Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / СТУФХЦЧШЩЭЮЯ / Семченко Николай : " Соглядатай Или Красный Таракан " - читать онлайн

Сохранить .
Соглядатай, или Красный таракан Николай Васильевич Семченко
        «Ая нехочу ходить покругу. Ивсе-таки хожу… Изатаиваюсь всобственном теле, как вукрытии,- иничего мне нестрашно, я освобождаюсь отособых примет, становлюсь как все инепозволяю себе никаких вольностей, идаже моя улыбка- немоя…»
        Герой фантастического романа Николая Семченко попадает встранную историю, его ждут невероятные приключения, ивконце концов он поймёт ожизни нечто очень важное. Такое, что вам инеснилось!
        Соглядатай, или Красный таракан
        Фантастический роман
        Николай Семченко
        
        Редактор Николай Мезенцев
        Создано винтеллектуальной издательской системе Ridero.ru
        Соглядатай, или Красный таракан
        Посвящается моей бабке
        Марии Степановне Двойниковой -
        слюбовью ивечной благодарностью
        М.Чюрлёнис, «Лодка».
        …. тащу я грядущее засобой Ф.Ницше, «Песни Заратустры»
        «Молодой человек 25-ти лет, приятной внешности, несклонный кзлоупотреблению спиртным (но,ксожалению, курящий), без каких-либо предрассудков, судовольствием рассмотрит любое предложение отодинокого мужчины насовместное проживание. Обращаться письменно: главпочтамт, довостребования, предъявителю документа№…»
        Объявление, внешне ничем неотличимое отпрочих, прикнопленных иприклеенных назелёном заборе уавтобусной остановки,- бумага вклеточку, четкие печатные буквы, «язычки» садресом,- вызывало интерес уграждан, притомившихся вожидании транспорта. Может быть, ещё ипотому, что кто-то начертал наискосок красным фломастером: «Козёл!»
        - Ивсамом деле,- кашлянул стоявший рядом сСергеем высокий худощавый мужчина вбледно-голубых джинсах,- странное объявление, вы ненаходите?
        - Ненахожу,- ответил Сергей.- Каждый сходит сума по-своему…
        - Носогласитесь, довольно странно: парень хочет снять, как я понял, квартиру, инепременно уодинокого мужчины…
        - По-вашему, еслибы он хотел её снять умолодой вдовушки, это былобы гораздо естественней?
        Джинсовый мужик даже опешил оттакого вопроса, новсёже сказал:
        - Конечно! Но,впрочем, порядочный человек небудет открыто выражать подобные устремления…
        Сергей снеприязнью подумал, что вот прицепилсяже кнему этот стареющий хрен, исмотрит как-то пристально (может, близорукий?), иязыком цокает, игазетой «Слово», свёрнутой трубочкой, как указкой, вобъявление тычет:
        - Да тут всё ясно: извращенец! Разве вам это непонятно, Сергей Николаевич?
        - Мы знакомы?- удивился Сергей.- Извините, неприпомню…
        - Понимаю, что всех пациентов запомнить сложно,- отозвался мужчина.- Тем более, если они, так сказать, разовые…
        - Значит, вы бывали внашей консультации? Никак немогу вспомнить…
        - Ачто припоминать? Помочь непомогли, носоветы- спасибо!- дали неплохие…
        Сергей улыбнулся, развёл руками:
        - Значит, увас ивправду всё хорошо. Обычно запервым визитом следует ивторой, итретий, иБог знает, какой ещё посчёту- верный признак: человек никак неможет разобраться всвоих проблемах. Акак отпадёт нужда вконсультациях, он при случайных встречах наулице будет делать вид, что сдоктором совсем незнаком
        Собеседник неожиданно звонко рассмеялся:
        - Ах, Сергей Николаевич, про то, как отпадает нужда есть совершенно замечательный анекдот…»
        Боже мой, какую пошлость я пишу, изачем всё это, зачем? Выдуманные рассказы овыдуманных людях, ивсе ситуации, идиалоги, икаждое слово- ложь, ложь иложь! Авпрочем, нет. Сергей Николаевич выдуман наполовину: это мои имя, отчество, авот насчёт профессии (Сексолог? Психотерапевт? Пожалуй, сексолог. Моим рассказам нужен такой герой),- так вот, насчёт профессии- чистая выдумка, насамом деле я художник.
        Поставил точку, да? Нохотябы самому себе скажи: да, я- художник, может быть, самый замечательный художник, мастер, мэтр, самородок, ночислишься-то ты, Серёжа, пока как оформитель. Художник-оформитель кинотеатра «Юбилейный». Это, конечно, незвучит иабсолютно невпечатляет (афиши любой мазила намалюет, инеобязательно для того заканчивать художественно-графический факультет), но,понимаетели, я живу втакой стране, где пока, увы, где-то нужно числиться, чтобы получать хоть какие-то гроши- для пропитания, ибо одним искусством непроживёшь, пока ты непринят втворческий союз, ауж перед его членским билетом многие двери будут тебе раскрыты, ивыставки обеспечены, ирасценки натвои поделки вмагазине Худфонда возрастут, изаведёшь ты наконец-то настоящую мастерскую…
        Ничего уменя пока нет (пока- ненавсегдали?), ия- свободный мужчина внесовсем свободной стране.
        Иснова- ложь. Господи, если Ты есть, прости меня великодушно: Ты видишь всё, ивсё понимаешь, инеможешь незнать, что некоторое преувеличение того, чем насамом деле обладаю,- это вкрови моей, и,может быть, примета времени.
        Неумею писать. Хочу- инемогу. Нет, неверно: могу, нонетак, как надо. Акому надо? Инадоли вообще? Ипочему каждое слово хочу уточнить, расшифровать, объяснить? Может, я- скучный зануда? Или это отжелания сказать правду, несолгать?
        Ко лжи я привык (да, привык!) чутьли неспелёнок. Едва выучив буквы ижелая показать родителям свою образованность, помню, читал им вслух всё подряд- отвывесок намагазинах донепонятных позначению слов накаком-нибудь заборе. Ноничто так меня непоразило, как огромное красное полотнище, протянутое над улицей иизвещавшее: «Нынешнее поколение молодых советских людей будет жить при коммунизме».
        - Ачто это такое- коммунизм?- спросил уотца.
        - Незнаю,- простодушно ответил он.- Говорят, что когда-нибудь можно будет зайти вмагазин ивзять всё, что захочешь, совершено бесплатно. Иработать столько, сколько желаешь- посвоей потребности…
        - Иденьги будут совсем ненужны?- спросил я.- Неужели всего навсех хватит?
        - Выходит, что хватит,- кивнул отец ипечально улыбнулся.- Аденьги… Эх, из-за них столько зла творится!
        Он получал семьсот пятьдесят рублей (старыми, конечно; потом нули отбросили- получилось 75рублей), иденег унас всегда нехватало.
        Чтобы вмагазинах быстрее появилось всё, чего душа пожелает, кое-что, видно, решили накопить наскладах, аможет, ненаскладах- незнаю, где, номногие продукты исчезли. Я решил, что изобилие можно создать примерно так, как это делалось внашей семье: задолго докакого-нибудь праздника мама начинала создавать НЗ- неприкосновенный запас. Вчулане под него была отведена верхняя полка, куда ставили тушёнку, сгущёнку, рыбные консервы, крупы, аморозилка холодильника забивалась пельменями, которые вечерами мы лепили всем семейством. Новот что мама никогда незапасала впрок, так это хлеб. Нет, сухари она, конечно, сушила: невыбрасыватьже зачерствевшие горбушки напомойку!
        Атут вмагазинах вдруг стали продавать меньше хлеба. Очередь заним внашем небольшом посёлке занимали сраннего утра. Надо было непременно запомнить хотябы сдесяток впередистоящих испяток тех, кто позади. Ато вдруг придётся, извините, отлучиться вто место, куда ицарь пешком ходил- вернёшься, облегчившись, глядь: все незнакомые, какие-то серые иодинаковые- пока найдёшь, где стоял, отпереживаний стебя сто потов сойдёт.
        Современем я понял, что, отправляясь вочередь, надо одевать что-нибудь такое, чтобы непременно вней выделиться- тогда тебя уж точно выделят инезабудут. Для таких случаев я надевал пёструю куртку, наспинку которой мама пришила оригинальную аппликацию- бархатное красное сердечко.
        Ту очередь захлебом мы занимали вместе сбабкой. Она зорко примечала тех, кто стоял перед нами, перебрасывалась сознакомыми репликами, обсуждала новости. Ну, примерно такие:
        - Слыхала, Платоновна, что вженские трусы вшиваютрак?
        - Чего?- непонимала бабка.
        - Завелись, говорю, враги. Учёные, между прочим, люди. Выдумали порошок, откоторого уженщины получается рак. Болезнь такая. Вшивают его втрусы набиробиджанской фабрике…
        - Да как можно-то?- удивлялась бабка.- Там, поди-ко, контроль, всё проверяют…
        - Вот ипроверили! Выяснили: вредители завелись. Они ихлеб придерживают.
        - Опять вредители? Аговорили, что их Берия выдумал: ему, мол, нужен был предлог, чтобы уничтожать лучших партийцев…
        - И-и-и, милая! Вредители усоветской власти всегда были.
        Бабка опасливо опускала руки ниже пояса, украдкой ощупывая себя: незавёлсяли ужерак?
        Её собеседница- рыжеволосая бабёнка лет тридцати, напудренная, счёрными полосками бровей ияркими оранжевыми губами- шепнула:
        - Тыбы Ленке-то сказала про это дело. Уж лучше без трусов ходить, чем такую опасность отних принимать…
        Бабка, может, ещё ипостоялабы сомной- всё равно пастух пригонит коров надневную дойку нескоро, дом убран, обед сварен, вобщем, торопиться некуда, ноколи прилетела такая новость, то как её сразуже несообщить Ленке- матери моей, значит.
        Ленка, Ирка, Полинка… Почему-то внашем посёлке иначе как такими уменьшительно-пренебрежительными именами женщины друг друга инезвали.
        Наказав мне стоять вочереди иникуда неубегать, бабка ушла домой. Ая только этого иждал- тутже находил других пацанов, ошалевших отзноя идобропорядочной смиренности. Обычно мы забирались вкакой-нибудь тенистый уголок ивытаскивали перочинные ножики. Наземле чертился круг, кидались ножички, отрезались «наделы», проигрывались целые состояния- накопленные серебрушки имедяки, фантики отконфет ишоколадок, значки имарки- укого что было. Вазарте мы инезамечали, как чья-нибудь мамка или бабка тихонько подходила кнам сзади и,подбоченясь, взвизгивала:
        - Ах, паразиты! Охломоны несчастные! Из-за вас очередь поперепуталась, битый час разобраться неможем! Ишь, бездельники, играть удумали…
        Под этот аккомпанемент, подгоняемые страхом, что исобственные мамки, наверное, уже давно выглядывают каждого изнас умагазина ивего окрестностях, мы бежали, пожалуй, побыстрей лермонтовского Гаруна.
        Получив поподзатыльнику-другому, мы кое-как восстанавливали очередность, при этом, правда, случалось слышать вечное российское:
        - Вас тут нестояло!
        Нопацаны поднимали такой гвалт, приводили такую массу несокрушимых доказательств, что хитрец, осмелившийся пойти против нас, чтобы хоть нанемножко оказаться впереди, обычно бывал сильно посрамлен. Тем более, что иродительницы наши, деятельно выясняя истину, неоставались безучастными. Ногомон очереди как покоманде стихал, стоило кому-то завидеть продавщицу.
        - Идёт!- сообщал самый глазастый.- Вон там, задеревьями. Невидите, чтоли?
        Шура-продавщица шла неспеша, сдостоинством переваливаясь накоротких ножках. Одетая даже всамый жаркий день впрорезиненный плащ (это был писк поселковой моды!), она смахивала носовым платочком бисеринки пота солба, носа, шеи ито идело останавливалась, чтобы перевести дух. При этом, похоже, Шура-продавщица делала вид, что толпы увхода всвой магазин какбы иневидит, ичем ближе она подходила кнам, тем более неприступным исерьёзным становилось её лицо.
        - Доброго здоровьица, Шура!
        - Умаялась, кормилица наша…
        - Здравствуй, тетя Александра!
        Навсе приветствия, сочувствия, знаки внимания продавщица отвечала суровыми кивками ипофыркиваниями вносовой платок. Очередь расступалась, пропуская её ккрыльцу. Шура останавливалась ивнимательно, капризно прищуриваясь, его осматривала, инедай Бог если где-нибудь вщели обнаруживала подсолнечную скорлупку или конфетную обёртку- тутже взвивалась орлицей:
        - Вантисанитарных условиях магазин функционировать небудет!
        Шура была, говорят, интеллигентная женщина, ивнашем посёлке оказалась непосвоей воле: получила вЛенинграде звание «враг народа», но,чудом избежав расстрела, оказалась налесоповале, откуда ибыла освобождена только в1953-м году, после смерти великого вождя иучителя товарища Сталина Иосифа Виссарионовича.
        Зачто сидела, Шура нерассказывала. Новот отом, что когда-то жила набрегах Невы ибыла отнюдь недурой, даже вгимназии училась, она при случае поминала. Любила Шура ивсякие заковыристые, «интеллигентные» слова, которые унас мало кто понимал. Говорят, когда она объявилась впосёлке ивпервые пришла вбаню, то оконфузилась. «Пожалуйста, дайте билет наодно лицо»,- попросила Шура кассиршу. Та, женщина тёмная игрубая, удивилась: «Как это наодно лицо? Азадницу мыть небудешь?»
        Потом, кстати, я это слышал уже как анекдот.
        Ивот эта интеллигентная Шура терпеть немогла усвоего магазина всякую лузгу имусор. Очередь, помня отом, зорко следила зачистотой, пресекая малейшее посягательство настерильность магазинного крылечка. Для его подметания тётя Феня Шароватова бескорыстно связала широкий веник изберёзовых веток.
        Иесли Шура удовлетворялась осмотром, то начиналась вторая часть ритуала. Она брала вруки амбарный замок, навешанный надвери, ипроверяла, непорванали бечёвка, которой замок был опутан- концы веревочки покоились накосяке под кругляшом пластилина соттиснутой нанем печатью, напоминавшей герб напятаке.
        При осмотре пластилиновой «охранки», насколько помню, ничего подозрительного Шура обычно необнаруживала. стяжелым вздохом открывала дверь всерое нутро магазина, пахнущее экзотической смесью ванилина имышей, залежалого сала исклизкой селёдки, разваливающейся вруках надве половинки: еёжёлтый скелетик напоминал высохший лист папоротника. Когда-нибудь я напишу такой натюрморт: нарасстеленной газете, чуть смятой изатёртой отношения внагрудном кармане (какже, «Правда» сОтчётным докладом Хрущёва наХХ1съезде партии! Это нужно изучать, зубрить, впитывать всебя каждое слово, да что там слово- каждую запятую иточку, изапоминать все эти бесчисленные ремарки про аплодисменты ивозгласы одобрения!), так вот, наэтой газете (обязательно чтобы был виден заголовок «Нас партия вбудущее ведёт»- это нужно выписать какбы чуть-чуть вдымке, как воспоминание одобром детском сне, как память онесбывшейся мечте инадежде- волнующе, инеочень чётко, так, чтобы казалось: бумага как будто тает, растекается порыжей клеёнке), инаэтой, значит, странице лежит хребтина селёдки, несколько серых чешуек налипли набумагу инабуханку хлеба,
тоже серого цвета (нет, пожалуй, несерого, аоттенка бледного рахитичного лица ребёнка- это словами непередать, это можно только изобразить!), ичтобы этот хлеб непременно был узкой, продолговатой формы, инанём- тоже селёдочная чешуя, асбоку- нарезанная кружочками головка лука (выписать каждый прожилочек ибледно-голубоватый оттенок колец!).
        Мой отец, наизучавшись материалов съезда вкружке политобразования, расстелил «Правду» надощатом столе гаража, где работал, ия, белоголовый пацан, поставил нагазету бутылку стёплым чаем керосинового цвета, выложил изсумки буханку хлеба, селёдку илук. Натюрморт ипридумывать ненадо- он так истоит перед глазами, тот, взаправдашний. Только вот бутылку сгорлышком, заткнутым плотно свёрнутым клочком бумаги, я, пожалуй, изображу чуть иначе: пусть вней мерцает нечто слабо-оранжевое, тёплое инежное- это, может быть, тот фруктовый чай, который любил папа. Теперь этот напиток напрочь забыт, икаждому необъяснишь, что вшестидесятых годах встеклянных витринах магазинов высились пирамиды, сложенные изароматных коричневых брикетов. Изних иготовился напиток, пахнувший душистым крымским яблоком, асделаешь глоточек- почувствуешь вкус терпкой вишневой косточки или благородной груши сорта «Дюшес», и,по-моему, вэтот чай добавляли ещё листья смородины ималины- вовсяком случае, если этого неделали нафабрике, то уж бабушка-то наверняка их подмешивала сама: она верила вволшебство трав, хорошо их знала исушила великое
множество всяких корешков, стебельков, листьев, плодов, цветов, ивсё это раскладывалось вхолщовые мешочки или бумажные пакетики, инакаждом- старательно выведенные надписи иособые бабушкины пометки.
        Бабушка любила порядок, итут унеёбыл свой бзик: всё должно стоять нараз инавсегда отведённом месте, поэтому свою убогую скрипучую мебель она ни разу непереставила, ивнарядах была тоже строга иоднолюбива: платье накаждый день унеёбыло, как мне казалось, всего одно- простое, скороткими рукавами, фон- чутьжёлтоватый, нанём- мелкие скромные букетики голубых цветов; она носила это платье игод, идва, итри- каждый день! Неужели никогда нестирала? Нопочемуже тогда оно небывало грязным, иневъедался внего пот, инепахло отнего пылью, плесенью истаростью?
        Однажды я увидел, что набабушкином сундуке, где она держала свои вещи, нет замка, иэтим обстоятельством немог невоспользоваться: где-то вего недрах лежала лимонно-жёлтая коробочка из-под разноцветных монпансье, авней- я это точно знал, потому что бабуля сама обмолвилась- хранилось несколько настоящих серебряных монет. Серебро нужно было мне для грузила. Очень я тогда увлекался рыбалкой!
        Коробочку из-под монпансье я ненашёл, зато обнаружил целых три платья- абсолютные «двойняшки» того, которое бабуля носила, неснимая. Вот оно что! Она всё-таки меняла свой наряд, нопоскольку все платья были одного фасона ицвета, то казалось: ходит моя вечная бабуля водном итомже вечном платьишке.
        Но,кажется, я отклонился куда-то всторону. Так вот, бабушка любила порядок, ипотому каждый пакет скакой-нибудь крупой, купленной уШуры-продавщицы, обязательно надписывала, допустим, так: «Крупа перловая. 12июня 1961года».
        Дата покупки обозначалась обязательно, это натот случай, чтобы неперепутать очерёдность использования продуктов. Зачем вперёд съедать то, что было куплено позднее?
        Когда подходила наша сбабушкой очередь кприлавку, Шура-продавщица привычно спрашивала:
        - Сколько, Платоновна, селёдочек завешать?
        - Да, пожалуй, три. Или ты тоже будешь?- бабка оборачивалась ко мне. Ноя терпеть немог эту ржавую селёдку, вонявшую перепревшими водорослями, ипотому отрицательно крутил головой:
        - Не-е. Лучше орешков возьми.
        СКитаем мы тогда вовсю дружили, пели песню «Москва- Пекин», иарахис продавался везде, где только можно- совсем как сейчас. Стоил он сущие копейки. Как, впрочем, икрасная икра, икета, игорбуша, ивсякая белорыбица внашем сельповском магазине тоже непереводились, итоже, наверное, были недороги- вовсяком случае, мы ели этого добра, что называется, отпуза, алососевую икру мама даже чутьли несилком впихивала вменя ложками: без сливочного масла она казалась противной, иктомуже пахла рыбьим жиром, фу-у-у! Нопокупали её, как я позднее понял, невмагазине, аурыбаков изсоседнего рыболовецкого колхоза- забутылку водки, мешок картошки, бидон молока, вобщем, что было, то инесли им. Получался, так сказать, натуральный обмен, иобе стороны были довольны. Нонедай Бог, чтобы наэтом застукала милиция! Ипродавцы, ипокупатели вполне могли получить нешуточный срок. Так что всё держалось встрожайшей тайне, идаже собственным детям родители обычно неговорили, откуда наобеденном столе появились речные деликатесы: ребятишки помалолетству могли проболтаться, акакой-нибудь доброжелатель поимени Зоркий Глаз, услышав откровения
отроков, тутже строчил донос куда следует. Время было такое, Господи…
        - Головы горбуши есть?- спрашивала бабушка, иШура, заглянув всерую бочку, опоясанную железными обручами, разводила, бывало, руками:
        - Маленькие, Платоновна, остались. Будто селёдочные. Завтра приходи. Обещают завезти…
        - Ничего, взвесь какие есть. Скартошкой замилую душу съедим!
        Вгорбушьей голове вкуснее всего, намой взгляд, щёчки инежный, розовый хрящик- срассыпчатой белоснежной картошкой нет ничего лучше, ей- Богу, аесли она ещё посыпана пушистыми ёлочками укропа изеленым луком, сдобрена подсолнечным маслом- вообще объеденье!
        Потребности веде, нетакие ивеликие, мы тогда удовлетворяли просто: был унас сад, огород, бегали подвору цыплята, хрюкал взагородке Билька (всем хрякам, какие унас были, бабушка почему-то давала только такое имя!), блеяли две козы- Розка иМадам (стройненькая такая козочка, носостроптивым характером: если упрётся, то, как осла, ни зачто сместа несдвинешь), аещё мы держали крутобокую, меланхоличную корову Зорьку, десяток гусей, несколько уток икроликов, которые плодились невероятно быстро. Ивсю эту живность, азаодно инас, охранял Рэкс- пёсбеспородный, ноголосистый: ночью гавкнет- полсела виспуге скоек вскакивает!
        Водежде потребности, кажется, тоже были скромными. Мне шили налето шаровары изчёрного сатина, ноя их берёг навыход вкино или гости, обходился трусами доколен имайкой. Мужики тоже щеголяли вшароварах; верхом изящества были брюки-галифе ибелая рубашка. Более состоятельные граждане наряжались впижамы ипрогуливались вних возле своих домов. Иметь полосатые брюки итакуюже курточку считалось признаком достатка инекоторого шарма. Похоже, никто изобладателей пижам инедогадывался, что вних непроменады совершают.
        Наши потребности были скромны, итрудно было даже представить, что нужно что-то ещё, кроме простой еды инеобходимой одежды. Ивсё-таки магазин светлого будущего рисовался вмоём воображении как неисчерпаемая кладовая сконфетами, игрушками, пряниками ипатефонами самых разных марок.
        Унас патефон был старенький, игла то идело соскальзывала сдорожки ипортила пластинки. О,Рио-Рита! И- «Утомлённое солнце тихо сморем прощалось…» И- «Нет, нелюбил он…» Боже, Боже, как грустно насердце, икак прекрасны песни моего детства.
        Патефон, правда, вскоре сменила радиола. Кажется, она называлась «Сакта» ибыла латвийского производства. Однажды я слушал наней «Рио-Риту», ираз, идва, ипять, идесять крутил пластинку, апотом- бемц!- приподнятая крышка, казалось, надёжно закреплённая, хлопнулась наголовку звукоснимателя и- вжииик, кр-ра-а-а-ах!- отпластинки отлетел целый кусок.
        Горе моё было велико. Инестолько оттого, что родители зададут трёпку- ладно, это ещё можно пережить,- сколько оттого, что «Рио-Риту» просто невозможно было нигде достать, разве что убарыг набарахолке.
        Это случилось года задва дотого дня, когда я самостоятельно прочитал натранспаранте извещенье: «Нынешнее поколение молодых советских людей будет жить при коммунизме!» Нодаже вэтом прекрасном будущем, заманчиво-розовом итуманно-золотистом, как июльское росное утро, я почему-то немог себе представить такого универмага, где наприлавках спокойно лежалибы пластинки с«Рио-Ритой», вот немог- ивсётут!
        Ивообще, думал я, разве может быть так, чтобы ты, во-первых, увидел тьму всяких полезных вещей исколько угодно вкусной исытной еды, аво-вторых, имел право всего этого взять столько, сколько захочешь, иесли даже возьмёшь больше, чем надо, то изобилие отэтого всё равно неуменьшится- разве такое бывает? Нет, слушайте, я немаленький, чтоб поверить вэти сказки! Уж хотьбы селёдка непереводилась ибылбы белый хлеб- мягкий, ноздреватый и,когда надавливаешь нанего пальцем, то он упруго спружинивает, чтобы, как только уберёшь руку, распрямиться тёплым нутром.
        Буханка белого хлеба схорошо пропеченной, почти шоколадного цвета корочкой, хрустящей инеобыкновенно вкусной, инынче- любимое моё лакомство. Отщипываешь отломтя кусочек закусочком, запиваешь холодным молоком, которое для шику можно закрасить соком свежей клубники или малиновым сиропом,- итакое блаженство ощущаешь, как вдалёком-далёком детстве, когда, намаявшись под горячим солнцем напрополке очередной грядки, бухаешься втенечек ибабушка, улыбаясь, протягивает тебе миску виктории, иты, растягивая удовольствие иоттягивая момент своего возвращения встан врагов-сорняков, смакуешь ягодку заягодкой, иотщипываешь отбуханки рыхлые кусочки хлеба…
        Когда я рассказываю обэтом Юре, своему… незнаю, как поточнее написать: приятелю, другу, знакомому? Нет, он мне нето чтобы друг, хотя, конечно,- самый лучший, нобольше, чем друг; он мне как брат.
        СЮрой мы видимся нетак часто, как хотелосьбы. Вотличие отменя, холостяка, он ввечных хлопотах: то халтуру гонит (записывается влитературных передачах радио, проводит разные детские утренники, вечера отдыха для тех, кому затридцать ит.д. ит. п.), то Алла, жена его, вочередной командировке и,значит, все заботы опятилетнем Антоне перекладываются нанадёжные плечи мужа, то втеатре- репетиции, прогоны, читки вслух, занятия помастерству, ох! Икогда он, замотанный, усталый, нервно-вспыльчивый, приползает вмою конуру, чтобы переброситься хотябы парой фраз ожитье-бытье, я просто незнаю, как удержать всебе ту щемящую, почти болезненную нежность, которая обжигает грудь игортань, икоторая доставляет- поймётели вы это?- неизъяснимое удовольствие, переходящее вблаженство, когда Юра вдруг засмеётся искажет: «Азнаешь, старик, ты единственный человек, которому я могу рассказать осебе абсолютно всё, даже самое гадкое. Апочему- исам незнаю».
        Ия тоже этого незнаю. Ноиуменя отнего нет никаких тайн.
        - Юра, кофе хочешь?
        - Акакой-нибудь бутерброд сварганишь? Я голоден как верующий накануне Пасхи…
        - Сыр есть. Иколбаса. Так себе, нозато полукопчённая…
        - О,я это съем сутробным урчанием! Слушай, я сполоснусь? Духота, млин!
        Он скрывается вванной, которая сразуже наполняется полифонией звуков: визжит кран сгорячей водой (надобы прокладку заменить, да всё руки недоходят… хм, аможет, они уменя просто растут неоттуда?!), шумит дождик душа, Юра фыркает иухает отблаженства (Боже, какая сегодня жара!), что-то напевает инасвистывает.
        Мне хочется, чтобы это продолжалось как можно дольше. Мне опостылели тишина, одиночество ивот эта нахальная сизая муха (никак неудаётся её прихлопнуть- какая верткая, падла!). Она составляет мне верную компанию вот уже который день, и,пожалуй, я кней даже привык.
        Юра выключил воду и, обмотав полотенце вокруг бедер, вышел изванной, будто насцену ступил. Он прошествовал через всю комнату иприсел накрай дивана. Похожий насухопарого египтянина сфресок фараоновых пирамид- треугольник плеч, тонкая талия, длинные ноги,- он, вероятно, уже давно понял, что я хочу написать его похожим насветлоликого бога Ра. Вот именно: похожим!
        Это должен быть нормальный земной мужчина, пусть даже останется напортрете вот этот шрам налевой щеке (нестоит, Юра, гулять счужой девушкой- тогда идраки той неслучилосьбы!), новлице иповадках пусть проступает нечто тайное, освещенное изнутри животворящей энергией, ипусть глаза, обращенные назрителя, возьмут вполон (неважно, кто вы- мужчина или женщина, какая разница, если красота- одна навсех!). О,солнцеподобныйРа!
        Бутерброды он, правда, ест совсем небожественно: откусывает большими кусками, крошит хлеб, то идело роняет напол зелёные листья петрушки иукропа, без которых я исам летом ничего неем, иккоторым приучил всех своих приятелей.
        - Ты исегодня непокажешь мне свою работу?
        - Юра, всему своё время. Ты ведь тоже нелюбишь, когда нарепетициях бывают посторонние.
        - Когда работаю спектакль, как-то нехочется, чтобы видели мой пот, мои ошибки, муки,- ответил Юра и,прихлебнув кофе, задумчиво отёр переносицу: Понимаешь, Сергей, работать спектакль- это всё равно, что заниматься любовью сженщиной, единственно желанной для тебя. Какие тут могут быть наблюдатели,а?
        - Нопочему ты думаешь, будто писать картину- нечто другое?
        - Вот те раз! Ведь нахолсте буду я.Так?
        - Да.
        - Втаком случае, разве мне неинтересно посмотреть, как меня изобразил мойже лучший друг?
        - Нормально изобразил,- буркнул я, ипоскольку тарелочка сбутербродами опустела, спросил: Ты готов?
        - Почти,- Юра снял полотенце и,обнажённый, сел наголубой куб вцентре комнаты.- Дай мне, пожалуйста, какой-нибудь журнал…
        - Нет, нетеперь. Потом дам. Понимаешь, нужно, чтобы ты сейчас думал очём-нибудь возвышенном…
        - Ха-ха-ха! Вспомнил анекдот. Поручика Голицина спрашивают: «Вы любили?» Он отвечает: «Имел-с!»- «Да нет, поручик, я овозвышенном». Поручик: «Я иговорю: имел-с! Рачком-с!» Ха-ха!
        - Извини, анекдоты- потом. Попробуй представить, что ты смотришь балет «Жизель»…
        - Терпеть немогу!
        - Ну, ладно, представь: ты сидишь врайском саду, вокруг летают бабочки иптички, цветут розы, авоздух пахнет так, будто разлили вагон французских духов «Опиум»…
        - Ты представляешь, Алка купила этот «Опиум» напополам содной своей подружкой…
        - Как это напополам?
        - Атак! Зафлакончик запросили четыреста рэ. УАлки таких денег, понятное дело, нет. Кое-как двести рублей наскребла. Что делать? Атут Светка, подруга её, объявилась: хотьбы раз вжизни, говорит, надушиться настоящими духами, столько лет прожила- тридцать два года!- иникогда, мол, даже флакончика вруках недержала. Ну, ясное дело, Алка скумекала: Свету можно взять вдолю. Та добавила своих двести рэ, ивзяли они «Опиум», явились всвою лабораторию…
        - Юра, давай ближе кделу. Как они флакончик делили?- перебил я друга, потому что знаю: пока он дойдёт доглавного, забудешь, что вначале рассказывал.
        - Флакончик они неделили. Они его разыграли…
        - Ты меня уже запутал!
        - Да ты сам рад запутываться! Неперебивай меня, понял? Значит, пришли они влабораторию идавай спички тянуть, чтобы определить, кому достанется сам флакончик. Его содержимое они ещё раньше договорились разделить поровну. Алке этот флакончик идостался…
        - Адухи они как поделили?
        - Обыкновенно. Уних влаборатории куча всяких пипеток смиллиграммовым делением. Вот Светке иоткачали ровно половину вкакую-то пробирку.
        - Бедняжка!
        - Ну! Амоя-то довольная: Светка душится изпробирки, аунеё,Алки,- фирменный флакончик от«Кристиана Диора». Зря, мол, чтоли, десятку переплатили?
        - Юр, значит так: райский сад, над каждым кустиком поангелу летает, звучит музыка…
        - Фу-ты, ну-ты! Очём это ты, Серёжа? Лучше я представлю то амбрэ, которое уменя теперь вквартире стоит. Алка-то прискакала домой, туфли сбросила ивванную под душ побежала: этот самый «Опиум», видишьли, положено мазать начистую кожу. Только иуспела Антошке крикнуть: «Там, всумке, тебе подарок!» Он иполез. Иувидел красивый флакончик. Конечно, вытащил. Конечно, отвинтил пробочку. Ипоскольку пробочка была скисточкой, то решил, что вбутылочке, наверно, какая-то краска. Ипринялся он водить кисточкой побумаге. Ничего нерисуется! Антошка подумал, что вбутылочке какая-то особая краска, вроде как шпионская- нагреешь рисунок, например, над плитой, он ипроявится. Включил горелку, держит над ней лист, атут Алла изванны выползает: «Ты чё, такой-сякой, делаешь?» Антошка отнеожиданности уронил бумагу вогонь. Алла кинулась её гасить, да нечаянно флакончик локтем столкнула. Он накраешке стола стоял. Результат: Антошка вопале, Алла втрауре, авквартире благоухает как враю…
        - Жалко Аллу.
        - Дауж…
        - Ладно. Насчёт «Опиума» незнаю, а«Чёрную магию» могу для Аллы взять пооптовой цене. Меня наодну халтуру подбивают, как раз впарфюмерном магазине…
        - Аденег унас всё равно нет,- беспечно улыбнулся Юра.- Антону нужно пальто покупать, ботинки, форму- вшколу парень пойдёт…
        - Ты всё-таки скажи Алле омоём предложении. Духи, ясное дело, будут стоить по-божески, без «накруток»…
        - Ивсё-таки придётся, видно, ремень ещё потуже затягивать. О,мой бедный двадцать первый палец!
        - Что?- непонял я.- При чём тут палец?
        - Частушка такая есть: «Манька Ваньку тянет влес, Ванька упирается: Ванька мало мяса ест, х… неподнимается!» Вот имой ванька пока встанька, аесли кормиться плохо буду, то… О,лучше обэтом недумать!
        Юра трагически хватается заголову исмеётся. Сидеть ему водной позе неудобно, ион хитрит: чуть шире расставляет колени, незаметно наклоняется вперёд. Он инеподозревает, что доставляет художнику ни счем несравнимое наслаждение- любоваться идеальным мужским торсом. Вероятно, иантичные ваятели, живописцы испытывали нечто подобное- восторг отсозерцания совершенной формы, вкоторой каждый мускул гармонирует сдругим инет ни единой лишней складки, но,впрочем, мощь икрасота заключаются невэтом, автом благородном, может быть, несколько самоуверенном умении управлять своим телом- это взглядом угадывается безошибочно. Подобный торс, обвитый парой женских ног- о,как похоже налебедя, взметнувшего крылья!- нескоро залоснится усталым потом.
        (Вы что-нибудь поняли? Моё письмо- слова, нанизанные натонкую верёвочку смысла, которая, кажется, порвалась…
        Наверное, всё-таки сомной невсё впорядке. Горячая искорка зажглась рядом ссердцем, и,разгораясь, охватывает жаром тело; тёмное, жгуче-томительное возбужденье резкими толчками восходит откуда-то изглубин моего существа ия чувствую странное, робкое дрожанье рук, иуже знаю: нестоит всё это сдерживать, иначе невидимые острые иглы вонзятся вкончики пальцев, перехватит дыханье, лицо нальётся тяжёлой краснотой- истану сам себе противен, охваченный безумным желанием быть мужчиной иженщиной, Инь иЯнь водном существе, многоликим вакхическим божеством, которому дано чувствовать всё, что чувствуют влюблённые, слившиеся водно целое, нопознавшие высший восторг лишь намиг, икакбы ни были они настойчивы вдостижении истины любви, никогда мужчина неиспытает то, что составляет тайну женщины, инаоборот: женщине недано познать мучительно прекрасное разрешение отбремени семени- яркое, фантастическое извержение вулкана, блеск молнии иудар грома, падение вбездну ивознесение под высокий звёздный купол, покой исвобода, ивсё это- водном ничтожно малом миге, который, однако, длится тысячелетия, спрессованные всекунды
божественного экстаза.
        Наверное, всё это кажется вам странным,да?)
        Красота женщин имужчин достойна любви ивосхищения. НоЮра, кажется, инеподозревает освоём даре.
        - Сергей, долго ещё будешь меня мучать? Позировать тебе- хуже каторги!
        - Потерпи ещё немного…
        - О,Боже! Уменя нежизнь, асплошное терпенье-мученье. Иногда я даже забываю, что я- это я, особенно если работаю спектакль, который мне нравится. Играешь больного, старого человека- исам, вроде, стареешь, кашель мучает, неходишь, ашаркаешь ногами, иголова кружится…
        Он говорит без умолку, даже неинтересуясь моей реакцией, ия его неостанавливаю, неперебиваю, пусть говорит: устал отнеподвижного сиденья, да, впрочем, инетолько это: уЮры, вобщем-то, приятелей много, ипоклонницы есть (о,эти безумные девицы свосторженными инфантильными мордашками, вглазах- обожанье истрасть королевы Елизаветы!), новыговориться, без опаски показаться глупым инести всякую чушь, извергать поток слов (будто запруду прорвало!) он может нескаждым, потому что вбил себе вголову: откровенность обходится дорого, и,вобщем-то, это справедливо. Ая что? Я молчун, никому- ничего! Что услышал, того никому нескажу, аесли скажу, так прежде подумаю.
        Портрет Юрия выходит странным. Лёгкий туман. Берег реки. Влажное пятно солнца. Ветви ивы, серебрятся листья. Вних притаилась маленькая сладкоголосая птичка. Сиреневый камень-валун, нанём- юноша. Играет насвирели. Речная нимфа спряталась втростнике, но,нетерпеливая, брызнет водой- поманит юношу ксебе. Ион войдёт всверкающее серебро, ивыбросит руку вперёд, ипоплывёт тонкая свирель, уносимая волной… АНимфа? Опечалится она, когда весёлый фавн выбежит наберег и,поражённый, оборвёт смех: юный бог входит вводу, исам Фидий, затаив дыхание, ловит каждое его движение и,невсилах вдохнуть втёплый мрамор все очарованье человечьей плоти, обреченно роняет могучие руки свои. Аптицы поют, икачается зелёная трава, иоблака скрывают колесницу Аполлона…
        - Что это? Пятна, полосы, смутные силуэты, блеск золота…
        - Это твой портрет. Разве непонятно?
        - Вот это- мой портрет?- изумился Юра.- Да тычто?
        - Просто он ещё незакончен…
        - Абстракция, чтоли?
        - Извини, я закрою холст. Ни очём пока меня неспрашивай.
        - Нет, ты послушай! Я сижу, позирую, время теряю, аты чёрт знает что рисуешь!
        - Это только начало. Всего-навсего наброски, если хочешь- эскиз, абрис…
        - Серёга, ну ты, брат, даёшь! Предупреждать надо, чтоб человек непугался. Ну иобразина!- Юра, глядя нахолст, недоумённо покачал головой инедоверчиво спросил: Ивот это всё-таки станет портретом?
        - Надеюсь.
        Мне нехотелось что-либо ещё объяснять, тем более- спорить, убеждать Юру, что живопись тем иотличается отфотографии, что художник непросто копирует оригинал, апередаёт своё виденье мира, выражает себя, свой внутренний мир, аещё- загадывает загадки, рассказывает притчи, находит впривычном нечто особенное, незнаемое, как, допустим, Казимир Малевич или Сальватор Дали. Прописные истины, вобщем-то.
        - Серёжа, абаб ты тоже рисуешь? Вот так- вчём мать родила. Рисуешь?
        - Пишу,Юра.
        - Иони нестесняются?
        - Нет. Они ведь знают, для чего сюда приходят…
        Юра одевается неторопясь. Он любит себя, свою профессию, своих ичужих женщин, обожает, конечно, жену, домашний уют, аещё- красивые вещи, хорошие детективы, кофе «Максим» иводку «Абсолют». Икаждый раз, как надевает вот эти итальянские светло-голубые, чуть блеклые брюки, сявным удовольствием ощущает шелковистую прохладу ткани, её мягкую ласку (будто пушистый зверек трётся оногу!); удобство покроя, незаметность крепкой молнии, скромный лейбл знаменитой фирмы- всё свидетельствует овысоком качестве идобротности.
        - Интересно, когда тебе позирует голая баба, то ванька-встанька реагирует иликак?
        - Или как. Вэто время, понимаешь, обэтом самом как-то недумаешь…
        - Да ну! Уж нескопецли ты? Когда умужика твоего возраста нет ни жены, ни хотябы постоянной бабы, то как-то поневоле, извини, думаешь: или он великий конспиратор, или импотент, или интересуется, пардон, неженщинами…
        - Акому какая разница?
        - Да так. Ж-жутко интересно. Все- трахаются, все- имеют кого-то, все- говорят, что, как исколько было, вобщем, послушаешь- ичто-то, смотришь, новенькое узнаешь. Аты- ничего, никогда…
        - Неговорю?
        - Инеговоришь тоже.
        - Анекажетсяли тебе, Юра, что любовь- это тайна? Ипоскольку она касается двоих, то всем остальным знать оней необязательно.
        - Во,чудак! Я про секс толкую, анепро вздохи под луной…
        Юрий оделся, причесался и,разглядывая взеркало крохотное розовое пятнышко нащеке, закончил свою речь довольно неожиданно:
        - Авообще, Серж, пошли они все кчёрту! Ещё СПИД подцепишь,- иобеспокоено то надавливая, то поглаживая это самое пятнышко, буркнул: Что-то выскочило, надоже!- ибез всякого перехода, как это обычно бывает, когда над чем-то долго размышляешь, вдруг сказал: А,пожалуй, это даже инетайна. Любовь как тайна двоих- это высокопарно. Обычное сношение, особенно если партнёрша- жена твоего друга,- это, знаешьли, тоже тайна, да ещё какая! Нет, это что-то другое. Может, это просто листок клёна, которого касались милые руки? Он случайно оказался засушенным меж страницами книги. Отнечего делать ты её раскрываешь, ивдруг- удар тока, взрыв бомбы, тихая нежность иотчаянное желание бросить всё кчёртовой матери иуехать вдругой город, где вполутёмных аллеях тебя ждёт старый клён…
        - Романтическая пошлость, Юра! Или это банальный монолог изнового спектакля?
        - Неперебивай,- рассердился Юра.- Утебя, наверное, никогда небыло клёна, который помнит ничего незначащий разговор, итихий смех, ибыстрый взгляд из-под опущенных ресниц, итот листочек, который медленно спланировал наеё колени, иона, смеясь, вложила его втвою книгу вместо закладки. Иничего больше небыло. Авот надоже, нашёл этот листик ипонял, что упустил что-то очень важное, инастолько значительное, что вдруг почувствовал себя нищим иубогим…
        Я внимательно слушал Юру, ибольше его неперебивал, имне казалось, что он говорит неосебе, всё проще: репетирует роль, входит вобраз, ищет верную интонацию вповедении своего будущего героя. Ибо вся эта долгоиграющая романтика, тем более сдевичьим гербарием,- это недля Юры. Унего, вынужденного кувыркаться между репетициями, прогонами, премьерами, наэто просто нет времени.
        Юра всегда уходит как-то неожиданно. Вот инаэтот раз, даже незакончив свой монолог, он взялся задверную ручку, повернул её иулыбнулся:
        - Пока!
        Ивдруг что-то вспомнил, хлопнул себя полбу:
        - Балда! Совсем забыл! Я тебе принёсдва приглашения напремьеру. Сработали новый спектакль. «Мурлин Мурло» называется. Ухохочешься!
        Стоя одной ногой запорогом, адругой вприхожей, он покопался всумке, вытащил два синих квадратика сзолотым тиснением ипротянулмне:
        - Вот! Приходи. Обязательно. Ну, я поскакал. Эх, жизнь-индейка!
        Дверь заним захлопнулась, ия услышал, как он дробно запрыгал полестнице вниз. Лифтами Юра принципиально непользовался, считая, что движение насвоих двоих- это самый необременительный способ оздоровления.
        Только я хотел отмыть руки откраски, как вдверь позвонили. Почему-то мне никого нехотелось видеть, ия решил неоткрывать. Нет человека дома, ушёл гулять, навыставку японской гравюры подался, а,может, стоит сейчас в«Бутербродной» ипьёт кофе, заедая его крендельками скорицей.
        В«Бутербродной» главная тусовка города, иесли очень нужно кого-то иззнакомых встретить, можно смело шагать сюда: рано или поздно тот, кого ищешь, обязательно тут появится.
        «Нет меня! Я в«Бутере»!- шепнул я сам себе, новдверь снова настойчиво позвонили. Интересно, кого это принесло? Сбросив шлёпанцы, я подкрался нацыпочках кдвери и,осторожно сдвинув край задвижки на«глазке», посмотрел вщелочку. Наплощадке стоял милиционер, ачуть сбоку отнего, закрыв лицо руками,- Юра. Что-то случилось?!
        - Извините, был вванной,- открывая замки надвери, я громко оправдывался.- Несразу звонок услышал! Что-то случилось?
        - Случилось,- сказал милиционер ипо-хозяйски решительно вошёл вквартиру. Юра отнял руку отлица ия увидел багровую рассеченную бровь. Темная ниточка крови извивалась пощеке. Юра снова приложил кранке коричневый, сморщившийся платок.
        - Этот гражданин действительно вышел отвас минут пятнадцать назад?- спросил милиционер.
        - Ну да,- растерянно подтвердил я.- Ачто?
        - Увас есть телефон?- милиционер необратил внимания намой вопрос.- Нужно срочно позвонить.
        - Пожалуйста, вон там, вуглу…
        Я ничего непонимал. Какой-то милиционер, ведёт себя бесцеремонно. Юрку кто-то, видимо, ударил чем-то острым. Крови, вобщем-то, немного, носиняк будет знатный, это точно. Ирукав куртки оторван…
        - Напали наменя,- сказал Юра.- Я даже сообразить ничего неуспел.
        - Да где это случилось? Вподъезде, чтоли?
        - Нет. Я пошёл мимо стройки, чтоб дорогу сократить. Атам, ты знаешь, есть овражек. Только внего спустился, как передо мной парень нарисовывается исразу- бац вглаз! Асзади обхватывает меня другой, сжимает рёбра, аж дух перехватило! Вобщем, тот, что вглаз саданул, всё выгреб измоих карманов. Отобрали они уменя сумку идай бог ноги…
        Слушая Юру, я открыл морозилку, достал лёд. Наушиб непременно нужно положить что-то холодное, иначе синяк долго несойдёт. Хорошобы, конечно, наложить бодягу, ноэто средство, увы, напрочь исчезло изаптек.
        Когда я был мальчишкой, помню, мы хихикали при одном упоминании ободяге. Ею, порассказам старших пацанов, сводили «засосы». Они получаются, когда захватываешь кожу губами икакбы её всасываешь,- девчонки очень боялись таких поцелуев: попробуй объясни потом родителям, откуда утебя эдакое украшение нашее, ивообще, недай Бог, подумают, что уже не«целочка»- тут такое начнётся, что туши свет! Если уж этот «засос» случайно получился или, допустим, твоё лицо шибко повредилось вуличных баталиях, то бодяга- первое средство, потом- лёд, свинцовые примочки, нахудой конец сгодится иподорожник.
        Все эти сведения калейдоскопом прокрутились вголове, аслово «засос» как-то смешно расползлось фиолетовым пятном, которое вмоём воображении вдруг превратилось внечто наподобие насоса. Он работал так: и-их, их-их, и- их, их-их- противный, скрипучий звук, будто под окном качается ребёнок настарых железных качелях.
        Когда Юра приложил лёд кглазу, накухню заглянул милиционер.
        - Втравмпункт надо идти,- сказал он.- Если досуда дело дойдёт, понадобится справка…
        - Абез справки никто неповерит, что было, так сказать, разбойное нападение?- удивилсяя.
        - Даже самой справке могут неповерить,- усмехнулся милиционер.- Малоли, шёл подороге, упал, начто-то напоролся- вот тебе исиняк. Ачестных прохожих, которые помогли подняться, намеренно оговорил изкорыстных побуждений…
        - Асумка? Аденьги?- напомниля.
        - Аразве наденьгах написано, что они принадлежат вашему другу?- парировал милиционер.- Сумку он мог где-нибудь потерять. Вот ивсё. Свидетелей, как я понимаю, употерпевшего нет. Никто ничего невидел.
        Милиционер замолчал. Молчали имы, потрясённые его убийственной логикой.
        - Ноничего,- вздохнул милиционер.- Это дело нетакое безнадёжное, как вы подумали. Только вот кое-какие подробности выяснить нужно…
        Он вынул изкармана обыкновенный блокнот, шариковую ручку истал спрашивать всякую чушь. Например, смотрелли я вокно вслед Юре? Ну, смотрел. Анезаметилли что-нибудь необычное? Допустим, заметил, нокделу это неимеет абсолютно никакого отношения: обычно Юра ходит легко, какбы скользит поповерхности, атут- тяжело, вдавливая каблуки вземлю.
        Наконец, милиционер захлопнул свой блокнот исобрался уходить.
        - Да, кстати,- спросил он, уже держась заручку двери.- Когда вы будете завтра дома? Может, придётся что-то уточнить…
        - Только несутра,- ответил я.- Утром я уезжаю загород напленэр. Можно, конечно, иотложить, нонехотелосьбы. Дома буду ближе квечеру…
        - Ая- наоборот: сутра дома, апосле обеда втеатре нарепетиции,- сообщил Юра.- Жена приходит поздно. Лучший вариант- предварительно позвонить…
        Милиционер что-то пометил всвоём блокнотике, распрощался снами ия закрыл заним дверь.
        - Хорошо, что этот мент шёл потойже тропинке,- сказал Юра.- Те ребята, наверное, его заметили ибыстро слиняли. Мент, правда, непутёвый какой-то: что, как случилось, вочто парни были одеты? Пока расспрашивал, тех подонков ислед простыл…
        - Ивсёже Бог тебя бережёт,- заметил я.- Послал какого-никакого, амента! Тебя вообще моглибы вырубить ираздеть…
        Юра, сняв солба тряпку сольдом, внимательно разглядывал ссадину, досадливо морщил лоб, играл бровями- вобщем, выяснял, как он смотрится.
        Смотрелся он пока ничего, вполне сносно, ноквечеру ушиб обязательно нальётся синевой, это как пить дать.
        - А,чёрт сним! Будем считать это боевым ранением,- Юра махнул рукой.- Может, Эмка- гримёрша пожалеет ипроявит всё своё искусство. Уж кого-кого, аменя она очень даже уважает,- и,повеселев, пропел: Мой маленький дружок, вот тебе мой пирожок!
        Нацепив мои солнцезащитные очки, напевая иприсвистывая, Юра изобразил налице улыбку. Ноего глаза как были колючими, холодными, такими иостались.
        Когда он ушёл, я взял тряпку ивымыл пол. Очень уж милиционер наследил- отпечатки рифлёных подошв чёткие, будто нарисованы, игде он, интересно, вжидкую глину вляпался? Впрочем, врисунке было что-то необычное: следы тянулись ёлочкой, причём, левая половина какбы смазана (ненавсю ступню становился, чтоли?).
        Почему-то я нето чтобы боялся ментов, а,скорее, недолюбливал их. Может, стого случая, когда мы сбабушкой Платоновной опоздали напоследний автобус и,навьюченные покупками, отправились ночевать нажелезнодорожный вокзал. Самое обидное: опоздали всего-то надве минуты. Обычно автобус, идущий внаш посёлок, расписания несоблюдал иотправлялся позднее. Новтот раз сшофёром, видно, что-то случилось, аможет, встране начался очередной виток борьбы затрудовую дисциплину,- ивот результат: мы сидим нажёсткой скамье, вуглу грязного зала, уобшарпанной бетонной стены.
        Бабушка устала отмногочасового хождения помагазинам, где мы брали учебники, краски, новую школьную форму, какие-то другие вещи, атакже леденцы, булочки сизюмом, соль иразличные специи, которых уШуры-продавщицы почему-то никогда небывало.
        - Я чуток подремлю,- сказала бабушка.- Аты завещами воба гляди! Неровен час, какой-нибудь вор подберётся…
        Спать мне совсем нехотелось. Я слюбопытством озирался посторонам, удивляясь замысловатости старых лепных украшений напотолке, огромным бронзовым люстрам, вкоторых, кажется, горели нелампочки, асами собой светились хрустальные подвески. Напротив меня наполу отдыхал инвалид. Концы его пустых военных брюк-галифе были аккуратно подвёрнуты, ион сидел наквадратной дощечке сблестящими колёсиками. Инвалид был навеселе. Он поглядел наменя маленькими, схитроватым прищуром глазками инеожиданно тоненьким голосом запел:
        - Подиким степям Забайкалья…
        Бабушка вздрогнула и,проснувшись, крепко ухватилась заодин изнаших узлов.
        -… Рыба-а-цкаю ло-одку бирёт,- выводил инвалид, полузакрыв глаза.
        - Ишь, душа-то как страдает!- шепнула бабушка.- Кому он нужен, инвалид военный? Ни кола, ни двора, перекати-поле…
        - Почему ты так думаешь?- спросил я.- Может, он домой едет…
        - Нет, Сергуня, это тот инвалид, который впоездах поёт,- ответила бабушка.- Я его уже видела, инераз. Унего игубная гармония есть. Жалобно так играет, прямо всю душу тоской выворачивает. Кто сколько может, копеечки бросают ему вкартуз…
        Инвалид ивсамом деле вынул из-за пазухи длинную зелёную губную гармонию, обдул снеёкрошки, прокашлялся иначал выводить тихую грустную мелодию.
        - Это что тут ещё законцерты?- гаркнул кто-то замоей спиной. Я обернулся иувидел милиционера. Он решительно подошёл кинвалиду иловко выхватил унего гармонию:
        - Ты чего нарушаешь общественный порядок? Предъяви документ! Куда едешь?
        Инвалид неторопливо полез вкарман ивдруг, резко подавшись вперёд, вцепился вруку стража порядка. Он пытался вырвать свою драгоценность. Свободной рукой милиционер крепко ударил калеку поголове- картуз слетел ипокатился, аинвалид, охнув, неожиданно бодро подпрыгнул насвоей каталке ивпился зубами владонь обидчика.
        - Да что он такого сделал?- всполошилась бабушка.- Никого человек нетрогал, тихонечко играл себе…
        - Молчать!- крикнул милиционер, пытаясь стряхнуть вцепившегося внего инвалида.- Подожди, паразит, контра ползучая, я тебе устрою падение Берлина!
        - Фашист!- тоненько завопил инвалид, выпуская кисть милиционера. Иэто была его ошибка: дотех пор, пока держался зубами, он был хозяином положения. Теперь, получив преимущество, милиционер обеими руками ухватил калеку икрепко его встряхнул. Инвалид упал набок, колёсики его каталки беспомощно крутились.
        - Нетронь его!- сказала бабушка.- Великий грех- обижать калеку!
        Рассвирепевший милиционер развернулся кнам ивцепился глазами вбабушку:
        - Это что ещё зарелигиёзная пропаганда?- закричал он.- Покакому праву тут находишься? Предъяви документы! Может, ты баптистка какая…
        Вконце зала показался другой милиционер. Увидев подмогу, наш герой совсем приободрился. Инвалид уже справился скаталкой ипринял вертикальное положение. Размазывая полицу кровь, струившуюся изразбитого носа, он всхлипнул:
        - Зачто? Яж затебя, гада, воевал!
        - Но-но!- цыкнул милиционер.- Загада ответишь!- иповернувшись кбабушке, продолжал: Гражданка, где ваши документы? Ибилет напоезд предъявите…
        - Ая без документов вгород езжу,- неожиданно жалобным голосом сказала бабушка.- Свнучком вот наавтобус опоздали, надож где-то ночь коротать…
        - Ничего незнаю,- отрезал милиционер.- Придётся пройти снами.
        - Да кудаж я смальцом-то?- попыталась воспротивиться бабушка.- Аживём мы вСветлогорье, небродяжки какие-нибудь.
        Милиционеров ничто, однако, немогло убедить оставить нас впокое, азаступиться было некому. Все сидели молча, кое-кто, правда, смотрел сочувственно, аодин чернявый мужик, поймав мой испуганный взгляд, даже подмигнул: недрейфь, мол, пацан!
        Бабушка уже собирала наши узлы, готовясь идти замилиционерами, как вдруг инвалид, дотого сидевший смирно, резко оттолкнулся отпола ипокатил клестнице. Милиционеры кинулись заним, нокалека уже резво скакал насвоей каталке поступенькам.
        - Стой, падла! Стой!
        Напоследней ступеньке инвалид неудержался иего каталка встала напопа, ноон тутже ловко крутанулся ипринял нормальное положение. Так что подбежавших блюстителей порядка наш калека встретил градом ударов. Увёртываясь отних, милиционеры подхватили каталку и,забыв онас, потащили инвалида вниз полестнице.
        Бабушка споклажей кинулась кдругому выходу, я- заней, невыпуская изрук тяжёлой сумки схлебом.
        Остаток ночи мы просидели налавке втихом сквере. Бабушка то идело озиралась, крестилась ичто-то шептала.
        - Небойся, баба,- успокаивал я.- Здесь они нас ненайдут…
        - Какбы нанас какая-нибудь шантрапа ненаткнулась,- шепнула бабушка.- Супротив них какие мы бойцы, старый да малый?
        Бабушка почему-то недолюбливала милицию. Ипричину этого я понял много-много лет спустя, когда встаром сундуке, что стоял всарае, нашёл восемь обычных школьных тетрадей. Исписанные мелким почерком, они, может быть, так иосталисьбы лежать под кучей угля, которым засыпали сундук. Бабушка, наверное, помнила онём, и,наверное, сама откопалабы его, нонеуспела.
        Атот уголь она ждала целый месяц. Машина сним пришла неожиданно. Водитель торопился наобед иразбирать, куда сваливать груз, ему было некогда. Подогнал самосвал кзадней стенке сарая, которую бабушка наспех разобрала, иопрокинул кузов- так изасыпал сундук, стоявший вуглу.
        Вот они, эти старые тетрадки. Я никогда невидел, чтобы бабушка что-нибудь писала. Ей даже обычное письмо давалось струдом, исочиняла она его долго, сначала составляла фразу вуме, апотом тщательно выводила её набумаге без всяких знаков препинания- запятые иточки она расставляла потом, ачто такое тире иточка сзапятой ей, кажется, было вовсе неведомо.
        Наверно, свои тетради бабушка писала зимой, когда хлопот унеёстановилось меньше, чем летом, всего иделов-то: вовремя задать корм козе Розалии, впросторечии именуемой Розкой, да насыпать курам пшена или отрубей. Ещё, правда, надо было сходить заводой кколодцу инаколоть дров, ноэто занятие она считала совсем уж пустяковым. Переехать назиму вгород она наотрез отказывалась. «Изба без человека тепло теряет,- говорила бабушка.- Да икуда я Розку дену?»
        Так получилось, что настарости лет бабушка осталась одна: её единственная дочь, то есть моя мать, пошла наповышение- её перевели наработу врайонный центр, авнук, то есть я, став художником, остался жить вгороде.
        Да, конечно, она исписывала свои тетрадки долгими зимними вечерами. Соседи потом вспоминали, что Платоновна чего-то допоздна свет жгла. Может, эта писанина помогала ей заглушить чувство одиночества?
        Коллаж помотивам работ М.Чюрлениса
        Изтетрадей Марии Платоновны, озаглавленных ею «Вертуты судьбы»
        Судьба играет человеком,
        Она изменчива всегда, -
        То вознесёт его высоко,
        То бросит вбездну без следа.
        Кому принадлежат эти строки, незнаю. Однажды их записала вмой альбом подруга Вера. Ия недумала над их смыслом, пока непочувствовала: пора собираться вобратный путь- туда, откуда пришла…
        По-моему, есть люди, попросту сказать близкозорые: их неволнует перспектива, иесть люди, которые недумают осиюминутном облегчении своей участи или удовлетворении всех желаний. Близкозорые- это приспособленцы. Ия их нелюблю. Хотя сама моглабы стать такой. Но,впрочем, попорядку…
        Как идругие дети, я мечтала поскорей вырасти, адля этого надо много есть. Наверное, даже учёные ненаблюдали так заколосом ржи, как мы сбратом.
        Вот появились длинненькиежёлтые серёжки- колос зацвёл… Вот зародилось зернышко, иещё одно, иещё… Ивот уже зерно тугое, воскового цвета… Мать разрешает нарезать колосьев, мы сбратом руками выминаем изних зёрна итолкем вступке. Получается готовое тесто, чуть-чуть зеленоватое. Изнего мать готовит душистые галушки нового урожая. Дожить донового урожая после долгой голодной зимы- это несказанное счастье.
        Внашей семье восемь человек, изних трое мужчин: больной отец идва брата.
        Когда отец получил землю, то пришлось продать корову икупить наруднике полуслепого выбракованного коня, чтобы остались ещё деньжата нателегу иупряжь.
        Коня звали Сокол. Он был умным трудягой, чувствовал ипонимал хозяина. Бывало, только отец сядет нателегу, чуть тронет вожжи- Сокол сместа, ивсю дорогу бежит мелкой рысцой, пока непочувствует лёгкого движения вожжей: остановка!
        Как ни старались колхозники, аскаждым годом жили всё хуже ихуже: земля обрабатывалась плохо, удобрений небыло, отракторах ипрочей технике тогда ипонятия никакого неимели, да ещё ипредседатели сменялись как стеклышки вкалейдоскопе. Обычно присланный израйона председатель отбывал свою повинность доосени, после чего забирал свой заработок иуезжал. Колхозникам оставалось по100 - 150граммов зерна натрудодень. Поэтому когда понашему кварталу разнеслась весть, что кнам едет коммунист-двадцатипятитысячник, только иразговору было онём: какой он, сумеетли наладить хозяйство, уживётсяли слюдьми?
        Кряжистый, среднего роста, свпечатляющей лысиной натемени ирыжеватыми будённовскими усами, малограмотный, как большинство тогдашних рабочих, ноэнергичный, он сразу объявил, что сам изкриворожских шахтёров, всельской жизни смыслит мало, нонадеется, что всё унас получится. Если, конечно, хотим жить по-новому.
        Нас, детвору, председатель занимал, пожалуй, лишь как новое вселе лицо. Предоставленные сами себе, мы проводили лето восновном наберегу реки. Бывало, залезали вколхозный сад или вчей-нибудь огород, ато какже без этого?
        Нооднажды сутра пораньше подворам прошёл колхозный кладовщик Порфирьич:
        - Мальцы, всем собраться наколхозном дворе! Председатель свами говорить станет…
        Когда кто-нибудь робко заикался, зачем это, мол, мы понадобились начальству, Порфирьич загадочно посмеивался:
        - Ато незнаете? Кто вчерась вмалинник лазил? АуСалтычихи наогороде никто моркву недёргал,а?
        Притихшие, как испуганные воробышки, мы собрались наколхозном дворе. Порфирьич для чего-то прямо натраве расстелил домотканые скатерти, велел девчонкам помочь ему расставить чашки имиски. Вних налили мёда, нарезали хлеба. Что такое? Ждём наказания зашалости, атут- мёд!
        Наконец, изконторы вышел председатель:
        - Значит так, робяты,- сказал он, переступая сноги наногу исмешно поддёргивая носом то один ус, то другой.- Ссегодняшнего дня вы будете ходить вдетсад. Ато, понимаешь, остаётесь без надзора ивсякого воспитания. Одни шалости увас науме.
        Держа речь, председатель говорил медленно, срасстановкой, ипри этом без конца подтягивал брючный пояс. Это было смешно, инекоторые девчонки, сдерживая смех, громко фыркали.
        - Ну-ну, фыркушки!- сказал председатель.- Давай налетай намёд! Азавтра приходите опять. Привезём для вас арбузы…
        Надругой день детворы собралось ещё больше, чем было. Степан Назарович, так звали председателя, разделил нас нагруппы: самых маленьких- под надзор нянек, старшеньких- им впомощники, чтобы играли смалышами. Ну акто постарше, пошёл вполеводческую бригаду. Степан Назарович наказалим:
        - Будете носить жнецам воду, собирать колоски. Заэто три раза вдень вас будут кормить горячим крупом…
        Так он называл суп изкукурузной крупы.
        Работа вполе- разве диковинка для сельской ребятни? Матери частенько брали нас, девчонок, ссобой- очищать кукурузные початки, обмолачивать шляпки подсолнухов. Так что, узнав обинициативе председателя, отец тутже нашёл для меня работу. Он был сторожем натоку ивидел, что двум тамошним поварихам никак необойтись без помощницы. Вот ипривёл меня кним.
        Вставать приходилось рано. Полусонная, вутренней дымке, я брела наработу. Что делала? Чистила картошку, драила песком котлы, мыла посуду, вобщем, была уповарих вовсём подсобницей.
        Потом меня определили вняньки сразу троих грудничков. Мои ясли располагались наполе под телегой, занавешенной рядном. Зной, дышать нечем, малютки кричат, ая плачу вместе сними: ни подгузников, ни пелёнок нет. Мамаши приходили кним только вовремя завтрака, наобед ивполдник, акужину их отпускали домой.
        Ивсё равно, когда я вспоминаю своё детство, мне кажется, что вмире было так много солнца, адни- бесконечно длинные, знойные исветлые. Я лежу ввысокой траве, гляжу, как посиреневой шапочке цветка чертополоха старательно ползает лохматый шмель ибасовито гудит. Я его небоюсь. Авот напчёл гляжу сопаской. Их так много набивается всиние колокольчики, что растения под тяжестью пчёл склоняются чутьли недоземли. Мелькают мотыльки, птицы, яростно стрекочут кузнечики… Я переворачиваюсь наспину. Надо мной огромное бездонное небо, авнем трепыхаются черные точечки- это жаворонки. Они заливаются так радостно, так звонко! Агде-то неподалёку косят сено, ия слышу косу: вжик-вжик!
        Утро я видела врозовом цвете, вечер- воранжевом, день- сплошное яркое многоцветье. Наверное, только вдетстве весь мир бывает таким прекрасно ярким! Новодно мгновенье он может стать исовершенно чёрным. Чернее, чем воронье перо. Таким стал день, когда умер наш отец.
        Он умер как-то внезапно, таинственно. Вечером, собираясь насвоё дежурство, он смеялся ишутил. Утром его нашли влуже крови, без сознания. Вечером отец умер. Что случилось ночью натоку, так никто никогда инеузнал.
        Отец был строгим. Помню, увидел среди моих игрушек чужую вещь ипотребовал, чтобы я отнесла её соседской девчонке, исказала: «Извини, Катя, это я увас украла. Прости меня. Больше воровать нестану».
        Абить он нас небил. Считал, что сила пугает, ноневоспитывает.
        Без отца нам было плохо. Ия часто вспоминала, как отец отдал меня сбратом всельский детдом. Нам было там хорошо: дома голодуха, атут кормили четыре раза вдень. Утром, как приходили, снимаем свою домотканую одежку, я одеваю ситцевое платьишко с«крылышками», абратец- сорочку иштанишки. Няни снами играют, поют песни про серенького козлика. Новообще-то, детских песен тогда придумывали мало, имы пели то, что слышали отвзрослых. Авоспитательницы унас были городские, их специально прислали «просвещать» деревенских ребятишек, иони, как услышат какую-нибудь частушку, так чуть вобморок непадают.
        Однажды мама пришла домой исказала:
        - Слушай, отец, что люди говорят. Будтобы скоро приедут вдетдом врачи, будут делать ребятишкам уколы. Акак они отних уснут, их погрузят намашины иувезут вгород.
        - Да кому они там, вгороде, нужны?- изумился отец.- Сама подумай!
        - Воспитают изних послушных работников иотправят рыть какой-то канал,- упорствовала мама.- Весь народ так говорит!
        - Это агитация враждебных элементов,- сказал отец.- Неслушай тыих!
        Тогда мама спросиланас:
        - Вам воспитатели говорили что-нибудь про уколы?
        - Говорили,- ответила я.- Скоро врачи нам сделают прививки. Чтобы мы никакими болезнями нехворали…
        - Вот, видишь,- повернулась мать котцу.- Детям-то правду неговорят, ноуже готовят их куколам…
        - Ладно, немели чепухи,- сказал отец.- Пусть пока походят вдетдом. Там они хоть досыта едят…
        Мать, однако, нашептала нам: врачи- это законспирированные враги, ни зачто недавайтесь им вруки; как увидите их- бегите!
        Иоднажды днём вдетдоме появились эти страшные люди вбелых халатах искакими-то чемоданчиками вруках. Дети, увидев их, сразу вкрик ину бежать: кто вдверь, кто- вокно. Откудаж нам было знать, что медики всего-навсего делали прививки оттуберкулёза, оспы, свинки ипрочих болезней?
        Ноделать нечего, раз сбежали издетдома- значит, неочень-то внём инуждались. Отец посокрушался, новсё-таки сходил врайон ипоставил нас надовольствие. Был тогда такой распределитель: комитет помощи голодающим детям. Мы состаршей сестрой брали вруки покотелку икаждое утро отправлялись туда запищей.
        Как-то я, малышка, запуталась втраве, упала ирасшибла ногу. Сестра вынесла меня наровную тропу ия шла заней, хромая. Анамосту уреки как раз играл сынок зажиточных соседей-украинцев. Увидев меня, он, дурачась, запрыгал наодной ноге изасюсюкал:
        - Куда йдес, куда йдес,
        Куда скандыбаес,
        - Враспредком запайком,
        Хиба з ты незнаес…
        Ой, как мне было стыдно! Я просто возненавидела этого сытого, пухлощекого мальчика. Аон повадился каждый день подкарауливать нас намостике ираспевать свою дурацкую частушку.
        Потом, слава Богу, «помощь» стали выдавать сухим пайком: крупы, муку, растительное масло, исразу- нанеделю вперёд. Но,несмотря наэто питание, я всё равно оставалась худенькой ималенькой. «Невконя корм»,- шутил отец ипечально улыбался. Наверно, вспоминал, как я, девятимесячный карапуз, ползала подвору ипыталась захватить губами то лист подорожника, то какой-нибудь цветок. Уменя была врожденная травма языка, но,несмотря наболь, инстинкт выживания заставлял терпеть страшную боль ихоть что-то заглатывать для пропитания.
        Мой язык долго был непослушным, икогда я пыталась выговорить букву «р», то получалось какое-то сплошное «ляляканье». Толстый рубец по-прежнему мешал есть. Я злилась, карябала его ногтями докрови.
        - Что ты делаешь, дочка? Язык загниёт!- говорила мне мать.- Хочешь, чтобы он утебя совсем отпал? Будешь тогда безязыкая…
        Я испугалась ибольше непыталась содрать этот рубец. Исбуквой «р» постепенно справилась: нажимала пальцами наязык имедленно выговаривала какое-нибудь жутко сложное для меня слово, например, «карлик».
        Всемь лет брат-второклассник повёл меня вшколу. Всю дорогу я помнила, сколько мне лет, акак увидела учительницу, так сразу растерялась исказала:
        - Шесть!
        - Молодец, что хочешь учиться,- учительница погладила меня поголове.- Нопридётся тебе придти через годик. Ты ещё маленькая.
        - Да я всю жизнь такая маленькая буду,- заревела я.- Чтож, иучиться теперь нельзя?
        - Сколько ей всё-таки лет?- спросила учительница умоего брата.
        - Семь годков,- подтвердил тот.- Она всё боялась, что её зашестилетку примут.
        - Переволновалась, значит,- засмеялась учительница.- Ладно, проходи вкласс, садись запарту…
        Вот так истала я первоклассницей.
        Училась я хорошо, всё схватывала, как говорится, налету. Букваря мне было мало, очень хотелось читать настоящие книжки. Ия пошла записываться вшкольную библиотеку.
        - Первоклассникам книг невыдаём,- сказала библиотекарша.- Вы ещё плохо читаете. Акниг нехватает даже старшим ученикам…
        Вбиблиотеке ивправду было всего несколько десятков книг да кое-что издетских журналов.
        - Я умею читать, тётенька,- захныкала я. Стою идвинуться немогу: так мне хотелось узнать, что скрывается заяркими обложками книг ижурналов.
        Библиотекарша раскрыла книжку споэмой оМальчишке-ленивце, который верхом наборове решил удрать вАмерику, где школ небыло.
        - Читай,- сказала библиотекарша.
        Ия стала читать, да так быстро, что «тётенька» ирот отизумления открыла:
        - Вот это да! Бойкая! Ивправду хорошо читаешь…
        Я ей, конечно, нестала признаваться, что эту поэму знаю почти наизусть. Мой брат приносил книжку домой, исёстры её тоже читали вслух, ивсе товарищи брата то идело её пересказывали.
        - Да тебя надо всем впример ставить,- сказала библиотекарша.- Такая кроха, ачитаешь лучше всех этих переростков. Я тебя записываю вбиблиотеку!
        Переростков внашей школе было немало. Выбегаешь, бывало, изкласса напеременку, аэдакий верзила пятнадцати-шестнадцати лет мчится затобой икричит:
        - Убегай! Раздавлю!
        Подхватит тебя наруки, бежит игогочет, аты сперепугу болтаешь ногами ируками, как лягушонок, ноникак невырвешься.
        Потом этих переростков устроили наработу иперевели накурсы ликбеза. Амне, между прочим, уже вовтором классе, как «грамотной», дали поручение: подписывать иребят, ивзрослых нагазеты ижурналы. При мне всегда была коробочка собщественными- «подписными»!- деньгами. Бывало, зайдёшь вмагазин, атам ввитрине- хлеб, пряники, конфеты. Кто-нибудь изподружек соблазняет:
        - Маша, утебя деньги… Давай купим чего-нибудь…
        Я вся сжималась, скороговоркой отвечала:
        - Деньги немои, выже знаете! Потрачу их, что вкассу верну?
        После уроков мы сподругой Милой ходили подомам: продавали портреты писателей, наших тогдашних вождей икое-что излитературы.
        Мила любила носить книги вте дома, где жили более-менее грамотные люди. Ну амне очень хотелось зайти визбу, где, я знала, обитали два брата исестра. Их родители умерли, иони жили одни.
        - Пойдём кним,- сказала я однажды.- Кним никто неходит. Может, обрадуются, что хоть кто-то зашёл…
        - Да ты что?- Мила покрутила пальцем увиска.- Они всегда держат дверь накрючке, никому неоткрывают. Нелюдимые!
        - Мама мне рассказывала, что они стесняются своей бедности,- сказала я.- Старший брат-инвалид зарабатывает тем, что чинит обувь, младший- жестянщик. Аих сестра всвои восемнадцать лет совсем седая, как старуха. Может, всё-таки зайдём кним?
        - Иди сама,- ответила Мила.- Что я буду даром время терять? Лучше пойду кдядьке Рябоконю. Он хотел купить портрет писателя Маяковского…
        Я сней непошла. Всё-таки постучала вдверь «нелюдимых». Никто неоткликнулся. Я стукнулась сильней. Слышу: заскрипела внутренняя дверь, кто-то прошёл посеням, звякнул крючок ивщелочку наменя поглядели черные настороженные глаза.
        - Тетя Таня!- закричала я.- Я квам…
        Очень боялась, что девушка снова накинет крючок надверь, ипотому говорила сней громко, называла поимени (его я отматери узнала):
        - Я книги вам принесла, портреты знаменитых людей… Смотрите! Может, вы что-нибудь купите?
        Таня робко вышла накрыльцо, ия увидела, что она ивсамом деле вся седая, чёрная юбка пестрела многочисленными заплатами, рукава застиранной дожелтизны сорочки доходили лишь долоктей.
        - Здравствуй, девочка,- сказала она.- Откуда ты знаешь, что меня Таней зовут? Даже братья меня кличут неиначе как Сивая…
        - Знаю… Мы ведь водном посёлке живём,- ответила я.- Меня Машей зовут… Я книги распространяю.
        - Что мы наулице говорим? Неудобно. Пошли вхату,- сказала Таня.
        Я разложила своё богатство настоле и,как нас учила учительница, принялась его расхваливать. Таня остановила свой выбор напортрете Карла Маркса.
        - Вот этого возьму,- сказала она.- Он навид божественный, иборода унего как уархиерея. Ктоэто?
        - Карл Маркс,- просветила я её.- Учитель всего прогрессивного человечества.
        - Вот здесь он унас ибудет висеть,- сказала Таня изалезла прямо настол, чтобы примерить портрет впередний угол.- Братья иконы сожгли. Грех-то какой! Пусть этот старец вместо них висит…
        Мать рассказывала мне, что братья Тани, рассердившись наБога засвою нищету, сиротство ираннюю смерть родителей, вынесли иконы водвор исожгли их. Старики осуждали их заэто исторонились.
        - Правильно, тётя Таня,- поддержала я её.- Самое ему там место! Карл Маркс, он забедных, хочет, чтобы все жили вдостатке, чтобы укаждого были хлеб, одежда иобувь…
        Таня слезла состола, умильно поглядела напортрет Карла Маркса, зачем-то перекрестилась ипошла ксундуку, изкоторого достала небольшой узелок, развязала его ия увидела горстку мелочи. Девушка нашла вней двадцать копеек, торжественно протянула ихмне:
        - Спасибо, девочка, что зашла. Мне теперь веселее станет жить,- иснова умильно взглянула наКарла Маркса.
        Через несколько дней я снова заглянула кТане.
        - Спасибочки тебе, Маша, великое,- радостно сказала она.- Мои братовья уж такие радые, что внашей халупе настоящий земной бог поселился…
        - Какой бог?- непонялая.
        - Карл Маркс- защитник всех обездоленных,- кротко пояснила Таня.- Он всех нас научит, как построить рай наЗемле…
        - Нодля этого нужно исамим много учиться,- я повторила мысль нашей учительницы, как свою собственную.- Стране требуются грамотные люди. Вы, тётя Таня, нехотите пойти накурсы ликбеза?
        - Что ты, что ты?!- вскрикнула Таня.- Я никуда изхаты невыхожу: нечего насебя одеть, ещё людей испугаю…
        Так что пришлось мне самой ходить кТане. Она оказалась прилежной ученицей, идовольно скоро научилась сносно читать иписать печатными буквами. Амоё собственное ученье закончилось вседьмом классе после ноябрьских праздников. После смерти отца матери стало невмочь одной кормить всю семью, пришлось нам, старшим детям, пойти наработу вколхоз.
        Заработой инезаметила, как стала взрослой. Однажды подошёл ко мне комсомолец Алеша Дзюба иговорит:
        - Хватит тебе байдыки после работы бить! Поступай кнам вкомсомол.
        - Мне итак нескучно!
        - Вкомсомол принимают только самую передовую молодёжь,- объяснил Алёша.- Ты вполне подходящая кандидатура. Будем вместе заниматься общественными делами.
        - АВерке, значит, отставка?- ехидно спросила я. Алёшка везде ходил сВерой Серовой, тоже комсомолкой, иполсела думало, что это любовь.
        - Тю! Вот дурёха!- расхохотался Алёша.- Да ты что подумала-то? Вера- стойкая комсомолка, активистка, унас общие поручения. Мы сней думаем свою агитбригаду создать. Итебя внеёвозьмём…
        Я прибежала домой исказала матери:
        - Буду вступать вкомсомол!
        - Инедумай,- ответила она.- Ты что, сдурела? Поговаривают, что скоро война будет, придёт германец, подымет наштыки всех комсомольцев…
        - Всех неподымет!- воскликнула я.- Ивообще, я уже неребёнок. Могу исама распорядиться своей судьбой. Мне уже семнадцатьлет!
        - Поступай, как знаешь,- мама укоризненно качнула головой.- Неволить нестану…
        Кому теперь скажи, неповерят, что тот сентябрьский день 1937года запомнился мне навсю жизнь. Я встала рано-рано утром ивсю дорогу дорайкома комсомола повторяла устав, речь Ленина натретьем съезде РКСМ, что-то ещё, кажется, стихи комсомольских поэтов.
        Врайкоме комсомола меня расспросили ожизни вколхозе, проблемах молодёжи, задали вопрос опринципах демократического централизма. «Принята»,- услышалая.
        О!Вижу себя как сейчас… Худенькая девчушка вбелой кофточке, чёрной юбке, наногах- лёгкие голубые «спортсменки», белые носки. Нарядная! Иотрадости, что стала комсомолкой, даже выше ростом стала. Погрунтовой дороге неиду- лечу, ног под собой нечуя. Мимо проплывают хаты родного села, сады, огороды, знакомые люди приветливо улыбаются- всё это моё, такое родное, светлое, сердцу тёплое. Глупенькая, я непонимала тогда, что творилось встране: аресты «врагов народа», ГУЛАГ, расстрелы ни вчём неповинных людей, переполненные тюрьмы…
        Конечно, та Система держалась навосторженной вере всоциализм таких, как я, аещё- намолчаливом страхе тех, кто был постарше и,возможно, понимал смысл происходящего.
        Напервом вмоей жизни комсомольском собрании мне дали поручение- заведовать сельским клубом. Так что днём я работала всадово-огородной бригаде, авечером- вклубе.
        Вместе сдевятиклассницей Верой Шумейко мы выбирали изжурналов какую-нибудь пьесу иподолгу обсуждали, кому изсельчан какая роль подойдёт. Вера мечтала поступить втеатральный институт, ипотому добровольно взяла насебя роль режиссёра.
        Наметив исполнителей главных ролей, мы приходили кним домой иговорили:
        - Без вас спектакль неполучится. Наэту роль годитесь только вы! Ну, как мы без вас обойдёмся? Соглашайтесь!
        Как ни странно, никто неотказывался.
        Наш спектакль «Мартын Боруля» всегда шёл саншлагом. Изсоседних сёл являлись ходоки:
        - Слышали, что увас артисты хорошие. Приезжайте кнам! Ато мы скучно живём…
        Конечно, мы выезжали. Наши спектакли славились повсей округе. Аещё вся округа ходила кнам смотреть кино.
        Движка для киноустановки вклубе небыло. Так что парням приходилось крутить «динаму» вручную.
        Однажды кнам вклуб пришла Таня. Та самая, что повесила вугол портрет Карла Маркса вместо иконы. Вера обрадовалась:
        - О!Анам как раз нужна артистка вновый спектакль. Хочешь играть?
        - Неграмотная я,- сказала Таня.- Ничего неумею.
        - Неумеешь- научим, нехочешь- заставим,- оптимистично заявила Вера.
        Таня оказалась способной ученицей, имесяца через два напремьеру нового спектакля собралось всё село. Таня играла роль передовой колхозницы, которая боролась против вредителей. Эти вредители травили коров ивытворяли разные гнусности.
        Кому-то, видно, непонравилось, что тёмная, иктомуже богобоязненная, девушка исполняет роль активной общественницы. Поселу уже давно шёл слух, что она молится наКарла Маркса, как наГоспода Бога. Итем самым, стало быть, наносит явный вред основателю коммунистического учения ивсему атеизму вцелом.
        ЗаТаней приехал израйцентра «чёрный воронок» иувёз её навсегда. Наследующий день он приехал заВерой. Иона тоже невернулась израйцентра. Навсе наши вопросы председатель колхоза отвечал односложно:
        - Таня- враг народа, аВера неразглядела её классовую сущность. Стало быть, должна нести ответ…
        - Может, нужно занеёзаступиться?- спрашивалимы.
        - ВНКВД работают умные люди, они вовсём сами разберутся, им адвокаты ненужны,- сурово отрезал председатель.- Если чего-то непоймут, то сами приедут ивас обо всём расспросят…
        Никто неприехал ини очём неспросил.
        Теперь понимаю, что смалодушничала. Это ведь я продала Тане тот портрет! Изнала, что она повесила его вбожницу. Значит, я тоже вполне моглабы сойти запособницу «богомолки» и«тайного врага народа». Может быть, именно это обстоятельство иудержало отпоездки врайцентр, чтобы заступиться задевушек. Да ипредседатель намекнул: дескать, сидите тихо иневысовывайтесь, без вас разберутся.
        Атут ещё мама вдруг начала выпроваживать меня научёбу:
        - Поезжай, дочка, вДнепропетровск. Там наобувную фабрику берут учеников. Дают им угол, стипендию. Будет утебя специальность. Этоже счастье!
        Теперь-то я понимаю: она боялась, что изамной может приехать «чёрный воронок».
        Насушила мама чемодан сухарей, ещё положила внего десятка два золотистых луковиц инемного соли, завязанной вбелую тряпицу. Ия поехала мечте навстречу…
        Вучилище меня очень выручила привычка жить посредствам, вернее- без них. Хоть порой ипадала вобмороки отнедоедания, аучилась хорошо. Кконцу первого года учёбы работала почетвёртому разряду. Деньги платили небольшие, ноя умудрилась сэкономить наситцевое платье, туфли, сменное бельё. Это была такая радость!
        Окончила училище попятому разряду. Мне дали премию- дамскую сумочку. Анаш директор Евгений Константинович Яковлев навыпускном вечере произнёспро меня целую речь:
        - Заполтора года наимя этой скромной комсомолки непришло ни одного денежного перевода, ни одной посылки! Сегодня вы видите её красивой, хорошо одетой. Всё заработала икупила сама, без помощи мамы. Перед Марией открывается широкий светлый путь…
        Ичто мне оставалось делать, если сам Евгений Константинович так торжественно выпихнул меня наэтот путь? Оглянулась впоследний раз научилище ипошла вперёд. То есть наобувную фабрику.
        Тут надо сказать, что я обучалась нетолько шить обувь. Был тогда при нашем клубе «Обувщик» балетный кружок. Икогда однажды мы сподругой Тоней случайно увидели одно его занятие, так прямо загорелись: имы нелыком шиты- обязательно научимся делать такиеже грациозные па, виртуозные подкрутки ивообще станем балеринами.
        Наивные, глупые девочки! Мы даже недогадывались, что кроме ежедневного, изматывающего труда, требуется ещё италант. Но,тем неменее, месяца заполтора мы сТоней изменились донеузнаваемости. Как имногие другие деревенские девушки, мы небыли слишком худенькими. Атут вдруг стали стройными, лёгкими.
        - Поразительные успехи!- похвалила нас балетмейстер Надежда Григорьевна.- Когда вы, девчонки, пришли кнам впервые, я подумала: о,какие тумбы! Авы, оказывается, почти Сильфиды!
        Правда, Тоня вскоре покинула ряды Сильфид: невыдержала нагрузок. Изменя балерины тоже, увы, неполучилось.
        Нас, девушек ипарней собувной фабрики, вглаза изаглаза называли «сапожниками». Некоторые девицы изобщежития отличались вольным поведением, ипотому погороду оних шла дурная слава. Так что, когда я познакомилась сСашей, то непризналась ему, что «сапожница».
        Между прочим, молодёжь моего поколения была скромной, вежливой. Очём, думаете, мы говорили сСашей? Неугадаете даже сдесяти раз! Каждое наше свиданье начиналось собсуждения очередной главы из«Истории ВКП (б)».
        Ивот идём мы сним как-то потенистой аллее, беседуем наумные темы, анавстречу- солдат иМаруся, наша общежитская девчонка. И- о,ужас!- он её целует находу, аона хохочет-заливается.
        - Бесстыжая,- прошептала я.- Ведёт себя непорядочно! Вот подожди, придёшь домой, я тебя пропесочу,- иосеклась, потому что выдала свою тайну: я ведь тоже общежитская! ОтСаши я это скрывала.
        - Азачто вы её собрались песочить?- удивился Саша.
        - Как зачто? Советская девушка должна быть скромной! Да исолдатик этот бессовестный… Смотришь какой-нибудь кинофильм овоенных, душа радуется: все такие умные, порядочные… Авжизни они вон какие! Ненавижу солдат…
        Саша улыбнулся ибыстро вынул извнутреннего кармана пиджака военный билет:
        - Смотрите: я тоже солдат, взвании лейтенанта. Аэтот рядовой- мой подчинённый. Я, конечно, поговорю сним, что неприлично вести себя так. Но,Мария, я точно знаю: он надёжный, хороший человек…
        Я была ошеломлена. Почему-то раньше мне ивголову неприходило спросить уСаши, кто он попрофессии, чем занимается. Считала, что главное вчеловеке- это сам человек.
        Боже, как мне стало неудобно засвои высказывания овоенных иих порядочности. Ия ненашла ничего лучшего, как спросить:
        - Саша, апочему вы всегда приходите нанаши встречи вгражданском костюме?
        - Апочему вы, Мария, скрывали, что живёте вобщежитии? Еслибы я был вформе, то вы согласилисьбы сомной встречаться? Вы ведь считаете: если военный- значит, гуляка-парень: поматросит ибросит.Так?
        Я, пристыженная, молчала.
        - Невсе общежитские девушки плохие,- улыбнулся Саша.- Одна-две поведут себя неприлично, апятно навсех ложится. Так инасчёт военных. Невсе солдаты плохие, поверь…
        Господи, что может быть нелепее этого диалога? Ноничего неподелаешь, тогда, вконце тридцатых- начале сороковых годов, мы были наивны иромантичны. Ивсё-таки, непокривлю душой: я была искренней. Неумела врать, выкручиваться истроить козни.
        Досих пор вмельчайших подробностях помню ту субботу. Мы сОлей Нестеренко поехали всвой клуб нагенеральную репетицию. Балетмейстер Надежда Григорьевна была довольна: всё унас получилось хорошо!
        Окрылённые, мы вернулись вобщежитие снастоящими театральными костюмами. Завтра, ввоскресенье, будем выступать влетнем театре парка имени Тараса Шевченко. Ах, как мы утюжили эти костюмы, сдували сних пылинки!
        Вечером я сказала Саше:
        - Приходи нанаше выступление. Мне так хочется, чтобы ты был втеатре…
        - Уменя завтра весь день свободный,- ответил он.- Конечно, приду.
        Он взял мою руку иосторожно её погладил. Помоим тогдашним представлениям, порядочная девушка недолжна была допускать таких вольностей. Ноя почему-то неотдернула руку идаже напротив- пожала его пальцы.
        Мария, мы стобой уже давно встречаемся,- вдруг сказал Саша, неотрывая отменя глаз.- Ну.. как две подруги… Может, ты меня осуждаешь… Поверь, я никогда неразбрасывался поцелуями… Считаю, что они должны быть искренними…
        Я почему-то зажмурилась, асердце моё забилось как рыбка введре. Итот свой первый вжизни поцелуй никогда незабуду.
        Азнаете, что мы делали вту ночь вобщежитии? Бесились! Под нашей комнатой нанижнем этаже жили ребята. Высунув головы изсвоего окна, они переговаривались смоими соседками, шутили, рассказывали новые анекдоты. Иесли что-то нам казалось неприличным, мы остужали ребят: выплёскивали ковш воды наих головы. О,как они возмущались! Амы падаем накровати ихохочем. Вот дурёхи!
        Потом, отдышавшись, кто-то издевчонок осторожно выглядывает вокно: что там внизу делается? Апритаившиеся ребята быстренько плещут водой изковшей вверх. Нокуда там! Она имже наголовы ишлёпается. Иснова- хохот, визг, шутки, разговоры.
        Аутром я проснулась отмонотонной икакой-то тревожной речи порадио. Динамик, кстати, мы никогда невыключали. Кто говорил порадио, я сразу инепоняла. Уловила только страшное слово: война! Это выступал Молотов.
        Вдруг взревела сирена. Вообще-то, это было невдиковинку: гражданской обороной тогда занимались всерьёз, при фабрике было несколько санитарных команд, действовали курсы инструкторов ПВХО, медсестёр, был оборудован сборный пункт оказания первой помощи… Ивремя отвремени устраивались учения: ни свет-ни заря взвывала сирена, мы вскакивали, по-солдатски быстро натягивали насебя одежду ибежали напункт.
        - Ну, прямо зла нехватает,- ругнулась подскочившая всвоей постели Оля.- Поспать по-человечески недают! Впрошлый выходной тревога была. Сколько можно?
        Другие девчонки тоже были неввосторге отвнезапной побудки.
        - Девочки,- прошептала я,- вы только непугайтесь, милые. Война! Это первая настоящая боевая тревога…
        - Что? Ну ишутки утебя!
        - Правда: война! Только что Молотов выступал порадио. Одевайтесь быстро. Пойдём насборный пункт…
        Весь день порадио читали заявление правительства, говорили овероломном нападении коварного врага, транслировали военные марши. Апосле обеда прибежал какой-то незнакомый парень ипередал мне записку отСаши:
        «Наташенька! Жди меня. Война долго непродлится. Я обязательно вернусь. Только жди меня. Саша».
        Я так растерялась, что несразу догадалась: уэтого парня можно расспросить, что да как, куда Сашу послали икак ему написать. Акогда опомнилась, его рядом уже небыло».
        Ехать наэтюды сНаташей мне нехотелось. Я предпочитаю работать один, итерпеть немогу, когда рядом кто-нибудь есть, аособенно, если меня отвлекают разговорами. Наташа как раз любительница поболтать ипосмеяться. Иуж если объявляла перекур, то ивсамом деле обязательно выкуривала пару сигарет, выпивала чашку кофе изтермоса, ипри этом- чирикала, чирикала, чирикала…
        Наверное, я ей был нужен. Может, она строила насчёт меня какие-то свои женские планы. Основания для этого уНаташи были.
        Месяца четыре назад после открытия выставки молодых художников мы всей компанией закатились вмастерскую Стаса Майорова. Конечно, пили. Инесли всякую чушь. Ифлиртовали. Меня развезло ия почему-то всё порывался продемонстрировать, как правильно танцуют классическое танго. Его когда-то неслучайно считали непристойным танцем, авчём суть недозволенности нынче уже, пожалуй, изабыли, превратив танго вдобропорядочное топтанье парочки наодном месте.
        Впаре сомной Наташа исполнила уж-жасно сексуальное танго. Я просто обалдел.
        Потом, когда наша компания вывалила отСтаса нашоссе иотчаянно махала всем проезжавшим мимо машинам, Наташа прижалась ко мне изаговорщически шепнула:
        - Пойдём вон затот дом, там перекрёсток. Легче уехать.
        Мы, действительно, быстро поймали «мотор». Иполучилось так, что я напросился кНаташе вгости. Нет, ничего такого ивмыслях небыло, просто унеёимелся потрясающий альбом Босха, который она мне исобиралась показать.
        Альбом я посмотрел. Ивыпил ещё пару рюмок коньяка. Что было потом, непомню, покарай меня Бог, непомню.
        Очнулся я отстранного, сладковато-пронзительного ощущения блаженства. Скользнув взглядом вниз, увидел ласкающую меня узкую ладонь. Наташа положила голову мне наживот иеё волосы рассыпались понему мягкой, истомной волной.
        Между прочим, я стесняюсь раздеваться даже вмужских компаниях, втойже сауне или бане,- мне почему-то кажется, что чужой глаз обязательно заметит какой-нибудь изъян. Ихоть уменя всё впорядке, всёже- стесняюсь. Атут- о,Господи!- Наташа поглаживала меня, её голова медленно скользила вниз. Итут, улучив подходящий момент, я быстро перевернулся наживот. Причём, глаз неоткрывал- будтобы сплю.
        Почему?- шепнула Наташа. Её ладонь дрогнула, напряглась иоторвалась отмоей спины. Что я мог ей ответить? То, что мне неприятна эта женская жадность? Или то, что нелюблю всех этих особенных ласк? Обычно потом начинаются обиды: я тебе делала то-то ито-то (как будто я просил!), ничего нестеснялась, аты нехочешь приласкать меня, будто я месяц неподмывалась… Ну, как объяснить, что меня тошнит даже отчуть заметного запаха чужой плоти, который никакими дезодорантами истребить невозможно, особенно неприятен тот дух, что возникает вовремя любви. Видимо, уменя нанего аллергия: покрываюсь мелкими красноватыми точками, которые нестерпимо чешутся.
        - Почему?- спросила Наташа громче. Делать вид, что сплю, было покрайней мере неприлично, ия изобразил медленное, тяжёлое просыпанье, потом- удивленье и,вконце концов, чтобы отделаться, пришлось доказать, что с«Кама-Сутрой» знаком нетолько теоретически.
        Лучшебы этого небыло, потому что Наташа решила, что наконец-то нашла своего суженого. Ая делал вид, что то, что случилось,- это вполне естественно ини кчему необязывает: шалость, мимолётное увлечение, поступок джентльмена, неболее. Вобщем, смутная улыбка, отражённая втусклом зеркальце…
        Наташа этого непонимала, инедели две звонила каждый день раз подесять, имне приходилось снова иснова что-то выдумывать насчёт занятости, неотложных встреч, срочном заказе, ноодно я знал точно: ненадо врать, что болен- придёт лечить, инельзя напрямую дать понять, что больше ничего небудет- такие девушки непрощают пренебрежения собой, иотних можно ждать потом такого, что ивдурном сне непривидится.
        Потому я ирешил поехать наэтюды вместе сНаташей, чтобы наконец как-то объясниться. Может, её убедят уверения втом, что насерьёзные отношения сомной рассчитывать неприходится, поскольку я твёрдо решил непортить жизнь ни одной женщине. Ведь жена должна ни вчём ненуждаться, недумать, где взять продукты, вочто одеться, как сохранить пуговицы иколготки вавтобусной давке вчасы пик: ни денег, ни машины, ни дачи, ни квартиры уменя нет. Обеспечить достойную жизнь даже самому себе немогу. Ата квартира, где живу,- немоя. Хозяйка уехала надва года вСирию, лечит тамошних детей. Авернётся- сыграет мне «Турецкий марш».
        Насчёт квартиры я вообще-то вру. Насамом деле она досталась мне внаследство отодинокой тётки Тани, которую я почти незнал. Аона меня любила, впрочем, нет, неменя, амоего отца. Я очень нанего похож.
        Тётка Таня, скрывала эту любовь. Наверное, иябы ничего оней неузнал, еслибы нестал переделывать антресоли. Там иобнаружил что-то вроде тайничка: несколько облигаций послевоенного займа, сберкнижку на327рублей 21копейку, золотой перстенёксаквамарином ичетыре письма ототца.
        Он писал, что неможет инехочет уходить изсемьи, совесть непозволяет, аможет быть, ипривычка, ичто если она, тётка Таня то есть, будет приезжать вгости, то всё может открыться: взгляд, улыбка говорят больше, чем слова, аон, отец, нежелает нарушать покой Надежды, то есть моей матери. Ктомуже, она последнее время болеет, ей ибез того худо, инадо нести свой крест, ничего неподелаешь Он его инес, пока неслучился инфаркт. Я навсегда запомнил эту странную улыбку блаженства наизмученном восковом лице отца…
        Рассказывать обэтом Наташе я, разумеется, несобирался. Как несобирался ипродолжать сней те отношения, которые моглибы подвести меня кдверям загса.
        Наэтюдах мы сначала занимались рисованием. Я выбрал заросли лещины, переплетенной диким виноградом. Натемно-зеленый кустарник падала тень отажурного, весёлого бархата, икогда набегал легкий ветерок, то мозаика света итени неуловимо менялась, имне хотелось схватить эту динамику, передать мимолётное движение воздуха, слабое мерцание тяжёлых виноградных листьев, кружение редких пушинок одуванчика, вспышки капелек медвяной росы…
        Наташа писала пейзаж: высокий пригорок, берёза, звёздочки саранок ввысокой колючей траве, анад всем этим весело плещется голубое море вбелых парусах.
        Против моего ожидания, она неболтала, некурила инепредлагала перекусить. Амне надо было как-то начать разговор, ивтоже время начинать его было нето чтобы боязно, анеприятно: нехотел портить настроения ни себе, ни Наташе, иновые сложности мне совсем ненужны; ипотом, что делать, если она вдруг рассмеётся искажет, что вовсе инесобиралась женить меня насебе, авсего лишь ихотела трали-вали, вали-трали…
        Где-то поблизости то куковала, то смеялась кукушка. Наверхушке соседней ольхи торчал сорокопут и,поглядывая наменя, громко стрекотал. Мимо пролетел большой чёрный махаон, исорокопут, соблазнившись лёгкой добычей, ринулся заним, номахаон, небудь дурак, свернул вкусты лещины итам притаился. Разочарованная птица принялась стрекотать ещё яростней.
        Игра света итени вмозаике орешника, деревьев итрав постепенно тускнела. Большое серое облако набежало насолнце изакрыло его. Теплая капля упала намоё лицо, иещё одна, иещё…
        - Наташа! Кажется, дождь начинается!
        - Ничего,- откликнулась Наташа.- Он скоро пройдёт. Давай перекурим пока…
        Дождинок, однако, становилось всё больше: вслед засерым облаком прибыла настоящая сизая туча. Внутри неёвзрывались фейерверки молний.
        Мы, конечно, кинулись собирать свои этюдники исумки. Где-то вдалеке уже грохотал гром, идождь становился все сильнее.
        Помокрому оврагу мы добежали дополуразвалившейся будки. Унеёнебыло ни окон, ни дверей- только ветхие стены ипотолок.
        - Несмотри наменя,- сказала Наташа.- Я мокрее самой мокрой курицы. Страшная?
        - Ну чтоты!
        - Мне нужно отжать брюки ирубашку. Несмотри наменя…
        - Иты наменя несмотри,- отозвался я. Хотя это, вобщем-то, было глупо: Наташа уже видала меня без всякой одежды.
        Мы копошились каждый всвоём углу, выжимая иразвешивая одежду нагнилых выступах серых стен. Оглянувшись, несмотритли Наташа, я попытался отжать мокрые плавки прямо насебе.
        Наташа стояла ко мне спиной изакалывала волосы назатылке. Её фигура всветлом проёме двери напоминала драгоценную мраморную статую- плавные линии, матовый отсвет тела, изящный профиль головы.
        - Несмотри,- сказала она, почувствовав мой взгляд.- Я ненатурщица!
        Она что-то ещё говорила, ноя ничего неслышал, потому что неожиданно- перелетел, мгновенно переместился, удар молнии, розовый туман, звон колокольчиков!- оказался рядом сней, иНаташа, удивлённо вскинув руки, обняла меня, иприжалась, ичто-то стала нашёптывать бессвязное, ипоглаживала поспине успокаивающе ибережно- как закапризничавшего младенца, ая нехотел быть послушным, сомной что-то случилось: будто лопнуло стекло керосиновой лампы- иразлетелись тонкие осколки, иязычок пламени, разгораясь, опалил чистым иясным огнём, ия почувствовал, что если захочу, то даже смогу взлететь: нечто выжгло вомне тяжесть, серость искуку.
        - Ненадо,- шепнула Наташа.- Извини, пожалуйста,- её прохладная рука коснулась моей груди.- Просто так я нехочу, анабольшее нерассчитываю…
        Иулыбнулась. Так улыбнулась, как могут только многое пережившие женщины- спокойно, скаким-то тайным знанием осуете сует. Аможет, это мне показалось?
        Ничего я неответил Наташе. Немог! Вместо слов- хрипловатые, странные междометия, идышать- трудно, воздуха нехватает как ввысокогорье.
        - Серёжа, милый…
        Наверное, состороны я выглядел довольно нелепо: спущенные плавки, белые ягодицы, полусогнутые колени, конвульсивные движения, иНаташа- согнутая, смятая, волосы касаются грязного, заплёванного пола; она отталкивала меня, ноя только крепче прижимался, пока напряженные ладони, расслабившись, неразжались сами собой.
        Наташа удержалась наногах и,поправив волосы, намеренно равнодушно спросила:
        - Всё?
        Я кивнул.
        - Слава Богу, свободна!- рассмеялась она.- Я поняла, что если инужна тебе, то лишь иногда. Для разрядки.
        - Глупости,- пробормотал я.- Неболтай всякую ерунду…
        Ичто-то ещё говорил ей- вымученно ижалко. Господи, разве Ты невидел меня состороны- лгущего, немилосердного, пакостного, ипочему непоразил меня молнией?
        - О,конечно, ты ко мне отлично относишься,- продолжала Наташа.- Как ктоварищу поремеслу, да? Ая ведь, Серёжа,- женщина. Ихочу, чтобы меня любили…
        Итут я понял, что ничего немогу возразить. Нет, конечно, можно соврать, сделать вид, что возмущён ивообще непредставляю себе жизни без этой женщины. Новрать я нехотел. Может быть, изчувства самосохранения? Поклянёшься влюбви, когда насамом деле ничего неиспытываешь,- ивсё, пропал: твои уверения примут зачистую монету- значит, придётся продолжать отношения, лгать дальше, запутываться всё больше, атам, глядишь, исам себе вдолбишь вголову, что лучшего ижелать ненадо, аизвержение спермы- это иесть любовь, экстаз, амок! Но,втаком случае, чем отвсего этого отличаются поллюции, мастурбация или возбуждение отэротических картинок?
        - Теперь я знаю, что испытывает женщина, когда её насилуют,- тихо сказала Наташа иотвернулась.
        - Господи,- почти простонал я.- Новедь немогже я быть бревно бревном, когда увидел тебя такую…
        (Ибешено завертелась, закружилась вмозгу мысль: какую такую? зачем ты опять врешь? твоё возбуждение было искусственным- признайся вэтом сам себе, так ведь, так? ты что, невидел женских ляжек или грудей- унатурщицы Лионеллы они, пожалуй, даже внушительней, эффектней, вспомни! Дурачок, всё это было нужно затем, чтобы несебе, аей доказать: твой пан Готовченко послушно стоит постойке смирно, утебя сэтим нет проблем, иты, чтобы отебе ни говорили,- отличный самец, ато, что утебя нет постоянной самки- так это непотому, что ничего неможешь, апотому что… Ню-ню, скажи, почему? Признайся сам себе, выродок, что ты исам незнаешь, чего хочешь. Авпрочем, знаешь! Вспомни, как лежал вобщаге, в119-й комнате. Непомнишь? А-а, память отбило! Ирку забыл, чтоли? Ну вот, покраснел, зафыркал, ручкой замахал… Стало быть, сюжет такой: Славка Жердев привёл Ирку и,невключая света, рухнул сней накойку, иони перепихивались так, что вся комната тряслась. Аты делалвид, что ничего невидишь инеслышишь- дрыхнешь, как работяга после трудного дня. Нотебя охватило такое возбужденье, что, казалось, ты весь стал железным, итвой лучший
дружок, напрягшись, сам собой разрядился, иты, задыхаясь, понял, что ничего лучше утебя никогда небыло, иникто тебе ненужен, иничего нетребуется, если видишь, как парочка занимается любовью утебя наглазах, истонет как голубки, ивсякие глупости нашёптывает- тебя устраивала роль соглядатая, вот ивсё! Нет, постой, ещё невсё, слушай-слушай, дрянь такая: ты забывал освоём теле, ты весь был- зренье извериный нюх, ты сам превращался вспаривающуюся пару, имужчиной был, иженщиной- одновременно: Гермафродит, сам себя факающий! Что, нетак? Ах, тебе больше нравится андрогин? Хо-хо, Платона, блин, начитался! Сильно умный…)
        -… такую волнительную, необыкновенно хорошенькую!- я закончил фразу исмахнул солба капельку пота.
        - Ладно, одевайся, герой-любовник!- сказала Наташа.- Авпрочем, нет! Хочу поглядеть натебя напоследок…
        Её взгляд заскользил помне, ия закрыл глаза, чтобы невидеть её побледневшего лица ичёрных, сжелтой искоркой зрачков. Они меня пугали.
        (Тебе неприятно, дрянь? Ты непонимаешь, зачем это ей нужно? Ноты ведь радуешься, что через минуту-другую всё кончится? Оденешься, выйдешь изэтой хибары, подождёшь её, апотом- наавтобус или электричку, полчаса езды, навокзале: «Пока? Пока!» Ивсё! Ты, неутруждающий себя любовью, мучаться нестанешь: свободен. Сво-бо-ден! Ипостараешься впредь непопадать втакие истории. Тебе даже лень внушить женщине, что она- самая лучшая икрасивая, желанней её никого нет, пусть всего наодну ночку. Неоткрывай глаза, зажмурься сильнее. Ей нужно запомнить тебя вовсех подробностях. Нет, она неразвратница. Азачем это ей надо, ты никогда-никогда непоймёшь. Почему? Ведь ты ещё ни разу непочувствовал, что ты- неполон, непрочен, всего-навсего полчеловека, исемя твоё холодно ибесплодно! Что ты кривишься? Ану-ка, подлец, хотябы приподними уголки своих мерзких губ, изобрази улыбку. Эта женщина, быть может, всё ещё неравнодушна ктебе, говнюку…)
        Вполном молчании мы оделись. Влажная рубашка облепила тело, брюки неприятно холодили ноги, нонасолнце, которое снова нещадно палило, одежда быстро высохла. Так что кавтобусной остановке мы добрались, можно сказать, вцивильном виде, иниктобы неподумал, что часа два назад эта парочка напоминала двух мокрых куриц.
        - Пока!- сказала Наташа, когда автобус остановился вцентре города упамятника Ленину.
        - Пока!- я изобразил широкую улыбку.
        Ильич, протянув руку вперёд, покровительственно улыбался иуказывал мне путь. Я всем так иобъяснял, когда требовалось растолковать, как найти мой дом: нанего показывал сам Вождь. «Верной дорогой иди, товарищ!»
        Открыв дверь, я почувствовал, что вквартире что-то изменилось. Вприхожей валялись наполу какие-то бумажки. Откуда мусор? Когда я уходил, всё было чисто.
        - Полтергейст!- сказал я сам себе, поднял эти клочки бумаги ипошёл накухню. Очень хотелосьчаю!
        Накухне ивсамом деле набезобразничал полтергейст. Кто-то разбросал пластиковые банки скрупой, дверцы шкафчиков- нараспашку, авсё, что аккуратненько стояло наполках, валялось наполу. Корейского фарфорового сервиза я ивовсе неувидел. Испарился, чтоли?
        Комната тоже выглядела нелучше. Кресла идиван сдвинуты, мольберт повален, картин ни настене, ни наполу небыло, и,самое главное, отфаянсовой вазы, вкоторой я хранил деньги, остались лишь яркие черепки. Инебыло магнитофона, дорогих альбомов Мане, Дали, Босха, Модильяни (о,какую кучу «деревянных» я наних ухлопал!).
        Какой, кчёрту, полтергейст! Меня обворовали. Даже унесли рюмки изстекла под хрусталь, надоже!
        Я набрал «О2» иобо всём сообщил милиции. Видимо, голос уменя был слишком весёлым для такого прискорбного случая (шок, братцы, шок!), потому что натом конце провода спросили:
        - Апочему вы, собственно, такой радостный?
        - Радуюсь, что нетак богат. Представляю, что испытывают те, укого воруют миллион!
        - Ну-ну,- буркнул голос втрубке.- Весёлого мало. Кстати, увас имущество застраховано?
        - Да нет. Думал, что нечего страховать…
        - Все вы так думаете,- вздохнула трубка.- Ладно, ждите наших сотрудников.
        Они пришли часа через два- женщина имужчина. Римма Петровна, высокая, худая, плоскогрудая, сама посебе невзрачная, ностакими живыми, быстрыми глазами, что раз увидев, уже трудно было их забыть,- так вот, эта Римма Петровна, походив поквартире, вынула изкармана сигарету, прикурила отспички ивздохнула:
        - Следов, кажется, нет. Впрочем, Вася, глянь-ка вон там, наантресолях, где сервант…
        Вася, который, видно, был наподхвате, встал настул ичто-то принялся изучать наматовой поверхности антресолей. АРимма Петровна, расположившись вкресле, раскрыла папку сбумагами истала расспрашивать меня, что да как, имноголи унесли, иукого ещё есть ключи отквартиры, игде я был дообеда- вобщем, её интересовало слишком многое. Иособенно одно: если ключи отквартиры я никому недоверяю, то, может, существуют дубликаты… Ах, они наместе?… ну тогда скажите, пожалуйста, вы всегда держите их нателефонной подставке?
        - Да, обычно там,- подтвердиля.
        - Акто-нибудь мог незаметно их взять ичерез некоторое время вернуть обратно?
        - Незнаю. Уменя ведь случайных людей небывает, только хорошие знакомые…
        - Ивсё-таки, если что-то припомните, обязательно позвоните мне, вот телефон.
        - Апочему вас это заинтересовало?
        - Всё очень просто,- ответила Римма Петровна.- Смотрите: уэтого ключа небольшое углубление, внём- буквально микроскопические соринки.
        - Икак вы их только разглядели?- поразилсяя.
        - Разглядела!- пыхнула сигаретой Римма Петровна.- Непервый случай. Похоже, воспользовались старым методом: сделали отпечаток ключа намыле. Примитивно, нонадёжно. Покрайней мере, дверь ненужно вышибать…
        Вася тем временем свою работу закончил искромно стоял всторонке.
        - Ну что? Есть?- спросила Римма Петровна.
        Вася утвердительно кивнул, иРимма Петровна сказаламне:
        - Придётся нам иваши пальчики снять, чтобы идентифицировать отпечатки.
        Ипока молчаливый Вася возился сомной, я думал отом, что эта парочка никак ненапоминает настоящих сыщиков. Уменя оних были свои представления. Ну, какая такая сыщица вот эта тётка вчёрной юбке салыми маками ивзелёной кофте, пропахшей табаком. Римма Петровна курила дешёвые сигареты без фильтра. Ссамого начала она, видно, куда-то торопилась, потому что всё оглядывала мельком, ничем особо неинтересуясь, разве что ключ хоть как-то привлёкеё внимание. Ну, ещё она подобрала клочок бумажки, меньше трамвайного билета, накотором кто-то вывел черным карандашом цифры: 127,9- 13.
        Василий, сдаётся мне, вообще был стажёром. Он усердно ловил каждое слово Нины Петровны, эдакий добродушный увалень сзастывшей вкраях губ улыбкой.
        Когда они удалились, я горестно так вздохнул: никого они ненайдут, спишут дело вархив (или куда там уних, вмилиции, положено отправлять дела?). Эх, пропали мои картины, вещички иденежки!
        Впрочем, грабитель выбрал такие картины, которые я теперь постеснялсябы отнести даже вхудожественный салон напродажу: пейзажи, натюрморты сяблоками ицветами, дурашливые акварели под Маврину сподсолнухами итолстыми усатыми котами. Воришка, видно, уважал реалистичное искусство, его непрельстили полёты моих мыслей, воспоминания офантастичных снах, неясные предчувствия иощущения- это, вконце концов, имне самому невсегда понятно. Новсегдали понимает шмель, почему он летит сюда, анетуда? Конечная цель ясна- цветок, наполненный нектаром. Нопуть кнему причудлив инеобязательно короток- витиеватые зигзаги, круженье, внезапное зависание ввоздухе, вакхическая пляска над клумбой…
        Извсех похищенных картин по-настоящему жалко было только одну. Ту, накоторой я- махаон.
        Ах, как легко исладко качаться наупругих воздушных струнах; ветерок, забавляясь, несёт тебя то вверх, то вниз, ивдруг бросает наземлю, нокрылья помогают удержать равновесие- иты свободно планируешь впрохладе утра, иотражаешься вкаждой капельке росы: она вспыхивает твоим разноцветьем ипропитывается пыльцой. Густые, пахучие испарения земли, ароматы цветов итрав кружат голову, ия взмываю выше, квершинам деревьев, илениво ложусь натеплое крыло ветра- плыть бездумно, сливаться ссиневой неба, мечтать попасть вон нато облачко, похожее наслона. Вдруг мелькает серая тень, ичто-то тёмное, большое падает наменя сверху. Птица! Я успеваю увернуться, сложить крылья имёртвым, сухим листом планирую вгустые заросли таволги. Птица несразу соображает, куда исчезла бабочка- только что вот тут плясала, перед самым носом, ивдруг куда-то пропала, только крутится ввоздухе какой-то жухлый листок, а-а-а-а, обманул, хитрый махаон! Пронзительно, жалобно кричит птица, ринувшись замной, ноона уже неопасна: меня ей ненайти вмягких, переплетённых стеблях, среди листьев, вбликах солнечных зайчиков, игре света итеней, имне
совсем-совсем нестрашно, напротив- любопытно, что станет делать моя преследовательница? Покачавшись наветке осины, она недовольно пискнула, пощекотала себя под крылышком и,поозиравшись круглымжёлтым глазом, высмотрела какую-то неосторожную козявку. Выудив её из-под листьев, она сдерева неулетела- видно, надеялась, что махаон себя обнаружит неосторожным движением.
        Ноя неплохо чувствовал себя влистьях таволги, свыкся сними иникуда нехотел лететь- покой, прохлада, тишина, капельки прохладной росы, которую так приятно медленно пить, смакуя её терпкий, чуть приторный привкус. Авокруг мельтешила мозаика летнего дня, складываясь внечто пестрое, блестящее, мерцающее тяжелым внутренним светом, нотутже всё иразмывалось, текло, бледнело отжгучего солнечного света, иснова набегало облачко, легкая тень скользила поземле, возвращая всему объём иплоть…
        «Летняя пастораль»- так я назвал эту картину, инаней небыло намека ни накакого махаона. Ну, небыло- ивсё тут! Лишь его ощущения. Иэто украли!
        Амахаонов я люблю зато, что их любила бабушка.
        - Вот предстану пред Господом,- говорила она.- «Проси чего хочешь,- скажет он.- Ноуважу только одну твою просьбу». Думаешь, я врай попрошусь? Да полно-те! Развеж я годна для компании угодников истрастотерпцев? «Асделай-ка меня большой, красивой бабочкой,- скажу я Господу.- Чтобы летать мне без забот ижить, безмозглой, как хочу- свободно, без надсады. Полечу я тогда над полями, над лесами илугами, захочу- высоко взлечу, захочу- низко опущусь, над самой землёй виться стану, иприлечу кродному дому, стукнусь вокошечко: «Здравствуйте, милые!»
        Я смеялся бабушкиным выдумкам. Ачерез три дня, как её похоронили, кто-то тихонечко стукнул вокно. Я поднял голову отучебника иувидел большую чёрную бабочку скрасными лентами накрылышках. Она сидела настекле имедленно обмахивалась этим траурным опахалом.
        - Бабушка?!
        Бабочка сложила крылья итихо, умиротворенно просидела несколько минут без движения. Я внимательно рассмотрел её всю, именя поразили глаза, большие ипечальные, жившие какбы сами посебе, отдельно отмотылька.
        Изтетрадей Марии Платоновны
        «Вцехе появился плакат: «Каждая лишняя пара обуви- это лишняя пуля поврагу». Нынешние зубоскалы, несомневаюсь, обсмеялибы его. НоБог сними, они незнают, что такое война…
        Моя блочковая машинка азартно выдаёт: «Тах-тах-тах-тах!» Она, как пулемёт, отбивает восемь блочков содной стороны заготовки, восемь- сдругой. Через каждые пять минут я передаю наконвейер десять пар заготовок для бригады, которая крепит низ обуви. Она, кстати, так иназывается: бригада крепления низа. Смешно звучит,да?
        Наша фабрика шила изчёрной ижёлтой юфти ботинки для солдат. Работали мы напряженно, каждая минута насчету. Иесли вовремя воздушной тревоги поначалу уходили вбомбоубежище, то потом, когда налёты фашистов участились, девчонки отказывались бросать рабочие места. Вместо того, чтобы работать, только изнаешь, что бегаешь туда-сюда. Авот вам, фашистские гады, кукиш смаслом, будь что будет!
        Моя сменщица Надя Стародубцева заболела инепришла наработу. Мастер как-то виновато глянул наменя инеловко начал говорить:
        - Товарищ Мария, знаю: вы уже устали… Двенадцать часов, ночная смена… Но,понимаете, мы должны полностью выдать заготовки вцех крепления… Мы план невыполним, из-за нас другие вотстающие попадут…
        Я очень устала, мечтала только ободном: добраться допостели иповалиться спать. Нокак только услышала, что план невыполним, почему-то подумала оСаше. Он без всякого отдыха воюют спроклятыми фрицами, ая- ишь, какая барыня, уморилась!
        - Товарищ Лисак,- бодро сказала я,- конечноже, я никуда неуйду. Постараюсь заменить Надю…
        Идве недели, пока она болела, я работала вдве смены без всяких выходных. Лисак носил мне еду изстоловой, ипока я подкреплялась, он садился замашину, иначе мог образоваться завал заготовок.
        Что такое нормальный сон, многие измоих товарок напрочь забыли. Мы кемарили минут двадцать, ну, может, полчаса, вскакивали иснова становились кстанку.
        Амама писала мне: «Доченька! Приезжай скорее, фашисты уже под Кривым Рогом, хочу поглядеть натебя напоследок иумереть вместе…»
        Ая послала, помню, такой ответ: «Мама! Я- комсомолка иникогда неподчинюсь врагу. Лучше вы ко мне приезжайте. Нашу фабрику эвакуируют вИркутск. Бросайте всё! Жду вас».
        Фабрика спешно готовилась кэвакуации. Я тоже собралась ехать вИркутск. Номеня оставили при фабричном штабе противовоздушной обороны.
        Мы, пятеро девчат- бойцов ополчения, неотлучно дежурили напостах: кто накрыше, кто натерритории предприятия, кто ещё где-то.
        Ивот как-то под утро наш командир, взглянув начасы, сказал:
        - Четыре часа утра… Марусенька, мне нужно сбегать домой. Моих эвакуируют сегодня. Надо попрощаться. Через час буду. Авы нестесняйтесь, кушайте мой завтрак…
        Выпив стакан чая, я вышла накрыльцо. Над городом стоял сплошной гул, слышались пулемётные очереди, проносились набреющем полёте самолёты. Из-за угла выбежал комендант нашего общежития Васильев.
        - Ты чего здесь?- спросилон.
        - Жду командира,- ответила я.- Связь сгородским штабом ПВО оборвалась. Что делать- незнаю…
        - Какая тебе связь!- нервно крикнул Васильев.- Немцы уКраснополья! Фронт впяти километрах отгорода. Через час взорвут большой мост…
        Выкрикнув всё это, он побежал дальше. То тут, то там впридорожной пыли вздымались итутже опадали юркие фонтанчики. Ф-ф-ють, ф-ф-ють! Вражеские самолёты заполонили, казалось, всё небо, черным-черно отних стало.
        - Маша! Айда вобщежитие! Возьмём вещи, документы. Скорей! Ато неуспеем изгорода выбраться: мост скоро взорвут.
        Кто кричит? А,это мои соседки покомнате!
        Все вместе забежали всвою родную, уютную обитель. Уж как мы её украшали, старались, чтобы уютно было, уставили весь подоконник горшками срозами. Когда вышел приказ обэвакуации вИркутск, мы их взяли иотнесли вкомнату кребятам. Ноте после обеда получили повестки ввоенкомат, анас, девчонок, оставили наказарменном положении. Ребята поднялись кнам, поставили цветы наподоконник: «Досвидания, девушки! Война кончится- встретите нас букетами роз. Пусть растут!»
        Ивот остались розы совсем беспризорными…
        Мы бежим, бежим сОктябрьской площади- отобщежития квокзалу. Там спасительный мост через Днепр. Успетьбы только довзрыва!
        Подороге видим: вот лежат трамвайные вагоны, сошедшие срельсов, звенят под ногами осколки витринных стёкол, выбитых ударной волной; вот валяется опрокинутый фургон, арядом сним лошадь…
        Привокзальная площадь забита подводами, машинами, людьми. Всё окутано серой тревогой, дымом игарью.
        - Стой! Стой!- останавливает нас оклик часового.
        Оказывается, надо пропустить намост колонну машин ссолдатами. Нас теснят всё дальше идальше, кдомам. Мои перепуганные подруженьки, ещё вчера готовые голыми руками задавить фашистскую гидру, чутьли невголос заревели. Ну, что делать? Я подошла кбойцам, сидевшим наподводах сбоеприпасами:
        - Товарищи бойцы! Я член комитета комсомола фабрики, инструктор ПВХО- командир санитарного звена, аэти девушки- мои бойцы. Помогите нам попасть налевый берег Днепра!
        - Ну кудаж мы без вас!- рассмеялись солдаты.- Сидайте, девчата!
        Оказавшись натом берегу, мы вскоре встретили фабричных ополченцев. Дорогие наши Иван Михайлович Лебедь, Абраша Цейтлин, Наум Друян идругие мужчины, какже мы вам радовались! Авы обступили нас, обнимали, расспрашивали, что происходит вгороде. Девчонки сказали, что готовы приступить ксвоим обязанностям ополченцев: «Хотим остаться свами!» Нотут Абраша Цейтлин, нахмурившись, изрёк:
        - Отставить!
        - Что такое?
        - Товарищи девушки, посмотрите: унас одна винтовка напятерых, иодеты мы кто вочто горазд,- ответил он.- Что вы будете тут делать? Пули ртом хватать? Идите-ка вы втыл, вколхозы. Там нужны молодые исильные руки- хлеба убирать, картошку рыть. Хлеб фронту нужен неменьше, чем оружие.
        - Правильно Абраша говорит,- поддержали другие мужики.- Идите вколхозы! Это ибудет ваша помощь фронту.
        Распрощавшись сополченцами, мы двинулись кстанции Новомосковск. Над дорогой кружили фашистские бомбардировщики- как чёрное вороньё. Ухали зенитные пушки, стрекотали пулемёты, лёгкими ястребами носились наши истребители, амы перебежками продвигались вперёд. Сердце рвануло острой болью, когда, оглянувшись, я увидела город вдыму, грохоте, огне: рвались цистерны сгорючим, горела нефтебаза.
        Только поздно вечером объявили посадку напоезд, нооторваться отбомбардировщиков удалось только заполночь. Адоэтого двигались так: пройдёт поезд метров сто-двести, тревога, все выбегают извагонов икидаются кто вкюветы, кто впридорожные кусты. Ужас!
        Утром мы вышли настанции Перещепино. Вокруг стояла такая тишина, будто уши заткнуты ватой. Почему-то даже птиц небыло слышно. Может, они почувствовали приближение войны ипокинули эти места?
        Галя Шляпкова иОля Янчаковская были родом изэтих мест, они нас сразу повели кэлеватору: туда колхозники всей округи возят зерно- вот девчонки иподумали, что обязательно встретят своих земляков. Так ивышло.
        Попрощавшись сподругами, Галя Винник, Оля Нестеренко ия сели наподводу ипоехали всоседний колхоз. Там нам сразу нашли занятие: дали быков. Ну, уж если говорят «Упёрся, как бык», то это верно. Один бык нам попался своенравный: если увидит лужу, то хоть что сним делай- непременно встанет внеёипока непрохладится, сместа недвинется. Замучил, проклятый!
        УГали, оказывается, был жених. Они чутьли несгрудничкового возраста дружили. Звали его Ваня Первый. Потому что был ещё иВаня Второй, его лучший друг. Мы всюду вместе ходили: инаработу, инаобходы села. Умолодёжи было тогда такое задание: если, недай Бог, обнаружим вражеский десант, надо срочно предупредить обэтом население.
        - Ачто, если десант ивправду вот сейчас снеба спустится?- наивно спросила я Ваню Второго.
        - Сразу побежим всело, предупредим всех людей,- ответил он.- Уодного парня есть ружьё отцово…
        - Одно ружьё против кучи немцев?- горько улыбнулась я.- Ну, ты даёшь!
        - Да мы сВаней Первым голыми руками их передушим…
        Милые, милые ребята!
        Однажды Ваня Второй признался мне влюбви. Господи, он ничего незамечал! Впрочем, даже подруга Галя недогадывалась, почему мне иногда становилось так дурно, что хоть ложись ипомирай. Иещё мне всё время хотелось чего-нибудь сладкого. Ах, Саша, Саша! Порадио передают сводки Информбюро окровопролитных боях сбольшими потерями… «Жди меня… Целую… Саша». Где ты? Обрадуешьсяли нашему будущему ребёнку?
        Нет, немогу я писать отом, какие думы тогда передумала. Досих пор тяжело насердце…
        («Нигде так неврут, как влюбви инавойне»… Вспомнилась вдруг эта крылатая фраза. Нонаврядли начальник Генерального штаба сухопутных войск гитлеровской Германии Франц Гальдер врал всвоих дневниках, когда всвоих личных дневниках писал, например, такое: «Вполосе группы армий «Юг» большая активность противника. Принято решение произвести налёты нарусские аэродромы. Поданным разведки, против группы армий «Юг» действует 1043самолёта русских»- это на21-й день войны. 19ноября 1941года он делает такую запись:»… никакого численного превосходства. Нетолько наземле, ноиввоздухе». Почему фашисты получили достойный отпор лишь устен столицы инаберегах Волги? Вшколе, помню, это объясняли нам превосходством фашистской армии, накоторую работала вся Европа. Номы тогда незнали, что немецкий генерал Гальдер, недоумевая, писал всвоём дневнике: «Русская тактика наступления: трёхминутный огневой налёт, потом- пауза, после чего- атака пехоты скриком «ура» глубоко эшелонированными боевыми порядками (до12волн) без поддержки огнём тяжелого оружия даже втех случаях, когда атаки производились сдальних дистанций. Отсюда
невероятно большие потери русских». Инезнали мы, что вавгусте 1941года Вильгельм Пик, будущий президент Германской Демократической Республики, представитель коммунистов Германии висполкоме Коминтерна, вдокладной записке Георгию Дмитрову отметил: «Красноармейцы неовладели новым оружием, ипри всяких затруднениях возникают слухи, что старое оружие было лучше, апри создании нового было вредительство. Красноармейцы говорят- неявляетсяли вредительствомто, что их постоянно посылают вбой, чтобы уничтожить».
        Ничего этого ты, бабушка, незнала, ипрочитать обэтом нигде немогла: гласность наступила, когда ты уже ушла: «там впереди немогила, атаинственной лестницы взлёт»- Анна Ахматова, Её ты, впрочем, тоже незнала, да иненужна она была тебе. Ночтоже там насамом деле? Правдали: «таинственной лестницы взлёт»? Или- тлен, гниение, распад молекул?
        Боже, очём этоя?
        АРоссия, бабушка, непобедима ещё ипотакой причине.»… даже если мы разобьём дюжину… дивизий, русские сформируют новую дюжину». Иещё: «Скриком «ура» без поддержки огнём…» Всё тотже Франц Гальдер. Ноты обэтом исама вскоре догадалась…)
        Ничего я, конечно, Ване Второму несказала. Аон, как теперь говорят, «пользовался уженщин успехом». Однажды вечером возвращаюсь сработы, ивдруг из-за акации мне навстречу кидается женщина. «Тебя Марией зовут?- спросила и,когда я кивнула, быстро зачастила: Я- Марфуша… Я тебе вот что скажу… Неходи сИваном, он- мой… Я люблю его… Люблю…»
        Марфуша обхватила ствол акации обеими руками, прижалась кнему лбом, плечи её затряслись:
        - Ты чужая! Зачем он тебе? Даже если поженитесь, я вам жить вместе недам… Уходи изсела!
        Я стояла ошеломлённая инезнала, что делать, аМарфуша, отскочив отдерева, схватила меня заплечи:
        - Отдай мне его! Тошно мне одной жить… Еслибы неты, он давнобы моим стал…
        Почему-то я подумала, что лучше умереть отпечали итоски, чем вот так выпрашивать укого-то свой «кусочек счастья». Новслух сказала совсем другое:
        - Успокойся. Я его ксвоей юбке непривязывала. Иуж тем более отбивать несобиралась.
        - Ой, спасибочки, милая, ой, извиняй меня, дуру полоумную… Я сама несвоя, как его увижу…
        Конечно, я сказала Ване Второму обэтой встрече:
        - Ты Марфушу знаешь?
        - Ах, вот почему ты весь вечер такая молчаливая. Ая решил, что тебе нездоровится…
        - Она тебя любит.
        - Ну ичто? Она сама замной бегает… Да ненужна она мне! Муж унеёвармии, вот она ибесится…
        - Да иты тоже бесишься. Марфуша сказала, что ты сней уже спал.
        - Расскажу всё, как наисповеди. Привёз я ей после обеда соломы, пока сложили скирду- вечер наступил. Она позвала меня ужинать, силком заставила выпить водки. Я сустатку иуснул, где сидел. Утром глаза продрал, гляжу: чужая хата! Закепку, да вдверь, аона хохочет вслед: вот, говорит, теперь тебя все увидят, скажут, что ночевал уменя. Неверь тому, что она сказала…
        - Нет, Иван, дыма без огня небывает. Впрочем, мне всё равно. Ты вродном доме, ая- путник: сегодня пришла, завтра уйду. Неостанусь я ввашем селе…
        - Ну, почему? Моя мать сказала, что любовалась тобой: ты красивая, ивработе ладная, всё хорошо делаешь.
        - Что это ты какой-то старорежимный? Мама сказала… Мама посоветовала…
        - Она охорошей невестке мечтает! Ты ей понравилась.
        - Ая замуж несобираюсь. Уменя уже есть друг жизни. Он сейчас нафронте.
        Иван помрачнел ипочти сразу ушёл домой.
        Аутром, как только мы сГалей глаза открыли, её бабуся иговорит:
        - О,сони-лежебоки! Ничего-то вы незнаете. Ходила я наогород, гляжу: занашей речкой пушки стоят. Видать, ночью пришли наши солдаты.
        - Агдеж увас речка, бабушка?- подначили мы её.- Сколько живем ввашем селе, невиделиеё!
        - Да заогородом!
        - Там лужа какая-то…
        - Нет, речка,- упрямо мотнула головой бабуся.- Встарину её звали Ориль, потом- Орилька, асейчас обижают: жабе поколено- говорят…
        - Аразве вы невидите, что так иесть?
        - Эх, вы! Проживёте смоё, поймёте: человек видит нетолько то, что теперича есть, ноито, что наэтом месте было…
        Сбегали мы сподругой кдальнобойным пушкам, укоторых сидели солдаты.
        - Ребята, где сейчас фронт проходит?- спросили мыих.
        - Военная тайна!
        - Нет, ну серьёзно ответьте. Немцы уже перешли Днепр?
        - Шиш им! Граница фронта поДнепру проходит, адальше мы их непустим…
        - Ребята, миленькие, если будете отступать, то возьмите нас ссобой. Мы под немцами оставаться нехотим.
        - Что запораженческие настроения? Нестыдно вам? Аещё, наверно, комсомолки…
        Мы, пристыженные, убежали домой.
        Когда бойцы покинули «речку» Ориль- этого вселе никто незаметил. Наверное, ночью.
        Весь следующий день меня то знобило, то вжар бросало. Наногах появились небольшие волдыри, которые, лопаясь, оставляли красные язвочки.
        - Утебя, Мария, ящур,- сказала бабуля.- Это заразная болезнь. Давай-ка я намажу твои ноженьки дёгтем, авечером напарим их вчистотеле…
        После всех этих процедур наменя навалилась бессонница. Душно мне вхате, нечем дышать. Вот ивышла я водвор. Как непохожа серая, холодная ночь, окутанная тягостной тишиной, нате весёлые, чудные ирадостные ночи, которые стояли ещё совсем недавно. Ни сверчок, ни поздняя птичка голоса неподают, илист надеревьях замер, и,кажется, даже воздух оцепенел: стоит наместе, густой, как туман, ини дуновенья ветерка! Тишина такая, что слышно, как бьётся сердце.
        Где-то надругом конце села протяжно завыла собака, её поддержала другая, ивскоре над сонными хатами поднялся тяжкий инадсадный собачийвой.
        Наш Шарик тоже завыл, подбежал ко мне, прижался кногам, дрожит, ивоет, искулит.
        Шарик, глупенький, ну чего ты боишься? Я тебя спрячу вдом. Смотри: нигде никого нет. Ате собаки, наверное, учуяли волка. Вот, дуры, ивоют. Ну, небойся. Пойдём надорогу, посмотрим, что вокруге делается…
        Итут собаки одна задругой перестали выть- как покоманде. Село постепенно вырисовывалось изсерой дымки. Наконец дохнуло прохладой. Игде-то неподалёку громко пискнула какая-то пичуга.
        Совзгорка я видела дальние хаты нашего села. Нигде ни огонька, ни людей. Ивдруг вижу: отстены одного дома отделяется длинная фигура вбелом ибросается вмою сторону. Что это: привидение или живой человек? Аможет, уменя поднялась температура иэто бред? Или всё-таки привидение? Вон как собаки тосковали ивыли, знать, чуяли его. Аможет, это моя смертушка идёт? Ну ипусть! Я неуйду, дождусь её… Всё тело горит, вногах слабость…
        Привидение приблизилось ко мне, ия увидела: это человек вбелье. Он, неостанавливаясь, прокричал:
        - Немцы… немцы входят всело!
        Ипобежал дальше. Под мышкой он держал темный узелок.
        Вот он добежал дооврага ибудто вземлю стал врастать, пока нескрылся вней совсем.
        - Эй, лунатик, опять неспала, всю ночь блукала?
        Я инеслышала, как Галя подошла ко мне сзади. Она обняла меня заплечи, сладко зевнула исказала:
        - Ещё полчасика негрех поспать. Пойдём вхату…
        - Ой, Галя, что делать будем? Немцы вошли всело!
        - Тю-ю! Тебе ещё нето померещится, если небудешь нормально отдыхать.
        - Ты ничего неслышишь?
        Стой стороны села, откуда прибежал мужчина-«привидение», явственно донеслось урчанье мотоцикла- иодного, ивторого, и… Господи, сколькоже ихтам?
        Онемевшая Галя схватила меня заруку, дотащила дохаты, бросила укрыльца, заскочила вдом, откуда спричитаниями тутже выкатилась её бабуля, имы все кинулись прятаться вщель (т. е. погреб- прим. Авт.) наогороде. Занами увязался иШарик. Он сидел вщели тихо, словно понимал: враг идёт нешуточный, никого непощадит.
        Мотоциклисты промчались поглавной улице села, оставив назаборах плакатики сострелками. Мы сГалей вылезли изсвоего убежища, посрывали, где могли, эти бумажки. Да что толку! Зелёная свора уже заполняла село.
        Изщели мы видели, как солдаты забегали водворы, галдели, гоготали, тащили изхат всё съестное. Убабули вынули изпечи хлеб, вычерпали изборща кусочки мяса…
        Прокатился этот зелёный смерч поселу, иснова стало тихо. Дня три мы жили сами посебе, пока избывшего сельсовета непришел нарочный. Он объявил: «Все эвакуированные должны немедленно явиться вуправу. Занеисполнение приказа вы будете наказаны».
        Вуправе сказали, что мы должны вернуться напрежнее место жительства. Мне выдали пропуск вмоё родное село.
        Шли мы втроем- Ксеня, Дуня ия. Впрочем, вам всё равно, скем я шла, правда? Ивы, наверное, непоймёте тех угрызений совести, что мучили меня. Как это ни ужасно звучит, ноя думала неотом, что смирённо выполняю приказ оккупантов. Инеотом думала, чтобы кпартизанам уйти или нафронт бежать. Нет, совсем опустяшном пустяке я думала. Отом, как посмотрю вглаза маме исёстрам. Ведь рвалась уехать сзаводским оборудованием наВосток инехотела возвращаться вродное село, ивот- нате вам, привет-здравствуйте!
        Атут ещё болезнь. Иду будто вполусне, наватных ногах. Бинты присохли кязвам, гной проступает сквозь чулки. Вечером, когда заходим вкакое-нибудь село наночлег, боюсь попросить тёплой воды: узнают люди омоих болячках ивыгонят изхаты. Атак хотелось отмочить бинты ипостиратьих…
        Вдороге заболел правый глаз, навеке нарядился чирей. Пустила нас одна женщина наночь, я стала развязывать бинт, чтобы промыть глаз, выронила тряпочку, асней выдернулся «стержень» чирея. О-о-о! Я как глянула взеркало, как увидела ввеке глубокое отверстие (показалось: глазное дно вижу!), так исползла состула надоливку (глиняный пол- прим. Авт.). Исознание потеряла.
        Очнулась, слышу, как наша хозяйка говорит девчонкам:
        - Боже мой, еслибы я знала, что вней чёрная болезнь, непустилаб вас ночевать.
        Я сказала сама себе: крепись, мол, Марья, дела твои неважные, уже илюди тебя пугаются, ноты делай вид, что несовсем ещё пропащая.
        - Ну, что вы, тетя, испугались?- я сама поднялась сдоливки идаже постаралась улыбнуться.- Никакая ни чёрная уменя болезнь. Чирей выскочил, только ивсего. Неловко бинт дёрнула ивытащила его, проклятого. Знаете, как больно!
        - Ачтож ты такая бледная? Иноги утебя перебинтованы…
        - Весь день солнце голову пекло. Умаялась. Ноги горят, аж сердце щемит. Ато, что перебинтована, так внимания необращайте: упала наострые камни, поранилась…
        Хозяйка поверила моей лжи. Аутром- снова впуть. Иногда мне казалось, что бинты вросли вязвы, илюбое неосторожное движение отзывалось зубной болью.
        Кобеду мы подошли кпереправе. Полицай махнул всторону белого домика:
        - Ступайте ккоменданту! Он вам новые пропуска выпишет…
        Комендант, внимательно оглядев нас, ехидно прищурился:
        - Как ни бежали вы отнемцев, аони вас догнали иперегнали!
        Дуня заплакала:
        - Мы небежали… Нас заставили угонять скот… Вот, втапочках идём. Ауже холодно…
        «Что она несёт?»- подумала я. Акомендант уже её спрашивает:
        - Комсомолка?
        - Нет,- лепечет Дуня.- Меня заставляли писать заявление идаже доработы недопускали, ая всё равно незахотела…
        - Что ты врёшь?- невыдержала я.- Комсомол- свободный союз молодёжи, исилом туда никого нетянут…
        - Молчать!- прикрикнул комендант.- Будешь говорить, когда тебя спросят!
        Я неиспугалась его. Наверное, потому, что всё ещё немогла осознать, что этот русский человек вовсе неиграет роль коменданта- он по-настоящему служит новым хозяевам иненавидит коммунистов.
        - Ты тоже комсомолка?- спросил он Ксеню.
        - Нет!
        - Тебя тоже заставляли вступать вкомсомол?
        - Нет, унас никого незаставляли. Кто хотел, тот туда ивступал,- отвечала Ксеня, смущённо уставившись впол.- Ая нехотела…
        Меня злило, что этот мужчина, который ещё совсем недавно назывался товарищем, делал вид, будто незнает, как унас принимают вкомсомол. Всё он знал! Новот напялил немецкую форму, называется господином иполучил власть над людьми.
        - Комсомолка?- спросил он уменя.
        - Да.
        - Тебя заставляли вступать вкомсомол?
        - Нет, я вступила туда сама,- ответила я, глядя ему прямо вглаза.
        - Смелая,- он хмыкнул инеловко отвёл глаза всторону.- Врать неумеешь,да?
        - Да.
        Он вздохнул икрикнул вкоридор:
        - Господин Нечуйбаба!
        Вошёл молоденький полицай иуслужливо ему поклонился.
        - Принесите сосклада две пары ботинок,- сказал ему комендант.- Надо вот этих двух девушек обуть. Вишь, втапках набосу ногу ходят…
        Пока Нечуйбаба бегал заботинками, он выписал моим спутницам пропуска. ИДуня, иКсеня незнали, как иотблагодарить его. Аон, разулыбавшись, принялся разглагольствовать:
        - Красная армия разбита. Остатки бегут вСибирь, нонепобедимая немецкая армия настигнет их итам. Мы утопим всех жидобольшевиков вВолге. Советской власти больше никогда небудет. Авот эти ботинки остались накрасных складах,- он кивнул навошедшего вкабинет Нечуйбабу, который держал пару ботинок изжёлтой юфти.
        Как я увидела эти ботинки, так будто застучала вмозгу моя блочковая машина: тах-тах-тах! Считай, каждую пару солдатских ботинок я держала всвоих руках. Иперед глазами возник тот плакат: «Каждая лишняя пара обуви- это лишняя пуля поврагу».
        - Обувайтесь, идите домой,- сказал комендант девушкам.- Вы ещё послужите новому порядку!
        Когда они ушли, он, откашлявшись, многозначительно сказал:
        - Астобой, гражданка, будет говорить немецкий комендант. Он прибудет через три дня, так что придётся тебе задержаться.
        Нечуйбаба вывел меня изуправы. Мы прошли несколько домов изавернули водвор, где стояла хата надве половины. Полицай постучал вокошко ичто-то тихо прошептал наухо выглянувшей женщины.
        - Идите ухату!- сказала она мне.- Постель тут чистая, небрезгуйте. Располагайтесь, як уридной хате…
        - Тетя, мнебы теплой водички. Хочу умыться сдороги,- попросилая.
        Хозяйка принесла таз сводой, угостила меня тарелкой каши ичаем. Увидев постиранные чулки ибинты, которые я развесила напечи, она покачала головой:
        - Ой, бедовая дивчина! Далечели тебе идти?
        - Ещё сто двадцать километров…
        - Совсем ног лишишься.
        Она говорила натом русско-украинском диалекте, который использовался ивмоём родном селе. Я ей обэтом сказала, ноженщина ничего неответила иушла насвою половину.
        Я проснулась ночью. Нахозяйкиной половине, видно, шла гулянка: громко иразом разговаривали женщины имужчины, взвизгивала расстроенная гармошка, хриплый голос пытался вывести: «Утомленное солнце тихо сморем прощалось…»
        Утром я долго немогла подняться. Сквозь тяжёлую дрёму слышала, как тихо зашла хозяйка, поставила натабурет укровати крынку молока скуском белого хлеба. Постояла, громко вздохнула ивышла.
        Спустя час, аможет, ибольше хозяйка снова скрипнула дверью:
        - Ты чтож, дивчина, всё ляжишь? Инеела ещё! Вставай, вот вода, умойся…
        Вкомнате было темно. Хозяйка почему-то неоткрывала ставни. Сквозь их щели пробивались столбики яркого света.
        - Немоглибы вы, тётя, открыть ставни?- попросила я.- Душномне…
        - Ставни?- она глянула наменя острыми глазами, очём-то подумала.- Ставни… Невелено… Ноладно, одну половину открою…
        Видимо, она боялась, что я убегу ией влетит откоменданта. Нокудабы я побежала днём, навиду увсего села?
        Однако вечером она сама мне предложила:
        - Уноси, девка, ноги. Я наночь ставни незакрою. Куда хочешь, туда ибеги. Как приедет немецкий комендант, так тебя иповесят. Он комсомолок нелюбит…
        - Повесят? Зачто?- удивилась я.- Только зато, что несоврала вотличие отсвоих подруг?
        Асама, между прочим, думаю: вот дёрнулже чёрт заязык… Геройство? Глупость! Так мне инадо, если голова дурная,- пусть вешают, гады окаянные! Только обидно, что ничего, ничего несделала, чтобы хоть как-то отомстить фашистам. Жаль, что мама так ничего инеузнает обомне…
        - Что задумалась?- спросила хозяйка.- Или неверишьмне?
        - Немогу я бежать,- отвечаю.- Мой паспорт укоменданта остался. Как я без него буду?
        - Чёрт сним, спаспортом. Если наши вернутся, скажешь: потеряла,- новый выпишут.
        - Нет, немогу я оставить свой паспорт врагам. Они могут его использовать всвоих коварных целях. Ибудет намне всю жизнь лежать чёрное, несмываемое пятно позора.
        - Тю-ю! Ачто, если они итебя повесят, итвой паспорт используют?
        - Ая этого знать небуду. Инебудет меня мучить совесть…
        - О,це девка! Так говоришь, будто газету вслух читаешь,- неодобрительно покачала головой хозяйка.- Задурили тебе голову всей этой агитацией…
        - Что?
        - Аничего!
        Хозяйка больше незаговаривала сомной опобеге. Натретий день щелкнул ключ взамке, звякнула накладка, отворилась дверь. Нечуйбаба молча поманил меня пальцем наулицу.
        Вуправе сидел всё тотже русский комендант. Он снескрываемым любопытством посмотрел наменя ихмуро спросил:
        - Что, неудалось сбежать?
        - Я себя виноватой несчитаю,- ответилая.
        - Ладно,- он взял состола мой паспорт, покачал его зауголок, какбы взвешивая, ипротянулмне:
        - Возьми свой документ. Тебя идома успеют нависелицу вздёрнуть. Вот пропуск напереправу.Иди!
        Я уже была учёная ипотому ничем невыдала своего волнения. Вот он, мой дорогой документ!
        - Спасибо, досвиданья!- неторопливо, сдостоинством сказала я. Полицай смотрел мне вспину. Я чувствовала его тяжелый, обжигающий взгляд, нотак инеповернула головы. Асамой хотелось поскорее вылететь изэтой клетки, я боялась, что Нечуйбаба снова возьмёт меня заплечи ипосадит под замок.
        Когда я вышла кДнепру, то неузнала его. Он обмелел. Старик-лодочник переправил меня напесчаную косу, скоторой доберега было проложено что-то вроде тротуара. Где вода доходит пощиколотки, где- чуть выше.
        Я вскрикнула, увидев нашего солдата: он лежал лицом вниз, шинель втемной воде вздулась. Ачуть подальше- ещё иещё убитые солдаты, ивсе они лежали головами назапад… Грудью стояли заДнепр иупали, сражённые, наего песчаноедно.
        Отстанции Кудашево я свернула насело Покровку. Наего краю стояла новая, может быть, перед самой войной построенная хата. Водворе я увидела старика. Он тянул ксараю упирающегося телёнка. Мимо него просеменила низенькая, полная бабулька. Как она напомнила мне маму, стольже быструю входьбе!
        - Здравствуйте, дедулёя!- сказала я.- Можно увас переночевать?
        Старик, занятый телёнком, ничего неслышит. Может, он глуховат?
        - Дедуля, позвольте увас переночевать,- сказала я громче.
        - А?Переночевать? Незнаю… Иди кмоей старухе…
        Теленок, оттопырив хвост, взбрыкнул копытами ипотащил деда кзабору.
        - Давайте, деда, я вам помогу,- предложила я.- Ишь, какой бычок строптивый!
        - А?Спроси устарухи…
        Я поднялась накрыльцо, нажала щеколду, адверь неотворяется. Постучала- никто неотвечает. Я сильнее стукнула.
        Скрипнула внутренняя дверь, щёлкнул засов ивщёлку наменя глянула старушка.
        - Пожалуйста, пустите наодну ночку напостой…
        - Чего ломишься?- закричала старушка.- Черти вас тут носят… Нет уменя для вас места…
        - Бабушка, весь день иду… Устала… Ноги гудят… Я вас непобеспокою, лягу наполу…
        Старушка, однако, резко прихлопнула дверь, накинула изнутри крючок изаворчала:
        - Коммунисты! Комсомольцы! У,проклятые! Вот инавас пришла погибель, слава Богу… Ох, долго мы ждали своего часа идождались…
        - Что вам плохого сделала советская власть?
        - Нечего тут пропаганду разводить! Непущу я тебя… Иди вон через дорогу, там уКатьки весь ваш сброд собирается.
        Ничего я неответила злобной старушонке. Заковыляла кКатьке.
        - Неудивляйтесь,- сказала Катерина.- Это нелюди, азмеи. Они встречали немцев хлебом-солью. Их выслали кнам соСмоленщины. Кулаки!
        - Старушка напомнила мне мою матушку,- повинилась я.- Вот ипошла кним…
        - Ладно, переночуете уменя…
        Катерина предложила мне стул, асама куда-то вышла. Я огляделась: хатка бедная, ночистенькая, належанке спал малыш. Ему, наверное, игодика ещё неисполнилось. Он зашевелился, покряхтел, зачмокал иснова утих.
        Хозяйка внесла цинковую ванночку. Я подумала, что она собралась купать наночь ребёнка.
        - Ну вот, помоете голову,- сказала Катерина.- Водворе кипячу целый бак воды, так что полностью сполоснётесь. Отдохнёте, азавтра дальше двинетесь. Вы вкаком селе живёте?
        - ВБольшой Софиевке.
        - Осталось-то всего ничего: километров двадцать пять, пожалуй, будет. Задень идойдёте. Ну, давайте мыть голову…
        - Я даже косы немогу расплести,- засмущалась я.- Руки меня неслушаются. Будто онемели…
        Катерина расплела мне косы, помыла волосы, завязала их полотенцем, потом принесла ещё воды:
        - Нестесняйтесь! Раздевайтесь… Вижу, увас чулки впятнах… Прилипли… Ничего, мы их потихонечку отмочим…
        Я молча подчинялась движениям её быстрых рук итерпела боль, стискивая зубы. Катерина, небрезгуя, сама выстирала чулки ибинты, развесила их напечке иопять водвор выбежала. Ая прилегла накровать итутже забылась тяжелым сном. Инеслышала, как Катерина снова вхате объявилась.
        - Вставайте!- сказала она громко.- Я борщ сварила. Уменя водворе летняя печка. Наней готовлю, чтоб вхате дыма небыло…
        Спасибо, нехочу,- ответилая.
        - Да какже так? Я ведь для вас петуха зарезала,- расстроилась Катерина.- Нехочу, чтобы он немцам достался. Сколько тут народу проходило- я всех угощала. Куры уменя такие знатные были- красивые, рябенькие хохлатки, изимой, илетом неслись! Теперь ни одной нет. Игусей тоже порубила. Чем фрицам они достанутся, пусть наши люди досыта поедят.
        - Да какже вы зиму переживёте?- спросила я.- Ребёнка будет чем кормить?
        - Корова осталась уменя,- ответила Катерина.- Впогребе- картошка, капуста, овощь всякая припасена. Если идолы неотнимут, то перезимуем…
        Я слушала её рассказ. Голос Кати постепенно приглущался ивскоре совсем стих. Я очнулась отзвука ложки, выпавшей измоей руки вмиску.
        - Извините, Катерина,- прошептала я и,свалившись головой наподушку, мгновенно заснула.
        (Бабушка, милая бабушка! Ты подробно описала иКатерину, иеё малыша, который родился уже без отца: он ушёл нафронт иникогда неувидел своего первенца- погиб впервомже бою… Ивсех, кого встречала насвоём пути домой, тоже подробно описала, ивсе разговоры, ивсе имена-фамилии сохранила твоя память. Наверное, ты хотела, чтобы тот, кто станет читать твои бумаги, тоже принял их как близких, сердечных людей? Таких сейчас ох как мало осталось! Ну, ктож будет резать ради гостя последнего петуха? Или мыть незнакомому человеку больные ноги вструпьях игное… О,как меня поразила твоя простая фраза: «Спопутчиками свыкаешься занесколько часов пути, аесли ещё иразделишь сними пищу икров, то они становятся тебе почти родственниками».
        Я нестал перепечатывать намашинке это место твоей рукописи. Ты, бабушка, слишком уж жалобно описывала, как утром соскочила скровати, нотвои ноги сплелись, будто они изваты, анеизкостей иплоти- иты рухнула надоливку, изавыла: «У-у-у-в-в-вы! Ноженьки, мои ноженьки! Какже я жить-то теперь стану, безногая калека?» Иприбежала Катерина, иуспокоила тебя, иты ещё два дня унеёпробыла: она тебя мазала какими-то снадобьями, поила отварами трав, ухаживала как замалым дитятей- итвои ноги отошли, болячки подсохли, иты сумела-таки дойти дородного села, иникому никогда небахвалилась умением переносить все невзгоды… А,впрочем, я неотом хотел сказать! Ну, почему, скажи намилость, почему ты никогда-никогда нерассказывала обо всём этом мне? Всегда отделывалась какой-нибудь короткой фразой типа «Всем былонесладко, имне- тоже». Что, мол, тут особого: вся страна жила трудно, тревожно, напределе сил… Ногероиню ты изсебя невыписываешь, хотя все мемуаристы обычно приукрашивают своё прошлое…
        Впрочем, ладно. Тут какой-то непорядок врукописи. Вродебы нехватает нескольких листов? О,точно! Изтетрадки выдернуты четыре странички. Зачем? Этого ты мне уже необъяснишь. Как жаль, что впоследний год я так мало стобой разговаривал! Вечно спешил, бежал-скакал, сам себя порою забывал. О,Господи, когдаже будет та остановка, скоторой можно спокойно оглянуться назад? Аможет, этого лучше вообще неделать? Вот ведь жена Лота оглянулась ипревратилась всоляной столб… Орфей оглянулся- Эвредика вернулась вмир теней…)
        Ивот я дома. Сижу нарусской печи, как мне велела мать. Вдруг, слышу, кто-то всени зашёл, стучит вхату.
        - Заходите!
        Вошёл полицай Василий.
        Мама мне уже много нарассказывала онынешней сельской власти ипанах-оборотнях. Этот Василий был бригадиром. Когда немцы подходили ксоседнему району, пришло указание: поджечь скирды хлеба иэвакуировать население. Однако Василий подговорил ещё одного бригадира- Ивана, иони спрятались под скирдами, акак только услышали стрекот фашистских мотоциклов, так ивышли надорогу споднятыми вверх руками. «Большевики заставляли нас поджечь хлеб, амы непослушались исберегли его для вашей армии»,- сказали они врагам. Заэто их произвели вполицаи.
        - Здравствуйте,- сказал Василий.
        - Здравствуйте, коли нешутите…
        - Вот ты какая… Даже жалко,- он пристально смотрел наменя.- Больно уж хороша!
        - Что вам нужно?- довольно мрачно спросила я, давая понять, что нежелаю сним долго разговаривать.
        - Пан староста узнал, что ты вернулась домой, ивелел завтра увести тебя вуправу. Там всех комсомольцев берут научёт…
        - Апочему завтра? Уменя ноги больные. Я хочу хоть немножко отдохнуть иподлечиться…
        - Ачто утебя?
        - Ящур.
        - Жаль… Ноэто небеда, заживёт ипройдёт. Вот только давай стобой дружбу заведём…
        Он взял меня заплечи ипритиснул ксвоей груди. Отнеожиданности я ткнулась головой ему вплечо имигом отпрянула.
        - Ну, что вы, дядя Вася?
        - Какой я тебе дядя Вася? Давай будем встречаться…
        - Как вам нестыдно! Увас жена, дети…
        - Да откуда жена онас узнает, если сами неразболтаем? Я знаю одно укромное место…Ну?
        - Отойдите отменя! Кричать буду. Стекло разобью. Пусть соседи слышат!
        - О,какая несговорчивая! Чтож, завтра утром кдевяти часам чтоб вуправе была,- сказал он ипошёл кдверям, ноостановился иоглянулся:
        - Аябы тебя, дурёху, всегда могбы защищать. Никтобы тебя тут нетронул. Понятно?
        - Ненужна мне ваша защита. Я непреступница.
        - Ну-ну! Посмотрим, какие песни ты запоёшь завтра…
        Инаступило завтра. Мама собрала мне узелок седой, заплакала:
        - Тыж, дочка, смотри, неогрызайся там, будь они прокляты, ироды! Теперь ихняя власть: что захотят, то исделают.
        - Мама, ну что вы всё плачете да причитаете! Я немаленькая. Вы сами меня учили: «Судьбу наконе необскачешь». Один раз родилась- один раз ипомирать буду.
        - Дай Бог, чтоб ты вернулась,- мама перекрестила меня.- Ладно, ладно, несмотри наменя как коршун накуропатку. Знаю, что комсомольцы ни вБога, ни вчёрта неверят. Авсёж- спаси тебяБог!
        Сомной вуправу пошли ещё две молодые женщины. Их туда вызвали, чтобы разобраться, почему несколько дней невыходили наработы. Уобеих, оказывается, болели дети, иполицай Василий обэтом, конечно, знал. Но,кобель проклятый, потребовал отних тогоже, чего иотменя хотел добиться. Ничего неполучилось.
        - Ой, девчонки,- вздохнула рослая, широкоскулая Полина.- Как надоели эти полицаи… Скорейбы наши вернулись! Яб отрадости свечу вцеркви поставила.
        - Вот подожди, придём вуправу- там нам всем троим поставят свечу,- сказала Уля.- Кнутом позаднице!
        - Акто изнас первой вкабинет пойдёт?- спросила Полина.- Я такая трусиха… Сейчас отсмеха ржу, акак окнуте подумаю- дрожу.
        - Может, инетак больно, как стыдно,- сказала Уля.- При всех заголяться- ой!
        Вуправе я первой шагнула вкабинет начальника полиции Мартыненки. Все знали, что его хотели судить зато, что он проворовался врайонной сберкассе. Его уже даже посадили вКПЗ- камеру предварительного задержания, откуда он вышел при немцах героем. Надоже, пострадал отсоветской власти!
        - Что лыбишься, комсомолка?- закричал Мартыненко.- Признавайся, жидобольшевики прислали тебя для шпионажа? Почему невыходишь наработу? Саботируешь новый порядок?
        - Уменя ноги больные,- ответила я.- Мне надо поле…
        - Молчать! Ты спотрохами продалась коммунистам! Тебе неподуше наша власть!
        - Чья власть? Ваша или немецкая?
        Этот ворюга почему-то невызывал страха. Его слова оновом порядке имоей якобы продажности даже рассмешили меня.
        - Никому я спотрохами непродавалась,- продолжала я.- Это пусть проститутки продаются…
        - Да ты уменя этапом вГерманию пойдёшь!- взревел Мартыненко истукнул кулаком постолу так, что подпрыгнул тяжелый чернильный прибор.- Ишь, огрызаешься!
        Итут открылась дверь, вошёл молодой полицай и,отстранив меня спути, быстро подлетел кМартыненке.
        - Что? Уже едут?- левый глаз начальника полиции дернулся изакрылся.
        Полицай кивнул и,наклонившись куху начальника, что-то зашептал. Сообщение, видимо, растревожило Мартыненку. Он, побледнев, стиснул зубы.
        - Что прикажете делать?- спросил молодой полицай.
        - Сейчас решим,- ответил Мартыненко.- Невидишь, уменя постороннее лицо,- исердито закричал наменя:
        - Вот что, голубушка: невыйдешь завтра наработу- пеняй насебя! Забирай своих подружек ичеши подобру-поздорову. Ваша тройка будет уменя под наблюдением. Ну, пошла!
        Я, как ошпаренная, выскочила вкоридор, подхватила девчат под руки ипотащила их квыходу.
        - Ой, слава Богу, хоть он тебя небил,- радовалась Полина.- Еслиб я первой пошла, то толкубы небыло: разревеласьбы ислова невымолвила…
        - Аты, видать, занас постояла,- сказала Полина.- Отсюда без наказания никто ещё неуходил…
        Мне стало неловко оттого, что они меня так благодарили. Неизвестно, чембы закончился наш поход, еслибы Мартыненку неотвлекли какие-то важные дела.
        Я шла рядом сдевчатами, нових воркотню невслушивалась, анавопросы отвечала односложно: да- нет. Думала отом, что нет уменя умения приспосабливаться и,непокорная, самой себе порой вредить начинаю. Отчего-то вспомнила, как первоклассницей ходила полеваде вшколу. Левадой унас называли берег, где летом косили очерет- камыш, которым крыли крыши, ато истены изнего делали: обмазанные глиной, они были крепки иустойчивы.
        Поледяной корке я дошла досередины речки, итонкий, как стекло, лёд вдруг прогнулся ираскололся. Я, малышка, ушла вводу попояс. Новместо того, чтобы выкарабкаться ивернуться назад, домой, я упрямо двинулась вперёд. Благо, речка мелкая, неутонешь! Ивскоре выбралась наберег, встала напожухлую траву. Намне была шубка изовчины, вода снеётекла ручьём, ноя её несняла. Шла быстро, почти бежала, ихотя всапожках чавкала вода, несильно замёрзла.
        Вшколе присела возле обогревателя, имоя кожушка стала прогреваться, пошёл изнеёпар.
        - Мария, аты почему неразделась?- спросила учительница, войдя вкласс.- Некультурно сидеть вклассе вшубе…
        - Мария Васильевна! Аона вся дымится,- сказала моя соседка попарте.
        Все засмеялись, аМария Васильевна подошла комне:
        - Вчём дело? Да ты вся мокрая!
        - Она чуть неутонула,- объяснили ученики.- Нодомой идти нехочет, боится пропустить занятия.
        Иди сейчасже домой!- сказала учительница.- Ты ведь простынешь!
        Ага,- упрямо крутнула я головой.- Наулице я ещё сильней простыну. Никуда непойду…
        Так ипросидела четыре урока уобогревателя. Кожушка моя высохла, да так, что стала вроде как жестяная. Отец это сразу заметил:
        - Где это ты шубку спекла?
        - Сушилась уобогревателя,- повиноватиласья.
        - Холера ты упрямая!- вскипел отец.- Что, нельзя было домой вернуться? Ишь, какая героиня! Боится занятия пропустить! Ну, смотри уменя: заболеешь- я тебе ремешком попервое число всыплю…
        Нопростуда обошла меня стороной. Видно, я хорошо «пропарилась» вшколе.
        Ночь сменяла день, идень сменял ночь, инеделя летела занеделей… Где-то далеко шла война, аунас вселе ничего оней незнали. Полицай Василий, правда, время отвремени сообщал:
        - Непобедимая германская армия снова нанесла большевикам сокрушительное поражение! Неждите, девки, женихов сфронта. Они невернутся!
        Ая верила, что мой Саша обязательно вернётся. Он, наверное, писал письма намой общежитский адрес. Хотя- какие там письма! Он ведь знал, что город захвачен фашистами.
        Я жалела, что мы неуспели зарегистрироваться. Получалось, что умоей дочери нет отца. Безотцовщина. Нагулянная. Господи, как я переживала имучилась отэтого!
        (Иснова вырвано несколько страниц…
        Первое упоминание одочке- неожиданно идаже странно. Бабушка лишь однажды всвоих записках туманно намекнула, что нетолько целовалась софицером Сашей.
        Бабушка, что ты скрывала? Разве такли это уж важно- есть уребёнка законный отец или нет? Главное: вы смоим дедом любили друг друга! Ты никогда нерассказывала мне онём. Если я начинал тебя расспрашивать, ты отмахивалась: «Некогда лясы точить! Да ичто рассказывать? Его убили навойне!» Ивсё, больше ничего…
        Как жаль, что я никогда невидел деда Александра! Несохранилось ни одной его фотографии. Как жаль…)
        Мама радовалась внучке. Иещё она радовалась, что поскольку я теперь кормящая молодая мать, то меня неугонят вГерманию. Нонетут-то было! Меня тоже погнали намедкомиссию.
        - Годная,- равнодушно сказал пожилой доктор иперешёл кследующей девушке, чтобы ощупать её кожу ипослушать грудную клетку.
        - Уменя дочка есть,- сказала я.- Второй месяц пошёл…
        - Разве?- доктор недоумённо пожал плечами.- Ничего незнаю! Подокументам ты незамужняя…
        Я решила одеться инезаметно уйти. Может, меня нехватятся?
        - Куда ты?- спросила регистраторша.- Иди кстолу…
        Ауж отэтого стола я попала вгруппу девушек, которых повели настанцию квагонам.
        Собираясь утром накомиссию, я отказалась отузелка, собранного мамой навсякий случай. Она положила внего бельё, кофту, кое-что изпродуктов. «Меня незаберут вГерманию,- уверено сказала я.- Вэтой комиссии тоже ведь люди сидят. Понимают, что младенца без матери нельзя оставлять…» Начто мама тяжело вздохнула: «Ой, доченька! Эти продажные шкуры ещё хуже немцев! Они стараются перед ними выслужиться… Уних есть план поугону нашей молодёжи… Иони его должны выполнить иперевыполнить!» Ноя рассмеялась: «Невыдумывай, мама… Снами накомиссию пойдёт иСаша, старостин сынок. Неужели его тоже вГерманию погонят? Нас там проверят, осмотрят иотпустят, вот увидишь…»
        Ивот я сижу наполу вагона рядом сэтим Сашей.
        - Если когда-нибудь вернусь домой, я убью его, гада,- мрачно сказал он.- Родного сына немог защитить!
        - Аможет, он договорился суправой?- предположил кто-то изнас.- Вот ты едешь снами, все это видят, анакакой-нибудь станции тебя потихоньку назад вернут…
        - Да зачем всёэто?
        - Ачтобы упрёков небыло, что сына выгородил, адругих врабство отправил…
        - Ничего вы незнаете,- ответил Саша.- Этот гад свято верит, что фашисты пришли навсегда. Он мне так исказал: попадёшь, мол, вГерманию- вернёшься оттуда новым хозяином, хорошо заживёшь.
        Поезд шёл быстро, иостанавливался несколько раз всутки всего начетверть часа где-нибудь начистом перегоне. «Наоправку!»- кричали русские охранники. Мы лезли под вагоны, анемцы смеялись иотворачивались.
        ВПеремышле выгрузились. Нас повели надезинфекцию вбаню. Снова был медосмотр. Нескольких человек отбраковали. Среди них была имоя односельчанка Маша.
        Она работала вколхозе прицепщицей. Как-то ночью упала наплуг ипокалечила ногу. Рана долго незаживала. Посовету матери она дорогой проковыряла кожу ивтихаря отнас втирала чеснок. Намедкомиссии сказала, что открылась изагноилась её старая рана. Машу забраковали. Ведь фюреру нужны были здоровые, сильные рабы.
        Я очень жалела, что мама вылечила мои язвы травами икакими-то мазями. Сейчас ониб мне были врадость!
        Анаши мечты опобеге неосуществились. Как мы ни сговаривались, как ни обсуждали свои действия- всё это так иосталось мыльными пузырями.
        ИзПеремышля нас увезли враспределительный лагерь. Внем вечно толпились немецкие бюргеры. Пожилые люди брали себе работников излагеря польготе- засыновей, воюющих наВосточном фронте.
        Я нарочно вымазала лицо сажей, ходила неряхой. Иникто изэтих противных стариков смаслянистыми глазами так иневыбрал меня всвою прислугу. Понаивности, я думала, что никому ненужных девчат отправят обратно подомам. Ну, недурали?
        Иснова нас втолкали ввагоны, иснова- дорога.
        Рано утром поезд остановился.
        - Шнель! Шнель!Ап!
        Охранники построили нас вколонны, погнали вкакой-то тоннель, откуда мы вышли наудивительно чистое асфальтированное шоссе.
        - Шнель! Шнель! Стой!
        Первое, что кинулось вглаза,- это сетка изколючей проволоки, натянутая почастоколу. Настолбах прибиты планки, тоже затянутые «колючкой».
        Вторая, внутренняя сетка, была без колючек икрепилась кстолбам, накоторых белели «ролики» для электропроводов. Науглах высились башни. Наних стояли охранники, вооружённые автоматами ипулемётами.
        Отэтой картины мороз прошёл покоже, асердце сжалось ипревратилось всплошную болевую точку… Ну, незнаю, где найти слова, чтобы описать тот ужас, что я пережила!
        Ворота лагеря, как широкая, ненасытная пасть, заглатывала девчат иребят партию запартией.
        Листая бабушкины записки, ловлю себя настранном ощущении: будтобы читаю то, что уже откуда-то знаю. Будтобы я это когда-то писал сам под её диктовку.
        «Мы писали, мы писали, наши пальчики устали…»
        Откуда вомне эта усталость?
        Вроде неустанка стою инеземлю пашу.
        Нонаваливается порой такая тяжесть, свинцовая угрюмость заполняет каждую клеточку тела, взатылке холодеет, ихочется закрыть глаза, иникого иничто невидеть. Ощущение такое: если буду противиться сонливости иотупению, то вголове взорвётся что-то тяжёлое, плотное итревожное- этот комок боли давит изнутри начереп, икажется: вот-вот он лопнет- как нагноившийся фурункул…
        Это состояние наступает внезапно, итогда я просто отключаюсь: сижу соткрытыми глазами, уставясь водну точку, ни очём недумая, иесли непомогает, то ложусь надиван; подушку- под голову, и,словно скручи, срываюсь втягучий сон, липкий как растаявшая карамель. Вероятно, муха, попавшая всироп, испытывает тоже самое. Ивсёже эта отключка нужна, потому что иначе невыдержишь этой гнетущей, тупой усталости.
        Впоследнее время струдом переношу монотонные, без эмоциональных всплесков речи, музыку, тексты, фильмы. Ноотчегоже уснул нафильме «Кабаре»? Я его мечтал посмотреть стех пор, как услышал песенки Лайзы Минелли… Лет двадцать тому назад мне подарили маленькую виниловую пластинку: «Мани, мани, мани… «Кинофильм внашей стране долго непоказывали. Что-то смущало цензоров. Наверное, поведение обаятельного красавца-барона? Он соблазнил иСалли, иеё друга. Аможет, всё проще: вфильме поднимался «еврейский» вопрос, иКто-то Там Наверху решил, что ненужно нам такое кино, когда люди тысячами так ипрут, так иломятся изРоссии если невИзраиль, то куда угодно, лишьбы нежить вэтом дурдоме.
        Атеперь смотри «Кабаре» ивсё, что хочешь, хоть каждый день понесколько раз. Включай видик, загружай кассету и- «Мани, мани, мани…»
        Ноя уснул. Помню только начало иконец фильма, авсё остальное- тяжёлый, томительный полусон…
        Наверное, эта усталость передалась мне подлинной цепочке отвсех тех, кто жил доменя- они выбивались изпоследних сил, чтобы выжить: набеги половцев, иго Золотой орды, рабство, немота искованность, оброк ибарщина, запах ладана иречи вождей, оБоги,- сотни лет томительного ожидания свободы! Усталость- вгенах…
        Я сидел вкресле, дремал иневидел этот фильм. «Отключка» продолжалась, наверное, долго, потому что когда я очнулся ипошёл накухню, то увидел: эмалированный чайник почернел идымился. Вода изнего выкипела полностью.
        Чертыхаясь, я поставил наконфорку турчанку итолько нацелился всыпать внеёкофе, как звякнул телефон.
        - Сергей Николаевич?- спросил женский голос.- Это Римма Петровна, мы квам сегодня приезжали пофакту кражи…
        - Да,- тупо подтвердиля.
        - Впринципе,- продолжала Римма Петровна,- нужно было посылать целую бригаду, ноунас людей- раз-два, иобчёлся. Может, квам ещё кто-то изнаших сотрудников подъедет.
        - Хорошо,- сказал я, чтобы хоть что-то сказать.
        - Наш стажёр нашёл кое-что любопытное,- сообщила Римма Петровна, ия услышал, как она чиркнула спичкой ивыдохнула дым втрубку.- Он, конечно, неас-дактилоскопист, скорее- любитель, ну, понимаете, юноше пока интересно всё. Тем неменее, «пальчики», оставленные грабителем, есть внашей картотеке.
        - Прекрасно! Ловитеего…
        - Вы незнакомились недавно скаким-нибудь молодым человеком?- необращая внимания намою реплику, продолжала Римма Петровна.- Лет так двадцати пяти, блондин, налевой щеке круглая родинка, лицо овальное…
        - Нет, незнакомился, я вообще человек мало контактный.
        - Новы- художник,- возразила Римма Петровна.- Возможно, кто-то заказывал вам работу?
        - Нет. Если мне нужны деньги, я пишу портреты-пятиминутки. Прямо наулице, увхода вхудожественный музей…
        - А-а, это там, где собирается городская тусовка? Вот, там вы ивидели этого человека. Развенет?
        - Может, ивидел, нонеразговаривал, тем более, недавал ему ключей отсвоей квартиры. Ипотом, последний раз я был там недели две назад…
        («Уходи,- сказал Мишка.- Ты нам всю малину портишь. Договорилисьже: стольник сноса запортрет. Аты чё творишь? Берешь вдвое меньше…» Я усмехнулся: «Послушай, затакую работу вообще стыдно бабки брать, разве что- забумагу икарандаш…»
        Мишка насупился, поддернул носом свои круглые очки- он это классно делал: дужки держались плохо, иочки постоянно сползали накончик носа, итогда Мишка сморщивался иводил «рубильником» изстороны всторону, пока его «велосипеды» незанимали привычное положение.
        «Чё ты гонишь?- возмутился он ипрезрительно скривился: Классик сраный! Ты выше всех себя ставишь, да? Ну какого х… сюда ходишь, всю тусовку парафинишь? Сказано: стольник- значит, цену неспускай. Ты усёкнаконец или ещё надо объяснять?- ивыразительно кивнул всторону тёмных аллей парка.- Вон там, вкустах, иобъясним…»
        Девица, которая мне позировала, уже начала тревожно поглядывать внашу сторону. Фактуристая такая девица: ни выпуклостей,ни углублений, зато ноги чутьли неизушей растут, просто замечательные ноги, люкс! Я успокаивающе помахал ей: сейчас, мол, вернусь, детка. АМишке сказал: «Извини, старик. Заэту пачкотню я денег вообщебы небрал. Нужда заставляет. Авосколько я себя оцениваю- это моё дело, понял?»
        «Ну-ну»,- сощурился Мишка.
        «Х… согну»,- нагло ответиля.
        Адевицу я всё-таки дорисовал, эдакий весёлый шарж: голова, очень даже похожая наоригинал, исразу- пара стройных ножек, анаполу- золотая туфелька.
        «О!- девица цокнула языком.- Как интересно! Сколько я должна?»
        «Нисколько,- ответил я, собирая этюдник.- Дарю! Гуд бай, дарлинг…»)
        - Ивсё-таки постарайтесь, пожалуйста, вспомнить,- настаивала Римма Петровна.- Дело втом, что тот человек, окотором веду речь…
        - Непомню. Невидел яего!
        -… входит вдоверие, узнает привычки нового знакомого, изготавливает дубликаты ключей исовершает кражу,- продолжала эта зануда.- Конкретное воплощение криминального сценария, конечно, отличается вдеталях, ноего основа одна итаже.
        - Понял,- сказал я.- Однако новых знакомых уменянет…
        - Вы уверены?- Римма Петровна вздохнула, я услышал, как она снова чиркнула спичкой.- Ну чтож, сценарий, видно, изменён. Ивсёже, если что-то вспомните, то позвоните…
        Короткие гудки втелефонной трубке совпали стихим, ноявственным шипеньем. Господи, я совсем забыл, что поставил наплиту турчанку!
        Чайник сжёг. Турчанку тоже чуть непостигла таже участь. Да чтож это занапасти?
        Кчёрту! Выдерну телефонный штепсель изрозетки… Ни скем нехочу говорить. Ислышать никого нехочу. Неполучается настоящий кофе- положу вчашку растворимый. Наверное, скоро вообще придётся перейти наэрзац. Как бабушка учила? Горсть желудей, горсть сухих корней одуванчика. Обжариваешь… Интересно, масло надо лить насковородку? Непомню… Ладно, обжариваешь- как умеешь, перемалываешь, добавляешь, если есть, муку изжареных зерён сои (надо говорить: бобов! тоже мне, умник: соя- негорох), эту смесь заливаешь горячей водой иминуты две кипятишь. Получается бурда, смутно напоминающая плохой индийский кофе. Ещё надо умудриться «включить» фантазию наполную катушку, чтобы обдурить самого себя. Эрзац, он иесть эрзац.
        Кажется, этот рецепт изтой, «германской», жизни бабушки…
        Изтетрадей Марии Платоновны
        - Девки! Идите баванду повучать…
        Баланда изгороха. Сверху тонкая мертвенно-бледная пленка изсмальца смаленькими чёрными жуками. Ну, как это есть? Мы выплескивали её под проволочную ограду.
        Невыливайте! Давай мне… Имне!Мне!
        Из-под проволоки просовывали свои миски ребята изХарькова иЗапорожской области. Они уже давно здесь. Успели хлебнуть лиха.
        Утром дали назавтрак покружке кипятка ималенькому брусочку чёрного хлеба. Навкус сладковатый, чувствуется сахарный жмых идревесные опилки. Вобед- снова «баванда».
        Чтож, голод- нетётка. Давясь, хлебнули ложку-другую.
        - Девки!- кричат повара.- Второе подходите берите!
        «Второе»- это немного серой лапши, огрызки яблок, косточки абрикосов ислив, тонкие полоски капусты.
        - Девочки! Этож объедки!
        - Смотрите: тут ипервое, ивторое, итретье!
        - У,гады! Кормят нас как свиней…
        - Авы что, вресторан, чтоли, приехали?
        Ребята снова нас окликают, просовывают свои миски из-под проволоки:
        - Невыливайте наземлю…
        - Леймне!
        - Имне!
        Это увидел надзиратель, замахал руками:
        - Пся крев! Холера! Ферботен! Русский свинья!
        Он подбежал кребятам, стал их лупить кулаками поспинам. Ноте, кому досталась баланда, мисок изрук невыпускали и,увёртываясь отнадзирателя, пили «баванду» через край, обливаясь жидкостью.
        Какже они так опустились, эти молодые ребята! Аведь были, наверное, комсомольцами, где-то учились, вальсировали сдевушками натанцплощадках, напевали «Рио-Риту», читали хорошие книги… Атеперь что? Их бьют, аони, как стадо животных, хватают помои, глотают их находу, лишьбы утолить голод. Где ваша гордость, парни?
        Подумала так и… испугалась. Ачто, если иуменя отголода помутится разум ия… Нет! Лучше умереть, чем смириться стакими унижениями!
        Натретий день нас построили вколонны иповели назавод.
        - Шнель, шнель,- подгоняли эсэсовцы.
        Вцехе мы увидели стройные цилиндры снарядов.
        Я попала вгруппу девушек, которых заставили грузить эти снаряды вжелезнодорожные вагоны. Причем, нас расставили так, что никто немог увильнуть отработы: восемнадцатикилограммовые снаряды приходилось передавать изрук вруки поцепочке.
        Часа через четыре завыла сирена. Оказывается, наступило время обеда. Я опустила ложку всвою миску ипобулькала серо-зелёную жижу. Вней плавали мелко порубленные листья капусты, осколки костей, скользкая говяжья плёнка.
        - Ой, девочки, мне шерсть попалась!
        - Червяк! Фу, какой зелёный! Меня вырвет сейчас…
        - Да что это заиздевательства такие?
        Ипошло-поехало! Девушки повыскакивали из-за стола, сгрудились вкучу. Крик, шум, плач.
        - Отправьте нас домой!
        - Небудем работать!
        - Снимите колючую проволоку!
        - Уберите овчарок! Мы непреступники…
        Долго кричали, плакали. Удивительно, что ни охранники, ни мастера цеха нас почему-то даже пальцем нетронули. Наоборот, привели переводчика, который сообщил:
        - Тихо, девки! Велено сказать, что как только вам найдут замену, вас тутже отправят домой.
        Некоторые девушки успокоились, перестали возмущаться. Переводчик сказал:
        - Что, думаете, вас сюда наэкскурсию привезли? Здесь работать надо!
        - Мы несвиньи, чтоб снами так обращаться,- заметилая.
        - Видишь, они пытаются снами договориться,- цыкнула наменя Тося, идаже глазами засверкала.- Моглибы избить, наказать. Аони относятся кнам как кнаёмным работникам…
        Наивная Тося! Совсем скоро иона убедилась, что кнам относились ещё хуже, чем кбыдлу.
        Забыла, кстати, написать, что мы попали вцеха завода Круппа «Рейн-металл Борзиг» вБерлин-Тегеле неподалёку отозера Тегелер. Покрайней мере, именно так этот завод называли сами немцы.
        Так вот, один изнадзирателей, пан Фляков, изополяченных русских, лет пятидесяти, обличьем смахивающий настарую злую лошадь, очень любил устраивать такую потеху. Он специально приносил ссобой ибросал наземлю селёдочные объедки. Кобглоданным рыбьим хребтам иголовам втуже секунду бросались парни. Они молотили друг друга кулаками, катались поземле клубком, матерились.
        Пан Фляков заливался смехом, наблюдая эту картину. Потом подбегал кребятам, пинал драчунов носками краг:
        - Пся крев, русский собака… свинья… партизан…
        Такие сцены рвали мою душу. Дочего люди могут себя опустить! Той косточкой ненаешься, атолько унизишь себя. Позор!
        Новскоре ия почувствовала истощение иненасытность. Кусок «черняшки» стал для меня слаще медового пряника. Вот так-то!
        Иду как-то напогрузочную площадку. Смотрю: меж бюгелями сцилиндрами, которые делали военнопленные, стоит немец. Кто он- рабочий или, может, инженер- незнаю, для меня он был немец- врагмой.
        Только поравнялась сним, он манит пальцем. Я остановилась, аон быстро огляделся ипротянул мне какой-то сверток.
        Я отрицательно покачала головой иещё глубже засунула руки вкарманы куртки.
        - Битте… эссен,- зашептал он, толкая этот свёрток мне вкарман. Я отпихивалась.
        Незнаю, заметилли он моё смятение. Хлеб! Аромат настоящего хлеба! Иаппетитный мясной запах колбасы… О,Господи! Взять? Нет! Нокакже я хочу есть… Взять! Ни зачто… Авпамяти ярко мелькнула картинка: мама испекла подовый хлеб и,бережно обвернув его льняным полотенцем, прижимает кгруди, чтобы отрезать ломоть, нокаравай ещё неостыл иобжигает кожу, имама, смеясь, просит: «Подуй, дочка! Остуди…» Атеперь фашисты отбирают зерно ивывозят его вГерманию.
        - Сволочи! Гады!- закричала я немцу.- Хочешь купить меня своим вонючим бутербродом? Да подавись тыим!
        Немец растерянно смотрел наменя, смущенно улыбался ичто-то говорил. Ая, убежав вдругой конец склада, вволю наревелась, нобыла горда собой. Ещёбы! Победила свой желудок- личного предателя. Голод делает человека покорным. Победить всебе естественную, жизненно важную потребность, ох, как нелегко. Аесть мне хотелось, да так, что ни очём другом идумать немогла…
        Ночто такое голод, я знала сдетства. Вот только, пока вгороде жила инафабрике работала, «разбаловалась» : узнала, что такое колбаса, сыр, ситро, да иконфеты-подушечки уменя всегда кчаю были. Авселе… А!Ивспоминать нехочется!
        Помню, как отец собрал поосени скудный урожай. Хоть унас ибыло одиннадцать десятин земли, нозасеять их было нечем, да ислепой мерин- плохой работник, едва-едва шевелился… Сдали, что положено, государству, оставили насемена, да немного муки намололи. Вскоре отцу пришлось отдать исеменное зерно. Ачерез несколько дней явилась целая комиссия. Она повсем дворам ходила итребовала зерно.
        - Ничего унас больше нет,- развёл руками отец.- Хотите- ищите… Навсю семью припасено шесть пудов муки. Самим назиму нехватит…
        - Пошли муку забирать,- кивнула мужикам тётка Оришка.- Этот куркуль сам ничего неотдаст!
        - Чтож вы делаете?- вскинулся отец.- Чем я буду детей кормить?
        Тётка Оришка, необращая нанего внимания, распоряжалась взасеке.
        - Оришка, неужто ты незнаешь, как мы живём, а?Едоков полно, аработать некому! Удругих хоть корова есть, ауменя- калека-мерин… Оставь муку! Подумай, чем дети питаться будут… Или забирай их тоже!- отец заплакал.
        Доэтого я думала, что взрослые мужики никогда неплачут. Эти отцовы слёзы никогда незабуду.
        Зимой пришлось питаться восновном сушеной тыквой ипаслёном. Выручали ивсякие соленья, сухофрукты. Аесли мама где-нибудь раздобывала сладкой свеклы, то наступал праздник: её можно было испечь, аещё- отварить. Отвар мы выпивали вприкуску сварёной свеклой. Аесли вкипяток бросить вишневых веточек да горсть сушеных листьев смородины, то получался душистый чай. Наливаешь его вжелезную кружку, отрезаешь тоненькую пластушинку сладкой свеклы- ах, какое лакомство!
        Ноквесне все припасы кончились, ибывали дни, когда мы обходились одной-двумя лепешками изклевера пополам скартошкой.
        Атётка Оришка, между прочим, выбилась вактивистки: целыми днями то накаких-то заседаниях, то собраниях, то врайцентр едет, то вобласть. Аеё дочь Ольга, моя ровесница, боялась ночью одна вдоме спать.
        - Тёть Мокрина, пустите их ночевать кнам,- просила она, кивая наменя сбратом.
        - Пусть идут,- соглашалась мать.- Невсёли равно им, где спать. Ты их хоть хлебом накорми…
        - Хлеб есть, амёд кончился,- простодушно сообщала Ольга.
        - Ну, ладно, идите, идите!- мать махала рукой иотворачивалась, чтобы мы невидели, что она готова заплакать.
        Ольгу мы нелюбили. Она была грубой, вечно всех задирала. Идёт поселу- обязательно какую-нибудь собаку палкой ударит, та завищит, анаеё крик откликнется другая собака, ивот уже лай-перелай перекатывается волнами отулицы кулице. АОльга сунет врот два пальца да как свистнет, нехуже пацана! Собаки совсем сума сходят…
        Когда мы ходили кОльге ночевать, то обычно играли вжмурки. Тому, кто водит, завязывали глаза, ион принимался искать спрятавшихся. Я как-то залезла под печку, атам- вёдра, горшки, кастрюли, доверху наполненные фасолью, горохом, кукурузой. Ого! Сколько тут еды! Анапечке, вуглу, под рядном я нащупала здоровенные мотки пряжи, рядом лежал мешок сзерном.
        - Целый мешок пшеницы имного клубков шерсти,- рассказываю матери.
        - Ох, грабит она народ, грабит,- вздохнула мама.- Что, советской власти эта пряжа нужна? Иприказу такого небыло, чтоб её улюдей забирать. Авот, подиж ты, отнимает…
        Тетка Оришка несмогла уберечь Ольгу отугона вГерманию. Сначала она вместе снами работала, апотом её перевели вкоманду, которая строила влагере новые бараки. Унеёдаже был особый пропуск, покоторому она могла свободно выходить за«проволоку».
        Как-то Ольга появилась нанашем пролете. Смотрю: стоит нацыпочках, задрала голову игримасничает-перемигивается скрановщиком. Немец сидел вкабинке, ел бутерброды ипил кофе. Как раз был обеденный перерыв.
        - Герр, дай хоть вот столечко,- показывала она напальцах.- Дай, герр!
        Немец подтянул крюк вверх, приспособил нанего сверток сбутербродом иопустил его Ольге.
        - Данке шён, данке шён,- заприплясывала Ольга.- Хорошенький герр!
        Я невыдержала, подошла кней:
        - Как тебе нестыдно! Ты позоришь советскую молодёжь. Унижаешься, прыгаешь, как собачка. Заподачку!
        - Кончай свою пропаганду!- презрительно скривилась Ольга.- Если хочешь жить, то держи язык зазубами. Знаем, кем ты была, комсомольская активистка,- завтра вгестапо будешь, поняла?
        Я опешила имолча смотрела ей вслед. Вот ты какая! Аведь я завидовала её храбрости. Она небоялась собак, наспор ходила ночью накладбище, выдерживала двадцать ударов ремнём поладони, ауменя при первом наглаза набегали слёзы. Все сверстники обожали Ольгу заеё героизм. Мы ведь повосторженной своей глупости устраивали себе разные испытания- натот случай, если будет война имы попадём напытки кврагу. Начитались Аркадия Гайдара и«репетировали».
        Ольга выдерживала испытания, закусив губы докрови. «Инебольно, ни капельки небольно»,- упрямо повторяла она, приплясывая отболи.
        Ивот:»… Завтра вгестапо будешь!» Ктобы мог подумать, что Ольга способна такое сказать!
        Мне всю ночь снились какие-то лихорадочные сны. Вот Ольга сидит навысокой вишне, рвёт спелые ягоды, косточки выплевывает далеко впыль. Мы стоим под вишней, смотрим нанеё.Мимо идёт мать Ольги. Она хромает. Унеёотрождения одна нога вколенке согнута, короче другой. Потому она ипрыгает, как подбитая ворона.
        - Руб пять, руб пять,- кто-то тихим голосом передразнивает её походку. Мы смеемся.
        - Чего ржёте?- любопытствует сверху Ольга.
        - Агде мой песьеголовец?- спрашивает нас тетка Оришка.
        - Ха-ха-ха! Песьеголовец!- кричит малышня ихохочет.
        - Чего тебя черти вынесли наверхотуру? Сорвёшься, платье оборвешь, я тебе дам! Ну ихлопак! Улюдей девки как девки, аты- хлопак,- тетка Оришка махнула рукой изакульчала домой.
        Мы снова гаркнули отсмеха. Тут Ольга соскочила наземлю икоршуном понеслась нанас. Знаем, что когда она злая, то всегда крутит вертуты,- ипотому бросаемся вразные стороны. Я всегда отнеёубегала, атут поймалась.
        - Вставай наколени,- Ольга крепкой рукой больно давила натемя.- Вставай!Ну?
        Она захватывает мои волосы инаматывает насвои пальцы. Больно нестерпимо! Ноя, стиснув зубы, молчу, пружинюсь, чтоб неупасть наколени.
        - Ну? Наколе-е-е-ни-и-и!
        Я дергаю головой. О,как больно! Ипросыпаюсь.
        Асонли это? Всю картину так явно видела… Итемя горит, волосы мокрые, ився впоту.
        - Маруся, ты чего всё стонешь?- шепнула Катя, которая спала рядом нанарах.- Повернись направый бок. Ато спишь налевом боку, сердцу тяжело…
        Я молча перевернулась. Долго лежала, несмыкая глаз.
        Ольга… Ах, как ты могла такое сказать? «Знаем, кем ты была… Завтра будешь вгестапо!» Аещё совсем недавно ты была снами. Помнишь, как мы готовили побег белорусским девчатам?
        Вера Хоружая, миловидная, круглолицая девушка сямочками нащеках, весёлая говорунья, хорошо говорила по-польски, неплохо объяснялась нанемецком. Её звонкий голосок звенел-разливался будто чистый родничок. Ивдруг она поскучнела, погрустнела. «Домой хочу,- объясняла Вера.- Я тут зачахну как воробышек вклетке…»
        Напрасно мы отговаривали её отпобега. Ну, далеколи уйдёшь, когда кругом вражеская земля? НоВера упорно твердила, что унеёесть план: идти будет только ночью, надень где-нибудь затаится, вкрайнем случае выдаст себя заполячку- наёмную работницу. Поляки тогда пользовались вГермании свободой передвижения, ибюргеры ничегобы незаподозрили.
        Вместе сней решили бежать ещё три белорусских девушки. Как им помочь? Вахманы ходили вдоль проволочного заграждения круглосуточно. Нам иблизко неразрешали приближаться кзабору.
        - Ерунда!- сказала Ольга.- Девчата, быстро стирайте свои трусы илифчики! Мы их развесим сушить напроволоке…
        - Зачем?- застеснялись мы.- Это добро ивбараке высохнет…
        - Дуры вы, девки!- присвистнула Ольга.- Только так можно приучить вахманов необращать нанас внимания, когда подходим кпроволоке…
        Мы повадились стирать каждый день, иразвешивали халаты, платья, бельё втом месте, где незаметно вытаскивали погвоздю-другому изпроволочного загражденья.
        Ивот наступил тот самый вечер.
        - Герр вахман, битте… ну, играй, играй! Танцевать охота!- упрашивала Ольга охранника.
        - О,танцен! Танцен гут!- вахман засветился улыбкой, достал губную гармошку ивышел кдевчатам.
        Я кружилась втанце, как шальная. Цыганский чардаш, украинский гопак… Вокруг нас собрались идругие вахманы. Переводчик Севка пригласил меня навальс. Обычно хамоватый, он старался казаться галантным ипредупредительным. Я нарочно подставила ногу, сбила такты ион наступил мне наносок.
        - Простите,- шепнулон.
        - Ничего, бывает,- ответила я, асама подумала: «Надоже! Ещё несовсем охамел! Азавтра снова будет поднимать нас наработу матами…»
        Девчонок втот вечер никто извахманов инадзирателей нехватился. Мы долго немогли уснуть, стревогой ждали, что вот-вот их приведут обратно.
        Той ночью я видела сон, который почему-то запомнила вмельчайших подробностях. Будтобы я снова стала маленькой девочкой. Бездонно-высокое небо, огромный, шумящий зеленый мир, добела раскалённое солнце, и- тепло, тепло… Поднимаю голову, смотрю, как поголубой скатерти неба перекатываются тучки-пушинки. Я кружусь, ивсё вокруг крутится; падаю наземлю, амир вокруг меня всё ещё вертится. Какое ласковое солнце! Атрава хоть ивлажная, нотёплая. Чу! Вовраге засверчал сверчок. Быстро бегу домой, отколупываю отсвечи кусочек воска искатываю изнего шарик, вкоторый вминаю холщовую нитку. Теперь можно попытаться поймать сверчка.
        Вот он, черненький, сидит накраешке своей норки. Да какой чуткий! Только начнёшь кнему подкрадываться, тутже смолкает иповодит усами: слушает, кто это идёт? Ещё шаг- исверчок прячется внорку. Я вкатываю внеёшарик идразню длинноусого музыканта дотех пор, пока он, вцепившись лапками вловушку, невыскакивает вместе сней изсвоего домика. Авон там ещё один засверчал… Иещё, иещё! Сверчки сами ко мне идут. Всё ближе иближе. Сверчат, аж вушах трещит.
        - Девки! Проститутки, туды вашу залеву пятку, подъём!
        О,Боже! Это Севка горланит. Такая унего манера нас будить.
        - Мамочка родненькая, еслиб ты слышала, как меня тут благословляют!- возмущалась Катя.- Да я раньше ислов-то таких неслыхивала…
        - О,барыня какая!- загоготал Севка.- Да скажи спасибо, что извас ещё несделали подстилки для доблестных немецких солдат. Тогдаб ещё инето увидела иуслышала.
        - Тьфу натебя!- плюнула Катя.
        - Ну-ну, доплюёшься, верблюдица!- грозится Севка.
        Никто наних необращает внимания. Такая перебранка стала чем-то вроде ритуала, ивсе кней уже привыкли.
        (Ноты, бабушка, наврядли привыкла… Ты терпеть немогла мужиков, которые крепко выражались при женщинах идетях. Правда, сама иногда выкусывала такие словечки, о-о! Нотутже икаялась: «Это оттяжёлой жизни, прости, Боже, сквернословный, мерзкий мой язык…»
        Интересно, почему ты невспоминаешь освоей малышке (моей будущей матери, кстати!), которая осталась дома. Столько уже всего написала, аотоске подочери- ничего… Вот даже охоту насверчков вспомнила. Странно.)
        Немцы изменили кнам отношение. Построили влагере новую кухню. Разрешили писать домой- поодному письму вмесяц. Девчонки стали получать посылки. Можно было исамим отправлять небольшие бандероли, весом додвух килограммов.
        Однажды навахту пришёл офицер ивызвал Ольгу. Побараку тутже прошёл слух, что её отправляют вдругой лагерь.
        Ольга возвращалась свахты шумно:
        - Девки! Домой поеду, домой Смотрите: вот письмо отмамы, фотографии! Их привез немецкий офицер…
        Она носилась повсему бараку скипой фотографий. Наних были запечатлены виды нашего села, Ольгин дом, авот тётка Оришка стоит уплиты, держит поварёшку иулыбается. Авот она среди немецких солдат, угощает их ломтями белого хлеба. Атут, самодовольно улыбаясь, кормит кур игусей.
        Мне стало непосебе. Вон тётка Оришка какая довольная! Акак-то там мои мама, сестричка, доченькамоя?
        Я потихоньку отошла всторону изачем-то заглянула вшкаф. Там вхолщовом мешочке хранились тоненькие сухарики. Мы сдевчонками специально сушили остатки хлеба, зашивали их вкубики-бандероли иотправляли домой.
        -… привёз кренделей, сухарей иещё кое-чего,- хвасталась Ольга.- Сказал, чтоб готовилась. Унего отпуск, поедет наУкрайну обратно именя ссобой возьмёт. Побуду дома, акогда другой офицер поедет вГерманию вотпуск, то меня сюда вернёт. Моя мама им очень понравилась, угодила. Пора кновой власти привыкать!
        Как тебе нестыдно!- невыдержалая.
        Ачего стыдиться?- усмехнулась Ольга.- Они кнам по-человечески, имы кним- тоже…
        - Да ты хоть догадалась, что офицеры будут тебя, как игрушку, изрук вруки передавать?
        - Что, завидно?- рассмеялась Ольга.- Хочешь, итебя скем-нибудь познакомлю?
        - Да пошлаты…
        Через несколько дней Ольга объявила:
        - Девки! Возьму откаждой поодному листочку письма… Если, конечно, хорошо попросите,- она язвительно посмотрела наменя.
        Все сели записьма. Одна я непишу.
        - Аты чего непишешь?- спросила Сима Гершанович.- Что, ей тяжело итвоё письмо отвезти? Водном селе живёте…
        - Ачто писать?- ответила я.- Правду- нельзя, ложь- противно, ирука неподнимется её писать…
        - Ну, хоть фотокарточку матери пошли,- сказала Сима.- Наш вахман, тот, что постарше, зафотографии недорого берёт…
        - Ая отнеёвозьму фото только впозе танца,- объявила Ольга.- Она ведь унас плясунья! Говорят, даже набалерину училась. Пусть мать увидит, что вГермании талант её дочки расцвёл!
        - Да ты что, Ольга, сбесилась? Там подумают, что нам весело живётся,- запротестовала Сима.
        - Нет! Только впозе танца!- решительно отрубила Ольга.
        Что иговорить, она хотела меня унизить, поставить наколени. Итут меня осенило! Пусть моё изображение «впозе танца» наглядно расскажет омоей «весёлой» жизни вГермании.
        - Ну чтож, Ольга, танцевать, так танцевать!- бодро сказала я.- Где тот вахман сфотоаппаратом?
        - Пошли навахту,- позвала Ольга иповернулась, чтобы идти.
        - Я сейчас… оденусь,- я метнулась кГалине изПолтавы.- Галя! Укого извас есть вышитая сорочка? Фотографироваться пойдем… Давай одевайся ибегом навахту!
        Ивот мы идём навахту вхолщовых вышитых сорочках, длинных юбках вскладку. Они сползают схудых бедер, иприходится то идело их поддёргивать.
        Какой-то парень изхарьковских бренькал натрехструнной балалайке, постоянно сбиваясь, амы начали невпопад подпрыгивать, кружиться.
        - Улыбочка! Где улыбочка навсе тридцать два?- издевалась Ольга.- Веселей, девочки!
        Мамочка! Ты увидишь эту улыбочку ивсё поймёшь… Ольга непросто вотпуск едет, она будет вести агитацию, хвалить жизнь наших людей вГермании. Неверьте! Вглядитесь вмою вынужденную улыбку- это оскал оскорблённого, униженного невольника. Выже умные, мои дорогие, ивсё поймёте без объяснений.
        Я хорошо помнила выступление Сталина порадио ибыла верна своей клятве: «Отмоих рук врагу- никакой пользы!»
        Когда нас приводили взаводской цех, душа уменя просто разрывалась отвопроса: как неделать того, что делать заставляют? Кругом ведь полно надсмотрщиков.
        Наладчиков я обычно отвлекала какими-нибудь пустячными разговорами, лишьбы времяшло:
        - Асколько вам лет? Есть жена? Адети?
        Однажды ко мне приставили молодого парня. Звался он Куртом.
        - Курт! Тельман… Понимаешь? Воист Тельман?
        Курт, как ужаленный, глянул наменя, огляделся вокруг, боязливо шенул:
        - Тельман концлагерь… Капут!
        - Убилиего?
        - Тельман- нельзя!- Курт обвел ладонью вокруг шеи, изображая верёвку: затакие разговоры, мол, ивздёрнуть нависелицу могут.
        Надругой день он вообще неподошёл ко мне. Видно, испугался, что снова втяну его вполитические разговоры.
        Подошёл ко мне мастер:
        - Почему неработаешь?
        - Сердце болит,- отвечаю.- Немогу работать.
        - Вас, вас… ма гу?- переспросил он, наморщивлоб.
        - Пошёлбы ты кчёрту!
        Мастер пожал плечами, сходил заВалей, которая немного изъяснялась по-немецки. Она перевела ему: дескать, удевушки сердце болит, нужен врач.
        - Сейчас излагеря вызовут вахмана,- сказал мастер.- Он отведёт кврачу.
        Когда мы сВалей остались одни, я её спросила, где она изучала немецкий язык.
        - Уменя был один немецкий лейтенант… Красивый! Он мне ивнушил: немецкий язык благородный, скоро нанём будет говорить весь мир,- рассказала Валя.- Он пообещал взять меня замуж, когда война кончится.
        Я смотрела нанеё,как накакую-то чужестранку. Аона, незамечая этого, продолжала рассказывать:
        - Я так его люблю! Когда он подолгу неприходил, я худела, изнаешь, отчего? Отслёз! Ты удивляешься? Правда! Зато когда он являлся, то обязательно приносил какой-нибудь подарок. Такой замечательный кавалер, нето, что наши ребята! Он мне красивое крепжоржеттовое платье подарил…
        Я невыдержала ирассмеялась. Дело втом, что девчата нового привоза распевали песню намотив «Катюши», ивней были слова отаких, как Валя иих немцах-любовниках:
        «… что всоседнем доме отнял платье
        ипринёсвподарок для тебя».
        - Что лыбишься?- вспыхнула Валя.- Да если хочешь знать, эти парни-деревенщики ивподмётки моему Гансу негодятся! Идаром мне их ненадо…
        Ия снова рассмеялась.
        Зачитался, однако. Вот-вот должен придти Юра. Надо хоть немножко прибраться.
        Вообще-то, он задерживается всего лишь наполчаса. Это нормально. Я уже привык кего лёгкой, даже обаятельной необязательности. Влетит вприхожую эдакой бешеной торпедой, сбросит напол рюкзачок сплеча исмущено затараторит: «Извини, такое дело: мчусь навсех парах, аж дым изушей, итут- нате вам!- такая фея плывёт, ну я тебе доложу: ни убавить, ни прибавить- всё при ней, один кодному- Мадонна!»
        Или ещё что-нибудь унего случится- сломается, например, автобус, икак раз втаком месте, откуда доближайшей остановки топать итопать. Или неожиданно объявится приятель, окотором он уже изабыл- даже имя несразу вспомнил, нозато приятель был сбутылкой. Апоследний случай ивообще потешный: замечтался очём-то укромки тротуара, его иокатила водой поливальная машина- пришлось бежать втеатр напросушку.
        Так что я неособо удивился, когда Юра влетел запыхавшийся, торопливый, набросился набутыль «Монастырской» : принципиально незамечая стакана, жадно глотнул воды прямо изгорлышка.
        - Старик, ну идела творятся!- утирая подбородок тыльной стороной ладони, он недоумённо потряс головой.
        - Опять Мадонну встретил?
        - Еслибы…
        Он медленно стянул туфли, присел напуфик, вытащил сигарету ирастерянно спросил:
        - Серёга, как ты думаешь, уменя вквартире есть что-нибудь особо ценное?
        - Конечно,- подтвердил я.- Видик- это точно ценность. И,пожалуй, те серебренные чашечки, изкоторых твоя прабабушка кофе пила, тоже ценность. Антикварная.
        - Так вот, представь: всё это уменя испёрли!- вздохнул Юра ичиркнул спичкой.- Даже зажигалку унесли, гады. Аещё- дублёнку, джинсы, кое-что помелочи…
        Я хлопнул его поплечу:
        - Мы стобой друзья понесчастью! Меня тоже маленько почистили…
        - Да? Ая-то считал, что ты гол как сокол.
        - Обижаешь!- я дурашливо напыжился.- Гангстерам стало известно, что мои картины назападных аукционах оцениваются вастрономические суммы! Это тут, вРоссии, я прозябаю вбезвестности…
        - Имой портрет спёрли?- подыгралЮра.
        - Нет, оставили доследующего захода. Портрет ещё незакончен. Гангстеры нынче тоже образованные, кое-что вискусстве понимают…
        Юра вздохнул, хотел что-то сказать, нотут его взгляд упёрся взеркало настене. Он вскочил ипочти упёрся носом всвоё отражение, рассматривая синяк под глазом.
        - Аможет, они хотят, чтобы ты запечатлел меня вот так- сфингалом?- он грустно покачал головой.- Красавчик, ничего нескажешь! Даже вмилиции меня спросили, где такие украшения раздают…
        Он потрогал свой синяк, побурчал насчёт воров, которые грабят малоимущих актёров ивытянул изсумки зелёную папку: вней Юра держал тексты своих ролей. Но,видно, насей раз ему неочень хотелось учить монологи идиалоги. Обычно он сразу раскрывал папку и,неотрывая отстраничек глаз, что-нибудь рассказывал, смеялся, пил чай и,представьте себе, при этом ещё что-то умудрялся запоминать, критиковал режиссёра или драматурга, придумывал своему герою нюансы иоттенки голоса- хрипел, басил, икал, сопел, переходил наинтимный шёпот или взрывался идиотским смехом.
        - Что-то я невтонусе,- сказал Юра.- Жену жалко. Единственный раз она ненадела золотой перстень, оставила наполочке вванной и,как нагрех, ворьё поганое залезло…
        - Это то колечко срубинами?- вспомнил я.- Бедняга! Ты нанего месяца четыре копил, ещё иназанимался. Может, найдут этих сволочей?
        Юра выразительно глянул наменя ипрезрительно усмехнулся:
        - Ты малахольный или придуряешься?
        Грабители неоставили ни одной зацепочки, даже вот такусенькой: аккуратно открыли дверь, неходили, аповоздуху летали- нигде ни следа, ни «пальчика», ничего! Инет надежды, что вещи или тоже колечко всплывут где-нибудь вкомиссионке: умные воры ничего туда несдают, свою добычу срук где-нибудь нарынке толкают.
        Поскольку настроение унас обоих было неважнецкое, мы решили его поправить бутылочкой аралиевой настойки. Я делаю её сам: покупаю ваптеке корни, крошу их иопускаю вводку. Через неделю-другую она приобретает светло-янтарный оттенок.
        Настойка получается лучше той, что вмагазинах продают. Покрайней мере, подруги ижёны моих друзей остаются довольными: эта настойка самого ленивого мужика заставляет шевелиться всю ночь.
        Даже если вхолодильнике почти ничего нет, я всё равно пытаюсь что-нибудь приготовить, например, монгольское блюдо «Многосуйвсё». Это очень просто: отварённые рожки высыпаются насковородку, разбивается яйцо, бросаются кусочки колбасы, сыра, остатки варёной «ножки Буша» или рыбы- вобщем, что под руку подвернётся. Всё это, зажмурив глаза, закрываю крышкой- пусть жарится ипарится!
        Монголы, наверное, инезнают, что такое блюдо есть вих национальной кулинарии. Всё, между тем, очень просто объясняется. Когда я как-то поперчил, полил эту запеканку томатным соусом иподал настол, один мой гость спросил: «Акак это называется?» Зная его страсть ко всему иностранному иэкзотическому, я отчего-то брякнул: «Многосуйвсё, монгольская экзотика!» Уж если араты варят чай сосливочным маслом ирисом, то почемубы им неделать итакую запеканку?
        Настол я поставил вазу сжёлтыми ноготками, постелил две салфетки, вытканные изльна где-то наВологодчине. Тёмно-зелёный укроп, начавший вверхушках желтеть, чуть подвялившийся кориандр исвежие стрелки лука скапельками прозрачной, тягучей влаги- всё это выложено набольшой тарелке, рядом- красная солонка стёмной мельхиоровой ложечкой. Сухая горбуша внарезку, чуть-чуть копченой колбасы, много белого хлеба надеревянной дощечке, разрисованной петухами иузорами. Неплохой натюрморт,а?
        Пока я всё это расставлял, подоспел имногослойный «Многосуйвсё». Я посыпал его зеленью сельдерея, иего острый запах смешался сдругими неменее волнующими ароматами.
        - Ну, будем!- я поднял рюмку.- Чтоб непоследняя!
        Всегда незнаю, что говорить, когда поднимаю эту первую проклятую рюмку. Я вообще нелюблю водку: меня мутит отодного её запаха. Ивэтом виновата бабушка. Хотя- нет, неточно выразился. Она если вчём ивиновата, так втом, что научила меня, так сказать, облагораживать водку разными травами, корешками, корочками лимона или мандарина. Эти настойки приятно пахнут ирадуют глаз красивым, необычным цветом, особенно хороша смородиновая наливка: водка вытягивает изсвежих почек всю зелень- яркую, играющую насолнце переливами всех мыслимых инемыслимых тонов изумруда. Азапах! Боже, какой аромат! Пахнет крепким смородиновым листом, разомлевшим отполуденной жары, ичем-то летним пахнет: лёгкая пыль просёлка, перебродившая ягода вкузовке, размятый пальцами подорожник, насмешливые «липучки» череды, откоторых, кажется, вовек неизбавиться: пока обираешь их содного бока, как они уже нацепились сдругого- ивыход один: плюнуть и,необращая внимания наприставучую череду, пробраться взеленых зарослях ктому ручейку, который обступили молодые осинки, апод ними затаились маленькие, будто игрушечные красноголовики- ты заранее
предвкушал, как их там много, ивсе- один кодному, напузатеньких ножках, словно игрушечные, ноих насамом деле ещё больше, чем ты думал, игрибки дотого славные, что ахнешь и,любуясь ими, будешь смотреть наних долго-долго, даже исигарету отизбытка чувств закуришь, нотутже икинешь её вручей, чтобы непортить впечатление отсозерцания всей этой благодати…
        - Аты помнишь, Юра, как мы стобой погрибы ходили?
        - Какже! Я чуть непомер. Отжажды. Это незабываемо…
        - Новедь напился! Изродника. Никакой «Фоксэль» сним несравнится!
        - Знаешь, досих пор ту водицу вспоминаю. Водопроводную гадость после неёдня два даже глотнуть немог. Теперь понимаю, почему миллионеры платят большие деньги заводу изчистых горных источников…
        - Моя бабуля, между прочим, как-то попробовала газировку изавтомата. Так я думал: концы отдаст! Отдышалась иговорит: «Душная! Будто стечь (т. е. моча- диалект, прим. Автора). Не-е-ет, как-нибудь додома дотерплю- приедем, изколодца начерпаю водицы…» Амне- ничего, вода как вода, да ещё ипузырится, смешно щекочет нос иязык покусывает…
        - Наверное, тогда ты иначал перерождаться,- философски изрёкЮра.- Как только согласился пить такую воду, так ивырвал свой первый корешок изродной почвы. Мало-помалу исамовыкорчевался. Что, неправя?
        - Это, Юра, раньше началось. Может, втот момент, когда я понял, что существует какая-то другая жизнь- весёлая, красивая, волнующая, иможно просто жить, невдерьме игрязи, асреди прекрасных вещей, интересных людей иделать то, что тебе хочется…
        - Анепасти, например, корову Зорьку,- насмешливо сощурилсяЮра.
        - Ну да, инепасти корову Зорьку, которая всё время хотела забраться вчужой огород. Аесли я слишком ретиво её отгонял, она наставляла наменя рога и- му-у-у!- медленно так приближалась…
        Психическая атака,- улыбнулся Юра иопрокинул врот ещё одну рюмку настойки.
        - Пугать она, действительно, умела здорово, авот бодаться- немогла. Уже только отодного её грозного вида другие коровы разбегались. Исобаки, кстати, Зорьку побаивались. Издали тявкали, землю под собой рыли, ноблизко неподходили…
        Юра, кажется, уже непереживал опропаже вещей, а,может, просто какбы переключился надругие темы- наверное, это чисто актёрское свойство. Он вообще поражал меня резкими перепадами настроения, ия невсегда знал, когда он бывает самим собой. Отчаяние, радость, сострадание, влюблённость, злость- это имногое другое Юра изображал всовершенстве. Иногда он неделями ходил стросточкой- хромал, подволакивал ногу, как-то странно кособочился. Оказывается, подбирал походку своему будущему герою. Мог «наложить» налицо траур- чернее тучи, страдальческие морщинки вуголках губ, брови изогнуты треугольником, итолько глаза- живые, блестящие, ноиони скоро тускнели, постепенно меркли.
        Вероятно, он иженщинам нравился потому, что они немогли понять, почему он всегда такой разный- незаскучаешь! Ачто, если Юрка, обольщая очередную даму, всего-навсего «подбирает» характер своему будущему герою, создаёт его облик, лепит его эмоции? Я исам тянусь кнему только потому, что он всегда другой, и,значит, нужно привыкать кнему снова иснова.
        Когда мы сним разговариваем, я ощущаю нечто странное. Как это описать? А!Например, так. Раскрывается ширма кукольного театра, две марионетки начинают представление: что-то верещат, машут руками, качают головами- вроде идёт действие, нонасамом деле-то каждая изкукол остаётся вещью всебе, иговорит неона, идвигается непосвоей воле- её дёргает заневидимые ниточки невидимый кукловод. Да итот, кто её водит, может быть, совершенно невдумывается втекст, который говорит замарионетку: диалоги заучены наизусть, каждая реплика отработана срежиссёром заранее. Азрителю кажется: прекрасное представление, куклы совсем как живые!
        Разговаривая сЮрой, я, однако, неощущаю вокруг себя невидимой стенки, обычно отгораживающей меня отдругих людей- лёгкая, ноплотная накидка всегда намне, как кокон. Я всегда остаюсь сам посебе, абсолютно автономное существо, идаже обычное рукопожатие, прикосновение ккому-то- это, пожалуй, заученные движения автомата: все так делают, ия тоже должен поступать также. Агде-то там, рядом ссердцем, что-то замирает, томительно ибольно отзывается наневерные движения илукавые слова. Может, это душа тоскует? Ноесли это ивправду она, то должна знать: мне совсем нехочется открываться, иесть что скрывать, потому что боюсь показаться смешным, непонятным или, хуже того, инемужчиной вовсе, анекой сущностью, неведающей пола. (Что ты такое пишешь? Кому интересны твои самокопания? Ну, зануда! Твоя душа мало кого интересует. Да ичто это такое- душа? Все оней говорят, ноникто ниразу невидел. Иэтот твой кокон- дурь несусветная! Уж такбы иписал: неконтактный я, неконтактный! Ну вот, обиделся…)
        - Сергей, ты подработать хочешь?
        Юрин вопрос прозвучал так внезапно итаким диссонансом смоими мыслями, что я даже вздрогнул ипролил чай насалфетку.
        - Втеатре нехватает художников,- продолжил Юра.- Наносу сдача спектакля, аполовина декораций неготова, бутафорию, опятьже, некому работать…
        - Акуда это все подевались? Как ввашу мастерскую незайдёшь- повернуться негде: столько народа!
        - Кто вкооператив подался, кто своё предприятие открыл, кто дизайном интерьеров занимается- наэто у«новых русских» мода пошла. Незнаешь, чтоли?
        Деньги мне, конечно, нужны, но,сдругой стороны, совсем нехочется делать то, кчему душа нележит. Да иработа уменя есть солидная исрочная: сделать эскизы обложек книг- серия должна иметь свой фирменный вид, чтобы сразу узнавалась поритму рисунка ицветовой гамме.
        - Нет, сейчас немогу,- сказал я.- Халтура, она иесть халтура: времени потратишь много, аудовольствия- ноль…
        - Инеговори!- хохотнул Юра.- Иную тёлку обхаживаешь, воздыхаешь, цветочки ей носишь, акак дойдёт додела- полный облом, никакого кайфа: пресно, скучно, без фантазий…
        - Ну, ты всвоём амплуа! Герой-любовник, блин! Ноассоциация правильная…
        - Ато!- хмыкнул Юра.- Я уже давно поверяю искусство сексом. Побольшому счёту ито, идругое- акт творения.
        - Красиво говоришь, брат!
        - Люблю всё красивое…
        - Да уж… Послушай, ты своего Уитмена когда сделаешь? Уже неменьше года возишься,так?
        Это такая длинная песня, брат! Я инеподозревал, что всё так сложно. Еслибы это была халтура, то, наверное, имесяца хватило.
        - Значит, хочешь сработать так, чтоб все сделали: а-а-ах!
        - Ну да, хочу, чтобы поняли: Уитмен- это поэт!
        Юра краем глаза поглядел взеркало. Что застрасть уэтих актёров видеть себя состороны! Ловят своё отражение воконных стёклах, металлических шарах, витринах и,наверно, даже вгадких городских лужах сразводами бензина. Им важно знать, сохранилосьли то выражение, которое запрограммировано насегодня. Аможет, всё проще: актёр любит всяческое отображение, втом числе исвоё собственное? (Красиво говоришь, брат! Инепонятно!- Разве?- Аты вчитайся втекст…- Кто хочет, тот поймёт!- При том условии, если автор сам себя понимает…- Да никакой я неавтор! Может, я для себя пишу.- Ойли?) Театр, как-никак,- это условность, отображение реальности, игра воображения наконкретном материале.
        - Атебя несмущает, что Уитмен- элитарный поэт?- спросиля.
        Божественный Уолт- мой кумир, ия его очень люблю, аможет, инеего самого, аКорнея Чуковского, который перевёл его нарусский язык- странный, завораживающий ритм, магия простых слов, полифония звуков, бездна мыслей ичувств- нет, скорее, чувств, которые двигают мысль…
        - Он нето чтобы элитарный,- задумчиво сказал Юра ипощёлкал пальцами,- он просто малознакомый поэт, иктомуже вне канонов итабу классической поэзии. Он любил всё, что есть наЗемле, и,подозреваю, знал лишь любовь кчеловеку- - без различения пополу…
        - Бисексуал, чтоли?- грубо перебиля.
        - Да нет, невсексе дело,- сказал Юра.- Понимаешь, уменя такое ощущение, что он был одновременно имужчиной иженщиной, иохотником идобычей, могучим дубом икрошечной былинкой. Он умел всё видеть, понимать ичувствовать. Вот почему я пока немогу прочитать его так, чтобы все сказали: «Да, это- Уитмен!»
        - Ещё прочитаешь,- ответил я.- Если ты это сумел понять, то поймёшь икак его прочитать…
        Мой взгляд непроизвольно упёрся встену, накоторой ещё совсем недавно висел натюрморт срозами изелёными лимонами, начинающими желтеть. Имне было жалко нестолько картину, сколько холст ираму. Ктомуже, натюрморт довольно удачно закрывал собой бурые пятна настене.
        - Наверно, этих домушников никогда ненайдут,- сменил я тему разговора.- Квартирные кражи почти нераскрываются, аесли ираскрываются, то что толку? Воры уже сбыли вещи срук…
        - Что обэтом думать?- Юра бесшабашно махнул рукой.- Пусть подавятся наворованным!
        - Что-то ты неочень переживаешь,- заметил я.- Будто инегорбатился, чтобы купить то, что утебя унесли…
        - А!- засмеялся Юра.- Уменя вбашке другое. Познакомился стакой девчонкой- закачаешься!
        - Сексозавр,- сказал я.- Ты- сексозавр!
        - Да пошёл ты!- огрызнулся Юра.- Девчонка- класс! Семён Завадский вчера уехал воВладивосток, оставил мне ключи. Есть куда девчонку привести. Унас сней свиданка углавпочтамта через час, аещё чрез час: трали-вали, тра- ля-ля! Вот он, ключик-то!
        Юра помахал яркой рыбкой-брелком. Ивтуже секунду я рещил, что его нужно проучить: пусть несвязывается спервой попавшейся тёлкой. (Ха! Какой ты высоко моральный, однако…- Атебе какое дело, ехидна?- Забавно. Потому что причина твоего…- Молчать!- Как прикажешь. Авзбеленился-то чего? Разве причина совсем-совсем другая?- Да замолчишь ты, ботало, или нет?)
        Когда он ушёл, я, помедлив, накрыл носовым платком телефонную трубку инабрал номер домашнего телефона Юры. Алла ответила сразу:
        - Алло? Ктоэто?
        Я сразу её огорошил:
        - Ну что, сидишь? Атвой благоверный время даром нетеряет.
        - Что вам надо?
        - Подойди сейчас кглавпочтамту, сама его девчонку увидишь. Уних свиданье вшестнадцать- ноль ноль. Девочка экстракласс, но,смотри, какбы твой муженёкСПИД неподцепил…
        - Кто это?- голос Аллы задрожал.- Зачем вы меня разыгрываете?
        - Клуша!- разозлился я.- Оторви задницу отдивана ипойди убедись, разыгрывают тебя или нет. Да, смотри, непроболтайся, что получила информацию отдоброжелателя. Иначе больше ни очём непроинформирую…
        Я положил трубку, снял снеёплаток ирассмеялся.
        Иззаписок Марии Платоновны
        …Вахман повёл меня дворами Большого завода вбункер кврачу. Я шла медленно, спотыкалась, останавливалась, изображая изсебя больную.
        Врач осмотрел меня, послушал сердце ипожал плечами:
        - Ничего опасного. Сердце внорме. Пусть идёт работать.
        - Переживает, наверное,- сказал вахман.- Хочет домой.
        - Скоро поедет,- ответил врач иобратился ко мне: Война- капут, ты- кмаме, ферштейн?
        - Непонимаю,- я тупо уставилась наврача. Мне хотелось ещё хоть немного потянуть время. Лишьбы неделать снаряды, которые убивали наших солдат.
        - Скоро домой,- повторил врач.- Мама- хорошо, война- плохо!
        Я уже вполне понимала немецкий язык, ноделала вид, что незнаю, очём сомной говорят два моих врага.
        - Ведите её обратно,- сказал врач.- Валидол я ей дал. Этого достаточно.
        - Пошли!- скомандовал вахман.
        О,как меня угнетал цех! Ия никогда недумала, что сгоря можно петь. Теперь-то знаю, что через песню выливается избыток горя также, как веселье.
        Мы сдевушками выходили наугол своего барака, садились натраву икогда после воспоминаний ородных сёлах, родителях, братьях исёстрах кгорлу подступал тяжёлый, плотный комок, я первой тихонько запевала:
        - Загорами горы высоки,
        Меж горами солнышко блестит,
        Далеко мой милый отменя…
        НаУкраине эту песню тогда хорошо знал истар, имлад- все пели. Девушки подхватывали её, имы пели долго-долго, пока вахманы неначинали сердиться:
        - Песня- капут! Ферштейн?
        Возле наших бараков встали лагерем солдаты сзенитными пушками. Как только мы начинали петь, они вылезали изсвоих окопов ислушали нас. Напесню «Москва майская» солдаты реагировали хором:
        - Москоу капут!
        - Брешешь, зараза, Москва никогда некапут, это вам- капут!- кричала Таня Ященко.
        - Москоу капут!- дразнили нас солдаты ихохотали.- Шталин- капут!
        - Гитлер- капут!- отбивалисьмы.
        - Та-та-та!- солдаты изображали стрельбу пулемёта.- Та-та-та!
        - Всем вам капут!- отвечали мы и,гордо подняв головы, демонстративно уходили всвой барак.
        Солдаты хохотали иещё долго громко дразнилинас:
        - Москоу капут! Сталин Капут! Коммунизм капут!
        Мы старались необращать наних внимания.
        Наработу исработы мы ходили колоннами. Чуть засереет рассвет, анас уже гонят назавод. Истощённые, мы шли, как вполусне: склонимся головами друг кдругу наплечи, возьмёмся под руки ипереставляем ноги, как лунатики. Наногах уребят гремели гольцшуге: трах- тах-тах-тах! Аудевушек были шлепанцы надеревянной подошве; споткнёшься- иони летят всторону, пока оденешь шлёпанец, всю колонну задержишь. Вахманы ругаются, кричат.
        Чтобы отогнать отсебя сон, начинаешь что-нибудь тихонько напевать. Вполголоса Сима песню подхватит, азаней- другие девушки. Ивот уже наша колонна всё дружнее вытягивает:
        - Повоенной дороге
        Шёл вборьбе итревоге
        Боевой восемнадцатыйгод…
        Под песню легче подобрать ногу, шаг становится бодрей, ивахманы уже некричат нам своё «шнель!»
        Распахивались окна, высовывались заспанные немки:
        - Руге, менш!
        - Иди ты…,- громко кричала Сима.- Нас вчетыре часа утра поднимают, авы, лежебоки, ещё нежитесь…
        Нанаши песни встрою немцы, видно, стали жаловаться. Ипотому однажды вышел нас провожать дозавода сам шеф лагеря иего переводчик.
        Как только шеф узнал, что мы поём комсомольские песни идаже «Катюшу», то наследующееже утро нас разбили нанебольшие группы подвадцать человек. Номы всё равно продолжали петь!
        (Да-а… Что-то даже иневерится! Попробовалибы военнопленные немцы внаших лагерях петь оГитлере или, допустим, оБерлине- чтобы было? Кстенкебы поставили! Атут- «Катюша». Громко, хором. Вчетыре часа утра. Где-то впригороде Берлина…)
        Кто был вБерлин-Тегельском лагере, тот знает, что разгром Паулюса под Сталинградом тут отметили чем-то вроде трёхдневного траура. Немцы, рабочие имастера, вцеха неприходили. Мы были предоставлены сами себе. Авскоре изцехов исчезли молодые рабочие, осталось всего подва наладчика напролёт. Остальных, видно, забрали нафронт.
        Девчата старались, как могли, увильнуть отработы: прятались втуалетах, начердаке, вукромных местах всамом цехе; выдумывали всякие причины, лишьбы невставать кстанкам. Несговариваясь, мы овладели «специальностью поломке резца». Это делалось так. Как только резец вгрызался вбок цилиндра, чтобы сделать канавку, я мгновенно отключала воздухоподачу- автоматический держатель-штырь тутже отходил всторону, после чего снова подавала струю воздуха, резец снова подходил кболтающейся детали, которую автоматически поддевал штырь- и«сталь капут!» Вся эта процедура иногда сопровождалась таким «поросячьим визгом», что мой наладчик Пауль подпрыгивал как ужаленный и,чтобы вэтот момент ни делал, всё бросал имчался комне:
        - О-о! Менш, шталь капут!- он грозил пальцем, ругался, ая изображала робкую улыбку ипреспокойно усаживалась устанка на«перекур».
        Пауль, чертыхаясь, пытался наладить станок. Новсё чаще ичаще довести дело доконца ему мешала воздушная тревога. Налёты наших славных лётчиков наБерлин участились. Все рабочие перемещались вбункеры.
        Однажды нас увели наночную смену. Катя Дворняк, Варя Колодий ия, сломав свои резцы, преспокойно удалились вукромное место под тёплый вентилятор. Незаметно задремали, апроснулись отстрашных взрывов. Бомбили где-то совсем рядом. Земля дрожала под ногами, понебу бешено носились лучи прожекторов, слышался тяжёлый гул моторов.
        Мы сдевушками побежали вбункер. Оказалось, что насамом нижнем его этаже укрылись немцы, над ними- поляки, анам досталась «верхотура».
        - А,гады, боитесь, что наши вас прикончат, так вы русских наверх посылаете!- съязвила Катя Дворняк.
        - Вайда, вайда, менш!- закричали нанеёохранники.
        Той ночью, как мы потом узнали, завод был разрушен навосемьдесят процентов. Прессовый цех вышел изстроя нанесколько месяцев. Лагерь, где мы жили, сгорел почти полностью.
        Внашем цехе обнаружили неразорвавшуюся бомбу. Нообезвреживали её ненемцы, авоеннопленный Николай. Его привели под охраной, ион, улучив момент, оказался возле Вари Колодий.
        - Наши скоро придут вБерлин,- зашептал он.- Я моряк, зовут Николай, меня контузило под Севастополем. Попал вплен…
        - Аздесь как оказался?
        - Я нахожусь влагере смертников. Нас возят обезвреживать неразорвавшиеся бомбы. Норма: двенадцать бомб. Если выполнишь, то переводят вконцлагерь- это вроде как награда.
        - Асколько ты уже обезвредил бомб?
        - Одиннадцать! Если я попаду вконцлагерь, то постараюсь оттуда сбежать. Аизлагеря смертников имуха незамеченной невылетит…
        Охранники недали ему договорить. Они подбежали кНиколаю иувели его вдругую половину цеха, где лежала бомба.
        Взрыва мы неслышали. Значит, Николаю удалось обезвредить свою двенадцатую бомбу.
        Аменя втот день лишили талонов набаланду ихлеб. Зато, что снова сломала все резцы ипростояла без работы.
        - Ну ичто ты кому там, вРоссии, потом докажешь?- спросила меня Ольга- Скажешь, что голодала? Ну ичто? Ломала резцы? Новедь снаряды всё равно сходили сконвейера…
        Я молча отошла отнеё.Господи, ивсамом деле: кто мне поверит, что я отказывалась отбутербродов, которые мне протягивали сердобольные немцы? Итакли уж существенна помощь Родине отмоего саботажа? Кому какое будет доменя дело, сдохнули я тут отголода или меня убьёт осколок бомбы, сброшенной советским лётчиком- своим! Я была брошена своими там, народине… Угнана вГерманию… Мой ребёнок растёт сам посебе… Увижули дочь? Я стала доходягой- кожа да кости. Итак хочется есть! Всё-таки надо жить. Может, завтра всё-таки стоит поработать без всяких поломок, чтобы получить эти разнесчастные талоны напитанье?
        Так ничего определённого инерешив, я уснула. Аутром, слышу, Сима громко рассказывает девчонкам:
        - Шеф лагеря разрешил выходить замуж. Вот это новость! Да, девчонки? Сказал, что выделит семейным целый барак
        - Нет, я только засвоего парня выйду замуж,- ответила одна девушка.
        Ей другая вторит:
        - Ия тоже дождусь конца войны! Вернётся мой Петро- поженимся!
        - Да пока война кончится, мы старухами станем!- разозлилась Света Иванюта.- Вернёмся всвои колхозы, амолодые парни спросят нас: «Бабули, вы отколе пожаловали?» Так что, надо ловить момент. Может, ивправду кто-нибудь замуж позовёт…
        - Тоже женихов нашла! Без кола, без двора, вечно занами баланду доедают. Смотреть противно!- возразила Варя Колодий.
        - Аим нанас думаешь, непротивно глядеть?- вскинулась Света.- Тощие, как щепки, забыли, когда причёску впоследний раз делали, руки- черные, как укочегаров, оборванные… Да мы недевки, ажуть ходячая!
        Вступать вэтот разговор мне нехотелось. Нашли, очём спорить! Ивообще, я шла, разбитая сознанием бессмысленности своего сопротивления врагу. (Еслибы я был книжным редактором, то обязательно поправилбы эту фразу. Стилистически она звучит ужасно! Ноя нередактор, я- внук, изнаю, что бабушка вжизни нелюбила говорить красиво ивыспренне, но,однако, когда писала письма, то старалась выглядеть как-то значительней, чтоли, или- вернее!- нечуждой, так сказать, изящному слогу. Она вообще любила романы Диккенса, Вальтера Скотта, Шарлотты Бронте сих немыслимо длинными описаниями, старомодной цветистостью речи, философичностью ивсем тем, что нынешний поспешный читатель уже непереносит).
        …Встаю кстанку… Беру цилиндр… Всё решено! Какже я соскучилась понастоящему труду. Закладываю цилиндр, чуть придерживаю его левой рукой, аправой поворачиваю ручку-люфт отсебя. Медленно выползает автоматический штырь, попадает внебольшое углубление на«хвостике» цилиндра икрепко зажимает его. Нажимаю накнопку «Пуск»- ицилиндр тотчас завертелся, ему навстречу медленно пополз резец. Эх, Пауль, ты считал меня глупее немецкого пятилетнего ребёнка, бестолочью неразумной! Азнаешь, как я работала усебя нафабрике? Тах-тах-тах! Каждая лишняя пара обуви- это лишняя пуля поврагу. Еслибы эти снаряды, которые мы тут делаем, сыпались наваши проклятые головы, знаешь, какбы я старалась!
        Ровная стружка металла идёт вверх, курчавится, сворачивается всизую спираль… Нонет! Ты, подлый цилиндр, невыйдешь изцеха! Ожесточённо дёргаю ручку-люфт насебя. Цилиндр, соскочив справого штыря, бешено вертится, подпрыгивает ввоздухе, колотит поострию резца. Быстрым поворотом рычага снова пускаю автомат вход, иштырь крепления медленно подходит кпрыгающему цилиндру. Выщербленный резец скользит поповерхности металла… Внешне всё нормально, насамом деле- брак! Ну чтож, теперь можно «работать»…
        - Сколько сделала, Мария?- спросил меня вконце смены мастер.
        - Семьдесят одну штуку…
        - Гут! Тебе положен талон нахлеб-добавку!
        Мастер подал мне талоны иласково улыбнулся:
        - Хорошо работаешь!
        Нокогда контролёр проверил мои цилиндры, мастер прибежал как ошпаренный кипятком:
        - Утебя испорченный резец! Понимаешь? Сталь капут? Ду арбайтен? Ни гут, Мария, нигут!
        - Ой, увлеклась, заработалась! Инезаметила этого!- я разыграла полную растерянность, имастер поверилмне:
        - Сними поломанный резец изамени его надругой.
        Наобратном пути изинструментального цеха я встретила Васю. Никак неожидала его увидеть вГермании! Он работал наобувной фабрике, жил внашем общежитии, дружил содной девушкой измоей комнаты.
        - Вася! Здравствуй!
        Парень, однако, мне необрадовался. Чувствую, что он мне вовсе нерад. Ему нехотелось встречаться сосвоими прежними знакомыми втакой ситуации: немецкий завод, военные заказы, работа против своих. Когда кончится война, то заэто придётся отвечать…
        Будто незаметив его замешательства, я перевела взгляд наего забинтованную ступню:
        - Что сногой, Вася?
        - Уронил цилиндр,- понуро ответил он иотвёл глаза всторону.
        - Ивсё равно наработу гонят?
        - Как видишь,- сказал Вася.- Уже, считай, месяц так хожу… Зато устанка нестою. Меня заставили вести учёт…
        - Ачем ногу лечишь?
        - Солью!- он смущённо улыбнулся.- Насыпаю её нарану, она инезаживает…
        - Ты что, Вася? Аесли заражение крови получится?
        - Пусть отрежут мне ногу, лишьбы наних неработать! Может, тогда домой отправят… Унас один парень изуродовал глаз горячей стружкой. Его увезли излагеря. Говорят, что после лечения поедет домой…
        - Иты веришь? Я другое слышала: таких людей считают саботажниками иотправляют вконцлагеря, где сжигают впечах,- я рассказала Васе то, что слышала отдругих женщин.
        - Вот, гады!- Вася выругался исплюнул напол.- Как они над нами издеваются! Уодного изнаших парней болели ноги, говорят, что костный туберкулёз был. Он уже едва-едва ходил, устанка немог стоять. Так они что делали? Подгонят башенный кран ипривяжут его верёвкой ккрюку. Парень хоть ишатается, ностоит устанка. Чуть замешкается- крановщик его вверх поддёрнет. Исмеются, гады, аж заливаются! Хорошо, что этот парень отмучился: сгорел вовремя пожара…
        - Живой сгорел?- ужаснуласья.
        - Он упал, когда все избарака выбегали… Кричал по-страшному. Мы хотели его вытащить, новахманы загнали нас вбункер иневыпускали.
        - Как ты, Вася, думаешь, почему наш лагерь бомбили? Потому что завод близко или потому что зенитки по-соседству?
        - Может, ито, идругое. Пусть бомбят! Мне себя нежалко. Лишьбы наши победили!
        - Ивсё-таки, Вася, ты себя неуродуй. Вернёмся домой- надо будет страну восстанавливать, мы ещё пригодимся там. Иповерь мне, умные люди поймут, что мы тут непосвоей воле оказались…
        - Еслибы!- вздохнул Вася.- Ты ведь знаешь, что некоторые сами просились наработу вГерманию…
        - Разберутся!- отрезала я.- Атебе советую что-нибудь придумать, кроме увечья. Я, например, приловчилась резец ломать. Имногие девушки это делают…
        - Ичто? Недогадываются немцы?
        - Амы дурочками притворяемся… Делаем вид, что ничего вэтих станках непонимаем. Немцы нас затупиц держат…
        - Спасибо занауку!
        Потом я ещё несколько раз видела Васю, ноиздали. Он улыбался иподнимал вверх большой палец. Я поняла, что он воспользовался моими советами. Амне мастер снова невыдал талоны зацелую неделю. Девушки, работавшие накухне, втихаря приносили мне баланду икусочки хлеба. Так что «червячка» я всё-таки замаривала.
        Невыдержал мастер, всёже спросил:
        - Ты почему непросишь карточку напитание?
        - Тебе надо- ты иполучай заменя,- равнодушно ответила я.- Жри!
        Мастер по-русски понимал плохо, ноуяснил: небольно-то инуждаюсь я вэтих талонах.
        - Ихлеба тебе ненадо?
        - Ты исам ешь хлеб вприглядку. Вытащишь бутерброд, газету читаешь, анатот кусочек только поглядываешь. Да ичто это заеда для мужика? Ая усебя дома ела хлеба досыта. Понимаешь?
        - Я-я,- кивнул мастер, будто ивправду что-то понял измоего сумбура. Я всего лишь хотела сказать, что насвоей родине ни вчём ненуждалась, авот он насвоей живёт неслишком сытно: война измотала «непобедимую» Германию.
        Мастер всё-таки дал мне один талон нахлеб. Ия обрадовалась, что наконец-то иуменя будет доля ввоскресной складчине. Дело втом, что мы сдевушками делили каждую дневную порцию хлеба надве половины, чтобы вконце недели устроить общий сытный обед.
        Наржавой плите мы поджаривали пластики хлеба дорумяной корочки, подсаливали их солью. Аизкрахмала, который Катя-маленькая приносила скухни, умудрялись варить кисель. Правда, этот крахмал был наполовину смешан спеском: кухонная машина скоблила картошку, вся мезга смывалась- надне оставалась жижа напополам сгрязью. Изнеёиделали крахмал.
        Аещё повоскресеньям нам стали разрешать устраивать что-то вроде танцев спарнями измужского лагеря. Непонимаю, чем я приглянулась Сергею сХарьковщины, нооднажды он сделал мне… предложенье:
        - Мария, пойдём кшефу лагеря, попросим унего разрешения наженитьбу. Будем жить всемейном бараке…
        - Это предел твоих желаний?- спросила я, ичтобы сделать ему ещё больнее, добавила: Идаже любви нетребуется?
        - Что ты, что ты… Еслибы я тебя нелюбил, то развебы сделал тебе предложенье?
        - Ты видел, что втом бараке? Все живут навиду друг удруга, наночь кровати отгораживают простынями…
        - Ну ичто? Внашем рабочем общежитии семейные точно также жили…
        - Ая нехочу так! Отпусти меня…
        - Ну что ты, Мария? Уж иобнять нельзя… Мне скоро тридцать, да иты непацанка: задвадцать перевалило, да? Война, может, ещё долго будет… Амолодость уходит. Чего нам ждать? Мария, я люблю тебя! Подумай…
        - Серёжа, идумать нечего. Немогуя…
        - Да чего ты ждёшь? Думаешь, затобой прискачет принц набелом коне?
        - Да хотьбы итак! Пусти меня…
        Я вырвалась изего объятий ипобежала наженскую половину лагеря. Итут где-то далеко-далеко взвыли сирены, их протяжный вопль нарастал, ивчерном небе заплясали белые полосы прожекторов: они переплетались, падали иснова устремлялись вверх. Оглушительно засверчал свисток полицая, идущего позоне. Все кинулись вбункер. Гул самолётов приближался неумолимо, как рок, как судьба…
        После того вечера я избегала встреч сСергеем. Ну, что рассказывать ему оСаше? Онашей дочке, скоторой меня разъединили? Отом, что я даже незнаю, кем себя считать- женой, любовницей, ветреной девчонкой, нагулявшей ребёнка софицером? Игде он, Саша? Живойли? Ах, Божемой…
        Я понимала, что уходят лучшие мои года, ия какбы остаюсь нальдине одна, именя уносит течением войны всё дальше отберега счастья, надежд, покоя… Я молча стою спротянутыми руками, нони зачто уже немогу уцепиться: вокруг пустота, итолько волны, иветер, иэто высокое холодное небо воблаках. Ногде-то там, засерыми искучными тучами, светило солнце, иего тоненький лучик (один-единственный!) все-таки упал нальдину, иона вспыхнула алмазными искрами…
        Серёжа быстро успокоился. Нанего буквально навалилась Вера попрозвищу Солдатка. Она поделу ибез дела постоянно упоминала освоём муже, который ушёл навойну сразу после первой брачной ночи. Вера инескрывала, что ей нужен мужчина: «для здоровья»,- говорилаона.
        Неосуждаю её, новот так- для здоровья!- никогда ни скем встречатьсябы нестала. И,видит Бог, если я что-то иделала нетак, то думала, что это- любовь. (Туманно… Возникает вопрос. Впрочем, имеюли я право его задавать? Цветаева это умела делать тонко иточно: «Юная бабушка, кто целовал ваши надменные губы?» Это- её, это- то, что незачем кому-то знать, это- тайна…)
        Каждый день, каждый месяц, каждый год одно итоже: чуть свет- подъём, строем- вцех, атам- изворачиваться, лгать, притворяться больной, ломать резцы, зачто- карцер, иголодные обмороки, и«баванда» украдкой, иоткровенное презрение мастеров: «Тупица, простейшие операции неможет освоить!»
        Втот день ссамого утра насердце была такая тяжесть, будто я что-то дорогое потеряла. Наталоне назавтрак значилась дата: 8марта 1945года. Ах, Боже мой! Восьмое марта… Последний раз, когда праздновали его наобувной фабрике, мы сОлей Нестеренко подготовили композицию поВенгерским танцам Брамса… Как давно это было!
        Молча съела кусок хлеба, молча запила его какой-то желудёвой жижей, молча встала встрой, молча подошла кстанку… Да что это сомной? Сердце стонет, хочется плакать, нослёзнет…
        - Почему стоишь?- закричал Пауль, проходивший мимо.- Работать надо! Шнель!
        - Немогу, больше немогу,- я ответила ему без притворства.
        - Почему?
        Я молча пожала плечами иравнодушно отнего отвернулась. Да чтоже это сомной? Едва наногах стою. Всё безразлично. Даже резец ещё несломала. Неужели заболела?
        Пауль убежал ивернулся спереводчиком.
        - Ну, что случилось?- спросил переводчик.- Вкарцер захотела?
        Какую причину назвать? Заболела? Поведут кврачу, азавтра снова кстанку. Так чтоже сказать?
        - Мне тяжело,- ответила я.- Цилиндры тяжелые.
        Пауль окинул взглядом мою костлявую фигуру, глянул наслабые руки икивнул:
        - Вижу. Пойдёшь вцех противотанковых снарядов. Они легче- всего восемь килограммов.
        Ну, всё… Припёрта кстенке! Они всё равно заставляют меня делать снаряды… Два года я как-то держалась, обманывала своих надсмотрщиков, гнала брак, притворялась больной… Ну, зачем сказала, что мне тяжело? Надеялась, что дадут вруки метлу- подметать цех? Глупая! Нея, так другие будут тупо изо дня вдень сверлить нацилиндрах эти углубления для кольца. Я- то хоть приспособилась вполне правдиво изображать изсебя ленивую дебилку, малоразвитую девицу, укоторой руки-крюки… Адругие девчата плачут, ноделают эти ужасные снаряды, чтоб их чёрт сожрал!.. Ивот- новое место, новые надсмотрщики…
        - Ком, Мария, арбайтен,- позвал меня Пауль.
        Пошла заним- как втумане, ноги будто немои: такое ощущение, что набиты ватой, как утряпочных игрушек.
        Пауль протянул крючок, которым отбрасывают стружку. Цилиндр, заложенный моим новым мастером, крутится ровно иторжественно. Сизая лента стружки медленно опускается вниз… Это нестружка, это- траектория… Что я, глупая, думаю? Траектория полёта снаряда… Заспиной уменя- лес, изнего выползает танк скрасной звездой набашне. Внего летит снаряд… Итолько я могу прервать его полёт… Я ничего невидела инеслышала, только вот это: танк, красная звезда, снаряд, справа- лес, слева- лес, ия- посередине, наосвещенной солнцем поляне… Я должна остановить полёт снаряда!
        Я очнулась отрезкой боли. Что это? Пальцы левой руки вшироких, глубоких порезах, струится кровь. Я сжала ладонь вкулак. Правой рукой отключила рычаг-люфт, нажала накнопку «стоп», снова включила «люфт», резец неуспел отойти, как цилиндр снова завертелся имгновенно выкрошился, забрызгала вовсе стороны рублёная стружка.
        - Что случилось?- подбежал новый мастер. Кажется, его Гансом звали.
        Я молчала, старательно сжимая пальцы вкулак. Ганс увидел, что напол капает густая чёрно-красная жидкость.
        - Кровь?
        Я молчала.
        - Саботаж!- мастер махнул рукой переводчику и,когда тот подошёл, велел спросить уменя, зачем я сломала резец.
        Я молчала.
        - Тебя подозревают всистематическом саботаже,- участливо шепнул мне переводчик, когда мастер вприпрыжку убежал кначальнику цеха.- Тебя отправят вконцлагерь…
        - Амне всё равно…
        - Ивгестапо попадёшь!
        - Амне всё равно, что завод, что гестапо, что концлагерь…
        - Дура! Ты незнаешь, что говоришь,- разозлился переводчик.- Гестапо- это очень страшно!
        Я молчала.
        Прибежал Ганс ивелел переводчику отвести меня кврачу.
        - Тебе повезло, что он ненашёл начальника цеха,- сказал мне переводчик.- Атобы уже сегодня узнала, что такое гестапо…
        Женщина-врач, осмотрев мои раны, равнодушно протерла их какой-то жгучей, вонючей жидкостью, забинтовала исказала переводчику:
        - Ей устанка сегодня-завтра нельзя работать.
        Ну, вот ивсё! Пока пальцы незаживут, меня кстанку непоставят! Ур-ра! Акакже зловещее «предсказание» переводчика насчёт гестапо? Рано я радуюсь. Завтра мастер доложит начальнику цеха обо мне и… О,я даже думать нехотела отом, что может случиться дальше.
        Анаутро случилось вовсе уж необычное. Расставив работниц поместам, Пауль повёл меня вцех погрузки. Там по-прежнему стояли штабеля бугелей сбраком, идаже машину-краскопульт куда-то убрали: красить тут, видно, было нечего.
        Изцеха мы вышли водвор, ия увидела ящики сцилиндрами противотанковых снарядов. Они почему-то были неполные: где-то снаряды лежали вдва ряда, где-то втри, авиных ивовсе понесколько штук.
        Над одним изящиков наклонился немец всиней спецовке. Он осторожно переворачивал цилиндры испециальным пробоем, ударяя понему молоточком, ставил клеймо. Пауль подошёл кнему, что-то сказал икивнул вмою сторону. Синеспецовочник оглянулся, инаши взгляды встретились. Какое знакомое лицо! Где я его видела? Ивдруг вспомнила. Конечно, это он тогда, в1942году, сунул мне вруки бутерброд, ая, оскорблённая подачкой, швырнула его наземлю. Тогда мне казалось: все немцы- враги, ажалость унижает человека…
        Пауль ушёл. Синеспецовочник смотрел наменя грустными глазами: он тоже узнал меня исравнивал ту бойкую дивчину соследами румянца нащеках снынешней- тощей, большеносой, серокожей.
        - Как тебя звать?- спросилон.
        - Мария.
        - Ая- Вилли,- он улыбнулся краешками губ.- Смотри: вэтом ящике должно быть шестнадцать цилиндров. Нехватает двух, да? Бери их издругого ящика, чтобы получился полный комплект. Устанешь- сиди, отдыхай.
        - Понятно, Вилли.
        - Я сейчас уйду, вернусь только после обеда, аты делай свою работу. Вижу, что утебя рука больная. Неповреди её окончательно. Работай столько, сколько сможешь…
        Он ушёл, ая села прямо наящик соснарядами истала думать, извиняться мне затот давний инцидент сбутербродом или нестоит. Может, Вилли отвсей души поделился сомной своим завтраком. Ая поступила как неблагодарная свинья. Или он всё-таки хотел завоевать моё расположение? Я была ещё свежа, молодые немцы откровенно цокали языками иоборачивались вслед. Наверное, иВилли хотел приударить? Илинет?
        Так ини пришла я ккакому-нибудь конкретному заключению. АВилли, вернувшись, сказал:
        - Что, рука болит? Вижу, что тебе трудно справиться сзаданием. Непереживай, я доложу мастеру, что ты нездорова…
        Каждый день я перекатывала цилиндры, протирала их тряпкой, отмечала мелком те, которые проверил Вилли.
        - Русские скоро придут вБерлин,- сказал он однажды.
        - Каждую ночь бомбят, авойне конца-краю невидно,- посетовалая.
        - Скоро домой поедешь,- продолжал Вилли, необращая внимания намою реплику.- Война- капут!
        - Небоишься наших?
        - Нет,- засмеялся он.- Я фюрера боюсь…
        - Кактак?
        - Немогу объяснить,- снова засмеялся Вилли.- Ты непоймёшь…
        Я обиделась иотвернулась отнего. Закого он меня принимает? Задурочку, чтоли?
        - Потом поговорим,- сказал Вилли.- Это очень серьёзно.
        После обеда он снова куда-то ушёл, наказав мне протереть тряпкой несколько десятков помеченных им снарядов. Занимаясь этим необременительным делом, я услышала чьи-то тяжелые шаги. Оглянулась иувидела поблескивающие аспидным глянцем сапоги. Настоящие хромовые сапоги! Вскинула глаза выше- о,Боже, я, наверное, сума схожу… Галлюцинация! Военный откинул полу шинели, нанем темно-синие галифе, гимнастёрка, нагруди- медали, наоколыше фуражки- звездочка, апогоны какие-то непонятные, унаших командиров были петлицы икубики, атут- что-то похожее насимволику царской армии… Ктоже это? Неужели русские ивправду взяли Берлин? Офицер поравнялся сомной, ия уже совсем было решила схватить край его шинели, упасть ему вноги и… умереть отсчастья. Как я устала ждать наших!
        Офицер беззаботно насвистывал какую-то игривую мелодию, иэто меня отрезвило. Он, вскинув голову, гордо прошествовал мимо, даже невзглянув назамызганную серенькую малявку. Он презирал меня… Зачто? Разве я виновата, что попала сюда? Все смешалось вголове, сердце застучало так, что казалось: оно разорвёт грудь или выпрыгнет наволю через гортань. Я хватала ртом воздух, меня знобило итрясло…
        - Фи!- пренебрежительно скривилась Сима, когда вечером я рассказала ей освоём видении.- Это вербовщик изРОА…
        - Вербовщик чего?
        - Вот тёмная!- Сима покачала головой.- РОА- это Русская освободительная армия… Этот власовский офицер приехал набирать внеёребят…
        - Зачем?
        - Ты чё, совсем тут оглупела? Чтобы они вместе снемцами боролись против нашей армии…
        - Инаши парни туда записываются?
        - Ато!- Сима горько улыбнулась.- Большевики, сама знаешь, невсем нравятся… Записались восновном полицаи. Говорят, что иОльга просилась вРОА…
        - Нет, её туда неотпускают,- сказала Валя.- Я слышала, что Ольга пойдёт наповышение: будет главной фрау женского лагеря.
        (Ну почемуже, почему ты мне никогда необэтом нерассказывала? Вот так- живо, «влицах», почти по-книжному: «Сима горько улыбнулась», «пренебрежительно скривилась»- может, всё-таки лучше: «состроила пренебрежительную гримасу»? Ох, да я исам- тот ещё стилист! Прости, бабушка… Ты тщательно вписывала всвой текст массу деталей, вклеивала листочки споговорками, песнями, какими-то стихами, черкала-перечёркивала слова, предложения, абзацы… Ая, неблагодарный, быстро скользил глазами поэтой «пахоте», непридавая значения ни красивостям, ни приближенности диалогов кжизни, ни кропотливым описаниям вашего быта влагере… Меня интересовало совсем другое, ночто именно- этого я долго немог чётко сформулировать. И,пожалуй, сам пока незнаю, точноливыражу свой интерес вот так: видимо, ты казнилась оттого, что была какбы соглядатаем того великого противостояния, этой ужасающей мировой драмы, перевернувшей судьбы миллионов людей… Она итвою судьбу исковеркала, растоптала, унизила, причем, страшно инемилосердно: получалось, что ты невольно сотрудничала сврагом своей родины… Ичувство вины никогда неоставляло тебя. Может, ты
хоть немного снимала сдуши тяжесть груза, когда исповедовалась наэтих тетрадочных листах вклеточку?)
        Аутром нас вызвали навахту. Нас- это девчат сзаводского пролёта, где я работала. Варя Колодий, Катя Дворняк, Дуся Шапохина, Маруся Кучерова иМаруся (непомню фамилии)- все они, как ия, попали вкатегорию «саботажниц».
        Всех отправили назавод, анас держали навахте, пока занами непришли два вахмана иневывезли куда-то заБерлин. Я прочитала название станции: «Виттенберг». Ноодин извахманов поправил:
        - Ютеборг. Будете тут работать…
        Нас повели лесом. Шли долго. Наконец вышли клагерю, огороженному колючей проволокой. Причем, насамой его территории каждый щитовой дом был окружён ещё исетчатыми решётками.
        Домик, вкотором нас поселили, был так сильно продезинфицирован, что отзапаха серы слезились глаза, першило вгорле ищекотало вносу…
        - Да здесь прямо рай!- всплеснула руками Маруся Кучерова.- Девчонки, смотрите: настоящие матрасы, простыни…
        - Рвань, анепростыни,- буркнула Варя.- Тоже мне рай нашла!
        Вскоре мы поняли, что попали накакой-то секретный завод. Он располагался под землёй. Порядки тут были строгие, каждый шаг контролировался, ифилонить, как прежде, нам неудавалось: малейшая провинность каралась лишением талонов наеду, азато, что рабочий гнал брак, немедленно полагался карцер…
        Всё, отдыхаю. Устал разбирать бабушкину скоропись… Или просто вспомнил тот библейский текст орае изахотел перечитать его заново? Ну, конечно…
        «… Огромное пространство вне этого мира, сияющее сверхярким светом; воздух там сверкал лучами солнца, сама земля цвела неувядаемыми цветами…»
        Марк Шагал. Записки ожизни художника.
        Похоже, что он видел рай сам. Ато откудабы наего холстах взялась эта ясная простота, лучезарность ивосторг? Тела белее любого снега икраснее всякой розы, икрасное смешалось сбелым- чистые краски, светящиеся изнутри; волосы, обрамляющие прекрасные лица,- это венки, сплетённые изпёстрых цветов иукрашенные радугой,- сонмище ангелов взелёном икрасном, невест, женихов, солдат ирожениц, нимф исоловьёв, жар-птиц, коров, пастухов, ярких петухов ирозовых свинок парит инесётся куда-то над Витебском, Берлином, Парижем, надо мной инад тобой, несётся, неветром гонимое, асамо посебе, потому что так хочется: плыть вместе соблаками, подниматься ксолнцу, парить сласточками всиневе илазури, ивовсём этом благолепии- Дух дышит, где хочет, иДух живёт, где хочет, иникто его невидит, ноон чувствуется вовсём…
        Листая альбом Шагала, вдруг вспоминаю: ия тоже лечу- вместе сЗемлеё, Солнечной системой, своей галактикой, и,может быть, кто-то большой идобрый смотрит наменя, парящего ввоздухе напланете-комочке, смотрит ирадуется: ещё один человечек понял, что он- птица. Нет, лучше птицы: он летит инепадает, без крыльев- летит, летит, летит. Акажется, что стоит, сидит, лежит, припечатанный кземле силой притяжения. НоЗемля- лодка, плывущая вКосмосе. НоЗемля- крыло, уносящее вдругие миры. НоЗемля- рай, только все это забыли…
        (Наивные бредни! Что заглупости порой приходят вголову? Я- как восторженный гимназист, обчитавшийся символистов, акмеистов ипрочих «истов», исключая, впрочем, реалистов… Авроде- взрослый человек, инекоторые думают: интеллектуал. Интеллект: у-а, у-а, у-а-л! Младенец… Интеллектуал, бл… Ну-ну…)
        Ах, мэтр Шагал, как вас понять? Красота- наоборотна, шиворот-навыворот? Искусство неможет быть реальным без ирреального? Возможно, ничего изсвоих фантазий вы непередавали земле Всевышнего, огню Всевышнего, Его листве, древесной коре, свету, всему, чему есть имя ичему его нет,- просто вы смиренно переносили нахолст то, что видели ито, что нашептала вам память: воспоминанья оматери иотце, долгом-долгом, нескончаемом детстве, опыльных, трудных, ужасных инесчастных дорогах вашего народа- душа, взлетевшая накрыльях, подаренных отцом иБиблией, оглянулась окрест изамерла, поражённая прекрасным миропорядком: даже усамой неприметной травинки- своё место, своя роль, икаждое существо, какбы мерзко ипакостно ни было, необходимо потому, что без него неполной будет картина итусклее её краски….
        (Ой-ой-ой! Какие мы глубокомысленные, аж тоска берёт… Попроще нельзя?- Можно, нозачем? Тогда придётся лгать. Всякая «причёсанная» мысль- это уже искусственность, нетакли? Взлохмаченные вихры иаккуратная причёска изтехже вихров- две большие разницы…- Суть, однако, неменяется: под волосами- таже самая голова.- Ну да! Нокто, дружише, обэтом знает? Главное- причёска икрасивая, дорогая шляпа! Амозги- это, фи, совсем-совсем издругой оперы…)
        Мэтр Шагал, может быть, всё гораздо проще: вы- пророк? «Иначал Иона ходить погороду, сколько можно пройти водин день, ипроповедовал, говоря: ещё сорок дней, иНиневия будет разрушена! Иповерили ниневитяне Богу…» Непророку поверили, ноБогу, потому что Иона- Его рупор, ито, что изрекает пророк, говоритОн…
        Может, ивы, Марк Шагал, явили нам виденья издругой, более прекрасной иосмысленной жизни, чтобы поняли мы: вот что утратим, если будем жить без души.
        Нет, нето! Я никогда непойму загадку Шагала: всё, вроде, просто, даже по-детски неумело ибесхитростно- непропорциональность фигур, робкий штрих, незавершенность мазка… Нооткуда берётся эта сила имощь, волшебство жизни итаинство красоты? Мне нужно что-то выдумывать, соединять несоединимое (- Ачто? Утебя неплохо пошли осенние пейзажи, помнишь? Ты вних использовал натуральные сухие листья итравы…- Полуфлористика! Полуживопись!- Хм, зато вхудожественном салоне они разбирались на«ура», иты долго ими кормился…- Деньги были нужны, сам знаешь!), иприходится выворачиваться наизнанку, чтобы быть нетаким, как все, но,смотришь, идругие уже совсем-совсем ни накого непохожие, каждый- сам посебе, наособицу: своё лицо, свой взгляд; ивот ты уже теряешься вэтой компании таких разных, неглупых инасмешливых мастеров. (Ха! Если разгадаешь тайну Шагала, то сам сможешь придумать нечто особенное, итогда- держитесь, ребята!- Что? Только ради того, чтобы кто-то «держался»?- Нехорохорься, милый… Я ведь знаю, что ты хочешь быть первым.- Да иди ты кчёрту! Стобой шизофреником станешь! Надоели эти долбанные раздвоения…)
        Ай, чёрт! Альбом Шагала ожёг ладонь, листы затрепетали- изних выползла оса, перетянутая вталии чёрным ремешком. По-китайски узкими китайскими глазками она уставилась насобственное жало, торчащее измоего бугорка Венеры…
        Осу я прихлопнул, жало вытащил, изместа укуса выдавил капельку мутной влаги ипротёр кожу одеколоном, ноладонь, увы, начала наливаться краснотой. Откуда эта стерва взялась вальбоме? Через форточку влететь немогла: всё окно затянуто сеткой. Наверное, я её сам притащил излеса: влезла, допустим, врюкзак- так иприбыла напостой.
        Я вспомнил, что отукусов насекомых помогает вьетнамский бальзам. Аптека была рядом смоим домом, доеё закрытия оставалось полчаса, ия решил сходить залекарством, азаодно ипрогуляться: душный вечер враскаленной солнцем квартире- это неочень приятно, даже если илюбишь одиночество.
        Ваптеке, как всегда, толпился народ. Бабуся-кассирша медленно отсчитывала мелочь, понесколько раз перепроверяла, непередалали рубль насдачу- очередь терпеливо ждала инероптала. Высокий мужчина вголубой рубашке ивеликолепных бледно-синих «варёнках» (умеютже люди зарабатывать натакие дорогие вещи!) отошёл счеком кпровизору ислюбопытством стал разглядывать баночки, коробочки, пакетики. Аптекарша необращала нанего внимания, вконец затюканная старушенцией, которая никак немогла понять, почему впродаже нет простой ацетилсалициловой кислоты, зато есть французский аспирин скофеином иещё чем-то…
        Потому, как высокий господин спреувеличенным вниманием изучал баночки срастираниями инесколько смущенно косился нанепонятливую старушку, я понял, что он ждёт момента, когда провизор останется непременно одна. Вероятно, он хотел взять лекарство, которое недают без рецепта, или- что гораздо вероятнее- стесняется купить презервативы. Унас это почему-то считается неприличным, хотя гораздо неприличнее незаботиться оздоровье как собственном, так ичужом (Фу, Серёжа! Что застиль? Будто лекцию читаешь! Итакой зануда! Анасамом-то деле ты думал одругом: этот мэн, ясное дело, нессобственной женой решил развлечься, вот счастливец! Акак хорош, проклятый! Такой симпатичный самец…)
        Очередь впереди меня двигалась медленно, кассовый аппарат сонно отстукивал очередной чек, кассирша вздыхала, шуршала «деревянными», иотнечего делать (аглавное, чтобы незавестись инепопортить нервы себе иокружающим, да!) я продолжал смотреть насимпатягу, который уже наверняка выучил наизусть весь ассортимент муниципальной аптеки. Он, скорее всего, мучился над вопросом, что подумает провизор, принимая отнего чек: время вечернее, атовар, так сказать, специфичен, исразу понятно, куда он сним пойдёт (дурацкие рефлексии! этой аптекарше наних наплевать, ейбы поскорей попасть домой, вон как часто посматривает начасы, может, собралась навечерний киносеанс…)
        Мужчина стоял ко мне спиной, акогда повернул голову, я узнал его профиль. Это был тот самый милиционер, скоторым Юра вернулся ко мне. Интересно, почему он ни разу непозвонил? Или, как уГрибоедова: «Подписано- исплеч долой»? Передал дело другим- иумыл руки… Да ичтобы он стал звонить, итак ясно: ищи-свищи тех бандюг, которые Юрку отделали. Ктомуже, Юра как следует их неразглядел. Иследов никаких…
        Милиционер, видимо, почувствовал взгляд иоглянулся. Я кивнул иулыбнулся.
        Подавайте деньги!- подтолкнули меня сзади и,пока я рассчитывался, он вышел изаптеки. Покрайней мере, увитрины этого симпатяги уже небыло. Чего он застеснялся? Может, незахотел оправдываться? Да идело-то, честно сказать, пустяшное: подумаешь, поставили фингал под глаз- это сейчас сплошь ирядом, поповоду ибез повода…
        - Аптека закрывается!- возвестила провизор.- Товарищи-господа, пожалуйста, поторопитесь…
        (Как им ненадоело жрать всю эту химию, ипить вонючую жидкость, иглотать горький песок порошков, и… Аты? Ты пьёшь божественный нектар, исторгнутый твоим воображеньем внарисованный бокал, иподцепляешь воображаемой вилкой изчистого серебра маслину, фаршированную виртуальными креветками… Тебе ничего ненадо: утебя всё есть- стоит только подумать отом, чего хочется. Нокакогоже чёрта ты притащился сюда завьетнамским бальзамом, а?Вообразилбы его- иникаких проблем: сиделбы сейчас вкресле, лениво листал книгу оШагале, потягивал холодный квас, краем глаза наблюдал заместной телевизионной «Панорамой» Ну, некрасотали?…)
        Что называется, неотходя откассы, я открыл крохотную красную баночку бальзама ипомазал место укуса: мазь ожгла огнём, ноненадолго- боль скоро стихла.
        Впрочем, я кней инеприслушивался, потому что, выскочив наулицу, вообразил себя следопытом, сыщиком, охотником, ловцом- ивсё водном лице: мне почему-то захотелось поговорить сэтим милиционером. Он, вероятно, был непри исполнении служебных обязанностей: одет погражданке, что-то такое ваптеке покупал, смущался. Ну, так чтож стого? Пусть расскажет, как ловит обидчиков моего друга. Если он, конечно, вообще кого-то ловит.
        Тот, скем я хотел поговорить, успел уйти довольно далеко: его приметная фигура мелькнула втолпе наперекрёстке- метрах впятистах отменя. Ипока я торопился кэтому месту, он куда-то пропал. Мне показалось: поступенькам выщербленной лестницы свернул заугол, кпивному бару, где кпиву «Холстен» подавали настоящих раков. Заведение дорогое исдурной славой: местные братки регулярно устраивали тут свои разборки. Неужели «наш» мент пошёл туда надело? Неслучайно погражданке одет…
        Когда я, запыхавшись (Чёрт! Какая немилосердная духота! Воздух- вата, пропитанная серой влагой…), подлетел кбару, то увидел, что «наш» мент пожимает руки двум внушительного вида парням. Еслибы я наткнулся наних втемноте, то подумалбы, что уменя галлюцинация: всё-таки платяные шкафы немогут ходить иразговаривать.
        «Шкафы» между тем топырили пальцы, громко матюгались, харкали иржали как застоявшиеся жеребцы. «Наш» мент, судя повсему, был их хорошим знакомым. Они похлопывали его поплечам, благодушно смеялись инесводили снего внимательных глаз, когда он что-то такое говорил им вполголоса.
        Я остановился напротивоположной стороне улицы инаблюдал заними, наверное, слишком бесцеремонно. Атут ещё откуда-то взялся пушистый рыжий кот. Он без всякой опаски подошёл ко мне истал тыкаться круглой мордой вмои брюки. Скорее всего, ему понравился нея, азапах вьетнамского бальзама.
        Ну, чё уставился?- крикнул один из«шкафов».
        Козёл,- добавил другой.
        - Это вы мне?- растерялсяя.
        - Мрряу!- густым басом гаркнул кот.- Мрряу!
        «Наш» мент лениво повернул голову и,встретившись сомной глазами, блеснул влажными белоснежными зубами ичто-то вполголоса сказал своим собеседникам. «Шкафы» переглянулись ипожали плечами.
        - Эй,- сказал я.- Вы меня неузнаёте?
        Что-то меня насторожило вповадках этого человека. Ночто именно- я тогда непонял.
        (Ивообще, что тебе было нужно отнего? Ты- соглядатай! Итобой двигала твоя неуёмная страсть знать чужое существование вмельчайших подробностях. Ну, разве нетак? Этот человек волей случая сыграл- или играет?- маленькую- или большую?- роль вжизни твоего приятеля Юры. Имало того, что ты подглядываешь- фиксируешь, копируешь, запоминаешь, наблюдаешь, запоминаешь?- всё, что сним происходит, так ты ещё хочешь знать какие-топодробности существованья тех людей, которые соприкасаются сним, пусть даже ислучайно. Случайность, ха- ха,- это выдумка! Ничего случайного небывает. Иты отправился заэтим индюком, снявшим ссебя костюм милиционера, поочень простой причине: тебе раньше Юры захотелось узнать то, что касается только Юры. Зачем? Азатем, что ты, достопочтимый маэстро, считаешь: чем больше утебя информации очеловеке, тем лучше получается его портрет. Нахолсте, налисте, налиногравюре, эстампе (можно непродолжать?). Ноиэто невсё. Как тайный агент добывает нужную информацию икак учёный ради тогоже самого нежалеет ни сил, ни денег, ни времени, так иты получаешь удовольствие- почти оргазм!- отсоглядатайства.
Аможет, ты неосознанно выполняешь чей-то заказ? Совсем как частный сыщик, подрядившийся собрать побольше компромата на«заказанную» личность. Ты сердишься? Значит, я прав…)
        - Ты меня спрашиваешь?- мент недоумённо скривил губы.- Где-то я тебя видел… Ачто ты хочешь?
        - Поговорить…
        - Кончай базар, Санёк,- сказал один из«шкафов».- Нас девочки ждут. Забыл, чтоли?
        - Сейчас,- ответил тот, кого я считал ментом.- Базара всего наполминуты. Погодите малость!
        Он перешёл намою сторону, резким пинком отбросил рыжего кота всторону и,немигая, уставился наменя:
        - Ну? Очём базар?
        - Я думал, что вы меня помните,- растерялся я.- Ну, если неменя, так Юру. Помните артиста, которого какие-то хулиганы побили?
        - А,ты обэтом!- перебил он меня.- Нет, сказать ничего немогу. Тайна следствия, понимаешь?
        - НоЮру никуда невызывали, никаких показаний он недавал,- сказаля.
        - Ну ичто?- пожал плечами мент.- Унас свои методы работы…
        - Понимаю,- я покосился натоптавшихся увхода вбар «шкафов» изаговорщически шепнул: Вы тут назадании? Может, я вам мешаю?
        - Назадании или нет- это нетвоё дело,- он прищурился иусмехнулся.- Начитался, блин, детективов- теперь вовсём видишь криминальный сюжет. Всё куда как проще! Ивообще, шёлбы ты домой…
        Я кивнул ипошёл.
        Он смотрел вслед. Я чувствовал это спиной. И«шкафы» тоже глядели мне вслед.
        Ускоряя шаг, я свернул наконец вкакой-то переулок и,поплутав понему, выбрался-таки снова наКарлуху- центральную улицу нашего города, официально именуемую именем Карла Маркса. Фешенебельная, наполненная пестрой рекламой, лотками под парашютами зонтиков, благоухающая корзинами цветочниц, сфасада она казалась изысканно-нарядной. Гости города, наверное, инедогадывались: стоит свернуть сКарлухи чуть всторону- иобязательно попадёшь вкакой-нибудь рытый-перерытый двор, застрянешь среди железных гаражей или, чертыхаясь, поневоле виртуозно исполнишь соло «маленького лебедя» надеревянном настиле, изображающем изсебя переход через теплотрассу.
        Вот изтакого замечательного уголка инадвинулась наменя Наталья. Она шла изхудожественных мастерских, которые располагались начердаке ювелирного магазина «Рубин».
        Наташа увидела меня первой иокликнула:
        - Привет! Ты чего посторонам озираешься?
        - Привет,- откликнулся я.- Скрываюсь откиллеров. Разве непонятно?
        - Понятно-то понятно,- поддержала она мою шутку.- Неясно одно: как они такую тетерю, как ты, ещё недостали…
        - Исам непонимаю,- развёл я руками.
        Меньше всего насвете я хотел вэтот день видеть Наташу. Нето чтобы она мне была неприятна- напротив, лучше её ипредставить трудно. Наверное, я боялся самого себя: серьёзные отношения невходили вмои планы, ну никак невписывались, ноя мог поддаться сердечному влечению, влюбиться как желторотый мальчишка- иэто былабы гибель: жизнь вдвоём- это уже серьёзно, ответственно, инадо чем-то поступаться, считаться смнениями, настроениями икапризами «половинки», загонять своё свободное существование вопределённые рамки ибыть готовым кпелёнкам, распашонкам, подгузникам, полночным бдениям укроватки заболевшего ребёнка, ивсё это вместо того, чтобы творить. (Дурашка! Может быть, лучшее изпроизведений, которое может создать человек,- это его сын или дочь. Всё остальное, втом числе итвоя мазня, неимеют никакого значения. Если это, конечно, нечто-то изряда вон…)
        - Ты мне сегодня утром звонил?- спросила Наташа.- Я сидела вванной. Пока изнеёвыбиралась, телефон замолчал…
        Это нея звонил. Я вообще нелюблю говорить потелефону. Ноя почему-то соврал:
        - Да, звонил.
        - Скажи, зачем.
        - Простотак.
        - Просто так ничего небывает.
        - Уменя бывает.
        - Ачто ты хотел сказать?
        - Ничего. Просто- послушать твой голос.
        (Остановись! Что ты делаешь?- Уже немогу остановиться. Меня понесло…- Закрой, пожалуйста, рот, инедыши…)
        - Да?
        - Да!
        - Нешути так. Я ведь могу подумать, что ты серьёзно говоришь…
        - Ладно, небуду,- я изобразил улыбку.- Хотел кое очём тебя спросить.
        - Газетная рубрика: «Спрашивайте- отвечаем»,- Наташа тоже улыбнулась.
        - Как ты думаешь, почему женщины иногда начинают рассказывать осебе как одругом человеке?- спросил я.- Выдумывают иное имя, носитуацию неменяют…
        - Почему только женщины?- Наташа пожала плечами.- Мужчины- тоже. Некоторые изних преуспели вэтом так, что обрели статус гениев. Например, Сухово-Кобылин, который совершил преступление…
        - Это теперь ставится под сомнение,- перебиля.
        - Ладно,- кивнула Наташа.- Возьмём Достоевского. Он изнасиловал девочку ипотом всю жизнь каялся всвоих романах…
        - Иэто несовсем так,- сказал я.- Наврядли герои Достоевского- его двойники.
        - Мы что, будем тут учёные дискуссии вести?- Наташа откинула прядь волос солба.- Ты всегда говоришь сдевушками очём-то умном?
        - Вообще-то,нет…
        - Значит, я- та девушка, которая сама посебе тебя мало интересует.
        - Счего ты взяла?
        - Тыбы вёл себя иначе, иговорилбы иначе, инезадавал этих вопросов опроблеме двойничества. Да будет тебе известно, что рассказы осебе вовтором лице- это попытка посмотреть насебя состороны иузнать мнение окружающих…
        - Неслишкомли просто?
        - Ая нелюблю усложнять то, что итак непонятно…
        (Просишься вгероини моего романа? Амой роман- без героинь, вот так! Лишь персонажи эпизодов…)
        - А,может, всё дело втом, что человек становится какбы соглядатаем собственной судьбы? Мужчины, они- грубее, менее чувствительны, ипотому обходятся без экивоков. Уженщин, мне кажется, просто вкрови эта потребность глядеться взеркало, делать себя чуть лучше- спомощью тойже косметики, кпримеру. Иещё вы любите пошептаться, пошушукаться, обсудить интимные подробности…
        - Да ну?- Наташа кокетливо повела бровями.- Я инезнала!
        - Ивсёже есть какие-то вещи, которые женщина хочет скрыть, ноудержать втайне неможет- вот ирассказывает оних какбы вовтором лице…
        - Ты плохо знаешь женщин,- заметила Наташа.- Инестремишься их узнать…
        (Опять засвоё!)
        - Еслиб нестремился, то неразговаривалбы сейчас стобой,- я специально насупился, чтобы она увидела: обиделся!
        - Может, зайдём куда-нибудь кофе выпить?- Наташа, кажется, неоценила мои актерские способности.- Уже хочется присесть. Устала стоять.
        Итут я, какбы спохватившись, взглянул начасы, изобразил налице отчаяние ивоскликнул:
        - О,Боже! Я стобой про всё насвете забываю. Уменя- дела! Срочные! Всё, бегу!
        Ивправду побежал.
        Наташа растерянно глядела вслед.
        (Наташа… Почему бабушка выбрала это имя для своей героини? Ивообще, почему она бросила свои, так сказать, мемуары? Писала, писала, ивдруг- точка, насамом интересном месте. Адальше- другие тетрадки, наобложках которых надпись: «Повесть ожизни». Она тоже написана отпервого лица, норассказывает уже необабушке, аонекой Наталье. Как будто эта Наталья вспоминаетминувшее, итожит то, что прожито… То есть бабушка, получается, вообразила себя писательницей? Или все-таки гораздо правдоподобней другое: она продолжала рассказывать осебе, нонеочень-то хотела, чтобы Наталью отождествляли сней…)
        Изтетрадок, озаглавленных
        «Повестьожизни»
        «Девчонки решили бежать излагеря. Днем приглядели место: слева- зенитная батарея, справа- широкое шоссе. Если попасть влесок забатарею, то охранники ни зачто недогадаются заглянуть туда. Подумают, что беглянки, боясь солдат, пошли вдоль шоссе.
        Весь день обсуждали план побега. Завтра- выходной. Значит, нас долго некинутся искать.
        Вечером получили свою баланду иполный кофейник кипятка.
        - Помытьсябы нам надорогу,- озабоченно сказала МарусяК.
        - Надо вахмана попросить, чтоб ещё холодной воды разрешил набрать,- предложила Ольга.- Пойду-ка я кнему!
        - Девчонки, кто кипяток небудет пить- сливайте вот вэту миску!- скомандовала Наташа.- Нам воды много нужно!
        (Почему-то много внимания уделено этим мелочам: что ели-пили, начём спали, как мылись, какую одежду носили… Тольколи потому, что пишет женщина? Вблокадном Ленинграде люди небрезговали кошками, собаками идаже крысами. Где-то засчастье почитали серый хлеб пополам склевером, ауж омыле инемечтали. Атут: баланда- нетакая, хлеб- нетот, кофейник- сгольным кипятком… Или я чего-то непонимаю?)
        Вот подошла имоя очередь купаться. Налила воды втаз, намочила полотенце- вместо мочалки. Разделась- иужаснулась. Над впавшим животом выпячивалась грудная клетка, обтянутая серой кожей. Мне даже показалось, что сквозь неёвиднеется что-то темное- лёгкие, кишочки… Аэти пустые, лёгкие мешки- мои груди?
        Ну, ладно, ничего страшного: былиб кости целые, амясо нарастёт,- успокоила саму себя.
        После «бани» стали собираться вдорогу.
        - Господи! Помоги нам выбраться отсюда!- перекрестилась Маруся К.- Ну, впуть-дорогу!
        Первая проволочная сетка была без колючек. Мы запросто перелезли через неё.Зато ограждение изстальной колючей проволоки неподдавалось. Мы пытались растянуть проволоку ложками. Кое-как растянули дыру, куда могла пролезть голова. Итут завыли сирены: налёт авиации! Насоседнем посту зенитной батареи зазвонил звонок, загалдели потревоженные солдаты.
        Мы притихли, дожидаясь отбоя тревоги. После неёснова принялись разгибать колючки.
        - Всё, девчата,- сказала Оля.- Труд наш напрасный! Сколько возимся, адыра неувеличивается…
        - Ой, девчонки, смотрите: эта колючка передвинулась, иэта- тоже!- заметила Дуся.- Ну, идитеже сюда! Возьмёмся все вместе…
        Задыхаясь отволнения, мы сожесточением растягивали эту проклятую колючую сеть. Ивскоре дыра чуть-чуть увеличилась.
        - Маруся,- сказала я,- ты среди нас самая справная. Давай, лезь! Если ты пролезешь, то мы иподавно прошмыгнём, как ласки…
        ИМаруся полезла. Нонаполпути застряла: ни туда ини сюда, колючки повтыкались ей вягодицы- исмех, игрех!
        Пришлось нам снова ковырять колючки ирастягивать проволоку. Снова первой полезла Маруся. И- о,чудо!- проскочила нату сторону. Друг задружкой осторожно перелезли кней имы.
        - Быстрее, девчонки, тикаем отсюда!- подгоняла нас Маруся.- Смотрите: небо уже побелело- скоро рассвет…
        Повысокой росной траве мы вышли напросеку идвинулись поней. Куда идём- никто изнас незнал.
        Солнце было уже высоко, когда мы вышли кстанции Виттенберг. Подошли ккассе:
        - Дайте пять билетов доБерлина!
        - Вам билеты продавать запрещено,- сухо ответила кассирша.
        - Почему?- попыталась спорить Катя, которая отлично знала немецкий язык.- Мы свободные вольнонаёмные работницы.
        - Запрещено,- отрезала кассирша.- Нечего вам вБерлине делать!
        Тут подъехал навелосипеде толстяк. Он видел, что мы отошли откассы опечаленные.
        - Что такие грустные, красавицы?- улыбнувшись, спросил он.- Проблемы?
        - Да.
        - Вы польки? О,Варшава!- он поцокал языком.- Там очень красивые девушки!
        - Полячки,- соврали мы.- Вот, вгород собрались, акассир билетов недаёт…
        - Сколько вас? А,вижу: пятеро! Постойте тут, я попытаюсь взять вам билеты,- толстяк снова изобразил радушную улыбку ипошёл ккассе.
        Незнаю, как он объяснил кассирше, почему покупает так много билетов, новскоре действительно вернулся кнам сними. Мы, конечно, расплатились сним деньгами, поблагодарили как могли. Дуся несколько раз повторила:
        - Невсе немцы плохие. Вы- хороший, во!- она подняла вверх большой палец.
        Добравшись доБерлина, мы перешли Александерплац, поглазели наБрандербургские ворота изабежали вметро. Никто изнемцев необращал нанас внимания. Видимо, принимали нас зачью-то прислугу или работниц местных фабрик: им разрешали выходить вгород.
        Мы были вроде как вольные: нет ни вахманов, ни полицаев, ни ненавистной Ольги, ни колючей проволоки. Ночужая сторона- немать родная. Идаже немачеха. Мне стало как-то непосебе. Куда мы пойдём? Что будем делать?
        Нодевчонки, оказывается, всё уже продумали. Дуся растолковаламне:
        - Если ты думала, что мы рванём нафронт, то скажи, пожалуйста, как это сделать? Незнаешь! Имы незнаем. Так что поедем всвой бывший лагерь. Дождёмся вечера и,даст Бог, вовремя очередной тревоги забежим натерриторию лагеря. Поживём там день-два. Девчата невыдадут. Там иподумаем, что нам делать дальше…
        Так ипоступили.
        Новсё-таки каким-то образом весть онашем возвращении дошла доОльги. Она собрала девчат нашего барака иобъявила:
        - Пусть беглянки явятся навахту. Скрываться бесполезно- всё равно найдём! Тех, кто прячет беглянок, тоже строго накажем.
        Зачемже подводить своих подруг? Мы собрались вместе ипришли навахту. Ольга куражилась над нами:
        - Ну, что, беглянки? Далекоже вы убежали! Насилу вас догнали! Икудаж вы, бедолажки, путь держали? Некродномули Сталину влагеря? Он для таких, как вы, подготовил место наКолыме…
        Мы молчали.
        Неслыша отнас слов раскаянья, Ольга фыркнула:
        - Ладно, девочки. Посмотрим, прорежетсяли увас голосок нановом месте. Завтра вас повезут вдругой лагерь. Будете там работать повосемнадцать часов.
        Мы просидели вкарцере при вахте всю ночь. Только кобеду занами пришёл вахман иповёл навокзал. Только подошла электричка, как он запрыгнул наподножку вагона, заним- две наших девушки. Апоперрону двигался строй солдат. Я дернула Катю зарукав:
        - Неспеши! Пусть солдаты пройдут…
        Вахман оглянулся иувидел, что нас как будто оттеснили отэлектрички солдаты. Он знаками стал показывать: садитесь, мол, наследующий поезд, сходите через три остановки.
        - Да, да!- закивала я.- Сейчас… Жди-и-и!
        Электричка медленно тронулась иотошла отперрона.
        - Теперь нам уж никак нельзя снова попасть влапы кОльге,- сказала Катя.- Ато поеё протекции завезут куда-нибудь назапад.
        - Может, поищем своих назаводах Бауэра?- предложила я.- НаВельтене есть идругие лагеря…
        Уменя было около трёх марок, нашлись деньги иудевчат. Мы сели наавтобус ипоехали наВельтен. Дорога туда была знакомая: нераз ездили туда изсвоего лагеря закартошкой, грушами, лобой.
        Автобус остановился вкаком-то маленьком городке. Водитель объявил:
        - Пересадка! Дальше- другой автобус.
        Наавтобусной остановке стояло много народа. Потрассе строем шли мальчишки- гитлерюгенд, одетые ввоенную форму сзасученными рукавами, как увзрослых солдат.
        - Майн гот, майн гот… Аллес киндер…
        Я оглянулась наголос. Высокая худощавая старушка смотрела вслед мальчишкам икачала головой. Заметив, что я наблюдаю заней, она горько кивнула:
        - Шталин панцер ин Штеттин. Ферштейн? (Танки Сталина вШтеттине. Понимаешь?)
        Услышав это, я буквально оцепенела. ОтШтеттина доБерлина всего-то два часа езды электропоездом. Значит, наши танки скоро будут здесь!
        Итут завыли сирены, люди бросились вукрытия, отряд гитлерюгенд, как горох, брызнул вразные стороны. Толпа внесла меня вбомбоубежище. Напрасно я искала своих девчат. Они, видимо, попали вдругое место, апосле отбоя воздушной тревоги сели вавтобус иуехали дальше. Покрайней мере, я напрасно прождала их наостановке досамого вечера.
        Ни вкакой Вельтен ехать я уже нехотела. Боже мой! Если наши уже вШтеттине, то пришёл конец моим мученьям. Дождусь родненьких солдатиков где-нибудь тут. Танки Сталина вШтеттине! Ну, скорейже, скорей двигайтесь сюда…
        Итут меня осенила простая мысль: наши идут поГермании сбоями, фашисты сопротивляются. Лавина войны, прокатившаяся помоей родной земле, теперь двигается вобратном направлении, сметая всё насвоём пути. Пришёл час возмездия! Ноэтот огненный смерч неразбирает ни чужих, ни своих: рвутся бомбы, гремят выстрелы, танки сокрушают преграды, ивэто месиво неизбежно попадают люди-невелички. Именя тоже может шарахнуть осколком, сбить взрывной волной, убить шальной пулей.
        Незная, куда податься, я бесцельно пошла почистеньким улицам, мимо красивых, почти игрушечных домиков, среди которых попадались разрушенные строения, поваленные деревья истолбы. О,как я завидовала этим людям, которые привыкли жить вчистоте икомфорте! Когда впервые всё это увидела, то подумала, что это- неправда, так красиво небывает, иэто, наверное, нечто вроде музея, как Петергоф под Ленинградом. Теперь вся эта красота иупорядоченность быта разрушены. Ия (прости меня, Господи!) радовалась: так вам инадо, враги проклятые!
        Я инезаметила, как оказалась толи впарке, толи влесу: высокие деревья, ровная густая трава, нигде ни валежины, воздух сухой исвежий. Остановилась усосны, кстволу которой был приставлен пенёк. Будто венский стул! Я села нанего, прижалась спиной ктеплому стволу дерева ирешила, что, пожалуй, тут изаночую. Ах, мама, мама, помнишь, как я боялась темноты? Алезть напыльный чердак для меня было пыткой. Боялась домового. Однажды он мне приснился. Будто вышла изхаты, глянула начердак, анаверху приставленной кнему лестницы стоит мальчик вбелой сорочке допят, волосы черные икурчавые как уноворожденного барашка. Стоит он исмеётся, азубы унего белые как снег. Присмотрелась: никакой это немальчик, астаричок-гном!
        Днём, когда никого дома небыло, я решила проверить себя нахрабрость: полезла начердак. Лезу полестнице исама себя успокаиваю: «Нет там домового! Я небоюсь… Небоюсь…»
        Оказавшись натемном чердаке, я медленно обошла все углы, подняла каждый горшок изаглянула под все ящики, ящички икастрюльки. Никакого домового! Нострах всёже меня неотпускал. Когда спускалась вниз полестнице, мне хотелось немедленно спрыгнуть наземлю, ноя старалась задержаться накаждой перекладине: если домовой всё-таки существует, то пусть видит, что я его нешибко-то ибоюсь! Захочу- ещё раз начердак полезу…
        Натом «венском стуле» мне почему-то приснился тот давний детский сон. Маленький домовой вбелой сорочке приветливо манил меня рукой: иди, мол, сюда, небойся, что-то тебе покажу. Нозаего спиной я вдруг увидела девочку, которая для всех считалась моей дочкой. Я подобрала эту малышку наполуразрушенной железнодорожной станции, когда возвращалась домой. Девочка лежала рядом сматерью, которая, увы, уже неслышала её плача инемогла ни покормить, ни приласкать своё дитя. Она была мертва.
        Незнаю, почему я взяла малышку наруки, прижала кгруди ипонесла ссобой. Моглабы ведь сдать её всанитарный пункт при станции. Акогда я вошла вродной дом снайдёнышем, то мама всплеснула руками:
        - Ой, какое ласковое дитятко! Пусть остаётся унас. Скажем, что это твоя дочка. Может, тебя вГерманию неугонят. Матерей смладенцами туда неберут… Ого! Глянь-ка: что затварь попеленке ползёт? Вроде таракан. Нопочему такой большой?
        Мама схватила рушник ипопыталась смахнуть насекомое напол. Однако оно крепко вцепилось лапками вбайку игрозно поводило длинными чёрными усиками.
        - Брысь!- мама снова шлепнула рушником понасекомому.- Вот, гадость, прицепилась кребёнку! Вдруг укусит… Ану, пошёл вон! Что задиво? Навид вроде таракан, нокрасных тараканов небывает. Отродясь таких невидывала. Экое диво, ей-Богу! Может, вГермании такие водятся? Неиначе, как фрицы всвоих вещмешках их вРоссию принесли…
        Спинка этого таракана отливала темно-малиновым цветом. Он был просто переполнен им, иказалось: чуть коснись насекомого рукой- ибрызнет изтолстого брюшка терпкий, перебродившийсок.
        Мать всёже изловчилась исмахнула насекомое напол. Несекунды немедля, оно кинулось кмоим ногам и,судорожно цепляясь зачулки, резво полезло вверх. Вмгновенье ока эта тварь оказалась под моей кофточкой.
        Я прихлопнула таракана, ион упал напол.
        - Дави его, дави!- закричала мама.- Ещё чего доброго, расплодится унас вхате!
        Оцепеневшее насекомое, однако, нестало дожидаться, когда моя нога опустится нанего. Таракан, перепуганный криками мамы, быстро пришёл всебя июркнул под кровать. Как мы ни искали его, так иненашли.
        - Ладно, чёрт сним!- сказала мама.- Вишь, ребёнка только перепугали! Успокойся, милая, неплачь… Всё равно мы вытравим эту тварюгу! Неплачь, миленькая, агу-ууу-агу! Утебя есть приемная мама, ибабушка теперь есть, иникому мы нескажем, что ты- ненаша. Никому идела никакого нет, вчьей капусте мы тебя нашли… Правда, доча?
        Я промолчала, ничего матери неответила. Ачто могла возразить? Что я этого ребёнка люблю бескорыстно, да? Ичто отугона вГерманию непорядочно прикрываться ребёнком, как «броней»- так, чтоли? Или кричать, доказывать собственной матери, что я поступила просто по-человечески- забрала дитя ссобой, чтобы оно непропало надорогах войны?
        Самое ужасное- признаюсь!- было то, что я действительно надумала представиться оккупационной власти как молодая мамаша. Непомогло: всё равно попала вГерманию…
        Атот красный таракан, полураздавленный, ноневероятно живучий, тойже ночью залез мне вухо. Я проснулась отдикой боли. Вчерепной коробке будто тесто месили- это проклятое насекомое скреблось обарабанную перепонку. Илишь после того, как мама влила мне вухо две столовых ложки теплой воды, оно затихло. Нокак я ни трясла головой, как ни промывала ухо, насекомое так инедостала. Наверное, оно досих пор сидит там. Аможет, уже ивголову перебралось. Иногда мне кажется, что вмозгах уменя что-то шевелится, бродит поизвилинам, поглаживает их своими длинными усами, щекочет шероховатыми лапками.
        Всю ночь я просидела на«венском стуле». Утром выбралась излеса вгород. Шатаясь поулицам, набрела нанебольшой крытый рынок. Покупателей тут почти небыло. Меня поманила ксебе рыхлая, пухленькая, как пончик продавщица:
        - Девушка! Подходите ко мне. Продам лобу без карточек…
        Рядом сзаводским лагерем, откуда мы сдевчонками сбежали, тоже был такойже маленький рынок. Продавцы немогли нанас нарадоваться: вотличие откоренных жителей мы нетребовали сдачи, закрывали глаза наобвесы ивообще старались казаться тише воды, ниже травы. Авсё потому, что унас небыло продуктовых карточек. Продавцамже тоже хотелось иметь свою выгоду.
        - Хорошая лоба! Вкусная лоба!- приговаривала продавщица, накладывая начашку весов крупные корнеплоды.
        Между собой мы называли их привычным словом «редька» : лоба пахла, как редька, нобыла совсем негорькой. Впервые я увидела её вГермании. Унас лобу почему-то невыращивали, ивзавиданьи этого небыло!
        Ссумкой, набитой лобой, я немного походила погороду, устала ирешила вернуться насвой «венский стул». Несегодня-завтра наши ворвутся сюда. Скорейбы!
        (Зачёркивания, вымаранные страницы, длинные описания: куда ходила, что видела ислышала… Это мне как-то неинтересно читать, хотя прекрасно тебя понимаю, бабушка: тебе хотелось засвидетельствовать- перед кем?- свои переживания, чувства, мысли, наблюдения, итаким образом какбы продлить свою жизнь, неисчезнуть насовсем. Ноэто почему-то похоже наотчёт. Допустим, окомандировке. Командировка под названием «Жизнь»… Господи, какие глупости приходят мне вголову! Прости, бабуля. Ты, наверное, меньше всего обэтом думала, когда писала «Повесть ожизни» отлица некой Натальи. Может, ты что-то сочиняла, переписывала собственную судьбу, зашифровывала подлинные события- короче, творила? Иесли история снайденной девочкой- правда, то получается: моя мать- твоя приёмная дочь, ая- неродной внук. Ноближе тебя уменя никого небыло, бабуля. Ни-ко-го! Даже сматерью я небыл так откровенен, как стобой, иникто непонимал меня так, какты: спервого слова, сединственного взгляда, совздоха или непроизвольного жеста…)
        Постепенно я привыкла ксвоему одиночеству. Сяду напенёк, подтяну коленки, поставлю наних сумку средькой, склоню голову ислушаю вночи кровавую симфонию далёких взрывов, очём-то думаю, вспоминаю минувшее.
        Однажды ночью услышала польскую речь. Разговаривали двое мужчин. Они шли где-то совсем рядом, метрах впятидесяти отменя. Я испугалась, затаила дыханье, насторожилась.
        Поляки… Чегож я так испугалась? Ивспомнился случай.
        Когда нас впервые выпустили излагеря навольную прогулку, мы, четверо девушек, набрели нанебольшой бар. Остановились, решая, зайти туда или нет. Смотрим: из-за угла появилась молодая женщина, вталии тонкая, как оса, наголове- чёрная шляпа свуалью, которая была приподнята, так что мы разглядели тонкие дугообразные брови, ярко накрашенные губы, искусственный румянец.
        - Артистка, наверно,- предположила Вера.- Видите: нестесняется, прямиком вбар идёт.
        - Апойдёмте имы!- сказала Сима.- Хоть постакану воды выпьем! Жажда замучила…
        - Пошли!
        Выбрали столик уокна, сели, стали ждать официанта. Аон поглядит внашу сторону, как-то странно ухмыльнётся иотвернётся, будто незамечает. Напротив нас сидели четверо солдат. Они отчего-то оживлённо заперешёптывались, поглядывая нанас. Амы сидим тихо, никак нереагируем наих подмигиванья иулыбки.
        Официант, наконец, поставил перед нами картофель вмундире ипостакану минеральной воды.
        - Авилки иножи непринёс,- заметила я.- Думает, что русский никх культурен… Эй, герр кельнер, битте мессер унд габел!
        Солдатня приглушенно рассмеялась. Может, потому что я назвала официанта господином?
        Пользуясь вилками иножами, мы очистили картофель, разрезали его наломтики иполили соусом.
        Через два столика отнас сидел молодой человек. Кнему подошла худенькая блондинка, наклонилась ичто-то сказала наухо. Парень брезгливо отмахнулся отнеё,иженщина, покачиваябёдрами, пошла кстойке бара.
        Я заметила, что некоторые пары, посидев застолом ирасплатившись софициантом, направляются неквыходу, акдругой двери. Вот ещё один офицер поднялся, подал даме руку ита, засмеявшись, повисла нанём.
        - Та дверь парадная, чтоли?- спросила Сима.- Ишь, дамы игоспода нехотят пользоваться общим выходом. Он уних, видно, для солдатни, остарбайтеров идругих второсортных людишек…
        - Акак эти дамы размалёваны!- возмутилась Вера.- Будто проститутки…
        Итут молодой человек, глядевший наменя, встал иподошёл кнам.
        - Дзень добже, панинки,- поклонился он.- Вы русские? Польски разуми?
        - Здрасьте!- откликнулась Сима.- Мы сУкрайны. Польский разумеем. Ачто?
        - По-русски я почти неговорю, по-немецки- ещё плохо, амне хочется вам кое-что сказать… Неоглядывайтесь, пожалуйста, посторонам! Знаю, что русских назаводах кормят очень плохо… Вы голодные… Нознаетели, куда зашли?
        - Вбар. Покушать.
        - Всамом деле? Авон те солдаты думают иначе. Слышите, как ржут эти жеребцы? Быстрей доедайте свой обед ивыходите наулицу. Иначе попадёте внехорошую историю…
        Мы так исделали, как посоветовал поляк. Наулице он нам объяснил:
        - Это нехороший бар. Сюда приходят проститутки. Вы видели, как их уводят вномера? Солдаты подумали, что вы тоже пришли сюда подработать… Могбы получиться скандал. Никогда больше неприходите сюда.
        Он помахал рукой исвернул заугол, амы рванули оттого места, как нашалившие школьники.
        Вот очём я вспомнила, прислушиваясь кразговору двух поляков.
        - Фу-фу, фу-у-у,- застонал где-то неподалёку сыч. Я вздрогнула иещё крепче вцепилась всвою сумку.
        Несколько дней свободной жизни приободрили меня. Однако наши танки задерживались, аденег напропитанье уменя неосталось. Вкармане брякало несколько префинингов. Итогда я решила поехать влагерь «Лоренц»- это настанции Темпельгоф. Там работала моя двоюродная сестра Маруся. Девушки жили натретьем этаже заводского здания, ия несколько раз там бывала.
        (Ая почему-то думал, что девушки, угнанные вГерманию, были наположении рабынь- безмолвные, бесправные, терпящие всяческие унижения инадругательства… Оказывается, они получали «увольнительные», запросто бродили поБерлину иего пригородам. Причем, немцы, видимо, кним привыкли. Вовсяком случае, позапискам бабушки видно: они неудивлялись, встречая остербайтеров навокзалах, вбарах или магазинах…)
        КМарусе я попала удивительно просто. Когда пришла навахту ипопросила её позвать, то охранник равнодушно махнул рукой: иди, мол, ищи её сама!
        Маруся обрадовалась, напоила меня чаем, аутром разделила свой завтрак надве порции.
        - Ну вот, явилась нахлебница!- горько пошутила я.- Незнаю, как быть, что делать. Вернуться всвой лагерь я немогу…
        - Плохо дело,- Маруся перестала улыбаться.- Наша русская «немка» может сообщить отебе куда следует. Впрочем, это зависит отеё настроения. Иногда- сама доброта, ачаще всего- злая, как цепная сучка…
        - Что зарусская «немка»?
        - Да переводчица Ленка! Мы её заглаза немкой зовём. Так шпарит по-немецки, будто изпулемёта строчит. Живёт сГрау, комендантом общежития. Аего мы зовём Жабой. Он толстый, нескладный, неходит, аползает, как огородная жаба,- Маруся фыркнула.- «Немка», если сним сутра поцапается, туча тучей ходит, иеё лучше нетрогать. Носегодня она, кажется, весёлая…
        Вместе сМарусей мы придумали легенду: будтобы я приехала из-под Штеттина, мой баур эвакуировался, ая незнаю, куда деваться.
        Русская «немка», выслушав меня, сухо сказала:
        - Унас нет рабочих мест. Испать тебе негде.
        - Да кудаже мне теперь?- заканючила я.- Ненаулицеже жить! Аспать я моглабы исМарусей…
        - Завтра спрошу коменданта,- ответила Лена.- Если разрешит, то останешься…
        - Спасибо,- сказала я льстивым голосом (ах, как мне противно было!).- Никогда незабуду вашей доброты…
        - Да я ещё ничего инесделала,- растерялась Лена.- Чем смогу- помогу.
        Ипомогла. Мне выдали направление наработу накухню лагеря «Лоренц». Я попала веё голландский «отсек». Здесь можно было есть сколько хочешь корнеплодов. Пока очищаю, допустим, кольраби, то жую её дольки, чищу морковь- кладу оранжевые кружочки врот. Вкуснее всего была картошка, испеченная вподдувале печи.
        - О,Наталья! Вкусно!- восхищалась старенькая фрау Ида.- Это русское кушанье?
        - Русское!- смеюсь вответ.- Называется: картофель, запеченный вмундире…
        - Военное название,- замечала фрау Ида.- Война- нехорошо! Я уже старая, аиз-за неёнаработу хожу. Здесь исама поем, идомой немного принесу. Дома пять человек, ивсе есть хотят.
        Старенькая, маленькая, добрая эта немка напоминала мне наших бабушек. Она тоже нехотела войны. Но,может быть, её сын сейчас убивал наших солдат? Если он неубьёт, то его убьют. Инаоборот. О,Господи!
        Ачто касается овощей, то я сама себе удивлялась: как вменя могло их столько помещаться? Наверно, ведра два задень съедала плюс порция первого, второго ичай, компот или кисель. Наголландской кухне готовили наособицу: всё-таки европейцы! Правда, вторые блюда давали только посубботам. Постепенно я набиралась сил, изголовы исчезла эта шумящая муть.
        Наночь комендант заставлял нас уходить вбункер. Там поставили топчаны, накоторых мы испали.
        Однажды ночью я проснулась отсильного взрыва. Оказалось, что немцы взорвали два небольших моста через канал, совсем рядом снашим лагерем.
        Я вышла избункера ипошла вобщежитие. Дверь открыта, вахмана нет. Ни коменданта, ни русской «немки» Лены тоже нигде небыло. Вих комнате всё было разбросано, повсему видно: хозяева спешно собирали самые нужные вещи.
        Я вышла изобщежития, дошла доугла здания ивдруг услышала чистую русскую речь:
        - Девушка! Ты русская?
        - Да…
        - Вздании есть немцы?
        - Нет. Всё открыто, иникогонет.
        - Смотри мне! Правду говори!
        - Честное слово, никого нет. Немцы отвас сбежали… Авбомбоубежище- наши девушки…
        Я невидела того, скем разговаривала: этот человек стоял вгустых кустах. Вдруг откуда-то сбоку выбежало несколько солдат савтоматами. Они бросились вздание общежития. Наних были темно-зелёные бушлаты, наголовах- каски.
        Один изпробегавших мимо солдат посмотрел наменя, иего цепкий взгляд пронзил насквозь. Он будто оценивал меня: опасный враг перед ним или случайный мирный человек, успеетли он первым уничтожить меня или, может, я окажусь хитрее исмекалистее, чем он,- потому солдат ещё раз ощупал меня взглядом, нонетак, как это мужчины делают вобычной жизни: холодные глаза обещали немедленную гибель, если я окажусь противником.
        Вэтот день, 22апреля 1945года, я впервые увидела настоящее лицо войны. Она беспредельно жестока уже потому, что ломала нетолько физически и,нещадя, уродовала сильных ислабых, богатых ибедных, мужчин иженщин, стариков идетей- пред ней все были равны, она особенно инеразбирала, где правые игде виноватые: ите, идругие приносят ей свои кровавые жертвы…
        - Что стоишь как вкопанная?- хрипло рявкнул солдат.- Своих немцев, чтоли, ищешь? Усвистали они, ипро тебя невспомнили!
        - Господи! Как мы вас ждали,- ответила я,- авы кричите наменя. Чем я вас обидела?
        - Война- неигра,- прохрипел солдат.- Нестой тут. Неровен час, шальная пуля угодит…
        Три года жизни влагере- это всё-таки приличный срок. Невольно возникал этот вопрос: как нас встретят там, народине? Ибудемли мы ей нужны? Обходиласьже она как-то без нас вгодины тяжких испытаний, ипроститли остарбайтеров?
        Как только наши ребята узнали, что наши надсмотрщики покинули «Лоренц», они тутже отправились наразведку. Под зданием завода проходил туннель. Проникнув туда, ребята обнаружили склад стакими яствами, каких я ивосне никогда невидела: мясные ирыбные консервы, паштеты, плавленый сыр, шоколад, печенье, масло- вобщем, всё, чего душа желает.
        Девчата притащили вбомбоубежище мешок картошки ицелое ведро растительного масла. Решили приготовить жаркое. Атут вгости кнам нагрянули солдаты израсквартировавшейся неподалёку роты.
        - Вы какую картошку любите- наподсолнечном или сливочном масле?- спросила я уних.
        - О,хорошо вы тут устроились!- переглянулись парни.- Мы вообще забыли, что такое сливочное масло…
        - Да оно, так сказать, трофейное,- пошутила я.- Мы нашли тут небольшой продуктовый складик…
        - Иобжираетесь теперь?- спросил молодой лейтенант.- Неплохо вы тут устроились. Вся Россия вруинах, дети голодают, анемецкие подстилки блаженствуют…
        - Что ты, Паша, девушек позоришь?- попытался урезонить его усатый солдат средних лет.- Они тут непосвоей воле оказались…
        - Их Гитлер завербовал, незнаешь, чтоли?- закричал лейтенант.- Это они, паскуды, делали бомбы, которые натебя инаменя падали…
        - Постыдилисьбы, товарищ лейтенант,- сказала я.- Вы ведь незнаете, что мы тут пережили…
        - Молчать!- лейтенант побелел лицом, его рука потянулась ккобуре, чтобы вытащить пистолет.- Да я тебя сейчас, п… рванку, врасход пущу!
        Усатый солдат обхватил лейтенанта, чтобы он несмог выполнить свою угрозу:
        - Остынь, Паша!
        - Ачто вы, интересно, думали, когда соружием отступали навосток?- спросила я.- Бросили нас, безоружных, намилость врагам… Атеперь называете предателями,да?
        Лейтенант перестал отталкивать отсебя солдата, опустил руки итихо, одними губами сказал:
        - Ладно. Считайте, что этого разговора небыло.
        Он что-то ещё хотел сказать, номучительная гримаса скривила его лицо, илейтенант, отвернувшись, махнул рукой ивыбежал изкомнаты.
        - Его сестру фашисты изнасиловали иубили,- сказал солдат.- Брат погиб нафронте. Неделю назад получил письмо: мать умерла, соседка пишет, что ненашлось для сердца нужных лекарств. Такие вот дела. Молодой, анервы ни кчёрту…
        Анервы стали ни кчёрту! Уменя сердце чуть невыскочило изгрудной клетки, когда пронзительно ирезко зазвонил телефон. Вблагостной тишине квартиры будто мина разорвалась.
        Да чтоже это сомной такое делается? Непереношу резких звуков, громкой музыки, визга тормозов наповороте, итерпеть немогу соседа сверху, который оставляет включенным радио накухне- вместо будильника: ровно вшесть утра оно жизнерадостно орёт «Доброе утро!» Ия слышу, как сосед грузно стукает ногами пополу, то есть помоему потолку, топает как слон, спускает воду втуалете, потом тихонько взвизгивают трубы- это он изволит умываться, бриться, чистить зубы.
        Архитектор (аможет, строители?) был, видно, ярым коллективистом: все соседи- это как одна семья, икаждый должен знать всё, что творится вверху, снизу, сбоку, ичтоб всё тайное тутже становилось явным. Все мы- очевидцы, вернее- слухачи, ещё точнее- соглядатаи поневоле. Ичёртбы сним, лишьбы пространство вокруг меня негремело, невыло, нестукало, неорало…
        Телефон, однако, надрывался. Я снял трубку.
        - Здравствуйте! Это Римма Петровна, измилиции…
        - Здравствуйте!
        - Извиняюсь запоздний звонок. Вы немоглибы завтра придти кнам?
        - Нашли вора?
        - Несовсем так… Это нетелефонный разговор…
        - Думаете, кто-то нас специально подслушивает?
        - Невэтом дело… Неположено потелефону…
        - Ну зачемже вы обеспечиваете мне бессонницу? Я теперь буду думать только овашем звонке.
        - Ладно,- вздохнула Римма Петровна.- Так ибыть, скажу. Унас появилась одна любопытная версия. Мы её сейчас отрабатываем. Имне нужно знать, неприходилли квам случайно сотрудник милиции?
        - Вроденет…
        - Ни участковый, ни ещё кто-нибудь?
        - Участкового я ивглаза никогда невидел. Как, впрочем, ион меня: я недебошир, непьяница- законопослушный гражданин…
        - Авы всё-таки вспомните!
        Ия вспомнил. Аведь действительно приходил мент! Когда какие-то придурки ни стого, ни ссего Юрку побили. Тот самый, которого я видел у«Холстена». Странный такой мент, почему-то даже непозвонил потом.
        - Опишите мне его,- попросила Римма Петровна.
        Икогда я закончил «рисовать» словесный портрет мента, она заметно оживилась, втелефонную трубку было слышно, как чиркнула спичка.
        - Прошу вас, зайдите завтра кнам утром,- сказала Римма Петровна.- Это вваших интересах…
        - Да что случилось?
        - Вот завтра иузнаете.
        - Асейчас нельзя?
        - Уже поздно. Меня дома ждут. Досвиданья!
        Ни Шагал, ни Дали, ни бабушкины тетрадки, ни даже начатый натюрморт сапельсином немогли отвлечь меня отраздумий озвонке Риммы Петровны. Кого она, интересно, выследила? Ивыследилали?
        Аутром, когда я вошёл всерый, прокуренный кабинетик, Римма Петровны меня едва узнала и,скривившись, пробурчала:
        - Ну изадали вы нам работёнку! Совсем люди бдительность потеряли… Лох- находка для ворья!
        Оказывается, вгороде объявилась оригинальная группа бандитов. Они, допустим, внимательно отслеживают объявления вгазетах осдаче жилья внаём. Апоскольку граждане квартировладельцы неспешат оформить нужные документы вналоговых органах, то рэкетиры решили сами взимать сних проценты заполучаемые доходы. При этом «начисляли» ещё иштраф.
        Выглядит это примерно так. Квартировладелец, сдавший кому-то жильё, мирно сидит вечерком сгазетой перед телевизором. Звонок вдверь: «Откройте! Налоговая полиция!» Иудостоверения, естественно, показывают. Перепуганный хозяин, особо незапираясь, признаётся вукрывательстве отналогов. Тогда «налоговики» делают вид, что отдуши жалеют незадачливого мужика исовсем нехотят, чтобы он втюрьму угодил. Ноштраф всё-таки заплатить придётся. Тутже оформляются вполне правдоподобные квитанции. Незаконопослушный квартировладелец соблегчением платит требуемую сумму, инатом они расстаются. Если денег нет, то жулики переносят срок уплаты наследующий день. И,как правило, приходят заними.
        Носнекоторых пор эти жулики придумали другой, ещё более оригинальный способ наживы. Где-нибудь втихом месте они подкарауливают одинокого, хорошо одетого прохожего инабрасываются нанего. Вэтот момент невесть откуда появляется бравый милиционер, который мгновенно, как Рембо, раскидывает бандюг иповергает их вбегство. Благодарный потерпевший сам ведёт спасителя ксебе домой, чтобы составить всякие разные протоколы, дать портретные описания нападавших ивсякое такое.
        Преисполненный доверия, человек оставляет милиционера одного вкомнате, чтобы, допустим, вскипятить чайник или найти какие-то документы. Ажулик вэто время быстренько обследует квартиру, делает слепки сключей испрашивает вернувшегося хозяина, когда он точно бывает дома. Ну адальнейшее понятно: грабители проникают вквартиру ивыносят всё, что могут.
        Я, конечно, рассказал Римме Петровне овстрече убара «Холстен», описал, как мог, внешность всей троицы.
        - Авы немоглибы нарисовать их портреты?- спросила Римма Петровна.- Можно, естественно, фотороботом воспользоваться, новы- художник, увас это лучше получится. Ибыстрее.
        Незнаю, быстреели это получилось уменя, ночерез полчаса я положил ей настол несколько листков снабросками.
        - Да, это, кажется, он,- сказала Римма Петровна, вглядевшись впортрет «мента».- Вот иодин изпострадавших составил нафотороботе похожий портрет. Смотрите!
        Она вытащила изпапки листок иположила передо мной. Вгрубом компьютерном рисунке угадывалось лицо того человека, который выдавал себя замилиционера. Его портрет уменя получился всё-таки лучше, стонами, полутонами, особенным прищуром по-волчьи острых глаз.
        - Прямо как живой,- оценила Римма Петровна.- Авы, оказывается, опасный человек. Стоит вам один раз увидеть человека- ион ввашей памяти, как нафотоснимке.
        (Соглядатай! Глаз- алмаз. Какже иначе?)
        Тут настоле Риммы Петровны зазвонил телефон. Она сняла трубку, выслушала первую фразу, коротко рыкнула: «Ё-моё!», схватилась засигарету, послушала звонившего ещё немного ирезко нажала нарычажок, отсоединяясь отабонента.
        - Симонов, ты чего сидишь всвоём кабинете?- закричала она втрубку, лихорадочно набрав какой-то номер.- Ты участковый или кто? Ты нажилмассиве должен быть, анеотчёты составлять! Утебя наПолитехнической- разбой, кровь, чёрт знает что! Симонов, ану быстро дуй туда! Исмотри мне, затопчешь следы, смажешь картинку- удавлю собственными руками, ты меня знаешь!
        Положив трубку, Римма Петровна довольно мило улыбнуласьмне:
        - Извините, унас экстренный выезд. Серьёзное происшествие. Зарисуночек- благодарствую.
        Натом мы ирасстались.
        Прежде чем отправиться домой, я зашёл вгастроном, взял бутылку кефира, венских булочек инемного сыра. Навыходе измагазина висела афиша, приглашающая нановый спектакль драмтеатра. Среди фамилий актёров я прочитал иЮрину. Аего самого увидел через удвери своей квартиры. Он состервенением жал назвонок.
        - Привет!- сказал я.- Что так рано? Мы договаривались вродебы напосле обеда…
        Юра вздрогнул иобернулся:
        - Здравствуй! Ая-то думал, что ты дома, нонехочешь открывать. Звоню- звоню… Может, думаю, утебя какая-нибудь красотка впостельке задержалась. Ноты стесняешься её другу показать…
        - Да иди ты вбаню,- я понарошку нахмурился.- Утебя одни бабы науме, несерьёзный ты человек…
        - Ох, брат, инеговори,- вздохнул Юра.- Столько я из-за них пережил всякого разного, ноникак без них обойтись немогу. Анеприятностей отбаб- воз ималенькая тележка…
        - Да погоди ты!- я оборвал его монолог.- Давай вквартиру войдём. Ато все соседи будут вкурсе твоих проблем. Чего так кричишь?
        - Испытываю сильнейшее душевное волнение,- дурашливо расшаркался Юра.- Разве помне невидно?
        - Вообще-то видно. Что, сутра пить начал?
        - Ага,- кивнул Юра.- Зашёл врюмочную, накатил стакан вина. Набутерброд денег нехватило. Дай закусить!
        Мы уже были накухне, ия набыструю руку сделал избулочек бутерброды ссыром. Юра набросился наних так, будто целую неделю жил поБрэггу.
        - Ты, брат, счастливчик,- сказал он.- Свободный человек, что хочешь, то иделаешь. Надзирателя ввиде жены неимеешь. Амоя-то что вчера учудила? Приволакиваюсь после спектакля, выжатый как лимон, аона мне заявляет: «Где был- туда ииди, пусть тебя, кобеля, там икормят, ихолят-лелеют». Что такое? Оказывается, она откого-то узнала, что я встречался сэтой… господи, какже её зовут?… вот, блин, память…
        - Аты взаписную книжечку погляди,- ехидно заметил я.- Утебя там такой дон-жуанский список, что куда там Пушкину!
        - Алла нас сней видела углавпочтамта,- продолжал Юра, необращая внимания намою подначку.- Представляешь? Какая-то сука настучала Алле…
        - Думаешь? Ты, ума палата, нашёл, где встречаться: вцентре города, навиду увсех! Аллочка просто мимо проходила…
        - Еслибы,- вздохнул Юра ипотянулся заочередным бутербродом.- Она почьей-то наводке специально прикатила. Теперь я унеёнапокаянии…
        - Что, никак без посторонних баб необойдёшься?
        - Обойдусь,- печально ответил Юра.- Если взять мой х… иотрубить под самый корень.
        Я рассмеялся. Юра мрачно поглядел наменя ипокачал головой:
        - Что смеёшься? Если хочешь знать, то я только идумаю оженщинах. Этож сума можно сойти! Ивсё из-за проклятой висюльки, что между ног торчит. Икогда только успокоится?
        Я снова рассмеялся.
        - Непойму, как ты-то без баб обходишься,- продолжал Юра.- Нестоит, чтоли? Или вмонахи записался? Так этого я тоже непойму. Разве можно удержать природу вежовых рукавицах?
        - Как видишь, можно,- ответил я.- Инеобязательно отрубать детородный орган…
        Юра поскучнел ещё больше. Ах, еслибы он знал, что я- причина его семейной размолвки!
        Почему я позвонил Алле? Можно подумать, что это чёрт меня дёрнул, заморочил, подлый враг, заставил совершить нелогичный поступок: настучать налучшего друга его собственной жене! Азачем ипочему- сам сатана наврядли знает…
        (Ая знаю, ая знаю, хи-хи-хи! Сказать?- Молчи, змея подколодная! Тебе так ихочется лишний раз цапнуть забольное место, ияду подпустить- чем больше, тем лучше…- Ты неАллу жалеешь, ты себя жалеешь.- Что зачушь?- Нет, нечушь! Разве ты нехочешь, чтобы он окривел, охромел, скособочился исталбы никому ненужным, даже Аллочке своей, ипрозрелбы наконец: только ты один его по-настоящему лю…- Цыц! Замкни пасть назамок, тварь бесчувственная!)
        Впрочем, могу объяснить. Мне ненравится, что он разменивается налёгкие интрижки. Они его иссушают, отрывают отработы, уводят оттерпеливой имногострадальной Аллы. Иэтому уже давно пора положить конец.
        Неустраивает такое объяснение?
        Ну, хорошо. Вот ещё вариант. Портрет Юры уменя неполучается: вродебы он, нокакой-то фотографически плоский, натянутый, без той живинки, которой переполнен оригинал. Когда он позирует, то вверяет мне для обозрения лишь тело, ато, что составляет его суть итайну, никак непроявляется. Он говорит, смеётся, очём-то рассуждает, советуется, ругается, ипорой даже какбы ищет вомне наперсника, новсё-таки чего-то недоговаривает, оставляет при себе, неделится. Возможно, он- одиночка, изтой породы людей, которые нелюбят ходить строем, избегают всяких митингов инежелают быть ничьими сообщниками. Иуж тем более ненуждаются всоглядатае. Ноесли попробовать вывести его изсебя, то, может быть, вспышка искренних эмоций высветит нечто такое, отчего портрет заиграет, оживёт, засветится… Ия немог ничего придумать лучше, как позвонить Алле.
        Иэто объяснение малоубедительно?
        Тогда я вообще ничего объяснять нестану.
        - Ну, ичто мне делать?- спросилЮра.
        - Незнаю. Я ни разу женатым небыл. Ноподозреваю, чтожёнам нельзя говорить всю правду.
        - Даже когда рассказываешь всё, как есть, Алла продолжает сомневаться,- вздохнул Юра.- Помнишь, как меня те двое побили? Так Алла досих пор уверена, что меня чей-то муж-рогоносец отделал…
        - Совсем ты меня уболтал!- воскликнул я.- Знаешь, куда я ходил утром?
        - Знамо, куда. Засвежими булочками.
        - УРиммы Петровны я был. Вмилиции. Кажется, они нашли воров, которые ограбили мою квартиру.
        - Поздравляю! Ещёбы нашли тех ублюдков, которые меня поколотили…
        - Вот их-то инашли!
        Ия рассказал всё, что узнал вмилиции.
        - Вот это сюжет!- восхитился Юра.- Вот это драма! Да нашемубы театру такую пьесу… Ато всё какие-то водевильчики работаем, ни уму- ни сердцу, кнам нормальный зритель скоро ходить перестанет. Останутся одни эти, которые пальцы топырят исреди спектакля помобильнику орут…
        - Аты недогадываешься, почему квам ходит именно такой зритель?
        - Да наЛяльку Бревнову они ходят, чего тут гадать! Она как заголится, как грудями тряханёт- так позалу стон идёт. Идевочек изкордебалета эти господа любят. Танцорки унас как наподбор, такие крутые лошадки, куда там доних каким-нибудь топ-моделям!
        - Осебе, скромник, забыл. Тебе иролей учить ненужно. Если даже станешь ходить посцене просто так, туда- сюда, то дамочки всё равно кипятком писать будут. Герой-любовник!
        - Разве что… Проклятое амплуа!- он картинно заломил руки.- Понимаешь, я перестаю чувствовать сцену, имне надоело играть одну итуже роль. Я неслышу собственной фальши иневерю никаким теориям овоплощении вобраз. Всё просто: что режиссёр велит, то иделаю, да иактёрская техника неподводит. Короче, я- обыкновенный ремесленник средней руки…
        Юра неожиданно замолчал ивыжидательно поглядел наменя. Он явно хотел услышать измоих уст нечто протестующее: дескать, ты, Юрочка,- талант, иникакой неремесленник, амятущийся художник ивсё такое прочее. Я чувствовал, что ему нужна поддержка. Новместо того, чтобы хоть как-то его ободрить, я изобразил налице глубокую печаль и,вздохнув, покачал головой:
        - Гениев- единицы, талантов- чуть побольше, ремесленников- тысячи. Искусство, видимо, втом изаключается, чтобы, несмотря ни начто, идти, идти иидти, падать, вставать иснова- впуть! Только так ивзойдёшь навершину…
        - Иэта вершина может оказаться холмиком твоей могилки. Ананей- железный столбик снадписью: такой-то родился тогда-то искончался тогда-то. Ивсё! Никто даже неостановится, проходя мимо…
        - Помнишь уПастернака? «Быть знаменитым некрасиво, неэто поднимает ввысь…»
        - Резонёрствуешь, брат,- заметилЮра.
        - Наверное, сейчас я вообще покажусь тебе полным занудой, ноты, дорогой, уж потерпи немного. По-моему, ты никогда незадумывался, почему ивжизни, ивтеатре играешь одну итуже роль. Аеслибы хоть ненадолго выкинул изголовы всех своих баб, плюнул наобязательную субботнюю сауну ипреферанс, послалбы всех куда подальше иселбы уокна сяблоком вруке, аможет, счашкой кофе или рюмкой коньяка- неважно, счем, ноглавное: селбы иподумал, что стобой происходит ипочему именно так, анеиначе…
        - Ну-ну! Аяблоко- это для антуража или его можно схавать?
        - Ритмичные движения челюстей способствуют более продуктивной медитации, понял?- я постарался произнести эту фразу внушительно исерьёзно, как лектор вкаком-нибудь заштатном клубе.- Ивот, надкусывая сей плод древа познания- незабыл, надеюсь, что Ева соблазнила Адама именно им?- тыбы вдруг отчётливо понял: вся твоя жизнь- нечто иное, как сценарий, который ты старательно разыгрываешь. Или, если хочешь,- пьеса, вкоторой тебе отведена определённая роль. Ты, может быть, ивозмущаешься, ипротестуешь, инежелаешь делать то, что тебе предписано, носдругой стороны деваться некуда: ничего другого утебя нет, иесли откажешься оттого, что есть, то что останется? Пустота, имор
        <пропущено>
        внебесной канцелярии сидит несметный штат программистов человеческих судеб. Делать ангелам больше нечего! Всё гораздо проще. Ты мне рассказывал, что твоя мать спала ивосне видела тебя любимцем публики, красавцем-актёром, покорителем женских сердец. Разве она тебе постоянно нетвердила: Юрочка, мой красавец, душенька моя ненаглядная, ты лучше всех, непереживай из-за девочки Нади, она тебя недостойна, утебя ещё сто таких Надь будет, адвести вочередь выстроятся… Ивсё это выстраивалось всценарий твоей будущей жизни. Он тебя вполне устраивал…
        - Фрейда начитался, чтоли?- прищурился Юра.- Шпаришь как пописаному. Нехочу я никаких сценариев! Они меня сковывают. Может, я импровизатор?
        - О,вот он, демон, который снова иснова возвращает тебя обратно! Да, ты любишь импровизировать, ивэти моменты какбы ослабевает воздействие программирования твой судьбы. Тебе кажется, что вот-вот ты сделаешь нечто очень важное, ты уже навершине чего-то иного, ранее незнаемого, идух захватывает, истрашно, ното новое, что может открыться тебе, так прекрасно, что ты ни очём другом думать неможешь иуже заносишь ногу, чтобы ступить внезнаемое, нотут некто ехидный спрашивает: «Азачем это тебе надо?» И,ошеломленный, опускаешь ногу натвёрдую землю изадаёшь вопрос сам себе: «Аивправду, зачем это мне надо? Ещё неизвестно, что там будет, атут- ясность иполный порядок…» Нодемон лукаво хихикает итребует: «Иди! Ты можешь потерять всё. Норазве это важно? Утебя будет нечто другое. Правда, ещё неизвестно, лучшели того, что было. Иди! Импровизируй! Ну, что стоишь? Иди! Только помни: новое- это хорошо забытое старое, иты это знаешь также хорошо, как ия». Иты идёшь, ноневперёд, аназад, иоскальзываешься накрутом склоне, икатишься вниз, и,распластавшись наземле, счастливо вздыхаешь: «Слава Богу, цел!» Атвой демон
ласково шепчет: «Свозвращеньицем, милый! Начнём сначала?» Иты понимаешь, что принял условие игры: приблизившись квершине, скатываться вниз…
        - Замечательно!- воскликнул Юра.- Ты замечательно говоришь! Ноэто непро меня. Это про Сизифа.
        - Ну что ты! Сизиф- усердный трудяга, он почти добивается успеха, ноневовремя расслабляется, ослабевает усилия имоментально теряет достигнутое. Ивназидание нам веками повторяет всё снова иснова! Еслибы Сизиф умер, то наего могилке поставилибы надгробный камень снадписями: «Он очень старался»- это спереди, анаобратной стороне: «Унего ничего невышло». Апочему? Да потому, что он привык катить вгору один итотже камень. Ини разу непопробовал заменить его чем-то другим, ну, скажем, хотябы бочкой…
        - Ха! Выгналбы Диогена изего бочки ипокатилбы её наОлимп! Так ипредставляю себе эту картинку: взлохмаченный, потный отусердия Сизиф пыхтит, набычивает шею, аследом заним бежит маленький, худенький философ сосвечой вруке: «Ау! Ищу человека!» Классная сцена…
        - Итем неменее, проблема Сизифа втом, что он ненарушает заданный ему сценарий. Для него новое восхождение скамнем- это повторение того, что было. Так иутебя: каждая новая любовь- это «камень», который всё равно покатится вниз…
        - Мы, кажется, необабах, аотворчестве говорили,- холодно заметил Юра.- Ивообще, я недля философских дискуссий сюда пришёл. Надеюсь, утебя сегодня невыходной. Рисовать будешь?
        - Буду. Хотя, может быть, это занятие сродни Сизифову катанию камня. Напрасный труд: пишешь портрет, который похож наоригинал, ногораздо хуже цветной фотографии, снятой японской «мыльницей». Наней человек хоть себя узнаёт! Апортрет- это что-то совсем другое: внём вдруг проявляются скрытые черты характера, тёмная половина, потаённые мысли, следы бурных приключений… Зануда, какойже я зануда! Чушь несу… Слабо сказать правду? Так итак, я- мазила, оформитель вывесок, всего-навсего… Имнели, подмастерью, браться запортреты?
        Юра уже неслушал меня. Он раскрыл альбом Шагала и,кажется, целиком ушёл внего. Или делал вид, что ушёл.
        Итут вдверь позвонили.
        Иззаписок Марии Платоновны
        «Зашёл кнам пожилой офицер, непомню, вкаком звании, иобъявил:
        - Граждане! Собирайтесь иуходите втыл, навосток. Наши машины будут вас подбирать иувозить дальше. Война- это картёжная игра: сегодня мы немцев побили, ачерез час они нас могут отсюда выбить. Если мы тут неудержимся, то представляете, что свами будет?
        - Провокация!- сказала Дуся Мезенцева.- Как вы, советский офицер, можете такие слова говорить? Сталинская армия- непобедимая армия!
        - Молчать!- закричал офицер.- Я всю войну прошёл! Ивотличие отвас, работавших наврага, знаю, что говорю… Собирайте вещи инемедленно уходите втыл!
        - Азачем нас спасать?- несмелая Дуся виновато улыбнулась.- Повашим понятиям, нас судить нужно…
        - Если вы остались вживых, то значит, так нужно,- ответил офицер.- Ивы нужны родине. Разговор окончен!
        Имы пошли.
        (Нужные остались… Алучшие погибли? Бог всё-таки производит какой-то отбор, смысл которого нам непонять: погибают те, кому неповезло; остаются те, кому доверяется творить историю дальше. Почему Он убирает одних иоставляет других? Когда мы твердим, что ввойнах, лагерях ГУЛАГа, различных катастрофах погибают лучшие изнас, то, может быть, это всего лишь слова утешения вдогонку отлетевшим душам? Остаются нужные… Новсегдали лучшие? Ипочему Богу угоден такой расклад? Наверное, никогда этого непойму…)
        Идём потропе гуськом, апули то спереди, то сзади посвистывают- как синицы. Кто стреляет, невидно. Насилу добрались долеса.
        Авлесу… Досих пор перед глазами стоит эта жуткая картина: наземле, как валежины, лежат трупы солдат вчёрных шинеляхРОА.
        - Вот куда вербовали ребят внашем лагере!- воскликнула Дуся.- Уж лучшебы наКолыме гнили, чем тут, вчужой стране…
        - Уних, Дуся, выбор небогатый: инемцам чужие, исвоим- враги,- сказала я.- Ещё неизвестно, как кнам отнесутся народине…
        - Сталин мудрый,- Дусины глаза воодушевленно сверкнули.- Он вовсем разберется!
        - Ну чтож, посмотрим,- уклончиво отозваласья.
        Квечеру добрались докакого-то маленького городка. Подороге вместе снами шло много людей издругих лагерей. Так что, считай, мы полностью заняли этот городок. Дома стояли пустые: жители сбежали, оставив всё имущество без присмотра.
        Мы сподругами зашли водин дом, отыскали никем незанятую комнату.
        - О,смотри: какая кровать широкая, ибельё, иодеяло есть!- восхитилась Надя.
        - Сейчас упаду- сразу усну, хоть изпушки палите- неразбудите!- сэтими словами я кинулась впостель итутже соскочила снеё:
        - Ай! О-о-о!- икдверям.
        Надя виспуге метнулась замной:
        - Постой! Чего испугалась? Да куда ты так летишь?
        Только наулице, под моросящим дождиком, я шёпотом рассказала ей, что под пуховым одеялом нащупала голень мертвеца.
        - Да счего ты взяла, что это был мертвец?
        - Да-да, мертвец! Нога- холодная, твердая… Ужас!
        Мы сНадей расположились под навесом икое-как передремали доутра, свернувшись калачиками. Ночь показалась нам длинной, холодной итоскливой.
        Утром надороге нас подобрал солдат-водитель бортовой машины. Ехали вкузове весь день. Квечеру остановились накаком-то хуторе. Встретили нас два капитана. Уодного всё лицо словно синей тушью вытатуировано: мелкие точки, полосы, рубцы отран.
        Потом, когда мы разговорились, он показал нам фотографию своей девушки. Она учительствовала наЗападной Украине. Снимок страшный: девушка висела наперекладине, руки связаны заспиной. Длинная коса свисала почти доколен.
        Мне стало непосебе. Будто я вчём-то виновата перед этой дивчиной. Незнаю, почему, ноживой человек почти всегда испытывает это чувство, когда смотрит напогибшего.
        - Ну что, девчонки, нехотители нашей армии помочь?- спросил капитан сизраненным лицом.- Здесь неподалеку есть хутор Мариенфельд, там большое стадо коров- нужны доярки. Правда, мы нашли немцев, которые сотрудничают снами, новсё-таки былобы лучше, еслибы наферме работали свои…
        - Там иповара нужны!- напомнил второй капитан.- Эти немецкие фрау неумеют варить борщи. Всё уних какое-то постное получается…
        - Ну что, Наташа, пойдёшь поваром?
        - Я неумею готовить… Унас дома любимая еда- это картошка да сало. Ну, ещё блины… Кразносолам сдетства неприучена… Какой изменя повар?- отнекиваласья.
        - Любишь суп?- спросил капитан.
        - Да.
        - Какая внём картошка?
        - Ну… мягкая.
        - Картошку чистить умеешь- это самое главное. Потом кладёшь её вводу, солишь, добавляешь специй иваришь, пока она мягкой нестанет. Вот иготов суп. Поняла?
        Все рассмеялись. Так инаняли меня вповара.
        Аутро накухне фермы Мариенфельд начиналось всегда одинаково.
        - Наталья!- окликала меня фрау Ида.- Попробуй гороховыйсуп.
        - Да что его пробовать? Вы его, фрау Ида, отлично готовите…
        - Наталья, ты уменя старший повар. Ты должна проверять качествоеды.
        - Сейчас, иду,- беру ложку, пробую суп, котлеты, подливу.- О,шмек, гут, фрау Ида. Очень вкусно!
        - От-т-шен кусно?- медленно повторяет русские слова фрау Ида.- Получилсясуп?
        - Да! Замечательный суп! Ложка внем стоит инепадает…
        - Я думаю так, что это непервое блюдо, авторое,- говорит фрау Ида.- Это такой вид каши. Русские нелюбят бульоны,так?
        - Русские любят суп сгущиной,- смеюсь я.- Очень вкусно!
        Однажды фрау Ида пришла заплаканная, стемными кругами под глазами.
        - Наталья, я хочу домой, вЛандсберг…
        - Кто вас там ждёт?
        - Дочь истаренькая матушка… Как-то они там? Ландсберг недавно разбомбили…
        - Амуж есть?
        - Он офицер… Нафронте… Незнаю, живли?
        Меня так иподмывало упрекнуть её втом, что я тоже хочу домой, именя ждут- недождутся старенькая мать идочка. Вотличие отнеёя прошла лагеря, иголодала, иработать меня заставляли, ивсякие унижения испытала… Ночто снеё,фрау Иды, возьмёшь? Неона начинала войну, хотя, наверное, тоже боготворила этого «сверхчеловека», своего кумира Гитлера.
        Русские люди обидчивы, нонемстительны. Как боль прошла, так исочувствуешь недавнему врагу. Впрочем, какой она мне враг? Мы жили каждая сама посебе, друг друга незнали, ничего дурного незамышляли, иесли судьба нас свела, то только потому, что случилась война. Наш общий враг- война.
        - Фрау Ида, ваш муж- офицер. Анаши офицеры вас заэто необижают?
        - Русские офицеры хорошие. Да-да!
        - Аваши уничтожали женщин, детей, расстреливали семьи военнослужащих…
        Фрау Ида отвернулась. Поеё вздрагивающим плечам я поняла: плачет, ихочет скрыть свои слёзы.
        - Наталья, бери себе русскую помощницу,- наконец сказала она.- Немогу больше тут оставаться… Я незнаю, что смоей дочерью иматерью… Сердце болит…
        «У-у, гады!- пронеслось вмозгу.- Утебя сердце болит? Ауменя неболит, да? Аумоей мамы? Я просилась сюда квам, вчужую страну? Спрашивали вы меня обэтом? Атеперь- сердце болит! У-у…»
        - Отпустите меня, пожалуйста, домой,- жалобно повторила фрауИда.
        - Я доложу капитану,- сухо ответилая.
        Нокапитан неразрешил отпустить фрау Иду, пока ей ненайдут замену. Узнав обэтом, она невышла наработу. Сказала, что заболела. Её отсутствия никто незаметил: борщ, котлеты, оладьи, жаркое уменя получались ничуть нехуже. Нокак-то прибегает накухню одна наша девушка иговорит:
        - Наташа! Фрау Ида совсем плоха стала… Ничего неест, умирать собралась…
        - Да ты что?!
        Я налила вкотелок куриного бульона, прихватила пару пирожков ипошла кнемке.
        - Поешьте, пожалуйста,- сказала я фрау Иде.- Вы очень похудели. Что свами?
        - Я скоро умру,- ответила она.- Это оттоски породным… Мне ничего ненадо…
        - Капитан сказал, что скоро всторону вашего города пойдёт колонна машин. Он договорится, чтобы ребята вас ссобой взяли…
        - Правда?- она оживилась, приподнялась налокте, пытливо заглядывая вмои глаза.- Вы меня необманываете?
        - Нобольную никто неповезёт. Вам надо поправиться!
        - Наташа, я поправлюсь!- улыбнулась фрау Ида.- Ноя неем жирную пищу… Пожалуйста, накопай всаду спаржи, свари мне суп изнеё- без жира, наодной воде…
        Отварила я спаржу, наследующий день она попросила суп-пюре изкартофеля, немного молочного киселя. Натретий день фрау Ида сама встала спостели, без посторонней помощи добралась докухни:
        - О,Наташа, я ожила оттвоих супов! Номне так хочется настоящей еды. Я голодная!
        - Ну, слава Богу!- обрадовалась я.- Ато помирать собралась… Вам ещё нужно дочь растить!
        Аначетвертый день, когда фрау Ида уехала снашей колонной всвой город, водворе загремела тачанка. Вкухню вбежал возчик Володя. Его крупное, покрытое рыжими веснушками лицо сияло, как масленичный блин.
        - Наталья! Победа!- закричал он икинулся меня обнимать.- Кончилась война!
        - Пусти, чёрт! Да что ты меня как медведь облапил?- ничего ещё непонимая, я сердилась ипыталась вырваться изего объятий.- Хватит дурковать!
        - Война кончилась!- орал Володя.- Несоображаешь, чтоли?
        Итут водворе прогремели выстрелы. Ираз, идва, итри. Это салютовали солдаты, которые уже знали окапитуляции Германии.
        - Быстрей собирайся!- заторопил меня Володя.- Вштабе будет митинг, потом гулянье. Велено всех собрать, кто свободен отработы…
        Я кинулась всвою комнату, сняла халат. Ачтоже одеть? Лагерное платье, чтоли? Вспомнила, что уменя есть юбка, которую дала Маруся, когда их увозили из«Лоренца». Икофточка беленькая есть.
        Юбка узкая, ноничего, можно терпеть. Авот кофточка маловата, застежку никак незастегнуть. Позорище, анекофта! Вдобавок ко всему, узкая врукавах ивспине, она лопнула. Созлости я довершила «процедуру» : белые клочки легли напол.
        - Ну, скоро ты там?- кричит Володя.- Давай быстрей!
        - Непоеду я никуда! Мне нечего надеть!
        - Эх, ты!- пожурил Володя, заглянув вкомнату.- Немогла себе трофейного платья раздобыть!
        - Что, я затрофеями сюда приехала?- разозлилась я.- Иди отсюда! Никуда я непоеду…
        - Ладно, так идоложу вштабе,- сказал Володя иушёл.
        Ая наревелась и,обессилев отслёз, уснула.
        Утром, вполовине пятого, меня, как обычно, разбудил дневальный. Я побрела накухню, где свечера наварила полкотла мяса. Оно даже остыть неуспело. Вычерпала бульон, добавила внего разных специй ипоставила наплиту- пусть разогревается. Солдаты, которые работали наферме после госпиталя, нуждались вхорошем питании, иначальство велело ничего для них нежалеть. Так что завтрак уних был сытным: наваристый говяжий бульон, холодное мясо, печенье, чай ссахаром.
        - Наташа, я сегодня снова наловлю вВарте рыбки. Пожаришь?
        Это наш завхоз сержант Гмерин заглянул накухню. Нашёл себе «прибавку» кобеду!
        Пожарю,- ответила я. Асама вспомнила недавнее разоблачение этого самого Гмерина. Выздоравливающие солдаты стали замечать, что им мало дают сахара, да икотлетки как-то ввесе поубавились, аборщ совсем жиденьким стал. Заподозрили, конечно, главную повариху, Это, мол, Наташа тащит ссолдатского стола всё подряд. Может, приторговывает продуктами настороне. Приехал кнам разбираться капитан изштаба. Я уже давно подозревала неладное: ключи откладовой узавхоза, продукты он выдаёт мне под расписку, носкаждым разом всё меньше именьше. Хотя внакладных значатся привычные цифры. Ну, я исказала обэтом капитану.
        Ану, Гмерин, открывай свои закрома,- приказал капитан.
        Большой подвал был разгорожен нанесколько сусеков. Водном изних стоял здоровенный чан, над которым кружились жирные зеленые мухи. Капитан поднял крышку имы увидели куски говядины, залитой какой-то мутной жидкостью. Отвратительный запах гнили пополз посусекам. Вэмалированных вёдрах хранилось сливочное масло, покрытое сверху черным мхом плесени. Втазах гнило топленое масло, располосованное синими разводами. Смукой, солью исахаром вродебы ничего неслучилось: мешки сэтими продуктами стояли всухом, проветриваемом месте.
        - Что, Гмерин, под трибунал захотел?- спросил проверяющий.- Столько продуктов сгноил! Солдат прислали сюда изгоспиталя, чтобы они хоть немножко отъелись, поправились, аты им урезаешь нормы. Усамого-то вон какая ряха толстая, так илоснится отжира!
        Гмерин чутьли ненаколени падал, просил его пощадить. Он ссылался нато, что привык кстрогой экономии иклялся, что ничего насторону непродавал. Если вчём ивиноват, так втом, что, может, слишком часто сам баловался крепким чайком смедом, ну итушенку ещё очень любит.
        - Отдай ключи откладовой старшему повару,- приказал капитан.- Имоли Бога, что война кончилась, атобы неизбежать тебе суда позаконам военного времени. Инепосмотрелибы, что утебя трое детей…
        Сержант лишился доступа кприпасам, новсё-таки нашёл себе дополнительное блюдо. Рыбак он, видно, был отменный, потому что каждый раз приносил среки полное ведёрко белорыбицы.
        Между делом я зажаривала рыбу, отдавала её Гмерину, именя как-то неинтересовало, один он её ест или скем-то делится. Меня, покрайней мере, он нето чтоб хотябы полрыбинкой угостил, так даже неблагодарил. Нешибко-то ихотела!
        - Наташенька, только уменя ктебе просьба: пожарь рыбу натопленом масле,- попросил Гмерин.
        - Вот ещё!- рассердилась я.- Я вообще нестану вашу рыбу жарить! Масло навсех даётся, арыбу вы один едите. Ни разу никого неугостили…
        Разговаривая сзавхозом, я сняла сплиты ведро скипящим бульоном ипонесла его кстолу.
        - Я непротив, если ты мою рыбу будешь кушать,- кашлянул Гмерин.- Только больше никому её недавай…
        - Да нужна мне ваша рыба, как собаке- пятая нога,- ответилая.
        Итут случилось то, чего я никак неожидала. Мои кожаные подошвы заскользили покафельному полу, ия очутилась вположении новичка, впервые вставшего наконьки. Отнеожиданности я подбросила вверх ведро сбульоном, ион весь пролился наменя. Я упала, нотутже подхватилась. Уши резанул оглушительный визг собаки Жульки, лежавшей устола. Она вскочила и,завывая, порскнула вдвери. Мой правый бок нестерпимо жгло, халат был мокрый иотнего шёл пар. Сообразив, что обварилась кипятком, я метнулась вподсобку, сбросила ссебя одежду истала прямо измешка набирать горстями крахмал иприкладывать его кгорящему телу.
        - Наташенька, так мы договорились?- приоткрыв дверь подсобки, спросил Гмерин.
        - Да чтоб она скисла, ваша рыбка!- всердцах закричала я.- Закройте дверь стой стороны!
        Гмерин потоптался, повздыхал, но,недождавшись отменя ответа, удалился, топая своими сапожищами.
        - Чтоб ты подавился своей рыбкой,- бубнила я втемноте подсобки.- Скряга! Да чтоб я ещё хоть одну малявку тебе поджарила! Недождёшься, чурбан бесчувственный! Даже непонял, что я вся обварилась кипятком…
        Крахмал всё-таки помог: боль понемногу унялась, ия, особо неприслушиваясь ксебе, весь день пробегала-прокрутилась накухне, как будто ничего особенного инепроизошло. Аутром, когда постучался караульный, еле-еле поднялась спостели: ныл обожженный бок, покрывшийся волдырями, и,что хуже всего, я немогла вздохнуть полной грудью. Видимо, падая, повредила грудную клетку.
        Ноя решила, что небарынька какая-нибудь, уж как-нибудь перетопчусь, глядишь- всё обойдётся. Ан нет, черный синяк посередине грудной клетки сменился наростом, чуть больше воробьиного яйца. Дышать становилось всё труднее, ивсё чаще я просила девушек-доярок то воды вкухню наносить, то задровами сходить. Они неотказывались. Знали, что сомной произошло.
        - Тыбы съездила кврачу,- говорили девушки.
        - Вот ещё!- отмахивалась я.- Само пройдёт!
        Однажды я рассмеялась над какой-то шуткой старшины Мезенцева, ичто-то словнобы заклинило вгруди: зашлась откашля, ни вдохнуть- невыдохнуть, легкие будто судорогой стянуло. Девушки перепугались, астаршина Мезенцев зачем-то принялся стучать помоей спине. Мне только хуже сделалось. Насилу уняла кашель, вся дрожу, слова немогу вымолвить.
        - Э, девка, ну-ка быстренько кврачу!- решительно скомандовал Мезенцев.
        Меня посадили нателегу иотвезли вЛадсберг, где был ближайший гражданский медпункт. Врач, осмотрев меня, покачала головой:
        - Милочка, увас перелом грудной клетки. Две недельки полежите впостели, адальше посмотрим, что свами делать.
        Обратно я двинулась своим ходом. Инадоже было такому случиться: близ дороги увидела какую-то фабрику, перед ней- большой двор, авнём полно девчат-остарбайтеров. Шум, смех, гам, русские крепкие выраженья. Свои, вобщем, девчата!
        Я подошла поближе, иглаза как-то сразу выхватили изтолпы стайку девушек, знакомых полагерю Берлин- Тигель. О,как мы обрадовались друг другу!
        Девчата сказали, что вот-вот поедут домой. Звали меня ссобой:
        - Бросай свою кухню! Забирай документы иайда снами!
        - Да я болею… Недоеду.
        - Непритворяйся! Да натебе пахать надо!
        Увидев нарост нагруди, девушки перестали шутить. Я переночевала уних, аутром напопутке добралась дофермы.
        Справку обосвобождении отработы врач продлевала снова иснова. Нарост нагруди болел и- о,ужас!- рос как горб. Я, конечно, переживала, плакала. Ну, кому я нужна, калека горбатая! Смогули работать, помогать маме? Иподнимули наруки девочку, которую все считают моей родной дочкой? Наверно, нехватитсил…
        Атут как раз пришёл приказ: все солдаты ивольнонаемные отправляются назаготовку сена.
        - Товарищ старшина, ия поеду!- попросилась я.- Немогу без дела сидеть!
        - Утебя освобождение…
        - Да порвите вы ту бумажку! Или дайте, я порву сама…
        - Ну да! Если что стобой случится- я буду виноватый…
        - Хуже уже неслучится. Нехочу отставать отвсех, итак бездельницей-нахлебницей живу…
        - Ну ичто ты собралась насенокосе делать, а?Там издоровым-то тяжело!
        - Я буду сено загребать. Это легко!
        - Чёрт стобой!- всердцах махнул рукой старшина.- Ишь, какая прилипала! Поезжай! Только, чур, я тебя невидел иничего незнаю. Сама инициативу проявила…
        Да ничего худого неслучится!- перебила я старшину.- Аесли ислучится, то сама буду виноватой, авы- ни при чём… Ну что, совсем я уж калека, чтоли? Насвежем воздухе, может, полегчает…
        Нотелега, накоторой мы ехали напокос, так резво прыгала наухабах иколдобинах, что незнаю, как ивытерпела: каждый такой скачок- будто удар ножом вгрудь. Я стискивала зубы доболи ввисках имысленно успокаивала себя: «Вот уже скоро… Потерпи, миленькая… Ещё немножко… Скоро приедем… Держись!»
        Напокосе, как идоговаривались, мне дали грабли ипоставили следом заженщинами, которые убирали валки высохшего сена: я подгребала его остатки…
        Скоро я поняла, что даже эту легкую работу мне неосилить: руки неслушаются- немеют, будто я их отморозила; вгруди печёт, аввиски кто-то будто гвоздики забивает: тук-тук, тук! Ноя неподавала виду, что мне трудно, истаралась сдерживать тяжелые слезы.
        (Иради чего всё это? Неужели то сено неубралибы без тебя, бабушка? Игероизмли это: неберечь своё здоровье? Или ты что-то доказывала самой себе? Честное слово, иногда так трудно понять, что двигало вашим поколением- собственное честолюбие, желание приносить общественную пользу или необходимость реализации нравственных идеалов вжизни? Может, роман Николая Островского «Как закалялась сталь» ивправду был какбы вашей Библией ируководством кдействию? Но,ломая себя, превращаясь в«сталь», изкоторой ковались шурупчики ивинтики Системы, неотрекалисьли вы отсамих себя, иотмаленьких человеческих слабостей, иотестественных страстей, иотсомнений души, иотвсего того, что именуется просто жизнью? Просто жизнь, анестремление ккаким-то высшим целям. Жизнь прекрасна, потому что- жизнь! Или я чего-то непонимаю? Да, конечно, непонимаю ипонимать нехочу: всякие программы исистемы мне противны уже хотябы потому, что заставляют вставать вряды единомышленников, соратников, сподвижников, единоверцев- ивперёд, стройными колоннами, ать-два, левой, ать-два, правой, шаг всторону- стреляю без предупреждения, ану, братцы,
веселей, запевай, тверже шаг, нашедело правое… Я- одиночка, иуж как-нибудь перемнусь наобочине, пропуская вперёд все эти колонны ишествия. Пусть себе идут! Ая уж как-нибудь потихоньку-полегоньку доберусь сам. Вот только ещё знатьбы, куда идти…)
        - Эй, девки! Что вы копну скубёте, как курицы- навозную кучу?
        Я оглянулась иувидела старшего лейтенанта Симакова изштаба. Он, видно, приехал посмотреть, как унас идут дела.
        - Ану, девочки, становитесь: одна- вот тут, другая- стой стороны, берите вилами сено ир-раз его нагарбу! Ато дергаете погорсти…
        - Ну да!- заартачились девушки.- Валки слежались, поврастали вотаву, как подцепишь хороший навильник?
        - Адавайте я покажу, как. Кто сомной впару?Ну?
        Девушки несмеют, стоят ипереминаются сноги наногу. Молодые ещё, годков напять-шесть, пожалуй, моложе меня. Ая такая туша… Силу чувствую, но- калека калекой. Ачто, если попробовать поработать сним впаре, а?Чем жить сгорбом, уж лучше умереть…
        - Давайте вдвоём!- вдруг сказалая.
        - Ты что? Тебе нельзя!- закричали девчонки.
        - Ладно вам! Бог невыдаст- свинья несъест,- ответила я и,решительно выхватив вилы уодной работницы, вогнала их ввалок сена. Старший лейтенант подхватил его сдругой стороны. Ух! Разом дернули валок, вырвали его изотавы изабросили настог. Я почувствовала, как всередине груди что-то треснуло, вглазах потемнело иперед ними залетали золотистые мотыльки.
        - Ану, ещё раз!- скомандовал старший лейтенант, иснова вместе сним я подняла валок вгарбу.
        - Ой, Наташа!- сказала одна издевушек.- Ты такая бледная…
        - А,хуже смерти ничего неслучится!- отмахнуласья.
        - Что, испугалась? Тяжело?- улыбнулся старший лейтенант. Он незнал, что мне, вообще-то, полагался постельный режим.
        - Нет, всё нормально!- ответила я. Иведь несоврала! Потому что вдруг почувствовала свободу рук, ничто нестесняло моих движений.
        - Поехали дальше!- скомандовал лейтенант.- Авы, девчонки, что смотрите? Разве ещё непоняли, что делать?
        Так исметали мы тот стог. Авечером, когда ехали наподводе наферму, стало мне как-то неспокойно надуше. Такое чувство, будто что-то потеряла.
        Икогда спать укладывалась, снова эта мысль: что-то потеряла, забыла насенокосе. Ночто?
        Посреди ночи я проснулась отрезкой боли: мою черепную коробку кто-то будтобы долбил изнутри долотом. Подолбит-подолбит, устанет, немного передохнёт, повозится ввоспалённом мозге иснова методично инастойчиво примется пробивать дырку вчерепе.
        Почему-то я вспомнила того странного красного таракана, который влез мне вухо и,сколько я ни пыталась вымыть его водой, он так иневышел наружу. Ачто, если эта тварь проникла вмозг, обжилась там, нозахотелось ей снова явиться набелый свет? Вот ипрогрызает дырку вчерепе.
        Я незнала, как унять эту острую боль. Встала, походила покоридору, держась зависки,- вродебы, приступ прошел. Вернулась вкомнату, легла напостель, иснова началось: тук-тук, царап- царап, и,главное, даже глазам стало больно: такое ощущение, будто они медленно наливаются горячим свинцом.
        Ну, что делать? Я сполоснула лицо холодной водой иплотно обвязала голову шарфом. Неведомый мой мучитель постепенно утихомирился, ия, обессиленная борьбой сним, мгновенно заснула.
        Аутром, когда соскочила скровати под команду «подъём!», сразу ивспомнила, что забыла напокосе. Я потеряла боль!
        Стой поры я верю, что труд- это тоже лекарство.
        Через несколько дней поступил приказ: «Гнать гурт скота вРоссию через Чехословакию».
        - Ну вот, вернём людям коров, которых фашисты уних забрали,- радостно переговаривались девушки.- Неспустыми руками пойдём домой!
        Нодевушки мало представляли, что это значит- гнать гурт скота через такое большое расстояние. Вдороге коровы начали телиться. Ачто делать стелятами, как их выхаживать- унас никакого представленья! Сколько ни давай телятам молока, аони мычат, снова иснова тянутся кведру.
        - Аможет, я им мало дала?- подумаю, да иплесну впоилку ещё молока. Ателята выпьют иопять просятеды.
        Кибитка, вкоторой держали телят, была изнутри так ими изукрашена, что просто страсть: телята, все, как один, почему-то запоносили. Имне приходилось накаждой стоянке икибитку мыть, иеё обитателей. Напою их молочком, аизних так итечёт, так ильёт. Втихаря нераз плакала, ачто делать- ума неприложу.
        Новот остановились как-то нахуторе немецкого фермера. Загнали весь скот водвор: дойных коров отдельно, кибитку стелятками под какой-то навес поставили. Итут нас посетил капитан-ветврач. Подошёл икмоим подопечным:
        - Что это ты, Наташенька, так раскрасила своих малышей?- прижмурив веселые глаза, спросил он.- Сразу инеразберешь, какой они масти…
        - Да вот инезнаю, что сними,- развела я руками.- Тесно им вкибитке, чтоли? Аможет, растрясает вдороге? Незнаю…
        - Асколько ты им даёшь молока наодинраз?
        - Сколько смогут выпить, столько идаю…
        - Литр, два, пять?- допытывался капитан.- Точнее назови норму!
        - Да какая норма! Налью два литра, телёнок выпил иголовы изведра невынимает, мычит, ещё требует… Вижу: он голодный! Ну, ещё налью ему молочка…
        - Э, Наташенька, надо норму вовсём знать! Перекармливаешь ты своих питомцев. Ноничего, они тут унас, наферме, останутся. Мы их выходим, асоследующим гуртом отправим вРоссию…
        Ой, как мне стыдно стало. Несправилась сработой. Нетямуха! Какже невспомнила сразу, что мама никогда непоила телят молоком вдоволь? «Всё, хватит!- она ласково вытирала теленку мордочку.- Обопьёшься- болеть будешь…» Ну, икак я нескумекала, отчего мои подопечные занедужили? Ай, как нехорошо!
        Мой возчик сержант Василий радовался:
        - Наконец-то хоть стобой по-человечески поговорю! Ато ты всё утелят пропадала. Только сними иразговаривала…
        - Астобой-то очем говорить?- усмехнулась я.- Утебя, известное дело, песенка одна…
        - Хорошая ты девка!- жмурится Василий.- Ох, исама незнаешь, дочего хороша!
        - Ну, заладил! Хотьбы что-нибудь поновее придумал…
        - Пойдёшь заменя замуж?- спросил Василий изанёсруку, чтобы обнять меня заплечи.- Ябы хоть счас женился…
        - Убери руку иотодвинься, я тесноту нелюблю…
        - Хоть ты излюка, нонравишься мне,- смеялся Василий.- Выходи заменя!
        - Жених! Апро Машу- повариху уже забыл, чтоли?- напомнила я.- Кудаж ты её деваешь? Обещал жениться, ивсе про это знают…
        - Маша? А,ну это так… Ошибка юности! Страсть затмила мой рассудок…
        - Тебе- страсть, аей- что, разбитое сердце ирастоптанные надежды? Совесть-то, дорогой, спокойно спать даёт?
        - О,началась проповедь! Ты случайно немонашкой довойны была?
        Вот так мы ипереругивались, считай, каждый день. Назойливый Василий ничего, кроме раздражения, уменя невызывал. Да ия, видно, стала ему неинтересной. Вовсяком случае, вскоре уменя появился новый возчик- пожилой узбек сдлинным, трудно запоминаемым именем. Я звала его Михаилом.
        - Дядя, авы довойны где работали?- спросила я его однажды.
        - Учителем. Живу вАлма-Ате.
        - Ая умею шить обувь.
        - Утебя работы сейчас много будет,- улыбнулся дядя Михаил.- Всю страну надо обуть!
        - Ой, инезнаю, что ждёт впереди. Так тревожно что-то надуше…
        - Адавай я тебе погадаю. Я умею гадать нафасоли.
        - Да ну! Как это- нафасоли? Икарты-то невсегда правду говорят…
        - Ия вкарты неверю. Авот эту фасоль всю войну носил вкармане. Семьдесят семь черных зерен! Всем, кто желал, гадал наних… Ивсё верно выходило…
        - Ладно, погадайте имне.
        Напривале дядя Михаил разложил шинель, выровнял её ипринялся раскладывать фасоль кучками. Он что-то шептал, перекладывал зерна, и,честно сказать, я так инепоняла принцип этого гадания. Но,наконец, дядя Михаил произнёс:
        - Втвоём доме сейчас есть две женщины: одна седая, старая, другая- совсем юная, может быть, ещё малышка. Ноэто нетвоя родная дочка. Непойму, кто она тебе, новы крепко друг сдругом связаны. Обе женщины ждут известия оттебя, печалятся. Тебе предстоит долгая дорога. Через три дня ты получишь письмо, снова будет дорога. Нескоро ты встретишься сосвоими родными. Нознай: они живы, итебя кним приведёт поздняя дорога…
        - Как это- поздняя?
        - Боюсь, что нескоро будет встреча,- уклончиво заметил дядя Михаил.
        - Спасибо, дядя…
        Поблагодарила его, аусамой сердце так иёкает, так иволнуется. Ну, откудаже он узнал, что дочка мне неродная, найдёныш придорожный? Неужели через фасоль ивправду что-то можно увидеть всудьбе человека? Нет, неверила я вовсёэто!
        Ачерез три дня кнашему гурту подъехал нарочный. Он привез почту, свежие газеты, какие-то брошюры. Люди обступили его, радуются письмам издома. Ая уже инеждала весточки отмамы. Несколько раз писала насельсовет, откуда приходил один итотже ответ: «Ничего оваших родственниках неизвестно». Писала я иодной издвоюродных сестер. Оттой вообще ничего недождалась. Тогда я послала письмо вколхозную контору. Ответа ещё небыло. Ивдруг нарочный называет мою фамилию:
        - Танцуй, Платонова!
        Письмо, однако, было ненаофициальном бланке. Оказывается, другая моя двоюродная сестричка Галя разбирала почту, которую разносил её брат Миша иувидела конверт смоим обратным адресом. Невскрывая его, переписала адрес полевой почты ипоспешила сообщить мне, что мама сдевочкой уехали под Кривой Рог. Они живы издоровы.
        Сколько раз я перечитала это бесхитростное письмо- незнаю. Заучила его почти наизусть. «Никуда неезди, возвращайся домой»,- писала Галя. Это она потому так написала, что вписьме вколхозную контору я сообщала, что если моих родных вселе нет, то я уеду куда-нибудь сподругами.
        - Дядя Миша! Большое вам спасибо! Ваша фасоль правду нагадала,- сказала я своему вознице.
        - Спасибо потом скажешь,- ответил дядя Михаил.- Изапомни: гаданью верь, нопоступай по-своему.
        Через несколько дней мы сним расстались. Гурт пошёл дальше, анас, нескольких девушек, оставили набольшом хуторе. Здесь было большое стадо быков, неподалёку отфермы размещался штаб воинской части.
        Тут мне понравилось. Сутра выгоним быков налуг исидим сВалей изВорошиловграда под деревьями- наблюдаем забыками, разговариваем, перекликиваемся снашим охранником Иваном. Его нам специально выделили, потому что местные жители повадились красть быков. Атут как-никак солдат, да ещё савтоматом!
        Одно было плохо, что накухне всем заправляла та самая Маша, которую бросил Василий. Она знала, что он подсватывался ко мне и,конечно, приревновала. Где-то теперь гулял тот Вася, ая была рядом, иМария срывала свою злость на«злодейке-разлучнице».
        - Мария, дай нам обед вполе!- просила Валя.- Мы целый день быков пасём…
        - Ая виновата?- огрызалась Мария.- Недам навынос ничего! Приходите поочереди наобед…
        - Да как Ивана-то отсебя отпускать?- недоумевала Валя.- Пока его нет, кто-нибудь быка свистнет…
        - Апусть этой барыне автомат оставляет,- злобно прищуривалась Мария.- Её Василий, говорят, обучил стрельбе, пока они вдвоем втой кибитке ехали. Инетолько встрельбе она искусница…
        - Ой, ну как тебе несовестно?
        - Ничего недам навынос!- отрубала Мария.- Атой барыне даже крошки хлеба невидать! Пусть приходит встоловую ижрёт вместе совсеми…
        Ноя встоловую неходила. Мне хватало икуска хлеба, который Валя украдкой приносила собеда.
        Ивот однажды запиваю я водой избутылки свой кусок хлеба, как вдруг подлетает кнам наконе верстовой:
        - Слушай приказ! Сегодня будет общее собрание, явка всех обязательна! Быков пригоните взагон начас раньше…
        - Что такое?
        - Комбат будет речь держать!
        Ну, раз велено явиться, мы ослушаться немогли. Наплощадке собрались все вольнонаёмные работники исолдаты. Маша-повариха сидела наскамейке впереди меня. Обернулась, презрительно сощурилась ипроцедила сквозь зубы:
        - Что, дождалась? Добровольно кнемцам вуслужение пошла, нетакли? Теперь отвечать придётся…
        - Да что ты такое мелешь?- возмутилась я.- Богабы побоялась!
        - Чьябы корова мычала, атвоябы молчала,- захохотала Маша.
        Девушки зашикали нанас, схватили меня заруки, ато незнаю, чтобы я сэтой Машей сделала.
        Насцену вышел комбат иначал речь:
        - Граждане!… Вы скоро вернётесь вРоссию… Азнаетели вы, кто вы такие?
        Офицеры, сидевшие насцене впочётном президиуме, запереглядывались. Капитан Камагоров даже привстал отудивления.
        - Нет, вы незнаете, кто вы такие,- закричал комбат.- Я вам попробую это объяснить…
        - Что сним?- запереговаривались мои соседи.- Он, кажется, пьяный… Зачем вышел?
        Капитан Камагоров встал из-за стола. Он заметно нервничал, номолчал.
        - Вы… Вы… А,что там долго рассусоливать! Вы- человеческий хлам, вы ненужны Родине,- прокричал комбат и,покачнувшись, обхватил свою голову руками.- Видеть вас, гадов, немогу!
        Над площадкой повисла гнетущая тишина.
        - Товарищ комбат,- тихо сказал капитан Камагоров.- Вам плохо? Может, нестоит продолжать выступление?
        - Молчать!- взревел комбат.- Пусть знают правду. ВРоссии их ждёт суровое наказание!
        Итут тишина взорвалась криками, визгом, плачем. Офицеры выскочили из-за стола, подхватили комбата под руки иувели его вбоковую дверь. Капитан Камагоров вернулся явно невсебе. Лицо его посерело, скулы обострились, ион то идело одергивал свою гимнастёрку.
        - Граждане! Успокойтесь!- сказал он.- Простите комбата, простите… Еслибы знали, сколько нам пришлось увидеть предателей ивсякого рода мерзавцев, которые помогали фашистам терзать нашу матушку-родину… Эх, да что там говорить! Вчера, как стало известно, группу наших солдат расстреляли какие-то фашистские прихвостни, исреди них были власовцы… Укомбата немцы уничтожили всю семью, его родной брат погиб нафронте… Поймите ипростите его, люди добрые! Мы знаем, что невсе, кого угнали вГерманию, стали предателями…
        - Адля чего вы нас собирали?- закричали девушки.- Чтобы настращать будущими наказаниями народине? Зачем издеваться над нами? Мы тоже люди!
        - Успокойтесь,- повторил капитан Камагоров.- Собрали вас тут затем, чтобы объявить: наша искалеченная, израненная Родина-мать зовёт вас, чтобы вы помогли ей подняться изруин. Вас ждёт работа. Проклятый враг разрушил города, вселах наместе хат стоят одни печные трубы, наполях валяются танки, уничтожено всё, что только можно… Настраивайтесь натяжелый, самоотверженный труд, граждане. Никто, кроме нас самих, неподнимет страну изруин…
        Впрограмме вечера значились ещё итанцы. Нонаних никто неостался.
        Вскоре вольнонаемных девчат перевели вбатальон репатриированных граждан. Мы заняли большой двухэтажный дом. Его парадную украшало генеалогическое древо жизни хозяев. Надоже! Люди знали своих предков поимённо, икто кем был, икогда родился-крестился-женился… Анекоторые изнаших девчат струдом могли припомнить, как звали прабабушку или прадеда. Да я исама незнаю, откуда пошёл мойрод.
        Неподалеку отдома вгустом парке стояла часовня. Веё подвале мы обнаружили усыпальницу (аможет, склеп- я этих тонкостей неразбираю). Вмассивных дубовых гробах лежали забальзамированные предки хозяев усадьбы. Среди них была девушка вбелом длинном платье. «Как живая!»- испуганно пискнула Маша. «Такой, наверно, была, иПанночка изгоголевского „Вия“- напомнила Дуся.- Красивая, алицо злое, ведьмовское…»
        Но,несмотря на«ведьмовское лицо», мы всё равно часто ходили глядеть наэту немецкую Панночку. Инам казалось, что сней связана какая-нибудь умопомрачительная история онесчастной любви, разлуках, изменах, коварстве ипредательстве.
        Свой батальон мы охраняли сами. Постовым никакого оружия недавали, оно было лишь уразводящих. Правда, постовых ставили друг отдруга метрах вста-двести. Так что вночных дежурствах было нетак страшно.
        Стою вот так однажды напосту. Слышу: состороны часовни вродебы кто-то идёт, песок под ногами чавкает, веточки хрустят. Ивыходит натропинку человек вчёрном.
        - Кто идёт?
        Человек остановился шагах вдвадцати отменя изаговорил по-немецки. Я поняла, что он хочет попасть кначальнику батальона. Вскоре пришёл разводящий иувёл незнакомца ссобой.
        Утром узнала, что незнакомец оказался поляком. Он рассказал отайне склепа. Водной изего стен были искусно спрятаны драгоценности, старинные картины, серебряная посуда. Поляк нехотел, чтобы всё это вновь досталось хозяевам усадьбы: они сним слишком плохо обходились, зачеловека несчитали. Нокогда тайник вскрыли, он оказался пустым.
        Авскоре всех нас посадили намашины ичерез Польшу повезли наРодину. Автоэшелон двигался подлинной, извилистой дороге, имы подпрыгивали наухабах, раскачивались туда-сюда, сонно клонились друг другу наплечи и,закрыв глаза, притворялись спящими, анасамом деле думали освоём будущем, вспоминали то, что было.
        Нелюблю обэтом вспоминать, нооднажды вБерлине кнашим девушкам подошёл высокий чернявый мужчина. Широко улыбнувшись, он блеснул великолепными зубами ивполголоса, почти интимно сказал:
        - Девчонки, неупустите своего счастья!
        - Агде оно бежит? Покажите!- отозвалась бойкая Дуся.- Мы его захвост ухватим!
        - Вы можете поехать вБельгию, Голландию, Канаду, Америку… Я помогу вам,- продолжал этот мужчина.- Только невозвращайтесь вРоссию. Вас там будут презирать только зато, что вы были остарбайтерами. Вас выселят накаторжные работы вСибирь.
        - Ну ичто?- засмеялась Дуся.- Сибирь- это ведь тоже Россия. Иникакой каторжной работой нас неиспугать! Разве мы олегкой жизни мечтаем, если вся страна вразрухе?
        - Эх, всю жизнь потом жалеть будете!
        - Нечего нас агитировать!- твёрдо сказала я.- Нас незавербуешь!
        Нет, вербовщик, неуговорил ты нас тогда. Мы знали, что такое чужбина ислишком сильно тосковали посвоим родным, потой жизни, которая казалась нам понятной ирадостной. Ипочему-то верили вмудрость Сталина: он всё видит, всё понимает инедаст нас вобиду…
        (Снова, снова иснова ты возвращаешься кэтой теме. Прости, номне кажется: ты всё-таки завидовала немцам, которые построили новую Германию, иникак немогла понять, каким образом поверженная впыль ипрах Япония стала одним изсамых процветающих государств, и,может быть, невольно думала отом, почему страна-победитель так инесмогла по-человечески одеть, обуть инакормить своих граждан. Наверное, ты всё-таки даже сама себе нерешалась признаться, что неподдалась науговоры вербовщика лишь потому, что всегда чувствовалабы себя чужой ивтихой Бельгии, ивсытой Голландии, ивслишком цивилизованной, раскормленной Америке. Авродной грязи, какойбы вонючей она ни была, ты- своя, непосторонняя… А,впрочем, что теперь гадать! Как жаль, что мы стобой никогда обэтом неговорили. Как жаль…)
        Мы едем, едем, едем!
        Нескончаемая дорога.
        Жара, тряска, жажда, тяжелые думы.
        - Граждане! Дограницы нашей Родины осталось несколько километров! Нам предстоит преодолеть очень опасное расстояние. Здесь орудуют банды предателей. Были случаи, когда они обстреливали автоколонны слюдьми. Все должны лечь надно кузова инеподниматься, пока неминуем опасную зону!
        Машины рванули сместа ипонеслись кгранице. Нам казалось, что они неедут, алетят как птицы. Ивдруг- стоп!
        - Граждане, вы прибыли награницу Союза Советских Социалистических Республик!- сообщил всё тотже офицер.- Сейчас откроется шлагбаум ивы ступите народную землю…
        Имы ступили. Инекоторые издевчат попадали нанеё:отдолгого сиденья вкузовах ноги ослабли, сделались ватными, да иволнение сказалось.
        Аутром я вышла излагерной землянки ивдохнула густой, перегнойный запах земли, ипротянула руки кяркому солнцу, иподумала отом, что там, вГермании, все три года погода почему-то была серой ипасмурной, длинные, нескончаемые дни складывались вневыносимо тяжкие месяцы, которые тянулись годами, агода- вечностью.
        Родина моя! Поволе злой судьбы я была оторвана оттебя, ноты всегда оставалась сомной вмоём сердце, ты помогала мне, когда приходили минуты отчаяния, иты непокидала меня ни днём, ни ночью: днём- вмыслях, ночью- вснах. Прости, матушка, что несмогла быть стобой втяжкие годы, иесли я вчём ивиновата перед тобой, то лишь втом, что неумерла оттоски…
        По-военному быстро нам устроили медосмотр, навторой день объявили: мужчин отправляют вДонбасс навосстановление шахт, аженщин- вте области, откуда их угнали вГерманию.
        Ивот я снова впути. Мерно покачивается вагон, я сижу вуглу накаких-то чемоданах иузлах- исплю, днём сплю, ночью сплю: измученные нервы рады отдыху.
        Наподъезде кочередной станции девчата пооткрывали люки (именно: люки, анеокна; нас везли ввагонах для перевозки скота).
        - Шепетовка!- Дуся прочитала вслух название станции.- Девчонки, этож Шепетовка!
        Сменя дрёму сразу как рукой сняло. Шепетовка! Здравствуй, Павел Корчагин! Как хорошо, что я узнала тебя довойны. Я отебе рассказывала нашим девчатам, когда мы сидели влагерном бункере. О,знаешь, как они слушали меня ивосхищались тобой. Спасибо тебе, Паша, что ты был иесть. Ты будешь нужен нам всегда, как пример для подражанья…
        Авысоко внебе звенел жаворонок. Светлый колокольчик надежды…
        Я посмотрел вглазок.
        - О,Мишка Лутросов пришёл!- сообщил я Юре.- Я дома или менянет?
        - Ты дома,- подтвердил он.- Иутебя есть закуска…
        - Авы друг другу морды неразукрасите?- ехидно поинтересовалсяя.
        - Пока незнаю,- честно признался Юра.- Нозато знаю, что Мишка спустыми руками вгости неходит…
        Мишке надоело давить накнопку звонка, ион застучал подвери кулаком.
        - Привет!- гаркнул он, впущенный наконец вмою обитель.- Чего это вы так долго неоткрывали?
        - Твоё терпение проверяли,- сказал Юра.- Ждали, когда ты взрывчатку под дверь подкладывать начнёшь…
        - Не,вы, ребята, жмоты,- Мишка прищурился.- Признайтесь: пока бутылку недодавили, решили неотпирать? Ну, я прав?
        - Конечно!- бодро откликнулся я.- Вот она, пустая тара,- ипродемонстрировал ему кефирную бутылку.
        - Плохо дело, братцы,- вздохнул Мишка.- Верная примета: перешёл накефир- значит, либо напенсию собрался, либо закодировался.
        - Аможет, унас диета?- подколол его Юра.- Или, кпримеру, свиданье. Неприлично подшофе идти…
        - Отнастоящего мужчины должно пахнуть хорошим табаком, дорогим вином ичуть-чуть, самую малость, рабочим потом. Уженщин непременно возникает ассоциация сжеребцом-иноходцем,- Миша поднял указательный палец вверх.- Это говорю вам я, заслуженный ходок России…
        Ходоком он был знатным, особенно лет десять назад. Конферансье Мишку Лутросова наперебой любили девушки Владивостока, Уссурийска, Петропавловска-Камчатского, Благовещенска идругих городов ивесей. Сконцертными бригадами он где только непобывал, ивслед заним вХабаровск нередко неслись экзальтированные дамочки внадежде склеить свои разбитые сердца. Ноковарный обольститель при одном только их виде как-то сразу скучнел исообщал, что для него любовь- это искусство, аискусство без свободы самовыражения тотчас погибает или превращается всоцреализм. Иодна разъяренная дама, ухватившись заэту фразу, написала вкрайком компартии: так, мол, итак, товарищ конферансье нам вовсе нетоварищ, нелюбит соцреализм ивообще ведёт аморальный образ жизни. Апартия тогда, вконце 80-х годов, ещё была увласти иборолась совсяким инакомыслием. Лутросов попал вопалу, отнего ждали покаяния, ноМишка вдруг взял расчёт иплюнул напорог филармонии. Самым натуральным образом плюнул! Вышел наулицу, сунул два пальца врот исвистел дотех пор, пока всё его бывшее начальство неприпало кпыльным окнам, после чего смачно харкнул напорог исделал
ручкой: «Чао, бамбины»
        Иесли начальство думало, что Мишка, перебесившись, приползёт кним напузе проситься обратно наработу, то жестоко ошиблось. Наработу его, конечно, никуда небрали, ноон особенно инервался надеть нашею очередной хомут. Забавы ради рисовал картинки: пушистые кошечки вкорзинке, украшенной бантом; парочка милующихся лебедей впруду; дебелая баба, похожая накупчиху, сидит узолотого самовара. Впрочем, всех сюжетов неперечесть. Поисполнению они напоминали коврики, которые интеллектуалы ещё совсем недавно высмеивали как «мещанские» икак «псевдо- лубки». Нолутросовские картинки даже самые высоколобые искусствоведы именовали иначе: наивный примитивизм новой волны. Вот какой ярлык навешали наМишкины работы! Он их отдавал почти даром- лишьбы полученных денег хватило напару бутылок водки инехитрую закуску.
        - Уменя есть бутылёкводяры,- сообщил Мишка.- Чего уставились? Ещё изакуси ждёте, неблагодарные?
        - Да нет,- я смущенно опустил глаза.- Извини, новозникает вопрос. Ты что, разбогател? Запросто так водярой угощаешь…
        - Апочемуб инеугостить?- рассмеялся Мишка.- Я вчера целых пятьдесят долларов заработал! Вот, глядите,- ион небрежно вытащил изкармана несколько зелененьких бумажек.- Двадцать баксов поменял нарубли, аэто- заначка. Наконец-то куплю маме неконсервированный, анастоящий ананас.
        Он был нежным илюбящим сыном. Нину Аркадьевну, которая водиночку выпестовала-взрастила его, называл мама. Немать, маманя, муттер, старуха или как там ещё именуют своих родительниц другие сыновья, атолько так: мама!
        Она тяжело болела, иМишка знал, что жить ей осталось совсем немного. Ипотому почти каждый день отправлялся надругой конец города, взаводской посёлок, состоящий изодинаково обшарпанных иубогих пятиэтажек. Вполиэтиленовом пакете он вёз Нине Аркадьевне какие-нибудь соки, яркие баночки сйоргутами иобязательно что-нибудь экзотическое- фейхоа, марокканский апельсин или плод манго. Мишка очень хотел, чтобы его мать успела попробовать всякие разные фрукты, окоторых только читала вкнигах или видела потелевизору. Она иобычное яблоко изКитая немогла себе позволить лишний раз: её пенсия была невелика, ипочти вся уходила налекарства.
        - Да, куплю маме большой ананас сзелеными перьями намакушке,- повторил Мишка.- Такой большой, как голова индейца! Только вот как его есть? Вы знаете, ребята?
        - Обыкновенно,- снисходительно пожал плечами Юра.- Нарезаешь кружочками, как морковку, очищаешь колючую шкурку и- ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!
        Мишка выставил настол бутылку, шмякнул рядом сней пакет картофельных чипсов, ая достал изхолодильника те самые три кусочка селёдки. Вящике для фруктов обнаружилась ещё ивчерашняя рисовая каша. Ноею водку, кажется, непринято закусывать.
        - Ну, живы будем- непомрём!- воскликнул Мишка и,чокнувшись снами, махом опрокинул рюмку врот.- Авы, ребята, чего телитесь?
        - Уменя сегодня много работы,- попробовал оправдаться я.- Надо сменить две вывески, оформить большое объявление…
        - Ха! Ерунда! Подшофе даже лучше работается…
        - Да развеж это работа- перерисовывать какой-нибудь киноплакат?- сказал я.- Это называется копированием. Инаш директор нелюбит, когда копия отличается оторигинала, пусть даже чуть-чуть. Полёт художественной мысли ему неведом…
        - Атебе ведом?- Мишка элегантно бросил врот горсть чипсов изахрустел ими.- Что-то я забыл, когда ты впоследний раз показывал мне что-нибудь стоящее. Всякие фигли-мигли рисуешь!
        - Неправда,- вступил вразговор Юра.- Он мой портрет пишет.
        - Твой?- Мишка презрительно скривился.- Аябы ни закакие деньги нестал этого делать. Потому что портрет- это очищение…
        - Ага! Скажи ещё: катарсис!- ехидно улыбнулся Юра.- Поглядишь напортрет, испытаешь этот самый катарсис- ивот ты уже нравственно чистый ицельный человек.
        - Морду тебе, чтоли, набить?- Мишка задумчиво посмотрел наЮру.- Ну, сколько тебе можно внушать, что очищение- это снятие счеловека всего наносного, искусственного, ненастоящего. Как скапусты обрывают лишние листья, чтобы остался один кочан, так ичеловека впортрете освобождают отвсякой житейской накипи, показывают его суть. Ия несталбы тебя писать поочень простой причине: если тебя очистить, то нахолсте будет что-то заносчивое, пустое, блудливое…
        - Ну-ну!- вскинулся Юра.- Ты слова-то подбирай…
        - Некрасна барышня- стерпишь!- Мишка снова налил всем водки.- Азнаешь, зачто я тебя, Юрка, уважаю? Ты знатно махаешься! Досих пор помню, как ты меня уделал.
        - Анеговори что попало.
        - Я нескрытный,- усмехнулся Мишка.- Что думаю, то иговорю. Это невсем нравится. Что вполне понятно. Человек старается выглядеть симпатичным, обаятельным, понимающим, инаэто столько усилий затрачивается! Атут вдруг является непрезентабельный пьянчужка испохмела режет вглаза правду-матку. Комуж это подуше?
        - Вдетство впадаешь, старик, неиначе,- заметил Юра.- Простодушные мальчики бывают только всказках, типа «Акороль-то голый!»
        - Что делать, если я вижу то, что человек старательно скрывает? Может, он постарается избавиться отплохого ипостыдного, если поймёт: всякое тайное становится явным, искрыть ничего нельзя. Уж лучше вытравить изсебя дурное, выжечь его калёным железом….
        - О,проповедь началась!- улыбнулся Юра.- Михаил, ненадо всех этих высокопарных ля-ля! Тебе некажется, что всё это банально дотошноты?
        - Нет, всё-таки мы стобой нерасстанемся мирно. Аведь я сюда недраться пришёл. Вот уэтого охламона,- Мишка кивнул вмою сторону,- хотел спросить, долголи он будет издеваться над Наташей…
        - Издеваться?- удивился я.- Счего ты это взял? Да мы сней недавно напленэр ездили, ивсё было о»кэй!
        - Да знаешьли ты, дубина стоеросовая, что она порвала все эскизы?
        - Ая причем?
        - Врубись: девушка выбрасывает то, что напоминает ей отом пленэре! Что изэтого следует?
        - Изэтого следует: стакими серьёзными девушками нестоит ездить наприроду,- засмеялся Юра.- Иначе они осложнят жизнь итебе, исебе…
        - Помолчалбы, Казанова,- поморщился Мишка иналил водки всвою рюмку.- Наташку мне жалко. Она неплохая девчонка, вот только невезёт ей: вечно какие-то мудаки попадаются, ичто характерно, ни рыба, ни мясо, анечто среднее…
        - Серёга, кажется, сегодня твоя очередь ему морду бить,- изумлённо присвистнулЮра.
        - Да успокойся ты,- нахмурился Мишка.- Он любит смотреть, как другие друг другу морды квасят. Асам наэто неспособен. Ну, что молчишь? Или молчание- знак согласия?
        - Сладок будешь- расклюют, горек будешь- расплюют,- сказал Юра.- Правильно делает, что ни вочто невмешивается. Художник идолжен быть таким. Его занятие- наблюдать иотображать жизнь, всё остальное- критика ипублицистика, то бишь битьё морд ивыяснение отношений.
        - Никому отчёта недавать, себе лишь самому служить иугождать,- Мишка задумчиво повертел вруках пустую рюмку.- Так, чтоли, уПушкина? НоСергей- нехудожник, идаже неподмастерье, всего-то- оформитель вывесок иафиш. Окаком отображении жизни ты говоришь?
        - Если он тебя непроучит, то это сделаю я,- вскинулся Юра.- Ты просто завидуешь ему! УСерёги вот такие работы,- он поднял указательный палец вверх.- Только никто этого незнает. Потому что вотличие оттебя он скромен…
        - Ладно, неерепенься,- Мишка примирительно улыбнулся.- Может, я иошибаюсь, ноуменя есть собственный тест наталантливость. Смысл прост: если человек никого нелюбит, ивкрови его небушует хотябы огонь гормонов, ион неспособен броситься сголовой вомут страсти, то глупо ждать отнего какого-то откровенья ивискусстве…
        - О!Потвоему тесту я- гений!- воскликнул Юра.- Бывают дни, когда я трахаю сразу нескольких баб. Поскользящему графику, снебольшим интервальчиком…
        - Это нето,- помрачнел Мишка.- Это что-то вроде спорта. Впрочем, нет, потому что спорт тоже- искусство. Ты как петушок: содной курочкой перетоптался, потом- сдругой, третьей… Ая неокурятнике толкую, аовозвышенном…
        - Возвышенные над плечами ножки я тоже люблю,- скабрезно рассмеялся Юра.- Только невсякие, астройненькие, лёгкие, как убалерин…
        Мишка неответил ему иснова наполнил свою рюмку. Я смотрел наего нервные, тонкие пальцы иникак немог представить, как Мишка рубил нарынке мясо. Целых два месяца рубил! Его матери требовались какие-то очень дорогие лекарства, ион, чтобы невлезать вдолги, пошёл впомощники кмяснику. Подумать только! Умясников, оказывается, тоже бывают помощники- как урежиссёров или депутатов, кпримеру. Да ещё ипротекция потребовалась: Мишку лично рекомендовал сам директор рынка, который помнил его выступления наэстраде.
        - Ачто, Наташа сама тебе наСергея пожаловалась?- спросил Юра.- Попросила разобраться?
        - Ох, дурко!- вздохнул Мишка.- Она неизтех, кто делится секретами даже сблизкими друзьями. Ая ей кто? Так, пришей ккобыле хвост. Я сам выводы сделал. Пришёл посмотреть её работы инепонял, куда попал: напункт вторсырья, чтоли? Наталья сидит вкуче бумаги, вокруг валяются драные холсты, разбитый подрамник. Ну, слово заслово- разговорились, ия понял, что она это сделала из-за тебя, Серёга…
        - Норазве я вчём-то виноват? Никаких обещаний я ей недавал…
        Я нёскакую-то банальщину, чушь собачью, белиберду, исам себе был противен, потому что нет зрелища печальнее насвете, чем мужчина, отказывающийся отлюбящей его женщины. Ноя немог сказать правду, иначебы меня посчитали запсиха. Никак я немог сказать, что нетолько Наташу, ноилюбую другую женщину- боюсь, страшусь, остерегаюсь. Иэтому есть причина.
        - Ладно,- сказал Мишка.- Можете считать, что я заходил квам опохмелиться. Иникакого разговора насчёт Натальи какбы небыло. Аговорили мы обискусстве. Кстати, что это утебя там занавешено?
        Неуспел я опомниться, как он подскочил кмольберту исдернул снего покрывало. Изпереплетений разноцветных линий ипятен нанего глянуло лицо Юры. Нечёткое, будто туманом скрытое, оно всё-таки было узнаваемым.
        Мишка, будто чего-то испугавшись, отпрянул отмольберта ивнедоумении поглядел наживогоЮру:
        - Это ты, чтоли?
        Ноя успел набросить покрывало иЮра, кажется, неувидел своего портрета, вернее, его наброска.
        - Ачто? Непохож?
        - Непойму, зачем он это сделал,- забормотал Мишка.- Сначала попытался передать твою суть- яркую, гадкую, глупую ипрекрасную… ты как мотылек, беззаботно летящий наогонь искушений жизни… иэта темнота внутри… о,додрожи вдуше пробрал этот штрих! Серёга снял стебя всё лишнее, открыл тебя- иснова напяливает одежду, маску, манеры…
        Мишка говорил обо мне как оботсутствующем человеке. Он всегда так поступал, когда был чем-то недоволен.
        - Я непонимаю всякие абстракции,- сказал Юра.- Согласен нанормальный реалистический портрет.
        - Иди кфотографу!- закричал Мишка.- Вон там, зауглом, есть шикарная фотография, сделают портрет любой величины! Акартина- это совсем другое… О,Боже, куда я попал? Тут приличную вещь превращают вбазарную поделку, вфигли-мигли, влубок… О,нет! Лубок- это искусство. Атут- чёрт знает что! Глазаб мои несмотрели…
        Лутросов кинулся кдвери и,как ошпаренный, выскочил изквартиры. Он несся вниз полестнице, топоча как стадо слонов. Если кто изсоседей приник кдверным глазкам, то видел буйное торнадо, только вминиатюре: вокруг Мишки клубился столб сверкающей серой пыли, летали клочки бумаги, цокали поступенькам пустые пивные банки, асперекрытий срывались ивтягивались внутрь этого безумного потока клочья паутины исгустки застаревших харчков, гроздья окурков ипрочей дряни, копившейся годами.
        - Водаёт!- изумлённо присвистнул Юра.- Никогда незнаешь, чего отнего ждать. Оригинал!
        Я промолчал.
        Лутросов был одним изтех немногих людей, которые жили, как хотели- свободно, широко, без оглядки, ивсегда говорили то, что думали. Впоследнее время поэтой причине Мишка носил свои очки вкармане ипользовался ими всамых исключительных случаях. Оптика сейчас стоит слишком дорого, астрадает вовсяких разборках впервую очередь. Мишке разбили неодну пару очков. Ноибез них, подслеповато щурясь, Лутросов каким-то образом видел лучше многих остроглазых. Аможет, он видел мир нетолько глазами? Может, унего вотличие отнас был ещё какой-то орган чувств?
        Лутросов улетел. Юра ушёл. Работа уменя недвигалась. Я тупо сидел перед загрунтованным холстом. Нанём надлежало изобразить Никиту Михалкова, сыгравшего царя в«Сибирском цирюльнике».
        Ни фильм, ни самого Никиту я неперевариваю. (Почему?- Анелюблю, ивсё!- Это неаргумент?- Ну, хорошо. Тебе станет легче, если сознаюсь: завидую удачливым людям…- Ну-у, брат, ты неправ! Михалков- работяга, иего фильм сделан классно. Это, конечно, невершина киноискусства, но,согласись, явление. Удача несвалилась, как снег наголову, она- результат упорного труда…- Хватит прописные истины вдалбливать. Я недебил, ипонимаю, что «Цирюльник»- это просто хорошо раскрученный фильм! Блокбастер, так сказать.- Ичтоже? Фильм «Чапаев», между прочим, понашим сегодняшним представленьям тоже блокбастер. Ноклассикой он отэтого неперестал быть…- Всё зудишь, подтыкаешь меня вбок, несоглашаешься ни счем, лишьбы поспорить.- Для твоегоже блага, брат! Ивообще, тебе дали работу- делай её. Ты заэто зарплату получаешь. Асвои люблю- нелюблю оставь для чего-нибудь другого…- Заткнись!- Вот ты как сомн…- Свободен! Отключаю!).
        Но,помучавшись, я всё-таки нарисовал этот чёртов плакат иотнёсего вкинотеатр. Венька, столяр ипосовместительству разнорабочий, был, конечно, пьян, имне пришлось вгордом одиночестве крепить это произведение рекламно-информационного искусства наафишную тумбу.
        Занятие неизприятных, если учесть, что тумбе вобед сто лет: сделанная изцемента первых пятилеток, она грозила вот-вот рассыпаться, изнеёдавным-давно повыпадала половина крюков, накоторых крепятся рамы сплакатами. Нодиректор кинотеатра ни зачто несоглашался наместе этого чуда поставить легкую алюминиевую конструкцию. Он считал, что тумба придаёт его заведению колорит благородной старины. Вовсём городе она осталась одна-единственная.
        - Отлично!
        Я оглянулся. Сам господин директор Николай Васильевич Дроздов приветливо улыбалсямне:
        - Отлично! Классная работа…
        - Халтура,- сказал я.- Ивы это прекрасно знаете.
        - Ачто ты считаешь настоящей работой?
        - То, что делаю для души. Аэто- заработок. Чтобы было начто жить.
        - Номне кажется: ты насвоём месте, иутебя всё получается- ярко, броско, сосмыслом. Дотебя ни один оформитель неумел так делать…
        - Всё равно- халтура!
        - Ну, хорошо. Анежалко тебе тратить нанеёсвоё время?
        - Жалко. Нокто меня кормить будет? Икто купит кисти, краски, холсты для настоящей работы?
        - Что, совсем без удовольствия делаешь плакаты? Новедь этож ненормально: каждый день заниматься тем, что нелюбишь…
        - Тогда унас полстраны ненормальных. Ивы тоже ненормальный. Потому что вдетстве наверняка мечтали отом, что ваша жизнь сложится романтично, героично, духовно богато, ини вчем небудете себе отказывать, инебудет вам мучительно больно забесцельно прожитые годы. Так вас, кажется, учил ваш классик Николай Островский? Анасамом деле всё оказалось нестоль лучезарным ипрекрасным. Ивам пришлось кого-то отпихивать локтями, иврать, ильстить, чтобы выбиться хоть ивмаленького, ноначальника.
        Николай Васильевич перестал улыбаться, ивего круглых голубых глазах блеснули холодные льдинки.
        - Астав начальником, вы влезли вназначенную вам раковину, идотого вней удобно иприятно, что вы уже инехотите перебраться изнеёвдругую,- продолжал я (О,Боже! Счего это вдруг меня так понесло? Всущности, Николай Васильевич ничего плохого мне несделал, нормальный мужик…).- Вам ненужно ни другое пространство, ни другое жизненное измерение. Ивы тоже каждый день занимаетесь тем, что побольшому счёту нелюбите. Просто добросовестно делаете то, зачто платят деньги…
        - Еслибы мне ненравилось, как ты работаешь, я тебя сиюже минуту выставил вон,- сказал Николай Васильевич.- Слишком дерзкий!
        - Вовсе я недерзкий. Решил говорить то, что думаю. Только ивсего.
        - Договоришься когда-нибудь!- Николай Васильевич посуровел.- Язычок-то тебе кто-нибудь обязательно вырвет. Эх, молодо- зелено! Ноничего, это проходит…
        Наместе Николая Васильевича я давнобы так поступил. Всё-таки иногда я вел себя так мерзко, что самому было противно, ноостановиться, увы, немог. АНиколай Васильевич, боясь услышать откакие-нибудь новые гадости, всякий раз пытался сгладить ситуацию. Ивовсе непотому, что исповедовал христианское смирение или был поклонником идеи непротивления злу. Просто он меня боялся.
        Когда я только-только устроился сюда, то понаущению хронически хмельного Веньки повинтовой лестнице забрался начердак, который был разгорожен нанесколько клетушек. Как сказал разнорабочий, водной изних, второй справа, прежний художник-оформитель держал картон, листы оргалита, рамы, свёртки холстов, атакже запасы масляной краски. «Ноесли крыс боишься, лучше туда неходи,- ухмыльнулся Венька.- Их там, что селедок вбочке…»
        Вбиологии крыс я ничего непонимаю, итем неменее это заявление меня удивило: они ведь неголуби или воробьи, чтобы селиться натакой верхотуре. Хотя, сдругой стороны, почемубы инет? Вот уменя вквартире как-то завелась мышь. Напятом этаже! Ичто я только неделал: ставил мышеловку, сыпал отравленное зерно, клал вблюдечко смолоком зоокумарин,- эта хитрая длиннохвостая бестия ни начто некупилась, пока я непопросил Юру принести изтеатра вечно голодного кота Гриньку. Итот подкараулил незваную длиннохвостую квартирантку впервуюже ночь.
        Забравшись начердак, я издали услышал, что внужной мне клетушке что-то шуршало, дребезжало, позвякивало. Если это были крысы, то наверняка гигантские, иктомуже умеющие вздыхать, бормотать, охать иахать.
        Заинтригованный, я осторожно приоткрыл дверь иувидел Николая Васильевича, обнимающего кассиршу Нину. Отних исходил тяжелый, приторно-сладкий запах пота, духов, лавандового мыла, кислого вина ичего-то острого, напоминающего смесь лука, селёдки ипротухшего кальмара. Занимались они начердаке отнюдь нечтением стихов любимых поэтов.
        Я прикрыл дверцу и,поднимая тучи пыли, скатился повинтовой лестнице наплощадку перед киноаппаратной. Там уже сидел накорточках ухмыляющийся Венька.
        - Что, нашёл картон?- спросилон.
        - Развеж это картон?- небрежно ответил я.- Одно недоразумение…
        - Правда?- Венька растерянно хмыкнул.- Иты ничего иникого там больше невидел?
        - Крыс, которыми ты меня пугал, там точно ненаблюдается,- заверил я его.- Ивообще, скажи честно: ты вэтой кладовочке случаем непасёшься помаленьку? Что-то никаких таких запасов я там необнаружил. Зато ты почему-то каждый день под шофе…
        - Обижаешь,- буркнул Венька.- Чтоб я… Унёс? Да ни вжизнь! Век воли невидать!
        Венька поднялся и,всем своим видом демонстрируя оскорбленную добродетель, сгордо поднятой головой затопал вниз. Ая юркнул ваппаратную, исделал это вовремя: повинтовой лестнице, шурша цветастой юбкой, спускалась Нина, аследом заней сопел ипыхтел сам господин директор.
        Втот день я постарался непопадаться Николаю Васильевичу наглаза. То, чем занималась эта парочка,- вполне нормально, может быть, даже изумительно ипрекрасно, но- только для них двоих, аникак недля случайного свидетеля, которому состороны вся картина представилась как грубое ипошлое совокупление. Есть вещи, которые абсолютно нерассчитаны наприсутствие соглядатая. Нонато он исоглядатай, чтобы объявляться незаметно икакбы даже незримо. Однако шапкой-невидимкой я как-то забыл прикрыться (хм! хм!), имне ничего неоставалось, как наследующий день объясниться сНиколаем Васильевичем.
        - Вы немоглибы распорядиться насчёт врезки замка вмой чуланчик?- спросил я.- Ато пошёл вчера туда ичуть досмерти неперепугал какую-то парочку…
        - Замок? Он там есть,- директор похлопал покарманам своего пиджака.- Кудаже подевался ключ?- ивдруг его щёки порозовели: он понял, что выдаёт себя.- Надо узавхоза спросить… Ачто, ты говоришь, запарочка там была?
        - Это совершенно неважно,- сказал я.- Недумаю, что ситуацию стоит обсуждать.
        - Ты уверен?
        - Я уверен втом, что ключ откладовки должен быть уменя, вот ивсё…
        Николай Васильевич понял, что никому ничего я нерасскажу, ноэто, впрочем, неозначало, что оттакого права я отказывался навсегда. Ипотому он покорно выносил все мои выкрутасы, нетребовал, чтобы я сидел наработе отзвонка дозвонка истарался нереагировать намоё ёрничанье.
        - Ну, вот что,- сказал Николай Васильевич, осмотрев плакат сНикитой Михалковым ещё раз.- Ты сам знаешь, что всё утебя получается тип-топ. Постарайся ибез меня работать хорошо…
        - Это что? Завещание?- съехидничаля.
        - Недождешься!- нахмурился Николай Васильевич.- Вотпуск я ухожу, хочу отвсего отдохнуть, иоттебя тоже…
        (Вотпуск он, видители, собрался. Ая вообще незнаю, что это такое. Мне неинтересно бесцельное времяпрепровождение, лежанье напляже или купанье доодуренья, ия просто непонимаю, как можно убивать время насиденье спивом вуличном кафе под зонтиком, иначтенье детективов, инапикники сшашлыками, вином иглупенькими девочками- вобщем, вся эта ерунда совершенно непривлекала меня и,более того, я отнеёуставал ещё больше. Зато меня никогда неугнетала работа. Пожалуй, только она даёт истинное наслаждение исамое большое удовольствие. Иесли даже она меня выматывала иничего неполучалось, всё выходило дерьмово ихуже некуда,- это только раззадоривало, как пылкого любовника раззадоривает кокетка, вечно ускользающая изего объятий. Нобольшинству людей отпуск необходим хотябы затем, чтобы навремя забыть освоём способе зарабатывания денег, ибо он выматывает слишком много сил инаврядли является смыслом всей жизни.
        Итут я снова вспомнил озаписках бабки. Унеё,кажется, вообще никогда небывало отпусков. Сразу после того, как вернулась всвой колхоз, крепко впряглась вработу. Вколхозе, однако, задержалась она недолго: заболела малярией, да иприемная дочка часто хворала, вот врач инамекнула, что надо менять климат, желательно переехать вгорную местность, ичтобы было вдоволь фруктов, овощей, зелени.
        Впрочем, отпересказа толку мало. Потому вклеиваю всвою рукопись ещё несколько страничек иззаписок бабки).
        «ВГорнозаводской, куда мы перебрались всем своим маленьким семейством, жило много грузин. Их вывезли сгор, приучали кновой жизни.
        Старики незнали, что такое поезд, ноих молодёжь уже начала прибиваться кмашинам икжелезной дороге: учились нашоферов, машинистов, шли вслесаря, путевые обходчики. Бывшим горцам предоставили много льгот. Например, освободили надесять лет отвсех налогов. Поэтому многие держали скота столько, сколько могли прокормить. Вокруг домов- сады, грядки сзеленью иовощами. Аурусских переселенцев льгот небыло. Они получали напятидневку попять килограммов кукурузной муки начеловека. Ноникто никому незавидовал, все жили дружно.
        Надо было как-то исамой кормиться, исемейку свою содержать. Устроилась я втрудмастерскую, где села зашвейную машинку. Шили ватные фуфайки, хлопчатобумажные брюки, пиджаки, сорочки инижнее бельё.
        Рядом совзрослыми вмастерских работали девочки имальчики издетской колонии. Бедные дети, обездоленные войной сироты, они жили натерритории бывшего монастыря, завысокой кирпичной стеной. Их содержали там, как заключённых: поуглам стояли вышки, наних- охранники; воспитателями были мужчины ввоенной форме.
        Колонист Саша, который сидел зашвейной машиной напротив моего стола, запомнился как прилежный, серьёзный работник.
        - Саша, ты, наверное, хочешь стать портным?
        - Ещё незнаю,- мальчик стеснительно улыбнулся.- Вот если найду свою сестру, то это умение пригодится: я одену её как куколку…
        - Агде утебя сестра?
        - Незнаю,- Саша вздохнул инахмурился.- Только знаю, где мы сней потерялись. Они смамой пошли вдеревню захлебом, амы сбабушкой остались навокзале караулить вещи. Люди потом рассказывали, что мама погибла отразрыва снаряда, закрыла собой Наташу, иеё подобрала надороге какая-то молодая женщина…
        - Агде это было?
        Саша назвал то село, возле которого я нашла свою девочку. Неужели это её брат? Моё сердце сжалось, ноя неподала виду, что встревожилась.
        - Ты пытался найти свою сестру?
        - Наш воспитатель сделал запрос вовсесоюзный розыск, ноответа ещё нет. Уже три месяца прошло. Как вы думаете, тетя Мария, найдут сестру илинет?
        - Кто ищет, тот что-нибудь, да найдёт,- ободрила я Сашу.- Ты, наверное, инеузнаешь свою сестру, когда её встретишь. Она уже нетакая малышка…
        - Когда мы потерялись, ей был годик, теперь- пять лет. Наверное, неузнаю,- мальчик опечалился.- Может, она сейчас тоже вкаком-нибудь приюте живёт. Идумает, что одна-одинёшенька навсём белом свете. Представляете, как обрадуется, когда узнает, что унеёесть старший брат!
        (Бабушка, что ты наделала? Почему непризналась, что нашла девочку надороге? Но,может быть, они небрат исестра? Хотя, если судить потем пометкам врукописи, которые я нестал переносить вэтот текст, Саша верно рассказал, вочто была одета найденная тобой девочка, иотом, что вкармане её платья был маленький резиновый пупсик- тоже рассказал. Это тебя так сильно встревожило, что ты решила уйти измастерских. Ты боялась ненароком выдать свою тайну или, что более вероятно,- расчувствоваться дотакой степени, чтобы открыться Саше, воссоединить его сродной сестрой и,следовательно, стать приёмной матерью ещё иему. Ты обэтом непишешь. Впрочем, настраничках твоей тетрадки так много зачёркиваний, что можно предположить: что-то такое ты пыталась объяснить хотябы самой себе. Что именно- я уже никогда неузнаю. Да инадоли мне это знать?)
        Меня этот разговор растревожил, ия решила уйти изтрудмастерских, тем более, что мне предложили освободившееся место продавца всельской лавке.
        - Ой, подумай, куда ты суёшься!- всполошилась мать. Простодырая ведь ты, торговать неумеешь. Ану, как недостача будет, а?Угодишь втюрьму! Ну, икуда мне ствоей девочкой деваться? Я ведь уже старая, неподниму её наноги…
        - Да что ты Надю всё девочкой да девочкой называешь? Унеё,между прочим, имя есть!
        - Ты исама редко когда поимени её кличешь. Будто она инеродная тебе,- мама понизила голос.- Я даже подумывала, нечужойли это ребёнок, может, ты её удочерила… Непохоже, чтоб она нашего роду-племени была. Нопотом решила, что, наверное, вотца пошла.
        - Вотца,- сухо подтвердила я ивернулась кначалу разговора.- Завтра пойду оформляться всельпо. Втрудмастерских, как ни стараюсь, копейки зарабатываю. Анам надо идом обустроить, иодеться-обуться, ипрокормиться…
        - Ну, какая изтебя продавщица!- всплеснула руками мама.- Утебя здоровьишко слабое. Чуть разнервничаешься- сляжешь. Знаешь, что я тебе советую: езжай-ка, дочка, наУрал. Там сосновые леса, воздух чистый, хороший климат. Фельдшерица мне говорила, что тебе надо сменить место жительства, иначе невылечишься отмалярии.
        - Легко сказать: езжай наУрал! Сама знаешь, никто меня там неждёт. Да ипоможетли климат моему здоровью?
        - Попытка- непытка. Фельдшерица говорит, что всоседней станице вербовщик сУрала сидит. Завербуешься, устроишься там наработу, жильё получишь, апотом имы сНадеждой ктебе переедем.
        Сама незнаю, почему, нопоехала я встаницу Советская квербовщику. Ивот через неделю возле нашего двора остановилась бортовая машина. Мужики погрузили нанеёмою швейную машинку, узел сбельём да сумку спродуктами. Ия поехала!
        Восемнадцать суток пилил наш паровоз доЧелябинска. Ичто удивительно: чем дальше отъезжали мы отКубани, тем легче мне становилось. Свою малярию я потеряла подороге наУрал.
        ВЧелябинске я попала вбригаду грузчиков. Еслибы месяц назад мне кто-нибудь сказал, что буду таскать носилки спеском, щебнем, цементом или ворочать здоровенные куски бутового камня, ябы неповерила идаже обиделась: зачем издеваться над болящей? Но,видимо, климат ивсамом деле помог окрепнуть.
        Грузчиком я побыла чуть больше двух месяцев. Потом меня перевели табельщицей участка. Это была нелёгкая работа. Закон одисциплине гласил: непришёл наработу догудка- это уже опозданье, закоторое полагается выговор спредупрежденьем. Задесять- пятнадцать минут опозданья жди суровых наказаний, ихорошо если просто уволят, анепосадят втюрьму. Если отлучаешься сработы, то будь добр, предоставь справку, где был- уврача, вжилконторе, суде или каком другом месте. Нет справок- пиши объяснительную, ищи свидетелей. Все эти бумаги попадали ко мне, ираз вмесяц я должна была ходить сними кпрокурору. Он просматривал папки сбольничными листами, справками ипояснительными записками администрации. Я должна была отчитываться буквально закаждую рабочую минуту каждого работника участка. Такое было строгое время, будь оно неладно!
        Работали мы загроши. Расценки низкие, заработки маленькие, труд тяжёлый. Ну, ачтож нам оставалось делать, если наши лучшие мужики полегли наполях войны, вернулись сних без рук, без ног, пошли поэтапу влагеря ГУЛАГа? Мы нероптали, мы их заменяли навеликих ималых стройках- как могли, как умели, как получалось: «Я илошадь, я ибык, я ибаба, имужик…»
        Николай Васильевич укатил вотпуск. Кассирша Нина, между прочим, тоже отбыла следом заним: она купила путевку втотже дом отдыха вПриморье.
        Садминистратором Генриеттой Афанасьевной, пожилой чопорной дамой, оставшейся вкинотеатре нахозяйстве, мы вполне ладили. Она смотрела сквозь пальцы нато, что уменя вподсобке частенько собирались веселые компании, ислучалось, что наши песнопения, гомон, визг-писк наших случайных подружек перекрывал фонограмму фильма, который демонстрировался рядом вбольшом зале. Недовольных зрителей Генриетта Афанасьевна умела как-то очень ловко идобродушно успокоить, после чего являлась пред всей честной нашей компанией итихо, ни слова неговоря, покачав головой, укоризненно вздыхала. Иодного её вздоха было достаточно, чтобы мы, усовестившись, быстренько собирались иперемещались вкакой-нибудь соседний сквер или шли наАмурский бульвар.
        Наодну изтаких посиделок пришла Наташа. Снекоторых пор она избегала шумные компании, ией перестала нравилась та свобода нравов, которая цвела тут махровым цветом.
        Посидев немного снами идаже выпив вина, Наташа игриво шлепнула меня поплечу:
        - Признавайся, шалунишка, где ты тут уединяешься сдамами?
        - О!- немедленно отреагировала одна издевиц.- Вот это класс! Сразу мужика берет зарог…
        - Ачего канитель разводить?- пожала плечами Наташа.- Чему быть, того неминовать…
        Ничего непонимая, я взял её заруку ипод смешочки искабрезные шуточки присутствующих вывел изподсобки.
        - Извини, что, может быть, некстати явилась,- сказала Наташа.- Дома тебя незастать, телефон молчит…
        - Работы полно,- я виновато улыбнулся.- Ну, итоварищи, как видишь, незабывают…
        - Разве я требую оправданий?- она удивленно вскинула брови ихмыкнула.- Уменя нато нет ни права, ни желания. Просто я узнала кое-что интересненькое… Помнишь, я тебе рассказывала про мента?
        - Ион тебя научил чему-то интересненькому?- пошлость вырвалась сама собой, мне даже неудобно стало.
        - Сережа, прикуси язычок, пока я тебе его неукоротила,- она дурашливо стукнула меня поспине.- Вобщем, когда я рассказала этому милиционеру окраже втвоей квартире, он сразу заметил, что грабители какие-то странные: дорогой магнитофон нетронули, норковую шапку какбы незаметили, нозачем-то перекопали все твои бумаги, унесли картину икакие-то дешевые вещи. Логики никакой! Аперед этим ктебе приходил какой-то милиционер… Кто он, откуда- неизвестно! Сюжет для Александры Марининой, да итолько. Новот наднях вментовку пришла бандероль изКиева, ивней, как мне кажется, лежит ключик кразгадке…
        - Ион подходит кдверям моей квартиры? Интересно-то как!- я иронично пожал плечами исделанным равнодушием продолжал: Вот только что-то неприпомню, чтоб просил сыщиков поискать этот ключик. Или твой мент занимается благотворительностью? Ты его, чтоли, попросила помочь? Арасплачиваться кто изнас будет? Лично я- пас! Менять ориентацию нехочу…
        - Еслиб ты знал, как я нелюблю тебя такого- ехидного, колючего, злого,- полицу Наташи будто тень пробежала.- Ну, что тебе он дался, этот мой знакомый, а?Аеслиб он даже инепросто знакомым был, то тебе-то какое дело? Ведешь себя как собака насене…
        Я исам чувствовал, что несу какую-то чушь. Ито, что выпил, быть может, лишнего,- это меня ни капельки неоправдывало.
        - Извини, Наташа,- только исказал я, и,как нашкодивший школьник, опустил глаза.
        Наташа рассказала мне, что некая общественная организация, объединяющая бывших советских граждан, угнанных фашистами напринудительные работы, попросила разыскать мою бабку Марию Платоновну. Потому что она может дать показания против некой Ольги Петровны Песьеголовой, которая претендует наразличные льготы, положенные узникам гитлеризма.
        - Неуверен, что бабка помоглабы этим людям. Она умела прощать. «Несудите, да несудимы будете», помнишь? Она считала, что есть Высший суд, только ему иположено разбираться впрегрешениях человеческих…
        - Ты мне как-то рассказывал озаписках своей бабушки. Непомнишь, есть вних что-нибудь обэтой Песьеголовой?
        - Кажется, есть, нонемного…
        - Акому ты ещё говорил отех тетрадках?- Наташа ипытливо вцепилась взглядом вмои глаза.
        - Да никому… Ну, может, Юре говорил. Да, точно! Он ещё посоветовал подкорректировать их иснести виздательство: может, напечатают… Он сказал, что я могбы сам проиллюстрировать эту рукопись.
        - Ну икак? Сходил виздательство?
        - Да кому всё это сегодня интересно? Какая-то никому неизвестная старуха, что-то такое накалякала набумаге отнечего делать, нероман идаже немемуары- так, нечто вроде записок для своих родных.
        НоНаташа несогласилась сомной. Она попросила меня включить воображение ипредставить, что каким-то образом гражданка Песьеголовая, уже глубокая старушка соч-чень интересным прошлым, узнаёт отом, что она, так сказать, «записана» вкомпрометирующих её мемуарах. Это бабусю никак неустраивает, потому что она всеми правдами-неправдами довольно долгое время пытается восстановить своё доброе имя. Атут ещё вместной школе её портрет висит вмузее напочётном месте, икрасуется под ним надпись, любовно выведенная юным художником: «Мы дружим сзамечательным человеком, пламенным борцом против фашизма, подпольщицей…»
        - Забавно,- сказал я.- Сюжет для детективного романа. Новбестселлеры он явно непопадёт: слишком банально!
        - Ажизнь- это вообще банальная штука,- сфилософским спокойствием изрекла Наташа.- Что мы осебе думаем? Неповторимые, единственные, уникальные, ивсё-то унас- особенное! Анасамом деле: всё то, что мы испытываем как нечто потрясающее, уже было удругих людей, идаже посильнее, чем шекспировские страсти.
        - Ну, хорошо, допустим, что недостойная старая дама пофамилии Песьеголовая действительно заинтересована втом, чтобы бумаги моей бабки ненароком ей неповредили,- согласился я.- Ивот, значит, она приезжает внаш город, переодевается ментом, устраивает весь этот спектакль сЮройи…
        - Ипочемубы, кстати, Юре непоинтересоваться втеатрах: неработаютли вних родственников этой старушки?- перебила Наташа.- Почему такая простая идея непришла нам вголову раньше? Представь: где-то тут живет, допустим, внучок Песьеголовой, бабулька пообещала все свои сбережения оставить ему, вот он ирасстарался…
        - Ну, ты ифантазерка!- я даже присвистнул отудивления.- Тебебы сюжеты для сериалов сочинять, ей-Богу!
        Дверь подсобки, скрипнув, приоткрылась, изнеёвысунулась взлохмаченная голова Нинон. Без этой девицы необходилась ни одна тусовка художников, иона, кажется, уже тоже немогла обходиться без разгульных сборищ. Ничего особенного Нинон изсебя непредставляла, иесли чем ибыла хороша, то своей безотказностью: кто ей мигнет- стем ипойдет.
        - Ачего это вы тут одни?- Нинон хитровато прищурилась.- Иничего неделаете?
        - Тебя, дорогая, ждем,- обернулась кней Наташа.- Неучёные мы, незнаем, счего начать…
        - Асчего начать- это всовершенстве знал только товарищ Ленин,- хохотнула Нинон.
        Все знали, что она жила усвоего дедушки, который считал себя коммунистом изаставлял внучку время отвремени протирать книжный шкаф отпыли. Так что девица волей-неволей видела накорешках книг хотябы их названия. Работы Ильича «Что делать?» и«Счего начать?», судя почастоте их упоминания вречах Нинон, были её любимыми.
        - Начинайте без меня,- сказала Наташа и,потеснив Нинон плечом, выскользнула вдверь.
        - Чего это она?- растерялась Нинон.- Я помешала, чтоли? Да мне всего-то инадо было сигаретку стрельнуть. Во,дела-а-а! Разобиделась она… Аты чего это? Нетолкайся! У,бешеный какой…
        Необращая внимания напротесты Нинон, я оттолкнул её и,резко открыв дверь, нос кносу столкнулся сГенриеттой Афанасьевной.
        - Ах, чуть неубил!- вскричала она, поправляя свою прическу.- Я тебя как раз искала, чтобы сказать: твои гости ведут себя слишком шумно…
        - Ну, так скажите им обэтом сами…
        - Нет, дружочек, нехочу прослыть старой грымзой, которая запрещает молодежи самореализовываться,- сдостоинством молвила Генриетта Афанасьевна.- Вовсем должно быть чувство столком, срасстановкой. Атвои гости расшалились сверх всякой меры.
        - Что вы, Генриетта Афанасьевна,- встряла вразговор Нинон,- унас всё культурно, просто мальчики слишком громко разговаривают…
        - Адевочки визжат ивопят исключительно отизбытка чувств, нонасамом деле они благовоспитанные леди,- Генриетта Афанасьевна мягко улыбнулась.- Так яже непротив. Сама была девушкой юной когда-то, ивсё понимаю… Но,пожалуйста, оградите наш очаг культуры отвечеринок, плавно переходящих воргии…
        - Извините,- потеряв терпение, я взял Генриетту Афанасьевну заплечи ибережно отставил всторону.- Честное слово, я очень спешу! Нинон, радость моя, помоги Генриетте Афанасьевне навести порядок. Очень прошу! Мне надо сНаташей договорить…
        Но,увы, побегав поокруге туда-сюда, я её нигде необнаружил. Возвращаться обратно впорядком поднадоевшую компанию нехотелось, ия пошёл вдоль сочных зеленых газонов, мимо тополей вбелых носочках: их недавно побелили. Вдоль асфальтированной дорожки лежала свежескошенная трава, иввоздухе витал сладкий привкус меда. Накорте безмятежно скакал мяч, итеннисисты, одетые вовсё белое, издали казались красивыми, ладными имолодыми. Хотя я знал, что стоит подойти ближе иувидишь старика-профессора измедицинского института иего вечного напарника побольшому теннису, которому тоже немало лет. Старожилы сверяли поним часы: они тренировались водно итоже время, педантично соблюдая раз инавсегда заведённый порядок. Уменябы этого неполучилось: какая скука- режим, протокол, выверенная поминутам жизнь! Или она такой идолжна быть, если хочешь что-то изсебя представлять?
        Новот моя бабка, Мария Платоновна, была вродебы человеком-невеличкой, ничего особенно значительного несовершившей- просто жила, иработала, иочём-то тревожилась, порой смешном инелепом, иразных почётных грамот унеёскопилось столько, что стену можно обклеить снизу доверху, итрудовая книжка благодарностями вся исписана нанескольких вкладках… Ичто? Неужели она изсебя ничего непредставляла? Как, допустим, ничего непредставляет изсебя воробей, летящий встае: все одинаковые, все весело щебечут, икак их различить? Ноглаз всё-таки выхватывает пару-другую воробышков, которые иживее, иголосистее, иприметнее прочих. Вот также ибабка невольно выделялась изобщей серой массы себе подобных, инехотела, акак-то так получалось, что выделялась.
        Чтоже она ещё написала огражданке Песьеголовой? Неужели эти записки- вердикт, приговор, показания важного свидетеля (аможет, вернее: она- соглядатай чьей-то непутёвой жизни)?
        Задавшись этими вопросами, я, как пришёл домой, так сразу идостал бабушкины тетрадки. Перелистал те изних, где описывалась жизнь вГермании, иничего особенного ненашёл. Правда, обратил внимание: бабушка, вырвав какие-то страницы, самаже исправляла их дальнейшую нумерацию, при этом особо незадумываясь освязности повествования.
        «… алюди досих пор овойне вспоминают, будто она только что прокатилась огненным смерчем понашей необъятной стране. Бедные женщины! Сколько вам досталось горя, мучений ибед! Ивы, милые мои подруженьки, продолжаете терпеливо ибезропотно нести эту тяжкую поклажу.
        Господи, асколько я видела мужчин, своих сверстников, ставших калеками, человекообрубками: ни рук, ни ног- только туловища, исчастье, если хоть одна рука сохранилась: есть чем просить милостыню. Или заново научиться писать, ато иремеслом каким-нибудь овладеть, например, валенки подшивать…
        Нет, немогу обэтом вспоминать! Тяжело.
        Дальний Восток… О,как я хотела увидеть этот край, окотором без конца писали вгазетах, рассказывали порадио!
        Мама просила-заклинала меня: «Неуезжай! Как-нибудь проживём, прокормимся… Я уже слабость чувствую втеле, неизвестно, сколько жить осталось. Да идочка утебя есть. Опять без матери останется… Неуезжай!»
        Ая- уехала.
        Нет, незаденьгами (хотя, вообще-то, изаними тоже). Инезаприключениями (я их неискала, они сами меня находили). Инезатем, чтобы замуж выйти: наДальнем Востоке, как говорили, много мужчин, иженщины ехали сюда, чтобы устроить личную жизнь. Новженихах уменя недостатка небыло, разве что очень разборчивой была: тот неподходит, иэтот что-то нетакой, актому сердце нележит- так иневыбрала себе спутника жизни. НонаДальний Восток я ехала ненапоиски прекрасного принца. Может, я искала себя? Мне всё казалось, что где-то наЗемле есть место, где меня ждёт счастье.
        Набедовавшись почужим холодным углам, я будто врай попала. Привезли нас налесозаготовительный участок, иего начальник объявил:
        - Мы вас ждали! Построили несколько новых домов, вкаждом- подве квартиры. Наобустройство даю три дня, потом отработаете…
        Изтех подъёмных, что дали вдорогу каждому изпереселенцев, я умудрилась сэкономить триста рублей. Тутже купила демисезонное пальто. Где-то совсем-совсем близко уже блуждала вокрестных лесах осень, анамне только халат взаплатах, вот пальто изаплаты прикроет иобогреет, пока зарабатываю деньги натеплые зимние вещи.
        (Азнаешь, я думаю, что это ужасно скучно: вкалывать, вкалывать ивкалывать!…- Новэтом был смысл её жизни: уберечься отразрушающих соблазнов иобрести своё лицо.- Хорошее личико, нечего сказать! Эдакая бабища скайлом вручищах!- Что ты ёрничаешь, друг мой ненаглядный? Как будто незнаешь, что бабка была маленькой, худенькой, ируки унеё- вполне нормальные. Да еслиб она хотела, то мужики заней табунамибы бегали. Ноона считала, что человек должен избегать всяческих соблазнов, они увлекают, затягивают, мешают личностному проявлению.- Ой-ей-ёй! Бабуся ислов-то таких, поди, неслыхивала: личностное проявление- вот сказанул!- Номы-то стобой понимаем, что это такое. Иты тоже постоянно задаешь себе этот вопрос: как современному человеку незатеряться вэтом мире?- Ну, задаю. Изнаю, что наши желания никогда несовпадают снашими возможностями. Апочитаешь бабкины записки: надоже, какая счастливица, вся жизнь- как песня. Нотак небывает.- Незнаю, незнаю… Существует массовое заблужденье: дайте мне то, сделайте это, создайте условия для того-то итого-то- вот тогда буду работать, творить, жить. Убабки, похоже, было
по-другому: она нелюбила ждать, потому что боялась: жизнь промелькнёт, как сон, иничего, абсолютно ничего путного несделано, одни благие пожелания, надежды, намерения…- Она была слишком упрямой.- Аразве это плохо?- Понимаешь, заупрямство приходится приносить жертвы. Нозачем? Чтобы построить эту дорогу, покоторой, быть может, раз вдень проедет какая-нибудь дрезина. Скорее всего, та дорога уже давно заржавела ипоросла травой.- - Так чтож стого? Это всё равно была дорога!- Ага! Так сказать, важен процесс, анарезультат наплевать?- Важно всё время идти вперёд!- Изнать, что уэтого пути нет конца?- Ажизнь- это, побольшому счёту, путешествие без начала ибез конца. Никто незнает, кем был дорождения икуда уходит, когда умирает…- Дорогой Серёжа, вот этого ненадо! Ты делаешь такое глубокомысленное лицо… Смешно! Инаивно. Необижайся.- Ну, что ты? Как можно обидеться насамого себя).
        Лес я валила чуть больше года, новпоселке построили теплицу, именя направили туда «поднимать новое дело» (выражение тех лет). Отом, что мы выращиваем самую хорошую рассаду, даже районная газета написала. Иназвала нас, тепличниц, стахановками!
        (Идёт вперёд стахановское племя,
        Идёт вперёд громить вбою врага!»
        Это строки песни излюбимого бабушкиного фильма «Большая жизнь». Добыча угля для шахтёров- это что-то вроде спорта: они ставят рекорд зарекордом, это их высшая цель. Причём, они постоянно доказывают какому-то врагу (вфильме я его так инеувидел!), что советские рабочие всегда вхорошей форме, инеглядите, что вруках кирка или лопата- водин миг они оборотятся грозным оружием пролетариата, атам, глядишь, подоспеют автоматы, пулеметы ивинтовки-карабины. Если что худое замыслили, то держитесь, господа буржуины! Они-то как-то продержались идержатся, амы… Эх, Россия, мать моя!)
        …сама несвоя. Авсё потому, что заработой, болезнями, нищетой многого вжизни какбы незамечала, аможет, нехотела замечать. Надежды нато, что мой Саша отыщется неосталось. Постепенно он превратился вкрасивую легенду, ия наделила его всеми мыслимыми инемыслимыми мужскими ичеловеческими добродетелями. Атут встретился Иван. Вот написала: «встретился» иподумала, как беден мой язык. Неумею точно выразить мысль, ощущение, чувство, ипорой мне кажется, что только душа моя умеет это делать, нокак только попытаюсь передать её движения чернилами налисте бумаги, так она тутже съёживается, цепенеет иприходится выводить слова, мало что выражающие. (Хм! «Мысль изреченная есть ложь»…).
        Честное слово, исама непойму, как получилось, что однажды он остался уменя ночевать. Чтож, твоя бабушка, Серёжа, тоже была молодой иглупой. Но,Боже мой, как всё-таки приятно обманываться!
        Ивот стала я замечать, что неуспею купить Ивану одеколон, как смотрю: уж вофлакончике его чуть-чуть надонышке. Думала, что Иван нечаянно разлил одеколон. Ноиновый флакон поразительно быстро кончался.
        Тайна вскоре открылась. Иван любил закладывать закадык, иничем негнушался, даже одеколоном.
        - Непей, Ваня, будь человеком,- просила яего.
        - Быть человеком инепить никак невозможно,- отвечал он.- Авволка превращаться нехочу…
        - Вот! Ты уже заговариваться стал! Какой волк? Очём этоты?
        - Аотом, что трезвому человеку отвсей этой жизни завыть хочется. Как волку.
        - Ишь, какой быстрый! Тебе сразу коммунизм подавай: откаждого- поспособностям, каждому- попотребностям,- парировала я.- Астрана, между прочим, отвойны ещё неоправилась. Надо стиснуть зубы итрудиться…
        - Кончай читать мне агитки!- морщился Иван.- Сама-то ты вних веришь?
        - Аеслиб неверила, то инеговорилабы!
        - Наташа, да ну их кАллаху, эти твои нравоучения… Иди-ка комне!
        Мужик он был хороший (прости, Боже, душу мою грешную!). Икакбы мы крупно ни поскандалили, нас всегда мирила постель. Но,наверное, никогда несмогу забыть тот вечер, когда Иван пришёл (какое там: пришёл- приполз!) домой встельку пьяным. Мнебы промолчать, отставить все разбирательства наутро, ведь выпивший мужчина- это всё равно что капризный младенец: никаких нравоучений непоймёт, всё насвой лад переиначит ини вчём неповинится. Но,проспавшись, самже иужаснётся, ипробудится внём чувство вины, и,виноватясь, он будет робок инесмел.
        - Вывозился как свинья,- недовольно заметила я, пытаясь снять снего грязную тужурку.
        - Я- свинья?- вскинулся Иван.- Ты меня свиньёй обозвала! А,мать твою так-растак, я- свинья… Говори, да незаговаривайся!
        Инеуспела я опомниться, как он схватил меня загорло ипринялся душить.
        - Меня никто ещё так неоскорблял,- гримаса гнева исказила лицо Ивана, он побелел, губы тряслись.- Ты мне ответишь засвинью!
        Я пыталась вырваться изего цепких рук, ноИван, хоть ибыл ослаблен изрядной дозой алкоголя, вцепился вменя мертвой хваткой. Уменя уже ивглазах потемнело, кричать я немогла: изгорла вырывался какой-то клокочущий хрип. Иэто, видимо, напугало Ивана. Он отнял отменя руки и,сплюнув, сказал:
        - Еслиб заубийство нерасстреливали, яб тебя удавил.
        - Необзывала я тебя свиньёй,- прошептала я.- Ты нетак всё понял…
        - Ах, да ты меня ещё изадурака держись!
        Он подскочил ко мне иотвесил оплеуху. Я заплакала.
        - Недотрогу изсебя строишь!- закричал Иван.- Чуть что- сразу слёзки выдавливаешь. Думаешь, я незнаю, чем ты там, вГермании, занималась? Да вас фашисты вочередь имели…
        Ион понёстакую дикую чушь, что мне совсем стало плохо. Непомня себя, я опустилась напол, потеряла сознание иочнулась лишь отнетерпеливых прикосновений его грубых рук. Это было отвратительно имерзко, так спорядочными женщинами непоступают, ноя, зажмурившись, вытерпела его натиск. Толи отпережитого потрясения, толи покакой другой причине мой затылок будто свинцом налился, иэта тяжесть давила наглаза, маленькими злыми кулачками стучала изнутри побарабанным перепонкам, иснова мне почудилось: шевельнулся вмозгу тот самый таракан.
        Если он насамом деле прижился вмоей голове, то наверняка сросся смозговой тканью истал частью меня. Это мерзкое, гадкое насекомое, которое ничем иникак невытравишь изхаты, разве что перестанешь зимой печку топить ивыморозишь все углы- только так ипокончишь спрусаками,- так вот: эта гадость, благополучно пережившая даже динозавров, инебоящаяся никакой радиации, привыкающая клюбой отраве, выходит, полакомилась моим сознанием, прогрызла вмозгу дырки, понаделала новых извилин итаким образом определила моё поведение? Ну, разве нетак? Ох, что, впрочем, задикие фантазии! Мнеб всочинительницы страшных сказок податься, ато пропадает талант впустую…
        Ни очём таком ни скем я, конечно, неговорила. Икакбы сильно неболела голова, какбы ни шабаршилось вней что-то похожее нанасекомое, я терпеливо сносила это странное недомогание.
        Иван невидел моих страданий. Он вообще наутро ничего непомнил. Покрайней мере, утверждал, что ничего непомнит. Ноуменя-то память неотшибло! Может, я ихотелабы забыть всё, что меж нами вышло вту ночь, нонеполучалось. Иван стал чужим. Или он никогда инебыл мне своим?
        Я всерьёз стала думать отом, как нам разойтись, иждала удобного случая, чтобы объясниться сИваном. Нотут вмешалась сама жизнь.
        После работы он занимался накурсах шоферов. Ивот закадычные друзья-товарищи уговорили его взять учебную машину исгонять всоседнее село, куда, послухам, завезли питьевой спирт. Внашей глухомани это был самый почитаемый алкогольный напиток.
        Иван без спроса сел вмашину и,как начальник курсов ни орал, ни размахивал кулаками ему вслед, он только сильнее давил нагаз. Вселе его встретили какие-то знакомые ребята. Они, конечно, нарадостях выпили. Анаобратном пути Иван сбил сдороги старушку, которая, неприходя всознание, скончалась. Бабуля была настолько древней, что, может быть, исама вот-вот представиласьбы, носуд это вовнимание непринял иотправил Ивана влагерь общего режима.
        Иван написал изтюрьмы пару писем, просил никуда изпоселка неуезжать, грозился: всё равно найду иразберусь стобой!
        Ая- уехала…
        Амне тоже уехать? Оставить всё своё дерьмо тут- исвалить к… ой матери, куда глаза глядят, хоть накрай света. Ноесли это край, то несвалюсьли снего вдыру ещё более вонючую, а?Иглаза-то уменя глядят некуда попало, авыбирают что-нибудь приятное, яркое, чувственное, вот эту, например, аппетитную попочку, чуть прикрытую толи шарфиком, толи широкой черной ленточкой- ах, это, кажется, такая мини-юбочка! Я скольжу взглядом вверх, и,странно, он ни начём больше незадерживается: прямая, без какого-либо намека навыпуклости грудь, покатые плечи, трогательно тонкая шея, обесцвеченные волосы, растрепанные ветром, алица невидно: оно скрывается заогромными черными очками- как закарнавальной маской, анагубах блестит влажная губная помада, очень красная… Я невижу глаз, ночувствую: дама смотрит наменя, и,может быть, я ей даже нравлюсь. Что ты, тётя? Я недля тебя. Идело невтом, что ты меня старше на… адцать лет. Какая разница, куда слить сперму, когда она уже изушей лезет,- нет, тетя, разницы, былабы только щель поплотнее да погорячее, инеобязательно очём-то стобой разговаривать, ласкаться ипрочие глупые ритуалы
соблюдать, только: кончить, кончить, кончить! Ноя недля тебя, потому что чувствую: тебе нужен неочередной факальщик, идаже нездоровенный, как уРокко Сильфреди, член тебе требуется, инеострота какой-нибудь экзотической позы вроде «№69»,нет, ничего интересного вэтом нет, потому что ты ждешь начала отношений… Несношений, а- повторяю послогам: от-но-ше-ний… Угадал? О,отвернулась! Ну чтож, ая неотвернусь, я просто сверну вон затот угол. Мне нехочется начинать скембы то ни было каких-либо отношений, я отних ибез того устал. Чувствую себя как муха, попавшая впаучью сеть: нити связей, привязанностей, чувствований, страстей (ойли?)- липнут, спутываются, пеленают, затягиваются туже итуже… О,как вырваться изэтого всего? И,вырвавшись, сумеюли уйти, убежать, улететь, скрыться отвсего, что было? Прошлое налипло намне, как мелкие ракушки наднище корабля, икудаб он ни плыл, вкакиеб новые моря невходил, эти невзрачные моллюски неотколупнут ни шторма, ни девятый вал, ни грозный господин Цунами.
        Ябы тоже куда-нибудь уехал. Нозачем? Впереди самого себя я бегать неумею, иесли даже постараюсь убежать, то ведь всё равно остановлюсь, чтобы перевести дух- иап! вот она, моя суть, пронзительно улыбаясь, уже похлопывает меня поплечу ихолодной рукой навешивает нагрудь как ордена все мои «ракушки»…
        Ты уехала отИвана. Ноон уже сидел втюрьме. Его небыло рядом. Или всё-таки был? Может, ввашем доме обитал его фантом- тот энергетический двойник, который есть укаждого человека. Чудики-ученые будтобы зафиксировали это явление своими высокочувствительными приборами. Иколи это так, то незримое присутствие двойника Ивана доставляло тебе беспокойство, охотно вэто верю… Ноты уехала неотнего. Ты уехала отсамой себя. Иещё оттой жизни, которую зажизнь несчитала. Нопервое наврядли тебе удалось, авот насчёт второго- чтож, посмотрим…
        Ногдеже, гдеже хоть одно упоминание огоспоже Песьеголовой иеё внуке? Наверное, Наталья что-то такое навоображала, придумала красивую версию, анасамом деле ещё неизвестно, толи что-то было насамом деле, толи померещилось… Вбабкиных записках названо много людей, иесли захотеть, то некоторых изних ещё можно найти вживых, поговорить сих родственниками… Только зачем? Мне это неинтересно. Идаже доэтой Песьеголовой мне нет никакого дела; может, она инеправедно прожила свою жизнь, инавредила кому-то, ичто-то нетак делала, номнели отом судить? Я исам- невыносимый, грязный, развратный, шкодливый, дрянь дрянью! Нообэтом знаю только я, ипорой самого себя стыжусь…
        (начало абзаца тщательно вымарано)… как приличные, чистенькие иблагополучные дети бегут отсвоего опустившегося отца-пропойцы. Аон, быть может, носит вогрубевшем, немытом, вонючем теле чистую исветлую душу- то, что вознесёт его над всеми нами, внешне приличными ипристойными, пахнущими парфюмом идезодорантовой свежестью.
        Я нетот, закого себя выдаю. Я тот, каким вы меня хотите видеть. Ия тот, кого я старательно изображаю- для вас, для себя… Нонасамом деле я- другой! Впрочем, какая вам разница? Вы видите того, кого видите- приятный, хороший парень, неправдали, иктомуже небесталанный, иэтого вам достаточно, нетакли? Будьте спокойны, дорогие товарищи! Всё- хорошо, всё- путём, всё- нормально, идаже если ненормально, то всё равно постараемся изобразить так, как надо, и- соптимизмом, альтруизмом ивсякими прочими «измами», какие вам нравятся. Пусть всё будет хорошо! Правда, это ещё незначит, будто то, что вам кажется хорошим, насамом деле таковым является. Меня тошнит оттого, что нравится вам. Тош-нит! Новедь ивы скривитесь откаких-то моих пристрастий, нетакли? Аособенно мне муторно видеть благоразумные иглубокомысленные лица, вроде вашей физиономии, например. Что? Она увас нетакая? Да что вы говорите, милейший! Подойдите кзеркалу… Ну икак? Ха-ха!
        Послушайте, вам ещё ненадоели мои гадости, а?Ну, перелистнитеже скорей страницу! Нехотите? Или неможете? Тогда я вам вот что скажу: вы, оказывается, вдобавок ко всему ещё ивсебе неуверены, иначе пропустилибы всю ту галиматью, что я тут выдаю, иваши глаза равнодушно испокойно заскользилибы потексту вниз…
        Выслушав Наташину версию вмоем пересказе, Юра энергично отрубил:
        - Ерунда! Еслибы меня дубасили актеры, ябы сразу догадался: инсценировка! Серега, меня били по-настоящему.
        - Может, эти обалдуи ибыли настоящими, авот мент- липовый…
        - Втаком случае его надо брать восновной состав нашего театра. Потрясающе сыграл роль! Впрочем, я тогда ничего несоображал… Волнение, знаешьли, стресс… Всё, как втумане… Вот попроси меня описать физиономию этого мента, я ничего невспомню, кроме форменной фуражки…
        - Иничего, ничего незаподозрил?
        - Знаешь, я уже потом подумал, что он слишком как-то вдруг под рукой оказался. Так небывает. Ты, наверное, замечал такую странную вещь: когда спешишь куда-нибудь, то, как правило, ни машину незастопишь, ни автобусов нужных нет- мечешься, как дурак, ивсё без толку. Нозато, когда эти автобусы или такси тебе без разницы, они тут как тут. Вот также исмилицией: нужна тебе её помощь- попробуй дождись, акогда ты векбы ментов невидал, они сами ктебе цепляются. Один ко мне навокзале пристал: покажи документы, что тут делаешь, неизАнгарскали едешь, очень уж похож, мол, наодного типа… Даже вотделение меня увёл, чтобы навести справки через какую-то их службу, что я- это я. Иведь даже неизвинился потом! Аэтот прибежал сам, культурный, вежливый… Нет, так небывает. Вот обэтом я иподумал. Хотя тутже сам себя иопроверг: стечение обстоятельств, исключение изправил…
        - Эх ты, хотьбы словом обмолвился освоих сомнениях! Уменя ведь тоже было какое-то смутное ощущение тревоги. Ноя решил, что это из-за того, что мент для меня- это какбы олицетворение власти. Аеё я всегда опасаюсь.
        Мы сошлись сЮрой вомнении, что интуиция унас обоих развита неплохо, номы иногда отмахиваемся отнеё,как отнадоедливой мухи. Аэто насекомое вообще-то просто так кчеловеку нецепляется: что-то, знать, её привлекает, ихорошо, если это неаромат говна, докоторого все мухи большие охотницы.
        (Ну, что я задрянь? Ненормальный какой-то, ей-Богу! Немогут все люди быть говнюками, привлекающими мух. Они, между прочим, летят инадругие запахи- например, намёд или натравянистый аромат какого-нибудь изысканного парфюма…)
        Юра, попрофессиональной принадлежности привыкший квакханалии постоянных перерождений, ксмене обличий, фейерверку судеб, несмог разглядеть ряженого. Этот парень, похоже, невходил вобраз, он умудрился очень органично внём существовать. Иэто перевоплощение- непризнакли таланта? Хотя, сдругой стороны, столько времени разучивает роль Чацкого, ивсё без толку…
        - Осознать себя вроли мента гораздо проще, чем представиться человеком, испытывающим горе отума,- заметил Юра.- Всякая роль- это какбы отражение вчужих глазах. Ты видишь, что произвёл впечатление, что вполне соответствуешь придуманному тобой имиджу- ипреображаешься. Это легко сделать, если задумал изобразить какой-то стереотипный образ. АЧацкий… О,Чацкий! Многоли ты видел нынче людей, страдающих отума?
        - Если укого он иесть, то пущен вдело: строятся «пирамиды», создаются олигархические капиталы, открываются двери вГосдуму, куются капиталы,- поддержал я Юру.- Нокому-то всё это может быть противно, против совести итого, что раньше называли нравственностью. Разве такие люди нестрадают по-настоящему?
        - Знаешь, хорошо страдать, когда утебя уже всё есть, иты сам незнаешь, чего хочешь,- Юра коротко хохотнул.- Внаше время среди страдальцев по-настоящему умных мало- больше, пожалуй, ненужных итех, без кого вполне можно обойтись…
        - Ты неправ!
        - Знаю, очём ты скажешь,- усмехнулся Юра.- Обучёных, которые изобретают нечто гениальное. Описателях, чьи рукописи неберут издательства. Обучителях, месяцами неполучающих зарплату. Господи, да много кого можно вспомнить! Наверное, среди них остались идействительно умные, талантливые люди, ноони-то как раз понимают: их горе- неотума, аотвнешних обстоятельств. УЧацкого всё совсем по-другому. Просто ты, наверное, порядком подзабыл текст пьесы. Всё-таки последний раз, наверное, читал его вшколе?
        - Да я его навсю жизнь запомнил!- обиделся я.- Уменя пятёрка поГрибоедову была!
        - Ну так ичто изтого?- пожал плечами Юра.- Утебя, наверное, ипопушкинскому Дон Гуану пятёрка была, да?- Юра коротко хохотнул.- Так чтож стого? Нас вшколе чему учили? Образам! Аэто- шаблоны, банальщина, стереотипы… Даже нет, хуже: это что-то вроде картинки, изображающей, допустим, циркового силача, только вместо его головы- дырка. Ивот ты высовываешь изнеёсвою сияющую физиономию, фотограф щёлкает- иготов образ новоявленного силача! Так инаши учителя, начитавшись каких-то методичек, создавали науроках образ тогоже Дон Гуана ивсовывали внего персонаж Пушкина…
        - Как будто уПушкина он был идеальным,- я сказал это нарочито равнодушным голосом сноба, чтобы позлить Юрку: он преклонялся перед Поэтом и,как всякий истово верующий, недопускал, что его божество могло заблуждаться или вчем-то быть неправым.
        - Да, как образ, Дон Гуан уПушкина- это высокая трагедия духа,- высокопарно откликнулся Юра.- Может быть, впервые вжизни он всей душой полюбил женщину, иготов бросить вызов року…
        - Также он всей душой любил идругих дам ибарышень,- засмеялся я.- И,наверное, неменее искренне, чем донну Анну.
        - Аты догадываешься, счего началась его трагедия?- Юра, разволновавшись, вскочил ипринялся ходить покомнате покругу.- Он боится женщин. Он, быть может, посвоей натуре относится кженственному типу, ностарательно скрывает это. Апоскольку Дон Гуан ихорош собой, исвеж, иумён, иобаятелен, он без особого труда соблазняет иодну, ивторую, итретью, ивот уж нет числа страдалицам, мечтающим вернуть его любовь. Они недогадываются, что он всего-навсего играет роль, инасамом деле ни одна изних ему ненужна. Эта вереница женщин вего судьбе- всего лишь средство самоутверждения, способ избавления отодиночества, а,может быть, изащита отстраха перед тем пугающим нечто, что может вырваться изтемных недр его души.
        - Поэт, наверное, инепредполагал таких психологических глубин, когда сочинял свою «маленькую трагедию»,- я постарался состроить язвительную гримасу, иЮра, заметив её, ещё быстрее забегал посвоему кругу.- Аможет, Дон Гуан вообще был женщиной? Вот это новое прочтение классики! Иопятьже, современно имодно: эту идею поддержат феминистки, а«розовые» устроят бурную овацию…
        - Невежда!- вскричал Юра икартинно уронил голову нагрудь.- Эту версию уже выдвигал Алёшин впьесе «Тогда вСевилье». АЧапек в«Апокрифах» задался вопросом: ачто, если Дон Жуан был импотентом? Аможет, ему нравилось, допустим, «динамить» женщин: он находил этот процесс необычайно увлекательным, авсё остальное интересовало его мало…
        - Ивсамом деле, почемубы непредположить это,- неловко сказаля.
        Ни окакой пьесе Алёшина я сроду неслышал, как и«Апокрифов» Чапека даже вруках недержал. Ипотому мне стало немножко стыдно.
        - Так вот,- торжествующе произнёсЮра.- Все эти версии- отлукавого! Пушкинский Дон Гуан насамом деле полюбил- понимаешь?- впервые вжизни, нонесмог преодолеть соблазна покаяния засвоё прошлое. Ивот тут-то рок, смеясь, незахотел сним расстаться. Небывает исключительно стерильных судеб, игигиеническое отношение ксвоей душе- это тоже вызов Богу: он любит нас страдающих, ошибающихся, грязных, уродливых…
        - Соблазн покаяния засвоё прошлое,- я повторил эту фразу машинально: она показалась мне такой красивой ипарадоксальной.
        Юра частенько произносил что-нибудь выспреннее, благозвучное, яркое, изаэтим краснобайством, как замощной стеной, иногда притаивалась пошлость, глупость, банальщина. Дамы, однако, млели икидали нанего взоры. Скорее всего, их неволновал смысл сказанного- они слушали мелодию голоса, оценивали его тембр идиапазон, ритмику исилу. Они, наивные, думали, что Юра говорит то, что думает. Иошибались. Чаще всего он соединял воедино тексты читанных им пьес, заголовки газетных статей, афоризмы изкарманного справочника, ипорой состыковывал то, что вродебы никак неподходило ни посмыслу, ни потеме, ни поидее, арезультат получался блестящий.
        - Понимаешь, Сережа, Дон Гуан, как тип женственного мужчины, вполне возможно, вюности испытал однополую любовь,- продолжал Юра.- Может быть, это даже ему ипонравилось, почемубы инет? Ноон испугался, что нетакой, как все. Ктомуже, нравы тогда были весьма строгие, содомитов презирали, нето что сейчас: натуралы вот-вот окажутся вменьшинстве! Ичто оставалось делать бедняге Дон Гуану? Доказывать всему миру исамому себе, что он самый мущинистый мужчина. Это несоставляло ему труда: двойственность его природы позволяла знать, чего хочет женщина, авнешняя мужская привлекательность только способствовала реализации его планов…
        - Ты думаешь, что только поэтому он так легко брал ибросал женщин?- засомневался я.- Если следовать твоей логике, то иДонну Анну он полюбить никак немог. Потому что женщины ему были без разницы.
        - АДонна Анна- нет!- воскликнул Юра.- Он наконец-то увидел вженщине женщину, понимаешь? Мужское начало взяло внём верх над женским…
        - Прямо фрейдизм какой-то,- шутливо буркнул я.- Наверно, ты наночь стал читать Фрейда? Говорят, его книги- хорошее средство отбессонницы.
        - Я стобой серьёзно разговариваю, атебе всё хиханьки да хаханьки,- обиделся Юра.- Я вообще хотел стобой, как схудожником, поговорить ободной особенности текста Пушкина… Ноты, похоже, сегодня ненастроен натакие разговоры.
        - Это будет тоже какая-нибудь оригинальная идея?
        - Она вообще неоригинальная,- Юра насупился, ноему, видимо, так хотелось рассказать мне освоём наблюдении, что он, невыдержав, рассмеялся имахнул рукой:
        - А,чёрт стобой! Может, это тебе покажется неинтересным, нодолженже я хоть кому-нибудь про это сказать. Вот, слушай…
        Он встал посередине комнаты, картинно облокотившись омольберт, задумчиво устремил глаза вверх ипроизнес:
        - Чтоб камня моего могли коснуться
        Вы легкою ногою или одеждой,
        Когда сюда, наэтот гордый гроб,
        Пойдёте кудри наклонять иплакать…
        Он читал монолог Дон Гуана так выспренне ипатетично, что я невольно прикрыл губы рукой, чтобы он незаметил улыбки. Однако Юра постарался преподнести этот хрестоматийный текст так, что я какбы увидел картинку: молодая икрасивая женщина вдлинном черном платье откидывает вуаль и,наклонясь над мраморной плитой, вмолчаливом горе прикасается лбом кхолодному камню, иеё роскошные волосы рассыпаются позолоту надгробной надписи.
        - Ты увидел?!- Юра повыражению моего лица понял, что я действительно увидел всю картину, мельчайшие её детали целиком.- Пушкин писал так, что художнику ивоображать ничего ненадо: его текст- это готовая картина! Более того, кинематографистам тоже голову ломать нестоит: вего строках- готовый сценарный план ираскадровка!
        - Кажется, я где-то обэтом уже читал…
        - Да! ИЭйзенштейн, иКулешов, икакие-то другие режиссеры, может, инетакие великие, увидели втекстах Пушкина готовые сценарные планы,- сказал Юра.- Анаш режиссер ничего этого невидит. Дубина, он считает, что «Каменный гость»- это скука смертная, никто наэтот спектакль непойдёт, ивообще он короткий, азритель привык кдлинному действию…
        Когда Юра говорил отеатре, то его ибез того красивые глаза становились ещё притягательнее, алицо странным образом преображалось: оно будто покрывалось глянцем, инапоминало изображение юного принца скоробки шоколадных конфет. Заего открытой, очаровательно-прелестной улыбкой мне чудилась неискренность ивымученность. Нето чтобы Юра пытался скрыть невидимые миру слезы или внутреннюю ожесточенность, ато, что он нехотел показаться скучным, неразвитым, неоригинальным- это уж совершенно точно.
        Я заметил, что актеры изЮриного театра вообще делятся напросто приятных иприятных вовсех отношениях. Ведь публика пошла капризная: неугодишь ей раз, другой, анатретий она перестанет покупать билеты, иперед кем тогда станешь хорохориться, разыгрывая сложные психологические этюды, представляться иперевоплощаться, демонстрировать профессиональные навыки исложные технические трюки? Утех, кто всё это оценилбы,- устарых театралов,- нет лишних денег, чтобы взять билет наспектакль, аутех, кто снабитым бумажником,- свои представленья обискусстве: сделайте, типа, красиво, иненапрягайте меня, уменя итак полно проблем, хочу отвсего отдохнуть!
        Юра был актером приятным вовсех отношениях. Его поклонницы искренне считали, что он ивжизни такойже лапочка, как насцене. Идаже его собственная жена верила: её муж- талант, может быть, даже почти гений, иесли он возвращается домой поздно, очень поздно, усталый, пахнущий вином, цветами инезнакомыми духами, то это может значить лишь одно: Юрочка репетировал, входил вобраз, переживал творческий процесс итак далее. Она недопускала имысли, что он её наглым образом обманывал ипорой изменял стакими оторвами, что гаси свет… Ах, преданные жены, наивные вы души! Аможет, инесовсем наивные: ведь мы создаём идеальный образ близкого человека недля него, адля себя, чтобы хоть как-то утешиться…
        Наверное, я- мерзопакостнейшая поганка. Ну зачем надо было звонить Юркиной жене игрубо разбивать образ её благоверного, выстроенный так любовно, нежно ибезоглядно? Может, я завидовал ему, его лёгкости вобщении сженщинами, умению быть бабником без комплексов… Бабнику ненужна любовь как чувство, он- самец, инескрывает этого, ну разве что самую малость напускает эдакий флёр романтичности (актеру это сделать как два пальца… хм, обмочить), и,что интересно, дамы ведутся наэто, особенно- зрелые, потому что понимают: лучше горячая постель, тем холодная иодинокая… О,меня, кажется, понесло куда-то невту степь! Да, я- циник (причем, скрытный), нонедотакойже степени. А,впрочем, кто обэтом, кроме меня самого, знает! Для всех я- душка, лапочка, тонкий ценитель прекрасного (ха-ха-ха!) …
        Да, конечно, я завидовал Юрке. Аещё меня бесила его ограниченность. Он был законченным бабником, ирасширение сексуальных возможностей его неинтересовало. Ну, вот догадалсяже он насчёт двойственности натуры Дон-Жуана. Аможет, ия тоже такойже? Однако это его неинтересовало…
        (Молчи! Это твоя тайна, дурачок! Ты ведь незнаешь, кто прочитает твои записки икак их потом использует- против тебяже…)
        - Аещё мне кажется, что хоть изкожи вылезь- этого никто неоценит идаже незаметит, если ты при этом ничем неполезен толпе,- говорилЮра.
        Кажется, он развивал какую-то очередную абсурдную теорию очеловеке искусства. Занятый своими мыслями, начала я неслышал, но,впрочем, это меня мало смущало: Юра наверняка обычную банальщину выдавал, как всегда, засобственное открытие.
        - Почему толпа возносит кого-то напьедестал?- продолжал Юра.- Вбольшинстве случаев потому, что этот человек что-то сделал намного лучше других итем самым оказался полезным. Ипри этом необязательно быть гением. Помнишь, уГете есть афоризм: «Всякий великий поэт сначала великий, апотом поэт»? Гений- это всегда просто поэт, без всяких определений типа «выдающийся», «известный» итак далее. Он ивпрактическом смысле полезен: его строки отражают самые загадочные движения души, изаумнейшие законы психологии обретают вчетверостишьях простоту иясность… Он полезен уже хотябы потому, что помогает читателю взглянуть насебя состороны, успокаивает его иободряет…
        - Юра, тут нетеатр, говори, пожалуйста, проще,- я специально заломил руки вэффектной позе отчаяния.- Ах, уменя отэтих теорий голова сейчас лопнет, как перезревший арбуз!
        - Аты молчи ислушай,- Юра ехидно скривил губы.- Может, поймёшь, почему твои картины инахрен никому ненужны…
        - Нахрен, конечно, ненужны,- огрызнулся я.- Картина- это непрезерватив, нахрен неоденешь!
        - Пошляк,- усмехнулся Юра.- Но,впрочем, вэтом что-то есть. Вот еслибы ты попытался сделать свою пошлость самой заметной, то, может быть, твои картины непылилисьбы тут. Человек, умеющий что-то делать лучше других, мало того, что никогда непропадёт, ноистанет мастером, маэстро, учителем- короче, будет увсех наустах…
        - Попса тоже увсех наустах,- возразил я.- Иденьги унеёесть, инаэкране телевизора часто мелькает, ивгазетах ижурналах- вот такие интервью икрасивые фотографии… Нопроходит время- ивсех этих поп-звезд забывают! Иточно также забудут самую изощренную пошлость…
        - Нет, незабудут, если ты сделаешь её полезной!
        - Пошлость- полезной?
        - Ну да! Люди будут глядеть нанеё,так сказать, вназидательных целях. Родители станут водить ктвоим картинам детишек и,утирая им сопли, умильно тыкать вхолсты: «Вот так делать нельзя! Так делают только самые плохие дяди!» То есть отвратительное становится полезным, понимаешь?
        - Нонаврядли это становится фактом искусства!
        - Аразве уродины Тулуз-Лотрека нефакт искусства? Да иженщины Шагала- тоже далеко некрасавицы, даже можно сказать: страхотули, ноотчегоже наних хочется глядеть иглядеть?
        - Да уж, наверное, непотому, что они изображены, как ты говоришь, вназидательных целях…
        - Авкаких?
        - Да ни вкаких! Еслибы искусство ограничивалось только назиданиями, нравоучениями иполезностью, то, наверное, дальше справочников поэтикету, проповедей иразличных руководств никудабы недвинулось. Кпримеру, кулинарную книгу Дюма-отца ты неставишь выше его «Трёх мушкетеров», правда? Хотя его рецепты, надо отдать должное, превосходны, иктомуже написаны живым литературным языком, читать их- одно удовольствие, да иготовить поним- тоже удовольствие. Нофактом литературы стали «Три мушкетера» наперекор всей полезности кулинарного искусства Дюма-отца…
        - «Три мушкетера» полностью отвечают моей теории полезности…
        - Да, конечно,- я нарочито присвистнул.- Они учат доброму, разумному, вечному, какже! Аесли вдуматься, то что делают эти мушкетеры? Спасают королеву, которая подарила алмазные подвески своему любовнику. Вершится самосуд над Миледи. Мадам Буанасье, как известно, женщина замужняя, ноеё измена мужу сд, Артаньяном- это, конечноже, святая любовь. Бесконечные пьянки, мордобои- это тоже вроде как геройство…
        - Ты- зануда! Невидишь вовсём этом высокой поэтики!
        - Интересно, окакойбы такой поэтике ты сам рассуждал, еслибы твояжёнушка связалась скаким-нибудь мужичком? Наверное, тогда тыбы нестал винить господина Буанасье втом, что он скучный, старый ивообще- негерой романа…
        - Азнаешьли ты, о,Серж, ни разу небывший чьим-то мужем, что визмене жены как раз виноват супруг,- Юра надул щеки исостроил преуморительную рожицу.- Если он вот такой: важный, как индюк, скучный, как осёл, инапоминает мерина, то что остаётся делать его спутнице жизни, а?Нет, дорогой, как ни крути, амуж- всегда основной герой романа. Атвой подзащитный Буанасье сам добровольно перешёл навторые роли…
        Мы говорили совсем неотом. Наша беседа, наверное, напоминала разговор двух сумасшедших, которых только что обокрали, новместо того, чтобы обсуждать сей прискорбный факт, они ударились вфилософствование насамые отвлеченные темы.
        - Ачто, разве ты предпочитаешь думать только конкретно?- удивился Юра (или сделал вид, что удивился, чёрт его поймёт).- Что-то потвоим картинам это незаметно…
        - При чём тут мои картины?
        - Апри том, что они, так сказать, очень даже отвлеченные,- важно изрёкЮра.- Идоказывают, что образ- это форма выражения мысли, которая есть нечто иное, как некий энергетический импульс…
        - Ну-у, брат, начитался ты всякого дерьма… Некий энергетический импульс,- передразнил я.- Признайся, что наднях листал какую-нибудь эзотерическую брошюрку…
        - Да ничего я нелистал!- вспылил Юра.- Я это сам понял: когда мы мыслим, то думаем несловами. Сначала всознании какбы всплывает нечто, что через мгновение оформляется ввиде слов. Нопрежде-то были неслова или какие-то другие знаки, анечто, чему трудно дать определение…
        - Ну, икчему эти твои умничанья?- рассердился я.- Уменя сейчас шизофрения начнётся: то мы говорим обограблении квартир, то оромантической госпоже Буанасье, то оконкретности иабстрактности…
        - Аутебя нет ощущения, что записки твоей бабуси каким-то образом связаны ствоей собственной судьбой?- Юра, прищурив глаза, испытующе глядел наменя.- Может быть, то, что она написала набумаге,- это некое предостережение?
        - Выдумаешь тоже!
        - Ивсё-таки непохоже, чтобы твоя бабуся была графоманшей. Если она взялась заперо ибумагу, чтобы облечь некие импульсы души вслова, то это вовсе неслучайно, согласись…
        - Что-то раньше я незамечал затобой склонности кбреду. Ты часом неприболелли?
        - Может, эти записки- подсказка, как исправить твою судьбу,- продолжал говорить Юра, необращая внимания намои подначки.- Опыт жизни твоей бабки- это итвой опыт, только ты нехочешь его использовать. Может быть, вот эти бумажки- самое дорогое, что есть втвоей квартире…
        - А,теперь мне понятно, почему потомок этой госпожи Песьеголовой хотел их похитить!- насмешливо воскликнуля.
        - Ноон-то как раз думал конкретно,- ссерьёзным видом возразил Юра.- Эти бумаги нужны его родственнице как компрометирующие её улики. Атебе они нужны, как нечто, как энергетический импульс твоей любимой бабуси…
        Итут я невыдержал игаркнул:
        - Кончай разговорчики! Приступай кпозированию! Время идёт, аещё ни одного мазка кистью несделано…
        Юра поскучнел исвидом великомученика сел настул. Он уже усвоил, что вовремя работы я нетерплю никаких разговоров, ипотому демонстративно сжал губы.
        - Расслабься,- усмехнулся я.- Представь себе что-нибудь приятное…
        - Например?
        - Ты сейчас напоминаешь человека, который мается зубной болью, ичтобы её снять, накапал врот «Денты». Вообрази, что она тебе помогла…
        - Потвоей мазне всё равно никто непоймёт, что изображено: зубная боль или безумная радость,- огрызнулся Юра.- Никиты Хрущёва натебя нет! Он устроилбы тебе веселенькую бульдозерную выставку…
        Я молчал, нежелая вступать сним вдискуссию. Ну, как я мог объяснить Юре, что отображаю неего внешнюю оболочку, ато, что он сам именует энергетической сущностью. Подтрунивая над разглагольствованиями Юры наэту тему, я, может быть, впервую очередь нехотел выдать свою тайну. Снекоторых пор- исам незнаю, как ипочему- я стал видеть вокруг человеческого тела что-то наподобие светящегося силуэта. Причем, он мерцал всеми цветами радуги: где-то, чаще всего ближе кголове, преобладали яркие тона, агде-то, например, внизу живота- темные, пугающе зловещие краски, размытые серые пятна, ипочти всегда вцентре груди пульсировало голубое пятно, нестерпимо яркое, как июльское солнце. Ноэто было несердце, ачто-то другое…
        Неувсех людей я вижу эту радужную оболочку, атолько утех, портреты которых пытаюсь изобразить, и,опять-таки, неувсех, атолько утех, кто мне интересен. Этот силуэт возникает как туманно- мутная пелена, ивней постепенно, как фотографический снимок, проявляется сияющая оболочка человека.
        Сначала я думал, что это результат моего разыгравшегося воображения. Когда я держу вруках кисть или карандаш, то всегда выдумываю какую-нибудь историю: неинтересно изображать, например, просто дом, пусть даже старинный инеобыкновенно красивый; вего стенах жило несколько поколений людей, кипели страсти, разыгрывались драмы или, наоборот, расцветало чьё-то тихое счастье- вот это мне ихотелось разглядеть зарезными наличниками, затейливыми ставенками иполусгнившими бревнами. Авчеловеке всегда скрывается столько тайн, волшебства инеожиданностей, что фантазия разыгрывается поневоле: внешние черты могут быть случайными илицемерными, икуда важнее разгадать, что там, внутри- всердце ивдуше.
        Однако то, что можно было принять зафантазии, было чем-то иным. Мерцающий силуэт существовал какбы сам посебе, независимо отмоего желания, и,что ещё странней, я чувствовал свою сним связь: настроение, ощущения, мысли (впрочем, нет, немысли, аих качество- добрые, хитрые, тяжёлые, никакие- бывало итакое: гнетущая, пугающая тишина, игде-то вглубине- лёгкая серебристая искорка, хрупкая, как росток экзотического растения нагрубом суглинке).
        Если человек мне был всё равно, то я ничего невидел инечувствовал. НоЮра притягивал меня. Мне хотелось открыть то, что скрывалось заего лицедейством. Даже изрядно выпив, он неоставался самим собой, воплощая всебе известный афоризм: весь мир театр, илюди внём- актёры. Аведь, казалосьбы, незыблемое правило- что утрезвого науме, то упьяного наязыке- непременно должно сработать. Нохмельной Юра вдохновенно истрастно изображал изсебя кого угодно, только несамого себя. Впервые месяцы нашего знакомства я даже думал, что задушой унего ничего нет, ион- как чистый лист бумаги, накотором каждый раз пишется что-то новое. Оказалось: есть! Нобуйство красок его незримого силуэта какбы ограничивалось подобием хитона, который отгораживал его отвнешнего мира.
        Его сущность нехотела открываться. Наверное, ещё ипоэтому портрет Юры уменя неполучался.
        Асущность людей, породивших нас, была искренней, цельной, порой по-детски наивной ибесстрашной. Почемуже мы получились другими? Пытаясь ответить наэтот вопрос, я снова открыл тетрадки сзаписями бабки.
        Дали мне отпуск, всего двенадцать дней, чтобы я перевезла девочку отматери. Иэто путешествие запомнилось духотой общего вагона, грязью, потом, нескончаемой сменой попутчиков, бессонной ночью, проведенной смамой вразговорах, иснова- мерное постукивание колес паровоза, сажа наокнах, пьяные мужчины, женщины вфуфайках, вонь…
        Надежда дичилась меня, ивсё путалась между «мамой» и«тетей», она однажды так исказала новым попутчикам: «Эта тетя- моя мама…» Немудрено! Девочке уже семь лет, иона, конечно, непомнила меня.
        Я забрала Надежду ксебе, несмотря нато, что своего жилья уменя так инепоявилось. Все-таки ей пришла пора идти вшколу, да иумоей матери стало сдавать здоровье: она часто иподолгу болела, наврядли смоглабы обеспечить девочке нормальные условия для занятий вшколе идома. Акроме всего прочего, уменя была надежда: поскольку я теперь неодинокая, то мне, может быть, выделят какой-нибудь уголок, пусть неотдельную квартиру, хотябы комнатку. Надоело жить почужим углам…
        Идали мне сначала отдельную большую комнату, апотом иквартиру выделили. Я работала, старалась быть навиду. Новот сейчас думаю: ачего достигла? Думала, что смысл жизни втом, чтобы построить светлое завтра. Аэто завтра так иненаступило. Акогда я поняла, что живу именно сегодня, то оказалось: большая половина жизни уже позади.
        Я слишком поздно взяла Надежду ксебе, иона, кажется, так иосталась мне неродной. Я слишком строго её воспитывала, редко называла доченькой, всё больше: моя девочка… Ия была вечно загружена общественной работой, что-то придумывала, пропадала вклубе, перевыполняла эти проклятые планы иполучала всякие почетные грамоты иблагодарности- ими можно заклеить все стены. Ну ичто? Уж лучшебы я была неучастником Жизни, аеё соглядатаем, ибо всё делала нетак, как надо. Акак надо- этого незнаю ипосей день.
        Слово «карьера» внаше время считалось ругательным, или, вовсяком случае, нехорошим. Ноеслибы Бог дал мне вторую жизнь, ябы, наверное, осмелилась всё-таки сделать карьеру. Это единственная возможность хоть как-то выделиться ипроявить себя. Однако всякий раз, как только уменя что-то начинало получаться вжизни, нечто незримое иковарное уводило вдругую сторону. Наверное, потому что очень немногие люди имеют предназначение исвою судьбу. Я непопала вих число, инесумела сама себя сделать.
        Мне почему-то кажется, что почти все люди, заисключением немногих избранных,- это какбы заготовки Бога: Он создаёт нас, вдыхает живую душу и,дав шлепка под зад, отправляет вбольшое путешествие для того, чтобы всё остальное мы сделали сами. Ночто-то этому мешает. Может быть, необходимость выбора?
        Выбор- это самая мучительная вещь насвете. Но,впрочем, моё поколение было избавлено отэтого: занас всё решали где-то там наверху, имы, как стадо овец, шли попредначертанному пути. Уменя была возможность свернуть всторону. Например, там, вГермании. Ноя несбежала камериканцам, как некоторые наши девушки, иневышла замуж занемца (никому иникогда неоткрою эту тайну: меня любил человек поимени Ганс, ая запрещала себе откликаться наего чувство), иничего несделала, чтобы просто любить, радоваться, жить.
        Да, я казню себя. Да, я, наверное, несправедлива ксамой себе. Да, мне нечего сказать всвоё оправдание, потому что пыталась жить вродебы сосмыслом, аполучилось так, что мой смысл- это мыльный пузырь, который, сияя всеми цветами радуги, лопнул иналицо попали капельки горьковато-солёной пены. Или это слёзы?
        Мне страшно сказать Надежде, что она немоя дочь. Я даже незнаю, каких она кровей, какого роду-племени. Инезнаю, как отыскать того мальчика, который, видимо, приходится ей братом. Ауэтого мальчика, наверное, уже есть семья и,может быть, растёт дочь. Ачто, если мой внук Серёжка встретит её, полюбит иженится- насвоей двоюродной сестре?
        О,Боже, что я наделала!
        Незнаю, зачем всё это пишу. Пользы отмоих воспоминаний никакой. Признаюсь, что я даже вырвала изрукописи все страницы, которые хоть как-то могут скомпрометировать каких-то людей… Ну, например, зачем описывать похождения Песьеголовой вГермании? Наверняка она сама себя зато казнит, атут ещё ия немилую её. Совесть- лучший изпалачей, пусть он недаёт ей покоя.
        Наверное, я зря сообщила Песьеголовой, что вывела её всвоих воспоминаниях. Она всполошилась, прислала мне несколько покаянных писем. Я читала их, самодовольно ухмылялась над её униженными просьбами имольбами, нони наодно изэтих посланий так инеответила. Впрочем, нет, ответила: вмоих бумагах нет тех фотографий идокументов, которых эта женщина так опасается. Доброе это дело или недоброе, ноя их сожгла. Осталась совесть-палач…
        Вот ивсё. Жизнь прожита, асказать оней почти нечего. Кто-то извеликих изрек, что жизнь каждого человека- это роман приключений, достойный того, чтобы его издали отдельной книгой. Ноуменя это, кажется, неполучилось. Пусть получится утех, кто идёт следом замной. Аможет, они только делают вид, что идут следом, анасамом деле уже свернули всторону?
        Ктобы знал, как я устала, ихочу отдохнуть…
        Я честно сказал Наташе, что вбабушкиных записках нет ничего такого, что компрометировалобы гражданку Песьеголовую. Есть какие-то намеки, нелицеприятные отзывы, ноконкретных фактов, атем более обвинений- нет.
        - Ты уверен?- спросила Наташа.- Алло! Нас разъединили или ты молчишь?
        Я молчал.
        - Что случилось?
        Я молчал. Уменя перехватило дыхание отвнезапной догадки. Детективная история сродственником гражданки Песьеголовой, переодевшимся милиционером,- это полная ерунда. Такое бывает только вкнигах. Ивсё это выдумывается для того, чтобы какой-нибудь хитроумный Эркюль Пуаро или комиссар Мэгре проявили всю силу человеческой мысли, азаодно иумение автора строить замысловатые сюжеты.
        - Алло! Ну, что стобой случилось? Немолчи, пожалуйста…
        - Извини,- наконец отозвался я.- Мне почему-то кажется, что всё, что случилось, вообще неимеет отношения кмадам Песьеголовой…
        - Ну, это эмоции!
        - Наврядли… Просто я должен проверить свою догадку…
        - Ты всё-таки нашёл что-то вбабкиных записках?
        - Кажется,да.
        - Ачто именно?
        - Незнаю… Неуверен… Я перезвоню.
        - Неклади трубку… Ты всёпор…
        Что я «пор…», незнаю: я положил трубку. Юрка укоризненно глядел наменя схолста.
        - А,пошёл ты,- буркнул я.- Наконец-то твои глазки открылись, иты, неблагодарный, ещё смеешь меня осуждать?
        Над его глазами я намучился. Даже цвет уних был какой-то неопределенный: то серые, то бледно-голубые, они порой ярко вспыхивали, наполнялись теплым светом или, напротив, кололи серебром льдинок.
        - Анасамом деле больше всего насвете ты хочешь ни женщин, ни славы, ни денег,- сказал я, накрывая портрет первой подвернувшейся под руку тряпкой.- Больше всего насвете ты хочешь спать, ичтобы тебя никто нетрогал… Заблеском твоих глаз, как затеатральным занавесом, скрывается его величество сон. Может быть, это тот самый сон, что порождает чудовищ. Что ты скажешь наэто, Юрка?
        Юрка, естественно, ничего несказал. Зато зазвонил телефон. Наташа, наверное, решила досказать окончание слова «пор…». Ноя неснял трубку саппарата. Мне надо было увидеть Наташу живьём. Сейчас, немедленно, непременно! Иэто был неприступ неукротимой страсти, ажелание получить ответ наодин очень простенький вопрос. Естьли уНаташи родственник поимени Александр, который сразу после войны жил вкакой-то деревеньке близ Пятигорска? Я могбы спросить её обэтом ипотелефону, номне нужно было видеть её глаза, реакцию наэтот вопрос. Может быть, она тоже догадалась кое очём, нонехочет признаться вэтом даже самой себе?
        Наташу я отыскал влицее, где она подрядилась вести курс истории мировой культуры иплюс кэтому факультатив поживописи. Хотя тут иплатили ей сущие гроши, зато регулярно, иэти деньги были единственным Натальиным заработком. Свои картины, рисунки, атакже упражнения втехнике холодного батика она непродавала. Ей, видители, нехотелось расставаться совсей этой мазнёй. Ноона явно набивала себе цену: всё, что я видел, производило впечатление, идаже больше- это хотелось смотреть ещё иещё, иотчего-то сжималось сердце, идушу охватывала легкая печаль. Правда, я никогда Наташе обэтом неговорил. Может, потому что завидовалей?
        - Что-то случилось,- Наташа легко улыбнулась ивздохнула:
        - Ты просто так меня неищешь. Так чтоже случилось?
        - Ничего…
        - Ивсё-таки?
        - Ивсё-таки мне хочется просто так погулять стобой побульвару,- соврал я.- Просто так зайти вкакой-нибудь кинотеатр, сесть напоследний ряд ицеловаться…
        - Как романтично!
        - Ичтобы ты насмерть перепугалась, что оставила свою сумочку накресле, ипобежалабы вкинотеатр обратно, ипереполошила всех контролёрш…
        - Это было так давно, что уже инеправда.
        - Апотом мы купилибы большую бутылку «Спрайта», плитку горького шоколада имороженого встаканчиках…
        - Исделали тюрю?
        - Да, хочу сделать тюрю: накрошить вмороженое шоколада, налить «Спрайта» и,поедая это фантастическое месиво, смотреть снашей лавочки наАмур…
        - Ты забыл: той лавочки уже нет. Наеё месте стоит коммерческий ларёк.
        - Есть другие лавочки!
        - Ноих уже разобрали другие люди…
        - Амы отнимем!
        Наташа хмыкнула иснова спросила:
        - Почему ты нестал говорить сомной потелефону? Что всё-таки случилось?
        - Хорошая погода случилась,- я постарался изобразить одну изсвоих самых очаровательных улыбок.- Если ты свободна, то, может, всё-таки немного погуляем,а?
        Унеёбыло «окно», целый час доначала следующего урока. Имы пошли гулять набульвар. Я нехотел, чтобы Наташа знала обистинной цели моего сней свиданья, ипотому болтал овсяких пустяках, рассказывал какие-то глупые анекдоты, слушал её ивысчитывал момент, когда можно будет какбы невзначай коснуться её близких идальних родственников.
        Этот момент я сам иприблизил. Специально подвёл Наташу ккнижному лотку, покопался вразноцветных глянцевых томиках и,наткнувшись накнигу всинем переплете снадписью «М.Лермонтов. Стихи», возмутился:
        - Ты только посмотри, как издают классику! Невзрачно, блекло, минимум иллюстраций!
        Наташа взяла книгу, полистала её исообщила, что нынешним детям все эти Мцыри, Демоны иПечорины как-то без разницы, они их «проходят»- итолько. Правда, некоторые ребята- их влицее буквально единицы- серьёзно интересуются иЛермонтовым, идругими классиками.
        - Вот ивзялисьбы сделать иллюстрации кМихаилу Юрьевичу,- подал я идею.- Их можно послать, например, накакой-нибудь конкурс, получить премию, купить нанеёбилеты доПятигорска ипосетить место гибели поэта…
        - Ты меня сегодня просто поражаешь,- сказала Наталья.- То утебя романтическое настроение, то какие-то прожекты встиле Манилова…
        - Ну почемуже?- несдавался я.- Художественных конкурсов для детей сколько угодно проводится. АПятигорск я неслучайно помянул. Мне всегда хотелось там побывать…
        - Авот я там бывала,- Наташа положила томик Лермонтова наприлавок ивзяла меня под руку.- Там жил наш дядя Саша. Вообще, наверное, он мне никакой недядя… Умоего деда была сестра Наталья, вчесть которой меня, кстати, иназвали. Наталья ввойну погибла под бомбами, ноунеёостался сын- тот самый дядя Саша. Ещё, говорят, была унего сестренка, ноеё подобрала какая-то женщина…
        Наташа рассказывала мне историю, которую я, вобщем-то, уже знал. Разве что бабке Марии исамой было неведомо, что тот самый мальчик Александр, став взрослым, попытался отыскать следы своей пропавшей сестры. Он писал куда только можно- ивКрасный Крест, инаМосковское радио, ивдетские дома, ивразличные сельсоветы. Что самое удивительное, он вконце концов вышел накаких-то случайных свидетелей, которые вспомнили маленькую женщину сребенком наруках. Кому-то она, кажется, проговорилась, что подобрала чужую девочку ивот пробирается сней вродное село.
        Новвойну таких сердобольных женщин было немало, как немало было идетей, подобранных надорогах после бомбёжек, вразрушенных хатах, вагонах, сошедших срельс… Ивсё-таки дядя Саша почувствовал, что наконец напал наслед своей сестренки. Оказалось, что изпяти женщин, которых он отыскал, лишь одна походила нату, которая могла приютить девочку. Новот что интересно: сразу после войны эта дама забрала старенькую мать ипереехала изсвоего родного села, ини скем, даже сблизкими родственниками, неподдерживала отношения. Видимо, каким-то образом она сменила фамилию, потому что тогдашний въедливый всесоюзный розыск недал никаких результатов.
        - Аон непробовал найти мать этой женщины?- спросил я.- Наврядли старуха тоже подделывала свои документы. Хотябы потому, что она, скорее всего, получала пенсию, и,значит, ей невыгодно было переделывать свои документы…
        - Дядя Саша попростоте своей как-то несразу доэтого додумался,- вздохнула Наташа.- Акогда додумался, то оказалось: эта старушка уже скончалась. Соседи рассказали, что унеёдействительно жила девочка поимени Надежда. Старушка души нечаяла вовнучке, ничего для неёнежалела. Аденьги унеёбыли: каждый месяц исправно приходили откуда-то переводы. Бабка объясняла, что её дочка уехала назаработки, надеяться им ненакого: зять Саша погиб нафронте, имущество, какое нажили, сгинуло вовремя войны, вот, мол, дочка имыкает горе поразным стройкам, чтобы семью прокормить…
        Наташа рассказала отом, что дядя Саша вконце концов нашел женщину состранной фамилией Песьеголовая, которая, видимо, что-то такое знала оего сестре. Более того, унеёдаже имелся новый адрес её бывшей соседки. Однако все письма возвращались спометкой: «Адресат поуказанному адресу непроживает».
        - Просто детектив!- сказал я, чтобы хоть что-то сказать.
        - Инеговори,- вздохнула Наташа.- Дядя Саша так иненашел свою сестру…
        - Ачто, унего неосталось наследников? Которые, так сказать, продолжилибы его дело…
        - Остался сын. Ноему всё это долампочки. Он, кстати, недавно сюда приезжал. Послушаешь его: такой весь изсебя крутой, анаповерку- мелочь пузатая, пальцы топырит, вгазетах читает только объявления илюбит Шуфутинского…
        - Ну ичто? Несамый плохой певец…
        - Репертуар унего кабацкий. АШурик, кстати, пожизни скабаками связан: он трудится вкакой-то фирме, которая поставляет врестораны красную рыбу, икру, крабов. Наводил тут, так сказать, мосты сместной мафией.
        - Навёл?
        - Откуда я знаю! Ни сам Шурик, ни его проблемы меня неинтересуют. Я ивидела-то его мельком. Послушай, ачто ты им так заинтересовался? Вопросы задаешь, как следователь. Для кого информацию собираешь?
        - Мне интересно всё, что связано стобой,- соврал я.- Девочка моя, оказывается, я почти ничего отебе незнаю…
        Ноона, наверное, исама себя мало знала. Вовсяком случае, её настроение могло внезапно измениться, исама она умела прямо наглазах демонстрировать разные метаморфозы: радость резко перетекала вгрусть, тоска- всумасшедшее веселье, желанье- внехотенье, нехотенье- вжажду всего исразу… Юра считал это признаком настоящей утонченной женственности. Мне так неказалось. Я струдом переносил все эти изменения, иНаташа постепенно приучилась сдерживать себя.
        (- Послушай, дорогой, меня…- А,проснулся! Учить меня будешь? Да я ибез тебя знаю, что всё делаю нетак.- Твоя самокритика похвальна, нопочему ты неделаешь надлежащих выводов, дорогой? Вот, например, почему ты решил несколько изменить ваш диалог? Насамом деле вы говорили нетак…- Отстань! Сколько раз объяснять тебе, что то, что было вжизни, ито, как это отразилось налисте бумаги,- совершенно разные вещи, понимаешь? Одного итогоже человека снимает фотограф ирисует художник. Что интереснее- взгляд живописца или фотоснимок? Конечно, картина!- Невсегда! Иты это прекрасно знаешь, кчему лукавить? Меня интересует совершенно конкретный вопрос: почему ты записал ваш диалог так сухо, будто это протокол? Вы ведь говорили нетолько одяде Саше иэтом… как его?… ну да, Шурике. Ещё вы говорили олюбви…- Ну ичто? Я очём угодно могу говорить. Ха-ха! Олюбви! Ну ты даешь, брателло! Ты прекрасно знаешь, что я специально шептал Наташе разные глупости. Это, если хочешь знать,- просто техника любовного общения, небольше. Иделал я всё это затем, чтобы узнать…- Извини, ночто тебе мешало напрямую объяснить Наташе, что вы,
оказывается, родственники, причём, довольно близкие…- Ая инесобирался ей это объяснять. Просто мне надо было узнать, кто обчистил квартиру, вот ивсё… Аэтого Шурика я видел раньше. Мы сНатальей вернулись сплэнера, иШурик встречал её наавтобусной остановке. Может, всего минуту ивидел, ноникак немог отделаться отощущения: этот человек- мой давний знакомый.- Конечно! Ведь ты видел фотографию матери, ту, накоторой ей семь лет. Бабушка коротко подстригла её, чтобы легче было травить вшей. После поездки ввагоне «пятьсот весёлого» это было впорядке вещей…- Да, да! Натой фотографии мама напоминала озорного мальчишку, иэтот мальчишка был похож натого человека, которого я увидел много-много лет спустя рядом сНатальей…- Что ты так разволновался, а?Может, ты признаешься самому себе, очем насамом деле думаешь?- Довольно! Я тебя отключаю! Иди прочь!)
        Уменя, как всегда, небыло времени, чтобы погулять сНаташей подольше, наговориться инасмеяться. Да, впрочем, иона тоже всё чаще поглядывала начасы: преподавателю непристало опаздывать назанятия. Аможет быть, Наташу утомила необходимость болтать отом да осём. Ведь я больше молчал, чем говорил, аона невыносила пауз. Ей надо постоянно оценивать, сравнивать, опознавать, давать всему имена, замечать полутона инюансы. Идаже если она несла какую-нибудь чушь, то это её извиняло: она заполняла тоску паузы первыми попавшими наязык словами, лишьбы нечувствовать пустоты…
        - Знаешь, мне кажется, что карма- это невыдумка, она всё-таки существует,- сказала Наташа.- Я невсилах объяснить это словами…
        - Объяснить можно всё,- отозвался я. Идотого скучным голосом это сказал, что самому стало противно.
        - Наверное, тебя послали вэтот мир, чтобы ты что-то исправил всвоём предшествующем воплощении,- нахмурилась Наташа.- Ты иногда просто невыносим, икак я тебя всё ещё терплю?
        - Иправда- как?
        - Меня греет надежда, что однажды ты перестанешь быть соглядатаем иначнешь жить…
        - Ну, конечно,- я постарался изобразить ироничную усмешку.- Ты угадала: я неживу, асуществую…
        - Ну да, вроде того,- кивнула Наташа.- Думаешь, почему я заговорила окарме? Я плохо разбираюсь вовсех этих восточных теориях. Просто однажды мне попалась книжка, вкоторой утверждалось, что все мы принимаем насебя какое-то количество кармы других людей, ипроисходит это вто время, когда мы думаем оних, говорим сними, смотрим наних, вместе едим или спим… Нам хочется уменьшить их карму, потому что мы любим этих людей. Ноты недаёшь прикоснуться ни ксебе, ни ксвоей карме…
        - Религия- опиум для народа,- ввернул я шутливое замечание.- Ещё скажи: благословенны те, кто дает нам свою карму. Исчастливы те, кто помогаетим.
        - Ты неотносишься ни ктем, ни кдругим,- Наташа отвернулась, чтобы я невидел её лица.- Может, я ошибаюсь, нолюди для тебя- это всего-навсего некие объекты: одни годятся как типажи для твоих картин, другие подходят под понятие «приятель», ипотому ты сними поддерживаешь отношения, третьи- просто толпа, безликая иненужная. Да ия, кажется, выполняю втвоей жизни вполне определенную роль, неболее того.
        - Ну что ты! Невыдумывай…
        - Я много раз пыталась задеть твоё сердце, ивсякий раз ощущала, что ты закрываешься ещё крепче. Знаешь, это похоже намоллюска: при малейшем прикосновении он ещё сильнее сжимает створки раковин. Итем самым лишь раззадоривает любопытство: авдруг внутри жемчужина? Носломав раковину, разочаруешься: ничего там нет, кроме серого комочка чего-то… Итогда я подумала, что ты боишься обнаружить пустоту. Нето страшно, что другие это увидят, ато страшно, что сам откроешь всебе зияющую бездну. Это всё равно, что сорваться вяму, прикрытую для маскировки прекрасными цветами.
        - Цветами обычно прикрывают могилы,- я попытался саркастически рассмеяться, нозакашлялся.- Извини, ноги промочил: чихотка прицепилась.
        - Ты всегда уходишь отсерьёзного разговора,- Наташа окинула меня долгим жалостливым взглядом.- Бедный! Ты так много ичасто рассуждаешь одуховности, доброте инравственной чистоте, что невольно закрадывается подозрение: анеотомли ты кричишь, чего утебя самого нет? Ты гоняешься заистиной, аона инедумает прятаться оттебя. Ты забыл, что унаших стобой предков была одна-единственная истина- божественная…
        - Опять взялась заопиум для народа? Тебебы впроповедницы пойти- получится!- коротко хохотнув, я опять раскашлялся.
        - Божественное- это значит любовь,- снисходительно, как полудебилу, объяснила Наташа.- Любовью нельзя заняться. Заняться можно только сексом. Улюбви есть одно отчетливое свойство: она нераспространяется навсех ився, она избирательна иузко направлена…
        - Ты мне собираешься лекцию читать?
        - Я пытаюсь объяснить тебе, что ты неумеешь просто жить, работать, заботиться оком-то…
        - Извини, я лучше знаю, что мне нужно.
        - Нет, Сереженька, ты исам незнаешь, чего тебе надо. Аесли даже изнаешь, то досмерти пугаешься своих желаний.
        - Если ты думаешь, что я буду стобой спорить, что-то доказывать, бить кулаком себя вгрудь инараспашку раскрывать свою душу, то нерассчитывай наэто…
        - Ая инерассчитывала,- Наташа посмотрела начасы.- Ты- сам всебе, как вскорлупе. И,может быть, когда-нибудь проклюнешься…
        - Итогда ты скажешь мне: «Здравствуй, мой цыплёночек!»
        - Нет, я, наверно, недождусь этого, дорогой. Кто-нибудь другой прошепчет тебе столь волшебные слова…
        - Как жаль!
        - Ноты нежалеешь времени, потраченного наобщение сомной? Наконец-то я сказала всё или почти всё, что давно хотела сказать. Имне сразу стало легче…
        - Ещёбы! Так меня загрузить!
        - Непереживай. Что тебе стоит сбросить этот груз запервымже углом. Вот сейчас завернёшь туда- ишмякай его наземлю…
        - Что-то ты мне сегодня ненравишься, милая.
        - Аразве я тебе когда-нибудь нравилась? Ну-ну, ненадо так округлять глаза! Утвоего друга Юры это получилосьбы гораздо естественней. Он ведь настоящий артист. Кстати, утебя сним всё нормально?
        - Ты так спрашиваешь, будто мы сним любовники…
        - Да нет, тыбы этого испугался. Ты вполне традиционен,- она хмыкнула.- Я имела ввиду совсем другое. Почему-то мне кажется, что невозможно написать портрет человека, который тебе безразличен икоторого ты нелюбишь, хоть немножко…
        - Если следовать твоей логике, то всякий художник какбы бисексуален.
        - Глупый, милый Сережа! Напрасно я распиналась перед тобой, объясняя божественный смысл любви. Это нетоже самое, что секс. Еслибы ты был моим учеником, то числилсябы вотстающих…
        - «Неуд» ученика- это «неуд» учителя, разве нетак? Значит, плохо объяснялась сомной…
        - Всё! Я побежала!- Наташа выразительно постучала поциферблату часов.- «Окно» кончилось. Спасибо тебе заидею насчёт иллюстраций кЛермонтову. Может, мы сребятами ивправду возьмёмся заэто…
        - Ивыиграете какой-нибудь конкурс!
        - Ачто? Мы небез талантов!
        Наташа махнула напрощанье правой рукой и,необорачиваясь, торопливо пошла ксвоему лицею.
        Ая завернул заугол. Новопреки предвиденью Наташи несмог сразу выбросить изголовы наш разговор. То, что она мне наговорила, невголове засело, атяжко давило сердце- будто камень лёг нагрудь. Умом-то я понимал, что все те истины, которые изрекала Наташа, без сомнения, правильны, особенно насчёт любви вбожественном понимании. Настолько правильны, что нето что спорить, алишний раз выслушивать всё это нехочется. Вроде как: «Архимедовы штаны навсе стороны равны» или «После вкусного обеда- позакону Архимеда», ну итому подобные нудные аксиомы, отскуки превращенные вхохмы.
        Ах, еслибы Наташа всё это говорила сулыбкой, издеваясь, забавляясь исмеясь надо мной, то я, пожалуй, несмогбы отделаться отнеёсмешочками имеждуметьями. Пришлосьбы имне тоже серьёзно сней объясняться. Ну, например, сказать отом, что она- тормоз. Нет, сама посебе, конечно, замечательная, умная, талантливая ивсё такое прочее, новмоей жизни- тормоз. Почему? Апотому, что наобщение сней нужно находить время- специально, чёрт побери! Вот дружба его нетребует, как-то так получается, что особого времени нанеёнетребуется. Зато любовь, секс, жизнь вдвоём под одной крышей- тут почему-то надо постоянно, что называется, уделять внимание, жертвовать часы своей драгоценной жизни навсякие глупости, ласканья- милованья. Это тормозит тебя. Тебе надобы идти куда-то вперёд, нотвоя спутница, скривившись, стонет: «Погоди! Я ногу натёрла. Идти немогу…» Иты, как остолоп, стоишь иждёшьеё.
        (- Мне противно тебя слушать…- Аты, дорогой, неслушай! Господи, откуда ты взялся намою голову!- Ошибаешься: ненатвою голову, анатвою душу…- Какая разница! Ведёшь себя, как червь вяблоке: сжираешь меня изнутри…- Послушай, если женщина неможет идти рядом стобой, то ты должен взять её наруки ипонести…- Ещё чего! Надорвусь…- Ты никогда неотносился кженщине, как кчуду…- Милый, оставь эту банальность при себе. Женщинали, мужчинали- нет разницы, каждый человек, независимо отпола,- чудо изчудес.- Оттвоих слов веет холодом…- Ах, братец, как ты красиво изъясняешься! Романы для дам непробовал писать?- Желанья нет. Авот твои правильные фразы, бесспорные истины- это холодные льдинки. Они красиво играют алмазными гранями, завораживают внутренним мерцанием ипрозрачной чистотой. Ноэто дотех пор, пока их некоснётся теплая ладонь…- Ну, что ты хочешь этим сказать?- Да, вобщем-то, ничего нового. Если ты неотносишься кженщине, как кчуду, то иона неувидит твою особинку. Тут, знаешьли, такое дело… Вобщем, два человека- это как два сообщающихся сосуда…- Ха! Запас красивых слов кончился, да?- Ты, ксожалению,- сосуд
закрытый. Я вообще думаю, что те люди, откоторых ты произошёл, какбы уже прожили затебя твою жизнь- прожили страсти, приключения, затмения сердца, печали разума, ошибки чувств, неизведанность мира. Ипотому ты сразу родился эдаким правильным существом…- Э! Ты забыл: иногда я поступаю очень даже неправильно…- Атвои подлости- это что-то вроде игры. Когда ты позвонил жене Юры иподставил его, то это только изжелания смоделировать нестандартную ситуацию ипосмотреть, что изэтого получится. Юра, как модель, интересен тебе всамых разных проявлениях…- Юра- модель? Извини, он мой друг. Я его люблю…- Нет, ты никого нелюбишь. Ты незнаешь, что это такое. Твоя бабка жила без любви кодному-единственному человеку. Твоя мать жила, вобщем-то, без материнской любви. Изамуж она вышла лишь потому, что так принято: разве ты незнаешь, что она «залетела» итвой отец, как честный мужчина, просто обязан был жениться? Ноон нелюбил твою мать, всё, что угодно- уважал, ценил, благодарил, доверял, но,увы, нелюбил.- Еслибы нелюбил, то откудабы я взялся?- Ну, зачем притворяться, дорогой? Будтобы ты незнаешь, что имужчинами, иженщинами
иногда движет обыкновенная физиология. Твоему отцу требовалась элементарная разрядка. Впостели, разумеется…- Замолчи! Как ты низок, мерзавец!- Ты- результат нелюбви, иэту нелюбовь несешь всебе дальше…- Всё! Молчи! Нехочу слышать твой мерзкий шепот!)
        Зауглом посередине клумбы скалендулами сидела белая женщина, вернее: она когда-то, давным- давно, была белой, теперь- серая, снездоровой желтизной, вгрязном платье спотеками чего-то чёрного. Вокруг неёрезвились дети- два мальчика идевочка сбольшим бантом. Напацанов без слёз невзглянешь: уодного небыло правой ноги, вместо лица- рыхлый, ноздреватый блин, ни носа, ни глаз, аизо рта торчал пучок жухлой травы. Другой, безрукий, ловко пинал мяч инаврядли слышал, что говорила ему мать: вместо ушей зияли черные дырки. Ивообще, непонятно, каким чудом эта кудрявая головенка держалась наплечах: она была насажена натонкий ржавый штырь.
        «Дети- наше будущее»,- такая надпись была выведена большими прописными буквами натумбе, накоторой покоился мощный зад матери.
        Девочка, умильно улыбаясь, восторженно вперила пустые глазницы всиневу неба. Какой-то шутник вставил веё кулачок бутылочку из-под пива «Балтика №9»,иказалось: малышка только что сделала изнеёглоток идовольна всем, что вокруг неётворилось- этими машинами, заполонившими двор, игрудами пестрого мусора, докоторого дворникам небыло дела, итаксофоном сразбитым телефоном, имолодыми людьми, которые, пристраиваясь кпыльным кустам смородины, устроили писсуар местного значения.
        Необращая навсё это никакого внимания, мать влюбленно оглаживала взглядом своих детенышей-мутантов. Разрушительное время почти незадело её: покрайней мере, все формы сохранились, илишь гипс пожелтел да накопилась вего трещинах тяжелая городская пыль.
        Эта скульптура стояла тут, зауглом, наверное, никак неменьше сорока лет. Когда-то подобные украшения были необыкновенно популярны, и,наверное, нет вРоссии такого населенного пункта, гдебы необитали гипсовые Ленины, пионеры-герои, Зои Космодемьянские, колхозники ирабочие, счастливые малыши игордые матери. Они сопровождали нас пожизни, имы привыкали кним, незамечая, как вместе ссимволами уходящего века разрушались иэти штамповки, задуманные, как средство воспитания влюдях чувства прекрасного. (Чур меня, какого прекрасного?!) Скорее, это были некие высоконравственные идеи, воплощенные внедолговечном гипсе. Мрамора наних, видимо, было жалко. Это древние греки почем зря расходовали мрамор натиражирование своих богов игероев.
        - Подайте инвалиду накорочку хлеба…
        Я вздрогнул, услышав заспиной плаксивый, скрипучий голос:
        - Копеечку подайте напропитанье!
        Опираясь накостыль, бородатый старик протягивал сухую морщинистую ладонь ипронзительно-остро глядел прямо вглаза.
        - Нет уменя мелочи,- сказаля.
        Эту фразу втечение дня приходилось произносить неоднократно, и,видимо, нищие слышали её нетолько отменя.
        - Дай хоть сигаретку,- проплакал старик.- Курить хочу- уши пухнут!
        - Неможешь курева купить- бросай дымить,- ответил я, вочередной раз подивившись своей жестокосердности.- Навсех вас никаких сигарет ненапасёшься! Халявщики… Ну ичто, что инвалид! Пенсию-то ведь получаешь…
        Старик молча развернулся и,подпирая себя костылем, довольно бодро поскакал прочь. Ночто-то вмоём монологе его всё-таки задело, ион остановился, чтобы крикнуть:
        - ВСовдепии нетолько скульптуры портились,- старик ткнул пальцем вживописную гипсовую семейку.- ВСовдепии души кастрировали. Эх, ты! Такой молодой, ачуткость потерял…
        - Скачи, дед, дальше, скачи!
        Однако он небрежно взял костыль подмышку ичутьли нестроевым шагом завернул заугол.
        Ичто меня уж совсем удивило, старик высунул голову из-за угла икрикнул:
        - Сам скачи!
        Авэто время толстый белый голубь лениво плюхнулся наголову гипсовой мамаши и,отклячив хвост, оставил веё волосах ещё одну отметину.
        - Папа! Хочу птичку! Достань птичку!
        Карапуз вмодном джинсовом костюмчике ижелтых кожаных ботинках натолстой подошве тянул пухлые ладошки кголубю итребовательно топал правой ножкой.
        - Это голубь,- ответил молодой папаша, подстриженный под Леонардо Ди Каприо.- Его нельзя ловить. Потому что он общий- итвой, имой, ивон того дяди…
        - Нет, только мой!- топал ножкой карапуз.- Это моя птичка! Достань мнееё!
        - Нельзя,- терпеливо папаша.- Уголубя может быть какая-нибудь нехорошая болезнь, ты подержишь его вруках ипопадешь вбольницу. Атам делают уколы ивсех поят микстурой…
        - Всё равно хочу птичку!
        Итут голубь, сорвавшись сголовы гипсовой матери, пролетел над ревущим мальчиком инагло капнул ему наплечо.
        - Кака!- удивленно воскликнул карапуз.- Птичка сделала мне каку!
        - Видишь, какая нехорошая птичка,- наставительно сказал папаша.- Если возьмёшь её вруки, она тебя сног доголовы перемажет дерьмом.
        - Такая красивая птичка- икака,- пацанчик разочарованно развел ручками.- Нелюблю таких птичек! Купи мне лучше игрушечную птичку…
        - Ладно,- согласился папаша.- Заработаю денег икуплю.
        - Когда заработаешь?
        - Скоро…
        - Нет, давай заработаем сейчас,- пацанчик топнул ножкой.- Нехочу скоро, хочу сейчас!
        - Так небывает,- возразил папаша.- Абывает так: работа- деньги- товар, например, таже птичка.
        - Нет, бывает! Потому что я так хочу…
        - Ну, малоли что ты хочешь…
        Уменя ссобой был блокнот икарандаш: содной стороны- красный, сдругой- синий. Исам незнаю, почему, ноя быстро нарисовал какую-то невообразимую птицу скрасной головой, синими крыльями ималенькими лапками, похожими наутиные.
        Я подошёл кпацанчику ипротянул ему рисунок:
        - Возьми. Синяя птица уважает тех, кто хочет всего непотом, асейчас. Взрослые потому ибывают скучными, что забывают, как были детьми…
        - Но-но!- сказал папаша.- Я нескучный!
        - Красиво,- оценил мой рисунок мальчик.- Спасибо, дядя.
        - Я тебя учил: никогда ничего небери учужих,- строго нахмурился папаша.- Добренький дядя может оказаться маньяком…
        - Маньяки неразводят сказочных птиц,- возразил мальчик.- Инеумеют рисовать!
        Я усмехнулся и,необращая внимания надесятку, протянутую отцом ребёнка, продолжил свой путь внутрь двора. Там, загаражами, вжелезобетонной ограде был пролом. Пользуясь им, я сокращал дорогу додома минут напятнадцать, неменьше. Правда, иногда исам незнал, зачем спешу, ведь всё равно потом бесцельно брожу поквартире, пялюсь внадоевший экран телевизора, отнечего делать курю сигарету засигаретой.
        Наверное, мне следовалобы пойти вкакое-нибудь людное место, например, вкафе или бар. Взять кофе, рюмочку ликера, какое-нибудь пирожное, лучше- безе, исесть так, чтобы вокно были видны девушки ипарни, мужчины иженщины, молодые истарые, военные иштатские. Исмотреть наэтот людской водоворот, ивыхватывать изтолпы интересные лица, ини очем недумать. Ни очём!
        (Если смутно надуше, съешь пирожное безе! Рецепт хорош, нонезвенит вкармане грош… Да, черт побери, вэтом-то всё дело: гроши незвякают, зато лежит сотенная бумажка, которую мне нехочется разменивать. Я заметил: стоит это сделать, как более мелкие купюры начинают испаряться изкармана, иведь вродебы ничего существенного непокупаешь, всё больше помелочам, аденежки- тю-тю. Уменя кончаются краски, ичерная тушь нужна, ибумага для акварели… Нет, непойду я ни вкакое кафе!)
        Через пролом встене я попал вкрохотный скверик, посередине которого красовалась клумба петуний иещё нераспустившихся астр. Веё центре торчал шест сприбитым кнему указателем: «Дискотека „Великан“- прямо, 3метра! Начинай шевелить ножками уже сейчас!».
        Асфальт вокруг клумбы подметали дворники- дед да бабка.
        - Вот, глянь-ка, Шура! Почти целый пирожок валяется… Атут что? Кажется, пакетик арахиса. Нет, ты погляди: чуть надорван, орешки- один кодному, целехонькие! Ну, что замолодёжь? Кусь-брось! Ничего неценят. Всё им даром достаётся…
        Маленький, пухлый старичок вблеклом синем плаще, подпоясанный желтым шнуром сразлохматившейся кисеей, возмущено тряс над головой своей добычей. Вего ногах валялась метла, чуть поодаль стояло высокое цинковое ведро, куда он собирал мусор.
        - Аим что, молодым-то?- лениво откликнулась такаяже маленькая ипухленькая бабулька.- Это мы вмолодости каждую копейку считали. Аони нонча кдурным деньгам приучены. Думаешь, кто сюда, вэту «Великану», ходит? Бедный человек, поди, дома сидит, телевизор глядит. Ежели он унего есть. Асюда прут те, кто нарынках торгует да народ всяко-разно облапошивает…
        - Нет, Шура, тут истудентов полным полно,- возразил дед.- Сам слышал, как они между собой переговариваются, кто где учится… Уних-то деньги откуда? Наверно, родители богатые. Если всытости идовольстве растут, то им пирожок- непирожок, хлеб- нехлеб…
        - Ну да! Они тока завход выкладывают сотенную, неменьше,- кивнула бабулька ипоправила платок, сползший наглаза.- Они исигареты, глянь, дополовины выкуривают, остальное бросают…
        - Ты их впакетик собирай,- напомнил старик.- Я табак изних вытрясу, на«козьи ножки» пойдёт.
        - Аэто что?- бабулька подняла пестрый пакетик, поднесла кглазам и,поскольку предмет оказался ей хорошо знакомым, снегодованием бросила его введро:
        - Тьфу, дьяволы! Без энтих резинок, кажись, ни одна дискотека ещё непроходила. Прямо целыми пачками закупают! Ивсе, глянь-ка, пустые…
        - Аты что, хотела цельный презерватив найти?- тоненько хихикнул дед.- Начто он тебе, старая? Ивмолодости без них обходились, атеперь ивовсе без надобности…
        - Тьфу натебя!- старуха сердито замахала метлой, наступая надеда.- Каким был бесстыдником, таким иостался…
        Я подумал отом, что эта пара пожилых людей, убирая мусор после чужого праздника, даже недогадывается, что уже давным-давно находится наобочине жизни. Иединственное, что ей, слава Богу, ещё дозволяется: глядеть напроносящиеся мимо автомобили, наполненные молодыми, красивыми издоровыми людьми, иловить звуки музыки, берущие заживое, ивдыхать тонкий аромат дорогих духов, и,может быть, невзначай чихнуть отпыли, перемешанной счем-то таинственным, непостижимым изагадочным. Совсем другое племя, забавляясь ишутя, сломя голову мчалось мимо стариков, инезамечало их, аесли изамечало, то только для того, чтобы громко бибикнуть: «Прочь сдороги, старые вороны! Раздавим!»
        Я молча обошёл деда. Наверно, ему стало неудобно передо мной забабку, которая назвала его бесстыдником, ион вполголоса цыкнул:
        - Тыбы, старая, помолчала. Люди вокруг ходят…
        - Что?- нерасслышала бабка.
        - Херов сто, амаленьких- двести,- сердито прошипел дед.- Угомониласьбы ты, чтоли…
        - Бесстыдник,- констатировала бабулька, наэтот раз всё прекрасно расслышав.- Ну, что отебе парень подумает?
        - Аменя это нее…. т,- дед сплюнул иповозил метлой потому месту, куда шмякнулся его харчок.- Давай-давай, пошевеливайся! Вон какая территория ещё неубрана…
        Он видел, что я совершенно необращаю наних внимания, будтобы их инет тут. Наверное, это его немного задело, потому что он проворчал:
        - Фу-ты, ну-ты! Идут- ног под собой нечуют… Иникого для них несуществует! Дворник- нечеловек, априставка кметле… Ну, молодёжь! Ну, воспиталивас!
        Я уже давно необращаю внимания наворчащих стариков итем более неприслушиваюсь ктому, что они пытаются внушить своим вольным-невольным слушателям. Наверное, они забыли, как были молодыми, когда тоже вполуха слушали наставленья, нравоучения, увещеванья- всё то, что старики так любят вбивать вюные иотчаянные головы. Они, быть может, тысячу иодин раз правы, инамерения их- самые благие: предостеречь отповторения ошибок, передать опыт своей жизни ивсякое такое. Амолодым всё это неинтересно, им хочется учиться жить насобственных ошибках, чтобы, вконце концов, через много-много лет прошамкать беззубым ртом: «Внучок, авот когда я был молодым, то поступил так-то итак-то. Иэто неправильно! Ты так неделай!» Авнучок снисходительно улыбнется иравнодушно скажет: «Я сам знаю, как поступить. Неучи меня жить!»
        Да: «Неучи меня жить!»
        Ну, кто извас научит меня, как жить теперь? Теперь, когда я почти точно знаю: Наташа- моя родственница, родная кровь, имы сней были близки, иничего противоестественного вэтом невидели, потому что разве могут быть противоестественными отношения между мужчиной иженщиной? Нооказалось: могут, если вих жилах течет одна итаже кровь. Инас неспасает то, что мы этого незнали.
        Аможет, все-таки ничего страшного неслучилось?
        (- Конечно, неслучилось…- А,это ты! Опять подначиваешь?- Ни вкоем случае! Серьёзно: ни-че-го неслучилось, потому что Наташа тебе неочень-то инужна. Ты нелюбишь её…- Милый, да откуда ты знаешь, что есть любовь?- Я незнаю. Я чувствую.- Хочешь, я расскажу тебе старую-престарую притчу про слона ипятерых слепых? Однажды они встретили слона. Потрогали его, апотом принялись описывать свои ощущения. «Слон- это такой большой удав»,- сказал первый слепой. Он трогал слона захобот. «Нет, что ты!- воскликнул второй.- Слон- это нечто наподобие пальмовых листьев!» Он трогал слоновьи уши. «Неправда!- возразил третий.- Это четыре колонны, поддерживающие тело». Он нащупал ноги слона. Ну, итак далее. Каждый слепец описал то, что он действительно ощутил пальцами. Каждый прав инеправ одновременно. Вывод: наврядли стоит доверять только собственным ощущениям, дорогой.- Сердце никогда меня необманывало, ия доверяю своим ощущениям. Ачто, разве Наташа ивправду твоя любимая женщина?- Незнаю. Скорее нет, чем да.- Ну, ивчем тогда проблема?- Автом, что я живу без любви. Вместо неёкакой-то эрзац. Икак избавиться отэтого
страха?- Какого страха?- Никогда незнаешь, кого ты любишь насамом деле…- Непонял!- Ну, встречаешь человека, вроде как влюбляешься и,может быть, даже жить без него неможешь, авскоре оказывается: он нетот, закого ты его принимал…- Возможно, иты- нетот, закого себя выдаешь?- Я исам порой незнаю, кто я есть насамом деле.- Ну вот, аотдругих хочешь полной определенности…- Давай немного помолчим, ато опять разругаемся. Меня этот наш раздрай, знаешь, как достал!- Молчим…)
        Юра глядел наменя укоризненно. Ноя старался необращать нанего внимания. Пусть смотрит! Он исмотрел. Вкомнате небыло места, гдебы я неощущал его пристального взгляда. Я- кокну, он- замной, отокна иду кстолу- смотрит, вкресло сажусь спиной кнему- чувствую: он нацеливается взглядом, как сверлом, вмой затылок.
        Вообще-то, ощущение, конечно, неизсамых приятных: постоянно находиться под прицелом двух суровых зрачков.
        - Ну, чего тебе надо?- спросиля.
        Юра молчал, номне показалось: вглубине его глаз зажглись насмешливые искорки.
        - Как ты мне надоел!
        Я схватил первую попавшую под руку кисть инесколько раз провел ею попортрету. Зеленые полосы, словно фантастические листья какого-то африканского растения, скрыли лицо Юры. Нодва зрачка по-прежнему упорно цеплялись заменя.
        - Ну, что ты меня мучаешь? Ты скрытый садист! Тебе хорошо, когда мне плохо. Аможет, ты- тупой, самодовольный болван? Любой нормальный человек
        (… нормальный, Серёжа! Вот именно: нормальный! Ты требуешь нормальности отдругого, как будто сам- эталон нормальности. Нозадумывалсяли ты, милый, что нормальным людям наши ненормальности кажутся чем-то абсурдным? Более того, они просто непонимают, чего отних хотят такие дурики, как ты. Потому любой нормальный человек…)
        уже давно догадалсябы, чего я хочу оттебя. Аты, как египетская мумия, обмотался сголовы доног нормами, правилами, табу, догмами. Ты боишься открыться! Может, потому боишься, что под этими твоими пеленами ничего нет? Пустое место! Ладно, сейчас я тебе гриму ещё добавлю, красавец ты наш, герой-любовник ненаглядный, гетеросексуал лютый, изменщик коварный, друг липовый!
        (… ну-ну! Разошёлся! Он ни вчем невиноват. Хватит! Это ты виноват втом, что желаешь видеть его другим. Он такой, как есть. Охолонись, милый…)
        Ты боишься выйти запределы сюжета навязанной жизни! Ты отлично знаешь, что положено говорить вэтих твоих дурацких пьесах- ни словом меньше, ни словом больше, атолько то, что определено автором, идаже его ремарки для тебя- закон, ито, что велит режиссер- это свято, это как десять христианских заповедей, иты их ни зачто ненарушишь, пока живешь насцене. Нозанавес закрывается, ты возвращаешься всвою уборную, снимаешь костюм, смываешь грим идостаешь из-за зеркала пару презервативов… Иесли их тебе неудастся использовать, то прежде чем войти всвою квартиру, ты, озираясь, воровски метнешься кмусоропроводу- там, вверху трубы, зажелезной скобой, есть углубление, куда ты иположишь «резинки». Светка уже давно ненаходит их утебя вкарманах и,глупенькая, думает, что утебя никого нет. Ивыполняя правила навязанного тебе сюжета, ты лениво выпьешь кружку кефира, заедая его хрустящим хлебцом, почистишь зубы и,ленясь встать под душ, пополощешь водой из-под крана под мышками ивдругих, пардон, более интимных местах… «Давай спать, малышка,- скажешь ты Светке и,привычно-ласково подложив ей руку под бедра, шепнешь: Я хочу
тебя…» Изо дня вдень одно итоже. Сюжет часовой стрелки, ходящей покругу…
        (Аты? Ты попытался освободиться отнавязанного тебе судьбой? Да, конечно, ты смелее ираскованнее своего друга, иутебя возникают вголове невероятно фантастические сюжеты, ивыдумывать ты можешь, как дай Бог каждому, нобоишься переступить некую условную черту, закоторой- иные истории, иная жизнь, иные отношения. Ты всего-навсего соглядатай, укоторого ничего изтого, что ты подсмотрел, увидел иуслышал, никогда небудет, иты тяжко дотащишь арбу своей жизни доестественного конца, так ни разу инеподбросив другого человека внебеса- вверх, ксолнцу, звездам… Аеслиб подбросил, то исамбы следом взлетел. Ноты предпочитаешь смотреть накартинки Шагала иумничать над ними. Аумничать ненадо, милый! Всё куда как проще… Ноты непонимаешь этого ипродолжаешь усложнять свою собственную жизнь. Выходит, что навязанного сюжета маловато, да? Надо навязать себе ещё что-то, иещё, иещё, чтобы забыть отом, что очень хочется прожить свою жизнь нетак, как кому-то нужно, атак, как можешь это сделать толькоты…)
        Ая нехочу ходить покругу. Ивсе-таки хожу. Я боюсь, что ко мне подойдёт милиционер искажет: «Ваши документы, гражданин». Потому что я покажусь ему подозрительным, нетаким, как все- ион непройдёт мимо. Адокументов я ссобой неношу, опасаюсь их потерять, аещё больше боюсь той суеты, волокиты инервотрепки, что связана сполучением нового паспорта. Ия затаиваюсь всобственном теле, как вукрытии,- иничего мне нестрашно, я освобождаюсь отособых примет, становлюсь как все инепозволяю себе никаких вольностей, идаже моя улыбка- немоя… Я страдаю вплоти своей. Аутебя страдает плоть, друг мой. Вот ився разница между нами. Изаэто я, кажется, тебя когда-нибудь возненавижу. Нокакое я нато имею право? Ни-ка-ко-го!
        (Гм, какбы поделикатнее выразиться… Вроде ты сегодня непил? Аговоришь так, будто хватил пару лишних стопок водки: то одно, то другое, то вообще непоймешь что… Слушай, завари себе покрепче чаю, сядь иуспокойся. Пей чай исмотри вокно…)
        Юрина улыбка витала ввоздухе… Она существовала отдельно отего лица, которого уже небыло видно из-за полос ипятен краски. Наверное, именно так отЧеширского Кота отделилась самая знаменитая улыбка всех времён инародов, идевочка Алиса ничего ненаврала всвоём рассказе. Ничего ненаврала девочка Алиса, даже навот такусенькую капельку ненаврала, ноей мало кто верил…
        Я обмакнул кисть вскипидар иоставил её там. Мне хотелось выпить чего-нибудь покрепче чая, ноя послушался своего внутреннего голоса ирешил заварить «Графа Грея». Итолько достал фирменную коробочку, исполненную всеребристо-седых тонах, как пронзительно зазвонил телефон.
        - Алло!
        - Привет! ЭтоЮра…
        - Слышу. Чего тебе?
        - Старик, ты несобираешься сейчас где-нибудь погулять часика полтора?
        - Нет, я чайпью.
        - Апотом?
        - Апотом- суп скотом.
        - Слушай, ты можешь меня выручить? Вот так нужен «квадрат»! Мы по-быстрому, честное слово. Я тебя редко обэтом прошу, сам знаешь…
        Я поймал взглядом его улыбку, витавшую над холстом иподумал отом, что всё это безобразие придётся куда-то прятать. Может, наантресоли? Юра недолжен видеть то, что я сотворил сего портретом. Нолезть наантресоли мне нехотелось, ивообще ничего нехотелось, ипотому я упрямо повторил:
        - Я пьючай.
        - Ты его успеешь напиться,- вкрадчиво сказал Юра.- Я оттебя вдвадцати минутах езды…
        Понятно, он где-то врайоне почтамта, неподалеку отсвоего театра. Наверняка закадрил какую-то очередную лахудру.
        - Старик, я тебе куплю хорошего цейлонского чая,- льстиво сказал Юра.- Нежалей ты эту заварку! Знаю я тебя, скрягу…
        - Ая тебя, пи*дострадателя несчастного, тоже неплохо изучил. Она хоть небичиха? Ато оставит мне тут заразу какую-нибудь вответ намою заботу.
        Юра отнеожиданности даже дышать перестал. Видно, уколол я его больно. Ноон стойко перенёсмои издевательства (акуда ему деваться?) ижалобно простонал:
        - Мучитель! Дай ключик. Как друга прошу.
        - Ладно, чёрт стобой,- сжалился я.- Ключик будет впочтовом ящике. Как обычно.
        - Сменя бутылка!- восторженно закричал Юра итутже бросил трубку.
        - Аобещал хороший чай,- разочарованно протянул я.- Икак его только хватает наэтих баб? Половой гигант, блин!
        Комментировать какие-нибудь события наедине ссобой- это, говорят, признак или старости, или одиночества. Какая чушь! Мне просто нравится слушать самого себя, играть словами извуками, менять тембр, диапазон голоса, сливать фразы вкакую-то странную, тягучую субстанцию без формы ицвета, итянуть потом изэтого непонятного Нечто золотистую ниточку нюансов, тонов иполутонов- дотех пор, пока абракадабра необретала ясность изаконченность.
        Я накрыл заварной чайник тонкой льняной салфеткой, выключил всё, что можно было выключить, ивышел изквартиры. Один ключ бросил вузкую щель своего почтового ящика, адругой, кривя губы, поглубже засунул вкарман брюк.
        Наверное, Юре очень нетерпелось познакомиться сосвоей очередной пассией как можно плотнее, ипотому он привез её натакси.
        Сидя наскамейке усоседнего дома, я видел, как дамочка, выпрыгнув измашины, уверенно пошла кдверям и,открывая их, вильнула задом, как флагом. Юра вертелся вокруг неёбойким петухом, зачто едва непострадал: женщина проскользнула вподъезд, адверь, влекомая тугой пружиной, чуть неприщемила его голову. Юра терял всякое соображение, когда перед его носом маячили бедра хорошенькой дамы. Он приклеивался кним взглядом иуже ничего вокруг незамечал.
        Я неразглядел лица женщины, ноона показалась мне знакомой. Истем большим нетерпением я провел около получаса налавочке, прежде чем вошёл вподъезд иподнялся насвой этаж. Понимая, что поступаю дурно (мягко сказано! Ты поступил мерзко!), я осторожно вставил ключ взамочную скважину итихонько повернулего.
        Мне очень хотелось увидеть глаза этой женщины, ичтобы вних отражалось всё: испуг, разочарование, боль, стыд, беззащитность- весь калейдоскоп грубых итонких, примитивных ивысоких ощущений ичувств. Аябы вответ равнодушно ибрезгливо скользнул взглядом поеё телу, недоуменно пожал плечами ибез всякого интереса спросил скучным голосом: «Вы скоро закончите? Мне работать надо…»
        Ия увидел женщину, над которой возвышался мой друг Юра, иего голова была запрокинута назад, ион пока ещё невидел меня. Женщина, впрочем, тоже несразу обратила внимание наявившегося хозяина квартиры. Её широко раскрытые глаза скользнули помне, нонеостановились, как неостановилась исама женщина, ритмично ияростно двигавшая разгоряченными чреслами, инеостановились её руки, поглаживавшие ивжимавшие всебя бедра её партнера. Ивсе-таки её взгляд вновь скользнул помне, ия увидел то, что ихотел увидеть: недоумение, испуг, боль, стыд, разочарование. Ноивмоих глазах она, видимо, прочла тоже самое. Я никак неожидал, что когда-нибудь увижу Наташу сдругим мужчиной. Кого угодно- только нееё.
        Стех пор, как мы познакомились, она демонстративно избегала всех этих попоек вхудожественных мастерских, которые иной раз заканчивались такими оргиями, перед которыми меркнут фантазии Калигулы идаже Казановы. Свобода духа порой самым странным образом смешивалась сосвободой плоти, освобождая её отвсевозможных табу иограничений. Может быть, я инеженился только потой причине, что слишком много нагляделся навполне приличных дам, имеющих хорошее воспитание иобразование, но,однако, обо всем насвете забывающих навакхических пирах. Какая-нибудь ангелоподобная девица, чело которой, кажется, вот-вот охватит нимб святости инепорочности, сневинным видом, играя ишутя, могла сама предложить поиграть в«ромашку» или без всякого стеснения сыграть роль Марии-Магдалины. Апотом, спустя какое-то время, я узнавал, что она удачно вышла замуж, стала благопристойной дамой имуж носит это сокровище буквально наруках. Зналбы он, бедолага, начем её носили нанаших вечеринках!
        Я, конечно, несчитал Наташу исполненной святости, но,честное слово, даже иподумать немог, что она способна заняться любовью смоим лучшим другом, да, ктомуже, вмоей квартире.
        Юра, почувствовав перемену настроения своей партнерши, оторвал взгляд отпотолка итоже увидел меня.
        - Извините,- сорвалось смоих губ.- Я нехотел… Извините… Никак неожидал…
        Они, застыв, глядели наменя. Я глядел наних. Иможет быть, впервые вжизни мне стало стыдно.
        Я ощущал крепкий запах пота иразгоряченной плоти, слышал нечленораздельное, животное урчанье- иэто было отвратительно! Но,вглядевшись пристально влицо Наташи, я понял смысл фразы изстаринных романов: «Она источала счастье». Ивпервые увидел её упругое, лёгкое тело, золотистую кожу, яркие смеющиеся глаза, лебединый изгиб тонких рук, ореол волос… Ничего этого я невидел прежде. Ну, почемуже, почему? Неужели потому, что унизив её своими грубыми мыслями, потерял истинную зоркость? Ивот увидел: сначала- как грязную картинку типа тех, что рисуют вобщественных уборных, исразу, без перехода, нюансов иполутонов- портрет завораживающей, чувственной, невероятной красавицы! Одна итаже женщина могла вызвать илюбовь, иомерзение. Норазве я прежде обэтом недогадывался? Конечно, догадывался, нопрочувствовал всё это впервые. Закакие-то доли секунды про-чув-ство-вал, про-чув-ство…
        - Я нехотел… Случайно получилось…
        Моё смущенное бормотанье наконец произвело нужное действие: Юра непостижимым образом мгновенно переместился ко мне и,подталкивая меня плечом кдвери, страшно вращал глазами изловеще шептал:
        - Убью, гад! Я тебя, как человека, просил…
        - Как ты мог?- отвечал я такимже зловещим шёпотом.- Наташку?! Сюда? Ко мне? Ну, несволочьли ты после этого?
        - Это ты сволочь: исам неам, идругим недам,- Юра, побледнев, двинул меня вподбородок точным ирезким ударом кулака.- Мазохист х… в!Себя сколько угодно можешь мучить, ноженщину-то зачто?
        - Да пошёл ты нах…!
        Он снова толкнул меня, ия, неудержавшись, упал.
        - Мальчики, прекратите! Сейчасже! Я сказала!
        Снизу я видел Наталью, возвышавшуюся надо мной, как монумент.
        - Какая ты большая!- изумился я. Ипонял, что сказал глупость. Нонадоже было хоть что-то сказать.
        - Да, я большая, взрослая женщина…
        Она ещё что-то говорила, ночто именно, я непонял, потому что Юра пнул меня под ребро, итак больно, что пришлось свернуться калачиком.
        - Что он тебе сделал?- сказала Наталья Юре.- Это он должен тебя бить. Зато, что ты- лучший друг!- вего квартире трахаешь его подругу. Наего месте ябы размазала тебя постенке…
        - Ему слабо,- усмехнулся Юра.- Он скорее тебя побьёт, чем меня тронет. Он меня ктебе ревнует…
        - Что?
        Юра неуспел сказать вответ ни слова, потому что я ухватил его заноги ирезко рванул насебя. Он упал навзничь, ия, оседлав его, вцепился мертвой хваткой вгорло бывшего друга. Он пытался сбросить меня, хрипел ибрыкался. Состороны всё это, наверное, выглядело довольно презабавно, если учесть, что я никогда ни скем по-настоящему недрался. Небыло такой необходимости. Ну, разве что вшколе, да винституте напервом курсе, когда я ещё ходил надискотеки. Апотом- ни разу, как-то обходилось…
        Наташа безуспешно пыталась нас разнять. Имыб, наверное, ещё долго боролись, еслибы она несбегала накухню, ненабрала вковш холодной воды инеокатиланас.
        Этим ковшом она поочередно огрела каждого изнас, приговаривая:
        - Ах, петухи! Ах, забияки подлые!
        Меня почему-то разобрал смех, ия разжал руку, сжимавшую Юрино горло. Он, похоже, тоже нежелал продолжать драку. Итут случилось то, что, быть может, вы никогда непоймёте.
        Совершенно случайно мои пальцы наткнулись наего руку, ия зачем-то вцепился внеё,ипочувствовал, как наней резко напряглись жилы. Вэто мгновенье наши глаза встретились- всего накакую-то секунду, иэта секунда продолжалась целую вечность: вего глазах отразилась тень той тёмной ивысокой волны, которая, сверкая серебряной гривой, вспенилась внутри меня изахлестнула сознание- тоже накакую-то секунду, неболее того. Мои пальцы полыхнули жгучим пламенем, будто их коснулся раскаленный металл, ия отдернул руку отладониЮры.
        Его взгляд был прозрачен иясен, ивнем мелькнуло нечто такое, что одновременно было похоже инавосторг, инарадость, инабесконечное сожаление. Импульс, переданный через мои пальцы, был принят им молниеносно, ион ощутил всё то, что я никогда ини зачто насвете нескажу ни ему, ни тем болеевам.
        Неглядя друг надруга, мы поднялись спола и,отряхиваясь, делали вид, будто неинтересуемся состоянием другого. Примерно так ведут себя два петуха, сцепившиеся наптичьем дворе: только что яростно клевали ибили друг дружку шпорами икрыльями, ачерез минуту, внезапно закончив драку, отскакивают всторону испокойно взирают один надругого как ни вчем небывало.
        Вот имы сЮрой искоса наблюдали друг задругом, ия почувствовал, как краска отлила отмоего лица ичто-то вроде озноба пронзило грудь. Я понял, что инаэтот раз какбы провел пальцем поленте Мёбиуса. Эта полоска бумаги, склеенная вперекрученном виде, опять показала мне свой удивительный фокус: вродебы ведешь пальцем повнешней поверхности ленты- ивдруг он оказывается внутри, а,оказавшись внутри, через некоторое время снова выходит наружу. Эта непостижимость замкнутого круга отражала имою тайну, ккоторой нечаянно прикоснулся иЮра. Он беспомощно опустил глаза. Возникшая пауза затягивалась иугнетала нас обоих.
        Наташа по-своему восприняла наше внезапное молчание.
        - Что, драчуны?- спросила она.- Стыдно стало? Как-никак друзья. Аведете себя будто чужие люди.
        Её слова показались какими-то нелепыми, жалкими, ненужными. Ноя был благодарен ей хотябы зато, что мы сЮрой вэтой внезапной ситуации неоказались один наодин, иначе я незнаю, чембы кончился этот порыв дикой исвирепой чувственности. (Ха-ха-ха! Ты прекрасно знаешь: ничем! Потому что ты никогда непрыгнешь втемный омут сголовой. Тебе нужно обязательно видеть дно сквозь чистую воду…)
        Итут закурлыкал телефон. Я вообще давно заметил: он всегда звонит вто время, когда этого меньше всего ждёшь. Иной раз нужного звонка ждёшь часами, ачеловек так инеобъявится. Зато когда тебя приспичит, например, втуалет, это мерзкое изобретение непременно попытается сорвать тебя сунитаза, чтобы втот момент, когда ты, путаясь вполуспущенных штанах, подбежишь исхватишь трубку, отрубиться ипремерзко наполнить ухо писклявыми короткими сигналами.
        - Алло!- сказаля.
        Натом конце провода молчали.
        - Алло!- повторил я.- Слух, чтоли, проверяете? Уменя сним всё впорядке…
        Изтрубки ни гу-гу. Ия положил её нааппарат.
        - Там молчат, ая нехочу молчать,- сказала Наташа.- Я специально хотела сделать тебе больно. Думаешь, мне нужен Юрий? Мне нужен ты,- она закусила нижнюю губу и,выдержав паузу, тихо закончила: Ая тебе ненужна. Ипотому я решила тебе досадить.
        - Никакой логики,- сказал я.- Или это как раз иесть та самая женская логика?
        - Я знала, что тебе захочется посмотреть, кого Юра привел натвою квартиру,- продолжала Наташа.- Иувидев меня, ты, быть может, хоть очем-нибудь да пожалелбы…
        - Я невуайерист!
        - Ну да, ты, по-русски говоря, соглядатай,- Наташа, немигая, смотрела наменя.- Тебя всегда интересовали запертые двери, закрытые шторы ичужие шепоты иласки… Разве нет? Ты абсолютно равнодушен ктому, что открыто, ясно ипонятно, тебе непременно надо потихоньку проделать вшторе дырочку ипоглядеть, что вытворяют перешептывающиеся заней люди…
        - Видишьли, мне ивсамом деле ненравятся открытые, светлые, незашторенные комнаты, где всё ясно ипонятно: вот- стол, авот- кровать, авозле кровати натумбочке- презерватив… Я нехочу определенности, мне нравится всё неожиданное инепонятное.
        - Иты это сегодня получил,- Наташа улыбнулась инеожиданно закашлялась.
        Её лицо побагровело ивытянулось, иЮра похлопал её поспине. Он уже пришел всебя и,видимо, счёл заблаго для всех нас показать, что ничего, собственно, непроизошло: «Всё хорошо, прекрасная маркиза…»- вот так, инеиначе!
        - Дурак ты, малахольный,- сказал он.- Вот дочего девушку довёл!
        - Я? Довёл? Может, ещё ивчём другом сней тут упражнялся? Ну идела: это я, оказывается, вовсём виноват…
        - Да помолчите вы оба,- Наташа вытерла слезы, выступившие отнадсадного кашля.- Я хочу спросить вас обоих: вы кого-нибудь любили искренне?
        - Просто сюр какой-то,- откликнулся я инарочито занудливым голосом продолжил:
        - Экспресс-опрос навечные темы после примитивного мордобоя. Итак, господа, скажите: способствуетли битье морд укреплению самого романтического ивозвышенного чувства?
        - Серёжа, я вполне серьёзно спрашиваю…
        - Ашлибы вы отсюда, ичем быстрей, тем лучше. Походный марш сыграть? Или так уберётесь?- я попытался иронично улыбнуться, нонаврядли это уменя получилось.
        - Серёжа, ты никогда никого нелюбил!
        - Видишьли, милая, я люблю то, что мне недоступно: Париж, серебристую «Ауди», соломенное бунгало набелом песке под пальмами…
        Наташа смотрела наменя широко раскрытыми глазами, ичто-то такое мелькнуло вних- испуг, отчаяние, тоска- незнаю, номне стало неловко ия отвёл взгляд всторону.
        - Ну-ну, продолжай. Ты ещё невспомнил оцветущей сакуре всаду японского императора…
        - Да, я много чего ещё невспомнил изтого, что никогда неслучится вмоей жизни! Ноя это люблю. Иещё люблю то, что любить нельзя, потому что это неприлично, опасно, недозволено. Ивсего этого, скорее всего, вмоей жизни тоже небудет.
        - Илюбви?
        - Аты знаешь, что это такое?
        - Да, знаю. Это когда берешь чужого, совершенно безразличного тебе мужчину иотдаешь ему себя, чтобы вытеснить другого человека изпамяти, изкаждой клеточки своей кожи,- Наташа улыбнулась равнодушно ижутко.- Аведь когда-то только при упоминании его имени мурашки бежали поспине, ихотелось вскочить, подпрыгнуть иполететь…
        - Оригинально! Браво!- я захлопал владоши.- Однако неповторители, мадам, на«бис» ритуал вытеснения одного мужчины другим?
        - Это- жертвоприношение,- неслушая меня, продолжала Наташа; её лицо стало гипсовым, аглаза будто остекленели.- Иэтого непонять тому, кто нелюбил…
        - Ребята! Что заспектакль вы тут разыгрываете?- Юрка преувеличенно громко засмеялся.- Я свас дурею! Бросьте разыгрывать буффонаду, несходите сума!
        - Ая нежелаю приручаться!- заорал я.- Неже-ла-ю! Я неручной, я- сам посебе, имне ненужно то, что ты называешь любовью. Потому что это нечто иное, как привычка. Да, привычка! Ноона освящена некими высокими словесами…
        - Да пошёл ты!- Наташа схватила сумочку иоткрыла дверь.- Оставайся, лавочка, стоваром! Мне ничего ненадо…
        Иушла.
        Нет, неушла, алегкой пушинкой вылетела всерый проём двери.
        Я сел напуфик, этот дурацкий пуфик, который послучаю купил вкомиссионке пару лет назад: мне стало лень нагибаться, чтобы зашнуровать ботинки. Одно колёсико держалось унего начестном слове, уже давно надо было привинтить его основательно, да всё недосуг. Ивот результат: колёсико выскочило, пуфик накренился ия чуть неслетел снего.
        Юра, неглядя наменя, оделся ивзялся заручку двери.
        Я молчал, ион молчал. Лишь пуфик смачно поскрипывал при малейшем моём движении.
        - Теперь знаю, что я- бесформенная масса,- тихо молвил Юра.- Вроде куска пластилина, изкоторого можно вылепить что хочешь…
        - Что?- непонял я.- Утебя глюки? Иликак?
        - Или как!- он дёрнул ручку двери.- Посмотрел насвой портрет. Всё понял. Спасибо, ты мне глаза открыл!
        Дверь заним захлопнулась. Ия остался один. Один наэтом идиотском пуфике. Рядом стелефоном, который молчал. Испортретом человекомассы.
        Ноещё кто-то был рядом. Я чувствовал, как этот невидимый некто наблюдал замной, иприкрывал свою ехидную улыбку ладонью, ипристально вглядывался вмои сухие глаза, илегонько покачивал головой.
        - Ктотут?
        Вответ- тишина.
        Взеркале напротив шевельнулось серое отражение имедленно двинулось ккраю рамы, повторяя мои движения. Икогда я совсем вошёл вкомнату, взеркале никого неосталось. Внём привычно отражался пустой коридор.
        Я опустился надиван, нотутже соскочил снего. Скомканная плюшевая накидка была забрызгана чем-то липким ирезко пахла мускатным орехом. Она ещё держала всебе тепло ипот двух тел, имне стало дурно отодной только мысли, что я вляпался, должно быть, вто, что выделяется при оргазме. Они тут е… сь, идаже воздух пропитался чем-то гибельно-сладким, инакакую-то секунду мне показалось, что я тоже был сними. Третьим! Икогда Юра входил вНаташу, то он входил ивменя, потому что я уже был её частью, икогда Наташа принимала его, то впускала именя, потому что я, незримый, отныне присутствовал вкаждом её мужчине.
        Все люди- братья. Все братья- сестры. Все сестры… Кто все сестры? Майк Науменко, сочинивший песню про всех братьев-сестёр, что ответишь ты намой вопрос?
        Все души- сестры.
        Аможет, уних нет пола? Как уангелов.
        Итолько тут унас, наЗемле, они разделяются намужчин иженщин. Иживут, имучаются, илюбят, иненавидят, ичего-то хотят, искорбят, иэта невыносимая тяжесть бытия, опуская их вниз, порой насамое дно, заставляет легко ирадостно всплыть, взлететь, воспарить над сияющими вершинами, ивыше, ивыше, ивыше- вликующие бездны радостной тьмы.
        Носначала уангелов нет яиц. Вэтом-то вся штука!
        (- Ты знаешь, что ваду уже приготовлено для тебя самое горячее местечко?- Догадываюсь, гыыыы…- Иты небоишься?- Зачем бояться того, чего незнаешь?- Ты богохульствуешь!- Ой-ой-ой, каким грозным праведником ты стал! Неужели тебя удерживает отсоблазнов только неотвратимость будущего наказания?- Это нетвоё дело. Твоё дело- прислушаться квнутреннему голосу ипостараться несовершать разные глупости.- Ноесли я несделаю какую-то глупость, откудаж я буду знать, что это глупость?- Я знаю!- Ая хочу узнать это сам. Понимаешь? Сам!- Зачем повторять чужие ошибки? Наних положено учиться.- Ты невыносимо правильный! Такой правильный, что даже скучно. Итошно! Так вот послушай: единственное, что отличает мужика отангела,- это яйца…- Я закрыл свой слух. Говори, что хочешь. Мне это неинтересно. Ты сводишь всё кинстинктам…- Азнаешьли ты, что внутренний голос- это тоже инстинкт?- Скажешь тоже!- Аты пораскинь своими экологически чистыми мозгами, пошевели извилинами…)
        Я непонимал, что сомной происходит. Такое ощущение: будто сплю ивижу сон, ивсё, что вокруг- ненастоящее, придуманное, ивсё, что делаю,- тоже придуманное, инапоминает фарс, анекдот, комедию абсурда, карнавал масок, чёрт знает что, нотолько нежизнь. Она гораздо скучней инеинтересней.
        Итут зазвонил телефон.
        Мне нехотелось вставать состула. Инехотелось скем-то говорить. Ивообще ничего нехотелось. Вот такбы ипросидел остаток своей жизни, тупо уставясь водну точку, ичтобы никаких мыслей вголове, ипусть руки свободно испокойно лежат наколенях, иникого нехочу слышать, ивидеть нехочу- полное отстранение отвсего ився.
        Ателефон трезвонил.
        Может, это Юра звонил изтаксофона, чтобы сказать что-то типа «извини, друг».
        Возможно, это Наташа, волнуясь, снова иснова набирала мой номер?
        Аможет быть, это моя собственная мать пыталась дозвониться доменя изсвоего маленького городишки? Она давно обещалась приехать ко мне погостить нанедельку.
        Номне было всё равно, кто звонил.
        Сначала я слышал звонки, идаже злился: слишком громкие! Нопостепенно свыкся сними иперестал обращать наних внимание, как необращают внимание нарадио, которое сутра доночи что-то такое бубнит ипоёт накухне.
        Звонки резко оборвались.
        Я встал, подошёл кокну ивзял сподоконника пухлую папку срисунками, набросками, старыми письмами ичерновиками. Всё это было так туго набито внутрь папки, что как только я тронул её тесемки, она тутже раскрылась. Изнеёстремительно вырвалось несколько листов изакружилось, закувыркалось перед моим носом. Одна страничка упала напол, ия сразу узнал летящий бабушкин почерк. Прямо насередине листа застыла капля красной краски, аможет, это была тушь: яркая точка рельефно выделялась нафоне бледно-синих строк, будтобы тщательно выведенная искусным китайским каллиграфом.
        Ночто запритча? Точка шевельнулась идвинулась построкам письма, как курсор «мышки»- покомпьютерному набору, двигаемый неумелой рукой: стремительно ихаотично.
        Это было какое-то маленькое насекомое!
        Итолько я собрался рассмотреть его, как вдверь позвонили. Никого видеть мне нехотелось (спасибо Юре иНаташе- впечатлений итак надолго хватит!), ипотому я даже поленился подойти кглазку, чтобы поглядеть, кого там чёрт принёс.
        Вдверь позвонили ещё раз. Маленькое красное насекомое, словно испугавшись резких звуков, замерло налистке бумаги, ия наконец разглядел его: это был красный тараканчик!
        Между тем, дверной замок щелкнул, ивквартиру кто-то вошел. Я вспомнил, что Юра неотдал мне запасные ключи. Возможно, он специально вернулся, чтобы сделатьэто.
        Нокогда я выглянул вкоридор, то увидел того высокого парня, что уже приходил кнам как сотрудник милиции изакоторым я наблюдал наулице упивного бара,- вобщем, «артиста», возможно, даже племянника той самой госпожи Песьеголовой.
        Никак неожидая увидеть его усебя вквартире, я только исумел выдохнуть несуразную фразу::
        - Как вы сюда попали?
        Парень глядел наменя неменее испуганно, его глаза округлились и,казалось, вот-вот переместятся налоб.
        - Вы дома? Нопочему неподходите ктелефону?- наконец спросил он, иперешёл даже внаступление:
        - Идверь нехотите сами открывать!
        Он был явно перепуган итак растерялся, что незнал, что делать сключами отмоей квартиры, которые, казалось, жгли ему руки. Он перекидывал их сладони наладонь и,наконец, протянулмне:
        - Возьмите!
        - Положите их натумбочку,- предложил я.- И,пожалуйста, без глупостей! Стойте, где стоите, инедвигайтесь!
        Вмоих руках был нож, которым я счищаю схолстов масляную краску. Решив выглянуть вкоридор, я «вооружился» им покакому-то наитию.
        - Тихо! Некричите!- сказал парень.- Я вам сейчас всё объясню…
        - Всё объяснять ты будешь вментовке,- перейдя на«ты», сказал я.- Ану, отвернись кстене инедвигайся!
        Парень послушно выполнил мою команду.
        Нотолько я снял трубку стелефона, как он резко повернул голову итихо, одними губами произнёс:
        - Неделайте этого! Вы горько пожалеете обэтом…
        - Жалеть отом, что вор сидит втюрьме? Да никогда вжизни!- я наигранно рассмеялся.- Кстати, ментовка уже давно тебя ищет…
        - Я невор!
        - Актоже ты?- я ехидно присвистнул.- Добрый Санта-Клаус, чтоли? Выждал, когда хозяина небудет дома, подобрал ключики, отомкнул квартирку, чтобы подарочек подложить- так,да?
        - Я постараюсь вам всё объяснить. Уменя небыло другого выхода…
        - Другой выход есть всегда,- наставительно заметил я.- Только искать его неохота. Особенно таким, как ты: привыкли жить припеваючи, коммуниздить чужое добро, ивсех, кроме себя, лохами считаете…
        - Да нетже!- парень тоскливо вздохнул.- То, зачем я сюда пришёл, вам абсолютно ненужно. Впрочем, этого увас, быть может, уже инет…
        - Ачто, твоё прошлое вторжение ко мне неувенчалось успехом?- я постарался изобразить саркастическую улыбку.- Всё вверх дном перевернули, я три дня потом прибирался… Иты кое-что ссобой прихватил, между прочим. Непомнишь?
        - Ну, это для отвода глаз,- парень виновато пожал плечами.- Чтобы вы подумали, что увас «домушник» побывал…
        - Ачто, ты не«домушник»? Ну иартист, однако…
        - Я заплачу запричиненный ущерб,- поспешно сказал парень.- Икартины верну. Я их взял, чтобы хоть что-то взять… Ну, чтобы было похоже наквартирную кражу. Нонаврядли вы поверите хоть одному моему слову…
        Это его упорное «выканье» почему-то меня злило: мы примерно одного возраста, ия сним нецеремонился, аон даже голоса неповышал, ипродолжал покорно стоять лицом кстене. Хотя еслибы он захотел, то вполне справилсябы сомной: разве моим почти что игрушечным ножом остановишь такого крепкого парня? Адраться по-настоящему я неумел.
        - Чтож, попробуй начать рассказывать свои сказки… Может, я расчувствуюсь? Мне ивсамом деле интересно, что значит вся эта история,- сказаля.
        Итут парень повернулся ко мне и,прижавшись затылком кстене, вперил взгляд впотолок, будто обнаружил там нечто удивительное. Ноя где-то читал, что это одна изпсихологических уловок: преступник таким образом переключает внимание жертвы и,пока та смотрит вдругую сторону, решительно нанеёнабрасывается. Ия наэто неподдался.
        - Ану, встать лицом кстенке!- приказал я идемонстративно помахал ножом.- Незли меня…
        - Разозлить вас нетрудно,- усмехнулся парень, нокстенке поворачиваться нестал.- Вам самому несмешно размахивать этим тупым ножом? Ну, что вы, всамом деле… Еслибы я захотел, то давнобы вас скрутил…
        - Да «бы» мешает!- кивнул я.- Утаких героев, как ты, без «бы» необходится…
        Парень хмыкнул иглубоко вздохнул, нопромолчал.
        - Так гдеже обещанная сказка?- напомниля.
        - Сказки рассказывать неумею,- парень снова вздохнул ипожал плечами.- Жизнь гораздо интереснее самых лучших сказок- вот вчем парадокс.
        - Это прописная истина, сударь,- я постарался произнести эту фразу как можно насмешливей.- Подобные проповеди слушать мне тошно, ия вызову-таки милицию, чтобы отвас избавиться…
        - Пожалуйста, вызывайте,- парень согласно кивнул.- Номне кажется, что лучше решить дело полюбовно. Я даю вам тысячу долларов затот ущерб, который вы понесли впрошлый раз,- он достал избрюк пачку «зелененьких», перевязанную тонкой веревочкой.- Иещё десять тысяч баксов плачу засущую безделицу… Вам ведь нужны деньги, нетакли? Ато, что требуется мне, для вас непредставляет вообще никакой ценности. Вернее, скажу честно: вы владеете тем, что вам ненужно инаврядли когда-нибудь понадобится, апотому расстанетесь сэтим совершенно безболезненно…
        - Ичтоже это такое?
        - Маленький красный таракан,- ответил парень исмущенно улыбнулся.- Это особый вид, представляющий ценность для специалистов. Адля всех остальных людей он просто таракан, разве что окраска необычная…
        - Стоп!- воскликнул я.- Десять тысяч долларов! Такие денежки заобычное насекомое неплатят! Вы что, заидиота меня принимаете?
        Незаметно для самого себя я снова перешел на«вы». Человеку, который запросто вытаскивает изкармана такие бешеные деньги, как-то непристало «тыкать». Наверное, он был изтой породы полусумасшедших людей, которые собирают марки, этикетки, открытки, ловят изасушивают разных бабочек, жуков ипрочие насекомые. Чтобы пополнить свои коллекции какой-нибудь редкостной диковинкой, они обычно ни перед чем неостанавливаются иплатят занеёлюбые деньги. Интересно, где они их берут? Ну, непод кроватьюже поночам печатают…
        Ато насекомое, закоторое этот человек предлагал большие деньги, между тем ползало вкомнате побумажке. Или уже сбежало снеёизабилось куда-нибудь вугол? Итеперь ищи-свищи эту дорогостоящую тварь!
        Оставив парня вкоридоре изабыв овсяких мерах предосторожности, я ринулся вкомнату, чтобы снять тараканчика сбумажки. Ноего наней уже небыло!
        Я перевернул лист бумаги, потряс его, заглянул под папку, лежавшую наполу, подвигал ножки мольберта, ноэта тварь куда-то надёжно запряталась. Вполне возможно, что она была совсем рядом, нопопробуй разгляди маленькую красную точечку вкакой-нибудь щели.
        - Что? Сбежал?- спросил парень, входя вкомнату.- Помоим подсчетам, таких тараканчиков должно быть около пятнадцати особей. Где их оотека?
        - Очем вы говорите?- непоняля.
        - Спрашиваю: где их оотека?- повторил парень.- Это такая капсула, вкоторую тараканихи откладывают свои яички. Уобычных тараканов личинки покидают оотеку приблизительно через два месяца, аутого вида, который меня интересует, инкубационный период длится впределах пятидесяти пяти- шестидесятилет…
        Ясное дело, он вел речь отом «контейнере», который тараканиха таскает засобой накончике брюха. Ну, ктобы мог подумать, что он называется так экзотично- оотека!
        - Никакой оотеки я ненаходил. Ипотом, где это видано, чтоб тараканьи личинки развивались понесколько десятков лет?- неповерил я.- Фантастика какая-то!
        - Таракан- это насекомое снеполным превращением,- необращая внимания намоё недоумение, продолжал странный визитер.- Если удругих насекомых личинка становится куколкой, то утараканов личинки внешне похожи наимаго…
        - О,Господи!- почти простонал я.- Вы сегодня обогатили мой язык минимум надва новых слова!
        - Имаго- это стадия завершения превращения личинки вполовозрелое состояние,- наставительно произнес парень.- Тараканьи нимфы после нескольких линек достигаю размеров имаго, напредпоследних стадиях уних прорезаются крылья, после чего нимфы линяют впоследний раз- так ипоявляются новые тараканчики. Уобычных тараканов эти процессы происходят довольно быстро, аукрасных- десятилетиями, инедаром они составляют высшую касту…
        - Высшая каста тараканов?- я снова удивился.- И,говорите, тараканы бывают крылатые? Никогда невидел, чтоб они летали!
        - Апредставьте себе такую картину: повашей кухне летает стайка прусаков,- улыбнулся парень.- Или ещё лучше: они роятся напомойках, вподвалах, подъездах как самые обычные мухи… Представили?
        - Брр! Это ещё хуже, чем птицы изфильма Хичкока. Стая летающих тараканов- это круто!
        - Потому Бог иукоротил им крылышки. Они утараканов вроде украшения, эдакая безделка…
        Парень, непереставая говорить, медленно приближался ко мне. Его плавные, осторожные движения чем-то напоминали поведение энтомолога, который охотится зарезвой бабочкой. Казалось: вот-вот, затаив дыханье, он слукавой улыбкой прихлопнет меня сачком иторжествующе захохочет: «Попался!»
        - Недвигайтесь,- шепнул парень, страшно округлив глаза.- Он подбирается квашему уху. Ещё чуть-чуть ислучится акт внедрения…
        - Что? Я непонял…
        - Тсс! Неспугнитеего!
        Парень предостерегающе поднял руку изамер. Проследив направление его взгляда, я понял: он смотрел мне наплечо. Его глаза были наполнены восторгом итихим ужасом.
        - Да что вы там увидели?
        - Его! Того, кого вы называете красным тараканом…
        Терпеть немогу этих мерзких вездесущих тварей, ипотому я машинально провёл ладонью поплечу.
        - Осторожно!- парень даже подпрыгнул.- Возможно, это единственный экземпляр! Что вы хлопаете рукой, будто молотом- понаковальне? Лучше заткните ухо пальцем, чтобы насекомое внего незабралось…
        Посчитав, что этот человек, как ибольшинство увлеченных коллекционеров, немножечко ссумасшедшинкой, я решил, что перечить ему- себе дороже обойдется. Ну его кчерту, любителя сушеных букашек: пусть поскорее заберёт этого красного таракана иудалится восвояси. Нообъект его охоты неожиданно прытко сиганул напол истремительно юркнул под батарею.
        - Ну вот,- вздохнул парень.- Теперь снова надо его караулить. Аможет, увас есть пиво, хоть капелька? Ижелательно- старое, даже забродившее… Отличная приманка для красного таракана!
        Досих пор немогу понять, как так получилось, что я сразу ненакостылял этому нахалу пошее инесдал его вмилицию, ипочему мирно разговаривал сним, иотчего сразу согласился обменять никому ненужное насекомое надовольно приличную сумму денег, идаже почти неудивился такому странному, можно сказать, экстравагантному предложению. Насумасшедшего миллионера парень небыл похож. Он был похож наобыкновенного тихо помешанного.
        Парень стоской поглядел набатарею, вздохнул и,смущенно улыбнувшись, спросил:
        - Значит, уменя тихое помешательство?
        Я опешил, нотутже, опомнившись, энергично возразил:
        - Ну, что вы? Даже ивмыслях уменя небыло… Вернее, было… Аты… вы что, умеете читать чужие мысли?
        - Накакой-то момент вы перестали себя самоудерживать- ираскрылись,- ответил парень.- Вот я иузнал, очем вы думали… Кстати, поздравляю: увас, кажется иммунитет ккрасному таракану. Вы небоитесь быть самим собой, даже если это обеспечивает вам устойчивую враждебность других людей. Красный таракан избегает таких, каквы…
        - Еще немного ия отправлюсь впалату №6!Да кто вы такой, чёрт побери? Ичто заоколесицу несете? Уменя голова кругом идёт… Ничего непонимаю!
        - Спокойно!- полицу парня скользнула ироничная ухмылка.- Соблюдайте, пожалуйста, спокойствие! Можете даже снова включить самоудерживание…
        - Жду объяснений!
        - Видители, большинство людей испытывают страх возмездия,- равнодушно сказал парень.- Неудача вызывает уних страх. «Ах, если я уже- ещё!- неделаю это отлично, то меня могут заменить другим!»- вот первая мысль, которая приходит им наум. Авслучае явного, блестящего успеха некоторые панически боятся: «Я ненавидел тех, кто лучше меня, ивот сам сделал нечто потрясающее, классное, невиданное… Остальные готовы растерзать меня, уничтожить, сжить сосвету! Ачто, если вследующий раз я ошибусь иуменя ничего неполучится? Они срадостью избавятся отменя!» Так возникает страх возмездия…
        - Извините, вы собрались читать мне лекцию попсихоанализу? Я вэтом ненуждаюсь…
        - Нет, просто пытаюсь объяснить, что путь куспеху чреват враждебностью состороны других людей. Выделяться- значит рисковать, обрекать себя напостоянное напряжение, поддерживать форму… Ноинеудачи- это тоже опасность, которую как-то нужно избежать вочтобы то ни стало…
        - Ну ипусть такой человек скромненько спрячется вуголок исидит там тихо, как мышка!
        - Вот-вот! Некоторые так ипоступают. Страх приводит их котказу отвысоких целей, предполагающих соперничество. Этот способ достижения личной безопасности как раз иобеспечивается постоянным, четким самоудерживанием…
        (Он будто лекцию читал! Впрочем, его речь походила намагнитофонную запись: он всего-навсего какбы включал-выключал фрагменты, подходящие для конкретной ситуации)
        - Что? Вы намекаете, что я какбы тихая серая мышка, сидящая вуголке?
        - Боже упаси! Ваше самоудерживанье совсем другого типа. Вы некаждому выдаете входной билет всвою душу…
        - О,какие громкие слова! Сейчас закружится голова!
        - Аутех людей, про которых веду речь, самоудерживание- это неспособность добиваться исполнения своих желаний. Причем, они могут бороться заинтересы других, нотолько незасебя. Может быть, вы замечали, как прекрасный музыкант, выступая вместе сменее талантливым партнером, нередко играет хуже, чем могбы? Он сознательно опускается науровень ниже, ограничивает свои возможности. Ноэто нескромность, это отказ отсоперничества. Ведь именно оно вызывает зависть кталантливым игениальным, заставляет уважать сильных, пренебрежительно относиться книщим, слабым ибольным- ты выше их всех. Более того, соперничество- это недоверие всем ився, только- ты самый-самый, иэто нужно доказывать иподтверждать постоянно. Нонекаждому охота тратить наэто силы, нервы, время, ипотому уж лучше быть, как все, ничем особым невыделяясь…
        - Послушайте, зачем вы мне всё это говорите? Уменя совершенно нет желания вести свами умный диспут. Кажется, вы пробрались вмою квартиру совсем недля этого? Кстати, откуда вы узнали про таракана, который вам так интересен? Можно подумать, что подобная тварь нигде больше неводится…
        - Смею полагать, наш уговор остаётся всиле: мне таракан- вам деньги? Вот они, натумбочке лежат…
        - Ну, разумеется!
        - Ладно,- парень вздохнул.- Всамом деле, вы должны знать, что занасекомое мне отдали. Красный таракан вырабатывает особое вещество, которое активизирует самоудержанье человека.
        - Мне ненравится это слово…
        - Ну, малоли что нам ненравится!- полицу парня пробежала смутная улыбка.- Нам ненравится, например, что человеческая мораль выросла изпервичной животной морали. Дотого ненравится, что мы порой напрочь отвергаем всебе животное начало, как будто состоим неизтехже мяса икостей, что игорилла какая-нибудь или волк, или, извините, осёл… Ипочему-то пытаемся забыть про симпато-адреналовую систему организма, истыдливо умалчиваем огормонах, которые вырабатывают злобу, агрессию, насилие. Мы знаем, что всё это- гадко, мерзко, нехорошо, ипотому пытаемся сдерживать себя, контролировать свои эмоции. Иначе говоря, самоудерживаем себя! Нонекаждому нравится водить самого себя наповодке, имногие судовольствием влезут вошейник исогласятся нато, чтобы их вели куда надо, лишьбы самим ни очём недумать. Итут как нельзя кстати подходит красный таракан: вего испражненьях содержится вещество, контролирующее поведенье человека…
        - Фу! Какие гадкие фантазии!
        - Испражненья красного таракана ничем нехуже кала горной мыши, которое известно вмедицине как мумиё,- невозмутимо парировал мой собеседник.- Выделения обычного прусака, конечно, вредны: вызывают аллергию, приступы астмы итак далее. Другое дело- красный таракан, этот князь среди князей! За350миллионов лет борьбы тараканьего племени заместо под солнцем выделился особый вид, который местом своего обитания выбрал мозг человека. Надоли вам объяснять, что пережив всех динозавров, тараканы вообще приспособились ксамым невероятным условиям? Им нипочем даже ядерный взрыв, они могут сидеть налюбой «диете»- будь то крошки состола, зубная паста или клей «Момент». Ноиэтого им мало! Несколько тысяч лет назад, когда человек начал своё восхожденье квершинам эволюции, произошла фантастическая, невероятная мутация тараканов: возник особый вид, известный немногим специалистам, как пурпурный таракан-рекс. Вотличии отсвоих собратьев он живет несколько десятков лет, ноплохо размножается. Если обычная самка прусака заодин только год способна породить тридцать пять тысяч «деток», то таракан-рекс откладывает одно яйцо раз
вдесять лет, ипри этом нет гарантии, что через сорок лет изнего появится новый тараканчик. Иесли даже он родится живым, то ему ещё надо найти подходящего человека: какой попало мозг ему для проживанья негодится- лишь тот, который отличается нестандартностью…
        Я слушал его, мысленно прокручивая впамяти всё, что знал опсихических расстройствах (эх, оказывается, мало интересовался психиатрией!), ибольше всего меня смущало то, что на«дурика» он никак несмахивал. Ну, хотьбы намгновенье вего глазах полыхнул огонь безумия! Илибы стал, кпримеру, заговариваться, хохотать без причины, размахивать руками и,возбуждаясь, брызгать слюной… Ничего этого ивпомине небыло. Напротив, он производил впечатление вполне партикулярного, хорошо воспитанного молодого человека, иего рассказ окрасном таракане, как ни странно, выглядел если иневполне правдоподобно, то инафантазию маниакального больного мало походил. Много такого есть насвете, что напоминает сказку, но,тем неменее,- истинная правда.
        Ивсё-таки я попробовал его «срезать»:
        - Почему вы так уверены, что та букашка, закоторой вы охотитесь,- это настоящий красный таракан? Ивообще, откуда вы узнали, что искать его следует вмоей квартире? Уменя тут вроде нетараканник, иникаких объявлений обэкзотическом прусаке я недавал…
        Парень свидом невольного мученика полез вовнутренний карман пиджака и,нарочито грубо состроив недовольную гримасу, вытащил белый плотный конверт.
        - Вот,- хмыкнул он.- Тут лежит фотография, которая расскажет вам больше, чемя…
        Я взял конверт, открыл его идостал фотографию, отпечатанную наплотной бумаге. Её края были обтрепаны, изображение покрывала легкая желтизна, анаобороте проступали кляксы бурых пятен.
        Сфотографии наменя смотрела молодая женщина. Ясным, целеустремленным взглядом она походила на«Портрет делегатки»- непомню, что захудожник написал эту картину, но,думаю, вы её тоже видели. Короткая, аскетично-незамысловатая прическа, ни малейшего намека намакияж, осовиахимовская подтянутость: скорее всего, эта девушка любила ходить налыжах, аможет быть, даже испарашютом прыгала- тогда мода такая была: активистки, спортсменки, отличницы боролись совсякими чисто женскими слабостями, чтобы считаться какбы «своими парнями».
        Эта женщина держала наруках ребенка, упакованного впростую белую пеленку. Видимо, это была девочка, поскольку наголове малыша красовался чепчик, украшенный тесьмой ирозовыми кружевами.
        - Обратите внимание вот наэту точку,- сказал парень иткнул указательным пальцем вухо «делегатки».- Как вы думаете, чтоэто?
        Вообще-то я сначала подумал, что это пятнышко- родинка, ато ивовсе какая-нибудь соринка-пушинка, случайно попавшая накожу женщины: судя пофону издеревьев, её фотографировали где-то впарке или лесу. Новглядевшись внимательней, я понял, что это какое-то насекомое, может быть, даже лесной клещ или какой-то жучок.
        - Это красный таракан,- усмехнулся парень.- Жаль, уменя нет ссобой лупы. Внеёхорошо видно, что это именно таракан…
        - Где-то я уже видел этот чепчик,- сказал я.- Илицо этой девочки мне странно знакомо…
        - Ну, ещёбы!- парень иронично блеснул глазами.- Эта малышка- ваша будущая мама. Авот эта женщина,- он снова ткнул указательным пальцем в«делегатку»,- её биологическая родительница. Она погибла навоенной дороге…
        - Можете непродолжать. Я всё знаю. Вот только непойму, зачем вы мне показываете эту фотографию иоткуда её взяли?
        - Откуда взял- вам знать необязательно,- сухо ответил парень.- Афото вашей матери вмладенческом возрасте хранится ввашем семейном альбоме. Нетакли?
        Конечно, так. Я вспомнил эту мамину фотографию. Бабушка всегда держала её отдельно отостальных снимков, вместе сосвоими документами.
        - Теперь вы убедились, что мы знаем некоторые ваши семейные тайны?- парень холодно иравнодушно глядел прямо вмои глаза.- Имы знаем историю красного таракана. Как знаем ито, что сегодня должно было произойти его внедрение вваш мозг…
        - Мы- этокто?
        - Вам это тоже необязательно знать. Впрочем, скажу лишь, что существует некая организация, интересующаяся проблемой влияния красного таракана налюдей…
        - Азачем это вам надо?
        - Всякое влияние насвободу человека безнравственно,- вглазах моего собеседника тускло вспыхнул ипогас желтый огонек.- Влиять наличность- это значит заставить его думать несвоими мыслями, гореть несвоими страстями, жить чужими идеями. Всё унего будет несвоё, идаже грехи- какбы чужие. Это уже инечеловек вполном смысле этого слова, акакбы кукла, марионетка или, мягко выражаясь, актер, играющий роль, специально для него написанную. Ноэто негуманно! Все-таки цель человеческой жизни- самовыраженье, проявленье единственной инеповторимой сущности… Ночеловек может жить свободно, мечтать, любить иненавидеть, давать волю своим страстям ичувствам, оставаясь при этом несвободным. Впрочем, он никогда инеузнает, что прошел поэтой жизни сзашоренным взглядом. И,конечно, невдомёкему, что самые величайшие события происходили невне его, авнутри него- вмозге. Самоудержанье- это несамоограничение или самоотреченье, это гораздо выше, потому что дает человеку иллюзию правды исвободы…
        - Вы сумасшедший!
        - Ну что вы?! Люди сами этого хотят… Разве вы незнаете, что примерно тридцать процентов населения России- это легко внушаемые личности? Вэту группу входят люди, укоторых активность правого полушария несколько выше, чем это принято внорме. Новнекоторых случаях иуоставшегося большинства- те самые семьдесят процентов!- левое полушарие может оказаться вауте: болезни, безработица, материальные трудности идаже распространенная внароде утренняя жажда под названием «сушняк» активизирует правое полушарие. Когда человеку плохо- неважно, покакой причине,- он перекочёвывает встадо легко внушаемых особей. Ауж тогда его можно двигать влюбую сторону- как отару овец! Этим людям достаточно послушать, что говорят свысоких трибун, прочесть, что написано налозунгах итранспарантах…
        - Сейчас нет ни лозунгов, ни транспарантов!
        - Это вам так кажется, что нет,- усмехнулся мой собеседник.- Людям хочется быть свободными- чтож, они получают внешнюю независимость, но,тем неменее, самоудерживают себя, неосознавая, впрочем, этого.
        - Зачем вы читаете мне эту лекцию? Я больше нехочу вас слушать!
        - Итем неменее, слушаете! Слушаете, чтобы узнать, почему иногда неможете понять самого себя. Разве нетак? Вас любит женщина, ивы, кажется, тоже кней неравнодушны, нопочемуже вы удерживаете развитие своего чувства?
        - О,как выспренне!- ия передразнил: «Удерживаете развитие своего чувства…» Да былоб что удерживать!
        - Ну чтож, если человек по-настоящему свободен, ему действительно ничего ненадо удерживать при себе,- кивнул парень.- Новаша свобода кончается там, где начинается свобода другого человека. Вот вчем заключается ваша проблема, инетолько ваша. Ноеслибы вы развили всебе естественное самоудерживание, аоно, замечу, увас есть всамом зачаточном виде, то, может быть, вам жилосьбы немножко легче…
        Я настолько одурел отэтого разговора, что, нестесняясь, сообщил обэтом своему собеседнику. Ноон, необращая внимания намои протесты, всё-таки закончил монолог оестественном желании человека ограничивать себя всякими правилами, нормами, догмами, короче- нравственным порядком. Ну атем, кто этого нехочет делать сам, помогает красный таракан: его экскременты приводят мозг внужное состояние, и,главное, его носитель искренне полагает, будто довсего доходит своим умом, инаего решения никто неоказывает влияния.
        Впрочем, иногда случается, что красный таракан пытается управлять сознанием действительно сильного инезависимого человека- таких, между прочим, среди нас немного: всего около пяти процентов,- итогда происходит непонятное: чувствуя влияние посторонней силы, такая личность пробует выйти из-под контроля чужака, противится навязываемому стилю поведения, непризнает всяких ограничений, табу иотказывается следовать единственно верной дорогой- врезультате строптивое сознание, оставаясь какбы самостоятельным, меняется иудивляет окружающих явной нелогичностью иэкстравагантностью. «Унего тараканы вголове»,- говорят отаких людях.
        Красный таракан попал внашу семью через девочку-найденыша, удочеренную моей бабкой. Он переполз субитой женщины наребенка, бабушка заметила его идаже вроде как придавила, ноон все-таки выжил иугнездился веё мозгу.
        Но,видимо, внем что-то изменилось: его выделений нехватало, чтобы контролировать сознание человека полностью, и,может быть, ещё ипоэтому бабушка иногда позволяла себе сомневаться втом, вчём вте времена мало кто сомневался. Инакомыслящей она, однако, нестала, ноте, которые изучал красных тараканов, заинтересовались именно этим экземпляром насекомого. Известно, что тараканы передают приобретенные признаки своему потомству. Следовательно, бабушкин таракан мог испортить всю породу. Содной стороны, он вродебы направлял поток сознания человека внужном направлении, носдругой стороны, немешал ему иногда выходить застрого очерченные рамки. Вконце концов, это мало что меняло: человек пугался самого себя, крамольности своих мыслей, запретности желаний- ивозвращался впривычное русло…
        Мне хотелось узнать, кого представлял тот человек, что сидел напротив меня ссамым невинным видом. Он неплохо сумел сыграть роль милиционера, идовольно хитроумно проник вквартиру первый раз, ивсё сумел представить так, будто была совершена элементарная кража, и,наверное, ябы недогадался оего повторном визите, еслибы случайно неоказался дома. Значит, итех денег, которые он предложил заэкземпляр красного таракана, невидатьбы мне, как своих ушей?
        - Ну что вы?- сказал парень ишироко улыбнулся.- Деньги я оставилбы вам настолике. Правда, без всяких объяснений. Всё-таки мы причинили вам определенные неудобства…
        Я вздрогнул. Он явно умел читать чужие мысли.
        - Ачто касается того, кто я иоткуда, то это вам знать необязательно,- парень механически растянул губы вширокой улыбке.- Впрочем, скажу, что среди тех пяти процентов людей, которые неподдаются никакому кодированию ипостороннему влиянию, существует определенная группа, заинтересованная впорядке истабильности… Как хотите, так иназывайтенас.
        - Это такая организация?
        - Аможет, всё намного проще?- прищурился парень, ивего глазах снова полыхнул желтый огонёк.- Почему-то вы невспомнили, допустим, ангелов-хранителей. Всякое желание, которое человек старается подавить, бродит вего душе иотравляет существование. Но,тем неменее, грех, совершенный однажды, человек судовольствием повторяет неединожды. Даже самые величайшие моралисты, составившие правильные иверные советы, ошибались, когда считали опыт движущей силой нравственного прогресса. Ничего подобного! Грядущее повторяет ошибки прошлого, иновые поколения предпочитают сами переживать теже самые страсти ичувства, властвовавшие над их предками. Человек, всущности, мало изменился сдней своего творения, ивего душе по-прежнему дремлют животные инстинкты, автеле- нечто одухотворяющее. Человек незнает самого себя, нозато ему кажется, что он понимает изнает других. Причем, ни много- ни мало, втаких случаях ссылаются наопыт. Новедь опыт- это ни что иное, как ошибки! Сегодня- это ивправду моральные заблужденья, азавтра- напротив, благие поступки, ведь истина- всегда где-то там, нагоризонте, ипорой напоминает мираж.
Вчерашний кумир оказывается пустым ихолодным истуканом, анынешний злодей вбудущем обернется народным героем. Ну, разве нет тому вистории примеров? Спокойствию общества мешает смятение умов его граждан, ипотому поток сознания нуждается вкорректировке…
        - Нокакое вы имеете нато право?
        - Неимеем,- усмехнулся человек напротив меня.- Мы просто следим засохранением чистоты популяции красных тараканов. Только ивсего.
        - Но,кажется, вы намекали нато, что являетесь чутьли неангелами-хранителями…
        - Вам это показалось, мой друг,- вздохнул мой собеседник.- Кстати, вуслугах хранителя вы ненуждаетесь. Вы, можно сказать, контрольный экземпляр.
        - Что?
        - Контрольный экземпляр,- повторил парень.- Еслибы даже красный таракан внедрился ввас, мыбы его изъяли извашего мозга. Несмотря намноголетний эксперимент, нам по-прежнему интересно сравнивать людей, которые развиваются, так сказать, стихийно, итех, кто живёт всимбиозе скрасным тараканом…
        Отэтих разговоров уменя закружилась голова. Мне даже показалось, что я всего-навсего вижу дурной сон, ион вот-вот кончится.
        - Небеспокойтесь,- сухо сказал человек напротив.- Вы забудете иобэтом разговоре, иотом, зачем я сюда приходил. Вы ничего небудете помнить. Так что относитесь ктому, что сейчас происходит, как кэкзотическому сновидению, мой друг…
        Заходящее солнце обливало охрой верхние этажи домов, имне было видно, как стекла, облагороженные его лучами, сверкали чистым зеркальным полотном. Втягучем, желтоватом мареве висела какая-то птица- наверное, ястреб. Накрышах, ощетинившихся ежиками антенн, ходили, переваливаясь, жирные голуби. Стайка воробьев, попавшая впурпурные отсветы солнца, изсерой намгновенье превратилась вгорсть разноцветного конфетти, и,незаметив своей мимолетной метаморфозы, комком пожухлых листьев разом упала вниз, накоротко стриженый газон.
        - Декорации жизни иногда так увлекательны, неправдали?- заметил собеседник, проследив направление моего взгляда.- И,может быть, именно они- живые инастоящие, авсё остальное- выдумка, мираж, неправда…
        Я молчал. Говорить мне нехотелось. Ивообще ничего нехотелось, кроме одного: пусть этот человек уйдет. Он утомил меня, исмутил, иудивил, изаставил думать отом, очём доэтого я лишь смутно догадывался.
        - Ну, всё,- посмотрев начасы, сказал он.- Этой твари некуда деваться: если через пять минут она непроникнет ввас, то подобный случай представится только через сорок лет. Красный таракан впадает всвоеобразный анабиоз, и,что характерно, какбы выпадает изпространственно-временной плоскости: он становится невидимым для окружающих…
        - Слушайте, перестаньте рассказывать сказки!- всердцах воскликнул я.- Ваши фантазии ничем нелучше воображения сочинителей дешевых фантастических романов!
        Мой собеседник снова усмехнулся и,подмигнув, показал взглядом нарукав моей рубашки. Я скосил глаза иобнаружил красную точку, которая целеустремленно двигалась кпредплечью.
        - Вот она, моя сказка!- тихо, одними губами, шепнул парень.- Я небуду против, если вы мне её вернёте. Только, пожалуйста, неповредите этот поистине драгоценный экземпляр! Вот, возьмите контейнер,- он протянул неизвестно как оказавшуюся вего ладони прозрачную коробочку.- Просто стряхните сюда эту козявку итутже закройте крышкой…
        - Вам надо- вы иловите его,- отрезаля.
        - Мне неположено,- парень нетерпеливо переминался сноги наногу.- Это может сделать только человек, добровольно отказавшийся открасного таракана. Иначе насекомое утрачивает свои свойства…
        - Господи, мистика какая-то!- вздохнул я.- Тайная организация, корректировка сознания, чтение мыслей нарасстоянии- ненаходители, что это слишком много для меня одного? Свихнуться можно!
        - Пожалуйста, поторопитесь,- протянул парень просительно.- Время теряем!
        - Хорошо,- сказал я.- Давайте сюда ваш контейнер…
        Воткрытое окно порывом ветра занесло легкое белое перышко. Оно, покружившись, упало нарукав рубашки, чуть выше красного таракана, инасекомое, столкнувшись снеожиданным препятствием, остановилось ибыстро-быстро задвигало своими усиками.
        - Чего вы медлите?- яростно зашипел мой визитер.- Самый подходящий момент!
        Я медлил лишь потому, что незнал, как поступить спойманным тараканом дальше: выбросить его вокно или раздавить. Если бросить вниз, то насекомое может упасть напроходящего мимо человека и,разумеется, проникнет внего. Что само посебе, возможно, инеплохо. Ведь ущербный таракан-мутант получит шанс выжить и,следовательно, изменить генетику всей своей популяции. Аесли просто прихлопнуть его? Новэтом случае уж точно ничто иникто неповредит маленьким мозговым монстрам!
        - Осталась одна минута,- напомнил парень.- Шевелитесь, черт вас побери!
        Одна минута? Ипосле этого тараканчик уснёт насорок лет? Ивроде как даже невидимым станет? Идаже этот человек сглазами змеи несумеет его отыскать? Отлично! Это то, что нужно…
        - Только посмейте это сделать,- мой визитёр предостерегающе поднял руку.- Вы ещё незнаете, скем связались!
        Ноэто мне было всё равно.
        Я осторожно подцепил красное насекомое краем коробочки и,немешкая, кинулся коткрытому окну. Нопарень, опередив меня, вмгновенье ока оказался уподоконника иоттолкнул меня. Одной рукой он крепко обхватил мое туловище, адругой попытался выхватить контейнер. Его крышка, однако, небыла захлопнута, итаракан оттолчка подскочил вверх и- о,чудо!- упал как раз намочку уха моего соперника. Вследующее мгновенье насекомое исчезло вушной раковине.
        - Вы погубили меня,- прошептал парень ибезвольно отпустил руки.- Вы погубили нетолько меня… Вы погубили всех, страждущих покоя ипорядка… Вы- негодяй… Вы превратили меня втараканий инкубатор… О,я неперенесу этого! Аможет, всё нетак страшно, как кажется? Всамом деле: я ничего необычного нечувствую… Всё так идолжно быть… Я принесу всем пользу… Пожертвую собой… Отлично! Неочем переживать… Всё хорошо… Я счастлив!
        Его монолог походил набред сумасшедшего. Сначала он размахивал руками иэнергично тряс головой, хлопал полевому уху ладонью, пытаясь вытрясти таракана, идаже сбегал вванную иподставил ушную раковину под струю воды изкрана, новсё без толку: насекомое, видимо, внедрилось внего намертво.
        - А!Чёрт сним!- парень решительно тряхнул головой.- Другие люди живутже как-то стараканами- иничего, даже недогадываются обэтом, ивполне счастливы, ивсё им трын-трава…
        Однако счастливым он пока неказался. Его лицо искажала гримаса отвращения. Видимо, он слишком хорошо знал, чем насамом деле оборачивается этот симбиоз человека икрасного таракана.
        - Я тебя ненавижу!- вдруг крикнул парень инакинулся наменя.
        Неожидая столь внезапного перепада настроения, я оторопел ипозволил ему свалить себя. Противник был молод, горяч исилен. Я струдом отвел его руку, вцепившуюся мне вгорло. Новсе преимущества, однако, были наего стороне: всей массой своего тела он вдавливал меня впол, его ноги крепким капканом обхватили мои и,как я ни извивался, вырваться немог.
        - Никто недолжен знать эту тайну! Никто!- бормотал парень, сдавливая мне ребра.- Ты должен исчезнуть. Ты просто обязан исчезнуть. Ия помогу тебе это сделать…
        Он двинул подбородком помоему носу ирасшиб его. Итутже, недав мне опомниться, стукнул лбом впереносицу. Отрезкой боли я накакой-то миг даже потерял сознание, акогда пришел всебя, то увидел лицо Юры. Он, склонившись надо мной, тряс меня заплечо:
        - Вставай! Ты чего наполу валяешься?
        Я оглянулся вокруг. Должно быть, вид уменя был достаточно очумелый, потому что Юра хмыкнул ипредположил, что одной бутылкой я необошёлся- явно перебрал спиртного. Необращая внимания наего подначку, я спросил:
        - Где он? Ах, гад, чуть меня непридушил…
        - Здесь гадов, кроме меня, нет,- Юра театрально опустил голову.- Один гад, итот- спокаянием…
        - Что, он сбежал? Ты его видел?
        - Успокойся, Сережа… Ты будто сбрендил! Неиначе, кошмар восне мучил. Считается, что вчас заката спать нестоит: всякая дурь может примерещиться…
        - Ерунда!- отмахнулся я.- Ты зачем вернулся? Икак попал вквартиру?
        - Обыкновенно,- Юра удивленно приподнял брови.- Через дверь. Ты забыл её закрыть.
        - Иты насамом деле никого тут невидел?
        - Никого…
        - Кудаже он, гад, девался? Вот, смотри: я весь всиняках, как хороший любовник- взасосах. Этот поганец давил ипинал меня как хотел…
        - Уверяю тебя: ты спал сном праведника, вот только храпел как грузчик. Дивные рулады выводил, брат!
        - Иты специально вернулся, чтобы послушать мой храп?- съязвил я.- Концертиссимо храписсимо!
        - Извини, я ключи нечаянно ссобой унес… Вот, возьми!
        Юра положил связку ключей настол. При этом вкаждом его жесте так исквозило запоздалое раскаяние идаже состраданье. Ну, артист, ничего нескажешь! Его темные зрачки, однако, ничего невыражали.
        - Тебе что-то приснилось, должно быть,- пробормотал Юра, икак-то так неуверенно пробормотал, будто знал правду, носказать её несмел.- Помнишь, древнюю китайскую притчу: «Это Лао Цзы снится бабочка, или это бабочке снится Лао Цзы»? Сон иявь иногда странно перемешиваются, другмой…
        Философствовать сним мне нехотелось, как, впрочем, идоказывать, что несколько минут назад вот тут, вэтой комнате, рядом смольбертом, накотором стоит Юрин портрет, некий странный домушник рассказывал мне сказку оКрасном таракане, апотом дрался сомной. Ну, немогло мне это присниться, никак немогло!
        - Кстати,- сказал Юра.- Где ты взял столько фальшивых долларов? Собираешься изних панно делать? Или они тебе для чего-то другого нужны?
        - А,вот доказательство!- обрадовался я.- Это самая настоящая «зелень»! Представляешь, их принёстот самый домушник, чтобы, стало быть, расплатиться заприченный впрошлый раз ущерб… Ну, изакое-что другое..
        - Нет, это фальшивка!- засмеялся Юра.- Эти твои доллары напечатаны напринтере. Причем, содной стороны…
        Ион оказался прав. Самые настоящие «зелененькие», которые я совсем недавно держал всвоих собственных руках, вдруг обернулись бутафорией. Ну, как это могло случиться? Ивообще, откуда они, черт побери, взялись вмоей квартире? Покрайней мере, я их неприносил. Значит, тот человек всё-таки мне непомерещился?
        - Брось!- Юра мягко улыбнулся.- Недумай обэтом. Иначе сума сойдешь…
        - Аможет, прикажешь мне ещё недумать иотом, что вы тут сНаташей устроили? Может, это мне тоже привиделось?
        Он опустил голову, кашлянул ипожал плечами:
        - Понимай, как хочешь. Вконце концов, каждый видит то, что хочет видеть…
        - Да пошелты!
        НоЮра никуда неушёл. Он положил свой пиджак надиван, сам сел настул напротив мольберта и,закурив, спокойно сказал:
        - Неужели искусство гораздо абстракнее, чем мы думаем? Вот ты написал мой портрет, исначала мне казалось, что он- почти что фотография. Ноты неуспокаивался, ия снова иснова позировал, иты что-то дописывал, исправлял, играл светотенями, акогда я снова глянул напортрет, то понял, что он отражал твоё обо мне представленье. Нотеперь я вижу лишь форму, краски- ибольше ничего… Кисть будтобы скрыла тебя, как художника, ноименя она нераскрыла. Я считал, что этот портрет поможет мне увидеть нетолько своё истинное лицо, ноидушу,- он коротко хохотнул,- если она, конечно, бывает утаких остолопов, как я… Ноя ничего невижу! Только какие-то линии, пятна оранментов, ивродебы что-то проглядывает сквозь этот хаос… Глаза! Да, это чьи-то глаза…
        Темная глубина его зрачков тускло осветилась желтоватым всполохом. Возможно, это был отблеск последнего луча солнца, стекавший постеклам мансард. Исами мансарды, икрыши домов напротив, икусочек малинового неба тоже отражались вего зрачках. Аещё туда попала длиннохвостая сорока, которая слетела свысокого тополя водворе. Она казалась игрушечной ималенькой, как комар. Аменя ни влевом, ни вправом его зрачке небыло. Он смотрел мимо меня.
        - Ивсе-таки это ты,- сказал я. Сказал через силу, потому что говорить мне совсем нехотелось. Иничего нехотелось делать- такое ощущение, будто долго занимался тяжелой, ломовой работой.
        - Ивсе-таки это ты,- повторил я.- Человек знает всё, изнает всех, нотолько несебя…
        - Неумничай, пожалуйста. Зачем претворяться передо мной умней, чем ты есть насамом деле? Кажется, мы друг друга знаем достаточно хорошо…
        - Никто никого незнает доконца,- я упрямо мотнул головой.- Ивсё-то мы ищем смысл там, где одна бессмыслица. Ты ещё незамечал, что каждый новый день похож навчерашний, как брат-близнец? Инеуспел ещё заметить, что все твои женщины лишь поформе разные, анасамом деле- одинаковые, ну, может, чуточку поведением впостели отличаются…
        - Ты циничен доневозможности!
        - Нет, это правда… Непонимаю, почему ты неузнал себя напортрете. Ты считаешь себя единственным инеповторимым…
        Он хмыкнул.
        - Да ненадо жеманиться, Юра! Неотрицай очевидного… Ноты несмог сохранить свою единственность, свои человеческие черты. Уже хотябы потому несмог, что слишком часто оказываешься вомножествах ролей- профессия утебя, Юра, такая: почти каждый вечер менять лицо, жизнь, характер. Несчитая, разумеется, того, что, кроме этого, тебя меняет толпа вавтобусе, намитингах, ивсе эти радио, телевидение, газеты тоже меняют тебя.
        - Атебя?- вего глазах замерцала холодная усмешка.
        - Необо мне речь… Хотя иобо мне тоже. Почему-то считается, что человек неможет быть один, обязательно- всвязке скем-то, вгруппе, толпе, коллективе… И,вконце концов, человек отказывается отсебя единственного, потому что так надо, так проще инадежней.
        Юра выставил передо мной свою пятерню, повертел ею исказал:
        - Смотри: каждый палец- отдельно, какбы сам посебе, новместе они- ладонь, иесли потребуется, становятся кулаком. Единственность невсегда хороша…
        - Вот потому инужен нам красный таракан. Он всех выправит, всем вдолбит какую надо идею- одну навсех, ивсех заставит идти нужным путем иотсомнений тоже избавит…
        - Опять ты засвоё, чёрт побери!- Юра вспылил, наего щеках выступили красные пятна.- Что задурацкие фантазии?! Еслибы красный таракан существовал насамом деле, то егобы уже давно открыли иописали биологи…
        - Они его невидят,- объяснил я.- Им неположено его видеть.
        - Атебе положено?
        - Дотех пор, пока вмоей голове нет таракана, я буду видеть нетак, каквсе…
        - Ну, разумеется!- Юра блеснул глазами, подскочил кмольберту и,как клоун наарене цирка, изогнулся вшутовском поклоне:
        - Але-оп! Фокус-покус! Особое видение мира господина художника… Дамы игоспода, обратите внимание, как мастер глубоко проникает всуть натуры…
        Он повернулся кхолсту, глянул нанего ивдруг медленно, как отпрокажённого, попятился прочь, ия увидел, как широкая улыбка медленно сползает сего лица. Никогда ещё я невидел Юру таким растерянным. Он тыкал указательным пальцем вкартину ичто-то пытался сказать, нослова застревали унего вгортани.
        - Что случилось?
        - Нея… Это другой… Я нетакой,- бессвязно твердил Юра.- Ты неменя увидел…
        Неотрывая взгляда отпортрета, Юра продолжал медленно пятиться. Он наткнулся напластиковую бутылку из-под воды, валявшуюся наполу, иона, подкатившись кбатарее, звонко шмякнулась онеё.Юра вздрогнул иостановился.
        - Там нея,- он кивнул напортрет иснадеждой вголосе спросил:
        - Ты честно скажешь мне, что он- нея, так ведь? Я- неон. Или: я- нея?
        Ничего непонимая, я развернул мольберт ксебе ионемел. Изхитросплетений зеленых, оранжевых, синих линий, изрыхлого клубка сверкающего серпантина меня холодно инасмешливо пронзили глаза того самого парня-домушника, который оставил вприхожей пачку фальшивых долларов.
        - Что это?- я всамом деле удивился.- Как это получилось? Я писал твой портрет… Итут был ты! Я даже непритрагивался сегодня кхолсту… Откуда он тут взялся?
        Между тем легкий абрис лица незнакомца, смутно угадываемый вхаотичном сплетении линий, проступал нахолсте как переводная картинка. Впрочем, нет, это было похоже напроявление фотоснимка: тонкие, чуть угадываемые линии, стремительно наполнялись четкостью инасыщались цветом. Эта метаморфоза завершилась довольно быстро: нахолсте вместо портрета Юры красовалось нечто, похожее начерно-белую фотографию, разрисованную провинциальным художником анилиновыми красками.
        - Это он!- воскликнул я.- Мистика какая-то!
        Я оглянулся наЮру иневольно отпрянул всторону. Передо мной стоял человек, изображенный напортрете. Он подмигнул мне икоротко, неприятно хохотнул.
        - Что зафокусы? Юрка, брось разыгрывать меня! Когда ты успел загримироваться? Ну, погоди!
        Я быстро подскочил кЮре и,недав ему придти всебя, дёрнул его заволосы. Мне показалось, что это парик. Новолосы были настоящими, идаже родинка над левым ухом тоже оказалась отнюдь неискусственной мушкой. Да икак можно было подделать всё остальное закакую-то минуту, пока я был увлечен созерцанием собственного полотна?
        - Ну-ну,- сказал этот человек.- Теперь вижу: я- этоя…
        Иснова хохотнул, скривив недобрую усмешку.
        Мне показалось, что всё это происходит несомной, аесли исомной, то ненаяву иневосне, авкаком-то другом измерении. Всё было слишком настоящим, чтобы предположить, что это- виденье, наважденье, бред или галлюцинация. Аможет, ивправду всё смешалось: явь- сон, правда- выдумка, фантазии- виденья, иэтот коктейль, приготовленный капризной шалуньей Судьбой, нечаянно глотнул ия. Хотя насамом деле он предназначался, быть может, какому-нибудь гениальному безумцу вроде Сальвадора Дали или Тулуз-Лотрека, или Марка Шагала…
        - Нотебе никогда невстать вровень сними,- незнакомец притворно-жалостливо вздохнул.- Ты всего-навсего соглядатай, созерцатель чужих судеб… Ноутебя нехватает воображения, чтобы видеть то, что остаётся втени- тайные мысли, желания, короче: изнанка жизни тебе недоступна…
        - Астараканом вголове она доступней, чтоли?- разозлился я.- Чего ты меня мучаешь? Ичто тебе надо?
        - Ничего ненадо… Мне- ничего, это точно!- осклабился незнакомец.- Атебе… Знаешь, я вернулся, чтобы отнять утебя надежду. Ты решил, что та тварь, этот мерзкий мутантишко, забравшийся вмой мозг, сумеет наплодить себе подобных, иони перепортят всех настоящих красных тараканов… Ничего неполучится, дорогой ты мой! Мутант исчезнет вместе сомной…
        - Да ну?- я постарался сказать это как можно более иронично, чтобы позлить его.- Никогдабы неподумал, что ты- ходячая могилка этого несчастного таракашки…
        - Смотри!- воскликнул незнакомец.- Это делаетсятак…
        Он подошёл кокну и,одарив меня ласковой улыбкой, легко вскочил наподоконник иобернулся:
        - Всё меняется вэтом мире, ночто-то должно оставаться прежним. То, что, качнувшись влево, дает качнуться вправо, новсегда- невыше инениже определенной высоты. Стремление взлететь как можно выше- это искушение, которое есть нечто иное как перенацеливание, мой друг. Человек сбивается сжизненного ритма, как только выходит наориентиры, которые дотого или невидел, или незнал, или нежелал. Искушение предлагает чрезмерность, новсели это выдержат? Осуществленное неосуществимое- ты кэтому стремишься, нетакли? Ноты ещё непонимаешь, милый, что когда человек ищет истину, то он насамом деле ищет лишь подтверждение своему уверованному, усвоенному, выдуманному. Инедогадываешься ты даже, что ненечто новое находишь- это старое меняет свой образ. Я-то вотличие оттебя знаю, что людей можно обмануть только правдой, если она сама- лукавая илживая, нопри этом выглядит непререкаемой истиной. Правдопохожее итворит неутомимый труженик красный таракан…
        Эта проповедь сподоконника начала меня забавлять. Человек говорил горячо, ивособо патетических местах даже размахивал руками, он пытался соединить несоединимое, новрезультате вместо блестящих парадоксов сего мясистых губ срывалась банальная серость.
        - Ну-ну,- хмыкнул я.- Красный таракан должен хорошо питаться, чтобы много какать. Его экскременты- тот дивный бальзам, который наводит порядок вголове. Замечательное средство, ничего нескажешь!
        - Всегда лучше неудивлять мир, ажить вэтом мире,- проповедник наподоконнике наставительно поднял указательный палец.- Примерно так выразился великий Ибсен всвоей последней драме…
        - О,какая начитанность! Ичтоже, умные люди, удивившие весь мир, советуют потомкам жить без всякого удивления?
        - Азачем оно вам нужно? Удивление тревожит ум. Потревоженный ум задумывается. Задумавшись, человек становится непослушным. Непослушные- зло этого мира, ибо они ни перед кем непреклоняют колен, иникому невручают свою совесть, инехотят соединяться вобщий исогласный муравейник…
        - Ну, что поделаешь? Всегда находятся недоумки, которые незнают, где левая, агде правая сторона, инеумеют шагать вногу- таких вечно выставляют изстроя, чтоб они его непортили,- я говорил это нарочито серьёзно, чтобы человек наподоконнике уловил мою иронию ипрекратил свою проповедь.- Но,как ни странно, состороны им видней, куда движется согласный ирадостный строй. Он выполняет команды инесмотрит посторонам: ать-два, левой! Аэти недоумки, стоящие наобочине, кричат им: «Стойте! Впереди- непролазная грязь, глубокая яма, обрыв, пропасть…» Ноотряд продолжает отважный свой поход…
        - Напрасно смеетесь! Да, они слепо повинуются командам, иони необсуждают приказов, скандируют хором наши лозунги ирадуются своим вождям. Вы читали, наверное, Легенду оВеликом Инквизиторе?
        - Нет, Достоевский мне скучен…
        - Вы просто сноб,- ухмыльнулся человек наподоконнике.- Даже если нечитали, то, судя повашему ответу, хотябы слышали оней. Так вот, сказано там: «Ибо комуже владеть людьми, как нетем, которые владеют их совестью ивчьих руках хлебы их…» Будущее таких человеков прекрасно, потому что лишено всяких неожиданностей иполно покоя идовольствия. Исказано оних так: «Они будут дивиться иужасаться нанас игордиться тем, что мы так могучи итак умны, что смогли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как удетей иженщин, ностольже легко будут переходить они понашему мановению квеселью иксмеху, светлой радости исчастливой детской песенке». Их послушание обеспечилобы нормальную жизнь без всяких катаклизмов ивспышек насилия. Красным тараканам, пережившим динозавров, Великое обледенение ивсякие мелочи вроде паденья Тунгусского метеорита, вовсе неулыбается возможность исчезновения сэтой планеты. Мы хотим тут жить вечно!
        - Мы- это кто? Я вижу вродебы человека, анетаракана…
        - Вы слепец!- патетично воскликнул незнакомец.- Вы, такой умный инезависимый, насамом деле- глупец, если так ничего инепоняли! Ну чтож, вкниге, специально для таких людишек написанной, есть сентенция: «Многие знания- многия печали…» Ненадо вам знать того, что ввергает вуныние итоску. Новы сейчас увидите то, что будете помнить всю оставшуюся жизнь, ипередадите эту память потомкам своим, ате- дальше. Вы должны знать, что наземле останутся только правильные красные тараканы. Анеправильный красный таракан погибнет навсегда наваших глазах…
        Из-за двери послышался шум, икто-то отчаянно ирезко застучал внеёизатрезвонил взвонок.
        - Необращайте внимания,- незнакомец широко растянул узкие губы вулыбке.- Внизу, под вашими окнами, собрались люди. Они боятся, что я упаду наземлю. Пойдите иуспокойте их. Скажите им, что всё нормально иничего страшного неслучится…
        - Слезьте сподоконника,- попросил я.- Недурите!
        - Ая инесобираюсь дурить,- он снова улыбнулся жуткой своей улыбкой.- Пойдите искажите им, что всё будет хорошо…
        Оглядываясь нанего, я добрался додвери иповернул ключ. Тутже вприхожую ввалились какие-то люди, загалдели, замахали руками, заголосила старушка вбелом платочке, амаленькая девочка, которую она держала заруку, повторяла одну итуже фразу:
        - Дядя играется! Взрослые дяди недолжны играться!
        Старушка глядела мне заспину, крестилась иголосила:
        - Аааа! Человек падает!
        Никто пока непадал.
        - Дядя играется!- супорством попугая повторяла девчонка.- Дяди недолжны играться!
        - Адядя инеиграется, девочка,- незнакомец прощально взмахнул рукой и,наклонившись назад, исчез воконном проеме.
        Люди загалдели ещё громче, бросились кподоконнику, ая кинулся изквартиры вон. Мне вочтобы то ни стало надо было оказаться внизу. Я пока незнал, зачем. Просто знал: мне надо вниз, наулицу, кэтому неподвижно лежащему нагазоне мужчине. Он широко разбросал руки иноги, ибыл похож назвезду.
        Я успел!
        Его широко раскрытые глаза глядели внебо, ивчерных влажных зрачках отражалось легкое седое облачко, тень стремительно мелькнувшей птицы, угол соседнего дома. Ноя вних неотразился, хотя инаклонился близко-близко, почти нос кносу, изачем-то дунул наего ресницы. Мне казалось, что он притворялся, инасамом деле жив-здоров, иэта темная щель вего голове, изкоторой, как изтюбика, выдавливалось что-то наподобие масляной краски вишневого цвета,- это неправда, бутафория какая-то, подделка. Ион сейчас моргнет, подмигнет мне и,легко вскочив сземли, скажет что-то вроде «Ахороший был розыгрыш, правда?»
        Ноон уже ничего немог сказать. Потому что тут осталось только его тело, асам он отправился совсем вдругое место. Может быть, даже натом облачке, которое накрыло горизонт серой вуалью…
        Ноя успел!
        Я всё равно успел. Новам необязательно это знать.
        Никому ничего нескажу…
        ***
        
        М.Чюрлёнис, «Соната Солнцу. Аллегро»
        Письмо доктора Новичкова автору
        Дорогой Николай Васильевич!
        Помните, накакой фразе закончилась наша последняя беседа? Уверен, что вы постранной своей привычке незапоминать собственныеже парадоксы, ничего, конечно, непомните. Асказали вы вот что: «История всегда позади, ноивпереди- тоже история». Всвоём настоящем мы, быть может, всего лишь пробелы втексте истории: вродебы- пустое место, новтоже время без него никак нельзя, иначе текст слипнется. Ха-ха! Написал: «слипнется»- имне, как сладкоежке, пришло наум внезапно другое сравнение. Может быть, история- это всего-навсего пирог, ився проблема втом, чтобы кондитерской лопаточкой удачно переложить его кусочек насвою тарелку. Эта кондитерская лопаточка должна быть удобной, чтоб понапрасну некромсать пирог. Ибез того стол засыпан крошками…
        Кажется, этими крошками истории питаемся мы, люди, алакомые её кусочки достаются совсем другим существам, которых один мой пациент именует «красными тараканами». Ни позади, ни впереди ничего нет- всё, что было, это некая иллюзия или, если хотите, галлюцинация, вызванная особым веществом, содержащимся вэкскрементах тех самых «красных тараканов».
        Вы удивлены? Инаверняка радуетесь своей давней догадке овирусной природе психических расстройств. Как расстройства желудка бывают отмикробов ибактерий, так ипомрачение ума- отчужеродных вирусов, вторгшихся внаш организм. (Вообще-то, вы, конечно, знаете, что вкаждом человеке содержится неменее трех килограммов различных микробов, палочек, простейших микроорганизмов, которые какбы образуют снами некий симбиоз: заправо обитать внутри нас они исправно платят тем, что следят засостоянием нашего желудка, кишечника, печени ит.д. Нестану утомлять Вас чтением лекции поданному вопросу, потому что знаю Вас как человека образованного, иВы наверняка специально пьёте, например, кисломолочные продукты, чтобы ввашем кишечнике непереводились полезные грибы иразные микроорганизмы. Нетакли?).
        Так вот, должен сообщить Вам, что наблюдаю сейчас чрезвычайно занятную личность. Этот человек подавал большие надежды как художник. Вполне вероятно, что Вы, как ценитель истинной живописи, даже бывали вКартинной галерее навернисажах выпускников Н-ского института. Его работы там тоже выставлялись, и,как явствует иззаметок вразных газетах, обратили насебя внимание публики. Последняя картина- портрет актера театра драмы Юрия А-цкого- вообще вызвала самое живейшее обсуждение профессионалов: вней парадоксально сочетались реализм, высокая абстракция иявный орнаментализм вкупе снаивным примитивизмом. Я видел эту работу, ночестно сказать, ничего особенного вней ненашёл, разве что ощутил влияние раннего Шагала…
        Ноя, кажется, рискую отклониться оттемы своего письма. Итак, дорогой Николай Васильевич, автор того самого портрета- мой пациент. Внешне он выглядит вполне обычным человеком, без каких-либо особых странностей, покоторым люди обычно угадывают «шизанутых». Да, впрочем, он инешизофреник вовсе, я склонен полагать, что имею дело спроявлениями особой формы маниакально-депрессивного психоза… Но,думаю, клиника Вас мало интересует. Абольше заинтересует идея красного таракана, которую проповедует этот больной художник.
        Чтобы неотнимать уВас время излишними описаниями, прилагаю кэтому письму дневники своего подопечного, атакже записки его покойной бабушки. Вы найдете их всиней папке. Уменя небыло времени (да, признаться, ижелания) разложить эти бумаги попорядку. Находясь всостоянии депрессивного обострения, Сергей Н.предпринял попытку уничтожить бумаги, номне удалось их спасти. Записки Марии Платоновны Д.наврядли как-то особо Вас заинтересуют: являясь своего рода мемуарами, они непретендуют начто-то оригинальное идалеки оттого, что именуют литературой. Это, скорее, нечто вроде отчета ожизни, инечто подобное, считаю, моглибы написать тысячи сограждан Марии Платоновны Д., переживших описываемые события. Ей неудалось, вотличие отзнаменитого Мишеля Монтеня, хоть как-то осмыслить свою жизнь. Она осталась наподступах космыслению идеалов истрастей своего времени. Впрочем, довольно оней.
        Интерес для Вас наверняка представят записи Сергея Н.Его фантазии вполне могут лечь воснову какого-нибудь фантастического романа. Вовсяком случае, именно так мне представляется. Может быть, прилагаемые мной бумаги пригодятся?
        Замечу, что упоминаемый взаписках актер Юрий А-цкий сейчас увсех наустах благодаря новой роли Калибана изшекспировской «Бури», который, как Вы, конечно, помните, мечтал сжечь все книги. Акогда «разум приведен втупик», то культура уменьшается доразмеров сапога, которым попирают человека. Кстати, вы никогда незадумывались, почему диктаторы так любили щеголять всапогах? Ипочему они иногда оставляли насвободе какого-нибудь вольнодумца ипозволяли ему жить так, как он хотел? Может быть, ещё изатем, что толпам их подданных нужно было развлечение- экзотическая личность, эдакая диковинка, посмевшая быть нетакой, как все- словом, белая ворона, забавляющая всю стаю. Ивот ещё парадокс: стая, презирающая белую ворону, втоже время какбы гордится ею пред другими стаями, где такой особинет.
        Вы, наверно, отдуши смеётесь, читая эти строки? Ну чтож, вотличие отВас я неискушён всочинительстве, идля меня всегда было большой мукой собрать нужные слова вкучку, чтобы потом выстраивать изних красивые, полные смысла предложения. Как ни стараюсь, получается обычно, скучно идаже глупо.
        Сергей Н.утверждает, что он якобы успел найти красного таракана нателе человека, выбросившегося изокна. Очевидцы происшествия подтверждают, что изподъезда выбежал молодой человек и,никого несмущаясь, кинулся кеще теплому трупу. Он что-то поднял сземли исунул себе вухо. Говорят, что потом милиционеры допрашивали Сергея Н.идаже «просвечивали рентгеном» (полная чушь, как Вы понимаете!), ноничего вего ухе необнаружили. Между тем, одна изпожилых дам утверждала, что Сергей Н.положил вухо ни много, ни мало, акрасный бриллиант! Фантазия, разумеется…
        Недавно приезжала мать Сергея Н.Она рассказала мне, что ссыном давно невиделась. После смерти мужа она пыталась устроить свою личную жизнь, что Сергею Н ненравилось: он упрекал её втом, что она слишком быстро забыла его отца ичто все те мужчины, которые пытаются занять его место веё постели,- слишком мелкие, неинтересные, никчемные особи мужского пола. Ноона страшилась одиночества и,несмотря напротесты сына, все-таки сошлась содним своим сослуживцем. Сергей Н.всердцах перестал сней общаться, иона тяжело это переживала. Её сожитель, однако, недавно скончался, иона думала, что его смерть примирит её ссыном. По-настоящему близок он был лишь сосвоей бабкой Марией Платоновной Д.Это были две родственные души.
        Несколько раз приходил проведать Сергея Н.художник Михаил Лутросов. Как я понял, они оба ценят друг друга, им всегда есть очем поговорить ичто обсудить, но,ксожалению, мой подопечный впоследнее время нехочет никого видеть, втом числе иМихаила. Он утверждает, что наконец-то понял ипрочувствовал всю прелесть одиночества.
        Доменя дошли слухи, что Михаил вродебы оформляет заграничный паспорт: желает выехать напостоянное место жительства вГерманию. Авот насчет Наташи, скоторой мой подопечный был очень близок душой ителом, я почти ничего незнаю. Внашу больницу она больше неприходит. Говорят, что, во-первых, занята подготовкой выставки работ своих лицеистов, аво-вторых, унеёпоявился новый друг. Ну, сами знаете, что «свято место пусто небывает»…
        Нонаэтом, впрочем, разрешите закончить. Письмо вышло несколько сумбурным. Перечитывать его я нестану, иначе захочу его переписать, адля этого требуется время, которого нет,- итаким образом, откладывая дело напотом, рискую вообще ничего Вам ненаписать.
        Как Вам, кстати, отдыхается, пишется как? Неотрываютли Вас оттрудов праведных девицы неправедной наружности вмини-юбках икофточках-бюстгалтерах? Их навладивостокских улицах больше, чем вХабаровске, новХабаровске девушки красивее, неправдали? Когда Вы возвращаетесь внашу славную окружную столицу? Наврядли Вам скучно, ноесли читать уже нечего, то, уверяю, прилагаемые бумаги отчасти позабавят и,может быть, пригодятся для будущей книги.
        Как вернетесь- дайте знать! Я обещал достать Вам эффективное средство против кашля. Ктому времени идостану его, вернее сказать: мне привезут его изШотландии (там сейчас стажируется один мой коллега). Нонелучшели Вам бросить курить?
        Задал Вам этот вопрос ивдруг почувствовал неловкость. Вы ведь как-то рассказывали мне, что идвух слов связать набумаге неможете, пока незажжете спичку- именно спичку!- инезакурите сигарету. «Извилина творчества тесно переплелась уменя с„курительной“ извилиной»,- сказали Вы тогда. Да, наверное, это так. Номеня знаете что поразило? То, что вначале этого процесса зажигалась спичка: ясный, живой огонек нанастоящей деревянной палочке. Ивы, как языческий волхв, продолжали совершать свой ритуал: чуть отставив спичку всторону, любовались язычком почти прозрачного пламени, неторопливо подносили его кхорошо размятой сигарете ипогружали её золотистый кончик втрепещущий огонь… Зажигалки почему-то недоставляли Вам никакой радости. Может, потому что огонь питался там газом или бензином, запах которых Вы непереносите.
        Мне кажется, что вы нехотите расставаться ещё исэтим ритуалом. Ритуалом воскурения сигареты.
        Авообще-то, пора бросать курить. Хронический бронхит курильщика трудно лечить… Впрочем, неждите: нотаций илекций читать Вам нестану. Вы итак всё прекрасно знаете.
        Надеюсь, что мы сВами скоро увидимся инаговоримся. Знаетели, людей вокруг много, апоговорить, бывает, нескем.
        Обнимаю,
        Пётр Новичков.
        
        М.Чюрлёнис, «Соната Солнцу. Финал»
        Изписьма автора издателю
        …Повторяю: это немистификация. Я предложил Вам рукопись втом виде, как она поступила ко мне. Разве что литературно отредактировал десятка два страниц икое-что сократил: непереношу длиннот ипространных описаний. Намой взгляд, записки Марии Платоновны Д.- это довольно интересные свидетельства человека, жившего вовторой половине ХХ века. Документ эпохи, так сказать. Его вполне можно подготовить кпечати и,если нато будет Ваше благословение, я этим займусь. Её записки требуют кропотливой литературной обработки.
        Взаключении немогу несказать отом, что я попытался побеседовать сСергеем Н.Однако он непожелал сомной разговаривать, передав через доктора Петра Федоровича Новичкова, что ему ненужны те бумаги, которые Вы сейчас держите вруках. Более того, попади они ему- он развелбы водворе психотерапевтического пансионата костер и,ни наминуту незадумываясь, сжегбыих.
        Иещё он сказал, что при рождении какбы получил свою роль, вкоторой были расписаны даже ремарки, иоставалось только выйти насцену исыграть положенное. Однако роль ему ненравилась, ремарки он переделал посвоему вкусу, нотак инезахотел отдернуть занавес, чтобы порадовать или огорчить зрителей… Он мог, нонехотел играть! Ему хотелось просто жить, пусть даже заплотно задернутым плюшевым занавесом. Да икак тронешь этот занавес, если вего складках скопилось столько серой пыли? Чуть шевельнёшь его- ивсе расчихаются ираскашляются.
        Странный парень?
        Я нестану ничего комментировать ихоть как-то оценивать прилагаемый текст. Разве что напомню Вам одно высказывание И.-В.Гёте: «Существует мало людей, фантазия которых направлена направду реального мира. Обычно предпочитают уходить внеизведанные страны иобстановку, окоторой неимеют ни малейшего представления икоторую фантазия может разукрасить самым причудливым образом». УСергея Н., как Вы, конечно, заметили, Фантазия направлена направду реального. Хотя, положа руку насердце, могу честно сказать: я неуверен, что его Красный таракан- это выдумка или метафора. Аможет быть, самые величайшие события всегда происходят внашей,а?…
        Больше мне нечего добавить ксказанному врукописи.
        Суважением,
        Николай Семченко.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к