Полезный Груз Владимир Дмитриевич Романовский
        Эта сага написана в стиле реалистической фантастики. Это совершенно новый жанр, не похожий ни на какие предыдущие жанры. Герои и героини - настоящие люди, и события, происходящие с ними - настоящие события. Для взрослых.
        Полезный Груз
        фантастическая сага
        Владимир Дмитриевич Романовский
        
        .ru
        Предистория
        Так было, или могло быть. Такое может свершиться, а может и не свершиться.
        В неком году в связи с энергетическим кризисом человечеству грозил как минимум откат в Средневековье. Говорят, что нужда - мать изобретательности.
        И вот в нескольких лабораториях разных стран примерно в одно и то же время получен был гелий-двадцать. (Во всяком случае такова официальная версия событий).
        Гелий-двадцать - название жаргонное, издевательское. На самом деле субстанция эта имела пятисложное латинообразное название, которое никто не мог запомнить.
        Вещество это решало многие проблемы, связанные с энергетикой. Это поняли почти все, и почти сразу. Для промышленного производства гелия-двадцать требовалось большое количество гелия-три.
        На Земле гелий-три присутствует в мизерных количествах. Под коркой Луны есть много гелия-три, но чтобы его оттуда извлечь, нужны серьезные усилия. Огромное количество техники, необходимое для промышленного добывания на Луне, следовало бы транспортировать, аппарат за аппаратом, многие годы. Потребовались бы не только бурильные, но и перерабатывающие машины, чтобы отделять гелий-три от того, к чему он, говоря простым языком, прилип.
        Первый разведывательный корабль с людьми на борту послали на Ганимед, спутник Юпитера, китайцы. Корабль не вернулся, связь с экипажем прервалась при посадке, через три года после запуска. Второй корабль стартовал через неделю после первого, и его постигла та же участь. Третий корабль, вылетевший через месяц после первого, совершил посадку на Ганимеде не теряя связи, собрал нужную информацию, но взлететь ему не удалось. Четвертый корабль совершил посадку, принял двух из шести уцелевших членов экипажа третьего корабля на борт, и вернулся на Землю - через пять лет после старта первого корабля, с двумя тоннами полезного груза и двумя уцелевшими членами экипажа. За пять лет до прибытия на Землю первого груза на Ганимед отправились русский и американский корабли, оба с модифицированными системами двигателей, берущими начало в разработках пятидесятых-семидесятых годов двадцатого века (проект «Лонгшот», проект «Дедалус»).
        Прошел год. Уходы кораблей к Ганимеду стали совершаться по три-четыре раза в сезон. Разведки всех стран работали интенсивно, информацию о технологиях невозможно было сохранить в тайне, все ошибки предшественников учитывались. Тем не менее, некоторые экипажи гибли вместе с кораблями. Но это не могло остановить прогресс.
        Поставки гелия-три на Землю следовало сделать постоянными, и каждая страна-участница намеревалась наладить эти поставки раньше остальных. К программе вскоре подключились Германия, Япония, а также международный концерн, большая часть акций которого принадлежала Южной Африке. Караван кораблей выстроился между Землей и Ганимедом, некоторые из них поддерживали друг с другом связь. Срок пребывания экипажей в экспидиции сократился до полутора лет, несмотря на бурные по началу протесты многочисленных организаций, считающих, что атомные взрывы, как их не контролируй, представляют опасность для экологии и жизни людей - даже если первый из них на пути к Ганимеду происходит за орбитой Луны. Чтобы увеличить эффективность добычи и доставки, Америка и Россия разбили, каждая свой проект, на две фазы - с остановкой на орбитальной станции. С помощью того же гелия-двадцать на станциях соорудили перерабатывающие мощности. Гелий-три, добытый на Ганимеде, перекачивался в орбитальное хранилище и доставлялся на Землю с помощью специальных челноков.
        Для лучшей выживаемости экипажей для кораблей спроектировали «блендеры» (на экипажном сленге «крутилки») - жилые и служебные помещения располагались в полой центрефуге, находящейся в состоянии постоянного вращения вокруг оси. Таким образом обеспечивался гравитационный эффект - чтобы от длительного состояния невесомости люди не теряли мышечную и костяную массу.
        Разные страны по-разному подходили к вопросу комплектования экипажей. Американцы ориентировались на изначальную уравновешенность кандидатов, которых якобы отбирали эксперты. Русские опеределяли кандидатов на специальную психологическую подготовку, которой очень гордились. Во всех странах каждый кандидат проходил специальный курс обучения. Каждый и каждая умели, в случае надобности - пилотировать корабль, производить взлет, посадку, и стыковку челноков, оказывать медицинскую помощь вплоть до некоторых видов хирургии, разбираться в видах связи, производить ремонт любой корабельной техники.
        Очень быстро все страны-участники поняли, что проблему слаженности работы экипажа следует решать - хотя бы частично - еще на Земле. При взлетных комплексах построили сооружения, условия существования в которых приближались к условиям полета - те же помещения, тот же набор консервов и медикаментов, тот же полный отрыв от цивилизации. Оптимальный срок подготовки - три месяца. Если за это время никто из членов экипажа не убивал остальных, не становился «паханом», не ломался, не сходил с ума, если психологическая совместимость членов по окончании срока оставалась удовлетворительной, команде разрешалось подняться на борт.
        Экипаж типичного корабля состоял из четверых мужчин и четырех женщин. Экипажу объяснялось, что беременности возможны, но нежелательны, поскольку никаких гарантий, что ребенок, родившийся в космосе, будет полноценным, нет. (В этой связи на ранней стадии появилась теория, что лучше всего составлять экипажи из мужчин-гомосексуалистов. Из четырех таких экипажей ни один не вернулся на Землю. Психологи, проанализировав записи полученные с мониторов невернувшихся кораблей во время полетов, пришли к заключению, что отсутствие общения с людьми обычной сексуальной ориентации приводит гомосексуалистов к психологической, а зачастую и физической, неадекватности).
        Возникла проблема адаптации вернувшихся экипажей. На полноценность никто изначально не рассчитывал - полотора года в Пространстве, в отдалении от Солнца, так или иначе сказывались на всех членах экспедиций, но фиксировалась степень повреждений, в начале эры высокая. (Утечки данных неизменно разрастались в международные скандалы, в которых все обвиняли всех). От кандидатов скрывали, на сколько лет жизни они могут рассчитывать по возвращении. «Поврежденных» возвратившихся пытались изолировать от общества, чтобы общество не слишком сильно возмущалось. Изолировать с комфортом.
        Вернувшиеся под присмотром врачей и психологов проходили реабилитацию, длившуюся от трех месяцев до года.
        И вот один из возвратившихся преодолел двадцатилетний рубеж пребывания в живых и дал полноценное потомство. Степень щекотливости уменьшилась.
        ***
        Электростанции могут работать на гелии-двадцать. Также его можно использовать как топливо для навигации в космосе (после взлета). Но приспособить его для двигателей внутреннего сгорания не удалось. Гелий-двадцать стал относительно безопасной альтернативой урану.
        ***
        В то время, как другие страны проявляли высокую степень щепетильности, когда дело касалось набора членов экипажей, Южная Африка сразу пошла по самому, как тогда представлялось, рациональному пути. Экипажи стали набирать в тюрьмах.
        Полтора или два года пребывания в Пространстве - значительный срок. Ничего особенно интересного в открытом космосе нет. Не всякий захочет. Заключенным - мужчинам и женщинам - предлагалось стать членами экспедиции. Из желающих (подавших заявление) отбирали людей наиболее уравновешенных. Сроки им отменялись. По возвращении каждому члену экипажа гарантировались два миллиона долларов, обеспеченных золотом. Каждой командой руководил капитан - из вольных. Капитанам платили больше. Некоторые из них (редко, но случалось) соглашались на повторный полет.
        ***
        Ты отбываешь тюремный срок. Ты подаешь заявление. Тебя вызывают на осмотр и консультацию. Если ты их проходишь, тебя определяют в Центр Подготовки - и еще семь человек, таких же как ты, присоединяются к тебе. Команды подбираются психологами, учитывающими особенности каждого и каждой, но конфликты все равно неизбежны. Об этом все знают. Главное - чтобы они не затягивались. При затяжном конфликте в первый месяц группу разбивают и перераспределяют, кого-то отсеивают. При конфликте на третьем месяце в Центре всех членов группы отправляют обратно в тюрьму - досиживать сроки.
        Согласно официальным данным, в желающих попасть в кандидаты недостатка нет.
        Рассказ первый. Кларетт
        Когда ей было восемь лет, Кларетт ходила в школу, и в методистскую церковь по праздникам. В церковь ее с собой брала бабушка. В то время компания «Пейлоуд» уже существовала, но ни Кларетт, ни бабушка об этом не знали.
        Как-то раз бабушка осталась в цекрви, чтобы обсудить с методистским священником какие-то личные дела, а Кларетт вышла на улицу, посмотрела вокруг, и решила, что сядет на скамейку напротив здания церкви и подождет бабушку, и будет себя вести очень хорошо. А за это бабушка даст ей денег, и она купит себе конфет.
        На скамейку она села боком, и поставила на нее же ноги в белых выходных ужасно тесных туфлях. Она знала, что взрослых очень раздражает, когда садишься в кресло - или вот на скамейку - с ногами, и они кричат. Но кругом никого не было кроме какой-то пожилой тетки, похожей на индуску.
        Впрочем, наверное она и была индуска, просто Кларетт тогда еще не разбиралась в таких нюансах.
        Вскоре индуска подошла и присела на ту же скамейку на расстоянии метра от Кларетт. От нее пахло дешевыми духами, какими-то специальными индусскими притираниями, и застарелым потом. Кларетт сидела неподвижно, не меняя позы.
        - Чего тебе в жизни не хватает? - спросила индуска.
        Кларетт не поняла вопроса и промолчала.
        - Хочешь я подарю тебе чайную розу? - спросила индуска. - Или исполню какое-нибудь твое желание. А?
        И снова Кларетт не поняла и промолчала.
        - Ну вот к примеру - какой ты хочешь быть, когда вырастешь? - спросила индуска.
        На этот вопрос Кларетт ответ знала.
        - Я хочу быть как Линда Ривьера, - сказала она.
        - Кто же это такая, Линда Ривьера? - спросила индуска фальшиво-благосклонным голосом, обнажая в ханжеской улыбке гниловатые, противного цвета зубы.
        Кларетт сперва не поверила, что кто-то может не знать, кто такая Линда Ривьера, но вскоре подумала, что индуска наверное с ней таким образом играет. Есть у взрослых такие глупые игры. И они, взрослые, очень раздражаются, когда дети отказываются с ними играть. Чтобы не раздражать индуску, Кларетт процитировала заставку к популярному мультфильму:
        - Линда Ривьера - женщина, бороздящая просторы галактики, готовая пожертвовать собой во имя благополучия человечества.
        Индуска некоторoе время думала о чем-то, возможно о и превратностях судьбы, а потом сказала:
        - Ну что ж. Желание клиента для меня закон. Могу подарить тебе красоту, ум, и все такое…
        - Нет, я хочу быть, как Линда Ривьера, - возразила Кларетт.
        - … могу также пожелать тебе … во имя благополучия…
        - Не благополучия, а благополучия человечества.
        - … а могу просто дать по морде, - заключила индуска.
        - Это нечестно, - сказала Кларетт и отодвинулась.
        - Ладно. Благополучие так благополучие.
        Об этом разговоре Кларетт забыла через два дня. У нее вообще была не очень хорошая память. А потом Кларетт выросла.
        ***
        Миру не было до взрослой Кларетт никакого дела, но она по этому поводу не очень огорчалась. Саму ее мир тоже не очень интересовал.
        А интересовалась Кларетт мужчинами. Это у нее был не исследовательский азарт, и даже не просто любопытство, а личная заинтересованность - ей хотелось знать, какой именно мужчина согласиться иметь с ней дело. Чтобы жить вместе, есть вместе, спать вместе, и в переспективе, возможно, иметь свой отдельный независимый хутень, детей, и еще чего-нибудь. Ну, собаку, что ли. О большем Кларетт не думала, то есть, не могла вообразить, и целью такой - вообразить большее - не задавалась. И когда это большее все-таки появлялось - мужчины её, Кларетт, не чурались - она просто дополнительно радовалась этому большему, если оно было радостно, или печалилась, если печально.
        А было в Кларетт шесть футов и два дюйма роста. Даже у мужчин такой рост считается выше среднего в некоторых регионах. Сложения она была - длинного и тощего, без особых выпуклостей, с маленькой грудью и маленькой жопой. Кожа шоколадная, а глаза огромные. Пальцы длинные, ногти и лунки красивой формы. А рот большой и чувственный.
        В школе Кларетт училась плохо, хотя честно старалась, книги и тетради содержала в чистоте, писала аккуратным почерком, и печатала неплохо. А сразу после школы ушла она из родительского хутеня - не очень благополучного, но и не особо, драматически, несчастного. Хутень как хутень. Ушла, потому что позвали.
        Позвал грувель знакомый, они встретились с ним однажды в заведении, где пьют холодные напитки с пузырьками, смеются громко, шутят плоско, и играют в кегельбан. Кларетт играла в кегельбан не очень хорошо, но ей нравилось, что кругом люди, веселые и азартные, и много мужчин во взятых напрокат кегельбанных кедах.
        Грувель оказался заядлым любителем футбола. Любимая его команда базировалась на другом континенте и называлась «Арсенал». За один месяц Кларетт узнала об «Арсенале» и футболе решительно всё. И постоянно думала и о футболе, и об «Арсенале», и жаловалась знакомым девушкам в парикмахерской, что в этом году в «Арсенал» набрали какой-то швали, и тренера давно пора гнать в шею, потому что он не умеет контактировать с игроками совершенно, а болельщики как всегда - люди темные, смотрят, и не видят толком, что происходит, и нет от них никакой поддержки. Касательно же национальных сборных - ну, Бразилия, конечно же, с их романтическим подходом к атаке, всегда производит впечатление, а немцы прямолинейны слишком, хоть и упорны, а команда Камеруна - что ж, все еще не тот уровень, все достойные камерунцы играют в Европе, а перспективы самые лучшие в данный момент у Италии, хотя, конечно же, сами понимаете, сборная Италии, особенно в связи с недавним скандалом, менее стабильна, чем в прошлом сезоне.
        Через полгода грувель потребовал, чтобы Кларетт нашла себе работу, поскольку он не может содержать и себя, и ее. Кларетт послушно нашла работу кассиршей в супермаркете и честно платила половину квартирной платы, немалой - поскольку хоть и окраина, а все-таки Йоганесбург. Еще через три месяца грувель ее бросил.
        Однажды подружка пригласила Кларетт на вечеринку. На этой вечеринке повстречался Кларетт мужчина очень сурового, очень мужественного вида, с очень темной кожей. И в тот же вечер настоял, чтобы она пустила его к себе переночевать. И еще до первого соития знала Кларетт, что в этой жизни каждый за себя, что все люди продажны, просто у каждого человека есть своя цена, а верить никому нельзя, но без риска жить - пресно, нужно иногда рисковать, а от последствий никто не застрахован. Обо всем этом она поведала на следующей день одной из своих сотрудниц в супермаркете, и сотрудница поняла (и поведала остальным), что Кларетт, по всей видимости, нашла себе нового грувеля, и что грувель этот, по всей видимости - не то вор, не то грабитель, не то наркоторговец, в любом случае - репей и явный представитель зелайфа. В общем, полная белагра, а Кларетт - дура неразборчивая. Ну, он ей покажет, вот увидите. А то и убьет ненароком.
        Он был мужчина страстный, и Кларетт было с ним хорошо временами. Иногда он ее бил, особенно когда у него не ладились дела, или просто было плохое настроение, и она жаловалась сотрудницам, и сотрудницы советовали ей его бросить или выгнать, но она не бросала и не выгоняла. У него водились деньги - пачки ассигнаций, схваченные резинкой - и от щедрот он выдавал ей иногда немалые суммы, и Кларетт купила черный кожаный диван, красивый настенный телевизор, красивую кровать с набалдашниками в виде ржущих и встающих на дыбы беговых лошадей, полированные блестящие шкафы с позолоченными ручками и узорами, несколько фарфоровых слоников под седлом, и разных тряпок себе, а также покупала своему сожителю белье, носки, терпко пахнуйщий норвежским хвойным лесом одеколон, крем для бритья с радостным розовощеким хонником на этикетке, шампунь, и прочие мелочи, и готовила ему обед. По вечерам он рассуждал о том, что каждому мужчине нужна подруга жизни, и что с этой самой подругой мужчина должен все делать вместе - и страдать вместе, и радоваться, и если муж, например, попал в беду, подруга должна с ним разделить его
участь. Кларетт спрашивала, не ее ли он имеет в виду. Он говорил, что да. Она спрашивала, когда придет ей пора разделить с ним участь. Он отвечал - когда она будет к этому готова. Как станет готова, он ей тут же и скажет. Потом его арестовали и посадили надолго, и Кларетт опять осталась одна.
        Следующий ее мужчина был белокожий блондинистый хонник, художник из Голландии, который объяснил ей, что она похожа на Нефертити. Кларетт не знала, кто это такая. Раньше знала, в школе проходила, а теперь забыла, поскольку никакого участия в ее жизни Нефертити не принимала и практической пользы от нее не было. Кларетт не успела проникнуться интригами и трудностями мира художников - через неделю эксцентричный небритый хонник уехал обратно в Голландию, пообещав с нею выйти в ближайшее время на связь, но так и не вышел.
        Спустя некоторое время Кларетт познакомилась с группой авантюристов, представителей романтической стороны зелайфа, и жизнь ее вошла в приключенческую стезю. Один из авантюристов стал с ней спать. Она непрочь была поделиться чаяниями и нюансами жизни людей, постоянно балансирующих на грани опасности - с сотрудницами, но из супермаркета ее уволили за два опоздания и один прогул. Она не хотела опаздывать, и прогуливать не хотела, но любовник настоял, у него было игривое настроение в ту неделю.
        Авантюристы ввели ее в дело - любовник поручился. Основу дела составляла некогда изобретенная американскими репьями, и с тех пор забытая, придумка. Поступали следующим образом:
        В сумерки к некоему небольшому магазину подъезжал фургон, взятый напрокат. В магазин входили вчетвером. Один из входящих вынимал пистолет и направлял его на хозяина или хозяйку, а остальные подходили к тяжелому диспенсеру, из которого можно получить сумму чистоганом, пользуясь банковской карточкой. Перекусывали цепь строительными кусачками, диспенсер приподнимали и оперативно выносили на улицу. Задняя скользящая дверь фургона взлетала вверх. Держащий хозяина на мушке убирал пистолет, коротко кивал, и тоже выходил из магазина. После этого фургон уезжал.
        Кларетт посадили за руль. Она неплохо умела водить, и вообще всегда ладила с техникой, чему сама не придавала большого значения.
        В один вечер набрали пять диспенсеров. В мастерской, принадлежавшей знакомому одного из авантюристов, диспенсеры распилили и извлекли из них деньги, после чего поврежденные диспенсеры закопали в закутке позади мастерской, не очень глубоко. Получилось сто двадцать тысяч, из которых Кларетт выдали пятнадцать.
        Через неделю повторили трюк в другом районе, и Кларетт получила двенадцать тысяч. Таким образом наличными у нее теперь было двадцать семь тысяч. Таких денег Кларетт ранее никогда не видела и в руках не держала. Любовник посоветовал спрятать деньги в холодильник, замаскировав под ветчину или сыр, но она не послушалась. Вспомнив предыдущего своего мужчину и его вещания, она завернула деньги в пакет, доехала на такси до аэропорта, и депозировала весь запас в автоматическую камеру хранения. Ключ от камеры она сунула себе в ридикюль из искусственной кожи с блестящим позолоченным замком в виде извивающейся шеи проголодавшегося питона, а номер затвердила на память.
        Через неделю группу арестовали гепарды - всех, кроме Кларетт. Она как раз возвращалась из парикмахерской. Увидев гепардовы вуатюры у подъезда, она сразу поняла, в чем дело, и просто сменила направление.
        Достав деньги из камеры хранения, Кларетт поймала такси и уехала - сперва в Преторию, а затем в Кейп-Таун.
        Пожив неделю в мотеле на окраине Кейп-Тауна, она встретила эффектного вида юношу-мулата с порочным лицом. Родители юноши уехали в отпуск, оставив в его распоряжении хутень у берега. Средств своему сыну они отчислили на проживание мало, но Кларетт это не заботило нисколько, и она очень мило проводила с юношей время. Через три дня Кларетт уже строила планы по поводу своей дальнейшей жизни с юношей - нужно было снять небольшой хутень, обставить его красивой мебелью, и забеременеть. Однажды, когда они сидели в кафе, юноша, поглядев на то, как Кларетт хозяйским жестом вынимает из кошелька купюру, спросил небрежно, не богата ли она. Кларетт ответила, что не очень богата, но деньги есть. Он спросил - в банке? Она ответила - нет, в камере хранения. А много ли? Она сказала - около двадцати тысяч.
        Прошло два дня, и юноша признался Кларетт, что есть у него на примете одно очень выгодное и абсолютно легальное дело, от которого может выйти неплохая прибыль, и тогда уже он, а не она, будет за все платить, но не хватает как раз двадцати тысяч. Не могла бы Кларетт ему одолжить? Он вернет - через неделю. Кларетт немного подумала, и сказала, что она не против, только ей нужно съездить в аэропорт. Юноша успокоил ее, сказав, что самой ей трудиться совершенно не нужно, он сам съездит, нужен только ключ и номер ячейки. С ключом и номером он уехал, и не вернулся ни через три часа, как обещал, ни даже через три дня.
        Тщательно заперев дверь мотельного номера, Кларетт отправилась к хутеню юноши. Дверь открыл дворецкий. В хутень не пустил, но позвал мать юноши, женщину-хонницу с надменным лицом. На вопрос Кларетт, где находится юноша, мать ничего не ответила, а только смотрела с ненавистью на гостью. Подошел отец юноши - огромный темнокожий мужчина в летнем светлом костюме. Велев жене идти в гостиную, он вышел к Кларетт на крыльцо и прикрыл входную дверь.
        - Что тебе нужно? - спросил он без интонации.
        - Мне нужно видеть…
        - Нет, тебе совсем не нужно его видеть. А ему не нужно видеть тебя. И никого из твоей компании бывших и будущих репьёв. Его еле отходили в больнице после передоза. Хватит. Урок свой на всю жизнь он получил. Не приходи сюда больше.
        - Он … а … - Кларетт растерялась.
        - Не приходи. Я ничего не имею против тебя, ты такая, какая есть. И дружки твои репейные тоже такие, и не моё это дело. Я никого не осуждаю, даже людей из зелайфа. Но мой сын вам не компания. Если вы не оставите его в покое, я вынужден буду принять меры, уведомить кое-кого. Поняла?
        Кларетт кивнула, стесняясь.
        - Я дала ему деньги … - сказала она.
        - Деньги?
        - Он сказал, что у него есть выгодное дело…
        - Нет, нет, не надо, - отец юноши улыбнулся невесело. - Россказнями меня не надо развлекать. - Она хотела что-то сказать. - Помолчи. - Он подумал некоторое время. - Ладно. Дам я тебе денег, но с условием, что в этом районе тебя никогда больше не увидят. Если еще раз сунешься - арестуют. Сколько тебе дать?
        - Он правда взял у меня деньги. Двадцать тысяч.
        - Я ведь сказал - не надо мне грузди здесь разводить. Иначе вообще ничего не дам.
        Он помолчал еще немного для внушительности и вытащил бумажник.
        - Двухсот тебе хватит? Только смотри, чтобы никто не узнал. Вот … а, нет, двести не набирается. Ну вот сто шестьдесят. Больше у меня сейчас нет. На.
        - А … я вот … э … - сказала Кларетт.
        - Или бери, или вообще ничего не дам. Дурой не прикидывайся. Бери, бери, и иди себе.
        Вернувшись в мотель, Кларетт задумалась. Будучи девушкой с практическим складом ума, она вскоре уяснила, что пропавшего не вернешь, а на пропитание и крышу зарабатывать как-то надо. И из мотеля надо уехать - мотель стоит дороже квартиры раза в два, и дороже комнаты раза в три, если на месячную плату пересчитать.
        Отдохнув и поев, Кларетт пошла прогуляться по городу с целью найти бар и с кем-нибудь познакомиться. Бар она нашла, и не один, а целую шеренгу баров, возле которых толклись девицы в одежде, которую принято считать вызывающей. Кларетт приблизилась. Разговорились, и вскоре ее познакомили со сводником, толстым, неприятным грувелем, который объяснил Кларетт, как нужно подзывать клиента, куда его вести, как получать с него деньги, и как отдавать ему, своднику, законную долю.
        Кларетт не знала, что именно в этот день началась неделя отчетности в местном гепардовом участке. Именно поэтому девушки толклись у баров, а не пешешествовали туда-сюда по страде, покачивая бедрами и улыбаясь проходящим и проезжающим со словами «Как дела, отрок? Тебе одиноко? Не составить ли тебе компанию?» В неделю отчетности каждому своднику полагалось сдавать в гепардник двух девушек, и, конечно же, новеньким отдавалось предпочтение. И когда Кларетт, улыбаясь, подошла к молодому мужчине и сказала «Как дела, отрок?» и уединилась с ним за углом, он тут же надел на нее наручники. И только после этого показал бляху, нарушив таким образом правила, но пожаловаться на это Кларетт было некому.
        Суд назначили через три дня. Эти три дня Кларетт провела в камере с десятью другими женщинами - девять черных, одна хонница, все десять репейницы со стажем, многоразовые. На второй день ее вызвали в кабинет, где с ней говорил элегантно одетый хонник, оказавшийся адвокатом.
        Один из богатых клиентов адвоката попал в переделку - в пьяном виде порушил часть важного учреждения и что-то в этом учреждении украл, какую-то ценность. Адвокат объяснил Кларетт, что клиенту его вовсе не хочется сидеть в тутумнике, пусть и незначительный срок, три месяца. Что вся жизнь клиента, и все его счастье и радость, держатся на его незапятнанной репутации, и что репутация эта - инструмент, орудие производства, и нужна ему не меньше, чем стриптизерше хорошо очерченные сиськи. Если она, Кларетт, возьмет вину на себя, даст показания, и подтвердит их на суде - мол, это она порушила и украла - то и отсидит она как раз эти три месяца, а по освобождении получит две тысячи чистых. А если не согласится, то придется ей сидеть за проституцию целый год, поскольку правила ужесточились недавно, новый мэр у нас в городе, и все такое.
        К правде это не имело отношения, но адвокат говорил очень убедительно, и был он представительный мужчина, и Кларетт согласилась.
        ***
        «Будьте осторожны, дети мои, сестры, дочери!» - с ненавистью в голосе вещал священник, обращаясь к разнузданной пастве в тутумных голубых комбинезонах. - «Следите за тем, что и у кого вы просите! Всевышний прислушивается к тому, что вы хотите Ему сказать! Лукавый же обращает внимание только на то, что вы ему говорите, а не на то, что вы чувствуете! Заткнитесь и слушайте, что я говорю, дуры, заразы!»
        Еженедельные эти проповеди не приносили Кларетт радости, но и вредными не казались. Ей не было скучно, как другим штрихеткам, слушать тутумного пастора. Иногда она даже находила интересным то, что он говорил - когда понимала смысл того, что он говорит.
        Выйдя через три месяца на свободу и не получив обещанные две тысячи (обещавшие не пожадничали, а просто забыли), она столкнулась с проблемой, с которой сталкиваются все бывшие штрихи и штрихетки - проблемой получения дохода. Легально доход можно получить, устроившись на какую-нибудь работу. Еще раз попробовать себя в роли проститутки она не решалась, поскольку твердо верила, что если с первого раза что-то не получается, значит, не судьба. Ее не взяли ни в один из супермаркетов в районе, не взяли секретаршей в больнице, не взяли курьером, не взяли в распределитель в прачечной, не взяли помощницей официантки в кафе. Читая объявления, она наткнулась на сообщение, что местному университету требуются уборщицы и полотерши. Она пришла и заполнила анкету обгрызанной кем-то ранее шариковой ручкой. Ей сказали, что с нею свяжутся. Она поблагодарила и повлеклась к выходу, но ее остановила женщина в форме уборщицы с отличительной полоской на рукаве, менеджер смены. Задав Кларетт несколько вопросов, она тут же повела ее к себе в подсобное помещение, объяснила цели и методы работы, хлопнула Кларетт по плечу и
пожелала удачи.
        И Кларетт начала - мыть полы и унитазы и пылесосить ковры и кресла в университете в вечернюю смену. Там она познакомилась со средних лет профессором, красивым черным мужчиной со слегка рассеянным видом - профессору положено иметь рассеянный вид, поскольку он все время в раздумьях, за которые ему платят. Было десять вечера, здание университета стояло пустое. На втором этаже оказалось несколько помещений, весьма подходящих для совокупления уборщиц с профессурой. Член у профессора был не очень большой, и у него пахло изо рта, но зато он оказался мужчиной внимательным и искушенным, и даже извращенцем в некоторой степени. Извращения не удручили Кларетт, но и в восторг не привели. Она просто сказала профессору равнодушным тоном, что никогда такого раньше не делала, и что это очень интересно. Выслушав ее, профессор обрадовался и даже, кажется, возгордился.
        От профессора Кларетт узнала много нового, не только о сексе. Новых подруг у нее пока что не было, и поэтому знаниями своими она делилась с кассиршами в супермаркете, объясняя им, что все зло на земле - от хонников, что белый человек изобрел пистолеты, автоматы, танки и бомбы, что все хонники - бездушные, холодные, и трусливые, и захватили власть хитростью, и что придет время, когда власть у них отберут и они получат по заслугам. Говорила Кларетт открыто, не понижая голоса, и прислушивались к ее речам многие посетители супермаркета, некоторые из которых, будучи белыми, чувствовали себя во время ее речей неуютно.
        Через три недели кто-то из администрации университета все-таки проверил документацию, навел справки, и менеджер смены вызвала Кларетт в подсобное помещение и сказала, что очень сожалеет. Менеджеры вообще часто о чем-то сожалеют. Вечером Кларетт встретилась со своим профессором и объяснила ему ситуацию. И выразила пожелание жить вместе. Он сделал скорбное лицо, потер ладонью широкий нос, и сказал, что и рад бы ей помочь, но, увы, он женат, и от богатой его жены зависят его карьера и личное благополучие. И никому без карьеры и благополучия он не нужен, даже ей, Кларетт. И она должна это понимать. Кларетт сказала, что понимает, но ей было грустно.
        И снова она оказалась одна и без средств. Два дня спустя в баре ее узнала девушка, сидевшая с ней в тутумнике, и они разговорились. Девушка познакомила Кларетт со своим сводным братом, человеком целеустремленным и внимательным, и между ним и Кларетт сразу возникла взаимная приязнь. Более того, грувель этот вел себя с Кларетт открыто, искренне, и делился с ней своими страстями, одной из которых была страсть к оружию. На своем мотоцикле он возил Кларетт далеко за город, и они прекрасно проводили время, занятые пикником, вдохновенными соитиями, и стрельбой из разных видов оружия по жестяным банкам. Как-то раз он признался ей в любви и предложил выйти за него замуж. Кларетт дала согласие.
        Через месяц после скромной свадьбы муж Кларетт объявил ей, что должен отлучиться на неделю. Кларетт спросила зачем и куда. Подумав, он объяснил ей, что намечается ограбление инкассатора, свой человек дал сведения. На это Кларетт сказала, что каждому мужчине нужна подруга жизни, и что мужчина должен все делать вместе с нею - и страдать, и радоваться, и если муж, например, попал в беду, подруга должна с ним разделить его участь. Поэтому Кларетт должна ехать с ним. Она и сама удивилась стройности этого рассуждения и неожиданности вывода. Немного подумав, он согласился, тем более, что Кларетт за это время научилась обращаться с оружием так ловко, и стрелять так метко, что вызывала восхищение мужа, человека бывалого.
        На инкассаторский бронированный вуатюр они напали среди бела дня, в пригороде, у придорожного кафе, в котором инкассаторы покупали кофе и сандвичи с рыбой на вынос (они спешили) - подъехали на мотоциклах, вытащили дробовики. Пока один из инкассаторов открывал, тряся щеками и обильно потея, бронированную дверцу, второй, стоя лицом к борту вуатюра, сумел каким-то образом сориентироваться, извернуться, выхватить второй пистолет, который налетчики не обнаружили у него при скором обыске, и навести его на мужа Кларетт. Мгновение спустя дробовик Кларетт встал в ровень с головой инкассатора.
        - Не стреляй, иначе ему белагра! - велел инкассатор.
        - Стреляй! - крикнул муж. - Стреляй, чего ждешь!
        Инкассатор был мужчина представительного вида, с внушительным голосом и небольшим брюшком. Первая реакция Кларетт была - послушаться инкассатора. Но муж - все-таки муж, к тому же инкассатора она видела первый раз в жизни, а мужа знала уже четыре месяца.
        Два выстрела прозвучали одновременно. Пистолетная пуля вошла в грудь мужу Кларетт. Выстрел дробовика Кларетт с расстояния меньше метра снес инкассатору голову начисто.
        После того, как оставшиеся в живых мужчины набили деньгами холщевые мешки и привязали их к мотоциклам, Кларетт отодвинули от мужа, лежащего на спине, и проверили лежащему дыхание и пульс. Мужу не повезло - так они сказали. Один из них посадил шокированную Кларетт позади себя на мотоцикл. Другой мужчина застрелил второго инкассатора. Моторы взревели, репьи и репейница устремились по пыльной дороге на восток и совершенно случайно на ухабистом перекрестке без светофора наскочили на гепардовый патруль из двух вуатюров. Приказ по мегафону грабители проигнорировали, и гепарды за ними погнались. Гепардов было по двое на вуатюр, то есть, у двух из них обе руки были свободны, и им было удобнее стрелять, чем грабителям, занятым управлением мотоциклов, поэтому через несколько минут погоня завершилась. Гепарды вызвали по рации подмогу и скорую помощь. Кларетт и двух оставшихся в живых грабителей арестовали.
        На суде Кларетт хамила и называла прокурора белой свиньей, источником зла на земле, тупым хонником, обманом захватившим власть над миром, и обещала ему, что власть скоро отберут у него, и так далее. В ее досье значилась предыдущая судимость за грабеж, кражу, порчу имущества, и отдельно фигурировала проституция. Ее обвинили в соучастии и дали пятнадцать лет без возможности выпуска на поруки.
        Прошло два месяца. В тутумник, где сидела Кларетт, приехала делегация из восьми человек официального вида, с удостоверениями, в левом верхнем углу которых значилась темно-синяя латинская буква P. Несмотря на то, что прошли они прямо в кабинет начальника тутумника, все штрихетки каким-то образом сразу узнали об их прибытии.
        Соседки Кларетт по камере засуетились.
        - В чем дело? - спросила Кларетт.
        Ей объяснили. Оказалось, грувели эти - из концерна под названием Пейлоуд, работают на космическую программу, ту самую, которая посылает репьев и репейниц с длинными сроками на Ганимед.
        Кларетт слышала, что существуют космические программы, но что такое Ганимед - представляла себе очень смутно. Может, это такая звезда или галактика, или еще что-нибудь. Что такое галактика она тоже не знала.
        - Там люди долго не живут, сразу дохнут, - объясняли сокамерницы. - Ну, может хонники живут дольше, у них кожа лунная, а нам там сразу белагра.
        Зазвонил полуденный сигнал, и весь тутумник, поколыхивая бедрами и потрясая грудями под хлопковыми комбинезонами, вышел из камер и направился развязным шагом в кафетерий, нарочито по привычке шаркая кедами.
        - Они там наверняка засели, - говорила одна из сокамерниц. - Будут отбирать. Понимаешь, что я тебе говорю? Сперва, наверное, привезут куда-нибудь, помурыжат, может пару раз выебут, а потом отправят на Ганимед, подыхать. Поняла?
        - А почему там … подыхают? - спросила Кларетт.
        - Где?
        - Ну … на Ганимеде?
        - А там везде космические лучи, стреляют все время, очень опасные. Просветит тебя таким лучом пару раз - и белагра. Да, ага? Хонникам лучше, но не думаю, что хонников или хонниц туда вообще посылают, им везде привилегии.
        - А кто стреляет этими лучами?
        - А я откуда знаю. Может, там инопланетяне какие-нибудь базу себе построили. Понимаешь? Может, туда людей на откуп этим инопланетянам возят. Понятно? Типа, скармливают. Никто из штрихов толком не знает, почему люди дохнут. Нам не скажут! Чего со штрихетками церемониться! Поняла?
        - А по каким признакам отбирают? - спросила Кларетт. - Кандидаток?
        - Не знаю. Но вот увидишь - как придем в кафетерий, так половина штрихеток будет либо притворяться немощными и увечными, либо косить под ебнутых. Поняла?
        Кларетт решила, что будет действовать по обстоятельствам. Никаких незнакомых людей в кафетерии видно не было - но вдруг они маскируются, или следят через скрытые камеры? Обычным шагом, пошаркивая, не привлекая внимания, она отделилась от своих, смешалась с остальными, прошла вдоль стены, и, чуть приподнявшись на носках, втерлась в закуток, где торчали коммуникационные трубы. Одна из труб, с горячей водой, обожгла Кларетт щеку, но она даже не выругалась. Она просто постоит здесь, пока все не уйдут, а потом пойдет себе в камеру. Пропущенная кормежка - не такая уж большая плата за уверенность, что тебя не отправят к беларговым матерям под обстрел каких-то безумных разозлившихся инопланетян.
        Загремели ложки, застучали тарелки, штрихетки заговорили, возбужденно обсуждая прибытие подонков из Пейлоуда. О деятельности Пейлоуда все они в той или иной степени оказались осведомлены. Кларетт было плохо слышно, а делать ей оказалось совершенно нечего, и тогда она стала вспоминать что-то из прошлого - детство, родителей, мужчин, приключения. Слегка удивилась тому, что когда-то очень интересовалась футболом, совершенно, вроде бы, дурацкой, бессмысленной игрой. Вспомнила, как муж учил ее стрелять.
        Внезапно ее осенила интересная мысль. Вот этот ее поступок - то, что она решила спрятаться - не является ли самым первым сознательным ее поступком, который она произвела самостоятельно, без постороннего влияния? С чего бы это?
        Наверное я повзрослела, подумала она. Двадцать два года - взрослый возраст. Ну и помимо этого я совершенно не хочу подохнуть на … как? … на Ганимеде. Это, наверное, хонники придумали - нас туда посылать. Бездушные свиньи. Ну, ничего, придет день и час … наверное … А еще я скучаю по юноше-мулату, мне он больше всех нравился. Где он сейчас? Что с ним сейчас? То, что отец его мне мозги пудрил про передоз - это, конечно же, грузди - вовсе он не наркоман. Интересно, на что он действительно истратил двадцать тысяч.
        ***
        - Это весь список? - сурово спросил один из представителей Пейлоуда, мужчина солидного вида с бычьей шеей и бритой головой.
        - Весь, - кивнул начальник тутумника.
        Представитель обернулся к своим.
        - Росси, вроде бы нам обещали больше. А?
        Росси, тощий, длинный хонник с унылым скучающим взглядом, пожал плечами.
        - Также, мне говорили, что именно в вашей тюрме содержится Ридси.
        Начальник поднял голову. Имя, вернее, кличка, была ему знакома.
        - Ридси была, - сказал он.
        - Была? И что же?
        - Ее перевели в другое место.
        - Какое именно?
        - Не знаю, но могу узнать.
        - Ну, хорошо, - сказал бычешеий. - Ну и рожи у них … Хорошо, берем вот эту … эту, эту … эту … эту … и эту. И хватит.
        Начальник тутумника кивнул. Оформление документов заняло около получаса, и все участники, как это часто бывает в жаркую погоду при оформлении документов, слегка осоловели, и глаза их подернулись поволокой.
        Несколько охранников сбегали в кафетерий и привели отобранных женщин. Им надели наручники и вывели наружу, и погрузили их в фургон, но не гепардовский, а новый, обтекаемый, сверкающий, светлых тонов и элегантных форм, с большой буквой P на обоих бортах. В этот же фургон забрались восемь охранников в формах с той же буквой на рукавах, с автоматами. Представители в штатском сели в двa легковыx вуатюрa.
        - А ну, подожди, - сказал бычешеий.
        Шофер, собравшийся было ехать, вернул переключатель скорости в нейтральное положение. Бычешеий достал планшет и некоторое время что-то проверял.
        - Забыл! Ах ты … Семь, а не шесть. Из этой тюрьмы особый набор. Из-за Ридси. Но ее здесь нет. Белагра, с этой жарой я скоро перестану вообще что-нибудь соображать. Парит и парит, а дождя нет. Росси, возьми троих охранников и приведи какую-нибудь, все равно какую. Нет, я с тобой не пойду, мне здесь лучше, здесь кондиционер работает. Не смотри на меня так, ты моложе и выносливее. Иди, иди.
        Росси с тремя охранниками вернулся в кабинет начальника тутумника.
        - Ну, знаете! - сказал начальник.
        - Я и сам не рад, - ответил Росси. - Честно. Где списки?
        - Уничтожены, как велено.
        - Печатайте новые.
        - Система стопорит.
        - Ну не могу же я у вас тут целый день торчать! - возмутился Росси и отошел к двери, где тень была гуще, а из коридора поддувал ветерок, хоть и теплый. - Грузди … Полная белагра…
        Какая-то тень в коридоре привлекла внимание Росси. Он высунулся и увидел Кларетт, идущую по коридору от кафетерия спокойным шагом.
        - Эй, красавица! - позвал Росси.
        Кларетт остановилась как вкопанная и уставилась на него, не зная, что предпринять.
        - Иди сюда! Сюда, сюда! Не бойся!
        Один из охранников тоже выглянул в коридор.
        - Да иди же! - приказным тоном сказал Росси, и Кларетт послушалась.
        Она вошла в кабинет. Росси положил ей руку на плечо.
        - Вот эту возьму, - сказал он начальнику тутумника. - Черт с ней, с системой вашей, пишите от руки, вон форма лежит.
        - Э … - сказал начальник тутумника, рассматривая Кларетт и явно сомневаясь.
        - Что? - спросил Росси.
        - Да ведь дылда она, вон какая, - сказал начальник. - Вам такие, вроде бы, не очень подходят?
        - Да ее все равно отчислят и вернут к вам, - Росси махнул рукой. - Она вообще лишняя, просто галочку поставить. Вместо Ридси.
        - Отчислят?
        - А может и не отчислят. А может натренируют, научат премудростям, и будет она бороздить пространство, как какая-нибудь отважаная амазонка-первооткрывательница, - с раздражением сказал Росси. - Вам-то какое дело? Пишите, я спешу.
        Кларетт некоторое время смотрела, как начальник пишет, охранники скучают, а Росси вытирает лоб, оправляет пиджак, и снова вытирает лоб. Чуть придвинувшись к Росси, она стала смотреть ему в профиль настойчиво, пока он не повернул к ней голову.
        - А там очень опасно? - спросила она осторожно.
        Росси покривился и пожал плечами.
        - Да нет, совсем нет, - ответил Росси. - Ну, может, еда непривычная, помучаешься животом пару дней.
        ***
        Выйдя из фургона, Кларетт старательно прочла надпись над входом в двухэтажный бетонный хутень. «Во Имя Благополучия Человечества». Никаких ассоциаций надпись эта у нее не вызвала.
        Рассказ второй. Кейп Амити
        Стихии, ворчавшие всю неделю, окончательно рассердились и забуянили с большим размахом. Волны перехлестывали через гранитный парапет набережной, ливень без перерывов лупил по зданиям, мостовым, и редким прохожим, порывы ветра следовали один за другим, раскачивая и грозя свалить опознавательный знак с жирной готической P на главной магистрали. С корнем вырвало несколько деревьев в сквере. Такой погоды ни сам Кейп Амити, ни окрестности, ни вообще регион, не помнили. При этом влага, падавшая на городок, вовсе не казалась тропической. Tемпература от часа к часу падала все ниже.
        Подача электричества с местной станции прекратилась. Немногочисленные жители, в основном обслуживающий персонал, попрятались в своих барачного типа хутенях. Центр Подготовки компании Пейлоуд - двухэтажный бетонный пареллелепипед - включил аварийные генераторы в подвале.
        По гладко асфальтированной трассе к центру подошли на небольшой но уверенной скорости один за другим четыре автобуса с красно-белыми эмблемами, и заехали под широкий навес, поддерживаемый цементными колоннами. Под навесом зажглись прожекторы. Из первого и последнего автобуса вышли вооруженные автоматами люди в водонепроницаемых комбинезонах. К ним присоединились вооруженные люди из здания, в прозрачных водозащитных плащах.
        Через двери второго и третьего автобуса по одному стали выходить мужчины и женщины в одноцветного покроя одежде, в наручниках.
        Внутри Центра везде горели яркие неприятные лампы. Строгая функциональность помещений не удручила гостей - люди привычные. Сорок мужчин и женщин отправились в кафетерий под охраной. Их покормили и распределили по комнатам с решетками на окнах. На следующий день в семь часов утра их собрали в конференц-зале на верхнем уровне. Охрана встала по углам с автоматами наперевес. В зал вошел небольшого роста лысый человек с брюшком, небрежно одетый. Одной рукой он оперся о стол, стоящий по центру у одной из стен, а другой выволок из стояка, привинченного к столу, бревнообразный микрофон.
        - Доброе утро, - сказал человек, и голос его, унылый и неубедительный, зазвучал в динамиках. - Меня зовут господин Дуэйн. В следующие три недели я - ваш бог. То, что я говорю - закон. Малейшее нарушение ведет к наказанию и отчислению.
        Никто не улыбнулся, не ухмыльнулся презрительно, и вообще никак не отреагировал. Люди еще не ознакомились с обстановкой. Лица изображали тупое бесстрастие. Господин Дуэйн обвел зал привычным взглядом и как всегда ничего нужного выяснить не смог. Он знал, что есть на свете люди, которые по нюансам, по тому, куда смотрят глаза, как двигаются или не двигаются руки, по незначительным отклонениям от стандартной позы, по повороту головы определяют настроения, кругозор, желания, характер человека. Дуэйн не умел, и его это раздражало. Он знал, что будь на его месте другой - разобрался бы во многом сразу. Вот, например, сидит грувель в первом ряду, рожа слегка лошадиная, шатен, телосложение хлипковатое. Глаза округлились слегка. Слабак он или сильный, глупый или умный, верит тому, что я говорю или нет? Не поймешь. Вон тот негр лопоухий, развалился, как у себя в хутене. Из низов. Это он притворяется, с вызовом, или же на самом деле плохо воспитан, прямо сидеть родители не научили? Или же вон белая девушка малых размеров, черноволосая, с длинным крючковатым носом - что за экземпляр? А рядом с ней негритянка
могучего телосложения - циничная? наивная? Еще негритянка - длинная дылда с выпучеными глазами. Кто их разберет. Я три дня изучал их дела, сроки, имена, биографии - зубрил, рассматривал снимки, запомнил много. А вот смотрю на них - и ничего не понимаю. Но это не важно! Главное, что я для них - бог. Как решу с ними, так и будет. И это они должны усвоить на все время, пока они здесь, какие бы они не были, умные, глупые, злобные, добродушные. Впрочем, добродушных среди них быть не может.
        Всех повели на завтрак - и завтрак выдался обильный, с богатым выбором. Омлеты, бекон, ветчина, овощи, хлеб, соки, кофе, и, к удивлению многих - даже пиво! За завтраком люди начали заговаривать друг с другом - сперва с опаской, вполголоса, поглядывая на охрану, затем смелее. Очевидно, разговоры здесь не пресекаются. Кто-то подошел к раздаче и попросил еще пива - и ему не отказали. Выстроилась очередь за «еще пива». Какая-то женщина спросила шутливо, нет ли вина, и раздающий виновато пожал плечами и сказал, что с подвозом не вышло, но обязательно будет к обеду. А что на обед? А на обед стейки, говядина вареная, курица печеная. Вино красное. А белое? Белое реже бывает. Не пользуется популярностью почему-то.
        К концу завтрака за одним из столов возникла драка - двое не поделили что-то, кусок торта, а может кругозорами не совпали, и сразу к драке присоединилось еще несколько человек, включая двух женщин. Охрана некоторое время следила за ходом драки, а затем вмешалась. Всем дерущимся надели наручники и вывели их из кафетерия. Кафетерий располагался на первом уровне, недалеко от входа в здание. Оставшиеся в кафетерии различили сквозь шум дождя рев включаемого мотора. Дравшихся увезли.
        Вместо господина Дуэйна людей в конференц-зале приветствовал молодой, толстый, потеющий веселый негр в кепке набекрень, с массивной цепью на груди, который весьма толково объяснил собранию строение Солнечной Системы в общих чертах и попросил задавать ему вопросы. Вопросы были. Поток вопросов и ответов все-таки форма цивилизованного общения, к которому у всякого есть тяга, какой бы он не был одинокий волк. К концу лекции грувель с лошадиным лицом задал животрепещущий вопрос - по какому принципу проводится отбор? Ведущий негр сморщил лоб и нос, улыбнулся, и сказал:
        - Нет у меня полномочий на это отвечать, грувель. Я бы и рад - но нет полномочий. Уж извини.
        Затем были залы физической подготовки, где тренеры гоняли людей от стены к стене, вертели в шарах, поднимали под потолок на трапециях, заставляли прыгать сквозь металлические обручи под напряжением, приседать, отжиматься на руках, и прочая, и прочая. Все прибывшие оказались людьми спортивного сложения, трудностей не возникло. После перерыва и легкого ленча в кафетерии последовала индивидуальная подготовка - по два человека на помещение, с охраной и одним инструктором. Инструктор объяснял и показывал - основы управления техникой в Пространстве, а также коснулся посадки и взлета, и пообещал, что завтра остановится на этой теме подробнее.
        Перед ужином снова появился господин Дуэйн и объяснил всем, что не знает, для чего, но в программу введено посещение библиотеки в верхнем уровне, с восточной стороны. Там работает библиотекарша, прошедшая курс психологии. Она задает вопросы и по ответам определяет, что людям больше всего подходит для чтения. Книги печатные, электронные читалки не полагаются.
        ***
        - Дубстер, - сказал негр, любящий сидеть развалясь, грувелю с лошадиным лицом, - тебе этот господин Дуэйн не кажется подходящим кандидатом для взятия в заложники?
        - Не кажется, - ответил Дубстер. - Ты, Дауди, поменьше бы болтал.
        - Краут задержался в библиотеке, - сообщил Дауди. - Читает роман про древних рыцарей. Охрану утомил, они там вчетвером вокруг него стоят со значением. Хотят в бар идти, а он ни с места.
        - Не думаю, что здесь в округе есть бар, - заметил Дубстер.
        - В кафетерии можно выпить. Но Краут упрямый. В общем, Дубстер, пойдем-ка мы с тобой почивать на соломку.
        При этом глаза Дауди указали в направлении закутка в коридоре возле лестницы, где никакой соломки не было. Дубстер помедлил, но все-таки пошел за Дауди. В закутке Дауди наклонился к самому уху Дубстера.
        - Ну, я понимаю, Краут - он такой. А ты-то чего торчал в читальне? - спросил Дауди.
        - Да вот люблю полистать книгу на досуге, - также тихо ответил Дубстер. - Много интересных историй написано, знаешь ли.
        - Грузди, Дубстер. Я видел у тебя в руках пособие по управлению вертолетом. Ежели задумал чего, то говори.
        - Никогда не знаешь, что может пригодиться и когда.
        - Ага. Ну, хорошо. Вот что, Дубстер, я думаю, сынок, что момент спрыгивать с телеги настанет, когда нас будут переводить отсюда на звездолет.
        Слово «звездолет» в исполнении Дауди звучало издевательски.
        - Ну? - сказал Дубстер.
        - Ты видел, когда нас из автобуса выводили? Звездолеты стоят справа, все пять штук. Там же охрана, и несколько джипов. Берем у охраны колеса. Прихватываем Дуэйна. И идем себе вдоль берега. Там дальше местность с горами, холмами и деревьями.
        - Индейка ты трясущаяся, - сказал Дубстер.
        - Не хами, сынок.
        - Кому нужен Дуэйн? Бесстрашная охрана с удовольствием даст по нему очередь. Искать надо труднозаменимых. А я пока что таких здесь не видел. Тут всё очень хорошо продумали. А ты вбил себе в башку, что по-прежнему сидишь в тутумнике, и охраняют тебя дяди, каждый из которых мечтает перевестись в гепарды. Так думать вредно, Дауди.
        - Что ты предлагаешь? Действительно, что ли, лететь на Ганимед? Ты веришь в эти сказки про свободу за служение и два миллиона при расчете?
        - Не знаю.
        - Не будь идиотом, Дубстер. Грузди это всё. Почти два года в Пространстве - здоровым никто не вернется. Член стоять не будет, это точно. Зубы-волосы выпадут, нос отвалится…
        - То при сифилисе. В космосе сифилиса нет.
        - Вот всегда ты такой. Тебе бы такое на футболке написать и на парад выйти, Дубстер - «В космосе сифилиса нет!» Я не собираюсь здесь загибаться в столь юном моем возрасте, и тебе не советую, но если будешь упрямиться - найду еще кого-нибудь в партнеры.
        - Краута.
        - А хоть бы и Краута. Он книжки читает, он умный, он наверняка знает, чем этот вояж нам грозит. Вот ты скажи - на Ганимед мотаются уже двадцать лет, из семи разных стран. Скажи - почему никто из вернувшихся не выступает по телевизору? Не пишет мемуары? Почему их нигде не встретишь? А, сынок? Это же не сериал былых времен о путешествиях к далеким галактикам, это настоящее шоу, из жизни - всем интересно. Но все молчат.
        - Это они тебе пример подают, Дауди. Болтал бы меньше, слушал бы больше, глядишь и поумнел бы.
        - Ладно. Даю два дня на раздумывания, белый брат мой.
        - Да не надо мне. Если хочешь знать, самый удобный момент для побега - во время лекции в конференц-зале. Народу много, лектор охрану усыпляет за десять минут. Решеток нет, карниз широкий, если на руках повиснуть - до земли метра три.
        - Ты серьезно? - Дауди прищурился.
        - Не очень. Но это практичнее, чем то, что предлагаешь ты.
        ***
        Небольшое помещение, куда привели Дубстера, напоминало звуконепроницаемые камеры для допроса в участке. Стол такой же, два стула, направленный свет сверху, окон нет, камера слежения под потолком. Дубстер присел на край стола и стал ждать. Вскоре дверь открылась, и в комнату вошел…
        - А, вот кого не ждали! Сам, лично капитан Доувер! Приветствую, - сказал Дубстер, не меняя позы.
        Доувер, мулат чуть за тридцать, крепко сбитый, коротко остриженый, в военной форме, закрыл дверь, потянулся к потолку, выдернул из камеры шнур, обошел стол, и сел.
        - Здравствуй, Дубстер. У меня к тебе дело.
        - Не может быть.
        - Мне нужен верный человек.
        Дубстер промолчал.
        - Дело секретное.
        Дубстер снова промолчал.
        - Риск не очень большой.
        Дубстер оскалился.
        - А выгода большая, - заключил Доувер.
        - Капитан, - сказал Дубстер, - идите-ка вы от меня со своими делами…
        - Не спеши, Дубстер.
        - Мне обещали, что меня отправят на Ганимед. И тоже сказали, что дело. С риском связанное. Я не собирался, мне и в Горной Земле было неплохо.
        - Ганимед от тебя не уйдет. Мое дело именно с Ганимедом и связано.
        - А, даже так.
        - Да. По выполнении моего задания ты получишь три миллиона сверх обычного вознаграждения, и чистый лист. Совсем чистый. Жить можешь где угодно. Не нужно будет возвращаться в Горную Землю. Единственное условие - нужно чтобы ты не появлялся в Йоганнесбурге или в Кейптауне. Можешь уехать - хоть в Англию, хоть в Америку, хоть в Португалию. Даю две минуты на обдумывание. Соглашайся или отказывайся.
        А капитан, стало быть, работает на Пейлоуд, подумал Дубстер. Ишь ты, такой весь чистый, не человек, а свод армейских правил, а вот поди ж ты. Не ожидал. Если я соглашусь, он мне расскажет суть дела, и, судя по всему, знать эту суть опасно.
        Чего это я им понадобился? Что такого нужно сделать на Ганимеде? Замочить кого-то? Никакие важные люди на Ганимед не летают, а если убрать кого-то из экипажа, например, буде он слишком много знает, сделать это можно гораздо менее экзотическим способом. Например, при пересадке в пространстве - выкинуть … в отходный люк, или чего у них там … нам пока что не объяснили…
        Ну, допустим, он мне что-то вещает, какую-то тайну великую. Я справляюсь с «заданием» успешно. Что мне светит после этого? Уберут меня при первой же возможности, не так ли?
        - Нет, не хочу, - сказал он.
        - Никто тебя убирать не будет, - заверил его Доувер. - Незачем. Лишняя трата ресурсов. Если и расскажешь кому-нибудь - не поверят.
        - Журналисту, например?
        - Журналист, который об этом напишет статью, вылетит с работы, и вряд ли найдет другую. Все журналисты прекрасно это понимают. Не девятнадцатый век на дворе, Дубстер. А, да, и девушку твою освободим. И чистый лист у нее будет.
        - Девушку? - удивился Дубстер.
        - Как ее … Ридси, кажется? Да, точно. Ридси. Освободим.
        При чем тут Ридси, подумал Дубстер, я эту Ридси и не видел-то никогда, только слышал разное. Но разубеждать капитана он не стал.
        - Две минуты прошло. Согласен?
        Дубстер улыбнулся мрачно.
        - Понятно, - сказал капитан. - Дело такое, Дубстер. По подсчетам количество вещества, которое мы добываем на Ганимеде, стремительно уменьшается там, где мы его добываем.
        - Гелий-двадцать? - спросил Дубстер небрежно.
        Капитан нахмурился.
        - Обойдемся без груздей, Дубстер. Гелий-двадцать не добывают, его синтезируют, и, помимо этого, гелий-двадцать - сленговое название. Ты ведь, вроде, уже неделю здесь околачиваешься, мог бы чему-нибудь научиться у инструкторов. И я уверен, что научился.
        - Ладно, - сказал Дубстер.
        - По непроверенным сведениям на некотором расстоянии от того места, где мы добываем указанное вещество, есть так называемый РВК, или регион высокой концентрации. Его пока что не застолбили, потому что о нем не знают. Нужно застолбить. Но сделать это нужно с опаской. Ты должен будешь, никому ничего не говоря, отлучиться, добраться до нужного места, и записать координаты. В общем, это всё.
        - Всё?
        - Ну, еще вернуться нужно будет.
        - А что я скажу остальным?
        - Что ушел на задание.
        Дубстер скосил глаза на камеру под потолком.
        - Нас никто не слушает? - спросил он.
        - Нет.
        Капитан даже не понял сперва, что именно произошло. Только что он стоял перед столом и смотрел на Дубстера. Теперь он лежал на столе плашмя, лицом вниз, и его собственный личный пистолет приставлен был к его же, капитана, шее.
        - Вещай все как есть, - сказал Дубстер. - На самом деле. Мне-то терять нечего, а тебе, кажется, повышение скоро дадут. Вещай, вещай.
        - Дурак ты, Дубстер, - сказал Доувер.
        Дубстер приподнял голову капитана и долбанул его лицом в стол. Не очень сильно.
        - Обойдемся без груздей, как ты и сказал, Доувер. Вещай.
        - Я тебе поведал все как есть! Идиот!
        Дубстер распрямился и отпустил капитана. Пистолет, вернув предохранитель в изначальное положение, он положил на стол.
        - Действительно никто не слушает, - сказал он. - Какая радость. А только деньги вперед, солдат.
        Капитан некоторое время ошарашенно смотрел на Дубстера. Взяв со стола пистолет, он небрежно сунул его в кобуру. Потер шею.
        - Подонок, - сказал он. - Неисправим ты, Дубстер.
        - Деньги вперед, - повторил Дубстер.
        - Хорошо. Впрочем, нет, не очень хорошо. Половину.
        - Нет.
        - Полтора миллиона. Плюс обещанное официально. На любой счет.
        - Цифровой.
        - Естественно.
        - Мне дадут возможность связаться с одним человеком, - сказал Дубстер. - И когда деньги уйдут с цифрового счета, и человек этот скажет, что все в порядке, то…
        - Никаких проблем, - мрачно сказал капитан.
        ***
        Два дня спустя в одном из помещений подвала Центра Подготовки Дубстера некоторое время без особой жестокости били двое мясистых сержантов, а потом положили на спину. Сверху возникло лицо капитана.
        - Во всем должен быть порядок, хонник ебаный, - сказал Доувер. - Ничего личного. Вот тебе мобильник, звони своему знакомому.
        Мобильник упал Дубстеру на живот. Дубстер собрался с силами и принял сидячее положение.
        ***
        На инструктаже по психологической совместимости присутствовала треть всех кандидатов. Какие критерии использовались при отборе именно этой трети кандидаты не знали. Роль инструктора исполняла пожилая толстая дама с противным высоким голосом, тонкими губами, пухлыми запястьями и недобрым огнем в маленьких глазках. Голос звучал монотонно, усыпляюще. К тому ж кондиционер в помещении работал нехотя. Слушатели внимали всё свирепее, всё больше округлялись глаза, пока не стали сами собой закрываться.
        - А также, - гудела монотонно-скрипуче инструкторша, - обратите внимание на эту часть слайда. Здесь изображен молодой человек, у которого много разных мыслей на уме, а к нему подходит его коллега, явно невыспавшийся…
        «Ууу, явно невыспавшийся» - звучало в мозгу у Дауди. «Коллега кому подходит, белагра, грузди … стерва жирная … и вызывает у него раздражение … жение…»
        Дверь открылась. Вошел средних лет хонник, лысый, в галстуке, с отвислыми брылами. Дауди заставил себя открыть глаза полностью и рассмотреть мужчину. Где-то он видел его фотографию … или по телевизору показывали … Дубстер, за два кресла от Дауди, тоже явно рассматривал мужчину и старался вспомнить, где он его видел … Нет, понял Дауди, не старается он, не нужно ему стараться - Дубстер знает, кто это такой. Позволь, я тоже знаю. Прекрасно знаю. Дубстер не изменил позу, но явно напрягся. Ему явно не скучно. И мне теперь совсем не скучно.
        Дауди расправил плечи, встряхиваясь, и безмятежным взглядом обвел небольшое помещение. Кому еще не скучно? Нет, все сидят осоловелые. Особенно вон та девица, маленького роста, хонница с очень черными волосами и крючковатым носом. Не толстая, но жопа объемная. Сейчас уснет. Ее я тоже где-то видел. Может, она просто разыгрывает осоловелость, уж больно нарочито клюет крючковатым носом. А может и нет.
        - Я не помешаю? - спросил вошедший. - Извините меня пожалуйста, инструктор. Мне иногда интересно прочувствовать некоторые аспекты…
        - Нисколько, господин Манн, нисколько, - прогундосила инструкторша, поводя жирными плечами. - Вот свободное кресло. Вернемся к предмету, люди. Итак, когда вы поняли, что коллега ваш в раздражении, не следует усугублять…
        Чего ждет Дубстер? Может, он ждет, пока все уснут? Нет, не похоже. Приход господина Манна внес некоторое оживление, а оживление в сонном помещении сродни замешательству, и Дубстер собирается этим воспользоваться. А может мне все это кажется. Может, я сам себя уговариваю таким образом. Подгоняю … как это говорят? … подгоняю факты под идею. Но один я не смогу … ну же, Дубстер. Делай что-нибудь. Что ж ты сидишь!
        Дубстер перешел к действию мягко, по-кошачьи - только что сидел, и вот уже бежит, и прыгает - на охранника в углу. Охранник даже не понял, что нужно реагировать. Не успел. Прямой удар. Охранник качнулся назад, большой такой человек, серьезный, и Дубстер, хватая автомат охранника обеими руками, ударил этим автоматом снизу вверх, охраннику в подбородок.
        Перепрыгнув через кресло, Дауди метнулся в противоположную от Дубстера сторону. Охранник, увлеченный зрелищем схватки коллеги с раздраженным Дубстером, оказался к этому еще менее готов, чем давеча его коллега.
        Третий охранник, в другом углу, снял автомат с предохранителя и наверняка уложил бы либо Дауди, либо Дубстера, но сонная жопатая девица с крючковатым носом в два движения переместилась к нему и врезала ему ногой в пах, одновременно хватая автомат за дуло. Охранник взвыл, повел автоматом, и девица засветила ему в глаз.
        Четвертый охранник, на которого никто не напал, наверняка поднял бы тревогу, если бы Дубстер не схватил господина Манна за воротник и не приставил ему дуло к шее.
        - Оружие на пол, - сказал он негромко, но очень внятно.
        Охранник засомневался, но в этот момент Манн крикнул:
        - Бросайте! Вы же слышали - оружие на пол!
        Охранник бросил автомат. Девица, врезавшая и засветившая, отобрала наконец автомат у увечного. Остальные присутствующие продолжали сидеть, уже не сонные, заинтересованные, но не решающиеся перейти к серьезным действиям. В зелайфе по большому счету, как и в обычной жизни, каждый за себя.
        - Я вызову … - начала было инструкторша, но Дауди, подойдя к ней, схватил ее за нос и крутанул. Она ойкнула и отступила на шаг, и наткнулась массивным задом на край стола с проектором, и он хлопнул ее не очень сильно по щеке.
        - Ко мне, - сказал Дубстер, выдергивая господина Манна из кресла. Имел в виду он, конечно же, Дауди и девицу. - Спокойным шагом. Остальным сидеть по местам.
        Девица и Дауди, подняв автоматы, вышли за Дубстером и Манном - боком, поводя дулами.
        По коридору через холл прошли спортивно, пружинисто.
        - Скажи им, чтоб не стреляли, - велел Дубстер Манну.
        - Не стреляйте! - крикнул Манн охране у выхода.
        - Прикройте меня, - велел Дубстер девице и Дауди.
        Было пасмурно. Звякнул и задребежжал сигнал тревоги. Дубстер и раздраженные коллеги пересекли по диагонали сквер перед зданием Центра. Четыре джипа стояли рядком у взлетного поля. Дубстер затолкал Манна на заднее сидение. Дауди нырнул открытому джипу под руль, и тут же грохнула первая очередь от здания, и несколько пуль ударили в джип, и Манн заорал «Не стреляйте!» страшным голосом. Дауди закоротил зажигание. Девица, прятавшаяся за правым бортом джипа, перескочила через борт и легко, несмотря на пухлый свой зад, приземлилась на пассажирское сидение рядом с Дауди. Дубстер сел на заднее рядом с Манном. Дауди включил заднюю передачу и лихо развернул джип мотором к Центру.
        - Пригнулись! - крикнул он.
        Взревев форсированным двигателем, джип рванулся с места.
        - Прямо сейчас! - крикнул Дауди. - Головы вниз!
        Девица, Дауди, и Дубстер нырнули, оставив на виду одного Манна, снова заоравшего «Не стреляйте! Я здесь! Алек Манн!» Дауди распрямился, крутанул руль влево, и выехал на пропускной пункт. С переключением скорости он чуть поспешил, трансмиссия скрежетнула, но все-таки поймала ритм, и укрепленным чугунными «рогами» на передке джип разнес новенький шлагбаум в щепки.
        Дождь накрапывал слегка, равнодушно. Прямой отрезок дороги растянулся на три мили. Погоню они увидели минуты через полторы.
        - Господин Манн, у вас нет случайно связи с собой? - осведомился Дубстер. - Отвечайте быстро и отчетливо.
        - Есть, - отчетливо ответил Манн.
        - Связывайтесь с начальством. Скажите им, что если не отвяжутся, то живым они вас не увидят. А если дадут нам уйти, мы вас отпустим.
        - А вы действительно меня … отпустите?
        - Зачем Вы нам? Лишнее убийство - лишние неприятности. Валяйте, связывайтесь.
        Манн выпростал из внутреннего кармана связь и набрал номер.
        - Срочно позовите коменданта Уилсона. Срочно! Говорит Алек Манн. Я с беглецами. Срочно!
        Развернувшись, встав на колени на пассажирском сидении, и взявшись одной рукой за спинку, девица внимательно вглядывалась в дорогу позади.
        - Два джипа, - сообщила она. - Нет, три.
        - Уилсон? Манн говорит! Они меня отпустят, если ты отзовешь погоню! И наверняка убьют, если … А?! … Отзови погоню, Уилсон! Какой еще вертолет!
        - Одну минуту, - прервал его Дубстер. - Смотрите мне в глаза, Манн.
        - Подожди, - сказал Манн в трубку и стал смотреть в глаза Дубстеру.
        - Если я увижу вертолет, или просто услышу шум вертолетного мотора … знаете, вертолетные моторы, они не очень большие. У среднего вертолета мотор размером с рюкзак школьника. Но, конечно у военных массивнее моторы … Так вот, если я только услышу вертолет, я отстрелю вам яйца, господин Манн. А если увижу, то сделаю я с вами такое, что, возможно, даже изобретатели китайских пыток сочли бы негуманным.
        Дубстер улыбнулся. Манн закричал в трубку:
        - Никаких вертолетов, слышишь? Убери погоню сейчас же! А? Дурак! Убери погоню!
        - Дауди, там впереди ответвление, - сказал Дубстер. - Замедлись.
        - Откуда ты знаешь? - удивился Дауди.
        - Изучил местность.
        - Когда? Где?
        - В Горной Земле. Замедлись, идиот!
        Дауди сбавил скорость.
        - Ответвление где-то слева. Проселочная дорога, и там подъем сразу, - предупредил Дубстер.
        Расстояние между ними и погоней начало сокращаться.
        - Придется вас застрелить, - сказал Дубстер Манну.
        - Прекрати погоню! - заорал Манн в трубку. - Уилсон, слышишь? Прекрати! Сейчас же, блядь! Сейчас же!
        - Не пропусти ответвление, - напомнил Дубстер. - Если пропустишь, нам белагра.
        Дауди искал глазами ответвление. Справа по ходу наметились холмы с порослями. Погоня приближалась.
        Девица вскинула автомат и прицелилась.
        - Пригнитесь, - крикнула она Дубстеру и Манну.
        - Уилсон! Уилсон! - кричал Манн, пригибаясь и зажмуриваясь.
        Дубстер пожал плечами и тоже пригнулся.
        Девица дала очередь, и с погоней что-то сделалось. Дубстер приподнялся и вгляделся. Судя по тому, как разъехались в разные стороны фары погони, один из джипов перевернулся, и остальные его попытались объехать, и, возможно, не все сумели это сделать.
        В этот момент Дауди заприметил слева ответвление, переключил скорость, и выскочил на проселочный грунт, глинистый, влажный и опасный. Джип подкинуло несколько раз, но Дауди ловко управился с рулем и трансмиссией, и они не перевернулись. Дорога действительно, как обещал Дубстер, пошла круто вверх, и двигатель зарычал профессионально, демонстрируя готовность к любым трассовым трудностям.
        ***
        Капитан Доувер сверлил коменданта глазами.
        - Меня не интересует, почему вы прекратили погоню, Уилсон, - сказал он зло. - Меня интересует, почему им дали выбраться из здания.
        - Они взяли господина Манна заложником…
        - И что же?
        - Они бы его убили.
        - Не велика ценность.
        Комендант, хоть и был напуган, удивился.
        - Но как же, капитан … ведь господин Манн…
        - Что?
        - Он ведь … э … важный … важная фигура?
        - В каком смысле?
        - Ну … он ведь ученый.
        - Так. И?
        - Ну, не знаю. Говорили, что он великий ученый?…
        - Чем же он великий?
        - Ну, я не эксперт … но ведь … это все знают … Он изобрел…
        - Изобрел? Манн что-то изобрел. Что именно?
        - Не уверен … Гелий-двадцать?
        - Вы недалекий человек, комендант. Гелий-двадцать никто не изобретал. Это просто смесь такая, с неофициальным комическим названием. Ее вам любой школьник приготовит на уроке химии. Подобрали оптимальный катализатор, но это опять же сделал не Манн, а какой-то его лаборант прыщавый. Господин Манн долго сопротивлялся подаче заявки. И согласился, что все рассчеты принадлежат лично ему, только когда опыты доказали промышленную состоятельность катализатора. И было это двадцать четыре года назад, и с тех пор многое изменилось. В том числе и катализатор. Он нынче другой совсем.
        Лицо коменданта искривилось.
        - Но ведь … Я сделаю так, как вы хотите, капитан … Я не сомневаюсь в вашей компетентности…
        Капитан пожал плечами.
        - Может … возобновить? … - спросил с надеждой Уилсон.
        - Погоню? Нет, поздно. Стадия погони завершена. Началась стадия поисков.
        Доувер сел в кресло напротив коменданта и некоторое время напряженно думал. Комендант не знал куда себя девать, мучимый стыдом и страхом.
        - Вот что, - сказал наконец Доувер. - Вы временно передаете власть над Центром мне. Ни правительство, ни даже Пейлоуд ни о чем не узнают. Охрану проинформируем по минимуму. По хутеням никого не отпустим пока что. Беглецов я найду … к утру, не раньше. И когда вас спросят впоследствии, были ли происшествия, вы сделаете вид, что ничего не знаете, ничего не слышали, все в порядке.
        - Трудно, - сказал комендант. - Слухи пойдут…
        - Не пойдут, - заверил его Доувер. - Ни правительство, ни Пейлоуд не заинтересованы в безосновательных слухах, от которых никому нет выгоды. Если все ваши подотчетные находятся, где им положено, проходят инструктаж, летят на Ганимед - придираться не к чему. А если пострадает господин Манн, скажем, что произошел несчастный случай. У него тут лаборатория неподалеку, устроим там взрыв, и тело его там найдут … ничего страшного. Остальных я возьму живыми. И они продолжат подготовку, и в нужный срок отправятся на Ганимед.
        - У нас завтра инспекция, - тихо сказал комендант.
        - Инспекция?
        - Международная.
        - От ООН?
        - Да.
        - Во сколько?
        - В три часа дня.
        - Чтоб им всем … - Доувер сжал губы. - Бездельники … Думаю, что успею. Но охрану придется информировать вам, я буду занят поисками. Постарайтесь не наговорить лишнего.
        ***
        Зачастил ливень. Пещера, не пещера - углубление в расщелине - неплохое укрытие, вот только джип очень на виду, в расщелину не помещается. От камней веет холодом. Костер соорудить не из чего, голые камни, да и опасно - дым будет виден. Полевой фонарь с аккумулятором обнаружился под задним сидением джипа - и ладно. Подложили куртки, сели. Манн в добротном профессорском костюме - длинный пиджак, льняные темные брюки - сел прямо на землю и обхватил колени руками. И поймал на себе недовольный взгляд Дубстера. Что именно не одобрял Дубстер, он не понял, но ужас, и без того его терзавший все это время, усилился. Ужас беспомощности и неопределенности положения.
        - Я вам гарантирую свободу, если вы меня отпустите, - сказал Манн в пятый раз. И снова никто не обратил на его слова никакого внимания. Неизвестность пугает больше, чем откровенная угроза. - Вы слышите? Я сказал…
        Дауди долбанул его кулаком в ухо, и Манн заверещал.
        - Заткнись, - сказал Дауди.
        Сев в позу лотоса, Дубстер стянул с себя мокрую куртку и майку, расправил плечи, потер коротко остриженную голову ладонями, снял кеды, пошевелил пальцами ног. Дауди скинул куртку и стал ее выжимать по малому, дюйм за дюймом. Девица на всякий случай решила ничего с себя не снимать.
        Вытащив из автомата магазин, Дубстер выпростал из него патроны и пересчитал. Заправил обратно. Положил автомат рядом с собой.
        - Джип придется здесь бросить, - сказал он, ни к кому не обращаясь.
        - Куда идем? - поинтересовался Дауди.
        Дубстер помолчал, поводил бровями, почесал ухо.
        - Железная дорога. Километров семь по склону.
        - Нас там наверняка ждут.
        - Это не пассажирская ветка, там только товарняки идут на малой скорости.
        - Тем более ждут.
        - Может и ждут.
        - Я предлагаю вам самый лучший план, - сказал Манн. - Используйте меня, как прикрытие. Свяжитесь с Центром…
        - Вроде бы я велел тебе заткнуться, - напомнил Дауди.
        - Ты зря выбросил мою связь…
        Дауди схватил его за горло.
        - Можно было бы … - прохрипел Манн.
        - Заткнись, мурло! - велел Дауди. - Не лезь со своими груздями, понял?
        Он встряхнул Манна.
        - Как тебя зовут, красавица? - спросил Дубстер.
        Девица некоторое время медлила с ответом.
        - Ридси, - сказала она, ни на кого не глядя.
        Дубстер повернулся к ней всем телом.
        - Ну да? - удивился он. - Та самая Ридси?
        Девица уперлась подбородком в колени и не ответила.
        - Капитан мне сказал, что мы с тобой в каком-то деле участвовали вместе.
        - Ты ему поверил?
        Дубстер хмыкнул.
        - Вы дураки, все трое! - закричал Манн. - Вас все равно поймают! Вы…
        Дауди поднялся на ноги, взял Манна за воротник, и поволок к выходу из пещеры. Манн сопротивлялся беспорядочно и пытался выкрикнуть что-то.
        Дубстер осмотрел свои кеды и снова их надел.
        - Куда это он его? - спросила Ридси на всякий случай.
        Дубстер не ответил. Он - не информационное бюро, не путеводитель по реалиям мужских тутумников. Когда кто-то, не умеющий дать сдачи и не готовый умереть за свое место под солнцем продолжает вякать, его опускают во имя восстановления порядка и тишины. Говорить имеют право только те, кого опустить нельзя. Остальные говорят только когда их спрашивают. В женских тутумниках такая практика тоже есть, правда, не настолько распространенная.
        Ридси все это знала и так. А спросила, чтобы разрядить напряжение. С некоторой опаской Ридси следила за действиями Дубстера. Он помассировал себе икры и бедра, поводил торсом, поднялся, потянулся. Еще раз расправил плечи.
        - А тебя как зовут? - спросила она.
        Дубстер запрокинул голову и некоторое время водил ею из стороны в сторону. Помассировал себе крепкие бицепсы. Несколько раз глубоко вдохнул. Пригнулся, распрямился.
        - Нужно кровь разгонять, - объяснил он. - Очень влажно нынче.
        Он подобрал автомат, еще раз вынул и вставил магазин, и снял автомат с предохранителя.
        - Дубстер меня зовут, - сказал он и вышел из пещеры.
        Ридси схватила свой автомат, проверила затвор, поднялась на ноги, согнула и разогнула затекшие колени, вытерла лоб и нос тыльной стороной руки, и отошла от фонаря к стене, в тень.
        Вне пещеры прозвучал одиночный выстрел. Ридси напряглась и наставила дуло на вход в пещеру. Долго никто не появлялся. Очень долго. У Ридси возникло сильное желание выйти и посмотреть, что происходит, и она его подавила, и сказала себе, что будет стоять здесь всю ночь, весь следующий день, неделю, год - если нужно.
        Наконец Дубстер вернулся - с автоматом за спиной, с мокрой мятой одеждой Манна в руках. Бросив одежду рядом с фонарем, он сдвинул ремень автомата, захватил приклад правой рукой, демонстративно снял предохранитель, и глянул на Ридси. Дуло автомата Ридси шевельнулось. Дубстер пожал плечами и занял прицельную позу. Ридси тут же среагировала. Промахнуться с такого расстояния было невозможно. Она и не промахнулась. Просто в магазине не оказалось патронов. Ридси щелкнула затвором, широко открыла глаза, и собралась было швырнуть автомат в Дубстера, но он хмыкнул и опустил ствол.
        - Не нервничай, - сказал он.
        - Подонок! - сказала она. - Сука!
        Он пожал плечами, положил свой автомат на землю, и, сев возле фонаря, потянул к себе пиджак Манна, поднял, и начал внимательно осматривать. Ридси прикинула, как бы мимо него проскочить.
        - Не дергайся, тебе говорят, - без злобы сказал Дубстер. - Ты мне не мешаешь. Будешь дергаться - пристрелю. А так - сиди себе спокойно. До утра.
        - А утром пристрелишь?
        - Не решил еще. Скорее всего нет. Если ты не врешь, что ты - Ридси, то зачем же? Продвигаться нам придется в Преторию. В Претории, судя по тому, что я о тебе слышал, у тебя много знакомых. А у меня никого.
        - Зачем тебе мои знакомые?
        - Паспорт мне нужен. Кстати говоря и тебе тоже. Сделаешь?
        - Может и сделаю. А что с яйцеголовым?
        Дубстер вытащил из пиджака Манна кошелек и склонился возле фонаря, рассматривая содержимое.
        - Дауди перестарался, - сказал он. - Придушил человека невзначай. Вообще-то мужская любовь - извращение, поэтому аварии вполне ожидаемы. Многие штрихи не считают это гомосексуализмом, но это потому, что они тупые.
        Некоторое время они молчали. Дубстер откладывал в сторону визитные карточки, кредитки, какие-то чеки.
        - А ты, значит, никогда этим не занимался? Никого не опускал? - спросила Ридси.
        - Не-а. Мне всегда баб хватало. Письма писали, на свидания приходили. В остальное время самоконтроль - первое дело.
        Не очень понятно было, серьезно он говорит, или саркастически. Раскрыв один из компартментов кошелька, он вытряхнул на землю несколько крупных купюр.
        - Мало, - посетовал он обыденным тоном. - Я думал, он больше с собой носит. Сколько нынче стоит паспорт?
        - Смотря какой, - рассудительно откликнулась Ридски, удовлетворенная тем, что Дубстер поддерживает разговор. Оно так спокойнее. - Если африканской страны, то не очень дорого. А за Содружество и Штаты дерут раз в пять больше.
        - Значит, - заключил Дубстер, - придется сходить на дело какое-нибудь.
        - Почему у меня магазин пустой? - спросила Ридси, стараясь, чтобы голос звучал сварливо.
        Дубстер улыбнулся, не глядя на нее.
        - Был почти полный. Теперь пустой, - повторила она.
        - Что ж ты меня, за дурака, что ли, держишь?
        - Ты вытащил патроны? Когда ты успел?
        Дубстер посмотрел на нее и сделал многозначительные глаза. Ридси насупилась. Подумала и улыбнулась, показывая мелкие зубы.
        - Старое вспомнил, - объяснил он, рассматривая кредитку. - В свое время я начинал карманником. Ловкие пальцы. - Он поводил пальцами перед лицом. - Если бы мои родители были богатые, я бы стал пианистом или фокусником. Говорят, пианисты неплохо зарабатывают … Так … Ботинки яйцеголового. Мне явно не подойдут. Но пиджак как раз. Узковат, но по длине сойдет. Майку оставляю. Сверху пиджак. Буду делать вид, что я немецкий турист. Ты по-немецки говоришь?
        - Нет.
        - Жаль. Ладно. Нам с тобой нужно согреться, чтоб к утру насморка не было. Можно было бы, конечно, попытаться идти прямо сейчас, но в такой темени, под дождем, обязательно заплутаем. Выступим, как светать начнет. Иди сюда.
        ***
        В семь часов утра двое заспанных инспекторов ООН прибыли в Центр Подготовки. В приемнике уполномоченный включил планшет. Ему показали удостоверения. Он кивнул. Инспекторы сунули удостоверения во внутренние карманы пиджаков. Уполномоченный спросил:
        - Фамилия?
        Инспекторы переглянулись удивленно.
        - У вас есть наши фамилии.
        - Я всего лишь выполняю свою работу. Фамилии ваши сложные, произнести их трудно, запомнить невозможно. Говорите фамилии. По буквам. Вот вы сперва.
        Указательным пальцем он показал на живот рыжего инспектора. Рыжий инспектор посмотрел надменно на палец.
        - Пиздыкин, - сказал он сердитым голосом.
        - По буквам.
        - Пи, ай, зет, ди, уай, кей, ай, эн.
        - Сложная фамилия. Русская?
        - Украинская.
        - Вы - украинцы?
        - Нет, мы русские. Но фамилия украинская.
        - Слишком сложно для меня. А ваша фамилия? - он посмотрел на чернявого.
        - Жопский, - сказал чернявый, не менее сердито, чем рыжий.
        - По буквам.
        - Зет, эйч, оу, пи, эс, кей, уай.
        - Это проще. Вот вам пропуска.
        Он нажал на кнопку, и принтер за его спиной зашуршал, выдавливая из себя временные пропуска. Следовало снять защитный лист и приклеить прямоугольный пропуск с фамилией себе на видное место - на грудь, на лацкан…
        - На лоб, - предложил назвавшийся Пиздыкиным.
        Назвавшийся Жопским так и поступил. И тогда Пиздыкин тоже приклеил пропуск себе на лоб. Уполномоченный безучастно следил за их действиями.
        - Сперва туда, - показал он рукой. - Пропускной пункт.
        - Нам нужно осмотреть взлетные аппараты.
        - Туда, - непреклонно ответил уполномоченный.
        - Это просто формальность! Что вы нам головы морочите! Мы приехали к вам в такую рань…
        - Ваше появление здесь - тоже простая формальность, - парировал уполномоченный, обнаруживая знание жизни и общую суть бюрократических процедур. - Я всего лишь свою работу выполняю.
        ***
        Капитан Доувер проверил затвор пистолета, сунул запасную обойму в карман, и вышел в приемную, намереваясь присоединиться к ждущему его у входа сержанту и помочь поисковой команде личным присутствием. Следовало все уладить до прибытия инспекторов из ООН.
        - Как дела? - спросил он уполномоченного.
        - Инспекция прибыла, - тут же сообщил уполномоченный.
        - То есть как! Семь утра!
        - Да, капитан. Раньше срока. Эффект неожиданности, наверное.
        Капитан зашел за конторку уполномоченного и глянул на экран планшета.
        - Где они сейчас?
        - В пропускном.
        - Черт знает, что такое … Подожди, подожди … Это что же - фамилии их?
        - Да.
        Капитан что-то быстро соображал. Уполномоченный смотрел подобострастно.
        - А ну, - сказал капитан, - вызови их обратно. Сюда. Вызывай, вызывай.
        Уполномоченный включил связь. Через некоторое время рыжий и чернявый вернулись в приемную с временными пропусками на лбах, в сопровождении охранника. Капитан кивнул охраннику, и тот вернулся на пост.
        - Здравствуйте, господа инспекторы, - приветствовал их капитан. - Интересный у вас вид. Меня зовут Капитан Доувер. А вас как?
        Рыжий, улыбаясь саркастически, ткнул пальцем в пропуск у себя на лбу.
        - Понятно, - сказал капитан, вытаскивая связь. Некоторое время он искал нужный номер. - Доброе утро, - сказал он. - Говорит Капитан Доувер из Центра Подготовки Пейлоуда. Мне нужно срочно переговорить с главой департамента Морисом Дювалье…. А мне все равно, спит он или нет. Будите, иначе будете уволены вместе с ним. Уверяю вас. Будите прямо сейчас, и на эту линию его переключите. Даю вам ровно одну минуту.
        Он замолчал. Инспекторы переглянулись.
        - А в чем дело? - спросил рыжий, начиная нервничать.
        - Это мне и хотелось бы выяснить, господин Пиздыкин, - заверил его Доувер. - И я выясню. Помолчите.
        - А мы не влипли? - спросил по-русски чернявый.
        - Не волнуйся, - сказал ему рыжий, волнуясь.
        - Капитан, мы ничего такого не имели в виду, - сказал чернявый, отлепляя пропуск ото лба. - Мы…
        - Помолчите, - начальственно произнес Доувер, и добавил по-русски, - Рты засупоньте. - Инспекторы ошарашенно переглянулись. В глазах их засветилось влажное отчаяние. - Господин Дювалье? Капитан Доувер говорит. Передо мной стоят два инспектора, которых вы к нам послали. Скажите, господин Дювалье, вы считаете, что Пейлоуд - это комическая организация? Мы, по-вашему, на юморе специализируемся? Не надо заверений, просто «да» или «нет». Ах нет, не считаете? Тогда почему же сотрудники ваши приходят к нам и ведут себя как шуты? Да еще и пытаются нас дезинформировать? … А? … С помощью подложных фамилий … Да, подложные. Вот например, одного из них зовут … хмм … ну, скажем, Кантфилд, если употребить английский эквивалент. А второго … ну, скажем, Ассхоулсон. А? … Может, ваш департамент находит это забавным. А мы вот не находим. Ага. Нет, мне не нужны ваши извинения. По протоколу мне следует обратиться в вышестоящую инстанцию и объяснить ситуацию … А? Я понимаю, что вам неудобно и вы не знали. Что ж. Я готов пойти вам навстречу. Да. Нет, завтра меня здесь не будет. Перенесите инспекцию на послезавтра, и,
умоляю вас, пришлите серьезных, воспитанных людей без склонности к инфантильному юмору. А? Мне все равно, из какой они страны будут. Пусть будут русские, если их очередь, мне-то что. Я не считаю, что все русские - клоуны, я видел и других русских. И, кстати говоря, прошу вас приватно - сообщить о поведении данных индивидуумов русскому послу в ООН. Я уверен, он в состоянии объяснить им, когда и где нужно проявлять чувство юмора, и в какие моменты жизни и карьеры такие проявления не очень желательны. Благодарю вас.
        Инспекторы уехали. Капитан глянул на уполномоченного и заставил себя не улыбнуться. Уполномоченный смотрел виновато и боялся отвести глаза.
        - Все нормально, - заверил его Доувер. - Не волнуйся, грувель. Новые инспекторы приедут послезавтра, и отчетность к тому времени будет у нас безупречная.
        Уполномоченный не понял, но начал успокаиваться.
        ***
        Девять утра. Капитан Доувер подогнал джип вплотную к джипу беглецов и велел сержанту быть готовым ко всему. Вытащив пистолет, капитан выпрыгнул из джипа и приблизился ко входу в пещеру. Дождь перестал, занимался хилый пасмурный день. Капитан потрогал валун перед входом, порассматривал землю. Следуя наитию, он отошел на десять шагов от входа и спустился по скользкому влажному склону чуть ниже. Два трупа. Упершись ногой в плечо Дауди, капитан перевернул его на спину. Дауди застрелили выстрелом в затылок, пуля прошла насквозь. С Манна сняли пиджак и штаны. Трусы спущены до колен. Капитан присел на корточки, чтобы проверить Манну пульс. Манн издал тихий стон. Глаза капитана сузились. Оглянувшись и удостоверившись, что сержанта нет - сидит в джипе - капитан переложил пистолет в левую руку, а правую опустил на горло Манну. Тело задергалось, но не очень сильно. Глаза Манна широко открылись. Руки схватили запястье капитана - не сильно. Капитан усилил хватку. Вскоре Манн затих. Капитан распрямился, посмотрел по сторонам, и вернулся к джипу.
        Набрав номер на мобильнике, он сказал в него:
        - Я иду по следу. Начальству ничего не сообщай. МакДауэлл убит, и Манн тоже. Дубстер, кто ж еще. Ничего удивительного. Я смотрел его дело, это его обычный стиль. Он способен спасти человека, оказать помощь, вытащить - но только до тех пор, пока от этого человека Дубстеру польза. Зверье, что поделаешь. Джунгли. Охранников отправил, куда я просил? Молодец, Уилсон. Пусть будут наготове. Нет, им совершенно не обязательно знать, кого именно они ловят. Не их дело. Узнают - не велика беда. Но лучше бы не знали. С тобой приятно работать, Уилсон. Быстро соображаешь.
        ***
        Небольшая уютная квартира. На стенах репродукции картин в стиле барокко. Толстый волосатый человек сидит в кресле, закинув ноги на письменный стол.
        - Штатовские, говорите? Цены очень выросли, все подорожало.
        - Назови сумму, - говорит Ридси.
        - Три тысячи.
        - За оба?
        - За каждый.
        Дубстер молчит, и только рассматривает толстого человека.
        - А дешевле…
        - Никак, - уверяет толстый человек и всматривается в одну из репродукций.
        У Дубстера ощущение, что все это - просто дешевый неуместный цирк. Что цена ненастоящая, и разговор о паспортах - пустячный. Дубстер смотрит на окно. Третий этаж. Высоко. Не спрыгнешь. Брать толстяка в заложники? Бесполезно, толстяком не дорожат, не их человек. Как глупо попались! А дура Ридси еще ничего не поняла, судя по позе и серьезному выражению морды с крючковатым носом. Бабы - морока с ними. Интересно, они прячутся здесь, или войдут через … Здесь негде спрятаться. Значит, войдут. Стул. Столик. Ваза - неудобно, в захват берется плохо. Ничего дельного нет под руками. Автоматы спрятаны в камере хранения, а жаль. Впрочем, ходить по городу с автоматом наперевес неудобно, внимание привлекает. В общем, надо подойти к двери и, как только она откроется, долбануть ногой. Отобрать пистолет или автомат. А потом…
        Дверь открылась и Дубстер решил, что реагировать бесполезно, и просто сунул руки в карманы и отставил правую ногу непринужденно. В комнату полезли один за другим шестеро охранников, ненужно быстро, ненужно свирепо, суетясь. Нервничают и боятся. За ними спокойно вошел Капитан Доувер.
        Ридси кинулась к столу. Очевидно, она решила душить толстяка, ибо была мстительна от рождения. Дубстер безучастно следил за ее действиями. Двое охранников метнулись к ней и схватили ее за куртку и за волосы.
        - Тише! - командно сказал Доувер.
        - Мы еще посчитаемся, подонок! - крикнула Ридси толстяку. - Свинья жирная! Попадись ты мне только!…
        Толстяк молчал и смотрел в сторону.
        ***
        Несмотря на тесноту в фургоне, Доувер каким-то образом уединился с Дубстером (руки в наручниках за спиной) и отодвинул остальных, чтоб не слышали.
        - Чего тебе надо, капитан? - спросил Дубстер.
        Доувер наклонился к самому его уху.
        - Ты, Дубстер, дурак. Ты меня чуть не подвел. Ты мне обещал кое-что, помнишь? А я думал - ты человек слова.
        - Я человек слова. А первым долгом пленного является побег.
        - То на войне, Дубстер. Не в помойке вашей, не в зелайфе, а на войне. Все остается в силе, Дубстер. Не ищи себе легких путей. Мы заключили договор, и ты условия договора выполнишь. А с ней…
        Капитан оглянулся на Ридси.
        - Мне все равно, что будет с ней, - сказал Дубстер. - Сука. Зря связался. Простое дело до конца довести не может. Подставила, как щенка. Дрянь.
        - Ты к ней несправедлив, Дубстер.
        Дубстер отвернулся. Капитану это не понравилось. Лишние конфликты сейчас ни к чему.
        - Она сделала все, что могла, - сказал он. - Если бы вас искала полиция, все было бы по-другому, и вполне возможно, что через неделю вы оба оказались бы где-нибудь … в Сан-Франциско, например. Но искал вас я. И я знал, где вас искать. И поэтому - ничего не изменилось. Толстяк будет, как и прежде, торговать паспортами. Ридси сохранит безупречную репутацию в зелайфе. Репьи как уважали ее, так и … А ну, посмотри на меня. Смотри на меня! … А ты продолжишь подготовку и в нужный срок отбудешь на Ганимед.
        ***
        Через три часа Дубстер вышел из фургона и с неприязнью посмотрел на надпись над входом - «Во Имя Благополучия Человечества».
        ***
        Лица изображали туповатое бесстрастие. Господин Дуэйн обвел зал привычным взглядом и, как всегда ничего нужного выяснить не смог. Все в сборе, кроме лопоухого негра. Его отчислили за попытку побега. Куда он бежал? Зачем? На что рассчитывал? Что не поймают? Глупо. Девушка малых размеров, черноволосая, с длинным крючковатым носом - что за экземпляр? Две недели я к ней приглядываюсь, и не понимаю - умная она, глупая, замышляет что-то, смирилась ли? Это не важно! Главное, что я для них - бог. Как решу с ними, так и будет.
        Рассказ третий. Горная Земля
        Звонок из Ист-Лондона. Звонок из Йоганнесбурга. Звонок из Претории. Все обеспокоены. Ничего, полезно иногда. Не будут спать на местах.
        Пицетти обмахнул белоснежным платком лысину и пригладил каштановые кудри над ушами и на затылке. Подумал, достал щетку из портфеля, и расчесался. Махнул официантке, и она в хорошем темпе соорудила ему следующую порцию утреннего кофе. С моря должен был дуть утренний бриз, но не дул. Штиль. Благословенная Атлантика, омывающая с пользой четыре континента, решила взять выходной. Если повернуть голову направо, видна Столовая Гора. Слева - остановка троллейбуса. Шеренга кандидатов в пассажиры. Люди, спешащие на службу. Скопище нашответов у светофора. Мелодично заиграла связь. Из комплекса в Горной Земле.
        - Да?
        - Бота говорит. Вы скоро прибудете, господин Пицетти?
        - Через час примерно.
        - Дело в том, что я здесь с Доувером…
        - Да, я знаю. И что же?
        - Доувер…
        - Доувер подождет, не велика птица.
        Пицетти выключил связь и безмятежно улыбнулся. Отличный кофе. Отличное утро. Прекрасное настроение.
        Он встал, положил под блюдце купюру, потянулся, и неспешным шагом направился в некрасивый, слишком функциональный, без исторического налета, и тем не менее легендарный порт. Легендарный во всех частях света.
        Слева по ходу обнаруживалась гряда сувенирных лавок, и Пицетти зашел в первую попавшуюся, просто так. Осмотрев внимательно полки и витрины и выслушав приветствия радушного хозяина - тощего пожилого представителя племени Банту, с красноватыми глазами и желтыми зубами - Пицетти остановил выбор на шляпе, сделанной не из картона, а из искусственных шелка и замши, широкополой, с роскошным белым панашем. Имелось в виду, скорее всего, начало восемнадцатого века. Пицетти потрогал панаш рукой - синтетика, но все равно забавно. Хозяин тут же предложил ему пластиковый пакет с ручками, синим якорем, и красной надписью на непонятном языке. Упаковав шляпу и получив деньги, хозяин сразу потерял к клиенту всякий интерес.
        Штурман, положив ноги на борт катера, читал какую-то книгу.
        - Что читаете? - спросил Пицетти.
        Штурман снял солнечные очки, убрал ноги с борта, и сказал:
        - Лескова, господин Пицетти.
        - А, да? Эта … нет, не подсказывайте … «Леди Макбет?»
        - Да.
        - Нравится?
        - Страшная дама. С такой лучше не встречаться.
        - Неприятная баба, согласен.
        Пицетти окинул взглядом порт. Мигают неоновые рекламы, ярко горят лампы в трех кафе, под навесом ресторана по причине давешней утренней прохлады включены обогреватели. Какая-то дама спорит с официантом, хочет сесть не далеко, но и не близко от обогревателя. Дама толстая. К самому пирсу подъезжает нашответ, останавливается диагонально, перегораживая собой пирс, и из него выходит еще одна толстая дама в легком цветастом платье. Она с сомнением смотрит на положение нашответа, подзывает какого-то грувеля из местных портовых рабочих, и просит его поруководить ее усилиями, считая, что имеет на это право. Сама садится обратно в нашответ и начинает его ворочать туда-сюда, стараясь поставить его параллельно линии пирса, и ближе к краю, чтоб был проход, иначе ей дадут штраф. Грувель дирижирует, выставляя вперед ладонь, затем призывно кивая, затем ладонь опять выставляется, сигнализируя.
        Когда-то давным-давно на каком-то пологом нигерийском склоне росло дерево. Лет тридцать росло, наращивая стволовые круги. Гнулось от ветра, нежилось на солнцепеке, омывалось дождем, позволяло сидеть на себе - птицам ли, птеродактелям ли, кто знает. На свету, как положено, принимало в себя углекислый газ и выдыхало кислород. Тридцать лет. Потом свалилось. Потом его засыпало. Проходили столетия, тысячелетия, миллионолетия, но солнечная энергия, накопленная деревом, сохранялась, согласно Теории, даже в той жирной черной жиже, в которую дерево преобразовалось. Сейчас вся эта энергия уходила на потуги толстой дамы поставить свой драндулет у пирса в соответствии с дурацкими правилами. Дама понятия не имела ни о дереве, которое росло на склоне, ни даже о тех людях, которые сейчас, в данный момент, загибались от тоски, ужаса, скуки, пищеварительных сбоев, облучений, и недостатка солнечного света и тепла на Ганимеде, где нет ни умиротворенной Атлантики, ни эффектных прибрежных пейзажей, а средняя годовая температура в любой точке поверхности составляет сто сорок градусов ниже нуля. Узнать об этих людях не
составляет труда, нет никаких секретов, помимо очень специальных. Но дама ничего узнавать не собирается, ей это не нужно. Как не нужно было вникать в подробности - молодой мордатой племяннице средневекового барона, чьи крепостные жили в пологолодной скуке всю жизнь, не видя света, не зная радости, пока она играла в жмурки с равными на солнечной лужайке и задумывалась в основном о том, кто к кому какие нежные чувства питает.
        - Поедем, штурман, - сказал Пицетти, садясь на кожаное сидение.
        Штурман включил мотор, полавировал между судами и лодками, и пошел вдоль живописного берега на хорошей скорости.
        Снова заиграла связь.
        - Ну, что еще? - спросил Пицетти.
        - Доувер явно нервничает.
        - Что ж я, телепат, что ли, буду его на таком расстоянии утешать? Дайте ему успокоительных капель.
        - Он очень нервничает, - нервно сказал Бота.
        - Бота, возьмите себя в руки, - веско сказал Пицетти. - Иначе я вас уволю, Бота.
        Нервные какие все стали.
        Через двадцать минут штурман снизил скорость и не очень лихо (Пицетти не любил, когда лихо) повернул к берегу. Пицетти соскочил на одинокий причал, некоторое время смотрел вверх, на впечатляющий подъем, а затем, сунув руки в карманы белого плаща, помахивая пакетом с исторической шляпой, двинулся к лифту.
        Осваиваясь, хозяева Горной Земли нашли, что у лифта этого (давно заброшенного в ту пору) - большой потенциал, и восстановили его, и даже модернизировали. Помимо прибытия и отбытия официальных и полуофициальных лиц на территорию, никаких других применений лифту не находилось.
        После стремительного подъема на почти километровую высоту, двери лифта открылись плавно, бесшумно. Пицетти заступил в тускло освещенный коридор, прошел по нему двадцать метров, и оказался на террассе, где его уже ждал вуатюр - не нашответ какой-нибудь сраный, а самый настоящий шестиместный люкс, переделанный из армейского джипа. За рулем сидел сам толстый, белобрысый, потеющий Бота. Не послал шофера, сам приехал. Пицетти сел рядом и хлопнул дверью, и Бота быстро погнал вуатюр по серпантину вниз.
        - Нельзя ли помедленнее, - сказал Пицетти.
        Бота вздохнул, но скорость снизил.
        Пицетти залюбовался видом. Горная Земля, освещенная диагонально солнцем, выглядела с этой точки обзора сказочным королевством. Вблизи хуже. Вблизи сразу выявляются - назначение некоторых построек, прямоугольность и прямолинейность, неудачные сочетания природы и благоустройства. А отсюда даже промышленный комплекс, увенчанный двумя нефтяными вышками, ласкает глаз.
        - Сколько же они все-таки добывают нефти? - спросил Пицетти непринужденно.
        Бота искоса глянул на него.
        - Не очень много.
        - Но им хватает.
        - Да.
        - И на пластмассу, и на медикаменты, а сопутствующий газ перекачивается сразу … - Пицетти влгляделся. - … на фертилизаторные нужды … Молодцы, ничего не скажешь. А фермы где? Там, за холмом?
        - Да.
        - Кто бы мог подумать. «Непропорционально».
        Слово «непропорционально», устаревшее, глуповатое, употреблялось нынче применительно в основном именно к Горной Земле. Когда-то журналисты пытались прилепить этой полу-автономии ярлык вроде «Земля Второго Шанса», но у них ничего не вышло. А вот «непропорционально» - прочно укрепилось. Все здесь было именно непропорционально - наказания за проступки (смертная казнь), дисциплина (жестокая), процент белых (слишком высокий по любым меркам, чуть ли не половина), непримиримый закон, согласно которому новорожденные дети отбирались у матерей и определялись в приюты вне территории Горной Земли, и многое, многое другое.
        - Двенадцать тысяч?
        - А? - переспросил Бота.
        - Население. Двенадцать тысяч?
        - Около того.
        - Не нужно грустить, друг мой. Посмотрите, какой чудесный день вокруг. Вы прекрасно водите, Бота.
        Бота вытер пот со лба - рукавом, не платком.
        Трехэтажное здание муниципалитета автономии построено было в стиле псевдо-барокко и радовало глаз. Уютный кабинет - с замысловатым узорным архитравом по периметру, с массивным дубовым столом, с книгами и бронзовой лампой, еще неделю назад принадлежал Директору Связи. Пицетти занял кабинет - как говорили знающие люди, временно.
        - Временно, уверяю вас, Бота, - сказал Пицетти расслабленным голосом. - Я ведь всего лишь легионер. Понадобилось произвести чистку кадров, и никто не хотел этим заниматься, поскольку все знают, что тот, кто людей увольняет, тот сам будет уволен по завершении процесса. Пригласили меня со стороны, поманили сдельной оплатой. Авансом дали столько, что если бы кто-то узнал, сделалась бы революция. Обещали заплатить столько же по окончании, если не будет накладок. Дали доступ к любой документации, а кого именно следует увольнять - не сказали. Кого назначать - тоже не сказали. Разберись, Пицетти, поимпровизируй. Ну и духота!
        Он шагнул обратно к двери, высунулся в приемную, и сказал пожилой, добросоветстной секретарше:
        - Будьте любезны, кондиционер включите.
        - Где? - подобострастно вскинулась секретарша, боясь не так понять. - Здесь?
        - Нет, на улице.
        Пицетти прикрыл дверь, прошел к столу, вытащил из пакета шляпу с панашем, и водрузил ее себе на голову. Перо опустилось вниз и закрыло ему один глаз. Он не обратил на это внимания, и уставился незакрытым глазом на Боту.
        - Доувер парится наверху, в общей? - спросил он.
        - Да, - сказал Бота.
        - Ничего, пусть еще посидит. Нужно утолить жажду.
        Он подошел к миниатюрному холодильнику и вытащил из него бутылку.
        - Шпатен, - сказал он одобрительно. - Пусть. Скажите, Бота, вам нравился ваш бывший Директор Связи?
        - Э…
        - Вы не были против, когда я его уволил?
        - А…
        - Ничего. Ко всему привыкают. Наверное, у него много было материалов на вас лично? На всякий случай?
        - Э…
        - Были материалы, были. И многое он грозился унести с собой.
        - В целях публикации? - отважился спросить Бота, поскольку этот вопрос его очень интересовал. И тут же прикусил язык.
        - Уж не знаю, - Пицетти пожал плечами, отпивая из бутылки. - Но публикаций, конечно же, не будет. Какие еще публикации!
        Бота помолчал некоторое время, а затем решился уточнить:
        - Вы уверены, господин Пицетти?
        - Да. Как только он попытается связаться с публикаторами, так сразу - бада-бинг, бада-бум. Или - как это у вас здесь говорят? - белагра.
        - А кто?…
        - Это зависит от того, на чьей территории он будет в момент попытки что-то публиковать. Если у русских, они его «ликвидируют», если у американцев, они его «исчезнут», если у китайцев, то будет «его потенциал реализован без остатка». Публикации о том, что у вас тут делается, никому не выгодны. Впрочем, это не ваше дело, Бота. Я хотел тут с вами посоветоваться по одному щекотливому вопросу … Не возражаете?
        - Да, пожалуйста.
        - Скажите, что мне делать с вами лично, Бота? Что-то вы от меня скрываете. Уволить вас или оставить? Или сперва разобраться, а потом уволить? Я бы мог переспать с вашей женой, и она бы мне все поведала, но баба она ужасно противная, из тех, которых обслуживать нужно. Я не люблю обслуживать. Я люблю лежать на спине, и пусть меня обслуживают. А скажите, Бота, вот к примеру … - он помолчал, поправил шляпу, и снова помолчал. - Сюда, в автономию эту вашу, поступают только репейники с пожизненными сроками? Или всякие есть?
        Бота, багровый, молчал насупленно.
        - Нет уж, отвечайте, пожалуйста, - строго сказал Пицетти.
        - Всякие есть. Но в основном с пожизненными, - сказал Бота, не глядя на Пицетти.
        - И каждый должен выполнять какую-то работу?
        - Да.
        - А назначает его на эту работу департамент президента автономии?
        - Да, если петицию не подаст, что он, мол…
        - Ну, ну?
        Бота вдохнул и переместил вес тела с одной ноги на другую.
        - Если прибывший подает петицию, что он может приносить пользу Горной Земле в качестве, отличном от того, которое ему департамент определил … - сказал он.
        - А петиции рассматриваются?
        - Да. - Бота подумал. - Именно таким образом у нас здесь и оказался … агрегат переработки. Один из прибывших был инженер, а другой был физик.
        - Ах вот оно что. Понимаю. Странно, что мне об этом не сказали раньше. Налоги Республике автономия платит?
        - Э … нет. То есть…
        - Переработка все окупает. Понимаю. Нынче уже знают, что не так это опасно, как раньше думали. В былые времена упрятали всю эту механику в горы, подальше, чтоб не пугала. А теперь переносить - лень. Да и незачем. Горная Земля вполне справляется, качает этот самый гелий-двадцать в Республику и к ее, Республики, содедям. А проститутки у вас тут есть?
        - Э … Да.
        - Легальные?
        - Да. - Бота помолчал, увидел, что Пицетти ждет продолжения, и продолжил. - У нас тут больше мужчин, чем женщин…
        - Насколько больше, кстати?
        - Ненамного. На какие-то четыре, что ли, процента.
        - Терпимо. Ну вот что, Бота … Зови Доувера сюда, пора с ним говорить, пора. Соскучился он там, небось.
        Бота вытащил связь и передал пожелание.
        - Да, вот еще что … - Пицетти снял шляпу, оправил перо, и протянул Боте. - Наденьте, пожалуйста.
        Бота отпрянул.
        - Нет уж, вы наденьте! - жестко приказал Пицетти. - А то ведь, знаете ли, у меня все документы есть, поищу да и найду, на чем вы себе тут руки нагрели.
        Бота надел шляпу.
        - И стойте возле стола, вот так. Хорошо. Вообще, конечно же, коррупция - двигатель … не знаю чего, но как-то без нее неуютно было бы, наверное. Вот к примеру - Горная Земля. Мечта всех репьев с большими сроками. Но не всех сюда берут, не всех. Ведь только двенадцать тысяч человек здесь. А по тюрьмам сколько болтается нынче? Поэтому люди, которые сюда попадают - они вовсе не случайные, а сумевшие вовремя кому-то угодить. Тоже самое с лотереей на полеты в Пространство. Не всем охота тянуть срок, и даже в Горную Землю не всем охота, если на всю жизнь. Пейлоуд обещает отмену срока и деньги. Есть, правда, и опасности, но прикидывают люди - лучше опасности, чем, скажем, пятьдесят лет сидеть. И, конечно, у кого на воле есть связи, организовывают раздачу вознаграждений … тем, кто лотереей заведует. Не без того. Возможно дают аванс, и обещают гонорар, когда станет известно, что кандидат прошел все стадии и не попал в отсев…
        - Не совсем так…
        - Шляпа вам очень идет, Бота.
        Доувер вошел в кабинет чеканной походкой и подозрительно посмотрел на Боту.
        - Доброе утро, капитан, - Пицетти улыбнулся. - Присаживайтесь, поговорим.
        Доувер коротко поклонился и сел в кресло, держа спину прямо. Одну руку он очень точным движением опустил на подлокотник. Вторую положил на колено.
        - Итак, позавчера в Центре Подготовки имел место неприятный инцидент. - Пицетти присел к столу, поставил на него бутылку с пивом, и придвинул к себе ноутбук. - Весьма неприятный … - Он поднял голову и строго посмотрел на Боту. - Легкомысленный вы, Бота. Я не одобряю ваш выбор головного убора. Выйдите и подождите там, поговорите с секретаршей. Вернитесь! Шляпу снимите и положите на стол. Вот так. Благодарю. Идите.
        Весь красный, Бота поспешно ретировался. Пицетти подождал, пока дверь за ним закроется.
        - Я тут, капитан, просмотрел некоторые документы, - сказал он, усаживаясь поудобнее и глядя в планшет. - Понимаю, что я не Директор Связи, а всего лишь временно исполняю его обязанности. Но я у вас прямо спрошу - это лично вы с предыдущим директором заключили соглашение? Или же в этом деле еще кто-то замешан?
        - Я не понимаю вас, господин Пицетти.
        - Жаль. Ну, что ж, по порядку. В Центре Подготовки идет эксперимент. Идет уже два года. Поскольку на Ганимеде постоянно пробуются новые технологии, которые могли бы удешевить и ускорить добычу и доставку, новых людей нужно туда засылать постоянно. Но это должны быть люди уравновешенные. Спокойные. К сожалению, не все, попадающие в Центр Подготовки, таковыми являются. Психологи ошибаются на каждом шагу. И возникают конфликты - по пути к Ганимеду, на Ганимеде, по пути обратно. Конфликты эти опасны - для всех. Поэтому было решено добавить к подготовке еще один этап - еще одна попытка выявить людей, склонных к конфликтам. Так?
        - Вам лучше знать, господин Пицетти.
        - Капитан, не нужно иронизировать. Вы человек военный, у вас плохо получается. Ирония - слишком тонко. Военным положено говорить саркастически, а не иронично. Даже очень умный военный всегда должен изображать в быту некую степень туповатости. … Стало быть, после общей подготовки отобранные экипажи водворяются в бункер на шесть недель, связь только электронная. Еда - те же консервы, что и в полете. Гигиена - та же, те же жерла вместо душа, те же фильтры для очистки воздуха и воды. Экипажи учатся управляться со всем этим. Их, экипажей, на этом этапе три штуки. Раз в неделю всем членам экипажей предписано принимать снотворное, в назначенный день и час. После приема они спят двадцать часов. Им объясняют, что это необходимо организму для расслабления и отдыха, иначе они все загнутся. Перед последним приемом снотворного им говорят, что во время сна их перенесут на кораблик, и проснуться они уже в Пространстве. Это необходимо - чтобы перегрузки, связанные со стартом, не сказались на здоровье. Так?
        Капитан не ответил.
        - Просыпаются они на кораблике и следуют инструкциям. Инструкции, как я понимаю - не выходить из первого и второго отсека первые две недели полета. То есть, не выходить в крутилку. Потому что крутилка не включена. А гравитация якобы обеспечивается ускорением, хотя это, конечно же, чепуха. В этот момент экипаж состоит из десяти человек. У них нет повода не верить тому, что им сказали. Они убеждены, что они в Пространстве, в то время как на самом деле им показывают фильмы о полете через Пространство, и следят через скрытые камеры, чтобы не было конфликта. Еще через две недели экипаж принимает очередную дозу снотворного, и в спящем виде их переносят из муляжа в настоящий кораблик. Всех, кроме двух, в которых наблюдатели заметили наибольший индекс конфликтности. Просто кивните - да или нет.
        Капитан выдержал паузу и кивнул.
        - Отлично, - сказал Пицетти, радуясь. - До позавчерашнего дня не было ни одного случая, когда кто-то из членов экипажа не принял бы снотворное. Так, капитан?
        - Да, - сказал Доувер.
        - Но вот позавчера оказалось, что сразу два члена экипажа снотворное не приняли. И когда они лежали в … как называются эти … гробы?…
        - Компартмент Два-Три.
        - Когда они лежали в своих компартментах два-три, и за ними пришли милые, ничего не подозревающие служащие, чтобы волочь их из муляжа на кораблик, эти двое их ждали. Служащих, конечно же, сопровождала охрана из трех человек. Чем и воспользовались бодрствовавшие, и отобрали у охраны автоматы. Выйдя из муляжа, они побежали … Куда? К джипам?
        Капитан промолчал.
        - Нет, не к джипам. Они побежали к вертолету. Который оказался рядом. Удобно, не правда ли? На вертолете этом прилетел в Центр наш бравый Бота, дабы лично проследить, как взлетает кораблик. - Пицетти пошарил в базе данных ноутбука. - Да. Побег им почти удался. Охрана стояла сонная по два человека на уровень, а на поле вообще никого не было. Но присутствовали вы, лично, и оказались на высоте. Два точных выстрела из пистолета. Ни тот, ни другой не смертельны - вы хорошо стреляете, капитан. Затем, возможно из сострадания, вы кинулись к ним, а дурак Бота стал зачем-то включать связь, и из-за его дурацкой манеры - чуть что, с кем-то связываться - ситуация вышла из-под контроля. Так?
        - Ситуация не вышла из-под контроля.
        - Нет? - Пицетти улыбнулся. - Капитан, расскажите мне все на чистоту. Не хотите? Хорошо. Я скажу, что в этой истории заинтересовало меня лично. Идёт? Значит, так … В правилах написано, что в случае любого проявления конфликтности, на любом этапе подготовки … подчеркиваю - на любом этапе … конфликтующий отправляется обратно … как это они здесь называют? В тутумник. Никаких исключений. И все бы ничего! Подумаешь - два негодяя имели наглость не принять снотворное, когда им было ясно сказано, что принимать нужно. Все это время они притворялись овечками невинными … - Он поднял голову и внимательно посмотрел на Доувера. - Ведь так? Инцидентов не было с этими двумя?
        - Не было, - твердо ответил капитан.
        - Хорошо, допустим не было. Сомнительно, но пусть. В общем, взбунтовались они. Обратно их в тюрьму! Остальных - на Ганимед! В конце концов, последняя стадия подготовки как раз и предполагает выявлять то, что она выявила! Но, странное дело, обратно в тюрьму отправляется только один человек. А второй … э … энсуржан … возвращается в Центр Подготовки, судя по документам. Как бишь его? - Пицетти вперился в экран. - Нил Дубинский. Нила не отослали досиживать пожизненный срок, то есть, пошли против правил и этим поставили под угрозу все … э … производство. Это меня заинтересовало. Я еще покопался во всем этом, связался с некоторыми моими знакомыми … весьма неприятными типами, капитан … и выяснил - это непредставимо! неслыханно! Оказывается, Нил Дубинский был привезен в Центр не из тюрьмы, а прямо отсюда, из Горной Земли! И ни в какой лотерее не участвовал, и никто из-за него не марал душу взятками. Посмотрел я его досье - знаете, мне часто приходится выступать в суде от имени разных казаностровых … Но послужной список Нила даже меня шокировал. Невероятное количество взломов, ограблений, грабежей, убийств
- доказанных, капитан. И тем не менее его принимает Горная Земля, а затем - невероятно - он попадает в Центр Подготовки. Что же это - везет ему так, Нилу? Нет, подумал я, тут не Провидение, тут явно чья-то вполне осязаемая рука. Протекция. И я понял, что, когда вы тут договаривались с моим предшественником … вы ему поручились … что Нил как никто другой справится с заданием и пометит вам этот самый пресловутый Регион Повышенной Концентрации, или как его там. Я не ошибся? А, капитан?
        Лицо Доувера ничего не выражало. Пицетти кивнул.
        - Целеустремленный вы человек, капитан. Вы мне нравитесь. Итак, Нила балуют, делают ему поблажки … Посмотрим … - Он снова вперился в экран. - Родился двадцать пять лет назад неподалеку от Претории, в бедном поселке … фургоны … Отец - канадец, предки украинцы … католик. Мать из местных белых … с французскими корнями … Посещает школу … В одиннадцать лет бежит из дома … из хутеня, как у вас тут говорят … В пятнадцать лет первое зафиксированное ограбление … В восемнадцать лет первый срок … А, вот оно. Армия. Два года в специальных войсках …. - Он поднял голову и улыбнулся. - Коллеги, стало быть. Но служили вы в разных местах, и не встречались. Вопрос. В правилах строго-настрого запрещается помещать в один и тот же экипаж людей, проходивших когда-либо по одному и тому же делу. К примеру, если два человека грабят банк, то содержать их вместе в Центре нельзя. Понятно, почему. Но к Нилу в группу определяется некто Ридси, она же Юридиси Камбанеллис. Имя которой значится в двух ограблениях вместе с именем Нила. Умасливаете кандидата? А может, он сам вас попросил?
        Капитан отрицательно покачал головой.
        - Правильно, - сказал Пицетти. - Не мог он вас попросить. Вы ошиблись - до прибытия в Центр Нил Дубинский и Ридси никогда не встречались.
        Капитан нахмурился.
        - История типичная, - объяснил Пицетти. - Какая-то молодая романтическая особа, родившаяся в невероятно богатой семье, решила, что в мире все скучно и обыденно. Ей захотелось острых ощущений. Она познакомилась с Нилом, и вместе с ним совершила несколько налетов. С поличным никого не поймали, но улик собрали достаточно, чтобы выписать ордер на арест. И вот адвокат, нанятый родителями особы, явился в тюрьму, где сидела Ридси и предложил ей взять ответственность на себя, а в награду ей сбавят изначальный ее срок. Ридси согласилась. Потому и проходит по одному делу с Нилом. Плохо работаете, капитан.
        Он взял со стола шляпу и некоротое время ее рассматривал и вертел.
        Что он тянет резину, подумал Доувер. Ведь явно он все решения принял еще до того, как меня увидел. Чего ж измываться над человеком? Ну, понятно, Дубстера он отправит обратно в тутумник, а меня? Только бы не начал копать дальше. Поскольку предыдущая выходка Дубстера не шибко глубоко спрятана, а этот Пицетти - парень ушлый, найдет. Что он решил? Уволят меня? Переведут? Да говори же, сволочь. А как я промахнулся с этой Ридси! Почему не проверил? Почему доверился Уилсону? Уилсон - известный дурак.
        - Вы женаты, капитан?
        - Э … женат.
        - Вы дали Нилу задание, - сухим, строгим голосом сказал Пицетти. - Ему следует застолбить территорию. Ни о каких упомянутых вами датчиках речи нет. Любые датчики тут же засекут все заинтересованные стороны.
        - Это специальные датчики … Возможно, вас не проинформировали…
        - Перестаньте, капитан. Нил Дубинский должен прибыть на место и зафиксировать координты. От руки. На клочке бумаги. И привезти зафиксированное сюда. Вот в этот кабинет. И он выполнит это задание.
        - Он…
        - Потому что сопровождать его будете вы лично, капитан. Как раз в этом и состоит мое решение относительно вас. Не нужно смотреть на меня такими глазами. Будь вы одиноки, я бы еще подумал. Но вы человек семейный, и поэтому сделаете все так, как вам велено. Не в бега же вам отправляться! Трое детей. Следующий рейс на Ганимед - ваш. Надеюсь, вы не очень конфликтный человек. Счастливого пути.
        Доувер встал, оправил куртку, некоторое время смотрел в пол, а затем перевел взгляд на Пицетти.
        - Работа у вас опасная, господин Пицетти.
        Пицетти отхлебнул пива.
        - Наверное, - сказал он. - Помню, я только начинал, дело было совершенно пустяковое. Пришел я на хутень к человеку, которого мне предписывалось защищать в суде. Мне показали - он в ванной. Иду в ванную. Над ванной два крюка, с них свисают трупы, головами вниз. Шеи перерезаны, кровь течет в ванну. Крышка унитаза закрыта, сидит мой клиент, поглядывает на трупы, и жрёт пиццу. Захватывает, знаете ли, двумя пальцами треугольник пиццы, и откусывает кусок. А я даже глазом не повел. Обсудил с ним подробности. - Он еще отхлебнул пива. - Меня таким образом проверяли, наверное. Ну, знаете, мафиозная психология - струхнет парень, обоссытся, или выдюжит?
        Пицетти подошел к холодильнику, вытащил следующую бутылку пива, сел в кресло, и закинул ноги на стол.
        - Человек вы совершенно понятный, капитан. Личная выгода вам всегда дороже любых принципов. Будете проходить через приемную, скажите секретарше, чтобы ручку в кондиционере подкрутила.
        Светило солнце. Добравшись до Кейп-Тауна, Капитан Доувер зашел в первый попавшийся бар и просидел в нем до темна.
        Двое мужчин, один явно портовой рабочий, в грязной джинсовой куртке, заляпаных краской штанах, и строительной обуви, другой служащий, в галстуке, спорили о предстоящих выборах.
        - Нет, - говорил служащий, - Ривьера заботится о благе всех граждан. Он наверняка найдет способ…
        - Ничего он не найдет! … - возражал рабочий.
        - … найдет способ приструнить зажравшихся гадов в Пейлоуде!
        - Они ему платят, эти гады, - горячо сказал рабочий, прихлебывая. - Ты что, грувель, вчера на свет родился? Платят они ему!
        - Ривьеру не подкупишь! Сколько можно! Это ж они опять поднимут цены на электричество, и спишут все на дороговизну доставок гелия-двадцать. Эти доставки вообще ничего не стоят, это все придуманные цены, с потолка.
        - Это верно, - согласился рабочий. - И они придумали ездить на Ганимед специально, чтоб дороже было. На Луне этого гелия навалом, можно просто зачерпывать ковшом. Но Ривьера ничего не сделает, вот увидишь.
        - Сделает. Ты знаешь, какой у меня счет за электричество был в прошлом месяце? У меня четыре кондиционера. Жена недавно родила. А что будет в жаркий сезон?
        Еще вчера Доувер не обратил бы внимание на спор этих двух. Теперь он слушал - и было ему тоскливо. Вас бы послать на Ганимед, бараны, подумал он. Узнали бы, как дешевы доставки. Ему подумалось, что если он выпьет еще стакан или два, то непременно ввяжется в беседу, после чего сделается драка, и этих двоих госпитализируют. Приедут репортеры. Нужно идти на хутень, от греха подальше.
        Выйдя на улицу, он твердой походкой проследовал к набережной. Тут и там шастали нашответы, пешеходов было меньше. Фонари светили тускло, и Юпитер в темном небе виден был отчетливо. Будь у капитана с собой полевой бинокль, можно бы было направить его на Юпитер и разглядеть четыре светлые точки по соседству, одна из которых - Ганимед.
        Рассказ четвертый. Касп
        Юридиси. Ю-ри-ди-си. Ударение на втором слоге. Ю … РИ! … ди … си. Юридиси, тебе хорошо? Тепло? Сладко тебе, Юридиси? Томно?
        Влага обволакивала, сочилась из пор, горячая, густая. Юридиси понимала, что спит. Она не хотела просыпаться - она осознавала, что радуется в первый раз за долгое время, и боялась, что радость кончится, если она проснется. Она не знала, от чего именно происходит радость. Было невыносимо приятно, и даже как-то грустно, от этой радости.
        Теплая волна прокатилась по телу от шеи к пальцам ног, и за ней еще одна, после чего живот, бедра, ягодицы, половые губы - поймали эту волну, задергались, заметались, заворочались, и мощными толчками начали выбрасывать горячую влагу из тела, толчок за толчком, и влаги этой было очень много.
        Юридиси открыла глаза, и снова их закрыла, и завозилась, поглаживая себя по груди, по половым губам, по животу. Радость не ушла - осталась, и даже усилилась. После долгого перерыва Юридиси снова почувствовала себя женщиной. На это она совершенно не надеялась, махнула рукой - и нынешняя неожиданность дополнительно усилила радость.
        Юридиси выгнула спину, сделала глубокий вдох, потянулась - давно она не потягивалась. Откинула покрывало. И тщательно себя осмотрела, временами вздрагивая остаточно.
        Волдыри на боках и на бедрах не проходили по понятным причинам - проточную воду следовало экономить, а протираниями поры не откроешь. Ногти на ногах твердые, неприятные. Ее это все время угнетало. Но может теперь пройдет? Кожа на коленках противная, шершавая. Волдыри на шее. Прыщи на лице. Прыщ на переносице. И привычная боль в спине.
        Юридиси соскользнула на пол и потянулась к протертым неопределенного цвета «пижамным» штанам и такой же «пижамной» куртке. Влезла в штаны, чуть не упав - равновесие поддерживалось с трудом - накинула куртку, вышла в циркуляр, оперлась о стену, и некоторое время смотрела на «горизонт» циркуляра, туда, где пол, задираясь вверх, смыкался с потолком, который тоже задирался вверх, но медленнее.
        Звунонепроницаемость дверей и стен циркуляра совершенно бессмысленна. После двух лет в пространстве, в удалении от Солнца, в одной кастрюле люди начинают чувствовать друг друга телепатически, духовно, спинным мозгом, и еще многими разными способами. Прямо по ходу, за второй дверью справа, совокуплялись. Не в первый раз. Первый раз был позавчера. Тогда Юридиси подумала было, что просто теряет рассудок. Но нет. Все правильно. Возможно половые функции возвращались ко всем выжившим, и возможно она, Юридиси, просто оказалась последней в очереди. Она прикрыла глаза. Совокупление началось только что. Еще не поздно.
        Она толкнула вторую дверь и вошла.
        Кларетт сидела на Грейви верхом и качала бедрами вверх-вниз, а Грейви лежал неподвижно, и только придерживал черную женщину за талию. Восстановился он явно не до конца, ему нужно было еще какое-то время, и поэтому на второй круг его не хватит - так показалась Юридиси. Она сдернула с себя пижамные штаны, подошла, и за волосы стащила Кларетт с Грейви. Кларетт завизжала и задергалась, а Юридиси с размаху залепила ей по уху, снова схватила за волосы, сжала кулак, и прицельно ударила дуру в глаз. Кларетт схватилась за глаз, осела на пол и отползла в сторону. Возможно она хотела доползти до угла, но не хватило сил, и она прилегла посреди помещения и свернулась в клубок. Юридиси по деловому влезла на банкбед, уперлась коленом, перекинула ногу, потеряла равновесие, оперлась рукой, восстановила равновесие, и схватила Грейви за не очень напряженный член. Поводив по нему рукой, она пихнула член в себя. Член начал твердеть, но медленно и неуверенно. Восстановление требовало времени. Грейви никак не отреагировал ни на драку, ни на смену женщин на нем. Глаза смотрели на Юридиси безучастно, и в нормальных
обстоятельствах это помешло бы акту. Сейчас акту ничто не могло помешать. Юридиси продолжала себя в этом убеждать, поскольку до следующего оргазма оставалось ей всего-ничего, какие-то миллиметры, микросекунды. Лицо Грейви исказилось неприятной гримасой. Несмотря на усилия, уговоры, и даже поцелуи (вчера она была уверена, что как бы не сложилась жизнь в дальнейшем, она никогда больше не поцелует мужчину), Грейви ослаб, увял, притих, энергия ушла. Юридиси разозлилась, и эта злость ее обрадовала - злость после многих месяцев апатии. Я чувствую, я раздражаюсь, я радуюсь - я живу.
        Что-то повернулось и замкнулось в ее мозгу - включилось что-то - и запахи помещения предстали ей во всем своем широком спектре, удушающие, невероятно густые, смрадные. Это не вызвало отвращения - а только порыв затаенной грусти. И вспомнился Дубстер. Почему Дубстер? Юридиси вспомнила почему. Она отерла правую щеку тыльной стороной руки, почувствовала отвратительную саднящую боль в прыщах на щеке, и сползла с Грейви. Встала.
        Проходя мимо Кларетт, она увидела расползающуюся из под ягодицы долговязой дуры лужицу крови. Не может быть. Я ведь била ее в глаз. Нахмурившись, Юридиси попыталась сфокусировать мысли, и это ей удалось. Менструация. Незавершенный половой акт открыл в дуре шлюзы - годичное скопление плотских отходов вытекало на линолеум. Новый запах оказался мощнее всех остальных в помещении. И уж этот запах показался совершенно отвратительным. Юридиси обошла Кларетт полукругом и вышла в циркуляр.
        Значит, у меня тоже скоро начнется, подумала она. Вся одежка будет в кровище. Из пятнадцати фильтров работают два, и те с перебоями, их нужно беречь. Драгоценную влагу нельзя тратить на то, с чем можно мириться. Возможно человечество так и поступает всю историю - когда не достает воды, сперва перестают мыться, затем стирать одежду, затем белье, и только после этого перестают пить. Нельзя переставать пить.
        В пятнадцати метрах по ходу мигнула зеленая лампа вызова на связь. Во всех помещениях сейчас мигали эти лампы. В жилых помещениях мигание сопровождалось звуковыми позывными.
        Юридиси решила проигнорировать сигналы, но вспомнила (вчера бы не вспомнила), что из всех выживших в данный момент лишь она одна способна - добраться до операторской, ответить на сигнал, переговорить с подонками на Земле. И что если она этого не сделает, и без того сложная ситуация усложнится дополнительно, и ей лично это совершенно ни к чему.
        Она пошла в операторскую. Два раза по пути пришлось останавливаться и отдыхать. Дошла.
        В операторской запахи наличествовали только остаточные. Выжившие проводили здесь очень мало времени. Полукруг с пультами мигал огоньками, как площадь в районе красных фонарей в провинциальном городе. Юридиси подошла к центральному вертящемуся креслу, укрепилась в нем, и потянула рычажок связи на себя.
        - Айвенго, говорит Йоганнесбург. Прием. Айвенго, говорит…
        - Прием, прием, - откликнулась Юридиси.
        - Как слышите?
        - Прекрасно слышим, красавец. Что нового, как дела?
        - Юридиси Камбанеллис?
        - Бывали времена, когда я выглядела привлекательнее.
        - Почему не выходили на связь раньше, по программе?
        - Забегались. Дела неотложные.
        - Уважаю. Через пять часов у вас начинается изменение курса и торможение. Посему проверка готовности. Поправь меня, если ошибаюсь … Прием?
        - Слышу, слышу.
        - Кларетт Мейсон.
        - Здесь.
        - Манфред Жерве.
        - Здесь.
        - Юридиси Камбанеллис.
        - Уехала к родственникам на викенд, но скоро вернется.
        - Капитан Алекзандер Доувер.
        - Все еще не работоспособен.
        - Медикаменты абсорбирует?
        - Абсорбирует.
        - Хорошо, Юридиси. Значит, во время изменения курса в операторской будут трое. Вам следует всем делать абсолютно все … каждое движение … в соответствии с получаемыми инструкциями. Не хочу показаться занудным, но это так. Мне неловко лишний раз об этом напоминать, но это очень важно. Понимаешь, Юридиси?
        - Понимаю.
        - Включи видео.
        - Не могу.
        - Почему?
        - Каждый джоэль на счету.
        - Совершенно верно.
        - Кроме того, я превратилась в инопланетянку, внешностью напоминающую, пусть и отдаленно, Медузу Горгону. На Земле к таким не привыкли. Боюсь тебя шокировать, Айвенго.
        - Ничего, я привычный. Через пять часов двенадцать минут всем быть в операторской. Не опаздывать. Иначе пролетите мимо и влепитесь в Солнце вместе с грузом.
        - Не грози, Айвенго. Груз нужен вам больше, чем нам. Нам уже за все заплачено.
        ***
        Все в сборе. Включены дисплеи. Грейви, влажный, грязный, со спутавшимися остатками волос, с мутными глазами. Продолжающая буйно менструировать Кларетт. И Юридиси, в правом крайнем кресле. Пока что не начавшая менструировать.
        - Левая пропулька, три с половиной градуса к правому борту, - говорят из Йоганнесбурга.
        - Есть, - говорит Кларетт с подбитым глазом, в левом кресле.
        - Траектория восемьдесят восемь.
        - Да, - откликается Грейви в центре.
        - Курс относительно каспа?
        - Отклонение примерно восемь градусов, - подала голос Юридиси.
        - Точнее, пожалуйста.
        - Семь и девяносто три сотых … девятьсот тридцать четыре тысячных…
        - Следующие три цифры, пожалуйста.
        - Один, один, четыре.
        - Принято, Айвенго. Слушайте внимательно. Пропульки восьмую, девятую и одиннадцатую выставите на пять и восемь десятых. Парус в том же состоянии, что и вчера?
        Трое в операторской промолчали.
        - Прием?
        - Да, - ответила Юридиси.
        - К сожалению, сделать ничего нельзя, Айвенго. Нужно чинить. Тросы с одиннадцатого по пятнадцатый необходимо укрепить. Послезавтра они должны быть в полной готовности, иначе по хутеням вы не попадете. Понятно?
        Молчание в операторской.
        - Я спрашиваю - понятно? - повысил голос Йоганнесбург.
        - Понятно, - мрачно сказал Грейви.
        - Тормозилки включите в назначенное время. После того, как изменится курс, выйдем на связь, и либо я, либо один из моих коллег, проинструктирует вас по поводу…
        Все смолкло.
        - А? - осведомился Грейви.
        - Что-то происходит, - заметила Кларетт.
        Проверили антенны. Антенны стояли на месте в рабочем состоянии.
        - Нет связи, - заметила Кларетт, и Юридиси странно на нее посмотрела.
        - Грейви, сбегай в соседнее помещение, - попросила она.
        Грейви сполз с кресла и потопал вон, и вскоре вернулся с безучастным выражением лица.
        - Везде одно и то же, - сообщил он. - Возможно грохнул распределитель. Не знаю.
        - А выход в крутилку проверил?
        - Да. Там шумно очень.
        - А связь?
        - Нет. Говорят тебе - нет нигде связи.
        - Нужно чинить.
        Грейви втиснулся в центральное кресло и затосковал.
        - Правильно, - сказала Юридиси. - Нет времени. Сделаем, как нам велели, а потом…
        - Тебя кто-то в капитаны назначил? - спросил Грейвз мрачно. - Такое событие. Шампанским, наверно, увлажнили, паштет из гусиной печенки поднесли.
        - По необходимости принимаю решения, - сухо ответила Юридиси.
        - Почему именно ты?
        - Потому что я единственная, кому не все равно.
        - Мне тоже не все равно.
        - И мне тоже, - заметила Кларетт, ерзая и менструируя в кресло, и ужасно обиделась.
        - Вот, вот. Посмотрите друг на друга. Вот поэтому.
        - Можно также сходить в перчаточник … - начал Грейви.
        - Сходи, - предложила Юридиси.
        Грейви пожал плечами.
        - Так вот, - Юридиси с некоторым напряжением поймала предыдущую мысль. - Сделаем, как велели, а потом займемся - ты, Грейви, займешься связью, а душка Кларетт напялит бальное платье и полезет в бесконечность - монтировать тросы.
        - Почему я?
        - Потому что в связи ты ничего не понимаешь, сколько тебе не объясняй, а инструмент в руках держать почему-то умеешь.
        - А почему не ты?
        - Потому что я буду сидеть здесь и координировать ваши никчемные усилия. И если кто-то из нас ошибется, мы либо влепимся в Солнце, как обещал нам Йоганнесбург, либо, как он подразумевал, залетим в касп без тормозов.
        ***
        Душевая находилась в конце циркуляра - хотя «конца» у цирклуляра не было, он шел по кругу. Просто в этом месте кончались жилые помещения. Юридиси заперлась в кабинке. Ужасно хотелось есть, но она твердо решила сперва почиститься.
        Встав перед «трубой», она скинула куртку и штаны, отворила заборник, макнула щетку, намылила, и тщательно растерла верхнюю часть тела. Затем снова намылила щетку, и растерла нижнюю, и осторожно ладонью прошлась по промежности. Щипало везде. Юридиси терпела, стиснув зубы. Отомкнув «трубу», она вступила в герметический тубус, затворила дверцу, и нажала спуск. Чуть теплые, не очень чистые струи ударили со всех сторон. Фильтр работал плохо, а как его чинить - никто не знал толком. Продувать, разбирать-собирать, менять какие-то части, лупить кувалдой? Юридиси подождала, пока вода не достигнет груди. Присела - вода поднялась до подбородка. Потерла себя тут и там. Включила слив. В считанные секунды вода ушла вниз, к фильтру. Юридиси вышла из тубуса, затворила его, взялась за рычаг механической колонки, и перекачала воду обратно в заборник. Снова зашла в тубус. Снова включила воду. Неприятно пахнущие мыльные струи окатили ее всю, кроме головы. Юридиси не стала дожидаться, пока тубус снова наполнится водой. Выключив подачу и снова нажав слив, она вышла из тубуса, намылила голову кремом, вытащила из
настенного ящика бритву, и за три минуты сбрила короткий жесткий ежик с головы. Вытерла голову спиртовыми салфетками. Растерла полотенцем.
        Судя по шуму под потолком и в стенах, время ее в душевой истекло. Мощные вентиляторы засасывали воздух вглубь фильтрационных каналов, отделяя влагу. Юридиси смахнула пену, состриженные волосы - и все, с чем пена и состриженные волосы смешались, с пылью, с отмершими клетками кожи, со спиртовыми салфетками - в «канистру». «Канистра» издала глубокий булькающий звук и тут же начала все принятое в себя шумно перерабатывать. Также над головой включился аппарат, который по идее должен был отделять углдерод от кислорода, и возвращать кислород в атмосферный наполнитель душевой - но не отделял и не возвращал. Строго говоря, его нужно было либо чинить, либо отключать во имя экономии энергетических ресурсов. Но ни у кого руки не доходили.
        По соседству с душевой находилась кладовая. Выйдя голой в циркуляр, Юридиси толкнула дверь, бросила в бадью свою очень грязную пижаму, а из соседней бадьи вытащила «чистое» - такую же пижаму, но «обработанную». Обработана пижама была неважно, красовались на ней жирные пятна, черная полоса с внутренней стороны воротника, и прочая, и прочая, и остаточный запах пота пробивался через резкий запах хлорки. Не надевая пижаму, Юридиси направилась в кафетерий - помещение не многим просторнее кают.
        Бортовой компьютер высчитывал рацион в зависимости от планируемой длительности путешествия. Порция оказалась больше, чем вчера. Очевидно смене курса сопутствовала переоценка компьютером материальных ценностей на борту. Юридиси вскрыла все консервы - банки из легких сплавов, тюбики из сверхтонкой и сверхпрочной пластмассы - и жадно стала питаться. Едой это назвать было никак нельзя. Содержимое консервов не отличалось вкусовыми качествами - никакими, и ничем не пахло. И выглядело - никак. Месиво и месиво. Гарантированная сохранность - пятнадцать лет, на пять лет меньше, чем «рекордные» пайки американской армии в пятидесятых годах двадцатого века. Кажется. Впрочем, кто их, американцев, знает. Может, наврали, может, несъедобно все. А это - съедобно, но не очень. Но сегодня все по-другому. Юридиси с аппетитом проглотила предоставленное. После этого она отсчитала себе порцию витаминов, две таблетки тридцатипроцентного антидепрессанта, и выпила литр отвратительной, вязкой, ржавой на вкус воды, не боясь, что ее вырвет. Приняла таблетку «содействия», чтобы все, что внутри, переварилось с максимальной
пользой.
        Понюхала пижаму. Хлоркой пахло меньше, только потом. Надела пижаму.
        ***
        Смена курса не обошлась без приключений - Грейви начал истериковать и сомневаться во всем подряд, в том числе в правомочности теории каспа и компетентности Йоганнесбурга.
        - Размазня, - сказала ему Юридиси. - Если это тебя утешит, то - тебя и делать ничего особенного не просят. Все как всегда у тебя в жизни. Когда ты с дружками магазин грабил, тоже ведь стоял себе в сторонке с пушкой, пока остальные деньги из сейфа выковыривали.
        - Тебе какое дело? - возмутился Грейви.
        - Стоял в сторонке, молчал. А выстрелил только когда тебя сзади толкнули. По ошибке. Повязали тебя за убийство, и так бы ты и торчал в тутумнике, если бы дружок в лотерею не затащил. Делай, что велят. А если не согласен, так ночью я к тебе приду с отверткой и вставлю ее тебе в ухо с размаху. Понял?
        - Ты меня не пугай, - огрызнулся Грейви. - Отверткой я и сам могу, тебя, превентивно, и ночи ждать не буду, если тебя это утешит.
        - Не можешь. Те, кто могли, либо в отсеве остались, если притворялись плохо, либо там, далеко, - она махнула рукой в неопределенном направлении, - во благо населения. Так что вякай умеренно. Абсорбировал?
        Грейви заворчал невнятно и отвернулся. Пропулька, не желавшая вставать под нужным углом, в конце концов приняла правильное положение, катализатор синхронизировали на славу, и корректировка курса закончилась благополучно. Грейви вооружился инструментами и выступил на поиски неполадок в системе связи. Кларетт пошла облачаться в бальное платье. А Юридиси, дополнительно перепроверив все данные, потушила лишние экраны и некоторое время посидела в кресле, закинув ноги на пультовую полку.
        ***
        Поев, помывшись, и вооружившись трайдентом, разводкой, паяльником, пятью детекторами, и шестью отвертками, Грейви выступил на починку связи. Четыре дублирующие друг друга доски расположены были по длине циркуляра на равном расстоянии друг от друга. Прозвонив третью доску, Грейви наконец сообразил, что грохнул матерник возле крутилки. Следовало ретироваться в операторскую, не обнаружить там Юридиси, сделать вылазку к ней в каюту, и там сообщить ей, что следует остановить крутилку на некоторое время. Ее в любом случае нужно остановить - с крутилкой в действии Кларетт не вылезет наружу. Грейви поперебирал в уме возражения против этого плана.
        Неизвестно, смогут ли они крутилку остановить, а если остановят - смогут ли снова запустить. В прошлый раз запустилась чудом. Без крутилки не будет гравитации, а до хутеня еще пилить и пилить, и не хотелось бы в дополнение к уже имеющимся проблемам, неприятностям, болячкам, страхам иметь невесомость и потерю мышечной и костной массы и, возможно, выпадение оставшихся зубов и волос. А также потерю оранжереи, в которой без гравитации ничерта не растет, сколько не удобряй. Вопрос - стоит ли риск невесомости на три месяца проверки матерника в узле связи возле крутилки - поскольку с большой уверенностью можно сказать, что это именно матерник грохнул, а не проводок отделился от клеммы. Дело в том, что запасные матерники остались на Ганимеде, и виноват в этом именно он, Грейви. А остальные выжившие ничего не знают, даже прикрученный к стояку в своей каюте капитан. Начнут спрашивать - куда делись запасные. И обязательно заподозрят. И так всю жизнь. Всегда Грейви в чем-то подозревают.
        С крутилкой вопрос решился сам собой - Грейви специально медлил. Кларетт полезла на выход, Юридиси выключила. Ровное гудение крутилки нарушилось, забасило, погустело. Грейви заспешил к люку, распахнул его, и втиснулся в узкий тоннель. Гравитация убывала быстро, и вскоре Грейви пришлось вспоминать и подготовку, и время, проведенное на Ганимеде. Несколько раз он ударился головой о стену тоннеля, затем выронил все отвертки и долго не мог их поймать. В конце концов он добрался до поворота, отворил люк, и вырулил к матернику. Отомкнув дверцу, он с огромным облегчением увидел свешивающиеся с панели два проводка. Подсоединив паяльник, он поставил проводки на место и передвинул фуз. Мигнули контрольные лампочки.
        - Рубка, говорит Жерве. Рубка, откликнись.
        - Починил? Ну молодец! - удивленно откликнулась рубка голосом Юридиси.
        В этот момент на панели что-то щелкнуло, сверкнула искра, и связь исчезла. Ругаясь сквозь зубы, холодея, Грейви осмотрел панель. Нет, ему определенно везло сегодня! Ничего страшного! Сгорели шесть предохранителей сразу - и черт с ними! В кладовой этих предохранителей - тонна. Нужно добраться до кладовой, вытащить предохранители, вернуться, и вставить.
        - Нет, не починил, дура толстожопая, - объяснил Грейви потухшей панели. - Но скоро починю, чтоб тебе лопнуть, блядища, хонница.
        Мелочи это все. Главное - мне двадцать шесть, и у меня стоит хуй. Я уж думал - прощай будущее. А тут вот какое дело. Мы это обсуждали, обсуждали … с ребятами … И что же - Дубстер оказался прав. Не у всех, не всегда, но у многих зависит всё от Солнца. Как далеко от Солнца. Незаменимый источник примоэнергии. На Земле меня ждут два миллиона звякалок, настоящих, вечноразменных, обеспеченных - и свобода. Куплю себе хутень в теплых краях, у прибоя, и переебу всех женщин в округе. Чтобы каждую неделю была новая женщина. Или две женщины. Всех возрастов и рас, всех телосложений, всех типов. Жрать буду только самое лучшее, пить тоже.
        Однако нужно чинить, чинить … Починю, починю. Главные трудности позади. Я герой и спаситель суверенной страны и ее друзей. Во имя благосостояния человечества обеспечил я идиотов топливом на год вперед. Правда, есть одна заминка - капитан сидит там у себя, связаный. Все записывающие устройства у него в каюте я вывел из строя в самом начале заварухи. Это было необходимо, иначе мы бы все погорели. Капитан до Земли не добирается. Мы держим его на тот случай, если он нам понадобится в качестве технического консультанта. Так мы решили, не сговариваясь. А потом пошли спать, и проспали двое суток, и проснулись в полной апатии. Мы и раньше были в полной апатии, но какие-то промежутки наличествовали, когда нужно было что-то делать, и воля к жизни нас будила. А потом снова проваливались в апатию.
        Грейви пихнул отвертку в кожух на поясе, развернулся, ударился плечом о стену, чудом избежал таранного удара лбом в панель - удар этот повредил бы ее перманентно - и нырнул вниз, к люку.
        ***
        Кларетт очень тщательно, как учили, натянула, приладила, пригладила, застегнула, засупонила, задраила белый скафандр. Проверила, как учили, мунштук, подачу кислорода, прожектор. Проверила трос на поясе. Все элементы экипировки отозвались безупречно. Кларетт присела у двери и стала ждать, когда остановится крутилка. Она совершенно забыла, что когда крутилка останавливается, начинается невесомость. Начавшаяся невесомость слегка ее шокировала. В паху разлилось тепло. Если так будет продолжаться, подумала Кларетт, из меня вся кровь вытечет. И я стану бледной как белые люди, а глаза станут прозрачные, и я буду всех пугать в темноте.
        С первого раза люк открыть не получилось, и Кларетт, неловко зацепившись за створку и дернувшись, отплыла от люка метров на пять. Вспомнив инструкции поведения в невесомости, она снова приблизилась к люку, осторожно его отворила, и заползла в трубу. Проследовав до поворота, Кларетт повернула налево, потом вспомнила, что нужно поворачивать направо, развернулась, и вскоре уперлась руками и лбом в люк выходной камеры.
        Сперва она нашла кольцо, за которое следует цеплять трос. Зацепила. Затем, точно следуя инструкциям, нажала нужную кнопку (оранжевую) и повернула рычаг (белый). И стала ждать. Насосы напряглись и высосали из камеры воздух. Скафандр среагировал увеличением давления. Затем прошло еще двадцать секунд - ровно двадцать - и выходная створка поехала влево. Кларетт перепугалась, хотя все было, вроде, правильно. Осторожно оттолкнувшись, она доплыла до выхода и, держась за край створки, выпросталась в открытое пространство.
        Невероятное множество очень ярких звезд, очень красиво. Освещенная этими звездами поверхность нашей кастрюли. Вон пропульки, рядком, вон грань крутилки, а дальше - прицепом - груз. Темная поверхность.
        Кларетт проследовала к корме, держась за скобы в корпусе. Затем повернула налево - там была дорожка из скобок, и первый ряд креплений тросов. И вот одиннадцатое крепление. Она еще раз убедилась, пересчитав крепления, показывая на каждое из них рукой.
        Кларетт отстегнула от бедра кейс с магнитным дном и поставила на поверхность. Открыла. Вынула ключ, подключила с питанию. Простукала крепление.
        Трос держался прочно, закрепленный в глубине обшивки. А вот напрявлялка, у самой поверхности, сильно пострадала. Четыре болта вырваны с корнем, клочья металла торчат в разные стороны. Кларетт вспомнила, что это очень опасно - рваный металл. Порежешь скафандр - умрешь. Но она не испугалась. Ей ведь не велели резать скафандр. Вот она и не будет его резать. И не умрет.
        Работая кусачками, плоскогубцами, отверткой, и ключом с элетропитанием, Кларетт привела повержденное место направлялки в приемлемый вид. Затем вытащила из кейса электроклепалку, прицелилась, и поставила ее точно над центром направлялки. И нажала пуск. Почувствовав коленом вибрацию, Кларетт отвела рычаг клепалки в сторону и отодвинула аппарат. Получилось очень красиво, ровно. Удовлетворенно кивнув самой себе, Кларетт передвинулась к следующей направлялке - двенадцатый трос.
        Ей начало нравиться. Выровняв еще четыре направлялки, Кларетт поискала глазами шестую, последнюю. Шестая, последняя, отстояла от нее метров на двадцать. Сложив инструменты в кейс, закрыв его аккуратно и пристегнув к бедру, Кларетт двинулась к шестой направлялке - скоба за скобой. За пять метров до места назначения она почувствовала, что трос на поясе натянулся и дальше не пускает.
        Ничего страшного. В пространстве нет ни высоких волн с пенными гребнями, ни колдобин, ни крутых поворотов. Не качает, не бросает. Ровно так висит себе кастрюля. То есть, она не висит, конечно же, а летит, причем очень быстро - но на глаз это не определить. Ветра нет. Звезды стоят себе на месте - яркие, очень красивые. Вообще очень красиво кругом, когда успокоишься. Какие они все-таки яркие, эти звезды! Как эта стерва меня давеча с Грейви стащила, будто имела на это право, сука. Ну, ничего, мы своего не упустим. Она ведь в некотором роде хорошая, Юридиси наша. Оторва, но хорошая. Лицо теперь больно морщить, фингал здоровый получился. Ну, я ей прощаю. Черт с ней. Главное - живы, и, кажется, здоровы.
        Трос вместе с поясом она укрепила на одной из скоб - просто намотала покрепче, а конец с зажимом сунула в намотанное - и пошла себе дальше по скобам к шестой направлялке. Сунула ногу в скобу. Отцепила от бедра кейс. Поставила, открыла.
        Шестая направлялка оказалась повреждена больше других. Как же ее так умудрились разворотить, кто, где? Говорили - метеорит на Ганимеде. Какой такой метеорит - повредил шесть направлялок, а остальные не тронул? Он что, несколько раз бился в обшивку кастрюли, что ли? Врут, наверное.
        Работая, Кларетт стала напевать себе под нос -
        Поднялся он с места
        И говорит - на-ко,
        Возьми назад тесто,
        Засунь себе в сраку.
        Кругом стоят морды
        В руках держа пики.
        Какой роман бодрый.
        Какой сюжет дикий.
        Поворачивая осторожно последний болт, Кларетт задержала дыхание. И поняла, что болт идет слишком легко и останавливаться не собирается. То есть, сорвана резьба. Были бы в запасе болты чуть толще, она бы попробовала вогнать один в то же отверстие - вдруг сработает? Но все болты были одинаковые. Может, просто заклепать сверху листом? А вдруг не выдержит? И ее обвинят в том, что не выдержало. (О том, что, возможно, не успеют ее ни в чем обвинить, поскольку все погибнут, она не подумала). Нехорошо. А может, двойную заплатку поставить? Лист, а сверху еще лист, и вогнать клепок штук десять?
        Первый лист лег гладко. Правда, отверстие направлялки частично закрыл, и пришлось его выгибать. Положила второй. Раз клепаем, два клепаем, три … нет, здесь нужно по-другому подобраться. Вот с этой стороны. Кларетт завозилась над клепалкой, переменила позу, и неожиданно поняла, что никакая часть ее тела не касается обшивки. То есть, кастрюля отдельно, а она, Кларетт, отдельно. Сперва стало интересно, но вдруг, еще до того, как она успела осознать значение свершившегося, невероятно мощный заряд адреналина парализовал ее полностью. Она в несколько приемов справилась с ним, сжала зубы, и протянула руку - и не дотянулась до скобы. Какие-то сантиметры.
        Она попыталась сделать плавательное движение - как учили, в невесомости - никакого эффекта. Кларетт с ужасом увидела, что медленно удаляется от поверхности кастрюли. Очень медленно. Но удаляется. Она стала вспоминать, как следуют поступать в таких случаях. Вспомнила. Главное - создать движение в сторону корабля. С помощью … ракеты. Ракету она с собой не взяла. Ракет на кастрюле вообще не было никаких. Что остается? Кислородный баллон за спиной. Трубка подачи кислорода в скафандр. Вот трубка. Нужно набрать побольше воздуху в легкие, отвинтить трубку, и направить ее от поверхности кастрюли - и это создаст … чего-то. Пропульсию. Пропульсия - наш друг.
        Отвинчивать трубку нужно вот в этом месте. Туго затянуто как. Кларетт было потянулась расстегнуть рукав и стащить перчатку, но вовремя спохватилась. Нельзя. Кислород выйдет, давление выйдет, холод войдет, помру. Отвинчиваем в перчатке. Вот, пошло. Легче. Еще легче. Нет, оказывается, это просто шайба на резьбе, для контролирования длины трубки. Плохо дело. Что еще можно придумать? Поскольку до поверхности уже метра полтора, и скоро будет два.
        Кларетт потрогала шлем. Прожектор. Она нащупала крепление и отцепила прожектор от шлема. Махонький совсем. Проводки. Она просто вырвала их с корнем. Теперь нужно - нацелиться на какую-нибудь скобу на поверхности. Прикинуть, примоститься, и швырнуть прожектор в сторону, точно противоположную этой скобе. Поскольку всякое действие вызывает противодействие равное по силе и так далее. Вот только массы - моя и прожектора, фонарика сраного - очень не сходны. Очень разные. Но поскольку вокруг нет воздуха, значит нет и сопротивления. Может, это как-то компенсирует … разность масс. Последний шанс.
        Кларетт заплакала.
        ***
        В операторскую заступил Грейви и объяснил, что к чему - нужно менять предохранители.
        - Времени не осталось, - сказала ему Юридиси, отрываясь от рассчетов. Проверяет, перепроверяет, и вид ужасно умный. Ни дать, ни взять - капитанша.
        - Как это - не осталось? - спросил он.
        - Так. До первого торможения меньше двух часов.
        - Успею.
        - Кретин.
        - А где Кларетт?
        - На кровле, где ж еще.
        - Еще не вернулась?
        - Нет.
        - Сколько нужно времени, чтобы два болта ввернуть? Идиотка.
        Юридиси некоторое время молчала, а затем включила сразу три экрана. Поводила стилом. Еще поводила, передвигая камеры, лучи, сигналы, инфракрасный датчик.
        - Вот она.
        Грейви вгляделся, и лицо его исказилось презрительной, раздраженной гримасой.
        - Вот же пизда тупая!
        - Лезем за ней.
        Грейви подумал - не возразить ли? Зачем двоим-то? И решил не возражать. Подумалось ему - вот чушка эта кровящая подохнет там, в пространстве, улетит, будет болтаться труп, а ведь недавно была здесь, и вся влага кожная и подкожная, моча, кровь - все это вобрали насосы, абсорбировали, переработали в воду, отфильтровали - и я буду мыться всем этим, частью Кларетт, и пить, а ее уже нет. Как-то противно. Нужно идти спасать дылду. Пусть Юридиси берет на себя инициативу, черт с ней.
        Полчаса ушло, чтобы достать скафандры из кладовой и облачиться в них. Переговоры невозможны - вся звуковая связь через панели в кастрюле. Кто это придумал и зачем? Какая сволочь? На Ганимеде выносили передатчик и ставили на поверхность. Там он и остался. Ударом метеорита разнесло передатчик в пыль.
        Грейви оценил обстановку, пока они добирались до выходной камеры.
        - Трос не достанет, - сообщил он.
        - Откуда ты знаешь?
        - На глаз. Метров десять не достанет. А то и все пятнадцать. Сделаем так. Ты цепляешься у входа и идешь по скобам в направлении этой гадины, где она там болтается. Идешь, сколько пускает трос. Я за тебя держусь и иду с тобой. Доходим. Я цепляю свой трос за скобу, прыгаю за Кларетт, хватаю ее. Ты тянешь нас обоих к поверхности.
        - Давай лучше я прыгну.
        - Нет. Ты не сможешь. Там самое главное - правильно схватить.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Хватать нужно за сиську.
        - Не вовремя у тебя чувство юмора проснулось. Все-таки лучше я, чем ты, Грейви. Правда. Ну что ты так смотришь?
        - Что-то плохо мне верится в твои … способности … и еще меньше в благие намерения. Если тебя это утешит, я никогда тебе не доверял.
        - Речь не о доверии.
        - Слушай, Юридиси, ты быстро соображаешь. Этого у тебя не отнять. Можешь капитанить, сколько влезет, я не против, сам я этого не люблю. Но в данном случае прыгать должен мужик.
        - Мужиком ты себя почувствовал вчера, и до сих пор успокоиться не можешь. Лучше бы ёб подольше.
        - Не язви. Доживем - и это будет.
        Юридиси усмехнулась презрительно. Грейви помедлил.
        - Нужна ты мне … - он пожал плечами.
        - На себя посмотрел бы.
        - Видел. Испугался. Ничего, почищусь, как по хутеням прибудем. Всё, надеваем шлемы.
        Они проползли по поверхности насколько хватило троса и остановились. Прыгать следовало по диагонали. В открытом пространстве это невероятно трудно. Пристегнув свой трос к скобе, Грейви долго примеривался, отделялся от поверхности, хватался за трос, возвращался, и в конце концов оттолкнулся с полной отдачей. Юридиси следила за его продвижением в сторону Кларетт. Почувствовав коленом, упирающимся в поверхность, странную вибрацию, она посмотрела на скобу, к которой Грейви прикрепил трос. Между правой стороной скобы и поверхностью наметился зазор. Юридиси взялась за скобу рукой. Скоба держалась на одной клепке. Просто прижать скобу рукой и навалиться сверху всем весом - нельзя. Невесомость. Вес отсутствует.
        Потеряв в панике несколько секунд, Юридиси отцепила трос от скобы и поняла, что времени крепить его у себя на поясе уже нет. Тогда она быстро намотала трос себе на руку, от запястья до локтя. Последний виток не получился - трос натянулся. Грейви, схватив Кларетт за ногу, уплывал в пространство по инерции вместе со спасаемой. Юридиси почувствовала, как трос сдавил руку. Ее потащило вслед за Грейви. Натянулся трос на поясе, натянулся пояс, сдавил живот. Юридиси закричала от боли в руке. Второй рукой она придерживала крепление на тросе, чтобы не размотался. Удержала. Потянула на себя. Сперва было тяжело, потом легче. Она даже вошла во вкус и стала тянуть сильнее, чем требовалось, и сообразила, что делать этого нельзя только когда увидела приближающихся Грейви и Кларетт - прямо на нее. Грейви ударился в нее всем телом и попытался обхватить ее торс ногами. Юридиси судорожно управилась схватить его за локоть. Втроем они приподнялись над поверхностью кастрюли. Грейви потянулся к тросу на поясе Юридиси одной рукой. Она поняла и попыталась изогнуться таким образом, чтобы ему было легче схватиться.
Изогнулась. Мало по малу, Грейви придал тройной, напоминающей скульптурную, группе движение и нужное направление. Юридиси вьехала в камеру жопой вперед, за ней вдвинулся Грейви, и за ногу втянул Кларетт. Он же задраил створку.
        Когда камера наполнилась воздухом, Юридиси и Грейви одновременно сняли шлемы. Кларетт не проявляла признаков жизни. Юридиси сообразила глянуть на индикатор на кислородном баллоне и, освободив руки, расстегнула и стащила с Кларетт шлем. Кларетт была без сознания.
        Искусственное дыхание в условиях невесомости - трагикомедия со слюнями. Но они справились, поочередно прижимаясь губами ко рту Кларетт и давя ей на грудь. А может она сама очнулась.
        ***
        Вкючили снова крутилку, и некоторое время просто сидели в креслах в операторской, привыкая. Затем Грейви стащил с себя скафандр, бросил его на пол, и ушел менять предохранитель.
        Дверь в отсек, где хранились предохранители и прочая дребедень, заклинило. Он вернулся за ломом. Сверившись с часами и прикинув интервал, который по плану должен был отделять смену курса от начала торможения, он понял, что может и не успеть. Вернее, точно не успеет. Спасательная операция отняла много времени. Он вернулся в операторскую, чтобы сообщить об этом Юридиси. Ее там не оказалось. Он отправился в кафетерий. Юридиси отпаивала Кларетт от шока каким-то консервированным раствором. Грейви постоял некоторое время возле, ничего не говоря.
        ***
        Тревога нарастала. Кларетт пришла в себя полностью. Втроем они таращились на экраны, лихорадочно проверяя и перепроверяя данные. Грейви что-то прикидывал на листе бумаги. Бумага и пишущие принадлежности хранились в операторской - очевидно на тот случай, если откажут все приборы, откроется черная дыра, кастрюлю забросит в параллельный мир, и всем членам экипажа нужно будет срочно писать завещания.
        - Если два и восемь, - в четвертый или пятый раз сказал Грейви, - то мы отклоняемся от каспа на шесть градусов вот сюда, - он ткнул карандашом в точку на экране, а затем пометил цифру на бумаге птичкой. - А если два и девять, то на три градуса сюда, - и он снова ткнул в экран.
        - Я не помню … напомните мне … - сказала Кларетт. - Почему только одно торможение до каспа? Почему нельзя корректировать?
        - Да, это они объясняли, - Юридиси наморщила лоб, и от этого длинный ее крючковатый нос удлинился и загнулся еще больше. - Но я не помню.
        - Я тоже не помню, и это не важно, - сказал Грейви. - Что ж мы, экспериментировать будем здесь, что ли? Прямо сейчас? Двадцать минут осталось!
        - А посмотри еще раз угол от Солнца, - предложила Юридиси.
        - Зачем?
        - Вдруг там ошибка.
        - Компьютер не человек, ошибок не делает.
        - Посмотри!
        - Сама смотри.
        Юридиси поводила стилом по экрану. На изображении появились цифры. Некоторое время она их изучала.
        - Вон странная цифра, - сказала Кларетт, показывая пальцем.
        - Чем она странная?
        - Должно быть больше. Не помню сколько, но должно быть больше.
        Юридиси и Грейви вперились в экран.
        - Это не … это астрономические единицы! - сказал Грейви. - Блядь! Кто ж считает в астрономических единицах, идиотки!
        - Ты сам идиот!
        Он быстро пересчитал угол. Юридиси и Кларетт внимательно следили за движениями карандаша.
        - А ну, пихнем это в базу данных, - сказал он, тыча карандашом в результат.
        Юридиси нащелкала цифру. База данных цифру приняла, и все встало на место. Робкий тройной облегченный вздох.
        - Пристегиваемся, - сказала Юридисе.
        - Поставь сначала на автоматику, - попросил Грейви.
        - Зачем?
        - Ты что, сама собираешься включать? В нужную микросекунду?
        - А, да…
        - Ум у баб куриный.
        - Заткнись.
        Юридиси ввела данные в программу и задействовала таймер.
        - Проверьте еще раз, свежими глазами, - попросила она.
        Кларетт и Грейви просмотрели цифры на дисплеях. Кларетт ничего не сказала, а Грейви сказал:
        - Ну, теперь уж … Если это тебя утешит…
        Пристегнулись к креслам. Прошло пять минут. Семь. Восемь. На девятой минуте послышался нарастающий гул, кресла развернулись и накренились под углом, следуя законам физики, а потом загрохотал контролируемый взрыв, и сразу же началась перегрузка - две гравитации … три … пять … восемь … Сознание отключилось.
        Тросы выдержали, парус, целехонький, сложился в исходное положение. Автоматика не подвела.
        ***
        Ни одного неповрежденного предохранителя в кладовой не оказалось. Грейви принес в операторскую несколько поврежденных.
        - Можно поставить жучок, - предложила Кларетт.
        - Нет, - откликнулась Юридиси. - Зажарим всю систему. Нужно перепаять … Грейви, перепаяешь?
        - А? Да. Наверное. Ты схему видела? Это нужно возиться … долго-долго … Если просто перепаять предохранитель…
        - Да я поняла, поняла. Долго - это сколько?
        - Часов десять.
        - Опять не успеваем.
        - Да, опять.
        - Подохнем все, - выступила с пророчеством Кларетт.
        Юридиси даже «заткнись» не сказала.
        - Ладно. Выход какой?
        - Да, собственно, только один.
        - Давай высчитывать поворот перед каспом.
        - Давай, - согласился Грейви. - Только вот что … А ну, проверь, сколько горючего осталось.
        Юридиси сочла мысль правильной и проверила.
        - В обрез, - сказала она. - То есть, кажется, что в обрез. Сколько еще нужно будет жечь?
        - Поворот перед каспом - раз. Возможная корректировка курса после каспа - два. Возможный поворот возле Луны, три. После этого торможение, оно как три поворота.
        - Я до сих пор не поняла … - сказала Кларетт, глядя в потолок.
        - Помолчи, - перебил ее Грейви.
        - … не поняла, почему нельзя тормозить, как мы только что тормозили, - снова подала голос Кларетт, глядя в потолок.
        - Потому что серию атомных взрывов, даже контролируемых, возле Земли производить не положено, - сказал Грейви раздраженно. - И если мы на такое пойдем, нас пристрелят сразу после того, как отцепят груз.
        - Ладно, - сказала Юридиси. - Тут есть одна запись интересная. Грейви, смотри.
        Грейви посмотрел на дисплей. Кларетт тоже.
        - Точно подохнем, - подтвердила Кларетт.
        - Это уже производилось, или просто теория? - спросил Грейви, изучая график.
        - Делали. Дальше - видишь? - расчеты. На сколько возрастает мощность.
        - А почему нам об этом ничего не сказали?
        - Потому что хотели, чтобы мы довезли груз в сохранности, а не тратили его на пируэты в космосе.
        - Взорвемся, - пообещала Кларетт. - Только Грейви начнет смешивать, сразу бух, и всё. Ты же не сахар в кофе насыпаешь.
        - Если тебя это утешит, я терпеть не могу пессимистов, - сказал Грейви. - Ты бы что-нибудь приятное говорила, дылда дурная. Ласковое что-нибудь.
        - Гелий-три в пропульку - чем ты будешь отцеживать, пипеткой? - спросила Кларетт. - Или стаканом для скотча? Так ведь стаканов нет. Ну тогда просто на глаз, - заключила она уверенным лживым тоном, которым недалекие люди изображают сарказм.
        - Датчик показывает, сколько в контейнере груза, - возразил Грейви. - Списываешь изначальную цифру, цедишь, выключаешь, когда искомая цифра возникает на экране.
        - Цедишь куда - в ведерко? И как, насосом? Или ртом?
        - Сейчас дам в морду.
        - Идиот! - с чувством сказала Кларетт. - Лучше бы связь починил. Я бы сама починила, но у меня руки дрожат до сих пор.
        - Ладно, - сказала Юридиси. - Есть у меня одна мысль. Посидите здесь, я вернусь через полчаса. Кстати, уж если паять, то начинал бы прямо сейчас, чего бездельничать.
        ***
        - Касп вы не пройдете, - сказал капитан Доувер, жуя. - Без связи с Землей ничего у вас не выйдет. Нужен предельно точный расчет, на глаз рулить не получится.
        - А что, - спросила Юридиси, - были прецеденты? Кто-то погиб?
        - Всякое было.
        - Темнишь, капитан. Темнишь.
        - А мне-то что. Живым вы меня доставлять на Землю все равно не соберетесь. Купить мне вас нечем. Говорю просто, чтобы доброе дело сделать.
        - Добрых дел за тобой не замечено. Ты, капитан, не человек, ты свод правил. Непримиримый. Каменный. Вас таких специально набирают. Не люди вы, а роботы.
        Доувер хотел было ответить, но передумал.
        - Касп всех уравняет, - сказал он.
        - Если бы можно было вернуться на Ганимед, в тот момент, когда все пошло наперекосяк, что бы ты сделал?
        - Что бы я сделал?
        - Да.
        - Устранил бы всех, кто открыто проявлял нелояльность. Начиная с тебя и Дубстера.
        - Чем же Дубстер тебе мешал?
        - Он был твой любовник.
        - Это когда было-то.
        - Понятно было, что он прежде всего будет пытаться тебя спасти, в ущерб всему остальному - цели миссии, сохранности остальных членов экипажа, и даже личной выгоде.
        - Понятно? А вот мне это было не понятно.
        - Да, ты не такая умная, как хочешь казаться. - Он поперхнулся, откашлялся, и сказал хрипло, - Как только вы появились перед кораблем, впятером, нужно было сразу вас устранять, всех. Но мы впустили вас на корабль. Я увидел Дубстера в операторской. Он что-то там рассматривал, не знаю, что. Потом сказал мне, что ты куда-то подевалась. Я пошел за ним, как идиот. У меня был с собой стек, мне ничего не стоило убить его прямо тогда, найти тебя, и тоже убить. Остальные ушли бы сами. Стадо.
        - Ушли бы - умирать в ледяной пустыне, так?
        - Они не были членами моей команды. Я за них ответственности не нес. У меня был груз, у меня был корабль, и был экипаж из пяти человек.
        - А остальных ты куда девал?
        - Погибли во время перехода.
        - В каспе?
        - Нет. Касп мы проходили при полном содействии Йоганнесбурга, безупречно. Погибли уже за орбитой Марса, над астероидным поясом.
        - Каким образом?
        - Драку устроили. Пришлось принимать меры. Чтобы остальные жили.
        - Слушай, капитан, не следует считать меня последней дурой. Связь с Землей - формальность. Где-то в системе храняться инструкции для прохода через касп. Спрятаны глубоко, но у капитана и его помощника наверняка есть доступ. Скажи, где искать.
        - Нет никаких инструкций.
        - Есть. Не темни. Я привезу тебя на Землю живым. Честное слово.
        Он усмехнулся.
        - Твое честное слово - много ли оно стоит?
        - Много. Я обещала Дубстеру.
        - Ты сама веришь в то, что говоришь?
        - У меня выбора нет. Где инструкции по каспу?
        - Юридиси, - сказал капитан, допивая воду. - Сделай милость. Иди на хуй. Оставь меня в покое. Или убей меня прямо сейчас.
        - Убить я тебя всегда успею.
        ***
        Сто тысяч рассветных блесток на пологой волне. Тихий всплеск, едва заметная пена, вода откатывается и обнажает влажный песок. Воздух приятно пахнет илом. Волнорез, продолжаясь за терассой, уходит далеко в море.
        Каменный пол терассы теплый, несмотря на ранний час. Позади - маленький уютный коттедж.
        Юридиси проводит рукой по голове - ежик волос, только что начавшийся, меньше миллиметра, приятно покалывает ладонь. Она оглядывает себя - короткий махровый халат, нежная чистая кожа под ним. Юридиси вытятивает вперед левую ногу - безупречный педикюр. Делает глубокий вдох, потягивается - тело отзывается приятной послеоргазменной усталостью в мускулах и суставах. Это не сон. Явно не сон. Разве во сне бывают запахи? Или вот - смелая Юридиси, не боясь нарушить иллюзию, щиплет себя за бедро. Нет, она не спит.
        Из коттеджа выходит голый Дубстер. Она не оборачивается. Она просто знает, что это именно он. Он обходит шезлонг и направляется к перилам терассы, не глядя на нее. Ей не нужно видеть его лицо, чтобы понять - позирует. Могучей спиной, компактными ягодицами. Мужчины все-таки невыносимо тщеславны. Он делает вид, что восхищен роскошным восходом с длинным импрессионистским мазком кучевых облаков над горизонтом. Подонок, думает она с нежностью. Сейчас он повернется, уперев одну руку в бок, и покажет ей свой все еще слегка напряженный член.
        - Хочешь дыню? - спрашивает он.
        - Пошел ты.
        - Очень вкусные дыни. Я уже две штуки слопал. В душе соленая вода. С тем же успехом можно было бы просто окунуться.
        - Иди сюда.
        - Зачем?
        - Иди сюда, подлец!
        - Хмм. Ну, вот я, подошел. Чего тебе?
        - Сядь. Нет, не так. Верхом на шезлонг. Я вот так приподниму ноги, а ты сядь верхом … Вот, правильно. А теперь я положу ступни тебе на бедра … расслабь бедра … вот. У меня красивые ступни?
        - У тебя красивые ступни. Жрать хочешь?
        - Не очень. Ебаться хочу.
        - Это просто замечательно. Это как раз совпадает с моими желаниями. Но из деликатности я не хотел говорить тебе об этом. Я думал, женщины любят недомолвки.
        - Я не люблю недомолвки. Не хватай меня за сиську. Нежнее.
        - Вот так?
        - Примерно. И вообще учитывай разницу габаритов. Я миниатюрная, а ты слон здоровенный. Ай. Нежнее, тебе говорят!
        - Зато тебя можно ворочать туда-сюда, и это не выглядит глупо, и ты не обижаешься … Живот у тебя мягкий. С возрастом растолстеешь, наверное. Будешь жирная и сварливая. Не хлопай меня по голове, это сбивает … Я тебя сейчас подвину слегка, хорошо? Вот, правильно. Подожди, подожди … Где это мы, вот бы узнать…
        - Зачем? Разве … тебе … плохо … со мной?
        - Не дергайся … Мне с тобой хорошо. А то третьего дня много рассуждали про касп. Если ты обнимешь меня одной рукой за шею, тебе будет легче … сохранять равновесие. Чего ты так стонешь, это еще не … вот, теперь до упора. Нравится?
        - Хвастун. Трепло.
        - А ты скажи - нравится?
        - Очень нравится. У тебя самый огромный член в мире, мечта всех женщин. Доволен?
        - Ну, не самый…
        - Но около … того. Если это действительно касп, то, наверное…
        - Что?…
        - Нет, не знаю. А тебе нравится?
        - А как же. У тебя самая пухлая жопа в мире. И самое влажное и горячее влагалище всех времен. У тебя нежная кожа и бедра приятной формы. И большие глупые глаза.
        - Руку убери.
        - Зачем? Очень удобно.
        - Я прекрасно знаю, что у меня нос крюком. Мо эдо не побод дахватыбать ебо б кулак … убеды дуку, дудак.
        - А за ухо? Ухи у тебя тоже красивые. А ареолы вокруг сосков как блюдца.
        - Об … обижусь.
        - Не обидишься. Помнишь, как мы с тобой встретились тогда, в Центре Подготовки? … Ты мне хамила все время и окатывала презрением. Я сразу понял, что ты хочешь со мной ебаться.
        - Какой ты … умный … и дальновидный. Рожа у тебя какая зверская.
        - Зверская?
        - Нет, мужественная, мужественная. Очень такая … типа … стойкая … рожа. Дай я укушу тебя за губу. … Три месяца…
        - Три месяца абсолютного счастья, ты хотела скзать?
        - Ты серьезно?
        - А ты разве не думала так? Признайся.
        - Думала. Не запрокидывай меня … Ну, зачем ты встаешь? Что за акробатика? … хочешь показать мне, какой ты удалой?…
        - Нет, просто на постели тебе будет удобнее. У тебя спина нежная. А шезлонг жесткий.
        - Врешь, это у тебя спина нежная, и ты хочешь лечь, и чтобы я тебя … ай … обслуживала. Осторожно, не долбани меня головой … косяк! … дверь же! … силач хуев…
        - Не ворчи. И не рыпайся, уроню ведь … Осторожно. Вот, я медленно сажусь … теперь ложусь … не сжимай коленки, наоборот, расставь … Правильно. Теперь я заложу руки за голову … вот так … и буду смотреть в потолок … а ты действуй, не ленись. Но помедленнее. Помедленнее, я сказал! … Живой человек я, не конь какой-нибудь…
        - Вот так?
        - Да, так хорошо.
        - А почему у тебя грудь не волосатая?
        - Не знаю … Гены такие, наверное … А вот … про тебя я ничего не знаю. А, Ридси? … Сколько у тебя было мужчин до меня?…
        - Все тебе … расскажи … Меньше, чем ты … думаешь.
        - Непонятная ты, Ридси! … Судя по всему, ты не из зелайфа. Не … Э…
        - Я из зелайфа..… Но … не сразу … Я … рррр … в богатой семье … рррр … родилась. Но … с детства … была оторва страшнейшая … Нил. Нил, тебе хорошо?
        - Мне … хорошо. Зачем же … тебе … зелайф понадобился?…
        - А мне … скучно было…. Хотелось действ … действия.
        - А ты когда-нибудь … любила? … Кого-нибудь? До … меня?
        - Это … Нил, это … бестактный вопрос…
        - Ну, от меня ожидать … тактичности … глупо. Вот странная … складка у тебя … будто растя … растяжка. У тебя что … дети есть?…
        - Есть…. Близнецы…. Только … только они не мои. То есть … мои, но их отдали … в семью … А я хотела бы … чтобы у нас с тобой был … ребенок… Странно.
        - Что странно?
        - Я думала, у тебя сразу хуй упадет от такого признания.
        - Не останавливайся.
        - А … да…
        - Я бы тоже хотел … чтобы ребенок…
        - Трепло … Хочешь посмотреть, как я … вот так вот … кончаю, хочешь? ….
        - Хочу.
        - Сейчас. Вот оно … еще немного … А у тебя есть дети?…
        - Наверное. Я как-то не … Ого! … Да … Ни хуя себе … Молодец, Ридси. Ну просто Афродита, а не Ридси … Подожди, я тебя переверну…. Интересно, мы … касп … тебя на моей кастрюле нет … Это я точно помню. Тебя оставили ждать следующую … А в каспе мы вместе…
        - Ай! … Дай же отдохнуть, сволочь … Ну, хорошо, только замри на пару минут … Нет, можешь навалиться хоть всем телом. Да. Сиську прищемил … Да. Ага. Меня оставили … а потом был Ганимед, а потом … да подожди же ты, полежи не двигаясь.
        - Трудно.
        - Потерпишь. На обратном пути … касп…
        - На обратном? … Как … как же это? Я лечу туда, а ты уже … обратно?…
        - Да куда же ты … замедлись! Замедлись, тебе говорят, я не успею!
        - Успеешь!
        - Не успею! Не успею, сволочь! Замедлись!
        - Успеешь!
        - Успею … успеваю…
        - Сука!
        - Подонок!
        - Я люблю тебя!
        - Я люблю тебя!
        - … ххх … это моя щека.
        - Небритая.
        - Неправда, я брился давеча. Можно я выпростаюсь? Где-то были сигареты. Ужасно хочется курить.
        - … Не знаю … Вон они, на трюмо. Помнишь, нам объясняли про касп?
        - Кривой такой тип, с постной мордой? На тебя все время облизывался? Помню. Я скучал дико.
        - Я тоже. Ужасно, когда кто-то пытается объяснять, а сам не понимает, и скучно ему. Скука заразительна.
        - А он не понимал?
        - Заметно было. И козлом от него пахло. Помню, он говорил, что касп - это временное смещение. Не пространственное, а временное. И помню - четыре уравнения писал, показывал.
        - В одном из уравнений ошибка была. Я думал, что временных смещений в отрыве от пространства не бывает.
        - Это смотря что брать за … дай мне тоже закурить … за точку отсчета.
        - Тебе идет.
        - Что именно?
        - Сидишь голая по-турецки и куришь, запястье на коленке.
        - Ты всем женщинам такое говоришь?
        - Я вообще ничего такого женщинам не говорю. Я человек суровый, мне моя репутация дорога.
        - А ты в зелайф как попал?
        - Я родился в зелайфе. Отец был медвежатник…
        - Профессиональный?
        - Да. Мать умела разное … А отец серьезный был. Инструменты у него были любимые, он их берег, лелеял. Зарвался, заважничал. В тутумнике маялся, к нему какие-то разведчики заглянули, предложили что-то, солидные гонорары сулили. Не знаю, что из этого вышло. Мать путалась с кем попало потом. Мне было лет двенадцать, и я начал самостоятельную жизнь. В семнадцать чуть не нарвался по-крупному, но армия пришла к нам в предвариловку, поговорили со мной, взяли меня в оборот, определили в спецназ. Когда спохватились, сообразили, что я командам подчиняюсь плохо, был скандал. Выперли, но не забыли. Словечко замолвили в нужный момент, и вместо строгого режима попал Дубстер неприкаянный, несостоявшийся спецназовец, в Горную Землю.
        - А потом?
        - А потом от меня были рады избавиться. В Горной Земле - улицу не так перешел, тебя сразу на тот свет отправляют. Ну, я-то на тот свет отправляться не захотел, и они это очень скоро поняли. Что на тот свет меня можно отправить только в большой компании, включающей половину их паханов. Постеснялись, решили что дело того не стоит. Подвернулся набор в Пейлоуд, меня и сплавили.
        - Не жалеешь? А? Нил! Не молчи.
        - Знаешь, я так думаю … Вот встретились мы с тобой в Пейлоуде … Я многого тебе не сказал, вот об этом жалею. Если это действительно касп, и мы сейчас в каспе, значит, долго не продлится … а придется ли нам с тобой еще свидеться - не знаю. Надеюсь. Но не знаю. Встретил бы я тебя года четыре назад, или пять. Кто ж знает, что бы из меня вышло. Каким бы я стал. А, Ридси? Многое зависит от женщины. Я так думаю. Ну, что ты так смотришь? Ридси, не … Ну, вот. Не плачь, Ридси. Дай сюда сигарету … отдай, тебе говорят! Ну не плачь.
        - Выйдем на терассу, Нил.
        - Выйдем.
        - Хочется спать.
        - Да.
        - Уснем - и все кончится, и опять…
        - Да.
        - Возьми меня на руки. Осторожнее! Медведь!
        - Прости.
        - Опять об косяк долбанул. Ну, не идиот ты?
        - Идиот. Смотри, солнце высоко.
        ***
        Кларетт замычала от злости. Пространство, подпространство, касп, говорят, говорят с умным видом! Козлы! Хонники сраные! Мать-перемать, как тошнит! В голове гудение и дребезжание! Все кругом мутно. Справа сидит дура жопастая … слева Грейви блюет … Чтоб вам всем … нет, если я выживу, то всех поубиваю … невозможно, невозможно! Все болит, саднит, и ноет! И дышать почти невозможно!
        Кларетт рывком расстегнула оба ремня, вывалилась из кресла, и на четвереньках поползла к выходу из операторской. За все мои мучения! Надо взорвать кастрюлю вместе с грузом. Желательно, чтоб пострадало много людей! Чтоб они почувствовали, твари равнодушные, жующие, энергии требующие! Почувствовали, как мы здесь загибаемся.
        Она добралась до душевой и стащила с себя - штаны, куртку скафандра, которую до того снять не управилась, майку, забралась в тубус, и включила воду. Когда вода поднялась до ребер, она не стала нажимать на слив, а замерла, и только дышала - короткими вдохами. И простояла в тубусе очень долгое время. В дверь грохотали, били ногами, может даже головой, но она не отзывалась. В конце концов дверь взломали - на пороге возник Грейви с ломом в руке, а позади него жопатая стерва Юридиси. Кларетт нажала слив, вышла из тубуса, зло посмотрела на них обоих, и сказала:
        - Помыться не дадут.
        Очень им нужно было меня спасать! Спасатели! Я теперь им что - до конца жизни обязана? Ах, какие вы добрые, сердобольные! Не допустили ухода подружки в пространство. Лицемеры. Свиньи.
        Она наотмашь ударила Грейви по уху. Грейви бросил лом и двинул ей по щеке, а потом еще раз, и она дала сдачи, и Юридиси кинулась их разнимать, и получила по лбу и по затылку от Грейви, а Кларетт въехала Грейви по яйцам ногой, он заскулил, завыл, завертелся на месте, упал на бок. Юридиси схватила Кларетт за волосы, и Кларетт с удовольствием ляпнула кулаком - в глаз не попала, около, в скулу. Юридиси царапалась и пиналась, Кларетт рычала и молотила кулаками. Вскоре обе обмякли и откатились друг от друга.
        ***
        Все-таки Грейви нашел нужные инструкции и усилил пропульки дозой груза с катализатором. После этого он допаял предохранитель и пошел его вставлять, и через полчаса восстановилась связь с Йоганесбургом, и дежурный на Земле поднял на ноги весь центр. Экипаж хвалили, экипажу льстили, экипажу обещали золотые горы. О капитане спросили один раз, и тут же забыли. Груз целый. Трюк с усилением пропулек приняли на ура, пересчитали, продиктовали инструкции, проконтролировали. По малой корректируя курс, кастрюля ровно и быстро шла к Земле, тормозясь через равные интервалы, каждые три часа. Спали теперь посменно.
        Грейви махнул Юридиси рукой и вышел из операторской. Приготовленный мешок из толстого пластика ждал на второй полке в кладовой, лом лежал на полу. Грейви проследовал к каюте капитана. Сжав зубы и взяв лом в правую руку, он оттянул дверь. Капитана в каюте не было.
        Грейви поспешил назад в операторскую.
        - Как это - нет его? - Юридиси широко открыла глаза.
        - Нет.
        - Что ж он, встал и ушел? Своим ходом?
        - Возможно. И теперь прячется.
        - Грейви, ты шутишь.
        - Если тебя это утешит - то да.
        - Где Кларетт?
        - Спит, наверное.
        Сунулись к Кларетт. Она действительно спала. Разбудили.
        - Чего, чего вы … - заворчала Кларетт.
        - Когда ты видела его в последний раз?
        - Не желаю его видеть, морду его хонниковую…
        - Дура! Когда?
        - Не помню. Ты последняя к нему ходила.
        Грейви смотрел на них попеременно.
        - Кто-то из вас, девочки, его убрал, - неприятным голосом сказал он. - Так?
        - Что ты плетешь! - возмутилась Кларетт.
        - Нет, - сказала Юридиси. - Грейви, может ты?
        - Я собирался, - признался Грейви. - Но не успел. Ну и где он теперь?
        - Может, прячется?
        - Где? Как? И как он освободился? Чем перерезал ленты? Обо что перетер?
        ***
        Сперва были неполадки, почему-то горел индикатор правого люка, но выключился после того, как Грейви стукнул по панели кулаком пару раз. Угол входа в атмосферу скоординировали безупречно. Перегрузки незначительные, не сравнить с каспом. И уже над Атлантикой, в одиннадцати километрах от поверхности, отлетело покрытие боковой антенны, замигал аварийный сигнал, и Грейви и Юридиси одновременно схватились за джойстики, а Кларетт сказала:
        - Не так, так эдак, все равно подохнем, какая разница…
        Выдвинулись и распахнулись кормовые крылья, восстанавливая баланс, выползли из щелей тормозные флапы, и кастрюля пошла на снижение. Юридиси магнифицировала цифровое изображение посадочной полосы.
        - Айвенго, как слышите?
        - Хорошо слышим, - сухо ответила Юридиси. - Освободите полосу до самой воды. Что там за дрянь у вас стоит, справа?
        Пауза.
        - Это пожарные, на всякий случай.
        - Уберите их на хуй! - велела Юридиси. - Автопилот выведен из строя, мы садимся вручную!
        - Держите связь.
        Пауза. Пожарные вуатюры начали отъезжать от полосы.
        - Айвенго, полтора градуса к порту. Расстыковка через десять секунд.
        - Какая еще расстыковка? Нам ничего про расстыковку не говорили! Эй! Вы будете отвечать или нет?!
        - Шесть, пять, четыре…
        - Что за расстыковка?!
        - Два…
        - Я спрашиваю!
        Кастрюлю качнуло, затем загудели турбины - автоматически, и скорость увеличилась.
        - Порядок, Айвенго! Тушите скорость!
        Юридиси и Грейви переглянулись.
        - Что вы там колдуете, сволочи? - крикнула Юридиси. - Что это было?
        - Айвенго, все в порядке! Груз отделился и переключился на автоматику.
        - Груз?
        Грейви замычал и завертел головой с таким видом, будто самые худшие его подозрения только что оправдались.
        ***
        В отделенном модуле пришли в движение автономные генераторы. Загудели открывающиеся створки. Модуль разделился на четыре части, и по очереди над каждой из частей взвились три парашюта. Через некоторое время четыре огромных контейнера не очень плавно опустились в Атлантику в пяти милях от берега. Из порта к ним уже шли полным ходом буксирные катера.
        Контейнеры оттянули - не в порт, а по соседству, в мини-гавань, и в короткий срок погрузили их на платформы. Массивный электровоз поволок их в объезд гор и холмов, прибыл спустя полчаса в Горную Землю, и остановился под дебаркадером Комплекса Переработки. Еще около сорока минут прошло до того, как контейнеры транспортировали к «подойнику», и еще минут десять заняло у техинспекторов закончить полуденную трапезу и развинтить задраенный люк в технадстройке первого контейнера, в коем и обнаружился все еще живой (на удивление) человек в скафандре, у которого кончался кислород в последнем баллоне. Сразу вынимать его из скафандра было нельзя, поэтому, рискуя жизнью обнаруженного, послали за новым баллоном, и на это ушло еще около часа. В сознание человек пришел только через двое суток, но еще до этого люди, обладающие высокой степенью доступа в компании Пейлоуд установили, что это капитан Доувер.
        ***
        Люди входили и выходили, медсестры меняли капельницы, Доувер безучастно наблюдал за суетой. Щелкал переключателем, смотрел без особой охоты комедии. Сводки новостей вызывали в нем раздражение. Где-то встречались официальные лица, болтали и обменивались лицемерными улыбками, где-то вспыхивали вооруженные конфликты, какие-то полоумные альпинисты взбирались зачем-то на вершины, обсуждались бюджеты и скандалы, знаменитости изменяли друг другу, спортсмены ссорились со спонсорами. Суета.
        Под вечер появился наконец господин Пицетти - в роскошном летнем костюме кремового света. Остатки кудрей он каким-то образом умудрился зализать и затянуть сзади черной лентой.
        - Ждем только вас, капитан, - сказал он.
        - Ридси. Изолируйте ее. Мне обещали, что я завтра встану на ноги. Я сам с ней поговорю.
        - Собственно, я хотел узнать … вы понимаете меня, капитан.
        - Да, координаты. Они у нее. Шифр. Она не знает, что именно там написано, но шифр помнит наизусть, может воспроизвести. Будут вам координаты, господин Пицетти. Завтра. Остальных можете отпустить, толку от них никакого.
        - Может, она с ними поделилась секретом?
        - Ридси? Не тот случай, господин Пицетти. Впрочем, можете их допросить с пристрастием.
        Пицетти прикинул, что к чему, перебрал в памяти предысторию, и понял, что Доувер прав. На всякий случай он все-таки решил еще один раз допросить Жерве. С Кларетт он уже переговорил, и обнаружил, что дура она редкая. А с Ридси все глухо. Хорошо. Пусть капитан попробует. Есть много способов развязывания языков, но пусть капитан сперва попробует … что у него там на уме…
        ***
        Люди военные так или иначе тщеславны и в мирное время более других озабочены своим внешним видом. Капитан Доувер обнаружил, что может сидеть и стоять, а вот ходить - не очень. Нужна была третья точка опоры. По его требованию один из сотрудников больницы обегал несколько магазинов и предоставил капитану на выбор восемь разных палок и тростей. Больше всего капитану понравилась трость со вставным кинжалом, но он решил, что это слишком вычурно и выбрал менее эффектного вида вещь, с откручивающимся набалдашником и полостью для наливания и транспортировки аварийной дозы коньяка. Сперва капитан решил, что это глупость, но, подумав, последовал привычке использовать все предметы строго по назначению. У полости имелось назначение. Он попросил коньяка, в присутствии медсестры влил четверть содержимого бутыли в трость, и завинтил крышку. Ручку и блокнот сунул в карман пиджака. Ботинки пришлось зашнуровывать медсестре - Доувер не смог ни нагнуться, ни согнуть и поставить на стул ногу.
        Прибыв в Центр Подготовки, капитан холодно поздоровался с комендантом Уилсоном, расчеркнулся в ведомости, и проследовал в сопровождении двух охранников в отсек, где обычно содержались выбывшие конфликтные. В комнате Юридиси имелись привинченная к полу кровать, стол и стул (тоже привинченные), и решетка на окне. Юридиси, в льняных голубых штанах, майке, и голубой куртке, босая, сидела по-турецки на кровати. Капитан сделал знак охранникам, и они удалились, заперев дверь. Юридиси хмуро смотрела на него. Опираясь на трость, он осторожно опустился на стул.
        - Что тебе нужно?
        - Ты знаешь, что, - сказал он. - Все ты знаешь. Хочешь верь, хочешь не верь - мы с тобой сейчас хотим одного и того же - свободы. Но, понятно, ты хочешь гарантий, денег, может даже новый паспорт. Последнее - самое легкое. У нас с тобой как раз есть общий знакомый, который занимается паспортами.
        - А взамен?
        - Ты знаешь. Координаты.
        Она промолчала. Когда он шел сюда, ему вспоминались месяцы унижений по пути на Землю, и он боялся, что ненависть к ней испортит дело, не даст ему спокойно говорить. Но ненависти не было. Была какая-то смутная тоска, обида, неприятная уверенность … в чем? В том, что такая вот особь женского пола никогда бы не смогла его, Доувера, полюбить. Такие полные неуемной энергии, живые, страстные женщины любят только таких мужчин, как Дубстер, мужчин, для которых нет правил и устоев, мужчин, которые никому не подчиняются и ни от кого не зависят, пока их не поймаешь и не посадишь, но и в тутумнике они тоже ведут себя независимо.
        - Не старайся набить цену, Ридси. Больше, чем я тебе обещаю, ты не получишь. Цена на эту информацию падает с каждым днем. В любой момент какой-нибудь китайский роувер проедет по РПК, сбросит веху, передаст данные на Землю, и меньше чем через год очередная китайская кастрюля бросит якорь именно там, с готовым к работе оборудованием. Такие же шансы у американцев. И такие же у русских. Роуверов развелось там - целый парк.
        Ей было явно неинтересно. А ведь действительно, подумал Доувер. Женщины гораздо менее романтичны, чем мужчины, когда дело касается политики, экономики, общества, и прочих полуабстрактных данностей. Женщин интересуют только личные отношения. Нет, безусловно встречаются на свете женщины, которым и другое тоже интересно. Но это очень специальные женщины. И Ридси к ним не принадлежит.
        - Я не могу ни воскресить, ни заменить тебе Дубстера, - сказал он.
        Она подняла на него черные свои глаза. Целый океан презрения вылился на Доувера.
        - Стало быть, не понимаешь, - сказал Доувер. - Здесь, в этом здании, есть специалисты, которые получат от тебя координаты и многое другое за полчаса. Общение с ними приятным не будет, не говоря уж о том, что то, что ты им расскажешь дополнительно … понимаешь? … дополнительно! … непременно будет использовано против тебя. Ты дорожишь памятью о любовнике? Они смешают эту память с грязью, и тебе не захочется больше его вспонимать. Тебе импонирует твоя стойкость, твоя поза мученицы, ты здесь за любовь воюешь? От этой позы ничего не останется. Ты не хочешь потерять чувство собственного достоинства? Ты забудешь, что это такое. Ты будешь пресмыкаться, ползать по полу в соплях, и слезно умолять равнодушных, и предлагать им свою любовь, память, достоинство - за дозу морфия, за два часа забытья. Ты могла меня убить, и даже хотела, но не сделала этого. Я всего лишь возвращаю долг. Продиктуй мне координаты, и мы оба уйдем отсюда, мне здесь надоело, а тебе тем более.
        Юридиси молчала.
        ***
        Продовольственный грузовик прибыл с запозданием - уже наступили сумерки. Маленький толстый шофер грузовика подал ведомость охраннику, и охранник, проверив содержимое привезенных контейнеров, дал добро на разгрузку. Грузовик подогнали задом к кухонному складу, соединили его с окном подсобного помещения колесным мостом, и контейнеры один за другим заскользили по мосту вниз.
        - Осторожно, стекло! - сказал один из грузчиков.
        Принимающий кивнул и с большой осторожностью принял скользнувший в окно подсобки ящик.
        Ответственный за кормежку отсеянных, с полочной каталкой высотой в метр, на полках которой помещались плошки с едой, бутыли с водой, стаканы, салфетки, в сопровождении коллеги подошел к двери отсеянной Юридиси Камбанеллис.
        - Я не помню код, - сказал коллега.
        - Восемь, восемь, пять, три, - сказал охранник с каталкой.
        Прошли внутрь.
        Начальник смены, опершись о стену Центра и дискутируя по связи с женой на тему «куда нормальные люди ездят в отпуск», одним глазом наблюдал, как у входа под козырьком тощий долговязый охранник о чем-то рассуждает с маленьким толстым шофером. Рассуждает неодобрительно. Шофер жестикулирует, показывает пальцем куда-то, разводит руками, пожимает плечами. Затем шофер идет ко входу в Центр и на мгновение исчезает в тени. Начальник смены нахмурился. Но нет - вот охранник ведет шофера обратно, держа за плечо левой рукой. Подталкивает к грузовику и машет рукой, мол, сиди в кабине и не вякай. Шофер некоторое время сомневается. Охранник делает угрожающий жест. Шофер покорно идет к кабине. Забирается в кабину. Хлопает в раздражении ладонью по внешней стороне двери. Начальник смены улыбается. Начальнику смены нравятся комические персонажи.
        С грохотом закрывается задняя скользящая дверь грузовика. Грузчики лезут в кабину. Грузовик разворачивается и едет к пропускному пункту. Поднимается шлагбаум.
        Проходит минут тридцать. В секции «отсеянных» поднимается грохот и гвалт. Несколько человек охраны бегут туда, дабы осведомиться - в чем дело? Их оскорбляют и обвиняют. Они хотят уморить отсеянных голодом? Это что, новый способ избавляться от лишних людей?
        Кто-то наводит справки - держурный, ответственный за раздачу еды в этой секции почему-то отсутствует. Его каталку находят в углу коридора, ведущего в секцию. Из каталки вытащены все полки кроме верхней. Появляется начальник смены и суровым спокойным голосом спрашивает - в чем дело? Увидев каталку, он тревожится. Помедлив, отдает приказ проверить все помещения, где содержатся отсеянные - одно за другим. Начинается проверка. В помещении Юридиси Камбанеллис обнаруживается, во-первых, ответственный за раздачу - без сознания, и во-вторых - толстый шофер грузовика, связанный, с кляпом во рту. Самой Юридиси в помещении нет.
        Включают сигнал тревоги, весь контингент приходит в боевую готовность. Через десять минут вертолет, посланный на поиски, обнаруживает грузовик у обочины трассы, в пятнадцати милях от Центра. Пять джипов прибывают на обозначенное место в считанные минуты, охранники выпрыгивают из них с автоматами на изготовку, вертолет зависает над самым грузовиком. Из грузовика машут рукой, затем медленно открывается дверь водителя, и из кабины с поднятыми руками вылезает грузчик.
        ***
        В логическом центре ботанического сада помещался стилизованный под греко-римскую античность фонтан, оттененный кронами огромных лиственных деревьев. На удивление дальновидная администрация сада спонсировала круглосуточно работающее кафе неподалеку от фонтана, приятное, мягкое освещение на аллеях, и абсолютную безопасность посетителей в любое время суток (платили муниципалетету за ночное патрулирование). Ночью сад работал в убыток, обслуживая в основном безденежных влюбленных и одиноких мечтателей, но влюбленные и мечтатели создавали ауру (по мысли администрации), способствовавшую невероятной популярности сада в дневное время. А она, популярность, и вправду была невероятная. И ночное вялое действие кафе окупалось днем благодаря высоким ценам на напитки. А в ботаническом саду всегда пить хочется почему-то.
        Кларетт с недоверием покосилась на проходивший мимо по аллее патруль. Грейви хлопнул ее по плечу.
        - Не бойся, старуха, - сказал он. - Гепардам до нас никакого дела нет.
        А Юридиси с самого момента побега думала об этом. Есть гепардам дело или нет? Склонялась к мысли, что нет. Пока что.
        - Садимся вон там, в тени, - скомандовал Грейви, показывая рукой на скамью неподалеку от фонтана.
        Сели втроем.
        - Прекрасная ночь, дамы, - сказал Грейви. - Удивительная. Как легко дышится здесь, на нашей любимой планете!
        - Не паясничай, - возразила Юридиси. - Зря вы … мы … все это затеяли, зря.
        Грейви обиделся.
        - То есть как. Мы с Кларетт выбиваемся из сил, рискуем свободой и всем, что приобрели в результате наших … страданий … и вот нам такая от тебя благодарность?
        - Меня бы через неделю отпустили, - сказала Юридиси. - Не добились бы ничего, и отпустили бы. Им нужны координаты, у меня их нет. В конце концов они бы это поняли.
        - Не переоценивай умственные способности начальства, - строго велел ей Грейви. - И не будь неблагодарной сукой. А то я обижусь и уйду.
        - Куда ты уйдешь?
        - А вон туда, в том направлении, - он показал рукой. - Уйду, и делайте что хотите без меня.
        - Это ты потому такой смелый, что не засветился на камеру в Центре? - осведомилась Юридиси. - Кларетт засветилась, а ты нет, в кабине остался?
        - Что ты мелешь! Я жизнью рисковал! Ради тебя. Эх, знал бы я…
        - Тебя Кларетт уговорила, - холодно сказала ему Юридиси. - Даже, наверное, пригрозила.
        - Э…
        - Заткнись. Хотелось бы мне знать, зачем это ей нужно. - Юридиси повернула голову к Кларетт. - Душенька, скажи - зачем тебе понадобилось меня вытаскивать? Что за прихоть?
        - А? - спросила Кларетт.
        - Тебе дали свободу и деньги. А ты вернулась за мной, да еще и Грейви прихватила. Зачем?
        - Ну, как же … - Кларетт наморщила лоб. - Чувство товарищества…
        - Не болтай. Говори - зачем?
        - Мне … велели … не оставлять тебя в беде.
        - Кто?
        - Не скажу.
        - Ты что, в религию ударилась?
        Кларетт не поняла вопроса.
        Если бы какой-нибудь представительного вида мужчина сказал бы Кларетт, что в моменты затруднений, а также по праздникам, женщине следуют обращаться к Создателю, она бы так и делала. Но ни один мужчина ей этого пока что не сказал. Чувства Кларетт к Создателю можно было бы определить, как смутное недоверие.
        - У тебя действительно нет координат? - спросил Грейви.
        Юридиси не ответила.
        - Что ж, надо перебираться куда-нибудь, - заключил Грейви. - В Португалию, наверное. А может и в Швейцарию, поближе к источнику средств.
        - Если им будет нужно, они нас и в Швейцарии найдут.
        - Юридиси, не будь пессимисткой. В данный момент…
        - В данный момент они ждут.
        - Чего ждут?
        - Когда мы с ними свяжемся, - объяснила Юридиси. - По их логике, мы должны где-то залечь и связаться, и назначить цену. Если они соглашаются и переводят деньги на цифровой счет, мы диктуем им координаты РПК по связи. Ни в какой другой вариант они поверить не захотят. Странно. Я была уверена, что координаты есть у Доувера.
        - Доувер вроде бы ходил искать РПК вместе с Дубстером, - сказал Грейви. - Действительно странно. Дубстер тебе ничего не говорил перед путешествием?
        - Ни слова.
        Кларетт издала нечленораздельный звук и заерзала на скамье. Юридиси и Грейви повернулись к ней.
        - Что?
        - Да так, - сказала Кларетт, и было видно, что она обеспокоена не в меру.
        Она потупила глаза, отвернулась, потом снова повернулась к ним, надеясь, что они поменяют тему разговора или по крайней мере перестанут на нее таращиться. Но они продолжали таращиться, и она снова отвернулась.
        - Ну-ка, ну-ка, - сказал Грейви, беряя ее за плечо. - Ты что-то знаешь, чего мы не знаем? Вещай, красавица. Вещай, не съедим.
        - Не знаю.
        - Чего не знаешь?
        - Ничего не знаю.
        Юридиси встала, шагнула, и снова села - с другой стороны Кларетт. Таким образом она и Грейви взяли товарку в психологические тиски.
        - Отстаньте от меня, - потребовала Кларетт не очень уверенно и встала.
        Юридиси и Грейви смотрели на нее с подозрением, не вставая.
        - Пойду подышу воздухом, - сказала Кларетт.
        И пошла себе по аллее к выходу из сада.
        Никому я ничем не обязана, думала она. Мало ли что. Требуют, требуют. Все от меня чего-то требуют. То эту вытащи, то теперь вот … Оставили бы меня в покое. Свиньи.
        Выйдя из сада, она посмотрела направо и пошла налево, туда, где угол освещал не очень яркий уличный фонарь. Кирпичные здания конца двадцатого века, безликие, глуповатые, отнеслись к ней равнодушно, не вызвали отклика в сердце. Темный переулок пах мочой и мусором.
        Не обязана я, еще раз подумала Кларетт. Они получат свое, когда придет время. Послезавтра, например. Вот, заставила она Грейви ехать с ней, вытаскивать Юридиси из тутумника, и где же благодарность? Жопатая смотрит волком, будто в чем-то ее упрекает. Ее, Кларетт, не в чем упрекать! Сволочи все. Свиньи.
        - Эй, соседка, как жизнь? - спросили ее.
        Она обернулась, и ее схватили за руку. Ей это не понравилось, но двое, к ней подступившие, настаивали, и придвинулись очень близко, так, что лица их находились теперь возле ее лица. Чья-то рука провела по ее животу, изображая поглаживание. Другая рука тронула грудь.
        - Проведем приятно время, - сказал один из них. - Тебе понравится.
        Она стала вырываться, и им пришлось ее прижать покрепче. Внезапно один из них ослабил хватку и стал оседать на землю. Второй засуетился, кинулся было бежать, но упал, сбитый с ног. Кларетт вскрикнула.
        Грейви с азартом пинал упавшего второго ногами - в ребра, в пах и в голову, приговаривая:
        - Далась ты мне, спасать тебя, принцесса хуева…
        - Грейви, остановись, - велела подоспевшая Юридиси.
        Она осмотрела первого, сидевшего спиной к стене. По лицу у него стекала обильно кровь.
        - Остановись, тебе говорят!
        Грейви остановился, расправил плечи, снял и сунул обратно в карман кастет.
        - Белагра ниггерам, - сказал он. - Один точно подохнет. Тупые ниггеры, блядь.
        - Ты сам ниггер.
        - Я мулат.
        - И что же?
        - Я умный ниггер.
        Затем оба повернулись к Кларетт.
        - Говори, что знаешь, сука, - сказал Грейви, сверкая победоносно глазами. - Говори, сестренка. Вещай, дылда тощая.
        Кларетт ошарашенно на них смотрела.
        - Говори, говори, - кивнула Юридичи.
        - У меня есть … координаты, - сказала Кларетт чуть слышно. Но они расслышали.
        - Ага, - сказал Грейви. - Я так и знал.
        - Ничего ты не знал, - оборвала его Юридиси. - Откуда? - спросила она, глядя в упор на Кларетт.
        - Дубстер дал.
        Грейви хмыкнул. Юридиси хлопнула его по затылку. Для этого ей пришлось приподняться на цыпочки.
        - Дубстер, - повторила она. - Дубстер дал координаты … тебе. Почему именно тебе?
        - Он сказал, что меня никто не заподозрит.
        Юридиси улыбнулась - и еще раз улыбнулась. Как показалось Грейви - с облегчением.
        - Не так, - сказала она.
        - Что не так?
        - Не так он сказал. Он сказал - «Никто тебя, тупую пизду, не заподозрит».
        - Да, - подтвердила Кларетт.
        - Ах ты сволочь, - сказал Грейви с чувством. - Зачем же мы подставлялись, зачем вытаскивали … вот эту вот … когда можно было просто включить связь!
        Кларетт смотрела на него непонимающе.
        - Номер набрать, дура! - Грейви повысил голос. - Понимаешь? Просто набрать номер этих подонков и сказать - мальчугашечки, если это вас утешит, то у нас есть нужная вам информация, освободите Ридси, переведите нам на счет нужную сумму, сделайте нам троим чистые данные, и счастливой вам всем жизни. Вместо этого…
        - Помолчи, Грейви, - сказала Юридиси.
        - Да ладно тебе! Все это было - рукой подать, а теперь из-за этой дуры…
        - Если было, то и сейчас есть.
        - Но зачем же мы рисковали! И я еще там по пути … этого … ниггера … водилу…
        - Замочил? - спросила Юридиси.
        - Не знаю точно.
        - Идиот. И вот что, Грейви, - сказала Юридиси. - Не верю я тебе, не просто так ты пошел с Кларетт меня вытаскивать. И если ты настаиваешь, я выясню…
        - Надо бы … - сказала Кларетт, и оба повернулись к ней. - … надо бы решить, что делать дальше.
        - А что ты намеревалась делать? - спросила Юридиси насмешливо.
        - Я собиралась … уехать в другой город.
        - Так. Дальше?
        - Снять квартиру.
        - Так, так. А затем?
        - Набрать номер … этого…
        - Чей номер?
        - Пицетти его зовут.
        - Кто такой? - спросил Грейви.
        - Временный Директор Связи, - проинформировала его Юридиси. - И что бы ты сказала господину Пицетти?
        - Чтобы он…
        - Ну, ну?…
        - Перевел деньги на цифровой счет … и чтобы я могла удостовериться, что деньги там … и перевести их на другой счет…
        - Продолжай, - настаивала Юридиси.
        - И освободил тебя, - сказала Кларетт.
        - Меня? - переспросила Юридиси.
        - Да. Затем я должна была купить тебе билет … в Америку … и дать тебе четыре миллиона.
        - Вот ведь врет, корова, - сказал Грейви. - Врет как по пляжу идет. Гадина.
        - Она не врет, - сказала Юридиси. - Сама она не могла все это придумать, это инструкции.
        - Чьи?
        - Дубстера. Это ведь Дубстер тебе велел все это сделать, а, красавица? - спросила Юридиси.
        Чуть потупившись, Кларетт сказала, -
        - Да…
        - План хорош, ничего не скажешь, - одобрительно сказала Юридиси, сузив глаза.
        - А как ты собиралась выйти на этого … Пицетти? - не унимался Грейви.
        - Он … - сказала Кларетт и замолчала.
        - Говори уж, - сказала Юридиси.
        - Да, говори, - подтвердил Грейви.
        - Он завтракает в Кафе Бланш каждое утро. У самого порта, - сказала Кларетт. - Всегда в одном и том же кафе.
        Последовало напряженное молчание.
        - Идти нужно мне, - сказала Юридиси.
        - Белагра, - возразил Грейви. - Если ты пойдешь, нам всем белагра. Он позовет полицейского, тебя возьмут, впаяют срок за побег…
        - Мне доверили, значит пойду я, - сказала Кларетт, и лицо у нее стало при этом как у африканских идолов, непреклонное.
        - Ты прав, - сказала Юридиси, игнорируя реплику Кларетт. - Значит, идти должен ты.
        - Я не хочу.
        - Но ты пойдешь. А скажешь ты ему, что … - она помедлила. - Скажешь, что одна из нас знает координаты. Но ты не уверен, кто именно, я или она. Скажешь, что Дубстер спал с обеими. Это скорее всего так и есть … - она посмотрела на Кларетт и снова сузила глаза.
        - А чего, чего ты … - сказала Кларетт.
        Было непонятно, спала она с Дубстером или нет. Юридиси решила, что спала.
        - Господину Пицетти вполне по силам, - продолжала она, - обеспечить нам все необходимое, включая паспорта. Всем троим. Так?
        Грейви прикинул.
        - А ты уверена, - спросил он, - что координаты им настолько нужны, что они…
        - Очень нужны. Я за прошлую неделю многое узнала. Настолько нужны, что они схватятся за любой шанс.
        Грейви повернулся к Кларетт.
        - А ты действительно их помнишь? - спросил он. - Координаты? Или врешь?
        - Не помню. Там сложно.
        Снова Юридиси и Грейви уставились на Кларетт.
        - Сложно очень, - начала оправдываться она. - Какие-то знаки, знаки … ничего похожего на то, чему нас учили в Центре.
        - Не понимаю, - сказал Грейви.
        - Ты сказала, что они у тебя есть, - пониженным зловещим тоном заметила Юридиси.
        - Ну, есть.
        - Записаны, что ли?
        - Да.
        - На чем?
        - Не скажу.
        - Точнее.
        - На резинке трусиков. Внутри. А что? Дубстер сказал - перепиши на резинку трусиков, а бумажку мою порви. Я так и сделала. И правильно. Бумажку бы я потеряла в пути, или она бы испортилась … изорвалась…
        - По прибытии в Центр мы сдали все белье в стирку, - сказала Юридиси.
        - Я тоже сдала всё, кроме тех трусиков. Специально перед посадкой их надела.
        - А сейчас они где? Трусики?
        - На мне.
        Юридиси и Грейви переглянулись.
        - Возвращаемся в сад, - сказала Юридиси.
        В кафе работали два туалета. Сперва Грейви хотел подождать, пока Юридиси и Кларетт рассматривают в дамском туалете резинку, но потом не выдержал и, воспользовавшись моментом, когда ночной продавец увлекся показом футбола по телевизору, втерся в женскую уборную и щелкнул задвижкой.
        - Дуры, могли бы и запереться, - сказал он.
        Кларетт сняла трусики, опираясь на раковину и попеременно поднимая дылдячьи свои ноги. На верхнем краю трусиков наличествовал надрез. Кларетт зацепила резинку ногтем и выпростала ее наружу. Оттянув ткань с резинки, она показала им - действительно, шифровка какая-то.
        - А ты точь-в-точь скопировала? - спросила Юридиси.
        - А?
        - С бумажки, которую тебе Дубстер дал. Точно скопировала? Без ошибок?
        - Точно.
        - Грейви, посмотри. Что это все значит?
        Грейви и так смотрел во все глаза.
        - Не знаю, - сказал он. - Шифр какой-то. Чем это ты писала?
        - Стилом, - объяснила Кларетт. - Тоненькое такое стило, но очень четко получается, правда? И не стирается совсем. Навечно.
        - Надо бы расшифровать, - предположила Юридиси. - Вдруг это вообще не координаты. У кого есть знакомый, который этим занимается?
        Грейви покачал головой. Кларетт сделала большие глаза.
        - У меня тоже нет таких, - заключила Юридиси. - Значит, придется рисковать. Жаль.
        В дверь постучали.
        - Сколько можно! - раздался базарный женский голос.
        Юридиси хотела было выхватить у Кларетт трусики и спрятать, но Кларетт, оказывается, была к этому готова, увернулась, и сунула труски в карман куртки.
        - Надень, - велел Грейви. - Надень, дура, потеряешь.
        - Не потеряю.
        - Надень!
        Стук повторился. Кларетт стала надевать трусики. Юридиси распахнула дверь и мрачно посмотрела снизу вверх на какую-то коровообразную туристку из Женевы.
        - Поучаствовать хочешь? - спросила она. - Не выйдет. С такими телесами кому ты здесь нужна. Пошла отсюда.
        Грейви учтиво улыбнулся туристке и сделал виноватые глаза - мол, я не против, но одна из партнерш возражает. Туристка быстро повернулась и быстро ушла, чуть переваливаясь и поколыхивая боками.
        - Пойдешь завтра на встречу, - сказала Юридиси.
        - Я не хочу идти на встречу, - возразил Грейви упрямо, насупясь. - Я хочу ебаться.
        - Это от тебя не уйдет, - мрачно заметила Юридиси. - Переночуем в мотеле…
        - Я не хочу с вами ночевать. Вы мне надоели. Я хочу блондинку. Или двух.
        - И это будет. Не упрямься. До мотеля нужно будет сходить к одному человеку…
        - Отстань.
        - Он дантист. Принимает на хутене. Не по ночам, конечно, но это ничего, мы его разбудим. И если нужно - встряхнем как следует, чтобы лучше соображал.
        - Зачем нам дантист?
        - Не всем нам, Грейви. Дантист нужен тебе. У тебя два зуба отсутствуют, и если ты с такой рожей появишься перед Пицетти, это произведет на него плохое впечатление.
        - Я … Что ж он мне, вставит два зуба за одну ночь?
        - Наверняка у него есть какие-нибудь временные косметические протезы. Подберет, подпилит.
        - Не люблю дантистов.
        ***
        Пицетти заказал второй кофе и с наслаждением вдохнул свежий ветерок с моря. Безмятежно окинул взглядом всю террассу, прищурился на семью туристов, с веселым удивлением посмотрел на двух недоумевающих блондинок и бритого наголо парня-мулата, что-то им доказывающего за соседним столиком, кинул беглый взгляд на двух черных бизнесменов в галстуках, обсуждающих политические новости. Прелестное утро.
        Неожиданно мулат, посмотрев на Пицетти, будто вспомнил о чем-то, с некоторым сожалением сказал что-то блондинкам, оставил на столике крупную купюру, поднялся, и подошел.
        - Господин Пицетти, если не ошибаюсь?
        - Да. С кем имею честь?
        - Меня зовут Тайроун Шнитке, и мне поручено передать вам некоторые сведения.
        - Очень приятно. Но хочу вас предупредить, господин Шнитке, что сведения я люблю только полезные.
        - Сведения, которые я вам сейчас передам, в высшей степени полезны.
        - Мне лично?
        - Скорее всего да.
        - Я весь внимание. Не желаете ли кофе?
        - Нет, спасибо, - Тайроун Шнитке чуть приметно улубнулся. - Так вот … Жил-был на свете некий грувель, и звали его … ну, допустим, Мефодиус. И вот Мефодиусу понадобилось нечто. И он начал это нечто искать. И нашел. Оказалось, что это нечто временно пребывало в руках неких особ … Самим особам это нечто было не очень нужно. Поэтому они заключили с Мефодиусом сделку…
        - У вас плохо получаются притчи, друг мой, - заметил Пицетти. - Но будем считать, что смысл притчи мною усвоен. Обсудим детали сделки.
        - Это самое простое, господин Пицетти. Сумма денег, паспорта, чистый лист.
        - Чистый лист!
        - Дело в том, что упомянутые особы … засветились с момента прибытия основательно … и не по собственной вине. А частично по вашей.
        - Господин Жерве…
        - Шнитке.
        - Господин Жерве, вы меня обескуражили. Я думал вы умнее. Я ничего против вас не имею, и я с вами не ссорился. Смею заметить вам, что вы обратились не по адресу. Деньги - ну это еще куда ни шло. А паспорта? И - чистый лист? Я ведь не правительство, и даже не руководство Пейлоуда.
        - Господин Пицетти, все мы так или иначе вынуждены … совершать поступки … нет … обращаться не по адресу, и делать то, что должны по идее делать совсем другие люди… Вот ведь вам, к примеру, вам лично - совершенно не нужны эти самые координаты! Ведь вы же не собираетесь лететь на Ганимед и долбать там ледяную корку наэлектризованным ломиком. Вы просто посредник. И я ведь не просился изначально - ни в тутумник, ни в лотерею, ни на Ганимед. И Дубстер никого не умолял, чтоб его отправили на поиски РПК.
        - Логично, - согласился Пицетти.
        - Я уверен, господин Пицетти, что у вас есть в запасе много вариантов развития событий, и много способов нас обмануть, облапошить - словом, обидеть. Как и у нас есть в запасе несколько предположений относительно дальнейших действий в случае вашего отказа. Но зачем? Не лучше ли решить все мирным путем, господин Пицетти?
        - Я всегда за мирные пути, Жерве. Но - чистый лист?
        - А что мы будем делать без чистого листа? Зачем нам тогда деньги? Чтобы переплачивать втрое за квартиру? Чтобы каждый хутеневладелец, сдающий нам жилье, имел бы повод нас шантажировать? Если вас это утешит - мы просто хотим жить … как все. И устроить нам такую жизнь вполне в ваших силах.
        - Понимаю, - сказал Пицетти. - Прекрасно вас понимаю, Жерве.
        - Я…
        - Помолчите одну минуту, мне нужно кое-что обдумать.
        Он пригубил кофе и опустил тяжелые средиземноморские свои веки.
        - Я мог бы вас просто обмануть, Жерве, - сказал он. - Но делать я этого не стану, и скажу все, как есть. Вы получите деньги. Может даже в чемоданчике, чтобы было поменьше возни с цифровыми счетами. Вы получите паспорта. Я постараюсь, чтобы вы получили чистый лист. Вы и Кларетт Мейсон. А вот другую вашу товарку следует без лишних проволочек сдать Пейлоуду. Если вы поможете мне это организовать, уверен, что мы расстанемся друзьями.
        Уже сказав это, Пицетти сообразил, что ошибся. Размазня и трепло, бесхарактерный, истеричный Грейви был, оказывается, судя по сразу затвердевшему взгляду, человек чести. Честь - невероятно дорогая вещь, десятью миллионами не отделаешься, на сто миллионов тянет. Сто миллионов Пейлоуд не выделит. В то, что честь не продается, Пицетти не верил. То, что их честь не продается, говорят в основном люди, которым не проходилось честью торговать. Тепличные растения. Грейви - явно приходилось. Грейви - трус, скандалист, экстраверт, и при этом человек, панически боящийся уколов своей извращенной совести. Убить человека он не боится. А предать - трусит. И давить на него нельзя - туповат. Если запаникует - еще ведь и шею мне сворачивать полезет, сделается хлопотно и скучно, а у официантки хватит ума гепардов вызвать. Что ж. Просчеты надо уметь признавать вовремя.
        - Вы принимаете меня за кого-то другого, - сказал Грейви.
        - Нет, Жерве, это я просто вас проверял. Не волнуйтесь. Скажите лучше, о какой сумме идет речь.
        Грейви смотрел на него в упор. Пицетти лучезарно улыбнулся, и взгляд Грейви смягчился.
        ***
        Кларетт тщательно паковала чемодан, лещащий на кровати. Грейви сидел на второй кровати и курил. Юридиси сидела в кресле, закинув ноги на письменный стол. Сказала:
        - Грейви.
        - Ну?
        - Подойди.
        Грейви подошел и сел возле нее на корточки.
        - Присмотри за ней на первых порах, хорошо?
        - Я ведь сказал уже, что присмотрю.
        - Лучше бы ты на ней женился.
        - Хватит, не учи меня!
        - Не хватит. Первый же проходимец ее облапошит и обдерет, и через месяц она будет опять в тутумнике.
        - Если тебя так волнует ее благосостояние, почему бы тебе не поехать с нами?
        - Я уже объясняла, почему я не могу.
        - Объясняла, но я не понял. Что-то тебя здесь держит - что? Дикость здесь, Ридси. Сколько не пытаются цивилизовать, а дикость осталась. А мне надоела дикость. Хочу пожить в цивилизации.
        - Чтение не пошло тебе в прок, Грейви.
        Он улыбнулся.
        - Действительно, - сказал он, - сколько за год можно прочесть, когда никто не мешает, а делать больше нечего.
        - Перестань говорить пошлости. Подумай о том, что я тебе сказала. Должно же в тебе быть что-то хорошее, ты же не совсем пропащий грувель, а?
        - Ты права, а жаль. Пропащим, наверное, легче жить на свете. Так ты остаешься?
        - Я остаюсь.
        ***
        По залу ожидания передвигался пластами холодный и очень холодный воздух - кондиционеры работали с полной отдачей. Также с полной отдачей работали холодильные установки в барах, эскалаторы, лифты, неоновые рекламы, цифровые рекламы, электрокары для подвоза чемоданов, сливы и водопровод, телефоны, телеэкраны, лампы, электрические печки в кафе, монорельсовый подвоз, и еще многое, многое другое. Гелий-двадцать оправдывает любые энергетические расходы.
        Грейви пил апельсиновый сок у стойки бара, читая исследование итальянского историка о жизни Иосифа Сталина, русского диктатора середины двадцатого века. Рассуждения и выводы историка забавляли Грейви, для которого объект исследования вовсе не был загадкой. Обыкновенный репей, типичный представитель зелайфа, Иосиф Сталин, по стечению обстоятельств получивший власть над целой страной, вел себя, как самый обыкновенный пахан в тутумнике, удерживая подвластное ему население обыкновенными, естественно принятыми в зелайфе методами. Историк же находил способ мышления Сталина загадочным и трудно объяснимым, а методы ведения внутренней политики непропорционально жестокими. Грейви забавляло непонимание историка. Не понимал историк, что единственная цель внутренней политики Сталина была - удержать власть самым эффективным способом. А что Сталин книжки читал - так ведь не все же представители зелайфа безграмотные тупицы. Вот он, Грейви - тоже книжки читает. Правда, читать он начал недавно - в кастрюле, где-то над астероидным поясом. Ну и что? Сталин тоже, небось, читать начал в ссылке, когда больше делать
нечего было.
        Кларетт лакала тем временем амаретто и таращилась на бармена. Грейви положил книгу на стойку, сказал ей «я сейчас вернусь», и ушел искать туалет.
        И сразу после этого возле Кларетт возник Капитан Доувер.
        - Здравствуй, - сказал он.
        Он весьма представительно смотрелся - с тростью, в безупречном костюме, с прямой спиной. Кларетт не знала, радоваться ей или бояться.
        - Времени у нас мало, - сказал Доувер. - Я хочу тебе кое-что предложить. Скажи «да».
        - Да, - сказала Кларетт.
        - Если ты останешься, я смогу устроить тебе и хорошее жилье, и даже должность. Чистый лист у тебя уже есть. Я прослежу за тем, чтобы на тебя никто никогда не наезжал. Твои деньги останутся при тебе. Не нужно будет ни бежать, ни скрываться. Заведешь семью, детей, хутень. Это не ловушка, не уловка, это чистая правда. Согласна?
        Кларетт наморщила лоб и широко открыла глаза. Доувер выглядел очень убедительно, и знала она его давно. Если подумать - зачем ей жизнь в бегах, в незнакомом месте? Тем более, что Грейви никакого интереса к ней не проявляет. А Доувер - мужчина что надо. Представительный. Она выйдет за него замуж, она обставит хутень, купит мебель. Может даже у них будет собака. Лабрадоры - они ужасно смешные и добрые. И еще она хотела бы, чтобы на заднем дворе была грядка, и чтобы в этой грядке росли цветы, и она, Кларетт, за ними ухаживала. Что еще девушке надо?
        Доувер ждал. Он знал, что Кларетт требуется какое-то время, чтобы воспринять даже очень простую мысль. Знал также, что добавлять ничего не нужно - это только усложнит процесс. Знал, что она рассматривает его, как потенциального мужчину - и пусть. Она спасла ему жизнь. Спрятала его. Его долг - спасти ее. Если она уедет, поселится в новом месте, то непременно спутается с кем-нибудь, с каким-нибудь мерзавцем, который приберет к рукам все ее счета, и очень скоро она снова окажется в тутумнике. Здесь, в Кейп-Тауне, под его, капитана, присмотром, она в безопасности.
        Огромные глаза мигнули, а потом еще раз мигнули. Мысль, кажется, воспринялась. Началась аналитическая стадия - Кларетт обдумывала плюсы капитанова предложения. О минусах она не думала - да и не было в предложении никаких минусов. Плюсов было много - поэтому Кларетт так долго думает. Сейчас вернется Грейви и всё испортит. Нужно, чтобы Кларетт все решила до его прихода.
        - Капитан, - сказала Кларетт.
        - Да?
        - Идите на хуй.
        Доувер еще некоторое время постоял возле стойки, а затем отошел, прихрамывая.
        В каспе, насколько он помнил, у него не было никаких галлюцинаций. Просто электронные часы над дверцей мигнули, и время передвинулось на десять, что ли, минут вперед. Впрочем - кто знает! Может, касп продолжается. Может, то, что он сейчас видит - это и есть касп. Может, они все еще там, между Марсом и Землей, и вся эта реальность - фикция, иллюзорный психологический слой, неизбежно возникающий при попадании в точку возврата.
        Капитан вышел на широкий бетонный пандус. Вдоль тротуара тянулась вереница нашответов. Чемоданы, пассажиры. Куда это все едут? Откуда прибывают? Чего это людям на месте не сидится?
        А Юридиси осталась. Почему? Что она замыслила?
        Ну, это мы скоро выясним.
        Рассказ пятый. Анни
        Школа - это место, в котором мучают детей.
        В конце девятнадцатого века, во время перехода с угольной индустрии на нефтяную, зажиточная часть просвещенного человечества задалась задачей облагодетельствовать население поголовной грамотностью. Считалось, что у человека, умеющего писать, читать, и считать больше возможностей для духовного и материального роста, чем у человека, не умеющего все это делать, а расти, и духовно и материально, нужно. В этой связи организовались в цивилизованных странах так называемые начальные школы - сперва на частные пожертвования, а затем и на государственные - в которые родителям, сперва в добровольном порядке, а затем и в принудительном, вменялось отправлять своих детей на дневное время - то есть, именно тогда, когда детям хочется резвиться и радоваться солнышку.
        Дети, конечно же, противились бесцеремонному нарушению их прав на беззаботное детство, но их никто не спрашивал.
        Таким образом у матерей появилось много свободного времени. Это время мировое сообщество решило использовать для утверждения равноправия полов, и было решено женщин трудоустроить. Когда спохватились, было уже поздно - женщины составляли значительную часть работающих, вписались в систему, и откат развалил бы экономику и пустил бы по миру большинство человечества. Многим семьям на одни мужнины доходы было просто не прожить.
        Правда, женщины из обеспеченного сословия могли себе позволить ни во что не вписываться и остаться хутенехозяйками. Тем не менее, их дети тоже ходили в школу, потому что закон для всех. Обычно этих детей отводили в школу и приводили из школы их няньки. Некоторые матери, впрочем, считали отвод и привод детей материнским своим долгом, тем более что большого труда это не составляло.
        Ашли Миллер запарковала просторный свой вуатюр в одном квартале от входа в школу для привилегированных детей, тщательно прикрыла дверцу, пригладила платье на животе, поправила ридикюль на плече, и направилась к дверям. Дети - близнецы, мальчик и девочка, Тимоти и Натали (Тим и Нат, в быту) - вскоре вышли, по отдельности, развязными походками, и приблизились к матери, не глядя друг на друга. У рыжеватого Тима был такой насупленный вид как будто весь мир только что не пожелал отдать ему старый долг, а губы толстощекой веснушчатой Нат кривились презрительно. Семь лет им было, близнецам.
        - Кто хочет мороженного? - ханжеским слащавым тоном спросила Ашли.
        Тим подозрительно на нее посмотрел, а Нат нахмурилась и сказала неуверенно:
        - До обеда?
        - Дура, заткнись, - сказал Тим.
        Подумал, понял, что поздно - слова Нат уже наверняка навели мать на неправильные мысли - разозлился, помедлил, и в конце концов въехал ранцем сестре по затылку.
        - Мам, он меня ударил! - объявила Нат.
        - Тим, перестань сейчас же! - велела Ашли начальственным тоном, не менее ханжеским, чем слащавый. - Разве хорошие мальчики себя так ведут?
        Тим ненавидел хороших мальчиков, и ему было все равно, как они себя ведут, он их всех убил бы, если бы представилась возможность.
        - Что ты жуешь?
        - Резинку, - зло сказал Тим.
        - Он сегодня весь день жевал резинку, - сообщила Нат. - Ему учительница говорила не жевать резинку, а он жевал.
        - Тебя там не было, откуда тебе знать, что ты пиздишь, блядь! - сказал Тим - и слегка испугался. При матери такие слова говорить было нельзя. Мать всегда очень сердилась в таких случаях.
        - Сейчас же замолчи! - отчеканила Ашли, на этот раз вполне искренне. - Будешь сегодня наказан!
        - Вот так, будешь наказан! - подтвердила Нат.
        - Я тебя ночью задушу, - пообещал Тим.
        - Мама, он грозится.
        - Как ты смеешь говорить такие…
        В этот момент Ашли почувствовала боль в плече. Еще не успев ничего понять, она инстинктивно попыталась схватиться за ридикюль. У нее ничего не вышло. Небольшого роста черный парень уже бежал прочь, расталкивая прохожих.
        - Вор! Он у меня сумку украл! - крикнула Ашли, не зная толком, что делать - бежать за вором, оставив детей? Кричать еще? А не опасно ли это - бежать за вором?
        Она растерялась, и только смотрела вору в спину. Неожиданно вор упал, и какая-то белая женщина в кремовом брючном костюме склонилась над ним резко, схватилась за ремешок ридикюля и со второй попытки вырвала его из руки вора. Вор вскочил, оглянулся дико, посмотрел в упор на брючнокостюмную, и побежал дальше. За ним побежали несколько человек. Вор скрылся за углом.
        Женщина в брючном костюме подошла к Ашли, протягивая ей спасенный ридикюль.
        - Совсем распустились, - сокрушенно сказала она. - Проходу нет. И у кого сумочку отобрать придумал - у матери! Вот же скотина.
        Ашли машинально взяла ридикюль, глядя растерянно на женщину. Женщина выглядела очень молодо - двадцать с небольшим. Короткие блондинистые локоны, выщипанные брови, большие голубые глаза, небольшой рост, плотная. Нос странного вида - похоже, его косметически исправляли совсем недавно.
        - Не испугались? - спросила женщина у Тима и Нат. - Не бойтесь. Маму все любят, все готовы ей помочь. Ну, мне пора. Вуатюр мой вон там, - она показала рукой.
        - А … спасибо вам большое, - сказала Ашли. - Не знаю даже, как вас отблагодарить, что вам сказать … У меня тоже вуатюр, в той стороне…
        - А, ну пойдемте вместе. Как вас зовут?
        - Ашли. Ашли Миллер. А вас?
        - Анни Манчини. Можно просто Анни.
        - Можно просто Ашли.
        Женщины улыбнулись, понравившись друг другу. Возникло между ними некое понимание. Так выбирают подруг - только познакомилась, но уже знаешь, что вот это - подруга твоя, которой ты будешь поверять маленькие свои тайны, с которой будешь говорить по связи каждый день, и ходить на бранч и в магазины готовой одежды.
        - А вас как величать? - спросила Анни, оборачиваясь к детям.
        Тим, хоть и хмурый, впечатлился поведением брючнокостюмной и промолчал, задумавшись.
        - Нат, - сказала Нат. - Я всегда только высшие баллы получаю. Я всегда слушаюсь взрослых.
        Тим искоса глянул на нее и решил, что просто задушить ее ночью - мало. Нужно придумать что-нибудь более изощренное.
        Анни засмеялась. Ашли, поглядев на Нат, а затем и на Тима, тоже засмеялась.
        - Такие вот у меня детки. А у вас есть дети?
        - Нет, - ответила Анни. - Но обязательно заведу, мне такое нравится. Забавные.
        - Да, как же, забавные, - притворно заворчала Ашли.
        У вуатюра оказалось спущено переднее колесо. Ашли бы, наверное, не заметила сперва (она достала ключи и сунулась было открывать заднюю дверь), но Анни кивнула и сказала:
        - Смотрите-ка.
        - Что? - не поняла Ашли.
        Тиму стало стыдно, что мать его такая дура, а Нат официальным тоном объявила:
        - Колесо спущено. Теперь ехать нельзя. Наверное это тот же грувель спустил, который сумку у тебя вырывал, мама. Какое несчастье!
        - Не болтай глупости! - сердито сказала Ашли. - Черт, надо позвонить, наверное … Я не умею менять колеса. Даже не знаю, где лежит запасное. И лежит ли. А вы умеете? - обратилась она к Анни.
        Анни сморщила нос, пожала плечом, и сказала:
        - Пачкаться не люблю. Надо вызвать ремонтника. Они, правда, приезжают не сразу, а только через час. Ну так пойдем, кофе выпьем, я составлю вам компанию. Мой вуатюр - вот он, - она показала рукой на новенький серебрянный «Хаски». - А вы где живете?
        - На Гамма Бич, у кромки Клифтона, - сказала Ашли.
        - Гамма Бич? Это рядом со мной. Я в Делта Бич. Давайте-ка связывайтесь, пусть приезжают и делают, что хотят, а я вас пока что подвезу.
        - Да, - сказала неопределенно Ашли. - Но нельзя же оставлять…
        - А муж ваш где работает?
        Ашли задумалась.
        - В городе?
        - Да.
        - У него запасные ключи есть?
        - Э … да.
        - Вот пусть и подберет ваш вуатюр. Поехали, поехали, чего уж там. Дети скоро проголодаются, буйствовать начнут, - заключила Анни.
        - Это да, - подтвердила Ашли.
        Спортивный «Хаски» очень понравился детям, несмотря на то, что им пришлось втиснуться на заднее, узкое сидение, и восхитил Ашли. Расположившись уютно в пассажирском кресле, вытянув длинные красивые ноги, она потрогала кожаную обшивку двери, вдохнула, кивнула, и сказала:
        - Красивый какой у вас вуатюр.
        - И в управлении удобный, - сообщила Анни. - На взлет!
        Она оглянулась на детей и подмигнула им.
        Ашли в глубине души любила приключения и острые ощущения. Поэтому когда Анни, круто развернув свой вуатюр, лихо обойдя троллейбус, скользнув в переулок, пройдя под светофором, только что засветившимся красным, вырулила на пандус и по нему взлетела на скоростное шоссе, Ашли перевела дыхание и поглядела на новую подругу восхищенно.
        - Здорово водишь, - сказала она.
        - Вуатюры - они как мужчины, - сказала Анни, делая серьезное лицо. - Считают себя мощными, суровыми существами, но очень любят ласковое обращение.
        Она погладила руль. Ашли поняла, что это, вроде, юмор, и хихикнула. И тут же примолкла, когда Анни, резко добавив скорости, обогнала нашответ, пройдя в миллиметрах от него, и, метнувшись на две линии вправо, обошла грузовик.
        Дети притихли. Нат взвизгнула было, но Тим зажал ей рот и сделал очень страшные глаза.
        - А кто мороженного хотел? - поинтересовалась Анни.
        - Я! - сказал Тим.
        - Я хотела мороженного, - с достоинством произнесла Нат.
        - Сейчас позвоню в парлор, - сказала Анни, вынимая мобильник. - Как раз по дороге.
        - Что вы … - начала было Ашли.
        - Я с Митчем знакома, он не откажет, - Анни вытащила связь и набрала номер. - Митч? Здравствуй! Я заеду минут через пятнадцать, со мной двое детей, одна взрослая, очень серьезно выглядящая, и в то же время симпатичная девушка, и я сама. Но мы в пути и очень спешим, поэтому вынеси нам прямо на улицу, я подъеду … - она обернулась к детям. - Кто что будет есть?
        - Бику с блестками! - сказал сообразительный Тим.
        - Я буду есть бику с черникой, - сказала Нат.
        - Бику с блестками, бику с черникой … А взрослые любят мороженное?
        - Да нет, спасибо … - сказала Ашли.
        - А я вот сладкоежка, - призналась Анни. - Мне конус с малиновым сиропом, - сказала она в трубку. - И еще один с чайным. До скорого. - Митч - хороший парень, - сообщила она. - Простой такой, без затей. Ужасно любит всем угождать. Поэтому и держит парлор. Митч сам делает чайный сироп. Сейчас вы попробуете…
        - Нет, зачем же…
        - Ну, что вам стоит - попробуете, если не понравится, выбросите … Конус вафельный, там пополам-на-пополам ванильное мороженое и мерзлый йогурт из овечьего молока.
        До Гамма Бич, минуя Клифтон, доехали за двадцать минут. Свернув с шоссе, Анни подогнала вуатюр ко входу стоящего на отшибе парлора, стилизованного под сказочный замок. Из дверей вышел толстый парень с довольным лицом и протянул прямо в открытое окно «вуатюра» бумажный поднос с четырьмя порциями мороженого разных видов.
        - Ну, как? - спросила Анни, косясь на Ашли.
        - Действительно очень необычно, - призналась Ашли.
        - А вам, бандитам, нравится? - спросила Анни, оборачиваясь.
        - Это что-то совершенно фантастическое, - сказала Нат серьезным голосом.
        Тим передразнил ее писклявым голосом с преувеличенно лживой интонацией:
        - Это что-то совершенно фантастическое!
        Анни засмеялась, а Ашли сказала, стесняясь:
        - Тим, веди себя прилично. Анни, третий поворот налево.
        Анни вырулила к хутеню Ашли и лихо завела вуатюр на полукруг перед входом.
        - Не зайдете? Кофе выпьем, - предложила Ашли.
        - Отчего ж, зайду! У меня еще полчаса есть, как минимум. Жених приходит к семи.
        - Жених?
        - Сожитель. Всем говорю, что жених, а то как-то неудобно. - Анни чуть подумала. - Он-то очень хочет жениться, а мне как-то боязно. Я уже была один раз замужем. Ничего хорошего у меня из этого не вышло, и боюсь не выйдет. Не подхожу я на роль жены, я очень взбалмошная, своевольная, и не люблю компромиссы.
        - Ну, брак - он не из одних только компромиссов состоит, - заметила Ашли, кивая няньке коротко и направляясь в гостиную.
        - Легко вам говорить - вы женщина видная. Рослым женщинам замужество всегда легко дается.
        - С чего это вы взяли? - Ашли улыбнулась.
        - По наблюдениям. Рослые выносливее. Ну и еще, конечно же, красивая рослая женщина внушает мужу больше уважения, чем миниатюрная и не очень красивая.
        - Почему ж, вы очень даже … - сказала Ашли, слегка краснея.
        Анни махнула рукой.
        - Да ладно! Где ж кофе-то?
        - Сейчас, - сказала Ашли. - А может, мартини выпьем? Я сама делаю, вон, видите, мой мини-бар?
        - Я не против.
        Ашли по-хозяйски и очень ловко зачерпнула лед алюминевой встряхивалкой, на глаз налила в нее водку и вермут, встряхнула, и разлила по бокалам арт-деко, не пользуясь ситом, что говорило о большом опыте. Маслины возникли в бокалах сами собой.
        Разговорились. Ашли поведала, что она вышла замуж девять лет назад за человека из ее круга. Его звали Зак, и был он серьезный, обстоятельный адвокат. До этого у нее было много предложений от разных мужчин, но она искала именно обстоятельного. До замужества она окончила не очень престижное заведение и некоторое время пыталась стать модельершей, но все фотографы настаивали, чтобы она похудела, а она, Ашли, предпочитала (и предпочитает) естественность. Анни, оглядев длинноногую, с красивой талией и очень женственной грудью Ашли, кивнула одобрительно. Действительно, совершенно не нужно худеть. Прекрасная фигура. Правильные черты лица. Красивые густые волосы. Чувственные губы.
        - Ну уж и чувственные, - засмущалась Ашли.
        - Вполне чувственные.
        - А ты? Почему развелась с мужем?
        Анни поведала. Познакомились в университете. Два года приглядывались друг к другу. Было хорошо. Поженились, и он сразу стал отчужденный какой-то. Некоторое время мнил себя художником, потом ударился в буддизм, потом решил почему-то заняться проектировкой яхт, потом уехал в Тибет и пробыл там почти год. В общем, надоел чудачествами. А сегодняшний ее сожитель - парень неплохой, неглупый, но она еще не решила, выходить ли за него. Во-первых, он намного старше. Во-вторых, у него денег - только зарплата, а биологам нынче платят не очень много, вот и думает Анни - а не из-за денег ли он хочет на мне жениться?
        - Да, это серьезный вопрос, - подтвердила Ашли, изображая задумчивость.
        Потом выпили еще мартини, и Ашли пригласила Анни остаться на обед - скоро вернется муж, она их познакомит, и пусть свяжется со своим женихом, пусть он тоже приедет. Анни отклонила просьбу, но предложила встретиться завтра вечером, в городе, без детей, вчетвером, и пойти в какое-нибудь заведение. Ашли согласилась.
        Прием доброй пищи вызывает у людей, как вида, положительные эмоции. Совместные трапезы способствуют сближению. Этим пользуются рестораторы и правительство - первые, обстраивая дело так, чтобы идущим на сближение не нужно было ничего готовить самим и взимая за это с них порой значительную мзду, и вторые - взимая мзду с рестораторов на содержание дорог в хорошем состоянии. Также иногда с рестораторов мзду взимает организованная преступность. Всем выгода.
        Вечер выдался волшебный. Сперва съехались к Миллерам.
        Муж Ашли, Зак, ростом был чуть выше среднего, волосы имел темные, на дюйм длиннее, чем было принято в тот год, носил приталенные темного цвета деловые костюмы, прекрасно сочетавшиеся с его спортивной фигурой, и вообще произвел на Анни благоприятное впечатление. Говорил он чуть громче, чем требовала обстановка, из чего можно было заключить, что до небожителей от юстиции вроде Троллмана или Пицетти, ему, Заку, очень далеко.
        Небожители всегда уверены в себе. Небожители не женятся на первой попавшейся долговязой особе, боясь, что ее у них перехватят под самым носом. Небожители не обитают перманентно в летних резиденциях на окраине, не рассуждают всерьез о политике и футболе едва познакомившись с человеком, не ведут разговоры на отвлеченные темы серьезным тоном, не путают напускное презрение с естественной снисходительностью, и не участвуют на добровольных началах в кампаниях по искоренению мелких пороков вроде курения.
        Ашли еще раз поведала мужу в романтических тонах о давешенем приключении с ридикюлем и пришедшей на выручку Анни. При этом Анни не очень слушала, не смущалась, а по большей части болтала с детьми о всяких глупостях.
        Вскоре прибыл жених Анни, именем Тео - в элегантном костюме, благоухающий, толстый, радушный увалень. Улыбался он искренне, говорил мало, глаза не прятал, в кресле сидел прямо. Вызвали такси и, оставив детей на попечение няньки, отправились в ресторан у прибоя.
        ***
        Учтивые официанты предлагали тунисские блюда и вино. Увидев, что Зак мнется (платил он, как муж пострадавшей, дающий обед в честь спасительницы), Анни не стала досаждать ему просьбами заказать пойло получше (Тео молчал), и пила дешевое очень кислое мерло не кривясь. Тео пил пиво, а Ашли, отпив половину бокала мерло, отказалась от дальнейшего потребления алкоголя.
        Анни попросила официанта принести пепельницу и, поскольку сидели они на открытой веранде, а «порочная инспекция» сегодня уже приходила, пепельница была доставлена. Зак тут же начал рассуждать о вреде курения, и Ашли пришлось пнуть его под столом ногой, и он отреагировал так:
        - Нет, я ведь просто говорю…
        Заговорили о политике и о предполагаемой национализации компании Пейлоуд. Тео выразил подозрения, с которыми вот уж год носились все богатые либералы Кейптауна, что президента Таффо убили именно потому, что он настаивал на этой самой национализации. Зак возразил, что конспирологические теории - чушь несусветная, и стал пересказывать мнение центристских средств массовой информации по этому поводу, что косвенно подтверджало сказанное некогда известным законником, а именно - есть в Республике законники, имеющие отношение к национализации Пейлоуда, и есть законники, не имеющие к ней отношения, и вторых всерьез принимать не обязательно.
        Видя, что Ашли начинает скучать, Анни перевела разговор на любовницу убитого президента. Последняя по слухам была шлюха страшнейшая, но парня своего очень любила. Приверженец тривиальных суждений на эту тему, Зак осведомился, как эти две вещи можно совмещать. Анни заметила, что у нее самой нет соответствующего опыта, но, насколько ей известно, ничего особенно несовместимого тут нет. Тео вмешался, сказав, что во всем виноваты остатки абсурдных традиций, таких, как, к примеру, понятие брака. Анни заметила ему холодным тоном, что он, вроде бы, хочет на ней жениться? А может она что-то не так поняла? Все так, спокойно ответил Тео. В сегодняшних условиях он не видит лучшего способа ее приручить и посадить на цепь. Ашли подумала, что Анни сейчас рассердится и даст жениху по роже, но Анни рассмеялась.
        - Любовные ссоры, - приложил штампом Зак.
        - Мы, бывает, даже деремся, - сообщила Анни.
        Снова прибыв в миллеров хутень «на последнюю рюмку», Анни и Ашли, оставив Зака на попечение Тео, уединились на веранде.
        - Я хотела предложить тебе окунуться голышом, там пляж совсем рядом, - сказала Анни. - Но Зак, конечно же, был бы против.
        - Почему ж? - спросила Ашли, краснея. Она знала, что Анни права. Зак скучный. Интересные люди с ним дела не имеют. Печально, но правда. Ну, хорошо хоть он не вызвал у живой, жизнерадостной Анни полного отвращения.
        - Тео твой очень симпатичный, - тактично сказала она.
        - Знаешь, да, - подтвердила Анни. - Добрый, щедрый, и в постели очень хорош, несмотря на габариты. Но вот - не лежит у меня к нему душа. Не знаю, в чем тут дело. Хотя скорее всего выйду за него. Всем хочется большего, и все боятся в погоне за большим потерять то, что имеют.
        - Все? - переспросила Ашли.
        - В разной степени.
        - Может, ты и права, - тактично поддержала ее Ашли. И добавила, - С Заком мне комфортно, в общем-то. Должен же быть хотя бы один скучный человек в семье … И если бы он к тому же он не был такой ревнивый…
        - А он ревнивый?
        - Страшное дело.
        ***
        Сдружились Ашли и Анни быстро и крепко, болтали по связи каждый день. Вместе подбирали из школы Тима и Нат. Иногда даже, когда Ашли задерживали какие-то дела - в салоне или в парфюмрерном бутике - Анни вызывалась подбирать детей сама. Ашли сперва стеснялась и чувствовала себя виноватой, но видя, как дети радуются (Анни их баловала, возила в кино, кормила, дарила подарки), Ашли привыкла и еще больше привязалась к подруге. Несколько раз Ашли ночевала у Анни вместе с детьми, и тогда Анни вещала и изображала в лицах сказки, которые знала, как оказалось, в большом количестве - про доверчивых принцесс, отважных принцев с длинными волосами, злых колдунов в балахонах, добрых толстых фей, и бедных солдат с острыми саблями. Сказки нравились не только детям, но и самой Ашли, и она, сидя рядом с ними на диване, комментировала и объясняла детям непонятное, а Анни ей подыгрывала. И даже втягивала саму Ашли в повествование, и Ашли изображала к восторгу детей королев, волшебниц, драконов, надменных хозяек придорожных трактиров, и говорящих птиц с солидным размахом крыльев. Иногда, к еще пущему восторгу детей,
Анни и Ашли менялись ролями, пародируя друг друга. Дети смеялись, и подруги тоже смеялись, иногда до слез.
        А еще Анни любила консервированные гороховые стрючки, и дети с ее подачи тоже полюбили.
        Вообще у Анни, как оказалось, было много странных привычек. Нижнее белье она меняла три раза в день, всегда носила в сумочке пакет, а когда шла в душ, то могла стоять под горячей струей целый час.
        Всякий раз, когда Зак по долгу службы шел на званый ужин или вечер коктейлей с женой, дети требовали себе Анни - и почти всегда она оказывалась не занята. Отпускали няньку. Анни ходила с детьми в кино, в мороженицы, а иногда просто смотрели вместе мультфильмы. Перед сном суровый Тим мылся сам, а Нат просила Анни «потереть ей бока и спину». Часто у Тима то на коленках, то на руках, то на локтях были ссадины, и Анни изымала из аптечки в ванной перекись водорода и пластырь. Когда она в одиночку забирала детей из школы, то делала остановку в игровой аркаде, где Тим играл в автофутбол и автобокс, а Нат становилась прекрасной принцессой, в честь которой автоматические рыцари рубили друг друга кладенцами, а потом, галантно опускаясь перед Нат на одно колено, предлагали ей сесть с ними в карету и везли в сказочный замок на крыше аркады. Тим желал ей оттуда сверзиться, а Нат говорила, что всегда пристегивается ремнями, и плакала, но не ябдала - Анни умела ограничить безудержное ханжество Нат, не вызывая к себе при этом враждебных чувств.
        Какой-то надолго уехавший знакомый Анни оставил ей в пользование свою «галошу» - меньше яхты, но больше обычного катера, вполне себе перестроенное под праздные прогулки рыболовецкое судно, с каютой под палубой, с мостиком наверху, с рычащим мотором под кормой. Два раза Анни катала на нем Тима и Нат, и при этом Нат тошнило ужасно, и во второй раз она согласилась на морскую прогулку только потому, что Тим пригрозил ей, что обязательно зарежет ее ночью, если она будет выступать и строить из себя умную. Также, на этой же галоше, Анни и Ашли совершили две прогулки в открытый океан, причем один раз попали в шторм, и едва добрались до берега. Будь на месте Анни другая женщина, Ашли возненавидела бы ее надолго - за пережитый страх. А так - оклемалась, накачалась джином с тоником, и в тот же вечер смеялась вместе с Анни, вспоминая подробности, к неодобрению Зака.
        - Ну а если бы вы перевернулись там? - спросил Зак.
        - Если все время думать об опасностях, лучше всего жить в бункере, - объяснила Анни. - Запастись провизией и алкоголем лет на тридцать…
        - А воду откуда брать? - спросила Ашли.
        - Воду?
        Почему-то мысль о том, откуда в бункере брать воду, подействовала на Анни неприятно. Некоторое время она сидела задумчивая, затуманенная. А потом перевела разговор на другую тему.
        ***
        Однажды Анни явилась вечером к Ашли и Заку без звонка, попросила выпить, и призналась им, что поссорилась с Тео. Должная степень сочувствия была проявлена, на столе появились вино, виски, и кракеры с соус-дипом и селери.
        Оказалось, что Тео - жестокий, холодный, циничный человек. Он никого кроме себя не любит и не умеет ценить хорошего к себе отношения. Он занят всякий раз, когда намечен поход к друзьям, в кино, на пляж. Анни просила его взять билеты на представление гастролирующей нью-йоркской оперы, он пообещал, но обещанное не выполнил, потому что он не любит оперу, а также потому, что в вечер представления по телевизору показывают важный матч. Он сказал, что ее, Анни, тело не соответсвует эстетическим стандартам - болтается все, трясется везде, и она, Анни, ничего не предпринимает, дабы исправить положение - не занимается спортом, не ходит в гимназиум.
        - А сам-то он что же? - фальшиво-сочувственным тоном вставил Зак. - Кто бы говорил.
        Ашли поняла, что он сейчас вставит расхожую поговорку и хотела уже толкнуть его в плечо, но он отодвинулся и вставил:
        - Сковородка обвиняет чугунок в том, что он черный.
        К облегчению Ашли Анни никак не отреагировала на бестактность, а только лишь попросилась переночевать.
        - Да, конечно, - отозвался Зак.
        - Конечно, - сказала Ашли. - Я постелю тебе во второй гостевой, там отдельный душ.
        Утром Тим и Нат прознали, что тетушка Анни ночевала в хутене, и приготовили завтрак - кофе, щедро, до почти белого цвета разбавленный молоком, подгоревший в тостере хлеб, вишневый джем, и две ленты недожаренного бекона. Они и яичницу пытались соорудить, но она прилипла к сковородке и отодрать ее возможности не было никакой. Завтрак водрузили на серебряный поднос и доставили во вторую гостевую. Анни обрадовалась детям, а они были очень горды собой, и сели к ней на кровать, и съели пережаренный хлеб, густо намазав его джемом, сами.
        ***
        В свои тридцать пять Зак был человеком полностью сформировавшимся. Образованному мужчине следует иметь убеждения, и он их имел. Успешному законнику положено иметь красивую жену моложе его с фигурой фотомодели - и таковая, в виде Ашли, наличествовала. Нужно также иметь свой особняк - лучше всего в центре города, но если не позволяют средстава, то и за городом сойдет - так думалось Заку и еще многим, многим законникам его уровня.
        В глубине души он осознавал, что достиг вершины своих возможностей, и это его угнетало. Не говоря уж о легендах профессии - МакДаффе, Троллмане, Пицетти - даже на его, Зака, уровне, в малоизвестной фирме, были законники гораздо удачливее - адвокаты, за большие деньги защищающие в уголовном суде богатых людей, попавших в беду, сутяжники, по просьбе влиятельных людей подающие в суд на целые государства, и прочая, и прочая. Зак не мог ничего противопоставить их уверенности в себе, их барственности, их умению убедить любой набор присяжных. Эти люди чувствовали логику закона кишками и спинным мозгом, мгновенно находили точные исчерпывающие ответы на любые возражения, очаровывали, убеджали, могли быть по настроению или нужде мягки или непримиримы, остроумны или сухи, душевны или холодны. У них брали интервью, их мнениями интересовались дельцы и правители, им верили банки, предоставляя неограниченный кредит. В то время как Зак холил свой престижный (по его мнению) Пегас-200 и мог позволить себе презрительно высказываться лишь о владельцах нашответов, действительно успешные законники имели личных шоферов,
а их яхты, на которых можно было вполне роскошно жить и устраивать вечеринки, покачивались в бухте, терпеливо ждущие своих хозяев. На вечеринки на воде Зака прглашали, как младшего товарища, и он покорно прибывал в бухту под руку с Ашли, купив ей предварительно новое платье и туфли (и отказавшись ради этой покупки от катания на лыжах в следующем месяце).
        Семейный бюджет Зак вел в тайне от Ашли, сам оплачивал счета. Более успешные коллеги поручали скучное это дело секретарям, но услуги секретарей стоили дорого. Уединясь в кабинете на втором уровне хутеня, после получки и отчисления комиссионных, Зак сортировал почту, соединяясь через интернет с соответствующими компаниями и проверял, прошли ли платежи, не ошиблись ли счетоводы (они часто ошибались, причем почему-то всегда не в пользу Зака) - электрическая компания, телефонная компания, газоноподстригающая компания, водяная компания.
        Все эти компании так или иначе зависели от всесильной корпорации Пейлоуд, иногда напрямую ей подчиняясь. Возможно, проще было бы им всем объединиться под одной крышей, но правительство боялось монополий и время от времени напоминало зарвавшимся бюрократам о существовании в стране антитрестовских законов.
        Зак итожил расходы, производил вычеты, и составлял бюджет на следующий месяц. Согласно плану, он имел возможность посещать престижное кафе, где ланчевали вышестоящие и более опытные коллеги, два раза в неделю. В остальные дни Зак на такси добирался до окраинного заведения, где кормились в основном ремонтники, строительные рабочие, и портовые проститутки. Слишком яркиий свет электрогазовых ламп, сальные столы, общий буфет («шведский стол»), жирная пища. В заведении к Заку давно привыкли, и не обращали внимания на контраст, производимый его безупречной прической, идеальной выбритостью, и дорогим костюмом. Не обижались. И даже стояли в холодильной установке специально для него хранимые бутылки с немецким пивом. Местные предпочитали местное пойло.
        Можно было бы обойтись без такси - немалый расход - и найти заведение поближе и чуть получше, но Зак панически боялся, что коллеги увидят, как он входит в дешевое кафе - что они подумают! Видели, как он берет такси. Спрашивали, куда это он собрался. Он отвечал уклончиво, плоско отшучиваясь, и было решено, что он посещает какой-то бордель на окраине.
        Глотая пересушенную курицу с капустой и пимидорами, Зак оторвался от статьи в консервативной газете о визите в Преторию русского Президента, поднял глаза, и увидел перед собою Анни с подносом.
        - Все столики заняты. Можно я к вам присоединюсь?
        - Да, конечно, - сказал Зак, придвигая к себе свой поднос, будто боялся, что Анни стащит у него соус. - А как вы здесь оказались?
        - Подругу детства навещала, - ответила Анни, садясь. - Вместе в школе учились. Потом она занялась живописью, ушла из семьи, и живет теперь в этом районе. А вы здесь часто бываете?
        - Я заходил к клиенту, - небрежно сказал Зак. - Ужасно проголодался, смотрю - заведение. Как там Тео, не помирились с ним еще?
        - Нет.
        Поговорили о превратностях судьбы. Зак поведал историю из собственной жизни. Собственная жизнь постоянно производила на него огромное впечатление, и как все люди с ограниченным кругозором, предполагал он, что и другие, проследив цепочку событий его жизни, взволнуются не меньше. Анни кивала и слушала - очень внимательно. Поговорили о карьере Зака. Зак признался, что не будь у него необходимости содержать семью, он бы больше рисковал и шел бы в гору. Анни добавила к этому, что с его, Зака, очевидными способностями, особого риска в стремлении к вершинам нет. Пришла очередь Зака слушать внимательно, и только иногда он вставлял уточняющие реплики. Затем Анни как-то очень плавно перевала разговор в фазу давания советов и рекомендовала Заку переход в другую фирму, которую он только что упомянул, как перспективную. Он обещал подумать и импульсивно пригласил ее присоединиться к нему вечером в баре на Набережной.
        И Анни согласилась.
        Вернувшись на работу, Зак некоторое время переживал, потел, но в конце концов набрал номер жены и сказал, что наметилось экстренное совещание с последующим распитием напитков с коллегами, и что в хутень он вернется поздно. По привычке Ашли выразила неудовольствие, и Зак попросил ее суровым тоном не вмешиваться в его дела, которые, между прочим, всех кормят, поят, и одевают.
        ***
        Многие мужчины имеют привычку всерьез задумываться о сложностях дальнейшей жизни после первого секса с новой женщиной. Зак свернул с шоссе на обочину, выключил мотор, и откинулся на спинку сидения.
        Он очень тщательно и долго мылся в душе мотеля. Предусмотрительный, он перед походом в бар купил новую рубашку, а прибыв в мотель, сразу снял пиджак. Теперь на нем была старая рубашка, а пиджак он тщательно исследовал и обнюхал дюйм за дюймом - ничем особенным не пахло, несмотря на то, что Анни курила в промежутках. Ашли не должна ничего заподозрить. А дети уже спят. Вместе с нянькой. А если нянька что-нибудь заподозрит, я ее выебу и пообещаю выебать еще раз, и она будет молчать, подумал он весело.
        Что тут играло роль - новизна ли происходящего, невероятно, несмотря на множество недостатков, притягательное тело Анни, сладость запретного плода, родственность душ - он плохо понимал, но чувствовал себя суперменом. В отношении секса, во всяком случае. Такого накала страстей и такого количества актов он не помнил в своей биографии. И ему даже нравился - запах табачного дыма. Первый раз в жизни. Как-то он очень удачно сочетался с образом Анни.
        А может, она притворялась? Нет. Крики на высоких нотах, вырывавшиеся у нее изо рта, вырывались слишком невпопад, чтобы быть притворными. Влага, с ног до головы покрывавшая ее тело, могла быть только влагой подлинной страсти. И, наконец, буря горячей влаги, вылившаяся из нее при оргазме на простыню и на Зака, не могла быть ненастоящей. Это он довел ее до такого! До великого! До первобытного рычания, до кусания губ, до сучения лодыжками. Молодчина Зак! Герой. Супер-мужик, сверх-любовник!
        И ничего не случилось - Ашли уже спала. Зак еще раз помылся в душе, вытерся тщательно, и прилег на кровать рядом с женой. Сон ее показался ему несколько беспокойным, но не настолько, чтобы не дать ему самому заснуть.
        А на следующее утро Зак проснулся в невероятно бодром настроении. Наливая себе кофе, он даже мычал какой-то забавный мотив, чего с ним никогда раньше по утрам не случалось. Он съел завтрак, выпил дополнительный стакан апельсинового соку, налил себе еще кофе, и перед походом в душ хлопнул привставшую и тянущуюся за долькой дыни Ашли по поджарому заду.
        - У меня сегодня далекоидущие планы! - сообщил он.
        В этот момент нянька ввела в столовую детей.
        - Доброе утро, бандиты! - сказал воодушевленно Зак.
        Уже у входной двери Зак повернулся и поглядел на Ашли, задумчиво разглядывавшую картинку в рамке, стилизацию под старинную гравюру, изображающую амазонку на склонному к самолюбованию коне. Картинку эту Ашли купила четыре года назад по случаю и с тех пор ни разу на нее не посмотрела.
        - Тебя что-то беспокоит? - спросил Зак, стараясь, чтобы голос звучал шутливо, отчего слова застряли в горле. Прочистив горло, он повторил вопрос.
        - Ебаная мутер звонила, - сказала Ашли недовольным тоном. - Она с возрастом все глупеет и глупеет. Пригласила меня на кофе сегодня. В час дня.
        - Ну так что же?
        - Я ведь уже виделась с ней на прошлой неделе! Что ей нужно? У меня были планы. Мы с Анни собирались на выставку цветов.
        Зак обмер, овладел собой, и сказал:
        - Ну так скажи ей об этом.
        - Да я сказала. И даже по глупости пригласила ее пойти с нами. А она говорит - нет, хочу видеть тебя с глазу на глаз.
        Зак еще раз обмер.
        - Ну, мне некогда, я опаздываю, реши как-нибудь сама … проблему эту великую, - сказал он, поцеловал жену в задумчивую щеку, и вышел.
        И еще раз обмер. У въезда стоял голубой нашответ. Кого это черт принес, и как это связано с вчерашним приключением?
        Нет, никак не связано, все в порядке. Парочка подростков, целуются. Есть деньги на горючее, нет денег на мотель. Да и не пустят их в мотель, побоятся. Полиция нравов ожесточилась последнее время, и подросткам приходится совокупляться тайно, на чужих дворах, в подвалах, опасно и глупо.
        Он сел в вуатюр, завел мотор, и вырулил на дорогу.
        Мать Ашли хочет видеть дочь с глазу на глаз. Мать Ашли - бывший сотрудник департамента гепардов, помощник инспектора. Амбиции детектива. Это было очень давно, до рождения Ашли. Привели в участок пьяного представителя класса магнатов и банкиров. Помощник инспектора песочила его до утра, он протрезвел, и, очевидно, чтоб только отвязаться, предложил ей руку и сердце, в результате чего родилась Ашли. Развелись они через три года после ее рождения, но внук банкира не оставил мать и дочь на произвол судьбы, обеспечил их так, что ни один суд не придирется. Ашли посещала престижные школы, носила красивое, наведывалась во время канукул в культурные центры Европы и Америки, и до сих пор не знала толком, сколько стоит фунт гороха в овощной лавке. А тем не менее - не зря ведь люди работают в полиции? Не просто же так туда идут, а только если есть призвание и умение?
        Нет, абсурд это все. Глупости. Не может же мать Ашли сегодня утром знать о том, что неожиданно случилось лишь вчера вечером?
        Хотя с другой стороны мать и дочь встречались на прошлой неделе. Ашли конечно же поведала матери о новой подруге, и мать на всякий случай установила за подругой слежку.
        Да нет, зачем? Паранойя это, Зак. Ты просто нервничаешь, а ведь именно сейчас нервничать никак нельзя. У тебя сегодня действительно большие планы! Отложить на завтра? Нет, не нужно, и так всю жизнь что-то откладываю, откладываю, и так ни на что большое до сих пор не решился. Сегодня, именно сегодня, и гори все огнем!
        А может сама Анни, терзаемая чувством вины, позвонила подруге и во всем призналась? Вряд ли. Не то, чтобы Анни отличалась изрядным умом, но ведь не настолько же она дура. Не может же она сразу отказаться от того, что произошло вчера, расстаться с надеждой на повторение? Невозможно. То, что было вчера, бывает очень редко. Разве не так? Но все-таки предположим, что Ашли все узнала. Что дальше? Потребует развода? А дети? Потребует, чтобы я никогда больше не встречался с Анни? А дальше? Отлучит от тела. Надолго? О да. Такие женщины, как Ашли, увы, и еще раз увы, годами могут жить без мужчины, просто из принципа. Муки мужчин доставляют им больше удовольствия, чем секс.
        В любом случае мне сегодня следует делать то, что я задумал.
        Прибыв на работу и запершись у себя в кабинете, Зак позвонил знакомому коллеге, с которым как-то обменялся фразами на сборной вечеринке.
        - Миллард? Здравствуйте. Это Зак говорит, мы встречались с вами две недели назад у Хенри Шапиро. Я тот самый высокий брюнет с недовольным лицом, помните? Ну вот. У меня к вам предложение. Я хочу работать в вашей фриме. Да, я понимаю, но я не просто законник. Я законник с квалификацией, которая очень подходит именно вашей фирме. И я хотел бы, чтобы моим начальником были именно вы. У меня есть причины.
        И он получил ответ, на который еще вчера не посмел бы надеяться.
        - Знаете, что? - спросил Миллард. - Что вы делаете в ланч, у вас планы?
        - Да, - ответил стремительно смелеющий Зак. - Я планирую встретиться с вами в Версаль-кафе. В двенадцать тридцать.
        Миллард засмеялся и согласился. Один из его подчиненных только что ушел заниматься частной практикой, а другого он уволил сам за склочность.
        Сидя за столиком напротив Милларда, Зак держался непринужденно.
        - Навыки и опыт есть у всех, - говорил он, а Миллард слушал, - и даже сметка - не такое уж редкое явление. Выловить нужную иголку в ненужном сене, убедить упрямых присяжных, обменяться завуалированными угрозами с прокурором или защитником истца - все это доступно многим. И конечно же я все это тоже умею, по крайней мере не хуже других. Но в отличие от других я очень хорошо представляю себе, в чем именно состоит моя главная обязанность. А состоит она в спокойствии моего начальника. Если мой начальник беспокоен, значит я что-то не так делаю. Мой начальник должен быть уверен, что если я присутствую, все будет хорошо. Все под контролем. Все безупречно. И если для спокойствия моего начальника мне нужно помыть пол в его кабинете, или в кабинете соседа, или забрать из школы детей начальника или клиента, или сварить кофе начальнику, или сидеть за конторкой у входа и запоминать лица входящих в течении пяти дней, или починить унитаз в квартире тещи клиента, я не стану говорить, что это не мой профиль. Я просто сделаю то, что нужно, и мой начальник, зная, что я это сделаю, всегда спокоен. И как правило мой
начальник быстро начинает это понимать, и у меня появляется возможность доверять ему так же, как он доверяет мне, поскольку лояльность - улица с двусторонним движением.
        Зак еще некоторое время развивал мысль о начальниках и подчиненных, а затем, внезапно оборвав монолог, спросил:
        - Кстати, Миллард, как поживает ваш племянник, получилось у него что-то с диссертацией или нет?
        Этой репликой он окончательно завоевал сердце Милларда. Оказывается, Зак помнил о проблемах племянника! (На самом деле Зак обзвонил знакомых, знающих Милларда, и собрал все сплетни, которые мог собрать. И Миллард, опытный законник, должен был, казалось бы, учесть такую возможность, но вместо этого решил, что про племянника поведал Заку он сам, две недели назад, и Зак запомнил. Будто Заку делать больше нечего было, как запоминать всякие глупости о чьих-то ебаных племянниках).
        И Миллард тут же позвонил секретарше, и она спустилась в кафе с готовым контрактом, в котором оговаривалось, что Зак начнет работать под началом Милларда через две недели.
        После ланча Зак зашел в кабинет своего начальства и положил на стол заявление об уходе. Начальство подняло брови.
        - Ну как знаешь, - сказало.
        - Да уж знаю, - нахально отвеетил Зак. - Наверное в жизни каждого человека настает момент, когда перемены связаны с меньшим риском, чем стабильность. А сегодня я беру выходной, мне нужно развеяться.
        Он позвонил Анни, и они договорились встретиться в курортном городке Пейдж, в часе езды. Каждый на своем вуатюре.
        ***
        - Ну что ты мелешь, мутер! - сурово и горячо сказала Ашли. - С чего это вдруг Анни - опасная женщина? Где опасность? Какая опасность? Зачем?
        - Как вы познакомились? - спросила мать.
        - Я не вижу никакой опасности, ты просто из ума выжила, вот и всё!
        - Вспомни, как вы познакомились.
        - Вечно ты что-то придумаешь! Тебе не нравится, что я живу интереснее, чем ты.
        - Как именно вы познакомились?
        Ашли помолчала.
        - Я тебе вещала, - сказала она. - Кретин выхватил у меня ридикюль…
        - А она его сбила с ног, отобрала ридикюль, и вернула тебе.
        - Ну да.
        - А он был высокого роста?
        - Кто?
        - Кретин.
        - Среднего. Не помню. Быстро все было.
        - А она, ты говоришь, миниатюрная. Это по-твоему не подозрительно?
        - Чем же это подозрительно?
        - Либо она очень сильная и отважная, либо кретину заплатили. После чего у твоего танка оказывается проколотой шина. А танк этой твоей Анни оказывается запаркованным тут же рядом.
        - Зачем ей ему платить?
        - Вы едете к вам в хутень, и она сразу очаровывается детьми, а дети ею.
        Ашли чуть подумала, а потом сострила:
        - Детям она тоже заплатила?
        - Иногда она сидит с детьми, иногда забирает их из школы и балует.
        - Ну и что?
        - Любовника своего она бросила.
        - Это он…
        - Не перебивай. Ашли, а тебе не кажется, что в твоем положении опасно позволять детям привязываться к посторонней женщине?
        - Не кажется.
        - А мне вот кажется. По известной нам всем причине.
        - Кому это «нам всем»? Мутер, кому ты еще разболтала…
        - Нам всем - мне, твоему отцу, твоему мужу, его родителям, и тебе.
        ***
        На пляж они не пошли, а пошли сразу в прибрежный мотель. Заку ужасно не терпелось поделиться карьерными новостями с Анни, дабы показать ей, какой он решительный, и пусть ей будет лестно, что идея по поводу смены работодателя подсказана была именно ею.
        И было повторение вчерашнего, только нежнее, утонченнее, ленивее. Никто никуда не спешил, и на четвертом часу пребывания в постели любовники даже задремали, обнявшись.
        И Заку грезились разные интересные планы, и в голову приходили интересные вопросы, и часть этих вопросов он озвучил.
        - Дети тебя очень любят, - сказал он. - А они тебе нравятся?
        - Смешные они у тебя, - ответила Анни лениво. - Если тебя это утешит, что ж, скажу, что мне очень нравится проводить с ними время.
        Она смотрела ему прямо в глаза и улыбалась.
        - А хочешь, я открою тебе одну тайну? - спросил он.
        - Нет, не сейчас. Позже, - сказала Анни. - Торопиться некуда.
        Разведусь с Ашли, женюсь на Анни, подумал Зак. Ашли, правда, будет забирать детей на будние дни, или на выходные. Если, конечно, не доказать суду, что как мать она полное говно. Доказать это вполне можно. Не очень красиво это, не очень благородно, но достижимо. Вполне … достижимо … неуемная … Анни.
        ***
        И прошли две недели как в тумане. И тем не менее Зак не забывал о супружеском долге, и обнаружил с удивлением, что жена его Ашли начала нравится ему в постели. Все женщины хорошеют лицом во время оргазма, но Ашли дополнительно хорошела всем телом, принимая очень естественные, очень женственные позы, которых ей так не хватало в обиходе - изогнутая спина, смущенная грудь, тянется носок, западает живот, и ягодицы теряют поджарость, становятся мягкими. И умиляют даже костлявые плечи и торчащие ключицы - не отталкивают, а притягивают, возбуждают не жалость, а нежность. Она была другая, не как Анни, спокойнее, медленнее, и парадоксальным образом податливее. Там, где Анни умоляла его повернуть ее то так, то эдак, как ей нравилось, сделать то, чего она хочет, и выгибалась призивыно, и таяла под его весом, Ашли подчинялась только его желаниям, подчинялась охотно.
        Как бы их поменять местами, думал Зак, расслабленный, лежа рядом с обнаженной женой, тыльной стороной руки касаясь ее груди. Именно Анни подходит на роль жены, и именно Ашли - классическая долговременная любовница. Как бы? Без скандала не получится. А так бы было хорошо, причем всем. Ашли к ведению хозяйства не способна, она барственная, красивый цветок в красивой фаянсовой вазе с бледными узорами. Анни с ее неостановимой энергией просто рождена для хутеня и поддержки мужа. За какие-то три месяца Анни приручила детей, без всяких усилий - Ашли пытается найти с ними общий язык с самого начала, безуспешно, и говорит фальшиво, неестественно, усилия прилагает. С Анни не страшно потерять всё, начать с нуля - если нужно, она пойдет на любую работу на любой срок и будет с ним жить в дешевой меблирашке, в тараканьем подвале, в шалаше. Ашли в той же ситуации поплачет-поплачет и переедет «временно» к матери, и пусть муженек любезный в лепешку разбивается, создавая ей привычные условия существования - и пока этих условий нет, она к нему не вернется. Угловатая, неловкая, вечно что-то роняющаяя, спотыкающаяся,
нуждающаяся в опеке и заботе Ашли. Бабочка с голубыми крыльями, год назад, после восьми лет замужества, неожиданно открывшая для себя, что муж ее, оказывается, не еврей.
        - Я думала, что ты еврей, - сказала она тогда.
        - С чего это?
        - Ну, фамилия, работа, да и похож ты.
        Почему-то Заку стало обидно именно за род занятий.
        - Сожалею, что разочаровал тебя. А что же, только евреи работают в юстиции, по-твоему? - недовольно спросил он.
        - В основном да, - сказала она.
        - С чего ты взяла! Ну, не знаю, может где-нибудь еще, в России там, или в Америке. А в Кейптауне-то евреев человек сто всего.
        - Да? - неопределенно спросила она. - Так это ничего, что я раз в месяц в церковь хожу? С мамой? Она очень набожная.
        Он пожал плечами. Она еще немного подумала и выдала следующую мысль:
        - А ты какой деноминации?
        - Агностик я, - ответил он, кривясь. - Нормальный человек. Просвещенный.
        Она еще немного подумала.
        - Просвещенный? - переспросила.
        - Да.
        - А в Бога ты веришь?
        - Агностик!
        - А, да. А родители твои?
        - Что?
        - Какой деноминации?
        - Отец лютеранин, мать пресветарианка.
        - Ага. А я думала, что ты еврей.
        - Ну и думала бы дальше, - зло сказал он, зная, что ее не прошибешь.
        - А как ты относишься к католикам? - спросила она.
        - Я их обожаю.
        - Моя мать католичка.
        - Ну да? Вот незадача. А я-то думал, что она футболистка.
        Она еще подумала, хмурясь.
        - Ты знал?
        - Что именно? Что она католичка? Да.
        - Откуда?
        - Я что, по-твоему, идиот вроде тебя? Я знаю твою мать восемь лет. Иногда, знаешь ли, такие вещи всплывают в разговоре.
        - Я помню, ты был против крещения детей.
        - Я и сейчас против.
        - Но ведь ты не еврей.
        - А по-твоему только евреи имеют право на мнение?
        - Нет.
        - Благодарю.
        - Просто я хотела детей крестить, а ты…
        - А я хочу, чтобы они были просвещенные. И если они захотят креститься сами, во взрослом возрасте, то я их отговаривать, разумеется, не буду. Но надеюсь, что они вырастут достаточно здравомыслящими и уверенными в себе, чтобы обойтись без поддержки религии. Религия нужна слабым и зашоренным, а также несчастным. Ну и людям с менталитетом рабов.
        Вот такая Ашли. И ведь не скажешь, что ничем, кроме себя она не интересуется. Вот Анни вытаскивает ее - на прогулки, на купание в экзотических местах, на театральные представления, и Ашли все это нравится.
        ***
        - Шарк-дайвинг? - удивилась Ашли. - Что мы, туристы какие-то, что ли? С акулами прогуливаться в обнимку?
        - В том-то все и дело! - объяснила Анни. - Туристы идут к инструктору. Инструкторы этих акул прикармливают и чуть ли не дрессируют. И клетки - как плавучие крепости. А люди умные и независимые делают это в другом месте.
        - В каком это?
        - В двух милях от Акульей Аллеи. Там течение в южную сорону. Клетка привязыватся к корме, спускается на воду до верха. Ты спускаешься в клетку и закрываешь люк. Дышишь через дыхательный шланг.
        - Без акваланга?
        - Только маска, шланг, грузила, и камера. Акула плывет к тебе, и ты ее снимаешь одним кадром.
        - На какой глубине?
        - Пять метров.
        Ашли задумалась. Анни приготовилась ее уговаривать, но совершенно неожиданно Ашли согласилась тут же. Договорились встретиться в одиннадцать утра.
        Вечером Миллеров посетила «на минутку» мать Ашли, и очень тщательно и настойчиво говорила с дочерью на кухне, пока дочь собирала салат с итальянским соусом.
        - Если ты не опомнишься, я скажу Заку! - пригрозила она.
        - Не вздумай этого делать! - возмутилась Ашли. - Если он узнает, что по тебе клиника плачет, он подумает, что и я такая же. Ты бы еще в детективное агенство обратилась.
        - А я обратилась.
        - Мутер! Ты не смеешь…
        - И многое узнала. И не вынуждай меня…
        - Мутер, я запрещаю тебе ковыряться … когтями … в моей личной жизни! Понимаешь? Запрещаю!
        - Как ты думаешь, твоего мужа и твою подругу связывают какие-то деловые отношения?
        - Не смей мне больше говорить об этом!
        - Дела у них есть общие?
        - Какое тебе до этого дело?
        - Они друг с другом говорят по связи каждый день.
        Ашли осеклась.
        - Каждый день?
        - Представь себе. Позволь здать тебе вопрос. Как фамилия этой твоей Анни?
        - Они каждый день … разговаривают? По связи?
        - Наверное им нужно. Так как все-таки ее фамилия?
        - Чья?
        - Анни.
        - Анни?
        - Да. Анни.
        - Э … - Ашли нахмурилась, соображая. - Не помню.
        - Это не важно. В любом случае это не настоящая ее фамилия.
        - Ты опять за свое! - снова рассердилась Ашли, но с меньшим пылом, чем раньше.
        ***
        Запарковав вуатюр у пристани, Ашли чуть помедлила - не вернуться ли? - и решительно зашагала к галоше. Нет, мать все придумывает. Все тоскует по работе в полиции. Не может Зак изменить ей с Анни. Зачем ему именно Анни? Она некрасивая. Зачем Анни скучный обыденный Зак - мать объяснила. Ладно. Посмотрим!
        Она вытащила из ридикюля связь.
        - Ну, где ты там? - спросила Анни. - Половина двенадцатого уже!
        - Ты уже на галоше?
        - Конечно.
        - Иду, иду. Я на пристани.
        Сняв туфли, Ашли прошла по мини-трапу на миниатюрную палубу.
        - Смотри, чего у меня есть! - весело закричала Анни, вылезая из-под палубы с круглой жестянкой в руках. - Знакомый морячок приволок из России!
        В жестянке обнаружилась черная икра.
        - Временно запрещено, - объяснила Анни. - Ждут, пока запасы белуги пополнятся. Так что это - от браконьеров. Внизу кракеры и вареные яйца. И пивом я запаслась.
        Веселый тон до некоторой степени рассредоточил мысли Ашли, навеянные стоящей на палубе клеткой. Нельзя быть настолько хорошей актрисой, невозможно это! Дура мать, развлекается, и людей пугает … конспирологией … Вот сейчас выпьем пива и я спрошу, действитльно ли Анни говорит с Заком по связи. Вот и выяснится всё.
        - Отмотай швартовы, - велела Анни и пошла заводить мотор.
        Отчалили и сразу пошли на север, момо туристских мест, и все более отдаляясь от берега. Море было очень спокойное, солнце светило ясно, палуба нагрелась до неприличия. Анни уже скинула хлопковую куртку и стояла у штурвала в купальном лифчике и шортах, босая. Ашли, чуть подумав, переоделась в купальник.
        Столовая Гора стала совсем небольшой, к тому ж ее покрыло облако, «скатерть», и нужно было вглядываться, чтоб различить. Четыре мили от берега. Анни выключила мотор и спустилась с мостика.
        - Перекур.
        Отхлебнув пива, Ашли взялась за ломоть, щедро намазанный русской икрой, и снова посмотрела на клетку. Неужто Анни собралась скормить ее, душевную подругу, акулам? Если да, то каким образом?
        Подпиленные прутья клетки. Акула лупит в них мордой, и они ломаются. Акула просовывает морду в клетку. Глупости. Подпиленные прутья - явная улика. Анни не большого ума девушка, но не станет себя подставлять так глупо, если действительно задумала то, что приписывает ей мать Ашли.
        Ашли откусила и стала жевать. Очень вкусно. На некоторое время она совершенно отвлеклась от мрачных мыслей.
        - Потрясающе, - сказала она.
        - Да, - согласилась Анни. - Особенно с пивом хорошо, а?
        - Русские ее тоже с пивом едят?
        - Нет, с водкой. И не на хлебе.
        - А на чем?
        Анни подняла одну бровь и оценивающе посмотрела на Ашли.
        - Они начиняют икрой зажаренных целиком молодых медвежат, - объяснила она с видом опытного экскурсовода.
        Ашли поняла, что это юмор, и хихикнула.
        Шланг, собранный в кольца, лежал на крыше клетки. Дыхательный шланг, сообразила Ашли.
        - Интересно, - сказала она, - дураки эти на Ганимеде … когда выходят из станции на поверхность … тоже такими шлангами пользуются?
        Анни странно на нее посмотрела. А Ашли ничего особенного не имела в виду. Просто поддерживала разговор.
        - Нет, там слишком холодно, - сказала Анни. - В скафандрах выходят.
        - Ты уверена?
        - Да, - сказала Анни, и в этом «да» прозвучала какая-то странная нота, холодная, злая.
        Так вернувшийся с войны солдат говорит гражданскому, что влажная одежда от напалма не спасает. Но Ашли не уловила необычной интонации.
        Шланг. Ашли уперлась глазами в шланг. Допустим, она спускается в клетку с этим шлангом, шланг во рту. Затем Анни травит тросы, клетка опускается вниз на пять метров. После чего шланг либо выдергивается, либо конец его, прикрепленный к утке, неожиданно отделяется и падает в воду. Хлебнешь воды - и не сообразишь, что нужно открывать люк и плыть к поверхности. Или сообразишь? Нет, как-то глупо. Не в шланге дело.
        А может, Анни рассчитывает только на собственные силы?
        Ей вдруг стало страшно. Переведя дыхание, Ашли поставила бутылку с пивом на палубу, рядом с ридикюлем.
        - Ридикюль ты бы убрала вниз, а то еще соскользнет в воду, или замочим ненароком, - заметила Анни.
        И Ашли стало еще страшнее. Но страх этот, вместо того, чтобы парализовать, только подстегнул ее. Была не была - нужно проверить.
        - А что это за переговоры по связи с моим мужем? - спросила она, глядя в лицо подруге.
        Анни мигнула и нахмурилась.
        - Какие переговоры?
        У Ашли пересохло во рту.
        - Это мои дети, - сказала она. - Я их воспитываю, я их мать. Я их люблю, а они меня. И ни у кого, кроме меня и Зака, на них нет никаких прав.
        Анни зажмурилась, покачала головой, и снова посмотрела на Ашли.
        - Тебе что, девушка, пиво в голову ударило?
        Нет, мать все придумала, решила Ашли. Чего это я набросилась на бедную Анни, она сидит вон, глазами хлопает, ничего не понимает.
        Все-таки по инерции она сказала:
        - И мне все равно, что об этом думают всякие … Ридси…
        Анни пожала плечами.
        - Какие Ридси, что ты болтаешь?
        Ашли почувствовала неимоверное облегчение.
        - Нет, это я так, - сказала она, встала, и подошла, держась за поручень, к корме.
        Какая же сволочь моя мать. Все врет, и развлекается. Пугает людей. Зачем? Шла бы работать в полицию, если ей так нравится. А я сдуру Анни обидела. Она решит, что я сумасшедшая, и перестанет со мной дружить. Опять к старым подругам? Опять первый дринк - в полдень, а за ним следующий, и так весь день, и скука неимоверная. Так ведь действительно чокнуться можно. А океан красивый. Надо придумать, как превратить все это в шутку, и постараться не выронить ненароком из ридикюля пистолет с полной обоймой. И, кстати, я не помню - предохранитель в каком положении? Вперед, назад? И какое положение правильное - тоже не помню. Что еще? Было что-то еще. А, да, разговоры Анни по телефону. С Заком. Не могла же мать это придумать, ведь действительно наняла кого-то, и счета проверили, и … Нет, придумала, дура старая, все придумала. Зачем? Может, она ревнует меня к Анни? С нее станется. А вот я сама с Заком поговорю! Выведу его на чистую воду.
        Ее толкнули в спину, и она, качнувшись, скользнула вперед. Попыталась ухватиться за бортовой поручень, не сумела, неловко взмахнула руками, и рухнула в воду. Не успев опомниться, она почувствовала, как ее схватили сзади за волосы. Чьи-то бедра сдавили талию. Она поняла, что ее топят - вниз, вниз.
        Свободной рукой Анни ухватилась за скобу над винтом. Если не хватит дыхания, можно будет приподняться, не выпуская жертву, глотнуть воздуха, и снова вниз, вглубь. Жертва барахталась, изгибалась, но Анни еще крепче сжимала бедра. Ашли схватила ее одной рукой за щиколотку и попыталась отодвинуть ногу, ослабить хватку Анни. Если будет царапаться, подумала Анни, нужно будет что-то предпринять … царапины - улика. Главное - чтобы голова этой дуры все время оставалась под поверхностью, чтобы не глотнула воздуху. Воды она, скорее всего, уже хлебнула - неловкая, угловатая, тюлень. Две минуты, три минуты. Вокруг никого.
        Жертва рванулась в неожиданном направлении - вниз. Этого Анни не ожидала. Рука соскользнула со скобы. Вниз, вниз! Мощными, точными движениями Ашли шла вглубь.
        Если бы Анни догадалась вовремя поинтересоваться школьным периодом биографии Ашли, то нашла бы она там - первые места по плаванию на школьных соревнованиях, а позднее, в университетские годы - курсы, экзамены, и сертификат инструктора по плаванию с аквалангом. Неловкая, неуклюжая, легко теряющаяя равновесие на суше, в воде Ашли чувствовала себя уверенно и свободно. Вода была ее стихией. Пять совместных походов на пляж этого не выявили - увы, купальный сезон начался только позавчера.
        Анни поняла, что если не отпустит жертву, ей не хватит дыхания вернуться на поверхность. Она ослабила хватку, и даже хотела оттолкнуться от жертвы ногой, но жертва слишком быстро отделилась от нее, продолжая стремительно уходить на глубину. Анни посмотрела вверх, в свет, в солнце, заработала ступнями и руками, и вдруг почувствовала, что ее схватили за ногу. Она метнулась в сторону, и снова вверх. Паника охватила ее. Ногу не выпускали. Она согнулась и стала отдирать руку Ашли от своей ноги, царапаясь, потом попыталась вогнать ногти в лицо Ашли, но Ашли увернулась, продолжая работать ногами и рукой, не давая Анни подняться - к поверхности, к солнцу, к жизни. Анни замычала в ужасе, пузыри воздуха выскочили из ее рта и ноздрей, грудь сдавило. Она стала беспорядочно месить воду руками и свободной ногой, все еще стараясь освободиться. На какое-то мгновение ей почудилось, что обе они поднимаются к поверхности, вот еще метра два, или один метр, вот. Чувство переросло в уверенность, и Анни запрограммировала себя на вдох, как только рот окажется над водой. И вдохнула. И выдохнула.
        Перед глазами появился белый туман.
        Ашли рывком прошла поверхность, выскочив по пояс из воды. Галошу отнесло слабым течением - недалеко. Некоторое время Ашли стояла столбиком в воде, успокаивая дыхание, затем одним движением приняла горизонтальное положение и профессиональным кролем устремилась за галошей. Минут через пять она ее догнала, нырнула неглубоко, сжалась, подведя колени под подбородок, и батерфляйным рывком поднялась над поверхностью, хватая корму обеими руками. Переместилась к боковому поручню. Выбралась на палубу.
        Кругом - ни души, вода и вода. Вдалеке виднеется берег, Столовая Гора, со «скатертью». Ашли посидела некоторое время на палубе, обняв колени, ни о чем не думая. Встала. Осмотрелась.
        Почему-то ей показалось важным в первую очередь сунуться в ридикюль. Пистолет полетел за борт. Затем ей пришла в голову мысль, что правда и закон - на ее стороне. Что ее пытались убить, и она действовала строго в рамках самозащиты. Следовательно, ей ничего не грозит, если она сейчас вызовет по рации береговую охрану.
        Она поднялась на мостик. Рация на мостике не обнаружилась. Она спустилась под палубу и нашла там пульт, явно предназначенный для переговоров на море, с микрофоном, циферблатами какими-то, кнопками, рычажками - но Ашли сообразила, что никогда такими устройствами не пользовалась и не знает, как к ним подойти. Наконец она вспомнила, что, вообще-то, в ридикюле лежит связь.
        Четыре мили до берега. Антенны в океане не поставили пока что. Сигнал получился слабый, и связь никак не связывалась. А может просто батарейка села! Ашли не хотела, боялась об этом думать - нет времени!
        Она снова поднялась на мостик. Ключ зажигания. Штурвал. Рычаг. И еще какой-то рычаг. Она повернула ключ зажигания. Это ни к чему не привело. Не отозвался рычанием мотор. Почему - Ашли не знала.
        В этот момент она услышала ровное гудение где-то справа. Обернувшись, она увидела маленький синий катер с красно-белой мигалкой. Снова запаниковав, Ашли схватила первое, что попалось под руку - белую куртку Анни - и стала ею размахивать, крича:
        - На помощь! На помощь!
        И с некоторым облегчением увидела, что катер поменял направление и приближается к галоше.
        ***
        Некторое время ее допрашивали в участке, обращаясь вежливо. Затем послали в океан поисковую бригаду и двух дайверов. Через час тело Анни обнаружили и доставили на берег. Записав, проверив, и перепроверив данные Ашли, допрашивающий ее лейтенант кивнул, заставил расписаться несколько раз на каких-то бумагах, и сказал ей, что она свободна.
        ***
        Сиделка ушла, и Капитану Доуверу стало, как всегда, неимоверно тоскливо. Предупреждая приступ, он подкатился к сейфу, набрал шифр, и извлек бутылку со скотчем. И приложился из горлышка. Сразу ударило в голову, и некоторое время капитан сидел в инвалидном кресле недвижно, тупо глядя в окно. Закатное солнце освещало квартиру. Кондиционер выключен, слышен шум города, совершенно чужого, равнодушного. Одиночество. Тоска. Грусть. В сейфе рядом с бутылками лежит автоматический пистолет. Капитан ухаживает за ним, как за домашним псом - чистит, гладит.
        Корабль вернулся в порт. Корабль не утонул. Капитан сошел с корабля. Забота об экипаже не входит более в перечень обязанностей капитана.
        Экипаж бунтует и приговаривает капитана к заключению в каюте. Экипаж добирается до порта. И не прояви в последний момент один из членов экипажа душевных качеств, которых таким людям, как они, иметь не полагается - другие члены экипажа прикончили бы капитана, и его тело, переработанное в канистре, отфильтрованное, отдавшее влагу и энергию, распылилось бы триллионами частиц где-то между Землей и каспом. Но - чувства были проявлены. Один из членов экипажа заработал себе билет в Царствие Божие, а капитана обрек на три месяца абсурдных отчетов, а затем - на инвалидное кресло, отнявшиеся ноги, сиделку, и ненужность. На полу-жизнь в одиночестве. Невыносимо.
        Капитан подкатился к сейфу и вытащил из сейфа пистолет. Проверил клип, дослал патрон, отхлебнул из бутылки, и приставил дуло к виску. И ни о чем не думая надавил на курок. Пистолет дал осечку.
        И в этот самым момент мягко заиграла связь.
        Капитан положил пистолет в сейф, поставил туда же открытую бутылку, перекатился к столу и взял связь в руку. Подумал и включил. Востребован.
        - Доувер слушает.
        - Капитан Доувер?
        - Да. Что вам от меня нужно?
        - Детектив Дэн Ткачук, восьмой участок. Вы нам нужны в морге.
        Последовала пауза, а затем Доувер в первый раз за долгое время засмеялся.
        - Ага, - сказал он. - Ну, хорошо, вы завладели моим вниманием. В каком качестве я вам там нужен? Говорите, я слушаю.
        - Нам нужно, чтобы вы опознали тело.
        - Чье тело?
        - Юридиси Камбанеллис.
        Пауза.
        Ничего уточнять Доувер не стал.
        - Буду через час, - сказал он.
        - Мы могли бы выслать за вами вуатюр.
        - Я буду через час, - повторил Доувер и отключил связь.
        На остановке троллейбуса его встретили неприветливыми взглядами. Люди всегда спешат по совершенно неотложным делам и не любят, когда их задерживают - а прибытие на остановку человека в инвалидном кресле - несомненная задержка. Также люди не любят, когда им навязывают чувство вины, а вид человека в инвалидном кресле - немой укор всем, кто способен ходить.
        Подошел троллейбус. Водитель, завидев инвалидное кресло, слез с сидения и долго, не торопясь, спускал подъемник. Доувер заехал на подъемник. Водитель поднял его до уровня салона, согнал с первых четырех сидений пассажиров, сложил сидения, и пригласил Доувера в образовавшееся у стенки пространство, после чего он неторопливо пристегнул кресло ремнями к полу. И только после этого позволил остальным пассажирам зайти внутрь. Процедура повторилась в обратном порядке по прибытии на нужную Доуверу остановку. И снова омрачились лица пассажиров, по милости Доувера теряющих драгоценные минуты.
        Доувер оглядел мрачно городскую ратушу, построенную в Бель-Эпок, развернул кресло, и направил его в переулок.
        Детектив Дэн Ткачук встретил Доувера в вестибюле. Мулат с украинской фамилией и мулат с английской фамилией посмотрели друг другу в глаза. Ткачук потупился.
        - Простите, капитан … Я не знал, что вы … э … инкапаситированы…
        - Давайте закончим это дело, - перебил его Доувер. - Меня в хутене ждет не дождется заветная бутылка со скотчем, с моим именем на этикетке.
        Лежак пришлось опустить до полуметра от пола, чтобы Доуверу было видно с кресла. Служащий в белом халате откинул простыню.
        Некоторое время Доувер всматривался в лицо трупа.
        - Это что же, шутка такая? Вы решили меня разыграть? - обратился он к Ткачуку.
        - Почему же, капитан … Ах, да … Возможна пластическая хирургия.
        - Хирургия возможна, это вы невозможны совершенно! Кретин!
        - В чем дело, капитан?
        Хирургия, хирургия … Капитан посмотрел на служащего, и Ткачук тоже.
        - Откиньте подальше покрывало, - сказал Доувер. - Подальше, подальше.
        Обнажились грудь утопленницы, живот, и наконец запястья и ладони. Доувер посмотрел на пальцы, а затем на Ткачука.
        - Это … не?…
        - Это не Ридси, - сказал Доувер.
        - Но, капитан, пластическая хирургия…
        - Ридси жгучая брюнетка.
        - А … но волосы можно … покрасить. Сегодняшние технологии…
        - Волосы покрасить, кожу выбелить, нос укоротить…
        - Именно, капитан.
        - … все это можно. Можно также вставить голубые линзы.
        Ткачук некоторое время молчал, а затем открыл покойнице глаз.
        - Можно увеличиь грудь, - продолжил Доувер. - Можно уменьшить жопу. Укоротить и утончить пальцы. Западающий пупок превратить в выступающий … утолщить шею … - Он прищурился. - Добавить два или три дюйма роста … убрать с плечей характерную пухлость … козлы безмозглые…
        - Но … кто же это? - спросил растерявшийся детектив.
        - А я откуда знаю? - Доувер пожал плечами и зло посмотрел на Ткачука. - Я не всеведущ. Например, я даже не знаю, за что вам, детектив Ткачук, деньги платят. Зачем вы меня вызвали? У Ридси есть родители.
        - Да, но…
        - Что?…
        - Они живут в Сан-Франциско.
        - Ага, стало быть это вы знаете. Ну, дело за малым - выясните, что это за дама. А меня не тревожьте больше. Все гражданские долги мною уплачены, вместо квитанции я получил вот это кресло на колесах.
        ***
        Многие люди ошибочно думают, что в словах «Вы арестованы!» заключена некая магическая сила. На самом деле никакой магии в этом словосочетании нет, а есть вселенский смысл.
        «Вы арестованы!» означает, что все ваши планы подлежат немедленному пересмотру, все иллюзии по поводу вашего места в цивилизации отменены, возможно навсегда, и все ваши представления о мироустройстве подвергнуты будут в ближайшее время безжалостной корректировке. Жизнь в том виде, в каком вы ее знаете, кончилась, начинается другая, незнакомая, полная неприятных неожиданностей. Законники многих стран любят рассуждать о правах арестованных, ссылаясь на конституции и прецеденты. На самом деле никаких прав, охраняемых государством, у арестованных нет, а есть только сожаление о прошлом, страх перед будущим, и сбой психологической защиты, отмеченный щелчком замыкающихся на запястьях наручников.
        Люди, которые вас видят в первый раз, будут обращаться с вами фамильярно вне зависимости от вашего возраста, пола, и вчерашнего социального статуса. Звать вас будут в основном по имени, а если по фамилии, то всегда с оттенком презрительного снисхождения.
        Вас доставят «куда следует» и поместят в странные, иногда зловещие, условия, где ваши первобытные качества - отвага, коварство, сила - подвергнутся проверке на прочность. Если вы склонны были к размышлениям о том, как улучшить общество, размышления эти покажутся вам теперь в высшей степени наивными. И если вы умный, наблюдательный, и в то же время не чуждый состраданию человек, вы пожалеете - о том, что в размышлениях ваших вы всегда, всю жизнь обходили этот аспект существования цивилизации стороной - в мыслях и в разговорах. Вы считали, что подавляющее большинство арестованных арестовываются заслуженно, и что те, кто нарушает Закон, должны же как-то за нарушение платить, не так ли.
        Может, вы думали в благородном порыве, что если вы в чем-то провинитесь перед Правосудием, то и будете держать ответ - перед Правосудием, глядя ему, Правосудию, в глаза. Может, Вы были любопытны настолько, чтобы на досуге просмотреть поглавно конституцию вашего государства, и найти в ней презумпцию невиновности. Вы твердо уверены, что пока присяжные не высказались, Вы невиновны в глазах Закона.
        Все так, но до встречи с Правосудием нужно еще дожить, и ни за ваше человеческое достоинство, ни за вашу личную безопасность Правосудие никакой ответственности не несет. Да и в будущем не очень собирается нести.
        Прозвучали слова «Вы арестованы!» - и вы обнаруживаете, что ваши друзья и знакомые не считают вас более полноправным членом общества. Вам не повезло, вы выпали из жизни - с кем не бывает! Аварии на дорогах, кораблекрушения, инфаркты, случайные выстрелы - люди иногда умирают неожиданно. Тот, кем вы были до ареста - умер. Вы - другой. У вас похожие черты лица, похожий голос, но для ваших знакомых вы - призрак. А с призраками общаться не шибко приятно.
        У арестованного нет прав, что бы не болтали по этому поводу демократические конституции. У арестованного могут быть только привилегии или их отсутствие. Привилегии арестованный может купить - если он очень, баснословно, богат, а также добыть с боем, если ему посчастливилось иметь могучее телосложениее или он умеет давать в морду первым, получать сдачи, и снова давать в морду, не устрашась видом своих выбитых зубов на полу.
        Бытует мнение, что женщинам за решеткой лучше, чем мужчинам, потому что насилие, в том числе и сексуальное, женщины переносят легче, чем мужчины, и физически, и психологически. Это правда лишь отчасти. Это смотря чью пизду и каким способом вас заставят лизать. И смотря куда вам засунут сперва два пальца, потом четыре, а потом кулак, и в какой позе.
        Редкие сердобольные знаменитости с возможностью влияния на общественное мнение вступаются за арестованных, и порицают условия, в которых их, арестованных, содержат. Обычно таких знаменитостей самих арестовывали.
        К словам «Вы арестованы!» подготовиться практически невозможно. Даже если знаешь, что они будут произнесены.
        Зак был на работе. Дети в школе. Нянька дремала в гостевой. Хутень притих. Мелодично заиграл дверной звонок. Ашли оправила футболку, подтянула шорты, и прошла к входной двери. На пороге стояли двое равнодушного вида мулатов, один толстый, другой спортивного вида, в обычных летних костюмах. Толстый вынул из кармана бумажник и открыл его перед Ашли. Сверкнула бляха.
        - Ашли Миллер? - равнодушно спросил он.
        - Да.
        - Вы арестованы.
        ***
        К чести Зака следует сказать, что только узнав об аресте жены, он не растерялся, а, холодный, суровый, без эмоций, прибыл в регистрационный центр, добился встречи с прокурором и судьей, и предложил залог. Ему отказали. И только после этого он вернулся в хутень, выпил залпом несколько стаканов скотча, и провалился в вязкую дрему, перемежающуюся с кошмарными видениями. К середине ночи он заставил себя подняться, скинул одежду, и простоял под душем полчаса. После этого он принял снотворное и уснул, как убитый.
        Проснувшись в семь утра, Зак оценил положение, прикинул варианты, и некоторое время провел в поисках нужных в данном случае законов и поправок в интернете.
        Он не стал звонить знакомым, а набрал номер, найденный в справочнике, и нанял в частном порядке защитника, до того работавшего на государственную зарплату (из тех, кто предоставляется подсудимым, если у подсудимых нет средств оплатить защиту). Зак пригласил его к себе в хутень, выписал ему чек, превышающий в несколько раз месячную зарплату государственного законника, и посвятил три часа дрессировке. По мысли Зака защитник на суде должен был говорить только то, что предусмотрено самим Заком, не нести отсебятину, не пытаться вставить какие-то свои мысли, улыбаться присяжным. Зак отвез защитника в центр, и там они прошлись по магазинам и зашли в парикмахерскую. Государственный защитник выглядел после парикмахерской весьма достойно. Зак и так и эдак его разглядывал, просил пройтись перед ним, обернуться, сделать жест. Режиссировал.
        К вечеру Зак вернулся в регистрационный центр. Оказалось, что жену его уже перевезли в предвариловку. Он поехал туда и добился встречи. Ашли была неимоверно напугана, смотрела на Зака круглыми глазами, и шмыгала носом. Как всегда на суше она чувствовала себя неуверенно.
        И событие за событием Зак вытянул у жены все, что она помнила, с первого дня знакомства с Анни, а затем выложил ей свою версию событий, предусмотрительно вставив, что зафиксированные компанией связи разговоры его и Анни были сфальсифицированны. В данный момент Ашли было все равно, но впоследствии это сыграло положительную роль в их дальнейшей семейной жизни.
        Затем последовал визит к прокурору и обмен документами, положенный по закону.
        И только после этого в дело вмешалась компания Пейлоуд. К прокурору явился лично господин Пицетти и изложил ему свои соображения по делу Ашли Миллер.
        - Поскольку вы установили личность той, которая появилась в Кейптауне под именем Анни Манчини, сразу перейдем к ее биографии, хорошо? - сказал он. - Анни Лейн, дочь богатых родителей, связалась с дурной компанией и ушла из родительского хутеня семнадцати лет отроду. В двадцать лет она была арестована по обвинению в грабеже, родители наняли хорошего законника, выпущена на поруки. В двадцать три отсидела шесть месяцев за соучастие в каком-то наркотическом скандале. Именно в этот момент она знакомится с Юридиси Камбанеллис, уже легендарной в то время. Юридиси много ей вещает - не все, конечно. Выйдя на свободу, Анни пополняет свои сведения газетными статьями и вещаниями бывалых уголовников. И Юридиси, она же Ридси, становится ее кумиром. По выходе Юридиси из тюрьмы они встречаются…
        - Юридиси не … связана ли … не была ли она на Ганимеде? - спросил прокурор, молодой, перспективный, любопытный.
        - Никаким образом. Таких, как Ридси, Пейлоуд отсеивает сразу, даже если они каким-то чудом попадают в лотерею. Так вот, Юридиси говорит Анни, что авантюрный ее план по возвращению себе своих детей - пережитки юности, а теперь она умнее. И что дети давно привязались к приемной матери и приемному отцу, и уголовница им, детям, не нужна. Рушатся идеалы. Анни заболевает психическим расстройством - раздвоением личности. И день ото дня верит, что она и есть Ридси. Сумасшедшие бывают очень коварны. Анни возвращается в родительский хутень, и родители ее принимают, и открывают ей счет в банке, обрадовавшись, что дочь взялась за ум.
        - А как же…
        - Нет уж, дайте мне досказать, - сурово велел Пицетти. - Анни снимает хутень на окраине Кейптауна. Берёт напрокат, уплатив за год вперед, модифицированное рыболовное судно. Нанимает нескольких актеров - безработных актеров всегда много в больших городах - и щедро оплачивает их эпизодические роли. Так появляется мелкий воришка, срывающий ридикюли с честных замужних дам среди бела дня, а также некий Тео, бездельник, собирающийся жениться на Анни. Анни не жалеет средств, очаровывая детей, которых считает своими. После чего она скорее всего соблазняет мужа Ашли, Зака Миллера. Дальнейший ее план прост - убрав Ашли, Анни выходит замуж за Зака и усыновляет близнецов, рожденных Ридси, взятых у Ридси, и адоптированных бездетными Миллерами. Просчитано все было, надо признать, филигранно, и лишь одного Анни не учла. Сама Анни хорошо плавает. Очень хорошо. Но Ашли плавает профессионально. Это все, друг мой, что вам следует знать. Закрывайте дело, и я с чистой совестью сообщу начальству, что волноваться больше не о чем.
        - А почему Пейлоуд так заинтересован во всем этом? Раз Ридси никогда не была на Ганимеде, то…
        - Друг мой, излишнее любопытство приводит многих, в том числе молодых прокуроров, к нежелательным, часто комическим, последствиям. Почему … ВАС … так интересуют Ганимед и Пейлоуд? Если желаете я, пользуясь своим влиянием, мог бы организовать специально для вас экскурсию. Говорят, огромный колоритный неподвижный Юпитер над горизонтом - это потрясающее, ни с чем не сравнимое зрелище.
        - Нет, спасибо.
        - Вот, и я тоже так думаю. Именно - «нет, спасибо».
        ***
        Высунув кончик языка и растопырив ноздри, Нат старательно дописала последнее предложение домашнего задания, закрыла тетрадь, и открыла детский учебник, в котором в упорщенном виде излагалась Теория Эволюции. Учительница давеча сказала, что чтение первых двух глав - дополнителное, необязательное задание, для тех, кто сам хочет. Нат сама хотела. И принялась за чтение.
        Текст в учебнике перемежался с красивыми иллюстрациями, изображающими обезьян, питекантропов, кроманьинцев, динозавров, и Чарльза Дарвина, англичанина, который, согласно тексту, «усомнился в том, что Бог создал Адама и Еву».
        Тим в это время лежал на своей кровати, положив ноги на спинку, и развлекался электронной игровой версией похода римлян на Египет, в которой главный римский воин Агриппа, мочивший полутораметровым кладенцом всех подряд, не замедлялся и не слабел даже от шестикратного прямого попадания шипастой египетской палицей по роже.
        Родители обещали Тиму новое игровое устройство Галакт-15 к весенним каникулам, и не выполнили обещания, сославшись, как всегда, на всякие глупости вроде «плохого поведения», «неуспеваемости» и «нарушения обязательств». Они постоянно навязывали Тиму какие-то совершенно абсурдные «обязательства», выполнить которые было невозможно в виду их бессмысленности, а потом уверяли его, что это он сам, по доброй воле, взял эти обязательства на себя. Меж тем половина класса уже месяц баловалась Галактом-15, и Тиму было обидно.
        Наконец Нат, запутавшись в обезьянах и Дарвинах, уснула, склонив голову на детский письменный стол. Тим осторожно поднялся, сунул руку под кровать, и вытащил твердый моток строительной клейкой ленты, широкой и надежной. Подойдя к сестре, он ловко и осторожно, стараясь не задеть ее голову, разобрал длинные ее «как у мамы» волосы на несколько отдельных прядей, и расположил их по столу веером. После чего, аккуратно отрезая ножницами нужной длины полоски клейкой ленты, он прочно прилепил волосы Нат к столу, и залил сверху мгновенно схватывающимся клеем.
        Открыв шкаф Нат, он сдернул с крючка шелковый мешок, в который она складывала день за днем свои сбережения, сунул его под куртку, и вышел из детской.
        Родители смотрели какой-то фильм в гостиной. Пробравшись в кухню, Тим вызвал по домашней связи такси. Дождавшись, когда в фильме наступит шумный момент, он выскользнул из квартиры. Дверь не скрипнула - три часа назад он собственноручно, к удивлению родителей, смазал петли маслом. Родители обрадовались. Они вообще теперь часто радовались по мелочам - с тех пор, как в связи с какими-то трудностями у отца на работе (с нового места его уволили, на старое не взяли, и он перебивался временными подработками), семья переехала в многоквартирный хутень на отшибе.
        Тим спустился вниз и незаметно встал возле парадной двери. Когда такси прибыло, Тим объяснил шоферу, что ему нужно смотаться в универмаг и обратно, и что он заплатит двойную таксу, и что у него сегодня день рождения. Шофер улыбнулся понимающей эфиопской улыбкой. Когда подъехали к универмагу, Тим попросил шофера «ублажить белого пацана», запарковать вуатюр, и зайти с ним в универмаг. Шофер засомневался, но Тим напомнил о двойной плате.
        Уже в универмаге Тим объяснил шоферу, что игровое устройство, которое он намеревается купить, ему продадут только с позволения сопровождающего взрослого родственника.
        - Ты мой дядя, - сказал Тим.
        - Я твой дядя? - удивился шофер.
        - Ты женат на моей тете.
        - Ага. А она симпатичная?
        - Кто?
        - Твоя тетя.
        Тим не ответил. Он не любил, когда взрослые иронизируют.
        В отделе детской электроники Тим ткнул пальцем, и толстая юная продавщица с ярким прыщом на щеке и отдельным миниатюрным узором на каждом ногде, сняла с полки устройство. Тим вытащил шелковый мешок Нат и вытряхнул на прилавок купюры и мелочь. Две двадцатки он сразу отделил от общей кучи и сунул в карман. Продавщица сосчитала оставшеся, вернула Тиму десятку, пятерку, и несколько монет мелочью, выбила чек, сунула покупку в пластиковый мешок, и заставила шофера подмахнуть какую-то желтую с красными полосками разной ширины форму, и предъявить удостоверение личности.
        По возвращении Тим попросил шофера остановиться за квартал от хутеня и сунул ему две двадцатки и десятку.
        - С днем рождения, - сказал шофер, улыбаясь.
        - Пока, - сказал Тим.
        Подождав, пока такси уедет, он залез на знакомое дерево и сунул устройство в пластиковом пакете в дупло.
        Дома паниковали на всю катушку, но он был к этому готов, и на вопрос Ашли «Где ты был, подлец?» ответил сходу:
        - В библиотеке.
        - Ты у меня год из хутеня не выйдешь! - закичала Ашли при молчаливом одобрении стоящего рядом Зака.
        Прибежала зареванная Нат с отрезанными волосами - отодрать их от стола у родителей не получилось. Тим с грохотом закрыл и запер дверь в ванную и не выходил оттуда в течении часа. За этот час в квартире вспыхнул еще один скандал - обнаружилась пропажа копилки Нат, исчезли деньи, которые она копила себе на платье «как у принцессы Катрин». Заподозрили Тима. Зак грохнул несколько раз кулаком в дверь.
        - Признавайся! - сказал он, когда Тим вышел из ванной. - Ты украл у сестры деньги?
        - Нет, - сказал Тим, честно глядя в глаза отцу.
        - Она себе платье купить хотела! - сказал Зак грозно. - Как у принцессы Катрин! Как ты посмел!
        - Зачем ей платье, она и в своих штанах вонючих страшная, - возразил Тим.
        Странная улыбка играла на его лице. Зак смотрел на эту улыбку и не знал, что же ему, собственно, предпринимать - кричать, давать затрещину, отбирать все игрушки - психология сына оставалась для него загадкой. Будь он знаком с Ридси, улыбка Тима помогла бы ему многое понять.
        Рассказ шестой. Ганимед
        - Благодарю вас, граф, - улыбнулась Верочка Ипатьева. - Как же вы умудрились найти для меня столь дивный плод, как ананас, в этом обширном австралийском захолустье, где, как известно, количество осадков уменьшается с востока на запад от полутора тысяч до трехсот миллиметров в год, бокситы залегают в основном на полуостровах Кейп-Йорк и Айнемленд, среднегодовая температура колеблется в районе шестнадцати и девяноста пяти сотых градусов по Реомюру, а омывающие материк воды богаты головоногими моллюсками?
        Из ненаписанного
        Валентином Пикулем романа
        При посадке не ощутили даже мягкого толчка.
        Умеет же, сволочь, подумал Дубстер. Кто-то из непосвященных мог бы усомниться в нужности такого умения. Мягко ли, жестко ли сели - какая разница? Результат один - серая поверхность, холодные звезды, зловещий неприятный неполный диск Юпитера над горизонтом. Но разница безусловно есть, судя по приземлению предыдущей кастрюли два месяца назад. Те тоже шли себе на посадку по всем правилам, но сели боком, да так лихо, что из девяти членов экипажа в живых осталось пятеро, а кастрюля пришла в негодность. Не единичный случай, надо сказать, а когда у тебя вот-вот посадка, а жизнь, здоровье и благополучие твои зависят от господина Доувера, хочется, чтобы таких случаев было поменьше. Белагра! И при благополучном приземлении ничего другого, как уважать этого подонка, не остается.
        Также хотелось бы, чтобы гравитация была убедительнее. Невесомость уже испытывали - перед каспом, после каспа, и только что, когда остановили вертелку перед посадкой. Странное поведение предметов в случае малой гравитации выглядит забавно только первое время, и быстро надоедает, и хочется выть на Луну, а Луна очень далеко, не видно ее.
        ***
        Половину экипажа Доувер оставил в кастрюле, а с остальной половиной направился к станции. Никакие тренировки не подготовят человека к гравитации в одну пятую земной. «Кенгурить» - подпрыгивать на двух ногах, передвигаясь таким способом по поверхности - не шибко удобно при ограниченности движений в «глубокопространственных» скафандрах.
        Ну, правда, сопротивления воздуха нет, атмосфера никакая. То тут, то там плавают редкие молекулы, вызванные к сепаратному существованию радиационным электролизом. Защиту от радиации теоретически обеспечивает скафандр. Скафандр обогревается батареей за спиной. Датчики следят, чтобы давление воздуха внутри скафандра не увеличивалось и не уменьшалось. Сплошное удовольствие, белагра.
        Станция в двух километрах от места приземления. Ближе опасно. Почему опасно - точно никто не знает, и нет никакой охоты уточнять, и без того противно.
        Ледяная корка поблескивала тут и там, каменистые плеши отсвечивали серо, маленький солнечный диск, выпроставшись из-за огромного недвижного Юпитера, освещал поверхность и примерно четверть планеты-гиганта. Где бы ты не был на Ганимеде, Юпитер остается недвижим. Ганимед всегда обращен к нему одной и той же стороной.
        Все пятеро шагающих волокли за собой каталки с грузом - с тем, чего не хватало на станции из подручных материалов. Доувер, кенгурящий впереди, в правой руке нес стек с электронными датчиками, отдаленно напоминавший трость из слоновой кости, с которой Людовик Четырнадцатый выходил на прогулку в версальский парк. Перед выходом короля в парк прислуга бежала включать многочисленные фонтаны. На Ганимеде фонтанов пока не обнаружили.
        Показался кратер, который Доувер заметил при приближении к Ганимеду четыре часа назад, не нанесенный на карты - почему? Странно. Метров пятьдесят диаметром, небольшой. Начали обходить справа. Стек в руке Доувера мигнул контрольным сигналом возле рукояти. Не станция - до станции еще километр, вон она, видна. Что-то в кратере. Он сделал знак остальным и спустился по пологому склону воронки на двадцать метров. Мигание участилось. Доувер расчехлил топорик с обогревом, единственный на всю группу. Поводил стеком, определил направление сигнала, приблизился, присел, и ударил топориком по покрытой трещинами ледяной корке, явно недавней. И еще раз ударил. Лед крошился, а не трещал, под ударами. Обнажилась бронированная поверхность средних размеров багайда. Конечно же без опознавательных знаков, и каждый багайд весьма похож на любой другой багайд, но направление швов, ширина гусениц, наклон, расположение мотора, и сочетание всего этого вместе, всегда наведут опытного человека на мысли. Багайд мог просто заблудиться, или потерять управление, а также его могла подбросить какая-нибудь заинтересованная сторона,
руководствуясь методом «разделяй и властвуй». Как бы то ни было, протест следует заявить именно по адресу русских. Несмотря на непрерывно растущую, грозящую вскоре перейти в бесконечность, крепость международных отношений, связи, охватывающей всю поверхность Ганимеда, нет до сих пор. Установить такую связь технически не сложно - наставить антенн с солярными батареями, договориться о длине волны, выставить дежурных. Но связи нет. Причина - общее недоверие. Помимо этого никому из крупных игроков здесь - ни русским, ни американцам, ни китайцам, ни даже немцам - не импонирует суверенное африканское присутствие на Ганимеде. Поэтому раз в полгода обнаруживается чей-то багайд вблизи от станции. Обычно их ловят - не шибко приятное, и не очень легкое, занятие. Скорость автоматического багайда невелика, зато он хорошо манерврирует, в отличие от людей и педальных кролеров. Ну, этот поймался сам.
        Доуверу подумалось, что русские багайды должны играть какую-нибудь русскую музыку при передвижении по поверхности, ну, к примеру, этюд Александра Скрябина, ре-диез-минор. Русские очень музыкальный народ. Как бы не была разрежена атмосфера Ганимеда, от звуков она должна же, по идее, вибрировать. Нужно только правильно рассчитать сигнал и локатор.
        Когда они подходили к станции, Доувер, как предписывали ему правила, проверил - сколько израсходовано кислорода и электричества в батарее. Оказалось, израсходовано больше половины. Электричества. Но ведь он проверял, когда они еще только отошли от кастрюли - полная батарея. Всего два часа - и такой расход? Ну, в топорике подзарядилась батарейка, ну и что? Очень странно.
        - Станция? Прием.
        - Станция слушает.
        - Капитан Доувер с сопровождающими. Мы у люка. Открывайте.
        Подождали. Энергию экономили - внешний люк открывали вручную. Человек в скафандре встретил их в шамбре, махнул рукой, и вручную же задраил люк.
        Красный индикатор на потолке шамбра сменился желтым, затем зеленым. Доувер первым снял шлем. Второй люк, ведущий в рабочие и жилые помещения, открылся автоматически, противно зашипев и заскрежетав.
        В лицо сразу ударил привычный запах немытых тел. Тоже странно. Уж чего-чего, а фильтров на станции хватало, а вода наличествовала на Ганимеде в любых количествах. Автоматических резаков много, они просты в обращении и не требуют тщательного ухода, лезвия из хороших сплавов, обогревающая электроника вся состоит из двух примитивных схем. Правда, прежде, чем пить эту воду, рекомендуется насыпать в нее минеральную смесь и дать отстояться несколько дней. Но мыться-то можно! И стирать белье тоже. Апатия у них, видите ли. Все жалуются на апатию. Философствуют, ноют. Тепличные растения, а не репьи!
        Вышедший снял шлем.
        - Здравствуй, Краут, - сказал Доувер.
        - Здравствуй, капитан, - без обычной надменности откликнулся Краут. - Дубстер здесь?
        Дубстер как раз снимал шлем.
        - Здесь, здесь, - сказал.
        - Так я и знал, - разочарованно протянул Краут. И еще больше затуманился. За этот год он сильно изменился, постарел, осунулся. Любитель рыцарских романов и хорошего вина.
        Верхняя, над поверхностью, часть станции оставалась нежилой все годы ее существования. Некоторые помещения стояли перманентно задраенные.
        ***
        Узкий, тускло освещенный коридор соединял жилые отсеки с относительно просторным помещением, исполняющим функции каюткомпании.
        В Центре Подготовки объясняли, что станцию строили первые экспедиции. Предполагалось, что станция временная, и что по мере развития и роста производства ее заменит внушительных размеров комплекс с жилыми и рабочими помещениями. Каким именно образом этот комплекс собирались строить было совершенно непонятно. Данную станцию соорудили, уточнив параметры древнего кратера путем нескольких точечных взрывов и привезя с Земли в десять заходов сборные отсеки. Фотографиями станции, подретушированными и подкрашенными, периодически развлекали публику научные и не очень научные публикации.
        В эпоху подготовки к первым полетам вне атмосферы Земли многим думалось, что Пространство самоокупаемо в принципе, и обеспечит будущим колонизаторам любые материалы. Первые же полеты к ближайшему космическому телу - к Луне - развеяли радужные иллюзии на этот счет среди непосвященной части человечества. А профессионалы всё и так знали еще до запуска первого спутника.
        Помимо Земли в Солнечной Системе нет мест, где можно было бы наладить производство чего угодно, начав хотя бы с постройки доменной печи. Добывать строительные материалы вне Земли бессмысленно - обрабатывать их все равно придется на Земле. Гелий-три - прекрасное сырье, а гелий-двадцать - удобное топливо для электростанций, но строить электростанцию на Ганимеде не для кого. Нужды немногочисленных прибывающих за гелием-три худо-бедно обеспечиваются атомным генератором, сконструированным пятнадцать лет назад русским заводом, специализирующимся на субмаринах. Доставлен генератор по частям, и собран с огромным трудом и риском. Топливо и запасные части доставляются с Земли, богатой материалами как никакая другая планета в Системе, и, возможно, в Галактике.
        Всё доставляется с Земли. У Пространства нечего взять. То, что удалось наладить поставки гелия-три с Ганимеда - чудо. То, что поставки продолжаются до сих пор - чудо. Если станцию снесет метеоритом, от которых на Ганимеде нет защиты, Южноафриканской Республике придется выйти из милой компании стран, летающих на Ганимед, на неопределенное время, возможно навсегда. Застолбить Регион Высокой Концентрации можно только перевезя к нему всю станцию, используя тот же самый атомный генератор. Что будет, если на Земле кончится уран - неизвестно. О полетах в Пространство за гелием-три просто забудут, наверное.
        Каюткомпания освещалась двумя лампами. Всего двумя, потому что лампочки делаются на Земле, и новую их партию отправляют на Ганимед раз в год. Стульев нет - есть топчаны. Кто-то не поленился и подсчитал, что сидеть на топчане, обхватив колени руками, или полу-лежать, принимая пищу - полезнее, сохраняет энергию, необходимую для выполнения задач, стоящих перед каждой экспедицией. Древние римляне вообще все время полулежали в своих дворцах и на походных привалах. Стены из все того же уплотненного алюминия. На одной из стен намалеван вид на Альпы, а может Килиманджаро. Краска слезает - намалевано давно, каким-то умельцем из первых экспедиций.
        Все грубо, функционально, прямолинейно. Уж если даже на Земле нынче не понимают, что архитектура должна не удивлять, шокировать, возмущать, а радовать глаз, чтобы тем, кто работает или живет в здании, было легче, чтобы не давили прямые углы и отсутствие орнаментов - то что уж говорить о Ганимеде! Здесь мы все - презренные, не заслужившие ни прав, ни сожаления. Нас очень мало, и нам никто не посочувствует. Большинство людей о нашем существовании не задумываются, не знают правды, а если и узнают, то скажут - ну, что ж, не повезло им, сколько их там. А может, к тому же, это честь большая - отдать здоровье, тело, жизнь и душу во имя благополучия человечества. Что мы можем противопоставить такой точке зрения? Что делать? Возмущаться? Нет, возмущаться нам не положено. Нам ведь объяснили психологи, чтоб без драк. И нам ведь дали тонну апперов, чтобы мы каждый день их глотали и не очень тосковали. Чего ж нам еще.
        - Чего ж нам еще, Дубстер, - сказал Краут, сидя на топчане, скрестив ноги, жуя. Покривился. - Вид и запах у этой дряни не очень понятный, но ведь с голоду не помираем. Одежда - сам видишь, бесцветное бесформенное тряпье, холстина пополам с синтетикой, но хоть не в полоску и не оражевое, как в тутумнике. Да и работа, признаться, не очень сложная. Следить, чтобы красный индикатор не загорелся, а как загорится, волочить агрегаты на починку. Ключеносителей нет, надзирателей нет. Чем не жизнь? Как говорил Майкл Фарадей, любопытство побеждает рационализм. Ну и конечно же нет здесь ни мышей, ни крыс, ни тараканов, ни клопов. На всем Ганимеде ни одного таракана, представляешь? Мечта домохозяйки.
        - Я рад, что тебя всё устраивает, - сказал Дубстер. - А твое безграничное уважение к домохозяйкам общеизвестно.
        - А тебя, рыцарь? Устраивает?
        - А меня всегда всё устраивает.
        - Ты, Дубстер, последнее время слишком плотно общался с капитаном Доувером. Он на тебя дурно влияет. Флегматичный ты стал, бесстрастный. А скажи, Доувер - человек долга и всё такое? А?
        - Возможно.
        - Не темни. Мне нужно знать.
        - Зачем?
        - Для развития кругозора.
        Дубстер ухмыльнулся и промолчал.
        - Я, видишь ли, Дубстер, совершенно не намерен здесь подыхать, - сообщил Краут. - Поэтому мне хотелось бы, чтобы … Сейчас же перестань таращиться на эту блядь, и ответь. Что, на твой взгляд, собирается делать Доувер в свете того, что случилось?
        - Не знаю. Что это за женщина-бульдозер, вон там? Кряжистая такая. Вроде бы я ее видел в Центре Подготовки.
        - Это Дженни, - сказал Краут.
        - Бутч небось?
        - Не то слово. Бутч - они просто мужиковатые и любят женственных девушек. И всё. А Дженни - принципиальный враг всех мужчин, изначально, последовательно. Считает нас конкурентами. Я с ней дружу. Нет, ты скажи, Дубстер! Осталась одна функционирующая кастрюля на дюжину человек. Ущербная, ополовиненная в смысле жилого пространства. Все не поместимся, провизия ограничена, есть лимит массы. Какие планы у Доувера? Всех берет с собой, или?…
        - До этого еще далеко, - возразил Дубстер. - Целых три недели. Там видно будет. Не будем загадывать, Краут.
        - Мне уже сейчас видно, если хочешь знать.
        Тощей рукой Краут сдавил консервную банку из жести и пластика. Раздался треск. Краут швырнул ее в мусоросборник.
        - Что тебе видно, Краут?
        - Бравый капитан несет ответственность только за свой экипаж. Я и остальные с нашей кастрюли к его экипажу не относимся. Доувер оставит нас здесь, не так ли?
        - Не знаю.
        - Знаешь, Дубстер. Всё ты знаешь. Тебе-то что, тебя он возьмет. Ты у него теперь свой человек.
        - Это всё равно, какой я человек, - возразил Дубстер. - Меня нельзя не взять.
        - Может быть и так. Но что делать мне?
        - Предложи Доуверу хороший процент в твоей следующей махинации.
        - Дубстер, мне не до шуток. Мы с тобой вместе сидели. И должны действовать сообща.
        - Я не люблю сообща.
        - Привыкнешь. Убеди Доувера, что меня непременно, императивно нужно взять с собой. Меня и Дженни. Дженни очень полезный человек. У нее золотые руки и инвариантно светлая голова. Она дискретна, тактична, работяща, и может выручить в трудную минуту.
        - Это бутч-то?
        - Это бутч-то. Платиновое сердце. Широкая душа. А что будет с Грейви и блядьми - не имеет значения. Мало ли блядей на свете, а таких, как Грейви - каждый второй, только место занимают. Можно взять, если не в обузу, а можно и не брать. Но мое время еще не настало.
        - Точно знаешь? - спросил Дубстер.
        - Точно знаю. Объясни Доуверу, что я и Дженни люди ценные.
        - Может и объясню.
        - А то ведь и до беды недалеко, рыцарь.
        - Ты мне грозишь, что ли? - удивился Дубстер.
        - Предупреждаю, - очень отчетливо сказал Краут. - Мне терять есть чего, но не здесь, а на Земле. Если я увижу, что не попадаю на Землю, всякое может случиться.
        - С кем?
        - Со всеми, Дубстер. И с тобой тоже.
        - Ты действительно мне грозишь.
        - А что мне делать? У меня на Земле жена и трое толстых детей. Я их обеспечил, но, сам понимаешь, человеку хочется видеть плоды трудов. Хотя бы со стороны.
        - Знаю я твои труды и плоды. Наворовал у честных людей денег…
        - Чего-чего?
        - Наворовал, говорю, денег.
        - Нет, там еще что-то было…
        - У честных людей.
        Возникла пауза. Краут молчал напряженно, а Дубстер равнодушно.
        - Ты что, антидепрессанты передозировал, Дубстер?
        - Понимаешь, грувель, - сказал Дубстер, которого общение с Краутом начало утомлять, - все люди делятся на две категории. Первая, малая, состоит из загадочных, про которых не скажешь сходу, кто они такие. Вторая, то есть все остальные, состоит из людей о которых другие люди имеют низкое мнение. В тебе лично, Краут, ничего загадочного нет, ты весь на виду.
        Некоторое время Краут зло смотрел на Дубстера. А Дубстер смотрел в потолок.
        - Я ведь никому пистолет к голове не приставлял, - зло сказал Краут. - Ни у кого насильно деньги не отбирал. Сами давали. И ты, Дубстер, смеешь меня … осуждать? Ты лично?
        - Не осуждаю.
        - Осуждаешь. Ну-ка, уточни…
        - Отстань.
        - Нет уж, начал, так говори.
        Дубстер отвернулся.
        - Дубстер!
        - Отстань, Краут. Мне все равно.
        - Да, но мне не все равно. За что меня, по-твоему, запихали в тутумник? В чем я, по-твоему, виноват?
        - А кто ж тебя знает. Это было давно. Я только повторяю, что слышал.
        - И что же ты слышал, Дубстер?
        - Тоже, что все. Тебе давали, а ты брал. Платил дивиденды, уверял, что инвестиции сохранны, а сам покупал яхты.
        - Я покупал недвижимость. Ничего в этом страшного нет. Фарадей тоже покупал недвижимость.
        - Не знаю насчет Фарадея, но ты покупал ее за счет тех, кто по крохам собирал себе на старость.
        - Это ты, Дубстер, в каспе такой стал, высокоморальный? Или тебя Доувер научил, как следует общаться с криминалом?
        Дубстер повернулся к Крауту. У Краута горели глаза. Дубстеру стало интереснее. А то что-то все очень апатичные последнее время.
        - Жили себе люди спокойно, а ты у них сбережения украл, - насмешливо сказал он.
        - Не под пистолетом, грувель. Видел бы ты этих честных людей.
        - Неприятное зрелище?
        - Весьма, - подтвердил Краут.
        - И тебе их не было жалко, совсем?
        - Нисколько, - Краут смотрел Дубстеру прямо в глаза.
        - Вот ни капли, да?
        Краут оскалился. Дубстер снова отвернулся.
        - А позволь тебя спросить, рыцарь, - неприятно сказал Краут, - скольких ты угробил за свою блистательную карьеру честного репейника?
        Снова помолчали.
        - Ладно, - сказал Дубстер. - Я вижу, тебе ужасно хочется снять тяжесть с души. А Дженни на роль исповедника не подходит. Говори, Краут, говори. Я слушаю.
        И снова пауза.
        - Да ладно, - сказал Краут. - Действительно, много времени прошло.
        - Да говори уж.
        - Приходит к тебе такой тип, прыщ такой, глаза бегают, - сказал Краут мрачно. - Крыша есть, на жратву и одежку хватает. Но как прослышал он, что можно поживиться даром, так у него и засверкали денежные знаки в глазах. Я им говорил про риск. Слышать ничего не хотели. Десять процентов прибыли! Старуха приползла, бывшая актриса. Свои принесла, и у родственников заняла. Квартиру в Джобурге, поклонником когда-то подаренную, заложила. Десять процентов от двух миллионов, двести тысяч в год задаром хотела получать. Зачем? Ей хватало. Ездила в Канны отдыхать, завтракать ходила в любимое кафе, а теперь живет в богадельне, сука старая. Другая дура всё, что муж-механик за жизнь накопил, принесла. Муж умер потом от приступа. Ее не судили, судили меня, и дали двадцать лет. Двадцать лет, Дубстер! Как серийному убийце. Как торговцу наркотиками. Как растлителю малолетних. Я нынешнему президенту, между прочим, семьсот пятьдесят тысяч пожертвовал на кампанию. Это максимум, что позволяет наш любимый закон. И что же, вернул он деньги этим якобы ограбленным, якобы пострадавшим? Он на эти деньги купил время на
телевидении. Его в президентское кресло, меня в тутумник. - Он замолк, потрогал слезающий ноготь на большом пальце. И добавил, - У всех - чувства долга, справедливость, ответственность, а мне ждать, пока прохудеет защита, шарахнет меня тут двумя тысячами рентген, кровь превратится в болотную жижу.
        Дубстер пожал плечами.
        - Говорю тебе, Дубстер, если я не уеду отсюда на вашей ебаной кастрюле, то никто не уедет. У меня на Земле есть дела неоконченные.
        Дубстер поморщился.
        - Параноя у тебя, Краут, - сказал он. - Доувер не зверь. Подонок. Но не зверь.
        - Мне это нужно знать точно. Может он и не зверь. Но, может, он гуманист и джентльмен. И решит вместо меня взять блядей. Мне двадцать шесть лет, я жить хочу.
        - На вид тебе за сорок.
        - Пусть. Не думай, Дубстер, что ты выглядишь лучше.
        - Я выгляжу лучше, Краут.
        - Не намного. Мешки под глазами, рожа бледная, половина волос выпала, сутулишься. А был крепыш, с бицепсами, подвижный такой.
        - Не раздражай меня, Краут. Кастрюля ваша совсем покорежилась? Починить не пытались? Только честно.
        Краут поджал тонкие губы, отвел глаза, прищурлися. Тусклый свет ламп отсвечивал от лысого лба.
        А ведь я правильно рассчитал, подумал он. Дубстер теперь - человек Доувера. Что-то их связывает, какое-то общее дело. И Дубстер обязательно расскажет Доуверу про этот наш разговор.
        - Согласно инструкциям, - сказал он сухо. - Как учили. Питание поддерживается до сих пор. Обогрев. - Он прочистил горло. - Я там иногда ночую, - сипло добавил он, и снова прочистил горло. - Не так противно, как здесь. Бляди тоже туда суются иногда. - Немного подумав, он добавил, - Кларетт и Ридси. А Дженни не любит. И Грейви не любит.
        - У тебя личные счеты с Доувером? - спросил Дубстер напрямик.
        Кожа на лице Краута вокруг глаз и носа сморщилась. Возможно, это означало, что Краут улыбается.
        - Нет у меня счетов, Дубстер. Ни с кем кроме института правосудия. А к тебе у меня есть предложение.
        Дубстер вдруг вспомнил, кто такая эта Дженни. Бывшая надзирательница в тутумнике. Он действительно видел ее мельком в Центре, и Ридси обмолвилась, что именно к Дженни у нее счеты. У Ридси с любыми надзирателями и надзирательницами были счеты, и вообще со всеми людьми, кто когда-либо мешал ей поступать так, как ей хочется. Но к Дженни были счеты особые, и Дубстер, не вдаваясь в подробности, представлял себе вполне обыденную картину - провинность, одиночная камера, два охранника держат Ридси за руки, а Дженни-бульдозер лупит дубинкой по чему попало, а может насилует. Провинность же может состоять в чем угодно - от действительно серьезного поступка, вроде попытки убийства и побега, до косого взгляда в неудачный момент. Пространство разительно меняет людей. На Земле, в сходных обстоятельствах, учитывая характер Ридси, Дженни так долго в живых бы не осталась.
        ***
        Помимо собственно страха перед неизвестностью, в неприятии смерти есть, наверное, значительная доля зависти, думал Краут, подходя ко входу в «сарай». Мол, я помру, выйду из игры, а эти говны останутся жить, и это несправедливо! Поэтому откидывать коньки, как говорят русские, или пинать ведро, как говорят американцы, приятнее в большой компании. Не один ты обделенный, этих, которые рядом, тоже лишили возможности участвовать в общей игре.
        А самое противное - равнодушие. Обидно. Ты загибаешься, и никому до этого нет дела. А ведь хочется, чтобы кому-то было не все равно. Ну, это я им устрою, непременно. Так или иначе, от равнодушия я их излечу.
        В «сарае», прямоугольном сооружении, состоящем из сборных отсеков, размером с городской квартал, и высотой чуть выше человеческого роста, похожем на ангар, поддерживалась температура в двадцать два градуса по цельсию. Разбирая крайние отсеки и перенося их в противположный конец, сооружение можно было «передвигать». Ярд за ярдом почва под этим колпаком прорабатывалась бурильными механизмами, крошилась, и нагревалась, отдавая фильтрам гелий-три. Изотоп гелия удерживался трехслойными контейнерами, транспортировался к станции, и присоединялся к полезному грузу, готовому к доставке на Землю.
        Страны покрупнее примемяли иные методы, более надежные. Пейлоуд, снабжающий внеземным топливом Южную Африку, в этой фазе своей деятельности привычно рассчитывал на продолжение южноафриканского чуда.
        Южная Африка - самая настоящая страна чудес. Так было всегда. Как-то раз в горах нашли огромные залежи драгоценных камней, мирно покоившихся в грунте всю предыдущую историю человечества, и неожиданно на южной оконечности континента выросла цивилизация. Феодальный строй сменился апартеидом, а апардеид развалом. Несколько небоскребов в центре Йоганнесбурга переоборудовали - из контор сделали квартиры, и в этих квартирах жили бок о бок - бездомные и те, кто исправно платил ежемесячную аренду. Лифты по большей части не работали. Толпы нищих заполняли улицы городов, и в то же время чудовищные дорожные пробки неизменно возникали в тех же городах два раза в день. Половина страны ходила босиком и жила в хижинах, сделанных из мусора, и тем не менее шахтеры бесперебойно добывали уголь, снабжающий электростанции. Ночью улицы контролировались исключительно преступниками, но на этих улицах бесперебойно горели фонари, электричество к которым подавалось не угольными, но атомными станциями. Уютные чистые кафе соседствовали с грязными ночлежками. Безработица и безденежье царили повсюду, и несмотря на это в страну
постоянно проникали, пытались проникнуть, или хотели проникнуть бесчисленные беженцы, эмигранты, искатели счастья всех рас и этносов. Несмотря на банкротство государственной казны, Южная Африка продолжала импортировать нефть. Гастрольным труппам, особенно оперным, в Кейптауне хорошо платили.
        Краут повернул выключатель. Одна из продольных ламп, освещающих «сарай», противно мигнула и погасла, остальные включились. Краут задействовал передатчик, настроился на общую волну.
        - На шипе! - сказал он. - У кого там следующая смена? Пусть тащит лампу.
        Присев рядом с одной из «дробилок», он отвинтил клеммы, снял крышку, и заменил два сверла. Предположительно, вчера здесь на какое-то время прекратилась подача тепла, бездействующие сверла замерзли, кто-то из блядей включил мотор, и сверла превратились в пыль, едва коснувшись мерзлого грунта. Остальные были пока что в порядке.
        - Починил я твою дробилку, Дженни, - сказал он в передатчик. - Ты мне должна до конца жизни. Не подпускай блядей к аппаратуре, они ничего не умеют. Ты скоро?
        - Полчаса мне еще нужно, - откликнулась Дженни со станции. - Не кричи так, у меня глаза лопнут.
        Краут усмехнулся. После каспа, когда всем было очень плохо, единственный человек на борту, который его не раздражал - Дженни. Не то, чтобы они сблизились, стали друзьями, а так … не было между ними неприязни. Краут рассказывал ей разное, Дженни слушала. Хорошо знала свои обязанности, помогала неумехам. Часто проводила свободное время в отсеке Краута, дремала на его койке. Ее тоже, как Краута, раздражали все остальные члены экипажа. Даже в Центре Подготовки она ни разу не вступила в сексуальные отношения - ни с кем. Если бы Краут спросил ее - почему, она бы ответила. Сказала бы, что хранит верность. Но Краут не спрашивал.
        Он включил еще четыре дробилки, и на одной из них вспыхнул аварийный индикатор. Краут снял с мотора крышку и попробовал соединения датчиком. Все они оказались в сохранности. Грохнул щепетильный фуз, упала температура в печке. Краут заменил фуз и дал себе слово, что если дробилка еще раз застопорит из-за фуза, он просто поставит в нее жучок. Шестьсот градусов нагрева, восемьсот - какая разница. А то все слишком страхуются там, на Земле, не видят реалий.
        Я на эти реалии смотрю без удовольствия, и рад был бы тоже их не видеть. И если Доувер будет поступать как Доувер, возможно и не увижу. Нужно принимать меры.
        Один из подающих шлангов потек. Краут перекрыл подачу и заменил шланг. Подключив тестер к разводке, он увеличил питание и присел на корточки, следя за тем, как бегает туда-сюда красная полоска индикатора.
        Майкл Фарадей, думал Краут, был английский химик и физик. В те времена таких людей называли естественными философами. Фарадей изучал мангитное поле вокруг проводника с постоянным током, и создал базу для концепции электромагнитного поля в физике, озорник такой. Он открыл электромагнитную индукцию, диамагнетизм, и законы электролиза. Он установил, что магнетизм может влиять на световые лучи, и что между этими двумя феноменами есть прямая, еби ее мать, зависимость. Изобретения Фарадея создали фундамент для технологии электромоторов. Мы обязаны именно Фарадею тем, что используем электричество в быту.
        Несмотря на то, что Фарадей не получил систематического, он стал одним из самых влиятельных ученых в истории.
        Фарадей был очень религиозным человеком. Биографы отмечают что его вера в то, что все в природе от Бога, всегда оказывала огромное влияние на его работу.
        Да, это понятно. Унизительно, но понятно, думал Краут. Мне. Да и всем нам тут. Индикатор зашкаливает. Уменьшим напряжение … Всем нам понятно, особенно Дженни. Но вера не есть любовь, и знание не есть свет. Не поверить в Бога здесь, на Ганимеде, просто невозможно. Я - верю. И - я Ему не доверяю.
        Я не знаю, что он мне тут устроит в следующий момент. Я не непокорный - я подозрительный. Недоверчивый. Фома Сомневающийся, и далеко не в лучшем смысле. Он меня таким создал, и он же дал мне повод подозревать Его … в небрежении. Да, именно так. Потому что как не крути, то, что со мной происходит, иначе как несправедливостью не назовешь.
        И я, старина Краут, чувствую общность со многими другими, такими же, как я. Обиженными Им. Да, нас много. Да, некоторые пассажи, особливо из Нового Завета, производят на нас совсем не то впечатление, что на тех, кто Ему доверяет. Его фаворитов, счастливчиков, людей, которые легко переносят любые несчастья, либо с которыми никакие несчастья не случаются. Мы их не любим. Иногда даже презираем. У нас есть к тому причины, увы.
        Да, я эгоист. Да, я не проникаюсь любовью к ближнему - разве что к Дженни у меня симпатия, но это так … Мы ведь, Дженни и я, ничем друг для друга не жертвуем. Эгоист я страшнейший, всех продам, всех подставлю ради своей выгоды. Да, я такой. Но ведь не я же создал сам себя. И если подумать - это же просто садизм какой-то, создать человека с недостатками, а потом его же в этих недостатках обвинить. Утопить в неудачах и несчастьях, и осудить за то, что ему это не понравилось и он воспротивился. Свободный выбор? Это когда же у меня был свободный выбор?
        Я родился в белой семье. Что такое белая семья в Южной Африке - сложно объяснить неместному, а местные - любого цвета - сами прекрасно знают. Это жизнь, огражденная забором. За засовами и замками. Постоянное напряжение всех взрослых, с которыми знаком. Ждут, когда рухнет система, и белых начнут убивать без разбора - не потому, что это кому-то поможет, а чтобы злость накопившуюся выместить. Злость на тех, кто сделал жизнь нищей и скучной.
        Абсолютно все люди стремятся к личному счастью, даже служащие налогового управления, даже парикмахеры. У многих основу счастья составляет бездумное существование. Вынуждены выполнить - несколько раз за жизнь - некие телодвижения, напрячь мысль, «попрыгать сквозь кольца», как говорят американцы. Ну как, типа, тигр в цирке, сквозь кольцо прыгает. Ради удовольствия общества. Цель этого прыганья - чтобы впоследствии можно было не прыгать. Прогнись слегка, полицемерь, отдай время, найди заработок, или пройди через колледж, а потом найди заработок, и будет тебе статус. Нашел зароботок - узнай, где что лежит, выучи, что нужно делать, напрягись один раз, чтобы потом уже не напрягаться. Чтобы можно было придти, выполнить не задумываясь, и уйти, и так каждый день. Это всегда так - и у фермеров так, и у инженеров, и у Джека Потрошителя.
        Фермер сперва приобретает навыки, а затем перестает думать, и только реагирует - на смену сезонов, на засуху, на закат солнца, на коровье мычание, на протекшую крышу. Ученый, как только доказал коллегам, что умеет интегрировать и владеет общей для коллег терминологией, принятой в данный момент, посвящает всю жизнь реагированию на «задачи». Джек Потрошитель всю карьеру бездумно выполнял одну и ту же функцию - реагировал на явление проститутки на темной улице, лез за ножом.
        Большинство именно так и живет. И я все это понимаю, и даже посочувствовать мог бы, но не до такой степени, чтобы самому так жить. Мысль для меня - тоже, что для других бездумие. Я всегда все продумываю до мельчайших деталей, учитываю каждую возможность, непредвиденных обстоятельств для меня нет, я - мыслитель.
        Еще в раннем детстве я знал, что я не такой, как все. Многие считали меня заторможенным. Скорее всего я таковым и был, и сейчас есть. При быстром соображении порой теряются, уходят в туман, важные детали, как при быстрой езде на нашответе выпадают из общей картины отдельные деревья и окна домов, сливаются в полосы. Я эти «лишние» детали умею заметить, зафиксировать, и использовать в мыслительном процессе. И поэтому мне интересно думать, и всегда есть о чем.
        ***
        В школе Краут учился плохо, но неожиданно для себя в последнем классе заинтересовался физикой настолько, что родители его посчитали нужным оплатить учебу сына в одном из престижных американских университетов.
        В Америке студенты и профессура относились к Крауту одинаково плохо. Он был для них - белый из Южной Африки, то есть, расист, сын и внук угнетателей, и скорее всего сам угнетатель. Новое в этом было только, что также думали (в Америке) многие белые. Не все, конечно же. Некоторые из них думали, что он скорее всего не угнетатель, а жаль. (Некоторые черные думали, что скорее всего угнетатель, а жаль).
        ***
        На втором году занятий Крауту пришла в голову интересная идея, имеющая отношение к конверсии, связанная с гелием-три. Законспектировав идею, он поделился с ней со знакомым профессором физики. Профессор, бегло просмотрев выкладки Краута, не оставил от идеи камня на камне. Профессор этот испытывал, один из немногих, симпатию к данному студенту. Краут, следуя ходу мысли профессора, пересмотрел уравнения и пришел к выводу, что профессор скорее всего прав.
        А через год новый тип конвертера был запущен в производство одной из американских компаний, а принцип его работы скопирован всеми странами-участниками гелиевой программы. В патенте имя Краута не упоминалось.
        Краут даже не обиделся. К физике он уже успел охладеть, и занялся тотализатором, принимая нелегальные ставки, напару с партнером. Они быстро разбогатели и вскоре попались. Заплатили умелому адвокату, и он сделал все, что мог. Партнера отпустили на поруки, а Краута приговорили к четырем годам тюрьмы.
        Конституция Соединенных Штатов запрещает применять к преступившим закон «жестокие и необычные» наказания. Это положение Конституции, конечно же, игнорируется тюремными администрациями. Как и во всем остальном мире, тюрьмы в Америке подчиняются звериным законам.
        Краута, тощего, небольшого роста, уроженца Йоганнесбурга, непременно бы били и насиловали самоутверждающиеся негры с могучим телосложением, наказывая за белый расизм в Южной Африке. Но Краут умудрился просчитать действие на несколько ходов вперед. Сперва он потребовал, чтобы его свели с одним из «главных», поскольку у него, Краута, есть для «главного» важное дело. Говорил он убедительно, и ему поверили. «Главному» он сразу предложил - платить. Знакомые Краута на воле передадут большую сумму знакомым «главного». Сколько? Восемьдесят тысяч. Краут понимал, что просто дать денег - нельзя, получится, что он покупает себе таким образом безопасность. Нет, безопасность должна была наличествовать, но только вторым планом. А на первом плане значились некоторые услуги, которые «главный» должен был Крауту обеспечить. Какие? Краут объяснил, что он инженер, и ему нужны приспособления, приборы, материалы. Список прилагается. «Главный», поворчав и поторговавшись для приличия, согласился. Для пущей уверенности он впоследствии навел справки, и получил подтверждение - действительно, Краут - инженер.
        Краут сносно провел в тюрьме два года. Затем его перевели в другую тюрьму, и там он провел такую же сделку с другим «главным». Деньги на воле поставлял знакомым «главных» партнер Краута, боявшийся, что в случае отказа Краут попросит власти пересмотреть дело партнера в виду поступивших (от Краута) новых данных. Еще через год Краута выпустили на поруки.
        Оказалось, что денег нет, исчезли вместе с напарником. Наводить справки было опасно. Краут решил начать всё сначала, но нужно было иметь, даже не начальный капитал, а - крышу над головой, еду, одежду. Тут Краут обнаружил, что он изгой. В учреждения его не хотели брать даже уборщиком. Помыкавшись, он задействовал приобретенные в тюрьме связи, и ему устроили несколько дел, связанных с наркотиками - достаточно для того, чтобы заплатить за перелет через Атлантику. Несколько раз его хотели подставить, но обмануть Краута всегда было делом сложным. Вернувшись в Йоганнесбург, Краут обнаружил, что прошлое его путешествует рядом с ним. Ни на какую, даже самую малооплачиваемую, работу его не брали. Он вернулся в родительский дом.
        Родители его успели к тому моменту обеднеть, но это не остановило Краута. Начальный капитал предоставили знакомые родителей.
        ***
        - Дженни, ты где там? - раздраженно сказал Краут, пробуя настройку. - Где ты шляешься? Сколько можно?
        Молчание.
        - Дженни? Прием!
        Он решил, что подождет ее и присел на распределитель. Не хотелось выходить наружу, не хотелось лишний раз видеть холодные звезды. Краут повернул голову и захватил водяную трубку губами. Теплая неприятная вода. Дураки в Центре не разобрались, подсунули нам Дженни, а Дженни не возражала, не говорила, что ее мужчины не интересуют. По виду не могли определить? Много спеси, умными хотят выглядеть. А почему не возражала? Прикрывала любовницу. Иначе бы начали копать, открыли бы ее дело, заглянули бы. Наверное, что-то скрыла на суде. И не хотела, чтобы лишний раз ворошили.
        До каспа я спал с Кларетт - а кто, интересно, не спал с ней до каспа? Все спали. Остальные бляди мне были противны. Я решил, что буду хранить верность жене. Наивный был. Год назад это было, а кажется - три жизни прожил, несмотря на то, что впечатлений, кроме каспа, никаких. В пространстве не может быть впечатлений, все впечатления остались на Земле.
        Дженни не давала мне хандрить. Почему-то взяла надо мной шефство. Возможно сестринские чувства ко мне испытывала, непутевому тощему младшему брату. Если посчастливиться вернуться на Землю, я буду с Дженни дружить. Дженни хорошая. Если бы она не была лесбиянкой, и была бы стройнее телом, приятнее ликом, и светлее кожей, я бы на ней женился.
        Вообще-то страхи мои глупые. Напридумывал невесть чего! С какой стати Доувер нас с собой не возьмет? Места, что ли, мало в кастрюле? Да завались там места. И припасов хватит, если из нашей развалюхи все забрать. Доувер злопамятный, но ведь с него там, на Земле, спросят? Отчетность есть все-таки? Правда, им там, на Земле, все равно, сколько нас тут выживает. Отработали заход - и ладно. Подохнем - меньше расходов. Но нет, вряд ли Доувер нас тут оставит. Не зверь он. Это я либо недобрал антидепрессантов, либо перебрал. И сразу параноидальные мысли пришли. Возьми себя в руки, Краут! Сосредоточься!
        - Дженни!
        Не откликается. Что-то у нее со скафандром, наверное. Чинит скафандр на станции. Она так долго может провозиться! Сколько? А если несколько часов? Станция защищена, а здесь, под этим колпаком, всякое может быть. Никакой скафандр не защитит, если несколькими тысячами рентген врежет. Лучше не испытывать судьбу, а тащиться обратно.
        Краут поднялся и пошел к выходу. Ему хотелось идти тяжелым шагом, припадая на одну ногу и кряхтя, как ходят усталые люди на Земле. Ничего не вышло. Пришлось подпрыгивать обеими ногами, кенгурить. Ему захотелось, чтобы все вершители судеб, законодатели, начальники тюрьмы … вот так же. Выстроить их всех в шеренгу, направить автоматы, и пусть кенгурят. По улице, чтоб все видели.
        Он раздраил выходной шамбр, подождал, пока откачается воздух, и выбрался наружу. Дженни лежала ничком перед самым входом.
        Дженни? Может, не Дженни?
        Краут присел на корточки и перевернул тело на спину. Визор весь забрызган кровью и лимфой изнутри. Разгерметизация.
        Краут бессмысленно огляделся, а затем, взяв Дженни под мышки, приподнял ее и положил себе на плечо. На Земле она была бы для него слишком тяжелой, наверное. Здесь в несколько раз легче.
        Дубстер, думал Краут с тоской. Как же я, человек умный и бывалый, тебе доверился! Предлагал вместе бежать, чтобы Доувер здесь остался. Какой же я кретин. Ты рассказал все Доуверу, Дубстер, и Доувер послал тебя … да, безусловно - убрать меня и Дженни. Очевидно, вся эта фармакология, которой я себя пичкал все это время, сыграла роль - я стал наивен и эмоционален. Из-за моей наивности погибла Дженни. И мне ничего теперь не остается, как только … что? Месть, что же еще. Никогда в жизни я никому не мстил, поскольку месть отнимает много времени и энергии, а пользы никакой. Но теперь я буду мстить. Подонки убили Дженни.
        Дорогу ему пересек багайд - как кошка перебежала. Краут остановился и некоторое время смотрел вслед багайду. Он никогда в жизни не держал в руках оружие, а на Ганимеде оружия нет, но ему захотелось, чтобы у него был сейчас в руке автомат, а еще лучше гранатомет, чтобы испепелить этот багайд. Впрочем, на этом куске промерзшего камня автомат вряд ли согласился бы выполнять свои функции. Даже если в порохе достаточно кислорода, не выдержало бы дуло - рассыпалось бы.
        У входа в станцию он стоял долго - бляди не хотели открывать. В конце концов Кларетт решила, наверное, проверить, кто там орет в передатчике.
        Она таращилась на него огромными круглыми глазами. Краут внес Дженни в «каюткомпанию» и положил на топчан. И сел рядом.
        - Что? - спросила Кларетт.
        - Где Дубстер?
        - Зачем тебе Дубстер? Что с ней?
        - Сделала последний вклад, - объяснил он. - Где Дубстер, тебя спрашивают?
        - Он куда-то ушел.
        Да, подумал Краут. Ушел. Выследил Дженни, резанул … чем? … чем-то резанул по скафандру. А теперь пошел, небось, к кастрюле, докладывать Доуверу, что половина дела сделана. Я - следующий. Потом уберут Грейви и блядей. Их всегда можно убрать, никуда они не денутся.
        Но я жив. Меня пока что не убрали. И я начинаю принимать меры. Не с тем связался ты, Доувер. Увел я у тебя бабу, да. Но ты ведь не собирался на ней жениться? А я женился. А ты женился на другой, и мог бы забыть, но не забыл. Что ж. Последствия грядут, Доувер.
        ***
        Педали впереди, рычаги по бокам. Движения напонимают движения лыжника. На Ганимеде горизонт ближе, чем на Земле. Механический одометр показывал всего две мили пробега, а станция уже скрылась из виду. За кромкой. В зеркале заднего вида - только тоскливая серость да чернота со звездами, как и впереди. Над головой - черный купол. Звезды очень яркие. Неполный диск Юпитера, зависший над горизонтом справа по ходу.
        Вперед, Дубстер. Три мили. Четыре мили. Кролер идет легко, но ощущение движения - зыбкое из-за недостатка ориентиров. На Земле, даже на заснеженной равнине, или в пустыне, что-то торчит, какое-нибудь дерево сраное, десять градусов к правому борту. В Сахаре пески хоть и меняют форму, но медленно, и пещаные холмы вырастают по мере приближения к ним. На Ганимеде ландшафт вечно недвижим.
        Волна страха прокатилась по жилам, без очевидной причины, помимо собственно пронзительного одиночества - один, в седле дурацкого кролера, кругом однородно и серо, Земля даже во сне не снится. Дубстер вздрогнул. Он тут же вспомнил, что Доувер советовал в случае приступа страха или тоски, когда остаешься один, принять двойную дозу тэма-семь. Некоторое время, боясь этой мысли, Дубстер просто крутил педали, но затем все-таки пошарил рукой по боку, повернул голову, захватил зубами нужную трубку и осторожно повернул клапан. Две дозы выстрелили и застряли в горле. С усилием Дубстер проглотил фармакологический продукт. Минут через пять страх отпустил. Зато голова начала болеть, как после бренди с пивом.
        Встретилась целая группа кратеров. Он обогнул их по кромке, глянул на Юпитер, по-прежнему висящий над горозинтом, и поправил курс.
        До прибытия на Ганимед он не представлял себе, что однообразие ландшафта может быть таким утомителным. Даже на станции не так заметно. А здесь - деваться некуда! Звезды, невероятное количество звезд, холодных, равнодушных, одноцветных. Блеклый огромный Юпитер, зловещий, излучающий ужас. Серые кратеры. Всё.
        Звезды хороши на Земле, видимые сквозь переливающуюся пелену ласковой атмосферы, звезды, мерцающие над горами, над морем, над склонами, холмами, зданиями. На звезды хорошо смотреть с террасы в саду, когда легкий ветерок дует в щеку, а воздух пахнет свежестью. Цветами! (Так было далеко не всегда, но теперь так думалось - запах цветов … хотелось прожженному репейнику именно цветов …) Звезды хороши в сочетании с речными всплесками, когда сидишь на траве в обнимку с девушкой. Звезды хороши, когда знаешь, что через час или через день тебя ждет уютный ужин и сладкий сон на чистой простыне - для разнообразия можно и на звезды полюбоваться. Здесь, в Пространстве, звезды просты, понятны, и противны. И смешно и противно думать, что сравнительно недавно по историческим меркам огромное число молодых людей на Земле хотело к ним, звездам, лететь, думая, что в них, звездах, есть что-то загадочное и романтическое. На самом деле звезды - сырой материал или, в самом лучшем случае - заготовки. Очень хорошо это видно на Ганимеде.
        Путешествующим на кролерах рекомендуется делать пятнадцатиминутные передышки каждые два часа.
        Дубстер зафиксировал колеса, слез с седла, расправил плечи и спину.
        Он родился в маленьком, скучном, уродливом захолустном городке. Таких городков на Земле - многие тысячи. Городки эти производят материалы для постройки, поддержания, и кормежки Парижа, Рима и Амстердама. Городков - уродливых и унылых - во много раз больше, чем блистательных столиц. Но блистательные столицы были бы невозможны без этих городков, селений, дервень, обширной тоскливой, очень однообразной провинции.
        Один человек за средней продолжительности жизнь может съесть десять тысяч куриц, пять тысяч коров, гектары ржи, пшеницы и ячменя, запив все это миллионами кубических метров чистой пресной воды.
        Все создаваемое и производимое создается из превышающего создаваемое по объему во много раз. Созидание, завершаемое конечным продуктом, помещено между материалами и отходами, и количество отходов редко бывает намного меньше изначальных материалов.
        К примеру - дерево для рамок и подрамников, лён, растущий и собираемый на полях, отсев шлаков, обработка, пряжа, полотно, «кроличий клей», гвозди из стали для рамы, фрукты дикие и домашние, уголь, мел, и прочая для красителей, льняное масло - все это для того, чтобы на тысячи неумелых, или глупых, или скучных изображений, намалеванных кем попало, появилось несколько полотен гения.
        Чтобы накормить нищих, нужно сперва накормить богатых и жадных от пуза, а чтобы накормить всех, нужно произвести в десять или пятнадцать раз больше еды, чем понадобилось бы при равной дележке.
        Когда-то генетики думали, что всего лишь три процента составляющего клетку вещества содержат нуклеиновую кислоту, ответственную за продолжение рода в том виде, в каком он, род, существует. Тщательно разобравшись, поняли, что остальные девяносто семь процентов тоже важны - они и есть - сырые материалы и отходы, неразрывно связанные с конечным продуктом.
        По сравнению с Землей остальное Пространство, с его темпоральными векторами, газовой пылью, водородом, звездами всех мастей - элементарно, просто, примитивно, как сырой материал. Несчитанные триллионы сочетаний атомов, молекул, кристаллических решеток, углеродных связей, видов и подвидов на Земле, уникальный состав атмосферы, вкупе с идеальным расстоянием от Солнца обеспечиващий равномерное распространение тепла на планете, которое в свою очередь обеспечивает эластичность тканей - конечный продукт. Количество сырых материалов и отходов должно соответствовать сложности и безупречности конечного продукта, оправдывать его уникальность чудовищным количеством элементарности. Чтобы оправдать уникальность Земли, какой создал ее Творец, мало Солнечной Системы, и мало одной галактики. Строение Земли, со всем, что на ней есть, включая Венец Творения и Разум, может оправдать только существование всей Вселенной.
        Это очень хорошо видно - с Ганимеда. На Земле многообразие слишком привычно глазу. Все элементы, из которых состоит Вселенная, наличествуют на Земле, и почти все - в теле человека. Привычка.
        Так представлялось это Дубстеру, когда он стоял, положив одну руку на руль кролера и стараясь не смотреть на зловещий газовый Юпитер и светлое пятно справа от него - Ио, и пятна поменьше, в той же плоскости - противные нескончаемые спутники планеты.
        Хотелось ссать, но он решил, что дотерпит до следующей остановки, чтоб не хлюпало в мешке из прочного пластика раньше времени. Повременил с неизбежностью.
        И неожиданно разозлился.
        Догадлив оказался Доувер. И ведь вычислил про меня и про других всё, не выходя из кабинета. Знал заранее, что здесь делается с людьми, как надламывается воля, киснет кровь, наступает апатия, и никакой приказ не действует дольше получаса. Останавливаются сами собой конечности, взгляд устремляется вдаль, люди просто сидят или просто стоят. Получив приказ, они снова начинают двигаться и смотреть осмысленно. А фармацевтических средств самой убойной силы хватает только на то, чтобы они, люди, не ложились где стоят и не умирали от нежелания жить. Знал Доувер, сволочь, садист, что я из другого теста. Я сам не знал, а он знал. Психолог.
        Да, я стал подозрительный, нервный, замедленный. Как у всех здесь, у меня тоже куда-то запропастилось либидо, меня часто тошнит, голова работает плохо, при одной мысли, что нужно куда-то идти болят все суставы и мышцы. Но я преодолеваю боль, преодолеваю апатию, злюсь, вместо того, чтобы цепенеть, жру двойную порцию, чтобы компенсировать то, чем меня вырвало десять минут назад. И заветный чистый лист, и «премиальные» меня волнуют. Не так сильно, как на Земле волновали, но все равно - будоражат.
        Менять профессию полезно, иначе получается застой, люди раньше времени стареют, привыкают к накатанной колее, любые повороты отдаются скрежетом в затверделых сухожилиях. Был я репей, штрих, сперва карманный вор, потом налетчик. Получил четыре пожизненных срока. Пора попробовать что-то другое. Например, побыть обыкновенным честным человеком. Зелайф от меня не уйдет, всегда можно вернуться. А честному человеку легче начинать, если на счету лежат несколько миллионов. Удобнее, сподручнее, меньше соблазнов. Зачем красть вуатюр, самолет, одежку, если можно просто купить? Наверное…
        Как все-таки Доувера приструнили, поймали. Из-за меня, из-за моей попытки побега. Враг на всю жизнь. Не рассчитывал бравый капитан, что его вместе со мной отправят сюда, долбить мерзлый камень, попадать под смертоносные лучи, плавать в собственных моче и говне. Отправили. С кастрюлей он справляется на славу, надо признать. Логично было бы с его стороны поехать за координатами вместо меня. Может, он и хотел, но не поехал. Солдафон. Капитан не имеет права бросить экипаж. А еще у капитана есть на Земле жена и дети. А у меня никого нет.
        Это не совсем так. Не совсем. Уймись, Дубстер, не думай об этом. А почему, собственно?
        Тоска одолеет.
        Кто она такая? Та, с которой я был в каспе? Желанная, единственная, кто она? Не помню. Ничего не помню. Помню, что было очень радостно, хотелось … бегать, валяться, хохотать без повода … целовать. Был ли я счастлив до этого? Был, несколько раз, вполне. То, что было в каспе, было больше, чем просто счастье.
        Кто она? Почему-то я уверен, что это была совершенно конкретная женщина. Я ее видел в жизни, знаю ее. Были ли мы в жизни любовниками? Очень может быть. Причем скорее всего недавно. Меньше года назад. А раз меньше года назад, значит, либо в Центре, либо в кастрюле.
        В Центре у меня были соития с четырьмя женщинами.
        Сейди. Девушка степенная, со шрамом на лице, с хищными глазами, крепкая. Знает, чего хочет в этой жизни, а хочет не очень много, но чтоб было, и глотку перережет, ежели кто отнимать вздумает. Нет, вряд ли.
        Люси, корейского происхождения, симпатичная, непонятно, о чем все время думает, и думает ли вообще. Худенькая. Два убийства, судя по всему по рассчету, а не в горячке, потому что Люси в горячке представить себе трудно. Очень ровный темперамент. Тоже вряд ли.
        Ридси, лично. Ридси против мира, Ридси с насмешливой улыбкой, Ридси смелая, авантюрная, и в то же время женственная несмотря на миниатюрность, крючковатый нос, и наглую решимость. Случайная встреча, для поддержания должной степени тепла в пещере. Ничего особенного. Даже не поломалась как следует. Собственно, вообще не ломалась. Объяснил ей, что нужно согреться, и она практично кивнула. Функционально. Нет, не то.
        Остается Кларетт. Глупая невероятно. Не злая. Авантюрная по обстоятельствам, а не по неистребимому желанию. А что? Похоже. Говорит не очень много. Просишь заткнуться - затыкается. Просишь, чтоб повернулась на бок - поворачивается. Говоришь - слушает. Просишь отвечать - отвечает. Высокая, выше меня на полголовы. Стройная. Формы все на месте. Неужто она?
        Дубстер перестал крутить педали, и даже притормозил, потянув кверху стопорный рычаг. Кларетт. В каспе я был с Кларетт.
        Вообще-то я расист. Как все люди всех рас. Представитель белого меньшинства, некогда могущественного. Кларетт черная, предки в основном из центральной Африки, судя по фактуре. Не похоже на меня, чтобы я вот так вот … выбрал бы себе в единственные … негритянку. Но, возможно, в том-то и дело, что не мы выбираем, а жизнь предоставляет, и счастье отыскивается в самом неожиданном варианте. Наверное.
        Градусов тридцать влево, над горизонтом, какая-то вспышка. Это еще что такое. Метеорит, что ли. Был бы метеорит, было бы землетрясение. Ганимедотрясение. Но вроде бы ничего такого не ощущается. Может, ганимедотрясения происходят с задержками?
        Как давит неизвестность, однако!
        Никогда до попадания в Центр я не задавался этими вопросами, никогда. В детстве мне в школе объяснили, что человек происходит от обезьяны, что идет вразрез с мнением церкви. Меня, честно говоря, не очень занимало, от кого и как происходит человек. Меня гораздо больше занимало, как у человека можно вытащить из внутреннего кармана бумажник, чтобы он не заметил. При этом мне было более или менее все равно, что у него, человека, от обезьяны произошедшего, в бумажнике лежит. Главное - процесс. Мне говорили бывалые люди, что лучше всего работать с партнером. Партнер отвлекает внимание человека, а ты, Дубстер, в этот момент быстро и плавно вытаскиваешь бумажник. Партнеру вменяется толкнуть человека, как бы нечаянно. Иногда и намеренно - мол, я хулиган отпетый, говорит партнер. Человек пугается, или сердится, делает неловкое движение, и внутренний карман в этот момент не касается тела человека.
        Потом меня повадились бить мои сверстники, потому что я был безответный. Но я не выношу унижения, и я давал сдачи, как мог, потом научился давать сдачи лучше, потом стал бить всех подряд сам. Главное - решимость. В каждой драке рискуешь благополучием, состоянием конечностей, жизнью. Когда осознаешь, что все это не играет роли - начинает получаться хорошо. Главное - выжить в первых десяти серьезных драках. После этого у тебя возникает что-то вроде защитного поля, которое охраняет тебя от серьезных повреждений. Вселенная привыкает к мысли, что этот грувель - крепкий, и записывает тебя в категорию живчиков. И самые заядлые репьи сто раз подумают, прежде чем подойти, будь у них хоть гранатометы в руках, будь хоть сто раз плохой район и глубокая ночь, а ты - белый, выделяешься, отсвечиваешь. Защитное поле растет, ширится. В походке, в голосе, в манере поведения появляется властная степенность. Старые репьи с большим стажем, главы преступных организаций - физически они ничего не стоят, любой подросток мог бы их прибить, но работает защитное поле, помня прошлые драки и убийства, в которых старый репей
участвовал - и здоровенные лбы робеют перед старичком, глядящим на них властно. И знают, что если сунутся, и даже порешат старичка, им потом не поздоровится. Власть никогда не ограничивается носителем - индивидуальная власть это группа людей, привыкших к мысли, что данный индивидуум властвует.
        У репья-одиночки есть несколько простых правил, которым он свято следует, и таким образом остается в живых, с кем бы не имел дело. Правила эти так же применимы в быту.
        Лезть в драку первым - глупо, если тебе не заплатили за это. Нужно уметь определять, будет ли драка - по взглядам, по движениям тела потенциального противника, по тону. Зная наверняка, что драка будет, следует бить первым.
        На открытом пространстве можно выстоять против двоих. Если противников больше, нужно заманить их в закрытое пространство.
        Не нужно носить с собой оружие. Оружие предоставят противники. Но нужно уметь пользоваться предметами, находящимися под рукой. Стулом, бутылкой, пивной кружкой.
        Первым же ударом нужно нанести как можно больше вреда противнику. Бить следует без замаха, чтобы не терять времени. В глаз лучше ткнуть пальцем, чем бить кулаком. Если у противника не согнуто колено, следует бить по нему сверху вниз подошвой - в этом случае сдвинутая коленная чашечка уже никогда не встанет на место. Кулаком нужно бить в шею, если открыта, в ухо, если закрыта шея, в переносицу, если это удобнее всего. Если можно использовать тяжелый предмет - схватить со стола, подобрать, поймать на лету - бить нужно предметом, оберегая руки. Если противников двое, трое, четверо, и ты вывел первого из строя одним ударом, нужно без паузы наносить второй - второму противнику. Если противники вооружены ножами, нужно отвлечь внимание одного из них и ломать ему кисть - поворотом внутрь, или тяжелым предметом сверху вниз. Если противник пригнулся, нужно бить ногой в лицо, слегка подпрыгнув, чтобы не потерять равновесие. В тесном помещении противники мешают друг другу, и этим нужно пользоваться.
        Все это часто бывает в зелайфе только на первых порах, пока репей не обрастает аурой неприступности.
        Мне нравилась моя власть, думал Дубстер. Меня боялись, меня уважали, мне доверяли. Но потом встрял дурак в военной форме, гладко выбритый, подстриженный под ежика сельского. Ботинки сверкают. И дурак соблазнил меня, умного, россказнями о том, как хорошо быть спецназовцем. Как это облагораживает. Сегодня меня уважает только зелайф, завтра меня будет уважать вся страна. Я согласился.
        Меня тренировали, я оказался очень способным. Меня посылали - я ехал. Мне приказывали - я исполнял. В очень короткое время я стал любимцем генерала. Генерал с кожей такой темной, что она отливала синим даже на солнце, доверился мне настолько, насколько можно довериться слуге. Когда я понял, что я слуга, мне стало противно. А понял я это только после того, как переспал с женой генерала. Через месяц я, кажется, сам все подстроил. Потому что я сволочь. Я, наверное, инстинктивно хотел, чтобы он меня с ней застал. Что и случилось. И воровские, и спецназовские навыки пошли в ход - я так спрятал тело, что даже будущие археологи не найдут. Никаких улик не оставил. Вдова до сих пор жива - ей повезло. Мне было несподручно ее убивать. Она молчала и молчит, поскольку если и откроет рот, то кто же ей поверит, а если поверит, то пойдет она по одному делу со мной, как соучастница. Безусловно все знали, что именно случилось. Меня нужно было убрать - но не убрали. Генерала этого многие ненавидели. Поэтому мне предложили убраться самому - в Горную Землю. А мне было все равно. Я и убрался.
        Историю эту спрятали глубоко, но Доувер ее нашел, соединил части, и решил, что я - именно тот человек, который ему нужен. Мне всё это время казалось, что Доувер не очень умный, не дальновидный, что надежды его не оправдаются, система даст сбой - а вот поди ж ты, вот он я, еду записывать координаты.
        Потом был Центр Подготовки, где у меня неожиданно появилось много свободного времени, которое не на что было тратить, кроме секса. Но именно обильный секс почему-то настроил меня на … В общем, во мне вдруг прорезалось любопытство. Захотелось действительно узнать что-то, не относящееся к власти, мордобою, несправедливости, и так далее. И Центр, а после Центра кастрюля, любезно предоставили мне в пользование неимоверное количество тщательно отобранной, нужной информации. Я заболел этим делом - на двадцать шестом году жизни я вдруг кинулся в познание. Центр помог - меня научили быстро запоминать, быстро анализировать, быстро проводить параллели. Меня научили Сократову Методу, скорочтению, Потоку Образов, и еще дюжине разных методик. После того, как кастрюля прошла касп, секс сам собой отменился, и почти год я не вылезал из базы данных, злясь и тоскуя. И мне открылось многое.
        ***
        Что такое касп? Этого никто не знает. Многие делают вид, и даже управились несколько формул написать. Теория «точки возврата», говорят, существует уже около века. А может и дольше. Саму по себе точку увидеть легко. Налить воды на дно чашки, и подставить чашку под яркий свет. Получаются две дуги, сходящиеся в каспе. Все, больше ничего не знаем.
        Почему касп находится именно в двух третях пути от Земли к Марсу, почему его нельзя обойти? Почему он никогда не влиял на автоматические зонды? Да собственно и на кастрюли он не влияет - а только на людей. И каждый - я в этом уверен - видит в каспе не то, что хочет видеть, а только то, что хотел бы видеть, если бы был умнее. И только это. Поэтому не запомнились черты лица моей женщины, возраст, тембр голоса, общий образ, имя - а только ощущения. Какие-то обрывки разговоров, приятных, уютных. Вкус. Запах. Запах кожи, скорее всего. Может, я ошибаюсь, может это просто воображение.
        Человек не может долго существовать вне Земли, ему нужны другие люди, их духовные импульсы, история человечества, страны, смена сезонов, разные климаты. Венец Творения жив и активен только в самом сконцентрированном месте Творения. Может, касп - это граница, где кончается … что именно? Регион Высокой Концентрации. Концентрации чего? Творения. Жизни. Помыслов и надежд, любви.
        Веры.
        Одиноко мне, Господи. Как же мне одиноко!
        ***
        Тысячи мыслей лезут в голову. Что делается у нас тут, что делается! Единственный шанс? Не может быть, подумал Краут. А вдруг пронесет? Шепчутся по двое члены экипажа в апатичных позах. Сплетничают, пусть вяло, но сплетничают. У капитана Доувера, конечно же, каменное лицо, как при игре в покер. Щеки монолитные со щетиной не двигаются. История повторяется - когда нужно во имя благополучия принести в жертву нескольких людей, всегда появляются такие вот, с каменными лицами и чувством долга под шлемом. Йоганнесбург его послал, нам на погибель. Нас здесь оставят, судорожно думал Краут. Апатия апатией, а все-таки жалко всех. Но больше всех жалко, естественно, себя. Еще есть время.
        Будем действовать, чего уж там. Есть - опыт, знания, желание жить, и пронизывающий, незамутненный философией страх. Страх, что нас здесь бросят, что экипаж, который прилетел, он же и улетит, а мы останемся.
        Автоматическим движением он поправил футболку на плече.
        Хорошо, пусть. Доувер - он такой. А мы вот возьмем и не дадим ему выполнить долг капитана. Сами, то есть, я сам, этого не допущу. Возможность предоставлена, внимание сфокусированно. Я задал Доуверу простой вопрос - поместятся ли на твоей кастрюле остальные, потерпевшие крушение, то есть мы? Ты, Доувер, не ответил мне, и даже не потрудился отвести при этом глаза. И, стало быть, я действую. Так, как нужно мне. Ясно? Ты, Доувер, все просчитал, кроме этого. Во мне играют антидепрессанты, апперы, даунеры, и прочая фармакология. Они меня там, в Центре, проверяли на аллергию, ничего не нашли. Если бы нашли, меня бы здесь не было. Далась им аллергия - есть вещи посерьезнее аллергии. Алчу я если не жизни, то по крайней мере возмездия. Пусть мы останемся здесь - но и вы тоже останетесь. Равноправие полное. И мне все равно, хороший я или плохой. И наплевать мне на все обещания и установки. Доувер не удостоил меня ответом. Если бы ответил, может, я бы вел себя по-другому. Теперь - обратный путь отменяется во всех смыслах. Целых полчаса уже я действую, готовлюсь, вот чемоданчик с ключами и отвертками, вот
железяка моя любимая, чтобы дверь заклинить. А то что же? Разве я хуже тех, кто прилетел с тобой? С какой стати? Твое слово - свято, а мое нет? Возмездие грядет, Доувер. И пусть провалится или взорвется Ганимед. Если за меня все решили, то и я решу за всех.
        Так думал Краут, засупонивая скафандр, прилаживая шлем. Выйдя из станции, он с ненавистью посмотрел на бездушное звездное небо, на отвратительный холодный неполный диск Юпитера, и направился к месту посадки кастрюли Доувера. Он прикинул, что на кастрюле сейчас находятся примерно шесть человек, а может восемь. Еще несколько - он уже не помнил, сколько именно - осталось на станции. Дежурные на месте добычи - сколько их? А какая разница. Быстрое действие, не раздумывая, не считая - самый верный путь. Угол только надо проверить. Давление посмотреть. Если все правильно, значит, такая судьба, Доувер. Такая у нас с тобой стезя.
        ***
        Всматриваясь в горизонт, Дубстер почувствовал прилив - нет, не радости, а какого-то душевного покоя. Одометр показывал двести сорок миль - станция должна быть где-то рядом. Левее, правее - кто знает! Явно где-то здесь. И даже, вроде бы, очертания кратеров знакомые. Ну, откуда им быть знакомыми, Дубстер! А вот знакомые и все.
        Заранее нужно было все это предусмотреть, подумал он. Если на то пошло - вехи на дороге оставлять, а по возвращении подбирать. Магнитное поле Ганимеда ненадежно, компасы есть, но работают плохо. Лучший способ - по звездам, как в древности. Если все-таки проехал мимо - то по Юпитеру и по … Кажется там что-то есть, люминицирует. Ага, это наверняка кастрюля. Кастрюля - а не обман зрения - на месте - значит и станция неподалеку.
        Невзначай он взглянул на индикаторы. Аврал! Не может быть, только что все было нормально. Ехал - и все было нормально. Было.
        Ерзая в седле, нервничая, Дубстер потянул тормоз на себя.
        Худо, совсем худо, дамы и господа! Левая строка, символизирующая уровень кислорода в баллонах, мигала мягко, извещая об аварийной ситуации. Еще пять минут назад все было нормально. Белая цифра справа, обозначающаяоставшуюся в батареях энергию - просто издевательство, настолько мало.
        Ну вот. Авария в самый интересный момент. Половина диска Юпитера, совершенно равнодушная, светит. Небо со звездами внимает равнодушно. Адреналин в крови играет.
        Дубстер слез с седла и огляделся, поворачиваясь дюйм за дюймом, панорамно. Унылый ландшафт. Щемящая тоска. Ностальгия по лучшим временам.
        Ых! Йоги, говорят, ведут себя совершенно спокойно в любой ситуации. Даже когда знают, что шансы на спасение уменьшаются с каждым дыханием. А я не йог. Йогов на Ганимед не берут, у них аллергия на фармакологию. Не выдерживают, зеленый чай требуют, а где его взять на Ганимеде.
        Алюминиевый руль (с безумными какими-то примесями, невероятно продвинутый сплав, чтобы не рассыпался от кальвинского холода) поблескивал тускло. Минуты неумолимо ползли, бесценные. Но лучше потерять сколько-то времени сейчас, чем выбрать неправильное направление. Андромеда, Орион, Юпитер, угол, вектор. Скорее всего там - вон там, градусов десять влево.
        Еще не осознав толком, что происходит, Дубстер влез в седло и поехал - быстро, потому что медленно ехать он просто не мог, но все-таки экономя силы - и кислород. Йогам не нужно экономить кислород, у них кислорода несчетное количество.
        Дубстер, ты наивен. Если ты ошибся, ты умрешь. Неприятная какая мысль. Или предчувствие.
        Правее, еще правее. Ровный свет льется где-то впереди. Опознавательный индикатор? Станция, но как далеко! Тоскливо как! И нет выхода - быстрее ехать нельзя, дышать становится трудно. Нет, это просто под ложечкой сосет. А где же огни по периметру, если станция? Может, их выключили, энергию экономят? Дураки. Оставили бы пару фонарей у входа. Ледяной покров отсвечивает, мешает всматриваться. Левее, еще левее. Господи, помоги мне, помоги, Ты же видешь - я беспомощный сейчас. И не на кого рассчитывать мне, и раньше было не на кого. Не оставь меня, у меня там дело важное. Ангажмент неотменяемый. Шелестят звезды, поют звезды, холодное такое пение. Иногда на Земле я на них смотрел, а теперь они смотрят на меня - также равнодушно, как я на них тогда. Колет в боку нещадно. А спина ноет. Километра два еще, минимум. И какое-то время нужно еще потратить на вызов, чтобы поднялся кто-нибудь из недр и отворил мне люк. Минимум пять минут.
        Ых, как я давеча сказал. Прошлое и будущее едины, человеку дан свободный выбор, и выбор этот влияет и на прошлое, и на будущее. Равнодушно взирает на человека пространство. Отважные путешественники жертвуют собой во имя благополучия человечества.
        Щека начала дергаться - такого с Дубстером никогда не было раньше. Аритмия, недостаток кислорода? Еле двигаются ноги на педалях. Может, это просто кажется так? До станции еще много-много метров. Опасно об этом думать, нельзя отвлекаться. Левее, еще левее! Жить приятно, Дубстер, в жизни много эстетики и гратификации. Нужно жить! Из последних сил стараться! Колет под ребрами. А ты не обращай внимания! Медленно, как медленно я еду. Не приближается станция. А может, это галлюцинация, может, я стою на месте? Шипит что-то в шлеме - уж не последний ли кислород запузырился? Икота вот еще одолела. Мысли путаются.
        ***
        Иней на шве входного люка не произвел впечатления на Кларетт. Ну - иней и иней, подумаешь. Едкий воздух в шлеме скафандра - последствия недавней тошноты. Выпростав из компартмента пульт управления, Кларетт, следуя инструкции, включила насосы. Воздух стал выходить из входного шамбра мягко, без шипения. Вышел. Естественные желания подавлены, остались инструкции. Дотянувшись до механического штурвала, Кларетт раздраила люк. И посторонилась.
        Неровным движением Дубстер шагнул внутрь. Алюминевая полоска на шлеме озарилась отсветом от невидимого из шамбра Юпитера.
        Слегка покачиваясь, поддерживаемый Кларетт - не заботливо, а так, функционально - Дубстер прошел пятнадцать метров до спуска. Вниз он идти отказался, и показал рукой на шлем. Икнув, Кларетт попыталась сообразить, чего он хочет. Сообразила. Кивнула, отсоединила приводы, развинтила клеммы, сняла с него шлем. Удивленно посмотрела - у Дубстера было странное выражение лица. Шаркнув неловко ногой, он схватил ее за плечо. Еле удерживая равновесие, с закрытыми глазами, он судорожно дышал носом. Нащупав поворотник на шее, Кларетт отстегнула и свой шлем, сняла. Искоса посмотрела на Дубстера. Еще не понимая до конца, что с ним такое, она наконец обратила внимание на мигающий через длинные равные интервалы индикатор на баллоне. Ничего себе. Он что же, пустой, кислородный баллон Дубстера? И чем же он дышал все это время?
        - Зайдем к тебе, - сказал Дубстер.
        ***
        В коридоре слева по ходу над аптечным помещением мигал через равные интервалы синий индикатор.
        - Там кто-то есть? - спросил Дубстер.
        - Там Дженни.
        - У нее болит голова?
        - Нет, она мертвая.
        Дубстер остановился. И Кларетт остановилась. Помедлив, Дубстер толкнул дверь. Дженни лежала на спине, в скафандре, снят был только шлем. Дубстер бросил взгляд на то, что осталось от лица Дженни и отвел глаза.
        - А зачем ее сюда приволокли?
        - Краут ее принес.
        - Краут? Выйдем.
        Они снова вышли в коридор. Дубстер еще немного помедлил.
        - Нет, все-таки пошли к тебе, - сказал он наконец.
        ***
        Белая дверь отсека Кларетт плавно поехала вбок. А внутри наличествовало подобие уюта. Видимо создание уюта - инстинкт, присущий большинству женщин в любом состоянии. И даже подобие занавески на несуществующем окне. Не очень приятный запах в отсеке, но прибрано. А кровать застелена.
        - Садись, - сказала Кларетт равнодушным голосом.
        Он сел на кровать. Ткнув в кнопку на алюминевом ящике у стены, Кларетт извлекла емкость, наполненную недавно разведенным соком из концентрата. Ловко свинтила крышку и протянула Дубстеру, ничего не говоря. Удерживая емкость плохо слушающимися пальцами, он отпил половину. Кларетт взяла у него оставшееся и выпила. А емкость поставила рядом с ящиком.
        ***
        - А Ридси где? - спросил он.
        - В кастрюле.
        - Сейчас не ее смена.
        - Она сказала, что ей не спится.
        - Свяжись с ней.
        Кларетт странно на него посмотрела.
        - Делай, что тебе велят! - сказал сердито Дубстер.
        Он был представительный мужчина, и Кларетт послушалась. Потянулась к топчану, поволокла на себя скафандр, открыла шлем.
        - Да, - сказала Ридси, выйдя на связь. - Чего тебе?
        - Спроси, не видела ли она Краута, - подсказал Дубстер.
        - Ты Краута не видела?
        - Нет. Всё?
        - Да. Конец связи.
        Дубстер присел на топчан рядом с Кларетт.
        ***
        - Вот что, - сказал он. - О том, что я тебе сейчас расскажу, никому, никогда, ни при каких обстоятельствах ни слова. Главное - запоминай и помалкивай. От этого многое зависит. Идёт? Без глупостей чтобы.
        Он некоторое время объяснял ей про координаты. Тихо и внимательно Кларетт слушала. Ему хотелось верить, что она понимает. Естественное желание при данных обстоятельствах. Силясь составить общую картину того, что произошло, Дубстер несколько раз был на грани потери сознания. Только максимальным напряжением неизвестно каким образом сохранившихся остатков воли ему удалось этого избежать.
        Целых полчаса он говорил. А Кларетт не перебивала. Рука ее очень естественным образом легла Дубстеру на плечо где-то к середине рассказа.
        - Сегодня или завтра - не важно, - говорил Дубстер. - Ты просто запомни и действуй по обстоятельствам. Все время. От начала до конца. И никому, слышишь, никому не говори про координаты. Сядете на Земле - тогда и будешь … Иначе всем будет плохо.
        Лицо Кларетт оставалось спокойным. А рука ее лежала у Дубстера на плече. И что-то было в этой руке на плече уютное, хорошее.
        - Сам Краут погиб? - спросила она.
        Лучше бы не спрашивала. А то ведь это совсем другая история, а ей сейчас нужно думать о координатах, не так ли.
        - Возможно, - ответил Дубстер. - Арку закоротил, а там напряжение - сама знаешь.
        Вечно бабы говорят не о том. Отвлекаются. Выбиваются из общей гармонии диалога. Ей велено усваивать, а она о Крауте беспокоится. Краут - погиб он или выжил, не все ли равно сейчас. И откуда мне знать, что с ним. А она тут…
        - Мыслями соберись, - велел он строго.
        И Кларетт снова послушалась. Не зря он именно с ней был в каспе, не зря.
        ***
        Некоторе время он молчал, наблюдая по выражению лица Кларетт, как усваивается мыслительными ее механизмами полученная информация.
        - Таким образом, - сказал он, - координаты, которые нужны подонкам на Земле, будешь знать только ты.
        - И ты, - подсказала она. - Я и ты.
        - Да, пожалуй, - согласился Дубстер. - Да, вот что … Не знаю … Перепутаешь, не так запомнишь! Нужно их, координаты, написать на чем-нибудь, но так, чтобы никто не нашел. У тебя есть несмываемое стило?
        Обрадовавшись, что может поучаствовать в действии, Кларетт сунулась к ящику возле топчана.
        - Вот.
        - На чем бы?
        - На трусах.
        - Забавно, но не пойдет, - сказал Дубстер.
        - Почему?
        - Во-первых, ты же не будешь носить одни и те же трусы следующие восемь месяцев.
        - Могу.
        - Развалятся. Даже если будешь их стирать не каждый день, а раз в три дня или раз в неделю или раз в месяц.
        - Не развалятся. Очень прочные.
        - Сколько у тебя пар?
        - Восемь.
        Дубстер помедлил.
        - Ладно, - сказал. - Доставай все.
        ***
        Выбравшись из ремонтируемой кастрюли, Доувер некоторое время просто стоял, глядя на серп Юпитера и солнечный диск справа от него, стараясь сфокусировать мысли на главном. Он совершил ошибку, недооценив Дубстера. Он правильно рассчитал, что Дубстер не впадет в апатию по прибытии на Ганимед. Но он не предвидел, что Дубстер останется собой настолько, чтобы пойти на такое - сговориться с Краутом и устроить диверсию. Вместо того, чтобы ехать и искать регион повышенной концентрации, Дубстер, упрямый, тупой, недальновидный, решил по обыкновению поиграть с властями в кошки-мышки.
        Репьи - те же дети. Человек становится преступником просто потому, что окончательно не повзрослел. Дети играют в солдатиков, кораблекрушения, самолетокрушения, нападения на банки и государства, не задумываясь, не проникаясь сочувствием к тем, кто может от их игр пострадать. И все ничего, пока солдатики игрушечные, корабли пластмассовые, а ценности из мультфильмов. Но вот дети вырастают, становятся сильнее, умнее, приобретают настоящую власть над ситуациями. Некоторые из трусости, а иные действительно из сострадания остерегаются переносить детские игры во взрослую жизнь. Репьи остаются детьми. И продолжают жить, руководствуясь правилами детских игр. Погибли восемь человек - а Дубстеру и Крауту хоть восемь тысяч, им все равно. Если не починим неудачно приземлившуюся развалюху - останемся здесь все, на веки вечные, поскольку следующая кастрюля прибудет только через шесть месяцев, и прибывшие найдут только трупы - а Дубстеру и Крауту нет до этого никакого дела, они не думают о том, что будет, а получают удовлетворение от сделанного сейчас.
        Доувер забрался в седло кролера и поехал - не к станции, а к безнадежно поврежденной кастрюле, на которой прибыл сюда с Земли. И добрался до нее за полчаса.
        Он забрался во входной шамбр через заклинивший люк и усилил свет в фонаре на шлеме. Целые сутки он откладывал этот момент. Долг капитана - проверить, зафиксировать, составить рапорт. О повреждениях. О погибших. Обо всем.
        Первый обледенелый труп, на который он наткнулся, оказался трупом Бонни Гарр. Статная мулатка, не очень красивая. Непреднамеренное убийство в драке возле ночного клуба. Следующим был Охуру Док, кража со взломом, убийство. В закутке у вертелки - Роуэна Килима, симпатичная, небольшого роста, отравительница, и Майкл Уамбоси, налетчик, убийство полицейского. В самом кокпите - Тиффани Жаклин, задушившая ночью мать и отчима, и Клайв ван Рин, наркодилер. Наконец в душевой - Зиниа Манна, глотальщица. В некой стране закупается партия порошка. Порошок зашивается в резиновые контейнеры, величиной с половину сосиски. Контейнеры проглатываются глотальщиком. Затем глотальщих садится в самолет, прибывает в страну назначения, проходит таможню, после чего он принимает слабительное, высирает контейнеры, и получает десять тысяч. Если ловят - дают до двадцати лет в тутумнике, при полном согласии общества.
        Экипаж мой недолюбливал станцию, блекло подумал Доувер. Все торчали здесь, только Дубстер … Дубстер…
        ***
        - Теперь так, - сказал Дубстер, отпуская резинку восьмой пары трусов. Координаты, написанные на резинке, спрятались. - Собирайся и иди в кастрюлю. И больше оттуда не выходи. Я тоже скоро туда приду … наверное.
        - А что же…
        - Контейнер прицеплен, на год мы страну топливом обеспечили … и здесь нам больше делать нечего. А бравого капитана нужно будет после взлета упрятать в каюту и запереть, и связь с каютой отключить до прибытия на Землю.
        - Ты серьезно?
        - Да.
        - Зачем?
        - Чтобы не наговорил лишнего по выходе на связь, - объяснил Дубстер.
        Очень возможно, что эта мера была лишней, но Дубстер рассудил, что - не повредит.
        - Почему тогда его сразу не связать и не запереть? - спросила практичная не в меру Кларетт.
        - Потому что кастрюля ломаная, скрепили булавками. Парус распустить за Юпитером - там одна автоматика. Перед каспом и у Земли вас наставят на путь истинный пастухи в Йоганнесбурге. А вот поднять ее с поверхности сейчас, если кто и может, то только Доувер. Собирайся, не сиди.
        Он смотрел, как она собирается - как складывает в рюкзак из пластика с силиконом белье и персональный талисман - брелок с белым медведем. Неужели она, думал он. Неужели именно с ней я был в каспе?
        - Чего тебе хочется, Кларетт? В данный момент?
        - Ананас, - не задумываясь ответила непосредственная Кларетт.
        Сев на топчан, она стала напяливать скафандр. Дубстер придвинулся к ней вплотную, обнял за плечи, и поцеловал в пухлые губы. Почувствовав вялый ответный поцелуй, он вдохнул глубоко через ноздри. В первый раз после каспа у него встал хуй.
        Да ну! Не может быть.
        Но Кларетт, как все женщины и мужчины после каспа, оставалась холодной. Он погладил ей шею и грудь. Никакой реакции.
        - Иди, - сказал он, вставая. - Иди и из кастрюли не выходи.
        Он проводил ее до входного шамбра.
        Вернувшись в ее отсек, Дубстер подобрал свой скафандр, постоял немного, озираясь, и снова вышел в коридор. И не успел среагировать - Краут приложился стеком, похожим на трость Людовика Четырнадцатого, к голове Дубстера, сверху и справа. Дубстер осел на пол.
        - Подонок, - сказал Краут. - Убийца.
        В голове у Дубстера туманилось и звенело, но он не потерял сознания.
        - Краут … что ты … здесь делаешь, кретин?
        - Слежу за порядком, - объяснил Краут. - А ты, небось, решил, что можешь, как на Земле, безнаказанно убивать людей? А потом мне претензии предъявлять по поводу честности … и прочего…
        Дубстер почувствовал сквозь туман, как Краут берет его за шиворот и куда-то волочит. Сознание еще некоторое время посопротивлялось, и все-таки провалилось, а когда вынырнуло, Дубстер обнаружил, что лежит на полу входного шамбра, а Краут в скафандре стоит над ним со шлемом в руке, как Октавиан Август над трупом Клеопатры.
        - Думал ли ты, Дубстер, - сказал Краут, - когда надрезы делал у Дженни на скафандре, что умрешь в этот же день такой же смертью, какую готовил другому? Вряд ли. Вот так оно и бывает. А Доувер и бляди - думают ли, что сдадут меня властям по прибытии? Пусть думают. У них еще есть время, минут сорок. А ведь я предупреждал тебя, Дубстер - если я остаюсь здесь, то все остаются. Ты не поверил, а зря.
        - Краут, опомнись…
        - Я иду выводить из строя кастрюлю … А ты останешься здесь. Навсегда. Старайся не думать об этом. Думай о чем-нибудь приятном. Что же до Доувера и наших с ним счетов - я ведь не насильно увел у него бабу. Да он и жениться на ней не собирался. Женился потом на другой. Она его недавно бросила, ушла, и детей забрала, и сказала ему, чтоб подавился алиментами. Это ведь как нужно достать бабу, чтобы она даже от алиментов отказалась. Тот еще тип, наш капитан Доувер.
        Он задраил внутренний люк. Дубстер, лежа на полу, машинально посмотрел на индикаторы возле люка. Краут не включил откачку воздуха.
        Дубстер попытался подняться. Не получилось. Правой частью головы он чувствовал тепло - очевидно, кровь. Он слегка повернул голову и зажмурился от боли. Краут прилаживал шлем. Приладил. И взялся за рычаг внешнего люка. Воздух засвистел, сочась в открывшуюся щель. Щель увеличилась, люк пошел в сторону, показались звезды. Брезгливый Краут раздраил люк полностью и вылез наружу, не обернувшись. Не хотел смотреть на обезображенный труп. Чуть присел, раскорячился, и закенгурил по диагонали влево - к кастрюле.
        Дубстер сжал зубы и рывком принял сидячее положение. Боль в виске утихомирилась. Пришло удивление. Он догадывался и раньше. В нечистых холщовых портах, в майке и кроссовках, Дубстер сидел на полу входного шамбра с открытым внешним люком. Стены шамбра стремительно остывали, разреженная атмосфера Ганимеда приводила их в соответствие с собой - минус сто сорок градусов по Цельсию. Дубстер впервые за пятнадцать месяцев почувстовал холод. Нет, не холод - холодок. Будто он вышел из дома на улицу в прохладный летний вечер в одной майке. Не очень приятно, но не смертельно.
        Первые подозрения появились у него два с половиной часа назад, когда кончился кислород в баллоне. Он тогда подумал, что сходит с ума.
        Без особого труда Дубстер поднялся на ноги, повертел головой, потрогал голову. Пальцы увлажнились. Он вытер их об майку, шагнул к люку, и выглянул наружу. Краута нигде не было видно. Дубстер выбрался из люка и снова огляделся. Непонятные ощущения. Он посмотрел вверх - естественое движение, когда человек обращается к Создателю.
        Почему именно я, подумал он. Почему именно меня наградили чудом, зачем оно мне? Почему не Дженни, которую сгубил надрез на скафандре? Почему не наши с Доувером попутчики, которым Краут впустил в кастрюлю Ганимед? Только я. Зачем?
        Я не испытываю ни страха, ни радости, подумал он. Стою на поверхности Ганимеда в майке и портах, только что руки в карманы не сунул. И - ничего. Плохой бы из меня вышел естествоиспытатель. Или первооткрыватель. Кстати, почему бы и не сунуть руки в карманы?
        Он сунул руки в карманы. И даже попытался насвистеть какую-то пришедшую в голову мелодию, но у него ничего не вышло. Попытался выразить что-то вслух, и опять ничего не вышло. Атмосфера Ганимеда не предназначена для насвистывания и произнесения речей.
        Краем глаза он заметил подъезжающий к нему багайд, размером со среднюю собаку. Включился дополнительный прожектор, в лицо ударил свет. Дубстер закрылся от света ладонью. Представляю, подумал он, что подумают американцы, или русские, или китайцы, когда увидят запись.
        Захотелось поозорничать - например, вынуть член и поссать на багайд. Но Дубстер не стал этого делать. Простое ссанье против ветра на Земле может привести к простуде. Страшно подумать, к чему может привести ссанье в разжиженной атмосфере Ганимеда при температуре втрое ниже земной на полюсе. Он шагнул к багайду. Багайд плавно затормозил и дал задний ход. Дубстер улыбнулся.
        Однако, Краут успел далеко уйти, подумал он. Великий умелец Краут, знающий на кастрюле все ходы и выходы, все ньюансы управления. Догонять его, Краута, очевидно поздно, да и стоит ли рисковать всеми оставшимися на кастрюле жизнями ради спасения одной - моей, которая, судя по тому, что происходит, может кончиться в любой момент?
        Он повернулся спиной к багайду и шагнул обратно к станции.
        Он тщательно задраил внешний люк, впустил в шамбр воздух, раздраил внутренний люк, спустился в нижние помещения, и подобрал свой скафандр у входа в отсек Кларетт.
        - Доувер? Доувер? Прием.
        - Дубстер? - голос Доувера звучал настороженно. Потерял-таки контроль над собой бравый капитан. Человек ведь, не камень. - Где ты?
        - Это не важно. Слушай, Доувер, к вам идет Краут, живой и невредимый. Идет с инструментами. Он собирается сделать со второй кастрюлей то же самое, что сделал с нашей.
        - Понял. Выставлю охрану.
        - Бессмысленно, Доувер. У Краута явно съехала крыша от антидепрессантов. Если ты дашь ему забраться внутрь, он…
        - Я не дам ему забраться внутрь.
        - Если оставишь его снаружи, то, может быть, кастрюля и взлетит, но по частям и в разные стороны. Краут знает о кастрюлях больше, чем те, кто их собирал. И, как оказалось, он очень хорошо умеет прятаться. Доувер, ты слышишь меня?
        - Слышу. Продолжай.
        - У тебя есть примерно двадцать минут, чтобы взлететь. Я предполагаю, что подготовку кострюля уже прошла. На мелкие недоработки нужно плюнуть. Взлетать нужно сейчас. Кларетт, Ридси, Грейви, и ты. Прием. Прием! Доувер? Прием!
        - А ты?
        - А я опоздал. У меня не хватит времени догнать Краута. Я остаюсь до следующей кастрюли.
        - Дубстер, ты…
        - Имей в виду, Доувер, что координаты РПК - у одного из твоих пассажиров. Не скажу, у какого именно.
        Пауза.
        - Прием?
        - Ты врешь, Дубстер.
        - Я не вру, но дело твое, верить или нет. Один из твоих пассажиров помнит координаты наизусть. Не теряй времени, Доувер. Восемнадцать минут.
        - Дубстер, мне все это не нравится!
        - Один Миссиссиппи, два Миссиссиппи, три Миссиссиппи…
        - Держи связь.
        - Нет, - сказал Дубстер. - Мне не интересно. Счастливой охоты. Арбалеты в кладовой, сеть в мешке.
        ***
        Ослепительная вспышка. Краут, остановившись в двухстах метрах от кастрюли, зажмурился. Задрожала под ногами мерзлая поверхность естественного спутника. Дыхание у Краута перехватило. Сперва медленно, затем непрерывно ускоряясь, кастрюля отделилась от поверхности и стала подниматься в черное звездное небо. На мгновение в пламени запестрели краски, которых Краут не видел больше года - все цвета радуги вместе. Затем оранжевый и белый стали доминировать, после чего кастрюля быстро превратилась в сверкающую точку. Краут выронил стек, и он мягко упал у его ног.
        Они будут жить. Может и не очень долго - Пространство и Ганимед гарантируют неприятные последствия всем. Но - они будут жить, думал Краут, а я остался здесь. Один.
        Я не собирался возвращаться на станцию. Я думал, что погибну вместе с кастрюлей. У меня был план, и я не предусмотрел провала, не просчитал, не придумал запасного плана. Как же так. Ведь всегда у меня в жизни все шло по плану, даже провалы. Я ввязался в первую крупную авантюру, трезво предполагая, что меня могут посадить, и подстраховался на этот случай. И когда ждал, что упадет моя пирамида - рассчитывал. И в тутумнике все рассчитывал, включая самое худшее. Я ведь ни разу в жизни до этого момента не имел дела с непредвиденными обстоятельствами. Вообще. Со мной ничего непредвиденного никогда не случается. Я так устроен. Это что же - Прямое Вмешательство? Чтобы показать мне, как я ничтожен?
        Он повернулся всем телом по направлению к станции. В голове тут же возникло несколько планов, но в каждом случае элемент непредсказуемости был слишком велик, чтобы успокоиться. Можно попытаться выжить. В одиночку. На станции. Подождать, пока приземлиться следующая кастрюля. Шесть месяцев. Еще можно попытаться выйти на связь - с кем? С американцами. С русскими. Ну и выйду, ну и что же? Они спасательную экспедицию, что ли, за мной пошлют? Восемьсот километров на кролерах? Как же. Самому их искать? Глупо. Никаких батарей для обогрева и давления не хватит на восемьсот километров. Дубстер вернулся еле живой из куда более короткого путешествия.
        Вспомнив о Дубстере, Краут поморщился. Труп придется вынимать из шамбра, вытаскивать, тащить на кастрюлю, которую я вывел из строя, присоединять к остальным. И что делать с трупом Дженни?
        Что-то мелькнуло справа, какой-то предмет. Краут усилил свет в нашлемном прожекторе. В десяти метрах от него стоял и таращился, прямо на него, небольших размеров багайд. Краут задержал дыхание и застыл. Потом вспомнил, что дыхания его снаружи не видно, не слышно. Вдохнул. Багайд двинулся к нему на малой скорости. Остановился в трех метрах. Краут продолжал стоять.
        Стояли они долго, освещаемые нашлемным прожектором - недвижные - человек и машина. Прошел час. И другой. К концу третьего часа багайд дернулся и стал придвигаться ближе. И еще ближе. И еще.
        Краут резко, как только мог, нагнулся, ухватил обеими руками крышу багайда с боков, и приподнял его над поверхностью. Багайд завертел гусеницами. Сгибая и разгибая колени и спину, Краут вернул тело к жизни. Повернулся к станции и пошел, неся багайд перед собой. На земле этот агрегат весил бы килограммов тридцать. Впрочем, и пятая часть этой массы дала себя знать - затекли руки, бицепсы защемили. Краут остановился и опустил багайд на землю, придерживая его обеими руками. Багайд снова задергался. Краут опрокинул его на бок и придавил ногой. Отдохнул. Снова поднял багайд и зашагал к станции.
        Люк оказался задраен. Сработала автоматика? Осторожно, чтобы не сломать ненароком, Краут повернул внешний рычаг. Где-то внутри соединились контакты, и включился аварийный мотор. Крышка люка пошла вправо. В шамбре включился контрольный осветитель под потолком. Краут забрался в шамбр вместе с багайдом. Шамбр был пуст.
        Позвольте, а где же тело Дубстера? А нету.
        То есть как?
        Краут задраил внешний люк, впустил в шамбр воздух. Багайд мотался по шамбру, натыкаясь на стены, задумываясь, давая задний ход, разворачиваясь, снова натыкаясь. Краут раздраил внутренний люк, загнал багайд в угол, поднял его, и пробрался во внутренние помещения. У входа в нижний коридор лежал скафандр Дубстера. Кто его туда переложил?
        Он обыскал всю станцию и никого не нашел. Оставалось предположить, что Дубстер без скафандра вышел наружу и пошел прогуляться. Может, за углом кафе, а может банк неограбленный. И Дубстер специально для этой прогулки приволок контрабандой на Ганимед пистолет и две обоймы патронов.
        Краут заглянул к себе, вооружился инструментами, вернулся в коридор, загнал багайд в каюткомпанию, прижал его там, и начал разбирать на составные.
        Передатчик багайда оказался сломан. Беспризорный багайд. Ничего не передает и не принимает даже за деньги. Шастает бесхозно по поверхности. Еще месяца три, наверное, шастал бы, подпитываясь от солнца. Батарея в относительном порядке. Обогреватель в порядке, вместе с бортовым компьютером. Краут отсоеднил компьютер, подошел к коммуникационному пульту, и, вычислив напряжение, подсоединил драйв к системе. Ничего особенного он не ожидал - ни увидеть, ни услышать. Поверхность Ганимеда везде одинакова. Именно она и появилась вскоре на экране, однородная, унылая.
        Звуковую дорожку обычно оставляют на компьютере багайда пустой, символической, поскольку звуков на Ганимеде нет. Поэтому Краут удивился, обнаружив, что вес дорожки больше нуля. Не килобайты даже, а меги. Он подсоединил динамик, и некоторое время копался в интерфейсе, вычисляя, каким образом включается звук. Включил.
        Сперва было тихо, а затем из динамика хлынули бравурные аккорды и полилась фортепианная мелодия. Александр Скрябин, двенадцатый этюд. Опус восьмой. Ре-диез минор. Краут неплохо разбирался в музыке.
        ***
        Чудо есть статистически редко встречающееся явление. На Земле концентрация статистически редких явлений настолько высока, что большинство жителей планеты почти никогда не обращают на них внимания, но явления от этого не перестают быть чудесными. Этюд в ре-диез минор Александра Скрябина безусловно входит в эту категорию.
        Рассказ седьмой. Москва
        Стремительно рассветало: помещения бетонной башни, торчащей из центра декоративного пруда, залились светом, но обитатели не обратили на это внимания. Им, двоим, было некогда: они заняты были перебранкой.
        Вздымая выщипанные в нитку брови и широко распахивая узкие близкопосаженные глаза, обитательница кричала:
        - Пошел вон отсюда! Короче, чтоб я тебя больше никогда не видела, подонок!
        Потрясая слегка волнистыми волосами миндального цвета, обитатель кричал в ответ:
        - Кому ты нужна, дура жирная! Сама, сука, потом приползешь, умолять будешь, заискивать, лебезить!
        Оскорбленная до глубины души, обитательница замолчала и дала себе слово с этого момента быть с обитателем холодной, как арктическая ночь; и спокойно, и непреклонно требовать в ответ на все грядущие оскорбления, чтобы он удалился сей же час и более в ее обители не появлялся. Она сказала:
        - Немедленно уходи.
        В ответ обитатель сказал азартно и грозно, застегивая белую, относительно чистую, но очень мятую рубашку:
        - Это я еще подумаю, медленно или немедленно. Ишь, моду завела - претензии предъявлять! Папенькина дочка! Вот ведь удивительное дело - спишь с тобой, а на самом деле не с тобой, а с тобой и с папенькой! Он у нас везде. Обжора недоразвитая…
        Обитательница на это закричала хриплым истерическим голосом:
        - Ах ты прыщ недодавленный! Ты отца моего оскорблять? Как у тебя твой поганый язык извернулся!
        Обитатель застегнул штаны и крикнул в ответ:
        - Запахни жерло! По роже толстой щас дам, корова чернявая!
        Обитательница закричала:
        - Это переходит все границы!
        И тут же, схватив со столика итальянскую лампу для чтения полезных книг перед сном, метнула ее в обитателя через полкомнаты, а затем, как теннисист, сделавший удачную подачу бежит к сетке, чтобы коротким ударом встретить с трудом отбитый противником мяч, метнулась к обитателю сама, рассчитывая впиться ухоженными ногтями в ненавистную физиономию. Обитатель увернулся от лампы, а подскочившей обитательнице врезал по лбу тыльной стороной руки, от чего круглые ее глаза сперва прикрылись, а потом закатились под лоб, но снова выкатились, и она стала наступательно размахивать руками, стараясь попасть по обитателю и крича:
        - Подонок! Мразь! Сука!
        На что обитатель, прикрываясь локтем, согнувшись, застегивая ремень, и отступая, отвечал злобно:
        - Алкоголичка! Отвали, эмблема буржуазии!
        - Это я эмблема? Это ты сам эмблема!
        - Бегемот в трусах!
        Внизу, в гостиной, мелодично звякнул интерком.
        Обитательница перестала махать руками, посмотрела недобрым взглядом на дверь спальни, рухнула в кресло рядом с кроватью, и сказала:
        - Чтобы духу твоего здесь больше не было, козёл.
        Обитатель надел украинские хлопковые носки и тосканские замшевые ботинки, накинул французскую холщевую куртку, и вышел из спальни. Интерком звякнул повторно. Обитатель спустился по идущей вниз полукругом лестнице в гостиную, подошел к панели, нажал кнопку, и спросил равнодушно:
        - Да?
        На другом конце связи охранник сказал:
        - Специальное сообщение, личное, для госпожи Чайковской.
        - Продиктуйте, я передам.
        - Нет, господин Рамбуйе, извините, личное.
        - От кого?
        Голос охранника звучал слегка насмешливо, а значит - оскорбительно. Охранник сказал:
        - От очень важных лиц. - И добавил: - Курьер уже в лифте.
        Охранник имел в виду, что ежели госпожа Чайковская уже проснулась, или, что вероятнее, еще не ложилась, то ей не следует передвигаться по помещениям голой; а разумнее будет во что-нибудь на скорую руку облачиться; ибо курьер человек сторонний, к вольностям хозяйки не привыкший. У курьеров вообще много предрассудков; профессия располагает. А от сплетен только вред - так всегда объяснял охранникам отец обитательницы, и они были с ним в принципе согласны.
        Господину Рамбуйе, развязному, с богемными манерами, два года назад ошарашившему артистическую элиту тем, что он занял деньги у любовницы, чтобы купить шубу жене, эксцентричному Рамбуйе пришла в голову та же мысль, что и охраннику, и он крикнул по диагонали верх:
        - Анита! Накинь что-нибудь, к тебе посыльный какой-то.
        Госпожа Чайковская крикнула ответно из спальни:
        - Никого не желаю видеть! Короче, убирайтесь все!
        Разъехались в разные стороны стилизованные под барочную бронзу двери лифта, и в гостиной появились двое высоких, крепко сложенных индивидуума в строгих официальных костюмах.
        Госпожа Чайковская в этот момент продолжила мысль, из спальни, криком:
        - Чтоб вы все засохли, уроды!
        И зарыдала в голос.
        Один из мужчин придержал лифт, а второй, улыбнувшись неприветливо, указал господину Рамбуйе направление. Рамбуйе слегка опешил.
        Мужчина сказал, глядя Рамбуйе в глаза:
        - Иди.
        Рамбуйе хотел было возмутиться, но его схватили за шиворот и втолкнули в лифт. Толчок был сильный: Рамбуйе едва не ударился лицом о заднюю стенку лифта.
        Он было решил, что обитательницу пришли убивать, но сообразил, что его тогда тоже убили бы, а не выставили бы из гостиной. Двери закрылись, лифт поехал вниз. Новая мысль посетила Рамбуйе: может, меня прикончат внизу. А наверху сделают так, как будто эта дура была одна, и совершила самоубийство. Он ощутил, как на лбу и спине у него выступает неприятный слой пота. Он рад бы был остановить лифт пожарной кнопкой, но кнопка отсутствовала. Была кнопка тревоги, но лифт она не останавливала, а просто включала едва слышный сигнал. Да и необходимости не было. В случае аварии можно было просто стукнуть пару раз кулаком по стенке - и круглосуточные охранники внизу сразу бы всполошились. Да и случая такого, чтобы лифт вдруг забарахлил, за все время пребывания хозяйки в этом жилище, не было.
        Лифт остановился и открылся. Оба охранника, заступившие на утреннюю смену два часа назад, сидели на стульях. Один пил синтетический кофе из фаянсовой чайной чашки и читал какой-то листок, второй играл в Минни-Менни на портативном плейере. Оба посмотрели на Рамбуйе и кивнули, а один из них - тот, с кем давеча Рамбуйе говорил по интеркому - едва заметно усмехнулся.
        Нет, решил Рамбуйе, меня просто выставили - как путающуюся под ногами приживалку. У пришедших к хозяйке срочное дело, и я, художник Рамбуйе, лишний.
        Небожители, подумал он. А я никто. Все так думают, и эта сука тоже. Ну и леший с ней. Погрелся, поразвлекался, пора возвращаться к суровным будням, к жизни художника. К жене не пойду, а любовница не пустит. Место мое в нищей хибарке на окраине. Чего это я к богатой толстухе в спальню вперся. Хорошо хоть триппер не подцепил.
        Он сел в вагонетку, оглянулся на охранников, и включил третью скорость, самую быструю. Вагонетка поехала по рельсам в гору, затем выравнялась, и бесшумно покатилась петляющим коридором к лифту, ведущему на улицу - к людям, в сладкую свежую свободу, в безопасность, к бывшим женам и новым любовницам, к коллегам, с которыми приятно поговорить, к любимому кафе на Арбате.
        А двое в гостиной тем временем оправили костюмы.
        Один из них, целясь голосом в балюстраду, проскандировал:
        - Анита Диеговна! Доброе утро вам! Вас не затруднит с нами побеседовать? Мы подождем!
        Чайковская вышла из спальни в длинном зеленом халате, с высокой степенью деликатности облегающем ее полное тело.
        Спускаясь по полукруговой лестнице в гостиную неспешным шагом, она сказала спокойно:
        - Здравствуйте. Вы по какому делу ко мне пришли?
        Желатель доброго утра сообщил:
        - Мы от Лопухина, Анита Диеговна. Я Скоропадский, а это Ходорченко. Вы не присядете? Мы бы тоже присели.
        Оглядев двух мужчин оценивающе, Чайковская ответила:
        - Я сейчас приготовлю кофе. В кухне. Короче, если хотите, пойдемте со мной.
        Они пошли с ней. Скоропадский бросил попутно взгляд на пейзаж в стиле Огюста Ренуара, а может быть сам Ренуар и рисовал, или, как говорят в вежливом обществе, писал - в широкой серебряной раме с замысловатым узором.
        Рядом с Ренуаром помещалась жанровая картина, в которой акриловые краски сочетались с масляными - размашисто, и тем не менее ближе к реализму, чем к импрессионизму, изображено было интимное застолье - двое мужчин и одна женщина, одетые в костюмы, соответствующие Руси двенадцатого века.
        Кухня находилась на одном уровне с гостиной, за плавным загибом стены, окаймленным декоративными бронзовыми перилами с барельефом, изображающим полуобнаженную одалиску в расслабленной позе с пышным бюстом и отвислым задом; была кухня достаточно просторной, чтобы в случае крайней нужды выполнять роль столовой, достаточно вместительной для приема и кормления дюжины гостей. Электроплита и стол для приготовления пищи доминировали в центре, в стиле ранчо - «кухонный остров». Над столом висела «летающая этажерка», с которой гроздями свешивались кружки, рюмки, поварешки, сковородки, кастрюли, мешалки, и еще много всего. Кофе-машина, сверкая ломбардским алюминием, с тихим достоинством занимала место рядом с плитой. В отличие от гостиной, залитой светом сверху, как римский Пантеон, через округлый застекленный проем в центре купола, в кухню свет проникал через нишу со стеклянным верхом, невидимую снаружи снизу. Поэтому даже в дневное время кухня освещалась дополнительно четырьмя мягкими светильниками, расположенными на стенах чуть выше уровня глаз.
        Двумя ухоженными пальцами Чайковская повернула движок кофе-машины, и в кофемолку посыпались зерна. Зашумела дробилка, и нежный, чарующий запах распространился по кухне. Скоропадский и Ходорченко просветлели. Они тоже хотели кофе, ароматного, натурального эспрессо, хотели пить его из миниатюрных чашек, делая между маленькими глотками длинные интервалы и обмениваясь остроумными репликами. Но Чайковская сунула под пипетку только одну миниатюрную чашку, и когда машина с урчанием выдала дозу кофе с обворожительным слоем золотой пены, Чайковская кинула в чашку кубик сахара, размешала миниатюрной ложкой, прикрыла глаза, сделала первый глоток, и сказала:
        - Я вас слушаю.
        Скоропадский и Ходорченко помрачнели, разочарованные.
        Скоропадский сказал:
        - Ну, хорошо. Ладно. Кирасиры … в смысле, безопасность … у вас уже были? Приходили к вам, просили придти на суд?
        Чайковская сделала глоток, нахмурила брови, затем вернула их в изначальное положение и ответила:
        - Не помню.
        Ходорченко подал голос:
        - Вчера. Если приходили, то вчера.
        - Не помню. У меня вчера было много дел, и много важных встреч.
        - Суд завтра, вы это помните?
        - Какой суд?
        Скоропадский и Ходорченко переглянулись.
        С оттенком язвительности Скоропадский уточнил:
        - Правый и скорый. О котором вся Москва говорит. Суд. Помните?
        - Нет.
        - Правление «Мечты».
        Она промолчала, будто слова «правление» и «Мечта» ей ровно ни о чем не говорили.
        Нетерпеливый Ходорченко пояснил:
        - Правление будет присутствовать на суде в качестве …э …ответчиков.
        - Правление чего?
        - «Мечты».
        - А, «Мечты», - протянула Чайковская. - Да, я что-то слышала.
        Скоропадский и Ходорченко переглянулись еще раз, и Скоропадский рассердился и сказал веско:
        - Анита Диеговна, не нужно с нами шутить. Дело-то серьезное.
        Чайковская сделала еще глоток, и сказала:
        - У меня свои дела есть, тоже серьезные.
        - Вас могут пригласить, возможно уже пригласили, но вы забыли.
        - Пригласить?
        - На суд. В качестве свидетеля. Свидетеля обвинения.
        - Ничего не понимаю, - протянула Чайковская. - Меня-то в чем обвиняют, что ли?
        Ходорченко надул щеки, а Скоропадский, сунув руки в карманы костюмных брюк, сказал:
        - Ответчиками выступают три человека из правления, Анита Диеговна.
        Чайковская пригубила снова кофе и опять промолчала.
        - Три человека, - настаивал Скоропадский. - Лопухин, Глезер, и Сванидзе.
        Чайковская поставила чашку на стол.
        - Сванидзе? - переспросила она. - Какой Сванидзе?
        - Эдуард.
        - Эдик?
        Она задумалась. Скоропадский и Ходорченко ждали.
        - Эдика судят? - спросила Чайковская.
        - Его обвиняют.
        - В чем?
        Скоропадский перечислил, поморщась:
        - В хищениях, незаконных сделках, неуплате налогов, лоббировании…
        - … взятках, - добавил Ходорченко. - И, возможно, заказных убийствах.
        Скоропадский сделал ему грозный знак и сказал:
        - Анита Диеговна, если вас в последний момент вызовут на суд, то есть, просто приедут за вами и отвезут в здание суда, будет неприятно всем…
        - Еще чего, - возразила Чайковская. - Сам наворовал, пусть сам и выпутывается. Я ему говорила! Умерь, козёл, аппетиты. Он никогда не слушает. Вот пусть теперь его засудят, сука, так ему и надо.
        Она пригубила кофе.
        - Анита Диеговна, вашего согласия не спросят, если приедут. Вы числитесь в списках свидетелей, и ваша подпись значится на нескольких документах, показывающих, что с вами говорил прокурор.
        Чайковская посмотрела на ногти левой руки и решила, что в принципе все в порядке, но зайти в салон сегодня не помешает. Скоропадский решил, что нужно назвать фамилию прокурора.
        - Пугайло, Степан Макарович.
        Чайковская что-то вспомнила.
        - Пугайло? Пугайло … А как он выглядит?
        Скоропадский сказал:
        - Маленький. Тщедушный. Лысый.
        - А, да, помню. В баре подходил пару раз, представлялся. Говорил, короче, что работает в юстиции … но при этом имеет увлечения. Показал мне фокус с платком и стаканом. Я этот фокус сто раз видела. Это неправда, что я Эдика бросила. Эдик сам меня бросил. Дурак потому что. Я его любила очень. Так вы от Эдика?
        - Мы от его коллеги, Анита Диеговна, - терпеливо объяснил Скоропадский. - От Лопухина.
        - Коллеги … Эдик тоже все время говорил «мои коллеги». Ну к что же, помогли они ему, коллеги его?
        - Анита Диеговна, Лопухин…
        - Чего он от меня хочет, этот ваш Лопухин?
        - Ему нужно, чтобы вы не приходили завтра на суд. Так будет лучше для всех.
        - Ишь ты, - Чайковская улыбнулась иронической улыбкой и понимающе кивнула. - Чтоб я не приходила. Мужики всегда заранее знают, что для всех лучше. А Эдик будет на суде?
        - Да, разумеется. Он ведь один из подсудимых.
        Чайковская поразмыслила и сказала:
        - Ну я тогда приду, конечно. Просто посмотреть на его рожу, позлорадствовать. Допрыгался, козёл.
        И снова Скоропадский и Ходорченко переглянулись, и Скоропадский как можно более ласково сказал:
        - Анита Диеговна, именно против этого мы и хотим вас предостеречь.
        - А? Чего?
        - Вам не нужно завтра приходить на суд. Ваше появление может повредить многим хорошим людям.
        - Как это оно им повредит? - удивилась Чайковская. - Я просто приду посмотреть. А где его судят?
        И снова переглянулись Скоропадский и Ходорченко, и первый кивнул второму, и второй вышел.
        Выйдя в гостиную, Ходорченко отошел на несколько метров и вытащил мобильную связь.
        - Да, слушаю тебя, - сказал голос на другом конце связи. - Уговорили?
        - Она ненормальная какая-то. То не собиралась ехать, то теперь вдруг хочет присутствовать. И болтает много.
        - Значит, надо увозить. На неделю съездите с ней куда-нибудь, хоть в Питер.
        - Заупрямится.
        - Не суетись, боец. Тебе известно, что нужно делать в случае несогласия. Сообщите мне, как только прибудете в Питер. Сводите ее на какое-нибудь шоу, она любит, и постарайтесь не давать ей пить. Пить ей совершенно нельзя, она как выпьет рюмку, так сразу скандал на весь город. Ты понял, Ходорченко?
        - Да.
        - Выполняй.
        Ходорченко вернулся в кухню.
        - Нет, почему же, - говорила Чайковская. - Что я - не имею права придти, что ли? Ничье спокойствие это не нарушит. Как это появление усталой неудачливой женщины может кому-то повредить! Бедный Эдик, посадят его. Козёл … Я вот позвоню папе, он посодействует.
        Скоропадский возразил ласково:
        - Не нужно, Анита Диеговна. Зачем же папу тревожить. Папа ваш - человек государственно занятый.
        Он оглянулся, и Ходорченко сделал утвердительный кивок.
        - А сделаем мы так, Анита Диеговна, - продолжал Скоропадский. - Сейчас в Петербурге как раз новый сезон, много интересных шоу. Давайте съездим на пару дней, а? Вы развеетесь, и мы с вами за компанию.
        Этого Чайковская не ожидала.
        В растрепанных ее мыслях сделался заскок, потому что нельзя ж вот так человеку сразу много разного преподнести за одно утро и ожидать, что оно все само разложится по полочкам. То Рамбуйе оказался подонком из подонков, то Эдик под судом, то нежелательно в суд идти, то нравоучения - не нужно папу беспокоить, а чего ж его не беспокоить, если он папа, для чего папы вообще тогда - а теперь вдруг Петербург и новый сезон.
        Тем не менее, Петербург - это интересно.
        Давешняя ссора с подонком Рамбуйе внесла в настроение Аниты элемент грусти, а с грустью пришло легкое отвращение ко всему, что с Рамбуйе связано - артистическая элита, московский образ жизни, сама Москва. Петербург - не Москва.
        Чайковская никогда не путешествовала в одиночку, и не могла припомнить, когда последний раз выходила одна из дома. Всегда кто-то сопровождал; то подруга, то подруга подруги, то мужчина, то несколько мужчин. И даже когда никого не было, а был лишь просторный нашответ с выделенным папой шофером - все равно ведь был этот самый шофер. И когда она две недели назад познакомилась с девушкой из низших слоев популяции, и они ходили в какой-то странный бар, а потом гуляли по парку, а потом перезвонились и снова встретились - шофер всегда был рядом, и исполнял как бы обязанности телохранителя. (Он на самом деле их исполнял, но Чайковская об этом не знала). Питер, заманчиво, но ехать туда одной - странно, непривычно, а звонить кому-нибудь, мол, не съездить ли нам с тобою в Питер? - тоже ведь странно. Чайковская была в Питере до этого, может, раз десять в общей сложности, и ни разу, ни в детстве, ни в юности, ни во взрослости, не проявляла первая инициативу посетить полночную столицу.
        Чайковская посмотрела на Скоропадского оценивающим взглядом, а он был парень видный - рослый, плечистый, с чертами простыми но правильными, с русыми волосами, завязанными в хвост, и даже глупый его костюм мафиозного типа сидел на нем эффектно. Женщине опытной, не очень молодой, не уродине, но и не миловидной, а скорее наоборот, лучшего, казалось бы, и не надо.
        Да и рыжий Ходорченко выглядел нехудо, и сложен был даже лучше Скоропадского.
        Но даже опытной женщине требуется при первом знакомстве ну хоть какая-нибудь таинственность, недоговоренность. А эти пришли в такую рань - и сразу - не поехать ли нам в Питер.
        Между прочим, в Питере в октябре еще противнее, чем в Москве. Там ледяной, всегда влажный ветер дует в уши, в ноздри, в переносицу, забирается без стеснения за воротник, сколько не прикрывайся шарфом, лезет бесцеремонно под юбку, нождачит тыльные стороны рук. Стынут в любых сапожках ноги, деревенеют суставы, слезятся прищуренные глаза. Вода пополам со слякотью течет по улицам, и порыв ветра поднимает грязные ее пласты и с размаху швыряет их в лицо, в грудь, в колени и в спину, и от этого хочется всех убить. Нравы жестокие; жители не склочные, как в Москве, а накапливающие в себе неприязнь помалу день за днем, таящие ее в себе до поры до времени, и от этого везде страшное напряжение. Темнеет рано, светлеет поздно, и люди, любящие проводить ночи в компании за разговорами и музыкой, рискуют полгода вообще не видеть дневного света - в семь утра еще темно, в четыре дня начинает темнеть.
        Грозная местность, Новгородчина-Ладога, ждущая своего часа, чтобы объединиться с южной Русью и взять азиатскую Московию, наследницу Мамая, в тиски, и вытеснить орду обратно на Восток, и восстановить империю Ярослава, и перестроить эту полу-деревню, полу-городище, разнузданный истеричный Мсков, в лучшие дни напоминающий скорее пестрый крикливый восточный базар, чем европейскую столицу - перестроить его в полночном питерском стиле. Так, во всяком случае, говорил нечесаный, с трехдневной щетиной на щеках, подбородке, и шее, исторический (как он сам себя именовал) художник Рамбуйе, много болтавший о новой Руси, объединенным маршем заступающей на старую, травой поросшую дорогу в Царьград - отбирать у мусульман столицу императора Константина, сносить фаллические пики по углам сквера, и водружать на законное место над куполом православный крест. Анита не очень понимала зачем это нужно, не очень вникала, но вдохновение, с каким Рамбуйе вещал об этом, завораживало, и заставляло забывать о многом неприятном, а неприятного в жизни немиловидной полной тридцатилетней женщины много.
        И вот стоят перед нею два южанина - а ведь и вправду южане, подумалось ей; в просторечии - хитрые хохлы. И вот сядет она сейчас к ним в ландо, и поедет она, ярко выраженный потомок полчищ мамайских, с чуть раскосыми глазами, с круглым лицом, дочь мамайского министра, в логово к врагу - поедет, втиснутая между двумя союзниками этого врага. И привезут ее в Питер, и, доказывая союзническую лояльность, забьют варяжскими обухами, долбанут буйной квази-монгольской головушкой об Ростральную Колонну, утопят в Фонтанке, подвесят, цепями приковав, голую, в проеме Нарвских Ворот. Страшно.
        И она сказала твердо и решительно:
        - Никуда я не поеду. У папе позвоню прямо сейчас.
        Снова поставив чашку на стол, она направилась к связи на журнальном столике в углу, и Скоропадскому пришлось встать ей на пути.
        - Отойди, - велела ему Чайковская. - Отойди по хорошему, ботва замшелая.
        Не избежать бы Чайковской применения к ней физического воздействия, но тут вдруг снова зазвонил интерком. Скоропадский не ожидал этого, оглянулся, и когда Чайковская его отодвинула слегка, чтобы пройти между ним и столом, он не стал ее останавливать. И Ходорченко не стал, но на всякий случай проверил, лежит ли всё еще в кармане пистолет - а то может обронил в кухне да и не заметил.
        Вроде бы они достаточно ясно объяснили коллеге, дежурившему на улице, что внутрь никого пропускать нельзя, пока они не выйдут. А если пропустил - значит, произошло что-то непредвиденное. А может охрана звонит, поговорить хочет, или беспокоится?
        - Ну, чего? - спросила Чайковская, нажимая кнопку интеркома.
        - К вам гости, Анита Диеговна, - сказал охранник снизу.
        - Тут у меня уже есть гости.
        - По делу, Анита Диеговна.
        - По делу? А эти, значит, не по делу. Я так и думала. Зовут как?
        - Они говорят, что это вы сами у них спросите.
        Скоропадский внимательно наблюдал, как Чайковская говорит по интеркому, нажимая и отпуская кнопку. Судя по ее позе, движениям, и интонации, она не понимала своего положения совершенно. У нее и в мыслях не было, что положение ее незавидное, неприятное, с поволокой отчаяния - первый раз в жизни. Что из очень важной, хоть и бесполезной, персоны, она может вдруг в любой момент превратиться в ничто, в мешающее и зряшно болтающееся под ногами тяжеловесное существо, которое не пристрелили до сих пор только из человеколюбия.
        - Не поеду я в Питер, - сказала она.
        Подойдя к одному из двух столиков в гостиной, она села в кресло, стилизованное под восемнадцатый век, потянулась к хрустальному графину, плеснула себе скотча в инкрустированный стакан, и стала с оттенком презрительного удивления следить, как Скоропадский перемещается к стене и занимает позицию в трех шагах от двери лифта.
        Ходорченко, оценив действия партнера, сунул правую руку в карман и положил большой палец на предохранитель.
        Двери лифта открылись, и в гостиную бодро шагнул человек в роскошном осеннем пальто, среднего роста, крепко сложенный, гладко выбритый, с шатенистыми волосами на пробор. Окинув взглядом помещение, он вперился взглядом в Чайковскую, будто хотел запомнить ее всю, целиком и подетально, а затем отвернулся, улыбнулся широко и восторженно, и воскликнул:
        - Ходорченко! Рад тебя видеть! наконец-то! Ты арестован. У тебя есть какие-то права … - он остановился на полпути к Ходорченко и оглянулся. Пистолет Скоропадского упал на пол, а сверху на пистолет упал сам Скоропадский.
        - Убит женщиной, - сказал человек в пальто, хотя Скоропадский вовсе не был убит, а только оглушен.
        Рослая девица в потертой кожаной куртке, возвышаясь над поверженным Скоропадским, продолжила мысль человека в плаще таким образом:
        - Ты слышишь, смотри на меня, я - Тоска, о Скарпиа…
        Ходорченко рванулся к лифту, а человек в роскошном пальто, преградив ему путь, взял его за грудки.
        Ходорченко осведомился удивленным голосом, с оттенком обиды:
        - А в чем дело?
        Человек в пальто на это ответил:
        - Ну, брат, удружил ты мне! Спасибо, спасибо!
        - Руки убери! - возразил Ходорченко.
        Обладатель роскошного пальто, не слушая, продолжил:
        - Никогда не знаешь, когда тебе повезет! Вот я не рассчитывал на тебя наскочить ни сегодня, ни вообще в ближайший месяц, а тут вдруг ты! Не дергайся, Ходорченко! Угомонись.
        - Руки!
        - Не дергайся, тебе говорят! Чувствам отвагу не давай. А то по морде дам. Сколько дел сразу решилось, а, Ходорченко? А ну, повернись, повернись! Надену-ка я на тебя наручники и посажу вон в то кресло пока что, а там видно будет.
        - Не спеши так, начальник, - снова возразил Ходорченко, другим тоном. - Времени прошло много.
        - Времени? Три года всего. За давностью лет, что ли, списать? Нет, шалишь, Ходорченко! Ты ведь знаешь … - он продолжил громко, но теперь с интимной интонацией, - меня должны были повысить в должности, и зарплату увеличить. Не повысили и не увеличили, а все из-за тебя. - Он оглянулся на женщину в куртке. Ходорченко дернулся еще раз, и человек в пальто усилил хватку, и продолжил будничным тоном: - Не только из-за тебя, конечно. Но, возможно, ты и оказался той самой каплей, которая переполняет …той самой соломинкой, которая проламывает … Нет у тебя никакого сочувствия к людям, Ходорченко! Финансовые махинации меня не интересуют, это пусть кирасиры с мытарями разбираются. А вот с фермерами - это да, чистая уголовщина, это по моей части. Ты почему, сволочь, фермеров обираешь? Они ведь кормильцы наши. Не совестно тебе! Ты за всю свою жизнь ничтожную хоть одну репку вырастил? А, Ходорченко?
        Чайковская собралась с мыслями и хотела что-то сказать, но девица посмотрела на нее взглядом жестким и угрожающим, и Чайковская, не боявшаяся до того Ходорченко со Скоропадским, и не воспринявшая всерьез человека в пальто, наконец-то слегка перепугалась. Взгляд у девицы оказался колючий, мрачный.
        ***
        За несколько часов до этих событий, в пяти минутах ходьбы от жилища Аниты Чайковской…
        …В Москве вообще всё находится за углом или в пяти минутах ходьбы или по соседству, в крайнем случае пара остановок на троллейбусе, а на поверку оказывается, что не только не по соседству, а вообще неизвестно где, и существует ли оно, то, что должно там находиться, тоже не всегда до конца изучено.
        И тем не менее…
        И тем не менее:
        - в пяти минутах ходьбы от скромной Анитиной обители
        - на четвертом этаже здания, построенного во времена расцвета русского барокко
        - в просторной квартире, обставленной в соответствии с представлениями обитателей и дизайнеров об эпохе правления Романовых
        - в помещении, исполняющем обязанности кабинета, со старинным письменным столом, плюшевыми шторами на окнах, и строгими антикварными стульями, добавляющими к неуютной атмосфере комнаты ощущение невнятной тревоги
        …сидели двое - за столом, друг напротив друга:
        Министр одного ведомства, и заместитель министра другого.
        Министр сидел в удобном кресле под собственным портретом кисти Рамбуйе. Данный заказ художник, раболепствуя, писал в необычном для него стиле - почти классическом, сглаживая швы, не забавляясь чрезмерно отсветами. Начальник у него получился человеком внешности впечатляющей, с волевыми скулами и мудростью в красиво и прямо смотрящих глазах, а бородавка на щеке, наличествовавшая в жизни и удручающая начальника время от времени, в композицию не вошла совсем. На самом деле начальник - он же министр - невзрачен был, плюгав, и производил впечатление человека, который редко моется, несмотря на то, что мылся каждый день, иногда по нескольку раз, и всякий раз надевал свежее белье.
        Заместитель из другого ведомства, сидящий напротив, был мужчина средних лет, с правильными чертами лица, спортивного вида, в элегантном костюме. Официальная его должность называлась сложно, никого он на самом деле не замещал. Ибо был он бессменный и в глазах некоторых - всесильный. Министры сменялись, а он оставался.
        Высокая степень замшелой провинциальной мерзости содержится в одновременном употреблении местоимения «ты» и обращению по имени и отчеству. Именно так обращаются в Москве друг к другу люди недалекие но хитрые - и именно так обращался заместитель к начальнику.
        - Ну вот что мне с тобою делать, а, Диего Ильич? - риторически спрашивал всесильный бессменный. - Говоришь сбивчиго, мыслишь медленно, и ничего не делаешь. Ведь ты только подумай, сколько на тебе ответственности! А доверие какое? Подумал? А ведешь себя как обыкновенный бюрократ, речи произносишь, как вон давеча. Ну чего ты выперся на трибуну перед энергетиками? Твое дело было - присутствовать, умно улыбаться, и выглядеть загадочно. А если и говорить, то только с подчиненными, и только строгим тоном, типа - «Вы что же, забыли, что я тут главный?»
        - Вы, Глеб Святополкович, несправедливы ко мне, - возразил министр.
        - Так ведь мы с тобою не справедливость блюдем, Диего Ильич, а безопасность, и не чью-то конкретную, твою или мою, например, а государственную. Во всяком случае я. Что ты там напорол с «Мечтой»? Импровизации допускаешь?
        - Импровизации? - переспросил, холодея, министр.
        Бессменный, демонстрируя высокую степень бытового атлетизма, поднялся быстро и плавно, развернул стул, и плавно и мягко сел на него верхом.
        - Всего лишь двух свидетелей опасается «Мечта», - сообщил он. - Одну бывшую любовницу члена правления и одну бухгалтершу. Две крали всего-навсего. И что же? Что ты, Диего, предпринял за последние трое суток по поводу упомянутых девиц?
        - А разве нужно было? - растерянно спросил министр.
        - Да помилуй, Диего, как же! Это же скандальный процесс, на весь мир раззвонили. Это где ж это слыхано, чтобы две всего лишь особы, держащие в женственных руках своих судьбы стольких людей и дел, разгуливали по городу без надзора? Ведь это же просто блуд какой-то, Диего. Не блуд разве?
        - Блуд, Глеб Святополкович.
        - И долго ты намерен блудить? Вот одна уже исчезла. Нет ее! И ведь наверняка - наверняка, Диего - исчезла не по своей воле. И скорее всего по указанию правления «Мечты». Может, ее прячут, а может даже убили. Ведь это же никуда не годится. Вот, к примеру, тебя бы убили - тебе бы это понравилось?
        - Я не понимаю, Глеб Святополкович … когда…
        - Делом надо заниматься, Диего, делом. А не то мы найдем еще кого-нибудь для расположения седалища по поверхности кресла министерского, а тебя с почетом отправим под Тамбов, но сперва, конечно же, поснимаем твои сбережения с оффшорных счетов. Ну, значит, есть такой некий поп во Мскове нашем отменном. Поп. Священник. С бородой и в рясе. Собаки у попа этого нет, но есть дщерь приемная, падчерица никудышная. И вот она пропала, и поп сделал дурное поповское заявление в розыск - а ты и не знал, Диего, не знал. Сидел, думу думал, и не знал. И будет розыск поповну искать, с ног сбиваться, очей не смыкая. Саму поповну может и не отыщут, зато попутно могут обнаружить много интересного по мелочам и всех нас подведут под пресловутый кирасирский монастырь. А дело поповны, Диего, друг мой, розыск намеревался доверить одному … недотыкомке. Олух он преизрядный, но ведь учили его чему-то, да и опыт у него имеется, вдруг и правда что-нибудь найдет. Возле «Мечты», вокруг «Мечты», в самой «Мечте». Ну и вот, Диего - скажи на милость, какое отношение вся эта дурь с поповной имеет к нашему делу? Не знаешь? Не знаешь. А
деньги получаешь, да еще и взятки, небось, берешь.
        - Я не…
        - А такое это имеет отношение, что поповна упомянутая как раз и есть искомая бухгалтерша - одна из судьбоносной пары девиц. А кто вторая девица?
        - Кто же, Глеб Святополкович?
        - Твоя собственная дочь, друг мой. И я бы на твоем месте ее бы спрятал понадежнее. Нечего ей делать на суде, ни даже около суда. Ее могут схватить, похитить, ею могут шантажировать … тебя, например.
        Диего Ильич потянулся к связи.
        - Я соединюсь с этим, э…
        - Убери руку и сядь, - велел скучающим голосом Глеб. - Тик у тебя такой, что ли - чуть что, сразу к связи тянешься. Да и с кем ты вознамерился связываться? Уж не с начальником ли розыска? Сиди уж, молчи да слушай. Известно ли тебе, почему правление «Мечты» настроено против появления на суде упомянутых двух девиц?
        - Я думаю, Глеб Святополкович…
        - Не нужно думать. Нужно знать. Знающих ценят, а думающих в острог сажают. За что судят правление, да ведь не все правление, а только двоих, и один еще проходит свидетелем? Тоже не знаешь?
        - За растраты, Глеб Святополкович, - быстро сказал министр. - И за заказные убийства.
        - Новости смотришь? Молодец. Но и - не умен ты, Диего! Вот ведь беда! Если б у нас судили за растраты и убийства, так все концерны оказались бы под судом. Чем владеет «Мечта»?
        - Инвестициями в разных странах, и еще…
        - Не болтай попусту. Главное их владение - какое?
        - Комбинат? - наугад, пугаясь, спросил министр.
        - Именно! Ну, наконец-то ты доказал, что кое-что тебе все-таки известно. Правильно, Комбинат. Ну, не один Комбинат, их несколько по Руси великой и изящной, и за пределами ее тоже есть. Может и история с катализатором тебе знакома? Нет? Дармоед ты, Диего. Ни одного агента не увидел я, когда побывал - и на Комбинате, и в правлении «Мечты», и в иных местах, интерес представляющих. Ни одного!
        - Побывали, Глеб Святополкович?
        - А что мне оставалось делать? Я, как понял, что ты бездельник, решил никого не беспокоить, а проверять все лично. Вспомнил молодость, вспомнил полевые операции. Золотое время было! Слушай внимательно, подонок. Концерн «Мечта» производит перегонку внеземной субстанции вблизи столицы. Что за субстанция? А? - И грозно повторил: - Говори, что за субстанция, скотина.
        - Гелий-двадцать? - тихо спросил министр, покрываясь липким холодным потом.
        - Молодец, - кивнул заместитель. - А что, бывают еще какие внеземные субстанции, кои можно перегонять? Хмм. Гелий-двадцать. Это само по себе не очень скверно - технологии известны, и за несколько десятилетий существования никаких вредных аварий не наблюдалось. Но концерны ищут новые способы получения больших прибылей, потому что им всегда мало. И вот некий умелец придумал, как удешевить процесс. И явился миру новый катализатор. И все работало хорошо. Не учли какие-то мелочи, думали, мол, доделаем в процессе - а когда спохватились, Комбинат, курируемый «Мечтой», уже вовсю использовал новинку. Решили продолжать опыты, выявлять, нет ли опасности, но Комбинат не прикрыли. Потому что Комбинат многих кормит. Вскоре после начала использования новинки в лаборатории под Тамбовом сделалось непредвиденное - взрыв. Страху взрывы нагоняют много, впечатляют, очень наглядны. О взрыве сообщили во всех средствах информации, мол, изотоп гелия взорвался, не имеет к делу отношения, и так далее. Но взрыв был особый, и гелий тут не главное. Да и вообще гелий не имеет такой привычки - врываться. Правда, об этом мало кто
помнит. У катализатора есть кодовое название. Знаешь, какое? А?
        - Э … - сказал министр.
        - Не знаешь. Ну так знай. Джи Джи Эй. Никто толком не понимает, что оно означает, кроме побывавших на Ганимеде. Джи Джи Эй - аббревиатура, означает - Granny Goes Apeshit, в переводе - бабушка закатывает скандал. В определенных кондициях и при наличии некоторых субстанций по соседству, взрывается без особой помпы; смех, а не взрыв - как петарда карнавальная щелкнула. Вроде бы и бояться нечего. Возникает слабая, плохо фиксируемая приборами взрывная волна, которая разносит субстанцию во все стороны на полтора километра, и при этом никто до сих пор не выяснил, как это получается - интенсивность волны никакая. Затем, несколько секунд спустя, субстанция, мотающаяся по воздуху, при наличии естественных препятствий - стен, деревьев, насекомых, травы, людей - самовозгорается, вспыхивает непонятного цвета пламенем, и начинает источать газообразное нечто такой невероятной токсичности, что люди мрут, как жуки под прессированной струей биодетержана, в страшных мучениях. Это все выяснили, когда рвануло под Тамбовом. На Комбинате, когда узнали о взрыве … ты меня слушаешь, Диего?
        - Слушаю, Глеб Святополкович.
        - Интересно?
        - Э … да.
        - А то ведь я могу и не рассказывать, если тебе не очень интересно.
        - Пожалуйста, рассказывайте.
        - Ну ты смотри … а я думал тебе все это как-то…
        - Нет, Глеб Святополкович. Очень интересно.
        - Запаниковали на Комбинате. Прикрывать заведение, пока не разберутся с причинами взрыва, означало - отчитываться, а если что-то похожее на тамбовские события произойдет на самом Комбинате, так и под суд идти. Следовало держаться так, будто ничего не происходит, и по одному менять … менять, менять жерла конвертеров, все пятнадцать. Именно по одному, ибо замена всех скопом при малейшей неполадке ведет к катастрофе - взрывы катализатора, как оказалось, имеют дурацкое свойство усиливать друг друга, если происходят подряд - это тоже выяснили под Тамбовом. Менять жерла - убирая новый катализатор, заряжая старый - работа ювелирная, неприятная, и очень опасная. Нельзя убрать катализатор вручную - порцию, находящуюся в жерле, нужно израсходовать. Старый катализатор нужно грузить сразу после израсходования нового, иначе жерло «просядет», и остаточный новый катализатор взорвется. И нельзя никому ничего говорить, даже рабочим. Рабочие ничего не должны знать. Иначе они просто уйдут, да и наябедничают, то есть донесут. Нам. Это, надеюсь, тебе понятно, Диего?
        - Э…
        - Это не потому, что рабочим по душе справедливость, и они желают, чтобы-де «такое больше не повторилось». А любят они повластвовать над начальством, и позлорадствовать, когда начальство из-за их доноса окажется вдруг на скамье подсудимых. Так, мол, начальству и надо. Скоты они бесштанные, эти рабочие, всегда были и будут. Тебе по-прежнему интересно, Диего Ильич?
        - Да, конечно, Глеб Святополкович.
        - Внимание твое рассеяно, друг мой. Интерес наличествует, но вялый какой-то. Думаешь о другом попутно. Есть разные средства, помогающие концентрироваться. Самое эффективное, по-моему, то, которое употребляют в Боливии. Ну-ка, встань. Вставай, вставай, дон Диего.
        Министр поднялся на ноги.
        - Обойди стол и встань предо мною, - мягко попросил заместитель.
        Министр подчинился.
        - Теперь повернись ко мне спиной.
        - Я, Глеб Святополкович…
        - Нет уж, доверься мне, Диего. Повернись. Вот, молодец. Теперь закрой глаза и считай до десяти.
        Министр стал считать, а заместитель неспешными но точными, размеренными движениями вытащил из брюк своих ремень, коротко размахнулся, и жахнул министра по ягодицам. Министр вскрикнул и собрался было повернуться к заместителю, но заместитель, взяв Диего за шею одной рукой, пригнул его к столу и еще раз жахнул ремнем. И еще раз. Министр попытался высвободиться и распрямиться, но сила у Глеба Святополковича оказалась совершенно богатырская, и распрямиться оказалось невозможно. Тогда министр попытался закричать, но заместитель прижал его ликом к поверхности стола, и крик вышел неубедительный, а заместитель продолжил порку.
        Наконец заместитель отпустил шею Диего и стал вправлять ремень в брюки.
        Министр, потирая ягодицы, затравленно смотрел на заместителя.
        - Можешь сесть, - разрешил заместитель, и министр с опаской обошел стол и осторожно присел.
        - Ну так вот, Диего Ильич … Надеюсь, тебе все еще интересно … Замена жерл производится каждые десять дней, и таким образом все будет благополучно завершено через сто пятьдесят дней, то есть, через пять месяцев. Повтори.
        - Пять месяцев.
        - Что пять месяцев?
        - Пять месяцев, чтобы заменить все жерла.
        - Правильно. Таков был изначальный план. Но ты ведь знаешь, Диего, что по плану русскому человеку работать скучно. Русский человек, работающий по плану, находится в постоянном раздражении. Это потому, что план составлял не он, а кто-то со стороны или сверху, а ведь всем, кто работает по плану, известно, что люди со стороны и сверху - мудилы и педрилы, наворотят, а нам расхлебывать. Следовательно, чем по плану, лучше воссесть на лавочку и задуматься о сущности всего вокруг, и о судьбине своей тяжкой. Благодаря этой отличительной феатуре народа нашего, Диего, поставщики никеля, к примеру, не успели к замене второго жерла, а команда Комбината уже втянулась в работу, и пришлось вместо старого катализатора загружать тот же сверхопасный новый, потому что иначе жерло придет в негодность, его от арматуры тремя бульдозерами потом не отдерешь, и придется менять всю технику, а это денег стоит немалых. Изложи своими словами.
        - Э…
        - Не э, а изложи.
        - Опоздали с доставкой никеля, и пришлось загружать новый опасный катализатор, чтобы сохранить систему.
        - Примерно так. Молодец. Можешь, когда хочешь. Ну-с, с заменой пятого жерла тоже была какая-то задержка. Восьмое жерло менять собираются завтра вечером. Если все пятнадцать жерл заменят без аварий, а подсудимых под шумок уберут, никто никогда не узнает о том, что произошло, какому огромному риску подвергался Комбинат и окружающие его постройки, и жители, и работники Комбината, и приезжие специалисты, и просто пешеходы, срезающие путь и шагающие по кромке Авдеевки, прилегающей к территории Комбината. А может и вообще весь пригород и даже часть Москвы. Ведь свойства катализатора так до конца и не изучили. Ты понял, Диего?
        - Э…
        - Слушаешь ты лучше, чем давеча. Не понял ты исключительно потому, что не привык улавливать главное. Вот к примеру я сказал - подсудимых под шумок уберут. Ты не понял, что этот факт значение имеет немаловажное. Так надо переспросить! Что, мол, это значит - под шумок уберут? А? А ты не спрашиваешь.
        - А это…
        - Это означает всего лишь, что их уберут прямо в зале суда. Если убирать в тюрьме - подозрительно. А отпустить на свободу и убрать на улице или в квартире нельзя - дело зашло слишком далеко, слишком многие узнали и вникли. Есть план - убрать в зале суда.
        - Как это - в зале суда? - переспросил, боясь, министр.
        - Вот, правильный вопрос. Как? А черт его знает! Впрочем, думаю, что для того, чтобы убрать под шумок, шумок нужно создать. Каким образом можно создать шумок именно в зале суда? Вот в этом-то и таится закавыка, Диежище! Ведь просто террорист с автоматом, врывающийся в здание суда - абсурд. Ворвался, да еще и стрелял именно по подсудимым - это глупо. Ну а как бы ты действовал, если бы тебе нужно было кого-то убрать на заседании суда? Да еще и такого разрекламированного суда - со всего мира съехались, опыта набираются. Как? А?
        - Я предполагаю … я бы…
        - Удобный случай, Диего! Поступили сведения, что некая группа независимых повстанцев … бунтовщиков … хочет захватить здание! Они вооружены. Они хорошо подготовлены. Захватить, чтобы предъявить требования, и чтобы с телекамерами, и чтобы на весь мир! Мол, им дальше жить в прежнем ключе и ритме не позволяет их совесть! И требования им нужно объявить на весь мир, и как раз в этом самом здании суда, а все присутствующие будут у них заложниками - и подсудимые, и прокурор, и присяжные, и охрана, и зрители, включая всех иностранцев. Вот такая группа. Есть ли у нас в хозяйстве такая группа, а, Диего?
        - Э…
        - Если бы ты занимался своим делом почаще, ты бы о такой группе, конечно же, знал. Требования у них дурацкие, конечно же. И люди они дурацкие. Они, Диего, либо родственники, либо друзья, тех, кто побывал в экспедиции на Ганимеде и там пострадал. Понятно?
        - Пострадал каким именно образом, Глеб Святополкович?
        - Ты что, мужик, вчера родился? Ты - глава кирасиров, пусть и кукольная, не знаешь, как страдают в экспедициях на Ганимед? Тебе самому не съездить ли? Или сына послать, ему как раз пятнадцать исполнилось? Напряги мозги-то, чучело.
        - Ну там, травмы…
        - Какие к свиньям травмы! Два года в космосе, меж ними три месяца на самом Ганимеде, на консервах и медикаментах, не говоря уж о знаменитом в узких кругах двойном переходе через касп. Средняя продолжительность жизни после экспедиции - знаешь, какая? Никому не пожелаешь. Ну и дурак же ты, Диего. Эх … Ну, стало быть, группа захвата состоит из всяких бывших или не бывших боевиков, спецназовцев, и прочая. Между прочим, это по твоей части - проверять биографии кандидатов в экспедицию. Тебе ж и доклад подают, на стол кладут! Неужто так трудно - отсеять всех, у кого есть связи со спецназом? Так нет же. И вот, пожалуйста, группа захвата. Мы ее, правда, ведем месяцев шесть уже. Там наших агентов пять человек. Но группа возникла благодаря твоему разгильдяйству, Диего. Ладно. Что ты намерен делать?
        - Я…
        - Делать нужно следующее. К недотыкомке, расследующему дело поповской падчерицы, прилепить агента, чтобы за каждым движением следил. Официально, не скрываясь. Найдет недотыкомка труп - и очень хорошо. А если найдет живую поповну, брать под контроль. Недотыкомку зовут Виктор Муравьев, он в чине капитана почему-то, говорят, что из элитного выпуска. Ты знаешь ли, что такое элитный выпуск, а, Диего?
        - Да, помню…
        - У агента, которого следует прилепить к Муравьеву, кличка - Пиночет. Муравьеву поручат расследование где-то через час. Агент Пиночет должен до прихода Муравьева обработать начальство розыска, чтобы содействовали во всем. Это раз. Второе - нужно решить, что делать с дочерью министра торговли - охранять ее, беречь, увозить в другой город, или содействовать ее исчезновению с лица земли навсегда. В любом случае наблюдение за нею необходимо. Установить наблюдение нужно сейчас - иначе к ней подберутся из «Мечты», и плохо будет всем. Удивительно, что до сих пор не подобрались. Выполняй, Диего. Выполнишь плохо - преподам тебе еще один урок, но предупреждаю, что следующий урок место будет иметь у тебя на квартире, в присутствии жены и детей. Раз ты по хорошему не понимаешь. И дочерью твоей я сам займусь. Из дружбы к тебе. Обеспечу ей безопасность через свои каналы. Нет, не нужно меня благодарить. Я сам, как ты понимаешь, лицо заинтересованное, когда дело касается твоей дочери, Диего.
        ***
        За три месяца до этого разговора капитан Муравьев пришел в кабинет начальства в надежде, что ему наконец-то дадут долгожданное повышение. Вместо повышения ему в кабинете набили морду, в связи с чем впоследствии бывал он периодически весьма циничен.
        Дабы нервы успокоились, коллеги посоветовали ему пойти к психологу, весьма превосходному господину по фамилии Сержик. Сержик принял Муравьева вечером на квартире, содержавшей много предметов, которые представителям среднего сословия заменяют предметы роскоши: вазы и статуэтки, костяные и деревянные изделия на стенах. Напоил Сержик Муравьева полезным китайским чаем, отдающим водопроводной ржавчиной, и посоветовал применять метод косвенного сглаживания. Сказал он так:
        - Вот, например, в повседневной речи, когда вы на кого-то сердитесь, какие выражения обычно употребляете?
        - Разные, - сказал Муравьев, подумав. - Больше матом, конечно, но и другие слова тоже употребляю.
        - Вот и хорошо. С сегодняшнего вечера, когда вам хочется выругаться матом, ругайтесь, кричите, но вместо мата говорите только одно слово.
        - Какое же?
        - Не имеет значения. Ну, например, «пустяки!» Как только хочется сказать - «на хуй!» или «ёб твою мать!», сразу говорите - «пустяки!». Обещаю вам, что это поможет, сами увидите. Не сразу, но через неделю начнете замечать перемены к лучшему.
        - Пустяки?
        - Пустяки.
        Муравьев подумал, что это надувательство, но решил попробовать. Тем более, что визит к психологу оплатил Фонд Взаимопомощи Сыскной Полиции.
        Затем Муравьеву передали несколько совершенно безнадежных дел, из которых он распутал и довел до завершения меньше половины. Муравьев стоически выдержал испытание пренебрежением и подставами.
        И вот сегодня подоспело еще одно дело, выглядящее безнадежным.
        У одного косматого попа пропала приемная дочь. Будь это обычный поп, его бы помучили вопросами, позубоскалили бы, а стали бы искать дочку или нет - кто ж его знает, может даже и стали бы - а только не вдруг. Но поп приходился кузеном кому-то из начальства, и начальство его, попа, лично заверило, что приложит все свои начальственные силы к наилучшему по мере возможности результату, а когда начальство ручается, а дело не делается, начинают искать козла отпущения - и Муравьеву явно именно эту роль в очередной раз собирались примерить. К попу приставили двух сопляков с двухгодичным стажем, дабы они его расспросили, и сопляки старались, дотошничали, записывали подробности. Живет приемная дочка в одной квартире с приемным отцом, работает счетоводом в «Мечте», туфли носит обычного размера, моется в душе раз в день, иногда два раза.
        Непосредственный начальник Муравьева, полковник Валентин Ираклиевич Багратион, представитель древнего рода, был вспыльчив. Утром его раздражала упреками жена, утверждая, что ему наплевать на семью, и на работу он приходил на взводе, сверкая глазами и собирая мохнатые брови к переносице грозно; но никто его не боялся, даже собственная секретарша, сидевшая за стеклянной стеной рядом с кабинетом и имевшая дурную, по мнению Багратиона, привычку игнорировать сигналы связи, и это раздражало Валентина Ираклиевича еще больше. Время от времени, когда продолжительность звонков за стеклом переходила все границы приличия, а затем еще раз их переходила, а трубку никто не снимал, Валентин Ираклиевич восставал из обитого винилом кресла, тремя длинными шагами преодолевал расстояние до двери, распахивал ее, и кричал баритонально:
        - Подними трубку, сука!
        И почти всякий раз, возвращаясь после обеденного перерыва к себе в кабинет, он останавливался и спрашивал строгим голосом:
        - Кто мне звонил, пока меня не было?
        Секретарша поднимала на него маленькие глазки под густо накрашенными накладными ресницами, и собирала и без того мелкий рот в закатного цвета точку, а Валентин Ираклиевич, не давая ей времени ответить, впрочем, она и не намеревалась отвечать, гремел:
        - Записывать надо, кто звонил, сука! Чтоб записывала всегда, гадина!
        …понимая при этом, что ничего она записывать не будет.
        Все знали о раздражительности полковника. И поэтому, когда, опоздав на полчаса, капитан Муравьев пришел в кабинет Багратиона, то и сделался капитан удивлен: тон у полковника в этот раз был гораздо менее раздраженный, чем обычно, а выражение лица полковника, когда полковник заговорил, еще больше удивило Муравьева: заговорил он тоном, в котором явно звучала заискивающая нота. Впрочем, возможно, это полковник пародировал заискивание - может, это просто был такой сарказм. Сказал он так:
        - Вот дело, вот материалы, вот фотки, возьми фотки. Ты, Муравьев, быстро справишься. Ты ж у нас капитанище бравый! Ты только не вороти нос. Ну, наверное, один ты не сможешь, потому как неумеха ты. Тебя никто и не винит, ты родился такой. Но - помощник тебе нужен! Я ведь не деспот, я не хочу, чтобы на моих подчиненных смотрели косо и чтобы про них говорили, что они даром хлеб едят, и задания проваливают. Вот и цени мое расположение. На обычного твоего помощника…
        - Лейтенант Фонвизин - очень квалифицированный…
        - Нет. Фонвизин пусть займется семейной дракой, третий день уже тянем. А в помощники, Муравьев, дам я тебе бабу одну, она бравурная очень, сам увидишь. Ты только будь с нею поосторожнее, Муравьев. Ей нужно у нас переждать некоторое время…
        - Ничего не понял, какую бабу, что переждать? - спросил Муравьев мрачно.
        Полковник немного подумал, а потом сказал:
        - Её зовут Пиночет.
        - Как, простите?
        - Пиночет. То есть, на самом деле её конечно не так зовут, а скорее всего Светлана или Людмила, не знаю, а Пиночет - это у неё такой ном-де-гер. Её к нам кирасиры прислали, надежда и опора страны, матушка-опричнина, прямой потомок и наследница Чрезвычайной Комиссии.
        - Это зачем же?
        - Она сама из них же, но, понимаешь, Муравьев, в чем-то она там у них провинилась; не то законспектировала, или не так законспирировала, на неё рассердились - мочи нет, и отправили к нам, чтобы с неё … как бы это выразиться … спесь сбить. Понятно?
        Муравьев помрачнел пуще прежнего и сказал:
        - Пустяки!
        - Ты выглядишь озадаченным, Муравьев.
        - Это потому, что я озадачен.
        - Тебе не идет. Сейчас она приплывет, кирасирша наша.
        Муравьев посмотрел на стеклянную дверь, потом на стол Багратиона, и сказал:
        - Я бы все-таки предпочел Фонвизина.
        - В другой раз.
        - … Пиночет, надо же.
        А полковник продолжал:
        - Значит, сначала поедете в «Мечту».
        - Почему непременно с самого начала?
        - Потому что пропавшая там работает.
        - Я думал сперва к отцу заглянуть. Соплякам я не очень доверяю, они вопросы не умеют задавать. А потом уже в «Мечту».
        - Нет, Муравьев, поезжай сразу, прямо сейчас. Кстати, отдел пропавшей подчинялся непосредственно Лопухину. Лопухину, Муравьев. Одному из девяти глав концерна, который завтра выступит свидетелем на суде. С возможностью перехода в подсудимые. Сперва - в «Мечту». Потом еще пару мест проверишь, конечно же, и в Авдеевке порыщешь. Запоминаешь?
        - Все записано, - сказал Муравьев, листая дело в папке. - Отдельно почему-то упомянута Анита Чайковская, а потом зачеркнута. Две встречи, три звонка - и все зачеркнули.
        - К Чайковской ехать не нужно.
        - Почему ж, Валентин Ираклиевич?
        - Ничего толкового не скажет.
        - Да? Хмм … А вдруг пропавшая все это время живет у Чайковской?
        - Не того полета она птица, Муравьев, чтобы Чайковская ее к себе жить пустила. Не будь наивным. Ну, встретились пару раз, ну, свела ее Чайковская в какое-нибудь кафе или кабаре, а потом ей надоело. А вот в Авдеевку я бы на твоем месте заглянул. Ельники часто знают много интересного, и пропавшая дважды участвовала в благотворительной кампании, с фургонами и раздачей бесплатных блюд, именно в Авдеевке.
        - В Авдеевке «Мечта» проводит испытания нового катализатора.
        - Что?
        - Катализатор. «Мечта» владеет Комбинатом, а Комбинат испытывает катализатор.
        - Я тебе, Муравьев, добра желаю, поэтому и объясняю, куда нужно съездить, а то ты все перепутаешь и сделаешь не так. Все твои удачные дела в прошлом, и удачные они были в прямом смысле - тебе везло. Теперь - не то. Любое дело завалишь, поэтому я тебе и даю эту пропащую, Проханову, Елизавету.
        - Не понял, - сказал Муравьев, хотя, конечно же, все понимал.
        - Безнадежно, - объяснил Багратион, и вздохнул. - Дней пять тебе можно выцарапать в бюджете, и ничего у тебя не выйдет, и закроем. Не расстраивайся - ни у кого бы не вышло, поэтому я и не хочу подставлять умелых, а тебе, Муравьев, все равно. С этим судом завтрашним скандальным голова кругом идет - все возбудились, и мы, и кирасиры, и может даже иностранные блюстители! Репортеры слетелись со всего света, а законники вообще решили в Москве конгресс себе устроить! Сняли себе конференц-зал в «Симоне», друг перед другом павлинят, представляешь? Морока одна с ними.
        - Законники, Валентин Ираклиевич?
        - Представь себе, Муравьев! Само собой адвокаты, но также и судьи, и прокуроры, и их помощники - кого только нет, из всех стран! Немцы, американцы, французы, японцы! Наших тоже много, конечно.
        - Вы не находите, полковник, что совпадение странное?
        - Где ж тут совпадение, Муравьев? Не фантазируй напрасно.
        - Судят двоих из девяти членов совета директоров «Мечты», и третий, Лопухин, проходит как свидетель, потому что договорился со следствием. Судят за хищения, взятки, и прочая, и прочая.
        - Ну и что?
        - А Проханова работает именно в «Мечте».
        - Допустим. Что из этого следует?
        - И вдруг за три дня до суда она пропадает.
        - Ты это к чему, Муравьев?
        - Пропавшей занимается розыск, то есть мы, это понятно. Но к розызку неофициально приставляется кирасир женского полу под каким-то совершенно, пустяки, дурацким предлогом.
        - Может и не совпадение. Ишь ты, сообразил.
        - А что тут соображать?
        - Действительно, Муравьев, банально, все догадались давно, я сразу подумал, что это не совпадение, что неспроста к нам кирасиршу присылают. Но язык ты все-таки попридержи.
        - Пустяки, - сказал Муравьев. - А давайте начистоту, полковник.
        Багратион посмотрел на него недовольно, посерьезнел, и сказал:
        - Хорошо. Вот тебе начистоту. Завалишь это дело - и будет повод тебя уволить.
        - Уволить?
        - Да, Муравьев.
        Багратион встал, заложил руки в карманы, и стал ходить возле стола. Сказал:
        - Извини уж, брат, так получилось. Это не моя личная инициатива, это сверху идёт. Попросили назначить именно тебя. Ты не сильно виноват, не все ж рождаются со способностями к сыскному делу. Работу ты не найдешь, частным детективом в Москве тебе не быть с такой репутацией. Но если махнешь куда-нибудь, в какой-нибудь мхом поросший Дальнесибирск-на-кочках, там люди другие, отморозков много, может и найдешь себе что-нибудь, будешь участковым. Вот так обстоят дела, Муравьев, если честно.
        Немного подумав, Муравьев сказал:
        - А если я ее найду?
        - Кого?
        - Проханову.
        Багратион усмехнулся.
        - Найди, найди. А я устал тебя прикрывать.
        - Вы меня никогда и не прикрывали.
        - Ты проверял? Благодарный ты мой. Вон кирасирша наша идет. Пиночет. Вон, видишь?
        Муравьев снова посмотрел на стеклянную дверь, а Багратион продолжил:
        - Плавненько идет. Бравурна в степени немалой, кирасиры правду сказали. Ты ей не груби, Муравьев, она, хоть и сосланная к нам, а все-таки из них. Еще припомнит впоследствии. У кирасиров память знаешь какая? Веками помнят, суки.
        Кирасирша Пиночет вошла в кабинет бодрым шагом, от души распахнув дверь настежь. Ростом она была с Муравьева, мужского среднего, плечи имела широкие, волосы черные, не короткие, но и не до плеч, возможно нарочито подкрашенные, глаза карие, подбородок тяжелый. На ней был наряд в манере ретро: свитер, облегающие прочные темно-синие брюки, внушительные альпинистские клоги на толстой шнуровке с толстыми подошвами, и кожаная куртка средней потертости - явно молодежный комплект, не сочетающийся с ее возрастом: на вид ей было к тридцати. Небольшая походно-прогулочная кожаная сумка, ремень на плече.
        - Вот, позвольте представить … - начал было полковник, желая выглядеть учтивым.
        - Не нужно, - объявила Пиночет хрипловатым дымчатым меццо. - Я и так знаю, а ему знать не положено, да и зачем.
        Муравьев поразглядывал ее некоторое время, а затем сказал:
        - Меня Виктор Игоревич зовут.
        - Я знаю, капитан. Вы мне верьте.
        Сказано было слегка ироничноo, возможно по привычке.
        Муравьев кивнул и спросил сухим официальным тоном:
        - Разрешите идти?
        - Иди, Муравьев, с миром, - напутствовал его Багратион. - Иди.
        Муравьев направился к двери.
        - Помогите ему там, - доверительно тихим тоном сказал Валентин Ираклиевич Пиночету, и хотел дать еще несколько советов, но Пиночет его просто проигнорировала, повернувшись к нему спиной, и он смутился и замолчал. А она последовала за Муравьевым.
        В коридоре Пиночет хлопнула Муравьева по плечу.
        - Мне, капитан, нужно пописать, руки помыть, фронтальный обзор сполоснуть.
        - И что же? - недовольным тоном спросил Муравьев, думая о своём.
        - Женская латрина на этом этаже закрыта на евроремонт. Мне нужно, чтобы вы зашли в мужскую, проверили, нет ли кого, а потом встали у врат на страже. Я быстро.
        Зайдя в латрину, освещенную чахлыми мигающими несинхронно светильниками и никого там не обнаружив, Муравьев вышел снова в коридор, придержал дверь, и кивнул Пиночету.
        Дочь попа и дочь всесильного министра торговли проходят свидетелями на одном и том же скандальном процессе. Более того, они знакомы - скромная тихая Проханова и отвязная Чайковская. Кто бы мог подумать. Совпадение, сказал бы, к примеру, астроном или инженер. Но - не бывает таких совпадений, Муравьев. Карма, сказал бы буддист. Очень может быть, но ведь карма не на ровном месте появляется, и наличие такой кармы предполагает невероятную цепочку кажущихся совпадений. Берущую начало от встречи на Ганимеде.
        А делать-то что?
        Ну, это просто. Следовать изначальному плану.
        Искать Проханову и не находить ее. Пусть кирасиры решат, что труп отнесло течением. Поверят ли? Эта вот дылда, умывающаяся в мужской латрине - поверит? Морда у нее неглупая. Тяжело с нею придется.
        А ведь еще к Чайковской надо зайти, для проформы. Чайковскую хорошо охраняют, ничего ей на самом деле не грозит. А зайти - зайдем. Проведаем.
        Ох, Муравьев, не придется ли тебе в самом скором времени убраться из Москвы? Не хотелось бы. И тому, другому, тоже не хочется.
        Багратион думает, что дело безнадежное. На самом деле безнадежных дел не бывает. Но обставить всё нужно так, как будто оно и в самом деле безнадежное.
        А сейчас нужно ехать в «Мечту». Администрация пошлет на хуй. Кирасирша будет следить, слушать, запоминать, возможно даже снимать скрытой кирасирской камерой - и это главное в данном случае.
        …Чем занимается «Мечта» - никто толком не знает. Говорят, что «вкладами», а раз вкладами, то дальше растолковывать не нужно, все равно никто не поймет. Очень солидное здание, и очень надменное руководство. Одна из тех международных компаний, на которых держится благосостояние человечества - опять же, так говорят. В основном представители этих самых компаний.
        Пиночет задержалась в латрине дольше, чем Муравьев предполагал, и ему пришлось отвадить сперва двух сыщиков, а затем посыльного из министерства, от посещения латрины объяснениями о том, что, мол, в данный момент там ссыт одна негодяйка из кирасиров, сколько она еще там провозится - неизвестно. Слово «кирасиры» действовало безотказно, интереса посмотреть на ссущую негодяйку ни сыщики, ни посыльный, не проявили. В конце концов Муравьев не выдержал, открыл дверь, сунул голову внутрь, и спросил:
        - Скоро вы там?
        - Не знаю, что сказать, - откликнулась она. - Зайдите, посоветуйте.
        Муравьев подумал-подумал да и зашел в латрину, и видит - стоит Пиночет перед одной из четырех раковин и смотрит на себя в зеркало, а зеркало мутное, с потеками, и муха летает между зеркалом и лицом Пиночета. Муравьев осведомился:
        - В чем дело?
        Повертев шишкой крана в обе стороны, и продемонстрировав таким образом, что вода не идет, она повернулась к Муравьеву и чуть развела руками - мол, где же, что же?
        - Выпили жиды? - предположил Муравьев участливо.
        - Вы не могли бы принести - хоть в бутылке, хоть в чашке? Мне всего-то - руки помыть.
        Муравьев подошел к соседней раковине и открыл кран. Из крана выскочили звуки, напоминающие скрежет поврежденных тормозных дисков в дождливую погоду, и кран затрясся крупной дрожью вместе с раковиной. Муравьев передвинулся к следующей раковине и повернул шишку. В раковину шумно и радостно полилась прозрачная вода. С саркастической улыбкой Муравьев посмотрел на Пиночета и сказал:
        - Всегда следует проверять все возможности.
        - Изрядно, - сказала Пиночет. - Отмигрируйге, пожалуйста, от источника.
        - Мыло принести?
        - Мыло у меня свое, - Пиночет сунула руку в сумку. - А то кто их знает, что они тут наливают в мыльницы.
        Она стала умываться, а Муравьев, сунув руки в карманы плаща, отошел обратно к двери.
        На улице Пиночет расправила плечи, притопнула ногой в альпинистском клоге, и спросила:
        - Так мы, стало быть, сперва в «Мечту»?
        Делая вид, что пытается скрыть недовольство, Муравьев сказал:
        - Да. Вы ознакомились с данными, сударыня? Когда успели?
        - Вы на полчаса опоздали, и я воспользовалась вашей безобразной непунктуальностью, капитан.
        - Учту.
        Оглядевшись, Пиночет спросила:
        - А где же нашответ?
        - Зачем нашответ? - удивился Муравьев. - «Мечта» в трех остановках отсюда. Вон троллейбус идет, с дугами.
        - Мы на троллейбусе поедем?
        - Милая дама предпочитает личный выезд?
        - Нет, просто дико как-то. Едем на задание на троллейбусе. Хорошо хоть не автостопом.
        - Дикость, сударыня, есть неотъемлемая составная общественного устройства. Не будь дикости, никто бы не знал совершенно точно, что он цивилизованный человек. Бюджет ограничен, Багратион отчитывается за каждый гривенник. Вы, э … не знаю, как к вам обращаться. Вы в каком чине?
        - В недосягаемом.
        - А все-таки?
        - Зовите меня Пиночет. Все зовут.
        - Я не помню, чтобы хоть когда-нибудь видел фотографию Пиночета, но уверен, что вы с ним не очень похожи.
        - Одарили кличкой на вечеринке. Мы действительно ждем троллейбуса?
        - Да, вот же идет. Прямоугольный такой. А справа за стеклом - это водитель. Он направляет троллейбус и открывает двери. У него там кнопка специальная. Что за вечеринка?
        - Любопытный вы.
        - Да, на меня иногда находит. Неделями ничего не интересно, апатия, а тут вдруг раз - и всем подряд начинаю интересоваться, даже делами разных уголовников и грабителей. Так что же за вечеринка, все-таки?
        Пиночет притопнула ногой, потом еще раз, потом подпрыгнула слегка, сунув руки в карманы куртки, улыбнулась и сказала игриво:
        - Все-то вам расскажи.
        Муравьев наклонил голову. Она пожала плечами и сказала:
        - Праздновали. Я выпила. Не в лапоть ухом, но языком ворочала почти наугад, а потом принесли какое-то армянское пиво, или таджикский эль, не знаю, очень странный цвет, ну я и сказала, типа, пена чего-то слабая. А вышло - «пеночет». Всем понравилось.
        - Врете ведь.
        - Что-то народу в троллейбусе много.
        - Любят граждане ездить. К счастью, сударыня, дождя нет, а художник, за мольберт вставая, только ее и видит, как поется в известной опере Россини.
        - Разве Россини?
        Муравьев всерьез нахмурился и подозрительно на нее посмотрел.
        - Россини. А что?
        - Да вроде бы не Россини.
        - Помилуйте. Натуральный Россини.
        - Какие художники с мольбертами у Россини, подумайте, капитан. У него ремесленники, вроде цирюльников да золушек, или важные персоны, короли да лучники.
        Муравьев задумался, пытаясь игнорировать иронический взгляд Пиночета. Пиночет еще немного подождала, а потом предположила:
        - Это не из «Тоски» ли случайно, художник этот?
        - Из «Тоски»? Хмм. Слушайте, а ведь и вправду из «Тоски». Как же это я запамятовал.
        - Это бывает.
        - Оказывается, да. Благодарю за поправку. - И, чтобы скрыть смущение, Муравьев добавил, - … e bruna Floria, l’ardente amante mia. E te, beltade … э…
        - … ignota, - подсказала Пиночет.
        - … ignota.
        Троллейбус прошел по Большой Полянке, затем по Большой Якиманке, и остановился, не доезжая квартал до Садового Кольца.
        - Слезаем, - полувопросительно сказала Пиночет, и Муравьев кивнул.
        Здание «Мечты», в неоклассическом стиле, выделялось среди соседних построек ослепительной, девственной чистотой стен и окон. Свежевыбеленные колонны, красиво. Массивная стилизованная под девятнадцатый век дверь поддалась легко и без скрипа; петли хорошо смазаны.
        Последний раз Муравьев побывал здесь два месяца назад, и с тех пор ничего не изменилось: в просторном вестибюле всё также отсутствовали неприятные запахи; архитрав по периметру, казалось, реставрировали вчера вечером, так свежо он выглядел; возле мраморной конторки по центру, с барельефом, изображающим мудрых греков и гречанок в тогах и с кувшинами, высилась мозамбикская разухабистая пальма в дубовой кадке с инкрустацией.
        За конторкой величественно, с прямой спиной, сидела дама лет сорока, очень элегантно одетая и причесанная.
        Расстегнувшись - Муравьев плащ, Пиночет куртку - они направились к ней. Дама говорила по связи томным контральто. Посмотрев на подошедших с высокомерным равнодушием, она продолжила беседу, не то с клиентом, не то с подругой: «Да, к будущему понедельнику непременно будет. Нет, звук превосходен, миленькая. Ну, пока».
        Положив трубку, дама некоторое время что-то отмечала в компьютере и что-то записывала эстетской чернильной ручкой на листе пористой, похожей на акварельную, бумаги. Наконец она подняла глаза с элегантно накрашенными ресницами и также элегантно подведенными цветом индиго веками на посетителей.
        - Я вас слушаю с особым вниманием.
        Русский человек к хамству тиунов привычен, но Муравьеву стало неудобно перед Пиночетом. Все-таки дама, хоть и в клогах.
        - Мы из розыска, - сообщил он ровным начальственным голосом, и раскрыл перед тиунихой диптих.
        Элегантная тиуниха скользнула равнодушными глазами по фото и имени, рассеянно перевела взгляд на монитор, и спросила:
        - И чем же я могу быть вам полезной, позвольте осведомиться?
        - В вашей компании работает счетоводом Проханова Елизавета Петровна. Нам нужно поговорить с ее начальством и коллегами.
        - Очень сожалею, но сегодня насыщенный день, - сообщила тиуниха формальным тоном. - Ни у кого нет времени. Оставьте свои координаты, вам позвонят. - В заключение она холодно улыбнулась и перевела глаза на экран монитора.
        Именно этого и ожидал Муравьев. Кивнув - совершенно зря, тиуниха на него не смотрела, возможно даже забыла уже о его существовании - он положил на мраморную конторку карточку.
        Когда они с Пиночетом отошли на несколько шагов, Муравьев без особых надежд спросил:
        - Диптихом не махнете?
        - Я в ссылке. На одних правах с гражданскими. У меня даже оружия с собой нет.
        - А обычно носите?
        - Да.
        - Какое именно?
        - Гаубицу на веревочке вожу. А в другой руке шомпол, очень удобно, можно спину чесать.
        Муравьев посмотрел на красивый архитрав, на окно, и на некоторое время задумался. Глянул в сторону охранника, сливающегося со стеной, подумал еще немного, а потом сказал так:
        - Придется искать другие пути. А ведь двое из правления этого заведения под судом, а суд завтра! Их вполне могут посадить. И - ничего, никакой паники, никаких разговоров вполголоса. Значит, на место посаженных уже готовы придти другие. Прямо как отдельное государство!
        - Блеск, - одобрила Пиночет. - И никому нет дела до сотрудницы, толстухи неприкаянной, поповны замшелой.
        Муравьев странно на нее глянул, и сказал другим тоном:
        - Ладно, пойдемте. Здесь мы ничего не добьемся.
        Пиночет неожиданно ворчливым тоном ответила:
        - Почему нужно всегда добиваться того, что следует получать без усилий? Вы, Муравьев, легко сдаетесь, какой же вы сыщик. В вашем досье написано, что вы предусмотрительны и иногда находите выход из неразрешимых ситуаций, но я пока ничего такого не вижу.
        - Вы читали мое досье?
        - Читала.
        - Это неприлично.
        - Меня заставили.
        - Да вы, сударыня, философ.
        - Мне толстуху жалко.
        - Правда?
        - Ну а то. Лежит разнесчастная Елизавета сейчас связанная черт-те где, в сыром сарае каком-нибудь, или избитая ползет по лесу. А всего четыре дня назад сидела вон там, в теплом офисе, цифирь перелопачивала. Прилежно перелопачивала, как просили - а вместо награды полное равнодушие к судьбе этой девчушки.
        - Хмм.
        - Да, капитан, именно так.
        Муравьев кивнул, показывая, что в общем-то согласен с ходом мыслей Пиночета, хоть и не очень ей верит. И тогда Пиночет сказала:
        - Ладно, давайте я вам помогу. Я ведь для того с вами и хожу, чтобы помогать, не так ли. Видите статую в углу?
        - Вижу.
        - Смотрите на нее внимательно, не сходя с места. Помните, как это у Флобера? «Все мысли его устремлены были к дому неподалеку от церкви Сен-Сульпис».
        - Это не Флобер, - заметил Муравьев. - Это Мопассан.
        - Действительно. Что ж, мы квиты, интеллектуал из сыска. Стойте здесь.
        Она пошла обратно к конторке. Шаг ее, до этого момента отчетливый, стал вдруг одновременно степенен и развязен - так ходит не начальство, а те, кто над начальством. Обойдя конторку, Пиночет ухватила тиуниху за дорогую прическу, ткнула ее ухоженным лицом в бумаги на столе, а затем распрямила ее, не выпуская, и свободной рукой хлопнула по тщательно и с огромным вкусом нарумяненной щеке, после чего выразилась так:
        - Ты с кем это говоришь, блядь такая? Ты на кого это хвост свой облезлый поднимаешь, соска престарелая? Отвечай: где работает Проханова? Отвечай, сука, а то щас, блядь, зубы вышибу!
        В этот момент охранник отделился от стены, с которой до этого сливался, и спринтерским бегом направился к конторке выручать тиуниху, но Муравьев в рамках поддержки партнера шарахнулся ему наперерез, сделал подножку, подтолкнул, и завалил охранника. Мгновенно присев рядом на корточки, Муравьев взял охранника за шею и прижал к полу.
        - Не двигайся, дятел бесклювый, а то арестую я тебя и продержу в прелиминарии месяца три-четыре.
        Слова звучали естественно-привычно. Очевидно испугавшись прелиминария, как и положено, охранник застыл на полу.
        А Пиночет тем временем продолжала хлестать шокированную тиуниху по щекам и задавать вопросы о Прохановой и ее начальстве. И тиуниха, раскрасневшись, и не споря больше, сказала, что работает Проханова, сейчас посмотрю, да? Работает она … сегодня связь слабая … на третьем этаже, в комнате, сейчас посмотрю, семь, нет, восемь, в седьмой Плеханова, тоже счетовод.
        Пиночет вытерла руку о блузку тиунихи, запахнула куртку, поправила волосы, и присоединилась к Муравьеву и охраннику.
        - Пойдем? Отпустите его, капитан, что это вы его к полу придавили.
        Муравьев снял руку с шеи охранника.
        - Напрасно стараетесь, - сказал охранник, глядя снизу вверх нагловатыми, ничуть не испуганными, глазами. - Ничего вам там не светит, назначат вам поворот в портал, и начальству вашему позвонят, вы ведь без ордера.
        - Откуда ты знаешь, что мы без ордера? - спросил Муравьев.
        - Да кто ж в «Мечту» ордер выпишет. Если хотите знать про Проханову, сделайте вид, что арестовываете меня, выведите отсюда, и я вам расскажу кое-что.
        Муравьев распрямился, и охранник поднялся на ноги.
        - Что значит, кто выпишет? - спросил Муравьев. - Известно кто.
        - Я здесь второй год, - объяснил охранник. - Визитации из полиции случаются часто и не без повода, но ни одного ордера еще не было. Выписывающих ордеры кто содержит в достатке, по-вашему? У нас тут не Южноафриканская Республика, мы…
        - Не болтай, - строго прервал его Муравьев. - Хорошо, повернись ко мне спиной.
        Защелкнув наручники, Муравьев взял охранника за локоть и кивнул Пиночету.
        Втроем они вышли на улицу.
        - Проханову убили, - сообщил охранник. - Она сделала все, что ее просили, со счетами, они удостоверились, что все хорошо, а потом убили, чтобы свидетелей не было.
        Охраннику было на вид лет двадцать шесть или двадцать восемь. Крепко сложенный шатен. Общеславянский тип лица. Волевая челюсть. Никакого смятения в глазах, смотрит прямо и спокойно, и это, между прочим, зря. Какая-то настороженность должна наличествовать для пущей убедительности.
        - Звать тебя как? - спросил Муравьев.
        - Лёша.
        - А фамилия?
        - Вяземский.
        - И откуда тебе известно, Лёша Вяземский, что ее убили? - спросил Муравьев.
        - У меня знакомые есть на третьем этаже.
        - Много?
        - Один.
        - Женского полу?
        - Это ведь вас не касается никак, не правда ли?
        - Допустим, - сказал задумчиво Муравьев. - А она красивая?
        - И это тоже…
        - Ладно. Можешь здесь точно передать, что она сказала? Знакомая?
        А охранник не унимался:
        - Вы меня прямо здесь будете допрашивать? А может, отойдем или отъедем?
        - Да, ты прав, пожалуй. Вон троллейбус идет.
        - У меня есть вело, тут за углом припаркован.
        - Зачем мне твой вело?
        - А там еще два стоят. Можно все три взять и съездить.
        - Это куда же?
        - На место преступления.
        Муравьев и Пиночет переглянулись.
        - Хорошо, посмотрим, что за вело, - сказал Муравьев.
        - Может, лучше таксомотор? - спросила Пиночет.
        - А еще лучше персональную яхту, - заметил Муравьев. - В древности, например, только так и поступали с допрашиваемыми - сажали их в яхту и везли в Таврию на пляж. А скажите, господин Лёша Вяземский, где это вы так загорели? Прямо тропический загар. И явно натуральный. А на дворе октябрь.
        - Неделю назад вернулся из отпуска.
        - И где же вы изволили провести отпуск?
        - На Карибах.
        Служебный вело действительно был припаркован в соседнем переулке, и еще два вело привязаны были рядом к столбу несерьезного вида цепочкой.
        - Ключ у меня в кармане, - сказал охранник Лёша Вяземский. - Нет, в правом.
        Муравьев передал ключ Пиночету, а охраннику сказал:
        - А что же это цепь какая-то детская?
        - А все знают, к какой конторе вело приписаны. Угонять - себе дороже, найдут и причинят адскую боль. Цепь для формы только.
        - Резон, - согласился Муравьев. - А ты не боишься?
        - Чего я должен бояться?
        - Показывать место преступления.
        - Боюсь, но есть причины, которые сильнее страха. Поедем?
        - Куда именно?
        - К речке.
        Пиночет саркастически посмотрела на Муравьева.
        - Могу вызвать лимузин с шампанским и цыганами, - предложил он. - Перестаньте иронизировать. Любые мысли под саркастическим взглядом кажутся смешными. Это не значит, что в них нет правды.
        Пиночет пожала плечами.
        К речке так к речке. Оказалось, нужно ехать, стесняясь, по Ленинскому Проспекту, а затем сворачивать в Титовский Проезд, и оттуда рысью на Пушкинскую Набережную, и устремляться по ней за пристань.
        Они и устремились втроем. В десяти метрах от пристани правая брючина Муравьева попала в цепь. Он велел охраннику и Пиночету остановиться, и стал выдирать брючину, приговаривая «пустяки, пустяки».
        За пристанью располагалась площадка, мощеная такими же плитками, что и пристань, с тяжелыми чугунными тумбами и накинутой на них якорной цепью.
        - Обычно сюда и привозят, - сказал Лёша Вяземский, ставя вело на подножку.
        - Кто и кого? - спросил Муравьев.
        - Неудобных. В сумерки, когда здесь безлюдно. Люди добрые собираются обычно там, на пристани. А здесь пусто.
        - Почему сюда?
        - Не понял.
        - Почему сюда, а не, скажем, в Замоскворечье?
        - Традиция, наверное.
        - И что делают, когда привозят? - спросил Муравьев.
        - А вы как думаете? - спросил охранник, глядя честными глазами на капитана.
        - Вопросы задаю здесь я, - отрезал Муравьев.
        - Я отвечу, но хотелось бы знать мнение профессионала. Не обессудьте!
        - Ты что же, парень, издеваешься?
        - Нет, мне правда очень интересно.
        Положив вело на землю, Муравьев сухо сказал:
        - У профессионала пока что мнения нет. Мало ли что могут сделать с человеком, тайно привезенным в безлюдное место. Всякое бывает. Рассказывай.
        - Да все одинаково, - протянул охранник разочарованно, и даже голову склонил в исконно-русском стиле - вправо и чуть вперед, морща правый глаз. - Рот завязывают, вешают железяку на шею, и спускают. Это если мужчина. А если женщина, то сперва всем фелацио, и уж только потом железяка и спуск.
        Железяка и спуск, подумал Муравьев. Варварство, конечно, да еще и ритуальное.
        Он обернулся к Пиночету.
        - Э … - сказал, не решаясь назвать ее Пиночетом при охраннике. - Вы, сударыня, допросили бы его. А? Процедура известная?
        - Да.
        - Блокнот есть?
        - Да. А вы что же…
        - А я пройдусь. Буду обратно через пятнадцать минут.
        Пиночет сделала недовольное лицо, но все же вынула блокнот из сумки через плечо, и достала ручку из заднего кармана плотно облегающих ее широковатые бедра брюк.
        А Муравьев неспешным шагом пошел вдоль воды - не к пристани, а в другую сторону. Слева торчала неухоженная зелень, справа плескалась река. Неожиданно плитка кончилась, и началась обычная московская неразбериха, которая происходит, когда собираются мостить заново, старую плитку снимают и увозят, а новую положить либо запаздывают, либо забывают. Какая-то глина, местами почва, влажная, даже с травой кое-где. Вон в Авдеевке ведь тоже трава растет, среди бывших заводов и контор, костров и запаха вредных человеку химических элементов. Даже деревья какие-то чахлые растут неопределенной породы, возможно китайские.
        Наконец метрах в шестистах от «места преступления» обозначились ступеньки к воде.
        Капитан оглянулся, прикидывая расстояние. Совершенно невозможное расстояние. Полкилометра.
        Он спустился к самой кромке, и даже присел и потрогал рукой воду. Распрямившись, прошел по влажной ступеньке вдоль кромки.
        Предположим, что нашелся в Москве человек, способный проволочь другого человека, тонущего, под водой шестьсот метров, и при этом так быстро, что спасаемый не успеет захлебнуться. Предположим, хоть и глупо, потому что таких людей на Земле не бывает. И вот этот внеземной человек выволакивает спасаемого, вернее спасаемую, из воды, именно в этом месте. Что дальше? Что делал бы в таком случае лично капитан Муравьев, если бы сам являлся этим внеземным человеком? Ну, например, закинул бы спасаемую на плечо и пошел бы очень быстрым шагом - не вправо и не влево, разумеется, чтобы те, кто мог еще оставаться на месте преступления, не увидели ненароком - даже в сумерках - а напрямки. Нет, не напрямки - там кусты гуще; а чуть вправо, туда, где просека. Вернее, еще правее, туда, где второй проем в кустах, потому что возле первого проема расположился стилизованный под конец девятнадцатого века узорноствольный фонарь. В Москве ведь много чудесного - вдруг фонарь по ночам работает? И ведь скорее всего работает. Вид у него такой, исполненный достоинства. Значит, еще правее.
        Муравьев быстро пошел еще правее, продрался сквозь кусты, и тут же, на влажной земле, увидел три следа ног. Дальше лежал гравий, и никаких следов, а тут - три следа.
        Ну - мало ли, какие следы и откуда они. Многомиллионный город - найдутся идиоты, бегающие около воды босиком в промозглом октябре.
        Муравьев присел и рассмотрел следы.
        Вот ведь незадача.
        Предположим, есть следы человека ростом чуть выше среднего, а размер ноги у него обыкновенный для такого роста. Предположим, что человек не толстый - а он не толстый, потому что толстые люди … ну, скажем, косолапят слегка. Нетолстые тоже, бывает, косолапят, но по-другому. В общем, не толстый, но достаточно крепкого сложения человек благоволит почти бежать - след от пятки слабее следа от носка. Носок вдавлен глубоко. Значит, человек все-таки толстый? Нет, просто у человека этого на плече груз. Тот самый груз, продрогший, наглотавшийся воды, едва в сознании, в мокрой куртке, в мокром мохеровом свитере, в просторных брюках, якобы скрывающих нескрываемую внушительность жопы. Дышащий ртом, иногда кашляющий, в полусознании, измученный ужасом груз. И человек быстро шагает с грузом на плече по диагонали, вон туда, в редкий противный туман, там меньше огней.
        А вдруг не одному Муравьеву такая картина представится?
        Есть ведь на свете люди с воображением?
        Без следов оно спокойнее.
        И Муравьев старательно затер подошвами и затоптал все три следа.
        Когда он вернулся, Пиночет и охранник Лёша стояли рядышком у корабельной цепи и рассматривали поверхность реки.
        - Я вызвала водолаза, - сообщила Пиночет.
        - Собаку? - машинально спросил Муравьев и поняв, что Пиночет сейчас обидится, добавил: - Из какого ведомства?
        Она подумала и решила не обижаться. И сказала:
        - Из личного. Из моего сегодня нельзя, а из вашего хлопотно.
        - Частный водолаз? Бывает же.
        - Подруга.
        - А кладоискателей среди ваших подруг нет? Или амазонок?
        - Одна альпинистка есть, вполне себе амазонка.
        - А мне можно идти? - спросил охранник Лёша.
        - Куда ты сейчас пойдешь, идиот? - спросила Пиночет равнодушным дымчатым меццо. - Тебя начальство вызовет к себе, допросит, а в сумерки вернешься сюда же в отважной компании, и будет с тобой то же, что и с потерпевшей.
        - Это так. Но я все равно собирался уезжать.
        - Из города?
        - Да.
        - Думаешь, тебя не найдут?
        - Искать не будут.
        Пиночет хмыкнула.
        - Дурак. Стой смирно. Раз уж сам вызвался. Здоровенный лоб, а рассуждаешь, как пигалица угреватая. Семья есть?
        - Нет.
        - Тогда и волноваться не о чем. Безопасность я тебе обеспечу, но не сегодня. Послезавтра. А сегодня переночуешь у капитана, или у соседки капитана. А теперь помолчи.
        - Э … - сказал Муравьев. - Это как же? Очень мне нужно…
        - Не откажите, капитан.
        - Есть иные способы защиты свидетелей…
        - Время дорого, капитан.
        - Запихаем его в прелиминарий, и все. У меня дома не гостиница.
        - Что вы там искали?
        Муравьев недовольно поморщился.
        - А все-таки? Что искали-то?
        - Всякое. Счастье, скорее всего. Или, может, деньги кто-нибудь обронил.
        - К ступенькам ходили?
        - Ходил.
        - Ну и как там?
        - Воняет, как из жопы тигра.
        - Какого тигра?
        - Я не разбираюсь в породах тигров. Скоро ваша подруга приедет?
        - Обещала через десять минут. Да вон она.
        Муравьев посмотрел в направлении, указанном Пиночетом - в сторону реки. Странный стиль жизни у частных водолазов. По диагонали от противоположного берега шел к месту преступления, чуть кренясь вправо, челнок под белым романтическим парусом.
        К набережной он приблизился резво, змеей из него выскочила швартова, которую Пиночет поймала и лихо обмотала вокруг чугунной тумбы, завязав замысловатым узлом. В полном водолазном облачении, матово-черном и облегающем, сидела в челноке дородная кумушка со светлыми кудряшками и румяными щеками.
        - Здесь, что ли, нырять-то? Эх, просторы-то какие! Воздух-то какой!
        - Здесь, здесь, Марианна, - подтвердила Пиночет.
        - А что ищем? - полюбопытствовала кумушка.
        Пиночет надула щеки, а глаза подняла к небу, думая, как объяснить. Муравьев повернулся к охраннику Лёше.
        - Что в твоем понимании означает слово «обычно»?
        - А? - не понял охранник.
        - Ты сказал, что обычно привозят сюда. Обычно - это раз в месяц? Раз в неделю?
        - Ну … - охранник замялся.
        Пиночет тоже обернулась, и сказала:
        - Идиот.
        - Почему ж идиот, - обиделся охранник. - Сказал, ну и сказал.
        - Ты полтора года работаешь, так? В году пятьдесят две недели, - объяснила Пиночет. - Марианна сейчас найдет там целое подводное кладбище.
        - Нет, я не так выразился.
        - Откуда ты знаешь, что привезли именно сюда?
        - Знаю.
        - Откуда?
        Охранник еще помялся, потом встретился взглядом с Муравьевым, и вроде бы засмущался. Простой такой парень, пытающийся играть в психологические игры с сыщиками.
        - Да ладно, - сказал он наконец.
        - Нет, не ладно, - настаивала Пиночет. - Ты отвечай. Откуда знаешь?
        - Следил, - сказал охранник, таким тоном, будто выражал новую мысль, только что пришедшую ему в голову.
        - Каким образом?
        - Поехал за ними. А Титовский перекрыли, была пробка из трех нашответов и одного грузовика.
        - На чем поехал? На вело своем?
        - Да.
        - А у них небось ландо?
        - Да.
        - И ты по Ленинскому угнался за ландо?
        - Ничего удивительного. Там грузовики на батареях ходят вечером. Ухватился - и сыпь себе.
        - А следил откуда?
        - Вон из тех кустов.
        - А зачем?
        - Ну, зачем …Жалко ее.
        - Жалко? Почему жалко?
        Охранник Лёша помялся, и сказал:
        - Она меня на работу устроила в «Мечту». По просьбе двоюродной сестры.
        - Чьей, ее или твоей?
        - Моей.
        - Ну, хорошо. Допустим, ты следил. И что же ты увидел?
        - Почти всё.
        Пиночет повернулась к Марианне.
        - Ныряй, подруга. Ищем труп с железякой на шее, недалеко от берега.
        - Вы, ребята, страшные люди, - сказала дородная Марианна, нахлобучивая облегающий резиновый шлем. - После таких ныряний я неделю не усну и так растолстею, что меня в троллейбус не пустят. Ёбаная речка и так из берегов выходит, когда я в нее втемяшиваюсь.
        Натянув маску и вставив мундштук в рот, отчего ее щеки стали совершенно огромными и тугими, как футбольные мячи, Марианна быстро пристегнула ласты, встала (лодку качнуло), расправила округлые плечи, и боком бухнулась в Москву-реку.
        Веревка перерезана ножом, подумал Муравьев. Это нехорошо, это улика, верная примета, что Проханову кто-то спас, или пытался спасти.
        Минут пять утихшая после всплеска поверхность оставалась ровной. Пиночет отвела Муравьева в сторону и тихо сказала:
        - Есть адресок забавный, капитан. Любовница Лопухина, балерина. Он к ней каждый обеденный перерыв ездит.
        Муравьев строго посмотрел на неё.
        - Любовница Лопухина?
        Пиночет принялась ворчать:
        - Нет, можно, конечно, обратиться и получить ордер на обыск и даже на арест, дабы явиться потом в «Мечту», в кабинет к Лопухину, и допрашивать его, касатика, прямо в кабинете. И наручники надеть, ежели чего. А только никакого ордера вам, капитан, не дадут. А суд над Лопухиным и компанией завтра. А у вас время ограничено. Мне-то что. Но вот вам…
        - Так это вы обо мне заботитесь? - восхитился Муравьев.
        - Не язвите. Вы подумайте, капитан. Проханова рапортовала Лопухину, работала на Лопухина, знают они друг друга очень хорошо. И возможно он как раз и есть искомый убийца, или заказчик. И я даю вам адрес. А вы не хотите. Это несерьезно, Муравьев.
        - Что же прикажете, сударыня - явиться к его любовнице, когда он у нее…
        - В «Мечту» не пускают, а вне «Мечты» возле него постоянно трётся охрана, которая даже с ордером вас к нему не подпустит. А к любовнице надо явиться не когда он у нее, а до этого. Явиться и ждать. Иначе, опять же, охрана воспрепятствует.
        - А она балерина? Любовница?
        - На вторых ролях. Если Лопухина не посадят, будет на первых.
        - Где живет?
        - На Малой Бронной.
        - Я подумаю.
        - Как знаете.
        Охранник Лёша попытался приблизиться и поучаствовать в беседе, но ему велели молчать, а затем поверхность реки вспучилась горбом, и из расступившихся вод изверглась Марианна с подводной камерой в длани, со светящим прожектором. Муравьев зажмурился и отвернулся от луча. Марианна подплыла к лодке, примерилась, вынула мундштук, зычно ахнула и, поднявшись над поверхностью реки до пояса, закинула колено на борт. Затем, еще раз напрягшись и ахнув протяжно, выпросталась из воды вся, и завалилась в лодку. Лодка дала значительный крен, но не перевернулась.
        Сев в лодке, Марианна потрогала кнопки на камере, а затем, приняв верхней половиной тела подобие позы дискобола, метнула камеру по диагонали вверх, и Пиночет в эффектном баскетбольном прыжке вверх и влево ее, камеру, поймала.
        - Нет там ни хуя, обломитесь, - сказала снизу, из лодки, Марианна. - Обползала все в радиусе пятидесяти метров. Жрать хочется ужасно. Но я на диете.
        - Вообще ничего нет? - удивилась Пиночет.
        - Дно там есть, - пояснила Марианна. - Вода есть. Грязища, мусор, местная фауна глазами сверкает, и всё.
        - А запись можно скопировать? - риторически спросила Пиночет, прилаживая головастик к камере. Повернувшись к Муравьеву, пояснила: - Для изучения впоследствии, в уютной обстановке, перед камином, под тихую музыку. Эй, Марианна, я целую тебя в носик, встретимся в четверг, как всегда.
        - Ага! - откликнулась Марианна, стягивая шлем, и затем ласты. - Только не приноси ветчину свою зеленую, у меня от нее изжога и недомогание по членам, а лучше просто мяса купи какого-нибудь и овощей. А вино мне недавно принесли французское, доброй выдержки и вкуса необыкновенного. Ну, все, я поехала жрать. Отвяжи швартову.
        Пиночет спрятала головастик в карман и кинула камеру обратно, навесом, и Марианна ее ловко поймала, в то же время изящно, как Статуя Республики, выгнув пухлое запястье. Снова припав на одно колено, черноволосая кирасирша развязала узел швартовы, очень, на взгляд Муравьева, сложный и очень древний, возможно, такими узлами финикийские купцы привязывали к покрытым вековой темно-зеленой плесенью портовым столбам переполненные товарами и рабами галеры. Ради вежливости подождали, пока Марианна повернет и приладит парус и возьмется за руль. Челнок накренился на этот раз влево, парус хлопнул и напрягся, и Марианна отчалила виражно, помахав на прощание затянутой в водолазное облегающее пухлой рукой.
        - Ну, все, едем, - сказал Муравьев. - Эй, охрана, курс на северо-восток. За два квартала остановишься, мы тебя закуём опять и сдадим моему знакомому сержанту.
        - Это зачем же? - удивился охранник Лёша. - Мы так не договаривались.
        - Можем отпустить по месту работы, но ты ведь сам попросил, чтобы тебя арестовали, и не зря. Засветился ты. Посидишь до вечера в прелиминарии, ничего с тобою не сделается. Сержант принесет колбасу, сержанты колбасу обожают, едят ее все время, и очень свирепы из-за этого.
        - А капитаны?
        - А капитаны только эскарго едят, и коржики ещё, на завтрак.
        Снова ехать на вело кавалькадой по Ленинскому опять было как-то неловко, но как и в предыдущий раз неловкость преодолели и оправдали профессиональным долгом. Вело припарковали и привязали возле входа. Охранника Лёшу сдали сержанту Шевченко, который, заперев арестанта в прелиминарной клетке, тут же отправился за колбасой.
        - Едем на Малую Бронную? А, капитан? - сказала Пиночет.
        - Вообще-то надо бы, раз такое дело. Может, сперва в Авдеевку?
        - Обеденный перерыв у подозреваемого начнется через час. Плюс десять минут добраться до квартиры возлюбленной. Пешком пойдем, или на троллейбусе?
        - На таксомоторе, - сквозь зубы сказал Муравьев.
        - А как же бюджет?
        - Придется оплатить из собственного кармана, - сокрушенно сказал Муравьев.
        - А зачем?
        Муравьев посмотрел на нее задумчиво и объяснил так:
        - Ознакомиться с обстановкой, оглядеться - нужно время, минут пять. Нам следует иметь непринужденный вид пары, идущей в кафе перекусить и выпить что-нибудь бодрящее. А у людей, приехавших в кафе на троллейбусе, вид как у тыловых солдат во время затянувшейся войны. Хмурый и агрессивный.
        - Какая же мы непринужденная пара, вы что, Муравьев, - удивилась Пиночет. - Вы в плаще этом вашем дурном, я в моем прикиде не по летам. Ну, я сойду, скажем, за разбитную путешественницу, или засидевшуюся в подругах музыкантов шлюху. А ваш плащ так и кричит - здрасте, люди добрые, жандарм пришел. Одни пуговицы чего стоят. Будто их в Чили на плантациях выращивают, пуговицы эти.
        - Может, я актер, играющий жандарма.
        - С вашей-то серой рожей?
        - Вовсе она у меня не серая.
        - У актеров рожи опухшие от пива, а глаза циничные. А у вас рожа серая, а глаза верноподданнические, и пьете вы только крепкое. Мол, занимаюсь делом на благо отечества, и не нравятся мне последнее время ни дело, ни отечество, да уж ничего не поделаешь - долг. Так что какие уж там таксомоторы! Пойдем, что ли, к троллейбусу.
        - Нет, - сказал Муравьев. - Поедем в таксомоторе.
        - Вы упрямый, да? Жандармерии майор…
        - С волосами на пробор, - подсказал Муравьев.
        - Ну, хорошо, пошли. Раз это крик души у вас. Несерьезный вы человек, Муравьев.
        У стоянки таксомоторов выстроились гуськом четыре расширенных нашответа и ни одного ландо. Первый таксист тут же включил мотор, подкатил, опустил правое переднее окно и сказал так:
        - Задняя дверь не открывается, друзья. Садитесь оба вперед.
        - А мы поместимся? - засомневалась Пиночет. - Может, лучше следующий таксомотор наймем, а вы поедете дверь чинить?
        Давно небритый шофер сгустил брови над переносицей, выражая высокую степень сокрушенности.
        - Сегодня я уже не починю, это с раннего утра нужно очередь занимать. Садитесь, садитесь, ничего страшного. Свои ж люди.
        По какому именно признаку они свои люди - по сословному ли, по этническому ли - было не совсем понятно. Скорее всего фраза выплыла из коллекции дежурных выражений, которыми пользуются энергичные но недалекие люди с целью расположить к себе собеседника в тех случаях, когда рассчитывают что-то от него, собеседника, получить.
        Пиночет, пожав плечами, влезла на переднее сидение и придвинулась вплотную к шофёру. Муравьев запахнул плащ и втиснулся рядом. Убедившись, что ремень плаща не свисает к земле и не защемится, он хлопнул дверцей.
        - Куда едем? - спросил таксист.
        Муравьев подумал, что Пиночет сейчас скажет, куда, но она оказалась вежливой и предоставила сделать это мужчине.
        - На Малую Бронную, - сказал Муравьев.
        Таксист принялся было проявлять дружелюбную разговорчивость, но Муравьев вынул свой диптих и некоторое время его рассматривал, и таксист примолк, и скорее всего пожалел о том, что заставил блюстителей вдвоем жаться на переднем сидении.
        Когда они проехали мимо какого-то магазина, частного, маленького, бутикового типа, Пиночет вдруг сказала водителю:
        - А ну-ка стойте. Стойте, стойте.
        Муравьев и водитель удивленно на неё посмотрели.
        - Вот вам задаток, - сказала она, протягивая водителю купюры. - Ждите нас здесь. Мы будем через десять минут. Получите столько же.
        Муравьев не стал возражать, ему стало интересно. Он с недоверчивым видом вылез на тротуар и подал руку даме. И спросил:
        - Что это вам в голову забежало, сударыня?
        - Видите магазин?
        - Да.
        - Видите, как он называется?
        - Да. «Самое то».
        - Именно. Будем чинить внешний вид.
        - Не понял.
        - У дома балерины есть скамейка, - объяснила Пиночет. - На скамейке сидит баба Света, или баба Ира, черт ее знает, изо рта торчит один зуб, уши как у слона. Она всё видит, и обо всех всё знает.
        - И что же?
        - А то, что если мы пройдем мимо бабы Светы или Иры и заскочим в парадное, она непременно решит, что мы не из этого здания. По вашему плащу поймет, Муравьев. И когда приедет Лопухин с охраной, охрана по привычке обратится именно к бабе Свете, и спросит - не было ли подозрительных? Она непременно что-нибудь им скажет. И они будут на чеку. Могут даже войти в квартиру вместе с Лопухиным. А это совершенно не то развитие событий, которое нас устроило бы, не так ли.
        - И что вы предлагаете? - заинтересовался Муравьев.
        - Я предлагаю вам купить осеннее пальто вот в этом бутике.
        - Э … - Муравьев замялся. - Я бы не отказался, но сейчас с деньгами у меня…
        - Платят кирасиры! - заверила его Пиночет. - Не волнуйтесь.
        - Нет уж.
        - Не упрямьтесь, капитан. Времени нет. Вы, небось, считаете нашу контору зловещей. Как все либералы.
        - Я не либерал. Но контора зловещая.
        - Ну вот. Так почему ж не позволить зловещей конторе сделать хоть одно доброе дело? Мы ищем пропавшую женщину, ни в чем ровно не виноватую - помните? Дело благородное. Требуется реквизит. Да пойдемте же.
        Они пошли в бутик.
        В бутике их встретили не очень радушно. А Пиночет-то права оказывается, подумал Муравьев. Как глянули на мой плащ, так и поняли, что я за таннер. Или татчер. Пришел с девушкой богемного вида - и мы явно не пара. Явно. Вот и невзлюбили нас, думают, что мы вовсе не покупать пришли, а только лапать да спрашивать. О том, например, сколько хозяин магазина налогов недоплатил в прошлом году.
        Пиночет спросила:
        - У вас есть какие-то предпочтения?
        Муравьев поразмыслил.
        - Ваша контора точно мне это оплатит?
        - Мне, а не вам, капитан. У вас ведь и кредитки нет действующей.
        - Зачем же. Есть.
        - Ну, значит потолок низкий. Здесь каждая вещь - три ваших месячных жалования.
        - Откуда вам знать, какое у меня жалование.
        - Досье читала.
        - А может я взятки беру.
        - Написано было бы в досье.
        - Наркотиками приторговываю. Впрочем, и об этом бы написали. Ладно.
        - Так есть у вас предпочтения или нет?
        - Знаете что, Пиночет? Давайте я положусь в этом на вас. Что порекомендуете?
        Она критически его оглядела, будто в первый раз, и уверенно пошла к одному из стендов, сопровождаемая продавщицей. Пощупав покрой, она глазами указала Муравьеву на нечто.
        Муравьев снял осеннее пальто со стенда. Оно казалось просторным, добротным, и при этом почти ничего не весило. Муравьев попросил продавщицу подержать пальто, скинул плащ, распрямил плечи, и примерил потенциальную обновку. Пальто пришлось ему в пору, и выглядело невероятно роскошно. Муравьев поворачивался перед зеркалом и так, и эдак, и напоминал самому себе какого-то романтического гангстера из старых французских фильмов, и в то же время какого-то знаменитого на весь мир актера.
        - Пробор уберите, - посоветовала Пиночет.
        Муравьев не сразу понял, что она имеет в виду. А когда понял, идея ему понравилась, и он растрепал волосы, помотал головой, и лоб его закрылся челкой.
        - Вот теперь то, что нужно, - одобрила Пиночет.
        Из зеркала смотрел на Муравьева среднего возраста работник культуры и искусства, может быть театральный режиссер, а может быть лектор, симпатичный, чуть усталый, насмешливый, любитель вина и женского общества. Не было в его облике ничего, коррелирующего с жестокими нравами преступного мира, межпланетным авантюризмом, или, скажем, работой в сыске.
        А плащ пришлось оставить в бутике, равно как и старые ботинки. Новые ботинки оказались даже лучше старых - деловые по форме, спортивные по структуре.
        На Малой Бронной действительно наличествовала скамейка, и на ней действительно заседала какая-то старая ведьма, по всей вероятности та самая баба Света.
        - Возьмите меня за талию, - велела Пиночет.
        Муравьев послушался.
        - Рассказывайте что-нибудь.
        Когда они проходили мимо старухи, Муравьев говорил:
        - А вода на ямайских пляжах круглый год - как в ванне. Заходишь - и никакой разницы с воздухом, такое же мягкое тепло, очень приятно. Даже в дождь приятно, и сам дождь теплый. И, представляешь, торговцы сувенирами и даже наркотиками стоят целый день по пояс в воде, а вместо прилавков у них надувные лодки. Туристы по большей части немцы и американцы. А какие там закаты! Вообще закаты на Карибах - это что-то! Но на Ямайке дополнительный шарм. И рифы в двух километрах от берега - поэтому волн почти не бывает, вода все время спокойная.
        Старуха изучила их внимательно, поджала губы, и ничего не сказала. Впрочем, все это Муравьев увидел лишь боковым зрением и не был уверен, действительно ли то, что оно, боковое зрение, ему показало, было правдой.
        Вестибюль дома любовницы Лопухина выдержан был в строго неоклассическом стиле, напоминавшем «Мечту». Чистый, не очень большой, с зеркалами, люстрой, и мраморной лестницей справа, возле которой поблескивала отделанная под бронзу дверь лифта. Под зеркалами располагались комоды из благородных пород деревьев, а на комодах тихо светили лампы под плюшевыми абажурами. Два полукруглых алькова справа и слева дополняли антураж. Чувство гражданской ответственности по отношению к энергетическим ресурсам развито было в этом здании развито слабо: натоплено было до духоты.
        Парадная дверь уже закрывалась за ними, когда Муравьев, оглянувшись, зафиксировал взглядом поворачивающий на Малую Бронную черный лимузин.
        - Мы слегка опоздали, - сказал он. - А может, он приехал раньше.
        Пиночет обернулась к нему.
        - Что будем делать? Уходить? - спросила она. - Или рискнуть?
        Ох уж эти кирасиры, подумал Муравьев. Планы составляют сами, никому не доверяют, а ответственность всегда сумеют переложить на других. Он спросил:
        - На каком этаже она живет?
        - На втором.
        Муравьев прикинул возможные сценарии развития событий.
        - Можем изобразить слегка выпившую влюбленную пару, и пусть они пройдут мимо и успокоят себе нервы.
        Пиночет посмотрела на него иронически, но и не без интереса. Муравьев быстро проиграл в голове сцену. Она - дочь богатого или высокопоставленного лица, живет в доме, напичканном полубогемным бомондом, проявляет интерес, ходит на курсы артистические; а он - режиссер, обещавший ей большую роль в солидной постановке. Стоят в алькове, милуются. Охрана вряд ли останется в вестибюле - душно. Проверят лестницу, квартиру, верхний этаж, и выйдут на улицу. Милующихся уйти не попросят: девушка официально живет в доме, а указывать жильцу такого дома они не посмеют.
        Да, альков - это, пожалуй, самое лучшее. И, наверное, нужно целоваться - чтобы охране не пришло в голову вклиниться в беседу, к тому ж лица целующихся плохо видны - а что за люди эта охрана, и кого они могут знать в лицо - неизвестно. То есть, Пиночету-то известно … А почему девушке, актрисе, просто не подняться с любовником к себе в квартиру? А потому, что она только что там с ним была, а теперь оба спешат по делам, каждый по своим, и все не могут расстаться.
        Пиночет еще раздумывала когда Муравьев взял ее за рукав куртки и потащил к алькову.
        Она расстегнула куртку, а он - роскошное новое пальто. Пиночет встала спиной к стене. Муравьев придвинулся вплотную.
        - Башку мне не трогайте, - сказала она. - Я так ничего не увижу. Возьмите меня за талию. И следите, чтобы хотя бы одним глазом я могла обозревать. Не очень увлекайтесь.
        - Идут, - предупредил Муравьев.
        Импровизация получилась забавная. Оказалось, что Пиночет Муравьеву нравится. Возможно он ей понравился тоже, а потому, когда парадная дверь распахнулась и охранники вошли, четверо, а за ними сам Лопухин в добротном сером костюме, Пиночет прижалась к Муравьеву и поцеловала его в губы. Поцелуй получился какой-то невнятный. Более того, реакция кирасирши на мужские ласки получилась замедленной - она не дышала часто, не постанывала, почти не двигалась. Впрочем, подумал Муравьев, она небось разыгрывает девушку снисходительную, милостиво позволяющую себя лапать - в соответствии с ролью.
        Один из охранников задержался и вперился глазами в пару в алькове. Муравьев передвинул ладонь с ягодицы Пиночет ниже, к бедру. Охранник пошел за остальными.
        А, нет, не пошел. Остановился. Вернулся к выходу. И встал там. Нет, не встал. Отправился проверить закуток за конторкой - там коридор и вход в подсобное помещение. Все это Муравьев инферировал из реакций Пиночета, одним глазом следящей за обстановкой. Когда охранник скрылся, Муравьев отстранился от кирасирши, и она тут же залепила ему пощечину - не очень звучную, но вполне ощутимую. Рука у кирасирши оказалась тяжелая. Чуть сильнее, и у него помутнело бы сознание. И сказала она тихо, но не шепотом:
        - Подонок.
        Муравьев быстро оглянулся, затем поднял вверх указательный палец, и сказал, тоже не шепотом:
        - Вы забыли сумочку в квартире.
        Она хотела было съязвить, но поняла о чем речь и вступила с Муравьевым в обычный диалог успешного режиссера и отдающейся ему во имя грядущей всенародной или всемирной известности и жеманных интервью:
        - Нет, мне нужно вернуться. В сумочке важные вещи.
        - Да оставь ты сумочку, - возразил Муравьев. - Какая разница.
        - Нет, мне нужно.
        Она чуть выставила руку вперед. Он понял, взял ее за рукав, и стал несильно тащить за собой, а она стала несильно упираться.
        - Да пойдем!
        - Нет, я вернусь за сумочкой!
        - Я куплю тебе другую!
        - В ней связь!
        - Оставь! Мы едем в кафе с живой музыкой!
        - Две минуты, больше не займет!
        - Да пойдем!
        - Нет, мне нужна сумочка!
        За этой беседой их и застал возвратившийся из закутка охранник - Пиночета, упирающуюся, рвущуюся к лестнице, и Муравьева, тянущего ее к выходу.
        - Ну, хорошо, - сказал Муравьев. - Тогда и я с тобой. Стакан недопитый ждет меня, верный соратник мой и утешитель.
        Пиночет нарочито глупо хохотнула, а Муравьев надменно склонил голову, и, взявшись за руки, они пошли к лестнице. Охранник вынул малую связь - во всяком случае, так показало Муравьеву боковое зрение.
        - А на шоу поедем вечером? - спросила Пиночет, топая вверх по ступеням.
        - Если будешь хорошо себя вести.
        По расчетам Муравьева, Лопухин должен был уже быть в квартире. Один из охранников, очевидно, продолжил путь наверх, на крышу, проверять, не прячется ли там за ржавой трубой какой-нибудь лютый враг или наемник с гранатометом, ждущий удобного момента. Второй, получивший сигнал из вестибюля, теперь спускался вниз, навстречу «парочке, которая там миловалась». Муравьев обдумывал, что бы такого ему, охраннику, сказать. В определенных сословиях вежливость не принята, и встретившись на лестнице с незнакомым человеком, представители этих сословий, вместо того, чтобы любезно пожелать ближнему здравия и благ, прячут глаза, делая вид, что никого нет, а те, кто понаглее, таращатся, ничего не говоря. Пиночет ускорила шаг, и когда в пролете лестницы показался охранник, Муравьев и кирасирша уже достигли третьего этажа. Тут Пиночет совершила неожиданное - ловким движением достала из кармана связку ключей, непринужденно качнулась в сторону, и плавным движением отперла дверь квартиры - чьей-то квартиры. Непонятно, чьей именно. Может, квартиры знакомых?
        Муравьев, не выходя из роли, качнулся за ней, Пиночет сделала вид, что хочет, чтобы он остался на лестнице, и оказала номинальное сопротивление, но он, сказав, «Пустяки!» втиснулся в квартиру вместе с ней. И она закрыла дверь.
        Теперь они стояли в темной прихожей, у двери. Из ванной комнаты отчетливо доносился звук ниспадающих вод.
        - Не лапай меня щас! - сказала Пиночет. - Не лапай!
        - Да ладно! С тебя не убудет! - подыграл ей Муравьев.
        - Нам же ехать надо!
        - Успеем еще!
        - Блузку помнешь! Я только что ее гладила!
        - Куплю тебе новую, заранее поглаженную!
        - Не надо здесь!
        - А где же?
        - Пойдем в спальню тогда уж!
        - Да уж, пойдем! Там как раз мой недопитый стакан!
        Пиночет пошла по направлению к ванной, на ходу расстегивая куртку и вынимая из-под куртки какой-то пакет - было темно, Муравьев не понял, что это.
        Пиночет попробовала открыть дверь ванной, и дверь легко поддалась. Муравьев не успел ни остановить ее, ни даже возразить - мол, зачем же, моется человек, душ - интимное занятие! Послышалась возня - похоже на многое, в том числе и на игривые объятия любовников, к тому ж Пиночет издала звук, напоминающий те, какие некоторые женщины издают горлом при соитии. После чего она выволокла из ванной обнаженную даму лет пятидесяти, полную, с тяжело качающимися грудями, мокрую, и без сознания.
        Хлороформ, понял Муравьев. Глубь веков, но действует безотказно, и шприцы никакие не нужно с собой носить.
        Освещенная светом из ванной комнаты, Пиночет кивнула Муравьеву. Капитан взял обнаженную за толстые м0крые икры. Пиночет, хорошо ориентируясь в сумеречном пространстве квартиры, почти сразу нашла спальню и распахнула дверь. Солнечный свет устремился в коридор.
        Они водрузили даму на большую удобную кровать со свежими простынями. Пиночет старательно подложила даме под голову подушку и прикрыла ее уютно скандинавским одеялом. Переместившись к окну, она посмотрела в широкую щель между занавесями. И кивком пригласила Муравьева присоединиться к ней.
        Он осторожно посмотрел в ту же щель. За окном располагался двор - не колодец, просторнее - внизу стояли, рядком припаркованные, несколько нашответов, а между ними прохаживался парень в официальном костюме - пятый охранник.
        - И что же теперь? - спросил Муравьев.
        - Подождем, пока тот на лестнице уйдет вниз.
        - А если не уйдет?
        - А что ему еще делать? Мы показали, что мы свои, живем здесь. Мало ли, сколько мы можем тут в квартире проторчать.
        - А если все-таки останется?
        - Выйдем, я с сумочкой, и я его выключу.
        - Его хватятся.
        - Не сразу. И скорее всего до этого не дойдет.
        - Где ваша сумка, кстати говоря?
        - Под курткой. Вот.
        - Ишь какая плоская.
        - У меня там только разных видов яды и турецкий кинжал.
        - Кинжал?
        - Я им консервы открываю.
        - Зачем вы меня по щеке хлопнули давеча?
        - Вы заслужили.
        - Неправда. Я вжился в роль, только и всего.
        - У вас стоял член.
        - Это от восхищения. Чем вы открыли квартиру? У вас есть ключ?
        - Отмычкой.
        - Я видел связку.
        - Отмычка на связке висит. Любите вы задавать вопросы, капитан.
        - Иногда … А это кто такая? - спросил Муравьев, указывая на даму в постели.
        - Не знаю, но скорее всего Валерия Дашкова, руководитель Театра на Таганке.
        Муравьев пригляделся.
        - Действительно, - сказал он задумчиво. - Что-то я про нее слышал. Или читал. Ну и методы у кирасиров.
        - Гуманнее, чем у мусоров, - парировала Пиночет. - Ваш брат бы ее сразу по голове, или пистолет в морду.
        - А она вас не запомнила?
        - Очнется - решит, что ей все приснилось. Капитан, мы идем или нет? У нас в этом здании дело есть, напоминаю.
        - Идем, конечно.
        - Сейчас снова сыграем сцену.
        - Да.
        - Это вы хорошо придумали.
        - Благодарю.
        - Будем хихикать и глупо шутить, выходя.
        - Будем.
        - Только прошу вас на этот раз не лезьте мне рукой в пах, и жопу не поглаживайте настойчиво, иначе я вам шею сверну, понятно?
        - Виноват, сударыня.
        Она пошла к входной двери, и Муравьев последовал за ней. Сделав невинное лицо, Пиночет открыла дверь и высунулась наружу. На лестнице никого не было видно. Муравьев вышел следом. Что-то она сотворила опять с дверью, прикрыв ее плотно - и беззвучно.
        Бесшумными мягкими прыжками, как кошка, взбирающаяся туда, где, по её понятиям, её должны накормить и приласкать, Пиночет взлетела по лестнице на следующий этаж. Муравьев, стараясь ступать бесшумно, последовал за нею, держась подальше от перил, чтобы ни снизу, ни сверху, не было заметно. На следующем этаже из кармана в руку Пиночету сама собой выскочила та самая связка ключей, и отмычка уже въехала было в замок, когда Пиночет пришло в голову просто попробовать повернуть ручку. Дверь оказалась не заперта.
        Она беззвучно скользнула внутрь, и Муравьев постарался скользнуть за ней, также беззвучно, и вроде бы у него получилось. В залитой светом пустой гостиной, напоминавшей репетиционный зал - с зеркалами и балетным станком - не было не души. Когда Пиночет, пройдя гостиную по диагонали, пинком распахнула дверь в спальню, в руке у нее наличествовал пистолет.
        Кирасирские страсти.
        Войдя за нею следом, Муравьев по достоинству оценил сцену:
        Полдень.
        Нежащаяся в постели, хотя ей с утра положено упражняться, танцовщица с лошадиным лицом - отличительная особенность всех балерин мира.
        Присевший рядом с ней, вступающий в пожилой возраст, плотный кряжистый мужчина в брюках и рубашке, с лицом широким, красноватого оттенка, со стаканом скотча в руке.
        И деятельная Пиночет, стремительным шагом идущая к ним, плавно поднимающая руку с пистолетом, и обращающаяся к балерине с такими словами:
        - Вот только заори мне тут, блядь такая.
        Кряжистый повернулся всем торсом к Пиночету, умудрившись не расплескать скотч.
        Муравьев посмотрел направо и налево, на всякий случай - нет, в спальне никого больше не было.
        Кряжистый спросил ровным голосом:
        - Вы кто такие? Что вам нужно?
        Пиночет обошла кровать, схватила балерину за торчащую из-под одеяла ногу, выволокла ее целиком на свет, и продолжала тащить, пока балерина не оказалась на полу. Балерина собралась было заголосить, но Пиночет сказала:
        - Захлопни хайло.
        …и погрозила пистолетом, и балерина умолкла.
        Пиночет вскочила на постель, сказала собравшемуся было встать кряжистому:
        - Сидеть!
        …и села сама, упершись спиной в мягкое, обшитое бархатом, изголовье. Руку с пистолетом она положила себе на бедро.
        Муравьев подумал-подумал и переставил единственное в комнате кресло поближе к кряжистому. И сам в это кресло сел.
        - Эй, плясунья, - обратилась Пиночет к балерине, все еще сидящей на полу. - Балетным положено с утра к станку. Время обеденное, а ты валяешься. Встань. Встань, встань, не зли меня. У меня руки чешутся, хочется тебя испиздить, я еле терплю.
        Балерина поднялась на ноги - в кремовом пижамном костюме, с растрепанными волосами.
        - Иди в угол, - велела ей Пиночет. - Ты наказана. Нет, вон в тот. Не жди, пока тебе по морде дадут. Иди.
        Она слегка приподнялась - и балерина, оценив угрозу, нерешительно отошла в угол.
        - Лицом в угол, - уточнила Пиночет.
        Балерина хотела было возразить, но Пиночет снова сделала движение, и балерина повернулась лицом в угол.
        - Ну, что ж, господин Лопухин, - сказала Пиночет. - Поговорим по душам, раз уж мы здесь.
        - Вы вроде бы не из полиции, - полувопросительно сказал Лопухин.
        - А вы сами как думаете?
        - Думаю, что нет.
        Пиночет улыбнулась, и добавила:
        - Не из полиции и не из кирасирии. А откуда?
        - Не знаю.
        - Уверены, что не из полиции?
        Лопухин рассудил вслух, тоном, показывающим, что он не боится:
        - Полиции от меня ничего не нужно. Кирасиры пообещали мне, что отстанут до окончания процесса. Какие-то левые ухари звонили и обещали, что я получу по заслугам, но это несерьезно.
        - Не по заслугам, а по ебальнику, - уточнила Пиночет. - Это один мой коллега развлекается. И это действительно несерьезно. - Пиночет кивнула удовлетворенно. - Все в порядке. Мы не полицаи и не кирасиры. А кто же мы, как вы думаете?
        - Может, Лапландия-Сюд? - предположил Лопухин.
        - Возможно, - согласилась Пиночет.
        - И что же Лапландии-Сюд от меня понадобилось?
        - Это мы сейчас и выясним, - заверила его Пиночет и обратилась мимо него к Муравьеву: - Коллега, начинайте, а я послушаю. Нет, Лопухин, сидите. Так удобнее. Если будете темнить, я вас буду пинать в бок и в спину, очень больно.
        Муравьев вытащил блокнот, открыл его, и сказал:
        - Где вы были вечером четыре дня назад?
        - Я не понимаю, какое Лапландии-Сюд до этого дело.
        Муравьев, подыгрывая Пиночету, откликнулся:
        - Ваше понимание не есть цель нашего визита, господин Лопухин. Отвечайте на вопрос.
        - Четыре дня назад?
        - Да.
        - Не помню.
        Пиночет пнула Лопухина в бок, не очень сильно.
        - Не надо врать, - сказала она. - Врать нехорошо.
        - Дома я был, - сказал Лопухин, потирая бок свободной рукой и пытаясь оглянуться на Пиночета. А затем выпил скотч залпом, а стакан поставил на постель рядом с собой.
        - Сколько времени было на часах четыре дня назад, когда Проханова закончила работу и покинула здание?
        - Проханова?
        Пиночет еще раз пнула его в бок, на этот раз сильнее, и Лопухин сказал:
        - А! Больно! … Семь вечера.
        - Проханова хороший бухгалтер?
        - Да.
        - Кому именно вы поручили ее убрать?
        - Убрать? Зачем ее убирать?
        - Чтобы она никому не рассказала, какой учет ведется для посторонних, а какой для своих. Закончила работу - и стала потенциально опасна. А тут еще этот суд. Вернее, из-за этого суда она стала опасна. Так кому именно?
        - Я ничего об этом не знаю.
        - Лопухин, послушайте, - сказал Муравьев, не отрываясь от блокнота и что-то в нем отмечая. - На завтрашнем суде вы проходите в качестве свидетеля; вам повезло. Но даю вам честное слово, что если вы не скажете нам того, что мы хотим знать, следующий суд будет очень скоро, и уж на следующем-то вы точно окажетесь на скамье подсудимых, и судить вас будут за попытку убийства.
        - За что?
        - За попытку убийства.
        - Попытку?
        - Значит, все-таки именно вы заказали. Но не присутствовали при этом. Да, представьте себе, Проханова жива и здорова, Лопухин. Жива, здорова, немногословна, в меру умна, не очень любопытна, и очень хорошо спрятана. Мы и прятали.
        - Мы это кто?…
        - Та самая веселая компания, которую вы больше всего боитесь. Больше полиции, больше кирасиров.
        - Честное слово, я … я не собирался. Я Проханову знаю несколько лет. Все сделали за меня, меня только поставили в известность!
        - Кто?
        - Глезер и Сванидзе.
        Врет, подумал Муравьев.
        Ну, хорошо, врёт он. Что следует в таком случае думать сыщику?
        Сыщику следует думать, что приказ утопить Проханову Лопухин отдал сам, а спасал кто-то еще. Сыщику следует сокрушаться, что он предположил, будто у Лопухина к бухгалтерше сентиментальные чувства. Попросили коллеги ее убрать - он сделал вид, что убирает, а сам нанял водолаза, который … Вот такие мысли сыщику следует иметь. Сперва.
        А потом думать - нет, сострадание, сентиментализм - это все не по части Лопухина. Значит, нужно искать другие зацепки.
        - Сколько лет вы занимаетесь инвестициями? - спросил Муравьев.
        - Вам об этом всё известно.
        - А вдруг у нас данные неточные. Ну так сколько же?
        - Почти тридцать лет.
        - Ага, - Муравьев сделал пометку в блокноте, подумал, и спросил: - Иностранные языки знаете?
        Лопухин замялся, и Муравьев удивленно поднял глаза от блокнота.
        - Я вас слушаю, Лопухин.
        - Знаю португальский.
        - Португальский?
        - Вам об этом тоже известно! И даже известно, что не португальский, а…
        - Африкаанс? - предположил Муравьев.
        - Вот видите! Зачем же спрашивать!
        - Вы некоторое время жили в Южной Африке? - предположил Муравьев.
        - Да, жил, - с вызовом сказал Лопухин. - И это вы тоже знаете! И знаете, что я там стажировался! Я этого никогда не скрывал! Что вам от меня нужно?
        - И как проходила стажировка? - спросил Муравьев, снова опуская глаза в блокнот.
        - Нормально проходила.
        - А подробнее?
        - Обычное дело. Рук не хватало. Гуманитарная помощь - все знают, что это такое. Когда есть куча народу и никто не может платить, медикаменты ограничены, оборудование ограничено, а ты единственный врач на десятки тысяч черномазых кретинов, и особенно кретинок, погрязших в триппере.
        - Вспоминаете теперь, как страшный сон, не так ли.
        - Нет.
        - Нет?
        - Нормально. Предотвращал инфекции, принимал роды, лечил запущенное - всякое было. Работал.
        - А потом вернулись в Москву.
        - Да.
        Пиночет подсказала:
        - И открыли собственную практику.
        - Да.
        - И дела шли нехудо, но вам захотелось большего, - сказал Муравьев, рисуя завитушку в блокноте.
        - Лицензию у меня отобрали.
        - Что, правда, что ли?
        - Да.
        - Зачем же?
        - Что - «зачем»?
        - Лицензию отобрали - за что?
        - Ни за что. Ни за что отобрали.
        Муравьев поднял на него глаза.
        - Просто так лицензии не отбирают, господин Лопухин.
        - Никакого законного права у них не было. И вы это тоже знаете!
        - Нет, не знаем, - Муравьев снова поднял глаза от блокнота. - Как раз об этом - ничего. Знаем, что отобрали, а за что? Было это давно, проектом руководил лично царь Горох. Мы не присутствовали.
        Лопухин досадливо покачал большой крепкой головой с гладкими седыми волосами.
        - Кому ты это говоришь!
        - Вам, господин Лопухин.
        - Зачем врать!
        - Господин Лопухин, сами посудите. Тридцать лет назад - я под стол путешествовал не нагибаясь, а коллеги моей вообще на свете не было.
        - Какая разница? Все задокументировано.
        - Это означает всего лишь, что мы с моей коллегой недостаточно тщательно изучили документы. Так за что же вас все-таки лишили лицензии, господин Лопухин?
        - За что…
        Лопухин подумал, потом попытался опасливо повернуть голову в сторону Пиночет, но она прикоснулась краем альпийского клога к его спине и предупредила:
        - Не извольте оборачиваться. Рассказывайте.
        - Убери ногу с моей спины, - потребовал Лопухин.
        - Распоряжаемся здесь мы, дедушка. Давайте, рассказывайте.
        Лопухин еще подумал, и сказал:
        - А ведь расскажу пожалуй!
        - Мы этого и ждем! - заверил его Муравьев.
        Лопухин еще помедлил, и сообщил:
        - Было это вечером. Да. Вечером. Клинику заперли, а я остался. Я часто интересовался всякими новинками, проверял старое, изучал истории болезней. Не только по своей специальности, а вообще.
        - Продолжайте.
        Лопухин продолжил. Время от времени Муравьев делал пометки в блокноте.
        К подающему надежды медику пришли трое - неожиданный ночной визит: один мулат, одна негритянка, и одна белая, все трое приезжие, все вооружены - цветные обрезами, белая пистолетом.
        Они сразу заговорили с ним на африкаанс. Это означало, что они его знали.
        Он их не помнил; во время стажировки в Южноафриканской Республике у него были тысячи пациентов, всех не упомнишь.
        Ему велели никуда не звонить, ничего не приносить, а прямо в кабинете осмотреть белую и сказать, что с ней. К возражениям они отнеслись недоброжелательно…
        Муравьев попросил уточнить.
        Лопухин объяснил коротко:
        - Руки стали распускать.
        Муравьев представил себе трагикомичную сцену - негритянка запрыгивает на письменный стол, сидит, болтает ногами, на коленях обрез. Мулат коротко, без лишних эмоций, хуячит Лопухина левым хуком, и Лопухин заваливается на сторону в своем кресле, после чего мулат хватает его за шиворот и приставляет дуло обреза к глазу ухуяченного, и обещает вышибить ему мозги при вторичной попытке возразить. Белая передает свой пистолет негритянке. Лопухин говорит, что нет больничных халатов, на что все трое заверяют его, что они не стеснительны, люди привычные. Белая раздевается и распределяет конечности по крановым креплениям гинекологического кресла.
        - Такая небольшого роста, с тяжелой жопой. Волосы черные, глаза колючие … нос на клюв похож … щербинка … ноги красивые, правда … Вынул я…
        Вынул он инструмент, вооружился фонариком, обмазал трубку с объективом медицинским гелем, и осмотрел пациентку.
        - На третьем месяце она была.
        Он ей так и сказал - на третьем месяце вы.
        На это пациентка возразила, что это невозможно. Вообще невозможно. Что последний раз половые сношения были у нее семь месяцев назад. Последовало несколько шуток со стороны мулата - с кем, кстати говоря, у нее и были упомянутые отношения. Потом негритянка вмешалась, предположив, что пациентка с тех пор по пьяни с кем-нибудь перепихнулась, на что белая возразила, что не пила ни капли эти самые семь месяцев.
        Лопухин сказал ей, что ежели ей так хочется, можно включить ультразвук. Удостоверились, что это именно ультразвук, а не секретная связь с полицией. Включили. Он показал ей плод. Она притихла.
        После этого она оделась, и ее место заняла негритянка. Эта тоже оказалась беременной, но в отличие от белой глупостей не говорила, и кто отец знала совершенно точно - мулат как раз и был отец. Все снимки они забрали с собой, все инструменты тоже.
        А через несколько месяцев прямо к Лопухину на дом явились вдвоем негритянка и белая, причем у негритянки было пулевое ранение и грудной ребенок на руках, но при этом именно белая едва держалась на ногах, и несла перед собой огромное пузо.
        Лопухин был женат; жену его негритянка долбанула ручкой пистолета по роже, а потом связала. Черный ребенок, мальчик, все время плакал. Затем негритянка потребовала, чтобы Лопухин принял у белой роды, а она будет ассистировать. Лопухин сказал, что у него нет дома никаких инструментов, за что и получил от негритянки тем же пистолетом по роже, и инструменты нашлись. Через три часа родилась девочка - белая. Негритянка удовлетворенно кивнула, поцеловала белую роженицу в щеку, потеряла сознание от потери крови, и через несколько минут умерла. А белая к тому моменту сама была мертва. У Лопухина в квартире не было ни ассистентов, ни медсестер, жена лежала связанная, и реанимировать роженицу было некому. А звонить в неотложку было нельзя.
        - Почему ж непременно нельзя? - удивился Муравьев. - Это что же, дурной тон, что ли - звонить в неотложку?
        Лопухин долго мялся прежде чем объяснить, что именно тогда власти издали драконовский закон в рамках борьбы с преступностью, и что за неотложкой непременно прибыл бы и следователь…
        - Темните, - сказал Муравьев. - Ухайдакали роженицу, признавайтесь.
        - Нет.
        Пиночет посмотрела на Муравьева - лицо капитана на несколько мгновений стало совершенно ей незнакомым - непонятным. Глаза Муравьева остановились на Лопухине, и не было в этих глазах ни мягкости, ни усталости, ни насмешки - а было что-то, очень похожее на глубоко засевшую, мощную злобу. Но взгляд этот исчез очень скоро, и Пиночет решила, что все это ей просто показалось. Муравьев - рубаха парень! Капитанище бравый! Никаких личных претензий к Лопухину у него нет и быть не может.
        Поразмыслив некоторое время над двумя живыми младенцами и двумя трупами, Лопухин связался с хорошим знакомым из морга, и тот, заплатив кому-то и еще кому-то, свез оба трупа в морг. Оставался вопрос - что делать с детьми. И у Лопухина появилась прекрасная высокогуманная идея. Была у него на примете невероятно богатая, но бездетная, пара. Они в любом случае собирались кого-то усыновлять и удочерять. Он связался с ними и еще до рассвета доставил обоих младенцев в особняк. Финансовое положение бездетной пары было такое, что никаких бюрократических проволочек ни тогда, ни в будущем, не предвиделось, чиновники шли на встречу по первому слову. И всё.
        - Что значит всё? - не понял Муравьев. - И за это вас лишили лицензии? Как-то странно.
        - Не за это, - подала голос Пиночет. - Я эту историю слышала в нескольких разных исполнениях, и боюсь, что господин Лопухин утаил от нас несколько интересных деталей. Сейчас я ему дам ногой в ухо, и он вспомнит.
        - Никаких деталей! - возмущенно сказал Лопухин.
        Пиночет пнула его в плечо.
        - Заложили меня, вот и всё! Ничего нелегального я не делал.
        - Положим, - возразил Муравьев, - вместо того, чтобы обращаться в полицию, вы обратились к другу из морга. Это само по себе нелегально, не говоря уж о том, что действие сие предполагает некий корыстный интерес с вашей стороны.
        Пиночет восхищенно на него посмотрела.
        А Лопухин притих.
        Балерина в углу вякнула что-то, и Пиночет, слетев с постели, приблизилась к ней и залепила ей пощечину.
        - Я тебе велела мордой в угол стоять, гадина, - сказала она наставительно. - Встань мордой в угол!
        Балерина встала. Пиночет снова запрыгнула на кровать, и плюхнулась позади Лопухина.
        Муравьев, подождав, пока она угомонится, продолжил:
        - Например, я предполагаю, господин Лопухин, что и в первый, и во второй раз вам заплатили, причем во второй раз заплатили значительную сумму. Негритянка эта двужильная - небось был у нее с собой, помимо младенца и подопечной, чемоданчик с купюрами, либо сертификатами. И конечно же приличные люди, живущие в особняке, получили двух детей в обход всяких проволочек, с такими делами связанных. Значит, тоже заплатили. А заложили вас, как вы выразились, те, кто в этом косвенно участвовал, и с кем вы недостаточно щедро поделились барышами. Обыкновенная жадность, господин Лопухин. Феномен часто встречающийся в обществе. Предполагаю, что когда вас заложили, инспекторы стали копаться в вашей профессиональной деятельности и обнаружили в ней изрядное количество подлейшего беззакония. И им, наверное, пришлось платить тоже - больше, чем тем, кто вам содействовал - чтобы вас не судили в уголовном суде, а всего лишь лишили лицензии.
        - Я был профессионал высокого класса! - сказал возмущенно Лопухин.
        - Я в этом почти не сомневаюсь, - подтвердил Муравьев. - Но и профессионалы высокого класса склонны бывают к жадности. Скажите, вам известно, что у белого ребенка был порок сердца?
        Муравьев задал вопрос, глядя в блокнот. Он почувствовал на себе взгляд Пиночета, но не поднял глаз.
        - Не знаю! А если вы все знаете, зачем спрашиваете! Зачем мучить человека! - надрывным баритоном сказал Лопухин.
        - То, что мы знаем, вас не касается, - Муравьев покачал головой. - А история интересная. С другой стороны то, что вы с коллегами нынче затеяли в Авдеевке - возможно еще интереснее. Ну, это завтра на суде выяснится.
        - Кстати, насчет завтрашнего суда, - снова подала голос Пиночет, касаясь спины Лопухина носком альпийского клога, от чего Лопухин в очередной раз вздрогнул. - На каких свидетелей было оказано влияние, не подскажете? Мы по верхам знаем, но хотелось бы уточнить.
        - Ничего об этом не знаю! - закричал Лопухин.
        - Не кричите. Имейте в виду, Лопухин, - сказал Муравьев. - Если вы хоть что-нибудь утаили, и если окажется, что попытка убийства Прохановой ваших рук дело, а вы нам сейчас злостно врали, то, сами понимаете - исчезнете вы незаметно и бесследно. Если признаетесь сейчас, то я попробую вас как-то выгородить. Выгоды от выгораживания мне никакой нет, просто вы мне нравитесь, наверное, а я грешным делом менее равнодушен к людям, чем мне положено быть по долгу службы. Будете говорить?
        - Я все сказал.
        - Хорошо. Сударыня, не пора ли нам?
        Пиночет рывком соскочила с кровати, расправила плечи, сунула пистолет в кобуру под курткой. Резко обернувшись всем телом, она сделала плавное движение и выхватила из руки Лопухина мобильную связь.
        - Очень кстати, - сказала она. - Сидеть тихо десять минут! Если на лестнице или в вестибюле или на улице к нам прицепятся, тебе не жить, Лопухин. Со всею ответственностью тебе говорю. - Она обернулась к балерине. - Успехов на поприще, барышня.
        По лестнице они спустились в обнимку, и также в обнимку, перебрасываясь глупыми шутками, миновали охранника в вестибюле и вышли на свет Божий.
        - Обеденный перерыв, - объявила Пиночет. - Здесь неподалеку есть заведение, там грандьеры с леважем.
        Таксомотор остановился у перекрестка, и Пиночет с Муравьевым в него сели.
        Заведение, называвшееся «Бизе Жорж», действительно выглядело нехудо - уютно и ненавязчиво, а грандьеры оказались превосходные.
        - А скажите, Муравьев, вы из какого сословия? - спросила Пиночет, разрезая очередной грандьер - очень ловко, заметил Муравьев, чувствуется хорошее воспитание.
        - Нескромный вопрос, Пиночет.
        - Привычка. Всем задаю нескромные вопросы.
        - Следует все-таки разделять службу и свободное время. Зачем же на личности переходить.
        - Мне простительно, я женщина. Так из какого сословия?
        - Ну, как вам сказать, - Муравьев пожал плечами и отпил пива из длинного сверкающего бокала на полиомиелитной ножке. Пиво тоже оказалось превосходное. - Отец предприниматель средней руки, мать учительница литературы.
        - Ага.
        Пиночет тоже отпила пива. Муравьев саркастически поднял брови и спросил:
        - Ну а вы из какого сословия, сударыня?
        - Я-то? - Пиночет улыбнулась лукаво. - А как вы думаете?
        - Трудно определить.
        - А вы попытайтесь. Вы ведь сыщик.
        - Вы меня испытываете, что ли?
        - Не заговаривайте мне зубы. Проявите навыки, Муравьев.
        - Вы воспитывались в богатой семье.
        - Не трудно догадаться. Это всё, на что вы способны, капитан?
        Ах ты стерва, подумал Муравьев. Ну, ладно, раз настаивает.
        - Я не знаю, какое отношение имеет история, рассказанная Лопухиным, к вам лично, но подозреваю, что имеет.
        - Не имеет, - мрачно сказала Пиночет.
        - Стало быть, вы не приемная дочь?
        - Нет. Обыкновенная.
        - Да, это правда. Но в любом случае, родители вас любили … как бы это выразить … без особой нежности. Просто честно выполнили родительский долг. Вы ходили в приходскую школу. У вас была любимая собака, породистая, скорее всего лайка, которая умерла, когда вам было лет четырнадцать или пятнадцать. Отец ваш любит и умеет готовить. Мать до сих пор одевается под богему, предпочитает зеленые тона. Выписывает журнал «Женская Суть».
        Она ошарашенно смотрела на него. Ему это показалось забавным, и он добавил:
        - У вас скорее всего есть сводный брат. То есть, не сводный, а как бы это сказать … в общем, он-то как раз и есть … приемный сын … в отличие от вас.
        Она сказала:
        - Не понимаю. Вы читали мое досье, что ли?
        - Нет. И как вас зовут не знаю.
        - Ну, про школу можно догадаться, но про собаку-то как вы … узнали? И про журнал? А отец готовит…
        - Что, часто готовит?
        - Почти каждый день. Считает себя великим кулинаром. Как вы все это просчитали? Объясните. Никаких связей с моими коллегами у вас нет, я в этом уверена. И про брата - как?
        - Интуиция.
        - Это слово ничего не означает.
        - Да ладно вам, Пиночет.
        - Нет уж, объясните.
        - У меня свои методы. Их трудно применять, и еще труднее объяснить.
        - Попытайтесь. Как вы узнали про собаку? В нашем доме никто, кроме нас, не держал собак. И как вы узнали, сколько мне было лет, когда она умерла?
        - Наугад сказал, и оказался прав.
        - Не врите, Муравьев. Говорите.
        Муравьев мотнул головой.
        - Интересно, - сказала Пиночет, рассматривая Муравьева. - Я, когда просматривала записи о ваших расследованиях, думала, что это невозможно. Там было четыре дела, очень запутанных, которые вы раскрыли в одиночку за считанные дни. Начальник ваш говорил, что вам просто повезло, дела распутались сами собой. Я предполагала, что у вас помощник есть, или даже несколько. Потому что так не бывает. Мистика какая-то.
        - Никакой мистики, - раздраженно возразил Муравьев. - У многих людей есть такие навыки.
        - Это не навыки, это очень специальный, и очень большой талант, - уверенно сказала Пиночет.
        - Талант еще менее объясним, чем навыки и методы.
        - Ну вот, к примеру, перед вами я, и вам нужно знать, откуда я такая взялась - что вы делаете, о чем думаете в первую очередь?
        - О полной картине.
        - Какой картине?
        - Полной картине.
        - Это как?
        - В голове возникает картина, и начинает видоизменяться под воздействием логики и новой информации. Но не в корне, а так, слегка. Главное, чтобы большинство фактов вписывалось в картину без швов.
        - То есть, вы сразу себе все представляете, а потом начинаете искать подтверждение? Рабочая гипотеза - это не ваше?
        - Сразу.
        - Вы страшный человек, капитан. Пожалуйста, не говорите никому … обо мне.
        - Ваши тайны вашими тайнами и останутся. Я не кирасир.
        - Да? … А про сводного брата откуда вам известно?
        - А что, - спросил Муравьев, забавляясь, - у вас таковой действительно имеется? Ишь ты.
        - Имеется. Как вы узнали?
        - По некоторым маньеризмам. Вы с ним, очевидно, очень дружны.
        - Не очень. Просто хорошо друг друга понимаем.
        - Удачливы вы, сударыня.
        Некоторое время они молча ели грандьеры, запивая пивом. Чтобы сбить напряжение, Пиночет спросила:
        - А с нашей потерпевшей что?
        - Это праздный вопрос, или деловой? - спросил Муравьев.
        - Допустим деловой.
        - Не могу вам сказать.
        - Не можете или не хотите? Картину эту вашу вы уже составили?
        - Да.
        - Так поделитесь.
        - Нельзя.
        - Почему?
        - Картина изменится.
        - Нет, капитан, так не пойдёт. Это нелогично. Если картина уже есть, и она близка к правде, как она изменится? Что за вольер Шрёдингера! Это нечестно.
        Муравьев немного подумал и сказал:
        - От кванта в этом что-то есть, но объяснить я не сумею.
        - Или не хотите?
        - Вы недооценили мою деликатность, Пиночет.
        Она замолчала. Муравьев подозвал официантку и попросил кофе. Сказалось еще одно преимущество ношения роскошного пальто - кофе прибыл почти сразу, и был неплох.
        - Кошмар какой-то. Вы женаты, капитан?
        - Разведен.
        - Дети есть?
        - Нет. Сколько вам лет, Пиночет?
        - А на сколько я выгляжу?
        - На тридцать четыре.
        - Не болтайте глупости.
        - Люблю смущать женщин.
        - Меня такие вопросы нисколько не смущают. Мне двадцать восемь. А вам?
        - Тридцать девять.
        Оба одновременно отпили из чашек.
        Муравьев спросил:
        - Вы в живописи разбираетесь?
        Пиночет ответила:
        - Признаться, не очень. Не вздумайте меня этим попрекать, иначе я решу, что вы женоненавистник. Что мы делаем дальше? В Авдеевку? Или по наводке охранника Лёши?
        - Вы поверили Лёше?
        - В том, что он говорил, есть доля правды.
        - Или желание навести нас на ложный след. Вполне возможно, что он человек, если не Лопухина, то Глезера или Сванидзе. С другой стороны…
        Муравьев умолк и задумался. Пиночет подала голос:
        - Капитан, я слушаю с возрастающим интересом. Не замирайте так.
        - Хмм … Да? Лёша, ну что же Лёша … Лёша производит впечатление человека, находящего удовлетворение в сохранении достоинства. Отвечает за то, что говорит. Странный, но в тоже время серьезный. И не сопротивлялся, когда я его положил на пол. Хотя и здоровенный мужик, мог бы порыпаться для виду. Давайте порассматриваем, что там ваша водолазиха настреляла.
        Пиночет вытащила из сумки портативный экран, вставила в него головастика, и пригласила Муравьева жестом передвинуть стул и сесть рядом. Шероховатости, неровности, подводные съемки с прожектором. Оба одновременно сделали глоток кофе.
        - А это что такое?
        Муравьев показал пальцем на какую-то точку на экране. Пиночет остановила видео, мотнула назад, и увеличила точку. И еще увеличила. Поправила контраст. И на экране начала вырисовываться железяка, похожая на согнутый рельс. И еще раз Пиночет увеличила изображение. И еще раз увеличила.
        - Вряд ли, - вслух подумала Пиночет. - Там много всякого валяется. Труп скорее всего отнесло течением.
        - Нет так нет, - откликнулся Муравьев, внимательно рассматривая изображение. Вернее, делая вид, что внимательно его рассматривает. - Можно, конечно, предположить, что спасавший не просто перерезал, а размотал и забрал с собой эту самую веревку. Но это вообще кретинизм. Человек задыхается, а он возится с веревкой, потом тащит тонущую под водой пятьсот метров. Так не бывает. Даже если у него с собой два портативных акваланга - все равно не сходится.
        Пиночет посмотрела на него мрачновато.
        - Согласны? - спросил он.
        - В общем, да. Что же это, интуиция вас подводит в этот раз, а, капитан?
        - Интуиция не трактор.
        Связь в кармане подала сигнал. Муравьев удивился.
        - Позвольте, кто это меня беспокоит?
        Он посмотрел брезгливо на дисплей, вздохнул, и включил связь.
        - Муравьев? - спросило начальство голосом Валентина Ираклиевича.
        - Муравьев в командировке, - ответил Муравьев.
        - Заткнись. Срочно ко мне, оба. Наломали вы дров. Шкуру спущу.
        - А в чем…
        - Все узнаешь. Чтобы через пять минут у меня были.
        Связь отключилась. Муравьев, нахмурившись, посмотрел на Пиночета.
        - Начальство недовольно? - спросила она.
        - Да, вами.
        - А я-то при чем? Я в ссылке.
        - Вы на задании.
        - Абсурд, - сказала Пиночет. - Праздные фантазии ведут к упадку экономики. Едем на троллейбусе? А то и пешком?
        - Берем таксомотор, - решил Муравьев. - Голос начальника мне не понравился, какую-то гадость замыслил, сука. Нужно поторопиться, пока он себе там не навоображал черт-те чего.
        К начальнику они попали не через пять, а через двадцать, минут, с секундами. Полковник, в расстегнутой на груди рубахе, потный, злой, крикнул:
        - Дверь прикройте!
        Муравьев прикрыл дверь. Пиночет стала усиленно делать вид, что ее ничего не касается, она просто наблюдатель.
        - Кого вы повязали в «Мечте»? - рявкнул полковник. - Что это за тип такой? Как звать?
        Муравьев, сдерживая улыбку, сказал:
        - Знаете, не было времени спросить.
        Полковник посмотрел на Пиночета, но, подыгрывая Муравьеву, Пиночет сделала каменное лицо - опять же будто ее ничего не касается, она всего лишь наблюдатель.
        - Ты что, с ума своротил, Муравьев? - возмутился полковник. - Задержали человека, не спросив, как его зовут!
        - Бывает, полковник. Вы же сами недавно говорили, что я неумёха.
        - Ты-то ладно, Муравьев. Но вы? - полковник повернулся к Пиночету.
        Пиночет развела руками, и получилось комично - Муравьев едва удержался, чтобы не засмеяться.
        - Откуда он взялся, этот ваш задержанный? - спросил полковник.
        - Он там охранником работает.
        - Никем он не работает! Все охранники в «Мечте» на месте.
        Пиночет едва заметно стрельнула глазами в сторону Муравьева.
        Муравьев сказал:
        - Хорошо, сейчас выясним, кто это.
        - Это ты о ком, капитан? - спросил ядовито полковник.
        - О задержанном.
        - У тебя с ним связь?
        - Какая связь? Он в прелиминарии.
        - Ну да? - удивился полковник. - А что же это ордынцы из прелиминария прибежали все взъерошенные?
        - Ничего не понимаю, полковник. Что стряслось?
        - Сбежал твой задержанный. Следует понимать, Муравьев, что уж коль скоро сыщик кого-то задержал, то лишь дальнейшим его удержанием славен он. А если задержал, а хватился - и нету задержанного, то это позор, Муравьев, позор, понимаешь?
        - Как это - сбежал?
        - Так это.
        - Он что - через стены проходит? Окно под потолком, решетка на двери, три жандарма в коридоре.
        - Муравьев, - сказал полковник. - Я тебя специально уволю за день до получки. В тебе логика просыпается слишком поздно, говоришь ты исключительно глупости, и надоел ты мне страшно.
        - Не понимаю.
        - Сбежал задержанный. Понятно? Не делай задумчивый вид, мы здесь не киселем в розницу торгуем! У меня такое впечатление, что ты мне не веришь.
        - Зачем же. Верю.
        - Черт с ним, с задержанным! Не велика пропажа, да и позор весь твой, Муравьев. Понял? Мне насрать, кого ты повязал! А вот то, что мне из «Мечты» звонили по поводу помощницы - это, Муравьев, гораздо серьезнее.
        - Боюсь, что не улавливаю…
        - Не наглей! Звонят и говорят - «избита помощница одного из основателей, старший технический директор». До чего ты дошел, Муравьев! Женщин бьешь!
        Пиночет хотела вмешаться, но Муравьев остановил ее рыцарским жестом.
        - Уволить меня, полковник, вы можете хоть сейчас.
        - Не провоцируй, Витёк! Не серди меня.
        - Считаю своим долгом доложить вам, что человеку с вашим стажем следует быть знакомым со сленгом законников, который так любят перенимать заправилы больших компаний.
        Возникла пауза.
        - Чего? - спросил Багратион.
        Муравьев пожал плечами и объяснил:
        - «Старший технический директор» означает: секретарша, которая официально спит с женатым боссом. «Избита помощница одного из основателей» означает: секретарша кому-то нахамила и в ответ получила слегка по мордасам. А с чего вы взяли, что именно я с ней сие произвел - загадка славная.
        Полковник нахмурился.
        - А если секретарша спит с боссом, а босс не женат, тогда как ее называют?
        - Аспирантка.
        - Что-то не пойму я. Ты, Муравьев, не бил ее?
        - Зачем мне ее бить. Какая мне от этого корысть, полковник?
        - Не врешь? Я ведь проверю.
        Пиночет посмотрела на Муравьева, а Муравьев твердо сказал:
        - Вот свидетель. За время нашего пребывания в вестибюле «Мечты» любовницу босса никто и пальцем не тронул. Ни я, ни тем более … - он глазами указал на Пиночета.
        - Ну, на нее-то как раз думать глупо, - Валентин Ираклиевич отмахнулся. - Кирасиры - люди дисциплинированные, рук не распускают почем зря. - И недовольно покачал головой. - Ладно, Муравьев, иди разбирайся, кто и почему там сбежал. А я пока позвоню. И вы, сударыня, сделайте милость, идите с Муравьевым, и следите за ним, а то он опять дров наломает, есть у него такая привычка.
        Муравьев хотел возразить, но передумал. Багратион непременно бы начал болтать об ограблении ювелирного магазина, о провале сыщиков, и хотя виноват во всем тогда был именно полковник, он, Багратион, убедил всех и себя, что виноват Муравьев, и время от времени упоминал эту историю, иллюстрируя некомпетентность своего подчиненного.
        На лестнице, ведущей в прелиминарий, Муравьев сказал Пиночету:
        - Быстро. Числится ли в «Мечте» Алексей Вяземский?
        Она быстро связалась с кем-то, перекинулась несколькими жаргонными фразами, которых Муравьев не понял, спросила «Где он?», кивнула, отключила связь. И рапортовала так:
        - Вяземский весь день был на месте и сейчас на месте. Выглядит вот так, - и она показала Муравьеву дисплей, на котором светилось изображение брюнетистого парня с худым лицом и глазами навыкате.
        - Как с картины Босха, - сказал Муравьев. - Нехорошо это. Кстати, Пиночет, в «Мечте» камеры висят везде, и есть наверное запись с вами в главной роли, когда вы тиуниху лупили.
        - Предусмотрено, капитан. В записи помехи. Начинаются как раз перед нашим с вами приходом в «Мечту». Вы за меня переживаете? Как это благородно с вашей стороны!
        - Ладно, пойдем к ордынцам. И все-таки, сударыня, поделитесь секретом. Зачем ваши коллеги вас ко мне прилепили?
        - Я ж сказала, капитан. Епитимия.
        - Не треплитесь попусту.
        - Да чем же не епитимия? - удивилась она. - Вот сейчас спускаемся в прелиминарий, откуда наш потенциальный свидетель, а может и соучастник, эскапировал: чудовищная некомпетентность со всех сторон. Я не привыкла к такому. Это очень задевает мои эстетические принципы, я мучаюсь.
        Муравьев даже не стал одаривать ее скептическим взглядом. Любят кирасиры темнить, обожают просто, по старинной традиции, корнями уходящей не в ЧеКа, не в царскую охранку, а в темперы гораздо более от современности дистанцированные - по меньшей мере к опричникам.
        Расспросили троих ордынцев в прелиминарии, с лицами провинившихся двоечников. Задержанного, оказывается, отправили в клетку давеча, наручники с него сняли. Целый час сидел Лжевяземский в клетке совершенно безобидно и вел себя прилежно, жевал колбасу протухшую, а потом попросил поесть существенно. Время сделалось обеденное, и ничего предосудительного в просьбе ордынцы не нашли, да и вообще парень оказался свойским, веселым, рассказывал анекдоты, да и деньги заплатил за жратву. То есть, не заплатил, а попросил изъять из изъятого у него дотоле бумажника. Изъяли, и приволокли из соседнего брассери неплохие трежники в оливковом ликвенте, с огурцами и укропом, как положено, и тверского квасу. От кваса задержанный отказался, сетуя, что желудок не примет. Открыли клетку, занесли, начали расставлять, и тут задержанного как подменили. Он совершенно оборзел и стал всех кидать и пинать, и отобрал оружие; положил всех на пол, еще немного попинал, а потом так шарахнул дверью клетки, что стенной шкафчик, содержащий припасы на случай тревоги, тридцать лет безропотно висевший справа от стола дежурного, сорвался,
упал на пол, и развалился на три части, а один из дежурных закричал страшным голосом и на несколько секунд потерял сознание. После этого задержанный, вместо того, чтобы подниматься по лестнице и быть справедливо пойманным и скрученным теми, кто наверху, сломал стол и шкаф с документами, разнес в щепки окно напротив клеток и вылез через него, раздвинув железные прутья, как Самсон, и с тех пор никаких сведений о нем не поступало.
        Ордынцы собирались было еще что-то рассказать, но тут пришла решительная жена одного из них и устроила ему выволочку, потому что на работе можно задерживаться ну раз, ну два раза в неделю, но четыре раза подряд - это просто издевательство над ней, над детьми, и снова над ней, потому что это делается специально в виду полного отсутствия совести и ответственности. Можно подумать, он тут занят работой. Был бы занят - семья бы была обеспечена. Целый день ничего не делает, а когда приходит домой, что бывает редко, так сразу к телевизору с пивом, смотреть свой ебаный футбол, и гладить свою вонючую собаку, которая весь дом обосрала. При этом еще неизвестно, чем он тут на самом деле занят, потому что кругом шлюхи, вот одна стоит, к примеру, дылда в кожанке, а честность свою он может положить себе в жопу, поскольку ничего, кроме изжоги честность эта в дом не приносит.
        На улице Муравьев встал как вкопанный, соображая, что делать дальше. Пиночет попритоптывала некоторое время рядом, а потом спросила:
        - Ищем беглеца Лёшу?
        - Прямо сейчас?
        - Есть зацепка.
        - Какая?
        - Ключ. Вот.
        - Что за ключ?
        - Это я у него из кармана вынула, пока допрашивала. Он ничего не заметил.
        - Вы уверены?
        - Да.
        - Это нечестно, Пиночет - грабить добровольных свидетелей. Ладно, Лёша не бриллиант, в торбе за парчой не укроется. С Авдеевкой повременим. Что-то мне захотелось задать приемному отцу Прохановой несколько вопросов в тайне от начальства. Я просмотрел записи наших сопляков, и они меня не убедили. Ну и денек - сплошные приемные дети и родители.
        - Поделикатнее, Муравьев.
        - Простите, не хотел. Как затмение на меня нашло. Но вы-то не приемная дочь.
        - Тем не менее.
        - Поедем?
        - Вам решать, - отозвалась Пиночет. - Вообще-то меня удивило, что мы начали не с приемного отца. У вас тоже странные методы. А где он живет?
        - Где живет? - Муравьев перелистал блокнот. - Где живет поп … там, где растет укроп … У Трех Вокзалов.
        - На Каланчёвской, стало быть?
        - Каланчёвская не для всех. По соседству живет. В церковь ездит на троллейбусе. Хотя нет; поскольку он поп, наверняка ему приход какой-нибудь завалящий нашответ выделил с одной работающей фарой. Для быстрой личной связи с прихожанами в случае надобности. Ну и просто покуражиться. Это ведь так издревле повелось - ежели есть колеса, обязательно надо все время ездить, даже если не хочется.
        Они сели в троллейбус и поехали. В троллейбусе Муравьев сказал:
        - Хотел бы я, сударыня, попросить об одном одолжении.
        - Слушаю вас, капитан.
        - Когда будем говорить с попом, прошу вас не вмешиваться; но если даже вмешаетесь, не упоминайте, пожалуйста, Аниту Чайковскую.
        - А других упоминать можно?
        - Знаменитого гомосексуалиста какого-нибудь можете упомянуть, или жену какого-нибудь заместителя министра. Исторические личности тоже дела не испортят.
        - А почему Чайковскую нельзя?
        Муравьев насмешливо посмотрел на нее.
        - Мы ведь имеем дело со священником, - сказал он.
        - Ну и что?
        - В силу своей профессии он общается с большим количеством людей. Человек среднего возраста. Приход в центре Москвы.
        - Не понимаю.
        - Наверняка представители вашего заведения ему знакомы, и наверняка у него к ним неприязнь. Упомянете - подозрение превратится в уверенность, и он решит, что вовсе не ради спасения его приемной дочери мы к нему пришли, и что интересует нас именно Чайковская, дочь большого человека, а приемная дочь - для виду. Испугается, а то и рассердится.
        - Не очень понимаю вашу логику, капитан. Если хотите, я могу на улице подождать.
        - Нет, не надо.
        - Почему ж? Вы поднимитесь, допросите его, спуститесь.
        - Вы пойдете со мной, сударыня.
        - Зачем?
        - Так будет лучше. О, милая, доверьтесь мне.
        Пятиэтажный дом в стиле модерн в переулке у Трех Вокзалов заинтересовал Муравьева необычной планировкой: выполнен он был в виде буквы «Г», а двор получался треугольный из-за того, что если стороны дома - катеты, то чугунная ограда с позолотой на пиках служит гипотенузой.
        - Проханов, Проханов, - забормотал Муравьев, ведя пальцем по выполненной под старинную бронзу панели интеркома. - Ё … пустяки! Где же ты, Проханов. А, вот ты где. Нехудо живешь, священник, нехудо.
        - Вы антиклерикал? - спросила Пиночет.
        - Нет, зачем же, - удивился Муравьев. - Я в юности хотел стать машинистом. Поезда дальнего следования и все такое.
        - Попов не любите?
        - Обожаю попов.
        Он надавил на кнопку интеркома. Вскоре хрипловатый, похожий на заспанный, мужской голос сказал из зарешеченного спикера:
        - Да? Кто там?
        - Московский уголовный розыск, Петр Алексеевич. Мур-мур-мур. Капитан Муравьев с помощницей.
        - Поднимайтесь.
        Миниатюрный лифт не работал, и вообще в подъезде было грязно и грустно, и пахло кошачьей мочой. Винтовая лестница парижского типа, с мраморными ступенями и красивыми чугунными перилами, не реабилитировала в глазах капитана состояние подъезда. Муравьев любил чистоту, и его раздражало ее отсутствие там, где оно ничем не было оправдано кроме лени, глупости, жадности, гордости, и лицемерия. А Пиночету лестница, похоже, понравилась, и она с удовольствием прогрохотала по ней своими клогами, и сказала:
        - Ых!
        Поп открыл дверь. Оказался он человеком лет пятидесяти, тщедушным, с длинными русыми волосами с проседью, щегольской бородкой и щегольскими же усами, с глазами серыми и очень усталыми - он явно давно не спал. Одет он был в мягкие брюки, мягкие ботинки, белоснежную рубашку, и поверх всего - халат из толстого шелка с кистями, цвета каберне.
        - Здравствуйте. Я - капитан Муравьев, - представился Муравьев, демонстрируя диптих. Поп перевел глаза с диптиха на капитана и обратно. - Это моя сотрудница.
        - Варвара, - неожиданно представилась Пиночет.
        - Проханов, Петр Алексеевич, - представился ответно поп, и недоверчиво посмотрел на лацкан роскошного пальто. - Вы ее нашли? Что с ней? Где она?
        - Еще нет, Петр Алексеевич. Найдем, не сомневайтесь. У нас к вам вопросы.
        Поп сник, затем напрягся, сделал пригласительный жест, и сказал:
        - Проходите, пожалуйста.
        Высокие потолки и высокие окна. Дощатый пол - не паркет, а просто хорошо отполированные доски - ничем не пахнет, ни пылью, ни гнилью, ни мастикой. Минимум мебели в гостиной; и мебель не стилизованная, и не с претензиями на суперсовременность, а просто нужная - стол, два кресла, диван. Люстра под потолком отсутствует, вместо нее два торшера. Полка с книгами. На стенах несколько репродукций, а может и оригиналов, каких-то пейзажей под девятнадцатый век - а может и в самом деле девятнадцатый век, в русской манере с французскими примесями, больше Шишкин, чем Левитан. Икона только одна, недалеко от окна, скромная. Никаких этажерок, тумбочек, безделушек, занавесей - в общем, никакого барахла.
        И белый рояль с открытой крышкой.
        - Чаю не желаете? - спросил поп, обращаясь сперва к даме.
        Пиночет начала было отказываться, но Муравьев ее опередил:
        - Желаем, Петр Алексеевич.
        - Мне сказали, что делом моей дочери занимается капитан Фонвизин.
        - Нет, - ответил Муравьев. - Фонвизин - тупица и ветропрах. Ему никакие дела нельзя доверять, это абсурд.
        Глаза попа опять остановились на роскошном пальто.
        - А, да нет, это я так, - Муравьев отвернул лацкан, погладил, и отпустил. - Не обращайте внимания. Жена подарила на день рождения. Я действительно капитан Муравьев, и действительно сыщик. Позвоните и проверьте, если хотите, Петр Алексеевич.
        Поп сказал с сомнением:
        - Нет, я вам верю, верю. - Посмотрел на Пиночета, добавил, - Располагайтесь, я сейчас, - и ушел в кухню.
        Пиночет сунула руки в карманы и пошла к окну поглядеть на вид. Муравьев осмотрел полку с книгами, отметил про себя, что поп читает по-французски и по-английски, возможно по-гречески, а также, наверное, по-древнееврейски, хотя гарантии нет; попов якобы учат в семинарии и греческому, и латыни, и древнееврейскому, а знают ли они все эти языки на самом деле хотя бы по верхам - неизвестно, может только вид делают да умные книги на полках располагают.
        Икона писана была не традиционными иконописными материалами, а, кажется, маслом. А может даже акрилом. Оглянувшись бегло, не следит ли хозяин, Муравьев прикоснулся тыльной стороной руки к поверхности. Пригляделся к мазкам. Ни темпера, ни ее родные и близкие, сюда не наведывались. Стилизация выполнена без всяких претензий на аутентичность. Лик святого имел объем, колорит не иконный а портретный, да и отблески света на праведных рыжеватых кудряшках напоминали Курбе: тень, свет, отблеск, свет, тень, и все это в одном завитке. В руке Святая Елисавета держала серебряный потир, здоровенный кубок, выполненный в замаскированной, и все-таки легко узнаваемой, импрессионистской манере. Муравьев чуть наклонил голову и слегка улыбнулся, разглядев наконец размещенную вдоль края основания подпись тщеславного автора - с первого взгляда она была не видна, а со второго могла сойти за узор - «Рамбуйе». Вряд ли художник, знакомый с правилами иконописи - а пишущий икону, да еще такую, какую не нашел зазорным повесить в своей квартире священник, не мог не быть с этими правилами знаком - не знал, что иконы не
подписывают. Но человек слаб.
        - Вас действительно зовут Варвара? - спросил Муравьев.
        - Нет, - ответила Пиночет. - Не действительно.
        Она подняла крышку рояля и сыграла, не присаживаясь, нечто, несколько бравурных тактов из какого-то романтического опуса - не Скрябина, раньше, и не Шопена, позже.
        Поп появился из кухни с серебряным подносом, тихо прошел к столу, поставил поднос, и остался стоять, слушая. Пиночет не доиграла - спохватилась, остановилась, но не засмущалась, как делают это худо воспитанные представители низших сословий, а спокойно кивнула - сперва попу, а затем Муравьеву.
        Поп сказал:
        - Очень красиво. Отчего ж вы не доиграете?
        Пиночет ограничилась фразой:
        - Рояль у вас ухоженный.
        - Да … Я, к сожалению, ничего не понимаю в музыке, - сообщил поп, тоскуя, и добавил: - И дочка не понимает. Племянник иногда заходит, он в музыку влюблен, и всё нам играет, и пытается что-то объяснить. Очень темпераментный. Но у меня нет музыкального слуха, а у дочки … Прошу вас, присядьте.
        Гостиная служила также и столовой - когда в доме бывали гости. В остальное время обитатели, очевидно, пищу принимали в кухне по древней традиции малообеспеченных сословий.
        Чай оказался свежезаваренный, и находился в фарфоровом пузатом чайнике, белом, без орнаментов; а чашки настоящие чайные, тоже без узоров, простые, на таких же простых блюдцах.
        Сахар, лимон, три круассана, и масло.
        Поп разлил чай по чашкам.
        Муравьев отхлебнул чай и сказал:
        - Мы бы хотели задать вам несколько вопросов. - И добавил: - Прекрасный чай! Я давненько такого не пил.
        - Благодарю вас.
        - Действительно, отменный, - вставила Пиночет. - Настоящий аромат, не заменители.
        - Спасибо. Задавайте вопросы, пожалуйста, я готов.
        Муравьев вытащил блокнот. Пиночет протянула было руку, но он отрицательно мотнул головой. Пиночет слегка покривилась.
        - Скажите, когда вы видели вашу дочь … вашу приемную дочь … последний раз? - спросил Муравьев.
        - Четыре дня назад.
        - Утром? Вечером?
        - Утром. Она уходила на работу. Я лежал дома с гриппом.
        - Ничего странного в ее поведении не заметили?
        - Нет.
        - У нее был врожденный порок сердца?
        Священник странно посмотрел на Муравьева.
        - Был. Лечили. Проблем нет.
        Муравьев кивнул, что-то записал, и задал следующий вопрос:
        - У нее есть постоянный любовник?
        Поп поморщился, поставил чашку на блюдце, и мрачно посмотрел на Муравьева.
        - Есть версии … - сказал Муравьев, и остановился.
        - Версии, - сказал поп мрачно. - Версии … Послушайте, капитан … вы ведь занимаетесь сыском.
        - Да, Петр Алексеевич.
        - Вы, правда, не тот, кого мне обещали … не Фонвизин…
        - Фонвизин дурак и садист, - возразил Муравьев. - Он только по связи умеет болтать целый день. Его до сих пор не уволили потому, что документация у него всегда в порядке. Показываем его приезжим сыщикам, как музейный экспонат.
        Поп перевел взгляд на Пиночета.
        - Про вас, Варвара, я ничего не знаю, кроме того, возможно, что работаете вы вовсе не в полиции.
        Пиночет насупилась.
        - Но я не против вашего присутствия, - добавил поп.
        - Благодарю за милость, батюшка, - сказала Пиночет.
        - Нет, пожалуйста, Петр Алексеевич, и только. Батюшкой я позволяю называть себя только прихожанам, и то не всем. Ну так вот, капитан, вы работаете в сыске, и следовательно у вас логический склад ума. Так?
        - Да.
        - Вы видели фотографию моей дочери?
        - Да.
        - Что же вы мне голову морочите?
        - Вовсе нет, я…
        - Дочь моя вовсе не миловидна. Помимо этого, у нее не всегда хорошо с соображением. Бухгалтерию она разбирает запросто, даже, я бы сказал, экспертом является по этой части, или вообще гением, не знаю. Мне так говорили. А когда дело касается всего остального, увы, она не очень … не очень умна, скажем так. То есть вообще дура. Если уж на то пошло.
        - Почему ж, - возразил Муравьев, - разные бывают…
        - Пожалуйста, не нужно, - велел поп. - Свою дочь я неплохо знаю, сам воспитывал. Любовника у нее быть не могло до самого последнего времени. Она не старая дева, но ни одного романа у нее … Женщины, имеющие любовников, так не выглядят, у них взгляд другой. Дочь моя неприметна, ненавязчива, нерешительна, и скромна.
        - Понимаю, Петр Алексеевич. Я хотел лишь…
        - Поэтому то, что произошло сегодня утром, очень странно. Очень-очень странно. Вы меня слушаете, капитан?
        - Слушаю очень внимательно.
        - Сегодня утром мне нанесли неожиданный визит, связанный с пропажей Елизаветы, и я до сих пор не знаю, что мне об этом думать, и что предпринимать.
        - Что за визит? - спросил Муравьев.
        Проханов пригубил чай, поставил чашку на блюдце а блюдце на стол, и некоторое время молчал. И Муравьев молчал. И Пиночет молчала. И тогда Проханов сказал:
        - Ко мне пришел мужчина лет двадцати пяти или чуть старше. И провел у меня два часа. Сперва заверил меня, что у него есть новости о моей дочери, а потом говорил странные вещи.
        - Какие, например?
        - Он сказал, что взял мою дочь под опеку, и что она жива, здорова, и ей ничего не грозит. Сказал, что спрятал ее в надежном месте. Сказал, что ему нужна подруга жизни, и что моя дочь как раз подходит на эту роль.
        - Вот ведь сволочь … - пробормотал Муравьев.
        - Простите, как?
        - Нет, ничего, это я так, - сказал Муравьев. - Вы продолжайте, пожалуйста. Он сказал, что ему нужна подруга жизни. Подруга жизни, надо же … пустяки! … скотина … да. Не означает ли это, что он ее похитил?
        - Вы его знаете, капитан?
        - Кого?
        - Моего давешнего визитера.
        - Нет, не знаю. Простите меня, Петр Алексеевич. Со мною бывает, я иногда сбиваюсь с мысли. Значит визитер, судя по всему, похитил вашу дочь? Так?
        Петр Алексеевич вздохнул и ответил:
        - Нет.
        - Нет?
        - Он сказал, что спас ей жизнь, и скрывает ее от убийц.
        - Вы ему поверили?
        - Он предъявил доказательства.
        - Какие?
        - Записку и кое-что еще.
        - Записку он оставил у вас?
        - Да.
        - Позвольте взглянуть.
        - Да, пожалуйста.
        Открыв ящик стола, Петр Алексеевич вытащил листок бумаги. Муравьев достал из бокового кармана куртки латексную перчатку.
        «Папа, не волнуйся. Верь всему, что этот человек тебе скажет. Возможно мы больше никогда не увидимся, но я буду связываться с тобой время от времени. Лиза».
        Муравьев, увидев, что Пиночет тянется к записке, показал ее, записку, с руки, не отдавая.
        - Это ее почерк? - спросила Пиночет.
        - Да. Сегодня мало кто так пишет, - заметил Петр Алексеевич.
        - Как - так?
        - Вот так. Каллиграфии я ее учил сам.
        - Хорошо, - сказал Муравьев. - Можно мы ее заберем? На экспертизу.
        - Можно. Все-таки мне обещали, что придет капитан Фонвизин…
        Доставая из кармана прозрачный пакет - для записки - Муравьев ответил несколько рассеянным голосом:
        - Фонвизин просто мелкий подхалим и дебил. Ни одного успешного дела, но на все вечеринки начальства ходит, на дочери большого чина женат. Петр Алексеевич, вы сказали, что у вас есть еще доказательства.
        - Я бы не назвал это доказательством. - Петр Алексеевич еще немного подумал. - Я видел то, что я видел. Но вы скорее всего мне не поверите.
        - Я вас слушаю, Петр Алексеевич.
        Оказалось, неожиданный гость не просто пообещал оберегать поповскую дочь, но и продемонстрировал некоторые свои умения в области защиты подопечных от опасности. Например, он попросил попа зажечь зажигалку для трубки и держать ее зажженной, а сверху поместил свою ладонь, а затем тыльную сторону руки, и держал так больше минуты, спокойно глядя перед собой, без напряжения.
        - Фокус, - сказал Муравьев.
        - Не обгорели даже волосы на руке, - ответил поп, без интонации. - И паленым не пахло. Я видел, как огонь обтекает кожу, липнет к коже, меняет цвет. Я было предположил, что он связан с какими-нибудь колдунами или сатанистами, но он это отрицал, и показал мне нательный крестик.
        - Ну, мало ли, кто в наше время носит крестики, - усомнилась Пиночет.
        - Возможно, сударыня, вы правы. И все-таки сатанист не наденет крестик легко, за здорово живешь. Колдуны креста боятся меньше, иногда даже нарочито носят, но не нательные, а большие, демонстративные, для виду. А потом…
        Потом, как рассказал поп, гость перерезал шнур торшера перочинным ножом, расчленил, оголил оба провода, и приставил сперва к тыльной стороне руки, а потом к вискам. После чего, дабы продемонстрировать, что ток наличествует, он соединил оба провода. Выстрелило искрой, и обесточился весь дом к чертовой бабушке, и пришлось попу вместе с гостем будить пьяного управдома, который не хотел ничего делать, а гость взял управдома за грудки, приподнял, впечатал спиной в стену, опустил, затем снова приподнял и снова впечатал, и тогда управдом спустился в подвал и переключил предохранитель.
        Муравьев сказал мрачно:
        - Стало быть, огонь на него не действует, и электричество тоже. Еще какие-нибудь сверхъестественные способности у него есть?
        Возможно, подумал он, некоторые священники склонны к суевериям, особенно потому, что официальная церковь относится к суевериям строго негативно. А что начальству не нравится - то имеет привкус запретного плода.
        - Он сказал, что может дышать под водой, - сообщил поп. - Вернее, не дышать. Сидеть и не дышать. Хоть неделю, хоть год.
        - Под водой?
        - Да.
        - Не дышать под водой.
        - Да.
        - Продемонстрировал?
        - Нет.
        Муравьев припомнил следы от босых ног, им же самим затертых. Ну, сволочь. Ну ты у меня получишь, как только я тебя поймаю. Я тебе покажу пустяки, скотина бессовестная.
        - Помимо этого, - продолжал священник, - он уверил меня, что не чувствует ни холода, ни жары. И никогда ничем не болеет. И хотел бы дать денег в пользу прихода.
        - Дал?
        - Я сказал, что пока подожду. Я спросил, почему мне нельзя увидеть дочь самому. Он сказал, что это очень опасно, что за ней охотятся по всему городу. Я спросил, собирается ли он жить в Москве. Он сказал, что еще несколько месяцев поживет, а потом уедет в дальние края, где тепло, вместе с моей дочерью. А дальше случилось самое странное. Он попросил моего совета.
        - По какому поводу?
        - Он сказал, что он обычный человек, во всяком случае был таковым раньше, но вот уже более двадцати лет живет в особенном состоянии, не требующем ни сна, ни еды, ни воды, хотя и спать, и есть, и пить он вполне может. Он сказал, что не видит ни цели, ни причин этого своего состояния, и спросил у меня, как человека, служащего непосредственно Господу, нет ли у меня каких-либо соображений на этот счет. В смысле - для чего это все, почему он такой, какой есть? Я спросил у него, как он попал в это состояние, и он ответил, что не очень понимает сам. Его носит по разным городам и странам. Он знает несколько языков.
        - Несколько языков, - повторил Муравьев, глядя поверх головы попа. - Он русский?
        - Не знаю, - честно ответил поп. - Славянские черты наличествуют, но также есть что-то такое, что отличает его от русских людей его возрастной группы. Манеры какие-то совсем не московские, но и не провинциальные, а слова он будто подбирает по одному, а потом тщательно складывает в предложение.
        - Он вам назвал свое имя?
        - Знаете, да.
        - Как же его зовут?
        - Возможно, это псевдоним, капитан. Не знаю. Он сказал, что его зовут Нил. Нил, представьте себе. Нилом на Руси уже по меньшей мере лет сто никого не называют.
        - Определенно кличка, - авторитетно сказала Пиночет.
        Муравьев жестом велел ей молчать, и попросил попа:
        - Опишите его внешность.
        - Внешность? Да. Хмм. Ростом чуть выше среднего. Вроде вас. Широкие плечи. Глаза серые, глубоко посажены. Светлый шатен, волосы не длинные, прямые, залысин нет, седины нет. Нос прямой, не очень большой, в прошлом возможно был сломан и поправлен. Скулы высокие. Рот обычный, не большой, не маленький. Подбородок квадратный … хмм…
        - Как у меня, - подсказала Пиночет.
        - Да, но у вас ямки нет.
        - Особые приметы помимо ямки? - спросил Муравьев.
        - Да вроде никаких. Ни шрамов, ни родинок. Вообще кожа очень чистая, что странно для взрослого горожанина - ни бородавок, ни родинок, ни прыщей, ни раздражений. Абсолютно гладкая кожа, с легким загаром.
        - С загаром?
        - Да.
        - Октябрь на дворе.
        - Наверное, побывал на югах недавно. Знаете, капитан, у вас тоже такая кожа. Гладкая. Правда, без загара.
        Муравьев посмотрел на Пиночета. Пиночет задумалась, будто припоминала, какое отношение к делу имеет тропический загар на лице визитера. А может и действительно припоминала. И в конце концов припомнила. А припомнив, кивнула и сказала:
        - А ну-ка, подождите. Оба.
        Вынув свой блокнот, она сделала несколько штрихов стилом, что-то исправила, затем еще штрихи, и еще.
        - Подождите, подождите, - сказала она, продолжая что-то чертить в блокноте.
        Муравьев и Петр Алексеевич послушно ждали.
        Закончив, Пиночет развернула блокнот и показала получившееся Петру Алексеевичу, с тем, чтобы и Муравьев посмотрел, и сказала:
        - Похоже?
        - Брови не такие, - сказал поп. - Но, вообще-то…
        - Момент.
        Пиночет переделала брови и снова показала.
        - Нет, не то.
        - Почти отсутствуют, - подсказал Муравьев.
        - Да? - Пиночет нахмурилась. - Хмм. Так. - Она еще что-то исправила, и снова показала скетч.
        - Да, это он, - поп кивнул. - Точно он. И взгляд такой же. Кто это? Вы его знаете? Он опасный преступник?
        Муравьев приложил палец к губам.
        - Мы его найдем, - пообещал он. - И набьем ему морду. Чтобы не вводил в заблуждение порядочных людей.
        - Он мне солгал?
        Муравьев улыбнулся.
        - Кто бы мог подумать, что священник может быть таким доверчивым.
        - А Лиза? Она в опасности?
        - Успокойтесь, Петр Алексеевич. Лиза скорее всего жива, невредима, и скоро к вам вернется. А визитера вашего … Скажите, просил он вас, чтобы вы об этом никому не рассказывали?
        - Нет.
        - Не просил вас дать ему слово?
        - Нет. Более того, он сказал, что не против, чтобы я позвонил в полицию. Сказал, что ни на него, ни на мою дочь, это никак не повлияет.
        - Вот ведь мерзавец, - процедил Муравьев сквозь зубы. - Ну, ничего. Попадется он мне … пустяки! Пусть он мне покажет фокус с зажигалкой, сука…
        - Капитан…
        - Да?
        - Честное слово, это был не фокус.
        Муравьев немного подумал, затем приподнялся, сунул руку в карман брюк, и вытащил зажигалку. Щелкнув и некоторое время понаблюдав за качающимся огоньком, он увеличил мощность, и огонек превратился в огненную струйку. Муравьев поместил в струйку указательный палец.
        - Обтекает, - сказал он. - Меняет цвет.
        Плавным движением руки он переместил зажигалку себе под подбородок, и пламя обтекло - подбородок и часть нижней челюсти. Некоторое время посидев неподвижно перед ошарашенным священником и, возможно, не менее ошарашенной Пиночет, Муравьев выключил зажигалку и спрятал обратно в карман.
        - Голография? - невольно вырвалось у Пиночет.
        - Вы догадливы, сударыня. … Не скажу. Может голография, а может и нет, - сказал Муравьев самодовольным голосом. - Шесть месяцев в школе фокусников. Профессиональные секреты не выдаю. А с электрикой еще проще. Это не фокус, поскольку настоящий фокус в некоторой степени искусство. А не надувательство. Провода под напряжением - это надувательство. Прозрачный изолирующий полимер в распылителе можно купить в любом строительном магазине.
        Очень сник Петр Алексеевич после этих слов, загрустил, затосковал. Муравьев пожал плечами и сказал:
        - Наверняка ведь был момент, когда гость попросил чаю или воды, или отлучился в уборную. Словом, у него была возможность заглянуть в некоторые ящики некоторых столов и шкафов.
        По тому, как Петр Алексеевич мигнул, Муравьев понял, что прав, возможность была.
        - И изъять оттуда, - продолжал Муравьев, - некие бумаги, которые и являлись целью визита.
        Священник очень сник, водрузил локти на стол, и подпер лоб ладонью.
        - А скажите, - ни с того ни с сего осведомилась Пиночет, - нет ли у вашей дочери каких-нибудь высокопоставленных знакомых или подруг?
        Поп поднял голову, посмотрел на нее, отвел глаза, поджал губы, вздохнул.
        - Если не хотите отвечать, не надо.
        - Вот вы здесь для чего, оказывается, - с тоской сказал священник.
        Муравьев очень суровым взглядом посмотрел на Пиночет. В ответ она невинно похлопала ресницами.
        - Анита Чайковская, - сказал поп. - Встречались дважды на прошлой неделе. Елизавета была в восхищении, но не думаю, что она навязывалась Чайковской в подруги.
        - Дочь министра торговли? - деловым тоном осведомился Муравьев, глядя себе в блокнот и ненавидя Пиночета.
        Священник замкнулся, стал отвечать односложно, и совершенно пал духом, судя по всему. Муравьеву захотелось его как-то обнадежить, но он помнил, что этого делать ни в коем случае нельзя. И так уж дважды прокололись.
        ***
        На улице шел проливной дождь. Муравьев сказал возмущенно:
        - Я ведь просил!
        - Да ладно вам…
        - Провалитесь вы с вашей Чайковской!
        - Она - потенциальный свидетель, не так ли, капитан.
        - Пустяки! … Ладно. Это все, чего от меня хотят кирасиры? Или еще что-то есть? Вы мне всю смену морочите голову…
        - Капитан, не срывайте на мне досаду, пожалуйста. Ни вы, ни я не виноваты, что главный подозреваемый сбежал, - сказала Пиночет.
        - Стало быть, вы вовсе не в ссылке, сударыня. И, стало быть, мы расследуем два разных дела, я своё, а вы своё.
        - Нет.
        - Нет? Я ищу пропавшую Проханову, девушку небогатую, не очень счастливую, работящую, которую любит только приемный отец. А вы идете защищать от темных сил Аниту Чайковскую, разнузданную … пустяки … проходящую по делу «Мечты» как свидетель.
        - Вам это известно?
        - Это известно всей Москве, и возможно всей России. И судя по наплыву специалистов из-за границы, вне пределов России тоже. Завтра суд, и вы решили разжиться - уж не знаю чем, новой ли информацией, документами ли, обещаниями ли.
        - Муравьев, послушайте, что же это такое!
        - Это блядство. С вашей стороны.
        - Вы ищете Лизу Проханову, я ассистирую. Госпожа Чайковская - не свидетель, а предполагаемый свидетель … Вы понимаете?
        - Прекрасно понимаю. И очень не люблю, когда меня используют в своих целях люди, которым я не сделал ничего дурного. И при этом считают меня наивным дураком.
        - Перестаньте. Подумайте о выгоде моего присутствия.
        - Выгода от присутствия представителей вашей конторы представляется мне сомнительной, госпожа Пиночет.
        - Сосредоточтесь, Муравьев.
        - Пустяки!
        - Вам ведь в любом случае нужно допросить Аниту.
        - Зачем?
        - Хотя бы затем, что она вполне может знать, где сейчас находится Лиза Проханова.
        - Лизы Прохановой скорее всего нет в живых, как мы с каждым шагом все больше убеждаемся. Подонок приходил, чтобы украсть у священника деловые бумаги. А Чайковская ничего толкового не скажет. Что ей Лиза.
        - А допросить Чайковскую…
        - Нужно, но это формальность, и ваша помощь не требуется, - отрезал Муравьев. - Вы мне надоели, сударыня.
        - Это самообман, капитан. Без моей помощи вы к ней не попадете.
        - Ну и … пустяки … с ним. Не больно то и хотелось.
        - А она может оказаться нужным свидетелем на завтрашнем процессе.
        - Мне нет дела до завтрашнего процесса.
        - И в деле Прохановой тоже.
        - Хорош свидетель!
        - Вы правы, конечно же, Муравьев. Чайковская - пьяница, наркоманка и воровка. Зато отец у нее могуч. И это может оказаться полезным вам лично. В смысле карьеры, которая, как я понимаю, под угрозой.
        Муравьев прислонился было к стене, но тут же отпрянул, опасаясь за роскошное пальто.
        - А ведь и правда можно ее не допрашивать, - сказал он вдруг. - Ну ее.
        - Нет уж, капитан…
        - Не буду допрашивать!
        - Будете.
        - Я даже не знаю, где эти пустяки живут, - попытался отвертеться Муравьев.
        - А я знаю. На пруду.
        - На каком пруду? Она лягушка, что ли, или окунь?
        - Патриаршие Пруды. Неужели не интересно? Зайдем на квартиру, познакомитесь с прислугой.
        - Совершенно не интересно.
        - Муравьев, я вам помогаю, чем могу. Помогите и вы мне. Не капризничайте.
        - Вы мне морочите голову, а не помогаете.
        - Муравьев, не сердите меня!
        - Не забывайтесь, сударыня.
        - Простите. Ну давайте, капитан, съездим к Аните. Что вам стоит.
        - Думаете, Аниту посвятили в тайну нового катализатора?
        Пиночет удивилась.
        - Какого катализатора?
        - А того, который «Мечта» опробовала давеча возле Авдеевки. Думаете, Анита Чайковская разбирается в катализаторах? Думаете, она знает, что гелий-двадцать доставляется с Ганимеда? Думаете, она знает, что его нужно химически обрабатывать, чтобы получать топливо для батарей, обогревающих ее толстую жопу?
        Все-таки я слегка переигрываю, подумал он с неудовольствием. А Пиночет - дама наблюдательная. Ну да ничего. Авось поверит.
        - Ничего не понимаю. Капитан! Какой катализатор?
        - Ах, вы тоже не знаете? Ну да, ведь история с новым катализатором в документах дела «Мечты» вообще не числится. Нет, я понимаю, дело общественное, а общественности, пока ее саму не начали травить убойной химией, катализаторы до лампочки. Ну и хуй с нею, с общественностью, но почему же доблестные кирасиры ничего не знают?
        - Первый раз слышу, капитан. Честно.
        - Соединитесь с кем-нибудь из коллег, может подскажут.
        - Соединюсь.
        - Пустяки! Передайте им, что подопечный ваш, капитан Муравьев, полон радушия и добросердечия по адресу вашего заведения.
        Пиночет отошла на несколько шагов и, наверное, включила связь. Муравьев, стоя под навесом, смотрел, как бегут, спасаясь от дождя, сгорбленные москвичи.
        Безусловно нужно ехать к Чайковской. Безусловно. Чтобы не оставалось у кирасиров подозрений. И в Авдеевку нужно - Проханову видели в Авдеевке на благотворительной функции, это отмечено в документах. Нужно проверить все возможности, пощупать все концы, и сделать все это нужно в присутствии Пиночет - раз уж кирасиры решили не следить за ним из-за угла, а открыто приставить к нему свою агентессу. К нему лично.
        Пиночет вернулась - подошла задумчивым, а не обычным своим притоптывающим, шагом. И сказала:
        - Я бы их всех расстреляла, честное слово.
        - Да, - согласился Муравьев. - Вполне в традициях вашей конторы. Нет человека - нет проблемы. Ну, что, едем к Чайковской?
        - Да.
        - На троллейбусе?
        - Нет, на таксомоторе. Теперь уж я имею полное право, Муравьев, и вы заодно.
        И они поехали.
        Сотни раз видел Муравьев Патриаршие: сквер, пруд, и растущую из середины пруда башню, и всегда предполагал, что она либо маяк для вертолетов, либо водонапорная, либо для красоты лет сто назад соорудили. Выглядела башня (цементная, круглая, с непропорционально большой, похожей на шляпу с огромными полями, круглой площадкой наверху) индустриально; украшений не имела.
        Оказалось - никакой индустрии, и никаких вертолетов, какие еще вертолеты над Москвой! Чай не в древности живем. Также в башне не было ни дверей, ни видимых с улицы окон. Прямо избушка на курьих ножках. Никому бы в голову не пришло, что внутри живут люди, и не ельники, а серьезные, высокопоставленные. Когда Пиночет, стоя на тротуаре Малой Бронной, кивком на нее, башню, указала, Муравьев даже не понял, что она имеет в виду.
        - Она там проживает, - объяснила Пиночет.
        И снова Муравьев не понял.
        Не переигрываю ли, подумал он еще раз.
        А Пиночет подошла к «сторожке» - кирпичной полицейской будке в двадцати метрах от входа в сквер - и сунула мающемуся бездельем жандарму под нос диптих свой бордовый, кирасирский. В ответ прозвучало из глубин веков пришедшее, хрестоматийное московское «не положено». На которое Пиночет резко отозвалась еще более древним, до-московским, в Киевской Руси зародившимся:
        - Пошел вон.
        Она выхватила у жандарма из нагрудного кармана пульт управления и шагнула к дверям будки, открывающимся, как двери лифта - в разные стороны.
        Жандарм слегка опешил, соображая, кого он боится больше - кирасиров или всесильного отца охраняемой. Силясь сообразить.
        - Э … - сказал он, и потом громче: Э! - очевидно, пытаясь выиграть время, чтобы все-таки сообразить, кого он больше он боится.
        А вдруг диптих поддельный? Да и станет ли настоящая кирасирша вот так вот выхватывать пульт у него из кармана? Кирасирша сперва позвонит, и…
        Сработал импульс - жандарм схватил Пиночета за волосы, и пригнул бы ее, и, возможно, попытался бы коленом ей врезать, и наломал бы дров, но Муравьев, в котором тоже сработал импульс, свалил жандарма наземь прямым ударом в повернутый к нему подбородок.
        - Сука! - сказала, взъярясь, Пиночет, потирая голову и пиная, но не в полную силу, жандарма, лежащего на земле, в ребра. - Совсем страх потеряли, козлы деревенские! Встать!
        Жандарм медленно поднялся, качаясь и косясь на Муравьева, запоминая, очевидно, черты лица на будущее. Муравьев криво улыбнулся - мол, запоминай сколько влезет.
        - Документы, - сказала Пиночет.
        Жандарм неохотно полез за документами во внутренний карман. Пиночет выдрала у него из руки книжечку резким движением, раскрыла ее, и сказала:
        - Угрюмов, Андрей. Ты откуда такой взялся, Угрюмов? А?
        - Из Хабаровска, - мрачно ответил Угрюмов.
        - Хорошо у вас в Хабаровске?
        Угрюмов промолчал.
        - Я спрашиваю, Угрюмов, в Хабаровске хорошо?
        - Ничего, живем…
        - Ладно. Паспорт твой я пока что беру себе, Угрюмов, и пульт тоже. Ты за нами не ходи, ты здесь стой, пока мы не вернемся. Хозяйка дома?
        - Не велено…
        - Ты что, не понял, Угрюмов из Хабаровска? Дело-то государственное. Мы тебя без всяких ордеров упрячем куда надо вместе с хозяйкой твоей, и всеми, кто внутри, и с начальством. Понял? Я спрашиваю, понял?
        - Понял.
        - Дома хозяйка?
        - Дома.
        - Код у лифта какой? Быстро, у нас невероятно мало времени.
        - Дайте, я сам.
        - Код какой, скотина безмозглая?
        Угрюмов назвал код, и Пиночет ловко одной рукой набрала его на пульте, а паспорт Угрюмова, когда лифт открылся, бросила ему под ноги.
        - А я с вами? - спросил Угрюмов, не поднимая паспорт.
        - Ты что, совсем охуел? - спросила удивленно Пиночет. - А кто на посту будет стоять? Где только такую дубину нашли, на какой хабаровской свалке! Капитан, не отставайте!
        Муравьев вошел в лифт, двери закрылись, и лифт поехал вниз. Ехали плавно, и вскоре остановились.
        Перед ними предстал ярко освещенный коридор со стенами, покрытыми штукатуркой и обшитыми нарочито грубо обтесанными и обожженными деревянными планками - так в некоторых странах, по примеру Англии, а может Германии, обшивают дома и коттеджи, а иногда даже целые здания, имитируя каркас или опалубку, которую забыли снять по окончании постройки. По центру шла узкая колея, похожая на трамвайную, с рельсами, вдавленными в пол. Возле самого лифта покоилась вагонетка, стилизованная под карету с открытым верхом; с кожаным диваном вдоль правого борта, с кожаными сидениями в передней и задней части, и с минибаром посередине. Муравьев предположил про себя, что диван, ежели есть надобность, раскладывается в тахту. Пульт управления имел три скорости, а тормозилась карета, очевидно, сама, при подходе к пункту прибытия.
        - Садитесь, Муравьев, - сказала Пиночет, залезая в карету.
        Муравьев шагнул, Пиночет нажала кнопку на пульте управления, и карета плавно, почти бесшумно поехала по рельсам без шпал и стыков. Через пятнадцать метров коридор повернул; карета прошла поворот мягко, и рельсы не заскрежетали. Никаких кабелей или третьих рельсов: карета работала от аккумулятора. Коридор по-прежнему освещался мягким светом. По правую руку через равные интервалы плыли мимо картины старых мастеров в тяжелых золоченых рамах - репродукции, а может и оригиналы, кто их, богатых, знает! Не для красоты, подумал Муравьев, а скорее как вехи - как далеко от пунктов отбытия и прибытия находится карета.
        Большие деньги и безделье, очевидно, располагают к дикости - именно такой дикости, наглой, непринужденной, пренебрежительной. Высота потолка - метров восемь - возможно специально, чтобы не давил? Хорошо живет Анита. Ну и ладно. Живет хорошо, в опеке не нуждается - чего ж нам боле?
        За следующим плавным поворотом слева по ходу показалась развилка - два коридора! Вернее, ответвление влево и проем справа, и тоже коридор. Еще через двадцать метров тоже самое, только ответвление уходило вправо. То есть, подумал Муравьев, карету можно, переключив стрелки, пустить по кругу. Зачем? Прятаться от кого-нибудь, смутное время пережидать? Или это такой сексуальный аксессуар? А может хозяйка страдает бессонницей, и плавная езда в вагонетке-карете ее убаюкивает?
        Неожиданно карета пошла вниз под уклон, ускорилась, а затем выровнялась. В конце коридора замаячило какое-то помещение.
        Молчавшая все это время, Пиночет спросила:
        - Как вам обитель, капитан? Нравится?
        Муравьев признался:
        - Необычно. Это мы под прудом идем сейчас?
        - Вы догадливы, сыщик.
        - И как давно все это существует?
        - В древние времена существовало, потом забросили, а недавно восстановили по Анитиной просьбе.
        - В древние времена, говорите…
        - На случай аврала. Когда нужно, здесь все перекрывалось, и превращалось в бункер. Сейчас - нет, во всяком случае, не думаю, что бункерные функции восстановлены. Переоборудовали в жилое помещение, наворотили разного. Нас там ждут, но вы не пугайтесь. Я этих ребят знаю. Жандарм новый, а ребята знакомые.
        Ребятами оказались два здоровенных мужика с пистолетами наготове. Увидев Пиночета, они слегка расслабились, но пистолеты не убрали.
        - Привет, - сказала Пиночет. - Мы к хозяйке с визитом. Это капитан Муравьев, он со мной.
        - Вооружен? - спросил один из ребят.
        - Нет, не думаю. - Пиночет обернулась к Муравьеву. - У вас есть с собою оружие, капитан?
        - Дома забыл, - сказал Муравьев. - Хотел взять, но задумался, да и оставил на книжной полке. Между портретами Дзержинского и Ежова.
        Он вышел из остановившейся кареты, и один из ребят тут же загородил ему дорогу.
        - Не взыщи, мужик, надо тебя обыскать на предмет наличия.
        Муравьев приподнял руки, и парень его охлопал быстро, делово, и кивнул.
        Второй парень надавил кнопку интеркома. Через несколько мгновений из спикера раздался недовольный голос:
        - Ну, чего? - спросила Чайковская.
        - К вам гости, Анита Диеговна, - сказал охранник снизу.
        - Тут у меня уже есть гости.
        - По делу, Анита Диеговна.
        - По делу? А эти, значит, не по делу. Ладно. Зовут как?
        - Они говорят, что это вы сами у них спросите.
        Охранники расступились. Дверь бесшумно поехала в сторону, и Пиночет, а за нею Муравьев, с серьезным видом кивнувший охранникам, зашли в зеркальный лифт с абажуром, кожаным сидением, и минибаром. Возможно, к сидениям и минибарам у толстожопой дочери министра была особая страсть.
        Когда лифт остановился, Муравьев попытался определить - находятся ли они ниже или выше уровня моря, и решил, что выше. Двери открылись.
        Муравьев бодро шагнул в гостиную. Окинув взглядом помещение и увидев Ходорченко, он улыбнулся и восторженно воскликнул:
        - Ходорченко! Рад тебя видеть! наконец-то! Ты арестован. У тебя в данный момент есть следующие права … - он остановился на полпути к Ходорченко и оглянулся. Пистолет Скоропадского упал на пол, и сверху на пистолет упал сам Скоропадский.
        Хозяйка застыла в кресле, онемев от удивления, не зная, что предпринимать и что думать.
        - Убит женщиной, - сказал Муравьев.
        Пиночет, возвышаясь над поверженным Скоропадским, добавила:
        - Смотри на меня, ты слышишь, я - Тоска, о Скарпиа…
        А Муравьев тем временем, попутно информируя Ходорченко о благости трудовых хлебов, приковал представителя главного отдела «Мечты» к декоративным бронзовым перилам у входа в кухонный закуток.
        Чайковская пришла в себя и хотела что-то сказать, но Пиночет так жестко и угрожающе на нее посмотрела, что хозяйка жилища, не боявшаяся до того Ходорченко со Скоропадским, слегка испугалась.
        Пиночет обыскала Скоропадского, лежащего на полу без сознания, перевернула его, вынула из его пистолета обойму, осмотрела, вставила обратно, а пистолет сунула себе за ремень. И кивнула Муравьеву. Муравьев спросил:
        - В соответствии с законом?
        - Точно.
        - По обычной программе?
        - Ага, - подтвердила Пиночет. - Нехай их подержат в клетке пару дней. Заразы.
        Муравьев не разделял мнения Пиночета по этому поводу, но все же снял трубку связи, висящую над декоративными перилами, и набрал номер.
        - Калита? Привет. Курбского дай-ка мне. Курбский? Муравьев говорит. Пришел я тут побеседовать с потенциальным свидетелем, а в доме негодяйство, грабят. Грабители обезврежены, приезжайте забирать. Адрес … сейчас скажу…
        Некоторое время пришлось потратить на объяснения про сторожку, лифты, коридор, вагонетку, а затем Пиночет связалась по интеркому с охранниками внизу, и они пообещали проинформировать жандарма возле сторожки. Чайковская один раз попыталась встрять, и один раз позвонить своему папе, но Муравьев заверил ее, что папе ее он позвонит сам, не как должностному лицу, а как родственнику потерпевшей: так полагается по протоколу: проинформирует, заверит, что все в порядке, назначит время прихода в участок для подписи, и уж только после этого передаст ей, Чайковской, трубку. Но до того нужно все-таки сделать то, для чего он, Муравьев, сюда прибыл с помощником, а именно - побеседовать. Высказав все это, Муравьев спросил ласково:
        - Нет ли у вас кофе, Анита Диеговна?
        - О чем беседовать? - спросила, хмурясь и слегка теряясь, Чайковская. - Опять об Эдике?
        Подумав, Муравьев сказал:
        - Я даже не знаю, кто такой этот Эдик. - И добавил раздраженно: - С Эдиком сами разбирайтесь. Черт знает, что такое.
        - Нет, почему ж, - вмешалась Пиночет. - Об Эдике самое время…
        Но Муравьев ее прервал, сказав:
        - Не следует, сударыня, плебейскими пошлостями нарушать стройность беседы. - И обернулся к Чайковской. - Пройдемте, пожалуйста. Кухня там, да?
        Он заметил, что голос его звучит не как всегда - ласковее. И постарался не улыбнуться криво.
        По дороге в кухню он обратил внимание не на явную подделку, кою хозяйке продали, как подлинник Ренуара, а на оригинал, висящий по соседству с подделкой. Художник был, видимо, славянофил, и как большинство славянофилов считал, что древние русские любых сословий напоминали заторможенных провинциалов из предместий Тамбова.
        В кухне внимание Муравьева привлек кофейный агрегат: такие используют в дорогих кафе. Муравьеву приходилось раньше наблюдать за работой таких агрегатов, и он, не попросив даже разрешения у хозяйки, нажал кнопку и повернул рычаг.
        Хозяйка тут же запротестовала:
        - Не трогайте, испортите!
        Пиночет с трудом удержалась, чтобы не засмеяться.
        Муравьев успокаивающе сказал:
        - Ничего, не испорчу.
        Он выхватил грузило со свежеперемолотым кофе, вставил его в паз, закрепил, и нажал пуск, одновременно подставляя под раздвоенную пипетку две чашки.
        Будь он плюгавый или кривой, или с особыми приметами вроде оттопыренных ушей или крючковатого носа или горба, или даже просто мужчина со стандартной внешностью, Чайковская непременно бы начала шуметь, капризничать, и порываться звонить папе. Но Муравьев выглядел представительно, а также был скор и точен в движениях, пружинист в ногах, и, за исключением готовки кофе без спросу, безупречен в манерах; а голос его производил на хозяйку завораживающий эффект - сильный, низкий, теплый; и Чайковская не зашумела и не закапризничала. На таких мужчин, как Муравьев, опытную несчастную женщину тянет положиться. Такие крепко сложенные, с ясными глазами мужчины, как Муравьев, если что-то делают - значит во благо, и опытной несчастной женщине следует лишь потакать да радоваться.
        Капитан пододвинул сахарницу и обе чашки к хозяйке и Пиночету, которая пристроилась рядом, а затем запустил машину по второму кругу - сделал двойной кофе себе самому.
        - Ну, хорошо, - сказала Чайковская, отпивая кофе и находя, что Муравьев - да, умеет управляться с аппаратом. - Имейте только в виду, что про Эдика я ничего не знаю, а если бы и знала - неужто вы подумали, что я вам скажу!
        - Эдик не имеет к нашему делу отношения, - сказал Муравьев, улыбаясь лучезарно, и откровенно, не стесняясь, рассматривая Чайковскую. - Честно - не знаю, кто этот Эдик, уж вы мне поверьте, Анита свет Диеговна! Мы здесь в связи с пропажей. Пропала женщина - неприглядная, немногим нужная, и тем не менее - реальная гражданка России, с тем же набором конституционных прав, что и у всех. А зовут гражданку Елизавета Проханова.
        - Тем более ничего не знаю.
        - Как же, Анита Диеговна, помилуйте! Лиза Проханова, вы с нею несколько раз…
        - А, Лиза? Ну так бы и сказали. Лиза - да. Ну, Лиза … - Чайковская усмехнулась. - Да, мы с ней встречаемся иногда. Короче, дура она, но не вредная. Я ей недавно платье купила. Она сначала боялась, а потом обрадовалась, даже смешно было смотреть. А что же, натворила она что-то, или чего?
        - Нет, Анита Диеговна, пропала она.
        - Пропала?
        - Мы ее разыскиваем, я и моя помощница.
        - Да, - поспешила подтвердить Пиночет. - Разыскиваем мы ее.
        Муравьев добавил:
        - Абсолютно официально. Мы из сыска.
        - Из сыска мы, - заверила Пиночет.
        Муравьев показал Чайковской диптих.
        Чайковская глянула на диптих, повернулась и посмотрела на невинно хлопающую ресницами помощницу - посмотрела с неудовольствием, как на надоедливую, совершенно лишнюю гостью, мешающую важному разговору опытной женщины с представительным мужчиной. И сказала:
        - Лизка пропала? … Странно. Неужто мужика себе нашла? Как одно платье может изменить судьбу обыкновенной толстухи из низов, а?
        - Мы не знаем, что с ней случилось, Анита Диеговна, - объяснил Муравьев. - Ее отец обратился в розыск, и вот мы здесь, у вас, отнимаем время, злоупотребляем гостеприимством, но что ж поделаешь - служба, Анита Диеговна! Мы и сами не рады. Вы уж нас простите. Отец Лизы очень нас просил все разузнать, выяснить…
        - Это священник, что ли?
        - Да, именно, священник.
        - Не помню, как его зовут. Неказистый такой, с патлами? Да ну! Вы меня разыгрываете. Что-то не так. Короче, что вам от меня на самом деле нужно?
        - Когда вы последний раз ее видели?
        - Перестаньте пудрить мне мозги! Говорите, что нужно-то?
        - Мы не разыгрываем вас, Анита Диеговна. Что вы! И в мыслях не было.
        - Так все говорят. Правды ни от кого не услышишь. Короче, мерзавцы все, особенно мужчины. Тоже мне, предлог нашли - Лизка пропала. Впрочем, Лизка … бедная она, несчастная, ей почти так же не везет в жизни, как мне.
        - Сударыня…
        - Перестаньте трепаться, как вас там … как вас там?
        - Капитан Муравьев, сударыня.
        - Капитан, капитан. Капитан Жерве из Квебека … э…
        - Содержал при себе человека, - подсказал Муравьев. - Ну так вот…
        - Да … человека … Ну так вот, капитан Жерве, короче, не нужно мне линзы запаривать. Говорите, зачем я вам понадобилась. А то надоест мне этот водевиль, и я действительно папе позвоню. Вот тогда и попляшете все. Используют меня, как хотят, вертят мной. Что же я, виновата, что ли, что у меня душа добрая? Короче, говорите, что вам … А … Кто эти козлы, которых вы тут давеча по башкам?
        - Анита Диеговна…
        - И вообще я есть хочу. Со вчерашнего дня ничего не ела. Козёл … клещ тупорылый … сказал, что будет готовить обед, но я его выгнала. Может, сходим куда-нибудь? А то дома почти ничего нет. Печенье только есть немецкое, но я от него толстею.
        - Анита Диеговна, пожалуйста, - умоляюще попросил ее Муравьев. - Пожалуйста, скажите, когда вы последний раз видели Лизу. Это очень важно.
        - Что вы привязались ко мне с вашей Лизой! Ну, не помню я … пару дней назад.
        - Не больше?
        - Не помню. Короче, благотворительная функция была.
        - Где именно?
        - Где попрошайки живут. Не помню…
        - Ельники? В Авдеевке?
        - Да, кажется … место называется…
        - Вы взяли Лизу с собой?
        - Нет, она сама туда … ее, вроде, по работе послали … В дыру эту сраную.
        - В Авдеевку?
        - Да, точно. Это такое место, специально для попрошаек устроено, там больше никого нет, кроме них.
        - И вы туда поехали с Лизой.
        - Да, ага. Поехала.
        - Помощь голодающим.
        - Что-то вроде этого. Короче, приехали туда, а там фургоны, фургоны, в них всякая жратва, попрошаек кормить.
        - Ну, ну?
        - Что - ну? Я не собиралась. Это она меня туда вытащила. Лизка.
        - Как это, Анита Диеговна?
        - Ну, как … Короче, я была в настроении, хотела посибаритствовать, звоню ей, а она говорит - я бы и желала, типа, пройтись, но сейчас невъебенно занята. Ну, я спрашиваю, чем ты занята, а она говорит - благотворительностью. Я говорю - ну так я с тобой. Короче, она помялась, буркнула чего-то, а я уперлась, я не люблю, когда мне перечат, ну она и согласилась. Она такая. Податливая, короче. Ну, приехали мы, типа, туда …там расставили столы, короче, выгрузили из них жратву … пахнет … плитки эти … разогревать всё это для попрошаек … Ну и попрошайки стали подтягиваться. Понятно, целый день ничего не делают, ну и дичают. Короче, воняет от них ужасно. И спасибо не говорят, смотрят в сторону, берут, уносят, и жрут, половина изо рта вываливается, полный пиздец.
        - А потом?
        - Потом я поехала в галерею.
        - Вместе с Лизой?
        - Не, Лизка осталась докармливать попрошаек. Мне надоело, короче, грязно там, склады эти, срач, попрошайки воняют, ну я и уехала, а она осталась.
        - В Авдеевке?
        - Да. … Ужасно жрать хочется, сил нет.
        - Вы не помните, она с кем-нибудь говорила там из местных? Больше, чем с остальными? Уходила куда-нибудь?
        - Сейчас бы бифштекс с кровью. Здесь есть неподалеку заведение, прекрасно готовят. Проедемся? Я угощаю.
        - Анита Диеговна…
        - Капитан, - вмешалась Пиночет, - вы действительно думаете, что Проханову похитили бродяги?
        - Всегда следует проверять все возможности, - напомнил ей Муравьев. - Это как с кранами в латрине. Ельники могли что-то заметить, увидеть. - Я им увижу, подумал он. Шеи всем посворачиваю. Вернее, не я, а … они знают, кто. Он снова повернулся к Чайковской. - Вы как туда добрались, в Авдеевку? Вместе с Прохановой?
        Чайковская обиделась. Она хотела говорить о еде и заведениях, и хотела ехать в заведения, потому что была голодна, а Муравьев, представительный мужчина, не слушал, и мучил нерелевантными вопросами.
        - Я ее подвезла туда, - зло сказала Чайковская.
        - На вашем вуатюре?
        - Да.
        - С личным шофером?
        - Да.
        - А уехали без нее?
        - Я же говорю - надоело. Короче, да, уехала.
        - Не предложили Прохановой ехать вместе обратно?
        - Предложила, но она сказала, что еще побудет, потому что дело надо доводить до конца, или что-то в этом роде. Она тоже упрямая бывает.
        - А вы не подумали, что ей нужно как-то потом из Авдеевки выбираться?
        - Я ей говорила. Я ведь не мостр какой-то. Я вообще все всегда предусматриваю, и за других все время приходится думать. Мозгов у людей нет. Мне за всех приходится думать иногда. Такое уж мое счастье. Я ведь не злая, ну и бывает всякое…
        - А Лиза? Вы уехали без Лизы.
        - Лиза осталась. Сказала - подвезут.
        - Вы ей поверили на слово?
        - Что же она, врать мне будет, что ли? Там были люди из ее организации.
        - Какой организации?
        - Ну, где она, типа, работает.
        - Из «Мечты».
        - Нет. «Мечтой» Эдик рулит. Это вы перепутали. И зачем врать? Вы здесь из-за Эдика, Лизка не при чем, да и не пропала она. Чего ей пропадать. Вот я ей сейчас позвоню…
        - Уверяю вас, Анита Диеговна … Вы говорите там были люди из организации Лизы Прохановой. А они туда на чем приехали?
        - Не верю я вам.
        - Анита Диеговна! На чем прибыли люди из организации Прохановой?
        - На фургонах. И еще был большой такой вуатюр, как танк, черный, блестящий, в стиле ретро.
        - Понятно, - сказал Муравьев.
        Над столом по центру кухни в стиле ранчо повисла пауза.
        Пиночет спросила мрачно:
        - Что вам понятно, капитан?
        - Да, в общем, всё понятно.
        Пиночет посмотрела на него очень пристально.
        - Всё-всё?
        - Да. - Муравьев немного подумал - дольше, чем нужно было на самом деле. - И, увы, сударыня, нам с вами следует побывать в Авдеевке.
        Пиночет тут же согласилась, сказала:
        - Да, но до того нам следует еще кое-что сделать.
        - Что именно?
        Возникла еще одна пауза.
        Пиночет некоторое время размышляла, а затем сказала:
        - Сейчас сюда приедут ваши ухари, тоже на фургоне, забирать арестованных.
        Муравьев кивнул.
        Пиночет многозначительно повела глазами по периметру потолка, и чуть сжала губы, показывая, что обсуждать дальнейшие действия в данном помещении неудобно. Действительно, подумал Муравьев, наверняка жилище напичкано устройствами, причем устанавливали эти устройства независимо сразу несколько разных банд; включая, конечно же, кирасиров, куда ж без них; и не исключая правление «Мечты», без них тоже нельзя.
        - Анита Диеговна, - обратилась Пиночет к Чайковской, которая неприязненно на нее посмотрела. - Мы обязательно поедим, все вместе, очень скоро. Если нужно, я сама убью для вас какого-нибудь тельца и изрежу на кровавые бифштексы.
        Чайковская в ответ заявила:
        - Я не хочу вместе. Я хочу с ним вот, - и кивком указала на Муравьева. - А ты погуляешь пока что.
        Пиночет изменилась в лице и сжала губы. Муравьев испугался, что сейчас она начнет пиздить Чайковскую, и предупреждающе поднял ладонь.
        Звякнул интерком. Пылкая Пиночет, чтобы не раздражаться еще пуще, сделала знак Муравьеву - мол, посидите тут с этой дурой - и пошла переговариваться по интеркому.
        Чайковская отпила кофе и спросила светским тоном:
        - Вы давно в розыске работаете?
        - Только вчера начал, - ответил Муравьев. - И сразу в такой дом попадаю, к такой женщине - что же дальше-то будет?
        Чайковская поняла, что это юмор такой, и заулыбалась.
        - Замечательная у вас обстановка, - продолжал Муравьев. - Сразу чувствуется, что хозяйка - человек с хорошим вкусом и добрым сердцем. Это у вас от рождения, по наследству от предков, этому не научишь.
        - Вообще-то да, я тут сама все покупала, - подтвердила Чайковская, улыбаясь и пряча глаза. - Мне многое дарят, но я все тут же выбрасываю, покупаю всё на свои деньги. Даже кухонные принадлежности.
        - Эспрессо-машину тоже сами покупали?
        - По специальному заказу делали. Я когда по Италии ездила, то на фабрику зашла, посмотрела, как там всё, ну и сказала им, что ручки-крутилки мне не очень нравятся. Короче, они сказали, что модифицируют, я им объяснила, как надо, растолковала всё, и они потом и сделали правильно.
        - А картины в гостиной тоже сами выбирали? - с серьезным выражением лица спросил Муравьев.
        - Еще бы! Я в живописи не очень разбираюсь, я просто знаю, что мне нравится, а что нет. Короче, мне главное, чтобы мне самой нравилось.
        - Это оригиналы? То, что в гостиной?
        - Я подделки не люблю. Подделка - заведомо халтура. Я и рамку сама выбирала. У них была сохранившаяся, они клялись, что сам художник вставлял, но врали наверное. Очень некрасивая рамка была, халтурная. Я сразу сказала - мне вот в эту рамку. Мне серебро нравится больше, чем золото. А рамка не подходила, пришлось картину подрезать сверху чуть-чуть.
        - Подрезать?
        - Ну да. Там десять сантиметров лишних было. Но ничего не пропало. Они хотели рамку резать, но когда рамку режешь, всегда остается шов, настроение портит, особенно когда знаешь, что он есть.
        - Это вы про Ренуара?
        - Да.
        - А вторая картина?
        - А, это малюет тут один … подонок один … историческое…
        Полицейских оказалось четверо, в формах, и с ними один лейтенант, в штатском. Пока Пиночет объясняла им, что к чему, и что им должно делать, и возможно даже махала диптихом, качая кирасирские права, Муравьев вкрадчивым голосом сказал:
        - Анита Диеговна, давайте сыграем с вами в забавную игру с переодеванием. У вас ведь есть здесь мужские костюмы?
        - А что? - кокетливо спросила Чайковская.
        - Два костюма.
        - Может и есть.
        - Мы их отдадим работникам полиции, а сами оденемся в их формы - я, моя помощница, и вы.
        - Зачем?
        - Вам нужно ехать с нами. Здесь вам оставаться опасно. Лопухин обнаружит пропажу двух курьеров, и пошлет сюда кого-нибудь посерьезней, чем Ходорченко.
        «Посерьезней» ровно ничего в понятии Чайковской не означало, но представительный мужчина говорил с высокой степенью убедительности в голосе. Да и номер с переодеванием импонировал склонной к театральности Чайковской.
        С коллегами Муравьев договорился сразу - им тоже понравилась идея с переодеванием, хотя они и сомневались некоторое время, и Пиночет тоже, мол, время теряем, что за глупости, и даже хотела звонить своим, чтобы приехали и всех испиздили.
        Из сторожки вышли двое полицейских, ведя арестованного. Сели в полицейский фургон. Шофер включил мотор и проехал несколько кварталов. Муравьев и Пиночет, оглядевшись, кивнули друг другу.
        - Поверни направо, - сказала Пиночет шоферу. - Потом еще раз направо. И по прямой в Авдеевку.
        Шофер мрачно и слегка испуганно посмотрел на неё, а затем оглянулся на Муравьева, решив, возможно, что его везут в Авдеевку убивать. Уловивший причину заминки Муравьев сказал:
        - Не переживай. Свои. Мур-мур.
        И показал диптих.
        - Да, но…
        - Я не хочу в Авдеевку, - заявила Чайковская. - Что за причуды! Я уже там была, ничего интересного.
        - Мы на полчасика всего, - миролюбиво заметил ей Муравьев. - Ну потерпите, что вам стоит. А потом поедем в заведение и съедим там всех тельцов.
        Шофер испуганно оглянулся еще раз.
        - Успокойся, парень, - сказал ему Муравьев. - Ведется расследование. Делай, что тебе говорят, дубина.
        За километр от Авдеевки им встретился разнузданный пригородный пустырь, хаотично усеянный мусором, а вскоре показалась череда бывших складов и контор, за которыми неприятным, «индустриальным», как говорили в старину, силуэтом возвышался Комбинат.
        Пиночет сказала:
        - Сейчас налево, и притормози.
        Налево оказалось нечто вроде сквера, возможно когда-то это и был сквер, а теперь просто прямоугольный сектор неприятного пространства промеж неприятных заброшенных строений. Муравьев понял, что как раз здесь и проходило мероприятие, здесь кормили ельников сердобольные представители «Мечты», заодно, возможно, отмывая фантастические суммы денег, и об этом мероприятии заранее знала Пиночет. Зачем ей об этом знать, Муравьев не понял сразу, но решил, что скоро поймет.
        Дальнейшее напоминало следственный эксперимент. Чайковскую поставили в центре сквера и велели вспоминать, где кто стоял, куда ходил, с кем говорил. Чайковская ровно ничего не помнила, капризничала и ныла.
        - Ни черта мы у нее не добьемся, - сказал Муравьев Пиночету.
        - Добьемся. Она связана со всей этой историей, впуталась по глупости, как и ваша искомая Лиза. Так что, капитан, интересы сыска и кирасиров пересеклись. Поздравляю.
        - С чем это вы меня поздравляете?
        - Со счастливым стечением обстоятельств. С этого момента все ресурсы нашей зловещей блядской кровососательной конторы к вашим честным патриотическим человеколюбивым допропорядочным услугам. Теперь я имею полное право вам сказать, что пока вы шлялись вдоль воды, высматривали место для рыбной ловли, я исправила вашу ошибку.
        - Какую? Вернее, сударыня, какую из моих многочисленных непростительных ошибок?
        - Изначальную. Вы, когда охранника нашего пропащего заковывали, Лёшу, обыскать забыли.
        - Да, вы украли у него ключ из кармана.
        - Не только. Пошуровала я у него в бумажнике, пока он придумывал, что соврать, нашла несколько интересных имен и номеров связи.
        - Не понял. Как это вы шуровали…
        - Не бойтесь, он ничего не заметил. Ни как я вытаскиваю у него бумажник, ни как шурую, ни как обратно кладу.
        - Сударыня, перестаньте меня мистифицировать. У него что же, глаз нет, у нашего Лёши Вяземского?
        - Глаза-то есть, зеленые.
        - Серые.
        - Серые с зеленым оттенком. Но ведь он мужчина.
        - Ну и что?
        - А то, капитан, что мужчины не умеют рассеивать внимание. Не умеют одним взглядом охватывать две или три вещи одновременно. Тормозят. Вот, к примеру, это ведь ваш диптих?
        Муравьев сердито отобрал у нее диптих, спрятал в карман, и сказал:
        - Дешевый цирк.
        Пиночет возразила:
        - Иногда очень помогает.
        - От насморка? Номера связи … что за номера связи?
        - Разные. Включая, между прочим, Чайковскую.
        Муравьев пожал плечами, в то же время быстро прикидывая, что к чему. Лжевяземский дурак, но это и раньше было известно. Номер связи Чайковский в кармане у Лёши … Что на основании этого может заключить сыщик?
        Да ровно ничего.
        Он сказал:
        - Ладно. Странно, но допустим, что это правда. Авдеевка тоже в его книжке отмечена?
        - Нет, капитан. Но в связи с тем, что Авдеевка - место помоечное, и живут тут в основном бродяги…
        - Ельники.
        - Я не люблю сленг, капитан. Ельники, грузди, бомжи - все эта жаргонная дребедень только запутывает. Люблю слова исконные, по завету Орвелла.
        - Сейчас вы скажете пошлость.
        - С чего вы взяли?
        - Вступление очень фанфарное получилось. Ну, ну?
        Пиночет поджала губы, некоторое время посомневалась, и все-таки сказала:
        - Тот, кто не хочет быть найденным, всегда так или иначе связывается с бродягами.
        - Ну, что я говорил!
        Пиночет продолжила, проигнорировав реплику:
        - Заброшенные склады, помещений много, мусор в бочках можно жечь для тепла, просторно. Железных дверей тоже много, доской подпер - создал приват. Если бы мне нужно было кого-то похитить и спрятать, я бы, возможно, подумала об Авдеевке. Может, и не стала бы связываться, но подумала бы точно.
        - Похитить и спрятать? - насмешливо переспросил Муравьев.
        - Да. А что? Вы не смотрите на меня так, капитан. Да, сыщик вы бесподобный, отдаю вам должное, но все-таки не зарывайтесь. Что не так?
        - Мне надоело ходить у вас на поводу, Пиночет.
        - Не будьте инфантильным, Муравьев. Нельзя отчаиваться.
        - Я не отчаиваюсь.
        …Нельзя отчаиваться. Это глупо и непродуктивно. Мы уже несколько часов морочим друг другу голову, но это мы просто по долгу службы. А отчаиваться нельзя.
        ***
        Есть люди, которые не отчаиваются никогда. Все остальные отчаиваются часто, бросают дело, оставляют работу незаконченной. Не сработало с первого раза - бросил. Не сложилось - впал в уныние.
        Сильные чувства - а отчаяние чувство сильное - поляризируют человечество, деля его на две категории, например: людей, способных на добрые дела, и людей на таковые не способных; людей, жадных и нежадных; гордых и негордых.
        Но все это несерьезно, иллюзия, игра слов, домыслы праздных лентяев, потому что на самом деле все люди делятся на Буржей и Ельников.
        Ельники живут как придется, где придется, где нет буржеского запрета на ельническое проживание. Хлеб добывают направленным поиском, иногда просят милостыню на улицах, реже - воруют, еще реже грабят.
        Буржи живут по сложным, абсурдным законам, за вялое следование которым им выделяется буржеским социумом постель с бельем в одном и том же месте всякую ночь, еда рыночная и кооперативная, одежда, соответствующая телесным пропорциям, и доступ к коммунальным удобствам - к воде в неограниченных количествах, в том числе горячей, к электрической плите для приготовления пищи, теплу зимой, прохладе летом, щеткам-расческам-бритвам-полотенцам. Большинство удобных для жилья территорий планеты захвачено буржами. Ельников на этих территориях терпят неохотно, и ельник сто раз подумает, прежде чем открыть какую-нибудь дверь в мире буржей. В дом ли, в книжную ли лавку, в заведение - это все равно. Могут обругать, выгнать, а ежели не очень брезгливые буржи попадутся, то и побить могут. А от побоев приключаются неприятности, которые поправить сложно - буржи медицину монополизировали, всё время лечатся, на ельников лекарей не хватает. Некоторые ельники пользуются так называемыми народными средствами, но это на любителя. Некоторые поправляются, но неизвестно от средств ли, или сами по себе, а некоторые подыхают.
        Милостыня происходит от слова милость, а с милостью в мире буржей не то чтоб через край. Буржи не менее жадны и скупы, чем ельники, кидают больше мелочь, даже тем, кто место застолбил и от конкурентов отбился и откупился. А уж критики не оберешься - всякий бурж или буржиха непременно скажет, у, пьянь, скотина, шел бы работать, паразит. Буржи любят слово работа и производные от него, и считают, что сами работают, рук не покладая, выматываются на буржеское свое благо, а ельники ленивые, работать не хотят, и следует ельникам с буржей брать пример, если они желают стать настоящими людьми, а не оставаться тем, что они есть. Быть людьми, в смысле буржами, важно и почетно. Так они, буржи, думают.
        Некогда модное среди буржей слово «труд» употреблялось редко. Слово «работа» почти полностью его вытеснило. Слово «труженик», примененное к конторному работнику, вызывает кривые усмешки у самих буржей.
        …Даже по ельническим понятиям Жимо был человек неприхотливый.
        Завтрак - дело важное, но чревато трениями и требованиями, переходящими в драку, а Жимо драк не любил, и предпочитал обходиться без завтрака. Заодно это освобождало его от необходимости запасаться провизией с вечера. А то ведь насобираешь вечером, потом прикорнешь - а глаз не сомкнуть, то крысы посягают, реже бродячие собаки, то вдруг кто-то из соседей-ельников полуночничает, как какой-нибудь колдун-алхимик, и тоже норовит присвоить что-нибудь из провианта.
        Обед - другое дело, каждый за себя, где раздобыл, там и поглощай. С ужином по-разному - поужинать хочется за час до зыбкого сна, желательно там же, где спишь - но не всегда это удается.
        В другой, предыдущей, буржеской по сути жизни Жимо ел сытно, спал крепко, и пил много вина. Так ему казалось. В ельническом существовании не пил совсем. Некоторые ельники пьют, но это лишнее напряжение, и очень сказывается на общем состоянии. Доброго вина или коньяку не всегда раздобудешь, а так - страшнейшее пойло хлебают, кто с ханыгами из буржей, а кто-то умудряется сам покупать - морды и носы пухнут, башки болят, руки трясутся. Не дело это.
        У всякого человека есть увлечения, слабости, милые сердцу привычки.
        Страстишка, не страсть, была у Жимо - чтение. Тоже связано с напряжением, но дело того стоит. Чем в свободное время лясы точить с поселянами, у которых мозги распыленные, а мысли только о себе, лучше уединиться и погрузиться в другую эпоху, или беседовать односторенне с каким-нибудь мыслителем забубенным из пылью покрытых веков. Библиотеку содержать при себе, правда, хлопотно. Пятнадцатью книгами располагал Жимо, и таскал он их за собой в мешке всегда, вместе с остальными пожитками - второй курткой, вторыми штанами, запасной парой трусов, тремя парами носков, и кучей ненужного хлама, который нужно было бы выбросить, но жалко. Могуч инстинкт собственности. Ну, летом еще ничего, а с осени и до весны очень хлопотно - норовят книжки вместе с хламом украсть на отопление, потому что холодно, греться надо, а не книжки читать; подумаешь, грамотей!
        А дополнительные хлопоты с книгами такие: есть, к примеру, первые два тома трилогии Альбера де Лагранжа о семействе Борджиа, очень интересно. Хочется узнать, что там было дальше с веселой семейкой, а третий том отсутствует. Накопил Жимо денег на третий том, у букиниста должен наличествовать. Правдами и неправдами три купюры в пластиковом пакете спрятаны за подкладкой. Пластик для того, чтобы не покрылась валюта плесенью и не пропахла Авдеевкой. В сам магазин не пустят. Нужно скаута вербовать. К старикам и старухам обращаться противно - злые, и соображают плохо, только время зазря уходит. К молодежи обратиться не успеваешь - либо смеются и спешат, либо ругаются и спешат, либо просто спешат, игнорируют. Следовало выбрать среди буржей среднего возраста особу женского пола, одетую средне, у которой не написано на лице, что она под бременем страшнейших своих проблем всех возненавидела. Особенно которые в вязаных беретах - к ним не суйся, у тех самое тяжелое бремя, самые страшные проблемы. Нашел одну, без берета, не очень спешащую по важным делам, как раз возле лавки букиниста. Обратился вежливо. Она
долго хмурилась, терла щеку рукой в синтетической, под черную кожу, перчатке, потом брезгливо взяла протянутые купюры, поморщилась, и зашла в магазин. Некоторое время там пребывала, и вышла с книгой, и протянула книгу Жимо; сказала, неумело улыбнувшись: «Ну, вот, читай, всего хорошего», и пошла себе, своим бескорыстным поступком в некоторой степени удовлетворенная.
        Жимо не рассердился, но очень расстроился - книга была не Лагранж, а монография Иосифа Шапиро о Медичи. Очевидно, женщина и букинист вдвоем посовещались и решили, что это примерно то, что он, Жимо, хочет. Жимо даже, собравшись с духом, зашел в магазин, но охранник сразу его развернул обратно к двери. Жимо показывал ему книгу и объяснял, что ему нужен Лагранж, а охранник говорил, «Да, да, папаня, иди, иди», и вытеснил Жимо на тротуар.
        Монография о Медичи оказалась скверно написанной, читать тяжело и скучно, хотя тема интересная.
        А другая проблема - дальнозоркость. Что-то рано для дальнозоркости. По подсчетам Жимо ему было лет тридцать восемь или тридцать девять. Но, возможно, образ жизни повлиял. Если свет вечерний, то как придвигаешь книгу к глазам, так буквы и расплываются, мутятся, а отодвигаешь - слишком мелко.
        Ну, понятное дело, нужны очки. Но очки дорого стоят, добудешь - спиздят и продадут, как только увидят ельника в очках, причем не обязательно сами ельники - буржи тоже не побрезгуют. Очки ведь - стекло, пластик, и немного металла, запахи к ним не липнут, помыл, почистил - как новые стали.
        Поэтому читать можно только при дневном свете. Но дневной свет - время занятое добычей пропитания. Вечером читать приятнее, но - свет тусклый от свечки, если свечка есть, а с лампочками - отдельная история. В Авдеевке светят по ночам фонари, и несколько лет назад два умельца приноравливались делать отвод от сети. Первый был очень знающий, умелый, бывший инженер-электрик на хорошем счету, важный. Всем собравшимся вокруг объяснил про проводку, высоковольтность, запараллеливание, и синусоиду. Слушали внимательно, многого не поняли, и кивали головами уважительно. Вооружившись персональным инструментом, он приступил к делу, и минут через десять его убило током. Второй был молчалив, и отвод сделал только себе и тем, кто с ним поделился частью имущества. Через месяц приехали блюстители на вуатюрах, отводные провода повырывали, лампочки разбили - а лампочку нынче не запросто раздобудешь, подъезды запираются, чтобы буржи не сердились.
        И тем не менее Жимо умудрялся читать, ухватывать час-полтора, либо перед полуднем, либо перед сумерками, и раздражался, когда читать становилось трудно из-за тускнеющего света. Читал тихо вслух, медленно, вникая.
        Вопрос гигиены не стоит у ельников остро. Если лето теплое, можно поплескаться хоть в речке, а некоторые новенькие, особенно женщины, даже стирать управляются, и даже с порошком - воруют или выклянчивают в прачечных. В остальные времена года мыться и стирать следует с опаской. Вода и мыло вместе с многослойной грязью смывают еще и жировой покров, накапливающийся на немытом теле, человек оказывается беззащитным перед стихиями, и, к примеру, схватить воспаление легких в таком состоянии - раз плюнуть. А к запахам люди привыкают удивительно быстро; и хотя ноздри и мозг время от времени выражают протесты по поводу ольфакторной едкости, протесты эти редки, раз в день максимум, и недолги, минута-две, не больше, привыкаешь легко.
        Некоторые ельники пытаются время от времени заводить собак для защиты и для компании, но и это хлопотно. У Жимо побывали в хозяйстве две собаки. Первая - дворняга, средних размеров, старая и флегматичная, подобрал на улице, через два месяца сдохла. Вторая потеряла хозяина в парке - овчарка с примесями, молодая, серьезная. Возможно прежние хозяева относились к ней наплевательски, или чересчур жестоко, Жимо не знал. В первый же день партнерства к ним подошли жандармы и сделали замечание: на собаке не было намордника. Собака очень нервничала и лаяла страшно, и Жимо решил, что нужно бежать сломя голову, иначе его заметут, а собаку пристрелят, и побежал, а собака за ним. Погони не было. Возможно, жандармам было лень.
        Продев через ошейник веревку и привязав собаку к чугунному, стилизованному под девятнадцатый век, столбу возле бывшего конторского помещения, Жимо посчитал сбережения и отправился на поиски собачьего магазина. Магазин нашелся недалеко от Садового Кольца, фирменный, просторный, и охрана не сообразила сразу, что Жимо нужно гнать, и он успел снять со стенда красивый гладкий намордник, и по приближении охраны показал деньги и товар, и пошел к кассе, находившейся к счастью недалеко от выхода и стенда с намордниками, избежав таким образом осложнений. Продавцы и охрана посчитали, что если дать Жимо заплатить и унести покупку, будет быстрее, чем отбирать, выталкивать, и ругать - им тоже было лень. Собаке намордник совсем не понравился, она рычала и артачилась, но Жимо проявил упрямство. Три недели Жимо и собака прожили вместе, а потом она сбежала - возможно, хозяева вернулись из какого-нибудь отпуска, и она это почувствовала. Так объяснил себе ее поведение Жимо, гоня от себя мысль, что собаку зарезали и съели соседи. В России нет устоявшихся традиций готовки блюд из собачьего мяса, в отличие, например, от
Китая, где некоторые породы специально выращивают для кухни. Не овчарок, правда. Овчарок и прочих волкодавов и водолазов скармливают, скорее всего, иностранцам в колоритных китайских забегаловках.
        С женщинами дело обстояло в Авдеевке скверно. Женщины были, и в достаточных количествах, но пахли сильнее мужчин, и к совокуплению не очень располагали ни формами, ни лицами. Некоторые обитатели Авдеевки, более удачливые, умели содержать себя и одежду в достаточной чистоте, чтобы время от времени спать с буржихами из плохих районов. На местных, авдеевских женщин зарились только те, кто состоял ельником с детства. Возраст важен во многих начинаниях, чем раньше начнешь, тем успешнее начинание. Не всегда, но часто.
        Как в любом другом поселении ельников, в Авдеевке наличествовал свой легендарный благодетель. Кличка у него была Рюрик. В Авдеевку Рюрик наведывался время от времени, и жил то по три дня, то по неделе, и все его знали. Мужик лет двадцати семи, свирепого вида - возможно вор высокого класса, или грабитель. Каждый раз по приезде он устраивал для знакомых старожилов роскошный пир с настоящим мясом, настоящими овощами, и, насколько Жимо понимал, настоящим красным каберне. У Рюрика имелись связи среди буржей. Иногда залетные лихие люди приходили обижать население, и тогда старожилы сообщали Рюрику через какие-то их, старожилов, каналы, и на следующий же день никаких лихих в Авдеевке не оставалось. Жимо помнил, что он чем-то очень обязан Рюрику, но не помнил, чем именно.
        Бывший заводской район, Авдеевка граничила с Комбинатом.
        Комбинат - не фабрика, не завод, не склад. Если завод - обязательно кто-нибудь спросит, а что там, на заводе этом, производят; если фабрика - какой на фабрике текстиль выращивают; а если склад - что хранят? А слово «комбинат» снимает все вопросы. Потому что всем понятно - комбинат это. Строится ли новый дом, мостят ли новую дорогу - где? По соседству с Комбинатом. И все понимают. Даже живущим совсем рядом, даже обитателям Авдеевки, с территорией которой Комбинат граничит, не приходит в голову спросить - а что там внутри? Потому что там то, что бывает в комбинатах. Уточнения - для специалистов, остальным неинтересно.
        К Комбинату подъезжали нашответы и грузовики, в Комбинат входили люди, и снова выходили - некоторых в Авдеевке даже знали по именам. От Комбината тянулись в разные стороны железнодорожные ветки, и по ним волоклись медленным ходом длинные составы с жестяными цистернами без надписей, каждый день. Комбинат жил полной комбинатской жизнью, а Авдеевка как захирела тридцать лет назад, так с тех пор и не поднялась. От некоторых заводов остались одни каркасы, другие все еще имели остаточные стены. Через потрескавшийся асфальт соединяющих дорог пробивалась местами упрямая трава. В воздухе Авдеевки всегда присутствовал какой-то неприятный, неестественный запах.
        Моросил противный холодный дождь, и Жимо, волоча свои пожитки в мешке, спрятался от дождя под навесом перед входом в бывшую контору. Время стояло дневное, и в Авдеевке торчали только совсем немощные и больные. Остальные ушли на охоту. Если встать у самого угла то, несмотря на дождь и скучную серость в небе, света для чтения достаточно. Жимо выволок из мешка сборник пьес Шиллера, долистал до второго акта «Разбойников», и включился в действие, бормоча текст себе под нос. Объявлять имена героев перед репликами было глупо, он читал только авторские ремарки и диалоги. Сюжет его увлек, хотя он читал эту пьесу не первый раз; и он не заметил появления троих буржей - одного мужчины и двух женщин - и не успел спрятаться.
        Вообще-то это несправедливо. Буржи на своей территории ограничивают площадь и количество мест, где может появиться ельник, а на территории ельников расхаживают свободно - те, кто не боится. Как вот эти трое. Впрочем, есть ельники здоровенные, которые тоже никого и ничего не боятся, кроме полиции и других ельников, тех, кто еще здоровеннее.
        Мужчине было около сорока, толстая женщина выглядела чуть моложе, а другой женщине, крепкой и рослой, под тридцать, и им явно было что-то нужно от Жимо, и ему стало неприятно, потому как на добрые дела буржи ельников не ангажируют.
        Рослая буржиха сказала:
        - Привет. Тебя как звать-величать, сокол ясный?
        Буржи любого уровня считают себя стоящими выше, чем ельники, на иерархической лестнице социума, и поэтому почти всегда прибегают к панибратскому обращению, когда им что-то нужно от ельника, потому что по их понятиям именно панибратский тон лучше всего выказывает дружеское расположение к нижестоящим.
        Самая правильная манера поведения в компании буржей - поменьше говорить, тупить напропалую, на шутки не покупаться. Жимо некоторое время молча смотрел на рослую буржиху, потом скользнул глазами по толстухе, и остановил взгляд на бурже мужского пола, который сказал:
        - Да ты не молчи, отвечай, парень.
        Жимо спросил, слегка шепелявя:
        - Пару купюр не одолжите? До получки.
        Бурж ответил серьезно:
        - Может и одолжим. Если поможешь.
        Жимо сразу согласился:
        - Помочь могу. Свободное время у меня сейчас есть, как раз. Я часто занят, а сейчас не очень.
        Бурж вдруг вперился в него взглядом.
        - Валериан? - спросил он. - А? Ты ведь Валерий?
        Жимо не ответил, и не изменил выражения лица. Может и Валерий. А может не Валерий. Может Арсений или Амвросий, или Евстафий.
        Бурж сказал:
        - Валер, это же я, Виксель.
        Жимо не стал отрицать, что бурж - Виксель, но и подтверждать не стал тоже. А бурж настаивал:
        - Ну? Виксель. А, Валерка? Вспомни. Кореневская дивизия.
        Жимо спросил на всякий случай:
        - Правда, что ли?
        Бурж повернулся к буржихам и сообщил:
        - Однополчанин, вместе воевали.
        Рослая буржиха сделала участливое лицо, а толстая фыркнула презрительно и нетерпеливо. Бурж снова повернулся к Жимо.
        - Валер, это ведь ты? А? Слушай, это отметить надо! Мы обязательно это отметим! А сейчас помоги нам, а? Ну пожалуйста. Мы тут ищем одну девку, она пропала, отец волнуется. Нам подсказали, что она здесь где-то. Ты не знаешь? Такая, типа, небольшого роста, кругленькая, нос курносый, волосы темные.
        Жимо ответил:
        - Нет, не знаю. Я тут всех знаю, а о такой не слышал.
        - Нет? Жаль.
        - Да уж вот, - сокрушенно сказал Жимо. - Но если что услышу … или узнаю…
        - Да, Валер, я потом сам с тобой свяжусь. Но вот тебе моя карточка на всякий случай, держи.
        Жимо взял карточку и спрятал в складках одежды. И пообещал:
        - Я обязательно, если что. Если такая появится, я сразу на связь, да?
        - Да, уж ты пожалуйста. Ты вообще в любом случае выйди на связь завтра, ладно? Мы с тобою посидим где-нибудь, отметим.
        Жимо кивал и улыбался. А бурж вытащил из бумажника купюру и протянул ему, и сказал:
        - На вот тебе пока что.
        Жимо взял купюру и, как и карточку, спрятал в складках.
        - Ну, мы пойдем, - сказал бурж, и вместе с буржихами пошел через Авдеевку по диагонали.
        ***
        Пиночет спросила:
        - Действительно однополчанин?
        - Есть сходство. Но скорее всего нет. - Муравьев всмотрелся в строение слева по ходу. - Никого похожего на пропащую Лизу он не видел, это точно. Иначе бы захотел еще несколько купюр заработать на этом. А времени он здесь проводит много, и всех знает, судя по виду. Ну-ка, подойдем вот к этому сараю.
        Прямоугольное бетонное здание в прошлом могло служить либо конторским зданием, либо складом. Для конторы маловато окон. Муравьев попросил Пиночета и Чайковскую подождать, сошел с тропы, пробрался через груду бесполезного мусора к тяжелой двери.
        Потрогал.
        У хорошего сыщика всё в конце концов укладывается в единую картину. И хороший сыщик может догадаться, сопоставив факты, что искомая особь находится именно здесь, в этом здании, запертая своим спасителем в целях безопасности на несколько замков, возможно в специальном помещении, тайном, возможно цивилизованном, и даже напоминающем чем-то квартиру отчима Лизы, священника, вплоть до белого рояля в углу. И даже душ есть.
        Каким это образом он догадается?
        Догадается, упрямо подумал Муравьев. Ну, в любом случае пройдет по помещению, собирая всё, что можно сдать в лабораторию на анализ ДНК.
        Это если следы не заметены. А если заметены? Тогда сыщик решит, что он ошибся. Нет здесь никакой Лизы.
        Если приложить ладонь к этой самой двери, можно почувствовать неровное гудение - работают водопровод и генератор. Не первый год работают, но раньше до них никому не было дела, а теперь хороший сыщик мог бы заинтересоваться. Впрочем, не всякий это гудение почувствует.
        Водопровод и генератор в Авдеевке, представляете себе. Фантастика.
        Простой отмычкой дверь не возьмешь, но было бы желание; можно и к окну (метров восемь от земли) подобраться, и решетку подковырнуть.
        А зачем? Кому это придет в голову? Никому.
        Сволочи, подумал Муравьев. Главное в работе блюстителя порядка, будь он сыщик или кирасир - обеспечение безопасности честных граждан, а не борьба за субъективную истину. Пусть, мол, пострадает полгорода, но пусть выявится субъективная истина. В теории, во всяком случае.
        Спаситель твой, Лиза, не насильник и не садист, не держит тебя на цепи, не одевает в кожу и не заставляет хлебать похлебку из миски на полу. Спаситель сказал попу: «Именно такая спутница, которая мне нужна». Спутница, надо же. Пустяки!
        Ну, ничего, со спасителем мы еще поговорим. Пиночет, правда, украла у него какие-то номера связи и ключ. Номерами пусть подавится, а ключ я у нее изыму. Улучу момент. Кирасиры много хотят, до всего им есть дело.
        Неплохо бы горе-убийц из «Мечты» взять под стражу - но за отсутствием потерпевшей нет состава преступления, а задерживать таких людей просто по подозрению хлопотно. Есть в работе полиции что-то лицемерное, трусливое: чтобы человека арестовать, следует сперва убедиться, что он принадлежит к категории людей, которых можно взять под стражу. А если нет - подожми хвост и сделай вид, что человека нет, преступления нет, и тебя тоже нет. И вечно эта двусмысленность сквозит во всём, куда не повернись. И сбивает с толку внешний вид потенциального арестанта. Вот в старину, я где-то читал, те, кто жил над законом, носили особую одежду, которую другие не имели права носить. Идет себе по городу боярин в ярком атласе, в сапожках ладных - не трогай его, сыщик, он к твоему миру не относится. Ну, разве что по монаршему приказу можно его повязать, но на то другие люди есть, не сыщики, а вроде коллег Пиночета.
        Что-то нужно сказать полковнику, отчитаться. И сделать так, чтобы Пиночет не вмешивалась. Потому что она знает много, а полковник, хоть и дурак, повидал разное, имеет опыт, заподозрит что-нибудь. Вдруг она ему ввернет, что, по показаниям отчима, нашелся в Москве какой-то заезжий демиург, ни огня не боится, ни воды не чужается, спас от гибели поповскую падчерицу и желает с нею жить не расставаясь.
        Впрочем, Муравьев, это обыкновенная паранойя. Не будь мнителен.
        - Ну что, нашли что-нибудь? - спросила кирасирша.
        - Слушайте, Пиночет, - сказал Муравьев, выкарабкиваясь снова на тропу. - Лизы здесь нет. У меня появилась идея, но ее можно осуществить только завтра, к сожалению. Поедем по домам, что ли, и встретимся завтра часов в семь утра. А?
        - Можно, конечно. Вам далеко?
        - Минут сорок на троллейбусе.
        - В Химки, что ли?
        - Около.
        - Я с вами, - храбро вмешалась Чайковская, обращаясь к Муравьеву.
        Пиночет возразила:
        - Это больше часа.
        Муравьев пожал плечами и сказал Пиночету:
        - Да вы за меня не волнуйтесь.
        - Меня возьмите, - вставила опять Чайковская.
        Он ее проигнорировал, продолжая глядеть на Пиночета.
        Пиночет сказала:
        - Я и не волнуюсь. Знаете, капитан Муравьев, поедем-ка мы лучше ко мне. Есть жратва, есть кофе, и есть диван, если вас потянет подремать. Мужчины в вашем возрасте, знаете ли, любят иногда.
        Чайковская, слегка напуганная, переводила взгляд с Пиночета на Муравьева и обратно.
        Муравьев же возразил Пиночету:
        - Безответственно рассуждаете, сударыня. Люди моей профессии в любом возрасте ого-го. На том весь конструксьон и держится.
        - Не хотите - как знаете.
        Муравьев немного поразмыслил и сказал:
        - Отчего ж. Хочу. Нужно ж посмотреть, как кирасиры живут.
        - Никогда не видели?
        - Видел, но давно, когда был молод, а не стар и дряхл, как сейчас. С тех пор, наверное, многое изменилось.
        - Ладно. Шофера отпустим, а сами наймем таксомотор.
        - Это за чей же счет?
        - За мой, капитан, не бойтесь. Мне хорошо платят.
        - Нет, так не пойдет. Вы дама.
        - Но едете вы не к даме, а к коллеге, капитан. По делу.
        - Неприлично. Да и коллеги из нас…
        - Капитан, берегите здоровье, не сердите меня, вам не по возрасту.
        Ишь ты, подумал Муравьев. Огонь-баба. Ладно, наймем таксомотор. Вообще-то надо бы ей по морде дать. Ну, успеется еще.
        - А меня? Меня куда же? - запротестовала Чайковская. - Я могу вызвать лимузин. Давайте я вызову лимузин. На лимузине быстрее. А таксомотор нужно ждать долго, и места мало. Втроем можем не поместиться.
        Муравьев и Пиночет ничего не ответили, и Чайковская испугалась уже всерьез:
        - Э, нет, ишь, чего придумали. Нам ведь нужно втроем. Вызовем лимузин. Я сейчас позвоню.
        Еле уговорили не звонить.
        Шофер довез их до Окружной, после чего Пиночет сказала ему что-то, и он уехал. На поднятую руку к ним рванулись сразу три нашответа. Два столкнулись и остановились, из них выскочили водители и стали друг на друга кричать, а Муравьев открыл заднюю дверцу третьего и сделал пригласительный жест. Усадив дам сзади, сам он сел рядом с шофером.
        Шофер завел псевдо-философскую речь без начала и конца о том, какие былые времена были хорошие, и Пиночет, нагнувшись вперед, сказала:
        - Парень, захлопни ебальник по-хорошему, а то ведь будет по плохому, моментально.
        Шофер посмотрел на Муравьева, ища утешения и поддержки, но тот лишь утвердительно кивнул, соглашаясь с темноволосой дылдой, после чего шофер примолк, обидевшись.
        Весь путь, пятнадцать минут, ехали молча. Остановились у подъезда. Муравьев вытащил бумажник, Пиночет тоже вытащила, они попрепирались слегка, Пиночет стала грозить; Муравьев пожал плечами и вышел. Пиночет расплатилась, тоже вышла, притопнула пару раз, подождала, когда на тротуар выберется Чайковская, и направилась с нею к подъезду (Чайковская оглянулась на Муравьева, и Пиночет ее подбодрила - мол, он сейчас, он здесь, он будет, не переживай), а Муравьев посмотрел с сожалением на шофера, и решил дать ему дополнительно на чай, чтобы как-то облегчить удар по мужскому достоинству.
        Шофер оказался тугодумом и не понял, что Муравьев ему сочувствует. И сказал злобно:
        - Богатые бабы, а ты, значит, их обслуживаешь. Оно, конечно, сытно да спокойно, а все-таки приторно бывает порою, а?
        Муравьеву это не понравилось, и он ответил светским тоном:
        - Я нездешний. Вы не могли бы посоветовать какой-нибудь ресторан получше в этом районе?
        - Ресторан, - протянул шофер презрительно.
        - Куда бы вы лично пошли, если бы это было вам по карману? - спросил Муравьев, доставая еще деньги.
        Шофер удивился, деньги взял, и немного подумал. И решил, что обладай он достаточными средствами, и не будь он стеснен сварливой женой, неблагодарными детьми, дорожными инспекциями, погаными городскими властями, дурными дорогами, вечно ломающимися генераторами, хамством ремонтников, и отсутствием достойно выглядящей любовницы, то выбор бы его пал на «Зеленский Распах», очень хорошее заведение, к которому ему случалось подвозить всякую богатую сволочь. И сказал:
        - «Зеленский Распах». Очень хорошее заведение.
        - Действительно хорошее?
        - Ха.
        - Ты сам-то там был?
        - Может и был. Ты что, следователь?
        Муравьев сказал наставительно:
        - Вот мы ополоснемся, приоденемся, и пойдем в «Зеленский Распах». А ты никуда не пойдешь, тебе доход не позволяет. Ну, пока.
        Резидентствовала Пиночет, как оказалось, в совершенно обычном московском доме, без какой-то особой символики, сигнализирующей о том, что это, мол, местопроживание кирасира. Конторка в вестибюле имелась, но зоркий портье в ливрее возле нее не дежурил. Винтовая лестница шла вокруг металло-сетчатой шахты старинного лифта. Квартира располагалась на четвертом этаже. Старинный лифт не работал. Пиночет затопала клогами по лестнице, затем стала прыгать через ступеньку; Чайковская, с недовольным матом сквозь зубы, поглядывая наверх время от времени, пошла на подъем, опираясь на руку Муравьева - ласкового, мягкого, галантного мужчины, бросающего на нее неожиданные взгляды, полные - не совсем понятно, чем они были полны.
        Квартиру охраняли три замка. Пиночет, ловко орудуя ключами, быстро их отперла, все три, толкнула дверь, вошла, посторонилась, и кивнула пригласительно. Пропустив Чайковскую вперед и войдя за нею, Муравьев ощутил едва уловимый запах моющих средств и, возможно, каких-то духов. Вспыхнул свет.
        Просторно. Два кресла, стул, стол, низкая двойная кровать. Туалетное помещение слева, кухня справа, окна выходят во двор. Четыре картины на стене, одна явно напоминает «историческую» картину в доме Чайковской, но тема другая - совершенно современная тема. Чайковская с опаской следила за движениями Пиночета, которая, с пистолетом в деснице, проверила на наличие незваных гостей стенной шкаф и ванную - на всякий случай, надо полагать.
        - Возможно за нами следили, - сказала она.
        Муравьев кивнул, а Чайковская изобразила лицом муку.
        Не пряча оружие, Пиночет объявила:
        - Вы здесь побудьте, я сейчас вернусь, я к соседу.
        И вышла.
        Чайковская пожаловалась:
        - Ничего не понимаю. Объясните мне наконец, что происходит. Это действительно ее квартира?
        - Да, - откликнулся Муравьев, обходя комнату по периметру, присматриваясь к предметам.
        Чайковская нерешительно подошла к креслу, села в него, шумно почесала длинными ухоженными ногтями бедро, и сказала жалобно:
        - Все наперекосяк. Надо папе позвонить.
        Пиночет вернулась почти сразу, и сказала:
        - Пойдемте. Да, все вместе. Пошли.
        Сосед оказался молодым рослым негром с белыми примесями, с миловидным лицом. Звали его Лёня. Чайковская и Муравьев рассмотрели его как следует, и оба решили, каждый по своим собственным соображениям, что он, в общем-то, безобидный, этот Лёня.
        Лёнина квартира была больше квартиры Пиночета, имела спальню и гостиную, и обставлена была менее аскетически - даже в некотором смысле уютно. Чайковскую усадили на диван в гостиной и предложили большой ассортимент закусок. Гостеприимный Лёня вызвался даже на скорую руку приготовить горячее блюдо - фетуччини альфрейдо.
        - Леонид … э … - сказал Муравьев.
        - Леонард, или же, если быть совсем точным, Ленард, с ударением на первом слоге, - поправил его Лёня. - Но лучше просто Лёня. Чем могу быть полезен, Виктор Игоревич?
        - Это вы в детстве? - спросил Муравьев, указывая на фотографию в рамке из серого пластика на стене, изображающую двух женщин - длинную негритянку и округлую, брюнетистую, с длинным чуть крючковатым носом, белую, каждая со своим соответствующего цвета кожи младенцем на руках.
        - Да, наверное, - небрежно ответил Лёня и направился было в кухню, но Чайковская его остановила и спросила, делая вид, что стесняется:
        - А можно я вам помогу?
        И, получив утвердительный, слегка удивленный, кивок, пошла за Лёней.
        Муравьев осведомился у Пиночета:
        - Ваш сводный брат?
        Oна резко повернулась к нему и прищурила глаза. Муравьев продолжил:
        - Интересное фото. Женщины - это те, о ком нам рассказал Лопухин, не так ли?
        Он сделал паузу. Пиночет смотрела на него и молчала. Муравьев продолжил:
        - Стало быть, ваши родители усыновили только мальчика. А девочку отдали не то в приют, не то еще куда-то, поскольку порок сердца, возиться неохота.
        Пиночет помедлила, а затем сказала:
        - Не лезьте не в свое дело, капитан.
        Немного подумав, она порывисто подошла к стене, сдернула фото с крючка и сунула его в ящик комода. И сказала:
        - Не будем отвлекаться. Если за нами следили, то обязательно придут ночью. Ко мне.
        Муравьев тоже немного поразмыслил. И сказал:
        - Предположим, что вы правы. Что из этого следует?
        - Если никого не найдут, будут искать по соседству. То есть, здесь.
        - Понимаю. А дальше?
        - Лучше бы кто-то был в квартире. У меня. Чтобы здесь не искали.
        - В целях гостеприимства?
        - Вроде того. Оружие я вам дам.
        - Вы хотите оградить Лёню и вашу подопечную от любых опасных контактов. Понимаю.
        - Нет, не понимаете.
        - Хотите, чтобы я провел в вашей квартире ночь?
        - Не волнуйтесь, одного я вас там не оставлю. Буду с вами.
        - Ага. … - Муравьев посмотрел на нее оценивающе. Она презрительно скривила губы. Он улыбнулся и сказал: - Думается мне, сударыня, что если Аниту в ближайшее время не накормить, она озвереет и будет всем мешать.
        К его удивлению, Пиночет сказала виноватым тоном:
        - Лёнька приготовит сейчас. - И пояснила: - Он очень хорошо готовит, и быстро. Лёнь!
        - Ну, чего тебе? - раздалось из кухни.
        - Помощь нужна?
        - Мужская, - отозвался Лёня, и затем из кухни вышла, разыгрывая смущение, Чайковская.
        Муравьев обменялся с Пиночетом взглядом и пошел на кухню, попутно бросив на Чайковскую укоризненный взгляд.
        - А чего, а чего? - сказала она. - Что я такого сделала?
        В кухне Лёня тихо сообщил:
        - Беспринципная какая фройлен. Вы действительно из сыска? Сестра говорит, что из сыска. Но, может, она так шутит. Шутки у нее грубые.
        - Я из сыска.
        - Я так и подумал. Ничего страшного.
        - А что? - спросил Муравьев. - Вы предпочли бы, чтобы я был из профсоюза бухгалтеров; или же, напротив, хотели бы, чтобы я вам что-нибудь сыскал?
        - Плоский юмор, - заметил Лёня. - В соответствии с родом занятий. Действительно сыск.
        - Это утка? - спросил Муравьев, указывая глазами на Лёнино кулинарное творение.
        - Индейка, - возразил Лёня. - Вы интересный человек, капитан, несмотря на ваш юмор. Сестренка моя мне о вас рассказывала.
        - Вам? Обо мне?
        - Третьего дня, если не ошибаюсь.
        - Странно.
        - Ничего странного. Познакомились вы с нею только сегодня, это правда. Но она уж недели три, как занимается вами.
        Муравьев не пришел в восторг от этой новости, скорее наоборот. И спросил:
        - Это в связи с чем же, не подскажете?
        - Вы ее чем-то восхитили. Она говорит, что вы гениальный сыщик. Подержите, пожалуйста. Возьмите ухват.
        Орудуя ухватом, Муравьев приподнял противень, а Лёня очень ловко, артистично, взяв широкую кисть, похожую на малярную, обмазал индейку какой-то специальной янтарного цвета субстанцией. И сказал:
        - Не волнуйтесь. Ну, интересуется, ну и что? Она всегда чем-то интересуется.
        - А меня почему-то не радует, что меня рассматривает под разными углами государственная безопасность.
        Лёня на это возразил:
        - Не всем штатом. Личный независимый проект моей сестренки. Не волнуйтесь, худого она вам не сделает. Сумасбродная, но добрая. И в органах работает не по призванию, а так, развлекается. Года через два ей надоест, и она уйдет.
        - Понятно. Это правда, что ее зовут Галина?
        - Это она вам сказала?
        - Нет, но я слышал.
        - Вряд ли, капитан.
        - Может, Вефания? Или Хлоринда?
        - Не гадайте, капитан. Захочет сказать - сама скажет.
        - Безопасность приставила ее ко мне…
        - Скорее всего по ее же просьбе, - заверил Муравьева Лёня.
        - Что ей от меня нужно?
        Подправляя регулятором температуру духовки, Лёня спросил:
        - Честно?
        - Ну да.
        - Думаю, что после того, как она поможет вам с каким-то вашим делом … я догадываюсь, что мамзель Чайковская имеет к этому делу отношение … сестренка моя попросит вас ответить ей взаимностью - помочь в каком-то ее деле.
        - Каком именно?
        - Знаете, капитан, я почему-то расхотел говорить на эту тему. Все эти ваши шпионские выверты…
        - Вы долго еще? - раздраженно спросил Муравьев.
        - Не еще, а вообще. Не хочу ни говорить, ни даже думать на эту тему. И сам я в кирасирах никогда не служил. Я журналист. Криминальный.
        Муравьев пояснил:
        - Долго вы еще будете заставлять меня держать на весу противень?
        - А, вы об этом!
        Леня распахнул духовку и принял противень у Муравьева вторым ухватом. И сказал:
        - Дело в том, что мы сводные брат и сестра, и отношения наши…
        - А Чайковская вам кузина, - мрачно заметил Муравьев, и Лёня уронил противень, и Муравьев, припав на одно колено для верности, и напрягши мышцы в кистях и локтях, поймал раскалённый лист железа за края и плавным движением вдвинул его в духовку. После чего, тихо матерясь, стал дуть себе на пальцы.
        Лёня обеспокоился не на шутку.
        - В холодную воду … у меня есть йод … перекись водорода…
        - Не обращайте внимания, - отрезал Муравьев, кривясь, щурясь, и дуя на пальцы. - Чайковская вам - двоюродная? Троюродная?
        - Двоюродная, - согласился Лёня.
        Муравьев шагнул к раковине и включил холодную воду.
        - Очень больно? - спросил растерянный Лёня.
        - Совсем не больно, - отозвался Муравьев. - Вот ни капельки, совершенно. Даже несколько приятно.
        То, что Лёня хорошо готовит, оказалось правдой. Ужин получился у него на славу. Фетуччини домашнего, а не фабричного, приготовления оказались потрясающе вкусными, куски индейки в белом жирном соусе невероятно сочными, салатные листья самого высшего качества, мягкий сыр, гренки с чесноком, роскошное белое вино; Муравьев впервые за несколько месяцев ощутил себя полноправным членом цивилизации. И даже привередливая Чайковская нашла, что приготовлено все по высшему разряду.
        - Лёня - фермер, - сообщила она Муравьеву, жуя и тыча вилкой в лёнину сторону. - У него свое хозяйство за городом. Это он мне в кухне сказал.
        Муравьев заметил:
        - Зачем же выдавать секреты? Это некрасиво.
        Чайковская смутилась было, но тут же нашлась:
        - А он не предупредил, что это секрет.
        Пиночет сказала:
        - Трепло ты, Лёнька. Две грядки и лужа, которую ты называешь «садок» - это не фермерское хозяйство. Обыкновенный ты раньте, дружок. Какой из тебя фермер.
        Лёня строго посмотрел на нее и ответил:
        - Из тебя бы неплохая фермерша вышла. И успокоилась бы наконец.
        После второй рюмки белого вина все слегка расслабились, каждый по-своему. Выражение лица Чайковской приобрело оттенок философический, и даже размазанная тыльной стороной левой руки по правой щеке тушь не нарушала спокойствия ее крупных, квази-монголоидных, черт. Лёня, хоть и продолжал сидеть с прямой спиной и с хирургической точностью работать ножом и вилкой, улыбался - то репликам Муравьева и Пиночет, то каким-то своим мыслям. Маска сарказма исчезла с лица Пиночета, и теперь лицо выглядело вполне миловидно и слегка устало. А Муравьев рассматривал странную группу не профессионально-пристально, а с искренним любопытством - они ему нравились, все трое. Почему бы самым разным людям, думал он, не собираться время от времени вот так, в уютной, чистой квартире, не беседовать неспешно о том, о сем, не есть приготовленною Лёней индейку, не запивать хорошим вином - вроде бы семейная идиллия? И всё это - не включая звуко - и видео-воспроизводящую аппаратуру, чтобы звучали только человеческие голоса, и чтобы мысли и даже чувства оставались незамутненными? Может, в России нет достаточного количества
интеллигентных негров? Может и поэтому.
        Лёня задал ему вопрос, и Муравьев переспросил:
        - А?
        - Вы ведь из так называемого элитного выпуска?
        Муравьев скосил глаза на Пиночета, и та сделала виноватое лицо. Муравьев ответил:
        - Из него, родимого.
        - Не сочтите за бестактность, но в чем был смысл организации этого выпуска?
        - Элитный выпуск? - заинтересовалась Чайковская.
        Муравьев улыбнулся и уточнил:
        - Гончаров был в то время министром внутренних дел.
        - И что же? - настаивал Лёня. - Вы расскажите, это нетривиально. Ходят слухи, что он заключил пари с женой.
        Муравьев снова улыбнулся, и подтвердил:
        - Это правда.
        По словам Муравьева, дело обстояло так. Как-то летним вечером, прогуливаясь по аллее с женой в окружении охраны, министр Гончаров пожаловался ей, что коррупцией пропитан сам дух министерства. Жена, человек убежденный, по профессии историк, ответила на это, что коррупция всегда обратно пропорциональна жалованью. Гончаров не согласился, и сказал, что сколько не плати полицейским, сыщикам, и их начальству, они все равно будут брать взятки, шантажировать, вымогать, чудить, и так далее, просто потому, что в полицейские идут люди определенного склада ума, то есть недалёкие. Жена уперлась и возразила, что это потому, что платят мало, а то бы шли люди совсем другого склада ума. И предположила, что если бы муж ее провел эксперимент - набрал бы в какое-нибудь отделение универсантов из элитного ВУЗа, с хорошей репутацией и разнообразными интересами, приманил бы их высоким жалованьем и быстрым продвижением, то и коррупции в том отделении бы было меньше намного, а порядка больше. Муж и жена любили спорить, и поспорили, и заключили пари. На следующий же день министр оповестил коллег о новом проекте. Сто
семьдесят студентов мужского полу и три десятка девушек были отобраны, проверены, и переправлены на специальный супер-интенсивный курс юридического факультета, а по вечерам проходили физическую подготовку, учась поведению в сложных ситуациях, вождению всевозможных транспортных средств, стрельбе из разных видов оружия по разного вида мишеням, и прочая и прочая. Все они были хорошо сложены, имели замечательные рефлексы, отличались наблюдательностью. А также все они к тому моменту получили хорошее общее образование; обладали большим спектром знаний по общим дисциплинам; и являлись будущими специалистами в различных областях - будущие строители, инженеры, медики, агрономы, транспортники, мореходы, и прочая, и прочая. То есть, так оно было по мысли жены министра. На самом деле дело обстояло гораздо менее радужно. Достойное общее образование - редкость даже в элитных университетах, потому что не всем это образование нужно, да и не всем оно впрок, а отчетность в ВУЗах никто не отменял, и дипломировать следует определенное количество студентов каждый год вне зависимости от того, какой у них на самом деле
спектр знаний.
        Но главное было не в этом.
        Настал день, когда «элитный выпуск» заступил на службу. Все выпускники получали жалование, вдвое, а иногда втрое, превышающее зарплату обычного полицейского. Их не любили, им завидовали. Эксперимент подвергся жесткой критике со стороны сперва правительства, затем средств массовой информации, и наконец населения.
        При этом в вину элитному выпуску вменялось именно их образование, хотя далеко не все они были эрудиты с высокими духовными потребностями.
        Посещение выставок, чтение книг, и знание иностранных языков ни в коей мере не противоречат никаким уставам, и не являются нарушением традиций, но все равно другим полицейским как-то обидно; сыщик, разбирающийся в винах? Это как-то не по-товарищески - и это во-первых.
        Во-вторых, элитный выпуск действительно получал серьезные деньги за обычную работу полицейских и сыщиков - а из каких сундуков каждый месяц эти деньги доставать? Бюджет - не гелий-двадцать, дамы и господа, за бюджетом на Ганимед не слетаешь, не привезешь полную цистерну, не наварганишь смесь, не сунешь в смесь катализатор, чтобы деньги на дубах и соснах расти начали.
        В третьих, у значительной части элитного выпуска особого желания работать на министерство внутренних дел не было изначально; и приобретя годичный или двухгодичный стаж, они увольнялись и находили себе иные занятия. Из оставшейся части более половины оказались в конце концов некомпетентны. Словом, Муравьев был чуть ли не последним из могикан - согласившийся в свое время на всё, в том числе снижение жалования до обычного полицейского уровня.
        Таким образом министр Гончаров выиграл у своей жены пари, хотя она возражала, и говорила, что чистота эксперимента под сомнением, эксперимент нужно было проводить в масштабах всей народовластной республики, а не тяп-ляп в одном месте.
        Проникшись рассказом Муравьева, Чайковская сказала:
        - Я позабочусь, чтобы вам дали повышение.
        Муравьев засмеялся и отрицательно покачал головой.
        - Нет, не надо, спасибо.
        - Мне это ничего не стоит, скажу вот папе…
        - Вы устали, Анита Диеговна. Может, отдохнете?
        - Ты мне не указывай! - возмутилась Чайковская. - Я сама знаю, что мне нужно делать … и чего не нужно … - и залпом выпила рюмку белого вина.
        Посидели еще, а потом Чайковскую стало клонить в сон; она начала заваливаться на бок, улыбаться, и говорить - «Нет, я ничего, я не хочу спать, просто глаза устали», и Лёня пошел в спальню стелить ей постель, сказав, что сам он расположится на диване. Сообщая это, он обменялся с Пиночетом взглядом. Муравьев по взгляду определил, что речь шла скорее всего о какой-то системе сообщения между квартирами - в случае чего, Лёня даст Пиночету знать, или Пиночет Лёне. Выглядело всё это странно.
        - А вы, Муравьев, пойдете ночевать ко мне, - заключила Пиночет.
        Муравьев не стал ломаться. Просто ничего не сказал.
        Вторичный приход в спартанскую обстановку квартиры рослой кирасирши благотворно на него подействовал. Матрас на полу, спинет с открытой крышкой, клавиши поблескивают, у стены. Обеденный стол и два стула возле холодильника и плиты: уголок выполнял обязанности одновременно кухни и столовой. Два окна выходят во двор. Как в старые добрые студенческие дни, хотя тогда приходилось в таких квартирах жить и по трое и по пятеро. Радушная хозяйка Пиночет зажгла на обеденном столе лампу, предложила чаю, согласилась, когда Муравьев предложил заняться чаем, и ушла в душ.
        Муравьев включил телевизор, висящий на стене возле матраса. Показывали программу расширенных новостей, и некоторое время он слушал интервью с какой-то литературоведческой дамой, возможно, известной и считающейся в каких-то интеллектуальных кругах авторитетом, лет пятидесяти, полной, небольшого роста, в коричневом костюме, в очках. Мелькнула надпись внизу экрана, объясняющая, что дама является известным автором нескольких монографий о классиках русской литературы. Сидя в удобной позе, интеллектуально положив ногу на ногу, дама говорила размеренным, убедительным голосом:
        - … Но в то время - все помнят студенческое время - это было невозможно. Литературно подготовленная часть населения очень требовательна, и мои учителя прекрасно знали свое дело. С этим как раз всё обстояло в порядке. Я часто скучаю за теми временами. Особенно одареннейшим являлся в некотором смысле мой профессор сравнительной лингвистики, как раз в те, так сказать, два семестра, когда я уделяла на этот предмет достаточно много внимания. К сожалению именно тот период моей жизни омрачился в то время, когда умер мой дядя, и мне пришлось некоторое время заниматься проституцией. Но, возвращаясь на ваш вопрос, когда я работала над антологией Цветаевой…
        Муравьев открыл стенной шкафчик над плитой, выбрал две подходящие кружки, фарфоровый чайник, сито, цейлонские листья, и заварил чай - очень душистый, терпкий, настоящий. Шум воды в ванной прекратился, и вскоре Пиночет вышла в обтягивающем толстом белом купальном халате, и с белым же полотенцем на головушке буйной. Муравьев, конечно же, обратил внимание на ступни и пальцы, на щиколотки, на талию и грудь, на оголенную шею, а Пиночет хмыкнула и легким движением кинула ему чистое полотенце. И сказала:
        - За зеркалом новая зубная щетка.
        В ванной клубился пар, зеркало запотело. Муравьев защелкнул задвижку и быстро разделся. Обтерев зеркало, он некоторое время рассматривал дневную щетину, трогал, гладил, и в конце концов решил, что побриться нужно, на всякий случай. Судя по темноволосости Пиночет, бритва для бритья ног и паха должна наличествовать - если, конечно, она не пользуется ваксингом.
        Бритву он обнаружил там же, где щетку и пасту - за зеркалом. Женщины не пользуются кремом для бритья, а пользуются черт знает чем, никогда не угадаешь, а если спросить, смотрят на тебя, как на последнего дурака, и никогда прямо не ответят, чем именно они пользуются. Ну - всем бедам не бывать! Муравьев включил душ, переступил бортик ванны, некоторое время стоял под струей горячей воды, а затем намазал нижнюю часть лица шампунем Пиночета, и стал бриться наощупь. Закончив, держась за кафельную стенку, высунулся из душа к зеркалу и потер по нему ладонью.
        Нехудо получилось, гладко. После этого он намылил голову шампунем, и тело тоже, потому что женщины не употребляют мыло, а употребляют нечто жирное, похожее на смесь соплей и оливкового масла, и трудносмываемое. Шампунь лучше, хотя, конечно, тоже не мыло. Он четыре раза мылился и ополаскивался.
        Дабы соблюсти приличия, Муравьев обмотал вокруг бедер полотенце, после чего внимательно изучил себя в зеркале, поворачиваясь и так и эдак, напрягая мускулы, эффектно склоняя голову и глядя исподлобья. Изучив и даже понюхав щетку для волос, он осторожно расчесался, почистил зубы, тщательно прополоскал рот, и тронул себя за член под полотенцем. Вещи свои он свернул по-матросски в цилиндр и захватил одной рукой.
        Пиночет пила чай за обеденным столом, рассматривая какую-то картинку в рамке, а к западу от ее левого локтя помещались два сверкающих автоматических пистолета. Помахав приветливо рукой, она указала Муравьеву на стул, который, как он заметил, она передвинула поближе к себе.
        - Вещи положите рядом с матрасом.
        Он послушался, и положил брюки, рубашку, трусы, носки и свитер в часть кровати, противоположную подушкам, коих наличествовало ровно две. Ботинки, чуть подумав, поставил там же. И присоединился к Пиночету.
        Она спросила:
        - Вы часто пользуетесь оружием?
        Он ответил:
        - Почти все время. Как встану утром…
        - Надеюсь, стрелять вы умеете?
        - Умею.
        - Когда последний раз тренировались?
        - На прошлой неделе.
        - И как?
        - Залихватски. Мишень задета, инструктор жив.
        - Вытащите обойму.
        Она пододвинула один из пистолетов к Муравьеву.
        Муравьев потрогал предохранитель, вытащил обойму, убедился, что она полная, сунул обойму обратно в пистолет и щелкнул затвором.
        - Есть опыт, - определила Пиночет.
        - Есть кой-какой, - согласился Муравьев.
        Она отхлебнула чай, и сказала:
        - Если все-таки полезут, и начнут с нас, нужно оставить некоторых из них в живых.
        - Я бы предпочел всех, - сухо отозвался Муравьев. - Простите, что значит - начнут с нас? А разве есть возможность, что начнут с соседней квартиры? Тогда какого дьявола мы здесь торчим?
        - Нет, я не так выразилась. Зачем им соседняя квартира? Они знают, где находится моя квартира. И думают, что Чайковская у меня.
        - Что-то мне не нравится во всем этом, - сказал Муравьев.
        Пиночет серьезно сказала:
        - Может и не придут. Но если придут, то главное - положить их, а потом заставить одного из них позвонить начальству и доложить об успешном выполнении задания.
        - А то наш с вами Лопухин сбежит? - насмешливо спросил Муравьев.
        - Не совсем так, - уклончиво ответила она, не принимая иронию. - Спать будем по очереди, если очень захочется.
        Зазвонила связь. Пиночет сорвалась с места, посмотрела на индикатор номера, притопнула раздраженно ногой.
        - Подождите, - сказала она, - это моя ненормальная мать звонит. - Она взяла трубку. - Да, мам. Что? Что-то нужно? … Нет, сегодня не получилось. И завтра не получится. В выходные буду, как обещала. Еще что-то? Да. Да, я знаю, что Лёня примерный любящий сын, а я мерзавка и неблагодарная тварь. Наизусть знаю, с трех лет. Ну и милуйтесь с вашим Лёней, а меня оставьте в покое. Я занята, у меня гости … Ничего ты не знаешь! Ну вот, кто у меня сейчас? Сколько человек? Какого пола? Видишь, не знаешь, а болтаешь … Как хочу, так и говорю … Да, ты меня холила, поэтому я такая вот выхухоль … Сама туда иди … Нет у меня никакой совести, тыщу раз уже говорила, а ты все уяснить не можешь … Нет, я почти не пью, пьешь в основном ты, ты меня с собой не путай … Конечно пьешь. Весь день прикладываешься, от избытка чувств … Я ведь сказала, что приеду, что тебе еще нужно! … Оставь в покое мою личную жизнь, еб твою мать! Всё, я пошла! … Это мое личное дело! … Да, всё, спокойной ночи. Чмоки-чмоки.
        Она положила трубку и вернулась к столу и высказалась так:
        - Нечего так улыбаться! Подумаешь!
        Муравьев возразил на это:
        - Я умилен вашими отношениями с матерью, сударыня.
        - Не надо иронизировать.
        - Я вполне искренне. Вы, судя по всему, очень дружны и ладите.
        Она сердито на него посмотрела, а потом взгляд ее помягчал, и появилась улыбка, и Пиночет склонила голову влево и сказала иронически:
        - Да, я ведь забыла, с кем разговариваю. Господин гений сыска.
        Муравьев пожал плечами.
        - А что, заметно? Что у нас с маман хорошие отношения?
        - Заметно.
        Она кивнула и сказала:
        - Да. Она хорошая. И папа хороший. Брат сволочь, но тоже хороший. Вообще на свете много хороших людей. Как вам чай, капитан?
        - Хороший чай.
        - Вот видите, даже чай хороший. Муравьев, перестаньте меня мучить, это не по-рыцарски как-то даже.
        Муравьев нахмурил брови, изображая недоумение, а Пиночет взяла его руку и поместила себе между ног под халат. Там было жарко и влажно.
        - Целый день по вам изнываю, - сказала Пиночет будничным тоном.
        Не освобождая руку, Муравьев передвинулся, затем придвинулся ближе, и поцеловал Пиночет в губы.
        Несмотря на значительный рост и крепкое телосложение, в обнаженном виде Пиночет оказалась женственна до затруднений с дыханием. К матрасу они переместились как-то незаметно, вместе, и вместе на него опустились. Пиночет желала целоваться страстно, но Муравьев ей не позволил, и, запустив свободную руку ей в темные волосы, стал целовать нежно, едва касаясь, и Пиночет замычала и задышала часто, и даже попробовала поскулить, и сжала бедра, а потом расставила их в стороны. Грудь у нее стояла, а не висела, и оказалась античной формы, что означало, что детей у нее нет - не то, чтобы плюс, к примеру, или - ежели есть дети, то ну её - а просто информация, которую Муравьев посчитал нужным отметить про себя. Широкие бедра и крупные тугие ягодицы - в одежде это было почти не заметно. Муравьев медленно перевернул Пиночета на спину, лег сверху, упершись в матрас локтями и следя, чтобы большая часть веса приходилась на локти, и вошел в сочащуюся средиземноморским жаром женщину с высокими славянскими скулами одним движением. Рот ее открылся чуть шире, из горла вылетела короткая высокая нота, глаза сузились, потом
распахнулись широко. Она обхватила его за шею, а груди ее, торс, и бедра сделались податливыми, мягкими, послушными, будто бескостными. Муравьев выгнул спину и поцеловал ее в сосок, затем в центр интрапекторальной впадины, затем еще раз в сосок, затем в шею справа, в плечо, в ямку между ключицами, чувствуя губами вибрацию от ее стона, бурлящий грудной звук. Подбородок ее, а затем шея, плечи, груди, живот начали вздрагивать через неравные интервалы, она крикнула длинно, прижалась щекой к его щеке, провела ступней по его щиколотке, и его с головой захлестнула волна невероятной нежности к ней, желанной, единственной, и когда она сказала «В меня … Муравьев … в меня!» он потерял всякий контроль над событиями.
        А когда контроль вернулся, его спросили:
        - Хотите настоящего коньяку? Совсем немного?
        Сидя в позе Диониса на матрасе, спиной упираясь в подушку, которая упиралась в свою очередь в стену, Муравьев сперва оценил запах, затем цвет, и только после этого вкус коньяка. А невозможная Пиночет спросила:
        - А сигару?
        Муравьев согласился и на сигару, решив посмотреть, не выволочет ли она на свет Божий что-нибудь инкрустированное с плюшевой прокладкой, содержащее какие-нибудь совершенно особые сигары из табака, выращенного в теплицах Ганимеда, хотя, конечно же, на Ганимеде теплиц нет. Но она достала откуда-то из стенного шкафчика на кухне жестянку из-под крупы, в которой расположились две сигары.
        - Тоже настоящие? - спросил Муравьев.
        - Из штата Вирджиния.
        Он не выразил восхищения, а только кивнул, и прикурил от предложенной серебряной зажигалки, формой напоминающей его собственную, но, наверное, во много раз дороже.
        Не облачаясь ни в простыню, ни в халат, не стыдясь своего красивого тела, дымя сигарой, Пиночет распахнула холодильник, и на кухонном столе появились красная икра, багет, и сливочное масло. Муравьев немного подумал и тоже не стал ни во что облачаться. С сигарой и снифтером в руке, голый, он перебрался за стол. Вскипел чайник.
        Муравьев хорошо себе представлял, сколько стоит настоящий французский коньяк, настоящие вирджинские сигары, и настоящая - а она была настоящая, явно - красная икра, но беспокойства не проявлял, а небрежно, не стесняясь, рассматривал крупные темные ореолы рослой девушки - Пиночет мельком глянула, на что именно он смотрит, улыбнулась с претензией на цинизм или сарказм, и закинула ногу на ногу, а Муравьев подвинулся ближе и поцеловал ее в сосок. Она запустила руку ему в волосы.
        - Подождите, - сказал он. - Я давно не курил. И коньяк давно не пил. Все очень ново, интересно, и почему-то очень сочетается с вашим образом, сударыня.
        - Что именно сочетается?
        - Коньяк, икра. А во дворе наверное привязан вороной конь, и конюх в белых перчатках и цилиндре всегда наготове.
        Теперь уже она придвинулась ближе и поцеловала его в висок, а затем в ухо. И сказала:
        - Вы меня решили извести, понимаю.
        Муравьев откликнулся:
        - Терпение, друг мой, терпение.
        Он залпом допил коньяк, мастерски отрезал и разрезал кусок багета, и хотел было в два движения намазать его сперва маслом, а затем икрой, но масло оказалось холодное и не мазалось. Муравьев затушил сигару в серебряной пепельнице с рельефным изображением какого-то момента индейской охоты на бизонов. Он спросил:
        - Скажите, вы не помните случайно, когда именно «Мечта» купила Комбинат в Авдеевке?
        Пиночет не обиделась. Напротив, поставила чашку на стол и некоторое время думала, мигая.
        - Не помню точно. Несколько лет назад.
        - А когда начались эксперименты с новым катализатором?
        - Откуда вам про это известно?
        - Это многим известно.
        - Пять месяцев назад. Почти день в день.
        Муравьев отставил снифтер в сторону и стал смотреть в одну точку.
        - Что-то не так, капитан?
        - Скажите, сударыня, приказ заняться Чайковской, и косвенно мною … Приказ этот исходил от вашего непосредственного начальства? Или по личной просьбе кого-то из вышестоящих?
        - Это тайна великая, - сказала она неуверенно. - К чему вы клоните, капитан?
        Муравьев перевел на нее глаза. И сказал:
        - В нашем с вами деле постоянно чувствуется привкус подставы. Но кто кого подставляет, я пока не понял. Предполагаю, что вы - не инициатор, а жертва, несмотря на ваш дурацкий гонор. Своего рода пешка в чьей-то омерзительной игре, и вас мне жалко не меньше, чем себя.
        Она опять не обиделась - она неотрывно, внимательно смотрела на него. Он чуть улыбнулся, и она пересела к нему на колени и стала гладить по голове, улыбаясь широко, и временами прикасаясь губами к его виску. Не стала ни оправдываться, ни объяснять, ни предполагать. И ему сделалось спокойно и хорошо, и не хотелось больше ничего сопоставлять весь следующий час, или около того.
        А может и больше времени прошло.
        Ополоснувшись под душем, он обмотал чресла мягким белым полотенцем, а когда снова начал разглядывать себя в зеркале, то уловил вдруг новые звуки в квартире - и отсутствие старых. Похоже было, что человеческое тело мягко осело на пол - где-то возле кухонного стола. Затем последовала серия нежных ковыряний металлом в металле, и входная дверь открылась, не скрипнув. Муравьев замер, повел глазами по ванной комнате, некоторое время приглядывался к щели под дверью.
        Давеча Пиночет сама предположила, что кто-то придет похищать Чайковскую, но предположила поверхностно, несерьезно, сама не очень в это веря. Скорее всего ей просто хотелось переспать с бравым капитаном.
        Проявились новые звуки - приглушенные голоса. Не скрываясь, трое проследовали мимо двери в ванную - не заглянув внутрь.
        Не заглянули - значит, уверены в себе. Не беспокоятся.
        Не беспокоятся - это хорошо. Это значит, что элемент неожиданности на его стороне. Это хорошо, когда хоть что-нибудь на твоей стороне, а то ведь стоишь в ванной без штанов, а в квартиру вламываются - и никаких поблажек, никаких плюсов в ситуации.
        Негромкий, но очень отчетливый, женский голос донесся из гостиной:
        - Дайте ей понюхать.
        - А хахаль её?
        - Пусть поваляется. Иначе придется его ликвидировать, а надобности особой нет.
        Донеслись новые звуки - в гостиной возились.
        Потом донесся хриплый нечленораздельный возглас Пиночет, и за возгласом последовал звук пощечины.
        - Куда ты ее спрятала? Отвечай, дура! - донеслось из гостиной.
        Баба-начальник, тембр красивый. Бабы, обладающие таким тембром, располагают к доверию.
        Хрип Пиночет, и затем дымчатое её меццо, с усилием:
        - Пшлa на хуй!
        Муравьев подумал, что сейчас ей дадут по морде, и он услышит ее реакцию. Но реакции не было. Наверное, ей не дали по морде, а просто иронически на нее посмотрели.
        Анализировать ситуацию далее - терять драгоценное время. Муравьев затянул полотенце узлом на бедре, тронул гениталии под полотенцем, сделал глубокий вдох, и плавным но быстрым движением открыл дверь и проследовал в пространство гостиной, вытянув вперед правую руку таким образом, будто у него в руке пистолет. Он всегда берет с собой в ванную пистолет. Это нормально - когда идешь в ванную, возьми пистолет с полной обоймой. Как же без пистолета в ванной. Несолидно как-то даже.
        Он направился прямо к скульптурной группе роденовского толка - Пиночет и незваные гости; голая Пиночет, привставшая на одно колено, один незваный гость в черном облегающем, в перчатках, с целым арсеналом оружия и боеприпасов на поясе, в позе, похожей на позу расслабленного дискобола; второй незваный гость в строевой позиции «вольно», женского полу, третий незваный гость справа, при входе в гостиную.
        Его явно не ждали. Элемент неожиданности, таким образом, очень ему помог. Впрочем, третий незваный гость, который справа, заметил, удивился, и намеревался захихикать - идет мужик с полотенцем вокруг чресел, указательным пальцем изображая дуло пистолета. Гость нисколько не испугался. И это было хорошо. Гость ждал, что Муравьев, изображающий человека с пистолетом в вытянутой руке, будет делать дальше, и это его, третьего незваного гостя, забавляло.
        Захихикать он не успел - Муравьев с разворота ударил его тыльной стороной руки, схватил руку, держащую оружие, и не дав согбенному насмешнику спохватиться, отскочить, распрямиться, и ударить ногой, пихнул его коленом в лицо - очень удачно: захрустели хрящи.
        Остальные двое гостей были при оружии, но явно не предполагали, что им придется им пользоваться. Им нужно было время, чтобы вынуть оружие - или собраться в боевую стойку, и Муравьев не собирался им это время предоставлять. Мужчина поменял позицию ног и выставил вперед плечо - и при этом висящий на шее мини-противогаз помешал ему оценить стойку боковым зрением. Он скосил глаза, и в этот момент Муравьев, метнувшись к нему, нанес ему несколько коротких, но по силе и степени жестокости очень эффективных, ударов, завершив комбинацию захватом кожаных лацканов и ударом головой.
        Последний противник - женского полу - поменяла «вольно» на «сейчас я тебя порву на много частей» и навалилась на Муравьева, и Муравьев, обходительный, галантный, даже не подумал ее щадить, и искалечил бы ее на всю жизнь, если бы Пиночет не крикнула:
        - Она нам нужна!
        Муравьев отпустил жертву, и она, ойкнув, осела перед ним на пол.
        Вытерев кровь с губы - гостья успела его достать каким-то дурацким продвинутым ударом, каким учат кирасиры своих боевиков, чтобы они людей ломали - Муравьев взял со стола нож, зашел к припавшей на одно колено Пиночету за спину, и перерезал пластиковый трос, соединяющий пластиковые наручники. Он помог ей подняться на ноги, развернул ее к свету, и глаза ее расширились предупреждающе - но было поздно. Муравьева ударили сзади в голову тяжелым предметом, сознание мигнуло и погасло.
        Через некоторое время - Муравьев не знал, сколько прошло секунд, часов, дней - включился слух, он почувствовал, что лежит на спине, и услышал встревоженный дымчатый женский голос, повторяющий «Витенька … Витенька…» ощутил ласковую, приятно пахнущую руку у себя на лбу, и открыл глаза.
        Человек со сломанным кровавым носом сидел, связанный, на полу, прислонившись спиной к стене, и двигал головой - был в сознании. Другой человек - дискобол - лежал на полу ничком, не двигаясь. Гостья, применяющая продвинутые удары к людям, не сделавшим ей ничего худого, связанная, лежала неподалеку на боку, кровя носом и силясь открыть заплывший глаз.
        Витенька перевел глаза на встревоженное лицо Пиночета и сказал:
        - Хочу креветок и чешского пива.
        Его поцеловали в губы, в щеку, в скулу, еще раз в щеку, и прижали его голову к голой груди таким образом, что левый сосок уперся ему в правый глаз, а дышать он мог только левой ноздрей. Он заворочался. Его отпустили, и он приподнялся на локтях. Его взяли за плечо и помогли принять сидячее положение.
        - Сколько времени прошло? - спросил он.
        Пиночет поняла, и сказала:
        - Минут пять.
        - Помогите мне встать, пожалуйста.
        Он поднялся на ноги и некоторое время стоял недвижно, держа равновесие. Сделал шаг, и его качнуло. Пиночет заботливо схватила его за локоть, а свободную руку положила ему на живот. Муравьев двинулся к незваной гостье, лежащей на боку.
        - Кто из вас должен сообщить о выполнении приказа? - спросил он.
        Пиночет напялила на себя длинную, ниже колен, майку, неизвестно откуда взявшуюся, присела возле гостьи, взяла ее за шиворот, и подняла в сидячее положение. Взяв гостью за ухо, она сказала:
        - Говори. Оторву ведь. Ты или Тредьяковский? Не ври! - Наклонившись к самому его уху, она крикнула, - Отвечай, сволочь!
        - Что ты орешь, сука! - возмутилась связанная гостья. - Совсем охуела?
        - Кто рапортующий? Отвечай!
        - Я.
        - Врешь.
        - Не вру.
        - Не врёт, - подтвердил Муравьев. - Звони, краля. Звони, и говори все кодовые слова, которые следует говорить по успешному завершению операции, а то она тебе сейчас что-нибудь оторвет или выдернет. Она такая.
        - А может не нужно звонить? - спросила Пиночет задумчиво. - Может, сразу ее по голове? Все равно мы здесь не останемся.
        Связанная очень удивилась ее словам, и сказала:
        - Ты чего, Пиночет? Ты совсем страх потеряла? Ты знаешь, что тебе за это будет?
        - Хуже, чем было бы, если бы вы меня здесь прикончили?
        - Нужна ты нам! Нас послали … знаешь, зачем.
        - Взять Чайковскую под контроль.
        - Ну ты даешь, Пиночет! Это вообще государственная измена!
        - Международная. Мозг не щёки, в пудре не нуждаются, - отрезала Пиночет. - Звони, сука.
        И она крутанула ухо гостьи, и гостья зажмурилась, обнажила зубы и десны, и издала носом и горлом звук, похожий на тот, который издает певец, «давая петуха». И сказала, жмурясь:
        - Я пОняла, пОняла! Перестань!
        - ПОняла - неправильно. Надо говорить понЯла.
        И Пиночет еще раз крутанула ухо гостьи, чтобы гостье стало больнее и страшнее, и гостье было страшно и больно.
        - Капитан, дайте мне нож, - сказала Пиночет.
        - Подонок, - сказала сквозь зубы, боясь, гостья.
        Муравьев взял нож, которым давеча освобождал Пиночет от уз или пут (уз или пут?) и протянул хозяйке.
        Из нагрудного кармана куртки гостьи Пиночет выхватила связь, поиграла кнопками, нашла нужный номер. Острие кухонного ножа она вставила без нажима в ухо гостье, а трубку приложила к другому уху. И предупредила, многозначительно поводя бровями:
        - Натуральным голосом. А то смотри мне.
        В динамике раздался мужской голос.
        - Да.
        Связанная сказала в микрофон:
        - Шеф, все нормально. Пакет оформлен, котик. Какие будут указания?
        Из динамика спросили (Пиночет и Муравьев услышали):
        - Потери по пути были?
        - Нет.
        - Что с протестанткой нашей?
        - Сама невинность. Но прикреплена к кроватке и делает баиньки.
        - Доставь пакет к нам. Не суетитесь.
        Пиночет очень слегка повернула нож. Разыгрывая удивление, гостья сказала:
        - Мы не суетимся, котик. С чего ты взял? Будем минут через двадцать. Ну, пока.
        На другом конце сказали:
        - Ждем, - и отключились.
        - Ее возьмем с собой, - предложил Муравьев. - И одного из поверженных.
        Пиночет мотнула головой.
        - Нет.
        - Если возьмем, через полчаса сюда приедут, никого не обнаружат, и решат, что задержка произошла в дороге, а не здесь.
        - Это верно. И все равно - нет.
        - Почему?
        Пиночет вздохнула.
        - Нельзя. Одевайтесь, капитан. Пойдем отсюда. Какая хорошая квартира была, как жалко. - Она посмотрела на поверженных и добавила с чувством: - Суки.
        - Да, - согласился Муравьев.
        - Как у вас получилось так быстро очухаться? Меня эти бляди приводили в чувство нашатырем и еще какой-то гадостью.
        Муравьев засмеялся и сказал:
        - Скряги в вашей конторе сидят, сударыня, неприкаянные скряги. На Сам-Друг не расщедрились, травят людей Машенькой.
        - Ну, да…
        Наставительным тоном Муравьев сообщил:
        - Машенька, конечно же, в пять раз дешевле, и это помимо того, что Сам-Друг запрещен в половине цивилизованных стран. Но Машеньку изобрели на юге, под пиниями и пальмами, где грязь не примерзает к стенам и кафелю, дожди теплые, а на полях растут персики и оливки. И чтобы прибраться и помыть помещение, не нужно расходовать тонны хлорки. Вы, судя по всему, произвели генеральную уборку в ванной недавно.
        - Э…
        - Произвели. Машенька нейтрализуется хлором запросто.
        - Разве?
        - Как видите.
        - Откуда вы все это знаете?
        - Прочел в журнале. Помимо этого у меня есть привычка, когда я мою голову, задерживать дыхание. Пока не намылю дважды и не смою дважды. Так что повезло и мне, и вам. Будь у вашей конторы в употреблении Сам-Друг, дело бы пошло в совершенно иной дирекции. Вы уверены, что не нужно брать этих с собой?
        - Уверена.
        - Как скажете. Оденьтесь, что ли, и я тоже оденусь.
        Они оделись. Муравьев покопался в сумке спортивного типа, принадлежащей одному из гостей, и выволок оттуда два агрегата, похожих на велосипедные насосы. На одном мигал красный огонёк, на другом зеленый. Он показал агрегаты Пиночету.
        - Зеленый, - сказала она.
        Гостью подняли на ноги и приставили к стене. Она попыталась протестовать, и Пиночет свалила ее ударом в глаз. Затем гостью еще раз подняли и, мычащую и жмурящуюся, снова приставили к стене, после чего Пиночет и Муравьев надели противогазы. Пиночет сняла предохранитель и надавила кнопку. Зеленый огонек замигал, и агрегат выплюнул в воздух квартиры порцию Машеньки. Стоящая у стены гостья качнулась, присела, и завалилась на бок. Двое ее подручных не шевельнулись. Выждав предписываемые девяносто секунд, Муравьев поднял указательный палец, снял противогаз, и бросил его на пол рядом с одним из незваных гостей. Пиночет последовала его примеру.
        В соседней, лёниной, квартире никого не оказалось.
        Муравьев глянул на Пиночета и вопросительно поднял брови, и в глазах у него мелькнуло самое настоящее беспокойство. Пиночет, снова в обтягивающих брюках, куртке, и альпинистских клогах, приложила палец к губам и повела глазами по периметру комнаты, давая понять, что неизвестно - стоят жучки или нет, может и стоят, и может быть даже кто-то где-то в данный момент прослушивает квартиру. Муравьев зло поглядел на нее. Если прослушивают - то зачем же им было вообще лезть к Пиночету? Чайковская здесь. Прячется. Вернее, Лёня ее прячет. Пиночет сделала ему знак следовать за ней. Они прошли на кухню.
        - Муравьев, - сказала Пиночет очень тихо. - Чайковская ничего не знает. Она уверена, что ночь проходит спокойно.
        - Разумеется, - также тихо ответил он. - Но хотелось бы знать, где она.
        - Пожалуйста, не разубеждайте ее.
        - И в мыслях не было. Где она?
        Она открыла стенной шкафчик, пошарила там рукой, и на что-то надавила, а может отодвинула что-то - и то, что только что было частью стены, раздвинулось, образуя темный проход, в котором блеснули перила - очевидно лестницы, скорее всего винтовой, скорее всего ведущей вниз. Возможно в стародавние времена, еще при Павле Первом, предводителе мальтийских рыцарей, в квартире резидентствовала семья похотливого мелкого чиновника или ремесленника с хорошей репутацией, а внизу квартировала хорошенькая белошвейка. Впрочем, дом был сооружен в конце двадцатого века и лишь стилизован под конец восемнадцатого. Эрго, потайной ход соорудили по пожеланию либо того, кто заранее, еще до постройки, забронировал за собой именно эту квартиру, не то впоследствии хозяин квартиры ввел данную инновацию во имя каких-то своих целей - например, на тот случай, когда его посещают кирасиры, с которыми у него нет желания говорить; тем более потому, что он негр, хоть и родился в России, а в России отношение к неграм известно какое, рассчитывать на сочувствие сограждан, и особенно кирасиров, не приходится.
        Впрочем, о том, когда и каким образом возникла эта потайная лестница с бронзовыми перилами, можно было поразмышлять потом, когда отпадут более срочные дела.
        Нижнее помещение, десять на десять или около того, окон не имело. Спартанистость обстановки нарушал роскошный белый рояль в углу - нет, рояля не было, но Муравьеву подумалось, что должен быть. Имелись - кушетка, два столика, плита, холодильник. Стены отделаны узорчатыми звукоизоляционными панелями. Также в помещении наличествовали Лёня и Анита Диеговна, сидящие за стойкой домашнего бара и занятые, казалось бы, тихой уютной беседой под коньяк. Обычно экспансивная Чайковская примолкла, и вроде бы даже с удовольствием слушала, что Лёня ей вещает - неспешно, размеренным голосом. По Лёниной позе видно было, что он к Чайковской более или менее равнодушен. Оба - сперва Лёня, затем Чайковская - оглянулись на спускающихся по лестнице Муравьева и Пиночет. Муравьев приостановился и, оглянувшись, спросил вполголоса:
        - Вы дали ему знать?
        Она улыбнулась иронично.
        На квартиру сотрудницы безопасности нападают среди ночи коллеги, есть возможность, что они затем проверят соседние квартиры; в этом случае нажимается где-то кнопка, и в соседней квартире, где проживает сводный брат, вспыхивает бесшумный сигнал тревоги. Сводный брат выключает сигнал и приглашает дородную дочь министра ознакомиться с потайным нижним помещением - у нее самой жилище целиком потайное, ей интересно сравнить, и она следует за Лёней, заодно думая, что ей наконец-то представится сегодня возможность предаться плотским утехам. Лёня заинтересовывает ее разговором, хотя - чем интересуются такие люди, как Чайковская, все давно видевшие, знающие, понявшие, и изнывающие от этих знаний и понятий? Им ничего не ново и всё скучно.
        Как оказалось - не всё; от собеседника многое зависит. Возможно, Лёня вел себя правильно - не нагло, разыгрывая хама и сердцееда, не занудно, изображая независимость, и не остря без повода, имитируя подобострастие. Может, в жизни Чайковской было мало людей, ведущих себя естественно и не задающихся каждый миг жизни корыстными целями - и именно это ей и было интересно? То, что Лёня - под стать сводной сестре, человек незаурядный - Муравьев понял сразу.
        И слегка расслабился.
        Присоединились. Пиночет включила кофе-машину, очень похожую на виденную Муравьевым в квартире Чайковской. Лёня, радушный хозяин, встал, обошел стойку, и достал из бара миниатюрные чашки.
        А Чайковская вдруг уснула - внезапно, неожиданно, и чуть не свалилась со стула на ковер. Лёня подскочил, поддержал ее, и бережно уложил. Она свернулась клубочком на ковре, поворчала нечленораздельно, заютилась, и начала всхрапывать.
        - Вы уверены, что об этом помещении никто не знает? - спросил Муравьев озабочено.
        - Надеюсь, - откликнулась Пиночет. - Мы с Лёней всё это сами сооружали.
        - А для каких целей?
        - Проводили эксперимент. Изоляция от мира. Обнаружить нетрудно, если знаешь, что ищешь. Трюк весь в том, что никому такое в голову не придет - в таком доме искать потайную комнату.
        - И долго вы собираетесь здесь сидеть?
        - Нужно продержаться до утра, капитан. Сами понимаете. Утром напоим эту дуру кофе, отвезем в суд - и пойдем отсыпаться.
        Лёня оттащил от бара две табуретки, прихватил свой стакан, сел на одну из табуреток, и стал саркастически разглядывать странную пару - Пиночет и Муравьева.
        - Чего уставился? - спросила Пиночет.
        - Насколько я понимаю, сыщик тебя не разочаровал. И даже обещал заняться якобы «нашим» с тобою делом. - Он повернулся к Муравьеву. - Моя сестренка живет иллюзиями. Думает, что все можно вычислить и высчитать без всяких исходных данных. Ее собственная контора ничего не смогла, а уж они-то искать умеют.
        - Перестань, - попросила Пиночет. - По-хорошему. Датчики включил?
        - Включил.
        - Что за датчики? - заинтересовался Муравьев.
        - Да так, - Пиночет отмахнулась.
        - А все-таки?
        - Сигнализируют, если кто-то начинает возиться наверху.
        - Понятно. А что мы будем делать, если такой сигнал поступит?
        - Сидеть тихо.
        - А если те, кто возится, найдут вход сюда?
        - Не найдут.
        - А если все-таки найдут?
        - Не успеют.
        - А второй выход здесь есть? А то ведь - как в капкане.
        - Есть второй выход, Муравьев, есть. Налейте себе кофе. До утра четыре часа. И расскажите, что вы думаете о нашей истории.
        - Какой истории?
        Лёня захихикал.
        - Заткнись, тебе говорят! - велела Пиночет.
        Лёня подал голос:
        - Видите ли, капитан, вот уже много лет сестренку мою интересует моя родословная.
        - А, это … - Муравьев пожал плечами. - Конкретно ничего сказать не могу, только в общих чертах.
        Возникла странная пауза.
        - В общих чертах? - переспросил Лёня. - Родословная в общих чертах?
        - Я не так выразился, - Муравьев послушался совета и налил себе кофе. - Вы уверены, что хотите услышать … всё это?
        - Муравьев, - сказала Пиночет мрачно. - Вы действительно в чем-то разобрались?
        - Сопоставил. То, что говорили вы с тем, что рассказал Лопухин, и с некоторыми архивными данными. Я еще в университете увлекался странными историями.
        Теперь даже Лёня посмотрел на него с интересом.
        - И вы знаете, кто…
        - Кто ваши настоящие родители? Пожалуй, да.
        - Но при этом вы не знаете, как ее зовут, - заметил Лёня. - Бедная сестренка.
        - Почему ж, знаю.
        - И как же зовут мою бедную сестренку?
        - Каприз дамы - закон, - наставительно сказал Муравьев. - Если дама желает, чтобы я притворялся, что не знаю ее имени - почему б и не подыграть ей? Это нетрудно.
        Оседлав табурет, Пиночет вперилась в Муравьева глазами.
        - Темните, капитан. Зачем?
        - Сударыня, вам следует больше бывать на людях.
        - Ну и кто же по-вашему Лёнькин отец?
        - Профессиональный бандит. Налетчик.
        Сделалась ожидаемая реакция - Пиночет обиделась. Не за то, что Лёнькин отец - налетчик, мало ли какие у кого бывают родители; а скорее из-за того, что Муравьев не оправдал какие-то ее ожидания. Она поскучнела, поблекла лицом, и стала смотреть в сторону.
        В семь тридцать утра Чайковскую разбудили и стали отпаивать крепким кофе. Пиночет в полной боевой готовности связывалась с кем-то по суперсекретной связи, чем действовала Муравьеву на нервы. Капитан включил телевизор, убавил звук, и стал смотреть программу новостей. Дикторша и репортеры не очень связно сообщали о событиях возле здания суда на Волостной. Муравьев некоторое время пытался вникнуть в смысл произносимого. Вроде бы все слова понятны, а суть происходящего не улавливается. Само здание было показано несколько раз со странных углов. Муравьев глянул в сторону Пиночета. Она выглядела растерянной. Муравьев встал с лакированной табуретки и подошел к ней.
        - В чем дело?
        Она не ответила.
        - Да говорите же!
        - Аврал, - сказала она.
        - Подробнее, пожалуйста.
        По ее сведениям, здание суда захватили какие-то боевики в армейском камуфляже, хорошо вооруженные и прекрасно организованные. Они предъявили требования.
        - Какие требования?
        - Не знаю.
        Звякнул аппарат связи. Пиночет нажала кнопку и некоторое время слушала, а затем сказала в микрофон:
        - Да, я поняла. Какие будут указания?
        - А ну-ка, дайте-ка мне связь, - попросил Муравьев.
        - Нет, нельзя.
        - Дайте связь!
        Она почти не сопротивляясь отдала ему аппарат. Она была другая - менее игривая, менее дружелюбная. Муравьеву стало грустно - женщина вела себя так, будто вовсе и не было предыдущей ночи, будто они не стали несколько часов назад любовниками.
        Да, он ее разочаровал. Возможно, сводные брат и сестра искали наследство, думая, что настоящий ленькин отец был несказанно богат; сведения эти не совпали с тем, что сказал Муравьев - и Муравьев потерял в глазах Пиночета авторитет блистательного сыщика.
        Муравьев набрал номер.
        - Анатолий? Здравствуй, это Муравьев. Ты у здания суда? Ну а где же тебе еще быть. Что за бардак там? … А какие именно требования? … Ага, так. Добытчики? … Родственники добытчиков? Друзья, близкие? Понятно. И чего они хотят? А, чтобы мир узнал. Понятно. Еще что? … Ага, так … Это всё? Ну, что ж, спасибо.
        Муравьев отключил связь и обратился к Пиночету:
        - Скажите, сударыня, сколько ваших людей торчало сегодня утром на Волостной? Нет, не смотрите в сторону, это очень важно.
        - Человек пятьдесят.
        - В основном оперативники, не так ли?
        - Да.
        - А полиции сколько?
        - Человек сто.
        - А армейский спецназ?
        - Что вы хотите сказать?
        - Пока ничего. Кроме, возможно, того, что тридцать каких-то совершенно безумных отставных боевиков захватывают здание, охраняемое двумя сотнями действительных профессионалов. Это несерьезно.
        - Что несерьезно?
        - Думаю, что им позволили произвести захват. Посторонились. Спрятались. Думаю также, что сделано это было во имя какой-то не очень ясной мне цели. Подозреваю худшее.
        - Что вы подозреваете?
        - Подозреваю, что будут вестись переговоры. Захватчики, судя по всему, требуют, чтобы им в распоряжения были предоставлены СМИ - телекамеры, микрофоны. И чтобы их показали в прямой трансляции всему миру. Потому что мир должен знать правду.
        - Какую правду?
        - Никто пока не понял, в чем состоит правда, но предполагаю, что правда эта касается добычи полезных ископаемых на Ганимеде. - Пиночет мигнула. - Это такой спутник Юпитера, - пояснил Муравьев. - А Юпитер - это планета такая, неподалеку отсюда.
        - Подождите, подождите, Муравьев! - Пиночет зажмурилась и помотала головой. - Это что же получается?
        Муравьев пожал плечами, но в глубине души порадовался - разговаривала с ним Пиночет почти обычным для нее тоном.
        - Получается, - сказал он, - что либо вашу контору обвели вокруг пальца, либо кто-то в вашей же конторе решил руки погреть. И, наверное, концы в воду спрятать после погрева.
        - Вы импровизируете, Муравьев, или у вас есть основания так говорить?
        - Прецеденты.
        - Какие прецеденты?
        - Разбирается скандальное дело в суде. Кому-то нужно, чтобы оно не разбиралось, и чтобы подсудимые ничего не могли сказать. Какая-то оппозиционная группа захватывает здание суда и предъявляет требования. Денег ли просят, внимания ли - это все равно. После нескольких часов переговоров, в виду чрезвычайного скандального положения, приходят штурмовики и производят операцию, в ходе которой людей опасных устраняют, а затем списывают всё на суматоху внутри во время ликвидации захватчиков. Думаю, что к полудню Лопухина и его подельников не будет в живых. Нет человека - нет дела. После чего всеми уважаемая «Мечта» может продолжать свою деятельность беспрепятственно.
        - Вы что-то не то говорите, Муравьев.
        - Да, водится за мною этот грех. Говорю не то и не там. Куда ведет второй выход отсюда?
        - На потайную лестницу. С выходом на задний двор.
        - В котором часу, примерно, ваша контора перестанет за вами интенсивно следить?
        - Пересменка в семь, скорее всего.
        - После чего у вас, конечно же, есть инструкции доставить подопечную Аниту в суд. Есть? Отвечайте.
        На лице Пиночета написалось легкое разочарование, но Муравьеву было не до выяснения отношений.
        Он невзначай подошел к неприметной двери, надавил на ручку, и толкнул - дверь открылась, а за нею обнаружилось небольшое помещение с еще одной дверью - даже не дверью, а дверцей, очень низкой, дверью лаза, в который проникают на четвереньках.
        - Да, это он и есть, - сказала Пиночет, подходя сзади. - Второй выход.
        Муравьев вошел в помещение и присел на корточки перед лазом. И почти сразу ощутил резкое движение у себя за спиной, после чего к лицу прилипла прошитая толстой нейлоновой ниткой материя, пропитанная сильно пахнущей химической субстанцией. Хлороформ, догадался Муравьев, сделал вялое движение, как будто собирался вскочить и всех испиздить, потом еще одно, и завалился на бок.
        Пиночет бросила материю на пол, вышла в гостиную и сказала, обращаясь к Лёне:
        - Помоги мне с этой коровой.
        Алкоголь и усталость - средства менее надежные, чем хлороформ.
        - Ты собираешься протащить ее через трубу? - спросил Лёня.
        - Выхода нет. Мне приказано ее доставить на место.
        - В суд? Ее там убьют.
        - Бери ее под мышки. Потащили.
        Чайковскую выволокли в помещение с лазом. Едва заступив внутрь, Пиночет заметила непорядок - Муравьев куда-то пропал. Она схватилась за пистолет, и опоздала. Пропитанная хлороформом тряпка прилипла к ее лицу. Стоя позади нее Муравьев взял ее шею в захват. Она попыталась ударить локтем, потом стала соображать, как лучше - локтем, или наступить ему на ногу и попробовать качнуться назад, и пока соображала - осела на пол. Муравьев вынул из ее руки пистолет и сунул себе за ремень. Лёня стоял, не зная, что ему делать, а пьяная хлороформированная Чайковская лежала возле его ног.
        Присев на корточки возле Пиночета, Муравьев пошарил у нее под курткой, выволок на свет плоскую сумку, открыл, и вывалил содержание сумки на пол.
        Лёня, наконец, нашелся что спросить:
        - Что вы задумали?
        Муравьев выпрямился и двинулся к нему со свежей порцией хлороформа на материи.
        - Нет, не надо, - сказал Лёня. - Честное слово. Я просижу здесь столько, сколько нужно, и ни с кем не буду связываться.
        Муравьев был совсем близко, когда Лёня бросился на него, стараясь попасть кулаком в глаз. Муравьев поймал его за запястье и боднул в скулу. Лёня вскрикнул, остановился, и на какой-то момент совершенно оторопел. Муравьев этим воспользовался и приложил тряпку к Лёниному лицу.
        Лаз был не только низкий, но и узкий, и Муравьеву, волочащему толстую Чайковскую за собой, пришлось попотеть. В конце лаза обнаруживалось то, что Пиночет давеча назвала «трубой» - круглая шахта со скобами для спуска. Только этого не хватало.
        Муравьев спустился в шахту до пояса. Держась одной рукой за верхнюю скобу, он другой ухватил Чайковскую за ногу и подтащил ближе. Сжав зубы, он приступил к опасной части - подтянуть ее еще с тем, чтобы она завалилась ему на плечи, и при этом правое плечо и рука должны оказаться у нее между ног - тогда можно будет спускаться, держась за скобы обеими руками.
        У него получилось.
        Спуск оказался длиннее, чем он предполагал, а Чайковская была телом обильна, но он прошел всю шахту не останавливаясь, не делая перерывов, равномерно. Ощутив ногой дно, он встал на обе ноги, опустил Аниту на пол, и ощупал стены. Пришлось щелкнуть зажигалкой - он никак не мог в темноте разобрать, где дверь, и где просто стенка шахты. Возможно, замок регулировался компьютером и, возможно, наверху имелся пульт дистанционного управления, но Муравьеву было не до ухищрений. Он ударил в дверь ногой, затем еще раз и еще раз, и на шестой раз сломанный замок заскрежетал, погнув металлическую раму, в которой держался, и дверь распахнулась.
        Выводила она под какую-то арку, за которой видна была улица с припаркованным нашответом. Снова закинув Аниту на плечо, Муравьев быстрым шагом пошел по улице к проспекту и махнул рукой проезжающему мимо нашответу - до стоянки таксомоторов было далеко. Водитель нашответа затормозил. О цене договорились быстро, но водитель сказал, что обратно довезет только до МКАДа.
        ***
        Ровно в полдень капитан Муравьев сел за столик «Бизе Жоржа». Ровно через пять минут после этого к нему присоединился крепкий шатенистый с нарочито простоватым выражением лица Лёша Вяземский.
        - Здравствуй, Муравьев.
        - Садись, садись. Говорить с тобою не хочется, а надо.
        - Я так и предполагал, - откликнулся Лёша, садясь и жестом подзывая официантку.
        Официантке он понравился, и она сразу подошла. Лёша заказал себе кофе и кромбус с брусникой.
        Муравьев продолжил:
        - Я предполагал, что ты проколешься, но чтобы столько раз за пару часов - это просто гераклов подвиг какой-то.
        - Я не…
        - Помолчи. Тебе ведь известно, что за люди кирасиры. А? Известно?
        - Ну и?
        - За карманами нужно следить! Козёл.
        Он вынул из кармана роскошного пальто ключ и положил его перед Лёшей на стол. Лёша взял ключ и стал его задумчиво рассматривать. Муравьев продолжал:
        - Во-вторых, побег из прелиминария - личный каприз? Тебе надоело там торчать, компания недостаточно увлекательная, колбаса. Понятно. Но именно в связи с побегом кирасиры взяли на заметку имя Лёша Вяземский. И, конечно же, позвонили в «Мечту» своим людям, которые доложили, что Лёша Вяземский никуда за весь день со своего поста не отлучался, и никаким сыщикам в сопровождении кирасиров интервью не давал. В третьих и главных, ты мне расскажешь сейчас, зачем именно позавчера ты ходил к отцу пропавшей. Который священник. И почему нельзя было это сделать на день позже. Изложи, будь добр. Любопытно было бы узнать … ну, скажем, причины этого твоего клоунского поведения. Начни по порядку. Ключ?
        Лёша пожал плечами и сказал:
        - Эта дылда, которая с тобой была … Карманник из нее бы получился высококлассный. И ключ, и бумажник вытащила.
        - Ключ от чего?
        - Старообрядная камера хранения. Для отвода глаз. В камере лежат две книги. Философское. Немцы, девятнадцатый век.
        - Ну, и то хлеб. А к отцу зачем заходил?
        - Он ведь отец.
        - И что же?
        - Хоть и не всамделишный, но ведь он ее растил, воспитывал. Сопли ей вытирал, дал образование - двадцать семь лет потратил.
        - Но правды ты ему не сказал.
        - Какая еще правда, Муравьев? А, ты об этом. Хотелось, но есть предел даже моему эгоизму. «Здрасте, настоящий отец вашей Лизы - я. И это ничего, что мы с нею выглядим, как ровесники». Глупо.
        - Свинчу я тебе башку, «Леша Вяземский».
        - Не надо мне грозить, Муравьев. Ты знаешь, я не люблю.
        - На первый взгляд может показаться, что не надо, а на самом деле - пригрозить надежнее. И мне спокойнее, и дочери твоей удобнее. Но вернемся к твоим проколам. От тебя всего-то и требовалось - подыгрывать. За остальное отвечал и отвечаю я. Понимаешь? И дело не закончено. Мы провели агента кирасиров по всем местам, по которым должен идти сыщик, расследуя убийство. Она все видела сама, и рапорт должна была составить соответствующий - мол, да, Проханова убита, дело можно закрывать. Передали бы всем, кому нужно, и было бы все равно - жив ли Лопухин, мертв ли, живы ли его ухари, коллеги, друзья - Лизу искать не будут. А ты нас скомпрометировал, Лёша Вяземский. И больше всего - приходом к священнику. Который об этом приходе все рассказал мне и агенту кирасиров. При этом ты, скотина такая, показывал священнику фокусы. Это зачем? А? Удивить его хотел?
        - Просто ничего другого в голову не пришло, Виктор.
        - Всё ты испортил, Леша Вяземский.
        - Перестань меня так называть.
        - Потерпишь. Вот теперь бы - шел бы ты к себе, брал бы с собою Лизу, и ехали бы вы - хоть на Карибы, хоть в Австралию, хоть в Париж.
        - Не торопись и не кипятись, Муравьев. Лиза сейчас не у меня.
        - Знаю.
        - Знаешь? Откуда?
        - Только что вернулся из Авдеевки. Прятал там Чайковскую. Они теперь с твоей Лизой белое вино локают на пару. В известном тебе домике-прянике. В логове. Ты, между прочим, собирался оттуда Лизу забрать.
        - Да, но я решил, что пусть хотя бы первый день суда пройдет.
        Стул упал на пол, и стол чуть не опрокинулся - Муравьев резко поднялся во весь рост.
        - Ты охуел, парень. День суда? Сегодня вечером меняют жерла на Комбинате.
        - Сегодня? Как - сегодня? Я думал - послезавтра!
        - Думал он.
        - Во сколько?
        - В пять вечера. Ладно. Иди к своему Пицетти, как задумывал. Время есть. Вот тебе мое пальто, иначе тебя не пустят. Потом заберешь Лизу и Чайковскую.
        - А ты, Муравьев?
        - А меня сейчас будут брать и скручивать кирасиры, судя по вон тому драндулету. Пришла пора объясниться с ними, наверное.
        - Погоди, Муравьев! Что ты собираешься им сказать?
        - Чтоб отстали. Никакой опасности я для них не представляю.
        - Дылду не убедил?
        - Дылда ничего не знает. Дылда не при чем. Она исполнитель.
        - Ты с ума сошел. Муравьев, стой! Да не спеши же!
        Муравьев подошел к вуатюру, припарковавшемуся временно у кафе - прямо к дверце водителя, и дверцу эту рывком распахнул. И сказал водителю:
        - Где начальство?
        Тут же и обнаружилось начальство, появившись справа, слева, и позади Муравьева. Им, судя по всему, выданы были суровые инструкции относительно Муравьева, и все их бдительное внимание сосредоточилось на нем. Они ждали жеста, движения - готовые броситься на арестанта скопом. Поэтому Леша Вяземский пристроил датчик под бампер громоздкому нашответу походя, легко, и даже поправил его там, под бампером, слегка развернул.
        Муравьеву надели наручники и погрузили его в вуатюр. Массивная машина закряхтела и начала с натугой набирать скорость.
        ***
        Расплатившись, Леша Вяземский сориентировался на местности и решил идти в гостиницу «Симона» пешком.
        По древнему обычаю элитных отелей над входом в псевдо-барочную «Симону» трепыхались на ветру флаги двадцати народовластных республик, расположенных на пяти континентах. Он подождал, пока сжатый воздух плавно раздвинет перед ним стеклянные двери. Помогло роскошное пальто, одолженное Муравьевым: портье лениво поднял глаза и тут же их опустил. Уважаемый гость возвращается с затянувшейся вечеринки.
        Легко проникнув в номер знаменитого в юриспруденческих кругах иностранного законника, который в тот момент степенно мылся в душе, Лёша бегло осмотрел клозеты и удостоверившись, что помимо законника и его самого в номере никого нет, сел, не снимая пальто, в кресло с неудобными подлокотниками возле окна и принял равнодушную позу.
        Законник, пожилой, но хорошо держащийся человек, с красивой седой шевелюрой, вышел из ванной, затягивая на ходу полотенце на поясе, и тут же вперился глазами в Лёшу, не выказывая, впрочем, страха.
        - Что вам нужно? - спросил он по-английски спокойным голосом.
        - Доброе утро, господин Пицетти. Меня зовут Лёша Вяземский. Вы понимаете по-русски?
        - Очень слабо, - откликнулся законник по-русски. - К сожалению.
        - А по-итальянски?
        - К стыду моему - совсем нет. А вы?
        - Тоже не понимаю. Это я из любопытства спросил. А по-португальски?
        - По-португальски понимаю.
        - И говорите по-португальски неплохо?
        - И говорю, да, когда возникает необходимость, - сказал Пицетти по-португальски.
        - Вот и хорошо, - Лёша удовлетворенно кивнул, и перешел на португальский. - Значит, вы и есть тот самый Пицетти, который мне нужен.
        - Кто вы такой?
        - Уж я сказал - Лёша Вяземский. Вы что ж, не верите мне?
        - Верю, конечно же, - рассеянно ответил Пицетти, изучая Лёшу. - Лёша Вя-ЗЕМ-ский. Я правильно произношу?
        - Более или менее, господин Пицетти. Ударение на первом слоге.
        - ВЯ-зем-ский.
        - Сойдёт. Да, так вот … Характер моего визита частный.
        - Если это действительно так, то вы могли бы просто постучаться. А не проникать в номер тайно и приводя постояльца в замешательство.
        - Я не знаю ваших привычек, господин Пицетти. Я постучал бы, а вы бы в меня пальнули из пистолета. Я правильно произношу? Пицетти?
        Пицетти промолчал.
        Лёша продолжил:
        - У меня не было уверенности, что вы не хлопнете дверью мне в … лицо, и не … возбудите администрацию и охрану.
        - К делу, - сказал Пицетти. - Что за разговор у вас ко мне? … Мне почему-то знакомо ваше лицо. И португальский ваш … звучит, как родной.
        - Это несущественно, Пицетти. Примерно через полтора часа неподалеку отсюда должен был начаться суд над двумя членами правления большого концерна. Насколько я понимаю, здание суда захвачено боевиками, которые предъявляют какие-то требования. Скорее всего, они требуют, чтобы им предоставили возможность публично выступить перед телекамерами. Дабы обратить внимание мира на чудовищную несправедливость.
        - Вы шутите, господин Вяземский?
        - Вовсе нет. Агенты специальных служб обо всем осведомлены, и сразу после захвата пойдут на штурм. Начнется толкотня, и нескольких человек просто уберут под шумок. Ради этого боевикам и позволили захватить здание. Ужасная мерзость, господин Пицетти. Гораздо хуже, на мой взгляд, чем все чудовищные несправедливости, вместе взятые.
        - … Вы вооружены?
        - Да, господин Пицетти. А что?
        - Да нет, я просто спросил.
        - Дело в том, господин Пицетти, что … хмм …. Мне бы хотелось, чтобы вы поучаствовали в этой странной истории, и повлияли бы на ее исход.
        - Не вижу, каким образом я мог бы…
        - Вам нужно будет туда пойти.
        - Простите, как?
        - Пойти. В здание суда. И убедить…
        - Боевиков? Вы это серьезно?
        - Нет, не боевиков. Убеждать вы умеете, это ваша профессия, а также ваше призвание.
        - Благодарю за комплимент. В чем убедить, и кого?
        - Убедить власти…
        - Власти!
        - … что речь боевика перед телекамерой и трансляция речи на весь мир никак не скажется ни на положении властьимущих, ни на расстановке сил; не закончится переворотом; и вообще никаких неприятностей не будет.
        - Ничего не понимаю. Какая речь?
        - Перед телекамерами. Нужно, чтобы один из боевиков произнес речь. После чего они сами оттуда уйдут. Непременно нужно, чтобы речь транслировалась по всем каналам.
        - Речь.
        - Да, господин Пицетти. Скорее всего о том, что в мире есть некоторое количество людей, благодаря усилиям которых человечество продолжает жить в так называемой технологической эпохе, а не скатывается в средневековье, например. Это понятно? … Нет? … Несколько стран имеют базы на Ганимеде. Это такой спутник Юпитера. Слыхали?
        - Я не нахожу, господин Вяземский, что…
        - На эти базы прибывают, и с этих баз отправляются на землю, люди. Некоторых из них насильно заставляют лететь туда, иных приманивают деньгами, третьих увещевают и стыдят, и тыкают недостаточным градусом патриотизма. Добровольцев нет совсем, поскольку люди, добровольно желающие принять участие в прогулке на Ганимед отсеиваются, как психически неадекватные, еще до прохождения подготовки. Затем какая-то часть путешественников возвращается на Землю. Дальнейшей их судьбой никто не интересуется, а судьба эта в большинстве случаев трагична. Боевики, собирающиеся захватывать здание суда, имеют, как я понимаю, прямое отношение к этим людям. Либо сами из них, либо их близкие. И они хотят, чтобы человечество об этих людях узнало.
        - Информацию по этому поводу никто не скрывает, господин Вяземский. Любой интересующийся вопросом найдет кучу справочников…
        - Не нужно меня агитировать, Пицетти. Вам, как и мне, хорошо известно, что специально никто эту информацию искать не станет.
        - Нет, только…
        - Люди трогают выключатель - и загорается в комнатах свет, и на электрической плите готовится обед, и лифты исправны, и бегают по улицам троллейбусы, трамваи, и нашответы, и скоростные поезда перевозят продукты питания, товары, и людей из одних мест в другие. Работает телевидение, включается индивидуальная связь. Все это называют прогрессом, достижениями науки, и прочая, и прочая. Это, наверное, правда; а только изотоп гелия сам по себе достижением науки не является, он - часть естественных природных ресурсов, и чтобы достижения науки продолжали существовать, изотоп приходится добывать на Ганимеде и доставлять на Землю - и делают это люди, которые в большинстве своем хотели бы заняться чем-нибудь совершенно иным; а говорить об этом не принято. Боевики хотят, чтобы об этом говорили. Хотя бы иногда.
        - Это все не ново, господин Вяземский.
        - Конечно нет. Благополучие одних за счет рабства других. Старо как мир.
        - Я говорю конкретно о Ганимеде. Вы на кого-то похожи … ваше лицо … Вы человек молодой, вам простительно не помнить - но и обсуждения, и дискуссии на эту тему, в том числе и в средствах массовой информации, имели место в большом количестве. Были споры и обвинения, и даже на государственном уровне. Некоторые страны обвиняли другие страны в чрезмерной жестокости, бесчеловечности … жадности…
        - А потом?
        - А потом люди устали об этом говорить.
        - А посылать людей на Ганимед не устали.
        - Нет, конечно. Энергию ведь нужно откуда-то брать.
        - Красть.
        - Почему ж красть? Разве Ганимед принадлежит кому-то помимо нас?
        - Господин Пицетти, не мне рассказывать вам, что такое воровство. Крадут не изотоп гелия - крадут жизни людей. И делают это тихо. И человечество, пользующееся благами технологической эпохи, отводит глаза.
        - Русские, стало быть, напортачили.
        - Каким образом, господин Пицетти?
        - Послали на Ганимед партию армейских, возможно за какие-то провинности. В том числе ребят из спецназа.
        - Вы прозорливы, господин Пицетти.
        - Вы - один из боевиков?
        - Нет. Более того, я скорее согласен с вами, чем с боевиками. Болтовня на эту тему, даже по телевизору, ни к чему не приведет. Не так ли?
        - А вы не тот, за кого себя выдаете, господин Вяземский.
        - Это не имеет отношения к делу.
        - Это очень странно.
        - Только на ваш взгляд.
        - Нет, ваш вид странен, господин Вяземский.
        - Чем же?
        - Вы - сын … скорее всего … не могу вспомнить … поразительно похожи.
        - Пицетти, обуздайте ваше праздное любопытство сию же минуту.
        - Позвольте! …Господин … нет, помню только кличку. Фамилия славянская, имя расхожее, а вспомнить не могу … господин … Нил … О! Вспомнил. Нил Дубинский.
        - Хмм.
        - Вы - его сын? Нила Дубинского?
        - Может и так. И что же?
        - Э … Дубстер. Нил Дубинский по кличке Дубстер.
        - Всё, удовлетворили любопытство? Перейдем к делу?
        - Насколько я помню, дети за Нилом Дубинским не числились. Но он погиб именно на Ганимеде, и вы пришли говорить со мной о Ганимеде, так что связь есть. Племянник?
        - Пицетти, не зацикливайтесь на этом аспекте, умоляю вас.
        - Я помню фотографии.
        - Пожалуйста, не нужно. А то ведь я вдруг вам скажу, что я и есть Нил Дубинский, он же Дубстер. То бишь, налетчик и безжалостный убийца. И при этом вовсе не хладнокровный.
        - Нет, вам не больше тридцати. Дубстеру сейчас было бы под шестьдесят, или даже за шестьдесят.
        - Перейдем к делу, Пицетти.
        - К делу? Ну, хорошо. К делу.
        - Я хочу, чтобы вы пошли в здание суда и повлияли там на события.
        - Вам жалко товарищей?
        - Никого мне не жалко. Просто противно.
        - Противно?
        - Вы прекрасно меня понимаете, Пицетти.
        - Я закурю, хорошо?
        - Да, пожалуйста.
        Пицетти закурил сигару и присел на край стола. И сказал:
        - Что ж, действительно понимаю. Прибыль от отправки приговоренных на Ганимед получает всё цивилизованное человечество, имеющее доступ к массовой информации, сочувствовать некому. Нынче всякий - барин, помещик, рабовладелец. Каждый младший служащий, каждый уборщик, и даже уличные нищие. Узнав правду, они - то есть человечество - закатят лицемерно глаза и скажут - что ж, жизнь нынче такая, ах, ах - и этим их сочувствие ограничится. Даже на демонстрацию не выйдут. Этот экстравагантный шаг с захватом здания суда действительно пустая затея.
        - Пусть, - сказал Леша Вяземский. - Но ребятам хотелось бы, да и мне тоже, чтобы каждый знал о своей ответственности … о своем грехе … о тех, кому он обязан своим сраным благополучием.
        - Зачем?
        - Пусть хоть раз в жизни устыдятся.
        - Вы думаете, они устыдятся?
        - Некоторые.
        - Это вас удовлетворит, господин Вяземский? Морально?
        - Не знаю.
        - Ну, мне-то … Удивительно всё это. А тем временем власти хотят кого-то убрать под шумок. Так?
        Леша Вяземский неспеша встал, сделал удрученное лицо, подошел поближе к Пицетти, и неожиданно схватил его за горло.
        - Делай, что велят, сука, - сказал он. - Делай, как я сказал. Понял?
        Отпустив горло законника, он пожал плечами.
        - Больно, - сказал Пицетти, отдуваясь и кашляя.
        - Будет больнее, если не сделаешь. Я тебя из-под земли достану. И на куски разрежу.
        - Да … похоже, вы весь в вашего отца…
        ***
        Муравьева плавно и быстро повезли за город, на северо-запад, насколько он мог понять, ориентируясь по звукам с улицы и количеству поворотов. Сняли повязку и велели выйти. Наручники не сняли.
        Он осмотрелся - огороженный каменным забором сад, дорожка, особняк в неоклассическом стиле. Его провели по коридору и втолкнули в лифт. На крыше особняка обнаружилось крытое стеклом помещение с бассейном. Муравьев слегка расстроился. Его посадили в плетеное кресло, ноги пристегнули к ножкам. Неподалеку стояла каталка, похожая на каталки, на которых в претенциозных ресторанах развозят десерт. А у самого края бассейна деревянная скамейка, по виду парковая. Будто ее выдрали с корнем в парке, привезли, и поставили к краю бассейна.
        Руки затекли порядочно, и настроение у Муравьева было паршивое - раздражала глупость происходящего.
        В помещение вошли двое - один высокий и крепкий, в штатском, другой в медицинском халате, накинутом поверх дешевого костюма. Обоим на вид было под пятьдесят.
        - Вт мы наконец и встретились, Муравьев, - сказал тот, что был в штатском. - Меня зовут Глеб, а это Рудольф.
        - Рудольф так Рудольф, - откликнулся Муравьев. - А наручники нельзя ли снять?
        - Всему свое время, Муравьев, - заверил его Глеб. - Давай-ка сперва объяснимся. Как вас на самом деле зовут?
        - Виктор Игоревич Муравьев.
        Глеб и Рудольф присели на скамейку у края бассейна.
        Глеб покачал головой, а Рудольф хмыкнул.
        Глеб сказал:
        - Нет, так не пойдет. Есть у меня подозрение, что мы можем быть друг другу полезны. Но это только в том случае, если вы согласитесь помогать, а не мешать.
        - Помогать кому? - спросил Муравьев удивленно.
        - Мне, - отчеканил Глеб. - И Рудольфу.
        - Каким образом?
        Глеб встал, заложил руки в карманы, и сделал три шага вдоль кромки бассейна. И сказал:
        - Виктор Муравьев живет в Праге. Виктор Игоревич Муравьев. Родившийся в таком-то году в таком-то месте. Именно тот Виктор Муравьев, чье место вы занимаете, чьим именем пользуетесь, чьей жизнью живете.
        Возможно, он рассчитывал на иную реакцию со стороны Муравьева. Муравьев закатил глаза и вздохнул.
        - Что-то не так? - спросил Глеб.
        - Да нет, все нормально, - откликнулся Муравьев. - Вы из кирасирской конторы?
        - Да. Но дом этот кирасирам не принадлежит. И контора моя ничего о моих действиях по вашему поводу не знает. Вы - моя и Рудольфа личная инициатива.
        - Рудольф тоже кирасир?
        - Нет, обычный врач. То есть, не обычный, конечно, а выдающийся медик. Как вас зовут?
        - Виктор Муравьев.
        - Понятно. Хорошо, зайдем с другой стороны. Двадцать восемь лет назад в Москве свершились четыре подряд крупных ограбления банков. Наличные деньги в большом количестве, а также драгоценности, помещенные на хранение. Три из четырех ограблений имели место сразу после пожара. Впечатление такое, будто в банке специально устраивается пожар, начинается суматоха, и грабитель, воспользовавшись этим, входит в горящие помещения … в четвертом банке не было пожара, зато по следам на горизонтальных поверхностях сыщики определили, что грабитель остался в банке на ночь, скрываясь в разветвленном аквариуме, наполненном водой и рыбами разного калибра.
        - Неужто в аквариуме? - изумился Муравьев.
        - Не паясничайте. Затем подобные ограбления происходили время от времени в разных регионах. Связаны либо с водой, либо с огнем. В одном из дел фигурировал свидетель, описавший грабителя, и прибавивший, что, наткнувшись на него, грабитель связал его и велел сидеть тихо - и при этом по-русски говорил не совсем чисто, с каким-то легким акцентом не очень понятного происхождения. Я проанализировал все эти случаи и сопоставил их с несколькими фактами, имевшими место сразу перед началом цепочки ограблений.
        - Это заняло у вас немало времени, - предположил Муравьев.
        - Зато результаты интересные. Вот, например, российский малый зонд, внеочередной, рассчитанный на экипаж из трех членов, доставил в тот год с Ганимеда полезный груз и тех самых трех членов. Но затем один из членов пропал - не успев даже пройти медосмотр. Исчез. Оставшихся допросили, и они чистосердечно признались, что пропавший - вовсе не член их экспедиции. Попал он на зонд случайно, еще на Ганимеде, и силой и угрозами заставил взять его с собой. Тщательно изучив все бортовые видеозаписи, сыщики пришли к заключению, что за почти год полета этот шантажист ни разу не показал видеокамере свое лицо. Ни одного раза. Внешность описали вернувшиеся. И это описание поразительно похоже на описание грабителя банков, равно как и на вас, уважаемый лже-Муравьев. Дальше сыщики копать не стали, но я заинтересовался, и начал по мере возможности наводить справки. В частности, меня интересовали личности всех людей, побывавших в тот год на Ганимеде.
        - Много их там побывало, наверное? - вставил Муравьев.
        - Не все сведения находятся в свободном доступе, многие страны многое скрывают. Но вот два года назад я, наконец, нашел то, что искал - изображение человека, побывавшего на Ганимеде, и по сведениям погибшего там же - очень похожее на вышеупомянутые описания. Человека звали Нил Дубинский. Фотография очень мутная почему-то, но сходство проглядывает. Уроженец Южной Африки. Я стал рыться в базах данных, чтобы посмотреть, не было ли в Москве в то время дополнительных гостей из той же страны. Оказалось - были.
        - Да неужто! - удивился Муравьев.
        - Не только были, но и произвели на свет потомство. И Нил Дубинский, осведомленный об этом, опекал это самое потомство с самого его, потомства, рождения, не встречаясь с ним, потомством, лично. Стало мне еще интереснее. Потомство работало счетоводом в «Мечте». Назревал скандал в правлении, присваивались значительные суммы, назначен был суд, и «Мечта» стала высчитывать самых опасных свидетелей и с ними разбираться. Я приехал за день до даты, когда должно было свершиться убийство в целях безопасности правления компании - приехал на место, где девушку должны были ликвидировать. Приехал в сумерки, чтобы тщательно и без посторонних ознакомиться с местностью и, если понадобиться, девушку от убийц избавить.
        - Не перевелись еще рыцари, - заметил Муравьев.
        - Не испытывайте мое терпение, - отрезал Глеб. - Слушайте. Не скрою, я удивился, когда увидел человека в обычной одежде, без акваланга, трубки-маски - просто в куртке и брюках - погружающегося в речную воду с головой. Я прождал полчаса. Человек выныривать так и не собрался. Что он там делал, на дне, что искал - что готовил - не знаю. Было холодно, я слегка замерз, и уехал домой. А через сутки … девушка…
        - Спаслась, - подсказал Муравьев.
        - Во всяком случае, ныряльщики никакого тела в этом месте не обнаружили.
        Тут Муравьев вспомнил «ныряльщиков» и улыбнулся. Улыбка прибавила Глебу уверенности. Он продолжил:
        - Это - основные данные, а есть еще второстепенные. Вот, к примеру, уже под именем Муравьев вы сидели с коллегами в баре и на спор выпили залпом, из горлышка, семьсот пятьдесят грамм коньяка. И остались совершенно трезвым. Из раздевалки в спортзале по моему приказу было конфисковано три ваших полотенца с целью провести анализ ДНК. Вы этими полотенцами вытирались - после упражнений, и после душа, все видели - а взять оказалось нечего! Ни капель пота, ни волос, ни кожи - ничего не оставили на полотенцах. Они ничем не пахли, эти полотенца. Вообще ничем. В общем, я знаю, что вы - Нил Дубинский. И - ничего против вас не имею. Но кое-что мне хотелось бы узнать поподробнее. От вас лично. И уж без этого я вас не отпущу, уверяю вас, господин Дубинский по прозвищу Дубстер. Есть у вас несколько секретов, и, памятуя о моем многолетнем старании, равно как и старании доктора, и множестве усилий, потраченных на сбор материалов, очень прошу вас … Дубстер … открыть эти секреты мне и доктору. И больше никому. И все.
        - А вы не боитесь? - поинтересовался Муравьев.
        - Нет, Дубстер, не боюсь. И доктор не боится. Во-первых, как я уже сказал, я совершенно не желаю вам зла. Будете хорошо себя вести - никто вас пальцем не тронет. Ничего неприятного я вам не предлагаю. Во-вторых, вы хоть и выходите сухим из воды и целым из огня, но вполне уязвимы физически. И ссадины у вас бывают, и синяки - стало быть, и пули вы боитесь так же, как любой … землянин. И не волнуйтесь, уголовного дела против вас не будет. А я могу вам оказаться полезным. Да и доктор тоже. Друзей мы не забываем.
        - Не представляю, чем бы я мог вам помочь, в каком деле, какими средствами.
        - Это зависит от того, что вы мне сейчас расскажете, Дубинский. О ваших возможностях мы с доктором кое-что знаем - в общих чертах. Нужны подробности. Для начала - небольшой тест. Рудольф, действуй.
        Сперва доктор вооружился точечным фонариком и осмотрел глаза, а затем уши Муравьева. Попросил сказать «а-а-а» и заглянул ему в рот. Расстегнув Муравьеву куртку и рубаху, он некоторое время водил ему по груди стетоскопом, прислушиваясь и веля дышать. Затем он померил Муравьеву давление.
        - Какой же ты доктор, - с укором сказал ему Муравьев. - Ты медбрат, самый обыкновенный. Хочешь я еще раз скажу «а-а-а»?
        Рудольф обернулся к Глебу. Тот поднял брови, и Рудольф мотнул головой.
        - Ординарно. Лучше, чем у многих, но это объясняется хорошим сложением и, возможно, здоровым образом жизни.
        Глеб кивнул и сказал:
        - Давай дальше.
        В руке доктора сверкнул шприц.
        - Э! Ты чего это мне вкалывать собрался? - возмутился Муравьев. - Брысь!
        - Не волнуйтесь, всего лишь кровь на анализ.
        - Ага. Ну, это ничего. Бери.
        Руку перетянули резинкой, игла вошла в вену. Набрав нужное ему количество, врач понес контейнер к агрегату на каталке, но по дороге остановился.
        - Так … Ну, этого следовало ожидать.
        Он посмотрел на пол, а затем на контейнер, и покачал головой.
        - Что там? - поинтересовался Глеб.
        - Ничего. Совсем.
        - Как это - ничего?
        - Ничего. Пусто.
        Врач вернулся к Муравьеву, вытащил из кармана халата новый контейнер, и подсоединил его к игле, торчащей из руки Муравьева. И все повторилось - на полпути к агрегату контейнер оказался пустой.
        - Ого, - сказал Глеб.
        - Наручники не снимете? - спросил Муравьев. - Я обещаю, что не убегу. Мне самому интересно стало.
        - Помолчите, Дубинский. Рудольф, ты…
        - Глеб, ты меня знаешь пятнадцать лет. Я никогда ничего не говорю просто так. Даже в пьяном виде. А я уже два года ничего не пил. Я лучший в мире.
        - Да знаю я, Рудольф … Что-то не так. Бери еще кровь.
        - Вы так всю кровь из меня выкачаете, - скучным голосом сказал Муравьев. - Может, лучше ногти или волосы попробовать?
        Глеб и Рудольф замолчали и повернулись к нему, глядя мрачно. Муравьев подвигал бровями вверх-вниз. Рудольф сунул руку в карман, вытащил какое-то сложное медицинское приспособление, подошел к Муравьеву, и отрезал у него прядь волос. Уйдя к агрегату, он какое-то время колдовал над ним, включая приборы и что-то переливая из одной емкости в другую. Глеб стоял рядом и смотрел во все глаза.
        - Возможны несколько объяснений, - сказал Рудольф, - Такую возможность мы с тобой, помнишь, предполагали. Никакая это не эволюция.
        Муравьев засмеялся.
        Глеб и Рудольф повернулись и подошли к нему.
        - Может, это какие-то необычные соединения, - предположил Глеб.
        Рудольф тут же откликнулся:
        - Никакие соединения не исчезают бесследно. Соединения состоят из элементов. Которые реагируют на другие элементы. Здесь ничего этого просто нет.
        - А что есть?
        - Есть вот это, - Рудольф указал кивком на Муравьева. - Нечто, состоящее из элементов, которых нет в таблице Менделеева. А может, вообще не из элементов. А из чего-то, чему нет названия. Потому что согласно всему, что мы знаем об анатомии … биологии, физике - этого не может быть. Я изучил всю документацию, и приходится признать, что … в общем, сделать мы ничего не сможем. То, из чего он состоит, никак не реагирует ни на какие химические воздействия. Вообще никак. Его можно посадить в ванну с серной кислотой. Или в котел с жидким коксом. И ему ничего не сделается.
        Глеб повернулся к Муравьеву.
        - Это правда, - подтвердил Муравьев. - В кокс я, правда, нырять не пробовал. Но все может быть. Считаю своим долгом предупредить вас, что если в ближайшее время с меня не снимут наручники, я за себя не отвечаю. Кое-кому здесь придется несладко.
        - Могу продемонстрировать, - сказал Рудольф, обращаясь к Глебу.
        Глеб промолчал.
        Рудольф подошел к столу, открыл ящик, перебрал какие-то жестяные емкости, и выволок на свет - нечто. Пузырек. Затем пошел к холодильнику - в таких у бассейнов хранят пиво. Из холодильника он вытащил пачку сосисок. Вдвоем с Глебом они распечатали пачку, которая долго им не давалась, а затем Рудольф капнул на одну сосиску из пузырька. Глеб понаблюдал, понаблюдал, и кивнул.
        Муравьеву было противно. Никому не понравится играть роль подопытной морской свинки. Дрянью из пузырька ему капали сперва на руку, потом на лоб, потом даже в глаз, и пришлось некоторое время моргать, глаз слезился. Потом откуда-то появился газовый резак, и Глеб собственноручно попытался прожечь дыру сперва в плече Муравьева, а потом во лбу. И волосы пытался опалить. И сказал:
        - Ладно. Рудольф, готовь там свою адскую аппаратуру.
        Рудольф кивнул и вышел.
        - Что за аппаратура? - поинтересовался Муравьев.
        - Да так … - Глеб пожал плечами. - МРТ, рентген, всякое. Не волнуйтесь, вполне безопасно, особенно в вашем случае. И больше для очистки совести Рудольфа. Он дотошный, пока все не проверит, не успокоится. Немецкая кровь, знаете ли. Но и так видно, что в профессиональных целях вас использовать нельзя. Нельзя вседь?
        - Я об этом думал, - серьезно сказал Муравьев. - В давние времена из меня бы вышел неплохой шпион. Море переходить по дну, например, с якорем в руке. Или прятаться за стержнем в атомной станции. Также, во имя развития космонавтики меня, наверное, можно было бы послать на Солнце. Но вот беда - сам-то я не сгорю, а обратная связь сгорит. Также, наверное, меня можно показывать в цирке. Но я против. Не люблю цирк.
        Глеб покачал головой.
        - А скажите, вы подвержены … ну, скажем, заражениям? Или вот…
        Муравьев понял и ответил:
        - Нет. Ссадины обрабатывать не нужно, никогда ничего не нарывает. Сыпь не выступает. За все эти годы даже насморка не было.
        Он улыбнулся.
        - Ладно, - сказал Глеб. - Следующий этап - это выяснение, как вы в таком состоянии оказались. Нужно подетально выяснить все обстоятельства. Если вы, конечно, Нил Дубинский, а не его копия, засланная к нам с иных звездных систем.
        Муравьев еле сдержался, чтобы не засмеяться.
        - А, вам смешно, господин Дубинский? А вы не смейтесь. Не знаю, бессмертны ли вы, но … хотелось бы попробовать. Повторить. А вы будете мне содействовать.
        - С чего вы взяли?
        - По принципу «услуга за услугу». Я вам кое-что расскажу, вам будет интересно. А вы, благодарный, будете участвать в опытах.
        Помолчали.
        - Ладно. Как Бог даст, - сказал Муравьев.
        - Вы верите в Бога? - спросил Глеб.
        - Верю.
        Глеб удивился настолько, что даже встал и подошел к Муравьеву.
        - После всего … э … верите?
        Муравьев кивнул.
        - Странно.
        - На Ганимеде почти все верят, - заметил Муравьев.
        - Да? А почему? Ганимед так на психику влияет?
        - Не знаю, - честно ответил Муравьев. - Так получается почему-то. Наручники не снимите?
        - Пока нет.
        - Что вы хотели мне рассказать?
        - А вы будете мне содействовать?
        - Не хочу вас обманывать, - Муравьев посерьезнел. - Все, что вы задумали - глупость. Через касп проходили тысячи человек. Но вовсе не все стали такие, как я.
        - Через касп? Это происходит в каспе?
        - Вроде бы да. Что вы хотели…
        - Вас заботит судьба вашей дочери, - сказал Глеб. - И вы думаете, что ваша дочь - Елизавета Проханова. На самом деле вы ошибаетесь. И Лопухин, который вам много разного наговорил, ошибается. Лопухин вообще редкостный козел. И никакого порока сердца у вашей дочери не было. Порок сердца был у дочери Диего Чайковского.
        - У Аниты? - удивился Муравьев.
        - В роддоме, когда обнаружился порок, сестра будущего министра произвела обмен. Нашли девочку-подкидыша примерно той же комплекции, только чернявую. И поменяли. А ненужную, с пороком сердца, удочерил овдовевший священник. И назвал Елизаветой. Ваша дочь была в том же роддоме, куда ее привезли Лопухин и та богатая пара, уже заплатившая деньги за мальчика и девочку. Для отвода глаз главврач придумала хитроумный ход. Документы, доказывающие факт подмены, сунули в другую папку, в компьютер ввели такое, что потом программисты месяц разбирались. И если кто стал бы копать впоследствии, получилось бы, что девочка с пороком сердца должна была достаться подопечным Лопухина, и именно ее заменили.
        Муравьев напрягся, пытаясь сообразить, что все это означает.
        - Вы провели вчерашний день с вашей дочерью, Дубинский, - сказал Глеб. - Она наш сотрудник. Она не знает, что она ваша дочь. Вас это, насколько я понимаю, устраивает. Она даже, хотите верьте, хотите нет, не знает, что она не дочь своих родителей. Может, подозревает что-то. Но боится копать. А родители ничего не говорят. Надеюсь вы с ней не переспали? Вряд ли. Она гордая - типичная богатая дочурка, золотая молодежь. В голове ветер.
        Вот оно что, подумал Муравьев. Пиночет … Пиночет … А Дубстер знает? А похоже, что знает! То есть, эта южноафриканская сволочь все эти годы морочила голову не только властям, но и мне тоже. Во имя безопасности дочери. Никому не верит Дубстер. Даже мне. Его можно понять. Но все-таки как-то обидно. Хотя я, конечно же, дурак. Мог бы и сам кое-о чем догадаться. Ни Проханова, ни Чайковская … совсем не похожи на Дубстера. Ни внешностью, ни тем более характером. Скотина. Я с его подачи вожу за нос кирасиров, полицию, власть, и его же дочь, а он тем временем водит за нос меня. Впрочем, такое упорство не может не вызывать восхищения. Но мы с тобой еще поговорим об этом, Дубстер. Будет еще на твоей уголовной роже, состоящей не из элементов, а черт знает из чего, фингал. Не сомневайся. Гад.
        - Моей дочерью? - переспросил он, притовряясь, что поражен этой новостью.
        - Да, представьте себе.
        Некоторое время Муравьев смотрел мимо Глеба, изображая лицом внутреннюю борьбу. Сжав губы, спросил:
        - Что будет с Чайковской? И Прохановой?
        Глеб помрачнел.
        - Ничего не будет. Где они в данный момент?
        - Не знаю.
        - Не врите, Дубстер. Куда бы вы их не спрятали, я спрячу лучше. Иначе их найдут, и … понимаете? В ваших же интересах рассказать мне, куда вы их дели. Все-таки я непосредственный начальник вашей дочери, и многое в ее судьбе и жизни от меня зависит. Видите - я не грожу вам, я не говорю, что с ней что-нибудь случится…
        - Вы, Глеб, не распускайтесь, - мрачно и зло сказал Муравьев. - У вас ведь тоже семья есть. И побочный сын. И новая жена.
        Глеб расправил плечи, подошел к Муравьеву, и хуком справа опрокинул его вместе со стулом. Затем нагнулся, взялся за ворот Муравьева и спинку стула, и вернул допрашиваемого в прежнее положение.
        - Угрожаю здесь я, - сообщил он.
        Муравьев лизнул кровоточащую губу. Больно, зараза, и в голове звенит.
        - Зря вы это, Глеб, - сказал Муравьев. - Очень зря. Вы недооцениваете мои возможности.
        - Значит, вы мне все мне рассказали, - заметил Глеб. - Что ж. Продемонстрируйте. Прямо сейчас.
        - Напрашиваетесь.
        - Пусть так. Ну?
        - Потом жалеть будете.
        - Уж это моя забота.
        - Ну, хорошо, - сказал Муравьев, плохо себе представляя, что будет сейчас делать.
        В этот момент в кармане Глеба заверещала связь.
        Он вытащил ее из кармана, посмотрел на дисплей, нахмурился, включил, и сказал:
        - Слушаю. … Так … Как - взрыв? Они что, раньше времени начали? … Вот подонки! … Как дети, честное слово … Так. … И радиус какой? … Вся Авдеевка … Так. Понял. А вояки? … Понятно. Берут в кольцо? … Ну, хоть эти сориентировались. … Какие танки? Зачем там танки? Кого и что там танками давить, что за хуйня … Хорошо, стой где стоишь, я сейчас спущусь в рубку.
        Он сунул связь в карман и сказал:
        - Сейчас вернусь.
        И вышел.
        И тогда Муравьев выпростал пальцами газоую зажигалку из нашитых петель, нащупал кнопку, включил, и секунд за пять пережег пластиковый жгут. Еще около минуты ушло, чтобы освободить ноги, и еще секунд тридцать, чтобы пережечь и содрать браслеты. Оставалось ощущение неудовлетворенности. Рудольфа, возящегося по соседству с аппаратурой, можно было придушить или связать, но толку от этого не было бы никакого. Следовало завершить беседу с Глебом.
        Он направился к двери. Спустился по лестнице. На нижнем уровне раздавались голоса. Он пошел туда.
        Глеб и двое его людей смотрели в экраны и куда-то звонили. Муравьев встал у притолоки. На него обратили внимание. Глеб обернулся в тот момент, когда на Муравьева уже направили пистолеты.
        - Блядь, - сказал Глеб.
        - Ваша фамилия Астафьев? - спросил Муравьев.
        Глеб покачал головой, не зная, что делать и что думать.
        - Авдеевка горит?
        - Горит, - согласился Глеб.
        - Нужно действовать.
        - Мы действуем.
        - Вы не поняли. Мне нужно действовать. Дайте мне вуатюр.
        - Зачем?
        - Я поеду в Авдеевку. Быстро. Времени нет.
        - Вы можете … потушить?…
        - Нет, но, возможно, я смогу спасти несколько человек.
        Глеб сделал знак своим людям опустить пистолеты.
        - Ельники?…
        - Не знаю. Может быть.
        Глеб догадался.
        - Да вы что! - закричал он. - Да как же…
        - Вуатюр, - сказал Муравьев. - Ругаться и счеты сводить будем потом.
        Глеб настоял, и они поехали вместе. Шоссе было почти пустым. Глеб гнал вуатюр на дикой скорости - прямым путем в Авдеевку.
        - Если она погибла, Муравьев, то мне все равно, бессмертны вы или нет, я…
        - Министра, как я понимаю, отправят в отставку? Чайковского?
        - Если она…
        - Преторианцы хуевы, - сказал Муравьев со злостью. - Какого дьявола вы позволяете «Мечте» и прочим править страной? Где это в конституции написано, что у концернов есть право назначать и убирать министров? Куда вы смотрите, вы, кирасиры? Чем вы занимаетесь вообще, в вашей конторе?
        Глядя на дорогу, Глеб вытащил из кармана пачку сигарет. Протянул Муравьеву. Муравьев пожал плечами, отмахнулся. Глеб закурил. Спросил:
        - Где она? Где вы там ее спрятали? Где моя дочь? Не молчите, Муравьев.
        - В здании одном. У здания неплохой запас прочности, но долго оно не выдержит.
        Стрелка спидометра поползла вверх.
        - Ходорченко и дружка его вы зачем повязали? - спросил Глеб.
        Пристегивая ремень, Муравьев ответил:
        - Дилетанты. Пусть посидят в предвариловке. Уверен, вы найдете способ их вызволить. Нашли где агентуру себе вербовать - среди ворья. Я был о кирасирах лучшего мнения.
        - Не нужно острить.
        ***
        А меж тем, чуть ранее, в заброшенном индустриальном здании, в помещении, похожем на средней руки гостиную, только окна узкие и подоконники далеко от пола, почти на уровне глаз, две полные женщины ели креветки, запивая белым вином. И Чайковская, и Проханова всегда много ели, когда нервничали. Впрочем, когда не нервничали, тоже любили поесть.
        Проханова к тому же любила белое вино, а Чайковская вообще пила все подряд, когда предоставлялась возможность - такое у нее было свойство натуры.
        Проханова помалкивала, а Чайковская сперва болтала без умолку, уча Проханову жить, и приводила примеры из собственной биографии, на протяжении которой она, по ее словам, всегда всем умела утереть нос, ибо бесхитростна и справедлива; но и она тоже вскоре сникла. Слишком много противоречивых чувств с самого утра. Импозантный сильный мужчина грубо приволок ее сюда и объяснил убедительным голосом, что давеча ее чуть не порешили, или, как говорят в Киеве, чуть не устроили ей зэтс ит, и что нужно сидеть тут, пока он не вернется, а если высунет нос свой монгольский на улицу - ее тут же пристрелят. Ей ни разу до этого не приходилось такое слышать, и Чайковская перепугалась, но не показала виду.
        Теперь же Лизка, обычно внимавшая Чайковской чуть ли не с благоговением, замкнулась, отвечала односложно, желания беседовать не проявляла, и только жрала креветки, благо запас их в холодильнике оказался велик - будто кто-то недавно ограбил магазин морепродуктов, запасаясь на зиму и на всякий случай.
        Чайковской хотелось курить, и она облазила все закутки гостиной в поисках табака, но так и не нашла ничего, а толстую металлическую дверь импозантный мужчина велел ей не отпирать ни под каким предлогом, иначе Чайковскую сразу обнаружат и так далее. Потом она уснула в кресле.
        А проснулась от странного шума на улице и от духоты. Лизка уже стояла у окна, почесывая бедро, глядя на улицу, с боязливым выражением лица. Чайковская спросила:
        - Чего там?
        Лизка не ответила.
        Придется самой разбираться.
        На улице буйствовал огонь - везде, куда ни кинь взгляд. На пустыре напротив, в зданиях, вне зданий - казалось, горят даже камни, и даже само пространство. Пламя странного цвета - с синими и фиолетовыми отсветами. Темно-синий дым грозился полностью закрыть небо над Авдеевкой, чтобы стало не очень понятно ночь сейчас или день. Чайковская подумала вслух:
        - Надо валить отсюда.
        Пристрелят? Вряд ли снайперы, секретные агенты, или просто бандиты прячутся сейчас где-то среди этих жутких языков пламени непонятного цвета.
        Чайковская ринулась к запертой двери. Дотронулась до засова и отдернула руку, обожженную раскаленным металлом. От металлической двери исходил жар.
        Лопнуло стекло, посыпалось, Лизка отскочила от окна, и тут же лопнуло второе. Чайковская взвизгнула. И Лизка тоже взвизгнула. Но толку от визгов не было никакого.
        Где-то в глубинах здания, возможно ниже уровня земли, грохнуло глухо, и здание тряхнуло. И сразу погасли сигнальные лампочки, умиротворяюще светившие по периметру потолка. Чайковская и Лизка смотрели друг на друга, и читали на лице друг дружки ужас.
        Раздался еще грохот, поистине вагнеровского звучания, отчетливей и ближе, будто кто-то исполинским тараном лупил в металлическую дверь. Серия ударов длилась секунд десять, и дверь действительно распахнулась, и в помещение вошел совершенно голый мужчина с ломом в руках. Обернулся и позвал:
        - Жимо!
        И за голым мужчиной показался попрошайка в обветшалой одежонке и с черным не то от грязи, не то от сажи лицом. Попрошайку Чайковская помнила - давешний импозантный мужчина с ним разговаривал вчера, здесь же, в Авдеевке. А вот голого мужчину она видела впервые. Лизка открыла рот и уставилась на голого огромными глазами. Голый мужчина, отменно, кстати сказать, сложенный, атлетический, лет … ну где-то двадцати восьми … светлый шатен … член хороших размеров … сказал Лизке, будто знал ее много лет:
        - Ты как, в порядке?
        Лизка быстро кивнула дважды.
        - Так, девушки, ну-ка, отойдите в сторону.
        Он подошел к массивному холодильнику и опрокинул его на бок. После чего вставил лом в какое-то отверстие в полу и ломом в отверстии пошуровал. Запустил в отверстие пальцы. Люк открылся.
        Жимо тем временем подошел поближе к девушкам, и Чайковская даже не отстранилась, хотя от него крепко пахло. Видимо гордясь знакомством с голым импозантным мужчиной, Жимо объяснил девушкам:
        - Это Рюрик! Сам! Ему можно верить. В обиду не даст.
        Рюрик обернулся и сделал пригласительный жест. Лизка пошла первая, Чайковская двинулась за ней, а следом обгорелый Жимо. Рюрик сказал:
        - Сперва Жимо.
        Лизка не обиделась нисколько, а Чайковская обижаться побоялась, поскольку не до того сейчас, лишь бы ее отсюда увели. Рюрик взял Жимо под мышки и опустил в люк, сказав напутственно:
        - Там ступеньки дальше.
        Жимо нащупал ногой ступеньку, уперся рукой в цементную стену люка, сказал, что он в порядке, и все-таки грохнулся, вскрикнув. После этого он снова сообщил, что он в порядке.
        Голый Рюрик сказал:
        - Лиза, ты первая.
        И нырнул в люк.
        И Чайковская опять прикусила язык, боясь, что ее не возьмут с собой, если она будет кобениться и качать дочернеминистерские права. Лизка подошла к люку, присела возле, развернулась к отверстию массивным задом, подползла на коленях, легла на пол пузом, спустила ноги, а снизу Рюрик крикнул:
        - Да не бойся ты! Я тебя поймаю!
        И вот Лизка исчезла в люке. Чайковская поспешила тоже встать на четвереньки. Одну ногу опустила в люк. Уперлась ладонями в пол. Стало еще страшнее. Снизу ее схватили за бедра и сказали:
        - Ну же. Давай.
        Последовало мягкое приземление.
        Голый Рюрик сунул руку в карман крутки Жимо и вытащил оттуда фонарик. Обнаружился коридор - длинный, ведущий неизвестно куда. Рюрик возглавил шествие. Метров через двадцать остановился и сказал:
        - Осторожно, здесь спуск, а дальше лаз, нужно на карачках ползти.
        Лаз оказался тоннельного типа. Он совершенно не походил на роскошный, мягко освещенный, с картинами на стенах тоннель под прудом, ведущим в резиденцию Чайковской. Зато он очень походил на … что именно? Вроде бы, когда импозантный мужчина волок ее давеча … да, именно. Вроде бы сознание включилось в какой-то момент - и она увидела - круглый свод, грубо укрепленные стены по бокам, не очень ровный пол. Тоннель-лаз, ведущий из квартиры той черноволосой дылды … куда-то ведущий тайный ход. Может, ей просто показалось?
        Тяжело дыша, раздирая себе колени, Чайковская следовала на четвереньках по тоннелю, видя перед собой силуэт толстой лизкиной жопы. Такие тоннели наверное копают заключенные, когда бегут из тюрьмы или из лагеря - в любую эпоху, в любой стране, хоть здесь, хоть в Южной Африке. Нехитрая, но действенная инженерия. Один копает, другой за ним укладывает откопанную землю и камни в мешок и волочит его наружу, чтобы потом улучить момент и частично распылить, частично … хмм … в клумбы, наверное … В местах заключения много клумб, и них растут астры и гвоздики. Возможно даже третий потенциальный беглец укрепляет стены и свод деревяшками … э … опалубкой. Такое ощущение, что этот тоннель, и тот, что ведет из квартиры дылды … сооружал один и тот же умник ради похожих целей. Фигня, конечно, просто такое ощущение.
        А Жимо подумалось, что тоннель этот - уменьшенная копия проходов между помещениями станции на Ганимеде. Хотя вроде бы откуда ему знать, какие станции на Ганимеде. Вроде бы он там никогда не был. Точно не был. Слушал чьи-то рассказы, наверное, или видел фотографии. В новостях о Ганимеде говорили не чаще, чем о нефтяных платформах посреди морей. Работают люди, добывают вещества, которые потом конвертируются в энергию. Люди известные и говорливые такие места не посещают, репортажи о них не пишут. Нечем там интересоваться, все понятно и рутинно.
        Тоннель оказался длинный, с плавными поворотами, иногда полого спускающийся, иногда полого поднимающийся. Голый Рюрик полз впереди, светя фонариком, и подбадривая остальных:
        Вперед, вперед, еще немного.
        И слышен был гул наверху, и даже грохот, и иногда дрожала под ладонями и коленями земля, и думалось, что это землетрясение, хотя ни Прохановой, ни Чайковской никогда раньше не случалось пережить землетрясение. От толчков с потолка и со стен сыпалось, приходилось наклонять голову, и Чайковской казалось, что никогда это не кончится.
        После очередного поворота гул наверху усилился, стал похож на раскаты грома, все вокруг заходило и затряслось, затем грохнуло оглушительно, и впереди что-то обвалилось, просело, поплыло по швам, и сверху прямо перед Рюриком в тоннель въехала почти вертикально, пробуравив потолок, железобетонная балка. И тут же тоннель осветился фиолетовым светом - очевидно, в данном месте он пролегал недостаточно глубоко, и волнение несущих конструкций наверху частично вскрыло его, как айсберг вскрывает бок зазевавшегося корабля - и сверху, с поверхности земли, по-прежнему горящая Авдеевка дала о себе знать.
        Еще раз тряхнуло, и дыра в потолке и стене тоннеля рядом с балкой расширилась, и в нее ворвались языки пламени.
        Пиздец, подумала Чайковская, упершись ладонью в жопу застывшей Лизки.
        А Рюрик совершил нечто совершенно непонятное. Схватившись рукой за балку, он закрыл - закупорил - образовавшееся отверстие собственной головой. Вроде бы. Верхом головы. И распластался по стене тоннеля. И закричал страшным голосом:
        - Ползите, блядь! Все, вперед, быстро! Лиза, возьми фонарик!
        Проханова подобрала фонарик и поползла, протискиваясь между Рюриком, балкой, и стеной слева. Чайковская поползла за ней, и тоже стала протискиваться. Протиснулась. Лизка ползла вперед быстрее, чем раньше. Чайковская еле за ней поспевала, страшась оборачиваться. Тоннель расширился, затем еще расширился, и потолок пошел круто вверх. Чайковская подумала, что можно даже, наверное, встать, и идти пригнувшись. И стала присматриваться - но свет от фонарика заходил вдруг в лизкиной руке из стороны в сторону, потом мигнул, и куда-то пропал. Может, батарейка села. Чайковская поползла еще вперед и наткнулась на Лизку, лежащую ничком. Дура потеряла сознание. Чайковская наощупь поползла вдоль тела подруги - ширина тоннеля теперь позволяла - остановилась, и попыталась Лизку повернуть на бок. Повернула, и тут же обнаружился фонарик. Не села батарейка, просто Лизка, теряя сознание, накрыла его животом.
        Чайковская посмотрела назад. Там светилось пульсирующими отсветами, но ни Рюрика, ни попрошайку видно не было - их скрыл поворот тоннеля. Что-то там стряслось. Возвращаться немыслимо. Чайковская встала на четвереньки, затем на ноги, осторожно распрямляясь. И выпрямилась целиком. Потолок недалеко - возможно, мужчине тут нужно будет идти, чуть пригибаясь. Держа в левой руке фонарик, Чайковская присела на корточки возле Лизки.
        - Эй. Вставай. Пойдем.
        Лизка продолжала лежать на боку с закрытыми глазами. Чайковская поднатужилась, перевернула ее на спину, и хлопнула по щеке. Никакой реакции. Может, померла, подумала Чайковская. Она снова встала на четвереньки и прислонила ухо к лизкиному носу. Слышно ничего не было из-за грохота наверху и позади, но дыхание лизкино она почувствовала. Распрямив спину, Чайковская еще раз хлопнула Лизку по щеке. Нашла время падать в обморок, сука, подумала Чайковская.
        Ей никогда в жизни еще не приходилось применять какие-то усилия без видимой для нее самой пользы. Но почему-то она знала точно, что идти вперед одной нельзя. Не потому, что ее могут там, впереди, на воле, неправильно понять. А просто - нельзя.
        Бог есть, подумала почему-то Чайковская.
        Она переместилась, наклонилась, взяла Лизку под мышки, сжимая в левой руке фонарик, работая запястьем, и сделала шаг назад, таща Лизку за собой.
        - Корова жирная, - сказала Чайковская. - Очнись, гадина.
        Было очень тяжело. После каждого шага приходилось переводить дыхание. Голова наполнилась туманом, мысли путались. Чайковская мычала, материлась, гыкала, и тащила Лизку. Несколько раз делала короткие передышки. Ни голый Рюрик, ни Жимо все не появлялись. После сотого, тысячного, миллионного шага Чайковская уперлась спиной во что-то плоское, твердое, и холодное. Холодное вселяло надежду. Опустив Лизку, она повернулась и посветила фонариком. Металлическая дверь. Засов. Чайковская потянула засов, и он поддался. Дверь открылась.
        Чайковская заступила в помещение подвального типа, с какими-то трубами, баллонами, кучей всякой дряни на полу. Справа виднелась лестница с металлическими перилами. Чайковская, стеная от боли в спине и плечах, подошла к лестнице, схватилась за перила, и стала подниматься. Обнаружилась площадка и еще одна дверь. И еще одно помещение - как заброшенный цех в заброшенной фабрике. Чайковская пересекла его по диагонали. Еще одна дверь некоторое время не поддавалась - Чайковская ударила ее ногой, и еще раз. Слезы потекли из глаз. Еще один удар ногой - и дверь открылась.
        За дверью все еще была Авдеевка - но не горящее инферно, а обычная, безлюдная, с индустриальными зданиями тут и там и пустырем - самый край Авдеевки. Чайковская вышла на белый свет. Цех, как ей и подумалось ранее, находился в заброшенном заводе. А может это был склад. Она прошла вдоль стены до угла. Метрах в трехстах от нее, позади, бушевало пламя. Фиолетово-черный дым странным образом удерживался над пламенем - никуда от него не отдаляясь, не распыляясь. Воздух ничем особенным не пах - никакой гари.
        Надо было вернуться за Лизкой, попытаться еще раз привести ее в чувство - по лестнице вверх ее не затащить, тяжелая, сволочь. Но сперва нужно передохнуть. Потому что сил никаких нет, блядь.
        Она оглядела себя - разодранные грязные колени, разодранные грязные ладони, грязь, грязь везде, ссадины, и все болит. Ей стало себя очень жалко. Сейчас бы выпить чего-нибудь. И закурить. А еще лучше - чтобы подъехал вуатюр. Сесть в него, и через двадцать минут быть в уютной квартире, чистой, светлой, совершенно безопасной. Куда ей теперь? Ее ищут снайперы. Надо связаться с папой. Но недавние события указывали на то, что папа вовсе не так всесилен, как она раньше себе представляла.
        Она присела у стены и обхватила колени руками. И осторожно опустила на них голову.
        Сколько она так просидела - она не знала. Но, подняв голову, она увидела стоящую перед ней Лизку. И почти сразу к Лизке присоединился Жимо.
        ***
        Кареты скорой помощи, пожарные вуатюры, вуатюры федералов, нашответы полиции, спецназ - Авдеевку окружали со всех сторон, но не плотно. Останавливались на почтительном расстоянии от огня непонятного цвета с непонятными свойствами. Сновали туда-сюда люди со счетчиками Гейгера. Глеб подогнал вуатюр к одному из скоплений транспорта и людей, выполнявшего функцию блокпоста, хотя никто вроде бы не собирался ехать или идти вглубь Авдеевки, в адское фиолетовое пламя. Муравьев самовольно протянул руку и включил мигалку.
        Федеральный офицер махнул рукой. Глеб показал ему удостоверение. Офицер отдал честь и, показалось Муравьеву, слегка пожал плечами. Мол, если эти двое хотят там, в пламени, подохнуть - их дело. Двумя начальниками меньше. Кирасиры поганые.
        - Радиация там есть? - спросил Глеб, устремляясь по пустой улице к пламени.
        - Никакой, - заверил его Муравьев. - Но близко не подъезжайте. Покрышки сгорят. Вот здесь. Вот сюда. Стоп.
        До пламени было метров пятьдесят. И очень жарко.
        - Дальше я один, - сказал Муравьев.
        - Я с вами.
        - Не болтайте глупости, Глеб. И пошлите пару вуатюров на ту сторону. Там нет дороги, только пустырь, но без гвоздей и стекла, шины не пострадают. А сами ждите здесь.
        Глеб выглядел растерянным. Муравьев, выскочив из вуатюра, расстегнул ремень, скинул ботинки, и затем все остальное. Глеб завороженно смотрел на голого Муравьева, идущего прямо в пламя, и Глебу хотелось, чтобы Муравьев побежал - но бежать Муравьеву было нельзя. На мостовой битое стекло и еще много всякой другой дряни. Огня он не боится, а ступню повредить боится.
        Запас прочности … запас прочности…
        Запозднился Дубстер, заговорился с адвокатом. Впрочем, он ведь думал, что перезагрузка начнется в пять. Я же ему об этом и сказал. Но ведь действительно собирались в пять.
        ***
        Помимо федерального контингента, вооруженного до зубов, возле здания суда околачивалось немалое количество репортеров. Некоторые просто слонялись без дела, иные пытались брать интервью у военных. «Вы можете сказать что-нибудь о происходящем?» Военные отворачивались, отмахивались, а один сказал: «Нет, я только в ебало могу дать».
        Спорить с начальником контингента, взявшего здание суда в кольцо, Пицетти не стал, а сразу попросил связать его с начальством. Русские фразы, которыми он оперировал, были им взяты из русского перевода какого-то австралийского фильма, который он посмотрел перед самым отъездом в Москву. Он попросил знакомого русского адвоката проверить, правильно ли он произносит. Адвокат оказался законченным дураком, и сделал несколько бессмысленных замечаний. Фразы были просты, легко переводимы, и суть их была близка и понятна всем подчиненным людям на планете:
        - Я один из самых известных адвокатов в мире. Меня зовут господин Пицетти. Мне нужно говорить с вашим начальством. Прямо сейчас.
        Прочтя на лице лейтенанта сомнение, Пицетти повторил медленно, будто ребенку:
        - С вашим начальством. Прямо сейчас.
        И начальство вскоре прибыло. Выглядело оно устало но подтянуто, и сносно умело объясниться по-английски. Поняв намерения Пицетти, начальство пожало обтянутыми мундиром плечами и сказало лейтенанту по-русски:
        - Ну если он так хочет. Если выходят - надо хватать. А если заходят - зачем? Пусть идет.
        Лейтенанту это не понравилось. Тем не менее Пицетти, сунув руки в карманы щегольских брюк, прошел через оцепление и направился ко входу в здание неспешным шагом, давая захватчикам внутри время, чтобы его разглядеть в бинокли и через камеры слежения. У входа его встретил один из захватчиков - в форме войск специального назначения, с автоматом наперевес. И спросил по-русски:
        - Вы с телевидения? Продюсер?
        Пицетти понял и ответил по-английски:
        - Я не продюсер. Я законник. Адвокат. И я могу вам помочь.
        Захватчик выхватил радио и что-то отрывисто в него сказал. Ему ответили. Он еще некоторое время беседовал по радио, а затем сказал на плохом английском:
        - Пожалуйста идите внутрь.
        И Пицетти зашел в здание.
        В зале суда сидели, сбившись в кучу в углу, прокурор, судья, адвокат, подозреваемые, свидетели, и зрители. Захватчики стояли с автоматами по периметру, их было семь человек. Остальные очевидно распространились по зданию, контролируя выходы и окна. К Пицетти подошел здоровенный мужик сурового несколько провинциального вида, с волосами ежиком, и спросил по-английски, что именно Пицетти может сделать.
        - Я могу помочь вам провести в жизнь ваш план, - объяснил Пицетти. - Насколько я понимаю, вы собираетесь произносить речь, с тем, чтобы ее показали по всем программам, желательно не только Москвы и России, но и вообще всем программам мира.
        Главный молчал. Пицетти кивнул и продолжил:
        - Сперва вы изложите мне суть речи. Потом я договорюсь с властями и телевизионщиками. Я внесу в вашу речь некоторые поправки…
        - Зачем поправки? - главарь захватчиков нахмурился.
        - Потому что вы человек военный, и убеждать штатских не умеете.
        - Почему вы так думаете?
        - Потому что вы устроили этот цирк, который возможно еще будет стоить людям жизней, вместо того, чтобы просто уговорить нужных людей. Если честно, я бы сам эту вашу дурацкую речь произнес, потому что вы обязательно напортачите, ляпнете что-нибудь эдакое, мимо текста, и никакие телезрители вам сочувствовать не будут, а будут, наоборот, питать к вам неприязнь. Но у меня нет под рукой хорошего синхронного переводчика, найти его за короткий срок невозможно, а на вас рассчитывать, сами понимаете, не приходится.
        - Почему же? Вот сейчас ведь мы говорим по-английски.
        - Ваш английский примерно как мой русский. Я знаю слов сто или двести. Делу это не поможет. А переводчик…
        В этот момент взгляд Пицетти, вяло бродивший по заложникам, остановился на знакомом лице. Пицетти улыбнулся.
        - Лопухин!
        Лопухин, смотревший до того на Пицетти и, видимо, его не узнававший, встрепенулся.
        - Нашелся переводчик, - объяснил Пицетти повстанцу. - Связь у вас с кирасирами есть?
        - Э … есть, - сказал главарь.
        - Соединитесь и скажите, что господину Пицетти нужно как можно скорее переговорить с господином Президентом. Номер его кирасиры наверняка знают.
        - Знают? - переспросил главарь.
        - Они и американского президента номер знают. И французского тоже. Ну а уж своего - точно.
        Лопухин, протерев лоб и щеки носовым платком, встал чуть по одаль. Один из захватчиков переместился ему в тыл на всякий случай.
        Господин Президент неожиданно внимательно, и не перебивая, выслушал известного адвоката. И сказал на чистом английском, с оксфордскими интонациями, коим так восхищались все политики мира:
        - Господин Пицетти. Я не совсем понимаю, почему вы решили, что я мог бы как-то повлиять на отношение спецназа к репортерам, или на самих репортеров. Если спецназовцы не любят репортеров, возможно, у них есть для этого основания. Я не воспитатель, у меня нет полномочий указывать ребятам, кого любить, а кого не любить. Министр Внутренних Дел отдал приказ оцепить здание - учитывая ситуацию, решение совершенно правильное. Приказ выполнен. Не пускать в здание репортеров приказа не было. Скорее всего репортеры сами бояться туда заходить. Если зайдут, и внесут телекамеры - опять же, у меня нет полномочий указывать телекомпаниям, что нужно пускать в эфир, а что нет. СМИ у нас свободные, как вам хорошо известно, господин Пицетти. О захватчиках разговор отдельный. Есть международная конвенция, подписанная почти всеми странами мира. Не мне вам о ней рассказывать.
        - Господин Президент, - сказал Пицетти. - В числе заложников…
        - Я знаю, - перебил его Президент. - И мне очень жаль. Никому не пожелаешь оказаться в таком положении. Условия захватчикам известны. Самое лучшее, что они могут сделать - это сложить оружие и сдаться прямо сейчас. Но я почему-то уверен, что они этого не сделают.
        - Я вас понял, господин Президент. Скажите пожалуйста - не как официальное лицо, а просто как гражданин России. Какой телеканал в данный момент популярнее всего? С каким каналом мне связаться, чтобы договориться о трансляции?
        Президент хохотнул.
        Вы думаете, что сможете их уговорить?
        Постараюсь, господин Президент. Какой канал предпочитаете вы лично?
        Президент еще раз хмыкнул и сказал:
        - Ну, что ж … Попробуйте «Буст», они у нас самые скандальные, и умеют эффектно преподнести. Про меня говорят гадости каждый день по многу раз. Вот увидите, я на них в конце концов в суд подам. Знаю, что мне это не к лицу, но доведут они меня! Обратитесь прямо к директору, его зовут Валентин Шапиро. Очень консервативный парень, терпеть не может, когда ему указывают, будьте с ним помягче. А вдруг согласится!
        - А он говорит по-английски?
        - Не очень, но понимает неплохо. Не связывайтесь прямо сейчас, подождите минут пять. Он наверняка вышел куда-нибудь. Но через пять минут, я почти уверен, будет на месте.
        Через пять минут Валентин Шапиро мэкал и экал на связи, пытаясь донести до сознания Пицетти, что у здания суда очень неопытный оператор, а репортер совсем новенький. Пицетти уверил его, что проследит - у него богатый опыт общения с репортерами и операторами - и все пройдет гладко, и Президент, большой любитель канала «Буст», никакого дилетантизма в работе репортера и оператора не заметит - Пицетти дает Валентину слово!
        Пицетти выключил связь и снисходительно посмотрел на главаря захватчиков. Главарь отдал тихий строгий приказ:
        - Глазики на заложников.
        И действительно, внимание захватчиков во время болтовни Пицетти по связи рассеялось, и найдись среди заложников двое или трое смельчаков, обязательно началась бы какая-нибудь заваруха. Лопухин, внимательно до этого слушавший, как Пицетти болтает, опустил глаза долу.
        - Лопухин, - сказал Пицетти, перейдя на африкаанс. - Мне нужны трое сопровождающих, из этих. Мы дойдем до выхода, откроем дверь, и к нам присоединяться репортер и оператор. Мы приведем их сюда. Переводи.
        Главарь выслушал Лопухина, посмотрел на Пицетти, и сказал, наглым тоном скрывая забрезжившую надежду от посторонних ушей:
        А хоть пятеро. Эй. Глинка, Кюи, Танеев. Ко мне.
        Трое захватчиков приблизились. Главный сказал:
        - Пойдете с ним, впустите двоих, один с камерой, другой с микрофоном. Камеру отберите, микрофон тоже. Обыщите. И с ними обратно сюда. Не попортите камеру. Выполнять.
        По выполнении приказа, когда портативный прожектор на камере загорелся ярко, Лопухин возмутился:
        - Я не могу стоять рядом с ним, как ни в чем не бывало! Меня обвинят в сговоре с вами!
        Главарь захватчиков вытащил пистолет, снял с предохранителя, подозвал одного из своих, и сунул пистолет ему в руку, поясняя приказ глазами. Свой тот час же встал рядом с Лопухиным и дуло пистолета приставил ему к виску.
        - Все, больше нет возражений? - мрачно спросил главарь.
        Лопухин сказал:
        - Больше нет.
        Включили камеру, Пицетти отобрал у репортера микрофон, и сказал в него на африкаанс:
        - Дамы и господа, жители всех стран, всех континентов. Лопухин, ты долго будешь сачковать, сука?
        Лопухин повторил по-русски:
        - Дамы и господа, жители всех континентов.
        - Дословно, - велел Пицетти.
        - Жители всех стран, всех континентов.
        - Я, международный законник Пэ эР Пицетти, говорю сейчас от имени людей, захвативших здание суда в Москве. Я не представляю их интересы, я просто делаю одолжение им, и тем, кто мог бы пострадать, если бы я этого не сделал.
        Лопухин перевел. Пицетти подумал, не продублировать ли по-английски, но решил, что это перегрузит слушателям и зрителям их куриные мозги. Ничего, в англоязычных странах переведут и продублируют. Не посмеют не продублировать. Вот только говорить нужно попроще, чтобы не возникали двусмысленности, которыми могли бы потом так и сяк вертеть ищущие популярности кликуши.
        Постарел Лопухин. А тогда, в Южной Африке, был такой молодец! Жилистый, подвижный, деятельный. Скольким людям жизнь спас.
        Пицетти сказал:
        - Эти люди - либо близкие тех, кто побывал на Ганимеде, либо побывавшие там лично и чудом оставшиеся целыми и относительно здоровыми. Те, за счет жизней и здоровья которых вы пользуетесь благами цивилизации. Вы все, от президента до уборщицы, и включая всех, кто сейчас слушает и смотрит, и включая меня лично. Отношение общества к побывавшим на Ганимеде и оставишимся после этого калеками - позорное. Они выключены из жизни. Мнение большинства - лучше бы было этим калекам умереть. Чтобы не тревожили нас, не вызывали бы в нас чувство стыда. Медийные мощности обходят эту тему, и большинство просвещенных граждан тоже делают вид, что темы этой просто нет, и калек с Ганимеда нет. А калекам хотелось бы, чтобы о них помнил каждый, включающий в квартире свет, электрическую плиту, телевизор; каждый, говорящий по связи, едущий в троллейбусе и метро, бреющийся электробритвой - то есть, всякий, пользующийся электричеством, поскольку в наше время более половины электричества получают из гелия-три, который добывается на Ганимеде. Вот об этом как раз и хотели сказать в прямом эфире эти бедолаги. И попросили меня
все это сказать за них, потому что сами они слишком эмоциональны, путаются, бушуют, и не смогли бы изложить доходчиво, чтобы до вас, дамы и господа, дошло. В принципе я уже все это сказал. Да вы и так все это знаете, только не хотите сами себе в этом признаться. Поэтому я буду говорить о другом, дамы и господа.
        И Пицетти начал говорить. Говорил он недолго - минут пятнадцать. Речь его лилась плавно, эффектно, и сопровождалась театралными жестами в рамках хорошего вкуса. Он знал, что скорее всего ставит на своей карьере крест, и что это не совсем честно - будучи человеком состоятельным, он не боялся за свое дальнейшее благополучие, да и пора уже, после сорока карьерных лет, подумать об отставке. Тем не менее, он почувствовал, как начала постепенно уходить, растворяться, тяжесть в душе. Нужно быть очень сильным человеком, чтобы носить эту тяжесть годами, десятилетиями - Пицетти был сильный человек.
        Он говорил о вещах элементарных - о достоинстве, сочувствии, радости и печали, о милосердии Всевышнего и неблагодарности человека. Говорил простым языком - так Лопухину было легче переводить, а публике понимать.
        ***
        Муравьев шел сквозь фиолетовое пламя, ориентируясь по силуэтам строений, уже голый - одежда загорелась, и пришлось ее скинуть - шаг за шагом, ступая осторожно - на пути валялось много всякой дряни, частично расплавленной - железяки, стекло - и тем не менее опасной, можно рассадить подошву, а замотать будет нечем - тряпки в пламени не живут. Он нашел нужное здание возле бывшего сквера. Железобетонные несущие конструкции пока держались, здание стояло. Железные двери оплавились, стали местами ломкие либо вязкие, можно просто отдирать их от петель, тоже вязких - как отламывать и отдирать кусок багета во время ланча. От мебели в «гостиной» остались только угли. Поваленный на бок холодильник все еще сохранял форму. Люк оказался открыт - что несколько успокоило Муравьева. О люке знали только «Леша Вяземский» и он сам. Самому «Леше Вяземскому» люк и тоннель в такой ситуации были ни к чему. Предназначены для быстрого ухода в случае прибытия властей и обнаружения ими данного логова. Следовательно, «Леша Вяземский», он же Рюрик, он же Дубстер, здесь был, и вывел отсюда девушек в тоннель. Будем надеяться, что
тоннель не обрушился из-за падения вблизи какого-нибудь здания, не перекрыл путь бегущим от фиолетового инферно.
        Можно было последовать тем же путем, но там нужно ползти, а это долго. Муравьев вернулся на раскаленную полыхающую улицу и направился в другой конец Авдеевки. Он вспомнил, что император Нерон по слухам сидел во время общегородского пожара в Риме на крыше своего дворца и пел балладу собственного сочинения о сожжении Трои, аккомпанируя себе на лютне и глядя на охваченную пламенем столицу. Еще он вспомнил Ганимед.
        ***
        Станцию расформировывали - запасы гелия-три в том регионе резко шли на убыль, станиция стала нерентабельной. Застолбили другое место, оборудование срочно перебрасывали - когда в одном из секторов обнаружилась утечка в реакторе.
        Сделалась паника, сектор срочно задраили, и ретировались авральным взлетом, а Муравьева оставили, посчитав, что ему давно уже настала, как говорят в Южной Африке, белагра. А Муравьева в секторе в этот момент не было вовсе! Он спокойно (насколько спокойствие возможно на Ганимеде) спал в секторе по соседству. Из распиздяйства, конечно же. Ему следовало быть именно в поврежденном секторе, такой был приказ начальника, но иногда приказы игнорируются, мы не в армии. Он проспал и панику, и задраивание, и авральный взлет. Проснувшись, обнаружил, что он в секторе один. Внимание его привлек счетчик Гейгера, мирно висящий над входом и показывающий черт-те что. Сперва Муравьев подумал, что счетчик сломался, потому что так не бывает. Потом удивился, почему все еще жив и чувствует себя относительно неплохо. И даже лучше, чем обычно на Ганимеде. Он попытался связаться с кем-нибудь, и ничего из этого не вышло - связь отключили перед взлетом. Очевидно, были по этому поводу какие-то инструкции.
        Потом в секторе погас свет - реактор окончательно вышел из строя, и только излучал невидимо во все стороны. Затем сработала автоматика, стенки реактора коллапсировали, он провалился в специально выдолбленную для этого яму. В аварийном красном свечении Муравьев провел в секторе сутки. В конце концов ему удалось даже уснуть. Проснувшись, он не ощутил ничего особенного. Подойдя к кофейному контейнеру, он хотел было сделать себе утренний кофе, но вниманием его завладел красный огонек, ровно мигающий на стене. Муравьев пошел в отсек управления, снял покрышку со щитка, посмотрел на индикатор. Содержание в атмосфере сектора кислорода было близко к одному проценту. Так не бывает!
        В любой ситуации, решил Муравьев, следует думать рационально. Он стал думать рационально. Сперва сообразил, что жив. И при этом дышит. Он попробовал задержать дыхание. Задержал. Держал минуту. Потом две. Потом пять. Ущипнул себя за бицепс (все мужчины гордятся своими бицепсами, если уж что щипать - так бицепс). Нормально. И все десять минут без единого выдоха и вдоха. Выдохнул.
        Открыл другой щиток - по наитию - и обнаружил, что температура внутри сектора минус двадцать по цельсию, и продолжает падать. А он, Муравьев, стоит в майке и шортах перед щитком, и ему не холодно.
        Он вернулся в жилые помещения, снова нашел контейнер с кофе. Контейнер белел инеем.
        Спустя еще сутки температура в секторе сравнялась с температурой за его пределами - минус сто сорок по цельсию. Потом стало падать атмосферное давление - где-то была утечка. Майку и шорты пришлось снять, вернее, стереть с себя - они сыпались.
        Аварийные аккумуляторы проработали еще три дня и выдохлись. За эти три дня Муравьев выяснил, что может, оказывается, обходиться без еды и воды. То есть, может есть и пить, и хотелось бы, чтобы то, что он есть и пьет, было бы вкуснее, а то ведь такая дрянь, блядь. Но может не есть и не пить, и не чувствует ни голода, ни жажды.
        Логическая цепочка возникла в мозгу сама собой - под облучение я уже попал, следовательно, стенам больше не от чего меня защищать. В атмосфере нет кислорода, а температура та же, что снаружи. Давление - как снаружи. Здесь, внутри, темно, как в жопе. Снаружи светят звезды и Юпитер. Нужно выходить наружу.
        Он ощупью добрался до входного люка, один раз упав - больно ушибся. И понял, что от прямого физического воздействия он не защищен.
        Снаружи было как всегда - звездно и тоскливо. И он стоял под звездами голый. Тут в нем проснулось чувство юмора, и он мысленно сказал Создателю - «Это ничего, что я голый?» И засмеялся. И была надежда, что Создатель тоже улыбнется. Рассмешить Создателя репликой - главная амбиция всех клоунов по жизни. Своего смеха он не услышал - атмосфера на Ганимеде недостаточно густая, чтобы передавать звук. Не очень приятно по первости, но вскоре привыкаешь.
        Можно было подождать здесь, сидя на поверхности, прислонившись спиной к стенке сектора, и следя, не появится ли следующий кораблик в небе, и куда сядет, и идти туда. Но так можно и пару тысяч лет просидеть. Вряд ли кораблик станут сажать по соседству со спешно брошенной станцией.
        Нужно идти искать людей. Человек не может один, человек животное общественное.
        Размеры Ганимеда на Земле представить себе трудно. Диаметр - три тысячи с чем-то миль. Умножим на число пи. Получается что-то около десяти тысяч миль кругосвеного ганимедного путешествия. Это много или мало? На Земле, если по экватору - двадцать шесть тысяч. Длина России из конца в конец - шесть тысяч миль. Ну вот, скажем, забросили тебя куда-то в центр Сибири, без связи, и оставили. Что делать, где искать людей? На Земле проще. Выбери направление (на юг, скажем) - и в конце концов упрешься либо в границу, либо в Тихий Океан, что в принципе тоже граница. И если до тех пор никого не встретил, то иди вдоль границы. Рано или поздно попадутся люди. Через месяц-другой-третий.
        На Ганимеде нет границ, и поэтому нет пограничников, шлагбаумов, и поселений возле шлагбаума. И горизонт близко - пройдешь в десяти милях от какой-нибудь станции и не заметишь.
        Оно, правда, сажать кораблики предпочитают на светлую сторону, под Юпитер. Это сокращает зону поисков в два раза. Светлая сторона покрыта «бороздами и хребтами». Ох уж эти мне борозды и хребты. «Причины сложной геологии светлых областей понятны не до конца». Означает - мы ни хуя не знаем. Откуда тут взялись эти самые борозды и хребты - неизвестно. Предполагается вулканическая активность во времена всеми уважаемого царя Гороха, большого любителя фикусов. Сажать кораблики предпочитают на равнинах, где поменьше борозд и хребтов, которые только мешают.
        Хорошо хоть, что забираться на хребты не составляет труда - притяжение на Ганимеде слабенькое, если ты, здоровенный мужик, весишь сто кило на Земле, то на Ганимеде едва двенадцать кило наберется.
        Ну и ходить можно только медленно. Чуть быстрее шаг - либо запутываются ноги, либо волей-неволей начинаешь «кенгурить» - прытать на многие метры. Можно привыкнуть.
        Почему мне все-таки не хочется ни жрать, ни пить? Очевидно, все нужное я получаю от недоделанной этой атмосферы, а также от космических лучей, и может от Солнца. Но на станции никакого Солнца нет! Значит, из атмосферы. А может быть вообще от чего-то, что нам неизвестно, нельзя ни увидеть, ни услышать, ни потрогать, ни ощутить, ни тем более попробовать на вкус. У человека всего пять чувств - вселенную ими не охватишь.
        Иногда следует отдохнуть, набраться энергии от этой самой атмосферы или неизвестно чего. Посидеть, полежать, и даже поспать. Спать голым на поверхности естественного спутника Юпитера, под звездами - непривычно. Сперва как-то даже стремно. Но - нет ни насекомых, ни диких зверей. Относительно безопасно. Камешки пространственные лупят по Ганимеду раз двести в год всего, шансов, что тебе попадет по черепу бульником почти нет. Основное количество космической дряни притягивает Юпитер, защищая и собственные спутники, и, кстати говоря, все остальные планеты Солнечной Системы тоже. Хвала Юпитеру.
        Захотелось ссать. Муравьев остановился и взял член в руку. Получилось интересно и немного страшно - длинная струя не замерзала, а просто исчезала, не успевая упасть на поверхность. Муравьев присел на корточки и плюнул перед собой. Слюна достигла поверхности - он успел потрогать ее пальцем, привычная влага, равная телу температурой. Убрал палец - и слюна исчезла.
        Не очень понятно, как считать сутки, но с неделями проще, поскольку именно за неделю делает Ганимед полный оборот вокруг Юпитера, и если помнить о резонансе Лапласа, и знать, которая из соседок Европа и которая Ио, с недельным счетом перебоев нет.
        Через три недели Муравьев повстречал человека. Во время очередного прыжка увидел неподалеку силуэт голого мужского тела, тоже в прыжке. И силуэт тоже заметил Муравьева.
        Сделалась загвоздка. По губам Муравьев читать не умел, и встреченый - тоже. А звуки не получаются. То есть, получаются, но похожие на черт знает что, к речи отношения не имеющие - специфика атмосферы. В лице повстречавшегося, насколько можно было разглядеть в свете Юпитера и звезд, проглядывали славянские черты, но взляд и пропорции развития лицевых мышц говорили о неславянской госпринадлежности - речь влияет на лица. Человек показал пальцем на ледяную корку в десяти шагах. Подобрав несколько неровных камешков, они пошли и сели голыми жопами на относительно гладкий лед. И стали знакомиться.
        Человек нацарапал на поверхности камешком - «Neil». И показал на себя. Нейл, подумал Муравьев. Гвоздь, что ли? Нет, гвоздь пишется по-другому. Человек произнес губами - и Муравьев понял. Нил. Тогда он сам нацарапал, подумав, что фонетичская транскрипция в данном случае лучше, чем классическая - «Viktor». Нил кивнул и стал выцарапывать какую-то фигню, похожую не то на гриб, не то на козу с одним рогом в виде оладьи. Нацарапав, пальцем показал на бороду козы. А потом на себя. Муравьев решил, что это самокритика, мол, козел я, что согласился сюда лететь. Потом вспомнил, что, к примеру, по-английски слово «козел» не сленговое. Американцы говорят «индюк», а англичане не помню как. Он непонимающе развел руками. Тогда Нил, вздымая брови и пожимая плечами, нацарапал - «Cape Town». Муравьев понял и ответил: «Pskov». И, видя недоуменный взгляд нового знакомого (Швеция? Норвегия? Дания?), приписал - «Russia».
        Они продолжили обмен информацией, передвигаясь время от времени, покрывая письменами и рисунками поверхность льда. На Земле такое занятие вскоре утомило бы обоих, сделали бы перерыв, отвлеклись бы, но на пповерхности Ганимеда больше делать нечего, отвлекаться нечем, люди становятся терпеливы. Во всяком случае люди с такой анатомией, как у Нила и Виктора. Скафандр и помещения станции создают какую-никакую, но все-таки иллюзию Земли. Где развлечений много, отвлекающие факторы не позволяют подолгу сосредотачиваться на чем-нибудь одном. Не зря ведь для долгих раздумий, и для общения с Всевышним, многие люди в истории выбирают именно пустынные местности. Даже Иисус Христос - и тот уходил в пустыню, чтобы подумав и взвесив все обстоятельно, попросить Отца - «Отведи от меня эту чашу!»
        Они продолжали продвигаться вперед в одном и том же направлении, ориентируясь по Юпитеру. Если всю «светлую» поверхность избороздить зигзагами - может и найдешь людей. Несмотря на радость общения друг с другом и терпение, полученное вместе с переходом в иное анатомическое состояние, на Землю хотелось обоим, чем скорее, тем лучше.
        Установилась психологическая связь, понимание большее, чем просто у двух только что повстречавшихся людей. Была в этом понимании забавная деталь. Чем-то оно напоминало панибратские отношения блюстителей порядка и преступников - в просторечии гепардов и репейников. Ни Нил, ни Виктор пока что не догадывались, что так оно и есть - мент и вор бок о бок шли по пустыне в поисках себе подобных.
        И через тридцать четыре недели нашли то, что искали.
        Потом были приключения. И основная задача - не показать лицо видеокамере.
        На Земле пришлось долго мыкаться, но затем выходы из дурацкого положения вдруг стали находиться один за другим. Уроженец Пскова, Муравьев не пожелал наведываться в родные места (так же, как Дубстер не пожелал навещать Кейптаун - знакомые знакомых непременно бы стали болтать, и доболтались бы до привлечения интереса некоторых неприятных организаций. А пребывание свое в России Дубстер мотивировал наличием у него в этой стране потомства и интересом к русскому языку, коему он в последующие пятнадцать лет выучился отменно, болтал почти безупречно, лишь изредка осторожничая с некоторыми словами, произнося их медленно, чтобы не проявлялся неславянский акцент). Но как-то в Праге, кою они посетили вдвоем просто так, без особых целей, Муравьев повстречал своего кузена, седьмая вода на киселе. Кузен был моложе Муравьева на двадцать лет, поэтому на вид они были более или менее одного возраста. Они помнили друг друга - один раз встречались на чьей-то свадьбе, и там все отметили невероятную их похожесть, а полное совпадение имени, отчества и фамилии привело всех в восхищение. В то время разница в возрасте,
правда, была заметна. С тех пор кузен «догнал» в этом отношении Муравьева. За кружкой чешского янтарного кузен рассказал, что в юности учился в Москве, и попал по случаю в «элитный выпуск», и несколько лет проработал в сыске, после чего женился, поменял род деятельности, и переехал в Прагу. И в Москву не собирается в ближайшее время. Муравьев решил, что это ему подходит. Дубстеру, познакомившемуся к тому времени со всем криминальным миром Москвы (в делах их он не участвовал, они его больше не интересовали, но репейники так и остались ему «социально близки», он любил с ними тусоваться) понравилась предложенная Муравьевым авантюра. Так появились и паспорт и сертификат. Бывший псковский мент стал московским сыщиком. Вернулся к работе после нескольких лет перерыва. До Ганимеда он тоже был сыщиком - в Пскове. Необщительный кузен не оставил о себе много воспоминаний в Москве, знали его там поверхностно, даже коллеги. Те же коллеги признали его в Муравьеве его кузена. И стал Муравьев полноправным москвичом.
        ***
        А теперь Муравьев искал Дубстера и двух женщин, и, возможно, кого-то из оставшихся ельников. Пусть Авдеевка и пустеет днем - но кто-то всегда остается, кто-то пострадал, кому-то нужна помощь. Он поморщился от абсурдности этой мысли. Если здесь и были у кого-то шансы выжить, то только у Чайковской и Прохановой, ведомых Дубстером.
        Он вышел на пустырь и пошел по направлению к старому складу, где, как он помнил, был выход из тоннеля, сооруженного Дубстером-Рюриком - покровителем всех несчастных и презираемых жителей Авдеевки. Фиолетовый огонь остался позади. Сколько прошло времени с момента первого взрыва? По подсчетам Муравьева, спасаемые и спасатель должны были либо подползать к выходу, либо быть уже снаружи, сидеть, отдуваться. Если выжили. Дубстеру-то что. Дубстер действительно один раз, ради развлечения, ходил по льющейся потоком вулканической лаве. «Ну и как?» спросил его тогда Муравьев. «Хуйня, ничего особенного». Как его там не пришибло каким-нибудь камешком, вылетвшим из того же жерла - вот вопрос. А есть и другой вопрос - если на нас не действует окружающая среда, почему все-таки под тропическим солнцем темнеет кожа? Загару ведь положено защищать от каких-то там лучей, а нам это необязательно. Может, загар не только химическая, но и физическая реакция? Надо бы где-нибудь это посмотреть, что-то прочесть. Впрочем, наверняка как всегда - много умных слов и фраз, и финальный аккорд - «Причины понятны не до конца».
        Он повернул за угол и увидел троицу - но вместо голого Дубстера на земле, привалившись к стенке склада, сидел одетый в тряпье Жимо. Девушки оказались те, которых Муравьев ожидал здесь увидеть.
        При виде импозантного, убедительного голого мужчины Чайковская встрепенулась. И флегматичная Проханова тоже повернула к нему голову. А Жимо продолжал смотреть куда-то в пространство, мимо предметов.
        - А где? … - спросил Муравьев.
        Жимо повернул к нему голову. Муравьеву показалось, что он плачет. Также показалось, что он читает во взгляде Жимо то, что было - и видит Жимо, протискивающегося мимо балки и Дубстера, и слышит грохот, и балка оседает ниже и сдвигается, припечатывая Дубстера к стене. Еще ему показалось, что если бы Дубстер носил, к примеру, часы, или браслет, или цепочку какую-нибудь, то Жимо сейчас эту цепочку - или браслет, или часы - ему бы, Муравьеву, протянул. Но Дубстер презирал все украшения скопом, не был сентиментален ни с какой стороны. И памяти о себе в этом направлении не оставил никакой.
        ***
        А было так:
        Глеб, теперь дружественный, и даже не подозрительный, решил, что Муравьев имеет полное право знать о своей дочери все, что пожелает. Он, правда, думал, что Муравьев и так все знает. И решил, что дотошный Нил Дубинский (он продолжал считать, что Муравьев - именно Нил Дубинский) просто хочет подтверждений, сплетен, и так далее - отцам ведь все о своих дочерях интересно знать. Вот ведь и ему, Глебу, хочется знать о Чайковской решительно все, а не только то, о чем оповещают просвещенный мир демократические СМИ.
        - Кстати, - спросил дотошный Глеб дотошного лже-Дубстера, - как у тебя с размножением? Дети есть? В смысле - после Ганимеда?
        - С обычными женщинами вроде не случалось, но не помню точно, - сообщил лже-Дубстер. - Отдельно от тела любая субстанция исчезает, не успевая выполнить свои функции. Так я предполагаю. Вот если бы мне найти бабу, которая такая же, как я, тогда всякое может быть.
        - А ты, верующий, не боишься, что можешь таким образом зачать Антихриста?
        - Не боюсь. Антихрист биологически ничем от обычных людей отличаться не должен.
        - А вот, к примеру, Иисус Христос. Может, он был такой же, как ты?
        - Сомнительно. По физическим данным Спаситель был обычный человек.
        - Откуда тебе об этом знать?
        - Так написано ж в Библии. И много раз подчеркивается.
        Именно Глеб сообщил Муравьеву, что намечены свадьба и светский прием в родительском особняке. Особняк Муравьеву был известен до этого - красивое здание с французской крышей (и настоящей под этой углом стоящей крышей мансардой), Костомаровский переулок. Специально по этому случаю Муравьев взял напрокат хороший костюм. А приличные ботинки у него уже наличествовали. Он не разозлился, не впал в уныние, а алкоголь по понятным причинам на него не действовал. Но все-таки - «Витенька», «Витенька» - вот вам и Витенька! Что же это такое. Куда же это годится.
        Оружие он решил с собой не брать - в кого там стрелять? - но диптих на всякий случай сунул в карман.
        У входа в особняк стояла группа молодежи, трепались и курили. Муравьев прошел сквозь них. Дорогу ему загородил швейцар и спросил, нет ли у Муравьева пригласительного билета. Муравьев показал ему диптих. Швейцар усомнился в намерениях, но Муравьев положил ему руку на плечо возле шеи и сдавил так, что швейцар стал согласен на всё. Муравьев сделал серьезные глаза и велел швейцару молчать.
        Помещения в особняке оказались роскошные, псведо-барочные, с хрусталем, коврами, картинами, обивкой, неожиданным роялем в неожиданном закутке, и многочисленными хорошо одетыми гостями. У многих гостей были приятные лица, без прыщей, волдырей, неровностей и «отличительных черт». Муравьев некоторое время слонялся по помещениям. Выпил, взяв с подноса официанта, бокал шампанского. Посмотрел вокруг, раздумывая, не набить ли кому-нибудь морду. И в конце концов набрел на ту, которую искал. Фату и шлейф она уже сняла, но осталась в белом платье - возможно, чтобы угодить либо жениху, либо родителям. А может просто каприз, с нее станется.
        - Здравствуй, - сказал Муравьев.
        Пиночет улыбнулась странной улыбкой. Не стеснительной, а какой-то отвлеченной, что ли. И отвлеченным же тоном ответила:
        - Здравствуй. Как дела?
        - Замужество - дело серьезное, - сообщил Муравьев, перефразируя шутку какого-то русского классика. - Тебе идет платьице. И туфельки замечательные. И маникюр просто прелесть.
        - Не хами, капитан. Я надеюсь, ты не собираешься устраивать скандал.
        - Нет, а что?
        - Да так, ничего. Было бы скучно и пошло. Как принято у…
        - Да, скука и пошлость характерны для моего сословия, - быстро согласился Муравьев. - Но может мы хотя бы подеремся? Ужасно хочется дать тебе в глаз.
        - Ты ведь понятливый, а, капитан?
        - Да. Наверное.
        - Ты ведь понимаешь, что … хмм…
        Она призадумалась. Муравьев пришел ей на помощь:
        - Не бойся, говори, в моем сословии пошлость - повседневное дело. Говори - «Мы люди из разных кругов, мы друг другу не подходим, у нас нет будущего».
        Она пожала плечами и притопнула. В туфельках, несмотря на их солидный размер, не получилось так эффектно, как в клогах.
        А Муравьеву захотелось сказать - «Я люблю тебя». И еще захотелось найти ее мужа и испиздить. Вообще захотелось деятельности. Но любая деятельность в данном случае неминуемо привела бы к скандалу, а скандалы - пошлость, принятая в его сословии, и не принятая в сословии Пиночет. Также теплилась где-то надежда, что муж ей надоест со временем (а Муравьев терпелив по-ганимедски), и она сама его испиздит, и придет в один совершенно роскошный вечер на окраину, и найдет с кирариской сноровкой его квартиру, и постучится, и скажет - «Я твоя». Судя по взгляду - таким взглядом смотрят на прислугу - ничего этого не будет.
        Да и не за этим пришел сюда Муравьев.
        - Я всего лишь выполняю задание, - сказал он.
        Она нахмурилась. Будто дворецкий объясняет ей, почему столовое серебро недостаточно начищено.
        - Какое задание?
        - Вы ведь мне, мадемуазель … простите, мадам … дали задание. По поводу родословной. Я задание выполнил, сведения получил. Вы действительно дочь родителей ваших, мадему … мадам. Скучно, не шибко романтично, но это так.
        Наверное именно теперь и пригодился бы браслет, или часы, или цепочка. Вообще-то можно было догадаться, Муравьев. Ты ведь сыщик. На лицо явное сходство. Правда, Дубстер - светлый шатен. А дылда черная, как сапог. Греческая кровь, наследие крючконосой жопатой неуемной страстной наглой Юридиси Камбанеллис. Вот над чем генетикам следует поломать голову - но как они ее будут ломать? Нет данных, кроме голого факта - зачатие в каспе, скоротечная беременность с годичной задержкой - вот и все данные. Может, она такая же, как мы с Дубстером? Нет, пахнет ее кожа и сексуальная влага крепче. В нашем случае - моем и Дубстера - любой самый слабый одеколон забивает любые наши мгновенно исчезающие запахи.
        Много отвлекающих факторов на Земле. На чем мы остановились? А, да, пригодилась бы цепочка. Нет. Не пригодилась бы. «Вот, это принадлежало вашему отцу. Он погиб, спасая людей». Нет. Не будем мстительны, не нужно без причины портить людям жизнь, зачем. Во-первых, сами испортят, умеют, а во-вторых - неблагородно это, нет в этом любви к ближнему. Только вот тоска, дамы и господа - да, это есть. Вот смотрю я сейчас на нее, а мне вовсе не хочется на нее смотреть, а хочется прикрыть глаза и гладить, гладить, ласкать. Что с этим делать? Ничего с этим не нужно делать. Нужно идти. Иди, сыщик.
        - Спасибо, - сказала она.
        Он улыбнулся. И сказал:
        - Всего вам доброго, мадам.
        И она улыбнулась - светски. Радуясь, что он так хорошо все понимает, понимает.
        И он пошел прочь из особняка.
        На улице накрапывал дождь. Муравьев поморщился - следовало переждать дождь, чтобы не попортить взятый на прокат роскошный костюм. Но стоять под навесом у особняка показалось ему занятием невыносимым. И он направился к остановке троллейбуса.
        ***
        «Скатерть» из облаков накрыла Столовую Гору. Неподалеку плескалось ласковое море. В кафе народу было немного. Симпатичная женщина среднего возраста подошла к столку, за которым сидел лысый пожилой благообразный мужчина в красивом летнем костюме.
        - Господин Пицетти?
        - Да, здравствуйте. Присаживайтесь. Натали Миллер, если не ошибаюсь?
        - Это моя девичья фамилия. В замужестве Жубер.
        - Наслышан. Кофе?
        - Да, спасибо.
        Пицетти жестом подозвал официанта, и тот принял заказ.
        - Хорошая погода, не находите? - спросила светская Натали.
        - Как поживает ваш брат? - спросил Пицетти.
        - Думаю, что неплохо. Он хоккейный тренер в Швейцарии, тренирует юношескую команду…
        - Да, я знаю. Он мне и рассказал, где вас найти. Судя по всему, у вас натянутые отношения, что для близнецов не типично. У вас двое детей.
        - Да. Скажите … мне почему-то знакомо ваше лицо, господин Пицетти.
        Когда женщина видит знакомое лицо и начинает вспоминать, откуда оно ей знакомо, говорить с нею о чем-либо совершенно бесполезно - не услышит.
        - Москва, захваченное здание суда.
        - А! Точно! Это были вы! Я видела только отрывки. Все об этом говорили, все.
        - Что именно говорили?
        - Всякое. Говорили, что вы сказали правду.
        - О чем именно правду, не говорили?
        - Да в общем о многом. О том, как люди страдают. И в Пространство очень опасно летать.
        - Понятно, - сказал Пицетти.
        - И вдруг такое совпадение! Я не ожидала, что такой известный человек, как вы, будете вдруг заниматься поиском моих биологических родителей. У меня ведь средства ограничены.
        - Меня попросили. Тогда же, в Москве.
        - Да? Кто же?
        - Давайте сразу к делу, госпожа Жубер.
        - Мне никогда раньше не приходилось сидеть в кафе со знаменитостью, - призналась Натали. - Я, честно говоря, немного волнуюсь.
        - Оставим это. Ваш биологический отец - человек влиятельный, в некоторой степени известный. Он жив, о вашем существовании ничего не знает, и пытаться с ним познакомиться может быть опасно. Он женат, трое детей, жену любит. Если хотите, я назову вам его имя.
        - Было бы интересно.
        - Совершенно неинтересно, госпожа Жубер. Иное дело - ваша мать.
        - Все-таки назовите…
        - Ваша мать, госпожа Жубер.
        Официант принес кофе и удалился. Натали пригубила для приличия.
        - Ваша мать…
        - Она жива?
        - Нет, к сожалению. Умерла около тридцати лет назад.
        - Она тоже была известна?
        - В строго определенных кругах.
        - Но ее-то имя вы мне назовете?
        - Да, конечно. Юридиси Камбанеллис. По прозвищу Ридси. Известна в основном криминалам прошлых поколений. Она была совсем девочка, когда вы появились на свет. Вас отправили в приют. Дальше вы знаете.
        - Она была … преступница?
        - Да. Но деньги, которые она завещала своим детям, были заработаны ею честным путем. Более чем честным.
        - Деньги?
        - Значительная сумма, должен вам сказать.
        - У нее были дети помимо меня с Томом?
        Практична, подумал Пицетти.
        - Да, есть еще дочь. Но она совершенно не нуждается в средствах, и понятия не имеет, кто на самом деле была ее мать. Хотя, если вы начнете вдруг искать ее, или вашего отца, то непременно заинтересуется, и свою долю заберет. Поэтому лучше ее не тревожить.
        - Значительная сумма.
        - Да, госпожа Жубер. На номерном счету. При этом я там числюсь доверенным-поверенным. И по своему усмотрению могу выдать всю сумму любому из обозначенных вкладчицей наследников. И решил выдать эту сумму вам. Если вам захочется, можете отдать половину своему брату. А можете не отдавать и ничего ему не говорить. Вот номер счета, и вот сумма.
        Он быстро написал в блокноте несколько цифр роскошной чернильной ручкой и показал Натали. Натали широко открыла глаза и судорожно вдохнула воздух.
        - Это в евро, - пояснил Пицетти. - Перевести в доллары?
        - Э … да.
        Пицетти вынул мини-планшет и быстро пересчитал сумму. Написал в блокноте. Снова показал Натали.
        - Кошмар, - сказала Натали.
        - Непременное условие - вы должны со мной переспать четыре раза.
        - Как?
        На лице Натали написалось сомнение. В принципе согласна, подумал Пицетти, и ему стало весело.
        - Шучу, - сказал он. - Вот ваш счет, вот название банка … - Он приписал название банка. - Затвердите наизусть и уничтожьте.
        Он вырвал лист из блокнота и подал Натали.
        У Натали дрожали пальцы.
        - А как мне…
        Пицетти терпеливо объяснил, как снимаются деньги с цифрового счета. Натали неожиданно быстро все поняла.
        - Значит, мне нужно ехать в Швейцарию?
        - Да. По связи не получится. Если возникнут проблемы, связывайтесь со мной, я с удовольствием помогу.
        - Нет, но … Муж будет недоволен, а сказать, зачем я еду…
        - Я не проблемы с мужем имею в виду, - сказал Пицетти. - А с банком. С мужем как-нибудь сами разберетесь. Еще раз настоятельно прошу вас не интересоваться личностью вашего биологического отца.
        Когда она ушла, Пицетти некоторое время раздумывал. Женщинам вроде Натали - хоть кол на голове теши. Нет, она не будет интересоваться личностю - в ближайшее время. Поскольку увлеклась идеей миллионов на счету в Швейцарии, кои Ридси с компанией заработали-таки продажей шифра с коориднатами, все мысли только об этом. Но пройдет год-другой. В оперу она не ходит, книжек не читает, любовник, если и есть, много времени не отнимет - и придет ей в голову, что предупреждения - ну их. Глупости. Ну что ей могут сделать? Не съедят же. А средства нанять серьезного детектива у нее теперь есть. А известной личности она очень даже может испортить жизнь, и кое-кому из друзей и знакомых личности это может не понравиться. Дура какая, а? Муженек приберет денежки к рукам. Возможно и родители что-то потребуют, хотя Зак и Ашли держат нынче сувенирную лавку в километре остюда и полностью погружены в полуцыганский образ жизни, чудят старики. Ладно, с мужем, как уж и было сказано, пусть сама разбирается, а вот от поисков известной личности и последующих неприятностей ее нужно оградить. Тем более, что это совершенно
несложно, и он, дальновидный Пицетти, все давно продумал.
        Он включил связь.
        - Пьеро? Да, все как обговорили. Она сейчас идет в твоем направлении. Заведи ее в угол потемнее, чтобы никаких свидетелей. Не мне тебя учить. Просто пугни, лезвием по шее плашмя проведи, подзатльник дай. Ну, можешь слегка ей врезать под ребра, она не беременна. Но никаких синяков, никаких увечий, и никаких хватаний за сиську, понял? Шкуру спущу. Да. Что говорить - помнишь? Повтори. Да. Нет, не «Я от вашего отца», а «Я работаю с вашим биологическим отцом». Очень важно, что именно с биологическим. Повтори. Молодец. Действуй.
        Он отключил связь. После нападения, в испуге, она со мной безусловно свяжется. Скажу, что предупреждал, и скажу, что смогу уберечь ее от дальнейших инцидентов, все улажу, но отца пусть не ищет. Потом она полетит в Швейцарию. И я полечу в Швейцарию, потому что она без меня не обойдется. После чего у нее сразу появится куча проблем, и она наймет меня, чтобы их, проблемы эти, периодически решать. А то что-то мои услуги уже несколько месяцев остаются невостребованными. Дело не в деньгах - мне хватает сбережений - а в простое. Не люблю простои.
        ***
        Вечером облака исчезли, небо засветилось звездами. Пицетти посмотрел вверх. Юпитер светил там, где ему положено. Если навести на него хороший полевой бинокль, можно увидеть четыре самых крупных спутника - Ио, Европу, Каллисто и Ганимед.