Лариса Мондрус Владимир Иванович Савченко
        #
        Савченко
        Лариса Мондрус
        Савченко
        Лариса Мондрус
        Часть 1
        МИСТИЧЕСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК
        АВ OVO1
        До чего же все-таки меня раздражает аэропорт "Шереметьево". Построенный к Московской олимпиаде, он воспринимался тогда как форпост запретной для советского человека заграничной жизни. Как манили и воодушевляли его огни, его интерьеры, его мелодические сигналы, завораживающие голоса дикторов. С какой завистью я смотрел на счастливчиков, отправлявшихся в романтическую неизвестность больших городов мира. Сейчас мне все кажется там аляповатым и нагоняющим смертельную скуку. Полусонный персонал вечно занят своими проблемами, реакция на вопросы замедленная, отвечают нехотя, будто нарочно хотят оставить у отъезжающих самое смурное впечатление о России. Может, я ошибаюсь, не знаю, но эти же ощущения приходят ко мне и по возвращении из-за кордона, когда, минуя "зеленый коридор", я попадаю под перекрестный обстрел заискивающих частников: "Такси не желаете?", "Недорого до центра..."
        - Внимание, объявляется регистрация пассажиров на рейс СУ-257, следующий по маршруту Москва - Мюнхен...
        Это мой. Слава богу, без опоздания. Иду к указанной "калитке". Очереди почти нет.
        - Валюта есть? - спрашивает равнодушный голос.
        - Пятьсот.
        - Тысяч?! - Таможенник мгновенно напрягся.
        - Что вы, отродясь в руках таких денег не держал.
        Интерес ко мне гаснет. А мне становится стыдно, что у меня пятьсот "зеленых". Да и эта сумма вряд ли мне понадобится. Это так, на всякий случай. Вообще я еду по приглашению, в прямом смысле на полный пансион и с обратным билетом в кармане.
        Погранец что-то набирает на компьютере и шлепает в мой паспорт красный штампик. Все. Еще час занудного ожидания, и я окажусь в кресле аэрофлотовского лайнера.
        Как же все начиналось? В конце прошлого века... Да, именно так, в конце прошлого века, а точнее в 1998 году в издательстве "Панорама" вышла моя книга "Кумиры российской эстрады". Сугубо субъективный справочник по 600 персоналиям, имеющим или имевшим отношение к отечественной песенной эстраде за последние сто лет.
        Через некоторое время редактор передал мне несколько писем с читательскими откликами на книгу. Я умилился. В наше время, когда эпистолярный жанр дышит на ладан, напрочь вытесняемый телефоном, Интернетом, пейджером и прочей лабудой, еще находятся люди - особенно в провинции,- которые отрываются от дел и берутся за перо, побуждаемые желанием сказать нечто именно тебе. Это замечательно. Хотя отклики тоже бывают разными.
        Одна разъяренная поклонница Валерия Леонтьева высказала в письме все, что думает обо мне. Оказывается, ее кумир - "гениальный певец", а я даже всех титулов его не назвал. Каюсь, не вдохновляет меня Леонтьев, не задевает струн души, но ведь и справочник-то мой, повторяю, насквозь субъективистский, то есть особенный, составленный в соответствии с воинствующим волюнтаризмом автора.
        Вечный мой критик из Киева В. Донцов нашел, как всегда, "кучу ошибок", которые можно сгруппировать по двум основным моментам. Первый: неправильные названия ряда песен. "Почему,- сердито спрашивает он,- песню "Домино", которую исполняет Глеб Романов, вы называете "В Западном Берлине", а "Направо - мост, налево - мост" - "Новой Варшавой"?" Пришлось объясняться. Тут все дело в разнице подходов. Мой оппонент как коллекционер-филофонист, причем со стажем, признает за истину только то, что указано на этикетках пластинок (между прочим, в 50-е годы эти этикетки были не всегда правильными). А я руководствовался названиями песен, взятыми из концертных программок, в скобках же давал и другие названия. Ну и какой тут грех?
        Второй момент. "Почему,- требует к ответу Донцов,- в справочнике не нашлось места таким известнейшим певцам прошлых лет, как А. Погодин, П. Михайлов, А. Яковенко, Н. Поставничева, В. Красовицкая, З. Рождественская?.." Хороший вопрос. К этому перечню можно добавить еще полтора десятка таких же исполнителей: Л. Барашков, Г. Мизиано, Ж. Дувалян, Э. Уразбаева, А. Айдинян и др.
        Почему не включил? Да потому, что, во-первых, был ограничен жестким объемом книги, поэтому многими именами пришлось пожертвовать (какими - это опять же дело вкуса автора), и, во-вторых, по многим исполнителям, указанным выше, отсутствуют элементарные биографические данные.
        В недавно появившемся фолианте (Эстрада России. Двадцатый век. Лексикон - объем 80 п. л. против моих 18), подготовленном коллективом авторов во главе уважаемой Е. Д. Уваровой, тоже упущены упомянутые имена. Отсутствуют там и еще несколько десятков персоналий, названных в моих "Кумирах...", в т. ч. А. Давыдов, Н. Северский, М. Вавич, Р. Раисова, М. Каринская. И ничего - справочник получился добротный, по набору сведений вполне достаточный для массового читателя.
        Не спорю, читатель имеет право на привередливость, на получение максимально возможной информации, и в предисловии к "Кумирам...", которое, как мне кажется, мало кто читал, я выразил надежду, что он с пониманием отнесется к тем лакунам, которые могут встретиться в тексте. При этом я рассчитывал, что читатели, знающие что-либо, чего автор не ведает, восполнят мои пробелы и окажут посильную помощь в дальнейшей работе.
        Эту преамбулу - "от автора" - участливо прочли в Новосибирске, и я получил оттуда весьма позитивное письмо. "Моя мечта,- писал Виктор Викторович Швиндт,- чтобы о Ларисе Мондрус написали книгу. Надежда на Вас, уважаемый Борис Александрович. Я с удовольствием поделюсь имеющейся у меня информацией (естественно, бесплатно) и буду периодически досылать материалы. Кстати, недавно получил от Эгила Шварца (руководитель оркестра и муж Мондрус) бандероль - видеокассету с фрагментами телепередач в СССР, Германии и Латвии и компакт-диск с записями песен..."
        Вообще советы сделать о ком-то книгу мне дают нередко. "Почему бы тебе, Боря, не написать о таком прекрасном (ой) артисте (ке), как (имярек)? Получилась бы хорошая книга". Да, да, дорогие мои, еще ждут своих авторов и Аида Ведищева, и Валерий Ободзинский, и Ирина Гродская, и Жан Татлян, и даже, вероятно, Люба Успенская. И я мог бы внести посильную лепту в бесконечную серию "Жизнь замечательных людей" и создать о каждом из них достойную книгу, было бы желание. А его-то как раз и нет. Потому что сразу возникают почти неодолимые проблемы. Какие? Вот основная: отсутствие коммерческого интереса со стороны издательств. Там не занимаются благотворительной деятельностью на поприще культуры, а спят и видят, чтобы принятая рукопись принесла мгновенную прибыль. Извините, но кто из основной массы покупателей, заглядывающих в книжные магазины, знает перечисленные мною имена? Сотая, максимум десятая доля процента. Она тираж не раскупит и погоды не сделает. То ли дело Маринина или Акунин, сочинениями которых завалены полки магазинов и лотков. "Вы читали?.." - "Нет, не читал". Я даже испытываю некое чувство
садистской гордости от того, что не прочитал ни одной книги Марининой. Когда-то раскрыл у лотка ради любопытства ее книгу и через пять строк почувствовал, как меня начинает слегка тошнить от этого чтива. Тот же опыт имею и с Акуниным. Я ни в коем разе не призываю поголовно всех встать под знамя моего любимого "ретро", но объясните мне: неужели "акунизация" всей России - это и есть уровень нашей литературы и нашей читающей публики? Неужели примитивность языка и мысли - это признак хорошего вкуса? По-моему, происходит самое натуральное оболванивание читательской массы. Вы помните, на какие вопросы не могли уже ответить участники телеигры "О, счастливчик!": один не знал, кто такая Полина Виардо, другой - какой океан находится между Японией и Америкой. Зато эти игроки наверняка читали белиберду Акунина и Марининой. Да что там читатели! Недавно подал заявку в одно солидное издательство на книгу о старых певцах - Морфесси, Вяльцевой, Северском. Редактор как-то рассеянно посмотрел сквозь меня, не понимая, о чем вообще идет речь. Потом, очнувшись, предложил: "А вы можете все это переделать в детектив? Только
вначале обязательно должен быть труп, чтобы читатель сразу заинтересовался". Ну, мать твою, называется, приехали, дальше уже некуда! Подаю заявку на книгу о Мондрус - опять глухое непонимание, полный вакуум.
        Время - мой враг! Когда шесть лет назад мы с Мишей Шуфутинским делали книгу "И вот стою я у черты...", проблем с издательским интересом не возникало. Хотя Шуфутинскому в его 70-е годы было ой как далеко до популярности Мондрус в 60-е! К тому Миша еще не выступал в качестве солиста, а всего лишь пару лет был руководителем ансамбля "Лейся, песня!". Мондрус же сверкала уже десятилетие как звезда первой величины. Но она уехала в 1973 году на Запад и в Россию больше не наведывалась. Немудрено, что за это время у нас выросло поколение, которое ее попросту не знает. Щуфутинский же, начиная с 1991 года, с завидной методичностью посещает бывшую родину, развивая бурную концертную деятельность. Его имя постоянно на слуху и дай ему Бог и дальше радовать нас своим долголетием на эстраде.
        Другая проблема - все то же отсутствие сведений. Вот какую справку я дал о Мондрус в "Кумирах...", не будучи знакомым ни с ней самой, ни с ее поклонником из Новосибирска.
        "Мондрус Лариса (р. 1942) - певица. Дебютировала на эстраде в начале 60-х годов, выступала с эстрадным ансамблем п/у Шварца. В репертуаре песни советских композиторов. Снималась в кино ("Дайте жалобную книгу"). В середине 70-х эмигрировала из СССР".
        Это все, что мне было известно об артистке на тот период. Да простит меня Лариса, что я чуток прибавил ей возраст - получилось по незнанию. Очень не хотелось вычеркивать ее (как в аналогичных случаях других) из справочника, а биографические сведения певицы в Москонцерте почему-то не сохранились. Вот и пришлось выкручиваться, высчитывать... Но даже если бы я точно угадал ее год рождения, что изменилось бы? Информация сама по себе все равно мизерная до неприличия.
        Письмо из Новосибирска круто меняло дело. Помимо открывшегося внезапно источника новых данных, в перспективе замаячила возможность выйти непосредственно на Ларису Мондрус, жившую где-то в Германии. Будут печатать будущую книгу или не будут, меня уже мало волновало. В процессе работы приходили иногда отрезвляющие мысли типа: "А кому это все нужно? А что я с этого буду иметь?" Сомнения тут же глушились необъяснимым энтузиазмом. Хотя вопрос "как или, вернее, на что сегодня жить российскому литератору, если он не сочиняет детективной мутоты?" звучал для меня отнюдь не риторически. Известно, что гонорары в издательствах до слез смешные. А до баксового рейтинга таких писателей, как Чубайс, мне далеко, как до Луны. На Западе на один книжный заработок можно жить примерно два года, у нас - два месяца. Однако не будем о грустном
        Лариса Мондрус - одна из любимейших певиц, всегда манившая меня с недосягаемой эстрады обворожительной улыбкой и не по-советски стройными ногами. И как многообещающе звенел ее бесконечно-серебристый голос:
        Горит, как пламя, синий лен.
        И если ты в меня влюблен,
        Твои глаза сияют добрым светом,
        Виноват, наверно, в этом
        Синий лен...
        О, этот пленяющий гипноз забытых переживаний! Удивительная штука память, в которой хранятся, ничуть не пылясь, все твои давние любви и ревности, восторги и слезы, одуряющие весенние запахи и неизъяснимая осенняя тоска. Что же это за таинство такое, когда песня извлекает из странной бездны, именуемой памятью, то, что, казалось бы, навсегда ушло, утонуло в ее глубинах? Нет, други мои, сказать слово о Ларисе Мондрус - это совсем не то, что мусолить или пережевывать в который раз биографию Пугачевой, Зыкиной или Кобзона. Здесь заповедная зона, еще не испорченная поверхностным интересом. Сюда пока не проторены журналистские дорожки. Да и подход тут требуется более вдумчивый, тонкий, хочется сказать, изящный. И обстоятельный.
        Я ответил Виктору Викторовичу Швиндту и вскоре получил от него первый пакет, с подробным перечнем публикаций о Мондрус и ее дискографией. Прислал мой корреспондент и несколько газетных вырезок, в т. ч. одну весьма примечательную. Всенародно любимые "Известия" в номере от 17 июля 1973 года (т. е. через три с половиной месяца после эмиграции Мондрус) глубокомысленно морализовали: "Только тогда, когда потеряешь свою родину, начинаешь по-настоящему понимать, насколько велика эта потеря для человека, который ранее жил в Советском Союзе",- сказала бывшая жительница Одессы Фрида Тикер в беседе с корр. ТАСС Львом Полуниным. Она и ее муж, как и несколько сотен людей, приехали в Рим из Израиля, чтобы через советское консульство просить помочь им вернуться в Советский Союз. "Поддавшись на уговоры сионистской пропаганды и выехав из Советского Союза, мы совершили большую ошибку, которая исковеркала судьбу нашей семьи".
        Ф. Тикер рассказала о той жизни, с которой сталкиваются приезжающие в Израиль семьи, где буржуазная действительность, по ее выражению, сразу же берет человека за глотку.
        "Первая проблема,- сказала она,- это устройство на работу по специальности. Музыкантам, врачам, юристам как великое благо преподносится возможность устроиться чернорабочим или подмастерьем в какую-нибудь из мелких частных мастерских. Певцам и музыкантам, таким, как, например, в свое время известной в СССР Ларисе Мондрус, приходится зарабатывать на жизнь пением с ресторанных подмостков, откуда при малейшем непослушании хозяин выгоняет без всяких уведомлений..."
        В 1973 году я не пропустил эту статью и, помнится, даже поверил написанному. Мне думалось тогда примерно так: "Ах, Лариса, Лариса, ну чего тебе не хватало? Здесь - кумир, а там - кто? Поешь теперь, небось, в третьеразрядном тель-авивском кабаке, среди басурман, в дымном чаду, перед полупьяной публикой, наподобие героини Фаины Раневской в фильме "Александр Пархоменко".
        Чуть позже я услышал другую байку. Лариса Мондрус, не выдержав гнета своих поработителей, обратилась в советское посольство с просьбой разрешить ей вернуться на родину. Последовал жесткий отказ: "Раз вы очень жаждали капиталистического рая, так и оставайтесь в нем. Доверие Родины надо заслужить!" Говорят, Вертинский "заслуживал" доверие родины тем, что "разлагал" русскую эмиграцию и давал отчеты в НКВД о ее состоянии, и портрет "печального Пьеро" якобы долго висел в кулуарах КГБ среди других портретов бойцов "невидимого фронта". Мондрус же, получив отказ, вышла потрясенно-помрачневшая из дверей посольства и тут же, на лестнице, картинно застрелилась.
        Гуляли в народе и другие сплетни. Кто и зачем их распространял особых догадок не требует. Я полагаю, в славные брежневские времена неустанно трудились на благо родины многочисленные дезинформаторы из Комитета глубокого бурения. Формировали, так сказать, общественное мнение в нужном направлении. А кому же еще нужно дурить нас, ведя по дороге в светлое коммунистическое завтра? Брехню сеяли? Ну так что ж, чем нелепее ложь, тем больше похожа она на правду.
        Между тем Швиндт прямо-таки завалил меня материалами: заметки, рецензии, тексты песен, аудио- и видеокассеты. Никогда не предполагал, что можно так скрупулезно собирать информацию. Моя папка с надписью "Лариса Мондрус" пухла как на дрожжах. Наконец настал день, когда мой новосибирский друг раскрыл мне координаты Ларисы Мондрус. Естественно, я сразу же послал ей письмо с горячей просьбой написать о ней книгу.
        Высочайшее согласие было получено. Потом в переписку со мной вступил муж певицы - Эгил Шварц, и дальнейшую информацию я уже получал, как говорится, из первоисточника. Эгил отвечал на поставленные вопросы, присылал кассеты с наговоренным текстом, отклики зарубежной прессы на выступления Мондрус, ее фотографии и много другого, что легло в основу моей книги.
        Это была увлекательная творческая работа, которой я вдохновлялся еще больше, когда направлялся в гости в славный город Мюнхен, где жили мои герои.
        Дешевое итальянское винцо, предложенное стюардессами, слегка кружило голову. Я жмурился, как кот, в предвкушении удовольствий и от сознания того, что могу дополнить, украсить свое произведение картинами нескучного баварского времяпрепровождения. А пока, дорогой читатель, начну свое повествование, как и положено, "ав оvо", то есть с того, что было вначале. Приятного вам чтения!
        Глава 1
        КЕМ БЫТЬ?
        Акын Джамбул и Гарри Мацлияк.- Картинки из детства.- Сталин умер...Виолончель между ног у девочки - это некрасиво.- На сцену с Лолитой Торрес и Ивом Монтаном.- Целоваться надо уметь.
        Лариса никогда не комплексовала по поводу своего возраста - она родилась 15 ноября
1943 года (а чего скрывать, все мы - и те, кто увидел свет в 40-50-е годы, и те, кто в 80-90-е, то есть практически все живущие на этой грешной земле,- выходцы из прошлого века и даже прошлого тысячелетия). Факт ее появления в этой скинии жизни зарегистрирован не в Риге, как указывалось в разных публикациях о Мондрус, а в далеком казахстанском Джамбуле. Лично для меня этот город, который я, вероятно, никогда не увижу, интересен лишь своим названием, менявшимся в разные эпохи и отражавшим непредсказуемый ход истории. Во времена варваров и караханидов это было поселение Тараз, в годы царизма и покорения Туркестана большевиками - Аулие-Ата. В
1936 году город назвали Мирзояном - по имени участника борьбы за Советскую власть в Закавказье, первого секретаря ЦК ВКП(б) Казахстана Левона Мирзояна. После расстрела последнего в 1938 году город опять переименовали, теперь в честь славного сына казахского народа акына Джамбула Джабаева. Будучи уже 90-летним, Джабаев во время декады казахского искусства в Москве впервые увидел "отца народов" и обратился к нему с трибуны, играя на домбре и "рождая" новую песнь:
        Спасибо, Сталин мой!
        Расстался Джамбул с горькой судьбой,
        Едет Джамбул в богатом седле,
        Едет Джамбул по родной стране,
        На сытом степном скакуне.
        С почетом певца встречает аул:
        Пой свои звонкие песни, Джамбул!..
        По всей видимости, "импровизация" старого акына понравилась вождю и сыграла немаловажную роль в переименовании города. Но довольно об этом.
        Родители Ларисы - Лидия Григорьевна Заплетина и Израиль (Игорь) Иосифович Мондрус. Настоящим отцом ей стал другой человек, а о том, кто зачал, певице всю жизнь напоминала лишь фамилия Мондрус, да еще был случай, когда позвонили из ОВИРа и единственный раз назвали по отчеству: "Лариса Израилевна, вам разрешен выезд в Израиль". Смею предположить, что Лариса произведение искусства, сочный, вкусный плод бурной, но быстротечной любви симпатичной 17-летней девчушки, какой была тогда Лидия Григорьевна, и молоденького курсанта летной школы, который через год получил назначение в Чернигов и навсегда исчез из поля зрения молодой мамы.
        О его передвижениях Лидия Григорьевна узнавала только по алиментам, весьма мизерным, потому что "он всегда где-то учился".
        На их счастье по соседству поселилась семья Мацлияков из Риги. Вообще Мацлияк - древняя еврейская фамилия, и слово это означает "удача", "удачливость".
        Старший Мацлияк имел в Риге маленькое предприятие по грузоперевозкам. Когда немцы подходили к городу, он завел свою "полуторку" ГАЗ-АА, предлагая близким и дальним родственникам эвакуироваться. Почти все отказались, и он со своей семьей покинул насиженные места и таким образом очутился в Джамбуле.
        Волей случая его 16-летняя дочь Мара сняла для себя отдельную комнату у Лидиной мамы, то есть у бабушки Ларисы. Днем Мара ездила в школу, а по вечерам ее навещал старший брат - Гарри Мацлияк. Он-то и углядел красоту молодой и одинокой мамы Лиды. Грудной ребенок его не смутил, он стал настойчиво ухаживать за Лидией Григорьевной. Много лет спустя Гарри Мацлияк с гордостью говорил Ларисе: "Я заслужил любовь твоей мамы, потому что сразу начал качать твою люльку и считал тебя своей дочерью". Что и говорить, способ надежный. Особенно в нелегкую военную годину. И если Лариса в течение ее совместной жизни с родителями постоянно цапалась по мелочам с мамой, то от отчима она никогда худого слова не слышала. И всегда с теплом говорила другим: "Это мой папа".
        После войны Гарри Мацлияк забрал Лидию Григорьевну в Ригу, позже, как и положено, они оформили свой брак в загсе. Но остались каждый под своей фамилией. Отец - Мацлияк, мать - Заплетина, дочь - Мондрус.
        Когда Ларисе исполнилось три года, ее отдали в детсад, причем в латышский, потому что в русском не было мест. Благодаря этому она с ранних лет научилась щебетать по-латышски без акцента, хотя образование свое заканчивала все же в русской школе.
        Дома родители говорили и по-русски, и по-латышски. А бабушка и дедушка общались еще и на идише или по-немецки, что было в традициях прибалтийских евреев, всегда ориентированных на своих западных соседей.
        В 1950 году в семье Гарри Мацлияка родился сын, которого нарекли Александром. Лидия Григорьевна в это время заканчивала юридическую школу, готовилась к экзаменам. Заниматься какой-то наукой, имея на руках двух малолетних детей,- дело архисложное. Выручила тетя Полина, приехавшая погостить из Ашхабада. Она предложила забрать на время Ларису к себе.
        Чтобы читатель не запутался, кто есть кто, скажу пару слов и о родителях Лидии Григорьевны. Ее отец всю жизнь проработал на казахской железной дороге в должности стрелочника, который, согласно поговорке, всегда виноват. В данном случае "вина" Ларисиного дедушки заключалась в том, что они с бабушкой, побив все рекорды, нарожали аж двадцать душ детей! Правда, почти все их чада, по велению неведомого злого рока, померли. В живых остались только старшая дочь Полина и ее младшая сестра Лида. Теперь тетя Полина работала врачом на железнодорожной станции Ашхабада. Долгое время еще был брат Александр, по возрасту занимавший место где-то между сестрами, но в войну, командуя боевым катером, он погиб (это в его честь Лида и Гарри назвали Александром родившегося братика Ларисы). Вскоре ушел на тот свет и сам дедушка. Лег ранней весной на травку, застудился и получил роковое воспаление легких.
        Так что первые более-менее "внятные" воспоминания детства связаны у Ларисы с Ашхабадом. Она хорошо помнит, как поразил ее воображение город, переживший страшное землетрясение 1948 года. Сплошные руины. Тетя Полина с мужем и дочерью на выданье Людмилой жила в этом апокалипсисе в наспех сколоченной хибаре, все "удобства" - во дворе. У Полины имелась еще одна дочь, Лена, которую "жених" силой похитил и увез в неизвестном направлении. Мать много лет искала свою Леночку и, уже пребывая в пожилом возрасте, нашла ее в Таллине. Дочь работала маляром, а муженек пропивал заработанные ею деньги.
        Когда тетя Полина собиралась купать маленькую Ларочку, во дворе среди виноградников ставили на табуретки ванну и наполняли ее водой. К полудню вода становилась от солнца такой горячей, что приходилось разбавлять холодной.
        Раз в неделю ходили в баню. Шли по длинному узкому мосту-переходу через железнодорожные пути, по которым грохотали поезда. Было страшно, и захватывало дух. Тетя Полина одной рукой держала Ларису, а в другой несла авоську с сырыми яйцами. Признаюсь, никогда не слышал, чтобы с таким багажом ходили в баню. Этими яйцами она мылила голову девочке, приговаривая: "Ларочка, это очень полезно, волосики у тебя станут шелковые-шелковые". Потом тетя прополаскивала ей голову слабым уксусным раствором. Яично-уксусная процедура оказалась в новинку и для Ларисы ничего подобного потом она не видела ни в одной бане.
        Разрозненные картинки детства вызывают у нее улыбку. Она вспоминает, как на местном пляже к ней, абсолютно голенькой девочке, подошел такой же голенький маленький мальчик. Долго смотрел на нее и, заметив некоторую анатомическую разницу между собой и незнакомкой, спросил, показывая пальчиком вниз:
        - Это что? Потеяя? (Потеряла?)
        - Не-е, так и бия (по-русски - было, по-латышски - бия).
        В Ашхабаде Лариса Мондрус пошла в первый класс, а через год ее вернули в Ригу. Ей повезло: она росла в семье, где любили и умели петь. У Лидии Григорьевны был густой сильный голос, будто специально предназначенный для исполнения цыганских романсов. А Гарри Мацлияк обладал исключительно красивым тенором. Это подтвердил мне и Шварц, рассказавший, как они с отчимом ехали на лошадях с рыбалки, и Гарри всю дорогу пел ему арии из опер Верди и Пуччини: "Он имел от природы поставленный голос и, если бы подучился, наверняка стал бы незаурядным певцом". Учиться Мацлияку действительно предлагали, но помешала война. А потом уже возражала Лидия Григорьевна. Взыграло чувство ревности, она вдруг испугалась, что Гарри станет артистом - и тогда прощай семейное спокойствие. Так что пришлось Мацлияку наступить на горло собственной песне. Дни, когда собирались гости и накрывался стол - с холодцом, жареной печенкой, фаршированной рыбой и прочими вкусностями,- а мама с папой устраивали домашний концерт, превращались для Ларисы в настоящие праздники. То они пели по очереди: мама - цыганские романсы, отец -
"неаполитанский репертуар" ("О соле мио", "Мама", "Прощай, прекрасная мечта"), то выступали дуэтом. И почти каждый раз наступал торжественный момент, когда взрослые, вдоволь наговорившись, открывали дверь в детскую: "Ларочка, пришло твое время, ну-ка выходи. Что ты нам сегодня расскажешь, что споешь?" Маленькая артистка непременно старалась к очередной вечеринке родителей выучить что-нибудь новенькое. То она читала стишок "Смотрите, это голубь мира, да, конечно, это он... , то танцевала с платочком, то исполняла "Санта Лючию". Больше всего Лариса любила подпевать родительскому дуэту: мама начинала, папа довольствовался вторым голосом, а дочка-вундеркинд подстраивалась к ним, интуитивно находя свое "гармоническое" место в семейном трио. Гостям выступление Мацлияков очень нравилось, но больше всех аплодисментов доставалось самому юному дарованию.
        В пионеры Ларису приняли не сразу. В тот год Мацлияки жили на Таллинской улице, в коммуналке на пятом этаже. Уже был куплен алый галстук, выглажен новый сарафан и выучено на всякий случай стихотворение:
        Как повяжешь галстук, береги его
        Он ведь с красным знаменем цвета одного...
        Одной из соседок Мацлияков была весьма набожная женщина по имени Мариванна, любившая отмечать все церковные праздники, особенно Пасху. В этот день она угощала всю квартиру крашенными яйцами и куличами с обливными макушками - "Христос воскресе!".
        Надо же было такому случиться, что накануне торжественного школьного мероприятия Мариванна взяла Ларису с собой в церковь. Маленькой девочке все было сказочно интересно: сияние потрескивающих свечей, загадочно-мудрые лики икон, негромкое, но проникающее в хрупкую детскую душу пение невидимого хора. Ларису поразило, что в храме люди подходили к одной иконе и целовали ее поочередно. Ей показалось это негигиеничным. Но по настоянию Мариванны пришлось тоже прикоснуться к Божьему лику. Столь привычный для верующих ритуал она совершила тогда первый раз в жизни и, кажется, последний. Лариса так и не приобщилась к таинствам святой церкви. А чтение стихов про красный галстук в школе было отложено: кто-то из школьников случайно увидел, как Лариса то ли входила в церковь, то ли выходила из нее, и донес в учительскую.
        Когда вступление в пионеры все же состоялось, юная наследница заветов Ильича пополнила свой "репертуар" новыми, как она выражается "пат'иотическими" песнями. С неподдельным детским энтузиазмом Лариса пела в школьном хоре: "Холодок бе... жид за ворот..." Ох уже с этими жидами, всюду они ей мерещились! Иногда мама говорила отчиму: "А ведь же ты прав", а Лариса ее копировала перед зеркалом: "А ведь жид прав!" Однажды в булочной, куда ее послали за хлебом, она увидела пьяного латыша, который порезал палец и кричал на весь магазин, что "во всем виноваты жиды". "В детстве,скажет она мне потом,- слово "жид" я слышала в основном от алкашей и опустившегося пролетариата, но не понимала его оскорбительного смысла. Папа мой - еврей, мама - русская, но в моих жилах течет и цыганская кровь. Мне все равно, кто ты - немец, еврей или латыш, но всегда больно и обидно за того, кого обижают".
        Как-то в начале марта 53-го года Лариса получила двойку по арифметике, которую терпеть не могла. Является домой и, зная, что ее будут ругать, в страхе прячется в уборную, дверь на крючок - и молчок. Десять минут проходит, полчаса, час... Тишина... О ней как будто забыли. Никто не беспокоит, не спрашивает об отметках. Подозрительно что-то. На свой страх и риск Лариса показала глаза родителям. Никакой реакции. Мама сидела за столом с заплаканными глазами. Увидев дочь, лишь тихо произнесла:
        - Сталин умер...
        О великом Иосифе Виссарионовиче маленькая Лариса знала только то, что он был "добрый дедушка", много сделавший для детей, и его портреты висели по всей Риге: на фасадах домов, в кинотеатрах, магазинах, кафе, парикмахерских. Особого горя юная пионерка не испытала, а даже обрадовалась, что хоть раз ее не будут отчитывать за двойку.
        В школе Мондрус, несмотря на "проколы" в учебе, числилась в активистках.
        Во-первых, Лариса рано приобщилась к спорту, преподаватель физкультуры в ней просто души не чаял, ставил ее впереди шеренги, хотя она была не самой высокой в классе, или, разучивая новое упражнение, говорил: "Вот Мондрус сейчас покажет нам снова, как это надо делать". Стройная Ларисина фигурка часто мелькала на всяких районных и городских соревнованиях по гимнастике, плаванью, легкой атлетике.
        Во-вторых, все более расцветали ее артистические дарования. Спеть, станцевать, прочитать стихи, продемонстрировать придуманный карнавальный костюм - тут Мондрус блистала впереди планеты всей. Мама всячески поощряла творческие порывы дочери: шила ей красивые платьица, заставляла что-то разучивать, водила на конкурсы художественной самодеятельности, где Ларисе обязательно вручали какой-нибудь приз. Лидия Григорьевна наняла дочке преподавательницу по фортепиано. Это была бывшая певица. Она потеряла голос и, чтобы иметь хоть какой-то заработок, взялась давать уроки музыки. Но педагог из нее получился никудышный. Лидия Григорьевна вовремя спохватилась, избавилась от услуг частного обучения и повела Ларису в музыкальную школу имени Дарзиня, при Рижской консерватории. Там сказали, что Ларисе уже десять лет, в таком возрасте, мол, поздно начинать играть на рояле. Предложили учиться на виолончели. Мама Ларисы, посмотрев, как играют на таком инструменте, была не в восторге от предложенной идеи. Дома она возмущалась:
        - Девочка должна держать между ног эту бандуру - такого нам не нужно, я ее туда не отдам!
        В возрасте тинэйджера Лариса уже ощущала себя настоящей певицей, у нее открылся яркий, гибкий, не похожий на других голос. И здесь главным учителем, после мамы, стала для нее Дина Петровна Нарст, аккомпаниатор школьных уроков физкультуры. Тогда эти занятия в учебных заведениях Риги шли под живую музыку. Дина Петровна не жалела времени для своей ученицы: занималась с ней постановкой дыхания, давала уроки сольфеджио, показывала, как надо держать себя на сцене, подбирала репертуар, помогала разучивать опереточные партии для школьных концертов.
        Часто Лариса приходила к ней домой. Дина Петровна жила одна, занимала крохотную каморку в коммуналке, заселенной сплошь латышами. Невеселое было соседство. Латыши часто ругались между собой, но все вместе терпеть не могли одинокую беззащитную женщину и постоянно устраивали ей скандалы на кухне - то за игру на фортепиано, то за вокализы ее учеников, то просто ни за что, от дурного настроения.
        Муж и сын Дины Петровны погибли в гитлеровском гетто. В комнатке на стене висела большая мутная фотография: Дина Петровна держит за руку маленького мальчика. "Почему она такая неясная, как в тумане?" - спрашивала Лариса. Выяснилось, что это во много раз увеличенная копия - единственное, что осталось у Нарст от прошлой жизни. Да и сама она попала под расстрел, но чудом выжила. Только раненная, она упала в яму поверх трупов, а ночью кое-как разгребла землю и выбралась наверх. Ее приютила какая-то латышская семья и прятала до конца войны, хотя укрывать евреев было смертельно опасно.
        Когда-то Дина Петровна получила хорошее образование, кончила консерваторию, но война помешала ей стать концертной пианисткой, и теперь она подрабатывала на жизнь аккомпаниаторством в школах и Домах культуры.
        Однажды Дина Петровна привела Ларису в Дом культуры строителей, размещавшийся в здании, которое остряки называли "сталинским тортом" (типа московских высоток), и показала ее своей подруге Сильвии Будо, известной в Риге балерине. Будо вела в ДК балетную студию - старшую и младшую группы. Девочка ей понравилась своей пластикой, гибкостью. Занятия танцами увлекли и Ларису, но лишь на время. Вскоре ее новым увлечением стал театр. Не менее известный в городе драматический актер Жан Пшекулис, на пару со своей женой, организовал в том же ДК "Театральную студию народных талантов", с двухгодичным обучением. Студийцы постигали основы системы Станиславского, играли этюды и отрывки из спектаклей, импровизировали. Когда приступили к постановке пьесы Н. Хикмета "Дамоклов меч", Ларисе поручили роль цветочницы и даже специально для нее вставили песенный номер. Она пела в спектакле:
        Купите фиалки... Вот фиалки простые...
        Взгляните, как ярки, они словно живые...
        Посещая студию, Мондрус улучшала и свой латышский язык. Это не было само собой разумеющимся, потому что в культурной жизни Латвии издавна царил сепаратизм: русские - отдельно, латыши - отдельно. Вроде все вместе где-то встречаются, проводят общие мероприятия, а в то же время, скажем, в университете существовали параллельные группы, латышские и русскоязычные.
        Заглядывая в прошлое, приходишь к выводу, что студия народных талантов сыграла существенную роль в артистическом становлении Мондрус, так и не получившей специального высшего образования. На всю жизнь Лариса запомнила слова Пшекулиса: "Если ты говоришь даже шепотом, то твой шепот должен быть слышен в конце зала". Она научилась эффективно пользоваться своим голосом, особенно когда пела без микрофона. Не хотелось орать, "драть глотку" - хотелось, чтобы голос был легким, полетным и доносился отчетливо до самого дальнего слушателя.
        Менялись и повторялись времена года, незаметно пролетала школьная жизнь. Зубрежные будни скрашивались праздничными вечерами, выступлениями на "взрослой" сцене, участием в конкурсах и соревнованиях, которые нередко проводились не только в Риге, но и за пределами Латвии, к примеру, в Киеве или Москве. Ей доверяли защищать честь школы, она охотно соглашалась, поскольку можно было официально пропускать занятия. Палка о двух концах, конечно. Пропуски ведь вели к отставанию в программе. В восьмом классе математичка Прасковья Михайловна грозилась поставить Мондрус двойку за год за "систематическую неуспеваемость". Это было чревато оставлением на второй год. Дело разбиралось на педсовете. За "нерадивую" ученицу, как рассказывала присутствовавшая там Дина Петровна, вступилась сама директриса школы Лариса Ивановна. "Вы не имеете права не пускать дальше такую способную девочку,- выговаривала она Прасковье Михайловне.- Вы же видите, девочка талантлива в других областях. Математика ей в жизни точно не нужна будет. Так дайте ей хотя бы несчастную тройку".
        Тройку Мондрус поставили и перевели в девятый класс. Однако вот насчет математики предсказание директрисы не очень-то сбылось - сейчас Лариса ведет всю бухгалтерию в своем магазине и прекрасно подсчитывает ежедневную выручку.
        Молва о способной начинающей певице из 22-й школы распространялась по всей Риге. На вечера, проводимые там, стали приходить ребята из других школ - послушать новоявленную "звезду".
        Программа Мондрус состояла из популярных песен ее кумиров - Лолиты Торрес, Имы Сумак, Ива Монтана. Особенно она любила выдавать на сцене модуляции в стиле Лолиты Торрес из фильма "Возраст любви". В поисках подходящего незатасканного отечественного репертуара ей много помогала Дина Петровна. Где-то она раздобыла для своей ученицы чудесную песенку "Мадагаскар". Всегда шумливая рижская молодежь мгновенно замирала, когда Лариса Мондрус с печалью в голосе начинала петь:
        Есть в Индийском океане остров,
        Название его - Мадагаскар.
        Томми, негр саженного роста,
        На клочке той суши проживал.
        В лодку к белой Дженни он садился,
        Когда закат над морем догорал.
        Тихий голос над водой струился,
        Это негр тихонько напевал:
        "Мадагаскар, страна моя,
        Здесь, как и всюду, придет весна.
        Мы тоже люди, мы тоже любим,
        Хоть кожа черная у нас, а кровь красна..."
        Дине Петровне мечталось, что ее Ларочка непременно будет учиться в консерватории. Она даже представила Мондрус профессору Александру Вилюманису, известному баритону, солисту Латвийского оперного театра. Он вел в консерватории вокальный класс. Прослушав Ларису, профессор выразил удовлетворение: "Голос не сильный, но очень музыкальный. После школы я могу взять ее в класс оперетты".
        Юная певица была несколько обескуражена таким предложением. Интуитивно Лариса ощущала, что оперетта не ее стихия - там партнеры, дуэты, ансамблевое пение, а ей виделась эстрада, где в свете юпитеров она будет царствовать единолично, где любовь и аплодисменты публики будут предназначаться только ей одной.
        - Когда я пела "Мадагаскар", люди плакали,- вспоминала Мондрус.- И я вдруг осознала, что могу из любого текста, если в нем есть хоть капля чувства, сделать нечто важное и заставить зал слушать меня. Я никогда не начинала выступлений с песен типа "Эх, валенки, да валенки", а наоборот старалась сфокусировать внимание публики с заведомого "пьяно". И если ставила задачу поведать слушателям трогательную историю и заставить их уронить слезу, то мне это удавалось практически всегда.
        Популярность Мондрус росла. В 22-ю школу уже наведывались профессиональные музыканты, рыщущие по городу в поисках халтурки. Иногда на школьных вечерах выступал даже со своими лабухами известный в Риге джазист Зигурдс Резевкис. Ребята играли культовый "Караван" и другие самые модные эстрадные шлягеры. А уж аккомпанировать Ларисе Мондрус, когда она пела на чистейшем польском "Ах, сердце мое, пик-пик-пик..." или на английском "Бринь бэк, бринь бэк, о бринь бэк, май бони ту ми" было для них сплошным удовольствием. Солистка демонстрировала настоящий западный стиль - это вам не то что рижский дуэт сестер Вамбуте, чья так называемая популярность ограничивалась рамками сугубо "официальной" эстрады.
        Удивительно и другое. Образцовая 22-я школа умудрялась найти деньги, чтобы заплатить "бэнду" Резевкиса как раз за то, что он своей музыкой идеологически "растлевал" молодежь, выбивая синкопами из неокрепших юнцов советское мировоззрение. А ведь оно с таким трудом вдалбливалось в головы учащихся. Один такой вечер, да еще с участием Ларисы Мондрус,- и год учебы насмарку.
        Ловлю себя на мысли, что до сих пор ничего не сказал об окружении Ларисы, имея в виду ее сверстников. Без этого у читателя может сложиться впечатление, что друзей она не имела, а одноклассники старались держаться от "звезды" на расстоянии. Все с точностью до наоборот - Мондрус была душой любой компании, отсутствием особого внимания со стороны мальчиков тоже не страдала.
        По соседству с Мацлияками, на улице Лачплеша, проживала семья Лекухов. Их дети, Элик и Дина, с ранних лет проводили с Ларисой время в одном дворе. Вместе играли, росли и взрослели. В 1968 году Лекухам удалось, что было еще весьма экстраординарно, добиться эмиграции, и они уехали в Штаты. "Семидесятники", ловившие втихаря на своих "Спидолах" запретные радиостанции, помнят, наверное, долгожданную, прорывавшуюся сквозь помехи фразу: "Вы слушаете "Голос Америки", у микрофона Авива Лекух..." Это начинала свой обзор жена Элика, друга детства и юности Ларисы Мондрус.
        Другим близким человеком, лучшей подружкой Ларисы была ее одноклассница Рая Губкина, сыгравшая прямо-таки историческую роль в жизни моей героини. Начну с того, что она научила Ларису целоваться - занятие в юности очень и очень важное. В десятом классе за Мондрус пытался ухаживать ее сосед по парте Рафа Черняк, маленький уродливый мальчик, похожий на карлика. Он был настырен, как молодой Пушкин, ходил за Ларисой по пятам, посвящал ей стихи, подбрасывал записки с признаниями. Она злилась и не отвечала ему. Извечная коллизия прекрасного и безобразного.
        В ДК строителей, где Лариса занималась в театральной студии, ею увлекся юноша "со стороны" и отнюдь не школьник - Марик Цуканов. Он-то вызывал симпатию у Мондрус, и она постаралась, чтобы Марик обратил на нее внимание. Не зря говорят: не мы выбираем, а нас выбирают. Несколько встреч, кино, мороженое, танцплощадка... Что дальше? Наконец, перед очередным свиданием Рая Гуткина озадачила Ларису:
        - Пора вам начать целоваться. Ты умеешь это делать?
        - Не-ет,- растерялась Лариса,- не пробовала.
        - Тогда я тебя научу. Садись и смотри. Ты открываешь рот... вот так... и прижимаешься губами к его губам. Понятно?
        - Ага.
        - А языком упираешься в его язык.
        - А если он не будет языком?
        - Не переживай, будет. Он уже не мальчик.
        Когда явился Марик, Гущина усадила его рядом с Ларисой и без стеснения принялась дирижировать:
        - Так, начинайте.
        Для наглядности она даже сама открыла рот, показывая своим "подопытным", что надо делать. Марик чуточки опешил от бесцеремонности подруги.
        - Сначала у нас получился такой детский, совершенно невинный поцелуйчик,- смеясь рассказывала мне Лариса.- Прямо как в детском саде. А когда я нечаянно раскрыла рот, этот Цуканов так впился в меня, устроил такой засос, что сперло дыхание и закружилась голова... С Мариком я дружила года два, но близости у нас не возникло. Мама мне твердила: "Лара, никаких отношений, сперва нужно закончить школу". И я следовала ее наказу - таково было мое воспитание.
        Мондрус заканчивала одиннадцатилетку, и на горизонте замаячил вопрос: что делать дальше? Помните, как в том стихотворении Маяковского:
        У меня растут года
        будет мне семнадцать,
        Где работать мне тогда,
        чем заниматься?..
        В Риге построили завод полупроводников, и отчим уцепился за сей факт:
        - Вот, Ларочка, куда тебе нужно определяться. Пойдешь трудиться будут деньги, мы вечно тебя кормить не сможем. А там девочки работают на конвейере, в белых халатиках, все красиво, чисто...
        О какой-то артистической перспективе для дочери Гарри Мацлияк не помышлял. Считал, что девичьи увлечения пройдут сами собой.
        Мама советовала поступать в иняз. Лариса склонялась к тому же, прикидывая, что, если она каким-то чудесным способом не попадет сразу на профессиональную сцену, то делать нечего - придется уповать на запасной вариант, идти в институт. Любимой школьной учительницей была для нее преподавательница английского языка Фаина Валентиновна, знавшая свод предмет в совершенстве. Лариса трепетно относилась к ее урокам и потому преуспела в английском на порядок выше, нежели одноклассники.
        Пока продолжались раздумья, в ситуацию вмешалась энергичная Губкина. Она позвонила своей приятельнице - молодой, но уже вышедшей в "примы" балерине из оперного театра: "У меня есть безумно талантливая подружка Лариса Мондрус. Ты еще услышишь это имя. Она потрясающе поет. Нельзя ли ее куда-нибудь пристроить? Может, у тебя есть адрес какого-нибудь композитора, который сумел бы ей помочь?.."
        Такой человек, к счастью, нашелся. Всех рижских композиторов условно можно было разделить на две категории: "этаблированных" то есть уже получивших определенное признание, и тех, кто еще пытался проникнуть в элитный круг. К последним принадлежал некто Хвойницкий, сочинитель средней руки, но с большими претензиями. Мондрус оказалась для него сущей находкой. Он вручил ей пачку нот с песнями, которых никто не пел, и заставил выучить под рояль: "Я хочу показать их в Рижском эстрадном оркестре". Так Лариса впервые услыхала название ансамбля, с которым - она еще не ведала того начнется ее профессиональная карьера.
        Песня Хвойницкого ей откровенно не понравились, но отступать было некуда. Эти спесивые авторские амбиции под лозунгом "пой, что дают, а не то, что хочешь" сопровождали ее долго, может быть, всю творческую жизнь. Стоило ей познакомиться с каким-нибудь композитором - будь то Эдди Рознер в Москве или Ральф Зигель в Германии,- как маэстро сразу предлагал в качестве "обязаловки" образцы своего сочинительства. Но Хвойницкий в тот момент доказал и свою полезность. На очередную встречу с Мондрус он пригласил директора Рижского эстрадного оркестра Яшу Штукмейстера, человека доброго, знающего и с собачьим нюхом на новые таланты. После прослушивания Штукмейстер сказал Ларисе:
        - Да, девочка, поешь ты неплохо. Даже хорошо. И если в оркестре за дирижерский пульт станет человек, которого мне хотелось бы там видеть, то оч-чень возможно, что я тебе позвоню. Надо, девочка, немного подождать.
        Осталась позади школа, уходило лето. На носу экзамены в институт, вот-вот закончится прием документов. Время поджимает, а Штукмейстер не звонит, будто в воду канул... Может быть: забыл о ней? Хвойницкий тоже как сквозь землю провалился, молчит, ждет наверно. Но ему-то спешить некуда, у него другое ощущение времени. А Ларисе надо что-то решать: либо подавать в иняз, либо верить в удачу и упорно ждать своего часа. Только бы не вышло, как в поговорке "за двумя зайцами погонишься..." - тогда год как минимум будет упущен. А для юности - это целая вечность.
        Законы жанра требуют от меня оставить героиню в мучительном раздумье, хотя бы на время, и переключиться на иные персонажи книги. Так я, пожалуй, и поступлю.
        Глава 2
        "СЕГОДНЯ ОН ИГРАЕТ ДЖАЗ..."2
        Эгил - потомок викингов.- Золотые времена падеграса.- Раймонд по прозвищу "Паулюс".- "Ригас эстрадес оркестрис".- Провал на конкурсе.Знакомство с "органами".- Роковой Яша Штукмейстер.
        В 40-е годы в Латвии, как и других прибалтийских странах, насильственно присоединенных к СССР, произошли существенные демографические изменения. Большая часть интеллигенции, спасаясь от большевистской кабалы, подалась в "тримду", т. е. на чужбину. Прочих - оставшихся, но недовольных новой властью,- без хлопот рассеяли по лагерям бескрайнего ГУЛАГа. Поляризация населения по идеологическому признаку резко обозначилась с началом немецкой оккупации Прибалтики. Одни (в основном молодежь) приветствовали западных "братьев" и шли служить в Латышский легион, другие (просоветски настроенные элементы) сбегали в спешке в Россию. Больше всех в этой неразберихе пострадали евреи, их-то уж никто не спрашивал, "за большевиков они или за коммунистов". Кто попал сразу под расстрел, а кто для начала в концлагерь.
        После войны, несмотря на все беды, Латвия активно восстанавливала свой разрушенный менталитет. Находясь в жесткой сцепке "союза нерушимого республик свободных", советским лимитрофам трудно, практически невозможно было каким-то образом проявлять уже ущемленную национальную гордость, но маленькая Латвия, как оказалось, нисколько не утратила национального самосознания и даже тогда не пыталась демонстрировать Москве какие-то верноподданнические чувства. Она показала себя самодостаточным организмом, способным к выживанию в любых условиях без какой-либо фальшивой адаптации.
        Возвращались на родину репрессированные латыши, бывшие военнопленные, а также бежавшие из немецкой армии. Налаживался быт, оживлялись мелкая торговля и ремесленничество. Возникла широкая прослойка зажиточных граждан, могущих позволить себе культурное времяпрепровождение в ресторанах и других злачных местах. На Латвию в конце 40-х уже накатывались новые волны репрессий, но на фоне всеобщего подъема это как-то не замечалось теми, кто наслаждался благами мирной жизни.
        В Риге снова открывались в большом количестве рестораны, память о которых жила еще с 30-х годов. Для многих музыкантов послевоенного поколения профессиональная стезя тоже начиналась именно с ресторанной эстрады. Репертуар, который они пользовали, выстраивался и за счет запасов прошлого, и благодаря большому количеству нотного материала, поступавшего в Латвию во время войны.
        Помимо того, музыканты на слух переписывали модные танцевальные мелодии, передававшиеся на средних и длинных волнах радиостанциями Штутгарта, Стокгольма, Белграда. Собственно, вкус и потребителей и самих исполнителей теперь формировался на американо-европейской мешанине, звучавшей ежедневно в эфире. Так называемый советский джаз в расчет не принимался.
        В начале 50-х годов в Риге гастролировал музыкальный коллектив Леонида Утесова (дирижер - молодой Вадим Людвиковский), но, по сути, это была эстрадная разновидность духового оркестра, "размягченного" четырьмя скрипками. Единственным номером, похожим по звучанию на джаз, являлась у москвичей пародия на рок-н-ролл. В тех условиях играть нечто похожее на западный джаз разрешалось только под соусом издевательства, музыкальной карикатуры на растленную американскую действительность. Но музыканты Утесова исполняли эту своеобразную сатиру с очевидным энтузиазмом, и публика принимала ее с пониманием и воодушевлением. Вообще отношение к джазу, бытовавшее в СССР, наглядно иллюстрируется забавной расшифровкой аббревиатуры ДЖАЗ, придуманной трубачом рознеровского оркестра Ю. Цейтлиным: "Слева направо, как понимают друзья джаза: динамично, живо, абсолютно здорово. Справа налево - недруги джаза: заумные абстрактные жалкие диссонансы. Они же слева направо: дешево, жеманно, аморально, запретить! Мнение зрителей, слева направо: джаз жмут, а зря! Мнение обывателя, справа налево: зашел, ахнул, жаль денег! Наше мнение
слева направо: доходчиво! жизнерадостно! актуально! занимательно! Или справа налево: зритель аплодирует, жаждет джаза!!!" Шутка, конечно, но доля истины в ней имеется.
        В конце 1954 года студенты Рижской консерватории специально для новогоднего вечера организовали "биг-бэнд", ориентированный исключительно на западный репертуар. Руководителем оркестра стал пятикурсник по классу композиции Рингольдс Оре. Место за роялем занял первокурсник Раймонд Паулс, малорослый большеголовый паренек, который еще школьником играл вместе со взрослыми в ресторанах и был технически очень продвинут. В роли первого саксофониста выступил второкурсник Гунар Кушкис. Вообще он учился по классу скрипки, но как музыкант ярко выделялся, играя на духовых. Звучание всей саксофонной группы один к одному дублировало тот джаз, который студенты ловили на радиоволнах из Германии и Скандинавии.
        Однако мой пристальный интерес вызывает первокурсник, игравший в "биг-бэнде" на контрабасе. Его звали Эгил Шварц, и он имеет, как нетрудно догадаться, непосредственное отношение к моей лучезарной героине.
        Эгил Шварц родился в Риге, в семье домохозяйки латышки Герты и "конвертируемого" (т. е. перешедшего в христианство) еврея Язепса, в молодости евангелистского проповедника, а потом преподавателя гимназии в Валниера. Язепс Шварц умел играть на фортепиано и обожал музыку Вагнера. Наверное, поэтому своему сыну Эгилу он дал и второе имя - Гурнеманц (так звали рыцаря из оперы "Парсифаль"). В первый год немецкой оккупации Язепс был расстрелян латышскими фашистами.
        После войны школьника Эгила Шварца вместе с Раймондом Паулсом в порядке конкурсного отбора приняли в Специализированную музыкальную школу имени Э. Дарзиня. После ее окончания Шварц поступил в консерваторию в класс контрабаса, который вел педагог Вильгельм Кумберг, пожилой человек колоритной внешности, из прибалтийских немцев. Он играл в оркестрах Риги и Юрмалы еще до Первой мировой войны, и тоже на контрабасе. Выдержав конкурс, работал несколько лет в Карпинском, после революции вернулся в Ригу, устроился концертмейстером на радио, потом перешел в оперный театр. Кумберг имел драгоценную коллекцию смычков, а в Риге после войны ничего нельзя было достать - ни смычков, ни струн, ни даже инструментов
        Попав как-то к нему домой, студент Шварц был потрясен.
        - Неужели все это богатство - довоенная коллекция?!
        - Да, мой юный друг.
        - Подумать только! Еще из мирных 30-х годов!
        - Да нет,- слегка остудил его воображение Кумберг.- "Мирные" тридцатые уже не являлись таковыми. Благополучная жизнь тихо закончилась еще в 20-х. А если я говорю о довоенных временах, то имею в виду до начала Первой мировой. Тогда я и собрал эту коллекцию.
        Профессиональное становление Эгила Шварца и его товарищей происходило в причудливом переплетении двух составляющих: добропорядочного влияния старых мастеров, переживших эпоху независимой Латвии, и повального, несанкционированного увлечения студентов современными заморскими мелодиями. Применительно к последнему замечу, что мало было слушать, затаив дыхание, западную музыку, требовалось еще оперативно подхватывать ее, как-то фиксировать. Магнитофоны пока не водились. Но инженер фабрики "Радиотехника" энтузиаст джаза Янис Лицидис сконструировал дома самодельный аппарат, на который по ночам записывал с эфира чужеземную музыку. К Янису привела Шварца и компанию миловидная Ирен Рейншюсель, немка по происхождению, студентка композиторского факультета, сама страстно увлекавшаяся джазом. Она просто тянула Эгила за рукав и восторженно шептала на ухо: "Послушай, какая музыка! Это что-то совсем другое. Как они играют!" А из недр допотопного, домашней конструкции магнитофона звучали далекие оркестры Глена Миллера, Гарри Джеймса, Стэна Кентона, квинтета Ширинга.
        Гунарс Кушкис, обладавший абсолютным слухом и завидной памятью, моментально "калькировал" услышанные мелодии, которые потом нота в ноту игрались на танцевальных вечерах в консерватории.
        Эгил не помнит, как он познакомился с Ирен Рейншюсель. Кажется, на студенческих танцульках. Они были беспечны и жизнерадостны, и мир открывал им свои просторы и тайны. Никто не думал о том, что молодость стремительно умчится в неизвестные дали, и тем более не предполагал, что Ирен покинет страну, но спустя многие годы пути их снова пересекутся, и она сыграет важную роль в судьбе Эгила Шварца. Но об этом позже.
        После ухода получившего диплом Рингольдса Оре студенческий биг-бэнд возглавил Эгил Шварц. Этого ему показалось мало. Через некоторое время он организовал, почти в том же составе (Р. Паулс, Г. Кушкис и др.), самодеятельный молодежный джаз-оркестр при ДК строителей с обязательными (два раза в неделю) репетициями и регулярными выступлениями в развлекательных программах. В качестве певца на танцевальных халтурках нередко появлялся эстонский студент Бруно Оя - красивый, высокий и ладный парень, исполнявший американский репертуар. Люди, знавшие английский, говорили, что Бруно поет абракадабру. И он тоже по воле случая пересечет несколько раз дороги Шварца; правда, эти встречи не будут содержать в себе ничего судьбоносного. Так, прихоть теории случайностей.
        Заметной фигурой в музыкальной жизни Риги середины 50-х годов стал композитор и аранжировщик Лев Токарев. Он приехал туда после войны и при студии грамзаписи организовал, так сказать, на волне дружбы с союзниками джазовый оркестр, которым руководил почему-то под странным псевдонимом Синкоп.
        После войны, когда Сталин отклонил американский "план Маршалла" и запретил всему соцлагерю принимать экономическую помощь с Запада, началась эра холодной войны. Над Россией сгустились тучи мрака и невежества. На культурном фронте ужесточился идеологический контроль. Определяющими ориентирами для политических оценок "наше - не наше" стали известные постановления ЦК ВКП(б), в частности "Об опере "Великая дружба", где разгромной критике подверглась всякая современная музыка, будь то академический жанр или так называемый "легкий". Был запрещен джаз как продукт ненавистной американской культуры. Зеленый свет давался только окаменевшей классике, советской песне и народной музыке. Все остальное "чуждые влияния". На танцплощадках, помимо вызывавшего оскомину вальса, внедрялись реанимированные танцы XIX века: падеграсы, краковяки, падеспани.
        Попав впервые в Ленинград, 16-летний Шварц неприятно удивился, увидев, как в ДК имени Первой пятилетки оркестр старательно наигрывал "бальные танцы". Причем строго соблюдался расклад репертуара: вначале обязательный вальс, за ним три-четыре образчика замшелого паде-ретро, которое всяк танцевал на свой лад, как подарок - танго, и потом все сначала. Фокстрот - боже упаси, разве что один раз перед самым закрытием. Да я и сам безусым школьником еще застал эти времена, когда в хореографическом кружке при ДК "Строитель" лощеный и набриолиненный, как педераст, балетмейстера (так он себя называл) разучивал с нами этот самый падеграс: "Так, разбились на пары... И-раз-два-три... Раз-два-три..." Мы безропотно колыхались вверх-вниз, двигаясь по кругу танцевального зала. Каким же я тупоголовым был, бр-р...
        В Латвии, даже в смрадные годы сталинских репрессий, никто не пытался "разгибать саксофоны" - так же, как и прежде, везде игрались танго и фокстроты. Москва до поры до времени мирилась с подобной вольностью: "У них там еще живы остатки буржуазного прошлого, пусть потешатся, ничего, мы скоро искореним эту безыдейщину".
        В самом деле, пришла пора - ликвидировали оркестр Льва Токарева. Но до конца выкорчевать корни западного менталитета в Латвии все же не удалось. На проводимых в столице СССР декадах Латвийской республики артисты хора стояли на сцене всегда во фраках, народные латышские песни преподносились в ярко выраженной манере европейского исполнительства. Эстрадные самодеятельные оркестры "свинговали" с западным шиком, невзирая ни на какие запреты.
        После смерти "отца народов" цензурные вожжи в стране ослабли, наметилась даже некоторая переориентация музыкальных пристрастий. Появившиеся в Риге пластинки с "марш-фокстротами" В. Людвиковского и А. Цфасмана послужили своеобразным сигналом для официального полнокровного возрождения современных эстрадных оркестров и такой же современной развлекательной музыки. Тот же Лев Токарев, быстро сообразив, что к чему, организовал инструментальный квартет по типу таких же московских ансамблей: кларнет, аккордеон, гитара и контрабас. С инструментами, правда, было по-прежнему плохо, играли на тех, что удалось приобрести еще в довоенные времена - тогда все было доступно и переходило из рук в руки. Только у одного музыканта квартета, Георга Славетскиса, имелся новый инструмент гитара фирмы "Джипсон".
        В начале 1955 года квартет под управлением Токарева впервые выступил на Рижском телевидении, передачи которого были пока весьма непродолжительны и шли далеко не каждый день.
        Поскольку Эгил Шварц играл на контрабасе в квартете и параллельно руководил самодеятельным молодежным джазом. Лев Токарев был хорошо осведомлен, что происходило в Доме культуры строителей. Он давно уже по-хозяйски приглядывался к этим талантливым молодым музыкантам, имевшим в Риге неизменный успех. Наконец Токарев заявился к "строителям" и, посулив большие блага, переманил почти весь состав Шварца в ДК МВД, где он создавал новый оркестр. Эгила шокировал столь беспардонный грабеж средь бела дня. Токарев его успокоил:
        - Ты, Шварц, тоже приходи. Я буду художественным руководителем, а ты - дирижером.
        Эгилу едва исполнилось 20 лет, серьезные амбиции еще не соблазняли его, а обиды легко улетучивались. Оставалось только согласиться с Токаревым.
        Оркестр ДК МВД просуществовал недолго. Что-то не заладилось в отношениях Токарева с начальством. Музыканты успели сыграть только один концерт и тут же остались не у дел. Сообразительного Раймонда Паулса вдруг осенила свежая мысль, и он сказал Шварцу:
        - Давай организуем малый состав типа секстета Бенни Гудмена: ты, я, Кушкис на кларнете, Абелскалнс...
        Эдуард Абелскалнс по своему возрасту принадлежал к музыкантам более старшего поколения, но у него имелся, пожалуй, единственный в Риге американский виброфон "Леди", что делало его желанным участником в любом ансамбле.
        Предложение Паулса приняли на "ура". Счастливое было время, когда в головах неунывающих компаньонов вспыхивали, как искры, новые идеи, планы, или, как сейчас говорят, проекты. На бесконечных молодежных тусовках непрерывно рождались квартеты, квинтеты, секстеты... И так же скоротечно прекращали свое существование. Но когда что-то создавалось, то обязательно с мыслью, что это всерьез и надолго.
        - Я не против,- ответил Эгил Раймонду.- Только почему наш джаз должен звучать на танцах и в кабаках? Давай рискнем играть эту музыку в серьезных местах, скажем, на радио.
        Главный редактор музыкальной редакции Латвийского радио и к тому же профессор Рижской консерватории Янис Иванов к идее своих подопечных отнесся весьма благосклонно.
        Небольшое пояснение. Предлагая идею насчет секстета, Паулс имел в виду, что новый ансамбль будет играть и его сочинения. В своей излюбленной манере, как бы с большой неохотой, он бурчал Шварцу: "Знаешь, я тут левой пяткой написал танцевальную пьеску... Что ты скажешь?.. Мы могли бы ее сыграть, записать..." Эгил удивлялся: он знал Раймонда, которого, кстати, музыканты между собой называли "Паулюсом", как хорошего исполнителя, а тут вдруг проявились композиторские замашки. Однако Паулс сыграл на рояле свою "медленную румбу" Я. Иванову, и тот дал "добро".
        С января 1956 года на республиканском радио образовался Рижский эстрадный секстет в составе: Раймонд Паулс (фортепиано), Гунар Кушкис (кларнет), Эдуард Абелскалнс (виброфон), Георг Славетскис (гитара), Геральдс Брандо (ударник), Эгил Шварц (контрабас). Ансамбль играл негромкую, без доминирования барабанов, но интонационно очень чистую музыку со всеми присущими джазу структурами: синкопированным ритмом и диссонирующими гармониями. По своему звучанию он приближался к миллеровскому кристалл-хорусу.
        В аранжировках знаменитого тромбониста и бэнд-лидера Глена Миллера (1904-1944) наиболее характерными являлись мелодические эпизоды саксофонной группы в высоком регистре, в узком расположении одной октавы, с партией трубы "вверху" и тенор-саксофоном "вниз". Однажды у Миллера заболел ведущий трубач, и один из саксофонистов взялся вести мелодию на кларнете. В результате родилось новое звучание, отличавшееся от всего, что было до того на слуху, и вошедшее в историю под названием кристалл-хоруса.
        Слушая радио и увлекаясь Гленом Миллером, Кушкис разработал на кларнете мелодический, экспрессивно напряженный звук с широкой скрипичной вибрацией.
        Шварц вспоминал:
        - С приемника Кушкис по слуху записал подлинные партитуры всех главных произведений Глена Миллера, которые в период 1957-1961 годов стали фундаментом репертуара Рижского эстрадного оркестра. Нигде в Союзе я тогда не слышал кларнетиста с таким звуком, и ни один из советских оркестров, кроме рижского (РЭО), не исполнял подлинных аранжировок американских биг-бэндов. Конечно, по своим возможностям оркестр Людвиковского в Москве или танцевальный биг-бэнд Вайнштейна в Ленинграде значительно превосходили нас, но сравнимого кристалл-хоруса не было и у них. Скорее всего эти коллективы относились к другому направлению.
        Однако наш рассказ пока не о РЭО, а о Рижском эстрадном секстете. Его руководителем назначили Э. Шварца, но душой ансамбля был Р. Паулс как неподражаемый пианист-виртуоз. На этой почве у двух талантливых музыкантов возникло некое взаимоохлаждение, может быть, обострилось чувство профессиональной ревности друг к другу. Вероятно, Паулс предполагал, что функции руководителя, доставшиеся Шварцу, мог без труда реализовать он сам. Беда заключалась лишь в том, что и Кушкис, и Абелскалнс, и Славетскис, и сам Паулс хронически болели известной болезнью - проще выражаясь, много поддавали. На репетициях, проводившихся днем, и работе на радио это особенно не отражалось - тогда все приходили трезвые, полные энтузиазма, что называется, "держались". Но когда наступал вечер, ни за что ручаться было нельзя. Рижский эстрадный секстет на свою голову приобрел в городе большую популярность, к концу недели ребята шли нарасхват в любом ДК. Музыканты резко взвинтили свою цену, но отбоя от заказов не наблюдалось. Веселое музицирование на танцах перемежалось в перерывах с выпивкой, так что к концу работы почти весь состав
секстета приходил в изрядное умственное помутнение. Хорошо набравшись, Паулс, ничего не объясняя, буром шел на Шварца. До драки дело ни разу не доходило - ребята сдерживали ретивого пианиста, но озлобление он демонстрировал великое. На следующий день Паулс, разумеется, ничего не помнил, вел себя внешне дружелюбно. В крайнем случае, заметив вопросительный взгляд Шварца, отшучивался: "Ах, вчера я там слишком поддал..." Тем не менее подспудная фрейдовская напряженность в отношениях между приятелями не исчезала.
        В 1956 году Прибалтику еще не опутала сеть передатчиков-глушителей, и можно было регулярно ловить "Голос Америки" и другие вражеские голоса. Так, в октябре рижане узнали о происшедшем в Венгрии восстании, безжалостно подавленном советскими танками. Когда музыканты секстета собрались на репетицию, Паулс, хотя и с бодуна, но совершенно серьезно произнес: "Если бы у нас случилось нечто подобное, будь у меня "калашников", я бы их всех смел с лица земли". Имелись в виду "русские завоеватели", как их называли латыши.
        Рижский эстрадный секстет работал на радио сдельно - получали монету в зависимости от того, сколько делали фондовых записей. Шварцу, Кушкису и Паулсу оплачивали еще и оркестровки. Для студентов 3-4-го курсов получался неплохой заработок. Паулс все больше увлекался сочинением легких песенок, и эта работа ему тоже засчитывалась.
        Некоторые перемены в репертуарной политике произошли и в Латвийской филармонии, хотя ее возглавлял кондовый большевик Филипс Осипович Швейник. Это был латышский еврей, любивший постоянно напоминать окружающим, что "самые настоящие коммунисты - это евреи". С ним никто и не спорил. Его кабинет был всегда полон лизоблюдов, перед которыми он с удовольствием разыгрывал роль этакого честного, неподкупного хозяина - оплота справедливости. Ему звонили из ЦК республики, просили билеты на какое-то представление, а он отвечал в трубку: "Ишь чего захотели - на эстраду! А вот вы пожалуйте на Когана, на симфонический концерт..." Он бравировал своей якобы независимостью. Но перед Москвой, конечно, прогибался. Из Рижской филармонии он сделал показушную организацию, так что Фурцева его выделяла, а один из замов министра культуры, Кухарский, каждое лето отдыхал на взморье.
        Чуткое ухо Филиппа Осиповича, неустанно пекшегося и о финансовом благополучии, уловило новые веяния из Москвы. В начале 1957 года в филармонии приняли решение о создании Рижского эстрадного оркестра (РЭО). Важный исторический момент в культурной жизни Латвии. Худруком и дирижером пригласили Рингольдса Оре - того самого, что возглавлял ранее студенческий биг-бэнд, а после окончания консерватории работал звукооператором на радио и помогал секстету Шварца делать фондовые записи. На место пианиста позвали Раймонда Паулса. Тот поставил условие: "В оркестр пойду только со всем секстетом". Швейник не возражал. Зачем нужна головная боль с поиском хороших оркестрантов, когда налицо ансамбль первоклассных артистов? Музыканты оговорили себе еще ряд условий. Две композиции в программе РЭО секстет будет исполнять отдельно (солисты впереди), за что полагалась дополнительная прибавка к зарплате. Эта льгота сохранялась за секстетом несколько лет. По существу, узаконивалось существование оркестра в оркестре. Особой привилегией на первых порах считалось то, что музыканты секстета даже не являлись на обязательные
репетиции РЭО. Рингольдс Оре зарекомендовал себя неплохим музыкантом, но в руководители ансамбля абсолютно не годился: был пассивен, вял, страдал алкогольным синдромом. Принес для порядка две оркестровки, которые ребята тут же выучили, и больше профессионального рвения не проявлял. Оркестр же нуждался в доукомплектации, не хватала трубача, других музыкантов. Не было полного репертуара, антуража, солистов-вокалистов.
        Почти целый год музыканты РЭО получали зарплату практически ни за что. Секстет Шварца между тем продолжал записывать свою музыку на радио и активно участвовал в разных халтурах. Четверке из секстета (без гитары и виброфона) музыкальная редакция предложила делать раз в неделю передачу "Полчаса в ритме джаза", где ребята играли "живьем", и вообще впервые на Латвийском радио было произнесено запретное слово "джаз".
        В конце концов в филармонии очнулись от летаргического сна и серьезно взялись за Рижский эстрадный оркестр. Директором ансамбля назначили опытного администратора и хозяйственника Якова Штукмейстера. Ему удалось сделать многое, если не все: укомплектовать полностью состав, изготовить на всех музыкантов костюмы, пригласить приличных вокалистов - Айно Балыню, Эдгара Звее, Валентину Бутане.
        Создание Рижского эстрадного оркестра отражало, по идее, давно назревшие перемены и совпало по времени с периодом, когда в Латвии, по примеру соседней Эстонии, вся идеология строилась на усилении роли национального самопроявления. Хотя позже эта тенденция всячески притушевывалась, нивелировалась.
        Весной 1958 года в Москве открывался III Всесоюзный конкурс артистов эстрады. На заседании худсовета Рижского эстрадного оркестра министр культуры республики Калниньш предложил, чтобы квартет из состава РЭО (Э. Шварц, Р. Паулс, Г. Коршка, Г. Брандо, все с консерваторским образованием, профессионально подкованные) и певица А. Балыня приняли в нем участие и тем самым внесли посильную лепту и продемонстрировали московской публике (да и властям) эту самую национальную индивидуальность Латвии. Разумеется, этих слов министр вслух не произнес, но именно так его и поняли.
        Программу ансамбля составили таким образом, что из четырех композиций, предназначенных для показа, три представляли собой произведения латышских композиторов (Р. Паулс, Д. Жилинскис), а последняя - "Мунлайт серенейд" Глена Миллера - планировалась как "бисовка", на случай обвального успеха. Но и латышские вещи были гармонизированы тоже по-джазовому.
        Айно Балыня для выступления в номинации "солисты-вокалисты" подготовила программы из трех песен: латышской, эстонской и советско-русской, а на десерт - тоже американскую вещь, из репертуара Эллы Фицджеральд.
        В Москве, после проведенного в 1957 году Всемирного фестиваля молодежи и студентов, когда идеологический климат по-весеннему потеплел, тоже пытались возродить джаз. Надо было пустить пыль в глаза всему миру и показать, что у нас имеются не только лагеря, но и есть современная музыка, присутствует европейский шарм. Одним из энтузиастов нового "старого" направления в музыке выступил Юрий Саульский, собравший коллектив, который стал потом ядром оркестра В. Людвиковского при Всесоюзном радио. Но тогда ансамбль Саульского долго на плаву не продержался, его обвинили в "стиляжничестве" и явном подражании Западу. Да и на Всесоюзном конкурсе артистов эстрады эти музыканты не выступали. Так что соперников у рижского квартета вроде не предвиделось, азиатские же ансамбли с их доморощенными мелодиями пустынь и арыков в потенциальных конкурентах вообще не значились.
        Конкурс проводился в старом здании Театра эстрады, рядом с гостиницей и рестораном "Пекин". Выступление рижского квартета проходило в переполненном зале, под восторженные аплодисменты слушателей. А когда Айно Балыня исполнила на английском языке песню от Эллы Фицджеральд, музыкантам показалась, что у публики "крыша поехала" - такой поднялся шум и гвалт. Скандировка не прекращалась минут десять. Однако энтузиазм квартета мгновенно угас, когда после выступления к рижанам за кулисами подошли Л. Утесов и Н. Минх.
        - Да, ребята, играете вы технически грамотно. Настоящие профессионалы. Нам импонирует ваша квалификация. Но вы попали немножко не по адресу. Здесь серьезный творческий конкурс, а такую музыку, какую вы показали, у нас играют в ресторане "Националь".
        Вот уж высказались наши мэтры эстрады - хоть стой, хоть падай. Хотелось дать рижанам "отлуп", а получился почти комплимент. Ведь в "Национале" тогда, если мне не изменяет память, играли Г. Гаранян и К. Бахолдин. Сравнение с ними лестно для любого нестоличного музыканта.
        Эгилу Шварцу удалось беспрецедентное - уговорить жюри послушать их еще раз, уже с другим репертуаром. В качестве запасного варианта в программе квартета припасалась композиция на сугубо национальные мотивы. Но предложенное "попурри" выглядело порядком разжиженным, его исполнение не имело той технической сноровки и темперамента, которыми так заряжена была предыдущая премьера с западным уклоном. В принципе это уже ничего не меняло. Жюри явно лоббировало представителей среднеазиатских республик. А в вокальном жанре, словно в пику Латвии, предпочтение было отдано Литве (Н. Лившицайте) и Эстонии (Х. Ляятс, К. Тенносаару).
        Крепко тогда обиделись на Москву Эгил Шварц со товарищи. Достаточно того, что в течение нескольких лет Рижский эстрадный оркестр, объезжая с гастролями города и веси необъятной страны (включая Ленинград), никогда не выступал в столице СССР - так глубоко сидела заноза, полученная на III Всесоюзном конкурсе артистов эстрады. Хотя московская публика в провале рижан была как раз и не виновата.
        Первая большая поездка РЭО состоялась осенью 1958 года. Маршрут пролегал по Украине, Грузии, Армении, Азербайджану, городам Поволжья.
        В Закавказье музыканты нисколько не стеснялись своих пристрастий и, "потеряв всякий стыд", выдавали джазовую продукцию по полной программе. В Тбилиси Айно Балыню, исполнявшую исключительно репертуар Эллы Фицджеральд, стонущая толпа просто не отпускала со сцены. Своей реакцией публика словно подчеркивала кому-то, что здесь просвещенная Грузия, а не вообще Советский Союз. В Ереване после соло Раймонда Паулса на рояле, когда он сыграл авторскую, может быть, не совсем аутентичную джазовую, но виртуозную композицию, молодежь вынесла его из зала филармонии на высоко поднятых руках.
        Грандиозный успех сопровождался традиционными кавказскими пиршествами. Музыканты РЭО, что называется, дорвались и "не просыхали" по целым дням. На последнем концерте в Ростове-на-Дону добрая половина ведущих оркестрантов находилась на сцене в невменяемом состоянии. Дело кончилось большим скандалом: Р. Паулс, Г. Кушкис и еще несколько солистов за два дня до окончания трехмесячного турне были уволены из оркестра и отправлены в Ригу.
        Еще в Москве Паулс как бы между прочим открыл Шварцу, занимавшемуся на конкурсе всей организаторской работой квартета, маленький секрет:
        - Ты знаешь... я слышал... вообще они собираются тебя назначить дирижером оркестра... вместо Оре...
        За время осенних гастролей этот слух обретал все более реальные черты, музыканты нередко сами просили Шварца провести очередную репетицию. Наконец коллектив вернулся домой, Шварца вызвали в филармонию и объявили, что он назначен художественным руководителем Рижского эстрадного оркестра. Безвольного Р. Оре перевели на должность директора фабрики звукозаписи.
        Доверяя неопытному Шварцу ответственный пост, Швейник рассчитывал, что у него под рукой появится покладистый, исполнительный парнишка, который будет ловить каждое слово своего босса. Швейник обожал подхалимаж, беспрекословное подчинение и любил власть не вообще, а в ее конкретных, персональных проявлениях.
        - Вот, Эгил, смотри. Мы с тобой должны делать все согласованно,поучал он нового худрука РЭО.- А то у нас тут были такие, как Думиньш. Так я его выгнал, чтоб другим неповадно было.
        Ян Думиньш, главный дирижер Государственного латвийского хора, в силу своей вредной самостоятельности "не сработался" с директором филармонии и был вынужден уехать на несколько лет в Грузию.
        Но Эгил Шварц и не думал как-то перечить начальству или заниматься какими-то интригами. Главное - открылась возможность для большой творческой работы.
        Идиллическое настроение новоиспеченного лидера РЭО нарушил однажды нежданный телефонный звонок. Голос на другом конце связи представился неким Иваном Васильевичем.
        - А кто вы, откуда?
        После секундной паузы голос ответил мягко:
        - Ну, скажем, из "органов". Надеюсь, вы не боитесь этого слова?
        - Понятно...- Слова-то Эгил не боялся, но почему-то сразу заныло под ложечкой.
        - Не могли бы мы с вами встретиться завтра, часа в два допустим, на углу Верманского парка? Знаете, где остановка?...
        "Какие вежливые,- подумал Шварц,- могли, не могли... Разницы нет. Уж если чего надумали, то найдут возможность "достать".
        - Хорошо, я буду.
        В назначенный час в центре города к нему подошли два человека, внешность которых Шварцу так и не запомнилась. Участливо поинтересовались делами, отношениями с музыкантами. Потом перешли к делу:
        - Вот вы сейчас, несмотря на молодость, назначены на важную руководящую должность. У вас будут происходить разные любопытные встречи, в том числе и с иностранными артистами... Нам было бы небезразлично ваше мнение по поводу...
        Шварц без труда догадался, что интересует "товарищей". Новая республиканская верхушка во главе с Пельше активно заигрывала с латышской эмиграцией, осевшей по другую сторону Балтийского моря. Особенно большая колония образовалась в Швеции. Налаживались культурные связи, приглашались гастролеры. В столицу Латвии уже приехал известный шлягерный исполнитель Альфреде Винтере. Он дал десять концертов, потом еще полтора месяца находился в Риге, выступая в программе Рижского эстрадного оркестра, чему музыканты откровенно радовались, ведь отменялись гастрольные поездки. Винтере появлялся на сцене во втором отделении и пел пару-тройку душещипательных латышских песен. Шварц не раз сидел с ним в ресторане, много общался. Разговоры касались в основном одной темы - жизни на Западе. Видимо, этот аспект и заинтриговал товарищей из "органов". "Стучать" на кого-либо не собирался, но оперативность людей в мышиных пальто смутила его и сбила с толку. Он попытался состроить недоумение.
        - Не представляю, что я могу сказать. Об этом все знают, да вам, наверное, известно больше, чем мне.
        - Вы все-таки подумайте. И недельки через две позвоните. Вот вам телефон.
        Шварц не стал звонить, сделав вид, что случайно забыл о разговоре, не придал ему значения.
        Через месяц кагэбэшники сами напомнили о себе.
        - Что же вы, Эгил Яковлевич... Мы же с вами условились, а от вас ничего не слышно. .
        - Работы много, замотался.
        - Надо встретиться. Как насчет завтра? Мы будем ждать вас в гостинице "Рига" в
32-м номере. Устроит?
        - Попробую,- вяло уступил он.
        - Тогда ладушки. Часика в два приходите.
        "Вот впились, кровососы,- с досадой подумал Эгил,- уже колени трясутся, так и лезут без мыла в..." Ругаться Эгил не любил даже мысленно. Впрочем, поведение новоявленных "друзей" не удивляло, прагматичность их действий была очевидна и не требовала особого напряжения ума: к чему вербовать какого-то четвертого тромбониста, когда можно получать нужные сведения от самого худрука?
        Вторая встреча не добавила оптимизма латышским чекистам. Шварцу так удалась роль тупоумного чудака, упорно не желающего понять, что от него требуется, что его благодетели пришли к выводу: их подопечный органически не способен к "сотрудничеству".
        - Больше они не давали о себе знать,- сказал мне потом Эгил.- Но если бы я позвонил им тогда, то никакой Швейник не выгнал бы меня из филармонии.
        Это уж точно, но от себя добавлю: мне не очень-то верится в деликатность прорабов из Комитета глубокого бурения: мол, раз не договорились, то все, забудем! Ничего никогда они не забывали. И, как правило, через месяц, полгода, год, через пять лет как ни в чем не бывало могли возобновить попытки влезть в душу своей жертве. Если Шварца действительно не беспокоили в течение всей его карьеры в СССР, то можно сказать, что ему здорово повезло, совершилось великое чудо.
        С приходом Шварца популярность РЭО в городе возросла, но в составе оркестра произошли некоторые изменения. Г. Кушкиса заменил Арнольд Попе, а место за роялем занял Эрмин Балыньш, муж Айно Балыни. В свое время он учился в музыкальной школе имени Дарзиня, а потом резко сменил дирекцию жизни: вместо консерватории пошел в архитектурный институт. Он умел играть на рояле и, поскольку вознамерился быть сторожем при собственной жене, уговорил Эгила взять его вместо Паулса.
        Балыньш продержался недолго, его способности оставляли желать лучшего, и в конце концов будущий архитектор уступил рояль профессиональному пианисту Александру Кублинскому, которого Шварц знал еще со школьной скамьи. Кублинский занимался и сочинением эстрадных песенок, одна из них, "Ноктюрн", обрела в исполнении квартета "Аккорд" поистине всесоюзную известность:
        Ночью, в узких улочках Риги,
        Слышу поступь гулких столетий...
        На гастролях во Львове Кублинский предложил Шварцу:
        - Я тут знаю одного трубача, зовут Володей. Он хочет к нам в оркестр. Пойдем послушаем.
        Пришли к нему домой, и когда высокий, похожий на гоголевского Остапа, 22-летний Володя Чижик взял трубу и заиграл, Шварц искренне изумился: музыкант экстра-класса, настоящий Гарри Джеймс.
        Несмотря на известные в таком деле трудности, Эгил в случае с Чижиком проявил себя как умелый администратор. С помощью Яши Штукмейстера он выбил у Швейника дополнительную ставку, прописал музыканта в Риге, нашел жилье. И в один прекрасный день понял, что совершил стратегическую ошибку - этот трубач в состав РЭО никак не вписывался. Оркестр славен слаженностью, корректной игрой, а Чижик своим напором так свинговал и фразировал, что петухом выделялся из ансамбля. Он чувствовал себя звездой, а надо было подчиняться коллективу, умерять свой пыл.
        Чижик сыграл в Рижском эстрадном оркестре только один концерт, в Дзинтари. Выпендривался, как хотел. При этом мысли об его увольнении у Эгила еще не возникало. Возможно, Чижик ощущал свою исключительность, идущую вразрез с интересами РЭО, рвался куда-то выше. Однажды на репетиции в филармонии Шварц вдруг заметил сидящего в конце зала Гараняна. Гость из Москвы? К чему бы это? Гадать долго не пришлось. В перерыве к Эгиду подошел Чижик и тоном, не терпящим возражений, заявил:
        - Я ухожу к Лундстрему.
        Сюрприз не из приятных. Сделан он в разгар выступлений РЭО. И все это после того, что он, Шварц, сделал для этого музыканта, после долгих уговоров Швейника, после с трудом добытой прописки. Все коту под хвост. Духовая группа оркестра в самый неподходящий момент оголялась. Шварцу оставалось только развести руками Да, он понимал, Лундстрем - это другие условия, другой престиж. Но все-таки поступок Чижика смахивал на грубую подножку. Тем не менее они расстались по-доброму, и несколько лет спустя, когда Володя блистал уже в оркестре Людвиковского, он принимал Шварца как старинного приятеля. Даже советовал ему, кого из музыкантов Людвиковского пригласить для записи на радио: "Гараняна возьми, Гареткина на ударные и обязательно всю группу тромбонистов - они там засаживают такие вещи, закачаешься".
        В РЭО появились новые классные музыканты: саксофонист и аранжировщик Виктор Долгов, тенор-сакс Александр Пищиков (впоследствии они прославились и на московской эстраде). Учитывая, что Г. Кушкис прошел курс лечения от алкоголизма, Шварц с трудом упросил Швейника взять того снова в оркестр. Поначалу первый саксофонист РЭО держался в порядке, приходил на репетиции трезвый как стеклышко. Потом история стала повторяться чаще и чаще, и с Кушкисом в очередной раз пришлось расстаться. Тысячный, а может, и миллионный по счету бездарно загубленный талант Советского Союза
        Все эти пертурбации с мало- и многопьющими музыкантами только злили Швейника, он уже стал коситься и на Шварца: а того ли человека он приблизил к себе? При каждом удобном случае Филипп Осипович напоминал худруку, что тот не следит за моральным климатом в РЭО, а это кладет пятно и на филармонию в целом.
        Шварца раздражали бесконечные придирки начальства. Основной конфликт разгорелся в мае 1961 года, когда Швейник обвинил художественного руководителя в "развале работы и создании нездоровой атмосферы в коллективе".
        - У вас, уважаемый Эгил Язепович,- желчно выдавил он, подчеркивая даже истинное отчество Шварца вместо привычного "Яковлевич",- Кублинский является систематически пьяный на репетиции, а вы делаете вид, что не замечаете это. Одним словом, хватит с ним цацкаться. Пусть он сегодня же напишет заявление. Я не собираюсь держать в филармонии алкоголиков.
        - Если вы уволите Кублинского,- психанул Шварц, заступаясь за приятеля (может, не стояло этого делать?),- я сам подам заявление об уходе.
        Швейнику будто того и надо было:
        - И подавайте! Немедленно!
        Шварц, хлопнув дверью, вышел из кабинета. Скандал в филармонии закончился трагикомически. На место худрука Швейник назначил не кого-нибудь, а... самого виновника конфликта, первого пьяницу в РЭО Александра Кублинского. И бывший друг-приятель, автор "Тихих улочек Риги", на первой же репетиции объявил опешившим музыкантам:
        - Все, ребята. Времена Шварца закончились. Начинается новая эпоха Рижского эстрадного оркестра.
        Как там в Евангелии сказано: прости их, Господи, ибо они не ведают, что творят.
        К счастью, власть Швейника ограничивалась стенами филармонии, за которыми действовали другие законы притяжения. Вот если бы еще и на радио Шварцу был вход закрыт, тогда пиши пропало. А так в Министерстве культуры республики поддержали его идею создать при радиокомитете постоянно действующий симфоджаз в стиле оркестра Монтавани. Этому способствовали два серьезных аргумента: острый дефицит легкой музыки, звучавшей на Рижском радио, и желание создавать свой репертуар, а не прокручивать ленты, которые присылались из Москвы, что тоже внесло бы свою лепту в реализацию национального самопроявления Латвии. В Советском Союзе "симфоджазом" называли эстрадный оркестр с преобладанием струнных инструментов, но играющий в джазовых гармониях. Неотъемлемой чертой отечественного симфоджаза стала и новейшая, только что освоенная система записи музыки - с искусственным "эхом", "холл-эффектом", создающим у слушателя ощущение большого помещения, в котором играет оркестр.
        Поддержка свыше позволила Шварцу экспериментировать в области оркестровок, что, в свою очередь, открывало возможность заявить о себе на союзном уровне. В Москве, куда теперь частенько наведывался, Шварц встречается со многими ведущими музыкантами страны: Эдди Рознером, Олегом Лундстремом, Вадимом Людвиковским, Георгием Гараняном, Юрием Саульским. В отличие от латышей, которые и руками и ногами открещивались от всего русского, Шварц, как губка, впитывал все новейшие московские веяния, заводил полезные знакомства на Всесоюзном радио, где показывал свои записи главному редактору эстрадных передач Чермену Касаеву, и на фирме "Мелодия" - с редактором Анной Качалиной и звукорежиссером Виктором Бабушкиным, внедрявшим в запись стереозвук, что было еще в новинку.
        Тихий алкоголик Саша Кублинский почти год делал вид, что руководит Рижским эстрадным оркестром, пока директор филармонии товарищ Швейник наконец не осознал свой промах с его назначением. Оркестр разваливался на глазах: дисциплина упала, репертуар не обновлялся, количество концертов заметно снизилось, гастрольные поездки планировались, но не выполнялись. Надо было спасать дело, и Филипп Осипович повел другую игру.
        Как-то Яша Штукмейстер позвонил Шварцу:
        - Послушай, есть тема для разговора.
        - Что будем обсуждать?
        - Ты же понимаешь, с Кублинским у нас ничего не клеится. У него то понос, то золотуха. Все недовольны, у ребят никакого роста.
        - Ну и что?
        - Ты бы не мог вернуться в оркестр?
        - Мог бы,- без раздумий ответил Шварц.- А Швейник? У нас с ним конфликт не на жизнь, а на смерть.
        - Брось преувеличивать. Ну, повздорили, с кем не бывает. Я с ним говорил. Он, кажется, все понял. И дословно сказал так: "Мы можем найти общий язык, если он, то есть ты, согласен".
        - Я стараюсь зла не помнить. Но в этом оркестре сейчас, кажется, некому петь. Музыканты ладно, а солистки-то подходящей нет.
        - Давай условимся так. Если ты возвращаешься, я тебе приведу такую певицу - пальчики оближешь. А если не согласишься, то я и показывать не буду.
        - Яша, я тебя очень уважаю. Только мало верится, что вы нашли звезду. За мое время работы в оркестре мы прочесали самодеятельность вдоль и поперек. Там никого нет. Где вы могли найти?
        - Эгил, что мы с тобой будем зря пререкаться, придешь - увидишь.
        - Хорошо, считай, уговорил.
        Шварц был прав в том плане, что латышская эстрада на рубеже 50-60-х годов не имела ярких солистов союзного уровня. Хотя по большому счету и сравнивать было не с кем. Те, кто блистал в Москве и Ленинграде, за исключением, быть может, Э. Пьехи, не соответствовали, по его мнению, западным стандартам и вообще представлениям о современном эстрадном исполнителе. Более-менее профессионально в Риге выступали эстонка Айно Балыня с фицджеральдовским репертуаром и студентка консерватории Валентина Бутане, певшая в стиле Нины Дорды и Капы Лазаренко. Был еще Янис Крузитис, работавший на эстраде под Фрэнка Синатру. А дальше - вакуум. Поэтому Шварц был несколько заинтригован: что такого удалось найти Яше Штукмейстеру там, где искать уже нечего? Но и давать пустых обещаний он, знающий себе цену администратор, тоже не будет - Эгил это отлично знал.

16 сентября 1962 года Швейник подписал приказ о назначении Э. Шварца художественным руководителем и дирижером Рижского эстрадного оркестра.
        Эта осень ознаменовалась для Шварца еще одним приятственным событием - он вторично стал студентом Рижской консерватории, поступив на заочное отделение в класс композиции Яниса Иванова.
        А теперь, дорогой читатель, пора вернуться к нашей героине, которую мы покинули в трудный момент на перекрестке жизненных дорог.
        Глава 3
        "НА СОЛНЕЧНОМ ПЛЯЖЕ В ИЮНЕ..."
        "Падн ми бойз".- Солистка РЭО.- Мистика Юрмалы.- Как начиналась любовь.- Эмиссары из Москвы.- Всесильный Швейник.- Рядовой Шварц.- Прощай, Рига..
        - Ларочка, подойди к телефону,- Лидия Григорьевна положила трубку на тумбочку,- тебя просит какой-то Штукмейстер.
        - Мама, что значит "какой-то"! Это из филармонии.
        Сердечко Ларисы затрепетало. Она давно ждала этого звонка.
        Экзамены в иняз легкомысленно пропущены, год пропадал, на карту поставлено будущее.
        - Ларисочка, надеюсь, вы меня не забыли,- заворковал в трубке жизнерадостный голос директора РЭО.- Извини, долго не звонил. Зато для тебя хорошая новость. На неделе намечается прослушивание, приглашаю тебя попробовать свои силы.
        - А что надо петь?
        - Да все что хочешь. Ты, кажется, готовила песни Володи Хвойницкого? Можешь даже их.
        - Ой, боюсь я.
        - Не переживай, малышка, комиссия настроена к тебе очень благожелательно.
        Историческое прослушивание состоялось через два дня в зале филармонии. "Комиссию" представлял в единственном числе господин... пардон, тогда еще товарищ Шварц. За рояль сел 18-летний паренек Леня Зеликсон (потом он будет работать в ансамбле Мондрус в Москве). Но среди немногих слушателей находились опытные "жуки": сам Швейник, директор РЭО Яша Штукмейстер, конферансье ансамбля Гарри Гриневич и композитор Хвойницкий. Хотя, что касается последнего, Лариса вовсе не собиралась петь его песни. Она наметила для себя такой сборный итальяно-польско-французский репертуар. И все же, выйдя на сцену, заколебалась, с чего начать. Может, действительно с Хвойницкого? А то еще провалят сразу...
        - Деточка, да ты не волнуйся,- раздался из полумрака хорошо поставленный голос Швейника.- Тут все свои люди. Покажи нам, что ты умеешь.
        Лариса подошла к Зеликсону, показала ноты, пошепталась, и вдруг волнение как рукой сняло, она почувствовала себя в роли опытной артистки. Мондрус исполнила полностью один лирический опус Хвойницкого и с сознанием выполненного долга перешла к своим излюбленным западным шлягерам. Причем каждую песню показывала кусочками, куплетами: одну на польском языке, другую - на итальянском, третью - на французском, демонстрируя слушателям весь спектр своих возможностей, вокальных и репертуарных.
        На Шварца это произвело впечатление, но вслух он сказал:
        - Хорошо, а на английском ты поешь?
        Лариса запела "Падн ми бойз..."
        Штукмейстер наклонился к Эгилу:
        - Ну как тебе малышка? Здорово выдает?
        - Про "выдает" говорить рано, но я ее возьму. Будет теперь у нас хоть одна артистка с красивыми ногами. Это тоже кое-что значит.
        Про себя Шварц отметил, что, помимо обладания стройными ножками, начинающая певица излучала тонкий, почти европейский шарм, чего не хватало прежним их звездам, а самое главное - ее голос манил своим необычным тембром, сразу цеплявшим за сердце.
        На другой день Мондрус пришла в филармонию оформляться. Швейник встретил ее радостно-снисходительно, усадил в кресло, изучающе осмотрел, как красивую вещицу.
        - Я вижу, девочка, у тебя хорошенькие часики на руке. Чувствуется, что твои родители неплохо зарабатывают.
        Лариса покраснела: "При чем тут вообще родители?"
        - Ну-ну, не смущайся. Пела ты хорошо. Я думаю, мы поладим. Вот тебе бумага, пиши заявление.
        - А сколько...
        - Понимаю. Для начала положим тебе сто двадцать рэ. Это пятнадцать концертов в месяц. Согласна? Вижу, что согласна.
        Лариса подумала, что мечта ее сбывается. Работать в филармонии, петь в Рижское эстрадном оркестре - чего же еще может желать начинающая 18-летняя артистка? Деньги в тот момент интересовали меньше всего, а спросить она хотела другое: сколько ей придется петь? Но все же ощутила и материальное удовлетворение: на заводе полупроводников, куда мечтал устроить ее отчим, она бы имела только рублей восемьдесят, не больше.
        Придя на первую репетицию, Мондрус сразу сообразила, что примадонной оркестра является Айно Балыня, и с этим хотя бы поначалу придется считаться. Звездные амбиции еще спали в ее душе, интуитивно она определила свое место - роль девушки, страстно мечтающей учиться у взрослых, набираться опыта, не суетиться, не выпячиваться, но... быть себе на уме.
        Концертная программа РЭО начиналась с того, что к рампе выходила ведущая Геновева Скангеле. Смешным жестом, как бы означающим "силь ву пле!", она показывала на распахивающийся занавес и звонко объявляла:
        - Ригас эстрадес оркестрис!
        Гремел ударник, и шла бодрая музыкальная заставка. Потом следовала ура-патриотическая сюита из произведений советских композиторов.
        В первом отделении, как правило, выступал певец филармонического плана Исэр Бушкин, веселый лысоватый толстенький человечек неопределенного возраста, вечно переживающий за свои выходы: "Ну, как я сегодня смотрелся, ничего?" Навязав этого исполнителя оркестру, Швейник убивал двух зайцев: во-первых, обеспечивал заработком одного из филармонических нахлебников, которого в других условиях никто бы и слушать не стал, а во-вторых, этим фокусом прикрывал себя с "идеологической" стороны. Любой окрик типа "куды ты смотришь, у тебя джаз играют!" Филипп Осипович парировал: "Да, но вы послушайте, что у меня вначале поют".
        Исэр Бушкин пользовал всегда нужный, идейно выдержанный репертуар. Он выходил на сцену и вдохновенно задавал: "Хотят ли рус-ские войны..." Верхние ряд трубачей при этом начинал хулиганить. едва слышно отвечая певцу: "Хотят... хотят... хотят..." Бушкин растерянно оглядывался, продолжал уже не так уверенно: "Спросите вы у тишины..." А сверху опять "мецца воче": "Хотят... хотят... хотят..."
        После таких "шуточек" музыкантам устраивался хороший нагоняй. Но бедолаге Бушкину легче от этого не становилось. Он ждал своего номера, уже готовый ко всяким сюрпризам. Однажды, выйдя на сцену, артист так переволновался, что напрочь забыл весь текст песни. Оркестр заиграл вступление, а Бушкин не знал даже как начать. Постояв нелепо несколько секунд, он побледнел и бросился за кулисы.
        Во втором отделении оркестровые номера разбавлялись большим юмористическим антре, тексты к которому писал приезжавший из Ленинграда Аркадий Арканов, а озвучивал их конферансье Гарри Гриневич, работавший в РЭО уже около двух лет. Он завершал свою карьеру в Риге и собирался уйти к Эдди Рознеру.
        Заканчивала программу вертлявая Айно Балыня. Шварц решил, что открывать второе отделение будет Мондрус, для чего Лариса разучила несколько шлягеров итальянца Доменико Модуньо. Пока Эгил пребывал в турпоездке по Болгарии (одной из "союзных республик" СССР, но за нее, чтобы поехать, тоже надо было побороться!), Мондрус подготовила и новую песню с русским текстом - "Красные вишни", позаимствованную у случайной солистки РЭО, которая просматривалась худсоветом и "не прошла". В качестве обязаловки в репертуар Ларисы включались песни только советских композиторов, но, разумеется, не А. Новикова или С. Туликова, а произведения с ярко выраженным западным "тачем" (от англ. "tоuch" "отпечаток"), как, например, у И. Дунаевского: "Звать любовь не надо, явится незвано, счастьем расцветет вокруг.. " из к/ф "Моя любовь".
        Внимание! В нашей партитуре весьма кстати возникает тема зарождающейся любви. Говорить всерьез о ней еще рано, но с появлением Ларисы и без того мало спокойная жизнь Эгила Шварца совсем разладилась. Помимо бесконечных - по поводу и без повода - трений со Швейником, обострялись отношения с женой. Шесть лет брака (он женился рано, в 21 год) ничего хорошего супругам не принесли. Первый аромат любви, когда с милым рай и в шалаше, давно испарился, своей квартирой они не обзавелись, жизнь проходила, как на вокзале, ночевали молодые то у одних родителей, то у других. Жена Эгила, работавшая в классическом отделе филармонии, убегала от надоедливой свекрови, а супруг после какого-нибудь скандала спасался бегством от тещи. Тем не менее Эгил старался вести себя благопристойно и о разводе не помышлял.
        Когда Шварц вторично возглавил коллектив в 36 человек, где все шло чуточку шиворот-навыворот и каждый переспал с кем только мог, он вдруг подумал: почему бы и себе не позволить немного легкомыслия, а не корчить из своей персоны цитадель нравственной безупречности там, где все проплывает мимо? В оркестре работали (и часто менялись) симпатичные артистки, выступали ангажированные певицы, но самое большее, что он себе позволял,это игра в "гляделки" с Айно Балыней или откровенное любование фигуркой Геновевы Скангеле. Шварц сознавал свой шарм, да и публике нравилось, когда высокий стройный дирижер, похожий на популярного артиста Вадима Медведева, переглядывается с симпатичной солисткой и даже подтанцовывает в такт ее исполнению; все это выглядело как безопасное кокетство, необходимый элемент сценической игры.
        Эротическое излучение, исходившее от Мондрус, ее обаятельный наив подействовали на Эгила возбуждающе. Это была магия звезды. "Ну вот с нее я и начну",- наконец решил для себя Шварц.
        Влечение, между прочим, оказалось взаимным. С первого дня Лариса прониклась особой симпатией к дирижеру, хотя тот был на восемь лет старше ее и вдобавок женат. Мондрус только-только выпорхнула в самостоятельную жизнь и пыталась как-то самоутвердиться, избавиться от жесткой домашней опеки. Родители воспитывали свою дочь в рамках строгой морали, всячески внушали мысль, что никаких "серьезных" отношений с противоположным полом у нее не должно быть, пока не получит образования и не обретет уверенности в своих действиях. Лидия Григорьевна хотела, чтобы Ларочка всегда была при ней в помощницах, училась готовить, шить, вести домашнее хозяйство. Замужество дочери мерещилось ей где-то в неопределенном будущем.
        Ах, Лара, Ларочка, Лариса, сексапильная девушка с кукольной мордашкой и обжигающим взглядом! И ты оставила след в моей бестолковой молодости. Я помню нечто инфернальное. Майори... Пляж... Белые гребни волн... Запах моря и хвои, изрядно перебиваемый шашлычным дымком со стороны буфета...
        Я лежу на песке, как умирающий зверь, до которого никому в мире нет дела. В голове стучит формулировка приказа: "Отчислить из государственного института... за недостойное звания советского студента..." В общем, за что-то идеологически вредное и тлетворное... После Москвы ленивая блажь Рижского взморья - лучшая терапия для воспаленного мозга. Боль уходила по таинственным каналам в беспредельный космос. В конце концов, жизнь-то продолжается, успокаивал я себя, все проходит - пройдет и это.
        Мимо изредка дефилировали, покачивая филейными прелестями, загорелые, улыбчивые женщины, готовые отозваться на твой вопрошающий взгляд.
        Вдруг забеспокоил какой-то близкий шорох. Я приподнялся на локтях. Рядом на широком цветном полотенце копошилась девушка - она то ли переворачивалась на другой бок, то ли собиралась уходить. Я сразу узнал незнакомку. Вчерашний вечер, летняя эстрада, играет оркестр, и девушка с миндальными глазами, ритмично покачиваясь, поет какую-то иностранную песенку. Точно, она. Смазливая физиономия, красивые ноги. Даже странно, что одна здесь. Во мне сразу просыпается охотник.
        - Меня зовут Борис. Хотите, угадаю ваше имя?
        Незнакомка встрепенулась и с таким удивлением уставилась на меня, будто считала, что она действительно одна на этом пляже.
        - Не стоит напрягаться.
        Но я не хотел так просто упускать шанс.
        - Вас зовут Лариса.
        - Надо же. Угадали...- Она улыбнулась и поднялась. Прилипшие песчинки осыпались с ее крепких, точеных бедер.- Прощайте, Борис.
        - Куда же вы?
        - Меня ждут.
        Она не спеша удалялась, позволяя оценить абрис ее фигуры, и шла, видимо, к компании, смаковавшей пиво у пляжного буфета. Добыча ускользала от охотника, и у меня защемило сердце. Едва влюбился, как уже безнадежно теряю.
        Легкая тень заслонила солнце.
        - Хочешь ее?
        Я попытался рассмотреть, кто же это так нахально вторгается в мое поле. Тщетно. Едва видимые очертания человеческой фигуры трепетали в желто-голубых тонах, и солнце так слепило глаза, что я толком ничего не мог понять. Какой-то фантом. Я попробовал отшутиться:
        - Так вопрос не стоит.
        - И все же?
        - Послушайте, вы кто? Призрак? Демон?
        - Почти угадал. Великий кардинал вечности. Можешь называть меня Мефистоклем.
        - А я сын папы римского.
        Ей-богу мне было лень отрываться от песка, чтобы встать и получше разглядеть эту личность. Мало ли чудиков, закосевших от пива, шатается по пляжу и ищет приключений. Поймал мой голодный взгляд в сторону девушки и решил, что есть повод познакомиться.
        - Ты можешь получить ее сейчас же. Смотри.
        Я нехотя поднял голову. Незнакомка, не дойдя до компании метров десять, словно спохватилась и повернула назад. Мои ладони вдруг замерцали слабым, едва видимым фосфоресцирующим светом. Я оторопел.
        - Полотенце забыла,- улыбнулась девушка и, встретившись со мной взглядом, вздрогнула.- Ой... Эгил?! - Она обернулась назад.- Эгил!
        - Лара! - откликнулся из компании высокий красавец.- Давай быстрей, мы уходим.
        Девушка схватила полотенце и, бросив на меня еще один сверхудивленный взгляд, поспешила к друзьям. Фосфорисцирующий блеск моих рук исчез.
        - Я сделаю тебя похожим на него. Это мерцание кистей, видимое только тебе, служит сигналом. Оно означает, что ты, оставаясь собой, принимаешь для женщины облик ее желанного - мужа, любовника, жениха, друга. Стоит только захотеть, как я приду на помощь.
        - А взамен я должен продать душу? Как там у Гёте?.. "Благодаря моим услугам не будешь ты скучать в пути". Знакомый сюжет.
        - А чем он плох? Но это не совсем так. Мы, кардиналы вечности, ищем заблудшие или ослабшие души и стараемся помочь им. Даем то, чего им недостает. Ты испытываешь зависть к чужому счастью, к чужой красоте хорошо, все женщины мира будут твоими.
        - Джина Лоллобриджида, Брижит Бардо? Заманчиво. Но что же взамен?
        - Ты становишься исполнителем воли Великих кардиналов вечности.
        - Отказаться от своего "я"?!
        Ватное облако краем задело солнечный диск, все вокруг чуточку померкло, и я напрягся, что вот-вот рассмотрю сию фантомную фигуру. Но нет - солнечные лучи вновь брызнули по пляжу, заливая сиянием все вокруг. Со стороны буфета, что пристроился в тени сосен, снова потянуло дымком, в котором улавливались запахи шашлыка, острого кетчупа и разбавленного пива. Жеманный магнитофонный голос Вертинского создавал иллюзию остановившегося времени:
        На солнечном пляже в июне
        В своих голубых пижама
        Девчонка, звезда и шалунья,
        Она меня сводит с ума...
        - "Продать душу", "отказаться от своего "я"... Не придавай значения терминам, они только кажутся страшней наших поступков. Всего лишь услуга за услугу. Ты мечтаешь стать писателем? Так станешь. Но кто узнает, если иногда, только иногда, мы попросим тебя об одолжении, например, изложить письменно свое мнение о том, кто нам нужен.
        - Доносы? Какая банальность! Это от меня уже требовали в институте. Другие волшебники. Кардиналы глубокого бурения. Слышали?
        - Ты упрям в своей ограниченности. Я все сказал и ухожу. Меня не надо искать. Запомни: достаточно желания - и мерцание твоих ладоней будет означать, что я рядом. Прощай... или лучше до встречи
        Призрак исчез, стало легко, будто мои виски освободились от невидимых тисков. Стоп, это уже рифма: тиски - виски. Надо записать на всякий случай...
        Я анализировал и так и сяк наш диалог и отказывался верить в услышанное. Наваждение какое-то, наверное, от долгого лежания на пляже. Но если все воспринимать серьезно... Если вообразить...
        Парадокс ситуации заключался в том, что если ОНИ такие Вечные и Всемогущие, то почему не могут сами сделать того, о чем нас просят, и забрать наше "я" без всякого согласия? Впрочем, это парадокс с бородой, казус природы, он замечен еще в русских сказках: золотая рыбка может исполнить любое ваше желание, но не в силах освободить себя от сетей.
        Я взглянул вдаль, туда, где синь моря сливалась с голубизной неба. Из неведомых краев беспорядочным караваном плыли белые облака, навевая мысли о бесконечности жизни. Облака из белой ваты в небе голубом и синем... Что это на меня нисходит? Прилив поэтического вдохновения? Я замер, боясь нарушить возникшую в душе гармонию.
        Облака из белой ваты в небе голубом и синем....
        Облака не виноваты, что я встретился с красивой.
        Облака не виноваты, что любовь не получилась.
        Облака из белой ваты... Виноваты, ви-но-ва-ты!...
        Да-а, но ведь никто не поверит, хоть убей, что я разговаривал с призраком... Теперь, спустя десятки лет, я думаю, что такие инфернальные встречи бывают хотя бы раз в жизни у любого человека, только мы боимся признаться в этом. Я вспомнил о той встречу лишь потому, что она связана с именем моей героини.
        Повторяю, Лариса не страдала от отсутствия мужского внимания. После школы у нее появился очередной ухажер по имени Леня, имевший, кажется, серьезные намерения. Но опять же интимных отношений она не допускала. Не потому, что была "синим чулком" или еще что-то, а просто не испытывала никакой любви к своему воздыхателю, встречаясь с ним разве что для того, чтобы не ходить в кино одной или на танцульки только с Райкой Губкиной.
        В Рижском эстрадном оркестре, в окружении интересных мужчин, она почувствовала себя настоящей женщиной. А Эгил Шварц казался ей воплощением ее мечты. Врожденная интуиция подсказывала, что и она нравится ему как запретное райское яблочко. В полумраке кулис она строила глазки только ему одному; иногда он, что-то объясняя, брал ее за руку - и тогда легкая дрожь пронизывала все ее существо, создавая невероятно прекрасное настроение. Оба были переполнены предвкушением чего-то необыкновенного, и каждый, быть может, подсознательного ожидал от другого решительного шага.
        Это случилось на гастролях в Белоруссии. Эгил зашел к ней в номер. Когда он увидел свою девочку сиротливо сидящей на кровати, сердце его сжалось, и он мгновенно решил: "Сегодня или никогда!" Задыхаясь от волнения, он подсел на краешек постели, робко обнял Ларису... Земля ушла из-под ног, разум помутился, только поцелуи взахлеб и пожирающий пламень страсти... В коротких судорожных промежутках она пытала его:
        - Ты любишь меня? Ну скажи, ты любишь меня?..
        О, кардиналы вечности, где вы были? Спасибо вам, что не предупредили меня об этом свидании двух любящих сердец, иначе я не перенес бы их счастья и заложил свою душу дьяволу.
        Между прочим, Шварц недавно признался мне, что он так и не смог ни разу в жизни выдавить из себя эти три слова, которые рано или поздно произносит почти каждый человек на земле: "Я тебя люблю". Но с самого начала, убеждал он, их любовь была яркой и сильной и длится она по сей день, вот уже сорок лет.
        Обоюдные симпатии (так это пока называлось) дирижера и новой солистки оркестра не остались незамеченными. Однако реакция некоторых членов коллектива показалась Шварцу несколько странной. Раньше аналогичные "романы" воспринимались в оркестре куда проще. На каких-то гастролях на ночь глядя в комнату Шварца постучалась Айно Балыня. Эгил уже лежал в кровати. Она села рядышком и с доверительным пафосом принялась рассуждать о том, как переживает за него и хочет предостеречь от неверных поступков. Шварцу эта забота показалась смешной, ибо в оркестре он оставался, наверное, единственным мужчиной, с которым Балыня не переспала, несмотря на свое замужество. Эгил взял ее за руку. Айно не отстранилась, продолжала все так же разглагольствовать, будто чувствуя себя в чем-то обиженной. Может, она ждала проявления грубой мужской силы и падения последней крепости? Тогда бы ее уязвленное самолюбие удовлетворилось? Но взрыва не последовало, пришлось убраться восвояси.
        Пробовал учить Шварца уму-разуму и трубач Борис Коган, в оркестре самый старший по возрасту. Его наставления сводились к тому, что свои адюльтером Эгил губит карьеру дирижера, отчего будет страдать весь коллектив, и об оркестре пойдет дурная слава. "Куда уж хуже! - усмехался в ответ Эгил.- Вон веник мне постоянно зудит о выпивках среди музыкантов!"
        Праведные речи и уговоры вернуться на путь истинный вызывали в нем как раз обратную реакцию. Он еще больше хотел видеть Ларису, рядом с которой вопреки логике испытывал почти нравственное очищение. Так получалось, что их любовь вспыхивала с новой силой только на гастролях, когда работа просто заставляла быть рядом. Пребывание в Риге превращалось теперь в тихую муку. Эгил был женат, и в филармонии на репетиции Лариса боялась даже подойти к нему, чтобы не выдать своих чувств, не скомпрометировать его. Она пыталась скрыть то, о чем в филармонии уже знали или догадывались. Думаю, что ее отношения с Эгилом не являлись секретом и для жены Шварца - на то вокруг нас и пасутся "доброжелатели".
        С ухажером Леней Лариса покончила раз и навсегда, заявив ему не по-девичьи жестко: "Ты живи, где живешь, и больше не напоминай о себе".
        Шварц мучился по-своему. Угнетала двойственность ситуации: спит с женой, а любит другую. Тревожила и неясность, почти безнадежность перспективы. "Один раз,- говорил он себе,- я совершил ошибку, рано женился. А теперь что? Опять наступать на те же грабли? Нет, какая бы ни была любовь, второй раз бросаться в омут брака как-то не хочется". Был момент, когда Шварц пришел к убеждению, что надо начинать от Ларисы удаляться и закруглять роман. Хватит, набаловались! Увы, стоило лишь снова увидеть ее, как все логические умозаключения рушились, как карточный домик. И снова они гуляли в парке, не боясь, что их увидят, и Лариса клялась ему:
        - Я буду любить тебя всю жизнь и никогда не оставлю!
        Свою клятву упрямая 19-летняя девушка сдержала. Тонкая эта материя отношения между мужчиной и женщиной. Казалось, Эгил и Лара только и ждут очередной гастрольной поездки, чтобы броситься в объятия друг к другу, но потом следовало возращение домой, и они будто впадали в оцепенение, наступало взаимное отчуждение, когда каждый считал другого почти врагом.
        Магические токи притяжения все равно оказывались сильнее самоедских комплексов и соединяли два человеческих полюса в единую цепь. Неудержимая сила любви! Непонятная, нелогическая, вершащая все наперекор здравому смыслу. И вот уже Эгил видит себя в Ленинграде, на большой сцене, перед послушным оркестром, выдающим такой упоительный свинг, что все вокруг ликует, а рядом с ним поет красивая артистка, которая заканчивает выступление и показывает ему взглядом, как она любит его. Это ли не счастливые минуты идеальной гармонии?..
        На одном из концертов Рижского эстрадного оркестра в Ленинграде побывал Эдди Рознер, тоже гастролировавший там. Шварц пригласил маэстро на репетицию. Вместе с Рознером явилась и добрая половина его оркестра. Эдди Игнатьевич всегда живо интересовался музыкантами из Прибалтики, знал Шварца по визитам в Москву и считал его "своим". Не раз, дружески похлопывая по плечу, подмигивал: "Ну, мы-то с тобой одной крови, западники, все знаем..."
        Увидев Мондрус на сцене, Рознер разволновался - такая артистка украсит любой оркестр! - и попросил Гарри Гриневича переговорить с ней: не перейдет она к нему? Личные отношения Мондрус и Шварца его совсем не интересовали. Не буду гадать, что превалировало, чего было больше: стремления заполучить новый талант или жажды пополнить свой донжуанский список еще одной жертвой? Возможно, и то и другое. Гриневич умерил его пыл:
        - Она там плотно опекается Шварцем и никуда от него не уйдет.
        Рознер не единственный, кто пытался переманить солистку РЭО в Москву. В Ригу наведался директор лундстремовского оркестра Цин. Среди администраторов Цин прославился тем, что сумел добиться перевода оркестра Лундстрема из Казани в Москву. Ведь когда музыканты-"беженцы" приехали из Харбина, им разрешили выступать в стране, но "не западнее Казани". Со временем Цин все же исхитрился прописать музыкантов в Москве и устроил всем кооперативные квартиры.
        Приехав в Ригу, он взял в филармонии адрес Мондрус и заявился прямо домой.
        - Лариса, хватит вам прозябать в Риге, переходите к Лундстрему.
        - Так прямо сразу? Вы же меня не слышали?
        - Зато наслышан. Рознер в восторге от вас. Но вы правильно сделали, что ему отказали - он просто бабник.
        - Не знаю, что и сказать.
        - На следующей неделе наш оркестр выступает в Киеве. Не могли бы вы подъехать туда, дорогу мы оплатим. Там Олег Леонидович и послушает вас.
        Предложение открывало возможности уже всесоюзного масштаба. Шварц не на шутку перепугался: если Лариса уйдет, другую такую певицу ему не найти. Но вправе ли он тормозить карьеру талантливой девушке? Вправе ли, ничего не обещая, что-то требовать самому от нее? Она же не крепостная его, в конце концов.
        Преодолев собственное тщеславие, Эгил сам повез Ларису на смотрины в Киев. Первым делом они побывали на концерте Лундстрема, чтобы воочию убедиться в славе его коллектива. Выступал популярный квартет "Аккорд". Оркестр, в первых рядах которого Эгил увидел Гараняна, играл слаженно, вполне профессионально, но "не звучал". Даже Лариса заметила: "У них какой-то советский привкус". Эгил согласился: оркестровки вроде современные, а стиль действительно советский.
        В свободный день Олег Леонидович пригласил их на репетицию. Лариса спела несколько песен. Лундстрему понравилось, и он попросил ее выступить в нескольких концертах, чтобы лучше оценить, как она проходит на публике.
        В конце турне Лундстем вынес вердикт:
        - Вы нам подходите. Об остальном будем договариваться.
        - Мне еще надо подумать,- уклончиво ответила Лариса, а Шварцу, когда они вышли на улицу, сказала: - Не хочу я с ними петь. Они совсем чужие для меня.
        Эгил слабо возражал:
        - Подумай, Ларочка. То, что ты сейчас отказываешься,- неправильно. Это же новая ступенька в твоей жизни.
        Говоря так, он, быть может, подсознательно проверял, насколько сильно ее чувство к нему.
        - Все равно не хочу. Ты останешься в Риге, а я уеду? Так не пойдет. Я не хочу расставаться.
        Милая девочка, она жертвовала карьерой ради любви к нему! Эгил испытал громадное облегчение. Они еще не были женаты, встретились случайно и могли разойтись, как в море корабли.
        Мондрус укрепляла свои позиции в Рижском эстрадном оркестре. Лето 1963 года прошло в гастролях по Союзу. Всюду ее сопровождал успех. В рецензии "Мелодии с берегов Даугавы" свердловская областная газета писала: "Главное достоинство РЭО в том, что оркестр, как говорится, "имеет свое лицо". Это чувствуется и в своеобразном, неизбитом репертуаре солистов и оркестра, и в хорошем исполнительском мастерстве артистов, и, что также немаловажно, в высокой культуре внешнего облика коллектива. Хорошее впечатление производят солисты оркестра Лариса Мондрус, Айно Балыня и Янис Крузитис. У каждого из них оригинальный репертуар, вполне соответствующий их вокальным возможностям".
        Казенная по стилю, но тем не менее знаменательная рецензия - первая в творческой биографии Ларисы Мондрус.
        В конце 63-го Шварц официально развелся со своей женой. Почти год он колебался, не решаясь сделать последнего шага, пребывал в тягостных интеллигентских раздумьях: ринуться навстречу неизвестности или оставить все как есть, то есть любить одну, а спать с другой? Но он же порядочный человек, значит, должен разрубить этот гордиев узел. Старый брак сковывал его и, помимо воровских интимных отношений, мешал как следует заняться Ларисой в плане дальнейшего ее творческого роста. Помощь пришла оттуда, откуда Шварц ее меньше всего ждал. Не знаю, сравнивал ли себя когда-нибудь Филипп Швейник с кардиналом Ришелье, но он страшно обожал запутанные ситуации, когда судьбы людей зависели исключительно от него. Правда, не всегда рассчитанные комбинации приводили к желаемому результату. Вот работала в филармонии талантливая пианистка Лида Рубене, которой Швейник гордился. Вдруг вздумалось ей выйти замуж за некоего еврея Крамера, тоже пианиста. Очень не понравилось это директору филармонии. Во-первых, Крамер узурпировал его собственность, а во-вторых, как музыкант он явно не дотягивал до уровня Рубене. И Швейник
вбил себе в голову идею-фикс: развести их. Однако Крамер оказался совсем не из тех, кто позволяет садится себе на шею. Рубене и Крамер выстояли, выдержали все намеки и угрозы, но были вынуждены, как и Думиньш, уехать на Кавказ - там, очевидно, интриганство не вошло еще в моду.
        Когда в филармонии случился пожар, и старинное, флорентийского стиля здание Гильдии сгорело дотла, многие решили, что "несгораемому" Швейнику пришел конец. Но Филипп Осипович смело взял на себя роль кающегося грешника. На общем собрании с участием представителей Министерства культуры он резанул правду-матку:
        - Я больше не имею морального права занимать директорское кресло, готов понести самую тяжелую кару. В случившемся вижу только свою вину. Но я не уйду из филармонии, даже если мне придется работать дворником. Буду, как могу, служить делу и коллективу, которому я отдал двадцать лет жизни.
        Директором (временно, пока не "устаканится" ситуация) назначили чиновника из Минкульта, тупого, ничего не смыслившего в организации концертной работы, а Швейника перевели в его заместители. Но даже понижение в должности Филипп Осипович обратил себе во благо, вызывая у большинства сотрудников жалостливое сочувствие. Как же, отстранен от руководства, к тому же разведен, живет в двух комнатах в коммунальной квартире, получает скромную зарплату, взяток не берет, радеет за дело! Эдакий бессребреник, трудоголик, подвижник искусства. Теперь он стал ближе к народу и суетился еще больше. Появлялся часто за кулисами, лично проверял готовность к концерту, писал записки дирижеру оркестра: "Тов. Шварц! Подождите немного с началом, пока эти невоспитанные бездельники займут свои места". Или спускался в гардероб и сам принимался торопить людей. "Дамочка,- говорил он женщине у зеркала,- у вас будет замечательная прическа, но вы не попадете на представление".
        Несмотря на положение почти рядового администратора, Швейник как серый кардинал, продолжал руководить из-за кулис всеми делами филармонии. Он с удовольствием вмешался и в интригу, возникшую в Рижском эстрадном оркестре. Филипп Осипович вызвал к себе Шварца и его жену и сказал:
        - Вижу, ребята, вы находитесь в трудной ситуации - и себе не даете жить, и другим мешаете. Чтоб все было по-хорошему, давайте, пока не поздно, разводитесь. Нечего тянуть кота за хвост.
        Уговаривать пришлось только жену Эгила, но и она извлекла свою пользу, получив комнату от филармонии.
        Потом Швейник разобрался с Айно Балыней, уговорив ее перейти в ансамбль Кублинского.
        - Оставаться тебе в оркестре, Аня, нет смысла. Там на твою голову уже выросла Мондрус. Ну и пусть поет. Зато у Кублинского ты будешь чувствовать себя королевой.
        Балыня покорно ушла, и у Мондрус расправились крылья. Теперь она как единственная "звезда" закрывала программу Рижского эстрадного оркестра. Репертуар значительно расширился, его амплитуда колебалась от задорных шлягеров до произведений драматического накала, душевной тоски, большой скорби. Поведение Мондрус на сцене отличалось естественностью, органичностью с исполняемой вещью. Она хорошо чувствовала, где в песне кончается правда переживаний, а где рождаются настоящие эмоции, с которыми слушатель мог идентифицировать свое душевное состояние. Важным фактором стала и ее внешность певицы "секси", и Мондрус умело пользовалась чарами "наивной эротики", вызывая симпатии не только мужчин, но и женщин - явление на эстраде нечастое.
        В декабре 63-го года Латвийское ТВ организовало передачу с участием Рижского эстрадного оркестра. Трансляция дублировалась и по Центральному телевидению. Еще продолжалась эпоха хрущевской "оттепели", поэтому организаторы концерта, тоже молодые люди, дали возможность оркестру показать себя во всем блеске, сыграть самую современную по тем временам программу. Лариса же выступила с песнями советских композиторов. Она единственная представляла этот жанр, не пользовавшийся признанием в Прибалтике, но ее выбор, рассчитанный больше на всесоюзную аудиторию, тактически оказался правильным. На певицу обратили внимание в Москве и в других городах страны, не говоря уже о самой Риге, где вскоре выпустили пластинку Ларисы Мондрус и оркестра п/у Э. Шварца. Правда, песни записали только латышские, но это был первый диск в ее жизни. Записаться тогда было неизмеримо сложнее, чем в наши дни, когда доморощенных безголосых исполнителей, расплодившихся, как кролики, издают пачками - без проблем, гони только монету!
        В январе 1964 года Шварцу без объяснения причин резко увеличивают зарплату: вместо прежних 210 рублей ему теперь полагалось 270. Повысили ставку и Мондрус - с восьми до десяти с половиной за концерт. 10.50 - это предел, который могло устанавливать артисту республиканское министерство культуры, больший тариф входил в компетенцию Москвы.
        Шварца свалившиеся блага сильно озадачили. "Что бы это значило? терялся он в догадках, стоя у доски приказов.- Что за благодетели объявились в филармонии, где хозяйничал как у себя дома вновь ставший директором Швейник? Да он и подписал приказ, вывешенный на всеобщее обозрение..." Никто со Шварцем ни о чем не беседовал, не предупреждал... За какие такие заслуги, хрен его знает. Ведь ни для кого не секрет более чем прохладное отношение Швейника к худруку Рижского эстрадного оркестра.
        Впрочем, радоваться Шварц и не собирался. И правильно делал. Шли месяцы, а он по-прежнему получал свои двести десять, и ни рублика больше, несмотря на приказ, которого никто не отменял. Может, чья-то шуточка, происки недругов? Наконец кто-то проговорился Шварцу, что на его место собираются поставить Паулса. Вот где собака зарыта. Картина сразу прояснилась. Швейник давно мечтал заменить непокорного директора РЭО на более покладистого человека и на эту тему уже вел переговоры с Раймондом Паулсом. Его кандидатура казалась Филиппу Осиповичу наиболее подходящей. Раймонд вроде остепенился, привез из Одессы красивую жену и даже бросил пить. А может, супруга его заставила. К тому же Паулс тоже пользовался авторитетом у музыкантов и давно мечтал возглавить РЭО, но его не устраивала зарплата. Тогда Швейник сделал рискованную "вилку": увеличил приказом ставку худрука, одновременно рассчитывая избавиться от Шварца. А Мондрус он дал прибавку с прямо противоположной целью - удержать способную певицу у себя.
        Комбинация застопорилась. Швейник с Паулсом надеялись, что Шварц после всех этих закулисных намеков сам уволится подобру-поздорову, а тот оказался упрям и вовсе не собирался уходить. Собственно, почему он это должен был делать? Официально ему никто ничего не предлагал, формально даже зарплату повысили. Разговоры в коридорах, сплетни, слухи? Так это для слабонервных.
        Директор филармонии стал искать окольные пути, чтобы выжить строптивого упрямца. В мае Шварц неожиданно получил повестку из военкомата. В армии он не служил, военной кафедры в консерватории не было. Поэтому ему, 28-летнему "рядовому необученному" предстояло ныне отбыть в Калининградскую область, где его ждала двухмесячная служба на благо родины в некоем батальоне связи. Эгил точно не знал, но догадывался, что столь малоприятным подарком он обязан, как и в случае с повышением оклада, все тому же Швейнику, пожелавшему прикинуть, как оркестр будет функционировать без Шварца. Может, потеря и не окажется невосполнимой, ведь пьяниц всех повыгоняли, обстановку в оркестре оздоровили и, самое главное, Паулс "исправился" - есть достойная замена.
        Эгил пошел с повесткой к директору филармонии - вдруг все "козни" ему только мерещатся и Филипп Осипович поможет "отмазаться". Тот лишь развел руками: "Ничего не могу поделать, служба - дело государственное".
        Пришлось ехать в Калининград. Дирижером РЭО временно назначили первого саксофониста Алниса Затиса. Паулс не торопился занять место худрука, такая ситуация его не совсем устраивала, он хотел, чтобы все было "чисто", на законных основаниях.
        Благодаря своим музыкальным ушам и пианистическим пальцам Шварцу не составило большого труда овладеть азбукой Морзе и тем самим освоить профессию военного радиста. В жизни, правда, это ему никогда не пригодилось.
        Лариса не забывала его. Известно: если где и проявляется любовь, так это в разлуке. Она писала Эгилу письма, а иногда и приезжала к нему в гости. Прихватив с собой корзинку с домашними пирожками и прочей снедью, Лариса садилась в поезд Рига - Калининград и с нетерпением ожидала встречи со своим суженым. Их свидания выглядели очень романтично. На берегу речки расстилалась взятая из дому скатерочка, выкладывалась вкусная еда, вино, и они пировали, наслаждаясь уединением и счастьем, понятным лишь им двоим.
        Музыканты оркестра подготовили специально для Мондрус одну очень популярную песню Яна Френкеля, и, когда Лариса выходила на сцену и трогательно пела:
        Как тебе служится,
        С кем тебе дружится,
        Мой молчаливый солдат?..
        они заговорщически улыбались, понимая, что ее слова адресованы любимому человеку, которому сейчас как раз "служится".
        Армейские деньки пролетела быстро. Рядовой (теперь уже "обученный") Шварц сдал свое обмундирование, а заодно сдал и недолговременные позиции холостяцкой жизни.
29 августа 1964 года в рижском ресторане "Москва" состоялся шумный банкет: весь состав оркестра отмечал свадьбу своего дирижера и ведущей солистки РЭО. С того приснопамятного события минуло уже 38 лет! Для эстрадных артистов, у которых одно искушение сменяется другим, это редкий по красоте и продолжительности брак. И, как говорится, еще не вечер. Но тогда мама Эгила, увидев впервые невестку, почему-то расстроилась: "Сынок, ну почему ты взял такую некрасивую?" Эгила даже передернуло от столь вопиющей несправедливости. Он возразил сухо: "Ты не видела ее на сцене". "Может, Лариса и далека от идеальной греческой красоты,- думал он,- и одевается скромненько, но только дурак не заметит, какая у нее ладненькая фигурка, сколько женственности и обаяния излучает она. А как идет ей сейчас роль наивной, покладистой девочки, как умело она подлизывается к свекрови! Значит есть надежда, что они поладят. Ведь все равно она будет жить у них".
        В филармонии тем временем атмосфера сгущалась. Из РЭО ушел Яша Штукмейстер, долгое время служивший как бы амортизатором в отношениях дирижера оркестра и директора филармонии. Он и со Швейником умел находить общий язык и Шварца периодически остужал: "Ты еще молодой, у тебя это от вспыльчивости..." Теперь поддерживать дипломатический баланс сил было некому. Зарплата Паулса, которую "незаслуженно" стал все-таки получать Шварц, не давала покоя Швейнику. Да, спешка требуется только при ловле блох. Надо было исправлять оплошность и срочно изыскивать дополнительный ресурс для выдавливания неугодного дирижера. Новый повод для стычек Филипп Осипович узрел в участившихся уходах из РЭО ведущих музыкантов, чему, между прочим, в немалой степени способствовал он сам: одному отказывал в квартире, другому - в отпуске, иных давил непрерывными гастролями. Виноватым же в "оголении" оркестра оказался Шварц.
        Накануне поездки в Омск, где намечалось проведение "недели латышской музыки", оркестр надумали покинуть два ведущих тромбониста, у которых из-за вечных гастролей начались семейный скандалы. А без этих музыкантов биг-бэнд уже не биг-бэнд. Чтобы удержать хотя бы одного, Шварц согласился взять в РЭО администратором жену тромбониста. Это была фигуристая блондинка, которая за свою низкую филейную часть получила в филармонии прозвище "такса". Звали ее Вия Амолиня. Несмотря на замужество, она была особой без комплексов, умевшей держать нос по ветру.
        В Омске, еще не зная, что дни дирижера РЭО практически сочтены, Амолиня стала навязываться Мондрус в подруги, рассчитывая приблизиться больше к Шварцу. Но как только на "латышскую неделю" прибыл сам Швейник, она шустро переориентировалась, ничуть не смущаясь, что тот годился ей в отцы. Впрочем, сегодня подобных дам не смущает в таких случаях и возраст "дедушки". Пока оркестр, в составе которого играл и муженек Амолини, старательно исполнял на сцене симфоническую сюиту Шварца "У Даугавы", "такса" находилась в номере Швейника. Видимо, получала "информацию". К финальному апофеозу представления они прибывали в театр, оба довольные, причем Амолиня уже хорошо уяснила, как ее новый любовник относится к дирижеру Рижского эстрадного оркестра. Естественно, и она начала стараться как можно больше "уесть" Шварца: перечила ему во всем, огрызалась, давала "руководящие указания" по составу музыкантов, чего не позволял себе никогда даже Яша Штукмейстер.
        Эгил не выдержал:
        - Вия, ты вообще соображаешь, куда пришла? Это все-таки пока мой оркестр.
        - Вот именно "пока". Ты еще увидишь, кто есть ху.
        Время показало, что она не бросалась словами. Не зря Паулс, когда займет пост руководителя РЭО, первым делом постарается избавиться от Амолини. Но "такса" к тому времени успеет развестись со своим тромбонистом и выйдет замуж за Швейника. Оркестр ей станет просто не нужен. Филипп Осипович назначит ее начальником загранотдела филармонии - чего уж лучше! и Амолиня будет лично сопровождать за бугор почти каждую гастрольную группу. Помимо прочего, она заставит Филиппа Осиповича получить отдельную квартиру в доме, построенном специально для артистов. Там она жила и после смерти Швейника, пока не перебралась в Москву. Так что показала всем, ху есть кто.
        Поездка в Белоруссию, куда Мондрус и Шварц отправились в новом для себя качестве как муж и жена, оказалась на деле их последней гастролью с Рижским эстрадным оркестром. По возвращении в Ригу слабо тлевший конфликт между худруком РЭО и директором филармонии вспыхнул снова.
        Как-то утром домой Шварцу позвонил Слава Шкинев, трубач, единственный русский музыкант в составе РЭО.
        - Эгил, я вчера случайно слышал базар у Швейника. Против тебя готовится интрига. Пришел Паулс, его хотят посадить на твое место.
        - Наконец-то от слов переходят к делу,- сдержанно отреагировал Шварц.- Я давно этого жду, а они никак не разродятся.
        Швейник будто подслушал этот разговор и, вызвав Шварца, потребовал, чтобы тот немедленно уволил Шкинева.
        - Вот рапорты администраторов,- Филипп Осипович потряс перед носом худрука какими-то бумажками.- Принимай меры.
        "Наверняка докладные "таксы",- сообразил Эгил.
        - Сколько можно терпеть?! Руководство филармонии не устраивает такое положение!
        Шварц возразил:
        - Он шесть лет в оркестре и, если выпивал во время работы, то все равно "устраивал". А теперь "не устраивает"?
        - Я не собираюсь с тобой дебатировать. Одним словом, чтоб духу его не было.
        Шкиневу пришлось уволиться "по собственному". Шварц решил, что и для него настало время громко хлопнуть дверью. Он молча положил на стол Швейника заявление об уходе, которое моментально было подписано.
        - Не смею вас задерживать,- съязвил на прощание Шверник.- Новых вам творческих успехов.
        "Как уверен, что я никуда не устроюсь. Что ж, попробуем доказать обратное".
        - Только не благодарите меня. Большой привет Паулсу.
        В знак солидарности с мужем Мондрус тоже изъявила желание покинуть филармонию, чему Швейник очень удивился:
        - А почему вы надумали уходить? Мы вас ценим, любим. Повысили ставку, увеличим еще зарплату. Вам незачем уходить. Оставайтесь.
        - Раз вы уволили мужа, я не могу здесь работать.
        - Ах, вы так ставите вопрос? Тогда пожалуйста. Мы силой никого не удерживаем.
        Самые наши судьбоносные решения носят подчас рефлекторный характер, принимаются скоропалительно и необдуманно, но в этой парадоксальности есть своя логика. В одночасье амбициозный дирижер и перспективная артистка оказались не у дел, лишились творческой карьеры. Почти катастрофа. Хотя... как поглядеть. Для того уровня, которого достигла Мондрус, потенциал Риги почти был исчерпан. Об этом свидетельствовали и приглашение из Ленинграда на съемки фильма-концерта "Когда песня не кончается" с участием звезд эстрады: Людмилы Зыкиной, Георга Отса, Эдиты Пьехи, Муслима Магомаева... Композитору Г. Портнову хотелось, чтобы Мондрус исполнила в картине его новую песню "Неужели это мне одной?". Сделали запись - все прекрасно. Но, по-видимому, режиссер посчитал, что Мондрус со своим явно просвечивающим западным стилем не вписывается в ансамбль советских исполнителей. Вместо Мондрус взяли Кристалинскую. Не спорю, Майя была тоже хорошей певицей, душевной, но чуточку попроще, поскромнее.
        Последний "аккорд" - участие в ноябре в праздничном телевизионном "Огоньке" и программе Всесоюзного радио, где Мондрус выступала еще как "молодая талантливая певица из Риги".
        Не было бы счастья, да несчастье помогло. Пришлось вспомнить Шварцу, что в таком великолепном городе, как Москва, Ларису Мондрус хотели видеть в своих оркестрах Эдди Рознер и Олег Лундстрем. Было даже, кого выбирать. Стиль первого устраивал Ларису больше.
        Оркестр Рознера гастролировал в Ялте. Разузнав, где остановились музыканты, Шварц созвонился со своим бывшим конферансье Гарри Гриневичем.
        - Гарри, мы ушли из РЭО. Поговори с Эдди Игнатьевичем. Когда-то он хотел взять Ларису к себе. Может, еще не поздно? Может, он нас примет под свое крыло?..
        Гриневич, можно сказать, спас их. Через неделю в Ригу позвонил сам Рознер:
        - Приезжайте в Москву. Лариса - солистка, а тебя, Эгил, возьму музыкальным руководителем. Такие таланты на дороге не валяются. Приезжайте, жду.
        Между прочим, у Рознера уже имелся музыкальный руководитель - Алексей Мажуков, способный аранжировщик и композитор. Но что мешало Эдди Игнатьевичу получить еще одного музыкального руководителя? Ведь тогда он еще купался в своей славе!
        Глава 4
        ПОД КРЫЛОМ ЭДДИ РОЗНЕРА
        "Вторая труба мира".- Голодные взгляды маэстро.- Песни ради прописки.- Атака на радио.- Саша Дмоховский.- "Звездная пехота".- Встреча с Израилем Мондрусом.- На вольных хлебах.- "Огонек" с Гагариным и Леоновым.
        Судьба Эдди (Адольфа) Игнатьевича Рознера, несмотря на яркий артистизм и постоянный успех у слушателей, поначалу складывалась так, что он по причине еврейского происхождения все время должен был куда-то бежать. Приход нацистов к власти заставил Рознера в 1933 году покинуть Германию и обосноваться в Варшаве. После оккупации Польши Рознер, спасаясь от перспективы попасть в гетто, в октябре
1939 года пересекает в районе Барановичей границу с СССР, а через несколько лет вынужденное "турне" продолжилось и на новой родине.
        "Театральная неделя" сообщала: "После воссоединения западных областей Белоруссии с БССР Белостокская филармония сформировала в конце 1939 года Гос. джаз Белорусской ССР под руководством Эдди Рознера, талантливого музыканта, окончившего с золотой медалью Берлинскую консерваторию по классу скрипки. В новый ансамбль вошли несколько музыкантов из бывшего джаза Эдди Рознера, в основном же он был заполнен безработными музыкантами Белостока и Львова. За короткий срок Эдди Рознер сумел создать высококвалифицированный джазовый ансамбль".
        В годы войны оркестр Рознера дает концерты на предприятиях и в госпиталях, перечисляя все сборы в Фонд обороны. В 1944 году ансамбль довольно успешно выступил в Москве. Однако над коллективом Рознера начали сгущаться тучи...
        Из прошения Э. Рознера тогдашнему министру госбезопасности В. С. Абакумову:
        "18 августа 1946 года, после показа джазом новой программы в ЦДКА в Москве, утвержденной Комитетом по делам искусств и Главреперткомом СССР, в газете "Известия" появилась статья Е. Грошовой "Пошлость на эстраде", произведшая на меня потрясающее впечатление, и я, вместо того чтобы реабилитироваться перед советским зрителем, проявил малодушие и решил уехать обратно в Польшу.
        Я отдал заявление в польское посольство в Москве с просьбой выехать в Варшаву и получил ответ, что все необходимые документы будут оформлены в течение 6 месяцев.
        Вскоре после этого я встретил в Москве артиста Березовского, который мне сообщил, что в г. Львове находится польский представитель Дрезнер, занимающийся регистрацией бывших польских подданных, и он, Березовский, уже зарегестрирован. Березовский познакомил меня с Дрезнером, который обещал отправить меня с женой и ребенком, но потребовал за свою работу 20 тысяч рублей, так как регистрация фактически была закрыта.
        Тогда я еще находился под впечатлением статьи в "Известиях" и потому передал Дрезнеру требуемую сумму. 29.11.46 г. Дрезнер и Березовский уехали из Львова в Польшу, а я был арестован органами МГБ с предъявлением обвинения по ст. 58.
        С первых минут ареста, сидя в тюрьме, я был так деморализован, что подписал бы любое обвинение, и я подписал признание, что якобы хотел уехать через Польшу в Америку. На самом деле это абсурд, такой мысли у меня в голове никогда не было.
        Я понимаю, что как артист я должен был остаться в СССР, принять критику и вместе с советским искусством бороться с пошлостями.
        Сегодня, когда весь мир во главе с Советским Союзом борется за мир во всем мире, я бы мог принести пользу для осуществления этой нашей задачи. Несмотря на заключение, я написал большую сюиту под названием "Объединение и дружба демократических сил мира". Но может ли эта работа выйти в свет?
        Я докажу свою преданность на деле, а посему прошу помиловать меня или заменить мое заключение вольной ссылкой, где я смогу продолжать творческую работу на поприще советского искусства".
        Просьбу Рознера оставили без удовлетворения, но, отбывая наказание в Хабаровском крае, он находился в более привилегированном положении, нежели прочий контингент.
        Из характеристики, составленной начальником лагпункта в 1949 году:
        "З/к Рознер Адольф Игнатьевич работает руководителем джаза 3-го отделения. К своим обязанностям относится добросовестно. Имеет хорошие отзывы со стороны заключенных, имеет также благодарность от начальника лагпункта №2.
        Поведение в быту хорошее. Нарушений лагерного режима не имел. Административным взысканиям не подвергался".
        В июле 1952 года Рознера доставляют на Колыму. За короткий промежуток времени он создает в Магадане первоклассный эстрадный оркестр и становится его руководителем. В характеристике от 15 января 1953 года лагерное начальство отмечало: "Рознер в течение 4-го квартала 1952 года проделал большую работу по оркестровке всех исполняемых музыкальных номеров в трех представленных концертных программах, дирижировал оркестром каждого концерта и выступал на них солистом-скрипачом. Культбригадой с участием Рознера дано 57 концертов".
        Освободившись по первой послесталинской амнистии, Рознер принялся наверстывать упущенное. Снова собрал классный профессиональный оркестр, с которым, например, записал музыку к кинофильму "Карнавальная ночь". Новый взлет популярности Рознера стал возможен благодаря начавшейся хрущевской "оттепели", а также прошедшему в Москве в 1957 году Всемирному фестивалю молодежи и студентов, распахнувшему для СССР окно в мир. Не говоря о такой само собой разумеющейся вещи, как мощный творческий потенциал этого музыканта, его виртуозное индивидуальное мастерство. В каждой программе оркестра звучали проверенные временем шлягеры джаза: "Караван" и "Сент-Луи". Ю.Цейтлин вспоминал: "Особенно производил впечатление "Сент-Луи блюз", где и вокальное трио, и импровизация Рознера, и свинг-хорус, и необыкновенный финал, когда Эдди берет высокую ноту, затем следующую и следующую, а музыканты кричат: "Выше!.. Выше!.." И вдруг он будто бы не может больше... пробует подъехать к злополучной ноте при помощи глиссандо... не получается!.. Еще глиссандо... и, наконец, вот она, финальная нота! Это "сделанное" препятствие, тут же,
на глазах зрителей, преодоленное, всегда вызывало гром аплодисментов".
        В 50-60-х годах оркестр п/у Эдди Рознера постоянно выступал на концертных площадках столицы с лучшими эстрадными исполнительницами: Капитолиной Лазаренко, Ниной Дордой, Марией Лукач, Майей Кристалинской, Ниной Бродской.
        Личная жизнь Рознера ни для кого не являлась тайной, и все его романы начинались и заканчивались на глазах оркестра. Я не знаю, как Эдди Игнатьевич юридически оформлял свои отношения с женщинами, которые по-настоящему ему были дороги, но первой его "официальной" женой стала "дизеска" Рут Каминская, дочь актрисы Иды Каминской, известной нам по чешскому фильму "Магазин на площади" (1965). Они познакомились еще в Варшаве, в начале войны, потом у них родилась дочь Эрика. Арест Рознера разрушил семью, и, будучи в заключении на Колыме, Эдди Игнатьевич сошелся с танцовщицей Маглага Мариной Бойко, которая тоже родила ему дочь, Ирину.
        Лагерный роман не имел продолжения. После амнистии Рознер оставил магаданскую подругу, вернулся в Москву и вскоре встретил новую любовь Галину Ходес; у нее был хореографический номер в его концерте. С ней он и жил в кооперативной квартире в знаменитом угловом доме, одна сторона которого обращена к Садовому кольцу (там поселились артисты Большого театра), а другая - к Каретному ряду. Эту половину дома отдали эстрадникам; тут обитали Утесов, Шуров и Рыкунин, Борис Брунов, Мария Лукач... Так что место для бывшего узника ГУЛАГа было как нельзя более престижное.
        Приехав искать счастья в Москве, Лариса и Эгил сняли восьмирублевый (дешевле в центре не нашли) номер в "Украине" - той самой гостинице, где весной 58-го уже останавливались музыканты из РЭО. На следующий день их навестил Григорий Наумович Мастровой, директор рознеровского оркестра. Осмотрелся, поцокал языком и пообещал подыскать недорогое жилье поближе к Эдди Игнатьевичу. Позже Мастровой действительно нашел хорошую, просторную комнату и даже в том же доме на Каретном, в квартире некой мадам Бланк, пианистки Москонцерта. И цена была подходящей - пятьдесят целковых в месяц. Мебель имелась. К обстановке добавились лишь пианино и магнитофон, которые Шварц перевез из Риги. Мондрус рассказывала мне о встрече с Рознером:
        - Эдди Игнатьевич очень любил женщин, и я сразу почувствовала на себе его голодные взгляды, такие цепкие, с головы до ног, с "остановками" на разных частях тела. Присутствие жены его не смущало...
        Он сразу сел за рояль и начал наигрывать свои мелодии. Играет - и глазами ловит, как я реагирую. А мне так особенно сильно ничего не нравится. Мы вроде бы из Риги, исполняли там западный репертуар. А тут распустил перья музыкант, о котором я ничего не знала, кроме того, что он известный дирижер и очень нужный человек, у которого мы должны кормиться. И нам с Эгилом надо использовать его, чтобы найти свое место в столице. Наверное, Рознер рассчитывал на мой восторг, и мне следовало подыгрывать ему более демонстративно: "Как это мне нравится! Ах, как это изумительно!" А я молчала, глупо улыбаясь.
        Он меня все время "золотком" называл и откровенно заигрывал, особенно когда Эгил болтал на кухне с его женой. Такой флирт был в порядке вещей...
        Рознер загрузил Мондрус исключительно своим репертуаром, и первые репетиции проходили у него дома. Он аккомпанировал, Лариса пела, Эгил в другой комнате возился с оркестровками.
        В середине октября не по-осеннему теплым солнечным утром Рознер ошарашил Шварца новостью:
        - Эгил, ты слышал, Хрущева сняли? Со всех постов.
        - А кто же теперь главным будет?
        - Какой-то Брежнев.
        Вероятно, оба подумали: будет хуже!
        - А может, станет лучше,- хозяин квартиры скептически улыбнулся.
        - Одно утешает - сразу ничего не меняется.
        Пока Лариса разучивала "Колыбельную", "Лунный свет" "Может, нет, а может, да" и другие "непристроенные" вещи маэстро, Рознер и Шварц мотались по разным музыкальным редакциям. Несмотря на известность автора, случалось нередко и так, что каких то вещей Рознера не брали. Ему тоже, как простому смертному, приходилось преодолевать кабинетные преграды. Но вот пришла новая певица, которой светила счастливая звезда, и всю обойму песен разом приняли к производству. Чермен Касаев из Всесоюзного радио, в кабинете которого Мондрус демонстрировала принесенный "товар", удивлялся:
        - Ну, такого еще не бывало, чтобы Рознер явился и ему ни в чем не отказали!
        Лариса соглашалась петь все, что ни сочинит Эдди Игнатьевич, но при одном условии - он должен помочь им с пропиской в Москве. Ведь в столице Мондрус и Шварц находились, в сущности, на нелегальном положении. Маэстро твердо пообещал сделать все возможное.
        На одном дыхании записали и пластинку на "Мелодии": на одной стороне шлягеры польской певицы Катаржины Боверы, с которой Рознер тогда работал на гастролях, на другой - четыре песни в исполнении Ларисы Мондрус.
        Приятным подарком оказалось участие в подготовке телевизионного "Голубого огонька". Таким образом, сделав в столице ударный чин, довольная собой супружеская чета вернулась в Ригу. 7 ноября на праздничной вечеринке у родителей все сгрудились у репродуктора (передачи ЦТ в Латвии еще не принимались) и впервые услышали голос Ларисы Мондрус по Всесоюзному радио: она пела рознеровскую песню "Может, нет, а может, да".
        В начале декабря Лариса вернулась в Москву (Эгил сдавал зачеты в консерватории) и почти две недели жила у Рознеров (мадам Бланк предоставляла комнату только с января), готовя программу к предстоящей поездке оркестра. Я все понимаю: строгое воспитание, чистота помыслов, твердость характера - качества, несомненно, замечательные, и все это у Мондрус имело место. Плюс такая помеха для любвеобильного маэстро, как присутствие собственной жены. Однако же ситуация все равно провокационная. Мне кажется, что подобных "экспериментов" надо всегда избегать, ибо жизнь движется не по схеме, и человеческие слабости непредсказуемы. Впрочем, во мне заговорили ревность и подозрительность. Брачный союз двух любящих сердец давно закристаллизовался, выдержав все мыслимые и немыслимые испытания.
        Уладив консерваторские дела, Шварц поспешил в Москву и с ходу включился в работу. Писал оркестровки, поочередно с Мажуковым проводил репетиции оркестра. Эгил разыскал в Москве свою давнюю знакомую (еще по консерватории) латышку Гуну Голуб. Она вышла замуж за московского журналиста и теперь работала на радио редактором передачи "С добрым утром!". Послушав Мондрус, Голуб пришла в восхищение и тут же предложила:
        - Лариса, для твоей карьеры в Москве надо обязательно записать песню какого-нибудь влиятельного композитора. У меня для новогодней передачи есть подходящая песенка Мурадели "Зимушка-зима". Вано Ильич - это величина, секретарь Союза композиторов.
        Посмотрели текст: "Хорошо пробежать по морозцу, хорошо покидаться в снежки..." Ничего. Шварц "пробежал" на пианино мелодию - так, вполне заурядная. Мурадели для него с Ларисой - пустой звук, но игнорировать советы опытной в таких делах Голуб не следовало. Коль надумали перебраться в столицу, нельзя пренебрегать никакой работой. И "Зимушка-зима" в исполнении Мондрус прозвучала в передаче "С добрым утром!".
        Рознер давно оценил возможности Мондрус, но теперь он рассчитывал и на ее мужа. В начальной фазе их отношений маэстро надеялся, что Шварц внесет в игру оркестра какое-то новое качество, добавит свежих красок. Еще в Ленинграде, послушав, как свингуют рижане, Эдди Игнатьевич убедился, что его ребята, собранные из разных духовых оркестров, по техническому уровню заметно отстают от них. Его надежды не оправдались. Не по вине музыкального руководителя. С этими музыкантами Шварц уже ничего иного, кроме того, что они умели, сделать не мог, просто у них не получалось. Понял это и Рознер. Поэтому его сотрудничество с Эгилом носило сугубо рутинный, прагматический характер: получил конкретное задание (например, сделать оркестровку новой песни) - выполнил.

31 декабря 1964 года Лариса Мондрус впервые "засветилась" на "Новогоднем огоньке", исполнив песню Рознера "Лунный свет". Всесоюзный телеэкран сделал ее имя известным всей стране.
        В начале января начались гастроли оркестра Рознера по теплым городам Кавказа и Крыма. Программу вел конферансье Г. Гриневич, как отмечала пресса, "артист не без способностей, но с неинтересным репертуаром". Последнему я, зная творчество Гарри Анатольевича, никак не могу поверить.
        Оркестр исполнял джазовую интерпретацию русской народной песни "Степь да степь кругом", композицию "прогрессивного негритянского композитора" К. Бейси и заканчивал программу фантазией на тему песни В. Соловьева-Седого "В путь".
        Основным солистом выступал Владимир Макаров. Его настоящая фамилия Макаркин. Видимо, она не нравилась начинающему артисту и, отсидев небольшой срок в магаданском лагере и став образцовым исполнителем песен времен войны ("Катюша", "Землянка", "Темная ночь"), он решил, что "Макаров" звучит более солидно, чем "Макаркин". Помимо военных и гражданских песен, в его репертуаре имелись и весьма легкомысленные вещицы типа "Четырех тараканов и сверчка":
        У бабушки за печкою компания сидит
        И, распевая песенки, усами шевелит...
        Позже Макаров прославился исполнением на телевидении двух популярных песен: "Последней электрички" Д. Тухманова и "А я еду за туманом" Ю. Кукина.
        Мондрус с рознеровскими песнями выступала в первом отделении, принималась зрителями очень тепло.
        В Одессе Эдди Игнатьевич приглядел молоденькую, маленького росточка певичку, производившую на Привозе большой фурор исполнением "Тум-балалайки" и других еврейских песен. Звали ее Нина Бродская. Пела она на идиш, просвечивало в ней что-то местечковое, но Рознер учуял в этой крошке будущую звезду, забрал в оркестр, давая всем понять, что на Мондрус свет клином не сошелся,
        Концерты оркестра повсюду сопровождались аншлагами, отклики прессы носили, как правило, доброжелательный характер. Одна из газет в рецензии "Искусство легкое и большое" писала:
        "В свое время Рознера считали третьей трубой мира (странно, я слышал, что его называли "второй трубой" после Л. Армстронга.- Авт.). Но не будем сейчас проставлять порядковые номера. Важно одно: и сегодня труба Эдди Рознера смеется и плачет, рассказывает и зовет...
        Лариса Мондрус. Имя ее все чаще слышим мы по радио. Голос молодой исполнительницы, чистый, приятного тембра и звучания, завоевывает слушателей. В программе концерта ей отведено немалое место. И широта актерских возможностей Л. Мондрус соответствует этому. От лирической песни Э. Рознера "Все равно" до итальянской "Молодости", вылившейся в карнавал огня и веселья на сцене, Л. Мондрус нигде не сбилась, не "потеряла" себя.
        Другая солистка, Нина Бродская,- самая юная в оркестре. Ей всего 17 лет...
        Нельзя не вспомнить еще об одном артисте оркестра - Владимире Макарове. Исполненная им композиция из советских песен очень драматична, полна настроения и глубокого смысла..."
        Заканчивается газетный отчет вполне по-советски, трафаретной сентенцией: "В песенном творчестве нельзя ограничиваться только лирикой. Героическая, патриотическая тема полноправна на эстраде. И ей следует дать "зеленую улицу". Молодежи, основному слушателю джаза, она принесет очень большую пользу, будет воспитывать и окрылять".
        В Ереване к Рознеру за кулисами подошел молодой человек, представился:
        - Роберт Амирханян. Эдди Игнатьевич, я хотел бы показать вам свою новую песню.
        Рознер подозвал Шварца.
        - Эгил, посмотри, что у него. Может, для Ларисы подойдет...
        Песня называлась "Синяя весна" ("Свет у тебя в окне"). Шварц считался уже опытным музыкантом, и если не мог угадать, получится или нет из будущей песни шлягер, то эмоциональность и гармоническую содержательность материала он чувствовал сразу. В том плане песня Амирханяна показалась ему привлекательной. Рознеру было все равно, другие авторы, кроме тех, кто имелся в оркестре, его не интересовали, и Эгил забрал клавир "Синей весны" себе, на будущее.
        Работая вторым музруком оркестра, Шварц меньше всего думал об интересах своего шефа. Такая забота показалась бы ему пустой тратой времени - все, что хотел, Рознер уже получил: квартиру, оркестр, признание, деньги... Ларисе и Эгилу мечталось как можно скорее этаблироваться в московскую среду, а коллектив Рознера большей частью проводил время на гастролях. Еще в Риге мои герои лелеяли планы, что Лариса в Москве будет заниматься своим делом, то есть пением, а он - своим, дирижерско-композиторским творчеством. Действительность оказалась жестче. Оркестровки, которые Шварц делал на радио у Чермена Касаева, уходили в какие-то "фонды", в небытие, реальной сиюминутной отдачи от них не предвиделось. Ларису на первых порах устраивало положение "солистки оркестра Рознера", но чтобы ярче проявиться, продвинуться вперед, этого мало. Ее голос должен звучать в эфире, с голубых экранов, на долгоиграющих пластинках...
        Эгил принял для себя мужественное, может быть, самое героическое решение в жизни: не выпячивать свое "я", не педалировать собственные амбиции, а взять на вооружение лозунг "все для Ларисы, все во имя Ларисы!" и действовать в соответствии с ним по всем фронтам: на радио, телевидении, фирме грамзаписи "Мелодия".
        Как только оркестр вернулся с юга в Москву, Шварц, уже озадаченный новым приоритетом, немедленно повел Ларису на радио. Они показали Чермену Касаеву только что подготовленные (втайне от Рознера) "Неужели это мне одной?" Г. Портнова и "Синюю весну" Р. Амирханяна. Обе песни были тут же приняты. Для их записи Шварц не взял ни одного музыканта из рознеровского оркестра. Не из каких-то опасений, что босс рассердится или не одобрит. Просто работа на радио - это другой профиль, другая квалификация. Ведь тот же Мажуков, пытавшийся делать оркестровки на западный манер, вынужден был ограничивать свою фантазию, ориентируясь на рознеровский состав. Расписывал партитуру на все имеющиеся инструменты: саксофоны, трубы, фаготы, тромбоны... Получалась сплошная каша - ни оркестра, ни голоса исполнителя.
        Образцами симфоджаза Шварц считал западные оркестры Манчини и Монтавани. На их звучание он и ориентировался, расписывая партитуры на радио не на весь состав, скажем, коллектива Силантьева, а выбирал только те инструменты, которые ему нужны были по замыслу: два кларнета, труба, тромбонная группа (от Людвиковского), валторны - всего две трети от положенного. Получался такой "прозрачный", не перегруженный состав, звучавший тем не менее как большой оркестр. Эгил вносил поправки, учитывая даже настроение Ларисы в день записи. Именно в таком ключе и сделали "Синюю весну" и "Неужели это мне одной?"; последняя была записана даже с "перебором", как оркестровая пьеса, где Володя Чижик начинал большое соло на трубе.
        Когда песня зазвучала по радио, возник небольшой конфликт с Рознером. На репетиции один из скрипачей сказал Шварцу:
        - Эдди Игнатьевич на вас немножко в обиде. Ведь это он первый привел Ларису на радио, все показал ей, а вы записались за его спиной, даже не предупредив.
        - Простите, вы доверенное лицо Эдди Игнатьевича?
        - Нет, но он высказывался на эту тему с музыкантами.
        - Да я и не подумал, что это так обязательно - предупреждать.
        - Надо было сделать как-то более тактично, хотя бы объявить: "Поет солистка оркестра Рознера".
        Шварц подумал, что, вероятно, их так и воспринимают в оркестре: вот, мол, приехала парочка из Риги. Свалились на голову, как бедные родственники. Рознер их пригрел, дал возможность проявить себя, а они вместо благодарности перехватили инициативу и принялись делать самовольные записи. Нехорошо.
        Шварц не счел нужным извиняться. Во-первых, дорожку на Всесоюзное радио он протоптал еще в 1962 году, когда познакомился в Риге со звукорежиссером Какжеяном, а потом с Касаевым и приезжал в Москву показывать свои вещи, поэтому провожатые туда ему не требовались. А что Лариса "солистка оркестра Рознера", на радио об этом и так знали, их дело объявлять или не объявлять. Во-вторых, Мондрус и Шварц все больше проникались мыслью, что Рознер держит их на поводке: обещает с помощью Майстрового устроить прописку, но ровным счетом ничего не предпринимает. Лариса и Эгил по-прежнему приходили к нему в гости. Эдди Игнатьевич рассказывал свои занимательные истории из прошлой жизни: как он сидел на Лубянке, как его пытали на допросах, давили и закручивали пальцы, заставляя признаться в шпионаже в пользу Америки или Аргентины, где проживала его сестра. Он не хотел, а сосед по камере советовал: "Подписывай все, может быть, выживешь А так ты живым отсюда не выйдешь". И он подписывал. Рассказывая, Рознер показывал гостям свои изуродованные пальцы. Они говорили о чем угодно, только не о прописке. У каждого были свои
проблемы, но холодок отчуждения между Рознером и Шварцем, раз возникнув, уже не исчезал. Эгил махнул рукой; опять же ради Ларисы он стремился обеспечить их творческую независимость.
        Кроме двух упомянутых песен, Шварц сыграл в музыкальной редакции одну свою еще не залежавшуюся мелодию без слов.
        - Симпатичный твистик, а текста нет. Не посоветуете ли нам кого-нибудь из авторов?
        Сидевшая у окна Мила Фиготина, дочь известного композитора (ныне проживающая в Америке), живо откликнулась:
        - Я вам дам такого автора, что будете век благодарить.
        Так состоялось их знакомство с Александром Дмоховским, блестящим и остроумным молодым человеком, жившим у тети (его родители, кажется были репрессированы) на Старом Арбате. Его дядя был известным актером и кинорежиссером, поставил известные в стране фильмы "Зигмунд Колосовский" (сыграл там заглавную роль) и "Таланты и поклонники". Сам Саша писал неплохие стихи и умел красиво и художественно материться.
        Прослушав шварцевский твист, он заявил, что самая модная тема сейчас - космическая, все только и говорят вокруг о полетах вокруг Земли, спутниках, звездах; вокруг этого и надо крутиться.
        В самом деле, космос тогда был у всех на устах. В марте 1965-го подполковник А. Леонов совершил первый в истории выход в открытое пространство. Мы вновь опередили Америку, в очередной раз доказав преимущество нашей науки. До американского посещения естественного спутника Земли оставалось еще несколько лет, но мы твердо верили, что первым на Луну ступит обязательно советский человек, строитель коммунизма.
        Эстрада шла в ногу со временем. Нина Дорда уже вовсю распевала про своего "Васю", который "будет первым даже на Луне". Бодряцкая мелодия этой песенки - нечто среднее между маршем и вальсом - всегда раздражала Шварца, казалась ему страшно фальшивой. А у него современная, свежая мелодия в ритме твиста. Дмоховский проникся, вдохновился и попал-таки в "яблочко" со своим придуманным текстом:
        Ты сказал, что хочешь
        В этот раз
        Погулять со мной.
        Тихой летней ночью,
        В поздний час,
        В парке под Луной.
        Не скрывая сожаления,
        Я опустила взор.
        Где ж твое воображение,
        Милый мой фантазер?!
        Встречи под часами,
        У метро, или у кино
        Мы не знаем сами,
        Что давно так заведено.
        То ли дело - ожидание
        На голубой звезде.
        Где ж назначить мне свидание?
        Встречу назначить где?
        Где же с тобою встретиться мне?
        Не под Луною, а на Луне!..
        Песня имела успех и, наверное, могла бы войти в гипотетическую десятку шлягеров, определявших музыкальный фон нашего быта середины 60-х годов.
        С космической темой у Шварца связан и почти анекдотический случай. У Гуны Голуб, редактора передачи "С добрым утром!", ходил в поклонниках молодой поэт Володя Сергеев. Вечно озабоченный юбилеями, он ко Дню космонавтики написал очередную "рыбу" под названием "Звездная пехота" и судорожно - время поджимало! - искал композитора, готового сочинить мелодию на его гениальный текст. Голуб сосватала своего воздыхателя охочему до работы Шварцу.
        - Эгил, есть случай прославиться. Прояви талант, сделай массовую песню!
        Шварц про себя мыслил так, что он и советская массовая песня - "две вещи несовместные", но от "рыбы" Сергеева не отказался, давно взяв за правило не чураться никаких предложений.
        Песня начиналась словами:
        Недаром так всегда бывает:
        Судьба путями разными ведет
        Одни ребята к звездам улетают,
        Другие - собирают их в полет.
        Далее следовал припев:
        Такая их работа.
        Звездная пехота
        Тысячи бессонных глаз.
        Такая из забота.
        Звездная пехота
        Космический рабочий класс...
        Особого композиторского дара для таких стихов не требовалось. Покопавшись в своих заготовках, Шварц нашел подходящую "болванку", и в два дня песня была готова.
        Поэт Володя Сергеев не скрывал восторга:
        - Потрясающе! Завтра едем в "Правду", у меня там приятель трудится
        - О, "Правда"! Для меня это что-то наподобие небесной канцелярии, последняя инстанция перед Богом.
        - Да ерунда. Такие же жлобы, как и везде, только с гонором и более осторожные. Но мы прорвемся.
        На следующий день авторы "Звездной пехоты" показывали свое творение в кулуарах самой влиятельной газеты в стране. Шварц с деланным энтузиазмом бил по клавишам, а Сергеев с не меньшим "вдохновением" горланил: "Такая их работа..."
        Сотрудники приняли "шедевр" с прохладцей: то ли песня им просто не повкусилась, то ли даже они, привыкшие к партийной туфте, почувствовали, что данное произведение явно "не тянет" в плане искренности и патриотизма. "Такая их работа..." Мда... Не очень обнадеживающе...
        - Да что вы, товарищи,- пылко убеждал их Сергеев,- вам ничего другого на День космонавтики не надо. Это же готовый шлягер. Вся страна будет петь. А припев какой! Там же о новом рабочем классе - кос-ми-чес-ком!
        Присутствующие вяло соглашались:
        - Да, но... понимаете, чего-то не хватает...
        Шварц со стыда готов был провалиться сквозь землю, а поэт Сергеев с упрямым оптимизмом долбил свое:
        - Вы только вслушайтесь - это же совершенная патриотическая песня. Завтра ее будут петь миллионы, вот увидите...
        Все-таки Володя уломал ответственного секретаря, и они покинули редакцию, вырвав обещание, что произведение о космическом рабочем классе будет напечатано.
        Я, признаюсь, "Правду" никогда не читал, даже не просматривал, поэтому не в курсе, печатал ли вообще, до того или после, столь уважаемый партийный орган какие-либо песни. Но Шварц мне с гордостью показал пожелтевший номер "Правды" от 13 апреля
1965 года с опубликованными на 4-й полосе нотами и текстом "Звездной пехоты". И добавил при этом:
        - В Риге, наверное, поперхнулись от злости или зависти, увидев мою песню в газете - органе ЦК КПСС. А то Швейник там и руководящие товарищи в Москве все время нам твердили: "Что вы, ребята, все о любви да о любви. Возьмитесь за идеологию - для дела". Вот я и взялся разок.
        Творение, как и следовало ожидать, оказалось мертворожденным. Никто его никогда не пел и никто им, окромя меня (и самой "Правды"), не заинтересовался. Тихо кануло оно в пучину времени, как и тысячи других "актуальных" скороспелок.
        Весной Мондрус записала на "Мелодии" две песни Ю. Саульского ("Бесконечное объяснение" и "Веселая капель"), которые автор предоставил Шварцу. Эти вещи в чьем-то исполнении уже звучали по радио, но Эгил с Ларисой не побоялись записать их снова, внеся в трактовку новые, свежие краски. Когда Шварцу предложили для записи струнников из Большого симфонического (это на порядок выше, чем музыканты Силантьева), он сделал такую оркестровку, что сам потом обалдевал: песни в исполнении Ларисы зазвучали совершенно неузнаваемо и современно. Причем, если на радио записи еще велись в режиме "моно", то на "Мелодии", к тому времени переехавшей в кирху, эти вещи Саульского плюс "Нас звезды ждут" Элги Игенберг (латышская Людмила Лядова) сделали уже на стереоаппаратуре, то есть с перспективой на будущее.
        Оркестр Рознера между тем готовился к поездке в Архангельск. Репетиции шли на базе оркестра - в ДК железнодорожников. Однажды в конце рабочего дня Шварцу передали, что один человек очень хочет видеть Мондрус.
        У входа в репетиционный зал переминался интеллигентного вида мужчина, немного похожий на Генри Фонда. Что-то в его лице показалось Шварцу до боли знакомым.
        - Это вы спрашивали? Что вам угодно?
        - Простите. Лариса Мондрус здесь репетирует?
        - Да, это моя жена. А в чем дело?
        - Ах, ваша жена... Могу я ее видеть?
        - Ее сейчас нет. Да в чем, собственно дело?
        - Видите ли... Я тут в командировке... Не знаю даже, как сказать. Моя фамилия тоже Мондрус. Зовут Израиль Иосифович. У меня такое подозрение, что ваша жена - моя дочь.
        Шварц растерялся. Так вот почему глаза незнакомца показались ему такими знакомыми.
        - Позвольте,- сказал он только для того, чтобы чуть выиграть время и прийти в себя,- у нее есть отец.
        Мужчина виновато улыбнулся:
        - Настоящий отец, вероятно, я. Мне бы хотелось повидать ее. Это возможно?
        - Да, конечно... Но все так неожиданно... Вот что. Подождите минут пятнадцать. Мне надо закончить репетицию.
        Вспоминает Лариса Мондрус:
        - Я сначала толком ничего не поняла. Позвонил Эгил и сказал, что придет с моим отцом. Я думала, с Гарри Мацлияком и удивилась: почему отчим не позвонил перед приездом в Москву? Но когда открыла дверь и увидела невысокого худощавого человека, ужасно похожего на меня, то испытала настоящий шок. Он промолвил: "Я твой папа". Во мне так все и забурлило: "Что еще за "папа", которого я никогда в жизни не видела?!" Однако он вел себя тактично, держал дистанцию, в родственники не навязывался, и я немного успокоилась. Сказал, что увидел меня по телевизору. "Объявили: "Поет Лариса Мондрус". Я сразу решил, что это моя дочь. Во-первых, Мондрус - фамилия редкая, да еще имя Лариса; во-вторых, возраст примерно совпадал, и внешность явно моя". Я держалась с ним очень настороженно, почти враждебно, ибо всякое проявление теплых чувств сочла бы за предательство по отношению к отчиму, воспитавшему меня. Эгил даже шепнул мне: "Будь с ним помягче, ты же не знаешь, почему они с мамой расстались, и не имеешь права винить их". А мой отец все приглядывался ко мне, будто что-то выискивал. Я тогда немного простудилась
(поэтому не репетировала), на губах выступила лихорадка, он обрадовался: "Смотри, унаследовала от меня". У моей мамы сроду герпеса не было. Это он передал мне вирус - вот и все наше генетическое родство. При расставании подарил мне свое фото военных лет: он в форме летчика. Я считала, что уродилась в маму, а оказалось, похожа на него как две капли воды. В Риге я показала маме эту фотографию. Она ничего не сказала. В полной тишине долго рассматривала ее, а потом медленно разорвала на мелкие кусочки. К прошлому возврата не было.
        Этот "мой отец" жил с женой-хохлушкой в Чернигове, он там занимал какое-то важное положение. Позже, когда приезжал в Москву, всегда звонил нам, иногда приходил в гости, приносил всякую черниговскую вкуснятину и все приглашал: "Приезжайте к нам на гастроли..."
        Мондрус и Шварц основательно врастали в столичную жизнь, а вопрос с пропиской по-прежнему оставался открытым. Эгил писал оркестровки по заказам радиостанций "Юность" и "Маяк", которые имели право собирать оркестр и делать собственные записи, заводил полезные знакомства с другими известными композиторами: П. Аедоницким, А. Флярковским, А. Зацепиным, А. Бабаджаняном. Ларису постоянно приглашают на телепередачи "Огонька", "Проспекта молодости", в популярную радиопрограмму "С добрым утром!"; ее гибкие пластинки выпускает журнал "Кругозор". Когда Мондрус и Шварц появлялись в коридорах Всесоюзного радио, их тянули чуть ли не в каждый кабинет:
        - Ребята, загляните к нам, есть хорошая идея...
        В 1964 году заработала радиостанция "Маяк", где музыку крутили круглосуточно, но современных мелодий звучало ничтожно мало. В фондах имелась в большом объеме лишь макулатура 50-х годов. Хрущевская "оттепель" потихоньку шла на убыль, и новое поколение редакторов видело свою задачу в том, чтобы их радиостанцию слушало как можно больше людей. И, естественно, было озабочено поисками новых, современных в своем творчестве авторов. Звездная пара Мондрус - Шварц явилась для них просто золотым кладом. Так что работы было невпроворот, только успевай, но жизнь осложнялась нерешенным квартирным вопросом. Какая уж тут самоотдача, когда чувствуешь себя как на вокзале, сидящим на чемоданах.
        Летом, перед поездкой оркестра на Украину, Шварц набрался духу и прямо спросил Рознера: как обстоят дела с пропиской? Прошло уже восемь месяцев - срок немалый. Что мешало Эдди Игнатьевичу с его популярностью, авторитетом, пойти к председателю Моссовета Промыслову и попросить помочь выдающейся эстрадной артистке Ларисе Мондрус, которая ему, Рознеру, необходима как воздух? Ведь московскую прописку, как им рассказывали, зачастую получала всякая шушера, вопрос заключался только в том, кому и сколько надо дать. Но до взяток наивные рижане еще не созрели. Они считали, что прописку в столице можно получить и за незаурядный талант. Господи, кого это интересовало и тогда и сейчас?..
        Рознер опять ничего вразумительного не ответил Шварцу. Его одолевали свои проблемы. Шварц явно преувеличивал возможности шефа. Популярность у публики? Да, этого не отнимешь. Но авторитета в "высших сферах" - никакого. Более того, мне представляется, власти относились к известному музыканту если не пренебрежительно, то по крайней мере, настороженно. Его более молодые коллеги по жанру - В. Людвиковский, Ю. Саульский, В. Терлецкий, не говоря о корифеях джаза Л. Варламове и А. Цфасмане,- уже пробились в Союз композиторов, а Рознера так и не приняли. Подозреваю, причиной тому "замаранная" автобиография, амнистия ведь не снимает "вины" перед государством. И квартиру дармовую музыканту не выделили, пришлось покупать. Вдобавок "Росконцерт", где числился оркестр Рознера, вдруг начал систематически "обрезать" заработок художественного руководителя. Когда-то ставка Рознера равнялась ставке самого Райкина, но те времена былинные прошли. Не только для Мондрус, певшей в оркестре без году неделя, ничего не мог сделать Эдди Игнатьевич - он не мог помочь даже музыкантам, которые работали у него не один десяток
лет, большинство из них не являлись москвичами и ютились по разным углам. В "Росконцерте" как следствие государственной политики усиливались антиеврейские настроения, и в этом аспекте отношение к Рознеру менялось отнюдь не в лучшую сторону. Через год-другой его коллектив вообще расформируют, в штате появится оркестр Анатолия Кролла.
        Осознав наконец, что Эдди Игнатьевич не в состоянии выполнить свое обещание, Лариса и Эгил решили уйти из оркестра. Какой смысл работать без перспективы? В Донецке - последнем пункте украинских гастролей - Шварц договорился с директором филармонии, что в начале осени Мондрус вернется и даст в области серию концертов. Рознер расстался с ними не без сожаления. Словно предчувствуя закат маэстро, вслед за ними подали заявления об уходе Владимир Макаров и Гарри Гриневич, рассчитывавшие, что в компании Мондрус, но без громоздкой оравы оркестра они смогут заработать больше.
        Шварц наспех собрал небольшой ансамбль, преимущественно из рижских музыкантов, которых давно знал (Иварс Бирканс - флейта и саксофон, Эдмунд Гольдштейн - фортепиано, Алвас Зариньш - гитара), и гастролеры снова прибыли в Донецк. А там по всему городу расклеены афиши: "Лариса Мондрус и Владимир Макаров - ведущие солисты оркестра Эдди Рознера". Таковыми они уже не считались, ни "ведущими", ни "солистами", но магия имени Рознера еще завораживала публику, и эту приманку в последний раз использовали.
        Концерты сопровождались аншлагами, навар шел хороший. Пусть на короткое время, но сугубо самостоятельная, никому не подчиняющаяся группа Мондрус, вся выручка которой шла в карман артистам, явилась прообразом тех хозрасчетных эстрадных коллективов, что во множестве расплодились в годы "перестройки" и полностью вытеснили из шоу-бизнеса "Москонцерт", "Росконцерт" и прочие "имярек-концерты".
        Все было бы относительно хорошо, если бы не звонок мадам Бланк. Дозвонившись прямо в гостиницу, она сообщила, что Лариса с мужем должны немедленно освободить комнату. Она, мол, встретила достойного человека, хочет связать с ним свою судьбу, поэтому квартиранты ей более не нужны. И чтоб вещи они забрали незамедлительно, иначе она выставит их за порог. В общем, проза жизни вмешалась в поэзию творчества.
        С этой проблемой они и вернулись в Москву. О возвращении в Ригу речь вообще не шла. Главный вопрос - куда девать пианино, потому что все остальное это мелочи. Выход нашел Гарри Гриневич
        - Везите к моей Лисичке,- тяжко вздохнул он, выдавая законспирированную явку.
        Симпатичная девушка по прозвищу Лисичка, подружка Гриневича, жила где-то на окраине, не то в Чертаново, не то у черта на куличках. Квартирка была тесная, и, когда поздно вечером привезли к ней пианино, оно заняло сразу полкомнаты.
        Начались мучительные поиски пристанища, обзвоны знакомых, срывания объявлений с предложениями жилья. Несмотря на житейскую неустроенность, изнурявшую как зубная боль, супруги проявляли завидный энтузиазм: разучивали новые песни, ходили по музыкальным редакциям, записывались на "Мелодии" и в студиях Всесоюзного радио. При этом успевали метаться по Москве, смотреть сдающиеся комнаты.
        Случались и неожиданные радости. Так, наверное, всегда бывает, когда упорно долбишь свое дело. На Центральном телевидении для очередного новогоднего "Огонька" выбрали аж две песни в исполнении Ларисы Мондрус. Обе - на модную космическую тему: "Милый мой фантазер" и "Нас звезды ждут".
        В моей видеотеке хранится запись этого знаменательного "Огонька", что вышел в телеэфир в ночь на 1 января 1966 года: праздничная атмосфера в Останкине, сверкающая елка, гирлянды, шампанское, музыка. И сияющая 22-летняя Лариса Мондрус за одним столом с Юрием Гагариным, Алексеем Леоновым, Павлом Беляевым (последние двое совершили в марте 65-го полет на корабле "Восход-2"). Ну кто еще из эстрадных артистов удостаивался тогда такой чести?! Ведущая "Огонька" Татьяна Шмыга объявляет:
        - Товарищи операторы, в кадре наш ассистент Лариса Мондрус (по ходу вечера певица выполняла обязанности помощницы ведущей). Покажите ее как-нибудь получше.
        Леонов, стоящий за телевизионной камерой, подал знак "будет сделано!" - и Лариса запела:
        Друг, в небо взгляни,
        Светят звезды там...
        Снимали Мондрус сразу три знаменитых "оператора": Гагарин - на любительскую кинокамеру, Леонов и Беляев - на студийные, телевизионные.
        После кантиленной песни Элги Игенберг Леонов приветственно улыбнулся:
        - Спасибо, Лариса, но мне кажется, вы очень увлеклись: до звезд еще так далековато.
        - До Луны гораздо ближе,- поддержал его Беляев.
        - Ну что ж, принимаю,- задорно согласилась Лариса,- и готова немедленно спуститься со звезд...
        - На Землю?
        - Нет, на Луну.
        Пританцовывая под твист Шварца, Лариса снова вышла на импровизированную сцену перед камерами:
        Ты сказал, что хочешь
        В этот раз
        Погулять со мной...
        Во время оркестрового проигрыша Леонов, сняв наушники, успел даже потанцевать с певицей, настолько зажигательно звучала музыка.
        Чтобы дословно положить на бумагу разговор Мондрус с космонавтами, мне пришлось еще раз просмотреть кассету. Исполнение Мондрус впечатляет, а твист звучит свежо и сегодня. Интересно, что Шварц применил там оригинальней прием. Слова Дмоховского "...Встречу назначить где? // Где же с тобою встретиться мне?.." он перевел в такую музыкальную фразу, что наречие "где", являющееся окончанием одного предложения и началом другого, произносится лишь один раз, и Лариса поет эту "связку" на едином, не прерывающемся дыхании.
        Недавно ОРТ, в честь каких-то юбилеев, показывало нам старые новогодние "Огоньки", в том числе и тот, датированный 31 декабря 1965 года. Удивительное дело: номеров с Ларисой Мондрус я не увидел - вырезали. Нашли что вырезать! Впрочем, вырезали там и Рознера, оркестр которого принимает участие в телепередаче. По всей вероятности, "реставрация" "Огоньков" проводилась в 70-80-е годы, когда упомянутые артисты числились уже эмигрантами. Но даже на отредактированной пленке в общих планах Мондрус все же мелькает (и Рознер тоже): то помогает стол накрыть, то танцует с конферансье С. Лавровым, в одном месте ее даже окликают по имени. Но кто в наши дни обратит на это внимание, кто знает, что это была именно Лариса Мондрус?
        В 1965 году на экраны страны вышел фильм Э. Рязанова "Дайте жалобную книгу". Его сейчас часто показывают по ТВ. Картина заканчивается сценой открытия нового кафе-ресторана. Гостей словами "добрый вечер!" приветствовала с эстрады молоденькая певица, которую играла Лариса Мондрус. И потом в ее исполнении звучала песня А. Лепина: "Добрый вечер! А что это значит? Значит, день был по-доброму начат..."
        Через много лет Мондрус мне поведала:
        - Я помню, на съемках с меня сняли весь привычный мой грим. Взяли "на маску", решив изобразить из моей физиономии нечто очень наивное. Мне исполнился только двадцать один год, я и так была наивна, но, видимо, сочли, что недостаточно. Посмотрев позже "Дайте жалобную книгу", я поняла, что этот фильм - типично советский, и потому там из Ларисы сделали Марусю. Такой скромненький облик, несмотря на то, что я играла роль ресторанной певицы и, по-моему, могла выглядеть чуточку экстравагантней. Это словечко "скромнее", "скромнее" - я слышала на протяжении всей моей жизни в Союзе.
        Когда меня пригласили на новогодний "Огонек" с космонавтами, тоже напутствовали: "Лариса, мы вас берем, но помните: вы на Центральном телевидении, вас увидит вся страна. Кремль, правительство, так что, пожалуйста, ведите себя поскромнее". Особенно это предупреждение касалось моих телодвижений на сцене. Если исполняла модный твист, то не имела права покрутить, как следует, ни ножкой, ни попкой. И Рязанов на съемках просил: держись поскромнее. Я ведь пришла с эстрады, двигалась на сцене бурно, интенсивно, меняла мимику лица. А в фильме - "крупешники". Мне отвели на площадке два метра и сказали: "Вот твое место, здесь ты работаешь, дальше ни-ни. И двигайся плавнее".
        После просмотра картины я испытала разочарование. Так долго длились съемки и вся эта возня со светом - и как быстро на экране промелькнули мои кадры...
        Шестьдесят пятый год, запомнившийся Ларисе Мондрус сменой душевных настроений, благополучно завершился, причем на высокой "телевизионной" ноте, интеграция же в столичную жизнь продолжалась.
        Глава 5
        ЗАВОЕВАНИЕ МОСКВЫ
        "Гений" Паша Леонидов.- Концерт вместо Уразбаевой.- Что есть советская эстрада? - С мюзик-холлом в Польшу.- Чего хотел Володя Бочевер.Мистика в Киеве.- Виновата ли Фурцева? - Поездка в ГДР.- "Я обожаю "Запорожец".- Дружба с Магомаевым.
        В доме в Каретном проживал преуспевающий администратор-"многостаночник " Павел Леонидов. Официально он числился в "Москонцерте", где занимался рутинной работой по составлению "графика", а неофициально персонально опекал нескольких "раскрученных" гастролеров (кажется, Паша Леонидов устроил первый сольник Иосифу Кобзону) и получал с них "комиссионные" за каждый организованный им концерт. По сути, это была частная антреприза на советский манер: сумма вознаграждения держалась в тайне, но все о ней знали. Еще Паша Леонидов любил сочинять стихи, вернее, тексты для песен. Получались они довольно удачными. Кто бы мог подумать, что этот нервный, как наркоман, постоянно брюзжащий и орущий толстый дядька может писать почти сентиментальные стишки про "снежинку" или "зайчик на стене"? Особенно Паша "расходился" дома.
        - Ляля-а! - утробно рычал он на жену, болтавшую с детьми или подругами.- Неужели я не могу даже в собственном доме спокойно поработать?! А ну их всех в ж...
        У него росли две дочери, одна из которых потом вышла замуж за Анатолия Днепрова, автора-исполнителя, будущего эмигранта. А сам Паша вскоре разведется и переедет на проспект Мира, где начнет жизнь с новой женой Галей.
        Именно к Паше Леонидову обратился Шварц за помощью, когда они с Ларисой осталась без крова и заодно без постоянного заработка.
        - Это не проблема,- пробасил Леонидов, всегда готовый помочь хорошим людям.- Комнату я вам найду. Постараюсь в этом же доме. И Ларису пристроим.
        - Если бы ты ей мог сделать отделение. Может, в "Москонцерте", на пару с кем-то?..
        - Зачем отделение? Будет петь целый концерт.
        - Концерт?! - не поверил Шварц.- Но ты же ни разу не слышал ее.
        - Какая разница!
        Всемирно известный антрепренер Сол Юрок, прежде чем начинать раскрутку будущей звезды, приходил в зрительный зал и говорил артисту: "Ну, пойте мне!" Ему надо было лично послушать исполнителя. Паше Леонидову этого не требовалось - авантюризм являлся основной составляющей его административной хватки..
        Мондрус, узнав о предложении Леонидова, не проявила должной радости:
        - Отделение я еще потяну. А сольник с моим голосом не выдержу. Это же такая нагрузка на связки. Нет, я не смогу.
        Лариса имела право отказываться и в чем-то была права. Она считала, что если уж петь людям, то надо выкладываться так, чтобы уходить со сцены под шквал аплодисментов, а не под стук собственных каблуков. Или фурор или ничего! Максимализм - ее вторая натура.
        Эгил с трудом упросил ее рискнуть. Кто не рискует, тот не пьет шампанского. Так, кажется, говорят, хотя это сплошная неправда.
        В "Москонцерте" инициатива Леонидова пригласить "на договор" Мондрус встретила неожиданный отказ, что несколько обескуражило его.
        - Представляешь, Эгил,- возмущенно гудел он,- я им говорю: "Появилась новая гастролерша, экстра-класс! Все в диком восторге.." А эти расп...и: "Кто? Мондрус?! Она - контра!" Как тебе это? Ладно, не бери в голову. Ну их на... Я уже договорился с Волгоградской филармонией, там директриса - моя хорошая знакомая. Главное для вас - это база, а разъезжать вы все равно будете по всей стране. Какая разница, от какой филармонии работать. Лишь бы "бабки" шли. Согласен?
        Леонидов предлагал оригинальный вариант, который вскоре превратится в банальность, потому что его возьмут на вооружение многие периферийные концертные организации. Зажравшаяся (именно так!) чиновничья Москва отказывалась порой по самым идиотским причинам от гастролеров поистине союзного значения. Вспомним, Тамара Миансарова и Валерий Ободзинский долгое время выступали от имени Донецкой филармонии, Валерий Леонтьев - от Ворошиловградской, Людмила Сенчина и Сергей Захаров - от Магаданской...
        Шварц снова протрубил сбор рижским музыкантам.
        Паша предупредил:
        - Будешь отдавать мне пять рублей за концерт.
        Эгил не возражал. Что такое пять рублей? Мизер! Ларисе гарантировались три ставки за выступление плюс гастрольная надбавка - 25%, получалось 40 рублей. А в день выходило по два концерта. Такой расклад их вполне устраивал.
        Когда прилетели в Волгоград, там выступала с сольными концертами Эльмира Уразбаева. С ее ансамблем ребята Шварца быстро нашли общий язык и после совместных репетиций устраивали небольшие "джем-сейшены". Потом организовывались совместные ужины. Но уразбаевские музыканты во главе с Германом Лукьяновым в плане еды оказались большими оригиналами. За ужином они не только ограничивались исключительно вегетарианской пищей, но считали за грех даже варить или жарить картошку.
        - Вы что, сыроеды? - удивилась Лариса, когда ей предложили погрызть очищенные клубни и морковку.
        - Да, и очень гордимся этим,- отвечал Герман Лукьянов.- У нас не пропадает ни один витамин. И никакого холестерина.
        Эгил иронизировал:
        - Еда богов непонятна для простых смертных.
        На утренней репетиции Леонидов вдруг огорошил:
        - Так, Мондрус. Сегодня вечером будешь петь сольник. Уразбаева заболела.
        - Но моя программа еще не готова,- заволновалась Лариса.
        - Ничего, пой, что знаешь.
        - Не понимаю, люди придут на Уразбаеву, а на сцену выйду я.
        - Ничего, мы повесим объявление.
        - Да они же начнут сдавать билеты, Паша.
        - А вот это не твое дело.
        Вечером, к удивлению команды Шварца, зал Волгоградской филармонии гудел как улей, билетов никто не сдал. Мондрус появилась на сцене в белом платье от Рижского дома моделей. И едва объявила песню "Неужели это мне одной?" - это была ее визитная карточка, которой не без успеха пользовалась и М. Кристалинская,- как раздались аплодисменты. Судя по реакции зала, публика знала и песню и певицу. Так что все тревоги были напрасны. Лариса потом призналась Эгилу, что с каждым номером у нее вырастали крылья, она была готова парить над залом. Мондрус пела все подряд из готового репертуара; единственное, что не звучало в тот вечер,- это песен Эдди Рознера. Горячие аплодисменты сотрясали своды зала, успех был безоговорочный. Паша Леонидов понял, что он держит в руках жар-птицу, на которой можно хорошо зарабатывать.
        "Волгоградская правда" свидетельствовала: "У Мондрус очень своеобразный тембр голоса, большой для эстрадной (в распространенном понимании) певицы диапазон. И чем сложнее произведение из ее репертуара, тем богаче палитра выразительных средств. В этом смысле настоящим украшением программы были песни "Билет в детство" американского композитора Миллера на слова Р. Рождественского, "Свет у тебя в окне" армянского композитора Р. Амирханяна, "Танцующие эвридики" польского композитора Гернера.
        У нас в стране никто не исполняет "Караван" Д. Эллингтона. Мондрус исполняет. На английском языке. Эффект поразительный: слушателям не нужен перевод - они воспринимают песню сердцем, потому что трактовка Мондрус необычайно богата в эмоциональном отношении.
        И еще об одном нельзя не сказать. Лариса Мондрус поет на многих языках мира. Как говорят ее коллеги, она "родилась полиглотом": способность усваивать произносительные нормы чужих и разговорных языков у нее такова, что после некоторых концертов иностранцы пытались говорить с ней без переводчиков. И попросту не хотели верить, что переводчик все же необходим".
        Филармония направила бригаду Мондрус по маршруту: Куйбышев Саратов - Омск - Новосибирск - Красноярск - Норильск. И всюду ее ожидали битковые концерты, по два в день. Зазвенела в копилке звонкая монета.
        Где-то отловил их по телефону Паша Леонидов:
        - Шварц, я понимаю, что вам некогда, но хочу сообщить: я имею для вас жилье.
        - Хорошая новость, Паша.
        - Как Лариса? Как концерты?
        - Все нормально. Скоро заканчиваем. Из Норильска самолетом в Москву.
        - Жду. Поцелуй за меня Ларису, негодяй!
        - Обязательно.
        Ну вот, в поисках угла они рыскали по всей Москве, а комната нашлась опять-таки в доме на Каретном, у овдовевшей пожилой женщины по имени Полина Михайловна. "Она-то уж наверняка больше замуж не выйдет",- думал Эгил, перевозя пианино от Лисички Гриневича опять на Каретный. Комната оказалась просторной, и они с Ларисой прикупили еще кое-что из обстановки: раскладной румынский диван, письменный стол, пару стульев. Когда во дворе выгружали мебель, Эгил неожиданно столкнулся в подъезде со своим давним рижским приятелем Бруно Оя. Тот был, как всегда, импозантен, в модном плаще, при шляпе. Шварца, конечно, сразу узнал, окинул слегка снисходительным взглядом:
        - Я вас приветствую, дружище.
        На экранах только что прошел фильм "Никто не хотел умирать" - один из первых советских боевиков, произведших настоящий фурор. Бруно сыграл там одну из главных ролей, и картина сделала его знаменитым на всю страну. Но Эгилу он больше запомнился по предыдущему фильму "Жаворонок", где Оя изображал немецкого офицера.
        - Какими судьбами, Бруно?
        - Пути господни... Вот перебрался в Москву, снимаю здесь комнату...
        - А все-таки гестаповский мундир в "Жаворонке" тебе больше к лицу, чем этот драный свитер в последнем фильме,- неуклюже пошутил Шварц.
        Но Оя даже обрадовался, что хоть кто заметил это.
        - Спрашиваешь. Гестаповская форма - самая сексуальная в мире.
        - Что ж, будем соседями, я тоже сюда...
        В начале мая Леонидов устроил для Мондрус, как он выразился, "большое наступление на Москву". Первый пункт этого плана предусматривал участие Ларисы в праздничных сборных концертах в саду Эрмитаж. Программу открывала "песнями народов мира" опытная Гюлли Чохели (ей уже перевалило за тридцать), а заканчивала представление Мондрус - в сопровождении группы "дежурных" музыкантов. Был на заметке у Леонидова такой "выездной" ансамблик, который вечно пасся за границей, а в промежутках между поездками коротал время на "графике" "Москонцерта".
        Смотрины в Эрмитаже прошли удачно, получили хорошую прессу. Настала очередь сольников. Леонидов запланировал в столице на период с 20 мая до середины июня аж
35 концертов Ларисы Мондрус. Затея мыслилась грандиозной, но кто мог предугадать, что она обречена на провал? Как часто случается, беда пришла оттуда, откуда ее меньше всего ждешь. Сначала вышел облом с афишами. Их напечатали целую тысячу: "Поет Лариса Мондрус". Однако по роковому стечению обстоятельств вся Москва в те дни была оклеена портретами "любителя макарон" Эмиля Горовца. Кто-то из кремлевских чиновников, проезжая по улицам столицы, испытал приступ раздражения:
        - Что за портреты? Кто этот Горовец? Член Политбюро?
        - Эстрадный певец. Очень популярный.
        - Немедленно убрать. Не по чину честь!
        Афиши Горовца сорвали, заменив более скромными, без физиономии. Под горячую руку запретили расклеивать и портреты Мондрус. Реклама, помещенная в "Вечерней Москве" и других газетах, все же сделала дело: билеты на выступления Мондрус были распроданы. Но Леонидова ждал более серьезный удар. Еще во время гастрольной поездки по сибирским городам выяснилось, что Лариса не выдерживает повышенной нагрузки - от двух сольников в день у нее "садился" голос. В Москве, где программа Мондрус была насыщена с полным использованием голосового диапазона певицы, ситуация с голосом усугубилась. Возникла дилемма: либо, продолжая концерты, сбиться на обыкновенную халтуру (на что настраивал Ларису Леонидов), либо прекратить все выступления и заняться поправкой здоровья. Лариса, несмотря на уговоры, выбрала последнее. "Большого наступления на Москву" в этот раз не получилось.
        В конце мая Мондрус взяла больничный лист. Знающие люди помогли ей ценным советом:
        - В Москве есть две "полусумасшедшие" дамы, у которых лечится весь Большой театр. Они творят с голосом чудеса. Тебе надо обратиться к ним.
        В чем конкретно заключался метод Александры Стрельниковой и ее помощницы, долго игнорировавшийся официальной медициной, мне неведомо, но я знаю, что сегодня их система упражнений по лечению "узелков" и восстановлению голоса считается общепризнанной. Многих артистов они уберегли от преждевременного забвения.
        Шварц во время вынужденного перерыва, вызванного болезнью жены, без работы не сидел. Его ансамбль аккомпанировал Веронике Кругловой, певице и супруге Иосифа Кобзона. Параллельно он как музыкант с модным прибалтийским реноме делал оркестровки для А. Пахмутовой, П. Аедоницкого, Э. Пьехи, М. Магомаева и его конкурента - стремительно набиравшего популярность Валерия Ободзинского. С оркестром Ю. Силантьева Шварц запасал на пластинку свою "Сюиту для оркестра".
        В разгар работы позвонил вечно недовольный Паша Леонидов:
        - Эгил, ну как же так?! Я вам расписал концерты в Москве, а ты ни гугу. Надо бы расплатиться
        - Как? - не понял Шварц.- Мы же не пели никаких концертов. Выступили всего два раза.
        - Это ваши проблемы. Я все устроил, свою работу сделал, а гонорара пока не получил.
        Шварцу показалось несправедливым платить за то, чего не произошло. Но ругаться с Леонидовым не хотелось, и после недолгих препирательств они сошлись на половинной цене.
        Пройдя курс лечения, Лариса с Эгилом уехала на отдых в Сочи.
        Тут бы автору книги в самый раз в поэтическом припадке разразиться дифирамбами по поводу красот нашего юга, но, я полагаю, читатель и так все знает про тамошние пальмы и ласковое море, где ажурная пена и так редко встречается городской экипаж. . Между тем лавры, пожатые Мондрус, кому-то в Москве не давали покоя. Несмотря на то, что артистка числилась в далекой Волгоградской филармонии и гастролировала по стране под эгидой "Росконцерта". До поры до времени на нее просто не обращали внимания. Поет себе и пусть поет, выше второразрядной певицы вряд ли поднимется. А тут стремительный взлет, движение по нарастающей: записи на радио, телевидении, выступления с именитыми оркестрами, сольные концерты. Не высоко ли пташка метит?
        Предположу, что в случае с Мондрус позитивную роль сыграла всеобщая благостная самоуспокоенность. Это как в театре, когда все роли распределены, грызня прекращается и наступает временное затишье. Погоду на эстраде делали признанные гастролерши: Н. Дорда, К. Лазаренко, Г. Великанова, И. Бржевская... У всех лирическое, а частично колоратурное сопрано с этаким "колокольчиком". Пели годами нажитый репертуар - о юности, школьных годах, первой любви... Другие - Э. Пьеха, Г. Чохели, М. Кристалинская, Т. Миансарова - как бы знали свое место. Пьеха интегрировалась в ансамбль "Дружба" и пока не выпячивалась. Чохели сольников не делала, ее звездный час, несмотря на возраст, еще не наступил. Кристалинская прославилась уже не одним шлягером, но своих концертов тоже не имела. Никто "не возникал", все при деле и при полном господстве мужских баритонов. Появились, правда, В. Ободзинский и Ж. Татлян, но им роль лидеров советской эстрады не отводилась.
        Несколько умозрительные выкладки иногда полезно иллюстрировать примерами из недавнего (или уже далекого, это как посмотреть) прошлого. Так вот на заре туманной юности, точнее, в пору первой острой влюбленности моей богиней на эстраде была Гелена Великанова. В своем справочнике "Кумиры российской эстрады" я писал:
        "Лет тридцать назад (теперь - все сорок) сладостная мелодия ее голоса мгновенно околдовывала меня, и я тихо замирал, не смея шелохнуться. Нет, я испытывал и вполне земное чувство к одной однокласснице (а у кого этого не было?), с пылкими признаниями, слезами и клятвами. Но все усугублялось песнями Моей певицы. Они обостряли ощущения. Они являли собой какую-то предначертанную необходимость. И всегда Она пела именно то что подсознательно требовалось мне в тот момент. Когда я, счастливый, засыпал в предвкушении будущего свидания, она убаюкивала меня песней "До завтра". Когда я трясся на верхней полке плацкартного вагона, меня преследовали "Поезда". Когда шел к любимой, из динамиков неслись "Ландыши".
        Ох, как ругали ретивые критики эту фельцмановскую песню! Кажется, ни одна статья не обходилась без того, чтобы в качестве моветона на эстраде не упомянуть обязательно "Ландыши". Для меня же в неполные осьмнадцать лет "Ландыши" были праздником души. Мелодия легкая, как дуновение весеннего ветерка, принесшего едва уловимый запах полевых цветов...
        И так далее.
        Прошло лет пять-семь. Время залечило мою первую сердечную рану. Заодно избавило меня и от гипноза Великановой, хотя ее поблекшие песни по-прежнему вызывали во мне чуть болезненные ассоциации.
        Вспоминаю прошлое старательно
        И тревожной думою томлюсь:
        Расставаясь с детством окончательно,
        Может, и с тобой я расстаюсь...
        Это она пела вместе с Трошиным после фильма "Разные судьбы", где блистал актерский квартет в составе Т. Конюховой, Г. Юматова, Т. Пилецкой и Ю. Панича. Ее голос еще волновал, но уже без смертельной хватки... За те пять-семь лет меня не раз бросало из огня да в полымя новых увлечений, но теперь мое сердце, получая очередную зарубку, откликалось на другие голоса. Места в нем находилось всем: и Нине Дорде, и Майе Кристалинской, и Тамаре Миансаровой, и Капе Лазаренко, и Эдите Пьехе, и Антонине Коваленко (я говорю только о певицах) - все зависело от времени года, настроения и объекта моих вожделений. Царицу я не выбирал, все были равны, все прекрасны, только у каждой звучала своя заветная струна.
        Если бы Мондрус мягко вписалась в этот советско-лирический ряд, останься она, скажем, в оркестре Рознера на положении подневольной солистки, то ее карьера никого не волновала бы. Каждый сверчок знай свой шесток. Но выступать в ранге союзной гастролерши, как бы претендуя на лидерство (на самом деле у нее и мысли такой не возникало),- это уже слишком.
        Проморгали ее выход? Может быть. Так случается иногда, что артист без всякой поддержки, только с помощью своего таланта вдруг занимает первый план. Но в условиях нашей трижды "блатной" столицы это далеко не закономерность. Раз прозевали премьеру Мондрус, надо срочно исправляться. И вот уже заработала безотказная система слухов, сплетен и доносов. Лейтмотив невидимого хора "доброжелателей" звучал примерно так: "Откуда взялась эта выскочка Мондрус? Пора бы ее на место поставить. За какие заслуги открыты ей двери на радио, телевидении и даже в кино? И кто разрешил ей сольники петь? Да как же такое мы можем терпеть?!
        Впрочем, некоторые солисты этого хора за спины не прятались и лица своего не скрывали. Тот же Филипп Швейник, бывая на беседах у Екатерины Фурцевой, по-актерски удивлялся: как это в Москве допускают такие промахи - из самодеятельной певички без образования создают дутую звезду? Эти разговоры в кабинете министерши и в кулуарах разных управлений от культуры принесли кое-какие плоды. Неслучайно в августовском номере "Музыкальной жизни" в так называемом "эстрадном обозрении" немало места уделено критике Мондрус. Сейчас на эстраде можно ругать кому угодно и кого угодно, ни за что при этом не отвечать, зная, что и реакции никакой не последует. А в 1966 году, в начале славного застоя, на все требовалось партийное дозволение. Кого хвалить и кого ругать - это, извините, спускалось сверху. Так что ругательные статьи несли тревожный симптом.
        "Право на сольный концерт,- поучала "Музыкальная жизнь",- это почетное право, и предоставляется оно лучшим исполнителям. Предполагается, что артист, выступающий с сольным концертом, владеет всем комплексом музыкальных и сценических средств. Поэтому и спрос с такого артиста большой. С этих позиции концерт Ларисы Мондрус оставляет чувство неудовлетворенности.
        Вокальные возможности Мондрус очень скромны. Они укладываются в пределы далеко не полной первой октавы. Все, что находится ниже "до", модулируется в категорию мелодекламации, все, что выше "соль", певица берет открытым трескучим звуком, явно лишенным музыкальности. Но, может быть, отсутствие голоса восполняется какими-то другими художественными компонентами? К сожалению, и здесь Л. Мондрус не располагает большими возможностями...
        Охотнее всего Мондрус прибегает к микрофонному шепоту. В том, что артистка пользуется микрофоном, нет ничего зазорного. Для многие певцов, даже с большим голосом, микрофон стал одним из средств выразительности. Все дело в том, как им пользоваться. Для Мондрус микрофон не партнер - он ее хозяин. Она привязана к нему, и сфера ее сценической деятельности ограничена радиусом чувствительности этого аппарата. Шёпот - прием, который имеет право на существование, но не до бесконечности же!
        Около двух десятков песен в программе Мондрус, но до чего же они все похожи друг на друга! Их можно разделить на две группы: грустно-лирические (склоненная голова, разведенные в стороны или обнимающие микрофон руки и, конечно, проникновенный шепот) и бодрые твистообразные (соответствующие движения рук, ног и корпуса). Мы услышали "Солнечный берег" А. Зацепина, как две капли воды похожий в исполнении Мондрус на песню А. Флярковского "Через море перекину мосты" и на еще добрый десяток других, а песня А. Бабаджаняна "Солнцем опьяненный" ничем не отличалась от "Гололеда" Э. Шварца и "Новой квартиры" Г. Подэльского. Возможно, они и в самом деле похожи, но мастерство исполнителя проявляется еще и в том, чтобы в сходстве найти отличие...
        Л. Мондрус - молодая певица, а молодости свойственно искать, беспокоиться. Почему же певица предпочла легкий путь штампов? И почему этого не увидели те, кто определяет готовность артиста к большому и трудному испытанию - к сольному концерту? Ведь сольный концерт - это не только почетное право. Это еще и большие обязанности.
        Для гастролей по стране "Росконцерт" снабдил Ларису Мондрус рекламой, мягко говоря, не слишком скромной. Поскольку у артистки еще нет больших заслуг и побед в искусстве, а значит, нет и почетных званий, рекламный отдел решил восполнить этот пробел следующим образом: "Поет участница радиопередач "С добрым утром!" и телепередач "На огонек" и "Проспект молодости". Жаль, что певица никогда не участвовала в передачах "Угадайка" и "Лучший отдых в выходной день"! Заботливый рекламный отдел не преминул бы отобразить это в афише. Кстати, у кого-то ведь хватило сообразительности не вывешивать такую рекламу в Москве. А на периферии, значит, сойдет?.."
        Рецензия появилась в тот момент, когда Мондрус, восстановив с помощью А. Стрельниковой голос, отправилась в новую гастрольную поездку по стране. Может, и остался бы незамеченным тот номер "Музыкальной жизни", но услужливые "друзья" не забыли сохранить его и подсунуть певице, когда она вернулась: вот, дескать, что пишут о тебе, но ты не расстраивайся, все проходит, пройдет и это, как с белых яблонь дым. Я вот вторично отливаю в типографский шрифт "размышлизмы" некоего Е. Надеинского.
        Уверен, если забыть о целенаправленности вышеприведенной рецензии, то сама постановка вопроса: "достойна ли Мондрус права на сольный концерт?" покажется бессмысленной. Проданные на 35 концертов вперед билеты говорят сами за себя, и опытный эстрадный волк Паша Леонидов тут промаху не дал. Мне же в связи с изложенным хочется еще раз ностальгически перебрать старые открытки и включить свою радиолу. Кто вообще составлял эстрадную колоду в середине 60-х (теперь уже без учета полового признака)? Это И. Кобзон (не могу избавиться от "штампа" поставить его первым), М. Магомаев, Р. Сикора, Л. Барашков, Г. Великанова, Н. Дорда, Вл. Макаров, Э. Пьеха, Э. Горовец, И. Бржевская, В. Мулерман, Т. Миансарова, Г. Чохели, Ж. Татлян, М. Кристалинская, И. Бродская, В. Ободзинский, А. Ведищева, Л. Клемент, Р. Бейбутов, Г. Отс, В. Трошин, Н. Никитский, Б. Закиров, Э. Хиль, Л. Зыкина, М. Лукач, К. Шульженко, М. Бернес, Т. Кравцова... Можно долго перечислять. В этой колоде и трефовая девушка Лариса Мондрус. Однако какой парадокс образуется! Каждое из имен, всплывающих на экране памяти, сразу ассоциируется с определенной
песней, присущей только этому исполнителю, по которой он, собственно, и вспоминается. Великанова - это "Ландыши", Мулерман - "Лада", Дорда - "Мой Вася", Хиль -"Вода, вода", Магомаев "Королева красоты", Горовец - "Катарина", Макаров - "Последняя электричка", Кристалинская - "Нежность", Ободзинский - "Эти глаза напротив", Ведищева "Песенка о медведях" (из к/ф "Кавказская пленница"), Клемент - "Карелия", Барашков - "Главное, ребята, сердцем не стареть" и так далее.
        У Мондрус же, популярной певицы 60-х, такой "единственной", "узнаваемой", "прилипчивой" песни не было. Даже если взять "Неужели это мне одной?", которую я назвал ее "визитной карточкой", то вспоминается отнюдь не Мондрус, а Майя Кристалинская. Потому что последняя снялась в фильме "Когда песня не кончается". Только в начале 70-х у Ларисы появился знаменитый "Синий лен" Паулса. Мондрус - единственная, наверное, на весь Советский Союз внешлягерная эстрадная певица с ярко выраженной западной стильностью во внешности, манерах, голосе. Каждая исполненная ею песня образец высокого художественного и технического уровня. В этом лишний раз убеждаешься, слушая ее старые пластинки. А шлягерность - категория, мне думается, относящая скорее к прерогативе авторов песни, нежели к ее исполнителям. Хотя и тут могут найтись любители оспорить сей тезис.
        Сколько ни пишут отрицательно-ругательных рецензий, они только возбуждают интерес к исполнителю и наряду с испорченным настроением прибавляют тому популярности. На какой-то период вокруг Мондрус образовался вакуум, быть может, никак не связанный с рецензией в "Музыкальной жизни" (журнал - не газета, читательской аудитории почти нет). Но под новый, 1967 год последовало приглашение выступить на "Новогоднем огоньке", готовившемся на Центральном телевидении. И одновременно на горизонте возник директор Московского мюзик-холла Владимир Бочевер.
        Коллектив длинноногих красавиц "рашен герлз" только что вернулся из Парижа, и для новой программы художественному руководителю А. Конникову требовалась певица, которую не стыдно было бы показать за рубежом. Выбор пал на Ларису Мондрус. Вот вам и "отсутствие голоса" и "трескучий звук"!
        Шварц отнесся к предложению Бочевера без особого восторга:
        - Понимаешь, Володя, все очень заманчиво. Но! Во-первых, у нас нет московской прописки. Мы тут пока на нелегальном положении, и это для нас самый больной вопрос. Во-вторых, у нас сложилось впечатление, что Лариса "невыездная". Мы делали несколько попыток попасть в какие-то загрангруппы бесполезно.
        В самом деле, даже вотчинный "соцлагерь" представлялся Мондрус и Шварцу несбыточной мечтой, что уж говорить о каких-то капстранах! Возник раз обнадеживающий момент, но и он оказался фикцией. Однажды к Шварцу подошел Михаил Липский, муж Нины Дорды, и заискивающе зашептал: "Эгил, тут намечается поездка в Польшу, по войскам. Твою Ларису хотят взять в программу, а она еще такая молоденькая, сам посуди. У нее все впереди. Может, она откажется ради Ниночки? Какие ваши годы, еще наездитесь. А для Ниночки это, может быть, последняя возможность... А, Эгил?.. Вам бы только на пользу пошло, если бы Лариса уступила.. " Шварц даже опешил. Предлагать такое?! И так беспардонно, будто они уж совсем никудышные артисты. Ни о каком "благородном" отказе не могло быть и речи. Только это ничего не решало, в Польшу все равно поехала Дорда, а не Мондрус.
        В "Росконцерте", как мне рассказывал Шварц, вежливые администраторы тихо объясняли ему, что Ларису не единожды включали в заграничные поездки, но всякий раз ее фамилию из списков групп вычеркивала лично Фурцева. "Ну не нравится ей твоя девочка, и мы тут ничего поделать не можем".
        На Бочевера доводы Шварца никакого впечатления не произвели:
        - Да, какой-то компромат там у них есть, но что именно - я не знаю. Это меня мало волнует. "Открыть" я тебя не могу, но Ларису в Польшу возьму. Если она пойдет нам. . И с пропиской как-нибудь улажу.
        - Вряд ли тебе это удастся.
        - Тогда даю слово!
        Эгил вспомнил, как нечто подобное обещал Рознер. Кончилось все ничем. Но шанс упускать нелепо, другого ничего нет. Договорились, что весь 67-й год (дальше видно будет) Мондрус выступает солисткой мюзик-холла, а взамен получит поездку в Польшу и разрешение на обмен рижской квартиры на жилплощадь в Москве В творческом отношении работа в мюзик-холле являлась для певицы почти шагом назад. В материальном плане тоже выходило негусто. У Бочевера Лариса исполняла только несколько песен и получала за это мизерную ставку. И, уж конечно, никаких внеплановых заработков. Но на какие жертвы не пойдешь ради будущих благ! Придется перетерпеть с амбициями.
        Прощай, волгоградская филармония! В январе, в полном соответствии с железной волей Бочевера, Мондрус в составе Московского мюзик-холла выехала на месячные гастроли по маршруту: Варшава - Краков - Катовице. Специально для поляков она разучила популярные "Эвридики" на языке оригинала, из репертуара Анны Герман.
        В программе, называвшейся "Все цвета радуги", первым номером шел Вадим Мулерман со своим шлягерами "Лада", "Как хорошо быть генералом" и "Налетели вдруг дожди". С исполнением романсов и таборных песен выступал главный цыган СССР Николай Сличенко и дуэт Рады и Николая Волшаниновых. Батыр Закиров пел свое неувядающее "Арабское танго": "О, светоч грез моих..." (Интересно, что после гастролей во Франции он говорил: "Я пел по-французски, но с узбекским акцентом".) Украшением программы была и акробатическая пара Зинаида Евтихова и Николай Фатеев, объездившая практически весь мир. Их коронный номер потрясал публику. Евтихова отжималась на одной руке, стоя на лбу Фатеева, или балансировала на ладони партнера, стоя на одной пуанте. Добавлю, что в 70-х дуэт распался, Евтихова вышла замуж за журналиста из "Юности" Гарри Табачника и уехала с ним за границу. С Зиной Лариса встречалась в Москве и всегда поражалась ее дорогим шубам и запаху духов, напоминавшему о далеких, недосягаемых экзотических странах. Они подружились, и Ларисе начинало казаться, что и она теперь приобщается к иной жизни.
        Концерты мюзик-холла проходили при переполненных залах и принимались очень тепло. Польский рецензент в газетном обзоре "Ревю мастеров", помимо прочего, отмечал: "Вокал. Он представлен очень талантливой, одаренной замечательным голосом, полным экспрессии, Ларисой Мондрус. Она поет шутливые и лирические песни, поет и наших "Эвридик". Я не в восторге от этой претенциозной песни (даже не скажешь "песенки"), но в интерпретации Ларисы Мондрус слушал ее с большим удовлетворением. Даже удивительно, что нам еще не приходилось видеть и слышать Ларису на фестивале песни в Сопоте..."
        Не говорил бы так рецензент, если бы знал, что Лариса впервые выбралась за границу и как вообще из Советского Союза попадают на международные конкурсы.
        В Катовице советских артистов шахтеры угощали традиционным местным напитком - горячим пивом. После концертов организаторы устраивали ужины за длиннющими столами, провозглашались тосты за Советскую власть, за нерушимую дружбу между Польшей и СССР, за социалистическое искусство, объединяющее братские народы. Ларису сильно смущали эти бредовые здравицы. К чему вообще официоз, когда все вокруг и так с удовольствием едят и пьют? Как-то между тостами Володя Бочевер, сидевший рядом с Мондрус шепнул ей в интернациональном порыве:
        - Лара, у них есть такая застольная песня, "Што лат" называется. Вот если бы ты выучила ее по-польски...
        Мондрус мгновенно уцепилась за идею, и, когда на очередном застолье вдруг запела "Што лат" на чистейшем польском, хозяева просто обалдели от восторга.
        Пока мюзик-холл колесил по дорогам Польши, высоко неся знамя советского эстрадного искусства, Шварц сидел в Москве и вместе с редактором Всесоюзного радио Олегом Гаджикасимовым занимался продюсированием подававшего большие надежды Валерия Ободзинского. К сожалению, "обволакивающий тенор" уже тогда страдал приступами знаменитой болезни, которая в конце концов и сгубила его. По-прежнему Шварц занимался и "текучкой": писал аранжировки для композиторов, в том числе для Пахмутовой и Броневицкого, дирижировал на студии "Мелодия", принимал участие в записи пластинок.
        С возвращением мюзик-холла Бочевер выполнил и второе обещание. Он добился-таки от московских властей разрешения на прописку в столице Ларисы Мондрус, певицы "всесоюзного масштаба", без которой его мюзик-холл просто существовать не может.
        Всесильный Володя Бочевер! Надо бы его благодарить, а Шварцем овладели смешанные чувства. Помните анекдот про "что такое смешанные чувства"? Это когда ваша теща летит в пропасть в вашей автомашине. Так вот и Эгил не знал, радоваться ему или сжаться в собственной скорлупе. С одной стороны, две крупные удачи - заграничные гастроли Ларисы и вожделенная прописка, с другой - после месячного пребывания с Ларисой в Польше Бочевер опять увез ее на целый месяц, теперь в Киев. Какие тут могут быть радости?! Эгил писал мне из Мюнхена: "Чувствовалась большая заинтересованность Бочевера в новых талантах для мюзик-холла. Он, кажется, обладал хорошим вкусом и верно оценил качество исполняемых Ларисой музыкально вполне изощренных, не всегда доходчивых песен с западным уклоном. Он легко одобрил наш выбор репертуара для Польши. Эти чисто художественные решения принимал Бочевер, Конников почти не вмешивался. Володя всячески опекал Мондрус и даже за ней ухаживал, в интерпретации Ларисы, "по-отцовски", и она отвечала на это своим "девичьим" шармом подростка. В то же время она понимала и принимала все с колокольни
примадонны, заслуживающей особого внимания в силу своего таланта и положения в коллективе. Я ревновал ее к Бочеверу и заострил свою бдительность. Однажды я даже устроил ему по телефону скандал, но остался, естественно, в неловком положении. Мне ведь приходилось разрешать артистке "широкий простор творческой и личной свободы".
        В те ушедшие годы автор тоже задал бы себе вопрос: почему это тактичный, не вельможный, обворожительно-интеллигентный Володя Бочевер для "невыездной" Мондрус и гастроли в Польшу организовал, и, главное, прописку пробил? И как это ему удалось? Ведь отбоя с певицами у него не наблюдалось, претендентки рвались в мюзик-холл, прекрасно сознавая, что им это сулит и Варшаву, и Берлин, и Париж... Так нет, подавай ему Ларису Мондрус с ее "девичьим шармом подростка"! Как там у Высоцкого? "Уж если я чего решил, то выпью обязательно". В моем воображении директора мюзик-холлов и прочих женских конюшен представлялись пресытившимися, сладострастными сатирами, перед которыми ежедневно гарцуют по сцене десятки длинноногих, крутобедрых лошадок, дразнящих своими формами и смазливо-глуповатыми рожицами. А им все хочется еще и еще... Может, Мондрус, сама того не желая, попала острой стрелой в сердце Бочевера, и он был готов сделать для нее все что угодно.
        - Для меня,- пыталась рассеять мое недоумение Лариса,- все мужчины делились на две категории. Одни хотели добиться того, что им нужно, прямым путем - для меня вполне грубовато, потому что я, будучи из Риги, к таким манерам не привыкла. Такой стиль поведения мне был глубоко противен, и в этом случае я тоже отвечала резко и грубо. Другие имели на вооружении иную тактику. Они вели себя очень шармантно, вкрадчиво, без напора, но в их улыбках всегда сквозил вопрос: а может быть?.. Володя Бочевер относился ко второму типу. Он приставал ко мне, но делал это очень мило. Каждый вечер мы сидели с ним в ресторане, и нежность так и лучилась из его глаз. Вот, кстати. Я думала, что знаю польскую кухню. В Союзе было известно такое блюдо "судак по-польски" - какая-то рыба, мелко нарезанные яйца, соус... Почему-то я уверилась, что в Варшаве это блюдо тоже знают. Спрашиваю в ресторане: "У вас есть судак по-польски?" А там и понятия не имеют, что это такое. Взяла другое. Так что мне не удалось реализовать свои скромные познания в польской еде.
        Перевод стрелок в сторону кулинарии не сбивает меня с толку. "Ага, нехитрая уловка",- быстро соображаю я и пытаюсь деликатно "ущучить" Ларису:
        - Значит, момент слабости был?
        Мондрус улыбается, но я не могу однозначно расшифровать ее молчание. Эгилу, присутствовавшему при разговоре, тоже, видимо, интересно услышать некое признание, и он поощряет жену к откровенности:
        - Лара, ну? Почти сорок лет супружеской жизни. Говори уж правду.
        - Нет-нет,- ставит точку Лариса.- Никакой зависимости я от него не чувствовала. Бочевер был осторожен и понимал, я тоже являюсь изюминкой программы и, если что не по мне, могу завалить представление. Ему импонировало, что я выдерживаю конкуренцию с любой из польских звезд... Да, из советских певиц, кроме Эдиты Пьехи и безвременно ушедшей Лидии Клемент, я никого не признавала. Пьеха вообще являлась для меня эталоном хорошего вкуса - и в своих песнях, и в одежде, в которой выходила на сцену, и в стиле жизни.
        Момент! Так совпало, что во время пребывания Мондрус в Киеве я находился там же. Точнее снимал комнату в Ирпене, что в пятнадцати километрах от столицы Украины. Помните, у Пастернака:
        Ирпень - это память о людях и лете,
        О воле, о бегстве из-под кабалы,
        О хвое на зное, о сером левкое,
        О смене безветрия, вёдра и мглы...
        В Ирпене отдыхали когда-то цари, бродил Пастернак, и там жила моя первая любовь Светка Морозова. Как и где мы встретились, почему расстались - тема отдельная, к данному повествованию отношения не имеющая. Мне не нужно было приезжать в Ирпень, но я, как утопающий, еще на что-то надеялся, готов был ухватиться за любую соломинку. Светка ко мне безнадежно охладела, у нее появилось уже новое увлечение - один художник из Болгарии. Она без умолку что-то рассказывала о нем, и наши встречи раз от разу становились тягостнее и бессмысленнее. Вместо того чтобы плюнуть на все и уехать, я продолжал тянуть время. Каждый день я просыпался в деревенской избе, где снимал комнату, и ощущал вселенскую неприкаянность. Потом, выпив молока, плелся на станцию. Проходил по редкому сосновому перелеску, шел, как сомнамбула, вдоль зеленого забора, скрывавшего ее дом, и все боялся, что встречусь с ней. Я садился на электричку до Киева и под рельсовый перестук повторял Пастернака:
        В тот день всю тебя от гребенок до ног,
        Как трагик в провинции драму Шекспирову,
        Носил я с собою и знал назубок,
        Шатался по городу и репетировал.
        Ощущения отвергнутой любви, как и ароматы левкоев в ее саду и запахи терпкой хвои, до сих пор не стерлись из памяти. Значит, зачем-то они нужны мне. Зачем?.. Рассказ мой застопорился. Вспомнил сейчас знаменитое письмо Пушкина Вяземскому, там есть примечательная фраза: "Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью, на том, что посторонний прочел бы равнодушно". Тот самый случай. Я так и не смог найти ответа, в чем смысл наших воспоминаний, кроме того, что они составляют прошлое, которым мы так дорожим.
        В Киеве я старался заглушить тоску: ходил в кино и театр, валялся на городском пляже, знакомился с девушками. В тот воскресный день я проходил мимо Дворца спорта. Припекало солнце, толпился народ. Мое внимание привлекла афиша: "Гастроли московского мюзик-холла. В программе принимают участие... Лариса Мондрус". Что-то всколыхнулось во мне. Мондрус... Певица... Ну и что?.. Когда я не в силах сразу вспомнить что-то очень знакомое, мой мозг начинает искать рифму. Мондрус... И рифма не идет... Грусть?.. Нет, не то. Мондрус... Звон, груз... Звон друз... Бессмыслица какая-то.
        Начало концерта в пять часов. Вот почему толпится народ. Воскресенье, а билетов в кассе нет. Мондрус... Звон друз... Что за ерунда?..
        - Вы хотите пойти?
        - Да-да, сколько я вам...
        - Ничего не должны, у меня пригласительный на два лица. Пойдемте.
        Так состоялось мое знакомство с Жанной Н., скрипачкой из киевского Камерного струнного квартета, тридцатилетней брюнеткой невысокого роста, упитанной, как породистая свинка. Когда при входе толпа прижала нас друг к другу, я с немым восторгом ощутил упругую спелость ее форм. "А какое отношение все это имеет к Ларисе Мондрус?" - спросит нетерпеливый читатель - и будет, как всегда, прав. Почти никакого.
        Рецензирование задним числом красочного представления тоже не входит в мои планы. Лариса Мондрус пела, как волшебная флейта, и вдруг меня озарило. Ну конечно же, Майори! "Это было у моря, где ажурная пена, где так редко бывает городской экипаж. ." Она похорошела и с эстрады казалась еще более недосягаемой. Прошло всего-то пять лет, а кажется воспоминанием из прошлой жизни. И какой-то призрак-кардинал был там. Кардинал песчаных пляжей.
        Потом мы с Жанной прогуливались по Крещатику. Было около восьми, вечернее солнце еще слепило глаза, одуряющие запахи цветов сводили с ума. Такой вечер обязательно должен закончиться любовью.
        - Неплохо бы перекусить,- предложил я.- Вы знаете приличное местечко?
        - Вы были когда-нибудь в "Охотнике"?
        - Нет, а где это?
        - В парке. Одна остановка на метро.
        - Это кафе? Ресторан?
        - И то и другое. Там отличная кухня.
        Слава богу, финансы в этот раз позволяли мне небольшой шик. А что в "Охотнике" придется потратиться, я понял, когда мы поднимались на второй этаж - интерьеры заведения настраивали на охотничье-романтический лад: медвежьи шкуры, распятые на стенах, рогатые оленьи головы, застывшие в оскале волчьи чучела... Негромкая музыка, посетителей почти нет.
        Я заказал бутылку конька, салат, Жанне - форель, себе - мясо изюбра.
        - Хорошо тут, прохладно,
        - Да, мне нравится здесь бывать,- отозвалась Жанна.
        Пригляделся. Прямо на меня уставились круглые, широко раскрытые глаза совы, замершей на полированном суку. Она словно удивлялась, каким ветром нас сюда занесло
        Мы приняли по рюмке. Меня приятно удивило, что Жанна, несмотря на томную манерность, спокойно, без кокетства выпила свой коньяк. Наверное скрипачки, как, впрочем, и пианистки, не мыслят ужин без алкоголя.
        - Жанна, откуда здесь изюбр? - спросил я, разглядывая принесенное блюдо.- Насколько мне известно, это дальневосточный олень?
        - Оттуда, откуда и форель, и устрицы, и черепаховый суп.
        - Логично. Ладно, как говорится, поздно выпитая вторая - это загубленная первая.
        Она улыбнулась:
        - Боря, не пришпоривайте.
        Нарушая динамику повествования, я так подробно останавливаюсь на этой ничего незначащей лабуде, потому что дальше последовало нечто труднообъяснимое: мои пальцы, державшие ладонь Жанны, вдруг слабо замерцали. Я инстинктивно отдернул руку.
        - Что с вами? - удивилась Жанна.- Будто обожглись.
        - Рецидив Майори!
        - Что-что?
        - Ничего страшного. Любовь - это страсти разрывы.- отшутился я.Между нами прошел ток.
        - Да? Я еще не почувствовала.
        Мое сознание окончательно прояснилось. Пресловутые Кардиналы вечности вновь напоминают о себе. Они где-то рядом и проверяют меня на вшивость. Но почему?
        Сердце мое вдруг вздрогнуло. Вот оно что! Я увидел Ларису Мондрус, входящую в зал в сопровождении стройного темноволосого мужчины среднего роста, в модной замшевой куртке. Она задержалась у зеркала, а ее спутник отвлекся на беседу с подошедшим метрдотелем. Дальнейшее я могу объяснить только тем, что в меня вселился дьявол. Мгновенно забыв о Жанне, я поднялся с места и, не соображая, зачем это делаю, направился к выходу. Искушение предтеча вдохновения? Я плыл, как в тумане. Нет, искушение суть вдохновение.
        - Лариса,- позвал я потусторонним голосом и, поймав ее вопросительный взгляд, подошел ближе.- Можно вас на минуточку?
        Она обеспокоенно обернулась, спутника поблизости не было.
        - В чем дело?
        В ее голосе я не уловил вражды.
        - Вы помните меня?
        Я взял ее за локоть и мягко оттеснил ближе к двери. Отстраняясь, она заглянула в глубину моих очей.
        - Не-ет.
        - Помните Майори? Пляж... Шум прибоя. Мы лежали рядом. Вы чуть не забыли полотенце... Я угадал тогда ваше имя...
        Какой-то проблеск мелькнул в ее глазах.
        - Смутно...
        Интерес к моей персоне терялся.
        - Я еще загадал желание,- соврал я,- что если когда-нибудь увижу вас, то...
        - Что "то"? - переспросила она пленительным голосом, будто догадываясь о том, что последует дальше. Но руки своей не отняла, и я еще более решительно увлек ее за чучело стоящего на задних лапах бурого медведя - так, чтобы нас не видели из зала.
        - ...то обязательно поцелую.
        - Ну прямо как в оперетте.
        - Я люблю вас! - скоропалительно сорвалось с моих уст.
        Дразнящая улыбка замерла на ее лице. Она украдкой оглянулась по сторонам и прижала палец к губам: тсс!.. Потом притянула мое лицо и одарила таким хмельным долгим поцелуем - язык в язык,- что мои ноги начали подкашиваться. Поцелуй был, как лето, он медлил и медлил...
        Краем глаза я заметил в зеркале расплывчатый силуэт, довольно потирающий руки. "Кажется, попался!" - резанула сознание мысль.
        Я отпрянул от Мондрус, и наваждение исчезло. Искушение растаяло, и вдохновение улетучилось. Все вернулось на круги своя. У зеркала метрдотель приглашал Ларису Мондрус и стройного господина по имени Володя пройти к зарезервированному столику. Я топтался у чучела косолапого и туго соображал, кто меня или кого я только что целовал. Некое голографическое тело? Тогда почему я все еще ощущаю аромат изысканных духов и мой язык горит, как от паприки? Если это имело место, то интересно, на кого я был похож? На Бочевера? Или на Шварца?.. Эти кардиналы - сущие иезуиты, мать их ети. Прости меня, Эгил, за спорадические моменты моей параллельной жизни. Я устоял перед великим соблазном, хотя в принципе мне и отвечать не за что тайны сна нам неподвластны.
        Когда я вернулся к столику, Жанна заметно нервничала.
        - А мне показалось, Боря, вы сделали ноги. Бросили девушку на произвол судьбы.
        Я опустил глаза на ее круглые, как яблоки, колени и вспомнил пушкинское "ужо постой...". Мне почему-то всегда мерещилось "у, ж..., стой!"
        - Что вы, что вы! Как можно бросить такое сокровище.
        В эту ночь я мял Жанну так, будто месил глину, долго и тупо, но она впитывала меня, поглощая мою остервенелость, как ненасытная губка, только изредка хрипела в забытьи: "Вкусно!.. Вкусно! Настоящее животное..."
        Вот любопытно, после письма Шварца, где он рассказывал мне про Бочевера и дал его телефон, я позвонил Владимиру Юрьевичу. Представившись и сообщив о себе минимум данных, я попросил раскрыть тайну: как ему удалось прописать Мондрус в Москве.
        - Все очень просто. Я пошел на прием к Фурцевой, объяснил ситуацию, и Екатерина Алексеевна при мне написала письмо в Моссовет, Промыслову.
        - Вот так да! - Я был огорошен.- А как же тогда совместить это с тем, что мне говорил Шварц: ему администраторы в "Росконцерте" якобы признавались, что Мондрус вычеркивает из заграничных поездок сама Фурцева?
        - Полная ерунда. Эгил просто забыл. Эти администраторы сами не включали Ларису в списки.
        - Может, взятку вымогали?
        - Не знаю. Может быть. У меня проблем больше с Мулерманом было. А кандидатура Мондрус на поездку в Польшу прошла без сучка без задоринки. Она же звездой уже была. Так что и прописку Лариса получила благодаря Фурцевой.
        - Будем считать, что недоразумение устранено.
        Возвращаюсь во времена оны. Комбинация с квартирным обменом выстраивалась такая. В Риге за совершенно смешные деньги - тысяча четыреста рублей - была приобретена однокомнатная квартира, благо в кооператив Мондрус и Шварц вступили сразу, как поженились. Очередь поспела в самое время, и теперь в кооперативную переселили маму Эгила. Освободившуюся же двухкомнатную квартиру предложили в обмен на найденную по объявлению жилплощадь в Москве.
        Это была 19-метровая комната в коммунальной квартире в доме довоенной постройки на Ольховской улице, недалеко от Елоховской церкви. Другую комнату занимала хозяйка, пожилая женщина, Надежда Захаровна, со своим сыном Володей, инженером из Курчатовского института. Трагедия семьи заключалась в том, что по тогдашним жилищным законам она не имела никакого права на расширение своей площади за счет освобождавшейся комнаты. Из-за этого Володя не мог не только жениться, но даже привести в дом приглянувшуюся женщину. Он имел лишь отгороженный шкафом угол. Надежда Захаровна отличалась строгой религиозностью, их комната вся была увешана иконами, царил полумрак, горели свечи и крошечные лампадки. В общем, не комната, а малый придел.
        Но едва Лариса переступила порог, как в нос ударил острый запах керосина. Оказалось, что ее верующая соседка вела жестокую борьбу с тараканами на кухне. Протирая углы и стены, она приговаривала:
        - Чтоб не заводилась всякая нечисть, мы ее керасинчиком, керасинчиком...
        Когда мои новоселы распаковали вещи и первым делом включили телевизор, их ждал настоящий сюрприз - показывали клип (правда, тогда еще такого словечка не было в ходу) Ларисы Мондрус - первый в жизни! - с песней П. Аедоницкого:
        На земле большой в этот час
        Все для тех, кто ждет,- все для нас...
        Это был вещий знак, доброе предзнаменование. Два с половиной года они маялись в Москве по чужим людям, и вот наконец своя, небольшая пока, но законная жилплощадь, плацдарм, с которого пойдет дальнейшее наступление на столицу.
        Ты привезешь, только ты привезешь
        Пение птиц и цветущие вишни...
        пела в "ящике" ирреальная Лариса Мондрус, а другая Лариса Мондрус, не телевизионная, живая во плоти, смотрела на экран и поражалась эффекту собственной раздвоенности. Это, однако, не мешало ей прикидывать, как обставить комнату. Многострадальное пианино с Каретного уже перевезено. В мебельном она присмотрела парочку гэдээровских кресел красного цвета, кое-что придется забрать из Риги. По большому счету, разностилье, эклектика, но и в этом можно найти свою прелесть, если знаешь, что это твоя комната и есть поле для экспериментов.
        Закон парных случаев постоянно напоминает нам о себе. Коли пришла беда, то обязательно не одна; коли удача, то за ней точно следует другая. Кто мог предугадать, что "выскочка" Мондрус, прорвавшаяся в Польшу, через два месяца опять поедет за рубеж?
        В 60-е годы заграница казалась нашим артистам раем земным. Все поездки туда строго регламентировались по четырем категориям. Первая включала гастроли по линии Госконцерта и давала возможность выступлений не только в соцлагере, но и на Западе. Основной контингент здесь - вояжеры от серьезных жанров (Ойстрах, Ростропович, Вишневская), фолькористы-"народники", ансамбли песни и пляски. Вторую категорию составляли собственно эстрадники: вокалисты (Кобзон, Дорда, Лазаренко), акробаты (Евтихова и Фатеев), конферансье (Брунов), кукольники (Н. и И. Дивовы), иллюзионисты и фокусники (Акопян) и т. д. В третью попадали артисты, вне зависимости от жанра, от "разговорников" до чревовещателей, от вокалистов до чечеточников и балалаечников - это плановое обслуживание советских войск за границей. Тут главную роль играл не масштаб таланта, а блат, связи, пробивная сила. Особую категорию образовывали гастролеры, выезжавшие за кордон "по случаю" и как бы помимо воли Госконцерта. В частности по этому разряду и проходило приглашение Ларисы Мондрус от Берлинского телевидения. С одной стороны, это была чистая
случайность, не шедшая ни в какое сравнение, с госразнарядками, с другой - и немалая честь! Скажем, Дорду или Великанову на немецкое ТВ не приглашали.
        Такое иногда практиковалось: редакторы телевидения ГДР, наведываясь в Москву, подбирали в фондах какие-то записи, которые они хотели бы послушать. Восточный Берлин по части эстрады, музыки и технических возможностей считался тогда более продвинутым по сравнению с остальным соцлагерем. Проблемы у них возникали лишь с выбором советских исполнителей. Ведь надо было демонстрировать всей Европе, что их друзья с Востока ничуть не хуже западных исполнителей. Надо было доказывать, что Советский Союз это не только ансамбли Советской Армии или Игоря Моисеева, а еще и современные модерновые певцы и певицы. Но где их брать? Выбор чрезвычайно скуден. Каждый такой исполнитель находился всегда с трудом. Так почти случайно попалась берлинским товарищам в исполнении Мондрус песня Ю. Саульского "Бесконечное объяснение"; что-то, видимо, "зацепило" их в прозрачном голосе молодой певицы.
        Получив заявку персонально на Мондрус, в Госконцерте заволновались и по привычной схеме принялись наставлять Ларису по части репертуара: какую песню можно петь, какую - ни в коем случае
        - Они меня просто расстроили,- жаловалась мне Лариса,- оголив мой выбор, позволив взять только какие-то невзрачные вещи. А когда я прилетела в Берлин, то выяснилось, что немцы уже сами решили, что мне надо петь. Они выбрали "Бесконечное объяснение". Сделали новую оркестровку, написали другой текст. И говорили мне: "Вы очень хорошо смотритесь, у вас современная манера подачи материала. Нам хотелось бы, чтобы вы исполнили эту песню по-немецки". А для меня нет ничего интереснее, как петь на любом языке, все равно на каком. И я выучила немецкий текст просто на слух, чисто фонетически. И спела песню почти без акцента в сопровождении Большого симфоджаза Берлинского телевидения. Получилось очень красиво.
        Вторую песню, "До свиданья" немецкого композитора Р. Петерсена, я исполнила в дуэте с популярным в ГДР певцом Инго Графом. Пели половину по-русски, половину по-немецки.
        Немцы удивлялись за кулисами: "Первый раз видим певицу из СССР, которая так чисто и поэтично поет на нашем языке. Если вы не знаете ни одного слова по-немецки, как же так у вас получается?!" На прощание мне сказали: "Мы хотим обязательно поддерживать с вами связь. Звоните чаще в Госконцерт, мы дадим заявку". А я знала, что могу говорить в Госконцерте что угодно - меня все равно никто слушать не будет. И наверняка никуда больше не пустят. Шутка ли, за полгода два раза за границу выбралась!
        Интуиция Ларису Мондрус не обманула: кто-то в Москве расценил, что две поездки за бугор - это перебор. Лафа кончилась, и теперь пришла другая крайность - несколько лет Мондрус не могла выехать даже в солнечную Болгарию, считавшуюся чуть ли не одной из областей могучего СССР.
        Эгил зудил:
        - Лара, давай прорывайся к Кухарскому, выясняй, в чем дело!
        Замминистра культуры Кухарский принял ее с распростертыми объятиями. И прямо-таки светился желанием угодить ей.
        - Лариса, вы чудесно выглядите!.. С чем пожаловали?.. Что?!. Кто-то настроен против вас?.. Да что вы! Мы ничего против вас не имеем. Откуда такие мысли?..
        - Как же не имеете, когда меня за границу не пускают.
        - Кто не пускает, Лариса? Покажите мне этого человека? Вы же только недавно вернулись из ГДР, насколько мне известно...
        - Это меня из Берлина пригласили. Персонально.
        - Я понимаю. Но вот мы с вами впервые видимся, а другие обрывают телефон. Вы активней о себе напоминайте... Одним словом, я гарантирую: при первой возможности мы отправим вас в поездку.
        "Обещанного три года ждут",- смекнула Лариса, не подозревая, насколько верна народная мудрость. Ждать-то ей придется даже не три, а все четыре года.
        Между тем Эгил решил, что Ларисе пора уходить из мюзик-холла. Сопровождать жену на гастролях, самому ничего не делая,- занятие унизительное и малопродуктивное. А искушать судьбу, отправляя Ларису с Бочевером, тоже не хотелось, инстинкт опасности давал о себе знать. Прописка получена, значит, Володя Бочевер им больше не нужен. Мало ли что Лариса не доработает до конца года, как обещала! Цинично или бестактно их решение - это уж каждый решает, как хочет. Лариса же не сомневалась, что творческих перспектив в мюзик-холле у нее нет. Просто петь в числе других солистов с нее достаточно, это не ее уровень. Она по натуре не "прима", у нее другая стезя.
        - Я никого удерживать не собираюсь,- сдержанно отреагировал на их заявление Бочевер.- Но мы договаривались на год работы, а прошло только полгода. Я свои обязательства выполнил. Так что еще хотя бы одну поездку в Ленинград Лариса сделает. А потом скатертью дорога.
        Джентльменское соглашение было достигнуто.
        Одно уходит, взамен приходит другое. Ларису приглашает в свои концерты "на номер" Вадим Людвиковский. В середине 60-х ему удалось собрать, наверное, лучший в Союзе биг-бэнд, в котором играли выдающиеся джазовые солисты: Г. Гаранян, А. Зубов, Г. Гольштейн (саксофоны), В. Чижик и Г. Лукьянов (трубы), А. Гореткин (ударные), Б. Фрумкин (фортепиано), К. Бахолдин (тромбон). Многие из них работали у Лундстрема, но когда на Всесоюзном радио и Центральном телевидении создавался концертный оркестр, они приняли предложение Людвиковского. О лучшей доле, чем работа на радио, музыкантам и мечтать нечего. Утром репетиции в клубных помещениях, а с двух дня они уже были расписаны по студиям, где запись шла до позднего вечера. Оплачивался труд в среднем не очень высоко, но ребята работали быстро, много и качественно, поэтому заработок выходил приличный.
        В свободные от записей дни, так называемые "окна", оркестр совершал небольшие гастрольные вояжи. В очередное блиц-турне в Запорожье и Днепропетровск Людвиковский позвал с собой Мондрус.
        - Лара,- обрадовался по-своему Шварц,- ты будешь в Днепропетровске, тебе это ни о чем не говорит?
        - Не-е, а что?
        - Там находится знаменитый завод "Коммунар" - это даже мне известно.
        - Ну и что с того?
        - А он выпускает "Запорожцы". Постарайся обязательно попасть туда. Мы же всегда мечтали...
        - Я понял! Будь сделано.
        В столице обходиться без машины, особенно артистам, крайне сложно, и, получив прописку, Мондрус и Шварц уже подумывали о собственном авто. Но кругом мертвые очереди, даже "Запорожец" приходилось ждать годами. А тут вдруг такая возможность.
        Как нарочно, гастроли для Мондрус начались с простуды, пропал голос. Людвиковский, знаток алкогольной терапии, настойчиво советовал:
        - Если ты выпьешь сию минуту полстакана водки с перцем, то завтра встанешь как огурчик. И точно будешь петь. Давай, Валентина, помоги ей.
        Валя Печорина, диктор Центрального телевидения, жившая с Мондрус в одном номере, уже подносила больной снадобье, приговаривая:
        - Ну, смелее, смелее в бой... Давай... Зажми нос - и залпом!
        Кое-как уговорили, Лариса подчинилась, но что сделалось с человеком, который в жизни никогда не пил водки, нетрудно представить. Мондрус едва хватило сил, чтобы дойти до кровати - было убийственно дурно. На следующий день ни о каком выступлении нечего было и думать.
        После обеда, воспользовавшись незапланированным выходным, Лариса вместе с Печориной поехала на заветный завод "Коммунар".
        На вахте слегка переполошились, узнав, что к ним пожаловала известная артистка Лариса Мондрус. Встречать гостью вышел сам директор завода Сериков, розовощекий толстенький крепыш.
        - Неужели это ты, Лялечка! - расцвел он в улыбке и сразу объяснил, заметив недоумение на лице Мондрус.- Ты, Лариса похожа на мою дочь Лялечку. Она очень любит тебя, и мне тоже нравятся твои песни.
        - Замечательно! - успокоилась Мондрус.
        - Ну, признавайся, какая нужда тебя привела? Концерт надо организовать? Поможем...
        Неловко было Ларисе как-то с ходу заводить разговор о машине.
        - Да нет. У меня просто свободный день, мы хотели посмотреть, как делают машины, как работают люди... Это ведь интересно.
        - Да, у нас есть что посмотреть. Завод еще молодой. Впрочем, я сам покажу вам конвейер. Пойдемте.
        После почти часовой прогулки по цехам, сопровождаемой рассказом Серикова, Мондрус с Печориной получили полное представление о том, как делается единственный а СССР автомобиль "особо малого класса", который зубоскалы именовали не иначе как "набор юного техника" или хуже того "консервной банкой".
        Потом в кабинете директора гостьи пили коньяк и чай. Увидев на столе игрушечную модель "Запорожца", Лариса воскликнула:
        - Какая замечательная машина!
        Сериков был польщен.
        - А ты, Лялечка, хотела бы иметь такую?
        - Конечно! "Запорожец" для меня - лучшая машина.
        Грубая лесть прозвучала так искренне, что Сериков блаженно закивал головой. Он хорошо знал, что артисты уровня Мондрус ездили на "Волгах" и "Москвичах", а тут вдруг предпочли его "Запорожец".
        - А какой цвет тебе нравится?
        Лариса растерялась и ляпнула первое, что пришло в голову:
        - Красный!
        Она органически ненавидела этот цвет и - надо же! - всегда выбирала именно его. Даже в Германии, когда она покупала свою последнюю машину, ее уговорили взять красную "хонду": "Это же самый яркий цвет, на автобане вас будут видеть издалека".
        - Я обещаю, что у тебя будет красный "Запорожец".
        - А как же до меня это дойдет?
        - Ты не волнуйся, Лялечка. Это моя забота. Оставь только свой адрес.
        Через полгода Мондрус действительно получит из автомагазина уведомление на приобретение "Запорожца". В графе "цвет" будет написано "красный". Как всегда, такое случается в самый неподходящий момент, при острой нехватке денег, но выручит дядя Миша - муж папиной сестры Мары. Впрочем, до этого еще надо дожить
        В Днепропетровске Мондрус настиг телефонный звонок от молодого, никому не известного композитора Полада Бюль-Бюль-оглы. Вместе с О. Гаджикасимовым он написал песню "Разговор птиц", весьма удачную, на его взгляд, и хотел, чтобы Лариса записала ее в дуэте с Муслимом Магомаевым.
        На "Мелодии" редактор студии Анна Качалина приветствовала эту идею. Шварцу поручили заняться оркестровкой. Основная трудность заключалась в том, что голосовые диапазоны Магомаева и Мондрус совершенно различные, но Эгил блестяще справился с заданием, смодулировав тональность таким образом, что обоим исполнителям было очень комфортно в найденном регистре. И оркестр звучал на западный манер, в духе новевших веяний.
        Дружба, завязавшаяся с модным азербайджанским певцом в ходе работы над "Разговором птиц", льстила в какой-то мере Мондрус и Шварцу, хотя, несомненно, движущей силой сотрудничества выступала обоюдная искренность. Магомаеву исполнилось двадцать пять, но он уже получил звание заслуженного и находился в большом фаворе. Ему доверяли открытие официальных праздничных концертов, где он, как трибун, исполнял песни "гражданского звучания" типа "Бухенвальдского набата" В. Мурадели или "Хотят ли русские войны" Э. Колмановского.
        Магомаев жил в Баку, в роскошной квартире на улице Хагани, пел ведущие партии в тамошнем оперном театре, но много времени проводил и в Москве, где его всегда ждала целая орда подхалимов и любовница Мила Фиготина, живущая ныне за океаном. Муслим был интеллигентен и по-царски щедр, любил делать друзьям подарки. Получив очередной гонорар за исполнение какой-нибудь "оды", он тут же устраивал грандиозную попойку в ресторане "Баку", которая продолжалась обычно до утра. Пару-тройку раз я попадал на эти пьянки, хотя и не числился в его друзьях. По части алкоголя он был жутко вынослив. Наезжая к Мондрусам на Ольховскую, он быстро опустошал все запасы спиртного, и Эгил среди ночи был вынужден бежать на улицу и ловить таксистов, чтобы добыть новую порцию горячительного. Дойдя до определенной кондиции, Муслим начинал жаловаться, что его постоянно оговаривают, чернят, распускают нехорошие сплетни, а он никогда ни о ком худого слова не сказал. И вообще готов любому отдать последнее. Я его тогда воспринимал как типичного гения с легко ранимой душой.
        Мила Фиготина, похоже, жаждала выйти за него замуж, следила за его окружением, не допуская к нему "нежелательных" особ женского пола, периодически разыгрывала и сцены ревности. Впрочем, кто кому их больше устраивал, еще вопрос. Иногда создавалось впечатление, что они вот-вот поженятся, но в последний момент "жених" увиливал. Если помните, у Жуковского есть строчка: "Пушкин бесом ускользнул..." Вот что-то похожее было и тут. Следовал беспощадный разрыв, как следствие - взаимная опустошенность, а потом опять бурные встречи, оргии-восторгии и т. д. и т. п.
        Запись "Разговора птиц" на "Мелодии" имела приятное продолжение. Началось оно ноябрьским вечером за рюмкой чая в ресторане Дома композиторов. Заговорили о телевизионном "Новогоднем огоньке". Магомаеву предложили там что-то спеть на его выбор. Мондрус на съемки приглашения не получила (до этого она выступила в трех "Огоньках" подряд). Милу вдруг осенило: а что, если на ТВ Муслиму показаться в дуэте с Ларисой, спеть тот же "Разговор птиц"?
        Предложение Фиготиной на Центральном телевидении встретили восторженно: таких красивых дуэтов, тем более с объяснением в любви, там еще не видели. Закипела работа, но план чуть не провалился. Великий администратор Паша Леонидов, никогда не упускавший из поля зрения Ларису Мондрус, организовал ей по линии "Москонцерта" поездку в Красноярск. И надо же, по закону максимальной пакости, день съемок на ТВ совпал с датой отлета на гастроли. К счастью, вмешались силы небесные: в Красноярске разгулялась страшная пурга, продолжавшаяся почти неделю. Концерты Мондрус были перенесены.
        В останкинской студии тем временем подготовили сказочную декорацию: зимний лес, пушистый снег на ветках... Для Ларисы подыскали элегантную белую с капюшоном шубку, Муслим - в модной, на замках, замшевой куртке.
        Режиссер показывает мизансцену:
        - Так, идете по этой дорожке... Здесь остановка, "крупишник", занимаетесь собой. Идете дальше, там вторая остановка... Не стесняйтесь, играйте настоящую любовную сцену.
        Сейчас, просматривая старую видеозапись, я вижу, что по меркам того времени клип был снят очень красиво, может, даже необычно, новаторски. Сначала в кадре возникал сам автор песни - Полад Бюль-Бюль-оглы. Бросив взгляд на замечтавшегося в одиночестве Муслима, он делал песенное вступление:
        Ветер однажды песнь принес...
        Пели две птицы в час ночной.
        Был мне понятен их язык,
        Вот эта песня, песня птиц...
        Происходила встреча Муслима с Ларисой. Под торжественное звучание симфоджаза он начинал диалог:
        Люблю, я люблю,
        Я люблю только тебя...
        Переполненная чувствами Лариса отвечала на признание:
        Тебе повторить я хочу
        Те же слова...
        И голоса их сливались в счастливом порыве:
        Пусть светит нам
        Солнце любви,
        Большой любви...
        Из-за кулис на влюбленную парочку округлившимися глазами взирали Мила Фиготина и Эгил Шварц. По-видимому, столь правдивая, не по-актерски откровенная демонстрация взаимного влечения явилась для них полной неожиданностью. Сюрпризом, который ставил в тупик: то ли восхищаться мастерской игрой исполнителей, то ли предполагать черт знает что... Добавлю больше. Я тоже, затаив дыхание, следил за Мондрус и Магомаевым (непродолжительное время я подрабатывал на ТВ и в момент съемки находился в студии). Не слишком ли натурально вжились они в роль влюбленных птиц? Нет, ревность, если таковая и снедала меня полгода назад в Киеве, ушла из моего сердца, все как-то притупилось, и какое-либо желание вступить в контакт с кардиналами вечности окончательно пропало.
        Но что-то похожее на зависть еще царапало меня: вот Магомаев счастливчик, обнимает в свете софитов красивую женщину, и кто знает, какие там токи проходят между ними. Успокаивающе действовало лишь легкое злорадство: не один я свидетель весьма "откровенного разговора птиц", вон Эгил и Мила, изрядно озадаченные, тоже молча "проглатывают пилюлю". Каково им? Тоже, небось, мало радости взирать на сладкую парочку. Но ничего, крепятся. Таковы законы жанра.
        Клип на песню Полада, показанный по Центральному телевидению в канун 1968 года, вызвал не только прилив популярности Ларисы Мондрус, но породил и новый слух о личной жизни певицы. Понятно какой. Ведь о Шварце, муже артистки и ее надежной опоре, широкая публика и представления не имела. Он всегда в тени. А тут, на экране, прилюдное объяснение с Магомаевым, счастливые улыбки, многообещающие взгляды, объятия. Наверняка и после съемок шуры-муры. Мол, знаем мы вас, сами такие...
        Во всяком случае, на гастролях к Ларисе подходили толпы поклонниц, некоторые из них бесцеремонно допытывались: правда ли, что она жена Магомаева?
        Когда "Огонек" показывали по телевизору, главные персонажи "Разговора птиц" собрались за праздничным столом в квартире Мондрус. Отмечали встречу Нового года, заодно обмывали и удачную съемку. Шла непрерывная пальба шампанского, застолье шумело веселым многоголосием. Сосед-инженер Володя только изумленно таращил глаза, когда в коридоре нос к носу сталкивался то с Муслимом Магомаевым, то с Поладом Бюль-Бюль-оглы, то с другими артистами, кого он только что видел на телеэкране.
        С нового года Мондрус начали навещать и родственники, приезжавшие из Риги. Им ставили раскладушки, но единственная комната никому никогда не казалась тесной. Маленький островок в безбрежном столичном океане представлялся материком, надежным пристанищем. А подруга детства Рая Гуткина после отъезда Ларисы так заскучала в Риге, что тоже надумала перебраться в Москву. Каким-то макаром и ей удалось обменять свою квартиру на комнату в столице, так что подруги теперь встречались чаще.
        Однажды в квартире на Ольховской появилась семья Лекухов, о которых я упоминал вначале. Они были для Мондрус почти как родственники. Лекухи переночевали только одну ночь, на другой день они улетали в Америку. Это событие потрясло Эгила до глубины души.
        - О таком необычном для СССР феномене, как эмиграция,- рассказывал мне Шварц,- я узнал еще в начале 60-х в Риге. Во-первых, из Латвии немцы возвращались на свою историческую родину. В частности в Германию уехала моя консерваторская подруга Ирен Рейншюсель. Во-вторых, как-то мы гуляли по Бривидас с нашим директором Яшей Штукмейстером, и он неожиданно сказал: "Ты знаешь, поговаривают, что евреям скоро разрешат выезд в Израиль". Моя первая реакция была спонтанная: "Почему только евреям? За какие заслуги? Русские заслужили больше - они войну выиграли!" Потом я узнал из Библии, что евреи - привилегированная нация, избранный богом народ...
        Черная зависть проникла в сердце Шварца. В ту ночь с Лекухами он долго не мог уснуть, ворочался, вздыхал про себя: "Конечно, евреи - особая нация. Могут уехать куда хотят. А мы - свои, и нам предписано оставаться здесь и не рыпаться". Страшно, неужели он никогда не увидит мир за пределами советской границы?.. Подобная перспектива вызывала чувство унижения и рождала некое внутреннее сопротивление. Вероятно, исподволь он уже созрел для эмиграции, но боялся себе в этом признаться. Нужен был только энергичный внешний стимул для принятия решения, но такой появится не скоро.
        Приятной неожиданностью для них стали московские гастроли Инго Графа - того самого певца, с которым Мондрус выступала в дуэте на берлинском телевидении в мае прошлого года. Граф приехал ненадолго, но на правах как бы старого друга Ларисы все же нашел время, чтобы побывать на Ольховской. Разумеется, хозяева всячески умасливали гостя и старались произвести на него неизгладимое впечатление. Под конец разговора Эгил упросил дорогого Инго прислать частное приглашение, чтобы он с Ларисой мог поехать в ГДР на своей машине. Кто знает, вдруг эта затея получится и они смогут без всяких соглядатаев и "старших групп" самостоятельно ощутить все прелести заграничной жизни?..
        Глава 6
        ПОЙТЕ ПЕСНИ ВАНО МУРАДЕЛИ!
        В "Москонцерте".- "Макси" и "мини".- Леня Гарин.- "Жигули" вне очереди.- Авантюра с кооперативом.- Шварц - член Союза композиторов."Зачем вам Бенилюкс?" - Люся Дороднова.- Крамольные мысли.
        Настырный Паша Леонидов сумел-таки протолкнуть Мондрус в "Москонцерт". Этому способствовали объективные предпосылки. Во-первых, "Москонцерт" с его чиновниками и массой нерентабельных артистов (чтецы, "народники", танцоры и др.), которым надо было платить зарплату, испытывал вечные трудности с финансами. Во-вторых, "передовые" администраторы типа Леонидова давно освоились с мыслью, что зарабатывать надо по возможности сразу и много, но делать это можно не в филармонических залах (хотя и от них никто не отказывался), а во Дворцах спорта, еще лучше на стадионах. И для заполнения таких гигантских концертных площадок требовались исполнители экстра-класса, самые-самые сливки, кумиры толпы. С мужскими именами дело обстояло проще: Кобзон, Магомаев, Ободзинский могли обеспечить "кассу". С женщинами возникали проблемы. Одни (Великанова, Дорда, Лазаренко, Кравцова) уже не выдерживали конкуренции, теряли популярность, другие (Пьеха, Кристалинская) просто отказывались петь на стадионах. Поэтому игнорировать певицу, имевшую безусловно высокий рейтинг ведущей концертной организации столицы, просто не имело
смысла.
        Леонидов когда-то вспоминал, как он с другими администраторами сидел в кабинете директора "Москонцерта" Шапорина. Срочно составляли программу для Свердловска, там намечался какой-то юбилей. Требовались имена - "гвозди программы". Происходил примерно следующий разговор. "Давайте Кобзона включим?" - "Он за границей, будет только через неделю".- "Тогда Мулермана?" - "На гастролях по Кавказу".- "Кристалинскую?" - "На больничном".- "Да что же такое, никого, что ли, нет? А эта, как ее... Мондрус?" - "Да мы-то с удовольствием, но ведь она у нас не работает". Как не работает?! Ну пригласите!"

19 января 1968 года был подписан приказ о включении в штат "Москонцерта" певицы Ларисы Мондрус, "с правом проведения сольных концертов". Заодно взяли на работу и ее мужа Эгила Шварца. Это был уже гарантированный заработок, или, говоря иначе, значительный шаг вперед.
        Шварц в темпе набирает для Мондрус новый, условно говоря, "русский" ансамбль (в смысле не из рижских приятелей, а русских по происхождению музыкантов там как раз было меньше всего). В него вошли: Борис Рукенглуз (из "ВИО-66", тромбон), Александр Ван Зо Ли (сакс/флейта), Владимир Соколов (гитара), Георгий Турабелидзе (ударник), Леонид Гарин (виброфон) и Вадим Прудовский (фортепиано). Позже состав пополнился бас-гитаристом Львом Забежинским, саксофонистом Анатолием Герасимовым и пианистом Леонидом Зеликсоном.
        Опеку над ансамблем принял администратор Феликс Кац, тогда только начинавший свою коммерческо-продюсерскую деятельность. Кровно заинтересованный в гастролях, в звездах, которых в нужный момент можно было бы распределить по гигантским спортзалам, он энергично и солидно взялся за материальное обеспечение ансамбля. Снабдил новейшей аппаратурой, ревербераторами, достал модные австрийские микрофоны, организовал пошив концертных костюмов - словом, все делал так, что Лариса и Эгил сразу почувствовали в нем настоящего хозяина.
        А вот с составлением сольной программы получилась целая морока. "Москонцерт" - это вам не какая-нибудь периферийная шарашка типа донецкой или волгоградской филармонии, где вдали от государева ока можно петь все, что заблагорассудится, чего душа твоя пожелает. Там Мондрус была царицей бала, сама себе кооператив. "Москонцерт" - это фасад, авангард, идейный оплот советской эстрады. На его знамени трепетал лозунг "делай, как я!". Помимо прочего, он представлял собой хорошо отлаженную структуру с жесткой дисциплиной (работа на "графике") и традиционными "карательными" органами в виде парторганизации и худсовета. Вся система внутренних взаимоотношений была изрядно пропитана блатом, лестью, доносами и взятками. Но внешне все выглядело благочинно.
        Мондрус немедленно заставили вступить в ряды ВЛКСМ. Так как в Рижском эстрадном оркестре комсомольской ячейки не создавали, то понятно, что после школы Лариса нигде на учете не состояла и как бы тихо покинула отряд передовой молодежи - "активного помощника и резерва КПСС". И вот ее опять загоняют туда же, в те же "ряды".
        Секретарь ВЛКСМ вокального отдела "Москонцерта" Элла Гончарова допытывалась:
        - Допустим, спросят тебя, Лариса: "В каком году принят действующий устав ВЛКСМ?" Что ты ответишь?
        Лариса пожимала плечами. Не смешно ли все это? Она взрослая женщина, 25 лет, известная певица, а тут какой-то детский сад разводят.
        - Запомни,- натаскивала Гончарова,- устав принят на XIV съезде, в 1962 году.
        - О'кей.
        - Что еще за "о'кей"? Ну а кто сейчас первый секретарь ЦК ВЛКСМ? Это ты хоть знаешь?
        - Конечно, нет.
        Присутствовавшая в кабинете замсекретаря партбюро Надежда Казанцева, бывшая солистка Радиокомитета и Большого театра, возмутилась:
        - Как же ты вообще мыслишь себя в комсомоле?!
        Гончарова примирительно закончила разговор:
        - Запомни: Тяжельников Евгений Михайлович... Вот возьми-ка устав, перечитай еще разок.
        Придет срок, и идейная комсомолка Элла Гончарова, любящая поучать всех и вся, выйдет замуж за кондового еврея и уедет в Израиль, начхав тем самым на светлые идеалы коммунизма, на верность заветам Ленина, на преданность партии во главе с "дорогим Леонидом Ильичом Брежневым".
        На первых порах в "Москонцерте" Мондрус приняли за свою, то есть предполагалось само собой, что она будет чутко прислушиваться к голосу старших и все понимать с полуслова. Руководитель вокального отдела Кедров старался отечески помочь ей:
        - Девочка, у тебя же никакой идеологии, сплошная лирика. Приближается пятидесятилетие Советской Армии. Почему бы тебе не подготовить цикл "Песни военных лет"? Если, девочка, ты споешь о славном прошлом, это оценят...
        Легко сказать "споешь... оценят...". А если душа не лежит к таким песням? Если малейшая фальшь и надуманная патетика отбивают всякое желание прикасаться к этим произведениям? Неужели люди не понимают, что органичной можно чувствовать себя только в своем жанре? Ее стихия - лирика, а не гражданский пафос. Впрочем, неотъемлемая черта советского артиста - умение прогибаться, приспособляться. И наполнять любой песенный муляж внутренней правдой. У Кобзона надо учиться, который с одинаковым энтузиазмом и неподдельной искренностью поет и "А у нас во дворе" и "Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым". Может, так и следует поступать? И для того, чтобы делать карьеру в стране развитого социализма, надо ломать себя и доказывать, что тебе под силу и гражданская, "патриотическая" тема? Что делать, если так устроен мир, в котором она живет.
        Мондрус подготовила блок военных песен и с этим репертуаром ее включили в программу представления в киноконцертном зале "Октябрь". Мысленно Лариса уже видела себя на сцене в компании со старейшинами официальной эстрады: Кобзоном, Вуячичем, Магомаевым, Зыкиной...
        Неприятность, как всегда, пришла оттуда, откуда ее не ждали. Для престижного концерта Мондрус заказала новое платье во Всесоюзном доме моделей, что на Кузнецком мосту. Слава Зайцев, большой придумщик и авангардист, предложил артистке:
        - Давай мы тебе сделаем "макси". Представление ведь торжественное, серьезное. Да и мода на "мини" уже проходит.
        Лариса не возражала против "макси", по крайней мере никто из "ответственных товарищей" не станет цепляться к ее ногам, но она вовсе не считала, что "мини" выходит из моды.
        Платье изготовили из черной переливчатой импортной ткани, и главная его изюминка заключалась в рукавах, которые волнообразными зигзагами спускались с плеч. Это было очень эффектно. Дорогая, штучная, элегантная работа. Произведение искусства. Лариса была довольна: хоть здесь получилось то, что она хотела. Однако удивление ее не знало границ, когда после просмотра и утверждения программы она не обнаружила своей фамилии в списке выступающих. В чем дело? И программа "идейно выдержанная", и пела достаточно строго, не двигаясь по сторонам, почти как часовой у Мавзолея, и платье "макси" не кричащее, темное, внешне даже как бы скромное - все со вкусом. Что же еще не так?
        Оказалось, причиной отвода Мондрус явились те самые рукава, намекая на которые, один из членов приемной комиссии всерьез возмутился: "А что это у нас Мондрус в лохмотьях на сцену выходит?! Так нельзя!"
        Шварц полагает, что имелись и другие причины. Помимо Ларисиной экстравагантности, раздражавшей некоторых в "Москонцерте", главной движущей силой многих ее неприятностей была самая обыкновенная зависть: только что взяли Мондрус в штат - и нате вам, уже пускают в ответственный концерт. Это же надо заслужить. Как и право на сольный концерт, который ей разрешен за неизвестно какие достижения. Мондрус же пока ничего такого выдающегося не совершила, а значит, и не заслужила. Я вот пишу, а сам думаю: сколько раз в 60-80-е годы многим из нас говорили или хотя бы намекали: "Это надо заслужить!" Что с нас взять - не заслужили!
        Между прочим, недоброжелатели отлично знали - и это тоже их раздражало,- что Мондрус уже не раз с успехом выступала в больших залах, с оркестрами Юрия Силантьева и Вадима Людвиковского, к которым "Москонцерт" никакого отношения не имел.
        Несмотря на конфликт с "октябрьским" залом, Мондрус в сборных и сольных программах ("Под эстрадными парусами", "Когда улыбаются звезды" и пр.) мурыжила как обязаловку тему "гражданственности".
        В заметке "Поделюсь своим счастьем" ("Иркутская правда", 1968 г.) читаем: "...Она выходит на сцену радостно, обаятельная, красивая. Переполненный зал стихает. "Неужели это мне одной?" - этой полюбившейся многим слушателям песней начинается концерт. Потом фантазия на темы комсомольских песен. Бодрая лирическая песня "Едем мы, друзья, в дальние края" сменяется задорной:
        Шагай вперед, комсомольское племя,
        Шути и пой, чтоб улыбки цвели,
        Мы покоряем пространство и время.
        Мы - молодые хозяева земли..."
        NB. Вспоминаю, где-то в начале 60-х этот куплет убрали из фильма "Веселые ребята", где Утесов-Костя выгонял свое "библейское" стадо из ворот "Прозрачных ключей". Какого-то чиновника, вероятно, смутила догадка, что "комсомольское племя" может ассоциироваться у зрителей с коровами, баранами и овцами; вместо этого куплета в фильме дважды подряд поют припев.
        Игорь Шаферан в сборнике "Поет Лариса Мондрус" ("Музыка", 1969) отмечал: "Особенно радует (надо же, какая радость обуяла поэта!) то, что Лариса Мондрус все чаще и чаще обращается в последнее время к песням большого гражданского звучания. Это и "Солнечная баллада" ленинградского композитора С. Пожлакова, и "Баллада о красной розе" современного немецкого композитора Герда Надчинского, тревожащая душу, страстно призывающая к борьбе за мир:
        В братских могилах солдат неизвестных тела.
        Нужна ли, нужна ли их гибель была?
        Гибель?.. Нет! Нет!
        Вновь не погибнуть в войне
        Цветущей розе, тебе и мне!..
        Верится, что Лариса Мондрус еще подарит немало хороших песен, будет радовать высоким исполнительским мастерством своих многочисленных слушателей..."
        Замечу по поводу, что "гражданская песня" - жанр, родившийся на заре советской власти, пышным гигантским сорняком заполонил отечественную эстраду в хрущевско-брежневскую эпоху, подавляя все остальное музыкально-песенное искусство своей искусственностью, лживостью и помпезностью. Наши маститые певцы, будь то солисты "Москонцерта", "Росконцерта" или Большого театра, буквально из кожи лезли, чтобы исполнить на очередном юбилейном концерте нечто "эпохально-актуальное". Ладно Мондрус, молодая певица, только-только освоившаяся в столице, вынуждена была идти на компромисс, чтобы иметь свои сольники и хотя бы на периферии выходить за рамки утвержденного свыше репертуара. И то она нашла в себе мужество отказаться в конце концов от всех этих идейно выдержанных программ. "Почему я не пою гражданские песни? Кажется, гражданская тематика мне не подходит, и я не подхожу к ней. Зачем же портить хорошую песню? Я знаю свои границы в этой области так же, как знаю, что мне никогда не спеть "Я ехала домой", хотя вообще я очень люблю старинный романс" ("Пермская правда", декабрь 1970). Отвага на эстраде - вещь редкая.
Иные ведь только и ждут от композиторов "патриотических", "военных", "гражданских", "звездных" и прочих циклов, стопроцентно гарантирующих получение очередных званий и лауреатства, поездки на фестивали и заграничные гастроли. Какие там неподкупная нравственность и вера в высокие идеалы, когда нужно постоянно "ловить момент", "снимать капусту", "делать бабки"! Мондрус тоже "стригла купоны", но она хоть не кривила душой перед зрителей.
        Любопытная штука - реакция критики. Когда певица пыталась вдохнуть жизнь в какой-нибудь опус, проходящий по жанру "гражданская песня", так сразу в печати отмечалось, что "искренность и непосредственность характерные черты Ларисы Мондрус", что ее "лиричность овеяна свежим ветром современности". Но стоило ей взять одну только лирику, пусть даже на гастролях, как тон прессы менялся. В качестве примера приведу сахалинскую рецензию под красноречивым заголовком "Жанр, который обязывает". Автор публикации О. Неверова строит свой "анализ" концерта на противопоставлении или, точнее говоря, на несовместимости лирики Мондрус с требованиями образцовой советской песни. Начинает автор за здравие: "...Итак, концерты состоялись. Они имели видимый успех: очереди у касс, аплодисменты... Это естественно - известно гостеприимство нашего сахалинского зрителя (редкая черта островитян; а какой город у нас "негостеприимен"? - Авт.), к тому же популярность и обаяние эстрадной песни слишком велики и неоспоримы".
        Казалось бы, что еще нужно? Песню на Сахалине любят, очереди у касс, аплодисменты, артистка не обманула ожиданий. Чего рассусоливать? Ан нет, мажорный зачин для канувшей в советское небытие критикессы - лишь повод к "серьезному" разговору.
        "Для завоевания (что же мы все "завоевываем"? - Авт.) симпатии слушателей существует много способов. Ну, скажем, исполнять популярные шлягеры в современных ритмах проще, чем знакомить публику с оригинальными, необычными по форме, глубокими по содержанию произведениями, а ведь есть и такие в нынешнем эстрадном репертуаре. Достаточно вспомнить недавно закончившийся сочинский фестиваль политической песни. Он еще раз убедительно доказал, что эстрадный певец в истинном понимании - это человек, умеющий уловить требования времени, откликнуться на них всей душой. Настоящий исполнитель увидит в песне нечто большее, чем развлечение.
        Именно в этом своеобразные черты художника, отличающие его от одаренного ремесленника. Надо сказать, этими чертами обладают лучшие мастера нашей эстрады: Гелена Великанова, Тамара Миансарова, Майя Кристалинская, Елена Камбурова, Эдита Пьеха, Алла Иошпе, Эдуард Хиль и многие другие. Но, к сожалению, в этом ряду нет имени Ларисы Мондрус. Репертуар ее сольного концерта (хочется подчеркнуть - "сольного", ибо это ко многому обязывает) был построен преимущественно на песнях, варьирующих слово "любовь": "Когда только любовь права", "Когда я говорю "люблю", "А любовь одна", "Тот, кто мне снится" и т. д.".
        И далее заупокойный финал: "Встреча с Ларисой Мондрус разочаровала... А ждали от этой встречи многого - ведь именно теперь, когда в нашей эстраде заметен явный творческий рост, нетерпимо все то, что снижает ее, уводит от истинной художественности, от больших проблем жизни".
        При всей идеологической бдительности и отменной реакции на команды сверху в "Москонцерте" трезво сознавали, что Мондрус по всем параметрам певица действительно европейского уровня. Может, именно поэтому, из желания перестраховаться, ей и не давали полного хода, не пускали на зарубежные конкурсы (мало "советскости"), не выдвигали на звания, тормозили пластинки. При всем том действовала привычная система двойных стандартов. К примеру, стоило космонавтам изъявить желание видеть у себя Ларису Мондрус, как певицу стали командировать в Звездный городок, где она исполняла отнюдь не "гражданскую тематику", а свои любимые песни "Неужели это мне одной?", "Синяя весна", "Мой фантазер" (последняя, впрочем, как и "Мой Вася" Дорды, вскоре утратит свой смысл - летом следующего года на Луне высадятся американцы)..
        Впечатления от первого посещения Звездного городка свежи в памяти Мондрус:
        "Я выбрала для концерта мини-платье. Все-таки космонавты герои, красивые, мужественные люди. Надо было произвести впечатление. Спела несколько лирических песен. Колоссальный успех. Потом устроили банкет. Меня усадили, конечно, рядом с Юрием Гагариным. Он ухаживал за мной, что-то рассказывал, пил водочку и улыбался своей светлой улыбкой. У него за спиной постоянно дежурили два человека, телохранители, что ли. В один прекрасный момент они подхватили его под руки и увели. Я так поняла, что свою "дозу" он принял, и опекуны решили, что больше в этом застолье ему делать нечего, реноме первого космонавта надо беречь. От водки уберегли, а от судьбы? Кто бы мог подумать, что через месяц его не станет.
        С другой стороны от меня сидел Леонов. Он взял на себя роль моего ухажера, когда Гагарина увели, и показался мне более интеллигентным и раскрепощенным, мог говорить на любую тему.
        Мой дебют в Звездном городке имел неожиданное продолжение.
        На следующий день мне звонят из "Москонцерта", требуют срочно явиться к Шапорину. А я никогда не любила начальству на глаза показываться, все дела решал Эгил. Терпеть не могла эти кабинеты, потому что, если кто-то брал меня в оборот и распекал, я впадала в стресс, у меня начинали дрожать губы и навертываться слезы. Шапорин, директор "Москонцерта", при встречах со мной держался всегда подчеркнуто вежливо, даже любезно, а тут захожу в кабинет - сидит злой-презлой, весь пятнами покрылся. "Вы что же, товарищ Мондрус, вчера натворили?" - "Где? Что?" - "Вы, наверное, совсем без царя в голове?" - "Я не понимаю, о чем вы..." - "В каком вы виде появляетесь перед космонавтами? И где? В Звездном городке! Вы соображаете, где вы вообще выступали?"
        Выясняется, что причиной всему мое мини-платье. Кто-то из бригады настучал, что я, мол, показывала космонавтам свои коленки. А у поборника нравственности Шапорина реакция всегда неадекватная, он орал как резаный: "Это же в голове не укладывается! Как вы, советская артистка..." И в таком духе полчаса шпыняет меня. "В общем, пишите заявление по собственному". Я, конечно, заморгала глазками, стала просить прощения, обещать, что исправлюсь, что "больше не буду".
        В "Москонцерте" меня оставили, но сольники сняли. Нашли причину... Как видишь, меня долбали и за "макси", и за "мини".
        Теперь, дорогой читатель, я окончательно закрываю тему "О влиянии длины платья как эстетического фактора на идейно-художественное воспитание советского человека", самое время переключиться на более прозаические вещи. Проза бытия, или, как заметил Пушкин, "жизни мышья беготня", занимает большую часть времени, отпущенного нам Богом, и нередко приносит нам радости, вполне сравнимые с моментами глубоких удовлетворений от каких-то творческих достижений.
        Покупка долгожданного красного "Запорожца": ни один западный автомобиль не вызывал у Ларисы и Эгила таких эмоций, какие они испытывали, садясь за руль этой движущей кабинки. Из магазина машину перегнал Леня Гарин, бывший муж Миансаровой. В ее ансамбле он играл на уникальном инструменте - виброфоне американской фирмы "Леди". Когда супруги разбежались, Гарин предложил свои таланты Мондрус. Он увлекался еще и сочинительством и показал Шварцу несколько симпатичных песен: "Древние слова", "Между небом и землей", "Музыкальная история" - они звучали в телефильме "Улыбнись соседу". Эгила больше привлекло его умение играть на виброфоне и флейте, что было весьма кстати. Шварцевские ансамбли всегда поругивали за "джаз", за "громко", за трубы, за саксофоны. С приходом Гарина состав получался немножко странным (тромбон, флейта, ни одной трубы), не похожим на другие. Виброфон же придавал звучанию ансамбля мягкость и прозрачность, позволяя при этом добиваться и нужного ритмического накала.
        Гарин был водителем со стажем, имел свой "Запорожец", который он называл непонятным, но ласковым именем "мой лайзик". Эгил привлек его в качестве инструктора по вождению, но Лене понравилось почему-то больше обучать Ларису, к Шварцу он не испытывал никакого интереса. Они забирались в "Запорожец". Шварц как "третий лишний" усаживался сзади, а Гарин с Мондрус впереди, и Леня начинал ласково ворковать:
        - Ну, Ларочка, отпускай сцепление, нажимай легонько на газ... Не торопись... Так..
        Так... Спокойней... Поехали... Теперь скорость... Сейчас будет поворот...
        Шармер Леня накрывал своей ладонью руку Ларисы и вместе с ней переключал рычаг, крутил руль, а при поворотах машины слегка обнимал ученицу, как бы нежно удерживая ее на месте.
        - Ты смотри не влюбись в мою жену,- полушутливо-полуревниво осаживал его сзади Шварц.
        Гарин не обращал внимания.
        - Леня имел мягкий характер,- вспоминала Лариса,- добрую душу и был очень охоч до женщин. В этом плане он проявлял завидное терпение и упрямство. Если его раз отшили, он как ни в чем не бывало снова начинал плести свои сети. И за мной он ухаживал, даже не стесняясь Эгила. А на сцене, когда мы работали, просто пожирал меня влюбленными глазами. Несмотря на полную безнадежность, он не терял оптимизма. .
        Настал наконец день сдачи на права. Эгил чувствовал себя уже заправским шофером, для которого экзамен - простая формальность. А я очень переживала при моей рассеянности и патологических страхах. На деле вышло все наоборот.
        Всю группу усадили в большой комнате. Называют вдруг мою фамилию, и я слышу, как вокруг зашептали: "Мондрус... Лариса Мондрус... Лариса Мондрус... Где? А вон..." Все благожелательно улыбаются и смотрят на меня так, будто я с Марса прилетела.
        Подошел инспектор, что-то покрутил, потом пригласил в кабинет. "Выбирайте, Лариса, билетик". Взяла первый попавшийся, села за стол - он рядом. В билете три вопроса и на каждый три возможных ответа. Какой правильный, сообразить не могу - все плывет перед глазами. Мелькнула даже мысль: все, капут, можно уходить и пробовать по новой. Инспектор говорит: "Я вижу, вы очень волнуетесь, расслабьтесь". Начинает медленно объяснять, я отвечаю что-то невпопад. "А если хорошо подумать?.." - "Ну, это".- "А если еще подумать?" А что думать, остается последний вариант. Его и называю. Инспектор доволен: "Все правильно! Молодец!" Так мы прошли и остальные вопросы.
        После экзаменов объявили результаты. "Лариса Мондрус, вы сдали... А вам, товарищ Шварц, придется прийти еще раз через две недели".
        Эгил мне тут же признался:
        - Да, я был о себе высокого мнения. И учил все добросовестно. Сдавать пошел анонимно, в толпе, а Ларису отделили. Пока я нажимал кнопки с ответами, Лариса пококетничала с какими-то офицерами, и ей сразу выдали документ. Вот что значит пошел не в ту дверь. Поторопился - и провалился. С тех пор у меня к ней как к водителю большой респект.
        Следующую свою машину, "Жигули", они приобрели через два года и опять же благодаря Лёне Гарину. Одна из его пассий работала в автомагазине. По просьбе Лени она провела гениальную по простоте операцию: в картотеке переставила заявочную карточку Мондрус в начало очереди, иначе бы этой машины им не видать как своих ушей. Серийно "Жигули" еще не выпускались, а гигантская очередь уже образовалась. Первые машины пошли с завода в апреле 1970 года, так сказать, штучные экземпляры, а конвейер заработал лишь в сентябре. Мондрус таким образом стала обладательницей одного из первых образцов "Жигулей". А свой "Запорожец" они продали старому другу Гарри Гриневичу.
        - Эгил, а как складывались твои отношения с Гариным? полюбопытствовал я.- Ведь он же приставал к Ларисе?
        - Думаю, все это больше походило на игру. Во всяком случае, страха, как в истории с Бочевером, я не испытывал. Леня относился ко мне хорошо. Иногда дружески так спрашивал: "Маэстро, что же вы не придете к нам в Союз композиторов, в эстрадную секцию?" Сам-то он не являлся членом Союза, поскольку не имел композиторского образования, но постоянно околачивался там. Вся эта джазовая молодежь - Л. Гарин, В. Терлецкий и другие - обладала определенным дарованием, хотя имели как максимум среднюю музыкальную школу или что-то высшее незаконченное. А в Союзе композиторов действовала давно сложившаяся система: закончил консерваторию - приходи с дипломной работой, и тебя "автоматом" принимают в полноправные члены.
        Я получил второй диплом, по классу композиции, у Яниса Иванова весной 1968 года. И потому сравнительно легко вписался в музыкальную жизнь столицы. У моих друзей имелось только дарование, а у меня еще и солидное образование - в те годы это было важно. Музыканты охотно сотрудничали со мной, потому что видели во мне сильного профессионала.
        Что касается Лени, то он проработал у нас примерно полтора года. Финал, помнится, был таким. Мы выступали в Ленинграде, и вдруг звонит Аедоницкий и просит срочно приехать в Москву (он тогда помогал нам выбивать кооперативную квартиру). Я срываюсь с гастролей, приезжаю, подписываю какие-то бумаги и через день возвращаюсь в Ленинград. Перед концертом ко мне подходят Боря Рукенглуз и Ван Зо Ли, наши музыканты, и такие из себя довольные. Сообщают: "Твой дружок Леня получил полный отвод у Ларисы". Прямо не скрывают торжества, что их кумир потерпел фиаско. Я понимал, они сами были по уши влюблены в Мондрус, но меня совсем не радовало, что за моей спиной все время что-то происходит. Выяснилось, что, когда я уехал, Гарин предпринял последнюю попытку соблазнить Ларису, уговорить ее расстаться со мной. Получив решительный отпор, он заявил музыкантам: "Все, все! Долго я мучился, теперь закругляюсь и ухожу от вас".
        Он ушел, забрав свой виброфон и сказав мне на прощание: "Хочу заняться композиторской деятельностью". Расстались мы друзьями. Леня переживал недолго. В "Москонцерте" объявилась новая певичка, Жанна Горощеня,- смазливая такая, с хорошими ножками, и он переключился на нее, навязавшись в аккомпаниаторы. В кулуарах "Москонцерта" поползли слухи, что Горощеня - девочка без комплексов, ночь с одним, ночь с другим. Лариса даже предупреждала Гарина, когда мы встречались на "графике": "Леня, будь осторожен, не получишь ли ты большое разочарование, о ней такое говорят..." Но кто слушает чьи-то советы? Мы же взрослые люди, сами кумекаем. Уже после нашего отъезда из Союза у них родился ребенок. Потом она все же бросила Леню, сошлась с каким-то мафиози. Гарин очень тяжело переживал разрыв.
        Насколько мне известно, Горощеня выступала на конкурсе "Сочи-78" и даже получила там третье место. Произошла якобы такая история. К Гарину, который уже стал членом СК и заседал в жюри конкурса, пришли какие-то люди и вежливо предупредили: "Если ты не дашь Горощене первого места, станешь покойником". Гарин заартачился, думал - ребята шутки шуткуют. А вышло так, что его вскоре убили. Его родители, цирковые артисты, так и не нашли виновных. Загадочная смерть... Потом и Горощеня умерла, говорили, от рака.
        Леня - единственный, кто не побоялся переписываться с нами. Какими-то путями он узнал наш адрес в эмиграции, который поначалу часто менялся, сообщал новости, присылал свои песни. Однажды написал, что тоже хочет уехать. В Италии, в Остии, на Лидо, нам передали бутылку шампанского из Союза с запиской от Гарина: "Нашел бутылку 1973 года (год нашего отъезда). Выпьете за мое здоровье - вам все равно, а мне приятно будет". Это было за несколько месяцев до его загадочной гибели".
        Укрепляя собственное благосостояние, супруги все больше лелеяли мысль об отдельной квартире. Комната на Ольховской из предмета маленькой гордости превратилась в каждодневный укор их тщеславию. Шварц еще не вступил в Союз композиторов, но уже очень рассчитывал на помощь композитора Аедоницкого, чьи песни ("Для тех, кто ждет", "Осень на пляже", "Ты погоди") Лариса Мондрус успешно пропагандировала. Павел Кузьмич занимал ответственный пост в жилкомиссии СК и вовремя подсказал Шварцу, что на Преображенке начинается строительство кооперативного дома Союза композиторов. Эгилу следовало немедленно обратиться к начальнику хозотдела СК, проживавшему, кстати, в том же доме на проспекте Мира, что и Аедоницкий. Тревогу вызывала одна проблема: Мондрус и Шварцу полагалась лишь двухкомнатная квартира. В будущем же доме оставались только трехкомнатные, остальные были распределены. А на дополнительную площадь они как бездетная семья претендовать не могли.
        В результате недолгих размышлений созрела небольшая авантюра. О ребенке им уже думать не приходилось, поджимало время. У своей знакомой, врача-гинеколога, Мондрус выпросила справку, что она беременна. На основании этой "липы" их, по ходатайству Аедоницкого, включили в список на трехкомнатную квартиру. К несчастью, строительство, как это у нас было в порядке вещей, изрядно затянулось.
        Прошло полгода. Не подозревая о коварстве случая, Мондрус и Шварц собрались как-то в гости к Аедоницкому. Подходят к его дому, а навстречу им попадается тот самый начальник "хозо", которому отдавали документы. Глянул он на стройненькую Ларису Мондрус и сразу все понял:
        - А вы, ребята, оказывается, надуваете меня. Это мягко говоря. Вам, кажется, рожать пора, а вы... Нехорошо.
        Возражений не последовало. Была лишь немая сцена, почти по Гоголю. Мондрус, разумеется, выдающаяся артистка и очень нуждается в дополнительной площади, но закон есть закон - не помогло даже ходатайство Аедоницкого. Теперь уже отказ пришел из районного жилуправления. Квартира на Преображенке накрылась.
        Но супруги не унывали. Неудачи, допущенные по собственной вине, вызывают, как правило, дополнительную активность. Известно, что в эпоху застоя особую строчку в культмассовых планах занимали "шефские концерты". Это когда по торжественным дням и по случаю так называемых "профессиональных праздников" артистам приходилось выступать за бесплатно. Социалистический альтруизм, конечно, но здесь имелись и свои плюсы. Например, благодаря шефскому концерту Мондрус в Елисеевском магазине Эгил по запискам директора Соколова (позже расстрелянного) нередко хаживал в подсобку, где отоваривался балычком, вырезкой, икоркой, сухой колбаской и прочими деликатесами - все свежайшее, без очереди и без наценок.
        Однажды начальница гастрольного отдела Галина Федоровна Перлина направила Мондрус на шефский концерт в хозяйственное управление Совета Министров РСФСР. Лариса не раз слышала, что многие артисты просто рвались выступить там перед чиновниками, от которых многое зависело.
        - Запомни, начальник управления - Семен Адольфович Цивин,напутствовала певицу симпатизировавшая ей Галина Федоровна.- Личность очень влиятельная. Все может. Так что постарайся обаять его.
        Внешностью Семен Адольфович напомнил Ларисе Собакевича из школьной программы: огромная квадратная голова, туповатый взгляд, мясистые губы, большие уши. Вдобавок глуховат (со слуховым аппаратом), говорил всегда громко и невнятно - вам надо, вы и догадывайтесь. Он хорошо сознавал свое положение, но брезгливо морщился, когда перед ним заискивали и лебезили. Еще не дослушав, начинал орать и брызгать слюной. Командированных к нему артистов "Москонцерта" он, как правило, не слушал и не смотрел, но любил, чтобы в его епархии выступали самые лучшие, самые известные.
        Эгил писал мне о нем: "Он легко выходил из себя, но мы, разобравшись в его характере, не боялись этой несколько наигранной ярости - к нам он относился по-доброму, даже по-отцовски. При более близком знакомстве проявлял определенную сентиментальность по еврейскому вопросу".
        Мондрус и Шварц мертвой хваткой вцепились в свой шанс. Кто же еще может помочь с квартирой, как не всесильный Семен Адольфович? Они выступали перед чиновничьим аппаратом Совмина когда только возможно - и в будни, и в праздники. Случалось, что на 8 Марта или 1 Мая "график" предусматривал для Мондрус выступления в трех местах, а после этого Лариса исхитрялась еще спеть и у Цивина. Они так подружились, что Мондрус и Шварц бывали даже дома у Семена Адольфовича, познакомились с его семьей. Цивин обещал посодействовать с разрешением на дополнительную площадь. Он прямо сказал:
        - Помогу. Но тебе, Лариса, надо выступить перед Промысловым. Прежде чем что-то подписать, он должен слышать о тебе. И хотя бы раз увидеть. Тогда у него это отложится.
        Стали усердно изыскивать возможность проведения концерта для Моссовета. Просили того же Цивина помочь с его организацией. Нужен ведь был концерт не вообще для рядовых сотрудников, главное условие - присутствие на нем самого Промыслова. А он, как передавали, был постоянно занят. В итоге обошлись без концерта.
        Шварц уже терял терпение, когда раздался звонок от Цивина:
        - Ну, приезжай.
        Эгил тут же примчался в Совмин, вошел в кабинет. Семен Адольфович грузно поднялся из-за стола и торжественно поднес к лицу Шварца клочок бумаги.
        - Вот!
        - Что это? - не понял Эгил и как-то непочтительно взял бумажку.
        - Что ты! Осторожно! - Цивин замахал руками. - Это самое ценное для вас. На это даже дышать нельзя.
        Шварц прищурил глаза - на продолговатом листочке прозрачной папиросной бумаги было напечатано: "Ларисе Израилевне Мондрус разрешается дополнительная жилплощадь". И все! Ни подписи, ни даты. Филькина грамота какая-то.
        - А печать? А подпись?
        - Ни-ни, все. Дуй с этой бумажкой в жилуправление немедленно.
        Шварц почувствовал себя несколько глуповато, когда вновь предстал перед женщиной из жилуправления, вернувшей два месяца назад ему документы. "Сейчас пошлет подальше и скажет, чтоб ноги здесь больше не было",- подумал он и даже как-то съежился от подобной перспективы. Но она как ни в чем не бывало приняла этот клочок, бегло взглянув на Шварца, и процедила:
        - Очень хорошо. Разрешение есть. Теперь надо подыскать другую квартиру. Та, сами понимаете, "ушла" уже... Так... Вот у нас в Замоскворечье строится кирпичный дом. Рекомендую. Поезжайте, посмотрите. Можете выбрать любую квартиру. Вы первые на очереди.
        Эгил диву давался: то она разговаривать с ним не желала, а тут даже советы дает, вроде как помогает. Не иначе волшебную бумажку вручил ему Цивин.
        Дом в Замоскворечье был еще не достроен, заселение планировалось через полгода. Придется подождать немного, но район показался Ларисе несколько отдаленным, на что Эгил философски заметил:
        - Это смотря откуда считать.
        Они покрутились на стройке, разобрались, где север, где юг, выбрали второй этаж, солнечную сторону и были наконец включены в список членов кооператива.
        Шварц удивлялся тому, что многие важные для них события происходили в тот момент, когда они находились далеко от Москвы, на гастролях. Так случилось и в этот раз. Во Владивосток, где выступала Мондрус, дозвонился Аедоницкий: в доме на Преображенке, куда они безуспешно пытались попасть, на первом этаже освободилась трехкомнатная квартира, жильцы по каким-то причинам отказались въезжать. Согласны ли они взять ее? К Замоскворечью душа не лежала. Шварц первым же рейсом вылетел в Москву и переоформил документы. С Дальнего Востока Лариса вернулась уже в собственную квартиру.
        Пару шефских концертов пришлось дать и на Центральной телефонной станции. Ради этого Мондрус пришлось сорвать одно выступление на "графике" и схлопотать выговор. Зато буквально на следующий день им провели телефон и в каждой комнате установили по аппарату. Связь с миром была налажена, и на этом эпопея с жильем благополучно завершилась.
        Теперь Шварц старательно посещает заседания эстрадной секции, руководимой Николаем Минхом, старается быть на виду у маститых композиторов, откликается на любую их просьбу. Его инструментальные сочинения исполняет оркестр Юрия Силантьева, по радио нередко звучит его сюита "У Даугавы". Не возникает и тени сомнений, что дорога в Союз композиторов ему открыта, тем более он уже имел вторые - композиторские "корочки".
        В Московском отделении СК, куда Шварц подал заявление о приеме, его кандидатуру обсуждали долго. Эгил уже начал подозревать что-то нехорошее. Хотя видимых причин для волнений вроде бы не просматривалось. О чем можно так долго совещаться? Какая интрига плетется за этими таинственными дверями?..
        Наконец секретарша вышла и тихо сказала ему:
        - Мурадели вас провалил.
        Вот-те раз... Эгил так расстроился, что чуть не заплакал.
        - Да вы не огорчайтесь. Тут у нас лавочка еще та, принимают таких бездарей... Попробуйте найти к нему какой-то подход. У вас же жена певица. Пусть споет что-нибудь из его песен...
        "Прием не оригинальный, но безотказный",- покорно согласился Шварц. Вот опять судьба сводит его с творчеством Мурадели. Вспомнилось, как пару лет назад Лариса записывала его песню "Зимушка-зима":
        Хорошо пробежать по морозцу,
        Хорошо поиграться в снежки.
        Все искрится, как будто жар-птица
        К нам спустилась из сказки сама.
        Разве можно в тебя не влюбиться,
        Наша зимушка, наша зима!
        Но тогда они с Ларисой не дали о себе знать композитору, и эта запись прошла, очевидно, мимо ушей знаменитого и ужасно занятого маэстро. Напомнить о ней? Поезд уже ушел. Много воды с тех пор утекло, да и песня уж очень незатейливая, несерьезная. Не мешало бы найти в багаже секретаря правления СК СССР нечто более актуальное, нежели "Зимушка-зима". Ведь Мурадели как раз и прославился сочинением песен "большого общественного звучания": "Гимн международного союза студентов", "Москва - Пекин", "Песня борцов за мир", "Россия - Родина моя", "Песня о Ленине", "Бухенвальдский набат"...
        Весьма кстати Шварцу попался на глаза свежий номер "Советской культуры", где была опубликована песня В. Мурадели (на стихи Е. Долматовского) "Эллады бесстрашная дочь", посвященная модной тогда "прогрессивной" личности, борцу (или борчихе?) за мир актрисе Мелине Меркури. Когда в 1967 году в Греции к власти пришли "черные полковники", Меркури эмигрировала из страны и, бросив кино, занялась политической деятельностью.
        - Лара, это то, что нам надо! - воскликнул Эгил, впившись в газету.Ты только послушай:
        Когда оцепив Афины,
        Враги захватили власть,
        Раздался призыв Мелины,
        Кипели в нем гнев и страсть.
        Проклятие диктатуре!
        Фашистская хунта - прочь!
        Поет Мелина Меркури,
        Зовет Мелина Меркури
        Эллады бесстрашная дочь...
        - Здорово! - восхитилась Лариса.- И что, неужели такое можно петь?
        - Конечно. Здесь и ноты есть. Эта "Меркури" в твоей тесситуре.
        - Ты от счастья заговорил стихами. Я давно мечтала о такой песне, которая бы, так сказать, вела... Чтобы мои поклонники наконец сказали: "Ну, наша Мондрус дошла до ручки".
        - Плевать на поклонников. Важно, что скажет Вано Ильич. Ты же хочешь, чтобы твой муж стал членом Союза композиторов? Чтобы мы отдыхали в Доме творчества где-нибудь на берегу Черного моря, а то выезжали и за границу?
        - Хочу-хочу. И попробую спеть этот шедевр, хотя, может, не совсем достойна такой чести.
        Визит к народному артисту СССР и лауреату двух Государственных (читай: Сталинских) премий, чье слово в Правлении СК запросто перевешивало все остальные голоса, мыслился как не имеющий никакого отношения к желанию Шварца попасть в Союз композиторов. Просто молодая творческая пара пришла смиренно просить отеческого благословения на исполнение так понравившейся им песни мэтра. Но, похоже, что и Мурадели навел справки о своих "почитателях". Он встретил их с истинно грузинским радушием:
        - Ребята, дорогие, проходите, садитесь...- Выглянул в приемную.- Чаю, пожалуйста, организуйте нам. И меня нэт. Эгил, я и нэ знал, что Лариса Мондрус - твоя жена. Замечательно она исполнила мою "Зимушку". Конечно, конечно, ей надо обязательно спэть "Мэлину Мэркури". Это очень актуально звучит сейчас. Ах, как нехорошо получилось с этим заседанием. Но это все чепуха. Нэт таких крэпостей, что нэ могли взять большевики. Ты, Эгил, нэ мешкай, подавай заявление. Мы твою кандидатуру поддэржим...
        Осенью 1969 года Эгил Шварц без всяких проблем стал полноправным членом Союза композиторов СССР. Его статус обрел официальную значимость. А Лариса Мондрус, исполнив в каком-то ответственном концерте "Мелину Меркури" с пафосом, какой не снился и Кобзону, решила навсегда забыть это произведение. Не тут-то было! Мурадели пришел в такой восторг от Мондрус, что потребовал: "Эллады бесстрашная дочь" должна быть записана певицей на пластинку в сопровождении оркестра Юрия Силантьева. Что и было сделано 13 июля 1970 года. А буквально через месяц, 14 августа, Вано Ильич ушел навсегда туда, откуда не возвращаются. Вместе с автором почило в бозе и его "бессмертное" сочинение.
        Пребывание в Союзе композиторов сулило Шварцу новые блага, о которых он говорил Ларисе. Творческие союзы, дорогой читатель, еще в недалеком прошлом представляли собой прекраснейшие кормушки: квартиры, дачи, поликлиники, путевки, загранпоездки. Все за казенный счет, одно слово халява! Евгений Евтушенко, например, искривляясь вместе с линией партии, за счет Союза писателей объездил практически весь мир. Теперь не то. Вера в коммунистическое завтра сменилась, к сожалению, горьким сознанием капиталистического сегодня. Бесплатную поликлинику у Союза писателей последний рудимент эпохи социализма - и тот отсекли: писатель, не писатель - гони бабки!
        Получив краснокожее удостоверение, с чувством нового собственного достоинства Шварц первым делом постучался в дверь с табличкой "Иностранная комиссия".
        - Здравствуйте. Я - Шварц Эгил Яковлевич. Член Союза.
        - Здравствуйте, Эгил Яковлевич. Что вам угодно?
        - Есть ли возможность поездки за границу?
        Дама взглянула на него поверх очков.
        - Сейчас посмотрим, что у нас есть... Вот в апреле планируется поездка на десять дней в Бенилюкс.
        Бенилюкс! Это звучало как музыка. Это не какая-нибудь социалистическая Болгария или Польша. Тут вам сразу и Бельгия, и Нидерланды, и Люксембург! Сказка! Настоящая Европа!
        - Вы где у нас числитесь? - спросила дама.
        - В "Москонцерте".
        - Значит, от "Москонцерта" принесите характеристику.
        Не веря легкому счастью, Шварц едет в "Москонцерт", а там партсекретарь, выслушав взволнованно-сбивчивую просьбу, мягко его осаживает:
        - Эгил Яковлевич, а зачем вам Бельгия? Мы вот в октябре отправим Мондрус с ансамблем в Венгрию, по советским войскам. Вам как руководителю коллектива полезнее поехать туда. И там отдохнете как турист. Не десять дней, а почти месяц. А Бельгия от вас никуда не денется. Поедете в другой раз.
        Шварц понял, что ему отказывают, хотя обещание насчет Венгрии звучало воодушевляюще. Поездку в Бенилюкс он таким образом пропустил, а командировка в Венгрию тоже не состоялась. То ли гастроли Мондрус отменили, то ли ему с Ларисой просто попудрили мозги, посулив то, чего и не планировалось. Факт, что в результате всей суеты Шварц довольствовался бесплатной путевкой от Союза композиторов в ялтинский Дом творчества. Для начала тоже неплохо.
        Резюмируя последние события, происшедшие в их жизни, Лариса и Эгил пришли к заключению, что для полноты счастья им не хватает только одного завести ребенка.
        Это дело, как мы знаем, тоже поддается планированию, но известно и другое: большей частью дети появляются на свет без всякого плана. Ларисе не удавалось стать матерью ни по плану, ни без плана, и теперь этот вопрос все более тревожил ее. Они с Эгилом оба молодые, красивые, талантливые, здоровые люди, им бы вундеркиндов штамповать, а Господь словно вето наложил на их желание - никаких детей! В чем дело, ни один врач в Союзе объяснить толком не мог. Об истинной причине, в общем-то легко устранимой, они узнали лишь в далеком Кейптауне, но это случится не скоро, через долгих десять лет. А пока... Говорят, добрые души, когда Бог не дает детей, заводят себе собак. Не миновала сия участь и Мондрус.
        - Еще будучи в ГДР,- вспоминала Лариса,- я видела совершенно волшебных собачек, подстриженных под маленьких львов. Мне ужасно захотелось иметь именно такого песика. Помог наш приятель, поэт Саша Дмоховский. (Напомню читателю, что он - автор текстов песен "Милый мой фантазер", "Синий лен", "Озерный край" и др.) Однажды Саша устроил банкет, там был и Магомаев, которому он тоже писал тексты. Они вместе много покуролесили, и другой их приятель - Гоша. Дмоховский с Гошей привели нас потом в одну семью, где ощенилась собака. Когда я увидела в корзине этих крошечных, полуслепых, лезущих друг на друга щенков, у меня сердце сжалось. А один, полупьяненький такой, вдруг мордочку свою поднимает и так жалобно на меня смотрит, лапки протягивает. Я говорю: "Вот он и будет моим песиком". Саша и Гоша, кстати, тоже взяли щенят...
        Мы его назвали Дизи - в честь негритянского джазового музыканта Диззи Гиллеспи. А через неделю нам лететь в Ялту - Эгилу дали путевку в Дом творчества. Мы бросились к Дмоховскому: "Что делать?" Саша повел нас к Гоше. Тот говорит: "Ребята, не переживайте. Вашего мальчика я возьму на воспитание к своей девочке, никаких проблем".
        Я никак не предполагала, что моя крохотулька будет помнить меня. Мы отсутствовали недели три, за это время мой щеночек превратился в совершенно другое, пушистое существо. Гоша вывалил щенков из корзины и спрашивает: "Ну как, ты различишь сейчас, где твой?" Оба бросились ко мне, я поначалу растерялась, но один из них, черный, обнюхав меня, как заскулил и давай царапаться - это было незабываемо. Оказывается, у собачек очень крепкая память. Начала я его холить и стричь, и превратился мой Дизи в красивого пуделечка, который никогда и ни за что не хотел расставаться со мной. Мы пробовали на время поездок оставлять его соседям, но он устраивал самые настоящие истерики. И нам с Люсей Дородновой приходилось пускаться на всяческие ухищрения, чтобы контрабандой возить Дизика с собой и прятать в гостиницах, где собак держать категорически запрещалось.
        В своем рассказе Мондрус мимоходом упомянула о Люсе Дородновой и тем самым как бы ввела в крут персонажей книги новое действующее лицо. Уникальная личность эта Люся Дороднова. До сих пор она - дай ей Бог здоровья! - по-своему служит отечественной эстраде, хотя широкие массы нашей публики и не подозревают о ее существовании. Поэтому немного задержу ваше внимание, хотя лично и сам с ней незнаком. Но много наслышан.
        Знакомство Мондрус с Дородновой произошло на одном из стадионных представлений, где в супергромоздкой программе участвовали сразу несколько звезд эстрады.
        В комнату, где Лариса готовилась к выступлению, постучали.
        - Да-да, войдите!
        На пороге появилась молодая женщина, представилась:
        - Я - Люся. Работаю костюмершей у Миансаровой.
        - Она, кажется, тоже выступает сегодня?
        - Да.- И далее из уст незнакомки, благоговейно взиравшей на артистку, полился такой поток комплиментов, что Мондрус просто растерялась. Настоящее объяснение в любви! Речь кончилась умоляющей просьбой: - Лариса, если бы вы меня взяли к себе, я бы тотчас ушла от Миансаровой.
        Позже выяснилось, что администратор Миша Дорн уже сосватал Миансарову в донецкую филармонию, и эта перспектива Люсю Дороднову не устраивала.
        Мондрус костюмерши не имела, все платья шила сама, да еще успевала музыкантам рубашки гладить.
        - Эгил, что ты скажешь по этому поводу? Не пора ли мне горничной обзавестись?
        - Ну давай попробуем выбить ставку. Костюмерша нам все равно нужна.
        Предлагая свои услуги, Люся Дороднова знала о своей хозяйке буквально все: вкусы в одежде, еде, косметике, привычки, правила жизни, режим дня и т. д. и т. п. Она взялась служить Мондрус с полной самоотреченностью и совершенно бескорыстно. Люся успевала и за хозяйством следить, и квартиру убирать, и обеды готовить, стирать и гладить белье, кормить и выгуливать Дизика и еще десятки разных дел. Она жила где-то в Подольске у родственников, без мужа и детей. Однажды осталась ночевать у Мондрус, и уже потом Лариса не решилась ее выпроводить. Люся боготворила свою хозяйку и ни за что не хотела оставлять ее даже на выходные. Она знала, где что купить: огурчики и зелень - на Преображенском рынке, булочки и пирожные - у Филиппова, мясо и рыбу - на Мясницкой. Моталась по Москве, не тратя лишней копейки. "Люся, вечером у нас будут гости,- говорила Лариса,- нужно накрыть стол".
        "Тогда в холодильник лучше не забирайтесь,- по-хозяйски командовала она.- Я приготовлю утку и салат по-восточному". Когда Эгил из любопытства заглядывал в кастрюли, она ревниво косилась: "Пробу снимать можно только Ларочке".
        Привела в порядок Люся и оркестр: костюмы и рубашки музыкантов всегда висели перед концертами на вешалках вычищенные и выглаженные.
        - Я почувствовала себя, как у Христа за пазухой,- вспоминала Лариса.Никогда в жизни у меня не было такого преданного человечка. Дом блестел! Люся вставала раньше всех, а спать ложилась позже всех, и никогда ее не было слышно, будто в доме все делает невидимка. Когда решился вопрос о нашем отъезде, она просто разрыдалась: "Я понимаю, здесь так тошно и противно, и мне, конечно, обидно". Но мы простились тепло. Я отдала ей что-то из своей одежды, подарила шубку. Она потом звонила нам на Запад и хвалилась: "Я все еще в вашей шубке, Ларочка". А тогда уже Люся работала у Пугачевой...
        Дороднова, как и Гарин, не побоялась поддерживать с нами связь. Мы меняли квартиры, а она все равно находила нас. И говорила по телефону: "Мне, Ларочка, сам черт не страшен, я ничего не боюсь..."
        К словам Мондрус я добавлю следующее: с Пугачевой Дороднова объездила, наверное, весь мир, ну там, где эмигрантские колонии есть. Была и в Германии. Но вот в Мюнхен звезда нашей эстрады не брала ее никогда. Как-то Люся заикнулась о своей частной поездке к Мондрус, Алла Борисовна отрезала: "Нет!" Как утешение оставались только звонки по телефону. Однажды, находясь с Пугачевой в Кёльне, Дороднова полчаса "висела" на телефоне. Мондрус удивлялась: "Люся, за какие деньги ты говоришь?" - "А у меня есть мои суточные, вот проболтаю их сейчас, и мне больше ничего не нужно".
        Я надеюсь, эти строки не повредят ее отношениям с Аллой Борисовной, которую все мы любим.
        Итак, под конец главы, как бы между прочим, в моем повествовании вновь звучит тема эмиграции. После отъезда Лекухов в Америку, так поразившего Шварца, разговоров о туманных планах, связанных с заграницей, в семье Мондрус не возникало. Если не принимать в расчет ропот по поводу отсутствия зарубежных гастролей Жизнь-то все равно шла по восходящей: купили машину, выбили квартиру, вступили в Союз композиторов, записывали небольшие пластинки, давали сольники. Крутились как белки в колесе, не до пустопорожних разговоров было.
        Искушения стали одолевать в начале 70-х.
        Кто-то сообщил Шварцу: "Вы слышали, Александрович уезжает в Израиль..." -"Как?! Заслуженный артист, лауреат госпремии, уважаемый человек..." - "Да, подал документы".- "Ну, наверное, он хорошо припрятал свои бриллианты, запасся здесь добром, чтобы обеспечить себе будущее там".
        Через какое-то время еще: "Вы слышали, Мулерман уваливает..." - "Не может быть!" - "Нет, серьезно..."
        Потом еще: "А вы знаете, что Жан Татлян уже там?.." - "Да ну!.."
        В 1971 году уехал режиссер Михаил Калик (его самый известный фильм "Любить", где снялся целый букет звезд: А. Фрейндлих, Л. Круглый, С. Светличная, А. Миронов, М. Вертинская и др.). За ним - Аркадий Кольцатый (оператор фильмов "Карнавальная ночь", "Любить"). Забегая вперед, добавлю, что весной 1972 года покинул СССР один из ведущих наших киноактеров Юлиан Панич ("Разные судьбы", "Кочубей", "Педагогическая поэма" и еще несколько десятков фильмов). В том же году, только осенью, эмигрировал Игорь Кондаков, пианист из ансамбля Миансаровой. Кстати, он вместе с женой Милой снялся в эпизоде в фильме Калика "Любить". Вообще вся компания, как острил потом Кондаков, выезжала на Запад, а приехала на Восток; рассчитывала создать в Израиле новый Голливуд, а наткнулась на... Стену плача.
        Из захлестнувших Москву слухов, которые в большинстве своем оказывались потом правдой, Шварц уяснил только одно: эмиграция разрешена лишь лицам еврейской национальности, у него же веских оснований для беспокойства нет.
        И все же в этот период соблазнов одна встреча слегка его озадачила. Они с Ларисой поездом отправлялись в Ригу погостить у родных. В том же вагоне ехал их старый знакомец Бруно Оя. Он, не будучи евреем, тоже стал иностранцем: женился на польке, жил теперь во Вроцлаве. И, как показалось Шварцу, еще больше возомнил о себе. В беседе держал определенную дистанцию, но на прощание оставил свой адрес и телефон. Наверное, уверен, что никто никогда к нему не приедет. Эгил тогда подумал: почему этот человек периодически и как бы случайно возникает в поле его зрения? Что за непонятные знаки судьбы? Что он Гекубе, что она ему?.. Но для чего-то, наверное, это все-таки нужно? Может, их встречи - отражение некой материализации и его, Шварца, будущего?..
        В Риге произошло вообще нечто непонятное. Лариса навестила родителей, и вдруг ее мама, русская до мозга костей, активистка социалистического производства, патриотка из патриоток, так, между прочим, заявляет дочери:
        - Ларочка, а ты знаешь, теперь есть возможность уехать в Израиль. На законных основаниях. Евреев отпускают. Ты думала об этом?
        Лариса опешила.
        - Мама, господь с тобой! Что на тебя нашло? Какое это имеет ко мне отношение? Что мне, тут плохо?
        - Деточка, а ты подумай на эту тему. Потому что я разговаривала с папой, он тоже считает, что можно воспользоваться такой возможностью. Представляешь, все в Риге помешались на мысли об Израиле.
        - Мама, ну о чем ты говоришь? Я по паспорту русская, ты - русская, отец - не родной, Эгил - латыш, его мать - латышка. Ну? Куда я пойду, что скажу? Мне ответят: "Живите русской, нас ваша национальность вполне устраивает!"
        Вечером Мондрус передала весь разговор мужу. Шварц выслушал молча, никаких комментариев Лариса от него не дождалась. Но потом стала замечать, что услышанное как-то озаботило его. Эгил начал куда-то звонить, наводить справки. "Наверное, скорее из любопытства",- решила она, и разговоры об эмиграции на какое-то время прекратились.
        Жизнь шла своим чередом.
        Глава 7
        ИСПОВЕДЬ ЭГИЛА ШВАРЦА
        Как достаются сольники.- "Чес" на эстраде.- Перемены на ТВ и "мелкое хулиганство" Людвиковского.- Богословский "режет" гигант.- "Синий лен".Саша Кублинский, рыбалка и пьянка.-Забежинский зовет на Запад.
        Я, пожалуй, передохну и соберусь с мыслями, а вы, дорогой читатель, покамест ознакомьтесь с рассказом Шварца, записанным у меня на кассете. События относятся к
1970-1971 годам.
        "У нас шел "график" во Дворце ЦСКА, что на Ленинградском проспекте. Готовимся выступать, ждем очереди. Вдруг за кулисами шепот: "Щербаков в зале... Щербаков..." Я насторожился: какой Щербаков? Фамилия вроде знакомая, да только тот ли? Спрашиваю: где он? Мне показывают. Смотрю в щелочку занавеса, сидит в пятом ряду - точно он. На лицо почти не изменился, лишь основательно раздобрел. Заместитель начальника управления культуры Моссовета. Шишка! А ведь было время, когда коренной москвич Володя Щербаков учился со мной на одном курсе Рижской консерватории, только я - по классу контрабаса, а он - по классу скрипки. Но после окончания Володя получил распределение в Рижский эстрадный оркестр, который доверили мне. У нас в оркестре впереди сидели четыре скрипача, среди них недолго играл и он. Скрипач посредственный, но человек очень компанейский, большой шутник. Мы с ним частенько встречались на выпивке, я бывал и у него дома.
        И вот неожиданная встреча. Мой вполне невзрачный музыкант выбился в солидные люди. Я Ларисе говорю: "Если этот Володя верен старой дружбе и признает меня, то нам может что-то обломиться от него".
        Небольшой экскурс. Ты же знаешь, Б(рис (Эгил почти всегда называл меня по имени с ударением на первом слоге.- Авт.),что Лариса была этаблированная певица в "Москонцерте"? Правда, за границу ее больше не посылали, сняли с "правительственных" концертов за все эти "мини-макси", но тем не менее определенного положения мы добились. К тому же нам еще не перекрыли кислород на ТВ, как Александровичу и некоторым другим. Лариса там часто мелькала: в "Огоньке" и особенно в "Кабачке 13 стульев". В "Кабачке" под эту польскую "малину" можно было петь все равно какие песни: сегодня польскую, завтра - чешскую, в другой раз - итальянскую. Мондрус приглашали, потому что постоянно искали тех, кто мог петь на иностранных языках. И она всегда появлялась под своим именем. Ведущий так и объявлял: "У нас в гостях Лариса Мондрус". Как правило, она приезжала со своими записями от "Мелодии", и они выбирали что-то по вкусу. "Кабачок", в котором царил, я бы сказал, не совсем советский режим, а такой, знаешь, "народно-демократический" (говорили так: "В Польше - немножко больше"), был своеобразной творческой отдушиной для нас.
        Вскоре опять отменили сольники. Всем без исключения. Каждый гастролер обязан был по-новой сдавать худсовету свою программу. А утвердят ли?.. Могут ведь и "прокатить", если захотят.
        В общем, с известной долей осторожности, боясь обременить прежним знакомством, я подошел к Щербакову: помнит ли он меня? А он даже обрадовался: "Ну что ты, Эгил, кто же забывает друзей молодости?" И даже пригласил нас в гости. Он жил с той же женой-рижанкой, что и десять лет назад, в хорошей квартире. Имел дачу, но машины у них не было, и я на этой почве оказывал ему небольшие транспортные услуги: что-то привезти, отвезти.
        Как-то выпивали у него, и я по привычке начал нести свою политическую ахинею. А у них гостил родственник с Украины. Смотрю - Володина жена заморгала, а он сам толкает меня в бок. А я под балдой гну свое, думая: "Ну что ты меня толкаешь? Ведь если родственник, значит, свой человек, пусть слышит". А родственник оказался каким-то начальничком из украинского КГБ. Володя, конечно, такого патриота из себя строить стал, что я выглядел просто как белая ворона, антисоветчик.
        Но в других случаях с ним можно было говорить обо всем и открытым текстом. Я его прямо спросил: "Ты можешь помочь нам? У нас проблема с сольным концертом. Да и ставку Ларисе не можем никак повысить". Лара пела уже в "Москонцерте", а за выход получала 10 рублей 50 копеек - по тарифу, установленному еще в Риге, в то время как у Кобзона ставка равнялась 16 рублям, а потом 19. Не говоря уже о Магомаеве. Его официальный гонорар за концерт составлял 100 рублей, но это, правда, тариф "классического" певца высшей категории.
        "Я попробую,- сказал Володя,- но, вы понимаете, нужен определенный репертуар". Это мы знали и готовили к сдаче новую программу, совершенно непохожую на то, что Лариса собиралась петь в концертах. Такую выхолощенную, идейно-патриотическую. Понятное дело, Мурадели, Фрадкин, Аедоницкий, Птичкин...
        Володя не подвел нас, пришел, как и обещал, на прослушивание. Мы отработали в зале "Москонцерта" программу, вышли в коридор, ждем. Комиссия совещается. Любопытство разбирало меня. Я чуть приоткрыл дверь, стараясь разобрать, о чем идет речь. Слышу отдельные фразы Щербакова: "Мондрус певица еще молодая... все впереди... Программу еще надо сильно смотреть... Многому ей еще надо учиться..." Мягкий такой разнос идет. "Ну,- думаю,зарезал друг-приятель..."
        Худсовет кончился, все выходят. Щербаков, поравнявшись со мной, тихо промолвил: "Все в порядке".- "В каком порядке?! - вскипел я.- Ты же такого наговорил, что нам просто крышка!" - "Это же для дела,- возразил он.Главное ты, значит, прослушал. Я же в конце заявил: "Хотя это еще надо заслужить, но как певице молодой и многообещающей давайте попробуем разрешить ей сольный концерт". Выдадим ей аванс на будущее и, я надеюсь, она оправдает наше доверие".
        В самом деле, при голосовании вопрос был решен в нашу пользу.
        "Так вы довольны? - поинтересовался при следующей встрече Щербаков.Сольный концерт вы получили".- "Да, да, спасибо тебе огромное!" - "Теперь Ларисе надо заняться своим образованием".- "То есть?" - не понял я. "Чтобы двигаться дальше, надо, чтобы она где-то училась. Солидная артистка должна быть с образованием".
        Щербаков повел нас к своему приятелю, директору училища имени Ипполитова-Иванова, и прямо в кабинете выложил без намеков суть дела: "Вот наша замечательная певица Лариса Мондрус, кумир миллионов, гордость советской эстрады. Надо ее сейчас же оформить студенткой. Это необходимо для дальнейшей карьеры". Лариса сразу перетрусила: "Ой, это же занятия, а у меня постоянно гастроли..." - "Да тебе и ходить не придется,- успокоил Володя.- Это так, чтобы только в нужном месте сказать: "Вот Мондрус учится, повышает свой уровень".
        Один раз я действительно привез ее на занятия. Студенточки там молоденькие. Безголосые. По-моему, если не изменяет память, там и никому не известная Пугачева сидела. Мы ее узнали, потому что на радио с ней встречались. Лариса на фоне этих неоперившихся девочек выглядела несколько заносчиво - как же, звезда! - но педагог был доволен: "Сегодня у нас присутствует всеми нами любимая Лариса Мондрус. Она тоже будет у нас заниматься..." Больше Лариса ни на каких занятиях в училище не появлялась.
        Потом состоялось заседание тарификационной комиссии при Управлении культуры Моссовета. Председательствовал Щербаков. Опять он выступил и развел такую критику, что я почувствовал: земля уходит из-под ног. Однако Володя четко выстроил свою речь: сначала "крыл" ("молодая еще... неопытная... ставка для нее высока..."), затем менял интонацию, давал обратный ход "трудолюбива... работает над собой... дает сольные концерты,.. учится в Ипполитова-Иванова... будем надеяться, оправдает оказанное доверие...").
        Расчет оказался верен. Ларисе назначили ставку 13 рублей. Теперь за сольник она могла официально получать три ставки плюс 25 процентов, то есть 48 рублей. Два сольника в день - это почти "стольник", жить можно.
        Наши маленькие победы являлись, по сути, гримасами Системы. С одной стороны, где-то наверху Мондрус не признавали за "свою", как, допустим, Воронец и Зыкину или даже Дорду, а концертные ставки априори предназначались для маститых, "заслуженных", преданных власти. Но с другой - удавалось порой вырывать какие-то куски у этой самой власти.
        Вообще, Борис, мы тогда очень зациклились на меркантильности. От Рознера ушли, как только поняли, что он нас водит за нос. Бочевер устроил нам прописку и сразу стал не нужен. Получив разрешение на трехкомнатную квартиру, мы тут же забыли о нашем благодетеле Цивине. На уме только гастроли, левые концерты, дополнительный заработок - все во славу золотого тельца. Цинично, да?
        С учебой тот же вариант. Как только выбили ставку, так сразу спросили себя: для чего нам училище? Для Щербакова, что ли? Так он нас "не доставал". Решили, что учебы с нас хватит. Для приличия вывезли директора училища на хороший обед, дружески поговорили - и вопрос был закрыт. Дело спустили на тормозах.
        Был момент, когда приказ о повышении концертной ставки Мондрус нуждался в утверждении чиновника из Министерства культуры РСФСР, некоего Любимова. Дело в том, что ставка республиканская. Я обратился к всеведущему Паше Леонидову: "Ты же у нас спец, вхож в высокие инстанции. Надо сунуть взятку, а мы не знаем кому..." - "Это смотря по обстоятельствам"."Любимову можно дать?" - "Боже упаси! Лучше какой-нибудь подарочек купите".
        Мы попадаем на прием к Любимову и входим, так сказать, в личный контакт. Рабочий день как раз заканчивался. Я сказал: "Мы на машине, можно вас домой подвезти?" Он не возражал. Сели в наши "Жигули": Лариса за рулем, он - рядом, я - сзади. Мы заранее приготовили симпатичный такой набор серебряных с позолотой ложек, в красивой коробке. Когда подъехали к его дому, я протянул ему подарок: "Мы хотели немножко отблагодарить вас, примите на память небольшой сувенирчик". Он взял, не ломаясь. Все произошло в порядке вещей. Это было единственное наше соприкосновение с проблемой взяточничества.
        Отрабатывая гастроли по стране, мы делали свой "чес" так, как будто каждый день - последний. Под Красноярском, помню, выступали в закрытом городке. Выезжали туда, словно в Западный Берлин - кругом колючая проволока, часовые, проверка документов. А внутри ничего, городок чистенький, аккуратный, жители - сплошь ученые и инженеры. Мы давали по три концерта в день, и каждый в двух отделениях. Лариса так выкладывалась, что иногда путала, какое платье надеть, какую песню петь. Выходила из комнаты отдыха с Люсей Дородновой и спрашивала музыкантов: "Ребята, я не опоздала? Что у нас сейчас? Первое отделение второго концерта, или второе третьего?" Она просто обалдевала от нагрузок, которые мы взваливали на себя.
        Вдруг после очередной поездки Галина Федоровна, зав. концертным отделом, сообщает нам: "А сольные концерты опять всем сняли". Расстроились, конечно, но не очень. Нам к этому не привыкать. Так всегда было: либо у всех снимают (оставляют только Кобзону и Зыкиной), либо только у Мондрус в наказание за что-то и в назидание другим. Какая-то причина нашлась и в тот раз, я не помню. Возможно, что за компанию с Магомаевым.
        История такая. Муслим, мне кажется, вообще понятия не имел, что такое сольный концерт, что такое работать на износ. Во-первых, ему было разрешено все, в том числе и загранпоездки. Во-вторых, он выступал только там, где хотел, и пел, сколько хотел. И очень свободно мог получить любой гонорар. Сколько запрашивал, столько ему Феликс Кац и Паша Леонидов платили. Кац тогда предложил Магомаеву выгодный концерт, кажется, в Омске. Муслим, я знаю, получал за сольник 200-250 рублей. Но он сказал: "Восемьсот - и я поеду!" Это было в 3-4 раза выше его официальной ставки, а если сравнивать с Кобзоном, то в 10 раз, а если с Ларисой, то почти в 20 раз больше!
        Кац - мастер проворачивать левые концерты, и эта гастроль у него намечалась как полулегальная. Магомаев спел 10 концертов и положил в карман восемь тысяч рублей. Сумма астрономическая по тем временам. Тут же последовал анонимный донос Фурцевой, разразился грандиозный скандал. Последовал вердикт: "Закрыть Магомаева на год!" - и для Муслима это был, конечно, удар. При его купеческих замашках он всегда нуждался в деньгах, те же восемь тысяч мог легко спустить за пару-тройку дней с легкостью необыкновенной. Как ни отрадно, он казался мне каким-то "непробивным". Мы уже купили престижную трехкомнатную квартиру на двоих, а он даже прописки в Москве не имел, все время что-то снимал. В Большой его тоже не взяли, хотя таких певцов надо еще поискать. Так что у Магомаева имелись свои обиды и свои невзятые рубежи. Правда, Фурцева в том случае быстро "отошла", пожалела своего любимчика: через полгода он уже выступал за границей.
        После запрета сольников для нас наступило странное затишье: и с концертами, и - так совпало - с большими телепередачами, и с записями на радио. Образовался некий вакуум. Разумеется, мы понимали, каким бы талантом ни обладал артист, всегда в качестве ударно-пробивной силы необходим какой-нибудь Щербаков или Любимов, нужно быть готовым кому-то угождать и "подмазывать". Это не вызывало сомнений. Но тут ситуация менялась вообще. Председателем Комитета по телевидению и радиовещанию вместо Месяцева, отправленного послом в Австралию, был назначен Сергей Георгиевич Лапин, сразу продемонстрировавший свои антисемитские настроения. "Преобразования" начались с того, что он запретил показывать по ТВ "ярко выраженного" еврея Александровича, отстранил от эфира Мулермана и некоторых других лиц той же национальности, прикрыл передачу "С добрым утром!", которая его особенно возмущала: "Как ни воскресенье, так они (видимо, евреи.- Авт.) там свои песни начинают передавать. И поет-то кто - Мулерманы да Мондрусы! Показали бы одну песню, но хорошую". Что подразумевалось под словом "хорошая", никто не объяснил. Все равно
выбирали из того хлама, что им предлагали. Даже наши друзья, ведущие Иванов и Трифонов, всегда протаскивавшие Мондрус на экран, и те стали побаиваться и критиковать какие-то мои песни в том плане, что они "слишком западные". "А нет ли у вас чего-нибудь поскромнее, более нейтрального?" Короче, началась эпоха застоя, без "комсомольских" песен никуда.
        Интересно, что на Центральном телевидении в это время организовали новый эстрадный оркестр. Там ведь уже имелись коллективы В. Людвиковского и Ю. Силантьева. Сделано это было в пику Людвиковскому, биг-бэнд которого, вероятно, раздражал высокое начальство своей похожестью на западный джаз. Их явно собирались разогнать. Причину нашли смехотворную. Как мне рассказывал на эстрадной секции Николай Минх, Людвиковский отмечал какое-то событие в "Арагви". Попили, повеселились. А когда вышли из ресторана, он по пьяному делу надумал справить малую нужду в скверике, аккурат напротив Моссовета, за памятником Долгорукому. Его задержали. Кто-то настучал выше и... Даже выговора не объявляли - коллектив просто распустили. Руководителем же нового оркестра назначили Бориса Карамышева, настоящего ремесленника (в 50-е годы он был вторым дирижером у Кнушевицкого). Он собрал - я бы так сформулировал - отбросы музыкантов с опытом военных духовых оркестров. И теперь музыканты Карамышева заправляли во всех телепередачах: играли хотя и неслаженно, но зато фальшиво.
        Не в лучшую сторону менялась атмосфера и на радио. Помнится, Амирханян, приехав в Москву, подарил нам несколько своих песен, в том числе "Да и нет" на слова Н. Олева. Вещь не шлягерная, однако с большим настроением, настоящая баллада. Но ты же понимаешь, Борис, одним "высоким искусством" долго и много зарабатывать нельзя, потому что публика всегда имеет другой вкус, надо идти на поводу у нее. Тем не менее песню мы записали, показали Чермену Касаеву. Он, поддерживавший нас многие годы, стал уже каким-то ответственным редактором и от него зависело многое.
        Прослушал Касаев песню, и вдруг я слышу: "Что это у вас в конце такие откровенные чувства?" А там Наум Олев заканчивал текст фразой: "Навеки я твоя!" И Касаев все это смакует: "Навеки твоя". Как это женщина может так обнажать свои чувства? Какой- то прямо стриптиз. Нет, в таком виде не пойдет!" Что ты скажешь? Вот, пожалуйста, никакой идеологии в песне не заложено, все решила его личная вкусовщина. Теперь я понимаю, что и Чермен Касаев тоже менялся вместе с программой партии.
        Самую болезненную рану нанесли нам на "Мелодии". С благословения Анны Качалиной мы подготовили для первого "гиганта" Мондрус набор из 13 песен. Лариса уже пять лет записывалась на "Мелодии", но выходили все какие-то миньончики, в крайнем случае средние пластинки - "медиумы" - в черно-белых невзрачных пакетах. А у Магомаева или Пьехи уже имелись "гиганты", и конверты для них печатались за границей - в Финляндии, Японии. Наконец, где-то в 71-м году Качалина обрадовала нас: "Ребята, поздравляю. Решено выпустить ваш "гигант". Конверт закажем в Японии, чтобы все было по высшему классу".
        Мы на седьмом небе! Считаем, что все уже на мази, дело за малым утверждением худсовета. Формальность простая, если учесть, что решение принято. И тут как обухом по голове: "гигант" не утвержден! Качалина по секрету сообщила мне, что диск зарубили по настоянию Никиты Богословского. Он брюзжал на совете: "Что?! "Гигант" Мондрус?! Ни за что!.. Слишком много лирики и мало советской тематики..." Это говорил человек, сам в молодости пострадавший за аналогичный "пессимизм". Вот как время меняло людей. Особенно его раздражала песня И. Якушенко "Листопад" на текст Паши Леонидова. Очень симпатичная песня. Романтическая. Там есть такие слова:
        Говорят, не положено,
        Все равно получается.
        Даже позднею осенью
        К нам весна возвращается...
        Возвращается...
        Этот "посыл" возмутил мэтра больше всего. Не знаю почему. Когда мне Качалина назвала Богословского, я просто не поверил ушам своим: "Никита Владимирович против?! Да ведь мы с ним одной крови..." Вообще от маститых советских композиторов я шарахался, как черт от ладана. Но обстоятельства все равно заставляли нас сходиться. В том числе был контакт и с Богословским. Задолго до того нам предложили записать какую-то его песню. Я подумал: автор красивых песен "Темная ночь", "Три года ты мне снилась", романса Рощина из "Разных судеб" - отказываться неудобно. Никита Владимирович сам позвонил нам, пригласил в гости, на Котельническую. Разговор происходил в типично московской, мягкой, интеллигентной манере. Он сыграл свое сочинение. Не помню, как насчет разочарования, но восторга я точно не испытал. Песня была никакая, даже неуклюжая, ни начала, ни конца. Зацепиться не за что, и аранжировка получилась соответственно не ахти. Лариса записала песню, и мы ее тут же забыли. Это была стратегическая ошибка. Ведь любой композитор лелеет свое творение, как курица яйцо. И каждый надеется: вот новая певица (в данном
случае Лариса Мондрус) прославит его произведение. А мы не проявили должного почтения к мэтру. И для него это, я думаю, явилось большим разочарованием, нежели для нас. Мы по наивности полагали, что, записав песню Богословского, дружба с ним гарантирована, но, оказалось, он не прощал отсутствие подлинного интереса к своей персоне.
        Итак, сольник у Мондрус сняли, "гигант" накрылся. Ситуация складывалась двусмысленная, в чем-то парадоксальная. Вроде бы происходило крушение надежд, каких-то планов, а в то же время продолжалась наша интеграция в сытую, обеспеченную жизнь. Я как член Союза композиторов СССР пользовался всеми положенными благами. Мои произведения теперь принимались везде без всяких разговоров. Например, в начале 71-го "Крестьянка" опубликовала стихи и ноты нашего с Дмоховским ура-патриотического опуса "Нам с песнею дружить". Там как бы прослеживался весь путь отечественной песни за годы советской власти. Каждый куплет заканчивался обязательно парой легко узнаваемых строк из песенной "классики". Допустим, последний куплет:
        И сегодня вся планета вторит
        Нашим песням мира и труда,
        И встают от моря и до моря
        Голубые наши города.
        За полвека песня не стареет,
        Навсегда нам в дружбе с нею быть,
        Ведь никто на свете не умеет
        Лучше нас смеяться и любить.
        Сущая белиберда, ты согласен? Но ведь брали же! Вот что значит идеологический дух времени.
        Инструментальные пьесы я продавал в Министерство культуры, песни сбагривал в вокальный отдел "Москонцерта" как репертуар Мондрус. Платили скромно - по 50-70 рублей, но за месяц набегала приличная сумма.
        Был такой поэт Леонид Куксо, бывший клоун. Если ты помнишь, Борис, песню на его стихи пел Утесов: "Растаяла Одесса за кормою, флотилия снялася с якорей..." Мы с ним тоже родили несколько песен: он - на мою музыку, я на его стихи. Занятно было. . Как-то Куксо сказал: "У меня есть еще одна кормушка - цирк". Познакомил с одной дамочкой, а та сразу пристроила меня к какой-то акробатической паре - я им музыку писал для номера. Выступали они часто, и мне долго шли авторские.
        Мою "Формулу вечности" ("Ты и я") пел Кобзон, еще что-то заимствовал Эмиль Горовец. Ноты я ксерокопировал в каком-то НИИ. В общем, пока впереди ничего не светило, мы настраивались на сермяжную, рутинную работу, приспосабливалась к началу застойной эпохи. Мы были абсолютно комфортны в отношениях с Системой, и к нам нельзя было подкопаться, как к Синявскому и Даниэлю.
        Впрочем, именно в этот период мы записали два настоящих шлягера, по которым, собственно, и узнают Мондрус даже спустя тридцать лет,- "Синий лен" и "Озерный край".
        Раймонд Паулс, если ты помнишь, сменил меня на посту художественного руководителя Рижского эстрадного оркестра в 64-м году. Приняв оркестр, он сразу же сократил состав. Убрал всех русских музыкантов. Помимо того, он считал, что незачем держать четыре трубы и четыре тромбона. Большой биг-бэнд его не вдохновлял. Для авторских концертов его вполне устраивал компактный эстрадный состав с функциями простого аккомпанемента. Под эгидой Союза композиторов он разъезжал со своими концертами по республике, сам за роялем, иногда с какими-то солистками типа Балыни (Вайкуле пришла позже). Поскольку Паулс уже основательно увлекался сочинительством, то его песенки в РЭО шли первым номером.
        Мы с Ларой постоянно наведывались в Ригу - то навещали родителей, то по консерваторским делам,- и как-то попали на авторский концерт Паулса. Исполнялось много популярных в Латвии его песенок, с таким очень выраженным национальным колоритом - публика принимала их всегда тепло. Я, постоянно озабоченный поисками репертуара, подумал: а почему бы нам не взять несколько песен Паулса, которые в исполнении Ларисы тоже могли стать шлягерами?
        Паулс встретил мое предложение с характерным для него показным скепсисом: "Ты же знаешь, там, то есть в Москве, совсем другой стиль, вряд ли эти песни проедут. Мне хватает авторских в моей Латвии..."
        Я так и не понял, возражает он или нет, поэтому пропустил его слова мимо ушей. В принципе тогда никто не спрашивал согласия автора, можно ли исполнять его песню. Хотели - брали. Подразумевалось, автор всегда будет доволен: это и реклама и деньги. Мы купили в магазине его большую пластинку и выбрали оттуда пару песен: "Озерный край" и "Синий лен". Саша Дмоховский написал нам новые тексты. У Паулса его "озерный край" никакого отношения к России не имеет, да и песня называлась по-другому - "Латгалия", по имени живописной части Латвии, где много красивых озер. "Синий лен" и в оригинале назывался так, Дмоховский не делал там поэтических открытий, но он трансформировал тему на русский лад.
        Обе песни записали на "Мелодии", причем технически на высоком уровне: четырехдорожечный магнитофон, стерео... Музыканты - неполный биг-бэнд из оркестра Людвиковского. Результат, полученный нами - исполнение Ларисы, оркестровая запись,
        не шел ни в какое сравнение с тем, что имелось на пластинке Паулса. Небо и земля. У нас получилось значительно богаче, глубже, объемнее. Это был шаг вперед, хотя в Риге музыканты тоже неплохие.
        Через некоторое время Паулс позвонил нам: "Я тут вот, в Москве... Они хотят записать что-то, но ты же знаешь, меня это не интересует... На "Мелодии" просили, хотят что-то выпускать..." Прямо такой скромный из себя: и "Союз не для меня", и "у них совсем другой вкус..." Мы пригласили его в гости. Гордость, конечно, переполняла меня, что мы с Ларисой "в порядке", "не пропали" после Риги, и я могу принять его в просторной московской квартире.
        Он приехал. Лариса сразу же извинилась за плохое самочувствие и ушла спать в другую комнату. На самом деле, она не могла простить ему, что он пошел на поводу у Швейника и занял мое место в РЭО. Паулс не обиделся, что Лара оставила нас, но все понял. С нашей стороны это было нетактично, конечно.
        За чаем я предложил Раймонду шоколадные конфеты "Прозит", которые привез из Риги. Он попробовал конфету и сразу выплюнул: "Там же алкоголь, мне это нельзя". Я вспомнил, что Паулс лечился, и это, пожалуй, был единственный случай, когда больной выздоровел. Спасибо его жене Лане, которая вытащила его из алкогольной зависимости и сделала, так сказать, интернациональным человеком. До того он числился лишь в больших патриотах маленькой Латвии, а "Паулюсом" его теперь называли только в России. Патриотом он и остался, но не националистом. У нас немного иное ко всему отношение. У Лары родной язык - русский. Будучи солисткой РЭО, она гастролировала по Союзу и пела только по-русски. Но когда в Риге дошла очередь до пластинки, никто не предложил ей записать хоть одну песню на русском языке - нет, исполнять обязательно по-латышски. Как бы сложилась ее судьба, останься она в Латвии? В лучшем случае, как у Балыни или Вилцане. Местечковый масштаб.
        Но я отвлекся, Борис. Сидит Паулс у нас и, уставившись в пол, вдруг спрашивает: "Паркет? Настоящий?" - "Ну да".- "А у нас там, ты понимаешь..." Паулс имел в виду квартиру, выделенную ему в доме, который филармония начала строить еще в мою бытность. Я туда тоже ткнулся, но меня не взяли. Теперь он жаловался, что в доме деревянные доски. А в Москве уже клали финский паркет.
        В общем, пустой разговор у нас, ни про что. Потом он между прочим спрашивает: "Я вот одну песню слышал, Лариса пела... Это случайно не твоя? Кажется, "Крылья" называется?" - "Моя".- "Я сразу узнал. Без этого русского душка". Хвалить других не в правилах Паулса. А тут услыхал где-то песню, и уже одно то, что запомнил и отметил: "без душка", звучало как признание. Ему самому понадобилось целых десять лет, чтобы снизойти до Пугачевой и Леонтьева. Вот с Вайкуле у него сложился прочный альянс. Да...
        Несмотря на мелкие недоразумения, мы с ним сохранили нормальные отношения.
        В Риге в 71-м году я встретил Сашу Кублинского. Того самого, что кричал когда-то в Рижском эстрадном оркестре: "Все, времена Шварца кончились!" Он выступал с небольшим ансамблем в Юрмале, канючил все ту же свою песенку "Ночью в узких улочках Риги...". Помню, проводился традиционный летний праздник. Присутствовал первый секретарь горкома партии Юрмалы Родионов. В концерте принимали участие Магомаев, Геннадий Рождественский... Кублинский попросил нас выступить в его программе. Я ответил: "Ну если ты организуешь нам отдых на взморье, тогда, пожалуй..." Он тут же договорился с Родионовым, и нам зарезервировали коттедж в Кемери. Там только что выстроили целый комплекс летних особнячков. Мы смотались в Ригу, отрепетировали несколько песен с ансамблем Кублинского, и потом Лариса выступала в концертном зале Дзинтари. Весь праздник поручили организовать Швейнику, и это был тот уникальный случай, когда он не мог как-то нам воспрепятствовать. Ведь все эти годы мы много раз выступали в Вильнюсе, Таллине, Калининграде, но в Риге - никогда.
        Родионов пригласил компанию артистов, в том числе нас с Ларой, Магомаева, Рождественского, Кублинского, совершить прогулку на катере. Нам объяснили, что мы будем ловить лососину. На самом деле, рыба была у них заготовлена заранее и лежала вместе с сетями в другой лодке. Катер отчалил от берега, рыбаки тянули сети, рыба трепыхалась, серебрилась на солнце. Потом рыбаки подъехали к нам. Родионову торжественно преподнесли огромного лосося, для гостей из трюма извлекли подносы с приготовленными канапе с лососевой икрой, водкой... В общем, настоящий театр.
        Слегка закусив, сошли на берег, а там уже и столы накрыты. Кублинский сразу напился. Он пил всегда. Его из консерватории, по-моему, за это турнули. Паулс как-то смог дотянуть до пятого курса, закончил, а Саша в какой-то момент сорвался. Он пытался писать шлягерные песенки, конкурировать с Паулсом, но у него ничего не получалось. В 1991 году, будучи в Риге, я поинтересовался его судьбой. Мне сказали: "Кублинский? Так он давно спился".
        После праздника в ресторане "Лидо", сохранившемся еще со старых времен, был устроен банкет. Присутствовало много известных гостей, среди них и мы. Я смотрел на эту веселящуюся публику и думал: "Совсем неплохо. Почти как на Западе". Жаль, что нас редко приглашали на такие высокопоставленные приемы. Может, тогда и ехать из страны не надо было бы?
        Потом я вдруг увидел на сцене Айно Балыню, выступавшую когда-то у нас в РЭО. Она запела - мы встретились глазами. Мне показалось, она почувствовала себя неловко. Вот Лара давно уже знаменитость союзного масштаба, а Балыня все пела в ресторанах. Я думаю, это просто разные судьбы.
        Так вот, Борис, 71-й год был последним годом, когда мы еще наслаждались жизнью, не отравленные идеей эмиграции. Хотя чувствовали, что достигли почти потолка. Сладкий аромат победы, что в 250-миллионной стране тебя все знают, уже улетучился, и Лариса начала понимать, что ничего другого в Союзе больше не будет, в перспективе - только работа, и работа на износ, чтобы платить еще и музыкантам. Лара как-то призналась мне, что с удовольствием что-нибудь изменила бы в своей жизни. Ее слова меня поразили. Сразу вспомнился ее разговор с матерью. Я подумал: с тем голосом, каким наградила природа, Мондрус могла бы с достоинством выступать в любой стране мира, во всяком случае, петь там на дискотеках или в ночных клубах.
        Я говорил, кажется, о том, что нам нужен был стимул, толчок. В один из декабрьских дней 1971 года я встречаю в скверике у ресторана "Пекин" нашего бывшего контрабасиста Леву Забежинского. Уже год как он уволился из ансамбля, стал "выездным", но почему-то еще торчал в Москве. Мы на него взирали с изумлением: "Лева Забежинский уезжает! Почему?" Хороший музыкант, воспитанный, интеллигентный. Не верил ни в Бога, ни в черта, ни в какое еврейство, а тут вдруг стал носить какие-то цилиндры, длинные черные пальто и на наших глазах превращался в карикатурного ортодокса. Правда, он и раньше не скрывал своих взглядов, относился пренебрежительно ко всему советскому, носил только фирменные вещи, которые ему присылали из-за границы в посылках. Но он не стиляжничал, не выпячивался, в одежде сохранял такой серо-черный стиль, который на Западе называется "андерстейтмент". И своим имиджем Лева подчеркивал полное пренебрежение ко всему вокруг существующему.
        Я очень удивился, увидев Забежинского: "Что же ты, Лева, так никуда и не уехал?" - "Все не так просто, мешали какие-то формальности. Теперь все образовалось, уезжаю".- "Ну-ну".- "А ты, Шварц, чего раздумываешь? Пора и тебе..." - "Я-то что, у меня в паспорте записано "латыш", а Лариса у нас и вовсе русская".- "Ну и что? Сколько сейчас уезжает и неевереев, и полуевреев, на паспорт никто не смотрит. Организуй вызов - и валяй". Ему легко было говорить, у него на физиономии написано, что он натуральный еврей. "Что ты, Лева, я не могу идти на такой риск. Подам заявление, а мне скажут: "Вы никакого отношения к евреям не имеете. Оставайтесь здесь". И отрежут все концы".- "Смотри, Шварц, сейчас собирается уезжать Игорь Высоцкий. Может, тебе с ним переговорить?" - "Что? Игорь? Уезжает?..
        Игорь Высоцкий, молодой и длинный, как каланча, работал саксофонистом в "Москонцерте". "Ну да, он уже разрешение получил".- "У тебя есть его телефон?" - "Да, конечно. Ты позвони ему, Шварц".
        Лева меня так уговаривал, потому что, работая с нами, он, быть может, как никто другой знал мои настроения и мою тоску по тем краям, куда нас не пускали. Мы вместе играли фирменную музыку и как хорошие музыканты понимали друг друга с полуслова.
        Я пожелал ему счастливого пути, и мы расстались. Но в тот день Лева заронил в мою душу семя, которое довольно быстро проросло. Будущая эмиграция стала моей идеей-фикс. Хотя в нашей московской жизни, продолжавшейся еще год, внешне мало что менялось. Более того - осенью 71-го мы с Ларой вступили в жилкооператив "Белый лебедь", что на Ленинградском проспекте. Нам уже не нравился наш первый этаж, хотелось переехать в дом посолиднее. Помог Миша Дорн, тот самый, что увел Миансарову в донецкую филармонию. И там загонял ее, как лошадь, заставляя работать по три-пять концертов в день. "Это будет стоить тысячу рублей",- оценил Дорн свои услуги. Я решил, что сумма нормальная. Миша свел меня с чиновником московской филармонии, который отвечал за этот кооператив.
        Новый, 1972 год мы встречали у Дорна, он жил на проспекте Мира. Кроме нас гостями были Алла Ларионова и Николай Рыбников. Очевидно, их концерты он тоже устраивал. Теперь этой пары уже нет в живых. Странно... Да, интересный момент: когда мы все-таки собрались уезжать, Дорн вернул нам половину из этой "тысячи". "Вторую не могу - отдал человеку, а свою долю возвращаю",- извинился он. Порядочно поступил.
        Несколько раз я пытался дозвониться до Высоцкого - бесполезно, телефон молчал как отрезанный. Я уже махнул рукой, думал, он за границей. И вдруг после Нового года дико повезло. Мы с Ларой покупали одежду в Доме моделей, у Зайцева, выходим на Кузнецкий, а навстречу - Игорь Высоцкий с женой. Я искренне обрадовался: "Игорь, ну как же так, я думал, ты давно в Израиле".- "Уезжаю, уезжаю. Разрешение получил - больше никаких проблем"."Но ты же вроде не еврей?" - "Ничего, нашлись родственники".- "Я тебе несколько раз звонил, хотел переговорить".- "Да мы по тому телефону уже не живем. Находимся у родителей жены".- "Надо как-то встретиться с тобой"."Встретиться уже не придется. Послезавтра улетаем. Впрочем, завтра у нас проводы. Все равно будет много народу, заходи - поговорим". Он черкнул адрес.
        Эта встреча была для меня как роковой перст, знак судьбы. Не будь ее, все, может, сложилось бы иначе.
        В принципе, идти в гости к уезжающему в эмиграцию было тогда чревато. В тюрьму не посадят, но ты уже как неблагонадежный элемент попадал в поле зрения "органов", и это в дальнейшем могло наложить отпечаток на твою биографию. На проводах собирались в основном "отказники" - те, кому не давали разрешения на выезд, например, по причинам, связанным с государственными тайнами. Мы с Ларой, к счастью, никакого отношения ни к каким секретам не имели, поэтому теплилась надежда, что и нас отпустят.
        Я нашел указанный дом на Старом Арбате, поднялся по лестнице, ощущая некоторую дрожь в коленках. Кто-то открыл дверь. Полумрак. духота. В двух больших комнатах, как тени из потустороннего мира, теснились люди. Теснотища. Какие-то негромкие разговоры, перешептывания. Чувствовалось, что обстановка довольно нервозная. До меня, как я понял, никому не было абсолютно никакого дела. Все напоминало тайное масонское сборище. С трудом я нашел Высоцкого и знаком показал ему, что хочу переговорить.
        Он вывел меня в коридор, там у них двойная дверь между квартирой и лестничной клеткой. Вот в этом узком тамбуре, вернее, в промежутке между двумя дверями, мы и спрятались. Затиснулись, как шпионы или как любовники. Я вытащил заранее подготовленный листок бумаги, на котором записал наши адреса (в Москве и Риге) и анкетные сведения на себя, Лару и мою маму, которая жила одна (я, конечно, не хотел оставлять ее в Союзе). "Игорь,сказал я, страшно волнуясь,- вот тут все данные. Но просьба: вызов сразу не присылать. Мы еще окончательно не определились. Тебя, нееврея, отпускают. Я теперь об этом тоже думаю. Но ты понимаешь, если где-то раньше времени всплывет, что мы интересуемся выездом, наша жизнь будет накрыта - все, колпак, конец. Когда решение созреет, мы дадим знать, и ты пришлешь вызов".- "Эгил, ты меня знаешь. Не волнуйся, все сделаю, как положено..."
        Домой я возвращался со страхом, озирался по сторонам, будто что-то украл или совершил нечто криминальное. Что там говорить, Борис, боялся, что мне этот визит даром не пройдет. Могла иметь место элементарная слежка, да и среди "отказников", наверное, затесались стукачи.
        В общем, началась у меня мучительная полоса: ехать - не ехать, эмигрировать или остаться. Советоваться я ни с кем не хотел, даже Ларе на первых порах ничего определенного не говорил. Я понимал, что сильно рискую и ставлю на доску все наше будущее..."
        Глава 8
        ИСПОВЕДЬ ЛАРИСЫ МОНДРУС
        Визит к замминкульта.- Пою в Берлине и Дечинской Котве.- Ложь от "Госконцерта".- К Бруно Оя и Инго Графу.- Вызов из Израиля.- "Здесь я звезда, а там кем буду?"
        На второй кассете, присланной мне из Мюнхена, был записан рассказ самой Мондрус, который я и предлагаю вашему вниманию, дорогой читатель.
        "Я давно хотела иметь детей, но у нас ничего не получалось.
        По китайской пословице, женщина, не имеющая ребенка, лишена своего лучшего украшения. Из года в год я ходила по врачам, и каждый обнадеживал: "У вас все нормально. Идите домой и репетируйте".
        "Репетировали" мы с Эгилом без устали и в разных вариантах, результат - ноль. И вдруг в начале весны мне показалось, что наконец-то я забеременела. А как раз перед этим проходила обследование в старой московской больнице, неподалеку от сада Эрмитаж (принимала там грязевые ванны). Неужели, думаю, помогло? Пошла в нашу поликлинику, там у меня появилась приятельница Вера Матвиенко, врач-гинеколог. Позже выяснилось, что она жила рядом с нами. Рассказала ей всю свою историю, что много лет уже бездетна, никто ничем помочь не может, а тут вроде что-то "завязалось". Может, это только ощущения, самообман? Вера посмотрела меня: "Нет, Ларисочка, все в порядке, это настоящая беременность". А у нас, как нарочно, намечается небольшой выезд с сольниками в Ростов-на-Дону и Махачкалу. Длительных вылазок в последний год мы не делали, так как я уставала физически, да и голос иногда пропадал. Для гастролей подготовили новую программу - песни и баллады популярной в 60-е годы итальянской певицы Мины. По-моему, у себя на родине она до сих пор числится в звездах.
        Перед самым отлетом я еще раз наведалась к Матвиенко, хотела удостовериться в полной безопасности поездки. "Вера, меня спорадически беспокоят какие-то боли". Это было в воскресенье. Она специально для меня открыла поликлинику, повела в кабинет, обследовала: "Ничего страшного, Ларисочка. Можешь смело ехать на свои концерты".
        Первые выступления у нас в Ростове-на-Дону. Голос в норме, публика принимает неплохо. Вроде все нормально. После концерта мы пошли с Эгилом в парк погулять, и меня просто затрясло. Почувствовала себя очень скверно. Говорю Эгилу: "Так не должно быть, чтобы беременность сопровождалась острыми болями. Что-то со мной происходит..." Но я терпела, поскольку доверилась подруге, абсолютно не предполагая, что она может ошибиться.
        В Махачкале я уже не могла нормально двигаться по сцене. Боли нешуточные и непрекращающиеся. Кое-как допела, и мы улетели домой. Я едва добралась до постели. Среди ночи стало так дурно, что уже нет сил терпеть. Просто корчилась от боли. Такого со мной еще не было. Эгил позвонил Вере Матвиенко. Она тут же примчалась, посмотрела и сразу перепугалась, наверное, что-то заподозрила. "Надо срочно в больницу!" Вызвали "скорую". Я уже ничего не соображала и не помнила, как меня несли к машине, как везли, как я оказалась в гинекологическом кресле...
        Диагноз: внематочная беременность, разрыв трубы... Вера все причитала: "Не может быть, не может быть..." Слава богу, что случилось не в Махачкале, на концерте, и я успела добраться домой. Меня вытащили из постели буквально в последний момент.
        Операцию провел дежурный хирург. Мне уже исполнилось двадцать семь лет, а я толком еще не знала, что такое "внематочная беременность". Конечно, это был большой шок - потеря ребенка. И еще я испытала горечь, что моя близкая приятельница, специалист в этих вопросах, так жестоко ошиблась в диагнозе. Ведь ни о каких гастролях, даже кратковременных, и речи не могло идти, я нуждалась в операции задолго до того, как произошел разрыв трубы.
        Бедный Эгил! Представляю, как он переживал.
        (От автора: Я в ту ночь страдал бессонницей, вставал без конца с постели, подходил к окну, смотрел вдаль, на дымящуюся в светлой темени трубу котельной. В голове крутились придуманные строчки: "О ночные дымы, вы, как думы ночные в воспаленном чьем-то мозгу..." - но дальше дело не шло, и я опять повторял: "О ночные дымы..." Вдруг новое видение озарило сознание: ночь, улица, фонарь, больница. Невменяемый Эгил топчется у входа, дежурная сестра что-то говорит ему, он лихорадочно ходит вдоль окон, и я читаю его мысли: "Вот наказание свыше за мои черные мысли об эмиграции. Ну куда ты прешься? Да черт с ней, с этой эмиграцией, только бы Лара выжила, только бы выжила..." Впрочем, может, и я брежу, но Шварц мне точно рассказывал, как мерил круги вокруг больницы.)
        После операции меня поместили даже не в палату, в какой-то громадный неуютный зал, где лежало множество баб. Пришла нянечка, срезала мне все ногти на руках, но шов мне положили большой мешок с песком. Я спросила: "Зачем маникюр испортили?" Мне объяснили, что когда я выходила из наркоза, то, видимо, испытывала сильные боли, кричала, пыталась сорвать бинты и могла поранить себя.
        Мое состояние было архиотвратное. На реабилитацию оставалось мало времени, потому что наконец-то после пяти невыездных лет мне разрешили выступить за границей. И мне вскоре надо было улетать.
        Дело в том, что Эгил давно теребил меня, чтобы я пошла в Министерство культуры и добивалась гастролей за границу. К тому времени уже появилось новое поколение чиновников - бывшие комсомольские вожаки, молодые ребята, достигшие известных степеней. Встречаясь с ними в кабинетах министерства, я начинала плакаться: "Как же так? Все эти постаревшие Лазаренки и Дорды без конца ездят и в соц- и в капстраны, а меня, молодую, красивую, талантливую, почему-то не пускают. Это в то время, когда люди дерутся за билеты, чтобы попасть на мои концерты". Мне обещали помочь. Несколько раз мои благодетели выходили непосредственно на Фурцеву - так они мне говорили,- но получали от ворот поворот. Потом мне посоветовали пойти к ее заму Попову. "Я была уже у другого зама, Кухарского, он только обещаниями кормит".
        "А ты пойди еще к Попову, у нас ведь какая система: правая рука не ведает, что творит левая". И Эгил тоже заладил: "Иди к Попову, может, действительно у них неразбериха".
        В самом деле, официальных запретов я никогда не слышала. Никто мне ни разу прямо не сказал: "Мондрус, не суетись, за границу ты больше не поедешь". За что меня всегда тюкали? За мои мини-платьица, за пряменькие ножки, за то, что пела о любви и не хотела иметь в репертуаре таких песен, как у Воронец:
        Я - Земля! Я своих провожаю питомцев,
        Сыновей, дочерей.
        Долетайте до самого Солнца
        И назад возвращаетесь скорей!
        Между прочим, во время выступлений моя "наивная эротика" нравилась женщинам равно так же, как и сидящим рядом мужчинам, венская публика никогда не имела против меня ничего плохого и не считала Мондрус вульгарной или, как говорят в Германии, "аррогантной", то есть мнящей из себя что-то заносчивое.
        Я выросла в Латвии, слушала балтийское радио, любила красивый симфоджаз. Никогда не интересовалась советской идеологией, хотя мне ее постоянно навязывали. Мечтала попасть на гастроли за границу. Я довольно прилично знала английский язык, читала иностранные журналы, которые продавались в Москве. Восторгалась пластинками Хампердинка и Тома Джонса и, конечно, старалась подражать им. О Париже и Лондоне не мечтала - это относилось к чему-то не-досягаемому, дай бог вырваться в Польшу или Чехословакию.
        Мне довольно быстро организовали прием у Попова. Фурцева как раз отсутствовала, и он, как ни странно, меня успокоил: "Лариса, нет никаких проблем, я все устрою. Не волнуйся, пожалуйста, все будет прекрасно".
        После визита к Попову я почувствовала, как вокруг меня что-то изменилось. То звонят из "Москонцерта" и что-то предлагают, то из Управления культуры спрашивают какую-то ерунду: "А вы согласны?.." Батюшки, что произошло? Я на все согласна, только выпустите меня!
        Наконец, звонок из "Госконцерта": "Лариса, вам есть приглашение на Берлинское телевидение (через пять лет дождалась-таки!) и поездка в Чехословакию на фестиваль Дечинска Котва. Я просто ушам своим не поверила. А тут такой атентат с беременностью.
        Выхожу из больницы, держусь за живот. Слабость неимоверная. Эгил спрашивает: "Ларочка, как же ты сможешь через три недели поехать в ГДР?" Я ответила: "Чтобы такая поездка - сразу две страны! - не состоялась, не дай бог! Обязательно поеду!"
        В мае я получила в "Госконцерте" паспорт и вылетела в Берлин. В самолете полно военных чинов, рядом со мной сел какой-то генерал. Долго вглядывался в меня, наконец расплылся в улыбке и так бесцеремонно: "О, какие люди! Я тебя сразу узнал. Ты любимая моя певица". Начал расспрашивать: как и что, часто ли бываю в ГДР. Стал приглашать к себе в часть под Дрезденом: "Тебе за гостиницу платить не надо, и питание обеспечим. Если в Дрезден приедешь, назови только мою фамилию". На всякий случай записала его телефоны.
        В Берлине я выступала в ежемесячной популярной телепрограмме "Студия шлягеров", исполнила песню, подаренную мне немецкими авторами - "Летний дождь".
        Оттуда я сразу самолетом в Чехословакию, где должна была представлять легкую советскую музыку в концерте Интервидения "На волнах дружбы". Концерт являлся частью фестиваля, проводимого в маленьком городке Дечин, что на самой границе с ГДР. Выступала со своим обычным репертуаром, спев в том числе и "Синий лен". Эту песню потом включили в программу чешского телевидения.
        Интересно, что в Праге организаторы представляли меня как Ларису Мондрусову, на чешский лад. Показали мне город: Старо Място, Карлов мост... Весенняя Прага была удивительно красивой. Вечером возвращаюсь в гостиницу, вхожу в лифт и, как Эгил, натыкаюсь на... Бруно Оя. Вот так сюрприз! Оказывается, он тоже едет на фестиваль в Дечин, но выступать будет за Польшу. Выглядел он очень элегантно, респектабельно - настоящий иностранец. Я подумала: раз такая встреча, наверняка он пригласит бывшую соотечественницу в ресторан, кафе, или хотя бы из приличия спросит: "Ты не голодна? Нет? А может, хоть по чашечке кофе?" По госконцертовскому контракту мне выдавались такие мизерные суточные, что даже говорить смешно. Так я вместо булочки и кофе уж сэкономлю и куплю себе пару джинсиков или духи. Короче, сидела на "диете".
        Но никакого предложения со стороны Бруно не последовало. Мы мило поболтали - и все! На прощание он, правда, оставил свой адрес и телефон во Вроцлаве: приезжайте, мол, если будете проездом.
        Моя премьера в Чехословакии прошла успешно. Да вот, Боря, я зачитаю тебе отрывок из газетной рецензии: "На Дечинской Котве Лариса Мондрусова пела свой последний хит "Голубой лен", который частично исполняла по-чешски. Ее выступление создало красивую атмосферу и хорошее настроение и стало как бы обещанием будущих приездов к нам".
        Мне еще в Москве приказали: весь гонорар за участие в концерте передать в советское посольство в Праге. Я должна была на свои суточные ехать одна, не зная чешского языка, из Дечина в Прагу. Из своего гонорара не имела права потратить даже копейки на трамвайный билет. Вот система была! Помню, как я тащилась по чужому городу в поисках посольства, чтобы отдать свои кровные. Когда стоишь на сцене в лучах прожекторов и тебе аплодирует многотысячный зал, ты вроде большой человек, представитель Страны Советов, а потом вот такое унижение, ты уже никто, жалкий поденщик, радуйся, что тебе позволили выехать за рубеж. Другие об этом всю жизнь напрасно мечтают.
        В Праге на фирме "Супрафон" мне предложили записать пластинку-гигант с оркестром Густава Брома (это известный там музыкант). Чехам очень понравилось, как я спела специально подготовленную песню на их родном языке. Я оставила им свои московские и рижские координаты и попросила прислать официальный вызов.
        Увы! Мы уже месяц отдыхали в Риге, а никаких сигналов из "Москонцерта" или "Госконцерта" не поступало. Начали по собственной инициативе звонить в Прагу, нам говорят: "Мы несколько раз обращались в "Госконцерт" и устно и письменно, там отвечают, что у вас непрерывные концерты. Сейчас, по идее, вы гастролируете где-то на Севере. Когда же вы отдыхаете, Лариса?" То есть в "Госконцерте" нахально врали, потому что я давно сидела без концертов.
        Эгил буквально через день позвонил туда: "Пришла заявка от чешского "Супрафона" для Ларисы Мондрус?" - "Нет, не было,- говорят очень доверительно.- Мы бы сразу дали вам знать".
        Я немножко забежала вперед. Итак, возвращаюсь в Москву. В аэропорту меня встречает Эгил: "Ну, как съездила?" - "Я в восторге. Прага - это чудо! - отвечаю.- Теперь, надеюсь, нам все двери будут открыты". Он усмехнулся: "Твоими устами мед пить. Боюсь, как бы эти двери совсем не закрыли. Впрочем, где их хваленый контроль? Пока ты каталась по паспорту от "Госконцерта", я получил для тебя второй загранпаспорт, мы едем в ГДР по приглашению Инго Графа". Представляешь! Где это видано, чтобы советскому человеку выдавали два загранпаспорта! Полный бардак! Одни не знают, что делают другие.
        Рассказываю Эгилу про встречу в самолете с генералом, он обрадовался: "Это весьма кстати. Конечно, мы к ним заедем. В воинских частях и гостиницы дешевле, и бензином можно разжиться. Большая экономия для нас".
        Оркестр мы распустили. Эгил объяснил музыкантам: "Ребята, Ларе надо отдохнуть, так что до осени работать не будем. Каждый волен сам решать, что ему делать, мы никого не сковываем". Они нашли какие-то халтурки, но в сентябре, как ни удивительно, все собрались снова, никто никуда не переметнулся.
        Выехали мы из Москвы в начале июня. Неделя прошла, как я вернулась из Праги, и вот опять удивительная поездка. Да еще на своих "Жигулях". Дизи, разумеется, с нами, потому что оставаться даже с Люсей Дородновой он явно не хотел. Он ухитрялся от нее вырываться даже на моих концертах. Однажды Люся замешкалась, так Дизик выскочил прямо на сцену, когда я пела. Выскочил и затанцевал вокруг меня на задних лапках. В публике - хохот...
        Я уже трижды пересекала рубежи нашей родины, но чтобы вот так, на своей машине, переехать советскую границу и оглянуться назад - такое происходило впервые. Очереди на пропускном пункте в Бресте никакой не было, так, пару машин. Мы везли с собой энную сумму советских рублей, и эти деньги прятали, пардон, в нижнем белье. Почему взяли больше положенного? В соцстранах рубли тоже меняли, а в ГДР мы могли рассчитывать на трехкратный выигрыш в сумме, потому что там на одну марку можно было купить столько, сколько у нас на рубль. При обмене же за один рубль давали три марки. Вот такой курс был.
        Когда офицер раскрыл мой паспорт, то не мог скрыть своего удовольствие: "О, Лариса Мондрус! Наша замечательная певица!" Сбежались чуть ли не все пограничники - поглазеть на известную артистку, выезжающую за рубеж. Отнеслись к нам очень благожелательно и без всякой волокиты и досмотров пропустили через шлагбаум. Я подумала: почему такой человеческой теплоты я никогда не получала от чиновников "Госконцерта"?
        Поляки нас тоже особо не проверяли. Козырнули - и дальше мы сами себе хозяева. В Варшаве сделали остановку. Побывали в Лазенках, походили по магазинам. Посмотрели кино - документальные фильмы "Морское сражение за Мидуэй" и "Воздушный бой за Великобританию". Самое большое впечатление мы получили от какого-то голландского секс-фильма. Тогда для нас это был запретный плод.
        Потом взяли курс на Вроцлав - воспользовались адресом Бруно Оя. Он жил в небольшом доме на первом этаже, но мы его не застали. Его жена Анка сказала, что он где-то на съемках. Она была тоже актрисой и выглядела довольно неплохо - молоденькая блондинка с распущенными волосами типа Катрин Денев или Марины Влади. Мы провели у нее два дня. Анка показала нам Вроцлав, где центральным аттракционом для меня был, конечно, рынок. В Польше вообще хорошие барахолки. На другой день я купила себе желтые босоножки на очень высокой платформе и симпатичное вязанное мини-платье красного цвета. Иногда я в нем выступала на сцене.
        От Анки мы отправились в Дрезден, и на границе с Германией Эгилу пришлось долго объяснять пограничникам, что у СССР с ГДР безвизовый режим. Видимо, автолюбители из Советского Союза там были большой редкостью. Но все-таки нас пропустили, и под вечер мы остановились у гарнизонной гостиницы. Я назвала администраторше фамилию генерала, однако это не произвело никакого впечатления: никто ничего не передавал. Хотя с гостиницей проблем как раз и не было. Узнав, что мы из Москвы, нам тут же дали комнату. Платили гэдээровскими марками.
        Утром Эгил сказал, что в первую очередь нам следует запастись бензином. Мы поинтересовались в "ресепшн", где тут поблизости какая-нибудь воинская часть. Администраторша прижала палец к губам: "Тсс!" И потом шепотом, под большим секретом сообщила нам, как добраться до нашей танковой части. Оказалось, это недалеко от гостиницы.
        Подъезжаем к воротам с красными звездами. Выходит солдат: "Что нужно?" Я улыбаюсь приветливо: "Передайте командиру части, что приехала артистка Лариса Мондрус". Солдат вернулся в будку, стал куда-то звонить. Мы топчемся с Эгилом у машины. В голове одна мысль: "Ну чистая авантюра!"
        Проходит минут пять. Выбегает откуда-то офицер, узнает, в чем дело, и ворота раскрываются нараспашку. Въезжаем во двор. Появляется целый взвод солдат. Офицер командует: "Ребята, к нам приехала известная певица Лариса Мондрус. Давайте-ка поможем привести ее машину в полный порядок!" И пошли чистить, драить, подкручивать гайки... Пока я раздавала автографы, они забили нам весь багажник канистрами с бензином. Потом - "Взвод, смирно!" и с наилучшими пожеланиями проводили. Хорошие там были люди, нормальные, дружелюбные.
        В Лейпциге мы переночевали и двинулись в конечный пункт нашего маршрута - Эрфурт, город в юго-западной части ГДР, о котором я слышала только потому, что он упоминается в школьной программе: там был принят первый марксистский манифест, так называемая эрфуртская программа. Именно в этом городе жил Инго Граф, к которому мы ехали в гости. Правда, его приглашение носило формальный характер, мы его даже не предупредили, нам просто хотелось покататься по Европе, пусть даже социалистической.
        С трудом разыскали его адрес, но тоже дома не застали. Кое-как, через пень-колоду, выяснили у соседей, что Инго находится за городом, говоря по-нашему, на даче. Кто-то согласился показать нам дорогу, сел в машину, и уже через час мы увидели нашего Графа, копающегося в собственное огороде. Он растерялся, когда мы предстали перед ним. Похоже, не ожидал такой прыти от советских друзей. "Ну вот, Инго, ты нас приглашал, мы приехали",виновато произнес Эгил, но, видя, что тот разволновался не в меру, поспешил успокоить: "Мы у тебя только одну ночь проведем, а там сами разберемся". Вообще мы тогда испытали чувство некоего советского превосходства: как же, приехали на "Жигулях", а у него во дворе маленький "трабант" стоит. Для восточных немцев "Жигули" в те годы - все равно что для нас "Волга", предел мечтаний. Других-то машин ведь еще не делали.
        Вместе вернулись в Эрфурт. Дома у него мы достали бутылку "Столичной", выпили за встречу. Включили телевизор, а у них всего два канала, и оба немецкие. У Эгила глаза разгорелись - вырвался, что называется, из-за "железного занавеса". "Давай, Инго, врубай что-нибудь западное. Эту болтологию мы и у себя дома видим, надоело". А я чувствую, у Графа рука не поднимается, и он сам весь как-то напрягся. Сейчас понимаю: он не мог нам сильно доверять. Кто мы такие для него? Случайные знакомые? А вдруг провокация? Ситуация показалась мне очень странной. Мы из СССР, и нам все советское нипочем. И с Графом шпарим открытым текстом, а он так трусит. Мы даже в своей московской среде считали ниже своего достоинства притворяться в какой-то преданности режиму. Не издеваться над советской властью в нашем коллективе воспринималось уже как дурной тон. Особенно изгалялся Гарри Гриневич, пародируя самого Брежнева. Ему тогда здорово доставалось за это. Мы даже одевались на западный манер, с некоторым вызовом. Однажды по предоктябрьскому "графику" приехали выступать в здание Верховного Совета СССР, и Лев Шимелов, увидев
нас, заорал: "Ну, Шварц, так одеваются только антисоветские элементы!" Это он шутил в своей привычной манере, но мы не обижались. До того все вокруг было смехотворно, опереточно. И это в Союзе! А тут заграница! Чего бояться?.. "Да у них там ничего интересного нет,- показывая на "ящик", оправдывался Граф,- одна только политика...
        Эгил, не поверив, покрутил ручки. "Ну вот, приехали на Запад, думали, сейчас увидим грандиозное шоу, Голливуд, Альказар..." А тут мрак, никаких шоу, непонятные разговоры о политике. Языка мы, разумеется, не знали...
        Поговорили, как могли, за жизнь. Оказалось, что Инго - никакой не профессиональный певец, всего-навсего учитель гимназии. Пением занимается побочно, это у него что-то вроде хобби, но приносящее хорошие деньги. И пластинки он регулярно выпускает. Тем не менее основную профессию не оставляет.
        Спать мы легли с чувством некоторого разочарования, будто нас кто-то немножко обманул.
        Утром поехали с Инго на экскурсию - осматривать окрестности. Очутились в лесном массиве Тюрингии. Увидели знаменитый замок Вартбург, где Мартин Лютер переводил Библию с латинского на немецкий. Потом поднялись на башню и напряженно всматривались в синюю даль, куда показывал рукой Инго,там Западная Германия, там свобода. Я взглянула на Эгила - его лицо выражало такое - других слов не подберу - страстное любопытство, что, казалось, у него за спиной вот-вот вырастут крылья и он улетит в эту синюю манящую даль.
        У Графа мы провели еще одну ночь, так как порядком устали. Наша "эрфуртская программа" выполнена. В обратный путь пустились по транзитному автобану. Западные дороги для меня - это сплошная музыка. Навстречу "мерседесы", "вольво", "БМВ"... Эгил ведет машину, а я, прислонившись к его плечу, мечтаю: "Эх, если бы вот так хотя бы пару раз в году выпускали за границу, может, тогда об эмиграции мы бы и не думали?.." Впрочем, сколько раз я себе уже говорила это "если бы"... Эгил словно уловил мои мысли: "Ты помнишь свою первую зарубежную поездку?" - спрашивает он. "Да".- "А потом тебя не выпускали пять лет. Помяни мое слово, сейчас будет то же самое"."Ну вот, как говорится, пришел Жан и все опошлил".
        Следующая остановка - в Потсдаме, где мы снова напросились на ночевку в гарнизонную гостиницу. На следующий день самостоятельно осмотрели город, погуляли в парке Сан-Суси, сходили в кино на "Хэлло, Долли" с Барбарой Стрейзанд и Луи Армстронгом, так сказать, еще раз взглянули на Запад через замочную скважину.
        Из Потсдама, не заезжая в Берлин, отправились в Варшаву, куда меня влекли рынки с иностранными товарами. В ГДР таких базаров не было...
        Брест нас встречал моросящим дождичком, слякотью, смурными лицами пограничников. Прежде чем навестить родителей, сделали остановку под Вильнюсом, у Тракайского замка, и несколько дней "отходили" на лоне природы.
        В Риге нас ожидал сюрприз. Заходим в квартиру Эгила - навстречу его мама с перепуганным лицом; сзади, смотрю, выглядывает и моя мама. "Эгил, сыночек мой, я должна сказать тебе что-то ужасное,- она потрясает какой-то бумагой.- Ты посмотри. Я получила странное письмо. С гербом! "Херта Шварц, вас приглашают в Израиль!" Я чуть не в обмороке: меня - в Израиль?! Они что, с ума посходили? И кто они такие, я их не знаю".
        Я, конечно, поняла сразу: это вызов. Если у меня с моей мамой какой-то необязательный разговор на эту тему и был, о котором мы обе забыли, то маму Эгила, патриотически настроенную латышку, никто ни о чем не спрашивал и не предупреждал. Да у меня у самой в этот момент сердце от страха в пятки ушло. Ведь как мне объяснил Эгил, ни о чем серьезном он Высоцкого не просил, передал только на всякий случай наши паспортные данные. Мы предполагали еще годика два потянуть резину, взвесить все "за" и "против" и только тогда, если надумаем, послать весточку Высоцкому. Лишь потом мы узнали, что в замке под Веной у всех вновь прибывающих эмигрантов обязательно спрашивали, есть ли у кого какие адреса в России, кому нужно отправить вызов. И Игорь просто отдал наш листок, а сам поехал дальше.
        Эгил принялся успокаивать маму: дескать, ничего страшного, это не насовсем, съездим на гастроли, поглядим, прикинем, а там как получится. Может, еще ничего и не выйдет. В общем, врал с присущей ему убедительностью.
        Но едва мы остались одни, я просто набросилась на него, потому что поняла, насколько все серьезно: "О чем ты вообще думаешь?! Я тебя ни о каких вызовах не просила! И так с бухты-барахты срываться, бросать все и ехать в какой-то Израиль? Зачем?! Что там делать? Здесь я - певица, имею свой заработок, признание зрителей, а там чужая страна, чужой язык! Кому там интересна Лариса Мондрус? Это здесь я - звезда, а там - никто, и никакой карьеры мне не видать!.."
        Даже моя мама вскоре опомнилась: "Вы собираетесь на Запад, а там безработица. Вы пропадете..." Но Эгил упрямо долбил: "Подумай, Лара, это так интересно - увидеть новую жизнь. Ну ты в Москве пела уже десятки раз. В Ленинграде столько же. И в Красноярске, и в Омске, и в Таджикистане, и в Сочи... Ты будешь только повторять свои турне, и всегда будет одно и то же. Та же советская власть, те же морды, те же порядки, те же запреты. А с твоим голосом, Лара, с моими руками мы проживем везде. Я не верю, не представляю, что мы можем пропасть".
        Тема эмиграции просто кипела в наших разговорах, мы обсуждали ее днями и ночами. И в конце концов я начала сдаваться. "Ну раз пришел вызов, раз так произошло,- продолжал наступать Эгил,- нам надо принять окончательное решение. Наверное, вызов ждет нас и в Москве. Придется подавать документы и готовиться к отъезду".
        У меня по природе такой характер, что я могу долго сопротивляться, нервничать, переживать, но если вдруг в чем-то для себя определилась, тогда все... Как там в советской истории: когда идея овладевает массами, она становится силой... О'кей! Я начинаю действовать и больше назад не возвращаюсь, не раздумываю: а правильно ли я поступаю или нет? Сомнения отбрасываются. Даже если что-то в жизни получается не так, как задумано, все равно я не жалею и не вспоминаю о прошлом.
        Определившись, я сразу свыклась с мыслью, что со всяких турне меня сейчас снимут и жизнь моя в Союзе практически закончится. Самое интересное, что если я внутренне сжалась, и все советское мысленно для себя отрезала раз и навсегда, то Эгил проявлял еще признаки каких-то колебаний. То он полон решимости: "Все, вижу себя в самолете. Любой компании, только не Аэрофлота". А на другой день раскисает: "Слушай, звонили сейчас из Москвы. Может, уже пронюхали, пытаются удержать? Предлагают место худрука в мюзик-холле. Вместо Рубашевского, он собирается уходить. Может, согласиться? Все-таки буду иметь свое дело. И поездки будут". Я его понимала: он постоянно чем-то жертвовал ради меня, уходил в тень, только бы у Лары все было хорошо. Если бы я тогда дала согласие: "Да, главный дирижер мюзик-холла - это замечательно, давай не поедем!" - то мы, возможно, и остались бы, но я ответила: "Ты разъезжаешь с мюзик-холлом, а кто будет со мной гастролировать? Нет, я спокойна, когда ты рядом". Ведь мы действительно были на сцене как одно целое.
        Потом его смутило заманчивое предложение от "Супрафона", и он захотел поиграть с судьбой: "Давай сделаем так. Если "Госконцерт" не зажилит приглашение и отправит тебя в Чехословакию, то мы остаемся,- это знак свыше. А если скажут: "Никаких заявок не поступало",- тогда пошли они все к черту". В "Госконцерте" нам ответили: ничего нет. Это стало для Эгила, наверное, последней каплей.
        Приезжаем наконец в Москву, а наш сосед по лестничной площадке, полурусский, полуфранцуз, певец "Москонцерта" Юлик Девайот, которому мы оставили ключи от квартиры, чтобы поливал цветы и вынимал почту, говорит нам: "Тут для вас такой конверт пришел. Из Израиля". И так хитро, понимающе улыбнулся. Для нас стало ясно: там, за бугром, отнеслись к нашему желанию уехать вполне серьезно, раз выслали приглашения и в Ригу, и в Москву".
        Глава 9
        ПОЧЕМУ ОБИДЕЛСЯ МАГОМАЕВ
        Воркута.- Уход из "Москонцерта".- Великая распродажа имущества."Лариса Израилевна, вам разрешен выезд..." - Ефим Салганик и мадам Эстерман.- Прощание с родными.- Памятный 1973-й.
        Я слушал записанный на пленке рассказ Мондрус и думал о сомнениях Шварца. Ларису со страстностью большевистского агитатора убедил, а сам, оказывается, колебался, ехать или не ехать, и момент окончательного принятия решения оттягивал, может быть, еще на что-то надеясь. На что? Брежневщина набирала соки, революций не предвиделось, послаблениями тоже не пахло. Эгил продолжал наведываться в "Госконцерт": а вдруг именно сегодня пришла заявка от "Супрафона"? Опять звонил в Прагу, там ответили, что вызов давно послали письмом и продублировали телеграммой. Почтовые сроки безнадежно прошли, телеграмма якобы не поступала. Значит, кому-то в "Госконцерте" очень не хотелось, чтобы Мондрус по-новой выезжала за границу, да еще записываться на пластинку. "Что ж, тем хуже для них",- с легким злорадством думал Эгил.
        Другой неприятностью, тоже вполне прогнозируемой, оказалась новость из "Москонцерта". Находясь еще в Риге, Мондрус рассчитывала выехать на гастроли в Калининград: надо было срочно зарабатывать деньги. Звонок Гали Перлиной из вокального отдела перечеркнул эти планы - приказом по Министерству культуры сольники в очередной раз отменялись. "Да вы не расстраивайтесь,- бодро обнадеживала Галина Федоровна,- сняли ведь не только у Мондрус, у всех гастролеров. И потом это временная мера. А в Калининград мы дадим вам хорошую артистку". Шварц махнул рукой, пусть делают что хотят. Они согласны ехать и на отделение. Хотя сольник с отделением не сравнишь: теперь надо и полпрограммы отдать "нерентабельному" артисту, которого назначат, и деньгами придется делиться, и петь только по утвержденному Москвой репертуару.
        "Калининградская правда" в номере от 22 сентября свою рецензию "Две встречи" начинала так: "Калининградцы не избалованы гастролями первоклассных артистов. А тут в одном концерте сразу два заслуженно популярных имени, два ярких дарования - Лариса Мондрус и Людмила Голуб..." Лично я ничего не имею против чтицы Людмилы Голуб, но называть ее "заслуженно популярным именем" - это уж, извините, откровенный перебор. Более того, кто вообще пошел бы слушать ее рассказы, если бы во втором отделении концерта не выступала певица Лариса Мондрус? Разве что считанные единицы.
        Следующая поездка Мондрус - в Горький, и опять ей в напарницы навязывают все то же "заслуженно популярное имя". В последний момент Голуб по каким-то причинам отказывается от поездки. Требуется срочная замена, иначе концерт будет сорван.
        - Галя, давай кого угодно,- раздражается Шварц,- нам все равно.
        В пожарном порядке им подсунули безголосого грузинского певца Г. Услышав его в первом отделении, Шварц пришел в тихий ужас: в другое время он ни за что бы не поверил, что на "графике" "Москонцерта" работают такие бездарности. Уж лучше бы они сорвали гастроли. Да еще, помимо бездарности, у этого "козлетона" немереный восточный гонор: в концерте он первый! Пуп земли! Все должны зависеть от него. За кулисами по этому поводу постоянные стычки.
        Перед вторым концертом в Горький позвонила Перлина:
        - Эгил, ну что я говорила! Поздравляю, Мондрус опять дали сольник.
        Шварц возликовал и тут же, прибежав на репетицию, заявил грузину:
        - Слушай, генацвале. Ларисе разрешили сольный концерт. Так что собирай чемодан и отправляйся в Москву.
        - Как?!
        - Да вот так! Ты нас достал. А мы в твоих услугах не нуждаемся. Сказано: Мондрус работает теперь сольник.
        Грузин пожаловался в филармонию.
        В местной концертной организации трудились люди не заносчивые, но знавшие себе цену, с чувством повышенной ответственности за порученное дело. Обязанности исполняли как положено и для Мондрус исключений не делали. Встретили ее отнюдь не с распростертыми объятиями, как бывало в других филармониях, два концерта в день не разрешили и подавно. Шварцу же устроили разнос:
        - Что это у вас за диктаторские замашки? Это недостойно советского артиста! Вас прислали с этим певцом - извольте выступать с ним! Что это будет, если каждый начнет ставить свои условия.
        Но Шварца уже понесло:
        - Короче, нас все это не интересует. Нам разрешен сольник, и мы намерены выступать одни. Или вообще выступать не будем. Пусть этот Карузо поет один.
        Вечером Мондрус вышла на сцену в первом отделении, и администраторы филармонии ничего поделать не смогли. Дали лишь гневную телеграмму в столицу.
        В "Москонцерте" скандал замяли, так как уже запланировали гастроли Мондрус по "золотому кольцу": Калинин - Ярославль - Кострома... Однако поскольку с эмиграцией они уже определились, то Шварц решил, что и с концертами пора "завязывать", пора идти ва-банк. Знающие люди научили: "Чтобы вас при оформлении документов не таскали по партсобраниям и не поносили почем зря, заблаговременно увольтесь из "Москонцерта". В этом случае вам не придется просить характеристику с места работы, возьмете такую бумажку из домоуправления".
        Когда Шварц оставил в дирекции два - свое и Ларисино - заявления об уходе, в "Москонцерте" просто оторопели. Его тут же вызвал завотделом кадров.
        - В чем дело, Эгил Яковлевич? Что за сюрпризы вы преподносите?
        - А что, собственно, случилось? Мы разве не имеем право уволиться по собственному желанию?
        - Имеете, имеете. Но что случилось? Ни с того ни с сего. Может быть, мы в чем-то провинились перед вами? Или, быть может, вы чего-то хотите? Скажите. С нами можно говорить на любые темы.
        Шварц заподозрил, что кадровик уже знал об их вызове в Израиль: "Но коль напрямую не говорит, то и мы промолчим".
        - Все нормально, у нас претензий нет.
        - Тогда почему? И куда вы пойдете?
        - В другую филармонию.
        - А мы вам не угодили?.. Смотрите, Эгил Яковлевич, не пришлось бы потом жалеть.
        Шварц пожал плечами.
        - Хорошо,- после некоторого раздумья произнес кадровик.- Мы вас отпустим, раз вы так рветесь в "другую филармонию". Но при одном условии. Вы сделаете еще одну поездку. Пришла срочная заявка на вас, и мы людям уже обещали.
        - И куда ехать?
        - В Воркуту.
        Прозвучало это так, что у Шварца екнуло сердце. Вот откуда приходят последние "заявки". Мелькнула мысль: туда билет дадут немедленно, а когда оттуда? Может, никогда?
        - В Воркуту,- повторил кадровик,- ну и в близлежащие райцентры.
        - Надолго?
        - Пустяки. Недели на две. А потом свободны как птицы.
        Полмесяца в ледяных просторах Коми АССР - не для слабонервных перед сладостно-желанным отъездом на Запад. Отказаться - это, может быть, еще хуже, чем согласиться, лучше не дразнить собак...
        Мондрус приняла новость стоически. Значит, так угодно судьбе. Она беспокоилась только за Дизика: как бы он не околел в Заполярье. Люся Дороднова сшила пудельку шерстяные тапочки. И не напрасно - мороз в Воркуте достигал отметки ниже 40 градусов. А Шварц, ступив на промерзшую и звенящую как сталь землю, подумал: "Ну вот, и я иду по костям погибших здесь латышей".
        Местная пресса писала в те дни: "Этой встречи воркутинские любители песни ждали с нетерпением, когда рекламные щиты сообщили о приезде в наш город молодой популярной певицы Ларисы Мондрус. Кассы Домов культуры и клубов брали, как говорится, с боем.
        Состоялись первые выступления Ларисы Мондрус и ансамбля, руководимого Э. Шварцем, в поселковых Домах культуры шахт "Северной", "Октябрьской", во Дворце культуры шахтеров и строителей.
        Об эстрадных мастерах сцены, таких, как Лариса Мондрус, писать очень сложно хотя бы уже потому, что она очень популярна и любима в народе. Где найти те слова, которые могли бы раскрыть какие-то дополнительные качества артистки? Ведь уже одно упоминание ее имени говорит о многих песнях, которые она исполняла и которым дала настоящую песенную жизнь..."
        Это последняя в Союзе рецензия на выступление артистки. Дальше последует только забвение.

6 декабря 1972 года Лариса Мондрус и Эгил Шварц были уволены из "Москонцерта".
        - Очень жалко, ребята, что вы уезжаете,- сказала на прощание Галя Перлина,- но я вас понимаю.
        Больше никто теплых слов в "Москонцерте" им не сказал.
        Прослышав о неожиданном уходе Мондрус из "Москонцерта", пришел в гости Паша Леонидов со своим зятем Днепровым. Оказалось, они тоже строили планы своего отъезда. Их последние песни, которые сочинялись пачками, были уже пропитаны духом эмигрантской ностальгии. Паша все спрашивал: "Ну, Эгил, как ты считаешь, мы там не пропадем с такими головами?" Шварц не знал, что сказать приятелю. Как и не знал ответа на вопрос, чем он сам там будет заниматься, потому что по большому счету рассчитывал только на голос Ларисы. Леонидов и Днепров собирались заниматься своим творчеством, ориентируясь исключительно на эмиграцию. Это была распространенная ошибка "количественного характера", так как этого творчества хватало ровно на одно турне по русскоязычным колониям, но никак не на каждодневный заработок. Впрочем, предвидеть такую перспективу было еще сложно, опыта никто не имел.
        Расставшись с "Москонцертом", Мондрус с мужем подали документы в ОВИР. Любопытная деталь. В "легенде", подававшейся вместе с другими бумагами, требовалось указать родственника, приславшего вызов, и заодно подтвердить каким-то образом (например, письмами) его существование. Шварц указал, что в Израиль их вызывает его старый больной дядя. Эгил заранее условился с Высоцким, чтобы ему написал кто-нибудь по фамилии Шварц. Каково же было его удивление, когда вскоре после вызова он подучил еще и весточку от некоего Шварца. Тот писал "племяннику", что собирается... поступать в вуз. Такой ляп! "Старый больной дядя" - и вдруг поступает в институт. К счастью, "органы", опекавшие Мондрус, не заметили (или сделали вид, что не заметили) этой нестыковки. Во всяком случае, никакой негативной реакции не последовало.
        Началась великая распродажа накопленного годами имущества - всего, что можно было продать. Сразу нашелся на рынке азербайджанец, которому за полуторную цену спихнули "Жигули" с уже "лысыми" шинами и не раз ремонтированным передним мостом. Единственное, что сделал Эгил для улучшения товарного вида машины, так это "поправил" спидометр: попросил ребят на станции техобслуживания убавить показания километража примерно в два раза. Азербайджанец, довольный сделкой, укатил по заснеженным дорогам к себе в Баку. Оттуда он прислал, как обещал, какую-то справку для ГАИ и еще поблагодарил Шварца телеграммой: "Спасибо, все родственники оценили машину как хорошее приобретение".
        Эгил же с Ларисой пользовались временно "Запорожцем" Гарри Гриневича, уехавшего на длительные гастроли с Иосифом Кобзоном. Это был старый знакомый, тот самый красный автомобильчик, который когда-то принадлежал им.
        За "Жигулями" так же быстро "ушли" аппаратура "Сони", колонки "Акаи", пластинки - все сдали в комиссионку.
        Нашлись покупатели и на кооперативную квартиру. Когда эти люди ходили по комнатам и приценивались, Ларисе стало не по себе - разрушался созданный с таким напряжением ее быт.
        Прошение на выезд из СССР подала в Риге и Герта Шварц. Эгил с большим трудом добился ее согласия на эмиграцию. Одна из сестер матери советовала ей не раздумывать и ехать с сыном, другая настойчиво отговаривала от этой "безумной затеи": "Зачем тебе это нужно, если они (то есть Эгил с Ларисой) сами не знают, что их ждет на чужбине".
        Эгил жестко настоял на своем: "Мама, ты у меня одна, едешь с нами, и больше никаких разговоров".
        Новый, 1973-й год Мондрус и Шварц встречали в Риге, вместе с родителями. Праздник получился тягостным, унылым. Собралась вся родня, а весельем и не пахло, говорили только об одном: стоит ли Ларисе уезжать из страны? Особенно распалялась двоюродная сестра Шварца:
        - Эгил, ты можешь в конце концов объяснить нам, зачем тебе это нужно? Ты вообще серьезно задумывался над вопросом, чем там будешь заниматься? И что будет делать Лариса? Это здесь она певица, а там есть Элла Фицджеральд, ее достаточно. И языка вы не знаете. Боже, вы даже объясняться не сможете, не то что где-то работать.
        - Она все-таки поет,- настырничал Шварц,- а музыка в переводе не нуждается. И потом у нее способности. Она может петь, не зная языка. Гонорары на Западе очень хорошие. Заработки будут. А я что-нибудь найду для себя, переквалифицируюсь. Накопим денег, может, откроем магазинчик. Займемся бизнесом.
        - Тебе, наверное, по наивности мерещится фильм "Шербурские зонтики"?
        - Именно. Так что не пропадем.

14 февраля 1973 года - исторический день! - раздался телефонный звонок и... Нет, вы знаете, есть такой дурацкий каламбур: "как бы нам, братцы, до Братска добраться"? Так вот нечто подобное приходится изрекать и мне, не по содержанию, а в смысле той же каламбуристики. Суровый голос в трубке произнес: "Говорит Израилова из ОВИРа. Лариса Израилевна, вам разрешен выезд в Израиль". Сплошные "израилизмы". Набор случайностей родил закономерность.
        - Выходим на финишную прямую,- сдержанно, но удовлетворенно констатировал Шварц и немедленно позвонил матери. Она оформляла документы в Риге. Ее грозились отправить отдельно, и Шварц срочно вызвал мать в Москву, чтобы добиться совместного выезда.
        В сберкассе, где они платили госпошлину за отказ от советского гражданства, произошла немая сцена. Молоденькая кассирша, принимая деньги, с робким изумлением взирала на Ларису Мондрус: как же так, любимая ее певица и вдруг собирается навсегда покинуть родину! Уж не мерещится ли ей? Еще раз смотрит в бланк. Да нет, все правильно: "Лариса Мондрус... за отказ от гражданства..."
        На другой день в Москву приехала Герта Шварц, и началась беготня по инстанциям. В субботу они уже атаковали Израилову - все формальности улажены, пусть выписывает визы. Начальница ОВИРа отмахнулась: "Не сегодня, приходите в понедельник".- "Я не могу ждать до понедельника и не уйду отсюда, пока вы не выдадите визы". Израилову, вероятно, удивила такая настойчивость, но спорить она не стала: "Хорошо, приходите в пять вечера. У меня сейчас совещание. Получите свои визы, но мой вам совет: подождите до понедельника".
        Шварц рассказывал позже:
        - Я был взвинчен и не понимал, почему я должен ждать до понедельника. Тем более что на воскресение у мамы был обратный билет на Ригу. Я хотел, чтобы она уехала домой уже с визой. А тут какая-то беспричинная задержка. Только потом я понял, почему Израилова пыталась по-доброму отложить оформление визы. Ходили слухи, что собираются отменить плату за образование, и я в порыве своей настойчивости упустил этот момент. А Израилова уже, видимо, знала об отмене, но по долгу службы не имела права сообщать мне. От нее я помчался в сберкассу, по-геройски выложил шесть тысяч (за два диплома, это стоимость "Жигулей") и в пять вечера уже снова был в ОВИРе. Получили визы, и я со спокойной совестью отправил маму в Ригу. А в понедельник мне позвонил приятель и радостно сообщил, что плата за образование отменена. Вот так! Плакали наши денежки. Честно говоря, мы особенно не переживали. Рублей ведь с собой не возьмешь. Да, но сколько сольных концертов за эту сумму пришлось Ларочке спеть - сто десять!
        Следующий этап для эмигрантов - отправка мебели. Носильные вещи, как правило, брали с собой, а крупные (мебель, книги, посуду) отправляли - эта операция производилась на Ярославском вокзале - по адресу: Вена, ХИАС (организация по координации переезда эмигрантов из СССР). Оттуда багаж переправлялся, по желанию владельца, в Израиль или в Италию, на определенный склад.
        Когда Шварц увидел, как мужики заколачивали ящики с гарнитуром, в душе шевельнулось что-то нехорошее: ведь такими гвоздями могут пропороть матрацы, обшивку дивана. Его подозрения подтвердятся, но, к сожалению, это обнаружится только при распаковке.
        Рядом со Шварцем на Ярославском вокзале оказался высокий человек интеллигентного, старорежимного вида, что-то между Троцким и Калининым: шевелюра, усики, бородка, пенсне.
        - Ну что? Тоже в Израиль? - понимающе поинтересовался он.
        - Да, потянуло на историческую родину,- пошутил Эгил.
        - Позвольте представиться: Ефим Салганик.
        Он держался с достоинством, как бы зная себе цену.
        - Эгил Шварц, музыкант.
        Разговорились. Выяснилось, что Салганик - врач-психиатр из Зеленограда, доктор наук, профессор.
        Замечу, что не так давно в России эмигрант Салганик опубликовал книгу "Выродок России. Психологический анализ рождения и распада советской империи",- на мой взгляд, опус средней руки.
        Если бы он напечатал ее лет пятнадцать назад, это, может быть, и представляло интерес, а сейчас и не такое пишут.
        После сдачи крупнокалиберного имущества неминуемо встал вопрос о покупке вещей, необходимых там на первое время. Всякие полезные советы и сведения, что и в каком количестве надо брать с собой, черпались в основном из писем от тех, кто уже находился в Израиле и малость там пообтесался.
        Одним из "знающих людей", ведших, вероятно, обширную переписку с эмигрантами в Израиле, была мадам Эстерман, мать бас-гитариста, недолгое время работавшего у Шварца. Она работала в антикварной комиссионке на улице Горького, а ее квартира, куда она пригласила Мондрус, напоминала музей изящных искусств. Стены увешаны иконами в дорогих окладах, картинами старых мастеров, шкафы ломились от всякого рода "фаберже", кузнецовского фарфора., хрусталя, статуэток. Эстерман жила одной заботой: как бы все это добро переправить на Запад, куда она и сама намеревалась со временем перебраться.
        У Мондрус и Шварца таких ценностей, разумеется, не было. Самым дорогим они считали свой "архив" (ноты, Ларисины записи, фотографии, газетные вырезки). Все это они сдали в спецотдел аэропорта Шереметьево. Таможенник придирчиво осматривал каждую бумажку. На одном фото Шварц был снят с братом Ларисы в военной шинели. Брата "отрезали".
        Разрешалось взять с собой три иконы - купили три иконы. От Эстерман Лариса узнала, что там очень ценятся льняные простыни, льняное постельное белье. Мондрус накупила простыней несколько десятков - везли ящиками! Шварц удивлялся: неужели это барахло нельзя купить на Западе?
        В другой раз Эстерман сообщает, что в балашихинском универмаге "выбросили" гардины, которые в Израиле считаются страшным дефицитом. Шварц вынужден мчаться на своем бывшем "Запорожце" в Балашиху за этими чертовыми гардинами.
        А Эстерман все "учила" Ларису: "Сейчас в Израиле холодно, возьмите обязательно электрический камин". Что делать, купили гэдээровский электрокамин. Приобрели, по совету, и японский сервиз (он до сих пор стоит у них), и еще много всякой всячины. Причем все покупали не на продажу, а чтобы нормально "устроиться".
        Мадам Эстерман очень старалась быть полезной для Мондрус. Но свой интерес тоже не упускала. Например, попросила оказать услугу: захватить с собой два ящика с какими-то ценными, чуть ли не "кузнецовскими" тарелками, на вывоз которых она выхлопотала разрешение. Но зато помогла и Шварцу получить справки на иконы. Дескать, они не представляют особой культурной ценности. Правда, на одну икону документы все-таки не подписали.
        - Там на окладе жемчужины,- сказала чиновница из Минкулъта,- она не подлежит вывозу.
        - Ах, ерунда,- ответила Эгилу Эстерман.- Оставьте ее у меня, добьюсь разрешения и потом переправлю вам.
        - Борис, все кончилось тем,- смеялся Эгил,- что в Италии к нам подошла какая-то женщина и потребовала от имени Эстерман передать ей два ящика. Я же не мог возражать: не выдам тарелки, пока не получу своей иконы! Уж лучше продемонстрировать пример доверия. Она увезла ящики, а икону я так и не получил. И вообще больше не видел ее. С Эстерман мы встретились случайно через много лет в Нью-Йорке. Она отбоярилась тем, что в России попала в переплет: вскоре после нашего отъезда ее посадили по какому-то делу. Икону, естественно, конфисковали.

29 марта Мондрус и Шварц устроили в своей уже бывшей московской квартире прощальный день. Из Риги приехали родители Ларисы, другие родственники. Пришла Люся Дороднова. Неожиданно нагрянул Муслим Магомаев. Свидетельством визита осталась подаренная пластинка с надписью: "Дорогим друзьям Ларисе и Эгилу с сердечным пожеланием. Где бы вы ни были, не забывайте друзей! Будьте всегда счастливы. Муслим. 29.03.73 г.".
        Когда в Мюнхене я крутил в руках этот конверт с пластинкой так и сяк, то случайно обнаружил на тыльной стороне пакета написанный мелкой строкой адрес: "Баку, Хагани... кв. 27".
        - Это что такое? Адрес Магомаева?
        - Где?
        - Да вот, в уголке.
        Шварц надел очки и с изумлением стал разглядывать надпись. Наконец воскликнул:
        - А-а! Вот оно в чем дело! Мы уже жили на Западе, Борис, когда узнали, что Муслим затаил на нас какую-то обиду. Дескать, почему мы ни разу не написали ему. А куда писать? Теперь я вижу, что он оставил нам адрес. Но ничего не сказал об этом. А мы и не сообразили рассмотреть конверт как следует. Кому это могло прийти в голову... Поэтому, наверное, и обиделся. Ну теперь что уж...
        - Отсюда резюме: внимательно изучайте подаренные пластинки.
        - Да мы ее так и не слушали. Если бы хоть раз вытащили из конверта, возможно, обратили бы внимание... Все недосуг было...
        Проводы носили тоскливый характер, но еще более мучительным получилось расставание в Шереметьеве. Туда отправились на следующий день на двух машинах. За всей компанией увязалась даже мадам Эстерман, сильно переживавшая за свои "кузнецовские" тарелки
        Родители Мондрус, Лидия Григорьевна и Гарри Мацлияк, держались мужественно, хотя понимали: расставание могло быть и навеки. Лидия Григорьевна с окаменелым лицом шла за дочерью, но когда ограждающий барьер разделил их, они обе разрыдались. У Лидии Григорьевны началась настоящая истерика, ее с трудом оторвали от решетки...
        Таможенный досмотр. Тихий и обстоятельный, как работа в мертвецкой... Паспортный контроль. Жуткое по своей тупости лицо пограничника... Все! Кажется, все. Шварц оглянулся назад, где за решеткой - и в прямом и в переносном смысле - беснующаяся Лидия Григорьевна, плачущий Мацлияк, перепуганные родственники, и мысленно сказал себе: "Ты не вздумай, Эгил, когда-нибудь вернуться сюда и переступить эту границу". Только Дизик, которого разрешили взять в кабину, перешел Рубикон весьма легкомысленно, оставил небольшую лужицу у чьих-то вещей.
        Меня, дорогой читатель, в тот день в аэропорту не было. То ли энергетика моя по воле капризного солнца упала до минимума и я не смог предвидеть, уловить, что происходит нечто ужасное - разрушение тайника моего сердца, и моя единственная певица, с которой рвутся тонкие, необъяснимые связи, уходит в иной космос. Может быть, в тот момент я и был готов продать душу дьяволу, но жар вдохновения уже давно остывал во мне, электрические токи не содрогали воображение. За десять лет "творчества" самым большим достижением явилась прибаутка, за которую тоже можно было схлопотать срок: "А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, "и" трудилось в КГБ". Как большой поэт я так и не состоялся, суетность растворила меня в этой скинии жизни, и, видимо, Кардиналы вечности окончательно утратили ко мне интерес. А может, оно и к лучшему. Ну и слава богу, что не сочли нужным оповестить меня об окончании Игры.
        Впрочем, какое значение имеют тонкие планы и тонкие нити, связывающие автора с Ларисой Мондрус, если в тот примечательный день рвались для нее более мощные и значимые связи - с родными, близкими, друзьями и всей страной.
        Если забыть о параллельных мирах и неких кардиналах и говорить о происшедшем с трезвостью непьющего, то остается голый факт, никак не тянущий на сенсацию: она уехала тихо и неприметно, без рекламы и без скандалов. Была в Советском Союзе певица Лариса Мондрус - и вдруг ее не стало, растворилась, словно облачко, будто и не пела никогда.
        Объективно момент для эмиграции был вполне идеальным. В "Москонцерте" к уходу Мондрус отнеслись вроде с пониманием, в ОВИРе тоже особых рогаток не ставили. Хочешь уехать - скатертью дорога, без вас обойдемся. Вообще, я думаю, это прескверно, когда великая держава может легко обходиться без каждого из нас. Но идеальность момента усматривалась еще и в том, что политическая ситуация в стране благоприятствовала. Казалось бы, показательные процессы над Ю. Даниэлем и А. Синявским (1965-1966 гг.), свидетельствовавшие об окончании хрущевской "оттепели", ушли в прошлое и как бы забылись. О "восьмерке" (Наталья Горбаневская, Вадим Делоне и др.), вышедшей 25 августа 1968 года на Красную площадь в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию, тоже мало кто помнил. Страна восторгалась космическими свершениями, которые не смогла омрачить даже высадка американцев на Луну. Эпохальные праздники следовали один за другим: 100-летие со дня рождения Ленина, 25-летие Победы над Германией, 50-летие СССР, 55-летие Советской Армии и Военно-Морского Флота...
        Но идеологическая мясорубка продолжала работать. В начале 70-х КГБ как верный страж партии осваивал новые методы борьбы с инакомыслием. "Психушки" и лагеря по-прежнему оставались надежным средством изоляции наиболее несговорчивых диссидентов, но многие из попадавших туда, приобретали ореол великомучеников, как, например, поэт Юрий Галансков, осужденный в январе 1968-го за написание т. н. "белой книги" и умерший в тюрьме 2 ноября 1972 года. Подобная "канонизация" мало устраивала Кардиналов глубокого бурения. Тогда стали практиковать насильственную эмиграцию.
        Одним из первых лишили советского гражданства в 1972 году и выдворили за рубеж физика и правозащитника Валерия Чалидзе. В том же году "эмигрировали" Иосифа Бродского, осужденного еще в 1964 году "за тунеядство" и сосланного на принудработы. В "урожайном" 72-м посадили правозащитника Валерия Буковского - от него избавились, правда, более "цивилизованным" способом: обменяли на первого секретаря Чилийской компартии Луиса Корвалана ("обменяли хулигана на Луиса Корвалана"). А "Крокодил" уже вовсю печатал разоблачительные карикатуры на "литературного власовца" А. Солженицына, и "великие писатели" земли русской типа Алексеева и Проскурина клеймили его в "открытых письмах". Надеялись, вероятно, что "образумится", потому что еще год оставался, прежде чем Солженицына, а заодно и Галича, вытолкнут из страны.
        Почти забылось еще одно событие. 15 сентября 1972 года два десятка московских художников собрались устроить выставку своих "неразрешенных" произведений под открытым небом, на пересечении улиц Островитянова и Профсоюзной. Власти, предупрежденные осведомителями, встретили художников бульдозерами. Картины вырывались, втаптывались в грязь, резались ножами бульдозеров. Пострадали десятки людей. Торжествующие победители долго жгли на костре холсты, картины, другие "трофеи"... Резонанс от содеянного был огромным (особенно на Западе), и властям пришлось разрешить 29 сентября проведение выставки в Измайловском парке. Правда, открыта она была всего 4 часа!
        Мондрус и Шварц не знали о "бульдозерной выставке", поскольку находились в те дни на гастролях, зарабатывали денежки на будущие поборы ОВИРа. Но если бы находились в Москве и знали о ней заранее, я думаю, все равно бы не пошли туда. Шварц не раз мне подчеркивал, что они с Мондрус были в полном конформе с властью. Презирали все советское? Да! Но не позволяли себе "дразнить быков" и пользовались этим советским как могли, на всю катушку. Они придерживались золотого правила: политика - не их дело, эта сфера общественной деятельности находилась за пределами их интересов. И на этой волне нестроптивого, внешне лояльного поведения судьба довольно легко вынесла их в числе других законопослушных евреев, мечтающих о воссоединении с исторической родиной, за пределы советских рубежей. Партия усиленно претворяла в жизнь лозунг: "Чем меньше евреев и еврейства, тем чище в стране советский менталитет, тем меньше "климатических" условий для вызревания диссидентства".
        Какой парадокс, если не сказать, ирония судьбы: двух талантливых артистов, эстетствующих эгоцентриков, страшно далеких от всяких конфронтаций с властью и правозащитных движений, жизненный зигзаг вывел, или бросил, на самый передовой фронт идеологической борьбы двух враждебно непримиримых систем.
        Часть 2
        БАВАРСКАЯ ПЕВИЦА
        ЦУМВОЛЬ, ЛАРИСА!
        - Дамы и господа, наш самолет приступил к снижению. Через несколько минут мы совершим посадку в аэропорту города Мюнхена.
        Вспыхнули световые табло "Но смокин", "Фасн ё бэлтс". Пассажиры, человек пятнадцать, не больше ("охота гонять такой лайнер почти пустым!"), зашевелились, защелкали пряжками ремней.
        Итак, венцом моей переписки с Ларисой Мондрус стало приглашение посетить Мюнхен, на что я, признаюсь, почти не рассчитывал. Так, на задворках мыслительного процесса вспыхивала иногда искра надежды: "А хорошо бы хоть пару дней побывать у нее, пообщаться за рюмкой чая, ощутить атмосферу дома..." - но тут же и гасла. Просить об этом я бы никогда не осмелился, решив для себя, что вывернусь и так. В Мюнхене я побывал однажды туристом, хорошо помнил центр, Фрауенкирхе с неоготической ратушей, Дворец баварских курфюрстов. Но особенное впечатление на меня произвела знаменитая пивная "Хофбраунхаус", где каждый день выпивается в среднем сто гектолитров баварского пива. В общем, какое-то представление о городе имелось...
        Обстановку дома Мондрус я представлял в основном по телефильму "Долгая дорога домой" (за точность названия не ручаюсь, фильм у нас показывали больше десяти лет назад). Там небезызвестный Юлиан Панич брал интервью у Мондрус, Шварца и даже их маленького, но талантливого Лорена, находясь у них дома. Лариса и Эгил говорили разные правильные слова. Например, Панич спрашивал у Шварца: "Я понимаю, что все твои шажки, которые ты делал как музыкант, как журналист, как коммерческий человек,- это все один и тот же путь к себе домой. Так?" - "Да,- отвечал Эгил.- Я могу без ложной скромности сказать, что все это было запланировано, но не в буквальном смысле, что дом, который я когда-нибудь построю, будет находиться в Мюнхене. Но что обязательно построю его, я знал всегда". Лариса на вопрос, где же все-таки ее дом, если росла она в Латвии, пела в Москве, а теперь живет здесь, отвечала: "Все прошлое осталось в моей душе как незабываемый главный отрезок моей жизни. А мой дом - в этом не должно быть никаких сомнений,- конечно же, здесь, в Германии, где я вросла с корнями, где родила и воспитала своего сына".
        Меня же больше всего занимало не то, о чем они говорили, а их жилище, мир, в котором они проводят большую часть своего времени. Как сегодня выглядят хозяева дома, покинувшие Россию почти тридцать лет назад, я знал по присланным фотографиям. А вот детали интерьеров - где что стоит, какие картины висят на стенах, какие безделицы украшают быт - очень возбуждали любопытство. Хотя не думаю, что даже за десять лет после съемки Панича что-то кардинально изменилось в доме.
        На тот момент телефильм Юлиана Панича был единственным "визуальным документом", свидетельством, дававшим пищу для моих представлений о быте Ларисы Мондрус в другой, "западной" жизни.
        Я снова и снова прокручивал пленку, останавливал в нужных местах, цепко фиксируя увиденное: "Ага, гостиная в белых тонах... Черный рояль, на котором играл Лорен. Интересно, что за фирма?... Нет, не разглядеть... Мягкая мебель... Современная живопись... Конечно, для обстоятельного, детализированного описания, для того, чтобы ощутить ауру их семейного гнезда, это мизер. Но ведь могло и того не быть. А тут вдруг нежданный весенний подарочек - приглашение погостить "недельку-другую".
        Самолет делает крутой вираж, и солнце перемещается с моего иллюминатора на противоположную сторону. Теперь я вижу на экране, где для пассажиров демонстрируется маршрут полета, как крошечный самолетик, то бишь наш лайнер, упирается в точку с надписью "Мюнхен".
        Садимся. Смотрю в иллюминатор - проносятся аэродромные постройки, терминалы... Погода солнечная, радостная. Но все вокруг, как говорится, чужое.
        Легкий толчок. Реверс, будто лайнер сердится на укрощение своей мощи. "Наш самолет совершил посадку..." Никто ничего уже не слушает, хлопают багажники, достаются сумки, надеваются пиджаки. ..
        Автобус доставляет нас в терминал. Пограничный контроль. К окошку выстраивается цепочка, но не ближе трех метров. Подходят по одному. Вопрос один: "Цель приезда?" - "Гэст!" - ограничиваюсь я английским словечком, хотя можно отвечать и по-русски, здесь понимают, самолет-то из России. Шлепок в паспорт.
        Наконец-то свободен. Аж на всю шенгенскую зону. Иду в зал ожидания, ни о чем не думая. По телефону я сообщил Эгилу, как буду выглядеть, в чем одет, так что пусть он меня сам отлавливает.
        Сзади кто-то хлопает по плечу:
        - Борис?
        Я оглядываюсь. Мужчина в спортивной куртке, голубых джинсах. Это он. Точно такой, как на фото: уже седой, но по-прежнему красивый, мужественный, крепкий. И выше ростом, нежели я себе представлял.
        - О, Эгил, привет!
        Мы здороваемся как старые друзья, хотя впервые видим друг друга. Выходим наружу, обмениваясь дежурными фразами: "Как полет?" - "Нормально. Погода великолепная".- "Это еще прохладно. Целую неделе стояла жара".- "Как Лариса?" - "Ничего, ждет нас. ."
        На стоянке садимся в красную "хонду". Я чувствую себя белым человеком.
        - Это Ларисина машина,- поясняет Шварц.- Я езжу на другой.
        Шлагбаум не выпускает нас со стоянки. Высунув руку из окна, Эгил снова сует в прорезь автомата пластиковую карточку.
        - Я оч-чень извиняюсь, не тем концом... Так, теперь все в порядке.
        Выезжаем на автобан и с ходу включаемся в ликующую симфонию шуршащих шин и высоких скоростей. Мне до сих пор не верится, что я в Мюнхене и очень скоро увижу Ларису Мондрус. Что меня ждет: разочарование или щемящая встреча с прошлым?
        - Далеко нам?
        - Минут сорок, и будем дома.
        Спидометр показывает сто двадцать. За окном типично немецкие ландшафты: сочная зелень разных оттенков, ухоженные домики, улыбающиеся розовощекие бюргеры.
        После некоторой паузы Эгил подает голос:
        - Значит, Борис, завтра с утра мы работаем весь день, отвечаем на твои вопросы...
        "Ого,- смекаю я,- дает понять, что меня вызвали не прохлаждаться".
        - ...а послезавтра, в воскресенье, едем на премьеру спектакля. Заодно посмотрим замок Нойесшванштайн.
        "Ну, это другое дело",- успокаиваюсь я.
        - А что за спектакль?
        - О баварском короле Людвиге Втором. Его история как раз связана с замком. Они этот спектакль готовили полгода, собрали актеров со всей Европы. Между прочим, театр построен как бы только для этого представления. Такую рекламу сделали! Им надо окупить затраты.
        - Окупить затраты? Одним спектаклем?
        - Да, "Людвигом". Хотя в принципе там можно давать любые концерты.
        - А где этот театр?
        - В Фюссене. Километров восемьдесят от Мюнхена.
        - Кто же там будет смотреть? Городок ведь, наверное, небольшой?
        - Тут все на машинах.
        "Ах да, об этом я как-то забыл, другой уровень жизни".
        Через полчаса Эгил свернул на другую дорогу.
        - Я так полагаю, что Мюнхен остался в стороне?
        - Да, так быстрее. Мы уже в Грюнвальде.
        - Грюнвальд! "Зеленый лес" в переводе?
        - Почти. Когда мы сюда переехали, Грюнвальд был натуральной деревней. Кругом крестьянские хутора, пасущиеся скот. Вот здесь,- он показал на красивый двухэтажный, в баварском стиле дом,- был самый настоящий хлев.
        - А сейчас, я погляжу, здесь много строится.
        - Да. И взялись почему-то именно за нашу улицу. Вообще я тебе скажу, Борис, Грюнвальд - это самая тесная концентрация богатства в Германии.
        - Что свидетельствует, говоря по-русски, и о вашем социальном положении.
        - Живем в хорошем районе. Лучшем, какой только есть не только в Мюнхене, но во всей стране. Но что касается предела... Здесь говорят так: наверх - нет никаких границ.
        - Понятно.
        Мы въехали на тихую, совершенно безлюдную, змеевидную улочку, по обеим сторонам которой утопали в зелени островерхие особняки, и через пару минут остановились.
        - Вот мы и дома. Выходим.
        Шварц отпирает калитку, и я - пусть это не покажется тривиальным - с волнением иду вслед за ним по узкой плиточной дорожке. Аромат цветущей сирени кружит голову. Сейчас я увижу светоч моих грез, услышу эхо моей молодости.
        Входим в дом, и на пороге нас встречает ослепительной улыбкой Ла-ри-са Мон-друс! В желтой блузке и белых легинсах, чуть располневшая, но ей это к лицу. Тридцати лет разлуки как не бывало. Сразу вспомнился Северянин: "блондинка Эсклармонда, цветя бальзаколетнею звездою". Она по-прежнему очаровательна, но совсем другая, не "наша" и совсем непохожа на девушку-брюнеточку, оставшуюся в прошлом.
        - Лара, это Борис.
        Я целую ей руку и говорю банальность:
        - Наконец-то я вижу знаменитую певицу Мондрус.
        Она смеется:
        - Уже давно не певицу.
        Я суетливо лезу в сумку, достаю подарки. Ларисе - пару коробок шоколадных конфет..
        - О, московские! Как я по ним соскучилась...
        ...Эгилу - оригинальную полуторалитровую бутылку "хванчкары".
        - А откуда ты узнал, что это мое любимое вино? Как у товарища Сталина.
        - Взял по наитию. И, как видишь, не прогадал. Это не подделка. Натуральное вино
1998 года. Тут вот, на этикетке, сказано, что даже глина, из которой изготовлена бутылка, обладает целебными свойствами.
        - Разберемся. Так, Лара, я думаю, ты Борису сейчас покажешь его комнату, а через час нас ждут в ресторане.- И, обращаясь ко мне: - Мы заказали обед, чтобы дома не возиться.
        - О'кей!
        По винтовой, как штопор, лестнице мы с Ларисой спустились вниз и очутились в просторной комнате, больше похожей на небольшой зальчик. Если бы не окна, выходящие наружу почти вровень с травяным покровом сада, я никогда бы не подумал, что попал в подвальное помещение. Как и в гостиной, здесь во всем преобладал белый цвет: белые стены, потолок и даже пол устлан светлым паласом. Главной достопримечательностью помещения являлся черные рояль фирмы "Стейнвей и сыновья" - тот самый, что в телефильме Панича. Так вот где он снимал маленького Лорена. Но теперь на стене, за роялем, красовались не абстрактные картинки, а "почетные грамоты", полученные, очевидно, юным пианистом на различных конкурсах. Однако Лорен, судя по последним фото, сейчас далеко уже не малыш.
        Пока я озирался по сторонам, Лариса стелила мне постель на диван-кровати.
        - Вообще это комната Лорена, но сейчас она в твоем распоряжении. Здесь ты будешь спать. Что еще? Туалет рядом, подниматься никуда не надо. Пойдем, покажу.
        Мы вышли из комнаты, и она тут же открыла дверь рядом.
        - Вот видишь, тут и душ. Это твои полотенца... А та дверь... пойдем туда...
        Мы очутились в помещеньице, где урчала стиральная машина.
        - Здесь у нас хозяйственная комната, тут я стираю, глажу... А там кладовка - наш винный погребок.
        Она весело щебетала, блондинка Эскармонда, а я украдкой "цеплялся" за ее лицо, иногда встречался взглядом с ее оливковыми глазами и все больше утверждался в мысли, что наши давнишние мимолетные свидания - плод моего воображения. Я видел, что она нисколько не притворяется и абсолютно не помнит наш поцелуй в ресторане "Охотник", ни короткую встречу в Останкине, ни тем более случайное знакомство в Майори, "на солнечном пляже в июне..." Впрочем, что за нелепые надежды? Говорят, человек меняется каждые семь лет, а тут минула целая вечность! И мои мысли ничего, кроме ненужной неловкости, в ситуацию не добавляют.
        - Ну, я тебя покидаю, Боря. А в пять поднимайся наверх. Или Эгил зайдет.
        Лариса прикоснулась к моей руке как-то подчеркнуто нежно.
        - Отдыхай.
        Я остался один и первым делом проверил работу писсуара. Сразу едва слышно зашумела вентиляция. Европа! Ненавязчивый бытовой сервис.
        Я вернулся в комнату Лорена, скинул пиджак и опрокинулся навзничь на постель. Благодать. Целых десять дней не нужно ни о чем заботиться. Нет, разумеется, я приехал не развлекаться и не любоваться баварскими замками, а работать. Но я готов променять любой московский или подмосковный отдых на такую работу, как беседы с Ларисой Мондрус в Мюнхене! Это же надо понимать!
        Надо мной, на стене, в рамочке под стеклом пергаментной желтизны лист со странными закорючками. Я приподнялся, вывернув голову. Похоже на старинные ноты. Вот и "готические" слова поверх нотных линеек. Наверное, песня какого-нибудь XIV или XV века.
        Справа у окна - стол с компьютером, ворох журналов. Рядом музыкальный центр. На подоконнике другого окна покоится модель парусника. На стенах несколько картин с явно латышским "колоритом": взморье, полуабстрактные женские фигуры в шляпах... У противоположной от рояля стены - красный диванчик, кресла, журнальный столик. Все современно, модно. Все - от золоченых дверных ручек до светильников на потолке - в стандартах "евро", и в то же время от всей обстановки веет холодком и искусственностью. Не хватает в этом царстве вкуса каких-то безделушек, вещного хлама, художественного беспорядка, которые, по моему разумению, и создают домашний уют. Хотя, может быть, у меня отсталые представления о домашнем уюте.
        В назначенный час я поднялся в гостиную. Лариса уже переоделась в синий костюм и выглядела очень элегантно. Такая женщина будет украшением мужчины во всяком обществе, на любом рауте.
        Приехал из школы Лорен, и первое, чему я поразился, знакомясь с ним,это его почти двухметровый рост ("Метр девяносто семь",- уточнил он.) От того маленького вундеркинда, певшего в фильме Панича вместе с мамой "Сулико", не осталось и следа. Передо мной стоял интересный и ужасно высокий юноша с пытливым взглядом из-под сильно диоптрических очков. Полагаю, что пока я пищу книгу, он прибавит в росте еще пару сантиметров.
        - Так, все в сборе. Тогда идем! - скомандовал Эгил.
        На улице он выгнал из гаража платиновый "БМВ".
        - Борис, обрати внимание на номер.
        Я прищурился.
        - 530 ЛМ.
        - ЛМ - это Лариса Мондрус!
        - Да-а? Что, специально подбирали?
        - Почти.
        Ехать пришлось недолго, всего пять минут. В Грюнвальде вообще, как я позже убедился, от дома Мондрус до любой нужной точки - булочной, почты, ресторана, ее магазина - езды пять-шесть минут, все рядом.
        От итальянского ресторанчика "Вилла романа", куда привез нас Эгил, я ожидал чего-то необыкновенного, но обед показался мне на редкость заурядным: суп-пюре непонятно из чего и нелюбимое мной спагетти. Уловив, вероятно, в моем взоре признаки некоторого разочарования, Эгил заговорил о том, как в России он ненавидел макароны.
        - Все потому, что в ресторанах макароны подавали, когда кончалась картошка. А я вырос в Прибалтике. Мой вкус формировался на культуре картофеля. И вот в первый год пребывания в Мюнхене нас пригласил в гости аранжировщик Борис Йоич (я отметил, что здесь имя Борис он произнес правильно, с ударением на втором слоге). И угощал спагетти. Я как увидел эти макароны, стал морщиться. Но он подал к ним чесночный соус, и под красное вино это блюдо пошло за милую душу. С тех пор мне нравятся итальянские спагетти, и Лариса готовит их отменно.
        Перспектива каждый день отведывать спагетти, пусть даже в исполнении Мондрус, меня не очень обрадовала. Впрочем, за мое пребывание Лариса их так ни разу и не приготовила. Я и во Флоренции, и в Венеции, и в Риме неоднократно пробовал эти макароны, и почему-то мне всегда на ум шла крамольная мысль: итальянцы совсем не умеют их готовить. Возможен и другой вариант: там, где мы питались, их действительно плохо готовили. Но все-таки фирменное блюдо, гордость нации - оно должно быть прилично на вкус и в дорогом ресторане, и в траттории, и в забегаловке.
        Здесь спагетти мне тоже не повкусилось. А вот вино мы пили хорошее в меру терпкое, легкое, пьянящее. Обед носил больше дипломатический характер, мы приглядывались друг к другу, но один вопрос все же поверг меня в смущение. Он был задан Ларисой в самом начале трапезы с подчеркнутым (или мне так показалось) обращением на "вы".
        - Боря, расскажите немного о себе. Мы же о вас ничего не знаем.
        Я едва не поперхнулся. Вот-те раз! А зачем тогда рисковать, в гости приглашать? Ничего не попишешь, я приступил к "стриптизу": родился... учился... работал... писал...
        - Впрочем, я привез вам пару своих книг, забыл сразу отдать, там обо мне все написано. А то самому о себе рассказывать как-то неловко.
        "Неудобных" вопросов мне больше не задавали. После столь позднего обеда, по российским меркам больше похожего на ужин, я намеревался прилечь на часок, но Лорену вздумалось поупражняться на рояле, и желание расслабиться пришлось на некоторое время подавить.
        Лариса ушла наверх переодеваться, а мы с Эгилом остались в полумраке гостиной смотреть телевизор. Собственно, смотрел только он, а я, ни черта не понимая языка, при сем лишь присутствовал. Потом стал прислушиваться к звукам рояля, доносившимся из "моей" комнаты. Лорен играл интермеццо Шумана.
        Наконец появилась Лариса:
        - А что вы смотрите? И почему бы нам не выпить?
        Она достала из серванта коньяк, коробку тонких шоколадок "After Eight" ("После восьми"). Предложение было встречено с энтузиазмом.
        После рюмки "Камю" я почувствовал, что начинаю понимать немецкую речь, звучавшую с экрана телевизора. На самом деле Эгил и Лариса кратко переводили мне суть.
        Шла передача, посвященная известному актеру Клаусу Кински, не так давно умершему. Показывали отрывки из фильма "Фицкарральдо", где актер играл главную роль. В промежутках режиссер Вермер Херцог рассказывал о разных происшествиях на съемках фильма. Оказывается, Кински отличался крайней эгоцентричностью, если не сказать, был просто ненормальным. Даже в нашем кинословаре (это я потом вычитал) отмечалось, что "творческую манеру Кински характеризует подчеркнутая эмоциональность, склонность к акцентирование психопатологических моментов". Херцог вспомнил о том, что актер впадал в бешенство, если внимание окружающих не концентрировалось на его персоне. Однажды на съемках в Перу произошел такой эпизод. Одного из рабочих, пиливших лес, укусила самая ядовитая там змея. Смерть наступала уже через пять минут после укуса. Рабочий выронил пилу и замер на мгновение. О том, чтобы бежать в деревню к доктору, и думать было нечего. Бедняга снова схватил пилу и одним движением отсек себе ступню. В этой ситуации Кински вдруг устраивает целую истерику, потому что все внимание киногруппы переключилось на этого
бедолагу-рабочего.
        - Потрясающе! - вырвалось у меня.- Целый сюжет для небольшого рассказа. А Наталья Кински не имеет к нему отношения?
        - Это его дочь,- ответила Лариса.- Тоже большая оригиналка. Она сначала вышла замуж за арабского режиссера и своего сына назвала Алешей. А вторым ее мужем был старик Каунт Бейзи, джазовый пианист. Но они тоже разошлись, незадолго до его смерти.
        "Какие страсти кипят в этом западном мире,- подумалось мне.- А еще говорят, что здесь скучно жить".
        - Эгил, у нас рюмки пустые,- напомнила мужу Лариса.- Боря, немцы, когда чокаются, говорят друг другу "цумволь"!
        - Мы в России говорим "будем"! Еще я слышал "прозит", "чин-чин", "сколь"... А "цумволь" - это для меня открытие. Красиво звучит. Цумволь, Лариса!
        - Цумволь! - очаровательно улыбнулась она.
        - Цумволь! - присоединился к нам Эгил.
        В общем, пока Лорен разбирался с Шуманом, мы изрядно "нацумволились". Достойное завершение напряженного дня.
        Глава 1
        ТРОЙНАЯ ИЗМЕНА РОДИНЕ.
        "Я всю жизнь была обезьянкой".- Замок Шонау.- Прелести Остии Лидо."Нон пенсаре а ме".- "Согласны ли вы вступать в контакт с публикой?" Приезд Эрны Шульциг.- Договор с "Царевичем".- Нелегальный переход границы.Арбайтерсамт и Кюнстлердинст.- Здравствуй, Мюнхен!
        Проснулся я под шум слабо моросившего за окном дождя и, как ни странно, испытал от этого некоторое облегчение: самое время для работы. А светило бы солнце - потянуло бы на воздух, изнывал бы от соблазнов увидеть местные достопримечательности.
        На кухне меня уже ждали. Лариса суетилась у плиты. Шумел чайник. На столе вареные яйца, крупные, "мясные" помидоры, нарезанные ветчина, сыр, колбаса - все свежайшее, ароматное.
        - Доброе утро. Что-то погода испортилась.
        - Да, но это ненадолго, прогноз обещали хороший. Как спалось на новом месте?
        - Спал как убитый.
        - Чай? Кофе?
        - Чай. А где Лорен?
        - Лорик уже умчался на занятия.
        - Науки юношей питают... Вот, кстати, книги, которые я обещал. "Московская эстрада в лицах" и справочник "Кумиры российской эстрады". Тут есть и о Ларисе.
        Эгил раскрывает "Московскую эстраду" и сразу начинает читать вслух справку обо мне, причем с середины текста.
        - Лара, послушай! "Б. А. Савченко хорошо знает нашу эстраду, лично знаком со многими артистами. Общение с ним с первых минут убеждает вас - Б. А. Савченко знает все об эстрадных артистах, может мгновенно напеть любую песенную мелодию или рассказать что-нибудь из их жизни"...
        - Это перебор,- прерываю я Шварца без всякой рисовки.- Даю слово, что я этого не писал. Самодеятельность редакции.
        - Не скромничай...- Эгил листает книгу.
        - Нет, серьезно.
        - А где ты взял фото Ларисы?
        - Пришлось переснять из книжки "Молодые исполнители", изданной аж в 1962 году.
        - Да, как давно это было.
        После завтрака мы перемещаемся в гостиную. Пока Эгил возится с микрофоном, Лариса ставит на стол бутылку сухого вина и начинает голосом выдавать такие фиоритуры и так "играть" своими оливковыми глазками, что я сразу догадываюсь: Лолита Торрес!
        - Замечательно!
        - Правда? А это кто?
        Теперь уже идет песенка со словами.
        - "Же не сюи па риш а миньон, же сюи турне? же ситроен..."
        - Ив Монтан. "Большие бульвары".
        - Похоже?
        - Копия!
        - Я всю жизнь была обезьянкой, любившей петь на разных языках, абсолютно не понимая смысла слов.
        - А кого-нибудь из наших можешь спародировать?
        - Я очень Пьеху любила.
        Мондрус вдруг становится театрально-серьезной и протягивает вперед руки:
        - "Вновь зима в лицо мне вьюгой дунуля, и навстречу ветру я кричу: "Если я ть-ебя придумала..."
        Снова заразительный смех:
        - "...встань таким, как я хочу..."
        Даже Эгил заулыбался.
        - Это у Лары коронный трюк.
        Мы усаживаемся вокруг овального стола.
        - Ну, Борис, с чего мы начнем?
        - А прямо с эмиграции и начнем.
        Шварц подвигает микрофон жене:
        - Давай, Лара, начинай. Ты у нас главное действующее лицо.
        - Ну, Эгил, я не знаю.
        - Вот вы прибыли в Вену,- подсказываю я,- а что дальше?
        (Из-за плотности информативного материала я опускаю "беллетристику" и оставляю только речь моих героев.)
        ЛАРИСА. Да... Мы прилетели поздно вечером, поэтому дорогу от аэропорта до замка Шонау под Веной, где нас разместили, я не видела. Поскольку была пятница, евреи отмечали шабад. Я смотрю - там, в большом зале с длинными столами, наши эмигранты уже сидят в еврейских кипочках. Вчера еще эти еврейцы дышали всем советским, никто ни в Бога, ни в черта не верил, а тут вдруг все, даже маленькие детки, превратились в таких набожных. Я удивилась. Из одной лживой страны попала в другую. Мы же не для этого сюда вырвались, чтобы стать прихлебателями чьей-то религии. Нашей мечтой была свобода, а не какая-то страна обетованная, хотя первоначально мы думали именно об Израиле. Да...
        ЭГИЛ (берет инициативу в свои руки). У Ларисиной мамы целый комплекс развился по поводу нашего отъезда. Лейтмотив: я украл ее дочь! Сначала забрал ее в Москву, а теперь увожу неизвестно куда.
        Когда дело дошло до оформления документов, мы ее родителям говорили только одно: "Вы же первые подали нам эту идею". Особенно Гарри кокетничал: "Вот вы поедете в Израиль, и, если там будет хорошо, мы тоже вслед за вами..." А в Шонау нас постигло глубокое разочарование: настоящая лагерная атмосфера. Никто нас, как Солженицына, не встречал с распростертыми объятиями. И первую ночь эмигранты переночевали в одном большом зале.
        На следующий день наш сосед по столу, некто Лев Ройтман, за завтраком возмущался: "Что за бодяга, развели тут религиозность..." Он вышел во двор покурить, а ему говорят: "В шабад нельзя зажигать огня". Он психанул: "Что?! Кто-то мне будет запрещать курить?! Это называется свобода! Да на черта мне ваш Израиль! Поеду лучше в Америку!"
        Я в принципе с самого начала не собирался в Израиль, но боялся об этом сразу сказать Ларе. Потому что тогда получалось, что я свою маму забрал, а ее как бы лишил родителей.
        После завтрака я разыскал руководителей и заявил, что мы артисты: я музыкант, моя жена - известная певица Лариса Мондрус, и нас не устраивают их условия. Всем этим табором в Шонау заправляла одна семейная пара, и они сразу как-то прониклись, увезли нас к себе домой, накормили обедом. Потом так тихо, интеллигентно принялись обрабатывать нас, описывая все прелести жизни в Израиле: и страна, мол, красивая, и культура древняя, и артисты там нужны, и жилье нам сразу предоставят, большой заем дадут, чтобы оплатить первый взнос...
        Из Шонау нас перевели в отдельную квартиру. Но в понедельник, когда требовалось окончательно определиться с ответом на вопрос "куда вы поедете?", Лариса однозначно заявила: "Не хочу ни в какой Израиль". Я облегченно вздохнул.
        Как только мы отказались от Израиля, нас тут же машиной отправили в другой пансионат, где эмигрантами занимался ХИАС. Обстановка еще хуже, чем в замке Шонау. В зале полумрак, сырость, холодина. Все помещение обогревалось небольшой печуркой, которую топили угольными брикетами.
        Появился солидный "герр", представившиеся Генрихом Деймом. Говорил он немножко с польским акцентом. К нам отнесся с особой вежливостью: "Господин Шварц... Лариса Мондрус... Много слышал о вас..." Я обрадовался: слава богу, молва о нас дошла сюда, и мы кому-то нужны. Сейчас начнут пихать на радио, устраивать интервью, встречи с продуцентами (продюсерами.- Авт.). Но Дейм оказался не тем важным "герром", за которого мы его поначалу приняли. Он промышлял антиквариатом, имел магазинчик, скупал у эмигрантов по дешевке все, что можно скупить. Дейм полагал: раз мы известные люди, значит, есть чем поживиться. И проявил активное к нам внимание: устроил экскурсию по Вене, пригласил к себе домой, вообще показал себя довольно милым и тактичным человеком. К сожалению, предложить ему мы ничего не смогли и вскоре так же интеллигентно с ним расстались. Он все понял, но на прощанье даже подарил нам фарфоровую розочку. "Эти два щита,- показал он на заводскую эмблемку безделушки,- даже лучше, чем Мейснер".
        Ночью нас поездом отправили в Италию. И надо же, в вагоне я нос к носу столкнулся с Ефимом Салгаником, с которым познакомился на Ярославском вокзале в Москве. Он тоже отказался от Израиля, рассчитывал попасть в Соединенные Штаты.
        В Риме эмигрантов разместили в пансионате "Ла Мармора". Паршивенький такой пансионат, больше похожий на советское общежитие, но кормили три раза в день. Там мы тоже не задержались. Получили каждый денежное небольшое пособие и общий приказ: ехать электричкой до Остии Лидо и обратиться там в бюро по найму жилой площади... Лара, ну давай, ты продолжай.
        ЛАРИСА. Эгил, ты так хорошо рассказываешь... Послушайте, а у нас вино не прокиснет?
        Шварц пошел за штопором. Заодно прихватил и бутылку минеральной. Выпили кто что, съели по конфетке.
        АВТОР. Что есть Остия Лидо?
        ЛАРИСА. Большой пригород, предназначенный для летнего отдыха. Римляне, имевшие там квартиры вроде русских дач, наловчились постоянно сдавать их нашим эмигрантам.
        В "Ла Марморе" мы познакомились с еврейской парочкой Мишей и Мифой Вайнерами - они жили в Москве в доме композиторов, были знакомы с известными музыкантами, например, с Ростроповичем, поэтому их немножко тянуло к нам - и договорились, что пополам снимем квартиру. Выбрали трехкомнатную, в самом центре Остии Лидо, с мраморными полами. Хотелось сразу приобщиться к цивилизации. Но там тоже было как-то холодно, промозгло, я даже звонила в Ригу, чтобы мама прислала шерстяные носки. Приехали, называется, на юг, а мерзнем, как суслики. Правда, пока посылка дошла, стало тепло, носки так и не понадобились.
        ЭГИЛ. Нам в Москве поменяли по сто долларов каждому. Так что у нас имелось триста баксов. Тут же на толкучке продали иконы за пятьсот - деньги были нужны. Во-первых, нас возили в город на курсы английского языка. Евреи брали машину сразу на несколько человек, в складчину. Мы тоже к кому-то подсаживались и платили свою долю за бензин. Потом это надоело и я купил, не торгуясь за четыреста долларов маленький, хорошо подержанный "опель-кадет". Ему красная цена - сто пятьдесят. Другие покупали авто за двести-триста долларов в основном у молодых американских туристов. Те, приехав в Европу, брали подержанные машины с германскими номерами и, накатавшись по югу, опять сбагривали их и улетали. Наши фарцовщики гоняли с этими номерами по всей Италии, без документов, ставили машины где попало, и никто их не штрафовал. А я такой умный, что сразу требовал у продавца документы на автомобиль. "Зачем? Здесь их никто не спрашивает". Но я не мог себе позволить ездить без документов. И вот попался этот "опель" с итальянским номером. Хозяин привез меня в какой-то автоклуб, там оформили бумаги. И я, наивный, был
счастлив: может быть, переплатил, но зато у меня все в порядке. Напрасно. Недолго фраер ликовал. Стоило мне раз сделать неправильную остановку, как через две недели меня нашли - хотя я не имел никакого паспорта, только израильскую визу! - и содрали штраф. Вот какой я был "умный".
        Во-вторых, деньги требовались на еду. Половина суммы, что мы получали, уходила на оплату квартиры, оставалось всего ничего. Так что расслабляться не приходилось.
        ЛАРИСА. Все вначале оказалось сложнее, чем представлялось. Я попросту испытывала постоянный шок, потому что с самого "верха" в Союзе, где мы были относительно богаты и признаны, пришлось скатиться за бугром в какую-то яму и окунуться в самую нищету. И вокруг меня опять те же нахальные русские морды, с большими связями (нам в СССР казалось, что это крамола - иметь связь с заграницей), с пачками денег, на "мерседесах", с кутежами в дорогих кабаках. А мы с Эгилом позволяли себе лишь тоненькие бутербродики, в нашем холодильнике было почти пусто. Только изредка покупали капуччино, без всяких булочек. Потому что хотелось не только кушать, но купить розовые пуловерчики, чтобы отправить в Ригу маме и брату. Какие-то маечки, на которых можно было напечатать имя сына брата, Даниэля. Короче, в этой Остии Лидо мы с Эгилом сразу очень сильно похудели.
        ЭГИЛ. Итальянцы резали колбасу, как сыр,- она просвечивала, а сыр как бумагу. Так что, когда мы уходили на день, то брали бутерброды из дома.
        ЛАРИСА. Что мне у них нравилось - везде бары, "капуччино", "эспрессо". Вокруг нашего дома - сплошные магазинчики, ресторанчики, пиццерии, отовсюду шла такая "арома", что слюнки текли. А мы голодные-голодные...
        ЭГИЛ. Да... Нас сразу предупредили: "Теперь запасайтесь терпением, учите язык. Может, через месяц, а может, и через полгода вы получите разрешение". Там по линии ХИАСа искался "гарант", который должен был нас принять в Америке и опекать. И мы занимались английским и тупо ждали своей участи.
        ЛАРИСА. Пока учили язык, Эгил меня все подзуживал: "Ну давай, говори же по-итальянски, ты же столько песен спела на их языке, должна помнить слова..." Петь-то я пела, да не задумывалась зад смыслом. Теперь - ушки на макушке, начала прислушиваться: где одно слово узнала из моих песен, где другое поняла... Стала потихонечку соображать, о чем речь.
        ЭГИЛ. Уже месяца через два Лара с нашей соседкой-итальянкой вполне сносно "парлала" и "чиквантила".
        ЛАРИСА. Между прочим, когда итальянка пригласила нас к себе и угостила кофе, ее жилище показалось мне просто роскошным. Поражали контрасты. Они выливали грязную воду и выбрасывали мусор прямо на улицу. Там грязь, вонь, побитые машины... А заходишь в дом - будто попадаешь во дворец: кругом мрамор, антик, солидная мебель. Сразу видно, что у людей есть деньги.
        АВТОР. Я сейчас предлагаю по рюмке за итальянский неореализм.
        Предложение принимается.
        ЭГИЛ. Да, в начале 70-х Италия еще походила на фильмы Феллини. Они, кстати, потому и закупались Советским Союзом, что в этих картинах показывалась вопиющая бедность. Мы шли на пляж - море от нас в двух шагах и загорали, где валялись окурки, пищевые пакеты; а за забором другой пляж туда вход стоил восемь тысяч лир! Мы благоговели: какие есть богатые люди выбрасывают такие деньги, чтобы часок посидеть в шезлонге!
        В Риме функционировал так называемый Толстовский фонд, где напрокат выдавались книги на русском языке. Там я впервые увидел на полках "антисоветчину", так это называлось тогда: Милюков, Родзянко, Троцкий... Случайно познакомились с одной русской, она обещала помочь с контактами по линии музыки. Мы действительно получили один адрес в Модене, и было сказано, что нас там ждут.
        Моя мама с Дизиком осталась в Риме, а мы с Ларой завели свой "опель" и тронулись в путь. Как говорится, надежды юношей питают. В Модене, между прочим, живет Паваротти и делаются "феррари"! По автостраде это примерно километров четыреста от Рима. У машины барахлил стартер, и мы понимали, что в один прекрасный день он может накрыться. Рассчитывали на русский "авось пронесет", тем более двигались по автостраде, кругом заправки, автомастерские... По пути посмотрели Флоренцию: Санта Мария дель Фьоре, "Золотой мост", Санта Кроче...
        ЛАРИСА. В Модене нашли эту дискотеку. Молодые ребята музыканты, танцевальная группа, две певицы лет по двадцать. А у меня уже тридцатник на носу. Руководитель предлагает: "Ну, спойте что-нибудь". Эгил сел за рояль, и я исполнила две итальянские песни: "Нон пенсаре а ме" ("Не думай обо мне") и "Адьио" Доменико Модуньо. Выложилась, как на Всесоюзном конкурсе. Я же не знала, как у них там поют, какие требования. Спрашиваю: "Еще что-нибудь?" - "Нет, достаточно. Можете у нас оставаться и начинать. Выучите репертуар". Предложили пятьсот тысяч лир в месяц. А петь надо каждый вечер, да и по ночам тоже, в разных дискотеках. И не соло, а вместе с этими девочками. Я страшно заволновалась: начинать балаганную дискотечную жизнь после большой сцены?! Ведь даже в Советском Союзе я по ночам спала...
        ЭГИЛ. Ты им ответила: "Мы подумаем". Я рассчитывал, что они предложат больше. Пятьсот тысяч - маловато. Мы от ХИАСа получали по сто пятьдесят тысяч. А если Ларе начинать у них работу, тогда мы лишались этого пособия. Мне же в плане работы ничего не светило, я мог только сопровождать ее. А эти ребята мотались по городам, спали где придется...
        ЛАРИСА. Я уяснила только одно: раз они меня брали, значит, я могу рассчитывать на свой голос.
        ЭГИЛ. Да, первую проверку ты прошла. В общем, мы расстались по-джентльменски. Они даже дали нам денег на обратную дорогу, на бензин, и мы покатили назад. Но уже не по автостраде, а в целях экономии средств по параллельной дороге. И вот едем по этому шоссе, едем-едем, едем-едем и никак не преодолеем даже то расстояние до Флоренции, которое по автобану казалось таким небольшим.
        Когда поднимались из ущелья по серпантину, двигатель вдруг зачихал и через минуту заглох. Я понял, что уже не смогу завести эту машину. Как нарочно стемнело, а нам надо было во что бы то ни стало выбраться хотя бы на автостраду, которая шумела где-то вверху, над нами. Ничего не оставалось, как просто толкать машину собственными силами. Намучились мы с Ларой капитально. Выбрались кое-как на автостраду, заночевали в машине. Утром нам поменяли стартер, мы заплатили двадцать пять тысяч и продолжили свой путь.
        АВТОР. Вы рванули за счастьем в Модену, а что, в Риме вариантов не было?
        ЭГИЛ. Я захватил из Москвы брошюру со старыми романсами. Лариса их никогда не пела. Так, на всякий случай разучила, чтобы иметь какой-то "русский репертуар". И в Риме мы постоянно репетировали, рассчитывая, что вот-вот это пригодится.
        В Остии Лидо, между прочим, я встретил Игоря Высоцкого, который все еще ожидал выезда в Америку. Ему удалось в Риме установить контакт с племянником Муссолини, известным джазовым музыкантом, и тот пару раз брал Игоря с собой, давая играть ему какие-то халтурки, и платил приличный гонорар.
        Потом объявились еще два наших бывших музыканта - пианист Леня Зеликсон и саксофонист Толик Герасимов. Они надумали эмигрировать уже после нас. Мы, разумеется, тыкались в Риме во все дырки, чтобы как-то проверить свои силы. На виа Венетто, например, в подвале работало крупное ночное заведение. Мы туда с Ларой сунулись, не зная, что это одна из самых популярных в Риме дискотек. Взяли с собой и Высоцкого, там могло быть что-то и для него, Я через пень-колоду по-английски объяснил, что вот, мол, у нас есть хорошая певица. Они послушали Лару и согласились: "Пусть поет". Насторожило предложение: согласна ли Мондрус вступать в контакт с публикой, общаться с посетителями? Мы заподозрили, что это может означать нечто большее, чем просто кокетство с завсегдатаями заведения. Поэтому Лариса отступила. Устроиться на такую работу - не главное. Важно, что мы лишний раз убедились в артистических возможностях Ларисы, вполне приемлемых для Запада.
        В судорожных поисках приложения своих сил нас даже занесло на знаменитую римскую киностудию "Чинчитта"; тоже прикидывали, кому мы могли бы показаться...
        ЛАРИСА. Господа, не пора ли перекусить? А то мы так рьяно взялись...
        Возражений опять не последовало. На кухне допили вино. Поели отварной картошки с деликатесной селедочкой, выуженной из консервов. Попили чай-кофе и вновь заняли свои позиции.
        АВТОР. Ну и...
        ЭГИЛ. Моя мама находилась в жуткой депрессии и все время устраивала истерики: то мы ее в Израиль насильно хотели увезти, то теперь за океан собрались, а она на дух не переносила Америки. Ей было тогда 62 года, и она тоже посещала курсы английского языка.
        ЛАРИСА. И везде только портила нам настроение. Но именно она оказала неоценимую услугу. Еще в Латвии Герта активно сопротивлялась нашей эмиграции. А в Риме из-за боязни, что придется лететь в проклятую Америку, к черту на кулички, она написала письмо консерваторской подружке Эгила, которая жила в Федеративной Республике. Германия не казалась ей такой далекой и страшной, как Америка.
        ЭГИЛ. Да, мама написала Ирен Рейншюсель, которая уехала, кажется, еще в 63-м году. Я даже провожал ее, тогда это не считалось опасным, как стало позже. И она потом сообщила мне свой адрес во Фрейбурге.
        Получив письмо от моей мамы, Ирен тут же позвонила: "Эгил, я приеду к вам в Италию, заодно и отпуск использую".
        ЛАРИСА. Она действительно скоро приехала. И не одна. Взяла с собой очень замечательную даму в возрасте мамы Эгила, но моложавую на вид, элегантно одетую и веселую-веселую. Звали ее Эрна Щульциг. Она очень помогла нам тогда.
        ЭГИЛ. Эрна по происхождению балтийская немка, из Риги. Хорошо говорила по-латышски. Во Фрейбурге она преподавала музыку в гимназии. С Рейншюсель она сдружилась на почве одиночества: Эрна вдова, а Ирен не замужем. Поэтому и отпуск часто проводили вместе. Я определил их в хорошую недорогую гостиницу. И за время, что они находились с нами - это были и прогулки по Риму, и поездки в Неаполь, Сорренто, на Капри,- мы очень подружились с Эрной Шульциг.
        ЛАРИСА. Ей очень нравилось, как я пою. Эрна была из тех бабенок, что зачитываются всякими историями из бульварных журнальчиков и знают наизусть биографии знаменитых артистов. Она по-латышски мне все ворковала: "Ларочка, Ларочка, тебе надо обязательно к нам в Германию. У нас есть Иван Ребров, он поет русские песни, устраивает шоу. Ты сделаешь какой-нибудь русский репертуар и непременно попадешь на телевидение с этим Ребровым". Она так заинтриговала, что мы с Эгилом засумлевались: стоит ли ехать в Штаты? Может, попробовать другой путь?
        Перед отъездом Эрна сводила нас в немецкое посольство, узнала, что и как; пообещала выхлопотать разрешение, чтобы мы посетили ее во Фрейбурге. На прощанье она сказала: "У меня есть сын Раймонд, он спортивный летчик. Когда вы соберетесь ко мне, он приедет и переправит вас через границу".
        ЭГИЛ. Я все время переживал: уже середина лета, а у нас полный мрак. Не знаем твердо, куда и когда поедем, никаких перспектив в плане работы. Дама из Толстовского фонда пыталась помочь, но мало что выходило. Вокруг нее крутились разные ухажеры, и как-то она познакомила Ларису с одним композитором. Он писал песни чуть не для Наны Москури, греческой певицы, очень модной тогда в Европе. Мы ее в Союзе еще не знали. Видимо, композитору захотелось поэкспериментировать: соединить русский голос Ларисы с греческой мелодией. Из этой затеи ничего не получилось. Потом нам сосватали импресарио из концертного бюро - синьора Паоло Гольяфери. Лариса ему тоже как выдала во всю глотку "Нон пенсаре а ме". Он послушал, замялся: "Я постараюсь что-нибудь придумать..." А затем дал понять, что в итальянском шоу-бизнесе у нас нет никаких шансов. Но он сделал большое дело - устроил для Ларисы выступление в парижском ресторане "Царевич". Хозяева ресторана прислали нам самый настоящий договор. На Западе ведь как: если два концертных бюро сотрудничают и один импресарио ручается, что у него есть певица с хорошим голосом, то
другой берет ее с закрытыми глазами. Главное, что с таким договором мы могли спокойно ехать во Францию.
        ЛАРИСА. Тогда действовало правило: если есть ангажемент и дают работу, то можно сразу получить и вид на жительство.
        ЭГИЛ. Это в какой-то мере успокоило нас. С одной стороны, Эрна обещала прислать приглашение, с другой - душу грел договор с "Царевичем". На основании контракта мы втроем получили итальянские тревел-документы и французские визы. В голове уже зрел план, как оказаться ближе к Фрейбургу это угол французско-швейцарской границы. Замыслив комбинацию, я получил в швейцарском посольстве транзитные визы для проезда во Францию через территорию Швейцарии. Хотя нетрудно сообразить: во Францию можно попасть и напрямик, по лигурийскому побережью.
        Время шло, кончался август, а никаких звонков по поводу приглашений из немецкого посольства не следовало. Мое терпение лопнуло. Срочно продаю "опель" за сто тысяч лир. Оставляем пожитки и Дизика на попечение мамы, садимся с Ларой в поезд и едем в Швейцарию. Чистой воды авантюра с неизвестным финалом.
        АВТОР. Отчаянные вы ребята.
        ЭГИЛ. Выходим в Базеле, оттуда до Фрейбурга километров пятьдесят. С вокзала звоню по автомату фрау Щульциг: "Эрна, мы уже в Базеле, забирай нас отсюда". Сели в кафе, ждем. Через пару часов приезжает ее сын Раймонд, говорит тоже чисто по-латышски. Сажает нас в машину - и леваком через границу.
        АВТОР. А если бы Раймонд не приехал?
        ЭГИЛ. Пришлось бы, как шпионам, пробираться по лесным тропинкам. Мы уже созрели и для такого варианта. Пересечь границу была проблема и для Раймонда - ведь мы не имели немецкой визы. Он осторожничал, вел машину, озираясь: "Нет, туда я не поеду, там остановили недавно машину для проверки. Поедем по другой дороге". Я не переставал удивляться: вот тебе и свободный мир. А он говорит: "Вы не представляете, что я сейчас делаю для вас, здесь так не положено, сплошной криминал..." У него, конечно, немецкая машина, фрейбургские номера. На всякий случай мы пригнулись забились куда-то под сиденье - спрятались, называется. Но дорога была открыта, никто нас не остановил. Проскочили границу, Раймонд заулыбался: "Поздравляю, вы в Германии!" Я констатировал про себя: мы с Ларой совершили тройную "измену Родине". Сначала изменили нашей Латвии, потом - Советскому Союзу, а теперь - Израилю, даже не побывав в нем. Почти полгода прожили за счет ХИАСа и в результате нелегально оказались в ФРГ, которая, между прочим, являлась страной, не принимающей беженцев.
        От автора. Иногда собственная начитанность начинает раздражать. Вот речь зашла о Фрейбурге. Мне не довелось там бывать, но вспомнилось, что чуть менее века назад этим городом восхищалась девочка по имени Анастасия Цветаева. Спустя много лет, она писала о своих детских впечатлениях: "Фрейбург. Средневековые башни, крутые крыши домов, маленькие площади (круглые старинные булыжники, широкие плиты). Пласты солнца, покой, тишина, фонтаны, бассейны, купы деревьев, узкие улички, как солнечные лучи между стен. И везде гастхаузы, большие цветные вывески, навесы с изображением названия..."
        Не думаю, чтобы Фрейбург даже за сто лет сильно изменился. Маленькие немецкие городки благоговейно хранят старину.
        ЭГИЛ. На следующий день Эрна повела нас в учреждение, занимающееся оформлением приглашений. Там на нас глаза вылупили: "Как?! Вы уже здесь?! А мы только что визу отправили вашей фрау Щульциг". В общем, через неделю приехала и моя мама, уже на законном основании.
        ЛАРИСА. Италия и Германия - это небо и земля. В Италии летом будто все выгорает, пейзаж какой-то буро-желтый, выцветший. А тут кругом яркая зелень, чистые домики, сады, розы... Похоже на бутафорию, декорацию из сказок братьев Гримм, я как будто на сцену попала. В первый же вечер мы отправились гулять в центр города, там сияющие витрины, все сверкает, радует глаз... В Остии, как только вечер, все жалюзи опускаются, и город словно вымирает...
        ЭГИЛ. Первую неделю пришлось ютиться у Эрны Щульциг. Они с Ирен водили нас по всяким официальным инстанциям. Наконец получили статус беженцев. Причем в порядке исключения. Таких, как мы, там вообще никогда не появлялось, и на нас везде смотрели, как на марсиан. Некоторые эмигранты просачивались каким-то образом в Западный Берлин, но он считался вроде другим государством.
        ЛАРИСА. Мы не испытывали колебаний в выборе, Америка или Германия. Штаты нас не впечатляли, поскольку прошел слух, что в Нью-Йорке уже образовался "русский" Брайтон-Бич, где можно прожить без языка и чувствовать себя, как в Союзе. Но нам не хотелось иметь ничего общего с этой эмигрантской братией, от которой мы и в Остии Лидо порядочно нахлебались. В Москве мы общались с порядочными интеллигентными людьми типа Магомаева и Аедоницкого. А в Риме нас надували свои же евреи, какая-то полукриминальная публика.
        ЭГИЛ. Я думаю, именно в расчете на эмиграцию в Союзе выпустили на свободу часть уголовников. Они в Италии очень шустро занялись грязным бизнесом: аферы, проституция, обман...
        ЛАРИСА. Германия оказалась для нас заповедником, где ничто не напоминало о прошлом.
        ЭГИЛ. Вскоре нас поселили в пансионе: одну комнату предоставили маме, другую - нам с Ларисой. И хотя это было временное пристанище, Лариса тут же купила гардины, скатерочку на стол, то есть устроила самый настоящий домашний уют.
        В Арбайтерсамт - учреждении по трудоустройству - долго ломали голову, что с нами делать. Я - композитор, Мондрус - певица. Им не нужно ни то ни другое. Отправили нас в Штутгарт. Там, сказали, находится Кюнстлердинст служба по распределению и обеспечению работой представителей артистических профессий. Штутгарт имел для меня особое значение, потому что еще в Латвии я слушал на средних волнах музыкальные передачи из этого города, у них там вещала мощная радиостанция.
        ЛАРИСА. Кюнстлердинст оказался солидной конторой: красивое здание, большой зал, много сотрудников. Но тишина, никакой спешки. Создавалось впечатление, что работой там особо никто не обременен. Такого, чтобы к ним откуда-то приезжали чужестранные артисты, у них вообще не случалось. Я подумала: теперь в моей карьере абсолютно все зависит от этих людей.
        Нам устроили прослушивание. Помня о советах Эрны Щульциг относительно "русского репертуара", я выбрала "Однозвучно гремит колокольчик" и под аккомпанемент Эгила спела в такой особой транскрипции. Это произвело на них впечатление: "Мы не подозревали, что у вас такой профессиональный уровень. Но вы обратились не по адресу: то, чем мы занимаемся, это мелочевка, вас не удовлетворит. Единственное, что можем сделать,- присвоить квалификацию, которую вы заслуживаете, и это будет учитываться при получении социального пособия. Однако предоставление работы не в нашей компетенции".
        Видя наше разочарование, один сотрудник сказал: "У меня есть знакомый, очень известный композитор - Петер Томас. Он пишет музыку к фильмам. Мы постараемся разыскать его и дать ваши координаты. Где вы остановились?.." А мы еще пока в подвешенном состоянии.
        ЭГИЛ. Моя мама осталась во Фрейбурге, там "перебиралась" наша история, оформлялись документы... Мы с Ларой поинтересовались, есть ли в Германии такой город, где концентрируются основные артистические силы. Нам объяснили, что в Федеративной Республике все децентрализовано, везде постоянно что-то происходит. Главные культурные центры: Гамбург, Кёльн, Франкфурт и Мюнхен. Мы прикинули по карте: до Гамбурга и Кёльна далековато, во Франкфурт не очень тянет, а вот Мюнхен - это, как говорится, география! Во-первых, Бавария - красивейшая земля Германии. Во-вторых, рядом Австрия и Швейцария. Я знал, что в Мюнхене находилась радиостанция "Свобода", и лелеял надежду, что, быть может, там удастся найти работу.
        Мы не стали дожидаться обещаний Кюнстлердинста, только предупредили их, что отправляемся в Мюнхен. Нам оплатили дорогу и вручили какую-то бумагу для тамошней конторы.
        ЛАРИСА. Я запомнила, что мы приехали в Мюнхен 30 сентября 1973 года. Первое впечатление не из приятных: пьяные на вокзале! Они лежали или, проще сказать, валялись, на желтых вентиляционных решетках, через которые откуда-то снизу шло тепло. Мы просто спотыкались о них. Я такого даже в Италии не видела. Называется, выбрали город. Здания вокруг мрачные, серые, кругом темень... У нас ни кола, ни двора, ни адреса. Взяли такси и сказали: "Отвезите нас в какой-нибудь пансионат".
        Утром отправились искать квартиру. Зашли в Социаламт (все эти организации по соцобеспечению так похожи друг на друга). Там нас снабдили адресами квартирных агентств и выдали на двоих двести марок - это у них называлось "приветственные деньги".
        ЭГИЛ. Как мы искали квартиру? Я рассматривал карту Мюнхена, купленную в киоске, и ориентировался в основном на зеленые массивы.
        ЛАРИСА. Да, это очень важно, потому что Дизика, который остался у мамы, надо было где-то выгуливать, в парке или в лесу.
        ЭГИЛ. В агентстве я ткнул пальцем в зеленой пятно на карте: "Сюда можно?" Они посмотрели картотеку: "Да, у нас тут есть адрес на Монтгелас-штрассе". Позже мы поняли, что выбрали квартиру в самом старинном и дорогом районе Богенхаузене, рядом с "Герцог-парком". Предложенное жилище оказалось еще не готовым, и первые две недели мы ютились в мансарде, предложенной хозяином дома, архитектором.
        ЛАРИСА. О, Эгил, расскажи о нашем первом знакомстве в Мюнхене, с этой парой Гмелл.
        ЭГИЛ. Ты права, Лара. Когда мы прибыли в город, там уже отмечали знаменитый "Октоберфест" - праздник пива, и те пьяные, через которых мы перешагивали на вокзале, это как раз издержки начала празднования.
        Наш хозяин, чтобы как-то развлечь нас, пока квартира приводилась в порядок, предложил пригласительные билеты на "Октоберфест". Иначе бы и не узнали об этом празднике. Мы пошли...
        Огромный парк в центре Мюнхена. Карусели, развлечения, сладкая вата... На лугу множество длинных столов, примерно тысяч на десять человек. Представляешь, размах! За билет каждому полагались литровая кружка пива и половина цыпленка. Посередине поля играют поочередно два духовых оркестра. Особого восторга зрелище у нас не вызвало. Вот если бы Лас-Вегас или "Мулен Руж", а тут все народное, национальное, речь кругом только немецкая. Публика изрядно навеселе.
        Поскольку свободных мест уже нет, мы кое-как примостились у края ближнего стола. И вдруг рядом женщина, видно, с мужем, оба немножко старше нас - обращается ко мне: "Вы говорите по-русски? А мой муж тоже знает русский, потому что он из Чехословакии, из Богемии". Сама она говорила по-немецки, но я ее понял. Мы познакомились. Их звали Анни и Вольфган Гмелл. Анни сразу же поведала нам главную байку своей жизни: как она служила связисткой в немецкой армии и как ее отправили работать в Винницу. Все воспоминания молодости у нее связывались непременно с этой Винницей. Сколько лет потом мы с ней ни общались, она всегда находила повод сказать: "А вот, помню, в Виннице..." Муж у нее тоже был немножко комичен, он все время думал, что правильно говорит по-русски. К искусству Анни и Вольфган не имели никакого отношения. Обыкновенные люди, но очень приветливые и привязанные к музыке. Мы хорошо сдружились и потом часто оставляли на их попечение нашу собачку. А Дизик, как только видел Вольфгана, так сразу опускал хвост. Потому что знал, раз его привезли к Гмеллам, значит оставят здесь, значит, его любимая Лариса
куда-то уезжает. Вольфган успокаивал: "Лариса, вы не волнуйся. Мы с ним хорошо общаемся по-русски. Дизи, Дизи, шукай на гору". Он полагал, что говорит по-русски. А "шукай на гору" значит "беги вверх".
        Гмеллы стали нашими первыми друзьями на чужой земле.
        АВТОР. Еще знакомства были?
        ЭГИЛ (после некоторого раздумья). 18 ноября 1918 года была провозглашена независимость Латвии, и этот день - самый светлый праздник для латышей. В Советском Союзе он никогда, разумеется, не признавался и вообще был запрещен. В эмиграции же его всегда отмечали. В одном из ресторанов Мюнхена 18 ноября состоялся банкет, где мы впервые, собственно, увидели латышскую эмиграцию. За столами сидели мои соотечественники, на сцене был развернут красно-бело-красный флаг, от вида которого я вздрагивал даже здесь, на Западе. Потому что остатки страха еще сидели во мне. В Советском Союзе за этот флаг запросто сажали и отправляли в Сибирь.
        За столиком мы познакомились с довольно примечательными личностями. Во-первых, моим соседом оказался Валдис Крейбергс, очень милый человек, которого, как нам сказали, прочили в руководители будущей латышской редакции радиостанции "Свобода". Я тут же попросил его иметь в виду мою кандидатуру, если такая возможность откроется. Там же мы познакомились с братьями Грасис, занимавшимися пластиночным бизнесом. Один из братьев, Улдис Грасис, стал основным автором текстов на латышских пластинках Ларисы... Да... Но я забегаю вперед. На чем мы остановились?
        АВТОР. Вы приехали в Мюнхен, поселились в мансарде...
        ЭГИЛ. Решили для начала посмотреть город. Идем по главной улице Леопольд-штрассе, глазеем по сторонам, и вдруг я вижу вывеску: "Полидор". Название знакомое, как бы родное. Это же фирма грамзаписи... Поднимаемся на лифте на верхний этаж. Дверь открывает молодая особа: "Здравствуйте. Что вам угодно?" Я пытаюсь объяснить. Она вдруг предлагает: "Не хотите ли выпить?" Кто же откажется? Лара сразу оживилась: "А что у вас есть?" Девица предложила коньячок и только потом начала разбираться, зачем мы пожаловали. Я показал наши пластинки, которые таскал с собой, гэдээровские записи Ларисы на немецком языке. Никакой реакции. Выяснилось, что особа вообще некомпетентна решать деловые вопросы. Она пообещала связаться с Гамбургом, где находилась главная контора "Централь", и все разузнать. А здесь помещается только филиал. Опять легкое разочарование. Никак не можем найти нужные концы.
        Вышли на улицу. В будке я взял телефонный справочник, нашел "Байрише рундфунк" ("Баварское радио") и набрался смелости позвонить. Кое-как объяснил, что мне нужна редакция эстрадных передач. Представляясь, я не упомянул, что мы бездомные эмигранты, а так, мол, композитор и певица, приехали из Москвы. Чтобы у них возникла мысль: может, делегация какая? Вообще тяжело было объяснять, когда не знаешь языка, особенно по телефону. Меня все-таки поняли, соединили с шефом. И в результате нам назначили встречу. На следующий день нас принял солидный симпатичный господин, выслушал внимательно, посмотрел пластинки, записи и... обещал помочь.
        ЛАРИСА. Это удивительно. В Европе - я поняла это еще в Италии - куда ни придешь, никто тебя никогда не выгонит. Наоборот, на тебе сразу же фиксируется внимание: "Мы подумаем, мы посмотрим, что вам можно посоветовать". Эгил заранее предупреждал меня: "Не найдем серьезной работы, споешь пару песен в кабаке - и деньги на еду будут". Тут же получалось так, что мы все время попадали на серьезных людей - на радио, на какие-то официальные инстанции, откуда мог открыться путь наверх.
        ЭГИЛ. Я сразу уловил, что этот редактор нами всерьез заинтересовался. Он дал нам адреса и телефоны двух известных продуцентов, которые могли пригодиться для дальнейшей карьеры Ларисы,- Ганса Губера и Петера Томаса. До Губера я дозвонился сразу же. Он и его жена, поэтесса, в конце 60-х очень успешно продуцировали на германском рынке американскую певицу Кони Френсис.
        Губер послушал Ларису и был удовлетворен: "Да, она впечатляет. Не будем откладывать в долгий ящик. Сделаем "демо" (т. е. пробную запись) и тогда посмотрим, что предпринять дальше. Был приглашен композитор-аранжировщик Руди Бауэр, работавший ранее в таком псевдо-русско-эстрадном жанре. Одно время он писал песни для популярной в середине 60-х годов певицы Александры.
        АВТОР. Она, кажется, погибла в автокатастрофе?
        ЭГИЛ. Да, в 1969 году. Кстати, в ее репертуаре была и "Синяя весна", которую она услышала где-то в исполнении Мондрус.
        У Руди Бауэра уже имелись новые интересные заготовки.
        ЛАРИСА. Я записала в студии несколько его песен: "Иммер видер вирд эс таг" ("И всегда будет день"), "Ду бист даст циль" ("Ты - моя мечта"), что-то еще. На чистейшем немецком языке. Они там просто пришли в восторг. Получились такие немецкие шлягеры с немножко славянским оттенком.
        ЭГИЛ. Губер предложил нам выбор, поскольку пластинку Ларисы изъявили желание выпустить и "Полидор", и фирма Ральфа Зигеля.
        АВТОР. Кто такой Зигель?
        ЭГИЛ. В те годы молодой талантливый композитор и продуцент. Он имел небольшую, но перспективную фирму. Но мы остановили свой выбор на "Полидоре" - все-таки известная марка, солидное предприятие. По счастливому стечению обстоятельств, воспринятому нами как знак свыше, договор с "Полидором" Лариса подписала 15 ноября, как раз в свой день рождения. Это был первый контракт Мондрус на Западе, гарантировавший ей творческое сотрудничество в течение четырех лет.
        АВТОР. Я полагаю, что на этом счастливейшем моменте ее жизни можно сегодня и остановиться.
        ЛАРИСА (с облегчением). Наконец-то! Я думала, вы никогда не кончите.
        Часы показывали начало восьмого. По-московски это начало десятого. Однако!..
        Глава 2
        "ТОСКА ПО РАЮ"
        Едем в Фюссен.- Нойесшванштайн.- "Новый лебединый утес".- Мост Вагнера.- "Выключите, пожалуйста, ваши мобильники".- Жизнь "сказочного короля" Людвига II.
        Мы мчимся по автобану в Фюссен. Лариса, в темных очках, ведет машину, я сижу рядом, на заднем сиденье - Эгил и Лорен. От вчерашнего дождя не осталось и следа, только рваные легкие облачка на голубом небе. Приветливое солнышко то и дело как бы подмигивает нам: "отдыхать - не работать".
        Впрочем, "Лариса ведет машину" сильно сказано, она просто держит руль, ибо дорога уходит в даль прямая как стрела.
        Кто-то обгонял нас, кого-то обгоняли мы. Я высматривал по сторонам Баварские Альпы, но горизонт был ровен и чист.
        - А где же горы?
        - Через полчаса увидишь,- промолвил Эгил.- А пока обрати внимание на этот фургончик.
        Мы догоняли легковушку с необычным по габаритам желтым прицепом-домиком.
        - Да, вижу. Почему-то без окон. Чудной какой-то.
        - Лошадок везут. Для конных прогулок на лоне природы.
        - Интересно.
        Равнинный пейзаж не менялся, и если бы не стремительно уходивший под колеса пунктир дорожной разметки, могло показаться, что наш "БМВ" стоит на месте.
        Я глянул на спидометр: сто десять. Лариса уловила мои мысли:
        - Нормальная скорость здесь сто шестьдесят - сто восемьдесят. Но я больше ста двадцати не езжу.
        - А какие-то ограничения по скорости здесь есть?
        - Есть,- ответил Эгил,- но, кроме Ларисы, их никто не соблюдает.
        - А полиция?
        - Бывает, что с радаром караулит где-нибудь.
        - Почти как у нас.
        - О таких "засадах" предупреждают радиостанции,- вмешался в разговор Лорен.
        - Да, вот у нас сын сдает сейчас на права, он лучше знает.
        - Что за радиостанции?
        - Специально для водителей. Сообщают периодически: "На таком-то участке снизьте скорость". И просят, если кто обнаружит новую "засаду", сообщить по такому-то телефону. Это мигом пойдет в эфир, и все уже знают, где надо "блюсти" себя.
        - Ваши водители - клуб веселых и находчивых.
        Впереди завиднелись бледно-сиреневые силуэты гор. Лариса заметно сбросила скорость. Мы съехали в сторону и покатили словно по длинному зеленому коридору, образованному ухоженными липами.
        Фюссен оказался небольшим аккуратным городком, состоящим из цепочек трехэтажных домов с островерхими черепичными крышами.
        - Так, мужчины, куда дальше?
        - Тут где-то должен быть указатель,- сказал Лорен.
        Дорога впереди раздваивалась, и на развилке большой синий щит с нарисованными двумя замками и белой стрелой. "Parkplatz" - указывал поворот налево. И почти сразу поверх молодой светлой листвы лип и тополей, перемежавшейся с темной густой зеленью елей, стал виден на скале стройный сказочный замок с заостренными башнями и зубцами.
        - О-о! - я не пытался скрыть своего восхищения.- Вот она, воплощенная мечта Вагнера!
        Оставив машину на стоянке, идем мимо лотков, торгующих сувенирами, к остановке "гужевого транспорта". Здесь вместе с другими туристами усаживаемся в рыдван и под неспешный цокот пары гнедых битюгов начинаем свой путь наверх, к замку Нойесшванштайн. Чем выше забирается дорога, тем живописнее открывается панорама на Фюссен и его окрестности. Справа возникает новый пейзаж с другим замком - Хоеншвангау, больше похожим на средневековую крепость. Со своими донжонами и скромненькими башенками он возвышался на лесистом холме, разделявшем красивейшие озера - Альпзее и Шванзее.
        Если вы, уважаемый читатель, намерены в ближайшем будущем посетить Баварию, то я рекомендую вам ознакомиться внимательно с этой небольшой главой и даже законспектировать что-то, ибо может случиться так, что другой информации вы и не получите. Те же, кто безразличен к историческим достопримечательностям, могут в целях экономии времени переходить к чтению следующей главы, поскольку здесь в плане биографии Мондрус ничего существенного не содержится.
        Оба замка - Хоеншвангау и Нойесшванштайн - связаны с именем монарха Людвига II Баварского (1845-1886), вошедшего в немецкую историю в силу своего странного образа жизни и увлечения замкостроительством прозвищем "сказочный король".
        Замок Хоеншвангау находился в некотором удалении от нашего маршрута, а время, необходимое нам, как я уяснил из слов Эгила, было рассчитано чуть ли не по минутам: осмотр Нойесшванштайна в строго назначенный час (указывался в билетах), короткий обед и поездка в театр. Поэтому мне так и не удалось посетить Хоеншвангау - резиденцию Гогенштауфенов, где прошли детские годы Людвига II. Но именно там под мощным магнетическим воздействием музыкальных драм Вагнера зародилась у "сказочного короля" его романтическая страсть к лебедям. После исполнения "Лоэнгрина" в придворном театре в 1861 году, еще будучи кронпринцем, Людвиг II стал горячим поклонником композитора и его меценатом на всю жизнь. Лорен просветил, что пианино, на котором Рихард Вагнер играл перед молодым королем, все еще находится в одной из комнат замка.
        Воодушевленный идеалами абсолютного королевства, глубоко разочарованный в правительственных делах и уставший от политических интриг, Людвиг II удалился подальше от нелюбимого Мюнхена, от светских развлечений, как он сам писал, "в божественный полумрак горного одиночества". В мае 1868 года 23-летний король сообщал Рихарду Вагнеру: "Я намерен заново отстроить старые крепостные стены Хоеншвангау возле ущелья Пеллата, в настоящем стиле старых немецких рыцарских крепостей. Это место одно из прекраснейших, что только можно найти..." Здесь, в баварской глубинке, он и создал свой искусственный рай, населил его своими мечтами и идеалами. Из владельца стройки Людвиг превратился в истинного создателя трех своих сказочных дворцов - Нойесшванштайна, Линдерхофа и Херренкимзее,- спрятанных в самых живописных уголках и соперничавших по красоте с загородными резиденциями французских королей.
        Рыдван остановился наконец, и остаток дороги мы прошли пешком.
        Нойесшванштайн (Новый лебединый утес) вблизи был так же прекрасен и величав, как и издали, с нижней точки Фюссена; только оттуда он поражал воображение картинностью и удивительной гармонией камня и живой природы, а здесь вызывал восторг близостью взметнувшихся ввысь ажурных белых башен.
        - Правда, чудо? - Даже искушенная многими диковинами света Лариса была смущена этим великолепием.
        - Спрашиваешь! - откликнулся я, удивив, очевидно, Лорена, чуткого на русский язык, этим сленговым оборотом.
        У ворот замка уже томились в ожидании группы туристов, в основном немцев. Но слышалась и английская речь, щелкали аппаратами вездесущие японцы.
        В наших билетах значилось точное время и номер турникета, через который надлежало пройти в сам дворец. Оставалось еще полчаса, мы фотографировались на фоне ландшафта и стен замка. Снимал Лорен и меня с Ларисой. Мы позировали, прильнув друг к другу, как давние, но не утолившие жажду любовники, и я ловил себя на мысли, что все равно хочу, улучив минутку, спросить у нее, помнит ли она хотя бы Киев и ресторан "Охотник". Потом любовались отрогами Альп и панорамой баварского плоскогорья с его полями, холмами и перелесками. В голубом мареве я разглядел вдали озеро с каким-то оригинальным строением на противоположном от нас берегу.
        - Эгил, что это такое?
        - Это, Борис, как раз тот театр, где нам покажут представление про Людвига II.
        - Сколько к нему добираться?
        - Полчаса, не больше.
        - А почему так далеко? Не могли поближе к замку построить?
        - Наверное, только там разрешили. Тут кругом заповедная зона.
        На табло над входом вспыхнули новые номера, и мы вместе с прочей заждавшейся публикой двинулись внутрь замка.
        Мой рассказ не претендует на замену путеводителя, который мы, кстати, не купили. Да и экскурсовод нас не сопровождал, поскольку мы прибыли как "дикари". Тут же все носит организованный характер. Поэтому мои впечатления складывались больше из зрительно-чувственного восприятия, а не основывались на какой-то информационной базе. Правда, изредка мы "цеплялись" к разным группам, обгонявшим нас, тогда Эгил прислушивался к экскурсоводам и конспективно что-то переводил мне: "Замок строился
17 лет...", "здесь Людвиг прожил всего 172 дня...", "люстра в форме византийской короны, из позолоченной меди, несет 96 свечей и весит 18 центнеров...", "в вестибюле мозаичный пол, изображающий животный и растительный мир, выложен из двух миллионов камушков..."
        Обилие золота, дорогих украшений, всевозможных лебедей, отлитых, вылепленных или нарисованных, создавали тягучую, помпезную атмосферу. Мне и без переводчика было ясно, что каждый зал дворца - это вдохновенный гимн операм Вагнера. Большой зал, как я понял, посвящался Лоэнгрину, рыцарю с лебедем. Фрески столовой иллюстрировали легенду о Тангейзере, росписи в спальне славили Тристана и Изольду. Антураж тронного зала вызывал в памяти вагнеровский сюжет о Парсифале и рыцарях Грааля. Зал миннезингеров, где при жизни владельца замка так и не состоялось ни одного выступления, навевал ассоциации с песенным залом тюрингского Вартбурга. Того самого Вартбурга, с башни которого Шварц вглядывался в очертания Германии по ту сторону границы.
        С галереи открывался потрясающий по красоте вид на аквамариновое озеро Альпзее и лесистые Фюссенские горы. Кучевые облака, периодически закрывавшие солнце, меняли освещение, и краски пейзажа то меркли, то вдруг наливались свежестью и яркостью колорита. Прямо хоть бери палитру и пиши, не умея рисовать. Бог поможет!..
        Выйдя из замка с другой стороны, мы увидели подвесной мост, переброшенный через ущелье Пеллат. Натянутый на высоте почти ста метров над бушующим сорокапятиметровым водопадом, он вызывал ощущение некоего экзотического действа, происходящего вокруг Нового лебединого утеса.
        Прогулка по мосту - занятие не для слабонервных. Я понимаю, что в плане безопасности ничего страшного, сопряженного с риском нет. Пройти туда-сюда, вроде, пустяк - вон японцы уже на той стороне, на пятачке, смеются, позируют; но один лишь взгляд вниз, в эту клокочущую бездну, пробуждал во мне первобытный животный страх. Я отважился добраться только до середины моста, где все дрожало и скрипело под порывами ветра, а затем "на полусогнутых" вернулся назад. Рожденный ползать летать не может.
        - Сколько ощущений за один раз! - бодро подытожил я свои впечатления.
        Шварц расплылся в улыбке (сам он, конечно, никуда не пошел).
        - Это мост Святой Марии. По преданию, Людвиг гулял здесь с Вагнером и обещал помогать ему во всем.
        Отобедав в местном ресторанчике, на открытом воздухе (мое меню: стакан "белого" и внушительный "винер-шницель"), мы, несколько отяжелевшие и разомлевшие на солнце, снова уселись в "БМВ".
        Хотя со смотровой площадки Нойесшванштайна наш театр отлично просматривался на фоне равнинного ландшафта, мы все же намотали на спидометре порядка двадцати километров, прежде чем добрались до него. Да еще на стоянке размером с футбольное поле пришлось покрутиться, чтобы найти свободное место.
        - А что там за озеро?
        - Искуйственный водоемчик,- улыбнулась Лариса,
        - Какой, какой?
        - Искуйственный!
        - Я так разумею, что пешком сюда никто не ходит.
        - Да уж...
        Представь себе, дорогой читатель, совершенно необжитую долину и на берегу унылого озера достаточно крупное круглое сооружение, похожее по внешнему виду на наш цирк на проспекте Вернадского. Территория вокруг здания театра, разумеется, благоустроена насколько возможно: посажены молодые, деревца, аллеи посыпаны гравием, поставлены скамеечки вдоль берега озера, устроены клумбы с фонтанчиками, открыты буфеты со столиками. И весь этот комплекс, включая искусственный водоем, сооружен, повторяю, в довольно пустынном месте, где тишина нарушалась лишь шумом автобана да журчащей под мостом мелководной речкой; все это к тому же на значительном удалении от небольшого Фюссена, не говоря уже о Мюнхене, что почти в ста километрах отсюда. То есть театр построен действительно исключительно для тех, кто на колесах. Другим способом сюда не добраться. Впрочем, не будем забывать, что и баварские замки лежат в стороне от туристских троп.
        - Как-то не очень верится, что все это окупится,- говорю я.
        - У них основной расчет на групповых туристов. Видишь, сколько автобусов стоит?
        А-а, это я сразу не усек. Но все равно...
        Пока я осматривался, Лариса, никого не стесняясь, тут же у машины переоделась, сменив серебристо-белый костюм на кораллового цвета жакет и такого же тона юбку.
        На флагштоках трепыхались черные вымпелы с белым абрисом Нойесшванштайна. Ниже, на стенде, красовался портрет молодого Людвига II, с роскошной шевелюрой, в мундире, перетянутом красной лентой.
        На газонах стояли вырезанные из фанеры и закрашенные черной краской силуэты женских и мужских фигур из прошлого... виноват, уже позапрошлого века: кринолины, котелки, кайзеровские каски, барабаны... Когда порывы ветра достигали определенной силы, силуэты поворачивались вокруг оси, создавая иллюзию оживших фигур.
        Интерьеры театра ничем примечательным не выделялись: предельная архитектурная скромность, сдержанный светло-серый колорит. Едва уловимый запах краски наводил на мысль о недавно закончившемся строительном аврале.
        В одной из секций фойе демонстрировалась выставка, посвященная жизни Людвига II, фотографии документов, портреты, мундир короля, слепки его головы и рук. Здесь же можно было утолить жажду пивом или выпить чего покрепче, сфотографироваться на память с дамами в нарядах эпохи Баварского королевства.
        Зал примерно на полторы тысячи мест, расположенных спускающимся к сцене амфитеатром. За минуту до начала спектакля свет в зале померк, над сценой вспыхнула и побежала световая строка на немецком, английском, французском, испанском и японском языках: "Выключите, пожалуйста, ваши мобильники".
        Зашелестел занавес. Впечатляющая декорация представляла собой абсолютно черную во все пространство сцены стену - то ли скалу, то ли внутренность пещеры,- а посередине, снизу доверху, узкий изломанный по форме просвет, в котором на ночном небе светился тонкий серп месяца.
        Мажорно грянул оркестр. Через несколько минут я убедился, что оригинальная музыка автора мюзикла Франца Гуммеля чередовалась с заимствованиями из вагнеровских опер. Представление шло на немецком языке, и многое осталось бы непонятным, если бы не Эгил и Лариса, подсказывавшие мне с двух сторон ход сюжета.
        Вот мой синопсис спектакля, и это отнюдь не пересказ программы. Заранее прошу прощения у немецких историков, если упускаю какие-то нюансы из политических отношений того времени между Баварией, Австрией и Пруссией.
        Мюнхен, 1864 год. Сын и наследник баварского короля Максимилиана II, почившего в бозе, Людвиг II на похоронах отца встречает трех черных нимф. Они предсказывают ему тяжелое одиночество и предупреждают об опасностях, которые могут встретиться на его пути,- женщине и воде. Несмотря на свои предостережения, нимфы поощряют, даже подстрекают молодого короля следовать велению его фантазий - строить замки, возникающие в грезах.
        Тем временем в Мюнхен прибывает прусский посол, чтобы заручиться поддержкой Баварии в войне против Австрии. Королевские министры показывают Людвигу образцы новейшего оружия и торопят его с ответом. Однако король-мечтатель говорит о том, что Бавария предназначена Всевышним лишь для мира и искусства.
        Тогда министры затевают интригу, чтобы устроить помолвку Людвига с баварской принцессой Софи, сестрой австрийской императрицы Елизаветы. Еще ребенком будущий король играл в Хоеншвангау с двумя своими кузинами, Сисси и Софи. Сисси в пятнадцать лет выдали замуж за австрийского императора Франца-Иосифа, и она приняла новое имя - Елизавета, императрица Австрии и королева Венгрии. Брак не принес ей счастья. На европейских курортах она встречается несколько раз с Людвигом, между ними возникает любовь, в чем они и признаются друг другу. Влюбленные обмениваются посланиями, подписывая их псевдонимами Черный орел и Озерная чайка и прекрасно понимая безысходность своего положения.
        В спектакле Людвиг вальсирует с Сисси среди прочих коронованных особ в танцзале баварского курорта Бад Киссинген. Здесь же он встречается с Вагнером, чей "Лоэнгрин", поставленный в придворном театре три года назад, потряс его воображение, практически изменив жизнь кронпринца. Вагнер, в свою очередь, увлечен Козимой фон Бюлов, дочерью Ференца Листа и женой придворного дирижера, по странному стечению времени родившейся в тот же день, что и Сисси,- 24 декабря 1837 года.
        А что же Софи? Оказывается, она тайно увлечена дворцовым фотографом Хенстенглем. Людвиг не знает об этом и, возможно, полагает, что, женившись на Софи, он будет ближе к недоступной Сисси!
        В музыкальной гостиной три дамы развлекают короля. Козима играет для него виртуозную пьесу. Сисси, которой аккомпанирует Ганс фон Бюлов, поет Людвигу песню об орле и чайке - символах их безнадежной любви. Софи тоже просят спеть, она выполняет просьбу, но поет умышленно плохо, тем самым побуждая Людвига порвать помолвку. Софи и Хенстегль заключают друг друга в объятья - они-то нашли свой рай.
        Король чувствует, что вообще будущее музыки можно найти только в операх Вагнера. В своем Мариенбрюке, на мосту Святой Марии, он клянется Вагнеру построить фестивальный театр для его опер и оказывать любую поддержку композитору. На том самом мосту, где у меня дрожали коленки и душа уходила в пятки.
        Насладившись представлением новой оперы обожаемого маэстро, Людвиг бежит за кулисы благодарить композитора и неожиданно в одной из комнат застает Вагнера в объятиях Козимы. Его порыв мгновенно меркнет. Король чувствует себя оскорбленным. Он обманут всем миром: Сисси недосягаема, Софи просто дурачила его, а теперь его предал и Вагнер. Снова, как привидения, возникают черные нимфы и указывают ему спасение - ирреальный мир королевских замков, которые он должен построить.
        Министры выражают крайнее неудовольствие строительством. А Людвиг, словно утратив практический разум, собирается возводить еще два замка. Казна же пуста! На помощь Людвигу приходит Бисмарк. Он предлагает присоединить самостоятельную Баварию к Германской империи. Взамен король получает из секретного фонда императора неограниченный кредит для реализации своих архитектурных фантазий.
        (Шварц после спектакля философски заметил: "Фактически он за свои замки лишил Баварию независимости и продал ее кайзеру".)
        В результате подписанного "Кайзер-бреве" Людвиг становится поистине сказочным королем, который наслаждается ночными катаниями на санях, устраивает кутежи, оргии, воображает себя путешествующим вокруг света на воздушном шаре. Даже Сисси не в состоянии вернуть его из царства иллюзий.
        В конце концов министры вступают в заговор. 8 июня 1886 года государственная комиссия прибыла в Хоеншвангау с целью объявить короля душевнобольным, а значит, и недееспособным. После недолгого разбирательства его арестовывают и приказывают следовать в замок Берг.
        Вечером 13 июня при невыясненных обстоятельствах король утонул в своем любимом озере Штарнбергзее.
        Картина гибели Людвига в спектакле выглядела довольно натуралистичной. Не знаю, как это устроили, но вся сцена представляла собой озеро, причем, как нам объяснили, там была настоящая вода. И Людвиг, со словами "In memory my paradise awakens and calls me" входил в озеро и медленно погружался в темные воды, пока наконец голова его не исчезла и не воцарилась зловещая тишина.
        Бедная Сисси! Ее жизнь (это уже за рамками спектакля) тоже оборвалась трагически.
10 сентября 1898 года близ Женевского озера она была заколота кинжалом маньяком и анархистом Луиджи Лючени.
        Сюжетная интрига мюзикла почти в точности соответствовала исторической хронике и тем более характеру отношений Людвига и Сисси, которая была старше его на восемь лет. Единственно важное отличие заключалось в том, что подлинные события, спрессованные в динамичное либретто спектакля, на самом деле происходили в течение двадцати двух лет, то есть ровно столько прошло времени с момента восшествия на престол Людвига II до его загадочной гибели в возрасте сорока одного года.
        Спектакль следовал своей логике, воспевая красоту человеческого страдания и расцвечивая "божественный полумрак возвышенного горного одиночества".
        Когда мы вышли наружу, сумерки только начали сгущаться, но на фоне горной гряды еще можно было рассмотреть в дымке божественный силуэт Нойесшванштайна. Диковинная фантасмагория Людвига Баварского, воплощенная в камне, показалась мне далекой космической туманностью, которая давно угасла, но непостижимо живой свет еще шел от нее, волнуя мое воображение и напоминая о тайнах прошлых веков.
        Глава 3
        "ДИКИЙ ВИНОГРАД И ДИКИЕ РОЗЫ"
        Экскурс в историю.- Под опекой "Полидора".- Гражданство ФРГ.- "Каждый порядочный латыш мечтает о..." - Первый гигант "Ларисса".- В Истрии, среди нудистов.- Шоу с Иваном Ребровым.- Эгил разбивает белый "мерседес".- Роман с "Соколами Даугавы".
        Начало семидесятых... Вдоль дорог портреты Брежнева с протянутой рукой - "бровеносца в потемках" и плакаты: "Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи". Время бравурных песен. Торжество дешевой колбасы и портвейна №33. Кругом "пельменные", "блинные", "рюмочные" и даже "диетические столовые". Квас и газировка на разлив. С десятью рублями в кармане можно завалиться в кабак (200 г водки - 5 руб., эскалоп - 2 руб., салат "оливье" или кета в горчичном соусе - 1 руб., чашка кофе - 50 коп., остальное - "на чай" официанту). За сто рублей уже можно было в пятницу слетать в Сочи "на три ночи" (64 руб. авиа в оба конца), слегка отдохнуть и в понедельник вернуться загоревшим и пахнущим морским прибоем.
        Кому это все мешало?
        Увы, слушая новый старый гимн "Союз нерушимый...", сердце не наполняется гордостью, а вызывает лишь ностальгию по державе, которой уже не существует. Да, я постарел, поистрепался и физически ощущаю, как увядает моя душа. Не влечет меня более экзотика Средней Азии с ее верблюдами и тюбетейками, не тянет на берега Арагви и Куры, где когда-то я пил бесподобную "изабеллу", или в ридную Украину, а о Прибалтике и мечтать не хочется. Все там стало отвратительно чужим и постылым.
        На каких счетах подсчитать, на каких весах измерить все плюсы и минусы тех "застойных" лет? Да и какой это "застой", когда мы были одной из самых могущественных стран в мире? Иногда я задаю себе вопрос: что лучше иметь кучу денег при отсутствии изобилия (как было тогда) или не иметь в кармане ни копейки при изобилии товаров (как сейчас)? Кажется, первое все же лучше. Да, в продмагах, кроме докторской или молочной колбасы, кефира, макарон и бычков в томате, вроде и выбирать было нечего. Но к кому ни зайдешь в гости, у всех холодильники ломились от всякой всячины: и сухая колбаска, и балычок, и буженинка, грибочки, икорка... О разносолах и вареньях с дачного участка уже молчу. Сейчас в любой продуктовой палатке всего полно, а в гостях угощают какой-то овощной бурдой или соей.
        Все хорошее, что было, никак не забывается, все плохое, к сожалению, тоже помнится. Туристский бум, воспринимавшийся как нечто само собой разумеющееся, клокотал только в границах собственной страны. Отдыхать на Иссык-Куле - пожалуйста, за четверть цены, профсоюз поможет. Поездом по Закарпатью - нет проблем. Путевку в Азербайджан или Армению мне предлагали бесплатно. Но как только возникал вопрос о поездке за рубеж, так на страже "облика морале" советского человека дружно вставали "три богатыря" партия, профсоюз и комсомол. Боже, сколько я от них в свое время натерпелся! За манипуляциями этой троицы ощущалось мощное энергетическое поле Кардиналов глубокого бурения.
        Каждого, кто ездил по турпутевкам (не говоря уже о командировках) за границу, я уже подсознательно воспринимал как их верного подручного. Таких "друзей-приятелей", наверное, у каждого водилось предостаточно. Ты ему свежий анекдот про малоземельца Леонида Ильича, а он на тебя очередной донос: "Источник сообщает..." Да и меня кардиналы-благодетели не раз своим доверием пытались озаботить, за что им весьма признателен, а когда это не получалось, мстительно устраивали большие и маленькие провокации. Доказательств, что именно они устраивали, у меня нет, но, с другой стороны, кому это еще нужно...
        Напряженно оценивая те годы, я все-таки склоняюсь к мысли, что большинству населения страны жилось неплохо. В сравнении с тем, как оно жило раньше, десять, двадцать лет до того, или как мыкались на земле их отцы и деды. Одним из условий веры в хорошую жизнь, в "счастливое будущее" являлось абсолютное незнание того, как живут за границей. Хотя нет. Кое-какие представления о развитых странах советская пропаганда давала, пропитывая наши мозги надлежащим образом, так что любой провокационный вопрос "интуриста" каждый из нас мог парировать контрвыпадом. "У вас в СССР очереди в магазинах, а на Западе и понятия не имеют, что значит "стоять за колбасой".- "Зато у вас дискриминация, негров линчуют".- "У вас власть в руках одной партии, которая к тому же преследует за инакомыслие".- "У вас две партии, но они близнецы и обе тоже преследуют за инакомыслие, скажем, за симпатии к коммунизму или проповедь левых взглядов".- "У вас вещи низкого качества, вы все покупаете за границей".- "Зато у нас нет безработицы, люди социально защищены, а у вас в любой момент могут выкинуть на улицу".- "У вас за границу трудно
поехать".- "А у вас наркомания, проституция, преступность..." И так далее, за словом в карман не лезли.
        Теперь у нас и строй другой, правда, непонятно какой, и многопартийность, и свобода слова, и наркомания, и проституция, и за границу поехать без проблем, а лучше большинству народа не стало. Даже кажется, что народ как таковой власти вообще безразличен. Все у нас делается ради блага ничтожного меньшинства. Народ сидит на месте и ведет оседлый образ жизни, только малая его часть, томимая охотой к перемене мест, рвется за границу (насовсем или на время - неважно). Между прочим, точно так же было и во времена Петра I, и при Александрах и Николаях, и в предреволюционную эпоху, и при советской власти, и при прочих властях.
        Переходя от общего к частному, риторически воскликну: "А чего же не хватало Ларисе Мондрус?" Преданный муж, пожертвовавший личными амбициями ради карьеры жены, любимая работа, поездка по стране и изредка за рубеж. Какие-то издержки бытия портили иногда жизнь: то пожурят за репертуар, то сольник отменят, то за бугор лишний раз не выпустят. У кого не было этих издержек? Киношники, захлебываясь, говорили в перестройку, что их существование отравляли худсоветы. Извините, фильмы, пропущенные через эти препоны, получали награды престижнейших международных фестивалей ("оскары" в том числе). Потом худсоветы отменили - и что же? На экраны хлынул поток макулатуры и "мыльных" сериалов. По моему мнению, издержки неминуемы, как климатические перепады, и лишь добавляют остроты в нашу жизнь, одновременно закаляя нас и делая более требовательными к себе. Кстати, издержки есть и на Западе, только там они иного качества.
        Крамолы в том, что Лариса Мондрус уехала за границу не по глобальным соображениям (политические мотивы, антисемитизм или еще что-то), а просто из желания поменять обстановку и вкусить новой жизни, я не вижу. И сейчас не вижу, и тогда не видел. В Советском Союзе в творческом и жизненном планах артисткой было достигнуто практически все (задержись она тут, глядишь, к сорока годам присвоили бы и звание "народной"). Так почему же, когда иссякли стимулы, не попробовать все сначала, но на другом уровне, в другой стране? Плюс к творческим амбициям все та же охота к перемене мест, желание увидеть весь мир и построить свой дом там, где захочется. Простому человеку, не отмеченному божьим даром, повсюду трудно, талантливому значительно легче (в нашей стране, к сожалению, случалось и наоборот смотря куда направлен талант). "Звезда советской эстрады хочет сиять на Западе",- написала одна немецкая газета. Ну и на здоровье, если засияет. В каком-то смысле это даже престижно для советской эстрады. Пугачева вон сколько лет бьется, а славы Мадонны так и не снискала.
        Астрологически-политическая конъюнктура благоприятствовала тому, что Мондрус относительно легко преодолела тяжелый для многих эмигрантов период "декомпрессии". И заключение четырехлетнего контракта с "Полидором" тому подтверждение.
        Когда первый сингл "Иммер видер вирд эс таг", состоящий из четырех песен, был подготовлен к печати, Мондрус вызвали в Гамбург, и здесь под руководством редактора Петера Кречмара началась ее "раскрутка", или, говоря иначе, происходило создание новой звезды. Во-первых, "Полидору" потребовалось новое имя певицы, на которую делали ставку. "Мондрус" для немецкого уха звучало приемлемо, но вообще на Западе фамилии артистов не приняты в шоу-бизнесе. Публике проще знать их по именам. "А Лариса,усомнился Шварц,- не слишком ли славянское имя?" Его успокоили: "В принципе нет. У нас есть Катя, есть Таня. Пусть будет Лариса. Но только Ларисса - с двумя "с", иначе, то есть в обычном написании, это будет звучать как Лариза".
        Затем "стайлинг" - формирование имиджа в соответствии со вкусами немецкого обывателя. Свидетелем загадочного процесса, изменившего облик (стрижка, макияж, подбор костюмов и пр.), я, разумеется, не был, но, по рассказу Шварца, когда Лариса вышла из салона, не только он испытал чувство полной растерянности, но даже Дизик, ждавший свою хозяйку, в первый момент не признал ее. О своих же впечатлениях я могу судить лишь по записи популярной в то время в Германии телеперадачи "Актуолле Шаубудэ", в рамках которой проходила одна из презентаций "Лариссы". Признаюсь, ни за что бы не угадал, что немка на сцене, в желтой блузе и расклешенных брюках,- это Лариса Мондрус, если бы заранее не знал, что петь будет именно она. Большие специалисты трудились на фирме по части стайлинга.
        "Полидор" прикрепил к Мондрус персонального фотографа Хорста Пранге, мастера своего дела, по снимкам которого немцы узнавали новую звезду.
        От мюнхенского бюро "Полидора" Ларису опекала фрау Маргит фон Грундт, обладавшая опытом работы с артистами из Восточной Европы. В частности, она являлась менеджером чехословацкого певца Карела Готта, хорошо знакомого советским слушателям. В ее функции входили обеспечение рекламы, организация всяких интервью и передач с Мондрус, подготовка договоров.
        Первое пробное выступление Мондрус фрау Маргит устроила под Гамбургом. Мероприятие носило характер "шефского концерта", то есть практически без гонорара. Ларисе заплатили так называемые карманные деньги, триста марок. Но даже мизерная по масштабам "Полидора" сумма показалась Мондрус для начала отнюдь не символической. А на свой первый гонорар (семьсот марок) Мондрус приобрела пятидверный зеркальный шкаф как дополнение к той мебели, которая уже пришла (порядком попорченная) из Москвы.
        В Штутгарте состоялось выступление Мондрус на радио в сопровождении большого эстрадно-симфонического оркестра. Трансляция шла на всю Германию. Для продажи пластинки это был довольно эффективный шаг со стороны "Полидора".
        Шварц не без гордости листал мне свой старый блокнот:
        - Смотри запись: "Март 1974 г., Лара, ТВ в Заарланде - 1000 марок". По нынешнему курсу это составило бы четыре тысячи марок. Представляешь? Артисты, которые выкладываются каждый вечер в кабаках, получают по сто-двести марок. Если знаменитость, дадут в крайнем случае пятьсот. А Лариса сразу начала получать как "стар" тысячные гонорары, потому что за спиной стоял "Полидор".
        Ларису Мондрус опекала не только фрау Маргит. После выхода сингла продуцент Губер организовал солидную презентацию пластинки. На банкете в числе приглашенных из баварского радио, газет, телевидения и прочих СМИ находились Хельга и Бруно Адлеры - руководители крупной музыкальной агентуры, занимавшейся "прокатом" артистов. Предложенные ими услуги были очень важны.
        Разделение границ опеки над Мондрус между фирмой звукозаписи и музыкальной агентурой заключалось в том, что "Полидор" проводил только большие концерты-презентации на радио и ТВ, а Хельга Адлер, работавшая на договорах, обеспечивала рутинные эстрадные выступления Ларисы на различных площадках Германии. Агентура Адлер развила такую бурную деятельность, что когда Мондрус вернулась в Мюнхен, ее график работы был расписан на три месяца вперед.
        - Я пела в Гамбурге, Бремене, Кёльне,- с удовольствием вспоминала Лариса.- В Штутгарте выступала с джаз-бэндом Эрвина Лээна. Слух обо мне расползался по всей Федеративной Республике. И дирижеры брали меня, не морщась, потому что я работала "живьем" и очень профессионально. Другие певцы, даже имевшие пластинки, пели хорошо только в студийных условиях, где можно было что-то исправить, повторить, а на сцене чувствовали себя крайне неуверенно. Таких, кто бы выступал профессионально, кроме Катарины Валенте, не было. В этом плане я мысленно благодарна Силантьеву и Людвиковскому, у которых научилась работе "живьем" с большим оркестром.
        Вернувшись после успешных презентаций домой, Шварц позвонил, по просьбе Петера Кречмара, его сыну - тот работал в Мюнхене и собирался сделать о Ларисе большую статью. Главные события февраля в Баварии проведение "фашингов" (карнавалы, балы, рауты), организуемых крупными фирмами в громадных залах с концертной программой, танцами, обилием еды и выпивки. Устраивались и небольшие приватные вечера с узким кругом приглашенных лиц. Благодаря такому "фашингу" на квартире Михаэля Кречмара состоялось знакомство Мондрус и Шварца с Фредом Вайрихом, пожалуй, самым опытным продуцентом в Германии. Вайрих "раскручивал" в свое время покойную Александру, а теперь занимался продуцированием Ивана Реброва. Это был тот человек, в котором Лариса на данный момент больше всего нуждалась.
        Вайрих жил в роскошном модерновом особняке на берегу Аммерзее, в двадцати километрах от Мюнхена. В отличие от суховатого Губера, всю жизнь занимавшегося административной работой, Вайрих в молодости выступал как шлягерный певец, писал неплохие стихи и вообще слыл человеком остроумным и обаятельным. Ему было уже за пятьдесят, но шарм скрашивал его годы.
        Мондрус воспринималась всеми уже не способной певичкой с улицы, а как протеже знающего цену своим исполнителям "Полидора". Прослушав сингл Ларисы, Вайрих сразу же объявил:
        - Ребята, нам надо делать большую пластинку.
        Однако, чтобы начинать сотрудничество, Шварцу пришлось звонить в Гамбург, в "Централь", и просить у руководства разрешения на замену продуцента, то бишь Губера на Вайриха.
        Заведующий "Полидором" господин Реймер Тим помолчал немного, очевидно, оценивая будущую ситуацию, потом ответил:
        - Через неделю я приеду в Мюнхен, и мы этот вопрос обсудим. Вайриха мы отлично знаем, и хорошо, что у вас налажен с ним контакт, но вы же понимаете, надо деликатно решить вопрос с Губером.
        Пластинка "И всегда будет день" успешно разошлась на рынке (с каждого проданного экземпляра Лариса имела "навар" в одну марку), но, к счастью для Мондрус, новых идей у Губера пока не просматривалось, и потому он, хотя и с легкой досадой, но уступил свои права Вайриху.
        Между тем во Фрейбурге наконец-то закончилось изучение "легенды" беглецов из СССР. Полагаю, 4 апреля 1974 года Мондрус и Шварц запомнили на всю оставшуюся жизнь - именно в этот день они получили гражданство ФРГ.
        - Это было сделано скорее в порядке исключения,- признается Шварц.Мы ведь нелегально пересекли границу. Они перебрали всю нашу историю. Во-первых, убедились, что имеют дело с незаурядными людьми. Во-вторых, положительное значение имело, что с нами была моя мама. И в-третьих, учли то обстоятельство, что мой отец пострадал в годы войны от нацизма. Наш статус оформили сравнительно быстро, без проволочек и на привилегированных условиях, чего потом ни с кем никогда не происходило.
        Став законными немецкими гражданами, Лариса и Эгил получили право посещать "институт Гёте" - школу по ускоренному изучению языка. Занятия проводились на Энглишергартен (в районе парка, о котором я еще расскажу) ежедневно с восьми утра до двух дня. И так в течение трех месяцев.
        - Лариса, легко ли удалось преодолеть звуковой барьер, ведь это так важно для эмигрантов?
        Мой вопрос больше для проформы, я отлично знаю о "попугайном" (в добром смысле) таланте Мондрус.
        - Ой, я помню, когда у нас впервые зазвонил телефон, я просто боялась подойти к нему, потому что не знала языка. Эгил каким-то образом изъяснялся - четыре года оккупации оставили след и потом в школе еще учил немецкий. А я в Риге занималась только английским, и моя система - хватать только на слух. Сейчас я говорю, если ты заметил, абсолютно без акцента. И только если тараторю очень долго, тогда у меня спрашивают: "Вы все-таки немка или нет? Откуда вы?" И начинают гадать: "Француженка?.. Итальянка?.. Странный какой-то акцент". Но никто не угадывал, что я из России.
        - Значит, трудности все-таки были?
        - На первых порах мы попадали в сложные ситуации. Но немножко другого порядка. Например, когда с Губером выпустили первый мой "зинглер", он позвал нас на обед к себе домой. А у немцев есть такое обиходное выражение: "Хабен зи хунгер?" ("Имеете ли вы голод?", "Не голодны ли вы?"). По-русски ведь никогда не говорят: "Хотите вы есть?", потому что реакция известна заранее: "Нет, спасибо". Мы с Эгилом так и ответили: "Нет, мы не голодны". Сказали из вежливости - и чуть не остались без обеда. Пристроились за журнальным столиком, получили по стакану аперитива. А хозяева сели за обеденный стол, потом почувствовали, что здесь какой-то казус, стали настойчиво приглашать обедать. У них, оказывается, не принято повторять предложение дважды. Считается неприличным уговаривать человека. Мы отказались для понта, на самом же деле были очень голодны.
        - Ну это лингвистические тонкости. А как запись пластинки прошла? Петь, наверное, труднее, чем говорить, особенно на немецком?
        - Я уже говорила тебе, что, как обезьянка, схватываю все на лету. Гёте-институт, который посещали в основном румыны и поляки, мне мало что дал. Я старалась сама как можно быстрее выучить язык, чтобы никто меня не мог укорить: "Ага, неинтеллигентный человек!" Я этого очень боялась. Ведь надо было о себе постоянно что-то рассказывать, а запаса слов не хватало. Конечно, я не первая такая. Мирей Матье приехала, выучила только "гутен таг" - и все захлопали в ладоши. Мы с Эгилом поставили задачу: если хотим интегрироваться в Германии, с языком нужно разобраться быстро. И не тянуть кота за хвост. Здесь, в Мюнхене, на радио "Свобода" работали годами вполне интеллигентные русские люди, немецкий давался им тяжело, так они махнули рукой, общались на английском.
        Эгил всплескивает руками, хлопает себя по колену:
        - Вспомнил одну встречу. Как раз в апреле 74-го. Я договорился с Вайрихом, приезжаю к нему в студию и вдруг в глубине зала, у рояля, рядом с нашим продуцентом, вижу, стоит - глазам своим не верю! - Эдди Рознер. Я краем уха слышал, что он тоже эмигрировал и вроде бы находился где-то в Германии. Через Реброва он нашел Вайриха и пытался продать ему или как-то пристроить свои старые шлягеры, еще с польских времен. Когда я появился в студии, он как раз играл Вайриху свою "Тиху воду". Вайрих был очень вежлив с ним, они говорили по-немецки не чета нам...
        Я забрал Рознера, привез его к нам на Монтгелас-штрассе. Он переживал, судя по всему, нелегкие времена. Во-первых, Эдди Игнатьевича раздражало, что у него, родившегося в Германии и получившего здесь образование, немцы, прежде чем предоставить гражданство, требовали каких-то доказательств, заставляли искать родственников по крови. Он якобы отвечал: "Сколько вам еврейской крови еще нужно?" В конце концов ему предоставили квартиру, дали положенные льготы, и жил он, быть может, не хуже, чем на Каретном. Но статус никакой. Был известным артистом, стал никем. Это его подавляло. Во-вторых, Рознер переживал, что нигде не мог устроиться на хорошую работу. Денег не хватало. Он нашел какого-то немца, тот писал ему тексты на его старые песни "Тиха вода", "Мандолина, гитара и бас"... Я подумал: ну что он опять со своим старым самоваром носится? Он на этих вещах еще в Союзе тридцать лет жил... В общем, был нервным, расстроенным, хватался за любую работу. Угнетало Рознера и то, что двоюродная сестра, жившая, по его словам, в Аргентине, отказалась помочь ему деньгами, а он лелеял мечту выпустить пластинку.
        Через год он умер. Как нам рассказывали, чуть ли не в туалете. Получил инфаркт и не вышел из туалета.
        - Я слышал, что в Западном Берлине он пытался организовать "Рашен шоу". Но стал метрдотелем в ресторане "Баян".
        - Да-а? Я не знал этого. Для его жены Гали я потом давал свидетельское показание для получения пенсии Рознера, на которую она претендовала как вдова.
        - Ну а как ваши дела с Вайрихом?
        - В мае Вайрих наконец-то обрадовал нас: "Гамбург дает зеленый свет. Начинаем работу над большой пластинкой". Это было уже кое-что. "Вот видишь, Лара,- говорю я,- в России за десять лет мы так и не выпустили "гигант", а здесь добились этого всего за год..."
        Мало кто помнит, даже из ярых поклонников эстрады, что весной 1974 года на конкурсе Евровидения гран-при завоевала с песней "Ватерлоо" шведская группа "АББА". Собственно, тогда и началась ее популярность, до того об "АББА", особенно у нас, никто и понятия не имел. И уж совсем, думаю, никому неизвестно, что шведская группа выступала под эгидой "Полидора". На раскрутку "АББА" фирма бросила крупные силы. Риск оправдался. Но при этом "Полидор" - честь и хвала ему! - не упустил из своего поля зрения и Мондрус. Доверить еще толком неизвестной певице, начинающей в Германии заново свою карьеру, запись "гиганта" - это, согласимся, аванс большого доверия.
        Могла возникнуть серьезная проблема с репертуаром, но этого, слава богу, не случилось. Вайрих предложил сразу несколько текстов, которым нужна была музыка.
        Ремарка в сторону. Илья Резник, я слышал, считает себя большим поэтом и очень обижается, когда его называют "текстовиком". На Западе же, на который так любят оглядываться наши нынешние песенники, ничего зазорного в кличке "текстовик" никто не видит. А если соавтор, кроме этого, пишет еще и стихи, то и вовсе прекрасно. Только стихи сейчас и там и здесь мало кто читает.
        Однажды Вайрих показал Шварцу листок с новым текстом.
        - У меня тут такой каламбурчик получился, даже не пойму, хорошо это или плохо. Послушай:
        Ейдер нетте летте
        Хетте герне айне нетте
        Леттин цюр фрау...
        (В переводе звучит так: "Каждый порядочный латыш хотел бы с удовольствием взять в жены симпатичную латышку..." - Авт.)
        Шварц оценил и фонетику "скороговорного" текста, и заводной ритм, и, главное, содержание - историю, способную вызвать у балтийских немцев ностальгию по прошлому.
        - Оригинальная штучка!
        - Если тебе нравится, не хочешь ли ты написать к этим стихам музыку?
        Шварц никогда бы не осмелился предложить свои услуги: у продуцента, да еще такого, как Вайрих, всегда имелись на подхвате первоклассные композиторы. Аранжировку сварганить еще куда ни шло, но сочинять музыку... Этого, он считал, еще не заслужил. Одно дело писать "под Запад" в Союзе и совершенно другое - поймать "органику" другой культуры, придумать мелодию, которую хотя бы немцы считали "своей". Но за работу он взялся, не раздумывая.
        Автором большинства других песен стал известный в Германии композитор Ганс Блюм. Самым красивым его шлягером на пластинке, по моему мнению, стала песня о девушке, потерявшей вместе с прежней родиной свои любимые цветы, и теперь на чужой земле она начинает новую жизнь и мечтает посадить дикий виноград и дикие розы - "Вильдер вайн унд вильде розен".
        Обретет популярность в исполнении Мондрус и другая записанная на диске вещь - "Ин дойнен армен" ("В твоих объятиях").
        Аранжировщиком произведений выступил музыкант югославского происхождения Борис Йоич, работавший до того с Удо Юргенсом (наверное, единственный в 60-х годах западногерманский певец, которого знали в СССР; он записал тогда "Май шери" и стал победителем Евровидения). Вероятно, в целях "ненавязчивой" пропаганды в дни работы Мондрус над альбомом по всем каналам крутили "Грикише вайн" ("Греческое вино") в исполнении Юргенса и аранжировке Бориса Йоича.
        Символично, что из двенадцати произведений, попавших на первый "гигант" Мондрус, особая роль выпала именно "Йедер нетте летте" - песне, написанной Шварцем в форме любимого немцами лендлера ("деревенского вальса"). Именно с этого шлягера началась популярность Мондрус и в самой Германии, и далеко за ее пределами (кроме, разумеется, стран соцлагеря). Впрочем, фамилия певицы была "Полидором" навечно забыта. Альбом вышел под названием "Ларисса".
        Очередной промоушн "Полидор" вел с завидным размахом. Концертные поездки Мондрус и презентации пластинки во всех крупных городах, широкая реклама в печати. В качестве фотографа на этот раз был приглашен Гвидо Мангольд (известный в мире своими снимками обнаженной натуры для "Плейбоя"). Для пластиночного конверта Ларису в голубом платье засняли на фоне зеленого поля с красными маками. Отпечатали огромное количество автограмных карточек. В прессе появились биографические материалы о Мондрус. "Ларисса у нас! Выдающийся голос с Востока!" - пестрели заголовки газет и журналов. "Россия, прощай! Наконец-то я могу петь то, что хочу!.."
        Вся Германия узнала непростую историю бывшей советской певицы.
        "На пестрой обложке ее первой немецкой пластинки она раскрашена, как елочная игрушка. В жизни же это красивая женщина в конце двадцати лет... У нее черные волосы, большие миндальные глаза и изящная фигура. Это Ларисса девушка из холодного края, типичный образ из русской литературы от Толстого до Евтушенко. Воплощение русской души и одновременно символа Советского Союза сегодня...
        Русская звезда эстрады пожертвовала всем, чтобы петь в Германии. У себя на родине она купалась в славе и зарабатывала до 2 тысяч рублей в месяц при зарплате рабочего в 150 рублей. И тем не менее Ларисса захотела на Запад. Совершенно без средств к существованию она с мужем прибыла в Федеративную Республику. Ее единственный капитал - очаровательный голос, природный шарм и железная воля.
        Именно из-за популярности Лариссы Мондрус в народе ее не отпускали в эмиграцию. "Номенклатура меня упрекала за то, что я делаю,- это западный декаданс, это не культура. Поэтому мы покинули страну, где люди, лишенные духовной и культурной свободы, становятся нервными и черствыми..."
        После отъезда Лариссы коммунистические "Известия" писали, что она на Западе оказалась без работы и вынуждена петь в дешевых кабаках. В стране распространили слух, что Ларисса Мондрус в Америке утонула.
        Ларисса пока еще не была в Штатах, а на самом деле она поет для самой большой германской фирмы грампластинок "Полидор". Ее пластинки, на которых рядом с песнями Эгила Шварца работы ведущих немецких мастеров Ганса Блюма, Бориса Йоича и других, на прилавках не залеживаются.
        Она с мужем живет в Мюнхене и, по ее словам, наслаждается свободой. "Довольно странное чувство,- говорит она,- при добром здравии гулять по Мюнхену, в то время как на родине думают, что ты утонула в Америке. Мюнхен - замечательный город, и мы здесь быстро нашли новых друзей, которые нам очень помогли". На вопрос, что ее раздражает на Западе, ответ: "Те, кто восхищаются социализмом. Кто советскую систему испытал, знает - это плохая система, злая система! И это говорю я, русская!"
        Кого интересует: день рождения Лариссы 15 ноября, она хорошо готовит русские блюда и во всех поездках с ней ее черный пудель Дизи".
        Как известно, популярность артиста имеет и негативные моменты. Самый распространенный - назойливость и бесцеремонность поклонников. Случаются иногда и неожиданные курьезы. И причем неприятные, как это имело место в случае с Мондрус.
        Получая приличные доходы за свою работу, Лариса и Эгил не забывали регулярно наведываться и в Арбайтерсамт за полагавшимся им пособием по безработице. Эта денежная помощь, именуемая "арбайтлозенгелдом", выплачивалась каждому отдельно и имела довольно внушительный размер. Благодаря "двойному" притоку капитала Шварц смог купить вполне сносный "мерседес".
        И вдруг при очередном визите за халявой сотрудница Арбайтерсамта встречает его иронической улыбкой:
        - Как же так, герр Шварц? Ваша жена по телевизору сейчас поет, и очень хорошо поет, а вы за пособием пришли? Так не принято.
        Для наглядности фрау подвела Шварца к телевизору, где он - совсем не к радости - увидел свою Ларису.
        "Ну все, конец,- екнуло сердце у Эгила,- сейчас заставят вернуть все деньги..."
        Большого скандала никто устраивать не стал, но "арбайтслозенгелд" тут же с обоих сняли. Только выйдя на улицу, Шварц сообразил: юридически пособие можно было снимать лишь с Ларисы, доказательств же его работы они не имели. Но рыльце-то все равно в пушку, так что путь назад отрезан. Тем более гонорар за альбом "Ларисса" они получили такой, что в промежутке между записью пластинки и выходом ее на рынок позволили себе чуток расслабиться и съездить в отпуск, к тому же на собственном авто.
        ЭГИЛ. Друзья подсказали, что самое дешевое взморье для немцев - в Югославии. Мы поехали своим ходом через Италию. В Триесте сделали остановку, чтобы осмотреть достопримечательности. Но Ларису, как всегда, потянуло в магазины, прибарахлиться. Едем по городу, смотрим - большой универмаг. "Станда" называется. Вообще в Италии с парковкой проблемы, везде любой клочок забит машинами. Тем более перед магазинами. А перед фасадом "Станды" совершенно пустая площадь. Вот, думаю, повезло. Как короли, подъезжаем на своем "мерсе". Выходим смотреть, где что купить.
        ЛАРИСА. Я еще в Сочи приметила, что иностранцы пользуются на пляжах большими яркими полотенцами. Мне ужасно хотелось купить такие.
        ЭГИЛ. Полотенца-то мы купили. Выходим из магазина, площадь по-прежнему пуста, ни одной машины. И наш "мерс" исчез. Что такое? Угнали? Бежим к полицейскому, объясняем: так, мол, и так, пока делали покупки, у нас угнали машину. А на площади, оказывается, стоянка запрещена, там дежурит эвакуатор, отлавливает нарушителей вроде нас. Нашу машину очень шустро убрали на специальную стоянку. Полицейский дал нам адрес, поехали на автобусе искать.
        ЛАРИСА. Штраф мы платить не хотели. Я сразу начала понтить: "Руссо эмигранте... Но меньте лирос... но парла итальяна..." Притворилась дурочкой. Но они не реагируют. Тогда говорю: "Ла руссо кантаре, кантаре..." Они улыбнулись. Ага, соображаю, что-то их задело. И запела: "Ион пенсаре а ме..." Они рты пооткрывали. Русская певица, говорить не умеет, а поет на их языке. Итальянцы - народ очень теплый. Просят: "Еще песенку спой". Я пошла гнать репертуар. Там сбежалось столько карабинеров - не хватало только накрытого стола, была бы маленькая малина. В итоге я "отмазалась", чего в Германии у меня бы никогда не получилось. Тут полицейские строгие.
        ЭГИЛ. Из Триеста мы направились в Югославию, по побережью Истрии, высматривая место для отдыха. Добрались до Врсара, но там подходящих комнат не нашли, попадались либо старые, либо сырые. Апартаменты же дорогие. Двинулись дальше. Не проехали и пяти километров, как попали на какую-то территорию с забором: домики, бунгало, а дальше необозримый палаточный городок, сотни машин с кемпинг-вагонами..
        ЛАРИСА. Я говорю: "Эгил, ты куда меня завез?" Смотрю - навстречу голые мужики идут с кошелками, пакетами, такие пузища - по две-три складки, и этот инструмент болтается у каждого до колен. Зрелище то еще. И в "Ресепшн" такие же голые ходят, все, кроме обслуживающего персонала. Выяснилось, что мы попали в самое знаменитое местечко в Югославии Коварсаду, где проводят свой отдых нудисты. Подозреваю, что Эгил знал, куда мы едем. Ну мы с ним в Эстонии видели в дюнах нечто похожее, но не в таком количестве, сами загорали голые. Самое трудное - перешагнуть этот порог. Но если ты отказался от условностей, сразу становится легче. Они там, на этой Коверсаде, все без комплексов. И без эротики. Им, по-моему, все равно было, поскольку красивых людей я на берегу не видела.
        Мы сняли бунгало. Кругом сосны, маленькие приватные ресторанчики, мясо на угольях, подведена проточная вода, все удобства. Чистый песчаный пляж. Я быстро привыкла к костюму Евы.
        ЭГИЛ. И это был наш протест против собственной пуританской лжеморали. Очень важный нюанс - полная анонимность. Ты никого не знаешь, и тебя никто не знает. Купальники, плавки кажутся ненужными излишествами. Конечно, разные ситуации бывали. Муж с женой заходят в ресторан, и она ему: "Ты куда смотришь?" А там все в чем мать родила. Я однажды иду один с мороженым, глаз не на ком остановить, вдруг вдали замечаю женщину с приятной фигурой. Как-то воодушевился: даже тут есть красотки. Подхожу ближе, а это моя Лара...
        От автора. Какие странные многозначительные совпадения происходят иногда в нашей жизни. Ведь в том же 74-м году, почти в то же время я провел три дня (турпоездка Венгрия - СФРЮ) в Опатии, небольшом курортном местечке на Истрийском полуострове; только Коверсада находится на западном побережье, а Опатия - на восточном, и расстояние между ними, судя по карте, не более пятидесяти километров. В принципе, если бы я знал, что и где, то мог взять такси и, потратив заначенные доллары, встретиться с Ларисой и даже увидеть ее на пляже - опасное клише! - голой. Это теоретически. А практически я понятия не имел ни о какой Коверсаде, ни о нудистах, ни о близости к Мондрус. Мы отдыхали скромно, по-советски, ходили по магазинам "пятерками", загорали на камнях, чуть не на единственном ничейном пляже. Так что гипотетическая встреча с Мондрус вышла бы мне боком.
        ЛАРИСА. Три недели пролетели быстро. В сентябре мне предстояла поездка с Вайрихом по радиостанциям и телередакциям, рекламные встречи с прессой. Когда мы вернулись домой и я открыла почтовый ящик, оттуда вывалилась целая куча писем от моих новых поклонников. Это в Германии-то, где я появилась на телеэкране пока только с "Йедер нетте летте". В России я столько писем не получала. Ну стояли у меня под окнами на Преображенке девушки. Писали иногда письма, открытки, поздравляли... Но чтобы такой вал сразу... В нескольких конвертах содержались предложения организовать "Клуб поклонников Лариссы". Мы доверили это право одной из девушек, по имени Дорис, чье письмо меня особенно тронуло. Посылали ей всякую информацию обо мне, фотографии... А она держала в курсе моих поклонниц по всей Германии. Это очень важный момент, потому что они писали заявки на ТВ и радиостанции: хотим слышать Лариссу! Сейчас Дорис уже дама солидного возраста. Мы ее, правда, никогда не видели, она живет в городе Эутин, но изредка пишет нам, потому что у нее остались какие-то теплые воспоминания о молодости.
        Осенью Хельга Адлер предложила Мондрус выступить наконец в престижном телевизионном "Ребров-шоу", названном так по имени колоритного ведущего этой программы.
        "Русский медведь с берегов Эльбы",- отрекомендовался в 1989 году Иван Ребров российскому зрителю на концерте в Москве. Правда, родину предков он посещал еще в начале 70-х (с Мондрус знакомство тогда не состоялось). Министр культуры Екатерина Фурцева с холодностью отнеслась к его идее относительно гастролей в СССР, даже несмотря на то, что репертуар Реброва не содержал никакой угрозы в идеологическом плане. В отличие, скажем, от "блатных" (по мнению запретителей) песен другого "эмигранта" - Бориса Рубашкина, Иван Павлович Ребров предлагал нам популярные и безобидные русские песни. Выступать ему все равно не разрешили, наверное, просто из принципа.
        Иван Ребров родился в 1931 году в Берлине в русско-немецкой семье. Мать выучила сына родному языку, привила любовь к русской культуре.
        Такого голоса мы не слышали со времен Шаляпина, и я, признаться, не подозревал, что он существует.
        Долгое время Иван Ребров вел на германском телевидении свою программу, пользовавшуюся неизменным успехом. Когда волна шлягерной музыки на основе русского фольклора, достигнув апогея в конце 60-х, стала в ФРГ резко спадать, передачу решили закрыть. На 1 января 1975 года планировался последний эфир "Ребров-шоу", и участие Мондрус как бы придавало передаче ностальгический шарм, делая ее финал исключительно красивым и запоминающимся.
        Программу снимали заранее, в декабре 74-го, причем в двух городах: в Кёльне записали фонограмму дуэта Реброва и Мондрус и песенку про мечтающего жениться "порядочного латыша", а в мюнхенской "Баварише-штудио" сняли остальное: публику, оркестр, балет. Здесь репетировали до полной "перфекции" и работали четырьмя камерами.
        Мне показали запись этой телепередачи. Там выступали известные немецкие исполнители Катя Эпштейн и Михаил Шанце. Пели блестяще, но это, как говорится, не грело душу. Наконец Ребров, уверенно и вальяжно выступавший в роли хозяина, объявляет:
        - Сегодня у нас замечательная премьера. Речь идет о моей почти что землячке, одной советской коллеге, которая совсем недавно стала настоящей мюнхенкой.
        На сцене появляется Мондрус. Впрочем, бывшую советскую "стар" узнать практически невозможно - настолько изменилась ее внешность.
        - Добрый вечер, красавица!.. Небольшая осечка, я ведь хотел мою коллегу представить, как это принято на немецком телевидении, то есть как будто мы сейчас встречаемся в студии впервые... Добро пожаловать, красивое дитя! Я полагаю, что это вы - моя гостья из России?..
        - О! Разве я выгляжу как русская?
        - Нет-нет, необязательно. Но по моим часам теперь ваш выход
        - Я вовремя?
        - С точностью! Так вот, дамы и господа, это Лариса!
        Раздаются аплодисменты.
        - Скажи, пожалуйста, а что ты делаешь, когда не поешь?
        - Тобой восхищаюсь.
        - Замечательно.
        - Ты же поешь песни о тайге с баяном и балалайкой, про березы на полях и дремучие леса, про Крым и Урал...
        - ...уже в пятисотый раз!
        - У тебя казаки скачут по ночам, Аннушка обвораживает нежной талией, ты глушишь водку до упаду, как настоящий русский бросаешь через плечо...
        - Все стаканы об стену!
        - Одеваешься, как царь, в соболя, приглашаешь покататься на тройке, не имея при этом водительских прав... на тройку.
        - Ты еще забыла про черную икру, которую я лопаю ложками, борщ и все другое, чем русские ублажаются...
        - И смелой хваткой гребешь вверх по Волге...
        - Э-эй, ухнем...
        - Но не спеши. А как с тобой по правде?
        - Кто знаком с прессой, знает, что я родился в колыбели на Шпрее.
        - Все же ты мечтаешь о тайге, любишь звуки балалайки, Крым и, наконец, Аральское море. Но, глядя на тебя, я думаю, ты любишь не только борщ...
        - ...А также свиное жаркое и колбасу! Ну да, тем не менее в моих жилах течет и русская кровь. Но давай-ка теперь, голубушка, расскажи что-нибудь о себе. Твой немецкий звучит что-то весьма умело. Где же ты увидела свет божий?
        - Так как я родом из Латвии, то пою про свой родной край. То, что по-немецки это порой комично звучит, меня не тревожит.
        Вступает оркестр, и Лариса начинает "заводить" зал:
        Йедер нетто летте
        Хетте герне айне нетте
        Леттин цюр фрау...
        Ребров взял в передачу и другую песню из альбома Мондрус - "В твоих объятьях". Между прочим, на имеющейся у меня пластинке Лариса поет: "Ин дайнен армен мёхт их мал штербен...", что означает: "В твоих объятьях хочу когда-нибудь умереть". Редакторам "Ребров-шоу" не понравилось слово "умереть", это показалось слишком "жестким" для лирической песни. Вайрих тут же произвел удачную замену: "Ин дайнен армен мёхт ихфервайлен..." ("В твоих объятьях хочу остаться навсегда"). Но Ларисе из-за этой правки пришлось исполнять всю песню заново и "живьем".
        Небезынтересная параллель. Когда подготовка к "Ребров-шоу" шла полным ходом и Мондрус жила ощущениями новых перспектив, в СССР пропагандистское ведомство Лапина рассылало по всем территориальным управлениям теле- и радиовещания предновогодний циркуляр-напоминание: "Список композиторов, поэтов и исполнителей, записи которых в настоящее время (на 1.01.1975) по различным причинам сняты с вещания: Александрович М.- певец, Войнович В.поэт, Галич А.- поэт, Горовец Э.- певец, Дувалян Ж.- композитор, певец... Каган С.- пианист, композитор... Леонидов П.- поэт... Мондрус Л.- певица... Татлян Ж.- певец... Федоровы (сестры) - вокальный квинтет... Чижик В.трубач... Шварц Э.- композитор, дирижер..." Всего 63 фамилии.
        С перечисленными именами все более-менее ясно, непонятно только, каким образом в перечень неугодных попали сестры Федоровы. К сожалению, мне так и не удалось выяснить, в чем они провинились и куда исчезли. Если кто знает, дайте знать.
        Целиком программу "Ребров-шоу" Лариса и Эгил смотрели 1 января, находясь за праздничным столом у своих друзей. А уже со 2-го января у Мондрус начинались недельные гастроли, и первый концерт должен был состояться в районе Кёльна, с оркестром Западногерманского радио. Рассказывает Шварц:
        - Прошедший год закончился для нас удачно. И так же счастливо начался новый. Единственное, что омрачало жизнь,- это непростые отношения с родителями Лары. Она часто посылала в Ригу письма, рассказывала, как у нас все хорошо, какие тут радужные перспективы, словом, пыталась заманить их к нам. Но мама ее не верила ни в какую. Особенно ее напугала злополучная статья в "Известиях", когда мы еще находились в Италии. Лидия Григорьевна звонила нам и спрашивала: "Правда ли, что у вас так страшно?" Дочери не верила, верила какой-то газете, где что ни слово, то ложь. Потом она сообщила, что в России пустили слух, будто Мондрус утонула. В такой обстановке Лидия Григорьевна и слышать не хотела ни о каком отъезде, только сокрушалась, что ее дочь куда-то увезли.
        Когда мы обосновались в Мюнхене, Лариса продолжила свои уговоры, но теперь весь пыл перенесла на Гарри Мацлияка: "Папа, ты же знаешь немецкий, почему вам не перебраться к нам? Ты еще молодой (ему было лет 55), сможешь с Аликом (братом Лары) открыть автомастерскую". У Мацлияка имелся какой-то приятель, друг детства, свояк, который эмигрировал в Германию раньше нас. И Гарри написал Ларисе: "У меня в Ахене есть друг. Если бы вы его нашли и он рассказал мне, что хорошо устроился, тогда, может быть, мы подумали бы..."
        Второго января я привез Ларису в Кёльн, "передал" ее организаторам гастролей, а сам с Дизиком отправился в Ахен, что у самой границы с Голландией. Разыскал этого приятеля. "Знаешь Мацлияка?" - спрашиваю. "А-а, Гарри, как же, помню..." Поговорили немного. Мне надо выполнить задание Лары, чтобы он написал ее отцу и уговорил приехать сюда. Времени маловато, а приятель меня отпускать не хочет. Стал свой "мерс" показывать да нахваливать. Потом ему вздумалось по Голландии меня покатать. Тогда еще такого понятия, как "шенгенская зона", не существовало, так что был определенный риск. "Давай быстро туда-сюда,- говорит,- никто ничего не проверяет". Поехали. Посмотрели немного Голландию: мельницы, тучные коровы... Неинтересно было. Вернулись назад. Опять уговоры. В общем, он обещал написать Гарри. Я спрашиваю: "Как кратчайшим путем добраться до Ольпе, где сейчас Лариса выступает?" А он и понятия не имеет, потому что сам всего год живет в Ахене. Развернули на полу карту, начинаем смотреть. Нашли. Это городок по другую сторону Кёльна, надо делать крюк километров сто тридцать. Судя по часам, я уже опаздываю.
Самому мне выступать не нужно, но мы договорились с Ларой встретиться после концерта.
        Сел в машину, Дизик со мной, и рванул по автобану. Уже стемнело, время-то зимнее. Ну, у меня двигатель - шесть цилиндров, может запросто давать до двухсот километров. Интересно же хоть раз испытать, что это за скорость такая. А на спидометре только сто двадцать - для автобана, как мы уже говорили, езда не быстрая.
        Периодически пытаюсь ориентироваться по карте, где-то надо свернуть на Ольпе. Автобан кончился, а я по причине темноты этого не заметил и попал в такой серпантин, что чудом выкрутился. Опять еду по прямой, кого-то обгоняю, кажется, что дорога все время идет прямо. И вдруг крутой поворот направо. Торможу, поворачиваю, передо мной вырастает какая-то зеленая стена. Выворачиваю руль влево, меня выносит на противоположную сторону улицы. И мой "мерседес" с полного хода врезается в угол дома. Приехали!.. Первая мысль, когда я выбирался из машины: "Как хорошо быть пристегнутым". Дизик тоже в порядке. Вскоре появилась полиция. Приехал тягач и оттащил мою разбитую вдребезги машину. Я даже как следует перепугаться не успел, обрадовался, что руки-ноги целы... Другим транспортом добрался до Ольпе, рассказал все Ларе. Она отреагировала в своем стиле: "Так, за один концерт столько-то марок, за другой столько-то... Замечательно, сейчас я пою просто бесплатно, чтобы купить еще одну машину". Да, Борис, страховкой-то еще не обзавелись, неопытные были. Потом мы всегда страховались. Жаль ту машину первая была,
красивая, но прослужила только полгода...
        В середине сентября Фред Вайрих сделал с Мондрус запись сингла "Последняя ночь в Яффе", рассчитанного с дальним прицелом на "русскую" эмиграцию, но так получилось, что основные успехи Ларисы, помимо немецкой аудитории, были связаны больше с латышами.
        В эмигрантской латышской газете, выходившей в ФРГ, появилась заметка о "вырвавшейся из лап СССР" певице Лариссе, которая, по словам корреспондента, в новогоднем шоу Ивана Реброва "прославила нашу маленькую родину", причем заявила, что "она и сама родом из Латвии".
        Сообщение в латышской прессе имело продолжение. Крупная эмигрантская организация "Даугавас ванаги" ("Соколы Даугавы") обратилась к Мондрус с предложением устроить концерт для латышей в Кёльне.
        Принцип работы Мондрус и Шварца на Западе уже определился: никогда ни от чего не отказываться. За два месяца Лариса подготовила сольную программу в соответствии с вкусами и пожеланиями заказчиков. Посильную помощь по части репертуара оказал их новый знакомый Улдис Грасис (автор текстов). Основной костяк программы составили латышские бытовые песни еще довоенных времен с заметным германским окрасом, раздобытые Эгилом в старых эмигрантских изданиях и слегка подправленные под танцевальные ритмы. Латыши ведь так любят танцевать.
        Вообще в этой затее Шварц выступал как менеджер, а всю концертмейстерскую работу он предложил Игорю Кондакову, тоже осевшему в Мюнхене.
        Концерт в Кёльне имел такой резонанс среди эмиграции, что "Даугавас ванаги" решились спонсировать издание пластинки Мондрус с записью ее песен на латышском языке. На этот проект выделили десять тысяч марок. Производство "гиганта" стоило в четыре раза дороже, но Лариса и Эгил с энтузиазмом взялись за дело. Чтобы уложиться в смету, прибегали к некоторым ухищрениям. Пять песен, чисто латышских, записали в студии с небольшим ансамблем типа "комбо", а другую половину диска делали (с разрешения "Полидора") на основе фонограмм "гиганта" "Ларисса". В частности Улдис Грасис изменил на латышский манер подстрочник немецкого шлягера "Вильдер вайн унд вильде розен". Лариса тогда не подозревала, что песня "Дикий виноград и дикие розы" станет чуть ли не национальным гимном всей латышской эмиграции, а в Советской Латвии, естественно, сразу же попадет в разряд запрещенных.
        Когда пластинка вышла и стараниями "Даугавас ванаги" стала продаваться, наряду с сувенирами, книгами и янтарем в эмигрантских магазинчиках Европы, Америки, Канады и Австралии, латыши во всем мире будто спохватились - они хотели как можно больше узнать об этой симпатичной певице, они хотели видеть и слышать Ларису Мондрус.
        Глава 4
        ПРОГУЛКИ ПО МЮНХЕНУ
        Швабинг с птичьего полета.- "Английский сад" - натура для Тинто Брасса.- Там, где стоял Гитлер.- Бывший госпиталь на Эттингерштрассе.Советский шпион на "Свободе".- Биргартен "Гудсхоф Ментершвейге".- Рудольф Мозхаммер.- Письмо Юлиана Панича.
        -...Ну, это понятно, "БМВ", гигант автопромышленности Германии,говорю я срывающимся от ветра голосом, показывая вниз на поблескивающие крыши цехов и гигантские цилиндры административных корпусов с узнаваемым логотипом наверху.
        - Да, но это не весь завод, Борис. Здесь основной, исторический центр "БМВ", откуда все пошло...
        Мы с Эгилом стоим на верхотуре мюнхенской телебашни и с высоты двухсот метров обозреваем сквозь никелированную решетку панораму города.
        Прямо под нами хорошо видны подвесные, на металлических растяжках, спортивные сооружения: стадион, бассейн, трек, напоминающие о Мюнхенской олимпиаде 1972 года и внешне похожие на таинственные космические шатры.
        - Это что за дорога?
        - Окружное внутреннее кольцо. Дальше так называемый Швабинг, через который мы ехали сюда,- Мюнхен конца XIX - начала XX века. Колыбель немецкого "модерна", когда-то там жили художники, артисты... Обрати внимание - все дома четырех-пятиэтажного "роста", выше строить не разрешали.
        - Справа что за огороды? Прямо среди городских кварталов.
        - Эти участки вроде ваших дач люди получили после войны, когда здесь был пустырь. Теперь их никакими силами и никакими судами отсюда не выгонишь.
        - Торжество закона. У нас бы в двадцать четыре часа...
        - А там, вдали, за туманами...
        - Ого, что-то похожее на цитату из советских песен! "И пока за туманами видеть мог паренек..."
        - Да, Борис, там, примерно в восьмидесяти километрах, Австрия, Альпы...
        Налюбовавшись живой картой города и успев продрогнуть, мы вновь спустились на согретую асфальтом землю.
        Сегодня, поскольку у Ларисы неотложные дела в ее магазине, у нас экскурсионный день. Лорен, как обычно, на занятиях. А мы с Эгилом путешествуем по городу. Напомню, что я в Мюнхене не в первый раз, поэтому предложил моему гиду исключить из программы осмотра площадь Марии с Ратушей, Хофбраунхаус и Нимфенбург как объекты ранее виденные.
        Едем неспешно по Леопольдштрассе, и Эгил совмещает приятное с полезным, продолжая рассказ о прошлом.
        - Осенью 73-го года, когда Лара записывала здесь свою первую пластинку, я вдруг почувствовал отчаяние. Люди вокруг меня куда-то шли, были чем-то озабочены, а я впервые в жизни не имел работы, не знал, чем заняться. А ведь считался главой семьи и нес какую-то ответственность за нас обоих. Что же получалось на деле? Лара успешно стартовала, стала зарабатывать свои тысячи, а я? Только пальто ей подносить, так, что ли?
        - Самолюбие заедало?
        - Не без этого. Начал тыкаться во все дырки. Кто-то мне сказал: "Здесь есть магазин, называется "А. Нейманис - распространение русских книг". Может, тебе пригодится?" К общению с русскими я не стремился, но фамилия Нейманис меня заинтриговала: неужели латыш? Раздобыл телефон, позвонил, по-русски спрашиваю: "Вы не латышского происхождения!" - "Да, конечно",- отвечают. А латышский язык в Мюнхене встречался еще реже, чем русский. Короче, Нейманисы, узнав, что мы из Советского Союза, немедленно пригласили нас в гости. Так мы познакомились с этой семьей, Аделбертом и Александрой, а также с их взрослым сыном Орестом. После войны они эмигрировали из Латвии в Америку, в конце 60-х вернулись в Европу, поселились в Мюнхене. Это была семья книголюбов. Аделберт занимался продажей самиздатовской литературы, эмигрантских изданий и через определенные каналы доставлял их в Союз. На момент нашего знакомства он уже передал дело сыну, а до того Орест работал на радиостанции "Свобода". Чувствовалось, что Нейманисы состоятельные люди. Не то что эмигранты нашей волны. Орест, например, снимал отдельный большой дом, вся
эта обстановка, когда мы пришли на ужин - старинная мебель, картины, серебряная посуда,нас сильно впечатляла... Посмотри на здания слева и справа - Мюнхенский университет.
        - А куда мы направляемся?
        - Покажу тебе английский парк, какого нет нигде в мире.
        - И даже в Англии?
        - В Англии тем более.
        - Чем же он знаменит?
        - Увидишь... Скажу тебе без ложной скромности: здесь по жизни нам очень помогала наша внешность. Лариса, ты знаешь, всегда была привлекательна, и я выглядел неплохо. Такая аттрактивная пара. А самые разные люди охотно входят в дружбу с представителями мира искусства. Нейманисы тем более. Я латыш, у меня жена русская, и он латыш, и жена у него тоже русская, Александра. Интересно, что Нейманис, лютеранин, перешел в православную веру, принял религию жены. И сын, кстати, тоже.
        - По какому случаю?
        - Аделберт объяснял так. Когда лютеранский пастор читает проповедь, то всегда давит на психику. У них тенденция поучать прихожан. А ему этого не надо, он сам умный. Да еще лютеранская церковь в Германии в те годы придерживалась левого уклона. Деньги, которые им жертвовали, они инвестировали в африканское освободительное движение. Это тоже раздражало Нейманиса. Русский же батюшка тебе никакой морали не вдалбливает. Там свои ритуалы, песнопения. Ты можешь погрузиться в свои мысли, иметь в сердце диалог с Богом или не иметь, но в душу к тебе никто не полезет... Так, Борис, нам нужно найти стоянку...
        - Это проблема?
        - Здесь и днем - да.
        В поисках свободного местечка проехали черепашьим шагом еще метров двести. Потом пешком вернулись назад. Миновали символические ворота и оказались в тени замерших в истоме лип и тополей. Прошли по мостику, перекинутому через бурлящий мутно-зеленый поток.
        - Что за речушка такая шустрая?
        - Ответвление Изара, искусственный канал.
        Голосом знатока Эгил готовил меня к осмотру очередной экскурсионной "точки".
        - В годы французской революции курфюрст Карл-Теодор учредил в Мюнхене первый общественный парк, названный Английским садом. Это один из крупнейших и красивейших парков в мире.
        Я подумал, что сейчас увижу некое подобие Сент-Джеймского парка или охотничьих угодий Генриха VIII с живописными куртинами, озерами, полянами, по которым бродит экзотическая дичь. Но когда мы выбрались из тенистой аллеи на открытый взору дол, я, мягко говоря, обалдел. Никакой пасторали, никакой средневековой идиллии. Все видимое до дальнего леса пространство гигантское травяное поле, разделенное надвое мутно-зеленым арыком,буквально кишело обнаженными мужскими и женскими телами. Не знаю, господа. Я имею, конечно, представление о нудистских пляжах, видел один такой убогий в Серебряном Бору. В Коверссаде, где Ларису смущали пузатые мужички "с инструментом до колен", мне быть не сподобилось. Но тут, пока мы шли по узкой дорожке вдоль арыка, просто меркло в глазах от вызывающей человеческой наготы. Тела демонстрировались в самых немыслимых позах, некоторые фройлейн загорали, абсолютно не стесняясь, широко раздвинув ноги.
        - Ну как? - иезуитски улыбался Эгил.
        - Эдем! Если тут снимать картину вселенского совокупления, это было бы куда похлеще "Калигулы" Тинто Брасса.
        Я был настолько задавлен впечатлениями, что спрятал даже видеокамеру. Не дай бог кто подумает, что я имею намерение заснять этот райский уголок. Какая-то умиротворенность в этом зрелище все-таки ощущалась. Никому ни до кого нет дела, кто-то читает книгу, кто-то возится с детьми, кто-то смотрит (или делает вид, что смотрит) куда-то вдаль, кто-то, прикрыв глаза, просто нежится под припекающим солнцем.
        - А снимать здесь можно? - все-таки не удержался я от банального вопроса.
        - Лучше не надо. Реакция может быть неадекватной.
        - Да, камеру донести до выхода, наверное, не дадут.
        Прогулка по Английскому саду оказалась нелегким испытанием для моей неокрепшей души. С трудом, но я выдержал экзамен на выносливость.
        - Говорят, немки - самые легкодоступные в плане секса,- облегченно высказал я смелое предположение, когда мы вышли из парка.
        Шварц дипломатично пропустил мимо ушей мой тезис.
        В машине мы вернулись к прежней теме.
        - Эгил, а почему ты вспомнил про Нейманисов?
        - Да, Борис, вопрос по делу. Помимо того, что мы получили возможность общения с полурусской-полулатышской публикой, посещавшей их дом, Орест как еще недавний сотрудник свел меня с радиостанцией "Свобода".
        - Майн готт! - воскликнул я.- Интересно!
        - Да. Он познакомил меня с руководителем русской редакции Владимиром Матусевичем. Это бывший советский журналист высокого ранга, в 60-е годы перебежавший в Лондон, а затем попавший сюда. Он занял крупный пост на "Свободе", выше его были уже американцы, говорившие по-русски.
        Пригласив меня на беседу, Матусевич позвал русских специалистов, среди которых я узнал Юлиана Панича, известного в 50-60-х годах советского киноактера. В конце
60-х он со своей женой Людмилой переехал из Ленинграда в Москву. Там нам не довелось познакомиться, а тут, узнав, что мы живем в Мюнхене, обрадовался, пригласил на ужин. Эмигрировав, Паничи рассчитывали обосноваться в Израиле, но там не было кинопроизводства. От них же мы узнали, что здесь находится и наш Игорь Кондаков. Его жена, эстонка Мила, по профессии манекенщица, вначале тоже надеялась сделать кинокарьеру в Израиле. Кондаков, как и я, лез во все музыкальные круги, что для музыканта несложно, искал работу по пиано-барам. Его преимущество - знание английского языка. Помню, как однажды встретил в кулуарах "Мелодии" его и Лешу Зубова, беседующих на английском. Не могу сейчас определить, какого качества был их английский, но они бегло обменивались фразами и, кажется, были очень довольны. Язык помог Кондакову, и первое время он получил ангажемент у очень крупной здесь группы "Аброс сейлорс". А потом подрабатывал всякими халтурками в клубах и барах. Все эти джазовые "стандарте", практикуемые в мире, сидели у него в голове.
        - Хорошо, а беседа-то с Матусевичем чем закончилась?
        - Мне дали поработать с микрофоном и в итоге не взяли - мешал латышский акцент. В начале 70-х радиостанция "Свобода" состояла из отдельных небольших редакций, вещавших круглосуточно на языках всех основных национальностей Советского Союза. Самая большая из них - русская, персонал которой сформировался из бывших власовцов, украинских "нацменов" и прочих перебежчиков, в своем образовании весьма далеких от литературы, искусства, музыки, журнализма. Даже свой родной язык эти люди знали плохо. На станции остро ощущался дефицит квалифицированных сотрудников. Поэтому с началом еврейской эмиграции упор делался на профессионализм, а помимо этого, на чистоту и грамотность языка. Так что акцент подвел меня.
        Эгил прижимает "БМВ" к обочине, и мы втискиваемся в найденную среди машин брешь.
        - Пойдем, Борис, пива попьем.
        - Твоего коня не уведут?
        - Да нет, тут у меня тройная защита.
        Свернув за угол, мы оказываемся на просторной старинной площади. Вдоль ближайшего к нам здания тянется двойной ряд столиков. Усаживаемся за один из них.
        - Это заведение называется "Фельцер вайн штубе". Здесь внутри дома большие винные погреба. Подают в основное германское вино.
        - Тогда вместо пива я приму, пожалуй, бокал белого.
        - Ну а я ударю по минералке.
        Подходит официант.
        - Борис, ты какое вино будешь?
        - Все равно. Что-нибудь сухое, немецкое.
        Брюнетистый официант улыбается:
        - Я понимаю по-русски. Вы из России?
        - Господин из России,- поясняет Эгил,- а я здешний.
        - А вы откуда? - интересуюсь я.
        - Югославия.
        - Понятно...- Я хотел что-то добавить про Косово и Милошевича, но воздержался.
        Тема с официантом исчерпана.
        - На этой площади, Борис, и произошел в ноябре 1923 года первый нацистский путч. Гитлер самозванно объявил себя канцлером. Но тогда Веймарская республика уже окрепла, чтобы справиться с фюрером. Как тебе, вероятно, известно, он был заключен в тюрьму города Ландсберг, где и написал свою пресловутую "Майн кампф".
        Я тихо изумился: вот, оказывается, в каком историческом месте мы присели. И я по-новому обвел взглядом периметр площади, напряженно всматриваясь в кайзеровские и даже средневековые постройки, пытаясь уловить дух времени.
        - Вот то сооружение с каменными львами именуется Фельдхеррен-халле. Это памятник баварским полководцам XVIII века. Потом там добавилась крупная пластика в честь погибших баварцев в войне с Францией в 1870-1871 годах. Еще позже установили настенную плиту в память павших баварцев в Первой мировой войне. Вот почему Гитлер выбрал этот монумент для своей манифестации. Вообще Бавария долгое время являлась независимым королевством и воевала то на стороне Австрии, то на стороне Пруссии, а в 1871 году вошла в состав вновь образованного Германского рейха. Свой "особый" статус Бавария сохранила до наших дней, но он носит скорее опереточный характер.
        Контрасты солнечного света и тени придавали особую рельефность сооружению, а зеленые "потекшие" морды львов вызывали ассоциации с трагическом прошлом. Где-то все это я уже видел... Точно! Вспомнились кадры немецкой хроники, где на ступенях Фельдхереен-халле, под тремя широкими арками, стоял бесноватый фюрер в окружении приспешников, а вся площадь была занята строгими аккуратными колоннами штурмовиков.
        - Правее, обрати внимание, собор XVIII века - Театинер-кирхе Святого Гаэтана.
        - Как называется эта площадь?
        - Одеон-плац.
        - Запомним!
        Официант принес наш заказ.
        - Я хотел продолжить, Борис. Работу на станции мне не дали, но Орест предупредил, чтобы я оставался начеку, американцы, мол, планируют открыть прибалтийские редакции.
        - А их не было, что ли?
        - В том-то и дело. Положение сложилось парадоксальное. Латыши, литовцы и эстонцы, оказавшись в эмиграции, гордо заявили: "Мы не признаем включение Прибалтики в состав СССР. Поэтому не пойдем работать на радиостанцию, вещающую на Советский Союз". И поскольку власти США тоже считали незаконным интеграцию Латвии, Литвы и Эстонии в состав Союза, то конгресс принял решение, солидарное с интересами эмигрантов: прибалтийские республики СССР на "Свободе" представлены не будут.
        Другая радиостанция, "Свободная Европа", тоже не имела прибалтийских редакций, потому что ее пропаганда нацеливалась на формально независимые восточноевропейские страны, а Латвия, Литва и Эстония суверенитетом не обладали, считались входящими в состав "братских республик" Страны Советов.
        К нашему приезду американцы уже пересматривали ситуацию, признав свою политику в отношении Прибалтики ошибочной. Вот почему Орест говорил, что все может быстро измениться и следует быть на стреме.
        - Значит, пока оставалось подавать Ларисе пальто?
        - Нет, помог опять же случай. В "Полидор" мы попали практически прямо с улицы. Точно так же, гуляя по Зоненштрассе, я набрел на музыкальное издательство "УФА", существовавшее еще с 20-х годов. Зашел к ним, представился: композитор, музыкант, аранжировщик. Не могу ли писать для них клавиры? Они проявили интерес, дали на пробу пластинку и попросили сделать популярную обработку, чтобы могли играть все.
        Потом через Губера я попал на одну мюнхенскую студию - там пахали с раннего утра до позднего вечера. Состав интернациональный: чехи, англичане, итальянцы, югославы. Сделал удачную работу и с головой окунулся в их "бранжу".
        - Что есть "бранжа"?
        - Ну, скажем, отрасль шлягерной продукции, эстрадное производство. Я понаблюдал, как немцы делали партитуры, послушал их в студии и, в общем, подстроился под эту манеру. Как правило, мне давали срочные работы. Утром получал задание, вечером должен был привезти партитуру. Платили хорошо. Так что отказом "Свободы" я не очень расстроился. Какая-то материальная обеспеченность у нас уже имелась. Кстати, о степени нашей обеспеченности. Один из старейших, уже в годах сотрудников "Свободы", некто Скаковский, с которым мы познакомились у Паничей, состоял в масонской ложе. Большой оригинал, да? Он увлекался музыкой и особенно восхищался Ларисой, тем, что она имеет здесь успех. В Мюнхене масонской ложе принадлежал один особнячок в районе Нимфенбургского дворца, и они искали, кому его сдать. Скаковский предложил нам. Почему речь зашла об этом? Аппетит приходит во время еды. Лариса уже мечтала об отдельном доме. Двухкомнатная квартира на Монтгеласштрассе, хотя и меньше по площади московской, меня вполне устраивала: ванна, туалет, кухня - комфорт другого уровня. Мы платили за нее четыреста пятьдесят марок. А за
дом надо было выкладывать уже девятьсот марок в месяц. Разница! Я ведь опасался, что ситуация может измениться, пластинка не пойдет, еще что-то... Но Лариса меня уговорила. У нее прошла "на ура" программа с Ребровым, ее популярность набирала обороты.
        В феврале 75-го года мы переехали в Нимфенбург, поселились в доме с садом. Там мы прожили самое длительное время - с 1975 по 1989 год. В феврале 88-го уже начали строить в Грюнвальде свой собственный дом... Ну что, Борис, двинем дальше?
        - Как скажешь.
        На вопрос, куда лежит наш путь, Эгил, промолчав, состроил мину, означавшую "не торопись вперед батьки в пекло". Мы медленно двигались в потоке машин, я чуток разомлел, после вина и жары хотелось спасительной прохлады.
        - Температура в салоне регулируется,- угадал мои мысли Шварц,- опусти тот рычажок до нужного тебе градуса.
        - Кондиционер?
        - Да.
        Действительно - в салоне заметно похолодало. Я снова как-то сорганизовался.
        - Эта тихая улица, на которую мы сейчас сворачиваем, называется Эттингерштрассе.
        - Эттингер... Эттингер...- припоминал я вслух что-то когда-то читанное, и наконец блеснул эрудицией: - Один из лучших учеников Фрейда, директор Берлинского медицинского института. Резидент НКВД в Германии. Организатор покушения на Троцкого. Уж не в честь ли него названа улица?
        - Ты юморист, Борис, но, знаешь, в этом что-то есть.
        Мы зарулили на стоянку, Эгил выключил двигатель.
        - Конечный пункт нашего маршрута.
        - То есть?
        - В этом здании,- он показал на противоположную сторону улицы, где через распахнутые настежь ворота просматривалось утопавшее в зелени деревьев двухэтажное строение,- после войны размещался госпиталь. А потом всю территорию отдали в аренду американцам, и они оборудовали здесь радиостанцию "Свобода".
        - Так вот оно, осиное гнездо дезинформации! - Изумлению моему не было предела.
        - Да. И тут ваш покорный слуга отработал ровно двадцать лет.
        - Ба-а! Расскажи-ка, расскажи-ка.
        - Летом семьдесят пятого открылись наконец-то прибалтийские редакции, и с 1-го июля я стал штатным сотрудником "Свободы". Приятели мне говорили: "Ты, Шварц, в рубашке родился - к твоему приезду организовали латышскую редакцию".
        Мои обязанности заключались в том, чтобы переводить материалы русского отдела. В то время все сотрудники работали на пишущих машинках. Я говорю: "Мне сначала нужно научиться печатать, потому что в СССР я такой работой не занимался". Но поскольку я пианист, то сразу "поставил" все пальцы на машинку. Мой коллега Валдис Крейцберг, работавший до того на "Голосе Америки", всю жизнь печатал только двумя пальцами. Правда, зато быстрее всех.
        Программа передачи составлялась на полчаса, но шла два раза в течение часа. Такие блоки передавались в эфир ежедневно в семь утра, в семнадцать и в двадцать один час по латвийскому времени.
        Рабочий день у нас был с девяти до пяти, с одним выходным. Воскресную передачу записывали в субботу. Отпуск - два месяца, благодаря чему я мог заниматься и с Ларисой.
        - На станции было какое-то разделение труда?
        - Мы с Валдисом сидели в кабинете вдвоем. Писали "передовые", готовили известия и выходили в эфир поочередно. Потом у нас развелись корреспонденты в Америке, Канаде, Англии, Австралии... Поступавшая информация за ночь обрабатывалась в спецотделе. В восемь утра приходил главный редактор и приносил стопку материалов на английском языке. В прибалтийских редакциях все, кроме меня, знали английский. Пришлось за счет станции посещать специальные курсы. Поэтому вначале я занимался только переводами с русского, писал какие-то политические обзоры по материалам эмиграции. У нас в 70-е годы обратная связь с Латвией оставляла желать лучшего, то есть почти не существовала, латышских диссидентов можно было пересчитать по пальцам.
        - И что, ты сам говорил по микрофону?
        - Довольно часто. Почти все пользовались псевдонимами. Только Панич и еще несколько человек выступали под своими именами.
        - Голос Панича мне хорошо помнится.
        - А я не хотел появляться в эфире как Шварц. В Латвии это неправильно бы поняли. Там ведь меня знали как музыканта и дирижера, а теперь извольте - журналист, поворот на 180 градусов. Для псевдонима я взял фамилию моей мамы - Суна, а имя - одной моей девушки в прошлом, Элмарс. Так и представлялся: "У микрофона Элмарс Суна".
        - А как насчет психологической обстановки на станции? Тебе комфортно работалось?
        - На "Свободе" трудились несколько сот человек советского происхождения, но мы с Ларой от этого контингента особого восторга не испытывали. Общались лишь с узким кругом людей из близкого нам артистического мира. Дружили с Иланой Махлис, дочерью певца Александровича. В Москве она окончила иняз. Была в Израиле, перебралась сюда, работала в отделе новостей "Свободы". По-моему, она и сейчас там трудится. Ее муж Леонид Махлис тоже не вылезал из эфира. Сначала выступал как диктор, у него красивый баритон, потом выбился в обозреватели.
        Плотно общались с Паничами, они работали в русской редакции. Юлиан бывший актер, он читал новости, почти как Качалов - с чувством, с толком, с расстановкой. Это руководству не особо нравилось. Жена Панича выплескивала нам обиды: они оба артисты, текст подают высокопрофессионально, по-актерски, а рядом какая-то самодеятельность, двух слов связать не могут - и притом дослужились до больших должностей, поучают, как следует новости читать.
        В латышской редакции работали всего пять-шесть человек, такая маленькая сплоченная семейка. И то меня поучали, что я неправильно говорю. "У тебя, Эгил, латышский язык не натуральный, советизированный".
        Что меня поразило вначале, так это допотопная - даже по моим понятиям выходца из СССР - аппаратура. Передачи записывались на магнитофонах "Ампекс" времен еще Второй мировой войны. "А нам другой и не надо,отвечали мне,- все равно Советы глушат". Зачем тогда, спрашивается, вообще выходить в эфир? В Советском Союзе тоже использовалось отсталое техническое снаряжение. Но меня так воспитали, что любую работу я старался довести до ума, до максимально возможного качества.
        "Ампексы" не сразу давали ровный звук, лента шла с раскачкой. Когда наш хохол Федя толстым пальцем нажимал кнопки, магнитофон поначалу "плыл". Я ему советую: "Ты пусти сперва ленту, а уж потом нажимай вторую кнопку с "позывными". А то звук получайся смазанным. Они мне выражали недовольство: "Мы тут двадцать лет без тебя работали, и никто не жаловался, а теперь какой-то новоиспеченный латыш-умник появился. Ты лучше говорить правильно научись". Я, разумеется, не доходил до крайностей, не обострял отношения, как когда-то со Швейником.
        - Советских шпионов у вас, случаем, не разоблачали? Или они на станции, ты считаешь, не водились?
        - Интересно, что все эти годы там действительно работал один настоящий шпион из России - Дмитрий Туманов. Как журналист он себя сильно не проявил, но был такой обаятельный, культурный, общительный. Коньячок в буфете попивал. И поднялся по служебной лестнице до заместителя руководителя русской редакции. Все же ему не повезло, потому что в горбачевскую перестройку его отозвали. В один прекрасный день он просто не вышел на работу, исчез, растворился. А через несколько недель всплыл в Москве, опубликовал разоблачительную статью, выступил по телевидению. Но я не думаю, что он на станции вообще шпионил. Там и шпионить-то особенно нечего...
        - И как закончилась твоя эпопея со "Свободой"?
        - После развала СССР и всего соцлагеря американцы в 1995 году передислоцировали радиостанцию в Прагу. Кто захотел, переехал работать туда. А у меня как раз подошел возраст и после 20 лет службы я ушел на пенсию.
        - А что сейчас находится здесь?
        - Понятия не имею. Какая-то фирма, наверное... Так, едем домой. Забираем Лару и где-нибудь поужинаем.
        - Айн момент. Я хотел бы взглянуть на идеологическое логово врага.
        - Давай, только не задерживайся.
        Я вышел из машины и направился вдоль белой каменной стены. У распахнутых ворот остановился. Внутрь двора заходить было почему-то страшновато. Да и что я там увижу? Непритязательное по архитектуре здание действительно напоминало нечто вроде госпиталя. У подъезда машина, беседуют какие-то люди. Ничего занимательного.
        Я повернул назад. Надо же, если лет этак двадцать назад кто-нибудь из советских агентов засек меня у этих ворот, то я наверняка долго бы потом отмывался от всяких "зачем" и "почему". А то, может, и сразу попал бы в разряд диссидентов.
        - Как, Борис, экскурсия?
        - Очень содержательная. Я доволен.
        - Тогда в путь.
        Часы показывали почти шесть вечера. Когда мы объявились дома, Лариса разговаривала с кем-то по телефону. В синем пиджаке и белой облегавшей бедра юбке она выглядела весьма элегантно. Увидев нас, она тут же прервала разговор.
        - Ну ладно, созвонимся. Они наконец-то пришли... Ага. Целую.
        - С кем это ты?
        - Да с Гуткиной.
        Супруги заговорили между собой по-немецки, но по выражению лиц я понял, что ничего особенного не произошло - обычный обмен дневной информацией.
        Проверив работу туалетов, мы опять уселись в машину. Веселая жизнь!
        Вечером наша улица показалась мне еще более пустынной, то есть вообще ни одного пешехода я не видел.
        - А кто-нибудь из знаменитостей тут обитает?
        - Ты имеешь в виду в Грюнвальде или конкретно на этой улице?
        - И то и другое.
        - Вот как раз проезжаем дом Руммениге. А там живет Маттеус. Тебе знакомы эти имена?
        - Как же! Бывшие игроки сборной ФРГ по футболу.
        - Тут много обителей из артистического мира,- добавляет Лариса.
        - Кто, например?
        - Известная певица Лена Валайтис, актриса кино Зента Бергер, телевизионная звезда Уши Глаас, продуцент Ральф Зигель...
        Имена звучные, но, кроме последнего, ни о чем мне не говорящие.
        Я заметил, что мы едем по другой, нежели обычно, дороге. Пересекли по мосту реку Изар, и Эгил прибавил скорость.
        - Далеко нам?
        - Не очень. Ты увидишь биргартен, настоящий немецкий пивной сад.
        С английскими пабами и бангкокскими злачными заведениями я когда-то знакомился, стараясь по возможности экономить доллары. Сейчас на правах гостя я рассчитывал в душе, что нас ждет шикарный ресторан с какой-нибудь особенной кухней, а мы, оказывается, будем пить просто пиво. Радости маленько поубавилось. Но ничего, постараемся изобразить, что все это безумно интересно.
        Через минут двадцать мы были на месте. Наш биргартен назывался "Гудсхоф Ментершвейге". У Эгила опять возникла проблема со стоянкой.
        - Они тоже,- киваю я на длиннющие ряды сверкающих машин,- приехали пить пиво? А как же потом за руль?
        - Специально никто здесь не караулит и не проверяет. Есть доля снисходительности, если не нарушать правил движения.
        Биргартен меня восхитил. Между вековых сумрачных деревьев, видевших, наверное, еще первые "октоберфесты" времен короля Макса-Йозефа I, врыты в землю, так и хочется сказать, дубовые столы. Может, они вовсе и не дубовые, но уж очень массивные, грубо сколоченные, пахнущие деревом. Над столами, за которыми современные бюргеры отводят душу, сверкающие гирлянды электрических лампочек. Где-то играет духовой оркестр, почти в каждой компании поют песни и есть пара-тройка человек в национальных костюмах. Народу полно, обстановка вполне непринужденная. От моего серого настроения не осталось и следа.
        В центре сада концентрировались ароматы, от которых текли слюнки. Здесь бойко орудовала раздаточная кухня, шипели внушительные куски мяса, жарилась картошка, тушилась капуста, пенилось пиво, щелкали кассовые аппараты.
        Эгил сунул мне поднос.
        - Тут самообслуживание. Выбирай что хочешь.
        - Боря, я советую взять "швайне хаксе",- сказала Лариса,- свиную ногу. Это то, что любят немцы.
        Глаза разбегались от соблазнов. Вокруг стоял такой шум и гам, что я не мог сориентироваться, разглядывая выставленный в витрине ассортимент. В общем, мы набрали еды, как с голодухи. Сначала я еле-еле, боясь опрокинуть, дотащил до стола поднос с тремя литровыми кружками пива. Второй поднос был доставлен с двумя большими тарелками гарнира: на одной - картофель фри, на другой - гора тушеной капусты. Эгил принес тарелки со "швайне хаксе", а Лара обеспечила нас вилками и ножами.
        Глядя на возникшее передо мной блюдо с полуторакилограммовым оковалком свинины, лоснящимся и румяным, я внутренне содрогнулся: неужели все это можно съесть? Однако с деланным оптимизмом произнес:
        - Ого! Придется поработать. Но не много ли на ночь?
        - Один раз в жизни можно,- усмехнулся Эгил.
        - Только бы не последний. Цумволь, Лариса!
        - Цумволь! - улыбка осветила лицо феи Грюнвальда.
        - Цумволь, Эгил!
        - Цумволь, Борис!
        Неспешная трапеза, когда смачные глотки холодного пива чередуются с отправлением в рот нежнейших кусочков отрезанного мяса и вкуснейшей баварской капусты, а вечерняя прохлада и звуки духового оркестра еще более распаляют аппетит, и все это в обществе красивой женщины (хотя и в присутствии мужа) - какая вам еще нужна "амброзия"! Разве что остроту и пряность впечатлений усилило бы это самое отсутствие мужа. Однако программой развлечений от Эгила Шварца сие не предусмотрено. Да и мы, как-никак, люди благовоспитанные, на это не претендуем и гоним прочь неприличные мысли как сатанинский искус.
        Лариса наклоняется ко мне:
        - Посмотри на стол справа, напротив нас.
        Я сфокусировал взгляд в нужном направлении и увидел импозантного господина в черном плаще с белым шарфом на шее. Он вальяжно расположился за столом, держа на руках породистую собачку. Сытая порочная физиономия, блестяще-приглаженные черные волосы, холеные тонкие усики. Чем-то он напоминал мне Сальвадора Дали.
        - И кто это?
        - Рудольф Мозхаммер. Один из самых богатых и известных людей Германии.
        - Чем занимается?
        - Портной, дизайнер мужской одежды. Имеет свой салон на Максимилианштрассе. Но портной не простой. У него шьют костюмы арабские шейхи.
        Между тем Мозхаммера облепили несколько девушек, прося у него автограф. И Руди, как величают здесь великого портного, с ленивой барственной щедростью подписывает все, что ему подсовывают под руку: открытки, фотографии, салфетки, клочки бумаги..
        - Я смотрю, он любимец не только нефтяных магнатов.
        - Еще одно маленькое доказательство его большой популярности.
        - И так запросто заглядывает в биргартен попить пивка?
        - Сюда может зайти каждый,- поясняет Лариса,- но этот сад для бонз, его посещают в основном состоятельные люди. Кто есть кто, не сразу определишь, если не знаешь. Миллионер может быть в джинсах. На Западе существует такое понятие "андерстейтмент" - не выпячиваться. Ходят в якобы простой одежде, а на самом деле очень дорогой. Но Мозхаммер - один такой. Колоритная личность.
        Пока мы вели светский разговор, я едва осилил половину блюда.
        Тяжелую граненую кружку осушил до дна, но мясо уже не лезло, несмотря на всю романтику ужина. С легкой досадой оставлял я недоеденный шмат свинины вкупе с картофелем и капустой. Чудный вечерок, только бы живот выдержал...
        Слава богу, все обошлось без эксцессов, и теперь самое время отвлечься от проблем чревоугодия и вернуться к теме, связанной с радиостанцией "Свобода". Забегая несколько вперед, скажу, что, покидая Мюнхен, я запасся у Шварца телефонами и адресами людей, могущих в чем-то помочь в плане воспоминаний. В том числе получил и координаты Юлиана Панича, одного из любимейших актеров моей юности. Вернувшись в Москву, я написал ему письмо с просьбой рассказать что-нибудь о себе и о Мондрус. И через некоторое время получил ответ, очень меня озадачивший. Жаль, что история с письмом случилась после поездки к Мондрус, а не до того. Тогда я мог бы прояснить некоторые вопросы. Впрочем, цитирую Панича:
        "Уважаемый Борис Александрович!
        Письмо Ваше получил. Стараюсь оказаться Вам полезным. Однако что я могу сказать в дополнение к тому, что сказано в фильме о Ларисе Мондрус? (Имеется в виду телефильм Панича "Дорога домой".- Авт.)
        Лариса - явление уникальное! Ну, про певицу Мондрус Вы напишете сами. И напишете хорошо. Там все на поверхности, но я знаю еще несколько Ларис. Первая - величайшая труженица! Годы и годы Лариса читала новости на радио "Свобода". В штат ее не брали, потому что она, как мне кажется, и сама не очень хотела этого. И вот (как правило, по ночам) безукоризненно с точки зрения подачи текста Лариса читала "на воздух" новости - скучнейшее и необходимое для любой радиостанции занятие: Таких мастеров было немного. В Париже не менее "производственную" работу проводил ленинградский артист, чтец и режиссер Анатолий Шагинян. Так, Виктор Некрасов не выдержал и закричал однажды: "Разве можно микроскопом гвозди заколачивать?!" И это не только об Анатолии, это и о Ларисе и о немногих других, кто по праву мог бы работать на радио "Свобода", но не работал в сытом и удобном штате, а зарабатывал на хлебушек на положении свободного (от привилегий) сотрудника.
        Нет, сегодняшний дом Шварцев - Мондрус и уровень благополучия политы трудовым потом...
        Лариса! Я помню, как блестяще по-немецки озвучила она для немецкого проката роль героини в фильме Михалкова "Очи черные". Я тоже принимал участие в том озвучании. Помню нашу гордость за Ларису и ужас звукорежиссера: "Вы привели в студию не русскую артистку, говорящую по-немецки, а настоящую немку!" Им нужен был легкий акцент, а Лариса не умеет с акцентом! Она поет по-русски, по-латышски, по-немецки, по-английски и черт-те знает на каких языках БЕЗ АКЦЕНТА!
        Сила музыкального таланта такова, что она не просто владеет языками (ну, выучила! , но плавает в них как рыба в воде. Она европейка в высоком смысле этого слова. Как Питер Устинов или Владимир Набоков. Не боюсь сравнения.
        Я думаю, вернее, знаю, что ее большая западная карьера не состоялась именно потому, что она не была ЭКЗОТИЧНА! А от нее ждали хриплого "Казачка" и "Катюши". Будь она попошлее - была бы жирная карьера западной певицы.
        Второе. Вот вы видели ее видео- и прочие материалы. Ее очень любил Галич. Мы все дружили вместе. У нас были "капустники" (да, в эмиграции, да, при том, что и КГБ не было равнодушно к нам и нашей работе на "Свободе"). И Лара была "гвоздем" наших посиделок.
        Ее гастроли по миру Вам известны. По сей день (двадцать лет спустя!) ей передают через меня приветы и из Штатов, и из Канады.
        Третье. Лариса удивительный друг и товарищ Эгила Шварца. Ведь вот на все плюнула и уехала с Эгилом от очень неплохой жизни в Союзе. Я встретил их в год их приезда, в первой половине семидесятых годов. У них не было пяти марок на чашку кофе. И вот теперь успех, дом, семья, дело, сын. А их помощь Ларисиной родне не просто щедра - жизнеполагающа!
        Ладно! Захлебнулся в рассказе о любимой мной артистке и друге. Возьмите пленку с ее рассказами из нашего фильма.
        Что касается меня. Вы пишите о Ларисе. Обо мне уже достаточно написано в России. Сам я наболтал столько же в 1990-е годы, особенно в 1992-1995-м. Приступать ко второму сеансу нет ни сил, ни охоты.
        Итак, обо мне краткие данные.
        Родился в 1931 году. Отец - офицер.
        Был артистом (пара десятков ролей в кино и сотни в театрах). Актерство не любил. Был режиссером (фильмы на ленинградском ТВ: "Проводы белых ночей", "Дорога домой", "Сирано" и др.), потом эмигрировал: Израиль, Германия.

26 лет работал режиссером и диктором на радио "Свобода".
        В 1990-м впервые после восемнадцати лет эмиграции попал в Союз. Работал в России для моей же радиостанции. Поставил 38 радиоспектаклей. Сделал десятки выступлений, писал и давал интервью.
        В 1996 году понял, что мое время ушло, и спрятался в Париже, чтобы не быть любимым и уважаемым "ветераном". Пишу не спеша книгу. Не знаю, буду ли издавать. Дело кропотливое и в чем-то для меня, непрофессионала, унизительное. Те, кто запомнил меня, помнят. А напоминать о себе не хочу. Вот и все дела.
        Ваш Ю. Панич".
        Вот такой сюрприз! Я чрезвычайно благодарен автору письма, но, выходит, Шварц ни словом не обмолвился о работе Мондрус на радиостанции "Свобода". Что из того, что Лариса не была в штате. Факт-то интересный сам по себе. Может, Эгил посчитал, что эта подробность как-то повлияет на реноме Мондрус-артистки? И ореол ее теплого свечения померкнет в моем сознании? И сама Лариса не упомянула ни разу о дикторстве на "Свободе". Почему? Гадать не будем. Не сказали - значит, не хотели. Или не придали значения. Или просто забыли. Для меня Мондрус все равно остается великой певицей и магнетически притягательной женщиной. Надеюсь, что и вы, уважаемый читатель, разделите мое мнение.
        Глава 5
        "ТАМ ВДАЛИ ВОЛГА ШУМИТ"
        "Франкельвельд-шоу".- Нежданный круиз в Ригу.- Галич влюбляется в Мондрус.- Гастроли в Израиле.- Покорение Австралии.- "Обними меня крепче".Лорен учит языки и гаммы.
        Сад еще дышал утренней прохладой. Солнце ласкало верхушки деревьев, на листьях и траве посверкивали жемчужинки росы. Из дома через раздвинутые стеклянные двери доносятся меланхолические звуки рояля. Кажется, Рахманинов. А может, Скрябин. Не уверен. Это с утра упражняется Лорен, ему завтра ехать к своему преподавателю в Зальцбург. Мы же, пользуясь приятной погодой, расположились в саду за небольшим столиком, под огромным ореховым деревом, в густых ветвях которого, как сказала Лариса, прячутся белки. На столике - напитки и диктофон. Настроение идиллическое, чеховское. Хорошее это занятие, доложу я вам, брать интервью в Мюнхене. Я понимаю халявщика с ОРТ Крылова, который никак не наездится за чужой счет по миру и при этом картинно сетует, какая, мол, тяжелая у него работа (что же тогда говорить о бедных шахтерах или даже уличных продавцах - какая у них работа?). Я тоже сейчас полон сознания собственной важности и тоже хотел бы пококетничать о трудностях и специфике своей работы, да вот зрителей у меня нет. Ладно, ближе к телу, как говорит Мопассан.
        Зачинщиком беседы традиционно выступает Эгил, ему очень важно, чтобы время тратилось продуктивно.
        - После "Ребров-шоу" возник всплеск интереса к русской "клюкве", и поэтому летом
75-го "Полидор" предложил Вайриху, нашему продуценту, сделать с Ларисой пластинку в славянском стиле. Разумеется, все должно быть модернизировано и проникнуто духом современности. Мы согласились, потому что где бы ни выступали, чувствовалось, что немцы еще не избавились от умиления славянской душой: ах, эта загадочная Россия, ах, как мы любим русские песни, как все это волнительно и трогательно!
        Мы отобрали с Вайрихом только то, что здесь не утратило популярности: "Калинку", "Бублики", "Цвай гитары", "Как-то утром на рассвете..." Диск, который Лариса в октябре записала в Гамбурге, назывался "Во фди Вольга раушт" ("Там вдали Волга шумит"). На Рождество пластинка появилась на рынке. По этому случаю "Полидор" организовал впечатляющее представление с популярным шоуменом Петером Франкельвельдом. Лариса исполняла там и другие песни, включенные в пластинку, незнакомые немецкой публике, но имевшие, по нашему разумению, шлягерный потенциал: "Чертово колесо" и "Разноцветные кибитки".
        "Франкельвельд-шоу" записывалось в Хофе, на границе с ГДР. Огромный дворец спорта. Целая неделя репетиций. Потом в зал впустили публику. Шоу снимали пятью камерами. На сцене играл оркестр Макса Грегера. Этот коллектив я видел еще в конце 50-х годов в Грузии, представляешь? И все эти годы он оставался телевизионным оркестром Германии. И сам маэстро еще держался, как ваш Лундстрем. Играл даже на саксофоне, стоя впереди оркестра.
        Между прочим, когда нам показали комнату для переодевания, на двери висела табличка: "Валенте, Ларисса"...
        Мондрус прерывает монолог мужа:
        - Катарина Валенте была моей любимой певицей. Она швейцарка по происхождению. В начале 60-х часто пела дуэтом со своим братом Сильвио, он еще играл и на кларнете. Последние годы выступала как германская интернациональная звезда. Исполняла итальянские, бразильские, латиноамериканские песни. Мне было очень интересно встретиться с ней в этом шоу... Эгил, но мне кажется, мы забежали вперед. Ты забыл, как я в августе попала в Ригу.
        - Да-да, это вообще чудеса, Борис,- спохватывается Шварц.- Видишь, ум хорошо, а два - лучше. Где-то в июле от русско-еврейской общины из Западного Берлина дошел слух, что в Травемюнде организуется круиз по Балтийскому морю, причем с посещением некоторых портов СССР, в том числе Риги. Такие круизы якобы уже проводились, и эмигранты выходили на берег без визы, потому что остановки планировались как транзитные.
        Мы ухватились за эту возможность. Ведь такой случай увидеть родных может Ларисе больше не представиться. Я еще не устроился на "Свободу", а если бы работал там, то вряд ли бы пустил Лару - со стороны КГБ были возможны любые провокации.
        Достали билет через бюро путешествий, сообщили родителям, что такого-то числа Лариса будет в Риге, в порту, на таком-то корабле... Ну, давай, Лара, продолжай.
        - Да... Мой звонок как-то успокоил маму, а то она извелась, все причитала, что никогда меня не увидит - так ей пообещали в КГБ. Я взяла пачку своих пластинок, чтобы похвастаться, дескать, мы не пропали и прекрасно адаптировались. На корабле все туристы, как выяснилось, оказались сплошь эмигрантами, которые тоже хотели каким-то образом повидать своих родных.
        И вот наконец пришел торжественный момент - наш теплоход причаливает к рижскому пирсу. Внизу целая толпа. Нас долго не выпускали. А я еще с борта разглядела своих - стоят, бедненькие, напряженно всматриваются. Я, чтобы обратить на себя внимание, стала дурачиться на палубе: запела, подражая Пьехе. Они сразу заметили, обрадовались, замахали руками.
        После томительного часового ожидания открыли проход. У трапа какие-то люди в штатском останавливают меня. В чем дело? А они улыбаются - и по-латышски: "О, какие люди! Лариса Мондрус! Приехали повидать родственников? Сердечко не выдержало?.." У меня мурашки по коже: что еще за знакомцы такие? "А это что у вас? - спрашивают.- Пластинки? Вы их оставьте, пожалуйста, здесь. Мы сами послушаем". И вытаскивают из сумки все мои диски. "Когда вернетесь, мы вам все отдадим".
        Душа ушла в пятки. Боже, не хотела туда ехать, нет, поехала - и опять нарвалась на эти рожи.
        Спустившись с корабля, я сразу поняла: о том, чтобы сесть к папе-маме в машину, и думать нечего. От трапа к автобусам, ожидавшим туристов, вел живой коридор, образованный из двух цепочек пограничников. Родственники толкались за их спинами - никакого общения не допускалось. И нас быстро повели по этому коридору. Толпа заволновалась: куда нас повезут? Спрашивают, кричат, никто ничего не знает. Я вижу, как мои пожилые родители вместе с другими бросились на стоянку к машинам. Понимаю, им надо быстрее, чтобы успеть пристроиться за автобусной колонной. Едва успели...
        Первая остановка у нас в самом центре - парк имени Яна Райниса. Сколько мы там с Эгилом гуляли! Вышли из автобуса, гид начинает что-то рассказывать. Я тут же сматываюсь, решив, что дальше ни на какие экскурсии не поеду, а к назначенному времени самостоятельно вернусь на корабль. И вся туристская группа вдруг рассыпалась, разбежалась по родственникам - в автобусах никого!
        Села в машину к родителям, и мы поехали домой, на улицу Суворова. Прошло два года, как я эмигрировала, а будто целая вечность миновала. Раньше наш дом из черного гранита представлялся мне таким солидным, престижным, вызывал во мне чувство гордости, потому что все вокруг было деревянное, низенькое, невзрачненькое, а этот исполин каменный, шестиэтажный. Но когда подъехали, он показался мне серым и унылым. И запахи кругом дурные, и мочой во дворе воняло.
        Заходим в квартиру - стол накрыт, мама постаралась наготовить, и все родственники в сборе, меня ждут: брат Алик, тетя Мия, Дана, двоюродная сестра Эгила... Столько было слез...
        Я замечаю, что Лариса, вспоминая минувшее, и сейчас сдерживает себя, чтобы не всплакнуть.
        -...Алик уже успел развестись со своей женой Василиной. Свадьбу они праздновали, когда у меня открылась внематочная беременность. Они плясали в Риге, а я в этот день в больнице мучилась. Теперь у него уже был сын Даник... Папа рассказал, что когда он хотел оформить мне приглашение, чтобы я навестила их, то ему в ОВИРе ответили: "Въездной визы мы не дадим, Мондрус убыла не по назначению: просилась в Израиль, а оказалась в ФРГ". А маму, работавшую на ответственной должности замначальника треста коммунального хозяйства, вызвали в горком, отчихвостили и приказали сдать партбилет. У нее шок случился. Ведь она советской идеологией была пропитана и верила больше не мне, а этим партийным догмам.
        Эгил добавляет пару в характеристику момента:
        - А моя двоюродная сестра, носившая другую фамилию и нечего общего со мной не имевшая - просто моя мама переписывалась с ее мамой,- хотела устроиться в картографический институт, связанный с аэрофотосъемкой, так ей отказали: "Вы у нас трудиться не можете, у вас родственники за границей". Единственный родственник - это я. "Вот так ты мне оказал медвежью услугу,сказала она потом,- испортил очень хорошую работу".
        - Мои родственники,- продолжает Мондрус,- получавшие информацию из первых рук, все равно под влиянием пропаганды относились к моим словам с сомнением. Лейтмотив звучал почти патетически: "А ты не жалеешь, что уехала?" Да никогда не жалела и жалеть не буду.
        Пришел час прощания, мы опять разрыдалась. Почувствовали, что расстаемся надолго. Письма наши доходили с трудом., проверялись, часто пропадали. Потом я стала их нумеровать. Спасал только телефон.
        Отвезли меня в порт. По дороге тряслась от страха. Думала, не примут на корабль. Нет, пустили. Пластинки вернули. "Товарищи" напутствовали: "Не забывайте родину, Лариса. Знайте, мы вас помним".
        - Буквально через пару недель,- перебивает лирическую ноту Эгил,- эти круизы отменили. Потому что открылась лазейка для эмигрантов. Этого Советы не хотели. А немцы совсем не ездили.
        За деревьями послышался нарастающий шум, перешедший в такой грохот, что мне почудилось - завибрировала земля, начинается землетрясение. Еще несколько мгновений - и все стихло. Только благостные звуки рояля, доносившиеся из недр дома.
        - Что это было? - удивился я.- НЛО пронеслось?
        - Трамвай прошел.
        - Вот уж не думал, что в Мюнхене есть трамвай. И часто он здесь курсирует?
        - Примерно раз в полчаса. В доме его не слышно. А здесь, у ограды, самое близкое место от линии.
        - Между прочим, Борис, эту трамвайную ветку проложили в 30-х годах нацисты, когда в Грюнвальде начали строить себе дачи.
        - Надо же - функционирует до сих пор! Ладно, вернемся к нашим играм. Судя по вашим письмам, у Ларисы в 1976 году параллельно с пластинками началась активная гастрольная деятельность, которая продолжалась аж до 1984 года.
        Эгил задумался.
        - Мне кажется, на каждой поездке, а их даже трудно сосчитать, задерживать внимание не имеет смысла.
        - Что ж, остановимся на наиболее примечательных.
        - Все началось с легкой руки Александра Галича. Он появился в Мюнхене в октябре
75-го. Конечно, на волне правозащитной кампании, поднявшейся на Западе против СССР, с Галичем цацкались не так, как с нами. Ему сразу предоставили респектабельную виллу в Богенхаузене, он был в центре всеобщего внимания. Радушный прием Галич встретил и на "Свободе". Панич опекал его. Интервью, выступления, съемки... У себя Галич устраивал фуршеты, на один из таких вечеров пригласил и Ларису, узнав, что она живет здесь. Мы пришли вдвоем. А он, не разобравшись, кто женат, кто не замужем, сразу положил глаз на Ларису. Стал так активно ухлестывать, что мне пришлось немножко выйти на первый план. Поняв, что рядом муж, он быстро переключился на другую. Но наши добрые отношения с ним не пострадали.
        - Эгил, покажи Борису пластинку, которую Галич подарил мне.
        - Точно. Я забыл о лей.
        Шварц отправился в дом, а я глотнул минералки.
        - Ну и как тебе, Лара, Александр Галич?
        - Большой шармер! - она мягко дотронулась до моей руки.- Ой, смотри, белка спустилась! Они тут как ручные. Иногда прямо на столик прыгают... Да-а. Но он недолго пробыл в Мюнхене, уехал на гастроли в Израиль.
        Появился Эгил, держа в руках черный пластиночный пакет с портретом Галича.
        - Вот этот знаменитый диск.
        Я благоговейно прикоснулся к реликвии. На лицевой стороне название: "А whispered cry" (я перевел как "Крик шепотом"), наискосок надпись, сделанная авторучкой: "Нежной моей любви - Ларисе - очень сердечно. Александр Галич. 19-10-75".
        - Его гастроли имели успех, потому что в Израиле уже сложилась большая зрительская аудитория, состоящая из советских евреев. Галич свел меня со своим импресарио, молодым эмигрантом родом из Литвы, Вабтаем Колмановичем, который настойчиво интересовался, кого еще можно пригласить в Израиль. Александр Аркадич рекомендовал ему Мондрус. Начинаем в темпе готовить репертуар.
        - Меня в Израиле знали только по советским песням, но я не хотела петь ни "Синий лен", ни что-то другое. Взяли лишь несколько русских романсов, которые попали на пластинку "Там вдали Волга шумит". Они и составили основу первого отделения.
        - Еще в Союзе,- дополняет жену Эгил,- пианист Володя Терлецкий, зная, что я эмигрирую, подарил мне целую стопку песен на идише, не подозревая, как это может пригодиться.
        - Может, потому и подарил, что подозревал.
        - Возможно. Я благодарил его в душе, ибо этот материал мы и разучили к поездке. Потом я еще достал актуальные еврейские песни на иврите.
        - В тот год,- вспоминает Мондрус,- одна тельавивская группа получила премию на Евровидении, и я позаимствовала у них одну песню, очень популярную в Израиле. Еврейским репертуаром мы заканчивали второе отделение.
        - И как публика отнеслась к твоему еврейству?
        - Был полный фурор. Люди, знавшие эти языки, просто удивлялись: "Деточка, где ты научилась? Откуда у тебя такой красивый слаженный идиш?" А загадки нет. Частично я впитывала еврейскую речь от своих дедушки и бабушки по отчиму. Хотя на базе немецкого языка мой идиш звучал несколько иначе, чем тот, на котором говорят в южных областях России.
        - В первом отделении ты пела только на русском?
        - Нет. Еще по-английски, по-итальянски. И наперекор им несколько вещей по-немецки.
        - Почему наперекор?
        - Знаешь, один израильтянин в самолете говорит другому: "Лечу в отпуск".- "Да, и куда?" - "В Германию".- "Вы - туда? Ваша нога еще ступит на эту землю?!" В принципе, там еще коренилось негативное отношение к Германии, но эмиграция постепенно менялась: теперь преобладали советские евреи, а не те, которые пострадали и боролись за свою свободу. Несколько коробок моих немецких пластинок, которые мы привезли, на первых же концертах разошлись, как теплые булочки.
        - Где ты выступала? Кто аккомпанировал?
        - Ансамбль для меня подобрали из литовских музыкантов, не очень сильных в профессиональном отношении. Мы поначалу возражали, но потом, поскольку концерты сопровождались аншлагами, смирились. Первое выступление состоялось в главном концертном зале Тель-Авива "Гейхал-Атарбут". Под открытым небом, две тысячи мест. Погода в январе там хотя и мягкая, но по вечерам было прохладно. Я работала с напряжением, затрачивала много энергии и к пятнице успела простыть. А мы остановились в "Шератоне". Просим в ресторане горячего молока прогреть горло, а они руками разводят: "У нас шабад, огонь зажигать нельзя, греть негде". Потом сообразили: можно на электрической плитке, там нет открытого огня. Очень мило, конечно, что пошли навстречу, но что же это за религия, где пытаются обмануть Бога? И еще. Евреи не едят свинину. Но мы куда ни придем, везде на углях, на вертелах жарят мясо. Спрашиваю: "Что это за мясо?" Мне отвечают: "Белое мясо".- "Что такое "белое мясо"?" А Шабтай на ухо бормочет: "Ну это свинина. Чтобы обойти запрет, мы ее назвали "белым мясом". Тогда зачем эти догмы? Зачем пудрить мозги?..
        Перед выходом в "Гейхал-Атарбут" я перекрестилась за кулисами, так устроители мне выговор сделали: "Ты что, находишься на сцене в Тель-Авиве и вдруг крестишься по-русски". Мы с этой еврейской фальшью столкнулись еще в Остии Лидо, но не предполагали, что она процветает и в самом Израиле.
        Состоялись у меня еще концерты в Хайфе - в "Аудиториуме", в Иерусалиме - в "Биньяней Гаума", в других местах, не помню уже.
        Эгил не дает угаснуть израильской теме:
        - Вообще дни с 18-го по 29 января, проведенные на Земле обетованной, напомнили мне старые добрые времена в Советском Союзе. Какие-то знакомые "еще по Москве" подходили к нам, предлагали разные услуги. Встретились мы там с нашим Яшей Штукмейстером, бывшим директором Рижского эстрадного оркестра. Именно он когда-то познакомил меня с Ларисой. Свел на всю жизнь. Он и первый тогда сказал мне, что евреев скоро будут отпускать. Яша эмигрировал почти вслед за нами, но жизнь в Израиле его крупно разочаровала. Его жена Берта была стоматологом - профессия вроде престижная во всем мире. Но когда они привели нас к себе куда-то на окраину Тель-Авива, я увидел более чем скромненький зубоврачебный кабинет. Не знаю, каких людей лечила там Берта, потому что вся медицина в Израиле была оснащена по высшему классу, а тут будто в районную поликлинику попал.
        Трудности в еврейской эмиграции возникали в основном у людей пожилого возраста, когда уже поздно переучиваться и начинать что-то с нуля. Яша страдал и от климата, и еще больше от того, что не находил себе применения. В Риге он считался фигурой, "уважаемым человеком", а в Израиле администраторов и устроителей концертов хоть пруд пруди. На прощание он сказал мне: "Здесь, в Тель-Авиве, я стал законченным антисемитом". Не знаю... Мы восхищаемся Израилем и по сей день, хотя кое-какие гримасы нас тогда поражали.
        - Еще примеры есть?
        - В середине 70-х израильская лира стремительно падала в цене. По случаю инфляции вывоз валюты был запрещен. Организаторы гастролей заявили, что могут рассчитаться с нами только местными деньгами. Их можно либо поменять на черном рынке, либо потратить на какие-то товары. Считалось, что в Израиле выгодно покупать бриллиантовые кольца. Якобы они стоили намного дешевле, чем в Европе. За советом мы обратились к одной парочке из окружения Шабтая Колмановича. Они будто бы знали нас и даже жили в Москве по соседству. "Мы, Грабовские, встречались с вами у общих знакомых..." Но я не помнил этой фамилии. В Тель-Авиве они держали антикварную лавку. И этот "друг" Миша Грабовский предлагает: "Заходите к нам, поможем". Но мы же с Ларой умные, сначала прошлись по главной улице, посмотрели ювелирные магазины, потом попросили Мишу: "Пойдем с нами, потому что мы ни черта не смыслим ни в бриллиантах, ни в ценах". А он: "Да зачем вам куда-то идти. Садитесь. Сейчас все устрою". Ладно. Сидим, болтаем с его женой. Является минут через пятнадцать и вываливает на стол две горсти бриллиантовых колец.
        - Короче, мы клюнули,- продолжает Лариса.- Вроде бы наши соотечественники, никто никому не обязан. Попросили совета, а он сразу вознамерился поправить на нас свое материальное положение. Эти кольца каким-то образом ему одолжили в магазине. Он убрал ценники, все характеристики и так, на голубом глазу, заправляет нам: "Этот камень - один карат, этот - полкарата...Это кольцо - три тысячи баксов, это - десять тысяч..." Такую ерунду пошел плести, думает, я буду хватать все без ценников. "Выбирайте, выбирайте..." - "А цена?" - "Договоримся. Ты, главное, смотри, чтобы нравилось". Ткнула пальцем: "Ну это?" - "Десять тысяч". Даже глаз не отвел. Я дергаю Эгила за рукав и по-латышски ему: "Спокойно, уходим, нам здесь ничего не надо".
        Отмежевались от него. Зашли в солидный магазин и купили себе на память какое-то колечко с бриллиантом. За нормальную цену. Вот тебе и гримаса. Вроде знакомые, свои, а каждый норовит поживиться за твой счет.
        - И они ходили за нами,- встревает Шварц,- очень навязчиво. "Что угодно? Чем помочь?" Когда мы открывали свой магазин в Грюнвальде, то не звали своих соотечественников: "Ах, купите у нас пару туфель". Если ты не можешь продать свой товар местному населению, тогда все - закрывай лавочку.
        За деревьями вновь прогремел трамвай, напоминая о быстро текущем времени.
        - Сигнал к обеду! - смеется Лариса. Спросив что-то у Эгила по-немецки, она снова перешла на русский: - Пойду Лорена спрошу.
        Обеденную паузу мы заполнили визитом в "Ферстхауз Вернбрун" ("Лесной дом в Вернбруне"), куда поехали вчетвером. Это живописное местечко с рестораном на открытом воздухе. Ели равиоли и пили фирменное пшеничное пиво "Вайсбур", известное в округе с начала семнадцатого века и по вкусу напоминающее нашу брагу. Как самые замечательные минуты, проведенные в Мюнхене, останутся, вероятно, в моей памяти эти обеды и ужины - неспешные, сытные, хмельные.
        Немного раскисшие, мы вернулись домой и после часового отдыха вновь впряглись в работу, но уже в гостиной, поскольку Лорен переключился с рояля на компьютер и в доме воцарилась тишина.
        - Что у нас дальше по программе? - бодро продемонстрировал я готовность к слушанию речей.
        - Все тот же 76-й год, Борис. Ты заметил, что мы стараемся придерживаться хронологии и рассказываем как бы все по порядку. На самом деле многие проекты созревали и готовились спонтанно, без всякого продуманного плана, наслаиваясь часто один на другой. Многие вещи делались, как и в Москве, одновременно, то есть наша работа шла в нескольких направлениях. Скажем, собирали израильскую программу и параллельно готовили латышскую.
        - А между поездками "Полидор" дал мне поручение записать сингл "Варе либе" - "Настоящую любовь не забыть".
        - Да, Лара. Но саму запись сделали все-таки после поездки в Австралию. Я расскажу позже об этом.
        После израильских гастролей к моему старшему коллеге по радиостанции Вилису Скултансу приехал в гости очень богатый и влиятельный эмигрант из Австралии Карлис Лидумс. Нас познакомили, и он как-то в разговоре оборонил фразу: "Обязательно приезжайте с концертами к нам в Австралию". Зеленый континент! Это как-то сразу отложилось в памяти. К счастью, слова Лидумса не стали пустым пожеланием, он связал нас с австралийскими латышами, которые и организовали концерты Мондрус в апреле месяце.
        Программа у нас была обкатана, мы ее лишь подновили после гастролей в Израиль. Вообще говоря, латышские бытовые песни, что пела Лариса, вызрели на русских корнях. Они шли от русских романсов еще со времен Первой мировой войны. И после революции латышские стрелки принесли на родину много мелодий из России, наложив на них уже свои тексты. Эти песни в период между двумя войнами зазвучали совершенно по-новому и обрели свою самостоятельную жизнь. Но культивировались и песни, возникшие на основе немецких мелодий.
        - Словом, каждый "гегемон", проходя через Латвию, оставлял свой культурный отпечаток.
        - Точно так. Лариса, надо отдать ей должное, не только ремесленнически выучила эти песни на языке оригинала. Она освоила и точно передавала национальную ментальность народа, чем доводила латышей до слез. Они рыдали на ее концертах. Потому что в их душах хранился и теплился сильный сантимент к своей родине.
        - Этот сантимент,- уточняет Мондрус,- есть и у меня - и к Латвии, и к Москве, и к моей молодости.
        - Благодаря в том числе и Ларисе, у молодых латышей появлялась мотивация к изучению своего языка. Родители приводили детей на концерты, чтобы они, услышав настоящий латышский язык, поняли, что и у их небольшого народа есть своя, особая культура.
        Применительно к Австралии репертуар Ларисы также имел идеологическую направленность и был ориентировал на возбуждение у латышей чувства национального самосознания. Превалировали песни с политизированным содержанием, которые потом зал пел, как гимны, стоя. Кстати, учитывая и эти моменты, мы не стремились особо поддерживать какие-либо контакты с друзьями в Москве. Ведь наша латышская программа - это сплошная антисоветчина. А как еще квалифицировать воспевание непокорного духа латышей, которых поработил большой сосед? Но в этой артикуляции национальной ментальности легко угадывалось и другое: латыши не вообще против русских, но против советского владычества.
        В начале апреля мы вылетели во Франкфурт, оттуда "боингом" сингапурской авиакомпании взяли курс на восток. Нас заверили, что сингапурская авикомпания - лучшая в мире. Действительно, обслуживание в "джумбо-джете" удивило нас. Красивые девочки в коротких юбочках, с необыкновенным азиатским шармом, без конца поили нас шампанским и французским коньяком, весь рейс шла кормежка вкусными вещами, показывались какие-то фильмы, продавались сувениры. Громадный салон был заполнен наполовину, и мы отдыхали, растянувшись на три кресла. Заново приходили ощущения недавно обретенной свободы.
        В Мельбурне сделали пересадку на самолет местной линии, и дальше последовал перелет в Аделаиду, где нас поджидала семья Лидумсов.
        Концерты планировались в Аделаиде, Канберре, Мельбурне (везде по два) и Брисбене. По договору с молодежной организацией, устроившей турне, мы отдавали им всего пятнадцать процентов - это мизер. Правда, перелет туда и обратно за наш счет. Из своего кармана оплачивали и работу пианиста, которого взяли на месте. Этот музыкант, голландец, всю жизнь провел в Индонезии. Даже после получения страной независимости он, перебравшись в Австралию, так и остался в душе колониальным европейцем. И к нам явился будто из довоенного английского фильма: в пробковом шлеме, шортах и носках до колен...
        Что интересно. Летом вышла латышская пластинка Мондрус "На чужбине сажаю снова розы" с моим шлягером "Йедер нетте летте". Я договорился с "Полидором", и они устроили так, что партию дисков отпечатали в Сиднее и разослали по всем пунктам наших остановок. Так что к каждому концерту в книжных магазинах уже продавались Ларисины пластинки. И латыши отчитались перед нами буквально за каждый диск. В Германии, как и в другой стране, любой бизнес строится на подсчете, бухгалтерии, документации. Не скажу, что люди здесь не обманывают, потому что они кристально честные. Просто действуют определенные правила. А в Австралии в принципе можно человека обмануть. Коммерческие отношения с латышами строились исключительно на доверии, на слове. Они в этом плане щепетильно порядочны. Даже через несколько лет к нам все еще приходили деньги за последние проданные пластинки, о которых мы давно забыли.
        Заказанные нами диски реализовывались на концертах. Курс доллара держался высоким, билеты стоили приличную цену. Но выступления Мондрус все равно сопровождались аншлагами, благодаря чему наша поездка полностью окупилась.
        Лариса прерывает мужа:
        - Там были крупные латышские центры, арендовались большие залы. И мне понравилось то, чего я не видела в русской эмиграции,- женские комитеты устраивали на моих концертах буфеты. Пекли дома пирожки с капустой, шпеком, приносили яблочные пироги с корицей, другие яства, все это душисто пахло, возбуждало аппетит. Типично латышские лакомства. И все раскладывалось на скатерочках с узорами. Выручка шла в кассу их общины.
        - А почему они там богатые такие?
        - Как ты знаешь, Борис, осенью сорок четвертого из Латвии бежала в основном буржуазия, то есть люди имущие, с капиталом. Но покидали родину и интеллигенция, боявшаяся коммунистов, а также молодежь, запятнавшая себя участием в немецком Легионе. Для них эмиграция складывалась тяжело. Никаких пособий они в Америке и прочих странах не получали. Люди шли на фабрики, заводы ради самой возможности работать, иметь хоть кусок хлеба. Однако они знали, что главное - это образование. Молодые стремились поступить в университеты. В 70-е годы большинство из них уже имели хорошее местное образование и ловко интегрировались в различные отрасли. Австралия в этом отношении представляла некую целину, Эльдорадо, заповедную зону. И после войны сюда хлынул мощный поток эмигрантов...
        Пока Эгил пел свою австралийскую песню, Лариса отвлеклась на кухню и доставила нам непочатую пузатую бутылку французского коньяка и конфеты. Шарман! Дальнейший экскурс в историю делового освоения Зеленого континента проходил под звон рюмок и шуршание фантиков.
        - Да, Борис, каждый представитель любой европейской национальности нашел свое место под австралийским солнцем. Немцы открыли булочные. Другого хлеба, кроме, как вата, белых безвкусных булок, там не знали, и вообще Австралия до того отличалась жуткой кухней, полученной в наследство от англичан. Как известно, английская пища - самая невкусная, хуже только в Африке. И виноделие в Австралии развили немцы, частично итальянцы. Мясо, колбаса, паштеты - тоже заслуга немцев. Итальянцы пооткрывали ресторанчики, насаждали пиццу и спагетти. Японцы готовили рыбные блюда.
        Латыши тоже нашли свое поле деятельности. К примеру, Лидумс, который принимал нас, стал одним из ведущих строителей. Он приехал из Латвии как инженер. Хорошо построил кому-то дом, получил сразу еще несколько заказов. Латыши - народ очень трудолюбивый и экономный. Они готовы трудиться где угодно и все равно кем - лишь бы заработать. Первые годы Лидумсы жили очень скромно, ограничивали себя во всем, откладывали деньги. При возможности под низкий процент покупали землю, строили дома. А через три года земля так вздорожала, что они продавали ее в два, а то и в три раза дороже. Так наращивали свой капитал.
        Австралия - страна богатая, с огромным экономическим потенциалом. Но многого там еще не хватало. Поэтому у эмигрантов открывались большие возможности для коммерческих успехов.
        - Наливать? - не забываю я и о коньяке.
        - Наливай, наливай... Интересно, что мы оказались среди латышей с уже совершенно иной ментальностью. Лидумсы имели троих сыновей: один примерно моего возраста, по характеру, привычкам - легко узнаваемый латыш, а двое других, помоложе,- это новые для меня люди. Вроде тоже латыши, но у них другое ощущение жизни, по ментальности они настоящие австралийцы. Это своеобразие отчасти объясняется тем огромным расстоянием, что отделяет Австралию от Европы. По сравнению, допустим, со скупыми, не очень преуспевающими немцами, в основном пожилыми, которых в свое время по состоянию здоровья не пустили в Канаду, "новые латыши" имели широкую натуру, были добры, свободны, раскованны. Денег у всех полно - это мы чувствовали хотя бы по тому, как они нас таскали по ресторанам. Сплошные пиршества. Если наше израильское турне почти ничем не отличалось от гастролей в Союзе (автобус, ругань с администратором и музыкантами, скупердяйство; такого, правда, потом нигде больше не повторялось), то Австралия поразила нас своим радушием, немелочностью, изобилием, хлебосольством.
        Лариса подливает мне коньяку.
        - Я удивилась, что песню Эгила "Йедер нетте летте" латыши подхватили во всем мире. Даже в далекой Австралии зрители пели ее вместе со мной хором. Это был настоящий аттракцион. Слова они брали с пластинок "Даугавас ванаги", а потом и печатали их сами.
        - В Израиле, Борис, мы выражали недовольство музыкантами, в том числе пианистом. Я говорил импресарио: "Вы специально набрали самых слабых музыкантов, чтобы сэкономить". Он ответил: "Я считаю только свои расходы". Эти слова мне хорошо запомнились. В Австралии мы считали тоже только свои расходы: билеты туда и обратно, гонорар пианисту... Я не аккомпанировал, потому что вел программу и - не поверишь! - пел с Ларой дуэтом и пританцовывал. Выступал в роли массовика-затейника, чтобы дать ей возможность отдохнуть, переодеться. Она четыре раза меняла костюмы - по схеме сольного концерта, отлаженной еще в Союзе. Импресарио сидел в зале, прислушивался и удивлялся...
        - ...С кем это он влип в очередной раз.
        - Концерт начинался с романсов. Импресарио в перерыве подходит ко мне: "Я, конечно, не хочу вмешиваться в ваши творческие дела, но когда к нам приезжают какие-то группы, то они начинают так, что сразу всех наповал".- "Да вы не волнуйтесь,- успокаиваю его,- мы же знаем, как развить программу". Романсы в начале - это в каком-то смысле провокация. Все ждут: сейчас откроется занавес и начнется "о-ла-ла!". А тут нечто совершенно противоположное: шепот, робкое дыханье, трели соловья... Но слушали дышали вместе с Ларой. Она едва допела первый романс, как грохнули аплодисменты. Наш расчет оправдался. Ведь до второго отделения еще надо было дойти...
        - Чтобы сразу не выложиться и не остаться без штанов,- дополняет Мондрус.
        - Когда мы с триумфом вернулись домой, Лара заявила: "Я тоже хочу себе машину". И тогда мы с части нашего гонорара купили ей синюю спортивную "хонду цивик". Лариса очень хорошо смотрелась за рулем авто.
        - Ты говоришь "синюю", а у нее красная "хонда"...
        - Ну, это было давно, мы несколько раз меняли машины.
        Я в очередной раз приложился к коньяку. Лариса приглушила в гостиной верхний свет, зажгла свечи, создав нам более интимное настроение.
        - Что-то вы упомянули про сингл "Варе либе".
        - Смотри-ка, помнит еще! "Полидор" поручил мне продуцирование этого диска. Я пригласил самого именитого тогда аранжировщика Норбера Дауша. И в этой работе - "Настоящую любовь не забыть" - мы вернулись к подлинному немецкому шлягеру, отойдя от русского фольклора.
        Во время записи в "Унион Штудио" пение Ларисы услышал случайно заглянувший туда Ральф Зигель. Тот самый, если ты не забыл, кого предлагал нам Губер: "Полидор" или студия Зигеля. Теперь он сам возник на горизонте. И ему так понравился голос Ларисы, что он тут же предложил ей сделать пластинку.
        Летом семьдесят шестого Зигель записал с Мондрус песню "Хальт мих фест" ("Обними меня крепче"). Я обратил внимание, что ему понравился не только голос певицы, но произвела впечатление и сама Лариса. Как женщина. Однако "личные предложения" Зигеля были отвергнуты.
        Песни сингла "Обними меня крепче" попали в "Дойче шлягер хит-парад". И они продержались несколько недель, занимая в рейтинге высокие места.
        Накануне 1977-го Ларису пригласили в Висбаден на "Сильвестр-шоу". Это роскошное представление, задуманное как прощание со старым годом и встреча нового, проводилось в спортивном зале при громадном количестве публики. Я сидел в первых рядах и видел, как Лариса исполняла дуэт с известным певцом Михаэлем Шанце. После шоу я сказал ей: "Вот это настоящее телевидение, о котором можно только мечтать!" Я имел в виду качество звука, аппаратуры, оркестр, свет, балет... Все сверкало, радовало слух и глаз. И так все было несравнимо с той скудостью и отсталостью, что мы наблюдали в Останкине. Но в Союзе это еще не сознавалось нами.
        - На шоу здесь тратились жуткие деньги.
        - Да, семидесятые годы являлись эпохой пышных, богатых шоу-представлений. И гонорары Лариса получала соответственные...
        - Эгил, скажи Лорику, что пора заканчивать. А то Боря, наверное, уже отдыхать хочет.
        - Полчасика еще можно посидеть,- бодро откликнулся я.
        Но Лорен, будто услышав приказ мамы, уже стремительно поднимался по винтовой лестнице, промелькнув мимо нас метеором. Шварц встал и, сказав Ларисе несколько слов по-немецки, тоже последовал наверх.
        - Ну что, может, еще по рюмочке? - предложила хозяйка, когда мы остались вдвоем.
        - Обязательно.
        Я разлил остатки конька по рюмкам, и мы чокнулись.
        - Похоже, Лорен у вас говорит на нескольких языках.
        Мое замечание упало на благодатную почву.
        - Да, Лорик, будучи маленьким, слышал от Эгила и его мамы латышский язык, от меня - русский. А в детском саду стал потихоньку привыкать к немецкому. Но начал вдруг заикаться. Обратились к логопеду, и тот сказал: "Вы, очевидно, перегрузили его всякими языками. Необходимо чем-то пожертвовать. Пока он не овладеет как следует немецким, предлагаю все прочие языки оставить". Я тогда подумала: "Отложим пока латышский, а по-русски общаться будем". Лорик, к счастью, быстро освоил немецкий и перестал чувствовать себя китайцем среди сверстников.
        Однажды пришла в гости Рената Вайрих, жена продюсера, и наш Лорик отхохмил. Взял ее за руку, отвел в сторонку и зашептал: "Рената, я тебе сейчас все про себя расскажу. Единственный в доме, кто говорит на настоящем немецком,- это я. Папа хорошо знает латышский, мама - русский, и оба так себе - немецкий. Но кто говорит по-настоящему на хох-дойч, так это я".
        - Сейчас, я слышал, он и по-английски шпарит.
        - Да, старается.
        - А музыкой как он стал заниматься?
        - О, к музыке мы приобщали его с пяти лет. Долго искали преподавателя. Когда переехали в Грюнвальд, Лорику было шесть с половиной лет. И здесь объявилась очень интересная учительница музыки, немка Нелли Альбрехт. Она долгое время жила в Казахстане, получила там высшее образование, поехала искать счастья в Москву. Работала в музыкальной школе. Позже вместе с мамой и братьями эмигрировала в Германию. Приехав в Мюнхен, стала искать учеников. Мы искренне обрадовались ей: знает русский язык, будет проще общаться с Лореном. Послушав его, она сказала: "Мальчик хороший, надо заниматься". И сразу дала задание: "Лорик, на следующий урок подготовишь мне гаммы и маленький этюдик. А потом мы с тобой за Баха возьмемся, у него есть небольшие пьески для начинающих". И так упорно, основательно, в традициях советской школы, которая тогда котировалась, взялась за нашего мальчика - нам это понравилось. А Лорен так перепугался, что однажды, когда давала домашнее задание, сказал ей: "Нелли, наклонись ко мне". Она выполнила просьбу. "Что, Лорочка?" А он прошептал: "Следующий раз не приходи больше". Но он занимался у
Нелли восемь лет, и она поставила ему хороший фундамент.
        - А потом?
        - Потом общеобразовательная школа - "реалшуле", гимназия. Первые места на музыкальных конкурсах. Полтора года проучился у Александры Джентиле, профессора "Музик хохшуле", лучшей ученицы пианиста Герхарда Опица. Когда Лорен дважды занимал третьи места на Всегерманском конкурсе пианистов, он услыхал о знаменитом профессоре Кемерлинге. И захотел продолжать учебу у него, в Зальцбурге, в "Моцартеум музик хохшуле". Лорен в это время готовил программу для Опица: Моцарт, Бах... С этими произведениями показался Кемерлингу. Тот послушал, потом говорит: "А теперь сыграй что-нибудь из романтики". Лорен сыграл Брамса. Профессор заметил: "У тебя абсолютный слух".- "Ну, не всегда,- отвечает Лорен,- иногда я угадываю".- "Судя по игре, ты можешь поступить в Моцартеум".- "Я бы хотел учиться у вас".- "Туда ты наверняка попадешь, а вот ко мне ли, неизвестно".
        Такой у них получился диалог. Лорен расстроился, но в Зальцбург поехал. Экзамены сдал. Играл этюд Шопена, интермеццо Брамса, опус 117.
        Через месяц позвонил сам Кемерлинг: "Лорен, поздравляю. Ты принят - и ко мне". Теперь сын периодически ездит в Зальцбург. Сегодня как раз готовился...
        - Лорен... Немножко странное имя...
        - Вообще здесь это похоже на женское имя. Поначалу, когда он ходил, скажем, к врачу, его вызывали: "Фрау Лорен, пройдите". Или на концертах про него говорили: "Она хорошо играла". Это его досадовало. Теперь в документах у него двойное имя: Лорен Артур.
        Сверху по лестнице спускается Эгил. И сразу слегка ревниво интересуется:
        - О чем это вы тут говорили?
        - Да так, о разном,- ухожу я от продолжения темы.
        Эгил включает телевизор. На экране возникает какая-то физиономия и аплодирующие зрители.
        - О, это Томас Готшалк! - загорается Лариса.- Празднуется его пятидесятилетие.
        - Кто такой Готшалк? - Я, как всегда, показываю полный профанизм в немецкой культурной жизни.
        - Крупный шоу-мастер,- разъясняет Эгил.- Ведет большую программу под названием "Поспорим".
        Но мне уже ни до Готшалка, ни вообще ни до чего; как получатель информации я иссяк, разряжен. С трудом выдерживаю для приличия еще пару минут и откланиваюсь. Иду спать. Спать! Спать!..
        Глава 6
        МОЖНО ЛИ СТУЧАТЬ НА СВОЕГО МУЖА?
        Первое турне в Штаты.- Встреча с прошлым: Чижик, Горовец, Леонидов и другие.- Пропажа Дизи.- Два концерта почти в один день: в Дюссельдорфе и в Лос-Анджелесе.- Камуфлет в Варшаве.- Контакты Паулса с "КГБ" в Париже.Мондрус поет в "Садко".
        За десять лет (1974-1984) активной концертной деятельности на Западе Лариса Мондрус совершила гастрольных поездок больше, чем за такой же период времени (1963-1973) в Советском Союзе. Только теперь ее выступления не ограничивались территорией Германии, а распространялись на весь мир. В некоторых странах ей доводилось петь не единожды, не сразу назвала она мне точное число гастролей в Соединенные Штаты. Но были поездки и оставившие яркий след в биографии, запомнившиеся, так сказать, как этапы большого пути. Вечную благодарность, наверное, Мондрус испытывает к латышам-эмигрантам, которые не только познакомили ее с далекой Австралией, но и открыли певице дорогу в Америку. Коммерческие условия, предложенные "Даугавас ванаги" для первого заокеанского турне Мондрус, остались прежними: перелет в Штаты за счет гастролеров и пятнадцать процентов прибыли в пользу латышей. При аншлаговых сборах, как показал австралийский опыт, затраты должны с лихвой окупиться.
        В Америку гастролеры взяли с собой пианиста Игоря Кондакова. Это был рискованный шаг, ибо латыши, где бы они ни находились, органически не переваривают русских. Да что там русских, они даже своего Паулса в те годы недолюбливали, считая его просоветским элементом. Но с Кондаковым в Штатах получился полный парадокс. Общительный, жизнерадостный, остроумный, при своем знании английского и умении "втираться" в любую компанию, он так обаял латышей, что ни одна вечеринка "Даугавас ванаги" не проходила без его участия. На этих мероприятиях - со свечами на столах,- претенциозно именовавшимися "концертами-кабаре", Кондаков всегда становился центром внимания, душой компании. Когда он с изящной легкостью наигрывал популярные латышские мелодии, около рояля обязательно собиралась толпа. А в паузах между номерами Мондрус Игоря непременно приглашали к какому-нибудь столику пропустить рюмочку-другую. Выпить Кондаков любил. Так любил, что в поездке почти "не просыхал", на этот случай в его дорожной сумке всегда имелась наготове бутылка (точнее, бутыль, ибо в Америке это, как правило, двух- или четырехлитровая
емкость с ручкой). Но, как ни странно, к каждому выступлению Мондрус он был уже в форме, чист как стеклышко - во фраке, выбрит, собран и вдохновенен.
        Концертный график "Компания Шварц и латыши" составила таким образом, чтобы продуктивно использовать все гастрольное время. В Штатах самые "убойные" дни - пятница, суббота, воскресенье. Поэтому уик-энд Лариса пела в крупных городах, в больших залах, где можно было собрать максимум публики, а по будням выступала в глубинке, где придется. Жители небольших городков обычно сетовали: "Жалко, что вы приехали в середине недели, вот если бы в конце - народу бы собралось больше". Но Шварц уже знал: разницы большой не будет, ну придет на полторы калеки больше, так уж лучше выходные в Чикаго или Филадельфии.
        Основные проблемы с американскими латышами возникали из-за стоимости билетов. Организаторы гастролей старались "опустить" цены, чтобы обеспечить доступность концертов для комьюнити. "У нас нет денег, одни пенсионеры",оправдывались они. Шварц упорно возражал: "Ничего, один раз могут заплатить и подороже". Он рассчитал правильно, зная, что пик гастролей придется на 18 ноября - национальный праздник латышей, когда наплыв публики будет максимальным.
        Первый американский вояж Мондрус включал такие города, как Нью-Йорк, Вашингтон, Филадельфию, Бостон, Чикаго, Детройт, Кливленд (Западное побережье Штатов она "охватит" в следующий раз). Здесь приходится повторять банальность об "ошеломляющем успехе" - именно он, как никогда, сопровождал эти гастроли певицы. Я понимаю, сегодня выросло новое поколение слушателей с совершенно иными вкусами и запросами, весьма далекими от критериев тридцатилетней давности, и поэтому каждому встречному-поперечному надо объяснять, кто такая Лариса Мондрус. Тогда же эмиграция, ненавидевшая коммунизм и шипевшая на СССР, тем не менее жила ностальгическими воспоминаниями о своей молодости, прошедшей в Союзе и неразрывно связанной с песнями, в том числе и этой артистки. Собственно, Мондрус являлась для эмигрантов одним из символов всего ими утраченного - поломанной и оставшейся в далеком космосе жизни. Именно в таком аспекте и следует понимать ее успех.
        С латышами дело обстояло сложнее, нежели с евреями, но они, быть может, еще острее проявляли свое любопытство в желании видеть Мондрус ведь это она так блестяще спела "Йедер нетте летте" и прославила их порабощенную родину. Взращенные на дрожжах западной культуры, латыши на концертах Мондрус становились похожими больше на периферийных любителей эстрады где-нибудь в Тамбове или Сарапуле, увидевших вдруг воочию столичную звезду,- тот же неуемный восторг и поклонение.
        В Чикаго, когда в антракте поставили в фойе столики, за одним из которых продавались пластинки и кассеты Мондрус, а за другим Лариса раздаривала автографные карточки, в очереди началась такая давка, что на следующих концертах Шварц делал специальное предупреждение:
        - У нас сложилась здесь традиция в перерывах продавать записи Ларисы Мондрус. Просим уважаемую публику не волноваться и соблюдать порядок. Кассет и открыток хватит на всех.
        В Кливленде зрители не расходились два часа (!) в ожидании певицы. Накладка произошла из-за того, что Шварц, сидевший за рулем вагон-стейшена, выезжая из Детройта, на каком-то отрезке пути перепутал дорогу, свернул не туда, в результате пришлось сделать порядочный крюк. Кстати, пару слов об этом вагон-стейшене марки "щевроле-фьюри". Его взяли напрокат в Нью-Йорке, доверху набив пачками пластинок и кассет. Кое-как втиснулись и сами. Больше всех страдал Кондаков, у него только голова торчала поверх коробок. "Я так больше не могу ехать,- стонал он.- Шварц, ты должен куда-то убрать эти чертовы пластинки". Эгил, усмехаясь, успокаивал его: "Подожди до первого концерта, их сразу убудет..."
        Концерт в Кливленде все же состоялся, и через несколько дней в "Новом русском слове" появилась даже симпатичная рецензия, отрывок из которой я процитирую:
        "В тот вечер публика выдержала огромный искус - концерт начался на два часа позже против назначенного времени (что-то случилось с машиной Мондрус по дороге из Детройта, где выступала певица). Уже стояла очередь в кассу на возврат билетов, когда руководитель Русского клуба г-н Свирский объявил о приезде ансамбля. Ждали еще более получаса, понимая, что Мондрус нужно переодеться, прийти в себя, чуть отдохнуть после многочасового пути. Но вот раздались звуки аккомпанирующего трио, и со сверкающей и, смело можно сказать, чарующей улыбкой вышла Лариса Мондрус. Сильный, хотя и не очень широкий по диапазону, голос немедленно захватил слушателей, и шумные аплодисменты всего зала были заслуженной наградой артистке за ее попуррийный "антре" из известных эстрадных песен. Физически ощущалось, как усталость от длительного ожидания начала концерта испарялась благодаря огромному сценическому обаянию, присущему Ларисе Мондрус. Моментально возникший творческий контакт, как бы невидимая прекрасная струна между исполнительницей и зрительным залом - то, что индийцы определяют словом "прана", а американцы - "харизма",-
было радостно воспринимать.
        На протяжении двух отделений концерта артистка щедро пела на русском, английском, латышском и других языках. Едва ли нужно анализировать, что было лучше. Не боясь захвалить, можно сказать "все было лучше" благодаря увлекающему таланту артистки, ее захватывающему исполнению..."
        Пребывание в Америке еще больше, чем израильское турне, смахивало не встречу с прошлым. Словно из небытия возникали, казалось бы, навсегда забытые лица. О чем речь, если в первый же день к Мондрус и Шварцу, остановившимся в латышской гостинице в районе Бронкса, сюрпризно заявился трубач Володя Чижик. Он приехал на модном красного цвета спортивном "шевроле" и вместо разговоров о былом и настоящем эстрадного искусства сразу стал хвастаться своей машиной: "Эгил, ты посмотри, какой у меня руль. Нет, ты сядь и попробуй. Баранку можно крутить одним пальцем".
        Чижик эмигрировал позже Мондрус, но уже бегло владел английским и был женат на американке, дочери крупного банкира. Поскольку мои гастролеры прибыли в Штаты без аппаратуры, с одним усилителем "Дайнокорд", Володя помог Шварцу купить в Нью-Йорке колонки "Боссе" - самые качественные, компактные и транспортабельные громкоговорители.
        Состоялась встреча с музыкантами, которых Шварц не видел по меньшей мере лет пятнадцать. В начале 60-х получил известность в профессиональных кругах музыкальный дуэт Игорь Бирукшкис (бас-гитара) и Борис Мидный (саксофон). В 1963 году к ним присоединили пианиста Кондакова, и это трио собирались послать на гастроли в Японию, на Всемирную выставку. Кондакова в последний момент сняли с поездки, а Бирукшкис и Мидный, оказавшись в Стране восходящего солнца, отказались вернуться на родину, попросили политическое убежище в Штатах. История с токийскими "невозвращенцами" получила шумную огласку и просочилась даже в советские газеты. Теперь обоих музыкантов Шварц увидел на Манхэттене в "Грин виладж", где в стеклянном павильоне черно-белый состав играл свой "джем-сейшн" (там же трубил и Володя Чижик).
        А как было не навестить Эмиля Горовца, с которым и в концертах выступали, и плотно общались в последние московские месяцы, когда готовились к отъезду? Горовец со своей женой Мусей занимал государственную квартиру в доме, принадлежавшем городу Нью-Йорку. В таких комьюнити в жилом массиве на берегу Хадсон-ривер селили первоначально эмигрантов из России. Из окон его квартиры на семнадцатом этаже открывалась широкая панорама на Манхэттен.
        У Горовца по сравнению с другими исполнителями имелось важное преимущество - еще в Советском Союзе он прославился сначала как чисто еврейский певец. Поэтому в Америке ему удалось значительно легче занять свою исполнительскую нишу. Правда, идиш здесь был почти забыт, но какая-то часть еврейской диаспоры еще пользовалась им, благодаря чему Горовец без концертов не сидел. Его жена устроилась на радио, где вела получасовую передачу для русской колонии. Спустя несколько лет Муся умерла.
        В том же многоквартирном комплексе на Хадсон-ривер нашел себе пристанище и лучший администратор Союза Паша Леонидов. Кое-как калякая по-английски, он так и не сумел вписаться в американский образ жизни и был страшно разочарован "капиталистическим раем". Паша жаловался Шварцу: "То, что я могу писать стихи, здесь абсолютно никому не нужно. Если ты певец, дорога одна - в кабак. Если ты конферансье, как Саша Лонгин, или поэт,- то на такси". Ни в кабаке, ни таксистом Леонидов работать не мог, считал ниже своего достоинства. Он предпочитал сидеть на пособии по безработице, а его жене Гале удалось найти место экономки в богатой семье. Тем они и кормились. В Америке у них родился сын.
        В конце концов, не выдержав "раздрая" между мечтами и суровой действительностью, Паша решил хлопотать о возвращении на родину - там все-таки он был человеком (в смысле, личностью). Это желание тоже оказалось несбыточным. В посольстве от Леонидова потребовали публичного, так сказать, саморазоблачения. Он написал покаянное письмо, где-то опубликовал, но с ним все равно вели странную игру: когда он хотел уехать - не пускали, "пудрили мозги", а когда разрешили - раздумала возвращаться его жена.
        Осенью 75-го, когда Леонидов томился еще в римском "отстойнике", Шварц по телефону предлагал ему приехать в Мюнхен и устроиться на "Свободу". Паша отказался: "Нет, я поеду только в Америку, там большие перспективы". Он рассчитывал на потенциал все разраставшейся русской колонии, пытался "попасть в струю", писал песни о России, о березках и девичьих косах. Но это оказалось действительно никому не нужным - ни нашим эмигрантам, ни тем более американцам. Умер он во второй половине 80-х.
        Для Ларисы самой приятной неожиданностью явилась встреча в Вашингтоне с семейством Лекухов: тетей Лизой и дядей Лазарем, их детьми Диной и Эликом. Последний был уже женат на Авиве, работавшей, как я уже говорил, на "Голосе Америки". Эгил вспоминал, что, когда Лариса выступала в Филадельфии, Алик Лекух приезжал к ним на концерт. Потом они провожали его, говорили на злободневные темы, по какому-то поводу упомянули советское посольство, а кто-то проходил мимо, услышал обрывки фраз, "сделал вывод", и вот уже от недоброжелателей пополз слушок: Мондрус и Шварцу доверять нельзя, они русские шпионы; не зря же к ним из Вашингтона приезжал советский резидент (то есть Элик Лекух), говорящий и по-русски, и по-английски, и даже по-латышски. В общем, полнейшая абракадабра! А все потому, что, наверное, каждый из эмигрантов натерпелся в свое время от происков КГБ и хорошо знал, какие длинные руки у этой фирмы. Атмосфера подозрительности, царившая в русской колонии, давно никого не удивляла, и первое чувство, возникавшее к выходцам из СССР,- любопытство, перемешанное с недоверием. Даже если эти люди были
известными артистами. Кто знает, с кем вы встречались в Союзе в свободное от работы время? И "народные артисты" могли быть (некоторое точно были) осведомителями. Впрочем, вслух никто никогда ни в каком "шпионаже" Мондрус не обвинял. Нелепость такого предположения понимали вроде бы все, но опять же каждый эмигрант жил на чужой земле с "железобетонным" фучиковским завещанием: "Люди... Будьте бдительны!"

1977 год. Гастрольная круговерть все более захватывает Мондрус. Кроме агентуры Хельги Адлер, сотрудничество с Ларисой начинают известные в Германии прокатные фирмы "Штайнер гастшпиле", "Нордпрограмма", "Штудио-шоу-5". Свою лепту в расширение географических поездок вносит и Шварц, чьи контакты с латышскими эмигрантскими организациями все более расширяются. Мондрус поет у латышей в Швеции и Англии, планируются новые визиты в Америку и Австралию.
        Весной Лариса записывает очередной латышский диск "Как в былые дни" со знакомыми ностальгическими мотивами. А что делать? Не забивать же курочку, несущую золотые яйца. Каждый проданный диск - еще одна марка в кармане. Неприлично говорить, но монеты сыпались - за концерты и пластинки - как из недр ошалевшего "однорукого бандита". Впрочем, текли не только деньги И слезы тоже. Мюнхенская газета сообщала в апрельских новостях: "Горе. Пудель Дизи с субботы потерялся. Русская певица Ларисса не может сдержать слезы, когда по радио звучит ее хит "Держи меня крепко". "Почему я не держала его покрепче?" - упрекает она себя". В другой газете: "Мюнхенская шлягер-звезда Ларисса не находит покоя и ищет по улицам Нимфенбурга своего черного пуделя Дизи. Свежеподстриженный, он убежал 23 апреля 1977 года... На две недели была прервана запись второго латышского альбома. От переживаний Ларисса не могла извлечь ни одного звука".
        Опять забегая вперед, замечу, что когда Мондрус вояжировала по Германии с ансамблем русских балалаечников (эмигрантов, конечно), ее сопровождал новый четвероногий друг. Немецкая пресса незамедлительно отметила этот факт: "Вчера Ларисса стояла на сцене городского концертного зала в программе "Московские ночи". Сегодня она гуляет по городу Липштадт и отдыхает. С ней ее постоянный спутник - белый пудель Санди... Ларисса говорит (практически без акцента): "Я желала бы, чтобы все продолжалось не хуже, чем до сих пор. Когда я возвращаюсь домой в Мюнхен, у меня начинает биться сердце, как раньше, когда я возвращалась в Москву. Еще я вспоминаю моих родителей. Хотелось бы, чтобы им не пришлось страдать из-за того, что я здесь свободно выражаю свое мнение".
        "Вау, вау",- звучит из пасти пуделя. Ларисса объясняет, что Санди, в родословной которого записано "нанук, золотой ангел", собачка хотя и немецкая, но его "родной язык" русский. "Он подтверждает то, что я сказала". Она смеется, и глаза у нее счастливо светятся!"
        Шварцу почти всегда удавались комбинации с составлением графиков выступлений Ларисы, когда надо было и "развести" по времени контракты с разными фирмами, и упорядочить нагрузку Мондрус. Он умел найти выход из, казалось бы, безвыходной ситуации.
        Характерный случай, когда хотелось заполучить и синицу в руки и журавля в небе. На
7 июля 1977 года было назначено большое телевизионное шоу "Зоммер нахтс бал" ("Бал в летнюю ночь"). Передача программировалась "живьем", и Лариса, по договору, сулившему немалый гонорар, должна исполнять там целый блок старых американских "стандарте", переведенных на немецкий язык. И вдруг из Лос-Анджелеса приходит письмо с приглашением Мондрус выступить на заключительном концерте латышского "праздника песни", который ежегодно проводится на Западном побережье США. Организаторы оплачивали дорогу, гостиницу и обещали приемлемое вознаграждение. Все хорошо, но вот досада - заключительный концерт намечался на 8 июля! Сколько раз в подобных случаях Шварц чертыхался: если поступают несколько выгодных предложений, то все они приходятся на субботу или воскресенье - хоть разорвись, а вся неделя оставалась пустой, незаполненной в плане работы. Ну чем не закон максимальной пакости! Об отказе от участия в популярнейшем кёльнском шоу и думать не стоило. Но терять Лос-Анджелес казалось не менее преступным - такие вещи предлагают нечасто.
        Гениальные идеи зачастую до боли просты. Шварца осеняет, что ведь между Федеративной Республикой и Западным побережьем Штатов разница во времени составляет девять часов, то есть если в Дюссельдорфе семь вечера, то в Лос-Анджелесе только четыре утра того же дня. Не попытаться ли использовать эту ситуацию?
        Шварц узнает точное время выступлений Мондрус в Кёльне и Лос-Анджелесе, звонит в аэропорт относительно авиарейса - первый самолет в Штаты шел утром из Дюссельдорфа, причем в Лондоне делалась пересадка,- и потом чуть ли не по минутам рассчитывает алгоритм дальнейшего поведения. При удачном стечении обстоятельств, если не произойдет никаких форс-мажоров ни с самим шоу, ни с расписанием вылета, ни с пересадкой в Лондоне, Лариса может успеть на "праздник песни" даже с небольшим запасом времени. Спокойным сном, правда, придется пожертвовать.
        В результате тщательно спланированной операции Мондрус отправилась на репетиции в Кёльн, а Шварц вылетел в Лос-Анджелес, чтобы подготовить приезд жены. За неделю он прошел с музыкантами весь репертуар Мондрус.
        Наконец настал этот критический день - 7 июля. "Бал в летнюю ночь" благополучно оттрубил фанфары, Лариса выполнила свою договорную миссию и сразу выехала в Дюссельдорф.
        Погода, слава Всевышнему, сюрпризов не преподнесла, связь с Лос-Анджелесом тоже была отличной, и Эгил, волнуясь, отслеживал четкое передвижение жены: вылет из Дюссельдорфа, посадка и взлет в Лондоне - все по графику. Оставалось только ждать десяти часов, пока "боинг" не приземлится в Лос-Анджелесе.
        - Наконец наступил момент,- вспоминал Шварц,- когда мы с главным администратором "праздника песни" Арнистом Таубе выехали в аэропорт встречать Ларису. Самолет прибывал точно по расписанию. Приехали, ждем не дождемся, у меня просто земля горит под ногами. Объявляют: "боинг" совершил посадку. Пассажиры пошли косяком, а моей Ларисы нет и нет. Вдруг увидел ее - и испытал невероятное облегчение.
        - А для меня это было настоящей пыткой,- замечает Лариса.- Петь в двух отделениях после такого долгого перелета, да еще с музыкантами, которых я ни разу в жизни не видела.
        - Но учти,- поправляет Эгил,- с американскими музыкантами, настоящими "профи". Организаторы хотели подсунуть нам эмигрантов: они, дескать, стоят намного дешевле. "Зато играют хуже,- возражал я,- нет, давайте самых лучших". И настоял на своем.
        Концерт начинался поздно вечером в культурном центре Пассадена, там же была и наша гостиница. Когда мы добрались туда, оставался еще час с небольшим. А Ларе надо сделать прическу, погладить платье. Но ей вдруг так захотелось спать, что она начала бредить: "Дайте мне на полчасика прилечь".
        - А в самолете нельзя было отдохнуть?
        - Вообще можно. Там и кресла откидываются, но я в полете не могу спать.
        - Я-то знаю,- продолжает Шварц,-.что если позволю Ларе дойти до кровати, то ее потом пушкой не разбудишь. Да и петь она хорошо уже не сможет, связки должны быть в разбуженном состоянии. Пришлось чуть ли не силой тащить ее в холл, где полно народу, играет биг-бэнд, танцуют. И моя голубка нашла в себе силы взбодриться.
        - У меня перед выступлением вдруг появились жуткие страхи,- говорит Лариса.- В каждой песне есть места, где одну фразу следует затянуть, сдержать - "ритэнуто", а другую исполнять "ад либитум", в свободном темпе, по интуиции. Чем профессиональнее музыканты, тем они больше "схватывают", а дилетанты сразу бросают играть - и тогда "дырка", исполнитель остается наедине со своим голосом. Но мои музыканты оказались "спецами", они умело притормаживали ритм в нужных мне местах.
        - Короче, мы провернули эту авантюру с 8 июля очень удачно.
        Слушая рассказы о затяжной гастрольной горячке 1977-1981 годов, просматривая в Грюнвальде ворохи рецензий на выступления певицы в разных уголках планеты, прослушивая ее немецкие пластинки, я не мог потом сопоставить все это с мнением Ю. Панича о том, что "ее (т. е. Мондрус) большая западная карьера не состоялась именно потому, что она не была экзотична" и т. д. Согласен, Лариса Мондрус далека от некой экзотики в стиле "а-ля рюсс", но что значит "не состоялась большая западная карьера"? Не понимаю этого, когда читаю, например, рецензию в канадской газете: "Светлым был прошлый вторник для собравшихся на концерт в Оттаве латышей. Звезда германского телевидения Ларисса (родом из России, а теперь живет в Мюнхене) своим фольклорным репертуаром возродила воспоминания о прошлом на родине. Публика "жила" вместе с ней и часто хором присоединялась к пению. Богатым звучанием певица провела весь концерт соло. Она обладает широким по диапазону голосом, силой и чистотой напоминающим Барбару Стрейзанд".
        Кто-то может возразить: "Ну это латыши, маленькая диаспора, неумеренная похвальба крошечной нации". На что я отвечу: во-первых, и латышей немало рассеяно по миру, и они, не в пример другим эмигранткам из бывшего СССР, показали себя на редкость сплоченным пародом. Во-вторых, Мондрус выступала в Америке, Израиле Австралии, других странах, причем не только с русскими или латышскими программами. Не будем забывать, что Мондрус - интернациональная исполнительница, свободно поющая и по-немецки, и по-английски, и по-итальянски. Так что ее слушательскую аудиторию в количественном плане подсчитать очень сложно.
        В Германии на пике карьеры певицы появился справочник, название которого не нуждается в переводе: "Star szene'77. 1000 top-stars". Там, среди имен Д. Эллингтона, Б. Гудмана, Дж. Ласта, Д. Руссоса, Ф. Синатры, Б. Стрейзанд, К. Готта, "АББА" и других звезд мировой эстрады, я обнаружил и справку о Мондрус: "Настоящая русская, прямо как из книг,- это Лариса. Нет ничего, в чем бы Лариса отставала от своих западных коллег. Будучи еще в СССР, она гастролировала в Польше и ГДР, выступала на телевидении Латвии и Москвы. Снималась в кино, встречалась с космонавтами, разъезжала по бескрайней ее стране и пела при этом песни на английском, немецком и итальянском языках. Она была любимицей подводников во Владивостоке так же, как и подростков от Риги до Казахстана. Ее пластинки выпускались в первом тираже в 700 тысяч штук. За несколько лет Лариса Мондрус, девушка из Риги, стала восточнее Эльбы пользоваться широкой известностью. С ее первой долгоиграющей пластинки под названием "Ларисса" она теперь строит свою карьеру у нас..."
        В 1978 году Мондрус в сотрудничестве с молодой поэтессой и продуцентом Андреа Андергаст записывает на фирме "Ариола" новую пластинку с песней "Мистер Потейто", в свое время очень популярной в исполнении итальянки Риты Павоне.
        С "Мистером Потейто", а также другими шлягерами - "Тюльпаны из Амстердама" и "Оставайся этой ночью со мной" (эта песня часто звучала на радиоволнах как раз после полуночи) - Мондрус приглашают в телешоу Ганса Шенка "Голубой Овен" ("Дёр блаур бок"). Г. Шенк - известный в ФРГ комик, любимец народа, и попасть к нему в программу, которая выпускалась всего раз в год и транслировалась на всю Германию, было и очень трудно и архипрестижно.
        Однако оставим доказательства "звездности" Ларисы Мондрус. Что есть слава? Как заметил поэт, яркая заплата на ветхом рубище певца. На Западе есть и другой показатель творческого успеха - материальное благополучие. Здесь тоже наблюдался прогресс: одни машины менялись на другие, более престижные, строился собственный дом в Грюнвальде, куплен магазин "Веше траум" (об этом позже), приобретена яхта вместе со стоянкой на берегу Адриатики...
        Минуло пять лет с того дня, когда Лариса благодаря случайности с балтийским круизом видела своих родных. Единственным утешением после разлуки служили письма да телефонные разговоры. И вот очередной звонок из Риги. Лидия Григорьевна сообщает, что у них на днях состоится туристическая поездка в Польшу, два дня они с отцом проведут в Варшаве, остановятся в гостинице "Москва". Лариса возликовала - снова забрезжила возможность увидеть маму. Варшава хоть и соцлагерь, но это все-таки не Рига, можно нормально встретиться и без страха пообщаться. Она очень ошибалась, думая так. Ведь была и другая логика: Польша - хоть и заграница, но это все-таки соцлагерь со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но мы все привыкли верить в лучшее. Так нас воспитали вожди, делая нам бесконечные подлянки и отодвигая это "лучшее" на потом (еще помнится хрущевское обещание: "следующее поколение советских людей будет жить при коммунизме").
        Мондрус немедленно оформляет визу, заказывает билеты на поезд, бегает (ездит!) по магазинам, покупая для мамы и папы подарки. Такие хлопоты доставляют ей одно удовольствие. Предвкушение ведь всегда лучше, чем свершение.
        Земля совершает в космическом пространстве-времени положенный ей путь, и в варшавской гостинице "Москва" (доводилось и мне бывать в ней) происходит долгожданная встреча Ларисы со своими родителями. Объятия, слезы, поцелуи... Папа и мама немного постарели, но держатся молодцом. Дальнейший ритуал известен: они гуляют по улицам, фотографируются, покупают янтарь, сувениры, вечером ужинают в ресторане.
        На следующий день Гарри вносит в программу неожиданный нюанс:
        - Ты на нас не обижайся, дочка. Так получилось, что здесь два товарища хотят побеседовать с тобой.
        - Какие еще "товарищи"? - насторожилась Лариса.
        - Ты не волнуйся, дочка. Они заверили, что с твоей головки ни один волосок не упадет...
        - Что-что?!
        - ...и обещали, что ты в полном порядке вернешься к себе. Мы договорились, что они подойдут полчетвертого к нам в номер.
        Лариса ощутила тревогу и еще больше растущее раздражение. Что за контакты могут быть у нее с какими-то "товарищами", если с советским прошлым покончено давно, раз и навсегда?
        Точно в условленное время раздался стук в дверь, и в номер вошли двое молодых русских парней типа "веселых и находчивых". И сразу: "Привет, Лариса, как дела? Как доехала? Как погода в Мюнхене? Как Варшава?" Вопросы один за другим, будто сто лет ее знают и безумно рады встрече.
        - У нас к тебе небольшой разговор. Ты же в курсе, вот мы твоим родителям помогли встретиться с тобой...
        Мондрус сразу поняла, из какого ведомства "прилипчивые парни". Ситуация складывалась более чем странно: ни родителям слова не скажешь, что она об этом думает, ни к черту послать этих приветливых ребят нельзя. Хочешь не хочешь - веди светскую беседу.
        - Ну если вы не хотите говорить о своих соотечественниках... Мы понимаем. Но у вас там еще есть знакомые немцы, бывают иностранцы...
        - Конечно.
        - Они же известные люди... Поверьте, нам ничего такого особенного не нужно. Так, информацию общего свойства, самую малость: чем занимаются, что им нравится, что не нравится, вообще об их духе, настроениях... Это же интересно знать. Ничего важного тут нет. Обыкновенный разговор...
        Лариса уже не знала, как их еще отшить - лезут прямо без мыла...
        - Вы, Лариса, даже не представляете, как мы можем быть вам полезны.
        - И как, интересно?
        - Расскажем. Вы открыли магазин женской одежды...
        "Надо же, и об этом знают,- подумала Мондрус.- Не иначе как от родителей".
        - ...В один прекрасный день к вам поступает большая партия товара из какой-нибудь страны - бесплатно! Вам ничего не придется оплачивать. То есть мы можем помочь в вашем бизнесе, у нас есть хорошие связи. Мы вообще бы могли чаще встречаться. Скажем, следующее свидание организовали бы не в Польше, а в Болгарии, там все проще, мы чувствуем себя как дома. Там же устроили бы и вашу встречу с родителями.
        - Нет, нет, я не хочу ничего.
        "Ну все! - сердце у Ларисы сжалось от собственной смелости.Подписала себе приговор. Теперь они сделают все, чтобы я не вернулась в Мюнхен".
        Но кагэбэшники, по словам Мондрус, восприняли ее отказ на удивление спокойно, будто предвидели и такую реакцию их визави. Они ослабили натиск и даже начали "отступать", однако дали понять, что разговор далеко не окончен и впереди будут новые попытки склонить ее к сотрудничеству.
        - Вы все-таки подумайте, Лариса. Взвесьте все плюсы и минусы. Тогда осознаете выгоды вашего союза... Давайте сделаем так. Если вы надумаете пришлите обыкновенную почтовую открытку с розочками и своим автографом. Мы будем знать, что вы принимаете наше предложение. И тогда немедленно организуем вам встречу с родителями. Скажем, в Софии. Там же и поговорим. Ничего не бойтесь, это вас ни к чему не обязывает.
        - Они ушли,- рассказывает мне Мондрус,- но предупредили, что вечером заглянут снова. Нет, не по делу, просто хотят оказать мне дружескую услугу - познакомить с "ночной жизнью" Варшавы, которую большинство туристов, дескать, не видят. Уходя, они позвали в фойе Гарри Соломоновича и маму. Я сижу, жду, родителей долго нет. Не вытерпела, вышла из номера, спускаюсь по лестнице и вижу, как у колоны все четверо о чем-то возбужденно беседуют. При моем появлении разговор немедленно прекратился. "Товарищи" сразу попрощались и исчезли.
        Реконструируя варшавский эпизод из жизни Мондрус, я вспомнил свою рижскую встречу с Великим кардиналом вечности. Господи, как давно это было, почти сорок лет назад. И было ли? Сегодня, в эпоху непонятно какого строя, все кажется таким смешным, ничтожным, ирреальным. Спросить бы у молодых: встречаются ли у них такие чудеса? Впрочем, можно и не спрашивать. Ветер имеет привычку возвращаться на круги своя. История тоже, как известно, имеет тенденцию к повторению. Сначала в виде трагедии, потом в виде фарса.
        - Мы вернулись в номер,- продолжает Лариса,- и я разревелась. "Зачем же вы меня так подвели? - упрекаю родителей.- Если мы давно не виделись, то это еще не повод, чтобы таким образом встречаться со мной..." Гарри только руками разводил: "Прости нас, дочка, они так настаивали. Обещали, что ничего особенного не произойдет... Упрашивали даже... Говорили, что хотят увидеть знаменитую певицу..." Потом даже признался, что в фойе они устроили ему настоящую головомойку: "Что же эта ваша дочь, Гарри Соломонович, такая строптивая? Отец вы или кто? Вы должны урезонить ее, привести в чувство. Давайте, давайте... Активней давите на нее..."
        Я звоню в Мюнхен и, подозревая, что телефон прослушивается, пытаюсь Эгилу объяснить ситуацию эзоповым языком: "Понимаешь, тут со мной произошло нечто ужасное". А он не врубается: "Со здоровьем что-то?" - "Нет".- "С мамой?" - "Нет, мама в порядке".- "С папой?" - "С ним тоже все нормально"."Что же тогда?" - "Ну, ужасное, ужасное. Именно со мной..." Я так и не сумела найти подходящих слов. "Ладно, если у тебя что-то случилось и ты не можешь толком рассказать, езжай домой, буду ждать".
        Я распрощалась с родителями, схватила свои манатки - и на такси, прямо на вокзал. А у них там два вокзала, и я с перепугу примчалась не на тот, что надо. Спросить ни у кого не могу, потому что не знаю языка. Опять хватаю такси, кое-как объяснила, где-то меня высадили, а уже темно, и я по этим перронам едва добралась, буквально заскочила в поезд, потому что он уже отходил.
        Обида на родителей сидела во мне очень долго - так они подставили меня под удар. Хотя и их понять можно: дочь во "вражеском стане", а всесильное КГБ рядом... И через пару лет история повторилась...
        - Лара очень переживала, Борис. Я с ней, естественно, поехать не мог, поскольку работал на радиостанции. Нам пребывание в соцстранах категорически не рекомендовалось.
        Где-то вскоре после этого звонит из Парижа моя давняя знакомая. Особа по имени Парсла. Коренная латышка, блондинка с длинными волосами, этакая секс-бомба. В середине 50-х она работала танцовщицей в Рижское филармонии, ее жанр - фольклорные песни и пляски. В 1957 году на Московском фестивале она закрутила роман с одним французом и родила от него ребенка. Позже выяснилось, что ее француз левого толка, чуть ли не коммунист, но тоже музыкант, композитор. И когда Парсла некоторое время подвизалась ведущей нашего эстрадного оркестра, то активно с ним переписывалась. Дело кончилось тем, что они зарегистрировали свой брак в Риге, и Парсла уехала к нему во Францию.
        Обосновавшись в Мюнхене, мы возобновили наше знакомство; к тому времени она уже десять лет жила в Париже.
        И вот этот звонок. После традиционных вопросов о здоровье, делах и погоде Парсла вдруг говорит: "Сейчас я передам трубку одному твоему знакомому, тебе будет интересно". И я слышу голос... Кого, ты думаешь?
        - Не знаю.
        - Низкий, бурчащий, вечно недовольный голос незабвенного Паулса. "Раймонд?! Ты в Париже?!" - "Ну да. Узнаю этот, как всегда, гадкий голос". Паулс всегда находил меткие выражения. Порой такие, как обухом по голове. У меня в самом деле по тембру голос не из приятных. И еще он дал понять, что по ночам, под одеялом, слушает "Свободу" и оттуда знает мой голос. Все наши "голоса" считались тогда "гадкими".
        Парсла уговаривает меня приехать в Париж на встречу со старыми друзьями. "А Раймонду это не помешает? - спрашиваю.- Ты же знаешь, не все так просто". Она опять передает трубку Паулсу. "Раймонд, я все же должен тебя предупредить. Ты понимаешь? Чтобы не навредить тебе".- "Не-е-ет. Что мне?.. Я с ними... Меня же туда..." Он бурчал что-то невнятное, но я понял, что ему ничего не страшно.
        Мы с Ларой еще не были в Париже, потому приняли предложение. Поехали на своей машине "Пежо-604". Добрались без приключений.
        Парсла устроила нас в симпатичный отель, почти в центре. Сама она работала теперь при ЮНЕСКО, часто навещала свою маму в Риге, но ей это проще - у нее был другой статус.
        С Паулсом мы провели два полных дня. Ходили по разным выставкам, посетили центр Помпиду. Так совпало, что на наше пребывание в Париже пришелся мой день рождения -
15 апреля.
        Я говорю Парсле:
        - Давай показывай нам ресторан, устроим вечер, отметим мой юбилей.
        - "Альказар" подойдет? Шоу, отличная еда...
        Едем по Бульварам. Я поставил кассету, которую специально захватил с собой. Там Лара поет на английском песню Фицджеральд "Апрель в Париже", прямо как по заказу. Думаю, сейчас Паулс обалдеет. А он никак не среагировал. Видимо, в английском был не силен. Лариса стала ему переводить. Но я видел, что он не слушает, занят своими мыслями. Для него вообще несвойственно похвалить кого-то, сказать хорошее слово. Себя он тоже немножко принижал, но и восторгаться кем-то никогда не станет, промолчит. Помню, в Москве он кисло одобрил наш паркет: "Ну да, Москва... У нас в Риге деревня... доски..." А здесь потрогал в машине сиденье: "Ну, следующий раз, когда приедешь встретиться со мной, смотри, чтоб кожа настоящая была". Я ответил: "Это и есть настоящая кожа".
        Сделали остановку у собора Парижской Богоматери, сфотографировались. Я спрашиваю:
        - Раймонд, ничего, что я рядом с тобой стою?
        - Теперь, конечно, по кабинетам таскаться... "С кем стоял? Почему стоял?" Но я на них на всех положил... Они со мной ничего поделать не могут... Я с ними на рыбалке...
        Его жена Дана рассказывала: "У меня дома всегда бутылка наготове. Как только приходит какой-нибудь "товарищ", первым делом на кухне усаживается и запанибрата: "Дана, как жизнь?" Я сразу поллитру на стол и закуску. Так они у нас и пасутся..." Да, Раймонд никогда не был покупным, но "они" любили в его солнышке погреться.
        Приехали в "Альказар". Программа большая: музыка, девки с голыми титьками, роскошный обед. Посмотрел меню - цены аховые. Но - день рождения, а я широкий, один раз можно. На четыреста долларов посидели. Паулс, конечно, не пил, ни к чему не притрагивался. Он тогда очень переживал по поводу безденежья. Чувствовал себя стесненным и несколько раз жаловался: "Ты же понимаешь, я там не нуждаюсь ни в чем, а еду за границу - валюту не дают. Я же не первый раз выезжаю - и всегда как бедный родственник..."
        На следующий день мы опять куда-то культпоход затеяли, я имел кредитную карту "Американ экспресс" и всюду, в "Альказаре" тоже, расплачивался чеками. Паулс заметил это. "Ну да, смотрю, он вынимает какие-то бумажки, что-то подписывает, я тоже автоматически полез за своим плацкартным билетом". Такой у него был юмор.
        Вообще он приехал в Париж по делу - с магнитофонной записью своего нового проекта. Надо отдать должное Паулсу, он никогда не останавливался на достигнутом, как Рознер. Всегда придумывал что-то новое. Сделав, например, программу с большим оркестром, говорил: "Больше меня это не интересует",- и брал для следующей работы. . детский хор. А тут он придумал на целый вечер литературно-музыкальную композицию, в которой был занят всего один театральный актер, Лепиньш, с такими национальными, очень политизированными мотивами. Его программа шла несколько вечеров в Риге, затем ее с треском сняли. Нормальная ситуация для Паулса: либо его программу не "режут", либо он не делает программу, которую могут зарезать. К тому времени, то есть к 80-му году, он имел сильное общественное положение.
        Паулс создал эту композицию, сделал запись для пластинки - и вдруг все запретили, и программу, и пластинку. Это был большой скандал. А запретный плод по-настоящему сладок. Он привез запись в Париж, не побоялся договориться с молодежной эмигрантской организацией, отдал им весь материал. И они выпустили пластинку. Под эгидой КГБ - латышская аббревиатура "Культурас глабшанас биедриба" ("Общество спасения культуры").
        - Как-как? - я словно проснулся.- Что за КГБ?
        - "Культурас глабшанас биедриба" - "Общество спасения культуры".
        - Оригинально!
        Нечего сказать, умеют люди поиздеваться. Ладно, оставим Паулса и юморных ребят-эмигрантов. Последнее знаменательное событие 1980 года в жизни Мондрус - выступление в нью-йоркском ресторане "Садко". Именно в этом заведении Жени Бендерского и начался, по свидетельству Миши Шуфутинского, ресторанный бум на Брайтоне. В "Садко" пели Люба Успенская, Марина Львовская (бывшая солистка ленинградского мюзик-холла), конечно, сам Шуфутинский со товарищи.
        Эксклюзивная поездка в Нью-Йорк состоялась благодаря Ефиму Ласкину, дельцу-торговцу (проще сказать, мафиози), с которым познакомил Ларису в Мюнхене пианист Кондаков. Игорь сказал, что у его друзей-купцов появились модные недорогие шубы, Лариса могла бы посмотреть, вдруг что-то приглянется. Ефим Ласкин торговал не только шубами, он держал несколько казино, с которых каждый вечер снимал крутой "навар"; занимался и другим нелегальным бизнесом.
        Ресторан Жени Бендерского, только что открытый и как следует не раскрученный, нуждался в хорошей рекламе. Видимо, поэтому Ласкин и предложил Мондрус: "Почему бы тебе не попеть в "Садко"? Там хозяин - мой друг".- "Как же я поеду туда? - растерялась Лариса.- Кто оплатит дорогу, мой гонорар? Почему я должна верить твоему приятелю?" Ласкин, улыбаясь, вытащил пачку тысячных купюр (в марках): "Говорю тебе - мой друг. Но если есть сомнения, я субсидирую твою поездку, а он мне потом отдаст. Сколько нужно на все про все?" И он зашелестел банкнотами...
        Мондрус провела в Нью-Йорке две недели. Одна, без Шварца. Жила у Дины Лекух, выступала только в "Садко", репертуар - развесистая русская "клюква": "Очи черные", "Ямщик", "Две гитары"... Вот такие приватно-авантюрные гастроли тоже имели место в ее концертной практике.
        Глава 7
        КРУИЗЫ И СЮРПРИЗЫ
        "Сагафьорд" - грезы наяву.- "Рио-Гранде" есть только в Бразилии.Операция в Кейптауне.- Волшебные таблетки "диммерик".- "Херренкимзее" соперник Версаля.- День Победы на "Иване Франко".- Я снова в Зальцбурге.Бегство из Берлина.
        Итак, блатная командировка подходит к концу. Через два дня мое пребывание в Мюнхене станет лишь светлым воспоминанием. Я так перегружен информацией, что поднимаю лапки кверху, а Лариса и Эгил продолжают накачивать меня новыми порциями сведений из своей неспокойной жизни. Сегодня снова совмещаем приятное с полезным - едем в австрийский Зальцбург, на родину Моцарта, и по дороге, поелику возможно, продолжим наши беседы.
        Экскурсия предложена как бы на десерт моего мюнхенского "заточения". Я, конечно, изобразил на лице радость безмерную, умолчав, однако, что в прошлом году уже побывал в Зальцбурге. Скрыл данный факт, потому что, взяв с женой тур по Австрии и Швейцарии, мы провели в "городе соли" всего один день. Что можно успеть за один день? Из-за цейтнота времени не смогли ни посетить квартиру-музей Моцарта (осмотрели дом лишь снаружи), ни подняться на фуникулере в крепость Хоензальцбург. А это основные контрапункты города. Теперь я надеялся восполнить не только эти пробелы. В план маршрута, по предложению Эгила, входил и осмотр еще одного замка Людвига II - эта "экскурсионная точка" являлась не менее привлекательной, чем сам Зальцбург.
        Королевский замок Херренкимзее находился на озерном острове, поэтому, позавтракав пораньше, выехали с таким расчетом, чтобы успеть к десяти утра на катер, курсировавший между берегами с часовым интервалом.
        Эгил сидел за рулем "БМВ", мы с Ларисой расположились на заднем сиденье. На сей раз не буду описывать красоты баварского Предальпья - это надо видеть. Скажу только, что в машине, несущейся в некую сказочную перспективу, брать с диктофоном интервью гораздо приятнее, нежели в гостиной или даже в Ларисином саду.
        - Борис, мы закончили...
        - ...на 1980 году. Или годе? Что было дальше?
        - Так, дай сообразить... В начале весны 81-го года Хорст Клеммер, директор "Нордпрограмме", организовал Ларисе контракт на пассажирский лайнер "Сагафьорд", который совершал полуторамесячный круиз вдоль берегов Южной Америки... Лара, расскажи.
        - Маршрут действительно был фантастический: Кейптаун - Буэнос-Айрес Монтевидео - Сан-Паулу - Рио-де-Жанейро - Ресиф - Сан-Томас - Барбадос. Роскошный лайнер, у нас большая каюта, метров двадцать, два окна, две кровати, ванна с душем, стильная мебель
        - Один билет, Борис, если бы я его брал за свой счет, стоил шестнадцать тысяч марок. Все оплатила фирма. Но нам все равно пришлось давать чаевые персоналу. И не так: кому две марки, кому - три. Там это дело было отрегулировано. Официант имел одну таксу, бармен - другую, посыльный третью... Между прочим, для пассажиров устроили экскурсию по кораблю посмотреть, как все организовано. На тысячу пассажиров "Сагафьорда" приходилось четыреста пятьдесят человек обслуживающего персонала. Структура команды такова, что управление лайнера (капитан, офицеры) находилось в руках норвежцев. Метрдотелями и официантами в ресторанах и барах служили австрийцы. Официанты рангом пониже, которые разносили еду по каютам, тальянцы. Повара - обязательно французы. Прочий персонал - филиппинцы и корейцы. В самом низу "табели о рангах" значились китайцы. Они выполняли хозяйственные работы: стирали, гладили, чистили белье. Нам сказали, что на всех судах мира эта отрасль обслуживания пассажиров традиционно принадлежит китайцам. На "Сагафьорде", люди, работавшие внизу, на палубе никогда не показывались, но у них в помещениях
имелось все необходимое для отдыха: телевидение, бассейн, тренажеры, игры - только все скромнее, без роскоши.
        - Эгил, тебя, по-моему, не туда повело. Борису надо о нашей работе, а ты о китайцах...
        - Да мне в принципе все интересно, тем более что я на таких гигантских кораблях никогда не плавал. А из артистической братии ты одна там была?
        - Что ты, нет, конечно. На "Сагафьорде" играл большой оркестр, веселил публику и ансамбль "комбо". Выступали дуэт из Америки, бельгийская певица Фрида и я. По вечерам обязательно устраивались зрелищные мероприятия, каждый день - новая затея. Готовились костюмы по предложенной теме. Для этого на лайнере имелся большой гардероб, где можно было найти себе что-то по вкусу: экзотические платья, диковинные костюмы, шляпы, боа, перья...
        Мы взяли с собой кучу нот, поэтому могли варьировать репертуаром на все случаи жизни. Скажем, объявлялась программа под названием "Цирк". Я малюю себе рожу краской и пою свою песню с пластинки "Клоун". Один раз устроили вечер, когда я работала одна, причем давала концерт в двух отделениях: западные "стандарте" и блок русских песен...
        - И опять, Борис, после этого вечера слушок пополз... Ты же понимаешь, поездка длится шесть недель, пассажиры становятся как одна семья. Тысяча человек! Большинство немцы, другие - европейцы, какая-то часть - янки. Европейцы относятся к России толерантно, а вот американцам почему-то не понравилось, что Лариса исполняла русский репертуар. Впрочем, у них тогда были очень сильны антисоветские настроения. Они и Олимпиаду в Москве бойкотировали из-за вторжения СССР в Афганистан. После Ларисиного концерта на "Сагафьорде" начались шушуканья: почему здесь поют русские песни? Пришлось держать нос по ветру и быстренько скорректировать программу, убрав все, связанное с Россией.
        - В любом обществе есть люди, которые относятся к тебе с симпатией, и есть такие, с кем лучше держать дистанцию. Американцы, кстати, в большинстве своем были ко мне очень дружелюбны. На "Сагафьорде" многие из них часто делали приемы, и мы всегда находили в каюте подсунутое под дверь приглашение. Одна богатая дама из Штатов сняла на вечер целый салон и устроила "пати" человек на сто. Она встречала гостей у входа и каждому приглашенному, в том числе и нам, пожимала руку. В общем, на лайнере текла светская жизнь, о которой мы читали только в журналах.
        Достопримечательностью круиза являлась одна смешная бабка, лет под семьдесят. Про нее шла молва, что она имеет на "Сагафьорде" пожизненную каюту, где все переделано и перекрашено под ее вкус. У нее умер очень богатый муж, и свое наследство она отдала этой пароходной компании, за что получила в пожизненное владение каюту, специальную свиту и полное обслуживание. На земле, в смысле на суше, жить она больше не хотела. Когда мы прочли о ней в газетах, просто не поверили. А потом воочию увидели эту экстравагантную старушку.
        - Мой же статус, Борис, определялся термином "сопровождающее лицо". То есть по контракту Лариса имела право взять с собой на борт спутника или спутницу. Я имел там маленькое приключение. Едва корабль отчалил, как поступило приглашение в первый салон на "приветственный коктейль", проводившийся для пассажиров, которые сели на "Сагафьорд" в Кейптауне. В салоне полно народу, музыка, шампанское. Не успел я пригубить бокал, как рядом оказалась шикарно одетая особа. И сразу начала свою игру или, как вы говорите, стала клеиться. В общем, тот вариант, на который периодически нарывалась Лариса со своими продуцентами. Но что мне эти корабельные дамы примерно моего возраста или чуть постарше, когда у меня жена была почти на десять лет моложе меня. Мы мило побеседовали, я услышал чуть ли не всю ее биографию. А следующая наша встреча произошла в ресторане, куда я пришел, естественно, со своей Ларисой. Все! После этого дама за все шесть недель плаванья в мою сторону ни разу не взглянула - я умер для нее. Она была очень раздосадована, что зря потеряла со мной время. Но надо отдать должное ее смелости. На
"Сагафьорде" свой отдых проводила тьма одиноких женщин, а мужчин, хотя бы таких, как я,- раз, два и обчелся. И эти незамужние дамы держались на уровне - переодевались по нескольку раз в день: с утра - в купальнике для бассейна, где ранняя публика уже принимала шампанское, в полдень они в платье, после обеда - в другом наряде, вечером опять смена туалета. Танцы шли непрерывно. Мужчины из обслуживающего персонала типа жиголо (там их называли "аниматорами"), одетые в шикарные костюмы, специально ухаживали за стареющими дамочками, приглашали на танцы, оказывали разные услуги. Короче, скучать им не давали.
        - На что я обратила внимание: эти тетки обожали демонстрировать свои бриллианты. Они все время бегали к "информации", где находились личные сейфы, доставали коробочки, раскладывали свои драгоценности, выбирали, примеряли, что надеть на сегодняшний вечер. Эта церемония доставляла им особое наслаждение.
        В Монтевидео на борт поднялись два представителя бразильских ювелирных фирм, причем конкурирующих между собой. Они прибыли за неделю до того, как теплоход сделает остановку в Рио-де-Жанейро, чтобы заранее "подогреть" публику на покупку украшений в Бразилии. Коммивояжеры устраивали приемы, заходили в каждую каюту, ненавязчиво знакомились и так интеллигентно "пели" свою песню: "Бразилия - самая богатая страна по драгоценным камням, и любое украшение там дешевле, чем где бы то ни было. И если вы только зайдете... Если вы только посетите нас..." Чувствовалось, что они были мастерами своего дела.
        Мы с Эгилом заранее договорились, что на эту удочку не клюнем. Мы бедные эмигранты, денег у нас нет. А коммивояжер такой добрый и обходительный, что, когда мы прибыли в Рио-де-Жанейро, на весь вечер предоставил нам лимузин: катайтесь по городу, поднимитесь к монументу Христа, но только непременно загляните к нам в магазин.
        Мой камень по гороскопу не бриллиант, а топаз, по-здешнему, цитрин. В Советском Союзе топазы по цвету едва желтые, дымчатые, а в Бразилии есть уникальный, единственный в своем роде вид этого камня "рио-гранде". Такой ярко-рыжий. Да... И мы все-таки не удержались, поехали на их фабрику, купили один экземплярчик. А там почти весь наш пароход собрался, гвалт стоит, все что-то меряют, просят "крупнее", "еще крупнее", торгуются, а их угощают напитками, кофе, виски... И наши бабоньки, сами не замечая того, входят в раж и в конце концов покидают фабрику, сплошь увешанные драгоценностями. Так что командировка торговцев на "Сагафьорд" с лихвой окупалась...
        - Лара, ты забыла рассказать о самом главном.
        - О чем ты?
        - О маленьком несчастье в Кейптауне.
        - А-а, да... не знаю, надо ли это рассказывать...
        - Рассказывай,- лениво прошу я,- чего там... Потом разберемся...
        - Да... Ну вот я и в Мюнхене начала ходить от врача к врачу с моим бесплодием. Никакого толку, кроме пожеланий дальнейших "тренировок". А я детей любила всегда. И эти две собачки, Дизи и Санди, завелись у меня как эрзац, замена, компенсация... Однажды поплакалась своей приятельнице: "Что же делать? Ведь мне уже тридцать семь лет! Анализы в порядке, а детей как не было, так и нет. Неужели придется похоронить мечту о материнстве?" Она дает совет: "У меня есть один хороший врач, Хофмайстер, сходи к нему, он тебе поможет". Пошла. Опять анализы, исследования. Деньги-то доктор скассировал, но результат тот же, то есть никакого результата..
        А тут прилетаем в Кейптаун и только поднялись на борт "Сагафьорда", как я почувствовала себя дурно. Это перед самой работой, перед тем как плыть в океане шесть суток без захода в порты. Я обращаюсь к корабельному врачу, а он заявляет: "Никаких операций мы на корабле не производим". Но по контракту я считаюсь как бы членом команды, и они обязаны обеспечить мне лечение, причем бесплатно. Меня тут же отправляют в кейптаунскую больницу. Завтра судно выходит в море, а мне все хуже и хуже. Гинеколог в больнице был немецкого происхождения, осмотрел меня и говорит: "Никуда не денетесь, надо делать чистку, чтобы остановить кровотечение". Ну вот, думаю, начинаются мои приключения, чего доброго контракт придется разорвать. Я попадаю в громадный зал, разделенный занавесками из простыней на крохотные отсеки, кругом черные люди. И меня помещают в такую же "палату". Сделали наркоз и сразу увезли на операцию. Через двадцать минут все было кончено. Помню, когда я очнулась, то сильно плакала.
        На прощание доктор Беккер сказал: "Не знаю пока, в чем у вас дело, но я взял пробы на анализ. Куда вам сообщить?" Без всякого энтузиазма мы оставили ему наши адреса - домашний и доктора Хофмайстера. И на следующий день отчалили. Я думаю, организаторы круиза были крайне раздосадованы тем, что первые два дня я не могла выступать. Наверное, подумали: какая шустрая, приехала - и сразу начала лечиться за их счет. Но в жизни всякое случается. Потом у нас сложились хорошие отношения.
        - Визит к доктору Беккеру имел какие-нибудь последствия?
        - Прошло месяца три, мы и думать забыли об этом, как вдруг приходит письмо из Кейптауна. Я показываю его доктору Хофмайстеру, он читает: "Гормональная недостаточность", потом улыбается: "Ну, это пустячок. Я вам дам гормональные таблетки "димерик", думаю, проблем больше не будет".
        - Ну, и не было?
        - Через неделю я забеременела. Получилось, что все годы врачи занимались мною впустую.
        - Так что Лорен своим появлением обязан кейптаунскому доктору Беккеру?
        - Именно так.
        - Кстати, когда Лорен родился на свет?
        - 26 июля 1982 года.
        - У нас 82-й был последним годом жизни вождя "застоя", генсека Брежнева.
        - Кажется, мы подъезжаем...
        Эгил плавно заруливает на стоянку вблизи пристани.
        - Это озеро Химзее. Еще его называют "баварским морем" из-за своей величины.
        Мы выбираемся из машины, идем к небольшому пароходику, прилипшему к дощатому причалу. Свежий ветерок треплет прибрежную зелень, кричат чайки, хлюпает слабый прибой.
        До отхода буквально пять минут, так что со временем мы уложились в самый притык. Пассажиры уже заняли свои места: часть - в салоне, но большинство, в запахнутых куртках,- на верхней палубе. И мы там нашли себе местечко.
        Наш путь лежит на остров, где по указанию Людвига II воздвигнут дворец Херренкимзее - самый большой из всех резиденций баварского короля.
        Морская прогулка под монотонное тарахтение движка ничего особенного из себя не представляла, поэтому в телеграфном ключе расскажу о самом дворце. Наших туристов в это дивное место почему-то не возят, ограничиваясь показом лишь замков Нойесшванштайна и Хоеншвангау.
        Болезненная страсть к строительству и стремление к одиночеству побудили молодого монарха одновременно с сооружением Нойесшванштайна приобрести остров Херренверт площадью 230 гектаров. Здесь должен возникнуть его "новый Версаль". Во время своих путешествий в Париж Людвиг II изучил в деталях величественное сооружение Короля-Солнца. Дворцом Херренкимзее хотел воздвигнуть он памятник во славу абсолютного королевства. "Он должен,поучал Людвиг архитектора Георга Дльмана,- в известном смысле стать храмом - символом абсолютизма, в котором я желаю устраивать празднества в память Людовика XIV". Через три года крупномасштабное сооружение, фасад которого являлся точной копией садового фасада Версаля, было готово. В 1884 году король приказал продемонстрировать ему дворец и парк при включенных электрических прожекторах. Зрелище поразило его, но - увы и ах! - лишь однажды, осенью 1885 года, провел Людвиг в своем "Версале" целых... 9 дней! Вот вам и слава абсолютизму.
        Спустя два года после таинственной смерти короля дворец и сад открыли для посетителей. С тех пор прогулочный пароход доставляет на остров бесчисленных туристов.
        По большому кружному пути, проделанному на каком-то подобии омнибуса, дорога от крутого берега, с восхитительным акварельным видом на Альпы, через липовый лес привела нас к дворцу. От подножия широкой лестницы, где остановился наш экипаж, начиналась территория свободной планировки: с гравийными дорожками, импровизированными французскими садами со стилизованными партерами, орнаментированными зелеными коврами лужаек. В боковых изгородях партера привлекали внимание два мраморных источника, украшенных женскими скульптурными парами Дианы и Венеры, Амфитриты и Флоры.
        Притягательный центр придворцового ландшафта - фонтан "Источник Латоны", копия версальского образца с его амфибиями, лягушками и черепахами.
        В вестибюль дворца мы попадаем со стороны сада, и нас приветствует внушительная скульптура павлина. Королевское животное из бронзы с эмалевым покрытием напоминает о Бурбонах, а также указывает на особую склонность Людвига к миру Востока.
        Роскошная лестница, ведущая к Большим апартаментам, тоже навевает мысли о Версале. Однако во внутреннем убранстве помещений Людвиг стремился не к слепому копированию, а, скорее, к реконструкции в "духе стиля". Картины Ф. Виднмана и Л. Лескера на библейско-историческо-пасторальные сюжеты, кусковой мрамор стен, дорогие хрустальные люстры Лобмейера создавали общий праздничный вид.
        Анфилада Больших апартаментов, по аналогии Версаля, открывалась "Залом стрелков лейб-гвардии" - здесь размещалось оружие, алебарды королевской охраны. Образ Короля-Солнца доминировал и во второй прихожей, прозванной из-за овальных окон "Залом бычьего глаза". В центре - бронзовая конная статуя тонкой изящной работы Ф. Перрона. Натурой для вздыбленного жеребца послужила, говорят, любимая лошадь Людвига II.
        Далее мы попадаем в Парадную спальню, роскошь которой подавляет всякое воображение. Вообще по изобилию богатого оснащения Херренкимзее, вероятно, превосходит Версаль. В Парадной спальне среди сверкающего золотом убранства король принимал ходатаев.
        Минуем неспешно, озираясь и задирая головы, Зал совещаний с голубыми бархатными портьерами, украшенными вышитыми лилиями Бурбонов и так называемыми "Каменными часами" (на самом деле золотыми, грациозными, искуснейшего вида), и задерживаемся в фантазийном "Зеркальном зале" с интерьером из семнадцати арочных окон - копии "Галереи Глаце" в том же Версале. Но зеркальная галерея Херренкимзее кое в чем даже превзошла свой французский прототип. Волшебство игривых иллюзий и теплого блеска при свете двух тысяч свечей, когда при исполнении праздничной музыки зажигаются тридцать три люстры и сорок четыре канделябра, не поддается описанию, по крайней мере моему. Кстати, три самые дорогие люстры Херренкимзее, привезенные с Востока, как нам объяснили, стоили Людвигу почти половину сметы, затраченной на строительство дворца. Так что Версаль "отдыхает".
        К Большим апартаментам примыкают покои Людвига, созданные в стиле рококо. Синий цвет, так любимый монархом, превалирует в колорите спальня. Лампа в форме синего шара при включении заливает покои магнетическим, ирреальным светом. Сцены с Венерой и Адонисом украшают антураж позолоченной кровати. Шитье гладью на балдахине выполнено сестрами Эрес (кто такие, не ведаю). Туалетный набор - драгоценный мейзенский фарфор. Немецким бидермайером здесь, как, впрочем, и во всем дворце, не пахнет. Повсюду господство французского вкуса.
        Фарфоровый кабинет. Каково его утилитарное предназначение, я так и не понял, возможно, нечто вроде "комнаты ожидания", но это маленькое царство фарфора: консольные столики, настенные светильники и вазы, люстра, гирлянды фруктов у каминного зеркала и прочие изысканные безделицы - творения великих мастеров из Мейзена.
        Одна из картин на фарфоре изображала восседающую на троне женскую фигуру с двумя ангелочками. Это аллегория на писание Истории. Медальон в руках одного из ангелочков изображает Людвига II. Это единственный портрет короля в Херренкимзее. Он был вставлен уже после его смерти.
        Большая овальная столовая скопирована по подобию салона в стиле рококо парижского отеля "Соубизе". Избранное общество ХVIII века представлено здесь бюстами Людовика ХV и его метрессы маркизы де Помпадур, герцогини Ментенон, герцогини Лафалье и графини Дюбарри. Картины Ф. Виднмана рассказывают историю Амура и Психеи. Посередине комнаты смонтирован "столик, накройся!" - убирающийся стол, который накрывался внизу, в партере, и потом при помощи механического устройства поднимался сквозь проем наверх в столовую, что позволяло застенчивому королю обедать в одиночестве.
        Далее по курсу - малая зеркальная галерея, купальня, в которую Людвиг спускался по винтовой лестнице из своей спальни, комната для одевания и открытый не так давно музей, где собраны личные веши и документы "сказочного короля", гипсовая маска, снятая с лица умершего, оригинальные партитуры и эскизы декораций и костюмов для музыкальных драм Вагнера.
        Несколько обалдевшие от увиденного - и в этом царстве он прожил всего девять дней! - мы вышли наконец из дворца. Омнибус (или рыдван?) уже ждал своих пассажиров, чтобы снова доставить их на пристань.
        Обратное плавание на пароходике было исполненно молчаливого и грустного прощания с дивным дворцом, который так и не обрел своего хозяина.
        Перед выездом на автобан Эгил сделал остановку в селении на берегу озера и завел нас в коптильню при местном ресторанчике, где мы отоварились увесистыми экземплярами аппетитной копченой рыбы, именуемой "химзее айблинг" (по вкусу понежнее нашего лосося), и рванули на Зальцбург.
        В машине воспоминания о прожитой жизни продолжились.
        - Не успели мы вернуться из одного круиза,- круто берет Эгил, напрочь забыв о "баварском Версале",- как Ларису ангажируют в другой. Но когда в агентуре сообщили, что это советский теплоход "Иван Франко", я воскликнул: "Ого! Мне дорога туда заказана!" Не то что вступать в контакт с советскими, я даже не имел права проезжать через территорию ГДР, если надо было попасть в Западный Берлин,- только самолетом. Решили, что в качестве сопровождающего лица Лариса возьмет с собой Эрну Щульциг, благодаря которой мы, собственно, и попали в ФРГ.
        - Эгил, ты уточни, что корабль был арендован немецкой фирмой,- просит Лариса,- а то непонятно...
        - Да-да, но команда-то все равно советская. Давай-ка ты рассказывай, меня же там не было.
        - Путешествие совершалось по Средиземному морю: Греция, Египет Лазурный берег, Мальорка... Посудина, конечно, не выдерживала никакого сравнения с норвежскими и итальянскими лайнерами. Там комфорт, роскошь, все сияет, здесь вечно что-то капает, ржавчина, пятна какие-то. Ситуация для меня сложилась вообще неординарная: туристы вокруг - немцы, а те, кто меня обслуживают,- мои бывшие соотечественники, русские. И эти моряки постоянно маячат на палубе, ходят туда-сюда со своими швабрами и кистями, подмазывают поручни, тряпками шуруют. Ржавчина пузырится, а они сверху - белой краской. Настоящий совок...
        В ресторане кормежка очень жирная, я уже плохо переваривала эту пищу. Немцы старались не обижаться, очень мило относились к официантам, по десять раз "спасибо" говорили.
        Играл русский ансамбль. Помню, у них музыкальная заставка была:
        "Иван Франко", "Иван Франко",
        С тобою плавать нам легко...
        Однажды по салону шелест прошел: "Мондрус... Мондрус..." Это советские стали соображать, что у них на корабле находится Лариса Мондрус. А я и пела и общалась за столом исключительно по-немецки. Вечером выхожу на сцену, открыла рот и вдруг вижу - там, где стеклянные двери, появляется любопытная голова, потом вторая выглядывает, третья... Все двери "залеплены" физиономиями обслуживающего персонала. А ведь команде на судах не полагается торчать среди пассажиров.
        - Откуда же они узнали про Мондрус?
        - Думаю, от музыкантов. Пела я по-немецки, но с ними на репетициях говорила, конечно, по-русски. Они меня узнали.
        - Лара, помнишь, ты мне рассказывала, что за тобой кто-то из команды ухаживал...
        - Один из помощников капитана. Раскрепощенный такой. Мы иногда беседовали с ним, и я чувствовала с его стороны теплое человеческое отношение. Ведь, кроме него и музыкантов, никто из команды со мной не разговаривал. Боялись.
        Наступает между тем Девятое мая. Тут уже и помощник избегает встреч со мной. Я к нему с каким-то вопросом, а он шарахается от меня, как от чумной. Ну, раз не хочет, то и не надо. И вдруг в этот вечер - я уже закончила петь, пассажиры расходились - из-за столика поднимается капитан и подходит ко мне: "Лариса, если вы помните, у нас сегодня торжественный день, я имею в виду для нашей команды". Я не поняла: "Что за день?" "Как?! Девятое мая! День Победы!" - "Ах вот оно что!" - вспомнила я. А капитан продолжает: "Мы с командой отмечаем праздник. Не хотите ли вы составить нам компанию?" Я подумала, раз приглашает капитан, отказываться неприлично.
        Приводят меня в какое-то помещение, небольшой зал, предназначенный, видимо, для команды. Немцев никого в помине нет, накрытый длинный стол, по обеим сторонам сидят русские. Капитан произносит торжественную речь, потом говорит, обращаясь опять же к команде: "Я думаю, все понимают, в каком щекотливом положении мы сейчас, в свой День Победы, обслуживаем врага. Несмотря на это, мы не станем портить себе праздник, о котором должны помнить всегда. В качестве сюрприза я хочу вам представить нашу соотечественницу, известную певицу Ларису Мондрус. Вы все прекрасно помните, как она радовала нас своим искусством. Сейчас Лариса находится за границей, работает по контракту, в том числе и на "Иване Франко"..." Он соврал немножко, скрыл самое существенное - что я уехала насовсем.
        Я так и не поняла, почему они целую неделю избегали меня и делали вид, что не узнают, а тут вдруг растаяли.
        - Наверное, провели совещание,- улыбается Эгил,- и постановили, что за границей надо вести себя немножко иначе. Показать социализм с человеческим лицом.
        - Да, на другой день меня вдруг все полюбили. Со всех сторон слышу "здрасьте", в ресторане официанты предупредительны и любезны: "Лариса, что вам предложить покушать?.. Может, вы это не хотите? А вот у нас есть вкусненькое, специально для вас..." И без конца сувениры какие-то дарят, матрешками завалили.
        В заключительный день круиза капитан пригласил меня в бар: "Лариса, мы очень рады, что нам довелось с вами повидаться, и я хотел бы вручить вам маленький презент. Желаем всего наилучшего в вашей жизни и просим не забывать свою родину". Он передал мне целую коробку горячительных напитков: рижский бальзам, коньяк, водка. Хоть прощание получилось по-человечески теплым, а то полпоездки они мне там испохабили
        - Впереди Зальцбург! - объявляет Эгил, закрывая на время тему незабываемого прошлого.
        Дорога как-то незаметно обрастает домами и переходит в городскую улицу.
        - Немецкий Рим! - показываю я знание местного исторического колорита.- Кстати, почему Моцарта называют австрийским композитором? Ведь Зальцбург еще несколько десятилетий назад принадлежал Германии.
        Эгил пожимает плечами.
        - Большую часть своей истории город являлся независимым архиепископством. Конец его самостоятельности положил Наполеон. А потом Зальцбург становился вотчиной то баварцев, то австрийцев. Кому принадлежал город в 1756 году, когда родился Моцарт? Никому. Архиепископу.
        - Так что его вполне можно считать и немецким композитором.
        С Нойтерштрассе ныряем в знаменитый туннель, соединяющий со Старым городом, и заруливаем на подземную стоянку. Берем на всякий случай зонтики и, выйдя по другую сторону туннеля, оказываемся в заповедной части Зальцбурга. Эгил предлагает посетить таверну, примечательную уже тем, что в ней столовался живший в том же доме Шуберт. Присутствующие не возражали перекусить никогда не помешает, тем более в знаменитом месте. Проходим отрезок пестрящей толпами туристов Гетрайдегассе, сворачиваем в сторону и вот мы уже в уютной шубертовской "Zum Nohren". Изучением меню себя не утруждаем: раз мы в Австрии, то все трое берем "венский шницель" внушительных размеров сочную отбивную с жареным картофелем и зеленым горошком. Мне показалось (может быть, с голодухи?), что в Зальцбурге "винер шницель" гораздо вкуснее, нежели в самой Вене. За трапезой я сознался своим благодетелям, что однажды уже посетил сей благословенный уголок Европы и потому хотел бы отметиться только в двух "точках": зайти внутрь дома, где родился "Вольфи", и взглянуть на панораму города с высоты Хоензальцбурга.
        - Борис, ты облегчаешь задачу. А то я все мучился, что показать тебе.
        Господа читатели, я тоже не собираюсь подменять своим рассказом какой-нибудь "Бедекер" и расписывать все прелести Зальцбурга. Право, приезжайте сюда сами, пройдитесь по его улочкам, прислушайтесь к звону колоколов на дворце архиепископа - и вы непременно ощутите солнечно-патриархальное очарование этого города-музея, где даже воздух пропитан стариной и музыкой.
        Если поджимает время, в дом Моцарта можете и не заходить: представляешь одно, а видишь совершенно другое. Маленькое разочарование. Так что лучше остаться со своим воображением на улице. Тем более что внутренние апартаменты давно переделаны, перепланированы, а потому невозможно судить, насколько обстановка соответствует прошлому. Но мы-то все-таки ступили в темень дома, поднялись по стертым каменным ступеням наверх и вошли, условно говоря, в комнаты семьи Моцартов. Увидели несколько подлинных вещей: маленькую скрипочку, клавесин с укороченной клавиатурой, пожелтевшие ноты - все то, к чему не раз прикасался ребенок-вундеркинд, которого позже станут величать Амадеем. Ознакомились с музеем быта XVIII века и экспозицией "Моцарт и театр".
        Я выглянул в распахнутое окно - внизу шумел небольшой торговый рынок: сувениры, выпечка, овощи. Тут же и летнее кафе под зонтами.
        Может, кто не знает: не сложились у Моцарта отношения с Зальцбургом. Пока городом правил архиепископ Шраттенбах, у юного гения проблем не возникало. Уже в шестилетнем возрасте он в сопровождении отца гастролировал по Европе. В Вене экстраординарный малыш после выступления перед Марией-Терезией взобрался на колени к императрице, обнял ее и крепко расцеловал. И тут же он предложил руку и сердце ее дочери, принцессе Марии-Антуанетте (впоследствии обезглавленной французскими революционерами). Моцарта баловали, любили, восхищались его талантом.
        Положение изменилось с приходом в 1772 году нового архиепископа Иеронима Коллоредо. Просвещенный, но властный и самолюбивый прагматик назначил шестнадцатилетнего музыканта штатным концертмейстером, и поначалу все шло, как и прежде. Композитор посвятил архиепископу свою драматическую серенаду "Мечта Сципиона". (Мы не переставая твердим о роли вдохновения в творчестве и скептически относимся к "заказным" работам. А у Моцарта все его произведения, за редким исключением, сделаны по заказу. Но это к слову, a propos.)
        Вскоре между музыкантом и архиепископом будто черная кошка пробежала. Моцарт отпускает шуточки в адрес Коллоредо, а тот в отместку лишает его поездок за границу. Бывало и так: князь требует сопровождать его, а Вольфганг отказывается.
        В январе 1781 года Коллоредо со всей свитой отправляется в Вену, отсутствуют только Моцарты. Лишь спустя два месяца, после настоятельных требований, концертмейстер двора присоединяется к своему патрону. Но в Вене Моцарт так и не получил права давать самостоятельные концерты, именуемые тогда "музыкальными академиями". Ко всему прочему он был вынужден во время официальных обедов сидеть в людской вместе со слугами и поварами. Все это взбесило композитора, уже вкусившего европейской славы. Вконец разозлился и Коллоредо. Моцарт писал в одном из писем: "Он (архиепископ.- Авт.) мне повелел отправиться восвояси сегодня же, иначе будет отписано немедленно прекратить жалованье. Я не смог даже объясниться: все вспыхнуло, как пламень. Я его выслушал, сдержанно заметив, что мне должны выплатить 500 флоринов, он меня обозвал злодеем, шутом, сумасшедшим - ах, не могу написать всего. В итоге я вскипел: "Значит ваша светлейшая милость мною недовольна?" - "Что? Он мне вздумал грозить? Он спятил, да, он спятил! Вон! Не желаю отныне иметь ничего общего с этим мошенником!" В конце и я сказал: "И я не желаю иметь
ничего общего с вами".
        Просьба об отставке, однако, не была принята. Когда Вольфганг снова потребовал освободить его от службы, от архиепископа вышел разъяренный обер-камергер граф Арко и с бранью дал такого пинка музыканту, что тот кубарем полетел по лестнице.
        Таким образом, оставаясь формально в должности концертмейстера архиепископского двора, Моцарт, испив горечь унижения, в 1781 году навсегда покинул родной Зальцбург.
        Все прошлое кануло в Лету, и зальбуржцы "таперича не то, что давеча". Город чтит память композитора: на площади, носящей его имя, воздвигнут памятник Герою музыки. Известный на всю Европу Моцартеум с его библиотекой, школой живописи и музыки сохраняет и популяризирует наследие гения, во Дворце фестивалей проводятся "недели Моцарта" и т. д. и т. п. Может, хоть на небесах великий маэстро смягчит свое отношение к Зальцбургу.
        Оставив ядовито-желтого цвета дом на Гетрайдегассе, 9, мы кратчайшим путем добираемся до фуникулера, чтобы стать ближе к горним ангелам, витающим над средневековой крепостью Хоензальцбург. Впрочем, не будем трогать мрачное Средневековье, хотя внутренние камеры и орудия пыток постоянно напоминают о нем.
        Строительство крепости, за мощными стенами которой есть даже свои улицы и площади, окончено в 1077 году, и на протяжении почти тысячелетней истории она не раз подвергалась вражеским нападениям. Но одолеть ее удалось только Наполеону. Испытанный в истории способ покорения таких крепостей один - длительная осада, во время которой агрессор терпеливо ждет, когда у обороняющихся закончатся запасы воды и пищи. Кажется, во время Тридцатилетней войны обитатели Хоензальцбурга ежедневно демонстрировали со стен крепости одного и того же быка, на дню семь раз перекрашиваемого в разные цвета, создавая у врага иллюзию, что у обороняющихся наверху пасется целое стадо, то есть еды предостаточно.
        Со смотровой площадки крепости открывалась великолепная панорама Зальцбурга, разделенного рекой Зальцах на Старый город и его современную часть. Старый город лежит у подножия крепости и кажется составленным из сказочных игрушечных домиков, между которыми возвышаются башенки дворцов и купола церквей.
        Слева притулился к крутому лесистому склону Дворец фестивалей. Правее - сердце Старого города, собор Святого Рупрехта, с его набором колоколов; между прочим, на площади перед собором сооружена скульптура Девы Марии. А на фасаде собора, на уровне третьего этажа, в центральном проеме, есть барельеф, изображающий двух ангелов, держащих золотую корону. И если входить через центральные ворота, то создается оптический эффект: по мере приближения к собору корона будто медленно опускается на голову скульптурной Марии. Это мое воспоминание от первого посещения Зальцбурга.
        Внизу, почти у подножия нашей скалы, видны крыши и двор монастыря Святого Петра, ордена бенедектинцев. Здесь Моцарт дирижировал оркестром, впервые исполнявшим его мессу "до-минор", а его жена Констанца пела партию сопрано. В монастыре ежегодно 5 декабря, в день смерти композитора, звучит его "Реквием".
        Дальше - резиденция архиепископа, несколько городских церквей: барочная Михаэлькирхе, романская Францисканцев, готическая Святого Блазиуса.
        Любуясь этим великолепным кругозором, радующим глаз смешением эпох и стилей, мы не заметили, как стал накрапывать дождь. Солнце моментально спряталось, краски померкли, шарахнул вдруг гром, будто замыкание в небесной канцелярии, и на город хлынули потоки холодного безудержного дождя. Не думаю, что это были происки духа Моцарта. Грозовые тучи смущали нас от самого Химзее, но не хотелось верить, что погода может испортиться. Впрочем, все намеченное я успел поглядеть.
        Дождавшись фуникулера, спускаемся вниз, на грешную землю, и, накрывшись зонтами, резво спешим к подземной автостоянке.
        Надеюсь, мои конспекты путешественника послужат вам, уважаемый читатель (если все же доведется побывать в Зальцбурге), дополнительным материалом к той дежурной жвачке, коей пичкают нас вечно спешащие экскурсоводы.
        Итак, наша машина, омываемая небесным ливнем, уносится прочь от Зальцбурга, а я задаю очередной вопрос Мондрус:
        - Лариса, ты как-то упомянула еще об одной встрече с родителями. И не очень приятной якобы. Может, расскажешь?
        - Это уже через два года после Варшавы. Позвонил папа и сообщил, что мама с Аликом, моим братом, едут по путевке в ГДР. Будут в Берлине. Не могла бы я приехать туда? Мне, естественно, вспомнилась Польша. Я говорю: "Папа, если повторится что-либо похожее на Варшаву, я порву всякие отношения".- "Нет, нет, клянусь, этого не будет. И потом я не еду, только мама с Аликом".
        Эгил меня сопровождать не мог, я звоню своей приятельнице Анни Гмела, которой дай только знак - она со мной куда угодно и когда угодно, большая охотница до путешествий. "Анни, я собираюсь на свидание со своей мамой в Восточном Берлине. Ты не могла бы поехать со мной?" Я подумала, если что-то случится, то хотя бы немка будет рядом. "Лара, конечно, конечно, я с удовольствием".
        Выехали с ней на нашем белом "порше". Формально я направляюсь в Западный Берлин к своей кузине Плане (это моя родственница по отчиму).
        Наших пограничников миновали без проблем, а у гэдээровских сразу вопрос: "Какой номер вашей машины?" Я, понятно, растерялась, потому что один вид этих рож наводил на меня страх, ведь мы находились уже в Восточной зоне. Пролепетала что-то, а они говорят: "У вас в документе записан другой номер". Выясняется, что я в спешке захватила права на другую машину "пежо". Начинаю объяснять, что перепутала, но эта машина тоже моя. "Да, но документов на нее нет. Мы не можем вас пропустить. Езжайте назад". Легко сказать "назад", я отмахала триста километров от Мюнхена. Видя мое полное недоумение, они сжалились: "Мы подскажем вам один вариант. Вы можете получить у своих пограничников временное разрешение на эту машину. И тогда милости просим".
        Делать нечего, поворачиваем назад, в наш Хоф. Там меня успокоили: "Никаких проблем, фрау, сейчас все сделаем". Получила какую-то справку, потеряв из-за этого массу времени, но теперь нас пропустили.
        Въезжаем в Западный Берлин, на границе сектора нас встречает Лотар, Иланочкин муж, немец. Встречает, потому что на машине я к ним не ездила, только самолетом, дороги не знаю. Переночевали у них, а утром с Анни Гмела пересекаем границу секторов и оказываемся в Восточном Берлине. Едем сразу в гостиницу.
        Опять бурная встреча с мамой, с Аликом - мы не сдерживали своих чувств. С братом я не виделась больше десяти лет. Наплакались, наговорились... Потом Алик спрашивает: "Ты на какой машине приехала?" - "На "порше", а что?" - "Можно посмотреть? Сейчас?
        Я удивилась. "Ну поедем, покажу".
        Мы оставили маму и Анни в номере, а сами спустились на улицу. Сели с Аликом в "порше", он восхищается: "Ах, какая замечательная машина!" - а потом вдруг: "Я тебе хочу сказать одну вещь. Ты только не переживай, ничего страшного. Мы приехали не одни". Когда мне говорят "только не переживай, ничего страшного", я обязательно жду какой-нибудь пакости. "Что значит "не одни"? - спрашиваю.- А с кем?" Хотя уже начала догадываться. "Нам ничего не оставалось, как согласиться. Папа все устроил. . Они хотят с тобой побеседовать. Но никак не ожидали, что ты приедешь не одна. И попросили меня: "Делай что хочешь, но удали эту бабу отсюда". Я ответил, что попробую. А что оставалось делать? В общем, предложили, чтобы ты завтра утром приехала сюда без своей немки. Тогда они смогут зайти к нам".
        Я провела с мамой весь день, но настроение было, конечно, испорчено. Вечером мы с Анни вернулись в Западный Берлин, к Илане, и я сразу позвонила в Мюнхен. "Эгил,- говорю,- опять та же история, что и в Варшаве, помнишь? На завтра мне назначили встречу. Что делать?" - "Лара, никаких встреч, никаких ночевок в Западном Берлине. Забирай Анни, в машину - и немедленно уезжай домой. Ты поняла? Не-мед-лен-но!"
        Я так и сделала. Илана - в шоке, Анни нечего не понимает. Она собиралась погулять в Восточном Берлине, походить по музеям. А тут срочно назад. "Лариса, ну чего ты боишься? Разве они не люди? Поговорят с тобой, что в этом такого? Ну давай еще задержимся на денек?" - "Анни, никаких "деньков", никаких разговоров! Тем более ты не знаешь этих людей".
        Садимся в машину и на ночь глядя шпарим к границе. Я только все голову из машины задирала: нет ли где патрульных вертолетов, там ограничение скорости - восемьдесят кэмэ, а мы неслись как угорелые. Только в Хое успокоились.
        - А я, Борис, дома все боялся: вдруг за ней устроят погоню? Что им стоило позвонить на пропускной пункт и приказать задержать Мондрус.
        - Да вряд ли они погнались бы за ней. Она же не перебежчица.
        - Ну, тогда не до логики было. Я еще Илане наказал, чтобы она позвонила Лидии Григорьевне и сказала, что Лариса утром приедет, только на час позже.
        - Маскировка, дезинформация противника?
        - Ну да.
        - Добралась я домой, сразу звоню маме: "Извини, но я уже в Мюнхене. У меня непредвиденное обстоятельство, надо было срочно выехать". Мама только произнесла: "Доченька, я все поняла".
        - Я думаю, Борис, что им надо было как-то оправдывать свои раздутые штаты. Придумывали себе работу. Вот и с Модрус не оставляли попыток. Прокатились в Берлин, написали отчет. Старались. Создали большую волну...
        - Это в каком году все произошло? - спросил я.
        - Ой, Эгил, я не помню...
        - Осенью восемьдесят четвертого. Уже Лорен родился, и Лариса сворачивала свою концертную деятельность.
        - Да, верно... За год до этого мы с Эгилом так обнаглели, что решили "прочесать" Америку одновременно с латышским и русским репертуаром. Я там должна была все время переключаться. А для латышей подготовили совершенно новую программу - "Ретро-кабаре".
        - Да, Борис, интересно получилось. В пятницу Лара работает у латышей концерт в двух отделениях, в субботу поет у русских, тоже программа в двух отделениях. Совершенно другие песни. В воскресенье - опять у латышей. Не знаю, какие рекорды ставил у вас Кобзон, но Ларочка испытывала страшное напряжение.
        - Про Кобзона у нас говорили так: как не догнать бегущего бизона, так не остановить поющего Кобзона.
        - Да, последние концерты в Америке - это и мой организаторский апогей. Королеву увенчали короной. Все! И в завершение творческой карьеры Ларисы Мондрус я подготовил буклет: "10 лет в Союзе, 10 лет на Западе". Я послал тебе его.
        - Я получил.
        - В том же году мы еще раз слетали в Австралию, помнишь, Эгил? С Райво Таммиком, пианистом-эмигрантом из Эстонии.
        - Да, выступали с русской программой. Кондаков с нами уже не ездил. Он имел постоянное место в швейцарском ресторане "Мёвенпик". А мы ему большие деньги платить не могли. Взяли Райво Таммика.
        - Понятно.
        Впереди сквозь размываемые дождем стекла "БМВ" замаячили огоньки Грюнвальда. Слава Зиждителю, и экскурсионную программу выполнили, и поговорили немало, и добрались благополучно. Вечер закончился с романтическим флером, в стиле "а-ля рюсс": мы отогревались на кухне, пили припасенную мной "Пшеничную" и закусывали лоснящимися кусками "химзее-аблинг", то бишь баварским лососем. "Лепота! - сказал бы незабвенный Иван Васильевич.
        Глава 8
        "СТРАТЕГИЧЕСКИЙ ПЛАН ЭМИГРАЦИИ ЗАВЕРШЕН"
        "Белье от Лары - мечта". - "Шуе фон Казарт".- Дом в Грюнвальде.- Как продать туфли принцессе Гогенцоллерн.- Последний аккорд.
        Последние часы моего пребывания в Мюнхене. В полдень я улетаю в Москву. Лариса на работе. Лорен электричкой уехал в Зальцбург к своему профессору Кемерлингу. А мы с Эгилом завтракаем - ветчина, сыр, яйца, кофе,- и он, как у приговоренного, спрашивает мои последние желания. До отлета еще целых пять часов, ну, минус час на дорогу до аэропорта,- все равно масса времени.
        - Да что тут думать,- дергаюсь я,- давай поговорим немного о бизнесе Ларисы, а потом заедем к ней магазин.
        - Хорошо, пусть будет так... Как все получилось? Наш друг Орест Нейманис всегда приглашал нас на свой день рождения, который он отмечает в ноябре. У него собиралась вся мюнхенская знать. И мы однажды познакомились там с симпатичной семейной парой Маргит и Харди Лутц, или, по-вашему, Лутцами. Он крупнейший в Баварии виноторговец, а Маргит, с которой Лариса быстро подружилась,- владелица небольшого промтоварного - так, кажется? магазина. "Обзавелась им, чтобы не маяться от безделья",- так объяснил мне Харди. С этого все и началось.
        В конце семидесятых психологически я уже был готов к тому, что Ларисе придется перестраиваться на другой бизнес, потому что незаметно надвигалось окончание ее творческой карьеры. Но решение проблемы постоянно откладывалось, каждый раз подворачивалось какое-то новое предложение: то гастроли в Австралию, то поездка в Штаты, то выгодное выступление в Германии. Однако эти соблазны носили временный характер, возникали спорадически, а хотелось иметь что-то пофундаментальнее. Договор с "Полидором" тоже закончился. Идея уже витала: Ларисе нужен магазинчик. Скоро она и сама созрела, заявив мне: "Если ты хочешь бросить меня, как кутенка, в новое дело, то я не против такого магазинчика, как у Маргит".
        Начали изучать объявления в газетах: что где продается. Нам советовали: "Начинайте с недорогого дела, а то вдруг бизнес не пойдет". Я считаю это в корне ошибочным. Потому что если мало инвестируешь, то и доход, естественно, будет мизерным. Так оно и вышло.
        В семьдесят девятом году в районе Зендлиг мы взяли в аренду помещение, наняли фирму, которая оборудовала магазин, создала красивый интерьер, в таких оранжевых тонах. Маргит подсказала нам, что и где заказывать. Товар закупался, как правило, на ярмарках в Дюссельдорфе и Зальцбурге. Там в больших павильонах европейские фирмы выставляли свою продукцию, а приезжающие лавочники делали заказы на следующий сезон.
        Мы ориентировались на бизнес с женским бельем, поэтому свой магазин назвали "Лара веше траум", что примерно переводится как "Белье от Лары мечта". Торговля шла очень вяло, неудовлетворительно, я мы все больше и больше залезали в долги. Пытались как-то приспособиться к потребителю, заказывали одно, другое, дешевле, дороже - бесполезно. Приходили женщины, покупали трусики за 15 марок или лифчик за
50, и каждую вещь надо было разворачивать, показывать, потом опять заворачивать. Возни много, а толку мало. Лару раздражала эта мелочевка. И еще ей не понравилось: стали наведываться мужички, которые выбирали подарки для своих жен или любовниц черное секси-белье: чулки, пояски и прочие аксессуары. А у нас на эту тему ничего особо рафинированного не имелось. Их покупки погоды тоже не делали.
        Надумали мы продать магазин. В нашем случае задача довольно трудная, потому что при проблеме бизнеса надо показывать "биланс", то есть свою бухгалтерию: сколько имеешь дохода, какие расходы, уплату налога и прочее. Такой отчет ежегодно представлялся в налоговое управление. И потенциальный покупатель имел право посмотреть все бумаги, чтобы получить полное представление о финансовой стороне дела. Тем не менее мы нашли покупательницу, некую фрау Элен. Она тоже искала для себя нетрудное занятие, где не требовалось особой подготовки. Чем-то ей приглянулся наш "веше траум". Однажды она заявляется в магазин и говорит Ларисе: "Хочу провести у вас весь день, посмотреть, как торговля идет". Мы в панике, но Ларису в этот день будто боженька берег: покупатели идут без перерыва, двери магазина почти не закрывались, и каждый что-то смотрит, примеряет, кто-то и покупает. Совершенно нехарактерный день. Обычно же Лара с продавщицей сидят, скучают. Как у вас на Тверской - в магазине нет никого. Хорошо, если пара покупателей зайдет. А тут просто вал! Фрау Элен в восторге! Но она лентяйка, нет чтобы в другой день
заглянуть, еще раз проверить. Для нас это было счастье. Она купила магазин, оплатила нам все расходы, связанные с устройством интерьера, закупкой товаров. Так что мы вышли сухими из воды.
        - И как у нее торговля пошла? Не чертыхалась потом?
        - Я заезжал к ней после, смотрел... Она ликвидировала дело довольно быстро. Мы продержались три года, она - несколько месяцев.
        - Что было дальше?
        - Мысли о новом магазине, посолиднее, посерьезнее и чтоб в центре, не покидали меня. Хотя Лариса сопротивлялась: первый блин комом, оптимизма поубавилось и опять же подворачивались какие-то концерты... Однажды вижу в газете объявление: "Эксклюзивная итальянская обувь в Грюнвальде, продажа магазина", оборот просто сказочный. Я позвонил владельцу, Джино Казаротто, и сразу обо всем договорился. Потом стал обрабатывать Ларису, она сильно упиралась. Я знал, что ей хотелось иметь что-то творческое, связанное с модой, но когда она увидела эту высококачественную модельную итальянскую обувь, да еще в Грюнвальде - районе для бонз, то моментально сдалась.
        Этот магазин - "Шуе Фон Казарт" - мы открыли 1 января 1986 года, и дело у нас сразу хорошо пошло. Единственное неудобство нам причиняло расстояние. Мы жили еще в Нимфенбурге, на дорогу туда и обратно уходило полтора часа. А у нас уже был Лорик, моя мама возила его в детсад, и Лара жаловалась, что у нее совсем нет времени для общения с ребенком. Постепенно мы пришли к мысли: коль у нас наладился магазин в Грюнвальде, то надо и жилье искать там.
        - Кстати, о твоей маме. Она адаптировалась к жизни в Германии?
        - Поначалу ей было очень одиноко, несмотря на то, что она всегда жила с нами. Но когда жизнь наша вошла в нормальное русло, Лариса ей сказала: "Ну, Герта, мы должны сообразить тебе жениха". Советовали ей давать объявления в газеты, здесь тоже практикуют такой способ знакомства. Приходили на смотрины разные мужчины. И один, литовского происхождения, Ганс Левкоитс, подошел ей по характеру. Она прожила с ним все оставшиеся годы и очень была счастлива, внутренне успокоилась, перестала к нам цепляться по каждому поводу. До того они с Ларой трудно находили общий язык... Три месяца назад мы похоронили маму.
        - Да-а?! - удивился я сочувственно и вспомнил, что в своих письмах Эгил ни словом не обмолвился об этом.- Ну а с домом что получилось? вернулся я к теме.
        - В свое время масоны предлагали мне выкупить дом, в котором мы снимали квартиру. Я отказался, потому что не был готов на такой большой расход. Я и Ларе не раз говорил: "Мы тут дешево живем, это гораздо экономнее, чем купить или строить дом и платить проценты банку". Но она всегда мечтала о своем гнезде. Это очень важный момент, который во все времена удерживал ее от легких соблазнов и приключений. В первую очередь сцена, потом - собственный дом, где она из артистки превращалась в нормальную женщину, стремящуюся к семейному очагу, счастью, покою. И поскольку Лара постоянно давила на меня в этом плане, мы решили, что пора строить свой дом в Грюнвальде.
        Она радовалась подобно ребенку, видя, как на участке появился сначала штабель кирпичей, потом подвал, затем вырос первый этаж, второй... На наших глазах рождался дом. И вдруг мы обнаружили, что в гостиной образовался "слепой" угол. Дали команду каменщикам : прорубить окно. А каждое такое решение связано с "кэшем", дополнительными затратами. Мы рассчитывали на одну сумму, но когда строительство завершилось - со всеми "примочками", каррарским мрамором, отделкой,- выяснилось, что итоговая цифра не имеет никакого отношения к первоначальной стоимости. Получился дорогой дом в дорогом месте. Но мы об этом не жалели. С конца февраля 89-го года он стал нашей окончательной обителью.
        - Понятно. А почему же итальянец продал свой прибыльный магазин?
        - Причина банальная. Джино открыл его специально для своей жены-немки. Сам он оптовый торговец, постоянно в разъездах, по натуре пылкий донжуан. Жена очень ревновала его и вечно ворчала, что сидит в магазине, а он в это время мотается неизвестно где. И она мечтала об одном: избавиться от магазина, чтобы не разлучаться со своим любвеобильным муженьком
        Я не сразу перекупил этот магазин. После неудачного опыта с "Веше траум" мы чуточку поумнели. Лара мне говорит: "Эгил, ты бы съездил к этому итальянцу, посмотрел бы со стороны, как там вообще, не надувательство ли все это". Я подъехал к магазину и, как опытный шпион, наблюдал из машины и считал, сколько человек выходит с покупками. Потом мы посмотрели у него средние цены, прикинули. Получалось, что Джино говорил правду насчет всех выгод.
        - Время, к сожалению, поджимает. Хочется еще к Ларисе заехать.
        - Не волнуйся, успеем. Да, с покупкой бутика в фешенебельном Грюнвальде и переселением сюда в собственный дом стратегический план дальнего прицела нашей эмиграции, можно сказать, завершился. Все заработанное музыкой инвестировано в обеспечение материальной стабильности дальнейшего существования.
        Я хотел было сказать что-то типа: "Друг Аркадий, не говори красиво",но подумал, что вряд ли Эгил читал или помнил "Отцов и детей". Вместо этого, театрально закатив глаза, вздохнул и поднялся.
        Мои сборы были недолги: сумка через плечо, камеру в руки - и я готов. Пока Эгил выкатывал из гаража машину, я в последний раз окинул взором утопающий в зелени особняк. Зашелестело листвой, словно прощаясь со мной, самое высокое в саду ореховое дерево. Может, эльфы, прячущиеся в его ветвях, желали мне счастливого пути?
        - Ты обрати внимание, Борис,- сказал Эгил, когда мы тронулись с места,- какие у нас на участке разные деревья.
        - Да, очень красивое смешение и по цвету, и по фактуре.
        - И это не случайно. Когда строишь здесь дом, ты обязан посадить на участке не что попало, а, скажем, пять лиственных деревьев, три хвойных, шесть кустарников.
        - То есть все планируется?
        - Да, и за счет этого образуется колоритный ландшафт.
        Не успели мы развить садово-приусадебную тему, как наш "БМВ" уже останавливается перед магазинчиком со стеклянным фасадом.
        - Что, уже?
        - А ты думал. Вот с этого места я, как разведчик, вел подсчет покупателей синьора Казаретто.
        Мы вошли в магазин. Ничего особенного. И посетителей нет. Помещение не очень большое, но уютное. Зеркальные стены, стеллажи с обувью всех цветов спектра. Лариса встречает нас с улыбкой:
        - Добро пожаловать! Что желаете приобрести?
        Может быть, Лара, любовь моя тайная, и впрямь предположила, что я собираюсь сделать покупку для себя или в подарок жене, но такое мероприятие в мои планы не входило. Для приличия я все же спросил:
        - А есть у тебя женские туфли на низком каблуке, типа лодочек, с нормальным, не тупым, как сейчас принято, носом?
        - Размер?
        - Тридцать седьмой.
        - Вот, пожалуйста.
        Она подвела меня к стеллажу, и я попытался придать своему лицу заинтересованное выражение. Все у нее, видимо, есть. Лучше не спрашивать.
        - Хорошая обувь, но без примерки брать рискованно.
        - Да, мерить надо обязательно.
        Звякнул колокольчик, в магазин вошла невысокая пожилая женщина, лет шестидесяти пяти, изысканно одетая и явно молодящаяся. Короткий пристальный взгляд в нашу сторону. Лицо породистое, умное и не очень приветливое. "Царапнула" по физиономии и меня.
        Ларису будто сразу подменили.
        - Хорошо, завтра ваш заказ будет выполнен,- сказала она и, наклонившись, прошептала: - Быстро уходите...
        Мы бестолково ретировались.
        - Вери импотант песн?
        - Да, вероятно,- даже Эгилу стало интересно, что за дама осчастливила магазин своим присутствием.
        Забравшись в машину, мы занялись визуальным наблюдением происходящего в магазине. Лариса вела почтительный разговор с посетительницей. Появилась помощница, стала открывать коробки с туфлями. Начался придирчивый осмотр содержимого, примерки. Минуты бежали, и вскоре эта "картинка" притомила меня. Уже накрывался мой план с посещением продуктовых лавок, но я решил все же дождаться выхода, судя по всему, важной особы.
        Ждать пришлось минут сорок. За это время загадочная фрау перемерила пар десять. Потом заработал кассовый аппарат, значит, дело наконец-то подошло к финалу. Помощница Ларисы упаковала две коробки и вынесла их вслед за посетительницей. Важная дама уселась в темный "БМВ" и отбыла в неизвестном направлении.
        - Знаете, кто у меня был? - задала нам загадку Лариса.
        - Говори, не тяни. Борис спешит.
        - Принцесса фон Гогенцоллерн.
        - Что-о?! - опешил я и пожалел, что не вытащил камеру.- Шутишь?
        - Правда. Внучка кайзера и двоюродная сестра шведского короля.
        - Ну, елки-палки!
        - Борис, тебе везет. Ты видел легендарные фигуры: Руди Мозхаммера с его собачкой и принцессу Гогенцоллерн.
        - Часто она посещает твое заведение, Лариса?
        - Примерно раз в полгода. Когда она впервые зашла в магазин, я даже внимание на нее не обратила. Занималась с другой покупательницей. Она фыркнула, я говорю: "Подождите минутку, я занята". Так она повышенным тоном: "Вам известно, кто я?" Откуда же мне знать? Мы только приступили к работе, постоянных клиентов я еще не знала. "Я принцесса фон Гогенцоллерн, извольте относиться ко мне с почтением". Сказала и хлопнула дверью. Не стала ждать. Досадно, конечно, было. Она в этом бутике и раньше отоваривалась и, видимо, не собиралась менять привычек. Через пару месяцев мадам как ни в чем не бывало снова появилась. Тут уж я просто "стелилась" перед ней. Сейчас у нас нормальные отношения.
        - Из ваших знаменитостей еще кто-нибудь заглядывает сюда?
        - Заходит еще экстравагантная особа по имени Ло Сакс. Жена немецкого "короля шарикоподшипников". Как только появляется, первое требование закрыть магазин и никого не пускать. И мы ради нее закрываемся на полдня. У нас на втором этаже дамский салон. Ей там делают прическу, маникюр, а мы с продавщицей таскаем наверх коробки с туфлями. И фрау Сакс их меряет. Иногда по двадцать-тридцать пар. Но покупает сразу несколько коробок. Делает нам дневную, а то и трехдневную выручку.
        - Вот так куется благосостояние семьи Мондрус,- подытожил я.- Все хорошо, что хорошо кончается. Однако пора прощаться и нам.
        - Что, сразу в аэропорт?
        - Никуда больше не успеваю, принцесса "съела" мое время.
        - Подожди минутку.
        Лариса скрылась в "подсобке" и скоро вышла с плотным пакетом.
        - Боря, небольшой презент. Чтоб ты не бегал по магазинам.
        - О! Что это?
        - Так, по мелочам. Конфеты "После восьми", сухая колбаска и соус, каких у вас нет, дома посмотришь.
        - Спасибо, спасибо. Ну!
        Мы обнялись и поцеловали друг друга. В щеки. Правда, я исхитрился, все-таки коснулся ее уст - и бездна времени сразу пронеслась, бездна, отделяющая нас сегодняшних от встречи в Киеве и того виртуального поцелуя, которым я упился тогда.
        Что тебе еще добавить, мой милый незнакомый читатель? Руки мои давно уже не мерцают, как когда-то под скупым рижским солнцем, но желания еще не покинули меня, и молодая поросль все так же вызывает сердечный трепет и стремление жить вечно. Жаль, что нельзя.

1 От яйца, т. е. с начала (лат.).

2 Продолжение: "...а завтра Родину продаст".