Ветеран Армагеддона (сборник) Сергей Николаевич Синякин
        В сборник произведений волгоградского писателя-фантаста Сергея Синякина вошел бытовой роман из загробной жизни «Так начинают споры с солнцем», а также повести «Ветеран Армагеддона», «Ловля рыбы в реке лета», «Пантохомы», «Сожитель, или История кота».
        Сергей Синякин
        Ветеран Армагеддона
        Роман и повести
        Так начинаются споры с солнцем
        Бытовой роман из загробной жизни
        И рано нас равнять с болотной слизью -
        Мы гнезд себе на гнили не совьем!
        Мы не умрем мучительною жизнью -
        Мы лучше верной смертью оживем!
        В. С. Высоцкий
        Глава первая
        Классификация покойников, произведенная погребальных дел мастером Безенчуком в знаменитом романе «Двенадцать стульев», впечатляет, но явно не полна. Сомнений нет, когда старушка помирает, она, значит, преставляется. Старушки, они всегда преставляются. Или отдают Богу душу. Все зависит от того, какая старушка. Маленькие старушки обычно преставляются, крупные и габаритные - отдают Богу душу. Высокий и худой мужчина обычно играет в ящик, как это ни прискорбно ему сознавать. Торговый работник или коммерсант, особенно если он из определенного национального меньшинства, приказывает долго жить. Простой человек, токарь, скажем, или фрезеровщик, тот, как правило, перекидывается или протягивает ноги. Самые могучие, из высокого начальства или железнодорожные кондуктора, уже никак не могут протянуть ноги. И отдать Богу душу они тоже не могут. Поэтому и говорят, что они дают дуба. Про них прямо так и говорят: «А наш-то, слышали, дуба дал!»
        Есть еще категория маленьких людей, ничем из общества не выделяющихся. Когда помирают они, то считают, они гигнулись. Комплекция у них такая и положение в обществе - дуба им никак нельзя дать и Богу душу отдать невозможно, вот и говорят, гигнулся, мол, загнулся такой-то.
        Живут среди нас люди, принадлежащие к воровскому сословию. Если человек достиг в своем нелегком воровском ремесле определенных вершин, о таком человеке говорят, что он откинулся. Мелкие воровские сявки, те обычно двигают кони или откидывают копыта.
        Люди военные, из тех, кто не способен дать дуба, обычно уходят в вечный запас или идут в последнюю атаку.
        Спортсмены, в зависимости от их классификации, могут откинуть коньки, уйти в аут, лечь на лопатки, пойти в последний заплыв. Все, за исключением баскетболистов, баскетболистам дано обычно сыграть в ящик.
        Дефицит жилой площади в стране привел к тому, что о покойнике начали говорить с некоторым уважением - вот-де обзавелся имярек однокомнатной квартирой, ничего ему больше не нужно.
        Но что можно сказать о литераторе, который всю свою недолгую жизнь мечтал вступить в Союз писателей, занимался окололитературной деятельностью и, не дождавшись заветного часа, расстался с бренной жизнью? О таких людях нельзя сказать, что они дали дуба, как глупо считать, что такой человек преставился или, к примеру, гигнулся. Нельзя сказать о таком человеке, что он откинул копыта или откинулся. Это будет не совсем корректно, да и сроков они никогда никаких не имели, разве кроме одного, что назначается каждому родившемуся и называется жизнью.
        Пожалуй, самым правильным о таком человеке будет сказать, что он закончил-таки печальную повесть своей жизни.
        О Владимире Лютикове это можно было сказать с некоторой натяжкой. Повестей Лютиков не писал. Он писал стихи.
        Стихи были добротные, такие обычно под силу любому, кто окончил среднюю школу и внимательно ознакомился с основами стихосложения. Если человек не путает ямб с хореем или, скажем, анапест с верлибром, из него рано или поздно выйдет толк. Пусть у него даже нет склонности к метафорам и гиперболам. Не в этом главное. В крайнем случае этот человек займет свое место в руководящем кресле какого-нибудь творческого союза, а на худой конец заступит на трудовую вахту в местном отделении комитета мира.
        Лютиков был исключением - он писал хорошие стихи.
        Ему просто не повезло.
        Издательство, которое печатало местных авторов, в области оказалось одно, а самих авторов, уже вступивших в Союз писателей, было более чем достаточно. Тесниться и пропускать кого-то постороннего к гонорарной кормушке они не собирались, но и Лютикова не отталкивали - печатали помаленьку как члена литературного семинара в областных газетах, и даже дважды подборка его стихотворений печаталась во всесоюзном альманахе «Час поэзии» с одобрительными предисловиями областных гениев Николая Карасева и Антона Дара, который в повседневной жизни был Михаилом Шмулевичем.
        Лютиков не унывал и надеялся. Он вел протоколы поэтического семинара, писал в газеты рецензии на более удачных собратьев и добросовестно отражал в этих газетах литературную жизнь города.
        Каждые три года он подавал заявление на прием в Союз писателей, прикладывая в качестве доказательства своего поэтического дара вырезки своих стихотворений из местных газет и потрепанные уже томики «Часа поэзии». Рекомендации каждый раз ему писали все те же Антон Дар и Николай Карасев, которые с удовольствием выпивали за счет Лютикова в баре отделения Союза писателей и в неподалеку расположенном кафе «Молочное», которое в народе называли «гадюшником» за то, что молока там невозможно было найти днем с огнем, а водку и искать было не надо, в кафе ее наливали даже не спрашивая заказа, люди в это кафе приходили со вполне определенной целью, и любителей молочных коктейлей среди них не наблюдалось. Члены Союза к Лютикову относились доброжелательно, но для вступления в писатели Лютикову каждый раз не хватало нескольких голосов, и он даже догадывался, чьи это голоса.
        Но мы отвлеклись.
        Лютикова хоронили в пасмурный день. Моросил дождь. Народ торопился в теплое кафе поминать собрата по профессии, поэтому речи, которые произносились у могилы, были торопливыми и бесцветными. Кадило у приглашенного попа постоянно задувало ветром, и поп то и дело задирал рясу, чтобы достать из заднего кармана брюк спички. Ряса напоминала траурное женское платье, поэтому телодвижения попа выглядели не слишком прилично.
        Глядя на все это безобразие с высоты, Лютиков негодовал.
        По его мнению, в речах не было ничего, кроме официальной скуки, венки были слишком малы, а надписи на них неискренни. Ладно бы могильщики торопились, у них план, у них с захоронений копейка идет, да и родственники усопших их халявной водочкой оделяют. Этих бы Лютиков понял. А вот Антон Дар и Коля Карасев! В душе Лютикова, парящей над могилой, действия старых товарищей понимания не находили. Выпросив у жены Лютикова бутылку водки, они присели за столиком на соседней могиле и уже не обращали внимания на моросящий дождь, траурные лица присутствующих, прочувствованные слова товарищей Лютикова по работе. Покончив с бутылкой, друзья обнялись и попытались вполголоса спеть любимую песню Лютикова «По полю танки грохотали». Но на кладбище эта песня была неуместна!
        Дождь полил еще сильнее, народ потянулся к автобусу, могильщики торопливо накрыли гроб с покойником крышкой и шустро застучали молотками.
        Так же стремительно они опустили гроб в могилу и предложили друзьям и родственникам бросить по три горсти земли на крышку гроба. Глина на могиле раскисла и стала вязкой, поэтому в могилку ее бросали без особой охоты, некоторые даже наплевали на обычай и ограничились одной маленькой горсточкой. Лютикова это очень оскорбило, но возмущаться было бесполезно - кто бы из стоящих у могилы друзей и товарищей его услышал! Могильщики дружно налегли на лопаты, сноровисто забрасывая обтянутый кумачом гроб мокрой землей, и довольно быстро над могилой вырос неровный, но все-таки прямоугольный холм, на который водрузили деревянный крест и к которому торопливо прислонили мокрые венки.
        Автобус отъехал.
        Некоторое время Лютиков смотрел вслед автобусу, потом вернулся к могилке и потерянно закружил над ней. Конечно, надо было бы слетать в кафе, где были организованы поминки, и послушать, кто и что говорил о нем, да жаль было оставлять без присмотра бренное тело. Привык к нему Лютиков за тридцать шесть лет, как-то неловко ему было, что он сейчас улетит, а тело останется в сырой земле. Сквозь щели будет просачиваться вода… Обязательно будет просачиваться! Лютикову было жаль нового черного костюма, в который его обрядили. Пропадет ведь в земле шикарная вещь, двести пятьдесят еще старых полновесных рублей Лютиков за этот костюм отвалил, а надевал его всего два раза - на ноябрьские праздники и на Восьмое марта, когда в отделении Союза писателей поздравляли занятых творчеством женщин.
        Но и над кладбищем порхать было просто глупо. Тем более что погода уже окончательно испортилась и среди капелек дождя замельтешили колючие снежинки. Особо холодно Лютикову не было, но колючесть снежинок душа его ощутила. Душа его теперь такая была, на внешние природные раздражители не реагировала, а может, снежинки благодаря своему поэтическому дару он воспринял.
        Лютиков покружил еще немного над могилой, полюбовался на свой портрет, перевязанный по углу широкой черной лентой, и совсем уже нацелился полететь в кафе, где шли поминки, но тут его неожиданно позвали.
        Он повернулся.
        Слева от него… В первый момент Лютиков не поверил. Ему захотелось протереть глаза. Но глаза не обманывали. Перед ним, дрожа белыми крылышками, парила полуголая девица довольно вульгарного вида и, нахально усмехаясь, манила его рукой. На ангела она явно не походила, к тому же Лютиков знал, что ангелы, как бы это помягче выразиться… Ну, бесплотны они, ангелы-то! А у этой, похоже, все было на месте. Груди оттопыривали ткань короткой рубашечки, а ноги у этой воздушной девицы были такими, что у Лютикова, несмотря на его недавнюю кончину, появились грешные мысли, которые он старательно от себя отгонял. Кто знает, как эти мысли расценят на небесах?
        Спустя некоторое время Лютиков понял, кто это кружит в воздухе рядом с ним. Человек он был начитанный, а девица эта очень походила на рисунок из сборника древнегреческих мифов. Так там изображали музу.
        Греки о небесах знали все.
        Насколько помнил Лютиков, было этих муз девять штук, и каждая из них покровительствовала определенному искусству. Клио покровительствовала истории, Мельпомена - трагедии, Полигимния отвечала на небесах за умную поэзию и летала к поэтам, которые обладали философским складом ума, Терпсихора любила танцы и покровительствовала, соответственно, танцовщикам и танцовщицам. Талия поддерживала комедиантов, Урания вообще слыла серьезной женщиной и покровительствовала астрономии, Каллиопа признавала только эпические произведения, вроде «Песни о Ролланде» и «Тени исчезают в полдень», Эвтерпа не расставалась с флейтой, потому что уважала лирическую песнь, а вот Эрато, по греческим понятиям, была довольно легкомысленной особой и потому покровительствовала лирической поэзии.
        Почему-то Лютиков решил, что перед ним именно Эрато. Имя подспудно воздействовало на подсознание. Полуголая женщина обязательно должна была носить имя Эрато. К тому же что ему еще было подумать, если он танцевать не умел, на небе Большую Медведицу с трудом отличал от Малой, к истории у него отношение было двойственное, а стихи он всегда писал короткие и лирические? Недаром и Дар и Карасиков отмечали у него наличие резко выраженного лирического дара, сопряженного с обнаженными нервами и откровенностью, граничащей с самобичеванием?
        Муза продолжала манить Лютикова изящной ручкой. Ветер трепал ее легкомысленное одеяние, но даже намеков на то, что муза озябла, не было. Обычную женщину выведи полуголой на холод, она ведь сразу мурашками покроется величиной в палец и лязгать зубами начнет громче буферов сцепленного железнодорожного вагона. А эта висела под дождем и только длинными красивыми ножками шевелила, принимая самые соблазнительные позы, какие только музам и приличествуют.
        Лютиков уже приноровился за трое суток обходиться без тела, поэтому он свободно порхнул к своей покровительнице в надежде завязать с ней непринужденный разговор и что-нибудь узнать из него о небесах и собственном будущем после скоропостижной кончины. Однако завязать разговор не удалось. Видя, что Лютиков свободно ориентируется в пространстве, муза что-то радостно крикнула, взмахнула рукой, вытянула свои восхитительные ноги и, по-стрекозиному взмахивая крылышками, понеслась в зенит.
        Лютикову только и осталось, что последовать за своей провожатой. Поскольку крыльев за спиной у него не было, летелось ему куда тяжелее.
        Они пронеслись мимо пышного облака, на котором сидело, свесив босые ноги вниз, несколько десятков человек. Они о чем-то спорили, что-то показывали друг другу на покинутой ими поверхности Земли. Лютиков разглядел их не особо хорошо, но ему показалось, что среди собравшихся на облаке душ было много известных политиков, в последние годы давших дуба, а то и безвременно почивших. Правда, ему показалось, что кроме них на облаке еще и были души откинувшихся и даже две или три души из тех, кто на земле отмотал свой срок или даже отбросил копыта. Но это ему, наверное, лишь показалось, что у таких людей могло быть общего с недавними хозяевами жизни?
        Покровительница его уже отдалилась на довольно большое расстояние.
        - Послушайте, - крикнул ей вслед Лютиков. - Куда вы так торопитесь? Не на пожар ведь, вечность впереди!
        Муза своего стремительного хода не сбавляла, поэтому и Лютикову пришлось наддать. Скорость была уже приличная, будь Лютиков жив, ветер бы в его ушах свистел.
        Впереди сияли странные серебристые облака, немного похожие на летающие тарелочки, какими их рисуют обычно в бульварных журнальчиках. Лютиков на всякий случай притормозил, но скорость была приличной, и они с неожиданной провожатой врезались в эти облака. На мгновение Лютикова ослепило, он прикрыл глаза, про себя нещадно ругая подставившую его музу.
        Открыв глаза, он с облегчением обнаружил, что вокруг по-прежнему простирается синева и откуда-то сбоку жарко светит солнце. Только вот внизу была твердь, совершенно не похожая на привычную для покойного поэта землю.
        Тут и дурак мог сообразить, что прибыли на конечный пункт.
        Чуть в стороне стояло непонятное сооружение, к которому с двух сторон вились длинные очереди.
        Уже приземлившаяся муза подбежала к Лютикову, рывком притянула его вниз. Личико у нее было премиленькое, но уж слишком деловитое.
        - Лютиков? - осведомилась она и, не дожидаясь ответа, сунула ему твердую жесткую ладошку.
        Лютиков пожал ее.
        Муза усмехнулась, и усмешка эта была совсем не лукавой.
        - Ли-ирик! - обидно протянула она. - Даме ручку целовать надо, а не жать до крови! - И представилась: - Нинель…
        Да его строки никакого сравнения не выдерживали с теми же приговскими упражнениями:
        Она же личиком блеснула
        И губки язычком лизнула.
        Крысиным личиком, как Лилит,
        Прильнула ко мне и говорит:
        Что, б… сука,
        П… гнойный,
        Г… недокушанное,
        Вынь х… изо рта,
        А то картавишь что-то…
        Между тем в спор критиков и литераторов начали ввязываться новые фигуры, лай уже поднялся совсем неимоверный и слышно было: «А кто на меня в восемьдесят втором донос в КГБ писал? Пушкин писал? Ты, сука, писал!». Мученику компетентных органов фальцетом вторила чья-то худая и небритая душа с кавказским носом и кавказским же акцентом: «Из-за вас, козлов, Бродскому в Штаты уехать пришлось! Я бы сам уехал, да Родину люблю!» - «Какую Родину, ара? - возражали ему. - Ты еще о березках среднерусской полосы заикнись! Где ты их нашел в своих кавказских горах, березки наши?» Кто-то уже кого-то довольно невежливо толкал и горячился: «А кто у меня Алку увел? Она тогда со мной в ресторан пришла, а ты, гад, увел ее! Добро бы по-честному, так нет - через окно мужского туалета убежали!» - «Да пьян ты был, - резонно отвечали ему. - А Алка женщина молодая, ей не мягкость нужна, ей вздыбленную жесткость подавай. И не убегали мы через туалет. Как мы могли через него убежать, если ты там с унитазом обнимался!»
        Неизвестно, чем бы закончился этот спор, но тут споривших накрыла странная тень. Подняв глаза, все увидели грозного мужика в золотистом одеянии, который, редко взмахивая огромными белыми крыльями, плыл над землей, зорко поглядывая вниз. Выкрики в собравшейся толпе сразу стихли, да и сама толпа как-то незаметно рассосалась. Заодно она унесла куда-то Максютина и Ставридина.
        Лютиков облегченно вздохнул и принялся, сидя на траве, заполнять анкету. Вопросы в анкете были нетрудными, и в целом сама анкета напоминала ту, что обычно заполняется при поступлении на работу в режимные предприятия. Точно так же в ней интересовались судимостями, национальностью, наградами и трудами, и еще отношением к конфессиям, партиям и наличием родственников в Аду. Уже по этому вопросу Лютиков понял, что он попал в Рай.
        И ему сразу стало легче.
        Муза Нинель появилась, когда Лютиков подписывал анкету. Выхватив сдвоенный листок из рук своего протеже, муза, одобрительно кивая, пробежала ее, хмыкнула чему-то своему и скрылась за дверью. Через некоторое время она вышла, держа в руках золотистую авторучку и блокнот.
        - Держи, - сказала она. - Вечная ручка-самописка и бесконечный блокнот. Это теперь твое имущество, дружочек, так что обращайся с ним бережно. Потерять, правда, ты его не потеряешь, но вот списать у тебя могут. Здесь народ тертый, опомниться не успеешь, как твои стихи кто-нибудь спишет и за свои выдаст.
        Лютиков замялся.
        - Ну что еще? - спросила недовольно муза. - Пошли!
        - Ручку отдать надо, - виновато сказал Лютиков. - Жалко человека, третий день уже в очереди стоит.
        Нинель выхватила у него ручку критика Ставридина и швырнула ее на землю.
        - Ты смотри какой жалостливый, - пробормотала она, с удивлением разглядывая поэта. - Идем, дружочек, идем. Ты от этого бедолаги еще настрадаешься, это я тебе обещаю! Ты смотри какой нежный - критика пожалел!
        Они снова куда-то летели.
        От всего происходящего с ним у Лютикова кружилась голова. На высоком зеленом пригорке, усеянном белым земляничным цветом, муза остановилась. Легкий ветерок трепал подол ее короткой рубашечки, и Лютиков опять не смог не отметить отменную стройность ее ножек. Да и в целом муза выглядела очень и очень сексапильно.
        - Ну вот, - удовлетворенно сказала Нинель. - Здесь ты и будешь жить.
        Лютиков посмотрел вниз и увидел довольно большой поселок, состоящий из нескольких сотен совершенно одинаковых домиков.
        - Знакомься, - сказала его покровительница. - Это местечко называется Поэзоград. С коллегами по перу будешь жить!
        Сверяясь с какой-то бумагой, она провела Лютикова к одному из коттеджей. Улицы были пустынны, ни старушек, ни молодежи на улицах видно не было, и Лютиков почувствовал некоторое беспокойство.
        - А где же народ? - уныло поинтересовался он.
        - Как где? - удивилась муза. - Народ творит!
        Глава вторая
        Все-таки толковая попалась ему покровительница! Слов нет, пробивная девица была муза Нинель!
        В коттедже Лютикову понравилось. Все там напоминало о покинутом земном доме, даже стол стоял точно такой же, как и у Лютикова. Чуть сбоку от стола - только руку протянуть - стоял небольшой бар, в котором оказались приличные запасы коньяка и молдавского вина.
        - Ладно коньяк, - сказал Лютиков. - Вино зачем?
        - Как это зачем? - теперь уже удивилась Нинель. - А поклонниц чем угощать будешь?
        - А если они шампанское любят? - не унимался поэт.
        - Шампанское тебе не по чину пока, - серьезно объяснила муза. - Плохого здесь не держат, а для хорошего ты земной славой не вышел. Лютик, не елозь! Садись в кресло и слушай меня внимательно. - Она нахально улыбнулась краешками губ и весело добавила: - Можешь мне немного «Фетяски» плеснуть, хоть и с крылышками, а все-таки дама!
        Скромностью она явно не страдала. И сидела, стерва, так, что все ее прелести были - как на ладони. Краснея и посматривая в сторону, Лютиков отправился к бару выполнять заказ своей музы. Заодно он и себя не забыл, плеснул себе в рюмку на палец коньяка. Как он заметил, весь коньяк был дагестанский, на французский или хотя бы армянский Лютиков, по-видимому, пока не тянул.
        Присев на краешек кресла, Лютиков смотрел, как муза пьет вино. Взгляд его против воли снова скользнул по стройной фигурке и красивым ногам. Грешные мысли рождала в поэте муза Нинель, не к художественному творчеству она Лютикова манила, а настраивала его скорее на альковные игры. Нинель погрозила поэту пальчиком и отставила бокал в сторону. Губы ее расплылись в чувственной двусмысленной улыбке.
        - Ишь, шалун, - сказала она. - Значит, слушай меня внимательно. Ты находишься в экспериментальной райской обители, где собраны исключительно люди творческие. Ваше дело писать, творить там, критиковать друг друга… Лучшие ваши произведения будут поступать в творческую комиссию Рая, которая и станет их оценивать. Те произведения, которые будут оценены положительно, будут распространяться среди жителей других обителей. Это тебе ясно? Пойдем дальше, и перестань глазеть на мои коленки, Лютиков, пока я не обиделась. Все-таки не с бабой разговариваешь, с музой, если ты уже понял! Твое райское благосостояние будет зависеть от головы, а не от… Ну, ты сам все понял! И насчет этого не волнуйся, по субботам и воскресениям здесь разрешены свободные посещения, народу, конечно, меньше, чем у музыкантов, художников или спортсменов, но все равно девочек хватает.
        Слушай внимательно. Те, кто сумеет подняться над собой, достичь новых вершин в творчестве, будут переводиться в обитель классиков. Там тебе и комфорт иной и шампанского твоего море будет. Задача ясна? Короче, Лютиков, пахать тебе придется, как негру на плантации, а творческую комиссию я беру на себя. Не век же тебе тут прозябать!
        - Вам-то какой интерес? - удивился Лютиков.
        - Как это какой интерес? - сверкнула зубками Нинель. - Мой статус тоже повысится!
        Она подошла к зеркалу и сладко потянулась.
        - У муз, дружочек, тоже самолюбие есть. Посмотришь на иную мымру - ни кожи ни рожи, а туда же - я Гомера обслуживала, Александру Сергеевичу вдохновение навевала! Да если бы Александр Сергеевич тебя хоть однажды увидел, он с перепугу вообще бы ни одной строчки не написал, а Гомер так и вовсе радовался, что ослеп вовремя.
        Она обернулась, критически оглядела своего подопечного и нахально отметила:
        - Ты, конечно, не Гомер, но хоть выглядишь прилично. Мне одно время пришлось с Маковецким работать. Слыхал о таком? Страшен, как черт во время шабаша, а туда же, лирические стихи писал. «Когда закрою взор, я вижу красавиц бесконечный рой…» Да кто бы вокруг него роиться стал?! Сам к официанткам в ресторане постоянно приставал, пока его кондратий не стукнул! Он и до меня пытался добраться. Не видел никогда, а добирался, старый хрен. «Лобзаю музу я в нескромные места…» Кто бы тебя, старого козла, до этих мест допустил!
        От негодования муза Нинель похорошела еще больше, вздернутый носик ее сердито покраснел, круглые груди под полупрозрачной рубашонкой призывно заколыхались.
        - Ладно, Лютик, - сказала она. - На том свете ты мне слишком поздно достался. Только что и успела пару твоих подборок в «Час поэзии» протолкнуть да критическую рецензию в «Саратовском волголюбе» организовать. Стихи у тебя, конечно, не фонтан, но уж получше, чем у Маковецкого. Только у него связи были там, положение в обществе. Когда его инфаркт прихватил, я на тебя стрелки перевела. Поэтому он здесь даже испытания на поэтический дар не прошел, его сразу на вечернее освещение поставили. На дневное он просто не потянул, жару душевного не хватило. Ничего, родненький, мы с тобой здесь потерянное наверстаем. Здесь у меня и связи неплохие, и возможностей куда больше… Главное, ты меня не подводи. Зря я, что ли, тебе блокнот с самопиской в райиздате выцарапала? Между прочим, я тебе там и договорчик подмахнула хороший. Другим испытательный срок на полгода дают, а тебе, Лютик, год отвалили и даже не поморщились!
        Лютиков смущенно отвел глаза в сторону.
        В мыслях, которые невольно одолевали его, даже признаваться не хотелось.
        - Это… - он осторожно облизал пересохшие губы. - Вы меня, Нина, просветить хотели э-э-э… насчет жизни в этом мире. Я, честно сказать, в происходящем ничегошеньки не понимаю!
        - А зачем тебе что-то понимать? - удивилась Нинель. - Держись за меня, делай, что я тебе говорить буду, и все дела. Ты одно должен понимать, я прежде всего для твоего блага стараюсь, а уж потом немножечко для себя. Мы, музы, народ беспокойный, нам все время кого-нибудь за уши к славе тянуть надо.
        Ты главное уясни, если ты славы на том свете жаждал, значит, и на этом должен за ней тянуться. Деление здесь, конечно, условное, но все-таки существует сразу по вертикали и горизонтали. Если смотреть по вертикали, то тут все ясно - сначала идет экспериментальная обитель, где начинающий должен свой талант подтвердить, потом идет мир классиков, где собираются матерые волки. Дальше идут уже демиурги, но о них мы говорить не будем, чтобы у тебя, Лютик, голова не закружилась. Об этом даже мечтать не стоит, там совсем уж корифеи собрались, Лев Николаевич и Александр Сергеевич там по второму разряду проходят.
        Есть, конечно, и такие горе-творцы, что с ними ничего не получается, ошибочка в определении вышла. Не тянут они, и даже музы, закрепленные за ними, помочь не могут. А если душа такого человека возложенных на нее обещаний не сдюжила, с ней, Лютик, разговор простой, для такой души графоманский Ад существует. Муки там не шибко великие, но бесконечные - скажем, собрание сочинений графа или Лидии Чарской переписать от корки до корки, а потом и обратно, но уже зеркальным текстом.
        - А по горизонтали? - спросил Лютиков, машинальным жестом опрокидывая рюмку в рот.
        - Ну, это же просто, - протянула Нинель, отпивая вино из бокала и любуясь на себя в зеркало. - Обители бывают поэтические, прозаические… Тут, правда, тоже деление некоторое есть - общая обитель для обычных прозаиков и две резервации - для фантастов и детективщиков. У критиков есть своя обитель, у публицистов там, у тех, кто науку популяризирует… Да мало ли!
        Лютиков решительно подошел к бару и налил себе коньяку. Вопросительно посмотрел на музу. Нинель томно вздохнула и протянула поэту свой бокал.
        - Только немножечко, - жеманно предупредила она. - Я когда выпью, на меня всегда смех нападает…
        - А у демиургов этих, - поинтересовался Лютиков. - У них это деление сохраняется?
        Нинель сунула носик в бокал, облизала губки и капризно сказала:
        - Ну, демиурги… Скажешь тоже, Лютик! У них все по-другому, они сами миры создают. Почти как классики, только более реальные. Там все гораздо интереснее… - Она лукавым взглядом посмотрела на подопечного через стекло бокала и одобрительно заметила: - А ты, Лютик, молодец, вон куда сразу нацелился. Не зря я на тебя запала, есть в тебе что-то такое, особенное!
        Она спохватилась, залпом допила вино, поставила бокал на столик и легко поднялась. Белые крылья у нее за спиной сухо затрещали перьями.
        - Ладно, Лютик, у нас еще будет время поговорить. Мне сейчас некогда, так ты обживайся, а я попорхала.
        Судя по всему, вино на музу Нинель оказало определенное воздействие. Порханием ее полет назвать было затруднительно.
        Некоторое время Лютиков сидел в кресле с рюмкой коньяка в руке и улыбался.
        Так вот каким он оказался, тот свет! Пока он Лютикову нравился. При жизни такой коньяк он пил довольно редко, все больше приходилось налегать на водочку, а то и на портвейны. Еще больше Лютикова взволновали намеки музы на наличие каких-то поклонниц. При жизни Лютиков был человеком скромным, до блудных высот Казановы подняться не решался и жене изменил только один раз с нормировщицей Катей Оболенской на День тяжелой промышленности. Особой гордости он тогда, помнится, не испытал, так как к женской чести своей Оболенская относилась довольно легкомысленно и смолоду ее не берегла.
        Тем не менее Лютиков был настолько ошарашен случившимся, что не замедлил посвятить Е. О. несколько сонетов. Сонеты эти попались на глаза жене, и ничего приятного из этого, разумеется, не вышло, так, травмы бытовые и множественные, а общества Оболенской Лютиков с того времени стал избегать, что ветреную нормировщицу не особенно смутило и, более того, даже, к пущей обиде Лютикова, совсем не огорчило.
        Здесь же Лютикова приятно радовало возможное наличие поклонниц и отсутствие жены.
        Вместе с тем его удручало отсутствие телевизора и радиоприемника. По всему выходило, что в Раю не было новостей, о которых стоило бы говорить и которые стоило бы показывать. Или таили эти новости от покойного люда.
        Он обошел свой коттедж. В доме было три комнаты, ванна, кухня и туалет. Источников света не было видно, но коттедж освещался ровным неярким светом.
        Пожалуй, в экспериментальной райской обители для поэтов-лириков условия жизни у Лютикова были лучше, чем при жизни. Только вот писать стихов ему пока не хотелось.
        Он снова вспомнил свою музу.
        Слишком уж высокоинтеллектуальной она ему не показалась, но ведь и великий Александр Сергеевич Пушкин не раз говаривал, что настоящая поэзия должна быть немного глуповатой. Следовательно, и муза, которая вызывает вдохновение поэта, особым умом не должна была блистать. А вот все остальное у музы было на месте и даже в некотором излишестве. Что она там говорила о статусе? Повысится он у нее? Это что же, ее тогда к другому поэту, более талантливому, приставят, или она при нем, Лютикове, останется, как при творческом человеке, который оправдал ожидания и зарекомендовал себя на будущее?
        Размышления Лютикова прервал деликатный стук в дверь.
        - Войдите, - уже вполне хозяйски сказал Лютиков.
        Дверь приоткрылась, и на пороге показался высокий худой мужчина со шкиперской бородкой. У вошедшего были светло-серые льдинистые глаза и неуверенная улыбка.
        - Здравствуйте, - сказал он. - Смотрю, в коттеджике свет появился. Дай, думаю, зайду по-соседски…
        Он приблизился к Лютикову и протянул ему руку.
        - Илья Николаевич Кроликов, - печально представился гость. - Вы представляете, какая неудачная фамилия для человека, наделенного поэтическим даром? Разумеется, мне пришлось взять псевдоним. Надеюсь, что стихи Эдуарда Зарницкого вам знакомы?
        Стихов Зарницкого Лютиков не читал, но на всякий случай он благосклонно покивал головой - как же, как же, дорогой коллега, наслышан…
        - Лютиков, - в свою очередь представился он. - Владимир Алексеевич. Писал без псевдонимов, но печатался не часто. Вот, например, «Час поэзии» несколько раз мои стихи публиковал…
        Видно было, что и Кроликову-Зарницкому фамилия Лютикова ничего не говорит, впрочем, так же, как и Владимир Алексеевич, его гость закивал головой и затряс руку хозяина - как же, читали, неплохие стихи коллега, совсем неплохие стихи. Так уж ведется у творческих людей - врать приходится, даже если не хочется. Творческие связи обязывают.
        Радушным жестом Лютиков пригласил гостя за стол.
        Кроликов-Зарницкий взял в руки бутылку, внимательно осмотрел коньячную этикетку на ней и выразительно вздохнул:
        - А у меня только водка, Владимир Алексеевич. - Тут же лицо его просияло. - Но зато ее много!
        - Выпить не желаете? - предложил Лютиков.
        Кроликов-Зарницкий налил себе в рюмку, поднес рюмку к крупному носу с большими широко раздувающимися крыльями ноздрей и долго смаковал аромат напитка.
        - За знакомство, - провозгласил он. Выпили.
        Кроликов-Зарницкий увлажнившимися глазами посмотрел на хозяина дома, поднес к носу согнутый указательный палец и некоторое время нюхал его.
        - Православный? - немного сдавленно спросил он. Лютиков с легким сердцем подтвердил это.
        - Слава Богу, - проворчал гость и, уже не дожидаясь нового приглашения, плеснул себе в рюмку. - Приятно посидеть с православным христианином. Если бы вы знали, дорогой мой, как надоело засилье жидов в искусстве! Боже мой, как надоело! При жизни настоящим русским поэтам не было проходу от разных там Мандельштамов, Пастернаков, Бродских, думал, умру, и все кончится. Как не так! Вы знаете, кто у меня здесь в соседях? С правой стороны у меня Голдберг, он печатался при жизни под псевдонимом Иванов, с левой меня достает Аренштадт! Дорогой мой, вы не представляете, как это меня угнетает! При жизни я радовался смерти каждого еврея, теперь молюсь, чтобы умирало как можно больше русских. И вот Бог услышал меня, он прислал мне вас!
        Вы себе представить не можете, как я радуюсь вашей кончине! С музой своей познакомились? Как ее зовут?
        - Ее зовут Нинель, - честно признался Лютиков.
        Лицо русского поэта Кроликова-Зарницкого помрачнело.
        - Однако, - проворчал он. - Вас это не наталкивает на нехорошие мысли? Нинель… Что за странное имя? От него отдает… Сами должны понимать, родной мой! Вас покупают! Откровенно скажу вам, жиды вас покупают! Поэтому и музу с таким странным именем подсунули. У простого русского поэта и муза должна носить исконно русское имя, в котором невозможно будет увидеть что-то предосудительное. Берегитесь, Володя, в этом есть какая-то мрачная знаковость!
        - А как зовут вашу музу? - поинтересовался Лютиков.
        По природе он был интернационалистом, еще со школьной скамьи, где в его классе учились дети девяти национальностей, в том числе и такой редкой, как караколпак. Поэтому он с понятным интересом наблюдал за волнением своего гостя.
        - У моей музы имя исконно русское, - гордо объявил тот. - Мою Музу зовут Алиной. Да, - повысил он голос. - И не надо улыбаться, дорогой мой, не надо! Истинно русское имя! Еще Александр Сергеевич писал в своей гениальной поэме «Руслан и Людмила»:
        Тогда близ нашего селенья,
        Как милый цвет уединенья,
        Жила Алина. Меж подруг
        Она гремела красотою…
        А уж Александр Сергеевич как истинно русский поэт знал, о чем пишет! Александр Сергеевич был гением, а гении, милый мой, гении никогда не ошибаются!
        - Наверное, - простодушно сказал Лютиков. - Только боюсь, вы не слишком внимательно читали поэму. Ту женщину звали Наиной. А герой, который рассказывает о ней, сам говорит, что он природный финн. Только мне кажется, что он все-таки врет, ведь дальше он признается, что гнал свои стада на темный луг, волынку надувая. А волынка - это уже Шотландия. С чего бы финну на волынке наигрывать?
        Ноздри Кроликова-Зарницкого гневно раздулись. Гость встал.
        - Эге, - зловеще сказал он. - Вижу, что ты за птица! Пушкина под сомненье ставишь? Да кто ты такой? Кто, я спрашиваю? Кто дал тебе право судить великие строки гениального поэта? Нет, не зря, не зря тебе в музы Нинель определили, чую в тебе что-то такое, что не дает тебе права примкнуть к православным поэтам! Смотри, Лютиков, с огнем играешь! Опалит тебя пламя русского гнева!
        Закончив свою тираду, гость не забыл лихо опрокинуть рюмку коньяка, еще раз ненавистно оглядел хозяина дома и вышел, с нарочитой силой захлопывая за собой дверь.
        Некоторое время Лютиков сидел молча.
        Да, нешуточные страсти бушевали в Раю, совсем они не уступали земным страстям, а может быть, по накалу своему и превосходили их!
        Однако его знакомство с обитателями поэтической обители визитом православного поэта не закончились.
        Прошло совсем немного времени, и в дверь вновь постучали. Но если стук Кроликова-Зарницкого был довольно-таки деликатным, то этот стук был скорее требовательным. Так обычно стучат люди облеченные властью, в полной уверенности, что отказать им никак нельзя.
        Лютиков и не отказал.
        - Войдите, - крикнул он. - Открыто!
        На этот раз в дом вошел человек, чья внешность была полностью противоположной внешности первого визитера. Во-первых, этот человек был приземист, плечист и довольно тучен. Во-вторых, он был чисто выбрит, даже лысина его, казалось, испускала солнечные зайчики. В-третьих, человек этот имел властное лицо, глядя на которое можно было смело сказать, что визитер этот имеет право казнить и миловать обитателей коттеджей, и правом этим он намерен пользоваться в полной мере. Наконец, вошедший носил густые черные усы, совершенно скрывающие его рот и делающие похожим человека на моржа, поэтому слова, которые он произнес, показались в первый момент Лютикову невнятными.
        - Сланский, - представился вошедший. - Староста этой смиренной обители.
        Лютиков открыл рот, чтобы представиться, но Сланский предупредил его категорическим взмахом руки.
        - Вас я знаю, - сказал он. - Мне уже доложили. Не знаю, Владимир Алексеевич, поздравлять мне вас с прибытием к нам или выразить соболезнования по поводу смерти. В конце концов, все зависит от вашей личной точки зрения на собственную кончину.
        Не спрашивая разрешения, он прошел в комнату, сел за стол, неодобрительно посмотрел на рюмки и початые бутылки, покрутил бритой головой и сказал:
        - Собственно, я вот по какому вопросу, Владимир Алексеевич… Человек вы у нас, ясное дело, новый, порядков местных, ясное дело, не знаете. Так вот, что я хотел вам сказать… Коллектив у нас здесь не особо большой, но многонациональный, даже русскоязычные, ясное дело, из других республик к нам прибывают. Так вот, не хотелось бы, чтобы у нас какие-либо конфликты искусственно раздувались. Мы, ясное дело, за этим особо следим. Вы у нас новенький, еще не все понимаете, я вас попрошу, пока, ясное дело, вы не обживетесь, постараться не допускать… э-э-э… скажем так, незрелых высказываний. Сами понимаете, одно дело, когда сигнал поступит ко мне, я еще рассматривать буду, кто в ситуации прав, а кто, ясное дело, виноват. Но весь ужас в том, что сигнализировать могут помимо меня! - Толстый палец Сланского ткнул в потолок, и по выражению полного лица хозяина пальца сразу было видно, кого именно Сланский имеет в виду. - Так вот, хочу вас предупредить, там особо разбираться не любят. Лупанут молнией, испепелят, ясное дело, а мне потом отписываться придется. И ведь что главное? С одной стороны, придется
объясняться, почему допустил, а с другой - ясное дело, будут спрашивать, почему не уберег. Так что, сразу хотелось бы вас предупредить, не ставьте меня в неловкое положение, я ведь хоть и много чего могу, но человек-то по сути дела подневольный. Вы меня понимаете?
        - Признаться, не очень, - растерянно пробормотал Лютиков.
        - Да я о Кроликове! - воскликнул староста обители. - Наш житель, но, ясное дело, со странностями, масонов боится, себя почему-то православным считает, хотя это он Кроликов по паспорту, бабушкину фамилию ему дали. По матери он, ясное дело, Фогельсон, а по отцу и вовсе Добужинский. А вот втемяшилось мужику в голову. Он человек неуживчивый, он меня третий месяц донимает, все в Чистилище жалобы пишет, хорошо подписывает их по привычке как Доброжелатель или Верная Рука, а там на анонимки, ясное дело, давно никто внимания не обращает, еще как Сам приказал анонимки не разбирать… Но ведь и надоесть им может, верно, Владимир Алексеевич? Это я к тому, чтобы вы на нашего Эдуарда Зарницкого внимания не обращали. Он, когда с ним, ясное дело, в пререкания не вступают, милейший человек! А что до мечтаний высоких, ну метит человек в демиурги, так ведь, ясное дело, он в демиурги никогда не попадет, блажь это все, парение бесплодное! Теперь понятно?
        Все было ясно Лютикову. У него при жизни такая же Верная Рука, он же Зоркий Сокол, в подъезде проживал. Пенсионного возраста был доброжелатель, потому и времени у него хватало не только за людьми наблюдать, но и доносы на них писать. Только на Лютикова он доносов десять писал. И то, что Лютиков в магазин за дефицитными продуктами с черного хода ходит, и то, что он ночами тайным образом бутылки из-под импортных спиртных напитков в мусорный контейнер выносит, следовательно, просто не может не быть иностранным шпионом, а то и, выше бери, даже разведчиком. Еще он писал, что Лютиков самогонку в квартире гонит, запечатывает ее в бутылки из-под водки и через знакомого директора уже упомянутого выше магазина, реализует эту самогонку как продукцию Царицынского ликеро-водочного завода. Да мало ли чего еще может придумать свободный от бытовых и житейских проблем человек, который к тому же имеет справку о своей психической неполноценности! Поэтому он только кивнул и сказал:
        - Понятно. Я и так старался…
        Сланский вскинулся.
        - А вот этого, ясное дело, не надо. Что значит - старался? Мне главное, чтобы спокойствие было. Но вы меня поняли правильно. Поняли, Владимир Алексеевич? И слава Богу! Я к вам еще зайду, обязательно зайду, ясное дело, не могу я вас оставить наедине с Раем. Рай, он дорогой мой, определенной подготовки требует. - С этими словами он одной рукой пожимал руку Лютикова, а другой засовывал за пояс какую-то тетрадь, из которой были явно вырваны страницы.
        Еще раз тряхнув руку Лютикова, он посмотрел на него особенным взглядом и покинул его дом. И опять же, сразу видно было, что уходил не какой-нибудь хухры-мухры, победитель от Лютикова уходил, верующий в непоколебимость небесных законов от него уходил!
        Лютиков рухнул в кресло и опять налил себе коньяку.
        Ни фига себе заморочки в этом мире происходили! И какие заморочки! Вы когда-нибудь видели в своей квартире начальника домоуправления? Не видели? А главу, скажем, районной администрации? Тоже не видели? Значит, вам повезло! Даже если вы никогда не видели в жизни демона или, скажем, ангела, огорчаться не стоит. Хрен с ними, визит главы администрации райской обители тоже многого стоят! А если уж безобидного Лютикова посетили, помирайте смело, вас тоже обязательно посетят!
        Но когда Сланский исчез, в дверь опять назойливо постучали.
        Вошедший поклонился.
        - Администратора вызывали? - бархатисто осведомился настойчивый голос.
        - Да я и не знал, что здесь администраторы существуют, - честно сказал Лютиков. - Да к тому же у меня сейчас местный староста был. Только что ушел!
        Дверь приоткрылась, и в комнату ужом вплелся новый посетитель. Именно ужом, даже на вид он напоминал змею, однако же явно неядовитую, а по комплекции своей посетитель на питона или удава не тянул, так, ужик небольшой, обитающий в зарослях осоки среднестатистической русской речки, вроде Сухой Мечетки или одной из многочисленных безымянок, текущих среди лугов и лесов Центрального Нечерноземья.
        - Ах, Владимир Алексеевич, - с легким упреком сказал посетитель. - Ну что вы мне говорите за этого негодяя! Он только властью своей и кичится, а как за горячую воду разговор зайдет или там за пополнение коллекции в баре, так куда его гонор девается, ведь все стрелки, подлец, на меня переводит!
        Я, собственно, на минуточку. Вы у нас человек новый, вам еще долго в детали вникать. Я это к тому, что меня Нинель за вами просила приглядеть. Обаятельнейшая музочка, - администратор восхищенно вздохнул и сделал руками странное обволакивающее движение. - Достойна всяческого уважения! Мы, Володя, с Нинелью старые друзья, поэтому ее просьбы для меня святы. Так что не стесняйтесь! Бар пополнить, неполадки исправить, другие щекотливые или житейские проблемы - вам будет все сделано в первую очередь. К старосте не обращайтесь, все равно ничего не сделает, только нравоучениями на неделю вперед накормит. И еще… - ужик помялся, потом все-таки решился. - Народ у нас собрался разный, поэтому вы, прежде чем дружбу принимать, приглядитесь к человеку, это очень важно - правильно приглядеться и оценить достоинства и недостатки человека. И, ради Бога, чаще советуйтесь с Нинель. Музы, Володя, плохому не научат…
        Некоторое время Лютиков выслушивал советы и наставления администратора, потом тот все тем же странным, немного шипящим голосом извинился и скользнул за дверь.
        Оставшись один, Владимир Алексеевич Лютиков некоторое время приходил в себя. Нет, было чему удивляться в загробном мире!
        Но больше всего Лютиков удивлялся, что этот мир существует.
        Еще в школе материализм был основным способом познания мира, в институте он познакомился с диалектикой и был твердо убежден, что после смерти ничего не будет. Но чем ближе становилась возможная горестная дата, тем большее смятение испытывал Лютиков. Нет, миновав тридцатилетие, он меньше всего думал о смерти. Но какие-то опасения появились. Поэтому в тридцать лет он крестился, больше на всякий случай, чем по убеждению. В тридцать два, приближаясь к возрасту Иисуса Христа, он уже из любопытства полистывал Библию. К тридцати трем Владимир Алексеевич знал некоторые молитвы и даже дважды захаживал в церковь. Именно в то время он начал считать, что торопиться не стоит. Если правы были его учителя, то после смерти ничего не существует, тогда и волноваться было не из-за чего. Но если загробный мир все-таки существовал, то к такой возможности нужно было относиться с определенной осторожностью и не совершать того, что могло быть наказуемо после смерти.
        И вот приятный сюрприз - жизнь после смерти все-таки была, и воздержания принесли свои плоды - Лютиков жил пусть хоть и в экспериментальном, но все-таки Раю, и Рай этот пока нравился Владимиру Алексеевичу больше его прежней жизни. Ну что было в прошлом мире? Тоскливая работа в редакции да ежедневные наставления жены? По крайней мере, здесь его опекали, и потому была надежда, что творческие пути Лютикова после кончины окажутся куда прямее и удачливее, нежели на Земле.
        Лютиков на это надеялся.
        Глава третья
        - Не спи, не спи, художник!
        Лютиков с досадой открыл глаза и прикинул расстояние до будившего его человека, но сообразил, что дотянуться до него не сможет. Немного погодя он вспомнил все и торопливо сел на постели, хмуро протирая глаза.
        - Нет, миленький, - заливисто хохотала пляшущая в воздухе муза. - Если ты так спать будешь, я тебя опекать не стану. Глупо проявлять заботу о лентяе, правда? Работать надо, а не обнимать подушку.
        Лютиков лег на спину, с удовольствием глядя на свою музу.
        - Вставай, Лютик, вставай, - муза скользнула к окну и с треском раздвинула шторы.
        - Вы же сами сказала, что у меня масса времени, - возразил Лютиков. - Куда торопиться, вечность в запасе.
        - Вот поэтому ты и там не преуспел, - возразила муза. - Нельзя же быть таким бездельником, лень еще никого не выводила в люди!
        Некоторое время Лютиков смотрел на музу.
        Утренние желания еще бушевали в нем.
        Отводя взгляд в сторону, Лютиков неловко спросил:
        - Послушайте, Нинель, а вам, музам, это… грешить можно?
        - Можно, - сказала муза. - Только после этого опекаемый сразу же теряет все преимущества. Покровительства лишается и жену сварливую приобретает. Муза потом себя за слабость корит и на мужике отыгрывается. А ты, я вижу, губищи раскатал? Напрасно, дурачок, деловые отношения с музой куда более выгодны. Ладно, вставай, я пока над лужком полетаю, вдохновение попробую подогнать…
        Хихикая, она вылетела из дома, и слышно было, как она что-то задорно напевает задорным голоском.
        Лютиков поворочался в постели, но сообразил, что вставать все-таки придется. Про себя он отметил, что его первый день в экспериментальной райской обители практически ничем не отличался от земной жизни, только вот вместо озабоченной и спешащей на работу жены его разбудила молодая разбитная и аппетитная бабенка с крылышками за спиной. Как она там щебетала? «Не спи, не спи, художник!» Лютиков довольно улыбнулся. Таких слов он на Земле никогда и не слышал!
        Однако оказавшись за порогом коттеджа, Лютиков уже не был так безмятежен и радостен. Муза Нинель заставила его пробежать по зеленому лужку несколько кругов, а когда запыхавшийся поэт, тяжело плюхнувшись на землю, приходил в себя, неодобрительно вздохнула у него над головой:
        - Нет, Лютик, так нельзя! Надо о своей физической форме думать! Ну что ты сможешь написать, если тебя одышка мучает? А не дай Бог, ночь придется с поклонницей провести? До стихов ли тебе будет? А у тебя нормативы установлены, сам знаешь, как говорится, ни дня без строчки… Вставай, вставай, Лютик, если на большее замахиваешься. Классики часами в гольф играют, а ты пробежал трусцой несколько кружочков и скис!
        - Я вот все думаю, - сказал Лютиков, раскинувшись на райской земле и разговором выгадывая время. - Муз вроде девять и Нинель среди них греки не называли… Как это может быть, Нинель?
        Муза спланировала ниже, зависла над головой поэта.
        - Мнительным ты стал после смерти, - сказала она без злости и даже с каким-то смущением. - Ты только посмотри, сколько у древних греков поэтов было, а сколько их сейчас? И ведь все на разных языках пишут! Раньше муз меньше было, а сейчас разве девять порхалок вдохновляющих с вами справятся? Вот и укрепляют наши ряды. У нас, если хочешь знать, и профессиональное училище свое есть, и техникум, и институт, уже даже академию открывать решили!
        Розовой пяточкой она потрогала затылок Лютикова. Владимир Алексеевич вскинул голову, хотел что-то сказать, но покраснел от увиденного и торопливо уткнулся в землю.
        - Слушайте, Нинель, - сказал он. - Я спросить хочу… А вы что, институт уже окончили?
        Милое личико музы порозовело.
        - Техникум пока, - призналась она. - Но ты, Лютик, не думай, я целеустремленная, я в этом году в институт поступать буду на заочное отделение. И в техникуме меня хвалили, честное слово!
        Лютиков задумчиво смотрел на поселок. «Ага, - с некоторым огорчением думал он. - Кто бы на тебя тратил опытную музу! Добро бы признанным был, так ведь нет его, признания! Ну и получай троечницу из техникума! Тебе и такая сойдет. Она ведь, наверное, и на лире ничего путного не сыграет, так, попсу какую-нибудь!»
        Над поселком летела толстая бабища в полупрозрачной тунике. Тяжело летела, грузно. Бедра у нее были, как окороки, а дынеобразные груди были не меньше седьмого размера. Толстая баба спланировала к одному из коттеджей и скрылась в нем.
        - А это кто? - спросил Лютиков. Не то чтобы он не догадывался, верить не хотел.
        - А это тоже муза, - не без злорадства сообщила Нинель. - Между прочим, Лютик, она институт окончила. Сейчас на кафедре стихотворной трагедии преподает. Похоже, что ее тоже за кем-то закрепили. Радуйся, Лютик, что не за тобой!
        Лютиков радовался. Нет, серьезно! Уж лучше троечница и даже второгодница, но такая, как Нинель, чем специалистка, похожая на эту музу.
        - Как ее зовут? - спросил Лютиков.
        - Алина, - сообщила муза. - Вот страшилище, Лютик, верно? Она бы еще очки для солидности нацепила! Тогда ее смело можно было бы в ужастиках показывать! Полетели умываться, Лютик? Не волнуйся, я из тебя такую душку сделаю, поклонницы от попсовых певцов к тебе сбегать станут!
        И тут до Лютикова дошло, что он только что видел музу Эдуарда Зарницкого. Сдерживая смех, он торопливо вскочил с земли.
        - А давай наперегонки? - предложил он.
        Муза Нинель с ответным смехом и юной готовностью рванулась вперед. Лютиков, напрягая все силы, помчался за ней.
        - Не, Лютик! - оборачиваясь и смеясь, закричала Нинель. - Я тебя сразу угадала! Там, на распределении, такие постные хари были! А про тебя я сразу подумала, что ты нормальный кент! Значит, и поэтом хорошим стать сможешь!
        - Нинель! - закричал в солнечное утро ликующий поэт. - А митьки, металлисты, рок-музыканты тоже здесь тусуются?
        Муза даже притормозила. Темные волосы ее развевал ветер, лицо все еще было восторженным, но в глазах появился испуг.
        - Ты с ума сошел! - сказала она. - Ты, Лютик, думай, что говоришь! Их же объявили сторонниками, сам знаешь кого! Они, милый, на небесах не тусуются!
        Тьфу, черт! То-то и оно, в радостной горячке от продолжения своего существования во Вселенной Лютиков как-то и забыл, что у каждой медали есть две стороны, если ты оказался на поверхности аверса, значит, кому-то суждено жить на поверхности реверса.
        Впору было благодарить Бога, что счел тебя достойным светлой стороны. Но кому-то не повезло. Вот бедняги! Сразу же захотелось узнать об условиях существования на реверсе. Однако муза Нинель только округлила глазки и прижала пальчик к соблазнительным губкам. Похоже, эта тема здесь была под запретом.
        Оказавшись в коттедже, муза усадила Лютикова за письменный стол.
        - Твори! - приказным тоном сказала она. - А я на тебя буду вдохновение навевать.
        Может, опыта у нее было маловато, может, чары ее на Лютикова действовали как-то иначе, только через некоторое время Владимир Алексеевич отбросил самописку в сторону и жалобно посмотрел на музу.
        - Ерунда какая-то в голову лезет! - пожаловался он. - Ты бы накинула что-нибудь, когда рядом женщина в таком виде, тут не о стихах думаешь, другое на ум приходит!
        - Я не женщина, - строго сказала Нинель. - Я - муза. А ты, Лютик, не отвлекайся. Не тянет на философию, займись любовной лирикой. Вспомни, сколько Петрарка своей Лауре сонетов понаписал. А если бы она ему взаимностью ответила? Думаешь, писал бы он сонеты? Фиг с два! Так и кувыркались бы в постели, пока дети не пошли.
        - А что, здесь и дети рождаются? - удивился Лютиков. - Не думал я, что этот свет так похож на наш.
        - Здесь, - голосом выделила муза, - здесь дети не рождаются. А вот у демиургов запросто, на то они и демиурги.
        - Слушай, Нинель, - Лютиков даже сам не заметил, как перешел с музой на «ты». - Я все о митьках думаю… У них что, все так, как попы говорили? Ну, котлы там, смола… Я понимаю, тема щекотливая, но интересно же… Ты хоть намекни!
        Муза Нинель строго сдвинула брови, зачем-то огляделась по сторонам, подлетела ближе и, прижавшись грудью к затылку Лютикова, торопливо зашептала ему на ухо:
        - Как ты, дурачок, не понимаешь? Это же борьба идеологий! Идеология темных сил борется с идеологией сил светлых. Нет там никаких котлов и смолы никакой нет, все как у нас, только у нас музы, а там, Лютик, - бесы… Шустрые такие ребятишки, умненькие, только сплошь рогатые… Да и понятно, кто же там верность хранить будет, в этом бедламе?! Нет, конечно, котлы там есть, но для простых грешников, из тех, кто творчеством не увлекается. Да ну тебя, Лютик, запутал ты меня!
        Владимир Алексеевич довольно щурился. Прикосновения прелестей музы к затылку завораживали и расслабляли.
        - Хватит, - муза приподнялась выше. - Хитренький какой! Сам все расспрашивает, а сам жмется. Садись пиши!
        Солнце уже поднялось довольно высоко, а в вечном блокноте самопиской была выведена одна сиротливая фраза:
        Поэтов развелось - не наберешь Дантесов…
        - Не густо, - дернула крылышками Нинель, заглянув в блокнот. - Ладно, пусть будет одностишие, как у Вишневского. Не мучай себя, отвлекись немного, а я пока в Музхату слетаю, со старшими посоветуюсь. Продуктивность у нас с тобой, Лютик, низкая, даже Маковецкий за это время уже два-три стихотворения накидал бы, хотя бы начерно.
        Лютиков задумчиво посмотрел ей вслед. Да, к такой бы фигурке еще и мозги! Но нет в жизни совершенства. Разве может быть голая женщина интеллигентной? Лютиков сам когда-то читал, американцы провели эксперимент и выяснили, что умственные способности женщины зависят от количества надетой на нее одежды. Чем меньше одежды, тем меньше умственные способности. Женщина в строгом деловом костюме способна решать сложнейшие математические уравнения, оставь ее в комбидрессе, она в простейших квадратных уравнениях начинает ошибки делать, а если вообще голышом остается, то сложение и вычитание забывает. А все потому, что ее больше иного интересует, как она выглядит. Тут уж не до наук!
        «Может, шубу на нее надеть?» - подумал Лютиков, и сам едва не засмеялся пришедшим в голову мыслям.
        Воспользовавшись отсутствием музы, он вышел из коттеджа.
        Нестерпимо хотелось курить. Но, судя по всему, сигареты в раю были под запретом. Небось, к грешным делам здесь курение относили, не в пример выпивке. Что и говорить, нектаром даже боги баловались, а огонек на конце сигареты определенно заставлял вспомнить о лукавом враге рода человеческого, так что тут Лютикову поведение высших сил понятно было.
        Лютиков вздохнул.
        Неведомое светило, на которое можно было здесь смотреть без особой опаски, висело совсем уже высоко. Некоторое время Лютиков разглядывал его, но когда ему стали мерещиться на солнце глаза, борода и приплюснутый нос, поторопился отвести взгляд. Дураку известно, что на Солнце есть только пятна, остальное уже от лукавого.
        Из соседнего коттеджа, где творил Эдуард Зарницкий, послышался пронзительный и полный негодования вопль. Судя по голосу, кричал сам поэт.
        Двери коттеджа распахнулись, и из него выскочила муза Алина. Волосы у нее были растрепаны, а глаза безумные. Быстро перебирая полными ногами, Алина помчалась по дорожке. Следом за ней на пороге дома показался сам Кроликов-Зарницкий. Надо сказать, что фамилии он своей не оправдывал, скорее соответствовал псевдониму. Лицо его налилось свекольной нездоровой краснотой, щеки тряслись. Метнув вслед своей музе пустую бутылку, Эдуард Зарницкий завопил:
        - И чтобы я тебя больше не видел, интеллигентка хренова! Ты кого учишь? Эдуарда Зарницкого учишь? Я тебе покажу, основы стихосложения почитай! Сама их читай! Эдуарду Зарницкому учиться нечего, Эдуард Зарницкий и так все знает! Эдуард Зарницкий от Бога имеет то, чему ты других учишь, курица! Рифме она меня учить вздумала! Запятые решила за меня расставлять!
        Некоторое время он с торжеством смотрел, как его муза бежит по дорожке, часто взмахивая крылышками и безуспешно пытаясь взлететь. Крылышки по сравнению с комплекцией музы Алины были слишком маленькими, и оттого муза казалась похожей на осу.
        Заметив соседа, Зарницкий оскорбительно ткнул в Лютикова пальцем и снова заорал:
        - Его поэтграмоте учи! Я и сам знаю, что с чем можно рифмовать, а что нельзя! Графоманка! Формалистка! Тебе фельетоны в газету писать, на не стихи сочинять!
        Приглядевшись к соседу, Лютиков внезапно понял - водки у того в доме было действительно много. Как и самомнения, что жило в душе Зарницкого.
        Кроликов-Зарницкий боевым петухом потоптался на пороге своего коттеджа, потом совершенно неожиданно и неизвестно зачем показал Лютикову кулак, после чего скрылся в доме.
        Над экспериментальной обителью стояла тишина.
        Она была такой прозрачной, что было слышно, как плачет и вздыхает на маленьком белом облачке муза Алина. Лютиков пожал плечами.
        К скандалам он привык. При жизни у него в соседях такой же тип был, каждый раз после выпивки гонял свою жену по лестничной площадке. А выпивал он почитай каждый день. Но тот был мужик грубый и необразованный, в магазине «Овощи» грузчиком работал. Как его можно было сравнивать с Кроликовым-Зарницким? С тем, кого в обществе называли инженером человеческих душ? Тут и сравнивать было нельзя, да вот приходилось!
        Он посидел еще немного над блокнотом, задумчиво покусывая самописку, и совсем неожиданно для себя вывел:
        Опять горят костры
        и светятся Стожары,
        опять слепая ночь
        крадется по реке.
        Кричал в траве сверчок,
        печально лошадь ржала.
        Твоя рука лежала,
        как тень, в моей руке.
        Селил в нас страх камыш
        невидимым движеньем,
        и в колокольчик снов
        звенел звериный лес,
        и кто-то наблюдал
        за нежности рожденьем
        с заоблачных высот
        чернеющих небес[1 - Владимир Алексеевич Лютиков. Стихотворение из сборника «Посвящение любимой». Райиздат, 2005.].
        Прочитал и удивился написанному. Никогда он таких стихов не писал, похоже, что смерть и в самом деле как-то изменила лютиковскую душу.
        Нинель прилетела с некоторым запозданием, когда Лютиков уже решил, что музы не будет.
        - Успокоился? - кивнула она в сторону домика Зарницкого.
        - Молчит, - неопределенно сказал Лютиков. - Староста у него уж полчаса как сидит. Успокаивает, наверное…
        - Ты знаешь, что этот козел отмочил? - Муза Нинель сунула Лютикову листок бумаги. - Полюбуйся, шикарные творения! Такого при всем желании выдумать невозможно!
        Лютиков углубился в чтение.
        Да-а, такое написать было трудно. Даже если очень сильно захотеть. Первое четверостишие выглядело следующим образом:
        Мир кружится, ведь годы впереди,
        Цветы надежд, они шумят, ликуя,
        И у тебя под кофтой на груди,
        Горит упрямо ранка поцелуя…[2 - Стихи В. Сорокина, прижизненное издание. И, к сожалению, не единственное.]
        - Так и хочется сказать, ты что же, садист, делаешь? - прокомментировала четверостишие муза Нинель. - Ну, ладно, погорячился, засос оставил, который французы называют знаком любви. Дело житейское, с кем не бывает… Но зачем же женщине груди до крови кусать?! Ты что, вампир?
        Лютиков машинально скользнул вороватым глазом по пышным округлостям Нинель, та перехватила его взгляд и зарделась.
        - Ты читай, Лютик, читай! - потребовала она.
        Второе четверостишие захотелось уже прокомментировать ему самому.
        Терял он кровь набратую в деревне,
        Он в городе уже немало лет -
        Забыл родню забыл родную землю,
        квартира, холодильник, туалет…[3 - Стихи Н. Крайкова в редакции автора. Прижизненное раритетное издание. Публикация в журнале «Кубань» за какой-то забытый год.]
        Да, друзья, вы как хотите, а за такие стихи срока давать надо, как за умышленное причинение менее тяжкого вреда здоровью граждан, повлекшее за собой расстройство психики потерпевшего! Комментарии Лютикова были более сдержаны, но не менее выразительны. Нинель с ним была полностью согласна.
        - Вот видишь? А Алка ему только орфографию и грамматику хотела поправить. Так он ее чуть бутылкой не убил. Нет, Лютик, у муз работа нервная, им молоко надо за вредность выдавать…
        Она вздохнула и потянулась за блокнотом Лютикова.
        - А что у нас? - Нинель сунула носик в блокнот, прочитала неожиданный экспромт подопечного и подняла на него округлившиеся глаза. - Это ты сейчас? Ну, ты даешь, Лютик! Если ты и дальше так писать будешь, мы с тобой быстро отсюда куда-нибудь повыше переберемся! - И жалобно попросила: - Только ты, Лютик, никому не говори, что без меня это написал. Тебе все равно, а мне это нужно! Ну обещай мне, Лютик! Обещай, что ты никому не скажешь!
        Люди, которые нравятся друг другу, всегда найдут общий язык.
        Тем более его найдут поэт и его муза.
        Конечно же Лютиков обещал.
        Глава четвертая
        К любой жизни нужно привыкнуть.
        Худо-бедно, но к своей земной жизни Лютиков привык и адаптировался. С утра, выпив стакан кефира, он бежал на работу, давился по дороге в троллейбусе, потом целый день решал журнальные производственные вопросы, а после трех оказывался свободным и это время целиком посвящал поэзии.
        Жена с ним не спорила, понимала, что у каждого человека должна быть своя отдушина. У нее у самой такая отдушина была в лице всезнающих и разговорчивых соседок, с которыми она обсуждала всякие интересные городские события - от появления маньяка в Краснопартизанском районе до неправильного поведения Люськи Николаевой из сорок седьмого дома. Маньяк, несмотря на героические усилия, которые предпринимала царицынская милиция, регулярно раз в месяц резал кого-нибудь у продовольственных киосков, которых в районе было более чем достаточно, а Люська Николаева из сорок седьмого дома с такой же регулярностью, но несколько чаще, меняла любовников. Жене Лютикова нравился сам процесс обсуждения, поэтому вечерами она мужу не мешала, вся отдавалась любимому делу.
        Ворчала теща, которой постоянно казалось, что непутевый зятек занимается глупостями. И в самом деле, ну что это за занятие для мужика - ежемесячно исписывать три-четыре общие тетради, которые, между прочим, немалых денежек стоили. Вот такие, как ее зять, и портили всю мужскую статистику - и обязанности свои мужские исполняли с грехом пополам, и гвоздя в нужное место и в нужное время забить не могли. Никчемные люди!
        Жена развлекалась, теща ворчала, тесть заговорщицки подмигивал и предлагал выпить для успокоения души, а Володя Лютиков писал стихи. Так оно все и шло до самой кончины Лютикова. Дети были еще слишком малы и во внимание не принимались.
        Самое главное - найти равновесие. Тогда жизненные невзгоды переносятся легче, семейные неприятности воспринимаются как неизбежное зло, а редкие успехи Лютикова в поэзии воспринимались знаково - казалось, что еще одно усилие и редакционные крепости сдадутся на милость поэта, осознают его талантливость, а дальше все будет хорошо. Что именно будет хорошо, Лютиков, пожалуй, объяснить не сумел бы. В то время он еще не знал, что стихотворные сборники бывают редко, а литературные редакции книги поэтов, тем более широкой публике неизвестных, в тематические планы включают крайне неохотно. А уж выплачивают за них совершенно смехотворные суммы, которых едва хватает на то, чтобы поэт отметил с родственниками и друзьями счастливое появление своей книги на свет.
        Да и знал бы, разве бросил писать стихи?
        Стихотворный дар сродни гриппу, уж если он привязался к человеку, будет его мучить, пока не доконает или пока эпидемия не пройдет.
        Неудивительно, что Лютиков писал стихи до самой смерти, и еще более неудивительно, что он продолжил это занятие после смерти.
        Вот только мир, который его окружал, был слишком непривычным, чтобы Лютиков освоился в нем в первую же неделю.
        Нет, конечно, напрасно хулить новую жизнь Лютикова не стоило. Ну, подумаешь, коньяк только дагестанский. Ты откровенно вспомни, сколько его за свою земную жизнь выпил-то? Вот так, мой дорогой, и отдельного коттеджа у тебя никогда в жизни не было. Да и мебель была такая, что, глядя на райскую, и вспоминать-то ее стыдно было. Одним словом, в плюсах был Владимир Лютиков во всех отношениях.
        И работа у него спорилась.
        Тут трудно было сказать, Лютиков ли вдруг проявил неуемный творческий энтузиазм, а быть может, муза Нинель действительно вхожа была в разные сферы, только печатать Лютикова в Раю начали, как раньше никогда не печатали. Большую подборку его стихотворений «Райская обитель» опубликовали в «Небесном современнике», несколько стихотворений с предисловием святого Петра опубликовал «Вечный мир». Да и альманахи вроде «Радуница» или «День Крещения» тоже Лютикова жаловали. Просматривая журналы и альманахи, Лютиков испытывал удовлетворение, к которому, впрочем, примешивалась вполне объяснимая нотка щемящей грусти - ах, кабы все это случилось там, среди друзей и знакомых, которых Лютикову в его творческой райской обители так не хватало!
        Одиночество поэта скрашивала своим присутствием муза Нинель.
        - Ну мы даем, Лютик! - хохотала она, опрокидываясь в кресло и опасно для него высоко болтая длинными ногами. - «Радуница»! «Вечный мир»! Ты смотри, что святой Петр пишет: «Зрелая лирика так своевременно усопшего поэта Лютикова еще раз показывает нам, как прав и справедлив Господь, как он внимателен к истинному таланту, своевременно приближая его к Небесному престолу»… Это ведь о тебе, Лютик, прикинь!
        Авторитет Лютикова как поэта рос, даже староста обители, и тот уже разговаривал с ним без нравоучительных нот, а во взгляде его отчетливо просматривалось уважение. Так обычно смотрят на людей, которые получили неожиданное повышение по службе. С одной стороны, с некоторым восхищением - смотри, мол, какие у нас водятся, а с другой - даже несколько отстраненно - вроде бы уже и не наш.
        Соседи Эдуарда Зарницкого, те самые Голдберг и Аренштадт, в загробной жизни оказались милейшими и деликатными людьми. Встречаясь с Лютиковым, они обязательно здоровались, приподнимая черные широкополые шляпы, заводили с ним разговоры о высокой поэзии, видно было, что Лютикова они понимали и принимали.
        Михаил Соломонович Голдберг, правда, все пытался Лютикова вовлечь в дискуссию о поэтике деформированного слова в произведениях Льва Николаевича Толстого, Исаак Николаевич Аренштадт же, напротив, держался спокойней и рассудительней, в дискуссии Владимира Алексеевича не втягивал, а умные мысли, которые у него, несомненно, были, всегда держал при себе.
        К Эдуарду Зарницкому они оба относились как к относительному и неизбежному злу, как сам Лютиков относился при жизни, скажем, к дождю - капает, негодный, с небес, но ведь не на всю же жизнь зарядил, будет еще синее небо над головой.
        Голдберг постоянно сожалел, что при жизни не успел уехать на землю обетованную, хотя сожалений его не понимали ни Лютиков, ни даже Аренштадт, который полагал, что родина у человека там, где его родили. Известное дело, приучи кипарис держать морозы среднерусской полосы, а потом его обратно высади где-нибудь в Псырцхе или Гудауте, он ведь от жары там погибнет! Голдберг не менее резонно возражал, что вон сколько этих самых морозоустойчивых кипарисов с московских кухонь на Ближний Восток пересадили, и ничего, ни один из них не завял, а некоторые даже зацвели.
        Цветущих кипарисов Лютиков никогда не видел, а потому помалкивал.
        Нет, соседи у него были неплохие.
        По правой стороне в коттеджике жил покойный краснодарский поэт Кронид Маляр. Днями он добросовестно писал стихи, а по ночам переписывал полное собрание сочинений Александра Сергеевича Пушкина, полагая, что это поможет ему в большей степени овладеть поэтическим мастерством. Неудивительно, что в творчестве самого Кронида звучали мотивы Мастера. Кронид не унывал, тем более что муза у него была в высшей степени грамотная и, поговаривали, даже защитила диссертацию на тему «Воспитание живых поэтических качеств у мертвых душ».
        По левую сторону от Лютикова обитал молодой ушастый паренек с веснушчатым лицом. Было ему лет двадцать, волос у него был рыжий, лицо усеяно мелкими веснушками, а ходил он в одних и тех же джинсах и матерчатой курточке. Глядя на него, Лютиков даже испытывал сожаление, что Бог прибрал такого молодого, но позже, рассудив, что Отцу Небесному виднее, в какой срок и кого прибирать, он от жалости избавился. Тем более что Вика Мухин, как звали соседа, своей кончиной особо не тяготился. Парень был увлечен цветописью, он на полном серьезе полагал, что одно и то же слово, написанное разными чернилами, несет разную эмоциональную нагрузку. Поэтому вечный блокнот Мухина напоминал картину - столько в ней было красного, зеленого, желтого и даже голубого цвета.
        Нет, с соседями, если, конечно, исключать Эдуарда Зарницкого, Лютикову повезло.
        Не хватало ему музыки.
        Дома он привык творить, включая что-нибудь этакое, способное развернуть душу и настроить ее в унисон с навеваемым музой вдохновением. Глинку, например, Чайковского или Шостаковича. Чайковского он любил, да и современных ему мелодий, безотказно действовавших на воображение Лютикова, тоже хватало.
        На отсутствие приемников и телевизора он и пожаловался музе Нинель.
        - Да ты че, Лютик? - вытаращила на него глаза Нинель. - На фига тебе эта железная дребедень? Тут запросто, прикрой глаза, подумай, чего тебе хочется послушать - и слушай на здоровье!
        Лютиков попробовал.
        - Ничего не получается, - пожаловался он. - Хотел Петра Ильича Чайковского послушать, есть у него сильная вещь Adagio lamentoso в Шестой симфонии, потрясающе звучит… Загадываю, загадываю, нет никакой музыки… Только потрескивает что-то.
        Нинель побледнела и постучала кулачком по своему лбу.
        - Лютик, ты хоть думай, что заказываешь! Ты ведь знаешь, кем он был, этот твой Чайковский?
        - Великий композитор, - пожал плечами Лютиков. - Ты его «Времена года» слушала?
        Нинель неопределенно хмыкнула и выразительно дернула плечиком.
        - Да не в этом дело, - сказала она. - Он ведь педик был, а таким, Лютик, в Раю места нет. Кто бы его сюда пустил? Тут с такими строго… Ты бы еще Джимми Хендрикса захотел услышать! Тут за такие заявочки и наказать могут!
        Лютиков молча переварил услышанное.
        - Так ведь говорят, что талант от Бога, - неубедительно сказал он.
        Нинель вздернула верхнюю губку. Личико у нее стало совсем милым и домашним.
        - Смотря какой талант! - сказала она. - Я же тебе уже говорила про борьбу идеологий. Говорила? - Она наморщила лобик, долго думала, потом неуверенно сказала: - Вообще-то нам в техникуме, кажется, рассказывали про этого самого Чайковского. Вроде бы талант ему действительно от Бога достался, только он потом начал общаться не с теми людьми, гордыня его обуяла, тут его дьявол и подстерег…
        Она еще немного поморщила лобик.
        - Нас учили, вроде бы один граф подал жалобу в Сенат, что этот самый Чайковский к его племяннику пристает, тот собрал однокашников композитора, те Чайковского осудили, а Чайковский специально решил заболеть, чтобы от ответственности уйти. Начал он Богу молиться, а у того запросто, тем более что холера по городу гуляла… Ну и прямым ходом, сам знаешь куда…
        - Господи, Ниночка, - озабоченно и потрясенно сказал Лютиков. - Неужели у вас о таких людях вот так учат?
        - А ну тебя! - краснея, сказала муза Нинель. - Мне на факультативные занятия ходить некогда было, быть может, там больше рассказывали. Я же не музыкантов вдохновлять готовилась, мне с поэтами предстояло работать. Думаешь, просто было все запомнить? Левой рукой веешь, правой подтягиваешь, это на ямб. Двумя руками на поэта, словно отмахиваешься, это на хорей… Ой, нет, это, кажется, на анапест… Ну тебя! - снова засмущалась муза. - Совсем ты меня запутал с этими голубыми! Пошли лучше гулять, тебе впечатлений набираться надо!
        И мухой или, скорее, даже стремительной стрекозой вылетела за дверь.
        Несколько недель прошло в легкости необыкновенной.
        Потом грянул гром, и сверкнули молнии.
        Разумеется, что гром и молнии метали критики.
        Вроде бы Лютиков лично никому из них плохого не делал, но это еще ничего ровным счетом не значило. Давно ведь известно, что даже за добрые дела в свое время каждому воздастся по заслугам. Муза Нинель была в этом уверена. «Я тебе говорю, Лютик! - круглила она убежденно красивые свои глазки. - Я сама читала, даже на Земле один мужик жил, ничего плохого никому не делал, больных лечил, блин, торгашей ненавидел. Людям все по-правильному объяснял, голодных кормил. А его за это на кресте распяли! Ты про него слышал, когда живой был?»
        Ну что с этой неугомонной стрекозой поделать было? Похоже, что права она была. Добрые стихи, как и добрые дела, ненаказуемыми не остаются.
        Статья в «Книжном раю» была посвящена критическому разбору стихотворений Лютикова. Особенно досталось одному безобидному стихотворению, которым Лютиков тайно гордился. Стихотворение было небольшим, но, как казалось ему, добрым и красивым.
        Пора уходить. Полыхает заря
        над сонной и пыльной дорогой.
        Чужие холодные звезды горят
        над местом свидания с Богом.
        Ступени до Божьего трона круты,
        но впустят нас в райские кущи.
        И станем завидовать мы с высоты
        несчастьям и бедам живущих[4 - В. Лютиков. Ступени к Богу. Райиздат, 2005.].
        Уже знакомый Лютикову критик Ставридин разобрал его досконально и признал политически незрелым и не соответствующим всему настрою райской поэзии. «В то время, - писал он, - когда все прогрессивно думающие художники пытаются отобразить райскую жизнь во все ее красоте и многообразии, находятся люди, которые не дорожат райским счастьем, и надо прямо сказать, что поэт Лютиков является одним из таких людей.
        Ему, видите ли, над местом свидания с Богом горят чужие и холодные звезды, ему чужд мир, в который его приняли. Нет, в гордыне своей он даже не сомневается, что его пустят в райские кущи, хотя любой здравомыслящий человек должен сразу сказать, что таким, как Лютиков, в кущах не место. И вот почему - он собирается с высоты завидовать несчастьям и бедам живущих!
        Но если ему не нравится совершенный мир Небес, если ему дороже несчастья, которые он испытывал в прежней жизни, если беды тех, кто еще пока живет на Земле, милее нашему поэту, то почему он не обратится к Богу с просьбой отпустить его обратно? Пусть испытает все прелести реинкарнации и еще раз переживет все, что испытывал уже однажды?
        Но нет, обратно Лютиков не просится. Говоря словами русской поговорки, которую мы несколько адаптируем к нашей жизни, сало он жрет райское, а жизнь воспевает земную.
        Двуличие поэта заслуживает всяческого осуждения, но мне кажется, все это лишь максимализм незрелости. Лютиков просто духовно не дорос до райской жизни, и все условия, которые ему были созданы для творческого роста, пока преждевременны».
        - Вот скотина, - безапелляционно сказала муза Нинель и тут же, вполне по-женски, укорила Лютикова: - А ты ему еще хотел ручку вернуть!
        - Не всем же стихи писать, - беспомощно сказал Лютиков.
        Честно говоря, рецензия Ставридина резанула по самому сердцу.
        Кроме обиды в глубине души Лютикова зародилась еще неясная, но вполне объяснимая прежней его жизнью тревога: а ну как обратят на слова критика внимание облеченные властью в Раю? Нет, не такие, как староста или администратор, их Лютиков не опасался, а если там… наверху? Что и говорить, коль не жалует псарь, то уж царь точно жаловать не станет… Он посмотрел на музу Нинель. По молодости лет или полному незнанию жизни муза была безмятежной. Впрочем, для особых опасений причин пока не было. Да и добрая рецензия святого Петра многого стоила. Ставридин, скорее всего, с этой рецензией знаком не был, потому что вышла она практически в одно время с его собственной. Почему Ставридин был им недоволен, Лютиков мог только догадываться, но подозревал, что критик ручку свою пожалел.
        Муза Нинель требовала, чтобы Лютиков выступил в том же «Книжном раю» с достойным ответом критику с холодной рыбьей фамилией, но поэт счел за лучшее отмолчаться.
        И правильно сделал. В очередном выпуске «Книжного рая» короткой заметкой было отмечено, что критик Ставридин не выдержал тяжелых литературных испытаний и отошел, как критикам и полагается, в мир иной. Понимать надо было, на Земле Ставридину места уже не было, из Рая его поперли, а в Ад его, конечно, никто не пустил.
        Понятное дело, без сильных мира сего здесь обойтись никак не могло, Лютиков мог торжествовать, Бог или близкие к нему были на стороне поэзии, которую исповедовал Лютиков.
        Глава пятая
        Если бы не было запретов, то люди, наверное, до сих пор жили в Эдеме.
        Это надо было додуматься, поселить человека в райском саду и разрешить все, кроме срывания и пробования плодов одного-единственного дерева. Тут и мужику было трудно удержаться, а уж женщине!.. Я полагаю, что никакого змея-искусителя в Эдеме не было, этот самый змей жил в женской душе. Он ей и нашептывал: сорви и попробуй! А не было бы запрета, женщина, возможно, мимо этого дерева еще лет триста, а может быть, и даже все тысячелетие ходила бы.
        Американский фантаст Роберт Шекли предложил своему читателю не думать о пантере ровно тридцать секунд. Оказалось это возможным только тогда, когда его герой потерял сознание. В забытье невозможное условие выполнить возможно, при полной памяти - никогда. А ведь Бог не только наложил на поведение в Раю некоторые запреты, он еще и наделил человека свободой воли. А запреты и свобода воли - понятия взаимоисключающие. Недаром философы определяли свободу как осознанную необходимость. Заметьте, осознанную!
        А тут плоды на дереве висят, а рвать их нельзя. И это при всем при том, что непробованные плоды всегда кажутся вкуснее уже надкусанных. Автор, например, всю жизнь только читал про папайю, в его представлении она была именно запретным плодом - прочитать про нее можно было, а попробовать нельзя. Разумеется, когда возможность эту самую папайю попробовать представилась, автор не преминул ею воспользоваться.
        Ах, братцы, разочарование было совсем таким же, как у Адама и Евы, когда их изгоняли из Рая! Лучше бы эта самая папайя оказалась для меня виноградом для лисы из известной басни!
        Но попробовать очень хотелось. Слишком много я про нее читал. Даже если бы эта самая папайя росла в саду у «нового русского» и охранялась вооруженными головорезами и натасканными лично на меня бультерьерами, я бы все равно полез в этот сад.
        Намеки музы на существование потустороннего мира с обратным знаком волновали Лютикова.
        Молодость его пришлась на восьмидесятые годы, когда попсу начал потихоньку расталкивать рок и хэви-металл, поэтому память Лютикова хранила ритмы и тексты тех и других. Стихами то, что пелось с эстрады, назвать было трудно, поэтому в обращение и ввели понятие текст. Мол, что вы возмущаетесь, не стихи это никакие, сами должны понимать - тексты! Словно к тестам не существовало поэтических требований!
        Одно направление пело:
        Ты - моя мелодия, я твой преданный Орфей,
        Дни, что нами пройдены…[5 - Песня из репертуара Муслима Магомаева, если кто помнит.]
        Получалось довольно смешно и очень невнятно. Но людям нравилось. Больше всего им нравилось, что под эти слова, сопровождаемые нехитрой мелодией, можно было топтаться на виду у людей, тесно и откровенно прижимаясь друг к другу, и никто никаких замечаний не делал.
        У другого направления тексты были иными.
        Он стоит к стене прижатый,
        И на вид чуть-чуть горбатый,
        И поет на языке родном…[6 - Песня из репертуара рок-группы «Чиж & С», если кто слышал.]
        Все это сопровождалось грохотом электрогитар и цветовыми эффектами, после которых несколько дней надо было приходить в себя, а в слова окружающих надо было вслушиваться и искать в них тайный смысл, вдруг и в самом деле говорят что-то важное для тебя?
        Конечно, Лютиков понимал, что в Преисподнюю направляют не за стихи, а за грехи. Но иногда ему казалось, что за некоторые акты творчества надо людей наказывать даже больше, чем за иные грехи.
        Тем не менее слова музы о борьбе двух идеологий будили воображение Лютикова. Есть очень неплохая поговорка «Везде хорошо, где нас нет». Не то чтобы Лютиков и в самом деле верил, что в Аду хорошо живется, но посмотреть на эту жизнь ему все-таки хотелось.
        Наверное, в силу установленных запретов.
        Нет, в самом деле, совсем недавно люди за «Тропик Рака» Генри Миллера бешеные бабки отваливали, а теперь во всех киосках «Союзпечати» откровенные книжечки и газетки типа «Еще» лежат и никто их не покупает, кроме тех, кого определенные пороки насквозь проели. А в самом деле, чего интересного? Ты голого мужика не видел? Разденься и подойди к зеркалу. Голую женщину захотелось посмотреть? Раздень да посмотри. Или телевизор включи.
        Отсутствие запретов всегда ведет к падению интереса.
        А тут был запретный мир, само существование которого будило воображение. Это был как сад «нового русского», в котором растет папайя.
        Удивительно ли, что Лютикову захотелось перелезть через забор?
        - Да ты че, Лютик? - испугалась муза. - Ты даже не знаешь, что с тобой сделают, если узнают! Стать жертвой идеологической диверсии, это понятно, это даже сочувствие вызывает. Херувимов вызовут, лечить станут… Но чтобы сам голову в пасть Инферно сунуть? Это же никто не поймет. Это же дезертирство с переднего края борьбы за светлое будущее! Может, ты, Лютик, и сошел с ума, но я-то еще нормальная! И не проси, даже не проси! Бездну я тебе еще показать могу, за это только пальчиком погрозят, но чтобы тебя в Инферно сводить? На фиг тебе это надо? Только расписался, на хорошем счету оказался, сам святой Петр за тобой внимательно следит, говорят, апостол Андрей заинтересовался…
        - Ну хоть Бездну покажи, - вздохнув, согласился Лютиков.
        Путь был прежним. Все те же облачка, похожие на летающие тарелочки, вдруг встали перед ними, Лютиков инстинктивно зажмурился, ожидая удара, никак не мог привыкнуть, что встреча с материальными объектами ему уже ничем не грозит.
        Муза Нинель дернула его за руку.
        - Открой глаза, - почти с материнскими интонациями в голосе сказала она. - Открой, не бойся!
        Лютиков осторожно открыл глаза.
        Они висели, окруженные со всех сторон черным искрящимся пространством, которое шевелилось, дышало и было холодным.
        Пригоршни разноцветных драгоценных камней были разбросаны по холодному неосязаемому бархату, камни блистали, испуская в пространство вокруг себя жалящие и ласкающие лучи. Свет одних был добрым, другие же светили холодно и беспощадно, как светит сталь изготовленного человеческими руками меча перед тем, как отрубить кому-нибудь голову. При взгляде на эти драгоценные россыпи Лютикова охватило отчаяние от бесконечной удаленности их от Земли, но тут же отчаяние уступило место восторгу от мысли о бесконечности пути от звезды до звезды, ведь все эти сверкающие в черной пустоте россыпи были скопищем миров, чью фантастическую сущность еще никто не постиг. Звезды вспыхивали и гасли, переплетались в созвездия, образовывали глубокие геометрические узоры, рождались и умирали. Где-то среди них жили невидимые монстры квазаров, пожирающие пыль и материю.
        Между звезд тающими тенями вставали и сонно бродили разноцветные клубы пылевых облаков и туманностей.
        С трепетным восторгом Лютиков вспомнил стихи Ломоносова, душой понимая, что лучше этого сына поморского рыбака никто еще не сказал и, возможно, уже не скажет:
        Открылась бездна звезд полна;
        Звездам числа нет, бездне дна[7 - М. Ломоносов. Хрестоматийные стихи, потому и приведены первые строки, остальные каждый образованный читатель без особого труда может вспомнить сам.].
        Он все повторял и повторял эти странные строчки, которые не могли открыться человеку без помощи божественного провидения, душа его восторженно холодела при взгляде на звезды. Наверное, он мог бы стоять в окружении звезд целую вечность. Просто стоять и смотреть на звезды.
        Смотреть в Бездну, которую никто и никогда не познает до конца.
        Лютиков вглядывался в Бездну. Бездна вглядывалась в него.
        Бездна была населена демиургами, которые в ее глубинах создавали миры. Миры эти демиурги населяли людьми и неведомыми существами, миры эти были непохожи друг на друга, как непохожи были высвещающие Бездну звезды.
        А что если он, Лютиков, умер безвозвратно, и все, что происходит сейчас, всего лишь сумасшедшая мысль полупьяного демиурга, уставшего от классических форм творения? Мысль эта оглушила Лютикова, а за ней пришла еще одна, не менее страшная - ведь выходило, что все его земное существование было следствием творчества неведомого демиурга? Да что там существование Лютикова, вся кровавая история Земли, вся ее поэзия и грязь, все высокое и низкое уместилось в нескольких нейронах неведомого создателя, которого кто-то читал.
        И даже Бог?
        Мысль эта была страшна, и Лютиков старательно отгонял ее от себя, но мозг старательно додумывал ее, приводя все к логическому завершению, именуемому абсурдом. Абсурд - это и есть та простота, за которой перестает действовать принцип отторжения лишних сущностей, именуемый «бритвой Оккама».
        Муза тронула его за руку, и Лютиков понял, что им пора. Уже возвращаясь, он вспомнил слова другого поэта и вздрогнул, обнаружив в них неожиданный, ранее не понятый им смысл:
        Ночь, тайн созданья не тая,
        Бессчетных звезд лучи струя,
        Гласит, что рядом с нами - смежность
        Других миров, что там - края,
        Где тоже есть любовь и нежность,
        И смерть и жизнь,
        Кто знает, чья?[8 - Валерий Брюсов. Менее хрестоматийные строки. Однако и их можно найти в любом собрании сочинений многоуважаемого автора сих строк.]
        - Можно мне хоть изредка сюда прилетать? - спросил он. Муза Нинель заглянула ему в глаза и пожала плечиками.
        - Беда с вами, с поэтами, - сказала она. - Как увидите Бездну, сразу шалеть начинаете. Ты смотри, Лютик, только не чокнись! Тебе еще писать и писать, слышишь? Ну что тебе Бездна?
        - Ты не ответила, - невидяще глянул на нее Лютиков.
        - Можно, - разрешила Нинель. - Но только со мной.
        С тем они и вернулись в экспериментальную обитель, которая по возвращении показалась Лютикову тесной и неуютной, как столярная мастерская, заваленная обрезками досок и стружками.
        Странное дело, при жизни Лютиков очень редко смотрел на звезды.
        Удивляться нечему - многие люди не видит звезд никогда. Вечные заботы и погоня за благополучием не дает им поднять голову вверх и увидеть, как в небесах вспыхивают и гаснут звезды. Да и сами звезды с земли обычно выглядят не слишком выразительно - мелкая соль, рассыпанная на черной бумаге. Ничего внушительного.
        Бездна открывается не сразу, а тем более не всем.
        Лютикову, к сожалению, она открылась после смерти.
        Сразу после того, как Бездна открылась Лютикову, у него начались неприятности. Возможно, это было всего лишь совпадением, Лютикову было трудно судить о том, как небожители относятся к тому, что в Бездну заглядывают души покойных людей. Но все имеет под собой почву, у всего бывает причина. Как учил нас библейский мудрец царь Соломон, «на всяком месте очи Господни; они видят злых и добрых».
        Лютиков зла в себе не видел, а потому поначалу к происходящему с ним относился с юмором. В самом деле, ну кто будет всерьез воспринимать старосту обители, если он уже всех достал и измучил своими поучениями?
        Староста Сланский начал издалека.
        - Вот вы какой, Володя, - сказал он. - Молодой да ранний. Другие, ясное дело, не одну жизнь положили, две реинкарнации прошли, прежде чем в Рай попасть, на Земле среди товарищей по перу настрадались, так ведь они не спешат, не лезут вперед других, не расталкивают, ясное дело, старших товарищей. А вам вот вынь да положь! Ясное дело, молодой еще, жареный петух вас в темечко не клевал. А ведь клюнет когда-нибудь! И больно клюнет! Только ведь я, ясное дело, не за вас беспокоюсь. Вы ведь сами свой выбор сделали, если с вами что и случится, вам винить некого будет, сами, ясное дело, виноваты. Девочка-то глупая при чем?
        Он погрозил Лютикову толстым пальцем, палец его двигался с неумолимостью меча Немезиды, не оставляя поэту никаких шансов на благополучный исход. Только Лютиков Сланского не понимал, да и не хотел он старосту понимать. Муза Нинель ему твердо пообещала, мол, карать не будут, разве что пальчиком погрозят. Пусть, значит, грозит.
        Как все повторял при жизни Лютикова один его знакомый узбек, «собака лает, а караван идет».
        Спустя месяц в «Книжном раю» появилась небольшая заметка, что некоторые обитатели экспериментальной обители Рая встают на путь нездоровой философии, в Бездну им, видите ли, интересно заглянуть, постоять на ее обрывистом краю, а то и коней привередливых увидеть. Сегодня такие люди выйдут просто постоять, потом привыкнут регулярно смотреть в Бездну, а от привычек таких совсем недалеко до нигилизма и очернительства. А что может быть хуже отрицания уже зарекомендовавших себя демиургов с ясными и правильными взглядами? Только диалектический материализм хуже такого отрицания. Но Бог все видит, с незрелыми литераторами он как-нибудь справится, куда страшнее, что музы некоторые идут на поводу у этих незрелых литераторов, которым первый успех вскружил голову. Беречь надо муз от таких горе-литераторов, своевременно давать таким литераторам по рукам необходимо, а если уж говорить по гамбургскому счету, без таких вот литераторов, возомнивших себя гениями и демиургами по нескольким незрелым публикациям, в Раю будет чище и спокойней.
        Невнятная заметочка эта была подписана незатейливыми инициалами - ИИ.
        Но Лютиков даже огорчиться как следует не успел. В Раю началась антиалкогольная кампания.
        Удивляться особо было нечему. Подобные кампании Лютиков не раз видел и при жизни. Боролись с тягой творческого человека к спиртному, только никто еще ее одолеть не смог. Оно ведь и естественно - творческие люди всегда пили много и хорошо. Не будем брать набившие оскомину примеры, вроде Сергея Есенина или Юрия Олеши, даже классиков вроде Панферова или Иванова не будем вспоминать, да что там! - корифеев царицынского отделения Союза писателей не затронем, но даже если говорить о молодых и начинающих, каким являлся Лютиков, то при встречах обычно вспоминалось прежде всего то, что именно и в каком количестве пили в последний раз, прикидывали, что взять сегодня, а уж потом, за процессом, узнавались литературные новости и тщательно, зачастую нецензурно, рецензировались новинки поэзии и прозы.
        Сказано же было в Писании: «И положу на вас поношение вечное и бесславие вечное, которое не забудется».
        К тому же, если говорить честно, к коньяку, пусть даже и дагестанскому, он уже успел привыкнуть.
        Глава шестая
        Собственно, ничего страшного не произошло.
        Пришел староста Сланский, и с ним было два активиста из числа поэтов. Активисты, как и везде, были подобраны из язвенников, которые свое уже отпили, а потому всегда смотрели с завистью и неодобрением на тех, кто этому пагубному, но увлекательному занятию мог предаваться.
        Сланский вел себя недоверчиво и подозрительно, его активисты недоверчивость и подозрительность своего руководителя возводили в степень.
        - Ты с этим Сланским поосторожнее будь, - как-то после очередного визита старосты предупредила Лютикова муза Нинель. - Он иной раз такое отмочить может, чертям в Аду тошно станет! С ним, Лютик, лучше не ругаться.
        И она рассказала Владимиру Лютикову историю.
        Дело касалось одного поэта, который и в земной жизни славился своей высокой нравственностью. Он даже по праздникам, говорят, ничего кроме лимонада не пил. Фужер шампанского в первый раз на свое сорокалетие поднял. Этот самый фужер его в Рай и привел.
        В Раю этот поэт вел себя соответственно.
        Днями отсыпался, а ночью зажигал толстую восковую свечу и писал стихи. Писал он обычно простыми черными чернилами, перышками «рондо» номер двадцать два. Кто с детства привык к шариковым авторучкам, тот и представить себе не может, что когда-то писали ученическими перьями под различными номерами, а то и аккуратно зачищенным гусиным перышком. Современные авторы вообще привыкли работать на компьютере, поэтому им не удивительно, что Львом Николаевичем Толстым столько романов понаписано, они, современные писатели, не меньше объемами пишут, только и разницы между ними с Толстым - талант, да еще тот факт, что современные свои тексты набирают на компьютере, а Лев Николаевич листы своих рукописей заполнял чернилами, поскрипывая перышком «рондо».
        Но мы отвлеклись.
        Так вот, поэт поскрипывал перышком, а в промежутках между сном и написанием стихов ругался со Сланским. Черт их знает, что они там ругались, похоже, что веские причины к тому были у обоих.
        Ну, поругались и поругались. Бывает…
        Только после этой ссоры с поэтом стало происходить что-то непонятное.
        То он от поклонниц шарахался, как черт от ладана, а тут стали замечать, что поэт своими поклонницами отнюдь не брезгует и даже ночевать они у него остаются, причем даже не по одной, а компаниями.
        Раньше поэт только и позволял себе лимонадом побаловаться, да на день своей кончины бокал вина поднять. А тут вдруг пошло - администратор не успевал ящики с водкой домой к поэту заносить.
        Да и внешне разительные перемены произошли.
        Был поэт всегда тщательно выбрит и розов от здоровья.
        Теперь же он отпустил дурацкую бородку а-ля Дон Жуан, глаза у него стали мутными и порочными, а стихи на-гора он выдавать и вовсе перестал. А если и писал, то такие, что ни в один райский сборник их включить нельзя было. Ну, сами посудите, как бы в чистой райской поэзии звучали строки:
        Когда бы снова обрести мне плоть,
        Не сожалел бы я о райской доле.
        Я б радовался обретенной воле -
        Ты жизни научил меня, Господь![9 - Неизвестный поэт. Список из спецхрана Рая, ЦРА 10/4711/Н/6752.]
        Поэта постепенно стали сторониться, стихи его в райских газетах перестали печатать, и наконец, настал черный день - его напечатали там! Тут народ к произошедшим событиям отнесся по-разному: одни возопили - мы знали, что так и будет, давно в его стихах просматривалась идейная незрелость, а в душе червоточины, другие засомневались - не мог человек так измениться без постороннего влияния, а некоторые даже прямо заговорили о вражеской агентуре влияния, тайно действующей на просторах райской юдоли.
        А во всем оказался виноват староста Сланский. Обладая авторитетом администратора и печатью обители, он принялся сочинять на поэта отрицательные характеристики, которые регулярно отправлял в небесную канцелярию. А по Библии, что вначале было? То-то и оно, вначале было Слово. А как только это самое Слово было скреплено райской печатью и зарегистрировано в небесной канцелярии, разве не могло оно не стать единственно верным, а тем более изменить человеческую сущность?
        - Сам понимаешь, - закончила муза Нинель. - Поэта, конечно, сактировали, даже имя его запретили упоминать. Архангел Михаил лично проследил, чтобы его книги даже из земных библиотек изъяли. Нет их ни фига, а в Раю, если и остались, наверняка в спецхране за семью замками лежат. А Сланскому, как ни странно, все с рук сошло. Похоже, есть у него какая-то поддержка на самом верху. Он ведь и стихов никогда не писал, только здесь, в Раю, два белых стиха написал, да и то, Лютик, ты мне поверь, таких посредственных, что любого другого навсегда бы от пера отлучили… Так что ты его, Лютик, бойся, страшная душа этот староста, мертвая душа! Мне самой не по себе становится, когда я на него смотрю! Вроде как все внутри прямо обмирает!
        Сам Лютиков со своей музой был полностью согласен. В разговорах со Сланским ему всегда было не по себе. Даже в молчании старосты были орфографические ошибки. И синтаксис хромал. Сланский вошел в коттедж Лютикова. Разумеется, активисты были при нем.
        - Согласно Его воле, - сказал Сланский, - с сего дня производится выемка спиртного, находящегося во владении душ, проживающих на территории Рая. Владимир Алексеевич, предлагаю вам добровольно выдать запасы, в противном случае на основании, ясное дело, постановления, подписанного архангелом Никодимом, мы будем вынуждены произвести обыск!
        - Чего там обыскивать, - подавленно сказал Лютиков. - Забирайте! - И показал рукой на батарею бутылок, выстроившихся вдоль стены. - Вот здесь все, больше ничего нет.
        - Разумно, - проворчал Сланский. - Приятно видеть законопослушного человека. Он уже, ясное дело, все приготовил, не то что другие… Не ожидал, Владимир Алексеевич, не ожидал… Может, и в другом образумитесь!
        - А что, уже были инциденты? - удивился Лютиков, радуясь, что нет музы Нинель. Унижение в присутствии близкого существа всегда тяжелее переносить, нежели в одиночестве.
        - А как же! - с неожиданным жаром вскричал Сланский и обеими руками огладил блестящий череп. - Утром у Зарницкого, не слыхали? Забаррикадировал дверь, негодяй, начал пустыми бутылками швыряться. Пришлось даже херувимов вызывать!
        Он кивнул активистам:
        - Приступайте!
        Повернулся к Лютикову и сказал:
        - Пока наши орлы здесь подчищают, хотелось бы поговорить с вами, Володя. Серьезно, ясное дело, поговорить, без дураков.
        - Слушаю вас, - начал Лютиков и неловко замолк, обнаружив, что не знает имени-отчества старосты. Сланский и Сланский, в иное время имя его было Лютикову без нужды.
        Староста на это внимания не обратил, бережно взял Лютикова за локоть и повел его на выход, доверительно склоняясь к уху поэта.
        - Вы у нас человек новый, - в который раз начал он уже хорошо знакомую Лютикову песню. - Я понимаю, Володя, всем иногда хочется, ясное дело, заглянуть в Бездну, ужаснуться… Сам иной раз на этой мысли себя, ясное дело, ловлю. Как там Семеныч писал? «Хоть немного еще постою на краю?» Вот-вот, на самом краю-то каждому хочется постоять, помечтать… Это он верно подметил, что в гости к Богу не бывает опозданий. Но я ведь, ясное дело, не о том, не о том, милый вы мой Володя! Я к тому, что не каждому смотреть в Бездну безопасно, люди это тайком делают, ясное дело, себя проверить хотят. А вы открыто - ффыррк! - и полетели! Не всем наверху, ясное дело, это понравиться может. Бездна ведь мысль будит, каждый начинает понимать, кем он мог стать и кем стал, вот ведь в чем штука. С одной стороны, ясное дело, вроде бы и неплохо, рубежи новые открываются, перспективы новые означаются. А с другой стороны, каждый мнит себя уже случившимся демиургом, а тут тебя вроде бы как опять на грешную землю опускают… Не каждый же, ясное дело, это выдерживает! Одни от всех прежних занятий отказываются, другие реинкарнации
требуют, третьи - пусть их и мало - вообще в ересь впадают, начинают недостатки в божественном Мироздании видеть. А какие в нем могут быть недостатки, оно же божественное! Я все это к тому, Володя, что Бог вам дал - талантом не обделил, музу перспективную к вам приставили, вы же должны, ясное дело, понимать. Ждать надо, когда тебя в демиурги назначат! Ждать! А терпения не у всех хватает… Вы понимаете, о чем я говорю?
        - Заметочка в «Книжном раю» - ваших рук дело? - спросил Лютиков. Сланский замахал на него обеими руками.
        - Что вы, Володя, что вы! Я так высоко не летаю. Поговорить с вами я, ясное дело, могу, в «Книжном раю» печататься мне не по чину, я же всего администратор, а там если административных работников и печатают, то такого ранга, что нам с вами их за всю нашу жизнь и увидеть вряд ли удастся. Я ее видел, заметочку-то. Обратили внимание на инициалы? Иуда Искариотский ее писал, умнейший, доложу вам, человек и к высоким сферам близок. Говорят, он когда-то большую услугу Самому оказал, вот и пользуется расположением. В демиурги даже назначен, правда, без права созидания…
        На улицу вышли активисты с позвякивающими мешками в руках.
        - Мы закончили, - коротко сказали активисты в один голос. Сланский торопливо поднес поближе к глазам листок бумаги.
        - Та-ак, - сказал он. - Коньяк дагестанский - двадцать бутылок.
        - Одна початая, - доложил один из активистов.
        Староста бросил на поэта короткий одобрительный взгляд и снова уткнулся в листочек.
        - Вина молдовские, - прочитал он. - Разные. Двадцать две бутылки.
        - Пять пустых, - доложил второй активист.
        Видно было, что роли у них были распределены заранее, и каждый занимался своим делом.
        - Ай-яй-яй, - сказал староста. - Как же так, Владимир Алексеевич? Вы ведь и поклонниц еще ни разу не принимали. Неужели музу поили? Грех ведь это, родной вы мой, большой грех!
        Глаза его лукаво и весело заблестели, как бы у следователя, который поймал своего подследственного на вранье и принуждает на этом основании сказать неудобную для него правду.
        - Да при чем тут муза? - грубо спросил Лютиков. - Я сам вина люблю, можете и в анкете справиться, честно отметил.
        Глаза старосты потухни, словно кто-то внутри него нажал кнопочку и выключил свет.
        - До свидания, - официальным голосом сказал он. - А над моими словами вы, Владимир Алексеевич, подумайте. Вы же не Грин какой-нибудь, не Рубцов ведь, не Николай Гумилев, чтобы усомниться. Я к тому, что вы, Володенька, душа для Рая не потерянная, открытая. Вот и творите себе на радость, нам для удовольствия. Помните, Володя, не зря Бог сказал о некоторых - «обманутое сердце ввело его в заблуждение, и он не может освободить души своей и сказать: „Не обман ли в правой руке моей?“». Это я к тому, мой хороший, мы в правой руке-то что держим? Вижу, по глазам вижу, догадались вы уже, в правой руке мы, ясное дело, перо наше держим, которым творим.
        Некоторое время после их ухода Лютиков сидел в задумчивой неподвижности. Надо сказать, слова старосты Сланского произвели на него необходимое впечатление. Мыслей, которые пробудились в нем в момент созерцания Бездны, Лютиков старался не касаться, но сомнения пробудились в нем с новой силой и ростки их ползли вверх, уже распускаясь первыми листочками. Больше всего Лютикова угнетала мысль, что он сам и его сомнения были не следствием божественного порождения, а результатом умствований какого-то новоявленного демиурга из назначенных. Такой же в сущности, как он сам, души, только облеченной высочайшим доверием. Легко было представить себя творением Всевышнего и совсем невозможно даже думать было о том, что твое существование было вызвано творческим процессом какой-то ранее умершей и оттого вознесенной на самый верх души, скажем, Максима Горького, который Пешков, или даже самого Льва Николаевича Толстого, или не менее уважаемого Лютиковым Александра Ивановича Куприна. Уважение уважением, но сама мысль, что ты есть творение пусть уважаемого, но вполне реального литератора, вызывала у Лютикова
раздражение, какое, наверное, чувствовали герои его собственных стихов, ведь и им, скорее всего, было тесно в рамках ямбов и хореев.
        Бездна. Медленно и неотвратимо она открывалась перед Лютиковым во всем своем мрачном и торжественном великолепии. Так порой в балаганчике шута разыгрывается трагедия, неотступно сводящая смех зрителей в еще незаметные слуху всхлипы.
        Сквозь разноцветные сполохи туманностей смеха просвечивалась горькая соль боли. Нет, наверное, все так и должно было быть, все происходящее с ним в последние райские дни напоминало фарс, над которым хотелось смеяться и плакать одновременно.
        И еще была муза…
        Лютиков сам себе боялся признаться, что все больше и больше привязывается к этой хорошенькой неумехе, которая неожиданно открывала перед ним двери в совершенно незнакомый мир и делала это с непосредственностью бабочки, порхающей с одного цветка на другой.
        Задумавшись, Лютиков даже не заметил, как дверь приоткрылась и в образовавшуюся щель скользнула щуплая фигурка. Администратора он вначале услышал и только потом увидел его узкое заостренное лицо.
        - Распоряжаются, - недовольно прошелестел администратор. - А вы это приносили, чтобы забирать? Правильно народ вас дурит, что ж, если заслужили… Голдберг и Аренштадт тоже вроде вас им все добровольно выдали. Все до последней бутылочки «Обетованной». Только вначале они содержимое в банку слили, а тару водой заполнили. Наверху ведь не качество нужно, количество учитывается. Они до сих пор энтузиазм душ по палочкам и птичкам подсчитывают. Охвачено молебнами - столько-то человек, выучило «Отче наш» - столько-то… И все довольны. Дело Христа живет и побеждает!
        Вы, Владимир Алексеевич, не беспокойтесь. И ту бутылочку «Фетяски» вы напрасно спрятали, я ведь для любезной Нинель всегда расстараюсь. Значит, и те, кого она любит, тоже внакладе не останутся…
        Он вздохнул, плавно провел рукой по воздуху и поставил в бар таинственно оказавшуюся у него в руках бутылку конька. Подумал немного и дополнил бар двумя бутылочками «Фетяски».
        Увлажнившимися от гордости за себя глазами посмотрел на поэта и скользнул за дверь.
        Лютиков усмехнулся.
        Бездна показывала себя еще с одной и неожиданной стороны. На сцене вместо трагедии разыгрывалась оперетка.
        Глава седьмая
        - Ты меня, Лютик, сегодня вечером не жди, - муза Нинель смущенно посмотрела в сторону, и щечки ее явственно порозовели. - Нет, я про то, что тебе самому сегодня придется поработать. Я интересовалась, вечер будет замечательный, погода поэтическая, только вот я… - Она помялась и выдохнула: - Занята буду!
        Ой подозрительно она себя сегодня вела! Ой подозрительно! Лютиков помрачнел.
        - Постараюсь, - хмуро сказал он. - Над старыми стихами немного поработаю, посмотрю, что там можно сделать.
        - Aгa, - явно обрадовалась муза. - Нет, Лютик, ты не думай… Ну, в общем, не свидание это, вот! Деловое мероприятие, понимаешь? Должна же я знать врага? Должна же его идеологию изучить? Кто-то из ваших. - Она на секунду наморщила лобик, засмеялась и беззаботно махнула рукой.
        Глядя на нее, и Лютиков повеселел - ну что с такой возьмешь? Правда, веселье его долго не продлилось.
        - Ну, в общем, кто-то сказал, чтобы успешно бороться с врагом, надо его изучать. Или что-то в этом роде… Меня бес один знакомый на дискотеку в Дит пригласил. Представляешь, Лютик, у них там праздник какой-то, не то День одержимости отмечают, или даже Пьяная неделя у них началась. Ты сам прикинь, столичная дискотека, Лютик, приглашенных - тьма! Говорят, сам Бегемот будет, этот… Процел, даже душка Абигор обещал быть. Ах, Лютик, он такой франт! По слухам, он даже пророчеством владеет. Вот бы послушать! Да ты не дуйся, Лютик, этот бес меня в жизни бы не пригласил, хотя мы с ним на одном факультете учимся! Только вот у него знакомая ламия приболела, вроде бы на Земле с одним красавчиком познакомилась, крови его в постели насосалась, а он накумаренный был обалденно, с такой дозой даже и не живут. Ламии это, конечно, по фигу, умереть-то она не умрет, а вот поваляться недельку ей придется. Ну, что ты молчишь, Лютик? Сердишься, да? Ну не злись. Я и так с тобой, как каторжница на галерах, - кружусь, руками машу, а что толку? Все равно ты все по-своему переделываешь!
        Разрумянившаяся, смущенная муза вела себя как обычная земная девчонка, которой ужасно хотелось вкусить запретного. Подлетев ближе к Лютикову, муза чмокнула его в нос, звонко засмеялась и стрелой унеслась прочь, только белые крылышки за спиной затрепетали.
        «Готовиться полетела, - уныло подумал Лютиков. - Где уж нам грешным, нам до этих небожителей, как живому провинциалу до столицы - идти и идти, и все степом… Шустры, однако, эти бесы. - Неожиданная неприязнь охватила поэта, и Лютиков не желал себе признаваться, что хорошо знает и понимает причину этой неприязни. - Кто им дал право на ихние шабаши наших музочек приглашать? Бог об этом не знает, знал бы, многим не поздоровилось бы!» У него еще и другие мысли были, куда хуже приведенных выше, и никто не знает, до каких мыслей дошел бы мучимый ревностью поэт, если бы посреди комнаты вновь не оказалась муза. Куда делся ее легкомысленный туалет! Теперь эта была девица из молодежной банды. Кожаные штаны туго обтягивали стройные ножки, черная жилетка открывала белый живот с глубоким пупком и выгодно подчеркивал бюст Нинель. Волосы ее были завязаны в конский хвост, а на щеки легкомысленной красотки был щедро затрачен румянец. Да и губной помады Нинель, судя по ее виду, тоже не жалела.
        - Ну как? - спросила муза поэта. - Нет, ты на меня так, Лютик, не смотри. Ты понимать должен, я ведь не просто так это барахло натянула, я же для маскировки в ней собираюсь идти. Нет, ну ты сам прикинь, как бы я выглядела, если бы в своем обычном одеянии туда пошла? А так я даже на ламию похожа, правда? - Нинель хихикнула и быстроногой козочкой запрыгала по комнате, демонстрируя Лютикову свои ноготки, которые из-за затраченного на них лака казались кровавыми.
        - Лучше бы ты мне вдохновение навевала, - вздохнул Лютиков. - Нет у меня никакого настроения, стихи писать. Да и о тебе беспокоюсь. Это же авантюра настоящая! Ну сама посуди, что тебе с бесами делать? Сама ведь знаешь, какие они грубые. Не дай Бог, случится что, тебя ведь там и защитить некому будет!
        Муза остановилась, склонила головку и внимательно оглядела поэта. Никогда она еще так не смотрела.
        - Ой, Лютик, - сказала она. - Да ты и в самом деле волнуешься? Как интересно! У меня еще так никогда не было! Нет, все-таки здорово, что я на распределении именно тебя выбрала!
        Она вдруг испуганно взмахнула ручками.
        - Ой, я уже опаздываю. А билеты у него. Ты, Лютик, не волнуйся, все будет путем. Завтра прилечу и все тебе расскажу, честное слово! Ну, будь добреньким, Лютик, улыбнись! И обещай, что никому ничего не расскажешь, ладно? Сам понимаешь, запретов особых у нас на такие посещения нет, так ведь они и не поощряются!
        Второй раз за вечер она чмокнула Лютикова в нос и, радостно хихикая, исчезла.
        Некоторое время Лютиков упрямо заставлял себя сидеть за столом. Однако не писалось.
        Из-под пера в изобилии сыпались различного рода завитушки, искусно нарисованные чертики, девичьи головки, при виде которых любой психоаналитик легко бы описал душевное состояние Лютикова как смятение и тревогу, отягощенные дикой ревностью.
        Нет, вы ничего плохого не думайте. Влюбленность поэта в музу - дело в общем неплохое, его, если вдуматься, даже поощрять надо. Без чувства влюбленности даже неплохие поэты становятся иной раз на путь ремесленничества, строгают правильные вирши, от которых и душе теплее не становится, и разума не прибавляется. Эдуард Зарницкий почему над собой не поднялся? Почему он предпочел своей музе горячительное? Только потому, что никак не могла его муза стать объектом влюбленности. Впрочем, некоторые сомневались даже в самой способности Зарницкого кого-то любить. И правильно делали! Способность любить предполагает наличие у человека душевной щедрости, а откуда ей было взяться у Кроликова, пусть даже и взявшего себе горделивый псевдоним? Ему все жидо-масонские заговоры мнились, тут уж не до доброты и широты душевной!
        Потому у него и получались стихи, в которых все было правильно, смысл определенный был, рифмы все были на месте, а вот не хватало алмазной небрежности, той самой искорки, загорающейся где-то внутри души от солнечного лучика или просто щедрого прикосновения жизни.
        Другие, напротив - мучились, перо грызли в обнаженности нервной, только вот выходило невнятно: может, тоже чего-то не хватало, малости самой, вроде влюбленности в музу иль слова поэтического, вот и выходило серое и невнятное.
        Любви запас
        Господь припас
        в таком количестве,
        что и для вас
        и не для вас,
        а все в излишестве.
        И меры несть,
        Была бы честь
        кому предложена.
        Но снова весть:
        живи, как есть,
        как всем положено…[10 - Дайте отступить от правила. Читатель пошел дотошный, сразу же сносок требует, где взял стихи, кто автор. А вот не буду я его называть, может, неудачное стихотворение выбрал, не отражает оно влюбленности поэтической души, хотя та и присутствует в жизни! А сноску сделаем, чего уж, не каждому захочется рыться в первоистоках, да и не найти этих истоков так, запросто, по истечении многих лет - журнал «Мы». 1990, № 7.]
        Ну не мог Лютиков так, без любви. Душа у него восставала.
        А когда он представлял себе, как муза его Нинель с каким-то бесом под адский грохот электрогитар танцует что-то медленное, так сразу ему зубами скрипеть хотелось. А если бы возможность представилась, он бы этому самому бесу собственноручно рога бы отвернул, возможно, даже вместе с его непутевой головой.
        А стихотворение он в этот вечер все-таки написал. Уже в канун тихого райского утра, когда лучи встающего солнца нежно золотят далекие лимбы, когда бородатые могучие архангелы выходят обливаться ледяной водой голубых водопадов, а купидоны развлекаются стрельбой из своих луков по самым разнообразным мишеням - от гордых лебедей до плодовитых клопов из рабочих бараков, Лютиков закончил писать, да так и уснул, положив кудрявую голову на руки, прикрывающие еще не подсохшую и никем еще не прочитанную запись.
        - Лютик, ты спишь?
        Кто-то осторожно погладил его волосы, и Лютиков открыл глаза.
        Муза Нинель была уже в рабочем одеянии, собственно, и смотреть, кроме как на нее саму, было не на что. Правда, Лютиков смотрел с удовольствием. Муза была свежа и непорочна, от лака и губной помады не осталось и следа. Совсем другое было существо. Ангелов на иконе видели? Вот таким ангелом и выглядела муза Нинель.
        - Пишешь? - Она тоненькими пальчиками выцарапала из-под руки поэта блокнот, тихонечко посапывая, прочла написанное, подняла свои огромные синие глаза на Лютикова и робко спросила: - Это ты написал? Вчера?
        Судя по реакции, стихи музе понравились.
        Честно говоря, Лютикову они тоже нравились, правда, он не был уверен, что строчки, написанные им, принадлежат именно ему. Бывают же шуточки у демиургов, подкинет кто-нибудь из могучей кучки свои стихи средненькому поэту, и смотрят с любопытством, не возгордится ли?
        - Ну как дискотека? - спросил Лютиков. Равнодушие далось ему с видимым усилием.
        - А-а, - Муза беззаботно взмахнула крылышками. - Ерунда. Сначала группа «Вий и его ребята» выступали… Типа украинского рока… Нет, играли они классно и солист, Вий этот самый, очень у них неплохой. Представляешь, как в припеве басом ахнет: «Са-тана там правит бал!», зал в лежку. Ламии визжат, ведьмы плясать в проходе начали, демоны попробовали было порядок навести, да куда там! - Муза хихикнула. - Тусня, Лютик, сплошная. Бесы, естественно, обкурились, их шиза накрывать стала, так что когда во втором отделении Амдусциас вышел, все уже на ушах стояли, рожками друг по другу прикалывались…
        - Что за Амдусциас? - удивился Лютиков. - Даже не слышал о таком.
        - Да ты чо, Лютик? - сделала круглые глаза Нинель. - Это ведь самый крутой сегодня рокер в Инферно! Великий герцог, музыку с детства пишет, а сам он такой… ну, мужик с головой единорога! Но я большего ждала. Правда, цветомузыка была обалденная! Представляешь, стена пещеры в маленьких дырочках, а потом вдруг через эти дырочки газ пошел и вспыхивать начал. Прикинь, Лютик, вся стена в разноцветном пламени! И кордебалет из голых ведьм… - Она посмотрела на Лютикова и смутилась. - То есть они не совсем голые, так, какие-то тряпочки на них, конечно, были… Я тебе точно скажу, Лютик, сама убедилась, не наше это искусство, не райское!
        - А твой… бес? - Лютиков надеялся, что голос его прозвучал ровно.
        - Да какой он мой! - возмутилась муза. - Ты же сам знаешь, что бесам надо! Смолки подкурил, ладана нанюхался, глаза, как колеса, вращаются даже… Орал, пока не осип, свечки в рядах жег, а уж когда этот Амдусциас запел рок-поминальную всем бесам, он вообще одурел. Туфельку с меня снимать стал, они в нее елей наливали, пока не нализались… Хамы они, Лютик, хоть и весело у них! Да черт с ними! Ты мне скажи, это ты вчера написал?
        - Угу, - вздохнул Лютиков, смущенно краснея.
        - Это ведь про меня? - Нинель вспорхнула, гибко прильнула к поэту и нежно чмокнула его в губы. - Знаешь, я много стихов читала, ну, которые другим посвящались… А чтобы стихотворение прямо мне посвящалось, первый раз вижу. Спасибо, дружочек, ты настоящий мен! Можно я его на память заберу? То есть чтоб оно только у меня осталось? Ты ведь еще напишешь? Ты, Лютик, умный и талантливый, и симпатичный к тому же. Ну разве может с тобой хоть один бес сравниться? Они же сплошь рогатые, как коровы бодливые, с ними и разговаривать-то не о чем было, честное слово!
        Если женщина начинает чего-то добиваться от влюбленного в нее мужчины, уж будьте уверены, она от него добьется не только того, что ей хочется, но и всего другого, о чем она даже и не мечтала.
        Конечно же Лютиков подарил ей стихотворение. Хотя ему самому оно тоже очень нравилось.
        Никогда он не писал подобных стихов. Стихи эти были похожи на песню.
        Неужели мы заперты в замкнутый круг?
        Неужели спасет только чудо?
        У меня в этот день все валилось из рук,
        И не к счастию билась посуда.
        Ну, пожалуйста, не уезжай
        Насовсем! Постарайся вернуться!
        Осторожно, не резко бокалы сближай -
        Разобьются!
        Рассвело! Стало ясно - уйдешь по росе.
        Вижу я, что не можешь иначе.
        Что всегда лишь в конце длинных рельс и шоссе
        Гнезда вьют эти птицы удачи.
        Ну, пожалуйста, не уезжай
        Насовсем! Постарайся вернуться!
        Осторожно, не резко бокалы сближай -
        Разобьются!
        Не сожгу кораблей, не гореть и мостам.
        Мне бы только набраться терпенья.
        Но хотелось бы мне, чтобы здесь, а не там
        Обитало твое вдохновенье!
        Ты, пожалуйста, не уезжай
        Насовсем! Постарайся вернуться!
        Осторожно, не резко бокалы сближай -
        Разобьются…[11 - И не зря Лютиков сомневался в авторстве. Песня это была, ее Владимир Семенович Высоцкий однажды спел. Некоторые говорят, что стихи написал Ю. Кукин. Попробуй разберись во всем! По всему получается, пошутил демиург над нашим героем. А быть может, увидев крайнюю влюбленность и отчаяние своего тезки, по широте своей души и отзывчивости и отжалел эти горькие строки. Кто знает?..]
        Глава восьмая
        В Раю было неплохо, только вот чего-то недоставало. Поэты в своем большинстве, конечно, бумажные черви, только ведь и бумажному червю иной раз хочется самой настоящей, а не придуманной героики. Каждый ведь в душе немножечко романтик и самурай. На Земле проще - захотелось героики и романтики, так пожалуйста, кушай их большой ложкой. На стройку века поезжай или к партизанскому отряду имени Че Гевары прибивайся. Все тебе будет, и героика, и романтика, и трудности всякие в виде дизентерии, холода и голода, гнуса и комаров. В конце сезона вернешься домой, настроишь гитару и задорно запоешь придуманную тобой песню, которая немедленно станет молодежным шлягером:
        Понимаешь, это странно, очень странно,
        Но такой уж я законченный чудак.
        Я гоняюсь, я гоняюсь за туманом
        И с собою мне не справиться никак[12 - А вот эти строчки, читатель, уж точно принадлежат Ю. Кукину. Наше поколение песню эту с удовольствием пело, с не меньшим удовольствием поют и те, кто пришел после нас.].
        А в Раю что? Откуда там трудностям взяться? Лютиков заскучал.
        Все чаще он тайком от музы летал любоваться Бездной. Полюбуется и обратно. С каждым разом Бездна казалась ему все страшнее и непонятнее. Как это вам объяснить? Вот вы представьте себе следующее. Где на Земле звезды наиболее ярки и притягательны? Правильно, в горах. Вот и представьте себе, что отправились вы в горы, смотреть на звезды. Ночь. Вы лежите и вглядываетесь в алмазные россыпи далеких звезд. В ночной траве шуршат скорпионы и тарантулы. Где-то неподалеку начинают свою жуткую поминальную песнь шакалы. Собственно, им все равно кого поминать, но в эту ночь вы почему-то начинаете осознавать, что они поминают именно вас. И конечно же начинают приходить в голову разные страхи и ужасы. Вы понимаете, что именно сегодня на редкость беззащитны, любой снежный человек может утащить за перевалы на холодные вершины, в ближайших мазарах начинают постукивать косточками оживающие мертвецы, в небе кружат летучие мыши, обожающие человеческую кровь, а уж возможность нападения снежного барса этой ночью вам кажется просто невинной и обязательной шалостью домашнего котенка.
        Вот так примерно и чувствовал себя Лютиков. Только для него все возможные опасности исходили от живущих в Бездне демиургов.
        Ведь, в сущности, что такое Бездна? Скопление миров, разбегающихся друг от друга, и не только потому, что в тесноте невозможно жить. Редко какие демиурги уживаются с другими. Если ты сам начинаешь строить и перестраивать миры, то вполне естественно, что твоя личная точка на это самое строительство начинает кардинально расходиться с точками зрения других демиургов. Зря, что ли, Лев Николаевич Толстой в конце жизни начал переписывать Библию? Он ведь и до Шекспира добраться мечтал. Было такое, было! А Иван Алексеевич Бунин в свою очередь приглядывался к графу Толстому. Очень уж ему хотелось увидеть мир, выстроенный из чистого и прозрачного текста без безобразных толстовских длиннот. Демиурги всегда со странностями. Одному лаконичность не нравится, ему обязательно необходимо, чтобы верхушки созданных им гор светились молочно и призрачно, медленно наливаясь рассветной алостью, а потом вдруг расступились и пропустили в черные и еще усыпанные крупными звездами небеса сверкающий диск солнца. А другие за особыми красотами не гонятся. Им главное, чтобы солнце выплыло из-за угольно-темных угловатых гор и
осветило бедный и лишенный красок мир.
        Разные точки зрения на один и тот же предмет и заставляют демиургов держаться в одиночестве и подальше друг от друга. А в результате галактики разбегаются, Вселенная расширяется, а энтропия, как ей и полагается, все растет.
        Вглядываясь в черное пространство, заполненное звездами, Лютиков приходил постепенно к мысли, что все во Вселенной воссоздано Словом, да и сама Вселенная казалась ему миром, созданным из тысяч и десятков тысяч слов, каждое из которых обладало всемогуществом.
        Что происходило в Раю?
        Ничего особенного не происходило. Поэты писали стихи. Прозаики трудились над рассказами, повестями, романами и новеллами. Главное, чтобы все устремления были к светлому будущему. Талант должен прославлять Царствие Небесное, вот все и писали, только каждый в Царствие Небесное вкладывал свое понятие, каждый видел его по-своему.
        Особой беды в том не было. Предполагать мог каждый, а вот располагать мог только один.
        Вот это Лютикова и бесило. Все говорили, что трудно быть независимым демиургом, Лютикову же казалось, что назначенным демиургом быть еще труднее. Потому что независимый демиург творит лишь из собственных представлений о мире, а назначенный демиург всегда обязан исходить из представлений чужих.
        А тот, кто демиургом не считался? Каково было ему?
        Демиург создает свой мир, ученик или подражатель опираются на чужие фантазии.
        И тут сколько бы муза руками ни помавала, помощи от нее дождаться трудно. Тут уж либо уходи из Рая, либо твори, как тебе говорят.
        Понятно, что постепенно перед Лютиковым вставала проблема выбора. Прав был староста Сланский, стоять у Бездны на краю опасно, голова может закружиться, а уж в грех гордыни впасть было еще проще.
        Доставали доброхоты.
        Всегда найдется десяток людей, которые точно знают, как тебе надо писать и как тебе писать не надо. А о чем тебе писать вопрос даже и не стоял, конечно же о светлом будущем! Вы это оставьте - негативные построения в Раю! Рай, он и есть Рай, не надо сыр-бор городить, не стоит пытаться видеть в его обитателях различные червоточины… Надо же, конфликты в Раю пытаются увидеть. А их и нет, конфликтов этих. Борьба есть, а конфликтов нет. Потому что все борются за лучшее против хорошего.
        Как-то незадолго до кончины Лютикову попал в руки фантастический роман о пришельцах, написанный одним из партийных руководителей Царицынской области. Прочитав его, Лютиков долго смеялся - мужик явно готовился к загробной жизни, а потому отмаливал грехи. Стоило ли удивляться, что Иисус Христос у автора, как, впрочем, Мухаммед, Моисей, Будда, Маркс, были пришельцами и одновременно атлантами. Он бы еще в это число царя Ирода включил! Правда, как автор ни старался, а его сущность выглядывала из строчек романа, словно бы интересовалась у читателя: «А что это вы тут делаете, люди добрые?»
        Можно ли всерьез было воспринимать такое? «Моисей и заметно одряхлевший рабби Елигуд стояли на горе Скопус в Иерусалиме у громадной синагоги и как всегда горячо спорили.
        - Что Марк Шагал!.. Что Марк Шагал! - кричал Моисей. - Подумаешь, двенадцать витражей в синагоге сделал. Убивать надо таких Шагалов!
        - Разве можно так говорить, уважаемый Моше? За что убивать?
        - Царь Соломон приказал уничтожить Адонирама - строителя первого храма, чтобы тот не сделал что-либо подобного для другого властителя. Я, конечно, шучу. Но если говорить серьезно, в Иерусалиме, помимо синагог, пора начать строительство храма, достойного великого Эрец Исраэля».
        Так и хотелось автору сказать: ну и шуточки у вас, боцман!
        А чего стоила помещенная в романе розыскная ориентировка на Иисуса!
        Теперь Лютикову казалось, что такие ребята, как этот автор, и после смерти не пропадут. Урвут свою толику счастья, в лепешку разобьются, но в Граде Небесном обязательно станут жить. И с появлением таких жителей Град Небесный неизбежно обратится в Град Обреченный…
        От того, да и не только от того, а скорее даже не столько от того, жить в райской экспериментальной обители Лютикову не особенно хотелось. Конечно, поначалу он попал в струю, да и с музой Лютикову здорово повезло, только вот ведь какая штука, рано или поздно везение лютиковское должно было закончиться.
        Дело заключалось в том, что Рай, по сути своей, это общежитие, почти армейский социум, где каждый спит на своей койке, но команды выполняет одни и те же. Да и задача была поставлена, от райского жителя одного и требовали - чтобы трудом своим неустанно крепил он Царствие Небесное, не поддаваясь соблазнительным призывам далеких грешных душ и их потусторонних покровителей.
        А Лютиков в силу поэтичности своей души был индивидуалистом. Поэзия всегда интимна. Еще Евгений Евтушенко верно подметил, что для влюбленного в признании любимой может быть только местоимение «я», использование местоимения «мы» обязательно заставит любимую испуганно вскрикнуть: «А сколько вас?» То, что разрешено венценосному правителю, никогда не будет возможным для единичной поэтической души. Так поэту Евтушенко за такие его мысли на том свете досталось, и на этом его до сих пор с нетерпением ждут, хотя и ежу понятно, что райской жизни неугомонный Евгений после смерти никогда не увидит. Грешен азм…
        Но вернемся к Лютикову.
        Владимир Алексеевич, конечно, в известности Евтушенко здорово уступал. Он был широко известен узкому кругу своих друзей и по заграницам не ездил. Но со знаменитым своим собратом по перу Лютиков был согласен на все сто: я влюблен, я плачу, я смеюсь, и ко мне приходит ночью грусть… Ко мне она приходит, а не к нам! И за это утверждение Владимир Лютиков готов был отдать жизнь во второй раз. Вот такой он был человек. Твердый в убеждениях и со склонностью к самопожертвованию.
        Ему с юных лет нравились пронзительные строки Николая Тихонова:
        А самый дерзкий и молодой
        Смотрел на солнце над водой.
        «Не все ли равно, - сказал он, - где?
        Еще спокойней лежать в воде».
        Лютикову очень нравился молодой Тихонов, когда тот еще был налит весь марсианской жаждою творить. И если покопаться в душе Лютикова и никому о том не сказать, то мы увидим, что еще больше ему нравились удивительные строчки Тихонова из стихотворения «Сваты».
        Эй, краса не для земли павлиньей,
        Дышит грудь, и губы говорят
        Десять жаб распоротых и синих
        Красной лапой тронула заря.
        Он и сам пробовал так писать, только редакторы его не понимали. «Выпендриваешься, Лютиков», - говорили они. Только редактор может назвать выпендриванием состояние души. Редактор или педагог типа Мариванны, которых в школьные годы Лютикова тоже хватало.
        Поэтому конфликт уже обозначился, он был намечен прежней земной жизнью поэта, и надо было только ждать, когда время сделает его обязательным и неизбежным. Музу вот только жалко было! В конфликтах всегда страдают совершенно невиновные лица.
        Самому Лютикову это было все равно. Не все ли равно где? Коньяк вот только Лютикову было жалко. Коньяк был действительно хороший. А к хорошему как это уже известно, привыкают быстро.
        Кроме всего уже сказанного выше, такая еще выходила штука. Творчество требовало одиночества. Ему были противопоказаны различные сборища в виде семинаров, творческих объединений или пленумов, которыми сопровождалась деятельность Союза писателей.
        Лютиков этого при жизни не понял. Он-то думал, что стремится к единению с писателями, только смерть помогла ему сообразить, что стремился он к признанию. А единение и признание единомышленниками это две разных вещи. Единение предполагает слияние душ и превращение их в тот конгломерат, который в общем усилии горы сдвигает. Признание единомышленником означало допуск к столу. Отныне ты равный среди равных, если, конечно, не станешь забывать, что некоторые равнее тебя. Секретарь писательской организации, например, или классик, которого таковым уже если не признали, то собираются признать.
        Большинство из вошедших в союз творческих людей уже давно поняли, что творчество требует уединения и отстраненности. Общим кагалом они решали совсем другие задачи.
        Каждому должно быть ясно, если хочешь выпить, сходи к другу. Сядете, укупорочку с бутылочки снимите, поговорите по душам за жизнь и за творческие неудачи. Более грандиозные мероприятия превращаются, как правило, в попойки или в деление славы. Если славу делить не надо, то делят все остальное - от должностей в творческих союзах и почетных командировок до дачных мест. «Товарищи! А почему Евграфову место у воды выделили? Он только первую книгу написал, а у меня уже три вышло и в сборниках я каждый год печатаюсь. Только ему почему-то место у воды, а мне почти на выселках! Так нельзя, товарищи!»
        Лютиков с этим согласен был. Так нельзя.
        Дачи граждане писатели пусть покупают в общем порядке и на общих основаниях, в творческие командировки пусть ездят за свой счет, а вот руководящие посты им всем надо запретить занимать раз и навсегда. Для этого творческие союзы должны быть и в самом деле добровольными. Нравится народу по праздникам вместе водку пить, пусть собираются и пьют. Но надо внимательно наблюдать. Как только у поддатых писателей возникнет желание подвергнуть критике своего собрата или пуститься в дрязги, эти желания надо сразу жестко пресекать, вплоть до расстрела особо настойчивых.
        В этом его утвердили события, произошедшие незадолго до его кончины.
        Несколько десятков предприимчивых московских сатириков создали творческое объединение, которое назвали «Школа Гоголя». Откровенно говоря, это объединение понадобилось лишь для того, чтобы доказать заносчивым и высококультурным петербуржцам, что московская школа все-таки выше и сатира этой школы бичует недостатки более хлестко, чем это делают сатирики Северной Пальмиры. Естественно, что жители Питера, в пику москвичам, создали семинар Семена Альтова.
        Спор творческий разгорался, в него втягивались все новые и новые писательские массы, при этом на массовость как раз ориентировались московские сатирики, питерцы сделали ставку на талант.
        «Школа Гоголя» все разрасталась.
        В борьбу вступали все новые и новые писатели.
        Если поначалу сатирические произведения затрагивали самые широкие слои населения - от сантехников до членов ЦК КПСС, то уже через год сатирический запал участников литературной войны был обращен исключительно на противников. Пользовались гротеском, гиперболой, эзоповым языком, научной и социальной фантастикой, но еще через два года стало ясно - именно из-за них Гоголь в свое время и перевернулся в гробу. Чувствовал великий писатель, чем дело однажды обернется. Потому он и сжег второй том «Мертвых душ», что предсказал в нем будущие писательские баталии!
        Самое интересное, что кончилось все у москвичей и их оппонентов тем же самым, чем закончилась грызня в двадцатые годы у рапповцев и лефовцев. Кто в этой истории был виноват, а кто прав, как-то подзабылось. Наиболее одиозные фигуры вместе с примкнувшими к ним канули в литературное небытие, а талантливые писатели продолжили печататься дальше. Только и осталась от всей литературной борьбы высохшая грязь на заборах и прибитый за уши к позорному столбу московский сатирик Волков. Прибили его за излишнее старание самые активные читатели, а собратья по перу отодрать его от столба не спешили. И правильно делали - неизвестно ведь за кого он возьмется, обретя нежданную свободу? Вот и висел именитый сатирик на столбе «аки вертоград во цветении…»
        Баталии закончились, деление писателей по рангам и ранжирам вроде бы прекратилось, но сколько тайной крови и явных слез было выплеснуто в мир, сколько оказалось тех, кого Бог, прознав про те баталии, призвал к себе пораньше, чтобы душ не испортить?
        Он-то полагал, что на место павших придут Гоголи, а пришли…
        Не будем о грустном, скажем только, и Бог иной раз ошибается, не конь ведь о четырех копытах, по образу и подобию нас клепал, такому ли иной раз не споткнуться!
        Лютиков Бога жалел и почитал за великого путаника, который мир однажды сотворил, чтобы потом всю вечность разбираться со своими созданиями. Такое лишь со скуки сотворить можно было, никак не иначе. Он даже стихи написал, только никогда их никому не показывал.
        Крестясь и кланяясь богам,
        Жить во грехе совсем нелепо,
        Сугробам недоступно лето,
        как недоступен птичий гам
        февральским яростным морозам.
        Уж лучше жить в неверья тьме,
        чем, вытирая богу слезы,
        шептать: - Не думай обо мне.
        Ведь даже если ты - Творец,
        создатель призрачной Вселенной,
        ты в каждой вере будешь пленным,
        живущим в клетке из сердец.
        Пусть жизнь Иисуса Христа
        короче жизни Мухаммеда,
        они, как альфа и омега,
        две тени одного Креста![13 - Владимир Лютиков. Обитель муз. Издательство «Демиург», 2017.]
        Да что мы о Лютикове? Обычный продукт идеалистическо-материалистической эпохи. Если внимательно всмотреться в нас, то все мы язычники. Даже само существование музы говорило о том, что в Раю тоже процветает язычество. Наличие любых, пусть даже подчиненных полубожеств, говорит о том, что общество так и не избавилось от многовекового ига многобожия. Понятное дело, язычество было похлеще татаро-монгольского нашествия, тут уж насильственным окунанием в воду не справиться. Борьба с ведьмами, колдунами и нечистой силой, культивировавшаяся средневековой церковью, прежде всего должна была покончить с многобожием. Иной раз казалось - все, победили мы проклятых язычников, перетопили их, спалили на кострах, одолели энергичными проповедями!
        Ан нет, жив курилка, и ушки его торчат над религиозными догматами.
        Мухаммед сослужил плохую услугу человечеству, разделив триединого Бога на две половинки - христианского Бога и мусульманского Аллаха. А еще говорят, что три на два не делятся. Делятся, прекрасно делятся, а в остаток выпадает нечистая сила, которая тоже является своего рода божеством.
        А тут еще Бездна с населившими ее демиургами. Было от чего закружиться голове заблудшей души!
        Глава девятая
        Как-то незаметно и райские праздники подкатили.
        С утра забежал староста Сланский, вручил Лютикову отрез красной бязи и баночку с золотой краской, сухо и официально предупредил, что праздничный транспарант должен быть готов до утра следующего дня, а в помощь оставил список утвержденных наверху лозунгов.
        Потом незаметно в комнату скользнул администратор. Лютиков глянул, а он уже ставит к столу позолоченную арфу, а на стол кладет белый хитон с золотистым орнаментом, поверх него золотистый же хайратник, а рядом водружает бутылку «Каспия».
        - Коньяк-то зачем? - почему-то удивился Лютиков.
        - Так митинг в десять, - печально сказал администратор. - Положено для тонуса и соответствующего настроения.
        Лютиков с ним спорить не стал, он ведь еще помнил, как при жизни, когда он еще работал на Царицынском газотурбинном заводе, председатель профкома всегда в агитационную машину, идущую впереди колонны демонстрантов, ставил ящик водки. Таким образом, сразу два зайца убивалось - и массовость поддерживалась из числа тех, кто любил выпить на халяву, и настроение в колонне демонстрантов оставалось на высоте.
        - Праздник завтра какой? - поинтересовался Лютиков.
        Оказалось - святителя Алексея. Был когда-то такой. В тринадцать лет удостоился особого Божьего призвания. Рассказывали, он крыл сеткой птиц, когда услышал голос: «Зачем ты ловишь птичек, Лешенька? Тебе надлежит быть ловцом людей!» И - как отрезало у отрока. Принял он иночество в московском Богоявленском монастыре и принялся добросовестно отлавливать людей, для чего даже изучил греческий язык. После смерти митрополита Феогноста, который был из Греции, Алексей занял его место, воспитывал в мудрости малолетнего князя Дмитрия, ездил улаживать спорные вопросы в Орду, под пятой которой в то время находилась Русь. Однажды он ездил туда по вызову хана Чанибека, у которого ослепла жена. Святитель окропил ее святой водой, и Тайдула - так звали жену Чанибека - тут же прозрела. И много других чудес святитель совершил - хана Бердибека к порядку призвал, перед ракой митрополита Петра мановением руки свечку зажигал, из одних излеченных калик можно было бы запасной полк сформировать, только вот калики, к сожалению, служить не желали и сразу после исцеления разбегались по всей Руси.
        Но в целом святитель Алексей был, конечно, человеком достойным и своего праздника заслужил.
        Выслушав администратора, Владимир Алексеевич даже успокоился и принялся деятельно готовиться к демонстрации.
        Больше всего заставляло волноваться то, что на демонстрации Лютиков должен был узреть Бога. На его памяти все торжественные даты советского народа были неразрывно связаны с появлением вождей на трибунах. Это была даже не привилегия вождей, это была их прямая обязанность. Взялся людьми руководить, значит, обязан им на глаза показываться, ручкой должен им помахать, чтобы все видели - нормального человека наверх выбрали, не инвалида какого-нибудь, не дебила, слюни распускающего, который двух слов связать не может!
        Вечер Владимир Алексеевич просидел над бязью.
        Рекомендованные лозунги казались ему слишком плоскими, а вдохновения не было. Даже выдержанный «Каспий» не помогал.
        Лютиков перебирал варианты и не мог выбрать ничего подходящего. Уже устав от бесплодного творчества, он собрался спать, мудро надеясь на то, что, как обычно, утро окажется мудренее вечера, но тут что-то толкнулось в нем, и через полчаса транспарант был готов. Конечно, Лютиков понимал, что это далеко не шедевр, но ему хотелось выразить все своими словами.
        Утро напоминало вавилонское столпотворение.
        Лютиков и не подозревал, что в экспериментальной обители живет столько народу. Да и небеса выглядели необычно - в синеве его волнами проносились белоснежные ангелы, впереди каждой волны золотисто светились архангелы, и все были озабочены и серьезны, словно устремлялись в небольшую деревушку Армагеддон для исполнения своего священного долга.
        - Бога сегодня увидим, - сказал Лютиков. - Никогда не видел, думал, что и не увижу уже… А вот - сподобилось!
        - Ишь чего захотел, - неприязненно сказал Сланский. - Бога узреть. Архангелов тебе мало? Бог, брат, он, как солнце, только подразумевается. Он везде, понимаешь? Ты транспарант оформил?
        - А как же! - с законной гордостью развернул бязь Лютиков.
        Староста долго вчитывался в текст, шевелил губами и, казалось, искал в словах Лютиков скрытый подтекст. Разумеется, никакого подтекста он в лозунге не нашел, но не преминул уколоть поэта:
        - Все люди нормальные, а тебе обязательно выпендриться нужно! Я же тебе принес примерные лозунги, выбрал бы чего-нибудь из них, так нет, талантливость свою продемонстрировать захотел…
        Впрочем, тут же внимание старосты переключилось на Голдберга и Аренштадта, которые пришли в хитонах, но без транспаранта.
        - Где материя? - обрушился староста на поэтов. - Спрятали до лучших времен? Так не наступят они, при Вечности живем! Ох, отольются вам мои невидимые миру слезы! Потомки Иакова!
        Однако командовал на зеленой поляне не староста, то и дело Сланскому приходилось бегать к стоявшим у зеленой хурмы ангелам для получения инструкций, поэтому зычную команду «На крыло!» староста воспринял с видимым облегчением.
        Летели долго.
        Такого Лютиков не видел даже в Москве во время майских праздников трудящихся. Душ в небесах было видимо-невидимо, больше, чем ангелов. И это было понятно, ангелов в свое время создал Бог, а люди размножались самостоятельно, подчиняясь приказу сверху. Сказано было однажды: «Плодитесь и размножайтесь!» Даже если учитывать тот факт, что в Рай попадали далеко не все, подавляющее число родившихся на Земле осваивали прямо противоположные просторы, все равно за время существования человечества ряды жителей Рая существенно пополнились. Даже подчитать число его обитателей было, пожалуй, невозможно.
        Колонна душ, летящих впереди жителей экспериментальной райской обители, воодушевленно распевала:
        Все люди на свете,
        Как падаль зловонны,
        Один лишь Спаситель
        Пахнет одеколоном.
        Один лишь Иисус Христос
        Пахнет лучше всяких роз![14 - В самом деле, вычитав у Виктора Гюго, что при богослужении на острове Серк местные крестьяне распевают подобный гимн, Лютиков был немало поражен его словами. Но одно дело вычитывать это в собрании сочинений классика, и совсем другое - слушать гимн самому!]
        Небожителей, играющих на арфах, оказалось столько, что исполняемые ими мелодии превратились в одну чудовищную какофонию и всякие попытки ангелов навести в рядах музыкантов какое-то подобие порядка были изначально обречены на неудачу.
        Белые стремительные волны ангелов прокатывались над толпами и уносились туда, где золотились семь чаш гнева и алмазными блестками высверкивала в синеве Благодать.
        Лютиков так и не понял, ради чего они проплыли мимо архангелов сомкнутыми рядами, только уже дома, после некоторых размышлений, он пришел к выводу, что летали они себя показать и других посмотреть. Все, как на Земле, там ведь тоже ради этого на демонстрации ходили, чтобы знакомых увидеть, пройти с воплями мимо трибун да на девочек симпатичных посмотреть.
        Вечером зашли Аренштадт и Голдберг.
        - Чего ж вы, мужики, без транспаранта вышли? - подколол их Лютиков. - Облажались, облажались!
        - Видите ли, Володя, - ответил Аренштадт. - Сегодня был… как это сказать, чтобы вас не обидеть… не наш сегодня праздник. Бога мы, конечно, чтим и архангелов сильно уважаем. Но вот этот Святитель… Он же христианин, а мы с Голдбергом, сами понимаете, к хасидам тяготеем. И эти транспаранты… Не знаю, зачем они нашему старосте, может, и приказал кто сверху, но мы ведь не на революционный митинг ходили!
        - Идем мы после праздника с Исааком, - неожиданно вступил в разговор Голдберг. - Просто прогуляться решили, хоть староста и орет, что мы не просто так гуляли, а слабое место в охране херувимов нащупывали. Смотрим, в озере мужик заплыв совершает, а на него с берега люди смотрят. Мужик уже умаялся, воду хлебать начал, пузыри пускает, а на берег не вылазит. Вот, думаю, упертый мужичонка, это же надо душу такую стойкую иметь! А что оказалось? Оказалось, это испанский иезуит Энрикес в озере плавал. У него в Раю главным наслаждением было плавание в чистой и теплой воде, вот Господь ему и сподобил этой благодати по полной программе!
        - Как вам сегодняшний концерт? - поинтересовался Аренштадт.
        - Ужасно! - признался Лютиков. - Вот уж какофония, не думал, что в Раю такое возможно! Это не музыка, это прямо музыкальная пьеса какая-то для Преисподней!
        - Вы еще хора из тысячи миллионов певцов не слышали, - с легкой усмешкой сказал Голдберг. - Представляете, Володя, был в древние времена такой каноник Франсуа Арну. Ну и написал он книгу о Рае. За что и угодил, разумеется, в совсем иной мир. За принижение образа Бога и поношение архангелов. А не уподобляй Господа нашего французскому королю, не делай из архангелов придворных!
        Но вот одна мысль там - о хоре многомиллионном - запала кому-то на небесах. Арну заявил, что дирижером в этом хору сам Иисус Христос, так, значит, и сделали!
        - Позвольте! - спохватился Владимир Алексеевич. - Но Иисус Христос… Разве это не одна из ипостасей?
        - Вот-вот, - многозначительно и негромко молвил Голдберг. - Остальное вы сами представить можете!
        - Миша, - выразительно скривился Аренштадт. - Ну что ты такой беспокойный? Не хватало, чтобы тебя и здесь в диссиденты записали! Хватит тебе земных неприятностей, ты уж хоть здесь следи за языком!
        - А что, у вас на Земле и вправду неприятности были? - спросил Лютиков восторженно. При жизни он о диссидентах только слышал, а общаться с ними ему не приходилось. По его представлению жизненному, все диссиденты, как Солженицын и Синявский, высылались из страны, такие крупные величины, как Сахаров, отправлялись в ссылку, а совсем уж опасных вроде Буковского, тех в тюрьму сажали, чтобы при необходимости было на кого коммунистических зарубежных лидеров калибра Луиса Корвалана сменять. Лютиков даже стишки такие помнил:
        Обменяли Корвалана
        На простого хулигана…[15 - Автор не установлен, следовательно, в этом случае мы имеем дело с народным творчеством.]
        - Глупости! - беспечно махнул рукой Голдберг. - Исключительно по причине невоздержанности в словах других, Владимир! В КГБ сидели деликатные люди, они юмор и шутку высоко ценили, Михаила Жванецкого на свои закрытые концерты приглашали! Они и меня с улыбкой встречали: опять вы к нам, Михаил Соломонович? С кем изволили неосторожно побеседовать на этот раз?
        - Ты лучше расскажи молодому человеку, с кем и о чем ты беседовал! - проворчал Аренштадт. - Тогда он поймет, зачем тебя сотрудники госбезопасности вызывали! Ишь, невинная жертва!
        - Извольте! - сказал Голдберг, принимая в кресле непринужденную позу. Черные глаза его живо поблескивали, даже не верилось, что собеседник Лютикова давно уже дописал последнюю земную строфу. - Первый раз все случилось после беседы с художником Иголкиным… Не знаете такого? А зря, этому человеку в свое время доверено было Политбюро рисовать. Идем мы с Сунтеевым по улице, встречаем Иголкина, я его и спрашиваю: «Как дела, Паша?» Обычный, заметьте, вопрос, никакого подтекста вы в нем не увидите даже при всем желании. А Иголкин мне отвечает: «Отлично, за последний месяц треть Политбюро отпидарасил!» Я не знаю, может, это термин у художников такой специфичный, только вот кто была мама Сунтеева, я теперь очень даже хорошо представляю: в тот же вечер он своему оперу и доложился! Но я-то здесь при каких делах? Почему я должен за неизвестные мне художественные термины отвечать? В КГБ не дураки сидят, а до Иголкина им в то время дотянуться было невозможно, поэтому они мне только пальчиком погрозили. А Сунтеева им пришлось из своих осведомителей исключать, я ведь ему такую рекламу сделал, такую рекламу!
Кстати, он меня потом и благодарил, с бутылкой армянского «Ахтамара» пришел, только кто бы ее со стукачом распивать стал! Коньяк я, конечно, оставил, а Сунтеева выгнал!
        Вот так… Пальчиком они мне погрозили, а что такое, по-вашему, пальчик комитета глубокого бурения? Зарубки на память они этим пальчиком держат, ручку пальчиком придерживают, когда на тебя профилактическое дело заводят! Тогда как было? Главное, отвратить человека от дурных мыслей, увести его с кривой дорожки. Увести и бросить. А уж прямую дорогу здравомыслящий человек найдет себе сам!
        Сам я тогда работал метранпажем в «Луганском вестнике». Как раз умер Юрий Владимирович Андропов, ну, естественно, в газете некролог, портрет на первой странице, мой коллега Дмитрий Николаев рамки прилаживает такие, с дырочками… Для чего они, объяснять долго, скажу, что просто необходимы для таких вот случаев. Я же не собираюсь вас набору учить! Я не выдержал и говорю: «Дима, ты рамки смотри не выбрасывай, кто у нас следующий, Константин Устинович Черненко?» Я виноват, что он так болезненно выглядел? Кто настучал в этот раз, я не знаю, народу было много, только вызывали меня все в то же здание для беседы. Смотрю, мужики только вид серьезный делают, в душе они только что не хихикают! И в этот раз обошлось, только и сказали, что к старому человеку мудрость приходит, поэтому было бы очень обидно закончить свою жизнь в расцвете сил и лет. Я на дурака похож? Конечно же я намек понял, поэтому принялся сдерживаться от незрелых высказываний изо всех сил. Шутки шутками, но кто виноват в том, что Черненко всего около года протянул? Только не Михаил Соломонович Голдберг в этом виноват, врачам из «кремлевки»
упреки адресовать надо было!
        Дальше стало еще хуже. Когда тобой сотрудники госбезопасности интересуются, они, сами понимаете, используют все достижения науки и техники. Плюс, разумеется, человеческий фактор. Вот этот человеческий фактор, чтоб ему вечно сосны и березки в лесу долбить, он меня и подвел в очередной раз. И как подвел! После такого провала шпионы стрелялись, членов партии навсегда исключали из оной, а что ждало меня даже и предугадывать страшно.
        Была у меня записная книжка. Я в нее умные мысли записывал, в мире ведь много мудрых людей со времен царя Соломона рождалось. И свои мысли, оценки происходящего и людей… Сами понимаете, когда имеешь на плечах голову, поневоле начинаешь размышлять. И вот эту самую записную книжку у меня кто-то скоммуниздил и, естественно, передал опять-таки сотруднику, который занимался моей профилактикой. Тот меня и вызвал на предмет обсуждения моих размышлений. Показывает мне этот сотрудник, Владимир Владимирович, хороший и добрый был человек, монологи Михаила Задорнова обожал, показывает он мне мою записную книжку и спрашивает: «Ваша?» Ну что тут сказать, я же понимаю, что у него в столе уже заключение эксперта лежит, они с меня в свое время не одно объяснение взяли, есть с чем почерк сличать. «Моя», - говорю. «А где вы ее потеряли, Михаил Соломонович, не припомните?» - «Ах, - отвечаю, - не надо этих детских игр, Владимир Владимирович, вы же сами прекрасно знаете, кто у меня ее из пиджака вытащил и вам притаранил. Чтобы у этой птахи клювик был таким же прочным, как его мозги. Ну что может интересного быть в моих
личных записях? Баловство одно, игра ума!»
        Тут мой визави листает записную книжку. «Игра ума? - спрашивает. - Интересно, на сколько лет эти самые игры потянут? Вот вы запись сделали, пишете: „Можно некоторое время дурить весь народ, можно все время дурить некоторую часть народа, но никому и никогда не удавалось все время дурить весь народ“. Интересно, какой вы народ имели в виду и кто конкретно этот народ дурит?» - «Ну, Владимир Владимирович, - отвечаю я беспечно. - Тут вы, извиняюсь, политическую неграмотность сами проявляете. Слова эти не мои, принадлежат они американскому президенту Аврааму Линкольну, а стало быть, в виду имелся многострадальный американский народ и дурящие его, я это подчеркиваю, американские же политики».
        Владимир Владимирович рассеянно листает мои записи, благодушно улыбается. «А вот это как понять? - спрашивает он. - Вот вы пишете: „Л. И. - бол. муд. Достаточно вслушаться в то, что он с трибун произносит…“ Это вы о ком? И что означают ваши сокращения?» Тут уж я улыбаюсь. «О Леониде Ильиче Брежневе, генсеке нашем ненаглядном, - говорю. - А вы со мной не согласны? Я лично всякий раз, когда телевизор смотрел, понимал, что большой мудрец наш руководитель. Жаль, что безвременно скончался. Молодые, конечно, энергичны, но вот смогут ли страну из кризиса вывести? Как вы считаете, Владимир Владимирович?»
        Тут мой собеседник переносицу почесывать начал. «А вот эта запись, - спрашивает. - Вы и ей объяснение найдете?» Протягивает мне записную книжку, чтобы мысли мои вслух не зачитывать, пробрало его, бедного, до самой изжоги. Воду из графина пить начал и даже в стакан ее не налил.
        Читаю запись. «Конечно, Владимир Владимирович, это ведь тоже не мое! Неужели скромный труженик может позволить себе такие оценки? „Страна вновь на подъеме - мучительном, долгом, ведущим к голой вершине!“ Это не я, это ваш начальник в одной компании сказал, я и записал, чтобы не забыть. Глубокая мысль, Владимир Владимирович! Не знаю, сам ли он ее придумал или где-то выше услышал…»
        Смотрю, Владимира Владимировича в пот кинуло. С одной стороны, выходит, что диссидент, каковым он меня считает, в одной баньке с его начальником парится. А с другой стороны, начальник его крамольные мысли высказывает, и тут уже не одну ночь придется подумать - промолчать о том, что узнал, или доложить по команде? У них ведь порядки серьезные, за лишнее слово язык могут отрезать, чтобы глухонемым по легенде резидентом в Пакистан направить!
        Расстались мы с ним хорошо. Владимир Владимирович мне поулыбался и спрашивает: «А вы, Михаил Соломонович, сказки писать не пробовали?» - «Нет, - говорю, - не чувствовал в себе литературного дара». - «А вы попробуйте, - советует он. - У вас получится, просто не может не получиться!»
        Вот так, с его легкой руки, я и пошел в литературу. Со сказками у меня, конечно, ничего не вышло, а вот стихи, говорят, стали получаться. Правда, немного ехидные они у меня получались. Но к тому времени в стране бардак начался, и комитету не до меня стало, наверное, решили, что профилактика удачно закончилась…
        Они посидели еще немного, поговорили о перестройке и судьбе суверенной России, согласившись в том, что если бы страной руководили не большие мудрецы, а нормальные люди, то все могло бы повернуться совсем по-другому.
        Обычный кухонный разговор, который русские интеллигенты не одно поколение задушевно вели между собой после работы. Хорошо написал об этом известный московский бард и поэт, с которым Лютиков никогда не встречался, но стихи этого человека любил.
        Да, бывало, пивали и гуливали,
        Но не только стаканчиков для
        Забегали, сидели, покуривали,
        Вечерок до рассвету продля.
        Чай, стихов при огарке моргающем
        Перечитано-слушано всласть.
        Чай, гитара Высоцкого с Галичем
        Тоже здесь, а не где завелась.
        Чай да сахар да пища духовная,
        Но еще с незапамятных пор
        Наипервейшее дело кухонное -
        Это русский ночной разговор,
        Где все время по нитке таинственной,
        От какого угла ни начни,
        Все съезжается к теме единственной,
        Словно к свечке, горящей в ночи,
        Россия![16 - Юлий Ким. Московские кухни.]
        Что вы хотите? И после смерти болят человеческие души о покинутом мире, о жизни, которой там живут оставшиеся родные и близкие. Да и Аренштадт пел душевно. Не Галич, конечно, с Высоцким, да и арфа - совсем не гитара, а все равно выходило так, что щеки солью щипало.
        Глава десятая
        Судя по всему, инерция в Раю была никак не меньше земной.
        Лютикова продолжали печатать, критики о его творчестве отзывались хорошо, только один, по-прежнему скрывавшийся под инициалами «И. И.» то и дело в коротких заметочках, похожих на комариные укусы, доброжелательно интересовался: а что автор хотел сказать вот этим, что он имел в виду, выводя такой-то образ, а не хочет ли автор… Ну и тому подобное, сами знаете, как это бывает, когда кусить полной пастью нельзя, а сделать это отчаянно хочется.
        Авторитет Лютикова вырос до такой степени, что новый литературный талант помянул в газете «Райская жизнь» архангел Михаил, который по циркулировавшим среди литераторов слухам, являлся при Самом серым кардиналом и в силу этого отвечал за идеологию и развитие райской словесности.
        Это уже и вовсе намекало на официоз и возможное причисление если не к классикам, то уж по меньшей мере к лику святых, что означало чуть ли не больше первого.
        Перед Лютиковым открылись новые двери, и муза этим воспользовалась, чтобы отправить своего протеже в творческую командировку в обитель классиков.
        Тут-то Лютиков и понял, что живет не в Раю, а где-то рядом с Чистилищем.
        Не зря, не зря именовали место его посмертного существования экспериментальной обителью!
        Обитель классиков немного напоминала пограничную зону.
        Для молодого читателя, который совершенно не знаком с этим построением, рожденным мыслью одного из пограничных чиновников некогда существовавшего Советского Союза, немного расскажем об этом хитром изобретении. Пограничные зоны обычно устраивались близ границ с сопредельными государствами, и въезд в эти зоны был категорически воспрещен всем тем, кто не имел на то официального разрешения. Для того чтобы такое разрешение получить, надо было быть абсолютно лояльным в своих мыслях и поступках. Право постоянного жительства в этих зонах имели только местные жители, родившиеся в этих местах или поселенные за определенные заслуги. Персона non grata, прибывшая в указанную зону без официального разрешения, немедленно вылавливалась пограничными собаками или местным населением, после чего обязательно разоблачалась, как враг государства, пытающийся нелегально уйти за кордон или, что еще хуже, прорваться в наш свободный мир из-за кордона.
        Так вот, обители классиков были устроены почти по такому же принципу. Жили в этих обителях только порождения воображения классиков, причем не все, а только те, которые обладали райской нравственностью и ревностным отношением к Царствию Небесному. Некоторые недоброжелатели даже замечали, что жителей этих обителей прогоняли прежде в игольное ушко, и тех, кто сквозь него не проходил, немедля отправляли… Не будем поминать его всуе, но догадались вы правильно.
        На Земле Лютиков привык к одним именам, а тут, в обителях классиков, были совсем другие. Нет, имена называться не будут, еще обидятся некоторые литераторы, которые твердо убеждены, что им уготована посмертная слава. Разочаровывать их не хочется, тем более что истинное положение дел пока никому не знакомо.
        Вообще-то посмертная слава вещь хрупкая.
        Один из авторитетных членов правления Союза писателей рассказывал историю, которая великолепно иллюстрирует отношение писателей к славе и вечности.
        В общем, так, умер Александр Твардовский. Замечательный поэт и человек, между прочим, настоящий. Ну, естественно, хлопоты похоронные, суета. Каждый ведь знает, что в наше время родиться куда легче, чем помереть. Суета и даже споры, значит, разгораются в основном по вопросу, где писателю лежать, на каком кладбище. Тут свои тонкости имеются. Обычно хоронят на Ваганьковском, но престижнее, конечно, лежать на Новодевичьем. Для решения этого непростого вопроса наш рассказчик пишет от правления Союза писателей необходимую бумагу и несет ее в московскую мэрию, потому как чиновники должны заслуги покойного писателя взвесить и решить, достоин ли он Новодевичьего кладбища или заслужил лишь два кубометра земли на Ваганьковском. Заместитель мэра, прочитав бумагу, нашему рассказчику и говорит:
        - Извини, дорогой мой, но если я вашего поэта похороню на Новодевичьем, то знаешь, когда и где меня самого товарищи из Центрального Комитета партии похоронят? Причем даже смерти моей дожидаться не будут! Не могу! Даже, значит, и не проси!
        Одним словом, ведет себя так, словно он «Василия Теркина» никогда не читал.
        Рассказчик, что из авторитетных членов правления, гневно и говорит:
        - Вот похороните Александра Трифоновича на Ваганьковском и станут про вас потомки говорить: а, мол, это тот самый, что таланту и гению нашего века места на Новодевичьем не нашел?
        Плюнул он, по его словам, на ковровое покрытие в кабинете заместителя московского мэра и вышел. А дверь неприкрытая осталась. И слышит наш рассказчик, что заместитель мэра звонит в Кремль по вертушке и кричит умоляюще:
        - Вам хорошо! Вы виз не накладываете! А меня потомки презирать станут!
        Никто не знает, что ему из Кремля ответили, но выскочил он в приемную сияющий и кричит:
        - Хрен с ним, хороните Твардовского на Новодевичьем!
        И бумагу подписал.
        После этого в Союзе писателей прошел слух, что у нашего рассказчика блат в Кремле и он лично составил списки, где и какого писателя в случае кончины хоронить будут.
        Ну, тут народ вокруг нашего рассказчика и закружился.
        В один из дней появляется Евгений Евтушенко и спрашивает: «А что, Николаич, я в списках есть? А если есть, то на какое кладбище - на Ваганьковское или на Новодевичье?» Рассказчик его, понятное дело утешает, что вы, Евгений Александрович, вам ли о смерти думать? Творите, дорогой вы наш, живите, понятное дело, сто лет.
        А Евтушенко не отстает:
        - Ты меня не жалей! Ты мне честно скажи! Если меня собираются хоронить на Ваганьковском, ты так и скажи, я пока живой до ЦК дойду, все вопросы решу, только хоронить меня будут на Новодевичьем! Мне-то лично все равно где лежать, там тоже компания неплохая, но народ! Народ ведь не поймет, если автора «Братской ГЭС» похоронят на Ваганьковском!
        Рассказчик, понятное дело, ссориться с живым классиком не хочет. Поэтому он ему по великому секрету и говорит, что списки имеются, а хоронить вас, естественно, будут на Новодевичьем. Как вы сомневаться могли, вы же талант земли русской, где же вас еще хоронить!
        Ушел Евтушенко успокоенный, а через некоторое время появляется Андрей Вознесенский. Приходит, независимо шарфиком помахивает, заинтересованность определенную проявляет, но вслух ее не высказывает.
        Рассказчик, естественно, не выдерживает:
        - Что, Андрей Андреевич, интересуетесь, в какой списочек попали?
        Вознесенский принимает безразличный вид.
        - Да мне все равно, - говорит, - интересно только знать, на какое кладбище Евтушенко включили, чтобы на одном с ним кладбище потом не лежать!
        Рассказчику, понятное дело, и с этим ссориться не хочется. Поэтому он дипломатично говорит:
        - Как же вы, Андрей Андреевич, могли иное подумать! Конечно же вас будут хоронить на Новодевичьем, а перспективы захоронения Евтушенко на Ваганьковском еще рассматривать будут. К нему Никита Сергеевич серьезные претензии имел. Я Евгения Александровича специально обманул, чтобы человек преждевременно не расстраивался.
        Вознесенский ушел просветленный, даже шарф за спину закинул.
        Но то ли он кому-то все рассказал, то ли Евтушенко что-то пронюхал, но начался скандал. А скандал, граждане, в писательской среде, это вам не ссора в детском саду. Тут в ход начинают идти и обвинения в моральной нечистоплотности и жалобы в ЦК и ЖЭКи, в общем, такое началось, что нашего рассказчика вызвал к себе руководитель Союза писателей, а им тогда был Марков.
        - Вы что себе позволяете! Какие списки, о которых я ничего не знаю? - обрушился он на подчиненного. - Кто вам дал право лично определять, какого писателя и где хоронить?
        Это были еще самые приличные слова в начавшемся разносе. Остальные слова, которые доступны человеку, всю свою жизнь положившему на литературную деятельность, легко представит каждый, поэтому в повествовании эти слова можно смело опустить.
        Наш рассказчик, понимая, что дальнейшее умолчание истины грозит серьезными неприятностями, своему начальнику во всем признается.
        Марков некоторое время сопит, размышляет над услышанным, потом начинает смеяться.
        И вот в тот самый момент, когда нашему рассказчику кажется, что все уже обошлось, Марков обрывает смех и, склонившись к уху подчиненного, тихонько спрашивает:
        - Но ты мне честно скажи, как на духу, меня-то в какой список включили - на Ваганьково или на Новодевичье?
        Поэтому и со списком райских классиков торопиться не следует, обидеться люди могут. И напрасно! Но это уже потом им объясняй, задним, как говорится, числом.
        Надо сказать, что поначалу жизнь классиков произвела на Лютикова большое впечатление. Можно сказать, огромаднейшее! Да и что можно сказать, если людям было позволено жить среди тех, кого они однажды описали или еще только описывали в своих новых райских романах. Интересно же! И заманчиво.
        Но через некоторое время Лютиков стал замечать, что не все в этих обителях гладко. Порой и проколы досадные случались.
        Шли они с музой через парк.
        Муза ему свидание с классиком обещала. Лютикову это льстило. Оно ведь и при жизни кому не хочется с живым классиком пообщаться, а при удаче и автограф у него взять!
        Идут они с музой Нинель через парк, а навстречу им полупрозрачный мужик. Видно было, что прозрачность у него уже была на исходе, чуть добавить красок, и мужик был бы в самом соку.
        И вот этот идущий навстречу им мужик вдруг схватился за сердце и стал медленно оседать. Лицо его постоянно менялось, тело трепетало, то вытягиваясь, то сокращаясь в размерах. Багровое лицо его вдруг побледнело, стало удлиненным, болезненно заострился нос. Потом полез волос, на глазах меняясь из русого в каштановый. Борода на секунду появилась и исчезла.
        - Что с ним? - удивился Лютиков.
        - Ерунда, - поморщилась муза Нинель. - Недоделка, вот автор сейчас над ним и возится, ищет своего героя.
        - Я смотрю, здесь часто такое случается, - осторожно вздохнул Лютиков. - Вон на скамеечке дамочка под зонтиком сидела. Сначала вроде ангелом смотрелась, а повернулся через минуту - ну такая простигосподи сидит, пробы негде ставить!
        - Да здесь почти все такие, - согласилась Нинель. - Что ты хочешь, это Создаваемый мир, когда они еще здесь зримые очертания обретут.
        Лютиков удивленно глянул на музу. Нинель безмятежно улыбалась.
        - От автора зависит? - догадался Лютиков.
        - А ты как думал? - удивилась муза. - Нет, Лютик, ты даешь! Тут ведь еще все не только от манеры творца зависит. Обязательно есть различия, обусловленные и миром, в котором тот живет. Различия, конечно, условные, но зримые. Все рядышком, все вложено друг в друга, точно матрешки. Тут еще есть Совершенный мир, который нашими демиургами создан, а рядышком Красочный мир, его художники создавали и создают, а еще тебя, не дай Бог, может занести в Сказочную страну или Терру Фантастику. Там вообще с непривычки можно с ума сойти. Я как-то заглянула из любопытства, там как раз вторжение марсиан отражали. Прикинь, беженцев толпы, треножники завывают, вой, плач, вопли!
        - Как же так? - недоумевал Лютиков. - Ты же сама рассказывала, что в Раю плохих людей нет, только хорошие. Но ведь им приходится и плохих придумывать, а раз так, то и плохие, получается, в Раю живут?
        Нинель досадливо хлопнула крылышками.
        - Это ты не понимаешь, - сказала она. - Я тебе говорила о реальных людях, о покойниках, значит, а эти… они же продукт воображения. И живут они только здесь, рядом с творцом своим. Это все по специальному разрешению, понял? Поэтому я тебя в классики и тяну, у них жить интереснее, все вокруг свое. Захотел винограду свежего, только напиши о нем, захотел… Да мало ли можно захотеть? Хоти на здоровье, только в меру.
        - А кто эту меру определяет? - спросил Лютиков.
        - А то некому! - дернула плечиком муза.
        И вовремя она оборвала беседу, они уже пришли.
        Классиком был известный Лютикову писатель, назовем его М., как Ян Флеминг именовал из соображений секретности начальника тайной службы ее величества.
        Был он невысок, но дороден, крутолоб, и в серых глазах его постоянно шла напряженная работа мысли. Лютиков еще обратил внимание, что по сравнению со своими же фотографиями предсмертного периода М. выглядит куда моложе и активнее. Оно и понятно, муза Нинель потом Лютикову доступно объяснила, что с классиками работают и не только имиджмейкеры, их еще специально моложе делают, чтобы чувствовали себя лучше, понял? И так она кокетливо губки облизала, что Лютикову, несмотря на его не такой уж большой возраст, немедленно захотелось стать моложе.
        Сели за стол.
        Изобилие здесь было не в пример экспериментальной райской обители. Лютиков чувствовал себя как колхозник, которому предложили посмотреть кинокомедию «Кубанские казаки». Ананасов он и при жизни не ел, поэтому и сейчас к ним не притрагивался. «Не были мы богатыми, - рассуждал он, - нечего и привыкать». Муза, в отличие от Лютикова, вела себя более непосредственно - тут же надкусила огромное красное яблоко, положила его рядом с собой и потянулась за гроздью винограда, на которой каждая виноградина была размером с крупный абрикос.
        М. стариковски шутил, подливая Лютикову коньяк и заинтересованно поглядывая на музу. От таких взглядов поэт почувствовал раздражение. Но в гостях - не дома! Приходилось терпеть и ждать, когда разговор пойдет о высоком искусстве. Честно говоря, Лютиков не мог понять, за какие заслуги этого моложавого старикашку в райские классики произвели. При жизни литературные заслуги М. были невелики - написаны им было несколько бытовых повестей да пересказаны с монгольского деяния небожителей. Пробовал он себя и в таком хитром жанре, как фантастика, но ведь известно, что фантастика требует тайн, а у М. все тайны оказались простыми, поэтому особой любви его произведения у странного племени, именующего себя фэнами, так и не вызвали.
        В Раю М. оживился. Почти каждый квартал в «Небесном надзирателе» или в «Райской гвардии» начали печатать его повести и романы из жизни святых и угодников. Дебютировав в Раю повестью о Даниле-затворнике, М. последовательно написал романы «Архангел над Африкой», «Вольготно жить нам в небесах» и трехтомную эпопею «Войди в свой Рай». Заблудшая душа в этой эпопее в земной жизни погрязла в пороках, но перед смертью покаялась, отмолила грехи и теперь, путешествуя по райским обителям, с ужасом вспоминала свою неправедную жизнь.
        Скорее всего, именно эта эпопея и послужила положению М. в демиурги. Беседа за столом, однако, не клеилась. Возможно, это было обусловлено тем, что сам М. наливал себе из маленького кувшинчика настойку из райских яблочек, а Лютикову щедро плескал в стакан армянский коньяк из трехлитровой и оттого кажущейся бесконечной бутылки. Какие он при этом преследовал цели, Лютиков не знал, но, если говорить честно, догадывался, что захотелось зловредному старикашке М. посетившего его поэта споить и музу у него хорошенькую увести.
        На все вопросы Лютикова о процессе творчества М. отвечал уклончиво и ссылался на Бога и молитвы. Этим он ужасно не понравился музе Нинель. Не любила муза, когда их тяжелая и неблагодарная работа остается в тени. Поэтому ей очень хотелось увидеть музу, которая работала с М., но той не было - или услал ее куда-то сладострастный старичок, или сама она, устав от этого зануды, взяла себе выходные.
        Улучив момент, муза Нинель сердито толкнула поэта.
        - Лютик, ну что ты расселся, как дома? Пора нам уже, ты на коньяк особо не налегай, я ведь не жена тебе, чтобы до дома волочь!
        Все-таки волновалась она за Лютикова.
        И он заторопился.
        М. долго не хотел их отпускать, уже откровенно плотоядно поглядывая на музу Нинель и предлагая им спуститься в его погреба, чтобы откушать особый нектар, сделанный им собственноручно по греческому рецепту, который М. нашел в одной из древнегреческих рукописей, а заодно и сами рукописи посмотреть, ведь занятно же глянуть, как и на чем творили современники Гомера.
        Муза, заметив желание Лютикова спуститься, дерзко сказала М.:
        - Ваши рукописи интересны, но нам уже пора!
        М. неохотно проводил их до выхода и даже попытался на правах знакомого облобызать музу Нинель в щечку, но та не далась. С Лютиковым М. попрощался суховато, но доброжелательно:
        - Приятно было поговорить с перспективным и думающим человеком. Заходите, Володя, всегда буду рад вас увидеть, и музочку не забывайте, очень она украсила наше общество, прямо розой она среди нас, сухих и колючих кактусов, смотрелась! Заходите, буду рад! - И ножкой шаркнул, и ручку Нинель галантно поцеловал, только вот смотрел вслед уходящим гостям сухо и трезво, так обычно смотрят, когда донос обдумывают!
        До экспериментальной обители они летели довольно долго и неровно. Сказывалось невоздержание Лютикова. Хмель сделала поэта отчаянно смелым, и уже при прощании он вдруг неловко охватил музу обеими руками и принялся целовать. Поначалу Нинель только похохатывала и уворачивалась, а когда Лютиков проявил некоторую нескромность, даже рассердилась.
        Правда, потом простила.
        Простившись с музой, Лютиков пришел домой в полной восторженности чувств. Эта восторженность требовала немедленного выхода, и Лютиков, даже не присаживаясь к столу, торопливо набросал в блокноте:
        Средь солнечных пятен и блеска,
        В узорчатых тенях листвы,
        Моя иль Христова невеста,
        Сияешь глазищами ты.
        Мой ангел в полуденном храме…
        Кузнечиков сонных хорал…
        Навечно в том кадре, как в раме,
        Любовью портрет написал:
        Смеешься и щуришь ресницы,
        Как птичка - на ветке сидишь,
        И песенкой вешней синицы
        В душе моей вечно звучишь![17 - Стихи царицынского поэта Бориса Щурова. Сборник стихотворений, 1999.]
        А потом уснул.
        И снилась ему черная Бездна, уставившаяся на него миллионами разноцветных глаз. Глаза эти смотрели на него, не мигая, словно кто-то пытался задать ему мысленно вопрос, но счастливый Лютиков этого вопроса не слышал. Он засыпал, и все вокруг кружилось, все куда-то неслось, и слышно было, как из самых глубин Бездны кто-то хрипло и протяжно стонет: ур-ра-ци-орр!
        Глава одиннадцатая
        А утро принесло с собой день встреч.
        Прилетели поклонники и поклонницы, о которых когда-то говорила муза.
        Происходящее немного напоминало встречу детей и родителей, приехавших к ним в пионерский лагерь.
        Сначала безоблачную синеву неба усеяли многочисленные белые бабочки, которые при их приближении оказались обитающими в Раю душами. Любителей поэзии оказалось на удивление много, некоторые прилетели с позолоченными арфами, как оказалось - петь свои песни на стихи проживающих в экспериментальной обители поэтов.
        Лютиков всегда с уважением относился к бардам, находя в них таланты, которых был лишен сам. Но то, что демонстрировали владельцы арф… С поляны он ушел в смятенных чувствах, и вовремя - как раз прилетевшие райские голуби начали доставать принесенное ими спиртное. Староста Сланский пытался навести порядок, но активистов было слишком мало, гостей, наоборот - слишком много, а потом появился херувим и принялся что-то зычно шептать старосте на ухо. Сланский махнул рукой и смирился.
        После этого на поляне началось нечто, живо напомнившее Лютикову День торгового работника, на который его однажды пригласила знакомая. Было это, как припоминал Лютиков, летом, лесочков вокруг хватало, а продавцы, совершившие возлияния богу Вакху, совершенно отвязались, поэтому знакомая его, которая пробовала писать стихи и вздумавшая на природе расспросить поэта о сложностях и тайнах стихосложения, поминутно ойкала, краснела, держась обеими руками за локоть Лютиков, и Владимир Алексеевич, целомудренно пожалев ученицу, отвел ее в автобус, где они и просидели до возвращения в город. Странное дело, после этой поездки знакомая стала сторониться Лютикова, а поэтический дар у нее начисто пропал.
        На этот раз Лютиков не стал искушать судьбу, хотя среди поклонниц были очень даже симпатичненькие. Но на Лютикова они поначалу внимания не обратили, а знакомиться с женщинами за свою земную жизнь поэт так и не научился. Что ему было делать на поляне, где даже уже сам староста Сланский обнимался с какой-то полной любительницей поэзии, почитающей Сланского за крупную литературную величину?
        Нет, не будем врать, присутствие поклонниц волновало Лютикова, он вообще, как всякий уважающий себя поэт, был к женщинам неравнодушен. Нет, он, конечно, не смог бы, как некоторые собратья по поэтическому цеху, жениться ежегодно и каждый раз удачно. Но все-таки… Но все-таки… Была в женщинах тайна, так при жизни и не разгаданная Лютиковым.
        Антон Дар учил его обращению с женщинами.
        «Ты с ними попроще, - говорил он. - Возьми фанфурик шампанского, коробочку конфет, выпейте, почитай ей свои стихи про любовь, а уж когда разомлеет, бери ее голыми руками. Говори, что любишь, только не обещай жениться. Тут главное, чтобы было где, потом необходимо желание, а самое главное - женщина должна тебя за душу брать. Тогда у тебя кураж появляется и все само получается».
        Дару можно было верить. У него в каждом томике опубликованных стихов десятка два-три стихотворений были с посвящениями женщинам, и все разным.
        Антон был непостоянен, как парус в море, и любвеобилен, как мать-героиня, имеющая пятнадцать детей разной национальности. Непостоянность приводила к тому, что время от времени очередная брошенная пассия являлась к нему домой и устраивала, как это ни странно, скандал его супруге. Потом они мирились с ней, и у жены Дара всегда было много сочувствующих и жалостливых подруг. «Ой, Нина, - вздыхали подруги. - И как ты с этим кобелем живешь?»
        Любвеобильность тоже доставляла поэту неприятности. Обманутые мужья ловили его на улице, вывозили в леса, окружающие Царицын, даже дважды запирали в подвалах и морили голодом до полного отказа от очередного предмета воздыханий. Дошло до того, что его прямо в отделении Союза писателей в присутствии собратьев по перу дважды ударил кулаком в ухо закадычный друг Коля Карасев, вернувшийся домой в тот момент, когда Антон Дар на кухне целовал ручки его супруге. Из-за пристрастия к женщинам Антон Дар всегда выглядел немного ободранным - то синяк предательски темнел под глазом, то нос был подозрительно распухшим, то глазки становились маленькими и красными, совсем как у прозаика Бабулькина в период его творческих запоев.
        К великому сожалению, Владимир Лютиков уроков своего талантливого товарища не усвоил, потому и бежал постыдно с творческой встречи мастеров поэтического слова. Сейчас он шел посредине улицы, лицо его было уныло, Лютиков размахивал руками и сам себя утешал, причем делал это бестолково и косноязычно. Более всего его удручало, что староста Сланский, и тот вел себя с поклонницами так, словно написал если не «Медный всадник», то не меньше чем «Горе от ума».
        «Ну и пусть… - бормотал Лютиков. - Настоящий талант не должен размениваться… Ну какие там Анны Керн? Близко никого не поставишь! Да и что, собственно, Анна Керн? Пушкин потом такое о ней написал! Любвеобильная была бабенка, только и пофартило ей, что Александр Сергеевич ей свое чудное мгновение посвятил! Вот сейчас пойду и напишу что-нибудь такое! Чтобы все ахнули! Чтобы даже Сланский с Зарницким-Кроликовым прониклись!..»
        В глубине души Лютиков, конечно, понимал, что ничего он сегодня не напишет, а посидит немного, выпьет коньяка из той бутылки, что лежала у него в тайнике по причине еще не отмененного сухого закона, а потом будет прислушиваться к доносящимся с лужайки воплям и жалеть себя.
        Вот тут-то Лютикова и окликнули.
        Владимир Алексеевич обернулся и увидел, что его догоняет моложавая и довольно стройная темноволосая дама.
        - Владимир, - сказала дама, довольно жестко хватаясь за локоть Лютикова, и хватка эта была мертвой. - Я хотела бы поговорить с вами о ваших стихах!
        Лютиков увидел ее энергичное, но несколько худое лицо. Да, это была не Анна Керн! «Так ведь и я не Пушкин!» - возразил себе Лютиков.
        - Что ж, - сказал он, стараясь соблюдать достоинство и вместе с тем уважение к поклоннице. - Давайте зайдем ко мне, посидим, поговорим…
        - Который домик ваш? - зорко огляделась поклонница.
        Через полчаса Лютиков знал о ней все.
        Нина Васильевна Морозова была роковой женщиной.
        В детские годы, которые прошли в знаменитом сибирском поселке Тында, мальчишки дрались за то, чтобы сидеть с ней рядом - сначала на горшочке в детском саду, потом за одной партой в школе и далее в торговом техникуме и институте того же профиля.
        Первый поклонник, которому Нина Васильевна отказала в пятнадцатилетнем возрасте, покончил с собой, бросившись в воды Енисея. Одежду его нашли, а тело навсегда унесло в Северный Ледовитый океан. Долгое время, чтобы избежать повторения таких несчастных случаев, Нина Васильевна тайно встречалась с учителем физкультуры. К сожалению, тот не смог сохранить секретность их союза, в результате разглашения тайны был уволен из школы и впоследствии спился, так и не женившись. Следующим поклонником Нины Васильевны стал педагог техникума, где она училась. Педагог этот любил ее до безумия, и потому ставил оценки, даже не заглядывая в билеты, которые доставались на экзамене его любимой. Но и здесь нашлись недоброжелатели, которые подло донесли в ректорат о связи педагога и Нины Васильевны, в ректорате беспринципно решили этой жалобе дать ход, для чего комиссионно проверили знание студенткой основ предмета, который вел влюбленный преподаватель. Результатом этой проверки явилось увольнение преподавателя, отчисление из техникума Нины Васильевны и загубленная на корню любовь, достойная пера Данте и Петрарки.
        Нине Васильевне пришлось вернуться домой. Она поступила на работу в поселковый магазин и заочно поступила в торговый институт. Родители настояли, чтобы она вышла замуж. Разумеется, выдали ее не по любви, отчего сразу восемь ее сверстников пытались отравиться питьевым спиртом, а еще трое в отчаянии ушли в тайгу.
        Выезды Нины Васильевны на сессии в областной центр сопровождались бурными романами, отзвуки которых иногда доходили до самой Тынды. Безумно любивший Нину Васильевну муж не выдержал жизни с роковой женщиной и постыдно бежал. Исполнительный лист (к тому времени у Нины Васильевны было двое детей) нашел беглеца в городе Уэлен, крайней восточной точки огромного Российского государства, но подлый муж, не желая платить алименты, встал на лыжи и ушел по льдам к Северному полюсу. По одним сведениям, он там и захоронен в могиле норвежских полярников, по другим - он все-таки благополучно пересек ледовый материк и оказался в Канаде, где благоденствует и доныне.
        Родители с трудом дождались окончания дочерью торгового института и поставили перед ней ультиматум - выйти замуж и остепениться или навсегда покинуть родину. На такой тяжелый шаг Нина Васильевна решиться не могла, поэтому снова вышла замуж. На этот раз ее мужем стал промысловый охотник, который по девять месяцев в году был в тайге, а три месяца отсыпался наподобие бурого медведя. Нина Васильевна была с ним счастлива, муж от нее ничего особенного не просил, в еде был неприхотлив, а все, что требовала ее поэтическая и воздушная душа, она получала от любовника, который заведовал в Тынде потребкооперацией. Однако и здесь в дело вмешался черный случай, видимо, небесам было угодно, чтобы этот любовник был у Нины Васильевны последним.
        Муж неожиданно вернулся домой и застал жену и любовника спящими в постели. Будить он их не стал, а прикрыв за собой дверь, вышел на улицу и принялся деловито снаряжать жаканами два ствола своего любимого ружья «Белка». Третий ствол опытный промысловик зарядил мелкокалиберной пулькой. Охотником он был неплохим, имел на своем счету немало медведей и изюбрей, а белке за сто шагов попадал точно в глаз. Удивительно ли, что и в этой сложной ситуации охотник не оплошал? Два жакана оставили без руководства потребкооперацию, мелкокалиберная пулька, пусть и не с расстояния в сто шагов, попала куда следует, и привела Нину Васильевну в Рай, ибо в Чистилище учли, что выходила она замуж без любви и пострадала, соответственно, из-за отсутствия оной.
        - И вот я чего подумала, Владимир Алексеевич, - сказала Нина Васильевна, залпом выпивая еще рюмку коньяка и увлажнившимися лукавыми глазами поглядывая на поэта. - Читала я ваши стихи… Хорошие они у вас, жалостливые такие, и чувства в них большие имеются. Написали бы вы обо мне?
        Предложение застало Лютикова врасплох. Он как раз лихорадочно вспоминал уроки своего друга Антона Дара и прикидывал, как бы ему поестественней подойти и уронить ладонь на грудь роковой женщины. Чтобы это выглядело не слишком навязчиво, так сказать, словно бы случайно… Что будет потом, Лютиков не загадывал - боялся.
        - Я подумаю… гм-м… подумаю, - пообещал Лютиков, отводя взгляд в сторону.
        - Я понимаю, - сказала Нина Васильевна, - за так сейчас и птичка не чирикает. А уж чтобы такой человек, как вы, писать обо мне стали… Я ведь хочу как лучше, Володя, а чтобы вас вдохновение не отпускало, я готова предоставить вам свое роскошное тело, это последнее и самое дорогое, что я имею.
        Сказав эти слова, Нина Васильевна подошла к тахте Лютикова и привычно приняла на ней соблазнительную позу. Только вот поза эта оказала на Владимира Алексеевича совершенно противоположное воздействие. Слишком деликатного душевного сложения он был, чтобы ему вот так предлагали свое тело, словно это и не тело вовсе было, а какой-то залежалый магазинный товар, вроде яблочного повидла или черствых пряников.
        Желание у Лютикова тут же пропало.
        - Я подумаю, - снова пообещал он. - Ну, спасибо, Нина Васильевна за ваш рассказ. Не влиться ли нам сейчас в ликующую толпу гуляющих?
        Нина Васильевна села и обеими руками поправила волосы.
        - Вы отказываетесь? - трагическим шепотом спросила она. - Я правильно вас поняла? Вы от меня отказываетесь?
        - Понимаете, - залепетал Лютиков, - как вам это сказать… Не в форме я сегодня. Поэты ведь такой народ, Ниночка, им обязательно особый душевный настрой подавай. Извините…
        Хлесткая пощечина обожгла его щеку.
        - Ты еще пожалеешь об этом, - пообещала Нина Васильевна. - Ты еще на коленях меня будешь умолять! Импотент!
        И она, театрально зарыдав, выскочила из комнаты.
        Плач ее постепенно удалялся.
        Лютиков сел в кресло, потирая щеку. Впервые женщина открылась ему совершенно с незнакомой стороны. И надо же было такому случиться после его кончины!
        Он еще сидел и переживал происходящее, когда прилетела муза.
        Зависнув над креслом, муза Нинель брезгливо осмотрела стол, рюмку со следами губной помады на ободке, поморщилась и оглядела Лютикова.
        - Развлекался?
        Лютиков вздохнул.
        - Я как дура в редакциях за него цапаюсь, - сказала муза Нинель в пространство, - с апостолами договариваюсь об академическом издании, а он тут куклу крашеную притащил и коньяк с ней хлыщет. Ну, говори, наверное, ведь не только коньяк пили? Было, Лютиков? Было?
        Лютиков отрицательно помотал головой.
        Муза Нинель нервно засмеялась, подлетела к тахте и сняла с подушки длинный черный волос.
        - Не было, говоришь? - переспросила она, внимательно разглядывая волос. - Крашеный. Этой твоей поклоннице под сорок уже, Лютиков. Что ты себе моложе найти не мог?
        Держа волос двумя пальцами как неотвратимую улику, она порхнула к сидящему Лютикову, дрогнувшим голосом сказала:
        - Гад ты, Лютик! Я за него уродуюсь, а он…
        И щеку незадачливого поэта хлестко ожгла вторая пощечина.
        Муза Нинель, разумеется, тоже заплакала, но плакала она чистыми и светлыми слезами, как только и могут плакать влюбленные, поэтому ее плача на улице не было слышно.
        Лютиков посидел немного, оглаживая пострадавшие щеки, допил коньяк и вышел на улицу.
        На далекой поляне звенели арфы.
        Судя по доносящимся словам, там пели сразу несколько песен, поэтому все сливалось в какую-то дикую какофонию.
        И тут Лютикова окликнули.
        Он повернулся.
        Душа, что его окликнула, выглядела несчастной.
        Глава двенадцатая
        Она и была несчастной.
        Очень душе хотелось курить. Но вы ведь знаете правила в экспериментальном Раю, здесь и выпивку уже не поощряли, чего уж про курево говорить, когда в Раю, как в допетровские времена, любого, у кого шел дым изо рта, за пособника Сатаны считали!
        Слово за слово, Лютиков с несчастной душой разговорился и понял, что она и в самом деле несчастная. Курево что! Можно было и потерпеть. А вот земная жизнь души не сложилась. Да что там не сложилась! Издевались над ней при жизни бюрократы из небесной канцелярии.
        Всю жизнь душа этого человека стремилась на небеса, а ее туда не пускали.
        Родился Валентин Николаевич Цуриков, как отрекомендовалась несчастная душа, в городе Урюпинске Царицынской области в семье военнослужащего. Папа его служил во внутренних войсках и охранял заключенных, которые отбывали наказание в местной колонии. Вот именно из-за того, что папа был занят важным государственным делом, сын его, как это часто бывает, рос неправильно и имел в своем воспитании серьезные пробелы. Он даже судим был, только по малолетству Валентину Цурикову дали условный срок. Тут уже отец, конечно, приложил свои натруженные руки, чтобы это испытание сын его выдержал с честью.
        Нет, в детстве ничего особенного не замечалось. Разве что повышенная травматичность. Там, где после падения другие терли ушибы и бежали играть дальше, у Цурикова обязательно случались разрывы связок, вывихи и переломы. К одиннадцати годкам его смело можно было использовать в качестве наглядного пособия для кабинета травматологии в любой поликлинике.
        Налицо была преступная прикосновенность к пробабилитности, только в случае с Цуриковым пробабилитность, или прикосновенность к случайности, выглядела совсем уже не случайно. Было очень похоже, что Господь Цурикова хочет прибрать к себе, только в последний момент почему-то от своего замысла отступает.
        А надо сказать, что для Господа нашего вседержателя это нехарактерно.
        И если детство и юность Цурикова прошли более или менее спокойно, ведь на молодом организме все заживает, как на собаке, а судимость, полученную по молодости лет, можно было во внимание не принимать, то после тридцати лет его жизнь приобрела драматический и даже трагический характер, ибо с этого возраста она ходила рука об руку со смертью.
        Первый раз Цуриков упал с лестницы во дворе дома. Приехавшие врачи констатировали смерть. Семья потратилась на гроб и венки, да напрасно - в день похорон мученик встал из гроба, изрядно напугав всех, кто пришел его хоронить.
        Второй раз Валентин Николаевич выпил денатурата. Доза была смертельной, после трех стаканов и более подготовленные граждане, вроде бомжей или работников химических комбинатов, не выживают. Ну, натурально, опух и посинел. Врач даже смотреть его не стал, сразу выписал акт о смерти. И поторопился. Гроб еще не успели привезти, а покойник уже кормил цыплят во дворе своего дома.
        Не прошло и года, как с Цуриковым стряслась новая беда.
        На святки его два дня не было дома, а на третий день его обнаружили в сугробе неподалеку от хутора Забурдяевский. Руки, ноги и все остальное у Валентина Николаевича были белыми, пульс не прощупывался, сердце, естественно, не билось. Цурикова отвезли в морг районной больницы, и оповещенная о его кончине супруга принялась готовиться к поминкам - самогона нагнала, кабанчика зарезала, чтобы приготовить чинютки, сычуг и гуляш. Даже сухофруктов на компот привезла.
        И напрасно.
        Уже во второй половине дня Цуриков пришел в себя, сел на железном столе и, зябко ежась, сказал спокойно выпивающему сторожу:
        - Зема, оставь!
        Водку за сторожа он, конечно, допил, зачем она, водка, покойнику-то, но вот похороны самого Цурикова опять пришлось отложить. Хоронить пришлось сторожа.
        В четвертый раз его привезли из района, где в полях наш мученик пытался снять несколько километров высоковольтного провода, но был поражен разрядом тока высокого напряжения. Лицо у него было черным, от мученика несло паленым мясом, и уже трижды допустившие ошибку врачи после недолгого консилиума с облегчением заметили:
        - Теперь уже точно не встанет!
        И снова ошиблись. На этот раз наш Валентин Николаевич пришел в себя уже на кладбище, но с момента воскрешения приволакивал одну ногу и начал картавить, чего за ним смолоду не замечалось.
        Больная нога и подвела мученика в пятый раз.
        Роковой случай произошел на Крещение.
        Возвращаясь от соседа за полночь, мученик напугал жену, которой показалось, что в дом забрались грабители. Цуриков, конечно, увернулся бы, но подвернулась больная нога. Удачный удар, нанесенный супругой чугунной сковородкой по лбу Цурикова, и привел к давно ожидаемому летальному исходу.
        Но тут уже засомневались врачи.
        - Ох, Мария Васильевна, - сказали они хором безутешной супруге, которой предстояло снова тратиться на похороны и поминки. - Мы ведь его уже несколько раз хоронили. Как бы снова не ошибиться. Давайте дней пять подождем!
        Подождем так подождем, тем более что морозы, случившиеся на Крещение, ожиданию даже способствовали.
        Тут уж в Чистилище засуетились.
        После первых четырех раз они тоже спохватились, мученика нашего вне очереди в списки на успокоение внесли. Ангела послали, чтобы ситуацию проконтролировал и руку жены направил. А его души опять в Чистилище нет!
        Пришлось ангела посылать еще раз.
        Возвращается тот и докладывает, так, мол, и так, на этот раз мы свое дело сделали, теперь не мы, врачи виноваты, они, стервецы, кочевряжатся, еще раз во врачебную ошибку впадать не хотят!
        На небесах запросто. Кто там разбираться будет, кто и в чем виноват?
        Гаврила Принцип в австро-венгерского принца пальнул, а расхлебывалась за то вся Европа и половина Азии. Матушка Адольфа Шикльгрубера поленилась на аборт сходить, а отдувался за это весь мир.
        В нашем случае, конечно, все попроще было - шмальнули с небес молнией, и все дела.
        Так и предстали перед Господом нашим Вседержителем - мученик бессмертный, три врача из районной больницы, супруга со сковородницей. Все остальные жители сгоревшей деревни оказались случайными жертвами.
        Цурикова посчитали достойным Рая. Если рассуждать по совести, то о каком Рае могла идти речь? Не было такой заповеди, которой он не нарушил, разве что кумира себе не сотворил. Но тут щекотливая деталь выяснилась, Цурикова по спискам еще в малолетстве Господь должен был прибрать. Но - просмотрели! Кто же свою небрежность напоказ выставлять будет, тем более что этим орлам из Ада мизинец дай, они всю руку заглотят? Вот и пришлось идти на компромисс.
        Все сделали по уму. Только вот Цурикова не спросили. А Валентину Николаевичу Рай не особо понравился. Ничем он не отличался от его не слишком удачливой жизни на Земле.
        Цуриков подумал немного и подал заявление. Так, мол, и так, грешен, считаю себя недостойным, прошу изменить место содержания.
        Тут уж за него архангелы взялись.
        Вызвали его, объяснили все. Пообещали такое о нем рассказать, что после этого для грешной души Цурикова котла свободного в Аду не найдется. Пообещали, что не только ему там париться, но и всем его потомкам до седьмого, естественно, колена.
        - Дети-то за что? - взрыдал наш мученик.
        - За глупости родительские, - объяснили ему. - Это только у вас на Земле говорят, что дети за родителей не отвечают, а у нас, если необходимость возникнет, и внуки за дедов отвечать станут, да что внуки, правнукам и правнучкам несладко жить будет!
        Вот и пришлось Цурикову с райской жизнью смириться. Более всего Валентина Николаевича огорчало отсутствие в Раю курева и гармошки. Без того и другого райская жизнь казалась ему пресной.
        - Сюда-то чего прилетел? - спросил Лютиков. - Здесь же любители поэзии собрались!
        - А я знал? - возразил Цуриков. - Смотрю, народ полетел. Ну и я, значит, тоже…
        Он мрачно помолчал, потом спросил Лютикова:
        - Смотрю я, народ вы здесь умный, образованный. Подсказал бы кто, как отсюда выбраться. Измаялся я здесь. Уж лучше в котел со смолой, чем каждый день по одному распорядку.
        - А у вас как? - полюбопытствовал Владимир Алексеевич, и тут же ему за себя стыдно стало. Словно с высот каких он к этому райскому бедолаге обращался. Барин, понимаешь, и интересуется - как вы здесь без меня?
        - А как у нас может быть? - охотливо отозвался Цуриков. - Подъем в шесть ноль-ноль… К этому я привык, мы в деревне на утреннюю дойку еще раньше вставали. Но физическая зарядка зачем? Они мне талдычут все: в здоровом, мол, теле - здоровый дух. Откуда ему, здоровому-то духу, взяться после всех земных передряг? Они в сугробе замерзали? В морге на столе просыпались? Их током шарахало, так чтобы с опоры орлом лететь монтажными когтями вверх? Жена их сковородкой по морде била? И гармошку, гады, отняли, говорят, не положено в Раю, а на арфе я играть не умею, да и мелодий ихних не знаю. Потом нектар и амброзию принимаем. Примем и до обеда псалмы поем. После обеда - экскурсия по божеским местам. Поколесил Господь, не в обиду ему будет сказано! Потом чтение Библии, проповедники разные выступают, туманные места из Писания разъясняют… Иногда, правда, соревнования мучеников христианских проводятся, кого быстрее львы разорвут или кто быстрее в печи зажарится, вот там интересно бывает. Только соревнуются они редко, - Валентин Николаевич вздохнул. - Отбой в десять… Хорошо еще, что суббота и воскресенье - святые
дни. Тут уж, действительно, никто не лезет. Хочешь, самогоночки прими, хочешь, золотых рыбок в реке поуди. Вытащишь ее, она плавничками забьет, чего изволите, любое желание выполню… - Цыриков снова вздохнул. - Кабы любое! Дернул бы я от этой тоски, только бы меня и видели! Чего мне тут? Хозяйства нет, знакомых никого нету, одна бабка Авдохина в Раю оказалась, так ведь с ней и погуторить толком нельзя, только косточки знакомым бабам перемывает, грехи ихние вспоминает, которые ей до скончания известны стали…
        Ах, бесхитростная душа!
        В земной жизни некоторые грехи замаливают, постятся, из церкви не вылезают, и все для того, чтобы иметь призрачную надежду попасть в Рай, а этому пофартило, глаза высшие силы на его далеко не безгрешную жизнь закрыли, а ему райская жизнь не нравится.
        Воистину несчастный человек!
        Лютиков просто не мог не проникнуться к грешному мученику сочувствием, даже случившееся с ним самим сразу как-то отошло на второй план.
        - Терпи, Валентин, - сказал он просто для того, чтобы не молчать.
        Цуриков вздохнул еще тяжелее.
        - Думалось, в Царствии Небесном спокойствие найду, - сказал он. - Только и здесь все, как у нас, баре как были в силе, так и остались, а простому смертному только и осталось, что самогонку жрать да золотых рыбок из речки таскать. А тебя и здесь учат - был тут на днях один, Фомой Аквинским назвался. Уж так он красиво пел, так красиво! А я ему и говорю, мол, давай махнемся? Я буду людям мозги пудрить заместо тебя, а ты на мое место - золотых рыбок удить. Так отказался, брехать начал, что у каждого свое назначение после смерти, кому, говорит, что дано…
        Ты вот тоже, небось, думаешь, что твое назначение бумагу складными строчками марать, а наше дело за тобой их подчитывать. Оно так, конечно, один складно врет, читать его одно удовольствие, но большинство-то так, только чернила с бумагой переводят. И некому им сказать, что не делом они занимаются.
        Теперь уже вздохнул Лютиков.
        Подобные мысли ему самому не раз в голову приходили при жизни, но Лютиков от этих крамольных мыслей открещивался. Оно ведь как бывает? Скажут в детстве, что ты талант, - и пиши пропало. Кому хочется посредственностью быть? Каждый ведь в глубине души считает себя исключительным и не похожим на всех остальных. А если еще люди тебе это подтверждают? В чужие души не заглянешь и не поймешь - так ли они на самом деле считали или тебе приятное сделать хотели? Вот и мучаешь себя потом, оправдываешь кем-то сказанное. А главное - себе доказать хочешь, что сам ты прав и люди в тебе не ошибались.
        Настроение у Лютикова окончательно испортилось.
        Он ведь зачем на улицу вышел? Конечно же не для того, чтобы чужим бедам сочувствовать. Все ему казалось, что муза Нинель вернется и возникшие недоразумения растают как дым. А то ведь что получилось? От роковой женщины он получил по физиономии за воздержание, а от музы Нинель за мнимую распущенность. Ну разве это не было обидным? Это ему сейчас окружающие сочувствовать должны были, а не он им!
        И словно подслушав мысли поэта, покойный Валентин Николаевич Цуриков одобрительно заметил:
        - А ты, парень, жох. Я пока тут сидел, с твово дома две бабенки вылетели. Одна краше другой, только первая вроде с наших, а у второй я крылышки углядел. Ты, парниша, бабенкам с крылышками не особливо доверяй, они с виду такие воздушные, а глянешь повнимательней - вылитая ведьма, только помела не хватает!
        Лютиков поморщился. Мнение собеседника о музе Нинель было ему неприятным, пытаясь вернуть утраченное равновесие, Лютиков хмуро сказал:
        - Первая-то еще хлеще. При жизни кучу мужиков в гроб загнала и тут хвостом вертеть пытается!
        - А бабы, они такие, - охотно подхватил тему Цуриков. - Им чуть поблажку дай, такие кусты на лбу вылезут, куда там оленю!
        Лютикову слова мученика не понравились. Он сухо попрощался и ушел домой.
        Настроение у него было… О каком настроении речь? Представьте, что вы сбежали из веселой компании, отказались от любви роскошной, хотя и несколько экзальтированной женщины, дважды получили за это по морде, а теперь еще вынуждены выслушивать слова лично вам неприятного типа, который и в общество-то ваше попал по ошибке. Будет у вас настроение? Очень сомнительно.
        Тем более что поправить это испорченное настроение в доме оказалось нечем - роковая женщина Нина Васильевна Морозова вылакала весь коньяк.
        И Лютикову ничего не оставалось делать, как сесть за стол и написать печальное стихотворение. Удивительное дело, но по смыслу своему это стихотворение ровно ничего общего не имело со случившимися событиями.
        На снимках нам по двадцать лет
        и никаких морщинок нет;
        не то чтоб старость не пришла -
        она нас просто не нашла.
        Там, где вчера смеялись мы,
        она увидела холмы -
        на них проросшая трава
        была жестокостью права.
        Она, как тонкой штопки нить,
        пыталась землю защитить
        от злых уколов звездной тьмы.
        Мы - были. Были. Были мы[18 - Владимир Лютиков. Обитель муз. Издательство «Демиург», 2017.].
        Но это мы уже проходили, это часто так бывает - случится одно, а печалишься совершенно о другом. Защитная реакция души. Надо ли говорить, что такие стихи в райской обители понравиться никому не могли?
        Но разве стихи пишут, чтобы они обязательно кому-нибудь понравились? Стихи - это слепок человеческой души. Когда душе в стихотворении просторно и уютно, то оно обязательно создано для вечности. Если душе на постели строк жестко и холодно, на автора можно не смотреть - ремесленников хватает не только в поэзии.
        Глава тринадцатая
        Когда тебя бьют по морде, это еще вполне терпимо.
        Синяки сходят, боль забывается, и все можно начинать сначала. Желающие могут посмотреть на бытовых хулиганов. Чем они только не лупят друг друга во время своих бытовых скандалов!
        В Царицыне был случай, когда один такой хулиган нанес телесные повреждения своему собутыльнику ножным протезом, предварительно отстегнув его от ноги. Так и видится занятная картинка: в комнате двое пьяных людей. Один, отстегнув протез, бьет товарища этим протезом по голове. Пострадавший кричит и увертывается, мечется по комнате, но тщетно - его одноногий мучитель гораздо проворнее, поэтому бытовая ссора заканчивается лечением пострадавшего в больнице и горючими слезами виновника случившегося, который вдребезги разбил о голову собутыльника свою деревянную ногу, а теперь еще и осознал, что совершил не героический, но уголовно наказуемый поступок.
        На костылях он ходит в больницу и уговаривает своего бывшего соперника забрать заявление из милиции. Одновременно они пытаются добросовестно вспомнить причины, которые развели их по разные стороны баррикад, и не могут вспомнить!
        Самое смешное, оба они были соседями Лютикова по дому и после того, как все утряслось, продолжали по очереди заглядывать к Лютикову, занять денег на совместную выпивку. При этом каждый из них жалостливо рассказывал свою версию случившегося. Оба чувствовали потерпевшими. Один демонстрировал шрамы на голове и со слезами в глазах рассказывал, как он искал дверь, чтобы убежать, и не находил ее. С каждым разом рассказ становился все живописнее, а протез все увеличивался в размерах, пока не превратился в исполинскую и почти мифическую деревянную ногу. Второй с такими же слезами в красных от постоянных возлияний глазах вспоминал, какой у него был прекрасный протез, он ведь и не скрипел почти, главное - надо было беречь его от сырости и вовремя смазывать деревянным маслом крепления в суставе.
        Получив деньги, они по очереди ходили в магазин, но выпивать продолжали вместе. Правда, теперь между собой они не враждовали, занимаясь бытовым хулиганством по дому - там потихоньку нагадят, в другом подъезде бутылку пустую оставят, и не просто оставят, а обязательно разобьют, чтобы труднее убирать было.
        Странное дело, раньше Лютиков раздражался, увидев эту парочку, а теперь вспоминал едва ли не с умилением. Кончина на него так, что ли, подействовала?
        Он рассказал эту историю музе Нинель.
        Муза с ногами сидела в кресле и внимательно слушала Лютикова. Видно было, что муза поэта не простила, просто куда же деваться, если кончина Лютикова их вместе свела и одну цель перед обоими поставила?
        - Дурак ты, Лютик, - сердито сказала муза. - Нашел с кем меня сравнивать! И все вы идиоты, могилы еще в венках, а они такой ерундой занимаются! Нет, Лютик, я тебя не понимаю, вроде бы умный мужик и с виду очень даже ничего, а польстился на мымру старую! Разве мало сюда попадает молодых и хорошеньких? Так нет, выбрал крашеную стерву, я о ней справки наводила, трех мужиков в гроб загнала, один от нее на край света на лыжах сбежал! Слава Богу, нашелся один умный, прямо снайпер, а тут - Лютиков! Нет, Лютик, ты скажи, она хоть темпераментная? И не отворачивайся, подлая твоя душа, не отворачивайся! Мало я тебе по морде дала, надо было башку оторвать! Нет, ты мне скажи, Лютик, ну разве такой можно посвятить «Я помню чудное мгновенье»?
        Лютиков помалкивал. Он еще при жизни на примере своей жены крепко-накрепко усвоил, что с женщинами спорить бесполезно. Впрочем, большинство из читателей люди семейные или будут таковыми, а потому или уже испытали, или в недалеком будущем испытают все прелести общения с женщиной на собственном опыте. Не будем заниматься поучениями, однако заметим, что возражать женщине - все равно что спорить с начальством. Выгнать с работы, конечно, не выгонят, но наслушаешься в отношении своего ума и достоинств столько, что даже самому станет страшно, в зеркало будешь заглядываться - неужели это про меня?
        Муза Нинель лениво перебирала записи в блокноте Лютикова.
        - Повторяться начал, - строгим голосом учительницы младших классов сказала она. - Господи, Лютик, ну что тебя на воспоминания о земной жизни потянуло? Ты ведь понимаешь, на небе совсем другое требуется. Осанну слабо написать?
        Она хихикнула.
        - Да не хмурься ты, Лютик, знаю, что не хочешь так писать. Ну и правильно. Пиши как пишется. И без меня найдется, кому тебя учить… Лютик, не хмурься, я тебя давно уже простила!
        Вот так - сначала тебя бьют по физиономии, а потом еще за это прощают.
        Владимир Алексеевич посопел немного недовольно, но возражать не решился. Простила? И - слава Богу! Уж больно привлекательно муза Нинель сегодня выглядела.
        Лютиков подсел поближе, делая вид, что внимательно вслушивается в замечания музы, потом ловкой рукой предпринял некоторые разведывательные движения. Муза Нинель сурово сдвинула брови, но ничего не сказала. Стало быть, действительно не сердилась.
        - Сиди спокойно, - приказала муза Нинель. - Сейчас мы критические размышления о тебе читать будем. Я целую подборку принесла. И не лабунься, Лютик, я тебе не какая-нибудь старая крашеная мымра, которая мужиков своих в могилу сводила. Не лезь руками, все-таки серьезнее надо быть, я по твоим стихам скоро курсовую защищать буду! - сказала и пунцово покраснела, осознав, что неожиданно проговорилась.
        Но Лютиков ее не слушал.
        Нашел губами теплое ушко, покусал его нежно, а потом шепотом спросил:
        - На ямб вдохновение навевать, это как - руками на себя или от себя?
        - Лютик, не хулигань! - только и прошептала муза Нинель. Прошептала и обвила обеими руками шею своего поэта.
        Нет, дорогие читатели, а что бы вы еще хотели? Давно известно, что любовь и вдохновение близки друг другу - более того, любовь невозможна без вдохновения. Если директор магазина трахается с продавщицей в подсобке, то есть ли в их действиях вдохновение? Черта с два - грубый секс в этих действиях и необходимость поступать так, ведь директор может заниматься сексом с продавщицей только в подсобке или в гостинице, потому что он уже женат. Состоятельных людей быстро окольцовывают. А вот если продавец или грузчик занимается по воле случая или прихоти небес тем же самым делом с директрисой, то это происходит в куда более благопристойных условиях у нее дома или хотя бы у знакомой директрисы, если та уже замужем. И тут уже ничего не попишешь, это закон подчиненности - директор может любить продавщицу хоть за прилавком, но директриса продавцу или грузчику может отдаваться только в пристойных условиях и желательно на накрахмаленных простынях. О какой любви может идти речь, а тем более о том, чтобы при этом рождалось вдохновение. Для чего оно? Ценники на товары переписывать? Грузчик директрисе ничего не может
дать, но директор продавщице обязательно дает льготы. Иначе с чего бы продавщица ему дала? Тут уж не до любви, один голый расчет!
        А вот поэт и его муза, это да. Тут без любви действительно нельзя. Потому что именно любовь рождает вдохновение. А вдохновение - вещь тонкая и хрупкая, как богемское стекло. Но любовь, под этими словами подпишется подавляющее большинство, в нашем мире встречается крайне редко. Если она случается, надо только радоваться за влюбленные души, им ведь сказочно повезло.
        Нет, мы все, конечно, сочетаемся браком. А дальше все происходит, по крайней мере у большинства, по известному анекдоту, когда человек в ресторанной компании заказывает себе блюда, а потом начинает сомневаться в своем заказе и терзаться подозрениями, что было бы лучше, если бы он заказал себе то, что заказывали друзья.
        Встретить человека, который ест семейное блюдо и не терзает себя сомнениями, - все равно что встретить счастливого человека.
        Вот если хотите, Лютиков Владимир Алексеевич в своей загробной жизни был счастлив. Как там у Шекспира? «Умереть, забыться и видеть сны, быть может»? Что ни говорите, а гениев дураками назвать трудно. Они знали, о чем пишут. Автор с чужих слов знает, что любовь - не вздохи на скамейке, и потому готов засвидетельствовать это в любой аудитории.
        Поэт, который эти строки написал, догадывался, конечно, что пишет.
        Вы уже поняли, куда я так косноязычно клоню?
        И, слава Богу, а то ведь найдутся такие, что ехидно спросят: а что это он имел в виду? И где любовная сцена между поэтом и его музой? Признаюсь, честно признаюсь, что я в описании любовных сцен не мастак, а желающие клубнички могу ее вдосталь почерпнуть, листая газету «СПИД-инфо» или соответствующие журнальчики, которыми ныне заполонены все газетные киоски. Но черт возьми! Я ведь не директор магазина, который занимается сексом с продавщицей в подсобном помещении! А читатель - не свободный от работы товаровед, который наблюдает за предосудительными действиями своего директора, нарушающего в подсобке сразу несколько заповедей!
        Давайте немного отвлечемся.
        Предположим, Бог дал человеку талант писать. Вы уж поверьте, это не менее сложная работа, чем, скажем, выдувание из стекла различных поделок. Интересно наблюдать, как в умелых руках стеклодува колеблющийся стеклянный шар, образовавшийся из красной капли жидкого стекла, превращается в фантастический фужер на тоненькой ножке или в благородного оленя, закинувшего свои стеклянные рога в небеса. Увидеть в деревянной коряге Пана и после небольших изменений превратить корягу в произведение искусства - тоже мастерство, помноженное на талант. Поэтому я всегда восторгался людьми, которые из грубых неизящных слов вдруг творили прозрачную вещицу, именуемую новеллой или стихотворением. Ведь только безусловный талант позволил человеку написать, скажем, такие строки:
        Огонь, веревка, пуля и топор,
        Как слуги кланялись и шли за нами,
        И в каждой капле спал потоп,
        Сквозь малый камень прорастали горы,
        И в прутике, раздавленном ногою,
        Шумели чернорукие леса.
        Неправда с нами ела и пила,
        Колокола гудели по привычке,
        Монеты вес утратили и звон,
        И дети не пугались мертвецов…
        Тогда впервые выучились мы
        Словам прекрасным, горьким и жестоким[19 - Стихи Н. Тихонова.].
        Иногда даже думается - собрать бы странные и сильные стихотворения, которые непременно имеют место в творчестве любого поэта, собрать бы их все воедино и сделать сборник, от которого бы ахнули ценители поэзии и к которому, как к терпкому и непонятному плоду неизвестного дерева, тянулись бы все остальные. «Тогда впервые выучились мы словам прекрасным, горьким и жестоким»…
        Стеклянный олень, пронзающий острыми рожками пространство квартиры. Ладно, вернемся к нашим героям.
        Муза Нинель обеими руками поправила прическу, потянулась за своей накидкой и, обиженно кривя губки, сказала:
        - Добился своего, да? Все-таки глупый ты, Лютик! И что мы дальше делать будем? Я же о своем падении сообщить обязана…
        - Куда? - благодушно спросил Лютиков.
        Как всякий мужчина, после случившегося поэт был умиротворен и безмятежен. Снизу вверх он смотрел на свою музу и то, что он видел, Лютикову очень нравилось, более того, оно опять его волновало.
        - Куда, куда… - Муза Нинель потрепетала крылышками и убедилась, что все в порядке. - Куда надо! Ты, дурачок, и не понимаешь, я ведь назначенная, мне себя так нельзя было вести. А я, дурища, голову потеряла… - Она вздохнула глубоко и добавила: - А теперь вот уже и не только голову. Меня же накажут, Лютик! Ой как меня накажут!
        Лютиков приподнялся на локте.
        - Как это накажут? - недоверчиво спросил он. - Мы же в Раю!
        И опять немного отвлечемся. Поговорим о преступлении и наказании. Некоторые считают, что они не твари дрожащие, а потому право имеют.
        Успокойтесь, это вам всем только кажется. Нет, право вы, может, и имеете, но все равно - твари дрожащие. Потому что всегда над вами кто-то стоит: над писателем стоит издатель, над политиком - глава государства, над братвой стоят честные менты, над ними в свою очередь - прокуратура, а над прокуратурой обычно стоит братва. Не нами это придумано, просто жизнь так складывается.
        Кто-то не поверит, просто не захочет поверить, но мы ведь служили - знаем. Да и что такое преступление? Это ведь понятие относительное. Когда представитель команды растопыренных пальцев лишает жизни чету пенсионеров, он ведь считает, что совершает благое дело. Во-первых, этих стариков уже на небесах заждались, во-вторых, жилплощадь для молодого поколения освободилась. Но самое главное - государство на пенсиях сэкономит! Поэтому братва искренне огорчалась, что ее за благое для общества дело отлавливали и суровым судилищам подвергали. Они-то считали, что им за это орден надо давать или хотя бы небольшие премии отваливать!
        Прокурорские работники в последнее время делятся на умных и дураков. Умные берут взятки, а дураки пытаются жить по закону. Причем последних из года в год становится меньше, законы-то у нас не работают, а люди постепенно умнеют!
        Простые граждане тоже пытаются жить по уму.
        В городе Царицыне была такая девица - Светлана Миролюбова. Так вот ее в течение года насиловали раз двенадцать-пятнадцать и, надо сразу сказать, каждый раз удачно. Ведь каждое изнасилование приносило ей тысяч по десять-пятнадцать, через некоторое время, когда договоренность с родственниками достигалась в полном объеме, Светлана начинала вспоминать, что дело было позднее, она была довольно сильно выпимши, а потому соглашалась, быть может, даже именно на это самое изнасилование в особо крупных размерах.
        А не согласись она на вознаграждение, сидеть бы мужикам из-за жадности своих глупых родственников, каждому ведь ясно, что дыма без огня не бывает, а Светлана была умной девочкой и газеты читала, а потому она испачканные платья, как Моника Левински, хранила в шкафу.
        В последнее время жизнь нас приучила к мысли, что преступление и наказание - понятия очень относительные. При жизни Лютиков в этом твердо удостоверился, оттого-то и вырвалось у него это глупое: «Мы же в Раю!»
        Это в лютиковской России старых архангелов, твердо придерживающихся буквы закона, уже разогнали, а новые - за ненадобностью государству - еще не подросли. В Раю революций не было, да и архангелы были бессмертны, и законы незыблемы, потому здесь студенту Родиону с его топором просто не было развороту. Да что там Раскольников, попытайся знаменитый Затикян организовать взрывы в Раю, его сразу повязали бы, за мысли одни повязали!
        В общем, плохо все выходило.
        Вот уж точно - любовь не вздохи на скамейке. У Лютикова и его музы от этой самой страстной и невероятной любви грозили случиться серьезные неприятности.
        Глава четырнадцатая
        Рано или поздно, но в Раю должен был появиться новичок. Это ведь естественно, не зря же один поэт тонко подметил, «все в землю ляжем, все прахом будем». А душа категория бессмертная, вот она и воспаряет в небеса.
        К удивлению Лютикова, этим самым новичком оказался хорошо ему знакомый царицынский поэт Иван Спирин. Мужик он был молодой, сорока не исполнилось. Выходило, что Бог его прибрал раньше срока.
        Познав существование райской жизни, Иван Спирин не особенно огорчался за случившееся, об одном он жалел, что не успел подержать в руках новенький сборник своих стихотворений, выпущенный Царицынским областным книжным издательством.
        - Нет, Вова, ты прикинь, какая подлость получилась, - жаловался он Лютикову. - Книжка-то как раз должна была выйти к концу года. А мужики мне сказали, что если книжка успеет выйти, я обязательно получу звание человека года. Нет, Володя, ты не думай, я до славы не падкий, но там ведь денежки хорошие полагались, я под них уже у Коли Карасева штуку занял! Вот, небось, мужик переживает - я здесь, а с жены моей Колька гроша ломаного не получит!
        - Как ты сюда ухитрился попасть? - спросил Лютиков, разливая по стаканам контрабандно занесенный администратором коньяк. Сухой закон в экспериментальной обители все еще действовал, хотя и поговаривали о его скорой отмене. - Инфаркт?
        - Из-за хреновой спортивной формы, - туманно объяснил Спирин, с любопытством оглядываясь. - А ты, Вова, неплохо устроился! И стишки, мне уже сказали, у тебя здесь пошли… Как тут, жить можно?
        - Не понял? - Лютиков резал лимон. - Что значит из-за спортивной формы? Я не въезжаю.
        Спирин беззаботно махнул рукой.
        - Чего там рассказывать, - сказал он. - Пришли с Карасем в издательство. Там художественным редактором Лариса Титовна, помнишь ее? И вот Лариса Титовна мне и говорит:
        - Ах, Ваня, Ваня, что же вы это, Ваня, написали? Ведь так не пишут!
        Глянул я и говорю: это почему же, Лариса Титовна, классику нашему Алексею Максимовичу Горькому слово «пингвин» с ударением на первом слоге можно писать, а Ване Спирину «сокол» с ударением на втором слоге - нельзя? Вам, Лариса Титовна, только волю дай, вы бы и Пушкина править стали.
        А Лариса Титовна свое гнет: так нельзя, Ваня, так нельзя!
        Ну и взыграло во мне. Я ей и говорю, а вот на спор, Лариса Титовна, хотите, перекувыркнусь и тем докажу, что можно? Ну и перекувыркнулся!
        Несколько ошалевший от его рассказа Лютиков пожал плечами.
        - Я тебя спрашиваю, как ты сюда попал, а ты мне побаски про редактора травишь!
        Иван Спирин мрачно засмеялся.
        - Да говорю тебе - из-за плохой спортивной формы! Кувырнуться-то я кувыркнулся, только неудачно, головой о ее письменный стол и ударился. Ларису Титовну в больницу с нервным расстройством, Кольку Карасева в травмпункт, а меня - в морг. Вот такие дела, Вова!
        Закончив рассказ, Спирин поднял стакан.
        - Ну, вздрогнем, Вова, - сказал он, торопливыми глотками выпил содержимое своего стакана и сдавленно добавил: - Не думал я, что здесь такая благодать!
        - Погоди, погоди, - продолжал расспросы Лютиков. - А Кольку в травмпункт зачем повезли?
        Спирин пососал ломтик лимона.
        - Вот зануда, - сказал он. - Кольке я ногой в челюсть заехал, когда кувыркнулся неудачно. Он и на кладбище с шиной был, все вмазывают, а он и рта открыть не может! Будь я живым, два дня бы ржал!
        Они посидели немного.
        - Про меня что-нибудь говорили? - поинтересовался Лютиков.
        - А как же? - удивился Спирин. - Два дня только о тебе и разговоров было. Вдова твоя на поминках водку левую выставила, да и гуляш неудачным получился. Мне-то ничего, у меня желудок железный, а вот Татьяна с Екатериной маялись. Сам прикинь, что они могли в твой адрес сказать!
        - Я-то здесь при чем? - криво усмехнулся Лютиков. - Можно подумать, я сам эти поминки готовил и водку левую покупал!
        Самым обидным было то, что никто не вспоминал о нем, как о поэте, никто не цитировал его удачных стихов, не вспоминал красивые рифмы и метафоры; не было ничего этого; обсуждали то, к чему сам Лютиков не имел ни малейшего отношения, и не только обсуждали, но и ставили это покойнику в вину!
        Вот так, живешь, живешь, а потом оказывается, что о тебе после смерти никто ничего хорошего вспомнить не может. Сейчас Владимир Лютиков с тоской вспоминал, что на поминках своих он так и не побывал, а то бы он, конечно, запомнил, кто там и что говорил, а при случае бы и напомнил!
        - Ничего, - бодро сказал Иван Спирин. - Мы и при жизни себя показали, и здесь покажем себя не хуже! Так говоришь, у тебя здесь и книга уже вышла?
        - Вышла, - с гордостью признался Лютиков.
        - Значит, у меня три выйдет, - уверенно прикинул Спирин. - Ты же, Вовик, в Союз так и не вступил? А у меня членство в Союзе пятнадцать лет, к тому же я сразу после твоей кончины лауреатом премии Шумахера стал, чуть человека года не получил… Ты мне скажи, тут местный писательский Союз имеется? А Литературный фонд? Кому здесь надо заявление писать, на чье имя?
        Узнав, что Союза писателей в Раю нет, Спирин лишь покрутил головой.
        - Непорядок, - резюмировал он. - Но это дело можно быстро поправить. Как тут народ?
        Надо сказать, что Иван Спирин и в самом деле оказался человеком деятельным и общительным. В самый короткий срок он сблизился со Сланским, и не просто сблизился, а заразил старосту идеей создания райского Союза поэтов. «Тут и думать нечего! - громогласно заявлял Спирин. - Если есть души поэтов, значит, и поэтический союз должен быть! Сила, она в единении, Леонид Адамыч!»
        Странное дело, Лютиков в обители пробыл куда дольше Спирина, а не знал, что Сланского зовут Леонидом Адамовичем. И это еще раз доказывало, что Лютиков не был создан для интриг, он и общительностью особой не отличался, а потому никак не мог стать заводилой в спиринских начинаниях, хотя покойный земляк ему это не раз предлагал.
        Муза Нинель громогласного Спирина на дух не переносила.
        - Ты, Лютик, держись от него подальше, - говорила она поэту. - Пусть я глупая, только я за версту чую, что от него серой разит. Этот Спирин к нам по ошибке или по блату великому попал. Творчество - вещь сугубо индивидуальная, ты, Лютик, Пушкина вспомни - много ли он написал, если бы по Михайловским и Болдиным не отсиживался!
        Как ни странно, но мнения музы придерживались и соседи.
        - Да, Владимир Алексеевич, - сказал Аренштадт при встрече. - Беспокойство вносит в райскую жизнь ваш знакомый. Ему бы в политику, там бы этот человек себя проявил!
        Голдберг согласно кивал головой.
        - Сказано было в трактате Сангедрин, - сказал он. - Немало было жеребят, чья кожа пошла на чепраки для их маток. - И злорадно усмехнулся. - Это про резвого нашего… Господь мало спит и все замечает.
        - Да, Бог не фраер, - рассеянно подтвердил Аренштадт. - Он и при жизни был таким деятельным, Владимир Алексеевич?
        А вот Кроликов-Зарницкий оказался под впечатлением от идей Спирина.
        - Правильно, Ваня! - хлопал он Спирина по крутой спине. - Союз, он ведь просто необходим. Истинно русские поэты должны держаться друг друга. А для жидов введем ценз по оседлости, грамотности и литературному дарованию. Хоть в Раю избавимся от их засилья!
        В «Небесном надзирателе» опубликовали его стихотворение, оттого Зарницкий был полон оптимизма и жизненной силы. Встретив Лютикова, сосед не удержался.
        - Гениальные строки написал, - небрежно сказал он. - В «Небесном надзирателе» с руками оторвали, теперь каждый день донимают, спрашивают, что новенького написал!
        А чтобы Лютиков не сомневался в гениальности написанных строк, немедленно продекламировал:
        Огни любви - по всей планете.
        Их светом каждый озарен!
        И в сердце любящем до смерти
        Горит магический огонь.
        И в том огне таятся силы,
        Которым вечно не стареть!
        Хочу я, словно в жарком тигле,
        В огне такой любви сгореть![20 - А ведь соврал Эдуард Зарницкий, нагло соврал! Не его это стихи, он их у Михаила Абрамова слямзил из сборника «Избранное», Царицын, 1996. С. 26. Не зря говорят, скажи, у кого ты воруешь, и я скажу, какой ты поэт.]
        Потоптался рядом с Лютиковым и неожиданно уныло добавил:
        - Удачливый ты, у тебя и муза - баба хоть куда! А мне вот досталась, как говорится, - синий чулок! Ученая стерва, только и знает, что грамматику мне ставит. Веришь, недавно орфографический словарь принесла. Я ее с этим словарем так шуганул, только перья из крыльев полетели. Через поселок за ней гнался, даже не взлетела, зараза, у нее, наверное, задница всю подъемную силу съедает. Бежит и кудахчет, что жаловаться будет. На кого жаловаться? На Эдуарда Зарницкого? Появится, все перья выщиплю!
        Косо глянул на Лютикова.
        - А новенький наш - орел! Этот далеко пойдет, он многих переплюнет. Ты, Владимир Алексеевич, от его идей не отмахивайся, иначе и опомниться не успеем, как нами снова жиды верховодить станут. Ты Куняева читал? Умный мужик, знает, чего пишет!
        - А что, Станислав уже тоже? - удивился Лютиков. - Когда же?
        Вот такой у них вышел разговор. Что и говорить, шумел Иван Спирин в Раю, не до стихов ему было, раз организаторские способности в одночасье прорезались.
        Да что там говорить! Такое ведь и при жизни не раз бывало.
        Живет себе человек, тихий такой, спокойный, творит помаленьку, или какую-нибудь общественно полезную работу выполняет. Народ таких видит и вниманием оделяет, поэтому не удивительно, что избирают такого человека в профком или, скажем, народные депутаты. А в этом человеке всю жизнь административная жилка дремала, он и сам об этом не подозревал. И вот, дорвавшись до командования кем-либо или чем-либо, человек разительно меняется. Это в нем административная жилка дрожать начинает. А как она задрожала, пропал человек и на свет появился чиновник. Ему уже не до творчества, не до общественно полезного труда, он уже сам по себе величина и демократическое достояние. Не дай бог с таким лоб в лоб столкнуться, разворотит все вокруг до самого основания. Хочешь посмотреть, каков человек в действительности? Дай ему маленькую власть или хотя бы надежду, что он до этой власти дорвется. Тогда он и проявит себя в полном объеме.
        Поэтому совсем не удивительно, что покойный царицынский поэт Иван Спирин себя в Раю проявил.
        Ходили слухи, что он до самого архангела Михаила дошел.
        Тот Ивана Спирина выслушал, подумал и благосклонно кивнул.
        - Союз так Союз. Только чтобы без резни!
        Идея обрела плоть и кровь, под знамена Ивана Спирина начали собираться поэты. Собирались в основном те, кто на Земле многого не достиг и в Раю им особо не светило. Надо сказать, что среди них Спирин засверкал ограненным бриллиантом. Нет, не в смысле поэзии, в смысле высокого предназначения. Ясно уже было, что руководить райским Союзом поэтов станет именно Иван.
        Сам Спирин ходил загадочный, к делу и не к делу намекал, что у него на верхах все схвачено, к Самому, мол, запросто вхож, а архангел Михаил его амброзией угощает. Было так или Спирин немного по обыкновению своему хвастал тем, чего и в помине не было, небеса умалчивают.
        Административная работа кипела.
        Прямо все по жизненной песне, хоть и с маленькими изменениями: «Скончались мы, чтоб сказку сделать былью!»
        Лютиков этим кипением не обольщался, ему еще с прижизненных времен было хорошо известно, что если вокруг такое кипение начинается, значит, конец всему уже не за горами.
        На Земле, когда Лютиков живой был, тоже все так начиналось. Под сладкий лепет мандолины и экзальтированные речи ставропольского комбайнера все кипело и кружилось. Перестройка шла полным ходом, не прошло и семи лет, строители нового светлого будущего растерянно огляделись и увидели, что застрельщик хоть и не на коне, но весь в белом, а они вместе с остальными по уши в дерьме.
        Как говаривал один знаменитый разведчик, на досуге сочинявший афоризмы: «Исторические оптимисты довели окружающее до такого состояния, которое пессимистам не снилось даже в кошмарных снах».
        Поэтому и в Раю Лютиков не особо обольщался. Он хорошо помнил старинное китайское проклятие: «Чтоб ты жил в эпоху перемен!»
        Сам Спирин регулярно забегал к Лютикову, заманивал перспективами и упрекал товарища в инертности и безверии. «Мы умерли, чтоб сказку сделать былью! - кричал Спирин, плеская в свой стакан лютиковский коньяк. - Старик, очнись, будь поэнергичней, и ты увидишь еще небо в алмазах!»
        Слова Спирина напомнили Владимиру Алексеевичу, что давно он уже не был у Бездны на краю.
        Бездна продолжала жить своей непостижимой жизнью.
        Разноцветными нитями вытягивались в черных просторах таинственные туманности, помигивали далекие звезды, и, глядя на скопления их, Лютиков с неожиданным ужасом подумал: неужели и демиурги, живущие у звезд, стремятся к единению? А если нет, то чем можно объяснить скопление звездных миров в Плеядах, Гиадах или, скажем, в созвездии Геркулеса? И что творится в Центре Галактики? Не энергичный ли демиург, подобный Спирину, там царит?
        У Бездны на его вопросы не было ответа.
        Только слышно было, как в непостижимых галактических просторах кто-то сумрачно бормочет: ур-рра-циоррр!
        Глава пятнадцатая
        Все бы хорошо, но Лютиков постоянно помнил, что кроме Рая существует и Ад. Про Преисподнюю он знал в основном из книг. Данте там, Мильтон, да мало ли было тех, кто писал о той стороне медали, которую не только церковь, но и вполне неверующие люди старались оставить в тени, как обычно поступают с человеческими пороками и недостатками при жизни. А эти все выставляли напоказ. Особенно интересно было читать старинные книги, в которых живописались адские муки.
        Собственно, из такой литературы и сформировались взгляды Лютикова на Преисподнюю. Голод, холод, жажда, зловоние, сера и смола, скрежет, разумеется, зубовный. Ну, и работа, конечно, непосильная. Все, как у нас, только масштабы совершенно иные.
        А откуда другим взглядам было взяться?
        Это только в конце жизни Лютикова начали происходить необычные вещи - проститутки, которых раньше называли гулящими женщинами, начали организовывать профсоюзы, гомосексуалы организовываться в клубы по интересам, жулики легализовались и стали создавать предприятия, которые не только отнимали у окружающих принадлежащие им деньги, но делали это с веселым размахом и не лишали граждан известной веры в будущее, а политики вообще стали путать свое занятие с публичным домом, но только порой никак не могли сообразить, отдаваться им за деньги или по бескорыстной любви?
        А тогда все негативные явления, имеющиеся в нашей жизни, общественностью категорично отметались, а попы о таких явлениях говорили кратко: адское порождение, истинно Вельзевуловы создания и гореть им когда-то в Аду.
        Вот этот самый Ад и поражал воображение Лютикова.
        Раньше он как думал? Вот умрешь, посмотрят на тебя со стороны и скажут: ну что такому делать в Раю? С нормировщицей жене изменил? Кумиров себе в лице руководства Союза писателей, а тем более в лице Антона Дара и Николая Карасева сотворял? Варенье в детстве воровал? Приписки с заводским начальством делал, и премии за эти приписки получал? Сразу три греха - опять же в отношении кумиров нарушал господние заповеди, воровал и маммоне поклонялся! Пожрать любил? Ясное дело, не Тримальхион, но грех чревоугодия все-таки имел место. Жена три раза за жизнь на аборт ходила, следовательно, дружок, к нарушению еще одной заповеди хоть косвенное касательство, а имел. Да если по совести, нет таких заповедей, которых бы Лютиков при жизни не нарушил! И что же он за все это получил? Райское блаженство он за это получил и возможность после смерти писать стихи.
        И Лютиков старался.
        Тем более что муза ему в этом помогала по мере своих сил и возможностей. Нет, если говорить честно, то возможности у нее были скромные. Махать руками на анапест и на ямб и Лютиков бы сумел, наука нехитрая. Кто бы его научил образы выстраивать и метафоры огненные сочинять! Классику Лютиков знал лучше музы Нинель, но ведь кто поймет душу женщины, пусть даже и с крылышками. Была бы Нинель бесплотной музой, Лютиков и возражать бы не стал. Ах, кабы бесплотной она была! Но в том то и дело, что бесплотность эта была лишь на пергаментах у греков, а не в жизни загробной. Может, греки потому и помалкивали, что всю правду о музах знали!
        Вот давайте с вами возьмем обыкновенного мужика и положим его в постель с красивой женщиной. Думаете, он к ней приставать не начнет? Если не начнет, то, значит, он необыкновенный мужчина или просто женатый мужик, который семейных скандалов боится. А может быть, супермен или импотент. Оставим определения, не будем обижать людей. Каждый читатель, мужчина он или женщина, может представить себе описываемую ситуацию. Причем сразу с обеих сторон, поведение которых мудрый вождь пролетариата Владимир Ильич Ленин оценил, как революционную ситуацию. Он для общества определял, а все оказалось верным и для такой общественной ячейки, как семья. Ну сами прикиньте, что в семье произойдет, если верхи своевременно не смогут или низы одной прекрасной ночью не захотят? Революция произойдет не хуже Октябрьской!
        Слава Богу, в коттедже Лютикова было до революции далеко, но определенная напряженность ситуации наблюдалась. Про верхи и говорить не нужно было, они-то всегда были готовы если не к подвигу, то хотя бы к обычному для мужчины поведению. О низах что-то определенное сказать было нельзя, но одно можно было отметить, если они даже и не хотели, то чувство свое всячески скрывали. Главное заключалось совсем в ином. Перепутано у нас все, как это обычно и бывает. В нашем случае низы были с крылышками и, соответственно, находились наверху, а верхи представляли собой покойного мужчину, и вследствие этого, казалось бы, хотеть ничего не могли.
        Но вы в это верите?
        Если не верите, то правильно делаете.
        Вот возьмем карлика и великаншу. Какая между ними разница? Правильно, отличаются они по росту. Пока стоят. А в постели эта разница нивелируется и сходит на нет. Кто не пробовал, тот может возражать. Но кто попробовал, я убежден, тот мне не скажет ни единого слова возражений.
        Надо ли удивляться, что талантливый поэт и недоучившаяся муза чувствовали друг к другу влечение? Обычно это заканчивается… Господи, да о чем это я? Каждый может себе представить, чем это заканчивается. Избавьте меня от скабрезных подробностей, скажу только, что все это было именно так. В один прекрасный вечер все заверте… Вы поняли, о чем я говорю? Если нет, то мне искренне жаль вас. Не сообразить, о чем я говорю, может только импотент или человек, лишенный воображения.
        - Ну, Лютик, ты даешь, - сказала Нинель, лениво раскинувшись и свободной рукой нащупывая свое полупрозрачное одеяние. - Наглый ты, как сто китайцев… Вот скажи кому, что поэт со своей музой таким образом обходиться может… Лютик, ты что молчишь?
        Вместо ответа Лютиков поцеловал свою музу в розовое ушко. Фарисеи могут закрыть глаза, остальным лучше промолчать. Нет, правда. Мужики в своих рассказах склонны к героическим поступкам. Если им всем верить, то надо только удивляться, что в мире девственницы встречаются.
        Так вот, Лютиков поцеловал свою музу в розовое ушко. Потом поцеловал в шею… Ага, угадали. Тут-то оно все и началось. Если в первый раз все случилось как бы случайно и по ошибке, то повторение было уже вполне обдуманным и гораздо более чувственным. Некоторые скажут, так нельзя. Не знаю, господа-товарищи, не знаю. Только сдается мне, что правы люди, утверждающие, что в постели запретов нет. Это как в поэзии - именно нарушение запретов рождает новое направление, которому потом подражают все остальные, не имеющие смелости и раскованности воображения.
        - Ох, Лютик, - устало охнула муза Нинель. - И кто тебя этому учил?
        А никто не учил.
        Воображение нужно иметь и великое желание. Только и всего.
        Встав с постели и глядя на усталую Нинель, Лютиков написал стихи.
        Может, они и не были гениальными, черт его знает, где талант кроется. Вроде и муза руками не помавала, и усталость накатилась такая, что впору было к подушке прижаться и глаза сонно прикрыть, только из-под руки Лютикова родились строчки:
        В поцелуях ли грубых,
        сломавших кровать
        напряжением тел,
        да и были ли губы,
        к которым ты,
        пенис крылатый,
        летел?
        И из трещинок рваных
        сочился
        алеющий сок.
        Как любил ты упрямо,
        да только
        влюбиться не мог!
        Все прошло.
        Все проходит.
        Да было ли это любовь?
        Билось сердце на взводе,
        бесилась отчаянно
        кровь.
        И качались колени,
        обрамив
        ложбинку груди,
        и глазищи оленьи
        тебя призывали:
        «Приди!»
        Сумасшедшие муки
        из белых бессонных ночей,
        и желанье разлуки,
        когда узнаешь, что ничей.
        Но однажды в апреле
        с тобою
        мы встретились вновь,
        и внезапно прозрели.
        Все это и было -
        любовь[21 - Владимир Лютиков. Дыхание любви. Издательство «Демиург», 2021.].
        Муза Нинель, полежала немного, мечтательно глядя в потолок, вслух прочитала стихотворение и сказала:
        - Нет, Лютик, я тебе честно скажу, ты растешь. И я чувствую, что рядом с тобой расту и взрослей становлюсь…
        Вгляделась в текст еще раз, капризно надула губки и бросила на Лютикова испепеляющий взгляд.
        - Только вот я не пойму, почему это «встретились вновь»? Ты это о ком, Лютик, писал? Только честно скажи, у тебя там, при жизни, баб много было?
        Ну что ты с нее возьмешь?
        Пусть даже и с крылышками, а все-таки настоящая женщина!
        В этом Лютиков уже убедился.
        Но дело даже совсем не в том. Взаимоотношения с музой развивались по вполне привычным и почти земным канонам. Там соседей любопытствующих боялись, здесь надо было ангелам на глаза не попадаться, от старосты Сланского и его активистов прятаться, да и вообще, нежность их взаимоотношений никак нельзя было посторонним показывать. Это он сегодня посторонний, а завтра - свидетель обвинения. Кто у нас в Раю закон нравственности нарушает? Покажите мне эту грешную душу?
        Но именно житие грешных душ и занимало последнее время воображение Лютикова. Да и его ли одного?
        Помнится, жил в девятнадцатом веке некий отец Фарнис. Так его вопросы жития грешных душ так занимали, что он этим самым вопросам посвятил целый фолиант, который назвал «Зрелище Ада» или, если хотите прочитать подлинное название - «The Sight of Hell». Надо сказать, что воображение у отца Фарниса работало. Он даже забрался в те части Ада, которые до него широким массам оставались неизвестными, так сказать, детское отделение Преисподней. Дети туда попадали за разные мелкие грехи, которых Господь Бог и не замечал, а вот отец Фарнис к ним отнесся со всей серьезностью. Одна шестнадцатилетняя девочка попала в Ад за то, что посещала танцевальную школу и по воскресеньям не ходила в церковь, а гуляла по парку. Расплата за это была ужасной: до скончания веков бедной девочке предстояло стоять босиком на докрасна раскаленном пороге.
        Другая там оказалась за то, что красила губы и подводила ресницы. В Аду, как сообщал отец Фарнис, черти ей это делали с удовольствием, только вот помаду и тушь для ресниц заменили серной кислотой.
        В Ад попала и девочка, которая ходила в театр вместо мессы. За это в Аду ее мучили особо: в жилах у нее закипала кровь, в костях - костный мозг. Еще одного мальчика за такой же проступок в наказание будут вечно окунать в котел с кипятком, который, разумеется, никогда не остынет.
        Читая это, Лютиков добросовестно пытался представить, что сталось бы с царицынской молодежью, узнай они о таком наказании за воистину невинные поступки. Подумаешь, мессы не посещали! А черняшку они себе в вены не кололи, эти детишки? А групповичком на дачах не занимались? А алкашей кирпичом по черепку не били, чтобы не мешали любознательной молодежи лазить у себя по карманам?
        В жизни у Лютикова был случай, когда у соседей сыну-наркоману в строящемся доме друзья проломили голову и позвонили родителям, что их сын в тяжелом состоянии лежит в районной больнице. Причем район выбрали самый дальний, и пока родители в эту больничку ездили, трудолюбивые ребята вынесли из квартиры все, что там было ценного.
        Да, детишкам прошлого века было далеко до продвинутого поколения времен Лютикова!
        Но в целом он Ад себе представлял, конечно, по Данте.
        Очень у того живописные круги получались, да и мучения в них грешных душ Данте Алигьери обрисовал с видимой любовью.
        Только муза Нинель любимого разочаровала.
        - Да ты чо, Лютик? - удивилась она. - Какие там рвы? Нет, конечно, для рядовых грешников там все примерно так и выглядит! Только не для творческих душ. Ты греши, конечно, но если хочешь после смерти существовать в сносных условиях, то учись чему-нибудь, хотя бы лобзиком по дереву выпиливать.
        - А если у меня способностей к этому нет? - возразил Лютиков, снова забираясь в разворошенную постель.
        - Тогда не греши! - отрезала муза.
        - Вот бы хоть одним глазком на все это посмотреть, - помечтал Лютиков и даже вздохнул для выразительности.
        - Ох, Лютик, тебя, как беременную женщину, на всякие пакости тянет, - укоризненно заметила муза. - Ну чего тебе там понадобилось? Радуйся, что в Рай попал. Они же не просто творчеством занимаются, они же все условники!
        - Как это, условники? - не понял поэт.
        - А так, - с видимым превосходством сказала муза Нинель. - Наказание им все определили, но дали возможность заниматься творчеством. А если уж они и в Преисподней грешить начнут, то с ними поступят, как со всеми остальными, ты уж поверь, мало им не покажется!
        Лютиков полежал немного и зашел с другой стороны.
        - Поэт - существо творческое, - сказал он. - Ему обязательно надо раскрывать все стороны существования, даже самые неприглядные. Тебе хорошо, ты Ад как пять своих пальцев знаешь, сама туда на дискотеки бегала! А тут уже второй жизнью живешь, а ведь так и не видел ничего. Помнится, в детстве журнал «Москва» с романом Булгакова давали, я ж тогда про Христа все пропускал, балом у Сатаны зачитывался. Азазелло там, Коровьев, кот Бегемот… А Воланд какой? Да… Тут можно в натуре все увидеть, детские впечатления сравнить, а не пускают!
        - Я же сама себе не враг, Лютик, - резонно возражала нежная подруга. - И тебе не враг… И вообще - не фига провокационные разговоры вести, садись к столу, творчеством занимайся!
        Дома Лютикову обычно что говорили? Ворчали, что он по ночам писаниной никому не нужной занимается. А он все равно писал.
        Но если говорить откровенно, от стола ли тебя отгоняют или, наоборот, гонят к столу - разницы в том никакой. Одно насилие над творческой личностью.
        Глава шестнадцатая
        В жизни бывает как?
        Первая примета близящейся осени - собираются в стаи и стремятся на юг скворцы. А за ними и остальные птицы потянутся. Но скворцы - птицы безмозглые, хоть вслед за человеком некоторые слова порой повторять начинают. Некоторые читатели скажут, как же, безмозглые! Не куда-нибудь летят - на юг! Оттого как холода чуют.
        И будут совершенно правы.
        Ведь если обратиться к более высокоорганизованному миру, то сразу выяснится похожая картина. Как только на нашу страну надвинулось неблагополучие, над ОВИРами закружились те, кто привык к спокойствию и теплу… Закружились и принялись готовиться к дальнему перелету.
        И, между прочим, люди эти тоже к теплу стремятся, ведь Малая Азия - это тот же юг, только немного в другой стороне. Да и европейский климат не в пример мягче российского.
        О том, что в райской экспериментальной обители наступают трудные времена, Лютиков догадался, когда к нему зашли Голдберг и Аренштадт.
        В гости они к Лютикову зашли. На огонек. А еще точнее - попрощаться зашли.
        - И куда же вы отправляетесь? - спросил Лютиков печальных соседей.
        - А что, много вариантов? - мягко поинтересовался Голдберг.
        - Вы с ума сошли! - растерялся Владимир Алексеевич. - Туда - и добровольно? На вечные страдания?
        - Дорогой мой, - проникновенно сказал Аренштадт. - Нам ли привыкать к страданиям? Да и где здесь найдешь край обетованный? Это должен новый Моисей родиться, чтобы вывел нас всех на нужную дорогу.
        - Ой, только не Моисей, - поморщился Голдберг. - Ты вспомни, что дальше было! Он же сорок лет людям мозги пудрил, а водил их по пустыне. Много бежавших из рабства до земли обетованной добрались? Тот еще пророк!
        - Сорок лет - не семьдесят, - примирительно сказал Аренштадт.
        - Нам-то какая разница? - удивился его товарищ. - Новые времена тоже требуют новых ошибок!
        Аренштадт с ним спорить не стал. Только вздохнул печально и руками развел.
        - Хуже не будет, - сказал он. - Я даже полагаю, что не так страшен черт, как его малюют! Привыкнем. Здесь же мы ко всему привыкли. А при жизни к чему только привыкать не пришлось. Ты всегда забываешь неприятное, Михаил!
        - Неприятности скоро начнутся, - зловеще предрек Голдберг. - Скоро они объединятся, вот тогда и наступят настоящие неприятности! Этот краснобай скоро весь Рай совратит! И хотя здесь крови из принципа пролиться не может, лучше все-таки жить в бедламе и во грехе, чем с мессиями, которые ведут тебя, совершенно не представляя пути.
        Оставшись один, Лютиков немного посидел, в тягостных размышлениях.
        Надвигались неприятности, в этом Голдберг был, несомненно, прав.
        Иван Спирин энергично перестраивал райскую жизнь, совершенно не замечая, что, перестраивая эту жизнь, он приводил ее в соответствие с путаницей своих мыслей.
        Людей начинают объединять, когда кто-то хочет ими руководить. Сначала объединяют, а потом уже и принимаются строить по ранжиру. Не зря ведь у нас самые крупные общественные объединения - армия и тюрьма. И начальников там больше, чем где бы то ни было. У творца обычно как бывает? Творец при жизни одинок, а над ним - Бог.
        Но когда писателей, художников и прочую интеллигентскую прослойку приравнивают к инженерам, начиная их готовить в вузах впрок, тут уже без объединения не обойтись. Причину этого очень точно высказал в стихотворной сказке один советский поэт: «Жмемся мы друг к дружке, чтоб теплее стало!»
        Любое объединение творчества всегда искусственно. А если это объединение начинается сверху, то вскоре оно превращается в террариум единомышленников. Талантов одинаковых не бывает, а дружба прослойкой между ними случается редко, чаще всегда талантами начинает двигать зависть и хорошо, если зависть это белая. В эпоху, когда Лютиков был жив и молод, все в жизни основывалось на распределении, в том числе и творчество. Нет, были и тогда, конечно, корифеи духа и злата. Корифеи духа жили в нищете, а корифеи злата имели все, в том числе и большой доступ к гонорарной кормушке. Злато они ведь черпали именно оттуда, а потому пропускать к кормушке кого-нибудь, пусть даже более талантливого, никому не хотелось. В ход шло все - обвинения в антигосударственности, неправильном классовом подходе, бездарности, а порой даже в сомнительной нравственности. Это уже потом склонность к педерастии среди творческих работников стало чем-то вроде кастовой знаковости, а чем популярнее становилась задница, тем круче поднимался талант ее обладателя.
        Лютиков-то по простодушию своему думал, что со смертью его тяга к единению и стадности закончится. Ему при жизни Союз писателей был нужен для того, чтобы печататься, ну и самоуважения ради. А покойнику вся эта суета просто ни к чему.
        Только все оказалось не так просто.
        Иван Спирин был человеком бешеных пробивных способностей, он и при жизни ухитрялся иной раз свое стихотворение, посвященное какому-нибудь общественному юбилею, опубликовать сразу в десятке-другом газет и журналов.
        Сейчас он публиковал в «Небесном надзирателе» дидактические статьи о необходимости привнесения божественных истин в колеблющееся сознание масс райских жителей. «Литература, - назидательно указывал Спирин, - не может отрываться от общественных интересов, становясь каким-то обособленным занятием, выделенным из многообразного инструментария познания всех прелестей райской жизни. Литература должна звать рядового жителя Рая к новым загробным свершениям, будить в нем желание приблизить чистое и светлое Царствие Небесное. Для этого литераторы должны четко представлять свои творческие задачи. Творческий Союз, в который они будут собраны, позволит сформулировать эти задачи в короткие и всеобъемлющие требования, выполнение которых будет обязательным для каждого творца - от маститого и пожившего писателя до молодого робкого автора, которого настигла безвременная смерть».
        Лютиков робко поинтересовался у товарища, что значат эти слова.
        Спирин беспечно махнул рукой.
        - Вован, оно тебе надо? Это им надо, им всем хочется, чтобы были цели, ставились задачи, чтобы все индивидуальное сливалось в какой-то общий поток. А нам надо иного, совсем иного. - И уже посерьезнев, добавил: - Чтобы наверху удержаться, надо очень хорошо скакать.
        Потом он весело засмеялся. Видя, что Лютиков недоуменно поглядывает, принялся объяснять:
        - Знаешь, я все боялся, ведь какие мужики раньше меня ушли! Думал, что все, делать мне здесь нечего. А никого нет, представляешь? Что же это, неужели их всех - туда? - Огляделся по сторонам, воровато склонился к уху Лютикова и таинственно прошептался, шелестяще шевеля толстыми губами: - Это получается, там прямо архипелаг ГУЛАГ, Вова! Это ведь какие там люди посмертно срок отбывают, ты только вдумайся!
        В самом деле, Лютиков только сейчас обратил внимание на царящую вокруг пустоту. Нет, были здесь, конечно, люди в определенной степени известные, были и такие, что Лютиков о них слышал, но по причине того, что сам он допущен не был, Владимир Алексеевич их при жизни никогда не видел - не по чину ему это было! Нет, скажем, в «Новостях дня» или в передаче какой-нибудь телевизионной, это пожалуйста, но в живую…
        Заинтригованный, он принялся расспрашивать о причинах столь странного явления музу Нинель. Та только смеялась, отмахиваясь от Лютикова, или переводила их разговоры в совсем иную плоскость, благо, что Лютикова и зажигать не надо было, он сам воспламенялся не хуже Александра Сергеевича Пушкина, закончившего лицей.
        Но интерес Владимира Алексеевича не угасал, напротив, он только разгорался от намеков и ощущения прикосновенности к тайне.
        - Ой, Лютик, ну это же тайна, - слабо отбивалась муза Нинель. - Ты сам подумай, куда их столько в Ад? Никто ведь не захочет, чтобы культурный центр именно туда переместился!
        - А куда их тогда? - настаивал поэт. - Панферов помер, Фадеев застрелился, Маяковский… Классики! А шума вокруг этих имен нет, и журналы молчат, словно все редколлегии воды в рот набрали, а выплюнуть забыли. Тут из одних звездных имен серебряного века можно было такую антологию послесмертных стихов составить… А нет ее! Ну кто мне это объяснит? Неужели все к звездам подались?
        Муза загадочно хихикнула.
        - Сам ты себе и объяснил, - сказала она. - И вообще, Лютик, ты просил, чтобы я тебя сводила в стан идеологического противника? Не раздумал еще?
        - Ты же говоришь, нет их там? - удивился Лютиков.
        - А ты между строк понимай, - засмеялась муза Нинель. - Сам же говоришь, звездные имена.
        Лютикову бы обратить внимание на эту многозначительную фразу, да подумать над ней. А он обрадовался, что любимая муза ему неожиданную уступку сделала, Ад обещала в полной его ужасающей красоте и величии показать.
        Он ведь после визита Голдберга и Аренштадта начал какое-то разочарование испытывать. Не верилось ему, что соседи отправятся туда, где очень плохо. Помнится, один писатель, которого Лютиков очень уважал, сделал запись в своем дневнике. «Скоро война, - писал он. - Почему-то хочется, чтобы на этой войне я погиб». Черт его знает, откуда на писателя неожиданная блажь накатила, но следующая запись в дневнике датирована августом сорок первого года, и сделана она в изюмном городе Ашхабаде. Поэтому Лютиков очень сомневался, что Аренштадт с приятелем будут эмигрировать туда, где действительно плохо. А раз так, то желание Лютикова увидеть Ад в натуре и собственными глазами очень сильно возросло.
        И тут надо еще раз заметить, что любопытство, так изводившее Лютикова на том свете, на этом довело до психиатрических клиник и монастырских келий не одного человека. В девятнадцатом веке жил один библиограф, звали его Иоганн Грессе. И вот он составил библиографию литературы о научных суевериях былых эпох. Разумеется, что там нашлось место и инфернологам, что так увлеченно живописали Ад и его муки.
        Инфернологов, в сущности, интересовало то, что интересовало обычно философов. Большей частью они ломали голову над все тем же парадоксом: есть ли конец у бесконечности? Согласитесь, что уже от одной постановки этого вопроса можно сойти с ума! А если тебя к тому же еще занимает, где конкретно находится Ад и какие виды мучений в нем преобладают, то маразм становится очевидным.
        А какие названия в прошлые века давали подобным книгам!
        От одних названий захватывало дух, и хотелось эту книгу если не почитать, то хотя бы подержать в руках. Было сочинение, озаглавленное следующим образом: «Размышления Швиндена о сущности адского огня и о месте ада, в которых особенно рассматривается вопрос, что ад следует искать на Солнце» Каково? Каноник Франсуа Арну, как вы сами понимаете, человек высокой нравственности и большого пытливого ума свой труд озаглавил как «Чудеса потустороннего мира: страшные муки ада и дивные наслаждения рая». Ну чем не путеводитель для туристов, ищущих развлечений? А благородный советник при Брауншвейгском дворе Юстус Шоттель свою книгу, напротив, назвал незатейливо и почти научно - «Ужасное описание и изображение ада и адских мук». Чувствуете стиль? Это же почти современные научные рефераты, часто начинающиеся с названия, скажем, «К вопросу о переоборудовании угольных тепловых станций на торф».
        Давно уже замечено, что смутные времена рождают интерес к потустороннему и ирреальному. Стоило начаться перестройке, как книжные прилавки в нашей стране заполонили гороскопы, книги о потусторонних и аномальных явлениях, о призраках, полтергейстах и, что само по себе естественно, появилась литература о Сатане и сатанистах. Литература это немедленно нашла себе последователей, которые принялись под видом своих черных месс вешать на кладбищах кошек. Преимущественно черных.
        Лютиков от сатанистов был далек, но обычное человеческое любопытство его терзало.
        Поэтому к возможности посетить это загадочное место он отнесся с энтузиазмом и даже начал придумывать себе форму одежды. Как всякий обыватель, он отнесся к одежде со всей серьезностью, будь воля Лютикова, он бы в этом гадюшнике появился в пятнистой униформе и весь увешанный любимыми игрушками человечества - от АКМ до немецкого парабеллума, включая конечно же огнемет «Шмель» и имея за спиной передвижное огневое средство «Буратино».
        Муза Нинель критически оглядела возлюбленного, прикинула что-то, склонив легкомысленную кудрявую головку, и решила:
        - Кожаная жилетка без рукавов, футболка с изображением Вельзевула, джинсня старенькая…
        Как?! И в этом можно было появиться в Аду?
        Глава семнадцатая
        Бездна переливалась звездами.
        Она дышала стерильной холодной пустотой, неведомое существо, окружающее сразу со всех сторон, даже скорее - загадочная ночная чаща таинственного леса, где среди невидимых ветвей и стволов светятся глаза хищников.
        И где-то далеко в совсем уже непостижимой глубине горела свеча, при взгляде на пламя которой Лютикову сразу же становилось легче.
        Они летели сквозь тьму.
        Позади было радужное слепое пятно, в которое превратился удалившийся Рай, впереди мрачным красным, постепенно приближающимся пятном высвечивалось Инферно.
        - Ты, Лютик, только не выделывайся, - инструктировала поэта муза. - Нормальный грешник, получил увольнительную или, еще лучше - в самоволку из котла двинул, чтобы в Дите оттянуться. Дирол пожевать, порэперовать немного, с телочками интересными пообщаться. Понял? А то задвинешься там, морду каменную сделаешь, мол, одичали вы здесь, тут тебя быки и прижмут. Нет, как узнают, откуда ты, все будет нормально, туристов там и пальцем не трогают. Только в Раю известно станет, где ты пропадал. Ты сам должен понимать, мы здесь неофициально, узнают, такое начнется!
        Она подумала.
        - И бесов без нужды не задевай. У тебя хайратник на голове, джинсы седьмой линьки. Они запросто могут подумать, что ты из воинов и на дискотеку подраться пришел. Пальцы не топырь, ты ведь тренировки не имеешь, помнут, как невесту в брачную ночь…
        Вместе с языком разительно менялся и внешний вид музы. Прикид Лютикову подбирала муза Нинель, сама же она оделась во все те же кожаные штаны и такую же жилетку, надетую на голое тело, и сейчас кожа музы молочно светилась в полутьме, царящей близ адского города. Косметики на свое лицо муза, как и в первый раз, не пожалела.
        Не вдохновительница нежная шла рядом с поэтом, боевая подруга в ирокезской раскраске, ламия кровожадная рядом с ним шла, и, положа руку на сердце, Лютиков не мог сказать, что в таком виде муза Нинель нравится ему меньше. Сексапильности даже прибавилось, глядя на музу Нинель, Лютиков начинал понимать, почему мужики больше любят стерв.
        Мимо сказочной птицей пролетел механизм, в котором пьяно смеялись мужики и визжали женщины, потом машины стали обгонять Лютикова и музу чаще.
        - К бабам не лезь, - снова предупредила муза. - Здесь такие встречаются, твоя райская шалашовка рядом с ними строгой скромницей покажется! Опомниться не успеешь, как уведут куда-нибудь и трахнут всей кодлой. И не пей ничего, помни, здесь тебе не Рай и не Земля даже, мало ли кто на тебя запасть может, капнут клофелину или вообще психотропкой траванут, ищи тебя потом по всем кругам. Думаешь, кто-то из архангелов за тебя мазу держать станет? Жди, как же! У них всех один принцип - есть душа, есть и проблема, а если души нет, то и проблем никаких не существует!
        Мимо них почти неразличимые в полутьме прошли две непривычно одетые женщины. Одна из них держала на поводке маленькую собачку, которая, поравнявшись с Лютиковым и музой, недовольно зарычала на них. Дамы оживленно и негромко разговаривали между собой. Та, которая была без собачки, недовольно сказала:
        - Нет, ты мне скажи, как ей не надоест каждый месяц под паровоз бросаться? Это ведь с ума можно сойти!
        - Тебе хорошо, - резонно отвечала своим мелодичным голосом ее собеседница. - У тебя есть Пьер, у тебя, Натали, в семье все прекрасно.
        А вышла бы ты замуж за Курагина? Ты бы сама на железную дорогу пошла и Анне сказала: «Подвинься!»
        - Слушай… - Лютиков взял музу за локоть. - Я не ослышался?
        - Да обыкновенные бабы, - немного нервно сказала муза Нинель. - Одна - точная толстовка, другая, которая с собачкой, та, похоже, из чеховского урациора. Ну надоело им в своем мирке. Каждый день одно и то же, вот и решили немного оттянуться. А чего ты удивляешься? Я с одной толстовкой была знакома, так та из Рая при каждом удобном случае сюда на групповуху бегала, а потом как каялась! Слезы на глазах от ее покаяний выступали. А через неделю - все заново. Потом ее поймали, конечно, в Ад и отправили, чтобы поближе к греху была, раз уж ей так нравится…
        Лютикову казалось, что на входе в Ад обязательно должны стоять демоны из охраны. Караулить, чтобы никто не сбежал. Но никаких караульных на входе не было, только стоял, покачиваясь, лохматый рыжий черт с налитыми кровью глазами, а вокруг него кружилось несколько мелких и шустрых бесов, которые, судя по стойкам и взмахам, были искушенными в разных хитрых приемчиках, а от своего соперника они тщетно пытались выяснить, из какого он круга. На Лютикова никто из них внимания не обратил, а вот Нинель бесов явно заинтересовала - один из них даже вытянул губы рыльца трубочкой и пронзительно засвистел ей вслед.
        У вторых дверей в обшарпанных деревянных креслах скромно сидела компания нечисти в красных пиджачках и высоких гетрах, надетых поверх галифе полувоенного фасона.
        Маленькая толстенькая нечисть с большими зелеными ушами, ловко поводя перепончатыми лапками с присосками, рассказывала товарищам:
        - В общем, зажали «фантомы» нас под Белградом. «Мигари», конечно, техника устарелая, но в умелых руках, я вам скажу, еще очень и очень может! У меня пилот югослав, навыков у него никаких. Смотрю, раз промахнулся, потом опять ракету в белый свет, как в динар засветил! Нет, думаю, надо брать инициативу в свои руки… Перехватываю управление… пике… горка с выходом в иммельман… Смотрю, мой югослав уже и дышать перестал, он ведь к такому пилотажу не привык! Я делаю противоракетный маневр. - Ладошка большеухой нечисти ловко скользнула на уровне шерстистого брюшка. - Оторвался! Прикиньте, братцы, ушел! Ну, тут я по газам, выхожу во второй эшелон… И тут нате вам! «Стелле» идет. Пилот его, ясное дело, не видит, зато я прекрасно вижу. А управление-то в моих руках! Встаю на боевой, еще раз проверяюсь по радару, выхожу в сферу атаки! Двумя ракетами ему по фюзеляжу - шшарах! Смотрю, мой «Стелле» два раза носом клюнул, обшивка клочьями в разные стороны полетела, никакой телеметрии не надо! Горит мой «Стелле» и в пике переходит! Вот так, братва, пошерстили мы этих хваленых гремлинов в Югославии!
        - Гремлинов они пошерстили! - недовольно заметил кто-то из слушателей, почесывая брюшко под распахнутым красным пиджачком. - Сами-то кто?
        Рассказчик оскорбленно уставился на коллегу желтыми блюдцами глаз.
        - Ты, брателло, нас с ними не равняй, - раздувая ноздри маленького носика, прошипел он. - Это у них там гремлины, джоули да омы! А мы, брателло, славяне, нам западло себя по-ихнему называть. Силы мы, понял? Я вот этой самой лапой столько этих самых гремлинов во Вьетнаме с небес отправил, если бы нас официально признавали, давно бы в Героях ходил, понял?
        - Вот, - укоризненно заметил все тот же слушатель. - Из-за этого все наши беды. Грыземся, как люди, вместо того чтобы объединиться и единым фронтом ударить. Ведьмы с ламиями не желают объединяться, элементали русалками и водяными брезгуют! Распри одни, а консолидирующих элементов не видно!
        Лютиков с удовольствием послушал бы этот в высшей степени поучительный разговор, но муза уже прошла в зал, видимо, неловко ей было стоять в коридоре, где запах дорогого табака смешался с резкой вонью авиационного горючего, которое для пущего кайфа потребляла нечисть.
        Пещера, в которую они вошли, была огромной. Пахло серой и спиртным, игривыми женскими духами и строгими мужскими одеколонами, табаком, женским телом и еще черт знает чем. Запахи свивались в жгуты, сплетались в сложные невидимые узоры, растекались по пещере, в которой багровым и зеленым полыхало пламя, время от времени в багровость и малахитовую зелень вливались нежные фиолетовые тона, желтые вспышки чередовались с голубыми, розовыми, на далекой эстраде клубился белый дым, в котором с трудом угадывались черные беснующиеся фигурки. Басовито и тоненько сплетались в сложные музыкальные узоры звуки гитарных струн, мелким бесом рассыпался барабан и вурдалачно вскрикивал синтезатор.
        - Хай! - Рядом с Лютиковым оказалась симпатичная ведьмочка. Хорошенькое личико ее не портили даже слегка выступающие из-под верхней губки клыки, рыжие волосы завивались колечками, но не скрывали задорно изогнутых рожек. - Потопчемся, малыш?
        Прежде чем Лютиков сообразил что-либо ответить, между ним и ведьмочкой вклинилась муза. Вид у нее был настолько угрожающим, что сам Лютиков испугался.
        - Вали, коза! - с веселым бешенством оскалилась муза. - Этого мальчика буду танцевать я!
        - Так ты с девочкой… - со странной интонацией протянула ведьмочка. - Жаль, жаль! Будешь свободным, подгребай в бар «За Ахероном», спросишь Жанну!
        И исчезла в водовороте танцующих.
        - Я же тебе говорю, будь осторожней! - с досадой сказала муза. - Ишь, разлетелась: смотрит - вены без дырок, значит, кровь будет без дури. Ты смотри, Лютик, это тебе не райская обитель, отцедят по полной программе!
        Они потанцевали немного.
        Лютиков изумленно глазел по сторонам и чувствовал себя провинциалом, приехавшим из деревни в большой столичный город. Вокруг все грохотало и завывало, визжали танцующие, полыхали струями разноцветного пламени невидимые лазеры, клубился дым. Неподалеку двое бесов самозабвенно выплясывали джайв, потом незаметно их танец перешел в откровенно эротичную ламбаду, которую сменили уже и Лютиковым забытые сиртаки, а потом бесы организовали змейку, и вскоре уже, многотысячная бесконечная, она кольцами завивалась в огромной пещере, свода которой увидеть даже не стоило и пытаться.
        Наконец, пришло время, когда и муза умаялась. Взяв Лютикова за руку, она повела его за собой. Помещение, в которое они попали, было ничуть не меньше пещеры, но отделано не в пример лучше. Лютиков только слышал о европейском стандарте, но здесь, глядя на стены, отделанные сияющим пластиком, на светильники, изливающие на посетителей неяркий, но дьявольский свет, Владимир Алексеевич понял, что ни один на свете стандарт никогда не сравнится с потусторонним. Вышколенные бесы скользили между столиками с легкостью мастеров фигурного катания, музыка здесь была не в пример мелодичней, ибо весь оркестр, играющий на расположенной в центре зала сцене, состоял здесь из двух гитар, скрипок и флейты, а солист обладал негромким, но приятным баритоном.
        И звало нас время в маньчжурские сопки,
        Где красное солнце вставало в росе,
        А смерть оселок неумело и робко
        Уже подносила к блестящей косе…[22 - Автор этих строк не опознан, похоже, и в этом случае мы имеем место с народным творчеством. А жаль, слова хорошие, в таких песнях обычно и живет человеческая душа!]
        А в зале плакали и утешали друг друга крепкие мужики, что-то напоминала им эта песня, только Лютиков никак не мог понять, почему они плачут. Спору нет, песня была грустная, можно сказать - душевная, особенно когда пошли строки про гаолян, в котором перемешаны кости, разобрать которые можно лишь по размеру. Муза Нинель уловила недоумение любимого человека, шепотом пояснила:
        - Участники русско-японской войны это, день памяти сегодня у них! Скоро «Варяг» петь будут, тогда вообще все встанут! Хорошие мужики, Лютик, бесстрашные, с папиросой в зубах в штыковые атаки ходили!
        Они долго шли по залу, потом музу Нинель кто-то окликнул, она заулыбалась и потащила Лютикова к столику, из-за которого уже поднимался высокий плечистый бес с наглой ухмылкой и таким похотливым взглядом, что Владимиру тут же захотелось дать бесу в рыло.
        - Крошка, ты сегодня восхитительна! - развязно сказал бес, не обращая внимания на Лютикова. Тот для беса был грешником, он их за рабочую неделю на год вперед насмотрелся. Другое дело муза Нинель! Бес самодовольно усмехнулся и объявил: - Так бы и съел тебя! Намазал серой и съел!
        Муза Нинель озабоченно посмотрела на беса, потом на уже закипающего и сжимающего кулаки Лютикова, что-то прикинула про себя и сказала:
        - Ты, Лютик, посиди немного, я сейчас вернусь! Надо с этим бычарой перезвездить, пока он нам всю экскурсию не обгадил!
        Она любезно подхватила беса под лапу и поволокла за соседний столик.
        Лютиков уныло тянул коктейль, заботливо заказанный музой. Похоже, это был «Кровавая Мэри».
        Потягивая коктейль, Лютиков оглядывался по сторонам. В зале собрался разнообразный народ, Лютиков даже парочку ангелов заметил, веселящихся в компании бесов. Но подавляющее большинство было из грешников, отмаявшихся неделю и теперь получивших отдых на выходные дни. Грешники особо не веселились, какое веселье, если завтра с утра им всем предстояло муки по новой принимать! А вот творческая молодежь из того же Ада веселилась на всю катушку. Пили, плясали, обнимались, ссорились, мирились, и снова ссорились. Еще несколько минут назад Лютиков с большим любопытством наблюдал бы за происходящим, но теперь он закаменел весь и мрачно смотрел на столик, за которым его муза любезничала с вальяжно похохатывающим бесом. Нехорошие мысли бродили в голове Лютикова, а подогретые коктейлем, в рецептуре которого не последнее место занимала водка, мысли эти стали почти преступными. Лютиков почти наяву видел, как он встает, подходит к столику и берет этого наглого беса за рога. Тьфу, чертовщина какая-то получалась, прямо по песенке ресторанного барда Александра Новикова.
        Я крутого лейтенанта поднимаю за рога![23 - Есть барды, под чьи песни хорошо путешествовать, блуждать в тайге, штурмовать бурные реки и горные вершины. Есть такие, которые хорошо смотрятся на сцене, или сатиричные и ироничны люди, над их песнями хорошо смеяться в теплой компании людей, не принимающих того, что в обществе творится. Есть барды, поющие на разрыв души, их слушаешь в одиночестве и с отчаянием начинаешь понимать, что с их песнями жить тоскливо, а без песен - и вообще невозможно. В последнее время расплодилась категория ресторанных бардов, их песни великолепно идут под водочку и сациви, более того - даже аппетит нагоняют!]
        Лютиков засовестился своих мыслей и отвернулся.
        Рядом тяжело опустился на стул здоровенный грешник. Плечи у него были, как крылья у ангела, лицо же было измятым и тоскливым, видно, обуревали грешника воспоминания, бурлили они в нем, требовали немедленного выплеска.
        Да и в самом деле, Лютиков при жизни знал, что чужому человеку легче исповедоваться. Едешь, к примеру, в поезде, разговоришься со случайным собеседником, такое ему порой про себя расскажешь, век бы не вспоминал! А все почему? Выплеснуть свою тоску и сомнения хочется, поделиться с кем-нибудь. По лицу подсевшего к столику грешника Владимир Алексеевич сразу понял, что сейчас ему придется выслушивать исповедь.
        И не ошибся.
        Глава восемнадцатая
        Некоторое время грешник сидел рядом, сжимая стакан, и смотрел на музу Нинель, но смотрел совсем не так, как Лютиков, с грустью смотрел, стало быть, случилось в его жизни нечто, связанное с женщинами, и приятного в этой истории было мало.
        - Тоскуешь? - сказал грешник. - Брось, друг, не обращай внимания. Я тоже при жизни влюбленным ходил, только мне эта любовь в три трупа обошлась…
        «Убийца!» - смятенно подумал Лютиков и, хотя это ему лично ничем не грозило, тревожно огляделся по сторонам.
        - Изменяла она мне, - тоскливо сказал грешник.
        Подумаешь, преступление! По статистике сорока процентам мужей их благоверные рога наставляют. И ничего, никто за нож не хватается, то есть хватаются, конечно, но единицы! Правильно, нечего из себя мавров изображать! Лютиков даже забыл, что несколько минут назад почти физически ощущал рога беса в своих влажных от пота ладонях.
        А грешник меж тем уже завел свой неспешный рассказ. Ему было не важно, слушает его Лютиков или пялится на то, как его подругу смазливый бес охаживает. Человеку хотелось выговориться.
        - Жил я тогда в Красной Заре рядом с прудом. Деревня это такая в Царицынской области. Нет, все было хорошо, жил справно, как это обычно говорят - сыт, пьян и нос в табаке. Двух коров держали, по весне на выкорм трех подсвинков брали, а уж гусей, скажем, или кур, тех даже особо не считали. Ага. Жена моя Катерина была ласковая такая, чуть волю дай, сразу обниматься и целоваться лезет. Ну такая справная, вся в ямочках. Ага. A в соседях у меня хороший мужик был, Иван Укустов, трактористом на фермерской МТС работал. У того тоже жена, только мою Катериной звали, а его жинку - Ольгой. Aгa. A вот жены у нас разные были. Моя, как я уже говорил, ласковая, а его такая суровая, лишний раз слова доброго не скажет, все брови хмурит.
        Грешник вел свой рассказ, а вокруг разворачивалась ночная вакханалия, но Лютикова это трогало мало, он все смотрел, как бес увивается вокруг музы, вот уже ручку ей пытался поцеловать, скотина галантная! Глядя на поползновения беса, Лютиков мрачнел и не обращал внимания на грешника, который продолжал свой рассказ и уже добрался до момента, когда сосед рассказал ему о том, что жена грешника изменяет ему с участковым милиционером.
        - Жене я, конечно, ничего не сказал, а сам решил их с Васькой ущучить, - меланхолично рассказывал грешник. - Вечером говорю жене, что поеду к брату, кабана помогу резать. Ей бы дуре сообразить, какой дурак кабана до морозов резать будет, только она, как чикомас, наживу взяла полной глоткой. Кабана резать, тут без самогонки не обойтись. Ага. A коли пьянка будет, естественно, ночевать я у брата останусь.
        Нет, эта рогатая скотина положительно выводила Владимира Лютикова из себя. Бес на Лютика изредка поглядывал нагло и высокомерно, а сам музе ручку принялся наглаживать. Лютиков аж зубами скрипнул, на что сидящий напротив рассказчик сразу же отреагировал:
        - Я тоже чуть зубы не стер. Дождался самого разгару, когда койка ходуном ходить станет, вылез из ухоронки - и к выключателю. Щелк! Ага, ослепил голубков! Вскочили, оторвались друг от друга, щурятся, пытаясь понять, что случилось. А что случилось? Хозяин некстати домой пришел! Ага.
        Ваську я за дверь выставил, одежды ему не отдал, пусть голяком на другой край деревни добирается. Запер дверь, повернулся к Катерине: ну, голубушка, поизмывалась ты надо мной, теперь мой черед настал. Она, разумеется, голяком, достал я из угла банку с клеевой побелкой, на ремонт приготовленную, вылил ее на мою благоверную, да неверную… А потом вспорол перины да подушки и вывалял изменщицу в пуху. Обвалял как следует и голяком же на баз выкинул - иди, голуба, на все четыре стороны. Ага.
        Катерина кинулась к сестре своей Лизавете, что на соседней улице жила. А куда ей еще кидаться, как не к родне? Лизавета дверь открыла, а на нее как бросится чудище пушистое да мягкое! Лизавета - брык на пол. Сердчишко не выдержало, ага. Тут на ее крик муж выскакивает. Видит, жена на полу лежит, а на ней чудище лохматое орет. Схватил мужик топор, обухом чудище огладил и бегом в милицию, рассказать о чудовище. Милиция быстро во всем разобралась, да что поделать - Катька моя с Лизаветой уж холодеть начали, а утром к Василию приехал, а тот в петельке покачивается. Ага.
        До смерти мне за то ничего не было. Нет таких законов на земле, чтобы обманутые мужья страдали, ежели они и преступления никакого не совершили. Бабу в пуху обвалять - разве то преступление? Восстановление справедливости, ага!
        Грешник помолчал немного, словно закончил тяжелую работу, опрокинул в широкий рот половину содержимого стакана и с неожиданной обидой продолжил:
        - А тут со мной и разговаривать не стали. «Рок-н-ролл любишь?» - «Да какой еще рок-н-ролл?!» - «Ясно… Эротические стихи пишешь? Сексуальные романы сочиняешь?»
        Какие там стихи! У меня вся жизнь сплошной эротический роман!
        «Может, - говорят, - ты скульптурой обнаженной увлекаешься? Или, на худой конец, любительские порнофильмы снимаешь?» - «Да чем же, - говорю, - я их снимать-то мог? Может, и снял бы, если бы средства на камеру были!» - «Тогда, - говорят, - извиняй, твой ярус одиннадцатый, круг будет второй».
        Кукую. А за что, спрашивается? Ну, облил клеем, ну, в пуху извалял… Так я же сам потом без перин исстрадался! Ты-то сам, в каком кругу обитаешь?
        Неожиданный вопрос поставил Лютикова в тупик. Некоторое время он лихорадочно вспоминал Данте, которого почти не помнил, наконец, брякнул наугад:
        - В шестом.
        Грешник воззрился на него с неожиданным уважением:
        - Выходит, диссидент?
        Неизвестно, как Лютиков из этой ситуации выкрутился, но тут неожиданно к столу вернулась веселая муза Нинель.
        При виде ее грешник ссутулился и весь как-то усох, неуловимо он скользнул от стола, даже выпивку свою оставил.
        - Чует кошка, чье мясо сожрала! - злорадно сказала муза. - Я тебе говорила, Лютик, будь осторожнее. Это ведь стукач местный, его здесь все знают, ходит, козел, по столикам, вынюхивает! Меня о нем не один раз предупреждали! Будет еще в душу лезть, гони его, Лютик, в шею!
        - Это правда, что из-за его ревности трое погибло? - спросил Лютиков, глядя, как грешник лавирует между столов.
        - Четверо, - поправила муза. - Бесы рассказывали, что на следующий после случившегося день его родную матушку инсульт разбил! Охота тебе на эту гниду время тратить? Пойдем, я тебя с местными познакомлю, сам увидишь, какие это интересные бесы, с ними на любую тему потолковать можно. Прикинь, Лютик, Евангелие наизусть шпарят!
        - Евангелие-то им зачем? - удивился поэт.
        - Считают, чтобы с врагом бороться, надо знать его хорошо.
        Правильно говорят, что первое впечатление бывает обманчивым. Это из-за музы Нинель бес показался наглым и бесцеремонным, а оказался на самом деле приятным и обходительным, куда до него дипломатам и свидетелям Иеговы! Вскочил из-за столика, потряс руку Владимира Алексеевича, блеснул глазом.
        - Читал. Наслышан. Очень неплохо.
        Лютиков почувствовал, что польщен. Надо же, бесы его читают! И не просто читают, что-то интересное для себя находят.
        Это только в священных книгах бесы были мелки и глуповаты. В собеседнике Лютикова чувствовалась начитанность и выучка, сразу было видно, что в изучении наук бес времени не терял, да и саму возможность учиться почитал за нечаянный дар и великое благо.
        - Не знаю, как к вашему комплименту и относиться, - с легкой улыбкой сказал Лютиков. - Мы же с вами - идеологические противники, уважаемый? Но муза нас не познакомила…
        - Да я вас заочно знаю, - сказал бес. - А мое имя… Ну что оно вам, зовите меня Кердьегором[24 - Имя, конечно, не случайно походит на фамилию одного известного европейского философа. Философы, как и бесы, любят ввести человека в заблуждение и увлечь его сомнительными истинами и ценностями.], если вам обязательно хочется меня персонифицировать.
        - И в качестве кого вы тут… - Лютиков выразительно повел рукой, - подвизаетесь?
        Бес ухмыльнулся.
        - Я здесь не подвизаюсь, - сказал он. - Кем я могу быть в родном доме, Владимир Алексеевич? А пока я вольный студент и с профессией будущей еще не определился. Как подумаешь, сколько в мире занятного и удивительного, глаза разбегаются. Но я не тороплюсь, в отличие от ваших возможностей, мои значительно шире. Это ведь неудивительно - Вечность впереди!
        - Личное бессмертие? - уточнил поэт.
        Кердьегор замялся, почесывая подбородок, на котором аккуратным клинышком темнела небольшая бородка.
        - Все немного сложнее, Владимир Алексеевич, - сказал он. - Однако не буду засорять ненужными деталями ваше поэтическое восприятие окружающего. Вы, наверное, Данте себя ощущаете, а музе место Вергилия определили? Правда, земная жизнь вами пройдена не до половины, а до самого конца, да и обстановочка ничем не напоминает тот страшный лес, о котором рассказывал сказочки Данте. Верно, Владимир Алексеевич?
        - Но котлы-то есть, - не удержался Лютиков.
        Кердьегор погрозил ему пальцем лапы, и Лютиков обратил внимание, что когти беса тщательно ухожены, даже маникюр им сделан.
        - Не передергивайте, Владимир Алексеевич, - сказал бес. - Вы бы сами удивились, если бы котлов и пыток не было. Что же нам было делать с садистами и убийцами? Заботой их окружить, холить их и лелеять?
        - А если они натуры увлеченные, творчеством занимаются? - снова не удержался Лютиков. - Значит, все прощается?
        - Это вам музочка, наверное, наплела, - сказал бес. - Бывают такие, мы им устанавливаем испытательный срок, а потом объявляем, что испытания они не прошли. Это ведь дополнительное мучение, Владимир Алексеевич, вы же сами помните, что вы испытывали, когда вас при жизни в Союз писателей не принимали. Вы уж поверьте, если бы вы знали, что вас после забаллотирования ждет котел со смолой, стоицизм ваш мигом бы испарился… Но черт с ними, с грешниками, давайте поговорим о чем-то более близком. Вы уже знакомы с нашей литературой? У нас ведь тоже есть свои классики, в библиотеке Дита можно много любопытного найти, настоятельно рекомендую.
        - Интересно, - Лютиков отпил из своего фужера глоток. - Может, среди вас и мечтатели имеются?
        - Обязательно! - в тон ему подхватил Кердьегор. - Непременно! Если бы вы знали, Владимир Алексеевич, какие мечтатели есть в Аду, если бы вы знали неистовость их мечтаний! Ведь только обитатель Ада и может по-настоящему мечтать! Только обитатель Ада и может создать настоящую утопию. Нет, у вас тоже были мастера, помнится, я читал Оруэлла, Замятина… Неплохо, очень неплохо… Адольф Гитлер создал не лишенную интереса утопическую философскую концепцию… Но ведь это было следствием их жизни, Владимир Алексеевич, а жизнь земную слишком радостной не назовешь!
        - Вы называете это утопиями? - удивился Лютиков.
        Бес радостно всплеснул руками.
        - Несомненно! Несомненно, дорогой Владимир Алексеевич! Концепции абсолютного зла - вот что главное, остальное просто не в счет.
        - Как же так? - озадачился Лютиков. - Ваше основное занятие заключается в том, чтобы жесточайшим образом наказывать зло, но вы ему же и поклоняетесь? Разве это последовательно?
        - Суть! Суть! Самую суть ухватили! - захохотал Кердьегор. - Но это уже не к нам претензии, это к нашим идеологическим противникам. Они тумана напустили! Ведь ежели по совести, то если мы исповедуем абсолютное зло, зачем же нам земных носителей этого зла бессмысленными пытками изводить? Они ведь наша опора, пятая колонна, если хотите. А если мы все-таки наказываем носителей Зла, то мечты наши должны быть светлыми и чистыми, ничем не хуже райских мечтаний. Верно?
        - Что-то я не улавливаю, - согласился Лютиков.
        - И не вы один, - согласился Кердьегор. - Понимаете, Чистилище у нас выполняет конституционные функции, так ведь и там кто лапами, кто крыльями разводит в полном недоумении. Нашим бы старикам собраться и утрясти этот вопрос, но ведь - гордость! Они и не общаются с того самого времени, все Армагеддоном друг другу грозят. Далась им эта деревушка!
        На сцене вновь появились музыканты, по залу поплыли звуки настраиваемых инструментов, потом вышел кудрявый бородатый певец с широким плоским лицом и приплюснутым носом, взмахнул полами черного балахона, обнажая жилистые руки и, взяв в руки микрофон, стал пробовать его тональности.
        - Шамаев, - с уважением сказал бес. - Гениальный мошенник, а какой певец! Если бы он в школе-интернате попал бы в другие руки, но не к Семе Огольцу, был бы у вас второй Лемешев, а может быть, сам Лемешев был бы вторым. Да, Владимир Алексеевич, если бы вы знали, сколько у нас по разным котлам талантов парится, вы бы только руками всплеснули!
        - А ну вас, ребята! - с досадой сказала муза и легко вскочила. - Скучно с вами. Вы тут побеседуйте, а я пойду, потопчусь немного с кем-нибудь!
        - «Не давай себя им лапать, моя лапушка!» - знакомым хрипловатым голосом пропел Кердьегор и попытался игриво ущипнуть музу за тугую попку, но вовремя глянул на Лютикова и широко развел лапы в стороны. - Что поделать, Владимир Алексеевич, привычка - вторая натура. Вы уж извините меня великодушно, это у бесов в природе заложено - тяга к сладострастию и постоянным совокуплениям. Иной раз сидишь в библиотеке, читаешь, скажем, Аристотеля или Платона, а тут как раз такие аппетитные формы проплывают, разве удержишься?
        На сцене всхлипнули гитары, жалобно простонала скрипка и полилась печальная, но чарующая слух мелодия. Певец поднес микрофон к губам и звучным голосом запел:
        Настанет день - печальный, говорят!
        Отцарствуют, отплачут, отгорят,
        Остужены чужими пятаками,
        Мои глаза, подвижные, как пламя.
        И - двойника нащупавший двойник
        Сквозь легкое лицо проступит - лик.
        По улицам оставленной Москвы
        Поеду - я и побредете - вы.
        И не один дорогою отстанет,
        И первый ком о крышку гроба грянет,
        И наконец-то будет разрешен
        Себялюбивый одинокий сон…[25 - Стихи Марины Цветаевой.]
        - Да, да, - сказал бес, глядя на непроизвольное движение Лютикова. - Именно так, Владимир Алексеевич, Аду тоже есть чем гордиться…
        - Марина? - не поверил Лютиков.
        - При чем здесь Марина? - не понял его бес. - Я говорю о Шамаеве. А Марина… Ну кто же касается всуе звезд? Этак ведь и обжечься можно… Что же вам муза Нинель ничего не рассказывала о Бездне?
        - О Бездне? - поднял глаза Лютиков.
        - Значит, не рассказывала, - сказал Кердьегор. - Ей виднее, придет время расскажет.
        Глава девятнадцатая
        Истина, которая открылась Лютикову, ошеломляла.
        Она объясняла, почему он не встретил ни в Раю, ни в Аду тех, чьи имена еще при жизни, да и теперь сам Лютиков повторял с трепетом. Их и не могло быть здесь, что делать демиургам рядом с горшочниками?
        Звезды.
        Мог ли Лютиков подозревать, когда вглядывался в черную бормочущую пустоту, усеянную звездами, что видит самих демиургов. Тех, кто не согласился с плоским и убогим Раем и плакатным Адом, они были выше мира, в котором жили, и так же выше загробного мира оказались их души. Теперь они жили в пустоте, заполняя их мирами своего воображения. Лютиков думал, что демиурги живут около звезд, оказалось, что демиурги и есть звезды.
        - Слуша-ай, - Лютиков нежно погладил музу по теплому плечу. - А как же Бог? Что же они там, сами по себе?
        - Не, Лютик, - сонно сказала муза Нинель. - Ты как шпион, все допытываешься, допытываешься… Откуда я знаю, у нас про них вообще не говорят, запрещено это, понимаешь? Знаю, что об этом лучше помалкивать…
        Лютиков полежал немного, посмотрел в потолок.
        - И что же - они все там?
        - Спи, - сказала муза Нинель. - Ну что ты ворочаешься? Нет, Лютик, с тобой обязательно в неприятности попадешь. Я как дура выкручиваюсь, всем говорю, что ты у меня сова и вообще любишь при свете свечки писать, как Пушкин в Болдино… А у тебя опять завихрения начинаются. Ну что там делать? Холодно, пусто… Для того чтобы там место найти, надо чувствовать, что в силах свой собственный мир создать. Ты, Лютик, чувствуешь, что способен на такое?
        Вот спросила! Это тренер сборной по тяжелой атлетике может так спросить своего тяжеловеса: ну что, Вася, возьмешь рекордный вес? А тот поплюет на ладони или канифолью их натрет, как это у них обычно делается, поиграет бицепсом и небрежно кивнет.
        - А как же, Степан Митрофанович, конечно же возьму!
        А Лютиков был сам в себе не слишком уверен.
        При жизни ему все казалось, что пишет он так себе, другие пишут не хуже. Каждый раз, когда он перечитывал написанное им, в Лютикове рождалось странное чувство. С одной стороны, его охватывал восторг, что работа завершена, и сделана она чисто. А с другой стороны, начинали его мучить сомнения - так ли хорошо написано, как задумывалось? Ведь как оно обычно бывает? Исполнение от замысла отличается так же, как женщина отличается от девушки. Лютиков всегда завидовал тем, кого сомнения не мучили. Антон Дар, например, никогда не сомневался в своих текстах. Когда ему указывали на неряшливую рифму или затертость образа, использованного в стихотворении, Дар только махал рукой и благодушно приговаривал: «Сойдет за третий сорт!»
        А Лютикову казалось, что Булгаков в своем романе прав, и осетрина второй свежести не бывает.
        - Слушай! - спохватился он. - Давеча… ну, когда мы в Инферно летали, показалось мне, что там где-то свечка горит. Показалось, да?
        - Не знаю, - сонно пробормотала муза. - Может, и не показалось. Александр Сергеевич всегда при свече писал, Борис Пастернак тоже интим в творчестве создавать любил… У него про свечу даже стихотворение знаменитое есть, я сама слышала, его даже как песню поют. Был один здесь, нормальный мужик, он под арфу его очень душевно исполнял. Красивое стихотворение…
        Она ловко скользнула под руку задумавшегося Лютикова, устроилась поудобнее и тепло дохнула ему в подбородок:
        - Спи!
        Лютиков полежал немного, вспоминая стихотворение о свече, вспомнил и с неожиданным озарением подумал, что стихотворение написано о них с музой и их воровской любви. «Мело, мело по всей земле, во все пределы…» Вьюги вот только не было.
        А потом он лежал и думал о звездах. Ах, как далеко они были! Ах, как далеко!
        - Знаешь, - сказал он, глядя перед собой. - Там давеча в Инферно гремлины все-таки передрались.
        - Они всегда дерутся, - сонно пробормотала муза. - Когда дискотека кончается. Натура у них такая. И обычай сложился. Спи, Лютик!
        - Слушай, а что означает слово «урациор»? - не унимался Лютиков.
        - Блин, ты меня забодал! - с досадой шевельнулась муза. - Район сотворения демиургом мира это означает. Пространство около звезды.
        Еще одной тайной стало меньше. Лютиков вздохнул и принялся засыпать. Ему приснился Иван Спирин.
        Спирин сидел за кумачовым столом и принимал заявления от демиургов. Правой рукой и верным помощником его был Эдуард Зарницкий.
        - Характеристики слабенькие! - морщился он. - Что значит, сам Мандельштам? Кто он такой, этот Мандельштам! Это для вас он Мандельштам, а для меня просто жидяра с горбатым носом!
        «А ведь так и будет, - проснулся и с внезапным ужасом подумал Лютиков. - Захапают они власть, и такое в Раю начнется, хоть святых выноси! Это ведь страшно подумать, что будет, если Эдуард Зарницкий и Ваня Спирин править начнут! Точно, как Пригов писал - махроть всея Руси. Песец тогда Раю!»
        Утро следующего дня показало, что сны иной раз бывают вещими.
        А все потому что это утро началось с собрания, которое организовал Спирин.
        Нет, кумачового стола не было. А вот Иван Спирин был. И Эдуард Зарницкий при нем. И еще трудно было сказать, кто из них был деловитей на зеленой поляне.
        - Слушай, Вовка, ты решил к нам вступать, или как? - зорко и недоброжелательно глянул Спирин. - Я тебя не пойму, когда мы коньяк хлещем, ты вроде бы за. А смотришь, словно мы воровать затеялись.
        - Слушай, Вань, - сказал Лютиков. - Ну куда торопиться-то?
        - Ага, - засмеялся Спирин. - Кто не успел, Вован, тот опоздал! Были ведь такие, кто с Горьким посостязаться пробовал. Так ведь за Горьким всего лишь государство стояло, пусть и большое. А за нами, Вован, Бог! Смотри - прогадаешь!
        Лютиков грустно усмехнулся.
        - Были аналогии, - сказал он. - Сам вспомнишь или напомнить? «Gott mit uns»?
        - Ну, Вова, ты как председатель Международного трибунала, - сказал Спирин с некоторым смущением. - Мы ведь тоже за свободу творчества, а как же! Ты только погляди, сколько нас! И каждый единения жаждет, не иначе!
        - Бессмертия они хотят, а не единения - сказала муза Нинель. - Ты ведь, Лютик, не понял, они историю создают, а ты здесь лишний, ты ведь просто хорошие стихи пишешь. Сам должен понимать, или ты с ними, или они тебя просто распнут, как того мужика, о котором я тебя спрашивала. Им ведь западло хорошие книги писать, у них про другое думка болит, только они это старательно скрывают. Не веришь?
        Чего там не верить, Владимир Алексеевич и сам это подозревал, только вот надеялся на лучшее. Это ведь как в анекдоте: тонет мужик, его с берега спрашивают, чего не орешь, если тонешь? А тонущий мужик отвечает: на лучшее надеюсь!
        Надеяться, конечно, можно, только вот в «Небесном надзирателе» в скором времени статеечка появилась. С одной стороны, была оно вроде бы и зубоскальская, а с другой - очень даже зубодробительная. «Индивидуализм - понятие инфернальное, - писал критик. - Это только мучения принимают индивидуальные, радость - понятие солидарное, требующее человеческого единения. Один раз оступившись, можно исправиться, если ноги у тебя в грязи - ты не небесный житель, ты уже по ту сторону загробного бытия. Грустно говорить, но способный поэт, уже обративший на себя внимание, вязнет в болоте индивидуализма. Что ему понятия Эдема, непорочности и безгрешности? Он внимает самому себе и только себе. Боюсь, что для этого поэта созданное его собственным воображением болото так и останется непроходимым, истинно райские души обойдут его, не замочив ног, а наш индивидуалист так и увязнет в нем по уши, никакие запоздалые молитвы его уже не спасут. А жаль!» И подпись, похожая на скрещенные молнии - ИИ.
        Мало того, в том же «Небесном надзирателе» был опубликован фельетон о безымянном поэте, который грубо и бестактно обошелся с нежной и безгрешной душой своей почитательницы. «И накинулся на нее, аки злобный зверь», - заканчивался фельетон. Тут и думать даже не приходилось, против кого этот фельетон был нацелен. Все сходилось - и якобы безгрешная душа, и день, в который случились эти неприличные поползновения, даже о коньяке было упомянуто дважды, и отмечалось при этом, что в период бескомпромиссной борьбы высших сил с бездушным пьянством умерших только тот, у кого в душе нет ни капельки сочувствия верующим и верящим, мог незаконно получать спиртное и тем одурманивать свою бессмертную душу. Подписи под фельетоном тоже не было, но тут уж у Владимира Алексеевича Лютикова сомнений не возникало!
        Черт! Вот ведь положение у него было! Нет, со Спириным все ясно было. Охмурял он райских творцов. Под сладкий лепет мандолины. Так ведь всегда бывает: говорят о единении, а мечтают о единоначалии. И опомниться не успеешь, как на тебе верхом будут сидеть и при том погонять матерно. Объединение и единение вещи абсолютно разные, единение - это когда люди об одном и том же думают, а объединение - это когда мысли у всех разные, а сгоняют всех в одно стадо - и агнцев и козлищ. Объединение всегда предполагает наличие фюрера, а там уже и до раздачи слонов, то бишь благ разных, недалеко. И что самое паршивое - при объединении всегда стремятся к унификации мысли. А не выламывайся! Тусовка инакомыслия не терпит. Даже если ее возглавляют вожди мирового пролетариата. Кто не с нами, тот против нас. А врага, если он не сдается, как тонко подметил Максим Горький, обычно уничтожают. Нет, думать ты можешь как угодно, только бы не вразрез с тусовкой. Этого не прощают. Даже любимцам этой самой тусовки. Бухарину же в свое время не простили? Да что там Бухарину? Ленин этого инакомыслия Мартову простить не мог,
Плеханову, которого учителем своим считал, так и не простил. Сам поплыл в революцию дальше, а они остались в прошлом, которое Владимиру Ильичу было неинтересно, ведь он жил только будущим. И ярлыки многим наклеены были: «меньшевики» - значит, думают не так как большинство.
        А уж Спирин… Не то чтобы Лютиков его с историческими личностями сравнивал, просто Спирина он знал хорошо. Даже слишком хорошо.
        Нет, мужик он был компанейский, выпить был не дурак, деньгами всегда готов был помочь, если только сам был при оных, а это случалось весьма редко. Но был в Ване один бзик - лидерство. Лютиков как привык? Если тема незнакомая, лучше не спорить, больно скользко все, упасть можно. А Спирин в любой спор бросался как в последний бой, даже если в предмете спора ничего не смыслил. Спирин полагал, что знания запросто заменит здравый смысл, которым сам он был наделен в избытке. Если здраво полагать, то должно быть именно так, а не иначе - вот этой точки зрения Иван Спирин в споре и держался. А недостаток знаний, как и излишек здравого смысла, Спирин ловко маскировал тем, что в споре начинал разговаривать на повышенных тонах. И чем больше ему возражал оппонент, тем громче начинал говорить Спирин. Да что там говорить! Орать он начинал, чуть ли ни с пеной у рта. Лютиков таких людей боялся, поэтому и сомнения у него были. Нет, в том, что тяжелую ношу руководителя Спирин вытянет, Владимир Алексеевич не сомневался. Сомневался он лишь в том, выдержат ли такую немыслимую ношу те, кем Спирин станет руководить.
Особенно когда он начнет прибегать к излюбленному всеми демагогами демократическому централизму. Демократический централизм Спирин понимал так, что слушать должны все, а говорить кто-то один, и при этом он резонно полагал, что этим златоустом должен быть именно он.
        Вот мы живем-живем, а одного не понимаем - после смерти лучше не будет, будет только хуже. Если уж при жизни нами верховодили, то после смерти будут не просто верховодить, после смерти нас погонять будут и еще станут поговаривать, что без этого руководства мы с вами просто второй раз и уже окончательно вымрем. Кто это сказал? Недовольный, выйти из строя! Арфу отобрать, хитон заменить рубищем, показать ему новые перспективы!
        Со Спириным было все ясно, а вот остального Лютиков не понимал.
        Странные затевались вокруг игры, намеки пошли непонятные. Неужели все дело было в затеянном Спириным Союзе? Да и какая разница была - станет Владимир Алексеевич Лютиков членом этого самого Союза или останется в гордом одиночестве?
        Взять бы авторов газетных и журнальных публикаций за шиворот и посмотреть в их глаза. Ласково-ласково посмотреть, а потом так же ласково спросить: чего тебе, тварь дрожащая? Зачем? И послушать, что эта тварь ответит.
        Но сделать этого было никак нельзя, не станешь ведь брать «за химо» того, что однажды услугу Самому оказал? Испепелят и пепел по ветру развеют. Вот и приходилось напрягаться в догадках, только вот не было их, догадок-то, одни сомнения и растерянность.
        - Не гадай, Лютик, - печально сказала муза. - От этого только голова разболится, и все. Однажды все разъяснится. Если хочешь знать, то наверху к тебе все еще с уважением относятся. У нас на днях архангел Михаил был, веришь, меня ему представляли. Он посмотрел, губами пожевал, потом благодарить стал: правильно, говорит, талант пестуете. Райский голос у вашего подопечного. Главное, следите, чтобы его не слишком заносило.
        Подумала, и со вздохом добавила:
        - Можно подумать, что при жизни твоей свинства меньше было. Помнишь, как тебе сборник рубили? Ты ведь так и не знаешь, кто тебе его рубил. А я знаю, друг твой закадычный его рубил, Коля Карасев.
        - Карась? - ахнул Лютиков.
        - Да не делай больших глаз, - хмыкнула муза. - Что твоему Карасеву делать было, если ему сам Маковецкий приказал!
        Господи! Чем Маковецкому-то он не угодил? В жизни Лютиков главный голос Царицына только издали и видел, дорогу ему не переходил, разные дорожки у него с Маковецким были… Тем не менее Лютиков понимал, муза ему говорила чистую правду. Только вот от этой правды Лютикову было обиднее всего. Даже как-то забывалось, что ныне он в Раю, а Маковецкий и того дальше. Так и хотелось Владимиру Алексеевичу зайти к Карасеву, позвонить ему в дверь и спросить испуганного товарища и собутыльника, взяв его за лацканы помятой пижамы:
        - За что, Коленька? За что, сукин сын?
        Честно говоря, по некоторым признакам Лютиков и сам это не раз подозревал. Уж больно ласковым в те дни Николай Карасев был, даже несколько раз самолично проставлялся, что для него совсем уж не характерно. А уж ласковый был - ну прямо теленок, который собирался двух маток сосать. Ах, не знал Лютиков раньше о подлости товарища, знай он об этом точно… «А что бы было? - насмешливо спросил внутренний голос. - Бодался теленок с дубом, да только сотрясение мозга и получил!»
        Критика и самокритика в писательской среде была обычным делом, как в Тамбовской области в благодатные времена Леонида Ильича. Не в смысле творчества, конечно, а в смысле незрелых политических взглядов и неправильной оценки политической ситуации. Одно время очень актуальным был вопрос: «А что ты делал в августовские дни девяносто первого года?» Хорошо, если ты в это время был в Москве, смело можно было говорить, что являлся демократически убежденным защитником Белого дома и демонстрировать как доказательство потрепанный железнодорожный билет или оставленное про запас командировочное удостоверение с московскими печатями. А если нет? Тщательно выяснялось, говорил ли ты что-нибудь в поддержку защитников демократии или проявлял постыдное безразличие к происходящему. А в девяносто третьем было уже наоборот, тут уже выясняли, требовал ли ты немедленного расстрела путчистов из Белого дома или проявлял к ним преступную сострадательность и мягкотелость. Многие царицынские виртуозы пера откликнулись на оба события правильно. Один Владимир Маковецкий этим историческим событиям четыре поэмы посвятил, из
которых две, написанные в соответствии с общественной оценкой событий, напечатал, а две другие, основанные на противоположной оценке этих событий, нашли у него в столе после кончины. Предусмотрительным человеком был царицынский классик, потому и в литературных чинах ходил.
        Тем, кто такой предусмотрительности не проявил, пришлось потом публично каяться и посыпать голову пеплом.
        Лютиков радовался тогда, что его в Союз писателей не приняли. Каяться ему не хотелось, а к событиям тех лет он относился очень неправильно. Советский Союз ему было жалко до слез, а тех слез он и после смерти не стыдился.
        Да к тому же именно в те дни произошел раскол и писательского крепкого содружества. Захватывались чины и должности, здания и блага, творческое объединение советских писателей в одночасье раскололось, и оказалось вдруг, что в монолитной среде писателей каждый думает своей головой. А те, кто своей головой не думал, пошел в журналисты или стал работать на телевидении. Самое странное, что в любом новом союзе писатель оставался писателем, но только для члена этого союза. Писатели из враждебного лагеря таковыми уже не считались, поэтому известная песня ироничного и умного Булата Шалвовича Окуджавы:
        Возьмемся за руки, друзья,
        Возьмемся за руки, друзья,
        Чтоб не пропасть поодиночке,
        совершенно неожиданно обрела иной смысл. Булат Шалвович мечтал о единении, а литературный народ поделился и только уж потом начал объединяться. Объединяли при этом не талант и мастеровитость, а идеи, поэтому сразу стало ясно - деполитизировать литературу никогда не удастся. Это вам не милиция с армией, там людей объединяет дело, которое строго подчинено закону, поэтому политика приживается с большим трудом. Не зря же в этих общественных объединениях имевшиеся там замполиты почитались за бездельников, а политотделы всегда уподоблялись сборищу трутней, которые на передний край не полезут, но мед с водкой любят чуть ли не хлеще других.
        Глава двадцатая
        Меж тем в экспериментальной обители становилось все напряженнее.
        И дело было даже не в том, что к власти рвался Спирин, поддерживаемый неутомимым жидофобом Эдуардом Зарницким и старостой Сланским, а часть поэтов, которых было явное меньшинство, выступало за умеренную кандидатуру Константина Семукаева, прославившего себя циклом религиозно-философских стихов, в которых проглядывали рассудительность и острый ум.
        Ясно было, что Спирин своего не упустит. В отсутствие явных звезд он сам себя назначил этой звездой и за место на небосклоне был полон решимости драться, не жалея ни себя, ни врага.
        - Кишка тонка у этого Семукаева, - мрачно сказал Спирин. - Ишь, ранние какие! Ты сначала идею в себе выноси, выстрадай ее, а потом, блин, претендуй на руководство! Ишь, слетелось коршунье на готовенькое, голы как соколы! - ударение, разумеется, было сделано на последнем слоге.
        - Это еще разобраться надо, откуда у Семукаева такая фамилия, - подлил масла в огонь Зарницкий. - Явно не русская фамилия, такие только инородцам давали. А я так скажу, нашим дружеским союзом должон руководить исконно русский человек. Никому кроме Ивана Спирина я подчиняться не буду! Тут уж совсем ясная картина - и фамилия ясная до прозрачности, и имя соответствует.
        - Я тебя, Вован, не пойму, - возмущенно пожимал плечами Спирин. - Ты откровенно людям скажи - за белых ты или за красных? Или отсидеться думаешь? Ты четко свою позицию обнародуй, чтобы неясностей не осталось. Вон Эдичка, тот прямо, без обиняков, свою позицию обозначил. Правильная у него позиция, истинного литератора. А ты все жмешься, как девственница на вечеринке. Ты меня будешь поддерживать или этого козла?
        Я ведь, Володенька, пока еще молчу, я тебя покрываю. Меня на днях архангел Михаил спрашивает: «А как Лютиков, какую позицию он занял?». Я ведь запросто ему мог открыть глаза на твое подлое поведение. Но не стал ведь я этого делать, не стал, а? Я ему говорю, все нормально, Михаил Саваофович, правильную позицию Лютиков занял, какую же позицию ему еще занимать. Вы не волнуйтесь, мы же друг друга по прежней, так сказать, жизни друг друга знаем… А ты юлишь, изворачиваешься, словно деньги занял, а отдавать не хочешь.
        Лютиков только вздыхал.
        А что еще делать человеку, которого в соответствии с представлениями некоторых забытых советских руководителей объявляют общественным животным и сгоняют в стадо? И хочется сопротивляться, и страшно - а ну как это не понравится тем, кто наверху? С Иваном Спириным Лютиков еще готов был спорить, но вот спорить с теми, кто наверху… Очень нравилась Лютикову его загробная жизнь, чтобы из-за мелких интриг деловаров от искусства с нею расставаться. Сильных духом на свете не так уж и много, даже на Земле их были единицы, а остальные только приписывались к ним многочисленными нулями, когда это становилось выгодным. В свое время сажали и высылали из страны десятка два диссидентов, боровшихся с общественными порядками, которые им не нравились. Остальные жили вполне благополучно и сытно. Только когда оказалось, что возмущаться и негодовать можно открыто, тут-то и кинулся изо всех щелей скрытый до того дня диссидент и стал всех убеждать, что если он по своим масштабам ну никак не меньшая величина, чем Сахаров или Солженицын, а уж как он в глубине душе своей возмущался действиями власти и как тайно сопротивлялся
этим действиям, впору было поэмы писать. «Да, - говорили некоторые. - Давали Сталинские и Государственные премии и именно за то, что я в своем творчестве никогда не кривил душой. Но книги мои не надо читать прямо, надо в них читать между строк». Как Лютиков ни пробовал их читать между строк, все равно у него ничего не выходило.
        Повсеместно,
        Где скрещены трассы свинца,
        Где труда бескорыстного невпроворот,
        Сквозь века на века,
        навсегда,
        до конца:
        Коммунисты, вперед!
        Коммунисты, вперед! -
        написал в свое время московский поэт Александр Межиров, воевавший под Ленинградом. Ну не мог он притворяться, когда писал эти свои стихи, физически и духовно не мог. И в благословенную Америку он уехал впоследствии, чтобы оказаться на переднем крае борьбы с проклятым империализмом. Да так, наверное, этой борьбой увлекся, что даже забыл вернуться. Ему простительно, он старенький стал, хоть в конце жизни захотелось по-человечески пожить, да и войну прошел не в генеральских чинах, нюхал портянки в блиндаже и пороховую гарь на поле боя. И после войны особого достатка не увидел. Ведь обещали хорошую жизнь не им, потомкам тех, кто делал революцию, а внукам их внуков, да и то в отдаленной перспективе. Он уехал, а коммунисты, которым он посвятил проникновенные строки, остались. И когда надо было идти вперед, все почему-то переглядываться стали, искать среди себя смелых. И не нашли. Такие дела. Потом, в начале девяностых даже модно стало в партию вступать и правильные слова про партбилет говорить, чтобы на следующий день пригласить журналистов на сожжение этого самого партбилета. Противно! Лютиков в конце
жизни радовался, что Бог его от вступления в партию всю жизнь берег, с самой армии, и уберег-таки. И не из-за того, что Лютиков с ней особые разногласия имел. Просто самому Лютикову светлая жизнь не особо нравилась, а при жизни диссидентом стать он боялся, психушки его пугали, а при упоминании о тюрьме он вообще заикаться начинал. Но когда в эти самые диссиденты вся творческая интеллигенция кинулась, ему к мученикам идеи примазываться было стыдно - что ж раньше-то молчал? Вот и теперь в Раю он побаивался - внутреннее сопротивление в нем жило, а наружу ему выплеснуться Лютиков не давал.
        - Лютик, ты только с ними не грызись, - печально сказала муза. - Ты же не волк-одиночка, чтобы с этой кодлой справиться. Их же на самом верху поддерживают, сам понимаешь, стая любого порвет. Плюнь, Лютик, живи спокойно.
        А не получалось.
        Попробуй жить спокойно, когда у тебя на глазах остервенелая стая хороших людей рвет!
        А Ваня Спирин к цели шел напрямик, не особо скрывал, что хочется ему хотя бы после смерти поруководить. При жизни им руководили и помыкали, потому как членом он был, даже двойным членом - в одном кармане у него партбилет лежал, а в другом - удостоверение Союза писателей. Поэтому дисциплину Иван Спирин понимал правильно, поэтому райский разноброд и имеющиеся там идейно-идеологические вывихи и шатания ему не нравились.
        Иван Спирин сам был ясным и понятным, как аптечная пробирка, потому он и ясности от Лютикова добивался.
        - Ты, Вован, меня правильно пойми. Вот ты переживаешь, что на тебя ополчились, баба какая-то тебя во всех смертных грехах обвиняет. А защитить тебя некому, понимаешь? Потому как беззащитен ты, нет за тобой единомышленников, которые могли бы эту бабу вместе с ее защитниками так шугануть, чтобы они долго себя искали, да так и не нашли. Или, скажем, критик на тебя какой ополчился… Ты ведь, Вован, пойми, а ля гер ком а ля гер, одна тусовка тебя хвалит, другая ругает. И дело не в том - нравишься ты или не нравишься кому-то. Они тебя не читали и сроду читать не станут, полистают на досуге, выдернут пару абзацев, что мысли их подтверждают - и готово: одна тусовка в тебе нового Кастанеду видит, другая даже совсем наоборот - распять тебя норовит, а в крайнем случае мечтает на костер послать. Диалектика, дружочек, тут и спорить не о чем. Хочешь крепкие тылы иметь, к нам примыкай. Мы своих в обиду не даем, если они от генеральной линии, конечно, не отходят.
        - Да какая генеральная линия может быть в Раю? - не выдержал Лютиков. - Слава Богу, не в России семидесятых живем! Ты оглядись, Ваня, разуй глаза!
        Спирин пренебрежительно глянул на товарища.
        - Это тебе их разуть надо, - став серьезным, сказал он. - Вроде помер, а чистый ребенок. Что у нас впереди? Нет, ты, Вовка, скажи, что у нас впереди? Правильно, Армагеддон. Последняя битва добра со злом. В чем задача литератора? Вот ты ее не видишь, а я прекрасно вижу. Задача литератора в Раю - настраивать райского жителя на эту грядущую битву. Чтобы он стоял, как под Москвой двадцать восемь панфиловцев стояли! А для этого надо воспитывать в райском жителе правильное отношение к Богу, к загробной жизни, к врагу наконец! А ты думал, что всю оставшуюся вечность станешь стишки безыдейные и жалостливые кропать? Нет, брат, тут все сложнее, тут действительно не дано понять, как наше слово отзовется. Не дано, а прикидывать надо. Чтобы души настроить на последний и решительный, понял? Для того и союз нужен, чтобы шатания идейные прекратить, зажать всех в один кулак, а в нужное время этим самым кулаком… Просек?
        И уже с видимым превосходством покровительственно добавил:
        - Вот так, Володя! А ты думал, что в Царствие Небесное запросто войти можно? Туда еще путевочку заработать надо!
        И Лютиков не нашелся, что ему ответить.
        Нет, что ни говори, а вся наша жизнь была сплошной отчаянной борьбой за светлое будущее. А тут еще выяснилось, что и после кончины эта борьба продолжается! Лютиков даже почувствовал сожаление, что жизнь и в самом деле не завершилась на кладбище. Лежал бы сейчас спокойно и горя не знал! А тут райских жителей предстояло к Армагеддону готовить, а для того чтобы делать это правильно и идейно, в соответствии с псалмами и библией, надо было обязательно вступать в спиринский союз. Вот как дело обернулось. Лютиков по простоте своей душевной думал, что Спирин к власти рвется, а он, оказывается, перед собой и будущим союзом литературных душ грандиозные задачи ставил. Более всего Лютикову было интересно, сам ли Спирин все это придумал, или его архангелы на путь истинный наставили?
        Муза все эти дни ходила хмурая, нежности Лютикова пресекала на корню и работала на совесть - руками помавала так, что Лютиков от стола не отходил, все писал. Только написанное ему почему-то самому не нравилось, да и муза Нинель, читая стихи, тихонько вздыхала и щурилась - похоже, она от лютиковских творений тоже не в восторге была. Однажды она поманила Лютикова за собой и, ничего не говоря, вывела его в вечные сумерки, окружающие Рай.
        - С тобой поговорить хотят, - сказала она.
        - Кто? - удивился Владимир Алексеевич.
        Из вечных сумерек появилась плечистая рогатая фигура.
        - Я это, - сказал Кердьегор. - Здравствуйте, Владимир.
        Лютиков поздоровался с ним без особой приветливости, но бес на его сдержанность и понятную сухость не обратил никакого внимания.
        - У меня к вам предложение, - сразу же начал бес. - Не хотите ли перебраться к нам? Условия для творчества я вам гарантирую, и лезть по пустякам никто не будет. Я же вижу, вы последнее время нервничаете, оттого и теряете много. А в стороне вам остаться никто не даст, Владимир, на вас определенная ставка сделана, и не только Спириным. Спирин по сути своей мелкая рыбешка, за ним хищники покрупнее стоят. А вы ведь в Союз не пойдете, верно? Если уж начали сопротивляться, то ваша порядочность уже не даст вам согласиться. Да и если правде в глаза взглянуть, что вам там делать, Владимир? Помнится, однажды Александр Кушнер предложил при жизни Бродскому в Союз писателей вступить. Тот поинтересовался, кто в этом Союзе состоит. «Там неплохая компания - шестьдесят вполне приличных членов Союза», - сказал Кушнер. Бродский мягко сказал ему: «Саша, дорогой мой, понятия „приличный“ и „член Союза“ несовместимы!»
        - Не понял? - сухо сказал Лютиков. - Вы мне что, эмиграцию предлагаете?
        - Я так и думал, - сокрушенно сказал бес, - я так и думал, что вы меня неправильно поймете. Я вам не эмиграцию, Владимир, предлагаю, я вас от будущего актирования спасаю. К Искариотскому можно относиться как угодно, одного только у него не отнять, он в душах разбирается, и уж если чего-то заметил, то будьте уверены, это самое главное в этой душе и есть. А в вас он независимость заметил. Пока вы для Рая просто неудобны, но ведь никто не станет дожидаться, когда станете опасны. Разве вы еще не поняли, вы ведь и при жизни успеха не добились, как раз потому, что излишнюю самостоятельность проявляли. А писали бы как все, да еще мэтра себе в учителя взяли, все бы по-другому обернулось, вы уж поверьте! Пока вами просто интересуются, калачом вас манят, но ведь настанет день, когда и палкой взмахнут!
        Лютиков грустно посмотрел на музу.
        - И ты считаешь, что это нормально? Это он тебе подсказал, или ты сама придумала?
        Муза заревела. Откровенно заревела, размазывая слезы по очаровательной мордашке маленькими кулачками.
        - Дурак! Я же за тебя беспокоюсь!
        - И как ты все это планировала? - спросил Лютиков. - Со мной туда бежать? Или сама ты здесь остаться решила?
        Музы, как и женщины, странные существа - только что в голос ревела, а тут вдруг глазищи сверкнули и мокрый кулачок едва не разбил Лютикову нос.
        - Ясно, - смущенно, но бодро сказал бес и задумчиво почесал между рогов. - Только вы, Владимир, себя все-таки поберегите. Есть для кого беречь!
        Глава двадцать первая
        Беречь себя очень хотелось, только не получалось.
        Несчастья обрушились, как град на зацветающие абрикосы. Вроде и особого вреда деревьям нет, но ведь и спелых абрикосов не будет!
        Пришел Сланский, отвернулся в сторону, буркнул нечто вроде того, что за поступки отвечать надо. Потом заглянул вроде бы случайно Вика Мухин, долго краснел, рассуждал о цветописи, долго и косноязычно рассуждал о своей мечте написать книгу, которую можно было бы читать на компьютере, которая сопровождалась бы клипами, музыкой, мультипликацией вместо иллюстраций и к тому же написана была разными шрифтами и разными цветами, потом наклонил рыжую свою голову, выставив большое красное ухо, сказал, что он-то Лютикова уважает, если не боготворит, и понимает, что все бабы стервы, но лучше бы Владимиру Алексеевичу приготовиться к тому, что может случиться. Сам он заявлению не верит, знает, какие женщины иной раз на пути настоящих мужиков встречаются, и сам он будет за Лютикова голосовать, но за всех ручаться не может, козлов и в Раю хватает!
        Зарницкий, встретив Лютикова, даже не кивнул. И это тоже было плохим признаком. Раньше ведь кивал, сволочь, и не просто кивал, а раскланивался.
        Администратор, змея, долго извивался, потом сказал, что он музу Нинель сильно уважает и стихи Лютикова любит, только пусть Владимир Алексеевич поймет его правильно - коньяк коньяком, но ведь и он, администратор, живет не в безвоздушном пространстве. Пусть только Лютиков поймет его правильно, поэты - пусть и самые талантливые - приходят и уходят, а администраторы остаются. Им ведь демиургами не стать, пусть даже способность у них есть - миры создавать, и не хуже, чем у литераторов, ведь это не литераторы его, а он, администратор, их необходимым обеспечивает!
        Лютиков понял его правильно - коньяка не будет. Да и на вино для музы Нинель отныне рассчитывать было трудновато. Поэты ведь приходят и уходят, а администраторы остаются.
        Лютиков вспоминал свой разговор с бесом и возникал у него один единственный вопрос - какого черта? Бежать надо было, пока не поздно, бежать!
        Если тебя обеими ногами начинают заталкивать в бочку, следовательно, собираются если не солить и перчить, то обязательно - мариновать.
        - Ты меня, Ваня, извини, - сказал Лютиков. - Только я не верю, что к счастью можно пинками привести. Нет, я понимаю, некоторым твой союз тоже необходим, только ведь я столько лет при жизни в одиночку писал, могу и сейчас этим заниматься. Я людей люблю, кто тебе сказал, что я им все правильно объяснить не сумею? И не надо меня красными флажками обкладывать, я же не волк, которого насильно к овцам загоняют!
        - Дурак ты, Вован, - сострадательно сказал Спирин. - Вот уж, как говорится, вольному - воля, спасенному - рай! Мы ведь и без тебя проживем, другое дело, что с тобой было бы лучше. Архангелам ты нравишься, а по мне, так лучше бы вообще не писал. Помнишь Аксенова? Его после «Метрополя» в бараний рог гнули, а ведь всего восемь экземпляров напечатали! И ведь чего? В другое время и внимания никто бы не обратил! А вот не фига было со Станиславом Куняевым в тбилисском духане с бодуна драться! Попинали друг друга ногами, и сразу стало ясно, кому из них налево, а кому направо. Но ведь это классики, ты, Вован, куда лезешь? Воли захотел? Так ее у тебя никто не отнимает, ты эту волю сам у себя отнимаешь, люди потому так высоко поднимаются, что думают прежде всего о других, а потом уже о себе. Ферштеен, камрад?
        - И что же теперь - ногами меня топтать? - удивился Лютиков.
        По лицу Спирина было видно, что лучше, конечно, ногами. Только вслух он ничего не сказал. Все за него сказал архангел Михаил, удостоивший Лютикова аудиенции.
        - Хорошие стихи пишете, - сказал задумчивый архангел. - Порой ведь даже плакал над ними. Другие тоже пишут, так ведь за душу не хватает, а тут рука сама к носовому платку тянется.
        Бежать и падать в пустоту,
        Бежать и верить в злое чудо,
        Как верил в правоту Иуда,
        Клянясь и кланяясь кресту![26 - Владимир Лютиков. Иерихон, 2017. [email protected].]
        Союз поэтов в Раю дело нужное. Слишком цель высокая, чтобы пускать все на самотек. А вы со мной не согласны?
        И по брезгливому усталому лицу архангела было видно, что на все возражения Лютикова ему было начхать, если не более того. Слишком высокую цель архангел перед собой видел - построение Царства Небесного и победу над лукавым во вселенском масштабе. Что ему были возражения Лютикова, если они не отвечали идее?
        Лютиков понял, что из загробной жизни его вычеркивает собственное упрямство. Можно было все еще исправить, но начинать надо было с самого себя, а именно это и оказалось невозможным. Лютиков, конечно, не ставил себя высоко, но если бы ему выпало выбирать между покаянием и цикутой, он бы без сомнения выбрал цикуту. И, прежде всего, именно потому, что покаяние было делом сомнительным, а цикута - верным.
        - Вован, - грубовато сказал ему Спирин, вальяжно сидя за столом. Сразу было видно, что человек готовился если не судьбу мира решать, то уж наверняка общевселенские задачи. Ну, например, быть человечеству, или должно оно кануть в неизвестность. - Ты пойми, дорогой мой человечище, мы ведь в струю попали! Понимаешь, намекнули мне, близится этот самый день! А мы инженеры человеческих душ, мы их готовить должны к вселенской драке. Сам знаешь, как ловко подметил один поэт, добро должно быть с кулаками!
        - Это Светлов сказал, - вздохнул Лютиков. - Только надоело… Зло, оно всегда с кулаками, а тут еще и добро кулаки сожмет… Мордобой это, Ваня, получится. А мы с тобой будем его вдохновителями. Только не так все просто, если добро и зло существуют как вселенские категории, а не просто философские понятия, которые помогают классифицировать души, то, следовательно, они для чего-то нужны. Стало быть, нужно это для чего-то. Я вот все думаю, если все мы порождения Бога, если он для нас Рай и Ад создал, то не марионетки ли мы, дорогой товарищ Спирин? И не просто марионетки, мы в его пьесе играем какие-то непонятные роли, нам даже пьесу до игры не дали прочитать!
        Не хочу я играть в непонятной мне пьеске, понимаешь? Да и забот у меня без того хватает. Целый день меня то успокаивают, то предупреждают, то в любви объясняются, то презрением обливают. А все из-за того, что одной сучке под юбкой понюхать отказался.
        - Ой ли? - с глумливым весельем усомнился Спирин. - А я другое слышал. Пришла к тебе бабенка стихи твои послушать, а ты вместо того чтобы лирикой ее завлекать, кинулся, как наш Маковецкий при жизни на баб кидался. Зарезал, как говорится, без ножика. Вот оттого она теперь кабинеты Чистилища и обивает, что хотела поэзии, а получила самый грубый натурализм. Не так, Вова? Ты со мной можешь откровенно, не я же тебя актировать буду, для того вышестоящие инстанции имеются. Было дело, кобель ты наш лирический? Ты, слухи ходят, и с музой своей довольно вольно обходишься, нет?
        - Иди ты! - с усталым раздражением сказал Лютиков. - Надоели уже эти шуточки да приколы.
        Спирин вдруг посерьезнел.
        - Какие шуточки, Володя, - сказал он тихо и опасливо оглянулся по сторонам. Полное щекастое лицо лирика стало напряженным. - Я же тебе предлагал в Союз вступать? Предлагал, и не единожды. А ты мою товарищескую руку оттолкнул, тонуть, значит, решился. Ну и хрен с тобой, пусть тебе будет хуже. Ты зря к происходящему легко так относишься. Ты мне поверь, я при жизни в Союзе нагляделся на разные интриги. Особенно в последние годы. Ты вот мне скажи, какая разница, в каком человек Союзе находится и куда именно членские взносы платит? Что он, лучше писать станет? Или мысли у него иные появятся? Скажешь нет - и ошибешься, Володенька, там из-за принадлежности к Союзу порой такое закатывали. Сам знаешь, что последнее время творилось! Тут тебе демократический союз, а через дорогу литературные антисемиты заседают, а еще через квартал сидят разночинцы из московского общество литераторов… Цесельчук, Игорь Чубайс… правда, фуршеты у них хорошие были… Казалось бы, хрен с вами, поделились и сидите, творите нетленки, след свой в Вечности оставляйте. А вот черта лысого! Всем на заповеди наплевать, супротивника
побольнее кусить хочется. А ради чего? Ну считаешь ты, что прав, так доказывай, доказывай свою правоту - книжки пиши такие, чтобы у людей дыхание захватывало. Но - не могут! И я, честно признаюсь, тоже не могу. Ты думаешь, я, когда свои авторские экземпляры листал, не видел, что все там серо и обыденно? Видел, Владимир Алексеевич, все я видел, но ведь хотелось! Уважения хотелось, авторитета… Тебе хорошо, ты исподнего не видел, знал кое-что, конечно, но к самым тайнам тебя не подпускали. А я доверенным был!
        Спирин безнадежно махнул рукой и замолк.
        Лютиков тоже молчал, подавленный неожиданным откровением собрата по перу. С этой стороны он Спирина видел впервые.
        - Смотри сам, - неожиданно сказал Спирин. - Мне что? Отказался ты в членах ходить, значит, отказался. Только ведь в групповщинке и положительное есть. Тусовка за своего всегда заступится, любому чужаку пасть порвет. Неделя у тебя сроку есть, до учредительного собрания. Знаешь, как литературное движение будет называться? «Поэты - за Армагеддон!» Это не я придумал, это свыше наказали.
        Ты просто не въезжаешь. После объединительного съезда за тебя не так еще возьмутся. Это все цветики, Володя, ягодки будут впереди. Думаешь, тебе кто-нибудь позволит в кустах отсиживаться, когда народ на Инферно пойдет? Тебя раньше затопчут! Был тут один, статеечки пописывает, рожа пастуха, а речь интеллигента. Все допытывался, как ты к Союзу относишься, то, се… А я ведь вижу, что крови жаждет мужик. И фамилия у него соответствующая - Искариотский…
        - Так это он и есть, - тоскливо усмехнулся Лютиков.
        - Да ну? - брови собрата по перу полезли на лоб. - Вот это я понимаю - нарвался! От души… Слушай, между нами, это не твое? - Иван Спирин наморщил лоб, секундно задумался и процитировал:
        Целуя крест, Иуда сладко пел:
        Христос распят, но живо его дело.
        А кошелек за пазухой вспотел
        И сребреники тайно грели тело.
        Рыжебородый - гнусная примета!
        Его бы, не учителя, - на крест!
        Все проверял на месте ли монеты
        И опасался - как бы не воскрес…[27 - В. Лютиков. Неизданное. Галактика Мэя, 2017.] -
        Твое, Владимир Алексеевич?
        Лютиков, помедлив, кивнул.
        - Тогда понятно, чем ты его так зацепил. Это, я тебе скажу, - нажить врага! Это, мой дорогой, такой враг, что выше крыши! Он ведь не успокоится, пока тебя не закопает!
        - Откуда ему это известно? - запечалился Лютиков. - Я ведь эти строчки никому не показывал, даже в редакции не отправлял!
        Спирин покровительственно засмеялся.
        - Да ты, братец, и впрямь ничего не понимаешь? А откуда в свое время Иосиф Виссарионович знал, что у Осипа Мандельштама в столе стихотворение про кремлевского горца лежит? Тот тоже - ни слухом ни духом, а опомниться не успел, как в Воронеж сослан был, а оттуда еще дальше - на самый крайний Восток. Тот-то хоть и великий, но вождь земной был, а тут - Бог! Понимать надо!
        Он покровительственно похлопал Лютикова по плечу.
        - Подумай, Володя, время еще есть.
        - Ч-черт! - сказал Лютиков. - Ты меня так обхаживаешь, словно это не союз, а адвокатура.
        Глава двадцать вторая
        Бежать надо было, бежать! Только вот куда?
        - Лютик, ты псих, - сказала муза Нинель и для наглядности даже покрутила пальцем у виска. - То ты от помощи Кердьегора отказываешься, хотя этот бес тебе только хорошего хотел, а теперь сам собираешься кинуться куда глаза глядят. Чего ты всполошился? Вступай в этот самый союз и пиши свои стихи, как раньше их писал. Твой знакомый ведь прав - тусовка своего на растерзание не отдает, если что, они его сами растерзают и клочков не останется!
        Нет, с музой Нинель соскучиться было невозможно. Недели не прошло, как она своего подопечного и возлюбленного от опрометчивых шагов предостерегала. И вот - нате вам! Сама теперь уговаривает к Спирину на поклон идти. Где логика?
        Муза Нинель усмехнулась.
        - Ты же не Голдберг с Аренштадтом, это они где угодно неплохо устроятся, и устроились уже. А ты ведь у меня тихоня, слова в свою защиту не скажешь. Значит, надо чтобы тебя защищали. Этот твой Спирин все правильно говорит, он небесную жизнь понял, когда только ты ее поймешь…
        Лютиков и сам себя не понимал. Все было почти как при жизни. Только при жизни Лютиков в Союз писателей рвался, а здесь вся душа его восставала, как организм у пьяницы, пытающего утром опохмелиться.
        Вы ушли, как говорится,
        в мир иной.
        Пустота. Летите,
        в звезды
        врезываясь…[28 - Владимир Владимирович Маяковский, общеизвестное стихотворение.]
        Романтик вы, Владимир Владимирович!
        Вот тут-то душа Владимира Алексеевича Лютикова обмерла и захолодела. Наглость, конечно, но идея-то была великолепная! Дурак бы не догадался, какая идея неожиданно пришла в голову Лютикову, а автор читателя за дурака не держит, автор к читателю относится с уважением и пиететом, поэтому и понимает, что тому уже все ясно. Все в порядке, не детектив же писался, чтобы до последних строк читателя в недоумении и растерянности держать. Да и какие ныне детективы пошли - порой все уже знаешь и понимаешь с самой первой страницы, но читаешь, особенно когда в поезде или в электричке едешь и пытаешься время скоротать. А тут ведь роман о загробной жизни, он ведь сам по себе интересен - каждому хочется узнать, что его ждет за последней чертой. И главное - каждый себе это по-своему представлял, но тем не менее обязательно с долей какой-то романтики. Вот и Лютиков себе это так представлял, а оказалось, что в Раю сдохнуть можно было со скуки и тоски, а интриги здесь завязывались такие - хоть святых выноси!
        Уже и архангелы с ним беседовали отечески. Лютиков их слушал внимательно, как же не слушать того, у кого на боку двухметровый меч болтается! Огненный, между прочим. Как у рыцарей джеддаев из американской киносказки «Звездные войны». Только в звездных войнах джеддаи их то и дело доставали, чтобы с врагами помахаться, а у архангелов они спокойно и солидно в ножнах лежали, ждали своего часа, который рано или поздно должен был прийти. Они были мирные люди, но на запасных путях, как пелось в песне лютиковского детства, кое-что имелось и у них.
        И все небожители, подобно Спирину, объясняли Лютикову, что интересы райского общества и интересы каждой единичной души должны совпадать. Иначе Царствие Небесное никогда не будет построено.
        - Ты не смотри, что пока у бесов дискотеки проводятся, - втолковывал Лютикову архангел Михаил. - Завлекают они глупые души своим образом жизни. А мы не препятствуем пока. До поры до времени. Мирное сосуществование, слышал о таком? Но ведь это не вечность будет продолжаться, сам должен понимать. Зло себя рано или поздно покажет, рано или поздно оно во все зубы оскалится.
        Все Лютиков понимал, даже кивал согласно. Только вот не терпела его душа, когда ее в общую обойму загоняют. Лютиков и сам ее не понимал, упрямство было какое-то странное, - то ли смерть его действительно изменила, то ли вся эта мышиная возня там, где должно быть сплошное парение духа, его раздражала.
        Мелко это все было для райских высот!
        А уж когда Муза пропала…
        Не было ее дня три, и Лютиков себе места не находил. А обратиться не к кому было. Собратья литераторы поржут понимающе, еще и подмигивать начнут - знаем причину твоего волнения, не дураки. К херувимам вообще смысла не было обращаться. Это все равно, что сторожевую собаку спросить: кто границу в ночи переходил, что за тать, а она лапами раскинет и заморгает, словно говоря, да откуда я знаю, хозяин. А обращаться выше было себе дороже. Вот Лютиков и ждал, что муза Нинель все-таки объявится. Он даже по-детски загадал про себя: если муза появится в ближайшие дни, то вступать ему, Лютикову, в спиринский Союз поэтов. А не объявится… Про это Владимир Алексеевич даже думать не хотел. Не было в его душе загробного спокойствия без музы Нинель.
        Прошла неделя.
        Муза так и не объявилась. И где ее искать, Лютиков даже не представлял.
        Ну не знал он, где райские педагогические учреждения имеются, чтобы слетать и узнать, что с его вдохновительницей произошло!
        Поэтому Лютиков сидел и думал о музе. Естественно, что ему не писалось.
        Наконец, он понял, что следует что-то предпринять.
        В Раю ему надеяться было не на кого, и Лютиков вспомнил о бесе Кердьегоре. Вроде сочувствовал он и помощь от души предлагал. Только вот где его искать было? Не пойдешь же у ворот Инферно спрашивать про беса? Да и не поймет никто. Виданное ли дело, чтобы райский житель беса искал? Какие у них могут быть общие интересы?
        Но время Лютикова постегивало. Дни шли, а муза Нинель не объявлялась. Уже и Эдуард Зарницкий, он же Кроликов, с плохо скрываемым торжеством интересовался у Лютикова, как ему пишется. «Что-то давно ничего вашего новенького не читал, - говорил Зарницкий. - А у меня, дорогой, вдохновение поперло. Муза моя и та удивляется. Второе дыхание, говорит, у вас, Эдуард, открылось. Кстати, что-то я в последнее время вашей музочки не видел. Как она там?»
        Знать бы!
        И Лютиков решился.
        Нет, братцы, вы как хотите, а для поступка Владимира Алексеевича мужество необходимо. Пусть даже это мужество было вызвано тоской и отчаянием. Много вы видели людей, чтобы по своей воле из Рая в Инферно отправлялись. Тайком отправлялись, вроде как границу переходили. Ведь неизвестно еще - вернешься обратно или как нарушителя там и оставят.
        По натуре своей Владимир Алексеевич был человеком боязливым. Не годился он на роль горлопана-главаря, да и жизнь прожигать не научился. Всю жизнь он наглым да бесшабашным товарищам завидовал. А тут взял и пошел.
        А куда деваться было? Под лежачий камень вода не течет.
        Бездна искрилась.
        Но если раньше Лютиков смотрел на разноцветный звездоворот с некоторой опаской, то теперь он разглядывал Бездну с некоторым любопытством. Так вот, значит, где живут те, на кого Лютиков при жизни поглядывал снизу вверх! Интересно, как там у них жизнь устроена? Ведь сами себе предоставлены, сами вокруг себя жизнь воссоздают, Вселенные организовывают! Страшно Лютикову было, и вместе с тем заманчивым все казалось. Он еще не понимал, что пугает и одновременно притягивает его самостоятельность и, если хотите, независимость.
        Все восстания на свете от желания быть независимым. Ребенок бьется в чреве матери, потому что не хочет быть зависимым от этого чрева, пуповина его раздражает. По той же причине дети бунтуют против родителей - все им кажется, что родители на их самостоятельность посягают. Колонии начинают борьбу против Метрополии лишь из-за того, что надоедает им слушать старшего и оттого занудного и надоедливого брата, вот уже и соцлагерь распался, и именно потому, что был лагерем, в который загнали, никуда не выпускают и даже купаться не дают. А так хочется быть независимым и самостоятельным! Даже если эти независимость и самостоятельность пойдут не впрок.
        А тут вдруг возможность быть независимым на уровне звезд!
        Лютиков к этому стремился и вместе с тем боялся. Понимал ведь, что независимость потребует платы. Только не знал, что это будет за плата, а то ведь и так бывает, что потом горестное вырывается:
        О, если б знал, что так бывает,
        Когда пускался на дебют,
        Что строки с кровью убивают -
        Нахлынут горлом и убьют![29 - Б. Пастернак, одно из общеизвестных стихотворений.]
        Лютиков споткнулся об лежащий во тьме метеор и едва не засмеялся: нашел чего пугаться! Мертвому только смерти и бояться!
        Потом он посмотрел вперед и понял, что уже пришел.
        Поначалу ему даже показалось, что он вернулся в недавнее прошлое и где-то рядом идет затянутая в черную кожу и оттого невидимая в космической пустоте муза Нинель.
        Алое пятно Инферно приблизилось.
        Кого-то волокли в ворота. Этот кто-то пытался вырваться из рук дюжих чертей, отмахивался от них, а черти умело заламывали неизвестному грешнику руки.
        - Хорош! Хорош, мужики! - орал грешник. - Чего вы, как менты, цепляетесь? Пустите, я сам пойду!
        Покачнувшись, грешник строго оглядел чертей, одернул на себе строгий черный костюм, погрозил обитателям Инферно пальцем и неожиданно завопил тонко и немузыкально:
        Я сказал, до свиданья, родная!
        Двадцать лет это вечность почти.
        Я за все тебя, Рая, прощаю,
        Но и ты меня, Рая, прости![30 - Слова народные, музыка, как обычно, ворованная.]
        И сразу стало ясно, что грешник пьян. Скорее всего, это был какой-то уголовник, которого подрезали в пьяной драке. Протрезвев, те, кто его резал, клялись на могиле погибшего товарища отомстить за него и не забыть его старушку-маму. Обычно о клятвах и старушке-маме забывали, едва выветривался хмель после поминок.
        Черти принялись подозрительно вглядываться в Лютикова, и Владимиру Алексеевичу стало не по себе. Кто знает, может, у них и беглые имеются, по приметам на него, Лютикова, похожие. При жизни Лютиков читал роман о том, как один известный грешник в женском теле из Ада бежал и приличную заварушку на Земле устроил. Раньше Владимир Алексеевич считал, что эту историю автор придумал. Оказалось, такой побег и в самом деле имел место и много неприятностей разным должностным лицам Инферно доставил. Вот и теперь Лютиков опасался, что его примут за какого-нибудь беглеца или, того хуже, за шпиона, выведывающего секреты темной стороны Силы. А что? Запросто. Засунут в котел, взывай потом к милосердию, объясняй про ошибку!
        Обошлось.
        Черти поволокли своего подопечного дальше. Хвосты у них возбужденно стояли, глаза блестели - если бы не окружающая обстановка да не дергающиеся пятачки, легко было бы их спутать с милиционерами, охраняющими линию скоростного трамвая.
        Лютиков долго кружил у входа в Инферно, наконец решился и вошел.
        Поначалу ему показалось, что ничего не изменилось.
        В огромном вестибюле, покачиваясь, стоял рыжий лохматый черт с налитыми кровью глазами, а вокруг него, размахивая руками и лягаясь копытами, кружилось несколько мелких бесов, из тех, кого и на земле всегда называли с маленькой буквы. Рыжий черт время от времени тяжелым ударом укладывал одного из бесов отдыхать на пол, но остальные были все так же полны дерзкого и хищного азарта и не теряли надежды.
        Из глубин доносилась рваная ритмичная музыка. Время от времени в полутьме каменных коридоров что-то разноцветно полыхало.
        Лютиков растерянно огляделся по сторонам и увидел старушку. Старушка, разумеется, была рогата и подслеповата, пятачок ее сморщился от прожитых лет, рога обросли каким-то мхом. Старушка, не обращая внимания на дерущихся, ловко и быстро вязала на спицах нечто, напоминающее бурую шкуру - видать, сыночку или внучку гондобила какую-то обнову.
        Вот к ней Лютиков и подошел со своим неловким: «Мамаша, не подскажете…»
        Чертовка на секунду перестала вязать, вскинула на Лютикова изумленный оранжевый глаз, интересуясь, кто это к ней в сынки набивается, хрюкнула сдержанно-сдавленным смешком и снова обратилась к вязанию.
        Тут и Лютиков осознал всю бестактность своего поведения. Ты сначала рогами обзаведись, а потом уже в родственники лезь! Но иного обращения к вяжущей старушенции Лютиков и придумать не мог. Называть ее сударыней было глупо, мадам - тоже выглядело как-то дико, а уж привычных Лютикову земных обращений лучше вообще было не употреблять.
        Надо сказать, что сложности эти не надуманы.
        Не придумали мы в России обращения к женщине независимо от ее возраста. Вот и обращаемся в гастрономе к сорокалетней дебелой даме: «Девушка, взвесьте мне во-он тот кусочек сыру!» Продавщице, естественно, лестно, что ее за девушку держат, но сам ты всегда испытываешь чувство неловкости. А в самом деле, ну как еще ее назвать? Гражданкой? Все мы граждане нашей великой страны, но тут ведь человек на своем рабочем месте находится. Это милиционер ей может сказать: «Гражданка Семенова, почему вы обвесили покупателя на сорок семь граммов?». И тут же акт на нее составить. Госпожой твоей эта продавщица не является, для сударыни личиком не вышла, мадам ее тоже не назовешь, за такое обращение можно и селедкой по физиономии схлопотать. И за неосторожно оброненное обращение «дамочка» тоже ответишь.
        Можно, конечно, разбежаться с фамильярным: «Цыпочка, ласточка, кинь-ка на весы вон тот кусочек колбаски, да попластай потоньше - меня мужики в беседке ждут!» Так ведь и тут еще непонятно, на кого нарвешься и чем это тебе будет грозить. Вполне вероятно, что у продавщицы муж тоже по беседкам сидит. А какой женщине это нравится?
        Вот такие же муки сейчас испытал и Лютиков, прикидывая, как ему повежливее обратиться к инфернальной старушке.
        Неловко запинаясь, Владимир Алексеевич принялся излагать старой чертовке суть своей просьбы. Движение спиц постепенно замедлялось, наконец старушка отложила вязание в сторону.
        - Так ты из Рая, милок? - с видимым отвращением спросила она. - Другого бы я так наладила, но коли ты нашего Егоршу ищешь… Иди, родимый, как раз он сейчас в бар «За Ахероном» направился. Беги, милок, может, ты его там и застанешь, пропади ты пропадом, праведная душа!
        Глава двадцать третья
        В баре царил полумрак и негромко играла музыка. Поль Мориа всегда нравился Лютикову. Он огляделся по сторонам, но Кердьегора не было видно.
        Вообще для Лютикова все бесы были на одну морду. Как азиаты для европейца. В таких случаях лучше всего спросить кого-то. Лютиков так и поступил. Он направился к стойке, стараясь держаться уверенно и беззаботно.
        Спросить о Кердьегоре он не успел.
        Стоявшая за стойкой чертовка с рыжими волосами и стройненькой фигурой повернулась к нему, ослепительно сверкнула милыми, немного выступающими клычками и весело вскричала: «Хай!»
        Тут и Лютиков ее узнал.
        Жанной ее звали, в прошлое посещение Инферно было у нее желание потанцевать с поэтом, но муза Нинель этому воспротивилась. Еще и напугала Владимира Алексеевича разными страшными историями о том, что иной раз происходит с заблудшими душами в Аду.
        - Здравствуйте, Жанна, - сказал с некоторым облегчением Лютиков. Хоть и была эта самая Жанна существом чуждого ему мира, но все-таки знакомым. Так обычно бывает в темном жутком подземелье, когда подспудно ожидаешь чудовища, а видишь обычного убийцу с молотком в руке. Да и миленькая она все-таки была, несмотря на ее рожки и небольшие клыки.
        - Ты не меня ищешь? - кокетливо заулыбалась случайная знакомая.
        - Вообще-то я ищу беса одного, - сказал Лютиков. - Кердьегором его зовут. Но я рад вас видеть, Жанночка.
        По личику было видно, что инфернальной девице понравилось, что Лютиков запомнил ее имя. Еще больше ей понравилось имя Лютикова, когда он представился.
        - Ой! - радостно сказала Жанна. - Вам имя идет, Володенька. А я от него просто тащусь. Был у меня один знакомый, его тоже Владимиром звали. Отчаянный был мальчик. Ему что на черта с кулаками полезть, что на Беса нарваться! Вовочка, зачем вам наш Кирчик сдался? Я - лучше!
        Лютиков ничего не имел против этих слов. Симпатичная Жанночка и в самом деле была лучше сумрачного и полного уверенности в себе беса, но он принялся долго и путано объяснять Жанне причины, заставившие его искать беса.
        - Эта та райская чувырла? - спросила с гримаской инфернальная девушка. - Чего ты волнуешься, Володенька? Таскается, небось, по мужикам. Ты посиди немного, я сейчас подменюсь, и мы с тобой оттянемся по полной программе, - с этими словами Жанна кокетливо и обещающе облизала влажные розовые губки.
        Наверное, точно так же себя чувствуют мухи, которые в радостный солнечный день неожиданно для себя вляпались в паутину. Слаб духом своим мужик, не может он уберечься от соблазнов даже после смерти. Автор твердо уверен в существовании загробной жизни еще и потому, что видел в морге мужика, пенис которого находился в состоянии эрекции несколько суток после кончины. Медики, правда, находили этому естественное анатомическое объяснение, но хотелось бы все-таки узнать, что видела душа покойника в момент своего отделения от тела? Не иначе как нечто соблазнительное и порочное! История, конечно, удивительная, но ведь нельзя не верить собственным глазам, верно?
        И неизвестно, что случилось бы с нестойким в плане морали поэтом, пусть и крайне обеспокоенным исчезновением музы, но и оттого нуждающимся в утешении, если бы над столиком, за который присел Лютиков, не послышался спокойный и оттого спасительный голос беса Кердьегора:
        - Какими судьбами, Владимир Алексеевич? Иду по делам, а меня старушка останавливает. Тебя, говорит, Егорушка, праведник ищет, лакомый, говорит, кусочек сам в рот лезет!
        Лютиков с облегчением ухватился за когтистую лапу беса.
        - Нинель пропала! - выпалил он, уже не обращая внимания на помрачневшую Жанночку. А было с чего помрачнеть прелестной бесовке. У нее обстоятельства этот самый лакомый кусочек в виде Лютикова уводили уже во второй раз.
        Выслушав Лютикова, бес задумчиво потер тяжелый подбородок и прикрыл глаза.
        - Нет, узнать-то я, конечно, узнаю, - сказал Кердьегор. - Только и так уже понятно, что это в отношении вас прессинг продолжается. Впрямую лишить вас дара никто не решается, а вот вдохновения лишить, беспокойство определенное поселить - это у них запросто.
        - А если с ней что-то серьезное? - не выдержал Лютиков. - Вы меня поймите, я места себе не нахожу, из рук все буквально валится… Ну скажите на милость, зачем я им сдался!
        - А вот этого я не знаю, - хмуро сказал Кердьегор и с мрачным любопытством оглядел встревоженного поэта.
        - Может, и впрямь что-то затевается? - задохнулся от собственной догадки Лютиков.
        - Вы о чем, Владимир Алексеевич? - искренне удивился бес.
        - Да об Армагеддоне, - вздохнул Лютиков.
        Лицо Кердьегора отразило скуку и отвращение, бес махнул рукой.
        - Глупости, - сказал он. - Двадцать столетий они в эту игру «Зарница» играют. За такое время можно было что-то свеженькое изобрести. Глупости, Володя, у них дальше лозунгов это никогда не пойдет. Ах, Армагеддон! - вздохнул он мечтательно. - Это ведь не шуточки, это ведь такое! Кровь в жилах кипит, чувствуешь, что живешь! Планеты в пыль, звезды в искры! Но разве эти райские чистоплюи решатся нарушить однажды и навсегда установленный порядок вещей? Нет, Владимир Алексеевич, ваша догадка хоть и будоражит воображение, но лишена какой-либо конкретной основы. А жаль!
        Он поднялся, устало поводя плечами.
        - Завтра я к вам загляну, - сказал бес. - В то же время и на том же месте, где мы с вами прошлый раз по просьбе музы встречались. А сейчас успокойтесь, отвлекитесь немного, выпейте, если это вам помогает…
        Некоторое время Лютиков задумчиво смотрел ему вслед.
        Пришел в себя он от прикосновения теплой ладошки.
        Рядом, наклонившись к столику, стояла Жанна. Кокетливо заглянув в глаза Лютикову, она слегка хрипловатым голосом сказала:
        - А вот и я, мой маленький! Ты еще не раздумал продолжить наше знакомство? С чего мы начнем, Володенька, - с постели или вина?
        И тут надо честно сказать, что Лютиков поддался бесовским чарам. Нуждался он в утешении. А кто может утешить мужчину, пусть и покойного, лучше женщины? Не так оказался страшен черт, как его малюют.
        Оправдывал он себя тем, что и сам Кердьегор ему недвусмысленно посоветовал расслабиться. Да и сопротивляться соблазнительной обитательнице Инферно он был не в силах. Поэтому, когда перед ним встал выбор, Лютиков выбрал и то и другое. Надо сказать, что особо он не прогадал. Вино было превосходно, а Жанна… Ну, что сказать, как обитательница грешной обители она была на высоте. Все было вопреки пословице «Если бы молодость знала, если бы старость могла». В нашем случае и молодость все знала даже слишком хорошо, да и относительная старость оказалась на достаточной высоте. Зря муза Нинель поэта запугивала. Коллективно его, конечно, никто не насиловал, только Лютикову и Жанны оказалось более чем за глаза. Наверное, из-за отсутствия опыта. Он хоть и был лирическим поэтом, но во взаимоотношениях пола, как мы уже говорили, был лопух лопухом. Ну согласен я, согласен - согрешил человек. Так ведь это не я, это сам Господь формулировку такую ввел: не согрешив, не покаешься. Ну кто такой Владимир Алексеевич Лютиков? Слабый человек и к тому же лирик. На коллекционера он не тянет. Вы же его жизнь на Земле знаете,
такому ли в Казановы?
        Где-то в глубине его души все дрожала совестливая жилочка, укоряла Лютикова в его неправильном поведении. Лютиков оправдывался, что делает это лишь в интересах музы Нинель. А потом ему стало не до рассуждений и копания в себе.
        Понятное дело, мы все иной раз свое поведение оправдываем целями, к которым стремимся, даже если это наше поведение с достижением цели никак не соотносится. Но ведь главное - внушить себе, что все делается для достижения определенной цели, особенно если она благородна и жизненно необходима.
        Некоторые читатели, особенно старшего возраста, укоризненно подожмут губы: к чему это вы, товарищ, нас призываете, каких людей маяками делаете, образцом, так сказать, для подрастающего поколения? Но я с ними не соглашусь. Я же, граждане, о загробной жизни пишу, я вам не Евгений Е., который с откровенной пронзительностью и самолюбованием перебирает все свои удачные женитьбы; да и на роль страдающего разными комплексами Эдички из романа матерого автора Л. я тоже, пожалуй, не гожусь.
        Это сейчас модно стало при всем честном народе свое белье перебирать в поисках сакральных следов.
        А у меня человек музе изменил. Но, во-первых, не творчеству ведь!
        Да и согрешил он, можно сказать, в ее же собственных интересах.
        Жаль, что в Раю петухи не поют. Так было бы уместно сказать, что домой Лютиков попал с первыми петухами. А состояние его было… Впрочем, какое состояние может быть у покойника? Тем более у измученного постельной баталией.
        И приснился измученному Лютикову сон.
        Снилось ему, что летит он среди звезд, вроде бегством спасается. А за ним целая толпа ангелов и херувимов. Швыряют они вслед ему молнии и разные обидные слова, но на слова ему глубоко плевать, а между молний он удачно маневрирует. И слышит он трубный голос: «Прекратить!» и чуть позже: «А спорим, Гавриил, я его одной молнией сниму? Как того, что на крыльях к Солнцу собрался. На что спорим?» И тут уже Лютиков с ужасом понимает, что все его маневры не помогут, тут против него мастер выходит, ему по грешникам молниями лупить сподручнее, чем мастеру стендовой стрельбы по тарелочкам. Но все-таки Лютиков упирается, хотя всей кожей спины уже чувствует жар меткой огненной стрелы. И вот эта самая стрела впивается в Лютикова, и он слышит гневный голос: «Это тебе, чтобы ты наших муз, негодяй эдакий, не портил!»
        Но только Владимир Алексеевич приготовился падать в холодную бездну, как оттуда ударила ледяная стрела, и кто-то злорадно объяснил: «А это тебе, чтобы ты с нашими девочками не путался!»
        Проснулся Лютиков в поту и полной растрепанности чувств.
        Спустив ноги с постели, он медленно приходил в себя, и в это время в дверь решительно постучали.
        - Войдите! - машинально крикнул Лютиков, хотя видеть кого-то именно в этот момент ему абсолютно не хотелось. Но надежда в нем жила, что муза вернется.
        Однако вошедший на музу Нинель ничем не походил. Муза Нинель была стройненькая и воздушная, а у Ивана Спирина и после смерти щеки из-за ушей выпирали, и румянец на них играл, какого никогда у покойника не встретишь. Да и телосложение у Ивана Спирина было абсолютно иным, чем-то он напоминал приземистого краба. Неудивительно, что он в кабинете художественного редактора областного издательства кувыркнулся неудачно - такому ли в гимнасты, а тем более в акробаты записываться?
        - Ну ты, брат, вчера и отмочил! - вместо приветствия сказал Спирин. - Ты хоть сам помнишь, что натворил?
        Лютиков ничего не помнил.
        То есть ему казалось, что он и не творил ничего особенного. Не до того ему было, одно желание у него было, когда Лютиков брел из Инферно, - завалиться спать и никого не видеть и не слышать.
        - Да, конечно, - ядовито поддакнул Спирин. - А рыла двум херувимам это я поправил! А Эдуарда Зарницкого по всему поселку тоже я гонял!
        Тут уж сонное состояние Владимира Алексеевича совсем исчезло. Он сел, свесив босые ноги с постели, и потрясенно уставился на Спирина. Тот, похохатывая сдавленно, рассказывал такое! По рассказу Спирина выходило, что он не только Эдуарда Зарницкого по поселку гонял, он его нежную музу Алину дурой обозвал, самого Леонида Адамовича Сланского назвал тварью и подлым приспособленцам, и вообще спать никому не давал, кричал на весь поселок, что уж лучше в земле спокойно лежать, чем на небесах разлагаться и смердеть подобно некоторым.
        - А уж когда ты новую музу свою попер! - хихикнул Спирин, покачивая укоризненно головой.
        Лютиков уныло и безнадежно махнул рукой, вытер влажными ладонями измятое лицо, и тут до него дошло. Растопырив пальцы, он посмотрел на Спирина.
        - Постой, - сказал он, чувствуя вставший у горла комок. - Какую еще музу?
        - Да новую, говорю тебе! - продолжал смеяться Спирин. - Вместо этой финтифлюшки ее за тобой закрепили. Серьезная дамочка, у самого Даля училась, с Ожеговым спорила! И симпатичная, блин, можно сказать даже - красавица. Я так и не понял, что ты на нее взъелся. Аж посинел от крика!
        Он внимательно оглядел Лютикова и погрозил тому толстым указательным пальцем.
        - Ох, Вован, бабы никогда еще до добра не доводили. Помнится, спрашивал я у тебя, в каких отношениях ты со своей Нинель. Темнил ты, Володенька!
        - Погоди! - Лютиков встал и подошел к Спирину. - Ты мне скажи, на кой я вам сдался? Чем я вам так полезен, что вы мне покою не даете? Я понимаю, мне все добра хотят. Только от этого добра уже тошно становится! Такие вы заботливые, что будь живым, я бы от ваших забот в петлю полез.
        Спирин опасливо огляделся, как человек, который владеет тайной и уже не может держать ее при себе, но опасается, что кто-нибудь услышит. Известное дело, за длинный язык и поймать могут!
        - Понимаешь, Вован, - сказал он, пожимая плечами. - По мне, так ты еще хуже меня пишешь! Вечно у тебя какие-то закидоны, метафоры, лично мне непонятные. Стихотворение, оно должно быть ясным языком написано, а у тебя вечно до смысла докапываться надо, ты, как акмеист какой, все единственное слово ищешь. Но дело в том, что тебя сам Старик любит читать. Чем-то ты Ему угодил, в струю попал. Ты ведь должен понимать, доложат Ему о нашем Союзе, Он ведь поинтересуется, как ты - вступил? Неловко может получиться.
        Вот так. Лютиков почувствовал разочарование. Не зря говорят, у истины всегда немного пресный вкус. Разгадка была пресной, как ложка чайной соды, что Владимир Алексеевич принимал при изжоге.
        Боюсь, что и некоторый избалованный детективами читатель скривит губы - и это загадка, на которой держится книга? Нет, граждане, все без обмана. Обещан вам был бытовой роман из загробной жизни, вот именно его и получайте.
        Собственно, разницы никакой нет. Все разгадки вызывают разочарование. Но для Владимира Алексеевича Лютикова осознание истинных причин происходящего было ударом. На некоторое время он даже о музе Нинель забыл.
        Он-то думал, он себе голову ломал! А райские угодники только всего и хотели, что выслужиться перед первым лицом. «Да, - подумал Лютиков. - С этими ребятами Армагеддона точно никогда не случится». Плохого в этом ничего не было, даже хорошо, что живущие на Земле люди могли спать спокойно.
        Но это еще был не последний удар изменчивой судьбы.
        - А с чего это мне музу новую прикрепили? - поинтересовался Лютиков. - Чем им старая не угодила?
        И здесь все оказалось просто до отвращения.
        - Так ты, Вован, сюда неудачником попал, - объяснил Иван Спирин. - Вот к тебе и прикрепили музочку-практиканточку, из тех, кто успеваемостью не блистал. Вообще-то ее к тебе еще при твоей земной жизни прикрепили. Кто ж знал, что тут ты в струю попадешь? А ты попал. Вот наверху и засуетились. Как же это так, мужика Сам читает, а муза у него никудышная, толком не знает, как на хорей, а как на анапест навевать. Посмотрели, подобрали более достойную, а ты, Вовик, ее чуть не матом попер. Нехорошо, дружок! Ладно, Вовик, - Спирин неторопливо и солидно поднялся. - Сам понимаешь, скандал этот тебе не в масть. Тут у тебя один выход, ошибиться невозможно. Утром уже прилетал твой враг любезный, подробности узнавал. Так уж ладошки потирал, так елеем сочился! И ведь доложит - вхож!
        Он ушел.
        Лютиков посидел за столом, чувствуя тупое отчаяние.
        Вот так и рождаются бунтари - давление снаружи и сопротивление изнутри, помноженные на тоску. Один из семьи уходит, другой весь мир на дыбы поднимает. А если вдуматься, причина одна - пресс снаружи встречает внутреннее сопротивление, тогда человек озлобляется, стискивает зубы, а в таком состоянии он на очень многое способен.
        Вот и Лютиков ожесточился.
        И тут он опять с тревогой подумал о музе.
        Глава двадцать четвертая
        - Сам бы я не решился, - сказал бес Кердьегор. - Но Жанночка… Ну сам посуди, из муз в гурии отправить! К мусульманам! Мне все эти национальные распри, конечно, до лампочки, но ведь я их по нашим террористам хорошо знаю. Да и чеченцев с вашей помощью у нас последнее время прибавилось. Наглы, бесцеремонны, а уж к женщинам относятся… Женщина для них такая же вещь, как, скажем, автомат или золотая гайка на пальце. Но не мое это дело - райских начальников поправлять. Короче, если бы Жанна не вступилась, я бы в это дерьмо никогда не полез.
        Лютиков ничего не отвечал, только кивал, прижимая к себе дрожащую музу Нинель.
        - И куда вы теперь? - спросил бес. - Обратно вам нельзя, да и у нас опасно. Нет, Владимир Алексеевич, вы не подумайте, я совсем не боюсь, что моя роль во всей этой истории выяснится. Мне лично это до медного котла. Но если узнают, что вы у нас отсиживаетесь, столько вою поднимут! Одно дело официально сменить место пребывания, совсем другое, когда вы это нелегально делаете. Тут уж крючкотворам разным полная свобода для творческих измышлений. И назад потребовать могут. Порвут в назидание другим.
        Лютиков хмуро кивнул.
        - Я уже думал, - неохотно сказал он. - Знаете, Кердьегор, не прельщает меня ни райская пресность, ни ваша неприкаянная бесшабашность. Вырос я, наверное, из дискотек и уличного мордобоя. Да вы за нас с музой не волнуйтесь. Вселенная велика, найдется в ней уголок и для уставшего от райской жизни покойника.
        - Смело, смело, - закивал бес. - Только вы учтите, Владимир Алексеевич, там ведь отсиживаться нельзя. У демиурга всегда активная позиция. Вас ведь никто туда не гонит, сами убегаете. Чувствуете в себе достаточную силу?
        Лютиков нежно посмотрел на осунувшуюся музу.
        - Мы постараемся, - сказал он.
        - Лютик, ты чо? - испугалась муза. - Ты с ума сошел? Да я никогда раньше дальше Чистилища не выбиралась. Ну, в Инферно еще иногда… Ты с ума сошел!
        - Боишься? - еще крепче обнял ее Лютиков.
        - Конечно, боюсь! - сказала муза. - Нет, Лютик, с тобой точно чокнешься! Сам сумасшедший и других с ума сводишь!
        Девчонка она была еще, глупая бестолковая девчонка. Лютиков почувствовал щемящую нежность.
        Молчавшая до того Жанна пожала плечиками и хрипловато сказала:
        - А что? И это выход. Если бы я в тебя влюбилась, Вовик, я бы ни минуты не задумывалась.
        Муза Нинель сверкнула на нее глазами, но промолчала - все-таки спасительница, она ведь беса уговорила украсть ее из этого вертепа. Гнусность какая, один мужик там за ней два дня с непристойностями бегал, кричал, что гурии отказывать не имеют права, они каждое желание праведника выполнять должны сразу и безо всяких дополнительных условий и возражений. Ага, как же!
        - Надеюсь, вы все уже обдумали, - снова сказал Кердьегор. - Возврата не будет, Владимир Алексеевич. Звезды могут лишь зажигаться и гаснуть. Такое у них, у звезд, печальное свойство.
        - Там будет видно, - сказал Лютиков. - Ну что, будем прощаться?
        - Давайте прощаться, - сказал бес. - Долгие проводы - лишние слезы. Вон у Жанночки глаза уже на мокром месте!
        - Буду я о нем слезы лить, - сдавленно и не поворачиваясь, сказала инфернальная девушка. - Было бы о ком плакать!
        Тем не менее Лютикова она обняла крепко и прижалась к нему тесно, влажными губками нащупывая лютиковские.
        Обняла и оттолкнула.
        Лютиков и муза Нинель остались наедине с Бездной.
        А что - Бездна? Бездной она была, Бездной и оставалась.
        Только кружащие в ней огоньки звезд показались Лютикову теплее. Наверное, это только показалось ему, ведь он был не один, рядом с ним рука об руку стояла верная муза.
        Звезды кружились, прятались в разноцветные туманности, старились и умирали, и рождались вновь, заведенный круговорот Вселенной не давал им покоя.
        Демиурги не спали.
        Кто-то из них, Лютиков даже догадывался, кто это был, решил оказать помощь новым путникам, вступившим на дорогу созидания. Черная повозка в белых заплатах, запряженная в тройку лошадей, остановилась рядом. Повозкой управлял здоровый мужик в черных штанах, красной рубахе и сапогах. Мужик лениво усмехнулся в тронутую сединой смоляную бороду, поманил Лютикова ближе и хрипловато сказал ему:
        - Не стоит задерживаться! Пора!
        И Лютиков понял, действительно - пора.
        Легко запрыгнув на сиденье рядом с кучером, он протянул музе Нинель руку, и когда та жарко прижалась к нему, кони начали свой бесконечный бег, и Млечный Путь замелькал под копытами, заскрипели колеса, обещая странствия и дороги. Именно тогда Лютиков придумал свое последнее стихотворение в Раю, этим стихотворением он прощался с Раем, прощался с его оппонентами, прощался с взрастившей его и поднявшей до еще неведомых высот Землей, но все-таки не прощался с тобой, читатель, ведь вечное путешествие обещает вечные песни:
        Итак, дороги…
        В путь, мой милый странник!
        И пусть тебе усталость не грозит,
        И пыль дорог тебя не поразит
        курящей бесконечностью обмана.
        Как манят нас неведомые страны!
        Что ж! На Земле наш путь
        сплошной
        транзит.
        Нас ждут дороги. Что у них в конце?
        Наивные, ненужные вопросы -
        что ждет в смертельном тленье папиросу?
        Что - уголек, который воду ощутит?
        Но мы идем с восхода до заката,
        мы - пилигримы, спящие в пыли,
        для нас в затонах лилии цвели
        и в переулках клеились плакаты.
        Мы - переплеты фантастичных книг,
        и в них порой написано такое,
        что примиряет трусов и героев,
        наивных и любителей интриг
        Нас не пугает наш последний шаг,
        застывший крик архангела в ушах…
        Дороги, вы - артерии Вселенной,
        все создано из смеси жизни с тленом,
        и наша смерть -
        по ним лишь первый шаг![31 - Владимир Лютиков. Обитель муз. Издательство «Демиург», 2017.]
        - Лютик, - тесно прижавшись к нему, спросила муза Нинель. - А если ты не станешь звездой?
        - Пусть, - ответил Лютиков, расширенными глазами глядя на живущую своей непостижимой жизнью Бездну. - Пусть я не стану звездой, зато останусь человеком.
        Они замолчали, доверчиво обнимая друг друга и вслушиваясь в движение повозки. Давайте, друзья, позавидуем Лютикову и его музе, пусть даже они и летят в черную и неизвестную бесконечность! Какие дети обязательно будут у поэта и влюбленной в него музы! Какие дети! Поэмы, а не дети! В наш век усреднения умов этому можно только позавидовать.
        - Лютик, - строго спросила муза Нинель. - А что у тебя с этой рогатой дурочкой было? Было ведь, честно скажи?!
        Лютиков промолчал, глядя на расстилающуюся звездами дорогу.
        Черт побери! Вроде бы и скорость была не слишком большой, а уже мигнула и погасла Альфа Центавра, растаяли за пыльным облаком Сириус и Бетельгейзе, высветилась ярко звезда Пастернака, закрутила свои кольца галактика Маяковского, слегка закрываемая туманностью Кедрина, и только скрип колес, хрип лошадей, возгласы правящего ими цыгана да далекая песня неведомого, но хорошо знакомого и близкого Лютикову по духу демиурга свидетельствовали о том, что путешествие продолжается.
        Этой самой песней мы и закончим наше повествование, в которое обе стороны вложили свое - автор попытался донести до всех желающих свои мысли и чувства, читатель, если он дошел в своем чтении до этих строк, показал себя терпеливым и внимательным. Поэтому они оба заслуживают того, чтобы еще раз услышать одного из тех гениев, что гораздо раньше, чем Лютиков, отправился в путешествие, но своим талантом заслужил прикосновения Вечности и бурного непокоя. Хочется, чтобы он был нашему герою примером и укором. Некоторые могли бы заметить, что достаточно было бы нескольких строк, по которым знаток узнает автора. Позвольте мне с этим не согласиться. Хорошие стихи, как отличное вино, - их хочется смаковать.
        Так открываются, паря
        Поверх плетней, где быть домам бы,
        Внезапные, как вздох, моря.
        Так будут начинаться ямбы.
        Так ночи летние, ничком
        Упасть в овсы с мольбой: исполнься,
        Грозят заре своим зрачком,
        Так затевают ссоры с солнцем.
        Так начинают жить стихом.
        Царицын,
        декабрь 2000 - апрель 2001
        Ветеран Армагеддона
        Повесть
        Глава первая
        Иванов встал рано и долго не мог найти себе места. Причина тому была объективной - боль снова проснулась и принялась медленно жевать правую ногу. Делала она это неспешно, как беззубая старуха, обгрызающая вываренную куриную косточку. Некоторое время Александр лежал, пытаясь найти для ноги нужное положение, надеялся, что она пригреется и боль затихнет, но через полчаса понял, что надежда была напрасной. Боль поползла от исполосованного шрамами колена по бедру, укусила его за пах и свернулась холодным змеиным кольцом в нижней части живота, еще безопасная, но уже готовая в любой момент ужалить тело больнее, чем прежде.
        Александр полежал, глядя в потолок. Было уже довольно светло. Помучившись в постели, Александр сел. На часах было около шести утра, и ложиться не стоило. Да и больная нога все равно уснуть не давала. Если она начинала болеть, то делала это основательно и сильно. Так сказать, память о прошлом, прах бы его побрал!
        Он накинул куртку пижамы, пошел на кухню и сразу же закурил. Не торопясь, поставил чайник на огонь, зажег конфорку и подошел к окну. Окно испещрили холодные струйки бесконечного дождя. Дождь шел уже второй день, черно-серые тучи ходили вокруг города по кругу, казалось, что они задались целью затопить город со всеми его жителями. Опять кто-то недосмотрел, а скорее всего, серафимы развлекались подобным образом. С чувством юмора у серафимов дела обстояли туго, специфическое чувство юморов было у серафимов, подобное чувство можно было найти лишь у висельников, да и то не у каждого.
        Иванов выглянул в окно.
        Расписные стены домов казались сейчас черными. Внизу тускло желтела мостовая. Промокшие кипарисы казались с высоты восьмого этажа маленькими темными пирамидками. На зеленых ярких газонах буйно цвели магнолии и ирисы. Им дождь был только в радость.
        Чайник засвистел. Александр выключил газ, достал заранее высушенный заварочный чайник и бросил в него две щепоти байхового чая, добавив к ним несколько сушеных лепестков розы, жасмина и зернышко кардамона, чтобы чай получился совсем уж ароматным.
        В ожидании, когда чай заварится, он вернулся к окну. Улицы еще были пустынными, только на перекрестке стояло несколько херувимов в пятнистой форме. Херувимы внимательно и покорно слушали светлого ангела, но сразу видно было, что нравоучения высшего существа райским хранителям бесконечно надоели и слушают они более по обязанности, нежели для того, чтобы впитать истину. Да и какие истины могут быть в шесть часов утра? Тем более у ангела.
        Наконец, ангел закончил свои поучения, распахнул белоснежные огромные крылья и унесся в высоту, скрывшись в низких тучах. Правильно, что ему мокнуть под дождем? Для этого херувимы есть. Им, значит, херувимово, а ангелам - ангельское. Они по ночам ниже Седьмого неба не спускаются, этот, судя по появлению, был совсем уж из ретивых служак, то ли выбеленный недавно, то ли скучно ему было, вот и решил ради развлечения херувимов погонять. Только ведь на херувимов где сядешь, там и слезешь. Они и обязательные заповеди мимо ушей пропускают. Морды львиные скривят, мышцами на лапах играют - сила есть, ума не надо.
        Александр вернулся к столу, снял чехольчик с заварника и с удовольствием вдохнул аромат чая. Даже боль в ноге отступила. Одно слово - райское наслаждение, осененное улыбчивой Благодатью и освященное если не самим Господом, то его правой рукой архангелом Михаилом. Александр налил себе чаю в тонкую фарфоровую чашечку и принялся пить. Сладить чай он не стал, сладить такое великолепие - только вкус портить. И в самый разгар чаепития колено вдруг дало о себе знать самым подлым образом, аж слезы на глазах выступили от неожиданного прострела.
        «Господи, - с тоской и неожиданной злостью подумал Иванов, - ну что тебе стоило вылечить мое колено? Я же тебе не Иаков, у меня в роду никого из богоизбранного народа не было. Татары были, хохлов парочка затесалась, а вот богоизбранных не было. Мне свою ногу искалеченную демонстрировать некому, а от болей ночных я уже, честно говоря, устал. Не нужна мне такая память о прошлом!» Он помолился, но Бог молчал. То ли отвечать не хотел, то ли сделал вид, что не слышал. А колено уже прямо выкручивало, ломало, и от этой ломоты можно было справиться лишь одним, не раз проверенным способом - положить на ногу компресс из слюны василиска. Но для этого надо было встать, а вставать было трудно из-за больной ноги, да и запах слюны василиска, надо было честно сказать, бодрости и энергии не добавлял. Александр отхлебнул из чашки и принялся разглядывать иллюстрации в журнале «Сон-Рай», которые он и без того знал наизусть. Включать сейчас телевизор даже не стоило - утро, как обычно, было отдано евангельским проповедям, в лучшем случае покажут Моисея или очередное заседание попечительского райсовета. А смотреть на
споры распухших от нектара да мясных просвирок небесных избранников Александру Иванову было скучно и тоскливо. Уж лучше духовные негритянские гимны слушать, негры их исполняли с таким жаром и слаженностью, что душа восхищенно замирала.
        Но для того чтобы послушать духовные гимны, надо было идти в соседнюю комнату, и подумав, Иванов от этой затеи тоже отказался. Только и оставалось ему, что сидеть в пустой и тихой кухне своей кельи, пить чай и думать, что делать после окончания чаепития. Впрочем, выбора особенного не было, - хочешь не хочешь, все равно надо было лезть в чулан за бутылкой с василисковой слюной. Колено разболелось так, что больше ни о чем думать не хотелось. И не зря оно начало ныть еще со вчерашнего вечера. Дождь за окном все усиливался, и конца ему не было видно. Как тогда, в пустыне Негев…
        Глава вторая
        Транспортный «Руслан» приземлился на темную бетонную полосу, уходящую в желтые бесконечные пески. Прильнув к иллюминатору, солдаты жадно разглядывали место своей будущей службы, но ничего, кроме темных песков с чахлыми редкими кустиками зелени, не видели. Пески были вокруг, желтые бесконечные пески с пологими мелкими барханами, уходящими волнами к далекому горизонту.
        - Вот завезли, - пробормотал крепыш Никитин. - В увольнение сходить некуда. Одни верблюды.
        Он оторвался от иллюминатора, широко раскинул длинные ноги в камуфлированных штанах и тяжелых десантных ботинках. На круглом лице его было разочарование. Впрочем, десантник Саня Иванов испытывал похожее чувство. «Вот тебе и зарубежье, - тоскливо подумал он. - Все, как в Туркмении. Днем жара донимает, ночью шакалы спать не дают!»
        Самолет резко снижал скорость, и рев его моторов проникал через обшивку.
        - Пацаны! - вдруг удивленно сказал кто-то. - Да тут дождь идет! А говорят, что в пустыне дождей не бывает!
        По толстым линзам иллюминаторов бежали юркие извилистые струйки воды.
        Самолет коснулся посадочной полосы, тяжело прокатился по мокрому бетону и, в последний раз взревев двигателями, зарулил на стоянку. Наступила звенящая тишина.
        - Внимание! - на пороге двери, отделяющей отсек от офицерского салона, появился лейтенант Городько. Рослый, почти двухметровый, он казался внушительным и монументальным. Морда у него была - на медалях за верную службу Отечеству такую выбивать. - Всем занять места согласно штатному расписанию. Максимум внимания и собранности. Средства связи держать в готовности номер один.
        Сказав все это, Городько ухмыльнулся и добавил:
        - Все-таки не забывайте, что мы не дома, мужики! Другие на нас смотрят!
        По обшивке самолета барабанил мелкий и теплый дождь. Десантники организованно выбирались из самолета, оглядываясь с любопытством по сторонам.
        - Елы-палы, братцы, действительно дождь! Да разве в пустыне дожди идут? - удивленно спросил сержант Кандауров, сняв шлем и подставляя лицо теплым каплям.
        - Сам видишь, - пожал плечами его сосед и тоскливо огляделся. - Да-а, Макар здесь телят точно не пас!
        - Разговорчики! - оборвал его лейтенант и зычно подал команду: - Стано-вись!
        Взвод выстроился в нестройную, растерянно галдящую шеренгу, но мгновенно солдаты подобрались, непроизвольно становясь по стойке смирно: по мокрой бетонке посадочной полосы шел настоящий генерал, а рядом с ним… Вздох изумления прошел по шеренге - рядом с генералом шел самый настоящий поп, да не простой, из религиозных чинов, судя по его красному с золотом одеянию. Поп был дородным и представительным, невысокий сухонький генерал рядом с ним не очень-то и смотрелся, только погоны с золотым шитьем да лампасы его и выручали.
        Лейтенант Городько пружинисто вскинул руку к козырьку, впечатал в бетонку несколько четких шагов, готовясь отрапортовать генералу о прибытии, но генерал ленивым взмахом руки прервал его и с любопытством обернулся к солдатам, окидывая их внимательным и заинтересованным взглядом.
        - Здорово, орлы! - негромко сказал он.
        - Здравия желаем, товарищ генерал! - несколько нестройно отозвался взвод, с не меньшим любопытством в сотню разноцветных глаз разглядывая генерала. Здороваться с начальством - нехитрое дело, тут главное - набрать в легкие больше воздуха и резко его выдыхать, имитируя нужные слова. Сложность заключалась лишь в том, чтобы каждая солдатская глотка делала это согласованно с другими, в противном случае получается галдеж, а не строевое приветствие.
        Генерал подошел к правофланговому. На правом фланге стоял Аким Богомольцев, детина, который по своим габаритам не уступал лейтенанту, а по ширине плеч даже его превосходил. Рядом с ним и дородный поп не смотрелся, а сам генерал выглядел пожилым подростком.
        - Воротник расстегни, - приказал генерал, и Аким удивленно повиновался команде. Заметив тоненькую цепочку, опоясывающую крепкую шею, генерал одобрительно кивнул. Повернувшись к священнику, он что-то негромко сказал ему, прошелся вдоль шеренги и остановился напротив сержанта Акинеева, у которого также проверил наличие нательного крестика. У Акинеева крестик оказался на месте, и генерал явно повеселел, даже морщинки на лице разгладились. Он снова о чем-то посовещался с хранящим монументальную важность попом. Тот чинно кивнул.
        - Орлы, - сказал генерал. - Прошу любить и жаловать, епископ отец Алексей, моя правая рука и наш, так сказать, главный идеолог. Обращаться к нему так и надо - отец Алексей. Меня зовут Николаем Павловичем, фамилия моя Рублев. Вам предстоит служить под нашим командованием. Сейчас подойдет автобус, и вам, лейтенант, надлежит обеспечить погрузку личного состава. Техника пойдет самостоятельно. На рубеже вас встретят и разместят. Вопросы есть?
        Шеренга настороженно молчала. Знаем мы эти приколы! Кто может водить вертолет? Отлично. Выйти из строя. Пойдете разгружать вагон с углем. Пусть даже генерал - не хитрый прапорщик, но, как говорится, береженого Бог бережет. Солдатская инициатива наказуема, а потому должна проявляться лишь в отсутствие командиров. Благодарим, товарищ генерал, за внимание к личному составу, но мы уж лучше в процессе службы все освоим. Главное - оглядеться. А там уж и разберемся, зачем нас в пустыню загнали. Не с арабами же воевать!
        Мягко фыркнул и развернулся около транспортника автобус. Автобус был шикарным - с затонированными стеклами, уютными мягкими сиденьями и в придачу со стюардом из арабов, который сразу же принялся разносить по автобусу холодный апельсиновый сок. Нет, братцы, если служба так и дальше пойдет, так это лафа будет, а не служба. Может, нам и девок привозить будут? Предположение ефрейтора Страхова солдаты встретили дружным смехом.
        Под этот беззаботный смех автобус и въехал во внезапно открывшийся черный зев подземного капонира.
        Подземелье потрясало. Сколько надо было вбухать денег, чтобы отделанное металлом и пластиком, гулкое из-за своих размеров помещение засадить магнолиями и кипарисами! Над аллеями сияло кварцевое освещение, но жара не чувствовалась вообще - было прохладно, словно на северном побережье в разгар лета. Хорошую систему поставили здесь строители!
        - Выходи строиться! - подал команду лейтенант Городько и первым встал, указывая место построения подле него. - Становись!
        Глава третья
        Слюна василиска сняла боль, и уже ко второму часу утра Александр почувствовал себя вполне сносно. Дождь на улице прекратился, и херувимов на перекрестке не было видно, да и нечего им было делать в Граде в светлое время - нечисть света боится больше, чем самих херувимов.
        К четвертому часу утра выглянуло солнце, и сразу же среди расходящихся облаков радостно засновали стайки лукавых купидончиков и шустрых амурчиков. Высоко в небесах сиял дом Благодати, от которого во все стороны расходились видимые простым глазом радужные волны ликования и восторга.
        Иванов с досадой отметил, что за дождем пропустил первый утренний моцион и не выходил на улицу. Он долго перебирал хитоны в шкафу, решая, что надеть. За выглаженными, сияющими хитонами темнела пятнистая военная форма, и Александр почувствовал неожиданное волнение. Он достал плечики с формой из настенного шкафа и оглядел ее. На пятнистую куртку были аккуратно пришпилены ордена и медали. Награды немного потускнели, но от этого они только лучше смотрелись, особенно орден Боевой Святости в виде шестиугольной звезды, обрамленной муаровой лентой и колосками. Иванов надел куртку и подошел к зеркалу. Из зеркала на него глянул тридцатилетний мужчина, мышцы которого сохраняли остатки былой тренированности. Над продолговатым с резкими чертами лицом с прямым носом и узкими льдинистыми глазами темнел тронутый сединой короткий ежик волос. На левой щеке белым рубцом выделялся короткий и рваный, но по-прежнему глубокий шрам. Боец в нем еще чувствовался. Слов нет, форма до сих пор была Александру привычнее хитонов, в повседневной одежде было что-то женское и оттого унизительное для фронтовика, но надевать военную
форму в мирное время значило бросать вызов обществу, а этого Иванов, к сожалению, позволить не мог. Александр вздохнул, разоблачился и повесил форму обратно в шкаф. С неудовольствием он выбрал кремовый хитон с вавилонскими орнаментами, оделся и вышел из квартиры.
        В коридоре цвели орхидеи, и в подъезде стоял пряный острый запах. Стены были в извивающейся зелени лиан, среди переплетений которых мелькали яркие крошечные колибри. Щебет их был слышен даже на улице.
        Дождь кончился, тучи окончательно разошлись, и вслед за домом Благодати стал виден далекий небесный чертог. Из-за расстояния он выглядел небольшой золотистой точкой, не дающей представления о его истинных размерах непосвященному. Но Александр Иванов бывал и не однажды, поэтому хорошо знал, как огромна яйцеобразная обитель Небесного Отца.
        Трава после дождя была сочная и глянцевая, она пружинила под ногами, рождая в Александре чувство силы и бодрости. Он встал на белый диск доставки, диск стремительно поднялся и, распугивая шалящих в небе амурчиков, понес Александра в соответствии с его желаниями на окраину города. Диск опустился на зеленом пригорке, усеянном спелой земляникой. С пригорка открывался вид на речку и высокий лес за ней. Здесь было тихо и спокойно, это место было создано исключительно для пеших прогулок. Иванов посидел на пригорке, рассеянно лакомясь сладкой земляникой, потом поднялся, по цепочке коричневых валунов перебрался в лес и пошел по неприметной, но хорошо знакомой ему лесной тропинке между кудрявыми тоненькими березками, углубляясь в лес и в полную грудь дыша настоянным на грибном духе воздухом.
        Добравшись до густого ельника, Александр увидел своих старых знакомых - пушистые белочки немедленно скользнули вниз, окружили человека и нетерпеливо зацокали, выпрашивая орешки. Иванов раздал им кедровые орешки, специально для этой цели захваченные из дому. Своей любимице - серой Веечке он дал орешков больше, чем другим. Остальные белки немедленно обиделись, расселись пушистыми игрушками на ветвях огромной ели и принялись цокающе осуждать Иванова.
        А он уже направлялся к малиннику, где лакомился малиной медведь Гоша. Малиной Гоша лакомился энергично. Малинник трещал. Сам Гоша, завидев Александра, выкатился ему навстречу радостным бурым комком, охватил его ногу передними лапами, а чуть позже и лизнуть попытался в щеку, но Иванов не дался, только почесал медведю крутой лоб между маленьких острых ушей, да прошелся ласково пальцами по крутому загривку.
        Гоша глухо ревел, словно пытался что-то втолковать приятелю. Потом он махнул лапой и побежал на задних лапах по тропинке, время от времени оборачиваясь и маня Александра за собой.
        Вслед за медведем Иванов вышел к лесному озеру, со всех сторон отгороженному от мира высокими деревьями. Берег озера был песчаным. На противоположной стороне, там, где поросшая чахлыми, радикулитно изогнутыми соснами потрескавшаяся скала отвесно спускалась в озеро, слышался плеск и жизнерадостный смех. Александр пригляделся. На коричневом камне, выпирающем из воды подобно спине кита, развлекались две русалки. Обе были ничего себе - стройненькие, гибкие, длинноволосые и миленькие. Даже хвосты этих чаровниц не портили. Русалки расчесывали волосы и о чем-то разговаривали между собой.
        Медведь Гоша гордо посмотрел на Иванова.
        - Чудак ты! - засмеялся Александр. - Это же русалки, Гоша!
        Слух у русалок был тонким, а может, и заметили они человека с медведем. Как бы то ни было, но русалки завизжали отчаянно, бросились к воде и исчезли на глубине - только хвосты плеснули, оставляя за собой расходящиеся по спокойной поверхности круги.
        Настроение у Иванова улучшилось. Потрепав медведя по загривку, он прошелся по лесу и, сделав крюк, выбрался к речке. По тем же валунам он перебрался на другой берег. Иванов еще немного посидел на пригорке, рассеянно лакомясь ароматной крупной земляникой. Небольшой ежик, выставив многочисленные серо-белые колючки, пытался нанизать на них гриб. Высоко в воздухе кружил коршун или орел, внимательно наблюдая за происходящим внизу. Хорошо было здесь и не хотелось думать, что все это природное великолепие было искусственным. При воспоминании об этом настроение у Александра испортилось. Не хотелось думать о том, что медведь, белочки и русалки были хорошо сделанными высокоинтеллектуальными игрушками.
        Диск доставки лежал на прежнем месте. Прежде чем улететь, Иванов сделал круг над пригорком и увидел медведя Гошу, который, стоя на задних лапах, махал прощально передними и восторженно ревел, мотая огромной головой.
        Глава четвертая
        Через три дня после прибытия на подземную базу арестовали Акинеева. На груди у него оказался святотатственный крестик, на котором Христос был распят вверх ногами. Или кто-то настучал, или за каждым из них внимательно следили, но Акинеева особисты взяли прямо на вечерней поверке - неожиданно бросились, заломили руки, принялись вчетвером надевать на него наручники. Акинеев яростно боролся, лицо его было искажено злобой, и силища у него была невероятная, но тут один из особистов сунул Акинееву под нос какой-то пузырек. Сержант сразу обмяк, захрипел и безвольно откинул голову назад - видимо потерял сознание. Лицо у него заострилось, губы раздвинулись, и стали видны длинные клыки, придававшие Акинееву какой-то демонический вид. Особисты подхватили его под руки, перекрестили и, надев на руки наручники с изображением распятия на каждом браслете, поволокли на выход мимо ничего не понимающих солдат.
        - Тяжелый зараза! - прохрипел один из особистов.
        - А ты как хотел? - удивился второй, скрючившись под тяжестью тела. - Сам понимаешь, за ним ведь…
        - Разговорчики! - сказал третий особист. Был он невысоким, худым и лысоватым. У особиста была небольшая темная бородка и высокий лоб. - Вы не в кабинете, Уфимцев! Люди вокруг вас, а вы треплетесь, как базарная торговка!
        - Так, Лев Иванович! - начал было оправдываться подчиненный.
        - В кабинете поговорим! - отрезал старший по должности.
        Акинеева уволокли прочь.
        - Вот елки-моталки, - удивился Аким Богомольцев. - Я так и не понял, за что они его? Нормальный мужик, мы с ним в Рязани вместе служили.
        Иванов пожал плечами.
        - Саня, - сказал Богомольцев. - Ты ничего не узнал? На хрена нас здесь собрали? Тут прямо интернационал - в соседних секциях американцы, французы, арабы, индусы. Даже, говорят, китайский штурмовой батальон пригнали. Я так и не пойму, с кем же мы здесь сражаться будем, если собрали, как говорится, каждой твари по паре. Неужели с международными террористами какими? Или все-таки Иран решили доконать? Так наши с ним вроде бы задружили… А?
        - Не ломай голову, - сказал Иванов. - Придет время, сами расскажут. В спортзал пойдешь?
        - Нет, - лениво сказал Богомольцев. - Я лучше в бытовку пойду, телик с ребятами посмотрим. Бусыгин у итальянцев был, целую кучу кассет с Челентано принес. Есть такие фильмы, что мы и не видели.
        - Ну, иди смотри - сказал Александр. - А я пойду немножечко разомнусь.
        - В здоровом теле - здоровый дух, - усмехнулся Аким и так повел плечами, что сразу стало понятно - этот и без особых тренировок заломает кого угодно, когда угодно и где угодно.
        В спортзале было несколько человек, среди которых, к удивлению Александра, было несколько бородатых парней, в которых только дурак не узнал бы священнослужителей. Но странные это были священнички - качки настоящие, и, глядя на выжимаемые ими веса, Иванов почувствовал невольное уважение. Всерьез и на совесть работали ребята. Весьма и весьма всерьез. А ведь если разобраться по совести, на хрена попу гармонь? У попов работа умственная, им народ охмурять надо, а они, вместо того чтобы языком работать, железо тягают. Странно это все было, но Иванов мысли вслух не высказывал и к происходящему интереса не выказывал. Как известно, чудес на свете не бывает. Рано или поздно, все объяснится. Так отец Иванова всегда считал и тому же научил сына.
        «Правда, с Акинеевым все странно вышло, - подумал Иванов, начиная растяжки. - И опять же, крестик этот. На хрена ему такой крестик нужен был? И выглядел Акинеев при аресте как-то странно. Непонятно все было. Но явно все происходящее было связано с религией. Генерал рядом с епископом, обязательность ношения крестиков и в определенной степени вера. Молитвы опять же ежедневные! Священники, балующиеся со штангой в спортзале. Да, ребятки, крепите мощи, в здоровом теле - здоровый дух!»
        Иванов размялся и провел короткий бой с тенью. Священники оставили штанги и с любопытством наблюдали за солдатом.
        Смотрите, смотрите! Это вам не мелочь по карманам тырить, не милостыню на паперти просить!
        Одному заниматься было скучновато, но Иванов все-таки довел тренировку до конца. Священники в спортивных куртках с изображением распятия на квадратных спинах уже медленно шли на выход. Были они довольно рослыми и крепенькими. Над изображением распятия виднелась какая-то надпись, но только догнав священников, Иванов смог прочитать надпись. Так вот, на куртках священников кириллицей было написано: «Союз Архангела Михаила». Сокращенно получалось САМ. Ишь, блин, защитнички небесные! А все равно, слабо им было выйти на ринг против Иванова. Любого из этих архангелистов Александр запросто заломал бы на первой же минуте, и Бог никому из них не помог бы.
        Мысль эта придала Иванову настроения. Взяв полотенце, весело насвистывая, Александр отправился в душ. Подставляя тренированное тело тугим струйкам холодной воды, Иванов с удовлетворением и некоторым самодовольством подумал, что сейчас он в такой спортивной форме, что без труда обломал бы рога и черту, жаль только, не ходят жители преисподней в спортивный зал.
        Он успел прямо на вечернюю молитву. За отлынивание от вечерней или утренней молитвы наряды лепили беспощадно, но сам Александр считал, что выглядит все это просто смешно и несправедливо. Стоит полторы сотни здоровых крепких мужиков, готовых к любой, самой жестокой драке, и обращаются к Богу с просьбой о помощи. «Вознесись, Господи, силою Твоею; мы будет воспевать и прославлять Твое могущество!» Да Богу самому впору помощи просить у таких бравых хлопцев!
        Стоя в рядах молящихся, Александр видел, что солдаты к молениям относятся по-разному. Некоторые откровенно маялись, иные просто отбывали номер. Но были и такие, что молились, истово крестясь и напевая:
        Научи меня, Господи, пути твоему,
        и направь меня на стезю правды,
        ради врагов моих;
        не предавай меня
        на произвол врагам моим,
        ибо восстали на меня
        свидетели лживые
        и дышат злобою…
        Но я верую, что увижу
        благость Господа на земле живых…
        Словно со стороны рядовой Александр Иванов услышал песнопения и даже поразился: красиво все-таки получалось. Протяжно, торжественно и грустно.
        Глава пятая
        В нирванной было довольно людно.
        Бармен Иванова знал и потому налил ему не обычного приторно-сладкого нектара, а греческой амброзии с добавлением капельки миртового елея. Напиток бодрил не хуже забытой уже «Метаксы», и Иванов, отхлебнув из бокала, совсем уж было завел с барменом беседу о жизни, но тут в нирванную вошли херувимы, возглавляемые двумя ангелами, и начали проверять документы, придирчиво сверяя фотографии на документах с лицами присутствующих.
        Дошла очередь и до Иванова. Александр протянул ангелу свое удостоверение. Ангел всмотрелся в бумаги, вытянулся, по-строевому схлопнул звучно белые крылья и отдал Иванову честь, касаясь белой ладошкой нимба над головой. Херувимы вслед за ним тоже вытянулись, нервно переступая всеми шестью лапами.
        В нирванной воцарилась тугая звенящая тишина, которая не прерывалась все время дальнейшей проверки и продолжалась даже тогда, когда святой патруль покинул заведение.
        Все напряженно смотрели на Александра.
        Какой-то праведник начал пробираться поближе к Иванову, на него зашикали, но праведник лишь огрызнулся:
        - Да посмотреть я только хочу! Пусть он мне скажет, кто он такой? Пусть объяснит мне, почему ему ангелы честь отдают?
        - Ветеран он, - объяснил бармен.
        - Чего ветеран? - не понял настырный праведник.
        - Сам видишь, - сказал бармен и истово перекрестился.
        И сразу все расслабились в нирванной. На Иванова теперь смотрели с нескрываемым уважением, и уже пошли предложения хлопнуть по стопочке нектара, а кто-то просил Александра рассказать обо всем, чему он был свидетелем. Иванов улыбался расслабленно и разводил руками. Не хотелось ему углубляться в воспоминания. Ничего приятного в прошлом не было. Впрочем, не стоило врать себе. Были в прошлом и приятные мгновения, которые хотелось остановить, но вот рассказывать о них…
        Глава шестая
        Девушка была редкостной красоты, и фигуру ее не мог испортить даже армейский камуфляж. У нее были длинные золотистые волосы, на которых каким-то чудом держался берет. У девушки были синие глаза, точеный носик и пухлые губы в стиле а-ля Kim Bessinger.
        Солдаты на нее отреагировали соответственно. Как может отреагировать на красивую женщину мужчина, живущий в замкнутом мужском коллективе? Вот-вот, именно так ребята отреагировали.
        А эта красивая кукла хоть бы глазом повела. Стояла на КПП и ждала, словно это не на нее сейчас пялили глаза голодные мужики. Только длинными ресницами хлопала и улыбалась. Улыбка у нее была лукавая и немного загадочная. Моне Лизе рядом с ней ловить нечего было.
        - Иванов! - сказал лейтенант Городько и посмотрел на рядового недовольно. Видно было, что будь его воля, лейтенант сейчас поручений никому бы не давал, сам все сделал бы и с большим удовольствием. Но должность обязывала, и лейтенант приказал: - Проводи даму в штаб. Это офицер связи из американского корпуса.
        Ребята на Саньку смотрели с завистью. Досталось же мужику! Еще и познакомится по дороге. Может быть, даже стрелку сумеет американке забить. Городько потому назвал Иванова, что Александр английским владел и при необходимости с американкой мог объясниться вполне внятно. Другим бы на пальцах пришлось изъясняться.
        - Следуйте за мной, - по-английски сказал Иванов, чувствуя, однако, что он сам за этой девушкой последовал хоть в преисподнюю, помани она его пальцем. А еще рассказывали, что у американцев красивых женщин не бывает, все толстые и уродливые. Брехуны!
        Некоторое время они шли молча. Александр чувствовал себя неловко и оттого смущался еще больше.
        - Вы давно здесь? - спросил он девушку.
        - Два месяца, - сказала она и, задорно посмотрев на рядового, сказала: - Меня зовут Линн. А тебя?
        - Сашкой, - брякнул Иванов, покраснел от своей неловкости и поправился: - Александром то есть.
        - Александер, - протяжно повторила американка. - Красиво. Ты меня подождешь в штабе?
        - Если недолго, - сказал Иванов и снова стал недовольным собой и своими словами. Но что он мог еще сказать? И без того теперь его ребята задергают. Прощай спокойное дежурство!
        - Странно здесь, - сказал Александр. - Вам не кажется, Линн?
        - Я привыкла, - рассеянно сказала девушка. - Ты тоже со временем привыкнешь, Александер.
        - Мы до сих пор не знаем, для чего нас всех собрали здесь, - пожаловался Иванов, стараясь попасть в такт легким шагам девушки. «Блин, - подумал он. - Прямо Зена - королева воинов. Но красивая». Он еще раз искоса посмотрел на спутницу, чтобы убедиться в этом и, встретившись взглядом с Линн, покраснел. Девушка улыбнулась и отвела глаза в сторону.
        В штабе девушка пробыла недолго, но провожать ее вышел весь офицерский корпус. Глазели откровенно, а лейтенант Майский даже предложил девушке проводить ее до КПП.
        - Не стоит, - отказалась девушка. - Меня Александер проводит.
        Стоит ли говорить, что Саша был горд ее доверием. Обратно они шли неторопливо, дружелюбно болтая о разных пустяках, но уже вблизи КПП Линн неожиданно остановилась.
        - Александер, - сказала она. - Я тебе нравлюсь?
        От неожиданности Сашка не ответил, только кивнул, чувствуя, как жарко горят его щеки и уши. Линн с любопытством разглядывала его, потом приподнялась на цыпочки и коснулась его щеки холодными губами.
        - Ты мне тоже сразу понравился, - сказала она. - Знаешь, что? Приходи сегодня в десять к нашему тамбуру. Придешь?
        - Приду, - хрипло сказал Иванов, слыша лишь яростный стук своего сердца. «Вот черт, - билась у него в голове одна и та же мысль. - Вот черт, я ей понравился!»
        На КПП Линн вежливо попрощалась с распушившим оперенье лейтенантом, помахала рукой солдатам и снова лукаво глянула на Иванова.
        - Я буду ждать, - тихо шепнула она, чтобы не услышали другие. - Александе-ер! Я буду ждать!
        Глава седьмая
        В шестом часу дня Иванов вышел из нирванной.
        Никуда ему больше не хотелось. В лес бы сейчас, с удочкой посидеть, тоскливо помечтал Александр. Но с удочками сидеть запрещалось. Нельзя было причинять боль живым существам. А рыба относилась именно к живым существам, пусть у нее кровь была и холодная.
        В небесах мелькали белые диски. Народ собирался на дневное славословие. Иванову на луг не хотелось. Пусть лучше предупреждение оформят. Предупреждением больше, предупреждением меньше. Какая, собственно, разница?! Ему в этом Граде вообще находиться не полагалось, в Валгалле его место было, но именно туда Иванову не хотелось больше всего. Немного радости - ходить в живых героях!
        Но и здесь была тоска. Все было правильно, все по законам библейским, но жизнь от этого вкуснее не становилась. Пресной была жизнь, безрадостной, как бы эту радость ни пытались искусственно пробудить в праведниках. Все повторялось. Теперь Иванову было скучно и здесь. Скучно, тоскливо и одиноко.
        Воспоминания о Линн были щемяще сладки и печальны, оптимизма они Александру не прибавляли. Горечь утраты все еще жила в его душе, пусть уже и прошло столько лет. Впрочем, что время? Оно не имеет никакого отношения к человеческой беде. Напрасно говорят, что оно сглаживает страдания. Воспоминания о ране причиняют не меньшую боль, чем сама рана.
        Домой не хотелось. Золотая мостовая мягко поддавалась ногам, над городом коромыслом повисла огромная семицветная радуга, и купидоны сновали стайками, выискивая в кого бы пустить стрелу влюбленности. Один из них, заметив грустного мужчину, зашарил пухлой ручкой в колчане, но Александр погрозил ему пальцем. Купидон взвизгнул от восторга, затрепетал крылышками, устремляясь в высоту, и оттуда, уже едва различимый и оттого чувствующий себя в безопасности, принялся корчить рожи и дразнить Иванова обидными, по-детски обидными словами.
        Тоскливо было в этом городе счастья, прямо хоть в Ад просись. Но некуда было проситься, разве что согласиться с Валгаллой и ее затяжными ежедневными пирами, когда теряешь счет дням и друзей начинаешь считать собутыльниками, а собутыльников - настоящими друзьями. Нет, в Валгаллу Иванову не хотелось.
        Да и здесь особо идти было некуда. Разве что в лес, подглядывать на пару с медведем Гошей за звонкоголосыми русалками, плещущимися в лесном озере. Нечего сказать, веселенькое занятие для пережившего собственную смерть.
        Иванов посидел у подножия радуги, рассеянно наблюдая за купидонами, прошелся по центральной улице Града. Славословие уже закончилось, и на улицах было шумно. Трудно было представить, что людей вполне устраивала их неизменяемая и ровная вечная жизнь. И тем не менее это было именно так, даже если чего-то им и не хватало, то по поведению и настроению людей особой жажды ими перемен не было видно. Был третий час вечера, а на площади с огромным фонтаном, в котором плавали пузатые золотые рыбки, было шумно, шел концерт, в котором принимала участие усопшая попса. Удивительное дело, сколько уже времени прошло, обезьяну можно было научить сочинять вполне грамотные стихи, а здесь звучали все те же песни с идиотскими словами и мелодиями, которые при желании можно было извлекать из одной струны. А выступавших артистов слушали, визжали восторженно подростки, делая пальцами правой руки победительную козу, многие танцевали.
        С другой стороны фонтана устраивали личные вернисажи многочисленные художники. Живопись была так себе - мягко говоря, средненького уровня, поражали лишь яркие фантастические краски, которые художникам доставляли с Седьмого неба обожающие живопись эльфы.
        На тенистой аллее выступали поэты. Александр заметил губастого Роберта Рождественского, который что-то обсуждал с Михаилом Светловым. Юрий Олеша и Гете, как обычно, собрали вокруг себя толпу женщин. Напротив, Байрон стоял в окружении столь же чопорных мрачных джентльменов, на лощеных мордах которых проступал застарелый порок. Лермонтова не было. Михаил Юрьевич или отправился язвительно острить в салон какой-нибудь очередной красотки, или же стрелялся на очередной дуэли, благо теперь это было безопасно. Пушкин предпочитал быть в обществе жены. После кончины он стал неожиданно примерным семьянином, истово ждал свою Натали и не раз прилюдно упрекал в неправильном образе жизни беспутного Евтушенко или неразборчивого в связях Уильяма Шекспира.
        Однако злые языки утверждали, что он охотно ездил в писательский клуб. У писателей, как говорят в Одессе, была своя бранжа. Обычно они собирались у Николая Некрасова и долгие ночи напролет резались в штос, покер и баккару. Говорят, что постоянными членами клуба были отбывший наказание Маяковский и Фадеев, Эдгар По и Берроуз, Достоевский с Чернышевским и Арагоном заглядывали, а уж Дюма с Гюго и Сенкевичем от Некрасова не вылазили.
        Иные скажут, что карты без выпивки - все равно что священник без кадила. Не скажите! В картах и сопутствующим играм в них азарте сама по себе кроется необъяснимая прелесть. Кроме того, кто сказал, что писатели жили без выпивки? Она поступала к ним по непонятным замысловатым каналам, просто ангелы, время от времени неожиданно проверявшие сигналы анонимов, делали это спустя рукава или попадали не вовремя.
        Впрочем, подобное времяпровождение к грехам не относилось, лишь бы карты не передергивали да друг другу морды не били. Творчество здесь всячески поощрялось, запрещалась физическая работа. Может, поэтому ангелы особой активности не проявляли, тем более что в подобных салонах они всегда были жданными и почетными гостями. Чехов с Толстым компанию эту не жаловали, но по разным причинам. Чехов интеллигентно проводил время с Буниным и Набоковым, а граф словно снова вспомнил молодость и весело проводил время с греческими и римскими поэтами. Анатоль Франс отбывал срок за свое «Восстание ангелов», но говорят, что в местах лишения свободы вообще собралась теплая компания из богоборцев и циников, так что скучно в неведомо где расположенной небесной зоне, пожалуй, не было.
        Потолкавшись среди творческих людей, Александр выбрался на луг, где стоял собор. Сейчас здесь никого не было, только хмурые язычники собирали мусор, оставшийся на траве от праведников, да две полупрозрачные от счастья души, взявшись за руки, медленно кружились в воздухе, и не понятно было, влюбленные это или просто голубые мутили небесную синеву.
        Иванов прошел к храму и долго стоял, любуясь золотистыми куполами. Из созерцания его вырвал грубый голос. Иванов опустил глаза и увидел ангела, но какого-то странного, с потрепанными грязными перьями на крыльях.
        - Почему не креститесь? - сурово вопрошал ангел. - Кто вы такой? Ваши документы, праведник!
        Лучше бы он их не требовал. Увидев удостоверение, ангел побледнел, обеими руками поправил покосившийся нимб и принялся торопливо приводить в порядок крылья.
        - Прошу прощения! - жалко лепетал он. - Ошибочка вышла!
        - Сгинь! - сказал Александр.
        И ангел сгинул, оставив после себя запах прокисшего нектара и ладана.
        «Падший! - с легкой брезгливостью подумал Иванов. - Странно, я думал, что их уже вообще не осталось. А тут - на тебе, прямо у храма. И главное - не стесняется к праведникам лезть! Куда только архангелы смотрят? Зачем столько херувимов держат?»
        И, словно вторя его мыслям, на луг неведомо откуда высыпала странная бритоголовая толпа в белых балахонов и с нестройными криками «Харьте Кришну! Кришну Харьте!» закружилась среди опешивших язычников в бесовском хороводе.
        И это в христианском секторе! Прохлопали херувимы, совсем уже мышей не ловят!
        Глава восьмая
        Влюбленный всегда живет нетерпением.
        Александр ощущал, как это нетерпение сжигает его. Ему хотелось снова увидеть Линн, и это желание не давало ему сидеть спокойно, он ходил по широкому тамбуру и даже посчитал заклепки в стене, а Линн все не было. В нем уже начала просыпаться обида и ревность, когда где-то глухо стукнула дверь и в металлическом пространстве бункера появилась маленькая стройная фигурка в джинсах и светлой блузке. И в этом наряде Линн была обворожительна.
        - Александе-е-ер, - лукаво поблескивая огромными глазищами, сказала она. - Ты пришел, да? Ты еще не устал меня ждать, Александер?
        Она, как днем, приподнялась на цыпочки, но теперь она целовала Александра не в щеку, теперь она жадно искала его губы.
        - Линн, - неловко обнимая девушку, сказал Александр. - А почему…
        - Молчи, - сказала Линн. - Александер, молчи. Я сама все объясню.
        Она объяснила все это позже, когда они уже лежали усталые и счастливые на разворошенной постели в комнате Линн.
        - Понимаешь, - сказала Линн, прижимаясь щекой к его горячему предплечью. - Всегда почему-то считают, что выбирают мужики. А я сама хочу выбирать, Александер. Порой так пялятся, что беременной от этих взглядов начинаешь себя чувствовать. А мне противно. Мало ли кому нравлюсь я, главное ведь в том, кто нравится мне, правда?
        Сашка наклонился и нежно поцеловал девушку.
        - Молчи, молчи, - зашептала она. - Только ничего не говори, ладно?
        А Сашка и не хотел ничего говорить. Он был весь сумасшедший от счастья. Его прямо трясло всего от нежности и любви.
        Потом они пили холодное пузырящееся шампанское из высоких бокалов. В своей Божновке Сашка такое только в кино видел, это потом, уже попав в училище, он немного обтерся и на человека стал похож.
        - Завтра, говорят, папа римский и наш патриарх приезжают, - неожиданно вспомнил Сашка.
        Линн вздрогнула и поставила бокал с шампанским на столик около кровати.
        - А вам уже объяснили все? - спросила она немного напряженно, и глаза у нее почему-то были влажными и виноватыми.
        - Да ничего нам не объясняли! - Сашка тоже поставил бокал на столик. - Псалмы заучиваем и боевой подготовкой занимаемся. Стоило ли через всю Европу ехать, чтобы под землей жить да Богу молиться? У нас и в России икон хватало!
        Линн легла на спину, закидывая руки за голову. Грудь у нее была маленькая и твердая, она задорно смотрела на Александра маленьким коричневым соском.
        Сашка потянулся к девушке, и Линн жадно ответила на его поцелуй.
        - Завтра вам все объяснят, - загадочно сказала она и совсем уж неожиданно спросила: - У вас уже кого-нибудь инквизиция забирала?
        - Особисты? - переспросил Сашка. - Троих забрали в течение недели. Говорят, у них у всех крестики особые были. На них Христос вниз головой распят был.
        - Значит, вы уже чисты, - сказала Линн. - Все нормально, Александер. Все хорошо. - И снова потянулась, обнимая его за шею. Простыня, овивавшая ее тело, скользнула вниз, и Сашка, задыхаясь от нежности, принялся целовать ее маленькие груди и вздымающийся впалый живот.
        - Александе-е-ер, - снова пропела Линн. Глаза ее улыбались. Обоими руками она гладила голову возлюбленного, пальцами ероша жесткий ершик его волос.
        - Что ты сказала, Линн? - поднял голову Сашка.
        - Ничего, - тихо засмеялась девушка. - Мне просто нравится твое имя.
        Они снова сплелись на постели в тесных объятиях. Линн откинулась на подушки, жадно глядя в глаза Сашки. Губы ее дрожали, она приподнялась, крепко поцеловала Сашку и расслабленно опустилась на подушки.
        - Сач-ка! - неожиданно прошептала она по-русски. - Сач-шенька, миль-ий, бери меня! Люби меня, Сач-ка! Еще есть время!
        Глава девятая
        Был шестой час вечера, когда в двери комнаты Иванова вежливо постучали. Александр только что закончил тренировку и был сейчас лишь в тренировочных брюках. Он торопливо накинул рубашку и открыл дверь.
        На пороге стоял ангел. Вообще-то все они были для Иванова на одно лицо, чему немало способствовали седые бородки и высокие лбы. Но этого он бы различил и среди целой ангельской толпы. Потому что это был не просто ангел, это был Элизар, не раз проверенный в деле, можно сказать, друг, если среди холодных и рассудительных ангелов кто-то был способен на чувства.
        - Входи, - спокойно сказал Иванов и посторонился, пропуская ангела в коридор. - Только крылышками поменьше маши, не в чистом поле.
        Элизар сложил крылья так, что они стали похожи на белый горб, прошел в комнату и с любопытством огляделся.
        - Неплохо живешь, - сказал он.
        Голос у Элизара был в полную противоположность тонкому породистому лицу сиплым и застуженным.
        - Садись, - сказал Александр и поставил на стол два фужера. - Нектар, амброзию?
        Ангел хмыкнул, полез в глубины своего хитона и водрузил на стол бутылку. Иванов глазам своим не поверил, на столе белела этикеткой настоящая «Столичная». Причем запотевшая от холода.
        - М-да, - сказал Иванов и посмотрел Элизару в глаза. - По-настоящему сейчас лишь ангелы и живут.
        Элизар хрипловато засмеялся.
        - Ангелы не живут, - поправил он. - Ангелы существуют.
        - Ладно, - сказал Александр. - Видел я, как вы существуете. Ты мне, Элизар, не впаришь. Слава Богу, два года я с вами бок о бок… Так каким попутным ветром тебя сюда занесло? Только не говори, что ты обо мне скучал, ладно?
        - Не буду, не буду, - поднял вверх обе руки ангел. - Так ты нальешь, или мы и дальше на сухую разговаривать будем?
        - Сейчас, сгоношу что-нибудь из закусочки, - Иванов прошел на кухню. - Мы здесь тоже не на акридах сушеных живем.
        - Да уж будка у тебя, - прохрипел ангел. - Такую на акридах не отрастишь.
        Голос у Элизара был в свое время красивым. Таким красивым, что в певчие райские его заманивали, а вот выбрал Элизар другую стезю - пошел в боевые ангелы. Простыл он на берегах Коцита и голос потерял там же. Но это было самой малой потерей, большинство там потеряли жизнь. Чего уж о голосе жалеть было!
        Иванов вернулся в комнату. Элизар уже совсем освоился, мнемофон работал, водка была налита, и сам гость смотрелся скорее хозяином. И здесь эта белокрылая скотина преуспела, не гимн и не псалом звучал в комнате, гитара звучала, и грустный голос Димки Райского звучал, заставляя просыпаться печальные и тревожные воспоминания о прошлом.
        Ступени до райского трона круты,
        но впустят нас в райские кущи,
        и будем завидовать мы с высоты
        несчастьям и бедам живущих…
        - А ты, Элизар, провокатор, - сказал Александр. - Заранее готовился?
        - Разве к таким встречам готовятся? - спросил ангел и поднял свой фужер. - Ну, будем?
        Водка была ледяная и вместе с тем обжигала пищевод. Иванов уже и вкус ее забыл, а вот надо же, сподобил Господь!
        Голодные ангелы едят так же, как и люди. В желудке их пища изменяется, превращаясь в небесную субстанцию. И удивляться этому нечего. В конце концов, Авраам, принимая ангелов под дубом Маврийским, угостил их хлебами, испеченными Саррой, подал им целого теленка, да и маслом с молоком ангелы не пренебрегли. Александр смотрел, как неторопливо насыщается Элизар.
        - Как живешь-можешь? - спросил ангел. - Привык к райскому блаженству?
        - Да разве это жизнь? - спросил Александр. - Так, существование. Я о загробной жизни лучше думал. А тут… - Он потерянно махнул рукой. - Здесь, наверное, только Благодати и хорошо.
        - Чего ж в Валгалле не остался? - усмехнулся ангел.
        - Слушай, Элизар, - прищурился холодно Иванов. - Если бы мы с тобой вместе в Копите не мерзли, если бы взгляд Сатаны не пережили, я бы тебе за эти приколы давно бы уже крылья вместе с лопатками вывернул. Чего тебе надо?
        - Ладно, - примирительно сказал ангел. - Замнем, Саня. Это я больше по привычке. Наливай, давай еще по соточке примем. За боевое братство.
        - Красиво поешь, - сказал Александр. - Мне этим в Валгалле все уши проели. За фронтовое братство, за павших товарищей. За что мы там только не пили.
        Ангел закусывал вполне вещественно. Кто это сказал, что им лепестка розы достаточно? Судя по бутербродам с икрой, которые уминал Элизар, аппетит у ангелов был очень даже хороший, с таким аппетитом…
        - Да, - усмехнулся Элизар. - Победители…
        - Сколько мы уже не виделись? - спросил Александр, которому многозначительность ангела действовала на нервы. - Лет сорок?
        - Что ты, Саша! - Ангел замахал руками, и от этого непроизвольного движения крылья его разошлись и жестко, как по стеклу, заскрежетали перьями по полу. - Всего тридцать пять!
        - Так ты ко мне прямо с Седьмого неба? - продолжил расспросы Иванов.
        - Нет, - усмехнулся в бородку Элизар. - Из Валгаллы.
        Он посмотрел на товарища и, отвечая на невысказанный вопрос, сказал:
        - Видел, видел. Просила привет тебе передать.
        - Передал? - жестко спросил Александр и сузил глаза. - Может, ты из-за этого и прилетел - привет передать?
        - Я больше на тебя посмотреть, - сообщил Элизар. - Все-таки тебе с непривычки срок приличный.
        - Слушай, Элизар, - раздраженно сказал Иванов. - Что-то я тебя не пойму: приперся через треть столетия, водку приволок, приветами разбрасываешься, о фронтовом братстве заговорил… Похоже, что я тебе для чего-то нужен. Так ты давай, выкладывай, у меня и с местными проблем хватает. Непонятно им, какого хрена меня в Град Небесный занесло, не злоумышляю чего? Ты тоже об этом? Успокойся, Элизар, ничего я не злоумышляю. Надоело мне все. Все, понимаешь?
        Ангел хмыкнул, еще раз внимательно посмотрел на человека и потянулся к бутылке - разлить.
        - Да, - непонятно сказал он. - Слаб человек духом своим!
        Глава десятая
        Слаб человек духом своим.
        Утром их всех построили на подземном плацу, и Александр Иванов, как и многие другие, впервые увидел, сколько их здесь собралось. На плацу стояло около трех тысяч бойцов, все серьезные крепкие ребята, без присущей молодому россиянину придури. Все словно чувствовали, что сегодня в их положении что-то прояснится, и терпеливо ждали, пока начальство о чем-то совещалось в отдалении. На приветствие генерала Рублева ответили охотно и яростно, рев трех тысяч луженых глоток, казалось, оглушал.
        - Молодцы! - не удержался Рублев и жестом предложил стоящему рядом священнику занять место у микрофона.
        - Братья! - сказал священник, и это нестандартное обращение сразу же вызвало невнятный гомон в рядах. - Братья! - повторил священник. - Все вы уже не раз задумывались, для каких целей собраны здесь. Все вы воины и должны знать цели нашего объединения и союза.
        Братья! Каждый из вас не единожды открывал Библию и знает, что наступит день великой битвы за человечество. Но не знаете вы, что день этот близок!
        Да, братья, близко время смертельной битвы с лукавым. Пришло время страшного Армагеддона! Вы и никто другой выбраны для того, чтобы отстоять людское достоинство в борьбе с врагом рода человеческого! Вы - тот оплот, на который уповает Господь! В союзе с ангелами и воинами Валгаллы вам предстоит разрушить замыслы Сатаны и сделать мир действительно свободным и счастливым!
        Много войн пронеслось над Землей. Много человеческих жизней было растрачено напрасно. Но теперь нам предстоит иное, нам всем предстоит стать щитом Земли, нам предстоит сердцами своими заслонить людей от адского порабощения и вечных мук.
        Во имя человечества! Вам надлежит стать над пропастью во ржи, и Господь будет жить в ваших душах, в ваших сердцах, в ваших мыслях и мышцах!
        Господь с вами, и поэтому вы не можете не победить!
        Священник закашлялся. Шеренги оцепенело смотрели на его расшитую золотом митру. Чего угодно ожидали солдаты, но только не этого. Принять участие в Армагеддоне? Да, это было действительно круто. И потому страшно.
        Священник справился с кашлем, а заодно и с излишней патетикой.
        Теперь его голос звучал буднично, как у диктора, сообщающего о погоде на завтра.
        Сухо священник сообщил, что в ближайшее время следует ожидать вторжения сил Сатаны на Землю, перечислил примерно количество слуг князя Тьмы, их возможное вооружение и военный потенциал.
        - Во шпарит! - сказал за спиной у Иванова рядовой Майков. - И откуда им все это известно?
        - Агентура работает! - не оборачиваясь, сказал лейтенант Городько. - У Бога и разведка работает по-божески, не иначе!
        - Так что ж они и в Аду работают? - не унимался Майков. - Кто же у них там пашет, если его черти расколоть не могут? Грешники, не иначе!
        - Разговорчики в строю! - буркнул лейтенант. - Майков, два наряда вне очереди!
        Рядовой Майков заткнулся. Два наряда от Городько - это было по-божески. Мог и еще хлеще наказать. Псалмы, например, после отбоя зубрить. Солдаты поражались, как церковные тексты в мозгах у священников задерживаются. Не иначе как Бог священникам помогал. По другому что-то запомнить было, по общему мнению, невозможно.
        Между тем закончил свою краткую речь и генерал. Речь его была коротка и жестка, генерал призывал к бдительности, требовал овладевать необходимыми для предстоящей битвы знаниями, в общем, нес в солдатский строй весь джентльменский набор военных уставов и наставлений. Поэтому слушали его, как обычно, - вполуха. И, разумеется, самое важное пропустили. Потому и не обратили поначалу внимания на то, как одетые в черное особисты вывели на середину плаца троих парней в камуфляжной форме. Один из них точно был Акинеевым, но узнать его можно было лишь по очертаниям лица. Остальное выглядело непривычно и страшно. Акинеев и другие арестованные были босы, но это бросалось в глаза не сразу, потому что вместо ступней у всех троих были черные копыта. Головы арестованных обрамляли черные витые рога, и хвосты у них были длинные, как у ослов.
        - Вы видите перед собой вражьих лазутчиков, они обманно внедрились в наши ряды! - закричал генерал. - Это агенты Ада! Выявлены они были лишь благодаря неустанному труду нашей славной инквизиции и помощи отдельных сознательных воинов! Арестованные уже признались, что ими осуществлялся шпионаж в пользу князя Тьмы! Поэтому все трое приговором военного трибунала приговорены к смертной казни. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет исполнен прямо сейчас!
        Генерал сделал жест особистам, и те шагнули за спины арестованных. Видно было, как страшно исказились клыкастые морды арестованных.
        Кто-то из них вдруг страшно завыл, а дальше произошло невероятное - стоящие на плацу пленники вдруг стали таять на глазах, словно они состояли из медленно оседающего пара. Вскоре от троих осужденных остались на плацу дымящиеся лужицы, повторяющие очертания фигур.
        - Ни фига себе! - восторженно сказал из заднего ряда Майков. - Это из какой хренотени их положили, хотел бы я знать!
        - Вот завербуют тебя эмиссары князя, тогда и узнаешь, - сказал лейтенант Городько. - Святая вода на них так действует, дубина! Еще один наряд вне очереди!
        - Это за тупость или за разговоры в строю? - поинтересовался рядовой Бекбулатов.
        - Ему за тупость, - негромко объяснил лейтенант, - а тебе, Бекбулатов, за разговоры.
        Многие представили себя на месте казненных и внутренне поежились в страхе. Слаб духом человек! Да и особисты оказались не простыми комитетчиками, а инквизиторами, что автоматически переводило их в абсолютно иную - астральную - плоскость. Где таких садистов подбирали? Не иначе - в монастырях.
        Глава одиннадцатая
        Небеса были таким синими и прозрачными, что при желании, наверное, можно было увидеть далекие небесные чертоги и воронку Чистилища, но у Александра Иванова не было никакого желания вглядываться в синеву.
        - Настохренело мне это сонное царство, - сказал Иванов. - Взорвать бы его к… - Александр все-таки сдержался и искоса посмотрел на ангела, но Элизар на его святотатственные слова внимания не обратил - пощипывал редкую бородку и напряженно о чем-то думал.
        - Да, не так мы представляли себе победу, - сказал ангел.
        - Живем, как в концлагере, - сказал Александр. - Херувимы по ночам на улицах дежурят. Якобы для того, чтобы нападение нечисти предотвратить. А на деле? На прошлой неделе иду по улице, а там херувимы выходца из мусульманского сектора задержали. Не знаю, что он в Граде делал, может, к знакомым приезжал по спецразрешению. Только херувимам на это спецразрешение плевать, они этого бедного мусульманина всеми шестью лапами каждый обрабатывал. Мужик съежился, орет, я же в битве участвовал! И ты знаешь, что они ему отвечали? Вам, говорят, свой сектор выделен, вот и не шастайте по христианским улицам. Вы же о своем Рае мечтали, гурии там, барашки для шашлыка гуляют, вот и живите у себя, чего по чужим пенатам шастает? Мало ли, говорят, что воевали за общее дело! Битва тридцать лет назад закончилась, забывать пора.
        - А ты что? - глянул ангел.
        - А что я? - пожал плечами Александр. - Влез, конечно! Показал им свою ксиву. Они, как подпись Бога увидели, обгадились со страху. Но разве это правильно?
        - Неправильно, конечно, - сказал Элизар. - Но Рай-то построен по человеческим представлениям. Все как вы хотели!
        - Благими намерениями… - раздраженно буркнул Иванов. - Но ты мне скажи, зачем людей насильно заставлять славословиями заниматься? Ведь все от сердца должно идти. Когда свободу ограничивают, ничего хорошего не получается, Элизар.
        Ангел остро глянул на шагающего рядом человека.
        - Свобода, дружок, есть осознанная необходимость, - сказал он. - Сначала по принуждению, потом и сами дойдут.
        - Не дойдут, - хмуро возразил Александр. - Сначала раздражаться будут, потом ненавидеть начнут. Любви из-под палки не бывает. Палка лишь подхалимов воспитывает.
        - Ах, Саша, - вздохнул ангел. - Если бы все это понимали.
        - А ты как думаешь? - спросил Александр.
        - Я-то думаю, как и ты, - хрипло сказал Элизар. - Мы-то думали, что все будет по-другому, раз нет Зла. Вот Зла вроде бы не существует, но это нам только кажется. Теперь Злом обернулось вчерашнее Добро.
        - Тогда за что мы с тобой дрались?
        - За это самое Добро, - вздохнул Элизар.
        Глава двенадцатая
        - Демоны опасны именно тем, что наступают в две волны, - сказал генерал Самсонов. - Первая волна идет с положительным зарядом, во второй линии атаки находятся демоны с отрицательным зарядом. После того как достаточное количество демонов пройдет в первую линию атаки, между волнами демонов происходит разряд, который выжигает все, что находится между ними. Поэтому главная задача - выбить демонов первой волны. Если с этой задачей вы не справитесь, всем подразделениям, которые окажутся в клещах, можно смело заказывать панихиду.
        Он подошел к доске и набросал схему нападения демонов.
        - А кто сказал, что демоны будут наступать именно так? - глянул из-за своего стола рыжий и веснушчатый Майков.
        - Я сказал, - генерал Самсонов положил мел и оглядел класс. - Я вам это говорю.
        - В прошлую войну генералы тоже говорили, - недоверчиво сказал Майков. - До сих пор не могут подсчитать, сколько народу положили.
        - Да ты поднимись, представься, - сказал генерал Самсонов.
        Майков представился.
        - Значит, ты мне не веришь? - с любопытством спросил генерал. Рядовой Майков молчал.
        - Правильно делаешь, рядовой, - Самсонов вернулся к столу. - Слова на веру воспринимать нельзя, даже если они исходят из уст генерала. Верить надо только Богу! Но именно так, рядовой, демоны действовали на Альтаире, так они действовали на планетах Денеба, и, к сожалению, там им битву выиграть удалось.
        - Значит, мы не первые? - спросил кто-то из задних рядов.
        - Не первые, - сухо сказал генерал. - Битва Добра со Злом ведется во Вселенной вечно. Где-то силам Добра удается одержать победу, где-то побеждает Зло… Динамическое равновесие. Слышали такой термин? - Он внимательно оглядел настороженную аудиторию и снова вернулся к доске. - Вторую линию нападения составляют ифриты. Ну, с ними все ясно - огнеметчики. Вы должны знать, что пламя ифритом выбрасывается на тридцать метров, зная это, можно точно рассчитать зону поражения. В отличие от демонов, святая вода на ифритов не действует. Иной менталитет, да и кремниевая структура тканей снижают эффективность воды до легких ожогов, которые ифритами не замечаются. В схватке с ифритами, как ни странно, хорошо помогают соляные растворы, а еще лучше - моча.
        Самсонов обвел веселым взглядом аудиторию и грубовато пошутил:
        - Теперь вам ясно, как справиться с противником. Главное, оказаться над ним, а не под ним. Ну и джинны. Предполагается, что в бой с вами джинны вступать не будут, они пойдут в наступление на другом фланге. Но общие понятия тактики действий джиннов и их боевые свойства вам все-таки необходимо знать. Я довожу до вас общую картину, конкретно по каждому противнику с вами будут заниматься специалисты. Поэтому я не буду останавливаться на многочисленных видах злобных фейри, у вас еще будет время более подробно ознакомиться с ними и узнать их уязвимые места.
        Конечно, наиболее опасными противниками остаются черти. Выходцы из Ада злобны, хорошо обучены, в совершенстве владеют тактикой ближнего боя. В отличие от вас большинство из них имеют опыт боев. Крепки у Сатаны и тылы. В оборонительном обеспечении у демона Тьмы многочисленные виды драконов, василиски, дьявольские псы и иные представители нечисти. Их слишком много, чтобы я все перечислил во вступительной речи. Она предназначена для общего ознакомления и не более того.
        У князя Тьмы очень сильная разведка и мощные диверсионные отряды, способные подолгу действовать в тылу у противника. Здесь, конечно, выделяются вампиры, волкодлаки, вервольфы, гремлины и особенно гоблины, которые способны двигаться под землей. Хлопот они нам доставят, и не раз, поэтому способы борьбы с ними вы должны знать, как «Отче наш».
        Не надо сбрасывать со счетов и нашу пятую колонну. Формируется она из грешников. Без сомнения примут участие в битве отряды маршала де Рэ, эсэсовские подразделения, отребья Мэнсона, серийные убийцы всех стран, красные кхмеры и прочая нечисть. На территории Европы зафиксированы случаи вербовки негодяев в легион. Действуют очень нагло, и что интересно - законов не нарушают, сволочи! Так что в плен попадать я не рекомендую. По жилам душу вытащат, причем не в переносном смысле слова, а в прямом. Если кто-нибудь из вас рассчитывает, что нам предстоит легкая загородная прогулка, то смею заверить его - бой будет страшным и кровавым. Вопросы есть?
        - Разрешите? Рядовой Майков, - вскочил рыжий Димка. - А со стороны сил Добра нам помощь будет? Или нам стоит лишь на себя надеяться?
        Генерал улыбнулся и поднял руку, выжидая, пока не стихнет возбужденный гул.
        - Разумеется, - сказал он. - Во-первых, ангелы. Они хорошо обучены, участвовали в боях, их ведут в бой архангелы, которые великолепно знают нашего противника. Во-вторых, все мы будем находиться под сенью Благодати. Ну, и добрые духи на нашей стороне.
        - Не густо, - не скрывая разочарования, протянул Майков под дружный одобрительный гул аудитории.
        - А сам Небесный Отец? Он примет участие в битве?
        - Никто не знает помыслов Господа, - резко и сухо сказал генерал. - Садитесь, рядовой.
        И, словно устыдившись своей сухости, сказал:
        - Бок о бок с нами будут сражаться великие воины Земли. Они уже идут из Валгаллы. После нашей победы и вам всем будет уготовано место среди героев.
        - А в случае поражения? - закричал с места рядовой Майков. Вел он себя, как Фома неверующий, только персты в генеральские раны не втыкал, за пока еще полным отсутствием этих самых ран.
        - В случае поражения… - генерал значительно помолчал, остро оглядывая сидящих в аудитории. Шум голосов постепенно затухал, и вскоре в аудитории наступила напряженная тишина.
        - В случае поражения, - сказал генерал Самсонов, - нас всех ожидают страдания, потому что уже вся Земля превратится в еще один филиал Зла.
        Глава тринадцатая
        В шестом часу полуночи Элизар улетел, но Александр подозревал, что скоро увидит ангела снова. Уж больно созвучны друг другу были их мысли. Перед отлетом Элизар долго мялся, отводя глаза в сторону, и словно хотел что-то сказать, да не решался. Только когда они уже прощались, Элизар вдруг охватил его крепкими жесткими крылами и хрипло выдохнул в ухо Иванову:
        - Линн просила…
        - Не надо, - напрягся Александр. - Не надо, Элизар, ты ведь боевой ангел, а не сваха.
        - Она просила передать, - ангел крепко держал его обеими руками. - Ну, знаешь…
        - Знаю, - жестко сказал Иванов, чувствуя, как леденеет его душа. - Не лезь не в свое дело, ладно? Тоже мне купидон выискался!
        - Ты не прав, - ангел отпустил человека и испытующе глянул ему в глаза. - Так нельзя, Александр.
        Иванов тихонечко засмеялся.
        - От кого я это слышу? - сказал он. - Ты же сам всегда поражался ненужности человеческой любви! Хорошо вам, бесплотным, половины проблем нет. Сразу видно, что лепили вас не по образу и подобию. Ладно, поговорили, и хватит. И без того тошно.
        - Но она еще любит тебя, - возразил Элизар. - И потом, мы не бесплотные, мы просто умеем сдерживать свои эмоции. В отличие от вас, людей.
        - Оти нате! - удивился Иванов. - Ну сдерживайтесь, сдерживайтесь. Смерть от спермотоксикоза вам не грозит, воробышки вы бескрылые! А насчет Линн… Раньше ей нужно было думать, раньше, когда я уговаривал ее покинуть Валгаллу. Нет, этой амазонке хотелось остаться в кругу боевых друзей!
        - Ты сам воин, Саша, - сказал ангел.
        - Вот поэтому мне и надоело в Валгалле. Всех скопом записали в герои. От диверсанта до тыловой крысы. Знаешь, мне стало тошно, когда я увидел орден Боевой Святости на мундире полковника Старцева. Он-то и не нюхал того, что досталось нам. А разговоры в кабаках? Они же спились там, эти ветераны. И все оттого, что Небесный Отец поставил их в один ряд с ангелами. Он и гордыню в Валгалле не пресекает. Как услышу, что кто-нибудь своими руками Вельзевула заломал, тошно становится. Он этого самого Вельзевула в глаза не видел, а если бы увидел, то сразу бы обгадился. Герой нашего времени! - с нескрываемым презрением сказал Иванов. - Толку с того, что ему сам архангел Михаил звезду на грудь прицепил. Не в орденах ведь дело было и не в свободе пьянствовать в Валгалле с такими же алкашами.
        А он видел, как пьяный бес лоб в лоб «фантому» или «сухому» идет? На таран ведь идет! На верную смерть! Досталось ли ему голым идти среди ледяных торосов Коцита? А в глаза Сатане посмотреть? Задним числом мы все отчаянны и храбры!
        - Ну, многим тоже несладко пришлось, - примирительно прохрипел ангел. - В окопах сидеть, дружище, несладко было. Холодрыга адская, воши с указательный палец. Кусачие, суки! Справа евреи в окопах сидят, слева мусульмане. Где-то в стороне немецкая гармошка пиликает. Немцев, я сам слышал, нечистая сила больше всего соблазняла. Как начнут с утра! Братья! Камрады по Освенциму и Бухенвальду, различия меж нами не столь уж и остры! Переходите на нашу сторону, исполним многовековую мечту ариев - развесим жидов и славян на Древе Познания! После этого евреи не выдерживали. Как начнут лупить из гранатометов, гранаты рвутся, святая вода в стороны, черти орут! Блин, преисподняя, да и только! А с нашими, помнишь, что они с нашими сделали? Помнишь, как их во Флегетон связанными кидали? Это у них называлось - курочку зажарить! - Ангел хотел еще что-то добавить, но осекся и испуганно посмотрел на товарища. Тот не заметил его испуга.
        - Да, - сказал хмуро Иванов. - Всем досталось. Только потом почему-то в первые ряды не те полезли.
        - А так всегда бывает, - с явным облегчением сказал Элизар. - Но я тебе хотел сказать о другом. Линн, она же тебя, дурака, по-прежнему любит…
        - Толку нам теперь от нашей любви? - вздохнул Иванов.
        Элизар еще раз обнял его, мощно распахнул крылья и унесся в звездные небеса. Александр посидел на пригорке, разглядывая звезды и безуспешно пытаясь найти Солнце, но созвездия были незнакомыми, после Армагеддона все изменилось, и небеса изменились тоже, и неизвестно было - где она, их отравленная и загубленная Земля?
        И все-таки визит ангела разбередил его душу. Что бы ни говорил Иванов, но Линн продолжала занимать в его сердце немалое место. Линн… Глупая девчонка, возомнившая себя одной из валькирий…
        Глава четырнадцатая
        О счастливой любви Александра Иванова знали во взводе все. Эта любовь была светлым талисманом взвода, поэтому светлая зависть к влюбленным смешивалась в людях с желанием как-то помочь им. Отношения с заносчивыми американцами не складывались, поэтому каждый считал своим долгом помочь армейскому Ромео встречаться со своей Джульеттой. Даже лейтенант Городько смотрел на ночные походы Иванова сквозь пальцы. «Трахни от нашего имени эту Америку! - грубовато шутили солдаты. - Покажи этим мормонам, что православие крепко и неутомимо!»
        Сашка эти приколы пропускал мимо ушей, он был счастлив, а счастливым ли обращать внимание на глупые чьи-то слова? Впрочем, похоже, что нечто подобное испытывали и американцы. Иначе чем было объяснить, что их с Линн ночами выпускали на поверхность именно через штатовский тамбур?
        Они бродили по прохладной ночной пустыне, под яркими южными звездами, целовались, занимались любовью в уютной комнате Линн, болтали о житейских пустяках и постепенно познавали друг друга.
        Линн родилась в маленьком провинциальном городке, который и на карте найти невозможно. Почти как Сашкину Божновку. И жизнь в том городке была также провинциальна и похожа на божновскую. У Линн оказалось две сестры, и отец у нее трудился маклером. Что это за профессия такая, Сашка представлял с трудом, но, видимо, неплохая работа у мужика была, если при трех дочерях жена его не работала. В шестнадцать лет Линн стала королевой красоты округа и даже попробовала свои силы на первенстве штата, но там от красоток требовалось одно, и желающих это получить хватало. Мужики на такие конкурсы слетались как мухи на мед, поэтому Линн от возможности обзавестись титулами отказалась, и некоторое время помыкалась в поисках работы, но и на любой работе мужикам от нее нужно было одного, они даже были согласны, чтобы она вообще не работала. Но Линн это не устраивало, и она пошла в армию, где за приставания к офицеру можно было попасть под суд, а поскольку держалась она холодно и независимо, всем своим видом показывая, что мужики ее не интересуют, мужской персонал быстро отнес ее к воинствующим лесбиянкам и потерял к
ней всякий интерес. Но смотреть все-таки смотрели. Как на герлс с обложки журнала для мужиков.
        - Я как чувствовала, что тебя встречу, - говорила Линн. - Ты такой милый, Александер, такой мужественный! Мама будет в восторге, когда тебя увидит. А сестренки в тебя сразу влюбятся. Но ты смотри! - И она смешно грозила ему маленьким, но удивительно жестким кулачком.
        В любви она была неутомима и изобретательна. К утру они уставали и лежали в жарком изнеможении рядом, едва касаясь друг друга. Потому что близкое соприкосновение сразу рождало в обоих приступ дикого и необузданного желания.
        Узнав о казни отступников в русской бригаде, Линн долго молчала, потом тихо сказала:
        - А у нас инквизиция начальника штаба арестовала. Тоже сатанистом оказался. И его адъютант на врага работал… Страшно, Александер, как они могли предать Бога?
        - Они не только Бога предали, - сказал Сашка. - В первую очередь они предали людей.
        - Ох, Александер, - Линн приподнялась на руке, заглядывая Сашке в глаза. - Но ведь им гореть в геенне огненной!
        Сашка притянул Линн к себе и крепко поцеловал ее в припухшие губы.
        - Спи, солнышко, - сказал он. - Никто не знает, что будет завтра.
        Никто не знал, будет ли одержана победа в грядущей битве. Всем им нужна была только победа, иначе любое сопротивление Злу было бессмысленным и опасным.
        Но Линн в его словах заинтересовало иное. Забравшись на грудь Сашки и упираясь в нее кулачками и твердыми грудками, она требовательно спросила:
        - Как? Как ты меня назвал, Александер?
        Сашка повторил все по-английски. Линн уткнула голову ему в грудь и, пряча счастливую улыбку, сказала:
        - Са-чшка! Ты такой миль-ий!
        Ну какое им было дело до предстоящей битвы? Какое им было дело до близящихся сил Тьмы? Они были счастливы, и этим сказано все. Как говорил когда-то знаменитый одесский налетчик Беня Крик, не будем размазывать манную кашу по тарелке. Остальное может представить себе даже самый недогадливый читатель. А представив, и позавидует.
        Глава пятнадцатая
        Элизар действительно вернулся через несколько дней. И вернулся не один. С ним был архангел, и этот архангел был женщиной, которую звали Зитой.
        Иванов слышал о ней. Злые языки называли ее андрогином, сочетавшим мужские и женские духовные начала, и утверждали, что ей неведомы желания. Может быть, но, глядя на нее, Александр испытывал восторг и тайное желание.
        Она была прекрасна. У архангела были огромные изумрудные глаза, в которых то и дело вспыхивали опасные золотые искры. Ее брови сходились суровой складкой, и прямо ото лба шла безупречная линия носа. Плотно сомкнутые губы придавали ее лицу надменное выражение. Нежный овал лица и удлиненные скулы смуглого лица придавали Зите невыразимое обаяние. Одета она была во что-то темное и бесформенное. Из-под этой бесформенности выглядывали длинные стройные ноги безукоризненной красоты.
        Они находились на пригорке, поросшем земляникой. Пахло медом и грибами. Где-то далеко над Градом кружили ангелы, кажущиеся крошечными из-за расстояния.
        - Ты уверен в нем? - спросила Зита.
        Элизар только кивнул. Он полагал, что слова и рекомендации здесь будут бессмысленными.
        - Хорошо, - холодно сказала архангел Зита. - Под твою ответственность Элизар.
        - Послушайте, - нахмурился Александр. - Изъясняйтесь яснее, мне надоело, когда решают за меня.
        Зита повернулась к нему и улыбнулась. На этот раз улыбка ее была искренней.
        - В том-то и дело, - сказала она. - Нам тоже надоело, что все решают за нас.
        - Заговор? - нахмурился Иванов.
        - Вас пугает это? - подняла брови Зита, и красивое холодное лицо ее стало недоверчивым и настороженным.
        - Господи, - сказал Александр. - Неужели вы еще не настрелялись?
        - Саша, не торопись, - сказал Элизар. - Принять решение никогда не поздно. Главное, чтобы это решение было верным.
        Иванов сел на землю, широко расставив ноги, и посмотрел на лес за рекой.
        - Плевал я на ваше бессмертие, - сказал он. - Черт бы вас всех побрал с вашими Добром и Злом.
        Зита звонко засмеялась и повернулась к стоящему Элюару.
        - Ты прав, - сказала она ангелу. - Он наш.
        - Да не ваш я, - сказал Александр. - Не ваш и не их. Я сам по себе. Надоело это деление. Как вы не поймете, что нет добрых и злых, все люди наподобие моряков. Жизнь похожа на тельняшку, черная полосочка чередуется с белой, в каждом рядом со скотиной живет неплохой добрый человек. Просто все зависит от обстоятельств. А вы возвели эти качества в философские понятия и меряете ими жизнь.
        Элизар, внимательно наблюдавший за небом, потянулся и с резким хлопком развел крылья в стороны.
        - Вы тут побеседуйте, - сказал он, - а я, пожалуй, немного разомнусь.
        Мощно взмахнув крыльями, Элизар устремился в небо. Архангел и Иванов проводили его взглядами и посмотрели друг другу в глаза.
        - Давайте говорить откровенно, - предложил Александр.
        - Давайте, - сказала Зита. - Что вы хотели бы услышать?
        - Прежде всего, кто вы? И каковы ваши цели и ваши задачи?
        - В главное вы уже поверили, - сказала Зита. - Вы поверили, что можно быть недовольным и в Раю.
        - Да уж, - сказал Александр Иванов. - В этой жизни мало райской прелести. На Земле было лучше.
        - Я была на Земле, - сказала Зита. - Я долго жила во Франции.
        - Вы - человек? - удивился Александр.
        - Я - серафим, - Зита села рядом, разбросав крылья и вытягивая длинные стройные ноги с неожиданно маленькими ступнями. - Но я долго жила среди вас. Крылья легко спрятать. Или выдать их за горб. Горбатых жалеют, Александр. Это было нечто вроде вашей эмиграции. Мне не нравились порядки в нашем Раю.
        - Неудивительно, - согласился Александр, тайно любуясь лицом архангела. - Счастье, если его охраняют херувимы, становится своим антиподом.
        - Вам здесь не нравится, - утвердительно сказала Зита.
        - И здесь тоже, - Александр отвел глаза от ее ног, глядя в небо. - Мы дрались за победу Добра. Живых и мертвых нас забрали на небеса и отвели нам Валгаллу. И что же? Нам дали свободу, но какую? Свободу пьянства и вечных сражений друг с другом. Не кажется ли вам, что это скорее напоминает земной Колизей, где небесные жители выступают зрителями, а мы всего лишь гладиаторы, призванные пощекотать их нервы.
        А этот город избранных? Небесные избранники напоминают земных политиков, херувимы ничем неотличимы от нашей милиции, пожалуй, они даже хуже, ведь у нас силы порядка состояли из людей и охраняли людей, а здесь это делают небесные создания, которым люди глубоко чужды. Бить человека за то, что он оказался не в своем секторе? Это ли райское блаженство для избиваемого?
        Все поделено, и все зависит от настроения Его ипостасей. Мусульмане зависят от Аллаха, христиане от Эллохаима, иудеи от Яхве, буддисты от Будды, но все они зависят от одного существа, которого именуют справедливым и милосердным. Благодарю, все это мы проходили и на Земле!
        Зита легко вскочила. Ее огромные глаза сияли восторгом.
        - Я же говорила, что вы наш! - радостно сказала она и протянула Александру узкую и длинную ладошку. - Если бы вы знали, Александр, как я рада, что выслушала от вас эти упреки! Я сама считаю, что главное - убедить ангелов, что они покроют себя славой, сбросив Небесного Отца. Вся беда в том, что Царствие Небесное представляет собой военную автократию и на небесах не существует общественного мнения. Кроме того, возможные союзники из числа разуверившихся в торжестве справедливости праведников серьезно разобщены, а потому не представляют для небесных избранников особой опасности.
        Александр отрицательно покачал головой.
        - Боюсь, вы меня неправильно поняли, Зита, - сказал он. - Я недоволен небесным порядком, но это не значит, что я готов снова воевать за достижение чьих-то целей. В конце концов, Люцифер тоже когда-то был архангелом и все его козни сводились лишь к тому, чтобы занять место, уже занятое другим. А к чему стремитесь вы, Зита?
        Архангел сжала протянутую руку в кулак.
        - К разрушению стереотипов, - сказала она. - Вчерашнее Добро не должно стать завтрашним Злом. В этом вы со мной согласны?
        Александр покачал головой.
        - Слова, слова, - сказал он. - Я хочу знать конкретно, что вы предлагаете? Разогнать херувимов и небесных избранников? Прекратить славословия и осанны во славу Творца? Соединить небесные Грады молочными реками с кисельными берегами? Разрушить Валгаллу? Простите, но в это я не поверю. На место Творца обязательно приходит Властелин, который правит не в пример жестче.
        Архангел расправила крылья, и теперь она выглядела, как статуя - была такая же красивая и холодная.
        - А если я скажу, что наша цель - вернуть людей на Землю? - спросила она. - Вернуть навсегда и дать им возможность самим определять свою жизнь без оглядки на прихоти Высших? Разве это не благородная цель - освободиться самим и сделать свободными других?
        - Тогда я ваш, - сказал Иванов. - За это стоит еще раз отдать свою жизнь.
        И протянул архангелу руку.
        Глава шестнадцатая
        Силы Тьмы прорастали в пустыни из невидимых мицелий Зла, становясь в ряды под прикрытием огнедышащих драконов и гарпий. Вокруг облачно повисшей в небесах нечисти, словно комары, закружили истребители. Небо исполосовали белые стежки инверсионных следов, ракеты рвались среди драконов, но видимого ущерба им не причиняли, в то время как гарпии наносили удары по самолетам расчетливо и беспощадно. Спустя некоторое время пустыня была в чадящих кострах догорающих боевых машин. Но количество самолетов все увеличивалось, ракетные удары их становились все острее, и вот уже первые драконы, словно чудовищные аэростаты, с предсмертным воем понеслись к земле. Гарпии, неся потери, отступили под прикрытие драконов, но и здесь их настигали серебряные пули с изображением распятия. Однако нечисти было слишком много, чтобы первые потери могли привнести панику в ее ряды.
        Между тем построение армии князя Тьмы стремительно завершалось. С фотографической быстротой проявлялись на теле пустыни укрепления и редуты. Ифриты плавили песок, превращая его в высокопрочную кремниевую броню, неуязвимую для пуль и снарядов, даже если те и несли знаки святости. Гоблины и гномы рыли укрепления с неимоверной быстротой, и их тут же занимали бескрылые демоны, свиноподобные черти и прочая нечисть, пришедшая истребить род человеческий и одержать очередную победу над Добром.
        Вельзевул сразу бросил своих демонов по левому флангу, но там стояли смертники из мусульманских кастратов и убеленных скопцов, которые за жизнь особо не держались и дрались с отчаянием и злобой обреченных. Демонам с трудом удалось пройти по выжженной кипящей земле около километра, кастраты и скопцы отбивались из окопов бутылками со святой водой, а когда положение стало совсем безнадежным, вызвали огонь на себя. Установки «Варфоломей» сделали свое дело - легион «Фельдкригс» приказал остальным демонам долго жить, рога и копыта после боя собирали по всей равнине, дымящейся от святой воды и серных изотопов.
        Спустя час в бой вступил и православный корпус.
        На стороне Ада дрались наемники, на которых священное оружие не действовало. Половина легиона состояла из негодяев всех времен и народов, призванных в ряды легиона прямо из адских котлов, вторую половину составляли проверенные в боях выходцы из СС, которых особо собирать не пришлось, в конце концов, и в Аду образца 20-го столетия уже был определенный порядок. Легионерами командовал немецкий фельдмаршал Кейтель, повешенный по приговору Нюрнбергского международного трибунала. Фельдмаршал был рад покинуть котел и отдохнуть от мучений, более того, перспектива вообще уйти от наказания в случае победы придала Кейтелю храбрости и ума. Двумя клиньями при поддержке огнедышащих пеших драконов легион навалился на позиции православного корпуса. Ракетчики драконов остановили, но грешники уже вышли на расстояние, достаточное для рукопашной. Вывернутая наизнанку одежда и Библия в кармане были надежной защитой от злобных фейри, но совсем не спасали от атаки грешников. Здесь уже все решали сила и тренированность. Все смешалось в окопах. Драка была кровавой и яростной, в ней приняла участие и разведка. Александр
Иванов в бою получил касательное ранение, его зацепил шпагой французский легионер в гвардейском мундире, но серебряная пуля в лоб, выпущенная из пистолета Иванова, успокоила лягушатника уже навсегда и безо всякой надежды на новое воскрешение. Кровавой ценой легионеры были отброшены на свои позиции, и в боевых действиях наступило некоторое затишье для того, чтобы противники оценили позиции и подсчитали потери.
        Пространство между армиями дымилось. В небе продолжали бой с нечистью реактивные истребители, которым на помощь пришли ангелы и одиннадцать светловолосых валькирий в рогатых шлемах и с огненными копьями в руках. Надо сказать, что копья разили слуг дьявола не хуже телеметрических ракет. Что за оружие было у ангелов, сказать было трудно, но гарпии и драконы от него рассыпались на части прямо в воздухе. Однако и в воздухе бой явно шел на убыль.
        Обменявшись ударами, армии принялись окапываться, и стало ясно, что одним днем битва не закончится и предстоящая бойня будет кровавой и затяжной.
        Ближе к вечеру над полем боя появилась Благодать. По ней стреляли, но Благодать невозмутимо шествовала по песку, собирая останки погибших воинов, которые отныне отправлялись в Валгаллу. Независимо от исхода битвы для погибших солдат она уже завершилась.
        - Почему же нельзя возвратить их еще раз, ведь битва еще не закончилась? - недоумевал Александр.
        Вопрос этот волновал и других, но ответ ротного капеллана прозвучал странно.
        - Господу нашему это не угодно, - сказал капеллан. - Силы Добра и Зла в каждой схватке используются только раз.
        Господу не угодно! Словно не кровь лилась, а шахматная партия разыгрывалась.
        Глава семнадцатая
        Небеса были полны звезд.
        Иванов сидел в кресле у окна, смотрел на звезды и жалел, что у него нет сигарет. Сейчас сигарета пришлась бы весьма кстати. Дневные разговоры не давали ему покоя. Александр страстно желал и боялся поверить в них.
        Вернуться на Землю! Пусть не домой, но на Землю. Вдохнуть запах степной травы. Пройти, где когда-то находилась деревня Божновка. Увидеть, как плывут над землей облака, искупаться в Медведице и посидеть с удочкой у темного омута, заросшего лилиями и кувшинками. Посмотреть, как строят свой муравейник муравьи, увидеть, как планирует над мелководьем цапля, услышать тревожный свист сусликов в степи и знать, что это все не искусственное, что все настоящее от малой травинки, приподнимающей камень в степи, до снежных вершин, упирающихся в сахарно-голубые небеса.
        Ему показалось, что за время, проведенное в Валгалле и позже в Граде, он уже забыл, как выглядят земные пространства. Оказалось, что он ничего не забыл.
        Первые дни пребывания в Валгалле, когда им сказали, что никто и никогда больше не увидит дома, что вся Земля заражена ядами и радиоактивностью на долгие времена, горе их утраты скрашивалось чувством победы. Они выступили на стороне Добра, и Добро победило Зло. Отныне и навсегда не будет больше неправды и лжи, отныне и навсегда будет торжествовать справедливость и нравственность. Тот закон, что дал Господь созданному Им миру наконец восторжествовал.
        За это можно было заплатить любую цену.
        И только спустя десятилетия, пожив в Валгалле, где царили вечный пир и вечная битва, краем глаза увидев порядки, царящие в Граде и на Седьмом небе, где жили избранные, он начал испытывать сомнения - так ли уж хорошо жить в мире, лишенном первородного греха?
        Ему возражали - разве это плохо, что никто из людей не нарушает закон? Хорошо, соглашался он, плохо лишь то, что закон не нарушает никто из людей. Остальные вели себя по отношению к закону довольно свободно. Да, никто из людей не нарушал закона, но, похоже было, что закон этот был писан лишь для людей.
        - Что тебе надо? - говорили ему. - Человечество сыто, избавилось от своих социальных язв, и все счастливы.
        - Да, - соглашался он. - Но разве от счастья они возглашают осанну и восхваляют Творца? Для чего же тогда невыходы к храму объявляют нарушением, почему каждой вере уготован свой уголок и наказывается тот, кто пытается свою веру донести до еще не уверовавших в Бога? И зачем херувимы на улицах?
        - Ну, это ясно, - говорили ему. - Херувимы нужны, чтобы Зло не вернулось.
        - Но разве, сторожа мир Добра, херувимы не творят Зло?
        - Да ты философ, - говорили ему. - Спроси остальных, Может быть, они тоже не хотят навязанного им счастья? Им не нужно бессмертие? Не нужна сытость? Не нужна уверенность в завтрашнем дне? Может быть, они откажутся от херувимов, чтобы оказаться беззащитными перед внезапным нападением сил Зла? Нет, Александр, ты идиот, если думаешь, что возможен иной ответ. Ты же сам видишь, что даже писатели и поэты, эти инженеры человеческих душ, спокойно воспринимают данную нам реальность. Чего же хочешь ты? Пей, друг, ты заслужил свое право на вечный отдых.
        Так говорили ему в Валгалле.
        Иванов смотрел на звезды.
        То, что на небесах были существа, недовольные установленными на них порядками, нисколько не удивило его. Гораздо более удивительным было бы всеобщее довольство и умиротворенность. Смущало одно - критерии Добра и Зла имели нечеткие очертания. Оказалось, что можно творить Зло во имя Добра, и Добро оказалось не всегда позитивным. Оказалось, что религии все-таки нетерпимы друг к другу. Для того чтобы достичь гармонии, потребовалось разобщить человечество на несколько обитаемых миров, а потому допускалось творить Зло во имя того, чтобы чужая нетерпимость и чужая вера в Добро не столкнулись в неодолимом противостоянии, только потому, что это противостояние вновь вело к установлению Зла как философской категории, а следовательно, обещало неизбежность новой битвы.
        И вновь нахлынули воспоминания, и в этих воспоминаниях столкнулись в пустыне две армии, которым предстояло одержать победу или умереть, и между ними не могло быть перемирия, только война до уничтожения одной из сторон.
        Глава восемнадцатая
        В окопе пахло свежей кровью.
        Привалившись спиной к стене, в окопе сидел Димка Чупиков из третьего взвода. Вместо кадыка у него была рваная рана, лицо и камуфляж залиты подсыхающей и темнеющей на воздухе кровью. Остальные выглядели еще хуже.
        Ну и ночка! Это был уже второй окоп, где орудовала нечисть.
        - Волкодлаки, - пробормотал особист.
        Был он в черном комбинезоне, и на поясе у него было странное оружие, нечто среднее между краскопультом и газовым пистолетом. Иванов такой штуки никогда не видел и на занятиях по боевой подготовке пользоваться этим оружием его никто не учил.
        - Вы посматривайте, - сказал особист, присаживаясь на корточки перед очередным трупом и расстегивая покойному ворот. Вместо крестика на груди у мертвого была оплавленная, еще горячая капля.
        - Вон оно что, - сказал особист. - А я думал, почему они в горло целились, крестик все же. А его и нет, мигунцы поработали.
        Он встал, сдирая с рук тонкие резиновые перчатки.
        Сидящие на краю окопа валькирии вопросительно посмотрели на особиста, и тот кивнул.
        - Забирайте, - сказал он. - Мы уже закончили.
        Бойцы откровенно глазели на стройные длинные и голые ноги валькирий.
        - Я же приказал вести наблюдение вокруг, - сказал особист. - Пацаны… Набрали вас на нашу голову.
        Он сложил в планшетку жетоны погибших и огляделся.
        - Городько, - позвал он лейтенанта. - Замену погибшим подготовили?
        - Сейчас из резерва подтянутся, - сказал из темноты лейтенант.
        - Давай быстрее, - приказал особист. - Мне их еще проинструктировать надо.
        В темном небе что-то захлопало. Хлопанье это приближалось. Казалось, что сотня просохших простыней шумно плескались на ветру.
        - Гарпии, - встревоженно сказал особист. - Лейтенант, объяви боевую готовность, к нам гости пожаловали…
        Он не договорил, потому что из темноты на окоп рванулось сразу десятка полтора оскаленных волчьих морд, и все сразу сплелось в жестокую кровавую схватку. Затрещали выстрелы, послышалось рычание и вой, крики, предсмертные вопли, хрип и матерщина. На Сашку бросился огромный серый волк с подпалинами на выпуклом лбу. На спине у него, вцепившись в шкуру крошечными лапками, сидело странное существо, напоминающее хорька или ласку. Крестик вдруг больно впился в тело, он обжигал, и Иванов понял, что это и есть тот самый мигунец, которого упоминал особист. Уклонившись от броска волкодлака, Иванов успел схватить мигунца за мягкий загривок, и мигунец вдруг заверещал так пронзительно, что бой в окопе на несколько мгновений прекратился. Люди и волкодлаки уставились на мигунца, который сучил лапками и продолжал верещать.
        Паузой воспользовался особист, успевший сорвать с пояса свое странное оружие. Окоп заполнился паром, жутко завыли волкодлаки, и через несколько секунд все кончилось - вместо зубастых хищников на дне окопа билось около десятка человеческих тел, с которых клочьями ползли волчьи шкуры.
        - Бей их! - закричал особист отчаянно, но никого подгонять было не надо, ножи сделали свое дело и отомстили за погибших.
        Особист осторожно приблизился к Иванову и перехватил у него мигунца. При виде особиста мигунец замолчал и обвис у него в его руке, слабо подергивая лапками и вращая круглыми, как у лемура, глазами.
        - Ловко ты его, - сказал особист. - Ничего не скажешь… Сам догадался или вычитал где?
        - Машинально все вышло, - признался Иванов, чувствуя, как медленно покидает тело нервная дрожь.
        Рядом опять захлопали крылья, и это заставило бойцов настороженно поднять глаза. По счастью, это прилетела валькирия. Выглядела она жутковато. Левое бедро ее было исполосовано чудовищными когтями, лицо было залито кровью, в прорехи на груди молочно светились высокие соблазнительные груди. Молча оглядев солдат, валькирия подхватила сразу нескольких убитых и взмыла в темноту.
        - Это гарпии ее так, - сказал кто-то из солдат.
        - Да уж, - подхватил второй. - Бабы дерутся, мужикам делать нечего.
        И в это время в окоп начали прыгать бойцы из резерва. Они еще не участвовали в боях, а потому с ужасом смотрели на окровавленные останки.
        - Лейтенант, - сказал особист. - Ты все понял?
        - Так точно, - выступил из темноты Городько.
        - Вот и отлично. Значит, проинструктируешь их сам. А этого… - особист указал на Иванова. - Этого я с собой заберу.
        Приказы начальников не обсуждаются.
        - Держи, - особист сунул Иванову плененного мигунца. - У тебя сидор есть? Смотри только, чтобы не сбежал.
        - А он ничего не сделает? - осторожно поинтересовался Сашка.
        - Теперь ничего, - сказал особист. - Я на него заклятие наложил.
        Он усмехнулся, еще раз оглядел Иванова и сказал:
        - Ну что, давай знакомиться, разведка? Майор Фролов. Лев Иванович меня зовут.
        - Рядовой Иванов Александр, - представился и Сашка. - Только я не разведка, я из истребительной роты.
        - Был из истребительной, - поправил его особист. - Теперь ты в разведке будешь служить. И никогда об этом не забывай, рядовой Иванов. Ты же десантник?
        - Так точно, - сказал Иванов.
        - Значит, и разведчик из тебя получится, - засмеялся особист. - У меня глаз наметанный, я до святой инквизиции в ФСБ служил.
        Глава девятнадцатая
        Земля была похожа на огромный мяч, сшитый их разноцветных лоскутов. Дымка облаков окружала ее, и при виде планеты Александр Иванов испытал чувства, доступные лишь страннику, который после долгих и томительных скитаний увидел вдруг дым из очага родного дома. Рядом с несущейся вокруг Солнца Землей светился желтый полумесяц Луны, остальная поверхность спутника лишь угадывалась в космическом мраке.
        Пространство вблизи Земли было забито диковинными металлическими конструкциями, в которые по мере приближения превращались разноцветно помигивающие звездочки.
        - Но нам объяснили, что после битвы Земля стала необитаема, - пробормотал Александр, жадно разглядывая родную планету.
        - Это доказывает лишь то, что мы говорили тебе правду, - отозвался Элизар. Они сделали виток вокруг Земли. Не было сомнений, что она была населена.
        Прежних городов и селений не было, вместо них на поверхности высились странные уродливые сооружения, лишь отдаленно напоминающие небоскребы. Александр слышал странную торжественную мелодию, которая доносилась неизвестно откуда, а быть может, это звучал сам окружавший их космос.
        - Ты хочешь побывать внизу? - спросил Элизар и засмеялся, потому что сам вид Иванова не давал повода для иного толкования.
        Они скользнули ниже и закружились по спирали, одновременно приближаясь к поверхности Земли. Еще задолго до приземления Александр увидел парящие в голубом пространстве точки и скорее сначала догадался, а потом понял, что они собой представляют - в небе парили серафимы. Но только ли они?
        - Нет, - сказал Элизар. - На Земле теперь живут серафимы и керубы. Разве Зита не рассказывала тебе?
        - Почему?
        Элизар замялся.
        - Я не философ, - уклончиво сказал он. - Я - боец. Я должен показать тебе правду, все остальное ты узнаешь от Зиты.
        - Пока я знаю только вас двоих, - задумчиво сказал Александр.
        - Ну, милый, - хмыкнул ангел. - Многого требуешь от меня. Мы к этому шли без малого две тысячи лет, а ты и в бессмертных-то ходишь недолго!
        - Ты мне не доверяешь? - удивился Иванов.
        - Я тебе доверяю, - сказал Элизар. - Но я тоже связан клятвами. Ты меня понимаешь?
        - Нет, - покачал головой человек.
        Ангел распахнул крылья так же естественно, как человек разводит руками, и ничего больше не сказал.
        Под ними мелькали знакомые места.
        - Опустись, - попросил Александр.
        В его омуте, густо поросшем желтыми кувшинками и белыми лилиями, безмятежно переговариваясь друг с другом, ловили рыбу ангел и дьявол. Они были похожи друг на друга, различал их лишь цвет, а не разногласия и не философские понятия Добра и Зла. Александр ощутил ярость, но сдержался.
        - Значит, вы вместе? - горько сказал он. - Вы и они.
        - Серафимы, - уточнил Элизар. - Мы все - серафимы.
        - Как мы были землянами, - согласился Иванов. - Лихо вы нас купили!
        «Господи, - подумал он с тоской. - Подойти бы сейчас к обоим, начистить им рыла!»
        Похоже было, что желание это ясно отразилось на его лице, и это встревожило ангела.
        - Надеюсь, ты понимаешь, что это высший секрет серафимов? - тревожно спросил он. - Ты должен сдержаться, никто не должен знать о твоем пребывании здесь, иначе последствия будет очень трудно предсказать!
        Человек тихо засмеялся.
        - Послушай, - сказал он. - Но я ведь помню, вы так беспощадны были друг к другу, что я даже боюсь вспоминать. Одно время я даже просыпался в поту, после этих воспоминаний. Это все было притворством?
        Ангел покачал головой.
        - Не торопи время, - сказал он. - Тебе все объяснит Зита!
        - Ты знаешь, что такое попугай? - ухмыльнулся Александр. - Впрочем, это не важно. Так вот, ты, как земной попугай, повторяешь только то, чему тебя научили. Разве ты не имеешь собственного мнения? Тогда берегись и не лезь в драку, тебя снова обманут, как обманывали уже не раз.
        - Хочешь увидеть поселок, где ты жил? - спросил Элизар.
        - Не стоит, - решил Александр. - Всегда грустно видеть, что твой дом принадлежит кому-то другому или его нет вообще. Летим отсюда, дружище.
        Глава двадцатая
        Блицкриг не получился ни у одной из сторон.
        Битва постепенно охватила всю Малую Азию, метастазами расползаясь по Земле. Словно черный осьминог она растекалась по планете, не щадя мирных жителей. Теперь уже Благодать не знала отдыха, ей приходилось трудиться круглые сутки. Валькирии тоже оставили военные действия, потери в армии Света были огромными, а что могут сделать двенадцать дев-воительниц, хоть и божественного происхождения?
        - Мы проигрываем, - озабоченно сказал генерал Рублев, и его коллеги из НАТО и азиатских стран одобрительно закивали головами. - Нас теснят по всем линиям.
        - Но где обещанная помощь ангелов? - спросил генерал Самсонов. - Помнится, наш патриарх и папа римский в один голос обещали, что мы не останемся одни. Уже вся Земля работает на войну, а помощи не видно. С нами только ангелы из воздушной поддержки, но их слишком мало, чтобы уйти от поражения. Отец Алексей, может быть, вы скажете нам что-то вразумительное?
        Священник возвел глаза горе.
        - Все в руках Господа! - звучно сказал он.
        Но Бог, судя по всему, не торопился.
        И тогда был задуман рейд в глубокий тыл врага.
        Диверсионная группа была сформирована из инквизиторов и ангелов. Их было пятнадцать - девять людей и шесть ангелов. Подбирались опытные, хотя священники ставили на первое место веру. Генерал Хедерман резонно заметил, что вера не сможет заменить навыков и тренированности; короткий поединок между верующими и знающими подтвердил правоту генерала. В число девяти вошел и Александр Иванов, который к тому времени уже зарекомендовал себя среди инквизиторов великолепным чистильщиком, которого боялись и вампиры, и оборотни, и даже гоблины, славящиеся своей неуязвимостью. Ходили слухи, что за его голову врагом была назначена награда, слухи эти подтверждались показаниями пленных, но Иванов не гордился этим и особенно показаниям пленных не верил. Мало ли что можно наговорить под пыткой!
        Но работал он по ночам вполне профессионально. Чего только стоили его окопы-ловушки, где сложили свои клыкастые головы знаменитые волкодлаки из группы «Черные церберы»! Сам Сатана, говорят, объявил траур по погибшим! А засады с воздушной подстраховкой? Именно в такую засаду попал сам Дракула со своей кровавой группой. За эту успешную операцию командование сил Добра наградило Иванова «Орденом Прасковьи-великомученицы», он был первым удостоенным столь почетного знака отличия. Некоторые упрекали Александра в излишней жестокости. Не каждый выдерживал, когда при нем плененного демона начинали обливать святой водой. Да, это было больно, но давало прекрасный результат. Святые эмульгаторы или лампадное масло развязывали язык самым стойким, и благодаря этому светлая сторона не несла значительных потерь.
        - Этот сможет, - задумчиво сказал генерал Самсонов, просматривая личное дело Иванова. - Этот у самого Сатаны душу найдет и вытянет. Лучшей кандидатуры я и представить не могу, братья!
        В группу глубокого поиска вошел и рекомендатель Александра Лев Фролов, который к тому времени получил звание полковника инквизиции и гордился своим учеником, как, наверное, в свое время гордился своими Христос.
        - Сашка может то, что не может никто, - убежденно говорил Фролов. - Это, братцы мои, специалист от Бога. В средние века ему бы вообще цены не было! Представляете, он по запаху в окопе определяет, что там за нечисть была. Кто-нибудь еще на подобное способен?
        Сам Александр к включению его в группу глубокого поиска отнесся равнодушно. В конце концов, смерти он не боялся, знал, что Благодать или валькирии унесут его в Валгаллу. А боль - явление временное, если не сможешь стерпеть - поори! Ну а в случае поражения у всех был один конец - и у людей, и у ангелов.
        Зато Линн к самой идее подземного поиска отнеслась с нескрываемым страхом.
        - Ты не вернешься, - тихо плакала она, обнимая Александра. - Из Ада еще никто не возвращался! Орфей не вернулся, а ведь ему Боги помогали! Сашка, я не хочу тебя терять! Вы ведь не на экскурсию туда идете! Господи, ну почему? Почему именно ты?
        - Судьба, - философски сказал Иванов, обнимая любимую. - Хватит, Линн, не будем об этом. Кому суждено сгореть, тот не утонет. Ты же знаешь, что всем нам суждено бессмертие!
        - Если мы победим, - улыбалась сквозь слезы Линн. Куда делась ее решительность и отчаянность, все заслонила тревога за любимого человека.
        - Конечно, мы победим, - улыбался в ответ Александр. - Ну кто же откажется от вечного счастья, моя дурочка?
        Теперь они разговаривали на странной мешанине английских и русских слов - этакий сленг, рожденный любовью и нежностью!
        Но главное было по-прежнему не в словах. Столько времени уже прошло, и ведь не мир - война вокруг бушевала, а жадность их друг к другу по-прежнему была неиссякаема и безудержна.
        Глава двадцать первая
        Александр требовал объяснений. Ярость и гнев бушевали в нем. Он чувствовал себя обманутым и униженным после возвращения с Земли.
        - Да как ты не поймешь, - сказала Зита. - Страшный суд, Армагеддон… Все это сказки для взрослых. Не было никакой битвы Добра со Злом, просто ваша планета понадобилась для экспансии. Вот и разыграли беспроигрышную карту. Ведь вы в эту схватку поверили, вашими священниками не один год говорилось о ее неизбежности.
        - Значит, нас просто купили, как дураков? - медленно спросил Иванов, глядя на архангела.
        - Теперь вы живете в небесных резервациях, а проигравшие живут в подземных, - сказала архангел, не глядя на человека. - Был бы другой исход, вы жили бы под землей, а ваши противники на небесах. В любом случае без проигрыша остались бы одни серафимы. Им Земля досталась бы в любом случае.
        - А жертвы?
        Зита выразительно вздохнула.
        - Ну полезли бы мы к вам без обмана, - сказала она. - Серафимы против землян. Драться вы умеете, жертв было бы куда больше, и планета досталась бы вся загаженная. А тут немного хитрости, и вы в основном дрались сами с собой. Достаточно было изучить ваши мифы, сказки и легенды и приготовить из них то варево, которое пришлось вам по вкусу.
        - Значит, вы вообще не воевали? - хмуро спросил Иванов.
        - Воевали, - сказала архангел. - Только если бы мы воевали с вами, жертв было бы куда больше. С нашей стороны. А так, немного внушения, наведенного со спутников, и все население поверило, что участвует в последней битве. И результат неплохой - вы считаете себя победителями и живете в резервациях для победителей, остальные считают себя побежденными и смиряются с резервациями для побежденных.
        - А как же воскрешение погибших? - упрямо хмурился Александр.
        - Небольшая золоченая пилюля победителям, - Зита закинула ногу на ногу, и, несмотря на раздражение, Александр отметил их совершенную красоту. - Иначе бы у вас появились сомнения. Там, где счет идет на миллиарды, тысячи и даже десятки тысяч ничего не решают.
        - Но вы сами говорили, - ухватился Иванов за невидимую соломинку, в прочность которой не верил. - Ты мне говорила, что жила во Франции?
        - Я тогда работала в разведке, - объяснила Зита. - Такая была молодая дурочка, с идеалами и идеями. Ах, Париж, - мечтательно сказала она. - Я всегда с тоской вспоминала этот город. Наверное, это самое прекрасное место во Вселенной.
        - А теперь вы живете без идей?
        - Почему же? - удивилась Зита. - Идеи остались. А вот идеалы изменились. Остальное все правда.
        - А Валгалла?
        - Там собрано ваше наиболее активное население. Вольности им даны для того, чтобы никто из них не задумывался о судьбе Земли. Разумеется, древние герои там живут для антуража.
        - Гипнотическое внушение?
        - Нет. На этот раз психообработка личности. Они сами должны отождествлять себя с древними героями. Сами, а не окружающие. Интересно все вышло, правда?
        - Вы - чудовища, - сказал Александр гневно. - Вы уничтожили нас фальшивым счастьем.
        Зита внимательно посмотрела на него.
        - Да, - согласилась она. - Серафимы действительно чудовища. Для вас, людей. Но это не главное наше преступление.
        - Что? Что еще более гнусное вы могли сделать? - задохнулся от гнева Иванов.
        Архангел Зита встала, прошлась по комнате и неожиданно распахнула свои огромные белые крылья. «Глупости, - подумал Александр. - Все про нее врут, нет у нее никаких двуполых начал. Обыкновенная баба, только с крыльями». Зита перехватила его взгляд, и случилось неожиданное - она покраснела.
        - Не смотрите на меня так, - жалобно сказала она. - Я боюсь вашего взгляда. Вы действительно находите меня красивой?
        Теперь уже покраснел Иванов.
        - Да, - сказал он смущенно. - Вы действительно очень красивы, Зита. Но вы не ответили на мой вопрос.
        Ему показалось, что архангел тяжело вздохнула.
        - Я отвечу, - сказала она. - Только мой ответ будет вам неприятен, Александр. Вы помните свой рейд?
        - Такое не забывается, - сказал Иванов. - Такое просто невозможно забыть, Зита.
        Архангел заколебалась, потом решительно подняла голову. Губы ее были твердо сжаты, густые брови на лбу образовали глубокую складку, но даже сейчас она была прекрасна.
        - Тогда вы уничтожили не Сатану, - сказала она. - Вы уничтожили Люцифера. Единственного серафима, который мог помочь вам тогда. Вы просто не знали. Он не был властелином Тьмы. И пленником он тоже не был. Он был жертвой, приготовленной для укрепления человеческой веры в справедливость происходящего. Это был план Небесного Отца и избранников.
        Иванов долго молчал.
        - Но Элизар… - нерешительно сказал он.
        - Элизар тогда еще ничего не знал, - жестко сказала Зита.
        - Значит, этот взгляд… - Александр похолодел. - Он все понимал?
        - Да, - уже мягче и с явным сочувствием сказала архангел Зита.
        Человек опустил голову.
        Серафим, шурша крыльями, шагнула к нему и обняла. Тело Александра мелко дрожало.
        - Успокойся, - тихо сказала Зита. - Успокойся, ведь все это было давно.
        Иванов поднял на нее сухие яростные глаза. Архангел Зита прижала его голову к своей груди, и Александр почувствовал, как быстро и стремительно бьются оба ее сердца.
        - Ты ни в чем не виноват, - сказала она. - Слышишь, ты ни в чем не виноват!
        Она наклонилась и заглянула ему в глаза.
        - Хочешь поцеловать меня?
        - Глядя на тебя, я всегда хотел большего, - горько улыбнулся человек, глядя в лукавые глаза архангела.
        Она засмеялась и принялась покрывать его лицо мелкими поцелуями. Губы у нее были мягкими и влажными. Неожиданно она отстранилась, лукаво глядя на Александра.
        - Как ты думаешь, - нарочито озабоченно сказала она. - Крылья не помешают мне лежать на спине?
        Крылья не помешали.
        Глава двадцать вторая
        Подземные лабиринты были мрачны и опасны. Во тьме среди пятен света от фонарей мелькали волосатые и злые лица кобольдов, но каменных обвалов кобольды пока не устраивали, ждали, когда противник заберется еще глубже. Все это происходило в нагнетающем страх молчании, слышно было лишь дыхание людей и шорох осыпающихся под их ногами камешков. Тухло пахло сероводородом.
        Они уже достаточно глубоко углубились в разветвленные лабиринты каменоломни, когда нечисть решилась на нападение. Нападение было глупым и непродуманным - выскочил из-за поворота одуревший от одиночества и темноты упырь и без лишних мудрствований всадил клыки в шею ближайшего врага. На его беду жертвой оказался ангел. Упырь взвизгнул обиженно, охватил клыкастую морду уродливыми лапами и замер в перекрестье десятка фонарей. От него шел дым, шкура на упыре полезла клочьями, и сразу стало видно, что эта нежить уже не жилец на белом свете. Поэтому и задерживаться никто не стал, двинулись дальше, оставив за собой распугивающий подземных обитателей истошный вой.
        Узкие ходы подземелья постепенно расширялись, стали видны следы древней вырубки, и пласты угольно блестели в свете фонарей. В редких еще нишах стояли какие-то скульптуры или идолы, но рассматривать их было некогда. Бой отвлечения, начатый на поверхности, долго продлиться не мог, и с его окончанием группу ждали тяжелые времена, поэтому надо было уйти на чужую территорию как можно дальше, чтобы избавиться от глаз пограничных соглядатаев и затруднить врагу поисковые мероприятия.
        Подземелье дохнуло на них прелостью асфодели, запахами кипящей смолы и выгорающей серы. Черной спокойной лентой катил свои воды Ахерон, и сначала они даже не поверили, что добрались до самого логова. Впрочем, это было сказано слишком громко. Им еще предстояло пересечь Ахерон, пройти все круги Ада, пересечь их рвы, наполненные страданиями и болью, и добраться до обжигающих морозных глубин Коцита, где находился Люцифер. Даже скованный льдами, он продолжал руководить силами Зла, и с каждой победой этих сил ледяные покровы ослабевали, обещая покоренному исполину волю. Им предстояло пройти по сотням лиц, вмороженных во льды озера, увидеть, как вечные черепа яростно грызут друг друга, услышать, как предавшие и проданные проклинают свою участь.
        - Привал, - сказал Фролов, - Десять минут отдыха.
        Он не знал, что будет разорван Тифоном, едва они ступят на противоположный берег Ахерона. Сосредоточенно пощипывая свою небольшую бородку, он что-то прикидывал и рассчитывал, еще не догадываясь, что всем его расчетам не суждено будет сбыться.
        - Мрачное местечко, - сказал сержант Никитин, хмуро оглядываясь по сторонам. - Стоит повоевать, чтобы не провести здесь оставшуюся вечность.
        Сержант Никитин тоже еще не знал, что бессмертия для него не будет, что тело его растворится в едких водах Коцита, так и не отпустив от себя души.
        Два ангела, вольно распустив крылья, стояли у черной воды и что-то оживленно обсуждали между собой. Ангелам этим суждено было погибнуть, попав под слезу Люцифера. Иванов даже не успел поговорить с ними и никогда не узнал их имен.
        Ангел по имени Элизар поманил его к себе.
        - Держись рядом, - сказал он. - Сдается мне, что Харона мы не дождемся.
        - Тогда людей перенесут на ту сторону ангелы, - сказал Александр.
        - Поэтому и говорю тебе, - сказал ангел, - держись рядом со мной.
        И Александр с Элизаром держались вместе, пока их маленький отряд прорывался к страшной и заманчивой конечной цели своего путешествия. Они отбивались от воркующих ламий, которые к ужасу Иванова принимали облик Линн, спина к спине рубились со скарабеями из Пепельных лесов, допрашивали пленных надзирателей девятого рва восьмого круга, не жалея на них святой воды, молились за безвозвратно погибших товарищей, которым не суждено было попасть в Валгаллу или на родное серафимам Седьмое небо. Голыми они прошли ледяные торосы Коцита. Потому что иначе пройти было нельзя. И когда они, стылые, темные от усталости и страданий, покрытые струпьями подсыхающих ран, увидели вмерзшего в лед исполина, который более походил на шестикрылую и шестиглазую статую, нежели на живое существо, у них не было больше желаний, кроме одного - не дать Люциферу обрести силы и свободу.
        Исполин был ужасен. И они были одни против него. Два уцелевших ангела безнадежно от них отстали.
        - Пора заканчивать, - сказал Иванов хрипло, трогая Элизара рукой за трепещущее крыло. Ангел не мог говорить, он только сипел, показывая рукой на горло. Потом, осознав, что человек его не понимает, ангел взял нож и, присев на корточки, принялся вычерчивать на льду слова, которые не мог произнести.
        Александр снял с груди ладанку с изображением летучей мыши и достал предметы, которые могли уничтожить князя Тьмы. Две монеты, два обола с век распятого Христа, которые, проплавив лед и соприкоснувшись с водой Коцита, должны были превратить место, где они находились, в действительный Ад, которого никогда бы не смог описать Данте.
        - Юс талионис! - прочитал он написанное на льду ангелом и пожал плечами: все правильно - око за око.
        Наклонившись, он положил монеты на лед, и лед сразу же задымился, а монеты стали медленно, но заметно уходить в его ноздреватую зеленую плоть.
        Люцифер открыл глаза. Боль и страдание были в его глазах, они медленно увлажнялись, набухали влагой. Взгляд Люцифера был непереносим - столько в нем было человеческой тоски и вместе с тем прощающего понимания, что Александр отвернулся. Два уцелевших ангела уже подтянулись и теперь сидели рядом с вмороженной в лед фигурой, тяжело и надрывно дыша. Слеза катилась по темной щеке Люцифера, повисла на подбородке и тяжело рухнула на сидящих. Короткий отчаянный крик послышался из поднявшегося облака пара. Где-то наверху, в темном окне провала многоголосо закричали бесы.
        - Уходим! - крикнул Иванов, разрывая круги пара и пробиваясь к сидящему прямо на льду Элизару.
        Тот покачал головой и сделал рукой жест - уходи один.
        - А вот хрен из тебя великомученик получится, - зло прохрипел Иванов и наклонился, взваливая тело ангела на свои плечи.
        Сделав несколько шагов, он обернулся. Облако пара стояло над озером, и в дымных ползущих клубах его угадывалось шевеление и невнятное бормотание. Казалось, что обреченный на смерть исполин ползет следом за своими убийцами. Больше никого не было видно.
        - Уходи один, - сказал ангел. - Со мной ты не успеешь. Уходи…
        «Черта с два! Десант своих не бросает!»
        - Тяжела ты, птичка Божия! - усмехнулся Иванов, сгибаясь под тяжестью бессильного ангельского тела и понимая, что таким образом им далеко не уйти. Но бросить товарища было свыше его сил. И дело было совсем не в вере и не в том, что надо было спасать товарища. Просто они оставались вдвоем против этой дышащей, пронизывающей холодом равнины, и без тяжести живой души у него на плечах Александр не сумел бы сделать лишнего шага, он просто бы упал в первый попавшийся сугроб, оставив выбор судьбе. Но в ухо ему хрипло дышал Элизар, и Иванов продолжал идти, неизвестно для чего считая шаги.
        А идти еще предстояло целую Вечность…
        Глава двадцать третья
        На контрольно-пропускном пункте Валгаллы сидели скучающие херувимы и дежурный ангел. Херувимы обрадовались появлению человека, они долго и придирчиво изучали его ветеранское удостоверение, передавая его друг другу из лап в лапы. Подпись в удостоверении произвела на всех впечатление, но еще большее впечатление произвел внушительный орденский иконостас на его груди.
        Утром в Граде, когда он начал злобно срывать награды со своей пятнистой формы, его удержала Зита.
        - Погоди, - сказала она. - Еще рано. Это же твой пропуск куда угодно.
        И даже едва проснувшись, она была обворожительна. Особенно сейчас, когда на ней ничего не было. Как оказалось, крылья ей совсем не мешали. Даже тогда, когда она лежала на спине, отдаваясь нежным рукам и губам Александра.
        - Ты решил возвращаться? - поняла она.
        Александр повесил форму, достал из шкафа тяжелые десантные башмаки и принялся одеваться.
        - Начнем с Валгаллы, - сказал он. - Я думаю, там осталось еще немало трезвомыслящих людей, и они придут в ярость, узнав, как нагло и бессовестно их обманули.
        Архангел Зита помрачнела.
        - Значит, ты увидишь ее? - спросила она и нервно засмеялась. - Вот уж никогда не думала, что окажусь способной на ревность. И кого я ревную! А главное - к кому! Дикость какая-то… Ты ее по-прежнему любишь, Саша?
        - Н-не знаю, - с запинкой сказал Иванов и застегнул куртку.
        - Значит, любишь, - с легкой грустью сказала Зита. - Ну, передавай ей привет. С нее не убудет, а у меня ты был первым. С ума сойти! - Она прижала маленькие ладони к пылающим щекам. - Влюбиться в человека!
        Она тревожно посмотрела на сосредоточенного Александра.
        - Когда ты собираешься в путь?
        - Сегодня, - сказал Александр. - Надеюсь, Элизар мне поможет?
        - Я бы сама тебе помогла, - огорченно вздохнула архангел Зита.
        - Тебе нельзя, - сказал Иванов. - Твоя помощь вызовет ненужные подозрения. А Элизар все-таки товарищ, вместе из Коцита выбирались.
        - Я знаю, - сказала Зита. - Он мне рассказывал, что ты его вынес из Коцита и что кроме вас оттуда никто больше не вышел…
        Она легко подбежала к Александру и обняла его сзади мягкими теплыми руками.
        - Может быть, останешься еще на день? - тихо спросила она. - Нет, ты не подумай, я совсем не ревную. Но ведь один день ничего не решает, правда?
        «Решает, - подумал Иванов. - Каждый день убавляет во мне готовность идти до конца». Теперь, когда он узнал правду, нетерпение подстегивало его.
        - Сегодня, - стараясь не смотреть на Зиту, сказал он.
        - Я вызову Элизара, - потухшим голосом сказала Зита.
        Александр наклонился и виновато поцеловал ее.
        - Никогда не думал, что в ваших холодных и рассудительных душах кроется столько страсти, - сказал он. - Ты была прекрасна, Зита!
        И увидел, как в огромных глазах архангела зажглись изумрудные звезды.
        Сейчас, когда херувимы возвращали ему удостоверение почетного ветерана, он вдруг с нежностью вспомнил архангела и с горечью осознал, что их прекрасная ночь никогда уже больше не повторится. Сердце его сжалось от горя и печали, но Александр прогнал воспоминания и печальные мысли прочь, ведь они расслабляли душу и лишали его воли.
        На боевом плацу стоял в окружении двух валькирий Иоханн-лесоруб и метал в мишень топоры. При каждом удачном попадании валькирии восторженно визжали. Они ничем не отличались от земных поклонниц чужого таланта.
        Иоханн-лесоруб вгляделся в Иванова, узнал его и по-скандинавски медленно и обстоятельно улыбнулся ему.
        У коттеджей Александр увидел знакомую стройную фигурку. Сердце его дрогнуло. Он остановился, глядя на женщину. Линн сделала несколько нерешительных шагов, остановилась, настороженно глядя на Иванова, словно хотела удостовериться, что это не дух и не видение, потом, радостно взвизгнув, бросилась к нему.
        - Сашка приехал! - радостно кричала Линн. - Ребята, Сашка приехал!
        Она с разбегу повисла на Иванове и жарко дохнула на него перегаром вчерашнего пиршества. Нет, она все еще была прежней Линн, победительницей, вечно празднующей однажды добытую победу. Жадными поцелуями она покрывала лицо Александра, и он, уже не чувствуя привычного нетерпеливого озноба тела и души, просто ждал, когда ее радость войдет в берега.
        - Ты совсем приехал? - спросила Линн.
        - По крайней мере надолго, - сказал Иванов, обнимая ее за плечи.
        - Ну, - радостно сказала Линн. - Мы сегодня такой пир закатим!
        - С пиром подождем, - сказал Иванов, чувствуя тоску оттого, что ему предстоит разрушить радужные представления Линн и других обитателей Валгаллы о счастье. - Собери ребят, Линн… Позови Акима, Свенссона позови, Малинина с Брауном и Рафферти… Матусевича позови. Нам срочно надо поговорить.
        Линн отстранилась, недоверчиво глядя на Иванова.
        - О чем? - удивленно спросила она.
        - О поле брани для павших героев, - сказал Александр, тоскливо и зло глядя на золотую точку небесного чертога, парящего в космической высоте. - О доблестях, о славе и о героях, черт бы их всех побрал!
        Царицын,
        апрель-май 1999, 2013
        Ловля рыбы в реке Лета
        Альтернативное повествование
        <…>
        Никакого просвета в судьбе,
        Не хреново, а очень хреново -
        Что не ново само по себе,
        Что само по себе и не ново.
        <…>
        Россия, как вольная птица,
        Сдурев на средине пути,
        И в небо устала стремиться,
        И в землю не может уйти.
        М. Смотров
        Глава первая
        Скрябину казалось, что все это однажды уже происходило: паника на вокзале, автоматчики, неумолимо суживающие кольцо облавы, плач детей и паровозные гудки, которые рождались вместе с огромными клубами пара, таинственно и загадочно возносящимися темные небеса и закрывающими звезды. С правой стороны невидимой черной громадой нависал курган, слева высветился город. Над городом беспорядочно скрещивались лучи прожекторов. Воздушного налета не было и не могло быть - противники не имели авиации. Разве что НЛО какие-нибудь налетят. Прожектора упрямо скребли небо лучами, делая звезды почти бесцветными. Над невидимо текущей в стороне рекой висела огромная медная луна. От реки доносились пароходные гудки и редкая стрельба, указывая на то, что и в той стороне города неблагополучно.
        - Вляпались, - с досадой сказал Ойкуменов.
        - Это еще ничего, - сказал Скрябин. - Солдаты - не мясники. Подержат недолго и отпустят.
        - Знаю я это - недолго, - грустно сказал Ойкуменов. - Неделя в приемнике-распределителе как пить дать! А у меня лекции в университете. Мне ведь готовиться надо!
        - Вот и отдохнешь от своих лекций, - сказал Скрябин.
        На вокзал они пришли за солью. Скрябину сказали, что где-то на путях у вокзала стоят несколько вагонов с баскунчакской продукцией. Можно, конечно, и без соли, но ведь надоело жевать пресное. Кто неделю ел несоленую овсяную кашу, тот поймет, о чем я говорю. Вагонов с солью они не нашли, а в облаву попали. Ничего не попишешь, если уж ищешь на свою задницу приключения, ты их обязательно найдешь. Солдат Скрябин не боялся. Солдаты боролись с восставшими, простого обывателя они обычно не трогали. Ойкуменов жил с ним в одном подъезде, он был доцентом в Царицынском университете точных наук, преподавал там не то квантовую механику, не то сопромат. Скрябин был далек от точных наук, он еще после армии начал писать и довольно удачно - три книги у него вышло в Царицынском губернском издательстве, когда оно еще существовало, и еще одна - в столичном тогда Ростове. Все три книге были посвящены образованию Бухарской республики, благо, что Скрябин был свидетелем и непосредственным участником описываемых событий, даже знамя над халифским дворцом устанавливал и надпись на стене тамошнего гарема оставил. И не только
надпись, но обо всем остальном история и сам Скрябин благоразумно умалчивали.
        - Пошли? - предложил он.
        Давно уже следовало выбраться из-под вагона с поднятыми руками, остановиться перед редкой цепью автоматчиков, получить по зубам, подставить карманы для обыска и отправиться в трейлер, на котором задержанных перевозили в приемник-распределитель, но в этот раз что-то сдерживало его от этого в общем-то обыденного и привычного поступка.
        - Не нравится мне все это, - проворчал Ойкуменов.
        - Что тебе не нравится? - спросил Скрябин.
        - Да все, - не оборачиваясь, сказал Ойкуменов. - Все не нравится. Может, отсидимся?
        Скрябин сильно сомневался, что им удастся отсидеться под вагонами, да и поступок этот был сомнительным и не гражданским. Законопослушному гражданину скрываться незачем, законопослушный гражданин камня за пазухой не прячет. И от защитников отечества не прячется.
        И все-таки в происходящем было нечто, что заставляло Скрябина согласиться с товарищем по несчастью - уж больно решительно и целеустремленно двигалась солдатская цепь, не было в автоматчиках обычной лени и равнодушия к происходящему, с какими они обычно проводили облавы.
        Солдаты неожиданно остановились, из-под вагона к ним метнулась стремительная тень, простучала короткая очередь, и раздался мощный взрыв - даже вагон, под которым Скрябин с Ойкуменовым прятались, вздрогнул и качнулся на рельсах. И сразу стало ясно, что выходить и сдаваться поздно, проклятый ухорез все сделал правильно и успел - в цепи идущих солдат появились проплешины, кто-то страшно закричал, затрещали беспорядочные автоматные очереди, и Скрябин почувствовал свинцовую пустоту в груди.
        - А теперь, профессор, нам надо бежать, - со злобным возбуждением сказал он. - Теперь они никого в живых не оставят. Даже если мы ноги поднимем!
        Они на карачках пробрались под следующий вагон, перешли на соседние пути, прячась среди штабелей старых шпал, резко пахнущих креозотом.
        На открывшихся путях стоял пассажирский поезд. Двери теплушек были гостеприимно распахнуты, а в теплой глубине теплушек уютно горели керосиновые лампы «Летучая мышь».
        Билетов у них не имелось, да и с билетами без предписаний их в вагон никто не пустил бы. Вызвали бы патруль, сдали ему Скрябина с Ойкуменовым как крайне подозрительных типов - тем бы дело и кончилось. После взрыва лезть в лапы к патрулю не хотелось. После теракта все становятся недоверчивыми, да и таскаться по комендатурам никто обычно не хочет. Прислонят где-нибудь к идущему на ремонт вагону, дадут короткую очередь - мертвого всегда легче списать, чем возиться с живым. Поэтому Скрябин только с завистью посмотрел на гостеприимно открытый вагон, где на нарах лежали едущие на юг отдыхающие, и в который раз пожалел, что отправился в этот глупый поход за солью. Подумаешь, каша пресная! Лучше хлебать пресную кашу, чем захлебываться соленой кровью. Теперь он уже с некоторой неприязнью думал об Ойкуменове. Бросать его здесь казалось Скрябину нечестным, а без ученой крысы, не знающей реалий жизни, выкрутиться было бы куда легче. Пассажирский состав лязгнул буферами, где-то впереди прощально загудел паровоз, и двери теплушек стали с грохотом закрываться.
        А шаги автоматчиков слышались все ближе. Выбирать не приходилось, выходило все по латинской поговорке про горшок, которому все равно - ударят ли по нему камнем или его разнесут об этот самый камень. В любом случае плохо будет только горшку.
        И Скрябин решился.
        Он толкнул Ойкуменова и сиплым от волнения голосом бросил:
        - Вперед! Нам с тобой теперь один хрен терять нечего!
        Терять и в самом деле было нечего. Это они поняли по злобному мату и коротким очередям, прозвучавшим им вслед. Однако сгустившиеся сумерки их вновь выручили.
        - Цепляйся! - крикнул Скрябин, и Ойкуменов покорно ухватился за поручни тормозной площадки, с некоторым усилием подтягивая тело и забрасывая ноги на ступеньки.
        А пассажирский состав уже медленно вытягивался на основной путь, постукивали на стыках вагоны, и встречный ветер холодно ударял в лицо.
        Впереди уже вставала огромная медная луна, выкованная неизвестным небесным кузнецом, и медленно открывающееся ночное степное пространство сулило опасности и возможную гибель - редкие горожане выбирались последние годы за черту города, да немногие из них возвратились, чтобы рассказать о своих странствиях.
        - Нужна мне была эта соль! - усевшись прямо на переходе, сказал Ойкуменов. - А все ты, Сан Саныч! Втянул, понимаешь, в историю!
        Скрябин промолчал.
        А что тут можно было сказать? Вляпались они с Ойкуменовым в неприятности по самое «не хочу». И страшно было ему конечно же выбираться против желания за пределы города. В городе ты все знаешь и, как таракан, в случае опасности можешь юркнуть в какую-нибудь подворотню, чтобы укрыться, отсидеться или даже вообще уйти. А в степи… В степи следовало лишь надеяться на извечное русское авось и собственную сообразительность.
        Для Скрябина все началось не сейчас, а еще в тот беззаботный день, когда он бездельничал в правлении. Помнится, в тот день он бесцельно игрался карандашом, рисуя чертиков и дамочек с пышными прическами на полях газеты «Губернский вестник», и лениво поглядывал в окно. Ближе к обеду, когда он совсем уже было нацелился на безрассудную трату денег в обжорке Бакланова, в кабинет к нему без стука влетела секретарша и испуганно сказала:
        - Сан Саныч, к вам, - округлила глаза и ткнула пальцем вверх. - Оттуда!
        Скрябин усмехнулся. Наивная девочка. Этих бояться не стоило. Бояться надо, когда приходят из компетентных органов, но тогда незваные гости не докладываются секретарше, а вламываются к тебе, оставляя на паркете следы гуталина от начищенных сапог, распространяют табачный перегар и ведут себя бесцеремонно, словно патологоанатомы в прозекторской. А чего им тебя стесняться, ты для них уже труп, а если не труп, то кандидат в места не столь отдаленные. Органы эти потому и называются компетентными, что хорошо знают, кого брать, во сколько, а главное - куда и на какой срок отправить. Впрочем, откровенно говоря, эти посетители тоже не радовали.
        - Проси, - сказал он.
        А чего их просить, они уже и сами вошли - двое худых и бледнощеких, словно туберкулезники, и между ними кривоногий и смуглый черноволосый и черноусый крепыш, похожий на майского жука. Все трое были одеты по моде, заведенной губернской администрацией, - полувоенные френчи с карманами на груди и бриджи, заправленные в сапоги. Старшим среди них, несомненно, был кривоногий крепыш - он и вел себя более независимо, и за стол сел, не спрашивая разрешения, положив на колени рыжий портфель с позолоченными застежками.
        - Здравствуйте, - густым басом сказал крепыш и представился: - Иммануил Каршон. Вам должны были позвонить оттуда, - он значительно ткнул вверх указательным пальцем с желтым ногтем. - Вот мой мандат! - Он завозился двумя пальцами в правом кармане френча и достал оттуда вчетверо сложенный листок бумаги.
        - Мы из комлита, - нетерпеливо сказал один из туберкулезников.
        - И что сие значит? - аккуратно разворачивая мандат, спросил Скрябин.
        - Комитет по контролю за литературным процессом, - подал голос второй туберкулезник. Назвавшийся Иммануилом Каршоном с неудовольствием глянул на него. Судя по всему, он среди троицы был за старшего и совсем не собирался выпускать руководящие вожжи из своих рук. Люди подобной категории были известны Скрябину еще со второй гражданской войны. Такие люди отличались безапелляционной жесткостью суждений и обычно узурпировали право решать судьбы людей, которых считали фоном, призванным подчеркивать их оригинальную индивидуальность и боевую неповторимость характера. Правда, действительно умные люди среди таких попадались редко.
        - Чем, собственно, могу? - спросил Скрябин.
        Иммануил Каршон хищно оглядел его. Был он в этот момент похож на азартного охотника, увидевшего в кедраче белку, которой надо обязательно попасть в глаз - чтобы шкурку не попортить.
        - Адреса, - сказал Каршон. - Характеристики попутчиков. Оценка творчества.
        У него был сиплый голос заядлого курильщика. И зубы у него были желтые, прокуренные.
        - Все это так неожиданно, - опуская глаза, пробормотал Скрябин.
        - Что вы жметесь, как целка, - грубовато и вроде бы шутливо сказал правый туберкулезник. - Жмись не жмись, а ножки все равно раздвигать. Вас сюда поставили не маникюр делать - искусство на широкую ногу ставить!
        Каршон с неудовольствием глянул на бойкого коллегу и снова немигающе уставился на Скрябина. Взгляд у него был гипнотизирующий, у Александра Александровича закружилась голова, и он опустил глаза на поверхность стола, затянутую зеленым сукном. По сукну, неторопливо шевеля усиками и держа направление от бронзовой чернильницы на ящик стола, бежал рыжий таракан. Чем-то он неуловимо походил на Иммануила Каршона. «Наглостью! - понял Скрябин. - И неторопливой уверенностью в себе».
        - Сколько работников насчитывается в вашем литературном цеху? - настойчиво спросил Каршон.
        В литературном цеху насчитывалось одиннадцать человек: прозаики Шешнев и Жульницкий и поэты, включая постмодерниста Гормана из недоучившихся гимназистов. Сам Скрябин был вне конкуренции, имея в творческом багаже три отдельных издания. Потому его и председателем избрали. Шешнев и Жульницкий печатались в альманахах и журналах каганата, поэты пробавлялись публикациями в царицынских и саратовских газетах, и только Горман ухитрился быть напечатанным в ростовском «Голосе муз», затеянном тамошними имажинистами. Серую книжицу, напечатанную на оберточной бумаге, выпустили тиражом в четыреста экземпляров, что по нынешним временам было совсем неплохо. По крайней мере, так считал Скрябин. Каршон, однако, его литературных заблуждений не разделял.
        - Негусто, - с некоторым разочарованием отметил он, и усы комлитчика печально повисли. - Вас, товарищ, поставили сюда усугублять и направлять литературный процесс, а вы, я вижу, рвения в этом деле не проявляете. Наоборот даже - саботажем попахивает!
        Он поставил портфель на стол, щелкнул застежками и небрежно, словно рассыпал бисер, бросил перед Скрябиным пачку журналов, которые подобно картам веером легли на сукно.
        Журналы были на лощеной бумаге и различными по расцветке. Объединяли журналы только рисунки - на обложке каждого журнала фасовалась упитанная, довольная хавронья. Неудивительно - журнал назывался «Свиноводство».
        - Вот, - с улыбкой сказал Каршон. - Видите, как люди работают!
        - Такими фотографиями только людей злить, - сухо сказал Скрябин. - Вам ли не знать, что на деревне свиного поголовья почти не осталось, да и с бараниной…
        Каршон удивленно приподнял густые и похожие на бумеранги брови.
        - Вот, - убежденно произнес он. - Вот оно, неверие в будущее нашего народа. Надо будить человеческую фантазию, звать людей к новым рубежам, а вы, гражданин Скрябин, не просто попутчик, вы заражены неверием в силы государства. Присмотреться к вам надо, внимательно присмотреться!
        Он еще раз подозрительно посмотрел на Скрябина и, медленно добрея лицом, сказал:
        - Ладно. Пока от вас требуется одно - нужен кабинет, и обязательно с сейфом, ну и по мелочи - стулья там, столы… И чтобы портрет Крошина, без этого, сам понимаешь, никуда!
        Глава вторая
        Комлитчики оказались народом беспокойным, деятельным, поэтому в кабинете своем засиживались только в те дни, когда литераторов на проработку и воспитание идейного подхода вызывали. Тут комлитчики вели линию жестко, требовали безусловного подчинения линии губернского правительства и призывали каждое явление общественной жизни рассматривать со всех сторон.
        Говорили они убедительно, еще убедительнее были пистолетики, которыми они изредка размахивали перед поникшими носами царицынских литераторов, сразу было понятно, что товарищи настроены серьезно и отклонение в любую сторону от линии власти рассматривали с точки зрения конвоиров, ведущих колонну заключенных по этапу. Вся беда заключалась в том, что, похоже, они и сами не знали, в чем именно на данном этапе заключается эта линия. Партий у власти в Царицыне было сразу две.
        Одна из них называлась партией «Любимая Россия». Эта партия выступала за особый путь развития Царицынской губернии, призывала уничтожить буржуазию и продавшуюся ей интеллигенцию и мечтала о восстановлении Российской империи в границах одна тысяча девятьсот тринадцатого года. Этих сокращенно называли любороссами.
        Второй партией была «Любимцы России». Члены ее делили все население Царицынской губернии на любимых и нелюбимых Родиной, выступали за особый путь развития, призывали возлюбить буржуазию и примкнувшую к ним интеллигенцию и мечтали о восстановлении Российской империи в границах одна тысяча девятьсот тринадцатого года. Сокращенно их именовали россолюбами.
        Как видите, различия у партий имелись и весьма существенные.
        В учреждении Каршона каждая партия была представлена в равных долях, отчего комлит постоянно лихорадило. В просторной комнате, которую занимал комлит, было вечно накурено, а сами комлитовцы проводили время в теоретических спорах, которые нередко заканчивались предупредительными выстрелами в потолок. Каршону эти выстрелы очень быстро надоели, и после того как одного любителя России контузило рикошетной пулей, он быстренько перебрался в кабинет к Скрябину.
        - В тесноте - да не в обиде, - усмехался он.
        Обида была, но Скрябин предпочитал держать ее при себе. Известное дело - прав тот, у кого власть. В глубине души он все еще надеялся, что комлитовцы чего-то добьются. Ну хотя бы альманах литературный станет выходить, гонорары будут платить за государственный счет. Писатель, он тоже человек, он три раза в день кушать хочет, а пайковая селедка и черный хлеб всем уже надоели. Мечталось о жареной курятине с французской булкой, да и вместо самогона давно уже хотелось приличной водки, которая изредка поступала из Вортамба[32 - Вортамб - объединенные земли Воронежа и Тамбова.] и Московии, но в коммерческих киосках цены были такие, что лучше и не смотреть. Надежды Скрябина оправдывались пока плохо. Комлит за дело взялся рьяно, но подходил к нему как-то странно: первым делом они расстреляли хозяина офсетной типографии Керимчича, потом арестовали и неделю продержали в холодной Жульницкого, вменяя ему в вину шпионаж в пользу Волжского каганата. Тут, на счастье Жульницкого, царицынская верхушка установила дипломатические отношения с каганатом, и комлитовцам пришлось Жульницкого выпустить, заткнув ему рот
двухмесячным продовольственным пайком и обещанием выпустить его книгу вне очереди, установленной Союзом литераторов после того, как офсетная типография заработает.
        Во вторник, более по привычке, нежели по необходимости отправляясь на работу, Скрябин увидел толпы любопытствующих людей на центральном проспекте города. Неудивительно - все свободные от работы и домашних занятий царицынцы высыпали на проспект Свободы поглазеть на посланцев каганата. Впереди медленно ехал посол с надменным выражением лица. Одна рука посла упиралась в бок, другой он небрежно держал поводья вышколенной лошади. За ним небольшой колонной - по три всадника в ряд - ехали сотрудники посольства.
        - Лошади у них, однако, - одобрительно сказал невысокий казачок с Георгиевским крестом за взятие Саратова на груди. - А держатся-то, держатся! Можно подумать, они наш город штурмом брали!
        - Штурмом не штурмом, - подхватил разговор сухонький старичок в обвисшем пиджачке и очках с толстыми линзами, - а хозяева они нынче. Говорят, резиденцию под посольство затеялись строить на Батыевом кургане, и древнюю столицу свою под Ленинском собрались восстанавливать. Наши им уже и землю отвели.
        - Вот так и кончается воля! - мрачно сплюнул казачок. - Объединяться надо! С новочеркасскими казачками, со ставропольцами, с кубанцами! Грудью стать за общую казачью вольницу!
        - Нашел с кем объединяться! - добродушно пробасил читавший афишную тумбу усатый и смуглолицый есаул. - Верхние всегда нижних бивали! Мы этих новочеркассцев под Воронежем раком ставили. Ерунду ты, братец, гуторишь, я так тебе скажу!
        Он отвлекся от чтения и включился в разговор, постукивая нагайкой по пыльному сапогу.
        - Я тебе так скажу, батя, - обратился он к старичку в очках. - Сбирать пора казачьи полки, поднимать народ на Хопре, на Дону, на Медведице! Пора подпушать красного петуха нонешной власти. Это ж прямое предательство - с татарвой договора водить.
        Старичок мелко и согласно закивал, с опаской поглядывая на витую нагайку в крепкой есаульской руке.
        Цокот подков замер. Посольство каганата остановилось перед зданием губернской администрации, над которым вилось правительственное знамя - бело-голубое полотнище с парой изогнутых в прыжке осетров - рыбы легендарной и, скорее всего, никогда не существовавшей. У граненых колонн у входа в здание стояла правительственная делегация по приему гостей. Девица в казачьем одеянии держала поднос с вафельным полотенцем. На полотенце темнела коврига хлеба, на ней белой горкой возвышалась резная солонка. Посол каганата легко спрыгнул с коня, потерся носами с президентом губернии, вручил ему верительные грамоты и непринужденно оторвал небольшой кусок от ковриги. Густо посолив ее, он принялся медленно жевать.
        Смотреть на происходящее было интересно, но задерживаться не стоило. Вокруг казачков уже начали шнырять неприметные личности, тут и гадать нечего было - попали казачки со своими неосторожными речами в поле зрения сотрудников комитета губернской безопасности. Того и гляди, как бы прямо на улице не взяли!
        Каршон уже сидел в кабинете.
        - Знаю, знаю, - скучно сказал он. - Это тебе, Александр Александрович, в диковинку, мы-то к власти поближе, в какой-то мере сама власть и есть, потому и знаем все не понаслышке. Казачки, конечно, базар правильный ведут - объединяться необходимо. Вопрос только - с кем?
        Мы ведь, ты сам знаешь, пока в Союз взаимозависимых государств входим, эти все разговоры о казачьем объединении - чистейшей воды сепаратизм. Опасное занятие. Этот говорун, что за объединение ратует, рискует - ведь дело порой на казачьем круге может не закончиться, сошлют арчедино-донские пески орошать. Ну, Бог с ним, с казачком. Как говорят, не он первый, не он последний. Я вот о чем тебя, Александр Александрович, спросить хочу: ты фантастику писать не пробовал?
        - А зачем? - удивился Скрябин. - Что мне, жизненных тем не хватает?
        - Ну, это ты зря, - Каршон поднял палец. - Писатель должен писать о светлом будущем. Будущее обязательно должно быть светлым. Точно так же, как прошлое должно быть романтичным и бессмысленно жестоким, а настоящее - беспросветным. Читая книгу, человек должен устремляться вперед.
        - Но воспитание человека… - Скрябин отвел взгляд в сторону.
        - А это и есть воспитание, - напористо сказал Каршон. - Человек видит светлое будущее и понимает, что недостоин жить в нем. И начинает заниматься самовоспитанием.
        - Но он так и не сможет привыкнуть к мысли, что будущее - для него!
        Каршон всплеснул руками и просиял.
        - Вот! - возбужденно крикнул он. - Вот! Вы - попутчик, но ухватили самую суть. Человек видит, что недостоин будущего. И он мысленно это будущее отодвигает. Не для своих детей, так для внуков. Он ведь надеется, что они-то вырастут достойными! И те в свою очередь увидят свою ущербность и будущее отодвинут. Так мы создадим необходимый резерв времени для строительства.
        - Постойте, постойте, - заволновался Скрябин. - И сколько это будет продолжаться?
        - А ровно столько, чтобы будущее было построено! - крикнул Каршон. - И именно потому нам нужны не просто способные, а невероятно талантливые люди. Чтобы они создали восхитительную картину будущего, недосягаемую для воображения остальных! Чтобы не получилось так: примерится человек к будущему, а оно ему вроде бы и по плечу. Поэтому нам не нужны утопии ближнего прицела, нам нужны утопии о невообразимо далеком будущем.
        - Осталось только определить, что строить, - вздохнул Скрябин.
        - А вот это, товарищ мой славный, - сказал Каршон назидательно, - это уже совсем неважно. Неважно, что мы строим - светлое коммунистическое будущее или не менее светлое капиталистическое. Главное, чтобы общество было занято самим процессом строительства и отдельные члены его не задумывались над вопросом, почему же в настоящем все живут так плохо. Дать им достойную цель, ради которой они будут готовы подтянуть пояса и засучить рукава, ради которой они будут готовы жертвовать своим настоящим. Теперь вы понимаете, почему так необходимо руководить литературным процессом?
        - Понимаю, - задумчиво сказал Скрябин. - Цинично все это.
        - Но необходимо, - согласился Каршон. - Литература должна состоять из двух потоков - один из них мутный и непритязательный - должен нести в массы соответствующую культуру. Это поток для быдла, и должен быть быдлу понятен - загадочные убийства, увлекательный мордобой, влекущие воображение женщины и секс, приключения тела, так чтобы яйца ломило и хотелось выйти на ночную улицу. Вторая часть потока - изящна и интеллектуальна, она для избранных. Разумеется, часть того, что мы называем «быдлом», захочет приобщиться к великому искусству. Пусть! Мы не будем им мешать: все они - чернозем, на котором взрастет будущее. Но основная задача - создать литературу мечты. Чтобы мы ни строили, цель будет одна - заставить людей пустить слюни по недосягаемым идеалам. И еще немаловажное обстоятельство: надо дать понять, что решить задачи строительства может лишь сплоченное общество. И тут на первый план выступает национальная идея.
        Каршон остановился, раскуривая трубку, выдохнул в сторону Скрябина облако душистого дыма, поднял указательный палец.
        - Национальная идея! Она всегда немного мифическая и несбыточная и всегда подчинена задачам строительства. Если мы строим коммунизм, надо объединять людей на основах равенства, братства и всеобщей любви. Конечно, здравомыслящий человек будет понимать, что преграда между элитой и остальным обществом непреодолима, но общественное мнение следует как раз ориентировать на противоположное. Люди склонны верить лозунгам, это началось еще в первобытные времена, когда клич «Все на мамонта!» или «Благоустроенные пещеры - избранному племени!» вызывал приступ общественного энтузиазма и желание немедленных действий. В этом строительстве главный упор следует делать на моральные стимулы. Каждый должен быть полезен обществу, а оно, в свою очередь, обязательно и неизбежно полезно для любого своего члена. Понимаете? Но если мы с вами начинаем строить капитализм, то эти лозунги будут работать на строительство значительно хуже. На передний план надо выводить идеи всеобщего процветания и равных возможностей. Заметьте, не равенства, ибо оно недостижимо, хотя и притягательно, а именно равных возможностей. Надо убедить
общество, что каждый его член может войти в элиту, пусть даже в результате крупного выигрыша в казино. И объединять людей надо именно благодаря материальным стимулам. Дешевая колбаса, нарезанная вовремя и в большом количестве, всегда отвлекает от деликатесов. Необходимо внушать мысль, что богатое общество всегда состоит из богатых членов. А для этого не надо скупиться - двести сортов колбасы, тысяча фасонов обуви, машины на выходной и будний день. Капитализм всегда прежде всего потребление, и только потом искания духа. Если говорить об объединении всерьез… Вот вы не задумывались, что может объединить бедного и богатого? Только мысль о том, что богатый может поступиться частью своего богатства для бедного, и мысль о том, что бедный - всего лишь временное состояние и что при определенном усердии, экономном образе жизни любой бедняк может стать богатым. Именно поэтому культивируются истории о бедном сапожнике, который благодаря своей бережливости стал миллионером, или о бедном, но талантливом инженере, который выбился из нищеты благодаря своему усердию. Мы-то с вами знаем, что это возможно лишь случайно
- один шанс на несколько миллионов. Обычно сапожник так всю жизнь и не видит ничего, кроме глянца, наведенного им на чужую обувь, а талантливого инженера обуют более способные и оборотистые дельцы. Исключения из правил, конечно, бывают, но они только подтверждают незыблемость правил.
        - Ничего нового вы мне не сообщили, - сказал Скрябин. - Я вам так скажу, фантастика - это эскапизм. Бегство от действительности. Хотя, черт меня побери, от этой действительности иногда и в самом деле хочется убежать. В глубине души каждый хочет жить по-человечески. Это ведь время создает борцов и героев. А простому человеку всего-то и надо: прожить жизнь без особой нужды и лишений, вырастить детей, посадить дерево, написать книгу в конце концов.
        - Это мещанский взгляд на жизнь, - благодушно пыхнул трубкой Каршон. - Вся человеческая жизнь - это борьба с жизненными противоречиями, исправление естественного хода истории. А вы все-таки, Александр Александрович, о фантастике подумайте. Но не о той, которая проистекает из наших недостатков. Все человеческие недостатки преходящи, как сама жизнь. Думайте о вечном! Любая общественная формация преходяща, кроме той, в которой существует борьба - вначале хорошего с плохим, затем отличного с хорошим, а потом великолепного - с отличным.
        - Но позвольте, под такое определение подойдет любая формация - от рабовладельческой до коммунистической!
        Каршон довольно погрозил ему трубкой.
        - А говорите, что ничего не понимаете! - сказал он.
        Во второй половине дня, когда комлитчики были заняты теоретическими спорами, касающимися становления литературного процесса в губернии, в кабинет к Скрябину ввалились трое в черных кожаных куртках грубого турецкого покроя и с белыми шарфами на мощных борцовских шеях.
        - Кто тут начальник? - без обиняков спросил один из них.
        Скрябин с любопытством посмотрел на вошедших. Про белые шарфики он, конечно, уже слышал, про них весь город уже в полный голос говорил - мол, есть такие, пальцы гнут и никого не признают. Бригада, одним словом. Из тех, кто не сеет и не пашет, но урожаи собирает. Причем - еженедельно.
        - А вы не ошиблись? - сказал Скрябин. - Это ведь не кабак и не магазин, и нефтью у нас никогда не пахло. Здесь люди творчеством занимаются. Тут, понимаете, литературный процесс идет…
        Пришельцы недоуменно переглянулись.
        - Ты, мужик, не юли, - строго сказал старший, у которого куртка была пошита более искусно. - Это понятно, раз у вас организация, значит, процесс обязателен. А всякий процесс имеет целью изготовить конечный продукт, этому нас Маркс и Адам Смит учили. А конечный продукт должен иметь свою стоимость. Короче, мы ваша крыша, хотите вы этого или не хотите. Давай начальника, я ему о наших условиях сообщу.
        - А вы уже опоздали, - благодушно сказал Скрябин. Ему было благостно и хорошо, как всегда бывает человеку, который, попав в неприятности, все-таки ухитряется перевести стрелки на кого-то другого. - У нас уже есть крыша. Вон они - в соседнем кабинете сидят!
        Рослые парни в куртках с воплями возмущения ринулись в соседний кабинет, на ходу доставая пистолеты. В соседней комнате поднялся галдеж, слышен был резкий возмущенный голос Каршона, ему грубо возражал старший из братков, а остальные просто вторили им, отчего даже фраз отдельных разобрать невозможно было - так, скандальчик из незаказанных, какофоническая оркестровка для концерта со скрипкой.
        Затем на мгновение наступила тишина, а потом в соседнем кабинете беспорядочно захлопали выстрелы. В ожидании, когда выяснение чужих отношений закончится, Скрябин принялся листать журнал «Свиноводство», оставленный на столе Иммануилом Каршоном. Глаз выхватил фразу из текста. «При правильном уходе, - гласила фраза, - свинка может за короткое время набрать значительный вес, а это, в свою очередь, после забоя обещает собственнику значительную прибыль». Последняя страница журнала, судя по всему, предназначалась детям. На ней был изображен игрушечный поезд из разноцветных вагончиков, в которых сидели розовые веселые свинки и распевали:
        Нас везут на комбинат, комбинат!
        Потребитель будет рад! Будет рад!
        Дверь в кабинет Каршона открылась, и два туберкулезного вида комлитчика за руки и за ноги вынесли из кабинета первого братка. Кожаной куртки на нем не было. Следом на пороге появился Иммануил Каршон. Вид у него был потерянный.
        - Уборщица в этом доме есть? - поинтересовался он и хрустнул длинными худыми пальцами. - Прибрать надо!
        Остановился рядом со столом Скрябина, расстроенно вздохнул и пробормотал:
        - Торопливые они у меня. Вот так люди иной раз и создают себе смертельных врагов - стрелять начинают, вместо того чтобы умные и содержательные беседы вести.
        Глава третья
        А ночью уже к Скрябину пришли.
        В дверь постучали ближе к полуночи. Скрябин, позевывая, шел к двери и все гадал, кого это принесло так поздно? Оказалось, реквизиционную комиссию любороссов. Прямо в дверях они предъявили Скрябину ордер, подписанный председателем их фракции в губернском парламенте, и, прежде чем Скрябин пришел в себя, разбрелись по квартире, простукивая стены и подпарывая подушки и матрас на постели. Улов их был невелик - серебряная ложечка да двести пятьдесят «крошинок», отложенных на черный день. Разочарование членов комиссии можно было понять: любороссам в ближайшем будущем предстояла предвыборная борьба, на что требовались немалые деньги, а тут - всего двести пятьдесят «крошинок» - на три бутылки государственного самогона не хватит.
        Плечистый и громоздкий от мышц реквизитор, которого остальные члены комиссии называли Гераклом, подошел к столу, бросил деньги и ложечку перед ведущим протокол председателем и вопросительно поднял брови:
        - Нет, Гера, - сказал председатель. - Это даже лучше, чем мы ожидали!
        Они вышли, грохоча тяжелыми подкованными армейскими «штукасами», слышно было, как они спускаются по лестнице, потом на площадке шестого этажа послышался длинный требовательный звонок, и стало ясно, что визит реквизиторов не был случайным, готовились, похоже, даже списки зажиточных жителей дома по подъездам составили.
        Ночью Скрябин пил чай и валидол, и жалел, что в свое время, когда был помоложе, не уехал куда-нибудь подальше, к нормальным людям, которые если и боролись когда-нибудь, то не за абстрактные и оттого невнятные истины, а за обычную и достойную человека жизнь.
        Когда-то распад страны на три десятка государств он воспринимал с душевной болью и громил в прессе допустивших его негодяев. Теперь по истечении полутора десятков лет пыл негодования стал меньше, теперь он понимал, что государство распадается не тогда, когда об этом договариваются правители, а тогда, когда к этим планам население страны относится со спокойным равнодушием, следуя нехитрым правилам, которые гласят, что, во-первых, плетью обуха не перешибешь и что, во-вторых, и это самое главное, лучшая хата - это та, которая с краю. Собственно, он и сам так в последние годы жил.
        Утром на работе его ждал сюрприз.
        Неистовые комлитовцы решили привлечь к общественной ответственности поэта Небозарова. Нет, в некоторых моментах Скрябин с комлитовцами был вполне согласен, вот и в случае с Небозаровым, которого Скрябин откровенно считал за графомана и конъюнктурщика, меры общественного воздействия не помещали бы, только б знать, во что они у комлитовцев выльются - в общественное порицание с занесение в личное дело или закончатся стенкой. От неистовых Виссарионов, рвущихся к руководству литературным процессом, можно было ожидать любых крайностей. Сам Скрябин считал, что общественное порицание, примененное к Небозарову, - мера недостаточная, но пуля в затылок, которую он вполне мог получить, была бы мерой чрезмерной. Правильнее было бы сослать Небозарова на остров Сарпинский годика на три, а еще лучше на четыре, лишив его чернил, бумаги или на худой конец компьютера.
        - Ерунда, - авторитетно сказал ближе к обеду Каршон. - Наказание никогда не бывает чрезмерным. Тут дело в ином - литераторов у нас не хватает. Так что не волнуйтесь, никто ему вышки не даст. А вы что хотели? Вы его вирши в последнем выпуске «Губернских ведомостей» читали?
        - Не читал, - признался Скрябин.
        - И слава Богу, - успокоил его Каршон. - У творцов психика слабая, вполне могла не выдержать. Возись потом с вами, в чувство приводи. А вообще, для большинства суета - это бесцельная трата времени. Я во вторую гражданскую много читал. Я тогда при штабе седьмой армии состоял. Одно время мы в Балашове стояли, а там публичная библиотека отличнейшая, скажу вам, была. Почитал, почитал… Кнута Гамсуна, Джека Лондона, Достоевского, Алексея Толстого, Винниченко, Арцыбашева. А еще там были книги, теперь про них и не помнят, а тогда имена авторов на слуху были. Помню, роман Вербицкой «Горе ушедшим». Сюжет не перескажу, помню только, что там две сестры были - Вера да Маня. Муж у Веры - сущий зверь, а отравилась почему-то Маня. Была такая - Анна Map. Роман написала «Женщина на кресте». Прочитал. Ну, что сказать? Точно - на кресте. Героиня - мазохистка, муж - садист. Пакость сплошная, но если с точки зрения медицины судить - может, и интересно. Ну, Арцыбашев, конечно, его книг в библиотеке много было. У того, разумеется, как всегда, - студентик хочет изнасиловать девицу, та, естественно, этого не желает,
отдалась литератору, понравилось, стала кокоткой, отдалась студенту и долго плевалась - не понравилось. Тоже мне, любовник, а еще в насильники целился! Ну, Елена Наградская с романом «Борьба микробов». Все вертится вокруг секса - богатая Ирина Ракитина спит с одним, потом ей нравится другой - он помоложе и в чреслах покрепче. Ну и, разумеется, есть в романе борьба микробов, переводящая роман в уголовный план. Эта Наградская одно время довольно известна была, дамские романчики пописывала, адюльтер воспевала. И кто ее сейчас помнит? Да никто. Забываются любые имена, попадание в литературу всегда немного случайно.
        - А чего же читали? Зачем время тратили?
        - А со скуки. И вот я тебе что скажу. Отступили мы от Балашова, как говорится, под натиском превосходящих сил противника, а вернулись обратно, уже третья гражданская была. И что? Библиотека совсем другая. На полках «Мать» Горького стоит, «Разгром», «Тени исчезают в полдень» ледерином лоснятся. Арцыбашев кучей на полу лежит, на всех титульных листах штампик «В спецхран».
        - А потом Юлиана Семенова и Семена Бабаевского в спецхран поставили, - мрачно сказал Скрябин. - У нас так: сначала одно воспеваем, другое обсераем. Потом - наоборот. И никто не знает уже, где истина.
        - Это точно, - кивнул Каршон. - Так к чему это я? Все истины ложны. И таланты преходящи. Еще вчера рукоплещут, ахают - гений, блин, мастер без Маргариты. А полсотни лет пройдет - забыт, забыт! Труды в макулатуру по четырнадцать копеек за пудик принимают. Я ведь вам от чистого сердца фантастику писать рекомендовал. Главное, чтобы про далекое будущее в книге было изложено. Тогда к ней интерес долго подогреваться будет. А наши дни, что они? Сегодня одни проблемы, завтра совсем иные. Сегодня проституток расстреливаем, самогонщиков ловим, а лет так через тридцать жаждем публичные дома открыть, самогон государственным напитком объявляем. А еще через полтора десятка лет всем интересно, как самогонщиков и проституток расстреливали. Кровавые процессы всегда притягивают. Но и забываются тоже. Другое дело - утопии…
        Он достал трубку и принялся медленно набивать ее.
        - Какие уж нынче утопии, - уныло сказал Скрябин. - Холодную войну социализм когда-то проиграл, а с ним и все утопии кончились.
        - Бросьте! - благодушно сказал Каршон, не прерывая своего занятия. - Не было у нас никакого социализма. Не было! У нас был государственный капитализм - государство владело орудиями производства и распределяло конечный продукт. А там, - он неопределенно махнул рукой на окно, - там был рыночный капитализм. И в соревновании он одержал верх над государственным. А байки, которыми нас кормили… Это ведь неизбежно, Александр Александрович! Это идеология - она ведь как хорошо сшитое женское платье, которое всегда призвано для того, чтобы скрыть изъяны фигуры и подчеркнуть ее достоинства.
        - Не похоже, что вы из россолюбов, - признался Скрябин. - И на любителя России вы не очень похожи. Кто вы, Каршон?
        - Считайте меня здравомыслящим циником, - Каршон раскурил трубку, выпустил несколько удивительно ровных дымных колец. - Понимаете, Александр Александрович, отличия между ними чисто условные. Так сказать, идеологического характера. Но когда вопрос касается экономики, тот тут у всех партий разногласия кончаются, и наблюдается полное согласие. Экономика всегда должна быть в одних руках, желательно - в твоих. Тот, кто рулит экономикой, всегда живет лучше того, кто сидит за пассажира. Если когда-нибудь у вас была машина, вы со мной согласитесь.
        - В хреновых она пока руках, - сказал тогда Скрябин. - В обжорках цены каждый месяц растут. Соли в магазинах и то нет.
        Именно тогда он и произнес роковое слою «соль». А Каршон ему шутливо сказал, что, мол, зря ноете, гражданин писатель, этой соли на вокзале завались, целый состав с Баскунчака и Эльтона пришел. На это они с Ойкуменовым и купились.
        А теперь они сидели на крыше громыхающего на стыках вагона и с тоской смотрели, как тает позади зарево вечернего города. Городских огней уже давно было не видно, только лучи прожекторов метались в темных небесах, скрещивались и расходились - не иначе как национальная городская гвардия проводила учение по отражению ночной атаки НЛО.
        Причины для тоски и грусти имелись веские.
        Вернуться в город всегда сложнее, чем покинуть его безвозвратно.
        Глава четвертая
        В штабе батьки Лукаша не спали.
        Так уж ведется на Руси - если начальство не спит, то вместе с ним мается и все его окружение. Сегодня батька Лукаш занимался серьезным вопросом. Это только кажется, что атаманы бездельничают, пьют и на глазах у подчиненных тискают многочисленных любовниц. Все это, конечно, было - и пьянки, и любовницы. Как без них? В конце концов, русские мы люди или оглоеды пришлые? Но ведь иногда приходится и на горло собственной песне наступить. Если уделять все время питию и веселию, то как будет жить народ на подчиненной тебе территории? А Егланский район Царицынской губернии - это вам не Бельгия какая, в Егланском районе таких Бельгий штуки три уместится, да еще место, скажем, для Лихтенштейна останется или Сан-Марино. Поэтому батька не спал, а занимался законотворчеством. У народа должны быть правила, по которым ему жить. Как говорится, на то и щука, чтобы карась-обыватель в реке не дремал!
        Помогал ему в этом трудном занятии бывший семинарист, а ныне теоретик синдикального анархизма Федор Нагайкин. Если батька был широкоплеч, высок и с бритою головой, то Нагайкин являлся его полной противоположностью. Растительности на голове у него было столько, что эта голова напоминала стог прошлогоднего сена, а широкие пшеничные усы под породистым казацким с горбинкой носом лишь усиливали сходство. В голубых глазах Федора Нагайкина плескалось вечное удивление, словно однажды его по пьяному делу неожиданно ударили сковородой - боль давно прошла, а удивление осталось.
        Сейчас Федор Нагайкин сидел за столом. Перед ним лежала черная засаленная тетрадь, в которую Нагайкин регулярно заносил батькины соображения о мире, мироустройстве и природных законах, которым этот мир подчинялся.
        - Параграф второй, - сказал батька, задумчиво почесывая спину рукоятью плети. - Записал? Так… Категорически запрещается добавлять в свежеизготовленный напиток табак, куриный помет… Записал? И иную хренотень, действующую на голову нормального казака и вредящую его здоровью. Записал?
        - Записал, - не отрываясь от тетради, сообщил Нагайкин. - Не круто ли, батя? На хуторах испокон веков в самогон махру или помет добавляли. Махру для крепости, а куриный помет - для очистки. Взбунтует народ!
        - Я ему взбунтую! - пообещал батька Лукаш.
        - Батька, а как правильно написать? - поднял голову помощник. - «Хренотень» или «хринотень»?
        - Двоечник, - проворчал батька. - Проверочное слово «хрень». Поехали дальше. Тут нам надо еще вставить параграф о государственном запасе. Находиться он будет в избе Поладьева, всякий, кто занимается промышленным катализом напитка, пятую часть должен сдать в госфонд.
        - Да что там - двадцатую часть! - снова оторвался от тетради Нагайкин. - Четверть!
        - Слаб ты у меня головенкой! - вздохнул батька. - Зачем же нам трудовое крестьянство грабить? Хватит и пятой части. Народ, он ведь когда не бунтует? Он тогда не бунтует, когда к нему бережно относятся, не грабят подчистую. Ты с ним по справедливости поступай. Есть, скажем, у мужика пара справных сапог, так ты один сапог забери, а второй - ни-ни, второй ему оставь, да подожди, когда он сам его выбросит. Вроде тем самым ты и социальную справедливость соблюл, и сапоги поимел. Такая, понимаешь, тонкая вещь - политика!
        Закончив с указом о самогоноварении, батька подошел к окну и долго в него смотрел.
        - До брезгу засиделись, - сказал он. - Теперь еще надо закон о бабах принять. Чтобы, значит, не отказывали бойцам нашей повстанческой армии.
        С этим законом справились довольно быстро, некоторые споры вызвало только положение, в котором женщина должна встречать бойца повстанческой армии. Нагайкин высказывался за разнообразие, но батька был поклонником классического направления в сексе. А кто с батькой спорить будет? Тут ведь главное не поза, главное - добровольность.
        Подписав указы, батька подобрел и кликнул хозяйку хаты.
        Хозяйка была заспанной, но на стол накрыла сноровисто и быстро.
        Были на столе помидорчики соленые, огурчики малосольные, вареные яйца, заботливо очищенные от скорлупы, колбаса украинская домашняя с перчиком, сало прожилочное на пять слоев, паштеты, дымящиеся чинютки, маринованный сладкий перец, шпигованный морковью и чесноком, крупно порезанный лук и домашний пышный хлеб, нарезанный огромными ломтями. Натюрморт достойно увенчивала четверть с прозрачным, как слеза, самогоном.
        - Вот оно, - довольно сказал батька Лукаш. - Пока коммуняки суетятся да народу рай на земле обещают, мы давно к изобилию пришли. Потому как к земле ближе. С народом на одном поле стоим.
        И поступил как истинный атаман - сам сел за стол и начальнику штаба место подле себя указал. Себе плеснул щедро, а начальнику штаба не в пример щедрее отмерил. Такой уж был он командир, всегда впереди, на лихом коне, и про бойцов никогда не забывал.
        Причаститься, однако, не успели.
        - Батька! - в избу ворвался адъютант Иван Белов, с одного из близлежащих к Калачу хуторов, возвышенный Лукашем за отчаянность и простодушную открытость. - Разведка приехала! Говорят, у Заканальной эшелон с отдыхающими стоит. На юг, заразы, намылились!
        Батька прищурился.
        Прищур этот его говорил о многом. Далеко смотрел батька Лукаш, многое видел.
        - Два экипажа с полной выкладкой к Тингуте, - сказал он. - «Ауди» не трогать. Еще пригодятся. Ванька, слышал, что я сказал?
        - Слышу, атаман, - с ленцой близкого к начальству человека отозвался Белов.
        Со двора вошла румяная и возбужденная хозяйка.
        - Гриша, - ластясь к атаману, сказала она. - Пускай там твои хлопцы пошукают малость. Раз на юг едут - косметика должна быть. И чирики[33 - Казачье название обуви.] приличные пусть посмотрят, размер мой ты знаешь.
        Женщине как откажешь?
        Вот и пришлось атаману пуститься в совсем незапланированную поездку. А как же! Командир всегда впереди, даже если он едет на «жигулях». Что и говорить, на «жигулях» оно, конечно, быстрее, но преследовать поезд все-таки лучше на лошадях. Они лучше приспособлены к тому, чтобы пуститься вскачь по колдобинам и буеракам вслед чадящему и окутанному белыми клубами паровозу, тянущему за собой полтора десятка вагонов.
        Но батька Лукаш не зря считался талантливым степным стратегом - две машины по степной пыльной дороге обогнали медленно ползущий состава и на станции Тингута встали боевым заслоном - два гранатомета и полдюжины «Калашниковых» любому могли внушить уважение. Подобным образом батька начал укомплектовывать экипажи машин сразу - у него был опыт чеченской кампании, а там ликанаци[34 - Лица кавказской национальности - обиходное название всех выходцев с Кавказа в конце XX века.] так и действовали - в машине находились гранатометчик и два автоматчика, да еще водитель, вооруженный все тем же автоматом. Что и говорить, группа получалась мощная. А хороший опыт, пусть даже бывшего врага, почему не перенять?
        Группы степного дозора машинист поезда заметил еще издалека и сразу принялся сбрасывать скорость. И правильно делал - локомотив ему принадлежал на праве частной собственности, да что там говорить - кормил он семьи машиниста и его помощников, потому и терять его никак нельзя было. По негласному уговору машинисты при нападении степняков никуда не спешили, а степняки в свою очередь к паровозам относились с хозяйской бережливостью. И понятно было - один паровоз взорвешь, другого не пожалеешь, а там и запустение настанет на стальной магистрали. Чем прикажете тогда кормиться? Где мануфактуру и гроши брать?
        Правда, последнее время грабить поезда становилось все опаснее и опаснее. Пассажиры перестали быть баранами, иногда они занимали круговую оборону и отстреливались из «калашей» и ручных пулеметов до последнего. Не раз уже повстанческой армии батьки Лукаша приходилось отступать бесславно. У железнодорожного полотна задерживаться опасно, могут подтянуться правительственные войска, а чтобы тягаться с ними, у батьки сил пока не хватало.
        Но на этот раз отступать не хотелось. Уж больно лакомый кусочек стоял на железнодорожных путях - полтора десятка вагонов с сибирскими богачами, решившими покутить на азовских берегах. Правда, организованы они были неплохо, да и вооружены не хуже батькиных хлопцев. От железнодорожного полотна время от времени грозно рокотал РПГ, и в цепи бойцов, заходивших со стороны степи, вставали грязно-желтые султаны разрывов.
        - При бабках путешественники, - батька подмигнул Нагайкину. - Видал-миндал, как огрызаются? Неужто моя Оксана без чириков останется?
        Не осталась.
        Наркоман Руслан, отчаянная приблуда санкт-петербургская, дезертир из военных морячков, подобрался ближе и ахнул в самый отчаянный вагон из ручного огнемета «Шмель». Вагон раздуло, из него во все стороны рванули языки пламени, и тут же в дверях остальных теплушек показались белые флаги.
        Подбоченясь, атаман принимал капитуляцию путешественников.
        Трофеев было много. Трофеи складывали перед «жигулями», деньги и ценности, подлежащие внесению в казну Еглани, ссыпали на разостланный на капоте машины платок. Кучка ценностей постепенно росла, отчего настроение батьки Лукаша на глазах улучшалось. Грабежом это назвать было нельзя. Не все забирали, с умом действовали - на отдых впритык оставляли и не на полный, как себе отдыхающие наметили, срок, а на его половину. Скорее, это следовало называть относительно справедливым дележом чужого имущества. А иначе поступать батька Лукаш запрещал. Всякая шкурка должна быть на вырост, нельзя, чтобы ее снимали всего один раз.
        До третьей гражданской батька был простым сельским учителем Григорием Лукашевым. Жизненный путь его был прям и прост - семилетка, год службы в рядах губернской гвардии, откуда Григорий пришел с сержантскими лычками, педагогические курсы, где ему напомнили основы арифметики и алгебры, а потом шесть лет упорной педагогической работы, на которой знания в сельских деток приходилось буквально вбивать, и в самом прямом, а вовсе не в переносном смысле. Начавшаяся война была той отдушиной, которая помогла Григорию Лукашову забыть о педагогике. Двухлетняя рубка с соседним Суроминским районом из-за заливных лугов у Дона помогла ему выдвинуться, в боях будущий атаман себя не жалел, верно, очень уж боялся он вернуться к своей прежней работе. С началом третьей гражданской атаман Лукаш взялся защищать район от разной революционной и контрреволюционной сволочи, набрав же силу, объявил себя Верховным правителем Еглани. Первым делом он упразднил поселковую администрацию, поручив рождения, бракосочетания и смерти записывать местному попу, развелся с женой и сшил себе красные галифе с подшитым кожей задом. Чуть
позже он провел инспекцию егланских деревень, провел перепись мужского населения и осуществил мобилизационную политику. Разумеется, призыв в повстанческую армию ослабил егланские деревни. Но батька Лукаш меньше всего надеялся на местное производство, но твердо верил, что прокормить Еглань могут соседние районы. Или железная дорога.
        Вот и сейчас, принимая капитуляцию сибирских кулаков, жаждущих отдыха на юге, батька смотрел далеко и высоко, а потому сразу заметил странную парочку, сидящую на крыше вагона.
        - Снять! - коротко приказал он и, заметив, что адъютант вскинул пистолет, поправился: - Снять и привести!
        А это уже меняло дело.
        Можно сказать, Скрябин и Ойкуменов родились под счастливыми звездами, поэтому жизнь их не закончилась у железнодорожной насыпи.
        Некоторое время батька внимательно разглядывал их.
        - Кто такие? - резко спросил он.
        Узнав, что перед ним преподаватель университета и царицынский литератор, батька задумался. Проще всего было бы отпустить эту странную парочку, едущую неизвестно куда и неведомо зачем, на все четыре стороны. Или, наоборот, - в одну, а уж куда их там принимать, пусть на небесах решают. Но атаман Лукаш никогда не искал простых решений. Да и власть свою этим столичным жителям показать следовало, чтобы поняли, на чьей территории они находятся, чтобы знали, поганцы этакие, в чьей власти находятся.
        Атаман Лукаш дернул щекой, словно на себя досадовал, и хмуро сказал:
        - Ты, литератор, домой торопишься?
        - Особо не тороплюсь, - вздохнул Скрябин.
        - Вот и славно. Поработаешь на себя. Будешь Егланскую национальную библиотеку создавать.
        Повернулся, скептически оглядел Ойкуменова.
        - А ты, химик, пойдешь в распоряжение Поладьева.
        Он и сам не знал, на кой ему сдались эти странные путешественники, наитие подсказало, что отпускать их не стоит. А интуиции своей атаман Лукаш верил. Не первый год она ему строить и жить помогала. Политик без интуиции - как гений, не знающий, в чем его способности заключаются.
        Глава пятая
        Те, кто верит в существование народных масс, зря представляют ее в виде однородной густой, безликой смеси с редкими посторонними вкраплениями. Народная масса состоит из разнородных и вполне самостоятельных личностей, живых, веселых, лукавых, каждая из которых вполне может сыграть свою роль в истории, если ей такая возможность представится. Совокупность общих чаяний этих индивидов в научном мире иногда ошибочно именуют народной волей, в то время как на самом деле они означают лишь вектор дальнейшего развития и ничего более. Был у Скрябина знакомый по фамилии Буквоверов, который пытался написать кандидатскую диссертацию на тему «Роль водки и самогона в общественно-историческом развитии России». Тема у него была самая благодатная: именно эти два напитка сыграли существенную роль в перестройках периода двадцатого-двадцать первого веков, и, возможно, мы с вами стали бы свидетелями научного открытия, коренным образом меняющего взгляды на политические события последних ста двадцати пяти лет, если бы соискатель не увлекся практическими экспериментами. Пытаясь объединить научные взгляды с экспериментальной
базой, Буквоверов слишком увлекся и был зарезан пьяным оппонентом в очереди у дверей Машки-самогонщицы. Компьютера Буквоверов не признавал, предпочитая работать по старинке - пером и в общей тетради, результатами своих научных изысканий ни с кем не делился, а после его смерти все бумаги были немедленно изъяты по представлению юристов Царицынского ликероводочного завода и затерялись в архивах этого ведомства. Но кое-что Скрябин помнил. Так вот, в своей работе Буквоверов утверждал, что перестройка конца двадцатого века явилась естественной реакцией народного организма на ранее начатую антиалкогольную кампанию. Так это или не так, судить трудно, но надо отметить, что здравое зерно в рассуждения трагически погибшего диссидента все-таки имеется.
        В Еглани пили все - даже свиньи.
        Нет, это нельзя себе представить так, что свиньи пропивали какую-то наличность, наличности они не имели. А вот отработанную после возгонки самогона барду жители Еглани скармливали свиньям, чтобы не пропадать добру. А поскольку самогон в Еглани гнали в огромных количествах, егланские свиньи всегда бродили по поселку в состоянии подпития. Одни из них, оправдывая народную поговорку, валялись в прогретой дорожной грязи, другие приставали к случайным прохожим до тех пор, пока не получали от них бутылку пива или какое-нибудь иное подношение.
        Атаман Лукаш первое время пытался бороться с всеобщей и поголовной пьянкой. Жители Еглани даже грудным младенцам давали пососать тряпочку, пропитанную водкой или самогоном, чтобы дети спали крепче и без ненужных сновидений. Сами они пили по поводу - благо в светском и бытовом календарях праздничные дни были отмечены в таком количестве, что егланцы порой стыдились брать в руки лопату или грабли, - а то и просто так. В конце концов, если в погребе стынет четверть доброго самогона, глупо давать ему настаиваться лишнюю неделю. Начав районную антиалкогольную кампанию, атаман даже расстрелял несколько особо ретивых потребителей, но стремительно тающая популярность и утрата народной поддержки, заставили батьку Лукаша крепко задуматься, а затем и вовсе отказаться от своих планов.
        Третью гражданскую войну население Егланского района восприняли как дарование давно ожидаемых свобод: явочным порядком они распустили органы власти и управления, поделили землю и стали ожидать покупателей на нее. Но тут атаман Лукаш объявил район зоной интересов коренного населения Егланского народа, пламенным декретом объявил о создании Егланской повстанческой освободительной армии и провел мобилизацию. Первыми законодательными актами нового государственного деятеля стали декрет о независимости Еглани, декрет о мире, декрет о земле и декрет о водке. Лукаша надо было понять - каждый правитель или объявивший себя таковым создает государства, исходя из собственных представлений о нем. Если бы атаман Лукаш был историком или хотя бы в молодые годы добросовестно изучал этот предмет, общественное устройство Еглани, он бы понял, что идет уже не единожды проторенным путем. Но он этого не знал и полагал, что привносит в общественно-политическую мысль что-то новое.
        - А все ты! - хмуро сказал Ойкуменов и передразнил: - Соли там завались! Семь лет о соленой каше мечтал! Будет тебе теперь соль! Слезами собственными насолонишься!
        Скрябин промолчал.
        В конце концов, дела складывались не так уж и плохо. Библиотеку собирать безопаснее, чем ходить в атаки или добывать провиант на дорогах, ведущих к соседним районам. Немного смущало, что будет делать Ойкуменов у неизвестного Поладьева, но и здесь неопределенность выглядела успокаивающе - назвал же атаман Ойкуменова химиком, значит, и Поладьев занят чем-то подобным, а следовательно, и Ойкуменов рядом с ним будет в тепле и спокойствии.
        Еглань выглядела муравейником перед дождем. Мирные жители вели себя степенно и спокойно, из домов выходили, только собираясь в гости или отправляясь в магазин прикупить чего-нибудь необходимого в хозяйстве. Оживление в поселковую жизнь вносили лишь, как и полагается бойцовым муравьям, рекруты повстанческой освободительной армии. В самом начале своей деятельности батька Лукаш, чтобы привить населению культуру пития, повелел в старом птичнике на краю Еглани устроить бар. В качестве птичника строение невозможно было использовать по причине отсутствия кур. Бар, который назвали «Гнедой аргамак», получился замечательный - с цветомузыкой и стойками для посетителей. Правил в нем ди-джей Пашка Неютин, красоты ради взявший себе псевдоним «Паю де Юта», а подавали там все, чем богаты были егланские просторы и, прежде всего, знаменитый егланский самогон. Человек несведущий вздохнет - подумаешь! И будет не прав, ибо егланские умельцы за годы сухого закона любимый напиток довели до немыслимого совершенства.
        Все упирается в трудолюбие и фантазию.
        Мало выгнать добротный, горящий от спички напиток, надо еще довести его до салонного блеска, убивая сивушные масла, настаивая на травах и коре различных деревьев, добавляя тайные корешки, собранные в определенный период времени, плоды черемухи, рябины красноплодной и рябины черноплодной, мед, ваниль, гвоздику, стручки жгучего перца, и просто храня в специально изготовленном бочонке. Зато умелец будет вознагражден - горящий синеватым пламенем напиток будет приятно радовать глаз и обжигать пищевод после сделанного доброго глотка. Рецепты являлись фамильными секретами, их берегли, ими хвастались, но никогда не выносили на суд общественности. Обнародовать рецепт - это все равно что опубликовать в научно-популярном журнале схему ядерного заряда и спросить: что я сделал не так? Поступить подобным образом может лишь человек, не верящий в мистерии, каббалу и в Бога вообще. Еще так мог поступить язвенник или завязавший алкоголик - мне не нужно, так пусть хоть люди попользуются!
        Население свободной Еглани было невероятным смешением наций, сословий и характеров. Основную массу составляли местные казаки, которые с началом смутных событий достали из сундуков оставшуюся от прапрадедов казачью форму и Георгиевские кресты. Те, у кого Георгиевских крестов не было, вырезали их из кровельной жести, по образцу придавая формы и выпуклости. Довершался образ самостоятельно сплетенной нагайкой, в изготовление которой каждый вкладывал всю имеющуюся у него фантазию и мастерство. Можно было встретить на улицах Еглани отвязных субъектов с нахальными чубчиками и синими от обилия татуировок руками. Бродили здесь угрюмые горцы, не расстающиеся с автоматами и белыми бурками, едко пахнущими козлом. Встречались - пусть и в небольшом количестве - странные личности в пенсне и с козлиными бородками. Эти обычно пытались собрать вокруг себя людей и пытались разжечь какой-то мировой пожар. Изредка попадались матросики в неизменных бескозырках на голове, широченных клешах и в полосатых тельняшках. Эти любили обматывать себя лентами от РПГ, которые предпочитали любому другому оружию. По Еглани даже
бродили два негра и несколько китайцев. Русский язык они знали плохо, поэтому изъяснялись на жутком русско-английском жаргоне, дополняя отсутствующие в нем слова жестами и ужимками. Откуда они взялись в Еглани, никто не помнил, но общей картины иностранцы не портили и даже добавляли районной столице европейский шик и блеск.
        Как водится, в повстанческой армии батьки Лукаша был свой засланный казачок. Комитет губернской безопасности, обеспокоенный активностью казачьего движения, заслал этого шпиона еще на заре становления Еглани. Природная сметка позволила батьке раскрыть нежелательного посланца, и эта же сметка удержала атамана от того, чтобы немедленно поставить шпиона к стенке. Разумно рассудив, что КГБ своих попыток внедриться в его ряды не оставит, батька решил, что известный шпион все же лучше, чем неизвестный. Поэтому засланного казачка он трогать не стал, а поручил ему разработать план стремительного степного наступления на Царицын. Этим внедренный к нему агент и занимался, попутно сообщая о зловещих планах своему руководству посредством голубиной почты. Поскольку наступление на губернскую столицу постоянно откладывалось, опасность батькиной повстанческой армии носила неопределенный будущный характер, а потому пока стратегами губернского генерального штаба всерьез не принималась. Засланный казачок, видя, что к его сообщениям относятся без должного уважения, затосковал, зачастил на склад к Поладьеву, где
хранился госфонд. Начав ежедневно принимать маленькую, засланный казачек быстро дошел до стакана, а потом и до бутылки в день; он нашел новый смысл в своем существовании, и ранее многочисленный поток его сообщений превратился в еле заметный ручеек. Даже почтовые голуби быстро обленились и ожирели, они уже, пытаясь пролететь полверсты, по нескольку раз отдыхали на деревьях - без этого их организм уже не поднимался в воздух.
        В столице резонно полагали, что активность атамана Лукаша пошла на убыль и численность его воинства сильно сократилась. А коли так, то угрозы он для города уже не представлял и, следовательно, заняться им можно было позже - после наведения основного порядка.
        Пополнение библиотеки шло неспешно - вначале Скрябин собрал книги, найденные в школьной и районной библиотеках, потом прошелся с реквизиционными целями по дворам и, наконец, начал с повстанцами выезжать в засады и налеты. Нельзя сказать, что эти мероприятия давали что-нибудь ценное, в основном пополнение библиотеки шло за счет старых макулатурных изданий, детективов и фантастики. Листая фантастические романы, Скрябин вспоминал беседы с Каршоном. В массе своей книги были написаны столь безыскусно, что хотелось попробовать написать нечто подобное и самому.
        - Не боись, - сказал атаман. - Придет время, все типографии будут у твоих ног. А пока пиши историю нашей славной повстанческой армии. Про всех пиши.
        Ойкуменов работал у Поладьева.
        На все вопросы он отвечал загадочным молчанием, но этим только разжигал любопытство товарища. Но, видимо, тайна распирала и его. Мало-помалу он начал делать прозрачные намеки, а однажды, после доброй выпивки, и вовсе признался во всем. Оказалось, что учитель Егланской средней школы Поладьев, преподававший детям химию, попутно решал важнейшую стратегическую задачу - изготовлял химическое оружие из фосфорно-органических удобрений, когда-то в изобилии завезенных в Егланский район. Пока все находилось в стадии опытов, но полученные результаты обнадеживали.
        Если ты не молчун и не страдаешь ксенофобией, рано или поздно ты и на новом месте обзаведешься друзьями и знакомыми. Случилось такое и со Скрябиным. В Еглани Александр Александрович свел близкое знакомство с бывшим редактором уже несуществующей районной газеты местным интеллигентом Исаем Исаевичем Боров-Боровским и попом Егланской церкви отцом Михаилом, который помимо богослужений пописывал в свободное время недурственные стишки.
        Стихи отца Михаила были странными, в них жил Менестрель и Белка со Стрелкой и дымились сигареты «Лайка». И еще в них жили плывущие по Волге арбузы, пес, копающий недолговечную и обещающую стать могилой нору в овраге, где менты проводили учебные стрельбы, пираты, обожравшиеся коричневых зерен какао, уродливая и одновременно прекрасная Незнакомка, которую все вокруг называли Родиной, и еще в этих стихах пульсировал голубой ручеек, от которого зависела жизнь на земле.
        О себе отец Михаил рассказывал неохотно, по редким обмолвкам получалось, что когда-то он учился в Литературном институте, а потом был дворником в сто двадцать третьем квартале тогда еще многоэтажного довоенного Царицына, а потом ушел контрактником воевать с ненцами за полуостров Ямал, а вернувшись, пошел в мэры города Дубовка, но пробыл на посту недолго - ушел к Богу. Вернее, однажды ночью Бог сам пришел к нему, сел на кровать, разбудил отца Михаила, тогда еще бывшего Михаилом Васильевичем Смотровым, и строго заметил, что все это шелуха и метания духа, не надо рваться к власти, а тем более к творчеству - обо всем этом и печальных последствиях написано в книге Библия. Михаил Васильевич проснулся, посмотрел за окно и позвонил референту, чтобы тот нашел и привез ему Библию. Открыв тяжелый черный том, он торопливо полистал его, наткнулся на фразу про суету сует, поднял глаза на дремлющего в клетке попугая и понял, что все действительно уже написано, остались лишь частности, о которых следует говорить рядом с колыбелью или у гроба покойного. И Михаил Васильевич Смотров больше не вышел на работу, а ушел
к Богу и стал отцом Михаилом, получив захудалый Егланский приход, где на церкви не было даже купола.
        Отец Михаил никогда и ни с кем не спорил, только поглаживал черный переплет книги, изменившей его жизнь, но за него это прекрасно делал Боров-Боровский, для которого спор был естественным состоянием души. Нажившись в редакторах районной газеты, где даже пукнуть в своем кабинете было нельзя без одобрения районных властей, Боров-Боровский отводил душу в кухонных спорах. Ну, это неудивительно, таким образом две трети населения в свое время пар негодования выпускало - в кухонных ожесточенных спорах.
        Вот и сейчас, едва только начался разговор, Боров-Боровский замахал руками и принялся возражать, хотя ничего особенного и достойного споров сказано не было.
        - Отнять и разделить, - твердо сказал Боров-Боровский. - Но по умному. Почему? Так это вообще просто. Возьмите деревенского алкоголика. Представили себе такого? И как, по-вашему, сможет он эффективно управлять собственностью? Да у него глаза водкой залиты, а мысли заняты единственной мыслью - где на опохмелку достать? Как собственник он неэффективен, как, впрочем, и его жена, мысли которой тоже направлены в единственную сторону - как мужа от выпивки удержать? И таких семей по России тысячи. Напрашивается естественный ход - от управления государством и экономикой их необходимо вежливо, но твердо отстранить. Черт возьми, я лучше кухарке доверю управление государством, если у нее будет высшее образование. Пора понять, что горшки обжигают не бога, их обжигают мастера. Умные люди, знающие свое ремесло и хорошо владеющие им.
        А мы впадали в крайности - брали из подвала люмпена и вручали ему бразды у правления уездом, а то и волостью! Ну, к чему это могло привести? К очередному витку разрухи!
        - А вот я читал, что в Америке взяли сотню бомжей, обучили их по специальным программам, так из ста человек тринадцать докторов выросло, восемь менеджеров производства, да и остальные мордой в грязь не ударили. Помните, в прежние славные времена еще до Союза взаимозависимых государств, у нас Джо Квай выступал, комик американский? Так ведь из той сотни! - Скрябин провокационно подмигнул собеседнику, и Боров-Боровский немедленно купился.
        Он выразительно вздохнул.
        - А ты не понимаешь? - сказал он. - Это ведь американские бомжи были. У них тот бомж, который за пособием на старой машине приезжает. И переучивали их американские специалисты. С ними ли нашей Марье Ванне соревноваться? Нет, брат, еще не одна тысяча лет пройдет, пока русский народ демократии научится. А пока его надо осторожненько от власти отодвигать, пока не натворил он чего-нибудь. Русский демократ, особенно из разночинцев или младших научных сотрудников, всегда деспот, которому в нужном объеме не дали власти. А если ему эту власть дать, то из него такой диктатор получится! - Боров-Боровский звонко чмокнул кончики пальцев и хитро прищурился. - Да что далеко ходить, достаточно оглянуться!
        Намек был более чем прозрачен, но, по счастью, на него некому было обратить внимание. Однако Скрябин поморщился и подергал себя за мочки ушей. Боров-Боровский виновато развел руками.
        Отец Михаил робко улыбнулся, отложил Библию, нагнулся за сейф, в котором хранилась церковная касса и секретные документы из управления губернской епархией, и достал оттуда бутылку кагора, сладкого крепкого вина, когда-то изготовлявшегося в неведомой и далекой стране Молдавия из винограда сорта «кабэрне». Бутылка была пыльная, и от горлышка тянулась оборванная паутина.
        - Хватит вам спорить, - сказал он. - Все спорите, спорите… Давно уже причаститься пора.
        «Кабэрне»! Ну что «Кабэрне»? Сухим вином голову не обманешь.
        Глава шестая
        Попадая в непривычные для себя условия, всегда чувствуешь определенное жизненное неустройство. Что и говорить, городской житель для постоянного проживания в деревне не приспособлен. К неторопливой и бедной на события сельской жизни трудно привыкнуть. Ойкуменов от Скрябина как-то отдалился, у него свои заботы были, Боров-Боровский был приятным собеседником, но из сельских интеллигентов - широтой взглядов не блистал и все проблемы рассматривал в чисто прикладном значении - применительно к жизни Еглани.
        Однажды они засиделись в «Гнедом аргамаке».
        Как обычно спорили. В основном шел разговор о том, что будет через несколько лет.
        - Земля прокормит, - сказал Боров-Боровский. - Схлынет эта накипь, - он неопределенно повел рукой по сторонам, - и останется мужик. А ему без земли нельзя. Оторви его от корней, пропадет. Для простого мужика ничего не изменится, даже если государства вообще не станет. В этом случае мужик и земля все равно останутся. Собственно, кому какое дело, кто станет качать из недр полезные ископаемые? Какая разница кто это будет - коммунист из Пекина, деловой человек с Уолл-стрит или негритос из Зимбабве. Мужик ведь этих полезных ископаемых все равно не видит. А все эти разговоры о всеобщем благосостоянии, об обществе равных возможностей… Земля! Говном землю удобрил вовремя, зерно посадил как следует, вот и будешь с хлебушком. Свинью откормил - с мясом. А не одну откормил, так и на костюмчик «Адидас» заработал. Все от человека зависит. На земле нищим только лодырь последний может быть. Вот он и начинает мутить воду, орать больше всех, а как до раскулачивания доходит, первым на себя чужие портки надевает. «Поднятую целину» читали? Там это хорошо описано!
        - Космополит, - с отвращением сказал Скрябин. - Государство - вот что помогает нации или народу выжить. И чем сильнее государство, тем больше шансов. Империя - это прежде всего сила. А весь мир сильных любит. На слабых никто не обращает внимания.
        - Так ведь ты пойми, - замахал руками Боров-Боровский. - У нас на шее триста лет монголы сидели. И что же? Россия от того погибла? Ну данью обкладывали, не без этого. Резали немножечко. Так ведь Русь выстояла, объединилась и татарву послала… Где она, татарва? Где? А уж какая империя была, кого они только данью ни обложили!
        - В каганате, - мрачно сказал Скрябин. - О господстве на азиатском континенте мечтает. И, между прочим, государство свое всеми возможными способами старается укрепить. Пока мы по губерниям разбежались. Было уже, все было. Уроки истории нужно внимательно изучать, а не игнорировать их.
        - Уроки истории, - передразнил Боров-Боровский. - Весь урок - от земли не отрываться. И пьянствовать в меру. Мы ведь какие - терпим, терпим, а потом вдруг всем народом запьем. Тут время революций и наступает. Дурная голова рукам да ногам покою не дает.
        - Бога нельзя забывать, - сказал до того молчавший отец Михаил. А что? И он в «Гнедой аргамак» заглядывал, сан ведь слабостям не преграда. - Заповеди блюсти, слугам господним сносные условия жизни обеспечить, церкви вовремя ремонтировать. Вся наша беда в том, что новая вера в светлое будущее себя изжила, а старая вера в Царствие Небесное прежние высоты себе вернуть не может. А в душе у человека что? В душах у людей пустота. Душевная пустота страшнее язвы моровой. Тело излечить может врач, а вот душу, душу только вера излечит.
        - Вам, попам, только к власти пробиться, - отмахнулся Боров-Боровский. - Дай вам власть, тут вы себя и покажете. Так покажете, никому мало не будет.
        - В людях страх должен жить, - гнул свое отец Михаил. - Должны все знать, что там, - он ткнул рукой в потолок, - там уже все подсчитано, каждый грех твой взвешен на весах гнева господнего, и однажды за все ответить придется. А церковь… Мы к власти не рвемся, но и отказываться при удачном раскладе не станем. И я смею думать, церковная власть не окажется хуже власти светской.
        - Тут-то и хана святой Руси, - кивнул Скрябин.
        Отец Михаил благостно улыбнулся ему.
        - Ваше государство, - упирая на нужные слова, сказал он, - вы уже просрали. Самодержец с сохранением власти не справился, коммунисты старались, да бразды правления не удержали, а уж демократы за двадцать лет великую Русь вообще до ручки довели. Так дайте церкви порулить, вдруг у нее получится?
        - Нет у вас опоры в народных массах, - отрезал Боров-Боровский. - В русском народе веры попам никогда не было. Если даже и веровали, то так, чтобы Бог в сердце жил, а не на аналое распятым лежал.
        - Не тебе Бога трогать, - встопорщился редкой бородой отец Михаил. - У нас есть все необходимое для власти: скрижали духовные, умение говорить с людьми и нести им благие вести, терпение, которого у вас никогда не хватало, а главное - вера, что однажды все объяснится.
        - А за нарушение заповедей вы, конечно, людей пугать карами небесными будете! - съязвил собеседник.
        Отец Михаил тихо улыбнулся в бороду.
        - Ну почему же? Карой небесной можно грозить, когда власти реальной не имеешь. А когда власть в твоих руках, можно ее и употребить…
        Они опять яростно заспорили, но Скрябин их не слушал. Он смотрел, как медленно надирается за угловым столиком одинокий усатый и кривоногий казак в защитной гимнастерке, на которой болтались три настоящих Георгия - за взятие Воронежа, за оборону Балаковской АЭС и за сидение на Тереке. Одна пустая бутылка уже блестела у хромовых сапог казака, из второй он наливал в стакан, крестил его нетвердой рукой и опрокидывал в рот, обрамленный подковой черных густых усов. Процедуру эту он проделывал с поразительным отточенным однообразием, но от выпитого не пьянел, а только наливался кровью и, задрав левую бровь, с вызовом оглядывал зал, словно выискивал человека, способного бросить ему вызов.
        - Душа народа… - взмахивал рукавом рясы отец Михаил.
        - Да бросьте вы! - с нотками превосходства обрывал его Боров-Боровский и горделиво вздымал подбородок. - Какая душа? Где вы увидели народную душу?
        Скрябин их не понимал. Неглупые, начитанные люди, а спорят о чем? Так обычно и бывают: интеллигенты спорят до вздувшихся вен на высоких лбах, разная погань разворовывает под шумок государство, государство не может, его обитатели не хотят, а потом все удивляются, что и страны не стало, и жрать нечего, и идеалов не остается. Если человека с детства учили, что весь мир насилья мы разрушим, то с какой радости он мир этого насилья возлюбит? Никогда он его не возлюбит, и ненавидеть станет тех, кто его к этому призывать станет. И его дети тоже будут исповедовать отцовские идеалы. Разве что внуки уже будут воспринимать новую веру как что-то непонятное, но в чем-то заманчивое. В свое время Скрябин очень не понимал тех людей, которые всем своим существованием, всем положением в обществе были обязаны прежнему режиму, более того, без режима их просто не было - они получили от него все: образование, сытую жизнь, власть, а заполучив это, стали рьяно разрушать то, на чем режим зиждился. Впрочем, себя они, конечно, при этом не обидели. Радея об общественных интересах, они свои никогда не забывали. И честно
говоря, по мнению Скрябина, случившийся в то время обмен был крайне неравноценен: забрали все и взамен отдали политические свободы. Только через некоторое время выяснилось, что кошелек умеет регулировать степень свобод еще жестче, чем идеи, а практичные и прагматичные поборники демократии ни в чем не уступят прежним идеалистам, и если их интересам станет что-то угрожать, будьте уверены, прагматики зальют все кровью еще почище, чем предшественники. И ничто не могло спасти Россию: ни сладкие речи политиков, ни религиозные проповеди - ведь разрез пришелся по живому - по собственности, сделав одних богатыми, а других нищими. И все равно, можно было многое исправить, многое построить заново, только ведь раздрай, который начался тогда, не закончился примирением и братанием, к которому призывали наиболее прекраснодушные и глупые из новых собственников. Что значил один день примирения и согласия в году, когда их требовалось триста шестьдесят пять?
        Поэтому куда приятнее, чем спорить о глупостях, было смотреть на медленно напивающегося казака, тем более что пить казачок умел. На столе его появилась третья бутылка самогона, настоянного на чабреце, и казак, поймав взгляд Скрябина, благодушно махнул рукой: подгребай, товарищ, и на тебя хватит.
        Скрябин подумал, кивнул казаку и поднялся.
        - Ты куда? - спросил отец Михаил.
        - В народ, - сказал Скрябин. - А вы уж тут давайте без меня - до самых корней и всех нетленных духовных ценностей.
        Глава седьмая
        Человеческая жизнь - это сцепление невероятных случайностей. Сцепление случайностей начинается с рождения и сопровождает человека всю жизнь. Каждый может привести примеры из собственной жизни, но мы собрались не для того, чтобы каждый вспоминал, что с ним случалось в жизни. Жизнь в Еглани была спокойна и сытна, даже соли здесь всем хватало, но уж больно эта жизнь была однообразна и оттого тосклива. В глубине души каждый человек надеется прожить жизнь без особых потрясений, и вместе с тем в той же душе каждый человек надеется, что вот однажды в его жизни произойдет нечто, и это нечто изменит его жизнь к лучшему.
        Но ведь так очень редко бывает.
        У Скрябина в счастливые времена начала века был знакомый, который в лотерею «Бинго» миллион долларов выиграл. Счастливый случай? Как не так! На третий день к нему грабители и пришли. Но по счастливой случайности этот знакомый выигрыш еще получить не успел. Грабители с досады забрали из квартиры все мало-мальски ценное и удалились. Вроде бы повезло, место для новой мебели и техники освободили. А вот не угадали. Грабители с досады даже книги прихватили, а в корешке «Опытов» задумчивого Мишеля Монтеня и лежал счастливый билет. Прямо хоть вешайся с отчаяния! Но тут грабителей милиция повязала. Счастливый случай! - скажете вы. Может быть, может быть. Только пока все вещи в милиции вещественными доказательствами числились, кто-то из ментов к культуре приобщиться решил, взял именно Монтеня и зачитал, разумеется. Можете представить себе отчаяние человека, который получил все вещи, за исключением книги, в которой лежал выигрышный билет? Никогда вы себе этого не представите, если сами в подобной ситуации не окажетесь. И вот знакомый Скрябина в тоскливой задумчивости идет по улице и видит старушку, которая
книгами торгует. Покупает он у нее томик Монтеня, приходит домой и по пометкам понимает, что это именно его томик и есть. Старушка, что книгами торговала, тещей того самого любознательного милиционера оказалась. Лезет наш герой под корешок… Думаете, билета там не оказалось? А вот и не угадали, билет именно там и был, и по этому билету знакомый Скрябина получил огромаднейший выигрыш. И никто его больше не ограбил, за исключением Америки. У них как раз какой-то дефолт случился и доллар стал стоить не более пяти сэвэгешних копеек. Пятьдесят бутылок водки на те деньги можно было купить. Правда, человек не один пострадал, многие тогда разорились, говорят, с небоскребов Уолл-стрита предприимчивые американцы с отчаяния пачками сигали. Но неудачнику-то от этого не легче!
        Вот что значат в человеческой жизни случайности, в том числе и счастливые.
        На очередную боевую операцию Егланской повстанческой армии Скрябин отправлялся без особой опаски. Привык он уже, что никто им особенного сопротивления не оказывает. А тут налет обещал кое-что дать для формирования достойной библиотеки. В селе Солодовка граничащего с Егланью Пироговского района проживал настоящий библиофил. В смутные времена такие люди, способные пожертвовать несколькими фунтами муки или постного масла ради ненужной книжонки в сто страниц, - большая редкость. Таких людей надо сразу надежно изолировать от общества. Разведка доносила, что в доме этого библиофила стены горницы превращены в незатейливо исполненные библиотечные полки. Книг было много, очень много - тысячи, уверял посланец, - и все разные, даже запретный Шолохов есть и «Очерки по генетике» какого-то Мандельштама, чуть ли не Осипа, а под разные энциклопедии и словари целая отдельная полка отведена.
        - Зуб даю! - клялся разведчик и в доказательство целовал нательный крест. - Цельная полка энциклопудий, даже Дальний словарь есть и Ефроне Пакгаузом.
        Вот на эти словари и энциклопедии Скрябин и купился.
        В село ворвались сразу с четырех сторон, сразу, как полагается, несколько домов подпалили, чтобы паника поднялась, постреляли немного в воздух, благо регулярных войск поблизости не наблюдалось, а потом к Скрябину привели напуганного местного жителя, чтобы тот показал дом книгочея.
        Библиофил, однако, с имуществом легко расставаться не собирался. Быстро выяснилось, что деньги и продовольствие он не только на книги тратил, - в арсенале библиофила оказался ручной пулемет, лимонки и напалмовый огнемет устарелой, но все еще действующей конструкции. Расстреляв патроны, библиофил заперся в хате, угрожая сжечь себя вместе с книгами, если егланское отродье не освободит немедленно баз. Настроен он был решительно, поэтому Скрябину пришлось открыть переговоры.
        Осажденный библиофил, который назвался Денисом Борисовичем Завгородним, орал из дымящейся хаты, что не для того он тридцать лет тятину библиотеку сохранял, не для того ее из Царицына увозил, чтобы отдать ее первому встречному да поперечному. Он сипло обещал за нее порвать пасть любым желающим, а еще глаз натянуть на неудобное для чтения книг место. Скрябин увещевал его добром, уговаривал сдаться без библиотечных потерь, особо напирая на то, что при благоприятном исходе дела назначит библиофила пожизненно сторожем при создаваемой библиотеке.
        Переговоры затянулись. Бойцы повстанческой армии уже успели солидно пограбить село, взять в местном сельпо и в коммерческих киосках богатую добычу, поэтому упрямство библиофила их начало раздражать. Командовавший набегом Иван Белов для ускорения переговоров предложил поджечь дом, но Скрябин отругал его за глупые предложения.
        - Дениска, - сказал он печально. - А я ведь твоего папашу хорошо знал. Он ведь у тебя краснооктябрьский?
        - Ну! - задиристо и сипло подтвердили из дома.
        - Я его по базару помню, - сказал Скрябин. - Умный он у тебя был. А ты не в отца!
        - Не трогай отца, - нервно отозвался библиофил. - Папаня был фэн! Номер один он был, понял?
        - Понял, понял, - успокоил его Скрябин. - Ты вот пойми, сожгут тебя сейчас вместе с книгами. Кому от этого польза будет? А в этих книгах столько знаний, печально будет, если они мимо людей пройдут.
        - Ага, - саркастически отозвались из избы. - Очень эти знания нужны егланскому народу!
        - Дурашка, - ласково сказал Скрябин. - Не о Еглани речь! О вечности думать надо! Как там, в Древней Греции, говорилось? Люди смертны, искусство - вечно. Ты уйдешь, я уйду, атамана шальной пулей сразят, а книги будут на полках стоять и ждать своего ценителя. Рано или поздно, но ведь настанет другое время, придут люди, которым все это будет нужно. А что мы им оставим? Гулькин хрен мы им оставим, потомкам нашим!
        В доме молчали.
        - Вот, скажем, арабы и римляне Александрийскую библиотеку сожгли, - продолжал развивать успех Скрябин. - И кому от этого хорошо стало? Арабы в отсталый народ превратились, терроризмом весь мир запугали, а римляне вообще в итальянцев выродились. Разве это хорошо, Денис?
        - Чего уж хорошего, - уныло согласился засевший в избе библиофил.
        - Вот и я говорю, о потомках нужно думать, коли мы на себе уже крест поставили. Они ведь не простят, потомки-то! Ты, Денис, прикинь, что они о нас писать в учебниках истории станут!
        - Да уж, напишут! - согласились из избы. - Жаль, что я учебники не составляю. Я бы точно написал!
        - Ну вот, - радостно крикнул Скрябин. - Все понимаешь, только почему-то отказываешься. Это в тебе мелкособственнические интересы бушуют.
        - Ладно, - после некоторого молчания сказал Завгородний. - Банкуй, твоя взяла! Только по уговору - я при библиотеке!
        Не знал тогда Скрябин, что этим согласием вытягивает себе счастливый билетик. Впрочем, что мы знаем о случайностях? Если верить философам, случайность - есть проявление и дополнение необходимости. А проще говоря, случайность - эта такая вещь, которая компенсирует человеческие удачи и неудачи, не давая тем самым погрузиться в черную меланхолию или, напротив, чтобы не прослыть жизнерадостным идиотом.
        - Пристрелить бы его, гада! - помечтал Белов, сдвигая фуражку на затылок. Фуражка была, конечно, милицейской, только окрашена вручную в казачьи цвета. - Сколько времени отнял, паразит. Мы бы уже к Коньшино подъезжали!
        - И думать не моги! - строго сказал Скрябин.
        Книг в избе и в самом деле оказалось много. Но энциклопедических изданий среди них почти не оказалось, все больше фантастика, причем зачастую на английском языке. Многие книги украшали дарственные надписи.
        «Раритеты!» - подумал Скрябин.
        Он уже ничему не удивлялся. А все почему? Да к этому времени Скрябин уже сам фантастику писал.
        Ну, не совсем фантастику. Утопический роман.
        С чего начинаются утопии? С восстановления истинных понятий о мире и обществе. А это всегда делает один-единственный человек, который не подозревает по невежеству своему, что истины устарели и вышли из моды. Потому и прием использует - фантастику. А что такое фантастика? Допущение в жизнь чего-то невозможного, ну хотя бы места, где жить хорошо, и где, к сожалению, нас никогда нет и, наверное, не будет.

¦ ¦ ¦
        Отрывок из недописанного фантастического романа А. Скрябина
        Как месяц начнется, так он и пройдет.
        Октябрь у Юрия Алексеевича начался неудачно - прямо в первых числах у него угнали машину, верную «Волгу», которую он предпочитал иномаркам. Не из-за патриотизма, а скорее, по привычке - эта машина сменила его памятную «двадцать первую», полученную от правительства в начале шестидесятых. Ту, у которой олень был на капоте, и которая верой и правдой послужила ему пятнадцать лет.
        Милицейское начальство, заполонившее двор, с которого была угнана машина, подходило к нему с сочувственными словами, каждый норовил пожать руку.
        - Найдете? - спросил Юрий Алексеевич.
        Начальник уголовного розыска съежился, неловко пожал плечами и выразительно вздохнул. Смотрел он куда-то в сторону, и только по этому можно было понять - стараться, конечно, будут, но тут уж как повезет. Оперативное счастье похоже на футбольный мяч - круглое и в руки не дается, поэтому большинство его предпочитает шпынять ногами в расчете на то, что однажды им повезет.
        К удивлению Юрия Алексеевича, на третий день машина стояла у подъезда.
        Начальник уголовного розыска был усталым и вместе с тем торжественным, как член ЦК, только вот ключей от машины не вручил - угонщики их куда-то выбросили.
        - Спасибо, - искренне сказал Юрий Алексеевич и пожал начальнику уголовного розыска влажную от волнения руку. - Не знаю, как вас и благодарить.
        - Юрий Алексеевич, - сказал тот. - Это… Не хочу быть навязчивым, но тут ведь такой случай… Фотографию с автографом на память. А?
        Фотографию он приготовил заранее, и ручку тоже. Облизывая губы, смотрел, как Юрий Алексеевич пробует ручку на листочке бумаги.
        - Как вас зовут? - спросил Юрий Алексеевич.
        - Юра, - почти по-детски представился начальник уголовного розыска. - Юрий Георгиевич Крылов.
        Юрий Алексеевич склонился над фотографией. Расписываться было привычно, но сейчас, глядя на уставшего и счастливого парня, ему захотелось написать на фотографии что-то необычное, нестандартное, чтобы это фото действительно осталось памятью и дало возможность гордиться собой. У парня была нелегкая работа, это он понимал хорошо.
        - Тяжело было машину найти, тезка? - спросил генерал.
        - Побегали малость, - откровенно признался милиционер. - Но когда жулики узнали, у кого они машину угнали! Они вам хотели новенький «мерс» подогнать, но я через человечка им передал, что вы не возьмете.
        - Правильно, - генерал решительно расписался под надписью и протянул фотографию собеседнику.
        - Спасибо! - начальник уголовного розыска бережно спрятал фотографию в кожаную папку. Ему очень хотелось прочитать надпись, но он стеснялся и потому даже порозовел от напряжения и неловкости. - Спасибо, Юрий Алексеевич! - И искоса глянул на генеральский мундир, небрежно висящий на спинке стула, приставленного к столу, на котором белел корпусом компьютер.
        - Это тебе спасибо, тезка, - сказал Юрий Алексеевич, - не ожидал, честно говоря, думал - уплыла машина с концами.
        Вроде все было сказано, но что-то мешало им расстаться сразу.
        - Скажите. Юра, - неожиданно для себя спросил Юрий Алексеевич, - а вам нравится такая жизнь. Ну, такая, как сейчас сложилась?
        - Не нравится, - хмуро сказал начальник уголовного розыска. - Только что могу сделать? Приходится привыкать.
        - Выпить хочешь? - переходя на «ты», спросил Юрий Алексеевич.
        - Я на работе, - отказался оперативник. - Спасибо вам, Юрий Алексеевич, за все большое спасибо!
        На правах хозяина Юрий Алексеевич проводил его до двери. Потом вернулся в комнату и долго в растерянности стоял у окна. Действительно, что тут поделаешь, приходится привыкать.
        А все-таки неплохой парнишка. Из таких вот стеснительных трудяг вырастают настоящие люди. Как всегда, при виде хороших поступков других людей на душе у генерала стало легче.
        На работу он вернулся на возвращенной машине. Все в салоне было прежним, но машина раздражала генерала - все теперь казалось чужим, наверное, такое чувство испытывает мужчина, оказавшись вновь в постели с предавшей его женщиной - все знакомо и уже другое. Не его.
        Радиоприемник он не включал - не хотелось слушать хамоватых диджеев, свободно матерящихся в эфире, а тем более современные дебильные песни, от которых генерал ничего кроме раздражения не испытывал. Он вновь вспомнил стеснительного парня из уголовного розыска и ощутил благодарность к этим ребятам, которые, в сущности, работают за гроши, но делают полезное и нужное дело.
        Мимо проплывали рекламные щиты с пляшущими бабочками и тремя буквами «М», сухопарый мужчина, изображенный на плакате, обещал всех осчастливить в самом ближайшем будущем, и Юрий Алексеевич с брезгливым раздражением подумал, что ничего в мире не меняется - при любой смене власти наверху оказывается человеческая накипь, то, что никогда и ни при каких условиях не тонет. И как бы мир ни менялся, люди никогда не увидят счастья, ведь для тех, кто наверху, они быдло, чернозем, призванный для того, чтобы на нем произрастал цвет человечества, который при ближайшем рассмотрении оказывается всего лишь пустоцветом, от которого никогда не будет плодов. И к этому тоже предстояло привыкнуть. Ко всему, чего ты не в силах изменить, надо привыкать.
        Из размышлений Юрия Алексеевича вырвала черная БМВ, настырно и нагло подрезавшая его «Волгу». БМВ нагло и издевательски посигналила и, стремительно набирая скорость, ушла вперед. Генерал никак не мог привыкнуть к хамам на дороге. Раньше такое было исключением, теперь становилось правилом, к которому приходилось привыкать.
        На правом сиденье замурлыкал сотовый телефон.
        - Здравствуй, Юрий Алексеевич, - сказал Бабкин. - Хотел узнать, ты сегодня будешь на совещании?
        - Серьезные вопросы?
        - Да нет, - с легкой досадой в голосе сказал академик. - Откуда сегодня им взяться? Будем утверждать программу орбитальных полетов на следующий год. Пятьдесят пять процентов запусков совместно с американцами, тридцать с европейскими странами, а уж остальное чисто наше, в рамках оборонной инициативы.
        - Рано что-то в этом году, - сказал генерал.
        - Американцы торопят, - вздохнул Бабкин. - Хотят увязать программу с расписанием своих «шаттлов». Были бы у нас «Бураны», так нет их - один остался, и тот в парке вместо аттракциона стоит. Так тебя ждать?
        - Эти вопросы и без меня решат, - сказал Юрий Алексеевич. - От моего мнения ничего не зависит, верно?
        - Верно, - мрачно сказал Бабкин. По его тону чувствовалось, что академик с удовольствием добавил бы к сказанному что-нибудь смачное и ненормативное, но сдержался.
        Глава восьмая
        Атаман Лукаш удачам своих бойцов радовался сдержанно.
        Командовавшему вылазкой Ивану Белову он лично повесил на грудь большой Георгиевский крест, на котором был изображен сам атаман, пронзающий копьем гидру контрреволюции. Остальных участников похода атаман наградил ценными подарками. Скрябина он одобрительно хлопнул по плечу.
        - Растешь, брат, растешь! Не зря я тебя в Тингуте приметил!
        Выслушав просьбу Скрябина, недовольно поморщился.
        - Зря, зря ты его столько верст вез! По глазам вижу, не наш это человек. Этот без сожалений после боя с батьки сапоги снимет, если ему такая возможность представится!
        Но спорить не стал, и национальная библиотека Еглани обзавелась персональным сторожем. К этому времени она уже занимала добрую часть бывшего Дома культуры, который пустовал за отсутствием кинофильмов для массового показа, а музыкальные инструменты, что когда-то приобретались для культурного отдыха жителей Еглани, атаман давно реквизировал для нужд своей армии, организовав при штабе духовой оркестр. Нашлась работа и Денису Борисовичу - ставить на каждой книге оттиск двуглавого коршуна, держащего в одной лапе щуку, а в другой суслика, присваивать книге инвентарный номер и навечно заносить его в создаваемый каталог Егланской национальной библиотеки.
        - Жалованье положил! - ворчал Завгородний. - Смех это, а не жалованье! За такие деньги и учителя в городе работать не станут!
        - Государственный подход, - сказал Скрябин. - Сам понимаешь, всем достойную зарплату платить, так никакой казны не хватит. Но ты не волнуйся, все это не надолго.
        - Это почему? - удивился Завгородний.
        - А потому, - Скрябин безнадежно махнул рукой. - Атаман в одиночку ничего особого сделать не сможет, а объединяться с другими не желает. Западло ему. А в такой ситуации всегда найдутся более умные, которые возьмутся за руки и батьке Лукашу голову отвернут.
        - С кем объединяться-то? С татарвой из каганата? Вам трехсотлетнего ига мало? Или с московитянами прикажете брататься, что страну на распыл пустили?
        - Вот, - кивнул Скрябин. - И ты туда же!
        Батька Лукаш иногда заглядывал в библиотеку. Ну нравилось ему подержать в руке томики Марка Аврелия или Монтеня, полистать один из томов Большой советской энциклопедии, а еще поговорить со своим начитанным библиотекарем. Среди сподвижников хороших собеседников не было, сподвижники куда более сноровисто с гранатометом или «Калашниковым» управлялись, а вот языками чесать не горазды были.
        - Ты без оробелости, - говорил батька Скрябину. - Ну атаман, ну глава Егланского государства, так ведь поговорить пришел, без камня, понимаешь, за пазухой. Вот и говори со мной по-простому, без экивоков там разных греческих.
        - А не понравится? - Скрябин кисло усмехнулся. - Любой диктатор простоты требует, вон, говорят, Цезарь себе в свое время специального раба завел, чтобы тот ему по утрам в ухо орал: «Вставай, Цезарь! Ты вовсе не великий!» И что же? Однажды с похмелья был, тут же своего раба кинжалом и заколол. Не за дерзость, а чтобы не орал утром в ухо больному человеку.
        - С деспотами так, - вздохнул батька. - С ними ухо востро держать надо. Но я же не деспот, я же, понимаешь, среди вас вроде просвещенного монарха. Науки, понимаешь, поощряю, библиотеку вот завел.
        - Надолго ли, - не удержался Скрябин. - Ты ведь, Григорий Степанович, не считаешь, что твоя Егланская вотчина на манер Римской империи тысячелетия существовать будет? Как сильная власть в губернии объявится, так и конец твоей вольнице. Разве не так?
        - Так, так, - согласился атаман, бережно и ласково поглаживая обложку книги Сервантеса. - Истину гуторишь, так оно все и будет. Но когда оно все случится? Когда еще та твердая власть в губернию придет? А жизнь человеческая коротка, в ней главное - дыханием насладиться, пожить в достатке и при власти. А потом… - Он бросил томик на стол. - Царицын далеко, да и степные просторы бескрайни. Коли здесь ущучат, всегда в другом месте отыграться можно. Ты думаешь, я не задумываюсь, когда и чем кончу? Думал я об этом и не раз. А чего гадать? У атамана вольницы конец завсегда один - либо свои придушат, либо власть под петлю подведет. Все от обстоятельств зависит. Только, понимаешь, у разбойника и бандита своя слава. Вот ты эти книжки видел, - он махнул рукой в сторону шкафа, где на полках стояли серии «Воровской закон» и «Обожженные зоной» начала века. - Дерьмо ведь, пробы ставить негде. А народ в свое время читал. И с удовольствием читал. И будет читать. Потому что у нашего народа один герой - разбойник. Ну нравится народу, когда кто-то над властью изгаляется и в грош ее не ставит. Ты вот про Махно слышал?
Умнейший человек был. В другое время, выбери он иной путь, в любимцах бы у власти ходил, пузо, понимаешь, орденами увешал, да что пузо - в маршалах ходил бы! Но невозможно это было - другую роль он себе отвел, и изменить ее оказалось не в силах Нестора Ивановича! А ведь понимал он, прекрасно понимал, что его Гуляйполе не вечно и как только кончится вольница в стране и ему пендык полный придет.
        Ты вот думаешь, что я и в самом деле придурок. Только глаз не отводи, вижу, что именно так ты и думаешь. А батька, понимаешь, не дурак, хотя указы издает дурацкие, в империи играет в районах сельского района.
        Скрябин не удержался от короткого смешка, и атаман погрозил ему пальцем.
        - Ты не очень увлекайся. Я тебе все это от скуки гуторю, а не для того, чтобы ты над моими мыслями подсмеивался. Тут вся беда в том, что любая фигура навроде меня в истории фигура насквозь мифологическая. По жизни человек совсем не такой, каким он притворяться вынужден. А вот напялил волчью шкуру - рычи, на луну вой, по буеракам скитайся. Стенька бабу сроду топить не хотел, напяленная шкура заставила. И Пугачеву хорошего царя в изгнании пришлось играть не от хорошей жизни. Народ таким хочет видеть своего героя, вот и приходится изгаляться. Другому народ за собой не повести. А если народ за собой не поведешь, быть тебе учителем в школе или, скажем, ментом до Второго пришествия. Это не я придумал, это еще Виссарион подметил, когда ему надоело по улицам у грузин документы проверять. Понял он все, прикинул и затеялся пророчить да христово слово толковать. И надо же - мент, а получилось! Чего глаза таращишь? Про Виссариона не слышал? Ментяра это бывший, а как надоело ему дубинкой чужие ребра считать, так он уволился и к религии обратился. Собрал последователей и поехал с ними в Сибирь город Солнца
строить. Это они, дураки, думали, что город для себя стоят, но только Виссарион понимал, что все строительство под него затеяно. Но я к чему? А к тому, что этот самый Виссарион на деле был совсем не такой, как его представляли вокруг. Для других он мудрым казался, справедливым, умным, хотя если в нутро его заглянуть, сука последняя этот самый Виссарион был, о себе думал.
        Понимаешь, власть тогда на дончаке скачет, когда наверху миф сидит. А когда там люди обыкновенные собираются, им верить перестают. Как вождю поверить, если он хуже любого, кого рядом ни поставь. Людям это не нравится, вот они и мифологизируют личность, начинают ей качества несуществующие приписывать. Это они для себя стараются, западло ведь, если тобой правит тот, кто ничем не выделяется, а в чем-то и похуже тебя будет. Так оно все бывает. А тот, кто поумнее, тот не ждет, когда его на щит поднимать станут да разные несуразности приписывать. Он сам себя так ведет, чтобы нестандартно выглядеть. Одних в миф палкой загоняют, а другой там вроде как бы живет. Вот у такого в руке всегда уздечка удачи.
        Атаман вздохнул, посмотрел на своего библиотекаря.
        - У тебя выпить есть?
        Выпить у Скрябина конечно же нашлось.
        Атаман посмотрел бутылку на свет, хмыкнул:
        - Грабите госзапас, стервецы!
        - И чем все это кончится? - не удержался Скрябин и задержал дыхание.
        Атаман понюхал козырек фуражки. Сейчас он совсем не походил на властного и уверенного в себе хозяина района, который не сомневается в принятых решениях и уверенно ведет народ в светлое будущее.
        - Жизнь покажет, - сказал батька Лукаш. - Рано или поздно в отступ идти придется. А там уж - как Бог даст! Но пока еще поживем. А библиотеку собирай, собирай, рано или поздно она кому-то да пригодится. Не нам, так детям нашим, а не им - значит, внукам сгодится.
        И тут батька Лукаш показал, что он все-таки является настоящим сельским интеллигентом, пусть даже немного косноязычен и неровен в речах.
        - Еще Борхес говаривал, - сказал атаман, - что вся наша Вселенная - не более как бесконечная библиотека. И тут главное понять, в каком ты томе и что за книга для тебя придумана - авантюрный роман, бытовая мелодрама или твое место в жизнеописаниях замечательных людей.
        - Вы-то про себя все поняли, - не удержался Скрябин.
        - Вот-вот, - согласился батька Лукаш. - А когда? Был один случай на моем уроке. Стоит один дуболом у доски, штаны мелом пачкает. Посмотрел я на него и почувствовал, что не хочется мне сеять разумное, доброе, вечное, а хочется мне взять его за ухо и повести из класса, чтоб никогда он больше не возвращался. А как ты сам понимаешь, стремление наказать и повести - это уже желания не для учителя, это уже больше для вождя.
        В хату вошел Ойкуменов, посмотрел на сидящих, узнал атамана и подобрался весь.
        - Хлеб-соль, - сказал он.
        - А, физик, - узнал и атаман. - Как там у вас? Есть успехи на научной ниве? Идет культивация сделанных открытий?
        - Воюем помаленьку, - туманно отозвался Ойкуменов и обратился к Скрябину: - А я к тебе, дружище, по делу. В твоей библиотеке двухтомника «Органическая химия» нет?

¦ ¦ ¦
        На стадионе «Локомотив» шел чемпионат страны по легкой атлетике.
        Юрий Алексеевич и сам не понимал, зачем он сюда приехал. Настроение было таким - вдруг захотелось отвлечься от мыслей и немного успокоить нервы, а стадион как раз оказался под боком. День был холодным. Дул ветер. В небе собирались тучи - дожди в это время года были обычным явлением, но пока участникам соревнований везло - даже не моросило.
        Людей на трибунах было мало, спорт тоже потихоньку становился частным делом, в котором более талантливые могли заработать больше, чем те, кто талантом был наделен меньше. Генерал с раздражением вспомнил собрание, на котором молодежь из отряда космонавтов потребовала увеличить оплату полетов в космос, довести ее до американских нормативов. Он вспомнил первый отряд космонавтов, когда все были готовы лететь на смерть, и никто не думал о деньгах - любой бы полетел бесплатно, каждый бился за свой полет, как мог, и отчисление из отдельного отряда первых космонавтов было настоящей трагедией, ломавшей человеческие судьбы. Генерал сидел на трибуне, подставляя лицо холодному ветру, и вспоминал товарищей по отряду. Тогда их было двадцать. Пятеро слетали в космос один раз. Двое - трижды. Восемь в космос так и не полетели. Но даже не полетев в космос, они значили для космонавтики многое - они чего-то стоили, раз их отобрали в отряд. Он вспоминал Ваню Аникеева, Пашу Беляева, Валеру Быковского, Толю Карташова, Гришу Нелюбова, Марса Рафикова, всех, кто летал и кто так и не полетел к звездам. Каждый из них был
готов в любое время занять место в кабине космического корабля. Не ради славы, ведь она преходяща, вот уже и космические полеты стали обыденностью, космонавты исчисляются десятками, и кто из людей может назвать их по именам? Не ради денег - деньги в те времена значили мало, это сейчас они стали мерилом успеха и это сейчас из-за денег сражаются до последнего вздоха, а тогда деньги не значили ничего. Ну, почти ничего. А рвались они в космос по одной-единственной причине - перед человечеством, как это не выспренно звучит, открывались двери в новый мир, к людям обращала свое лицо Вселенная. Уже тогда каждый из них считал, что орбитальные полеты - дело ближайшего будущего, они целились на Луну, они прикидывали свои шансы на полет к Марсу, не сомневаясь, что эти полеты состоятся при их жизни.
        Иногда их настигала смерть - неожиданная, глупая, какой она, собственно, всегда и бывает. Валя Бондаренко погиб на земле. Это случилась незадолго до старта «Востока». Валя был самым молодым в отряде - ему исполнилось двадцать четыре года. В тот день заканчивалось его десятисуточное пребывание в сурдокамере. Давление в камере было пониженным, и это компенсировалось избыточным содержанием кислорода. Валя закончил медицинские пробы, снял клейкие датчики и протер места их крепления ваткой, смочив ее в спирте. Ватку он, не глядя, бросил, она упала на спираль включенной электроплитки, и пламя, съедая избыточный кислород, мгновенно охватило пространство камеры. На Валентине загорелся тренировочный костюм, он пытался сбить пламя, по молодости рассчитывая справиться самостоятельно, и не подал сигнал дежурному. Когда Валю вытащили, он еще был жив и только говорил: «Я сам виноват! Я сам!», даже в этой обстановке беспокоясь о товарищах, которых могли наказать за его оплошность. Он жил еще восемь часов и погиб от ожогового шока.
        Ребята в отряде звали его Звоночком. Он был отличным товарищем. Никогда не обижался на розыгрыши и подначки. Однажды он забрался по водосточной трубе на пятый этаж к стоящему на подоконнике ребенку. И погиб так глупо… Собственно, любая смерть, которая приходит без времени, глупа и несправедлива. Смерть должна приходить, когда человек устал от жизни, когда за спиной долгие десятилетия, когда тебя окружают внуки и внучки, а не тогда, когда ты молод, здоров и полон решимости познать и изменить окружающий тебя мир.
        Какие молодые и дерзкие они тогда были!
        В марте шестидесятого они жили в маленьком двухэтажном домике спортивной базы ЦСКА. Домик располагался на территории Центрального аэродрома имени Фрунзе. На правах старожилов - ведь они приехали первыми - всех встречали Павел Попович и его Марина. Сколько было шуток! Сколько было розыгрышей! Как они отчаянно рубились в футбол на маленьком поле, совсем не думая о травмах и не задумываясь, что вскоре многим из них предстоит ощутить тяжелое и неудобное бремя славы!
        Генерал, не задумываясь, отдал бы десяток лет оставшейся ему жизни, чтобы вновь оказаться в тесной комнатке импровизированного общежития и ощутить поддержку друзей.
        - Лидеры закончили забег на короткую дистанцию, - объявил диктор по стадиону. - С результатом одиннадцать и две десятых секунды новым чемпионом России стал спортсмен из Магнитогорска Алексей Михайлов.
        Генерал встал и, горбясь, пошел на выход.
        Тоскливо было на душе. Тоскливо и погано, словно он сам совершил что-то непростительно низкое и подлое. Машина ждала у входа.
        Водитель был служащим срочной службы. Он гордился тем, что возит генерала. Первое время он порывался выскочить и открыть дверь, но Юрий Алексеевич ему запретил это делать. Не привык он к холуйству и не хотел к нему привыкать.
        Пустота поселилась в генеральской душе. И с этим ничего нельзя было поделать, к этому, как сказал мальчик из уголовного розыска, тоже надо было привыкать.
        Однажды лидеры заканчивают забег. И переходят в разряд бывших лидеров. И к этому тоже следовало постепенно привыкать. Не мальчик - шутка ли, шестьдесят с хвостиком ему было уже. Время, когда нормальные люди садятся и неторопливо подводят итоги.
        Глава девятая
        Человек ко всему привыкает.
        Рано или поздно он осваивается в любой обстановке. Постепенно Скрябин на новом месте обживался. Он уже начал вести деликатные беседы у забора с вдовой соседкой Ангелиной. Было ей около тридцати лет, была она грудастой, плотной, как всякая истинная егланская казачка, а говорила низким грудным голосом с хрипотцой, которая волновала Скрябина безмерно. Что и говорить, казачке внимание городского жителя льстило, видно было по ее задорному виду, что и иные виды ухаживания со стороны Скрябина она приняла бы с не меньшей благосклонностью, и даже разочарованной казалась оттого, что слишком уж деликатно он себя вел, не в пример местному мужскому населению. В Еглани нравы были простые, здесь любимой женщине вместо букета роз зачастую дарили поросенка с парой тонн комбикорма для его прокорма, поэтому журавлиное поведение Скрябина Ангелине казалось слишком изысканным, в то время как, по мнению самой Ангелины, воздыхатель ее давно уже должен был перемахнуть через забор, сжать жесткими ладонями жаждущие любви круглые перси и с нежной хрипотцой спросить:
        - А что, любушка, пуховые перины в твоем доме давно не взбивали?
        Бывший муж Ангелины не в пример решительнее был, и за то частенько и крепенько его бивали чужие мужья. Может, за всю решительность да влюбчивость и смерть принял - пальнули ему в спину в одном из сражений третьей гражданской под Новочеркасском. Ангелина и от Скрябина ждала решительности и отваги, только напрасно - не перемахивал Скрябин через забор. И к персям, подлец, не тянулся.
        Вместо этого он вел с казачкой светские разговоры.
        Вот и сегодня он вышел из хаты, где книги хранились, трусцой по двору пробежался, заметил стоящую у забора Ангелину, подкатил с приятной улыбкой: мол, как почивали, дражайшая Ангелина Ивановна? Комар ночью не кусал?
        И ведь не скажешь ему прямо, что плохо почивала, больше бессонницей маялась, комара злокусучего да нахального понапрасну ждала.
        - Да где ж их, комаров-то взять? - с прямым намеком вздохнула Ангелина. - После смерти моего Коленьки им и не сезон. Видать, по другим огородам летают! Вам-то спокойно ли спалось?
        Проклятому городскому ухажеру спалось нормально. И дел у него, как всегда, было выше крыши. Проводив Скрябина взглядом, вдова вздохнула и преисполнилась внутренней решимости. В конце концов, и круторогие бараны на ярмарку не рвутся, их туда на веревочке ведут.
        Скрябин между тем за работой и об удовольствиях не забывал.
        Карточки на книги заводить да формуляры открывать - дело нехитрое, но утомительное. Посидишь за столом, глотая бумажную пыль и вдыхая свинцовые запахи типографских красок, и хочется отвлечься, хочется отдохнуть от трудов праведных. А где это лучше всего сделать?
        В Еглани было единственное место, где человек мог отвлечься от одуряющей действительности, - бар «Гнедой аргамак». Скрябин и Денис Завгородний сидели в баре. И непросто сидели, штаны протирая, а с толком, как все другие посетители. Время от времени в бар входили славные бойцы повстанческой армии. Иные покидали его быстро, по-походному опрокинув стаканчик егланского самогона, который, как говорили, по крепости не уступал легендарной мексиканской текиле. Другие, напротив - задерживались и через некоторое время покидали бар в сопровождении товарищей, старавшихся расстегнуть сидельцу пуговицы гимнастерки, рассупонить ремень или каким-нибудь иным народным методом доставить известное облегчение. Боев за правое дело пока не предвиделось, и народ отдыхал как умел.
        - А вы, Сан Саныч, и в самом деле отца моего знали? - спросил новоявленный библиотечный сторож.
        - В самом деле, - кивнул головой Скрябин. - Он, правда, уже в возрасте был, но - кипяток! В старости молодость свою вспоминать начал.
        - Его многие знали, - Завгородний умело разлил самогон по стаканам. - И в Японии его знали, и в Израиле, и в Америке… Даже в Москве!
        - Он был такой! - Скрябин совсем уж собрался пуститься в воспоминание, но тут снаружи послышался звонкий хлопок, словно далекий великан ударил в ладоши, и в бар ворвался казачок в расхристанной гимнастерке, в галифе и резиновых галошах на босу ногу.
        - Сидите! - вскричал он. - А там склады горят!
        Слова эти заставили всех присутствующих высыпать наружу.
        На северной околице Еглани и в самом деле что-то горело. А может, и не горело, по крайней мере, языков пламени видно не было, просто стоял белый густой дым, настолько густой и плотный, что его не мог рассеять легкий ветерок, гуляющий по крышам поселка.
        - Это не склады с госзапасом, - вглядевшись, определил Скрябин. - Рядом, но не они!
        Порыв ветра принес легкий сладковатый запах гниющих фруктов.
        От него кружилась голова.
        Скрябин все понял сразу, не зря он столько лет в различных азиатских переделках бывал.
        - Фосген, - тревожно сказал он. - Вот подлюги, они ведь таким манером полгородка удушат!
        Дым расползался, и стало понятно, что источником его являются бывшие механические мастерские, где располагались лаборатория и будущий химический арсенал повстанческой армии. Егланцы бежали тушить пожар. Люди ведь как полагают? Если дым, значит, обязательно горит где-то.
        - Вертать их надо, - сказал Скрябин. - Это же не дым, это газ такой. Потравятся к чертовой матери!
        Легко быть пророком, когда сталкиваешься с очевидным. Дым унесло в сторону Дона, и спасатели насчитали двадцать шесть покойников. Двадцать шесть человек, по которым рыдать родным.
        Погиб и Поладьев, чей удачный опыт произвел такое опустошение в егланских рядах.
        - Наука без жертв не бывает, - сказал на кладбище у свежевырытой братской могилы батька Лукаш. - Эй, композиторы! Гряньте «Вы жертвою пали»!
        Химический взрыв на околице привел в состояние паники население Еглани и разбудил засланного казачка. Несколько дней тот пугал шестом голубей над своей голубятней, сгоняя с них лишний вес.
        В воскресный дней сизари взяли курс на губернский город Царицын.
        В донесении было указано, что Егланская повстанческая освободительная армия обзавелась химическим оружием. Понятное дело, что атаману Лукашу и его егланской империи это с рук сойти никак не могло. Метрополия никогда не простит колонии попытки стать сильнее нее.
        Вернувшийся с похорон Скрябин долго не мог заснуть. Он даже на печальную тризну не пошел. Пить не хотелось. Нехорошие мысли, печальные раздумья не давали спать Александру Александровичу. По всему чувствовалось, что наступает затишье перед грозой. А в грозу что всего важнее? Всего важнее в грозу под молнию случайную не угодить.
        Александру Александровичу не спалось. Он встал, попил родниковой воды, посидел немного за столом, при свете «летучей мыши» читая случайно взятую книгу.
        «Категории времени в цыганском языке. Для цыганского языка характерны только четыре категории времени: настоящее, будущее несовершенное, прошедшее совершенное, прошедшее несовершенное»…
        - Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался Скрябин, с большим вниманием продолжая чтение.
        «Действия физических лиц либо предметов в настоящее время - это действие, совершающееся в момент рассказа, действие, законченное в будущем. Подобная категория образуется путем соединения окончаний и личных местоимений. Другой способ выразить настоящее время - прибавить личные окончания глагола к условному наклонению. Будущее несовершенного вида служит для объяснения незаконченного состояния, которое завершается через определенный промежуток времени; минута, час, год, несколько десятков лет. Оно, как правило, употребляется с настоящими глаголами.
        Прошедшее совершенное время - таких в наличии два: совершенное и законченное с глаголом 2 - 3-го лица множественного числа, с причастием множественного числа.
        Прошедшее несовершенное время - действие или действия, состоявшееся или состоявшиеся в прошлом один или несколько раз, но оставшееся незаконченным. Образуется с помощью присоединения личного окончания глагола прошедшего времени».
        Привычный прием удался - потянуло в сон.
        - Надо же, что делает оседлость с людьми, - удивился Скрябин и зевнул.
        Заснул он быстро. Ему снились кочующие табором цыгане. Маленькие цыганчата бежали за Скрябином по степи и кричали: «Будущее несовершенного вида служит для объяснения незаконченного состояния. Таков, ромала, цыганский язык! У будущего всегда незаконченное состояние. Бабки давай! Сыпь лавэ!»
        Скрябин от них бы конечно же убежал, но тут на него навалился кто-то жаркий, подмял под себя. Запахло лавандой и полынью, и еще чем-то томительно щемящим, чему нет даже названия в богатом русском языке, а уж тем более не могло найтись в цыганском.
        Александр Александрович дернулся, пытаясь освободиться, и не смог.
        - Лежи! - нежно, но сурою приказали откуда-то с небес, и он подчинился.
        Жаркие полные губы впились в его пересохший рот.
        - Не ждал? - приподнимаясь на руках и утыкаясь тугой грудью в его небритую щеку, спросила Ангелина.
        Надоело ей ждать милостей от природы, сама женщина решила взять от природы все, чем та ее обделила. И надо сказать, делала она это вполне успешно. Скрябин и в самом деле чувствовал себя в эту ночь частью несчастной и беззащитной природы.

¦ ¦ ¦
        Юрий Алексеевич не любил осень. Она напоминала ему о потерях.
        После гибели Сергеева, с которым он не полетел по какой-то незначительной причине, которой уже и не помнил, Гагарин долго переживал. Ему казалось, что вместе они бы нашли выход из той ситуации, в которую Сергеев попал. Но жизнь не знает сослагательного наклонения. Мог бы, но не полетел. Этого было достаточно. Он долго не мог забыть недоумевающие глаза жены Сергеева, ему казалось, что она смотрит на него с укоризной - вот ты жив, а Димы нет! Он с трудом перенес процедуру похорон, на которых говорил правильные и совсем необязательные слова. Было много цветов и венков. Они занимали все пространство около могилы, которую сноровисто забрасывали молодые и хмурые солдатики. Потом сухо протрещали холостые выстрелы, и подполковник Сергеев стал легендой. Он стал еще одним печальным воспоминанием в жизни Гагарина, оставив маленький и незаметный рубчик на сердце. Спустя неделю на очередном медосмотре старик Вальшонок молча погрозил ему пальцем. Значение этого жеста трудно было не понять - отныне Гагарин был прикован к земле. Инфарктники не летают. А он к тому же еще оставался гордостью космонавтики - первым
человеком, совершившим облет Земли. Рисковать собой ему никто бы не позволил, черт бы их всех побрал - и политиков, и начальство, и врачей!
        Довольно быстро Гагарин поднялся по служебной лестнице. Впрочем, иначе и быть не могло. В день, когда указом ему было присвоено звание генерал-лейтенанта, он уехал в отпуск. Все было плохо. Лунную программу сворачивали, и это означало, что в ближайшие десятилетия пилотируемого полета к Луне не будет.
        - Политики, мать их! - зло сказал Герман Титов. - Юра, им на космос наплевать, им бы первыми быть, и не важно когда и не важно где. Кончился космос!
        Потому умер Королев. Все случилось неожиданно, хотя можно было предвидеть. Королев боролся за лунную программу, не понимая, что она обречена - правители хотели быть первыми, лететь к Луне вторыми - значило выбрасывать деньги на ветер, пусть даже звездный.
        После смерти Сергея Павловича Гагарин почувствовал себя плохо.
        Друзья настоят на обследовании.
        - А ведь у вас инфаркт, батенька, - сняв очки и тщательно протирая линзы, сказал врач из поликлиники Звездного городка. - Не бережете вы себя, Юрий Алексеевич, а надо бы уже внимательнее относиться к своему организму. Не мальчик! Вы ведь гордость страны. Если хотите - ее фирменный знак.
        В тот вечер, сидя в больничной палате, Юрий Алексеевич долго вглядывался в зеркало. Из-за стекла на него смотрел обрюзгший, уставший от жизни мужчина с властными складками у губ и тоскливым взглядом. Куда делась задорная улыбка, когда-то прославившая его на весь мир? Теперь он понимал, что старость живет в душе человека всегда. Просто, когда он поддается усталости, она выбирается наружу и начинает хозяйничать, меняя человека в соответствии со своими представлениями о жизни. Он себе не нравился.
        Встретиться с Брежневым не удавалось, скорее всего, генеральный секретарь уклонялся от встреч по единственной причине - ему космос был не нужен. Брежнев стремительно старел, он жил на лекарствах, разговаривал, громко прицокивая вставной челюстью, и иной раз не совсем понимал, что говорит. Иногда дело доходило до конфузов, как, например, в Баку, где престарелый правитель никак не мог выговорить название республики, а потом, вдруг окончательно забывшись, назвал бакинцев дорогими одесситами. Серьезный разговор с ним уже не мог состояться. «Брось, - сказал космонавту академик Бабкин, занявший место Королева. - Разве ты, Юрий Алексеевич, не чувствуешь, - страна летит в тартарары? А ты о космосе. Нужен он им, как собаке пятая нога!»
        Бабкин был прав. Очень скоро оказалось, что кончился не только космос.
        К власти пришли говоруны, и через несколько лет не стало великой страны, от которой он полетел в космос. Юрий Алексеевич хранил дома гермошлем от скафандра, на котором было выведено красными ровными буковками название этой страны. Иногда он брал гермошлем в руки, и тогда ему становилось тоскливо и грустно. Осень была на душе у генерал-лейтенанта Гагарина. Глубокая осень.
        Космонавтика трещала по швам. Конструкторское бюро, которым когда-то руководил Королев, распалось на два самостоятельных предприятия, распад республик привел к тому, что разработки над новыми видами космических аппаратов практически прекратились. Особенно над «Бураном» - Институт сплавов, разрабатывавший тепловое покрытие корабля оставался в Киеве, а Украина стала суверенным государством, политические задачи которого не совпадали с российскими.
        Юрий Алексеевич тяжело пережил затопление станции «Мир», он воспринял это решение как конец российской космонавтики. Да так оно по сути дела и было - лунная программа была свернута после высадки на Луну американцев, Королева уже не было, он умер в шестьдесят шестом и за «лунный вариант», оказалось, некому драться, авторитет других этого не позволял. Программы по созданию многоразового корабля, оказались свернутыми из-за отсутствия источников финансирования, космические аппараты к другим планетам не запускали по тем же причинам. Гагарин чувствовал себя генералом без армии.
        Нет, орбитальные полеты еще продолжались, но в планах было совсем иное. Государству не хватало денег. Всем им предстояло стать космическими извозчиками, доставляющими на международную станцию груз и исследователей из западных стран. То, что русских пилотов еще назначали командирами кораблей, ничего не значит, в глазах всего мира они ничем не отличались от водителей автомашин, на которых ездило начальство. Можно было назначить рядового Геннатулина, который возил самого Гагарина, командиром автомашины, разве это назначение что-нибудь меняло?
        Иногда Гагарин думал, хорошо, что Сергей Павлович не дожил до этих позорных дней. Хорошо, что он ушел если не в самом расцвете эпохи, но и не на закате. Гагарин хорошо знал тяжелый характер генерального конструктора, тот бы не смог пережить происходящего. Когда рушится твое собственное детище, которому посвятил всю свою жизнь, трудно удержаться от безрассудных поступков.
        Сам Юрий Алексеевич едва сдерживался.
        В девяносто первом году он узнал об объявлении чрезвычайного положения в стране. Появилась надежда. Но она быстро угасла при виде дрожащих рук Янаева и его дергающегося лица. «Такие люди на революции не способны», - подумал генерал-лейтенант и оказался прав, все закончилось в несколько августовских дней. На танк взгромоздился пьяный шут и, энергично взмахивая кулаками, провозгласил независимость. От кого? Генерал-лейтенанту показалось, что Ельцин провозгласил независимость от будущего. Так оно и случилось.
        В девяносто третьем, будучи депутатом Верховного Совета, он сидел в расстреливаемой из танков Думе. К нему в кабинет пробилось несколько бойцов из «Альфы».
        - Юрий Алексеевич, - сказал один из них. - Нас направил президент Ельцин. Мы вас выведем. Здесь опасно.
        Не опаснее, чем сидеть в тесной кабинке первого космического корабля! Гагарин коротко послал их по известному адресу. Ребята оказались хорошие. Они остались с ним в кабинете, спокойно пили коньяки под треск выстрелов, расспрашивали Юрия Алексеевича о тренировках космонавтов, не находя их особенно трудными. Ребята были крепкими. Наверное, каждый из них мог выдержать и большие нагрузки. Когда металлическая болванка, вылетевшая из пушки танка, стоявшего по ту сторону Москвы-реки, разворотила стену в соседнем помещении, один из «альфовцев», расплескивая коньяк из стакана, который держал в руке, повалил его на пол, закрывая своим телом.
        - Юрий Алексеевич! - почти взмолился он, жарко дыша своему кумиру в ухо. - Нельзя! Нельзя! Вы же символ страны! Вы - первый в мире…
        Символ чего? Страны, которая стремительно уходила в прошлое? Они сидели и бережно отряхивали друг друга от облетевшей с потолка штукатурки. Гагарин опомнился. Риск был ненужным. Думу теперь не могли спасти ни баркашовцы, ни толпа, возвращающаяся из Останкино и напоровшаяся на милицейские кордоны. По Белому дому прицельно били неизвестно какой стороне принадлежащие снайперы, по всем коридорам летали уже ненужные бумаги, бывшие когда-то постановлениями, указами и внутренними распоряжениями тех, кто уже толпился внизу, готовясь сдаться в плен торжествующему победу Коржакову. Руцкой выставлял вперед автомат и кричал, что он из него не стрелял. Все было так гнусно, что Гагарину захотелось пустить пулю в лоб, но пистолета за поясом уже не было, шустрый спецназовец просек его мысли и ухитрился пистолет незаметно вытащить. «Генералы в плен не сдаются», - тоскливо думал Гагарин, открыто идя по ступенькам и мечтая, чтобы его подстрелил снайпер. По крайней мере, позор кончился бы быстрее. Но люди только молча расступались перед ним, рванувшийся было вперед Коржаков, вгляделся в его лицо, узнал и сделал
отмашку мордоворотам из МВД, а затем улыбнулся приветливо. Только улыбка получилась скалящаяся, непереносимая. Вынужденная улыбка, как аварийная посадка после неудачного испытания. В ней была опасливая настороженность победителя, еще прикидывающего, чем эта победа закончится - торжеством им непредвиденными неприятностями.
        Гагарин прошел по площади, с которой еще не убрали трупы, и в растерянности остановился, не зная, что ему делать дальше. Он заставлял себя смотреть на убитых людей. Смотреть так, чтобы никогда не забыть, а тем более не простить.
        - Я отвезу, Юрий Алексеевич, - сказал шустрый «альфовец», робко трогая его за рукав. - Сейчас будет машина.
        Спустя несколько минут они уже ехали по Москве. Наверное, кто-то дал милиции указание - машину не тормозили.
        - Тебя как зовут? - спросил Гагарин водителя.
        - Андрей, - сказал тот, внимательно глядя на дорогу.
        - Вот что, Андрей, - сказал Гагарин. - Надо взять водки!
        А потом наступили дни, заполненные пустотой и водкой. Арестовать его никто не посмел - это означало унизить страну окончательно. Среди демократов дураков не оказалось. В Центре управления полетами тоже делать было нечего. Надувать щеки и напускать на себя важность он так и не научился. Получалось, что на воле ему нечего было делать, а тюрьма его не принимала. Гагарин пил от бессилия, прекрасно понимая, что это не выход и вечно продолжаться не может. Жена Валентина держалась отстраненно, открыто не протестовала, но при каждом удобном случае прятала бутылки. Для Юрия Алексеевича одно время это даже стало увлекательной игрой - найти бутылку, спрятанную женой.
        В одно прекрасное утро он проснулся и понял, что с выпивкой пора заканчивать. В этот день он надел спортивный костюм, кроссовки и выбежал на стадион, наматывая круг за кругом и старательно изгоняя из себя запах спиртного.
        Утром он отправился на работу.
        С октябрьских событий минуло почти полмесяца - срок недостаточный, чтобы угробить страну, но вполне реально привести ее на грань гибели. Гагарин был плохим политиком. Он был хорошим военным летчиком, поэтому прекрасно понимал, что если военные летчики перестают летать, то крест надо ставить не только на космонавтике, крест надо ставить на стране. Если в ней остаюсь всего шестнадцать межконтинентальных ракетоносцев, страна не может защитить себя, что бы там ни говорили ее лидеры. Лидеры! На смену жестким мужикам, сумевшим в силу своего характера досидеть в своих креслах до маразматического возраста, пришли комедианты и фигляры, которые сменяли друг друга с торопливостью марионеток в кукольном театре, где за ширмой играет всего один актер.
        Войска - пока еще советские! - покидали Европу. Шаг был правильный, его давно надо было сделать, но все заключаюсь в том, что шаг этот сделали не тогда, когда требовалось, и совсем не те люди, которым этот шаг можно было доверить - от непродуманной гибкости политиков страдала в первую очередь армия, она уходила из Европы не освободителем, она уходила надоевшим всем оккупантом. Более того - русские уходили из Европы, предавая союзников и друзей, а их было немало - Гагарин это знал по многочисленным поездкам за рубеж.
        В ЦУПЕ обстановка казалась деловой, но царило еле скрываемое уныние. Совсем как после гибели Владимира Комарова, когда делать ничего не хотелось, но специалисты центра превозмогали себя - от их работы зависело скоординированное движение спутников и безаварийный полет международной космической станции «Альфа».
        До обеда Гагарин сидел в кабинете, просматривая последние распоряжения, указания и приказы, которые вышли в его отсутствие. Бумаг было много - куда больше, чем случившихся в то же время полетов. Гагарин давно обратил внимание на коварное свойство канцелярских бумаг множиться и плодиться, с каждым годом их становилось все больше, и была странная закономерность - чем меньше делалось практических дел, тем больше становилось бумаг, словно они прикрывали вынужденное безделье его ведомства.
        - Двадцатого старт «Союза» из Байконура, - доложил полковник Бабаков. - Летит наш Макаров с грузом на МКС. Он останется на станции, а на Землю вернется Ковальчук. Программа полета рассчитана на четыре дня.
        - Хорошо, - безразлично сказал Гагарин.
        Байконур оставался космодромом, но находился под юрисдикцией Казахстана. То, что строила вся страна, в один прекрасный день оказалось принадлежащим не России, которая на это имела полное право, а государству, которое и возникло-то лишь благодаря существованию Советского Союза. И с этим тоже надо было мириться. К этому тоже следовало привыкать. Привыкать не хотелось. Где-то там, в казахских степях, находилась стартовая площадка, с которой он взлетал и которая позже получила название «гагаринской», хотя по праву ее следовало называть не гагаринским, а королевским стартом - никто не вложил больше сил и усилий в строительства стартовой площадки, нежели Сергей Павлович. Отсюда по его задумке должен был стартовать первый «лунник» с человеком на борту, отсюда были произведены многочисленные запуски носителей, выводивших на траекторию к Луне автоматические станции. Отсюда уходили к далеким планетам хитроумные межпланетные станции. Ворота в звездный мир. На бетонных площадках, опаленных пламенем дюз, лежала тяжелая слава недавнего звездного прошлого.
        «Лидер закончил дистанцию». Кажется, так объявил диктор на стадионе «Локомотива»? «Лидер закончил дистанцию»…
        Ассоциации, связанные с объявлением спортивного диктора на стадионе, были неприятными.
        К этому тоже надо было привыкнуть.
        Глава десятая
        Но оставим ошеломленного Александра Александровича Скрябина, который конечно же оказался совершенно неподготовленным перед стремительной любовной фронтальной атакой истосковавшейся по ласкам вдовы, и вернемся к трагическим егланским событиям.
        Тут надо заметить одну нехитрую истину.
        Тот, кто имеет оружие массового поражения, хорошо понимает последствия его применения, а потому и не хочет, чтобы таким оружием обзавелись другие. В масштабах мировых это причина не является главной, в мировом масштабе на передний план обычно вылезают иные причины - амбиции государственных лидеров, обиды на неправильный прием или заинтересованность кого-то в природных ископаемых страны, которую начинают обвинять в терроризме. В любом случае внешняя агрессия неизбежна, а прикрываться всегда станут словами о необходимости привнесения подлинной демократии в народные массы обвиненной во всех грехах страны, дарования ей истинных свобод и духовных ценностей, вторжение будет оправдываться борьбой за нераспространение оружия массового поражения, предупреждение геноцида в отношении части населения - поводов много, объявление их всегда зависит от фантазии нападающей стороны.
        Представьте себе, что вы с соседом разных политических взглядов, а тем более, не дай Бог, вероисповедования. Никакие ваши беседы не помогают соседу встать на истинный путь, он продолжает прозябать в иноверии и инакомыслии. И вот вы берете молоток и отправляетесь свои духовные ценности буквально вбивать в его голову. А что делать, если человек по-хорошему не понимает? Как вы думаете, через какое время вас повяжет милиция? Но то, что недопустимо в отношениях между отдельными гражданами, возможно между мировыми державами.
        В случае с Царицынской республикой дело, конечно, обстояло несколько иначе. Во-первых, Егланский район являлся частью территории ставшей независимой Царицынской губернии, во-вторых, атаман Лукаш всем уже надоел, а в-третьих, и это главное - фосгеновое облако ушло за Дон в соседний район и самым наглядным образом свидетельствовало об обретении Егланью пресловутого химического оружия. При таких обстоятельствах не напасть на нее было бы величайшей глупостью и даже преступлением по отношению к населению губернии.
        Егланскую республику ожидал бесславный конец.
        Одно дело нападать на поезда и соседние села, совсем другое сопротивляться регулярной армии, пусть и губернского масштаба. Батька Лукаш эту разницу познал на собственной шкуре. Конечно, можно было бы посопротивляться, пострелять немного, но зачем? Финал-то бесславный очевиден. Егланская повстанческая армия боя не приняла, она уходила в степь с развернутым знаменем и под пение трубы. Над походной колонной разочарованно кружили коршуны.
        - Ничего! - сказал батька Лукаш и погрозил кулаком в сторону оставленной сельской столицы, где был брошен госзапас, национальная библиотека и прочие государственные начинания атамана. - Мы еще вернемся!
        У народных вожаков и государственных лидеров могут быть самые непомерные амбиции, на то они и выразители народных чаяний, но Скрябин из всего происходящего уяснил одно - пора армию батьки покидать. Не то чтобы он крысой бежал с тонущего корабля, ведь если по совести, его на этот корабль насильно посадили.
        И то сказать, жизнь человека - это путешествие. И надо сказать, это печальное путешествие - все мы знаем, куда в конце концов придем. Но - путешествуем! Дороги не всегда зависят от нас. Чаще всего они являются следствием окружающих нас случайностей.
        С атаманом Лукашем им было не по пути. Скрябин и Ойкуменов потоптались среди пеших, конных и тех, кто за рулем, а когда удобный момент выдался, они от основной массы отделились и так отстраненно двинулись в самостоятельный путь.
        - Сука этот Поладьев! - ругался Ойкуменов. - Говорил ему, не добавляй азотной кислоты! Самородок крестьянский!
        Александр Александрович молчал.
        В жизни Скрябина было не так много минут, заполненных женскими ласками и теплом, поэтому удивительно ли, что все происходящее удручало его и настраивало на меланхолический лад. Прощание с Ангелиной было коротким и суматошным.
        - Миленький ты мой! - стонала вдова, обнимая мужчину. - Да куда ж ты пойдешь? Оставайся, лапушка, я тебя так сховаю, никто никогда не найдет! Что ж без мужика в доме?
        Скрябину и самому не хотелось уходить. Но и жизнь в подполье ему не улыбалась. Помнил Александр Александрович старые истории о дезертирах, по тридцать лет просидевших в хлеву или подполе!
        Правда, и будущее не особенно радовало. Одно утешало - оно было в пути.
        Степное небо медленно засеивали неяркие звезды. Нарождающийся месяц бодливо целился в землю острыми шкодливыми рожками, и где-то там, в светлой извилистой полосе Млечного Пути беспорядочно и стихийно, как бурьян в балках, возможно, жили инопланетяне, ничего не знающие о жителях Земли, но в силу прикосновения к межзвездным случайностям повторяющие земной путь.
        Днем в летней степи знойно и душно, над серой горчащей полынью и озерками волнующегося седого ковыля, желтоватыми неровными жилами дорог стоит марево, в котором тает путник и окружающая действительность, ночью - под звездным небом - степь выстывает быстро, и ранним утром на травах лежит роса, а глина дорог, ожидающая утренних воробьев, темнеет и кажется вязкой.
        Они шли по степи уже третий час.
        Скрябин закашлялся.
        - Что-то я себя неважно чувствую, - сказал он.
        - Похоже, не дойдешь, - согласился Ойкуменов. - И сидеть здесь с тобой никакого резона нет. Судьба, брат!
        - Разведи костер, - попросил Скрябин.
        - Спички беречь надо, - возразил Ойкуменов.
        Лицо у него было задумчивое, словно он прислушивался к звучащему в нем самом голосу.
        - Я замерз! - сказал Скрябин.
        - Это, брат, ничего, - голос Ойкуменова стал торопливым, словно он принял какое-то решение, не слишком приятное для товарища. - Это не ты мерзнешь, это душа из тебя выдирается. Умираешь ты, брат!
        Скрябин выругался.
        - Это ты зря, - все так же невнятно сказал Ойкуменов. - Зря Бога гневишь. Сам понимаешь, против судьбы не попрешь. Если тебе суждено, то это, как татары в Крыму говорят, - кысмет, судьба, значит.
        Он встал, закидывая сумку на плечо.
        - Ты куда? - встревожился Скрябин.
        - Пора мне, - Ойкуменов посмотрел на багровое унылое солнце у горизонта. - Надо до ночи найти какой-то ночлег.
        - А я? Как же я? - Скрябин попытался привстать, но измученное тело его не послушалось. - Как же я?
        Ойкуменов с жалостью посмотрел на него.
        - Не ходок ты, - сказал он. - Куда ты пойдешь? Отходил, брат. Ты ложись, ложись поудобнее, лежа помирать легче.
        - Сволочь ты, - сказал Скрябин и заплакал от бессильной злобы и досады на самого себя, что не может он встать и разобраться с подло бросавшим его попутчиком.
        - Это ты зря, - без особого раздражения сказал Ойкуменов. - У каждого своя звезда, твоя… - Он ткнул пятерней в направлении садящегося солнца. - Твоя почти закатилась. Так что, брат, прости и не держи меня - путь-то еще неблизкий.
        - А как же я? - снова спросил Скрябин, еще не веря, что его так нагло и бессовестно бросают.
        - Степь отпоет, - Ойкуменов прощально поднял руку и пошел прочь. Он уходил, не оборачиваясь, как уходит человек, полностью уверенный в своей правоте. Кажется, он даже что-то насвистывал, а быть может, это свистел степной горячий ветер юркой змейкой несущийся над пряной полынью и кладбищенски седым ковылем. Скрябин с бессильной яростью и страхом следил, как он удаляется. Фигурка Ойкуменова становилась все меньше и меньше и наконец превратилась в маленькую черную точку, быстро слившуюся с землей. Скрябин лег на спину.
        В темнеющем небе зажигались первые звезды, робкими россыпями они, подобно сыпи, высветились в ровных и спокойных небесах. Далекие и равнодушные человеческому горю, они смотрели на землю все так же, как и миллионы лет назад. Наверное, они видели нашествие Батыя и половецкие пляски в степях, горящие немецкие танки, яростные рубки конников, толпы беженцев, стремящихся в хлебный город Астрахань, а теперь они со сдержанным любопытством смотрели, как умирает одна из разумных точек мироздания, предательски брошенная в степи. «И слава Богу! - успокоил себя Скрябин. - Мучения мои кончатся!»
        Умирать, однако, не хотелось.
        Борясь с холодом, Скрябин сделал несколько гимнастических упражнений и зашагал по дороге - пусть неспешно, но все лучше, чем на одном месте сидеть.
        Сначала сзади показался прерывистый свет, потом послышался звук мотора, потом кто-то посигналил, сгоняя путника с дороги, и, наконец, хлопнула открытая дверца кабины.
        - Куда намылился, Сан Саныч? - сказали сзади, и Скрябин позволил себе обернуться.
        У темнеющей в сумерках машины виднелся человеческий силуэт.
        - Денис, ты? - спросил Скрябин, вглядываясь в водителя.
        - Я, я, - совсем по-немецки отозвался водитель. - Кто же еще? Вы драпать стали, а мне пришлось полдня машину книгами грузить. Упрел, пока все погрузил.
        - И куда ты теперь? - спросил Скрябин, уже угадывая ответ.
        - Куда же еще, в город, конечно, - сказал Завгородний.
        - Подбросишь маленько?
        - А ты, Сан Саныч, куда собрался?
        - В город, - вздохнул Скрябин.
        В кабине пахло махрой и бензином. Мотор гудел ровно и не очень сильно. Клонило в сон.
        - Я бы на твоем месте в город не очень рвался, - сказал Завгородний.
        - Это почему? - лениво спросил Скрябин.
        - А потому, - Завгородний хмыкнул. - В военные преступники тебя, Сан Саныч, записали. Меня в Еглани из губернского комитета мужик допрашивал. Ориентировку на тебя показывал. Тебя же к руководству Егланской повстанческой армии причислили. И геноцид в отношении населения соседних районов паяют. Будто ты в селе Голодовка Пироговского района местного жителя вместе с имуществом в хате живьем сжег.
        - Ты же знаешь, то брехня это! - с жаром вскричал Скрябин.
        - Я-то знаю, - согласился Завгородний. - А они? Еще говорят, что ты специально из Царицына сбежал, чтобы в сельской глуши производство оружия массового поражения наладить, - безжалостно продолжал водитель.
        - Ну врут же, врут! - застонал Скрябин. - Я же за солью, сам знаешь!
        - С твоих, Сан Саныч, слов, - осторожно заметил Завгородний.
        - И оружие не я, - горячо оправдывался Скрябин. Сна ни в одном глазу не осталось. Какой уж тут сон! - Нашли химика! Отравой Ойкуменов с местными занимался, они, суки, всю окраину потравили!
        - А еще говорят, что раньше ты в наемниках был. Вроде помогал мусульманам Бухарскую республику организовывать. Над мирным населением садистски издевался. Что молчишь, Сан Саныч? Был грех?
        Глава одиннадцатая
        Грех был.
        Только не думал тогда Скрябин, что его в наемники запишут. Он ведь не сам по себе воевать пошел, военкомат его в войска СВГ направил. А вышло так, то служить ему пришлось в Средней Азии. В то время там много россиян служило - кто границу охранял от внешних врагов, кто боролся с внутренними врагами восточных сатрапий, а Скрябину в составе ограниченного контингента миротворческих сил пришлось Бухарскую республику устанавливать. Тамошние вожди демократию не жаловали, поэтому к ограниченному контингенту относились со страхом и ненавистью. Пленным уши отрезали, сухим рисом кормили, а потом воду давали. Не знаете зачем? Так это просто - человек есть хочет, он с голодухи и сухой рис пригоршнями глотать станет. А потом ему воду дают. Рис воду впитывает, разбухает, ну, а дальше вам самим все понятно должно быть. С разорванными кишками не живут. Особенно зверствовал Кудлай-хан, из рода бывших вторых секретарей партии «Наш дом - Азия». Понятное дело, человек за положение в обществе держался: он ведь мак в горах растил, имел во владениях огромные хлопковые поля, конюшню с арабскими скакунами, гараж с
иномарками и гарем на пятьдесят жен и столько же наложниц. Кто с этим добровольно расстанется? Кудлай-хан особой жестокостью отличался, он каждому русскому из ограниченного контингента живот вспарывал и к сердцу книгу «Сказки» Александра Сергеевича Пушкина вкладывал. Ташкентского издательства «Еш гвардия» за одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год. Загородный дом у Кудлай-хана был в горах, они взяли его после двухдневного штурма. Сам Кудлай-хан был убит, и некому стало отдавать приказ о ликвидации гарема, в полном составе он попал в руки ограниченного контингента, со всеми женами и наложницами. Представитель новообразованной Бухарской республики так и сказал - три дня, в соответствии с древними воинскими традициями. М-да, что и говорить, почти все тогда надписи на гареме оставили.
        Он даже не представлял, как это можно поставить ему в вину, как можно превратить государственную службу в наемничество, а тем более простой классический минет, к тому же выполненным по обоюдному согласию и с большим энтузиазмом, в садистское издевательство над мирным населением. Впрочем, от нынешних властей можно было ожидать всякого.
        Но ехать ему больше некуда было. Только в Царицын.
        Где прячут лист? В лесу, там таких листьев завались. А человеку где легче спрятаться? В городе, среди других людей. Вот, блин, нашли военного преступника!
        Его знобило.
        - Тингута! - сказал Завгородний.
        Вот так и бродим мы все по кольцу. Замыкаем первый круг и начинаем другой. И так всю жизнь, пока она не кончится.
        - У тебя курить есть? - поинтересовался Скрябин.
        - Так вы же не курите, Сан Саныч! - удивился водитель.
        - С книгами-то что станешь делать?
        Завгородний подумал.
        - А пусть полежат, - сказал он. - Это вы правильно тогда сказали, народу знания нужны. Не, правильно я тогда вас послушал, библиотека моя теперь раз в пять больше стала. Да это не главное. Я все про вас думал. Вы мне, Сан Саныч, вот что скажите, там, в Азии, такой же бардак был?
        Первые дни молодой Бухарской республики бардак и в самом деле наблюдался. Вроде бы все в Аллаха верят, все коврики с собой таскают, в одно время к Мекке поворачиваются, чтобы намаз справить. И вместе с тем местное население в братьях друг друга не держало. Замечено уже не однажды, революции чаще всего начинаются с резни. Причем сначала режут инакомыслящих, а потом - с еще большей энергией - единомышленников. Так было во времена Французской коммуны, в революцию семнадцатого года в России, при приходе к власти полпотовцев в многострадальной Камбодже. Да что там говорить, в послевоенном Китае в результате культурной революции сорок миллионов человек как корова языком слизнула! А в Бухаре все усугублялось тем, что феодальные отношения там ни на минуту не прекращались, даже в забытые уже времена развитого социализма. Это ведь только говорилось, что первый секретарь горкома, на самом деле это был бай, да что там бай, эмир ходил по земле, и поданные целовали полы его пиджака, на котором сверкала звезда Героя Социалистического Труда. После победы первой перестройки все это значительно усугубилось, к
начальнику-демократу уже надо было вползать на коленях, а отползать - обязательно задом и кланяясь. Поэтому ни о каком единении начальства и рядовых трудящихся и речи быть не могло. Резали они друг друга азартно, находчиво и коварно, по всем канонам своей азиатской жизни. Откровенно говоря, господа, любая революция существует для того, чтобы обеспечить потребности революционного народа. Одному нужен завод, другому - возможность безнаказанно насиловать школьниц, третьему всегда пострелять хотелось. Раньше-то законы этого не позволяли. А революция в первую очередь - это освобождение от прежних законов и ранее существовавшей нравственности.
        Участникам ограниченного миротворческого контингента то и дело приходилось выезжать в кишлаки: то доставать трупы из арыков, то отрубленные головы в кучу собирать, как на известной картине баталиста Верещагина. Да и сами несли потери. Можно было только порадоваться тому, что, отдав свой интернациональный долг, Скрябин благополучно уехал на родину. Многие его сослуживцы вернулись оттуда в цинковых гробах печально известным «грузом-200».
        - Я тебе, Денис, так скажу, - вздохнул Скрябин. - Где война - всегда не сахар!
        - Это я понял, - уныло кивнул водитель.
        Глубокой ночью они въехали в Красноармейский район. У Волги в лучах прожекторов светился огромный памятник Крошину, поставленный в первый год его президентства. Раньше на постаменте стояла огромная фигура Сталина, потом, когда в период борьбы с культом, скульптуру сбросили с постамента, некоторое время постамент занимал мелкий и оттого смешной макет памятника Никите Сергеевичу Хрущеву, но заменили его через некоторое время на нейтральный памятник Владимиру Ильичу. Этот простоял на набережной района долго - до второй перестройки и третьей по счету гражданской войны, потом постамент служил для выступлений революционно и контрреволюционно настроенных граждан, а когда смута кончилась и в город вновь пришла твердая и сильная власть, появился памятник Крошина. Ваял его известный царицынский скульптор Антон Заволжский, который по причине своей популярности наивно полагал, что является лицом неприкасаемым, а потому позволявший себе либеральные выходки и рискованные высказывания. Оказалось, что Крошин никогда и ничего не забывал. Антона Завожского арестовали сразу после того, как он закончил скульптуру.
Язык у него был длинный, слов он знал немало, поэтому неудивительно, что скульптора расстреляли, а посмертно объявили гением. Крошин так поступил по примеру древних царей, которые казнили мастеров, срубивших красивый храм, для того чтобы те не сваяли здание еще краше. Таким образом, он, как всегда, убил сразу несколько зайцев - подтвердил ценность собственной скульптуры, показал, что ценит талант независимо от политических взглядов человека, которому он принадлежит, пресек нехорошие слухи о себе, расправился с потенциальным политическим оппонентом и, наконец, показал, кому принадлежит власть и у кого реальная сила. После этого его принялись в полный голос и во всех его тональностях поддерживать и «Любимая Россия», и «Любимцы России», что, согласитесь, в условиях политической нестабильности является важным фактором, способствующим единению электората и пониманию им насущных проблем, стоящих на повестке дня.
        Что-то изменилось в мире.
        Что именно, Скрябин сразу и не понял, лишь потом догадался - прожектора, освещавшие статую Крошина, погасли.
        Им сказочно повезло - проехали весь город и не встретили ни одного патруля. Да что патрули! Машин на ночных темных улицах не было!
        - Сан Саныч! - сказал Завгородний. - Вас к дому подкинуть?
        - Подкинь, - бездумно согласился Скрябин.
        А куда ему еще было ехать? Он столько дней отсутствовал, любовницы обычно столько не ждут. Да и не было у него любовницы. Вроде и появилось что-то похожее, да осталось где-то позади, на извилистых и пыльных степных дорогах.
        - Сам-то куда поедешь? - спросил Александр Александрович.
        Водитель пожал плечами.
        - Откуда я знаю, - вздохнул он. - Знаете, Сан Саныч, мне эта библиотека, как престарелый родитель на руках - и тягостно, и бросить никак нельзя.

¦ ¦ ¦
        - Это невозможно, - сказал Макаров. - Это невыполнимо. Я вас уважаю, Юрий Алексеевич, но то, что вы предлагаете, просто невыполнимо. Я уже не говорю о последствиях этого непродуманного шага.
        - Но ведь «Союз» - боевая станция? - усмехнулся генерал. - А мы с тобой офицеры.
        - Офицеры, - согласился Макаров. - Но…
        - Это не просто моя личная просьба. Это нужно стране, хотя она и не узнает всей правды. Но ее будет знать руководство, и этого, пожалуй, будет достаточно. - Генерал лукаво усмехнулся неотразимой прежней улыбкой. - Ты ведь знаешь, что это нужно. Что бы там ни говорили, мы еще не кончились, не вышли в тираж, верно?
        - Никогда бы не подумал, что услышу от вас такие слова, - смятенно сказал Макаров.
        - Будем считать, что я тебя уговорил, - серьезно сказал Юрий Алексеевич, и Макаров вдруг осознал, что разговор их идет всерьез, что Гагарин и в самом деле надеется, что он согласится на предложение, которое было самоубийственным для полковника ВВС, совершающего четвертый полет на орбиту.
        - А теперь поговорим о деталях. Старт назначен на двадцатое, верно? - Гагарин встал и подошел к окну, задумчиво глянул в него. Дом был на Ленинском проспекте, и из него открывался вид на площадь, носящую его собственное имя. Из окна квартиры был виден памятник ему самому. - На Байконур вы полетите восемнадцатого. Там я тебя встречу.
        - Юрий Алексеевич, - вздохнул Макаров. - Вы не оставляете мне выбора.
        - Нам его не оставили, - твердо сказал Гагарин и задернул шторы. С любопытством оглядел зал. - Хорошо у тебя. Володя. Жене о полете сказал?
        - Конечно, - кивнул космонавт. - Не прежние времена, тогда ведь все держали в тайне до самой последней секунды?
        - Зато какая сенсация получилась, - мечтательно усмехнулся Гагарин. - Какая сенсация!
        - А теперь мы с вами возвращаемся к прежнему режиму секретности, - покачал головой Макаров. - Как говаривал герой приключенческого романа «Секретный фарватер», сидим в положении «ни гу-гу».
        - Когда я смотрю на сегодняшние газеты и телевидение, - уже совсем открыто улыбнулся Гагарин, - у меня ощущение, что свобода слова вредна. Особенно если люди не сами пришли к ней, а она дарована какими-то лизоблюдами и холуями, случайно дорвавшимися до власти. Ты не согласен? Понимаешь, Володя, у нас всегда была высшая свобода - свобода любить и ненавидеть. Она всегда была у каждого, она дается человеку с рождения, и она конечно же выше свободы слова. Просто мы забываем о том, что она есть, и порой прячем свои чувства именно тогда, когда этого делать не стоит. Свобода, которая дана по праву рождения, выше любой дарованной. Кстати говоря, сюда же относится и свобода слова. Только ее старались у человека отнять еще с первобытно-общинного строя.
        - Но раньше все молчали, - сказал Макаров. - А теперь можно говорить прямо.
        - Разве? - Гагарин усмехнулся. - Совсем недавно я сидел в Белом доме под пушками танков, и мне внушали, что это не так. Совсем не так. Нам дали право облаивать мертвых львов. Это у нас в крови - облаивать мертвого льва. Когда лев в силе и крепко стоит на ногах, все ведут себя подобострастными шавками. Никто не смеет кинуть в него камень. А когда он утрачивает свое могущество, мы начинаем воздавать ему по заслугам. Но чаще судим несправедливо и пристрастно - мы чувствуем себя в безопасности. В мое время был анекдот. Американец и русский заспорили, в чьей стране спокойнее живется. Американец говорит: «Я могу выйти к Белому дому и сказать, что президент Джонсон - дурак!» - «Подумаешь, - говорит русский. - Я тоже могу выйти на Красную площадь и орать во все горло, что президент Джонсон - дурак!» Понимаешь? С тех пор ничего не изменилась. Они даровали свободу слова не для того, чтобы мы говорили о них все, что думаем. В этом легко убедиться - к тебе сейчас пресса прислушается, ты можешь сказать все, что думаешь. Когда ты следующий раз полетишь в космос? И полетишь ли вообще? Для каждого есть свой кнут
и пряник, главное, что каждый сам хорошо знает свой кнут и свой пряник.
        Он опять улыбнулся прежней открытой улыбкой.
        - Встретимся на космодроме, Володя. Там обговорим все детали. Хорошо?
        - Хорошо, - не совсем уверенно сказал Макаров.
        Спорить с Гагариным не хотелось. Макаров очень хотел найти веские доводы против предложения генерала, но не находил их. Наверное - от растерянности.
        И быть может - Макаров чувствовал его правоту.
        Глава двенадцатая
        Во дворе было темно, казалось, что находишься в огромном колодце. Где-то наверху, в лениво колышущихся небесах плескались бледные звезды. До утра еще было далеко, а в пятой квартире уже встали или еще не ложились - горела керосиновая лампа, звенели стаканы, и время от времени взрыкивала гармонь, под которую истошный голос начинал одну и ту же частушку:
        Эх, яблочко, куды ты котисся?
        Горцу в рот попадешь - не воротисся…
        В подъезде пахло кошками и анашой. Свет не горел, и передвигаться приходилось на ощупь. Хорошо еще, подниматься пришлось всего на третий этаж. Дверь была заперта, никто ее, как ни странно, за время отсутствия Скрябина не тронул, поэтому ключ легко вошел в замок. В прихожей Александр Александрович сразу зажег свечу. Было у него такое стеариновое чудище - толщиной в руку. Свеча разгорелась и осветила комнату, стеллажи с книгами, в углу экраном загадочно блеснул неработающий телевизор. Скрябин был дома.
        Воды в кране, разумеется, еще не было.
        Скрябин нашел в ванной канистру, ополоснулся застоявшейся и потому пахнущей пылью водой, вытерся висевшим на крючке полотенцем и вернулся в комнату.
        Он-то думал, что его в комнате ждет засада, что ему руки будут ломать, едва он войдет в дом. Оказалось, никто его не ищет. Похоже, что в Царицыне, несмотря на военное положение, объявленное по случаю войны с Егланью, царили все те же бардак и неразбериха.
        Холодильник не работал. Да и пуст он был - хоть свои шары катай.
        Скрябин прилег, поставив свечу в бокале рядом с постелью.
        Спать не хотелось.
        Все случившееся с ним в последние недели казалось похожим на сон. Впрочем, не была ли бредом и окружающая его действительность? Вдруг показалось, что он живет в чьей-то странной книге, которая неизвестно чем началась и неизвестно чем закончится.
        Эх, яблочко, куды ты котисся?
        Горцу в рот попадешь - не воротисся… -
        уныло затянули в пятой квартире.
        Скрябин подошел к окну.
        В омуте двора, светя фарами, стояла невидимая машина, от нее к соседнему подъезду двигались пляшущие, подпрыгивающие огоньки. Некоторое время Александр Александрович зачарованно смотрел на огоньки, потом понял - работники комитета губернской безопасности кого-то арестовывать приехали. Во все времена, как правило, аресты производились глубокой ночью. Некоторые исследователи из этого целую теорию вывели: мол, потому ночью аресты идут, что голого и разнежившегося человека за жабры легче взять. Может, и так, но основная причина значительно проще. Аресты в ночное время идут, потому что после двенадцати все люди дома ночуют и их застать легче. А уж если арестованный расколется и запоет, то его возможных подельников органы вообще неподготовленными берут, опять же, возможные бумаги и ценности на месте, если подельники еще не догадываются, что их накололи.
        Фонарики появились из подъезда, и между ними смутно белела чья-то рубаха.
        «Вот и за мной когда-нибудь так придут, - кольнула Скрябина неожиданная мысль. - Это раньше меня забирать не за что было, и то примерялись. А теперь уж полный букет повяжут: сепаратист, член преступной группировки, геноцид мирного населения пришьют, а то и мародерство - кому объяснишь, что книги в селах не по собственной инициативе собирал?»
        Он вернулся на диван, лег на постель, прикрылся пледом и попытался заснуть.
        Но поспать так и не пришлось. Он уже медленно погружался в предшествующую сну сладкую дрему, когда в дверь осторожно постучали.
        Скрябин мог смело сказать, что стучали не представители власти. Тем таиться не от кого, они стучат иначе - громко, властно, в полный кулак.
        Он осторожно подошел к двери и прислушался.
        За дверью напряженно дышали.
        - Кто? - негромко спросил Скрябин.
        Соседи у него были приличные, но всякое могло случиться за время его отсутствия, вот он и осторожничал.
        - Кто? - уже нетерпеливо повторил он.
        - Я, - сказали из-за двери. - Откройте, Александр Александрович, это я - Каршон.
        Скрябин удивился, но дверь приоткрыл.
        В полутьме подъезда напряженно и виновато улыбался председатель комлита.
        - Пустите? - поинтересовался он. - Не испугаетесь врага режима приютить?
        Скрябин открыл дверь шире.
        - Входите, чего там, - сказал он. - Это вы должны бояться - все-таки к сепаратисту и участнику незаконных вооруженных формирований в гости проситесь.
        Каршон прошел в комнату, устало опустился в кресло. Свеча выхватывала из полутьмы комнаты часть его лица. Подглазники у Каршона были - в пол-лица.
        - Самогончику? - светски спросил Скрябин.
        Была у него небольшая заначка на антресоли. В одиночку пить не хотелось, а в компании - в самый раз.
        - Чайку бы, - вздохнул Каршон.
        Конфорка газовой плиты едва засветилась голубовато. Кипятить чай на таком огне - до следующего вечера будешь чая дожидаться. Но у Скрябина имелась небольшая самоделка - паяльная лампа с приваренным к нему чугунком. И керосина канистра на балконе стояла.
        Глотнув горячего свежего чая, слегка отдающего керосином, он спросил:
        - И как же вы во враги народа попали, Иммануил Саулович?
        - А вы где пропадали? - вопросом на вопрос отозвался гость.
        - За солью ходил! - хмыкнул Скрябин.
        Эх, яблочко, куды ты котисся?
        Горцу в рот попадешь - не воротисся… -
        в очередной раз грянули в пятой квартире.
        - Попали в облаву, - сухо продолжил Скрябин. - Ну дальше как в песенке. Угодили однажды в лапы к атаману Лукашу, был такой в Еглани, тот нас и мобилизовал.
        - Кого это - вас? - поинтересовался Каршон.
        - Меня и соседа моего Ойкуменова, с которым за солью ходили. А потом войска КГБ подтянулись, батька что, он птица вольная, в степи подался, а я в город вернулся. Вот и вся одиссея, Иммануил Саулович. А с вами что стряслось?
        - Пока ты в егланских степях бандитствовал, - сказал Каршон, - у нас тут ба-альшие изменения произошли. Любимцы с любителями окончательно расплевались, тут к власти и пришли эти, как они себя называют - иные. И знаете, Александр Александрович, ведь и в самом деле оказались иные. Прежние пытались власти видимость законности придать, а эти по чисто конкретным понятиям действуют. Правда, хватило у них ума от прежних институтов не избавляться. Армию сохранили, органы безопасности. Милицию, правда, разогнали, так ведь она и раньше себя особо не проявляла.
        - Вы-то им, чем не угодили?
        - Неверием, - сказал Каршон. - Трудно поверить в том, что у них есть какое-то будущее. Их это разозлило. Сильно разозлило. И потом, разве забыл? Мы же их ребят тогда постреляли! Помнишь, в белых шарфиках приходили?
        - Наверное, это их больше неверия зацепило, - сказал Скрябин и признался: - Честно говоря, я вообще будущего не вижу. Кажется, дело идет к всеобщему концу. А народ, как водится, безмолвствует.
        - А он всегда безмолвствовал, - сказал гость. - От его имени обычно говорили те, кто в наименьшей степени представлял этот самый народ. Как обычно, народ молчит, а эти кричат: народ хочет, народ желает свобод, народу необходимо… А народу одно нужно - чтобы сытно было, чтобы войны не было и чтобы по ночным улицам городов без опаски можно было ходить. А все остальное от лукавого. Ну, дали ему свободу выбора. Так из кого? А свобода слова у него всегда была, только что и напомнили - пользуйтесь!
        - Так ведь раньше за это посадить могли, - сказал Скрябин.
        - А свободы без ответственности не бывает, - хмыкнул Каршон.
        - А как же с руководством литературным процессом? - поинтересовался Скрябин. - Накрылась идея?
        - В целом мысль была перспективная. Союз писателей был бюрократической организацией. Мы пытались найти более гибкие решения. Похоже, слишком поздно спохватились. Негативные процессы уже стали необратимыми. Вы не возражаете, если я у вас побуду до утра?
        - Да, господи, - Скрябин махнул рукой. - Мне-то что! Только если нас с вами вместе застукают, боюсь, участь ваша будет незавидной. У одной стенки стоять будем.
        Каршон, держа стакан с чаем в руках, подошел к окну.
        - Честно говоря, мне все это уже надоело, - не оборачиваясь, сказал он. - А стенка что? Стенка - это радикальное решение вопроса. Это перспективно.
        - Ну, это просто, - сказал Скрябин. - Пойдите и сдайтесь, оно все и кончится. Этой самой стенкой. Я думаю, у них найдется повод для того, чтобы расстрелять вас.
        - Хуже, если все закончится тюрьмой, - вздохнул Каршон. - Это будет совсем ненужным продолжением.
        Скрябин встал, разложил кресло.
        - Устал, как черт, - признался он. - Всю ночь ехали, культурные ценности с одним господином пытались для потомков сохранить. Вы во сне не храпите?
        Полежал немного, глядя на медленно светлеющий мир за окном.
        - Знаете, Иммануил Саулович, - сказал он в темное пространство комнаты. - А я не удивляюсь тому, что с вами случилось. Есть люди, которые являются противниками любого режима. Мне кажется, вы из их числа.
        За стеной кто-то жестко рванул струны гитары.
        «Черный ворон, - грустно спросил пьяный голос, - что ты вьешься над моею головой?»
        - Да какой это режим, Саша? - после недолгой паузы сказал из темноты Каршон. - Видимость одна.

¦ ¦ ¦
        Старт космического корабля - пусть даже он стал привычным и рутинным явлением - всегда впечатляет. Глядя на стартовую площадку, где вонзалась остроконечным конусом в небеса громада космического корабля, Гагарин испытывал почти трепетный восторг.
        Он вдруг вспомнил, как их впервые привели в цех. На стапелях стояли блестящие, еще без обмазки, шары спускаемых аппаратов «Востока».
        - Ух ты! - сказал Попович.
        - Братцы, нет слов! - счастливо засмеялся Нелюбов.
        Он еще не знал, что никогда не полетит в космос. Случайный конфликт с военным патрулем на железнодорожной станции привел к тому, что из отряда отчислили сразу троих - Нелюбова. Филатьева и Аникеева. Нелюбов был очень самолюбив. Откомандированный в ВВС на Дальний Восток, он с ревностью следил, как в космос летят его друзья и товарищи. Он рассказывал товарищам по службе, что сам был космонавтом, что был дублером Гагарина, но ему никто не верил. Григорий все чаще прикладывался к стакану, и сообщение, что в феврале шестьдесят шестого года он попал под поезд на железнодорожном мосту безвестной станции Ипполитовка, стало закономерным итогом его сломанной жизни. Гагарин никогда не узнал, что случилось с приятелем - трагическая случайность или обдуманный итог неудавшейся, но так счастливо начинавшейся жизни. Вспоминая Нелюбова, Гагарин всегда испытывал горечь и тоску. Нелюбов был блестящим и удачливым человеком, он всегда умел вовлечь окружающих в круг своих проблем и сделать их помощниками. Но в тот раз он обманул самого себя, отказавшись извиниться перед дежурным офицером комендатуры. Подвел себя и
товарищей, которые пострадали за компанию. Это было давно, более тридцати лет назад. В тот момент, когда они оказались в цеху, Нелюбову еще только предстояло выпить горькую чашу разочарования. Тогда все было впереди. И будущее казалось прекрасным.
        Они с восторгом смотрели на сверкающую кабину «Востока», которая казалась им верхом технического совершенства.
        - Ну, кто хочет посидеть в корабле? - с улыбкой спросил Королев.
        - Разрешите мне, - сказал тогда он и неизвестно зачем наклонился, расшнуровывая и сбрасывая ботинки. Казалось кощунственным лезть в эту стерильную чистоту в пыльных ботинках. Он так и сидел в кресле пилота в носках, жадно вдыхая запах металла и технического лака, еще не зная, что ему предстоит стать первым человеком, который в этой кабине унесется в космическое пространство.
        Уже потом, когда к кораблю привыкли, когда осталось шесть кандидатов на полет, зимой шестьдесят первого года они сдавали экзамен, которым проверяюсь их умение управлять кораблем. Генерал Каманин приказал:
        - Старший лейтенант Гагарин!
        - Старший лейтенант Гагарин к ответу готов! - бодро отрапортовал он.
        - Займите свое место в тренажере, - приказал Каманин. - Задание - нормальный одновитковый полет.
        Он был готов и тогда, в раннее апрельское утро на старте, когда Королев прямо спросил его:
        - Волнуешься, Юрий?
        - Конечно волнуюсь, - пожал плечами старший лейтенант, которому через несколько часов предстояло приземлиться майором. - Все-таки первый раз!
        Они стояли чуть в стороне. Рядом одевали дублера - Германа Титова. Жора Петрушин помог Титову справиться с громоздким скафандром, хлопнул его по плечу и что-то шутливо сказал. Гагарин вспомнил, как вечером прошедшего дня пошутил Королев, сказав, что лет через пять в космос будут летать по профсоюзным путевкам, и насмешливо фыркнул.
        - Смеешься? - сказал Королев. - Это хорошо. А я вот тоже волнуюсь. Звездную эру открываем, дружочек!
        В девять часов семь минут по московскому времени Гагарин крикнул:
        - Поехали!
        Крикнул неожиданно для себя, такой его вдруг охватил восторг, что он не выдержал и схулиганил. Исполнялась его мечта - он летел в космос, летел первым, он радовался этому, как радуется вернувшийся в небо после тяжелой болезни летчик. Рев двигателей показал, что до взлета остаются секунды. И он закричал. Не для того, чтобы произнести какое-то историческое слово, об этом он тогда просто не думал. Просто радость и волнение, переполнявшие его тогда, потребовали немедленного выхода.
        Странно, но сейчас он не испытывал волнения. Наверное, перегорел.
        Глава тринадцатая
        Утром бывший комлитовец ушел.
        - Мне главное из города выбраться, уж больно в Царицыне климат нездоровый. В Брянск подамся, - сказал он. - А оттуда - в Европу. Хоть на Украину. Живут же люди, нашего горя не знают!
        Он ушел, а Скрябин остался наедине с собственными заботами. Наличных денег у него почти не оставалось, а в банк он идти побаивался.
        Поразмыслив немного, он пошел к Жульницкому. Благо тот жил неподалеку.
        - Саша! - обрадовался прозаик. - Дорогой ты мой, Александр Александрович! Ты где пропадаешь? На работе тебя нет, домой заходил - никто не открывает! Тут такие дела намечаются! Мне Хорьков звонил из губернской администрации, они решили сборник выпустить, посвященный борьбе за независимость Царицына. Ну, ты наших ветеранов знаешь, они двух слов связно сказать не могут, не то чтобы на бумаге изложить. А платить обещают хорошо!
        Узнав, что Скрябин хочет занять у него денег, Жульницкий поскучнел. Округлое лицо его с ежиком седых волос над низким лбом стало озабоченным.
        - Ну конечно, - сказал он. - Немного я тебе займу, конечно, но ты, Саша, должен знать, нынче я в стесненных обстоятельствах. Тебе много? А на сколько? На недельку? Ну, это, брат, не деньги. Пить будешь?
        - Что-то не хочется, - сказал Скрябин.
        - Садись, садись, - сказал Жульницкий. - Рассказывай, где тебя носило!
        - Да я тороплюсь, - сказал Скрябин. - Я, понимаешь, в деревню за продуктами мотался да не рассчитал немного.
        - Ну и как там деревня? Живет? - засмеялся Жульницкий.
        Лицо у него было довольным, добрым и спокойным, как у человека, выполнившего свой долг. Жульницкий сидел на табурете в семейных трусах и клетчатой рубахе.
        - Мне тут повесть один меценат заказал, - сказал он. - Просил осветить работу его птицефабрики. Хочет свой след в истории оставить.
        - Ну-ну, - вздохнул Скрябин. - Давай, дружище, твори нетленку.
        В обжорку он не пошел, на базаре можно больше купить. Базар за время его скитаний изменился. Исчезли милиционеры, но их место заняли мрачные мальчики в кожаных куртках с красными повязками на руках. Иностранцев с юга стало поменьше, небритые физиономии уже не резали глаз своим нахальным постоянством. Но и продуктов стало значительно меньше. Он поторговался немного, взял два килограмма конских сосисок, три килограмма помидоров и ковригу белого хлеба. Потом прошел в муниципальные ряды, чтобы купить если не сахару, то хотя бы меду, спичек, макарон и молока, если будет. К его удивлению, соли в рядах было много, и цена у нее была не слишком высокая. Он купил и соли, недобрым словом помянув в душе Ойкуменова. Интересно, добрался он до дома или так и блуждает по степи?
        Двор его дома был пуст.
        У давно уже неработающего лифта сидела огромная крыса и с ленивым нехорошим интересом рассматривала вошедшего. Решив, что определенную опасность для нее Скрябин все-таки может представлять, крыса встала и вперевалочку пошла к двери, ведущей в подвал, нырнула в прогрызенную щель. В подвале ее встретили возбужденным писком.
        Скрябин поднялся в квартиру, перекусил.
        В дверь постучали.
        - Кто там? - спросил Скрябин.
        - Фирма «Услуги на дому», - с развязной ленцой сказали из-за двери. - Девочка не требуется?
        - Нет, благодарю, - Скрябин даже не удивился. К тому все и шло.
        - Может, мальчика? - предложили с лестничной площадки. - Есть симпатичные и умелые. Кроме этого, можем предложить хорошее спиртное, приличные наркотики, веселые журнальчики по доступной цене. Не интересуетесь?
        - Не интересуюсь, - сказал Скрябин.
        За дверью потоптались, и сразу стало ясно, что визитер был не один. «Импотент, наверное», - предположил баритон. «Или маньяк, - сказал голос потоньше. - Интеллигентов ведь не осталось».
        Скрябин посидел у окна. Пытаясь сосредоточиться на «Опытах» Монтеня. В голову лезла разная ерунда. Да и не хотелось сидеть дома. Свой фантастический роман Александр Александрович окончательно забросил. Ну кому нужны разные утопии в эпоху декаданса? Люди больше девочками или мальчиками интересуются.
        В пятой квартире стояла тишина. Похоже, певец и его слушатели вконец умаялись. Или отсыпались после грандиозной попойки. Дома сидеть не хотелось, но и идти не к кому было. Раньше он к Ойкуменову заглядывал партию-другую в шахматы сгонять. Или к Лантратову - у того можно было переносной телевизор посмотреть, Лантратов в далеком прошлом был хорошим инженером и навыков своих не утратил: собрал на балконе небольшой ветряк и генератор, подсоединился к спутниковой антенне, оставшейся от кого-то из бывших. Телевизор, правда, ловил спортивный канал на английском языке, еще передачи «Вильной Украины» и финскую молодежную передачу, но и этого хватало для того, чтобы смотреть и завидовать: живут же люди! Но, похоже, хорошие времена закончились. Скрябин еще с улицы заметил, что стекло в окне на балконе у Лантратова было разбито, а вместо антенны светлело круглое пятно. Означать это могло лишь одно - Лантратова дома долго не будет. Может, он даже уже никогда не вернется к себе. И телевизионных посиделок больше не будет.
        Скрябин походил по комнате, посидел у окна и понял, что надо работать.
        Тетрадь, в которую он записывал наброски своего романа, уже обтрепалась, и страницы кое-где завернулись и слиплись. Он посидел немного, разбирая торопливые каракули, выведенные в машине или после возвращения от батьки Лукаша. Атаман оригиналом не был, как всякому бандиту, что пришел в свою временную власть из интеллигенции, ему хотелось пообщаться с равным себе по знаниям, в остальном, считал атаман, его собеседникам было далеко. Посиделки у атамана были долгими и состояли в основном из нескончаемых монологов батьки. В своих монологах он высказывал личное мнение о власти, о гражданской войне, о политической борьбе, о своей роли в становлении государственности в Егланском районе. Высказываясь по этим животрепещущим вопросам, батька ходил среди слушателей, и на его лице попеременно отображались гнев, восторг, нетерпение, детское удивление и непонимание происходящего. Батька жестикулировал, изредка символически рвал ворот рубахи, закатывал рукава, изображал деятельность и немедленную готовность сразиться с любым врагом, жадно раздувая ноздри, вдыхал проспиртованный воздух горницы, словно и в самом
деле наслаждался ароматами полыни, донника и чабреца, о которых говорил. Осторожные реплики можно было вставлять исключительно между диалогами атамана, поэтому из штабного дома, который атаман именовал Егланским кругом, все уходили невыговорившиеся и оттого усталые.
        Но иногда в единоличных беседах со Скрябиным батька Лукаш был предельно откровенным, и Скрябин удивлялся - все правильно подмечал атаман и о будущем своем печальном судил трезво. Время перестройки мира - это еще и эпоха, которая создает мифы. Мифология времени гибели империй всегда лжива, как лживы и неискренни затеявшие преобразования империй герои. Учебники истории никогда не будут объективными - они, как фантастические романы, пишутся людьми, которые любят или ненавидят своих героев и очень редко остаются к ним равнодушными. Все правильно. Каршон был абсолютно прав - писать стоило утопии. Они всегда являются квинтэссенцией фантастики, потому что говорят о месте, которого не было, нет и никогда в жизни не будет.
        Возвращаясь к себе, Скрябин перед сном писал. Окружающая его действительность была так мрачна, что хотелось чего-нибудь светлого, обязательно романтического - с освоением звездного пространства и океанских глубин. И чтобы люди в этом мире жили хорошие. Пожалуй, это самым главным для Скрябина было.
        Сейчас он перебирал свои записи, читал написанные главы и знал это совершенно точно - никогда не будет. Никогда.

¦ ¦ ¦
        - Юрий Алексеевич, вы - авантюрист, - сказал Макаров. - Это вам кажется, что вы все просчитали.
        Гагарин улыбнулся.
        Он словно помолодел - движения его вновь стали стремительны и точны, он прекрасно понимал, что делает, так было им задумано, а отступать от намеченных целей он не привык.
        - Авантюрист? - он заразительно засмеялся. - Это хорошо. Миром правят авантюры, а не трезвый расчет, Володя. Это потом находятся люди, которые обосновывают железную неизбежность авантюры. Думаешь, первый полет не был авантюрой? Мне Сергей Павлович года через три после полета сказал, что шансы на благополучное возвращение с орбиты были примерно шестьдесят на сорок. Авантюризм? Но мы рискнули и обогнали американцев. А в конце шестидесятых рискнули они и обогнали нас. После смерти Королева мы ведь тоже могли пойти на риск, лунная ракета уже совершила несколько успешных стартов, но заупрямился Брежнев. Ему казалось, что неудача подорвет наш престиж. Так оно и случилось - у американцев все вышло, а мы потеряли лицо. Ты мне зубы не заговаривай. Тебе все-таки придется лететь с пассажиром, и этим пассажиром, сам понимаешь, буду я.
        - Я не об этом. Вы серьезно думаете, что своим поступком разбудите самосознание нации?
        - Не знаю, - признался Юрий Алексеевич. - Ты такие высокие слова говоришь… Но так дальше жить тошно. Ты пойми, я был с детства воспитан на иных примерах, те суррогаты, которые подсовывают сейчас, мне просто не подходят.
        - Я понимаю, - серьезно сказал Макаров.
        Они сидели в номере гостиницы, из которого была видна улица с деревьями, вяло вытягивающими корявые ветви из казахской земли. Еще в окно было видно чистое и густое синее небо, в синеве прерывисто белели полоски перистых облаков.
        До старта оставалось тридцать два часа.
        - Такое чувство, что жизнь разделилась на «до» и «после», - сказал Гагарин. - На поверхность вылезла человеческая дрянь, но нельзя же позволить, чтобы она и в самом деле правила миром.
        - Людям надоела прежняя жизнь, а какой должна быть новая, они просто не знали. Представляли ее как-то заоблачно. Я где-то читал, что любую революцию делают романтики и идеалисты, но плодами победы пользуются негодяи и прагматики. Наверное, это неизбежный этап, он обязательно пройдет, надо только подождать.
        - Володя, - сказал Гагарин. - В том-то и дело, что ждать некогда. У человека только одна жизнь, другой не будет. И эту жизнь хочется прожить по-человечески. И дело совсем не двухстах сортах колбасы и нежном пипифаксе в туалетной комнате, дело совсем в ином - трудно уважать себя, зная, что тобой командует жулик и негодяй.
        - Бунт - тоже не выход, - качнул головой Макаров.
        - А это не бунт, - мальчишески засмеялся Гагарин. - Это попытка остаться свободным и честный. Хорошую пилюлю мы им приготовили, а? И им придется ее проглотить.
        - После этого попрут меня из отряда, - уныло сказал Макаров.
        - А ты вспомни всех тех, кто так и не полетел, - посоветовал собеседник. - Им было горше, у тебя за спиной три полета, ты летишь четвертый раз. А Карташова списали по здоровью, хотя многие тогда говорили, что врачи просто перестраховались. А Филатьев и Аникеев вообще ответили за чужую вину. По совести говоря, их тогда Гриша подставил, самолюбием поступиться не захотел. А в результате ответили все трое. А Марс Рафиков? Думаешь, он не хотел летать?
        - Умеете вы утешить, Юрий Алексеевич, - сказал Макаров. - Я понимаю, вы - это вы. Но все-таки это всмотрится мальчишеством. Кому вы собрались доказывать? Им?
        - Себе, - без улыбки сказал Гагарин.
        - Даже зная, что возвратиться не придется, а спасательная операция государству просто не по карману? Да и уверенности нет, что им захочется кого-то спасать.
        - А вот это уже не главное, - Гагарин встал и, явно скрывая волнение, отошел к окну. - Главное, что этого им не удастся скрыть от людей. Не станут же они хоронить меня в какой-нибудь авиакатастрофе!
        Глава четырнадцатая
        Так оно обычно и бывает - за тобой приходят, когда ты этого совсем не ждешь, когда измученная томительным ожиданием душа успокаивается: пронесло. Некоторым везет. Про них забывают. Всякие причины бывают - у одного следователь умер, а с ним и важные документы пропали, вредительская и антигосударственная деятельность другого вдруг теряет свою актуальность - скажем, сеял ты слухи, ссорящие родную страну с союзнической Германией, тебя за это в Потьму надо сослать, на Соловки гаденыша этакого отправить, уже и приговор обговорили, а тут вдруг случается война с этой самой дружественной Германией. Правда, так бывает редко, у нас еще осенью сорок первого года за распространение антигерманских настроений судили, хотя война уже бушевала вовсю. И все-таки случаи бывают всякие, бывает, что совсем уже отчаешься, а тут вдруг радость такая - опасность мимо прошла, как в известной игре в «морской бой».
        А у Александра Александровича Скрябина наоборот - только он расслабился. Только успокоился, тут к нему и постучал водитель с машины «Пицца на заказ». Сами понимаете, что такое «заказная» пицца, нормальные люди в таких машинах не ездят, нормальных людей в таких машинах возят.
        Допрашивали его двое. Один, впрочем, - долговязый, с впалой грудью и редкой бородкой на вытянутом лице, одетый в мундир лейтенанта губернской безопасности, - в разговор вступал редко, потому что весь допрос жрал ножом тушенку из литровой стеклянной банки с изображением трех веселых поросят. Вопросы, которые он задавал, звучали невнятно, и приходилось вслушиваться, чтобы понять их суть. Второй - толстый коротко стриженный мужик в гражданке - на тушенку не отвлекался. Направив на Скрябина лампу, он задавал вопросы рубящим приказным тоном, иногда вставал за спиной допрашиваемого и отвешивал ему весомые подзатыльники.
        - Что, бандитский прихвостень, не нравится? - спросил худой, облизывая нож.
        - Давай, давай, бандитская харя, облегчай душу! - прогудел за спиной толстяк. - Думаешь, никто ничего не знает? Мы о тебе все знаем, сучок ломаный! Ну, что ты делал в Еглани? Что ты делал у атамана? Самогон пил?
        - Библиотеку собирал, - сказал Скрябин, с отчаянием думая, что эти двое ему не поверят, он бы сам никогда не поверил, если бы ему бандит это объяснять стал. А кто он в глазах гэбэшников был? Бандит, самый настоящий бандит. В налетах участвовал? Чего же еще?
        - Вот, смотри, - сказал лейтенант, вытирая нож о брюки и бросая его на стол. Вместо ножа он взял со стола какую-то бумагу. - Скрябин Александр Александрович… родился… крестился… ну, образование конечно… В качестве наемника в молодые годы участвовал в организации Бухарской республики на территории Узбекистана. Как наемник отличался жестокостью по отношению к мирным гражданам, участвовал в коллективном изнасиловании женщин из гарема Кудлай-хана. В дальнейшем выпустил книгу, в которой прославлял наемничество и действия так называемого миротворческого контингента в Республике Узбекистан. Показания зачитать, или пока так обойдемся?
        - Ты не молчи! - угрожающе сказал толстый за спиной и посопел для наглядности. - Ты в глаза смотри, когда с тобой разговаривают! Я сказал - в глаза! - И он охватил щеки Скрябина, заставляя его смотреть на лейтенанта.
        - В дальнейшем был завербован военной разведкой самопровозглашенной Бухарской республики и переброшен на территорию, контролируемую Союзом Взаимозависимых Государств, чтобы вести работу по развалу Союза. Было такое?
        - Не было, - сказал Скрябин, заставляя себя смотреть в узкие мутные глаза лейтенанта. - Бухарская республика как раз и была одним из инициаторов образования СВГ. Вы же знаете!
        - Молчи! - сказал толстый. Хватка его ослабла, одной рукой он принялся крутить ухо Скрябина. Было больно и обидно, что ему, сорокапятилетнему мужику, ухо, как какому-то юнцу, крутят.
        - С целью проведения диверсионных операций на территории Царицынской губернской республики, - продолжал читать лейтенант, - бежал из города и вступил в так называемую Егланскую повстанческо-освободительную армию, который руководил небезызвестный Василий Степанович Лукашов, именующий себя Верховным правителем Еглани, а также батькой Лукашом. В составе различных бандитских соединений участвовал в ограблениях поездов и сел, расположенных на близлежащих территориях. Во время налетов проявлял ничем не объяснимую жестокость по отношению к мирному населению, занимался мародерством. Так, при нападении на село Голодовка по указанию Скрябина А. А. была сожжена хата крестьянина Потоцкого, вывезено пятьсот пятьдесят единиц различного рода печатной продукции. При нападении на деревню Юрзовка экспроприировано и вывезено в неизвестном направлении семьсот десять единиц печатной продукции. Ну, и так далее… - Лейтенант небрежно швырнул документ на стол. - Мразь, гад, азиатский шпион! Врежь ему, Вася, чтобы осознал, где находится!
        Последующее Скрябин запомнил плохо.
        Били его азартно, с хаканьем, с выкриками. Кажется, хотели, чтобы Скрябин признался в попытке отравления города по заданию афганских контрабандистов или экстремистов Южного Казахстана, в нарушениях правил рыболовства в дельте реки Волга и в поджоге санитарного дома на улице Тамерлана. Некоторое время Александр Александрович с тоской вспоминал деревенскую вдову Ангелину, понимая теперь, что в подполе или даже в сарае у нее ему было бы гораздо спокойнее и безопасней, а потом потерял сознание. Даже не от боли - от безумности бросаемых ему обвинений.
        Пришел он в себя в пустом кабинете. Ни толстого, ни лейтенанта в кабинете не было. На столе стояла початая бутылка настоящей фирменной водки и вскрытая банка тушенки, из которой торчал нож с наборной рукоятью.
        Скрябин посидел на полу, переждал, когда закончатся вертеться перед глазами огненные круги, прислушался к себе. Болело все.
        Он осторожно поднялся, подошел к столу, на котором белели листки бумаги, с которой лейтенант зачитывал его прегрешения. Листы были девственно чистые и хранили отпечатки тонких жирных пальцев.
        От банки пахло пряно и аппетитно. «Убьют!» - обреченно подумал Скрябин, но руки уже действовали помимо его воли. Он налил полстакана водки, залпом выпил ее, нанизал на нож волокнистый кусок аппетитно пахнущего мяса и, не жуя, проглотил его.
        Палачи запаздывали.
        После выпитой водки стало немного легче. Кряхтя, Скрябин поднялся и подошел к двери. Та была не заперта.
        Коридор был пустынен и гулок, в нише стоял бюст Крошина, но кто-то, бывший в курсе новых веяний и не желавший опоздать на формируемый политический поезд, уже повернул его лицом к стене. Тошнотворно пахло анашой, словно он оказался в подъезде, где курили подростки.
        Скрябин пошел по коридору, ожидая гневного оклика, быть может, даже выстрела в спину. Никто его не окликал, никто не стрелял ему в спину. Постепенно обретая смелость, Скрябин спустился по лестнице. В здании он не ориентировался, но легкий сквознячок подсказал ему путь к спасению.
        Свернув за угол, он услышал голоса и стоны.
        Вот ведь странная штука: любопытство сильнее страха почти во всех обстоятельствах. Знаешь же, что за дверью Фредди Крюгер в своей железной маске, а все равно что-то тянет тебя посмотреть на него.
        Скрябин приоткрыл дверь.
        В открывшемся просторном помещении, освещенном софитами, на медицинской кушетке сплетались два чугунных сильных тела, в которых всего было вдоволь. Тела размеренно и деловито двигались на кушетке. Да и вопли совсем не походили на крики истязуемых. Из-за софитов встал кто-то невидимый, по потолку и выбеленным стенам заметались многочисленные тени, и этот кто-то фальцетом поинтересовался:
        - Почему сквозняк? Артистов, козлы, не бережете?
        Скрябин торопливо прикрыл дверь и бросился бежать прочь по полуосвещенному коридору, в каждой темной нише которого таилась опасность.
        Он толкнул внезапно выросшую перед ним резную деревянную дверь, обе створки ее стремительно разошлись, и Скрябин погрузился в черную холодную бездну, от которой пахло недавним дождем и свежим сургучом. Он барахтался беспомощно, а пустота засасывала его, пробовала на вкус, причмокивая и посасывая; пустота вглядывалась в его лицо, словно стараясь угадать, что чувствует Скрябин именно в этот момент; пустота жаждала его крови, и Скрябин ощутил бессилие перед происходящим. Он боролся и проиграл, сейчас он было беспомощным и невнятным, словно новорожденный щенок, которого вылизывает мать. «Я погиб», - подумал Скрябин, и от этой мысли ему вдруг стало томительно и сладостно, так сладостно и так томительно, что он не сдержал слез. Но глаза его уже привыкали к темноте, и через некоторое время стало не так страшно, потому что впереди открылось остекленное мрачное пространство с шорохами среди массивных прохладных колонн, впереди послышались голоса, а ноги ощутили подошвами скользкие мраморные ступени. Скрябин понял, что выбрался в вестибюль здания.
        У входа темнело несколько фигур в полувоенных френчах и танковых шлемах. Это была охрана, пройти ее казалось невозможным, и Скрябин едва сдержал вопль разочарования.
        Дверь впереди распахнулась, вошел кто-то маленький, с шишкастым лбом, но преисполненный важности и чувства превосходства над остальными. Охрана бросилась к нему, человечка подхватили на руки.
        - Качать его! - восторженно завопил кто-то из охраны. Человечек взлетал в воздух, нелепо болтая ногами и обеими руками придерживая красную каскетку с мелькающей кисточкой.
        - Ну, Жужига! Ты дал, Жужига! Ты всем показал! - ликующе перебивали друг друга охранники.
        Наконец вошедшего поставили на ноги. Он некоторое время терпеливо принимал поздравления, потом медленно двинулся вверх по лестнице, и Скрябин сообразил, что у него появился пусть маленький, но шанс. Дождавшись, когда незнакомый ему Жужига поравняется с колоннами, Скрябин шагнул вперед, заключил маленького, но значительного человечка в объятия и жарко поцеловал его в соленые губы, над которым колко щетинились незаметные в полутьме усики.
        - Ну, Жужига, ты дал! Мужчина! Мужчина!
        Продолжая обнимать невесомое тело, Скрябин двинулся по лестнице вниз. Охранники с любопытством наблюдали за ним. Заветная дверь была уже близко, казалось, ее можно было коснуться рукой, и в это время сзади властно сказали:
        - Стоять!
        Охранник с заспанным лицом хронического алкоголика, в расстегнутом френче, темных галифе и тапочках на босу ногу, долго и внимательно разглядывал оцепеневшего Скрябина, все еще сжимающего в объятиях маленького и беспомощного Жужигу.
        - Я же тебя на третий этаж посылал! - вспомнил он.
        «Путает с кем-то!» - понял Скрябин. Впрочем, это было даже на руку ему. Не надо объяснять, как он вообще в здание попал.
        - Так я там был, - вздохнул он. - Как вы мне объяснили.
        - И что там? - задумчиво поинтересовался охранник.
        - А послали меня, - равнодушным голосом объяснил Скрябин. - Молодец, говорят, брат Елдырин! Хорошо служишь, брат Елдырин!
        - А дальше? - зевнул охранник.
        - А что дальше? - удивился Скрябин. - Похвалили и сказали: а иди ты на… брат Елдырин! Я и пошел.
        - Ну и правильно, - лицо охранника прояснилось, он застегнул нижние пуговицы френча и покивал Скрябину. - Брат Елдырин, говоришь? Нехорошо, нехорошо… Врать-то зачем было, что пароля не помнишь? Бдительность вздумал проверять? А теперь вот с самим сержантом Жужигой взасос… Нехорошо!
        Он отрыл дверь, и в вестибюль плотными обжигающими клубами невидимо ворвался свежий воздух. За дверями стоял вечерний сумрак, горели фонари, и на зданиях впервые за последние пять лет красными и зелеными сполохами резвилась реклама. Выйдя из здания, Скрябин жадно вдохнул воздух и с удивлением обнаружил, что все еще держит маленького человечка в объятиях. Бережно он поставил Жужигу на ступеньки, потрепал ладонью его дрожащую щеку.
        Мимо прошел освещенный трамвай, брызнул на повороте искрами из-под колес.
        - Ну ты даешь, - сказал сержант Жужига. - Чуть губы не оторвал! - И без перехода поинтересовался: - Мужик, сто рублей до зарплаты займешь? Ей-богу, отдам, хочешь крест поцелую?
        - Милый, - с внезапно нахлынувшей нежностью, очевидной для только что избежавшего смертельной опасности человека, сказал Скрябин. - Что там стольник? Я тебе все деньги отдам, только доведи меня до трамвайной остановки!

¦ ¦ ¦
        В иллюминаторе серебристо светилась поверхность Земли.
        - Получилось! - шумно выдохнул Макаров. - А ведь получилось, Юрий Алексеевич!
        - А ты в благополучный исход не верил, - усмехнулся сидящий справа пилот.
        - Честно говоря - нет. - Макаров снял гермошлем, повернулся к товарищу. - Мне казалось, что те, кому положено, уже все просекли. Крепко во мне сидела вера во всемогущество наших спецслужб. Думал, схватят за руку еще на старте. А они не всемогущи. А они ничего не знали!
        Гагарин рассмеялся.
        - Ну почему не знали, - возразил он. - Те, кому положено, знали. Даже содействие по мере своих возможностей оказали.
        - Так это заговор, - понял Макаров.
        - Ну зачем такие громкие слова? Просто первый в истории «левый» космический рейс, который спланировали знающие люди. Так будет точнее. Ты готов?
        - Так точно, товарищ генерал-лейтенант!
        - Давай обойдемся без званий. Дальше будем рулить сами. В этом деле ЦУП нам не помощник. И постарайся быть точным - у тебя должно остаться горючее для того, чтобы добраться до МКС.
        - А разве мы не вместе? - удивленно спросил Макаров.
        - Дисциплина, - Гагарин хохотнул. - Твой рейс - дорогое удовольствия. Да и на МКС тебя ждут с нетерпением, им ведь очень нужен твой груз.
        На «Союз» медленно наползала громоздкая тень «Селены» - детища, выведенного на орбиту еще Королевым незадолго до смерти и доведенного до ума специалистами из «Роскосмоса». По сути дела, «Селена» с последними переделками и изменениями представляла собой боевую базу, но с тем же успехом ее можно было использовать для задуманного в шестидесятые годы полета. Накопленные запасы горючего позволяли.
        - Стыковку придется делать вручную, - предупредил Гагарин. - Ты уж постарайся, Володя!
        Макаров постарался. Без ложной скромности он мог сказать, что провел этот маневр не хуже автоматики.
        Гагарин всплыл над креслом, с удовольствием потянулся в невесомости.
        - Ну что? - спросит он. - Пойдем принимать хозяйство?
        Глава пятнадцатая
        Он проснулся в своей квартире.
        Сев на разложенное кресло-диван, долго и непонимающе смотрел на маленького небритого человечка, спавшего в его постели. Человечек спал, уткнув лицо в подушку, из-под одеяла торчала маленькая ножка в черном носке.
        Скрябин прошел на кухню. На кухонном столе сохли остатки ночного пиршества - крупно резанные помидоры, селедка с луком, раскрошившиеся желтоватые картофелины с подсохшими боками. Среди продуктов возвышалась полупустая бутылка, рядом с которой лежали оторванные с мясом синие лейтенантские погоны. Скрябин сел за стол, налил в стакан водки, выпил, переждал ожог пищевода и лениво пожевал кусок подвялившейся за ночь селедки, разглядывая погоны, из которых торчали черные нитки.
        Как это обычно бывает, он не помнил, чем закончился вчерашний вечер. Вспомнилось, как он с кем-то сидел в обжорке, как потом к ним подсели недавние мучители Скрябина, которые или не узнали его, или рабочий день закончили. И они снова пили, потом плясали на сцене для стриптизеров летку-еньку и ламбаду, потом сидели на набережной, разложив нехитрую закуску и выпивку на парапете.
        Лейтенант сорвал со своего мундира погоны и все пытался укрепить их на плечах Скрябина. Погоны падали на грязный бетон.
        - Полторы тонны «крошинок», - плевал он в воду. - И еще хотят, чтобы мы работали круглосуточно! А вот им! - И непристойно выставлял согнутую в локте руку в сторону Белого дома.
        Потом он принялся подозрительно всматриваться в лицо Скрябина.
        - А ведь я тебя знаю! - сказал он, раздувая ноздри. - Мент? Налогаш?
        - Ты поосторожнее, - сказал маленький сержант Жужига. - Это мой закадычный кореш!
        - Тогда ладно, - сказал лейтенант. - Тогда извини!
        Ага! Значит, фамилия того, кто спал в его постели, была Жужига, и он являлся сержантом из комитета губернской безопасности. Накануне он совершил какой-то подвиг, он даже рассказывал об этом, но Скрябин ничего из этих рассказов не помнил. Или президента губернии этот самый Жужига спас, или, наоборот, удачное покушение на него совершил, или террористов из «Белой группы» обезвредил.
        Он налил в свое изобретение воды и принялся кипятить чай.
        - А ты нехило живешь, - сказал сонный и совсем не удивленный происходящим сержант Жужига, бесшумно вошедший на кухню. - Ну, мы вчера дали! Что в самом конце-то было? Куда Краснюга с Малаховым делись?
        Скрябин пожал плечами.
        Лицо у Жужиги было пухлым и обиженным, словно у наплакавшегося ребенка. Он был в форменной рубашке без погон и форменных же кальсонах на больших белых пуговицах. Из-за этого его маленькие ступни в черных носках казались лапками диковинной птицы. Жужига, шаркая ногами по полу, подошел к столу, налил себе водки, выпил, понюхал указательный палец и посмотрел на хозяина квартиры веселыми слезящимися глазами.
        - Я теперь твоей крышей буду, - сказал он. - Сами они, суки, азиатские шпионы. Ты, братишка, только скажи, я им всем матку выверну. У меня, брат, генералы по струнке ходят. Вот такой хороший человек тебе, брат, попался. Дай я тебя поцелую! Ты же самый мне близкий человек, ближе только жена или начальник. Если человек может похмелить в трудную минуту и деньгами поддержать, таких на руках надо носить, а не в шпионы его записывать! Я их сам всех в шпионы запишу и в особом совещании лично приговор вынесу!
        - Да не шпион я, - устало сказал Скрябин. - Так, погулять вышел!
        - Разойдись рука, раззудись плечо? - Гость понимающе подмигнул. - Честно говоря, тебя у нас от зависти метелили. Обидно мужикам стало. Тут сидишь, сидишь, целыми днями кипы протоколов допросов исписываешь, блин, все руки себе собьешь, дубинку иной раз поднять не в силах, и за то сущие гроши получаешь, а ты взял - и на волю! Туда ведь наши не добирались, там, говорят, добра немерено. Правильно в сказке говорилось, - загадочно заключил он. - Глазом все видишь, укусить не можешь.
        Они попили чаю, поговорили о разных пустяках.
        - Ты, говорят, вчера подвиг совершил? - поинтересовался Скрябин.
        - Я у тебя поживу, - вместо ответа сказал Жужига. - С этими, блин, подвигами одни неприятности. Жена орет, теща шипит, тесть, падла, на рога поднять пытается - не дом, а зоопарк!
        - Поживи, - равнодушно согласился Скрябин.
        После случившегося накануне ему и в самом деле было уже все равно.
        Жужига отдохнул немного, спросил у Скрябина иголку с нитками и принялся деловито пришивать к гражданскому пиджаку лейтенантские погоны. Пришил, полюбовался на свою работу и повесил пиджак на стул.
        - Вот, блин, - печально вздохнул он. - Служишь, служишь, а кому? Каждый год власть меняется, дубинки все длиннее и тяжелее выдают, да еще лица приказали в шапочки прятать. Раньше-то мы гордо ходили, верили, что все правильно. А раз лицо прячешь, получается, ты вроде не по закону дубинкой машешь, оттого и боишься, чтобы не опознали.
        Ближе к обеду они вышли из дома. На рекламной тумбе темнел свежий плакат.
        «Отечество в опасности! - сообщал плакат. - Все на защиту демократических завоеваний нашей Революции! Спасем губернию - спасем страну!» А ниже угрюмо бычился стриженый браток в кожанке и с белым шарфом, небрежно перекинутым через плечо, смотрел пронзительно, и казалось, палец его с перстнем-печаткой упирался прямо в читателя: «А ты подписался на защиту своих завоеваний?»
        - Осень скоро, - сказал Жужига. Подумал и хрипловато пропел: - Последняя осень.
        Он поднял голову. Издалека - грозно и неотвратимо - на город накатывался тяжелый гул.
        С востока летели самолеты.
        - О, блин, - сказал Жужига. - Откуда это? Наши, что ли? - открыв от удивления и напряжения рот, он смотрел на приближающиеся самолеты. - Звезды красные на крыльях… Наши? Откуда?
        Самолетов было много. Тяжело урча моторами, самолеты плыли над пустырями, прилегающими к городским окраинам, и из них выбрасывались бесчисленные парашютисты. Казалось, что небо пожелтело от вискозных куполов.
        Китайская народная армия начала занимать освободившиеся территории.
        - Ваши, ваши, - сказал Скрябин, опуская голову и уже представляя желтолицые и узкоглазые колонны, марширующие по улицам Царицына. - Скоро вновь светлое будущее станем строить. Не для себя, так для них.
        - Хватит, настроились, - возразил Жужига, вытирая ладонью потное лицо.
        - Будем, будем, - успокоил его Скрябин. - Их все-таки два миллиарда. Найдется кому заставить!

¦ ¦ ¦
        - Поехали! - сказал Гагарин и включил микрофон.
        - Земля! Земля! Как слышите? «Заря» - я «Кедр».
        - Что за ерунда, - сказал дежурный по связи в далеком Центре управления полетами. - Какой еще «Кедр»?
        И прикусил язык, вспомнив, что это был позывной первого космонавта.
        - Системы работают нормально, - сказал Гагарин. - Попович далеко?
        - Слушаю тебя, - сказал знакомый голос Павла. - Что еще за фокусы, Юра?
        - Никаких фокусов, - Гагарин устроился удобнее, глядя, как медленно удаляется от «Селены» поблескивающий на солнце «Союз». - Я говорю, крепкое детище создал наш Сергей Павлович. Четверть века прошло, а все работает просто великолепно. Я иду к Луне!
        - Не городи ерунды, - раздраженно сказал Попович. - Где ты находишься?
        - На орбите, - с удовольствием сказал Гагарин, представляя, как вытягивается от его слов круглое лицо Павла.
        - Как ты там оказался? - все еще недоверчиво спросил Попович.
        - Попуткой, - генерал-лейтенант еще раз проверил команды, введенные им в управление кораблем.
        - Ты сошел с ума, - растерянно сказал Попович.
        - Ну нет, - Гагарин суеверно сплюнул через левое плечо. - Я сходил с ума, это верю. Но теперь я опять стал самим собой. Я иду к Луне, Паша!
        - Отговаривать тебя, как я понимаю, поздно, - натянуто сказал Попович.
        - Само собой, - сказал генерал-лейтенант. - Кстати, у меня есть заявление для прессы.
        Выслушав заявление, Попович мрачно сказал:
        - Наверху это не понравится. Очень не понравится. Ты ведь их внаглую бодаешь!
        - Плевать, - беспечно отозвался с орбиты Гагарин. - Нам тоже не нравилось многое. Ну, я прощаюсь, «Заря»! Мне пора!
        - Счастливо тебе, Юра! - коротко и искренне отозвалась Земля.
        Двигатели включились в последний раз, придавая ракете окончательное ускорение. Она устремилась в открытый космос, унося первого космонавта в последний полет - туда, где лукаво смеялась Луна. Любому действительно разумному существу дано великое право любить и ненавидеть, эти права даны ему от рождения, они неотъемлемы от него и куда выше всех свобод, дарованных нам чьей-то милостью, а быть может, и просто объявленных нашими свободами, а в действительности представляющих собой горькую в своей истинной сути тайную кабалу. Свобода - всегда отрицание запретов, установок и табу, сложившихся в мире. Она и в самом деле есть осознанная необходимость поступать так, как требует этого твоя совесть, даже если за свою свободу однажды приходится дорого платить, бросая на колеблющиеся чаши весов личное благополучие, а если потребуется - и саму жизнь.
        Но это может понять лишь свободный человек, который обладает совестью и понимает, что просто не может, не имеет права плыть по течению, что он должен рискнуть и попытаться что-то изменить, пусть даже на победу в окружающем жестоком мире у него не остается ни единого шанса.
        Царицын,
        6 сентября - 17 декабря 2004
        Пантохомы
        Альтернативное повествование
        Глава первая
        Котят у Багиры родилось четверо - трое черных самцов и песчаного цвета кошечка. Глаза у всех четырех были ярко-голубыми, детеныши пищали и тыкались крошечными мордочками в живот матери, разыскивая среди черной гладкой шерсти розовые соски.
        Самцов назвали Ксанфом, Ксерксом и Ксиром, кошечку - Миами. Имя это удивительно подходило к детенышу, который уже с рождения проявлял интерес к путешествиям и на третий день после рождения рисковал покидать мать для изучения соседней комнаты, благо, что прутья клетки не были рассчитаны на котенка и предназначались скорее для того, чтобы сдержать в клетке взрослого зверя.
        Блуждая по виварию, котята открыли для себя комнату Аркана. Собственно, каморку эту комнатой и называть стыдно - так, четыре стены и крыша над головой. Но Аркан и этому радовался. А куда еще идти человеку, который месяц назад освободился из колонии и убедился, что через шесть лет дома его никто не ждет. И на воле его не ждали. Время наступило такое, что на бирже труда специалисты по году на очереди стояли. И специалисты случались не чета Аркану, который за последние шесть лет в заключении научился лишь кожзаменители на сумки кроить. На воле же такая специальность никому не была нужна. И прежние сумки не делали, или ходили везде с полиэтиленовыми пакетами, или сумки покупали в магазинах, но там сумки эти были похлеще зоновских - сплошь импорт, маде ин Франция или Италия. Имелись еще у Аркана водительские права, но в последние годы предприниматели искали шоферов со своими машинами, а у Аркана ее не было. Трудно заключенному себе машину приобрести. И выбор у Аркана оставался простой - подыхать с голода или воровать. Если не воровать, то легко можно скатиться до теплотрассы или подвала, превратиться в
небритого и злого бомжа, роющегося в мусорных контейнерах. Аркан стал бы воровать, а может, и вновь сел бы в тюрьму, и уже надолго, но тут произошло чудо. Его пригласили работать сторожем в виварии какого-то непонятного, судя по всему частного, предприятия. Условия не ахти какие - стольник в неделю и пахота круглосуточно, но главное, имелась крыша над головой - вот эта каморка с одним зарешеченным, как в камере, окном, но Аркан и этому был рад. А еще больше он радовался, что человек этот на телик расщедрился, и до поздней ночи Аркан теперь смотрел фильмы разные и в курсе всех последних событий в мире был. Больше всего Аркан любил фильмы ужасов, «Пятницу, 13» там или «Съеденные заживо». Про Франкенштейна фильмы тоже нормально смотрелись. А уж когда «Дорожный патруль» показывали или, скажем, «Криминальную хронику», то Аркана от телевизора и оттащить невозможно было. Честно говоря, пахоты оказалось не так уж и много, времени посмотреть телевизор хватало.
        Во-первых, зверей в виварии было всего-то сама Багира да теперь вот еще ее котята. Во-вторых, кормили Багиру всего два раза в сутки, а при кормежке всегда можно урвать кусочек мясца на жарево или змеиный супчик и тем сэкономить на лишние сто граммов водочки. А главное - Багира хотя и была большой черной пантерой, но по натуре оказалась спокойным и тихим зверем. И ленивым, как все кошки. По крайней мере, большую часть суток она проводила в ленивой дреме, доверяя Аркану заботу за своими шаловливыми и беспокойными детками.
        Кроме заботы за зверьем, на Аркане также лежали обязанности по уборке помещения, и еще приходилось химическую посуду после опытов мыть.
        Руководил лабораторией суетливый лысоватый и хрупкий человек с небольшой темной бородкой и выпуклыми, вечно удивленными глазами. Звали этого человека Федором Захаровичем, фамилия у него оказалась прямо-таки графская - Ланской, и был этот Ланской не то доктором каких-то наук, не то даже член-корреспондентом. Аркан в этих самых научных званиях плохо разбирался. Да и до лампочки Аркану все эти научные звания! Не были мы богатыми, не хрен и суетиться.
        Все равно на интеллигента он не тянул и для этого самого Ланского оказался не более чем смотрителем вивария и уборщиком. Ну, донором крови изредка. Кровь приходилось давать. Сначала Аркан попробовал отказаться, но человек, который ему эту работу предложил, сказал Аркану, что кочевряжиться он может на улице, а здесь будет делать, что сказано; надо, хозяин ему и яйца отрежет, только бы это было в интересах науки. Аркан и смирился, тем более что Ланской после каждого взятия крови наливал ему спиртика, пусть немного, но для вечернего тихого кайфа вполне хватало. Но все равно, чужой он был доктору Ланскому, и не чужой даже, а так плюнуть и растереть.
        Иногда в лаборатории появлялся человек, которого Аркан инстинктивно не любил, подозревая в нем сотрудника из правоохранительных органов. И не из ментовки, здесь надо было брать выше. Менты обычно ходят в дешевых костюмчиках и за внешностью своей особо не следят. Это мужик щеголял в великолепном костюме, не менее чем за шесть-семь косых, и всегда от него пахло хорошим одеколоном, а курил он такие дорогие и пахучие сигареты, что у Аркана от окурков голова шла кругом. И галстуки этот мужик носил такие, что ментам и не снились. А вот смотрел он вокруг профессионально, так воры смотрят или оперативники, - оценивающий, присматривающийся был у мужика взгляд. Звали его Ильей Федоровичем, но, разумеется, Аркану он не представлялся и при нем мужика по имени-отчеству никто не называл, просто Аркан однажды услышал, что так к хозяину его водила обращается. Тачка, на которой этот самый Илья Федорович приезжал, была такая крутая, что Аркану на нее три своих жизни копить и при этом, конечно, ни пить, ни есть. По всем прикидкам меньше чем на прокурора, а то и на начальника комитета глубокого бурения, этот самый
Илья Федорович не тянул. На Аркана этот мужик посмотрел лишь однажды, глянул, как ломоть от него отполосовал, потом посмотрел еще раз, но уже мягче, вроде бы оценил и опасности в Аркане не увидел. И интерес к нему потерял, даже в коридоре не замечал, как будто не человек навстречу шел, а что-то неодушевленное, навроде стула или, скажем, стола.
        Еще в команде имелось два лаборанта, которые на работу приходили в джинсне, а уже в своей комнатке переодевались и до конца рабочего времени ходили в белых халатах. Лаборанты походили друг на друга, словно горошины с одного стручка, и даже смотрели на все одинаково - усмешливо и обезличенно, и разговаривали меж собой на молодежном жаргоне, который похож на феню, но не в пример непонятнее и хлеще. С таким же успехом эти молодые козлики могли по-китайски говорить. С Арканом у них установились ровные отношения, для этих самых лаборантов он был навроде пастуха в деревне - тупой, но нужный. Лаборанты эти и сигареты ему давали, и мелочишки иной раз отсыпали за разные мелкие услуги, но всерьез его не воспринимали. Аркан на них не обижался, чего на молодежь обижаться, у них свои заботы, а у него, Аркана, свои. Не пересекались их интересы ни в коей мере.
        Время от времени лаборанты по очереди дежурили, когда у доктора автоклавы работали. Во время этих дежурств лаборанты держались попроще и даже снисходили до Аркана с разговорами. Но это от скуки. Расспрашивали они его про зону, про жизнь воровскую, об авторитетах, которых Аркану на зоне видел. В эти ночные часы лаборанты не выделывались и разговаривали очень даже понятно, а иной раз даже и подносили Аркану стопочку-другую. Иногда кто-нибудь на ночное дежурство приводил девку, и тогда Аркану приходилось дыбать, чтобы никто их с мохнаткой не застукал. За это лаборанты наливали щедро, а то и отстегивали чирик на поправление подорванного зоной здоровья. Одного лаборанта, который светлым был, звали Витьком, а темненького Лехой. Фамилий их Аркан не знал и узнать не стремился. На хрен ему были нужны фамилии этих сопляков, может, их еще и по отчеству называть надо?
        Приставил Аркана к делу серьезный человек. Аркан его по зоне знал. Этот человек и в зоне не последним, а первым был. Хозяин, и тот с ним за руку здоровался. Разумеется, Аркан знал и фамилию этого человека и по имени-отчеству он его хорошо знал, но старался не вспоминать. Сказано - Михиль, пусть оно так и будет. Будет исполнено, Михиль! Все хорошо, камрад Михиль! Хайль, майн Михиль! Только так и никак иначе. Там он зону держал, здесь город держит. Дал Аркану кусок хлеба и угол, спасибо ему. А в заморочки чужие Аркан влазить не хотел, неблагодарное занятие это - в чужие дела лезть, можно без глазонек остаться или язычка лишиться. Сказано, чтоб пантерят этих кормил да по сторонам поглядывал, значит, будем кормить и поглядывать. А зачем Михилю это нужно, совсем уж не важно. Важно, что раз приказали, значит, обязательно спросят. А когда с тебя такой серьезный человек спрашивает, значит, нужно ему. Аркан это понимал. Поэтому бумажечки из урны после окончания рабочего дня аккуратно разбирал, распрямлял и в папочку складывал, тетрадочку тайную завел, в которой записывал, кто приходил, когда приходил и о
чем в этот день вокруг говорилось. По этой тетрадочке и отчитывался перед Михилем. На присутствие в доме разных прошмандовок Михиль внимания не обращал, а вот когда к Витьку знакомый по институту приходил, Михиль этому Витьку настоящий допрос устроил и все про этого знакомого на бумажечку записал. Ну правильно, кто платит девочке, тот ее и танцует. А Михиль, судя по тому, как перед ним Федор Захарович гнулся и как с ним уважительно, хотя и начальнически, Илья Федорович разговаривал, в ихние заморочки немалую копеечку вложил.
        Выглядел Михиль на редкость обычно, где-то даже по-мужицки. Но словесный портрет его Аркан и в прокуратуре бы лепить не стал. Кому нужно, и так узнает. Ростику его босс был небольшого, но на всех старался глядеть сверху вниз и оттого порой казался чем-то похожим на верблюда.
        А вот помощника Михиля Аркан искренне ненавидел и с удовольствием дал бы ментам наколку на него. Второго такого козла еще поискать нужно, да не найдешь. Вонючка, а не человек! Сидел он одно время в той же зоне, что и Михиль, и за природные физические данные пахан его в свои шестерки произвел. Кликуху ему дали прямо-таки собачью - Буркан, и отличался этот Буркан чисто собачьей преданностью пахану и хмурым презрением ко всей остальной зоновской кодле. Пару раз Аркану от него тоже прилично доставалось, потому что для острастки этот Буркан бить не умел, только всерьез, чтобы после него в бараке трупы лежали. Был этот Буркан бывшим боксером, только связался с перевозкой анаболиков к Штаты и припух там. Только у американцев какие сроки! У них и тюрьма, говорят, на гостиницу похожа. Отсидел Буркан около года и вышел подчистую, даже BMW ему эти заокеанские законники вернули. А из Штатов поперли. Буркан полгодика в Москве покрутился и загремел за наркоту на пять лет. Оказался в Окшановской зоне, где и познакомится с Михилем, а после освобождения стал не то его правой рукой, не то собакой верной, «фас»
скажи, загрызет и облизываться не станет. Про Буркана в зоне отзывались нехорошо, даже быки говорили, что ему человека пришить, что голубю на памятник нагадить. Полный отморозок. Аркан в это верил, сам его видел в деле, и сложилось у Аркана об этом отморозке одно мнение - зверь!
        Иногда Буркан, по поручению хозяина, заглядывал в их домик. Вел он себя нехорошо и на всех смотрел так, словно перед ним потенциальные кандидаты в покойники. А вот Багира ему понравилась.
        Буркан даже улыбаться стал около ее клетки. Присел привычно на корточки и полчаса ей в глаза смотрел, а когда Багира рычать стала, и совсем заулыбался, будто достойного соперника встретил. Или любимую, блин, женщину. После этого Буркан при посещениях всегда находил минутку, чтобы посидеть рядом с клеткой. Он даже разговаривал с Багирой, но видно было, что пантере он тоже не особенно нравился и при случае она его цапнула бы со спокойной душой, а то бы и захарчила, жаль только, случай подходящий не подворачивался.
        Федор Захарович Ланской занимался своими экспериментами фанатично. Ходили слухи, что из института Биологической инженерии его с треском поперли за какие-то опыты, граничащие с надругательством над живой природой. Вроде он там вырастил овцу с человеческим лицом. Никто особо в это дело не верил, так, брешут люди. Но ведь и дыма без огня не бывает, верно? Тем более что и здесь, в этой кустарной лаборатории, последнее время начали выращивать кроликов с настоящими человеческими глазами. Даже оторопь брала - кролик как кролик, пушистый, траву жрет не хуже сенокосилки, а глаза серые, а то и голубые, и при этом внимательные и жалостливые. Потом кролика уносили в лабораторию. Что уж с ним там делали, Аркан не знал. А вот кроличьи головы с пустыми глазницами ему зарывать приходилось, и не раз. Вместе с лаборантом Лехой. Вывезут на машине и прикопают за городом. Лаборант о происходящем ничего не рассказывал и мнениями своими с Арканом не делился, но когда Аркан как-то посочувствовал кролам, мол, без вины пушистые страдают и мучения принимают, Леха усмехнулся и сказал, что глазки этих кролов подороже иных
бриллиантов будут, потому что бриллианты только на грудь повесить можно или в уши воткнуть, а за эти глазки богатенькие буратино из слепых никаких бриллиантов не пожалеют, и капусту слюнявят не на тысячи, а на десятки тысяч. Это он баксы капустой называл, по-молодежному, значит.
        Ладно, хрен с ними, с делишками тайными, а вот прибавление в семействе Багиры Аркан воспринял с искренней радостью. Скучно ему было вечерами дома, а тут сразу четыре любознательных и ласковых котенка, которые, впрочем, уже через две недели были вдвое больше любой кошки.
        Вечерами они приходили в каморку Аркана, обнюхивали все ее углы и запрыгивали на постель, требуя ласки. Как и обычные кошки, они особо любили, когда им почесывали баки и подбородок, мяли загривок или гладили живот. В эти мгновения они блаженно прикрывали свои миндалевидные глаза и урчали довольно, не обращая никакого внимания на призывные мяуканья мамаши из вивария. Иногда они даже засыпали прямо на разворошенной постели, и тогда Аркану приходилось относить их на руках в клетку к матери. Багира Аркана воспринимала спокойно и дружелюбно, даже урчала ласково. Видно, доверяла. Детенышей она подгребала лапой себе под живот, облизывала их, а когда сонные котята на ощупь находили ее соски, зажмуривала глаза и мурлыкала им колыбельную, как простая кошка. Странно было видеть, что такой огромный и опасный зверь ведет себя так по-домашнему.
        Витек с Лехой взвешивали котят каждый день, а то и уносили их в комнату, где брали кровь. Раз в день они обвешивали котят разными хитрыми датчиками и подключали эти датчики к диковинным аппаратам. Видно, ждали в лаборатории от них чего-то особого, но это чего-то никак не проявлялось, к великому разочарованию лаборантов.
        И Федор Захарович Ланской тоже чем-то был недоволен. Однажды даже заявил, что этот помет оказался неудачным и все придется начинать сначала.
        - Будем готовить новую партию зародышей, - сказал он хмуро.
        - А с этими что будем делать? - спросил Леха.
        - Забьем для вскрытия, - сказал Ланской. - Посмотрим, в чем ошибка у нас была.
        - А может, еще слишком рано? - усомнился Витек. - Может, это все позже проявляется? В конце концов, мы ведь не знаем ничего, путь новый, неизученный, все ведь может быть, Федор Захарович.
        Михиль неудачу воспринял спокойно. Выслушав доктора, он пожал плечами и сказал:
        - Я понимаю, от неудач никто не застрахован. Значит, начнем все сначала. Но котят вы не трогайте. Нам и эту самку удалось достать с превеликим трудом. А это готовый материал для ваших исследований, Федор Захарович. Таких, как Буркан, я вам без труда сотню найду, а вот вторую Багиру… Не потребуются, мы их продадим. А пока пусть растут, доктор.
        - Мне все равно, - сказал Ланской. - Деньги-то ваши, уважаемый.
        - Вот и хорошо, - сказал Михиль. - Закладывайте новую группу, Федор Захарович. А с котятами, - он открыл двери и позвал: - Аркан!
        Долго служителя ждать не пришлось. Свое положение Аркан понимал хорошо, негоже будет, коли пахан шестерку дожидаться станет. Но в душе он немного злорадствовал. В конце концов, все эти ученые морды в белых халатах были такими же шестерками, как и он сам.
        Все верно - кто платит девочке, тот ее и танцует.
        - А вот и наставник, - усмешливо дернул щекой Михиль. Среди присутствующих он был самым низким, метр шестьдесят, не более. Но вел себя… Вел он себя так, словно остальные ему и до пупка не доставали. Одно слово - босс!
        Михиль посмотрел на Аркана, скривил губы и спросил:
        - Ты хоть читать умеешь?
        - Умею, - сказал глухо Аркан. - И писать тоже!
        - Ути-нути, - умильно сказал Михиль. - Обиделся наш мужичок. Это хорошо, что обиделся, значит, гордость еще в человеке живет. Будешь воспитателем! - коротко приказал он и ткнул рукой в котят Багиры. - Вот твои воспитанники, Аркан. Ясно?
        - Ясно, - сказал Аркан. - Мне им что, сказки на ночь читать придется?
        Михиль засмеялся.
        - В точку попал! - сказал он. - И сказки тоже.
        - Фули им сказки читать, - удивился Аркан. - Они ж все равно по человечьему ничего не понимают!
        Михиль погрозил пальцем.
        - А вот это не твое дело, Арканчик, - сказал он. - Сказано тебе, люминий, значит, будешь грузить люминий. Вопросы есть?
        - Один, - сказал Аркан. - Книжки мне приносить будут, или бабки выдавать станете?
        Михиль снова засмеялся.
        - Дай тебе бабки, ты все ихнее воспитание пропьешь, да и самих животин алкашами сделаешь, - сказал он. - Буркан тебе книжки приносить будет. Ты и представить не можешь, какой он у нас заботливый папашка.
        Тут Михиль расхохотался так, а все присутствующие в комнате его столь дружно и угодливо поддержали, что потомки Багиры забились под стол с осциллографом и прочей научной дребеденью, а Аркан удивленно подумал: «И чего это они все так ржут?»
        Но смех смехом, а так и остался Аркан кормящим, так сказать, отчимом и воспитателем четырех очаровательных, быстро подрастающих котят большой черной пантеры. Котята к тому времени уже подросли, и перешли с молока на мясо, но к кормильцу своему относились как обычные котята - никогда не упускали случая потереться о его ноги, а то и помурлыкать. И такие они были в этот момент очаровательные и пушистые, что поневоле хотелось их погладить и приласкать.
        Надо сказать, что чем быстрее котята росли, тем больше было у Аркана забот. Детеныши Багиры хоть и проявляли чисто кошачью игривость, но коготки уже имели ой-ей-ей какие и в пылу могли уже вполне прилично цапнуть. Глаз да глаз за ними был нужен. А уж когда они шалить начинали, то здесь уже в два глаза смотреть, игры малолетних хищников могли закончится плачевно. Чем старше котята становились, тем более различными становились их характеры.
        Ксеркс рос шустрым, легко загорающимся и так же быстро остывающим к любым забавам. Был он гибкий, стремительный, а уж реакция у него оказалась такая, что только держись! Ксеркс оказался склонен к хулиганским выходкам, а однажды даже в клочья порвал простыню на постели Аркана. Больше всего он любил охотиться за ногами своего кормильца - прятался где-то в темном углу и нападал внезапно и стремительно, после чего также стремительно мчался прочь, высоко и задорно задрав хвост. Шкура у Ксеркса была угольно-черной, без единого пятнышка, и в этом смысле он казался точной копией своей матери.
        Ксанф в полном соответствии со своим именем рос зверем, склонным к философии, любил полежать, задумчиво наблюдая за занятиями Аркана. Был он тоже, как мать, угольно-черным, лишь вокруг глаз его забавными очками выделялись светло-серые пятна, придававшие Ксанфу ученый вид.
        Ксир по прихоти природы получил леопардовую окраску, которая странным образом гармонировала с обоями в комнатах. Иногда его было трудно обнаружить, особенно когда Ксир сидел неподвижно и с закрытыми глазами. Тогда его разве что могли выдать лишь черная влажная пуговица носа и дрожащие длинные усы, завивающиеся вверх.
        По характеру Ксир мало чем уступал Ксерксу, только игры его были куда более изощренными, например, ему ничего не стоило броситься на Аркана со шкафа в коридоре. На этом шкафе Ксир мог прятаться часами, не обращая внимания на лаборантов и дожидаясь именно своего воспитателя. На него он бросался с особым урчанием, но когтей, к счастью, не выпускал, разве что лишь для того, чтобы повиснуть у Аркана на рубашке, и трудно было понять, как он ухитряется при этом не запустить когти Аркану в спину.
        Но любимицей Аркана стала, разумеется, Миами На мать она совершенно не походила, более того, она являлась ее полной противоположностью и по внешнему виду, и по характеру. Шкурка у Миами была песчано-желтой, как у львицы, подушечки лап нежно-розовые, и была она ласковая, как настоящая кошка. Больше всего Миами любила, когда Аркан чесал ей животик, она сразу опрокидывалась на спину и принималась щуриться, сопровождая свои извивания басовитым урчанием. Иногда она просилась с Арканом на улицу, но служитель хорошо помнил предупреждения босса и на улицу Миами не выпускал. Тогда юная пантера садилась у двери и нервно трепещущими ноздрями розового носа втягивала воздух, дрожа от незнакомых, но таких притягательных запахов.
        Мир за дверями для юных пантерят оказался под запретом. Может, поэтому они так интересовались тем, что происходит на улице. Нередко Аркан заставал всех четверых котят на подоконнике. Стоя на задних лапах на топчане, установленном у окна, они передними упирались в подоконник и вглядывались сквозь стекло в происходящее за окном. В этот момент они напоминали Аркану наказанную родителями детвору, которая, не имея возможности пошалить во дворе, с упоением наблюдала, как это делают другие.
        Глава вторая
        Днями Аркан заботился о здоровье и физическом состоянии пантерят, вечерами же приходилось браться за их духовное воспитание. Это духовное воспитание заключалось в том, что Аркан читал маленьким хищникам принесенные Бурканом книги. Это было до дикости глупо, и в самом начале Аркан даже игнорировал требования босса. Но сделать это можно было лишь в том случае, когда Михиль шутил. А он, как выяснилось, совсем не шутил, напротив, проверив Аркана и выяснив, что он безобразно манкирует своими святыми обязанностями, Михиль так разозлился, что даже отдал виновного на воспитания своей правой руке и телохранителю. Воспитание у Буркана оказалось простым, но весьма болезненным.
        - Да понял я, понял! - закричал Аркан, скрючившись от боли и внезапной слабости в диафрагме. - Хорош, Михиль, понял я все уже!
        Михиль подошел к нему, расставил свои маленькие ножки в лакированных башмаках в стороны и склонился.
        - Ты что думаешь? Ты думаешь, что мне деньги девать некуда, если я их на книжки разные трачу?
        - Да понял я, - морщась, сказал Аркан.
        Теперь приходилось каждый вечер сидеть рядом с клеткой и читать книги, принесенные Бурканом. В основном это были книги про лес, про животных и их повадки. Багира под заунывное чтение Аркана сладко похрапывала, вначале так же поступали и ее детеныши, но потом Аркан стал замечать, что едва он брался за книгу, детеныши пантеры подползали к прутьям решетки и слушали Аркана с определенным вниманием. Точно ведь, слушали. Однажды Аркан нарочно оборвал вечернее чтение на середине фразы. Помнится, в тот вечер он читал воспитанникам Сеттон-Томпсона. Оборванное столь неожиданным образом чтение пантеркам не понравилось, и они взвыли сразу на четыре голоса, чем разбудили мать. Багира спросонья не разобралась и рыкнула на Аркана в полный голос. Д-да, концертик получился! Аркан тогда, помнится, сел обратно и читал еще сверх нормы часа два, а то и три. Пантера опять задремала, а пантерки слушали внимательно. Глаза их слипались, но зверята упрямо таращили их на человека, пока тот не закончил чтение. И такие осмысленные у них были глазенки, что Аркану даже не по себе стало.
        Потом он стал замечать, что Миами тайком пробирается в его каморку, несколько раз он ее заставал перед открытой книгой. Вытаращив напряженно глазки, юная пантера вглядывалась в раскрытые страницы книги и даже попыталась листать их, но когти, приспособленные для того, чтобы ловить и не выпускать добычу, слушались плохо, и оттого вид у Миами был настолько забавным, что Аркан расхохотался, чем привел читательницу в полное замешательство. Поджав хвост, Миами ринулась из комнаты, забилась в клетку, спряталась за мать и оттуда жалобно смотрела на человека блестящими от любопытства глазами.
        Вечером, любопытства ради, закончив чтение, Аркан не унес книгу, а положил ее в клетку рядом с прутьями. Спустя несколько минут он заглянул в виварий. Самцы спали, привалившись к теплому боку матери. Миами вытянулась вдоль решетки, уткнувшись мордой в раскрытую книгу, и казалось, что она читала ее. Вид у животного был таким забавным, что Аркан пожалел об отсутствии у него видеокамеры. За такие кадры он точно бы первый приз получил в «Сам себе режиссер».
        Отнимать книгу он не стал, только притушил верхний свет, а боковые светильники оставил гореть - устанет, уснет, а свет животным не особо и мешает.
        Утром он увидел, что Миами спит, уткнувшись мордочкой в книгу.
        Аркан даже пожалел глупую самочку. Он осторожно вытащил книгу из ее лап и вышел, чтобы не разбудить зверей нечаянным стуком или шагами. Но уже через полчаса все четверо мяукали и урчали у дверей его каморки и нетерпеливо требовали есть. Аппетит у них был неплохой - барана съедали впятером за один присест. И, надо сказать, хорошего барана. Самому Аркану такого барана на неделю бы хватило, если не больше. Помнится, лет пятнадцать назад в Казахстане они всей бригадой барашка поменьше этих осилить не могли. А ведь двенадцать человек было.
        Рассказывать о происходящем Михилю Аркан не стал; если честно, не хотелось ему рассказывать о своих маленьких радостях, не хотелось марать их приобщением к тайне босса. У босса свои радости, а у него, Аркана, - свои. Да и хрен его знает, как босс на эти отклонения в поведении животных посмотрит. Заставил ведь книжки им читать, значит, ждал чего-то такого!
        В течение всей последующей недели животные вели себя, как обычно. Ксеркс и Ксир продолжали охотиться на Аркана, подстерегая его в самых неожиданных местах. Правда, теперь они делали это согласованно. Ксир обычно отвлекал внимание Аркана, невозмутимо и безразлично разгуливая у него перед носом, а Ксеркс в это время готовился к нападению и подкрадывался сзади. Стоило ему атаковать Аркана, как Ксир с радостным воплем бросался братцу на помощь. Ксанф продолжал разгуливать по лаборатории с невозмутимым видом, обнюхивая и изучая оборудование на столах. Миами же повадилась спать на постели Аркана, причем в клубок, как обычно, она не сворачивалась, а лежала на спине, как это делал сам Аркан. Вот эта ее поза и заставила человека заметить изменения, которые незаметно накапливались во внешнем облике зверенышей. Шерсть у них на морде постепенно становилась реже, словно звери лысеть начали от непонятной болезни, задние лапы удлинялись и начали приобретать сходство с человеческими ногами. Сходство было карикатурным, но тем не менее…
        Заметили эти изменения и лаборанты. Витек с Лехой явственно обрадовались, начали опять взвешивать и измерять зверят, которые к тому времени прилично уже подросли и просто так в руки не давались. По крайней мере, Витьку в этом пришлось убедиться, когда он грубо схватил поперек туловища Миами, а та, извернувшись, в отместку оставила у него на щеке четыре длинные и довольно глубокие царапины. Витек замахнулся на самочку и конечно же обязательно бы ее ударил, если бы из разных углов комнаты на него не двинулись Ксанф, Ксир и Ксеркс. Были они столь агрессивны, что Витек испугался и позвал на помощь Аркана, который с трудом успокоил животных. Пока он их успокаивал, Витек шепотом матерился и прикладывал к щеке ватку, смоченную в йоде. Пятнистая морда Витька была так забавна, что Аркан засмеялся, и вся его обида на незадачливого лаборанта сразу же прошла.
        Первой принялась расхаживать на задних лапах Миами. Кажется, она сама удивилась неизвестно откуда взявшемуся желанию ходить на задних лапах. Делала она это по вечерам, когда в доме никого кроме Аркана не было. Видно было, что подобное хождение Миами неприятно, но вместе с тем было похоже, что самочку обуревает болезненное и извращенное любопытство. Самцы на ее хождение смотрели с недоумением, а Багира, когда детеныш попробовал проделать это в клетке, просто наградила своего детеныша короткой и стремительной, как черная молния, оплеухой. Миами обиделась, убежала в комнату Аркана и долго жаловалась служителю на жестокость матери.
        Аркан принялся ее утешать, почесывая загривок и заметно поредевшие баки, самочка заурчала, вытягиваясь и подставляя пальцам мордочку, а потом разлеглась на спине, давая Аркану гладить свой упругий теплый животик, и в этот момент она больше походила на обиженного ребенка, который требует ласки.
        Но попыток своих Миами не бросила. Вскоре она уже довольно быстро и уверенно шкандыляла на задних лапках, только для скорости передвижения прибегая ко всем четырем. Мать, например, позовет, Аркан кормить станет или место у окна занять надо получше.
        Окно детей пантеры завораживало. Оно для них было, как телевизор для Аркана. В окно они могли смотреть часами, хотя и виден-то из него был дворик, с гуляющей по нему овчаркой Динкой, несколько тополей, на которых отчаянно чирикали воробьи, да кусок синего неба с проплывающими по нему облаками. Но котята видели в окно что-то недоступное им, и это недоступное манило их больше, чем похлебка, которую варил Аркан. А чего удивляться? Аркан не удивлялся. Он по себе знал, как тоскливо манит живое существо воля. Особенно весной, когда холмы за стенами с колючей проволокой покрываются зеленой травой, когда небеса становятся пронзительно синими и в воздухе начинают жужжать пчелы. Сколько дураков не выдерживало и начинало строить планы побегов. Одни, помнится, даже из мотопилы «Дружба» и упаковочной черной бумаги смастерили себе дельтаплан, да конструктора из них оказались хреновые, мощности у их аппарата не хватило, чтобы вытянуть двоих - так и повисли на колючке, что отгораживала зону от свободы.
        Вторым встал на задние лапы Ксеркс. То ли он решил подражать сестричке, то ли у него самого возникла такая потребность, только пошел он сразу и уверенно. А за ним потянулись Ксанф с Ксиром. Ксеркс-то у них был за лидера, они ему даже у миски с едой подражали. Поначалу Аркан наблюдал за животными с веселым недоумением и снисходительностью - ишь цирк устроили! Потом начал потихоньку беспокоиться. Могли ведь Федор Захарович с лаборантами заметить. Доложат Михилю, и снова от него взбучку получишь - почему не сообщил? После некоторых раздумий Аркан начал ругать пантерят за их неправильное хождение. Положено вам на четырех костях передвигаться, нечего на задние лапки становиться. Чай не собаки, никто вас выслуживаться не заставляет! Но котята упрямились, видно было, что хождение на задних лапках им удовольствие доставляет.
        Скрепя сердце, Аркан доложил о происходящем Михилю. Тот выслушал, недоверчиво улыбаясь, и пошел советоваться с графом, как для себя называл Ланского Аркан.
        Федор Захарович появился в виварии в крайнем возбуждении, даже резиновые перчатки не снял. Наверное, опять у себя в операционной кролика очередного потрошил. Глазки в контейнер специальный с холодильником, шкурку на выделку, мясо пантерам или на рынок для продажи. Теперь Аркан с Лехой только черепа кролов закапывали. Все остальное в дело шло.
        Ланской заставил Аркана все рассказать еще раз. Глаза у него сияли, словно у этого научного графа срок закончился или медаль ему какую выдали за его научные труды. Выслушав Аркана, Ланской повернулся к Михилю.
        - А ведь получилось, Николай Николаевич! - радостно объявил он. - Все признаки налицо. Частичная потеря волосяного покрова, прямохождение, внимание, прямо скажем, совсем не животное. Кажется, мы на верном пути!
        - Тише! - осадил восторг эскулапа Михиль и выразительно кивнул на Аркана. - Ему-то ваши мудреные штуки зачем?
        Аркан почему-то почувствовал себя обиженным, и эта обида толкнула его на еще один непродуманный шаг.
        - Это… - неловко сказал он. - Они даже книжки сами читают, Михиль. - И, увидев жадное недоверие в глазах Ланского, добавил: - Честное слово!
        - Рассказывай! - бросил Михиль.
        И Аркан рассказал все: и про книгу, которую он уже вторую неделю оставлял для Миами в клетке, и про то, как детеныши слушают его чтение, и про то, как они на Витька согласованно напали, и даже про то, что совсем не обязательно было рассказывать - о том, как котята толпятся у окна и смотрят на улицу и какие у них при этом глаза.
        - Ладно, иди, - сказал Михиль. - У нас тут серьезный разговор намечается.
        Аркан вышел, чувствуя себя оплеванным, как стукач, который заложил куму всю свою кентовку. Он вошел в свою комнату, нашел в тумбочке припрятанный пузырек со спиртом, вылил содержимое пузырька в большую эмалированную кружку и выпил, чувствуя, как спирт сушит губы и приятно обжигает пищевод. А когда он поставил кружку на стол, то вся четверка сидела прямо перед ним - и Ксанф, и Ксеркс, и Ксир, и Миами - все они сидели, выжидательно глядя на человека. Аркан вытер губы, пожевал черствый кусочек горбушки, и сказал, не глядя на животных:
        - Ну, сдал я вас всех, сдал! А куда было деваться? В подвал? На улицу?
        Миами подошла, тихонько и виновато мяукнула и, выгнувшись, нежно потерлась о его колени.
        Аркан сел на корточки, гладя выгнутую спинку животного. Ксанф встал на задние лапы, положил передние на плечи человека и внимательно смотрел Аркану в лицо, словно хотел что-то сказать, но не мог. Аркану неожиданно стало стыдно, он встал, безнадежно махнул рукой и вышел на улицу. Стоял месяц май, и тополя цвели, по улице летел тополиный пух.
        - Аркан! - послышался кислый голос Михиля. - Иди сюда, м-мать твою! Долго я тебя еще ждать буду?
        Аркан огляделся, убедился, что за ним никто не наблюдает и злобно плюнул на землю. Но что же делать, когда хозяин зовет?
        Идти надо было, очередные умные инструкции получать. И Аркан пошел обратно в дом, ненавидя и презирая себя за проявленную бесхребетность. Уж чего-чего, а за язык его сегодня никто не тянул!
        А инструкции Михиля были просты и конкретны. Как шапка из кролика. Никуда не отлучаться, за детьми Багиры смотреть пуще глаза, обо всем необычном докладывать без размышлений. Читать им по вечерам больше прежнего, а если кто из котят интерес к книге проявит, книгу оставлять им на ночь, пусть даже они ее в клочья издерут.
        Еще через два дня у котят Багиры появился свой самый настоящий учитель. Была это юная взбалмошная девица, годков этак двадцати пяти, смазливенькая и одетая с разными молодежными наворотами. Лаборанты, понятное дело, обрадовались, как самцы, начали к девице бить клинья. Девчоночку эту звали Ириной Викторовной, и была она всамоделишной учителкой из средней школы, но то ли характером с кем не сошлась, то ли директору не дала, а может, и наоборот - вела себя не по-школьному вольно, только в школе она долго не задержалась. Но сладко кушать Ирина Викторовна эта шибко любила, и колготки эти долбаные «Леванте», что по телевизору рекламируют, ей, видать, тоже по вкусу были, вот она и пошла работать к Михилю, тем более что тот ей такие деньги платил, что грабить Ирину Викторовну можно было каждую пятницу. Хотя кто там ее знает, за что ей Михиль платил, может, и не за педагогику ее кошачью, а за услады разные. Сейчас вообще мир на голову встал, раньше проститутки тайком на вокзале себя за трояк предлагали, теперь в газетах объявления публикуют и деньги большие имеют, иные на «мерседесах» катаются.
        Для нее быстренько отгородили еще одну комнатку, столы там поставили, Ирина Викторовна за этими столами с детишками пантеры каждый день по три часа проводила. Такая, понимаешь, строгая! И вела она себя прямо как настоящий учитель. Однажды темненький лаборант, которого звали Лехой, попытался ее нагло потискать в коридоре. Так эта Ирина Викторовна ему в шесть секунд морду раскровянила. Леха, понятное дело, не сдержался. Ирина Викторовна с рыданиями кинулась из дома, и Аркан сразу понял, что даром это Лехе не пройдет. И действительно не прошло. Через полчаса приехал копченный от злости Буркан, вывел лаборанта во двор и принялся его бить всеми известными ему способами. Леха и мычать перестал, только постанывал от избытка чувств. Буркан поднял его за шиворот и принялся объяснять, что таких, как Леха, в любом институте пучок за пятачок, а учителей нынче мало, никто не хочет за гроши нынешнюю уличную шпану воспитывать, своих забот хватает. А если у Лехи женилка чешется, так ехал бы в «Эльдорадо» или, скажем, «Интимочку», незачем из-за этого к честным девушкам приставать, у них и без того кавалеров
хватает.
        После этого оба лаборанта притихли и на учителку поглядывали с подозрением и злобой, но рук никто из них больше не распускал, сразу вспоминались буркановские уроки.
        Забавно было видеть, как учителка показывала пантерятам большие картонные квадратики с нарисованными на них буквами. Аркан так думал: что ни говори, а звери, они так и остаются зверями. Учить их занятие бесполезное. Это вроде как зоновскую чушку правильным манерам учить. Сколько времени ни потрать, вора из него никогда не получится. А тут еще Ирина Викторовна начала своим четвероногим ученикам картинки с изображениями показывать. Покажет, например, стол или, скажем, дерево, и тут же название вслух повторяет. Кино, да и только! А еще забавнее было смотреть, как пантерята в эти картинки вглядываются. Даже морщинки на лбах от напряжения появляются. Вроде бы и рады повторить, да язык не слушается.
        Нет, Аркан сам читал разные истории про животных. Про лисенка, например, который говорить начал, да шоколадом обожрался и от заворота кишок помер, или про кошек, которые простые слова выговаривали. Правда, Аркан в эти истории верил плохо, по его мнению, истории эти журналисты брехучие выдумывали, чтобы на жизнь заработать. Вот попугаи с воронами, те еще могли слова разные за человеком повторять. Только что с них, щеглов безмозглых, возьмешь?
        К третьему месяцу потомство Багиры несколько подросло. Хвосты у них стали не в пример матери короче. Ходили на задних лапах они уже совсем уверенно, и передние лапы у них гнуться начали да ловкость обретать. Мордочки стали грубее, они стремительно облысели и приобрели карикатурное сходство с человеческими. Похожесть эта была бы куда больше, если бы не остро стоявшие треугольные уши с сохранившейся на ней шерстью. Ночью такого в переулке увидишь, сам все с себя снимешь, только бы не тронули. Грешным делом Аркан даже подумывать стал, что неплохо было бы пантерят к разбойному ремеслу приспособить. И им польза, в смысле развития, и самому Аркану навар вышел бы неплохой. Но из дома выходить не разрешалось, а уж выводить потомство Багиры и вовсе не стоило - разбегутся на свежем воздухе, Михиль ведь с виновного шкуру спустит. А кто виновным в этой ситуации стал бы, и гадать не стоило.
        К Аркану Ирина Викторовна относилась с брезгливым высокомерием, но ежедневно проверяла, выполнил ли он вечером порученное задание и если читал, то что именно и в каком объеме. С ее появлением коттедж стал напоминать сумасшедший дом, хоть и приходила она всего на три-четыре часа. Конечно, нет худа без добра, Аркан и сам узнал из ее уроков немало полезного. Учиться и впрямь никогда не поздно. Но с пантерами все напоминало дурдом. Аркану это было доподлинно известно, ему два раза экспертизы психиатрические назначали, поэтому как выглядит дурдом изнутри, он знал не понаслышке.
        Особенно это проявилось, когда учителка пантерок начала учить математике. Сначала пытались учить складыванию и вычитанию с помощью белых мышей. Складывать пантерки мышей научились быстро, но складывали в основном в свой живот, потому на уроки вычитания учебных пособий уже не оставалось. Заменили мышей яблоками, но выяснилось, что на яблоки подросшие котята внимания обращают слабо. Тем не менее яблоки оставили, и забавно было смотреть, как Миами делит груду яблок на всех поровну, разгребая их лапами и мордой. Ксеркс делить не любил. Он сразу подгребал яблоки к себе и скалился на любого родственника, который на эти яблоки пытался посягнуть. Видно было любому, что он лидер и лидерство это уступал лишь матери, в ее клетке, хотя и здесь просматривалось по его недовольному оскалу, что авторитет Багиры начинает Ксеркса тяготить. Что говорить, детишки росли и постепенно становились самостоятельными. Аркан сам почувствовал себя взрослым в четырнадцать лет, когда впервые выпил водки и покурил анаши у жившего на Рабочем поселке Трумана, после чего впервые в жизни не пришел ночевать домой.
        Вечерами Аркан оставался наедине со зверьми. Детеныши пантеры вели себя независимо, а Ксанф даже пытался пить из его кружки.
        Лапы с когтями с трудом удерживали кружку, вода лилась по усатой морде молодого хищника, но видно было, что Ксанф доволен своей маленькой победой.
        Вечером Аркан включил телевизор. Показывали фильм «Маугли», а когда захохотали гиены, в маленькой комнатке Аркана вдруг стало тесно от прибежавших хищников. Трое самцов и Миами завороженно уставились на экран, но когда на экране появилась черная пантера, все четверо довольно и радостно заворчали, а Миами даже ткнулась влажным носом в экран, оставив на нем влажный след, и недоуменно повернулась к Аркану. В это время в комнате появилась гибкая сильная тень Багиры. Мать быстро разобралась с детенышами, наградив их шлепками. Трое с визгом убрались из комнаты, но Ксеркс впервые оказал неповиновение матери, недовольно заворчав и оскалив клыки. Некоторое время пантера недоуменно смотрела на сына, потом ответно оскалилась, и Аркану стало не по себе от этого недовольного и злого оскала. Но Ксерксу этого оказалось вполне достаточно - с робким виноватым поскуливанием он выскочил из комнаты, потеснив в проходе мать. Багира постояла немного в дверях и исчезла так же бесшумно, как и появилась. И только тут Аркана облила липкая и жаркая волна страха. Ведь он точно помнил, что клетка оставалась закрытой. И это
значило, что хищники не могли выбраться из нее. Получалось, что кто-то из зверей сумел открыть замок. А это уже сулило самые мрачные перспективы. Аркан торопливо встал и прошел в виварий. Все хищники уже находились в клетке. Но если Миами, Ксанф и Ксир спокойно спали, уткнувшись носами в черный гладкий бок матери, то Ксанф лежал поодаль, положив хмурую морду на лапы и в прищуренных глазах его было явное недовольство.
        Аркан подошел к клетке. Засов ее был отперт, но, слава Богу, на стальных его полосах были петли, а на подоконнике Аркан обнаружил простой контрольный замок, который с легким щелканьем отгородил его от уже становящихся опасными зверей.
        Тем не менее спал Аркан беспокойно. За ночь он трижды поднимался с постели и проверял, заперта ли клетка. Клетка была заперта, но неожиданное беспокойство, овладевшее Арканом, все-таки не проходило, и предутренний выпуск телевизионного журнала «Плэйбой», которого Аркан всегда ждал с особенным возбуждением, в эту ночь совсем не обрадовал смотрителя вивария. Звери, которых он охранял, были совсем не похожи на тех зверей, которые он когда-либо видел. Честно говоря, они вообще мало походили на зверей. Скорее они больше похожи были на избалованных и капризных детей. Вот, точно - на детей они были похожи. Глупых и любопытствующих подростков. Особенно когда они вставали на задние лапы. Рост у них уже был такой, что на задних лапах они доставали плечей Аркана. А силы в этих детишках уже стало вполне достаточно, чтобы завалить сторожа в любой момент.
        Однажды Аркан застал Ксеркса сидящим в одиночестве у окна. Вытянув шею, зверь смотрел на улицу. На Аркана Ксеркс не обратил никакого внимания, но когда тот позвал воспитанника, Ксеркс посмотрел на него таким тоскливым и отчаянным взглядом, что смотрителю стало не по себе. Заключенные так смотрят за забор зоны. Те, которым сидеть бесконечно долго. Которые не дни считают, а годы. И потому им кажется, что придется сидеть до конца дней своих.
        Аркан никак не мог понять, зачем зверье уродуют. Хищник должен оставаться хищником, сколько ему уши ни подрезай и ноги ни вытягивай, человеком он никогда не станет. Эти, блин, с позволения сказать ученые опыты до добра не доведут. А может, он чего не понимал, у него-то и образования было пять классов да коридор, только вот жалко ему было пантерят, ясно же было, что если ими Михиль заинтересовался, то ничего хорошего пантерятам от этого зверя ждать не приходится.
        Михиль был из тех, кто в любом раю свою помойку найдет. И рыло в ней измажет. Свое и чужое.
        Глава третья
        Стоял сентябрь.
        Дожди еще не начали полоскать землю, но все чаще над городом повисали серые обложные тучи, и у горизонта, там, где колючим пауком распластался сосновый бор, полыхали зарницы. На рынке в изобилии продавались свежие грибы - от опят до разлапистых груздей. Порой казалось, что весь рынок пропах грибами. Аркан сам был деревенским, его неудержимо тянуло в лес - побродить по лесным тропинкам, впитывая легкими здоровый грибной дух, посидеть на пригорке, глядя, как муравьи готовят свой муравейник к затяжным зимним холодам, посмотреть, как плывут меж деревьев золотистые паутинки. Но уходить из дома надолго Михиль ему запретил, да и пантерята уже подросли и требовали все большего ухода и заботы. Теперь они выглядели совсем уже странно. Все чаще они ходили на двух лапах, а когда становились на четыре, то Аркан видел, как мешают им принять привычное зверю положение неестественно удлинившиеся задние лапы. Да и обычные для зверей подушечки с втянутыми в них когтями тоже удлинились и кисти лап все больше напоминали окарикатуренные человеческие руки.
        И все же они оставались зверьми. Это были умные и сильные хищники, но не более того. Правда, сообразительность у них выработалась невероятная, Аркану порой казалось, что звери его понимают куда лучше, чем он сам понимает их. Но это еще ничего не значило, в детстве у Аркана была собака по кличке Чупик. Так вот эта дворняга понимала его не хуже. Даже сигареты у сидевших на вечерних скамеечках мужиков Аркану воровала. Вместе со спичками.
        А в доме изменения происходили вполне понятные. Глазки на кролах выращивать продолжали, но уже в меньших объемах. Все большее внимание уделялось детенышам пантеры. Но и тут происходили определенные изменения. То ли обучение пантерят подходило к концу, то ли Михиль усек наконец нехитрую истину про зверя, которого, как ни корми, все в лес тянет, но учителка в доме стала появляться реже, а когда появлялась, то вела себя уже не так надменно, как в первые месяцы. И с лаборантами Ирина Викторовна разговаривала более любезно, только те, похоже, все никак не могли забыть буркановского воспитания и заговаривали с учителкой лишь по большой необходимости. Похоже, что этой прошмандовке моргучей вышел полный облом: господа ее кинули, а крепостные боялись. Так оно всегда и бывает, лезешь на верхушку дерева, а потом думаешь - на хрена я туда забрался? С высоты падать больнее, Ирина Викторовна этого по молодости не усекла, и только сейчас до нее начинало доходить. А истина нехитрая, если на зоне петуха ласкового вор пригрел, то это не значит, что в один прекрасный день обласканного не пустят по кругу.
Благосклонность, она вещь временная, от человеческого настроения зависит. Или от разных житейских необходимостей.
        Доктор Ланской внезапно озаботился физическим состоянием своего подопытного зверья. Не понравилось ему, что пантерята ведут малоподвижный образ жизни. Комнату, где проводила со зверьми свои умные занятия Ирина Викторовна, освободили и сделали звериным спортзалом, а Аркану отвели роль дичи, на которую пантерята азартно охотились. Хорошо хоть ватные штаны и куртку дали - когти и клыки у пантерят были уже совсем не молочными и выданной спецовки хватало от силы на одно-два занятия, только вата из нее клочьями летела, когда вошедшие в раж пантерята принимались Аркана драть. При этом они так грозно рычали, что Аркан с опаской начинал подумывать о целостности собственной шкуры. Пусть потомство Багиры и в кентах его числило, в полной мере дикому зверю доверять никогда нельзя. Мало ли чего у него на уме! Порой Аркан уже всерьез считал, что с его опытом он вполне может работать если не цирковым дрессировщиком, то его ассистентом. В крайнем случае его в любой питомник служебного собаководства в качестве «куклы» с удовольствием взяли бы.
        Однажды Аркан застал любопытную сценку. Пантерята в его комнате стояли у стола, упираясь в края стола когтистыми лапами, и Миами недовольно рычала на братьев, словно сердилась на них за что-то. При скрипе петель открываемой двери самочка смахнула на пол книгу, и смущенная четверка галопом бросилась из комнаты. Аркан подобрал книжку - это была довольно интересная повесть какого-то иностранца по фамилии Дарелл. «Перегруженный ковчег» она называлась. Аркан лег на постель и попытался понять, что в этой книжке пантерят заинтересовало, тем более что с картинками в ней было не густо. Полистав книжечку, он задремал, а проснулся из-за того, что во дворе дома рычал двигателем грузовик.
        Аркан настороженно выглянул в окно. Ворота распахнули настежь, и на двор въезжал грузовик с крытым брезентом кузовом. Из кузова трое здоровых мужиков в пятнистом камуфляже вытащили стальную клетку. Прутья у клетки были толстыми, как решетка в БУРе, и засовы на двери были из широкой нержавейки. Аркан почувствовал тревогу и звери тоже почувствовали тревогу. Пантерята закружились в клетке, а Миами спряталась за мать и принялась жалобно мяукать, словно голодный котенок.
        Следом за грузовиком во двор въехала черная легковушка, из которой толстеньким чертиком выскочил Михиль в камуфляже и армейской панамке. Михиль был подпоясан широким ремнем, и на ногах у него чернели высокие армейские ботинки. Он открыл заднюю дверцу, и из салона грузно выбрался облаченный в такую же камуфляжку Илья Федорович. Если Михиль выглядел несколько комично, то Илья Федорович в камуфляже смотрелся почти генералом. А может, он и был им, хрен его знает, кем он там в своей конторе по званию значился.
        Из кузова вылезло три мордоворота, каждый сам себя шире. Мордовороты установили клетку напротив задней двери дома, а по коридору уже затопали, загрохотали. Потом дверь в комнату Аркана приоткрылась, и показалась растрепанная голова Витька.
        - Слышь, Аркан, - сказал лаборант. - Тебя там Михиль кличет.
        Михиль стоял в вивариуме, заложив руку в камуфляж. Наполеон, блин! За его спиной угрюмо возвышался Буркан во все той же камуфле. Морда у него была надменная и злая, как у обиженного бульдога. Ильи Федоровича видно не было, наверное, он к Ланскому пошел, научные разговоры вести. Тот еще, блин, начальничек. Не зря даже Михиль перед ним порой на цирлах стоит. Михиль, будто понял, что Аркан думает про него, глянул на своего батрака с раздражением и брезгливостью, точно барачную вошь изловил.
        - Р-работничек, - цыкнул он с явным раздражением сквозь зубы.
        Нарочито тяжело ступая, он подошел к клеткам и некоторое время, молча, демонстрируя собственную значимость и вес, разглядывал находившихся там пантерят.
        - Этого, - коротко бросил он, указывая на Ксира.
        - Давай, Аркан, - ожил телохранитель. - Слышишь, чего папа требует? Выводи эту кошку, мы для нее клетку приготовили.
        - Зачем? - хмуро спросил Аркан.
        - А это не твое собачье дело, - отрезал Буркан. - Давай, давай, пошевеливайся!
        Позже уже Аркан вспоминал, что из клетки Ксир шел неохотно, чувствовал, наверное. В клетке он сразу же сел, привалившись спиной к прутьям клетки. В таком положении зверь скорее напоминал уродливого человека или кошмарное человекоподобное отродье из фильмов ужасов, что Аркан часами был готов смотреть по телевизору. Франкенштейн, блин! Видно было, что зверь боится - и уши у него поникли, и нос стал сухим. Жалобно он смотрел на Аркана. У того даже сердце перехватило, словно он телепатически ощутил тоску хищника.
        Запоры клетки с лязгом задвинулись и осмелевшее окружение Михиля запыхтело, с натужными матюгами загружая клетку с мяукающим Ксиром в кузов грузовика. Из дома послышались ответное мяуканье пантерят и раздраженный рык недоумевающей Багиры.
        - Мамка сердится, - засмеялся Буркан. - Волнуется наша мамочка!
        - Зато папа спокоен, как слон, - хмыкнул Михиль. - Давай, пацаны, шевелитесь, шевелитесь! Время поджимает!
        Из дома вальяжно вышел Илья Федорович, подошел к грузовику и остановился. Один из михильских мордоворотов склонился, сцепив ладони лодочкой. Илья Федорович встал в эту лодочку тяжелым ботинком, подождал, когда его приподнимут, и заглянул в кузов грузовика. Видимо, взгляд человека зверю не понравился, потому что из грузовика послышалось глухое злое рычание. Илья Федорович спустился на землю, оглядел всех и согласно кивнул головой.
        - Свободен, - сказал Михиль, не поворачиваясь к Аркану, но тот сразу понял, что слова адресуются ему.
        Он побрел в дом. Уже в дверях его догнал Буркан, хозяйски цапнул за плечо. Грубое лицо его выражало сейчас даже некоторую любезность.
        - Слышь, Аркан, - сказал он, доставая из кармана пачку серых сторублевок. - Тут папа тебе выделил на житуху.
        Он бесцеремонно отсчитал из пачки несколько купюр, немного подумал и сунул меньшую пачечку в нагрудной карман аркановской рубашки. Спорить с этим грабителем было бесполезно, и Аркан промолчал.
        - Папа тобой доволен, - блеснул фиксой Буркан. - Макаренко ты наш, старайся лучше, и тебе всегда отслюнявят.
        Стоя в дверях, Аркан видел, как отъезжают машины. Сначала со двора выехала легковушка, за ней грузовик. Один из мордоворотов прикрыл за машинами ворота, торопливо пробежался по улице и сел в кабину грузовика. Буркан неторопливо загрузился в легковушку - телохранителю по чину полагалось сидеть впереди хозяев.
        Виварий встретил Аркана четырьмя парами темных внимательных глаз. Багира нервничала, зевала, показывая окружающим белозубую розовую пасть. Миами жалобно мяукала, прячась за матерью, Ксеркс и Ксанф безостановочно ходили по клетке и время от времени бросались на прутья решетки. В виварий вошел лаборант Витя, постоял немного у клеток, ероша свои белобрысые лохмы, и, не оборачиваясь, сказал Аркану:
        - Покорми их.
        - Так время еще не подошло! - удивился Аркан. - Утром же кормили!
        - Корми, я сказал, - буркнул Витек. - Не видишь, зверью успокоиться нужно?
        - А куда они Ксира-то повезли? - поинтересовался Аркан.
        - А ты любопытный, - хмуро глянул на служителя Витек. - Куда надо, туда и повезли. Давно пора уяснить: меньше знаешь, живешь спокойнее и дольше, - Витек немного подумал и добавил: - А вообще-то дураком ты притворяешься без особого труда.
        Аркан покормил зверей. Багира ела, как обычно, почти не оставляя за собой костей. Ксанф с Ксерксом тоже отсутствием аппетита не страдали. А Миами вела себя необычно, сначала она просто мяукала, потом уткнулась в решетку узкой мордочкой, и в горле у нее заклокотало, как у человека, который хочет что-то сказать, только вот кашель ему не дает.
        До вечера в доме никто не появлялся, и к семи часам Аркан понял, что пантеренка увезли надолго, а скорее всего - навсегда.
        Еще более вероятным казалось, что пантеренка в какой-нибудь институт увезли для новых опытов. Или кто-то из боссов вместо собаки себе пантеру ручную завести решил, гадать можно было сколько угодно, но Аркан еще с зоны уяснил, что гадать о том, чего не знаешь, все равно что ступу в воде толочь. Рано или поздно отгадки жизненных загадок находятся сами, надо только подождать немного и ни к кому с расспросами не лезть. Он-то это понимал, а вот Миами, судя по всему, не очень.
        Ближе к девяти она начала скулить, чтобы Аркан ее из клетки взял, однако на подсунутые ей книжки с яркими рисунками и внимания не обратила, даже кусок мяса у нее особого восторга не вызвал. Пантерка уткнулась в стекло, словно вглядывалась в пасмурные сентябрьские сумерки и сидела так более часа, а потом повернулась к Аркану, уставилась ему в глаза. Шкура на ее шее задергалась, Миами несколько раз нервно открыла пасть, потом напряглась еще больше и с вопросительной интонацией произнесла:
        - Кси-ир?
        У Аркана даже сердце сжалось. Ишь ты, глянь, животина простая, а как переживает! Он в умилении протянул руку и погладил Миами по бугристому лбу.
        - Да не знаю я, куда его повезли, - сказал Аркан. - Может, привезут еще. Ты лучше книжечки полистай, Буркан сегодня привез. Гляди, какие картинки красивые. Сплошь про животных.
        Миами мяукнула, дернула коротким своим хвостом и уже свободнее повторила:
        - Кси-ир?
        Аркан встал, подошел к своей ухоронке, достал бутылку, в которую сливал краденый спирт, налил немного в стакан и, не разбавляя, выпил, ощущая, как спирт сушит десны и язык. Надо же, заговорила! Сроду он не думал, что зверье заговорить может. Хотя чему тут особо удивляться, переживала пантерка случившееся, прямо как человек.
        - Надо так было, - не глядя на кошечку, сказал он. - Ты, Машка, ко мне сейчас не лезь. У самого на душе хреново!
        Миами подошла к кровати и вспрыгнула на нее. Зеленые глаза ее неотрывно следили за вышагивающим по комнате Арканом. Когти у нее были выпущены, короткий хвост нервно бил по одеялу.
        Аркан сел на постель и принялся почесывать мордочку пантеры. Обычно Миами это нравилось, и она сама подставляла под ласковые пальцы человека баки и подбородок. Но сейчас она лишь нетерпеливо отстранилась, села на кровати, внимательно и как-то недобро разглядывая своего наставника, коротко мяукнула, потом одним ловким прыжком оказалась на полу и, подбежав на четырех лапах к двери, повернулась к Аркану.
        - Ксир? - снова сказала она. - Ис-кать?
        Скажи она эти слова в другое время, Аркан был бы поражен не хуже грешника, которого вместо подземной зоны нежданно сопроводили в рай, но теперь он только криво усмехнулся.
        - Спи, Машка, - сказал он. - Далеко твоего Ксира увезли - не найдем.
        Он встал, открыл дверь и прошел в виварий. Звери не спали. Они внимательно наблюдали за Арканом. Аркан отпер замок и открыл клетку. Миами вопросительно мяукнула, потерлась о ноги служителя.
        - Спать, - сказал ей Аркан. - Иди, Машка, в клетку.
        Пантерка в клетку шла неохотно, и по всей ее фигуре было видно, что зверь подавлен и расстроен. Аркан запер за ней дверь, снова повесил замок и прошелся по дому. Кроме Аркана и зверей в доме никого не было. Все двери были заперты, а кабинет Ланского еще и опечатан. Наверное, из-за того, что в ней спирт хранился.
        Замок этот для Аркана был простой игрушкой, такой замок ему было открыть что плюнуть. Только не хотелось Буркану под кулак попадать, да и спирта у Аркана в тайнике было еще вполне достаточно. Через виварий он вернулся в свою комнату. Звери в клетке тихо мяукали, словно оплакивали родича. Аркан посидел на постели, тупо и бессмысленно глядя в черное ночное окно, потом подошел к столу и снова налил себе полстакана спирта. Выпив, он убрал бутылку в свой тайничок, постоял немного у окна и неожиданно для себя выругался вслух. Только сейчас он вдруг понял, как прикипел душой к этому зверью. Впрочем, чего удивительного? Пантерки эти были вроде как зэка, тоже с малолетства за решеткой сидели. Что они видели, кроме этой комнаты и своих мучителей? Э-эх, сучья жизнь! Аркан сел на постель, помял жесткую подушку в серой несвежей наволочке, потом лег, закинув руки за голову, и, глядя в потолок, попытался вспомнить что-то хорошее из собственного детства. Ничего хорошего почему-то не вспоминалось, а вспоминался только этот гад, участковый Дуличенко, который, зло сопя, все выкручивал Аркану при каждом удобном
случае ухо и приговаривал при этом:
        - Тюрьма твой дом, Арканцев! Волков только клеткой лечат!
        А потом вдруг вспомнилась пьяная мать, которая вопила на весь двор:
        - Чтоб ты сдох! Лучше бы я аборт сделала, чем смотреть, как сын по кривой дорожке идет!
        Счастье, блин, это когда сопрешь что-нибудь и тебя за это резиновым шнуром от утюга не извозюкают!
        От этих воспоминаний Аркану тошно стало, и так ему захотелось сделать сидящему в клетке зверью что-то приятное, что он снова встал, прошел через виварий на склад, достал из холодильника коровью ногу и, вырезав из нее самые сладкие куски, бросил их в клетку. Не сейчас, так утром похавают.
        Вернувшись, он снова долго лежал в постели без сна и боролся с желанием выпить еще соточку. Потом вспомнил, как заговорила Миами, и это обстоятельство не слишком удивило его. А чему тут было удивляться? От хорошей жизни не заговоришь, от хорошей жизни тупеют. А когда на тебя сплошные несчастья сыпятся, то начнешь, блин, стихи сочинять, не только говорить. И все-таки интересно, куда эти волки Ксира увезли? Похоже, что спокойный период у пантерят закончился. А что впереди - только Богу и михилевскому окружению было известно. Лезть в эти разборки у Аркана не было желания. Правильно лаборант Витек говорил: меньше знаешь, спокойней и дольше живешь. Тошно было прислуживать Михилю и его живодерам, а куда деваться? Не в деревню же ехать, где Аркана все уже давно считали помершим, даже мать, когда еще жива была, писем от него не ждала, думала, что сгинул ее непутевый Петенька на далекой таежной станции Тында. Аркан затаит дыхание и прислушался. В виварии было тихо.
        Он полежал еще немного, но сон не шел. Аркан встал, включил свет, достал из тайника бутылку со спиртом, поставил ее на стол и, подумав, нарезал сала, достал хлеб и распластовал на четыре дольки пахучую луковицу. Плеснув в стакан, он жадно выпил спирт, неторопливо закусил луковицей и, положив на черную горбушку несколько кусочков сала, принялся неторопливо жевать. Что-то тоскливое было в этом ночном его пиршестве. Словно он поминки по кому-то справлял. Подойдя к окну, он долго смотрел на звезды. Ночь была ясной, и звезды очень хорошо виднелись в ночной тьме. И похожи они были на огоньки, что отражаются во тьме в глазах хищного зверя.
        Глава четвертая
        Утром следующего дня Аркан проснулся с тяжелой головой. Может, выпитый накануне спирт был всему виной, а может, дело было в погоде - с утра небо заволокла хмарь, на западе, за Волгой, где лежала знаменитая царицынская пойма, раскатисто громыхал гром, и было видно, что к обеду дождь прольет и в городе.
        Звери с утра ели как обычно, но настроение у хищников было подавленным, пантерята даже не резвились, как это они обычно делали после еды. Ксеркс и Ксанф легли в обнимку в углу клетки. Миами попыталась подольститься к матери, но, получив оглушительную затрещину от Багиры, перебралась к братьям. Некоторое время слышались ее жалобные обиженные поскуливания, потом пантерка затихла, похоже, что уснула.
        Лаборанты пришли к девяти часам. Были они какие-то взвинченные, раздражительные, даже с Арканом не поздоровались. Впрочем, Аркану на их внимание было наплевать и растереть, не из графьев он был и не хозяином «зоны», чтобы перед ним приветственно шапку ломали. Ланской, тот, точно, был из графьев - пришел к десяти, ни с кем не поздоровался, сразу в своем кабинете уединился, очочки свои золотые напялил, и слышно было, как он там, у себя, бумагами шелестел.
        Витек вошел в комнату Аркана, постоял немного у окна, потом спросил:
        - Стаканы у тебя есть?
        Аркан молча достал два стакана и поставил на стол.
        - Давай третий, - хмуро сказал Витек и достал из кармана своего белого халата бутылку коньяка «Белый Аист». Длинненькая такая бутылочка и узенькая, такие в Молдавии еще при Советах выпускали. Аркан такой пил шесть лет назад, когда они с Лямой богатую квартиру подломили на улице Хользунова. В холодильнике у хозяина хаты такая бутылочка стояла. Потом эта квартира обошлась им с Лямой в три года отсидки, и все из-за того, что Ляма себе с этой кражи магнитофон маленький с наушником в ухо оставил, на этой электронной дребедени и погорели.
        В аркановскую светелку вошел Леха, молча поставил на стол стеклянную тарелочку с нарезанной колбасой. Витек разлил коньяк по стаканам. Аркана все подмывало спросить лаборантов, какой праздник отмечается, но не решился. Сами скажут, если что. Если полезешь с расспросами, то запросто тебя твоей дозы лишат. А выпить Аркану нужно было позарез, от спирта заныканного остались одни воспоминания, а душа требовала похмелки. Вернее, не то чтобы ему обязательно похмелиться надо было, просто настроение такое с утра было - взять и послать всех, куда обычно в паршивом настроении посылают. Он взял свой стакан и потянулся им к Лехиному, но тот хмуро отвел свой стакан в сторону.
        - Давай помянем, - сказал он и выпил содержимое своего стакана до дна.
        - Суки они, - зло сказал Витек и тоже выпил залпом. Аркан непонимающе пригубил стакан, но недобрые предчувствия уже разрастались в его душе, шевелились, как змеи, что греческого героя Лаокоона с его детишками овили. Лаокоона Аркан еще по зоне знал. Был у них там специалист один, он этого Лаокоона с детишками да змеями, как живого, накалывал. Кому хочешь и куда хочешь. Рассказывал он про этого мужика, как на него боги греческие обиделись и гадюками обернулись. Только вот за что они на Лаокоона обиделись, Аркан не помнил.
        - Был Ксир, и нет его, - сказал Витек, разглядывая донышко стакана.
        - Как это нет? - Аркан даже оторвался от выпивки. - Это что же, действительно?
        Витек посмотрел на растерянного хозяина комнаты, хмыкнул неопределенно и взял с тарелки кружок колбасы.
        - Вот так, Арканчик, - сказал он. - Думали мы с Лехой, что на науку пашем, а оказалось, что на этих долбаных хмырей. - Он подумал немного и тоскливо добавил обычную свою шутку, которая сейчас ни у кого не могла вызвать даже подобия улыбки: - И это не единственный парадокс, который нам подкидывает госпожа Жизнь.
        Аркан сел на единственный стул и недопитый стакан поставил на стол. «Вот так! - вертелось у него в голове. - Вот так!» Он даже не подозревал, что настолько привязался к зверью, что сообщение о смерти Ксира вышибет его из колеи. Значит, и в самом деле вчера Ксира увозили на смерть, а он, Аркан, молча на это смотрел! «А что бы ты сделал? - возразил внутренний голос. - На Буркана с кулачонками полез?» Хреново было на душе у Аркана, ой как хреново!
        В комнату заглянул Ланской. Федор Захарович выглядел обычно, и бородка казалась все такой же аккуратной, и лысинка выглядела начищенной.
        - Это что за пьянка? - поднял он редкие брови. - Виктор, вы не забыли, что вам еще ехать за образцами?
        Витек бешено глянул на шефа. Еще немного, и ненависть, что налита была в нем по самые глаза, Витек выплеснул бы в аккуратненькую харю начальника. Леха тронул его за руку, и приятель сдержался. Только плеснул себе еще немного из бутылки и дерзко выпил. Показывал свое отношение к начальству.
        - А вы чего сидите? - повернулся Ланской к Аркану. - Вам делать нечего? У вас везде полный порядок? Вставайте и приступайте к исполнению своих непосредственных обязанностей. Мне что, Николаю Николаевичу на вас жаловаться?
        Николаем Николаевичем звали Михиля, на жалобы он реагировал однообразно и как-то кособоко, поэтому Аркан сразу приподнялся со стула.
        - Не надо никому жаловаться, - пробурчал он, искренне ненавидя Ланского и сдерживаясь, чтобы не сказать тому что-то обидное. - Сейчас все сделаем.
        - А вы, Алексей, - повернулся Ланской к третьему собутыльнику, - немедленно сделайте анализы крови животных и дополнительно проведите тестирование по Данну. И пошевеливайтесь, уважаемый, время уходит!
        Ланской повернулся и прикрыл за собой дверь. Некоторое время сидящие в комнате прислушивались к удаляющимся шагам.
        - У-у, вурдалак! - пробормотал Витек. - Образцы ему, падле, привезти!
        - А что за образцы? - робко поинтересовался Аркан, не надеясь на ответ.
        Но Витек неожиданно ответил:
        - Гистологические срезы с органов Ксира. Изменения будет искать, тварь! А я его еще за серьезного ученого держал!
        - Брось ты, - сказал Леха. - А то не знаешь: кому платят, того и танцуют. Рынок, дружище!
        - А зачем они его? - спросил Аркан, все еще не решаясь произнести слово «убили». - Он же еще малым зверенышем был!
        - Можно подумать, что когда вы квартиры грабили, ты о детях хозяев думал! - хмуро бросил Леха. - Ишь какие уголовнички пошли чувствительные - животину им жалко! Людей бы так жалели…
        Аркан почувствовал обиду и неожиданный стыд. Сначала он даже не понял, с чего это у него щеки гореть стали, потом сообразил и покраснел еще гуще. Впервые за последние годы с ним такое случилось.
        - Ты, Витек, не заговаривайся, - с достоинством сказал он. - Я на мокруху никогда не ходил и ходить не собираюсь. Я - честный вор!
        - Какой ты вор? - с презрением сказал лаборант. - Подметка ты михилевская. Ты громко-то не кричи - не дай Бог, барин услышит, что ты себя вором называешь!
        Аркан промолчал. Взял стакан, допил бережно свой коньяк и вытер губы ладонью.
        - Значит, кончили нашего Ксира, - он взял кусочек колбасы и неторопливо разжевал его. - Ясный перец, зверенка, конечно, жалко. Только вы-то чего разоряетесь, мужики? К тому все и шло. Я в вашей науке ни хрена не понимаю, но все одно вы их всех когда-нибудь выпотрошили, чтобы через кишки этого зверья свои научные тайны узнать.
        Леха пробормотал что-то неразборчивое, но, похоже, нелестное для Аркана и вышел из комнаты. Витек оседлал стул. Видно было, что лаборант порядочно окосел.
        - Для науки это одно, - слегка запинаясь, сказал он. - Для науки я бы себя дал выпотрошить! Но твоему Михилю наука до лампочки, они ради бабок маму родную под пулю загонят! Я-то думал, мы в наследственности разобраться хотим. Генетическое скрещивание разных видов млекопитающих… Кретин гомозиготный! На хрен им наследственность, на хрен им генетика! Им приоритет в другом нужен был, они, блин, идеальную дичь получить хотели. Чтобы эти козлы нервы себе пощекотать могли! Как же, дичь соображающая, им, сукам, мало было на зайцев и уток охотиться, им дичь с соображением подавай! На бомжей охотиться опасно, это ж убийство пришьют. Вышка не вышка, а пожизненное при хреновом раскладе всегда схлопотать можно. А тут - полная безопасность. Звери, чего их жалеть!
        - Так что они, охотились на Ксира, что ли? - спросил Аркан.
        Лаборант тяжело поднялся со стула.
        - Иди ты, - сказал он. - Что ты из себя целочку непонимающую лепишь? И ты все знал, и они, падлы, знали, что делали! Обидно, что нас с Лехой так запросто купили! Частное финансирование! Прав Леха, кто платит, тот девочку и танцует… куда хочет! Ну, чего ты на меня вылупился? Иди, доложи своему крошке Цахесу, что лаборант Виктор Васильев крамольные речи ведет и козлом его называет! Ты же у него и на зоне в шестерках был, а?
        Аркан вздохнул.
        - Ты, Витек, не пыли, - сказал он. - Ни у кого я в шестерках не бегал. Ни на воле, ни в зоне. Вор из меня никудышный, это верно. Деревенский я, Витя. Попал в город и скурвился. А может, еще раньше, в деревне, с катушек слетел. Жизнь у меня такая была. Рассказал бы с подробностями, да ты все равно ни хрена не поймешь. Только зря ты меня по кочкам несешь. Кое в чем мы с тобой даже похожи: ты от науки бич, а я по жизни бомжую. Только ты в этой жизни себя жалеешь, мол, накололи тебя, за фраера дешевого держали. А мне твоя наука до банана, мне пантерят жалко. Отогрелся я около них. У меня последнее время и угла-то собственного не было, все по блатхатам мотался да ворованное пропивал. А так - все правильно, чего ж тебе меня за честного держать!
        Послышались шаркающие шаги, и в комнату, тряся своей козлиной бороденкой, снова заглянул Ланской. Стеклышки его очков негодующе блеснули, и Аркан понял, что разноса от Михиля ему сегодня не избежать. Но это его не особенно испугало. Пусть закладывает, старый козел!
        - Виктор Васильев, - сказал Ланской. - Вы готовы? Машина уже пришла.
        - Еду уже, - сказал лаборант и, пристально глянув на Аркана, вышел из комнаты. Аркан посидел немного в одиночестве, аккуратно - чего же добру пропадать - доел сырокопченую колбасу, вынес бутылку и помыл стаканы. Потом прошел на мойку рядом с лабораторией. То ли этот старый козел Ланской мстит ему и лаборантам за дневную выпивку, то ли действительно в этот день работы много было, но грязной химической посуды в раковине хватало. Аркан засучил рукава и принялся неторопливо мыть колбы и реторты, задумчиво глядя на струящуюся из крана воду.
        Идеальная дичь. Вон Михиль до чего додумался. Чтобы соображала, как человек, а человеком не являлась! Нет, скорее всего, Михиль до этого не додумался бы, додумались другие, а Михиль только выгоду свою сообразил. Выходит, не зря они тогда со смешочками Буркана папой называли! Взяли у него там кровь или сперму и этой самой Багире подсадили. Не зря же Михиль сказал доктору, что таких, как Буркан, он еще сотню найдет, пантеры вот в редкость. Не водятся они в русских лесах! А зря Ксир никого из этих падл не загрыз, может быть, хоть кровь их остановила бы! С бомжами, понятное дело, связываться опасно, хоть и документов у них нету и вроде как вообще их по жизни не существует, но за любого бича ответишь, как за полноправного человека. А может быть даже, что пробовали они с бичами, да ни хрена хорошего из этого не получилось.
        Бич - существо затравленное, только по прямой бежать может, а если ему опасность смертельная светить станет, то бич прямиком в ментовку рванет, на глазах у ментов киоск подломит, потому как ему в зоне безопаснее и привычней отсидеться. Вот и решили идеальную дичь с помощью пантеры произвести. Силищи у животин более чем достаточно, а тут еще к природной хитрости наживная добавится. Зря, что ли, с ними учителка сидела? Напрасно, что ли, с ними Аркан книжки читал? Теперь Аркану многое ясно стало. Грамоте эти хмыри пантерят учили, хотели, дураки, чтобы по книжкам звереныши все про лес и повадки звериные узнали. Только ведь о вреде алкоголизма можно узнать, когда в натуре напьешься. И то ведь многие не понимают. Во, блин, жизнь!
        Точно говорят, в лишних знаниях много печали. Все сегодня валилось из рук Аркана, он даже две колбы разбил, а когда время подошло кормить зверье, Аркан вдруг обнаружил, что старательно отводит свой взгляд в сторону, не дай бог напороться на вопросительные глазки Миами или злые обвиняющие взгляды самцов. Будто виноват он был в чем-то перед ними. Слава Богу, что хоть покушали звери хорошо. И те куски, что им Аркан ночью бросил, они тоже подмели. Горе горем, а голод все же не тетка. Аркан надел резиновый передник, взял шланг и принялся смывать остатки звериной трапезы с пола клетки. Обычно зверье воды боялось, пантерята сразу забивались за мать, вот и сейчас Ксеркс с Ксанфом, ворча, полезли за Багиру, но Миами неожиданно прижалась мордой к прутьям и, как вчера в комнате у Аркана, вопросительно и грустно мурлыкнула:
        - Кси-ир?
        - Не знаю, - хмуро сказал Аркан. - А ну, Машка, вали за мать. Не мешай человеку убираться!
        Пантерка вытянула лапу и мягко цапнула Аркана за плечо. Аркан стряхнул ее лапу, брызнул в зверя струйкой воды. Обычно они так играли, но сейчас шутка получилась вымученной.
        - Вали, Машка, вали! - снова сказал Аркан. - Не до тебя сейчас!
        Он бросил шланг на пол и вышел из вивария.
        По коридору навстречу ему шел Федор Захарович Ланской. На белом халате его выделялись два высохших бурых пятна. Ланской задумчиво улыбался. Стеклышки его круглых очков увеличивали глаза, и оттого вид у доктора был очень странным. «Как вурдалак, блин! - неприязненно подумал Аркан. - Щерится, слово крови насосался!»
        - Вы в клетках убрали? - остановился Ланской, поравнявшись с Арканом.
        - Только что, - хмуро сказал Аркан и остановился. А как тут не остановишься, если этот ученый хмырь дорогу тебе перекрыл.
        - А грязные реторты вымыли?
        - Сохнут уже, - Аркан попытался обойти Ланского, но у него ничего не получилось. Слишком уж коридор узким был.
        - Вы чем-то недовольны? - Федор Захарович взялся за пуговицу на куртке Аркана, буравя собеседника водянисто-голубыми глазами.
        - Да чем я могу недовольным быть? - отводя глаза, сказал Аркан. - Я на вас да Николая Николаевича молиться должен. Сыт, пьян и нос, блин, в табаке.
        Ланской отпустил его пуговицу.
        - Вы этих мальчишек не особо слушайте, - неловко сказал доктор. - Мы здесь самой настоящей наукой занимаемся, только эти сопляки ничего не понимают.
        - Да мне-то что? - грубо сказал Аркан. - Занимайтесь на здоровье. Мне с вашей науки не холодно и не жарко. Меня вот к делу поставили, кормежка нормальная, сплю в тепле, угощают иной раз, соточку-другую от души нальют. Чего нормальному человеку еще надо? А в этой вашей науке я все равно ни хрена не соображаю.
        - Да-да, конечно, - закивал Ланской, наконец пропуская Аркана. Но тут уж Аркан сам нахально остановился.
        - Вы… это… Федор Захарыч, - он как можно жалостливее заглянул доктору в холодные глаза. - Вы про выпивку мою Николай Николаевичу не говорите, лады? Холодает уже, выгонит он меня, так куда я пойду? А я уж… это… отработаю, как говорится. Я чего, пацаны зашли выпить и мне налили. Праздник у них сегодня. У этого… у Витька.
        - А что за праздник? - удивленно спросил Ланской.
        - Дак… это… он и сказать не успел, вы нас застукали, - продолжал придуряться Аркан. - Не, я вас понимаю, мне тоже придется Николаю Николаевичу про выпивку сказать, он всем, что у нас происходит, интересуется. Но я ведь могу сказать, что пацаны одни пили. Не заложите, Федор Захарыч?
        Известие о том, что Аркан является в лаборатории стукачком, на Ланского подействовало ошеломляюще. Он вскинул глаза, хотел что-то спросить, но сдержался.
        - Ладно… Аркан… - сказал он. - Можете быть уверены, я тоже никому ничего не скажу. Кстати… все вас - Аркан, Аркан… Зовут-то вас как?
        Аркан ловко изобразил на своей физиономии смущение.
        - Да какие у нас имена, - пробормотал он. - Это вы, люди ученые, вам без имени-отчества, ну прямо никак. В кандидатской же кликуху не укажешь. А мы - люди не гордые, хоть горшком назовите, только в зону сажать не надо.
        Грубоватая льстивость Аркана Ланскому определенно понравилась. Доктор покровительственно похлопал служителя по плечу.
        - Ладно, - благодушно сказал он. - Мы же свои люди, Аркан. Одно дело делаем, хоть и по-разному.
        Поправив очки, Ланской двинулся по коридору.
        Аркан прошел в свою комнату и сел на разворошенную постель.
        «Тот еще хмырь, - без особой злобы подумал он о Ланском. - Одно мы дело делаем! Нет, браток, вы свою колоду карт раскидываете, а у меня - своя. В свою вы все козырьки свели, а мне, блин, один цвет оставили!» Вспоминать о пропавшем пантеренке не хотелось. Пропал кошенок не за понюх табаку! Пал смертью храбрых во славу науки для толстобрюхих. А братишки пантеренка не особо и волнуются. Только сестричка, блин, изнервничалась вся, измяукалась. Ишь разнервничалась, даже заговорила по-человечески. А что ей на все вопросы Аркан сказать может, если он сам обо всем с чужого голоса песни поет. Хреново все было, но сделать Аркан ничего не мог. Он сам жил в клетке, как это самое зверье. Некуда ему было пойти, а когда идти некуда, то клетка, даже если на ней засовов нет, самая крепкая и прочная, она не запорами, она безысходностью держит.
        Аркан встал, прикрыл дверь и осторожно потянул из своего тайничка под кроватью деньги. Пачечка была внушительная, но относительно мала в сумме. Червонцы, полтинники, те самые сторублевки, что Буркан ему накануне отдал. С такими деньгами только в зоне можно пожить, там рубль иначе ценится. Ну, на воле месячишка два погулять. Он вновь спрятал деньги и вернулся на койку. Просто так, конечно, все не закончится. Зверей в покое никто не оставит. С одной стороны, самому Аркану все это должно быть до фонаря, были, скажем, пантерята, потом медвежат привезут. Какая ему разница кого растить и за кого бабки получать. Накопить сколько можно, и дергать в деревню, там тетка еще, наверное, жива. А нет - так домик купить можно, сейчас из деревни бегут все, и взять хилый домишко можно совсем дешево. Но все это было с одной стороны, а с другой… Много чего было с другой стороны, а главное, что с другой стороны находилась его собственная душа, которая пружинисто противилась тому, что происходило.
        Глава пятая
        Два дня прошло в каком-то напряжении, хотя внешне ничего особенного не происходило. С животными Аркан общался только во время уборок помещения и кормежки и отводил взгляд в сторону, чтобы не встречаться с вопросительным взглядом Миами. Похоже, что пантерочка пыталась что-то сказать, а скорее всего, спросить, но Аркан ловко избегал ее вопросов. Все равно ответить на эти вопросы он не мог.
        Михиль со своими шестерками не появлялся, лаборанты выполняли указания своего шефа, а сам доктор Ланской работал много и напряженно, порой он задерживался до позднего вечера, а на улице его терпеливо ждал в машине шофер. Чем занимался Ланской, Аркан даже не пытался понять. Гены, хромосомы - легче было поверить в Бога, чем разобраться в этой гадости. Чтобы во всем этом разобраться, надо было в детстве много книжек читать, а Аркан из всей этой научной мутотени только про Мичурина читал, как тот лимон на яблони прививал.
        Однажды вечером к нему в комнату пришла Миами. Опять, зараза хвостатая, клетку открыла. Но в этом Аркан сам виноват был. А не забывай на засов контрольный замок вешать! Бесцеремонно забравшись на постель, пантерка вытянулась поверх одеяла и долгим пристальным взглядом уставилась на Аркана. Некоторое время тот отводил глаза, потом глянул на большую редковолосую кошку, почесал ее меж треугольных острых ушей и тоскливо вздохнул.
        - Кс-сиир? - вопросительно мяукнула пантера. - Ис-скал?
        Аркан помолчал, собираясь с духом, потом прямо брякнул:
        - Нет больше Ксира. Кокнули его, поняла?
        На мордочке Миами появилось недоуменное и обиженное выражение.
        Лоб ее выпуклый пошел морщинами, из-под черного обрамления пасти на мгновение блеснули белые клыки.
        - Не ш-жить? - прошипела она.
        - Вот именно, - сказал Аркан. - Убили его эти, блин, охотнички. Нет Ксира, и никогда больше не будет.
        Миами задумалась. Морда у нее стала совсем печальной, а потом Аркан с удивлением заметил, что по мохнатым щечкам Миами текут слезы. Аркану стало совсем нехорошо, он вдруг почувствовал щемящую жалость к животному и, подсев ближе, он принялся утешать ее, как умел, поглаживая шелковистую спину и почесывая баки. «Глупая животина, - подумал он. - А надо же, как переживает!» Но тут ему в голову пришла мысль, что не такая пантерка и глупая, вот уже и разговаривать научилась, понимает все, а переживает похлеще многих людей.
        А на следующий день люди Михиля приехали снова. Приехали они на том же грузовике, что увозил Ксира, похоже, что и клетка была той же самой. При виде михилевских мордоворотов, хищники всполошились. Пантерята забились за спину матери, Миами яростно мяукала, а самцы щерились острыми клыками и покидать клетку явно не желали. На этот раз выбирал сам Илья Федорович. Некоторое время он стоял у клетки, задумчиво покусывая нижнюю губу.
        - Давайте этого, - ткнул он указательным пальцем в Ксанфа. - У него морда похитрее.
        - Давай, - приказал Буркан. - Гони зверя из клетки.
        - Сам попробуй, - возразил Аркан. - Видишь, как они встревожились? Порвут!
        И в самом деле, никакого обычного послушания и покорности судьбе звери не испытывали. На людей они рычали затравленно и зло, видно было, что любому, кто попробует их разлучить, крепко не поздоровится.
        Мордовороты, похоже, решили выслужиться, они начали тыкать палками в клетку, но только еще больше разъярили хищников. Пантеры яростно огрызались, и видно было в полумраке вивария, как неукротимо горят их глаза. Шесть пар желтых и одни изумрудно-зеленые.
        - Что вы тут возитесь? - вкатился в помещение вивария Михиль. - Мы уже в дороге должны быть, а вы еще телитесь!
        - Да ты глянь, чего делается! - хмуро сказал Буркан, играя желваками. - Прямо восстание гладиаторов под предводительством Спартака!
        Михиль посмотрел на пантер, бросающихся на прутья клетки, и лицо его стало злым и жестким.
        - Тащи винтовку! - сказал он. - Я предполагал, что может быть такое! Давай, тащи. Мы этот бунт быстро усмирим.
        Буркан выскочил за дверь и вбежал назад с карабином в руках.
        Рядом с Михилем появился Ланской в распахнутом халате. Видно, его лаборанты позвали, когда Буркан за карабином побежал.
        - Только не это! - крикнул он. - Вы же обещали мне, Николай Николаевич! Вы же обещали!
        - Не гони волну! - прикрикнул на него Михиль. - Снотворное там. Что я, враг самому себе? В них столько вложено, что если они подохнут, я первый без штанов останусь!
        Ланской замолчал, некоторое время стоял, переводя прерывистое частое дыхание, потом повернулся и выскочил из вивария.
        Буркан снял карабин с предохранителя, передернул затвор и принялся неторопливо выцеливать зверя.
        - Ах вы, мои непослушные, - бормотал он. - Сейчас папочка вас успокоит, папа вам конфетки принес!
        Четыре выстрела оглушительно ударили, тревожа стены вивария.
        С потолка посыпалась штукатурка. Хищники взвыли еще отчаяннее, потом принялись яростно рычать, и так же неожиданно их рычание перешло в жалобное мяуканье и поскуливания. Все еще полные внутреннего сопротивления, звери пытались подняться с пола клетки, напрягая все слабеющие мускулы, потом вытянулись рядышком, закрывая друг друга телами, и по клетке с жестяным дребезжанием покатился эмалированный тазик, в который обычно пантерам наливали воду.
        Буркан опустил карабин и зло усмехнулся.
        - Вот и все, - сказал он. - Давай, пацаны, тащи этого очкастого, которого босс выбрал!
        С некоторой опаской мордовороты полезли в клетку. Звери не подавали признаков жизни, и михилевская братва, постепенно смелея, принялась расшвыривать тела хищников, освобождая Ксанфа. С веселыми матерками они выволокли самца из клетки и поволокли на улицу.
        На взгляд Аркана, поведение всей этой банды не слишком отличалось от поведения администрации лагеря, где внезапно взбунтовались заключенные.
        - Вы поосторожнее, - предостерег их Михиль. - Не дай Бог, вы ему повредите чего. Я тогда виновного самого по лесу скакать заставлю!
        Грузовик с полумертвым Ксанфом и мордоворотами уехал.
        Следом за ним укатила и легковушка с Михилем и Ильей Федоровичем.
        Видно было, что Илья Федорович произошедшим был очень недоволен. Он что-то выговаривал Михилю, и тот для видимости соглашался, хотя по прищуру его глаз и крепко сжатым губам видно было, что насчет происходящего у Михеля есть свое мнение.
        Аркан запер клетку и сел рядом с ней, прямо на пол. «Да что же это делается, - с отчаянием думал он. - Что же это такое делается? Что они творят, козлы?»
        Рядом опустился кто-то в белом халате. Аркан скосил глаза.
        Около него сидел лаборант Витек, и в зубах у него была зажата погасшая сигарета.
        - А где Леха? - спросил Аркан.
        - Ушел Леха, - не глядя на него, отозвался Витек. - Только что ушел! Обозвал Федора Захаровича живодером, хлопнул дверью и ушел.
        - А ты? - безразлично спросил Аркан.
        - А я остался, - Витек выплюнул сигарету. - А куда деваться? Я этим сволочам в преф продулся. На двадцать штук влетел. Теперь, хочешь или не хочешь, приходится отбатрачивать…
        Он достал из кармана халата пачку сигарет, выщелкнул одну и закурил, пуская в потолок нервные клубы дыма.
        - Дай сигарету, - попросил Аркан.
        Лаборант удивленно покосился на него, помнил, что Аркан не курит. Но ничего не сказал и молча протянул Аркану дымящуюся сигарету. Звери спали почти до вечера.
        Первой проснулась Багира. Вытянувшись вдоль решетки, она холодно смотрела на людей, и видно было по дрожащей в ее глазах ярости, что пантера ничего не забыла и тем более не простила.
        От пищи Багира отказалась, но воду пила долго, жадно и шумно, однако не выпуская при этом людей из виду.
        Ланской долго и озабоченно вглядывался в клетку.
        - Как вы думаете, Виктор Андреевич, - впервые в жизни назвал он лаборанта по отчеству. - На репродуктивности все это не скажется?
        Лаборант независимо дернул плечами.
        - Вы спрашиваете, сможет ли она иметь детенышей? Не знаю, Федор Захарович, но не думаю, что это имеет какое-то значение. Если не сможет, то, может быть, это и к лучшему. Все равно наши хозяева им вырасти не дадут.
        - Виктор, - укоризненно и вместе с тем покровительственно сказал Ланской. - Ну нельзя же так. Вы же в первую очередь ученый. А они, как ни крути, звери, пусть и не совсем обычные. Если можно, принесите мне воды.
        Лаборант с отвращением оглядел своего научного руководителя. Выразительно оглядел, сразу было видно, что он о нем и его ученой степени думает.
        - Слушаюсь, доктор Мендель! - сказал он, и Аркан понял, что лаборант доктора Ланского очень обидно обозвал, но в чем эта обида крылась, не понял. Ланской, однако, очень обиделся, даже очки его золоченые над глазами торчком встали.
        - Вы не смеете, не смеете! - шепотом закричал он, подступая к лаборанту со сжатыми кулачками. Выглядел Федор Захарович сейчас смешно и вместе с тем страшно. - Я - ученый! Вы не смеете! У меня одних научных работ… Сопляк, что вы понимаете! Я лабораторией руководил, наша группа перспективное направление вела, а они выкинули меня в дворники! Слышите вы, молодой идиот?! - Он закашлялся, и Аркан услужливо подал ему стакан воды. Не то чтобы он Ланского зауважал, не за что было уважать эту гниду, но и видеть спокойно, как Ланской задыхается, Аркан не мог. Багира в клетке яростно рычала. Доктор, жадно давясь и по-детски причмокивая губами, выпил стакан воды, успокоился и, гневно блеснув на лаборанта стеклышками своих очков, выскочил из вивария.
        - Ну, что будем делать? - лаборант закурил сигарету, и у Аркана непроизвольно запершило в горле. Ему тоже захотелось затянуться терпким голубоватым дымком. Лаборант Витек это почувствовал и протянул сигарету. Аркан прикурил от его зажигалки, выпустил клуб дыма и пожал плечами:
        - Не знаю…
        В виварий он не заходил до следующего утра, а когда зашел, на душе у него стало паршиво, словно ему только что приговор с очередным сроком зачитали. К пище зверье даже не прикоснулось, за его перемещениями по виварию пантеры следили с каким-то нездоровым интересом, а молодая пантерочка в его сторону вообще не посмотрела, только слышно было, как она вздыхает и тоненько ноет за черным боком мамаши.
        Михиль с Ильей Федоровичем появились ближе к обеду. Верного пса Буркана с ними не было. Илья Федорович был в темно-синем дорогом костюме, при галстуке, и запонки на его накрахмаленной рубашке посверкивали отнюдь не фальшивыми камешками. Такого бы фраера зажать в темном переулочке, у него и лопатник, наверное, не пустой, от баксов трещит. Аркан подумал об этом, и на душе у него сразу стало легче, он даже прикидывать стал, как повел бы себя этот лощеный хмырь, если бы его на гоп-стоп взяли. Не иначе бы корочками своими размахивал да кары небесные сулил.
        Михиль предупредительно открыл дверь, и Илья Федорович вплыл в кабинет доктора, как «Адмирал „Нахимов“» входил в Цемесскую бухту. Мельком Аркан увидел, как вскочил Федор Захарович, и еще раз подумал, что этот самый Илья Федорович та еще шишка, тот еще бугор, раз перед ним и паханы, и доктора наук в хребте гнутся.
        Дверь закрылась, в кабинете загудели голоса и, судя по интонациям говоривших, спор завязался нешуточный. Тут и сомнения не было, что речь шла Ксанфе, и тогда Аркан сделал то, за что на зоне били смертным боем, а то и подрезать могли. Он встал у двери и принялся жадно прислушиваться к разговору происходящему в кабинете Ланского. Говорили в основном доктор и Илья Федорович, Михиль помалкивал. Слышно только было, как он нервно сопит у окна.
        - Вы, уважаемый, слишком много хотите от первого опыта, - сказал Ланской. - Мы ведем исследования на ощупь, нам не на что опереться, понимаете? Первому всегда труднее, чем остальным.
        - Я понимаю, - простуженным голосом сказал Илья Федорович и трубно высморкался. - Но ведь можно же что-то сделать? Вы понимаете, доктор, - он сидел. Сидел и дожидался смерти. Если бы не собаки, которыми мы его травили и которые заставили его скрываться в чаще, было бы скучно. Клиенты недовольны. Их пригласили охотиться на полуразумную пантеру, а тут такой конфуз - стрелять в ждущего смерти зверя - это все равно что на куропаток в степи охотиться! - голос Ильи Федоровича постепенно обретал командную уверенность. - Надо что-то делать, доктор. Я верю, что вы сможете. Добавьте дикости, понимаете?
        - Не понимаю, - упрямо сказал Ланской. - Мне их что, бешенством перед охотой заражать, что ли, уважаемый?
        - А вот это мысль, - неожиданно врезался в разговор своим пронзительным голоском Михиль. - Сами не хотят дикость свою природную проявлять, так мы их заставим это делать! Главное, чтобы ампулы с сывороткой под рукой в достаточном количестве были.
        - Это уж ваша забота, - сухо сказал Илья Федорович.
        - Вы это серьезно? - спросил Ланской, и в голосе его Аркану послышалась растерянность. - Нельзя, господа, вы ведь лишаете нас возможности после… э-ээ… забоя провести качественные исследования материала. Нас особо интересует поведение t-аллелей в генетически измененной хромосоме, я полагаю, все изменения есть следствие кроссинговера. Однако для анализов необходимы чистые образцы, а в данном случае…
        - Избавьте нас от вашей научной абракадабры, уважаемый Федор Захарович, - снова вклинился в разговор Михиль. - Поймите и нас, ваша беззубость лишает нас денег. И больших, между прочим, денег. Я думаю, вы помните, каким образом мы договорились финансировать ваши исследования?
        - Я все помню, - упавшим голосом сказал доктор.
        В комнате завозили стульями, и Аркан поторопился уйти. С теми, кто у дверей подслушивает, у крутых разговор простой. Заподозрят, что стучишь, тогда найдут тебя в один прекрасный день с перышком в боку, холодного и равнодушного.
        И вовремя он отошел, а еще более своевременно за швабру схватился. Дверь кабинета Ланского отворилась, и из нее выкатился Михиль. Подозрительно осмотрев согнувшегося над тряпкой Аркана, он достал свой сотовый телефон и принялся набирать номер.
        - Але, - сказал он, приложив телефон к уху. - Это ты, Славик? Как с заказами? Что? Ага… - На лице Михиля медленно проявилась довольная ухмылка. - Понял… Понял тебя… Ну, бывай!
        Он еще раз подозрительно оглядел Аркана и с легкой угрозой в голосе посоветовал:
        - Ты бы, чудила с Нижнего Тагила, не отирался бы здесь, когда деловые люди разговоры ведут.
        - Так что, не убирать? - сыграл дурачка Аркан.
        - Гуляй пока, - сказал Михиль. - Потом уберешь.
        Он подумал немного, подошел к Аркану и сунул ему в карман черной матерчатой куртки сотенную. Странно, при своем маленьком росте он все равно смотрел на Аркана сверху вниз.
        - Спасибо, - неловко поблагодарил Аркан. Михиль покровительственно похлопал его по плечу.
        - Бери, бери, - сказал он. - Буркан тебе, мне кажется, недодал немного. Твое, Аркан, честно заработал.
        Он шагнул к двери, но остановился на полдороге и вновь повернулся к Аркану.
        - А язык, братила, надо все-таки за зубами держать, - с легкой ухмылкой спросил он. - Молчание, Арканчик, жизнь удлиняет. Ферштеен?
        - Да секу я, Михиль, секу, - сказал Аркан. - И так стараюсь лишний раз пасть не разевать.
        - И правильно делаешь, - хмыкнул Михиль. - Смышленый ты, Арканчик, за то мне и понравился.
        Едва дверь за ним закрылась, Аркан бросил швабру и ведро и торопливо покинул коридор. Береженого Бог бережет! Михиль ничего зря не говорит, от него любой подлянки ждать можно. Лучше в стороночку отойти да на корточках посидеть, глядишь, все и обойдется.
        Он прошел в свою комнату. На его постели, небрежно закинув длинные ноги на грядушку кровати, лежал лаборант и задумчиво смотрел в потолок. Глянув на вошедшего в комнату Аркана, лаборант сел.
        - У тебя спирт есть? - спросил он.
        - Так Михиль же здесь, - зашептал Аркан. - Не дай Бог увидит, хана нам с тобой.
        - Он один? - Лаборант встал и прошелся по комнате, разминая сигарету.
        - Нет, с этим хмырем, - Аркан для убедительности надул щеки и выпятил брюхо. Было бы оно у него! Глядя на потуги Аркана, лаборант не смог удержать улыбки. Это придало Аркану смелости, и он спросил: - Вить, а кто это? Генерал ментовский? Или прокурор?
        - Заместитель губернатора области, - без улыбки сказал лаборант, и Аркан ему поверил.
        - Та еще гнида! - сказал лаборант. И Аркан опять ему поверил. - Так есть у тебя спирт? - требовательно переспросил лаборант.
        - Да есть, Витя, есть, - признался Аркан. - Только давай подождем, пока эти козлы не уедут. Зачем, блин, на неприятности нарываться?
        - Плевать я на них хотел, - сказал лаборант. - Песика этого, Буркана, с ними нет?
        - Нет, - сказал Аркан. - Без него они сегодня.
        - Правильно, - лаборант с силой затушил окурок в тарелке. - Знаешь, где он? Он к Лехе беседовать приходил. Два ребра, сволочь, Лешке сломал. Для понимания ситуации. Тащи спирт!
        Аркан встал на колени и достал из-под кровати бутылку. Она у него там в старом валенке лежала. Вместе с деньгами. Тайник, лучше не придумать. Особенно если вокруг все брезгливы.
        Похоже, что лаборант брезгливости не испытывал. Вытащил пластмассовую пробку из бутылки, булькнул себе полстакана и выпил без разводки. Глядя на его решительность, и Аркан себе позволил малость согреться. Выпил и торопливо сунул бутылку под подушку. И вовремя он это сделал. Дверь приоткрылась, и в комнату заглянул Михиль.
        - Арканчик, - сказал он. - Ну-ка, дружочек, выгляни, дело есть.
        Аркан послушно вышел в коридор.
        - Я смотрю, в нашей хате брожения начались, - не глядя на Аркана, сказал Михиль. - Ты тут присматривай, если что - сразу мне брякни. Будешь у меня здесь смотрящим. Что случится - звони на сотовый. Держи номер, - он сунул Аркану белый квадратик с цифрами. - Ты понял?
        Аркан кивнул.
        - Ладно, - сказал Михиль. - Я тебе верю. Ты вроде надежный кент.
        И сунул Аркану в карман несколько сотенных бумажек. Поощрил, значит.
        Аркан проводил хозяина до выхода. У машины уже топтался Захар Федорович Ланской. Вид у него был, как у побитой собаки. Ильи Федоровича видно не было. Уже уехал, наверное.
        - Смотри, - строго сказал Михиль. - Я на тебя надеюсь.
        Аркан запер за ним дверь и вернулся в комнату. Лаборант стоял у окна, нервно постукивая пальцами по подоконнику.
        - Уехали? - не оборачиваясь, спросил он.
        - Покатили, - в тон ему отозвался Аркан. - И доктор наш с ними.
        - Доставай спирт, - приказал лаборант. - Поговорить надо.
        Глава шестая
        День прошел в напряженном ожидании.
        Нельзя сказать, что Аркан очень нервничал. Так, чуточку. Когда на дело идешь, больше психуешь. Там, правда, все ясно - не повезет, так повяжут. А здесь все обстояло по-другому, главное, чтобы Витек не подвел. Но хуже было то, что звери вели себя нервно. И ели они плохо, и вялыми какими-то выглядели. Насчет вялости было все ясно, вкати любому мужику такую дозу снотворного, он бы неделю сонной мухой по комнатам ползал, ни на водку, ни на баб не глядел бы. На Аркана, правда, звери агрессивно не реагировали, и это уже было неплохо. Выходит, за врага они его не считали, хотя, как Аркану казалось, из кентов они его уже вычеркнули.
        Даже Миами на волю не просилась, поскуливала сонно за матерью, свернувшись, как кошка. Даже во сне она переживала случившееся.
        Аркан щедро нарубил им мяса, но куски лежали почти нетронутыми. Багира, правда, немного один кусок неохотно потерзала и уснула, так и зажав кровавый кусок в лапах.
        Можно было смотаться в магазин за жратвой и выпивкой, благо он был недалеко, но, подумав, Аркан в магазин сходил, жратвы набрал, а бутылку брать не стал. Вечер предстоял бурный, и делать все лучше было на трезвую голову.
        Оттого, что Михиль оставил его смотрящим по хате, Аркан особого удовольствия не испытывал. Чего уж с самим собой темнить, стукач он и есть стукач. Только вот стучать Аркан не собирался. Хватит, так ведь и привыкнуть можно. А привычка - вещь паршивая, от нее отвыкать трудно, а если отучать примутся, то ведь и жить могут отучить.
        В обед Аркан нарезал себе бифштексов из доброго куска говядины, предназначенного для зверей, и даже немного пожалел, что не взял хотя бы чекушечку «Махно». Не пьянки ради, настроения для.
        Плотно пообедав, он даже немного осоловел. В доме никого не было, даже Ланской взял себе отгул. Завалившись на постель, Аркан решил немного подремать, но сон не шел. Итак, они уже убили двух зверей. Впрочем, зверей ли? Нет, тут надо было крепко подумать. Звери не разговаривают, зверей не учат читать, звери, блин, не страдают. А Миами плакала, он сам это видел. И она разговаривала. Плохо, с трудом, но разговаривала. Она осмысленно спрашивала о том, где находятся ее братья. Можно ли убивать тех, кто говорит и страдает? Да, внешне они не похожи на людей. Ну и что? Буркан с Михилем, наоборот, на людей похожи. Но у них сущность звериная. А если так, то можно ли позволить зверям охотится на людей, пусть и не имеющих привычной формы? Аркан понимал, что пришло его время сделать правильный выбор. Он пытался убедить себя, что в клетке сидят обычные звери, на которых каждый человек может охотиться, если он того захочет. И не его дело вмешиваться в дела сильных мира сего. Червяк может вообразить себя змеей, но останется все тем же земляным червяком. Не его это дело, ползать среди травы, дело червяка - рыться
в ее корнях. Но чем больше он пытался себя в этом убедить, тем яростнее тому сопротивлялись его разум и сердце.
        Лаборант был прав, в клетке сидели уже не звери, в клетке сидели качественно новые люди, пусть даже не люди, но существа, которые умели думать и были наделены даром страдать. А следовательно, они имели право на выбор и потому на свободу. Поэтому Аркан должен был, просто обязан был поддержать лаборанта, а Михиль и Буркан были его врагами. Этот сопляк, который ничего в жизни не видел, был его союзником. В свою очередь Михиль и Буркан, которые вместе с ним хлебали баланду в зоне, были его врагами. Душа Аркана никак не могла смириться с этим. «А собственно, когда Буркан был твоим союзником? - шепнул насмешливо внутренний голос. - Когда он тебя метелил в зоне? Или когда он отбирал деньги, что тебе Михиль от щедрот своих отстегнул? А может быть, ты с Михилем за одним столом в зоне хавал? Или он с тобой сервилатиком да сигаретками делился?» Как ни крути, а Витек был прав, чтобы обрести спасение и быть свободными, Багира и ее дети должны жить на воле. Как Витек этих детишек называл? Помнится, забавное было имя… точно… пантохомами он их называл. Первая часть от «пантеры», а вторая - человек по-латыни.
Люди-пантеры, значит, или наоборот, пантеро-люди. Но, как ни крути, люди все же. А раз люди, то клетка, пока они ее сами не выбрали, не для них.
        Аркан встал и подошел к окну, чувствуя, что пришел к очень важному для себя выводу. Пусть он не был таким умным, как доктор Ланской и его лаборанты, не так был начитан, как та учителка, что учила пантерят азбуке и человеческим понятиям, не был таким хитромудрым, как Михиль и этот самый Илья Федорович, который оказался заместителем областного губернатора, но одно он понял, несмотря на все свои отсидки, а может, и благодаря им: тот, кто имеет разум, должен жить на свободе, если только он сам не выбрал обратное. Но сам, блин, сам!
        И от принятого им решения Аркану стало легче.
        Лаборант постучался в дом около семи вечера, когда Аркан уже устал его ждать.
        - Как у тебя? - спросил он, войдя в дом.
        - Нормально, - Аркан прикрыл двери. - Ты чего так долго?
        - Машину искал, - Виктор налил из-под крана воды в стакан и жадно выпил ее. - Нашел «уазик», я его во двор загнал. Как наши питомцы?
        - Хреново, - сказал Аркан. - Даже подходить к ним боюсь.
        - Придется, - лаборант был неестественно оживлен, руки у него дрожали, и Аркан даже принюхался, не выпил ли Витек немного для храбрости.
        Лаборант заметил его движение и усмехнулся:
        - Да не пил я, не пил. Мандраж маленький бьет.
        - Мне-то что? - сделал удивленный вид Аркан. - Я же не твоя мама и не из общества трезвости.
        - Ладно, - лаборант унял дрожь в руках. - Пошли в виварий.
        В виварии было сумрачно, пахло животными и свежей кровью.
        Звери лежали в клетке, поглядывая на людей сквозь прутья решетки, и в глазах у них светились недобрые огоньки.
        Аркан присел у клетки на корточки и негромко позвал:
        - Машка! Миами! Иди сюда, маленькая… Иди сюда!
        Багира заворчала и внушительно оскалилась.
        - Машка! - снова позвал Аркан, слегка дрожащими руками снимая с клетки контрольный замок.
        Среди вытянутых длинных тел наметилось робкое движение и рядом с решеткой показалось серая морда, покрытая редкой шерстью.
        Пантерка смотрела на человека своими зелеными глазами жалобно и вопросительно, однако, она вылезла на зов, и Аркан обрадовался ее появлению.
        - Иди сюда! - настойчиво позвал он. - Я кому сказал, Машка! Иди сюда!
        Лаборант за его спиной сдавленно охнул. Аркан обернулся. Дверь была полуоткрыта, в коридоре горел свет и высвещал плечистую и высокую фигуру человека, прислонившегося к стене. Буркан!
        Аркан поджался, ощущая сосущую пустоту под ложечкой. Он медленно встал, глядя на темную фигуру. И что интересно - он Буркана боялся, чего уж себе врать-то, но сейчас к этому страху примешивалось раздражение и досада, вызванные несвоевременным появлением михилевского прихвостня.
        - Ладно, - сказал Буркан, тяжело входя в виварий. На Аркана он не смотрел. - С тобой, юный омоновец, все ясно. А вот чего тебе, гниде, не хватало? Тебе ж, суке, платили, как кандидату наук. Нет, юным натуралистом себя вообразил! Зверинец спасать кинулся. Я так и думал, что ты сюда вечером попрешься. Твоя машина во дворе стоит?
        Лаборант безмолвно стоял, и Аркан даже встревожится, не хватил ли мальчишку столбняк. Он понимал, что Буркан их просто так не оставит, но сейчас их было двое, и Аркан зашарил глазами в поисках чего-нибудь увесистого. Топор для разрубки мяса был слишком далеко, а… Аркан заметил обрубок дюймовой металлической трубы, прислоненный к клетке. Это бы подошло. Главное теперь было - взять эту трубу незаметно для Буркана. Вот если бы лаборант Витек смог отвлечь его внимание… О том, удастся ли им отбиться или Буркан одержит верх, Аркан старался не думать. В любом случае им с лаборантом ничего хорошего ждать не приходилось. Отметелит их Буркан, как Бог черепах. А чтобы такого не случилось, им с Витьком предстояло отметелить самого Буркана. Что и говорить, задача была не из легких, а если говорить честно, то, пожалуй, и вообще невыполнимая.
        - Это… Буркан, ты чего? - гугниво спросил он, оттягивая время. - Ну, заехал Витек, так ведь по делу заехал. Звери-то после того как вы их усыпили, прибаливать стали. Вот и приехал пацан посмотреть, все ли с ними в порядке. Ты чего?
        - Ага, - Буркан перевел свой тяжелый взгляд на Аркана. - Адвокат долбаный! Я ведь прежде чем сюда заглянуть, в машине пошарил. Так ведь там, отсосок, решетка поставлена, чтобы водительскую кабину от салона отделить, топчан сделан, емкости для мяса и воды… Ну что, борец за справедливость? Молчишь?
        И тут лаборант на него прыгнул. Что с пацана взять, неуклюже прыгнул, как в драке уличной. Это на Буркана-то! Тот его встретил ударом кулака. Пацану много ли надо? Лаборант хрюкнул сдавленно, согнулся, и Буркан двумя ударами добил его. Лаборант упал. Буркан принялся обхаживать его со всех сторон ударами ног. При этом он негромко матерился, прохаживаясь в основном по женской линии лаборанта, но Витек, скорее всего, был уже в полном отрубе и мучителя своего не слышал.
        Однако время, которое Буркан потратил на лаборанта, позволило Аркану завладеть обрезком трубы. Нельзя сказать, что с этой трубой он почувствовал себя увереннее, но все-таки это было хоть какое-нибудь оружие, с голыми руками у Аркана вообще не было ни единого шанса против такого противника, как Буркан. Аркан хорошо помнил, как в зоне Буркан в одиночку поломал всю кентовку Суржика, а ведь в ней было одиннадцать человек, ребята накаченные и крепкие.
        Буркан, словно играя в футбол, несколько раз ударил ногой по голове лаборанта и повернулся к Аркану.
        - Брось трубу! - приказал он.
        Аркан лишь поудобнее перехватил трубу.
        - Не подходи! - предупредил он.
        Однако на Буркана это предупреждение оказало обратное воздействие, он выпрямится, оставил в покое хрипящего студента и двинулся к своему новому противнику.
        - Козлик взбесился! - хрипловато сказал он. - Козлик бодаться решил! Придется козлику рожки вырвать… Брось трубу!
        - Не подходи! - снова прошипел Аркан и взмахнул трубой, сторожа движения Буркана.
        Буркан резко вытянул руку, поймал трубу за зазубренный конец и рванул ее на себя. Силами Аркан с ним померяться, конечно, не мог. Где Буркан и где он, Аркан? Разные, блин, весовые категории у них были. Произошло неизбежное - труба улетела в одну сторону, а Аркан в другую. Лежа на цементном полу, он смотрел на противника. Буркан остановился и улыбнулся.
        - Ну, козлик, - сказал он. - Сейчас я из тебя козочку делать буду. Волчарой себя вообразил? А я тот кузнец из сказки, который тебе голосок править будет.
        Первый удар пришелся по спине, но Аркан понимал, что это лишь временная неудача врага. Сейчас он полностью был в его власти и молился только, чтобы все кончилось как можно быстрее. Не станет ведь Буркан на себя два трупа вешать. Никому не хочется, чтобы ему лоб зеленкой помазали! Он согнулся, пряча лицо в колени. Только бы не по копчику! Только бы не по копчику! Новый удар в спину застал его врасплох, и Аркану показалось, что он слышит треск своих ребер. С-сволочь! Он сжался еще плотнее, но нового удара не последовало. Вместо этого послышалось рычание, потом дикий нечеловеческий вопль Буркана, снова рычание, потом хлопнуло несколько выстрелов, и послышался визг раненого зверя.
        Аркан сел, держась за бок. Все тело его пронизывала боль, не иначе как своим ударом Буркан ему ребро сломал.
        Буркан лежал на полу ничком, вытянув правую руку с зажатым в ней «Макаровым». К запахам вивария добавился запах пороховой гари. Поверх человека чернело неподвижное тело пантеры. Аркан понял, что от расправы его спасла Багира. Похоже, не зря Миами научилась открывать клетку!
        Он приподнялся. Ребра с левой стороны груди ныли. Он пошатнулся, шагнул, ногой выбил из руки Буркана пистолет, присел на корточки. На шее Буркана краснела свежая красная рана, из которой струйками вытекала кровь. Буркан был мертв. Пантера тоже. Черная шерсть ее там, где из пулевых ран вытекала кровь, слиплась и еще больше потемнела.
        Аркан подошел к лаборанту и присел на корточки. Изо рта Витька, пачкая щеку и подбородок, вытекала тоненькая красная струйка, тело лаборанта было еще теплым, но глаза его остекленели и были, как у куклы.
        Из клетки на него, жалобно поскуливая и мяукая, смотрели детеныши Багиры. Ксеркс и Миами были напуганы, они жались друг к другу и с тоскливой надеждой смотрели на человека.
        Аркан сел на край клетки. Вот так все получилось! Вот так! Витька мертв, Буркан тоже кони двинул, мамаша пантерят погибла, но Аркана и, следовательно, детишек своих спасла. Надо было бежать из этого проклятого дома, бежать, как можно скорее, а у Аркана не было сил. «Бензин надо найти, - отрешенно подумал он. - Побрызгать все бензином, окна открыть и подпалить. Пусть думают, что все мы сгорели». Держась за бок, он вывалился на улицу. Во дворе стоял крытый «уазик» бежевого цвета. Он открыл заднюю дверь и заглянул внутрь. Нет, лаборант все-таки мог стать хорошим ученым. У него было главное - предусмотрительность. Рядом с узеньким боковым сиденьем стояло две канистры, остро пахнущих бензином.
        Скривившись от боли, Аркан выволок одну из них, поставил на землю и задумался, правильно ли он поступает. Можно было, конечно, спалить хату, только вот стоило ли это делать? Буркан мертв, лаборант тоже, пантера мертвая рядом лежит. Картина ясная. Буркан начал избивать Витька и забил его насмерть, на него самого пантера кинулась и загрызла, а Буркан, уже умирая, застрелил зверя из пистолета. Где он этот пистолет взял, пускай менты разбираются. А детеныши где? А разбежались детеныши. Ищите их в окрестных лесах.
        Что касается Аркана, то перепугался мужик и сбежал. Это для Михиля. Менты, небось, о самом существовании Аркана не догадываются, а Михиль их в этом вопросе просвещать не станет. И из всего этого вытекало, что поджигать дом не стоило, боком Аркану этот поджог выйти мог. Он посидел на канистре, жалея, что нет у него сигареты и морщась от боли в груди. Нет, все правильно. Надо оставить все в доме нетронутым. А самому брать пантерят и смываться отсюда подальше. Кривясь от боли, Аркан поднял канистру с бензином и поставил ее обратно в машину. Сделать это оказалось куда труднее, чем достать канистру. Рука плохо слушалась, и все предплечье налилось болью. Паршиво себя Аркан чувствовал, но надеяться он мог лишь на себя.
        Он вернулся в дом.
        - Машка, иди ко мне! - приказал он.
        Пантерка с горестным видом сидела над черным телом матери.
        Из-за нее темной тенью выглядывал Ксеркс. Услышав голос Аркана, пантерка повернулась к нему.
        - Иди, иди, - Аркан сел на ящик, подождал, пока пантерка ткнется мордой ему в колени, и сказал: - Слушай внимательно. Бери братца, выходите из дома и садитесь в машину. Поняла? Бежать нам нужно отсюда, Машка, бежать!
        - В ле-сс? - прошипела Миами.
        Нет, блин, умна она была. Очень умна. А эти кретины на нее охотиться вздумали. Ее бы в цирке показывать, такие деньги можно было загрести! А они - охотиться! Аркан сплюнул.
        - Поняла? Умница! Давайте, а я пока соберусь.
        Господи! Да чего ему собираться было? Сумку он собрал еще с вечера, теперь Аркан лишь сдернул с постели одеяло и подушку прихватил. Во-первых, мало ли где заночевать придется, а во-вторых, пусть Михиль видит, что сбежал сторож и по подвалам ночевать нацелился, в противном случае он бы подушки и одеяла не взял.
        Наклоняться было трудно, но пришлось. Аркан достал из своего войлочного тайничка под кроватью пухлую пачечку денег, перетянутых тонкой синей резинкой, сунул деньги в карман и подхватил туго набитую сумку. Подойдя к машине, он закинул на водительское сиденье сумку и посмотрел в салон. Из-за прутьев решетки тревожно поблескивали две пары глаз, и слышно было, как пантерята пофыркивают от непривычного запаха бензина. Ничего, потерпят! А Машка все-таки умница, ты только посмотри, даже дверцы захлопнула!
        Аркан вернулся в дом, взял топор и вскрыл дверь докторского кабинета. Как он и ожидал, пузатая бутыль со спиртом хранилась в нижнем ящике серванта. Взяв бутыль в одну руку и топор в другую, Аркан вернулся к машине. По пути он старательно обходил трупы в виварии. В его комнате горел свет. Он заглянул. У стола стояла пантерка и торопливо кидала в большую сумку разноцветные книжки.
        - Машка! - строго сказал Аркан. - Ты что делаешь? А ну марш в машину!
        - Сс-щасс! - отозвалась самочка, продолжая свое занятие, потом с трудом ухватила сумку лапой и, изогнувшись, потащила ее к машине.
        Изумленный Аркан шел за ней, и вид у процессии этой со стороны, наверное, был кошмарный и дикий - большая кошка на задних лапах, с черной сумкой в передней, и небритый мужик в болоньевой куртке, с топором в одной руке и бутылкой спирта в другой.
        Уложив на пассажирское сиденье сумку, бережно устроив на нее бутыль со спиртом, Аркан уселся за руль и обнаружил, что ключа в замке зажигания нет. Надо было возвращаться в дом и искать ключ на трупах. Занятие это было не из приятных, но выбирать было не из чего.
        Ключ нашелся в куртке у Буркана. Аркан забрал ключ и попытался уложить труп недавнего врага в прежнее положение. Выпрямившись, он огляделся. Все вроде было по-прежнему. Аркан присел на коробку, несколько секунд посидел, потом резко встал, закряхтев от боли в груди. С Богом!
        Машина завелась с пол-оборота. Последний раз Аркан водил машину пять лет назад, еще до последней отсидки, поэтому надо было еще приноровиться к управлению. Выехав за ворота, Аркан остановился. Ворота надо было закрыть. Никто не должен догадываться, что он уехал отсюда на машине. Аркан вылез из-за руля и вернулся к дому. На земле виднелся четкий след протекторов. Блин! Пришлось возвращаться в дом и брать веник, чтобы размести в стороны предательские следы, а потом снова возвращаться в пахнущее смертью помещение, чтобы поставить метлу на место.
        Закрыв ворота, Аркан вернулся к машине. Было уже совсем темно, небо высветилось звездами, но луны он не увидел. То, что луна не светила, было к лучшему. В лунные ночи людей на улицах больше.
        Морщась от боли, Аркан забрался на водительское сиденье, завел машину и тронулся, чувствуя затылком пристальные взгляды пантерят Кто-то из зверей жарко вздохнул, потом в салоне завозились, и Аркан затылком ощутил дыхание возбужденного зверя.
        - В лес-с? - спросила Миами. - Мам-ма с-здесь?
        - Мама будет здесь, - не оборачиваясь, сказал Аркан. - А нам надо в лес. Чтобы вы стали свободными. Ты, Машка, помолчи, мне ориентироваться трудно, я город плохо знаю.
        Глава седьмая
        За город они выехали без особых приключений. Похоже, что у продавцов полосатых палочек сегодня случился общий выходной или они свой профессиональный праздник отмечали, но стеклянные будки были пусты и темны, а рядом с ними, как это бывало обычно, не суетились люди в серой униформе.
        Ночная астраханская трасса была пуста, и Аркан понемногу стал успокаиваться. Деньги на бензин у него были, на еду пантерятам тоже хватало, слава Богу, рубли еще во всех республиках ходили. Он мысленно поблагодарил Михиля, все-таки неплохо он их подогрел.
        И права у него сохранились, так и пролежали рядышком с накопленными деньгами. А теперь они в дело пошли. Машина была государственной, а путевки Аркан в Камышинской спецкомендатуре, куда однажды попал досрочником, выписывать научился. Только вот проехать предстояло много и пылить в основном предстояло проселками, но другого пути просто не было. Он только о единственном жалел - о том, что нет в «уазике» приемника и нельзя послушать музыку. А музыка требовалась, чтобы не заснуть и не разбить машину. Ведь поговорить толком не с кем. Не с кем?
        - Машка, ты спишь? - спросил он.
        - М-мрм? - немедленно отозвалась пантера ему в затылок.
        - А Ксеркс? - поинтересовался Аркан.
        - С-спит, - сообщила пантерка. - Ус-стал…
        - Ну и ты спи, - решил Аркан. - Только лапами там не слишком шуруди, канистру с бензином опрокинешь.
        Он замурлыкал себе под нос блатную песенку. Фары вырывали из тьмы темную полосу асфальта, поделенную пополам смазанным белым пунктиром. Вокруг сонно дышала степь, а над ней бархатное ночное небо, усеянное звездами. «Только бы нас не тормозили, - в который раз, словно заклинание, повторил про себя Аркан. - Только бы не тормозили!»
        Однако есть свой Бог у пьяных и беглецов, похоже, что про «уазик» еще никто не догадался, и в розыск его не объявили. На шестые сутки они добрались до горного городка Серахса, и в дороге их никто не останавливал, один раз только под Ашгабадом двое пыльных и измученных жарой гаишников, ехавших на такой же запыленной «Волге», лениво поинтересовались у Аркана, откуда он и что везет, потом, не дожидаясь ответа и не разглядывая путевого листа, спросили, есть ли у него деньги. Аркан отдал им что положено, и «мусора», вежливо откозыряв, уехали по своим неотложным ментовским делам, так и не отняв у Аркана и его пассажиров самого важного и главного для них - свободы.
        Это было, как побег из зоны. По крайней мере, Аркан ощущал себя таким беглецом. Первое время он даже старался объезжать встречавшиеся милицейские посты, но постепенно терял осторожность.
        Все-таки права у него были, техпаспорт на машину обнаружился за щитком, а путевку он себе нарисовал качественно, следовательно, какие-то документы при необходимости мог показать. Пантерята при появлении поста или ментовской машины научились прятаться под брезент, как настоящие беглецы.
        Первые дни Миами и Ксеркс очень переживали случившееся с ними, они даже плакали во сне. Это выглядело так трогательно, что у самого Аркана слеза наворачивалась, и он сердито смахивал ее, словно совершал что-то предосудительное и стыдное.
        Асфальт трасс сменялся пыльными проселочными дорогами, которые время от времени вновь выводили на асфальт. На третий день степь кончилась и пошла вокруг унылая пустыня с неровными барханами и плывущим над ними маревом. Под колеса «уазика» ложились километры, которые складывались в десятки, сотни и наконец тысячи километров, приближающих их к концу путешествия.
        За дни совместных странствий Аркан привязался к пантерятам еще больше. Деньги он тратил, не раздумывая, они ему в будущем были просто не нужны. Тем более что баранина в азиатских песках стоила дешево, сущие гроши, и можно было кое-что выкроить для иных вещей. Еще до Астрахани, в Хошеутово, Аркан с дальним приделом купил в книжном магазине атлас мира.
        В селении под Ашгабадом он зашел в магазин, где сидел толстый и ленивый туркмен в белом халате и вышитой бисером шапочке, и купил своим пантерятам большой рюкзак и множество сейчас ненужных, но необходимых в горах вещей. В часы стоянок и отдыха он учил их пользоваться картой, надеясь, что в конце концов пантохомы его поймут. Сообразили же они, что людей надо бояться! Он покупал лекарства и терпеливо объяснял Миами, что вот это надо пить от живота, это - когда болит голова, а вот этим смазывают рану, прежде чем наложить бинт. Пантерка послушно кивала круглой головкой и прядала ушками, послушно заучивая:
        - С-пиинт, с-жиоот, мяа-кий… ух-хо с-жжет…
        Пакетики с лекарствами она раскладывала по разным кармашкам своей сумки и рисовала на них что-то свое, непонятное Аркану. Тому оставалось только молиться, чтобы пантерка все поняла правильно. Иногда он начинал проверять память Миами, спрашивал, например, что-нибудь «от живота или от горла». Надо сказать, лекарства она доставала необходимые и нежно урчала, когда Аркан принимался ее хвалить.
        Главное было - довезти питомцев до гор. Там, считал Аркан, они сами домой дорогу найдут. Он не знал, где их дом, да и был ли он вообще. Но в детстве Аркан читал «Маугли» и мультик такой же не слишком давно смотрел, а оттого знал, что черная пантера Багира жила в Индии. Значит, и дом пантохомов должен быть в Индии! Индия была далеко, и путь к ней был все по горам, но Аркана это не смущало. Он не обольщался, знал, что путь пантерятам предстоит долгий, опасный и незнакомый. Но он все повторял себе, как заклинание, что главное - сделать так, чтобы у пантохомов был выбор. Витек был прав: каждый зверь и каждый человек рождается свободным!
        И вот теперь в горах под горным городком Серахсом Аркан смотрел, как Ксеркс и Миами уходили в лесные заросли. Ксеркс был высоким и плечистым, Миами на его фоне казалась совсем миниатюрной, и ее песчаного цвета шкурка казалась совсем светлой на фоне черной шкуры Ксеркса. Миами оживленно вертела своей круглой головкой с острыми, настороженно прижатыми ушами, и Аркан не сомневался, что сейчас в ее раскосых с вертикальными зрачками глазах плещется любопытство, а розовый носик беспрерывно морщится, втягивая незнакомые и притягательные запахи леса. Пантерка изгибалась под тяжестью черной сумки, в которой она несла две символа оставленной пантохомами цивилизации - книги и лекарства. Самец при ходьбе опирался на суковатую палку. Спину его горбил большой рюкзак, в который Аркан по возможности собрал все необходимое на первый, да и на второй случаи.
        На опушке пантохомы остановились и оглянулись. Аркан прощально помахал им рукой, чувствуя, как в душе оживает сожаление и горечь. Вот и все. Свободны они были, в отличие от него. Давайте, детворята, живите. Блин, как там лаборант Витек говаривал? Первые представители искусственно созданной расы. Дай вам Бог выжить в горной холодрыге. Это вам не тропики, здесь люди в шубах ходят. Ну, шуба, может быть, у вас и своя отрастет или с кого-нибудь по дороге снимите. А что до остального, то выбор отныне только за вами. А Машка, зараза, с гордостью отмечал он, книги так и не бросила, будет теперь по ним учить свою детвору.
        Аркан вдруг ощутил себя родителем, которого навсегда покидают выросшие дети. Чувство это ему ранее было неведомо, и теперь он пытался разобраться, чего в нем больше - гордости за неожиданно выросших детей или тоски окончательного и пугающего своей бесконечностью прощания?
        Миами неожиданно поставила сумку на землю, опустилась на все четыре конечности и - гибкая, стремительная - метнулась назад.
        Прыжки, которыми она неслась над землей, были высоки и грациозны.
        Остановившись перед Арканом, Миами поднялась на задние лапы, и Аркан снова увидел ее яркие зеленые глаза. Миами подняла лапу и, не выпуская когтей, коснулась жесткими подушечками щеки Аркана.
        Аркан молчал. Да и что он мог сказать? Некоторое время человек и пантохом смотрели в глаза друг другу. И тут Миами сделала то, что видавший виды в этой жизни Аркан всегда вспоминал с изумленным смятением, - она придвинулась, и влажный прохладный носик ее коснулся его небритой щеки. В следующее мгновение Миами уже летела назад к лесу, где на опушке ее терпеливо ожидал Ксеркс. Достигнув спутника, Миами встала на задние лапы, пантохомы еще раз обернулись, прощально помахали Аркану лапами и растворились среди зеленой листвы.
        Аркан остался один и ощутил щемящую пустоту в душе. Путешествие закончилось удачно. Теперь ему предстояло решать, что делать дальше. В деревню ехать смысла не было, паспорт Аркана остался у Михиля, и тот, несомненно, проверит, не вернулся ли Аркан туда. Да и не ждали Аркана в деревне. Можно было куда-нибудь завербоваться, на Шикотан, скажем, или на Чукотку в геологоразведку. Но и здесь Аркана мучили сильные сомнения, уж больно высокие и всесильные покровители были у его бывшего шефа. Такие, пожалуй, и на Чукотке достанут. Да и документов у Аркана не было, кто бомжа без документов оформлять станет в разведку, неприятности на свою задницу искать? Но был еще один выход. О нем Аркан думал с тоской. Но именно он давал возможность отсидеться в безопасности, заполучить паспорт и когда-нибудь начать новую жизнь подальше от Михиля и его команды. Чем больше Аркан размышлял, тем больше понимал, что это для него единственный выход. Будь у него образование, Аркан, вероятно, придумал бы что-нибудь получше, но он был простым колхозником, получившим дополнительное образование в следственных изоляторах и колониях,
куда его забрасывала нелегкая воровская судьба. Он посидел немного, глядя на загадочно молчащие горы, покурил задумчиво, и снова тоска принялась глодать его душу. Он яростно затянулся, отбросил окурок в сторону и встал, чувствуя, как упруго расправляются мышцы. Магазинчик он уже присмотрел по дороге, еще когда вез сюда зверят. Теперь надо было снять и закопать номера от машины, сбросить «уазик» в пропасть, вернуться и прикинуть, как грамотно этот магазинчик подломить, чтобы обязательно попасть в руки к местным мусорам. Особых трудностей Аркан впереди не видел, только его сильно смущали некоторые несообразности в судьбе пантахомов и его, Аркана. Для того чтобы спастись и остаться свободными, пантохомам обязательно нужна была воля. Человеку, чтобы спастись и остаться свободным, приходилось выбирать клетку.
        Но, говоря словами покойного лаборанта Витьки, это был не единственный парадокс, который время от времени нам подкидывает госпожа Жизнь.
        Царицын,
        октябрь 1999
        Сожитель, или История кота
        Маленькая повесть о хвостатом обитателе дома, впрочем, не только о нем
        Памяти Васьки, Мурзика, Рикки, Дымка, Маркиза, Барсика и Марсика, которые жили рядом.
        Духовный мир кошки утончен и дик, он не раскрывается перед людьми, навязывающими животным свою любовь.
        Конрад Лоренц
        С тех пор, как Р. Киплинг написал свою знаменитую сказку, коты и кошки гуляют сами по себе, но неизменно возвращаются в место, которое считают своим домом. Любая кошка щедра на любовь и платит лаской за ласку, но вместе с тем любой представитель кошачьего племени имеет хорошую память на те неприятности, которые ему доставляла жизнь.
        Неизвестный анималист
        Собака думает: вот человек, он меня поит, кормит, выгуливает… Наверное, он Бог!
        Кошка думает: вот человек, он меня кормит, поит, выглаживает, стелет мне белое белье… Наверное, я - Бог!
        Анекдот
        Глава первая
        Каждая история имеет свое начало.
        Если покопаться в памяти, обязательно найдешь момент, когда все это началось. Но вот в чем дело: копаться и вспоминать просто не хочется. Кажется, все началось с того, что я завел кота. Нет, а с чего же еще могла начаться эта кошачья история? Кошачьих историй без котов или кошек не бывает. Знаете, когда человеку становится одиноко и тоскливо, или он хочет принести уют в семью, он заводит себе домашнего друга. Иногда им может оказаться самодовольный попугай, выучивший несколько слов, которыми он пользуется, чтобы уязвить хозяина. Попугай разговаривает, когда хочется ему, ему, граждане-читатели, наплевать на интересы хозяина, особенно если вы установите в его клетке маленькое круглое зеркало. Перед этим зеркалом попугай крутится все свободное время, придирчиво разглядывая себя, поправляя перья на груди и в хвосте. Даже неискушенному зрителю ясно, что себе попугай нравится, а для хозяина остается время, когда попугай не требует еды или после сытного обеда, когда разомлевший от сытости попугай склонен пофилософствовать по вопросам окружающего мира и своего места в нем.
        Некоторые заводят хомячков или им подобных существ. Наблюдать за ними интересно, особенно если хомячок склонен к клептомании и набивает защечные мешки зерном и семечками впрок. В эти минуты его озабоченная опухшая морда напоминает лицо чиновника, который урвал с посетителя мзду и теперь озабоченно прикидывает, куда ее спрятать. Хомячки обычно со временем становятся похожими на хозяев, и с этим ничего поделать нельзя.
        Есть люди, которые заводят себе змей и прочих пресмыкающихся тварей. Но о них мы в нашем повествовании говорить не будем, заметим только, что каждый человек выбирает себе животное по своему характеру. Завести себе в квартире кобру или мамбу может только фанатик или человек с расстроенной психикой. Удава заведет лишь человек, увлекающийся фотографией, - обыватель любит сняться с удавом на шее, ему кажется, что таким образом он демонстрирует окружающему миру свою храбрость и бесстрашие.
        Уличные фотографы, профессиональные нищие и шарманщики заводят себе трогательную обезьянку с печальным взглядом и мягкими лапками. Когда такая обезьянка печально и внимательно смотрит тебе в глаза, трудно удержаться от щедрых жестов или отказаться от сделанных тебе предложений сфотографироваться с ней на память.
        Крокодила или аллигатора заводит человек, который не привык стесняться в средствах к достижению своих целей. Обычно это человек с квадратной челюстью, толстой шеей, на которой собачьим ошейником мотается массивная золотая цепь, а пальцы такой человек обычно держит врастопырку и, пытаясь выразить мысль словом, обязательно ими шевелит - для доходчивости и обозначения понятий. Для него завести крокодила - круто, это вам не бультерьер, этот если цапнет, так цапнет, на всю жизнь запомнишь.
        Нет, я не говорю, что люди, которые в качестве друзей заводят экзотичных животных и птиц, поступают неправильно. Возможно, что в этом что-то есть. В конце концов, у любого животного есть свои неожиданные стороны, которые способны подарить радость хозяину.
        И все же большинство людей заводят себе щенка или котенка.
        И это понятно - коты и собаки обитают бок о бок с незапамятных времен, некоторые исследователи утверждают, что с неолита. И если собаки зарекомендовали себя верными друзьями и защитниками человека, то коты, напротив - существа независимые и самостоятельные, поэтому нельзя даже сказать, что они живут при человеке, похоже, что они сами считают, что это человек существует при них, поэтому благосклонно дают кормить себя, поить, гладить и всяческим образом ублажать.
        Кот заинтересован в жизненном пространстве, поэтому он его постоянно метит, в обязательном порядке, временами расширяя свои владения. Подсознательно он осознает, что мир велик и многообразен, тем не менее кот всегда пытается объять необъятное. По своей сути он вольнолюбивое существо, даже когда его кастрируют, кот не теряет тяги к этой самой вольной жизни и старается сбежать из квартиры, отлично понимая, что ему за ее пределами в общем-то нечего делать.
        Собака тоскует о хозяине, кот же всегда скучает о привычном месте. Хозяин обычно является приложением к этому месту, напрасно он полагает себя центром Вселенной. В доме, где обитает кот, есть лишь один центр Вселенной, и конечно же это не человек. Это объясняет, почему я завел кота. Я взял его маленьким котенком. Он деловито обежал квартиру, любознательно заглянул во все темные углы, в восторге задрав хвост и прижав уши, постоял у книжных полок. Потом, с трудом забравшись на диван, решительно утвердил себя на его валике, выпустив когти и всем своим видом показывая, что это его место, за которое он будет сражаться до последней капли моей крови.
        Кстати, взял я его в книжном магазине, который закрывался на ремонт. Продавщицы не знали, что с ним делать - выгонять на улицу было жалко, а взять домой не позволяли условия, к тому же у некоторых уже жили дома домашние животные, а это, сами понимаете, не способствует приветственному распахиванию дверей перед таким независимым существом, каковым является кот. Продавщицы утверждали, что это на редкость чистоплотное существо, он даже самостоятельно ходил на унитаз, а спал исключительно на полках с подписными изданиями, и молоденькая продавщица Елена на полном серьезе утверждала, что не раз заставала кота, когда он с задумчивым видом перелистывал страницы Достоевского, Чехова и, страшно подумать, даже Монтеня!
        На улице было пасмурно, поэтому я предложил коту место за пазухой. Кот обнюхал меня, внимательно посмотрел мне в лицо. Переезжать ему явно не хотелось, хотя против меня он ничего не имел.
        Продавщица Леночка взяла кота на руки, умело пощекотала его за ухом и что-то зашептала. Кот внимательно слушал и кивал, потом вразвалочку подошел ко мне и занял предложенное место.
        - Что ты ему сказала? - спросил я.
        - Я сказала, что у тебя библиотека лучше магазина, - сказала Леночка и показала мне язык.
        Что ж, она не соврала коту, стараниями ее и подруг, а также благодаря моим частым командировкам в различные уголки нашей необъятной Родины, у меня и в самом деле собралась неплохая библиотека. Существовала она в постоянно изменяемом виде, одни книги приходили и прочно оседали на книжных полках моей квартиры, другие - напротив - на полках не задерживались, прочитав, я тут же обменивал их на что-то иное, к чему тянулась моя душа.
        Ближе к обеду кот слез с дивана, пробежался на кухню, посмотрел по сторонам и оглянулся на меня, недоуменно и обиженно, - где же мисочка с дарами моря? На худой конец он уже был согласен на стакан молока. Я не стал его разочаровывать - кот получил и то и другое.
        И тут я вспомнил, что забыл спросить, как кота зовут. Впрочем, я не полагал, что это слишком важно. В конце концов, как говаривал герой романа Валентина Пикуля «Каторга», сам он не единожды менял имена и каждый раз с новой силой ощущал жажду жизни.
        После некоторых раздумий я назвал кота Дымком.
        Глава вторая
        Давая новое имя коту, я преследовал свои утилитарные цели.
        Имя для кота имеет большое значение. Попробуйте назвать своего кота Мурзиком, и вы получите шаловливое создание, готовое в любой момент путать нитки, дерущее обои и играющее с собственным хвостом. При нем станут бесследно исчезать самые необходимые вещи, а статьи в газетах будут подраны на самых интересных местах. Назовите кота Филей, и вы получите дикое угрюмоватое существо, вечно жаждущее свободы, которое будет готово тяпнуть вас и запустить в вашу руку когти в момент самых интимных ласк. Кот по имени Барсик будет обязательно склонен к обжорству и пустому времяпровождению у телевизора. Баюн обожает ворчливые песенки по вечерам. Если вы вслушаетесь в его песенки, то обязательно поймете, что кот упрекает вас за недостаток внимания, заодно обвиняя во всех смертных грехах. По мере насыщения тон его урчания будет меняться на удовлетворенно-счастливый. Но это не должно вас обольщать - наступившее между вами согласие всего лишь краткосрочное перемирие - до следующей кормежки. Надо иметь в виду - кот ест немного, но часто. Попытки приучить его к определенному режиму ничего кроме раздражения не вызывают
у кота по имени Васька, любое изменение он будет рассматривать как грубое и бесцеремонное посягательство на его права.
        Так вот, Дымок - интеллигентное имя, оно напоминает не только о внешнем виде кота, но и намекает на его особые интеллектуальные возможности.
        Первые месяцы Дымок спал когда хотел и где хотел, постоянно бегал на кухню к тарелочке с кормом. Нет, чаще всего есть он не хотел, а на кухню бегал, чтобы лишний раз удостовериться в том, что его любят и о нем помнят. Отсутствие корма в тарелочке он расценивал как пренебрежения к тем обязанностям, которые я добровольно принял на себя, взяв его на воспитание. Говорят, что в головном мозге хранятся два различных типа знаний - инстинкты и приобретенный опыт. Причем у котенка инстинкты присутствуют изначально, но это еще не значит, что они перерастут в научение. Хоть котенок и скачет, ловит свою добычу, но пока мама-кошка ему не покажет, как нужно охотиться, котенок никогда не станет истинным охотником. Судя по всему, Дымок обучался матерью на кухне - прыгнув, он готов был оторвать лакомый кусочек вместе с рукой. Каждый раз, когда кто-то из членов семьи садился за стол, кот усаживался рядом и провожал жадными голодными глазами каждый кусочек, который проносился ко рту. Разумеется, он считал, что его обделяли - ведь каждый кусочек по праву принадлежал ему!
        Ни разу я не заставал его рядом с книжными полками, казалось, он был совершенно равнодушен к книгам. Еда! - вот что интересовало его в первую очередь. Насытившись, он заваливался на диван и требовал включить телевизор. В крайнем случае он соглашался поиграть с резиновым мячиком или конфетной оберткой, но лишь при условии, что эту конфетную обертку я привяжу к нитке и стану ее таскать по всему дому, чтобы разбудить его охотничьи инстинкты.
        Несколько месяцев спустя котенок подрос и превратился в красивого кота, который мягко ступал по квартире, презрительно разглядывая окружающих через прицел узких вертикальных зрачков. Больше всего он любил сидеть на балконе, разглядывая летающих рядом голубей и представляя себе то, как он их ловит. Тем не менее он хорошо понимал, что живет на восьмом этаже, и вел себя осторожнее, разумно отделяя маниловские мечты от реальной жизни. Спать он предпочитал рядом с нами на постели, причем всегда ложился на свежее белое белье, которое ему безумно нравилось.
        Однажды жена застала его за кражей - кот попытался похитить курицу, которая размораживалась в чашке на столе. Не стоило и пытаться столкнуть чашку на пол, шум ее падения был бы сразу же услышан хозяевами, а наказание за этим последовало бы немедленное и неотвратимое. В этом кот уже не раз убеждался, а потому он решил не рисковать. Аккуратно достав курицу из чашки, Дымок бережно прижал ее к своей пушистой груди и скатился вместе с курицей на стул. Жена вошла в тот момент, когда кот со своим трофеем скатывался со стула на пол. Увидев хозяйку, кот сделал удивленные глаза и, словно впервые обнаружив, что лапы его охватили какой-то предмет, с негодованием отбросил курицу от себя. Вскочив, он как ни в чем не бывало подбежал к хозяйке и, задрав хвост, ласково потерся об ее ногу. На курицу он не смотрел, словно в кухне ее больше не существовало.
        В другой раз он похитил пакет мясного фарша и унес его в ванную комнату, надеясь полакомиться без свидетелей и соперников. Когда он проносил пакет в ванную комнату, я вышел в коридор. Дымок предусмотрительно лег на пакет, прикрыв его своим телом, и весело посмотрел на меня. Дождавшись моего ухода, утащил пакет в ванную и принялся задорно терзать полиэтилен, пытаясь добраться до мясной начинки пакета. И тут вошел я. Кот сделал попытку вновь спрятать пакет под себя, но - безуспешно. Я поднял его за шиворот, Дымок прижал уши и закрыл глаза, готовясь к выволочке. Конечно же я его простил. Что с ним поделать? Инстинкт!
        Однажды жена принесла несколько килограммов мяса с рынка и попросила меня разделить его на несколько частей и положить в морозилку. Я добросовестно расфасовал мясо по пакетам. Пока я с мясом возился, кот крутился рядом, пытаясь умильно заглянуть мне в глаза. Я приготовил ему обрезь, порезав ее на мелкие кусочки. И что же? Когда я покончил с работой, кот исчез. Поиски его в квартире не принесли успеха, встревоженный, я проверил лестничную площадку. Кота не было и там. Догадка пришла внезапно. Я открыл морозильную камеру. Разумеется! Он сидел в морозилке, покрытый инеем, на усах Дымка намерзли капельки, но он стоически продолжал терзать кусок вырезки, полагая, что если и придется замерзать, то лучше это делать на сытый желудок.
        Коты - прекрасные маскировщики, способные спрятаться там, где это просто невозможно. Случается, что вы его долго ищете, называете ласковыми именами, обещаете сливки и постную рыбку. Ничего не действует. Кот не отзывается. И вот когда вы уже почти в отчаянии, он, снисходя к вам, подает свой голос. Оказывается, все это время он лежал на шифоньере и внимательно наблюдал за вами. Ему было интересно, что вы предпримите, не найдя его. По мнению кота, самоубийство - идеальный выход для того, кто не умеет беречь своего любимца.
        - Не дождешься! - сказал я ему однажды после таких поисков.
        Он грациозно спрыгнул на стол, гибко потянулся, щуря бессовестные зеленые глаза, и потерся о мою ногу.
        К посетителям моего дома он относился по-разному.
        Продавщиц книжного магазина он воспринимал прислугой, обязанной заботиться о нем. Переселившись, Дымок возложил эти функции на мою семью, игнорируя прочих. Даже изысканным кошачьим кормом, специально приобретенным в «Доме животных», они не могли обратить на себя кошачьего внимания. Впрочем, не обращал он особого внимания и на мужчин. Исключение составил один мой знакомый журналист. С ним кот сразу же нашел общий язык и вел себя с Юрием Бреховым так, словно встретился с родственником, - он обнюхивал его, нежно целовал в щеки и шею и даже позволял чесать себе бакенбарды и живот - неслыханная уступка не слишком знакомому человеку, это отметил бы каждый хорошо знающий кошачьи нравы.
        Еще один мой знакомый, посетивший меня, чтобы получить юридический совет на интересующую его тему, имел неосторожность пнуть Дымка. Ну не любил человек кошек, и все тут. Чего ж обижаться, что кот тебя возненавидел? Месть не заставила себя ждать. Пока мы со знакомым советовались на кухне, кот щедро пометил его полуботинки. Если кто-то еще не знает, могу сообщить, что после такого коварного кошачьего поступка полуботинки можно было просто выбрасывать. Мерзкий запах меркаптана, содержащегося в кошачьей моче, невозможно смыть или вытравить дезодорантом, он въедается в кожу обуви, преследуя ее владельца. Пока мой знакомый яростно матерился, пытаясь протереть полуботинок тряпкой, кот возлежал возле двери спальни и довольно улыбался, щуря свои зеленые глаза. После ухода знакомого кот встал, прошел к двери и издал боевой клич, свидетельствующий о том, что он удовлетворен местью, а потом принялся неторопливо точить когти о специальную планку, установленную мной. Всем своим видом кот показывал, что является мирным существом, но его бронепоезд всегда стоит на запасном пути и мочи у него хватит для того,
чтобы пометить ботинки всех неприятелей.
        Из персонажей, постоянно показываемых по телевизору, Дымок отчего-то сразу невзлюбил Малахова и Ксюшу Собчак. Увидев их, он принимался выть низким и угрожающим голосом, а вид играющих футболистов его вообще приводил в бешенство - Дымок начинал бросаться на экран, пытаясь поймать хотя бы вратаря, и очень сожалел, что ему это не удавалось. Честно говоря, я его понимал - на наших футболистов без слез смотреть нельзя, особенно когда они делают вид, что играют. После одного из международных матчей расстроенный их игрой сосед выбросил телевизор с балкона, а еще один после матча наших с австрийцами около года не мог пить своего любимого пива - такой вот у него рефлекс выработался. А о Малахове с Собчак говорить вообще не приходилось - одно появление их на экране действует хлеще рвотного. Но мы отвлеклись. Я же веду рассказ о животных. Хотя…
        Постепенно кот обживался в квартире.
        Как всякого кота его приводили в бешенство запертые двери, он бросался на них, словно на амбразуру, силой своего маленького мускулистого тела заставляя двери распахнуться. Будьте уверены, если кошка научилась чему-то, то даже после большого перерыва она вспомнит, как это делается и воспользуется прошлым опытом.
        Что я знал о кошках?
        Абсолютно ничего. Ну, разумеется, слышал, что они уважают валерьянку, что едят понемногу, но целый день. Все оставшееся время коты мирно дремлют на диване или в приятном кошачьей душе уголке, вспоминая, как недурно пообедали на прошлой неделе. Еще я знал, что коты не терпят в доме соперников. Но мне это ничем не грозило - заводить второе животное я не собирался. В отличие от собак и людей, кошки не так сильно страдают от одиночества. Кошки, безусловно, общественные животные, но они подчиняются территориальному инстинкту гораздо сильнее, чем мы можем себе представить.
        Надо твердо учитывать, что кошки, живя среди нас, не считают себя маленькими людьми. Это мы для них - большие кошки. Это наносит отпечаток на их поведение по отношению к людям. Дымок, поселившись в доме, сразу же разделил всех членов семьи по функциям. Жена была определена им в кормилицы. Встав ранним утром, кот немедленно отправлялся на кухню ревизовать свои тарелки, и горе было хозяйке, если корма на них оставалось, по мнению кота, недостаточно. Тогда он бесцеремонно отправлялся к дивану, на котором Наталья спала, и будил ее самым решительным образом. Меня он определил в главу кошачьего прайда и относился соответственно - при необходимости приходил за порцией причитающейся ему ласки, в прочее же время обходил стороной. Иногда он принимался вытанцовывать на моем теле, время от времени выпуская остренькие коготки. Первоначально я полагал, что это он так самоутверждается. Ничего подобного! Первая же книжка о котах, которую я купил в целях самообразования, объяснила мне, что кот топчется, перебирая лапами, по вашему телу на одном и том же месте, словно маршируя, не из-за самоутверждения или
злокозненности. Оказалось, что такое поведение уходит своими корнями в детство кота. Таким движением котенок, сосущий кошку, мял мамин живот, заставляя течь молоко. Поэтому, увидев, как ваш кот «марширует», знайте - он счастлив. Маршируя по мне, Дымок высказывал полное довольство жизнью, он доил меня всеми четырьмя лапами, я же радовался, что он довольствуется кошачьими кормами и не нуждается в деньгах, в противном случае он бы выдоил меня досуха.
        Совсем по-иному Дымок относился к детям. Их у меня было двое - дочка Татьяна и сын Сергей. К Татьяне он относился, как к кошечке, постоянно устраивал на нее засады в самых неподходящих местах, с шипением бросался на нее с вешалки и очень радовался, когда дочь пугалась. Впрочем, именно ее он выделял из всех членов семьи. Можно сказать, он любил ее больше других. Он ревновал ее ко всем заходящим в дом ребятам, а вечерами, когда Татьяна выходила поговорить с кем-нибудь на лестничную площадку, кот устраивал у закрытой двери настоящие концерты, в которых стоны ревности смешивались с жалобными призывами немедленно вернуться в дом.
        Не сразу, но он привык к выходам на улицу и даже предпочитал всем средствам передвижения лифт. Особенно если предстояло подниматься домой. В этих случаях он сидел в подъезде и терпеливо ждал человека, который поднимался на наш или девятый этаж. Каким образом он их распознавал, я не знаю, более того, он никогда не садился в лифт, если у человека, поднимающегося в лифте, было плохое настроение.
        Частенько ему приходилось спускаться в лифте с соседским эрдельтерьером. Они настолько привыкли друг к другу, что в лифте обнюхивались и дружески вылизывали друг друга. Эрдельтерьер постепенно взрослел, у него появились охотничьи инстинкты и неприязнь к кошкам, которая, впрочем, на Дымка не распространялась. К Дымку собака относилась все с тем же приветливым добродушием, какое обычно присутствует у соседей-людей. Вырвавшись на улицу, эрдельтерьер носился за кошками, устав, ложился рядом с подъездом. Дымок, подойдя к нему, сосредоточенно ровнял лапами шерсть на боку собаки и заваливался на него спать. Удивительно, но эрдельтерьер позволял ему и это! Однажды всю эту возмутительную картину наблюдала болонка из соседнего подъезда. Нервы болонки не выдержали, и она облаяла эрдельтерьера за его недостойное настоящей собаки поведение. Заодно порция ее истеричного лая досталась и Дымку. Надо было видеть, как дружно и слаженно эрдельтерьер и Дымок погнались за наглым животным! Это была еще та погоня! Болонке потом долго помнился ее лай. Она визжала от ужаса и металась по двору в поисках хозяйки.
        Что и говорить - дружба кота с собакой дорого стоит!
        Глава третья
        Ах, благословенные времена!
        Когда у меня выдавались свободные дни, мы семьей, включая кота, ехали на Дон.
        В машину Дымка обычно сажали в корзину, накрыв матерчатой попоной. Едва машина трогалась и начинала двигаться, кот начинал нервничать, часто дышать, высунув длинный красный язык, а в глаза его можно было не смотреть - они наполнялись ужасом и укоризной.
        Была на Дону небольшая турбаза, где выдавались напрокат лодки. Домики на этой турбазе стояли на сваях на тот случай, если Дон разольется. Случалось иногда такое во время весенних паводков. По утрам, взяв удочки и весла, которые всегда лежали под домиком, я шел к лодке. Заплыв в зеленые камыши, я привязывал лодку и щедро разбрасывал приваду. После чего некоторое время курил, а затем принимался рыбалить.
        Не зря говорят, что без труда не выловишь рыбку из пруда. Из речки ее выловить не легче. Мелочь нагло обгладывала червяков, доводя иной раз до тихого бешенства. Поплавок дергался на воде, как паралитик. Когда он успокаивался, становилось ясно, что к месту ловли подошла крупная солидная рыба, которой не пристало суетиться и напрасно бить хвостом.
        Кот в это время оставался сторожить домик.
        Собственно, в такое раннее утро он даже не открывал глаз, просто сворачивался удобнее на оставленной мной подушке, лениво взмахивал хвостом, бормотал: «Ни плавничка ни чешуйки!» и продолжал досматривать свои сладкие кошачьи сны.
        Не скажу, что уловы мои отличались размерами рыб, но ловил я достаточно, чтобы обеспечить сносное пропитание семье и коту. Ах, эти караси в сметане! В настоящей, домашней, похожей на белую сладковатую пасту, а не в магазинной немочи, которая горожанами называется сметаной исключительно по невежеству и незнакомству с деревенской сметаной. Хороша была плотва, жаренная на кукурузном масле, язи и красноперка. Щучки и крупный окунь прекрасно подходили для ухи, впрочем, чего я лукавлю, мелкий окунь и разная мелочь тоже использовались для приготовления ухи, но главным ее украшением были порубленные на крупные куски судаки и щуки, а также нахальная и невзрачная рыбка носарь, вид ерша, который придавал ухе неповторимый аромат. Главное, не жалеть укропа и перчика и обязательно в конце варки влить в почти готовую уху полстакана водки. Кот считал это варварством, но признавал, что это варварство прекрасное, и влей я в уху валерьянки, она бы от этого только выиграла. Но тут наши вкусы расходились.
        Обычно он ожидал, когда я вернусь с уловом, и первую рыбка съедал сырой. При этом он недовольно урчал, словно рыбка оказывала ему сопротивление.
        Постепенно он сообразил - если утром внизу я загремел веслами, к обеду обязательно будет рыба. Но зачем же так долго ждать? В очередное утро, едва я собрал под домиком весла и снасти, Дымок выскочил из домика и резво побежал по тропинке, временами останавливаясь и поглядывая, не отстал ли я от него? Достигнув лодки, он резво и отчаянно прыгнул в нее, но едва я отчалил от берега, мужество покинуло кота, он вонзил когти в лодочную банку, выгнул спину дугой и принялся стонать, словно кораблекрушение наше было неизбежным. Но постепенно он обвыкся и даже как-то обнаглел, вальяжно раскинулся на банке и стал с явным интересом наблюдать за моими действиями. Как я обычно рыбачу? Привязываю лодку к камышам, разбрасываю приваду, перекуриваю и принимаюсь неторопливо разбирать удочки, готовясь к ловле. Моя неторопливость приводила кота в бешенство, он сполз вниз и начал сновать по днищу лодки, укоризненно мяукая, словно порицая меня за медлительность.
        Я закинул удочки. И что же? Кот немедленно лег на прежнее место, внимательно уставившись на воду, где покачивались поплавки. Я закурил, пряча коробок в ладонях, и на секунду отвлекся от поплавков. Дымок замяукал. В самом деле - поплавок одной из удочек то и дело погружался в воду и медленно уходил в сторону от лодки. Я потянул удочку из воды. Серушка, взявшая наживку, была небольшой, но кот бросился на нее так, словно на дне лодки билась щука. Отнимать ее я у кота не стал, что там говорить, - заслужил он ее, ей-богу заслужил!
        Так мы начали совместно рыбачить.
        Утром, отгребая от берега по курящейся дымкой воде, слыша равномерный плеск весел и скрип уключин, чувствуешь себя Робинзоном, оказавшимся на необитаемом острове. Дымок был моим Пятницей, в камышах он внимательно слушал мои негромкие речи, отвлекаясь лишь на плеск лягушек и негромкие похоркивания цапли, бродящей по мелководью в поисках все тех же лягушек. Лягушек Дымок провожал внимательным, но равнодушным взглядом, но за цаплей наблюдал весьма заинтересованно. Похоже, он принимал ее за курицу или ворону. Его смущали только длинные голенастые ноги и длинный клюв, хотя сомневаюсь, что это его удержало бы от нападения. Но между цаплей и им светлело водное пространство, на которое кот смотрел с видимой мукой и тоской, и он снова обращался к поплавкам, обещающим хоть небольшую, но вполне реальную рыбку.
        Все остальное дневное время он валялся на наших постелях.
        Чаще всего он лежал, как человек - на спине и раскинув в стороны все четыре лапы. Морда его в эти мгновения выражала полное довольствие судьбой.
        Ночами он дрался с турбазовскими котами, их вопли не давали нам спать. Вы знаете, как выясняют отношения коты? Если вы думаете, что они бросаются в отчаянные драки, то жестоко ошибаетесь. Обычно коты встают друг против друга, выгнув спину, прижав уши и делая свирепую морду. Затем они начинают ругаться друг на друга, выбирая для этого самые изысканные и пронзительные выражения. Хвост при этом играет вспомогательную роль - он выделывает разные петли и вопросительные знаки, бешено хлещет по траве, вытягивается в струну, становясь восклицательным знаком, но все это лишь помощь главному - боевой песне кота. Кто первым оборвет песню и удалится прочь, тот и проиграл. Гораздо реже, проиграв в песне, отдельные особи вцепляются сопернику в ухо или рвут когтями пасть. Чаще всего поединки происходят бескровно. Кровь льется исключительно ради прекрасных хвостатых дам. И тут уж ничего не поделаешь - природа.
        Глава четвертая
        Заведешь домашнего питомца и поневоле узнаешь что-то о его родном племени. Не минуло это и меня. Оказывается, современные домашние кошки происходят от пяти представительниц дикой ближневосточной кошки, которую еще именуют ливийской. Одомашнили ее примерно десять веков до нашей эры в районе Плодородного полумесяца, где зародились и располагались древние человеческие цивилизации.
        Судя по всему, кошка не просто являлась партнером человека по жизни в пещерах. На Кипре было найдено древнее совместное захоронение человека и кошки, датируемое 7500 годом до н. э. Похоже, что человек так любил кошку, что после его смерти хвостатого члена семьи положили рядом с хозяином. Впрочем, совсем не исключаю, что все было наоборот.
        Ранее ученые полагали, что одомашнили кошку древние египтяне. Не зря же они обожествляли это пушистое и когтистое животное. А раз так, то и человека вполне могли положить рядом с божеством. В Древнем Египте кошки считались воплощением богини плодородия Баст и почитались как священные животные; наказанием за убийство кошки служила смертная казнь. Часто кошки мумифицировались тем же способом, что и люди - в XIX веке в храме богини Баст было обнаружено самое большое захоронение - около 19 тонн кошачьих мумий. Кошки были настолько популярны в Древнем Египте, что в мумиях их формы хоронили и других животных.
        Из-за преклонения перед кошками древние египтяне однажды даже потерпели военное поражение. В 525 году до н. э., когда персидский царь Камбиз атаковал войска фараона Псамметиха III, персы держали кошек перед собой в виде живого щита, из-за чего египтяне, чтобы не причинить вред кошкам, не стали обстреливать из луков персидское войско. Сражение завершилось полным поражением египтян. Дорого обошлась им любовь к кошкам! Однако каково коварство персов? Тех самых, которые впоследствии вырастили ленивую и высокомерную кошку, которую любители кошек так и именуют - перс.
        Несмотря на то, что кошки были одомашнены достаточно давно, большинство кошек способны выживать в условиях нахождения вне человеческого жилья, пополняя ряды вторично одичавших кошек, так как в условиях бродячей жизни кошки обычно быстро повторно дичают. Вторично одичавшие кошки часто живут уединённо и охотятся в одиночку, но иногда образуют небольшие колонии из нескольких самок с котятами.
        У кошки очень развиты слух и зрение, а усы и брови, растущие на морде животного, называют вибриссами. Ими они определяют размер отверстия, в которое пытаются пролезть, температуру еды, опасность предмета, а некоторые считают, что вибриссы кошек обладают лечебными свойствами, и животное, касаясь этими самыми вибриссами больного места, исцеляет его.
        Отношение людей к кошкам может быть различным. Большинство людей держат кошек в качестве домашних питомцев и заботятся о них, как о маленьких детях. В свою очередь и кошки легко привязываются к людям. Если кошка очень привязана к своему хозяину, она может даже наследовать некоторые человеческие привычки: ложиться под одеяло в постель к хозяину, сидеть у стола, даже выпивать и курить, как делают это коты, живущие у человека по фамилии Кот. Некоторые кошки могут даже имитировать интонации голоса человека; этими звуками они могут оповещать хозяина о своих нуждах. Многие владельцы кошек отличаются фанатичной привязанностью к своим кошкам, как есть и кошки, безгранично привязанные к хозяину, хотя порой бытует мнение, что кошка привязывается не к человеку, а к месту, где живет.
        Кошки могут выражать чувства и эмоции посредством мимики и взгляда. Выразительность кошачьего взгляда отмечалась многими, но редкие люди вспоминают хвост животного. Между тем этот гибкий орган порой выражает эмоции, испытываемые животным, наиболее выразительно.
        Моя дочь легко обучила юного котенка бежать за сжатой в шарик оберткой от конфет, ловить ее и приносить хозяйке по первому зову. Многие городские жители обучают своих котов ходить на унитаз и даже смывать его содержимое, зубами поднимая шарик на баке. Иногда Дымок, желая развеселить хозяев, которые, по его мнению, находились в депрессивном состоянии, самостоятельно устраивал целые представления.
        Однако коты способны и на более серьезные вещи.
        Глава пятая
        Из литературы я узнал, что в блокадном Ленинграде почти не осталось кошек - их съели. Ну это понятно - голод. Многим мясо кошек спасло жизнь. «3 декабря 1941 года. Сегодня съели жареную кошку. Очень вкусно», - записал в своем дневнике 10-летний мальчик. Похоже, в Ленинграде, в отличие от персонажей известной рекламы, умели их готовить!
        И вот что удивительно.
        Поначалу окружающие осуждали «кошкоедов». Ну не воспринимали они домашних питомцев как дичь! «Я питаюсь по второй категории, поэтому имею право», - оправдывался осенью 1941 года один из них. Потом оправданий уже не требовалось: обед из кошки часто был единственной возможностью сохранить жизнь. Да что там обед - растягивали на несколько дней, бульон варили.
        Тем не менее некоторые горожане, несмотря на жестокий голод, пожалели своих любимцев. Весной 1942 года полуживая от голода старушка вынесла своего кота на улицу погулять. К ней подходили люди, благодарили, что она его сохранила. Одна бывшая блокадница вспоминала, что в марте 1942 года вдруг увидела на городской улице тощую кошку. Ее шатало, она с трудом сидела. Вокруг нее стояли несколько старушек и крестились, а исхудавший, похожий на скелет милиционер следил, чтобы никто не изловил зверька. Двенадцатилетняя девочка в апреле 1942 года, проходя мимо кинотеатра «Баррикада», увидала толпу людей у окна одного из домов. Они дивились на необыкновенное зрелище: на ярко освещенном солнцем подоконнике грелась полосатая кошка с тремя котятами. «Увидев ее, я поняла, что мы выжили», - вспоминала уже в наши дни эта женщина.
        В отсутствие кошек в городе расплодились крысы. Поэтому вскоре после прорыва блокады в Ленинград из Ярославской области был направлен стратегический груз - 4 вагона лучших крысоловов из дымчатых кошек. Они ехали в Ленинград не просто так, а в соответствии с указаниями ГКО СССР. Очевидцы рассказывали, что кошек расхватывали моментально, за ними выстраивались очереди.
        В январе 1944 года котенок в Ленинграде стоил 500 рублей (килограмм хлеба тогда продавался с рук за 50 рублей, зарплата сторожа составляла 120 рублей).
        Как только блокада была снята, прошла еще одна «кошачья мобилизация». На этот раз мурок и барсиков набирали в Сибири специально для нужд Эрмитажа и других ленинградских дворцов и музеев. Многие сами приносили своих любимцев на сборный пункт. Первым из добровольцев стал черно-белый кот Амур, которого хозяйка лично сдала с пожеланиями «внести свой вклад в борьбу с ненавистным хвостатым фашизмом». Всего в Ленинград было направлено 5 тысяч омских, тюменских, красноярских, иркутских котов, которые с честью справились со своей задачей - очистили Эрмитаж и подвалы города от грызунов.
        Так что среди питерских мурок почти не осталось коренных, местных. Да и в Сталинграде после бомбежек и немцев, долгую зиму сидевших в «котле», кошек вряд ли осталось больше, чем в Ленинграде. Вполне вероятно, что и к нам после освобождения города Сталинграда завезли кошек. Интересно, знал ли об этом Дымок? Мне кажется, что знал.
        Однажды я услышал мяуканье за дверью. Я открыл дверь и увидел преисполненного гордости Дымка, который сидел перед дверью, возложив лапу на огромную крысу. Где-то в темном подвале сошлись их дорожки. Коту было мало победы, ему хотелось показать хозяевам, что он не зря ест корм в их доме. Поэтому он приволок крысу к порогу. Конечно же я похвалил кота, а крысу выбросил в мусоропровод, завернув в полиэтиленовый кулек. Жена и дочь были впечатлительными, крыса у порога вряд ли понравилась им.
        Нет, но каков все-таки Дымок!
        Крыса была едва ли не с него ростом.
        Охотничьи инстинкты у Дымка были развиты очень сильно. У нас в квартире был застеклен балкон и настелен пол. Под досками этого пола в образовавшихся нишах вили гнезда воробьи и стрижи. Где-то в мае - начале июня у них появлялось потомство, которое всегда начинало свою жизнь с отчаянного писка. Дымок проводил время на балконе. Приложив ухо к доскам пола и приподняв зад, кот принимался целеустремленно скользить по доскам, пытаясь обнаружить эпицентры писка. В эти мгновения он напоминал мне терапевта, прослушивающего больного. Утомленный и неудовлетворенный кот возвращался в квартиру, забирался под потолок на платяной шкаф и предавался печальным раздумьям о превратностях судьбы.
        Кстати, одна моя знакомая рассказала о своем коте. Однажды ночью, ближе к утру, когда наступает время самого сладкого сна, семью разбудил страшный грохот. Перепуганные хозяева не могли понять, что за смерч ворвался в их квартиру, пока не зажгли свет. Виновником был их любимый кот. Понимаете, через открытую дверь балкона в квартиру влетела летучая мышь. Нервы кота не выдержали, и он бросился в погоню, не замечая, что срывает со стен картины и рушит на пол вазы. Взбешенный хозяин быстро навел порядок - летучую мышь сшиб газетой на пол и этой же газетой примерно выдрал кота. Чтобы неповадно было впредь! Кот смиренно вытерпел экзекуцию, бросился к сбитой летучей мыши и унес ее на балкон. Зевающее и нервно матерящееся семейство легло спать, однако уже через пару часов было вновь разбужено страшным грохотом - летучая мышь пришла в себя и поднялась на крыло, а кот, разумеется, бросился в погоню, вновь подняв на ноги всю семью.
        Конечно же остаток ночи они не спали.
        Глава шестая
        О котах написано много.
        «От хозяйского глаза и кот жиреет», - гласит русская пословица и это правда. «Стар кот, а масло любит», - вторит ей другая. «Загордился кот и с печи нейдет!» - утверждает третья. «Не всегда коту творог, бывает и головой о порог», - угрожает четвертая. «Кота убить - семь лет удачи не видать», - обещает пятая.
        Нет, я, конечно, понимаю, что кот, как поп, - ничего без ворчания не съест. Ко всему принюхивается, сразу ничего не ест, прежде скептически посмотрит на хозяина - съедобно ли? Ты уверен? Но ведь не зря говорится, что есть и сало, да не про кота. Наш кот любил кильку, причем обязательно каспийскую, балтийский продукт казался ему жирноватым. И еще он любил сухой корм. При этом ему нравилось, когда тарелка была полной, и не только полной - но так чтобы корм лежал горкой. Когда количество корма в посудине заметно уменьшалось, Дымок мрачнел, ходил по дому печальный и каждого члена семьи приводил к своей мисочке - вопросительно поглядывая на хозяев: ну, как будем жить? Где любовь к своему домашнему питомцу?
        Каждого пришедшего в дом он обязательно встречал в прихожей, но, убедившись, что вошедший ничего не принес, уходил печально, на ходу пожимая ушами - надо же, встречаются такие люди, что совсем не думают о котах!
        В свободное время, которого у Дымка было более чем достаточно, он занимался охорашиванием себя и гигиеной. Ну сами понимаете, когда котам делать нечего… Он садился на пол, выставляя одну из ног пистолетиком, и принимался тщательно вылизывать ее, языком приглаживая шерстку и удаляя лишнее. В конце концов он приобретал лощеный вид, вполне пригодный для появления на любой кошачьей выставке. Ему даже не мешало отсутствие породы. В те дни, когда Дымок предавался меланхолии, он переставал следить за собой. Однажды дело дошло до того, что пришедшие ко мне в гости друзья Александр и Инна Рыбаковы приняли кота, лежащего в прихожей, за старую шкурку, приобретенную мной или женой для неведомых хозяйственных целей.
        Кстати, с Рыбаковыми связана и еще одна довольно забавная история. У них была собачка Дези, породою… нет, она не была болонкой… породою она была пудель, светлого цвета, с независимым характером и ужасно обидчивая. Однажды я наступил на нее случайно, так она не подходила ко мне полгода. Никакие извинения не помогали, она даже отказывалась смотреть в мою сторону. В знак примирения я преподнес ей прекрасную мозговую косточку, она и от нее отказалась. Александр взял косточку с собой, в надежде, что Дези погрызет ее дома. Дома, как же! Не успели они сесть в лифт, как Дези уже завладела косточкой. На меня она по-прежнему не обращала внимания, и только неимоверными усилиями я завоевал-таки ее доверие. Так вот, эта самая Дэзи дома отказывалась от шницелей, ростбифов, косточек и прочего гастрономического изобилия, которым ее баловали хозяева. Зато ворвавшись в наш дом, она неизменно кидалась первым делом к мисочке Дымка и вычищала все - вареное жилистое мясо, сухой корм, подсохшие кусочки рыбы и каши, и только подчистив тарелку, проходила в комнаты. С Дымком у нее был нейтралитет - кот уважал ее
принадлежность к собачьему племени и старался лишний раз не задевать, Дези принимала его за истинного хозяина дома и уважала за мягкую интеллигентность и острые когти. Поэтому конфликтов между ними не случалось. Что и говорить, «битому коту лишь лозу покажи». А Дымок, до появления в нашем доме, жизнь видел во всех проявлениях.
        Говорят, не человек приручает кошку, а кошка человека. Действительно, это капризное животное никогда не будет вести себя так, как хотят хозяева. Даже мышей кошка ловит исключительно для собственного удовольствия. Словом, усатое создание явно выделяется среди домашних любимцев. Из всех живых существ, побывавших в космосе, наиболее уверенно вели себя кошки. Они настолько легко переносили перегрузки, невесомость и другие неудобства, что даже родилась гипотеза: кошачье племя попало на Землю с посетившими ее когда-то инопланетянами. Как бы там ни было, но кошки на самом деле - уникальные творения. Они прекрасно видят в сумерках, ориентируются в кромешной темноте благодаря усам, при любом падении приземляются на четыре лапы, слышат недоступные нам звуки, улавливают тончайшие запахи и даже предчувствуют события…
        В интернете я вычитал, что кот очень привязан к своему дому, к хозяевам, любит их без памяти и готов идти за ними на край света. В прямом смысле. Известен случай, когда потерявшийся кот преодолел расстояние в 2400 километров и все-таки нашел своих хозяев.
        Женщины себя склонны отождествлять с представителями кошачьего племени. Кошки грациозные, чувствительные и внимательные, их не нужно дрессировать, обучать командам и выгуливать на поводке.
        Если вы подружитесь - изучит вас, всегда будет чувствовать ваше настроение, пожалеет, утешит, ласково мяукая, и даже полечит, если нужно. Невероятно, но животные болеют теми же болезнями, что и их хозяева, как бы принимая удар на себя. Кошки - признанные врачеватели. Если хозяину нездоровится, они ложатся на больное место и согревают лучше всякой грелки, могут нормализовать артериальное давление, снять головную боль.
        Но, кажется, я забегаю вперед.
        Глава седьмая
        Известный волгоградский писатель Евгений Лукин держит в комнате двух кошек. Одну из них он зовет Муськой, другую - Запятой. Если послушать его, в лице этих кошек мир обрел весьма разумных и сообразительных существ. Возможно. Но дама есть дама - свою территорию она метит, изящно нанося царапины на стены, мебель, двери… А еще - трется о предметы подбородком и другими частями тела, оставляя на них свой запах. Бывают кошки, которые берут пример с котов - метят территорию «по-мужски». Кошечки, в отличие от часто неряшливых и безалаберных котов, - дотошные чистюли. Они до блеска вылизывают каждую свою шерстинку и не могут успокоиться, пока не добьются идеального результата. Кошки более своенравны и независимы, чем коты. Они-то уж точно гуляют сами по себе и к хозяевам не подлизываются. Словом, с норовом… В книгах и интернете я вычитал, что обычно лишь кошки имеют «черепаховый», трехцветный, окрас. Существует поверье, что именно такие кошки приносят счастье и удачу. «Черепаховый» самец бесплоден и встречается крайне редко. А вот англичанки стараются завести в доме черную кошку - красавица без единого
белого пятнышка приносит удачу. Считается, что хозяйка дома, к которому кошка привлекает толпу влюбленных котов, будет иметь много поклонников.
        Как и большинство женщин, кошки плохо переносят отсутствие мужского внимания. Раза три в год их сердце разрывают страсти. Изнемогая от желания, кошка не ест, не спит, «катается» по полу и издает душераздирающие крики. Пережить это можно, но трудно. Из такой ситуации есть два выхода: либо отвести кошку к коту и ждать, что из этого получится, либо стерилизовать. Хотя выступить в роли сводника кота и кошки стоит попробовать. Кот неимоверно красиво ухаживает, а кошка, несмотря на безумное желание, всем своим видом дает понять будущему партнеру, что вовсе не за «этим» сюда пришла. Коту надо хорошо постараться, чтобы кошечку уговорить. Взять ее силой бесполезно - она имеет острые когти и, не задумываясь, пустит их в ход, чтобы отразить агрессию. Проходит девять недель, и на свет появляются котята. Кошки - великолепные мамаши. Они выкармливают детенышей молоком, но главное - учат охоте. Несомненно, кошки - лучшие охотницы, чем коты. Ведь все заботы о будущем потомстве обычно сваливаются на них.
        Но классики мировой литературы, несмотря на видимые достоинства кошек, все-таки предпочитали воспевать котов. Навскидку - «Чёрный кот» Эдгара По, Кот в сапогах Шарля Перро, улыбка Чеширского кота у Кэрролла, ученый кот на цепи Александра Сергеевича Пушкина, кот Мурр с его житейскими воззрениями у Гофмана, Хромоножка из сказки Джанни Родари «Джельсомино в Стране лжецов». Одним из главных персонажей «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова - является кот Бегемот…
        И это только начало списка.
        Смелому, находчивому герою Шарля Перро даже установили в Лондоне памятник. В русском фольклоре обширный пласт составляют народные сказки, пословицы и поверья, связанные с кошками и котами. Персонажем таких сказок является кот Баюн. Что и говорить, многие российские монархи ценили кошек, в царском дворце всегда жили представители кошачьего племени. У отца Петра Первого, Алексея Михайловича Романова, был любимый кот, портрет которого изображён на гравюре. Сам Пётр приказал «иметь при амбарах котов, для охраны таковых и мышей и крыс устрашения». Петра также часто сатирически изображали в виде кота, о чем свидетельствуют многочисленные сохранившиеся до наших дней лубочные картинки с надписями: «Кот казанский, ум астраханский, разум сибирский». Да что там говорить, кошки являются единственными животными, которым разрешено входить в мечеть.
        Попав в чужой дом, кота вы увидите сразу. Они любят покрасоваться перед посторонними. Кот непременно объявится перед вами, демонстрируя свои достоинства - гордую осанку, роскошные усы, мощные лапы, внимательный и оценивающий взгляд. Самцы всегда крупнее и тяжелее самок. Самое главное в том, что они не приносят котят. Но проблемы бывают! Свои владения, будь то квартира, двор или улица, он обязательно обозначит пахучими метками. Именно поэтому на свидание ходит кошка к коту, а не наоборот. Вторая проблема - хвост. В его верхней трети находится сальная железа, выделяющая особые секреты и жир. В этом месте шерсть довольно быстро загрязняется, и если регулярно ее не промывать, то очень скоро хвост превратится в малопривлекательную метелку. Даже если коту душ не по нраву, раз-два в месяц ему надо устраивать баню, пусть без парилки. Дымок терпел душ стоически, как Муций Сцевола, сунувший в костер руку, чтобы показать врагам собственное мужество. Третья проблема - вовсе не месяц март, когда коты якобы сходят с ума от любовных желаний. Коту в принципе все равно, когда придет подружка - хоть в январе. Он,
как Казанова, готов к любовным играм и активным действиям всегда. Именно кошки начинают активно зазывать кавалеров в конце февраля или в начале весны. Кот просто обязан отозваться на страстный призыв!
        Поскольку Дымок был еще тем котярой, по отношению к кошкам он вел себя иногда весьма предосудительно и непристойно.
        Выйдя на балкон, он принимался игриво мяукать, призывая таким образом кошечку, жившую этажом ниже. Прелестная была кошечка, пушистых серых тонов с весьма миловидной мордочкой и грацией, присущей молодым самкам. Дымок мяукал страстно и призывно, что и говорить, его призывы были услышаны. Представляете, эта дура лезла на восьмой этаж, рискуя каждый раз сорваться, а мой наглый кот рвал цветы любви и, закончив свое дело, терял к самочке всякий интерес и уходил в комнаты, предоставляя подруге самостоятельно решать вопросы спуска. Разумеется, что она принималась орать на балконе и приходилось ее относить соседям. Нередко они предупреждали меня, что будут подавать на алименты - уж больно несомненной была эта связь. К слову сказать, если бы на меня подавали в суд хозяева всех кошек, с которыми он имел дело, я бы остался неимущим - наследственные признаки Дымок передавал котятам не хуже султана из какого-нибудь азиатского гарема. В серых шкурках с белыми пятнами щеголяло более двух третей молодого кошачьего населения нашего двора, разглядывая мир зелеными нахальными и, я бы сказал, наглыми глазами. Не было
во дворе кошки, к которой мой кот не проявил бы внимания. За это он однажды был оригинально наказан соперниками.
        Однажды кот, как обычно, выбрался на улицу понюхать апрельские цветы и понежиться среди зеленеющих кустов смородины. Тут мимо пробежала прекрасная представительница противоположного пола. Она была хороша собою и прекрасно это понимала. Разумеется, Дымок сразу же сделал стойку и отправился за ней вихлявой и насквозь порочной походкой кошачьего дона Жуана. Кошечка увлекла его на кучу грунта, оставшегося после раскопки коммунальщиками теплотрассы. Остановившись на самой вершине, она кокетливо разглядывала сверху приближающегося Дымка. И вот в то время, когда Дымок уже предвкушал, как он прижмет ее лапами к своей лохматой груди, откуда-то с разных сторон к нему метнулись с яростным ревом два кота. Когда я подошел, все было кончено: обольстительница скрылась, как и напавшие на Дымка коты, а сам Дымок валялся в яме в луже густой весенней грязи. Доставать его пришлось мне. Он был жалок! Я даже подумал, что полученный им суровый урок навсегда отучит его от волокитства, но зря - немного оправившись, он стал вести себя еще более развязно, предаваясь любовным играм где только возможно.
        Обидевших его соперников он отловил по одному и заставил их пожалеть о своем безрассудном поступке. Экзекуцию лучше не описывать, достаточно посмотреть на драку боксера с пьяным хулиганом во дворе дома. Методы Дымка и боксера имели определенное сходство. Он вел себя, как Владимир Кличко, встретившийся на ринге с хамоватым боксером из Англии, а именно - бил соперника, как только хотел, оставляя противнику право бить, как сумеет.
        Глава восьмая
        Коты жуткие индивидуалисты. Обычно кота никто не интересует - забившись под стол или вытянувшись на подоконнике, кот мирно предается философским размышлениям о своем месте в мире (разумеется, он считает себя центром обозримой Вселенной) и о роли окружающих его существ. Своей созерцательностью кот напоминает китайских мудрецов, кажется, что он основательно освоил принципы Дзен. В обычное время своей неподвижной монументальностью кот похож на Будду, впавшего в нирвану. Именно в такой день я застал Дымка в библиотеке. Кот лежал на полу, перед ним белел страницами раскрытый томик Монтеня, и наш домашний любимец сосредоточенно водил глазами по строкам. Через некоторое время он цапнул когтем несколько страниц и снова уткнулся в текст. Пойманный за этим занятием, Дымок весьма смутился, отбросил книгу в сторону и принялся ловить собственный хвост, пытаясь отвлечь мое внимание от своих занятий. В случайность я не поверил, разумеется! Он и за Толстым с Достоевским сиживал!
        Там не менее случаются дни, когда котам надоедают размышления и хочется поговорить. Обычно они мяукают, но известны случаи, когда коты лихо выговаривали слова «мясо» и «мама». Дымок по-человечески не выражался, хотя я предполагал, что человеческий говор он знает лучше иных представителей человеческого рода. Впрочем, никто в семье не настаивал.
        Дымок любил валерьянку, однако, выпив, терял над собой контроль и всем своим видом оскорблял кошачье достоинство и общественную нравственность, валяясь на полу и пытаясь поймать свой собственный хвост.
        Протрезвев, он нравственно стыдился себя недавнего, забирался под потолок и тихо отлеживался на шкафу, пока окружающие не забывали о недавнем его падении.
        В одной из газет я прочитал, что у одного большого любителя кошек жило сразу четыре кошки, а подкармливал он еще с полсотни. Из тех животных, что жили у любителя (кстати, его фамилия была весьма красноречива - Кот), один понимал команды и обращения на английском языке, другая кошечка великолепно понимала по-французски и вдобавок пыталась объясниться на чисто русском языке, произнося слова «мясо», «мало», «мама»… Кошачьи подвиги в общении с представителями рода человеческого вдохновили писательницу Ариадну Громову написать повесть «Мы одной крови - ты и я!» Там, помнится, герои общались телепатически - картинками.
        Дымок к телепатии никаких способностей не проявлял, общался обычным способом - ну мяукнет изредка, к ноге прижмется, преданно заглядывая в глаза, поурчит, выражая удовольствия, или прихватит руку когтями и потянет к пузу или бакенбардам: нечего отлынивать от священного долга, давай чеши!
        В отличие от него, огромный попугай-ара по имени Кешка, живший в квартире моего знакомого Юрия Хрусталева, с хозяевами общался на русском языке, вполне уместно вставляя словечки в завязавшийся разговор. Однажды мы зашли к Юрию, чтобы за бутылочкой… гм… да… поговорить на житейские темы. Попугай крутился тут же, перелетая с двери на спинку стула. Хрусталев встал, чтобы порезать колбаски и сыра, попугай немедленно занял его место, вздернув хохолок и глядя на меня с хитрым ленинским прищуром, словно ему не терпелось начать со мной разговор.
        Юрий сел обратно, и попугай едва успел вспорхнуть. Под Хрусталевым осталось два пера из хвоста птицы.
        - Дурак! - безапелляционно определил попугай, усаживаясь на дверь.
        - Кеша! - сказал Хрусталев. - Я же не хотел…
        - Юрок - придурок! - еще четче отозвался попугай.
        Хрусталев заволновался.
        - Кеша! Ну я же не хотел! Давай мириться!
        Попугай склонил голову, с интересом разглядывая хозяина, потом огорченно оглядел свой хвост и укоризненно повторил:
        - Дурак!
        Хрусталев налил водки в наперсток и торопливо накрошил на стол хлеб.
        - Кеша! Мир?
        Попугай еще раз оглядел его, слетел на стол и сунул клюв в наперсток с водкой, неторопливо поклевал накрошенный хлеб и взлетел на спинку стула, на котором сидел Хрусталев.
        - Я же случайно, Кеша, - оправдывался Хрусталев. - Я ведь тебя и не заметил…
        Попугай раскрыл крылья, словно обнял ими Хрусталева, наклонился к нему, бережно выдергивая волосок из седой головы, и нежно-трогательно произнес:
        - Дурачок!
        Так вот, в присутствии моего кота он не смел разговаривать. Торопливо забирался в клетку и что-то бормотал по-птичьи, сердито разглядывая Дымка. А между прочим, ездил по дому верхом на овчарке, садясь ей на загривок и поклевывая в темень. И овчарка все терпела, катая попугая по комнатам.
        Вообще, межвидовые связи в животном мире мало изучены. Известны случаи, когда тигры и львы дружили с собаками, брошенными им в клетку на съедение, кошки выкармливали диких собак динго и львят, собаки бережно и любовно растили ягнят, дружили с котами. Писатель Борис Рябинин рассказывал такой случай. У него в доме жил кот. В один из дней Борис Рябинин обратил внимание на то, что около четырех часов дня кот собирается и спешно убегает из дома. Отлучки стали регулярными, и писатель решил последить за котом. Кот выбегал в огород, садился на тропинку, ведущую к колодцу, и застывал в ожидании, тревожно глядя в небо. На тропинку спускался огромный черный ворон, и далее они с котом мирно гуляли по тропинке. Время от времени ворон каркал, кот отвечал ему мяуканьем, и все это очень напоминало беседу двух старых друзей. В один из дней ворон не прилетел на встречу. И что же? Кот загрустил, долго отказывался от еды, и вид у него был такой, словно он и в самом деле потерял родственника.
        Это не объяснить условными и безусловными рефлексами, в поведении кота и ворона проглядывает явный интерес друг другу. У людей такой интерес называется дружбой. Как любого человека зачастую притягивают своей таинственностью противоположные по характеру и складу ума люди, так и животных зачастую манит к себе иной вид, будь то человек, собака или просто попугай.
        Это загадка, которую еще предстоит решить нашим анималистам.
        Глава девятая
        Как уже отмечалось выше, кошачье племя - прекрасные врачеватели. У одних этот талант больше, у других - меньше, но в целом способность к врачеванию имеют почти все коты и кошки. Чаще всего они тратят дар на себя самих. В интернете я вычитал любопытную историю о том, как один кот по имени Васька лечил себя. Пришел он к людям какой-то помятый, на одну лапу не наступал и дико орал от боли, когда его гладили. Несколько дней он не ел, а потом начал пухнуть и стал похож на футбольный мяч, из которого в разные стороны торчали лапы. Устроившись под автопогрузчиком, кот, которому дали бесхитростное имя Васька, начал исступленно лизать живот. Он пролизал кожу до самых внутренностей. Появилась трещина, сначала маленькая, а потом длиною со спичечный коробок, из которой вывалились кишки. Были они розовато-зеленые от воспаленья. Васька, лежа на левом боку, их вылизывал. Как он заправил кишки обратно, никто не видел, но через двое суток, шатаясь, кот пришел в дежурку организации и тут, лежа на топчане, зализывал рану. Она начала затягиваться. Васька пил молоко и тихонько уходил лежать под погрузчик. Из
сужавшейся ранки капала розоватая жидкость. Довольно скоро все подсохло - рана закрылась. Кот уже охотно лакал молоко, а через неделю появился с пойманной мышью и положил ее на ступеньки конторы, демонстрируя людям, что забота о нем была не напрасной. На животе все зажило, но остался рубец.
        Многим известно, что, заболев, коты и собаки находят нужные травы и исцеляются. Этот инстинкт, приобретенный за долгую эволюцию жизни, спасает от болезней многих диких животных. Лоси знают, какие растения, какие грибы надо есть, чтобы избавиться от кишечных паразитов. То же самое делают медведи, перед тем как залечь в берлогу на спячку. Чтобы избавиться от пухоедов и паразитов на коже, многие птицы летят к муравейникам и, распушив перья, дают его обитателям выловить мучителей. Та же забота заставляет скворцов носить в гнездо высаженную в грунт пахучую рассаду помидоров. Другие птицы носят в гнезда полынь, а ястребы вплетают в край гнезда зеленые ветки деревьев. Воробьи, куры, цесарки, тетерки спасаются от кровососов и пухоедов, купаясь в пыли и в золе. Кабаны вовсе не из-за любви к грязи валяются в бочагах, покрывая тело грязевой коркой, - спасенье от лесных кровососов.
        Дымок не был исключением из общего правила. Не знаю, нахватался ли он медицинских рецептов на улице или всосал с молоком матери, но самолечением он занимался регулярно. Жена даже рвала ему травку по весне, кот на травку накидывался с жадностью людоеда, обнаружившего, что на его остров высадился искомый продукт европейского производства. С приемом травы внутрь шерстка на коте становилась блестящей, усы вставали дыбом, а брови начинали интенсивно удлиняться. Впрочем, чему я удивляюсь? Витаминный голод… На мысе Шмидта кошки за зиму (а там она длинная!) под корень съедали цветы в горшках. Моя соседка ранней весной регулярно выносила своего кота на улицу, и тот пасся не хуже заправского кролика или козы. Хищники на воле жуют траву, забредают на поля, где едят арбузы, морковку, яблоки; для лисы и медведей виноград, груши, земляника тоже источники витаминов. Змеи весной собираются на прогретых местах и часами лежат неподвижно, принимая солнечные ванны. Барсуки, живущие в подземельях, вытаскивают на солнышко барсучат.
        Врачуя себя, коты и кошки способны лечить и людей.
        В первый раз свои лечебные способности Дымок проявил, когда сын вернулся домой с сильнейшим ушибом колена. Сын охал на диване и не находил себе места, когда кот подошел к дивану и устроился рядом с больным коленом, потом придвинулся ближе и, нежно урча, принялся обогревать дыханием место ушиба. Ушиб перестал болеть через два дня, а огромная гематома сошла в течение недели.
        Потом заболела дочь. Тут уж кот потерял голову и раскрылся окончательно. Он укладывался на грудь дочери, часами лежал неподвижно, покрывая мелкими кошачьими поцелуями ее подбородок, и как результат - жесточайшая простуда у дочери сошла на нет за два дня.
        После этого целительное воздействие Дымка испытала на себе жена, у которой случился приступ радикулита. Кот ложился на больное место и царапал его когтями, причем явно понимал, что нежная кожа жены никак не сопоставима с обоями на стенах, поэтому следов его кошачьей терапии на коже жены не оставалось, а приступ радикулита прошел за два дня.
        Когда кот выровнял мое скачущее давление, я начал хвастаться его лечебными способностями. Я хвастался ими на каждом углу, результат не замедлил сказаться: уже через полмесяца ко мне, смущенно покашливая, подошел сосед и попросил одолжить кота, так как у его дочери был грипп, вовсю тогда гулявший по городу.
        К моему удивлению, кот легко согласился на визит в чужую квартиру. Сидя у постели соседской дочери, он с профессорским видом долго присматривался к ней, потом решительно запрыгнул на кровать и устроился на подушке рядом с розовой детской щечкой. Стоит ли говорить, что высокая температура уже к вечеру упала, а на следующий день у соседской дочери исчезла слабость и появился аппетит?
        Между делом кот приглушил приступ геморроя у соседа. Болезнь эта паршивая и неприятная. Если у вас болел когда-то зуб, то вам достаточно представить задницу, усеянную больными зубами, чтобы понять, что такое геморрой. Сосед плакал умильными слезами и притащил Дымку килограмм цыплячьей печени и пакет с редкой фиджийской килькой, постнее которой бывает только кальмар.
        Разумеется, что весть о новых подвигах нашего кота на лечебном поприще тут же разошлась по дому. С этого дня Дымок перешел на самоокупаемость. Он ходил по подъезду, неведомым чутьем определяя двери, за которыми лежали больные. Его мяуканьям открывались все двери, Дымок входил в квартиру, усаживался перед постелью больного, ставил диагноз и с мурлыканьем приступал к лечению.
        Результаты были такими, что приезжавшие врачи только разводили руками и с уважением и завистью оглядывали кота. «Профессор, - сказал один молодой врач со „скорой помощи“, когда Дымок снял сердечный приступ у старушки с пятого этажа. - Куда до него нашим эскулапам… Интересно, он клятву Гиппократу давал?»
        Одним из любимейших методов лечения у Дымка являлось когтеукалывание. Он применял его часто и, надо сказать - не бесполезно.
        Прошло самое непродолжительное время, и Дымок изменился. Шерсть на нем лоснилась, зад раздался, походка стала ленивой, а взгляд стал небрежным и рассеянным. Внешним видом своим он стал напоминать профессора из клиники микрохирургии глаза, которые, как известно, получают больше рядовых врачей, а потому живут лучше. Да это и понятно, подношения ему от жильцов дома становились уже такими, что принесенных соседями продуктов хватало не только коту, но и всей семье. Теперь эпизод с украденной курицей казался недоразумением, сейчас жена бы просто прошла мимо, не обращая внимания на терзающего курицу кота. Он имел на то право.
        Подлинную популярность Дымка я понял однажды утром, когда в дверь квартиры позвонили и я увидел на лестничной площадке двух мужиков, которые дохнули на меня перегаром, который не оставлял никаких сомнений в том, чем они вечером, а быть может и ночью, занимались.
        - Нам бы котика, - жалобно сказал один из посетителей, протягивая мне пакет молока и баночку домашних сливок. - Гена с бодуна! Мучается очень…
        Вместо эпилога
        Коты, как путешественники и мореплаватели, редко умирают в своей постели. Часто, предчувствуя кончину, они просто уходят из дома, забиваются в какую-нибудь темную дыру, где и дают отчет своему кошачьему богу.
        Дымок прожил у нас семь лет.
        Однажды он ушел из дома и не вернулся. Я не знаю, что с ним случилось - возможно, его украли, уж слишком популярен он был в нашем доме, не менее вероятен тот факт, что его схватила незнакомая собака, а он не смог дать ей отпор. Быть может, его похитили бомжи для своих варварских каннибальских целей. Вполне вероятно, что он почувствовал близкий конец и просто ушел из дома.
        Каждый читатель может избрать свой вариант.
        Факт тот, что больше наша семья Дымка никогда не видела. Судьба его неизвестна. «Кысмет», - как говорят татары и турки.
        Сейчас в нашей семье живет новый кот. Последний. Он достался мне от дочери, после рождения внучки. Зовут его Марсик. Это флегматичное спокойное существо, которое, как и все коты, считает себя пупом Земли. Заботимся мы о нем, как заботились обо всех котах, живших в нашем доме. Больше заводить домашних питомцев мы не будем. Слишком к ним привыкаешь, постепенно они становятся хвостатыми членами семьи. Терять их так же больно, как терять человека.
        Я выполнил свой долг перед ними. В том случае, если вам понравилось мое короткое повествование.
        - Котик у меня умер.
        - А церковь здесь при чем? Идите к ветеринару или не знаю, может, там в ритуальных услугах что-то предусмотрено. Мы животных не отпеваем!
        - Сто баксов за отпевание кота!
        - Вы с ума сошли?
        - Двести!
        - Ну так бы и сказали, что он у вас крещеный!
        Анекдот
        Признаюсь, дорогой читатель, - если бы я мог, я бы Дымка окрестил и отпел! Он этого заслуживал!
        Царицын,
        2009 - 2010
        Правила поведения между двумя датами
        Маленькая повесть
        Посвящается моей сестре Беляковой Наталье
        Свобода - это не то, что вам дали. Это то, что у вас нельзя отнять.
        Франсуа-Мари Аруэ Вольтер
        Так нацарапай с улыбкой пера:
        «Благодарю, что не умер вчера».
        А. Вознесенский
        Морг седьмой больницы города Волгограда.
        Отец голым беззащитно лежал на дюралюминиевом столе. Врач деликатно кашлянул у меня за спиной. Я смотрел на отца, еще не веря в случившееся. Мне казалось, что это лежит не он - просто какой-то мужик, привезенный с очередного места происшествия и в силу обстоятельств чем-то неуловимо похожий на моего отца, который сейчас сидит на балконе своей квартиры и неторопливо курит сигарету.
        Отца забрали ночью, у него начались страшные боли. Мать позвонила уже около трех часов - то ли ночи, то ли утра, - сказала, что отцу плохо, и я вдруг отчетливо понял - это все. И вот теперь он лежал передо мной, я не мог отвести взгляд от его спокойного лица. Утром мы подняли всех, кто мог помочь, Андрей Барамия позвонил профессору медакадемии, но было поздно - отец уже умер, и только аппарат искусственного дыхания создавал видимость жизни в мертвом теле.
        Мне предстояло принять самое страшное в моей жизни решение - приказать отключить установки, делающие мертвое тело живым. А что сделали бы вы на моем месте?
        Сейчас я прощался с отцом.
        Я просил прощения за все - за непослушание в детстве, за обиды, которые я нанес ему в юности, баранье самоутверждение в юности, за недостаток внимания, оказанный в зрелые годы. За то, что я жил без него, а он без меня.
        На столе лежал человек, который был частью меня, если хотите, большей частью - ведь он дал мне все то, что делало меня человеком. Сейчас его не стало. Испытывал ли я сожаление? Скорее всего, нет, родители и в самом деле должны умирать раньше своих детей. Дети должны хоронить родителей. И никак иначе. В противном случае теряется связь времен.
        Мысленно я плакал.
        Окружавшая обстановка - все эти столы, причудливо изогнутые лезвия, разложенные на приставном столике, совсем не смущали меня - последние годы я часто бывал в моргах, смотрел трупы, привезенные «с земли», даже научился выпивать с патологоанатомами и стал таким же циником, как и они. Я работал начальником отдела по раскрытию умышленных убийств и других тяжких преступлений против личности. Должность, на которой привыкаешь к мертвецам.
        Вот закусывать в морге я так и не привык. Глупые и неуместные мысли посещали меня при виде куска жареного мяса или колбасы.
        К черту!
        Сейчас на оцинкованной поверхности стола лежал мой отец.
        Многие боятся смерти.
        Отсюда и покаяния и жертвования на храмы Божий - последние попытки прислониться к религии и таким образом обрести призрачную надежду на спасение души. Поздно каяться, поздно посыпать голову пеплом. Душу надо было спасать раньше. Или вы и в самом деле думаете, что для «солидных господ есть солидный Господь»? Каждый человек - есть высшая ценность на земле. Со смертью человека мир становится беднее на единицу его «я».
        Последнее время мне часто приходилось хоронить друзей, товарищей и сослуживцев.
        Погребальный ритуал служил живущим основанием для встреч. Где же еще увидеться? Увидеть знакомых, убедиться радостно, что они все еще живы, а стало быть, жив и ты. Правда, последнее время я стал избегать похорон. Очень неприятно видеть и понимать, что время сужает сферу твоего существования. Уходит все больше знакомых, мир беднеет, скоро я останусь один или уйду вслед за теми, кто покинул мир раньше. Пожалуй, так будет лучше - жить в пустоте значит уподобиться рыбе, вытащенной из воды. Постепенно ощущаешь свое одиночество и понимаешь, что неизвестные мыслители, оставившие след в библии, правы. «Человек одинок». По сути, мы живем свою собственную жизнь, все окружающее нас лишь антураж, придающий нашему существованию подобие реальности. Человеческие связи не прочны, они рвутся от нажима случайностей. Пятидесятилетний Л. Н. Толстой в «Исповеди» пишет: «Две мыши - белая и черная - то и дело подтачивают корни куста, на ветвях которого я вишу над пропастью. Я держусь за ветви жизни, зная, что неминуемо меня сожрет дракон смерти». Что и говорить - дракон придет за каждым. Бессмертных людей нет.
        О смерти я думаю с любопытством.
        Интересно, как я сам восприму приближающийся конец - испугаюсь или нет? Что там, за последней чертой? Есть там что-нибудь или наша участь - быть телом, который достанется белым кладбищенским червям? И как оно наступит - мгновение, за которым я перестану существовать? И что буду чувствовать я, понимая, что время пришло и пустота охватывает меня своими мягкими лапами?
        Я не верю в богов
        и в посмертную
        райскую милость.
        Есть два метра земли,
        той,
        в которой нам вечно лежать.
        Жизнь была, как искра,
        кто-то камень швырнул,
        и она
        получилась.
        Состояла она
        из глаголов
        «надеяться»,
        «верить»
        и «ждать».
        Позади сорок лет.
        Это первое время итогов.
        Не успел ни черта!
        В сорок лет
        ничего не успел.
        С полустертых икон
        ухмыляются
        хмурые боги:
        «А чего ты, дружочек, иного
        от жизни хотел?»
        Я хотел два крыла
        и холодную терпкость
        полета.
        Чтобы ветер в лицо!
        Чтоб земля подо мною плыла!
        Только с райских высот мне
        мешал
        рассудительный кто-то
        и, пытаясь сдержать,
        все тянул на себя
        удила.
        Время грустных итогов.
        Не будет
        ни Рая,
        ни Ада.
        Лишь два метра земли,
        переполненных
        вечной тоской.
        Лишь два метра земли,
        огороженных низкой оградой
        и придавленных сверху
        тяжелой
        гранитной плитой.
        Отца хоронили в ясный день.
        Сколько собралось людей проводить его в последний путь! Мама плакала. Двор был полон людьми. Ко мне подходили со словами соболезнования знакомые, полузнакомые и совсем незнакомые люди.
        Что я знал об отце?
        Шестнадцатилетним он работал на железной дороге, потом на шахте в Донбассе, а когда объявили набор в военное училище, он, не раздумывая, согласился, в сорок шестом закончил училище и стал офицером. Ну, а дальше - служба в армии, заграница в лице солнечной Венгрии, демобилизация, когда Никита-кукурузник решил, что авиация стране не нужна, работа в СПТУ водителем автодела, переезд в Волгоград, где он до самой пенсии работал инженером по безопасности движения. Ничего героического, все обыденно, но, может, именно в этом и состоял героизм. Мой отец был настоящим человеком, поэтому его и пришло проводить так много людей.
        Отец прошел три эпохи - сталинскую, хрущевскую и брежневскую. В каждой из них было несладко. А в конце он пережил пришествие Собственника. Судьба! Мир постепенно менялся в худшую сторону. Если в бочку меда ежедневно добавлять ложку дегтя, в конце концов придется хлебать голимый деготь.
        Умирая, известный советский русский писатель Виктор Астафьев оставил предсмертную записку. «Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье. Виктор Астафьев». Астафьев был прав. Отец бы подписался под сказанным. Пожалуй, я тоже подпишусь под словами писателя. Я тоже пришел в мир добрый и родной, я тоже любил его и жил светлой мечтой о всеобщем братстве. Постарев, я готовлюсь покинуть его вслед за отцом. Но мир изменился, он стал злым и порочным. Чего тут говорить? Что можно сказать в его оправдание?
        И нужно ли вообще говорить что-то?
        Что-то неправильно в нашем мире.
        Негативных эмоций стало больше, почти каждый день где-то гремят взрывы, падают вертолеты, тонут подводные лодки. Растут цены. Вчера еще брал продукты на рынке по одной цене, сегодня зашел - глаза стали круглыми от удивления. Растет квартплата - так бы зарплата росла или пенсия, как вздувают тарифы на все виды услуг. Что-то покалывает в боку. Но к врачам лучше не обращаться - не дай Бог, скажут, что нужна операция, опять все доходы и расходы перекраивать придется. Сын пошел в первый класс - от цены на тетрадки и учебники два дня в себя прийти не мог.
        А по телевизору все хорошо. Реформы движутся, углубляются и идут вширь при полном одобрении народа. Глаза бы не смотрели, а уши не слушали.
        Все, дорогой друг! Ты - готов.
        Выключи телевизор. Забрось куда-нибудь страшную газету. Садись на электричку и поезжай неторопливо до ближайшей рощи. Встань среди деревьев, оглядись. Вслушайся в шорох капель дождя, ползущих по уже желтеющим листьям. Сядь на траву и посмотри, как продирается через чащу травинок маленький муравей. Ему тоже тяжело, но он не ропщет. Он несет травинку в свой муравейник.
        Расслабься и успокойся. Посиди под березой или тополем. Послушай сороку, стрекочущую в стороне.
        Злой беспощадный чистый лист
        Снежного поля, где птичий след
        Кажется лишним, как каприз
        Бога, пишущего сонет.
        Бродит по полю рыжий лис,
        Ищет того, кто хил и слаб.
        И непонятный звериный смысл
        Спит в опечатках стылых лап.
        Черного ворона хриплый крик.
        Снега хрустящий и белый наст.
        И изменчивый облачный лик,
        С неба глядящий на бедных нас.
        Все не так уж и плохо.
        У любых неприятностей есть одно прекрасное качество - рано или поздно они кончаются.
        Все соткано из забот, тревог и сожалений. Так уж заведено в этом проклятом мире.
        Пройдись по шуршащим листьям, задрав голову, посмотри, как, посверкивая под выглянувшим из-за туч солнцем, плывет серебристая паутинка. Втяни воздух, что пахнет грибами и свежей росой.
        Есть дом.
        Есть твои дети.
        Есть река, лениво несущая волны с севера на юг.
        Когда-нибудь все устроится. Когда-нибудь все будет хорошо. Помните, как нам говорили раньше? Если не мы, так наши дети, а уж внуки - и говорить не приходится. Так и будет. Не мы, так внуки…
        Жаль! Хотелось бы самим.
        Совсем недавно внучка спросила, счастлив ли я. В работе русского историка В. О. Ключевского «Верование и мышление» наткнулся на фразу: «Он слишком умен, чтобы быть счастливым и слишком несчастлив, чтобы быть злым». Даже вздрогнул - насколько точно сказано!
        И все-таки - пусть все плохо, пусть забот и волнений не становится меньше, пусть растут цены и почти не растет зарплата, - все-таки прекрасно, что есть утренняя роса, звонкая тишина и круги от играющей рыбы на поверхности тихого озера.
        Собирая грибы, оставляя след на пологой росистой траве, вдыхая запахи леса, ты поймешь: как хорошо, что ты есть на Земле! Как хорошо, что есть этот лес, эти облака, этот мелкий осенний дождь, что котенком игриво шуршит средь листвы.
        Наша жизнь удивительна и неповторима.
        А наши неприятности…
        Что о них говорить?
        Они входят в условия жизни.
        Что мы знаем о слонах?
        Кто сказал, что слон это сухопутное существо, тот ничего не знает о них.
        Первое свидетельство о слоне, путешествующем по океанским просторам, мы имеем от южноафриканского фермера из провинции Наталь Хага Баланса. Утром 1 ноября 1920 года он бесцельно смотрел в океан и вдруг заметил на расстоянии в треть мили бурное волнение в воде. Сбегав за биноклем, Баланс рассмотрел двух сражающихся с кем-то косаток. Третье существо оставалось загадочным, пока не вынырнуло на поверхность. Изумленный фермер узнал в существе слона. Необычная схватка, как сообщалось в местных газетах, длилась достаточно долго, победителями остались косатки - они покинули район схватки, оставив слона безжизненно покачиваться на волнах.
        Когда сообщение об этой схватке появилась в лондонской газете «Дейли мейл», в газету начали поступать сообщения от читателей, побывавших в английских колониях. Корреспонденты сообщали, что лично наблюдали слонов, плавающих в устьях больших рек. Однако мало кто верил, что огромные и тяжелые четвероногие способны долго плавать на глубине, превышающей их собственный рост.
        Тем не менее однажды труп слона прибило к Ледниковому острову на Аляске в 1930 году, а в 1944-м - к берегу в западной части шотландского местечка Кинтейра. В 1955 году тела двух слонов вынесло на песчаный берег неподалеку от Веллингтона в Новой Зеландии. В 1971 году в Северном море тело мертвого слона попало в сети рыболовецкого траулера «Ампула».
        Где Африка и где Шотландия? Казалось совершенно невероятным, что слоны могут проплыть по океану такое расстояние.
        Тем не менее в 1979 году адмирал Кадиргам сделал снимки слона, беззаботно плывущего и резвящегося в океане в двадцати милях от берега Шри Ланки. Выяснилось, что индийские слоны, как и их африканские собратья, любят путешествия по океану. Подобные случаи имели место и в последующие годы.
        Глядя в лицо фактам, самые заядлые скептики вынуждены были признать, что слоны могут превосходно плавать и пересекают в своих путешествиях значительные расстояния. Осталось неизвестным лишь одно - что гонит их в океан, что заставляет пускаться в длительные и загадочные плавания на марафонские дистанции? Быть может, слоны мечтают о светлом береге с банановыми пальмами и полным отсутствием погонщиков и врагов?
        Путешествующие по океану слоны остаются загадкой для специалистов всего мира. Никто не может сказать, что за цель преследуют слоны, пускаясь в опасные океанские путешествия. Что живет в слоновьих душах? Мечта о земле обетованной? Любопытство или желание познать открывающийся перед ними мир? Стремление открыть для себя новые земли?
        Как это ни странно, наше государство подобно слону, пустившемуся в невероятное плавание по океанским просторам.
        Видимой конечной цели своего плавания оно не имеет, государство пустилось в него, стараясь достичь светлого капиталистического берега, не имея ни компаса, но маршрута. Точно так же мы когда-то пустились в путешествие, стремясь в светлое коммунистическое завтра. Мы долго плыли и в этом плавании потеряли всякий интерес к конечной цели. К тому же океанские течения уносили нас все дальше и дальше от основного фарватера, наконец - подобно нерадивым яхтсменам, участвующим в парусной регате, - мы обнаружили, что бесповоротно отстали от фаворитов гонки, потеряли ветер и покачиваемся без движения на волнах, в то время, как остальные участники гонок, все увеличивают дистанцию между нами.
        И мы спохватились. Подобно слону мы вновь полезли в океанскую воду, совершенно не представляя, каких земель мы стремимся достичь. Мы просто странствуем.
        Океанские волны накатываются на нас и грозят штормами. Внизу - чужая хищная жизнь. Среди покачивающихся водорослей извиваются щупальца кальмаров и скользят стремительные тени косаток. Мы стремимся выгрести, наши ноги неустанно молотят воду, и мы удаляемся все дальше и дальше от берега, по-прежнему не представляя конечной цели своего путешествия. Но ведь могущество государства начинается с осознания цели и путей ее достижения. Жизнь - это ежедневная практика, подкрепленная теоретическими изысканиями. Прежде чем отправиться в плавание, надо наметить маршрут. Невозможно стать богатым, не наметив себе жесткой цели стать таковым. Цель ставит ограничения в путях ее достижения. Стремясь к богатству, невозможно сострадать ближнему, ибо конечная цель того и другого просто несовместима. Выбор цели всегда определяет путь, который предстоит пройти.
        Куда нам плыть?
        Всем нам хочется, чтобы впереди открылись солнечные и банановые пляжи Флориды. Но кто сказал, что мы обязательно доплывем до них, а не выберемся, покачиваясь от усталости, на грязные и нищие берега Бангладеш?
        Изо всех свобод со всей слоновьей изящностью мы оставили за собой одну - трубить, задирая к небесам хобот. Мы по-прежнему впереди планеты всей в области балета и продажи своего будущего - ведь сегодня мы по сходной цене продаем, продаем, продаем то, что позарез будет необходимо грядущим поколениям. Не думаю, что потомки будут благодарить нас, получив в наследство изнасилованную землю, истощенные газовые и нефтяные месторождения, лысую степь Сибири.
        А еще мы делаем ракеты и возим на них в космос американских туристов, запускаем чужие спутники, которые будут отслеживать, что происходит в нашей стране.
        Россия - усталый слон, что плывет в океане истории.
        Мы плывем, мерно взмахивая ногами, сражаясь с акулами и косатками, а над нами светят чужие созвездия, вспыхивают незнакомые зарницы, и океанская вода пенится вокруг слоновьего тела. Мы никого не догоняем, мы не стремимся к определенной конечной цели. Мы уже не загадываем, как скоро доберемся до берега, к которому стремится наша душа.
        Мы просто плывем, вздев вверх хобот и стараясь вдохнуть в уставшие легкие свежий воздух.
        Плывем…
        Доплыть бы до сладкого берега светлого завтра, где текут молочные реки. Не растерять бы себя среди океанских глубин.
        В противном случае историки будущего будут гадать, куда мы плыли наперекор океанским течениям, каких берегов стремились достичь?
        Мы живем в постконтреволюционном мире.
        Революция - это событие, позволяющее сделать обществу шаг вперед. Контрреволюция - отступление. Если общество становится хуже, значит, что-то было не так, что-то неправильно сделано. Реформы не делают людей лучше. В лучшую сторону человек может измениться только сам.
        Если в результате изменений мир заполонили бандиты и негодяи, значит, сами изменения были неправильны, любые реформы должны улучшать жизнь людей, если только они были направлены на это. Покажите мне правителя, который хотел плохого! Каждому хотелось осчастливить мир. Хотели как лучше, получилось как всегда.
        Реформа, которая изначально служит плохой цели, контрреволюционна.
        Наша жизнь лишена логики.
        Станете ли вы, отправляясь в путешествие на длительный срок, распродавать свои запасы воды и продовольствия? Только в том случае, если вы безумец или самоубийца. А вот продавать невозобновляемые запасы нефти и газа, руды и угля - это мы запросто. И плевать нам на то, что полученными за проданные ресурсы деньгами воспользуется малая часть общества, плевать нам на то, что таким образом мы лишаем будущего наших детей и внуков. Я бы еще понял, если бы хотя бы часть денег потратили на разработку альтернативных источников энергии. Но мы не делаем этого. Я утверждаю, что у нашего государства нет будущего, ибо мы его прожигаем в настоящем. Мы транжирим наше будущее на футбольные клубы для пресыщенных нуворишей, мы транжирим наше будущее на супергонорары для доморощенных эстрадных и футбольных «звезд» и «звездочек», но большую часть нашего будущего сжирает монстр по имени государственный аппарат. Страна похожа на огромный луг. На этом лугу пасется стадо ленивых чиновников, и из пасти каждого из них торчат долларовые бумажки. Стадо это растет - скоро наступит время, когда на одного работающего будет
приходиться такое количество чиновников, которое трудовое население не сможет прокормить. И тут чиновничество с тревогой посматривает на своих конкурентов - пенсионеров. Поэтому чиновники ненавидят пенсионеров и готовы сделать все, чтобы их было меньше - от отъема ранее установленных льгот до увеличения сроков выхода на пенсию.
        Чиновники - это та категория, которая склонна к постоянному воспроизводству. Чиновники размножаются такими темпами, что остальное население за ними просто не поспевает. Административное болото полнится бездельничающими лягушками, которые считают, что комариное поголовье над ними будет роиться вечно. Стоит образоваться новому учреждению, как оно приступает к созданию своих инструкций, декретов, указов, запросов, анализов, аттестаций и иной документации, без которой немыслима деятельность любой администрации. Маленький ручеек этих документов постепенно превращается в заметный ручеек, который постепенно превращается в маленькую неспешную речку, та в свою очередь стремится стать рекой побольше и так далее, пока река не впадет… Нет, это она думает, что впадет в океан. На деле впереди болото, в которое неизбежно превращается поток регламентации и запретов. А запреты неизбежны. Заботясь о своем будущем, административная бюрократия постоянно увеличивает ареалы своей охоты, внимательно прислушиваясь к возгласам недовольных. И как только эти возгласы начинают перерастать в возмущенные крики,
административная бюрократия начинает окружать возмущенных запретами, уложениями, готовыми превратиться в статьи, регламентирующие уголовное наказание.
        Конечной целью деятельности бюрократии всегда являются лагеря для инакомыслящих. Другим путем наша административная буржуазия не может себя защитить. Таким образом, поощряя рост чиновничества и не препятствуя ему, мы готовим лагеря для своих детей.
        В чем смысл нашего существования на Земле?
        Не мне отвечать на этот вопрос. Столько мудрецов ломали голову лишь для того, чтобы объяснить, для чего мы живем на Земле. Зачем? Жизнь не требует оправданий, она просто вручается каждому из нас - дар, от которого не отказаться. Шарль Бодлер сравнивал себя с Икаром, упавшим на землю. Если честно, все мы Икары, летящие к земле. Мы живем, потому что нас родили. А для чего…
        Мне ближе всего мысль Аристотеля. Тот сказал, что смысл человеческой жизни - служить другим и делать добро. Именно этому учил меня отец. Отец был коммунистом. Рядовым коммунистом, чье звание не дает никаких прав, но устанавливает одни обязанности. Тогда призыв поэта Александра Межирова «Коммунисты, вперед!» не был пустым звуком. Так оно все и было. Так и было.
        Жизнь отца была прямой линией, он жил, не подличая, не вступая в интриги, не делая гадостей никому. Этого он добивался и от меня. Что ж…
        Я сын своего отца.
        Я верил и продолжаю верить в коммунизм.
        В этом нет ничего особенного. Продолжал ведь Михаил Анчаров верить в победу коммунизма уже в восьмидесятые годы! Коммунизм - не кормушка для разжиревших домашних котов, он скорее состояние духа. Знаете, хотелось бы жить в мире, где нет денег, где люди действительно равны и живут по принципу: ты не за себя, ты за всех, но все остальные - за тебя. И такое время настанет, обязательно настанет. Не станет на Земле Скруджей. Человек станет жить необходимым, и настанет время, когда роскошь перестанет быть роскошью, а станет бытовой необходимостью. Ну, помните ленинские сортиры из золота? Сортиры не сортиры, а придет время, и золото станет обычным техническим металлом. А люди станут Людьми. Такими, о каких писали братья Стругацкие в повести «Возвращение». И понедельник будет вечно начинаться в субботу - ведь жить так интересно, в мире столько вещей, про которые надо обязательно узнать.
        И впереди - звезды.
        Пора меняться. Пора вытравливать из себя тягу к личному благополучию за счет других, желание собрать все, до чего могут дотянуться загребущие руки. Думаете, звезды примут нас - таких?
        Почему-то не хочется заглядывать в будущее.
        Раньше хотелось, а теперь вдруг перестало хотеться. И фантастика - литература моей жизни - перестала приносить прежнее удовольствие. Хочется вспоминать. Восстановить прошлое чувственно - запахи библиотечных книг, прочитанных в детстве, вкус арбуза, тайно унесенного с чужой бахчи, и горьковатой кожицы побегов клена в лесополосе, муравьиного спирта, капельками повисшего на длинной луговой травине.
        Наверное, это старость.
        Дни рождения перестали быть праздниками, они больше похожи на вехи, которыми обозначен путь на погост. Похоже, что невероятный циник, назвавший жизнь затяжным прыжком из материнского чрева в могилу, был прав. И бесполезно дергать вытяжное кольцо, предопределено, что однажды парашют не раскроется.
        Время пришло,
        и в начале начал -
        я закричал.
        Годы прошли.
        Виден вечный причал -
        я замолчал.
        Меж двумя датами
        кратким тире -
        горькая милость, -
        словно в случайной
        нелепой игре
        жизнь получилась.
        Сайгак, которого гонят браконьеры по калмыцкой степи, резонно полагает, что его могут выручить только крепкие быстрые ноги, потому и бежит вперед. Пойманная рыба будет биться о наждачный песок отмели, пока не доберется до воды. А человек цепляется за Веру - а вдруг? Вдруг все не всерьез и смерть лишь барьер, который отделяет невидимое завтра от надоевшего вчера и усталого сегодня.
        Смешно.
        Приходит время, когда начинаешь осознавать, что спешить не стоило. Куда мы торопились?
        Пора остановиться. Остановиться и оглядеться. Увидеть росу на траве, услышать, как лезут из земли грибы, похожие на инопланетные корабли, услышать, как поскрипывает на поворотах вокруг Солнца сама Земля, выпить свое вино из одуванчиков и речной прохлады, поднять голову и увидеть в черной пустоте яркие разноцветные звезды.
        Спешить больше некуда.
        Некуда спешить.
        Если загробной жизни нет - торопиться не надо. Если она существует, спешить тем более не стоит. Иди медленно, чтобы запомнить и унести с собой улыбку женщины, счастливый плач родившегося ребенка, ласку любимой, азарт канатоходца, впервые шагнувшего на покачивающийся в небе трос, горделивую шею лошади, пасущейся у ночной реки, спелость земляники, прячущейся в луговой траве, ночные шорохи и радугу. Собирай все, что составляло твою жизнь в этом мире, оно останется воспоминанием в темном будущем, куда ты неотвратимо идешь.
        Слушай, смотри и запоминай - земные радости не даются дважды. Слушай, смотри и запоминай - мир живет только для тебя и ради тебя, он навсегда исчезнет с твоей смертью.
        Во всем есть свой тайный смысл - есть он в ноздреватом камне на обочине дороги, в медных пятаках карасей, лениво сверкающих в темной воде, в сладких колосках луговой травы, в пустоте выцветших от жары небес, в рябиновой ветке, оранжево горящей на декабрьском снегу. Есть свой смысл в ночном костре у реки и в лунной дорожке, что бежит по успокоившейся воде, в лукавых улыбках встреченных тобой женщин, в ночных спорах на кухне и прочитанных книгах, в выпитой с друзьями водке, в твоих выросших детях, которые тоже уже куда-то спешат.
        Впереди всех ждет неизбежное. Свернуть невозможно, и ты это прекрасно знаешь.
        Будь прохожим на этой Земле. Собственно, еще Христос говорил: «Будьте прохожими».
        А это значит, что надо остановиться и хотя бы ненадолго вернуться назад.
        Говорят, Велемир Хлебников, прожив день, бросал в мешок камень. Если день был удачливым и счастливым, в мешок падал белый камешек; день оказывался неудачным и пасмурным - место в мешке занимал черный камень. Хлебников хотел в конце жизни посчитать камни и узнать - счастливо ли он прожил свою жизнь или нет. Постоянно он терял этот мешок и заводил новый. Не так ли поступает каждый из нас?
        И все-таки…
        Хочется заглянуть в мешок своей памяти и посчитать хранящиеся в нем камни.
        А смерть… Что смерть? Пока ты есть, она для тебя ничего не значит, когда она наконец приходит за тобой, тебя уже нет. Остается лишь короткий твой след на длинной дороге. Но виден он будет недолго - ветер времени заметает пылью лет абсолютно все следы.
        Первые дни после смерти отца, приезжая к матери, я постоянно сталкивался с присутствием его в доме. Неразгаданный до конца кроссворд, недокуренная пачка сигарет, оставшаяся не отремонтированной магнитола…
        Тапочки отца, сломанный карандаш, уложенные в шифоньер сорочки, кожаная куртка, которая так и осталась висеть на вешалке, любимая ложка отца - все напоминало о нем, заставляя забыть о могиле, медленно зарастающей неистребимой кладбищенской травой. Казалось, что отец просто вышел из дома за свежими газетами. Лишь докурив сигареты из начатой отцом пачки, я понимал, что он ушел навсегда.
        Юность рождает ощущение бессмертия. Это время, когда ты не задумываешься о том, что ждет тебя в конце пути. Потом возникает понимание того, что тебе вручен билет в один конец.
        Если посмотреть из гавани, которую однажды покидаешь, обязательно увидишь гавань, в которой тебя ждет Бог.
        Мир начинается с крика и заканчивается стоном.
        Виктор Астафьев в посмертной записке написал, что он пришел в мир добрый, с чистой душой, усталый и разочарованный покидает его. Ему, оказалось, нечего сказать миру. Да и нуждались ли окружающие в каких-то словах усталого и бессильного старика, всю жизнь писавшего книги, боровшегося против поворота сибирских рек на юг, против засоления озера Байкал и написавшего горькие книги жизни «Последний поклон» и «Царь-рыба»?
        Да черт с ними, с реками! Умирает великая культура. Вымирает народ. Медленно гибнет страна.
        Что при этом смерть одного человека?
        Умер А. Вознесенский, а стихи как писались до него, так будут писаться и дальше. Их продолжали писать после великого Пушкина, их писали после Лермонтова, после Есенина и Маяковского. Книги будут писать после нас - посредственных литераторов, замахнувшихся по глупости своей на вечность, испивших из тайной чаши, в которую налит напиток богов - коктейль из умения мыслить, умения излагать свои мысли с бедной щепотью таланта или без оного. Нет никакой разницы между смертью бомжа и академика, в жизни она, эта разница, была, а в смерти ее не стало. Смерть уравнивает всех, какие памятники ни ставь на могилах - память нужна только живым и никак не мертвым.
        Может, братья Стругацкие, завещавшие развеять свой прах над лично им памятными местами, были правы - нет ничего более относительно вечного, чем парк, в котором ты любил гулять и где мечтательно смотрел на водную гладь пруда. Таким образом, хоть немного приобщаешься к вечности.
        Смерть существует для живых, мертвых она не застает дома.
        Как быстро пролетела жизнь!
        Вчера еще ты оглашал дом криком, нежно лепетал что-то матери на птичьем ребенковском языке, а вот тебе уже шестьдесят лет, а ты по-прежнему косноязычишь, но теперь уже по причине отсутствия зубов. А между этими датами случилась жизнь - «ты родился, рос, кормился соскою, жил, работал, стал староват - вот и жизнь прошла, как прошли Азорские острова».
        Почему так мало?
        А и в самом деле - три года младенчества, десять лет отрочества, юность уложилась в шесть лет, молодость - в десять, зрелые годы - в двадцать, и вот - пожалуйте бриться - старость. Между прочим, в восемнадцатом веке человека, которому исполнилось за пятьдесят лет, считали глубоким стариком. А жить-то когда?
        У Бунина прочитал прелестную притчу о том, как Бог раздавал годы. Человеку, волу, обезьяне и собаке он дал по двадцать лет жизни. Первым взмолился вол: «Помилуй, Господи, двадцать лет пахать, не снимая ярма? Хватит и десяти, ладно?» Тут же выскочил человек: «А десять отдай мне!» Бог кивнул: «Да будет так». Тут и собака запросилась: «Нет, Господи, для меня двадцать лет много. Жить в будке, околевать от мороза и сторожить чужое добро? Хватит и десяти». - «А десять отдай мне», - сказал человек. «Да будет так», - сказал Бог. Обезьяна посмотрела в лужу и тоже к Богу: «Мне тоже много. Двадцать лет ходить образиной с красным задом? Благодарю покорно. Хватит и десяти». - «А десять отдай мне», - настоял человек.
        И что же? Десять лет человек живет в свое удовольствие - ведь он еще ребенок, о котором заботятся другие, потом пашет, как вол, нарабатывая себе состояние, десять лет сторожит заработанное, как собака, а десять лет в старости живет плешивой голозадой обезьяной.
        Вот и я проработал сыщиком тридцать лет, а когда стал непригоден хватать и не пущать, простились со мной и даже слова доброго не сказали. Я не обижаюсь. Это обычный удел сторожевого пса.
        Менты на пенсии обычно долго не живут. Интенсивность жизни не та, расслабляется человек, безделье его донимает. Не считать же прежним режимом деятельности работу охранником - там ведь сутки на работе, двое дома. И что же чаще всего они делают в свободное время? Пьют, заразы!
        Одно время я полюбил рыбалку.
        Хорошо сидеть у воды, следить за стремительными стрекозами и поглядывать, не дергается ли пока еще спокойный поплавок. Если ты по натуре своей рыболов, то обязательно склонен к философствованию. Склонность к философии и рассуждениям всегда присуща русскому человеку вообще, но коли он общается с природой, не миновать ему мыслей о странности человеческого существования и места человека в окружающей его жизни.
        Вот так я сидел однажды, смотрел на поплавок и не заметил, как сгустились тучи, полил дождь и небо разродилось сухим кашлем грома. Я лично заспешил к развесистому тутовнику, а незнакомый мне рыболов, промышлявший карася рядом, продолжал ходить вдоль берега, взмахивая удилищем. Удочка у него была на загляденье - метров пять, из какой-то синтетической смолы. Нет, я его понимал, в дождь всегда лучше клюет. Но не в грозу же!
        И только я про это продумал, совсем рядом раскатисто грохнуло, голубовато зазмеилась молния, а когда она исчезла, мужика на берегу тоже не было. На берегу оставались только резиновые сапоги, из которых курился легкий дымок.
        Вот так раз - и человека не стало. Быстрота человеческой смерти ошеломила меня. Только что ходил по берегу жизнерадостный и упрямый человек, поставивший себе целью не уйти от реки без улова, и вот уже нет его, только сапоги остались, даже удочка испарилась.
        Не так ли к нам всем проходит смерть? Мой сосед по подъезду собрался на дачу, вышел на улицу, сел в машину, вздохнул и… Через мгновение он уже отчитывался перед ангелами на небесах.
        Обширный инфаркт. Не зря он жаловался на сердце.
        Нет, ничего не имею против такой кончины. Хуже, когда прежде чем дать Богу ответ, долго болеешь, мучаешь себя и родных, шкандыляешь, скрипя суставами и жалуясь на несовершенство жизни.
        Но человек предполагает, а пряники раздает Бог.
        У китайцев было проклятие: чтобы тебе жить в эпоху перемен.
        Оно и сбылось - моему поколению досталась эпоха перемен, старая общественная формация сменила новую. Нет, сначала мы стали строить социализм с человеческим лицо, но так увлеклись этим делом, что построили капитализм со звериным оскалом.
        Перестройка началась с укоризненных криков, что организаторы русской революции не правы. Нельзя все отнять и поделить. Таким образом социальной справедливости не достичь. В чем-то верные слова. Наверное, это несправедливо - взять и отнять. И поделить поровну. Что-то в этом есть от первобытно-общинного строя, когда мамонта заваливали всем коллективом, а мясо делилось в соответствии с социальной значимостью каждого члена племени.
        Под шумок снова начали отнимать. И делить начали. Только не поровну и не в соответствии с социальным вкладом. Делить начали по справедливости. Так, как эту справедливость понимали лица, допущенные к дележке. Надо сказать, что деление получилось своеобразное. Кто-то стал владельцем заводов, газет, пароходов, но большинству досталась лишь свобода слова, я бы даже сказал - свобода матерного слова. Потому что без мата эту самую дележку не прокомментировать.
        Хотелось бы знать, как воспринял бы прошедшую дележку А. Чубайс, если бы в результате этой дележки ему досталось не хлебное место в РАО ЕЭС, а старая покрышка от списанного трактора «Кировец»? Как бы воспринял дележку внук коммунара Е. Гайдар, если бы в результате он не оказался в директорском кресле института, занимающегося проблемами переходного периода, а пополнил бы своей персоной деклассированные ряды люмпен-пролетариата, выброшенного из квартиры деловитыми и озабоченными братками? Не думаю, что такую дележку Чубайс и Гайдар приняли бы всем сердцем и душой. (Вот она, свобода слова - режу правду-матку, и ничего мне за это не будет - ни коня, как говаривал Василий Иванович Чапаев, ни шашки новой.)
        Деление по справедливости закончилось обычным порядком - снова отняли и снова разделили. Но уже между собой. Как вы понимаете, лосенок был маленький, на всех его все равно не хватило бы. Все произошло в точности с прогнозом одного поэта: «Одному - бублик, другому - дырка от бублика. Это и есть демократическая республика».
        Люди, поделившие все между собой, пугали нас призраком гражданской войны, если правила дележки задумают пересмотреть. Да не будет никакой гражданской войны - у новых собственников, ободравших и обидевших всю страну, сил для защиты захваченной собственности нет. Они предлагают нам всем пользоваться той свободой, что они для нас выстрадали, - свободой слова. Правда, теперь все понимают, что говорить можно все что угодно - никому от этих слов ни холодно и ни жарко. Можно назвать наших олигархов жуликами и бандитами. Они лишь утрутся и ухмыльнутся: чего уж там, стерпим, главное, что миллиарды останутся при нас. А вы смело критикуйте, у нас свобода слова, можно даже с использованием ненормативной лексики, мы же понимаем, что у вас на душе накипело.
        Они добры. Они готовы умереть за то, чтобы вы могли свободно высказать свое мнение о происходящем. Они не готовы лишь к тому, что у них могут что-то отнять. Для тебя. Тем более они не готовы делиться.
        Нам осталось только быть свободными в словах и выражениях. Вот такое у нас демократическое право, вот за это боролись поколения диссидентов.
        И все-таки один урок мы все получили. Сначала мы поняли, что отнять и разделить на всех, конечно же нехорошо. Нельзя отнимать чужое. Для этого обществу потребовалось семьдесят лет. Но всего за десять-двенадцать лет мы отлично поняли, что отнять у всех, чтобы присвоить, - ничуть не лучше.
        Отнять и разделить - это для хама пролетарского.
        Отнять и присвоить - программа буржуазного хама.
        Вы заметили между ними что-то общее? То, что их сближает, делая сторонами одной и той же монеты - стремление ОТНЯТЬ, а не СОЗДАТЬ или ПОСТРОИТЬ.
        Самое страшное, что человеческую природу ничем не исправишь. Человек - это беспринципное существо, обладающее мыслью, которую он тратит на то, чтобы найти выгоду для себя. Отдельные исключения только подтверждают общее правило.
        Казалось бы, чего проще - работай на благо всех. Если каждый будет работать на всех и работать добросовестно, то всем будет хорошо. Но выясняется, что это невозможно. Всегда найдется человек, который захочет оседлать производимые блага и использовать их по своему усмотрению. Чаще всего он распределяет эти блага для себя и своих близких, для своего окружения. А меньшую часть делит на всех остальных. И что удивительно - люди доверяют ему это распределение, хотя и понимают, что он несправедлив. Иногда это происходит в силу собственности, которая является священной и неприкасаемой. Но еще гораздо чаще - в силу обмана. За многие века люди научились говорить красиво и хорошо. Но если отбросить словесную мишуру, то все сводится к одному - отнять у большинства и использовать в своих интересах.
        Натуру человеческую тоже пытались сломать на протяжении веков. Чаще всего это был путь страха и крови. Но вот что удивительно - за воровство рубили руки и головы, а оно оказалось неистребимым. Каждая революция преследовала благородные цели, но кончалась одним - любая революция пожирала своих детей.
        Все заключалось в низменности человеческой природы - подавляющая масса людей живет одним принципом, который заключается в создании полного благоприятствования для себя и своего окружения. Остальные люди интересуют отдельную особь только с точки зрения их использования в своих интересах.
        Жизнь упирается в экономику, поэтому классики марксизма правы, говоря о том, что квинтэссенцией экономики является политика. Политика - это искусство под трескучие речи о благополучии всего человечества оттяпать в свою пользу и в пользу своего окружения самые лакомые куски и тем обеспечить сносность своего существования и благополучие своего рода.
        У происходящего биологические корни. Если Дарвин прав, а он, несомненно, прав, то все упирается в заложенный в человеческую природу закон - любым путем обеспечить приоритет и тем самым выживаемость своих потомков. Отсюда вытекает, что человеческую природу ничем не изменишь - желая обеспечить сносные условия существования для себя и своих потомков, человек и впредь будет делать для этого все, используя как достойные, так и недостойные методы для достижения своих целей. Использование красивых слов о всеобщем благополучии и равных условиях - есть всего лишь своеобразный способ мимикрии, способ замаскировать свои истинные намерения. И тут хоть режь его, он ни на йоту не изменится - нельзя изменить свою биологическую сущность на уровне условных рефлексов, можно лишь в силу воспитания как-то противостоять ей, принудительно используя иные поведенческие модели.
        Вот и случилось, что все мы живем в эпоху перемен.
        В яркий фантик очередной революции завернули невкусное дерьмо.
        Нет, читатель, мысли у меня не расползаются.
        Я просто хочу, чтобы тебе не было тесно в рамках повествования, чтобы ты читал, как жил, ведь тебя тоже посещают разные мысли, и ты не хочешь, чтобы автор заранее подавил тебя своей направленностью - для автора нет ничего хуже собственных истин, которые ты навязываешь другим. Поэтому будь свободен и самостоятелен, если тебе не нравится одно, ты обязательно найдешь что-то другое, а если и не найдешь - я только разведу руками: ну извини, не угодил!
        Не забудь, ты сейчас разговариваешь с будущим покойником, поэтому осознай - это обязательная принадлежность любой жизни, и нет на Земле существа, который благополучно обманул смерть. А поэтому давай разговаривать откровенно, слава богу, мы с тобой одной человеческой крови, и нам не надо хитрить. Каждого из нас ожидает один неизбежный конец.
        В конце жизни я оказался чужаком в родной стране.
        Я - некропатриот Я люблю свое ушедшее Отечество. Не знаю, может, я его идеализирую - над нами горели звезды. Теперь мы уткнулись мордами в кормушку. Идет гонка - кто больше возьмет, кто станет богаче. Разве богатство хранится в банках или под матрасами? Всюду разговоры о деньгах - выиграй миллион, заработай три, укради миллиард. В газетах сплошь сообщения - господа на светских раутах и тусовках. Быстро все привыкли жить господами. Но если есть господин - должен быть и раб. Не стоит забывать этого - сегодня ты кривляешься господином, завтра на тебя наденут хомут раба. У любой свободы есть своя портяночная изнанка. О ней просто предпочитают не говорить вслух. Не принято.
        Читатель!
        А ведь мы с тобой оба - строители. Одно время строили социализм, сейчас строим капитализм, зодчие всегда где-то наверху, они не дают нам эскиза всего строительства, они говорят, что нам это ни к чему. Как сказал писатель-фантаст Б. Стругацкий: «Будущее создается нами, но не для нас».
        Строители должны видеть только голые стены. Жить в светлом будущем будут потомки, но и это не факт - ясно одно, жить в нем будут сидящие наверху. Они там обитали с начала времен.
        Попробовал бы Горбачев объявить в восьмидесятые, что мы будем строить светлое капиталистическое будущее. Да его бы по кочкам понесли, так мы все привыкли к своему недостроенному миру, ведь мы даже не представляли, что можно строить что-то другое. Но мы так ничего и не построили. И понятно почему. Биология нам мешала строить социализм.
        Глупо полагать, что Сталин не видел главного тормоза на пути к созданию нового общественного строя. Несомненно, это вопрос был приоритетным - не случайно в годы после Гражданской войны энтузиазм одиночек, присущий буржуазному строю и направленный на то, чтобы добиться индивидуального успеха, пытались - и довольно успешно - заменить энтузиазмом масс.
        Но в воспитании человека с новым отношением к труду Сталин сделал серьезную ошибку - он сделал ставку на страх. Страх может притупить хватательный рефлекс, но не более того. Загоняя несогласных с его теориями людей в лагеря, он создавал предпосылки для будущего поражения. Общество не прощает своей пролитой крови, во имя каких бы светлых идеалов она ни проливалась. Люди, попавшие в заключение и пробывшие там длительное время, не становились сторонниками сталинских идей. Кнутом невозможно вразумить человека, можно только воспитать в нем ненависть к человеку, использующему этот кнут. Отправляя людей в лагеря по мотивам политическим, правящий режим только создавал все новых и новых своих противников, и это не могло не сказаться при будущих послаблениях, которые были неизбежны с уходом от авторитарной жесткой власти. Рано или поздно за кровь должны были спросить.
        Когда авторитарный гнет заменяется либеральными послаблениями, общество на какое-то время обретает уверенность в себе. Время после смерти Сталина было благодатным - выросло поколение, желающее изменить мир в лучшую сторону. Именно тогда мы могли бы перешагнуть через себя, сломать биологический закон выживания - об этом свидетельствовал народный энтузиазм, бешеный интерес к коммунистическим утопиям вроде «Полдня XXII века». Но в стране, где все принадлежит государству, где правит номенклатура, уже началось - в силу либеральных реформ - движение в сторону криминализации хозяйственной стороны жизни. Иначе и быть не могло - номенклатура потеряла страх перед неизбежным возмездием и пустилась во все тяжкие в надежде улучшить собственную жизнь. Идеалы, выросшие внутри общества, она не воспринимала всерьез и использовала для достижения собственных целей. Личная свобода была важнее свобод общественных. Нас поманили близким коммунизмом и утянули в криминально ориентированную экономику - ведь коммунизм строился не для всех, а для избранных.
        Лосенок был маленький.
        Меня смешат попытки новоявленной буржуазии стать новым дворянством России. Как они смешны и противны - люди, не создавшие ничего, но нахапавшие в силу своей изворотливости. Они напоминают судаков в период жора, говорят, что в этот период судак хватает все, что попадается на глаза. Их претензии на руководство страны беспочвенны, однако они полагают, что деньги позволят им купить профессионалов, которые помогут. Но профессионалы не продаются, можно купить лишь тех, кто готов продавать себя, а из таких очень редко вырастают хорошие специалисты.
        Еще мне противны люди, которые готовы продаваться, - музыканты, которые призывали нас в дни выборов голосовать сердцем, а не головой, писатели, устроившие переворот и разрушившие Союз писателей, для того чтобы временно усесться на теплых местах. Ну, и где теперь Евтушенко? В любимой Америке? А кто помнит сейчас имена прорабов перестройки - Нуйкина, Костюковского, Панченко, Савельева, Оскоцкого, Афиногенова, Суровцева, Черниченко? Где их книги? Серость останется серостью, в какие бы одежды она ни рядилась.
        Сломав старый мир, они подготовили разрушение нового, народившегося.
        Не люблю людей, которые меняют свои убеждения. Что-то в этом от проституции - готов спать с любым, лишь бы деньги платили. Помню ранние стихи Е. Евтушенко - все хотел с лучшими представителями поколения в коммунистический мир. Времена изменились - теперь он тянется в светлое капиталистическое завтра. И в конце жизни мечтает на поезде прокатиться от Калининграда до Владивостока. Тщеславие? Подражание Солженицыну? Тот въезжал в Россию с Востока, а я въеду с Запада. И толпы людей будут меня встречать и восхищаться моим творчеством. Это уже от лукавого. Дьявол любит искушать. Тот, кто предал прошлое, не имеет будущего.
        Нормальному человеку этот краснобай неинтересен. Сегодня думал так, а теперь иначе. Бывает. Особенно если ты плохо информирован. Узнал все - изменилось отношение к случившемуся. Но когда ты пишешь высокопартийные стихи или заявление о приеме в партию, мотивируя это желанием быть в первых рядах строителей коммунизма, становишься секретарем партийной организации, а потом бросаешь партбилет и истово отдаешься вере в Бога, это уже нечто другое. Либо и вера в Бога у тебя такая же, как вера в коммунизм, либо ты лукавил, говоря о первых рядах. Не в первых рядах строителей ты хотел бы быть, а в первых рядах у кормушки, право на которую тебе давала красненькая книжица с изображением Ленина.
        Впрочем, люди бывают разные - были у нас и генеральные секретари, продавшие свою партию за чечевичную похлебку. Горбачев, рекламирующий пиццу! А что вы хотели от человека, который предал Германию и престарелого Хоннекера, отдав его на неправомочный суд, предал свою армию, выгнав ее из европейских уютных казарм в чистое поле, потом предал взрастившую его и сделавшую своим лидером партию, а в довершение ко всему начал продавать оптом и в розницу вырастившую его страну? Большего унижения страна, пожалуй, не знала. Впрочем, я как всегда вру - было еще, все было! Пьяный Ельцин, который дирижировал в Германии оркестром и братался с фашистами, мочился на глазах у американских конгрессменов на колеса самолета и пьяный в одних трусах метался у Белого дома, чтобы поймать такси и поехать за пиццей, вооружил чеченцев и развязал против них кровавую войну. Был ГКЧП, раз и навсегда опрокинувший веру в способность нынешних большевиков совершать перевороты. Были дураки, которые вступали в партию для того, чтобы прилюдно сжечь свой партбилет.
        Но как-то это все не затрагивало меня, находилось на периферии моего сознания.
        Однажды популярный, но недалекий Иван Ургант в передаче «Смак» заявил, что он порубал сельдерей, как красный комиссар жителей украинской деревни. И взбаламутил все украинское националистическое стадо. Ведущий телевидения такого уровня, конечно, должен был думать, что говорить. Язык оказался быстрее мысли. Ну ляпнул в азарте, не удержался от каламбура! Но вот что удивительно - почему-то красного комиссара с саблей все восприняли как русского. Хотя среди комиссаров одесских и жмеринских местечковых ребят было больше чем надо. На Украине и своих комиссаров хватало! Один Никита-кукурузник из Юзовки сколько хохляцких душ загубил! А красный командир Махно, награжденный орденом Красного Знамени? Сколько он порубал за анархистскую идею? А палач Харькова Саенко, он что, из русских? Павел Дыбенко родом из Черниговской области, а не из Подмосковья! А хлопцы, рубившие таких же хохлов во славу Степана Бандеры? Что же вы всколыхнулись из-за слов телевизионного краснобая и вызверились на него, как бык на красную тряпку? Ребята, и у нас, и у вас своего дерьма всегда хватало! Да и сейчас выше крыши.
        Между прочим, убийца, даже если он освящен государством и получил право, остается убийцей. Палач, как его ни раскрашивай, как ни прикрывай его сущность лозунгами, остается тривиальным палачом. Если люди знают, чем он занимается, они инстинктивно сторонятся палача - профессия эта не вызывает уважения, она отторгается самим человеческим существованием. Поэтому палач НКВД Рюмин мог заставить женщину отдаться ему только страхом, о любви к палачу не могло быть и речи.
        Палач не знает роздыху,
        Но все же - черт возьми! -
        Работа-то на воздухе,
        Работа-то с людьми…
        В Волгограде сохранился гараж, где приводили приговоры в исполнение. Там, по рассказам, расстреляли Варейкиса и других партийцев, бодро голосовавших за смерть других и совсем не предполагавших, что ангел смерти зацепит своим крылом и их. Я ходил по гаражу и представлял себе, как палач стреляет им в затылки из нагана, потом берет шланг и начинает смывать кровь и кусочки мозга - в гараже должно быть чисто. Потом он осматривает себя - не попало ли что на одежду, и успокоенный отправляется пить водку. В моем представлении он обязательно должен был пить после акции водку - а как иначе успокоить свою совесть или, если она отсутствовала, хотя бы пригасить беспокойство по поводу свей дальнейшей судьбы.
        Гараж этот (он сейчас находится на территории третьей больницы) мне показывал палач из прошлого времени, он же давал скупые пояснения по поводу тогдашнего приведения приговоров в исполнение. Он дожил до шестидесятых годов и сидел в столовой УВД и в одиночестве пил водку - нелепая и страшная фигура из прошлого, не дай Бог увидеть ее еще когда-нибудь!
        Люди привыкают к смерти.
        Патологоанатомы относятся к своим пациентам, как к неодушевленному куску плоти, который надлежит распластать, чтобы выяснить причину смерти. Могильщики видят в смерти приработок, не более. Работники убойного отдела видели в каждом трупе загадку, следовало выяснить, кто сделал это и почему. Даже работники морга не думают о том, что лежит в подвалах и холодильниках, от мысли об этом можно было сойти с ума.
        Но как можно привыкнуть к работе палача? Делать мертвое из живого доступно лишь палачам и убийцам. Сделать живое из мертвого - задача, посильная Богу.
        И все-таки странные наступают времена.
        Собственно, они уже наступили. Еще в разгар перестройки задержанный по подозрению в убийстве М. изъявил желание исповедоваться у священника. Без этого он отказывался давать какие-либо показания. Разумеется, его просьбу удовлетворили. Приехавший для совершения таинства отец Анатолий был деловит и имел при себе чемоданчик с необходимыми принадлежностями. Надо сказать, что священники народ деловой, в чем-то они схожи с судмедэкспертами и прежде всего главным - ежечасной готовностью к выезду для спасения грешной души. Разумеется, отец Анатолий понимал наше профессиональное любопытство, а потому пресек его на корню, выбрав для исповеди комнату, где его никак не могли подслушать. Впрочем, после исповеди и М. из подозреваемого быстро стал полноценным убийцей - он уже ничего не скрывал, или, если говорить точнее, почти ничего. Если от Бога у него секретов не было, то с милицией он полной откровенности так и не смог проявить.
        Все чаще и чаще заблудшие души обращают свой взгляд к небесам.
        Правда, небеса им кажутся тем самым чертогом, где они спасутся от возмездия земного.
        И вот уже члены различных «бригад», погрязшие во грехе, щедро отсчитывают «зелененькие» на строительство храмов, чиновники, не пренебрегающие мздой, торопятся выделить для Божьего храма все новые и новые места, даже милиция, которая, как теперь стала известно, состоит не из безгрешных, одно время радостно штрафовала пьяных водителей, пересылая штрафные суммы опять же на возведение очередного храма. В наивности своей все они полагали, что стоит только покаяться в безмерных своих грехах и постоянном нарушении небесных заповедей, как тут же на них снизойдет прощение, дающее возможность с удвоенной энергией предаться прежним занятиям.
        Преступник обращается к Богу после совершенного преступления. До того он о нем не думает - некогда. Надежда на небесное заступничество заставляет их не жалеть денег на храмы и службы, накалывать на своей груди церкви, а то и просто молиться в тюремной камере в надежде, что именно его, уверовавшего, минует людское наказание. Взаимоотношение этих людей с Богом напоминают торговлю - братан, я ведь в тебя верю, я на тебя жертвую, так и ты позаботься обо мне, лады?
        Каждого убитого преступного авторитета отпевают в церкви, над каждой могилой кадит ладаном густоголосый священнослужитель, уговаривая Отца Небесного забыть земные прегрешения покойного и уготовить ему достойное место в раю. В общем, грустная получается история, почти как в Евангелии - на двух крестах висели разбойники, и Иисус тем самым был к злодеям причтен. А если имел место в истории случай, когда два разбойника без покаяния и излишнего усердия в рай попали, то почему сегодня этого нельзя?
        В преступнике чаще всего живет не вера, а надежда на спасение. Когда Андрея Чикатило осудили на смертную казнь за десятки совершенных им убийств, один из корреспондентов спросил, верит ли он в Бога? Ответ самого массового убийцы ушедшего века знаменателен: «Так, средне верю. Больше надеюсь!» Надежда и страх за себя любимого - вот что заставляет большинство преступников возводить очи горе. Никто не задумывается о том, что в храме, возведенном на бандитские деньги, не будет любви и справедливости, что возносить в таком храме молитвы кощунственно. Ведь храм этот поставлен в надежде на спасение, а не на прощение - хотя в этих двух словах кроется огромное различие.
        Люди чаше всего живут по принципу: не согрешишь - не покаешься. А быть может, все-таки лучше не грешить? Легко ведь грешить, если после совершенного тобой можно покаяться, а потом снова с усердием взяться за прежние дела - а чего стесняться, если и их можно однажды отмолить? Священнослужители могут мне возразить - покаяние тогда действенно, когда оно искренне. Так ведь искренность - понятие субъективное, я лично был знаком с одной дамочкой, которая сладостно предавалась прелюбодеянию, а по выходным бегала в храм - то ли каялась, то ли исповедника своего доводила.
        Общество больно.
        И это проявляется во всем - в экономике, в политике, в военном строительстве, в отсутствии какой-либо идеологии. Общество без идеологии мертво и нежизненно, теперь это понимают многие. Все чаще говорят о национальной идее, об отсутствии духовных начал, скрепляющих общество. Начавшее перестройку страны руководство тайно надеялось на религию. Для того и ходили бывшие члены Политбюро в церковь, для того неумело крестились у всех на виду.
        Религия надежд не оправдала.
        Она и не могла их оправдать, прежде всего оттого, что все мы - и в первую очередь прорабы нашего бытия, - не уверовав в коммунизм, не смогли и уверовать в Бога. Большинство только надеются на него.
        Вера и надежда - не синонимы. Это различные понятия. Уверовавший сделает все, чтобы его идеалы одержали победу, надеющийся станет ждать, когда это сделают другие.
        Пока мы будем только надеяться, среди нас всегда будет гулять смерть.
        Нет, я не о религии. Я о вере. Вера в справедливость и свободу куда более важна для строительства общества. А вера в Бога порождает необоснованные надежды на то, что кто-то сделает мир лучше, надо только подождать.
        Нам дали свободу.
        Так говорят, так нас убеждают, так нас стараются заставить поверить. Но это невозможно, как нельзя дать человеку тень, как заставить солнечный зайчик скакать по стеклам в ненастный день, так невозможно сделать человека свободным.
        Свободу невозможно дать, она живет внутри человека. Это его естественное состояние - быть свободным. Внешние обстоятельства могут согнуть свободного человека, могут его лишить жизни и ограничить существование рамками тюрьмы и немоты, но не могут лишить главного - той независимости от окружающего мира, которую он себе позволил. Свобода - это решимость быть собой.
        Иоганн Вольфганг Гете разделял два вида свобод - свободу физическую и свободу идеальную. Несомненно, следует говорить о свободе идеальной - свободе духа, физическая свобода есть всего лишь приложение к ней.
        Гнуться и вставать на колени - удел слабого духом человека.
        Быть пленником еще не означает того, что человек несвободен, это доказал Спартак и тысячи его товарищей, выбравших смерть и свободу и ушедших из гладиаторских школ на просторы оливковых рощ и виноградников, чтобы умереть, но остаться свободными. Свобода жила в душах гладиаторов, в противном случае все они пали бы на ристалищах во славу цезаря и к восторгу воспаленной кровавым зрелищем толпы. Но они предпочли умереть с мечами в руках и свободными людьми.
        Свобода жила в душе Сократа, в противном случае он не выпил бы предложенный ему настой цикуты с полным равнодушием к своей судьбе.
        Один французский дворянин, проведший десяток лет в Бастилии, в своих воспоминаниях отмечал: «Находясь в узилище, я ни одного дня не чувствовал себя пленником, Бастилия была всего лишь клеткой, в которой жила моя свободная душа. Я всегда бы мог покинуть камеру, в которую меня посадили, если бы не чувствовал всей унизительности возможного самоубийства».
        Еще Мишель Монтень заметил, что готовность умереть делает человека свободным от всякого рабства.
        Готовность умереть.
        Раб остается рабом, даже если его сделают вольноотпущенником. Подобно Тримальхиону он будет устраивать пиры для своих бывших господ, но не для бывших собратьев по неволе - общение с ними не для него, он уже избрал свой круг общения и тем самым остался рабом, имеющим всего лишь право идти на все четыре стороны. Но он никуда не пойдет, он будет доживать свою жизнь среди господ, в душе оставаясь все тем же рабом, что жил раньше. По зову души он будет славить тех, кого вчера славил в силу своего духовного ничтожества и страха.
        Культ личности нельзя навязать, он обязательно живет в душах тех, кто окружает вождя и заглядывает ему в лицо. Именно они поднимают его на недосягаемую высоту и славят громче всех, и именно они радостно бросаются топтать того, кто не выдержал испытания высотой. Но раб не может долго жить без господина, он вновь и вновь будет создавать себе повелителя и подчиняться тому, кто сильнее.
        Мало кто знает, но после Манифеста 1861 года, которым было отменено крепостное право, по России прокатилась волна крестьянских выступлений. Вчерашние крепостные, привыкшие к своему прежнему многовековому существованию, не принимали дарованной свободы, им казалось, что их тем самым лишают прав на поля и луга, остающиеся во владении помещиков. Привыкшие жить под барином, они не представляли себе самостоятельной жизни - она казалась им опасной и полной лишений, поэтому они боролись за свое право оставаться рабами, за привычную им жизнь.
        Большинство декабристов, отправляясь на площадь перед Сенатом, не мечтали сбросить самодержавие, они всего лишь хотели договориться с самодержцем о приемлемых правилах политической игры, которая определяла жизнь тогдашней империи.
        В восьмидесятые годы, находясь в командировках в Туркмении и Узбекистане, я сам видел, как сгибаются люди в поклонах перед баями от советской власти, как целуют им полу пиджака или край халата.
        Вирус рабства продолжает дремать в любом - даже самом демократическом - обществе. Достаточно небольшого внешнего толчка, чтобы он начал губить человеческие души. В каждом человеке живет выпестованный временем раб, живущий ожиданием возможных неприятностей и боящийся их. Свобода - это стремление загнать раба в подсознание, избавиться от его давления, преодолеть трусость, присущую рабу. Это невозможно сделать никакими указами и декретами, они могут лишь создать внешние предпосылки для внутреннего раскрепощения человека.
        Выдавить из себя раба может только сам человек. Или родиться свободным.
        Нам подарили не свободу.
        Нам подарили возможность безбоязненно чесать языки, обсуждая привычки и поступки сильных мира сего. Раньше это делалось на кухнях, теперь можно говорить везде. Размеры клетки, в которой мы живем, всегда относительны - периметр, в котором мы существуем, ограничен рамками квартиры, города, колючей проволокой зоны, границами страны или атмосферой нашей планеты. Безгранична лишь свобода человеческого духа.
        Свобода - это то, что живет внутри человека.
        Именно она рождает в человеке желание видеть звезды, а не их отражения в грязной луже. Поднять глаза от земли и увидеть окружающий мир - вот принцип свободного человека. Перед этим желанием бессильны тюрьмы и казематы, перед этим желанием пасуют тираны. Свобода, живущая в человеке, перекраивает империи, рушит тирании, преодолевает океанские пространства и межзвездные пространства. Просыпаясь в человеке, она дает ему силы творить. Свобода - это цена победы, которую мы одерживаем над собой и над окружающим нас миром.
        Представьте себе.
        Мрачная крепость среди скал.
        Башня, в которой отец и сын.
        Два пленника безжалостного царя, обрученные кольцом башни со смертью.
        Башню тюрьмы облюбовали чайки и бакланы. Им легко пуститься в стремительный полет с отвесных и безнадежных каменных стен.
        Пронзительные крики птиц заставляют задохнуться от безысходности.
        Старший пленник собирает пух и перья птиц. Каждый день он делает это и ничего не говорит сыну, чтобы не впускать в юную душу преждевременную надежду.
        Башня.
        Скалы.
        Пустынный морской простор. Меняющиеся стражи.
        День за днем все повторяется, как повторяются полеты стремительных и свободных птиц. Птице для неволи нужна клетка. Человеку достаточно запертой и охраняемой башни - он не умеет летать.
        - Кто знает, мой сын, - задумчиво жует сухие губы старик. - Разве существует преграда для человеческого духа? Нас попытались сделать рабами, но разве мы похожи на рабов? Мы - пленники, а не рабы. Знаешь, какая разница между пленником и рабом?
        Сын пожимает плечами, тоскливо и задумчиво разглядывая морской простор.
        - Пленники умирают свободными людьми, - говорит старый узник. - Рабы остаются рабами, даже обретая свободу.
        - Слова, - грустно говорит сын, упираясь горячим лбом в холодный камень стены.
        Но время идет, и сроки исполняются.
        Отец протягивает сыну два огромных крыла, искусно изготовленных из птичьего пуха и перьев.
        - Тебе пора, - говорит он. - Пора обрести свободу.
        - Но эти крылья не выдержат меня, - пугается молодой узник. - Я упаду на камни и разобьюсь.
        - И все равно ты умрешь свободным, - говорит отец. - Мне не хватило времени для изготовления второй пары крыльев, но это совсем не важно. Важно, что ты обретешь свободу, даже если расчеты неверны и ты упадешь на скалы.
        - Но для этого не нужно крыльев, - сомневается молодой узник. - Достаточно шагнуть в это окно.
        - Тогда решат, что ты сошел с ума от отчаяния, - объясняет старик. - Увидев крылья, царь поймет, что ты принял смерть в надежде.
        - Прощай, отец! - говорит юноша, закрепляя крылья на плечах.
        - Прощай, - говорит старик, помогая ему.
        Трудно сделать шаг, если перед тобою бездна. Но еще труднее согласиться с тем, что ты раб. Только обретая уверенность в полете, можно почувствовать себя свободным. Свобода - это возможность ощутить бесконечность небес.
        - Ты летишь, Икар! - слышен радостный крик из окна.
        - Я лечу! - счастливо отвечает с небес Икар, неуклюжими и пока еще неуверенными взмахами набирая высоту.
        - Ты свободен!
        Да, свободен. Радость полета, пьянящая легкость глотков воздуха, обретение высоты. И вот уже рядом Солнце. Еще немного, и до него можно уже дотянуться, еще немного, и его можно будет коснуться рукой…
        Мало было бежать из тюрьмы. Понадобилось во что бы то ни стало дотянуться до Солнца.
        Достичь невозможного - вот принцип свободного человека. Коснуться Солнца и дерзко посмотреть - далеко ли до ближайших звезд?
        И все-таки любая свобода относительна. Этим она и опасна.
        Речи Христа не понравились книжникам и фарисеям, за то его и распяли на Голгофе в окружении двух разбойников.
        Речи Сократа не пришлись по душе вольнолюбивым жителям Афин, поэтому его и заставили выпить цикуту.
        Непонятные разговоры Джордано Бруно о множественности миров испугали священников, оттого-то его и сожгли на костре. Чтобы не пугал мирян возможностью инопланетных агрессий!
        Всю свою историю человечество мечтало о свободе внешней, не подозревая, что истинная свобода кроется в его душе.
        История человечества - это история его борьбы за свободу.
        Возьмите Декларацию независимости США - там все сказано. Борьба велась за независимость и свободу.
        Но как только общество начинало провозглашать какие-то свободы, государство сразу же начинало формировать ОМОН или использовать любые иные средства, чтобы не дать своим гражданам этими свободами воспользоваться.
        В российскую революцию 1917 года многие буржуа прикалывали к лацкану пиджака красную гвоздику и поздравляли себя с падением самодержавия, не догадываясь, что жить им осталось, пока эта гвоздика не завянет.
        Крестьяне увлеченно делили помещичью землю, еще не подозревая, что к ним придут продотряды, сформированные из тех, кто не сеет и не пашет, а урожай собирает круглый год.
        Русские солдаты втыкали штыки в землю и уходили с фронтов империалистической войны, даже не думая, что совсем скоро правители идейно разделившегося мира пошлют их на куда более страшную и кровавую гражданскую войну.
        Бердяев и другие философы спорили о природе коммунизма, еще не зная, что в порту уже стоит пароход, на котором их вместе с вредоносными идеями увезут далеко-далеко от страны, где этот коммунизм собирались построить.
        Оппозиция в победившем рабоче-крестьянском государстве яростно спорила со своим генеральным секретарем, не понимая, что, по мнению одной из сторон, в споре колымские лагеря - наилучшее средство для исправления неправильных политических взглядов.
        В 1962 году известный кукурузовед СССР Никита Сергеевич Хрущев приказал стрелять в голодную демонстрацию рабочих в Новочеркасске и давить их танками.
        - Так это же в тоталитарные времена! - скажете вы. - Сейчас все изменилось.
        И все-таки настоятельно рекомендую: как только где-то заговорят о свободах, осторожно оглядитесь и выясните, где кучкуются бравые ребята в кожанках или черных робах. Если они где-то рядом, а в руках у них рации и дубинки, можете мне поверить - невнимательному и токующему от предвосхищения свобод гражданину мало не покажется!
        И это естественно - провозглашаемые свободы часто противоречат этическим, моральным и политическим воззрениям, которые защищает государство. Наше время не стало исключением из правила.
        «Жить не по лжи» - подхватили мы лозунг мудрого и брехливого Исаича. И стали жить, как советовал Солженицын, - не по лжи. Святая простота - он похоже верил в то, что говорил.
        Стали жить не по лжи?
        Как только подходит время свободных выборов, на нас накидывается стая политологов. Нам предлагают голосовать не разумом, но сердцем, кандидатуры зачастую такие, что им не нами руководить, а отбывать наказание в колонии строгого режима. И многие - оболваненные, оглупленные - голосуют именно за них.
        Провозглашенная свобода бизнеса у нас обставлена такими рамками, что трудно понять, как предприниматель ухитряется выживать в созданных условиях. Но говорят, что мы создаем все условия для бизнеса.
        Цены за квартиры, газ и электричество растут, но нас уверяют, что все это делается исключительно для нашего собственного блага, а то и прямо по нашему волеизъявлению.
        Министр финансов Кудрин сказал: рост цен означает то, что люди стали жить лучше и готовы больше платить за поставленный им продукт. Вы когда-нибудь видели дурака, который вместо рубля с готовностью достает из кошелька червонец?
        Что нам в свободе митингов и демонстраций, если митинги запрещают, а демонстрации разгоняют лихие ребята в черных масках, с дубинками и электрошокерами в руках? Времена Горбатого моста, где сидели шахтеры с касками в руках, уже прошли. И пустыми кастрюлями, слава Богу, настучались. Сейчас все иначе. Вон Гарри Каспаров вышел, помитинговал, потом пять суток в камере шахматные задачи в уме решал. А ведь всего-то и хотел - пройти в компании единомышленников по улицам, выкрикивая, что с чем-то не согласный.
        Говорят, в камере кричать сподручнее - от стен отражается эхо и создается подобие многоголосия.
        Более всего поражает жестокость, с которой митинги и демонстрации разгоняются. Можно подумать, что бойцов ОМОНа воспитывала не мать, а если и мать, то сами знаете, чья.
        Да что там говорить - на простого неверующего стали смотреть как на исчадие ада, даже бывшие яростные богохульники на вопрос о вероисповедовании стали писать осторожное «агностик», то есть верующий в непознаваемое.
        О свободе слова я уже не говорю, в последнее время писать то, что думаешь, стало возможным лишь ночью на заборах, говорить, правда, можно сколько угодно - но дома на кухне, призвав в качестве слушателя жену и детей, в крайнем случае хорошо подвыпившего собутыльника.
        Все чаше стали заговаривать… нет, упаси Боже! Не о цензуре, а скажем так, мягком контроле над тем, что говорится и пишется. Ну, скажем, создать общественные комитеты по контролю над телевидением и прессой, чтоб, значит, не писали или не показывали разной ерунды, не будили в человеке темные и звериные инстинкты. Но мы ведь это уже проходили, и не раз. Всякий контроль над деятельностью творца, как бы нежно он не начинался, заканчивается для упомянутого творца в лучшем случае лагерем или ссылкой, а для произведения искусства - спецхраном или костром.
        В Германии образца 1935 года выбирали костры, у нас в СССР нравы были мягче, только мы до сих пор не все достали из специальных хранилищ, многое там исчезло безвозвратно. Мне возразят, что сейчас это невозможно, не те времена! Ой ли? Много ли времени прошло с тех пор, как молодежные активисты жгли на площади книги писателя Сорокина? И сколько времени надо, чтобы явление из частного случая стало общим правилом?
        Цензором у Пушкина был Николай Романов, у Михаила Булгакова и Бориса Пастернака - Иосиф Джугашвили. И что, это им здорово в творчестве помогло? Нравственность - понятие общественное, но у художника и властителя понятия о нравственности, как правило, диаметрально противоположны.
        Количество культурного мусора всегда хочется сократить. Только Боже упаси прибегать при этом к государственным методам!
        Есть хороший анекдот. Заблудился в лесу мужик и кричит. Появляется медведь. «Чего кричишь?» - «Да вот, заблудился». - «А кричишь-то чего?» - «Ну, может, кто услышит…» - «Ну я тебя услышал. Тебе что, легче стало?»
        Все правильно. Не дай Бог, твои сомнения и недовольство услышит государство. Услышит и внимание обратит. Легче от того тебе точно не станет.
        Многие до сих пор вздыхают по твердокаменным временам.
        Наше государство похоже на ребенка, которое дает товарищу поиграть своими игрушками. Однажды на что-то рассердившись, оно начинает забирать эти игрушки обратно.
        Вот уже русских антиглобалистов начинают отлавливать прямо на станциях отправления, рвать их железнодорожные билеты и отбирать документы. И правильно - незачем своим внешним видом вызывать отрицательные эмоции у глав европейских государств! А то, что с антиглобалистами делают в других государствах, и смотреть страшно - дубинки гуляют направо и налево, слезоточивый газ клубится по улицам, участников демонстраций штрафовать не успевают по причине многочисленности.
        Закон и порядок!
        И ОМОН врывается на предприятие, в котором усмотрели простое нарушение финансовых правил, и лупит нарушителей по головам, спинам и другим уязвимым частям тела.
        А чтобы не нарушали!
        Все правильно - народ имеет право на свободы, но эти свободы не должны противоречить интересам государства. Свобода - это осознанная необходимость поступать так, как требуют интересы общества. Жаль вот только, что истинные интересы общества известны только тем, кто сидит наверху у руля и кормила. А они живут по Лабрюйеру, который однажды заметил: «Разве может человек считать благом такую свободу, которая чересчур велика, бесполезна и внушает ему лишь желание быть менее свободным?».
        Мы в начале долгого пути.
        Пока мы лишь провозгласили основные свободы, теперь предстоит сделать их частью своей повседневной жизни. Пока у нас все по Михаилу Пришвину: «Всем научились пользоваться люди, только не научились пользоваться свободой. Может быть, бороться с нуждой и крайней необходимостью легче, чем с несвободой. В нужде люди закаляются и живут мечтой о свободе. Но вот приходит свобода, и люди не знают, что с ней делать».
        Воистину так. Мы обрели свободу и не знаем, что делать с ней дальше. Возможно, это потому, что обретение свободы явилось следствием декрета свыше, а не борьбы за нее.
        Что ж! Веру мы уже все-таки обрели, надежда на то, что демократические завоевания сохранятся еще остается…
        Дело за малым - обрести любовь к обретенным свободам и научиться защищать их как собственную жизнь.
        Как сказал немецкий писатель Карл Берне: «Быть свободным - это ничто; стать свободным - это все».
        Чувство достоинства - неотъемлемая составляющая настоящего человека.
        Человек не рожден быть рабом, как любое живое существо на Земле он всегда рожден исключительно для свободы. И только он создает клетки и загоны для сожителей по планете. Рабство придумал именно человек - единственное животное на Земле, обладающее чувством собственного достоинства. Мечтая о свободе, человек соорудил клетку для себе подобных, он искренне полагал, что свобода - это его личное достояние, к которому нельзя прикасаться чужим.
        Вся история человечества - это история его борьбы за свою свободу и независимость. Народы, населяющие Россию, несомненно, свободолюбивы, в противном случае они не выстояли бы в тех кровавых вихрях, что кружили над русской землей не один десяток веков, не одолели бы иноземных захватчиков, то и дело вторгающихся в наши владения.
        Но, обладая чувством собственного достоинства, готовые отдать за него жизнь, когда дело идет об иноземном нашествии, мы становимся удивительно беззащитными и беспомощными в отношениях между собой.
        Мня себя христианами, мы постоянно творим себе кумиров - достаточно вспомнить отношения начальника и подчиненного, когда начальник получает право бесцеремонно «тыкать» стоящему ниже его по служебной лестнице, в то время как тот по традиции должен называть его исключительно во множественном числе с обязательным присовокуплением к имени отчества.
        Мы не можем иначе - Азия живет в нас - чинопочитание порой доходит до истерии, до глупости, пока не добирается до своей верхней планки - культа личности.
        Если деятель науки или искусства талантлив, мы обязательно поднимем уровни оценки до верхнего уровня и объявим его гениальным, если политик хоть сколько-то прозорлив, мы назовем его мудрым и всезнающим, если человек всего лишь вежлив, мы возведем эту вежливость в подлинное джентльменство. Иначе мы не можем. Называя себя христианами, мы в большей степени остаемся язычниками.
        С легкой руки телевизионщиков и журналистов у нас появились странные обозначения - культовый фильм, культовый поп-исполнитель, культовая рок-звезда, культовая книга.
        Хорошо, когда культу личности сопутствует хотя бы личность, хотя, на мой взгляд, в самом понятии «культа» нет ничего хорошего, культ - это совокупность религиозно-магических действий, выполняемых в соответствии с канонами, которые выполняются под контролем определенного общественного института. Если говорить человеческим языком, речь идет о попытке создания и навязывания обществу определенного кумира - предмета бестолковой, нерассуждающей любви и слепой привязанности. И вот уже с экрана телевизора важно вещает свое понимание мира вчерашний пэтэушник, который возомнил себя великим артистом и мессией, получившим право поучать остальных.
        У нашего общества нет иммунитета к подобному зомбированию. Наоборот - в силу своего менталитета мы легко воспринимаем навязываемые нам шаблоны. От веры в мудрого и доброго царя мы легко обрели веру в мудрого и доброго партийного босса, сейчас нам навязывают новый стереотип - мудрого и всезнающего президента.
        Нам навязывают фильмы, которые не стоит смотреть, песни, под которые можно дергаться на дискотеке, но невозможно без смеха и содрогания вслушиваться в их безграмотные слова.
        Нам навязывают партии, которые чужды нашим интересам. Политиков, которых мы интересуем только в качестве голосующего за них навозного электората. Олигархов, которые тащат из дома и вывозят за рубеж все, что лежит плохо и даже то, что лежит хорошо.
        - Что же делать? - спросите вы. - Как отделить полезное от вредного? Как определить истинную стоимость духовных ценностей, которые нам предлагают?
        Как ни парадоксально, выход из ситуации подсказывает самая культовая организация всех времен - христианская церковь.
        Иисус Христос говорит о том, что нельзя творить себе кумиров.
        Не стоит полагаться на слова человека. Они могут обманывать. Надо обратиться к его делам.
        Не надо кланяться авторитетам, они могут оказаться дутыми. Собственно говоря, речь идет об обретении собственного достоинства. Оно начинается с обретения собственного мнения и самоуважения.
        Власть - всего лишь слепок общества. Зеркало, в котором отражается окружающий мир. Культура - в широком смысле этого слова - есть цивилизация, которую мы создаем. А что мы создаем? Куда идет наш мир? Камо грядеши? Качество культуры зависит от уровня образованности его общества. И тут начинаются тревоги и сомнения. Культура - всегда производное человеческой души и прямо пропорциональна величине этой души.
        Вчерашний косноязычный троечник никогда не станет сладкоголосым оратором, умеющим излагать свои мысли. В этом мы уже могли неоднократно убедиться на примерах местной и всероссийской элиты. Перлы, которые изрекают они, способны довести до умопомрачения. Сплошное «хотели как лучше, а получилось как всегда». Телевизор страшно включать, речи дикторов и ведущих страшно далеки от чистоты и прозрачности русского языка, которой восторгался В. Даль. Авторы современных книг не чураются подпустить в текст задорного матерка - так ближе читателю, да и раскованнее, считают авторы. Блатная речь стала литературным языком. Если верить телевидению, наш мир состоит из бандитов, сексуальных маньяков, милиционеров, политиков и частных сыщиков. Ну, еще в нем немного манекенщиц и попсы. Радиоволны доносят до нас раскованные речи ведущих, которые на западный манер именуются «диджеями». Пошлая чушь, которую они несут, почитается за хороший тон. Мир эстрады деградировал окончательно: музыка в песне существует отдельно от безграмотного текста, весьма отдаленно напоминающего стихи, которые поэтически безграмотный, но
трепетно влюбленный третьеклассник трепетно излагает в школьной записке к даме своего сердца.
        Недавно почитал сочинения современных старшеклассников. Пришел в ужас - безграмотность и полное неумение излагать собственные мысли. Присмотревшись, обнаружил, что собственных мыслей как бы и нет - все серо, безлико, похоже, наши школьники пользуются одним и тем же набором шпаргалок. Уже необязательно читать книги авторов, входящих в программу, - достаточно прочитать краткое содержание, созданное выросшими троечниками моего времени. Осознав, что они живут в рыночном обществе, они торопятся облегчить жизнь современного школьника, а вместе с этим поправить свое материальное благосостояние. Школьники охотно пользуются их услугами. В результате мы имеем безликие сочинения, даже не сочинения, а изложения, в которых серым языком пересказываются чужие мысли и выводы. Своих мыслей о прочитанном у наших школьников в их подавляющем большинстве нет, им некогда читать. Да и зачем тратить время на чтение того, что коротко и доступно - на уровне комикса - изложено в небольшой брошюре. Вся мировая классика на семнадцати листах! «Война и мир» - в двадцати пяти строках!
        Ныне в почете точные науки - надо просчитывать прибыль и убытки. На лирику не остается времени. В погоне за чистоганом мир отбрасывает ненужное, оно остается чудакам, отстающим от ритма бега, которым дышат остальные. Не зря же один из постоянно меняющихся министров образования сказал: «Нам творцы не нужны. Нам нужны потребители». Вот так. Не хрена смотреть на звезды в небесах. Держи рыло в корыте. Словами министра нам указали наше место в грядущем буржуазном светлом будущем.
        Мы стареем. Наши дети взрослеют. Наступит время, и они все возьмут в свои руки. В том числе и власть. Боюсь, что рядом с ними Жириновский покажется мудрым государственным мужем, сродни Макиавелли, а Черномырдин сладкоречивым оратором, не уступающим Цицерону. А если кто-то вдруг заговорит грамотно и внятно, знайте - это говорящий попугай, повторяющий слова и мысли своих спичрайтеров. Их косноязычие и безграмотность выправлены компьютерным стилистом, созданным в более грамотные времена.
        Кажется, мы потихоньку приближаемся к временам, когда человек, читавший Пушкина и Достоевского, станет общественной достопримечательностью, вызывающей почтение и страх, смешанный с состраданием и жалостью, - надо же, на что потратил свое время этот удивительный и странный человек!
        Прислушайтесь к разговору рядом. «Он старуху - бум! Старуха крякнула, а студент сгреб бабки и смылся…» Это один ученик пересказывает другому бессмертного Федора Михайловича. Будущее идет. Оно решительно наступает. Оно уже совсем близко.
        При желании его уже можно коснуться рукой.
        Хорошо, что скоро все кончится. Ведь это не мое будущее. Мне хотелось жить в мире, где нет дураков и любителей колбасы. А для строительства такого мира в качестве фундамента должна быть высокая культура. Обществу требуется новая эпоха Возрождения.
        Министр - идиот. Совокупность потребителей рано или поздно приводит к войне. Когда ешь свое, чужое кажется гораздо вкуснее. Мне надоело жить в мире, где кусок колбасы или новая тряпка человеку дороже микробов, привезенных с Марса. Такой мир обречен.
        Отец бы меня понял.
        Я рад, что прожил жизнь свою свободным человеком.
        Не знаю, каким будет мой конец - буду ли я в самом конце жизни лежать больным и беззащитным, или смерть настигнет меня неожиданно - в дороге ли, в поцелуе с женщиной, в написании книги, в чтении нового романа или рытье колодца, который в конце жизни захочется мне выкопать. Бессмертных людей не бывает, рано или поздно всему придет свое время - время собирать когда-то разбросанные камни.
        Что я оставил за своей спиной?
        Ветер и свободу лететь по ветру. Каждый с детства умел летать, но едва ли это возможно. И все-таки каждый ребенок умеет летать, хотя бы во сне. Люди, обладающие воображением, ковыряют дырку в парусиновых облаках сцены сегодняшнего дня, им неинтересно окружающее, им хочется заглянуть за небесную кулису - а что там и зачем оно доступно человеку?
        Отсюда - вера в загробную жизнь.
        Но, милый мой алкаш, проживший жизнь от бутылки до бутылки! Скажи - на что она тебе, вечная жизнь? Жить по-прежнему? Ведь больше ты ничего не умеешь! Я понимаю астронома или астрофизика, который при жизни не разгадал тайн Вселенной, чтобы постичь их ему потребуется вечность. Но тебе, рядовому обывателю, дано лишь слоняться от хрустальной распивочной до алмазной закусочной. Тебе-то это зачем? Что ты станешь делать с внезапно обретенной вечностью? Рай неизбежно обернется для тебя адом. Или ты потребуешь установить в раю привычные и милые взору распивочные и закусочные. И унитазы из золота.
        Нет, совсем не зря в человеке накапливается усталость. Есть понятие - усталость металла, когда сталь достигает предела, она взрывается тысячью осколков. Когда достигает предела человеческая душа, она тоже рвется, оставляя тысячи осколков прошлого, живущих в потомках. Душа - это то, что остается от человека в памяти других.
        Вот мы живем, живем, и не понимаем, что жизнь проходит.
        Нет, мы догадываемся, что дни, которые мы прожили, уже не вернутся. И все-таки подспудно в нас живет вера в собственное бессмертие. Понимая, что мы однажды умрем, как умерли все живущие до нас, мы отдаляем этот крайне неприятный для нас момент на потом - уж если кто-то прожил шестьдесят лет, так мы обязательно доживем до семидесяти, да что там говорить - имярек дожил до восьмидесяти пяти, так мы точно перешагнем вековой рубеж.
        Мы так думаем, и нас ожидает неприятное разочарование.
        Бессмертия нет, а жизнь наша была настолько неправильной, что конец оказывается ближе, чем мы полагали. Ну и слава Богу, в противном случае нас ожидала перспектива дожить до склероза, слабоумия и прочих прелестей, о которых читали в книгах, наивно полагая, что нас это не коснется. А собственно, почему?
        Самое обидное заключаемся в том, что все неприятности начинаются с того момента, когда мы оказываемся наиболее подготовленными к жизни - и знания есть, и опыт, и ощущение собственной значимости постепенно сходит на нет, и эмоции постепенно угасают, давая разуму оценить все надлежащим образом.
        Зачем мы всю жизнь учились?
        Чтобы лечь в землю?
        Нас учат - индивид обеспечивает будущее роду, род дает возможность выжить виду, виды обеспечивают существование жизни на Земле. А как же «мыслящий тростник»? Неужели мы ничем не отличаемся от насекомых, от животных и рыб? Неужели, несмотря на наш разум, мы существуем, чтобы обеспечить дальнейшее существование вида «человек».
        Вот говорят, разум есть приспособление природы для того, чтобы та познавала себя. Если это действительно так, зачем человек конечен - ведь со смертью каждого человеческого существа теряется что-то в этом самом познании, теряется безвозвратно.
        Зачем существует смерть?
        Нет, душа не принимает этого, но постепенно устающее с годами тело заставляет человека смириться с покоем. Усталость всегда чревата взрывом. Взрыв души называется смертью.
        Страх смерти присущ не только человеку.
        Я видел, как плакали коровы, когда их привозили на мясокомбинат. Запах смерти, царящий там, заставлял животных плакать. Крупные слезы катились из глаз коров, когда их гнали на электрическую бойню.
        Я видел, как умирал мой кот, он понимал, что умирает, и поторопился попрощаться с тем, кто был ему самым близким существом долгие годы. Он взглядом попросил взять его на руки, вздохнул, тихонько лизнул мне руку, вытянулся и мяукнул, прощаясь.
        Английский зоолог и прекрасный писатель Джеральд Даррелл рассказывал об обезьянке по имени Пауль, что жила у него в доме и вела себя с достоинством короля. Пауль и умер с достоинством короля, понимая, что умирает, он однажды собрал всех криком, оглядел любимое им семейство Даррелов, высунул на мгновение язычок, словно хотел лизнуть сразу всех, и крошечная душа его отлетела вместе с последним дыханием.
        Смерть - неведомое состояние, которое пугает живое существо. И невозможно заглянуть за черту - в сгущающейся тьме ничего не увидишь.
        «А интересно, черт возьми, что будет после нас с людьми?»
        Что-то да будет. В конце концов, не одно поколение сошло в землю и пугает нас блеском черепов, являвшихся вместилищем мыслей и чувств. Заглядывать в будущее глупо, оно всегда будет богаче человеческих представлений.
        Куда интереснее подумать, что ждет нас после смерти. Если материалисты правы, то пугаться нечего - из праха выходим и в прах возвращаемся. Если правы попы, то нас ждет новый мир. Вот только зачем мы ему? И что мы будем там делать, в загробном мире?
        В стройных рядах райских праведников небритая проспиртованная личность будет выглядеть дико. И это естественно - трудно творить добрые дела, если ты при жизни с утра начинаешь решать самую важную задачу - где похмелиться? Поэтому алкоголик в раю - фигура противоестественная, он более органично смотрится в учреждении, где пахнет серой и кипящей смолой.
        Наш мир разделен незримой чертой.
        В одной половине он прекрасен, в нем творят ученые, ставятся спектакли, проводятся художественные выставки и пишутся книги. Эта половина населена удивительными интересными людьми, для которых работа и творчество является неотъемлемой чертой их бытия.
        Вторая половина - мрачна и безрадостна.
        Здесь существуют «сучьи кутки», обшарпанные притоны с разбитым унитазом и не единожды выбитыми дверьми, общежития с выбитыми стеклами и исписанными матерными словами подъездами. Здесь в коммунальных квартирах живут люди, интерес которых заключается в утренней опохмелке, обеденном выпивоне и вечерних посиделках на кухне с паленой водкой под нехитрую закусь из вялой селедки и черствого хлеба.
        В нашем мире идет война против человека. Ценность человеческой жизни стала ничтожна, она не больше стоимости химических веществ, входящих в состав его организма. Знаете, сколько стоят эти вещества? Около шестидесяти рублей. Человеческая жизнь зачастую оценивается еще дешевле.
        Режут и убивают за все - на почве ревности, в ходе бытовой ссоры, из-за сложившихся год назад неприязненных отношений, да мало ли у людей претензий друг к другу. Главным остается одно - все начинается с мирной выпивки, в которой будущий убийца и его жертва сливаются в алкогольном экстазе, который может разрушить любое неосторожное слово.
        Пьяный племянник пришел к тете за ее пенсией. А к кому ему еще было идти? Может, прикажете еще на работу устроиться? Племянник пришел и требовательно попросил денег. У женщины, разумеется, были свои виды на полученную пенсию. Раздраженный племянник решил вопрос решительно и по простоте душевной даже не подумал, что убивает любимую тетушку зря - ведь таким образом он лишился всех денежных поступлений в будущем.
        А одна супружеская пара все никак не могла закончить празднование Международного женского дня. Денежные запасы таяли, с магазинной водки пришлось перейти на алкогольные суррогаты, тут супруг и высказал неосторожное мнение, что праздник не может длиться вечно. То ли это его высказывание гордой женщине не понравилось, то ли сопроводил он эти слова каким-то решительным и обидным действием, но сердце красавицы не выдержало - несколько ножевых ранений, нанесенных ею, отправили супруга, по счастью, только в больницу, пусть и на длительный срок.
        Но эта одна сторона медали. Вторая еще страшнее - потому что никто не знает истинного количества драк и мордобоев, случившихся в «сучьих кутках» и притонах, никто не знает, сколько насилий над личностью происходит там ежесуточно, по одной единственной причине - никому не известно количество этих притонов, никто не знает, сколько у нас коммунальных квартир, в которые живут далеко не самые лучшие представители общества, именно потому, что это самое дешевое жилье. Более того, современные экономические условия способствуют расширению этой части жилого сектора. Но задумываться над этим вопросом нам некогда. Самые умные зарабатывают деньги и строят свое капиталистическое счастье.
        Самые глупые - а их немалая часть населения - пьют.
        Пьем, братцы! Не щадя живота своего!
        Пьем водку и вино, пьем суррогаты, пьем очистители стекла, самогон и едва созревшую брагу, добавляем в пиво химикаты - и все с единственной целью: одурманить мозги и не дать им мыслить.
        В газетах можно встретить объявления: «Срочно ищу непьющего бригадира!», «Требуется работник без вредных привычек». Ну зачем во множественном числе? У нас вредная привычка одна, но она основная.
        Мы пьем дома и на работе, пьем в кафе и подворотнях, по поводу и без повода, во здравие и за упокой. По официальным данным, производство алкоголя на душу населения в России достигает 21 литр в год. Еще год назад было всего 18 литров. А по подсчетам Всемирной организации здравоохранения, полное угасание этноса наступает уже при объеме алкогольного производства в 8 литров на душу населения в год. Надо сказать, что обе стороны оптимисты - одни берут за реальность явно заниженные цифры, вторые - слишком завышают предел, за которым начинается деградация нации. Ведь если из общего числа исключить тех, кто свое уже отпил, и тех, кто по причине малолетства не в состоянии пока сам откупорить бутылку, то картина получится удручающая - по 18,5 литра в год придется на каждое алкоголеупотребляющее рыло. Пьющий мужчина у нас раз в три дня выпивает бутылку водки, то есть практически не просыхает. Можно ли в этих условиях гарантировать сохранность национального генофонда?
        Но прилавки ломятся от своего и импортного спиртного, да еще многие гонят самогон, а сердобольные братья из солнечных республик, обосновавшись в нашем доме, травят хозяев техническим спиртом, который до нужных кондиций разбавлен водой и для приличия разлит в грязные бутылки с криво наклеенными этикетками фирменных напитков.
        Борьба бесконечна, это маленькая война, которую красноглазый зеленый змий ведет с населением нашей страны и в которой, похоже, одерживает убедительную победу. Но русского человека возможность поражения не устрашит. Русский человек привык к страшилкам. Держа бутылку в одной руке и стакан в другой, он хладнокровно слушает эти страшные слова и произносит тост, чтобы этого не случилось.
        И пока мы пьем, все мечты о светлом коммунистическом, а равно как и о светлом капиталистическом рае, даже просто о нормальной человеческой останутся бесплодными мечтами наших руководителей. Пока мы пьем, будут существовать темные «сучьи кутки», обшарпанные притоны, а на ночных улицах нормальных людей будут встречать опухшие небритые рожи с неизменным вопросом: «Слышь, дай рупь! На опохмелку не хватает». И будьте уверены, что если вы ему откажете, он из вас этот рубль вытрясет, возможно вместе с жизнью.
        Я не призываю всех и сразу записаться в трезвенники - это так же невозможно, как встретить в лесу Бабу Ягу. Сам далек от праведного образа жизни.
        Но быть может, каждому пьющему и выпивающему человеку стоит просто остановиться, посмотреть по сторонам. Потом осторожно заглянуть в зеркало и убедиться, что печать деградации еще не затронула его благородного чела, и все это просто досужие выдумки умников, которые предпочитают сидеть с книгой, вместо того чтобы, как и подобает настоящему мужику и русскому богатырю, перед выходом в свет хлопнуть пару граненых стаканов или на худой конец влить в себя ведро пива?
        А может, руководству нашей страны надо просто признать, что битву с зеленым змием мы уже проиграли, - последние из когда-то крепкого воинства уже лежат около колес вверенного им трактора «Беларусь», зажав в руке стакан, или просто, покачиваясь и шатаясь, глядя на мир бессмысленными ничего не видящими глазами, идут в никуда.
        И зачем мы такие кому-то нужны? Вот такие - разуверившиеся, усталые, погрязшие в грехах и потреблении, лишенные идеалов, не знающие пути?
        А главное - что мы будем там делать такие, среди звезд, где бессмертна душа?
        Гнать самогонку из левоспиральных фотонов? Или вечно вариться в котлах? Но физическую боль чувствует тело, душе требуются иные мучения.
        Отсюда следует единственный вывод - мы будем лежать смирно под крестами и обелисками, нас не потревожат трубы ангелов и глас Божий - мы уже испытали рай и ад на земле, нас ничем не удивить, а праведникам вечная жизнь будет не наградой, а наказанием.
        Вот построили дома прощания - тихо, прохладно, покойник смирно лежит в гробу, все ходят с печальными лицами, пахнет тленом увядающих цветов, а на экране демонстрируются фотографии покойника. На них он еще жив, на них он не думает о смерти - произносит тост за жену, держит на руках ребенка, тащит из воды одуревшую щуку или просто смотрит на вас живыми глазами.
        «Безвременно покинул наш мир после продолжительной и тяжелой болезни».
        Разве это не фарисейство?
        Поневоле настраиваешься на мысль - а что будет после тебя, что скажут о тебе, как ты жил на белом свете. О покойниках говорят либо хорошо, либо молчат.
        Как говаривал один знакомый грузин: «Жизнь прожить - не чахохбили скушать». Ты был прав, Анзор. Скушать чахохбили проще.
        Отец никогда не учил меня жить правильно, он учил меня жить достойно. Это куда более объемное понятие, потому что жить достойно и значит - жить правильно. Простые правила, библейские заповеди - если бы мир и в самом деле жил по ним, на Земле бы давно наступил золотой век.
        Увы!
        Терпеть не могу либеральных интеллигентов.
        Раньше к интеллигенции относились инженеры, учителя, библиотекари, доктора и кандидаты разнообразных наук, серьезные читатели. Была у нас рабочая и крестьянская интеллигенция. Теперь их нет. Сейчас все они низведены до маргиналов. Представители московской и питерской тусовок присвоили себе право говорить от имени всего народа.
        Они никого не любят, кроме самих себя, они обожают свое отражение в зеркале. Они с легкостью необычайной могут покинуть свою страну, если что-то в ее развитии им не понравится. Потому что страна им до лампочки, у них нет Родины. Они граждане мира, а потому им наплевать на эту страну - они молятся на иные идеалы.
        Не могу представить себе отца, уезжающего за границу.
        Да и сам я никогда не смог бы уехать, разве что моя Россия откажет мне в своей материнской любви.
        Долгое время я вел заочные разговоры с отцом. Мы спорили, соглашались друг с другом, обменивались оценками происходящего в мире. Мы понимали друг друга.
        Отец относился к той высокой интеллигенции, которой не стало, которую смел и смял вал вальяжных ничтожностей, присвоивших себе право говорить от имени остального населения.
        В один прекрасный день отец мне не ответил.
        Я вдруг понял, что отец ушел окончательно. Опоры не будет. И тогда я попрощался с ним еще раз. Прощай! Хотелось бы встретиться. Но за последней чертой - пустота.
        Мы продолжаем жить, а родственники, друзья и знакомые постепенно уходят. Зачем жить долгую жизнь - ведь обязательно окажешься в одиночестве?
        Сто лет или около того - срок достаточный для того, чтобы мы совершили предначертанное, чтобы мы испытали все радости и все горести. Уставшие от забот, мы все-таки покидаем этот мир. Все правильно, так и должно быть. Вечность - это не для человека. Ты взошел на корабль, совершил плавание
        Время подходит.
        На лес, на луг
        лег пухом снег
        Ну что, мой друг?
        Окончен бег?
        Ты помнишь день?
        Ты помнишь старт?
        А что теперь?
        Теперь ты стар.
        Тебе обидно?
        Забудь про боль.
        Ты - бывший лидер,
        теперь ты - ноль.
        Да, с мокрой майки
        твой номер снят,
        а юных стайки
        тебя теснят.
        Ты встал у кромки.
        Не двадцать лет.
        Для прежней гонки
        причины нет.
        Неторопливо
        скользя по льду,
        шепнешь ты бездне:
        - Ну все!
        Иду!
        А все-таки мы прожили неплохую жизнь. Нам нечего стыдиться, папа. И пройденного нами пути у нас никто не отберет.
        С радостным криком врывались мы в жизнь. Со вздохом разочарования покидаем его. Пусть другие продолжают путь, возможно, им предстоит понять истину, на которую мы так и не нашли ответа.
        Зачем мы жили на Земле?
        Все-таки обидно уходить.
        Все мы неповторимы, как песчинки в пустыне, как капли в океане, звезды на небе, дождинки, из которых соткана радуга.
        С каждым уходом мир становится беднее на единицу погасшей человеческой души.
        Мы уходим. Подобно жившим до нас, мы осыпаемся желтой листвой, обещающей будущие урожаи.
        Кто мы были?
        Путники извилистой тропинки лет? Бегуны, финиш которых близок? Игроки, игравшиеся в чет-нечет с вечностью?
        Зачем мы жили на Земле?
        Ответа нет, но есть жесткая кладбищенская трава, которая знает все. Есть колючие кладбищенские акации и сирень, которые оплачут нас по весне.
        Царицын,
        меж двумя датами.
        notes
        Примечания
        1
        Владимир Алексеевич Лютиков. Стихотворение из сборника «Посвящение любимой». Райиздат, 2005.
        2
        Стихи В. Сорокина, прижизненное издание. И, к сожалению, не единственное.
        3
        Стихи Н. Крайкова в редакции автора. Прижизненное раритетное издание. Публикация в журнале «Кубань» за какой-то забытый год.
        4
        В. Лютиков. Ступени к Богу. Райиздат, 2005.
        5
        Песня из репертуара Муслима Магомаева, если кто помнит.
        6
        Песня из репертуара рок-группы «Чиж & С», если кто слышал.
        7
        М. Ломоносов. Хрестоматийные стихи, потому и приведены первые строки, остальные каждый образованный читатель без особого труда может вспомнить сам.
        8
        Валерий Брюсов. Менее хрестоматийные строки. Однако и их можно найти в любом собрании сочинений многоуважаемого автора сих строк.
        9
        Неизвестный поэт. Список из спецхрана Рая, ЦРА 10/4711/Н/6752.
        10
        Дайте отступить от правила. Читатель пошел дотошный, сразу же сносок требует, где взял стихи, кто автор. А вот не буду я его называть, может, неудачное стихотворение выбрал, не отражает оно влюбленности поэтической души, хотя та и присутствует в жизни! А сноску сделаем, чего уж, не каждому захочется рыться в первоистоках, да и не найти этих истоков так, запросто, по истечении многих лет - журнал «Мы». 1990, № 7.
        11
        И не зря Лютиков сомневался в авторстве. Песня это была, ее Владимир Семенович Высоцкий однажды спел. Некоторые говорят, что стихи написал Ю. Кукин. Попробуй разберись во всем! По всему получается, пошутил демиург над нашим героем. А быть может, увидев крайнюю влюбленность и отчаяние своего тезки, по широте своей души и отзывчивости и отжалел эти горькие строки. Кто знает?..
        12
        А вот эти строчки, читатель, уж точно принадлежат Ю. Кукину. Наше поколение песню эту с удовольствием пело, с не меньшим удовольствием поют и те, кто пришел после нас.
        13
        Владимир Лютиков. Обитель муз. Издательство «Демиург», 2017.
        14
        В самом деле, вычитав у Виктора Гюго, что при богослужении на острове Серк местные крестьяне распевают подобный гимн, Лютиков был немало поражен его словами. Но одно дело вычитывать это в собрании сочинений классика, и совсем другое - слушать гимн самому!
        15
        Автор не установлен, следовательно, в этом случае мы имеем дело с народным творчеством.
        16
        Юлий Ким. Московские кухни.
        17
        Стихи царицынского поэта Бориса Щурова. Сборник стихотворений, 1999.
        18
        Владимир Лютиков. Обитель муз. Издательство «Демиург», 2017.
        19
        Стихи Н. Тихонова.
        20
        А ведь соврал Эдуард Зарницкий, нагло соврал! Не его это стихи, он их у Михаила Абрамова слямзил из сборника «Избранное», Царицын, 1996. С. 26. Не зря говорят, скажи, у кого ты воруешь, и я скажу, какой ты поэт.
        21
        Владимир Лютиков. Дыхание любви. Издательство «Демиург», 2021.
        22
        Автор этих строк не опознан, похоже, и в этом случае мы имеем место с народным творчеством. А жаль, слова хорошие, в таких песнях обычно и живет человеческая душа!
        23
        Есть барды, под чьи песни хорошо путешествовать, блуждать в тайге, штурмовать бурные реки и горные вершины. Есть такие, которые хорошо смотрятся на сцене, или сатиричные и ироничны люди, над их песнями хорошо смеяться в теплой компании людей, не принимающих того, что в обществе творится. Есть барды, поющие на разрыв души, их слушаешь в одиночестве и с отчаянием начинаешь понимать, что с их песнями жить тоскливо, а без песен - и вообще невозможно. В последнее время расплодилась категория ресторанных бардов, их песни великолепно идут под водочку и сациви, более того - даже аппетит нагоняют!
        24
        Имя, конечно, не случайно походит на фамилию одного известного европейского философа. Философы, как и бесы, любят ввести человека в заблуждение и увлечь его сомнительными истинами и ценностями.
        25
        Стихи Марины Цветаевой.
        26
        Владимир Лютиков. Иерихон, 2017. [email protected].
        27
        В. Лютиков. Неизданное. Галактика Мэя, 2017.
        28
        Владимир Владимирович Маяковский, общеизвестное стихотворение.
        29
        Б. Пастернак, одно из общеизвестных стихотворений.
        30
        Слова народные, музыка, как обычно, ворованная.
        31
        Владимир Лютиков. Обитель муз. Издательство «Демиург», 2017.
        32
        Вортамб - объединенные земли Воронежа и Тамбова.
        33
        Казачье название обуви.
        34
        Лица кавказской национальности - обиходное название всех выходцев с Кавказа в конце XX века.