ею для Аньки. У меня не получится, Аньке этого не хочется.
        - Зина, ты меня оглушить можешь? На пару минут.
        - Конечно. - Зинаида удивленно приподнимает нарисованную бровь.
        Ровный тупой шум, как от закипающего электрического чайника. Только он никогда не отключится. Я барабаню пальцами по столу, сперва медленно, потом с силой. Больно, а звука нет. Ладонью по столешнице, наотмашь. Зинка шевелит губами. На рыбу похожа. Освещение стало аквариумным, застоявшимся, подернутым илом. Ладонь болит, ложечка и чашка сдвинулись, на салфетке цветут кофейные пятна. А больше ничего. Двигаться сложнее, как под водой. Сразу встать из-за стола не получается. А он так машину водит, на работе сидит… Артем так живет. Только потому, что я за него это решила.
        - Дуся? …рошо? Что с тобой… ой… - Шум в голове стихает.
        За окном отчаянно скребутся ветки. В подсобке буфета воет сладкоголосая попсовая канарейка. По коридору шаги. С ума сойти, сколько всего я сейчас могу услышать!
        - Спасибо большое, Зизи.
        Я сливаюсь. Сыплю слова вперемешку. Рассказываю про исчезнувшие силы, про чужую ворону, влетевшую к скандальной семейке, про то, как я водку превращала в постное масло и томатный сок, как призрак Зинкин не смогла унюхать. Я жалуюсь и прошу совета, но при этом тщательно увожу разговор от топкого болота моей семейной жизни. Зинка талантливо охает, подавая реплики ловко и резко, как теннисист свои дежурные мячики. А потом пускается в интимный шепот:
        - Скажи, а ты не в пикантном положении случайно? Когда я носила Витюшу, то дар точно так же себя вел. Мало того что токсикоз! Сто лет прошло, а до сих пор вспомнить страшно. Даже не сто, сто десять. Так ты не в положении?
        Я в жопе. Это можно назвать пикантным положением?
        - Мы осторожные. Он уже не мирской полностью, от такого опасно детей…
        - Ну почему? - рассеянно откликается Зинаида. - Пока ученик в полную силу не вошел, он еще… ну, в смысле, подходит на роль отца.
        - А просто так, без токсикоза ты никогда такой дохлой не была?
        - Нет. Ты извини за нескромный вопрос, но у тебя нынешняя жизнь какая по счету?
        - Пятая, Зизи. Четыре смерти и пятая жизнь.
        Зинка вежливо молчит. Потом выдыхает:
        - Видишь ли, ma chere, говорят, если часто линять, то срок жизни сокращается. А у тебя четыре раза за век было!
        - Ну и? У тебя самой трижды, и у Ленки три, а у Таньки-Грозы вообще пять, кажется! - Я помню теорию о том, что у обычной ведьмы бывает где-то от пяти до двенадцати жизней. В среднем - семь полноценных. Иногда случаются исключения.
        - Ну конечно, - очень ласково говорит мне Зина. - Я ведь просто… пардон… Я только предположила, как версию.
        - Дура ты хренова… - Я снимаю с пустующего стула свою сумку.
        Зинка не возражает:
        - Да хоть четырежды дура, Дусенька. Ты аккуратнее, пожалуйста.
        Я вылетаю из буфета, как безбилетник из троллейбуса, петляю по коридорам и лестницам - словно хочу запутать, сбить со следа собственный страх. В гардеробе меховые рукава пальто сами тычутся мне в ладони, словно ждут, что я их поглажу. Соседний крючок, на котором висели Темкина куртка и Анькино пальтишко с романтическим капюшоном, крепко, надежно занят чьей-то тяжеловесной дубленкой. И мой крючок тоже скоро займут, когда я уйду, и место мое - точно так же…
        Перестаю плакать, и застегиваюсь на все пуговицы, и давлюсь сырым воздухом как отсыревшей сигаретой, и разминаю пальцы, подлавливая частника. Не знаю, какое у меня лицо, но водила всю дорогу молчит, предоставив диджею право развлекать меня в эту «чудесную предпраздничную ночь». Неведомый диджей сам понятия не имеет, до чего же нынешняя ночь чудесная.
        Я исчезаю в недрах местного ночного супермаркета, оставив после себя некрупную сумму на чай и небольшую удачу на пару дней. В магазине, не отходя от кассы с ее жвачками, шоколадками, брелоками, гондонами и прочими одноразовыми безделицами, начинаю работать. Праздник к нам приходит, женский и международный, конфетный, букетный и алкогольный. И я сделаю так, чтобы этот дурацкий день реально был бы праздничным, а не только хлипким, скользким и мартовским.
        Я мечусь по районам: вкручиваю мозги, поправляю планы, белю мысли. От ладоней валит пар, из кармана периодически вываливается так и не пригодившийся мне газовый баллончик. Не знаю, как там с третьими петухами, не предусмотренными условиями мегаполиса, а до первого трамвая я не справляюсь, хотя и запускаю транспорт чуть раньше, чем полагается по расписанию. Потому что его люди ждут, им холодно и довольно тускло. Пресловутая остановка почти рядом с нашим домом, и я вламываюсь в родную квартиру, иду тормошить Артемку. С такой силой, будто у нас тут и впрямь настоящая боевая тревога, а не учебная.
        Стучать в дверь Артемкиной комнаты бессмысленно: он не услышит. Но я все равно несколько раз прикладываюсь костяшками о косяк, а только потом надавливаю на дверную ручку. Дальше двигаюсь как заводная мартышка: пальцами нажать на выключатель, потом три шага влево к окну - форточку закрыть, потом вперед, к дивану - тронуть Артема за плечо несколько раз подряд. Потом я обычно свинчиваю из комнаты, к Аньке, которая к тому моменту просыпается под звонкое кряканье будильника. Сегодня спешить не надо. Я сижу на краешке стола и смотрю, как Темчик барахтается в сползшем одеяле, как трет глаза и одергивает футболку. Теплый такой, какой-то детский совсем. Словно малыш, который уснул в плацкартном вагоне, а его взрослые среди ночи тормошат, торопят - скоро поезд на нужной станции затормозит, а там стоянка три минуты, надо успеть одеться, собраться и выйти на перрон. Карапузу на их доводы плевать, он сон свой не досмотрел и вообще не понимает, почему вместо родного шкафа и обоев - полутьма, вагонный стук и незнакомые люди везде храпят.
        - Жень? - удивленно зевает Артем. Я подкручиваю слышимость.
        - Зайчик, пошли скорее звездить, пока не рассвело!
        Он смотрит на два треснутых компакт-диска, которые я приволокла с местной помойки. Поцарапанные как раз легче ломаются, быстрее превращаются в крошечные зеркальные осколки, из таких удобнее запускать звезды. И пусть, кто хочет, тот и говорит, что ученикам на первой практике лучше показывать вещи попроще. По мне, так начинать надо с красивого.
        - Просыпайся, сейчас учиться начнем. А то ты потом на работу уедешь, будет некогда. Сейчас тебе кофе сварю, хорошо?
        Я не двигаюсь с места. Если встану, то сразу подойду к нему и начну обнимать. Или чего похуже. А нам нельзя, мы же решили… Дурни.
        Артем улыбается - почти весело, совсем как в те времена, когда у нас с ним роман был:
        - Мне, пожалуйста, две ложки сахара, три ложки мышьяка.
        - А стрихнина с горкой сыпать? - фыркаю я и спрыгиваю со столешницы.
        - Да, с горкой. А цианистого калия по вкусу, но не переборщи.
        - Так точно, mon general! - Я оседаю в торопливом реверансе.
        Он встает, подходит ближе. Прищуривается - как прицеливается. А я полирую взглядом пол и босые Темкины лапищи сорок последнего размера. И разочарованно вздрагиваю, когда меня гладят по голове.
        - А кураре и яд гюрзы тоже в кофе добавлять? - жалобно шучу я.
        - Обязательно… - Артем уходит из комнаты. Я остаюсь на месте, памятником идиотке.
        - Мерси! - все так же торжественно и тихо раздается из коридора.
        Корявое «спасибо», произнесенное без малейшего намека на нужный акцент, это одно из тех пяти слов, которые Артем знает по-французски. Остальные четыре: liberte, egalite, fraternite. И еще - «Марсельеза».
        Воздух на улице сырой, как в раздевалке бассейна.
        - …мысленно проведи траекторию. Ну как в бильярде, когда кий берешь…
        - Прицелился. - Артем вглядывается в заляпанное черными тучами небо. В такое звезду запускать жалко - долго она там не продержится, через четверть часа затухнет.
        - Зажигай! - Машу рукой, объявляю старт.
        Темчик подбрасывает на ладони осколок компакт-диска. Ждет, когда тот мелькнет в фонарном свете, забликует. Блеск надо удержать, глаз с него не спускать, не отвлекаясь на упавшую в снег уже ненужную пластмасску.
        - Держи… - шепчу я, глядя, как в воздухе трепещет серебристое пятно, похожее на не существующего в природе лунного зайчика. Будущая звезда совсем рядом, до нее можно дотронуться рукой, ощутить под пальцами щекотливое тепло - как от газировки. Темчик так уже делал с третьим и четвертым осколком. А первые два не задержались, упали в снег. Для новичка это нормально.
        Призрачное серебро мотается влево-вправо.
        - Темочка, родной, держи… - сиплю я. Темка встряхивает кулаками, комкает воздух.
        Я смотрю на тонкую заготовку утренней звезды, мысленно подталкиваю ее вверх. Ветер подхватывает искорку, тащит ее в корявые ветки ближайшей березы, которая радостно шуршит в ожидании добычи. Треск, крошечная вспышка, запах керосина. Звезда кончилась, так и не загоревшись в хмуром предутреннем небе.
        - Ну вот за…зачем? - медленно интересуется Темка, заменив в последнюю секунду матерное слово приличным.
        - Машинально. - Я вытаскиваю из кармана следующий осколок диска. - Извини.
        Артем резко подбрасывает его на ладони. В воздухе вновь бликует серебристая чешуйка - как осколок разбившейся елочной игрушки. Я отворачиваюсь, гляжу на скучную стену ближайшего гаража, вспоминаю, как осенью мы бродили по звонкому от инея маленькому парку и зашли погреться в тир. Я выбила все десять пулек, навешала звонких щелбанов рыбкам, зайчикам и движущимся по конвейеру желтым уточкам. Я не промахнулась, а Темчик трижды промазал, причем на пивных жестянках, в которые дошкольник может попасть. Случайно так не сделаешь. Только нарочно. Особенно если ты умеешь стрелять не только из игрушечной «ижки». Он тогда проиграл, чтобы я победила. А теперь я таскаю у него из-под носа учебные звездочки.
        - Темочка, давай!
        Артем не отвлекается, не отвечает. Я всматриваюсь в мрачное, не желающее светлеть небо. Аккурат над перекрестьем электропроводов тихонько трепещет, наливаясь оранжевым светом и уменьшаясь в размерах, игрушечная звезда. Она летит все выше, строго по невидимой дорожке, словно Темчик попал пальцем в небо, пробил в нем дырку, и теперь звезду затягивает туда, как в водоворот.
        В начале марта солнце встает в седьмом часу утра. К этому моменту среди сырых туч весело болтается одиннадцать учебных звездочек. Моих там всего три. Остальные Темка зажег! Сам!
        В это утро я засыпаю стремительно, не дожидаясь, пока Артем с Анюткой свалят из квартиры навстречу учебным и трудовым подвигам. По коридору расползается коварный запах омлета и особо стойкий гнусавый голос мультперсонажа. А я уже окопалась в недрах родной кровати и провалилась в сон.
        Кадры последних суток торопливо мелькают, как пейзаж в вагонном стекле. Жанровые сценки причудливо тасуются у меня перед глазами: квадратный корень зацвел, Анька над книжкой плачет, расческа в сугробе проклюнулась, на трех экземплярах договора моя подпись проступила. Пачка денег в томике Чарской, крылатая кошачья тень в сыром небе. И теплые звездочки надо мной и Артемкой. Кружатся от усталости.
        В спальню вроде бы заходит Артем, ставит на тумбочку что-то стеклянное, деликатно звякнувшее. Там горячий чай или кофе. Таким чаем лечат не только простуду, но и одиночество, неуверенность в партнере. Принесенный в постель кофе вносит ясность не только в мозги, но и в отношения. Сон накрывает меня жарким одеялом. В заслуженной дреме я все время помню: рядом теплая кружка.
        Мобильник выплевывает мне в ухо веселую до отвращения песенку из детского мульта. Анька. Я сперва хватаю телефон, потом открываю глаза. Мое первое «Алло!» получается не только хриплым, но и насмерть обиженным: на тумбочке стоит ваза с торжественными до траурности алыми розами. Под ней открытка с приторной позолоченной восьмеркой и типографским, на некролог похожим, текстом.
        Восьмого марта от души
        Цветы и поздравления.
        Пусть наступившая весна
        Подарит восхищение.
        На свободной от этой галиматьи половинке открытки Темка торопливо и очень правильно нацарапал свое, честное. «Женя! С наступающим! Буду завтра, очень поздно, желаю счастья и здоровья. Подарок здесь». На страничке пририсована пронзительная стрела. Она намертво лишена сердечек и купидонов, а потому умиляет до ужаса. Если посмотреть в указанном направлении, то там можно найти коробочку. Снова кольцо. Третье по счету, если я не ошибаюсь. Из предыдущего, новогоднего, я елочных украшений наделала. А это куда? Чашка чая с лимоном стоит в тысячу раз дешевле. И во столько же приятнее.
        - Женя, ты где?
        - Дома, сплю, - обижаюсь я.
        - Ну и дура! - тоже обижается ребенок, прекращая разговор.
        Я кручу ювелирную коробочку в руках. Марфин выкормыш! Это она меня, видимо, с Восьмым марта поздравить так решила. Ну что за свинство, на дворе первый час дня, я легла фиг знает во сколько, устала как скотина, а она…
        А она меня сегодня на концерт к себе в лицей приглашала. В двенадцать в актовом зале. Анька там петь будет. А я тут в койке, некрашеная, нечесаная и невыспавшаяся. Даже если явлюсь на это учительско-родительское сборище в натуральном виде, все равно опоздаю. Разве что вороной попробовать. Вот только еще полминуты полежу. Буквально четверть часика подремлю, самую капельку…
        Просыпаюсь в четыре вечера, со сладким ощущением бодрости в теле и с жутким чувством вины в остальных местах. Анька сидит на кухне, зло хрустит болгарским перцем. Сперва она со мной не разговаривает, потом обиженно всхлипывает в ответ примерно на пятое мое «извини». Потом мы с ней орем друг на друга, миримся, снова ссоримся, я разбиваю об пол какую-то невнятную сахарницу и хлопаю дверью. Выкатываюсь в ближайший магазин игрушек. Возвращаюсь голодная, в сырых сапогах, без сигарет, зато с добычей. Добыча обряжена в белое кружевное платье, снабжена зонтиком, шляпкой и копной золотистых принцессных кудрей. Стоит эта чертова кукла как три бутылки настоящего французского коньяка. Анька недоверчиво смотрит на подношение.
        - Это подарок. Ань…
        - Это Джаваха, - поправляет меня Анютка, обхватывая куклу двумя руками и переходя на неразборчивый шепот. Синтетические локоны из золотистых становятся темно-зелеными, потом лиловыми, а потом обретают каноничный, как в книжке, цвет воронова крыла. Я снова жмурюсь и почти не дышу - не мешаю чужому волшебству.
        Анька впервые ведьмачит в открытую, на моих глазах, нетерпеливо, правильно и вдохновенно. Я стою у нее за спиной, охраняю. А на кухонном подоконнике снова трепещет в граненом стакане цветок квадратного корня: там распустился последний, самый нежный и прозрачный бутон. Он пахнет смолой и медом, теплым, бесконечным, солнечным летом. Детством.

* * *
        - А девочку Дусину… в смысле - Марфину…
        - В смысле - Аню Собакину, - поправил Старый.
        - Я ее в туалете перехватила. Поговорили. Я спросила про Иру-Бархат, аккуратно. Она сразу: «Ты от мамы Иры? Ты меня к ней заберешь?» Я сказала, что нет. Правильно?
        - Наверное, правильно. Молодец, спасибо. Если в следующий раз спросит, скажешь, что Ира скоро за ней придет.
        - Это правда?
        - Да леший ведает. Если мадам Ирэн успела слинять, то сейчас должна зашевелиться. Или даже зайти к Озерной. Либо девочку проверить, либо кое-что забрать. Но это пока между нами. Кстати, как Анна сейчас выглядит? В порядке?
        - Не знаю. Она стояла, руки мыла. Лохматая очень, а в остальном внешне в порядке. Я ей бант новый завязала.
        - Пожалела сироту, ма шер?
        - Ну а что, нельзя? Я же помню, как это, когда из родителей - одно государство.
        От удара кулака по столу клеенка надулась некрасивыми пузырями. Потом, правда, разгладилась, успокоилась. И Старый тоже подостыл:
        - Ты такое не говори. Особенно вслух и особенно при мне. У Ани родители имеются, вполне настоящие. Сама запомни и другим про это скажи.
        Часть вторая

2 апреля 2009 года, четверг
        «По коридору влево. Там есть табличка „Exchange“.
        Вы только стучите громче, если кассир занята».
        Киваю и улыбаюсь, хотя труден каждый жест,
        Едва шевельнешься - в куртке позвякивает металл.
        И вправду не обманули: я вижу экран окна,
        Увесистый подоконник - пещера в граните стен.
        Аквариум для кассирши. Она-то мне и нужна.
        Зову ее тихим стуком: «Вы сделаете обмен?»
        «Конечно», - она кивает. Откладывает журнал.
        Потом, уже улыбаясь, на ощупь ищет очки.
        Мне кажется, там… Да нет же, кассирша сидит одна.
        А это всего лишь эхо шагов, неизвестно чьих.
        Мне снова кажется глупость. И дышится кое-как.
        «Да вы не волнуйтесь, детка. Таких, как вы, - миллиард».
        Блестит желобок вдоль кассы - начищенный, как пятак.
        И я начинаю молча выкладывать свой товар.
        Она мне кивает сухо, но смотрит еще добрей.
        «У вас очень легкий случай. Считайте - что повезло.
        Вам сдачу давать рублями? А может быть, в серебре?»
        Кончаются все сомненья. Включается ремесло.
        Постукивают монеты. Пощелкивают часы.
        И голос из застеколья гудит, как в трубе вода.
        «Какой у нас курс сегодня? Ну, значит, легкая сыпь,
        Автобус, застрявший в пробке, и прочая ерунда».
        «А может, проспать работу? А может, забыть ключи?»
        Ну надо же - я торгуюсь. А это почти легко.
        «Потише! Ведь я считаю!» - кассирша почти кричит.
        И что-то блестит такое, за нежной броней очков.
        И вот мой расчет закончен. Минуты ведь не прошло.
        А мне показалось - месяц, а может быть - вся весна.
        На миг затянулось дымкой небьющееся стекло,
        И остро пахнуло снегом. Все. Сделка завершена.
        Ко мне подвигают ближе наполненный желобок.
        Там много какой-то мелкой, бесформенной ерунды.
        Ее надо взять с собою, хотя нести тяжело.
        Я это все получаю по курсу большой беды.
        Направо по коридору. И главное - не смотреть,
        Во что за моей спиною сейчас обернется дом.
        А может, все будет тихо. Лишь звякнет дыханья медь.
        И смех отзовется странным рассыпанным серебром.
        Кассирша ответит миру табличкой «сейчас обед»
        И выскочит вниз, в столовку: голодная, черт возьми!
        Их, мойр, в этом мире трое: нет смены, отгулов нет.
        Но нынче хороший график - с двенадцати до восьми.
        31.08.10
        «Ленка, привет!
        Ты чего, с ума сошла? Я на тебя не обиделась, успокойся, параноик! Просто настроение раздрызганное, видеть и слышать никого не хочу. Боюсь, что мне опять какую-нибудь гадость скажут. Я сдуру Зинке пожаловалась, что меня плющит, и она предположила, что сейчас началась моя последняя жизнь. Типа, организм на износе и ведьмачить нормально не может. Не хочу в это верить, но никаких других вариантов в голову не приходит: у меня ведьмовство идет с перебоями. То нормально, а то вдруг раз - и тишина! Как будто во мне батарейка села. Будь я мирской, решила бы, что сглазили!
        Дни одинаковые, как сигареты в пачке. Купила платье. Не помогло. Может, это все-таки быт меня сожрал?
        Возраст себе померила. Лифчик закоротило, выдал тридцать три на шестьдесят. Это чего, на тридцатку с хвостом выгляжу, а по сути - старый пень? Таких цифр в природе не бывает! Помирать категорически не хочется, веришь?
        Туплю со страшной силой: отправила Темку на родительское собрание, напрочь забыв, что он глухой. Особой разницы никто не заметил. Темка там передвинул какой-то шкаф, Анька говорит, что учителка была в восторге. С Анькой тоже проблем до фигища. Главная: она разговаривает. Про уроки, про училку, про подружек, про мульты какие-то дурацкие. Перебивать неудобно, а слушать - уши пухнут. Я Темчику завидую.
        Вообще, касательно Аньки у меня есть одна мыслишка, но она на редкость дурная. Мне иногда кажется, что она меня ненавидит. И поэтому старается угробить. Идея бредовая, сразу говорю! Но, может, твоя мать ее в свое время каким-то фишкам обучила, из тех, что помнит по старым временам? Ленка, ты только не обижайся, я знаю, как ты к матери относишься, и знаю, что ты сама про такие вещи категорически не в курсе. Но ведь чисто теоретически она могла Аньке преподать вполне конкрет…»
        «Сохранить черновик».
        «Удалить черновик».

* * *
        На изломе марта и апреля бывают дни, когда очень хочется оттолкнуться от лишенного ледяных нашлепок асфальта и взлететь в звенящий солнечный воздух. Желательно поближе к крышам, бликующим, как свежевымытые консервные жестянки. К проводам, которые подрагивают в такт замирающей душе. К птицам. Или к вершинам деревьев, к пока еще черным, довольно тощим веткам. Они похожи на черточки, которые кто-то провел толстым фломастером на голубом альбомном листке весеннего неба. Рисовать, кстати, в такую погоду тоже хочется. Или петь. Или стихи под нос мурлыкать - в ритме непривычно бодрого шага. Иногда шагать так же прекрасно, как и летать.
        Весна похожа на инфляцию. Обесцениваются теплые свитера, теряют смысл шубы, и никто не принимает в расчет подлые шарфики. Коварные перчатки, чей несносный характер отлично рифмуется со словом «прятки», тоже утрачивают свое превосходство. Зато резко подскакивает в цене вид из окна, а еще больше - с пережившего оттепель балкона. Вместо скупого ассортимента гаражей, многоэтажек, проводов, трамвайных остановок, магазинов и казарменно-белых школ, из этих самых окон вдруг можно разглядеть пейзаж. Дымчатый (с погрешностью на немытые окна) и вполне живописный.
        Отдерни занавеску, замри на пару секунд и получи искомое - хоть гравюру, хоть акварельный этюд, хоть лазурную вязь гжельского сервиза. Все зависит от того, к чему лежит душа - та самая, что трепещет на пару с засидевшейся дома занавеской.
        Моя душа лежит сейчас довольно криво и вообще не на своем месте. В ней почти месяц живет страх. Или это я живу в нем, как в неуютной, случайной и бестолковой квартире, из которой нет возможности выбраться. Потому что, если выйдешь, то обратно не войдешь. Это страх собственной смерти. Страх бессилия.
        Уже почти месяц я чувствую себя полудохлой рыбой, которую заморозили заживо. Иногда мне хочется, чтобы все побыстрее завершилось - особенно если в доме бардак и оба участка проблемами заросли по маковку. А иногда совсем даже наоборот, я за свое неказистое бытие цепляюсь. Потому что, даже слабая и никчемушняя, я все равно есть. И работа моя у меня есть. И семья - хоть и фальшивая немного, а моя. И весна - пусть чужая, выпавшая в этом году совсем другим адресатам, все равно существует.
        Вон, уже небо созрело, налилось сочной голубизной. И теплые запахи прилетели - не то с юга, вместе с ветром, не то с первого этажа, где в магазинчик горячий хлеб завезли. Небо звонкое. Тренькает нежно, совсем как мой мобильник.
        Незнакомый номер. Отлично, пусть будет сюрприз. Я не знаю, что у меня с силами, но простой человеческой радости в голос я всегда могу подмешать.
        - Евгения Олеговна?
        Евдокия Ольговна, если быть совсем честной. Но что с тебя, мирская, взять…
        - Слушаю внимательно.
        - Это лицей беспокоит. Вам сегодня надо подойти в учительскую, в половине первого.
        Мне сегодня надо кофе купить. И не мешало бы маникюр сделать.
        - А зачем?
        - С вами хочет побеседовать Инна Павловна, - злорадно выпевает мобилочка.
        - Да? А кто это?
        По ту сторону телефона взяли и очень сильно изумились. Впали в ступор, как в анабиоз.
        - Вообще-то, это классный руководитель вашей дочери. Третий месяц у нас учитесь, могли бы и знать…
        У меня, вообще-то, жизнь как на подводной лодке: год за два, если не за девять. На борту этой лодки не было места для имени Анькиной классной дамы. Придется впихивать.

* * *
        «…К 1 апреля 2009 года было проверено на наличие аргументов все попавшее в наше распоряжение личное имущество несовершеннолетней Собакиной Анны. Перечень предметов с подробной описью прилагается, см. стр. 4-11. Чего-либо напоминающего аргументы по внешним признакам или прямым функциям обнаружить не удалось.
        На 1 апреля 2009 года рабочие способности Озерной Е. О. притуплены, состояние угнетенное. Собакина периодически экспериментирует со своими способностями, не всегда ставя об этом в известность своих опекунов».

* * *
        Очень странно приходить в какую-нибудь контору родного участка не по работе, а по личным делам. Я вокруг Анюткиного лицея по ночам периодически кренделя выписываю. Он, конечно, весь из себя частный и ухоженный, как породистая псина, но проблемы-то там те же самые, что и в дворовой блохастой школе. Детские обиды гроздьями висят, чередуясь с учительской умотанностью. А вокруг все коллективным недосыпом поросло. И этой, железной дисциплиной…
        Хорошей Смотровой в таком здании прибраться - это как полы на кухне помыть, работы на четверть часа. То есть скучно, лень и некогда. Но потом все-таки собираешься с духом и начинаешь наводить чистоту помыслов и порядок мыслей. И все так хорошо выходит, что самой приятно от сделанного. Если не принимать в расчет, что через день-другой все голубые мечты потихоньку выцветут, а прекрасные порывы поувядают. Последний раз я здесь убиралась в воскресенье в пять утра. Но сейчас все снова вздрюченные ходят, в растрепанных мыслях: и старшеклассники, завернувшие за угол покурить, и табунок родительниц на крылечке. В дверях учительской меня снабжают сухими казенными вопросами: «А вы к кому?», «А вы можете подождать за дверью?». Могу.
        Вроде и цвет у стен другой, и планировка современная, и вообще кругом одна сплошная пластмасса. А все равно кажется, что сейчас из-за угла выпорхнет кто-то из родных смолянок (тех, что ушли в мир иной лет эдак семьдесят назад, а зачастую и пораньше). Смех-то у девочек один и тот же, в любые времена и в условиях любого политического и прочего курса. Всегда легкий и звонкий, апрельский. Очень хочется отозваться на него веселым эхом, выскочить навстречу, обняться, закружиться в секундном танце радости… «Душка моя! Сколько же мы не виделись? Сделай милость, не напоминай! Просто расскажи, как ты устроилась на том свете? Как у наших дела? А Завадская как? А Короткова? А задавака Кляйне? Вы там старушки или нет? Такие, как я вас помню?»
        Только я и помню. Кроме меня - некому. Дай бог, если у дальних потомков фотокарточки сохранились. Те, на которых не разберешь, кто здесь юная прародительница, а кто - ее подружки. Вы все для них одинаково далеко. Одна я осталась. Но что делать, мадемуазель? Держите голову выше, спину ровнее, а нос по ветру. И пуговицу к плащу пришейте, раз заняться нечем. Она у вас, мадемуазель, качается, как маятник.
        В коридоре напротив учительской стоят вполне пристойные банкетки. Но я по привычке ныкаюсь в ближайшем туалете. Пристраиваюсь на подоконнике, начинаю потрошить сумку. Нитки сами попались под руку. Они желтые, а плащ синий. Придется всю катушку взглядом перекрашивать. Иголка, естественно, при мне, но она рабочая, для ведьмовства. Такой иголкой пуговицы пришивать - это примерно как вскрывать скальпелем консервы. Вандализм в чистом виде! Ножницы тоже нашлись, те маникюрные, которые я сперла из Анькиной коробки. Острые, заразы! Опять до крови поранилась. Кое-как прилаживаю пуговицу и для надежности еще примагничиваю ее взглядом, чтобы больше не отлетала. Надо Аньке эту фишку показать: взрослая девочка, сама должна за гардеробом следить, заговаривать шмотки, чтобы им сносу не было!
        В сортир вваливается какое-то мелкое дьявольское исчадие белобрысого окраса, мужского полу и лет десяти от роду. Оппаньки, это я хорошо зашла! У нас-то в Смольном мужских туалетов никогда не было, вот я табличку и не посмотрела. Совсем в маразм впадаю, не иначе! Торопливо кидаю все свои швейные принадлежности в магазинный пакет, к банке кофе, колготкам и прочей колбасе. Бормочу извинения и выкатываюсь наружу. К Аньке на продленку, что ли, зайти, посмотреть, как она там вообще?
        - Добрый день. Мне нужна Аня Шереметьева. Она здесь?
        - А у нас такой нету!
        - Женька? - Анютка упирается локтями в парту, запорошенную альбомами, фломастерами, цветной бумагой и прочими тетрадями. На обложке - вверх ногами для меня - синеет аккуратная вязь учительского почерка. «…ученицы 2-го класса лицея „Вдохновение“ Собакиной Анны». У моего ребенка фамилия Марфы.
        - Привет! - Я с любопытством разглядываю место Анькиного ежедневного заключения. Стены в цветах - нарисованных и настоящих, всунутых в подставки. На полу ковролин, на нем спиной ко мне сидит пацан, собирает модельку из яркого конструктора. В шкафу книжки, на полках поделки. В углу с потолка свисает телевизор, там беззвучно шебуршат персонажи старой советской сказки. На окнах - шторы, на шторах - розочки. Казарма, в общем, в цветочек. Вдоль окон вытянулись двумя короткими цепочками десять одноместных парт. За третьей в крайнем ряду и сидит моя Анька.
        - Ты чего пришла?
        На нас смотрят зрители - три мальчика и еще одна девица Анюткиного возраста. На меня так дети в ТЮЗе пялились. Они в зале, я на сцене. Как правило, в образе Бабы-яги или злобной мачехи. А я сейчас добрая-добрая, ну правда же!
        - Освободилась пораньше. Пошли в кондитерскую?
        Я нервно шуршу своими бахилами, тереблю наспех напяленное обручальное кольцо (вот, заодно и Темкин презентик выгуляла!).
        - Сейчас, да? - Анька смотрит на одноклассников - тоже как со сцены. Держит паузу. А потом выдает голосом примы императорской оперы: - Ну… Я вообще-то не против…
        Вот ведь цаца упрямая! Не хуже, чем я в детстве.
        - Попозже. Я к твоей классной дам… руководительнице должна зайти. Вернусь и пойдем.
        - Я тогда подумаю, - Анька поджимает губы, точно как Марфа.
        - Да, конечно. Всем пока, скоро увидимся, - спектакль закончен.
        Анькины камрады вразнобой мычат что-то вежливое, как и полагается свите, сама принцесса скупо кивает и продолжает рисовать в альбоме оборчато-кружевную фигню - фломастером нестерпимо сиреневого цвета.
        В коридоре я сталкиваюсь с кудлатой дамой невнятного возраста. На носу у нее очки, на губах - четыре слоя алой ваксы.
        - Добрый день. А я вас сразу узнала!
        В прошлой жизни меня этот вопрос периодически вгонял в ступор. Актрису Лындину и на улице узнавали, и в поезде, даже в бане. С одной стороны, приятно, с другой - всегда не вовремя. Когда переродилась, началась другая пенка: нынешние пожилые периодически видят во мне сходство с советской кинодивой и застенчиво сообщают: «Вы, конечно, не помните, но вот раньше была такая прекрасная артистка…» Помню, была. Я ей даже родственницей прихожусь, только весьма дальней.
        - Вы Анечкина мама? Вы очень похожи!
        Корявый комплимент выдается автоматически, с вежливостью замотанной официантки. Анька у нас светленькая, типичная бледная моль. А у меня морда смуглая. Раньше за цыганку иногда принимали, теперь за нелегалку. А сто лет назад такой типаж именовался «женщина-вамп» и был весьма в цене. Нас с Анькой сравнивать - как ежа с ужом.
        - У вас глаза одинаковые, и вы улыбаетесь как под копирку! А я воспитатель продленной группы. Вас ждут в учительской, я провожу!
        На кофточке у дамы тоже розочки. Вязаные, оранжевые. Совершенно жуткие.
        Анькина учительница хотела поговорить со мной о чем-то чрезвычайно важном. Об утренних опозданиях, наверное. Об учебнике по английскому, который Темка две недели не успевал купить. О чешках, которые Анька потеряла в раздевалке. Но я, как вошла, так сразу все узнала. Про то, что у учительницы дома хаос, а на душе - вечные зимние сумерки. Про зятя, который в бутербродах хлебную мякоть выкусывает, а корки оставляет, прямо на столе. Про старшую дочь Надьку - мужлана в юбке, которая мечтает квартиру разменять. Про младшую дочку Риту, которая почти месяц на сохранении лежит, а лечащий врач ничего путного не говорит, ему лишь бы деньги вытянуть. Ну про ту самую Риту, малыша которой я попыталась спасти в День святого Валентина. Там еще чья-то ворона подсуетилась: либо ведьма, либо крылатка.
        Вспомнила я эту Инну Павловну - еще до того, как она рот раскрыла и начала меня отчитывать за все, что я допустила и о чем не позаботилась. От нее - неглупой, некогда если не красивой, так очень даже хорошенькой - пахло таким одиночеством, что у меня руки затряслись, затребовали работу.
        Так мы с ней и общались. Она мне мозг строгала, я ей жизнь залечивала и заглаживала.
        - Меня сложившаяся ситуация не очень устраивает. Обычно у нас родители всегда готовы к диалогу с лицеем, сами проявляют активность… (Вместо пальто лапсердак какой-то нацепила и стоит тут передо мной, губки оттопыривает. Я бы посмотрела, как бы ты двоих детей в одиночку вытянула, милая моя…)
        - Инна Павловна, у нас в семье были форс-мажорные обстоятельства… (Фигассе, Инна Павловна, как вас скрючило? От ненависти аж звените. Спасибо, конечно, что на детей не срываетесь, в себе все держите, но в семье у вас реальный караул. Даже не соображу сразу, что тут можно сделать.)
        - Я понимаю, что вы очень, очень молодая мама. Так сказать, начинающая. Но в нашем с вами случае… (Улыбаться она мне будет! Еще бы, здоровая, молодая! А исполнится тебе пятьдесят семь, останешься с двумя здоровенными кобылами в доме…)
        - Разумеется, я проконтролирую. Обычно Аню утром отводит Темчик… наш папа… (Ох, Инна Павловна. Доброты тебе надо, человеческой. Чтобы не просто нужной быть, а любимой и единственной. Но пятьдесят семь - это сложно. Я тебе нормального ровесника не подыщу, а с теми, кто помоложе, у тебя ни шиша не выйдет. Значит, счастье должно быть не в личной жизни, а… в чем?)
        - Тем более, я так понимаю, у вас есть бабушка, девочка ее часто вспоминает… Может быть, имеет смысл как-то и ее привлечь, пригласить к диалогу?
        - Кто? - удивляюсь я, забыв прочесть подтекст.
        - Извините, я не знаю, как зовут вашу родственницу, Аня мне говорила, но в голове вот вертится, вертится… Простое имя. Мара, если не ошибаюсь. А может быть, Варя…
        - Ира. Это родственники… родных родителей.
        Неужели Аньке и в самом деле мама-Ира звонит? Или ребенок ее забыть не может?
        - Теперь хотелось бы сказать о самой Ане. За эти полтора месяца я составила мнение о ней. Конечно, оно может быть субъективным, но… (Ну вот что ты пялишься - как дрелью сверлишь. А наш Колька даже дырку в стене проделать не может, чтобы телевизор на кухне повесить!)
        - Инна Павловна, спасибо за такие слова, мне очень приятно… (А ведь ты детей-то любишь. Может, и устаешь от них, и срываешься иногда, но любишь. И они тебя любят. Только у тебя сейчас другой эмоциональный голод. Когда не просто жрать хочется, а конкретного, картошки с салом и соленым огурцом например. А тебе шоколадку предлагают.)
        - Я понимаю, что вы вообще можете относиться несерьезно к Восьмому марта, не отмечать. Но ведь ребенок вас ждал, готовился. Вы бы видели, какие у нее были потухшие глаза, когда перед концертом ко всем пришли родители, а к ней нет… (Я тут распинаюсь, а ты меня в упор не видишь, смотришь, как на пустое место. Поэтому и Аня такая же растет, как лопух под забором!)
        - Инна Павловна, мы празднуем, честное слово. (Кто бы мне этот праздник бы отменил, по-вашему? Мирским радость нужна, вот мы и вкалываем!)
        - Вы сами не понимаете, какая иногда мелочь может оказаться решающей, как много может значить это поздравление. (Как бетонная, ей-богу. Кивает, а глаза пустые…)
        - Вышло досадное недоразумение. (А ничего, что я тебе тоже в праздник внука будущего спасла?)
        - Пожалуйста, постарайтесь в следующий раз… (Все, не могу больше. И пожаловаться некому про то, что у нас творится. Да не у нас, у них. Это их дом теперь, я там так, приживалкой. Сижу в своей комнате, как мышь, и поговорить не с кем. Ритуська, когда маленькая была, то от меня не отлипала, хвостиком ходила, а теперь…)
        - Ну что вы! Конечно, мы обязательно…. (Инночка! Да не гневи ты судьбу, хорошо все у тебя дома, просто прекрасно. И дочки тебя любят, и зять за кретинку не держит, он просто боится слегка, вот и начинает первым. Ты же взрослая девочка, сама знаешь, люди притираются. А внук родится, вообще помолодеешь. Он тебя будет правильно любить, как ты больше всего на свете хочешь. Потерпи немножечко. Я сейчас тебе надежду подкину, сразу легче станет! Сейчас, секундочку… Ой, пальцы сводит! Как отмороженные. Больно!)
        - Я тоже очень рада, что мы… Что? Вам нехорошо?
        - Спасибо, Инна Павловна. Наверное, от духоты голову немного повело…
        - Может, воды? (Беременная она! Как Риточка моя! Надо было хоть стул ей предложить, господи ты боже…)
        Я несусь по бетонным ступеням школьного крыльца - сбрендившей Золушкой, которая решила посреди бала проверить, а не спер ли кто ненароком ее крыс и тыкву. Кажется, пакет с покупками остался у учительницы в кабинете. Ну ничего страшного, Инна Павловна дама хозяйственная, найдет применение колбасе и кофейной банке. Колготки, правда, жалко! Но себя жальче! Мне сейчас хуже, чем Анькиной биологической мамаше: она о своей сути не помнит, а я не могу ведьмачить и при этом знаю, зачем существую на свете. У меня планы расписаны далеко вперед: ребенка с продленки забрать надо, ужин приготовить и на своем участке одно семейство проверить, у них похороны скоро. А на Марфиной территории три проблемы висят, одна вообще срочная. Может, меня нет, потому что у меня мечты отсутствуют?
        Я прислоняюсь к решетчатым воротам и старательно начинаю мечтать. Вот чего хочется? Проспать двенадцать часов подряд? Туфли замшевые, голубые с белым? Мороженого? Двойную радугу в небо запустить? Посидеть со своими, для отдыха, не косясь на часы и телефон? Это исполнимо. Главное, разрешить себе удовольствие. Позаботиться о себе.
        - Фонька? Здорово, старый кобель!
        Спустя минуту я убираю мобильник в карман, встряхиваю башкой и тихо говорю: «Гав!»

* * *
        Сорок лет в одном подъезде живут, все сорок лет Вера парикмахером работает, Динка ей подруга давно. На шесть вечера договорились, чтобы и подстричь, и поговорить, и чайку попить, и к началу «Трудной судьбы» все закончить. Дина к сериалу сильно прикипела, переживает за персонажей.
        А без пяти шесть Анечка позвонила. Вера даже обрадоваться не успела, а ее уже новостями закидали, всеми сразу, вперемешку…
        - …с бабочками, только подол очень длинный. А Ромка сегодня после скарлатины выздоровел и на уроки пришел, его Инна Павловна ко мне пересадила.
        Тема объяснил, как мог, с его глухотой через смс-ки много не наговоришь, но Вера главное поняла. Девочка - им обоим приемыш. У Жени подруга погибла, а никого родни не было, вот она Аню себе и забрала. Хорошая, значит, женщина…
        - …папа купил. Я сперва хотела, чтобы розовая пони и фиолетовая, а потом увидела, что там еще Принцесса-Единорог продается, у нее в гриве звездочки и корона…
        - Красивая игрушка? - Вера прижала мобильник к щеке, потихоньку скрипнула комодным ящиком. Пелеринку достала, полотенца, фартук, коробки с коклюшками на укладку.
        - …копытца прямо с подковками! У меня на ботинках такие же! А Женька сегодня с работы поздно вернулась, мы с папой уже позавтракали…
        Не Верино вроде дело, а все равно тревожно. Спрашивала Темочку, кем Женя работает, чтобы по ночам дома не бывать. Артем написал, что «дежурит» его Женя, а подробностей никаких. Но не врачом, точно - это Вера выяснила уже. Может, в милиции или еще в каких органах? Была у Веры одна пакостная мыслишка, но про такое даже спрашивать противно. Тем более Анютка сама все разъяснила, прямо как по заказу.
        - …раньше барменом была, только не у папы в ресторане, а в клубе. А мы сегодня в игровой зал ходили, там есть автоматы, где надо по рыбкам кулаком резиновым бить…
        - Так рыбкам же больно, Анечка.
        У Веры на душе поспокойнее стало. Обычная у Жени профессия, тоже ресторанная, как у Темочки. Наверное, теперь не в обслуге работает, а в администрации…
        - А сегодня меня Женька с продленки забрала, и мы потом в торговом центре гуляли. У Женьки клиент был трудный, она к нему специально ездила сегодня, поэтому она сейчас устала и спит. Бабуля Вера, нам на завтра стихотворение учить задали, а я его уже наизусть знаю. Хочешь, я тебе его прочитаю?
        - Очень хочу… - рассеянно сказала Вера. Про «клиентов» опять непонятно.
        - Зажигают фонари за окном, Сядь со мной, // поговори перед сном, // Целый вечер…[6 - Агния Барто, «Перед сном».]
        Хорошее стихотворение! Еще Верины мальчишки его в школе учили - и Тема, и Валерка.
        - Бабуль, когда я у мамы жила, она ко мне вечером приходила меня поцеловать, а потом уходила сразу же, мы с ней не…
        Вера толком пожалеть не успела - дверной звонок тренькнул, Дина стричься пришла, сразу с тортиком, по-семейному. Пришлось телефонный разговор сворачивать, до вечера.
        Седина у Дины не совсем уж сплошная, сорок минут выдержали, потом смывали, потом стригли. А там «Трудная судьба» началась, чай заварился. Вроде выдуманная история, и актеры играют не шибко талантливо, вполсилы, а вот цепляет. Досмотрели, всплакнули немножко. Вера из-за Темочкиной глухоты, из-за того, что не видела его с осени. Дина - из-за своей беды… Хорошо с Диной посидели, душевно, под конец даже не поцапались, когда она деньги в прихожей вынула. Ну принципы у нее. Пришлось брать.
        Потом ужинать пора, Вера картошки нажарила, тут Алка позвонила, попросила завтра ребят после школы в поликлинику сводить, за справками для бассейна, потом «Вести» начались. А Темочка по этому скайпу все не вызывал, а самой неудобно. В одиннадцатом часу, когда Вера уже легла, наконец, компьютер замяукал радостно. Она даже халат не запахнула, так подбежала.
        - Алло, Темочка?
        - Бабуль, это я. - У Анечки лицо всегда строгое, а в черно-белом варианте, вообще как на пропуске секретном: - Баба Вера, мне скучно очень, поговори со мной?
        - Давай, поговорим, сейчас… - Вера нащупала стул, подтянула к себе, села перед экраном как диспетчер перед пультом: - Анюта, а папа дома?
        - Папа дома был, а сейчас уехал. Мы кино смотрели с ним, а он потом собираться начал…
        - А ма… а Женя?
        - А Женька на работу убежала, она прямо опаздывает. Я одна сейчас, бабуль.
        - Ну и я вот тоже одна, Анюточка.
        - А тебе не страшно? - заинтересовалась Аня.
        - Да кого мне бояться-то, крохотка? - очень громко задумалась Вера. - У меня дверь железная, на ней сигнализация стоит, а будут под окнами хулиганить, я милицию вызову.
        - А я милиции не боюсь! И хулиганов тоже! - сразу отозвалась Аня.
        Прямо как Темочка в детстве, тот тоже всегда хвастался, если ему страшно было. Но Аня неведомым врагам грозить не стала:
        - Я плохих снов боюсь, бабуля Вера. Мне снится, что меня за горло душат, бусиками. Я поэтому ночью всегда боюсь на кухню ходить…
        - Ох ты ж господи!
        Анечке краткого вздоха словно с лихвой хватило.
        - Бабуля, ты не уходи никуда! Я сейчас на кухню схожу, какао себе сделаю и приду. А если мне страшно будет, то я тебе крикну, хорошо?
        И ускакала, только косички перед экраном мелькнули. А Вера заскрипела стулом, уселась поудобнее - она же без тапочек в залу вбежала, ноги сильно мерзли, хоть и в носках.
        - Бабуль, а расскажи мне сказку, ладно? Только не сказочную… - Аня вернулась с кружкой и бутербродом. Отхлебнула, прожевала, на экран уставилась. А за спиной у нее подушка торчит и ножку от торшера видно.
        - Анечка, ты укройся как следует, а то холодно будет, простудишься.
        - Не простужусь. А если и простужусь, то со мной ничего плохого не произойдет, я даже не умру, я точно знаю.
        Ну вот чего с ребенка взять: одна ночью в квартире спать боится, а смерть ей не страшна. И все равно не дело ребенка одного без присмотра оставлять. Но это Верины мысли, тяжелые, строгие, а Анютка развеселилась, чирикает свое, гордое:
        - Вообще все на свете смогу, когда вырасту! И буду всякое добро мир… людям делать, как Женя… и как мама… Только я не пешком на работу ходить стану, а на вертолете летать, потому что так лучше видно, кому плохо, и сразу можно быстро прилетать и помогать. Баб Вер, а жалко, что нельзя самим себе добро делать и всякие желания исполнять. Ну, в общем, чудеса. Женя говорит, что у нас в этом смысл жизни… в добре.
        - Это она правильно, Анечка. Когда другим хорошо и спокойно, то и тебе хорошо, сердце не болит за тех, кого любишь…
        - Так ведь тогда весь мир любить придется, а это трудно очень, бабуля!
        - Конечно, трудно, - серьезно кивнула Вера.
        Светлая какая у Темочки дочка. Вроде рано ей в восемь лет про смысл жизни рассуждать, у Веры мальчишки этим позже заинтересовались, и внуки про такое еще не говорят. Ну у Ани судьба такая, она взрослой стала раньше срока, оттого и мысли недетские.
        - Анечка, ты ложись поуютнее, экранчик поверни, а я тебе сказку расскажу, как обещала.
        На экране мелькнули обои, потом люстра показалась, потом темно стало совсем.
        - Это я одеяло с головой накинула, чтобы норка получилась. Бабуль Вер, а ты мне можешь рассказать сказку про жизнь? Про то, как папа маленький был, про то, как ты замуж за Валериного папу выходила, про чего-нибудь, что на самом деле.
        - Я тебе про соседку свою расскажу, про тетю Дину. Когда мы с ней молоденькие были, то в этот дом переехали, в один подъезд, она на четвертый этаж, а я на второй. У меня тогда Валера родился, а у Дины девочка Саша. Такая беленькая была, в кудряшках, как принцесса. Дина ее одна растила, ну и вырастила. А потом Саша окончила школу и уехала в Москву, в институт поступать. Но не поступила. Она вместо этого…
        Про Динину дочку грустная сказка получилась, потому как взаправдашняя. Хорошо, что Анечка ее до конца не дослушала, засопела прямо в микрофон. Вера все сидела у монитора, глядела в темный экран, а отойти не могла: ребенок тогда совсем один в доме останется, без присмотра. Нельзя так, не по-людски.

* * *
        Стать собакой очень просто. Главное, чтобы никто в этот момент не отвлекал. Глаза зажмуриваешь, вздыхаешь и - бух! Как в горячую ванну! Озноб по всей коже - огненной волной, до судорог. Привыкаешь к телу, ощущаешь на собственной шкуре ледяной воздух. Чуешь влажный снег, который прижался к фонарным столбам. Пробуешь лапой гравий на дорожке, как морскую волну босой ногой. И первые шаги получаются такие же неуверенные, будто во время прилива через камни к воде идешь. Первый шаг больно, второй неудобно, третий просто трудно, четвертый уже неважно, потому что все, вошла. Главное, лапами как следует работать, рассекать ими тугую черную ночь, отфыркиваться от мелких капель, чувствовать, как подрагивает хвост. Дрожать от каждой новой волны запахов. Их бесконечно много. Все не перепробовать. Но тебе столько и не нужно. Твое дело бежать вперед, оставляя за спиной обычную суетливую жизнь.
        Переметнуться в зверя - все равно что нырнуть в море. Тело легкое, как волна, счастье достижимое, как облако на горизонте. Заботы отлетают вместе с человеческим естеством. Остаются лишь вечные и верные инстинкты. Такие же простые и правильные, как небо, звезды или прибитая слишком высоко, почти к центру неба, круглая мишень луны. Ее не лизнуть, не ухватить зубами, не согнать с неба. Можно ей лишь намекнуть о своем существовании звонким воем, который хорошо разносится по ночному городскому парку. Тут сейчас пусто, звукам не в чем запутаться.
        Снова завыть я не успеваю, прокуренные легкие дают о себе знать. Но из непролазной черно-белой темени парка доносится протяжное приветствие. Это перекинулся в пса и удачно ступил на мокрую тропу Фоня-Афанасий, дружбан мой верный, Смотровой на нескольких участках, ветеран двух мировых, а также финской и гражданской. Для мирских - неприметный вышибала по имени Толик-Рубеж. А здесь и сейчас - крупный, сильный, мохнатый пес… Судя по басовитости, кавказский овчар или ньюфаундленд.
        Мы пересекаемся посреди раскисшей, покрытой рваными остатками снега лужайки. Сталкиваемся нос к носу. Глаза в глаза. Его дыхание смешивается с теплым живым паром, который идет из моей бородатой пасти. (Ризеншнауцер из меня сегодня вышел, причем, зараза, неухоженный до жутиков. Но с моими нынешними талантами я могла скукожиться до размеров йорк-терьера. Или вместо суки кобелем стать. Тоже мало приятного.)
        Фонька рычит - кратко, довольно. Примерно как «Здор?во живешь». Я повизгиваю, куцым хвостом взбиваю воздух в многословное приветствие: «Фонечка! Здравствуй, старый хрен! Скотина ты моя! Нет, ну правда, Фонечка, я тут по тебе соскучилась, как же хорошо, что ты пришел… Как, как… гав-гав… Я рада, ну просто у-у-у-у-ужасно!»
        А потом и слов нет, и мысли кончились, и не нужны они совсем. Потому что запахи вокруг - они как музыка. Чуешь - будто ритм улавливаешь. И все, контроль потерян, ты сама добровольно срываешься с собственных, фиг знает зачем придуманных поводков. Свобода бьется под лапами, забивается в ноздри, трепещет на кончике хвоста.
        Небо кружится, вьется веретеном. Так бывает, если повалиться на землю и почесать об нее спину. А потом и о небеса почесать. И вскочить - понестись вперед, вбок, налево, вниз, вверх, нырнуть Фоньке под мохнатое пузо, позвать за собой, ухватить носом воздух, а зубами загривок лучшего друга.
        Огроменный пес, сильный, красивый, статный, так правильно пахнущий. Вот кто сейчас мой Фонька-Афанасий, тот самый друг трех молодостей, которого я по жизни называю «старый кобель». Вот что на самом деле значит «собак гонять»! Это как плавать, летать, любить, петь… Причем одновременно. Жить, в общем. Чувствовать нынешний апрель. Признавать его своим - на вкус и запах! Спасибо тебе, Фонечка! Спасибо за мой кусок этой весны! Вслух, естественно, получается: «Уау-вау-вау-вау-ам!»
        Я радуюсь, что мозгов хватило не отменить эту встречу в последний момент. Ведь хотелось. Уж больно хороший вечер у меня сегодня вышел. Дома. В семье. Ничуть не хуже, чем у мирских…
        Сперва с Анькой по торговому центру побродили, налопались мороженого, наигрались в автоматы, разжились нарядами для Анюткиной куклы, детской помадой для самой Аньки и всякими кремами для меня. И брели потом домой через все лужи и детские площадки, которые нам попались. А там вечер на пороге, белье в стирке, мясо в духовке, Анька в своей комнате, сериал в телевизоре и ни одной мысли в голове. Только теплое тупое счастье: это я Темчика с работы ждала. Самой захотелось порадоваться его приходу. Артемка, кажется, сам не поверил, что дверь не Анька открывает, а я. У него сразу глаза такие детские стали, как у малышей на спектаклях бывают.
        Я не выдержала, прижалась. От Темки пахло Темкой. Не соленым, не парфюмерным, не бензиновым, не сигаретным. И я не могла понять, где заканчивается его запах, а где начинается мой.
        - Тем, а пошли у меня в комнате кино посмотрим?
        Артем ведь ко мне практически не заглядывает, если не по делу. Такое ощущение было, будто в моей спальне незнакомый визитер нарисовался, и я не знала, чем его занять. Выпивку, что ли, предложить? Или подождать, пока он анекдот расскажет? (Темка, кстати, их славно травит. Особенно почему-то детские, про Штирлица, про Чебурашку.)
        Сидели на разных краешках постели, молчали. Посредине поднос блестел рыцарским щитом. Так просто его и не преодолеешь. Страшно. Столько месяцев друг от друга свои желания прятали, столько раз трепались про субординацию и прочую никому не нужную чепуху. А теперь даже поцеловаться нормально не вышло. Губы никак совпасть не могли. То я Темке в висок попадала, то он мне в ухо тыкался. Как институтка с гимназистом!
        Страшно было - будто и вправду никогда еще не целовалась.
        - Помнишь, мы кино хотели… То, где я в прошлой жизни снималась. Давай поставим?
        Мы забрались на постель с ногами, доедали ужин и смотрели киношку. Я шебуршала конфетными фантиками и словами - давно мне хотелось рассказать Темке, как и что было на съемочной площадке, с какого дубля мы лешего в болоте утопили, да как пиротехники косячили, да как на озвучке потом все друг над другом подтрунивали. Мне про это было интересно трепаться, а Темчику - слушать. Он, кстати, когда узнал, что я в прошлой жизни была актрисой, думал, вру. В ведьмовство уверовал с полпинка, а тут сомневается. До сих пор:
        - Жень, а почему ты теперь сниматься не стала? Ты же умеешь?
        - А зачем? Я одну жизнь так прожила, больше неинтересно. Это как твою компьютерную игрушку второй раз проходить, если ты уже выиграл.
        - А ты выиграла? - Темка перестал смотреть в экран.
        - Ну конечно. Меня же помнят. Мою Бабу-ягу, мою ведьму, мою злую мач… мою бандершу. Ну хорошо, эту помнят взрослые. Но все равно. Второй раз такого успеха не будет. Сейчас кино другое. И время - тоже.
        Темчик кивнул. Он не любит, когда я скриплю про возраст. И я стала вспоминать всякие казусы, без которых хорошего кино не бывает:
        - …уже в мыле и пене, седьмой дубль, все как загнанные кони! Там курьи ножки у избушки скоро посинеют и отвалятся, я в ступе сидеть задолбалась, но деваться некуда. А Зуев по площадке бегает и орет, что, если еще раз избушка на взлете упадет, он сам лично на стропилах повесится. Я паузу перехватываю и спрашиваю: «Клянетесь, Павел Иосич?» Он мамой клянется и чуть ли не партбилетом. Ну, так ты понимаешь, она грохнулась! Я вообще ни при чем была, правда-правда!
        - Так что, он повесился?
        - Нет, конечно! Покипел еще, а потом извиняться начал. Как догадался раскаяться, так и перестали декорации падать.
        - Жень, надо было тебе на деньги с ним спорить.
        - Зайчик, ты что? Нельзя по Контрибуции… По которой твоего Веньку казнили, помнишь?
        - Помню… - стальным голосом крякнул мой зайчик.
        Ну я и ляпнула, молодец. Пришлось выкручиваться:
        - Зато иногда расслабиться можно, когда мирским мозги на место ставишь. Чудеса всякие неучтенные: радуга зимой или небо на пару минут перекрасить. Это для влюбленных хорошо, такое ведьмовство…
        Темка хмыкнул. Вспомнил, видимо, как я подаренное им золотое кольцо на мыльные пузыри и елочные украшения извела.
        - Еще шампанское взрывать здорово, когда счастье распыляешь. Это по уставу вообще как бытовое колдовство идет, учету не поддается.
        - Бытовое? Жень, а вот, когда у меня носки в стиральной машине пропадают, это тоже ты… твое ведьмовство?
        - Нет, когда носки - это твой идиотизм. Ну не клади ты черное к цветному, а? У меня теперь все простыни из-за этого…
        В общем, душевный у нас был вечер. Даже когда Анька к нам в комнату пришла.
        Сейчас память другая, цепляется за иные детали. В ней есть место для звуков и запахов, но не для угрызений совести, неуверенности в себе и вечного страха все завалить. Наше, ведьмовское, в таком состоянии тоже ловится несколько иначе. Опасность, например. Лютая, лихая. Из тех, что именуется «беда» и у мирских карается по двести какой-то там статье Уголовного кодекса.
        У людей есть научные определения того, что происходит сейчас в кустах у входа, за главными воротами. И есть ограничения по самообороне или огнестрельному оружию. Собаке они без надобности. Подбежать, схватить, укусить.
        Фонька пусть занимается сонной артерией, это мужская работа. А моя - цапнуть и держать, давить и рвать. Спасать девочку, которая за каким-то хреном поволоклась через парк на ночь глядя, понадеявшись на пшикалку в сумочке и собственную удачу…
        Дуреха малолетняя, ну запомни: баллончик только в кармане носят, причем зажатым в ладони, подогревать его надо, чтобы сразу сработал. Но тебе он не поможет, даже если бы теплым был, - пары секунд не хватило на то, чтобы вытащить, нажать.
        Давай, маленькая, шевелись… Он ведь не успел, да? Только за горло взял и одежду расстегнул немного? Это не больно, это только страшно. Ну же, поднимайся. Этот скот тебе ничего больше не сделает, он теперь только хрипеть может и ругаться ошметками незнакомых слов. Проклятья на всех языках одинаково звучат, что у гастарбайтера, что у фашиста, я проверяла. Все страшное кончилось. Прибежали непонятно откуда две умные сильные собаки и спасли…
        - Фонька! Да оставь ты этого уеее… у-у-у-ууу!
        - Убью! Убью, гада… загррррызуууу. Задеррруууу… У-у-у-у…
        - Фонечка! Прекрати! Несоответствие…
        - Сучара ты бацильная! Я тебя уррр… Уррр… урррою-юу-у-у…
        - Фонька!
        - Цыпа-цыпа… кис-киса… Мама! Собачка то есть…
        Девчонка, из-за которой заварилась эта кутерьма, стала оживать. Курточку застегнула, теперь стоит, джинсы натянуть пытается. Сумку я ей из кустов принесла, газовый баллончик тоже прямо к ногам подкатила лапой. Все вроде на месте, сейчас оденется и провожу. Вот только надо Фоньку с этого урода снять.
        Нам мирских до смерти загрызать нельзя, даже если очень хочется. Это во-первых. А во-вторых, девочка Фоньку боится. Решила, что он бешеный и потом на нее бросится, тоже покусает. Это мы переборщили.
        - Фонь! Ну прекрати уже! Ребенка испугал! Фоня…
        - Киса-киса… хорошая собака, умная собака, собача моя. Спасибо тебе, да? Ой, мама…
        - Убью! Убью на хрен, понял?
        - Ам… грх… грх… арк… арх…
        - Атос, фу! Ко мне! Атос! Я кому сказала?
        И откуда эта баба здесь нарисовалась? С неба свалилась, что ли? Ну если кто из наших, то точно с неба, вороной прилетела.
        - Фу! Плохая собака! Я кому сказала, Атос, ко мне! - скрипит женский голос.
        Точно из наших. В реестре московского Сторожевого списка оборотные клички всех Спутников, Отладчиков и Смотровых указаны. И Фонька, независимо от породы, - именно Атос. А я, если что, Джулька. Приятно познакомиться.
        Мы конвоируем мирскую Танечку до ее дома, который находится строго по ту сторону парка. Девочка-припевочка шмыгает носом и шкрябает подломленным каблуком, наша коллега мирно чавкает ботинками, мы с Афонькой бодро стучим когтями, тщательно игнорируя всякие там «рядом» и «ко мне». А вот на Танино «собача моя хорошая» я вскидываюсь. Честно тычусь носом в ладошку, которая пробует меня погладить, да промахивается:
        - А вторую вашу собаку как зовут?
        - Дже… Же… Ей в питомнике дали очень сложное имя, по родословной. А дома мы ее зовем Жучка! - выкручивается коллега-стервоза.
        Узнала она меня, причем влет. Но кличку не запомнила. Или бухнула наугад, слепив нечто среднее из «Дуськи» и «Жеки». Вот спасибо! Хотя кого-то из наших баб и вправду в такой ситуации Жучкой называют. А Ленку мою дорогую так вообще Тяпой.
        - А еще очень хорошо помогает обычная аптечная ромашка. Попробуй обязательно, - на прощание наша коллега начинает трындеть про разную косметическую хренотень. Сухо и вежливо, будто лекцию читает в Шварцевском институте! Точно, там-то я ее и слышала. В коридоре, на перемене, когда она объясняла некому Славику принцип прорастания яблони сквозь линолеум и другие напольные покрытия. Тамара ее зовут. Временно замещающая Ленку деваха.
        Мы проводили Таню до лифта. Теперь можно разобраться в произошедшем.
        - Коллеги, ну что за свинство? Три Несоответствия, да еще на чужом участке!
        Фонька кряхтит и фыркает, оборачиваясь человеком прямо в подъезде, в закутке у почтовых ящиков. Я независимо чешу лапой за ухом, скребу когтями по цементному полу и придумываю реплику поязвительнее. Сейчас отдышусь и тоже перекинусь. Все-таки насильника грызть - это трудная работа, взаправду собачья.
        - Пардон, мадемуазель. Увлеклись… - бархатно шуршит Фонька, не обращая внимания на свой угвазданный спортивный костюм.
        Тамара зажмурилась. Она что, решила, что Фонечка в натуральном виде предстанет, без трансформации шмоток в шерсть и обратно? Этому вообще-то на шестом курсе учат…
        - Доброй ночи. - Фонька чуть морщит лоб. Лицо не разработалось, гримасы плохо приживаются. Сразу вежливое недоумение не изобразишь: - Афанасий Макарович Гусев, к вашим услугам…
        - Спасибо, я вас помню.
        - Вы сегодня прекрасно выглядите.
        Тамара молчит и смотрит почему-то на меня. Ну что, прогавкать ей свое мнение? Насчет того, что в этом задрипанном берете и древних ботинках она на пугало похожа? Хоть бы накрасилась, прежде чем на работу выходить.
        - Пожалуйста, объясните, зачем вы полезли на чужой участок? Это… непорядочно, - Тамара сжимает кулаки в карманах тусклого жакетика. Молодая-то она молодая, а шмотки старые, от прошлой жизни. Какая запасливая… хм… мышка-норушка.
        - Прошу прощения. Ситуация была форс-мажорная. И поэтому мы с коллегой не могли не вмешаться. Инструкцией такое дозволяется. Правда?
        - Гав!
        - Простите, я про вас забыла. Добрый вечер…
        - Р-р-р-р! - Я яростно и очень старательно чешусь.
        - Я прошу прощения за несвоевременное вторжение и готов оформить происшествие.
        - Оформить - это хорошо… - Тамара смотрит на Фоньку так, будто он не насильника на территории поймал, а сам порешил кого-нибудь, причем в особо изощренной форме.
        - Я надеюсь, наш инцидент исчерпан? Смею уверить, что мы руководствовались только благими наме…
        - Согласно инструкции вы должны были работать зеркальный вариант, а не заниматься… членовредительством!
        - В целом вы правы. Но в подобном состоянии зеркально отражать эмоции довольно затруднительно. Псу это не под силу. Даже очень породистому.
        Колпакова мнется. Видимо, экзамен по бестиям не сдала. В зверином облике ведьмачить трудно. Особенно фиксировать и передавать эмоции. «Ставить зеркало», если на нашем жаргоне. При правильной расстановке убийца или насильник получает все переживания жертвы - боль, страх, шок… Большинству этого хватает навсегда. Но это ювелирное ведьмовство, его всегда в практическую часть диплома требуют включать. Не каждая собака с таким справится.
        - Незнание не оправдывает. Тем более, вы мне вместо психологической травмы сделали физическую. То есть не мне, а мирскому…
        - Откуда мне было знать, что вы неподалеку? А уберечь всех мирских от неприятностей…
        Фонька даже перед Старым никогда так не оправдывался, а тут заюлил. Можно подумать, что эта мымра не за районом следит, а за всей Москвой, если не за всей планетой. Царица Тамара, тоже мне!
        - На весь подъезд кричать не надо, тут люди спят, между прочим. И, пожалуйста, передайте вашей коллеге, чтобы она так громко не чесалась.
        - Передам. - Афанасий наконец-то поворачивает ко мне голову, ничего не говорит, только вздыхает виновато. Я презрительно рычу и продолжаю искать на себе блох.
        - Мне придется составить рапорт, - все еще скрипит Тамара. - А теперь будьте добры, не мешайте. У меня сейчас обход.
        Мы вытряхиваемся из подъезда все вместе: сперва Фонька выпускает на улицу меня, потом, чуть замешкавшись, дает пройти Тамаре. Досадой и смущением пахнет от него сильно - это я как собака могу сказать. Вон, даже на пороге запнулся, я все надеялась, он Тамару дверью стукнет, а он, наоборот, улыбнуться ей попробовал.
        Зря, Фонечка! Она же правильная. Если на твою ухмылку снова клюнет, то будет гайки закручивать, подтягивать тебя, несовершенного, до своего блистательного уровня. Она же еще в той жизни в универе была такая. Или забыл, наконец?
        - Удачной ночи!
        Тамара вежливо зевает, прикрывая рот ладонью. А мне сейчас из собаки очень хочется перекинуться в птицу или даже бабочку - чтобы улететь отсюда, не мешать. Как же у них с Фонькой тогда все искрило, просто фейерверком!
        - Да, спасибо. И вам… и тебе то есть, - помнит он ее. Поэтому и мнется так.
        - Афанасий Макарович, я вас очень прошу, держите себя под контролем. Мирские не виноваты… в вашем темпераменте!
        - Постараюсь…
        Фонька почти спотыкается об меня. Пялится на припаркованные впритык машины. Там сигнализация бьется - голубой нежной точкой, как венка на виске.
        - До свидания… - Она смотрит теперь на меня: - Удачной ночи, коллега!
        - Удачной охоты, - подыгрывает Фоня. Я фыркаю в ответ и даже машу хвостом.
        Колпакова морщится:
        - Да, наверное, так… До свидания.
        - Вас проводить? - вскидывается Афанасий.
        - Ни в коем случае. У вас сегодня много работы, не отвлекайтесь.
        Ботинками по асфальту Тамара лупит так, словно печати ставит. Не то «расстрелять», не то «разлюбить»!
        - Чего-то мы чересчур. - Афанасий хлопает по карманам в поисках ключей. Я неспешно трюхаю, утыкаясь носом в Фонькины замызганные штаны. Был псом - как сладко пах-то, а? К лешему, сейчас переброшусь, не буду мучиться.
        Машина, естественно, радостно пищит и разве что не рвется навстречу хозяину. Прямо под «кирпичом» припарковал, мерзавец. Причем вживую, без «камуфляжа». Так называют мелкое ведьмовство, которое можно использовать по служебной надобности: парковка в неположенном, безбилетный проезд. Гаишник или контролер понимает, что чего-то здесь не то, а заметить тачку или «зайца» не может. В личных целях такое стараются не использовать.
        - Набегалась, Дусь? Давай преображайся, я покурю пока. Или ты еще хочешь?
        Горячий жар снова ползет по лапам, превращая их в ноги, подступает все выше, к горлу - это почти как тошнота, но не такая противная. Грудь сразу ломит, как перед женскими днями, морда чешется от проступающей косметики. Бррр! Ненавижу обратный оборот. Это как из теплого бассейна на холодный ветер вылезти. Сразу хочется под полотенце залезть и чаю хлебнуть. А лучше, естественно, коньячка.
        - Фоньк, у тебя с собой ничего погреться нету?
        - Обижаешь, мать! Целая машина, а в ней два пузыря… - Какой у Фоньки голос странный, когда его не звериным ухом слышишь, а обычным. Эхом отдается: - Что у тебя стряслось?
        - Это ты о чем? - Только забыла про свои расклады, так он взял и напомнил. Вот как звездану сейчас кому-то хвостом по носу! Блин, у меня же его уже нет. То есть…
        Фонька говорит, а я не слушаю, поворачиваюсь кругом, словно ловлюсь на шутку о том, что у меня вся спина белая. Не смешно, кстати. Ни капельки. Все вдрызг - джинсы, колготки, ну и трусы, естественно. Как пулей разворотило, только не внутрь, а наружу. Хвост пробился! Черный весьма породистый хвост от моей собачьей сущности. Я перекинулась, а он остался. Торчит теперь бодренько, виляет. И таять не собирается.
        Крепко держится, скотина. Я обратно в псину переметнулась, потом заново очеловечилась - ни фига. Все вернулось - руки, ноги, башка нестриженая. Даже затяжка на свитере. А хвост - вот! Как пришитый!
        Вот в ТЮЗе, помнится, у травестюшки Любы Сергуниной на новогоднем спектакле, наоборот, хвост однажды падал. Она Белку играла, гуляла по сцене с таким косматым меховым веником почти что в заднице, а он возьми и оторвись, на потеху публике. Но Люба умничкой была, сразу изобразила, что это от чар злой колдуньи (в лице меня) такое безобразие. Сообразительная была девочка, хоть и… Но вот как раз Фоньке про эту Любу лучше не напоминать, было там у них, лет тридцать назад….
        - Так что у тебя дома-то творится, я не понял. Обижают? - Афанасий колупается ключом в дверце машины. Лапы в руки легко переметнулись, а моторика притормаживает. Он сразу за руль и не пойдет, сперва продышится.
        - У меня хвост остался! И не убирается! Сделай что-нибудь, ты же мужчи… ты же умный!
        Фонькина квартира набита ведьмовскими инструментами. Рабочими, ждущими своего часа в коробках, контейнерах, ящиках и футлярах, в жестянках из-под кофе, банках из-под корнишонов. Оказавшись здесь, организм немедленно жаждет дыхнуть на ствол, перехватить медный пестик, растереть в пальцах похожие на гречку зернышки забей-травы, творить добро, и только добро, согласно Контрибуции и своей сути.
        Это настоящий Клондайк для продавцов всемогущих пылесосов, пятновыводителей и прочих удивительно ненужных вещей. Тут есть следы от красного вина на белой обивке, пыльные разводы на окостеневшем прокуренном тюле, размытые контуры кетчупа на сером ковролине (при рождении он был салатовым). По углам клубится собачья шерсть, под письменным столом таится горстка сухого корма, а в ванной пуходерка и когтерезка смело попирают забытую невесть кем дорогущую губную помаду в черно-золотом футляре и дешевенькую сережку из серии «пластик под хризолит».
        Тут живет Марго, Фонькина новая любимица и, видимо, слегка собутыльница. Метис ретривера, бывшая бродяжка, а ныне королева (в собачьей жизни тоже есть место сказке), умница с золотыми глазами, подобранная им в ночь Казни Марфы. Да, здесь живет Марго. От этой информации мой незаконный хвост мелко дергается, а потом поджимается, изо всех сил прилепляется к бедру. Но не уменьшается, не отваливается.
        - Блин!
        - Гав!
        - Девочки, не ссорьтесь! Здравствуй, хорошая моя! Пришел я, не фестиваль!
        Я сдираю с себя сапоги. Подлый хвост путается одновременно под руками и ногами, виляет изо всех сил. Марго немедленно возникает рядом, сопит шершавым носом и настороженно скалит зубы. Ну еще бы! От нас обоих сейчас псиной воняет, а у меня еще и вот эта метелка имеется.
        - Место! - чеканит Фоня с кухни, перекрывая гул нагревающегося чайника. - Марго, место! Дусь, ты давай раздевайся и в спальню…
        - Фонечка, ты охренел?
        - Почему? - откликается Афанасий, обращаясь к содержимому холодильника. До меня сразу долетают сочные и смачные запахи. Обоняние еще острое, после перевоплощения всегда так, это норма.
        - Ну ты мне в постель велел идти!
        Афанасий вытащил чугунную сковороду устрашающего вида:
        - Тебе греть или так будешь? - Потом смотрит на мою возмущенную морду и слегка тушуется. - Дуська, так у меня там… потолок зеркальный. Разглядим все как следует. И удалять удобнее.
        В недрах сковородки виднеются темные куски холодной свинины, прозрачно-коричневые кольца лука, сочные вкрапления жареной моркови и иные заманчивые вещи. Этот запах убивает, обезоруживает, выводит из строя. Учуяв такое, послушная Марго срывается из коридора на встречу с прекрасным, а мой хвост начинает ходить ходуном.
        - Греть.
        - Ну как? - Я перекидываю в тарелку самый крупный мясной кусище, снабженный размякшей яблочной осьмушкой.
        - Да все так же, - бурчит Фонька у меня из-за спины.
        - Не тает? - Возвращаю свою добычу обратно в сковороду.
        Мне же сегодня домой возвращаться. И шут бы с Темчиком. Скажу, что у нас так принято, не удивится. Наоборот, заинтересуется. А вот Анька изойдет на ехидное сочувствие. Большой хвост, его под пальто не спрячешь. А если потеплеет, а он и тогда не отвалится?
        - Сейчас не тает, а потом возьмет и испарится. Не трепыхайся, душа моя, не трепы…
        А я и не «трепы…» ни разу. Я просто вскакиваю из-за кухонного стола (и, естественно, сшибаю хвостом табуретку, на радость соседям снизу). Ящик со всяким инвентарем пригрелся где-то рядом с плитой, там точно есть ножницы по металлу. Проспиртовать, отрезать. Прижечь чем-нибудь. Настойкой мертвой ягоды вероники, два глотка внутрь, один наружу. Она и боль снимет, и кровь хорошо свернет…
        - Фонька, где у тебя аптечка?!
        - Не скачи, - Афанасий возвращает на место табурет. - Доедай и пойдем посмотрим.
        - А ты что, не нагляделся еще? - На мой визг в кухню снова вламывается Марго, которая до этого честно хрустела кормом в холле. - Я три раза туда-обратно ныряла. Три!
        Если надо - я на самом деле еще могу перекинуться. Но это - если действительно надо. Потому что боюсь, что при каждом следующем перебросе у меня еще какая-нибудь часть тела не сможет трансформироваться. Лапы, допустим. Или уши. Или вообще останутся дополнительные сиськи в количестве не то восьми, не то шести штук. Что мне с этим добром потом делать?
        - Ну заклинило организм, бывает… - мягко и талантливо врет мне Афанасий.
        Он прекрасно знает, что так долго никто из нас не перекидывается. На секунду зависнуть мы можем, ну на пять. Даже на тридцать, если уже возраст не тот. Если увядаешь раньше времени. Вот вам и еще один признак того, что я загибаюсь. Доказательства налицо. То бишь - на хвост.
        - Не хочу! Фонька, я не хочу такое… так!
        Афанасий молча выбивает морзянку на кнопках мобильника:
        - Давай я Фельдшеру позвоню?
        - Не надо Фельдшера. Пусть думают, что у меня все в порядке. - Я сдвигаю сковородку с пепельницей, присаживаюсь на край столешницы и начинаю объяснять Фоньке, что со мной такое стряслось. Он кивает, потом подытоживает:
        - Ты на кого думаешь, душа моя? Кто у нас в этой ситуации шляпку спер, а теперь старушку пришить пытается?
        Не знаю, что лучше: думать про то, что ты сама загибаешься, по истечении срока годности, или все-таки поверить, что тебя и вправду кто-то хочет извести? Со стороны все такое интересное, забавное, рассказывать про этот бедлам одно удовольствие. А на самом деле - страшно и плохо. Совсем как зимой…
        - Про такое вслух не скажешь. - Я отчаянно мотаю головой и хвостом.
        - Ты на кого-то из своих думаешь… - Он не тушит сигарету, а прямо шею ей скручивает.
        Давлюсь дымом. Потом сознаюсь:
        - Я от них вешаться готова по пятнадцать раз на дню, но все равно, Фоньчик, они мои. Хоть паразиты, хоть кто. Это как про измену сказать, в лицо. Никакой жизни потом не будет, никакой семьи! - Вытираю щеку кончиком хвоста.
        Он кивает. Как хороший учитель на экзамене. Продолжайте дальше, мадемуазель, все пока правильно излагаете.
        - Фонька, мне по ночам страшно бывает иногда. Думаю, вот усну, а меня тем временем… Хорошо, что у меня комната своя, закрыться можно, даже дверь заговорить. Мне иногда страшно бывает, когда мы вдвоем. Так-то хорошо, интересно, и поговорить можем, и поржать. А потом как из душа ледяного страхом обдает, что сейчас накинется.
        - Да брось ты, - откликается Фоня. - Твой мальчик ученичеством повязанный. У него рука на тебя не поднимется, реально. Это же азы заклятия, ну ты чего, Дусь?
        - У кого «у него»? - Я вздрагиваю так, будто мне паук за шиворот упал. - Фонечка, родненький, ты не перегрелся? У меня не мальчик, у меня девочка. Или ты не про Аньку?
        Вот теперь вздрагивает Фоня. Даже икает от изумления:
        - Нет, конечно. Я про твоего красавца. Как его там, Артемон?
        - Артем, - поправляю я. И слегка обижаюсь: - Фонь, так он мне муж законный, с чего ему меня убивать?
        - Ну да, не с чего. Тебе про зимнее солнышко напомнить?
        - Не надо, я пока не в маразме вроде. Фонь, мы с ним говорили про это сто раз. Там все просто в этом плане. Понимаешь, он нас своими признал - меня и Аньку. У него психология осталась. Волкодава в болонку не переделаешь. Если надо порвать - он порвет. Только не нас, а за нас. За меня и Аньку. Я ему верю, вот…
        - Ну верь, кто тебе мешает…
        От Фони разит ехидством сильнее, чем псиной, луком и табаком. А ведь мы с ним сегодня водки тяпнуть собирались. За прогулку под луной и все такое. Не срослось.
        - А ты, значит, про Аньку думаешь? - так же спокойно отзывается мой старый дружбан.
        Фоню морально-этическая сторона момента не колышет, он версии перебирает, как верующий - четки. Переставляет подозреваемых - как шахматы во время партии. Тасует варианты - как карты в колоде.
        Я тоже умею видеть в окружающих бусинки, пешек, валетов, джокеров и прочих марьяжных королей. Но не в ситуации, когда пешка шуршит по вечерам за стенкой, а утром звякает в кухне, оставляя после себя полупустой стаканчик йогурта и забытую тетрадку по странному предмету «Окружающий мир». Я давно научилась перебирать, переставлять и тасовать. Но не в случае, если марьяжный король незаметно подсовывает мне в карман газовый баллончик и заваривает чай, зная, что я люблю с медом и лимоном, а с сахаром не очень люблю…
        Я могу выстроить про них версию. Стиснуть зубы, сжать кулаки, глаза зажмурить и выстроить. Придумать, почему Анька пробует сжить меня со свету. Я это даже вслух могу сказать. Прямо здесь, у Фони в квартире. Только потом мне из этой квартиры надо будет встать и уйти. Вернуться к своим. И смотреть на них обычными глазами.
        - Фоня, я не думаю ничего. У меня просто истерика. Я замоталась, понимаешь?
        - Душа моя, ты, главное, не кипи. Я варианты сам покручу. У меня другая версия была. Чего-то мне чуется, что у тебя закладка старая завалялась.
        - Кто? - Что же это такое, «закладка»? Вертится мысль в мозгах, никак ухватить не могу. То ли я слышала про нее недавно, то ли сама делала. Не вспомню. Мало мне хвоста, так к нему еще и склероз в качестве подарка полагается? Спасибо, не надо.
        - Сейчас поясню, - он поднимается из-за стола: - Вы, мадемуазель Джулька, как хотите, а лично я собираюсь пить. Чего и вам советую.
        - А как же это? Ну вот тут, - я вяло шевелю хвостом.
        - Это от нас никуда не денется. Сейчас по полтахе накатим, посмотрим, как на твой организм беленькая действует. И по обстоятельствам. Если чего - я сам его купирую. У меня зря, что ли, каждую жизнь собаки были? Что я, хвост обрезать не смогу?
        - А леший с тобой, Фоня… Но ровно по полташке!
        Водку мы пьем в спальне. Фонька стоит на низкорослой стремянке и ввинчивает недостающие лампочки между пластинами своего хваленого зеркального потолка. Я валяюсь поперек весьма раздолбанного двухспального ложа, перекатываю во рту маслину и периодически цапаю с прикроватной тумбочки заледенелую бутылку. Наклоняю ее над очередным клочком ваты и возвращаю на место. Продолжаю протирать немудреные и коварно блестящие инструменты: настоящий скальпель (фиг знает, откуда он взялся), швейцарский перочинный нож с шестью лезвиями (старенький, его Фоня в шестнадцатом, если не в семнадцатом, припер из Цюриха) и маникюрные ножницы из собственной косметички (Анькины или мои? Они похожи до жути, я их вечно путаю).
        - Да помнишь ты… Мы втроем их делали, после Дориных похорон. Сидели у Лены, на зимнее солнышко, ты про Кейптаун пела и слова перевирала. Ну?
        - Тьфу! Кха-ха… Помню! - Коварная маслина, естественно, заглотнулась целиком.
        Было дело. В декабре, когда погибла Дорка, мы пытались найти одну семью из Ленкиной прежней жизни, выйти через этих мирских на нужного нам типуса. Состряпали приличную легенду. Дескать, молодая Ленка по воле себя-покойницы раздаривает знакомым всякое немудреное наследство: фарфоровых слоников, вазочки и прочее каслинское литье вместе с палехскими шкатулками. Наскребли по своим сусекам целую кучу восхитительной дряни, заговорили каждую безделушку на удачу, здоровье, счастье и прочие оговоренные Контрибуцией моральные ценности. Вот эти презенты (которые Ленка потом честно и, главное, с пользой дела раздала) и были «закладками». Пользуясь стандартной терминологией - «нерукотворными однозарядными аргументами со сроком годности от трех до пяти лет». Забавное ведьмовство, его еще называют «мелочь, а приятно».
        - Слушай, я вспомнила. Только въехать не могу, к чему ты клонишь. «Закладки» - они позитивные, добро в дом приманивают. Так?
        - Так да не так… - отзывается с верхотуры эта пародия на электрика. - Мы же в Шварце вместе на одних лекциях сидели. Неужели ты не помнишь?
        - Не помню?! Я все помню! У меня профессиональная память, актерская! Я тебе хоть сейчас что хочешь процитирую, ты мне только скажи, по какому предмету?
        Я подскакиваю, тщательно следя за тем, чтобы не сбить проклятущим хвостом что-нибудь ценное с тумбочки. Но обходится без катастроф. И вообще, по-моему, хвостик слегонца обтрепался. Я, конечно, его теребила в пылу беседы, и разве что водку им не занюхивала, но все равно… Кажется, тает. Сказать Фоньке или не говорить?
        - Не надо на меня так лучезарно сиять, я не профессор Фейнхель, оценку ставить не буду. Ты по истории Темных времен автомат получила. Поэтому не помнишь ни шиша. А я как раз этот билет вытянул, до сих пор чего-то в голове осталось…
        Фонька топчется на своей стремянке, как оратор на броневике или еще на какой военной технике. Разве что о светлом будущем России не вещает, уже спасибо.
        - В наше время «закладки» заговаривают только на добро. Раньше с ними дело обстояло строго наоборот. Усекла?
        - Так это ж Несоответствие! - Я тянусь за водкой, хотя весь наш хирургический набор давно обработан. - Покушение на судьбу мирского от пяти лет, а за наших вообще кольцо с камушками светит. Фонь, ты с дуба рухнул!
        - Сама такая… - Фонька показывает мне язык. У него вторая сотня почти за середину перевалила, а он пацан пацаном.
        - Это какая такая? - Я нашариваю за спиной подушку - розовую, в форме пошлого сердца, да еще и облепленную Маргошиной шерстью. Такой кидаться - в самый раз. Главное, чтобы Фонька с лестницы не загремел: - Ты на кого тут бочки катишь, млекопитающее? - Я запускаю первый снаряд.
        Фоньчик честно перехватывает подушку и даже отфутболивает ее в ответ, я беру на вооружение подвернувшуюся под руку плюшевую образину в форме крупногабаритного игрушечного лося. Лось поражает Фоню в плечо, а потом рикошетит в сторону Марго, зашедшей к нам на огонек. Хорошая собака, славная, веселая! А ну выплюнь мой свитер, паразитка! Где там у нас снаряды? Я, не глядя, перебираю валяющиеся у меня за спиной предметы. Корчу при этом страшные рожи и обещаю Фонечке показать кузькину мать, внеплановое зимовье раков и свет в конце тоннеля.
        Валик пушистый, таким промахнуться можно. Чей-то лифчик шелковый, кружевной. Нет, такой плохо полетит, там чашечки маленькие, второго размера. Больше ничего нет? Вот, тряпка какая-то обнаружилась, ура. То есть не тряпка, а вообще что-то непонятное. Боа? Ладно, неважно. Главное, чтобы этим можно было Фоне в чайник засветить.
        Замах получается хорошим, сильным. Неопознанная черная фигня красиво летит по дуге, намереваясь впечататься в хохочущую морду Афанасия. Но вместо этого она начинает резко уменьшаться в размерах - как подожженный бумажный самолет. Не долетает до цели, исчезает раньше. Вот зараза, вот ведь скотина!
        - Ну? Что я говорил? - Фонька молниеносно скатывается со стремянки. Тормошит меня и разве что к потолку подбросить не пытается.
        Марго больше не обкладывает никого собачьим матом. Наоборот, лижется и ластится, помахивая хвостом. Надо, наверное, махнуть в ответ. Ой!
        - Я же говорил, что само отвалится. А мы только продукт зря извели.
        - Ничего не извели, я там капнула… ну, столовую ложку буквально.
        - Точно?
        - Сам проверь! Эй? Фонька? Алло, гараж, где моя рюмка? Я тоже проверить хочу!
        Меня отпускает через четыре тоста, один брудершафт и три не сильно громкие песни. Фонькиным соседям вообще повезло, по жизни, но нынешней ночью особенно. Потому как при моих попытках взять любую, хоть самую завалящую ноту Марго начинает кратко, но весьма выразительно подвывать.
        - Дивная моя собачка! Не хочешь военную, давай я тебе другую спою. Хоть революционную, хоть цыганский романс. Марго, ты что уважаешь? Ну из музыки?

* * *
        Являться в три часа ночи без приглашения несколько невежливо. Хозяйка открыла дверь на первый стук. Удивляться не стала, улыбаться тоже.
        - Проходи.
        Сама стояла в жакете, в мокрых ботинках: вернулась недавно.
        - Пешком шла?
        Она пожала плечами - зачем такси брать, предосторожность, конспирация. Сейчас был нужен не азарт, а терпение и выдержка, самые филерские навыки. У обоих этого добра имелось с лихвой, спасибо несладкому опыту всех прошлых жизней.
        Она молчала, он тоже молчал - словно в квартире кто-то спал, а они боялись разбудить.
        - Чай с сахаром, без?
        Афанасий подумал, что нынешние девчонки в такой ситуации обычно сорт уточняют: зеленый, черный или еще какой пуэр. В пакетиках заваривать или по-человечески?
        - Сделай как себе.
        - А я кофе пить буду.
        Он пристроил куртку на спинку стула, стукнул тяжелым карманом по дюралевой ножке. Оба повернулись на металлический звук:
        - Там у тебя кто?
        - «Зиг-зауэр»[7 - SIG Sauer - самозарядный короткоствольный пистолет с предохранителем. Пуля 9 ? 19 мм.].
        - Рабочий?
        - Все думают, что пневма.
        - Почему?
        - Сейчас похожие выпускают, «глетчер»[8 - Gletcher SS GSR - распространенная марка пневматического пистолета. Стальной корпус. Визуально копирует боевой пистолет SIG GSR.]. Издали не отличишь. Показать?
        - Зачем? - Она поставила на стол кружки, уселась напротив, словно они были в кафе, при свидетелях. А тут хоть и казенный, но дом. Чайник, тарелки, ложки - все служебное. Разве что без инвентарных номеров. А занавески легкомысленные, с полупрозрачным узором.
        - Это хозяйские, - она перехватила взгляд. Потом сняла с подоконника пепельницу, разместила строго между кружками.
        На донце сверкал оранжевый бумажный клочок - след от содранного ценника. Афанасий не хотел дымить, но полез за пачкой. Она дождалась щелчка зажигалки, заговорила ровно, словно возвращалась в рассказ после случайной паузы:
        - В детской спал ребенок. Я начала с кухни, там инструменты. Контейнер с мелким добром, квадратные корни, настойка кошачьих слезок, свечи с тремя тенями, одна начатая, три целые. Был экстракт мышиного хвоста, забей-трава, немного чепухи - не молотой, в зернах. По запаху импортная. Я не вскрывала.
        - Нашла что-нибудь?
        - Эксперт сказал бы точно, а навскидку обычный инструментарий, ничего личного… То есть лишнего.
        Афанасий кивнул:
        - По комнатам?
        - Спальню отсмотрела, кабинет нет. Муж глухой, но запахи чует. Мог проснуться.
        - Не проснулся?
        - На кухне были сны, домашнего помола. Они могли рассыпаться. Случайно.
        Она собой гордилась, но сдержанно. Как настоящая отличница боевой и прочей политической подготовки. Афанасий знал, с чем сравнить.
        - Соображаешь.
        - Кухня совмещена со столовой, там есть возможность поставить тайник. Надо уточнить.
        - Уточню, - пообещал Афанасий. - А детская?
        - Только навскидку, ребенок же спал. Мог увидеть.
        - Опять в ворону перекинулась?
        - Я кошачьим шагом ходила. Она спала в наушниках, с ноутбуком, при свете торшера, было удобно искать. Там много всего, эмоции захлестывают.
        - Девочкины?
        - Разные. Вперемешку. Скорее всего, она ведет дневник. Сам знаешь, как они вытягивают. Или не знаешь? - и смутилась слегка.
        - Знаю, - ответил Афанасий.
        Был у него личный дневник, не без этого. Сто лет назад, в Пажеском корпусе. Пока кокаинить не начал, каждый день туда изливался, осмысливал несовершенство земного бытия. Забавно было бы перечесть на досуге, да где теперь эти тетради отыщешь…
        - Очень смущает шкаф, но не пойму, почему именно. Буду писать отчет, может быть, разберусь. По детской все. Теперь комната…
        Она замедлила речь, посмотрела в упор. Афанасий не вздрагивал, зубами не скрипел и от стыда сгорать не собирался.
        - Теперь комната хозяйки. Там много инструментов, по ощущениям, они не все принадлежат Евдокии, есть чужие…
        - Доркино наследство, - напомнил Афанасий. - Мы на всех тогда делили.
        - Ты говорил. Там есть предметы, сменившие, как минимум, трех-четырех владельцев. Первичный осмотр точных результатов не дает. - Она выпрямилась, поправила сперва прядь, потом воротник. На жакете разве что не заискрились погоны.
        - Спасибо. Я с Дус… с Евдокией завтра утром поговорю. Уточню про инструменты. - Афанасий потянулся к своей кружке. Рисунок на них все-таки был. На одной - логотип банка, на второй - новогоднее поздравление от страховой компании.
        - Ну, за удачу! - Фоня протянул руку, легонько стукнулся.
        - Давай… - тихо и торжественно ответила она.
        Кофе не помогал - глаза начали слипаться. Афанасий нащупал в кармане яблочное зернышко. Зажал его в кулаке, сверху накрыл ладонью. Попытался представить в подробностях молодильную яблоню - любую, хоть с подмосковной дачи, хоть с картинки в старом справочнике. А вместо этого метнулось белыми лепестками затертое воспоминание. Запахло весенним дождем: не нынешним, шуршавшим в унисон с чайником, а другим, первым послевоенным. Благополучно забытым. Пальцы обожгло - как искрами бенгальского огня. Под ладонями вздрогнула тугая плотная кожура. Афанасий глянул на золотистый яблочный бок:
        - Ренет Симиренко. Это вместо чая хорошо.
        - А если анисовка получается, то оно, как кофеин, тонизирует. Савва Севастьянович яблоки недавно делал.
        - Учил, да?
        - Напоминал, - поправила она. Потом фыркнула: - Ну учил, конечно. Как на лекции. А ты кофейное яблоко хотел?
        - Без разницы, если честно. Хочешь половину?
        - Хочу, - она отозвалась сразу, не задумываясь. - Ножик дать?
        - А надо? - Афанасий потер яблоко о рукав, отполировал и без того лакированные бока.
        - Не надо… - согласилась она. И откусила первая.

3 апреля 2009 года, пятница
        Бумажные письма - такой архаизм уютный.
        Такая же нежная глупость - как розы ночью.
        То лист слишком мелкий, то буквы в нем - слишком крупно.
        То строчки клочками. Спешу. Извини за почерк.
        Они остаются - на оттисках и обложках.
        В чужих мемуарах: мастер о дне насущном.
        Не старятся - увядают. И пахнут прошлым.
        Наглаженные - как простыни для просушки.
        Все ленты и петли почерка - хоть ты тресни -
        В мобильник не скормишь. Поэтому в эсэмэсках:
        «О господи, как же странно, что интересно
        Писать тебе: „Нет зонта. Дождь. Иду за хлебом“».
        P. S. Люблю.
        05.05.11
        Я засыпаю поперек многоопытной кровати, укутавшись в плед и прижавшись к теплому боку Марго, а проснувшись, обнаруживаю на кухне завтрак. Сижу над тарелками в тихом блаженстве. Потому что запорошенные сыром макароны и рюмка нетронутого с вечера коньяка - это правильно. Гармонично, как дрожащие на стенах солнечные зайчики.
        Отдыхаю - до тех пор, пока лежащая у моих ног Марго не подрывается в холл, на скрежет Фонькиных ключей. Все. Я готова к работе. К сегодняшнему дню с его тревогами, радостями, проблемами и прочими обязанностями обычной Сторожевой.
        А вот к тому факту, что Фоньчик принесет оранжевый воздушный шарик, я категорически не готова. Забыла со своей мирской семейкой, что у наших друг другу принято дарить самые банальные вещи - цветы, конфеты. Без чудес, просто из желания порадовать. Вот мне и принесли радость - апельсиновую, перламутровую, прыгучую, на лакированной ленточке-веревочке, завязанной бантом. Спасибо!
        Так и отправляюсь домой с подарком наперевес. Усаживаюсь к Фоньке в авто, устраивая шарик на коленях, как особо ценный арбуз. Сперва Фоня обещает подкинуть меня до метро, потом - до пересадки на нужную ветку.
        - Дуська, ты как?
        - Замечательно, отоспалась на жизнь вперед. А что, плохо выгляжу? - немедленно запускаю руку в сумочку, вцепляюсь в зеркальце, как сердечник в валидол.
        - Я не про то, пардон, - слегка мнется Фоня. - Ты вчера с хвостом перемудрила. Я даже на закладки стал грешить.
        - А что это? Ты вроде рассказывал или нет? Фонька, я не помню…
        - Ты понимаешь, мы с тобой привыкли, что закладка с добром делается. А в Темные времена во все эти цацки совсем другой кусок души вкладывали… Ясно?
        - Не очень. Про отрицательно заряженный аргумент чисто теоретически знаю. А вот откуда он у меня дома образовался?
        - Ну откуда, от верблюда. Тебе Старый передавал Марфино барахло?
        - Нет, конечно! Все у него осталось, даже шмотки Анькины. Мы с Темчиком ей новое покупали, от дубленки до колготок.
        - Да? - Фонька пожимает плечами. - Мне говорил, что все тебе сдал. Ну, неважно…
        Я смотрю, как по стеклу скачет золотыми монетками солнце, лениво перебираю мысли:
        - Фоня, а тогда откуда эта пакость?
        - Леший его знает. - Фонька хмыкает и тормозит на желтый свет, хотя мы могли еще проскочить. - Может, Аня в дом принесла. В кармашке, в сумочке. Ты же по карманам у нее не шаришься?
        - Ну… - Я тоже торможу, мысленно. Было дело, залезала я к Аньке в куртку, когда ключи от квартиры найти не могла. И в коробку с бумажными куклами пару раз руку запускала - то за ножницами, то за карандашами.
        Может, это ключи? У нас на кухне целый ящик этого добра. Спрятать лишнюю связку элементарно. Я буду думать, что это Темкины, Темка - что мои. А вслух друг у друга не спросим, потому что мы оба очень воспитанные.
        Ну а в самом-то деле? Что ребенок может сунуть в карман так, чтобы не вызвать ничьих подозрений? Ручку или карандаш? Камешек? Колечко в фальшивой позолоте, под которой прячется настоящая платина? Брелочек? Ленточки, заколочки? Серебряные подковки на ботинках? Пуговицы? Бредятина какая-то, книженция про Ната Пинкертона…
        - Или ей вручил кто-то… в подарок.
        - Фонька, проспись сперва, а? Совсем с головой не дружишь.
        Надо все барахло на всякий случай проверить, простучать и прослушать. Непыльная работенка, ага. Особенно в нашем доме.
        - А может, Артемон эту закладку в подарок получил, от Ирки-Бархат. Мадам Ирэн этим баловалась. Раньше она запонки на сглаз заговаривала, а в последнее время «паркеры» и часы швейцарские. Могла твоему красавцу цацку приготовить, специально для любимых конкурентов. Вот она в шкафу лежала, потом скатализировала не в срок. Не помнишь, темные закладки можно только на конкретный объект наводить или еще на срок годности?
        - Не помню. - Я уже провожу в родном гнезде мысленный обыск. Ну генеральную уборку. Кстати, а окна надо помыть, а то весна уже. Занавески постирать, снять все с подоконников… Ой! Там корень квадратный стоит, а я его у Марфы-Маринки взяла! Он сейчас цветет хорошо! Был бы отрицательным, так бы не пах… Ну я надеюсь. Очень не хочется с этой хрустально-сказочной штукой расставаться.
        - Я у Марфы в феврале квадратный корень прихватила. Была в гостях, а он мне из-под ванны в ноги кинулся. Думаешь, нарочно?
        - Квадратный? - Фоньчик пожимает плечами и ненадолго отвлекается от дороги: - Что в такой вложишь? Вальс «Амурские волны»?
        - Это в вечный звон скорее. Квадратный не сильно звенит, больше пахнет.
        - Пахнуть тоже можно по-разному. Я бы, на всякий случай, цветок проверил.
        - Так проверь. Можешь сейчас, заодно до дома меня подбросишь. Анька уже на уроки свалила… - Я сгоняю воздушный шарик с колен и вытаскиваю из кармана труп мобилки: - О, разрядилась! - То-то мне у Фоньки дома так отдыхалось хорошо, ни одна зараза своими звонками не доставала: - Темчик на работу скоро. Поднимешься и…
        - Думаешь, я закладки по пять раз на дню раскрываю? - Афанасий не горит желанием лицезреть моего драгоценного супруга. У них это взаимно: Артемчик в свое время Фоньку на бензоколонке ножом по горлу полоснул. Надеялся, что насмерть, а вот шиш.
        - Ты про них так рассказываешь хорошо. Я решила, что ты теперь по Темным аргументам специалист. - Закуриваю, пристроив сигарету, чтобы не прижечь случайно шарик шальной искрой. Фонька ныряет в арку ближайшего дома, пробует объехать пробку.
        - Ну столкнулся однажды. Бывает, что обычные аргументы выходят из строя. Если не применить по назначению, тогда кирдык. Она портится от времени.
        - Протухает? Как бананы в шкафу?
        - Вроде того. Дуся, ты все-таки найди эту дрянь и живи спокойно дальше. Посмотри, что у тебя дома есть из невнятного. Все, что смущает, - тащи ко мне. Вместе глянем, в четыре руки и четыре глаза…
        Хорошенькие перспективы! Перевернуть всю квартиру вверх дном, понятия не имея, что я ищу и есть ли эта вещь у меня. Нужно в методичках посмотреть признаки испорченных закладок. Может, они пахнуть должны, потрескивать, как дерево в мороз, или морить между делом тараканов. Хорошо, что я знаю, где у меня учебники с тетрадками лежат! В квартире. Ну или в гараже!
        - Давай, душа моя, действуй. Я вот тут встану и буду ждать. Десяти минут хватит?
        - Ты с глузду съехал? Я всю квартиру за неделю осмотрю, не раньше.
        - Дуся, ау! - Перед моим носом щелкают пальцами.
        Я соображаю, что мы подъехали к моему нынешнему дому, а Фонечка жаждет получить от меня всего лишь квадратный корень на экспертизу.
        - Фонька, посторожи шарик? - Я выбираюсь из машины.
        В самую лужу припарковался, балбес! Домой приду - переобуюсь. И переоденусь заодно. Потому что я джинсы зарастила, кое-как следы от хвоста спрятала, но все равно видок у меня отнюдь не презентабельный.
        Я открываю дверь и напарываюсь, как на автоматную очередь, на взгляд Темчика. Он такой обалделый, что сразу понимаю: случилось страшное. Наверняка нас ограбили. Если вообще не убили.
        - Ты где была?
        - Водку пила с Фонькой. А что?
        - Не слы-шу! - Артем трясет ладонями в области ушей, изображает Чебурашку.
        - Погоди, сейчас погромче тебя сделаю. Так лучше?
        - Да. С тобой все нормально?
        Он не напуганный, а напряженный.
        - Темчик, слушай, это анекдот какой-то. Обычно мужики под утро в дом приходят, а бабы их на пороге встречают и…
        - Ну да, анекдот, - отвечает картонным голосом мой актуальный муж.
        - Тебе только скалки не хватает, для цельности образа… - Я собираюсь двинуть на кухню, за ростком квадратного корня. - Темчик, ты решил, что я загуляла?
        Темке мой юмор мимо кассы. У него лицо строгое. Я дую ему в висок, убираю зачаток головной боли - как сорняк выпалываю:
        - У меня была одна проблема, по работе. Мы ее решали, с Афанасием. Я была замотанная и поэтому не написала. А мобильник у меня вырубился, я его забыла зарядить. Ну ты же знаешь, что я растяпа… Да?
        Я тихонько глажу Темчика по спине, он меня тоже обнимает. Мы топчемся на месте, слегка покачиваемся - словно танцуем медляк под какую-нибудь неслышную нежную музыку. Со стороны - красотища такая.
        - Жень, ты вчера у меня в столе ничего не брала?
        - Я у тебя в вещах не шарюсь. А что, там миллион был? Знала бы, точно бы промотала.
        - Ну какой там миллион?
        - Темчик, пропало что-то?
        - Ничего, - морщится он. - Чисто по ощущениям, вещи не так лежат.
        - Ну… у меня тоже так иногда бывает. Она просто маленькая еще.
        - В смысле?
        - Тема, я книжку читала, для приемных родителей. Там написано, что они часто мелочь тырят или лезут без спроса. Что это норма почти.
        - Кто норма? Аня?
        - Темка, ты на нее не сердись, пожалуйста. Это временное, пройдет. Я поговорю с ней, скажу, что так нельзя.
        Он кивает, остается все таким же взведенным. Неужели из-за моей отлучки?
        - Я сегодня ночью в собаку перекинулась, надо было одну девочку от насильника отбить, так разнервничалась, что никак не могла обратно человеком стать.
        Я не вру, но и не говорю всей правды. При работе с мирскими полагается:
        - Пришлось к Фоньке домой ехать, себя в порядок приводить.
        - Угу, - без всякого интереса отвечает он.
        - Тем, у тебя что-то случилось?
        - Да.
        Хоть бы все остались живы и здоровы! У Темки ведь мама есть, почти старенькая. То есть пожилая. Неужели она?
        - Жень, у меня на работе… неприятности. Можешь помочь, как раньше?
        - Тьфу ты! Я думала, взаправду беда! А что стряслось? Кабак закрывают?
        - Не кабак. Меня, - усмехается Темка.
        - Налоговая? Слушай, у меня есть адвокат, хороший мужик, я с ним года два назад… В общем, давай я с ним свяжусь…
        - Нет, не надо. Юристы есть, спасибо тебе, Жень, большое. Мне другое нужно.
        - Заяц, у меня в заначке полторы штуки баксов. Если не хватит, я займу. У Фоньки, у Зины, у Севастьяныча. Ты скажи, сколько нужно, я ребят попрошу, они скинутся…
        - Нет. Спасибо. А ты, может, сделаешь, как тогда, когда нас СанЭпид чуть не прикрыл?
        Я только вздыхаю. В том году Темчикову ресторацию «Марсель» чуть было не закрыли с подачи рейдеров. Мы тогда влюбленные ходили, а тут - бац! - такой пердимонокль. Пришлось отс?пать Артему удачи и переговорить лично с одним чуваком. Обычное благодеяние, по Контрибуции. Темка даже не сразу узнал, что я подсуетилась.
        - Извини… Ты теперь ученик. Не совсем мирское существо. А мы сами себе добро делать не можем и друг дружке тоже. Нечестно это.
        - Ядрен-батон! - У него лицо как у гимназиста, получившего на контрольной вместо высшего балла единицу лишь потому, что всего один раз вместо плюса написал минус.
        - Меня давно убрать хотели. А теперь повод нашелся. Из-за… - И он снова подносит руки к ушам, временно включенным, условно дееспособным. - Я сейчас как гребаный ежик в тумане….
        Если его реально с работы выкинут, то на что мы жить-то вообще будем? Он же глухой, считай инвалид. Такого только в артель какую-нибудь возьмут, розетки клепать или ботинки чинить. Ну или грузчиком на склад. Больше - некуда. Придется снова в барменши идти. У меня образования в этой жизни нет, я нигде не училась. Вот дура! По категории зарплата в десять восемьсот и на метро проезд бесплатный. А один Анькин лицей - это двадцать пять штук в месяц. Ой, мама…
        - Ерунда, ну выкрутимся как-нибудь…
        - Жень, ну что ты хоронишь-то меня раньше времени? Я еще на своем месте.
        Может, пообещать ему помощь для бодрости духа? Эффект плацебо хорошо срабатывает.
        - Я сегодня Контрибуцию еще гляну… и Несоответствия. Это вроде Трудового кодекса вашего пополам с Гражданским. По ходу дела, можно кое-что забацать. В рамках закона, естественно! - Я начинаю теребить обручальное кольцо. Как напялила его вчера днем перед походом к Анькиной учительнице, так и не сняла. А оно как родное сидит, словно я его взаправду уже лет десять ношу.
        - Спасибо, не нужно. - Артем мотает башкой. Ой, а у него седой волосок сбоку, надо же…
        - Ну конечно, справишься. Темочка, у тебя все будет…
        - Жень, ты так хвостом метешь, будто с этим своим ночью не только собак гоняла…
        - С каким еще своим?! - Кажется, у нас тут все-таки будет ссора. Такая, вполне семейная, из тех, что я глушу по три десятка за обход. - Фонька меня вообще за женщину не держит, хочешь, сам у него спроси!
        Блямммм! Моя возмущенная речь прерывается домофонным гулом. Темка отстраняется. Я смотрю, как вспыхивает белым экранчик видеокамеры. Морды в ней всегда видны очень криво. Выпячивается там все, прямо как отражение в самоваре. Но эту шальную рожу не узнать нельзя:
        - Дуська, ты заснула? Я стою, загибаюсь без твоей любви и ласки, а ты…
        Он не только подошел к домофону с воздушным шариком наперевес, но и какую-то левую палку превратил в букет лилий - кажется, они прямо сквозь экран пахнут.
        - Душа моя, ну снизойди же вниз! Я тут пылаю, практически!
        - Не держит, значит… за женщину? - рычит за моей спиной муж. Он снова подносит руки к ушам - в них уже нарастает обусловленный заклятием глухоты звон. Лицо у Темки стало напряженным на пару секунд раньше.
        К вечеру у меня идет кругом голова, отваливаются ноги и опускаются руки. Потому что Анька, разумеется, ни в каких вещах у папы не рылась и в мою спальню без спроса в жизни не входила. А я, зараза такая, ей не верю. Ни на грош.
        - Чего ты опять цепляешься?
        - Что ты искала? Это важно, Аня. Я не буду ругаться, честно.
        - Почему ты мне не веришь? - Анька очень жалобно всхлипывает. Прямо талантливо.
        - Потому что ты врешь. - Я не педагог ни разу. Я сейчас как-то больше на гестаповца похожа: - Ань, я ведь все равно узнаю. Залезу к тебе в память, посмотрю…
        На то, чтобы выкорчевать из Анькиных мозгов нужное воспоминание, сил уйдет как на три бытовухи. И на пару профилактик суицида. А там может быть пустышка.
        - Все равно узнаю, поняла? - Сажусь на край стола, цапаю Аньку пальцами за щеку. Маникюр у меня обветшалый, но ногти острые. Неаккуратно. - Ну?
        - Я ничего не брала… - У Аньки на шее выступают следы от декабрьских камней.
        - Анька, прости? Хорошо? Я не хочу, чтобы тебе было больно, просто мне вправду надо знать. - Моя ладонь остается на месте. Хотя и дергается, как под током.
        - Руки убери от меня! Мне неприятно! Ну чего ты лезешь! - Анька выскакивает из-за стола. Но, вместо того чтобы убежать и где-нибудь спрятаться, нашаривает под родной «принцессиной» кроватью тапки с розовыми помпонами. Маловаты ей, кстати. Надо будет новые купить.
        - Ань, я не буду спрашивать, зачем тебе это нужно. Хотя имею право. Просто покажи и…
        - А я не буду! У меня из-за тебя не получается ничего никогда!
        - Хватит уже кривляться, овца малолетняя!
        Я знаю, что неправа, но у меня тоже уже не получается ничего хорошего… Я устала быть виноватой. И мне надоело, что меня не любят. Это кому угодно надоест!
        - Вот мама свою тайну рассказала, а вы потом ее убили! А я не хочу!
        - Дура ты! Никто твою маму не… Она по-другому погибла, Ань. Не из-за секретов, ошиблась сильно, по работе.
        - Вот я тоже ошибусь, и ты меня убьешь!
        Анька стискивает кулаки и кряхтит от гнева. И при этом еще лицо пробует закрыть этими своими сжатыми ручонками. Это ж надо было так с ребенком поговорить, ювелирно и аккуратно! А главное - по душам!
        Я больше не пристаю. Рано или поздно Анька обязательно расколется. Или проколется. И конечно же, меня простит - просто не сразу. Мне очень хочется свалить из нашей квартиры. Будто здесь то ли труп неучтенный припрятан, то ли радиация, то ли… ну как будто ртуть разлилась. Прямо чувствую, как воздух дрожит. Может, это и вправду аргумент просроченный?! И он не только меня жрет, но и Аньку?
        - Аня, я пошла по делам. Вернусь через час. Если что - звони на мобильник. Или папе напиши. Хорошо?
        Вроде Анька сейчас у кровати стояла. А теперь-то где?
        - Хорошо… - Она забилась в щель между оборчатой кроватью и креслом, на котором сидит Темчик, когда укладывает ее спать.
        Пока иду через двор к стоянке, вокруг вяло трепещут невеселые мысли и бодро вьются апрельские запахи. Все вперемешку - прошлогодние темные листья на газоне, масляная краска на приземистой оградке палисадника, размокший мел на асфальтовом пятачке у четвертого подъезда. Надо же, девчонки до сих пор всякие скакательные игры любят. «Классики» вечны.
        От разворошенной клумбы тянет теплым хлебом, от обрезанных тополиных верхушек - лесопилкой и новосельем. Во дворе весна. А на территории гаражей, сразу за шлагбаумом - зима. Хоть и пришибленная, уплотненная. Остатки сугробов зловеще темнеют по углам. Длинные сырые тени отскакивают от стен. Здесь даже руки зябнут как-то по-особенному.
        Сейчас я себе напоминаю не то воровку, не то угонщицу. Как тут замок открывается? Хорошо, лампочка сама зажглась: она, похоже, на шевеление дверцы закодирована. Или замкнута? Я в электричестве никогда ничего не понимала.
        Нужная коробка, естественно, находится в самом дальнем углу. Среди дюжины таких же картонных сиротинушек. Там, под неровными надписями «мое!», «хрупкое» и «на память» покоятся кусочки предыдущих жизней. Немножко дневничков и стишков, завернутых для надежности в целлофан, горстка старых флакончиков, в которых даже тени духов не осталось, сотни две открыток и фотокарточек - тоже утрамбованных, упакованных, упокоенных. Старые записные книжки, древние сценарии, слепые машинописные копии того, что некогда считалось крамольным, а теперь всего лишь стало популярным.
        Выбросить такое рука не поднимается. А держать на видном месте бессмысленно. Вот и кочуют эти бумажные, тряпичные и стеклянные эмигранты из одной жизни в другую, с квартиры на квартиру. Среди них - кособокая коробка из-под банок с болгарскими консервами. На ней синеет полусведенной татуировкой штамп ОТК. Судя по нему, срок годности у того, что хранится внутри, должен был истечь на заре перестройки. И истек бы, если бы не мелкое ведьмовство, спасающее вещи от плесени и забытья.
        Там должны быть конспекты с методичками, учебниками и шпаргалками. Что ж тогда она такая тяжелая, эта моя драгоценная коробка? Я не выдерживаю. Волоку свою добычу поближе к лампочке и начинаю распутывать узлы шершавой бечевки, отдирать синие полоски изоленты, выгребать окаменевшие стружки апельсиновых корок, сунутых, чтобы драгоценную макулатуру не сожрала банальная мирская моль. На все уходит четыре минуты. А на пятой у меня кончается воздух и способность ориентироваться в пространстве.
        Среди плотно спрессованных тетрадных листов, пожелтевших до лимонности методичек, киношных и пригласительных билетов, записок, которые строчатся посреди скучной пары деноминированных купюр, которые после реформы сорок седьмого года стали значить в десять раз меньше… Среди этого стандартного студенческого барахла я нахожу носки. Обычные, к?товой шерсти, домашней вязки. Кто-то из наших привез в шварцевскую общагу, а я выменяла.
        Темно-красные носки самого ходового мужского размера. Того, который был у моего мужа Сани. Был бы, если бы не война. Я еще до собственной смерти успела извещение на Саню получить и потом тоже понимала, что никаких шансов, что «без вести» в народном ополчении - почти наверняка насмерть. А все равно ждала. Носки ему купила.
        - Ох ты ж мамочки…
        Сижу, прислонившись к холодной стене гаража, шепчу и ругаюсь, вытираю зареванные щеки носками и прошу прощения. То ли у самой себя, обещавшей творить добро и только добро, а сегодня чуть не загнобившей беззащитного ребенка. То ли все-таки у покойного мужа Сани, которого я любила больше всех за все мои жизни и готова была взять в ученики, да только вот война проклятая помешала. У меня его снимок всегда был на видном месте, хоть на тумбочке, хоть в серванте, хоть на стенке вместо иконы. Но на вопрос «Кто это?» я мирским гостям врала. «Брат старший», «папа», «дедушка». А в следующей жизни придется говорить, что Саня - это мой прадед. Если доживу, конечно…
        И вот тут, по всем законам театрального жанра, свет в гараже гаснет. Сперва мигает - двумя тусклыми всполохами, - а потом вырубается с концами. Неплотно прикрытые дверцы распахиваются с визгливым, скулящим звуком. Неужели Темчик их смазать не может? Я бы точно спятила, такой вой каждое утро и каждый вечер слушать. А, он же глухой у нас, опять я забыла!
        Надо бы затаиться и вжаться в стену. Потому как огроменная фигура на пороге - это страшно. Корявая, громоздкая - как и полагается в свете сияющих за ее спиной фар.
        - Стоять! Рыпнешься - убью!
        Рыпнусь, конечно. Мне ему слух привинчивать вручную приходится, жестами. Да что ж за наказание такое - и оброк ученический, и этот мой долбоеб законный…
        - Темчик?!
        На меня очень давно никто не наставлял оружие. В последний раз - во время расстрела. Поэтому я сейчас могу сильно накосячить, так, что у Артема уши в трубочку свернутся или глаза на лоб вылезут. Что потом от такого красавца ожидать - науке неизвестно. Однако обходится без жертв и разрушений.
        - Твою же мать! - В кои-то веки наше с супругом мнение о происходящем совпадает.
        - Темчик, ну ты с дуба рухнул, в самом-то деле?
        - Жень, а что ты тут вообще?
        - Надо было по работе… забрать кое-что…
        - Да чего-то торкнуло меня, Жень… Фигня какая-то вокруг творится.
        - Что за фигня?
        - Ну и как, забрала?
        - Ты всегда, когда торкает, с пистолетом гуляешь?
        - Ну сказала бы мне, я бы принес… Оно тяжелое, зачем тебе таскать?
        - Это секрет, то есть сюрприз…
        Он идет ко мне навстречу. Все еще с этим своим «глок-компактом» в лапе. Правда, уже с опущенным, но кто знает, кто знает. Насмерть не убьет, а вот из строя на пару месяцев выведет. Особенно если меня потом в гараже закрыть. Или зарыть. Это куда быстрее и бюджетнее, чем маяться с закладками.
        - Жень, это у тебя что?
        Предохранитель щелкает. Ненавязчиво, почти как фотик-«мыльница». Остановись, мгновенье, шут бы тебя побрал. Я не знаю, что мне делать дальше.
        Ворота гаража лязгают неудачным эхом предохранителя. Лампа вспыхивает. Я понимаю, что у Темчика на морде отражается мой собственный напряг. Только в мужской версии.
        - Это тебе в подарок. Они целебные. И не обморозишься, и не простудишься, и ноги никогда не сотрешь. А главное - не пахнут и при стирке не теряются. Вот. - Кажется, способности к красноречию у нас теперь тоже семейные.
        - Спасибо. - Темка медленно протягивает свободную руку к моему презенту. И на секунду отдергивает ее назад: - А они не кусаются?
        - Ты с ума сошел? Это же к?товая шерсть, она вообще как шелковая, нежная очень…
        - Ну ты же ведьма. Может, у твоих носков зубы есть. Гляди, у них шерсть - дыбом!
        - Это мозги у тебя дыбом! - Я смотрю, как Темчик убирает пистолет в карман и вертит в руках мое подношение. Хоть бы по размеру совпали, а то их после каждой стирки придется увеличивать вручную. А им сносу нет, как назло. Сам пускай такому учится.
        - Спасибо. - Артем мощный, суровый. Прямо как самец к?та. И урчит почти так же.
        - Темк, я тебе учебников всяких отобрала, а то мы давно не занимались. Будет время - почитаешь немного, там очень понятно написано.
        - Будет, будет… - снова ворчит Артем, убирая от меня руки. - Вот не выплыву, так и буду только и делать, что читать.
        Очередная опасность снова дышит мне в лицо и немножко в правое ухо. На сей раз она пахнет крутым безденежьем и возбуждением уголовного дела. Жутко хочется положить на это все с прибором, обнимать Темку и ни о чем на свете не думать. Кстати, если его посадят, мне эти годы за ученичество засчитают или снова с нуля обучать?
        - Я тебя утром спрашивал про стол и документы. Ваши, наверное, могут контролировать.
        - Контро… чего?
        - У меня этот ваш испытательный или как там его… Считай, что условный срок. Я трагедии не делаю. Так и ты не притворяйся, что его нет.
        - Хорошо, не буду. - Я неизвестно зачем начинаю крутить обручальное кольцо - словно поклясться на нем собираюсь, даром что оно без камней. Темчик кивает, потом говорит медленно, как на давно позабытом иностранном языке:
        - Легко вроде отделался, а все равно. Как в бочке живу, как замуровали. - И мотает головой, будто ему вода в уши попала и он ее вытряхнуть хочет.
        - Не нравится быть глухим, можешь стать чокнутым, как Венька Спицын. На тебе три убийства вообще-то! Забыл?
        Он не забыл, стопудово. Лицо сразу изменилось. Будто его ударили или лишили рассудка - как закадычного дружка Веню. Мы ведь вместе на Казни Спицына были…
        За умышленное убийство ведьмы по Контрибуции светит смертный приговор. Венька до самой смерти останется безумным, одержимым. Он теперь все, что про нас знает, не может в тайне хранить. Про Сторожевых рассказывает всем желающим и нежелающим, в любое время. У мирских такие разговоры только одну реакцию и вызывают. Родителей Венькиных, конечно, жалко, но… Нам же нашу Дору тоже жалко, правда?
        Темчик отлично помнит, как его приятель в зал суда нормальным вошел, в клетку для подсудимых тоже вменяемым сел, а вот обратно вылез в шизоидном расстройстве. Его потом конвой до дома вез, потому что куда бывшему человеку за руль в таком состоянии?
        - Спасибо, что напомнила, - ядовито отзывается мой ученик.
        - Темка, ты прости. Просто я не знаю ничего. Мне сейчас страшно, а объяснить не могу. Потому что у тебя ученичество. Ты как мирской, а их впутывать…
        - Как гражданских примерно, - усмехается Артем. - Не по уставу вашему, правда?
        Вроде необидно так отвечает, даже губы в улыбку сложились - непростым паззлом. А вот все равно не прощает.
        - Ты откуда знаешь?
        - Уставы, Женя, везде одинаковые…
        Я молчу. Извиниться, наверное, надо? Рассказать, как бывает паскудно, когда теряешь силы, а почему - непонятно. Словно тонешь, а вокруг ни души. Или Темка со мной?
        И тут он меня, наконец, целует. Крепко. Как будто на прощание. И все, что потом, - оно тоже как на прощание.
        Такое бывает на вокзалах, в аэропорту или на автобусной станции. Стоишь, все время спотыкаясь о поставленную сумку. И каждое касание, каждое слово гудит у тебя внутри, словно по венам вместо крови кипяток пустили. До дрожи. Невозможно поверить, что через секунду по окрику водителя, по паровозному свистку, по приказу громкоговорителя придется разойтись, расцепиться. И руки, которые тебя гладят, отодвинутся, перестанут быть частью тебя, твоего тела, твоей жизни. И сердце (вроде не твое, хотя на самом деле твое - просто между ним и тобой свитер, куртка, плащ и еще свитер) тоже не будет тюкать рядом, отзываясь у тебя в ушах. Оно будет биться в горький и холодный воздух автобусного салона, в электрическую атмосферу зала таможенного досмотра, в глухое пространство вагонного тамбура. А ты останешься в неукомплектованном виде. Тебя стало наполовину меньше. И та половина была живучей. А у тебя только память пальцев осталась. И слова: много нерасказанного, неотвеченного.
        Не хочу я сейчас это чувствовать.
        Я цепляюсь за Темчика - так, словно нас несет каким-то особенно лихим ветром, и если мы друг от друга отлепимся, то больше не увидимся и в одиночку не справимся. Он это понимает… Держит меня - не крепким объятием, а множеством мелких, стремительных движений: когда одновременно и целуешь, и говоришь, и молнию расстегиваешь, и пробуешь сделать шаг спиной вперед, нащупать стену. И все откликается на быстрые, смущенные немного прикосновения. Это хорошо до нереальности, до невозможности.
        Я почти не удивляюсь, когда к трепыханиям и прочим прекрасным жестам прибавляется механический зуд с примесью визгливого звона - мой мобильный. Его категорически нельзя брать в руки. Жать на его кнопки - опасно для жизни. А складывать в слово буквы, всплывшие на экране, - это как собственный приговор читать. «Анька».
        - Ты где? Ты можешь сейчас домой?
        - Нет… Погоди, зай… Не могу. А что случи…
        - Мне страшно! Женя, мне очень-очень страшно!
        - Ань, мы скоро… погоди немножко! Телик включи, в ванну залезь. Я не знаю…
        - Ты можешь побыстрее? А то мне кажется, что на меня кто-то смотрит.
        - Да ешкин кот! Ну дверь закрой на все замки! Все хорошо будет, Ань!
        Я держу мобилу плечом и немного подбородком. Пальцы тем временем уже застегивают плащ. Темчик молча и зло дребезжит своей молнией.
        Мы покидаем гараж как отступающее войско разоренный город. Темка тащит пыльную коробку боеприпасов… пардон, учебников и конспектов, я отстреливаюсь фонариком в мобильном телефоне. А потом жмусь к стене, обходя тяжелую технику в виде нашей машины. К тому моменту, когда Темчик начинает скрежетать замками, я тоже начинаю чуять тревогу, которая так перепугала Анютку.
        Дело происходит в соседской квартире, относящейся к другому подъезду. У нас во всех окнах свет - это Анька так страхи прогоняет. А соседние стекла черные, глухие. В них только синеватая пыльца заката. У хозяина квартиры уже нет сил подняться, нашарить выключатель. Умирает человек.
        Отсюда, от ворот гаража, окна видны хорошо - этаж последний, их ничто не заслоняет. Ведьмачить на таком расстоянии трудно, неплохо бы сократить дистанцию. Но во дворе и у подъездов отсвечивают прохожие, отвлечет кто-нибудь, скажет лишнее под руку. А нам лишнего не надо.
        Я замираю у зеленой крашеной стены, сдираю перчатки, сбрасываю с себя плащ. Как перед расстрелом в фильмах про войну. Но сейчас не до киношных сравнений. Серьезно вмешаться, прогнать давнюю цепкую болезнь, отсрочить смерть - я не имею права. Зато я могу проводить. Сделать так, чтобы не было страшно.
        Именно чужая боязнь неведомого так давит на Анютку и слегка цепляет меня. Готовясь к работе, входя в чужую печаль, как в ледяную воду, я успеваю улыбнуться - краешком сознания, уголком рта. Если Анька в таком возрасте ловит «запрос» и чует чужую смерть - значит, девчонка далеко пойдет, потенциал хороший. А если я сейчас такое нелегкое ведьмовство проверну, то и у меня с силами все неплохо.
        Мирской тут у нас… Фамилия - Мирской. Урожденный Минскер, Борис Аронович, тысяча девятьсот тридцать четвертого года рождения. Может, и тридцать пятого - он документы много менял, жизнь заставила. Но неважно, семьдесят пять ему или семьдесят четыре, больше уже не исполнится.
        Сердце еле держится, сил у него нету. А потому многоуважаемый Борис Аронович, который для своих кем только не был - и Бобом, и Борухом, и дедой Боей, а для мамы своей, давно, еще до войны, был Бобриком, Бобренком… Он сейчас уходит, насовсем. Где упал - там и умирает. На кухне, возле плиты. Встал из кресла, пошел чаю заварить, сердце прихватило. И не отпускает.
        Дома никого нет. Один сын в эмиграции давно, другой по контракту уехал, на пару с женой. Внучка с ребенком в поликлинике сидит, под дверью логопедического кабинета. У них запись на шесть пятнадцать, но пока оденутся, соберутся и домой придут… Не успеют, даже если я им сделаю фальшивый вызов на мобильник. Отсчет идет на минуты, в крайнем случае на четверть часа. Придется самой.
        - Жень, ты обиделась? - Темчик дергает меня за руку, за рабочую.
        - У меня человек умирает. Не видишь разве?
        - Сейчас скорую! Где он?
        - В окне… - Некогда объяснять, но допустить, чтобы Темка скакал по гаражным закуткам, вызывая сюда неотложку, тоже не с руки. - Вот, зай, смотри!
        Я тыкаю пальцем в нужное окно - уже совсем черное, без закатной подсветки. Так малышам хорошо луну или звезды показывать. Сокращать жестом расстояние. Я словно приближаю картинку в рамке. Ведьмачу, веря, что мы мгновенно в квартиру перенеслись, просочились сквозь стекло: бесплотные, невидимые, как ангелы смерти или кто там ближе по вере Борису Ароновичу?
        Может, он нас учуял? Ну шевельнулся, глаза под веками дернулись. А открыть - сил нет. И очень страшно ему в неизвестность падать. Пальцы скользят, цепляются за воздух, ищут поддержки. Того, кто подхватит, встретит… Потому что падать или бежать, не просто так, а к тому, кто тебя ждет, - совсем другое. Как оно на самом деле будет, я не знаю, ведьмам на ту сторону жизни официально ход заказан.
        - Не бойся… Ай, ну что же ты, Бобрик? Такой храбрый мальчик.
        Я почти не смотрю на его морщинистое лицо - оно страшное, как наизнанку вывернутое. И на неожиданно влажные тренировочные штаны я тоже не смотрю. Меня волнует голос. Тот, которым когда-то утешали мальчика Борю. Он столько лет не слышал ее. Уже скоро.
        - Бобренок, ты не бойся. Я же рядом. Все будет хорошо…
        Меня нет в этой кухне. Я у гаражей осталась. Стою, голову вверх задрав. А мои слова тут плывут, от стен отражаются. Проникают, отвлекают, успокаивают.
        - Ну что ты, Бобрик? Все ведь уже хорошо. Все…
        Похож голос или нет - я не знаю. И Борис Аронович Мирской, скончавшийся третьего апреля две тысячи девятого года, тоже уже не знает.
        Мы курим все в том же гаражном закутке - как два сопливых подростка, которым больше некуда приткнуться, с этими их неловкими желаниями и неудержимыми слезами. Темчик сидит на корточках, я - на заботливо подставленной картонной коробке.
        Сейчас встанем, пойдем домой, нас Анька ждет. Сядем ужинать, телик врубим, потом Темка в комнату за компьютер пойдет, а я белье развешу и у Аньки уроки проверю, какие-нибудь. И снова стану перебирать разные сомнительные безделушки, искать закладку, просроченный аргумент. Надо только не подпускать Аньку к окнам в тот момент, когда к соседнему подъезду причалит медицинская спецмашина, вызванная родственниками покойного Бобренка. То есть Мирского Б. А. Потом с ними поработаю.
        - Жень, ты ему вот так зачем?
        - Работа такая. Научишься, - неловко улыбаюсь я. - Это очень просто. Если захочешь, то…
        - Не знаю. Может, не захочу. - Темчик бросает на землю окурок.
        Он же убивать умеет. Переквалификация нужна. Надо, чтобы кто-то из наших мужиков объяснил про такое, я могу не справиться.
        Из кармана Темкиной куртки выглядывают мордочки шерстяных носков. Во внутреннем кармане лежит ствол.

* * *
        С соседями, естественно, повезло. До буйного отпускного сезона оставалось два месяца, поезд шел наполовину пустой. Или наполовину полный, если кому угодно.
        Савве Севастьяновичу было угодно размышлять под ненавязчивый храп. Сразу, как отъехали из Витебска, сосед улегся на свою полку и засвистел, оставив в его распоряжении подернутый скатеркой стол. Савва Севастьянович честно водрузил туда ноутбук, крышку откинул, но дальше дело не пошло. Рапорт не вытанцовывался на искусственном белом листке, строчки подпрыгивали в такт ласковой тряске.
        По коридору мягко прошел случайный пассажир - звук шагов наметился и сразу утонул в красном ворсе вытертой дорожки. За стенкой добродушно переругивалась пожилая пара: Старый приметил супругов еще на вокзале. Не надо им мешать помощью - на ближайшем перегоне уже помирятся, а пока до своего Смоленска доберутся, снова поцапаются всласть.
        Старый не шевелился, смотрел в окно на загустевший закат. Не мог сосредоточиться. Отвлекался то на слабый назойливый стук ложечки в опустевшем стакане, то на тяжелый запах, въевшийся в пальто. Так и будет смердеть до Москвы. Под стать запаху были воспоминания о визите на местное кладбище.
        Сегодня утром Савва Севастьянович бродил между могил, искал нужную. На табличку или памятник не надеялся, ориентировался по следам, пробовал углядеть неведомые мирскому глазу ромашки-радужки, вечный звон, квадратные корни. Или, может, молодильную яблоню здесь в свое время посадили? Однако ничего такого на глаза не попалось. Маленький памятник отыскался сам. Ни фотографии, ни фамилии. Только имя - «Марик». И дата под ним. Год рождения и смерти у Марфиного сына совпадал.
        Могила чистая, такая, будто здесь пару дней назад прибирались. Фаддей хозяйничал. Давно, лет эдак семь назад, а то и все пятнадцать. Больше никто из Сторожевых сюда не заглядывал - если только Марфа мысленно.
        Обычное захоронение, ничего, кроме младенца, тут не найдешь. Но Старый все равно спустился, проверил. Потом сидел на облупившейся скамейке, поглаживал белую плитку памятника, неловко молчал, не решаясь уйти с потревоженного места.
        Потом были прогулки по адресам, на которых некогда квартировала Ирка-Бархат. Сколько она местной Отладчицей проработала? Лет тридцать, не меньше. Много квартир сменила. Начала со съемной комнатушки у Смоленского рынка, а уезжала из приличной квартиры на площади Победы. Старый обшарил даже новостройки на месте давно снесенных деревянных домов.
        Заодно приметил: судя по тому, что в городе творится, Фаддей в последнее время с участка отлучается - на пару дней, а то и на неделю. Надо будет этот момент разъяснить. Конечно, не официальным запросом в минскую Контору. Савва даже собирался нанести Сторожевому визит: чего себя скрывать, на кладбище так наследил, что мало никому не покажется. Но тут в телефоне запищали, забурлили новости, сильно осложнившие и без того непростой ход событий. Фонька учудил, проявил инициативу на месте, из желания решить поставленный вопрос в кратчайшие сроки. Такой энтузиазм обнаружил, что хоть записывай Афанасия в диверсанты. Фонька от щедрот душевных мог барышень с панталыку сбить и Ростю заодно вдохновить на подвиг.
        По всему выходило, что группа долго не протянет, нужно быстро раскапывать истину. А она ведь на поверхности, всего-то и надо - сложить три факта воедино, сообразить, что общего между Саввой Севастьянычем, Евдокией и Анной. Может, Фоня догадался?
        Надо завтра поинтересоваться, какой именно белены и в каких ударных дозах Афанасий объелся? Спрашивать осторожно. Фоня все время норовит подогнать задачу под ответ, не сильно вчитываясь в условие. Не может поверить, что кто-то другой мыслит не его понятиями и категориями, а иными, собственными. Сознание почти как у мирского.
        Как бороться с таким недостатком, Савва Севастьянович знал. Прикидывать разработку для вразумления Фонькиных мозгов было интереснее, нежели думать о дальнейшем. Еще дней десять у Саввы Севастьяновича в запасе. Дальше уже все, конец фильмы. Если сейчас это не случится, то вообще непонятно, когда произойдет.
        - Вода минеральная, с газом и без, мороженое, пиво холодненькое! - В коридоре зазвучала мягкая скороговорка буфетчицы, сразу щелкнула дверь купе.
        - Три - нет, лучше четыре. Ну давайте «Лидское» ваше! Антох, брать тебе?
        Неведомый Антоха радостно соглашался, пересчитывал купюры. Ребятки в Москву возвращаются, решили по дороге истратить остатки местной валюты. Не на сувениры же ее пускать. У них помимо пива еще кое-что в багаже имеется - Савва Севастьянович чуял нераспечатанную водку на приличном расстоянии, тут всего в три купе разница. Сейчас наклюкаются! Ближе к ночи шуметь начнут, а там их проводница ссадит.
        Любая из Саввиных девчат обязательно бы бутылку грохнула, во избежание проблем. А он сейчас ясную память этим гаврикам наколдует, чтобы поутру помнили весь перечень обезьяньих выходок. И парочку лишних подвигов надо им в воспоминания подбросить - для воспитательного момента.
        Вроде Старый тихо ведьмачил, не поднимая рук, а все равно спугнул соседа. Тот ожесточенно почесался, зашуршал простыней. Глянул на Савву Севастьяновича:
        - Не знаете, вагон-ресторан уже открыли?

6 апреля 2009 года, понедельник
        Плывут куда-то котики на самодельном плотике,
        Они одеты в шортики и в белые носки.
        Носы у них шершавые, глаза янтарно-ржавые,
        Они плывут с гитарою под пение трески.
        А в море волны водятся, и рыбы в дно колотятся,
        А рыженький за лоцмана - он тут умнее всех.
        А берег виден издали, там папа-кот на пристани,
        Вид у него воинственный, и он топорщит мех.
        Треске тоска неведома, ей папа фиолетово,
        Наверное, поэтому она про жизнь поет.
        А плыть домой - обидно так, ведь мир - почти невиданный.
        А котикам завидует серьезный папа-кот.
        Он - бывший кот пожарника, он выступает важненько.
        Всем ясно - пахнет жареным, готов давно обед.
        Кот смотрит недоверчиво. Но втайне, поздно вечером,
        Он шьет морскую ленточку на голубой берет.
        Мозолистою лапою он гладь волны царапает.
        Он так устал быть папою и просто так устал.
        Он на плоту качается, он это так, нечаянно…
        Такое вот ребячество. Молчи, молчи, треска!
        07.07.11
        - Артем, вы можете читать по губам?
        - Не очень.
        - Пожалуйста, посмотрите мне в глаза. Можете моргать, щуриться. Спасибо огромное. Вы сейчас слышите мои слова, правда, Артем?
        - Как под водой.
        - Помехи в эфире. Скоро утрясется. Артем, у меня и у моих коллег есть к вам определенное предложение. Оно касается вашей нынешней жены.
        - С ней что-то случилось?
        - С Евдокией Ольговной все в полном порядке. А может стать гораздо лучше. Нам всего лишь нужно, чтобы Евдокия Ольговна передала нам одну не принадлежащую ей вещь.
        - Да ну? А шнурки вам погладить не надо?
        - Артем, это серьезно. Никто, кроме вас, не справится, поверьте.
        - Почему? Мне ее что, утюгом и паяльником обрабатывать прикажете?
        - Отличная мысль, но, увы… Наоборот, категорически наоборот.
        - А что это?
        - Да в том-то и проблема, Артем, что это… нечто. Вещь, умеющая менять размер и цвет.
        - А так вообще бывает?
        - У мирских… у вас, Артем, нет. А в арсенале Сторожевого водится много разного добра и зла. Вот эта вещь, кстати, зло. Причем контрафактное.
        - Серьезно?
        - Могу дать клятву.
        - На камнях?
        - Вижу, Дуся вас чему-то научила… Нет, увы. Ваш социальный статус, к сожалению, исключает такую возможность.
        - А попроще нельзя? Я, знаете ли, академий не кончал…
        - У классиков было про гимназии. В Несоответствиях четко прописано, что ученик любого происхождения вплоть до чистого Сторожевого не имеет права брать клятву на камнях с полноценного ведуна или ведьмы против их воли. А такой воли у меня, увы, нет.
        - Зашибись.
        - Артем, это исключительно ваше право - верить мне или не верить. Но хотелось бы дать гарантию. Я не собираюсь причинять вред вам, вашей супруге и даже вашей очаровательной падчерице, хотя ей бы следовало… Да леший с ней. Вам ведь сложно жить с ограниченными возможностями? Трудно быть…
        - Пнем глухим, как Женька говорит?
        - Им самым. Наш способ общения вам нравится? Я на вас просто смотрю, вы на меня смотрите. И мы отлично друг друга понимаем.
        - Допустим.
        - Я предлагаю обмен. Вы обеспечиваете доставку имущества, а мы катализируем ваши способности. Даем возможность общаться.
        - Прямо все так просто?
        - Да, так просто. Поверьте, эта способность сильно компенсирует вашу глухоту.
        - А просто слух вернуть - никак?
        - Ученический оброк - очень сильное ведьмовство. Но мы можем сделать так, чтобы вы слышали, что говорит собеседник, более того - знали, что он думает на самом деле, когда с вами разговаривает. Это дорогого стоит, Артем. В ближайшие сутки эта способность с вами останется. Походите, поэкспериментируйте. Попробуйте привыкнуть - как к новой обуви. Через двадцать пять - двадцать восемь часов вы сами вернетесь в стандартное состояние. Если согласитесь выполнить мою просьбу, то я начну вас этому учить. Если нет - то просто забудете о нашем разговоре. Это мы умеем, вам Дуся, наверное, уже показывала?
        - А это законно? По вашему Несоответствию? Учителя менять…
        - Нигде не говорится о том, что одно существо ведьмовской сути не может оказать помощь в обучении другому существу, обладающему меньшими познаниями. Речь идет всего лишь о репетиторстве, помощи коллеги…
        - Спасибо, коллега, ничего не скажешь…
        - Отличный псевдоним. Можете называть меня так в дальнейшем.
        - Может, хватит мозги канифолить? Коллега…
        - В таком случае у меня все. Через два дня мы с вами увидимся. Хотите - в вашем кабинете, хотите…
        - Да черт его знает, этот кабинет…
        - Знаю, Артем. И при необходимости могу немного помочь. Но об этом тоже в другой раз. Да, и еще! Попробуйте пообщаться с падчерицей в своем нынешнем состоянии. Думаю, она вас отлично поймет. Быть может, даже посоветует что-нибудь путное.
        - Ну предположим… Вас проводить?
        - Не стоит. Планировка «Марселя» мне очень хорошо известна.
        - Бывали у нас?
        - Неоднократно. Кстати, здесь атмосфера сильно изменилась. Спокойнее стало. Никого не убивают, никому пули в грудь не пускают. Банальный шабаш - и то не проведешь.
        - Так ваши к нам больше и не ходят.
        - Тем лучше. Для нас. И для вас.
        В глубине здания, на первом этаже, раздавалась приглушенная, словно разбавленная, музыка. Знаменитейший фокстрот сороковых. В коридоре, над кулером, неназойливо гудел кондиционер, всасывал вкусные ресторанные запахи. Если бы не они, отличить здешнюю обстановку от типичной офисной было невозможно. Три белых двери, одна из которых снабжена клеймом WC, три сцепленных в скамейку стула для посетителей, притулившийся в уголке принтер, над которым навис план эвакуации при пожаре. Взгляд Коллеги на секунду задержался именно на этом незатейливом изображении.
        - М-да, пожар - это славно.
        Следующая реплика донеслась уже с лестницы:
        - Погоди, сейчас перекинусь - перезвоню…
        В подвальном этаже «Марселя», предназначенном для курящих посетителей, предбанник мужского и женского туалетов оказался общим. Визитер потоптался несколько секунд у тонконогой пальмы, мельком оглядел двери. На правой шансоньетка, танцевавшая канкан, вскидывала в лихом приветствии ножку, на левой типчик в котелке поправлял перед зеркалом галстук-бабочку. В глубине дамской комнаты гудела поломоечная машина и о чем-то спорили на своем родном наречии уборщицы. Их присутствие мешало планам Коллеги. Спустя несколько секунд по кафельному полу мужского туалета защелкали подошвы ботинок. Заскрежетала задвижка. Потом в стенах кабинки зазвучал приглушенный односторонний монолог - как это всегда случается, если говоришь в телефон, прикрывая его ладонью:
        - Нет, сижу в сортире. Да ну тебя к лешему с такими шутками. Сейчас переброшусь. В следующий раз сам будешь пол менять. В смысле сама. Сказал, что подумает, а у самого глаза горят… Тьфу, не могу больше кривляться. Без того себя все время одергиваю, чтобы в нужном роде не назвать. Может, тебе еще романтический ужин у камина, май дарлинг?
        Дальше уже было неинтересно - голос Коллеги стал тихим, отрывистым. Нехорошо человеку. Судя по звукам - очень нехорошо. Но спазмы вскоре прекратились. А вот вода в туалетном бачке так и не полилась.
        Эх, неаккуратно. Некультурно это - за собой не убирать. С виду такой приличный мужчина. То есть - женщина. То есть… Вон как у зеркала брови хмурит и язык отражению показывает. Вон с каким недоумением разглядывает выпавшую из кармана куртки губную помаду в черно-золотистом футляре. А уж с каким видом на эту помаду пялится заглянувшая в дамский туалет уборщица - вообще словами не передать. Точнее не на помаду, а на ее алый след, украшающий губы молодого человека.

* * *
        - Кур-р-рва!
        - Что ты сказал?
        Рыжая морда тычется в окошко веб-камеры, дергает носом, демонстрирует треугольнички зубов. И перья топорщит так, что они, кажется, сейчас сквозь монитор пробьются, ко мне в комнату.
        - Клаксошка, как не стыдно! Дуся, прости, у него тут… весна! - На экране мелькает Ленкина рука. Я сразу отворачиваюсь: не могу привыкнуть к тому, что у моей подруги на запястьях эти браслеты трепыхаются. Красивые такие, золотые. И с камушками. По виду - ювелирка, по сути дела - наручники. Ограничивают ведьмовство, не дают работать. Я бы, наверное, с такими удавилась бы. А Ленка носит. Притерпелась уже. И я тоже стараюсь их не замечать. Ну если бы Ленка вдруг инвалидом стала или у нее шрамы были, я бы так же сперва дергалась, а потом бы их в упор не видела. Но тоже не сразу.
        - Клаксончик, ну брысь, пожалуйста! - Ленка прихватывает крылатика за шкирку.
        - Так-то лучше! - Взмахиваю незажженной сигаретой. - Я на чем остановилась?
        Между нами расстояние в шестьсот километров, а разницы никакой. Опять ее кот не дает поговорить спокойно.
        - На вкладках! То есть это… на закладках… - Ленка путается в терминологии, как двоечница на уроке. - Жека, погоди секундочку буквально! Клаксон!!!
        Слышен звук треснувшей материи, оскорбленный мяв и Ленкин несчастный голос. Ох, мне бы ее проблемы. Меня-то крылатым котом не проймешь! Меня даже таежным к?том не прикончишь, наверное.
        - Ленок, он там метит, что ли, я не пойму?
        От такого откровенного вопроса моя благовоспитанная подружка всячески смущается и полыхает ушами:
        - Ну нервничает. Ему уже полгода, взрослый мальчик, крылаточку хочет!
        - Бедолага…
        Я искренне сочувствую рыже-полосатому Клаксону.
        - …страшно выпускать. Все-таки маленький еще. А мирские тут вообще ворон отстреливают. - Ленка хмурит удачно выросшие брови.
        - Только не говори, что у вас в общаге крылатых кошек нет?! Ну поговори с кем-нибудь, родословную покажи…
        В кошачьих свадьбах я не специалист, но покойная Дорка своего крылатика-производителя на моих глазах два раза женила. К тому же в проблемах любви все равны - и ведьмы, и крылатки, и мирские!
        - Спасибо! Гунька вернется, пусть он Клаксончика спросит, какую кошку он хо… кто ему нравится. Я тогда к хозяевам схожу, договорюсь.
        - Правильно, сперва надо с родителями знакомиться. Кошавка должна быть из приличной семьи! - ржу я.
        - Конечно, там же котята будут, - кивает на полном серьезе Ленка.
        - Дети - это важно. Даже кошачьи. - Я отворачиваюсь, чтобы не фыркнуть. - А сама ты как?
        - После майских первую практику сдам, к сессии готовиться буду, - вздыхает Ленка. - Так что с этими закладками у тебя, ты не дорассказала?
        - Ищу, квартиру шмонаю. Столько всякой ерунды выгребла, с ума сойти.
        Я отодвигаюсь в сторону, даю Ленке возможность полюбоваться царящей на моей постели барахолкой. Поверх добропорядочного клетчатого пледа в одну кучу свалены плюшевые игрушки всех пород и калибров, невнятные вазочки и статуэтки. А еще старые щипцы для завивки, которые я одолжила у Таньки Грозы примерно в шестьдесят восьмом году. Плюс книжки с подарочными надписями - начиная с самиздатовского кирпича «Камасутры» и заканчивая так и не открытыми «Секретами средиземноморской кухни». В упор не помню, где я такой хренью разжилась.
        - Это вторая партия, я первую Фоньке уже сбагрила. В сумке клетчатой, с ними челночники раньше ездили. Темка узрел, решил, что я обиделась и вещи пакую.
        - Ну и что Фоня сказал?
        - Да ни шиша хорошего. Смотрел-смотрел, все обстукал. Звонил мне вчера - совсем дохлый, как после мирского Нового года.
        - Нашел что-нибудь?
        - Зинкин крем от морщин ему не понравился.
        - Ой! Не верю, чтобы Зизи…
        - Да не в том смысле. Фоня уяснить не мог, что такая баночка малюсенькая может триста баксов стоить. Темчик вот верит, привык уже ко мне.
        - А квадратный корень как? - интересуется Ленка спустя маленькую паузу - такую, чтобы позавидовать и поржать.
        - Цветет и пахнет. Нет на нем ничего.
        - Ну и хорошо, - кивает Ленка. - Не люблю, когда живое в чем-то виновато. А остальное, то, что ты у Марфы из дома брала, оно тоже нормальное?
        - Ну… - Я наконец озвучиваю то, из-за чего я решила выдернуть Ленку по скайпу. - Я все, что у меня в моей комнате было, уже посмотрела. А к Аньке без спросу…
        - Но ведь для дела нужно, - говорит Ленка. - Это форс-мажор, Дусенька.
        - Это трындец.
        Я прикладываю к веб-камере листок бумаги - ярко-розовый, с дырчатым краем. Почерк там корявенький, неустоявшийся. Но буквы можно разобрать. «Я тебя неновижу и хочу что бы ты умерла праклятая ведьма!!!!»
        Четыре восклицательных знака свидетельствуют о серьезности намерений. Ошибки - о том, что это послание ученица второго класса сочиняла в сильнейшем душевном раздрае.
        - Жуть какая! - виновато улыбается Ленка.
        - В письменном столе нашла. Там тетрадки, ручки. А на них - вот эта прелесть.
        - Может, она это раньше написала? Ты сама всякую макулатуру хранишь по сорок лет.
        - По семьдесят. Все равно неприятно, понимаешь? Тем более я ей высказать не могу, я без спросу рылась. Мы с ней сейчас не цапаемся почти. Один раз только поругались, когда она мне соврала, и все… Правда, Анька школу прогуляла на днях. В смысле, лицей этот свой. Но я бы на ее месте тоже так. Весна вокруг. Какая там учеба?
        - Ну я же вот занимаюсь, - оправдывается Ленка.
        Я душу в себе едкое: «Сравнила? Ты взрослая баба, тебе сто тридцать лет. У тебя этих весен было!»
        - Дусь, а покажи еще раз ту записочку Анину?
        Ленуська смотрит на кривые строки, молча шевелит губами, потом выдает:
        - Вот чую, тут что-то неправильное…
        - Конечно, неправильное. За что меня ненавидеть-то?
        - Да я не об этом. Как-то она выглядит странно, эта бумажка.
        - Наверное. Слушай, а мы с Афонькой у тебя на участке были. Собак гоняли. Представляешь, у меня хвост потом никак не проходил. Часа три еще с ним моталась.
        - Да ты что?!
        Себя-собаку, девицу-жертву, галантного до идиотизма Фоню и даже противную Тамару я изображаю в лицах и подробностях, просто как живых. Ленка радуется этому маленькому представлению. Сияет глазами изо всех сил, как юный зритель на спектакле. Аккурат до тех пор, пока я не озвучиваю диалог между этой сушеной занудой и нашим Фонечкой.
        - Ну надо же, - морщится Ленка. - Поставили замену. Турб?на - и на моем участке!
        Я зачем-то оглядываюсь на закрытую дверь:
        - Слушай, а Турбина не могла мне свинью подложить? В смысле, закладку.
        - Думаешь, она про такое знает? - чуть высокомерно замечает Ленка. - У нее же воспитание совсем мирское, откуда ей…
        - Ну ты вспомни, как она училась. Вцеплялась в книги, как волкодав.
        - Или сейчас на лекциях узнала. Под Перестройку чего только не рассекречивали, теперь по Темным аргументам спецкурс есть. У нас в Семьестроительном точно читают, я расписание видела…
        - Да иди ты!
        - Спасибо, Дусь, тебя туда же. А я серьезно.
        - Так, может, у меня и хвост из-за общения с Турбиной не стал отваливаться?
        - Тогда уж не у тебя, а у Афоньки.
        - Шестьдесят лет прошло… Даже больше.
        - Ну мало ли, - вздыхает Ленка. - Она же как мы все-таки. Любит точно так же.
        Ох, ну вот чья бы корова мычала! Ленка даже после спячки продолжала страдать по своему Сенечке Стрижу, только нынешней зимой остыла, так и то не факт.
        - Ленусь, а у тебя как вообще дела на личном фронте?
        - Потом расскажу, - вздыхает Ленка. - Я про Турбину думаю.
        Значит, кисло и тухло все у Ленки. Не надо пока с вопросами лезть.
        - Думай, думай. Я на твой… на ее участок загляну. На всякий случай. Такое ощущение, что она нас с территории гнала, потому что боялась, что мы там чего-то найдем.
        - Ведьма первый раз участок получила. Любой бы на ее месте нервничал. Себя вспомни…
        - У меня первый участок тихий был. До четырнадцатого года. Потом забурлило.
        - У меня тоже. Дуся, а хочешь, я девчонок про Турбину расспрошу? Они понимают, что я из-за района переживаю, расскажут.
        - Ну попробуй. Только вот не сходится чего-то. Мы же встретились случайно, у меня вообще из головы вылетело, что парк - не твой, а ее.
        - Зато по срокам подходит. Я в феврале уехала, правильно? А плохо тебе стало сразу после этого. Постепенно, но именно после того, как Колпакова взяла участок.
        - Бредятина. Я понимаю, из Фоньки силы высосать. Но я-то чего? Стояла где не надо и слышала что не нужно? От меня толку было - как от картины на стене.
        Ленка тихонько ойкает.
        - Картина! То есть фотография! Снимок! Карточка! То есть портрет!
        - А также пейзаж, натюрморт и абстрактная композиция… Тебе синоним подсказать?
        - Фотокарточка. У тебя на тумбочке…
        Я оборачиваюсь, упираюсь взглядом в Санины навеки сощуренные глаза. Они уже почти карие стали, порыжело изображение.
        - Чего тумбочка? В смысле - карточка?
        - Может, ты сама случайно ее как-то, а? - мнется Ленка. - Дуся, проверь фотокарточку, очень тебя прошу. Лучше перестраховаться. А то будет как с Доркой и со мной. Или хочешь, это я сделаю?
        - Чего, снимешь сглаз прямо по Интернету?
        - Нет. - Ленка старательно смеется старой шутке. - Думала, мы твой биологический отмечать будем, ты к себе пригласишь, приеду, заодно и посмотрю…
        Биологический день рождения у меня явно вылетел из головы.
        - Ты не хочешь? - вздыхает Ленка.
        - Сто двадцать два - дата дурацкая, ни туда ни сюда. В том году хоть сотка с совершеннолетия была, куда интереснее, - вяло отбиваюсь я.
        - Жалко, я бы к тебе выбралась. А то без повода неудобно.
        - Хочешь приехать - давай. У нас четыре комнаты, найдем где положить. Отмечать не стану, а просто тебя видеть - рада бу…
        Закончить реплику я не успеваю: входная дверь взвизгивает, пронзительно и нагло. И в синхрон с ней откликается Анюта:
        - Женя, ты дома?
        Прежде чем выскочить в коридор, я захлопываю крышку ноута и прячу в карман дурацкую Анькину записку. Мало ли кто и кого ненавидит! Это если и было, то давно и неправда.
        Три месяца назад, когда я выходила замуж за Артема и оформляла бумажки на Аньку, мне мерещились идиллические, глянцево-журнальные картинки из семейной жизни. Я думала, что буду бить баклуши, чесать репу, молоть чепуху, сеять добро, разум и вечность. Я стану толочь в ступе воду, чистить мирским мысли и тихонько учить Аньку ведьмовской сути и женской сущности. Я мечтала о классическом, уютном вечном бое с бытовухой…
        Анька сидит за письменным столом, всхлипывает и пялится в экран выключенного компьютера - как в глубину колодца. Она снова плачет, а из-за чего - не говорит. Не знай я, что Анька - часть моей семьи, решила бы, что передо мной жертва домашнего насилия. А может, не домашнего, а? Может, где-то напугали? Где она там уроки прогуливала?
        - Анька, я купила чак-чак, конфеты шоколадные и венские вафли. Пошли чай пить?
        - А сюда можешь принести? - Комп начинает урчать.
        Я тащу в комнату поднос с чашками и кондитерскими дарами. Обычная секретарская пайка, реквизит для переговоров. Жаль, что у нас тут курить не принято. Аня игнорирует принесенное, тычет мышкой в ссылочки на экране. Социальная сеть, поисковая анкета. Интересно, никто из наших тут не догадался зарегистрироваться? Соучениц по Смольному я вряд ли отыщу, а вот из Шварца, из первого послевоенного набора…
        - Вот, - вздыхает Анька, открывая какой-то квадратик.
        До сих пор не могу привыкнуть, что письма теперь не бумажные, с прожилками слов на оборотной стороне листа, а вот такие, как концентрированный суп в пакетике. Но в письме форма - это совсем не главное. И бумажка, и электронный код с одинаковой легкостью доведут тебя до цугундера.
        - Вижу. - Я хватаюсь руками за столешницу, чуть не отправив к праотцам чашки.
        - Это она, правда, Жень? Правда? Женя? Мама?
        На экране фото размером с сигаретную пачку. Эту отраву, сибирскую язву, бубонную чуму на оба наших дома прислали Аньке в электронном конвертике. Со снимка-крохотули на меня смотрит Марфа. Красиво смотрит, вызывающе радостно. Голое плечо торчит из выреза блузки, на губах помада, на ресницах - тушь. На стене за ее спиной - киношная афиша. «Коралина в стране кошмаров». Свеженькая: «Смотрите на экранах с 25 апреля».
        - Да. Это твоя мама. - Сперва я отпиваю чай, а потом подписываю себе приговор.
        Начинаю обратный отчет: секунда, две, четыре, десять. Девять, восемь, семь. Сейчас моя семья рухнет. Сейчас Анька узнает, что мы ее обманывали.
        - Она же тут не мертвая, правда? - Анька поворачивается так, что пряди вспархивают с плеч. Надо же, косички расплела. А волосы-то погуще стали, растет девочка.
        - Нет… - выдыхаю я. У меня есть минута или две. Можно даже покурить, например.
        - А тогда почему она меня не узнает? - Анька тыкает пальцем в экран, потом складывает руки на столешнице. Падает на них щекой и тихонько подвывает: - Чита-а-ай…
        Под лубочным Марфиным изображением и вправду есть что читать. Целых девять слов. Каждое как выстрел. Хоть и холостой - а все равно в цель.
        «Пользователь Марина Собакина отказывается добавлять вас в свой список знакомств».
        - Анька, что это за чушь?
        - Это не чушь, это мама. Ма-ма!
        Синие буквы на белом фоне. «Пользователь Марина Собакина прислал вам 1 сообщение». Маленькая копия фотоснимка выглядит насмешкой. Спокойные фразы издевательством. «Солнышко, ты, наверное, перепутала меня со своей мамой. Тут часто встречаются тезки. Ничего страшного». Марфа поставила в конце письма смайлик.
        - Где ты ее нашла? - спрашиваю я. Ни Аньке, ни мне это не поможет, но надо знать, на всякий случай. Вдруг еще кому-то придется прятать погибшую ведьму среди мирских.
        Белая стрелочка криво идет по экрану. «Клуб Собакиных. Однофамильцы, вам сюда!» Анька и ее родная мать - действительно однофамильцы. Не более того. В сообществе любителей Собакиных - 4034 человека. Население четырех-пяти блочных домов. Двор. С соседями по двору можно месяцами не видеться.
        - Я ей позвонила… - Анька перемещает ладонь с мышки на мобильник. Они оба серебристо-серого цвета - как выкрашенные по весне столбики кладбищенской оградки: - А там телефон заблокирован. Наверное, мама номер поменяла. Папа же мне купил новый телефон. Вот и она себе купила.
        - Наверное, - киваю я. Это страшно, вот так звонить: каждый гудок как удар сердца. А трубку никто не снял. - Анька, не бойся, хорошо?
        - Ты со мной пойдешь? - Она теребит меня за рукав.
        - Пойду. А куда?
        - На ту квартиру, где я раньше жила. Давай маму встретим и с ней поговорим? Она меня увидит и все вспомнит, - обещает мне Анька. Я сама в это верила, если честно. До тех пор, пока у Марфы в гостях не побывала, с фотоаппаратом наперевес.
        - Женька, я все уроки на продленке сделала, кроме английского! Я потом доделаю, пошли сейчас, пожалуйста?
        Я трясу головой - словно ставлю мозги на место. И объявляю привычным, раздраженно-деловым тоном:
        - Ань, у меня сегодня работы выше ушей. Если отпустят, то съездим, а если нет - то потом.
        - А ты ее тоже вечером сделай. Попроси, чтобы тебя отпустили.
        Я выхожу из комнаты. Номер Старого приходится выколупывать из записной книжки мобильного, во входящих и исходящих он у меня давно уже не значится.
        - …недоступен. Оставьте сообщение, - увещевает меня механическая барышня.
        - Она все знает… про маму. Хочет к ней домой. Что мне делать? - шиплю я, прикрывая мембрану ладонью. Потом давлю клавишу «Отбой» и громко говорю дальше: - Добрый день, это Озерная беспокоит! Мне очень надо отъехать с участка на пару часов, по семейным обстоятельствам. Можно?
        - Можно? - Анька встает на пороге своей комнаты. Пялится на зажатый в моей руке телефон так, словно это редкий аргумент XVII века, в рабочем состоянии, б/у, недорого, возможна пересылка… - Можно? Можно?
        - Алло? - интересуюсь я у отключенного мобильника: - Что скажете?
        - Скажи, что я их очень прошу! Женечка, я тебе помогу потом все сделать, честно!
        - Это очень важно, - растерянно повторяю я. - Да, моя дочка тоже вас просит!
        - Давай я с ними сама поговорю? Ну, пожалуйста! Они мне поверят, честное на камнях!
        - Да? Спасибо вам большое! - Я срочно сворачиваю несуществующий диалог.
        Анька почему-то дрожит губами:
        - Тебе не разрешили?
        Она была готова клясться на камнях из-за ерунды. А я назвала Аньку дочкой - якобы в разговоре, совсем случайно.
        - Поехали! - Я машу рукой. - Только английский вечером обязательно!
        - У мамы сделаю, - беспечно сообщает Анюта. - Жень, ты красься, а я соберусь.
        В розовый школьный рюкзак впихиваются все учебники подряд, толстые лакированные книжки, кукла, названная Ниной Джавахой, плеер и фигурки игрушечных пони.
        - Женька, я компьютер и домик кукольный потом с собой заберу! - Анька пробует застегнуть молнию на перегруженном рюкзачке. Нарядная ткань отчаянно скрипит.
        - Куда заберешь?
        - Домой, к маме! Скажешь папе, чтобы он мне все привез, ладно? Женька, ну не вредничай! Я у мамы жить буду, а к тебе в гости приходить. Часто! Честное на камнях! - Анька гладит меня по локтю. Пальцы у нее теплые, ласковые и длинные. Красивые руки. На таких любые кольца будут хорошо смотреться.
        - Аня! Никогда не клянись на камнях! Это очень серьезно, так не делают.
        - Ладно, не буду! - Она встряхивает волосами и тащит свою ношу в коридор. - Застегни мне, а то не получается.
        Из рюкзака свисают проводочки плеера. Я тихонько облегчаю вес: теперь поклажа не тяжелее воздушного шарика. Надо Анютку покрепче за руку держать, а то вдруг взлетит?
        У Ани не ботинки, а самые настоящие башмачки. Лакированные, тупоносые. Шнуровка - розовыми атласными лентами. И сами они, естественно, тоже розовые - как у мультяшной принцессы. Анька скачет по сухому асфальту и немножко звенит - значит, на каблучках серебряные подковы проклюнулись. В работе от подковок особой пользы нет, они больше для удовольствия и укрепления сил - как аскорбинка во время лихого весеннего авитаминоза. Приятно слушать это тихое цоканье. Признало имущество хозяйку: у нас настоящая ведьма растет!
        - Сейчас красный загорится, ты чего стоишь! - Аня ступает на белую полоску зебры, как фигуристка на лед.
        Я закуриваю, прячу в сумку сигареты. Замочек никак не хочет защелкнуться. Нервничаю. А зря: сейчас середина рабочего дня, Марфа вкалывает в каком-нибудь офисе, света белого не видя. Мы приедем к пустой квартире, постоим у дверей и вернемся обратно. А там надо Аньку за уроки усадить и закончить разбор сомнительного имущества. И Ленке перезвонить, мы прервались на самом интересном месте…
        - Женя! - Голос Анюты звучит с той стороны улицы, как с другого берега. Над ее макушкой мигает красным пешеходный светофор. А к остановке уже причаливает нужная маршрутка, та, что идет впритык до Марфиного дома. По проезжей части летят машины. Густой поток, в обе стороны. Так просто не перебежать. Нельзя нам нарушать правила, рисковать мирской жизнью. А водитель маршрутки уже закрыл двери. Сейчас частника поймаем, ничего страшного, так даже лучше, все одно - впустую съездим.
        Анюта перестает подскакивать вместе со своим невесомым перегруженным рюкзачком. Она внимательно смотрит на шофера нужной нам «газельки». Губами не шевелит, но брови хмурит, придумывает что-то.
        - Твою мать! - откликаюсь я, глядя, как водитель замирает за рулем в тихом оцепенении. Дверца маршрутки плавно отъезжает в сторону.
        «Суслик»! Что ж она делает-то, зараза мелкая! Наслала на мужика самый настоящий ступор, он сейчас застыл - как суслик в степи. Это как она так ухитрилась? Хорошо, что шофер еще с места не тронулся, а то было бы сейчас ДТП по полной программе. Может, даже с летальным исходом! Вот балда!
        Чем дальше расстояние от объекта - тем сложнее наводить и снимать «суслика». Зеленый загорается почти сразу: я бегу, бормоча заклятие ядовитым шепотом. Анька балансирует на бровке тротуара, вытягивает ладонь. Опять ведьмачит? Нет, требует, чтобы я схватила ее за руку и помчалась к «газельке». В салоне уже галдят удивленные пассажиры:
        - Сердце прихватило?
        - Эпилепсия!
        - Верните деньги, я выхожу!
        - Да какая эпилепсия, обдолбался, наверное! Они там все травку свою курят, эти черные!
        - Два со ста передайте, пожалуйста.
        - Командир, трогай уже, а?
        Анька ставит ножку в лакированном башмачке на погнутую ступеньку. Я затаптываю недокуренную сигарету.
        - Поехали! Трогай! - это можно и вслух, вполне себе подходящие по ситуации слова.
        Водитель трясет затекшей рукой, что-то удивленно говорит на родном наречии, принимает купюры и отсчитывает сдачу. Он даже не испугался толком, списал все на недосып. Уже хорошо! «Суслика» ставить легко, а вот снимать сложнее. Сама бы Анька не справилась.
        - Не делай так больше, хорошо? - тихо прошу я, запихивая сдачу в карман.
        Анюта выудила из рюкзачка игровую приставку (розовую! опять!!!) и теперь углубляется в дебри электронного лабиринта.
        - Анечка, ты меня слышишь? Не надо так больше делать. Это очень опасно, - и я меняю мармеладный тон на свой обычный разъяренный: - Долбануться же могли! С концами!
        - Хорошо, Женя, - смиренно отвечает мне идеальный ребенок. - Прости, пожалуйста! Я больше никогда не буду убегать от тебя на светофоре.
        - Добрый день! - Возле Марфиного подъезда меня окликает ближайшая молодая мама. Из пришвартованной к ней коляски доносится тихое нежное мяуканье.
        - Добрый-добрый! Как у Севочки дела? - Я убираю в карман сигареты.
        - Спасибо, хорошо! Вчера зуб вылез, больше не капризит! - гордо докладывают мне.
        - Женька! - громко шепчут мне в локоть. - А откуда ты эту тетеньку знаешь?
        Севочкина маман к тому моменту снова колесит по дорожке. Можно не врать:
        - Я ее в упор не знаю, Анют.
        - А почему тогда? Ты же запрещаешь с незнакомыми говорить, а сама?
        - Потому что у меня работа такая. Когда мирским добро дистанционно делаешь, они тебя запоминают слегка. Если видят потом, то думают, что вы уже где-то встречались, только непонятно, где именно. Ну и здороваются на всякий случай.
        - Ясно… - задумывается Анька. - А то, как ее малыша зовут, это ты мысли прочитала?
        - Ты чего? Она же с ним разговаривает все время, то молча, то вслух. Сама посмотри.
        - Надо говорить не «посмотри», а «послушай». - В Анютке проклюнулся педант-зануда.
        Темчик тоже так иногда прискребается из-за словесной ерунды. Хотя он ни разу не училка и не филолог, а выпускник ПТУ по специальности «повар-кондитер».
        - Сперва посмотри на нее, а потом вслушайся, - не уступаю я. - Вот как раз сейчас удобно, она спиной стоит, поза расслабленная, все мысли открытые. Попробуешь?
        - Не хочу! Женька, пошли домой! - Я не сразу понимаю, что «домой» - это в квартиру Марфы. - У меня ключи есть! Давай не будем в домофон звонить, так войдем? Вот мама обрадуется!
        Лестничная площадка Марфиного этажа похожа на кладбищенский участок. Это из-за искусственных цветов: здесь понатыкано свинячье количество бодрых пластиковых ромашек, жизнестойких тряпичных розочек с неживой росой силикатного клея, каких-то совсем невообразимых орхидей попугайской расцветки. Все это заботливо прикручено к лестничным перилам, примотано скотчем к длинному карнизу люминесцентной лампы, приклеено к дверцам шкафчика, где жужжат счетчики. Мертвое место. Страшное.
        - У нас раньше такого тут не было! - Изумленная Анька немедленно начинает теребить лиловые чешуйки пластиковых фиалок. - Это мама моя сделала, да?
        - Не знаю, Анют.
        Подозреваю, что первый букетик на площадку и впрямь приволокла Марфа. После Казни наша ведьмовская ботаника перекинулась в пластиковые цветочки. Марфа про суть букетов теперь не знает, но их любит. Поэтому украшает ими квартиру и лестницу. И не она одна: если приглядеться, то можно заметить, что часть ненастоящих цветов держится не на скотче или проволочке, а на честном ведьмовском слове. Это наши возложили. Из тех, кто заглянул проверить, взаправду Марфа погибла или понарошку? Ну, налюбовались?
        - Женька, я сама! - Аня тянется к звонку.
        Я только сейчас замечаю, как он расположен - ниже, чем у остальных дверей, явно ставили с учетом детского роста. Интересно, Марфу-Маринку это не удивляет?
        Не хочу, чтобы Анька видела мое выражение лица: мы сюда столько ехали, а без толку, дома-то никого нет, я это сквозь дверь прекрасно чую. И Анька тоже чует, но упорно жмет на тревожную кнопку. Фальшивые цветы на двери слегка подрагивают - это Анюта долбает по ней ногами:
        - Мам, открывай! Мама, это я! Открой, пожалуйста!!!
        У ближайшей ромашки - ядовито-голубой, с ядреной розовой сердцевинкой - один из лепестков опален сигаретой и теперь печально скручивается в трубочку. Можно нарастить обратно, это займет пару секунд. Но мне тошно, не хочу лишний раз ведьмачить по пустякам. Где-то ножнички маникюрные в косметичке были, сейчас подрежем.
        - Мамочка! Мам! Мама!
        - Ее дома нет, - бормочу я, приводя ромашку в приличное состояние. Голубые пластиковые заусенцы тихонько сыплются на бетонный пол. Как бы Анна сейчас не зарыдала. Ну что я за дура такая? Зачем согласилась на этот идиотизм?
        - Анютка, ты видишь, никто не открывает. Давай мы с тобой домой поедем, а сюда ты по городскому телефону позвонишь.
        - Не хочу! - Она все-таки дрожит губами. - А я думала, что у мамы теперь жить буду.
        - Я поняла. - Ничего умнее мне в голову не пришло.
        - Мы здесь останемся и подождем, пока мама вернется? Она недалеко ушла, я знаю!
        Клацнули дверцы лифта, по корявому полу загремели маленькие колеса дорожного чемодана. Запахло дальней дорогой, тяжелым самолетным воздухом, теплым далеким морем. И духами - карамельными и мандариновыми, легкомысленными. Не подходящими для Анькиной матери Марфы, но в самый раз для молодой мирской женщины Марины:
        - Ой, девочки! А я только с самолета! Даже в ушах гудит до сих пор, представляете!
        В коридоре перегорела лампочка. На кухне появились новые шторы - розово-белые, с тонкими силуэтами балерин. На столе распустился еще один букет искусственных роз. В комплекте к нему прилагается большая коробка рахат-лукума и бутылка ягодного вина.
        - Девчонки, мне так стыдно! В холодильнике мышь повесилась, вообще ничего нету. Я сейчас чайник погрею, чай будете пить. Заинька моя, ты будешь вот такие конфетки? Это как мармеладик, они очень вкусные. Честное слово!
        - Я знаю, я их уже ела, - это первая фраза, которую Анька произносит вслух. До этого она тихо лупала глазами, разглядывая загорелую, шумную, лучащуюся курортным солнцем женщину. Свою бывшую мать. Нет, не бывшую, там другое слово… Биологическую, вот!
        Мы делаем вид, что все в порядке: чинно сидим на кухне, вслушиваясь в веселое бормотание, которое, кажется, звучит изо всех углов квартиры одновременно. Маринка бегает туда-обратно, разбирает чемодан, переодевается в уютные и яркие домашние шмотки, включает компьютер. И при этом успевает рассказывать о том, как ее на той неделе сократили на работе, но при этом дали два оклада, компенсацией…
        - И я иду к метро, а там вывеска «горячие туры». А мне всегда хотелось без сборов, чтобы сюрприз. Слушайте, я, наверное, дура, надо было немножко отложить, а то вдруг сразу работу не найду…
        - Найдешь, обязательно, - обещаю я, касаясь губами вина.
        - Спасибище! В общем, я в два часа дня билеты и ваучер получила, а в пять утра уже был самолет! Как в сказке, девочки! Только я купальник не взяла, представляете, у меня дома - ни одного купальника! Ну в отеле купила! Ты почему лукумчик не ешь, он тебе не нравится?
        - Нравится, - отзывается Анька, отхлебывая крепкий переслащенный чай. Анютка у нас марципаны любит и трюфели, а к остальному относится без особого восторга.
        - Ой, ну давай, меня с приездом, тебя… - Маринка неловко мнется. - Чтобы у тебя тоже все хорошо было!
        - Спасибо! - Я честно чокаюсь. Марфа уже отвернулась, можно не делать вид, что пьешь. Тем более, мой персональный народный контроль неодобрительно морщится.
        - Анют, ты как? - шиплю я ей на ухо.
        - Мне в туалет надо. - Она вылезает из-за стола, уронив на пол вновь потяжелевший рюкзачок (надо было его часа на три-четыре заряжать, нам же еще домой ехать).
        - Давай покажу! - откликается Марина и прихватывает Анютку за обтянутое школьной блузкой плечо.
        - Я знаю. - Анька смотрит на Марфу исподлобья. - Я здесь все знаю, я же… Ты меня помнишь?
        - Конечно, мой котик! - ласково отвечает Марина. - Ты так сильно выросла, повзрослела!
        - Мама! - выдыхает Анька, глядя ей в глаза. - Мама!
        Она стоит совсем рядом, я могу ее схватить в охапку и утащить отсюда на фиг. Силы у меня есть. Желание тоже. Потому что я не хочу, чтобы Анька оставалась здесь. Марина - это ведь не Марфа. Она как бабочка - легонькая, красивая, слегка безмозглая. Как такой ребенка доверить? Она не справится, не уследит!
        - Мама?
        - Зайкин, давай мама отдохнет немножко, а мы ей мешать не будем. Вот смотри - за этот дверцей руки моют, а вот здесь делают пи-пи…
        С Анькой никто так не сюсюкал, даже когда она дошкольницей была. Впрочем, Марина про это не знает. И про то, как с восьмилетками общаться, тоже. У нее нет детей…
        Анька раскрывает рот - широко и жалобно, как новорожденный птенец, требующий комара, муху, червяка, ну хоть какую-нибудь еду, причем немедленно. Она пищит - это птичий крик, не человеческий, даже не младенческий. Страшный, невыносимый звук. Я вскакиваю, опрокинув бутылку и оба бокала.
        - Анюта! Анечка! Не надо!
        - Ой, котинька моя… Что-то случилось? - Марина смешно крутит головой и застывает дрожащим столбом - так, словно рядом с ней находится не девочка с косичками, а бездомная бешеная собака породы бультерьер.
        - Аня! Нельзя! - Мои слова отдают курсом дрессуры.
        - Мама! - выдыхает-высвистывает Анька и набрасывается на Марфу. С поцелуями.
        Она тыкается губами в рукав пестрой блузки, в Марфину прижатую к щеке ладонь, в подбородок со следами тонального крема, в испуганно торчащий нос, в разлохмаченные волосы, еще пахнущие лаком или морем…
        - Мама! Мама! Мама!
        - Да нет же, пупсик, я не мама! Ну ты что? Заечка моя мармеладная, ну прекрати… Не надо! Мне щекотно!!! - Марфа испуганно отшатывается. - Ой, деточка, какая ты ласковая у нас. Ужас просто! Ой, боюсь, боюсь, боюсь!
        Она и вправду боится. Понимает, что сейчас происходит что-то страшное, необъяснимое, невозможное.
        - Ма… - это уже не писк, а ультразвук.
        - Анечка, нельзя. - Я сгребаю ее в охапку, пробую отцепить от Марфы. - Ань, послушай, так нельзя, не трогай, не… Это не поможет! - догадываюсь я.
        Принцессная кровать с балдахином, куча книжек про феечек, сказочные мульты, в финале которых принц будит яростным засосом залегшую в столетнюю спячку красотку-королевишну. Как же все просто в этих дурацких сказочках. Как же я хочу жить в них, а не в этой дурной реальности.
        - Ань, это не колдовство. В смысле, поцелуи - они не помогают, - громким шепотом сообщаю я в покрасневшее ухо. Сейчас можно не соблюдать конспирацию - нас и без того за ненормальных держат в этом доме.
        - Я не хочу! Я так не хочу! Ну, пожалуйста! - вздрагивает Аня. - Женька, сделай так, чтобы мама все вспомнила. - И она отлипает от Марфы.
        - Господи! Девочки, с вами все в порядке? Воды? Врача?
        - Погоди секунду, - отбиваюсь я от ненужной, неуместной заботы.
        Клуша, ты что, не понимала, чем рискуешь, когда наше ремесло похерила? Вот этим вот. Тебе хорошо, ты уже мертвая, а мой ребенок всю жизнь мучиться будет. Все жизни!
        - Женька?! Мама… Сделай… Ты же можешь?
        Она никогда на меня так не смотрела. А вот другие - смотрели, да. И дети, и взрослые. В городе Смоленске, во время оккупации. В те времена, когда я в комендатуре начала работать. Ненависть, страх и жалкая надежда, что, если меня попросить, я смогу спасти. Отвести от гибели. Помочь.
        - Я не могу, никак. Анечка, это навсегда уже, понимаешь. - Я еще крепче ее обхватываю. Можно подумать, это что-нибудь изменит. Снова посвист-писк, но уже не жалобный, а безнадежный. Такому птенцу не поможет ни один, даже самый свежий и сочный червяк.
        - Водички возьмите? - Оказавшаяся на свободе Марфа-Маринка успела добежать до чайника. И теперь она тащит нам кружку - издали, изо всех сил вытягивая руку. Страшно ей к нам приближаться. Я ее понимаю.
        - Не надо. Мы сами справимся. - Я усаживаюсь на полу поудобнее, придерживаю Аньку - за спину, кажется… Или за плечи? Неважно. Потому как она - сплошной кусок истерики. Тихой, молчаливой.
        - Ну как скажете. - Марфа смотрит на Аньку уже не с испугом, а с банальным мирским любопытством. И спрашивает меня таким громким шепотом, будто Анька - это интересная, но ничего не соображающая зверушка: - А это что было? Эпилепсия?
        Пожать плечами я не могу, поэтому просто кривлю губы - понимай как хочешь. Марфа-Маринка понимает. Сочувствует изо всех сил:
        - Тяжело тебе с ней? Сложно, когда ребенок вот такой вот… особенный?
        Более уместное слово «ненормальный» она, к счастью, успела спрятать. Правда, неглубоко. Оно в любой момент может сорваться с щедро накрашенных губ.
        - Ма-ри-на! У меня… кхм… У меня - хороший ребенок. И я его очень люблю. То есть - ее, - медленно, как-то нараспев произношу я. А потом добавляю тихо и не так сухо: - Прости, пожалуйста, что мы без приглашения и что вот так. Нам неудобно, честное слово.
        Марина немедленно тает от нехитрого извинения и старательно начинает меня утешать. Будь она сейчас Марфой - поджала бы губы и сухо хмыкнула.
        - Ой, солнышко, ну что ты, в самом деле? Ты же не виновата, что она такая…
        Видимо, у меня сейчас на редкость странное выражение лица. Потому что Мариночка в срочном порядке меняет тему:
        - Ну и вообще, ничего особенного, не переживай. Знаешь, меня перед самым отъездом ограбили, я и тогда тоже не боялась.
        - Да? - лениво отзываюсь я, чувствуя, как Анька дышит мне в грудь. Тычется губами в то место, где под слоем трикотажа и зыбкими кружевами бьется сердце.
        - Ой, я не рассказывала? - оживляется Марина, протирая залитый вином стол. - У меня еще одна бутылка есть, там земляничное. Будешь? Или тебе нельзя?
        - Нельзя, - вздыхаю я. Вот до дома доберемся, тогда налакаюсь до синих поросят. Может, Анька уснула? Она совсем затихла и сопит почти спокойно.
        - Ну ладно, а я тогда глоточек… - Маринка выскакивает в коридор, обходя нас по неровной дуге. Она бы и за километр обошла - но габариты кухни не позволяют.
        - Аня, - интересуюсь я, пользуясь отсутствием свидетелей. Сопение становится громким. Пробую пошевелить затекшей рукой и не могу: в меня, оказывается, вцепились.
        - Странная история. Как раз перед увольнением. Я с работы прихожу пораньше, а у дверей мужик стоит. Молодой, красивый, рыжий… - весело звенит Маринка, возвращаясь в кухню: - Знаешь, я сперва решила, что это… Ну что я с ним встречалась однажды. Ну, может, по пьяни там как-то, не знаю. Чую, морда знакомая, а кто - не соображу. А он ключом в замке ковыряется, будто к себе домой пришел…
        Не иначе кто-то из Конторы захаживал. Проверить, как мы территорию зачистили.
        - Ну я чего-то стормозила, стою как овца и говорю ему «Здрасте». А он поворачивается, смотрит на меня - как гипнотизер! - и мне «до свидания». А потом в лифт. Я же только приехала, он как раз на этаже был.
        У меня нет сил говорить. Мне даже дышать сейчас трудно. Будто это я, а не Анька, окаменела от горя.
        - Ну я к двери подхожу, а она закрыта. Думаю: наверное, я грабителя спугнула. Вот видно, что в квартире рылись, понимаешь?
        Пробую кивнуть. Получается плохо.
        - А ничего толком не пропало. Шкатулку достали, все из нее высыпали - и серьги, и цепочки, а не взяли ничего. И в остальных местах тоже так - шкаф распахнут, ящики выдвинуты. Причем не в белье, а на кухне, где соль и сахар…
        Это инструменты, искали. Остатки ингредиентов, забей-траву и ягоду веронику…
        - Ты знаешь, что пропало, по итогам? В жизни не поверишь! - Марфа сидит за кухонным столиком, отпивает вино и даже закуривает - совсем успокоилась, типа. - Книжку они у меня взяли, прикинь?
        - Сберегательную? - соображаю я.
        - Да в том-то и прикол. Обычную книжку. Катаев, «Волшебный рог Оберона». Старое издание, восьмидесятых годов. Она у меня на тумбочке черт-те сколько лежала, я перечесть собиралась. Ну и собралась!
        Точно, сберегательную изъяли. Марфе зарплата в этот томик поступала: Анька рассказала, в тот вечер, когда она у меня мою Чарскую почитать сперла. Вместе с авансом.
        - Ты представляешь, какой маразм? Я все обшарила, думала, может, еще чего-то стырили. Слушай, я не знаю, может, они кольцо мое хотели? - Маринка тщательно растопыривает лапку с перстеньком. Бриллиант неумолимо сверкает. - Ну и дураки они, короче! Я же его не снимаю никогда! Я тебе рассказывала, откуда он взялся вообще?
        Анька на секунду поворачивает голову. Она умная девочка, про орудия Казни знает. Так что…
        - Мариш, ты рассказывала, но я не помню. Объясни еще раз.
        - Ты точно не хочешь глотнуть? Сладкое такое, как мед на языке. Ну ладно… Тогда слушай. Есть такой дядя Гриша, вроде родственник дальний, а кем он мне приходится, я не знаю. Ну и он приезжает ко мне под Новый год….
        Марина бодро излагает нам историю своей Казни. Ту, которую она теперь помнит. И свою биографию тоже: тот вариант, который внушил ей Старый. Там нет никакой дочки Ани, совсем. И преступления нету, и заваленных рабочих обязанностей. Там вообще все хорошо. Никаких страхов, никаких слез, никакой вечной тоски по погибшему много лет назад ребенку. Ровная веселая жизнь. Одноразовая, правда.
        На словах «и вот как надела, так, знаешь, меня словно подменили, сразу жизни начала радоваться» Анька снова пищит. Она давно уже смотрит на Марфу в упор. В рот ей заглядывает. А та улыбается, запивая свой рассказ вином и чаем:
        - …когда тошно становится, то я на него смотрю. Оно мне силу дает, вот хочешь верь, хочешь нет. Кажется, что если я его сниму, то со мной что-то страшное случится.
        - А ты попробуй, - предлагаю вдруг я. И чувствую, как Анька снова замирает - уже не от безнадежности.
        - Мне такое в голову не приходило. Кажется, будто колечко - это часть меня, часть тела, как зубы или глаза. - Марфа обхватывает левой ладонью безымянный палец правой руки. Честно пробует скрутить кольцо. Шипит и краснеет от натуги, потом ойкает:
        - Вправду как в меня вросло, представляешь? - И улыбается.
        Мы с Анькой одинаково обмякаем. Она от обиды, я от облегчения - а вдруг бы снялось? Анька ведь этого так хотела.
        - Даже пальцам больно теперь. И ему тоже больно, - виновато вздыхает Мариночка. - Я его как живым ощущаю…
        - Слушай, мы, наверное, пойдем? - интересуюсь я.
        Анька вскакивает с пола так резво, будто у нее под ногами не линолеум, а батут. А я словно собираю себя по частям.
        - Лукумчик возьмете с собой? - виновато улыбается Маринка. Ей нас очень жалко: меня, измотанную детскими истериками, и мою дочку, у которой не то эпилепсия, не то аутизм.
        - Не хочу! - отзывается Анька из коридора. Хотя нет, не из него, а из комнаты, которая раньше была ее детской. В прошлый мой визит в комнате еще оставалось наивное, школьное: письменный стол, раскладной диванчик. А теперь тут новые обои, зеркальный шкаф и большой резиновый мяч - для какой-то мудреной дамской гимнастики.
        - Это тоже из-за кольца. Я себя в нем полюбила очень, ну и решила с нового года о себе заботиться. Теперь каждый вечер занимаюсь. А пока в Египте была, то там в бассейне все время плавала и еще на танец живота ходила. Девчонки, вы в следующий раз приезжайте, я вам покажу. Это такая умора!
        - Обязательно, - мрачно вздыхаю я.
        - Пошли отсюда, - сипло говорит Анька от двери. Она уже втиснулась в башмачки и смотрит, как я сражаюсь с сапогами.
        - Я вам сейчас открою, погодите. У меня верхний замок такой странный, там «собачка» все время блокируется, чтобы дверь не закрылась изнутри, а иначе не закроешь…
        Этот замок Марфа специально поставила, чтобы Анюта, пока маленькая была, себя изнутри в квартире случайно не захлопнула.
        - Не надо, я знаю, я сама, - откликается Анька, передвигая блестящий рычажок. Потом она щелкает дверью. А я задерживаюсь. Надо же обнять и поцеловать Марфу - на прощание.
        Севочкина мама продолжает исправно нарезать круги по периметру двора. К надежному скрипу ее коляски давно прибавился размеренный шорох - ровный и унылый, как шум моря. Анька забралась на непонятную конструкцию - явный гибрид лошадки-качалки и икеевской тумбочки, и теперь мотается на ней туда-обратно, вцепившись в торчащие из лошадиной морды железные рукоятки. Они выкрашены в красный, сама кляча - синяя.
        - Анька, пойдем? - Я сглатываю привычное «домой» вместе с очередной порцией табачного дыма. Фильтр сигареты - белый до изнеможения, следов помады на нем не различить, я ее всю скурила. Значит, тут - под окнами бывшего Анькиного дома - мы сидим уже давно. Минут двадцать, наверное. А может, и три часа.
        Лошадь убыстряет свой бег на месте. Анькины косички вспархивают в солнечный воздух, а потом оседают обратно на спину. Спина, кстати, прямая, как и должна быть у благовоспитанной барышни. Ане сейчас хочется остаться одной. Имеет право. Только я все равно буду поблизости.
        - Мамочка, вы бы хоть ребенку сказали, что нельзя так. Сейчас укачает, потом головка болеть станет…
        «Головка» - это у члена бывает и у серной спички.
        - Спасибо большое, мы сами разберемся.
        Тусклый старушачий голос направлен на меня. Я ведь могла в конце прошлой жизни точно так же к кому-то с советами полезть. И сейчас вмешиваюсь, только не словами, а назойливой невидимой заботой. Неправильно, если дети плачут, а у взрослых внутри все высохло.
        - Мамочка, ну как знаете. Сами будете потом переживать. Я-то со своими уже давно отмучилась…
        - Оно и видно, - огрызаюсь я, полируя глазами Анькину спину. Надо и впрямь снять ее с этой кобылы. Но Аня сейчас запрокинула голову. Я в ее возрасте тоже верила, что если так сделать, то слезы сами зальются обратно.
        - Дело-то ваше, я только помочь.
        Мы, кстати, тоже всегда «только помочь», без вариантов. А может, зря?
        У моей соседки по скамейке огромный шелковый шарф. Он похож на веселую штору из малышовой спальни - на голубом фоне мчатся белые лошадки и распускаются крупные ромашки. В семь лепестков, кстати, как и положено. Шарф бьется на противном ветру, заслоняет морщинистое лицо. Моя собеседница приглаживает непослушный шелк, заправляет его в вырез зимнего пальто, пахнущего настоящим нафталином.
        - Вы молоденькая, сильная, поднаберетесь опыта, ну и все сладится.
        Ох, знали бы вы, какая я вам «молоденькая», я же вас старше лет на семьдесят.
        - Она ведь приемная? - На меня внимательно смотрят потускневшие глаза. Раньше они были серые, теперь, из-за мелкой сетки лопнувших жилок, стали почти розовыми. Под узкой щетинистой губой можно различить стальные зубы - кривые, растущие сикось-накось, как у дошкольницы. Словно бабуля уже обновляться начала, хотя с мирскими так не бывает. Никогда-никогда.
        - Это так заметно? Что неродная? - почему-то пугаюсь я.
        - Не знаю, миленькая… Да не переживайте. Я Анечку вот такусенькой еще помню. А маму-то ее не помню, но вроде хорошая женщина была. А взяли ее вы, получается?
        - Получается, - оказывается, у меня сигареты кончились. Крайне некстати.
        - Вам Бог за это много чего простит, все, в чем нагрешили… - строго обещают мне.
        Я отворачиваюсь - потому как улыбка лезет, сама по себе. Чтобы мне все за четыре жизни сотворенное простили, придется удочерить дюжину таких Анек.
        - А мама-то куда делась? У кого спрашивала - никто и не помнит про такую. Это она от чего, рак, что ли, у нее был?
        - Не знаю, - рассеянно откликаюсь я.
        Анька раньше жила в четвертом подъезде, на последнем этаже. Три окна с краю. В них можно смотреть до упора, если сидишь на игрушечной лошадке. Но вернуться нереально. Даже если очень сильно раскачиваться и изо всех сил запрокидывать голову.
        - Как это не знаешь? - оживляется старушка. - Она чудная такая, все чего-то молилась. Вот и домолилася до дурдома!
        - Нам пора, до свидания. - Я почти взлетаю со скамейки. Шагаю к Аньке. Каблуки подло вязнут в мокром тяжелом песке.
        - Давай вставай!
        Анька пускает лошадь в истеричный галлоп. В спину мне летит суетливое:
        - Ну точно, в Кащенко ее свезли! Развелось этих сектантов-то. Все молятся богу своему, хотят, чтобы он им бесплатно доброе сделал. А чего, я спрашиваю, молиться, сам другим доброе сделай, мы ж никому, кроме самих себя, и не нужны!
        - Ань, я на работу опоздаю!
        Нам нельзя бросать свое ремесло. Даже если очень не хочется работать. Даже если жить не хочется. Я это давно знаю. А Анька скоро поймет. Прямо сегодня.
        - Пошли, мне нужна твоя помощь. Ты слышишь?
        Она молча спрыгивает с лошадки и, наконец, оборачивается. Протягивает мне ладонь:
        - А чего делать будем?
        - Работать. - Я пробую унюхать в соседнем (а лучше в дальнем) дворе чужое острое желание. Надежду на лучшее или веру в будущее. Хотя можно и простую сбычу мечт.
        Качели больше не скрипят, да и коляска с малышом перестала шуршать. Севочка с мамой домой ушли. Баиньки, не иначе. А старушка тоже отлепилась от скамейки. Веселый шелковый обрезок снова торчит у нее из-под воротника. Это и вправду кусок занавески.
        - А рюкзак мой понесешь? - Анька кивает на свой бесхозный скарб, прислоненный к борту песочницы. Рюкзачок чистый, а выглядит пыльным и затертым - словно Анюта с ним в эвакуацию попала.
        Прямо по курсу уже маячил парк, тот самый, что отделяет Марфину (теперь мою) территорию от Ленкиной (Тамариной). Иногда я притормаживала у особо выдающихся окон, выискивала для Аньки простенький пример. Мне так в детстве мама книжки в шкафу выбирала - чтобы без злодеев и чтобы никто не умер, а все любили друг друга и были счастливы до самого слова «конецъ». Такие же мелочи чужой семейной жизни я показываю Аньке: ничего страшного, ничего безнадежного, одна сплошная бытовуха, разной степени поправимости. Мирим влюбленных, возвращаем на место очки и ключи, прячем потихонечку водительские права у одного горе-наездника, безболезненно растим молочные зубы и прикручиваем приступы мигрени. В одном месте я, совсем расслабившись, надежно запираю внутри кастрюли кипящее от возмущения молоко…
        - Анют, вон то окошко, где пеленки сохнут?
        - Там маленький мальчик, большой мальчик, бабушка и кошка.
        Этаж у этого «там», между прочим, шестой. Фигассе сила у девочки проклюнулась. Не иначе на нервяке: во время плотского созревания наши дети особенно сильно мир чуют. Он им жмет, режет и раздражает до ужаса. Очень хочется все исправить, потому что иначе нельзя. У сирот такие штуки раньше проявляются, я точно знаю.
        - Ага, молоток! А что они делают?
        - А что такое «молоток»?
        - Ну, «молодец» это значит, «умничка»… Так что?
        - Бабушка старшего мальчика просит из-за компьютера выйти, а он не хочет. Сейчас они поссорятся…
        - Не поссорятся. Есть такая былинка, называется «забей-трава», она людям жизнь расслабляет, если та очень напряженная. Вот я этому маль…
        - Женька, я раньше хотела, чтобы у меня мама молодая была и красивая, а то она все время в платке ходила и в юбке как в мешке…
        - Ага, - осторожно откликаюсь я, подбрасывая в воздух маленькое зернышко забей-травы. Сейчас его ветром в нужную форточку закинет, и в доме сразу станет мирно…
        - …такая стала. Это потому, что я ведьма и могу все, что хочу, делать? И оно поэтому сбылось?
        - Нет, конечно… - Я провожаю взглядом зерно, не могу отвлечься. - Анечка, ты ни в чем не виновата, запомни это, пожалуйста.
        - Ты мне уже говорила, я знаю. - Анька раздраженно поводит плечом.
        Многие этой фразы, между прочим, всю жизнь ждут и не дожидаются. Иногда мне кажется, что Анюта только притворяется маленькой, а на самом деле она старше меня лет на двести. Потому как на горе реагирует, словно очень старый и очень опытный человек, твердо знающий, что все пройдет, но не до конца, что-нибудь взамен всегда обязательно появится, будет за что надежде зацепиться…
        - Смотри, а у них сейчас котик чашку со стола хвостом смахнул. Давай мы им ее склеим?
        - Это сильное вмешательство, его для ерунды не надо использовать. Если со стеклом хочешь чудо, можем на первом этаже окно подштопать, там трещина.
        - Ну давай, - больничным голосом отвечает мне Анька. Я реагирую как служебная собака на краткий посвист. Правда, ни одна даже самая умная и верная собака не умеет выполнять команду: «Мне плохо. Сделай так, чтобы было как раньше!»
        - Ты же можешь, чтобы как раньше? Пусть обратно старая, только чтобы моя, по-настоящему! А если ты не можешь, ты отведи меня к тому, кто может!
        Последнее слово Анька не говорит, а почти вытаскивает из себя - как шатающийся зуб из распухшей десны. Только, если дернуть зуб, то потом будет кровь. А Аньку просто начинает рвать. Себе и мне на руки. Оказывается, мы давно стоим в обнимку.
        В моей сумочке можно найти живую мышь. (Дохлую, наверное, тоже, но я не проверяла.) Перчатки резиновые там валяются. Забей-трава в маленьком пузырьке. Дурацкие духи с лимонно-мятным запахом. Три засохшие карамельки, маникюрные ножницы, пробка от шампанского, две оборотных неразменных пятирублевки. Ключи от квартиры, зерна заводных апельсинок, счет за телефон. И ни одной салфетки! Ни влажной, ни сухой, ни случайно уведенной со столика в кафе… И чего-нибудь попить тоже, кстати, нет. А у меня тут Анька… грязная, зареванная и даже, кажется, с температурой.
        Я сдираю с себя замызганную куртку, накидываю на Анюту - прямо поверх рюкзака. Я глажу Аньку по замурзанным волосам: хитрая резьба обручального кольца застревает в выбившихся прядках. Другой рукой, относительно свободной, я нажимаю кнопки мобильника. По пути мне попадаются непрочитанные смс-ки: от Ленки, от Фоньки и из магазина необычных подарков. Ленка обещает новости, Фоня просит перезвонить, а магазин предлагает моему вниманию широкий ассортимент изящных сюрпризов по приятной цене. Или приятных по изящной?
        - Скоро поедем, Ань. Скоро… Погоди немножко еще…
        Анька о чем-то неслышно просит.
        - Что? Ты хочешь пить?
        - Петь. Женька, ты мне можешь спеть? Колыбельную?
        - Наверное, - притормаживаю я. Честно говоря, такой просьбы я никак не ожидала. У меня и репертуар не сильно детский, и пою я редко.
        Она неуклюже дергается, забираясь на скамейку с ногами. Я оглядываюсь по сторонам: не начнет ли к нам снова кто-нибудь приставать? Из местных мирских, помнящих меня по случайно сделанному добру.
        Несмотря на теплынь апрельского вечера, парковая аллейка, на которой мы сейчас сидим, практически пуста. Я же Аньку сразу постаралась утащить подальше от домов. Инстинкт сработал: когда ведьме плохо, она старается уйти, чтобы глупостей случайно не натворить. Вот мы среди чахлых березок и отсиживаемся. В молчании и тишине - от нас тоской сильно пахнет, мирские такое понимают, стараются лишний раз не соваться.
        «Темчик нам надо срчно домой, Анька заблевает. Можешь прямо сейчас подъехать на мой второй участок», - я отбиваю просьбу-приказ левой рукой, с опечатками и пропущенными запятыми. На вопросительный знак у меня вообще сил не хватило. На то, чтобы отправить эту депешу, - тем более: телефон трясется от встречного сообщения. «Женя, у вас все в порядке? Чем помочь?» Я мотаю головой и на всякий случай проверяю имя отправителя. Это странно: я тысячи раз делала мелкие чудеса знакомым и незнакомым мирским, но до сих пор не могу поверить, что кому-то придет в голову обо мне позаботиться.
        «Буду через сорок минут».
        «Я тебе дороги расчищу». Вообще-то нам такое по должности не положено, но у меня ребенку плохо!
        - Мне пуговица врезалась, больно… - откликается Анька. Она садится, хлопая при этом глазами - будто и вправду спала, а ее сейчас разбудили. Бедный маленький зверь. Верхняя пуговица школьной блузки застегнута намертво, воротник плотно вцепился в шею. Я перебираю пальцами, пробую выпихнуть пуговку из петли.
        - Крепко как сидит. Я ее сейчас оторву на фиг…
        - Не оторвешь, - возражает мне Аня. - Она же приколдованная, не отрывается.
        - Правильно говорить - «привороженная», - на автопилоте поправляю я. А потом присвистываю: у Аньки все пуговицы заговоренные - не оторвутся, не разболтаются. Хоть автогеном их отрезай. Я Анюту такому вообще не учила, это она сама, что ли, намастачилась? Откуда? Не зря я по всему дому свои шварцевские учебники разбросала, оказывается, в них не только Темчик заглядывает.
        - Молоток, Анют, хорошо ты их приворожила… - Я взаправду улыбаюсь.
        - А это не я, - она пожимает плечами.
        - А кто, папа? - Темчик то посуду в мойку складывает, то белье развешивает, а теперь еще и штопкой занимается. Как новобранец в армии, честное слово!
        - Я думала, что мама… - И Анька влажно вздыхает. - Это когда ты дома не ночевала, помнишь? Мне тогда спать не очень хотелось, я за компьютером… - Она смущается, пробует скрыть от меня на редкость ценные сведения о просмотре запретной глупости. - …А потом я уснула. И мне снилось, что по квартире кто-то ходит, добрый.
        Я вспоминаю настороженное лицо Темчика, ждавшего меня в коридоре после ночного загула. То, как он интересовался, не рылась ли я в его барахле. Мысли о том, что это Анька тырит у меня всякую мелочовку из карманов и ящиков.
        - А потом я проснулась, а никого не было. А я решила, что это мама приходила, посмотреть, как я теперь живу. Или мама Ира… А пуговицы до этого оторванные были, я тебе говорила, а ты говорила, что попозже пришьешь. А потом стали вот такие. И я подумала, что это она… что это такая тайна… Она же мне обещала!

7 апреля 2009 года, вторник
        Опять явились те четверо, принесли с собой в квартиру разных запахов. От Красавчика слегка воняло псиной, от Мирской - слишком сильно духами, от Малыша… Сразу видно - весь день сегодня работал, пропитался чужим счастьем и отчаянием, надеждами и тоской. А еще тем прогорклым воздухом, который висит над центром Москвы, подобно пару над отчаянно кипящей кастрюлей. Цирля чихнула, начала выщипывать из левого крыла остро торчащее перо. Увлеклась, не стала принюхиваться к Студентке. Что с недавно перелинявшей взять? Там молодостью пахнет, ожиданием чуда. Это никаким парфюмом и табаком не перешибешь. Тем более что Студентка некурящая. Бережет внешность и легкие. А нервы не бережет, дергается от фраз Старого - колючих, сухих, но, кажется, справедливых.
        - Думаешь, Озерная не догадается, откуда у этих пуговиц ноги растут? Почему я про них только сейчас услышал?
        - Так вы в Витебске были, там роуминг зверский, она вам дозвониться не могла!
        - Афанасий! У меня твои рыцарские порывы уже вот где сидят! Я не тебя спрашивал, а…
        - Савва Севастьянович, мне жаль, что так получилось. Я, видимо, действовала на автопилоте. Блузка лежала на тумбочке, мешала осматр… обыскивать, я ее перевесила. А когда клала на место, то машинально поправила пуговицы.
        - Чего ж ты тогда генеральную уборку у Озерной не устроила, если вот так машинально?
        - Извините.
        - Толку теперь от твоих извинений. Афанасий! Ты мне скажи, что там с корнями и прочей ботвой? Где вторая партия вещей?
        - Мы с Дуськой на сегодня договаривались, я после обеда заскочить хотел…
        - Успешно заскочил, я так понимаю?
        - Вы же сами знаете, что нет…
        - Ты не поверишь, я даже знаю, почему… Опять у тебя все пошло псу под хвост!
        - А с хвостом тогда, кстати, забойно вышло. Фонь, ты Дуську на мобильник не снимал? Я бы посмотрел!
        - Рость, а толку снимать, раз мирская техника ведьмовство не фиксирует?
        - Оно и к лучшему. Так что у тебя, Фоня, с аргументами? Нашел, чего искал?
        - Сав-Стьяныч, если бы я нашел, то не сидел бы тут, как кум на поминках, верите?
        - Верю. С января месяца аргумент найти не можем!
        - Если он в природе существует, этот аргумент. Вы, Сав-Стьяныч, меня, конечно, извините, но на кой шут нам искать черную кошку в темной комнате, если этой кошки там отродясь не бывало?
        - Логично, кстати.
        - Афанасий Макарович, я согласна! При всем моем отношении к вашей организации, кажется, что смысла в дальнейших поисках…
        - Да была там эта кошка, Афанасий! В смысле - был у Ирины аргумент, и причем не один. Я тебе не мальчик, чтобы налево-направо на камнях клясться, поэтому так скажу. А ты можешь верить или не верить. К остальным это тоже относится, мадам и месье.
        - Вот спасибо-то большое. Я, наверное, без камней обойдусь, поверю на слово.
        - А что, Сонечка, у вас с собой опять камушки имеются? Что на этот раз? Снова рубин?
        - Ну вы же, Афанасий Макарович, с собой «зиг-зауэр» носите?
        - Попробую объяснить. Как минимум двое из вас хорошо помнят реалии восемнадцатого года и значение слова «реквизировать». А барышни, я предположу, читали «Двенадцать стульев» и помнят, по какой причине мадам Петухова спрятала свои цацки в стуле.
        - Я кино смотрела, не помню, в чем там дело…
        - Чтобы при обыске не нашли и не конфисковали в пользу Совнаркома.
        - Я бы попросила!
        - Вот только без политики! Савва Севастьяныч, вы продолжайте, пожалуйста!
        - Я так понимаю, что вопрос об экспроприации частной собственности всем более-менее знаком. Так вот, после шестьсот тридцать третьего года примерно в таком же ключе решался вопрос о темных аргументах.
        - Сколько же у вас темных аргументов имелось, Савва Севастьянович?
        - А до подписания Контрибуции эти инструменты были под запретом или легальны?
        - А что было с теми, кто их добровольно не сдавал?
        - Рость, ты… Ты бы сам их зажилил, правда?
        - И много народу аргументы прятало, как та теща бриллианты в стул?
        - На все вопросы, к сожалению, ответить не смогу. До Контрибуции запрещенных инструментов у нас не было. Работать можно было чем угодно, где угодно и над кем угодно. Впоследствии за отказ от сдачи подобного имущества стала полагаться смертная Казнь через сожжение. Полагается она и сейчас. Сонечка, это, кстати, вам на заметку: могли бы тогда мадам Собакину не ребенком шантажировать, а просто левыми заработками. У нее темных закладок было много. Про меня самого: пришлось сдать половину всех имеющихся аргументов и практически все артефакты. Об их рабочей стоимости говорить не стану, а что касается материальной… Ну представьте, что особняк у меня реквизировали, а флигель для прислуги оставили.
        - Фигассе флигелек. Сав-Стьяныч, если это остатки, то что же сперва у вас имелось?!
        - Савва Севастьяныч, вы об одном забыли сказать. Вы ведь сами с обысками ходили. Во имя Контрибуции и в пользу Конторы. Мне мать рассказывала, еще до германской.
        - Рость, да иди ты?!
        - Ростислав, спасибо огромное за эту информацию. Я надеюсь, что для кого-то из вас она все же представляет ценность. По ряду причин я хорошо знал, какие именно аргументы и артефакты имеются у Ирины Ульяновны. Многое погибло во время пожаров-погромов. Часть была перепродана кое-кому из наших не очень чистоплотных коллег. Что-то само благополучно разрядилось от времени, как знакомый вам «Золотой гребешок». Жаль, что никому из вас не удалось посмотреть, как он детонировал.
        - Я туда приезжала, за час до распада его видела! Мощная вещь!
        - Таким образом, к началу нынешнего века у Ирины Ульяновны имелось полдюжины темных инструментов. Два из них удалось обнаружить на месте Казни. Еще один нам добровольно сдал Ростислав Иринович, за что ему, как вы понимаете, очень большое спасибо. Соня, для вас персонально поясню, что именно на них мы тренировались. А вот отследить судьбу трех оставшихся пока не удается. Ростя, ты, когда к Марине второй раз заходил, ничего, кроме сберегательной книжки, не обнаружил?
        - Я рассказывал уже. Она меня на выходе стопанула. И не узнала! Правы вы насчет ржавой воды оказались… Подействовала!
        - Ну и хорошо, что подействовала. Ростислав, если все-таки что-то приглянулось тебе у Марфы, ты, как в тот раз, сдай добровольно. Хоть по почте перешли, хоть… Можешь Цирлю попросить, она в целости и сохранности доставит!
        Услыхав обращение, крылатка шевельнулась на шкафу, прищурилась, разглядывая кипящего от возмущения Малыша, и растопырила крылья. Лететь куда-либо по первому окрику Цирцея не собиралась. Тем более - с нехорошим грузом. Гости шумели, сыпали вопросами-ответами, признавались и оправдывались, кто кулаком по столу стучал, кто ложечкой о заварной чайник. Потом выдохлись. Заговорили о спокойном:
        - Часов через семь наведенное ясновидение завершится. Фоня, вы не миндальничайте, рысью к Зайцеву, предлагать продолжение банкета. Кто с ним переговоры вел? Ты?
        - Нет, Сав-Стьяныч, я. В маскараде.
        - Кого представлял? Арапа? Цыганочку с выходом?
        - Можно сказать, что и цыганочку.
        - Камрады, вы что, пол меняли?
        - А что, в Шварце теперь этому не учат?
        - Берите Зайцева и трясите как грушу. С работой у него, я так понимаю, полный швах?
        - Дела, миль пардон, очень хреновые. Свои же и сливают. В лучшем случае без порток останется, в худшем за мошенничество сядет.
        - Савва Севастьянович, мы с Фоней решили… В общем, если Зайцев окажется иудой, мы его, конечно, от статьи отмазываем, но потом всю его коммерцию рушим на корню. А Дуське подкинем деньжат на Аньку. Только красиво, так, чтобы не отказалась.
        - Правильно решили, одобряю. Если что - я в доле.
        - И я тоже, Савва Севастьянович.
        - Ну и я, наверное, тоже. А можно не деньгами, а камнями? Она продаст, получится вполне приличная сумма.
        - Ты еще бусики те им подари, Сонь!
        - С материальной помощью решим, если понадобится. А понадобится, как считаете?
        - Да леший ведает. Зайцев, по-моему, мать родную перепродаст, лишь бы его вытащили. Послезавтра с ним увидимся, попробуем обменять: мы ему невиновность, он нам… Сав-Стьяныч, давайте ему скажем, что он конкретно принести должен? А то будет, как Дуська, щипцы для завивки и прочий утиль сдавать.
        - Если Зайцев согласится - скажем. Давайте, господа, о другом подумаем. Пятнадцатого у нас собрание по районам. Озерная, скорее всего, на него не придет, останется дома с ребенком, отчет сдаст по телефону. А было бы неплохо ее повидать лично, причем в домашней обстановке. Давайте соображать, как мы этот визит спланируем. Я вот думаю, а что, если к ней в квартиру знаете кого привести?
        - Сав-Стьяныч, а почему так конспиративно? Нельзя, что ли, без цирлихов-манирлихов?
        - Афанасий, вот ты, когда со стволом в кармане по улицам гуляешь, себя как чувствуешь? И если я прикажу «зиг» сейчас на стол положить и мне его подарить за красивые глаза, сразу согласишься или пошлешь меня лесом-полем?
        - Если прикажете как старший по группе, то, конечно, сдам.
        - Но счастлив от этого не будешь? А теперь, господа, представим себе, что Дуся Озерная у себя дома нашла то, что мы так активно ищем. И разобралась, как и зачем эта штука работает. Думаешь, она по доброй воле и за бесплатно с таким инструментом расстанется?
        - А я, кстати, «копилку»-то сам сдал, и добровольно, а мне Контора за нее компенсацию дала - курам на смех!
        - Савва Севастьянович, а я бы, наверное, не рассталась. Если аргумент такой редкой работы. Интересно его применить. В общем, если я и сдала бы, то не сразу!
        Цирля дремала, пристроившись на шкафу, между требующими подзавода часами и медной индийской вазой, расписанной ало-синими цветами. Сказать, кому принадлежит последняя реплика - Студентке или Мирской, - кошавка не могла. Да и не особо хотела, честно говоря: с крыши соседнего дома раздавалось, вдохновенное карканье. Там, у выхода на чердак, Цирцею поджидал старый знакомец - бродячий черно-полосатый крылатик, из тех, что без всякого присмотра летают по всей Москве.

* * *
        Потолок надувается огромной мокрой простыней, потом начинает снижаться. Как только коснется моей головы - лопнет. Хлынет мутная, беспощадная вода. Мы захлебнемся и умрем. Навсегда. Надо скорее Аньку выпихивать - в окно. Или это иллюминатор? Неважно. Главное - шевелиться! Корабельная сирена орет, угрожает - «беда», «беда». Надо быстрее! Я просыпаюсь.
        В моей комнате полутьма. Шторы наполовину задернуты, за ними синеет поздний вечер. Свет бликует на дужке будильника, на рамке Саниной фотокарточки, на толстостенной кружке с замершей в ней ложечкой. Слева от меня спит Анька. Лежит на боку, вытянув в странном приветствии руку. Одна ладонь сжата в кулак, другая скребет по скомканной простыне. Большущая, не по размеру, сиреневая футболка сползла с плеча.
        - Мам… - выдыхает Анютка, переворачиваясь на спину. - Мам?
        - Все хорошо, заяц, все хорошо.
        Я неожиданно называю Анюту Темкиным прозвищем. А потом приподнимаюсь, стаскиваю с себя одеяло и укутываю им Аню - от мокрой шеи до пяток в безнадежно сползших колготках. Сегодня утром колготки были белыми.
        - Мама? - Она заматывается в одеяло покрепче, прижимает к себе его уголок - как любимую мягкую игрушку. Интересно, у Аньки была такая? И где она теперь? У Саввы? В Конторе? Или в Марфиной квартире, среди свежекупленных дамских безделушек и пестрых нарядов? В жизни любой женщины всегда найдется место для старого плюшевого медведя. Марфа-Марина, обнаружив игрушку в своем хозяйстве, намертво вмурует ее в угол гостевого кресла, не задумавшись о том, почему у давно позаброшенного любимца такой сочный запах клубничной жвачки и такой свежий алый шов, нарисованный фломастером по ходу игры «в больничку».
        Я тянусь к кружке и пробую отпить чай. Выходит с третьей попытки. Ложечка вероломно тычется в щеку, у меня не получается положить ее на блюдце.
        На кухне урчит посудомойка, за стеной дребезжит компьютерная клавиатура. Значит, Темка дома. Надо ему написать по аське или отбить смс. В мобильнике куча неотвеченных вызовов - снова Ленка и Афанасий, как сговорились, блин. Но сейчас надо вызвать в комнату мужа. Мне очень нужно в туалет, я курить хочу и жрать. А оставить Аню одну нельзя. Как будто, если я уйду из комнаты, она немедленно разучится дышать… Будто на нее и вправду потолок обвалится.
        - Жень? - Я не успела написать ему ни слова. Сам пришел. Стоит, прислонясь к дверному косяку, и вглядывается в нашу полутьму, смотрит строго и немного отрешенно - как актер, произносящий самый главный монолог этой драмы.
        - Помощь нужна?
        Он задает вопрос, на который не услышит ответа.
        - Темка, вон на гараже «дурак» написано. Погляди на него и подумай, кто это писал и с какими мыслями.
        С нашего последнего этажа видны соседские дома, детская площадка, подсвеченные фонарями гаражи с аршинными словами. Кредо «Я люблю Люду» оптимистично белеет на казенной зеленой стенке. Траурно-черное «Цой жив» куда мельче. А доставшееся нам для разбора желтое «Толя - дурак» выглядит совсем неубедительным. Эмоции выцвели с тех пор, как некая двенадцатилетняя особь обнародовала эксклюзивную информацию на ближайшей к Толиным окнам стене. Искомый Толя слегка поумнел и лишился пубертатных прыщей, а девица переехала и забыла о жизнестойком компромате…
        - Тем, ну что там на гараже?
        - «Дурак».
        - Правильно, «дурак». В смысле, молодец… Темка, ну о чем ты думаешь вообще?
        Он выдыхает дым, потом оборачивается. Хорош, чертяка. Щетина трехдневная, морда скуластая, глаза злые, сощуренные - как у кота. С таким красавцем в лунную весеннюю ночь на балконе только и целоваться. Или хоть шампанское пить из горла, обсуждая смысл жизни и тотальное одиночество двух решительно настроенных индивидуумов. А у нас всей романтики - две кружки ядреного черного кофе и практическое занятие по эмоциональному посылу текста. А за спиной комната, где на обоях полукружия мягкого света, а в постели нервно спящая Анька.
        - Жень, так я не понял…
        - Чего тут непонятного-то, горе ты луковое! Смотришь на буквочки, видишь, как они на стене появились. Потом взгляд переводишь на того, кто писал. Лезешь к нему в голову…
        - Так вы ей что, вообще ни хрена не говорили про мать? - медленно интересуется муж.
        По ощущениям сейчас на мою голову рухнул тот самый потолок. Вот ну не сволочь ты, Артем? Я в учебу влезла с головой, по самые пятки - как в хорошую роль вошла. И тут меня за шкирятник - и обратно в эту паршивую реальность. Но он прав. Те, кто в своих словах сомневается, не умеют так прямо смотреть и так спокойно стоять. У них это или неуверенно выходит, или очень фальшиво.
        - Темчик! У нас сейчас урок! Отрабатываешь схему, закрепляешь материал. Потом беседуем. И сигарету погаси, пожалуйста, а то она тебя отвлекает.
        В моем голосе уже не сверкают лед и пламень. Интонации сушеные, экологически чистые, без генетически модифицированных организмов. Без стыда и совести.
        - Хорошо. - Артем, потушив окурок о перила, отправляет его в притороченный к балкону ящик для рассады. У меня там немножко семицветок высажено, им пепел не мешает. - По надписи. Ей лет пять, не больше. Писали в сердцах, но старательно. Значит… На самом деле хотели сказать другое. Сейчас принюхаюсь… - Он высовывается с балкона чуть ли не по пояс, всматривается в стенку гаража, как дозорный в гладь незнакомого океана. Такими темпами Темчик с этим несчастным «дураком» будет канителиться минут пятнадцать. За это время я должна выстроить линию защиты, объяснить мирскому логику Сторожевых…
        - В общем, Жень, пока она писала это все, она счастливая была. Знала, что он это прочтет. Думала, что волшебство творит. - Темка все еще ковыряется с разбором предложения.
        - Теперь смотри, что там у них дальше было, хорошо?
        Войны с мирскими шли веками. Договор о Контрибуции подписали в тысяча шестьсот тридцать третьем году. За столько лет никто из наших так и не смог ответить на вопрос, почему этот мир устроен именно так, как он устроен. Мне надо дать ответ через пятна… уже тринадцать с половиной минут.
        - …про него ни фига не помнит. И он тоже, а все равно, когда надпись видит, то улыбается…
        Мне хватило пары мгновений, чтобы разругаться с собственным мужем в пух и прах. Темчику плевать на наши законы и представления о чести. Он сердился на меня лично - за то, что я не сказала Аньке всю правду.
        - Жень, так ты ее туда поперла и не объяснила, что мать живая?
        - Темка, ну не должны они были встретиться, никак. Я думала, Маринка на работе, мы не застанем никого… А потом у Севастьяныча бы спросила.
        - И чего, так бы и врала ей всю жизнь?
        - Почему всю? До совершеннолетия. Она мелкая, чтобы про такое понимать.
        - Ни фига себе мелкая! - Темчик хлопает ладонью по столу. Вроде негромко. А ощущение - что он мне по лицу заехал. Хотя я ему про воздушную пощечину и воздушный поцелуй не объясняла еще. - Москва, вообще-то, она…
        - Не резиновая…
        - Она закольцованная вся, эта ваша Москва. Когда не надо человека видеть - обязательно встретишь. Они просто так столкнулись бы, за не хрен делать. И что?
        - Ну решила бы, что обозналась. Темочка, ну меня же не инструктировал никто, веришь? Мне Аньку дали - и все. Я даже не знаю, что ей Старый про мать говорил.
        - А могла бы и поинтересоваться, это твой ребенок теперь, понимаешь? А до тебя, по-моему, это не доходит на… на фиг!
        Очень хочется задрать голову и долго всматриваться в потолок, чтобы слезы в срочном порядке затекли обратно в глаза.
        - Да я вижу просто, извини. Ты все правильно делаешь, в плане накормить, погулять. А во всем остальном ты как комнатную собачку себе завела. То есть ты заботишься, но не объясняешь толком, что и зачем происходит.
        - А что мне объяснять? Я, что ли, знаю, что и как вокруг делается? Темка, если бы я могла, я бы разобралась, обязательно. Только мне никто не позволит.
        - Почему?
        - Рылом не вышла. Мне сто с лишним лет, Тем, и на мне два района. Ничего серьезного, низовая должность. Пашу в две смены, полномочия мелкие.
        - Это у тебя мелкие? - Темчик хмыкает, вспоминая что-то из своей немудреной практики. - Жень, ты людей по стенке размазать можешь - как тараканов тапкой.
        - Нам запрещено такое. По Контрибуции… - Я киваю на стопку методичек, которые вторую неделю подряд валяются на обеденном столе. - Тем, наверное, надо было ей все объяснить. Ты прав…
        Я выкинула белый флаг. В его роли выступает клочок бумажного полотенца, ядовито-розового, да еще и в цветочек. Благополучно намокшего… Только Темчик не спешит праздновать победу.
        - Жень, ну права - не права. Давай думать, что мы дальше делать будем. Я про врача по кризисным ситуациям. У меня после госпиталя был какой-то, мы с ним трындели. Или Аньке не положено, раз она ведьма?
        - Вообще мы не через лекарства лечимся, а через ведьмовство. Когда плохо внутри, мы начинаем разные хорошие дела делать.
        - А мы, думаешь, не так? Ты так думаешь про нас… про мирских, будто мы неразумные, как зверьки.
        - Почему думаю - вижу. У вас таких, которые зло добром перекрывают, мало. Чаще наоборот, в обмен на гадость тоже гадость делают. Особенно когда молодые. Старикам легче, у них к концу жизни проклевывается мудрость. Только они ей не могут пользоваться, сил не хватает. Вы живете мало, поэтому… помогать приходится.
        - Жень, у вас помощь очень странная. Ну вот то, что ты делаешь… Оно хорошее, я понимаю. Ссоры гасишь, алкашню прочухиваешь или когда тот старик уходил. Просто оно несоразмерно. Ты можешь больше, а работаешь по мелочи. Будто откупаешься… Вот я нищенке десятку кинуть могу и не заметить, что кинул. Я ж от этого не обеднею совсем.
        - Темочка, только не обижайся, ладно? Мы поэтому и не показываем себя. Чтобы добро за подачку не принимали, не возмущались, что так мало. Наши чудеса взаправду чудесами кажутся. Если не знать, что они стоят как червонец…
        - А со стороны другое видно: будто люди для вас - они… как домашняя скотина. Овцы. Вы за нами ухаживаете, оберегаете, туда-сюда. А потом с нас же берете, не знаю, что там с овец берут? Молоко? Шерсть? Мясо?
        - Угу, молоко, особенно с тебя.
        - И получается, что вам выгодно, чтобы нам было хорошо, понимаешь? Чем сильнее вы заботитесь, тем сильнее навар. Отчеты эти, благодеяния. Ты таблицы заполняла, я видел.
        - Так вашим праведникам на том свете тоже зачитывается. Ну я так подозреваю.
        Артем молчит, а потом вдруг усмехается:
        - Слушай, а Венька в свое время думал, что у вас кликухи должны быть кровожадные. Кривой там, Косой, Слепой.
        - Голодный и Небритый! Таких нету почти. Есть только Танька Рыжая, но она по документам Онегина Татьяна Евгеньевна, у папаши с чувством юмора было хорошо. А знаешь, Танька Рыжая… это та, которую ты гантелей по голове. В общем, она узнала, что я за тебя замуж вышла, и не хочет со мной больше общаться.
        - Ты еще скажи «водиться», как в детском садике, - неловко отзывается Артем.
        - Не скажу! Ты ее убил тогда, насмерть. И Фоньку ножом… а меня не тронул. Зачем?
        Он молчит. Так красиво, правильно. Будто кто-то гаркнул «тишина на площадке», и съемка началась. И за моей спиной находится не только спинка кухонного диванчика, но и тележка оператора. У нас сейчас идет драма, в крайнем случае трагикомедия. Из своей роли не выскочишь. Оброк ученичества. Подпись в трех экземплярах.
        - Не хотел, - по-детски честно отвечает он. - Ты же добрая, Жень. Зачем я тебя трону?
        - Темочка, у нас нету добрых! И злых тоже нету! Есть недобросовестные, это совсем другой коленкор. Мы просто Сторожевые. Все мы. Это как талант, что ли. Его проклинать можно или боготворить, но он от тебя никуда не денется. И ведьмовство от нас - тоже.
        Я вспоминаю, как на суде Спицын сказал свое последнее слово. Почти провыл, разъяренным, так и не сдавшимся зверем: «Вас всех нет! Я вас выдумал, а потом в вас поверил!» До безумия ему оставалось минуты полторы…
        - Жень, вот ты сейчас объясняешь. И все просто, понятно. А когда не знаешь, какие вы, то со стороны по-другому выглядит. Особенно если по кусочкам… вас изучать.
        - Как слона вслепую ощупывать…
        - Типа того. Вот представь, как к тебе Ленка твоя приходит, серьезно какой-то бред выкладывает и утверждает, что это не бред. Ты ее пошлешь или полезешь разобраться?
        - Полезу. Интересно же.
        - Мне тоже было интересно. А потом дико: бабы левые решают, кого счастливым делать, просто потому, что им так захотелось.
        - Ничего не левые, и мы не просто так!
        - Это ты про себя такое знаешь, а я откуда соображу? Сперва мы кого знали? Ираиду эту дерганую, ну и все. Венька еще с… этой… С Марфой вашей был знаком, у Соньки никаких контактов, я так понял. Мы вас изучали, как слепые того слона. Ни хрена хорошего из этого не выходило. Думали, что вы все одинаковые.
        «Изучали». Они нас изучали. А только потом решали, плохие мы или хорошие, надо нас заносить в Красную книгу или, наоборот, уничтожать? Интересно, сколько раз я была в шаге от собственного смертного приговора? Лицензии на отстрел?
        - Ты меня выслеживал? Специально со мной знакомился или нет?
        Я не хочу этого знать. Категорически. Нам еще лет восемь вместе жить. Желательно вместе.
        - Да ты чего? Какая слежка? Ты же сама со мной познакомилась, первая.
        - Спасибо.
        Какая хорошая правда. Мне неважно, настоящая она или выдуманная.
        - Жень, я супа хочу куриного!
        Анька возникает в самый неподходящий момент. Стоит в дверном проеме, уперев руки в боки, и, сонно помаргивая, наблюдает за тем, как мы заметаем следы.
        - Ты проснулась? Доброе утро, то есть… ночи! - Я вскакиваю, загораживая Аньке обзор. За моей не сильно широкой спиной Темчик ликвидирует последствия стремительной пьянки. Ну а что еще делать двум взрослым усталым людям посреди ночи, если одной сегодня не нужно ведьмачить, а второму - садиться за руль?
        - Привет, Ань! - бодро рапортует Темчик, звеня и шурша нашими нехитрыми уликами.
        - Привет, пап! - зевает Анька. - Жень, а суп будет?
        - Иди сперва умойся и зубы почисти! - почти без запинки командую я. Ну где я ей возьму этот суп в три часа ночи? Да еще будучи такой размякшей и усталой.
        - А суп скоро? - Анька независимо чешет подбородок.
        - Ты тапочки надень, пожалуйста! И халат. И умойся!
        - Скоро! - Меня осторожно похлопывают по плечу: - Жень, да сварю я этот бульон, отдыхай! - Темчик встает рядом.
        - В доме что, курица есть? - на полном автопилоте отзываюсь я.
        - Филе, килограмма три… - рапортует Темка. - В морозилке, во втором ящике.
        - Пап, вари быстрее! - Анька послушно топает в ванную.
        Я, наконец, вздрагиваю. Вроде по сто пятьдесят на брата у нас с Темкой было, а я уже в дрова. Потому как твердо уверена, что он сейчас слышит нас обеих одновременно. Артем к ней спиной стоял, ему не видно было Анькино лицо, по губам никак не мог…
        - Темочка… У тебя что? Это же ученичество, оброк.
        - Случайно. Веришь, не хотел? - Темка не шевелит губами и в глаза мне не смотрит. Он вместо этого пялится на наш кухонно-письменный стол. На стопку методичек, заглянуть в которые у меня никак руки не доходили. А у Артема вот дошли. А я и не слышала никогда, что оброк можно обойти, да еще на таком маленьком сроке.
        - Ты молодец такой, Тем! Трудно было самому ведьмачить?
        - Нормально. - Темка пожимает плечами. - Жень, где у нас кастрюля чистая? Хоть одна.
        - В посудомойке! - торопливо оживаю я. - Тебе помочь?
        Я совсем не горю трудовым энтузиазмом. У меня с курицей особого взаимопонимания нет и не было, к большому облегчению для нас обеих. Мне бы обратно в койку. И чтобы Темчик и Анька тоже туда пришли - с подносом жратвы. Валяться в обнимку и трындеть ни о чем. Это было бы здорово и нечестно: у Темы сегодняшний день был не легче моего, а он кашеварить будет.
        - Жень, иди, ложись. Хочешь, мы к тебе придем, посидим все вместе?
        И вправду мысли читает. Как же это удобно и страшно… И как же хорошо, что он сейчас намастрячился это делать, а не пару недель назад, когда я думала, что он или Анька у меня в комнате роется. Или когда я искала, где в доме закладка лежит. Я ведь считала, что Темчик мог что-то из старых запасов подбросить, чтобы ученичество прекратить, сделать так, чтобы я подохла, и получить свободу.
        - Жень, какая закладка? А ты болела? - интересуется мой муж, глядя в недра холодильника. Потом оборачивается, четко озвучивает все вопросы: - Скажи, пожалуйста, ты морковь не покупала?
        В дистиллированном виде сюжетец выглядит до трогательного просто: два месяца назад у меня начались проблемы с ведьмовством, сперва я решила, что организм загибается, потому как пятая молодость уже, солидный стаж. Потом возникла мысль, что меня добивает отрицательно заряженный предмет.
        - У Марфы дома тоже кто-то рылся. А у нее отрицательное барахло было, при мне Старый с Фонькой мешок собрали и вынесли. Так что, если надо было меня ухайдакать, то могли у Марфы из дома какую-нибудь дрянь прихватить и сюда подкинуть. А потом обратно положить. Сам же видишь, меня сейчас не плющит!
        - А зачем кому-то тебя плющить?
        - Не знаю. У тебя никаких версий, случайно, нет?
        - Есть. - Темчик закидывает в суп хитро нарезанную морковку, смотрит, как рыжие звездочки скачут по бульонным волнам, и продолжает неспешно: - Женя, тебя два месяца назад начали трогать, не раньше, не позже? Почти сразу, как у нас…
        - Анька? - тихо выдыхаю я. - Тема, ну кому такое сокровище сдалось? Мне Севастьяныч говорил, что она у нас потому и живет, что никому больше не нужна…
        - А Ираиде? Я ее видел, она цепкая, как собака.
        - Ирка-Бархат? Темочка, так ведь ее никто с декабря не видел, она в розыске. Если ведьмачить начнет, то по следам можно опознать. У нас ведьмовство у всех свое… как почерк примерно. - Я вспоминаю про следы на двух моих участках, про чужую ворону, влетевшую в скандальное окно, про цветочки в Марфином подъезде, про пуговицы на блузке.
        - Жень, ты не переживай только. Представь, что это такой расклад, как в картах. Я про вас не сильно много знаю, могу ошибаться. Но вот эти ваши аргументы. Они сами по себе врубаются, без следов? По ним понятно, кто именно их… ну, зарядил?
        - По артефактам понятно, по аргументам нет. Они не очень старые, лет сто - сто пятьдесят, но там следов - как на ручке в общественном сортире.
        - Если нас такой штукой долбануть, то не сообразишь, условно говоря, кто киллер?
        - Ну хорошо, меня, допустим, можно вот так. А ты здесь при чем?
        - При этом самом. Мы с тобой типа охрана. - Темку совсем не волнует суп. Он сейчас вообще к плите спиной повернулся.
        - Ирка, да?
        В тишине хорошо слышно, как по стенкам кастрюли бьют маленькие волны закипающего бульона. А по запотевшему стеклу скользят и скользят капли. Тоже громко.
        - Наверное. Это же информация нужна, нормальная. А я очередного слона в темноте щупаю, - усмехается Артем.
        - Тяжелый тебе слон достался, - тоже улыбаюсь я. - Может, его вдвоем легче нашарить?
        - Если вдвоем - то запросто.
        Эта мелкая зараза сказала, что не любит суп с морковкой. А потом вылакала две тарелки и вырубилась в моей постели. Мы все там окопались. Я справа, Темчик слева, Анька посередине - как главное сказочное сокровище, которое мы, как два патрульных дракона, обязаны сторожить ночи напролет. За окнами тихонько гремела канонада мусорных контейнеров, перекликались на весь двор ранние дворники, уныло лаяла породистая шавка с переливчатой кличкой Эльвира. Я сперва думала, что так хозяйку зовут. Интересно, а если ведьма перекинется в собаку или крысу, она сможет протянуть в этом обличье несколько месяцев? Обнаружат ли ее служащие нашей Конторы? Надо спросить у Старого или у Фоньки. Хотя мне удобнее интересоваться об этом у Темчика - за последние пару часов я привыкла к тому, что он может ответить на любой вопрос…
        - Тем, а как нам ее теперь на уроки отпускать? Вдруг вправду Ирка попробует утащить?
        - Сегодня точно не утащит, какие уроки? - Я понимаю, что на моей спине сейчас лежит Темкина ладонь, ей там самое место. - Жень, у меня на работе черт ногу сломит. Ну или леший ваш. Хочешь, я вас на море отправлю, подальше от Ирки…
        - Я хочу! - Анька начинает скрипеть матрасом. - Женька, мне спать не хочется. Можно я мультик посмотрю? Я тихо, с наушниками.
        - Много мультиков вредно, - огрызаюсь я. - Давай я тебе сказку расскажу? Ты послушаешь и уснешь. - Я предлагаю капитуляцию на выгодных условиях.
        - А я чего, на уроки не пойду сегодня?
        - А что, так хочется? - усмехается Темчик.
        - Нет, совсем не хочется. Пап, а ты можешь одну… одному человеку вломить так, чтобы он… она ко мне не лезла больше? А то Женька говорит, что там ведьмовать нельзя. А она дразнится и гадости разные про меня…
        - Разберемся. А правильно говорят «ведьмачить», - строго поправляет Артем.
        - И не в школе нельзя, а вообще нельзя! Пока двадцать один год не исполнится! Не имеешь права. Темка, ты представляешь, она сегодня в маршрутке на водителя «суслика» набросила, сама, без разреше…
        - Женька, ты сказку обещала! - Аня немедленно пресекает мои попытки наябедничать.
        - А «суслик» - это что у нас? - интересуется Артем.
        - Сиюминутная парализация, без «шила в жо…». Столбняк временный.
        - Женька, я жду! - Еще бы она не ждала! Я же в каждую свою байку эффект присутствия добавляю. Не говорю о прошлом, а его показываю, почти как кинофильм. Только еще со вкусами, запахами, жарой и холодом. Так затягивает!
        - А ты какую сказку хочешь?
        - Настоящую, про тебя! Как ты в цирке работала, как в кино снималась.
        - Так это же не сказки, это со мной на самом деле было!
        - Раз рассказываешь, то сказки!
        - Логично. Жень, ты расскажи, а я послушаю. А то когда еще удастся?
        Мы очень легко привыкаем к хорошему: сейчас меня совсем не удивляет, что он слышит одновременно и меня, и Аньку. Как будто мы самая обычная, нормальная семья.
        «Настоящая», - молча поправляет Темчик. «Спасибо».
        - Анька, помнишь, ты меня спрашивала, бывают ли ведьмы, которые не знают, что они на самом деле ведьмы? Считается, что это только мирские не знают, что мы на свете есть. Но иногда Сторожевые появляются на свет в нормальной ведьмовской семье, а потом ее теряют. И им никто не может объяснить, кто они такие и почему с ними странное происходит. Ну, например, они крылатых кошек видеть могут, а мирские нет.
        - Правда? - разочарованно вздыхает Анька. - Пап, а ты кошек с крыльями видел уже?
        - Нет пока, - откликается Артем. - Но я исправлюсь.
        - Ага, исправляйся. А то ты как мирской!
        Темчик молчит. Внимательно слушает сказку, которая на самом деле - настоящая правда.
        - В институте Шварца со мной училась одна девушка. У нее суть была ведьмовская, а жизнь - как у мирской. Даже хуже.
        - А как ее звали?
        - Турб?на. А потом Тамара.
        - Турбина - лучше. Красивое какое имя. Волшебное, да?
        Часть третья
        ДНИ ТУРБИНЫ
        Памяти моих дедушки и бабушки
        От «Кумпарситы» до «Рио-Риты»
        Немного такта, немного ритма,
        Столы придвинуты и накрыты
        И Первомай - словно первый бал.
        Немного такта, немного ритма,
        Ботинки стоптаны, туфли сбиты,
        А платья - заново перешиты,
        Перелицованы - как судьба.
        Под звуки тающего фокстрота
        Один - из взвода, один из роты,
        Он заменяет собой кого-то,
        Из тех, которых не дождались.
        Он приглашает, ведет и кружит,
        Вмиг становясь женихом и мужем…
        Он без жены - значит, безоружен.
        Война не знает ни нот, ни лиц.
        А после взглянут и скажут - прадед.
        «Смотри, молоденький, при параде».
        А вот прабабушка в белом платье,
        Совсем счастливая рядом с ним…
        А это кто? Ну жених, наверно…
        А может, муж - довоенный, первый…
        Чернильный след с завитушкой бледной
        На обороте неразличим…
        За столько лет растворилось имя,
        Сменилось выжившими, живыми.
        И только в старом, старинном ритме
        Его услышишь сквозь тихий такт.
        Уходят в небыль, в миф, раз от раза
        Бледнеют и не болят рассказы.
        Воспоминания, судьбы, фразы
        Немного тают, немного та…
        07.11.11
        В сорок шестом году университет имени Шварца (тогда Пролетарская высшая школа социалистического колдовства и мракоборчества) вернулся из эвакуации в Москву, в особнячок недалеко от Каланчевки. В здании разместили аудитории, в расположенных во дворе бараках и маленьком флигельке общежитие - для всех обновившихся, не вернувшихся живьем с фронта, из плена, из лагерей… Нас засунули за парты, впендюрили монографии с учебникам. Нас учили пришивать теорию к имеющейся практике, показывали, как оформлять благодеяния, объясняли, что стандартное «зеркало с перекидом» на языке пыльных методичек именуется «осознанное эмоциональное погружение обвиняемого в восприятие потерпевшего путем ментальной установки». В общем, занимались переквалификацией. Многие наши авиабомбу взглядом разряжали запросто, а чашку из осколков склеить - да ни в жизнь! Отвыкли мы от простого счастья… Народ подобрался разношерстный, много чего повидавший и хлебнувший. В числе последних - Тамара Брусиловская, более известная как Турбина Колпакова.
        Родители назвали девочку Тамарой, однако с этим именем она прожила недолго. Виной тому было, естественно, время. Революции и репрессии, а в промежутках Мировая и Гражданская войны с затяжным экономическим бардаком в придачу. Нелучшие условия для рождения потомственной Сторожевой.
        Папаша Тамары думал иначе. А потому в октябре семнадцатого года, буквально за пару недель до известных петроградских событий, в славном городе Челябинске незамужняя девица Фекла Колпакова, служившая в доме неких Брусиловских кухаркой, явила на свет младенца женского пола, который как две капли воды был похож на старшего хозяйского сына. Обычная по тем временам история. Кухарке полагалось дать отступного и спровадить в деревню. Однако к осени девятнадцатого года, когда в Челябинске с концами установилась советская власть, бывший господин, а ныне просто гражданин Брусиловский давно сожительствовал с отставной кухаркой. Любовь там была неземная или что еще, неведомо. Но при первом же удобном случае Тамарин отец записался фамилией жены.
        Ячейка нового общества, состоящая из Максимилиана и Феклы Колпаковых и младенца Тамары просуществовала в бывшем кабинете реквизированного особняка несколько месяцев. Потом Тамариных родителей пустили в расход. Страшно, плохо, но по тем временам почти обыденно. Среди нашего брата и сестры были и такие, кого крестьяне палили вместе с имениями. Вечная память, в общем. Не забудем, не простим.
        Тамара - совсем еще несмышленая и о своей ведьмовской сути не знавшая - попала в детдом, а из него в школу-коммуну. Мы детей ведьмовского рода стараемся у государства отбить. А тут не успели, прочухались слишком поздно.
        Когда судьбой Тамары заинтересовались наши служащие, девочке шел тринадцатый год и она представляла собой полноценный продукт той эпохи. По крайней мере имя с благопристойной Тамары на лихую пролетарскую Турбину ребенок сменил добровольно. А ведь по зряшному поводу, только из причуд, его менять крайне не рекомендуется.
        По характеру дите вполне напоминало стальной механизм. Сотрудники Конторы подкатывали к девочке раза три, с вполне приличными легендами, в которые любой другой детдомовский ребенок вцепился бы мертвой хваткой. Эта, наоборот, умудрилась удрать из семьи усыновителей. Углядела, как приемная мать ведьмачит, и встала на дыбы. Насильно возвращать не стали, решили, что подрастет и образумится. А вот шиш…
        К ведьмовскому совершеннолетию Турбина была советской до мозга костей. Конторского сотрудника, попытавшегося ее просветить, она сдала в Наркомат внутренних дел как шпиона. Вытащили мужика с большим трудом. Сейчас про такое рассказывать смешно, а тогда… Турбину оставили в покое, от греха подальше. Присматривали за ней, как за особо беспокойными мирскими.
        Дар у барышни был качественный, но слаборазвитый. Как у всех, кто в свое ведьмовство не верит. Атеистка Турбина, естественно, считала подобные вещи чушью и мракобесием. Но добро делать пыталась. И на работе своей (а товарищ Колпакова честно трудилась санитаркой в роддоме) вкалывала за двоих - за мирскую и за ведьму. Никакого сепсиса, беспроблемные роды плюс сильно сниженный порог детской смертности. Вполне невинные достижения передовой советской медицины! Турбина рано или поздно дошла бы до своей сути. Но началась война. Медработник Колпакова оказалась среди тех, кто живым с фронта не вернулся.
        Она в загробную жизнь не верила, потому линьки не испугалась, решила, что контузия. Молоденькая была, большой разницы между старым возрастом и новым не заметила. Хорошо, что один из сотрудников Конторы в нужном ведомстве служил. Человек с правильными погонами и беседы о любви к Родине свое дело сделали. Турбина решила, что ее отправляют в спецразведучилище для товарищей с особыми способностями. Способных в Шварце было много. Не все, правда, товарищи. По большей части - господа и дамы. Идеологически выверенная Турбина чувствовала себя подкидышем в нашем буржуйском гнезде разврата. А нам она казалась кем-то вроде Маугли, вернувшегося из своей обожаемой волчьей стаи в родную деревню. Потом, конечно, слегка привыкли друг к другу. Вообще из Колпаковой хорошая бы Отладчица вышла. Но вмешался случай. Точнее, Фонька вмешался, сам об этом не подозревая.
        Дело в том, что, когда ты Фоню знаешь сто десять лет, а может, и больше, то глаз у тебя замылен. Ты этого кобеля видишь как облупленного, и его демоническая внешность вкупе с ангельскими глазюками на тебя не действует. А женский контингент при виде нашего Афанасия Макаровича обмирал и растекался. Кем этот паразит ни был - Александром, Андроном, Альбертом - в любой из жизней вокруг него вился рой трепетных нимф. Даже когда он однажды докатился до статуса электрика в ДЭЗе, обзавелся мощной плешью и стальными зубами, на него барышни вешались изо всех сил. А в горьком сорок шестом, на фоне тотального мужского дефицита, красавчик в капитанских погонах пользовался катастрофическим спросом. Каждую ночь пользовался. Фонька в Спутники не собирался, ему себя блюсти не требовалось.
        Будь Тамара обычной мирской, ничего бы страшного и не произошло. Ну сводил бы ее Фоньчик на концерт Утесова, сам бы на гитаре что-то изобразил под рюмку-другую. Потом организовал бы первую и последнюю брачную ночь и с чувством выполненного супружеского долга растворился бы в дали следующего амура, не оставив после себя никаких деликатных проблем. (Афанасий кобелировал очень аккуратно.) Как бы это было славно и хорошо, но увы. Тамара была настоящей Сторожевой ведьмой с абсолютно мирским, да еще протравленным идеологией сознанием.
        Той весной мне шестьдесят девять лет исполнилось. В таком возрасте порядочные барышни на первую линьку уходят. А у меня четвертая жизнь началась. Я только что стала Елизаветой Лындиной, молодой девицей, ничего хорошего от своей юности и смазливой морды не ждущей. Не хотелось ни праздновать, ни жить. Только работать - желательно на износ.
        Камрады мои, однако, думали по-другому. В девятом часу вечера, когда у дневного отделения закончились лекции, а в дежурном гастрономе еще не закрылись двери, на нашей общажной кухне закипело, загрохотало, застучало ножами, запахло жареным, соленым и ароматным. Пришлось напяливать на себя фартук и радостную улыбку.
        Девочки деликатно делали вид, что все в порядке: суетились и щебетали, гоняли из кухни наших же однокурсников - кого за горючим, а кого и просто к лешему…
        - Петруха, уйди, кому говорят! Полный георгиевский кавалер, а - лапами в винегрет! Иди Фоньке помоги патефон настроить, нечего тут!
        - Так, медамочки, у кого сковородка чугунная была? Ну кто замылил, сознавайтесь!
        - Элен, ну что за свинство! Жаришь картошку - так мой за собой! А то, честное благородное, я тебя, Субботина, этой сковородкой отхожу!
        - Так, девоньки, ша! Отойдите мне все тут, у меня в руках селедка!
        - Дорочка, душечка, это что - все нам на стол? Ну хоть хвостик-то отрежь?
        - Хвостик тебе? Что она мне понимает за эту рыбу? Чтобы я кого-то из вас подпустила к моей селедке, шиксы несчастные! Дорочка сделает так, как мама родная не приготовит…
        - Дорка, держи свою кошавку полоумную, она сейчас тут все крыльями посшибает!
        - Тьфу на вас три раза! Зюзечка, лети сюда, не слушай, что говорят эти злые люди!
        - Правильно, Зюзь, лети-лети. Сейчас мамка тебя мадерой поить будет, авось и нам что достанется! Подайте, девочки, изменнику родины и врагу народа!
        - Мотя, ну что ты юродствуешь?
        - Матвей, ну вправду, фуражку-то так портить зачем? Хорошо, что здесь все свои, а если бы кто другой увидел?
        - Шлимазл! Мотя, вот скажи ты мне, где твоя совесть?
        - Я ее на базаре на сало поменял! Вуаля!
        - Живое сало, взаправду! Ну настоящее. Чего смеяться-то!
        - Танечка, да кто ж над тобой смеется?! Медам, дайте мне ножик! Сейчас всем буквально по ломтику!
        - Ну до чего ножи тупые! Фаддей, у тебя финка была вроде? Неси скорее…
        - Нет, барышни мои, это невыносимо, такая закусь - и без водки! Грешно, практически!
        - Да шут с тобой, всю душу мне вымотал! Открывай уже! Стопочки где у нас?
        - Мне лучше в блюдечко! Зюзя! Зюзечка! Куть-куть-кутя!
        - Предлагаю поднять эти рюмки за здоровье товарища, которому мы все обязаны…
        - Ты что несешь, идиот!
        - Тут мирских нет, кому твой Сталин нужен?
        - Да тихо вы! Обязаны отличным поводом для того, чтобы вкусно покушать и приятно попить! За товарища Озерную, мадам и месье, за дорогую нашу Дусю-раскрасавицу!
        - Уел!
        - Дуся, рюмочку-то давай, а? Не каждый день мадеру пьем.
        Я обернулась, глянула на единственных оставшихся у меня живых.
        Вот они стоят, смотрят сквозь наш вечный кухонно-табачный чад. Застыли как на фотоснимке. Кто со сковородкой в руках, кто с банкой американской тушенки, кто с еще не расстеленной скатертью. Вот пусть так и стоят в моей памяти - смешные мои, родные ведьмы и ведуны, ближе которых никогда уже никого у меня не будет. Ни-ко-го.
        - Евдокия! - Афоня тряхнул роскошным чубом. - За столом я тебе скажу красиво. А пока слушай как есть. Я тебе, Дусенька, в твой день рождения хочу пожелать счастья. Самого что ни на есть лучшего, первой пробы! Чтобы согрелась. Поняла меня, ма шер?
        - Конечно, спасибо! - Улыбка не улыбка, а приличия соблюдены.
        Я смотрела на своих - как в душу себе всех впечатывала. У нас ведь войну только трое выдержали - Ленка в эвакуации, Марфа на каком-то московском номерном заводе и Зина в блокадном Ленинграде. Остальные - новенькие, как с иголочки. Молодые и красивые, мирной жизни не нюхавшие.
        - Мотька, чтоб ты сдох, что ты у кошавки лакаешь?
        Дорка Гурвич прижимала к себе растрепанную крылатку. Грозно зыркала на Матвея, который глотнул из блюдца кошавкиной мадеры. У Доры волосы отросли, уже не ежик, золотистые стружки. Будто от Изадоры черная тень отвалилась - память о лагере смерти.
        - Дора, сжальтесь! Подлейте бывшему кадету!
        Матвей опустился на одно колено и попытался поцеловать Дорке руку. Словно на танец приглашал. Молодой лихой кавалер, улыбка белоснежная, спина прямая - словно не в эту спину в мае сорок четвертого где-то под Севастополем впечатался шальной осколок.
        - Хлеб у нас где? Медамочки, кому я свои карточки сегодня отдавала?
        Зинка, урожденная княжна Зубковская, а ныне - учительница французского в мужской школе - перебирала кульки на нашем подоконнике. Руки у нее раньше были изящные, кожа светилась - как дорогой фарфор. Но это еще до блокадных зим.
        - Господа, курага осталась, из Ростиной посылки. Компот сварим или в пирог положим?
        Ленуська нависла над укутанной в газеты кастрюлей, приподняла крышку. Ей сейчас лет тридцать пять по паспорту. А по выражению лица все шестьдесят, словно она два возраста сложила: свои года и Мани, сестренки, погибшей в первую киевскую бомбежку.
        - С луком вроде пирог хотели? Как по мне, сами понимаете, так без разницы…
        Танька Онегина глядела тоскливыми глазами на тарелку с остатками сала. Сглатывала слюну, облизывала нежные, как у новорожденного, губы. А она и есть новорожденная. Прошлая жизнь у Тани Рыжей не на фронте или в оккупации кончилась, а на Колыме.
        - А не поздно для пирога? А то картошка сварилась, остынет!
        Марфа стояла у примуса в платье, пошитом из трофейного отреза цвета «бэж». Правда, не на картофель смотрела - на то, как Фаддей своей финкой пробует яблоко на шестнадцать частей разрезать. Или даже на тридцать две. У него пальцы ловкие, у Фадьки. Не зря в свое время минером был. Зря, правда, подорвался: взяли потом фрицы город Минск…
        - А вы холодную картошку есть брезгуете, принцесса?
        И яблоко распалось на тоненькие, почти прозрачные лепестки, вздрогнуло на блюдце - как полураспущенный бутон очень крупного цветка.
        - Боевая машина просит посадки! Иду на заправку! - Фонька вытащил из-за пазухи еще одну бутылку. Полы кожаного плаща-реглана распахнулись - словно занавес в театре отдернули. Форма Афанасию шла необыкновенно. Да только он ее, не снимая, носил не из-за кокетства, а потому, что гражданской одежды толком не нажил. Хоть не Спутник, а все больше по детным вдовам шастал. А где дети - там и деньги с последней получки…
        - Товарищи, добрый вечер! Кто занял мой примус? - Весь теплый чад вместе с нашими смешочками вымело в распахнувшуюся дверь. На кухню явилась еще одна обитательница общаги: неулыбчивая, нержавеющая. Одно слово - Турбина.
        Бывает такой момент, когда «Брызги шампанского» оказываются не в масть. Не танцевать хочется, а говорить и слушать. Кивать и спорить, зная, что истина рядом, буквально у тебя в руке и откроется - со следующей фразой или со следующей рюмкой…
        - Брось ты… Все мирские смертны. И Он тоже, сколько бы Богом ни прикидывался.
        - Ну насчет Бога ты, положим, загнул. Какой из него бог? Так, идол мелкий. Лет пять ему осталось, от силы десять. Больше организм не выдержит.
        - Нам-то эти пять лет пережить - как плюнуть, а мирских жалко.
        - Так Он тоже мирской. Имеем право вмешаться.
        - И потом пойти по Несоответствию.
        - Так лучше, Петя, мы по Несоответствию, чем бабы с младенцами по пятьдесят восьмой[9 - 58-я статья Уголовного кодекса СССР 1926 года предусматривала для членов семьи изменника Родины лишение избирательных прав и ссылку в отдаленные районы Сибири. Этот УК действовал до 1960 года.].
        - Думаешь, ты один такой умный? Яшка-Казак еще в двадцать девятом решил попробовать. Так его наши же на преждевременную линьку отправили.
        - Точно наши? Что у мирских наверху идиоты - это я знала, но что у нас Контора на всю голову стукнутая… Зюзя, брысь! Дор, возьми кошавку, я на нее чулков не напасусь.
        - Господа, у всех налито?
        - Так за что пьем?
        - За хорошие новости. Чтобы не долго…
        - Стоя, господа!
        - И не чокаясь! Заранее!
        Странное место было - общага наша. За беседы, которые между примусов и панцирных коек велись в любое время суток, светили такие срока и такие статьи, что язык не повернется выговорить. Однако ж выговаривали. Потому как ни одному мирскому за нашу ограду хода не было: соответствующие таблички на воротах и колючка в три ряда. И намертво вмурованный в забор страшенный собачий лай, сам по себе включавшийся при попытке проникнуть на территорию. Дорка и еще кое-кто из недавно умерших морщились, но терпели. Понимали, что речь идет о нашей же безопасности. Точнее, о свободе. Возможности думать и говорить то, что взаправду лежит на языке. Будто вот тут, на чахлом гектарчике институтской территории, находится совсем другое государство, в котором можно жить, ничего не боясь.
        - Вот ты выйди за ворота, встань в ближайшую очередь за керосином и послушай, о чем мирские на самом деле думают… То же самое услышишь!
        - Ну нам еще бояться не хватало! Что с нами сделают? Разве что полиняем…
        - Мальчики, ну у нас день рождения, а вам опять политинформацию надо устроить…
        - И все-таки ты знаешь, Петь… Чтобы, так сказать, подвести итог нашей беседы…
        - Рыба тухнет с головы, а голова недолговечна.
        - Нет, ну они опять! Все, хватит уже этого безобразия, заводите патефон…
        - С радостью, Зиночка… Только наша шарманка опять хрипит и хрюкает. Теперь, для разнообразия, иголка полетела…
        - Давай все-таки новую поставим, без всякого ведьмовства? Пластинку жалко.
        - Девчонки, а я вам не говорила, как Ростик на пластинках у себя в Ташкенте выкрутился?
        - Чтобы Ростик и не выкрутился? Я тебя умоляю…
        - Он из осколков наловчился пуговицы делать. Их не достать было. Вот Ростинька и скумекал. Походил по помойкам и утильщикам, набрал материал.
        - Ай, молодца! Вроде балбес балбесом, а туда же… Или Ирина подсказала?
        - Ирки там с ним не было! Она ж еще до войны соскочила…
        - Дуся? - Ленка перегнулась через стол, шепнула мне в ухо. - Дусенька, давай ты платье наденешь? Сейчас танцевать будем, у тебя праздник. А то сидишь в фартуке…
        - Нет. Не хочу…
        Я мотнула головой, все голоса и запахи от себя отогнала. А за ними, как за спасительным туманом, скрывалось то, что я видеть никак не хотела: черные ночные мысли, фотография покойного мужа в изголовье и краткие редкие сны, в которых Санечка живой, а войны - не было. Это, наверное, всем снилось, кто не дождался.
        - Мы с Дорой тебе его специально оставили… - вздохнула Ленка.
        У нас с девочками было одно выходное платье на троих, белое в синий горошек. Таскали его по очереди. А перед солнышком специально спички тянули, кому надеть. Сегодня платье было моим по умолчанию.
        - Дусенька, давай, беги переоденься…
        - Там дождик… - Я не спорила. Понимала, что встану и пойду. Не для себя, для девочек.
        - Фонькин реглан возьми, укроешься.
        От барака, к которому примыкала кухонька, до нашего флигелька бежать от силы полторы минуты. Еще две - на то, чтобы платье сменить. И три на прическу и марафет. Помада и румяна, самые простецкие, «тэжэ», других в хозяйстве не водилось. Волосы у меня не отросли толком, я на них хотела косынку накинуть, да не нашла. Пока обратно через двор бежала, показалось, что на проходной кто-то стоит, меня зовет. На секунду мелькнула смутная фигура. Сквозь дождь толком не поймешь - мужская или женская. Кто бы там ни был, это не ко мне, не мое. Можно не оборачиваться.
        Я и не стала, честно. Потому что в эту секунду поверила наконец: не будет у меня больше Сани, никогда. Но надо обязательно бежать дальше, не оборачиваясь. Помнить про прошлое, но не жить им.
        Простенькая совсем мысль, а настоящая. Это как с ведьмовством - пока сама чудо не сделаешь, не поверишь, что так бывает. Пока горе через себя не пропустишь, в жизни не догадаешься, сколько сил нужно, чтобы идти дальше. Долго, не сворачивая, щадя себя, но при этом не разрешая себе все бросить. Большое горе несет за собой мудрость, пусть сколь угодно нежеланную, но необходимую. И она точно будет с тобой всегда.
        Из распахнутого окна кухни грохотнуло танго. С полутакта, из середины: починили патефон. Стол к стеночке сдвинули, а никто не танцует, меня ждут. А я - вот она. В скрипучем плаще, под которым спряталось белое платье. Так только в кино бывает, вот честно.
        - Еще раз добрый вечер, дамы и господа! - Я глянула на наших мужчин. Так, словно выбирала себе любимого и единственного на всю жизнь, а не кавалера на один вечер. Петруха, Фадька, Фельдшер, Матвей… Фонька!
        - Афанасий Макарович!
        Фонька кивнул. Жестом попросил сменить пластинку, поставить то, другое. Мое… Танго «Расставание» в исполнении джаз-оркестра Цфасмана, поет артист Михайлов. Я его давно любила, до войны, до свадьбы еще.
        - …что нет любви. Мне немного взгрустнулось, без тоски, без печали. В этот час прозвучали слова твои. Расстаемся - я не в силах злиться, виноваты в этом ты и я. Утомленное солнце нежно с морем…
        Кружимся по нашей кухоньке, стараясь примус с подоконника не свалить. Кто на нас во все глаза смотрит, кто отворачивается. Так и должно быть: панихида в ритме танго. Один куплет и два припева, аргентинский ритм, варшавская мелодия[10 - Музыка танго «Утомленное солнце» позаимствована из произведения «Последнее воскресенье» польского композитора Ежи Петерсбурского, которое впервые исполнялось в Варшаве в 1935 году.]. Лампочка дрожит - будто слезы смаргивает…
        Все уйдет в сны и воспоминания, осядет трещинками на фотокарточке и морщинками у глаз… Саня, ты прости, что я живая, что меня до конца не убили, что танцую, улыбаюсь. Прости, что у меня другие будут. Прости, что я тебе дочку не родила, как мы мечтали когда-то… Прости, что к тебе на могилу не приду: я ведь даже не знаю, где ты остался. «Под Москвой» - это же тысячи и тысячи километров, конца и края нет. Все равно, что в небе похоронен, правда?
        - …в этот час ты призналась, призналась, призна… - заело пластинку, вот незадача. Ну да ладно, патефон - не пулемет, «ничего смертельно страшного», как наша Дорка говорит.
        Музыка остановилась, мы тоже замерли. Как на картинке, ей-богу. Фоня - орденоносец-капитан, одни сапоги как блестят, и я при нем - лирической героиней. Щекой к его плечу прижалась, подол у платья волной пошел. Стоим, улыбаемся. Все понимаем.
        - Красота-то какая… - тихо отозвалась вдруг Ленка.
        И в ладоши захлопала, как ребенок. Они овацию нам устроили. Как Шульженко и Утесову вместе взятым. Я в реверансе опускаюсь, Фонька честь отдает. Артисты больших и малых императорских театров, в чистом виде.
        - Секундочку, мадам и месье! - Афанасий подмигнул, будто мы о чем-то договаривались. У меня вдруг горло пересохло, и пальцы стали ледяными - как в детстве, на день ангела, когда мне подарки вручали. Похожее было ощущение. Потому что Фонька скомандовал:
        - Закрой глаза, подставь руки…
        И мне на ладони опустилось легкое, картонное, перевязанное шелковой лентой. Шляпная коробка, больше похожая на нарядную кукольную. А внутри - взаправду шляпка. Маленькая, хорошенькая… Заграничная. Неношеная. Чудо какое, а?
        - Носи на здоровье, душа моя… - улыбнулся Фонька. А смотрел он не на шляпку, а куда-то в прошлое, на ту, что у него до войны была.
        - Медамочки, вы гляньте, какая прелесть?!
        - Прямо Вера Холодная, честное слово!
        - Орлова!
        - Серова!
        - Целиковская!
        - Федорова!
        - Лындина, девочки… - выпалила я.
        - Кто? - Мои товарки переглянулись.
        - Лын-ди-на… Елизавета… эээ… как меня там по отчеству теперь? - Я же Санино имя брать не стала, все верила, что он еще живой.
        - Петровна, как императрицу, - отчеканила Танька Рыжая.
        - Лындина Елизавета Петровна! Гордость советского кинематографа. Пока будущая.
        Зеркала у нас на кухне не водилось, пришлось самовар использовать. В его пузатом боку было хорошо видно, как я улыбаюсь.
        Мы выставили патефон на кухонный подоконник. Праздник выплеснулся вместе со скрипучей музыкой во двор. Кто-то из наших перевесил лунный свет, чтобы танцевать удобнее было. Красиво получилось, хоть и тревожно. Слишком похожи лучи белого света на полосы поисковых прожекторов. Раньше те метались по ночному небу, натыкались на аэростаты, скрещивались гигантскими клинками, вылавливая в темноте чужой «хейнкель» или еще какую-нибудь паскудину с крестами на боку. А лунный свет тек из продырявленной тучи слабыми волнами - амурскими или дунайскими, в зависимости от пластинки. И никакой тревоги - боевой или зряшной - вокруг не наблюдалось.
        Все три учебных курса нарисовались здесь практически в полном составе. Впереди этой разношерстной толпы двигался востроносый, хромой и прекрасный профессор Фейнхель, ходячая, хоть и с палочкой, легенда современной передовой научной магии. Шел он к нам от парадного крыльца через кусты прямой наводкой, раздвигая тростью мокрые ветки, поправляя свободной рукой пуговицы пиджака… Не отводя подслеповатого взгляда от нашей Дорки. Той слов не было нужно: кивнула понимающе, ссадила с плеча разомлевшую крылатку и шагнула навстречу музыке…
        А потом ко мне тоже подлетели и пригласили, приложились к ручке, уволокли в дебри пряной «Кумпарситы». Я тоже немножко летела, касалась стоптанными босоножками не земли, а темного сырого неба. А впереди не столько луна бликовала, сколько новая жизнь, которая ждала, когда я свое отреву и очередную молодость распробую.
        Из-за лунного света казалось, что рядом не свой брат студент, а кто-то античный и мраморный. Да и я тоже вполне себе не то Афина, не то Афродита, зародившаяся прямо тут, на кособокой хлипкой лавочке, в пятнистой тени неухоженных кустов…
        «Кумпарсита» шпарила по пятому разу, затмевая скандальных котов - ведьмовских и не очень. В аудиториях неуверенно дребезжал звонок, созывал ночное отделение на третью пару. И уже слегка встрепенулся, но с места не сдвинулся мой ухажер…
        - Пойду. Сейчас. Секунду… А ты откуда? Хотя я тебя все равно найду.
        - Из флигеля за вторым бараком. Третье окно, занавеска желтая.
        - Запомнил. Я постучу.
        - Я буду ждать.
        - Спасибо, Евдокия.
        - Я Елизавета теперь. А ты кто сейчас, Дима?
        - Денис. Забавно вышло, правда? То есть я хотел сказать, хорошо?
        Когда мы поднялись с нашей многоопытной скамейки, луна, оставшаяся без поддержки студентов, уже начала заваливаться в рассвет.
        Во дворе я обнаружила традиционную эпическую картину «витязи на распутье», она же - «охотники на привале»: Фадька, Фельдшер и Фонька на крылечке со стеклотарой наперевес и двенадцатистрункой в качестве гарнира. Спорят о судьбах родины, как и следовало ожидать. Сколько этих гавриков знаю - все им дай Россию спасти. Хоть в пятом году, хоть в четырнадцатом, хоть в девяносто третьем.
        - Вот скажи, ты там - про Несоответствия думал? Или, может, Благодеяния по нормативу исп… иск…
        - Ис-пол-нял! - икнул Фельдшер. Развезло его чего-то, с молодости наверное. - Фадь… Ну неужели ты сотрудничал? Не поверю.
        - Не поверит он. Евдокия тоже машинисткой не зря в комендатуре стучала, - оправдывался сидящий спиной ко мне Фаддей.
        - Вот ты к Дуське подойди, да и спроси, как ей было у фрицев служить…
        - Не надо про такое… не надо спрашивать, - почти мальчишеским голосом попросил Фельдшер. - Не надо ворошить. Нельзя еще, рано.
        - Полагаешь, никогда прошлое не трогать? - Фоня прикурил папиросу.
        - Пару жизней потерпи. Когда те мирские кончатся, которые сейчас - дети. Свидетелей не останется, тогда спрашивай. Тебе что угодно ответят! - отмахнулся Фаддей. - Я тебе сам наплету про боевую молодость. А проверить будет не на чем…
        - А на камнях? - влез Фельдшер.
        - Потребуется - и на камнях отвечу. Только резона в этом не будет, - слишком уж торопливо отозвался Фаддей…
        По Контрибуции мы не имеем права мирским гибель творить, какими бы гадами они ни были. Поправка на боевые действия есть, но там ничего четко не прописано. Поэтому любая война - это Несоответствие на Несоответствии. То ли ты врага положил, то ли все-таки мирского. Вот и сейчас они об этом: имел право Фадька, свой последний мост минируя, немецкий патруль порешить или не стоило мараться? По Контрибуции - не положено, по совести…
        - Фадь, вот веришь, не понимаю. - Афанасий забыл затянуться.
        - Верю, что не понимаешь и не поймешь. Ты мне это еще знаешь когда говорил?
        - А какая разница, когда и где, - устало отозвался Фельдшер. - Где убило - там и смерть. А где не повезло - там и гибель.
        На латаной крыше заскрипел кот. Мне казалось - шевельнусь, отойду от стенки флигеля и зацеплю что-то, разобью.
        - Доброе утро всем, кто не ложился.
        - Евдокия, прошу… - На ступеньке распластался Фадькин пиджак. А поверху лег знаменитый кожаный реглан Афанасия. Не доспорили мальчики…
        Я взяла протянутую кружку, цапнула кусочек кисловатого, вкусного до озноба хлеба от чужого пайка. Потом, разомлев, прислонилась к шатким перилам, затребовала у однокурсников:
        - Гитарой угостите? Тихонечко…
        Мальчики не пожмотились, даром что с двенадцатистрункой нормально мог управляться только Афанасий. Больше никто истину за хвост не ловил. Слишком светлое было утро. Спокойное. Не как перед обстрелом или облавой, а само по себе.
        Закидали их елками, замесили их грязью
        И пошли по домам под шумок толковать…
        - Дуся, укройся. Холодно.
        - Тихо ты. В смысле - мерси. Это так, мурашки. В смысле - другие…
        …что в бездарной стране
        Даже светлые подвиги - это только ступени
        В бесконечные пропасти, к недоступной Весне…[11 - А. Вертинский, «То, что я должен сказать», 1917.]
        - Спасибо, Афанасий Макарович.
        Не знаю, откуда она здесь появилась. Из приблудной кошки в ведьму перекинулась? Из-под земли вылезла еще раз? Или вышла из барака через кухоньку, встала у нас за спинами, заслушалась, заревела без звука… Я думала, кто-то из новеньких, может, вчера подселили, а мы не заметили с этими именинами. Да нет. Вполне знакомое лицо. Только - оттаявшее, ожившее.
        - Рад, что вам понравилось.
        - Это по-настоящему. Выше, честнее… - Турбина поморщилась, на секунду стала собой же, но предыдущей, жесткой. - Про нас… Про всех, наверное. Понимаете?
        - Конечно, понимаю. - Фонька поднялся со ступеньки, взмахнул гитарой - как неудачно сложенным крылом. Но удержался, не упал. А она - взяла и протянула руки. Как для рукопожатия. Или - как для капитуляции. Сразу и не разберешь. Особенно когда смотришь на этих двоих, щурясь сквозь пробудившееся, тоже словно выскочившее на звук нашей гитары, солнце…
        - Это неважно, смерть - она одинаковая. Да и жизнь тоже…
        - Одинаковая? - выдохнула она.
        - Если жить не для своих целей. А для большего…
        С крыльца они спустились, держа друг друга за руки. Как в танце, где музыка играет лишь на двоих. Нам-то удалось услышать только собачий лай. Не иначе они слишком близко подошли к нашему забору, заговоренному против диверсантов и дезертиров…
        Это была какая-то непередаваемая весна. Со сверкающим промытым небом, со свежей, наклеенной нынешней ночью зеленью веток и кустов. Город напоминал квартиру после ремонта: еще перевернутую вверх тормашками, но уже изменившуюся к лучшему. Мимо меня свистели апрель да май, звездные ночью, солнечные днем. Был Дима с третьего потока, любитель «Кумпарситы». Чудесный кавалер, старорежимный и молоденький. С таким хорошо весну на двоих делить. С Димочкой я бродила по Бульварному кольцу, выгуливала новую шляпку. И за город в выходные съездила - в Троице-Сергиеву лавру. Ее как раз в тот год заново открыли, прямо перед Пасхой. (Конфуз, конечно, вышел: двадцать первого апреля, в пасхальное воскресенье, у одних верующих праздник был, самый что ни на есть главный. А наутро уже другие мирские свою благую весть разносили.) Но в своем яблонево-соловьином вихре я успевала заметить, как Фоня с Турбиной друг от друга не отходили. Ловили каждый свободный час, словно знали, что этих часов у них в запасе не так много осталось.
        Вот обычный рассвет, еще жиденький, как слабо заваренный чай. На заднем дворе, у натянутых веревок для белья жужжат наши девочки, стирку развешивают. На кухне суета сует, пар от чайников и дым от «Дуката». Колпакова выходит во двор: в руках тазик, голова повязана белым платочком. Сама тоже беленькая, к нам после линьки солнце плохо пристает. А взгляды кавалеров - хорошо. И мужская половина общаги, из тех, кто предпочитал на завтрак папиросу натощак высмолить, на Колпакову оборачивается, как по команде «равнение налево». Там смотреть-то на тапки парусиновые и на ситцевый перелицованный халат. Но она Фоньку замечает, и у нее глаза другими становятся. Сперва деревянными были, как крышка гроба, потом оловянными, казенными стали. А теперь вот стеклянные, прозрачные. Как хрустальный бокал.
        Фоньку углядела, губу прикусила и замерла. Как будто хрусталь счастьем до краев наполнили. А потом - на ощупь - к веревкам. Улыбнулась, очередную мокрую вещицу из таза цапнула. Афонька крякает, передает недокуренную папиросину кому-то из мальчиков и идет помогать. Тазик с травы поднимает и стоит с ним навытяжку, так, словно это чаша драгоценная, а Турбина - сказочная королева, совершающая ритуал утреннего омовения. С белья капли срываются, летят вниз, цепляясь за лучики солнца.
        На ночной обход столицы мы выдвигались всем кагалом. Время уж больно веселое было, в плане бандитизма. Хорошенькой барышне в три часа ночи на московских улочках одной делать было совершенно нечего, даром что барышня могла перекинуться в крысу, в птицу или собаку. Вот мы и ходили сообща по темным и не сильно приветливым улицам. В отведенном на учебу районе разбивались на парочки, шмыгали по дворам, просматривали окна, за каждым из которых - как минимум одна семья. Коммунальное время, уплотненное… Пока вдвоем весь двор переберешь - час пройдет, а то и больше - с непривычки-то. Особенно если вы с коллегой не только ведьмачите сообща: я же с тем славным мальчиком Димой все время в паре оказывалась. Почти случайно:
        - И вон туда еще загляни, Дусь. Третий этаж, второе слева.
        - Где лампа горит?
        - Лампу не трогай, моя лампа… Там дурные новости.
        - Знаю я, какие дурные, сама такие же получала. Димочка, ну не жадься!
        - Это неспортивно!
        - Ладно, забирай свою лампу, я к соседке. Нечаянная радость. Недель шестнадцать по акушерскому сроку.
        - Травить собирается?
        - У нее уже трое, тяжело. Давай вместе, чтобы по-честному. Я ей сон светлый залью, а ты соображай в материальном плане…
        - Лотерея?
        - Там результаты надо ждать, когда напечатают, а ей прямо сегодня.
        - Кошелек на улице?
        - Кошелек в этом дворе уже подкидывали. Слухи пощупай, про него весь двор гудит. С неба ей, что ли, эти деньги упадут?
        - А хоть бы и с неба! Дуся! Эврика! Этаж последний, дальше только чердак. Вот с потолка и свалится. Что-нибудь тяжелое. Червонцы, золотые, дюжина.
        - И цацки в стиле модерн. У меня колечко было, я его помню хорошо. Сейчас изображу.
        - Не много на одного младенца? Ты не думай, были бы мои деньги… А тут подотчетные…
        - Так вскладчину же, Дима. От тебя и от меня.
        - Тогда сон - тоже вскладчину.
        Мы в такие ночи не только волхвами работали. У нас много другого было - страшного, безнадежного, такого, от чего порой хотелось заткнуть уши, закрыть глаза и орать до потери голоса. Даже мне, много чего повидавшей в оккупации. Даже этому чудесному апрельскому Димочке, который входил прошлой весной в освобожденные городки…
        Ленка и Дорка безропотно выдали мне наше платье, со строжайшим наказом не садиться на крашеные скамейки и ничего не приносить в подоле. К последнему совету я прислушалась, ибо обзаводиться детьми в неполные семьдесят лет рано, а вот скамейки благополучно вылетели из головы. В результате утро того майского дня я встречала на крыльце с испорченным нарядом, пытаясь уничтожить последствия крайне романтической ночи на Пионерских прудах[12 - Сейчас Патриаршие.]. Масляная краска в те годы была ядреная, не иначе с военного склада. Обычное бытовое ведьмовство такие пятна не брало, приходилось по-мирскому, ацетоном. Вечером того же дня Дорочка намылилась с профессором в гости на бар-мицву и хотела выглядеть красиво. Потому как самый настоящий профессор Фейнхель, Леонид Борисович, тыща семьсот седьмого года рождения, просто так на дороге не валяется.
        Теплый хмурый рассвет предназначался мне одной. Дождь собирался о чем-то поговорить, заморосил, готовясь к длинным монотонным речам, в последний момент передумал. Наш служебно-сторожевой забор начал облаивать входящих, а потом вдруг запнулся и заскулил тоскливо. Учуял. Спустя секунду или две на тропинке, ведущей от проходной к баракам, нарисовались Фонька и Турбина.
        Ну все, дотанцевались. Держались-то они красиво, хоть фотографируй их и помещай на экран, прямо под роковую надпись «конецъ фильмы». Стоят эти двое еще рядом, даже дышат одинаково, а мысли у них уже поодиночке текут, причем в категорически разные стороны. Ей обидно до отчаяния, ему - тоскливо до тошноты.
        У Фоньки в зубах торчит папироса, а лицо такое окаменевшее, что скороспелая щетина на нем смотрится как мох на бронзовом изваянии героя. У Турбины за ухом маленькая веточка черемухи - белая и поникшая. То ли расцвела преждевременно, то ли Фоньчик специально этот цветок раньше срока распустил… Ну и, разумеется, Турбина в Фонькином кителе, красиво наброшенном на тонкие плечи, а он весь из себя затянутый тугим ремнем. Стоят, не смотрят друг на друга, молчат. Потом она в кухню прошагала.
        Я сгребла свое барахло со ступенек, сунулась за ней, оставила Фоньку наедине с папиросой и тоской. Турбина стояла у подоконника, обхватив общий граненый стакан. Глотала заварку так жадно и неуверенно, будто отравиться ей решила. Одиннадцать по шкале Зуммера, объект готов к решительным действиям и уже начал их осуществля…
        - Вам чем-то помочь?
        - Нет. Не надо. Спасибо… - Зубы отчетливо стукнули по стеклу. Раз, другой, пятый. Словно кто-то невидимый печатал одним пальцем на огромной пишмашинке указ, отменяющий нынешнюю весну.
        - Турбина? Вам плохо?
        Она посмотрела. Я решила, что меня пощечиной обожгло или, может, чай в лицо выплеснули. А это был взгляд. С той горячей, пылающей ненавистью, которой я вдосталь навидалась в оккупированном Смоленске. Там на меня, машинистку фрицевской комендатуры, так смотрели соседи. А тут просто юная женщина. Красивая до обморока.
        На пол она не упала. Ухватилась свободной ладонью за покрытый газетой подоконник.
        - Уйдите. Нечего… вынюхивать…
        Я, может, и не отошла бы, но тут в самоваре метнулось мое отражение - перекошенное, вытянутое. И с пламенеющей, зудящей от боли щекой. Ничего себе! А говорили, что Турбине ведьмовство не дается. Да она взглядом бьет наотмашь. Могла бы - так убила бы.
        - Евдокия, вы уронили! - И как только она заметила, что моя тряпка ацетонная на полу валяется?
        - Merci bien.
        Заскорузлый, перемазанный масляной краской лоскуток валялся у нас под ногами. Белел вызывающе - как брошенная в лицо дуэльная перчатка. И невозможно было наклониться, его поднять, спиной повернуться и шею подставить. Если бы в кухне еще кто-то был, я бы не испугалась. А тут страхом накрыло до хруста в ушах. Ни шиша не понятно, что у них произошло и чего теперь от Турбины ждать. За стеной кровать панцирем скрипнула, прогнала безмолвие. Я цапнула тряпочку с облупленной половицы.
        - Дуся, у вас сколько жизней прошло? - Турбина смотрела на тарелку репродуктора, на спящие примусы. Вглядывалась в них, как в лица на фотокарточках.
        - Три, сейчас четвертая.
        - Половина четвертой, значит, - кивнула она. - А у Афанасия какая по счету?
        - Третья вроде бы. Его в сорок втором убило, он быстро обновился.
        - Спасибо, - снова клацнула она. Рот захлопнула вместе с разговором: - До свидания, спокойного вам утра.
        Я подхватила свои манатки и драпанула к Фоньке, сгорая не только от любопытства, но еще и от обиды. Но сперва, конечно, щеку остудила - ледяными пальцами.
        Афанасий сидел на лавке, выписывал прутиком на земле какие-то кренделя, которые при ближайшем рассмотрении оказались стрелками, квадратиками и прочей узнаваемой штабной топонимикой.
        - Ты чего, к криптографии готовишься?
        - Нет. Не то. А по-другому никак, - непонятно отозвался Фонька. Глянул на окно кухоньки. Там пусто было. - Как ни прикидывай, все равно я бы его…
        Вот теперь слегка понятно стало, хоть и куда запутаннее. Я за свои войны успела узнать, когда у мужчин, да и у женщин иногда тоже, бывает такое выражение лица. Это если убивают при тебе. Ну или сам… убиваешь. Неважно чем - пулями или голыми руками. Или вообще бездействием.
        - Она видела, да? - глупо отозвалась я. Понятно же, что видела.
        - Она не поняла.
        - Это как? Турбина сама с фронта, ты чего, Фонь?
        - Уже после практики. Погулять мы с ней сходили… - Он замер вместе с разговором. Дверь стукнула негромко. Сперва крылатка наружу вышла, а за ней - товарищ Колпакова. Иначе ее было не назвать. Совсем другое существо. Не мирское и не ведьмовское. Одна сплошная аллегория чего-то решительного, страшного. Бездушного. Как пуля, примерно.
        На нас, естественно, не взглянула. Миновала. Ушла к учебному корпусу, туда, где деканат, ректорат и дежурная часть. Только ботинки прогрохотали. А ведь с прогулки она в туфельках вернулась.
        - Докладывать? - вздохнула я.
        - Не знаю. Я на месте рапорт дежурному сдал. - Фонька повертел в руках прутик. Словно выкурить его решил, а перед этим - размять в пальцах. - Дуська, тебе папиросу дать?
        А потом все рассказал.
        Они шли по усталому, но местами все-таки счастливому городу. Потому что, когда в тебе живет счастье, утаить его внутри невозможно. От тебя будто лучики расходятся и освещают все вокруг. Или даже освящают, обращают мир в ту веру, которую исповедуют все влюбленные. Ведь любовь - это тоже религия. Но при атеистке Турбине ляпнуть такое было невозможно. Фоня сказал куда более нейтральное, практически невинное:
        - Ты такая красивая. Всегда красивая, а сейчас - особенно.
        Вопреки ходящим про нее кухонным байкам Турбина не стала сыпать в ответ речами про товарищеское отношение и прочую передовую муть. Улыбнулась и сказала «спасибо», хотя одной улыбки было достаточно. И конечно же, они свернули потом в ближайшую арку. И разумеется, он целовал как дышал - тяжело и жадно. А она потом улыбалась:
        - Я думала, так не бывает. Что это все коматозное состояние. Горячка, забытье. Забыла, как по латыни. А я не сплю. Я действительно живая. Потому что ты.
        - Мы. Я тебя…
        - Не говори так, пожалуйста. Это же один раз в жизни надо и на всю жизнь.
        Афанасий хотел ответить, что у ведунов в среднем семь жизней, а потому говорить и слушать о любви Турбине придется еще не раз, даже в режиме жесткой экономии. А вместо этого он извинился. И Турбина простила. Молча, нежно и доверчиво. Как и полагается любимой женщине. А потом она прижималась к нему и говорила всю ту легковесную чепуху, из которой, как из хаоса, обычно зарождается новая жизнь или просто весь мир предстает в новом свете:
        - Хорошо, что ты есть. Это так правильно. Это очень… Не надо, пожалуйста! Не надо больше, я не могу, не хочу! Больно…
        Сперва он отдернул руку. Потом спохватился: никакого «больно» сейчас не было и быть не могло, они просто сидели на случайной лавке, и за спинами у них была стена бывшего бомбоубежища. Обнимались, и только.
        - Маленькая, что не так? - Отколоть приличный кусок от громоздкого «Турбина» ему так и не удалось, пришлось довольствоваться таким, донельзя банальным…
        - Больно. Плохо. Не надо, пожалуйста, я не бу… Афанасий, что происходит? Это не я, не со мной, я это понима… ма… мама…
        В темноте не разобрать, а спичечный коробок никак не находился. Афанасий сообразил, что происходит, не сразу.
        - Я больше не буду! Ну пожалуйста, пожалуйста… Вла… Влади… Кириллович! Я никогда…
        - Тихо! - Пришлось ее тряхнуть. Так, что зубы клацнули. Пощечина помогла бы больше, но у Афони рука не поднялась. - Тихо! Это не ты! Ты запрос словила.
        - Не на-до!!! Я больше не… Кого? - Турбина помотала головой - тяжело, неуверенно. Так, словно ее среди ночи разбудили. Но задышала посвободнее, даже выпрямилась, чтобы отделить себя от чужой боли. - Объясни. Пожалуйста.
        Он объяснил. Кратко, в четыре фразы, параллельно вслушиваясь в стены ближайшего дома. «Сигнал», он же «маяк»: перехваченные эмоции мирского. Запрос о помощи, адресованный Богу… Или всему миру. Молодой ведун или ведьма, особенно в юности, такие вещи иногда ловят. Тут он замолчал, засек источник. Потом выматерился. И сразу начал отстегивать часы, заворачивать рукава. Китель, к счастью, давно был наброшен Турбине на плечи. Четвертый этаж, квартира двадцать восемь, Овчинникову три звонка… Статья сто пятьдесят четыре «а»[13 - Ст. 154-а УК РСФСР 1926 г.: «Половое сношение мужчины с мужчиной (мужеложство), совершенное с применением насилия или с использованием зависимого положения потерпевшего, карается лишением свободы на срок от трех до восьми лет».]. Мирское нарушение, которое по Контрибуции следует карать лишением благодеяний на срок от пяти до пятнадцати лет с одновременным введением пожизненной половой дисфункции… Убить гада мало!
        - Сволочь, подонок, фашист… Фашист проклятый! - Турбина, кажется, всхлипнула. Но уже сама по себе, собственным, а не подростковым голосом.
        - Работаем. Не отвлекаемся.
        У студентки Колпаковой были хорошие способности при начисто отсутствующем опыте и неверии в свою сущность. Толку от нее - как от «лимонки» без запала. Максимум, могла заглянуть вместе с Фонькой в задернутое, словно затянутое светомаскировкой, окно. Значит, свидетелем потом пойдет, при рапорте. С этим-то Афанасий справится сам. Пусть и не так, как Контрибуцией предписано.
        Гражданин Овчинников, занимавший целых две комнаты в двадцать восьмой квартире, в настоящий момент насильственно склонял к половому акту собственного пасынка. Второй месяц уже пользовался тем, что жена в ночную смену уходит. Соседям про такую пакость даже в голову не приходило думать, если что и слышали, так полагали, что приемный папаша пацана ремнем лупцует за все грехи…
        А грехов там было немало. Мальчишка шпаной рос, даром, что обаятельный, прохиндей и рожей сильно смахивал на пионера-отличника с плаката. Вот этот Овчинников на плакатную внешность и повелся. Окрутить новую соседку, фронтовую вдову, большого труда не составило. Она на второго мужа разве что не молилась. И тихий, и непьющий, и профессия интеллигентная, в ФЗО, то бишь в ремеслухе, преподает. А что до воспитания, то мать семейства и сама могла руку занести… В общем, аккуратно он действовал, втихаря. Такого не сразу углядишь, даже если этот район каждую ночь по всем окнам обходить. А тут вслепую наткнулись, Турбиночка учуяла…
        Афанасий разобрался за минуту. Понимал, что еще пара молчаливых, сдавленных вскриков-просьб, еще чуток безнадежных трепыханий словно раздавленного тела - и он вытащил бы гниденышу кишки через ноздри. А тут пришлось услышать, как у мирского сердце бьется, и представить, как в это сердце входит пуля калибра семь шестьдесят два от родного ППШ[14 - Пистолет-пулемет системы Шпагина образца 1941 года.]. Причем, желательно, весь магазин, аккурат семьдесят один патрон как одна штука. Сволочь хрипит, кровью харкает и валится на пол… Закатывает вытаращенные от боли глаза. Разрыв сердца в чистом виде. Сейчас пацана оглушить и память ему почистить, чтобы себя такого не помнил никогда.
        - Мама, мамочка… Ты что сделал?
        Это, естественно, не парнишка, он-то уже в забытьи, строго по методичке. Это Турбина.
        - Давай помоги порядок навести. Ты женщина, тебе виднее, что здесь не то.
        Важно было занять ее делом, хоть самой ерундой. Покойник перед смертью хрипел и трясся так, что соседи могли проснуться. Вон, уже по коридору кто-то шлепает. Вскрикнет Турбина, или Фоня матюгнется - услышат. Хотя физически оба Сторожевых сейчас находятся внизу, во дворе, мысленно они в комнатах ныне покойного гражданина Овчинникова. И надо бы этому гражданину хотя бы кальсоны натянуть на все причинные места. Да и мальчишку в порядок привести. Так, чтобы утром вернувшаяся со смены мать семейства нашла бы своего благоверного окоченевшим в приличном виде: плохо стало мужику, поднялся ночью по нужде и рухнул замертво. Праведная прямо-таки смерть.
        - Ну ты же медик… Быстрее, сестренка!
        - Зачем?
        - Чтобы ничего не было.
        - Владимир Кириллыч! Вы там? Ванька! Вот паразит!
        Они успели. Залакировали комнату, запудрили пацану мозги, отвели соседям глаза. Потом ушли. Из квартиры - мысленно, со двора - торопливо и не сильно уверенно. Как слепые и пьяные одновременно. Добрались до автомата. Исправили его двумя заклятиями и звонким ударом кулака по корпусу. Потом Турбина набрала номер дежурного отделения Конторы. Две буквы и пять цифр с ходу не накрутишь, если в полной темноте. ЛА-54-321. Экстренный Сторожевой номер, для звонка монетки не потребовались.
        Началась стандартная канитель с оформлением: патруль прилетел через пару минут: обшарпанным голубем и двумя легкокрылыми воробьями. В чьем-то парадном Фоньку попросили написать рапорт, Турбину - дать показания. По Контрибуции за самоуправство светило много чего, но в дежурке оказались спецы с пониманием. Провели как «форс-мажор», пообещали премию - госпоже Колпаковой, за успехи в учебе. Турбина встретила такое предложение без энтузиазма:
        - Не надо премии.
        Дежурный понимающе кивнул:
        - Я не разделяю вашу гражданскую позицию, мадемуазель. Но настаивать не смею, потому как мне, поверьте, тоже близки благородные порывы. - Двубортный костюм смотрелся на нем мундиром статского советника, не меньше.
        Фонька стоял рядом, плечом к плечу, как в строю, практически. Чуял, как она дергается. Но Турбина обязательно притерпится к цирлихам-манирлихам, перестанет на каждую «сударыню» морщиться… Особенно если с распределением повезет, и им достанется какой-нибудь славный город Волчехренск Кукуевской губернии. То есть, по нынешним временам, естественно, Красноволчехренск или даже Пионергорск. Главное, что в нем Сторожевых от силы штуки три наберется. Легче будет привыкать.
        - Барышня, примите мои искренние поздравления. Ваш вклад в сторожевую работу неоценим. Надеюсь, что за удачным дебютом последуют…
        - Фридрих Густавович, позвольте откланяться. До Лермонтовской неблизко, а метро…
        - Могу предложить карету. Если барышня не против.
        Турбина удивилась, даже улыбнулась, хоть и протокольно:
        - Неужели у ваших еще и кареты есть?
        Густавыч слегка развел руками:
        - Только неотложные, скорой помощи.
        Скорая явилась с настоящего вызова. На сиденье лежал мирской, с явными признаками обострения чего-то язвенного. Фельдшер - не тот, что со второго потока, а солидный, замотанный бывший земский врач, крайне обрадовался тому, что мадемуазель Колпакова в прошлом медработник. Призвал ассистировать - пока машина не остановилась на Каланчевке, у ворот их секретно-запретного вуза. Тогда только отстранил барышню, поцеловал ей ручку в знак признательности и разбудил Афанасия, который за время поездки задремал.
        Из кареты Фонька вылез еще сонный. Машинально подал руку Турбине, запамятовав, что она на дух не переносит «сюсюканья». Вот и теперь на протянутую Фонькой ладонь она взглянула так, словно на ней, как минимум, козьи катышки лежали. Сама выпрыгнула на тротуар, кивнула фельдшеру. И продолжала кивать - даже когда скорая унеслась за угол, в теплый рассветный полумрак. Эк ее задело.
        - Замерзла, маленькая?
        - Есть немного, - сухо ответила она.
        - Пошли, греться будем. Чаю попьем, - торопливо докончил предложение Афанасий.
        - Зачем? - Она перестала кивать, но на Фоню не смотрела.
        - Чтобы не простудиться. К Сторожевым мирские болячки тоже липнут, хоть и лечатся быстрее. У Петрухи мед был, сейчас мы его с тобой…
        - Зачем? - Турбина дрогнула голосом. Афанасий даже подумал, что она плачет. Но слез там не было. Другое имелось, злое, непонимающее: - Зачем ты его убил?
        - Кого? Мирского этого? - Фонька полез в карман за пачкой «Дуката».
        - Преступника… - Она поморщилась, явно не от запаха табака.
        Разговор был из неприятных:
        - Сама должна понимать. Он преступник. Насильник. Его за такие вещи…
        - Его осудить надо, приговорить. По статье, как полагается. А ты его убил из жалости. А так нельзя. Это неправильно. - Интонации стали живыми, не протокольными. - Это нечестно, понимаешь, Афанасий?
        - Понимаю. Теоретически. А на практике - решительно нет. Я не прокурор, не следователь. Я Сторожевой. И если я с каждым мирским гниденышем…
        - С кем? - наморщилась она.
        - С мирским мерзавцем, пардон! - Он подумал, что имя Турбина какое-то древнегреческое. Примерно как Афина или Мнемозина. И ведь похожа. Прекрасная в гневе…
        - Не трогай меня! Убийца!
        - Ты ведь на передовой была?
        - Убийство бывает разное. Там - одна мера, а здесь… Тебе не приказывали! Ты сам так решил. Да еще подло, безоружно. Взглядом, да?
        - Нетактильным вмешательством в организм, - согласился Фоня. - А как надо было? Среди ночи в дом вломиться с наганом наперевес?
        - Ну хотя бы… С судом, с приговором! - Кисточка черемухи мелькнула у Турбины за ухом, но Фоня не помнил, как она там оказалась. - Я знаю, вы умеете оружие добывать, когда его нету. Мне показывали. Эти ваши… в Конторе.
        - Ваши?
        - А чьи? Мои? Я думала, вы за справедливость!
        - А мы по-разному умеем, маленькая. Но если ты думаешь, что я с каждым мирским… - Он снова представил пули. Те же, от ППШ. Били они не в насильника и гада, а в него самого.
        - Мирские? Кто мы для вас? Скоты, рабы, трудовая сила? Вы как немцы!
        Афанасий мысленно поблагодарил судьбу и учебную часть ночного отделения за то, что студентка Колпакова пока еще не научилась стрелять глазами.
        - Не знал, не думал о таком…
        - Оно и видно. Китель свой забери… капитан Красной армии.
        - Успею еще. Моросит.
        - Не сахарная.
        - Не ломайся. Дойдем, вернешь.
        Она не стала спорить, просто шагнула к проходной. И он тоже. Помнил, что охранное ведьмовство на воротах Турбину пропускает не сразу, часто принимает ее за мирскую.
        Я не знаю, что творилось вокруг, пока Фонька держал меня внутри рассказа. Очнулись мы с ним от того, что снова заверещала дверь женского барака. И, как это всегда бывает в дежавю, там опять стояла Турбина. Точнее - силуэт. Жакет, берет и чемоданчик с инвентарным номером. У меня тоже такой был. В Конторе выдали, после омоложения. Вместе с повторным извещением на мужа, новыми документами, продуктовыми карточками и компенсацией за преждевременную героическую гибель.
        - Подожди! - Фонька рванулся, нагнал ее у самых ворот. Что-то произнес, что-то в ответ услышал. А потом она чемодан на землю поставила. Я думала, уговорил. А она вытащила оттуда сложенную пополам тетрадную страничку. Хотела отдать, потом передумала. Сунула обратно. Он больше не заговаривал. Шел рядом до проходной, все пытался чемоданчик перехватить. Потому что барышня, не пристало ей тяжести…
        Наши ворота на Турбину Колпакову больше не лаяли. Разок взвизгнули и замолчали.
        На следующий день я умудрилась завалить зачет по реставрации - ремеслу, которому учат даже малолеток. Восстановление материальных ценностей, простой предмет. Духовные ценности реанимировать сложнее, а тут работенка не бей лежачего: разбитые чашки слипаются из осколков в единое целое, а рукописи не горят или, на худой случай, возрождаются обратно в машинописные странички. Вот на этих бумажках-то я и погорела. Не могла отреставрировать сожженную на моих глазах фотокарточку. Серый пепел от снимка в прямоугольник сложился, а дальше никак не смог. Хорошо, препод добрый попался. Вагнер Чеширович Молочный сам нынешнюю весну отгулял. Поэтому он глянул своими вертикальными зрачками и махнул рукой: «Мадемуазель Озерная, соизвольте к вечеру взять себя в руки и все выучить. Потренируйтесь на чем-нибудь… За исключением денег и документов».
        Я тренировалась на отработанных трамвайных билетах, тех, что, по мирскому поверью, должны приносить удачу. С ними нормально вышло. И со скомканной газетой тоже. А как до рукописного текста дошло - ступор. Чуть собственный конспект не погубила и Доркину записную книжку. Она у нее от прошлой жизни осталась, там ни одного адресата в живых нет, а все равно… Изадора фыркнула разъяренной крылаткой, пришлось из комнаты выкатываться во двор. Там меня ждали жестянка для окурков на крыльце (две папиросы я возродила, на третьей скучно стало), самовар на столе (на растопку газета «Правда» пошла, с главной фотографией на первой странице) и невнятные клочки в помойном ведре. Сперва текст на листочке написали, потом его в лоскуточки порвали, а затем эту мелкую бумажную лапшу для пущей верности сожгли. Ну как мирские, честное слово. Хочешь уничтожить документ, ведьмачь нормально, через «сгинь-пропади». Не надо самодеятельности…
        По моей команде бумажные льдинки вылупились из пепла, колыхнулись неровной стайкой, взмыли над ведром и, сверкнув чешуей чернильных закорючек, склеились в сложенный пополам тетрадный листок. В черновик письма.
        Получателем значился Фонька. Первая строчка, оказавшаяся как раз на уровне моих глаз, так и начиналась: «Дорогой Афанасий!» Слово «Макарович» было густо зачеркнуто, но я все равно разобрала. И остальное прочитала. Сперва машинально, проверяя, правильно ли срослась бумажка. А по второму разу уже осознанно, понимая, что так поступать нельзя. Но я не могла остановиться, честное на камнях.
        «Дорогой Афанасий Макарович (зачеркнуто)!
        Перед уходом принято прощаться. По крайней мере у нас. С нравами Ваших коллег я знакома не так хорошо, но этого оказалось доста… (зачеркнуто). Непросто было поверить, что для меня смерти нет. Думала, что это последствия контузии. Может, окажись Ваши коллеги, учреждения, способности галлюцинацией (зачеркнуто). Всю свою настоящую жизнь я подозревала у себя шизоидное расстройство, была готова примириться с тем, что я больной человек. Может, и в самом деле я сошла с ума?
        Я написала рапорт об отчислении, взамен получила ордер на комнату. Мой новый адрес: поселок имени Ларина, улица Ляпидевско… (зачеркнуто). Сегодня я уйду в нормальную жизнь. Я хочу быть человеком, жить без мракобесия и религиозного (зачеркнуто).
        Я знаю, что вы боитесь огня. Я готова применить на практике это знан… (зачеркнуто).
        Мне стыдно, что во мне есть эта зараза и гниль, которая считается у вас даром. Сегодня на моих глазах ты распорядился судьбой человека, не имея на то никаких моральных и юридических прав. Афанасий! Я не знаю, как объяснить тебе твою ошибку. Я бы хотела видеть в тебе (зачеркнуто).
        Ушла в настоящую жизнь. Не ищи (зачеркнуто)».
        В кухне кипела работа. Булькала, вспенивалась огромными, с мой кулак, пузырями, пахла сушеными жабьими шкурками и сбежавшим молоком. Стонали примусы, курлыкала под самой лампочкой возмущенная Зюзя, и стрекотали, поминали лешего и сыпали заклятиями наши девчонки. Готовились к практическому экзамену, заваривали домашнее задание.
        - «…И триста грамм непросеянного добра…»
        - Триста - это сколько, если в фунтах? Половина?
        - Да стакан примерно, Зиночка!
        - Нет, шери, ты мне точно скажи! Давай рассуждать логически: один фунт - это четыреста девять граммов, ну и еще капелька… Значит, это у нас три четверти фунта получается?
        - Ну что за глупости, всю жизнь толченое добро в столовых ложках измеряю…
        - «…измельченный мышиный хвост…» Нет, ну вы слышали?
        - Хвост еще какой-то!
        - Ты посмотри, сушеный или свежий?
        - Да это про растение, метелки серенькие, помнишь, у Фейнхеля на лекции было…
        - Кстати, Дорочка, как с профессором в гости погуляла?
        - Хорошо погуляла, благодарствую. Очень вкусно было. «Довести до кипения на среднем огне, периодически помеш…»
        - Девочки, вы скоро освободитесь? Мне тоже варить надо!
        - Марфуша, всем надо, мы тут в очередь…
        - Ты с кем в паре будешь?
        - «Искрошить или растереть в пыльцу… Соединить со ста граммами забей-травы и подогреть на водяной бане…» А зохен вей! Кто писал эту…
        - Ректор наш, Иван Алексеевич! Кто ж еще-то!
        - Ой, не хочу я его маму обижать, но вот придется! Какая баня, какая баня, если это отродясь прямо так сверху сыпали!
        - Марфочка, а мы тут все на пары разбились. Так что или сама, или Турбину к себе бери…
        - Так она же…
        - Ну это ж надо, а?
        - А Фонька отошел уже?
        - Да какое там… Третью ночь по Марьиной Роще дежурит, никак уняться не может.
        - Я к ней привыкла уже совсем. Вроде и чужая, а все равно наша.
        - Ну, Афанасий тот еще гусь. Передай мне вон тот мешочек, силь ву пле.
        - Девочки, не надо про такое. Откуда мы знаем, что там на самом деле?
        - Хорошо, Зизи, я молчу. Марфа, ну тогда ты Дусю подожди…
        - Ой, медамочки, а кто действительно Дусю видел?
        - В театральный, наверное, сбежала!
        - А вот представляете, девочки, будем через годик-другой по улице идти, а с каждой афиши на нас Дусенька смотрит… Красотища!
        - Это надо в синематографический поступать, чтобы с афиши! А она в театральный!
        - А чего она в актрисы решила?
        - Да все с ней понятно. Кому из Москвы по распределению-то хочется? Тут не в театральный, тут в арбузолитейный поступишь. Или в заборостроительный!
        Марфино счастье, что она стояла ко мне спиной.
        - Что ты сказала, кошка драная?
        Марфа прямо подпрыгнула вместе со своим тазиком:
        - На весь поток два места в Москве выделили, так одно тебе достанется! Актриса погорелого театра!
        Я вообще как-то не задумывалась про то, что нам выпускаться скоро. Все больше про сцену мечтала. Ну еще про то, как с Димочкой в Дом культуры железнодорожников в воскресенье пойдем на танцы.
        - Нет, медамочки, вы посмотрите! Стоит и святую невинность из себя…
        - Марфушенька, ну что ты за ради вашего Христа себе такое выдум…
        - Да мне на твое распределение начхать три раза!
        - Дуся, поставь примус на место! Сгорим же все!
        - Барышни, а где соль? Зина, ты не знаешь?
        - Не знаю, не видела, но рассыпали знатно. Ты посмотри, ма шер, они сейчас передерутся!
        Зинка ошиблась: мы с Марфой не передрались. Так, покосились друг на друга желтыми от злости глазами и разошлись по своим углам: Марфушка к экзаменационному вареву, я во флигель, тоже к сессии готовиться. Про Турбинино письмо никому не сказала. Я же ведьма, а мы свое слово держим.

* * *
        Анька отрубилась на середине рассказа, на том моменте, где мы с однокурсником Димой подкидывали деньжат многодетной матери. Остальная история, с кучей неприятных подробностей, досталась Артему. Он вслушивался в мои мемуары как в инструкцию по выживанию. Тяжело моргал от недосыпа, стараясь не пропускать многочисленные отступления. Выискивал в этой истории что-то очень важное для него самого. Потом накрыл Аньку сползшим одеялом и вклинился в монолог:
        - Все-таки актриса ты у меня, Жень. С тобой как в анекдоте: что из деталей ни собирай, один хрен, пулемет «Максим» выходит. А ты о чем ни рассказываешь - сплошная мелодрама получается. Но красивая.
        - Спасибо, - обижаюсь я. - Темчик, вообще эта история - она для тебя, как бы. Аньке я разное смешное гоню. Про то, как Доркина крылатка на госэкзаменах в форточку влетела и всю комиссию обгадила.
        - Ну молодец, животное. В смысле, это… зверь, - одобряет Темчик. - И ты тоже молодец. Ты пока говоришь, все твои - как живые. Нормальные. Вам не удивляешься, вы в реал вписаны, примерно как, - он оглядывается: - Ну вон как тумбочка в комнату. Стоит и стоит, ничего особенного. Вот если бы вы еще в жизнь не вмешивались при этом! А Турбина эта ваша… Зря, по-моему, она из Шварца свалила. Я бы на ее месте, наоборот, не ушел, а рыпаться бы начал. Выучил бы все, что мог, а потом бы работал… ведьмачил, по-своему, так, как я сам считаю правильным. И пусть потом что угодно делают, главное, что я сам себя ну… уважаю, что ли.
        - Темка, ты одной вещи не учел. Она же из другого поколения! Ты не застал такого, а я помню. Те мирские, довоенные, очень разные были. Кто-то, как она, доверял, не задумываясь. Кого скажут любить - того и любим. Ну или ненавидим, тоже по приказу. Турбина, может, когда от нас уходила, первый раз в жизни сама решение приняла, задумалась над тем, кто плохой, а кто хороший, что правильно, а что - не очень.
        - Ты ее с собой не путаешь, нет? - перебивает Артем. - Ну, в смысле, может, ты сама тоже так думала?
        - Без комментариев, хорошо? - не сразу отзываюсь я.
        За зашторенным окном слышен тихий уверенный шум. На подоконник приземлилась птица. Я вскакиваю, отдергиваю занавеску. И потом оторопело гляжу вслед улетевшему голубю. Обычному или не очень?
        - Жень, давай без паранойи? А то ты так каждой вороны бояться будешь!
        - Каждой собаки и каждой крысы… - нервно соглашаюсь я.
        Темчик тоже подходит к окну. Обнимает. Или прикрывает.
        - Не бойся, Жень. Я рядом. И вообще, вряд ли она тебя так плотно пасет. Для этого надо, чтобы наблюдатели менялись, а она одна. Слушай, а если в ведьму выстрелить, когда она в птицу или зверя перекинулась, ведьма как умрет - птицей или человеком?
        - Не знаю, Темочка. На нас же никто не охотился, ну кроме тебя.
        Часть четвертая

13 апреля 2009 года, понедельник
        Ирине Епифановой
        Он снится довольно многим. Допустим - вон той, в зеленом.
        Конечно, не каждый вечер, но реже, чем ей хотелось.
        Она его даже просит - в такой полудреме сонной,
        И гладит себя под пледом, представив в деталях тело:
        Роскошную шевелюру и родинку на предплечье,
        А также все то, что в кадре джинсовой броней закрыто.
        Она его очень хочет. Конечно, не каждый вечер,
        А лишь когда есть возможность стонать в одиноком ритме.
        Другая - допустим, эта - на жизнь смотрит чуть попроще.
        Мечты ее - посмелее, хоть ей до сих пор неловко.
        Она говорит: «Он классный», - она его сильно хочет.
        Особенно если бойфренд подался в командировку.
        У третьей примерно те же мечты и обрывки дремы,
        Конечно, и ей не светит, но ей его так хотелось.
        Ведь он такой загорелый и выбрит ужасно ровно.
        Она его называет «кумир золотого детства».
        Еще одна улыбнется и скажет, что это в прошлом.
        Есть муж, сыновья-погодки. Других впечатлений хватит.
        Хотя, если между нами, она все забыть не может,
        Как в тот кинозал входила. Пять раз. В самом лучшем платье.
        Их много, на самом деле. Похожих и не похожих.
        Одни его еле помнят, другим он как призрак мужа.
        Он был таким синеглазым, таким неприступно-сложным,
        Сейчас он немного старый. Но им это знать не нужно.
        У них есть свое забвенье: мечты, полусны, легенды
        И постер на дверце шкафа - чуть выбеленный на сгибах.
        И тот эпизод - ну знаешь, уже в конце киноленты,
        Где он от коварной пули так нежно и сладко гибнет.
        Конечно, там что-то было: еще одни кинопробы,
        Потом неудачный кастинг и сорванный график съемок.
        Он больше не стал соваться: он был от природы робок
        И шел по жизни с улыбкой обиженного ребенка.
        На самом деле он вырос. А можно считать, что выжил.
        Хотя на финал картины реальность не повлияет,
        Обидно, что в наше время о нем ничего не слышно.
        Ведь он был таким героем. Потом они засыпают.
        Он снится еще и этой: шестнадцать, курносый носик,
        Есть грудь - целый третий номер, роскошнейшие ресницы.
        Он, кстати, о ней не знает. Ему сейчас сорок восемь.
        Он менеджер крупной фирмы. Ему ничего не снится.
        05.09.10
        До ланча оставался еще час с гаком, наплыва публики в «Марселе» не наблюдалось, ставь машину куда хочешь. Обладатели помятой «бэхи» захотели приткнуться у крыльца. Ни водитель, ни пассажир вылезать не спешили…
        - Никуда не сворачивал, из дома - сюда, - уверял пассажир, всматриваясь в затянутые офисными жалюзи окна второго этажа. Водитель кивнул, глянул на собеседника - словно молча хотел вопрос задать. Пассажир поморщился, зашарил у себя по карманам.
        На экране айфона темнело сообщение: «Согласен, но есть условие. У меня после 11:00». Отправитель депеши значился в айфонном реестре под никчемным прозвищем «Второй». В мобильнике водителя этот номер был маркирован еще более лаконичным «Скиф», а в телефончике Евдокии Ольговны Озерной те же десять цифр скрывались под трогательным «Заяц». Речь шла об одном и том же мирском, находящемся сейчас в своем служебном кабинете, на втором этаже.
        В машине резко запахло смолой и свежей зеленью. Обитатель пассажирского сиденья, бывший пару минут назад вполне мужчиной, торопливо менял пол. Сперва бормотал под нос ведьминское, потом перешел на мат. Отдышавшись, произнес неуверенным голоском:
        - Фоня, жвачку дай. Сейчас наизнанку вывернет.
        Водитель извлек скомканный полиэтиленовый пакет, протянул, хмыкнув добродушно:
        - Тошнитесь, барышня, на здоровье. Ни в чем себе не отказывайте.
        Пассажир (теперь, вероятно, его следовало именовать пассажиркой) вцепился в пакет.
        Если бы Артем Викторович Зайцев заглянул сейчас в машину, он бы точно признал в свежеиспеченной женщине свою недавнюю гостью, именовавшую себя «Коллегой». Но господина Зайцева тут не водилось.
        - Хватит марафет наводить, и без того красотка. Давай, кавалер заждался.
        - Да пошел ты… - Девичий голос дрогнул, ругательство захлебнулось в приступе смеха: - Я сейчас… говорить начну и заржу… Пискляво как!
        - В тот раз же не ржал.
        - В тот раз мы почти все время мысленно, там тембр не различить. Тебя бы на мое…
        - Меня на твое нельзя, он меня видел хрен знает сколько раз. Там хоть пол меняй, хоть возраст - сообразит влет. Ты про Дуську подумай. Сам представь… то есть сама… Вот доверяешь как себе, учишь, а потом тебя за тупые способности сдают.
        - Не за способности. Он сказал - «условия».
        - Так узнавай уже, чего этот крендель хочет, сразу не соглашайся только, время тяни…
        - Понял. Не дурак… в смысле - не дура! - Пассажирка фыркнула, Фоня за ней.
        - Ну, Сторожевой, топай. Куртку оставь. Заметно, что мужская, клиент может напрячься…
        Пискнув что-то ругательное, пассажирка выпуталась из куртки, торопливо закинула за ухо прядь стремительно отросших волос. Скривила намазанные губы:
        - Ты на подоконнике через сколько будешь?
        - Докурю, машину закрою и перекинусь.
        Фоня дождался, когда за пассажиркой захлопнется дверца, окликнул из открытого окна:
        - Барышня, удачи…
        - И тебе ни пуха ни пера! - Куртку, кстати, Фонина собеседница прихватила с собой - в ней весь арсенал, включая осиновые колышки из аптечки. С ними спокойнее.

* * *
        Две тетради в клеточку, одна в линеечку, нечто, напоминающее габаритами сборник контурных карт, и тонкая книжонка с изумительной надписью «Светлячок. Внеклассное чтение для 2-го класса, часть 3». Сии дары волхвов предназначаются Ане. С наилучшими пожеланиями от любящей учительницы Инны Павловны.
        Мы стоим с ней в пустом лицейском кабинете, и Инна Павловна вежливо недоумевает, почему «Анночка» почти неделю прогуливает занятия.
        - Поверьте, Женя, я все понимаю. Бывают разные обстоятельства! Но ребенку нужен коллектив, смена обстановки! (Господи! Сама ведь еще девочка девочкой, как Риточка моя! Глаза перепуганные!)
        - Да, Инна Павловна, вы правы. У нас был форс-мажор… (Инна, радость моя, ты ли это? Я с тобой дней десять назад общалась, ты серая была, как вареная треска! А сейчас такая красотка! Даже помолодела! На свой полтинник не выглядишь! И бусики славные. Там у тебя кто: слоники? котики?)
        - Женечка, дело ведь не только в уроках. У меня в плане учебы претензий практически нет, видно, что девочка занимается, тянется. Но есть социализация. И ее ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов. Ане нужно, чтобы ее хвалили, ценили. Знаете, как она работает на уроках? Она за рукой тянется, вся горит! А вы сейчас ее этой возможности лишаете! (На Аню уже сколько свалилось - и мать умерла, и отец женился. А теперь что стряслось? Господи, а если с Риткой вот так тоже? Кому тогда Стасик нужен будет, если не мне? Крохотка наш. Ритуля его вчера кормить села, так он ротик толком не раскрыл еще, а ее ручкой цап за грудь - держит. Пальчики тоненькие, сладкие!)
        - Я верю, что у вас хорошая атмосфера в классе, но не знаю, как Аню можно привести на уроки. Волоком же не потащишь? (Инночка, ну, что я тебе обещала? Как внука увидела - сразу жить захотела! И добро вокруг нести! Эх, ты, бабушка-бабочка!)
        - Послушайте, пожалуйста! Я ведь все понимаю. Вы сделали огромную, очень серьезную вещь, взяли на себя… - Инна Павловна прерывается, смотрит на меня вдохновенными глазами. По облицованной тональником щеке ползет настоящая слеза. Учительский пафос - как актерский, но в нем громкости побольше! А приятно слушать, леший бы побрал! Я ведь реально как-то и не подозревала, что это самое… материнский подвиг совершаю!
        - Спасибо! - в последнюю секунду притормаживаю, чтобы не растечься сейчас в глубоком реверансе. Инна Павловна уверенно кивает:
        - Вы хотите сделать все, что нужно, хватаетесь за все и сразу. И поэтому вам кажется, что никто, кроме вас, не справится, не сможет. Это абсолютно нормальная реакция, Женечка. Но она ошибочная, поймите, пожалуйста! (Ну совсем девочка еще! Это сколько тебе лет? Двадцать семь? Тридцать? У меня могла бы учиться, в первом выпуске или во втором.)
        - Понимаете, мы с Анькой ездили туда, где она раньше жила. В квартиру ее мамы. И ей там было плохо. Анька успокоилась. А через три дня отрезала себе челку. Маникюрными ножницами. Прямо до лысинки, представляете? Она в косынке гуляет, я ей отдала свой платочек с последней линьки… В смысле, красивый такой платок, не линяет при стирке.
        - Да, я поняла. Вы отлично придумали.
        - Но она же не может в таком виде в школу… в лицей?
        - А почему нет?
        - Говорит, что будут дразнить. Боится.
        - У нас в классе очень дружные ребята. Они, конечно, разные, но они добрые, отзывчивые. И я с ними обязательно поговорю, подготовлю их. Пусть спокойно приходит в платочке, в этой… как она называется - в бандане. В общем, завтра я Анночку жду! Даже если уроки не сделает, пусть обязательно приходит на занятия. Скажите, что мы все очень рады будем ее увидеть! - Инна Павловна смотрит немного нетерпеливо: надо домой бежать, там внучек Стасичек, сегодня его первый раз купать будут.
        - Женя! Вы в прошлый раз забыли в учительской сумку. Мы не сразу сообразили, чья это, нашли только по запаху. Колбасу, к сожалению, пришлось выбросить, но все остальное в порядке. - Инна Павловна мягко уплывает к своему письменному столу, вытаскивает из тумбочки мой напрочь забытый пакет с покупками. Надо было и вправду ей хотя бы кофе подарить, хорошая тетка, мне бы такую классную даму в свое время. В этом кабинете, да еще у доски, мне вдруг стало лет восемь. У меня была мама, она звала меня «Долли».
        - А по математике четыре номера на одной странице, только ответы вписать в клеточки, и все. Страница сто два, номера с восемьдесят третьего по восемьдесят седьмой! - Домашку Инна Павловна записала на маленьком блокнотном листке - розовом, с узором из котяток и прочих медвежат. Очень похожий я нашла недавно в Анюткином столе. «Проклятая ведьма, я тебя ненавижу!»

14 апреля 2009 года, вторник
        - Анька, собирайся, гулять пойдем.
        - Я уроки стану делать! - сообщает мне упертый голосочек из-за двери.
        Гулять мне хочется до полусмерти. Не шастать по районам, прибираясь в эмоциях и намерениях, а бесцельно бродить по чужой территории, между домами, которые помнят меня молодой или вообще появились до моего рождения. Я центр Москвы не люблю. Он, даже перелицованный, нашпигован воспоминаниями, как хорошая булка изюмом. Куда ни пойдешь, столкнешься с собственным прошлым. Его у меня много, местами чересчур. Но сегодня я хочу домой, на Каланчевку. На давно и безнадежно застроенную улицу, шагать по которой - все равно что мысленно припоминать строки обжегшего когда-то стиха, холодея на нужном слове. Мне не хочется видеть никого из давних камрадов. Мне хочется помнить, какими мы были. Прошлое не возвращают, его реставрируют.
        - Мое дело предложить, твое дело - отказаться. - Я замираю в коридоре. Спотыкаюсь об принесенный из школы пакет. Тетрадки я вчера Аньке вручила, ножнички вернула на место, а банка кофе так и маячит на нашей галошнице. Потом уберу, когда домой вернемся.
        Оставлять Аньку одну страшно. Это очень нелогичный страх, не мой совершенно. Она торчит в квартире безвылазно, а я ее сторожу, выскакивая на дежурства исключительно по ночам, когда приезжает Артем. Вот так, в две смены, уже неделю, мы пробуем хоть немного растормошить Анюту. А она молчит. Разговаривает, но по делу, отказываясь от супа или докладывая о визите в душ. Добиться иного мы не можем. Не знаю, может, плохо стараемся? В умных педагогических книгах и на всезнающих родительских форумах о таком сложно спрашивать, если без подробностей. Но я готова просить помощи у мирских.
        Хотя вчера днем Анька соизволила вывезти себя на прогулку. Затребовала, чтобы Темчик покатал ее на машине, меня с собой брать не захотела. Артем забил на весь тот раскардаш, который творился у него на работе, подорвался к нам по первому свистку, а потом в срочном порядке отбыл с ребенком в неизвестном направлении. А я три часа металась по квартире, как сбесившаяся крыса по клетке. Разве что по рукам себя не била, чтобы им все время не звонить. Но ничего, вернулись домой вполне благополучно. Темка потом рассказал - они не столько по городу колесили, сколько по ближайшему кладбищу гуляли. Анька попросила. Не знаю, может, она так с матерью прощалась? Ну Марфа же как покойница, правильно?
        - Ань, а хочешь, давай кого-нибудь в гости позовем? У тебя есть девочки знакомые? Если не в школе, то во дворе?
        - Нету никого! Не мешай! - откликается Анька сквозь стук клавиатуры.
        Я пялюсь на отражение в коридорном зеркале, будто хочу услышать от него совет. Моя дублерша выглядит вялой и встревоженной. А потом мы с ней одновременно вздрагиваем от краткой трели звонка. Времена нежданных визитеров с погонами давно прошли, да и то они все чаще по ночам предпочитали являться, а я дергаюсь. И не могу заставить себя подойти, посмотреть в глазок, сказать сиплое «кто там?».
        Во входной двери с хрустом повернулся нижний замок. Темчик квартиру всегда запирает с нижнего замка к верхнему, открывает ее строго наоборот, а я бренчу ключами, как леший на душу положит, применяя иногда банальный стишок-«отмычку», если связку лень искать. Там простенькие слова, как в детской скороговорке. Наш визитер вполголоса, но весьма узнаваемо бормочет ведьмовское, способное разомкнуть практически любые узы. Можно разобрать слова: «Крестом и нулем…» Дверь вздрагивает, но не поддается, держится на честном слове и двух замках. Вскрыть их - минутное дело. Еще меньше времени надо, чтобы войти в квартиру, где находятся восьмилетний ребенок и женщина, ни разу не похожая на боксера-тяжеловеса. В детской трещат стрекозиные крылышки клавиатуры.
        - Жень, ты не ушла еще? Погоди, я сейчас допишу! Доиграю!
        Дверь медленно, очень угрожающе открывается.
        Страх всегда наваливается на тебя целиком, окатывает своей ледяной ясностью с головы до ног. А проходит он постепенно - сперва прочухивается мозг, потом оживают руки, глубоко и спокойно выдыхают легкие, сердце бьется уже не в ушах, а на своем законном месте. И перед глазами не зеленые пятна - а огромная фигура.
        - Мать твою! - Наверное, так пялится на удава загипнотизированный им кролик - страшно до ужаса, но сопротивляться не буду.
        - Евдокия! Вы, конечно, дама экзальтированная, я не подозревал, что до такой степени… - Незваный гость усмехается.
        - Вы зачем ключами-то, как взломщик? - Я прогоняю из головы опасную ассоциацию - в нашей квартире кто-то уже рылся, у Марфы-Маринки тоже.
        - Какой взломщик? - отмахивается он, устраиваясь на полу поудобнее. - Ваш благоверный связку выдал. Бейсик! Не надо, не трогай!
        Я тоже присаживаюсь на корточки, не сводя взгляда с теплой горы черного меха. Гора шипит и даже слегка поводит хвостом.
        - Артем попросил в квартиру войти побыстрее, чтобы соседям глаза не мозолить, поэтому пришлось без спроса. Он обещал подъехать через полчаса.
        - Я поглажу? Он… Вы… у кого из вас разрешения спрашивать?
        - Да ни у кого, гладьте на здоровье. Бейс, Евдокия тебя любит. Видите, не отодвигается, вы ему понравились.
        Я счастливо и бессмысленно мычу, потом утыкаюсь лицом в жаркую шкуру, чую горячее сытное тепло - как от плиты в обжитой кухне. Так пахнут добрые сказки.
        - Бейсик, хороший, огромный мой. Ах ты умничка какая…
        - Мрыыыыыыть…
        - Можно, Бейс, можно. Евдокия, а где у вас тапочки какие-нибудь?
        - Кто у нас самый красивый, самый теплый? Чего? На нижней полке. Самый огромный - кто тут у нас?
        От шерсти волной идет горячее тепло, нежное и сильное одновременно. Монотонное мурчание - как шум моря - делается чуть громче, убаюкивает, обещает, что все теперь сделается хорошо и спокойно…
        - Ты мой славный…
        Анька распахивает дверь и не двигается с места, только улыбается и радостно звенит:
        - Женьк, а можно я тоже поглажу? А его как зовут? Женька, а куда ты мою косынку положила? А нам его насовсем дали или только поиграть?
        - Ага. Не знаю. Наверное. - Я продолжаю гладить огромного зверя. - Спроси у… Дима, слушай, а тебя как зовут-то сейчас?
        - Бейс, это тоже свои. Это ведьмин кутенок, не обижай. Понял меня?
        - Угу, - отвечаю я вместо Бейсика.
        - А что касается имени. Евдокия, вы будете смеяться, я тоже Дима, но другой. Его сын.
        Я и вправду смеюсь - вполне себе счастливо. Как шестьдесят с лишним лет назад, когда во дворе общаги Шварца юный папаша этого Димы позвал меня танцевать, а заодно жить нынешним днем, а не только прошедшим.
        Первый раз в жизни вижу к?та, который бы ел торт. Не с голодухи, а по собственной инициативе, мурча от удовольствия на весь подъезд. На черной морде сияют крошки, длиннющие жесткие усы обсыпаны сахарной пудрой, лесной аромат целебной шерсти сплетается с запахом теплого теста. Довольная жизнью тварюга гудит, словно добрая трансформаторная будка. Хвост - размером с приличный веник - вяло ерзает по ковру. Мощная лапа опускается на десертную тарелку, приминает последний кусок. Розовый язык - чуть меньше открытки! - слизывает крем с золоченого ободка.
        - Хочешь, к?тя, я тебе свое отдам? - Анька, прикрывшая чудо-челку моим платком, не отступает от зверя ни на шаг.
        - Дочка, ты лучше сама съешь. - Сын моего шварцевского кавалера скрипит стулом.
        - Я не ваша дочка, а папина и Женькина, а вам я внучка. - Анька деловито перекладывает кусок на к?тову тарелку.
        - Ну внучка так внучка, - соглашается Дима-младший.
        - Анька, это свинство! - лениво ругаюсь я и смотрю на Темчика. Пускай он вмешивается в воспитательный процесс, мне сейчас для этого слишком хорошо. Артем откладывает вилку. Смотрит на мои губы. Я так разомлела, что напрочь забыла о его глухоте. А пересказывать эту ерундень мне не хочется.
        - Да? - Он мечется взглядом. Тянусь к Темкиному плечу, чтобы объяснить, что все в порядке. А вместо этого тыкаюсь губами в уже родную, практически мою щеку.
        - А если ему сейчас рыбки дать, он ее будет есть? Дядь Дим? - интересуется пронзительный детский голосок за тысячу километров отсюда.
        - Не перекармливай. Нам ехать скоро… - Добродушный взрослый голос гудит где-то на краю света, ветром в поле, прибоем в море, грозовыми тучами в небе.
        Мы целуемся так, будто делаем это впервые в истории всего человечества, будто ни я, ни Тема понятия не имели, что такой природный феномен бывает, а, узнав о нем, выяснили, что именно этого мы хотели больше всего на свете. Это как с водой - пока не начнешь пить, в жизни не догадаешься, до какой степени внутри тебя все ссохлось. И остановиться не можешь, почти захлебываешься, урча от удовольствия громче к?та. Я знаю, как чувствуешь себя, если вдруг лишаешься слуха. Теперь я знаю и другое: как бывает, если тебе выдали новый слух. И новое обоняние, и осязание тоже. Я становлюсь легче и счастливее - с каждым шагом, сделанным в сторону комнаты.
        - А давай, дочка-внучка, мы с тобой вот чего в чай добавим… Знаешь, что это за травка такая? Или тебе мама не говорила?
        - Не помню. Эта травка на червяка похожа. Ой, смотрите скорее, к?тя вылизывается!
        После таких минут мир становится очень чутким и ч?дным, оборачивается сплошным волшебством. Солнечное пятно на обоях - лучше самой гениальной картины. Тихий ветер в форточке свистит отточенной мелодией. Может, с этим звуком дышит вселенная - тщательно продуманная, вдохновенно существующая? Мир чистый и новенький. Это мы, вдвоем, только что его создали, оживили кратким теплым дыханием, расшевелили своими торопливыми движениями, запустили в бесконечность своими различимыми словами? И любая фраза кажется грубой подделкой того, что невозможно ограничить буквами или звуками, лишним шевелением, разомкнутым объятием…
        - Тем, такое разве бывает вообще? Это же как ведьмовство, только не для мирских, а для себя. Знаешь, я теперь понимаю, что они чувствуют, когда мы добро сеем. Обычно говорят, что «у меня грипп» или «у меня депрессия». А у меня ты. Как продолжение меня. Мы слились, как две прямые в бесконечности. Значит, любовь - это такая бесконечность. Только не как в геометрии, а реально существующая. И в нее можно попасть. За секунду, например. Хотя в ней не должно быть времени?
        - Должно, но оно тогда по-другому измеряется. Как валюта. Ну, с другой ценностью, как спички в «Кин-дза-дзе».
        - Я не смотрела.
        - Да ты чего, Жень! Он когда вышел, мы в школе потом… Блин! Я забыл, что ты…
        - Ага, девяносто лет разницы.
        - Жень, между прочим, правильно, что я забыл. Если в бесконечности времени нет, то разницы тоже не существует. Мы с тобой одновременно. Навсегда.
        Сейчас я могу спросить у Темки напрямую: «А ты чего, напрягаешься, что я так сильно старше тебя?» Но тогда мир, похожий на стеклянный шарик с метелью и домиком, перестанет быть таким волшебным. Он вздрогнет и хрустнет. Совсем как то непонятное и очень звонкое, которое сейчас уронили за стеной.
        - Дядь Дим, я сейчас соберу, скажите ему, чтобы не лез в осколки.
        - Собирай, дочка. Бейс не полезет, ты же видела, он умный.
        - Дядя Дима, а Бейс - это чего такое значит? Просто кличка, или у нее смысл есть?
        - Это, дочка, язык такой компьютерный был, я так назвал. Когда наш папа этого кутенка привез из Инкубатора, то…
        - А вы знаете, что в Инкубаторе тоже к?ты водятся? Там была такая к?тя, меня на ней катали, как на пони. Ее звали Матильда, вы ее знаете?
        - Эта Мотька - Бейсова мамка. Давай, показывай, где там у вас веник лежит.
        За стеной можно расслышать шаги - звонкие детские, уверенные взрослые, мягкие к?товые. Мы запустили этот мир, и теперь он живет, не требуя присмотра. Можно возвращаться друг к другу.
        - Жень, а к?ты очень большие? - интересуется Артем сквозь ленивую солнечную муть.
        - По-разному. Дикие лесные с медведя размером, а Димкин Бейсик - он как алабай или зененху…нд. Темчик?! Ты же рядом с ним сидел сейчас?
        - Я его не так вижу, Жень. Зверь и зверь, вроде собака крупная, а присмотреться не получается, перед глазами сразу точки.
        - У мирских всегда так. Темочка, тебя ведь посвящали, ты обет дал, а я его взяла. Уже ведьмовство в крови должно быть, хоть капельку… Это из-за чего?
        - Ну не вижу - и черт, то есть этот, леший с ним. Может, еще рано просто, я же постепенно должен… мутировать, правильно?
        - Ага, леший. Темка, а ты, оказывается… ну, отстаешь в развитии… Пфы!
        Мы долго, глупо хихикаем. Снова шаги, голоса, к?тово урчание и даже - или показалось? - торопливый стук в дверь. Мир сжимается до размеров комнаты, и его хочется защитить, укрепить поцелуями, объятиями, очень простыми движениями. Мы так спешим, будто нам осталось жить пять минут, будто сейчас сюда ворвутся и растащат, раскроют нам друг про друга страшную тайну, после которой невозможно будет дышать общим воздухом.
        Где-то слышится тихий грохот: мебель двигают. Обычный домашний шум, сердцебиение квартиры. Сейчас я верю, что наш дом - живой и уютный. Может, благодаря к?ту, а может, из-за того, что Анька весь вечер улыбается.
        - Ты видел, какая Анька счастливая стала? Смотрю, как она этого зверя кормит, и думаю: какой у нас красивый ребенок. Как же ты вовремя Ане к?та приволок! Они ведь душу лечат. Беды зализывают и суть отогревают. Спасибище!
        - Да на здоровье. Я утром на работу ехал, думал про тебя, про Аньку. Вспомнил, что Севастьяныч про к?тов этих в «Марселе» говорил, ну тогда…
        Теплый, свежесозданный мир все-таки дает трещину, становится неуютным и непрочным, готов расколоться от моих воспоминаний…
        Праздник зимнего солнышка, пир во время чумы, точнее - охоты. Озвученный в восемь глоток приговор - тому, кто раскрутил эту мясорубку. А потом заполошные танцы, такие отчаянные, будто мы с их помощью пробовали стряхнуть паутину страха. И негромкий хлопок: думали, что шампанское открыли, а оказалось, что стрельбу. Гунька, полудохлый и счастливый от собственной значимости, потихоньку оживает на диване, Старый сетует на то, что в Москве к?тов хороших не найти, чтобы они рану побыстрее затянули. И кто-то, вроде Фельдшер, рассказывает, что в Долгопрудном, у Димки-Отладчика, живет такой зверь. Старый уточняет детали, народ суетится и хлопочет, а я, как дура, сижу на барном табурете, дышу редкими глотками и не понимаю, почему незадачливый убийца и мой любовник Темка - это один и тот же человек… Я уже однажды мужа похоронила, отплакала свое на три жизни вперед, больше не хочу. Старый не успевает озвучить вопрос о трудностях разведения к?тов в условиях ближнего Подмосковья, а я уже все решила - за нас двоих. Как выяснилось - еще и за Аньку.
        - Ага, помню, - медленно отзываюсь я.
        Темка продолжает рассказывать, а я улыбаюсь: потому что я могу ткнуться губами в его плечо, и мне никто этого не запретит, никто меня не оттолкнет. Рядом со мной сейчас лежит настоящий мужчина. Он умный, а главное - живой.
        - У меня после этого вашего испытания ее координаты остались, я написал.
        - Какого испытания? - сонно интересуюсь я. Вот парадокс - я про к?тов сто двадцать лет знаю, но мне в голову не пришло, что ими можно ребенка от тоски спасти. А Темочка один раз услышал и сообразил. Наверное, потому что он смотрит на ведьмовской мир свежим взглядом.
        - Жень? Ты же этот… педагог. Должна быть в курсе, как меня проверяют.
        - А тебя как проверяли?
        - На выдержку. В общем, искушали. Прямо как в сказке.
        - Это чем еще таким? Что это за баба?
        - Женька, ты когда злишься, то у тебя… Жень, да обычная она. Ну руки все в пятнах, будто в них сигаретным бычком долго тыкали! Мелкие ожоги, пузырьками.
        «Ростинька, поросенок, не звонит, пашет как лошадь Пржевальского. В скайп вылез, а у него все ладони в волдырях, работа затянула!» - внутри меня щебечет Ленкин голос.
        Ростинька, младший и любимый ребенок Ирки-Бархат, в это зимнее солнышко всем сообщил, что отпочковался от мамули, зажил своей жизнью. А маменька как раз в бега ударилась. Интересно, это простое совпадение или сложносочиненное? Уж больно вовремя и активно Ростик отмежевался от причастности. Кто такому помешает искать в свое удовольствие аргументы и артефакты?
        - А что он… она тебе предлагала?
        - Обещали мысли научить читать, если я им какую-то вещь из дома принесу. Но я отказался. С этими способностями промотался, посмотрел, такое у всех в голове…
        Вывинчиваться из Темкиных объятий - это как уходить в самый разгар праздника или подрываться ночью на дежурный вызов:
        - У нас никто ученикам испытания не устраивает, не принято. Раз мирской трилистник подписал, ему назад хода нет, зачем еще?
        - Трилистник? - Артем приподнимается. Оказывается, мы с ним сейчас оба голые, ни одной нитки лишней нет. Это не притягивает и не смущает, это категорически неважно.
        - Физический договор в трех экземплярах. Ты его в Шварце подписывал.
        За стеной испуганным басом вдруг орет Анька. Неразборчиво, на одной ноте, перекрывая надсадный кошачий мяв. Дверь уходит в сторону, стены сливаются в сплошную бело-зеленую муть. Мебель прыгает перед глазами. Я могу только сипеть:
        - А…ня… ты-ыы… жи…ва?
        В комнате словно обыск проводили - письменный стол перевернут, кукольный домик с «Джавахой» просел на один бок, шкаф распахнут, блузки и колготки валяются на полу, вперемешку с книгами и пестрой игрушечной ерундой. Анька сидит на стуле, поджав ноги, но уже не верещит, а внимательно смотрит, как по полу извивается, переворачиваясь с пуза на спину, огроменный к?тище. Мирный домашний Бейсик зло взмявкивает, оставляя на ковре громадные клочья шерсти, похожие на кривые помпоны. Дима пробует подманить к?та куском некогда замороженной рыбы.
        - Кыс-кыс-кисо… Бейс! Кыса-кис…
        - Какого хрена?! - Оказывается, рядом со мной стоит Артем. Движения к?та становятся не такими резкими, рев тоже прикрутили. Зверь роется в куче сброшенных вещей.
        - Евдокия, Артем Викторович, сейчас приберем, миль пардон. Мы с Аннушкой на кухне чай пили, а он… - Деликатный Дима поворачивается ко мне спиной.
        Тишина настолько нелепа, что звук опрокинутой жестянки звучит спасением. Он как целебная пощечина, с помощью которой мир возвращается на свои места. Огромный зверь гоняет по полу круглую жестяную коробку с елочно-цветочным узором на крышке.
        - А ну не смей! - Анька срывается со стула. - Это не твое, понял, дурак?
        Ошеломленный к?тище выпускает жестянку из когтей. Взмявкивает - давно забытым сигналом воздушной тревоги.
        - Бейс, нашкодил, а теперь… - сурово говорит Дима, пробуя приподнять письменный стол. Спустя пару секунд к нему присоединяется Темчик.
        Ну и нервы у вас, мадемуазель Озерная! А то вы раньше не знали, что к?ты по весне всегда дуреют, а в любое время года в закрытых помещениях бесятся. Их именно поэтому никто в квартирах и не держит.
        - Еще вот тут вот. А, ты ж не слышишь! - Дима смотрит на мотающего головой Темку, пробует жестами объяснить, чтобы он взялся вон за ту ножку. Стол описывает в воздухе дугу, кратко скрипит и возвращается на свое место. Бейс ведет ухом, а потом сует морду в перевернутый ящик. Недоуменно мурчит.
        - Хулиган! - строго говорит ему Дима. - Господа, двадцать лет с этим неслухом живу, и он уже третий раз меня так позорит.
        - Фигня какая, не парьтесь… - Улыбка возвращается ко мне по частям. Какое счастье - проделки обычного невоспитанного к?та. Чтобы понять, что у тебя все хорошо, надо просто как следует испугаться.
        - В восемьдесят девятом этот паразит, еще кутенком, такую же компрометацию устроил. Я добро и разум сеял - под окнами, чтобы потом легче было собирать, так он… - Бейсик виновато прижимает к башке черные, похожие на бумажные кораблики, уши. Подходит к Аньке, трется о ножку ее стула.
        - Видишь, дочка, он прощения просит? Не будет он больше так.
        Анька поставила на колени свою драгоценную коробку и сосредоточенно там копается. За ее спиной сейчас стоит Артем - недвижной охраной, готовой схватить за шкирку любую, даже самую пушистую опасность.
        - Евдокия? - говорит Дима, аккуратно пристраивая в шкаф вешалки. - Может, у вас инструмент испортился или чушь плохо помололась и закисла? Наши к?ты всегда на испорченное ведьмовство шерсть топорщат.
        Я не успеваю принять извинения. Анюта, проведя ревизию в жестянке, обращается к зверю с обличительной речью:
        - Тебя не учили, что без спросу чужие вещи брать нельзя? - Бейс срочно отворачивает морду - так, будто несчастная банка раскалена добела. - Вот, смотри, кошки в такое не играют! Это мама Ира рисовала! И вырезала тоже она! Очень давно!
        Пожелтевшие кружевные бумажки порхают в Анькиных пальцах. Мне никогда в голову не приходило рассмотреть бумажную барышню и ее наряды. Я в упор не замечала допотопность прорисованного гардероба, ломкую желтизну бумаги, блеклость красок.
        - Она мне велела беречь, потому что это очень дорогая кукла! - Анька вытаскивает наружу маленькую, ростом с половину карандаша, фигурку, облаченную в гимназическое платье, заботливо поправляет бумажную ленточку-прищепку. Куколка поворачивается ко мне то раскрашенным личиком, то серой изнанкой, где можно рассмотреть полустертую надпись. Она выполнена по всем нормам старой орфографии, с ятями и ерами.
        - Да, я вижу. Очень дорогая.
        В ночь Казни, когда мы уходили из разоренной квартиры, Савва Севастьянович сунул мне жестянку, а через пару часов сообщил, что Анька теперь будет жить у меня. Я решила, что самодельная куколка - такой жирный намек. Вот тебе любимая детская игрушка, а чуть позже и ребеночка вручим. Со Старого станется в шарады поиграть.
        - Секундочку, я переоденусь.
        Артем думает, что я тащу его в спальню на второй заход. Из комнаты отступает так, что любо-дорого смотреть.
        - Темка, там закладка! В Анькиной коробке!
        - Ты уверена? - Он смотрит на меня так легко, будто ничего страшного не произошло. Это хороший взгляд на жизнь: раз он не боится, то и я бояться не стану.
        - Жень, что с минусовыми закладками делают?
        - Ликвидируют. Разряжают.
        - Ясно. Инструкция по разрядке есть?
        - Этим спецы из Конторы должны заниматься. Нам надо барахло из дома выволочь, чтобы оно воздух не отравляло. Потом в Контору отзвонить: пусть особист приезжает и взрывает при трех свидетелях.
        - Сейчас вытащим, не вопрос.
        - День на дворе, мирских до хрена, зацепит эмоциями. Я месяц назад на такую минусовку выезжала. Там расческа рванула так, что я мозгами в собственное детство улетела часа на два. А ты прикинь, как мирского приложить может?
        - Предлагаешь ждать до ночи? А раньше не сдетонирует?
        - От минусового аргумента логичных действий не жди. Он сам по себе работает. Давай его оттащим куда-нибудь в безлюдное место.
        - В районную библиотеку. Там за день полтора человека бывает, - хмыкает Темка. Я подмигиваю ему в ответ:
        - Жалко, что ту стройку разморозили. Вот вечно у мирских так, когда не надо.
        - Зато на стройке теперь цемент свеженький. Закатаем в него, пусть себе покоится с миром. Как в киношке про крестного отца, - почти ласково говорит Артем.
        - Ты озверел? - всерьез пугаюсь я. - Там мирские жить будут. Детей растить, мечтать. А мы их аргументом. До депрессии как минимум.
        - Женька, там офисный центр строят. В нем, по-любому, депрессия.
        Я не успеваю отбить реплику: слышится разъяренный мяв к?та. Времени в обрез.
        - Тем, а давай на кладбище коробку? Туда, где вы вчера гуляли. Там после закрытия никого не останется. Приду, лягу шинелькой, дотемна полежу, а потом наших вызвоню.
        Он не отвечает, смотрит хмуро. Ой, ну я и дурында. Надо было сделать так, чтобы эта идея Артема осенила. Он бы тогда сразу согласился.
        - Я понимаю, это бредятина в чистом виде, но ничего другого не придумалось. Тем?
        - Жестянку тащу я. Без вариантов. - Чем дольше Артем на меня смотрит, тем понятнее, что он свой. Не просто справедливый, пусть даже по своей кривой логике. Он знает, как надо, и так уверен в этом знании, что способен все объяснить. Взглядом. Молчанием.
        - Темчик… Я не спорить, я только спросить. Ты меня бережешь, потому что у нас Анька? Потому что она одну мать уже потеряла?
        - Потому что ты моя. А я свое… за свое…
        - Это как за родину и за справедливость одновременно. - Шепот выходит очень звонким, хрустальным. И дрожит так же.
        - Я не знаю, Жень. Ты торжественно очень. Прямо «Прощание славянки».
        - «Славянку» - это мы запросто, - хмыкаю я. - Ты как из подъезда выйдешь, так на балкон посмотри. Я там буду вся такая с белым платочком и в соплях.
        - Сопли - отставить. А платочек можно.
        - Так точно, ваше превосходительство! - звонко соглашаюсь я. И немедленно начинаю дурковать: - Значит, так, поручик…
        - Ржевский!
        - О, отличные позывные. А я тогда буду… А по фиг, на ходу решим.
        Мы ржем. Немного нервно, зато хором. И дальнейшие детали обсуждаем таким же тихим хором - словно правила незнакомой интересной игры. Когда все невсамделишное, то жить дальше совсем не страшно. Особенно если вместе.
        В комнате Анька без особого удовольствия возится с к?том - дразнит его гигантским бантиком, смастряченным из пояса от моего халата и листа зеленой бумаги. Зверюга вежливо ловит игрушку лапой. У торшера почти навытяжку застыл Дима с книженцией в руках. Судя по обложке - тот самый «Светлячок» для внеклассного чтения.
        - Граждане пассажиры, а не пойти бы вам на кухню? Мне надо прибраться. - Я подбираю Анькину ночнушку, начинаю отряхивать ее от шерсти. Извинившись и заложив книгу пальцем, Дима немедленно отступает к порогу, не забывая позвать за собой к?та. Бейсик с видимым облегчением оставляет в покое бумажный бант и тоже топает на выход. Анька с порога довольно громко интересуется:
        - Жень, а когда они уедут? А то у меня теперь шерсть везде и тухлой рыбой пахнет.
        Кукольная жестянка стоит на письменном столе, мирно сияет своим узором.
        - Дядя Дима живет в Подмосковье, сейчас вечер, все едут с работы домой. Он попадет в пробку, будет долго стоять на МКАДе. Надо подождать. Ты представляешь, как к?ту будет тяжело ехать в тесной машине?
        - У них не тесная, у них «газель», - упрямится Анька. - Она розовая, на ней тортики нарисованы, я в окно видела. Жень, я не хочу к ним на кухню. Можно я здесь останусь?
        Я замираю с очередной футболкой в руках. Задумчиво смотрю на Анькину мордаху в безнадежно съехавшем платке. И потом сумбурно оживляюсь:
        - У тебя косынка сбилась, опять проплешину видно. Некрасиво. Давай я парик наколдую?
        Анюта пожимает плечами, наклоняет голову набок, словно собирается рассмотреть мое предложение со всех сторон. А потом срывается на радостный визг:
        - А какой? А из чего?
        - Да хоть из бантика. - Я отвязываю пояс от зеленого листка. - Ты какой парик хочешь? Голубой, как у Мальвины?
        - А кто это? Я розовый хочу. И серебряный. И лилово-зеленый, как у феечки! Женька, а ты можешь сделать так, чтобы он цвета менял?
        - Постараюсь! Ты мне лучше не мешай сейчас!
        - Давай я на кухню пойду! Жень!
        Я прижимаю цветную бумагу к груди. Тщательно представляю идиотский парик, похожий на сноп расплетенных капроновых мочалок. Чтобы переливался еще и цвета менял? Ой, это надо босиком работать, там не только пальцами ведьмачат!
        - И пусть он еще будет малиновым! На челочке!
        Дверь закрывается бесшумно, словно шепотом. Я швыряю на стол нечто, напоминающее игрушечную болонку всех цветов радуги. Потом сшибаю крышку у жестянки. Хватаю Анькину папку для тетрадей, судорожно пихаю в нее хрупкие бумажные платьица и кукольную фигурку. На ее обороте написано простенькое: «Анечке отъ мамы». В старой орфографии, как я и предполагала. В начале дарственной надписи расплылась рыжая клякса. На кукольном личике скупая старческая улыбка. Надо же, этой мамзельке сто лет с гаком, а на ощупь она как новенькая, бумага вся ведьмовством пропиталась. Жалко такое уничтожать! Научу Аньку воспроизводить рисунки по памяти. Последняя крохотная бумажка - кружевной зонтик с огромным бантом - исчезает в папке. Я щелкаю пластиковой кнопкой, запечатываю аргумент. Прихлопываю крышку коробки. Кладу папку поверх жестянки.
        - Уже готово? Дай примерить! - Анька ловит меня на пороге. - Жень, ну где парик?
        - Он еще не прокрасился. Сиди на кухне и жди, сейчас принесу! И тапочки надень!
        Кудлатая гадость стала пронзительно-малиновой, а если ее встряхнуть, там начинают метаться зеленые, алые и золотые искры. Мечта дальтоника, кошмар. Аньке должно понравиться. Я хватаю парик и выхожу из комнаты. Сейчас Артем заберет папку, незаметно выйдет из квартиры и сядет за руль. Доедет до ближайшего кладбища. Кинет мне смс-ку. И тогда я спокойно вызову туда конторщика. А пока - буду развлекать гостей.
        - Дима, вам какой чай - с мятой, с медом, с кошачьими слезками?
        Дима подает мне руку, помогая перебраться через лежащего посреди кухни Бейсика. Из ванной с восторженным визгом вылетает Анька: всклокоченные розово-алые кудри стоят дыбом, сплетаются в мелкие рожки, слипаются в невероятные хвостики.
        - Очаровательно. Просто… эээ… - Дима честно пытается выпасть из эстетического шока наружу. Бейсик приподнимает морду и рычит, не одобряя современную моду.
        - Я сейчас еще заколочку! У меня там в комнате!
        - Заколочка - это перебор. - Я вслушиваюсь в коридорный шорох. - Давай цветочек приладим. Дима, вы можете сделать ребенку розу?
        - Лучше орхидею, как в кино! Женька, сделай мне орхидею!
        - Тоже переливающуюся? - Дима на полном серьезе утыкается носом в содержимое «Светлячка», азартно перелистывает аляповатые страницы. Кажется, дверь Анькиной комнаты стукнула. Я только не могу понять, Артем оттуда вышел или только туда вошел?
        - Можно и простую! Только, чтобы она пахла, хорошо?
        - Изобразим. Дочка, салфетку мне дай.
        - Я вам три дам! Женька, а можно я в парике в лицей пойду?
        - Можно! И чтобы пахла - тоже можно, - киваю я, всматриваясь в к?товый загривок. Ткнуться бы туда лицом. У меня почему-то нос замерз.
        - Дима, пардон, забыла спросить, а как у папы дела?
        - Папа прекрасно, полинял в том году, ему снова двадцать. Просил вам кланяться.
        Входная дверь щелкнула. Так простенько, едва различимо. Ну вот, все.
        «Сопли - отставить. А платочек можно».
        С нашего балкона виден весь двор. На спортивной площадке опять подростки коктейлями накачались. Вот провожу Темку и протрезвлю их на фиг. Или острое алкогольное сделаю, чтобы исчезла охота лакать эту акварельно-спиртовую бурду. Где он? Ну где? Какой же он маленький отсюда. Домашний, мирный. И спина незащищенная.
        Я оглядываю мамаш с колясками, пенсионеров с собачками, курьера с огромной сумкой для пиццы. Двух грузчиков, курящих у пронзительно-розовой «газели». Видимо, выпечку в наш магазинчик привезли, теперь стоят, ждут накладных. Надо будет помочь слегка. Вот только Тема отъедет. Тогда я все сделаю, обязательно. Даже вздохну и выдохну. Ну почему я не чую, как он пахнет?
        - Темка! - На меня оборачивается весь двор - до пенсионерских шавок включительно. Артем не слышит.
        Водительская дверь «газельки» распахивается, оттуда, вопреки ожиданиям, выпрыгивает не промасленный-прокуренный водила, а блондинка в розовом плаще. Это она зачем? Почему бежит к Темке? Почему хватает его за руку и почти висит на локте?
        Грузчики-охранники синхронно бросают свои сигареты. Темка смотрит на блондинку. Она жестикулирует, он разворачивается, подходит к «газельке». Жмет руки одетым в нелепые робы моим давним камрадам. Фонька! Ростик! Круче спецовки человека обезличивает только шинель.
        - Что происходит, ты мне можешь объяснить? - спрашиваю я у длинных гудков в мобильнике. Темка не отвечает. Садится в собственную машину - бесправным пассажиром. Фонька там за рулем, Ростя охраной. Блондинка куда-то смылась. Машина тронулась.
        Я ухожу с балкона, продолжая общаться с автоответчиком:
        - Ну почему?! Ты ведь трилистник подписывал!
        - Отставить панику! - отзывается моя комната очень знакомым голосом. Савва Севастьянович Панкратов смотрит на меня внимательно, продолжая при этом учесывать за ухом приволокшегося с кухни к?та. Бейс вибрирует, как советский холодильник.
        - Дусенька, нервы побереги, они тебе еще пригодятся сегодня. Кстати, яблочка дать?
        Если я правильно понимаю, в ладони у Старого зажат ренет Симиренко.
        - Вы как, вообще, в квартиру попали? Кто тут еще есть? - Я несусь по коридору, а вслед мне несется добродушное:
        - Аня открыла. Она хороших людей через дверь давно чует. За ней сейчас приглядят, спокойно, мамаша!
        Анька продолжает чаевничать в компании начитанного заводчика. При моем появлении Дима пробует сунуть в карман фляжку в старомодной кожаной оплетке. Хоть бы ребенка постеснялся!
        - Не мешай, мы разговариваем. - Анька поправляет парик (уже зеленый в алые искорки) и снова смотрит гостю в рот: - Дядь Дим, а что там дальше-то было?

13-14 апреля 2009 года
        Он ей говорит: «Сейчас! Подтяну струну…»
        Берет табуретку, присаживаясь к окну.
        В четырнадцать голос вырос быстрей него.
        Звучит чуть комично, а в общем-то ничего.
        Она не моргает, молча просит: «Еще!»
        И слушает, ткнувшись носом в его плечо.
        Он пьяно вздыхает: «Дал же Господь страну,
        В которой все дураки - один к одному!
        Уехать бы к чертовой бабке и хрен бы с ним!
        В Торонто, Берлин или в этот… в Иерусалим.
        Там небо другое, жизнь странная, но своя!»
        Она удивляется молча: «А как же я?»
        Он входит тихонько - чтоб счастье не расплескать.
        Как в обморок падает - к ней, на ее кровать.
        Она уже знает, что скажет он, - ну и пусть!
        «Ты знаешь, смешная, а, кажется, я женюсь!»
        Она не смешная, ей хочется умереть.
        Но прямо сейчас неловко - он начал петь.
        Он снова вернулся: «Черт бы побрал жену!
        А также, наверно, гитару, судьбу, страну!
        Начальницу-падлу! Невыплаченный кредит.
        И строчку, которая крутится и болит…»
        Потом прерывается, тянет к себе тетрадь
        И пишет. Она уснула, чтоб не мешать.
        Она постарела, хоть время ее щадит.
        Но ждет и встречает. А он пришел не один:
        «Скажи, на тебя похожа? Да не молчи!»
        Разбуженный сверток шевелится и пищит,
        Глядит на нее с опаской, не сводит глаз.
        И кошка мурчит устало: «Все! Дождалась».
        17.03.12
        «Газель» с полудня стояла у подъезда, на самом солнцепеке. В салоне было душно, как в самолете, который давно вырулил на полосу, но все не взлетает. Выходя перекурить, Ростя отпускал одну и ту же немудреную шутку насчет того, что обратно он нагрянет внезапно, как муж из командировки. Девушки хмыкали - совершенно синхронно. Ростя предлагал принести холодной минералки. В ответ обязательно следовал отказ, но через полчаса история повторялась. Ростик строил плаксиво-клоунскую рожу и говорил с притворным отчаянием в голосе:
        - Не хотят. Не уважают, так сказать.
        Фонька не менее трагедийно закатывал глаза, а потом со старушечьими интонациями выдавал катехизисное:
        - Ничего, милок, стерпится - слюбится. Еще успеешь нагуляться. Какие твои годы.
        Они курили, стараясь не сильно глазеть по сторонам, - у обоих руки чесались вмешаться в мелкую бытовуху, творящуюся сейчас на разных этажах дома. Официального запрета на такое не было, но Дуську и Аню чужое ведьмовство могло насторожить. Старались снаружи долго не задерживаться, затаптывали бычки и ныряли обратно в прогретый салон, где до сих пор пахло к?товой шерстью, а на резиновом коврике темнело пятно от мороженой рыбы, которой Димка кормил своего зверя.
        Ростя, катапультируясь обратно на сиденье, заряжал очередной анекдот - бессмысленный и беспощадный. Впрочем, сегодня неменьшим успехом пользовался бы квартальный отчет по благодеяниям. Все роли распределены, все инструкции получены. Оставалось ждать и гадать, кто сейчас нарисуется на выходе из подъезда: Димка с животным или Зайцев с этими аргументами, охотиться за которыми сперва было весело, потом муторно, а теперь неловко.
        - Ведун крылаточке и говорит: «А ты не спеши, милая. Вернешься, мы тобой и занюхаем!»
        - Пфы!
        - Рость, а еще расскажи.
        - Вуаля. Приходит старый Отладчик с работы домой, а у него там форменный шалман: дети носятся, жена с тещей ругаются, у мирских соседей крышу сорвало. А тут к нему, значит, подбегает ребенок и спрашивает: «Пап, а пап, а…»
        По Фонькиному мнению, тупее этого анекдота была только байка про крылатку и двух пингвинов, но девушки все равно смеялись, искренне, хоть и слегка устало.
        - «Да разве ж, сынок, это бардак? Это так, цветочки».
        - Я сейчас от смеха лопну… - Соня закрыла улыбающуюся физиономию рукавом розового плаща. А у Турбины плащ был белый, напоминавший стерильный докторский халат.
        - А вот вам такая байка. Просыпается однажды утром Спутник в чужой постели. Рядом с ним весьма симпатичная мадемуазель. На пальчике у нее обручальное кольцо, на голове фата. Спутник смотрит и думает: «Ну все, попал». А она говорит хриплым голосом…
        - Перекурим? - Фоня дернул рассказчика за рукав, кивнул на дверь. Финал этой похабщины явно не был предназначен для дамских ушей. Ростик только отмахнулся, выдал сальную концовку истории. Девушки снова фыркнули: Соня одобрительно, Турбина удивленно. Ростя раскланялся и послушно попер на выход, поинтересовавшись про минералку и получив традиционный отказ.
        - Ты с дуба рухнул или как? - Фоня вынул сигареты, закуривать не стал.
        - Ну увлекся немного. Сейчас детские байки рассказывать буду.
        Дверь Дуськиного подъезда глухо взвизгнула. Ростя обернулся и сразу увял, увидев как наружу выходит старикан с детской коляской.
        - Знаю я твои детские. Это про то, откуда дети берутся?
        Ростя обиженно захлопал губами. Насупился, как гимназист-старшеклассник:
        - Нет, нормальные. Про суп из квадратного корня.
        - Про это даже младенец в курсе. - Фоня тоже глянул на дверь, мысленно притормозил пружину, чтобы та не прихлопнула деда и его хрупкий писклявый груз.
        - Фонька, а они вот не знают. Они же мирские. Обе. - Ростислав перестал кривляться. Так, словно его на другой канал переключили: - Они боятся. Ты что, не видишь?
        Афанасий чуял тихое напряжение. Но их девочки хоть и были, по Ростиным словам, «обе мирские», за последние месяцы много чего успели узнать.
        Старый выбил им три «минусовки», потренироваться. Первую они умудрились сжечь вхолостую. Плохо проверили участок, не заметили могилу собаки. Подняли в воздух призрак, он все карты спутал. Бродячую псину отловили практиканты Шварца, но она успела напугать мирских, и Контора подняла вой, влепив Севастьянычу выговор. Старый ходил мрачный и злился на развалившуюся систему подготовки. Объяснял, что в его время ликвидировать аргументы мог любой малолетний сопляк первой жизни.
        «Его время» - это до тыща шестьсот тридцать третьего года. Про тогдашнюю рабочую технику Фоня, естественно, много чего слышал. Если Севастьяныч не преувеличивал, подготовочка у Сторожевых раньше была совсем другой. Они, само собой, загорелись. Савва не ломался, пообещал, что второй аргумент будут гасить по-черному. Приволок «копилочку» в форме щетки-расчески, лет триста ей было. Но, по закону вселенского свинства, Савву в момент схрона засекла Танька Онегина, хозяйка территории. Пришлось передавать объект в руки спецов. Заодно выяснили нулевую работоспособность Дуськи - явный признак того, что рядом с ней зреет недоброе. Хотя вариант с Аней не исключался.
        Третий аргумент выводили из строя все вместе. Севастьяныч дождался, когда медальон с облезлым локоном изойдет на золу, потом торжественно пожал всем трясущиеся лапы, каждого тыкнул носом в личные ошибки и уперся на вокзал, на поезд до Витебска. Они остались сами по себе, руководствуясь инструкциями и поговоркой «кот из дома - мыши в пляс». И доплясались.
        Старый, когда узнал про историю с хвостом, ржал как сивый мерин. Это они специально не придумывали, Дуська жуть как своевременно позвонила и пожаловалась на общую кислость жизни, сама предложив погонять собак. Считай, полдела было уже сделано. Кто же знал, что, пока он выгуливал Евдокию в сумрачном декоративном лесу, там образуется попытка изнасилования, и Турбина, вместо того чтобы отправиться в Дуськину хату с обыском, полетит разруливать ситуацию…
        Пришлось наращивать Евдокии хвост и не снимать его, пока не станет понятно, что Турбиночка прошерстила квартиру. Дважды они могли проколоться за милую душу: Колпакова наследила слегка, а Дуська могла выхватить у Фони мобильник и выяснить, что звонит он вовсе даже не Фельдшеру. Но судьба хранит пьяных, влюбленных и идиотов. Афанасий выкрутился.
        С Темкой Зайцевым вышло еще смешнее. Фоня с Ростей сперва валяли дурака, как того требуют традиции. Развести нового ученика - святое дело. Придумали купить Зайцева на дополнительные навыки, которых не существовало в природе. Ростя честно изображал таинственную незнакомку и наводил тень на плетень. Розыгрыш получился хиленьким, но принес немалую пользу - Дуськин верный Артемон скумекал, что от визитеров можно получить свой профит. Сам выполз на связь…
        Отправляясь сегодня утром к Зайцеву, они предположили, что мирской решил продаться за идиотскую удачу в делах. Но Артемон с порога объяснил, что его ребенок повидался с покойной маменькой и теперь находится в состоянии тихого желания сдохнуть, а Евдокия на этой почве издергалась. Артемоша просил не за себя, а за жену и дочку. Так их прямо и назвал «дочка», «жена».
        - Боятся они, - повторил Ростя, глядя, как сигарета, описав лихую дугу, гаснет в луже с неразличимым шипением. Бензиновая пленка покачнулась, сместила отражение «газели» и пожелтевшие щепки бычков. Все семь, длинные, выкуренные наполовину, перекочевали в лужу из Ростиной пачки.
        - Зажигалку дай сюда. Студента сразу видно по полету. То карандаш у меня упрешь, то…
        - Жадина вы, Афанасий Макарыч. Нет чтобы поделиться с камрадом по несчастью. Последнюю рубаху там отдать!
        - Может, тебе еще последние трусы пожертвовать? Сирота казанская!
        - А кто ж еще-то! Кстати, анекдот знаешь? Мирской, правда. Заходит мужик в бар, а за стойкой стоит голая блондинка, бокалы протирает…
        Анекдотец оказался ударным. И рассказывал его Ростя хорошо, старательно делал вид, что все у него в порядке. А то, что он - как только Ирку-Бархат найдут - реально станет сиротой, так это чепуха, выеденного яйца не стоящая.
        - А если он не придет? - Ростя морщился, словно десну себе прокусил или палец порезал.
        - Куда он денется под ученичеством? По трилистнику, когда ученик подписывается, то обязуется защищать мастера. Вассальная клятва. Помнишь, Гунька Севастьяныча собой закрывал?
        - Меня не было тогда, я уже ушел… - отмахнулся Ростик. - То есть, если он Дуську от опасности не прикроет, ему кабздец?
        - А если она его на осознанную гибель отправит, то аналогично, ничего хорошего.
        - Там по-любому… - Ростя обернулся на знакомый визг подъездной двери. - Идет!
        Зайцев упрямо пер к собственной тачке, якобы в упор не замечая дожидавшуюся его «газель». Гордые мы какие, ну-ну! Через минуту выяснилось, что не гордые, а предусмотрительные. Артемон, за которым отрядили Соню, объяснил:
        - Женя с балкона смотрит. Не надо было резко…
        Евдокия взвыла на весь двор, кратко и несчастно, словно ее Тему в столыпинский вагон запихивали. Фоня таких криков за свои жизни наслушался. Непривычно лишь, что «Женя» - это их Дуська. Ну и еще тот факт, что напротив сейчас сидит незадавшийся борец с нечистью. Это, конечно, не пленный фриц, но слегка похоже. Фоня, отправив девиц к Савве, сунулся в артемоновскую тачку и там уже не стал себе отказывать в удовольствии: забрал у мирского не только принесенную папку, но и мобилу, отключил ее к лешему.
        - Не положено! - И головой помотал, чтобы понятнее было.
        По дороге они косились на пластиковую папочку, разве что воздух не нюхали. Аргумент на каждого реагирует по-своему. Примерно как с алкоголем: одни с пары рюмок в хандру катятся, другие в звонкий треп, а третьи сразу мордой в фуршет. А есть такие, кому те сто граммов - что слону дробина. Вот Фоня, видимо, из последних: он, честно говоря, вообще ничего не чувствовал.
        Место Старый присмотрел хорошее: в здании универсама, безуспешно перелицованного в супермаркет. То ли арендатор разорился, то ли конкурент сгубил. Фонька краем уха слышал, что один Спутник, еще купеческого происхождения, прибрал к рукам целую сеть таких захудалых магазинчиков. И у Конторы в этой коммерции есть немаленький интерес.
        Пока шли по пустой парковке к служебным дверям, Фоня дважды останавливался, папочку поудобнее перехватывал. У Артемона реакция хорошая оказалась - разворачивался так, чтобы прыгнуть было можно. Хоть на гранату, хоть на амбразуру. Аргументу такое геройство без надобности.
        Помещение большое, бестолковое. Они сделали аварийный отход в высоченном окне, где теперь вместо стекла оставалась одна иллюзия - крепкая, надежная, непробиваемая. Над головой трепетали просроченные вывески: «сок», «товары для новорожденных», «бытовая химия». Словно названия улиц в разрушенном городе. Красиво, но не безопасно.
        Он глянул на них прицельно, как в окна мирского дома, где требовалась безотлагательная помощь. Крайняя табличка - «крупа, макароны» - начала раскачиваться сильнее, бликовать белым стеклопластиком. Потом выгнулась, как парус, и сразу обмякла, повисла тряпичными лохмотьями, буквы сморщились, попрятались внутри складок.
        - Работаем уже? - Ростя подошел поближе, поинтересовался шепотом.
        - Рано. Ты мирского к машине оттащи, а сам сюда. Я дождусь.
        - Точно?
        - Рость, может, мне еще на камнях тебе поклясться?
        - Ага, на тех, которые в почках, - буркнул Ростислав.
        - Я на эту тему один анекдот хороший знаю. Вернешься - расскажу.
        Ростик обрадованно хрюкнул и двинулся к застывшему у выхода Артемону. Можно было обернуться. Не прощаться, а прикидывать расстояние, высчитывать время, быстро соображать касательно блокировки стены - так, чтобы по виду стекляннее некуда, а на деле - огнеметом не пробьешь. Этому Фоня не у Севастьяныча учился, а в Конторе, еще до Халхин-Гола, кажется. Если не в германскую. Стекло витрины стало толстым, словно льдом покрылось. Кажется, Ростя сообразил, что дело неладно, - обратно бежит. Но уже не успеет - стекло внутрь не пустит. Хорошо, что его не слышно. А если спиной к витрине повернуться - то еще и не видно.
        Со стороны это выглядело ребячеством: в пустом разгромленном магазине взрослый дядька торжественно несет пластиковую папочку. Пристраивается на грязном полу и открывает ее - медленно, будто перед ним не китайский ширпотреб, а фолиант, боящийся солнечного света, прикосновений и чужого дыхания. Сперва наружу вытягиваются тетрадки, подписанные детской рукой. Потом извлекаются узорчатые пестрые бумажки - одна, другая, пятая… Кукольные платья. А вот и сама кукла, упорно и строго улыбающаяся.
        - Пардон, мадемуазель. - Фоня перевернул фигурку. Попытался прочесть бледную надпись. Разобрать слова стало сложно: в помещении бывшего магазина теперь стоял серый торжественный сумрак, ничуть не хуже, чем в ритуальном зале. И тряпки эти с потолка свисают муаровыми лентами.
        Начало надписи скрывалось под застарелым рыжим пятном от очень давних чернил. Фоня переложил фигурку в левую ладонь, правую поднес к губам, словно зевнуть собирался. Но вместо этого часто задышал, разогревая пальцы. Дождался, когда губам станет горячо до непереносимости, осторожно отдернул рабочую руку. Прижал раскаленный палец к пятну на изнанке кукольной фигуры. Ржавая клякса, похожая на отпечаток крошечной собачьей лапы, отклеилась от картонки, повисла на подушечке сухой пленкой. Фоня дунул: клякса испарилась, рассыпалась на чешуйки. С куклой ничего не произошло, надпись проступила полностью. «Манечке отъ мамы. 1880 годъ».
        Теперь все было как надо. По инструкции.
        - Даю добро?
        В казарменной пустоте голос звучал убедительно. Он хотел узнать суть вещи, получить ее смысл. Разумеется, не просто так, в обмен Фоня был готов пообещать надежду или спокойствие, по выбору. Хорошего качества, немного б/у. Любая вещь немирской природы легко идет на такую сделку, хоть это и запрещено по Контрибуции. Но практиковать отрицательными аргументами у нас тоже запрещено, n’est ce pas?[15 - Не так ли? (Фр.)]
        - Даю добро. Хорошую цену даю. Соглашайся, красавица!
        Он говорил сейчас так, будто нарисованная барышня была не бумажной, а живой. Юной, любопытной, жаждущей приключений. Особенно тех, которые запрещены.
        - Не бойся. Я тебя не обижу. Веришь?
        Надо было кобуру скинуть. Желать добра с оружием под боком как-то странно. Тишина оставалась на своем месте. Воздух не скручивался волнами, пол не пузырился соленой морской пеной. Даже зеркала не лопались на тысячи чешуйчатых осколков. Он повторил про «не бойся», потом, чуть не стукнув себя по лбу, спохватился, опустился на одно колено. Как и полагается перед прекрасной, хоть и игрушечной дамой.
        - Все будет хорошо? Да?
        На секунду показалось - струна тренькнула. Так мел может скрипеть по школьной доске - медленно, робко, а потом увереннее. Оставалось лишь следить за происходящим, дыша от случая к случаю, чтобы не сбить с ответа неизвестную бумажную девочку. От лежащей кукольной фигурки осторожно оторвалась белая крылатая тень, почти прозрачная, как из папиросной бумаги. Закружились, то взлетая к сводчатому потолку, то присаживаясь на вывороченную дверцу морозильного шкафа.
        - Не бойся, - это уже не голос. Это как суть музыки пересказывать или стихи рисовать.
        «…Не бойся. Что бы в этой жизни ни происходило, и в следующей тоже, и после нее, и когда меня уже совсем не будет рядом, остальное будет хорошо. У нас с тобой суть такая - сделать, чтобы было хорошо. Будущее любит, когда его ждут. Всегда помни об этом, даже если покажется, что впереди ничего хорошего нет. Впереди есть это самое впереди…»
        Белая вязь перед глазами - словно лицо в занавеске запуталось. Можно разглядеть нечеткие, как на фотокарточке, фигуры: женскую и детскую. Сидят за столом, под светом висячей керосинной лампы. Там самосшитый альбом, деревянный ящичек с акварелью. Колонковая кисть несется по ворсистому листу, оживляет карандашный эскиз - глаза, брови, тонкий нос, сдержанную улыбку будущей куклы. Заметно беременная женщина споласкивает кисточку, тянется к акварели. Сидящая сбоку от художницы девочка толкает ее под локоть. Вода вздрагивает, стакан наклоняется, но тут же возвращается на место под возмущенным взором. Кисточка касается алой краски. На кукольном лице проступает улыбка - точно такая же, как у незнакомой девочки.
        В воздухе ржавчиной пахнет. Чужой памятью. Предмет продолжает рассказывать о себе. «То, что я тебе подарила, Анечка. Помнишь? Возьми это и ни о чем не думай, ничего не бойся. Я же с тобой».

* * *
        - Вот ответь, Евдокия, как можно иголку в стогу сена отыскать?
        - Если мирским способом, то через магнит, а если нормально, то подходишь к стогу, кланяешься и просишь: «Иголка Ивановна, барыня-государыня, сделай милость…»
        - Понятно. А если, Дусь, это не простая иголка, а сложная?
        - Если это аргумент или артефакт, уговоры не помогут. Придется вручную весь стог ковырять! Она же на магнит не пойдет, наверное?
        - Не пойдет. А представь, что в стогу мирские есть. И их беспокоить не нужно. Тогда как?
        - Стог - это ведь моя квартира, правда? А что тогда иголка? А по-нормальному нельзя было? Вы бы сказали: «Дуся, у тебя дома аргумент лежит. Выглядит так-то. Отдай нам его, пожалуй…» Ой, так Фонька мне тогда… Это он что, тоже в сговоре?
        - В рабочей группе, Дусь, - кивнул Савва Севастьянович. - Так же как Ростик, Турбина Колпакова и еще одна твоя знакомая…
        - И давно вы работаете?
        - С января. Надо было и вас не задеть, и вещицу не вспугнуть. Дуся, а если про иголки наши вспомнить, то сама подумай, кто их учуять может лучше, чем магнит?
        - Крылатки, к?ты, железные феликсы. Ну морские мыши, - передергиваюсь я.
        - Зная, как ты мышей боишься, мы с ними экспериментировать не стали. Феликсы в городе больше пары часов не могут.
        - То есть вам надо было, чтобы сюда зверь пришел и аргумент унюхал, да? Ну пустили бы крылатку. У вас же Цирля дома живет…
        - Цирля такой работой не занимается. Свободная кошавка… Ну а тайно к?та в квартиру привести - это, как ты понимаешь, задача нереальная. И, пока мы варианты крутили, твой Артем сам этого зверя пригласил. Даже деньги за визит заплатить пытался.
        - Кому, к?ту?
        - Нет, Мальцеву, заводчику. Он, кстати, работал почти вслепую. Я его слегка попросил за Аней приглядеть, - Старый замолкает. Прислушивается к чему-то. Явно не к бурчанию в собственном животе. Потом говорит непонятное: - Давит, а давно должно было выветриться.
        - Это вы о чем?
        - Об аргументе. Вы его из квартиры вынесли, а след никак не проходит, - отозвался Савва Севастьянович.
        - А почему Темка с ними добровольно уехал? Вы мне не говорили, а ему говорили?
        - Ему Фонька с Ростей наплели десять бочек арестантов. Одно вправду объяснили: если к?т унюхает что ненормальное, надо это аккуратно передать нашим сотрудникам.
        - Но почему он, не я?
        - Дусь, если ребенок маленький в бумажки любит играть, а ему кто-нибудь купюру подсунет, он поймет, что это купюра? Для него это бумажка, с красивыми картинками. А вот если первокласснику, допустим, к картинкам денежку подкинуть, он, естественно, помчится ее тратить. На ерунду.
        - То есть Темка младенец, а я - первоклассница? - По расстановке сил так оно и есть. Районная Смотровая и ученик мирского происхождения. Справедливо, но обидно. - С чего вы решили, что я эту куклу буду использовать?
        - Какую куклу? Там ножницы Мойры должны быть. Ира ими пользовалась неоднократно. Последний раз в начале войны судьбу перекраивала. За детей просила. Заряд был маленький, на троих не хватило.
        - Маня тогда погибла, Ленкина сестра… - Я начала что-то соображать: - Маникюрные? Савва Севастьянович, а как я не унюхала аргумент? Они же у меня в руках сто раз были?
        Последний вопрос я задала уже по дороге в кухню. Старый поздоровался с читающим Димой, потом изумленно уставился на разноцветный капроновый кошмар. Ну не могла я на нервах ничего приличного сотворить!
        - Неси, - приказал Севастьянович, мельком глянув на меня. За столом началась приторная беседа бездетного взрослого с сообразительным ребенком: - Анечка, скажи, пожалуйста, а что ты больше всего на свете любишь?
        Ножницы валяются там, где я их кинула, - среди тетрадок, фломастеров, устрашающих пластмассовых пупсов и прочей ребяческой дребедени. Казалось бы - протяни руку и возьми, в этом нет ничего страшного. Я смотрю на письменный стол так, будто его поверхность покрыта бронированным стеклом, горным хрусталем или многометровой толщей льда, разбить которую в одиночку нереально.
        Оказывается, у страха и малодушия бывает не только вкус (ядреная желчь, которую все труднее сглатывать). У них есть форма. Длина, ширина, вес. И символическое значение. Эта посеребренная безделушка воплощает все нереализованные желания. Если я правильно помню то, чему меня учили в Шварце, то тут лежат «ножницы Мойры», способные приносить добро не мирским, а нам самим. С помощью этой безделушки можно отвадить гибель от себя и перевести ее на другого, можно перерезать разные нити судьбы и вполне реальные цепочки на дверях. Можно загадать практически любое желание, и оно абсолютно точно сбудется. В общем, универсальный инструмент, примерно как отвертка у мирских - которой и замок взломать можно, и бутылку с вином открыть, если знать, как именно. Я вот не знаю.
        За окном, на дрожащем от ветра проводе, звонко негодуют птицы. Кажется, скворцы… Они тренькают, обсуждают свои жутко важные проблемы, разбивая мрачное торжество момента. «И чего бы ты пожелала?» - птичьим голоском интересуется мое любопытство. «Выспаться! И сделать так, чтобы мне никогда не было страшно. Ни за Аньку, ни за Темку, ни за себя. Вообще никогда». «И все?» - изумляюсь я собственной примитивности. «У меня есть все, на самом деле. Мои живы, здоровы, сыты. Есть немножко желаний, но по мелочи. Чтобы Темка не мучился от глухоты. Чтобы Анька по матери не тосковала… И потом выросла бы в хорошую Сторожевую. Чтобы на территории все было правильно…»
        Скворцы-воробьи за окнами продолжают возмущаться. Можно подумать, что им ответ не понравился. «Никого, случайно, не забыла?» - «Ленку! Марфу несчастную! Мирских… тех, из соседнего подъезда, это фамилия у них такая. А еще…» - «А себя?» (Может, если бы ножнички могли разговаривать, они бы именно таким голосом щебетали?) - «А чего себя? Ну я хочу на Аньку не сердиться. Она мне говорила и писала, что меня ненавидит. Я знаю, что это неправда, а все равно ее за это простить не могу. А еще Саня. Хочу его могилу найти. Так же бывает, правда?»
        Птицы перестают орать и срываются в синь. Провода качаются беззвучной струной. Я оглядываюсь на ножницы с такой ненавистью, будто я их украсть пыталась, а меня на месте преступления поймали. Они совем не раскаленные. И не мертвецки-холодные. И весят сколько обычно.
        На полу сопит к?тище, за столом Анька и безотказно-бесцветный Дима играют в странные карты, к которым примагничены пластмассовые зверюшки. Рядом на всеобщее обозрение выставлена фляжка темного стекла.
        - Дусь, ты там желания загадывала? - улыбается Старый. Знает, что я ему не вру. - Зря. Безделушка пустая уже. Твой младенец постарался. - Он кивает на Аньку, которая сосредоточенно возит по столу веером лакированных расписных карточек. - Ты такой аргумент видишь второй раз в жизни. А я с ними наработался…
        - В Темное время? - не выдерживаю я, вместо того чтобы спросить «почему во второй».
        Старый кивает:
        - Там цикличный вариант. После применения инструмент разряжается, лежит, ждет, когда его покормят страхами. Дусь, ты же ножничками этими пользовалась?
        Сейчас очень сложно ответить правду. А еще сложнее смотреть на Аньку, которая продолжает свою странную игру, не замечая, что жаркий парик давно съехал.
        - Раза три. Но я их на место клала, Ань.
        Старый проводит пальцем по круглому колечку: то ли погладить пытается, то ли отпечатки стереть:
        - Ты ими хоть раз до крови резалась?
        - Да каждый раз почти, когда заусенцы подстригала, - сухим шепотом признаюсь я.
        - Аргументу нужно хорошо питаться. Причем не мирскими, а кем-то из наших. Он тебя с двух сторон жрал. Крови твоей попил, а потом надеждой и уверенностью закусил.
        - А почему именно у меня? Я одна, что ли, эту гадость в руки брала?
        - Не одна. Ты, с точки зрения аргумента, выглядела овцой. Ну тельцом невинным. Инструмент трогала, а о его предназначении не знала. Вот он тобой и питался, причем с удовольствием.
        Я очень хочу узнать, что бы произошло, если бы я была в курсе про суть ножниц. А вместо этого интересуюсь:
        - А Марфа знала? Они же у нее дома лежали? - Я впервые за последние дни упоминаю об Анькиной матери вслух. Но Анютка даже плечами не пожимает. Кидает на стол карточки и тянется к сине-золотистой чашке.
        - Погоди немного, - говорит Дима, отодвигая от нее чай. Наверное, у него свои дети есть, вот он и боится, что Анька ошпарится.
        - Про Марфу - точно не скажу. Она уже себя не помнит. А ребенок об этом знал. - Он говорит о присутствующей здесь Аньке как о чем-то неживом или готовом стать неживым. Как о Марфе перед Казнью. - Но использовать в открытую то ли боялся, то ли не хотел. А вчера она взяла и перекроила судьбу.
        - Кому?
        - Дуся, - Старый словно не слышит вопроса. - Скажи мне на милость, где вы их вообще держали? Мы у тебя квартиру перетрясли, на обеих территориях все схроны проверили. Вы их куда прятали?
        - Да никуда. Я сумку с барахлом у Аньки в лицее забыла. Пришла к учительнице побеседовать, психанула и смоталась оттуда. А потом в собаку перекинулась, а там хвост не отваливался. Ну я задергалась и не вспомнила. Она мне их только вчера отдала.
        Савва Севастьянович дергает бровями и думает о чем-то явно непечатном. Потом резюмирует:
        - Все-таки непутевая ты. Такую операцию псу под хвост. И-эх!
        - Сав-Стьяныч, а что именно Анька загадала?
        - Есть такое выражение, «наивный, как младенец». Слышала? Аня из таких. Она вообще не про себя думала. Анна, ты что хотела, скажи еще раз?
        Анька отвлекается от игры, объясняет нетерпеливым, слегка раздраженным голосом:
        - Чтобы у тети Дины нашлась дочка. Потому что плохо, когда ждешь, а зря.
        - Дина? Это кто? Я думала, она про мать. Или про…
        - Это мирские такие. Мне про них баба Вера рассказывала, - снисходительно сообщает ребенок, выстраивая на столешнице какой-то мудреный расклад. - У папиной мамы есть соседка, ее зовут Дина. У нее была дочка, уже взрослая. Она однажды ушла из дома и не вернулась. А Дина ее ждет, ей очень плохо. Я захотела, чтобы она нашлась. Дядь Дим, твой ход! Смотри, я монстра отправляю в бой!
        На игрушечных картах, среди жутких непонятных рож можно разглядеть слова «сила», «мудрость», «знание» и «мастерство». Слова «любовь» там почему-то нет.

* * *
        - И я после этого халявщик? Вы поглядите на этого красавца, люди добрые?! - Ростя тер ему щеки, а еще, кажется, за уши щипал.
        Во рту все ссохшееся, а что не ссохлось, то рвется наружу сиплым недоумением, глаза открываются, но поймать хоть одно четкое изображение он не в состоянии. Мечутся вокруг рыжие всполохи - слово уличные фонари столпились рядом и начали хороводы водить. Он в машине Артемоновой, Артемон за рулем, а Ростя рядом - и лицо у него такое, будто его наизнанку вывернули, швами наружу.
        - Оприходовал «закладку» в одну харю и лежит довольный, пузыри пускает?
        - Едем? Куда? - Голос как чужой. Свой-то куда дел? Сорвал?
        - К Дуське. Курить будешь?
        - Курить буду. Рость, а с аргументом что? Испепелился? Растаял?
        - Да наоборот, причем категорически! - удивленно отозвался Ростислав. - Это ты сам расскажешь, чего там напортачил. Расписываю ситуацию: доходим с Темкой до машины, я назад гребу, а ты за каким-то лешим забаррикадировался, все добро и зло единолично употребил. Сам синий, как курица из гастронома, а закладка еще краше!
        - Я пока с куклой не заговорил, не знал, что там внутри - зло или добро. Хотел на всякий случай вас подальше, а то мало ли. Если вещь старая, а ведьмовство сильное, у каждого такой бы внутренний мир полез…
        - Ага, кишками наружу! - фыркнул Ростик. - Фуфло это, в чистом виде! Ты бы мне сперва папку дал глянуть, Гай Юлий Цезарь! Все сам! Я эту барышню бумажную, сколько живу, столько и знаю. Мать ее Мане рисовала. Маня с ней играла, а замуж выходила - матери оставила. Оказалось, что на память.
        Было слышно, как снаружи взвизгнул сигнал скорой - случайной чайкой. Фоня молчал.
        - Так что на колу у нас мочало, начинаем все с начала! Сейчас с этим мирским разберемся и снова будем Дуськину квартиру обнюхивать, только уже в открытую - Ростин голос затерялся в потоке хлынувших мыслей: удивленных и досадных.
        - Афанасий, так в чем была суть? - Турбина дождалась их у подъезда. И сейчас стояла совсем вплотную. Такое уже было: очень давно или во сне. - Афанасий, ты же с ней поговорил, да? - Турбина кивнула на зажатую у Рости в руках пластиковую папку.
        - Она там? - Назвать содержимое «куклой» Афанасий не мог. Ростя кивнул:
        - А ты как думал? Витрина в клочья, осколки веером - прямо фонтан у Большого театра. Мы заходим, ты лежишь как покойник, а на груди… Веришь, не знаю, как ее Маня звала.
        Фоня кивнул. Свой вариант у него был, но вслух его говорить не хотелось. По крайней мере - при всех.
        - Маленькая, знаешь, суть там была очень простая. В любви.
        - Я догадалась. - Турбина кивнула, потом повернулась, вошла в подъезд. Дожидаться их не стала. Отчеканила на ходу: - Мы у Дуси в квартире. Савва Севастьянович сказал, что все сам объяснит.
        - Рость, я тебе анекдот обещал, помнишь? Работает один Отладчик в реанимации, и выпадает ему не смена, а полный трындец: колотые-резаные, тупые-острые, открытые-закрытые. И уже под утро привозят на скорой не мирского, а… - Дальше повисла пустота. Какое-то совсем странное состояние, до звона в ушах и до пятен перед глазами. И все пятна - выгоревшие, рыжие.
        - Знаю-знаю… - Ростя ухватился за оборвавшуюся фразу, вытащил байку из забытья: - А этот, с больными почками, ему отвечает: «Честное на камнях!» Все, Фонь, поднимайся! Ты давай его спереди, я сзади! Алло, глухарь! На выход!

* * *
        За этот вечер я дважды орала от ужаса. Сперва из-за Артема. Когда он все-таки вернулся домой. Живым и внешне вполне здоровым. И при этом у него по бокам Ростя с Фонькой стояли - очень узнаваемо, как и полагается гостям, явившимся на квартиру с пачкой ордеров из Комиссариата внутренних дел. А еще в Артемкину спину смотрела товарищ Колпакова, Турбина Марксовна.
        Я сама не поняла, откуда у меня в голове мелькнуло: «Темку в крысу перекинуть, Аньку в птицу, а я отобьюсь». Можно подумать, что всегда держала наготове комплект мыслей для чрезвычайной ситуации.
        - Савва Севастьянович, там пустышка. Закладка на добро! - И они шагнули через порог. Почти шеренгой.
        - Дуська, ну зачем своим же голову морочить? - Вид у Афанасия был нетоварный. Будто это его сюда приперли с какого-нибудь допроса. А Артем молчал. У мужчин такие глаза бывают перед арестом. Или когда у них в нагрудном кармане повестка лежит - из того военкомата, откуда скоро все уйдут. Сперва на фронт, а потом на тот свет. В кино в таких ситуациях главного героя обязательно показывают крупным планом, с волевым подбородком и решительным прищуром глаз - как у памятника, который поставили чуть раньше срока, при жизни. А на самом деле там другое лицо, будто на нем все выражения сразу проступили, экстерном, потому что потом у них возможности не будет проявиться.
        - Женьк, ну вот такие пироги с котятами… - И Артем улыбнулся. Наверное, думал, что он сейчас улыбается. А потом глянул на Фоньку, главного в этой кодле: - Последнюю сигарету не надо, а слух вкрути. Жень, Аньку береги! Ну ты справишься, короче.
        Вот тут я и взвыла.
        Сама не поняла, что длинный низкий визг, как у собаки, в которую стреляют, это мой собственный. Причем он как-то отдельно от меня существовал: вроде рыдаю без слез, а сама думаю, где сейчас Анька? На кухне, с к?том и котоводом. Дима этот, с виду такой добрячок, зверушек он любит и книжки детские. Сильный ведун, ему с ребенком справиться - как два пальца об асфальт. И это если не принимать в расчет к?та: на вид тоже весьма ласковую тварь, которую учешешь до урчания, а она тебя потом подлатает и отогреет. А может, сугубо наоборот, сцапать и сожрать. Кошки ведь хищники, независимо от размера. Равно как и мужики. Темчик мой на этого зверя похож.
        «Темку в крысу перекинуть, Аньку в птицу! Кольцо на себя не дам надеть, не дождетесь! Ирка-Бархат от вас сумела спрятаться, и я смогу! „Варяг“ - крейсер маленький, но гордый!» А вслух-то совсем другое получается:
        - Темочка! Пустите его! Фашисты! Темка, беги!
        - Дусь, да не слышит он тебя, не разоряйся! - Это Фонька вякнул. На свою голову. У него морда и без того помятая была, а тут еще я добавила, всем имеющимся маникюром. Мы на своих только руку поднять и можем, ведьмовство применять запрещено. Да и что можно сделать в такой ситуации? Рога и хвост старому камраду отрастить? Спину белой сделать? В институте Шварца нас никогда не учили защите и нападению. Запрещено!
        - Убью ведь! Умру, но убью! Сами все ляжете! - Услышь я такую речь со стороны, решила бы, что у мирских пьяная бытовуха зреет. А мы, оказывается, тоже так можем.
        - Ты чего, Дусь?
        - Евдокия, успокойтесь, пожалуйста! Никто вас не собирается…
        - Когти, как у феникса, честно!
        - Савва Севастьянович, у вас вода ржавая есть? Или яблоко?
        - Тема, сматывайся быстро! Только троньте его, твари! У меня бензин в ванной, сами отсюда живыми не уйдете!
        - Озерная, ты что несешь? Помогите барышне…
        - Вашу мать, да она кусается! Рость! Артемон, вы с ней что, мыслями меняетесь?
        - Истерика, разве не видно?! Евдокия, это Турбина, вы меня слышите?
        - Вы чего? Не трогайте мою Женьку! Отпустите папу, немедленно! У меня видите что есть! Это оружие, настоящее!
        - Озерная, ну у тебя и семейство!
        - Аргумент? Савва Севастьянович, это чего у нее в руках-то?
        - Анька, беги, мы с папой справимся! Все будет хорошо! А ну, пусти меня, животное!
        - Ох ты, еж ты! Ну хороша девка!
        - Тихо! Всем стоять! Сторожевые! Назад! Озерная! Ребенком займись! Бейс, ко мне! - У амебоподобного Димы вдруг прорезался настоящий голос, нержавеющий, стальной. - Савва Севастьянович, изымайте артефакт! Колпакова, Гусев, вы свидетели!
        Я была уверена, что у нас с Темкой просторная квартира. Хоть банкет в ней устраивай, без всякого расширения жилплощади. Но в кухне зачем-то раздвинули стены, а потолок поднимать не стали, помещение получилось тревожным и неуютным, как подвал. В этом перекособоченном пространстве даже к?тище смотрелся неубедительно, мелко. Скамейка кухонного дивана вытянулась, стала длинной, как сиденье в вагоне метро. Мы на ней оставались втроем: Анька посередине, Темчик и я рядышком. А вокруг пустые места. Остальные вдоль стен ныкались: кто на подоконнике, кто на табуретке, а кто и на полу. Ну не ведуны, а съемочная группа в первом павильоне «Мосфильма», в перерыве между дублями. За режиссера, естественно, Старый. В роли помрежа - Дима-заводчик. А мы, вольно или нет, выступаем в амплуа обвиняемых.
        - Еще раз объясняю, для особо одаренных: я понятия не имела, что у нас дома эта штука есть. Если бы знала - в жизни бы ее с собой таскать не стала. И уж тем более у мирской в кабинете бы не оставила. Савва Севастьянович! Почему вообще надо было этот огород городить? По квартире шариться, как уголовный элемент? Ну пустили бы к нам спеца из Конторы, с ордером. Он бы все проверил, мы бы жили спокойно.
        - Какого спеца? - почти присвистнул Старый. - А с чего вы, господа хорошие, вообще взяли, что в Конторе знают о неучтенных ножницах Мойры?
        «Господа хорошие» от таких заяв выпали в коллективный астрал. А Севастьяныч вдохновенно вещал дальше:
        - Я сейчас не лавры имею в виду. Ничего, кроме благодарности в приказе, вам не выгорит. Если кому-то она требуется, сообщите, я рапорт составлю, озвучу эту трогательную историю. Нет желающих? Отлично. Не мне вам объяснять, что такое дело чести. Кое-кто из вас даже стрелялся в свое время по этому поводу. История этих ножниц имеет ко мне самое прямое отношение. Был момент, когда я допустил ситуацию. И ножницами перекроили то, что трогать нельзя было ни в коем случае.
        - Чью-то жизнь, да?
        - Десятки жизней, Тамарочка. А может, и сотни, если по последствиям судить. Дело достаточно давнее и, увы, непоправимое. Я эту историю никому из вас не озвучивал. Дуся могла по малолетству кое-что слышать, но вот не уверен. Евдокия, ты про свою мать знаешь что-нибудь кроме того, что тебе в справке о реабилитации написали?
        - Нет. - Мне сейчас казалось, что в квартире воздух трясется. Вместе со стенами. Будто дрель кто-то врубил, только беззвучную.
        - Не сомневался. При случае зайди в гости, просвещу немного по этому вопросу. А пока просто прими к сведению, что, если бы не эта вещица, у тебя в жизни много чего сложилось бы по-другому. В общем, мой косяк. Мне его и исправлять полагалось, а не конторским. По-хорошему, работать надо было в одно, пардон, рыло. А я вас привлек. Кого принудительно, а кого и вполне добровольно.
        - Савва Севастьянович, а чего вы только сейчас в этой истории ковыряться-то начали? Раньше руки не доходили, что ли?
        - Ситуация складывалась не в мою пользу. У нас за убийство коллеги всегда Казнь через камни полагается. А вот если коллега вне закона объявлена и к смерти приговорена, то совсем иной расклад. Получается не месть личного характера, а восстановление справедливости. Можно двух зайцев дуплетом уложить: и врага поймать, и собственную ошибку исправить. Не по закону, но по справедливости.
        Аудитория продолжала сидеть в астрале. Слышно было, как Бейсик урчит.
        - Исправили, Савва Севастьянович?
        - Еще нет. Кстати, Дима, ты аргумент Евдокии передай, пожалуйста. Пусть ознакомится с принципом работы.
        - Спасибо, не надо! Я эту гадость в руки не возьму!
        - Заранее не зарекайся. Ребенок твой, если забыла, только что этими ножничками добро сделал, причем не себе, как ее учили, а совершенно левым мирским. Вполне достойное завершение трудовой биографии инструмента.
        - А это она кому?
        - Ребенку восемь лет, как она вообще умудрилась? Ее что, Ира учила?
        - Савва Севастьяныч, я так понимаю, что мы теперь не аргумент искать будем, а Ирку-Бархат? Или все, окончен бал, погасли свечи?
        - Афанасий, я это обязательно объясню. А пока хотелось бы подвести кое-какие итоги. Вот посмотри, как вы работаете. У тебя мирское оружие с собой, хотя ты взглядом подрезать можешь не хуже снайпера. Дуся вот сейчас на тебя полезла? Все видели, как именно? Я тоже думаю, что заживет. А ведь ты, Евдокия, воздушную пощечину могла бы закатить, для начала. Или вот гражданка Колпакова… Тома, понятно, что у тебя детство тяжелым было, но ты уже много чего знаешь. А ты по-мирскому! Как и остальные! При наличии собственного ресурса применяем чужие! А это, между нами говоря, такой же идиотизм, как… как…
        - Как при наличии живой жены в бордель ходить. Барышни, пардон, - немедленно вклинился Ростя. Проявил, так сказать, инициативу на местах.
        Опять нам Старый мозги вкручивает. Раньше про количество добра и зла на участках долбил, теперь про методы работы пену гонит. Как на собрании, та же скукотища!
        - Дима? А вы где так командовать научились? Вы кто по профессии?
        - Дрессировщик! У нас фирма, корпоративными праздниками занимаемся. Клоунада, мартышки, собачки. Евдокия, вы ведь в прошлой жизни гимнасткой были? Не хотите к нам? Коллектив веселый, зарплата тоже симпатичная.
        - В позапозапрошлой! Димочка, я подумаю, хорошо? Вообще мысль интересная. У меня, кажется, муж не сегодня завтра безработным станет.
        - Евдокия! Я тебе газету для безработных лично подарю, с годовой подпиской! В общем, господа, вы тут все специалисты, все с категорией и дипломом. А случись форс-мажор - будете сидеть и щелкать клювом! Я, возможно, резко говорю, но, поверьте, не для того, чтобы кого-то из вас обидеть. Вы зимние события вспомните, пожалуйста. Когда трое мирских за месяц смогли треть столичных Смотровых убрать под корень. Артем? Я про вас сейчас, да! Дуся, перескажешь ему все! А лучше - воспоминание прокрутишь! А почему так получилось? Они что, какие-то очень сильные были, эти Спицын с Зайцевым? Сами знаете, что ничего подобного! На вас напали, а вы рот разинули. Потому что никто никогда не обучал, как от мирских обороняться!
        - Так по Контрибуции, нам же категорически…
        - «Контрибуции»! Ростя, я эту дрянь вместе с твоей матерью составлял. Я, она и еще десять Сторожевых. Думаешь, если бы хоть кто-то из них до сегодняшнего времени дожил и посмотрел, во что мы превратились… Он бы лично пошел к Дуське в ванную за тем бензином! Мы как армия папуасов, пардон! В барабаны бьем, рожи у всех в боевой раскраске, но стрелять-то мы не умеем! На нас четыреста лет никто не нападал, так мы уже мышей не ловим!
        - Да шут с ними, с мышами. Вы бы Иру-Бархат нашли для начала! Вы с декабря ее ищете. Сав-Стьяныч! Каковы успехи?
        - Я ищу, Афанасий. И найду. Потому что мы с Ирой ровесники, понимаешь? Я знаю, что она может, а ты про это ни сном ни духом! У нас с ней старые навыки есть. А у вас нету! Вам предложи пять способов работы в случае ЧП, качественных, проверенных. И ни один на подобное не пойдет.
        - Это почему?
        - А потому, что эти наработки сейчас под запретом. Только и слышно: «Не тронь мирского! Он на тебя с огнеметом полезет, а ты его все равно не тронь!» Потому что Контрибуция! Все боевое - однозначно плохое! А как оно в свое время нас спасало, никто не помнит!
        - Хайль Гитлер, Савва Севастьяныч! - Фонька спрыгнул с подоконника и вдруг вскинул руку в том самом жесте. Колпакова сразу дернулась. Мне как-то тоже подурнело, за секунду. А Старый продолжал стучать кулаком по посудомоечной машине, которая у него была вместо трибуны. Хорошо, что хоть на холодильник не забрался вместо броневика.
        - Афанасий! Ты цирк для барышень оставь!
        - Вы тогда тоже, хорошо? Думаете, только вас методы работы не устраивают! - Фонька пересек кухню, приблизился к посудомойке. Словно микрофон хотел попросить: - У меня наша Контрибуция знаете в каких печенках уже сидит?! Он убивать будет, а ты его не убей! Пальчиком мирскому погрози и отпусти! Пусть он дальше насилует и бьет!
        - А как же закон?! - звонко отозвалась Турбина со второго подоконника. - У них… у нас свои законы есть! И совесть! Уголовный кодекс!
        - Вот именно! Мирской Уголовный кодекс на них найдется, а нашего - нету. Благодеяний можем лишить - на год, на десять. Как вы, Сав-Стьяныч, этого вашего Схимника. Он свой срок без нашей помощи отмотал, теперь живет нормально и в ус не дует. А Пашка так и остался сиротой. Мне, кстати, Пашка-то по барабану. Само по себе это нечестно. Менять надо законы! А то мирские так и будут свинячить, сколько им вздумается!
        - Афанасий! - Турбина подскочила к нему вплотную, словно на белый танец решила пригласить. - Что ж ты мирских-то… будто они неразумные?
        - Собаки, маленькая моя, тоже разумные. Бывают добрыми, бывают злыми. Мы их содержим, а можно было бы дрессировать! Им дело, нам польза!
        - Это как?
        - Афанасий, ответь барышне, а? А заодно объясни, почему ты согласился на эту авантюру? Ты не Ростя, тебе грехи замаливать не надо. Скажи, почему ты сам ко мне попросился! Выслеживать, обыскивать, своей же товарке для пользы дела на пустом месте хвост наращивать! Ей, конечно, от этого плохо станет, зато каков прецедент!
        - Фоня, молчи! - Я только сейчас поняла, что меня обнимают Темчик и Анька. И смотрят одинаково. И держат крепко. Я не стала подниматься, высказалась с места: - Савва Севастьянович, вы штабные совещания где-нибудь еще устраивайте, хорошо? Я не знаю вашей правды и знать ее не хочу! «Если завтра война, если враг нападет!» А если сегодня? Получается, мы три месяца как на бочке с динамитом жили, только для того, чтобы на нас свои же тренировались, как на крысах лабораторных? Помните, когда Артем Гуньку второй раз застрелить пытался? Вы тогда про крысу сказали! Вы уже тогда это все придумали, да? Хотя ладно, тоже молчите! Я вас всех слышать не хочу! И видеть тоже!
        Кажется, Севастьянович в ответ начал мне что-то объяснять. Таким привычным голосом, практически родным. С детства знакомым. Когда он меня на воспитание взял, я девчонкам в Смольном врала, что он мой крестный. То есть не врала, а верила. И очень боялась, что у Старого собственные дети родятся. А зря боялась, он бы в такой ситуации их тоже вместо живца стал использовать. Или как-нибудь еще… Для пользы дела!
        - Все, закругляемся. Ростя, можешь Дмитрия с животным в Долгопрудный закинуть? Водителя сюда пришли, там особый разговор будет. Афанасий, Тамара! На сегодня свободны, завтра у меня! Вам такси вызвать?
        - Спасибо, Сав-Стьяныч, мы как-нибудь на своих четырех!
        - Бейс! На выход! Давай, дочка, заезжай к нам в гости! Дуся, если вы насчет работы надумаете, то я вам свою визитку…
        - Савва Севастьянович, я же вас тоже попросила выметаться!
        - Дусенька, я бы с радостью! Но у меня еще одно дело есть. К Анне Артемовне! Дима, фляжку не забыл? Ты что, в ребенка все до капли вбухал? Ну ты специалист, тебе виднее. Соне скажи, чтобы рысью сюда!

* * *
        Из Дуськиного подъезда они с Соней вышли спустя четверть часа. Больше Евдокия выдержать не могла, все переводила взгляд с Саввы Севастьяновича на незваную гостью. Старый специально ничего объяснять не стал, хотел посмотреть, как они сами встретятся: ведьма Евдокия и жертва ее собственной ошибки, эта не сказать чтобы сильно наивная девушка Соня. Дуська сразу взметнулась разъяренной кошкой, застыла в дверях с грозным воем: «Не пущу! Не трогай ребенка!» Решила, что Соня, как в прошлый раз, девочку схватит и плохое ей сделает. А зря.
        Девочка явилась из кухни, посмотрела на перепуганную Дуську и вежливо поздоровалась с Соней - так, будто видит ее первый раз в жизни. Пришлось объяснять молодым родителям, что теперь к чему. Дима-заводчик сегодня весь вечер, пока взрослые в сыщиков-разбойников играли, занимался ребенком. Чистил Аньке память, убирал оттуда все, что с Ирой-Бархат связано, а заодно и с Темным ремеслом. Знания у Анюты имелись, чего греха таить. Она поэтому и ведьмачить в Дуськином доме боялась: не знала, что из навыков полезное, а за что могут наказать. Анечке теперь смысл ножниц снова был неясен, о бумажной кукле она не вспоминала и понятия не имела, что это за Соня такая и почему ее бояться нужно.
        Не за мужа должна была Евдокия волноваться, а за дочку. Выбери девочка Аня для ножниц другое задание, не на пользу мирским, а на вред, то была бы у них сегодня Казнь. Строго по Контрибуции: Темные колдуны и сами жить не должны, и для учеников их на этом свете места тоже нет, даже для несовершеннолетних. Дуся такие документы если и читала, то по верхам, к счастью.
        Время было не сильно позднее и погода хорошая, а во дворе ни души. Только вдалеке, у ворот автостоянки, поднимали клубы мягкой апрельской пыли две собаки. Большой кавказский овчар и красавица-борзая. Носились кругами, неловко порыкивая друг на друга. Старый их окликать не стал: может, хоть в таком виде у Фоньки с Турбиной все, наконец, уладится. А если нет, невелика беда. Недаром с ними настоящий Замк?вый работает, у Ростислава профессия такая: людей соединять. Даже призвание, настоящий талант, который прет напролом. Так что все станет хорошо…
        - Ну что, Софья батьковна, домой сильно торопишься? А то давай отметим, так сказать, успех мероприятия?
        - Савва Севастьянович, а вы уверены, что это… - Соня чуть обернулась, глянула на мягко закрывшуюся дверь подъезда: - Успех?
        - Могло бы быть гораздо хуже. Веришь?
        - Не верю. Но давайте отметим.
        Старый кивнул и показал рукой на ближайшую скамеечку. Вытащил из кармана фляжку: по размерам чуть больше той, которой пользовался Дима-котовод.
        - Что предпочитаешь? Шампанское? Ликер?
        - Я за рулем, - немного разочарованно отозвалась Соня. И покосилась на окна Дуськиной квартиры. Там в детской на подоконнике сияла свеча. С тремя тенями, насколько Старый понимал.
        - Мы тебе ночной троллейбус до самого дома поймаем, не переживай.
        - Договорились, ловите. - Соня смотрела, как Старый сворачивает с фляги крышку-стаканчик, обхватывает ладонью горлышко. - Савва Севастьянович, а можно соку?
        - Сейчас соорудим. Можно даже компота. Ты мне вот что скажи. Какое число сегодня, помнишь?
        - Четырнадцатое.
        - Правильно. У Евдокии день рождения завтра. А еще полгода ровно, как твоя свадьба не сложилась.
        - Да? Ой, черт… А я чего-то забыла.
        - Ну и хорошо.
        - Я так не думаю. Чем больше я смотрю на вашу жизнь, тем больше…
        - Знаю, - отмахнулся Старый. - Ты как турист в другой стране. Ярко, странно, местами дико. Домой хочется, но уезжать жалко. Так?
        - Приблизительно. В турпоездке страну не видно, одни достопримечательности. А интересно смотреть на аборигенов. Как живут, а главное - зачем.
        Хорошее у нее сравнение, точное. Значит, и остальное тоже точным будет.
        - Сейчас турпоездка была. Если ученичество примешь - это как рабочая виза получится. Если пройдешь его, то как эмигрируешь. Навсегда.
        - Я догадалась. - И снова вежливая улыбка. Без почтительности, как у его девчат.
        - Ну так что, домой вернешься или задержишься?
        - Сперва выпью сок. Лучше вишневый.
        Снова улыбка. Такая же ровная. Профессиональная. Кем-то она ведь работала раньше, эта Соня? Что-то юридическое. Адвокат? Теперь неважно.
        - Я знаю, ты детей не очень любишь… Но тут для дела нужно было зайти. Проверить, узнает она тебя или нет.
        - А это не ребенок. Это ведьма. Просто маленькая.
        Савва Севастьянович кивнул, плеснул в стаканчик. Поводил над ним ладонью, дожидаясь, когда из поднимающихся со дна пузырьков набухнут алые ягоды. За это время можно выбрать любой ответ. Он вообще-то не имеет значения, но… Правила лишний раз лучше не нарушать.

* * *
        Алло, это Лена. Ну, с наступающим тебя! Всего самого-самого, ма шер, чтобы себя в работе не потерять, а работу - в себе. Легкой тебе руки! И чтобы дома у всех твоих все было хорошо, потому что семья - это тоже самое главное, просто немного наоборот. Ты представляешь, Паша тут отличился! Двадцать пять лет без отца родного жил нормально, а теперь решил, что его надо найти позарез. А то вдруг он там без него загибается! Такое устроил, я потом расскажу! Дусенька, помнишь, ты мне записку показывала, Анютину? Я не могла понять, что не так. Потом сообразила. Оно по форме как проклятие выглядит, могло бы даже сработать… Дусь, это просто записка, ты не бойся. Я специально посмотрела, у меня открытки были, меня Аня с летним солнышком поздравляла. Дуська, это не ее почерк, категорически! Мирской ребенок писал, но несознательно. В общем, ты у Ани спроси, может, ее в школе кто-то обижает, вот и пишет ей такие гадости? Может, она кому-то похвасталась про себя? Ты ей скажи, чтобы способности лишний раз не светила, а то по нынешним временам… Дуся, ты перезвони потом, хорошо? У меня тут такие новости, с ума
сойдешь! Завелся у меня тут один… Клаксон! Брысь, не видишь, я с автоответчиком разговариваю?

9 мая 2009 года, суббота
        С утра я здороваюсь с дворником и соседями.
        С соседскими псами тоже слегка здороваюсь.
        Пыль выглядит сладкой пудрой, а ржавчина сепией,
        И светит фонарь - ложкою мельхиоровой.
        Двор выучен наизусть, а район - тем более.
        Бродить по нему с утра - как по личной комнате.
        Березу пора стирать, небо красить в огненный.
        И надо бы возле школы развесить облако.
        Игра или нет - не знаю. Проверить - боязно.
        Не хочется в тайну лезть логикой или пальцами.
        Подернуты лужи стеклянной белесой порослью.
        А вдруг я нажму не туда, и оно сломается?
        05.05.2011
        Вчера Вера пожадничала, взяла на рынке овощей больше, чем могла донести. Стояла на остановке, ждала автобус-«трешку». А тут Дина идет. Не одна, с дочкой. У нее радость случилась. Саша нашлась, живая, свалилась буквально как снег на голову, без звонков, без телеграмм. Как в сказке. Вот Диночка с Сашей и помогли ей в автобус погрузиться. Они сейчас как булавкой пристегнутые ходят, все никак наговориться не могут. И в квартире у них счастьем пахнет, словно теплыми пирогами.
        Кухня за ночь заполнилась нежным запахом квашни. Вера глянула на кастрюлю, прошлась от холодильника к плите, от навесных полок к шкафчику-«пеналу». Засуетилась. Хорошо, что Тема именно сегодня приезжает: такой праздник хороший, светлый и горький. Его обязательно надо всей семьей встречать…
        Вера подбадривала себя, штамповала стаканом тонкие кружочки, заворачивала начинку, взбивала желтки - чтобы потом пироги вышли с лакированной корочкой. Но неспокойно было. Нервно. Эта Женя Темочке уже родная стала, такую хочешь не хочешь, а прими. А тревожнее всего за маленькую Аню почему-то. Ведь каждый день с ней говорили.
        Со сковороды потянуло резким, острым - капуста пригорала. Вера встрепенулась, начала перемешивать начинку, чуть не свалила с подоконника пузатую банку, где жил чайный гриб. Потом схватилась за карман халата, в котором тренькнул мобильный телефон. «Бабуля, с праздником!» Это с Оленькиного номера пришло. Валерка с Аллой и детьми приедут позже, чтобы минуту молчания вместе встретить. Знакомить всех придется, следить, чтобы тарелки были полные, а дети - сытые, как раньше Верина мама следила, а до нее - бабушка и прабабка.
        Московский поезд уже прибыл к вокзалу, в духовке дозревал третий противень - с рисом и яйцом. Вера стояла за кухонным столом, почти на ощупь мелко резала яблоки, посыпала их корицей и сахарным песком. Взгляд прилип к телеэкрану, к знакомым кинокадрам. И известно, что это не хроника, а постановка, и про героя известно, что погибнет… А Вера смотрела на него в упор, словно взглядом сберечь хотела, шептала незаметно:
        - Ползи, миленький, ползи. Немножечко потерпи и ползи дальше…
        Вторая Темочкина жена была очень похожа на одну актрису из старых фильмов. Как же ее звали-то? Простая такая фамилия… Но сразу не до этого стало. Тема-то опять ничего не слышал, только по губам мог читать, и то не слишком уверенно. Сердце подпрыгнуло к горлу, забилось в нем острым комом.
        Вера стояла в прихожей, обнимала Темочку за плечи, тыкалась щеками в холодную ткань куртки, надышаться не могла. А прихожая у них не сильно большая. И если ей одной здесь даже просторно, то вчетвером целая толпа получается.
        Темочкина жена так и сказала:
        - Вера Сергеевна, мне ваш коридор немного в бедрах жмет.
        Над «хрущобой» сколько ни смейся, она от этого больше не станет, а вот помогло. Вера посторонилась, выпустила Темочку. Заметила, как он то ей, то Жене в рот заглядывает.
        - Пап, я сумку сюда ставлю. - Девочка дернула Тему за рукав, слова произнесла медленно, четко. Как стишок декламировала.
        - Хорошо, Ань. Мам, знакомься, пожалуйста: это Анюта наша, а это Женя…
        - Тоже наша, - заулыбалась Верина невестка. Улыбка у нее киношная была, но не такая, как сейчас по телевизору показывают.
        - Лындина! - осенило вдруг Веру. - Женечка, вы так на актису похожи на одну… Хорошая такая актриса была, Елизавета Лындина. Вы про нее не слышали, наверное, а вот когда я в школе училась, то… - и снова запнулась, перебила сама себя: - Пироги! Темка, нормально добрались? А от вокзала как? Автобус долго ждали?
        - Мы такси взяли… - вместо Темы Женя отозвалась. - Вера Сергеевна, не бойтесь, глухота - это не навсегда. Наши… специалисты говорят, что она временная. Не сразу, но пройдет. Лет через семь. А актрису Лындину я помню.
        Чуть позже стояли с Женей на кухне, доделывали салат, и Вера спросила:
        - Жень, а из-за чего он опять такой? Тогда контузия была, а теперь?
        Темочка сейчас показывал Анюте з?мок. Они с Валеркой в свое время настоящий город из пенопласта и пластилина построили. У Веры рука не поднялась выбросить, наоборот, книжную полку под игрушечное царство выделила. Валеркины ребята в него иногда играют, теперь вот Темочкина… дочка.
        - Несчастный случай, - отозвалась Женя. Странное лицо у нее сейчас было: будто зуб заболел. Знаем мы эти несчастные случаи. Главное, что вообще живой остался.
        - Вера Сергеевна, вам еще помочь надо?
        Вроде вежливая она у Темы, заботливая. Особенно если с первой его женой сравнивать. А все равно сразу и не скажешь, что за человек.
        - Нет, Женечка, иди. Мне только хлеб нарезать, и все, будем садиться.
        До парада оставалось минут пятнадцать, Вера включила маленький экран. Пролистнула телеканалы, выбирая что-нибудь душевное. Сегодня даже новости хорошо смотреть, они человеческие. Следопытов показывают, тех, кто могилки советских бойцов находит и узнает, как их звали. У Веры в семье без вести пропавших никогда не было, одни павшие. Дед, прадед, мамин младший брат. Родители их поминали и помнили, а Вера только имена знала. Теперь младшие тоже знать должны: Оля, Сережа… ну и Анечка, наверное…
        - …судьба наконец-то улыбнулась поисковому отряду. Личность третьего ополченца удалось установить благодаря хорошо сохранившемуся личному имуществу. Как правило, документы, фотографии и письма, пролежавшие столько лет…
        - Темчик курить ушел, а я к вам, чтобы ему не завидовать.
        Вот Лана, первая Темкина жена, тоже все курила, даже когда врала, что маленького носит.
        - …произошло самое настоящее чудо. Найденная на месте поисковых работ фотография, которая находилась в гимнастерке бойца, сохранилась практически в исходном состоянии. Именно благодаря надписи «Сане от Евы навсегда»…
        - Я когда в техникуме училась, покуривала. А потом, как Валеркой забеременела, - Вера запнулась, словно с дороги сбилась, а не с разговора. - Женя, ты что, ребеночка ждешь?
        Спросила и сама испугалась. Надо было аккуратно. У Темки выяснить, исхитриться. А она вот в лоб, напрямую. Женечка пятнами пошла и в телевизор уставилась так, словно там подсказку можно было увидеть.
        - Наверное… кажется… Я погромче сделаю?
        - …уроженец Смоленской области Александр Сергеевич Столяров, ушедший в народное ополчение в августе сорок первого года… - бормотнуло в телевизоре почти набатом.
        - Это как это, «кажется»? Сама, что ли, не знаешь?
        - Из хранящихся в Подольском архиве документов стало известно, что жена Александра Сергеевича героически погибла в оккупированном Смоленске, будучи связной партизан…
        - Нашли человека, а к нему и на могилу прийти теперь некому… - Вера покачала головой. Не хочет ей Женечка про ребеночка говорить, ну и не надо. Может, в сглаз верит. - Ты меня прости, я ж не из любопытства, я помочь…
        - Конечно. Секундочку. - У нее прямо слезы на глазах, и голос хрипатый стал. Ну точно, в положении. Вера обе беременности тоже вот так плакала - то в кино, то над любимой песней Валентины Толкуновой, если ту передавали по радио.
        - Вглядитесь в эти лица, преклонитесь перед памятью людей, отдавших самое дорогое, свою жизнь, за… - К голосу ведущего примешалась музыка - строгая, щемящая. Женя все в телевизор смотрела, голову поворачивала медленно, чтобы слезы не потекли.
        - Вера Сергеевна, вы меня про ребенка спрашивали?
        - Ну, хлебушек нарезали, можно и за стол, - заторопилась Вера. А сама то на кастрюлю из-под теста смотрела, то на банку с чайным грибом.
        - Пять недель почти, в январе рожать буду… - улыбнулась Женя. Вера не успела ни ответить, ни обнять - на кухню Анечка вбежала:
        - Папа спрашивает, стулья уже нести? А то он голодный, и я тоже голодная.
        Кухонька у них чуть побольше прихожей. Поэтому Анечка макушкой в Верино плечо влетела. Рука сама потянулась погладить.
        - Анют, сильно стукнулась? Вера Сергеева, вам не бо…
        - Анечка, хочешь, подую, и все пройдет…
        - Уже прошло… - Анютка крутилась, пританцовывала под льющуюся из телевизора «Катюшу». Прическа у девочки славная, хоть и старомодная, под «пажа». Волосы густые.
        - Да не больно мне совсем! Баба Вера, а ты ничего не старая, как говорила. Ты красивая очень, если тебе все морщинки запудрить.
        Темочка-то шатен, у Жени кудри черные, а девочка русая, реснички белые почти. Но все равно похожа на них, своя потому что, а не чья-нибудь еще.
        - Баба Вера, а ты знаешь, что у меня зимой братик родится? Женя сказала, что обязательно братик. Я вообще сестричку больше хочу, потому что с мальчиком не так интересно играть будет. А папа сказал, что мы сюда, наверное, жить переедем, если Женя на своей работе договорится. А у папы больше работы нет, поэтому он…
        - Ма, стулья нести? - Тема вошел. Совсем тесно стало, хорошо.
        - Баба Вера, а можно я сегодня на верхней кровати спать буду? Папа сказал, там всегда хорошие сны снятся, потому что плохие наверх не забираются. Они тяжелые и летать не умеют. Это ты придумала или так взаправду бывает?
        Входящее от 09.05.2009
        И. о. руководителя
        Московского городского Смотрового округа
        Сторожевому высшей категории
        Панкратову С. С.
        От Озерной Е. О.,
        рабочий псевдоним «Гадюка»,
        Смотровой Северо-Западного (Норд-Вест)
        участка г. Москвы
        ЗАЯВЛЕНИЕ
        Прошу освободить меня от занимаемой должности по собственному желанию в связи с переездом на новое место жительства с 31 мая 2009 года.
        При прибытии в пункт назначения обязуюсь встать на учет в отделе кадров местного городского Сторожевого управления в течение 10 (десяти) рабочих дней.
        Обязуюсь передать дела на вверенной мне территории назначенному на мою должность коллеге до 23 часов 59 минут 31.05.2009.
        Озерная Е. О.
        09.05.2009
        НЕ ВОЗРАЖАЮ. ПАНКРАТОВ. 10 V 2009 от Р. Х.

10 мая 2009 года, воскресенье
        - Мама!
        Голос взрослый, даже усталый, а на таком слове сбивается, предает сам себя. Слышна хорошо настоявшаяся ненависть. Та, что висит в воздухе плотным прогорклым облаком, разъедает глаза и мысли, пропитывает плотные шторы, лысые ковры, затертые обои. Крепкая ненависть: можно учуять через три стены. Соседки у себя на кухне ссорятся, а зло в Ирочкину комнату долетает без проблем. Слышно его лучше, чем звуки.
        - Мама, ну куда ты лезешь опять? Ты же не понимаешь!
        - Ты совсем за дуру меня держишь! Я на тебя пашу как проклятая, а что в ответ получаю? Ты гордыньку-то свою поумерь…
        За месяцы местной жизни Ирочка к этим перебранкам успела привыкнуть, даже полюбила их слегка. Громыхавшие дальней грозой соседские ссоры выдергивали Иру-Бархат из тошнотного забытья, напоминали, что все беды и горести прошлых жизней сейчас снятся, а не повторяются раз за разом, как слова на пластинке с поврежденной бороздкой. Если тебя из кошмара вынули, то ты благодаришь того, кто это сделал. Будь то нудный сигнал мусороуборочной машины или же заполошные визги двух баб, делящих ванную комнату, городской телефон, последнюю сигарету в пачке, а также надежду и счастье.
        - Тебе кто разрешил так с матерью разговаривать?! Думаешь, если ты меня в гроб загонишь… Алинка, тварь такая, я же тебя насквозь вижу, всю твою поганую натуру!
        - Слушай, я не ребенок, чтобы тебя бояться. Мне двадцать один, понимаешь? Двадцать! Один! А ты меня все грозишься в детдом сдать!
        «Хороший возраст, правильный!» Ирочка потерлась щекой о шелушащиеся обои, слушая оскорбления, звучащие для нее колыбельной. Не надо к ним лезть. Местная Смотровая справится. Если успеет. Вспомнить бы, к чьему участку дом относится и кто на этой территории работает. Хреново работает, кстати говоря, никак этих дур утихомирить не может. Мать ведь не столько старости боится, сколько ненужности. А дочь в потоке льющихся на нее словесных помоев успевает разглядеть эти страхи. Пользуется ими как козырем, не идет на поводу у жалости. Им бы терпения отсыпать, буквально две чайные ложки в год, так где его взять? В Ирочкином багаже такого не водится.
        Чемодан до сих пор лежал посреди пыльной комнаты. Замочки горели под нажимом солнечного света. Надо перетащить ношу поближе к дивану, посмотреть, как поживают аргументы с артефактами, что с ними за пару месяцев сделалось. Добро, скорее всего, могло прорасти, яблочки молодильные созреть из косточек, метелки забей-травы зацвести.
        Ирочка нехотя отлепилась от стены, сделала несколько мелких шажков. Хотела найти хоть какую-то опору. А ладонь натыкалась лишь на пронзительное тепло: через всю комнату, строго по диагонали, бил солнечный луч. Словно в воздухе проложили перила светлого дерева, держащиеся сами по себе, без балясин и кованых решеток.
        Она не выдержала: представила лакированную поверхность лестничных перил, закрыла глаза. Потом неловко вытянула руку - невозможно бледную, дрожащую от напряжения, с крошечными, три дня назад проклюнувшимися ногтями. Пальцы почти сразу нащупали поддержку. Вцепившись в солнечный свет и не раскрывая глаз, Ирочка тихонько добрела до своего багажа. Нащупала вытянутую чемоданную ручку, потянула ее, осторожно двинулась обратно, к родной тахте, к мятым простыням, засыпанным чешуйками старой кожи, к канонаде соседских голосов.
        - Да чтоб ты, зараза такая, вообще бы… никогда…
        - Господи, мама, ну когда ты уже…
        Солнечные перила мигнули пару раз, а потом растаяли в прогретом пыльном воздухе.
        Ирочке снилось мясо. Большие, крупно нарезанные пласты. Из чугунка, дымящиеся. С жирной подливкой, с ядреным черным перцем, с обычной, сваренной в мундире картошкой. С ледяной до звонкости водочкой, налитой в хрустальную рюмку. А потом обязательно папиросу - крепкую, злую. Обжигающую скукоженное нутро. Буквально затяжки две, не больше: чтобы голова слегка закружилась, а потом бы встала на место, щелкнув напоследок слабой болью в висках. Она уже чуяла кислую табачную крошку на языке и лохматые волокна мяса, застрявшие между молодых, едва выросших зубов. Ирочка даже сглотнула. Окончательно проснулась.
        Светало. За нечетко различимой стеной захлебывался звоном будильник. В ванной слабо гудела труба, на лестничной площадке вздыхал лифт. Тишина ходила по квартире на мягких лапах, морщила чуткий нос, недовольно покачивала пушистым хвостом.
        - Апчхи!
        Звук утонул в подвываниях чужого будильника.
        - Будь здорова! - подбодрила саму себя Ирочка, усаживаясь на тахте.
        На месте второй подушки маячил верным сторожем чемодан. От него пахло аптекой и кондитерской, рабочей ведьмовской комнатой. Из-за тоски по ремеслу сразу заломило кончики пальцев - так, словно Ирочка гуляла без перчаток по морозу, а теперь сунула ладони под горячую воду (хотя делать такое строжайше запрещено!). Сразу же захотелось ядреного зимнего воздуха, звенящего холодного ветра и острых снежинок, которые норовят пощекотать щеки… Кого после омоложения на солененькое тянет, кого на мандарины и шоколад, а организм Иры-Бархат требовал зимней стужи и мяса жареного.
        Она встала босиком на немытый пол, обиженно поморщилась, а потом в пять неловких - как по гололеду! - шагов пересекла комнату. И почти припала к стеклу.
        Никаких мартовских вязких хлябей не наблюдалось. Гаражи, два магазина и остановка автобусная. Дворик с детскими горками, шлагбаум у платной стоянки, рекламный щит. А на нем - алыми буквами, как флажковой азбукой: «С Днем Победы, дорогие ветераны!» И все это забрызгано свежей зеленью листвы, окаймлено белым кружевом квелых городских вишен. А небо, как назло, тяжелое, в синеве огромных туч. Но сыплется из них не долгожданный снег, а бисерные дождинки. Они летят стеной, с тихим стуком врезаются в жестяной подоконник, заставляя его подрагивать и звенеть - негромко, но ощутимо. Декабрь, январь, февраль! Пять месяцев в спячке! А как она хотела, интересно, если столько раз ножницы собой кормить? Любой организм от такого загнется. По всему выходило, что нынешняя жизнь, независимо от решения Конторы, могла стать для Ирочки последней - тело устало жить, ему все больше хочется покоя.
        В ванной она налюбовалась на отражение в мутном зеркале: ни бровей, ни ресниц, щеки ввалились, губы потрескались. Кожа молоденькая, неприлично-розовая - как после неудачного визита в солярий. Талия рюмочкой, грудь - острыми ягодками клубники. И противный шрам, последствие самого что ни на есть мирского аппендицита (опять вырос, заново!), исчез с концами. Как корова языком…
        Она вдруг представила огромную ласковую корову, которая вылизывает спящую мертвым сном ведьму. Под нажимом шершавого языка старая ведьмина шкурка растворяется, уступает место новой… От первого Ирочкиного смеха висящее на веревке полотенце затрепыхалось, как полосатый сигнальный флаг. В зеркале теперь можно было разглядеть не сироту казанскую, а звонкую глазастую девочку, которой расти и цвести, разбивать сердца и морочить головы, охмурять кавалеров и украшать собой все подряд - от веселых компаний до битком набитых вагонов метро…
        «Молока хочу!» - хмыкнула Ирочка.
        Пока курьер пялился на ее лысую макушку и криво застегнутый коротенький халат, Ирочка вспоминала, как держать авторучку. Пальцы двигались неумело. Свою новую фамилию Ирочка пока не знала, а заранее припасенное имя всплыло само собой. В узкой графе неторопливо проступили корявые буквы: «ИЗАБЕЛЛА». Хорошее имя, давно его надо было брать. Ирочка подождала, когда за курьером захлопнутся дверцы лифта. Вытащила из продуктового пакета бутылку с молоком, в три приема открутила синюю крышку, вдохнула ледяной сладкий запах. И не выпускала до последней почти целебной капли. Швырнула пустую тару на пол.
        Тишина наполнилась деловитым мерным писком: принимающий смс и голосовые сообщения мобильник сердито и равномерно тренькал - как дорогой медицинский прибор. Сколько он будет звенеть, неизвестно: за месяцы Ирочкиного безвременья ей много чего должны были сообщить. Едкий табачный запах расплывался по комнате. За стеной опять собачились соседки, но без особой охоты.
        Сперва она удалила рекламную требуху про распродажи в косметических и шмоточных магазинах. Потом осторожно распаковала сообщения с дежурного номера Конторы: Иру трижды просили сдать задолженность по отчетам, обложили штрафом за невыполненную работу, а ближе к Новому году - и вовсе уволили из Отладчиков, сославшись на ничего (пока что!) ей не говорящий приказ. Были звонки и сообщения с мирского места работы - их она даже просматривать не стала. Зимой Ирочку разыскивал уже неактуальный кавалер, но к началу весны он угомонился.
        В первые дни после смерти ее очень хотела услышать Марфа. Сперва конспирировалась, писала намеками. Потом, отчаявшись, выложила всю правду: про клятву на камнях, про то, как погибла Дора Гурвич. «Не выдержу, пойду каяться».
        - Вот дура-то, - вздохнула Ирочка, сама не зная, кого именно имеет в виду - то ли сгинувшую ни за грош рыжую Дорку, то ли недалекую бывшую ассистентку.
        На экране мелькнуло долгожданное «Ростинька». Всего три сообщения, так ведь не в количестве дело. «С солнышком! Мама, с тобой все в порядке?», «Поздравляю с Новым годом и Рождеством, желаю счастья, денег и любви» (это он всем, веерной рассылкой) и традиционное «Мама, я женюсь!».
        А Лена, дочь родная, вообще не проявилась. Ирочка и не ожидала, что она звонить или писать будет, но ведь обидно. Лет семьдесят назад, когда они вдрызг разругались, Лена хоть телеграммы слала: «Не нужны мне твои деньги!» или там «У меня все хорошо, не звони больше». Молодая еще, категоричная. Жаль только, что попала под Савкино влияние. Но это пройдет, слезет с Лены идейная шелуха сторожевой жизни. Еще пара жизней, и поумнеет. Обязательно.
        Ирочка затянулась в последний раз и начала открывать сообщения, присланные с номера, обозначенного кратким «Анюта».
        «Тут живут к?ты пушистые. Я их креветками кормила», «Поздравляю с зимним солнышком. Пусть ты будешь счастливая», «Мама Ира, я уже в Москве», «Мама Ира забери меня отсюда», «Мама Ира у меня больше аммы нет», «Я хочу домой», «Мама Ир ты приедешь за мной?».
        На губах стало солоно, будто она не молоко пила, а рыбный бульон. По жаркой розовой коже слезы не скользили, высыхали на ходу.
        «Позвони», «Мама Ира, я тебя очень люблю», «Не хочу мыть голову а мне велят», «У меня теперь новая школа», «Мама Ира ты можешь взять меня после уроков?», «Мне поставили 5 за контрольную», «Ты меня больше не любишь?».
        Рука не поднималась такое удалять. Пусть останется, на память. Анечка свою маму-Иру не забудет, а вот любовь и доверие у нее пройдут. Уже прошли. Выросла из них Аня, как из детских игр и книжек. Только след от них надолго остается. От любви - тоже.
        «Я скучаю», «Женька дура. Я ее ненавижу», «Мне папа купил новый компьютер. Он розовый!», «Я не хочу спать. Поговори со мной?», «Мама Ира ты живая?».
        Последнее сообщение - три недели назад. Надо поскорее остальное прочесть и телефон выключить. Вдруг Аня позвонит, а Ирочка не сдержится, примет вызов.
        Пятерка за контрольную - это по какому предмету? Аня «Окружающий мир» не любит, занудный он. Папа теперь есть какой-то: неужели Марфуша выкрутилась, да еще и замуж вышла? Ой, вряд ли. Эта мышь церковная на амуры не способна. Наверное, удочерили Аню, взяли в Сторожевую семью. Не надо знать, к кому именно, а все равно придется. Женька вон какая-то ее обижает! Поубивала бы!
        - Алинка! Ты меня слышишь вообще или нет? Оторви ты морду от компьютера! С тобой родная мать разговаривает…
        - Я сижу работаю! Нет, ты опять приперлась и зудишь!
        - Работает! Сидит, задницу наращивает, а я на нее горбаться тут!
        Голоса звучали гулко, словно не за стеной, а прямо у Ирочки в черепной коробке. Так бывает, когда плачешь и когда ничего поправить нельзя. Гормоны, обычная встряска после линьки.
        Непрочитанных сообщений было немного. С одного номера. С периодичностью раз в неделю - десять дней. Первое пришло перед самым Новым годом: «29 декабря Марфа Нарышкина казнена по статье 7-в. С наступающим!» Ирочка облизала губы, на которых проклюнулась капелька крови. Листнула смс дальше.
        Второе послание было отправлено в Рождество: «Московский окружной Сторожевой суд приговорил Субботину И. У. к смертной Казни через сожжение».
        Во рту стало сухо, как при тяжелой болезни. Ира сжала телефон: сильно, словно боялась, что он сейчас выскользнет и упрыгает - противной серебристой жабой.
        Экран потускнел, а больше ничего не произошло. Сообщение не исчезло. Даже если его удалить - смысл все равно останется на месте, ничего нового не произойдет. А значит, надо не хлюпать носом, а наклониться вбок, потянуть к себе пакет с продуктами, вынуть еще одну бутылку молока, крышку свинтить, глотнуть. И еще глотнуть. И пока ты, моя хорошая, шевелишься, ты жива.
        Третья депеша: «Анна определена на воспитание в семью Озерной Евдокии Ольговны». Озерная - это Дуська-Гадюка, Ленина товарка, приемная дочка Савки Старого. Дуську она знала не очень хорошо, а вот с матушкой ее приятельствовала. Чудесная была девушка, а погибла глупо. Милейшей души человек! И Дуся могла бы такой стать, если бы Савка ее себе на воспитание не взял. А теперь сама Дуся патронат над ребенком установила. Главное, что не Савва Старый. А то бы в Ане ничего нормального не осталось, одна любовь к родине и священный долг.
        Ирочка выпустила телефон из пальцев, потом рассеянно смотрела, как он скользит по полу. От чемодана пахло медом, полынью, свежей листвой и спелыми грушами. Живыми запахами! И она, Ирочка, тоже будет жить. Чем бы ни стращал ее этот неизвестный, но так легко узнаваемый отправитель. Какие бы новости он ей ни сообщал!
        - А тебе жалко, да? Мама, я вообще не понимаю, ты меня любишь или нет?
        - Ну что ты вечно ерунду спрашиваешь? Я о серьезных вещах говорю!
        Эти двое были ей отлично видны - сквозь унылую бетонную стену, заклеенную с обеих сторон слоями газет и полотнищами обоев, и сквозь висящий в соседской квартире пыльный бордовый ковер. Так вплывало в Ирочку ее родное ведьмовство, просыпались омолодившиеся умения и способности.
        - Всю жизнь я на тебя положила! Всю! Никто меня замуж не брал! Кому я была нужна с таким подарочком?! - Старшая соседка, грузная, напоминающая лицом и повадками пожилую дворняжку, стояла сейчас посреди комнаты, сдирала с головы розовые бигуди, ссыпала их в карман халата. Косилась на собственное отражение в трельяже, а смотрела - в затылок сидящей за компьютером дочки.
        - Мам, ну вот обязательно свои волосы у меня по комнате разбрасывать? - Алина одним махом нацепила наушники, потом чертыхнулась, начала выпутывать попавшую в провода прядь - нереально белую, вытравленную. Брови у младшей соседки были светлые, на покрасневших щеках проступали щедрые веснушки, на рыжих ресницах - крошечные звонкие слезы. В наушниках дребезжало что-то веселое, совсем неуместное в комнате, которая насквозь пропиталась страхом и обидами. Интонации детские, а голос взрослый. Алине двадцать один год, в таком возрасте можно колдовать в полную силу. И в ученицы идти: вверять ведьме жизнь, а также судьбу, деньги и документы. В том числе и паспорт с неприглядной черно-белой фотографией.
        Они сейчас ровесницы получились. Отлично выходит, душещипательно. Подкараулить Алину на лестнице пару раз, обменяться репликами и сигаретами, посочувствовать изо всех сил, а там и в гости можно. Сперва чаю с печеньем попить, потом со ржавой водой и кошачьими слезками. Это даже за ведьмовство не считается. Кража документов, конечно, не очень приятная вещь, но на фоне того, что ставят Ирочке в вину, - ерундень. Это как если бы пожизненно осужденному еще один срок накинули - год за махинации. Курам на смех!
        Она подняла с пола телефон, стала читать про поиски Ирины Ульяновны Субботиной на территории бывшего СССР. Про перевод районов - на заполошную Дуську Озерную и не сильно знакомую Турбину Колпакову…
        Тут Ирочка прервалась, полезла в чемодан за склерозником. У нее в последнее столетие такая тетрадка была: имена, фамилии да звериные клички. Кто в каких отношениях с Ирочкой состоит. Если жизнь не удалась и надо срочно обновляться, то память потом может и подвести, одна надежда на тетрадь в черной коленкоровой обложке. Первые записи рыжими чернилами сделаны, последние - острой гелевой ручкой, без всяких ятей и еров. Турбину Колпакову Ирочка отыскала. Прочла куцую биографию, ухмыльнулась, узнав об отсутствии практической сторожевой работы. Подумала еще кое-что, довольно лестное для себя и того абонента, что слал ей смс.
        За стеной тем временем бушевала дежурная буря:
        - Правильно от тебя отец ушел! И я уйду, вот увидишь!
        - Давай-давай, вали отсюда!
        Возмущенная Алина выкатилась из вертящегося кресла, цапнула с кровати сумку, встряхнула длинными волосами и сбежала, грохнув напоследок:
        - Да чтобы ты сдохла, мама! Вот честное слово!
        В комнате на секунду замерло время. Потом пошло опять, но уже другое, неправильное. В коридоре всхлипнули ключи, застонал замок, вздрогнул от обиды дверной косяк. Ирочка тоже вздрогнула - от увиденного дальше. Сейчас бы на лестницу, с обиженной Алиной знакомиться, а рано теперь. Вот часа через два, когда Алина снова домой заявится, самое время будет. Чтобы покурить, потом попрощаться благовоспитанно, а потом снова прибежать, уже на ледяной Алинкин вопль. А как иначе при виде родного покойника?
        В соседней квартире, за хорошо просматриваемой стеной, на полу лежала скандальная соседка. Открывала белеющие губы, перебирала ногами, цеплялась пальцами за лысый палас. И вздрагивала, закатывая глаза, - словно не от смертельной муки, а от любовной ласки. Ей еще долго дышать оставалось - четверть часа, не меньше.
        Остановить кровотечение, затушить боль Ирочка не могла. Нельзя высовываться, светить ремесло. Даже добить, чтобы не мучилась, - тоже нельзя. Это влет заметят. Остается одно: повернуться к стене спиной, не видеть и не слышать происходящее. Пальцы снова давили на телефонные кнопки. Последнее непрочитанное сообщение. «Ножницы сгорели. С концами и кольцами. Ищи другой вариант».
        Дата свежая, конец апреля. Ни подробностей, ни подписи. Ничего не понятно. Ну, кроме номера. 8 XXХ X16 33 XX. Такое не забудешь, сколько раз ни помирай. В 1633 году они с Савкой вместе подписывали Контрибуцию. Очевидно, Старый это учел при выборе нового номера. А может, он любил красивые цифры. Все не доводилось об этом спросить.
        За стеной сошли на нет безнадежные стоны. Но смертью не пахло. Не иначе, Сторожевая ведьма обходила район и учуяла беду вовремя. Это же могла быть обычная Смотровая, а не дежурный патруль Конторы, правда? Ирочке-Бархат очень хотелось верить в чудо.
        Эпилог

3 декабря 2011 года, суббота
        - Жень, поворот проскочили…
        - Еще рано. - Я глажу Артема по рукаву. Он какие-то вещи молча чует, но я уже привыкла на пальцах разговаривать. Тем более, в этом бедламе ничего путного не слышно…
        - Па-а-а-ап!
        - Мам, а если я еще пять минут буду молчать, ты мне чипсы купишь?
        - …лидером российского кинопроката, как и предсказывали эксперты, стал фильм «Вертинский. Песня не допета». Хотя имя актера, сыгравшего главную роль, продюсеры предпочитают держать в тайне, можно с уверенностью утверждать, что в амплуа самого популярного русского шансонье выступил известный артист Петр Безухов…
        - Отличный мальчик вырос… - неизвестно кому сообщаю я. - Я с Безуховым-старшим в детском театре служила. Там же, где и мама Пашкина. В одних спектаклях играли, Петька за кулисами вырос, на моих глазах практически.
        - Мама, ну чипсы купишь?
        - Ипсы! Ипсы!
        - Санечка, помолчи! И ты помолчи!
        - Жень, налево или направо?
        - И ты помолчи! - С этой навигацией нормальный человек не заметит, когда рехнется. Да еще и курить хочется до полусмерти!
        - Жень, заправка!
        - Леший с ней! На соплях дотянем. - Я сгибаю пальцы в крайне непедагогичном жесте. Анька, естественно, все видит.
        - Саня, смотри, мама «фак» показывает!
        - «…Сингапуре, в бури, когда поет и плачет океан, и гонит в ослепительной лазури…»
        - Тьфу, и тут римейк сделали… - Я кошусь на вросшие в обочину плакаты. «Наши земляки», «70 лет разгрому немецко-фашистских захватчиков под Москвой», «4 декабря - день выборов», «Вертинский. Песня не допета».
        - «…Магнолия тропической лазури, вы любите меня…»
        Вот привяжется попса, мочалкой потом от себя не отдерешь. Может, и к лучшему, что на весь громокипящий фильм одну-единственную песню выбрали. Хотя Фоньке с Турбиной от этого все равно не легче. Поклонники фиговы. При мысли об Афанасии у меня до сих пор в носу скребет, а с Колпаковой я вполне нормально могу общаться. С летним солнышком друг друга ВКонтакте поздравили, скоро по поводу зимнего виртуальными открытками обменяемся. А потом у нашего сына день рождения, она опять напишет от них двоих. Нам с ней делить нечего и вспоминать тоже.
        - Женя! Приехали!
        - Мам, я же молчала пять минут, ты мне теперь чипсы точно должна!
        - Ипсы, ипсы…
        Я остаюсь на переднем пассажирском и смотрю прямо перед собой. Можно подумать, что я молюсь. Впереди сияет в неуверенном белом мареве купол часовни. Совсем свежая. А кладбище старенькое, если судить по величине разросшихся деревьев. Чистое, ухоженное - как и бывает в маленьких городках, где все друг друга знают, и живые, и мертвые.
        - Что? - Темка трогает меня за плечо, словно разбудить пытается. Или успокоить хочет. Подробности моего сегодняшнего дела ему неизвестны, но общий нервяк Темчик отлично чует. - Если передумала, давай в следующий раз…
        - Нет. - Главное, чтобы дети хвостом не увязались. Они у меня, конечно, ведьмовские по сути и нахальные по жизни, в любую дыру без мыла влезут. Но рано им такое.
        - Анютка, останешься за старшую? - Я поворачиваюсь к обитателям заднего сиденья.
        - Не хочу за старшую, хочу за младш…
        - Лады. Мальчики, не обижайте Анечку, она у нас сегодня самая маленькая. Тема. Магазин. Бензин.
        - Зин-зин! - с умным видом кивает Санька. Еще секунда или три, и я останусь здесь вместе со своими. А мы не для того почти сутки сюда перли, чтобы я у ворот кладбища просто поплакала.
        - Женя… Удачи тебе. И поосторожнее, хорошо?
        - Сейчас светло… - отмахиваюсь я, выходя наружу. Теплый сырой воздух пахнет апрелем, а никак не декабрем, и курить от него хочется в пятьсот раз больше.
        - Я скоро вернусь. Пока-пока! Берегите себя, ладно?
        Теперь главное - не оборачиваться. И шагать вперед, не раздумывая и ничего не боясь.
        Конец нынешнего года выдался в Подмосковье непривычным: зима получалась южная, бесснежная. Не как в пресловутом Сингапуре, но тоже ничего. На кладбище от тепла был скорее вред, чем польза: хорошо, что я каблуки не ношу, иначе бы увязла на дорожках, не добралась бы до братских могил. К ним идти совсем недолго, да и не заблудишься ни за что - на схеме у ворот это место обозначено искрой звезды, а сами обелиски четко проглядывают сквозь сизые стволы.
        Я иду медленно, вязну в страхе. Может, ночью даже лучше было бы. Сейчас на кладбище кто-то точно есть, сторожа разные, рабочие, посетители. Могут окликнуть и отвлечь. Но ждать до ночи с моим табором нереально.
        А хорошо-то тут как, а? Тихо, спокойно. Никто за юбку и воротник не дергает, не жаждет общения, чипсов, ответов на все вопросы и прочих крайне актуальных вещей. Тут вообще ничего не слышно, даже ветра в мягко гнущихся кронах.
        «Никто не забыт, ничто не забыто». «Вечная слава героям». Венки и надписи, алые венчики пластиковых гвоздик. Черные ленты с золотыми полустертыми буквами - можно подумать, что их отрезали у гигантских бескозырок. И еще буквы на белых обелисках. Где-то совсем кратенько, только год гибели указан, и все, а на некоторых фамилии выбиты, маленьким алфавитным списком.
        Сверху звездочка, два колоска, а потом столбик. Уже выцвесть успел, за два с лишним года, - долго я сюда собиралась. «Анищенко, Берцев В., Рахматуллин, Самойлов А. А., Столяров А. С., Фетюков, Фетюкова Л.».
        Надо же, женщина. Медсестра? Связистка? Или просто мирная жительница, оказавшаяся на линии фронта? Я замечаю на бордюре, которым обложен соседский холмик, раскисший окурок, а у дальней, самой пожелтевшей стелы, маленькую бумажную иконку святителя Николая. Между венками спряталась, сразу не найдешь.
        Над часовней вьются и приглушенно орут вороны. Или грачи? Но птицы мне не мешают. И мелькающий на дальней дорожке силуэт рабочего в оранжевой спецовке - тоже. Если что и заметит, не поймет, в чем дело.
        Один шаг, потом другой. Подойти, дотронуться ладонью до холодного казенного камня. Погладить. Надавить на выбитую сверху звездочку - как дверной звонок нажать.
        Под пальцами теперь чувствуется не спрессованная каменная крошка, а тугая пластмасса. Выбитые буквы темнеют, теряют парадность и четкость форм. Желтоватый фон остается - но это уже не могильный обелиск, а краткий список, наскоро нацарапанный на бумажке, которую прикнопили возле входной двери. «Анищенко - 1 зв., Берцев В. - 2, Рахматуллин - 3…» Саня тут пятый, значит, ему, по всем законам коммуналки, пять раз звонить полагается.
        Дверь - обычная, потертая, из клеенчатой обшивки рыжая вата клочьями, - открывается медленно. Слышно, как цепочка по ту сторону брякает. Из коридора, снабженного светом общественной лампочки, на меня смотрит, не мигая, совершенно чужое чисто выбритое лицо. Сероватое, почти черно-белое - то ли последняя фотокарточка выцвела, то ли покойника давно никто не вспоминает.
        - Вы к кому? - Серо-сизые губы гнутся с трудом. Вместо улыбки получается усмешка, вместо тревоги - разочарование. Ему лет сорок или пятьдесят, лицо морщинами заросло, на голове седой ежик проступает - видимо, обрили их в этом ополчении.
        - К Сане… - Я соображаю, что соседи могут не знать про домашнее имя. - К Столярову… Александру Сергеевичу. Он здесь? - Слово «проживает» произнести не могу.
        - Так ему пять звонков надо, а вы три всего, - пожимает плечами Санин сосед.
        - Извините, Рахматуллин. - Я сверяюсь с висящим у двери списком. Как-то он не похож на татарина, если по фамилии судить.
        - Сейчас позову… - Он поворачивается ко мне спиной. Видна жилетка крупной вязки. Все одежда серая, не очень четко можно разглядеть. Значит, точно с фотокарточки: - Саша! К вам женщина пришла!
        - Спасибо! - запоздало кричу я в щель. Наверное, коридор широкий, эхо дробится сильно, как в арке высотного дома.
        - Иду-у-у-у!
        Или «Да ну»? Показалось? Не расслышала?
        Я знаю, что за моей спиной сейчас есть лестница - серая, двухпролетная, ведущая высоко вверх. Там стоптанные узкие ступеньки, такие бывают в южных городах, их называют «трапы». И если я обернусь или отшатнусь - окажусь на этом «трапе». На свободе. Цепляюсь пальцами за дверную скобу. Она не ледяная, а очень теплая. Гладкая, затертая. С закрашенными коричневой краской винтами и с заслонкой от личинки «французского» замка. Обычная дверная ручка, до войны на многих дверях такие были.
        - Кто тут?
        Фотокарточку я сберегла, а голос, оказывается, смогла забыть. Думала, он глубже будет, солиднее. А он почти молодой. И сам Саня тоже молодым выглядит. Только глаза за стеклами круглых очков проступают нечетко.
        - Ева? Уже?
        - Нет. Я на минуту. Мне по делу…
        Дверь приоткрыта не полностью. Между нами - ржавая цепочка. Натянута неплотно, дребезжит, мешает разговору. Она болтается как раз на уровне лица. Ее не снимешь, не порвешь. Только разрежешь - маленькими серебристыми ножничками, так похожими на простые маникюрные. У меня их нет. Я внутрь не попаду, а он наружу не выберется. И руки тоже не протянет - нельзя. Закон миров. Эта граница не на замке, а на простой дверной цепочке. Кто бы знал, до чего мне страшно смотреть на ржавые звенья. До чего уныло они качаются.
        - Как ты там, Ева? Как вообще… там? - Серый силуэт. Одежда - как на фотоснимке. Там он улыбался, а сейчас нахмуренный. Понимает, что я без причины сюда бы не пришла.
        - Я хорошо. Я с тобой разговариваю часто, вспоминаю и…
        - Знаю. Спасибо. Те, которых некому помнить, выцветают очень быстро.
        - Растворяются?
        - Уходят в небытие… - объясняет он.
        А я смотрю, как у него подбородок сейчас шевелится, и думаю, что вот, это единственный знакомый мне мягкий подбородок. У Темчика, например, скуластое лицо, да и у многих других - тех, кого я помню, физиономии похожи на сильно мужественный утюг. А тут мягкий овал. И лоб высокий - из-за тогдашней прически. Сейчас таких лиц не бывает.
        - Там плохо?
        - Там совсем по-другому… - И он замолкает. А я понимаю, что по имени его назвать не смогу. Уже никогда, наверное.
        - Ты понимаешь, у меня есть сын. Еще дочка, старшая, но с ней все в порядке. А с Саней… Это я его из-за тебя так назвала.
        - Спасибо. - Он улыбается. Совсем как раньше, когда живой был. - Ты же в приметы не веришь? А это хорошая примета на самом деле.
        - Ведьмам не положено, - вздыхаю я. - А я…
        - А я про тебя знаю… - И снова улыбка. Темно-серыми губами, под которыми грифельно блестят светло-серые зубы.
        Наконец-то вздыхаю. Тут воздух другой, его в первую секунду очень страшно глотать. Потом забываешься, привыкаешь. А сперва неловко.
        - Ева, время идет… - Он тянет руку - аккурат до дверного косяка. Дальше ладонь замирает. Упирается в невидимое и в неведомое - как в очень прозрачное бронебойное стекло.
        - У меня просьба. У меня сын. Понимаешь? - Я не смотрю на протянутую руку.
        - Болеет? Серьезное? Я помо… я попрошу за него. Ты этого хочешь?
        - Ты же атеистом был, - хмыкаю я, мысленно дописав слово «помолюсь».
        - Смерть заставила… - мирно улыбается мой покойный муж.
        Оказывается, шутить можно и здесь, на границе миров. Ну а что еще нам остается - я внутрь не попаду, по крайней мере в ближайшие лет сто или хотя бы пятьдесят, пока дети не вырастут. А вот он может обратно. Если захочет.
        - Так тебе в этом помочь надо, Ева?
        - Спасибо. Не совсем. Ты… Тебе же тут заняться особо нечем?
        - У нас тут вечность. Занимайся чем хочешь.
        - Санаторий, однако. Знаешь, а меня теперь Женя зовут. Евгения. Тоже немножко Ева.
        Он улыбается. Не грустно и не радостно. Так умеют те, кто остался лишь на снимках.
        - Саня, ты не мог бы стать Хранителем? Пожалуйста. Нам очень надо. Нам… мне…
        - Ну плакать-то зачем? У тебя платка с собой нет, а я тебе свой не передам.
        У меня есть платок. Даже десять штук - розовые, бумажные, в прозрачной обертке с бабочками и клевером. Анюткины.
        - Санька ведьмовской ребенок. Я ведьма, а…
        - А твой муж ведьмак? - все так же легко и весело спрашивают у меня.
        - Ведун. Это разные понятия. Муж ученик еще, по многим сутям мирской. А по некоторым нет. Поэтому мы не знаем, все ли с Санькой нормально? Ну с Санькой-младшим, если ты старшим будешь…
        - Попробую. Поговорю с… - Он замирает, потом произносит неразборчивое, слегка привычное, но все-таки странно звучащее имя. - Если отпустят, то… Он младенец у тебя?
        - Побольше. Через месяц два года исполнится. Я в новогоднюю ночь умудрилась, прямо в полночь. Можно было не только дату рождения выбрать, но и год. Представляешь?
        - И вы, конечно, первым января записали?
        - А как ты догадался? - Оказывается, я давно не держусь за ручку двери. Стою, прислонившись к косяку, даже сигаретную пачку верчу в кармане.
        - Ева… Женя… я же тебя знаю. Знал. Ни капли не изменилась.
        - Это хорошо или плохо?
        Он оборачивается на звонкий грохот. Где-то в глубинах коммунального коридора уронили медный таз для варенья. Причем явно на старый велосипед. Потрясающий звук. Давно такого не слышала.
        - Ева, время. Это… ну, тебе сигналят, в общем.
        - Так ты согласен в Хранители?
        - Попрошу. Если не получится, то просто за вас просить буду. Сильнее обычного.
        - Сань, ты тогда попроси, пожалуйста. Он не говорит почти, задержка речевого развития.
        - С речевым - это не к нам, а к логопеду. В поликлинику своди, пусть специалист посмотрит, - строго отзывается он. И я разве что не лезу в карман за блокнотом, чтобы записать рекомендацию. Хотя тут все серьезнее, чем на приеме у доктора.
        В глубинах коридора дребезжит телефонный аппарат. Так звон будильника в сон вплетается. Если это сигнал для меня, то он второй, а везде полагается еще и третий.
        - А ничего, что у меня потом было столько разного? Ты не сердишься?
        Он открывает рот, чтобы ответить. Не поймешь, головой мотать собрался или кивать? Но тут звон прекращается, звучит высокий женский голос:
        - Столяров! Сан-Сергеич, к трубочке тебя! Или давай скорее, оттуда вызывают!
        - Строго как у вас… - Я снова улыбаюсь.
        - Просто дисциплина и порядок. Ева… Евгения, хорошая у тебя жизнь получается. И дети тоже хорошие.
        Я не успеваю поблагодарить - дверь захлопывается. Сама. Без всяких движений. Быстро. Как будто она бумажная была, и ее сквозняком сдуло. А она и вправду бумаж… то есть уже не дерматиновая ни разу, и никакой рыжей ваты сквозь продранную обивку не торчит. Она белая, пожелтевшая, холодная и высокая. Не дверь, а обелиск. Позолоченные буквы, фамилии и иногда имена. А сверху звездочка вдавлена. Может, на дверной замок и похожа, но не сильно. Теперь ее нажимать бесполезно.
        Если бы у меня не удалось вернуться, то решили бы, что сердечный приступ. По крайней мере в учебнике по «Аргументам и артефактам» именно это сказано. Хорошо, что я своим ничего не стала говорить. Одной как-то легче волноваться.
        - Мама, ты где? Санька обкакался! - сообщает мне Анюта. Мобильный телефон явно придумали враги человечества. Меня по этой трубке из-под земли теперь достанут.
        - Ну хорошо… - отзываюсь я на пятое по счету «мам». - Сделайте что-нибудь…
        Я с трудом слышу собственный голос. Мне сейчас спокойно, сил нет ни на что, могу только на бордюре сидеть и, задрав голову, пялиться на золотистые быстротечные облака. Такие клочкастые, нежные. Они высоко в небе, а по ощущениям - где-то рядом со мной, буквально вот висок щекочут. Можно их руками отогнать, оттолкнуться ботинками от липкой земли и поплыть вверх, не чувствуя собственного тела и времени.
        - Мама, мы уже поесть купили и погуляли, а еще тут елка стоит вся мокрая, Санька хочет игрушки потрогать, а папа не разрешает. Мам, ты скоро? Мы очень устали ждать…
        - Я скоро.
        Солнце на белых обелисках. Они, оказывается, полукругом стоят, словно камушки в больших песочных часах. Светлые такие. Вроде погода была слякотная, откуда солнце взялось? Будто его кто включил. Вон еще какая-то поросль золотится - прямо сквозь ближайший холм вылезла. Совсем как щетина на подбородке.
        - Миленькая, да ты чего плачешь-то? - С ближайшей аллейки, той, что тянется от часовни, меня окликает старушка. Такие водятся в любых, даже самых маленьких церковных приходах. Вера, Темкина мама, лет через пятнадцать тоже такой станет. Если я, конечно, ее раньше не уговорю в ученицы пойти.
        - Миленькая, да они умерли все, когда тебя еще на свете не было, что ж ты так… - ласково шамкают мне с тропки. Вот такой, наверное, в представлении мирских и должна быть настоящая ведьма - в черной юбке до пят, с палкой-клюкой, с чуть безумными глазами, над которыми растут клочкастые брови, похожие на нынешние белые облака. Ну и, естественно, в наличии есть бородавка на носу, космы, торчащие из-под пестрого платка, и валенки с калошами. Мощный образ. У Аньки в школе скоро елка новогодняя, если возьмут играть злую колдунью, то примерно так и наряжусь.
        - У тебя детки есть? Вот и иди к деткам. - Меня ласково, но вполне ощутимо прогоняют с кладбища. Это и впрямь бабкина вотчина, ее приусадебное хозяйство и по совместительству гостиная-салон.
        - А я смотрю, краснеет что-то. А это курточка твоя… Прям грудка у снегиря. Ты снегиря-то живого видела хоть раз?
        - Видела.
        Туда, где мы теперь живем, зимой всегда прилетают снегири. А в октябре синички. Прыгают, нахалки, по забору и перилам крыльца, требуют сала и звенят жестяными голосами. Знают, что в нашем доме их никто не обидит, даже Муха. Потому как к?ты, они же мирные, у них просто вид такой. Нам еще повезло, что Муха - это племенная выбраковка, к?тя-альбинос, она нам практически даром досталась. Соседи верят, что у нас на участке живет алабай, - сквозь забор зверя толком не разглядишь. Но на синичек Муха не мявчет. Она смирная. Катает на себе Саньку и даже Анютку, хотя та сильно вытянулась. Жаль только, что к?тя сказки расказывать не умеет, этим мы с Верой занимаемся. Интересно, Вера сегодня Муху чем кормила? Опять, наверное, креветок купила и чистит их два часа, отделяет хвосты. Взяла бы мойвы мороженой и не мороч…
        - Ну вот и иди, иди. Нечего здесь. Твое дело молодое…
        Мне показалось или когда-то мы уже встречались с этой женщиной? Интересно, сколько лет было тогда каждой из нас?
        - Мам, ты что так долго? Папа ушел Саньку мыть в кафе! - Анюта выписывает кренделя вокруг машины. То по часовой стрелке вокруг нее бродит, то против - всю грязь курткой уже собрала. В снегу крошки от чипсов осенней листвой желтеют.
        - Анька, ты зачем из машины вылезла? А если кто тебя…
        - Я же ведьма, чего мне сделается… - бурчит под нос моя старшенькая.
        - Ори еще об этом погромче… - вяло ругаюсь я. У меня сейчас эмоции замороженные, застывшие. Словно я - лягушка в анабиозе. И кожа такая же ледяная, может, даже чуть синеватая. Или это мне мерещится из-за того, что солнце бьет в глаза?
        - Анют, как здесь красиво! - Я развожу руками. Показываю выше предвыборно-рекламных плакатов, бетонных заборов и кладбищенских крестов. В небе можно различить лоскутки быстро растаявшей радуги - они похожи на крошечных воздушных змеев. Не иначе Санька заскучал, и его тут всем колхозом развлекали. Темчик всегда цвета подбирает яркие, как в мультиках…
        - Анька, смотри, какое небо… Хочешь, мы с тобой тоже что-нибудь сделаем?
        Я потягиваюсь. Шея как чугунная и спина тоже. Я же не знаю, сколько я там на самом деле простояла, у меня часов с собой не было, с ними на ту сторону нельзя.
        - Метель черемуховую хочешь, Ань?
        У Анюты явления природы очень хорошо выходят. Особенно все, что с дождем и снегом связано. А еще она рисует здорово, в изостудии учительница хвалила и три работы на общегородскую выставку взяла. Интересно, а Саня… Саня-старший, он к нам когда? Он скажет об этом или просто приснится? Жалко, я спросить не успела. Главное, что остальное получилось - и увидеться, и поговорить, и обратно вернуться живой. На ту сторону вообще-то запрещено, это Темное ведьмовство. Хотя, чего в нем такого темного, не понимаю? В роддом ехать - и то куда страшнее…
        - Анька, ну что, метель сделаем? - вполголоса интересуюсь я. Вместо ответа Анька хлопает в ладоши. Уже и перчатки сняла, умница. Готовит руки.
        Снег возникает из ниоткуда, сыплется из самой сердцевины неба. Будто в облаках люк открыли, а из него вместе с солнечным светом хлопья полетели. Крупные, невесомые и почти не холодные. Пахнущие не снегом, а весной.
        Размер у лепестков крупней, чем надо, Анютка опять в параметрах слегка ошиблась. Но это я подправлю.
        Снежинки становятся мельче, а падают гуще. Не сразу разберешь, как по ту сторону дороги, из маленького кафе, втиснувшегося между бензоколонкой и забором, выходят мои мальчики. Темчик посадил Саньку-младшего на плечи, тот вцепился ему в воротник. Увидел меня, обрадовался, засигналил яркой варежкой. Конечно, еще рано, но все равно я уверена, что мой сын сейчас немного играет со снегом. Дирижирует снежинками.
        - Мама?
        - Женя?!
        - Мам, смотри, а теперь снег яблоневый стал. Ты видишь?
        Прежде, чем двинуться навстречу, я замираю у бокового зеркала машины: проверить, все ли в порядке - со мной и с миром. Снегопад медленный, мягкий - как волны в очень спокойном море. Три большущих снежинки запутались у меня в волосах. Так сразу их и не найдешь - волосы сегодня седыми стали. Совсем белыми. А снег продолжает идти. Если приглядеться, то среди светлого мельтешения можно различить еще одну фигуру - почти невидимую, долговязую немного. Очень знакомую. Значит, нам уже отпустили Хранителя.
        ВХОДЯЩЕЕ № 974 ОТ 14 АПРЕЛЯ 2012 ГОДА
        «…это все, что я могу сообщить по интересующему вас вопросу. Официальную биографию Озерной Е. О. прилагаю. Обращаю особое внимание на пункты № 10-13.
        1. ИМЯ ПРИ РОЖДЕНИИ: Озерная Евдокия Ольговна
        2. ДАТА БИОЛОГИЧЕСКОГО РОЖДЕНИЯ: 2 (15) апреля 1887 года
        3. МЕСТО РОЖДЕНИЯ: Санкт-Петербург
        4. СВЕДЕНИЯ О РОДИТЕЛЯХ:
        ОТЕЦ - Каверин Иван Петрович, мирской дворянского происхождения, 1860-1888;
        МАТЬ - Озерная Ольга Ивановна, потомственная Сторожевая, Отладчица, 1616-1899. Казнена по статье 28 п. 11 (хранение и применение в корыстных целях заведомо отрицательных аргументов) решением Санкт-Петербургского управления 6 (20) апреля 1899 г. Реабилитирована 15 (29) ноября 1900 г. (посмертно).
        5. СЕМЕЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ:
        замужем, муж - стажер мирского происхождения Зайцев Артем Викторович, 1974 г. р.
        6. ДЕТИ:
        Собакина Анна Артемовна (приемная дочь), 2000 г. р.
        Зайцев Александр Артемович, 2010 г. р.
        7. ОБЩИЕ БИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ:
        а) Озерная Евдокия Ивановна 1887-1915
        б) Ромашова Екатерина Ивановна 1915-1937
        в) Столярова Ева Ивановна 1937-1943
        г) Лындина Елизавета Петровна 1943-2000
        д) Шереметьева Евгения Олеговна 2000 - наст. вр.
        8. СПЕЦИАЛЬНОСТЬ: Сторожевая-Смотровая
        9. ОБРАЗОВАНИЕ:
        1905-1912 - Высшие женские Сторожевые курсы; СПБ, специальность - Смотровая
        1945-1947 - ускоренные курсы переподготовки и переквалификации при Высшей школе колдовства и мракобесия; Москва, специальность - Смотровая
        10. ОСОБЫЕ ОТМЕТКИ, ВЗЫСКАНИЯ, БЛАГОДАРНОСТИ: сведения засекречены
        11. ТРУДОВАЯ БИОГРАФИЯ:
        С мая 2009 года по настоящий момент работает в Поволжском Федеральном округе в должности Смотровой Левобережного района города…»
        КОНЕЦ
        Май 2010 - сентябрь 2012, Москва
        Словарь общих и основных терминов
        БИБЛИОТЕКА
        Московского государственного
        футуристического университета
        им. Евг. Шварца
        Читальный зал
        инв. № 129281
        Словарь общих и основных терминов
        Методическое пособие по курсу лекций «Основы теории ведьмачества»
        Издание второе, дополненное и исправленное
        А. Основные термины
        СТОРОЖЕВЫЕ - общее название всех живых разумных существ, обладающих полной ведьмовской силой, которая применяется согласно Контрибуции. Сторожевые по своей профессиональной специализации делятся на несколько кланов (групп), главными из которых являются Смотровые, Отладчики и Спутники. Отдельные представители Сторожевых осуществляют узкоспециальную и так же оговоренную Контрибуцией деятельность (Попутчики, Фонтанщики, Замк?вые, Скорые Медицинские, Половые, Почтовые и т. д.) Деятельность Сторожевых регламентируется Конторой, оплачивающей их услуги согласно тарифной сетке.
        СМОТРОВОЙ (СМОТРОВАЯ) - профессиональная специальность ведуна или ведуньи. В обязанности Смотровых входит патрулирование вверенной им территории (как правило, части города или малого населенного пункта) и сотворение Добра проживающим там мирским. Понятия Добра и Зла оговорены Контрибуцией.
        ОТЛАДЧИК - специальность Сторожевых, в чьи обязанности входит регулировка морально-этических отношений между мирскими, установление оговоренной Контрибуцией Справедливости.
        СПУТНИК - специальность Сторожевых мужского пола, в чьи обязанности входит непосредственный контакт с семьей (кланом) мирских, нуждающихся в особой поддержке. Специализируются на создании Счастья в отдельной ячейке общества. Внедрение в семью происходит посредством заключения супружеского союза с одной из представительниц семьи. В отличие от других Сторожевых, Спутник не может вступать в брак с ведьмой, т. к. подобное препятствует исполнению служебных обязанностей.
        ВЕДЬМАЧЕСТВО - воплощение колдовских способностей на практике. Бывает материальным, психологическим, медицинским и т. д., в зависимости от специфики профессии.
        СПЯЧКА (ЛИНЬКА) - естественный природный процесс омоложения ведьмовского организма, длящийся от сорока дней до двух и более лет. Естественная линька наступает в период, когда внешний мирской возраст Сторожевого равен 65-90 годам. Преждевременная линька наступает в случае внезапной мирской кончины ведуна или ведьмы, протекает с рядом осложнений. Срок продолжительности напрямую связан с биологическим возрастом Сторожевого, особи старше 200-250 лет переносят линьку труднее. Считается, что на протяжении всех своих жизней (400-600 лет) среднестатистический ведьмовской организм омоложается 7-10 раз. Злоупотреблять преждевременным омоложением путем добровольного ухода из жизни не рекомендуется.
        УЧИТЕЛЬ (МАСТЕР) и УЧЕНИК (УЧЕНИЦА) - живое разумное существо ведьмовского или мирского происхождения, поступившее на профессиональное обучение к Сторожевому. Срок ученичества для мирского определен семью - девятью годами, для урожденного ведуна или ведьмы - пятью-шестью, в зависимости от способностей учителя и ученика. На период ученичества мирская особь обязана дать обет немоты (глухоты, слепоты). Не возбраняются учительско-ученические отношения между кровными родственниками, в том числе и супругами. По окончании периода ученичества испытуемый обязан продемонстрировать свои практические и теоретические знания перед государственной комиссией, после чего волен продолжить дальнейшее обучение в вузе или приступить к практической работе. Разрешено совмещать ученичество с обучением как в мирских, так и в ведьмовских учебных заведениях. Вопрос об отчислении из учеников, равно как и о смене мастера, решается особым заседанием государственной комиссии ближайшего высшего учебного заведения, а при его недоступности - Старшим административного округа. На период временной недееспособности учителя его
обязанности могут быть переданы иному ведуну или ведьме с помощью специального ритуала.
        МИРСКОЙ (МИРСКАЯ, МИРСКИЕ) - мирное население, т. н. простые смертные, составляющие большую часть населения любой страны, материка, части света. О существовании Сторожевых большинству из них неизвестно. Мирской, тем или иным способом узнавший о существовании Сторожевых, может быть взят в ученики, по желанию ведуна или ведьмы, обнаруживших перед ним свою суть. Однако на практике чаще всего в подобной ситуации мирской подвергается кратковременной амнезии, касающейся всех событий, связанных со Сторожевыми, либо заклятию временной слепоты (немоты, глухоты - по выбору), срабатывающему после попытки мирского рассказать о существовании Сторожевых.
        ЧЕРНЫЕ (ТЕМНЫЕ) ВРЕМЕНА - период в истории существования Сторожевых с момента их возникновения по 1633 год нашей эры. Характеризуется негативным отношением Сторожевых к мирскому населению, делению ведунов и ведьм на конфликтующие между собой кланы (Смотровые, Отладчики, Спутники). В этот период Сторожевые не скрывали своей сущности, занимались ремеслом в открытую, взимая за свои услуги любую удобную для них плату, а также осуществляли негативную деятельность, наносящую умышленный вред здоровью, благосостоянию и умственной деятельности мирного населения. Официально Черные времена закончились после подписания Контрибуции, однако на практике на протяжении ещё нескольких столетий среди Сторожевых встречались отдельные несознательные элементы, не желающие признавать новую идеологию.
        КАЗНЬ - оговоренная Заповедями процедура уничтожения ведьмовской сути у Сторожевого или Сторожевой, совершивших оговоренное Заповедями преступление. Решение о Казни принимается коллективным голосованием клана либо всего ведьмовского населения административного округа (населенного пункта) на общем собрании. Казнь исполняется Старшим клана или Старшим всего ведьмовского рода данного административного округа при пяти свидетелях.
        КОНТОРА - орган исполнительной власти, регламентирующий как трудовую, так и гражданскую деятельность Сторожевых. Совмещает функции государственной службы безопасности, конституционного, арбитражного и общего суда, министерства внутренних дел.
        СБЕРЕГАТЕЛЬНАЯ КНИГА - личный артефакт любого Сторожевого, находящегося при исполнении служебных обязанностей. По внешнему виду ничем не отличается от любого стандартного печатного издания. Согласно трудовому договору, заключенному между Сторожевым и Конторой, заработная плата ведуна или ведуньи поступает именно в сберегательную книгу в полном объеме по оговоренному тарифу в валюте того государства, на территории которого ведьма или ведун осуществляет свою деятельность. Купюры начисляются бухгалтерией Конторы и возникают между обложкой и титульным листом сберегательной книги. По желанию Сторожевого книга может быть заговорена на голос ее владельца или отпираться в помощью кодового слова.
        ОТЧЕСТВО - личные данные Сторожевого. Дается по имени родителя, обладающего ведьмовскими способностями. Напр: Иванович/на - если ребенок рожден от Сторожевого по имени Иван, Ольгович/на - от Сторожевой по имени Ольга. Искл.: Васильевич/на - ребенок ведьмы по имени Василина или Василиса. Аналогично, если имя матери Александра, Антонина, Валентина, Валерия, Евгения, Степанида, Юлия, Ярослава.
        ЗАКЛАДКА - нерукотворный однозарядный аргумент со сроком годности от трех до пяти лет, ориентированный на принесение добра адресату мирского происхождения. На рубеже XX-XXI вв. чаще всего имеет форму малого декоративного предмета либо нательного украшения. Самый распространенный вариант «закладки на удачу» - т. н. «семь фарфоровых слоников», «чеканка» или «кошка-копилка».
        Б. Документация
        КОНТРИБУЦИЯ - «Двусторонее соглашение о выплате материальных и моральных контрибуций, подписанное 25 августа 1633 года» - действующий секретный документ. Подписанный мирскими монархами, правящими странами Европы и Азии на тот период (в лице испанской инфанты Изабеллы Клары Евгении, короля польского и великого князя литовского Владислава IV, царя и великого князя всея Руси Михаила Федоровича Романова и др.) и двенадцатью Сторожевыми разной клановой принадлежности.
        Согласно данному документу, все ведуны и ведьмы, живущие на данный момент и родившиеся впоследствии на территории принявших соглашение государств, обязуются творить добро, и только добро по отношению к мирским, не обнаруживая факта своего существования, не распространяя информацию о себе и не предпринимая попыток подчинить кого-либо из них своей власти.
        В свою очередь мирские, тем или иным образом узнавшие о факте существования Сторожевых, обязуются не препятствовать их деятельности и не вступать с ведунами и ведьмами в открытые конфликты. Уничтожение мирскими Сторожевых, равно как и наоборот, карается в соответствии с гражданским и ведьмовским законодательством.
        НЕСООТВЕТСТВИЯ - кодекс законодательных актов, регулирующих социальную деятельность Сторожевых. Аналог Гражданского и Трудового кодекса у мирских. Вступил в силу после подписания Контрибуции. На территории различных государств отдельные статьи этого нормативного акта варьируются в зависимости от местной экономической, политической и религиозной специфики.
        ЗАПОВЕДИ (ЗАПОВЕДНАЯ КНИГА) - сборник нормативных актов, появившийся в период окончания Черных времен (не позднее конца XVII в.). Нормативный акт, устанавливающий преступность и наказуемость в среде Сторожевых. Аналог Уголовного кодекса. Изначально существовал в рукописях, ныне растиражирован.
        ТРИЛИСТНИК - договор об ученичестве сроком действия в 7-9 лет. Существует в трех экземплярах. Вступает в силу с момента подписания при трех свидетелях разной специальности. Законность трилистника подтверждается руководителем высшего учебного заведения по месту жительства мастера, за неимением такового - руководителем местного отделения Конторы.
        БЕСТИАРИЙ - справочный материал с подробным перечнем и описанием всех представителей ведьмовской флоры (забей-трава, вероника, мышиный хвост) и фауны (железный феликс (т. н. «бронзовая птица»), к?ты, крылатки, морские мыши и т. д.).
        notes
        Примечания
        1
        Басня «Le Corbeau et le Renard», Лафонтен. Более известна у нас в версии Крылова «Ворона и лисица».
        2
        Копилка (фр.).
        3
        В Кунцеве расположена так называемая «ближняя дача» Иосифа Сталина.
        4
        Дамы (фр.).
        5
        Понимаешь (фр.).
        6
        Агния Барто, «Перед сном».
        7
        SIG Sauer - самозарядный короткоствольный пистолет с предохранителем. Пуля 9 ? 19 мм.
        8
        Gletcher SS GSR - распространенная марка пневматического пистолета. Стальной корпус. Визуально копирует боевой пистолет SIG GSR.
        9
        58-я статья Уголовного кодекса СССР 1926 года предусматривала для членов семьи изменника Родины лишение избирательных прав и ссылку в отдаленные районы Сибири. Этот УК действовал до 1960 года.
        10
        Музыка танго «Утомленное солнце» позаимствована из произведения «Последнее воскресенье» польского композитора Ежи Петерсбурского, которое впервые исполнялось в Варшаве в 1935 году.
        11
        А. Вертинский, «То, что я должен сказать», 1917.
        12
        Сейчас Патриаршие.
        13
        Ст. 154-а УК РСФСР 1926 г.: «Половое сношение мужчины с мужчиной (мужеложство), совершенное с применением насилия или с использованием зависимого положения потерпевшего, карается лишением свободы на срок от трех до восьми лет».
        14
        Пистолет-пулемет системы Шпагина образца 1941 года.
        15
        Не так ли? (Фр.)