Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / СТУФХЦЧШЩЭЮЯ / Скоренко Тим : " Законы Прикладной Эвтаназии " - читать онлайн

Сохранить .
Законы прикладной эвтаназии Тим Скоренко
        # Вторая мировая, Харбин, легендарный отряд 731, где людей заражают чумой и газовой гангреной, высушивают и замораживают. Современная благополучная Москва. Космическая станция высокотехнологичного XXVII века. Разные времена, люди и судьбы. Но вопросы остаются одними и теми же. Может ли убийство быть оправдано высокой целью? Убийство ради научного прорыва? Убийство на благо общества? Убийство… из милосердия? Это не философский трактат - это художественное произведение. Это не реализм - это научная фантастика высшей пробы.
        Миром правит ненависть - или все же миром правит любовь?
        Прочтите и узнаете.

«Давно и с интересом слежу за этим писателем, и ни разу пока он меня не разочаровал. Более того, неоднократно он демонстрировал завидную самобытность, оригинальность, умение показать знакомый вроде бы мир с совершенно неожиданной точки зрения, способность произвести впечатление, «царапнуть душу», заставить задуматься. Так, например, роман его «Сад Иеронима Босха» отличается не только оригинальностью подхода к одному из самых древних мировых трагических сюжетов,? - он написан увлекательно и дарит читателю материал для сопереживания настолько шокирующий, что ты ходишь под впечатлением прочитанного не день и не два. Это - работа состоявшегося мастера» (Борис Стругацкий).
        Тим Скоренко
        Законы прикладной эвтаназии
        Пролог
        Ненависть

1
        Мир держится на ненависти. Уверяю вас, именно на ненависти и ни на чём другом. Любовь - это сказки для детишек. Ради любви совершают подвиги, не спорю, но как только предмет любви исчезает, пропадает и само чувство.
        А ненависть будет всегда. Даже если тот, кого вы ненавидите, уже двадцать лет как в могиле, вы всё равно будете его ненавидеть.
        Ненависть - это топливо для сердец. Лигроин для душ.
        Вот человек в очереди перед вами. Вас раздражает, когда он долго решает, что купить. Когда он считает деньги. Когда он флиртует с продавщицей. Ваши деньги уже наготове, вы отсчитали точную сумму, без сдачи, чтобы не задерживать очередь. А теперь вы вынуждены стоять и ждать из-за какого-то кретина. Это ненависть, будем знакомы.
        Вас не пропустили на перекрёстке. Урод на «Бентли» проехал на красный свет, чуть не сбив вас. Вы идёте дальше и фантазируете на тему «что бы я с ним сделал, если бы догнал». Причём вы видите свои фантазии так чётко и реалистично, что они кажутся реальностью. Вот он тормозит в тридцати сантиметрах от вас. Выходит из машины и матерится. Вы подходите к нему, к этой толстой разъевшейся харе, и плюёте в него словами. Вы брызгаете на него слюной, вы материтесь в ответ, он отступает, а потом вы хватаете его за жирную шею и вписываете носом в капот. Когда вы представляете себе эту картину, ваши руки непроизвольно повторяют воображаемые движения.
        Это ненависть.
        Вы ненавидите человека, который толкнул вас в метро. Соседа, который наблевал в лифте. Продавца, который пересчитывает кассу вместо того, чтобы вас обслужить. Вы ненавидите гомосексуалистов и лесбиянок, евреев и нацистов, филологов и философов, вы взращиваете в себе ненависть, потому что она заставляет вас двигаться дальше. Она вынуждает вас барахтаться в молоке, превращая его в сметану.
        Собственно, роман не об этом. Просто вы должны помнить, что всё, что делают герои этого романа, они делают не из любви, не из сострадания и даже не из алчности. Ими движет ненависть. Впрочем, она движет всем миром.

2
        В этот день доктор медицинских наук профессор Алексей Николаевич Морозов принимает историческое решение. Он заходит в свой кабинет и открывает шкафчик с препаратами. Достаёт маленькую бутылочку с прозрачной жидкостью. Набирает её в шприц. Выпускает из шприца набравшийся вместе с препаратом воздух. Аккуратно кладёт шприц в нагрудный карман халата и покидает кабинет.
        Каждый день вы едете на работу. Вы садитесь на «Багратионовской», едете по Филёвской линии до «Киевской», пересаживаетесь на кольцо, затем едете до
«Проспекта мира», там переходите на Калужско-Рижскую линию и далее - до
«Алексеевской». От выхода метро до Звёздного бульвара - ещё пятнадцать минут. Вы проходите по набитому подземному переходу, в котором таджики торгуют рыбой, а слепой саксофонист наигрывает «Yesterday», проходите мимо универсама «Азбука вкуса», сворачиваете на улицу Бочкова, проходите мимо ресторана «Тарас Бульба», мимо магазина «Магнолия», мимо троллейбусного депо №5.
        Вы встречаете огромное количество людей. По дороге вам совершенно не на что смотреть, кроме как на них. Конечно, вы обращаете внимание на огромный шпиль Останкинской телебашни, но лишь затем, чтобы понять, на какой высоте облака. Можно определить с точностью до метра.
        Люди идут навстречу, обгоняют вас сзади или просто стоят на улице. Старушка с табличкой «асталась одна с внуком памагите», местный модник в нубуковых сапожках до середины икры и курточке с блёстками и поддельным мехом, широколицая киргизка за прилавком магазина, убирающий мусор служащий «Макдоналдса», серьёзный охранник в холле банка - всё это люди, которые живут рядом с вами. Которых вы видите каждый день. Но вы ничего не знаете о них.
        Может быть, этот охранник каждый день до крови порет жену кнутом. Рукоять кнута соединяется с основной частью (полотном) при помощи металлического кольца. Таким кнутом не зацепишься за дерево, потому что он слишком толстый. Зато им можно перешибить бревно.
        А вот эта киргизка убила своего ребёнка. Она просто вынесла его на улицу и выбросила в контейнер с мусором. Он не кричал, не ревел, его никто не заметил. Контейнер перевернулся в мусоровоз. Ребёнка спрессовало вместе с тоннами яблочных огрызков, использованных презервативов и чайных пакетиков.
        А модник ещё десять лет назад, когда был мелким хулиганом, поджёг пьяного в подъезде соседнего дома. Старик получил девяностопроцентные ожоги и умер в больнице. Мальчишки смотрели, как мечется горящий человек, и смеялись, потому что он был похож на насекомое. На кузнечика, которого поливают кипящим целлофаном. На жука, в которого воткнули спичку.
        Вы не знаете, что сделали эти люди, но вы знаете: чистых нет. Вы не знаете, когда мимо вас проходит убийца, когда - вор, когда - насильник. Вы знаете только, что они проходят мимо вас. Что они не трогают вас.
        Когда мимо вас проходит доктор медицинских наук профессор Алексей Николаевич Морозов, вы видите серьёзного хорошо одетого человека 53-55 лет, в элегантном пальто, в шерстяной шляпе с неширокими полями (модель Vitafelt от Stetson). Он идёт немного вальяжно, но при этом сосредоточенно; он смотрит по сторонам, но не отклоняется от заданного направления и не отвлекается на пустяки. Он покупает в киоске газету «Известия», которую всё забывает выписать, и журнал «Папарацци» для двенадцатилетней внучки.
        Вы и подумать не можете, что норма Алексея Николаевича - два убийства в неделю.

1.Накамура
        Китай, провинция Биньцзян, июнь - август 1945 года

1
        Суббота, около трёх часов дня.
        Спальное место Накамуры в идеальном порядке. Кровать, полка для личных вещей: аскетическая обстановка. На полке - подставка для карандашей, стопка бумаги, ежедневник в кожаном переплёте. Накамура сидит на кровати, уставившись в стену. Обои - серые, грубые, на стене висит репродукция «Большой волны в Канагаве» Кацусики Хокусая. Накамура не позволяет себе большего, хотя любит Кацусику и готов повесить на стену все тридцать шесть видов Фудзи. Но есть такое понятие: дисциплина. Значит, он оставит только «Волну», но никогда не украсит остальные стены казармы другими репродукциями.
        На всех напала полуденная дрёма: Осами, Мицудзи, Санава - все спят. Кто-то читает книгу, кто-то в тысячный раз мусолит письмо от матери. Накамура тоже иногда получает письма от матери. Она гордится, что её сын служит в непобедимой японской армии, она верит в его будущее и в будущее своей страны. Накамура высылает ей деньги, около сотни иен в месяц. Это больше, чем её собственная зарплата. Остальные деньги Накамура кладёт на военную сберегательную книжку. Тратить деньги здесь негде. По Пинфаню особенно не поездишь.
        Накамура рывком поднимается с кровати и подходит к окну. Первое время по субботам окна завешивались чёрными шторами снаружи, чтобы курсанты не видели заключённых. Теперь это не имеет смысла.
        У него нет никаких дел в казарме, но до занятий ещё много времени, а просто так слоняться по территории базы нельзя. Он достаёт из кармана амулет, сжимает его в руке. Затем медленно выходит из казармы. У входа - часовой, Асагава. Он маленький и тихий, молчаливый. Асагава смотрит на Накамуру, но ничего не говорит: хочешь выходить - выходи. Отвечать будешь сам. Накамура идёт прочь. По мере приближения к центральным воротам его шаг становится чеканным.
        На самом деле ему просто интересно. Он любит смотреть на то, как привозят
«брёвна». Слово «марута», которым обозначают заключённых, пишется не так, как
«бревно», да и произносится иначе. Но все говорят «брёвна», потому что так проще.
        Мимо проходит маньчжур с тачкой. От маньчжура несёт падалью: наверное, вывозит мусор. Всю грязную работу делают маньчжуры.
        У хозяйственного управления раздаются крики и лай. Везут.
        У ворот кто-то из военной жандармерии, Накамура его не знает. Военные жандармы великолепно умеют забывать - и это одно из самых ценных их качеств. Хорошая память приравнивается к преступлению. Накамура пытается забыть лица людей в стеклянных камерах Иосимуры, но не может. Он пытается забыть мальчика, разложенного на органы. И самое главное - он пытается забыть Изуми. Но у него не получается, потому что Изуми - это сверкающий фонтан, запертый в девяти квадратных метрах.
        По двору идёт генерал-лейтенант Исии, Бог Войны. Его сверкающий автомобиль остаётся где-то позади. Накамура видит Исии крайне редко. Иногда зелёный открытый лимузин проезжает мимо, чтобы покинуть территорию базы. Впервые Накамура смотрит на идущего генерала.
        Накамура боится, что его примут за шпиона. Он должен находиться в казарме до половины четвёртого, а затем идти в лабораторию. Но интерес перевешивает дисциплину - бывает и так. Очень жарко. Над Биньцзяном - солнце.
        Исии о чём-то говорит с человеком из отдела Касахары. Зелёный грузовик разворачивается неуклюже, медленно. Это старый «Додж» тридцать третьего года, и снаружи он выглядит как обычная машина с тентом. Под тентом - металлический кузов без окон. Внутри нет сидячих мест, только маты на полу и трубы отвода отработавших газов - в качестве отопления зимой.
        Жандарм запирает ворота. Рядом с Исии появляется Иосимура. Подтянутый, худой, выглядит совсем юным (ему тридцать восемь), на носу очки с толстыми стёклами. Что за взгляд прячется под очками - лучше не знать. Самый страшный взгляд, самый мудрый.
        Накамуре интересно: впервые на принятии «брёвен» - сам генерал-лейтенант, начальник базы, и полковник, начальник одной из групп Первого отдела. Значит, предстоит что-то серьёзное. Привезли заключённых для каких-либо спецопераций.
        Их начинают выводить: с завязанными глазами, в наручниках, одного за другим через узкую дверь в заднем торце кузова. Мужчины, женщины - китайцы. В основном, партизаны и враги Японии. Накамура знает, что попадаются и простые местные жители, но это необходимый процент брака. Самое страшное, что Изуми, его сияющий фонтан - не ошибка, никак не ошибка.
        Их выводят и строят. Они ничего не понимают - думают, плен. Думают, их будут пытать, выбивать из них информацию. Может, они сумеют спастись. Есть такие, кто знает, зачем их сюда привезли, но и они таят надежду на спасение. Надежду, которой нет.
        В принципе, они уже расписаны. Иосимуре нужны человек десять мужчин, женщины его сейчас не интересуют. Такахаси и Футаки тоже поистратились, нужно пополнение.
«Брёвна» строят и тычками ведут к небольшой двери в огромном массиве лабораторных корпусов.
        Если Накамуру заметят, он сделает вид, что был в храме, а теперь возвращается в казарму. Он хорошо видит происходящее через забор с колючей проволокой, опоясывающий главное здание.
        Последняя шестёрка «брёвен» отличается от первых тридцати-тридцати пяти человек (Накамура не считал точно). Они не китайцы. Китайцы дают общую картину, но для частных случаев нужно рассматривать также представителей других рас. Когда война окончится, Японии понадобится знание их особенностей.
        Их шестеро, всего шестеро - и это «брёвна», но «брёвна» высшей ценности. Двое рослых, светловолосых, в русской армейской форме. Иваны. Накамура слышал - они придумали смешное слово «ходя». Они называют так и китайцев, и корейцев, и японцев. Это унизительно.
        Невысокий мужчина с чёрными волосами. Национальность не определить. Гражданский.
        Ещё двое похожих, мужчина и женщина, кожа тёмная, глаза круглые. Индусы, что ли.
        И девушка. Высокая, очень высокая. Она стоит рядом с Иосимурой, который кажется карликом в сравнении с ней. Огромные впалые глаза, чёрные круги вокруг них закрывают пол-лица. Они выглядят естественно, точно причина вовсе не в недосыпе или недоедании. Нос смешной, острый, как у птицы. Губы тонкие. Крупная, но стройная; под бесформенной на несколько размеров больше кофтой вырисовывается грудь.
        Накамура рассматривает её внимательно. Некрасивая, думает он. Тут же его сердце сжимается - при мысли об Изуми. Она маленькая, тонкая, печальная. Накамура мечтает вызволить её, но никогда не позволит себе подобного. Потому что солдат есть солдат. Не страх перед кемпейтай, не опасность останавливают его, а собственная совесть. Он ненавидит себя за то, что наделил «бревно» именем.
        Пятерых иностранцев уже уводят. Исии Сиро, высокий, в круглых очках, с реденькой бородёнкой и пышными усами, что-то говорит. Девушку с кругами под глазами отделяют от остальных, её конвоируют за генерал-лейтенантом. Исии разговаривает с ней. Накамура не может разглядеть, отвечает ли она. Возможно, отвечает.
        Двор пустеет. Грузовик уезжает в глубь базы. До занятий остаётся около десяти минут.

2
        Курсанты играют с крысами. Сопляки - разводят бактерии чумы в аппаратах Исии, но не всегда понимают, зачем нужны «брёвна». Их гложет тоска по Японии, они клянут себя за то, что отправились в Маньчжурию. Зато здесь больше платят. Далеко не у всех есть допуск к лаборатории.
        Накамуре кажется, что он - другой. Полгода работы в отряде 731 закаляют человека. Перестаёшь бояться трупов, перестаёшь воспринимать «брёвна» как людей. Их учили именно так. Вечером курсанта вызывали и приводили в комнату, где на операционном столе или просто на полу лежал труп. Тачка ждала в коридоре, задача - вывезти. Трупы были самые разные. Чудовищно взбухшие, покрытые язвами и рубцами. Аккуратно распотрошённые, залитые кровью. Лишённые конечностей, обмороженные. Сначала нужно было помочь ассистенту окунуть тело в раствор карболовой кислоты, а затем взять тело и отнести его к тачке. По коридорам труп приходилось везти до крематория, там сдавать его в руки работнику огня и меча. Меча - потому что иногда трупы рубили перед тем, как сбрасывать в отверстие пышущей жаром шахты.
        Труба крематория - одна из самых высоких в Японии. Хотя Маньчжурия - это Китай, но база - это всё же японская территория. Трубу видно отовсюду, но пассажиры поездов харбинских железных дорог думают, что проезжают мимо завода. Всё равно ближе чем на пять километров к базе подъехать невозможно.
        Младших курсантов пока что не подпускают к людям. Крысы, свиньи, собаки - это для них. Техники-лаборанты читают общие лекции - по истории отряда, по принципам применения бактериологического оружия. Войдя в лабораторию, Накамура вежливо здоровается с Санаравой, рассказывающим курсантам о газовой гангрене и её особенностях. Накамура занимается по свободной программе. Книги нельзя выносить из лаборатории, поэтому приходится параллельно слушать Санараву, хотя его лекцию Накамура и так знает наизусть.
        Появляются Осами, Мицудзи и Кокен, соратники Накамуры. Им тоже предписано самостоятельное изучение надлежащих предметов.
        Библиотека обновляется каждую неделю. В большие альбомы вклеиваются новые фотографии с комментариями врачей. Накамура дружит с одним из сотрудников съёмочной группы. Они - единственные, кто может свободно перемещаться по территории базы и бывать внутри бараков с заключёнными равно как и в испытательных лабораториях. Таким же правом раньше обладали и метеорологи (в 731-м их было двое), но когда один из них погиб от чумы да ещё чуть не разнёс её по базе, метеослужбу уравняли в правах с обычными солдатами.
        На этой неделе - свежие снимки. Синдромы газовой гангрены, чумы, холеры, брюшного тифа, дифтерита, туберкулёза, сапа. Обмороженные конечности. Лица, ошпаренные кипятком.
        А вот данные от харбинского отделения - там проверяли, сколько времени человек может продержаться без пищи и воды.
        Накамура читает и рассматривает материалы с полным спокойствием. Он не видел Изуми уже неделю, но не позволяет себе мысли о том, что её больше нет. Может, она просто ждёт своей очереди - тогда есть надежда. Нет надежды. Есть-нет-есть-нет, это вертится в голове Накамуры, и он перестаёт понимать суть написанного в отчётах харбинского отделения.
        В лабораторию заходит незнакомый Накамуре офицер, судя по знакам отличия, полковник.
        Санарава отдаёт честь, смотрит вопросительно.

«Тут только малыши?- интересуется полковник.- Мне нужен подготовленный лаборант».

«Накамура!» - вызывает преподаватель.
        Накамура встаёт. Он очень надеется, что увидит Изуми. Возможно, ему придётся работать неподалёку от камер.

«Я рекомендую Накамуру,- говорит Санарава.- Был отличным курсантом, сейчас один из самых дисциплинированных и старательных лаборантов».

«За мной».
        Незнакомый полковник немногословен. Накамура едва поспевает за ним.

«Ты знаком с работой доктора Иосимуры?» - «В общих чертах».- «Подробнее».
        Полковник шагает так, точно не успевает на поезд. На каждый его шаг приходится три шага Накамуры. Последний вспоминает, что бывал однажды в отсеке, где работает Иосимура. Лаборатория №5 - табличка на двери, и больше ничего. Но он не видел опытов, только пустую лабораторию.

«Прежний лаборант в госпитале с тяжёлой травмой. Один из заключённых разбил ему голову куском батареи, который прятал в камере под матрасом. Ты будешь записывать всё, что говорю я, а также доктора Танава, Томиока и Иосимура. Я - доктор Мики».
        Накамура немного путается в именах. «Доктор Мики»,- повторяет он про себя.
        Они проходят через общий отдел, минуют знакомые Накамуре лаборатории чумы, холеры, туберкулёза, затем идут по коридору к внутренней тюрьме. Этот коридор Накамура помнит смутно, но именно через него приходилось возить тела в крематорий.
        Здесь он впервые увидел Изуми. Её вели, хрупкую, но гордую, из тюремных камер в одну из бактериологических лабораторий. Она пережила чуму, выдержала, выдавила из себя, как гной из лопающегося бубона. И потом, гораздо позже, она осталась на полчаса наедине с Накамурой, курсантом-сторожем. Ей хотелось говорить - почти все её соседи по тюрьме были китайцами, не понимавшими по-японски. Она была единственным «бревном» японского происхождения. И ей хотелось говорить на родном языке.
        Спросите у Накамуры, как выглядит Изуми. Он не сможет описать её, будто у него отнимается язык, только слово-ассоциация, «фонтан», сорвётся с его губ. Он влюбился в неё такую - истощённую, измученную, покрытую струпьями.
        В её камере есть окно, и Накамура может добраться до него, чтобы подбросить записку с камешком. Она высовывает через прутья решётки нос, больше ничего не проходит, и Накамура любуется этим носом и шлёт ему, носу, воздушные поцелуи. Этот самый послушный, самый аккуратный лаборант.
        Они минуют тюрьму и попадают в вотчину Иосимуры. Здесь страшно, очень страшно. Нет, никаких криков, никаких искажённых лиц и изувеченных тел. Страх врос в стены, страх лежит на полу, подобно тени.
        Вот и лаборатория №5. Они поднимаются на второй этаж блока «ро», центрального здания.
        Стеклянные стены.

«Вы готовы приступить к работе сразу же, лаборант Накамура?» - спрашивает Мики.
«Готов, доктор Мики».
        Для Накамуры непривычна работа без защитного костюма. В лабораториях с животными и в чумной лаборатории Такахаси нельзя и шагу ступить без маски и спецодежды. Здесь все просто в халатах и перчатках, некоторые - в шапочках.
        Стеклянные стены камеры для испытаний. Спиной к вошедшим стоит невысокий человек в очках. Иосимура, которого Накамура так боится. Даже всемогущий Исии Сиро не представляет такой опасности. Исии где-то далеко.
        Иосимура оборачивается. Его взгляд на удивление мягок.

«Лаборант старший лейтенант Накамура Кодзи по вашему распоряжению прибыл!»

«У вас пять минут на изучение записей вашего предшественника,- строго говорит Иосимура.- Они лежат на столе, ручка - тоже».
        Накамура смотрит на записи: стандартные описания симптоматики заболевания. В данном случае - обморожения. Смотри и записывай.
        Рядом с Иосимурой - фотограф из съёмочной группы и человек с переносным мольбертом. Зачем нужен художник при наличии самой современной фототехники, Накамура не знает.

«Я готов, господин полковник».- «Называйте меня доктором».
        Они все - все эти начальники, Минато, Танабэ, Ногути, Такахаси - не любят своих званий, точно стесняются их. Они называют себя врачами. Как себя чувствует врач, отнимающий жизнь? Когда какой-нибудь ассистент впрыскивает «бревну» сыворотку с бактериями чумы, что он чувствует? Он убивает, убивает безжалостно. «Мы на войне», - говорит его внутренний голос. Нет, дружок, мы не на войне. Мы в госпитале, и эти люди ничего тебе не сделали. Вводи им тиф, бросай в них бомбы с возбудителями газовой гангрены, выкачивай из них кровь, вводи им воздух в вены. Смотри, как они себя ведут, и записывай, записывай, не упусти ничего, дружок.
        За стеклом три человека, все китайцы. Мальчишка лет десяти, молодой человек лет двадцати пяти и мужчина лет пятидесяти. На всех троих только набедренные повязки. На лодыжках и запястьях - датчики, датчики на груди, на шее, на голове. На полу лежат мягкие маты, но стены и потолок камеры - металлические.

«Понижаем».
        Рука Иосимуры тянется к тумблеру на небольшом пульте. Два лаборанта что-то настраивают.
        Люди за стеклом начинают подёргиваться, самый старший что-то говорит, но слов не слышно.

«С их стороны - отражающая поверхность»,- тихо поясняет Мики для Накамуры.
        Накамура внимательно следит за происходящим. Его рука строчит автоматически. Температура в «холодильнике» - плюс десять градусов. Иосимура снижает ещё на пять.
        Людям холодно. Мальчик и молодой человек пытаются прижаться друг к другу, но у них не получается. Только тут Накамура замечает, что руки и ноги подопытных связаны, ступни пристёгнуты к полу. Заключённые не могут придвинуться друг к другу.
        Накамура описывает их поведение. Почему они не падают, думает он. Потом он видит тонкие столбы, к которым привязаны подопытные. Точно прочитав мысли Накамуры, Мики поясняет:

«Столбы из непроводящего холод материала, это не металл».
        Температура падает до нуля.
        Подопытные корчатся. Ноль градусов не кажется комфортным тепловым режимом, когда на тебе только набедренная повязка.

«Ветер?» - спрашивает один из ассистентов.
        Иосимура жестом показывает: нет.
        Художник бездействует. Фотограф снимает со вспышкой примерно раз в минуту. Накамура оборачивается: есть ещё человек с видеокамерой. Он появился незаметно.
        Минус пятнадцать. Это уже по-настоящему холодно.
        Большинство опытов по обморожению проводится зимой. Однажды Накамура видел с крыши общего корпуса, как людей выгоняли на двадцатиградусный мороз и поливали водой. Сегодняшний опыт направлен, скорее всего, на изучение поведения человека при постепенном понижении температуры. И на фиксацию момента смерти.
        Накамура думает о том, как бы он отреагировал, если бы в камере перед ним корчилась Изуми. Он трясёт головой, отбрасывая страшную мысль. Где-то в глубине его пожирает червь: она умрёт, она всё равно умрёт.
        Минус тридцать. Холодно, очень холодно. Если на такой мороз выставить руку человека, предварительно политую водой, начнётся обморожение. В сухом воздухе лаборатории обморожение невозможно. Пока.
        Мальчишка что-то кричит, немо, беззвучно. Фотограф снимает. Старший мужчина безвольно висит на столбе - он понял, что проще застыть и принять смерть.
        На одном из циферблатов высвечивается показатель влажности. Низкая, шестьдесят три процента. Над пультом - часы. Лаборант что-то записывает посекундно. Накамура старается не упустить ни одного движения, тоже пишет, пишет, пишет. Фотограф снимает.
        Минус тридцать пять. Непонятно, жив ли старший. Парень и мальчишка бьются в путах.
        Накамура смотрит на журналы, лежащие перед ним. Один открыт. Заголовок: выживаемость при минус двадцати градусах. Возраст, пол каждого подопытного, время до смерти. Заморожено, судя по записям, двадцать два человека. А вот выживаемость при минус сорока - через несколько страниц.
        То, что пишет Накамура, называется «Выживаемость при понижении температуры на 5 градусов каждые 60 секунд».
        Неожиданно Накамура осознаёт, что ему непонятен смысл подобных экспериментов. Когда между привязанными к столбам китайцами на полигоне Аньда бросали фарфоровые бомбы, начинённые возбудителем газовой гангрены, это было логично. Испытание оружия на непосредственной мишени имеет смысл. В чём смысл выяснения выживаемости китайцев? Ведь у японцев будут совсем другие показатели. Японцы. Изуми.
        Минус сорок.

«Старик почти»,- говорит лаборант. Иосимура пристально смотрит на старика.
        Минус сорок пять.
        В этот момент Накамура понимает, насколько рутинной стала для него подобная работа. Точно так же он фиксировал симптомы чумы у крыс, потом у свиней и собак. Потом точно так же - у людей. Никакой разницы. Он просто механизм, у него нет души. Правда, есть ещё одно «но»: «брёвна» - не люди. Они - материал, обычный материал, из какого строят дома, шьют одежду, делают мебель. Нет, стоп. Из этого материала делают оружие. Фарфоровые бомбы.
        Накамура пишет механически, он фиксирует показания приборов и при этом думает совершенно о другом. Сколько там уже «минус» - он не знает, хотя его руки пишут:
«минус тридцать».
        Мальчишка расслабился, как ранее старик. Только парень ещё продолжает вяло шевелиться в путах.
        Минус пятьдесят пять.

«Старик всё. На удивление слабый».
        Накамура неожиданно просыпается и снова начинает осознавать происходящее. За прозрачной перегородкой мёртвый старик висит на своём столбе, посиневший, застывший. Минус пятьдесят пять, всего тринадцать минут, чтобы убить человека. Нет, чтобы проверить реакцию «бревна», как-то так.
        Мальчишка умирает при минус шестидесяти пяти, парень дотягивает до минус восьмидесяти. Иосимура поворачивается к Накамуре, заглядывает в записи.

«Хороший почерк,- говорит он.- Где ты такого взял, полковник?»

«У Санаравы. Ты из какой группы?»
        Накамура вскакивает.

«Лаборант группы Такахаси Накамура Кодзи».

«У Такахаси достаточно людей,- медленно произносит Иосимура,- а мне нужен толковый ассистент. Так что будешь тут. Кодзи, хм…»
        Накамура не понимает, что хотел выразить новый начальник этим хмыканьем.

«Пойдём, Кодзи, посмотрим на наши объекты».
        Иосимура небольшого роста, у него круглое лицо и зализанные назад волосы. Очки в толстой чёрной оправе. Они заходят в помещение, где только что в агонии корчились люди. Тут очень холодно, но уже, конечно, не минус восемьдесят. Вслед за ними в камеру заходит и один из ассистентов, а затем и художник.
        Иосимура дотрагивается до одного из тел.

«Мягкий»,- говорит он тихо.
        В этом есть что-то жуткое.

3
        Накамура, старший лаборант группы Иосимуры, смотрит на своих соседей по казарме немного свысока. Всё-таки его повысили, а они всё ещё ходят в младших. Впрочем, никто не обижается. Маньчжурский отряд 25202 - лучшее место для карьеры. Название сменилось ещё в начале года, для конспирации, но «731-й» как-то привычнее.
        Накамура идёт через весь корпус «ро», через всё это огромное здание, мимо крематория, к камерам.

«Отбор»,- говорит он часовому, и волшебное слово срабатывает. Часовой отдаёт под козырёк, Накамура проходит в арестантский блок.
        Поворот направо, в секцию «ха», ещё один часовой, решётка - и вот он, ряд камер.
        Камеры - примерно по десять квадратных метров, с земляным полом, лежанкой и парашей. Двери железные, двойные, с окошечком. Через окошко подают пищу. «Брёвна» кормят очень хорошо - свежее мясо, хлеб, сыр, зелень, овощи и фрукты. Нужно, чтобы они были здоровыми и сильными - для чистоты эксперимента.
        Собственно, на базе вообще кормят прекрасно. Если бы Накамура мог, он пересылал бы матери не только деньги, но и еду - он просто не может столько съедать. Свинины - сколько угодно, сладкие пироги, фрукты. Только иногда - варёный гаолян для очищения желудка.
        Накамура подходит к нужной камере - №14, за поворотом. Тут содержится Изуми. Она живучая. Она сумела победить чуму, и больше её пока не трогают - нужно, чтобы она полностью восстановилась для следующих экспериментов. Она восстанавливается слишком быстро: Накамура умоляет её болеть чуть дольше, он просовывает ей слабительное через отверстие в двери, пусть её лучше несёт несколько раз день, зато точно не заберут на исследование тифа или риккетсий.
        Он открывает окошко.

«Изуми»,- шепчет он.
        Её лицо перед лицом Накамуры. Она очень красива, хотя измождена. Она намеренно поддерживает себя в таком состоянии. Лишнюю еду она передаёт Накамуре. И ещё она много курит. Заключённым выдают по одной пачке в три дня, но Накамура снабжает её сигаретами, крепкими, американскими «Лаки Страйк». И ещё он передаёт ей купленное в магазинчике при базе нихонсю - чтобы вызывать похмелье. Всё это для того, чтобы она могла жить.
        Она кладёт руку на полочку, куда ставится еда. Он накрывает её руку своей.
        Изуми на удивление хорошо говорит по-китайски. Её взяли, потому что она показалась подозрительной, на улице Харбина. Схватили и отвели к какому-то подполковнику, который долго её расспрашивал, а потом отдал на поругание солдатам. «Шпионка!- сказал он.- Изменница!» Накамура не знает, чему верить. «Я просто жила в Китае, потому что мне так хотелось»,- говорила она. «Во время войны?» - спрашивал он. «А почему бы и нет?»
        Эта её безрассудная смелость бросила её в железные объятия отряда 731. Она всё делала неправильно. Она плюнула в лицо тому подполковнику, она не отвечала на вопросы, она проявила характер. Что ж, вот он, твой характер, девочка, тонет в чуме и тифе.
        Она могла бы не стараться выглядеть больной. Она могла бы кричать: я здорова, пытайте меня дальше, вводите мне свою дрянь, я сдохну, пусть я сдохну. Но она не делала этого - потому что был Накамура, и он просил её жить. Ради этой просьбы она ела слабительное и курила по три пачки в день.

«Здравствуй»,- говорит Накамура.
        Она слабо улыбается. В этой улыбке - приветствие.
        Она не любит его, но у неё нет никого другого. Накамура этого не замечает.

«У нас пара минут».- «Ты платишь чьей-то жизнью за право увидеть меня ещё раз».
        Он не может просто выйти отсюда, миновать часового, вернуться в лабораторию или в казарму. Он может выйти только с конвойным, чтобы оправдать своё присутствие. Это дорогого стоило - втереться в доверие к Иосимуре, причём настолько, что тот стал посылать лаборанта за «брёвнами».
        Сейчас нужны две женщины - китаянка и, желательно, русская. Если нет - можно кого-то из монголок, их три или четыре. Накамура вспоминает девушку, которую увёл некогда с собой Исии Сиро. Высокую, с чёрными волосами и кругами под глазами. Её нет в общих камерах. Может, её нет вообще нигде. Её прах - в общей могиле, без имени.
        Женщин нужно привести не в лабораторию №5, а вывести на северный двор. Предстоит поездка к «ящику смерти». Всё это довольно необычно, поскольку для «ящика смерти» чаще всего используют отходы. Искалеченные «брёвна», не годные для обычных экспериментов.

«Прости меня»,- говорит Накамура.

«Ничего».
        Изуми знает, что никто не вытащит её из камеры - ни Накамура, ни сам Господь Бог.

«Война скоро окончится. Говорят, что Япония терпит поражение»,- говорит Накамура.
        Она улыбается.

«Моя смерть - вклад в нашу победу».- «Я не хочу победы».
        Ты врёшь себе, Накамура? Чего ты хочешь, победы или любви?
        Он не отпускает её руку. Через отверстие виден кусок стены камеры. К стене прикреплена сигаретная пачка, на которой висит потёртая куртка Изуми.

«Чем ты её приклеила?»

«Рисовыми зёрнами».
        Перед глазами Накамуры встаёт Изуми, которую вскрывают заживо. Сначала заражают тифом, а потом кладут на операционный стол и вскрывают, чтобы смотреть, как болезнь проходит внутри организма. Человек живёт так ещё несколько дней.
        В Средневековье существовало поверье о живом компасе. Собаке наносили рану холодным оружием. Оружие оставалось в портовом городе, а собаку держали в трюме корабля, причём ране не давали зажить. Оружие, лежащее на круглой подставке, всегда показывало направление, в котором шёл корабль. Оно рвалось закончить своё дело, добить зверя.
        Двадцатый век вернул это поверье в лаборатории 731-го отряда. В цивилизованную высокотехнологичную Японию. Незаживающая рана на теле человека - она же незаживающая рана на теле страны. На теле человечества.

«Пора».
        Они могут прикоснуться губами к губам - нужно просто нагнуться. Но нет - Изуми уже исчезает в глубине камеры, Накамура идёт дальше.
        Он выбирает двух женщин. Русских, как назло, нет. Приходится брать монголоидную девушку лет двадцати, крепкую, цепкую, злую. С помощью часового он надевает на неё наручники. Китаянка покорна, она идёт сама.
        Часовой открывает двери камер и помогает довести «брёвна» до выхода. В принципе, за заключёнными должны идти двое, но Накамура уже не раз доказывал, что спокойно справляется один. Доверие Иосимуры ему на руку.
        Он проходит лабораторный блок насквозь. Тут его ждёт открытый джип. За рулём, как ни странно, Мики.

«Надо поторопиться, остальные уже в пути».

«А где шофёр?»

«В госпитале».
        Слишком много заболевших среди солдат и вольнонаёмных. Нельзя работать со штаммами опасных болезней и быть абсолютно чистым. Однажды в лаборатории разбилась пробирка с возбудителем газовой гангрены в питательной среде. Трое пострадали: у одного - спина, у другого - ноги, у третьего - лицо. Последний смотрел на себя в зеркало - уже после лазарета - и не мог жить. Он повесился в казарме, когда там никого не было, на рукаве собственной рубахи.
        Накамура не решается спросить, далеко ли ехать. Он солдат, его работа - выполнять приказы.
        Джип выезжает из северных ворот и сворачивает на восток.

«Бывал там?» - спрашивает Мики дружески.

«Нет».
        Он только слышал о «ящике смерти». Последнее пристанище выживших.
        Джип едет довольно быстро, свежий ветер из окон раздувает волосы женщин. Они сидят в заднем отсеке, отделённом от пассажирского салона решёткой. На них наручники, глаза завязаны, во рту у каждой кляп.
        Асфальт исчезает, дорога становится песчаной, а затем практически исчезает. Джип едет по полю, впереди виднеется частично обрушившийся забор из красного кирпича. Местами он густо покрыт плющом, местами в проломах растут кусты. Ворот нет, хотя когда-то они были: ржавые металлические решётки валяются в траве по обе стороны большого пролома в стене.
        За забором - заброшенные здания складов. Грязные, с облупившейся краской, с проваленными крышами.
        Мики, не снижая скорости, въезжает в чёрный провал ворот в одном из зданий. Огромное помещение, на бетонном полу - лужи, серые колонны, оскаленная арматура. Мики останавливает джип у маленькой двери, теряющейся в массиве стены. Вокруг - солнечные зайчики. Они отражаются от луж и переливаются всеми цветами радуги.
        Дверь - перекошенная, с облезшей краской. Мики и Накамура выводят женщин из джипа. Мики достаёт ключ и вставляет в едва заметную замочную скважину, открывает. За дверью - аккуратный ухоженный коридор, будто они снова на территории базы отряда
731.
        Мики идёт первым, толкая перед собой китаянку. Монголку ведёт Накамура. Он осматривается по сторонам - ничего особенного. Двери, двери, двери.
        Мики сворачивает направо: лестница. Два этажа вниз. Монголка пытается побежать назад, оттолкнув Накамуру, но получает сильный тычок в живот, сгибается.
        Лаборатория сильно напоминает комнату №5. Накамура осматривает помещение. Вот смотровое стекло, вот пульт управления. В комнате - десять человек. Сам Иосимура, два лаборанта, оператор с кинокамерой, Накамура с Мики, два простых солдата Квантунской армии и ещё два незнакомых офицера.
        Иосимура знаком показывает на зарешёченное помещение на другом конце лаборатории. Там за стальными прутьями - подопытные, четыре человека. Трое - измождённые, кожа да кости, один - без рук. Обрубки кое-как замотаны тряпками, но крови нет: руки он потерял давно. Исследование обморожения конечностей - так это называется. Женщин вталкивают к ним.
        Накамура снова превращается в робота. Полчаса назад - с Изуми - он был человеком. Сейчас он - механизм, аппарат по проведению эксперимента. «Брёвна» - расходный материал.
        Одного из измождённых китайцев выводят из клетки. Иосимура о чём-то тихо говорит с незнакомым офицером. Проскакивают отдельные слова: концентрация, чай, жёлтый, синий.
        Накамура понимает, о чём речь: это газы. Чай - цианистый водород, синий - фосгеноксим, жёлтый - иприт или люизит.
        Стеклянная камера - маленькая, метр на полтора, не больше. В неё ведут узкие рельсы, на которых стоит вагонетка. Измождённого сажают в вагонетку - он почти не сопротивляется, привязывают к поручням. Откуда-то из боковой комнатки (Накамура не успевает заметить, откуда) появляется человек с двумя спеленатыми, но живыми голубями. Он привязывает их за лапки к тому же поручню, отпускает. Голуби легко сбрасывают тряпки, стягивавшие им крылья, начинают биться на привязи.
        Вагонетку вкатывают в стеклянную комнатку, закрывают дверь, проверяют герметичность. Двое солдат молча стоят и ждут команды.
        Незнакомый офицер что-то говорит Иосимуре, тот вращает вентиль. Судя по всему, регулируют концентрацию. Иосимура резко говорит: «Пошли!» Солдаты с видимым усилием тянут на себя что-то похожее на рукоять. Камера постепенно наполняется газом. Оператор снимает. Секундомер отсчитывает время.
        Человек в вагонетке смотрит на своих мучителей мутными глазами, а затем открывает рот и вдыхает полной грудью. Его раздирает кашель. Голуби бьются. На лбу подопытного взбухают вены, его лицо багровеет. Оператор снимает.
        Накамура нигде не видит художника. Он уже знает, зачем тот нужен. Кинокамера не передаёт цвета, цветные фотографии тоже часто искажают реальность, да и цветной плёнки постоянно не хватает. Задача художника - в точности передать цвет холодных ожогов при обморожении, химических травм и так далее.
        Человек бессильно облокачивается на борт вагонетки. Цвет его лица напоминает цвет сырого мяса. Один голубь тоже мёртв, второй ещё шевелит крылом - это агония.

«Четырнадцать с половиной».
        Меньше четверти минуты, а кажется, целая вечность.
        Накамура смотрит на остальных подопытных. Рот монголки заткнут, но в глазах её - не страх, а ненависть. Такая ненависть, что Накамуре самому становится страшно.

4
        Они идут по коридору впятером: Иосимура, Мики, Накамура и два безымянных солдата Квантунской армии. Да, ещё две женщины, но они не люди, а «брёвна», считать их незачем. Иосимура сворачивает в малозаметную дверь слева. Накамура бы прошёл мимо - даже ручки на двери нет.
        Небольшой холл, широкие металлические двери, цифровой код, большая красная кнопка. Это лифт.
        Иосимура набирает код, затем нажимает кнопку. Лифт большой, человек на двадцать.
        Они едут вниз. Накамуре кажется, что очень долго. Сколько же подземных этажей может прятаться под невзрачными развалинами склада? Другой вопрос: почему подземный комплекс построен тут, а не под основной базой отряда 731?
        Всё, прибыли. Снова предбанник, затем короткий коридор, затем - большое помещение.
        Накамура осматривается. В центре - нечто вроде гроба со стеклянной крышкой.
        Накамура представляет себе, как в этот «гроб» кладут живого человека, как закрывают крышку, как он корчится от боли. Может быть, это очередное устройство для исследования возможностей человека при откачивании воздуха из герметичного помещения. Сначала набухают вены, глаза выступают из орбит, потом человека разрывает изнутри. Стены таких камер всегда покрыты кровью и мясом. Накамура видел подобный опыт лишь однажды.
        Нет, тут что-то другое. Слишком много трубок, датчиков, циферблатов. Помещение огромное. В дальнем углу жужжит огромная машина, похоже, автономный генератор. Энергонезависимость.

«Лаборант Накамура,- Иосимура смотрит прямо в глаза.- Я выбрал вас, потому что вы исполнительны, умны и молчаливы. Особенно мне нравится последнее. Доктор Мики в курсе всего, а солдаты - глухонемые. Вы - третий человек, которого я допускаю к данным опытам».
        Накамура думает о тех, кто построил всё это. Кто привёз сюда генератор, кто установил лифт, сконструировал странную машину в центре помещения.

«Их больше нет, лаборант Накамура»,- говорит Иосимура.
        Точно мысли читает, думает Накамура.

«У вас слишком подвижное лицо, лаборант. По нему можно прочесть всё, о чём вы думаете, точно по напечатанному тексту».
        Накамуре становится смешно. Тоже мне читатели. Они могут прочесть всё, кроме самого главного. Кроме Изуми.
        Ничего не отражается на его лице, когда он думает об этом.
        Иосимура обходит странную установку. Накамура подходит ближе и смотрит внутрь
«гроба». Там, под стеклом, лежит человек. Его брови и ресницы покрыты инеем. Жив ли он - непонятно.

«Вы знакомы с понятием «анабиоз», лаборант?»

«Так точно. Анабиоз - это временное прекращение жизнедеятельности организма, такое его состояние, когда все жизненные процессы настолько замедлены, что видимые признаки жизни отсутствуют. Тем не менее при возникновении благоприятных…»

«Хватит, лаборант. Вижу, что читали учебники. Что вы лично думаете об анабиозе? Если забыть о теоретических выкладках?»

«Я думаю, он возможен»,- Накамура и сам поражается своей смелости.

«Правильно думаете»,- Иосимура улыбается. Улыбка кажется зловещей.

«Многие животные,- говорит он,- впадают зимой в состояние гибернации, то есть спячки. Температура тела у них снижается. У крупных - на пять, максимум десять градусов. У мелких, вроде сусликов, она может падать практически до нуля. Почему так не может существовать человек? Я задал себе этот вопрос. Можно ли погрузить человека в сон и сохранить его тело неизменным?»
        Это никак не пересекается с назначением отряда 731. Никакого бактериологического оружия, никаких бомб и убийств. Накамура весь внимание.

«Помимо нас с доктором Мики, о проекте знает генерал-лейтенант Исии и его братья - Такэо и Мицуо. Генерал Исии и стал инициатором проекта. Дело в том, что у генерал-лейтенанта - рак горла. Он может прожить ещё пять-шесть лет, но не более. Помимо того, ему уже пятьдесят три года, немало. Анабиоз позволит ему - а впоследствии и нам - дожить до момента, когда болезни и старость будут побеждены. Когда начальником отряда был генерал Масадзи Китано, мы были вынуждены прекратить исследования, но возвращение генерала Исии дало нам новую надежду».
        Иосимура произносит свою речь с воодушевлением, и Накамура узнаёт этот стиль. Так ведёт себя перед солдатами сам Исии. Он расхаживает по сцене с микрофоном и говорит бурно, восторженно, размахивая руками.
        Накамуре хочется сказать что-то вроде: «Не нужно меня вдохновлять, я и так буду делать то, что нужно». Но так сказать нельзя.
        Иосимура снова читает мысли лаборанта.

«Но хватит,- говорит он.- Давайте работать».
        Он подходит к саркофагу с противоположной от входа стороны. Солдаты отошли к стене. Они поставили женщин на колени и не дают им вырваться. Мики также подходит к саркофагу.

«Наблюдайте, Накамура»,- говорит он.
        Иосимура повышает давление внутри саркофага (Накамура видит циферблат с единицами измерения - паскалями). Затем медленно поднимает температуру. На стекле появляются капли конденсата.

«Если он жив,- говорит Иосимура,- значит, мы победили».
        Процесс оказывается довольно длительным. Накамура думал, что Иосимура сейчас откроет крышку саркофага и человек внутри тут же проснётся. Но это не так. Доктор садится около пульта и молча смотрит через запотевшее стекло. Раз в две-три минуты он протягивает руку и чуть-чуть поворачивает какие-то датчики. Солдаты заталкивают женщин в небольшую клетку в дальнем углу помещения.
        Молчание уже раздражает Накамуру. Иосимура чувствует нетерпение лаборанта.

«Да, это не быстро, Кодзи. Выводить показатели на нормальные нужно постепенно, в течение примерно часа. Потом как минимум час подопытный будет отходить от состояния анабиоза. Теоретически».

«Были ли уже успешные опыты?» - спрашивает Накамура.

«Пока нет. Но будут».
        Мики тоже садится и жестом показывает Накамуре: можно. Тот находит глазами свободный стул и опускается на него. Солдаты остаются стоять.
        Время тянется необыкновенно медленно.

«Но ведь можно выяснить, жив или мёртв подопытный, сразу же по открытии саркофага…
        - говорит Накамура.

«Мы так и делаем - пока. Нет смысла ждать, пока мертвец придёт в себя».
        Накамура неотрывно смотрит на саркофаг.
        В какой-то момент Иосимура щёлкает тумблером в последний раз и кивает Мики. Тот отщёлкивает массивные засовы. Из саркофага валит пар. Крышку нужно поднимать вручную. Мики жестом подзывает Накамуру. Крышка очень тяжёлая.
        Мужчина в саркофаге выглядит мёртвым. Это не китаец - скорее, монгол. Крупный, резко очерченные скулы. Иосимура держит в руках две пластинки с ручками. К каждой пластинке подведено по два провода, синий и красный.

«Накамура, следите за пульсом объекта,- говорит Иосимура.- Если пульс появится, тут же говорите».

«Это дефибриллятор,- поясняет Мики.- Устройство, предназначенное для стимуляции кардиоритма».
        Иосимура прикладывает пластинки к телу человека справа чуть повыше, почти у плеча, слева - пониже. Мики обходит Накамуру и дёргает рубильник на пульте. Тело
«замороженного» вздрагивает.

«Ещё».
        Ещё один разряд, тело ещё раз вздрагивает. Пульса нет.

«Нет».
        Мики говорит: «Помоги».
        Вместе с Накамурой они вытягивают тело.

«Уменьшить процент мианезина»,- говорит Иосимура.

«Согласен»,- это Мики.

«Мы никак не можем прийти к верному составу анксиолитика для замедлений функций организма»,- поясняет Иосимура.
        Он жестом подзывает одного из солдат, указывает ему на клетку. Тот подтаскивает к саркофагу девушку-китаянку.
        Китаянка бьётся в руках солдата. Мики умело вкалывает ей дозу успокоительного. Девушка безвольно повисает. Они с солдатом взваливают её тело на аппарат.
        Иосимура смешивает препараты на столе у правой стены. Накамура не знает, куда ему деться.

«Теорию вы изучите потом, Накамура. Мне хотелось, чтобы вы читали книгу и представляли себе, как описанное в ней выглядит на самом деле. Я дам вам соответствующие материалы».
        Он говорит, а его руки непрерывно движутся. Наконец, Иосимура поднимает шприц, выпускает в воздух тонкую струйку жидкости.

«Вот, готово».
        Он идёт к саркофагу.
        Накамура смелеет.

«Доктор Иосимура!»

«Да?»

«Если вы вкололи объекту успокоительное, то оно в любом случае послужит дополнительным транквилизатором, не так ли? Вы учитывали его взаимодействие с анксиолитиком?»
        Иосимура усмехается и наклоняет голову вправо.

«А ведь он прав».
        Судя по всему, он обращается к Мики.

«Мы и предыдущему сначала успокоительное вкололи, правда, Кэндзи?»
        Мики подзывает жестом второго солдата, который уже держит наготове монголку. На этот раз Иосимура сразу вкалывает ей анксиолитик. Мики бесцеремонно сталкивает тело китаянки с саркофага, оба учёных с помощью солдата кладут бьющуюся монголку на прибор. Постепенно её движения слабеют.

«Молодец, Накамура, далеко пойдёшь»,- говорит Мики, удерживая ноги женщины.
        Когда она окончательно успокаивается, Иосимура аккуратно срезает с неё одежду - бесформенную кофту и юбку. На ней нет нижнего белья. Затем доктор подсоединяет к телу кабели питания. Раствор - в вену, трубки - в рот, в мочеиспускательное и анальное отверстия, ещё одну трубку в нос. Накамура внимательно наблюдает за процессом.
        Все ритуалы соблюдены, Иосимура опускает крышку саркофага.

«Процесс заморозки автоматизирован»,- говорит он и нажимает на большую синюю кнопку.
        Они смотрят на постепенно покрывающееся инеем стекло.

«Можно вопрос?» - это Накамура.

«Да».

«Зачем нужны были два объекта?»

«Именно для этого. Всегда нужно брать страховой экземпляр, если с первым будет что-то не то».
        Он показывает одному из солдат: убрать. Тот берёт китаянку на руки и уносит.

«Её нельзя возвращать к остальным»,- протягивает Накамура.

«Конечно»,- подтверждает Мики.
        Накамура чувствует себя частью какого-то дружеского заговора. Не военного преступления, не запрещённого эксперимента, а розыгрыша, организуемого группой сокурсников, чтобы повеселиться. Одновременно с этим у Накамуры появляется мысль о том, как спасти Изуми. Сложная, очень сложная к реализации.

5
        После июньского бунта «брёвен» охрану заметно ужесточили. Конечно, инициатором стал русский: китайцы в жизни бы не поднялись на борьбу. Они умели умолять о пощаде, бросаться в ноги, они прекрасно владели тайным языком перестукивания между камерами и умудрялись покупать у охранников дополнительные порции курева за золотые зубы. Русские всегда вели себя иначе. Они ни с кем не общались, постоянно пытались ударить охранника и выбраться из камеры.
        Это была единственная ошибка сотрудников тюрьмы: двух русских посадили в одну камеру. Через два дня один из них сказался больным, а когда охранник пришёл выяснить, что случилось, разбил солдату голову наручниками. Русские были смелы, но глупы. Они забрали у охранника ключ от двери камеры и от наручников, но не убили его. Он вырвался и выбежал прочь, при этом заперев наружную решётку. Русские выпустили заключённых, но их тут же расстреляли снаружи. Всех китайцев отравили газом этой же ночью: «бревно» не должно воспринимать себя как человека.
        Подсознательно Накамура боится нового бунта в седьмом тюремном отсеке. Новый бунт - снова газ в камерах, и у Изуми не будет ни единого шанса.
        Весь июль они работают с Иосимурой и Мики над устройством для анабиоза. Накамура большую часть времени скромно стоит в стороне, но иногда подаёт здравые мысли, которые очень ценят оба начальника. Впрочем, внизу, в лаборатории анабиоза, никакой иерархии не чувствуется: с ним общаются как с равным. Молчаливые солдаты стоят в стороне.

28 июля Иосимура вызывает к себе в кабинет Мики и Накамуру около семи утра.

«Садитесь»,- говорит он.
        Напротив стола Иосимуры - три мягких кресла европейской работы. Центральное остаётся пустым.

«На днях к нам нагрянет Исии»,- говорит он.
        Все знают, что предсказать поведение генерал-лейтенанта невозможно. Днём он спит, около семи вечера просыпается, полный сил и энергии. Ему совершенно наплевать на расписание окружающих. Он может созвать срочное совещание в три часа ночи. Единственное, чему приходится подчиняться, это графику подвоза «брёвен». Их везут из подвалов японского посольства в Харбине или из окрестных деревень - днём.

«Он не сказал мне этого, но за столько лет я хорошо изучил генерал-лейтенанта. Мы можем ждать его даже сегодня вечером. Скорее всего, он вызовет меня и Мики, но вам, Накамура, тоже нужно быть готовым. Поэтому я ходатайствовал о предоставлении вам индивидуальной комнаты. Сегодня же вы переезжаете из казармы в собственное помещение, здесь, в одном из домов командного состава. Там пустуют две квартиры - меньшую предоставили вам».
        Накамура вскакивает.

«Спасибо, господин полковник».

«Сидите, Кодзи. Квартира номер четыре, корпус два. Вот ключ».
        Он передаёт Накамуре небольшой ключик и бумагу-пропуск.

«В вашей комнате будет внутренний телефон. Как только Исии позвонит мне, я тут же перезвоню вам. Машину поведёте вы. Обычно за рулём Мики, ему это нравится, но Исии любит соблюдение субординации. Исии не будет с вами разговаривать, только со мной и немного с Мики. Но если вдруг он задаст вам какой-либо вопрос, будьте готовы ответить на него совершенно чётко, чеканя слова, по-военному. При Исии вы не доктора, а солдаты».

«Хотя он тоже любит, чтобы его называли доктором»,- ухмыляется Мики.

«Да, не без этого».
        Накамура склоняет голову.

«Я всё понял, доктор Иосимура».
        Та монголка не проснулась. И ещё два китайца не проснулись. И китаянка не проснулась. И ещё один русский. Никто не просыпался после анабиоза по системе Иосимуры. Но каждый раз доктор находил какой-то прогресс, что-то правильное в своём опыте. Каждый раз он говорил: отлично, так и должно быть. Отлично, всё идёт к решению проблемы.
        Иосимура почти забросил свои опыты по обморожению и хладотерапии: этим занимались ассистенты. Он чувствовал конец войны. Чувствовал поражение Японии.
        Накамура поднимается.

«Можно идти?»

«Идите, Накамура. Сегодня к обеду вы должны быть на новом месте».
        Накамура заходит в казарму. Тут живут ребята, к которым он привык. Когда Санава ошпарился кислотой, Накамуре казалось, что это он, Накамура, пострадал, что это ему больно и страшно. А вот кровать Осудзи, как всегда, неубранная. Все убирают, Осудзи - ленится. На всеобщих смотрах и проверках дисциплины его кровать всегда успевал убрать кто-либо из сослуживцев.
        Мы все мертвецы, думает Накамура. Все мёртвые, мертвее «брёвен». Убивающий страшнее убиенного. Накамура вспоминает перекошенное изуродованное лицо Миямото, висящего на спинке кровати. Бедный, бедный мальчик. Из родственников у него была только мать, он посылал ей деньги. Мертвецы не могут любить картины Хокусая, думает Накамура. Виды Фудзи недоступны для мертвецов. Тем не менее он аккуратно снимает репродукцию со стены и скручивает в трубку.
        Накамура собирается быстро: он всё-таки солдат. Он берёт с полки и из-под кровати свой нехитрый скарб и отправляется к домам командного состава. Где-то здесь живёт сам Сиро Исии. Дома окружены забором с колючей проволокой. Накамура подаёт часовому пропуск, тот молча возвращает его. Проходи, Накамура, удачи тебе.
        Отсюда видна белая стена госпиталя. Сегодня солнце особенно высоко, и светит оно особенно ярко. Белая труба крематория. Белые стены корпуса «ро». Белизна, чистота.
        Он находит свой дом и квартиру. Одна довольно большая комната. Ванная, индивидуальный санузел. Всё аккуратно, чисто. Насколько Накамура знает, тут есть уборщики-маньчжуры. Ему не нравится, что кто-то будет входить в комнату в его отсутствие, но так уж заведено.
        Накамура садится на кровать. Сегодня у него нет никаких обязанностей, вообще никаких. Ему не нужно в чумную лабораторию Такахаси, не нужно в комнату №5. Просто сидеть и ждать, когда позвонит Иосимура. Телефон - на прикроватной тумбочке.
        На стене - какой-то безликий пейзаж. Накамура снимает его и вешает Хокусая.
        Внезапно ему приходит в голову удивительная мысль: если попросить Иосимуру, может, ему отдадут Изуми в личное пользование? Ведь командование имеет на это право. Они неоднократно забирали понравившихся женщин себе. Правда, после возвращали обратно - в помещения для «брёвен».
        Изуми - не случайное китайское «бревно», а шпионка.
        Пустота. Вокруг Накамуры и внутри него - пустота. Он ощущает себя не частью непобедимой Японии, а всего лишь бессмысленным лоскутом, оторванным от кимоно. Звонок Иосимуры - единственная ниточка, связывающая его с Квантунской армией и управлением по водоснабжению и профилактике, с отрядом 731.

6
        Звонок раздаётся в 21.46.

«Ко мне»,- и всё, более ничего. Доктор Иосимура живёт в четвёртом корпусе, у самого выхода из огороженной зоны для командования.
        Накамура одет, последние два часа он просто сидит на кровати и смотрит на картину Хокусая. Но за картиной, за волной и за Фудзи он видит лицо Изуми.
        У Иосимуры - большая квартира, не чета квартире Накамуры. Четыре комнаты как минимум - Накамура не знает точно. Он остаётся ждать в передней. Он уже бывал здесь. Мики появляется через минуту, а ещё через несколько минут все трое выходят из домика и отправляются к блоку «ро». Накамура стесняется спросить, где генерал-лейтенант Исии.
        Последний оказывается уже с другой стороны блока «ро», около джипа. По дороге через тюрьму они берут с собой двух девушек-китаянок. Те покорны и молчаливы. Так должны себя вести брёвна.
        Исии не один. С ним рядом - та самая девушка с кругами под глазами. На ней - мужская форма без погон и никаких наручников. Смеркается, девушка кажется Накамуре очень некрасивой. Для него загадка, что нашёл в ней Исии. Ещё большая загадка - почему она едет с ними.
        Накамура приветствует генерала, но тот не обращает внимания.
        В темноте прячется второй джип, поменьше первого и без решётки, отделяющей заключённых от водителя и пассажиров. Накамура и Мики садятся в большую машину, туда же заталкивают китаянок. Глухонемых солдат с ними нет. Иосимура, Исии и его дама идут к меньшему джипу.
        Мики выводит автомобиль на дорогу, ворота уже открываются: часовой наготове.

«Кто она?» - спрашивает Накамура, убедившись, что в другой машине не могут слышать его слова.

«Амайя, ночной дождь».
        Накамура молча ждёт продолжения.

«Я не знаю, кто она. Исии приблизил её к себе полтора месяца назад и не отпускает ни на шаг. Вряд ли она просто пленная. И не похоже, что он с ней спит. И ещё после её появления анабиозис достроили за полторы недели, хотя до этого возились несколько лет».
        На этом Мики замолкает. Судя по всему, ему и в самом деле нечего больше сказать.
        Девушка явно не японка. Может, русская. Может, откуда-то из Европы. Накамура видел мало иностранцев в своей жизни. Имя «Амайя» - японское. Почему?
        Мики едет очень быстро. Накамура высовывается из окна: вдалеке виден столбик пыли. Машина Исии не поспевает за ними.

«Они же знают, куда ехать»,- флегматично говорит Мики.
        Накамура думает о том, что через несколько минут ему предстоит общаться с самим Исии Сиро. Мало кто из простых лаборантов подходил настолько близко к Богу Войны.
        Ему приходит в голову неуместная мысль. Хочется спросить у Мики, женат ли генерал. Но нельзя, такого позволить себе точно нельзя.
        Они уже въезжают в «заброшенный» склад. Всё происходит точь-в-точь как обычно, только без глухонемых. Накамура и Мики тащат китаянок через коридор, через «ящик смерти», через незаметную дверь - в лифт. Те покорны.
        Лифт идёт вниз.
        С первого раза, когда Накамура попал в подземную лабораторию, в ней произошли заметные изменения. Глухонемые солдаты заметно расширили клетку для подопытных. Пульт управления устройством для анабиоза оброс новыми переключателями и датчиками. На столах появились разнообразные реторты и пробирки.
        Рядом с прибором поставили обычную больничную койку с ремнями для сдерживания буйных больных. На ней помещаемые в анабиоз должны заснуть прежде чем попасть внутрь саркофага.
        Мики и Накамура заталкивают «брёвна» в клетку. Как раз когда они заканчивают с подготовкой лаборатории - свет уже включен, китаянки заперты, с саркофага снято покрывало - появляются остальные. Первым входит Иосимура.

«Вот, доктор Исии»,- говорит он.
        Исии никогда не был просто начальником, пустобрехом. Учёный высочайшего уровня, микробиолог, он сам внёс множество новшеств в дело бактериологической войны. Фильтры для воды, фарфоровые бомбы - всё кажется изобретением Исии Сиро.

«Выглядит красиво»,- с усмешкой произносит генерал.
        Он плохо выглядит: усы обвисли, глаза за стёклами очков нелепо щурятся, он сутулится.

«Ещё немного, ещё несколько опытов - и мы достигнем необходимого уровня. С часу на час замороженный объект проснётся, с минуты на минуту…»
        В саркофаге и в самом деле находится объект. Они положили туда монголоидного мужчину два дня назад. Вчера опытов не было. И ещё Накамура подал здравую мысль: может, если подержать объект в анабиозе подольше, что-то изменится к лучшему. Иосимура настолько привык к получению опытных результатов почти без теоретической подготовки, что тут же согласился.
        Зачем предполагать, что в теле человека восемьдесят процентов воды, если это можно проверить?- так говорил Иосимура несколько лет назад, и фраза стала крылатой. Тот опыт был страшен. Человека помещали в горячую камеру с очень низкой влажностью, через которую постоянно продували ветер. За несколько часов подопытный превращался в мумию. Она весила двадцать процентов от начальной массы объекта.

«Пройдите сюда, генерал. Вам будет интересно самому разморозить объект».
        Исии дотрагивается руками до пульта управления, кончиками пальцев проводит по циферблатам и тумблерам.

«Это небыстро»,- говорит он.- «Около часа».- «Я готов потерпеть».
        При свете лабораторных ламп Накамура внимательно рассматривает генерала. Несмотря на ночное время и секретные опыты, тот одет точно на плац-параде. Зелёный мундир, на нём - ордена и медали. Тонкие очки поблёскивают.

«Ну, давайте разбудим нашу принцессу…»
        Накамура стоит в стороне, его задача - молчать.
        Исии повышает давление, щёлкает тумблерами, на которые ему молча указывает Иосимура. Раз, два, три, просыпайся, красавчик.
        Медленно повышается давление. Исии садится. Остальные в его присутствии стоят.
        Накамура думает, почему генерал назвал мужчину принцессой.
        Он внимательно рассматривает девушку с кругами под глазами. Изучает её так, точно собирается по памяти рисовать её портрет. Он ловит себя на мысли, что она вызывает в нём два противоречивых чувства - отвращение и вожделение. Физическая красота в таком случае не играет никакой роли. Вожделение возникает само по себе, независимо от внешности объекта. Накамура прогоняет через себя эти фразы, прочитанные некогда в учебнике по психологии. «Объект» - так он оценивает Амайю.
        Обычно ожидание пробуждения происходит в работе. Пока он, лаборант, медленно выворачивает регуляторы, Иосимура и Мики работают с химическими соединениями, проводят вычисления, записывают результат опытов в своих журналах. Но сейчас приходится молчать и ждать, пока Исии сам заговорит.
        Но ему, вероятно, нечего сказать.
        Проходит около сорока минут. Мики и Иосимура иногда перебрасываются ничего не значащими фразами. Сорок минут молчания - это непросто, даже для хладнокровного и вымуштрованного солдата.
        Исии спрашивает: «Можно?»
        Неделю назад Иосимура автоматизировал процесс. Теперь давление и температура повышаются без участия оператора. Когда нужный уровень достигнут, прибор сигнализирует о готовности к выводу из анабиоза. Пока что сигнала не было.

«Ещё хотя бы двадцать минут»,- отвечает Иосимура.

«Можно»,- решает Исии и вручную выворачивает температурный регулятор до предела, после чего нажимает на открывающий рычаг.
        Пар валит из-под крышки саркофага. Изо рта мужчины вываливается питательная трубка.
        И вдруг объект кашляет. Надрывно, страшно. Он кашляет, и кашляет, и его голая грудь забрызгана кровью, Иосимура с Мики пытаются прижать мужчину к столу, Исии с девушкой отходят подальше.

«Накамура!»
        Он точно просыпается от спячки, бежит к столу, хватает один из заготовленных шприцев с транквилизатором, передаёт Иосимуре.
        Объект постепенно успокаивается. Движения его замедляются, кровь перестаёт идти горлом. Он хрипло, надсадно дышит.
        Накамура ненароком заглядывает Иосимуре в лицо. Тот счастлив. Это то самое выражение, которое может возникнуть на лице полководца после окончательной победы его армии. Тут победа промежуточная, но они идут верным путём.
        Амайя что-то говорит Исии. Тот усмехается.
        Монгол тяжело дышит.

«Мозг работает?» - спрашивает Исии.

«Секунду!»
        Иосимура подносит к носу монгола ватку, смоченную в нашатырном спирте. Монгол резко открывает глаза и что-то громко говорит.

«Маму позвал, кажется»,- переводит Мики.

«Работает»,- констатирует Исии.
        Иосимура берёт заготовленный заранее шприц с синильной кислотой и делает монголу инъекцию. Тот молча расслабляется и закрывает глаза.

«Думаю, ещё несколько опытов, и мы сможем гарантировать полную безопасность для укладываемого в анабиоз,- говорит Иосимура.- Настоящий опыт был проведён несколько некорректно. Плюс ко всему он должен ещё как минимум час находиться в искусственной или естественной коме, чтобы жизненные процессы адаптировались к естественной среде».
        Исии смотрит на китайских девушек.

«Я хотел бы увидеть процесс погружения в анабиоз».
        Накамура идёт к клетке, открывает и выволакивает одну из подопытных. Она вяло пытается вырваться. Иосимура уже наготове: один укол, затем ещё один, затем они с Накамурой укладывают девушку на койку и привязывают.

«Она должна полностью заснуть, это напоминает наркоз»,- констатирует Иосимура.
        Экспериментальным путём выявлено, что анабиозник должен полежать под действием наркотика хотя бы двадцать минут перед помещением в камеру. Во всяком случае, только что оживлённый монгол лежал именно двадцать минут. Других удачных опытов пока что не было.
        Исии берёт стул и садится. Амайя остаётся стоять. Она выше Накамуры сантиметров на пятнадцать. В ней все сто восемьдесят пять. Или сто девяносто.

«Мы все знаем, что конец близок»,- говорит Исии.
        Это апокалипсическая картина. Исии сидит, перед ним на койке - тело китаянки, неподалёку прямо на полу валяется труп монгола. Вторая китаянка в клетке в углу. Амайя стоит за спиной генерала. Накамура, Иосимура и Мики выстроились по другую сторону от койки с «бревном». Исии будто проводит смотр своей маленькой армии.
        Но он не проводит смотр. Он говорит откровенно - едва ли не впервые в жизни.

«Если Советский Союз объявит Японии войну, мы не продержимся и недели. Нас просто сметёт красным серпом. Всё вот это снесёт - постройки, людей, машины. Русские - вандалы, я бывал в их стране в конце двадцатых».
        Он тяжело вздыхает.

«Император официально обратился к советскому правительству с просьбой быть посредником при переговорах с Соединёнными Штатами. К сожалению, этого обстоятельства не приняли США. Вчера в Потсдаме прошла конференция, на которой были сформулированы требования к капитуляции Японии. Мы их не приняли. Это значит, США вынудит СССР вступить в войну на своей стороне. Тем более СССР заинтересован в Китае. В течение двух недель Япония будет превращена в пепел и прах. Вы понимаете, что это значит?»

«У нас нет времени»,- отвечает Мики.

«Верно,- говорит Исии.- У нас нет ни дня. То, над чем вы работаете, должно быть сделано вчера. Не завтра и даже не сегодня».
        Он оборачивается к Амайе и разговаривает с ней по-английски. Накамура распознаёт отдельные слова, но суть разговора не улавливает. А вот Мики и Иосимура явно понимают, о чём речь.
        Она кивает, что-то отвечает звонким, красивым голосом. Если закрыть глаза, то кажется, что это Изуми. Но открываешь - и снова эта дылда.

«У вас есть ещё неделя, ровно неделя. В следующую пятницу устройство должно работать как часы».
        Иосимура кивает. Исии встаёт.

«Когда война закончится, мы станем первыми, кто сумел построить устройство для погружения человека в анабиоз. Вы должны понимать, что за этим будут стоять огромные деньги».
        Генерал проходит мимо Иосимуры и Мики. Он становится прямо перед Накамурой и смотрит на него сверху вниз, с высоты своих ста восьмидесяти одного.

«Тебе можно доверять, лейтенант?» - спрашивает он.
        Сейчас решается судьба Накамуры. У Исии потрясающий, нечеловеческий нюх. Не дай бог он почувствует хотя бы слабинку, хотя бы намёк на то, что у Накамуры подгибаются колени от страха… Это конец. Но Накамура твёрд. Ради Изуми, только ради неё.

«Да, господин генерал-лейтенант»,- чеканит он.

«Доктор»,- с ухмылкой говорит Исии.

«Доктор»,- механически повторяет Накамура.
        Исии отходит назад.
        Иосимура кивает. Мики и Накамура разрезают одежду на китаянке и перекладывают её тело в саркофаг, Иосимура заправляет все питающие и отводящие трубки, затем закрывает крышку.

«Температура минус сто двенадцать»,- говорит он.
        Единственный успешный эксперимент провели при этой температуре. Ниже - смерть, выше - тоже.
        Накамура рассматривает Амайю. Какую роль она играет в этом спектакле? Какой у неё странный нос - точно был некогда перебит, а потом исправлен, теперь он орлиный, горбатый. Какие у неё странные глаза - огромные, голубые, глубоко посаженные, в окружении чёрных каёмок.
        Исии смотрит на китаянку в саркофаге. Она лежит безмятежно, точно спит в собственной постели.

«Эта пусть остаётся тут»,- говорит Иосимура, указывая на второе «бревно».
        Мики кивает.
        Все пятеро идут в лифт. Это заговор, думает Накамура. И в этом заговоре он находится в равном положении с самим Исии Сиро.
        Пока лифт поднимается наверх, Накамура смотрит на Амайю со спины. Слишком крупная, думает он. Слишком жёсткие, торчком стоящие волосы. Слишком, всё в ней слишком. Но о вкусах не спорят.
        Накамурой овладевают мечты. Если бы в качестве «бревна» взяли Изуми, он бы прямо сейчас её спас. Если бы Изуми, а не безымянная китаянка, сидела сейчас в нижней клетке, он, Накамура, расстрелял бы в спину всех - Исии, Иосимуру, Мики и Амайю. И вернулся бы за Изуми. Он помнит цифровой код на лифтовой двери, подсмотреть его ничего не стоило. 546201. Значит ли это число что-либо для Иосимуры? Неважно.
        На этот раз Иосимура садится в большой джип. Исии остаётся с Амайей вдвоём. Напоследок, прежде чем сесть в машину, он говорит:

«Семь дней, Иосимура. У вас - семь дней. Я ещё раз проверю в середине недели».
        Иосимура слегка склоняется перед генералом.
        Пыль за джипом Исии медленно оседает. Мики и Иосимура медлят. Накамура уже в машине.
        Кажется, он понимает, о чём думают его начальники. Все хотят жить. С одной стороны, война может закончиться для них благополучно, и после войны они могут открыть предприятие по производству машин для анабиоза. С другой стороны, саркофаг может стать единственным способом вообще пережить войну. Каждый хочет иметь такой шанс для себя.
        Джип трясётся на неровной дороге, Мики за рулём, Иосимура - слева, Накамура - посередине.
        Прощаясь у домиков, Иосимура говорит:

«В семь утра ждать у джипа. У нас напряжённая неделя».
        Накамура почему-то вспоминает глухонемых солдат.

7

1августа 1945 года на базу 731-го отряда доставили последнюю партию заключённых. Старый «Додж» въехал в ворота и остановился. Внутри было около сорока человек. Никто из командования не вышел для изучения новой поставки. У задней двери «Доджа» стояли два врача-лаборанта. Первый дезинфицировал запястье каждому выходящему, второй вкалывал в это же место раствор синильной кислоты. Два солдата оттаскивали трупы за машину, чтобы выходящие не догадывались о том, что их ждёт. Это было первым звонком: нужда в подопытных пропала.
        В ночь с третьего на четвёртое августа 1945 года, с пятницы на субботу, генерал-лейтенант медицинской службы, начальник управления по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии Исии Сиро посетил подпольную лабораторию по исследованию возможностей погружения человека в анабиоз и остался доволен. Полковник доктор Иосимура Хисато добился потрясающих успехов. Единственное, чего не мог проверить Иосимура, это длительность сохранения тела подопытного в неизменном состоянии. Вероятность того, что даже в анабиозе человек продолжал стареть с той же скоростью, с какой старел вне саркофага, существовала.
        Накамура научился управлять генератором. Как оказалось, он работал не на топливе, а от течения близлежащей подземной речушки. «Пока не перетрётся вал, электричество у нас будет»,- шутил Иосимура. Накамура думал, что скорее пересохнет речушка.

6 августа 1945 года в 1час 45 минут с американского бомбардировщика B-29 на город Хиросиму была сброшена атомная бомба «Малыш». В тот же день, примерно в 2 часа 50 минут генерал-лейтенант Исии Сиро вызвал Иосимуру и Мики к себе в комнату. Накамура приглашён не был.
        Сегодня 8 августа. Накамура смотрит на картинку Хокусая. Три дня назад Изуми сказала ему: «Я больше не могу». И перестала болеть, перестала курить, перестала есть слабительное. Это значит, в любой момент её могут забрать, просто забрать.
        Он не может открыть ей правду, потому что она не поверит. А осталось совсем чуть-чуть, совсем немного. В день капитуляции Японии - она не за горами - базу ликвидируют, сомнений в этом нет. Разве что Исии не позволит уничтожить дорогостоящий и сложный аппарат для анабиоза. Накамура хочет самовольно забрать с собой Изуми - как «бревно». Никто не заподозрит неладного: в последние дни он постоянно перевозит одно «бревно» за другим на северо-восточный склад.
        Он погрузит её в анабиоз и будет сторожить. Он убьёт всякого, кто попытается зайти в лабораторию. Даже если на Пинфань будет сброшена атомная бомба, саркофаг не должен пострадать.
        У Накамуры нет чёткого плана действий, расписанного по часам. Он должен осуществить своё намерение спонтанно - в день, когда будет принято решение о ликвидации базы. Самое сложное - это успеть до того, как заключённые будут умерщвлены.
        Есть другой вариант: выкрасть Изуми сейчас. Везти её к саркофагу нельзя: придётся скрываться в окрестных китайских деревнях. В деревнях, где ненавидят японцев.
        А за что их любить? Жители Маньчжурии хорошо помнят всё, что делали с ними японцы.
        Они помнят, как войска, взявшие в 1937 году Нанкин, увечили их женщин, рвали им внутренности штыком и насиловали прямо в эти, новые отверстия. Как спорили между собой, кто зарубит за пятнадцать минут больше простых китайцев - и победитель успевал убить как минимум сотню прохожих. Как вспарывали животы, отрубали головы и закапывали живьём - потому что было предписано беречь патроны.
        Как, начиная с 1932 года, по всей оккупированной территории расползался чудовищный паук «домов комфорта», где одурманенные наркотиками местные женщины обслуживали по шестьдесят-семьдесят солдат за день. Как женщин травили террамицином, чтобы не допустить венерических болезней или спровоцировать выкидыш в случае беременности.
        Как с самолётов на пинфаньские деревни сбрасывали мягкие игрушки, одежду, одеяла и прочие вещи, заражённые чумой, столбняком, ботулизмом, холерой, брюшным тифом, и бедные китайцы подбирали эти дары, и как потом японцы ходили в защитных костюмах и проверяли, какой процент населения заражён чумой.
        Они помнят всё это - и никогда не простят.
        Именно поэтому Накамура ждёт дня «икс», часа «ч».
        Весь день 8 августа Накамура сидит в своей комнате. Выходит он только на обед. Сегодня работы с саркофагом нет: Иосимура занят на других опытах. Накамура смотрит на картину, на стены, на небо через узкое окно. Он ни о чём не думает, потому что не может думать. В его голове живёт Изуми. Такая цветущая и красивая, такая живая.
        Утром 9 августа 1945 года начинается эвакуация отряда.
        Накамура вскакивает с кровати при первом же шуме и мгновенно одевается. Источник шума - Мики, он стучит в квартиру Накамуры.

«Сегодня ночью СССР объявил войну Японии, советские войска уже на территории Маньчжурии. Не далее как через полчаса начнётся массовая эвакуация отряда. Нам срочно нужно ехать в бункер».
        Накамура бежит за Мики и думает, не пустить ли ему пулю в спину прямо сейчас. Нет, рано.
        Исии уже на ногах: вполне вероятно, он вообще не спал. Появляется Иосимура, из дома Исии выскакивает Амайя. Все пятеро идут ко входу в корпус «ро».

«Я не могу ехать сейчас с вами, как и доктор Иосимура,- говорит Исии.- Мики, Накамура, вы должны подготовить саркофаг и ждать там. Я приеду как только смогу. Вероятно, даже не сегодня. Амайя едет с вами».
        Они проходят насквозь блок «ро». На Накамуру накатывает паника. Что делать? Как вызволить Изуми?
        Неожиданно Исии уходит в один из боковых коридоров. Иосимура - за ним. Мики и Амайя, не глядя, идут вперёд. Накамура решается.
        В корпусе царит неразбериха, хотя страшные известия пришли не более четверти часа назад. Накамура сворачивает в тюремный блок «ха». Часовой требует у него разрешение на то, чтобы забрать заключённого. Накамура всегда отдавал бумагу автоматически. Сейчас у него нет времени придумывать оправдания. Он снимает с плеча винтовку и молниеносным движением вспарывает часовому живот.
        Затем Накамура берёт ключи и идёт внутрь. Второй часовой пропуска не требует. Накамура проходит мимо, а затем всаживает штык солдату в шею. Всё, путь свободен. Вот она, камера Изуми. Накамура открывает дверь. Изуми смотрит на него круглыми глазами.

«Мы бежим!» - говорит он.
        Они идут по коридору, Изуми молча провожает взглядом мёртвых охранников.

«Делаем вид, что я веду тебя на опыты»,- говорит Накамура. Изуми теперь идёт впереди него. На ней нет наручников, но в спину утыкается штык.
        Он выталкивает её из помещения. У дверей их встречает Мики.

«Что это? Зачем?»
        Накамура отталкивает Изуми в сторону и молча всаживает штык полковнику под рёбра.
        Амайя в джипе. Она жестами показывает: всё в порядке, я на вашей стороне. Накамура ей не верит. Амайя - за рулём.

«Я - друг,- говорит она с лёгким акцентом.- Мы едем вместе».
        Накамура втискивает на сиденье Изуми, садится сам. Амайя нажимает на газ.
        Как выехать с базы, Накамура пока не знает.
        Он понимает, что не ожидающих подвоха часовых заколоть просто. Но у ворот стоят люди, которые всегда готовы к неожиданностям. Амайя давит на газ. Джип разгоняется.
        Они привыкли к этой машине. Они знают, что она часто выезжает ночью. Но сегодня у Накамуры нет пропуска, джип движется всё быстрее, Амайя прищуривает глаза.
        Часовые начинают стрелять только когда ворота уже болтаются на вырванных петлях. Машина несётся вперёд, позади - винтовочный треск.

«Не задело?» - кричит Накамура.

«Нет»,- отвечает Изуми. Амайя молчит.
        Амайя ведёт машину слишком уверенно. Накамура думает о том, что тот её визит на объект вместе с Исии не был единственным. Невозможно так запомнить каждый поворот с одного раза. В тенте прямо около лица Накамуры - пулевое отверстие. Он берёт Изуми за руку. Её рука - в чём-то липком. В крови.
        Накамура смотрит ей в глаза:

«Ты же сказала, что не задело!»
        Но она молчит, глаза её закатились. Она ещё дышит, но слабо, и Накамура понимает, что самое важное теперь - успеть. Успеть положить её в анабиоз. Когда-нибудь он заберёт её - тогда рядом будут врачи, тогда пулю вытащат, тогда её спасут.

«Она ранена»,- говорит он Амайе.

«Я стараюсь»,- отвечает Амайя.
        Несмотря на то, что несколько минут назад она сама заговорила с ним по-японски, он не ждал ответа. Накамуре казалось, что девушка не говорит на его языке.
        Джип заносит на одном повороте, затем на другом. Задняя часть машины идёт юзом, но Амайя удерживает её на дороге.
        Они доезжают до склада не за десять минут, как обычно, а за пять. Амайя тормозит внутри складского помещения так, что Накамура едва не вылетает через переднее стекло. Ещё с большим трудом он удерживает Изуми.
        У Амайи есть ключ от внешней двери, и она знает код лифта не хуже Накамуры. Она бежит первой, Накамура - за ней, Изуми у него на руках. Его форма становится липкой от крови. Пока лифт едет вниз, Накамура пытается понять, куда попала пуля. Под окровавленной одеждой ничего не видно.
        Они внизу, уже внизу. Накамура кладёт Изуми на койку, бежит к столу, хватает ножницы, разрезает на Изуми одежду. Он не знает, дышит ли она.
        Амайя берёт губку, смачивает её в умывальнике. Накамура боится вкалывать Изуми морфий или что-либо другое для облегчения боли. Он не знает, как это будет взаимодействовать с анксиолитиком.
        Амайя стирает кровь с живота и груди Изуми. И в этот момент всё становится ясно.

«Нет» - это глупое слово, ответ на вопрос «тебя не задело?». Пустое слово, последнее в жизни Изуми, рождённое в угасающем рассудке, призванное успокоить мужчину. «Нет» - это автоматическая реакция на раздражитель. Возможно, она вообще не слышала этого вопроса.
        В теле Изуми - три отверстия. Одна из очередей, пущенных вслед джипу, прошила её, три сквозных. Перевернуть её на живот, Накамура? Посмотреть, сколько там дыр в спине?
        Замораживать Изуми поздно, потому что она стала легче на двадцать один грамм, на вес души, в которую не верят японцы. Или тяжелеё - если в ней есть пули, каждая по девять граммов.
        Плачь, Накамура, плачь, падай на колени перед мёртвой женщиной, рыдай. Рыдай, когда лифт идёт наверх без твоего приказа, когда Амайя берёт винтовку из твоих ослабевших рук и целится в закрытые металлические двери. Затем двери открываются, и первую пулю в живот получает незнакомый солдат Квантунской армии, а потом Исии кричит: «Это я, Амайя, это я», но двери уже закрываются, потому что Амайя продолжает стрелять.
        Накамура поднимается и бежит к двери. Он знает одну штуку, которую может не знать Амайя. Иосимура предусмотрел всё, всё на свете, и бункер можно изолировать. Накамура берётся за небольшой выступ в лифтовой панели и дёргает её на себя. Она отрывается, под ней - вторая панель, на ней - рубильник с красной рукоятью, привязанной проволочкой. Он срывает печать, тащит рубильник на себя и отходит назад.

«Всё,- говорит он.- Они не прорвутся. Никто не прорвётся».
        Из потолка выезжает толстая бронеплита. Даже не выезжает - тяжело падает на пол. Как её поднять снова, Накамура не знает, потому что рубильник остаётся за ней. В принципе, он не знает, имеет ли изоляция лаборатории анабиоза обратное действие.
        Амайя держит в руке винтовку. Он проходит мимо и смотрит на тело Изуми.
        Накамура опустошён окончательно. Он не знает, что делать дальше. Он не хочет жить, потому что это не имеет смысла. Где-то там, наверху, Япония отдаёт Маньчжурию русским. Где-то там атомная бомба «Толстяк» падает на Нагасаки, потому что первостепенная цель, Кокура, затянута облаками. Где-то там генерал-лейтенант Исии Сиро бессильно бьёт кулаками по металлической двери бесполезного лифта. Где-то там сотрудники отряда 516, специалисты по отравляющим газам, забрасывают стеклянные гранаты со сжиженным цианистым водородом в камеры с «брёвнами».
        Амайя говорит: «Спаси меня».
        Накамура смотрит на неё в упор. Он не знает, кто она такая, почему оказалась рядом с генералом Исии. Какое отношение она имеет к устройству для анабиоза. Он рассматривает её огромные глаза, чёрные круги вокруг них, её тонкие губы, её странный, птичий нос. Неожиданно на него нисходит спокойствие. Он идёт к столу с реактивами, достаёт из ящика шприц, наполняет его анксиолитиком.

«Раздевайся, ложись»,- говорит он.
        Она делает это молча, не стесняясь. У неё большая грудь.
        Она ложится не на койку - там всё ещё покоится мёртвое тело Изуми. Она ложится сразу в саркофаг, руки по швам, вытягивается. Её длинное тело едва помещается внутри. Накамура аккуратно вкалывает ей раствор.

«Меня зовут Накамура Кодзи. Её зовут Изуми. Передай это тем, кто разбудит тебя».
        Она кивает.
        Её веки тяжелеют, глаза закрываются.
        Всё время, пока она засыпает, Накамура сидит у саркофага и смотрит в одну точку. Перед ним, один за другим, встают сорок шесть видов горы Фудзи Кацусики Хокусая. Тридцать шесть основных и десять дополнительных. Когда он видит «Восхождение на гору», он встаёт, подводит к телу Амайи питательные трубки - так, как это много раз делал доктор Иосимура, и закрывает саркофаг.
        Остаётся последнее, самое важное. Япония, я не могу поверить в твоё поражение, хотя я чувствую его, я знаю, что наступил конец. Мама, прости, я не могу опозорить себя. Я не смог спасти любимую женщину, но я спас жизнь другой. Мама, прости меня.
        Накамура отстёгивает от винтовки штык. Хорошо бы иметь кусунгобу или хотя бы вакидзаси, но приходится пользоваться тем, что есть.
        Накамура снимает тело Изуми с койки, кладёт на пол перед собой. Снимает форменную куртку, снимает рубашку и нижнюю, европейского типа, майку. Становится на колени. Обматывает штык курткой. Берёт его обеими руками, оставляя свободным около десяти сантиметров штыка.
        Мимо Накамуры проносятся все мгновения его короткой жизни. Он знает, что будет очень больно. Но только такая смерть может искупить всё, что он сделал.
        Он закрывает глаза, дотрагивается холодным кончиком штыка до левой части живота.
        Крепко сжимает штык.
        Главное - не вскрикнуть от боли.
        И делает первое движение.

2.Морозов
        Россия, Москва - Китай, Харбин, май-июль 2010 года

1
        Доктору медицинских наук профессору Алексею Николаевичу Морозову исполнилось пятьдесят три года. Его жена умерла два года назад от рака груди, и он не смог ей помочь. Теперь он живёт один в трёхкомнатной квартире в сталинской восьмиэтажке около станции метро «Багратионовская». Ему нравятся высокие потолки, просторные комнаты, и особенно ему нравится мусоропровод, выходящий непосредственно в кухню. После хорошего ремонта мусоропровод герметично закрывается, все запахи исчезли будто их и не было, а ходить с мусорным мешком за тридевять земель Алексей Николаевич никогда не любил.
        У Морозова есть сын Олег тридцати трёх лет от роду, частный предприниматель. Олег Алексеевич не очень любит отца, но из вежливости раз в месяц заезжает в гости, плюс иногда «одалживает» на неделю свою дочь, то есть внучку Алексея Николаевича, пожить у дедушки. Морозов всегда рад внучке, но взаимопонимания между ними нет, они уже давно потеряли общий язык. Катя думает о смартфонах, героях вампирских фильмов и модных музыкантах. Алексей Николаевич думает о другом. Он думает о том, что пациент Маркеев из пятой палаты не должен больше страдать.
        На полках в его квартире стоят книги по истории эвтаназии, в том числе несколько папок с архивными материалами по программе умерщвления Т-4, активно запущенной в гитлеровской Германии. Но Алексей Николаевич - не фашист и никогда им не был. Он милосерден. Он всегда говорит себе: если бы я мог излечить рак, я бы отдал свою собственную жизнь, чтобы его излечить. Но я не знаю такого способа и потому делаю то, что могу.
        Его серый «Форд» останавливается перед зданием больницы, где Алексей Николаевич работает нейрохирургом. Некоторое время он был главврачом больницы, но обилие административных дел мешало ему заниматься своими непосредственными обязанностями - спасать людей. И он подал прошение о понижении в должности.
        Морозов выходит из машины, поднимается по ступенькам, входит, кивает администраторам, проходит к лифту. Нейрохирургия занимает этажи с шестого по девятый. Четыре этажа двадцатилетних мальчиков с аневризмами, пацанов с повреждениями спинного мозга, бритых наголо девочек со шрамами от операций на головах.
        У кабинета Морозова ждёт пациент. Парень лет двадцати пяти - один из самых лёгких в отделении. Синдром кубитального канала, плохо работает кисть, худая, тонкая, не может удержать даже чашку. Операция назначена на послезавтра, потом полгода тренировок и хорошего питания - и будет как новенький.

«Здравствуйте, Алексей Николаевич…»
        Он стесняется.

«Привет»,- Морозов старается ответить дружелюбно.

«Скажите, пожалуйста, меня после операции сразу выпишут? А то мне тут на концерт в среду…»
        Морозов хмурится.

«Концерт пропустишь, ничего страшного. Тебе рука нужна здоровая или концерт?»
        Парень потупляет взгляд.

«Послезавтра операция, после неё ещё минимум четыре дня будешь лежать».

«Спасибо»,- видно, что парень недоволен, но теперь он хотя бы знает, чего ожидать.
        Они подходят постоянно, мальчишки, которые абсолютно здоровы. Им нужно на концерт, на футбол, на свидание. Самое смешное, что ему лет двадцать пять, и в жизни он может быть строгим деловым человеком. Но как только он попадает в больницу, так сразу становится ребёнком. Сорокалетние тоже как дети: у них инсульт, а они спрашивают, как скоро могут вернуться к работе. Как геймеров приводят с туннельным синдромом запястья, так и их, взрослых мужиков, тащат сюда на поводке, потому что им не просто «нехорошо-сейчас-полежу-и-всё-пройдёт». У них кардиоэмболический инсульт со всеми вытекающими. С тромбоэмболией других органов, например.
        Алексей Николаевич входит в свой кабинет, бросает пиджак на стул. Жарко, хотя обещали, что весна будет холодной и ветреной.
        В его шкафчике, у всех на виду, без всякой этикетки стоит прозрачная бутылочка с раствором сакситоксина. Это не самый гуманный яд, но быстрый при должной концентрации и введении прямо в кровь. Развивается сердечно-сосудистая и дыхательная недостаточность, пациент попросту задыхается. Основная причина использования Морозовым сакситоксина - его нельзя обнаружить в организме. Впрочем, тех, кто получает этот яд, никто не вскрывает. Нет смысла.
        Пятая палата - на пятом этаже. Там временно лежат онкологические, которых на время ремонта перевели из второго корпуса. Онкология теперь - по всей больнице. Равномерное распределение рака: один этаж в неврологию, один этаж - в кардиологию, один этаж - в хирургию. Каждому по чуть-чуть. Как, у вас ещё нет раковых? Тогда мы идём к вам.
        В пятой палате лежит один человек. Родственники заплатили за то, чтобы он умирал в отдельной палате. Ещё месяц, целый месяц ему дышать через трубку в горле, потому что дыхательные пути разъела злокачественная опухоль.
        Алексей Николаевич запланировал старика на завтра.
        Он беседовал с ним. Точнее, он говорил, а старик кивал. Старик больше не хотел жить, и Морозов видел это в его усталых глазах.
        Теперь Алексей Николаевич смотрит на шкафчик с заветной склянкой, на часы, на дверь. У него сегодня нет операций, как ни странно. Завтра - две, послезавтра - две. Сегодня - только если срочные.
        Самое страшное время - это гололёд. Идёт парень, падает спиной назад, разбивает голову. Его везут сюда, и на операционный стол он попадает ещё живым. Он дышит, глаза чаще всего открыты. Он даже может быть в сознании, может говорить.
        Когда через час врач выходит к родственникам, в его глазах усталость. Не грусть, не сочувствие, а чудовищная усталость. Так бывает, когда на твоих плечах лежит два десятка потерянных душ.
        Бывает ещё страшнее. Когда человека спасают, а он - в коме. В вечной коме, потому что его мозг умер. Тогда Алексей Николаевич смотрит на свой шкаф и на бутылочку без этикетки.

«Можно?»
        В кабинете появляется Серков, молодой врач, год после аспирантуры. Он еще не защищался: дописывает кандидатскую.

«Добрый день»,- здоровается Морозов.

«Добрый день…- Серков чуть мнётся, затем продолжает: - Алексей Николаевич, я на этой неделе себя ни на одной операции не увидел…»
        Понедельник, только вывесили.

«Максим,- ласково говорит Морозов.- На этой неделе нет ни одной операции, которая была бы тебе по зубам. Ассистировать будешь почти на всех».

«Это же не то,- обиженно говорит Серков.- Мне нужно оперировать больше».
        Морозов думает о том, как этот мальчик ещё наивен. Но при этом честен и хочет стать хорошим врачом. Больше операций, больше опыта.
        Вообще-то Морозов думает передать Серкову больного Минченко из второй. У него грыжа позвоночника. Сложно, но вполне по зубам молодому врачу - под присмотром кого-нибудь из опытных.

«Эх,- вздыхает он.- Минченко твой».
        Восторг на лице Серкова.

«Без благодарностей. Это сложная операция, стоит серьёзно подготовиться».-
«Спасибо, Алексей Николаевич».
        Серков исчезает.
        Разрешил, зачем разрешил?
        Ну да ладно, парню и в самом деле нужно тренироваться. Он ответственный, всё сделает хорошо.
        Обычный день, ничего особенного.

2
        Звонит внутренний телефон. Это Николай Сергеевич Чашников, главный врач больницы.

«Алексей Николаевич, зайди ко мне».
        Морозова раздражает чашниковская привычка обращаться по имени-отчеству в сочетании с «ты». Но он пересиливает себя и обращается к Чашникову точно так же. Последний не чувствует иронии.
        Морозов идёт по коридору и здоровается с медсёстрами.
        Медсёстры с точки зрения Морозова бывают двух типов: молодые и матёрые. Молодые щебечут между собой на различные темы, обсуждают модных певцов, заигрывают с врачами. Они могут небрежно вставить иглу от капельницы, вызвав у пациента гематому. Или случайно вколоть не то вещество. Матёрые - не лучше. Они командуют врачами, командуют пациентами, командуют другими сёстрами и делают всё так же небрежно, как и молодые, но не от неумения, а от сознания собственного совершенства. Смотрите, как я легко колю ему антибиотик, одной левой.
        Алексей Николаевич попросту не любит медсестёр. Мужчины лучше справляются с подобной работой. Но мужчин-медбратьев в больнице нет по известной причине - слишком мало платят тем, кто пытается спасать жизни.
        Чашников сидит за столом, уставившись в ноутбук.

«Ага-а, Алексей Николаевич, добрый день, добрый день».
        Встаёт, протягивает широкую влажную ладонь.

«У нас снова Китай»,- говорит он с ходу.
        Морозов кивает.
        Знание китайского языка - полезная вещь. Расширяющаяся сфера сотрудничества с Поднебесной, постоянные командировки. Морозов изучал язык самостоятельно, читал книги в оригинале, ходил к преподавателям. Начал в тридцать лет, к сорока говорил очень хорошо. «Вам бы в лингвисты»,- вздыхали преподаватели.
        Морозов не хотел в лингвисты. Он хотел спасать жизни - до некоторых пор. До тех пор, пока не понял, что жизнь не всегда благо.

«Когда?»

«С восьмого по пятнадцатое июня курс лекций, обмен опытом».

«Всё там же?»

«Как ни странно, нет. Харбинский медуниверситет, точнее, Первая больница медуниверситета. Стандартный курс лекций, ничего особенного. В курс дела обещали ввести на месте: на что делать упор, как готовиться».

«Тогда нужно вылетать на неделю раньше».

«Естественно. Они готовы принять вас со второго июня. Кроме вас, будет ещё ряд приглашённых специалистов, но не из России».
        Для Морозова подобные поездки - рутина. Был Пекин, были Цзинань, Нанкин, Сиань. Везде практически одно и то же. Несколько лекций, иногда - операции, несложные.
        Китайцы напоминают Морозову механизмы. Он почти уверен, что именно они первыми придут к идее обязательной эвтаназии убогих, калек, уродов, немощных. Китайское общество всегда импонировало Морозову своей сплочённостью, идеальной структурой и даже неким подобием равенства. Идеалы, которые несли многочисленные революции,- свобода, равенство, братство - не имеют ни малейшей возможности воплотиться в других странах мира. Мы несвободны, неравны и мы не братья друг другу. Китайцы ещё менее свободны, но остальные два пункта у них почти выполнены.

«Хорошо, Николай Сергеевич, лечу. Почему так поздно сообщили?»

«Как договорились. Зайдите сегодня в бухгалтерию, разберитесь с документами. У вас виза ещё есть?»

«Мне годовую в прошлый раз поставили, есть».

«Вот и прекрасно».
        Харбин, что такое Харбин?
        Морозов сидит в кабинете и читает в сети, что интересного можно увидеть в Харбине. Крупнейший в Китае православный храм - собор Святой Софии. Не действует, хотя и внесён в реестр национальных памятников Китая; теперь в нём располагается Дворец Зодчества. Музей науки и техники. Музей провинции Хэйлунцзян. Обелиск Советской Армии.
        Как ни странно, Морозов очень любит фотографировать за границей памятники русским. В Париже он как-то ездил на окраину города, в неблагополучный район - только чтобы найти небольшой памятник Пушкину, единственный во Франции.
        Из китайских памятников Морозов видел только памятник Пушкину в Шанхае. Мемориал советским воинам в Харбине - это интересно. Морозов доволен приближающейся поездкой.
        Неожиданно его мысли перескакивают на другой, более серьёзный вопрос. На вопрос завтрашней работы. Не операции, не рутинного заполнения документов, а более важной работы. Яд в шкафчике. Старик в пятой.
        Морозов воспринимает себя как двух не зависящих друг от друга людей. Один - оперирующий хирург, известный в своей сфере. Его приглашают на лекции и семинары, он неплохо зарабатывает, у него есть друзья и родные, у него есть всё, что нужно нормальному человеку. Второй - тот, кто крадётся ночью по тёмному больничному коридору со шприцем в руке. Тот, кто спасает людей путём окончательного их успокоения.
        В Китае такие вопросы поднимаются на государственном уровне. На сессиях Народного политического консультативного совета Китая постоянно идут дебаты о необходимости легализации эвтаназии на определённых условиях. Алексей Николаевич слышал о том, что старики в бедняцких деревнях идут даже на самоубийство, чтобы не обременять родственников счетами за лечение. Китай думает о будущем. О том будущем, до которого Россия, возможно, не доживёт.

«Эвтаназия для всей страны…» - такая мысль рождается в голове Морозова. Он представляет себе, как поднимает вялую, усталую руку своей непобедимой Родины и вводит в неё дозу растворённого в воде сакситоксина.
        Нет. Он трясёт головой, отгоняя глупые мысли. Смотрит на дверь. Хмурится.

3
        День за днём - рутина. Сначала тебе кажется, что ты спасаешь жизни людей, но через некоторое время ты становишься просто частью ремонтной бригады. Ты вставляешь новые шестерни, а если они не подходят, списываешь механизм в утиль.
        Так нельзя, ни в коем случае. Если врач превращается в ремонтника, он начинает ошибаться. Переживать за каждого потерянного на операционном столе нельзя - так впору сойти с ума. Но нельзя и приравнивать людей к механизмам.
        Именно для того, чтобы оставаться человеком, Алексей Николаевич некогда облегчил страдания одной из своих пациенток, молодой женщине лет сорока, у которой была опухоль грудного отдела спинного мозга, на последней стадии. Из-за химиотерапии она облысела, овощные салатики изувечили её желудок, привыкший к мясу, но всё это работало не более чем таблетки плацебо. Она знала, что умирает.
        Потом на неё обрушилась боль, страшная боль. Алексей Николаевич бывал в онкологии, потому что там работал его друг, Сергей Витальевич Винаков. Вместе с ним Морозов ходил по коридорам онкологии и слушал комментарии: сколько осталось этому, что у того.
        Женщину звали Марина. Морозов проникся к ней какой-то нежностью, она обрела свой маленький уголок в его сердце. К тому времени жены Алексея Николаевича уже не было в живых.
        Он не мог смотреть, как мучается Марина. Как ей постоянно вводят обезболивающее, а оно не помогает, потому что опоясывающие спазмы разрывают её на части. Ещё месяц, два, три - состоящие из одной только боли и больше ни из чего. Никаких шансов на облегчение. Неспособность контролировать мочеиспускание, неспособность подняться с кровати, замедленные, неуклюжие движения рук.

«Убей меня»,- шептала она так тихо, что не слышал даже он. Не слышал, но догадывался.
        Он пришёл к ней вечером, проскочив незаметно мимо дежурной медсестры. Он сидел на койке и смотрел на Марину, которая не могла спать от боли. Он показал ей шприц и сказал, что это займёт около двух часов. Меньше нельзя, иначе яд могут обнаружить. Она сказала: «Да»,- и протянула руку.
        Так Алексей Николаевич стал убийцей и спасителем в одном лице.
        Сегодня в кармане у Алексея Николаевича тоже шприц. Операции уже прошли, обе несложные, никакой экстренности. Без проблем, конечно, не обошлось. Парень из второй палаты проснулся до конца операции. Оказался сильным, даже не дёрнулся, но сдавленно сказал: «Боль…» Анестезиолог Карпенко тут же ввёл дополнительную дозу, но без выговора дело не обойдётся. Карпенко вызвали к главному, и больше его Морозов сегодня не видел. Ошибка анестезиолога может стоить жизни больному в той же степени, в какой и ошибка хирурга. Парню, кстати, удаляли позвоночную грыжу.
        Сегодняшний шприц предназначен для Василия Васильевича Маркеева, восьмидесяти трёх лет от роду. Василий Васильевич не может разговаривать, своё согласие на процедуру он высказал слабым кивком.
        В момент введения яда Алексей Николаевич всегда совершенно спокоен. Точно так же он хладнокровен во время самых сложных операций, например, на головном и спинном мозге. Это спокойствие человека, уверенного в правильности своих действий.
        Алексей Николаевич спускается на лифте на пятый этаж. Старенькие лифты всё никак не могут заменить: пациенты, врачи и сёстры регулярно застревают в «бермудской зоне», как прозвали промежуток между третьим и четвёртым этажами.
        Пятый. В предбаннике никого нет. Дежурная медсестра - за тонкой перегородкой. Алексей Николаевич ступает очень тихо. Конечно, девушка слышала, как пришёл лифт, но Морозов об этом не думает. Он думает о ключах от технического помещения, через которое можно пройти к палатам в обход медсестры. Ключи у него в кармане.
        Ключи поворачиваются в замке беззвучно, Алексей Николаевич попадает в длинный тёмный коридор. Когда-то в него выходили двери палат, но при перепланировке их заделали, двери стали выходить в параллельный коридор, а тут образовалось нечто вроде большой, длинной и тёмной подсобки с одним-единственным окном в самом конце. Там же, около окна, можно перейти в «жилую» часть этажа.
        Алексей Николаевич проходит по коридору, открывает дверь, оглядывается. Мерцают лампы, медсестёр не видно. Кто-то - в сестринской, кто-то ушёл домой. Сейчас не время для обходов.
        Алексей Николаевич заходит в пятую.
        Маркеев спит. Морозов садится рядом с ним на кровать.
        Будить или не будить? Наверное, первое. Всё равно старик проснётся от укола.
        Он трясёт руку старика, тихо говорит:

«Здравствуйте, Василий Васильевич».
        Внезапно Морозов понимает иронию слова «здравствуйте», сказанного человеку, которого через несколько минут собираешься умертвить.
        Старик просыпается легко. Он поднимает дряблые веки, смотрит на Морозова.

«Вы готовы?»
        Кивок.

«Вы хотите что-нибудь ещё напоследок? Сказать? Передать кому-либо?»
        Отрицание.

«Вы уверены?»
        Кивок.
        Старик с трудом поднимает руку, подавая Морозову запястье.

«Нет, Василий Васильевич».
        Доктор берёт старика за локоть. В сгибе другой руки - толстая игла от капельницы.
        Это очень простое действие: ввести иглу и надавить на поршень. На этой вене столько отметин, что никто не заметит появление лишнего отверстия. Старик умрёт завтра под утро.
        Игла касается кожи.
        Страшно. Страшно не убивать, но быть застигнутым. Если сейчас войдёт медсестра, Алексей Николаевич не найдёт правильных слов.
        Игла входит под дряблую кожу. Поршень идёт вниз.
        В коридоре - по-прежнему никого. Морозов снова проходит через длинную подсобку, садится в лифт, едет на свой этаж. Каково это, дарить смерть? Спросите у доктора Морозова, возможно, он вам ответит.

4
        Нет, они не стоят молчаливым кольцом вокруг начерченной на полу пентаграммы. Нет, что вы, они не приносят в жертву домашних животных и детей. Они не надевают чёрные плащи с капюшонами и не прячут лиц. Это интеллигентная секта.

«Время над нами не властно, ибо мы и есть время»,- говорит Алексей Николаевич в узкий проём смотрового окошечка, и дверь открывается.
        Прислужник учтиво показывает, куда идти, но Морозов в этом не нуждается. Сначала прямо, затем свернуть налево в большую комнату, отделанную ореховым деревом и красным бархатом. Здесь очень дорогая мебель, резная, привезенная из Англии по специальному заказу; здесь горит камин, а в воздухе плавает ароматный дым, источаемый бриаровыми трубками.
        В комнате около десяти человек. Все одеты по-разному: кто в деловой костюм, кто - в джинсы и свитер, один мужчина - в некое подобие судейской мантии. Самому младшему из присутствующих около сорока, самому старшему - явно за семьдесят.
        Это общество хранителей времени, секта, которая стала для Алексея Николаевича второй жизнью. Или третьей, если считать его «работу» с умирающими отдельной жизнью. Один из постулатов общества хранителей времени - «Падающеё - толкать!». Так написал когда-то Ницше, и общество воспользовалось этим советом. Всё держится на сильных духом, а слабые должны быть истреблены, чтобы в итоге получился сверхчеловек. Точнее, чтобы итоговая задача была выполнена.

«О, Алексей Николаевич!- приветствует его человек в судейской мантии.- Вы пришли последним, как же так!..»

«Работа…» - пожимает плечами Морозов.

«Работа - это важно,- соглашается «судья» и продолжает: - Итак, когда все мы снова в сборе, я хотел бы представить вам одного человека, который ранее в нашем обществе не появлялся».
        Стандартные законы общества: не тратить время на приветствия и пожимание рук, сразу переходить к делу, если оно есть. Дружеские разговоры и споры на тему судеб мира - потом.

«Итак, Кочинов Максим Андреевич, кандидат в члены общества хранителей времени!»
        Кочинов появляется из-за занавеси, закрывающей проход в соседнюю комнату.
        Сначала он улыбается, но улыбка тут же меркнет, наткнувшись на серьёзные взгляды членов общества. Кочинову не более тридцати лет, он одет в умопомрачительно дорогой костюм, а на рукавах рубашки Морозов подмечает золотые запонки с драгоценными камнями. Если бы дело происходило в другом месте, Морозов бы уверенно сказал: папенькин сынок. Но кандидатом в участники общества мог стать только человек самостоятельный и многого добившийся в жизни - будь то финансовая или научная сфера. Значит, успешный молодой бизнесмен.

«Максим Андреевич,- говорит «судья»,- прошу вас пройти в центр».
        Центр - это место посреди комнаты, где все участники общества могут видеть претендента. Морозов не садится. Он стоит, прислонившись к дверному косяку, и думает о своём.

«Итак, Максим Андреевич, первым делом мы должны выяснить, насколько хорошо вы понимаете суть нашего общества. Вопрос первый: как пишется название общества и почему?»
        Всё это напоминает Морозову экзамен в институте. Впрочем, его собственная инициация выглядела так же.

«Название общества пишется со строчных букв, чтобы подчеркнуть растворение в потоке времени»,- бодро отвечает претендент.

«И что это значит?»

«Мы не должны светиться. Даже если мы пишем название общества, оно не должно выглядеть для стороннего читателя именем собственным».

«Верно. А какова наша цель? Только сразу своими словами, не нужно заученных формулировок».

«Мы храним вещи, которые нам поручают сохранить. Однажды среди этих вещей появится наша вещь, самая главная. Наша задача - дождаться этой вещи и хранить её в числе других».

«До какого момента?»

«Мы не знаем».
        Морозов окончательно отключается от опроса. Он думает о предстоящей командировке, о русском городе Харбине, о слёте потомков русских харбинцев, про который он прочёл в Интернете. Потом - о внучке Кате, о том, что не видел её уже полтора месяца, потому что страшно занят и никак не может добраться до Олега. Как ни странно, он не думает о смерти старика и о других смертях, к которым причастен. Это отходит на второй план перед бытовыми и семейными вопросами.
        Алексей Николаевич возвращается в комнату, когда слышит финальные слова посвящения:

«…становитесь нашим соратником до конца жизни».
        Значит, он умудрился прослушать даже клятвы. Впрочем, клятвы вторичны в сравнении со множеством документов о неразглашении, которые должен подписать претендент. Общество неплохо защищено юридически. Единственное, что всегда смущало Морозова в обществе, это отсутствие твёрдой цели. По сути, оно являлось обычным мужским клубом, где можно выкурить сигару, поговорить о политике и сыграть в триктрак.
        Аплодисменты. Новичка обступают, начинаются расспросы, разговоры. К Морозову подходит человек в судейской мантии.

«Что это вы, Алексей Николаевич, так безучастны сегодня? Не каждый день общество приветствует новых членов».

«Простите, Александр Игнатьевич, думаю о своём. Командировка на днях, боюсь, в течение нескольких дней меня не будет, с восьмого по пятнадцатое июня. Может, даже раньше - со второго по пятнадцатое».

«Куда, если не секрет?»

«В Китай, как обычно. В Харбин на этот раз».
        Александр Игнатьевич Волковский, глава общества хранителей времени, едва слышно откашливается, а затем морщины на его лбу прорезываются глубже, чем обычно.

«Алексей Николаевич, пойдёмте в мой кабинет. Как ни странно, у меня есть к вам разговор, связанный с вашей командировкой».
        Они минуют бархатную портьеру, проходят ещё ряд комнат.
        Щелчок выключателя. Мягкий свет заливает небольшой кабинет, дорого и со вкусом обставленный. Книжные полки, дерево, персидский ковёр, мягкие кожаные кресла, всё в бежевых тонах.

«Садитесь, Алексей Николаевич».
        Морозов садится, Волковский подаёт ему рюмку.

«Коньяк?»

«Арманьяк урожая 1889 года».

«Серьёзно».
        Волковский улыбается: «Не менее чем мой разговор к вам».

«Я весь внимание».

«Вы, Алексей Николаевич, после меня и Сарковского являетесь самым надёжным и опытным участником общества. Скажите мне честно, вы видите смысл в нашем объединении? Только честно».
        Морозов колеблется.

«Всё очень расплывчато. Мы собираемся просто пообщаться, а не во имя некой цели. Возможно, в этом и смысл - в объединении влиятельных в своих областях людей, которые могут оказать друг другу различные услуги».

«Нет,- Волковский качает головой.- То есть это, конечно, прилагается, но есть и более важная вещь. Вы задавали себе вопрос, откуда пришли наши правила и ритуалы? Откуда возникла идея хранить время? Что это вообще значит - «хранить время»?

«Задавал. И подумал, что лучше оставить эти вопросы без ответа».

«Я дам вам ответ прямо сейчас. Эти странные правила придумал пятьдесят с лишним лет назад человек по имени Исии Такэо. Никто из членов секты никогда не видел этого человека. Он жил в Японии, в префектуре Тиба, и никогда не посещал Советский Союз. Его завещание прошло длинный путь, прежде чем попало в руки основателю общества Александру Семёновичу Войченко. Войченко попал в одну из волн депортации русских из китайского Харбина на территорию СССР и привёз с собой ряд документов, в том числе и эти правила. Как они попали к нему, никто не знал, но подпись под машинописным текстом гласила: Исии Такэо, префектура Тиба, 1953 год».

«Мне знакомо это имя».

«Такэо был старшим братом Исии Сиро, руководителя отряда 731, проводившего опыты над людьми в Маньчжоу-Го».

«Я еду в Харбин…» - протягивает Алексей Николаевич скорее для себя, чем для Волковского.

«Именно. Теперь я расскажу вам ещё кое-что. Выдержки из записей Такэо, которые доступны всем участникам,- это далеко не весь документ. В документе есть указание на то, что Исии Сиро, убегая из Маньчжоу-Го сначала в США, а затем - назад, в Японию, что-то там спрятал».

«Результаты экспериментов?»

«Не думаю. Все результаты он продал американцам за собственную жизнь и свободу. Что-то более важное, чему придавал огромное значение. Судя по записям Такэо, последний узнал об этом уже после войны, хотя работал в Отряде плечо к плечу с Сиро. Сиро рассказал брату о спрятанном артефакте, но очень туманно. Такэо умер раньше, чем Сиро, но именно он составил документ, проливающий хотя бы слабый свет на эту тайну…»

«Что там было спрятано?»

«Мы не знаем. Но это что-то очень важное, в мировом значении. Возможно, бомба, которая одним ударом сотрёт с лица земли Россию. Возможно, универсальное средство от рака. Сиро никогда не бросал слов на ветер, он был хитёр и умён, брат об этом неоднократно упоминает. Такэо написал, что не было и дня, чтобы брат не вспоминал об артефакте».

«Почему он не вернулся за ним?»

«Не было возможности. Он был невыездным. В ту минуту, когда он пересёк бы границу Китая, его бы схватили и судили как военного преступника. Поэтому он ждал подходящего момента - и не дождался. Кстати, Такэо предлагал Сиро поручить кому-либо доставку артефакта, но тот отказался. Или он никому не верил, или это было очень, очень трудно».

«А при чём тут Войченко?»

«Войченко был знаком с Такэо в свою бытность сотрудником советского посольства в Японии. Почему Такэо передал бумаги Войченко, я не знаю. Сиро упоминал, что артефакт как-то связан с русскими, вероятно, поэтому».

«И Войченко, не имея возможности поехать в Китай…»

«…и будучи уже пожилым человеком, организовал общество хранителей времени в надежде на то, что кто-либо сумеет добраться до загадочного клада Сиро Исии».
        В голове Морозова всё смешалось. Клад Исии. Это похоже на сказку, легенду, чью-то глупую выдумку. С другой стороны, разве всё их общество - это не игра в сказку?
        Он поднимает глаза на Волковского:

«А мы знаем, где хранится артефакт?»

«Примерно, очень примерно».
        Он достаёт с полки неприметную папку и открывает её. Там, запечатанная в целлофан, лежит старая пожелтевшая бумага. Это японская военная карта, точнее, её обрывок.

«Такэо обозначил примерное место захоронения артефакта, которое вычислил со слов Исии».
        На карте красуется крестик.

«Почему же вы сами не поехали в Китай?» - спрашивает Морозов.
        Волковский печально улыбается.

«Не всё так просто. До распада Союза нечего было и думать о том, чтобы поехать в район Харбина и там проводить какие-либо изыскания. К 1991 году нас, членов общества, было всего четверо, и я тогда был самым молодым и влиятельным, потому что имел отношение к партийным функционерам. Для моих соратников того времени общество было игрушкой, забавой. К 1996 году я мог себе позволить уже довольно многое, примерно тогда в обществе появились вы…»

«В девяносто седьмом».

«Именно. А я поехал в Китай. Я месяц ходил по новостройкам Харбина и ни черта не нашёл, потому что военная карта Такэо ни на йоту не совпадала с современным ландшафтом. Я обошёл всю округу - и ничего. То же самое пытался спустя десять лет сделать Саньков, и у него тоже ничего не вышло, хотя он точно вычислил место, пользуясь Google Maps. Да и у меня была ещё одна попытка».

«И вы хотите, чтобы следующую попытку сделал я».

«Совершенно верно. Мне кажется, что это нечто вроде знака. Вы едете именно туда, в Харбин, и ваша поездка изначально не связана с обществом. Такие совпадения бывают редко».

«И что мне искать?»

«Не знаю. Если бы я знал, я бы уже нашёл».
        Вот так, думает Алексей Николаевич, нужно тринадцать лет говорить о погоде, вдыхать табачный дым, любоваться на бархатные интерьеры, чтобы вдруг выяснить, что у общества есть конкретная цель и назначение.

«Но почему это скрывается от членов общества?»

«Потому что их задача - хранить. Мы ещё не достали то, что нужно хранить, но когда достанем - будем хранить».

«Так завещал Такэо?»

«Да».
        Волковский делает два шага к двери и добавляет:

«Возможно, мы сможем использовать артефакт для собственных целей. Если Исии так дорожил им, значит, он приносит какую-то выгоду».

«И всё же я не понимаю, почему не вы сами…»
        Волковский вздыхает.

«Потому что мне кажется, что это лучше сделает кто-либо другой. Не получится у вас - получится у следующего. Саньков уже совсем старик, он и сюда добирается раз от разу. А вам всего пятьдесят три. Вы станете следующим хранителем общества после моей смерти».

«Я?»

«Вы, Алексей Николаевич. Признайте, что вы всегда это знали».
        Да, доктор Морозов, ты всегда это знал, именно так.

5
        Мужчину привозят около трёх часов дня. Срочный.
        Пятьдесят лет, внутримозговое кровоизлияние. Объективно говоря, уже не жилец, но нужно попытаться спасти.
        Когда к тебе на стол ложится заведомо неизлечимый пациент, ты расслабляешься. Тебя не обвинят в его смерти. С другой стороны, ты напрягаешься: если спасёшь - будешь героем.
        Алексею Николаевичу трудно оперировать. На него из пустоты смотрят полуслепые слезящиеся глаза Василия Васильевича Маркеева.
        Его руки - в крови. Перед ним - открытый мозг. Кадр из фильма ужасов. Автоматически Морозов отмечает, что Максим Серков держится очень хорошо. Идеальный ассистент. Может, нужно отдать операцию ему?
        Первого пациента обычно теряют на четвёртом курсе. Пока не начинается постоянная практика, смерть на столе является чем-то из ряда вон выходящим. Когда у тебя умирает по пациенту в неделю, привыкаешь. Нужно, чтобы Серков привык. Он до сих пор воспринимает каждую смерть как собственное преступление.
        Операция идёт полтора часа. Сумасшедшая концентрация, вера в победу. Или неверие.
        В любом случае, они его теряют.
        Алексей Николаевич спокойно идёт в свой кабинет, Серков догоняет.

«А родственники?»

«Вот, Максим, вы и сообщите. Учиться и ещё раз учиться».
        Максим остаётся стоять посреди коридора. Где-то за стеной - родственники. Наверное, жена, мать, дети. Расскажите им правду, Максим.
        Морозов заходит в свой кабинет и вдруг понимает, насколько ему хочется в Китай. Хочется отвлечься от всего, что стало рутинным и скучным.
        Если бы он мог, он спасал бы всех. Спасал бы стариков со слезящимися глазами, безволосых от химиотерапии женщин, поражённых болезнью Крейтцфельдта-Якоба, мальчишек со СПИДом - всех их. Он спасал бы пациентов-растения, лежащих в коме, и сиамских близнецов со сросшимися лобными долями, он спасал бы, спасал… Но он не может, и потому их нужно освобождать.
        Освобождение - более страшная рутина, чем ежедневные операции на головном мозге и на позвоночнике. Поэтому Алексей Николаевич очень хочет в Китай, где придётся всего-навсего читать лекции, слушать вопросы старательных и аккуратных студентов, ходить с важным видом и наслаждаться собственной значимостью.
        Телефон.
        Вежливо просят Алексея Николаевича.

«Я же тебе сто раз говорил, что это прямой номер, можно меня не звать».

«Я забываю, пап».
        Это Олег.

«Пап, можешь Катю у себя потерпеть на следующей неделе до пятницы? А то у нас тут наклёвывается одна поездка…»

«У меня тоже наклёвывается поездка, Олежка. Извини, но мне в Китай».

«Опять?»

«Не опять, а снова».
        Алексей Николаевич терпеть не может бессмысленных вопросов, причиной которых является не интерес, а рефлекс.

«Тебе что-нибудь нужно?»
        В Китае всё дёшево и сердито.

«Да нет, наверное. Катьке какую-нибудь тряпку купи с национальным узором».

«Я ж привозил уже».

«Да ей всё мало».

«Наташе ничего?»
        Наташа - это жена Олега, мать Кати.

«Ну… Тоже».
        Здесь полагается поставить смайлик, Алексей Николаевич прямо-таки чувствует его.

«Я понял, хорошо»,- говорит Алексей Николаевич.

«Ну ладно, Катя сама тогда как-нибудь справится».

«Большая девочка уже, готовить умеет, одеваться тоже».

«Ещё как. Модница, такая модница».

«Ну, тем более».
        Олег усмехается.

«Ладно, пока, пап. Спасибо!»

«Да не за что. Пока».
        Так всегда: кратко и по делу. Впрочем, дружелюбно. У Алексея Николаевича и Олега - много проблем, у каждого - свои.
        Алексей Николаевич открывает загранпаспорт и рассматривает китайскую визу. Смешная, но красивая: с изображением Великой Китайской стены и ярко-красного лучащегося герба государства. В принципе, ничего особенного. Ещё неделя с небольшим, и Алексей Николаевич уже в Харбине. Мало работы, много свободного времени.
        Ни одного пациента.
        Ни одного укола сакситоксина.

6
        Прямых рейсов Москва - Харбин нет; приходится лететь с пересадкой в Пекине. Первую часть маршрута Алексей Николаевич проделывает на могучем Airbus A330-200 (прибытие в столицу Китая в 9.50), а вторую - на Boeing 737-800. Два часа в пекинском аэропорту становятся маленьким раем: индивидуальная комната отдыха, за которую платит приглашающая сторона, оказывается верхом комфорта.
        В 13.30 самолёт садится в аэропорту Харбин Тайпин, крупнейшем в северо-восточном Китае.
        Морозов смотрит на стеклянную громаду и забывает обо всём, что оставил в Москве. Забывает мгновенно, за одну секунду, будто всю его будничную жизнь отсекает опасной бритвой.
        Он идёт по указателям к залу, где выдаётся багаж. Чемодан, замотанный в красную плёнку, уже ползёт по длинной резиновой ленте, и Морозов подхватывает его практически на бегу, не останавливаясь. В сумке на плече - ноутбук, который он брал с собой в салон. Теперь - дальше, в главный холл, где должен ожидать встречающий.
        Табличка «МОРОЗОВ» сразу бросается в глаза. Её держит китаец лет двадцати пяти, одетый в светлые хлопковые штаны и свободную рубашку. Студент или аспирант.
        Алексей Николаевич протискивается через толпу и протягивает студенту руку. Тот пожимает её и на вполне приличном русском произносит:

«Здравствуйте, Алексей Николаевич».
        Звуки у него получаются немного скомканные, оторванные друг от друга, каждый слог звучит как отдельное слово.

«Добрый день, я говорю по-китайски»,- отвечает Морозов.
        Студент переходит на родной язык.

«Меня зовут Чжао Си, я буду вашим сопровождающим. Называйте меня просто Чжао».
        Они идут к эскалатору.

«Какое у нас сегодня расписание?»

«Сейчас мы едем в гостиницу, и у вас совершенно свободный день. Вы должны хорошо отдохнуть после перелёта, прежде чем приступить к работе».
        Морозов думает, что не зря китайцев в шутку называют биороботами. Чжао говорит и движется по заранее заложенному алгоритму. Что будет, если нарушить линию поведения, Морозов не знает. Может быть, Чжао достанет короткий меч-бишоу и вспорет профессору живот. При этой мысли Морозов улыбается.

«Отель «Софитель Ванда Харбин», пять звёзд, один из лучших в городе».

«Аренда машины?»
        Чжао не сразу понимает вопрос, но затем спохватывается:

«Да, конечно, если вы хотите арендовать машину, мы вам её сразу предоставим. Мы предполагали, что вы будете ездить с шофёром…»

«Я не люблю от кого-либо зависеть. Мне нужен просто ваш номер телефона, Чжао, и более ничего. После того как вы сопроводите меня до отеля, я прекрасно справлюсь сам».

«Хорошо, я передам вам приглашение, карту, расписание лекций - у меня всё с собой».
        Понятливый, думает Морозов.
        У аэропорта их ждёт не такси, а огромный внедорожник Great Wall Hover апельсинового цвета.

«Институт выделил»,- поясняет Чжао. Он забирает у профессора чемодан и кладёт в необъятный багажник.
        GPS-навигатор сообщает, что до центра тридцать восемь километров. Морозов откидывается на кресло. Он вовсе не устал, но благодарен китайцам за предупредительность. И в самом деле, сегодня ему совершенно не хочется погружаться в работу.
        Чжао ведёт машину молча. Они едут по аэропортовому шоссе, затем по шоссе Чженцзянь, затем начинают плутать по небольшим улицам (Морозов успевает замечать названия, продублированные латиницей: Ксиньянь, Тонгда, Венминг), несколько раз проезжают над железнодорожными путями, минуют большую овальную площадь.

«Завтра у вас встреча с господином И Юном, ректором нашего университета, а также с доктором Дай Мэнфу. Помимо вас, там будут и другие приглашённые специалисты. Господин И Юн кратко расскажет о цели вашего визита, а также задаст вектор ваших выступлений».
        Они вежливы, но любят командовать, думает Морозов. Отклонение от вектора означает расстрел.
        Большинство автомобилей на улицах Харбина - компактные. Морозову приятно смотреть на них сверху вниз, сидя в салоне высокого внедорожника. У него всегда возникает чувство удовлетворения и превосходства, когда ему удаётся прокатиться, например, на грузовике. Правда, такое бывает редко.
        Сдвоенная, подобно сиамским близнецам, громада «Софитель Ванда Харбин» сверкает на солнце, и Морозову она почему-то кажется колоссом на глиняных ногах. Хотя расширяющееся основание стеклянного небоскрёба выглядит как нельзя надёжным. Просто «Сделано в Китае» - это плохой бренд.
        Самое смешное, что даже в Пекине Алексей Николаевич не жил в таких шикарных отелях. Ему снимали апартаменты, номера в обычных гостиницах, но в пятизвёздочном отеле в самом центре города Морозову обитать не приходилось.
        Он запрокидывает голову. Солнце, отражаясь в стеклянной плоскости небоскрёба, слепит глаза.

«Софитель Ванда Харбин» напоминает доктору Аннапурну, самую прекрасную гору в мире. Когда-то Морозов мечтал стать альпинистом. Он представлял себе, как стоит на вершине, как в лицо ему светит солнце, как искрится снег под ногами. Как весь мир преклоняется перед ним, покорителем вершин. Он завидовал тем, кто сумел подчинить себе все четырнадцать мировых восьмитысяч-ников.
        Он смотрел на фотографии - и почему-то всегда выделял Аннапурну из общего ряда. Не Эверест - самую высокую вершину. Не Чогори - самую опасную. А прекрасную и солнечную Аннапурну, длинный хребет с высшей точкой в восемь тысяч девяносто один метр.

«Господин Морозов?»
        Доктор открывает глаза и смотрит на Чжао. Тот стоит у открытой двери джипа и держит в руке багаж Морозова.

«Да-да, иду».
        В принципе, эти секунды забвения ему на руку: теперь китаец думает, что он и в самом деле устал.
        Холл отеля уходит ввысь на три этажа. Везде - избыточная, излишняя роскошь, огромное золотое панно на всю стену над стойкой регистрации.

«У вас - номер повышенной комфортности, superior»,- поясняет Чжао.
        Китаянка за стойкой улыбается искренней, на удивление не вымученной улыбкой. За такую улыбку работодатель платит в два раза больше, чем за обыкновенную.
        Пока Чжао оформляет номер, Морозов рассматривает рекламные буклеты, разложенные по ячейкам на металлической подставке. Парк Тигров на Солнечном острове, Научно-технический музей провинции Хэйлунцзян, Парк Чжаолинь. Один буклет привлекает внимание Морозова: мемориальный комплекс отряда 731.
        Морозов вспоминает всё, что слышал и знает об отряде 731. Когда-то по НТВ он видел документальный фильм. Живые ещё люди с выпущенными наружу внутренностями, фотографии изувеченных различными болезнями «пациентов», строгое и серьёзное лицо начальника отряда - генерала-лейтенанта Исии Сиро. В памяти Морозова что-то путается, на смену отряду 731 приходят кадры резни в Нанкине - сотни изувеченных трупов на улицах города, тысячи изнасилованных женщин, красивое лицо какой-то китаянки. Это Айрис Чан, вспоминает профессор, журналистка, написавшая книгу о Нанкинской резне, а затем покончившая с собой от нервного потрясения.
        На смену путаным мыслям об Исии и Чан приходит лицо Волковского. Волковский смотрит на Морозова с надеждой. Друг мой, надеюсь, ты сделаешь то, чего не смог сделать я. Я надеюсь, ты вдохнёшь жизнь в эту полувековую бессмыслицу.

«Профессор?»
        Чжао уже закончил оформление. Чемодан - в руках у боя.
        Они поднимаются наверх, на двенадцатый этаж. Лифтёр подчёркнуто смотрит в стену, хотя стоит лицом к клиентам.
        Номер 1215 - шикарный. Огромная кровать, великолепная ванная, две больших комнаты. Морозов всем доволен.

«Прекрасно»,- улыбается он Чжао.
        Чжао склоняет голову.

«Моя задача - устроить вас как можно удобнее».
        Две недели - в таком номере. Одно удовольствие. Морозов считает себя вполне обеспеченным человеком, но крайне редко останавливается за границей даже в четырёхзвёздочных отелях. Предпочитает «три звезды»: лучше сэкономить, а затем потратиться на что-либо другое. Алексей Николаевич непритязателен.
        Чжао отпускает боя, давая ему на чай. Затем подаёт Морозову папку с документами.

«Здесь ваше полное расписание и все предварительные материалы,- говорит он.- Завтра я заеду за вами в одиннадцать, вас устроит такое время?»
        Морозов кивает: «Конечно».

«Вам необходим арендованный автомобиль сегодня или я могу приехать на нём же завтра?»

«Я и сам могу арендовать машину».

«Мы хотели бы взять расходы на себя».

«Тогда я предоставлю вам чек, и вы его возместите».

«С удовольствием, господин Морозов».
        Чжао вежливо прощается и выходит. Алексей Николаевич кладёт папку на стол, потом снимает пиджак и бросает его на кровать. Из кармана вываливается рекламка. Это буклет мемориала отряда 731: Морозов взял его со стойки.
        Он поднимает проспект и читает, как добраться до музея. От железнодорожного вокзала Харбина - на автобусе №343 до конечной остановки, пригорода Пинфань. Всего пятнадцать километров, не более получаса езды. Надо поехать. Или до конференции, или после неё. Морозов ещё не решил. Вопрос в том, сколько времени займут поиски. Вероятность того, что они ни к чему не приведут, гораздо выше вероятности успеха. Но попробовать нужно обязательно.
        Он падает на кровать и раскидывает руки. С белого потолка на него смотрит сморщенное лицо старика из пятой палаты. Старик протягивает к Морозову руки, испещрённые точками от шприца, и что-то беззвучно говорит. Морозов закрывает глаза.

«Я всё делаю правильно»,- произносит он вслух.

7
        Все конференции скучны. Когда-то Алексей Николаевич каждую командировку воспринимал как праздник, но теперь он постоянно думает о том, как же ему надоело произносить заученные речи перед совершенно одинаковыми людьми. Китайские студенты его раздражают отсутствием индивидуальности. Раньше, читая лекции в других городах Китая, Морозов не чувствовал этого так остро, как в этот раз.
        Ректор университета И Юн и доктор Дай Мэнфу (оказавшийся главврачом Первой больницы), в принципе, ничем не отличаются ни от Чжао, ни от сотни студентов, сидящих в огромной аудитории перед профессором. Морозова пугает странный, запрограммированный интерес любого китайца к своему делу. Китайский врач думает только о том, чтобы лечить; спортсмен - о том, чтобы заниматься спортом; математик - только о цифрах. Конечно, на самом деле всё обстоит иначе, но Морозов никак не может отвязаться от собственного заблуждения.
        Алексей Николаевич очень старается. Старается быть приветливым, открытым и, главное, интересным. Хотя студенты всё равно слушают его молча и что-то записывают в блокнотах или набирают на клавиатурах нетбуков. Это всего лишь инаугурационная речь, не более того, даже не лекция. Лекции начинаются только через три дня.
        Когда официальная часть подходит к концу, Морозова представляют студентам, а И Юн кратко излагает, что бы он хотел услышать от русского нейрохирурга, Алексей Николаевич пытается как можно быстрее покинуть здание университета. Его догоняет вездесущий Чжао.

«Господин Морозов, вы так быстро ушли, что господин И Юн не успел передать вам приглашение в гости на завтрашний вечер».
        Он подаёт Алексею Николаевичу распечатанное на плотной красной бумаге с золотистой бахромой приглашение отужинать.

«Спасибо, Чжао,- отвечает Морозов.- Передайте господину ректору, что я, несомненно, приду».

«Вам что-либо нужно, господин Морозов?»

«Нет, спасибо».
        Машина ждёт его на подземной парковке: это скромный Hafei Saibao, такой же обычный и серый, как все китайские машины. Потоки машин на улицах Харбина сливаются в длинную одноцветную змею с множеством хвостов. Автомобили практически неотличимы один от другого. Чудовищная тенденция современного автомобилестроения, думает Морозов. Одинаковые японцы, одинаковые европейцы, и как вершина - одинаковые китайцы.
        После встречи с И Юном к Морозову подошёл профессор Цю Цичан из Хэйлунцзянского университета китайской медицины, самого крупного медицинского вуза Харбина и одного из крупнейших в Китае. Цичан предложил Морозову обзорную экскурсию по своему университету. Традиционная китайская медицина серьёзно отличается от европейской. В университете выделены иглорефлексотерапия и традиционный массаж как отдельные специальности; это интересно. Визит к Цичану Морозов запланировал на послезавтра.
        Что делать сегодня - пока непонятно. Морозов решает вернуться в отель и готовиться к первой лекции. Как ни странно, демонстрационных операций проводить не потребуется - только лекции. В какой-то мере это хорошо: меньше напряжения.
        Морозов ощущает пустоту и бессмысленность. Это чувство уже накатывало на него раньше, и вот теперь он снова теряет ариаднину нить, которая ведёт его по жизни уже пятьдесят с лишним лет.
        Спасать людей от смерти или спасать людей от жизни - основной вопрос. Всё остальное, весь этот Китай, студенты, отели - тлен.
        Эвтаназия официально разрешена в Голландии, в Швейцарии, в Бельгии и Швеции. Правда, в последней разрешена лишь пассивная эвтаназия, то есть отключение пациента от аппаратов искусственного поддержания жизни. Вколоть дозу сакситоксина там тоже никто не позволит. Зато позволят в США - в Калифорнии, Монтане или Орегоне.
        Как может быть в одной стране преступлением то, что считается благодеянием в другой? Алексей Николаевич хорошо помнит, как разрешали эвтаназию в Швеции. Одной из первых пациенток, потребовавших отключить себя от аппарата искусственной вентиляции лёгких, стала тридцатидвухлетняя парализованная женщина. Это произошло
5 мая 2010 года, совсем недавно. Почему этой женщине можно решить собственную судьбу, а старику из пятой нельзя? Чем он хуже?
        В глубине души Алексей Николаевич понимает, что всё это не более чем оправдание. Но ничего не поделаешь. Каждый несёт свой крест.

8
        Он сидит в отеле и раздумывает над картой.
        В девяносто седьмом Волковский вряд ли смог бы найти загадочный тайник Исии. В его распоряжении были разве что современные карты района. Конечно, он не сумел грамотно совместить карту военного времени с новой застройкой.
        А вот у Санькова такая возможность была. Ему не хватило лишь воображения. Саньков совместил карты посредством компьютерного наложения и вычислил координату по Google Maps. Он обыскал весь квартал, обошёл каждый двор - и ничего не нашёл. Он спускался в канализацию, обыскивал подвалы, расспрашивал местных и даже привлёк к себе внимание патрульных, которые отконвоировали его в участок и долго допрашивали, подозревая в шпионаже. Все эти старания и страдания прошли даром.
        Морозов же отметил, что координаты, найденные Саньковым, всего на километр отстояли от координат «ящика смерти». Он сказал об этом Волковскому перед поездкой.

«Возможно, это ошибка»,- ответил тогда Волковский.

«Погрешность»,- поправил его Морозов.
        Исии Такэо понимал, что ни зданий основного комплекса, ни «филиала» уже не существовало: их взорвали при отступлении. Поэтому он просто поставил на карте крестик. На карте, где не был отмечен никакой «ящик смерти», никакой склад. Всё-таки это была секретная база. Отметка легла с некоторой погрешностью, плюс наложилась определённая ошибка Санькова. В итоге местоположение «ящика смерти» и местоположение тайника разделились и стали двумя разными точками.
        Алексей Николаевич сделал смелое предположение.

«Это одно и то же место,- сказал он Волковскому.- Нужно искать под «ящиком смерти».
        И уехал в Харбин.
        Теперь Морозов смотрит на дисплей ноутбука и пытается собрать паззл. У него есть бумажная карта Харбина, купленная в отеле. У него есть скан военной карты Исии Такэо. Есть координаты Санькова. Есть координаты «ящика смерти». Паззл складывается легко. Идти на северо-восток от месторасположения отряда 731 в гущу жилых кварталов. Найти мемориальную табличку. Искать вокруг неё. Возможно, это займёт не один день. Возможно, это займёт десять минут - кто знает.
        Круг поиска сузился до точки.

9
        Визит к И Юну назначен на восемь вечера. Времени много, и Алексей Николаевич раздумывает, отправиться ли ему на прогулку по городу или посетить музей отряда
731. Теперь, когда есть автомобиль, он не зависит от автобусов и может поехать туда в любое время. Судя по буклету, сам музей довольно скучен, но главное - не экспозиция, а настроение. Ощущение того, что именно в этом месте генерал-лейтенант Исии Сиро отдавал страшные приказы своим подчинённым.
        Пинфань выигрывает у Харбина. Морозов засовывает буклет в карман пиджака и спускается вниз, к машине.
        Добираться от отеля - удобно. Почти всё время приходится ехать по одной улице - шоссе Хапинг, которое переходит в национальную дорогу №202, а затем - в шоссе Ха Ву. Ещё немножко плутания по Харбину, и Морозов на месте: улица Цзиньжиянь, дом двадцать один. Это административное здание, единственное из целиком сохранившихся с 1945 года строений лабораторного комплекса.
        Несмотря на то, что светит яркое солнце, на небе нет ни облачка, а само здание выкрашено в жёлтый цвет, оно производит мрачное впечатление. За чёрной оградой - асфальтовая дорожка, упирающаяся в массивный навес главного входа в административный корпус. Здание широкое, более ста пятидесяти метров на глаз. При этом «в глубину» оно достигает едва ли десятка метров.
        Алексей Николаевич представляет, как Исии Сиро выходит на огромный балкон второго этажа и смотрит вдаль. Впрочем, такого никогда не было: это не более чем фантазия. Морозов достаточно знает об Исии, чтобы понимать: в японском бактериологе не было ни капли романтики.
        Справа от подъезда - гранитная плита с кратким рассказом об отряде 731. Морозов пробегает по ней глазами: ничего особенного, в «Википедии» информации и то больше.
        Он оглядывается: музей окружён плотной городской застройкой. Шестьдесят лет назад он стоял в чистом поле.
        Левая часть административного корпуса и площадка перед ним отделены забором. Слышатся детские крики, шум, визг. Алексей Николаевич не торопится идти в здание музея. Он подходит к забору, заглядывает за него. Играют дети. В небольшом парке под сенью деревьев - металлоконструкции игровой площадки, горки, лестницы, паровозики и машинки на пружинах. Начальная школа или детский сад - там, где полвека назад детей вскрывали заживо. Где из их тел извлекали одно лёгкое и смотрели, сколько ребёнок может прожить на другом. Где детям обмораживали ноги, чтобы сравнить скорость обморожения со взрослым организмом.
        Морозов дотрагивается до забора. Они не знают, они ничего не знают. Дай бог им никогда не узнать.
        Здесь же - единственная сохранившаяся караульная. Небольшое кирпичное здание с высокой печной трубой. Караульные на других воротах успели взорвать.
        Алексей Николаевич заходит внутрь основного здания. Тишина, пустота, дама средних лет в билетной кассе.
        По бокам - стенные барельефы из тусклого металла. К посетителю тянутся стальные руки замученных работниками отряда 731. Морозова передёргивает.
        Вход оказывается свободным: платить нужно только за электронного гида или за экскурсию. Алексей Николаевич не берёт ни буклет у кассы, ни тем более электронного гида. Он просто идёт вперёд, по стрелке «Начало экспозиции». В нескольких местах он видит пиктограмму «Фотосъёмка запрещена». Фотоаппарат он в любом случае забыл в машине.
        В первом зале - макет территории отряда. Вот корпус «ро», вот административное здание, вот котельная, казармы, синтоистский храм. Они ходили в храм, эти странные люди, а потом убивали себе подобных, резали, вскрывали заживо, замораживали, иссушали. Макет - под стеклом. Алексей Николаевич проводит по стеклу пальцами, оставляя жирные разводы. Руки мокрые: жарко.
        На стенах - фотографии. Архивные, как обычно. Морозову становится очень скучно.
        Он сразу вспоминает Москву, музейный комплекс на Поклонной горе. Огромное здание, в котором практически нет экспонатов. Покрытые золотом перила и стены, а смотреть не на что. Даже стол, за которым во время конференции в Тегеране сидели Сталин, Черчилль и Рузвельт - за стеклом, чтобы никто не осквернил реликвию своим прикосновением. Сразу же - на контрасте - всплывают в памяти американские музеи, где можно посидеть на том же стуле, на котором сидел Линкольн, и пририсовать усы к отпечатанному специально для этого портрету Эйзенхауэра.
        За стеклом - личные вещи охранников и заключённых. Скальпели, пилы и зажимы - то ли медицинские приборы, то ли орудия пыток. Их очень мало, они обгоревшие, помятые, испорченные.
        Морозов переходит в следующий зал. Здесь - диорамы в натуральную величину. Странные, из какого-то серого пластика.
        Вот за столом сидит мужчина с закатанным по локоть рукавом. Вокруг него три врача. Один держит шприц иглой вверх: выпускает лишний воздух. В углу той же комнаты, обхватив руками колени, сидит девочка. Она ждёт своей очереди. Что ей введут? Возбудитель чумы? Сибирской язвы?
        На другой диораме два врача копаются внутри женщины. Именно «копаются» - другого слова Алексей Николаевич придумать не может. Может быть, она жива? Сложно сказать: фигуры диорамы молчат.
        Вот люди, которые отбирали жизнь во имя науки. Насколько корректно отбирать жизнь одного человека во имя жизни другого? Те, на ком испытывали фарфоровые бомбы с возбудителем газовой гангрены, умерли зря. Но зря ли умерли люди, благодаря смерти которых выяснили потолок высоты для лётчиков? Благодаря смерти которых научились лечить обморожение? Нашли вакцину от чумы? Они умерли зря?
        Алексей Николаевич думает о том, как бы поступил он, появись у него возможность проводить опыты на людях. Скажем, на наркоманах и бомжах, на отщепенцах. Или на преступниках, приговорённых к смерти. На серийных убийцах.
        Есть и другая сторона. Объекты опытов мучились. Не от этого ли он спасает людей уже десять лет? Не от мучений ли - простым уколом?
        Зал диорам погружает Морозова в раздумья. Он рассеянно проходит здание насквозь и попадает в длинный полутёмный коридор. На левой стене - мраморные таблички с именами. Имён мало - гораздо меньше, чем погибших тут людей. Но всё-таки имена есть. Китайские, корейские, монгольские. И русские. Морозов читает фамилии - Петров, Демченко. Когда-то этот Демченко держал в руках автомат, может быть, охранял границу. Сегодня его имя - на Стене Памяти. Может, это тот самый русский, который возглавил мятеж узников летом 1945 года. Может, это его застрелили через решётку. Не вскрыли заживо, не отравили какой-нибудь дрянью, а просто расстреляли - как настоящего человека.
        Алексей Николаевич выходит во внутренний двор. Сохранилось очень мало. От большинства зданий остались только фундаменты. Возвышается мощная стена бывшей котельной. Она устояла благодаря трём трубам, которые почти не пострадали от взрывов. Только центральная обломана посередине.
        Длинное полуразваленное здание справа - бывший питомник для лабораторных крыс. Четыре ряда накрытых решётками клеток. Раньше это здание было длиннее, но деревянная часть сгорела дотла.
        Морозов подходит к одному из фундаментов. Это руины здания №6 - одной из бактериологических лабораторий. Здания под номерами три, четыре, пять и шесть были углами того самого корпуса «ро».
        В ста метрах - обычный жилой дом, напоминающий советскую хрущёвку.
        Морозов идёт дальше, идёт мимо домов, прямо по улице, машина остаётся где-то далеко позади. Мир продолжает вращаться. Знают ли люди, живущие в этих домах, что когда-то здесь пытали их соотечественников? Наверняка знают. Сложно жить около музея и ни разу в него не зайти.
        В груди Морозова - пустота. Со стороны кажется, что он не знает, куда идёт.
        Но мы знаем, куда идёт Алексей Николаевич. Он идёт на северо-восток от музея отряда 731.

10
        Миновав несколько улиц, Алексей Николаевич достаёт из внутреннего кармана пиджака сложенные в несколько раз распечатки. Первая - это копия карты, составленной Исии Такэо. Вторая - снимок из Google Maps, на который нанесен крестик в соответствии с военной картой. Названия улиц подписаны, но застройка вокруг плотная и однообразная. Остальные распечатки - это фотографии комплекса 731 и информация о местонахождении дополнительного блока - того, где располагался так называемый
«ящик смерти». В том месте должна быть мемориальная доска или даже небольшой монумент.
        Теперь Алексей Николаевич беспокоится, как бы не заблудиться: дома и улицы похожи как близнецы-братья. Смотрит на часы: с того момента, как он покинул музей, прошло около часа. Нестерпимо хочется пить.
        В ближайшем киоске он покупает минеральную воду. По сути, Пинфань - это трущобы Харбина. Вокруг бегают чумазые полуголые дети. Кто-то вешает бельё. Убогие одноэтажные домишки, слепленные из того, что было под руками, чередуются с советскими хрущёвками.
        Название ближайшей улицы кажется ему знакомым. На карте оно тоже есть. Где-то тут располагался филиал комплекса 731, совсем неподалёку. Что искать в этих дворах? Разве что хулиганов, которые отберут кошелёк у туриста, забравшегося в трущобы. И скромную мемориальную доску.
        Собственно, вот она. На обычном многоэтажном здании. Будто тут жил какой-то известный человек. Но тут никто не жил: тут умирали. Где-то здесь, в районе этого дома, находится тайник Исии. Морозов ищет канализационный люк, но не находит. Впрочем, верно. Скорее всего, проведённая после войны канализация каким-то чудом
«обошла» тайник, иначе о нём бы трубил весь мир. Смотря, что там находится.
        При мысли о канализации Морозов чувствует, что срочно нужно зайти в туалет. За одним из домов он видит строительный вагончик, стоящий практически в упор к серой бетонной стене. Между вагончиком и стеной - около полутора метров. Можно спрятаться и облегчиться.
        Морозов обращает внимание, что стена всё-таки не из бетона. Это грубая штукатурка; под ней кирпичи. Кладка старая, никак не меньше века. Ему представляется книга
«Тайны Харбина» со стеной на обложке. По облупившейся краске можно отследить все
«археологические слои».
        Из-за вагончика выбегает мальчишка в грязной рубашке, холщовых штанах и сандалиях на босу ногу. Он точно из позапрошлого века, дитя трущоб. Смотрит на доктора, бежит прочь.
        Чёрт, думает Морозов. Там у них логово, не уединишься.
        Тем не менее Алексей Николаевич неуклюже засовывает бутылку с водой в карман брюк и заходит за вагончик. Ему становится легко и хорошо. Хочется быстрее вернуться к машине и уехать из Пинфаня. Нет, он не жалеет, что приехал. Просто хочется в отель, под душ, поваляться на кровати, почитать книгу.
        Он выбирается из-за вагончика, и тут прямо перед ним из-под земли появляется голова. Морозов останавливается. Это ещё один мальчишка. Он что-то кричит первому, который, оказывается, стоял неподалёку и пялился на Морозова.
        Второй мальчишка окончательно выбирается, оглядывается на доктора и бежит к товарищу. Они ещё раз смотрят на Алексея Николаевича и исчезают где-то за домом. Морозов рассматривает дыру, откуда только что выбрался мальчик. Просто отверстие в земле, слишком узкое для взрослого мужчины. В этот момент его нога проваливается - выше колена. Морозов рефлекторно пытается вырвать ногу, хотя знает, что делать этого нельзя: можно застрять ещё сильнее, повредить кожу или артерию.
        Рывок не проходит даром: проваливается и вторая нога. Верхняя часть тела профессора - над землёй, за вагончиком, руки шарят по грязи и мусору. Нижняя - болтается в воздухе, под ним - пустота. Алексей Николаевич собирается закричать - и тут же проваливается полностью.
        Он успевает сгруппироваться в полёте и приземляется удачно, на обе ноги, перекатывается. Сверху бьёт свет, он пролетел около пяти метров. Очень неплохо. Чудом ничего не сломал.
        Он встаёт. Похоже на подземные коммуникации, только очень чистые. В том смысле, что здесь лишь пыль, никакой воды или жидкой грязи. Маленькая комнатка с сетчатым полом и раздвижными дверями. Морозов светит себе телефоном: на полу следы маленьких ног. В углу - свалка какого-то барахла; похоже, мальчишки устроили здесь что-то вроде склада.

«Это лифт»,- осеняет Морозова.
        В этот момент лифт срывается вниз. Морозов успевает среагировать и на этот раз: он хватается за рукоятку на потолке. Один рывок, второй, лифт то застревает, то снова начинает съезжать вниз. Глухой удар: всё, приехали.
        Алексей Николаевич достаёт мобильный телефон и смотрит на экран: сигнала нет. Он включает встроенный фонарик, мысленно благодаря создателей телефона. Между раздвижными дверями лифта - щель. Как ни странно, Алексей Николаевич легко раздвигает двери. Точнее, отодвигает правую створку. Судя по всему, в ней повреждён фиксационный механизм.
        Он оказывается в маленькой комнате странной формы. Ни двери, ни окна в ней нет: только лифт, на котором только что «приехал» профессор. От дверей лифта до противоположной стены всего два шага. Морозов оборачивается. Лифтовая панель выглядит непривычно: выломанный с корнем рубильник, болтающиеся провода. Профессор освещает потолок и пол. На полу - бетонная крошка, мусор, исковерканные куски арматуры, оплавленные обрывки металла. Он смотрит наверх.
        Это бронеплита, выехавшая из потолка. Через неё не пройти никаким образом. Единственная дорога - обратно в лифт.
        И вдруг Морозов понимает, что ему повезло. Повезло так, как не везло ни Санькову, ни Волковскому. Он что-то нашёл. Возможно, этот бункер не имеет никакого отношения к Исии Сиро и завещанию Исии Такэо. Но похоже, что он с первого же выстрела попал в яблочко! Впрочем, он стрелял прицельно.
        Его гложет любопытство. Судя по всему, в бункере не было посетителей несколько десятков лет. Тем не менее вентиляция в порядке: дышать легко, хотя воздух кажется затхлым.
        Алексей Николаевич освещает потолок на другом конце комнаты. И понимает, что вентиляция тут совершенно ни при чём. В потолке и верхней части бронеплиты - сквозное отверстие с рваными краями. Снаряд. Поэтому всё помещение засыпано мусором. Какой же толщины стены и бронеплита в этой комнате, что разорвавшийся внутри снаряд лишь проделал дыру, а не обрушил всё к чертям?.. В любом случае, так можно попасть внутрь основного помещения.
        Нижний край дыры - как раз на высоте вытянутых рук. Алексей Николаевич не в самой плохой физической форме, но с подтягиваниями у него были проблемы даже в юношеском возрасте. Он зажимает мобильник-фонарик во рту, хватается руками за рваный край и начинает подтягиваться. Выше, выше, ноги скользят по гладкой поверхности. Усилие, ещё усилие.
        Он соскальзывает. Одна рука окровавлена.
        Профессор думает. Затем снимает пиджак, перекладывает деньги из внутреннего кармана в брюки и забрасывает пиджак на край дыры, будто верёвку с крюком. Ткань трещит, но рукав пиджака цепляется за что-то с первого раза. Это рискованно: ткань может не выдержать. Впрочем, это дорогой костюм из хорошего материала.
        Он ползёт по пиджаку, как по верёвке, цепляется локтем за край дыры, обдирает его. Снова спрыгивает.
        Новая идея: он расстёгивает манжет на пиджаке. Спасибо модельеру за нестандартный подход к покрою. Теперь он ставит в рукав ногу, точно на ступень верёвочной лестницы. Хватается руками и подтягивается, одновременно отталкиваясь ногой. Ткань трещит, лопается, но он уже перевалился через край дыры, царапая живот. Осталось только развернуться и слезть с другой стороны.
        Когда Алексей Николаевич тяжело плюхается с другой стороны стены, он чувствует себя чудовищно усталым. В сердцах он ругается. Нецензурное выражение эхом расползается по помещению.
        Алексей Николаевич оборачивается и видит в темноте несколько огоньков. Два красных, два белых, синий. Фонарик телефона не достаёт жиденьким лучом до источника огоньков. Морозов делает шаг и спотыкается обо что-то. Он едва не падает, едва не роняет телефон. Светит вниз. Это осколки бомбы и крупные куски арматуры. Ничего особенного.
        Он направляется к огонькам. В дальнем углу помещения что-то мерно гудит.
        В центре комнаты - странная конструкция. Она похожа на саркофаг, изнутри стеклянная поверхность покрыта изморозью. В свете фонарика ничего не разглядеть.

«Если есть электричество, значит, есть свет»,- говорит Алексей Николаевич вслух.
        Когда слышишь свой собственный голос, становится спокойнее.
        Он обходит помещение, подсвечивая стены телефоном. На одной из стен - переключатель. Морозов дёргает его и не ошибается. Загорается свет. Тусклый, неуютный. Лампы расположены на стенах и на потолке. Морозов осматривает комнату.
        И ему становится жутко.
        В дальнем углу - гудящая машина. Наверное, генератор.
        У правой стены - шкафчики, столы с колбами и какимито растворами.
        В центре комнаты - странный саркофаг.
        А прямо у ног Алексея Николаевича на коленях, согнувшись в три погибели, сидит иссохшая мумия, сжимающая в руках винтовочный штык.

«Он сделал харакири»,- говорит Морозов вслух.
        Как и большинство обывателей, Морозов путает харакири с сэппуку.
        Но мертвец не так интересует профессора, как саркофаг в центре помещения. Кто может лежать в нём? Перед глазами Морозова проплывают кадры из американских кинофильмов - «Чужой», «Хищник».
        Нет, нет, там человек, не иначе.
        Руки доктора ложатся на пульт. Он протирает циферблаты рукавом рубашки. Индикаторы, кнопки. Вот давление: обозначено в паскалях, латиницей. Собственно, кроме нескольких обозначений единиц измерения, надписей на пульте почти нет.
        Назначение одного из рычагов сразу понятно. Большая рукоятка справа. Ручка красного цвета. Экстренное открывание. Или умерщвление спящего?
        Это моральная дилемма, которая гораздо сложнее вопроса о необходимости эвтаназии. Выбраться, вызвать власти? Скрыть факт нахождения бункера от всех, даже от членов общества хранителей времени? Рассказать всё Волковскому?.. Отдать славу другим?
        Какую славу, доктор Морозов. Никакой славы.
        Он берётся за рычаг и аккуратно опускает его вниз. Циферблаты оживают. Загораются несколько лампочек. Морозов присматривается: стрелка на индикаторе давления с черепашьей скоростью ползёт вверх. Процесс запущен.
        Ему хочется сидеть и смотреть на саркофаг, пытаясь угадать, что находится внутри. Точнее, кто. Но он понимает, что это может занять и час, и два, и даже больше. Судя по всему, стрелки на всех индикаторах должны добраться до обозначенных зелёных зон. Да, времени - хоть отбавляй.
        Он осматривается и замечает, что в помещении два трупа. Морозов подходит ближе. Вторая мумия - женщина. Длинные волосы, полуистлевшее платье. Она лежит перед покончившим с собой мужчиной. Морозов чудом не наступил на неё, когда искал выключатель.
        Саркофаг за спиной пыхтит и щёлкает.
        Морозов подходит к стеллажам и шкафам у дальней стены. На столе - стеклянные пробирки, что-то вроде перегонного куба. Раскрытая тетрадь с японскими иероглифами. Когда Морозов касается её страницы, та рассыпается в прах. Он открывает ближайший шкаф: аккуратно сложенные тетради и книги. Лишь одна полка - почти пуста. На ней - чертежи. Морозов аккуратно извлекает их, но вдруг понимает, что они не бумажные. Что они не рассыпаются под его пальцами.
        Более того, все надписи на них сделаны на английском, а на некоторых мелькают и русские слова. Он кладёт перед собой верхний чертёж: на нём изображено что-то вроде саркофага, находящегося в центре зала, только явно более современного. Алексей Николаевич ловит глазами слово «анабиозис» и пытается разобраться в чертежах.
        От этого занятия его отвлекает звонок - резкий, металлический. Морозов оставляет чертежи и подходит к оживающему саркофагу. Скрип, скрежет, сыплется пыль. Из саркофага валит холодный пар. Морозов смотрит на часы: прошло больше часа.
        Крышка поднимается рывком.
        Когда пар рассеивается, Алексей Николаевич видит, наконец, тело в саркофаге.
        Это девушка. Темноволосая, с орлиным носом, с красивым телом. Она обнажена.
        Алексей Николаевич неловко протягивает руку и касается ледяной кожи. Жива девушка или нет - непонятно. Наверняка перед открыванием нужно было что-то сделать. Например, повысить давление. Или понизить.
        Это сенсационное открытие. Анабиоз.
        Если Исии Сиро знал об этой комнате - почему он не разработал подобную конструкцию, когда работал в США? Ведь он умирал от рака - анабиоз мог стать шансом для него. Пусть у Исии и других сотрудников отряда 731 не было возможности посетить места былой «славы» после войны. Китай ненавидел их, Китай не мог их простить. Но свою голову Исии унёс целой и невредимой. Неужели он не мог построить второй агрегат?
        Морозов делает два шага назад и натыкается на стул. Очень вовремя. Он садится.
        Анабиоз - это решение проблемы эвтаназии, раз и навсегда. Человека можно замораживать на неопределённый срок - до того момента, когда лекарство от его болезни будет найдено. Шестьдесят пять лет китайские подземелья хранили тайну, которая может перевернуть мир.
        Девушка, жива ли девушка?
        Морозов возвращается к столу с колбами и медикаментами. Большинство не маркировано вовсе или помечено японскими иероглифами, которых Морозов не понимает. Он открывает второй шкаф, третий, четвёртый. В двух - пыльные бумаги, папки с документами. В одном - лекарства и препараты. Он пытается понять, что нужно взять. Нашатырь? Он не мог не испариться за шестьдесят пять лет - даже сквозь стекло.
        Но он не может ничего понять. Нужно ли что-то вводить девушке? Не нужно?..
        Но тут его размышления прерываются звуками за спиной. Морозов оборачивается. Он видит руку, свисающую с саркофага. Пальцы шевелятся.
        Морозов бежит к девушке и понимает, что её нос, рот, остальные отверстия закрыты трубками для подачи и отвода веществ. Он аккуратно, одну за другой, вынимает трубки. Девушка уже не дёргается, её дыхание стало ритмичным, хотя и слабым. Морозов осторожно берёт её на руки. Он замечает койку слева от саркофага и перекладывает просыпающуюся туда.
        Что у него есть? Бутылка воды. Лекарства с непонятными этикетками, и каждому больше полувека. То есть у него нет ровным счётом ничего. Он не может оставить её здесь. И сил перенести её у него тоже не хватит. И в этот момент она поводит головой.
        Доброе утро, незнакомка, пора вставать.
        Он отодвигает пальцами веко, смотрит на зрачок. Всё в порядке, не сужен, не расширен. И тут она моргает. Он отдёргивает руку, а она смотрит на него. Никакого удивления: разумный спокойный взгляд.
        У неё славянские черты лица. Он спрашивает:

«Are you okay?»

«Оkay»,- шепчет она едва слышно.

«English, русский, zhongwen, polski?» - Он перечисляет все языки, которые знает.

«Русский»,- отвечает девушка.

«Кто ты такая?»

«Пить»,- говорит она.
        К месту приходится поллитровка минералки, купленная незадолго до падения. Он открывает бутылочку и поит девушку, придерживая её голову. Самостоятельно она двигаться пока не способна.

«Кто я?» - спрашивает она.

«Я не знаю. Ты должна знать это».
        Её голова перекатывается справа налево. Мыслительные функции ещё не восстановились в полной мере. Она стонет. А потом отчётливо произносит:

«Я - Майя».

«Майя?»

«Майя».
        Морозов неожиданно осознаёт, что на ней ничего нет. Он осматривается вокруг - никакой одежды нет. Морозов снимает свою рубашку - запылённую, потную - и накидывает на неё. Жалко, пиджак остался с другой стороны стены. Ну хоть так. В развёрнутом состоянии рубашка едва прикрывает её наготу. Девушка высокая.
        Её взгляд снова становится осмысленным.

«Какой сейчас год?»

«Две тысячи десятый».

«Чёрт».

«А какой тебе нужен?»

«Другой».

«Меня зовут Алексей…- Он решает, что отчество здесь ни к чему. Она старше его: её заморозили ещё до его рождения.- …Алексей Морозов. Я врач».
        Она замолкает. Он представляет, как должны сейчас путаться её мысли. Поэтому он молчит: пусть девушка успокоится, хоть немного придёт в себя. Через несколько минут молчания она задаёт новый вопрос.

«Мы в Пинфане?»

«Да, в Пинфане».

«Мне нужно… мне нужно…»

«Что?»

«Там, в шкафу - чертежи».

«Чертежи чего?»

«Анабиозиса».

«Это саркофаг, в котором ты была?»

«Да. Я… сколько мне лет на вид?»

«Лет двадцать-двадцать три».
        Она улыбается.

«Сколько ты спала?» - спрашивает он.

«Долго».

«В каком году тебя заморозили?»

«Во время войны. В самом конце».

«В сорок пятом?»

«Да».
        Он считает в уме. Шестьдесят пять лет сна.
        Снова тишина. Он не считает правильным задавать ей вопросы. Она не пытается подняться, да сейчас это вряд ли получится.

«Что произошло наверху?» - спрашивает она.
        Алексею Николаевичу очень хочется разговаривать дальше, но его смущает обнажённое женское тело. Красивое тело. Рубашка не может этого скрыть.

«…может, найти какую-либо одежду?» - неловко говорит он.
        Майя рефлекторно пытается прикрыться руками, хотя раньше не обращала внимания на свою наготу. У неё не получается, координация движений нарушена. Руки движутся, как у тряпичной куклы. В любом случае, такую грудь одной рукой прикрыть непросто, думает Алексей Николаевич. Он оглядывается вокруг в поисках какой-либо одежды.

«Моя, наверное, сгнила,- говорит Майя.- В шкафчике должны быть лабораторные халаты. Они для работы в тяжёлых условиях, ткань толстая».
        Морозов оглядывается.

«В том шкафчике».
        У противоположной стены ещё несколько шкафчиков. В одном Морозов находит приличной сохранности халаты из толстой грубой ткани. Один он подаёт Майе, другой надевает сам: рубашка всё равно испачкана и порвана.
        Она пытается приподняться, у неё не выходит. Морозов помогает ей вдеть руки в рукава, подкладывает под неё халат, запахивает. Её кожа холодная, как у мертвеца. Тем не менее от прикосновения к её телу Морозова бросает в жар.

«Тебе не холодно?»

«Чуть-чуть. В целом - нормально».
        Алексей Николаевич видел людей, выходящих из комы. Обычно им нужно несколько недель, а то и месяцев на полное восстановление моторики. Выходящая из анабиоза явно справляется быстрее. И рассудок её в порядке.

«Как ты попала к японцам?» - спрашивает он.

«Это долгая история. Мне понадобится ваша помощь».

«Из какого ты года?» - спрашивает он.
        Она не может быть из сорок пятого.

«Вы не поверите».

«Я поверю во всё, что угодно. Я только что разморозил русскую девушку, положенную в анабиоз японцами шестьдесят пять лет назад».

«Из две тысячи шестьсот восемнадцатого».
        Алексей Николаевич молчит. Он заставляет себя поверить. Он не может, но это необходимо.

«Я хочу выбраться отсюда,- говорит Майя.- Но нужно взять чертежи».
        Да, нужно взять чертежи. Это Морозов понял и без неё.
        Встать Майя пока что не может.

«Там в основном результаты экспериментов,- поясняет она.- Чертежи на центральной полке в первом шкафу».

«Да, я уже видел их».

«И все дневники. Это вторая снизу полка там же.
        Стопка у него на руках достигает высоты в полметра. Держать её нелегко.
        Она поворачивает голову, чтобы видеть, что он берёт.

«Наверное, всё,- говорит она.- Чертежи прибора из моего времени, чертежи профессора Иосимуры, результаты его опытов».

«Ты работала с Иосимурой?»

«Да. Он страшный человек».

«А кто этот мертвец?»

«Это Накамура, ассистент. Он погрузил меня в сон. Он был хорошим человеком - одним из немногих. Он любил женщину, которую звали Иинг. Она лежит перед ним».
        Он смотрит на рассыпавшийся прах.

«Значит, он покончил с собой,- говорит Майя.- У него не было другого выхода».
        Повисает пауза.

«Как вы вошли?»

«Через дыру вон там,- показывает он.- Её пробило снарядом».

«Не слишком удобно».

«Здесь нет другого выхода?»

«Нет. Или я о нём не знаю. Есть канал, ведущий от генератора к подземной реке. Но мне кажется, это ещё более сложный способ».

«Я буду готовить дорогу, хорошо?» - спрашивает он.

«Да».

«Мне придётся тебя снова переложить».

«Перекладывай».
        Он переносит Майю на анабиозис, койку подтаскивает к отверстию от снаряда, затем ставит на неё стул. Второй стул перебрасывает через дыру на другую сторону - может пригодиться, если придётся карабкаться обратно. Папки с документами лежат на койке.
        Морозов аккуратно очищает поверхность дыры, перебирается на ту сторону.

«Я к тебе вернусь!- кричит он Майе.- Посмотрю, можно ли тут выбраться».
        А если нет? Что ты будешь делать, профессор?
        Лифт открыт. Он смотрит на его потолок: тут есть люк, через который он и провалился. Профессор подставляет стул. Высовывается наружу, встав на носки. На стене - лестница. Слава богу, выход есть.

11
        Майя выбирается на поверхность первой. Профессор страхует её снизу. Папки они завернули ещё в один халат, сделав что-то вроде вещмешка.
        Никто не видел падения Алексея Николаевича. Всё тот же грязный вагончик, всё та же вонь и мусор. Прошло около четырёх часов, как он провалился. На восстановление координации, пусть и не в полной мере, Майе понадобилось два с половиной часа.
        Майя стоит с закрытыми глазами и дышит. Дыхание - не естественная потребность, а наслаждение. Воздух - амброзия. Это видно по её лицу. Алексей Николаевич рассматривает Майю. Она высокая, очень высокая. Выше его сантиметров на десять. У неё длинная изящная шея, острый подбородок, горбатый, птичий нос и синяки вокруг огромных глаз. Тёмные жёсткие волосы - сейчас сальные, влажные.
        Она открывает глаза и смотрит на него.
        Голубые, невероятно красивые глаза.

«До машины идти довольно далеко»,- говорит он.

«Ничего».

«И я не знаю, в каком мы районе города».

«Пинфань уже город?»

«Да, часть Харбина. Пригород».

«Мы странно выглядим?»

«Нормально, дойдём».
        В последнем он не уверен. Если их остановит полицейский, то у него проблем не будет. А вот объяснить, кто такая Майя, он не сможет. У неё нет документов. Он спросил её об этом ещё внизу. «Нет,- сказала она.- Никаких бумаг». И она всё ещё пошатывается.
        Алексей Николаевич видит такси. По знаку машина останавливается.

«Мемориал 731-го отряда, знаете?»
        Таксист знает.

«Я всё это видела»,- говорит Майя.

«Отряд?»

«Да. Я жила с Исии».

«С Исии?»
        Морозов сам ненавидит, когда люди переспрашивают, но тут другая ситуация. Просто в её слова очень сложно верить.

«Да».
        Таксист едет довольно быстро, хотя дорогу свободной не назовёшь.

«Кого ты ещё знала?»

«В основном я общалась с Исии и Иосимурой. Был ещё полковник Мики, но он не из командования. И Накамура, лаборант, который меня спас. Ещё его предшественник, Комацу. Больше я не общалась ни с кем. Я была в отряде всего два месяца».

«Откуда все эти документы?»

«Это правда долгая история. Я расскажу тебе как-нибудь».
        До того Алексей Николаевич не замечал, говорит она ему «вы» или «ты». Теперь обратил на это внимание.
        Таксист останавливается около здания музея. Морозов платит за проезд, они выходят.
        Машина на месте. Майя забирается на переднее сиденье.

«Расскажите мне подробнее о вашем времени»,- говорит она.

«Что ты хочешь знать?»

«Кто сейчас президент России?»

«Дмитрий Медведев. Или Владимир Путин. Один премьер, другой - президент, но это неважно».

«Да, я вспоминаю. Этот период так и называется: двоевластие Путина».

«Почему именно Путина?»

«Нас учили, что от него больше зависит. А кто президент США?»

«Барак Обама».

«Первый чёрный. Помню. Это легендарное время».

«Что у тебя за чертежи?»

«Ты сможешь построить по ним устройство для анабиоза. И заморозить меня, чтобы я могла вернуться в своё время».

«Как ты попала в прошлое?»

«Наверное, ошибка в программе. Я потом расскажу. Лучше продолжай про своё время. Кто ты?»

«Я врач из Москвы. В Харбине читаю лекции, двухнедельный курс. Затем - обратно в Москву».

«Я с тобой».

«Надо будет как-то разобраться с документами для тебя».

«Надо. Какая у тебя специализация?»

«Нейрохирург».
        Морозов удивляется Майе. Она говорит, как обычная девчонка со средним образованием - её интонации, её звонкий голос, её манеры. Но при этом каждая фраза взвешенная и чёткая, точно её автор обладает математическим умом и огромным опытом.

«В наше время всё делают компьютеры. Ставят диагноз, назначают лечение, оперируют. Людей-врачей очень мало, они привлекаются только в случае абсолютно нестандартной ситуации. Например, неизвестная ранее болезнь».

«Можно я задам тебе несколько общих вопросов? Не о тебе, просто о будущем».

«Наверное, нельзя рассказывать тебе о нём».

«Ты всё равно не сможешь рассказать чего-то, что способно изменить моё время».

«Если ты построишь анабиозис, то история пойдёт по другому пути».

«Когда примерно был изобретён анабиозис?»

«За сто пятьдесят лет до того, как я отправилась в прошлое. Через четыреста лет после твоей смерти».

«Да-а…»
        Алексей Николаевич не очень разбирается в парадоксах прошлого и будущего. У него - бесценная информация. Подробная инструкция, как построить машину для анабиоза. Спасение для тысяч больных.

«Ладно,- говорит Майя.- Всё равно ничего не исправишь. История не знает сослагательного наклонения».

«Вы ещё помните наши поговорки?»

«Эту фразу написал в одной из своих книг немецкий историк Карл Хампе. Но известной она стала после того, как её употребил в разговоре Иосиф Сталин».

«Все люди будущего настолько эрудированны?»

«Нет. Я умна, но я - не все».

«Так как насчёт пары общих вопросов?»

«Задавай».

«Будут ещё мировые войны?»

«Нет»..

«А просто серьёзные войны?»

«Нет. Много локальных конфликтов в двадцать первом - двадцать третьем веках, потом все войны постепенно сойдут на нет».

«Изобретут лекарство от рака?»

«Да».

«Когда?»

«В двадцать втором веке».

«Не при мне».

«Не при тебе».
        У него тысяча вопросов. Он понимает, что Майя вряд ли знает что-либо о нём и его семье. Но общие тенденции развития человечества не менее интересны.

«А как там Москва?»

«Выросла. Огромный город, более семидесяти миллионов жителей».

«Сколько же живёт на Земле?»

«На Земле - не более пятнадцати миллиардов. Мы покорили космос».

«Мы вышли за пределы Солнечной системы?»

«Нет. Но мы сумели провести терраформирование Луны, Марса, Меркурия, Венеры, Цереры. У нас есть, где жить и куда расширяться».

«Справились даже с температурами?»

«На Марсе, Луне и Церере - да. На Венере есть проблемы, жить приходится в подземных городах. Но в целом места для человечества достаточно».
        Алексей Николаевич неожиданно понимает, что попал в научно-фантастический роман. То, что говорит сейчас эта девочка, настолько невероятно, что вполне может быть правдой. По сравнению с выходом человечества в космос проблемы эвтаназии кажутся незначительными. Правда, в течение нескольких секунд приступ проходит. Это не его человечество подчинило себе Марс и Венеру. Это её человечество. Родившееся спустя шестьсот лет после его смерти.

«Хватит, Алексей,- Майя предупреждает очередной вопрос.- Нам предстоит серьёзно поработать».
        Она говорит слишком уверенно. Будто точно знает, что произойдёт дальше. А может, и в самом деле знает? Она же из будущего.

«Что ты знаешь обо мне?» - спрашивает Морозов.

«Ты врач-нейрохирург».- «Это я только что сказал. А помимо этого?»

«Ничего. Просто у меня хорошо развито чувство людей. Я сразу понимаю, можно ли доверять человеку или нельзя. В принципе, почти у всех в наше время это чувство развито. Правда, в сорок пятом интуиция чаще всего подводила…»

«За последние четыре тысячи лет человек почти не изменился физически. А за последующие шестьсот?..»

«Тоже не изменился. Только навыков стало больше. Нас учат тому, что в ваше время только зарождается. Например, определение свойств человека по оттенкам его речи и мелкой моторике лица. Если я увижу на улице преступника, замышляющего убийство, я его опознаю. И почти любой опознает».

«Это похоже на чтение мыслей».

«Чтение мыслей невозможно».
        Она пожимает плечами.
        Неожиданно Алексей Николаевич понимает, что за всё время беседы она почти не двигала мышцами лица, не шевелила руками. Двигался только рот.

«Мы почти приехали».

«Хорошо».

12
        Она тут же занимает ванную. Никто не остановил Морозова в холле, никто не посмотрел косо. Русский пришёл в ободранном халате, с неизвестной девушкой и самопальным вещмешком. Кто их знает, этих русских, может, у них это в норме.
        Морозов - грязный, уставший - ложится на кровать и раскидывает руки. Царапины на животе саднят. Он перекатывается на бок, поднимает с пола халат с завёрнутыми папками.
        В первой - записи на японском. Морозов не знает языка, но понимает химические формулы, тут и там вкрапляющиеся в текст. Здесь же есть и схемы.
        Во второй - то же самое. И в третьей.
        А вот четвёртая папка сильно отличается. Она пластиковая. Такого пластика не делали в 1945 году. Более того, подобного пластика не делают и теперь. В ней - те самые чертежи. Морозов открывает её и извлекает содержимое. Устройство, изображённое на чертежах, серьёзно отличается от того, что видел Алексей Николаевич в подвале. Но это оно. Это анабиозис.
        Шестнадцать листов подробных чертежей и несколько сшитых брошюр с сопроводительной информацией на английском и русском языках. Мельком пересматривая их, Алексей Николаевич замечает данные о том, какое вещество нужно вводить погружаемому в сон. Некоторые названия компонентов ему вообще незнакомы.
        Шестьдесят пять лет назад даже пенициллин был редким и новым лекарством. Наверняка японцы не смогли приготовить тот же раствор, что указан в инструкции. Тем не менее их технической подготовки хватило на постройку анабиозиса. Значит, хватит и подготовки Алексея Николаевича.
        Где строить такой прибор?
        Он снова ловит себя на мысли, что ничуть не удивлён произошедшему. Будто так и должно быть.
        Где?
        В квартире? В гараже? На даче?
        Ладно, это решение можно принять потом. Сейчас перед Алексеем Николаевичем стоят две основные задачи. Первая - суметь-таки прочесть запланированный курс лекций. Нельзя срываться, нельзя отвлекаться на другие дела. Да, лекции отходят на второй план, но не прочесть их - значит подорвать репутацию и не оправдать доверие.
        Вторая задача - переправить Майю в Москву. Там документы как-нибудь можно выправить. Чёрт побери, именно в Москве паспорт проверяют на каждом шагу, даже если ты ничем не похож на нелегального иммигранта. В Питере так не проверяют.
        Алексей Николаевич просматривает записную книжку в мобильнике. Да, вот то, что нужно.
        Трубку снимают почти сразу.

«Привет, Лёха!» - раздаётся бодрый голос.

«Привет, Арсен. По делу звоню».
        С Арсеном они познакомились лет пятнадцать назад в Хабаровске. Арсен серьёзно выручил Алексея Николаевича, когда тот умудрился потерять паспорт и оказался в незнакомом городе без денег и документов. В Хабаровске он был проездом и никого там не знал, а Арсен оказался рубахой-парнем, с которым профессор (тогда ещё только доцент) разговорился в придорожном кафе. Арсен промышлял мелкой контрабандой из Китая в Россию и обратно.

«Дело - не проблема».
        Позже уже Алексей Николаевич помог Арсену. Его сын получил тяжёлую травму головы; благодаря Морозову мальчика перевезли в Москву и сделали операцию, позволившую сохранить почти полную дееспособность. Теперь уже взрослый, сын Арсена немного заикался, но не более того.

«Мне нужно переправить одного человека из Китая в Россию, без документов. Хорошо бы и документы выправить, если кого знаешь…»

«Ты, Лёха, о таком по мобильному телефону не говори, особенно из Китая. Чёрт их знает, что они там прослушивают. Но, в общем, я понял. Ты где?»

«В Харбине».

«Когда нужно в Россию?»

«В идеале - шестнадцатого».

«Пол?»

«Что пол?»

«Какого пола человек?»

«Девушка».

«Хм,- задумчиво говорит Арсен.- А мне вот на молодых не везёт».

«Ладно тебе,- усмехается Морозов.- Что мне делать-то?»

«До Хэгана доберёшься шестнадцатого?»
        Морозов некоторое время думает, где находится Хэган.

«Это крупный городской округ на восток от Харбина. Четыреста пятьдесят километров. В районе Синъань есть детский парк, он большой. Там тебя встретят».

«Во сколько?»

«Во сколько угодно. Наш человек тебя опознает по фотографии. Просто в парк приходите и гуляйте у озера».

«Сколько это будет стоить?»
        Повисает молчание.

«Лёха,- медленно говорит Арсен.- Тебе это ничего не будет стоить. Не стыдно за такой вопрос?»

«Ну, я обязан был спросить».

«Ничего,- усмехается Арсен.- Я обязан был тебя упрекнуть. Ладно, ты всё запомнил?».

«Да, конечно».

«Тогда поговорим при встрече. Я же надеюсь, ты от меня сам свой груз заберёшь?»

«Конечно».

«Тогда давай. Что изменится - звони».

«До встречи».
        Алексей Николаевич рассеянно смотрит в потолок. Под его рукой - бесценные чертежи. Может, не стоит пороть горячку? Нет, стоит. Нужно сконструировать аппарат самостоятельно, сделать его чертежи в стиле двадцать первого века - и тогда патентовать. То, что у него в руках, нести в патентное бюро нельзя. И вообще, патентовать первым делом нужно в США, а не в России. Но это так, мысли, просто мысли.
        Потому что перед ним всё ещё стоит дилемма - сообщать Волковскому о своей находке или не сообщать. Подлость, Морозов, это же подлость.
        Майя появляется из душа примерно через час. На ней банный халат с эмблемой отеля.

«Едва разобралась с этими вашими кранами. У нас душ сам понимает, что нужно хозяину. То есть подбирает идеальную температуру в зависимости от биоритмов и температуры тела того, кто моется. А в Пинфане была деревянная ванна и служанка».

«А если не нравится?»

«Что не нравится?»

«Температура воды».

«Можно регулировать голосом».
        Алексей Николаевич встаёт.

«Майя, тебя переправят через китайскую границу в Россию шестнадцатого июня. До того придётся сидеть в номере. Мы не можем рисковать и выводить тебя лишний раз на улицу».

«Понятно. Только нужно будет купить мне одежду».

«Я сам куплю, ты мне размеры скажешь».

«Размеров я, честно говоря, не знаю. У нас другая система, а в Японии мне что дали, то я и носила. Позже мерку сняли, но цифр я не помню».
        Морозов осматривает Майю.

«Ладно, я куплю на глаз. Окажется мало или велико - куплю ещё, это не проблема. Тут всё дешёвое».

«Хорошо».
        Она садится на кровать.

«Главное,- говорит девушка,- не влюбись в меня».
        Морозов смотрит на неё удивлённо.

«Почему ты думаешь, что я в тебя влюблюсь?»

«Потому что я безумно красива».
        Самое страшное, что она права. Он смотрит на неё теперь, на чистую, с растрёпанными влажными волосами, при нормальном освещении, и понимает, что давно, очень давно не видел настолько красивой женщины. Нет ни одной правильной черты в её лице, нет ни капли того, чем восторгаются члены жюри конкурсов красоты, но при этом она ослепительна. Он не может оторвать глаз от её лица.
        Он смотрит на её губы - тонкие, изящно изогнутые. На её нос - птичий, странной формы, с горбинкой. На её подбородок - слишком крупный, немного выступающий вперёд. На высокий лоб. И на удивительные, огромные голубые глаза, окружённые широкими тёмными кругами. И ему кажется, что он в них тонет.

«Я постараюсь»,- говорит он с улыбкой.
        Это ложь. Потому что Алексей Николаевич Морозов, пятидесяти трёх лет, профессор, доктор медицинских наук, один из ведущих нейрохирургов Москвы, влюбился по самые уши.

3.Гречкин
        Россия, Москва, март 2618 года

1
        Лифт застревает на высоте десяти тысяч метров. Что-то щёлкает, кабину передёргивает, и на табло возникает надпись «Дальнейшее движение невозможно». Средних лет женщина в чрезмерно обтягивающем костюме начинает кричать что-то вроде
«мы все умрём». Мужчина в одежде офисной крысы флегматично стоит в углу. Полная негритянка пытается успокоить взвинченную женщину.
        Гречкин устало вздыхает, шлёпает рукой по кнопке вызова помощи, достаёт отвёртку и открывает нижний люк.
        - Что вы делаете?- вопит истеричка.
        - Я инженер, специалист по орбитальным лифтам, я знаю, в чём проблема.
        Конечно, Гречкин ничего не знает. Но иначе тётка не успокоится.
        Ну почему, почему он никогда не застревал в лифте с Майей. Только с какими-то старыми идиотками.
        В техническом подкабинном помещении довольно грязно. Он как-то был в нью-йоркском орбитальном лифте (на практике), вот где чистота и красота. А здесь традиционное русское разгильдяйство.
        Из динамика доносятся успокоительные фразы дежурного диспетчера. Истеричка находит себе новую мишень и ругается с ним.
        Гречкин нажимает на кнопку технической связи.
        - Говорит младший инженер Василий Гречкин. Орбитальный лифт номер шесть Московского подразделения застрял на высоте десять тысяч шестьсот пятьдесят три метра. Причина поломки неясна.
        - Слышу вас, Гречкин. Причина поломки прекрасно ясна нам. Вам придётся немножко подождать: ваша помощь не требуется.
        - Хорошо…
        - …инженер Топоров.
        - Инженер Топоров.
        Гречкин забирается обратно в лифт. Женский голос из динамика продолжает успокаивать истеричку, которая уже перечисляет, в какие суды подаст, если с ней что-либо случится. Гречкину очень хочется сказать, что случиться с ней может только смерть, и тогда она никуда ничего не подаст, но вслух приходится говорить совершенно другое.
        - Господа и дамы, успокойтесь. Я - инженер по орбитальным лифтам, мне только что сообщили, что неполадка совершенно неопасна, её устранят буквально за полчаса.
        Он залихватски врёт, хотя понимает, что через полчаса тётка совсем сойдёт с ума, если его предсказание не сбудется.
        - А что же вы, инженер, такой хлипкий лифт построили? А? В этой стране ничего нормально сделать не могут!- кричит тётка.- Вы что думаете, вам с руки эти штучки сойдут? Вы что думаете…
        - Я ничего не думаю!- Он орёт прямо ей в лицо.
        Тётка замолкает.
        - Если вы не заткнётесь прямо сейчас, я вас лично выброшу в космос через нижний шлюз, и никто не будет против.
        - Точно,- поддакивает офисная крыса из угла.
        Для наглядности Гречкин показывает пальцем куда-то вниз, на технический люк.
        Тётка замолкает, но по её лицу видно, что по приезде скандала не избежать.
        Лифт трогается даже не через полчаса, а минут через десять. Рывок - и снова огромная скорость, немного закладывает уши, но в целом высота почти не чувствуется. Через атмосферу лифт идёт медленнее, чем через безвоздушное пространство.
        Верхняя Москва очень похожа на нижнюю. Двери лифта открываются, и перед Гречкиным предстаёт привычная картина: площадь Лифтов, нечто вроде огромного зала распределения. Много народу, все ждут своей очереди войти в орбитальный лифт.
        Лифтов в зале - около тридцати, и каждый вмещает до полусотни человек. Малый лифт, на котором ехал Гречкин,- технический. Интересно, откуда здесь эта тётка-истеричка? К одежде офисной крысы в углу прицеплен пропуск: он из коммерческого отдела лифтовой службы. Негритянка тоже может быть служащей. А истеричка явно не из этой компании. В этот момент Гречкин оказывается наказан за промедление и мысли о сумасшедшей: она самолично появляется из-за его спины с представителем технической администрации под руку.
        - Вот этот хам!- кричит она возмущённо.
        Фамилия администратора - Водовозов, они с Гречкиным в дружеских отношениях.
        - Это хамло мне указывало, что делать, а что не делать!- кричит тётка.
        Гречкин помнит только, что обещал выбросить тётку в открытый космос.
        - …и угрожало меня убить! Это попытка убийства! Это преступление!
        По лицу Водовозова видно, что он тоже с удовольствием выбросил бы тётку в открытый космос. Её крик постоянно звучит в качестве фона, администратор не без труда говорит Гречкину:
        - Пойдёмте, Гречкин, в офис, там поговорим.
        Они идут, все трое, через зал. Тётка вопит так, что люди вокруг оборачиваются. Техническая дверь, коридор, дверь кабинета Водовозова. Кабинет небольшой, как и большинство помещений Верхней Москвы, зато из окон открывается великолепный вид на Землю.
        - Анфиса Яковлевна,- вежливо говорит Водовозов,- заполняйте заявление.
        Заполнять заявление просто. Достаточно сделать голосовой выбор из пунктов, возникающих на дисплее, обращённом к посетителю.
        - Я требую отправить его под суд!- кричит Анфиса Яковлевна, не обращая внимания на слова Водовозова.
        - Пока вы не заполните заявление, мы не сможем отдать инженера Гречкина под суд.
        - Да мне плевать! Вы сможете! Захотите и сможете!
        Водовозов понимает, что всё окончательно потеряно. Он что-то тихо говорит по комму.
        Анфиса распаляется всё больше и больше, Гречкин молчит, Водовозов улыбается, скрестив руки на груди. Анфиса обещает отдать под суд уже не только Гречкина, но и Водовозова, и вообще всех специалистов КосМосТранса.
        Буквально через две минуты дверь кабинета открывается, появляются двое мужчин лет сорока в элегантных костюмах. Полы их пиджаков заметно длиннее, чем следует по гражданской моде: это судебные исполнители.
        - Анфиса Яковлевна, пойдёмте с нами. Это серьёзное дело, мы должны оформить судебные документы…
        Они продолжают вещать, будто радиоточки. Анфиса немного сбавляет тон, а через минуту соглашается выйти с ними, чтобы отдать под суд мерзких работников КосМосТранса. Когда они выходят, Водовозов с упрёком смотрит на Гречкина:
        - Ты же видел, что у неё нарастающий психоз. Или не видел?
        - Ну-у…
        - Что «ну». Пришлось вон вызывать наших актёров.
        Гречкин знает, что приходившие мужчины не имеют никакого отношения к судебным разбирательствам. Это профессиональные психологи и специалисты по мирному разрешению конфликтных ситуаций. Перед психованной Анфисой они сыграли именно тех, кого она хотела увидеть. Тем не менее их задача - просто успокоить человека и привести его в норму. Ничто не помешает Анфисе на самом деле подать в суд.
        - Тебе не повезло,- продолжает Водовозов.- Анфиса эта - не просто психованная тётка, а супруга Санникова.
        - Чёрт.
        - Именно.
        Санников - заместитель директора службы орбитальных лифтов. Теперь понятно, откуда у Анфисы технический пропуск, позволяющий пользоваться малыми лифтами.
        - Значит так. Мы тебя из службы временно переведём. Естественно, в ту область, где от тебя будет какой-то толк. Подумай до завтра, куда тебя можно перевести, и я подумаю. Надумаешь - звони. Может, в техподдержку Верхней Москвы. Может, в какие-нибудь перспективные работы. Сколько у тебя специализаций?
        - Пять.
        - Достаточно. Выбор есть. Но завтра - крайний срок. До конца недели тебя в лифтах быть не должно, может, всё и утрясётся. Анфиса будет знать, что ты якобы наказан увольнением, Санникову и на тебя, и на Анфису плевать, если она не сидит у него на шее.
        - Хорошо, Виктор Вадимович.
        - Всё, Гречкин, иди по своим делам. У тебя же выходной сегодня?
        - Да.
        Гречкин поднимается и идёт к дверям, затем оборачивается.
        - А собственно, почему лифт остановился?
        - Террористическая угроза. Скрутили одного идиота, но в это время все лифты стояли.
        - А-а…
        Про террористические угрозы никогда не говорят публично. Одно это словосочетание может вызвать панику у большинства людей. Тем более у психованных анфис.
        Гречкин прощается и выходит из кабинета.

2
        Основная цель пребывания Гречкина в Верхней Москве - увидеть Майю. Сейчас она, скорее всего, в лаборатории. Ещё несколько лет назад лаборатория анабиозников была строжайше засекречена, а сейчас туда порой водят туристов. Анабиозисы постепенно появляются в больницах, на транспортных кораблях для дальних перелётов и даже в частных руках. Несколько эксцентричных богачей заморозили себя, чтобы проснуться через много лет и воспользоваться возросшими во много раз благодаря банкам активами.
        Лаборатория анабиоза - маленькая, но очень хорошо финансируемая. В первую очередь, это связано с отцом Майи, который несколько лет назад вложил в этот проект огромные деньги, потом надавил на некоторые политические рычаги и получил результат. Несмотря на то, что анабиоз изобрели около ста пятидесяти лет назад, он всё ещё представлял собой огромное поле для экспериментов и исследований. В то время как в Китае работы по временному приостановлению жизненных функций живых существ шли сумасшедшими темпами, в российском секторе эта технология по-прежнему считалась выкачиванием денег из государства. Отец Майи не побоялся встать на защиту технологии, пригласил консультантов из Китая и США, и вскоре официальные власти начали вкладывать средства в долгосрочный и сложный проект. Который, надо отдать должное отцу Майи, привёл к оглушительному успеху. По крайней мере некоторые препараты, используемые в мировой практике анабиоза, получили название
«комплекс Певзнера» в честь начальника лаборатории.
        Гречкину приходит в голову отличная мысль. Нужно попросить о переводе в лабораторию анабиоза. Майя постоянно там бывает хотя бы потому, что данное направление курирует её отец. И потому что она числится там лаборантом. И ещё по каким-то причинам, которых Гречкин не знает. Да и важны ли они?
        Теоретической (и практической) физикой Гречкин увлекается вполне серьёзно, устройство анабиозиса понимает неплохо, хотя преподавать теорию анабиоза и готовить соответствующих специалистов начали всего лишь пять лет назад, когда он уже заканчивал университет. Значит, нужно идти к анабиотикам. Но это завтра. Сегодня - поймать Майю и пригласить её куда-нибудь на вечер.
        Он садится в автоматическое такси и говорит: «Новая Пречистенка». Такси взмывает на высоту пяти метров и отправляется в путь. По дороге Гречкин прикладывает большой палец к анализатору: с его счёта снимается стоимость проезда. Другого общественного транспорта, кроме автоматических такси, в Новой Москве нет, но этого вполне хватает.
        Машина опускается у здания под номером один - это происходит по умолчанию, потому что Гречкин не назвал номера дома. Впрочем, идти тут около пяти минут, и молодой инженер отпускает такси. Он идёт по улице, а над ним нависает огромный тёмный космос, посыпанный драже из звёзд. Новая Пречистенка - одна из верхних улиц, имеющих наружный купол. Большинство улиц располагается в глубине комплекса.
        Охранника лаборатории анабиоза зовут Игорь, они хорошо знакомы с Гречкиным. Автоматическая пропускная система - это хорошо, но не всё можно доверить автоматам.
        - Опять к нашей принцессе?- смеётся он.
        - Она тут?
        - Тут, тут. Только подождать придётся. Посиди вон, новости посмотри. Они там что-то серьёзное делают, просили простых смертных не пускать.
        - О’кей.
        Гречкина немного раздражает трёхмерное телевидение. Ему нравятся старые добрые фильмы, снятые в одной плоскости. Но ничего не поделаешь: на дворе двадцать седьмой век.
        По телевизору рассказывают об очередном конфликте интересов в связи с законопроектом об эвтаназии. Благодаря генетике люди полностью избавились от врождённых болезней, но всё же иногда, раз на миллиард, рождается неполноценный ребёнок, исправить которого невозможно. Законопроект предлагает избавлять его от страданий. Впрочем, это не самая мрачная сторона. Другой вопрос связан с уходом из жизни стариков. Продолжительность жизни заметно возросла за последние пятьсот лет, человечество научилось бороться с раком и СПИДом, но смерть победить пока что не удалось. В частности, не удалось победить чуму двадцать седьмого века - вринкл. Ведущая говорит: многие старики желают добровольно уйти из жизни, и законопроект подразумевает возможность самоубийства с помощью врача.
        Новости об эвтаназии сменяются другой, не менее неприятной программой. Ведущая говорит о необходимости разрешить проведение опытов на людях - на преступниках, отщепенцах, сумасшедших. Её оппонент возражает.
        Гречкин что-то слышал об этом законопроекте.
        На экране появляется суровое, серьёзное лицо отца Майи. Он говорит о том, что медицина обязана двигаться вперёд и он приложит все силы для претворения новых законопроектов в жизнь. Его чёрные глаза холодны.
        В принципе, Гречкину совершенно безразлично, будут ставить опыты на людях или нет. Более того, отца Майи он никогда лично не видел и не испытывает никаких чувств к этому человеку.
        Игорь зовёт Гречкина:
        - Всё, разлочились.
        - Спасибо.
        Он заходит в первую комнату лаборатории - тут никого нет, зато из соседней раздаётся шум и смех.
        В Гречкине вспыхивает ревность. Майя смеётся, кто-то веселит её. Не он, Гречкин, а тот, кто работает с ней бок о бок.
        Он сжимает зубы, делает беззаботное весёлое лицо и заглядывает в комнату.
        - Ну что, господа учёные, сделали сенсационное открытие?
        На большом столе в центре лаборатории стоит компактный анабиозис, в центре которого лежит кверху лапками мышь.
        - Здорово, бездельник,- приветствует Гречкина Марк Певзнер, начлаб. Ему лет тридцать пять, он не женат и хорошо обеспечен. В нём Гречкин видит своего главного неприятеля и соперника.
        Остальные - трое мужчин и Майя - просто говорят «Привет!».
        - Боже, они ещё одну мышь уморили, звери!
        - Да они у нас тут десятками!..- смеётся один из мужчин, Карл. Черноволосый, черноглазый, симпатичный. Но Гречкин за него не опасается: Карл - открытый гей.
        - Позвольте, я украду у вас даму,- Гречкин смотрит на Майю с хитрой усмешкой.
        Раздаётся хор голосов.
        - Ага! Ни в коем случае! Я пойду с ней! Нет, одну не отпустим!
        Майя усмехается и идёт вслед за Гречкиным. Они выходят в пустую комнату.
        - Май, а что ты делаешь сегодня вечером?
        - Сегодня вечером… ну, пока ничего.
        - Пойдём на японских барабанщиков? У меня есть пара допусков.
        Майя чуть кривит рот. Улыбается.
        - А пошли, почему бы и нет?
        Он не в первый раз приглашает её куда-либо. В половине случаев она соглашается, но потом не подпускает его близко. Когда он пытается обнять её, она мягко отстраняется. Гречкин не теряет надежды прорвать эту блокаду.
        - В половине седьмого на Новой Манежной, у Земли? Нам где-то пятнадцать минут оттуда пешком до стадиона.
        - О’кей.
        - Ну так я больше не мешаю работать.
        Он комично шагает назад, имитируя лунную походку.
        Она смеётся и исчезает.
        В принципе, Гречкин мог бы и позвонить. Но, во-первых, ему очень хочется лишний раз увидеть девушку, а заодно напомнить сотрудникам лаборатории о своём существовании. А во-вторых, личное присутствие всегда даёт больший эффект. По телефону она могла и не согласиться.
        Гречкин выходит из лаборатории, машет Игорю.
        Затем включает встроенный телефон и вызывает Водовозова.
        - Да, Гречкин, слушаю тебя.
        - Виктор Вадимович, я подумал, что мне бы перевестись в исследовательский отдел. К анабиотикам.
        - Их Бакланов курирует?
        - Кажется, да.
        - Хорошо. Бакланова я знаю. Позвоню, отправлю ему твои данные. Если понравишься - переведут.
        - Спасибо, Виктор Вадимович.
        - Да не за что.
        Гречкин смотрит на звёзды.
        Ещё пять часов до назначенной встречи. На что потратить время? Выходные дни не очень радуют, когда они не совпадают с выходными у друзей. У Гречкина - посменная работа, два дня через два. Наверное, нужно сходить в кино. Трёхмерный фильм, полное растворение в любом из выбранных персонажей. Вышел новый фильм Картера,
«Ода абсолютной жестокости». Говорят, зрелищно: мечи, берсерки, бойня.
        Ближайший кинотеатр - в двух шагах. «Синемаскоп», оформлен в стиле середины двадцатого века. Самый дорогой вариант - вживление в центрального персонажа, берсерка Риггера. Можно выбрать ещё десяток персонажей, в чьей шкуре прожить фильм. Нет, думает Гречкин, нужно получать от фильма всё. Он выбирает берсерка и идёт к кассе.

3
        Майя уже на месте. Она всегда приходит на пять минут раньше. Многие женщины делают так, чтобы ненароком упрекнуть мужчину в непунктуальности. Но Майя просто приходит раньше - никакого упрёка, привет-как-дела-отлично-пойдём.
        На ней чёрная юбка, очень длинная, почти волочащаяся по полу - и это при росте в сто восемьдесят семь сантиметров. Красная блузка соблазнительно подчеркивает её грудь. Жёсткие волосы собраны в хвост.
        - Как дела твои?- шутливо заговаривает Гречкин.
        - За-ме-ча-тель-но! Представляешь, летала на концерт «Маскерс» на Марс.
        Он всё время забывает, кто её отец. Путешествие на Марс - недешёвое удовольствие, Гречкин бы себе позволить не мог. Билет в один конец - больше всей его зарплаты.
        - Честно говоря, я не знаю, кто такие «Маскерс»,- улыбается Гречкин.
        - Ну вот, так всегда. Хочешь похвастаться - и не перед кем…
        - «Маскерсами» можешь похвастаться перед кем-либо другим. А передо мной - ты же знаешь, книгами можно. И фильмами. И даже новым цветом губ.
        Она смеётся.
        - А у тебя как дела?
        - Переводят из КосМосТранса.
        - Куда?
        - В научный.
        - Ха! В какой отдел?
        - В анабиотический.
        Вообще-то, его ещё никуда не переводят. Но иногда полезно поделить шкуру ещё неубитого медведя.
        - К нам?
        - Ага.
        Она останавливается, упирает руки в бока и игриво хмурится. Гречкин думает, какая она всё-таки красивая.
        - То есть всё это ты затеял, чтобы быть поближе ко мне?
        Гречкин чувствует, какой ответ нужно дать.
        - Именно так!
        Он отвечает с вызовом, задрав подбородок.
        - Ну-ну…
        Гречкин постоянно ждёт, когда же она раскроется. Он хочет почувствовать то мгновение, когда можно будет её поцеловать. И воспользоваться этим мгновением. Но пока такого знака нет.
        Они подходят к стадиону. Турникеты, толпы народа, роботы-наблюдатели, несколько охранников-людей. В последнее время живую охрану в большинстве заведений заменили автоматы или аппараты, управляемые операторами. Но роботу далеко не всё под силу. Например, у робота нет того особого чутья, которое порой нужнее, чем аналитический ум.
        Он прикладывает палец к пропускному элементу. Загорается цифра два: проход для него и Майи. Он пропускает даму вперёд.
        Неудобных мест на стадионе нет. Нет мест «за колонной», «за пультом оператора»,
«слишком сбоку». Современные требования к строительству объектов общественного пользования очень строги. Когда Гречкин и Майя проходят через информационную рамку, на небольшом экране высвечиваются номера их мест. Добираются они очень быстро - по скоростным траволаторам.
        На сцене ещё никого нет - до начала двадцать минут.
        - Чего-нибудь хочешь?- спрашивает Гречкин.
        - Пива тут, конечно, не продают.
        - Не-а.
        - Тогда коктейля какого-нибудь. Молочного.
        Хороший выбор - не пиво, так молоко.
        Гречкин чётко проговаривает заказ вслух: в кресло встроено устройство приёма голосовых команд.
        - Они же не из Японии,- говорит Майя.
        - А чёрт их знает, может, и оттуда.
        Майя запрашивает у кресла программу и тут же получает распечатку.
        - Что пишут?
        - Что из этнических заповедников Японии приехали. Правда, они в эти заповедники уже лет десять, наверное, не заглядывали, такой тут график гастролей расписан.
        И вдруг свет гаснет. Шоу начинается.
        Гречкин смотрит на сцену и параллельно слегка пододвигает кресло к Майе. Ему приятно касаться её. Можно якобы случайно дотронуться до её руки или даже приобнять.
        Сцена освещена. Над стадионом - огромные голограммы, дублирующие то, что происходит внизу. Ещё выше, над голограммами - космос.
        Их двадцать человек. У каждого - свой барабан. И они начинают стучать. Ритм сначала кажется спокойным, вязким, но через некоторое время Гречкин ловит себя на том, что слегка пританцовывает. Он смотрит на Майю. Она смотрит на сцену, не отрывая глаз.
        Несмотря на то, что японцы просто стучат, да ещё иногда подпрыгивают за барабанами, будто горные козлы, что-то в их движениях есть удивительное, недоступное пониманию. Ритм затягивает, захватывает, и Гречкин видит, как человек в нескольких метрах от него встаёт со своего кресла. Кресло тут же раскладывается в индивидуальную танцевальную площадку, и человек начинает двигаться в ритме, задаваемом драммерами.
        Бум-бам-бум! Бум-бам-бум! Бом-бим-бом! Бом-бим-бом!
        Трели-трески-тряска-дробь! Др-р-р-робь! Бом-бум-бамбум-бам-бом!
        Гречкин превращается в часть барабанной симфонии, он втекает в барабанную дрожь, и кресло под ним исчезает, и это даже не он танцует, это барабанный ритм танцует с ним. Он видит Майю, которую подхватывает этот же ритм, и подводит свою площадку к её площадке, и они уже танцуют вместе, и её руки уже в его руках, и они движутся в такт, и их ноги не зависят от остального тела, и их головы наполнены только этим
«бум», «бом» и «бам».
        И вдруг оказывается, что есть только они, и никого кроме них. Что звук раздаётся прямо в их головах, что нет никаких барабанщиков, никакого стадиона и никакого космоса. Точнее, космос есть, но он внутри них, и он расширяется, вспыхивает подобно сверхновой, и Гречкин чувствует, как его рука ложится Майе на талию и чуть приподнимает блузку, чтобы добраться до кожи, и по коже стекает пот, каплями-каплями-каплями, и рука скользит, но её рука уже у него на плече, и их лица так близки, что вот-вот коснутся друг друга.
        Сколько длится это ощущение? Мгновение? Час? Вечность? Они не знают.
        Он чувствует, что его щеки что-то касается. Это Майя проводит по ней чуть шершавым языком, и он делает то же самое, и их языки встречаются ещё до того, как встречаются губы, но тут музыка внезапно прекращается.
        Тишина настолько оглушительна, что барабанные перепонки Гречкина сейчас, кажется, лопнут.
        Майя резко отстраняется.
        - Извини,- говорит он.
        - Ничего,- отвечает она.- Это нормально.
        Он запрашивает у телефона время: прошло полтора часа. Весь концерт. Майя медленно идёт к ближайшему траволатору.
        Они идут по городу - по вечно освещённой Верхней Москве.
        - Ты вниз?- спрашивает Гречкин.
        - Нет, я сегодня у отца.
        У неё есть своя квартира внизу, но отцовские апартаменты расположены на орбите.
        - Я тебя провожу.
        - Я ещё не домой.
        - Ну, провожу, куда скажешь.
        Он разочарован. Они были так близко, так близко. Может, стоит прямо сейчас прижать её к себе и поцеловать? Нет, он не решится, он никогда не решится.
        Может, она просто сходила с ним на концерт, а теперь отправится на свидание с тем, кто имеет доступ к её телу. Кто с ней спит. Гречкин живо представляет себе этого человека: мускулистого, высокого, сильного и обеспеченного.
        - А прикольно было,- говорит вдруг она.
        - Да.
        - Не провожай меня.
        - Почему?
        - Я сама доберусь. Правда.
        Все подозрения подтверждаются. Они - на площади Медведева, почти в центре орбитального города. Отсюда можно легко попасть в любую его часть. Стоянка такси - в двух шагах.
        Она подходит к такси.
        - Ну, пока,- и подставляет щёку для прощального прикосновения сухими губами.
        Внутри Гречкина что-то щёлкает. Он обнимает её за талию и впивается в её губы. Она отвечает тем же.
        Чёрт, это же круче любого барабанного шоу, дружок. Это как восхождение на Аннапурну, как прыжок с парашютом, как взгляд в открытый космос.
        Когда они отстраняются друг от друга, она прикладывает палец к губам:
        - Только ничего не говори, Гречкин.
        Он послушно молчит. Она садится в такси и уезжает.
        Ревность, в нём бушует дикая ревность.

4
        Анатолий Филиппович Варшавский смотрит собственное выступление. На его лбу - тяжёлые складки, в чёрных глазах - злость.
        - Недостаточно!- говорит он.
        Максим наклоняет голову.
        - Что недостаточно, Анатолий Филиппович?
        - Недостаточно убедительно, Максим. Неужели не видно? Этим словам, этим интонациям поверит разве что слепоглухонемой. Только вот слепоглухонемых уже триста лет как не существует.
        - Мы попытались…
        - Да мне плевать, что вы там попытались. Попытались - и не получилось. Ты понимаешь, что с тобой будет, если проект провалится? Не со мной, Максим, а с тобой?
        Варшавский встаёт и подходит к Максиму почти в упор.
        - Меня смешают с говном, Максим, но я выплыву. А ты - нет. Тебе больше нельзя будет показываться на публике, и я тебя уволю. И ты будешь долго и мучительно искать работу.
        - По-моему,- голос Максима подрагивает,- вы немного перегибаете палку, Анатолий Филиппович.
        - Нет, я ничего не перегибаю. Мы пытаемся протолкнуть сложный проект, очень сложный. Очень спорный. Я знаю, что он пойдёт на пользу человечеству, но человечество этого не знает. Значит, нужно доказать, убедить.
        Он шагает по кабинету вперёд и назад.
        - Хватит рассказывать публике, какой толчок науке даст использование приговорённых. Толпа видит в смертнике человека, которому не дают спокойно дожить последние минуты. Она начинает жалеть их, отщепенцев. Давить нужно на другое.
        Максим слушает. Запись ведётся автоматически.
        - Во время Второй мировой войны немцы ставили на людях эксперименты. Жестокие эксперименты, не спорю. Но всё, что мы знали об обморожениях и способах их лечить, в течение сотен лет базировалось только на тех экспериментах. Японцы получили вакцины от чумы и холеры благодаря своим экспериментам. Любой шаг медицины всегда связан с экспериментами, и другого пути нет.
        Он неожиданно останавливается и поднимает вверх палец.
        - Стоп! Это неудачные примеры. Не надо вспоминать о нацистах. Приведи пример Андрея Везалия, который первым начал вскрывать трупы людей и нашёл у Галена несколько сотен ошибок, потому что тот вскрывал только животных. Придумай что-нибудь про Флеминга, который кормил людей плесенью, чтобы проверить свойства антибиотика. В общем, покажи, что только путём эксперимента на человеке можно найти лекарство от вринкла.
        - Хорошо, Анатолий Филиппович.
        - Они должны понять, Максим: я - не вселенское зло. Я - то необходимое зло, которое придётся принять, чтобы сделать шаг вперёд. И они примут меня.
        Максим согласно кивает. Варшавский жестом отпускает его.
        Варшавский ходит по кругу, протаптывая в толстом ворсе ковра дорожку.
        Пришедший к власти постепенно становится зависимым от неё. Он не может жить без власти - деньги для него уже не главная движущая сила. Ею становится желание повелевать, влиять на умы.
        Варшавский - из другого теста. Ему не нужна власть. Если бы он прямо сейчас мог уйти из политики и вернуться в науку, он так бы и сделал. Но он принёс свою научную карьеру в жертву, чтобы открыть путь другим. Если бы не он, исследования анабиозиса в России не велись бы до сих пор. Именно он сумел получить временное разрешение на проведение опытов на смертельно больных людях - с их письменного согласия. Погибло шестнадцать человек из тридцати, зато получен состав более эффективного анксиолитика. Это необходимая жертва.
        Знала ли об этом общественность? Нет. Журналисты регулярно выбрасывали на экраны таблоидов сенсационные новостные утки, но им не верили. Теперь он сам создаёт под этими утками крепкий фундамент, пытаясь провести гласный закон о возможности проведения опытов над человеком.
        Идеальным примером было, конечно, клонирование человека. Он нарочно ничего не сказал на этот счёт Максиму, пусть сам догадается. Если Максим достаточно сообразителен, он придёт к истории клонирования человека. К той истории, которая позволила победить практически все существующие болезни. Возможность вырастить для человека новое, молодое тело и пересадить в него мозг почти без потери данных позволила победить даже старость и смерть, но всё-таки ненадолго: в какой-то момент мозг старел настолько, что не справлялся с новым телом.
        Мозг - это единственный орган, который человечество пока не научилось воспроизводить полностью. Варшавский уже думал о том, что нужно давать старт проекту по переписи человеческого сознания на искусственные носители. Но это - после. Сначала - вринкл.
        Вринкл обрушился на человечество в середине двадцать шестого века и разом заменил все побеждённые недуги. Он получил своё название от английского слова wrinkle -
«морщина». Одним из первых симптомов вринкла было нарушение лицевой мимики: лоб больного покрывался мимическими складками, приводившими к быстрому появлению морщин. К тому времени, когда морщины становились заметными (примерно через год), человек был уже совершенно безумен. А ещё через полгода умирал.
        Когда умершего вскрывали, не находили ничего. Вообще ничего. Совершенно здоровый организм неожиданно погибал. Требовалось разрешение на постановку опытов на больных вринклом - всё равно они были обречены. Но Варшавский решил идти дальше. Ему не нужна однократная серия опытов. Он хотел продвинуть законопроект о регулярном проведении опытов на живых людях. Это гораздо сложнее.
        Варшавский подходит к окну и смотрит на Землю, на Верхнюю Москву. Далеко-далеко виднеются Верхний Париж, Обер-Берлин, Рим Супериор. Такой вид недёшево стоит, очень недёшево.
        Он звонит дочери.
        - Май, привет. Ты сегодня у меня?
        - Ага. Па, я буду поздно.
        - Когда?
        - Не знаю. Может, ночью. Так что ты меня не жди.
        - Хорошо.
        Отбой. В последнее время с дочерью совершенно не о чем поговорить. Он ушёл в политику, заперся в ней, утонул. А о Майе он, по сути, ничего не знает. Она ходит на какие-то концерты, гуляет с какими-то парнями, чем-то интересуется. Если бы её мать была жива, было бы проще. А так они с дочерью постепенно стали чужими людьми.
        Варшавский подходит к бару, наливает себе пастиса. Резкий запах аниса распространяется по комнате.
        Варшавский смотрит на себя в огромное зеркало.

«Я - зло. Но я - необходимое зло»,- шепчет он.

5
        Такси останавливается. Гречкин осматривается и понимает, что никогда не бывал в этом районе Верхней Москвы. Он выходит из машины и видит, как Майя исчезает за одной из дверей.
        Желание проследить за ней было непроизвольным. Если она сейчас заметит его, то всё кончено. Она никогда больше не захочет с ним встречаться.
        Такси можно приказать почти всё, что угодно. Разве что оно не может причинить вред человеку - тут Азимов был прав. А вот следовать за другим такси - элементарно. Более того, даже если первая машина оторвалась, преследователь легко узнает её координаты, потому что все такси связаны между собой.
        Это довольно дорогой район. Не каждый может позволить себе квартиру в подобном месте. Но здание, куда зашла Майя, не похоже на жилое. Мёртвые тёмные окна, а у двери - дактилоскопический идентификатор. Человек незнакомый может попасть внутрь, только если его приведут люди, имеющие доступ. И в самом деле, не стучать же в дверь, если нет даже старомодного звонка?
        В Верхней Москве промежутков между зданиями нет. Такси ещё не уехало, и Гречкин садится обратно.
        - На какую высоту ты можешь подняться?
        - Единственным ограничением является купол.
        - Значит, поднимайся на крышу вот этого здания.
        Такси взмывает вверх и через несколько секунд оно уже на крыше.
        - Жди меня.
        Гречкин выходит.
        Планировка орбитальных городов не предусматривает внутренних дворов. Зато окна в потолке последнего этажа (для обзора космических далей) есть всегда. Гречкин подходит к одному из окон, ложится на живот, заглядывает внутрь.
        С каждого угла его снимает видеокамера. Миниатюрные, невидимые глазу камеры встречаются через каждые несколько метров. В таких условиях совершить преступление практически невозможно. Но сейчас Гречкин не делает ничего противозаконного. Он просто лежит на крыше и подглядывает за обитателями дома.
        Ему везёт: весь верхний этаж - это одна большая комната, в которой собираются обитатели дома. Мужчина, ещё один мужчина, и ещё один. В одном из мужчин он узнаёт Певзнера. Другого видит очень плохо, но, судя по всему, это Ник или Карл. От третьего видна только одна нога. А вот и Майя. Они сидят на диванах друг напротив друга и разговаривают. Что это? Секретное подразделение лаборатории анабиозиса?
        Их беседа не похожа на дружеский разговор. Они почти не улыбаются, а потом кто-то достаёт чертежи и кладёт их на столик. Чертежи - пластиковые, и это очень странно. Обычно пластиковая копия делается на финальной стадии, чтобы отправиться в архив. Все остальные работы проводятся только с электронными документами. В общем, архивы тоже электронные, но копия делается на всякий случай. Хранилища пластиковых документов находятся на Земле.
        Гречкин не может рассмотреть, что изображено на чертежах. Он смотрит на Майю. Сверху видно плохо - только чёлка и нос, но ему этого достаточно. Он видит её, радуется ей - и ревнует. Это ревность, которая пробуждается рывками, уколами каждый раз, когда она обращается к кому-то, когда кто-то обращается к ней.
        Он отползает от окна и поднимается.
        Что делать дальше? Уже вечер. Наверное, нужно ехать домой.
        Нет, стоп. Он вызывает Кирилла. Голос заспанный.
        - Привет…
        Кирилл смешно подчёркивает букву «р» в этом слове.
        - Мне хреново,- говорит Гречкин.- Мне нужно напиться.
        - Хм…
        Кирилл не пьёт, но ради друга готов на всё - это Гречкин хорошо знает.
        - Ну… давай в «Карпентере». Когда сможешь?
        - Через полчаса буду там.
        - Ну хорошо. И я буду.
        Гречкин снова садится в такси.
        - К лифтам.

6
        Кирилл ждёт в баре. Он сидит за одним из дальних столиков, перед ним два стакана и закрытая бутылка виски. «Карпентер» хорош тем, что полностью обустроен как классические бары пятьсот лет назад. Только теперь - голосовое управление заказами. Скажи вслух, что тебе нужно,- еда и выпивка появятся прямо из стола. Но зато эта выпивка - в настоящих бутылках, с настоящими стаканами. Никаких тебе трубочек, лезущих из стены прямо в рот.
        - Ну, рассказывай.
        Кирилл наливает виски. Крышечка сама открывается и закрывается, когда того требует наклон бутылки.
        - Майя.
        - Это я понял. Что Майя? В очередной раз тебя прокатила?
        - В том то и дело, что нет.
        - То есть?
        - Поцеловала, причём бурно.
        Кирилл уже полтора года как женат, у него подрастает сын Ваня. Теоретически он разбирается в подходе к женщинам лучше, чем Гречкин.
        - Это бывает. И даже что-то значит.
        - Я не понимаю, что делать дальше. Точно так же как она меня поцеловала, она флиртует со своими коллегами в лаборатории. А по вечерам вовсе неизвестно куда ездит.
        - Куда?
        - Хм… неизвестно… Ну да, я проследил за ней.
        Кирилл улыбается.
        - Это в твоём репертуаре. И что?
        - Какая-то тусовка странная. Её же коллеги из лаборатории, но какие-то другие чертежи обсуждают.
        Кирилл опрокидывает стакан и вздыхает.
        - Ну что тебе сказать, Вася. Если у тебя получится, она тебя сама введёт в курс дела, это же понятно. Ревностью много не сделаешь.
        - Знаю.
        - А вообще, сделай какой-нибудь мегаромантический шаг. Миллион алых роз к её окну под утро притащи, чтобы она проснулась, а там - цветы, цветы, цветы.
        - Ну, у меня максимум на один подобный трюк денег хватит. Если не угадаю время, или её дома не окажется…
        - …значит, потом ей расскажешь, как ты старался, а она, нехорошая, тебя кинула.
        - Не смешно.
        - Даже грустно. Потому что ты страдаешь какой-то чушью. Нравится тебе девушка. Судя по сегодняшним событиям, она тебя не считает фоновым персонажем. Значит, можешь стать главным. Вот и стань им. Как я уже сказал, миллион алых роз, потом пригласить в какое-либо место в двух шагах от её дома. Или от твоего. И типа
«пошли ко мне». Или «я поднимусь к тебе на минутку?»
        - А если она скажет «нет»?
        Виски в бутылке убывает. Гречкин чувствует, что его ведёт в сторону. Кирилл выглядит совершенно трезвым.
        - На «нет» и суда нет. По крайней мере, определишься.
        Гречкин молчит.
        - Ладно, мямля,- говорит Кирилл.- Я за тебя всё сделаю. Как ты думаешь, она сейчас спит?
        - Точно нет, я же говорю, что проследил.
        - Звони ей прямо сейчас и говори, что завтра в полдень вы едете смотреть на Эйфелеву башню.
        - Вообще-то у меня завтра работа…
        - Серьёзная?
        - Нужно договориться о переводе в её лабораторию. Я сегодня на тётку наорал в лифте, а она женой одной шишки оказалась.
        - То есть тебя из лифтёров переводят в анабиотики?
        - Надеюсь.
        - Тогда тем более звони. Только назначь на попозже. На четыре часа. А с утра разберёшься с переводом.
        - Подожди, а как я её повезу?
        - Возьмёшь мою машину. Или на флаере. Завтра в восемь утра чтобы как стёклышко был готов к бою.
        - В восемь?
        - Да. Звони.
        Гречкин собирается вызвать Майю, но останавливается.
        - А что я ей скажу?
        - Да неважно. Главное - решительно и резко. Типа ничего не знаю, но завтра в четыре мы встречаемся на лифтовой площади и едем смотреть на Эйфелеву башню. И на парижских голубей, если они ещё не вымерли.
        Гречкину немного страшно. Во-первых, он боится, что телефонный разговор закончится быстро и не в его пользу. Во-вторых, он не уверен, что сможет сказать что-либо твёрдо и решительно.
        - Рохля!- подначивает его Кирилл, опрокидывая очередной стакан.
        Гречкин решается.
        - Ба, Гречкин!- раздаётся голос Майи.
        - Э-э-э…- Гречкин теряется.
        - Что сказать-то хотел?
        И вдруг на Гречкина снисходит сила. Он понимает, что и как нужно сказать, чтобы Майя согласилась. Кирилл внимательно смотрит на друга.
        - Завтра в четыре часа мы встречаемся на площади Лифтов и оттуда отправляемся в Париж,- чеканит Гречкин.
        - В Париж?
        - Да. Голубей погонять.
        Майя смеётся.
        - Ну, вообще-то, я немного занята в четыре…
        - Немного не считается. Замётано?
        - Ну… Замётано.
        - Тогда до встречи,- говорит Гречкин и отключается.
        Кирилл беззвучно аплодирует.
        - Молодец! Можешь, когда хочешь.
        У Гречкина вид триумфатора. Он берёт бутылку за горлышко, но Кирилл его останавливает.
        - Всё, хватит. Тебе нужно во многом разобраться, и нажираться на ночь совершенно необязательно. Виски всё-таки не беспохмельное, а травить организм лекарствами - зло.
        - Блин, какой ты мудрый.
        - А то ж!
        Гречкин смотрит на Кирилла. Тот снисходительно улыбается:
        - Ну что? Чувствуешь должок?
        - Ага.
        - Ну так я как-нибудь тебе это припомню.
        Оба смеются.
        Виски - ещё четверть бутылки.

7
        Звонок Водовозова раздаётся в 9.01.
        - Привет, Гречкин. В десять сможешь быть у Бакланова? Это на Новой Пятницкой.
        - Я знаю, Виктор Вадимович. Конечно, буду.
        - Тогда чтобы без опозданий.
        Гречкин уже на площади Лифтов, и добраться до Новой Пятницкой на такси не составляет труда. Правда, являться раньше на пятьдесят минут - это перебор. И Гречкин идёт пешком.
        Город кажется очень красивым. Это следствие хорошего настроения и предвкушения удачного дня. На самом деле Верхняя Москва такая же серая и банальная, как обычно. Одинаковые строения, одинаковые такси. Только люди разные, и это единственное, что заставляет Вселенную вращаться. Так думает Гречкин, хотя тут же вспоминает, что Вселенная неподвижна.
        Без десяти десять он находится на Новой Пятницкой возле входа в офис Валерия Викентьевича Бакланова, руководителя лабораторно-исследовательского комплекса Верхней Москвы. Тут живого охранника нет, нет даже робота, считывающего данные дактилоскопии. Зато тут есть сканирующая рамка, встроенная в стены и потолок. Двери автоматически открываются перед Гречкиным, как только аппарат опознаёт в нём человека, которому на сегодня назначена встреча.
        Это дело личных пристрастий. Кто-то доверяет только охранникам-людям, кто-то ставит сканеры отпечатков, кто-то - вот такие аппараты. Обмануть их невозможно. Когда человек проходит через рамку, автомат мгновенно считывает не то что отпечатки пальцев или рисунок сетчатки, а даже форму ягодиц входящего. Как ни маскируйся - узнают.
        Двери лифта открываются, и в 9.58 Гречкин оказывается на нужном этаже перед массивной дверью в кабинет Бакланова. В приёмной - секретарша с модельной внешностью и огромной грудью. Гречкин смотрит на грудь, гадая, насколько она натуральна. Впрочем, генетические модификации - это не пластика, от натуральной не отличишь.
        - Пунктуален, Гречкин, молодец.
        Оказывается, в приёмной ещё и Водовозов. Гречкину становится немного стыдно. Секретарша чуть улыбается.
        - Пойдём, Гречкин,- говорит Водовозов.- Ты вовремя.
        Дверь сдвигается, и они оказываются в кабинете.
        - А-а, Витя со своим протеже,- говорит Бакланов.
        Он немолодой, грузный, у него выпуклые глаза и короткий вздёрнутый нос, может из-за этого он выглядит немножко комично.
        - Привет-привет,- отвечает Водовозов.- Да, это Василий Гречкин, который умудрился попасть под горячую руку санниковской супруги.
        - Это ничего,- смеётся Бакланов.- Она редкая стерва.
        Бакланов полулежит в удобном кресле, перед ним маленький голографический столик. Гречкину неожиданно становится легко и уютно. Бакланов кажется вполне дружелюбным человеком, а не серьёзным мрачным чиновником. Гречкин всегда робел при общении с начальством.
        - Ладно, Василий Гречкин, иди сюда и садись напротив.
        Над голографическим столиком появляется трёхмерное изображение.
        - Вот схема анабиозиса. Найди неисправность, у тебя шестьдесят секунд.
        Такого поворота событий Гречкин никак не ожидал. Он не мог и подумать, что идёт на экзамен.
        Так, так, так. Анабиозис. Какая тут может быть неисправность? Он не настолько хорошо знаком с устройством анабиозиса, чтобы сразу во всём разобраться.
        Шланги подачи энергии и питательных растворов выглядят нормально. Что по какому подаётся, Гречкин не знает. Нигде ничего не перекошено, кнопки из пульта не выдраны. Всё, всё ведь в порядке! Чёрт, время-то идёт. Судя по трёхмерному таймеру, встроенному в голограмму, осталось двадцать секунд.
        И вдруг Гречкин замечает, что по голографическому изображению проходит лёгкая рябь. Она захватывает совсем маленький кусочек схемы, но всё-таки мешает сосредоточиться. Гречкин переводит взгляд и видит, что один квадрат излучателей голографического столика работает с перебоями и периодически гаснет.
        - Вот,- показывает он.- У вас пиксель битый.
        Этому термину чёрт-те сколько лет, но он по-прежнему в ходу.
        - Ха!- усмехается Бакланов.- Молодец. Дошёл. Главное - выйти за пределы задачи. Кто не вышел, не сумеет ничего нового внести в исследования.
        И в самом деле, все ищут неисправность в анабиозисе. А она - в голопроекторе.
        - Хорошо, Витя. Я его беру.
        Гречкин ликует.
        - Пойдёт в анабиозис, как ты и просил.
        Гречкин с таким трудом сдерживает ликующий крик, что у него скрипят зубы.
        Водовозов встаёт, и это сигнал для Гречкина.
        - Спасибо, Валерий Викентьевич.
        - И помни,- наставительно говорит Бакланов,- всё в твоих руках. Будешь плохо себя вести - снова отправишься к Анфисе.
        Он смеётся. Водовозов - тоже, вероятно, из вежливости. Гречкин через силу улыбается.
        Они покидают кабинет.
        - Можешь, в общем, двигаться в лабораторию. Приказ будет там через несколько минут, как только Бакланов его выдаст. В курс дела тебя введёт, полагаю, кто-нибудь из местных. Ты же неспроста анабиозис выбрал, знакомые есть?
        Гречкин пытается ответить непринуждённо:
        - Ага.
        Водовозов смеётся.
        - Девушка, вижу, тут замешана девушка.
        Молчание Гречкина более чем красноречиво.
        - Ладно, Вася. Удачи тебе.
        - Спасибо, Виктор Вадимович.
        Он и в самом деле благодарен Водовозову. Есть за что.
        - Такси!- говорят Водовозов и Гречкин в один голос.
        Две машины появляются в течение нескольких секунд.

8
        До Новой Пречистенки такси долетает в считаные минуты. У Гречкина великолепное настроение. Ему кажется, что он летит на собственных крыльях, а такси совершенно ни при чём.
        Он приветствует Игоря, который лениво смотрит трёхмерный фильм. Если что-нибудь произойдёт, сигнал опасности тут же прервёт трансляцию. Впрочем, за всю историю анабиозиса в лаборатории не случилось никаких происшествий.
        - И снова наш герой-любовник!- сонно говорит Игорь и отдаёт команду пропустить Гречкина.
        - Я теперь у вас тут работаю,- довольно сообщает Гречкин.
        - Надо же!..
        Но Гречкин уже направляется дальше, не слушая охранника.
        В лаборатории спокойно и тихо, хотя, судя по времени, работа должна быть в самом разгаре. На столике в углу копошатся мыши. Рядом в кресле спит Джонни, младший лаборант. Он чернокожий, смешливый, порывистый. Гречкин решает не будить его.
        Он проходит во второе помещение. Тут - никого. Тишина просто оглушающая. Надо было спросить у Игоря, как дела в лаборатории. Если тут один Джонни, лучше тихо уйти, потому что лаборант даже мёртвого достанет разговорами о трёхмерном футболе.
        Гречкин быстро осматривает остальные комнаты. Большой зал с основным анабиозисом закрыт, как и вспомогательные помещения, где хранятся реактивы и лекарственные средства. Ничего интересного.
        Он направляется к выходу, когда путь ему преграждает Джонни.
        - А! Вася! Ты-то что тут делаешь!- Никаких других знаков препинания, кроме восклицательных, после высказываний Джонни поставить нельзя. Он восторженно задаёт вопросы, восторженно отвечает на них, восторженно рассказывает даже о собственных неудачах.
        - Я теперь у вас работаю.
        - Да ну! Отлично! А то тут не с кем футбол обсудить!

«И будет не с кем»,- думает Гречкин. Раньше он говорил с Джонни о футболе только в отсутствие Майи и сугубо из вежливости.
        - Джонни, а где все?
        Джонни неожиданно смущается.
        - Ну!..
        Даже «нукнуть» он умудряется восторженно.
        - Что «ну»?
        - Ну, Карла сегодня нет, а остальные поехали за препаратами!
        Значит, Майя, Певзнер и Ник. Майя и двое мужчин, молодых и неженатых. Гречкин чувствует укол ревности.
        - Так я пойду…
        - Да подожди! Да они вернутся!
        От восторгов и обсуждения футбольных перипетий Гречкина спасает голос Марка Певзнера, раздающийся из передней комнаты.
        - Вернулись!
        Джонни идёт встречать, Гречкин садится на стул и ждёт.
        Первым в комнате появляется Ник. Невысокий, полный, конопатый, но очень приятный в общении. У него красивый голос, певучий, плавный.
        - Ба, знакомые все лица,- приветствует Ник Гречкина.
        - Здорово.
        - Ты каким ветром?
        - Работаю у вас отныне.
        - Ничего себе. Ты же лифтёр!
        Гречкина всегда немного оскорблял термин «лифтёр» по отношению к нему, дипломированному специалисту.
        - Не совсем,- твёрдо говорит он.
        - Ну да, да, ты много круче. У нас-то почему?
        - Попал под горячую руку начальства, перевели.
        - Из лифтёров в анабиозники?
        Гречкин делает мрачное лицо.
        - Без комментариев.
        В комнате появляется Майя, сразу за ней - Марк, последним заходит Джонни.
        - Гречкин, ты снова тут!- констатирует Марк.
        Майя лукаво улыбается. Джонни просто сияет.
        - Я тут надолго,- Гречкин ухмыляется.
        - Его сюда перевели,- говорит Ник.
        - Да что вы говорите. У нас и так перенасыщение специалистами непонятного профиля!
        Майя хихикает. Краем глаза Гречкин отмечает, что на ней обтягивающий чёрный гольф. Чёрт, какая грудь. Укол ревности, снова укол ревности.
        - Придётся меня терпеть,- говорит он вслух.
        Джонни несёт в руках большой белый ящик, ставит его на стол.
        - Так,- Певзнер садится.- Тусоваться тут - одно, а работать - другое. Что ты реально умеешь делать?
        - Я умею работать с любой электроникой, которая попадёт мне в руки.
        - Уже что-то,- констатирует Ник.
        - Ладно,- задумчиво говорит Певзнер.- Сейчас ты не очень тут нужен. Разве что отвлекать будешь. Давай ты часа через два появишься в моём кабинете, и мы подумаем, где найти применение твоим способностям. Кстати, приказ мне ещё не приходил.
        Раздаётся едва слышный писк.
        - Пришёл,- Певзнер прищуривает глаз. Информация подаётся прямо на сетчатку.- Да ещё и с рекомендацией от Бакланова, личной. Похоже, ты его тест прошёл.
        - Он всех через него прогоняет?
        - Насколько я знаю, тестов несколько. Прошёл ты или не прошёл - неважно. Он всё подписывает, добрый. Другой вопрос, с какой рекомендацией…
        - И какая у меня?
        - Нормально, подыщем тебе дело. Ладно,- он поворачивается к остальным.- Всем в третью комнату. Гречкин, подожди тут, пожалуйста.
        Все уходят - быстро, слаженно, без слов. Только Джонни подмигивает Гречкину напоследок.
        Гречкин стоит посредине лаборатории и чувствует себя глупо. Только что вокруг него был коллектив, и вот он уже чужой, никому не нужный.
        Он подходит к ящику, оставленному Джонни на столе. Обычная коробка с электронным замком.
        - Открыть,- говорит Гречкин.
        Коробка не заперта. Внутри - пластиковые копии чертежей.
        Такие копии делаются только для стационарных архивов, никто не использует их в лабораториях. Гречкин протягивает руку к коробке, и тут из коридора появляется Майя. Она улыбается. Он готов полмира отдать за эту улыбку.
        - Лаборант?- насмешливо говорит она.
        - Ну да.
        - А в Париж?
        - В четыре,- улыбается Гречкин,- как договорились. Стартуем отсюда, думаю, нет смысла встречаться на площади.
        Ему хочется поцеловать её прямо сейчас, но он понимает, что Майя не позволит.
        - А поехали сейчас,- говорит она.
        Гречкин вспоминает: через пару часов нужно зайти к Певзнеру. Майя играет с ним. Подвести нового шефа в первый же день работы? Отказать женщине?
        - Поехали.
        Она выходит первой. Гречкин тихо говорит коробке с чертежами:
        - Закрыть.
        Кажется, Майя не заметила его самоуправства.

9
        Париж почти не изменился за последние пять веков. В центре города по-прежнему возвышается изящная ажурная конструкция Эйфелевой башни. Сложно сказать, сколько в ней осталось от оригинального сооружения Густава Эйфеля. По крайней мере, выглядит так же.
        Париж, в отличие от Москвы и Нью-Йорка, долгие годы сопротивлялся переменам. Елисейские поля по-прежнему мощёные. Мостовая, естественно, перекладывается раз в полвека. Но выглядит так, как и сотни лет тому назад.
        Здесь есть здания из стекла и бетона. Знаменитый некогда Дефанс давно снесли, оставив только Арку Дефанса как архитектурный памятник. Зато окрестности города обросли трёхсотэтажными небоскрёбами - жилыми и офисными. Весь хай-тек теперь - в Верхнем Париже, на орбите. Кроме того, у Франции серьёзная застройка на Луне и на Марсе.
        Между Москвой и Парижем - сорок минут на авиаглиссере. Гречкин и Майя выходят из здания аэровокзала и смотрят по сторонам. Раньше тут был железнодорожный вокзал Монпарнас, и старинное здание сохранилось, но никаких путей не существует уже более трёх веков.
        - Куда идём?- весело спрашивает Майя.
        - Ты тут бывала?
        - Конечно.
        - Тогда на кладбище.
        Неожиданное решение всегда может быть самым лучшим. Так, по крайней мере, думает Гречкин.
        - Монпарнас, Пер-Лашез, Баньё?
        - А ты подкованная.
        - А то как же!
        - Везде бывала.
        Она смеётся.
        - Вообще-то нигде.
        - Тогда идём целовать могилу Оскара Уайльда.
        Сколько имён забыто за эти столетия - не счесть. Люди, блиставшие в свою эпоху, превратились в прах. А могилу Оскара Уайльда по-прежнему целуют поклонницы. Они никогда не читали ни одного его произведения, они даже не знают, что он писатель, но они видят отпечатки чужих губ на граните и целуют надгробие человека, который для них ничего не значит.
        - Это где?- спрашивает Майя.
        - Это на Пер-Лашезе.
        - А зачем целовать?
        - Увидишь!
        Гречкин посмеивается. Его, Гречкина, целовать гораздо приятнее, чем холодный гранит. Он вызывает такси.
        Пока они мчатся над Парижем, Майя рассказывает Гречкину какую-то дурацкую историю о том, как ей сломали нос.
        - …он встал и плечом совершенно точно попал мне в нос. Он выше меня на голову…
        - Такое бывает?- перебивает Гречкин.
        - А вот представь себе!- с вызовом отвечает девушка.
        Гречкин такого же роста, как Майя, сантиметр в сантиметр, сто восемьдесят семь от земли до макушки.
        - …кровь пошла, повезли в больницу. Это уже второй перелом.
        - Ужас.
        Гречкин не знает, как реагировать на такие рассказы. Он никогда не замечал, что её нос был сломан: он выглядит естественно, изогнутый, с горбинкой, тонкий, птичий. Он идёт ей, если можно так сказать о носе.
        Она - единственный человек, которому идут круги под глазами. Она не маскирует их ни косметикой, ни пластикой. Многие женщины лепят из своего лица то, что хотят, и превращаются в одинаковых конвейерных красавиц с платиновыми волосами. Гречкина от таких тошнит. Майя абсолютно естественна, и это удивительно. Ему нравятся её жёсткие, как щётка, волосы, которые топорщатся, если постричь их чуть короче. Среди тысячи зеленоволосых красавиц (причём это не краска, а генетически заложенный цвет) Майя выглядит белой вороной. Он любит эту белую ворону.
        Такси останавливается.
        Кладбище Пер-Лашез накрыто огромным куполом, защищающим его от дождей, гроз, ветров. Десятки автоматов и людей следят за тем, чтобы исторический памятник содержался в должном состоянии.
        Потому что тут лежит Уайльд.
        В самом начале восемнадцатого века кладбище располагалось на окраине города и не пользовалось популярностью. В 1817 году владельцы сделали гениальный маркетинговый ход и перекупили останки Мольера, Лафонтена, Пьера Абеляра и Элоизы, чтобы перезахоронить на своём кладбище. Каждый хотел после смерти лежать рядом с Мольером и Абеляром. Кладбище приобрело популярность.
        Последнее захоронение на Пер-Лашезе произошло в 2431 году. Макс де Фрие, местный бизнесмен, невероятно богатый теневой олигарх. Никто не знал о его существовании при жизни, зато теперь в путеводителях и учебниках есть его имя как последнего постояльца легендарного кладбища. Его могилу посещают те же люди, которые целуют надгробие Оскара Уайльда.
        - И какая развлекательная программа предполагается на кладбище?
        - Два апельсиновых!- говорит Гречкин, и автоматический разносчик тут же подаёт два коктейля.
        - И здесь они!- смеётся Майя.
        - Кладбище - часть шоу-бизнеса.
        Где-то играет музыка. Имитация шарманки - здесь, на кладбище.
        - Дискотека прямо,- говорит Гречкин.
        К ним подъезжают две небольшие платформы для передвижения по территории кладбища.
        Майя и Гречкин едут рядом. Электронные гиды что-то жужжат о захоронениях. Гречкин отключает звук, когда платформа начинает рассказывать биографию экс-президента Франции Феликса Фора.
        - Мы всё равно почти ничего не знаем об этих людях,- говорит Майя.
        - Мольера и сегодня ставят.
        - А Шопена играют.
        Вот она, могила Шопена. Белый бюст, утопающий в цветах. Цветы можно купить тут же - у автоматического разносчика.
        - Кто такой Джим Моррисон?- спрашивает Гречкин.
        - Великий музыкант,- отвечает Майя.
        Светящиеся указатели ведут их к могиле Моррисона. Они проезжают мимо.
        - Почему ты решил пойти сюда?
        - Потому что если бы я промямлил что-нибудь насчёт кино, ты бы отказалась.
        Она смеётся.
        - Тонко чувствуешь женскую натуру.
        - Вроде того.
        Она молчит. Гречкину невыносимо хочется что-либо сказать, но тут платформы подплывают к надгробию Уайльда. Как ни странно, здесь всего пара туристов. Обычно их больше.
        - Похороните меня под чем-нибудь уродливым,- говорит Майя.
        - Что?
        - Это цитата из старого-старого фильма. Там девушка спрашивает у молодого человека: «Ты знаешь, что написал Уайльд в своём завещании?» А парень отвечает:
«Похороните меня под чем-нибудь уродливым, да?»
        - Смешно.
        Надгробие Уайльда покрыто отпечатками губ. Его очищают раз в полгода, но не проходит и нескольких дней, как оно снова покрыто помадой. Чёрные пятна, красные пятна, розовые пятна. Большинство женщин придают губам разные оттенки медицинскими методами. Помады как таковой уже давно не производят, но они всё равно красят губы соусами, безопасной краской, хной - и оставляют отпечатки на могильном камне писателя.
        - Ты хочешь, чтобы я его поцеловала?
        - Я хочу, чтобы ты поцеловала меня.
        Они стоят друг напротив друга у изукрашенного красными разводами памятника. Где-то играет шарманка. Конечно, имитация.
        Майя наклоняется и прикасается губами к камню.
        - Я обязательно его прочитаю,- говорит она.
        Гречкин ждёт от неё другого.
        Она смотрит на него, и глаза её смеются. Её огромные голубые глаза в чёрных кругах. Гречкин чувствует, что если он просто потянется к ней, она отстранится. Если он скажет какую-либо глупость или предложит ехать дальше, то случай будет упущен, и представится ли следующий. Она требует какого-то хода, конём или рокировку, чего-то нестандартного. Она просит: выиграй эту партию, Гречкин, выиграй прямо сейчас.
        Но он не знает, как выиграть. Он перебирает в голове сто тысяч неправильных вариантов и не может найти среди них правильный. А он есть, этот правильный, есть, куда же без него.
        И вдруг он чувствует вдохновение. Он наклоняется и целует надгробие Уайльда там же, где были минуту назад губы Майи. И с улыбкой смотрит на неё.
        Теперь можно, говорят её глаза. Это немое разрешение, это сломанный барьер, это открытая дверь на воздух из душного помещения. И Гречкин делает шаг вперёд, и она не отстраняется, и гранитная крошка на его губах трётся о гранитную крошку на её губах, и между ними нет никого, даже Оскара Уайльда. Миллионы бактерий с чужих губ попадают на гранит надгробия, потом на её губы и на его губы. Миллионы маленьких опасных тварей. Но это тоже мелочи, сейчас не до гигиены, потому что гранитная крошка придаёт поцелую какой-то холодный, металлический привкус, и ничего прекраснее в мире нет и быть не может.
        Проходит вечность, когда они наконец отстраняются друг от друга, поняв, что нужно прервать поцелуй, чтобы начать всё заново.
        - Я люблю тебя,- говорит Гречкин.
        Это такие неудобные слова, Гречкин перекатывает их на языке, и они звучат неестественно, повисают в воздухе, и в этот момент раздаются аплодисменты.
        Это пара туристов весело хлопает в ладоши. Они всё видели, всё понимают, они и сами когда-то целовались под старым ясенем на свежескошенном поле в каком-нибудь штате своей далёкой Америки.
        Майя молчит.
        Они идут прочь от Оскара Уайльда, а им вслед смотрит странная крылатая фигура, венчающая надгробие великого романтика.
        Париж - это город любви.

10
        Они сидят в кафе в районе бульвара Клиши, недалеко от Мулен Руж. Когда-то здесь был квартал красных фонарей, сегодня - множество пешеходных улиц, по которым любят гулять дородные матроны с детьми и воспитанниками.
        - Мы говорили о тебе.
        - Кто?- хмурится Гречкин.
        - Мы. Я, Марк, Ник.
        - И что вы решили?
        - Что ты подходишь.
        - Для чего?
        - Для одного проекта. В принципе, Марк и раньше на тебя посматривал. А тут судьба сама тебя подбросила к нам.
        - Что за проект?
        - Тебе Марк расскажет. Исследовательский. Нам как раз нужен хороший технарь-универсал.
        Она засовывает в рот половину огромного круассана, и у неё всё равно получается кушать изящно.
        - У нас так не выходит,- говорит Майя. У неё получается не очень хорошо, мешает круассан.
        - Что не выходит?
        - Выпечка. Если привезти утром багет из Парижа, он вкусный. Если тот же багет заказать в соседней булочной, он будет совершенно обычный, пищевая масса. Если бы я умела, я бы сама пекла хлеб.
        - На то есть техника…
        - Техника тут не годится. Руки человека делают лучше любой техники.
        - Ты же не любишь готовить.
        - И не умею. Но это не мешает мне мечтать.
        Они просто пьют кофе. На столе - полный набор французских лакомств, от пэн-о-шоколя до гастрономического флана. Майя ест много. Он видел это и раньше: на неё не действуют все эти жиры и углеводы, она остаётся стройной независимо от системы питания.
        - Представляешь,- говорит он, чтобы поддержать разговор,- раньше были бумажные книги.
        - Они и сейчас есть.
        - В архивах.
        - Да. Это странно, но приятно.
        - Ты их читала?
        - Да.
        - Ходила в архив?
        - Ты не представляешь себе, что такое книжная пыль. Страницы, которые пахнут временем. Что там написано - неважно. Важно то, как это выглядит. Чем пахнет.
        Гречкин ощущает себя необразованным чурбаном. О том, что книги некогда были бумажными, он узнал совсем недавно. Кажется, от Кирилла.
        - А пластиковые были?- спрашивает он.
        - Нет. С бумажных сразу перешли на электронные. Пластик использовали только для архивных материалов - он служит намного дольше, чем бумага.
        - Это и так понятно,- смеётся Гречкин.
        - Нужно же показать, насколько я тебя умнее.
        - Ты меня умнее?
        - Женщины опережают мужчин в развитии.
        - На сколько лет?
        - Ты меня старше на пять лет, значит, я тебя умнее на два года.
        - То есть семь лет умственной разницы?
        - Ага, именно.
        За пэн-о-шоколя следует витая булочка с изюмом.
        - Тут изюм натуральный,- говорит Майя.
        - Неизвестно. Может, очень качественный искусственный.
        - Ты портишь мне всё впечатление от поездки.
        - Я реалист.
        - Фи, сейчас встану и уйду.
        Эти милые заигрывания, эти разговоры не всерьёз маскируют то, для чего не нужны слова. Об этом говорят взгляды. Он смотрит на неё как смотрели на мир Морис Эрцог и Луи Лашеналь с вершины Аннапурны Первой. Она смотрит на него так, как могла бы смотреть на альпинистов Аннапурна будь у неё глаза и разум.
        У гор есть глаза, не правда ли? Вокруг этих глаз - чёрные круги ущелий.
        - Расскажи, о чём ты думаешь сейчас,- просит она.
        - О тебе.
        - Нет, ты не можешь думать обо мне. Я - здесь, я - возле тебя. Значит, думать ты должен не просто обо мне, а о чём-то, чего ты не можешь легко увидеть.
        - Это звучит как намёк,- смеётся он.
        Она тоже смеётся.
        - Нет,- говорит он.- Я думаю о том, как бы я нарисовал тебя, если бы умел рисовать.
        - И как?
        - Вот такой и нарисовал бы. У окна, чтобы свет падал на тебя справа.
        - Ты не умеешь рисовать, конечно.
        - Конечно.
        - Значит, тебе придётся терпеть, что меня рисуют другие.
        - А тебя рисуют другие?
        - Конечно.
        - И ню?
        Она хитро улыбается.
        - А вот это останется моей тайной.
        - Ха! Значит, ты просто это придумала.
        - Ты хочешь вызвать меня на доказательство. Но у тебя не получится.
        Отрицать бесполезно.
        Взгляд Майи неожиданно становится серьёзным.
        - К слову, Вася, завтра у тебя экзамен. У Марка.
        - По поводу приёма в штат?
        - Неважно. Но я хочу, чтобы ты этот экзамен сдал.
        Она внимательно смотрит на него исподлобья, её голубые глаза блестят. Гречкина пробирает приятная дрожь: она хочет, чтобы он сдал. Она хочет этого.
        Кому он нужнеё - Майе или лаборатории?
        - Ты хочешь мне что-то подсказать?
        - Нет. Но помни, что я хочу, чтобы ты прошёл.
        И в этот момент в её глазах он видит то, чего не видел ранее,- любовь.

11
        Нет, этим вечером они не вместе. И ночью - тоже. Потому что впереди экзамен. Нет, он не может на них повлиять. Будет Гречкин работать с анабиозниками или нет - неважно. Майя его любит, и на пути у этой любви нет никаких препон. Но экзамен - как невидимое стекло, о которое бьётся птица. Как грань, через которую нужно перебраться.
        Он провожает Майю до самого дома. До уютной квартиры около бывшей станции метро
«Алексеевская». Наземные павильоны станций оставили как памятники архитектуры. Под землёй теперь - дома, магазины, стоянки. В принципе, мало кто задумывается о том, что такое метро.
        Он не целует её на прощанье, просто проводит рукой по её талии, приобнимает и исчезает за углом. Она не оглядывается, не смотрит ему вслед.
        От того, что Майя рассказала о таинственном экзамене, стало только хуже. Она не приоткрыла завесу тайны, но сообщила ему, что тайна существует.
        Гречкин не спит всю ночь напролёт, и это плохо. Может, она того и хотела?
        Он засыпает лишь под утро. Встроенный будильник мягко пробуждает его, и в половине десятого Гречкин уже едет на орбитальном лифте в Верхнюю Москву. Он берёт такси и быстро добирается до Новой Пречистенки.
        Но войти в лабораторию у Гречкина не хватает мужества. Нужно подумать. О чём - сложно сказать. Просто подумать.
        Там, за дверью, Игорь, который уже получил сигнал о присутствии Гречкина. Вполне вероятно, больше в лаборатории никого нет. Но если Марк на месте, нехорошо опаздывать. Научно-исследовательские заведения обычно работают с десяти часов.
        В Японии испокон веков существует негласный закон: подчинённый должен приходить на работу раньше начальника и уходить позже начальника. Поэтому в заведениях, где начальник чрезмерно трудолюбив, сотрудники страдают более всего. «Мы не в Японии», - говорит себе Гречкин и входит.
        - А-а,- приветствует его Игорь.- Марк тебя уже ждёт.
        Гречкин ругается про себя. Нужно было приехать раньше.
        - Спасибо.
        Он проходит в лабораторию. Тишина. Вчера в такой же тишине прятался Джонни, но сегодня стул у дальней стены пустует. Гречкин минует одно помещение, второе, и подходит к двери, надпись на которой гласит «Др. Певзнер, начальник лаборатории». Дверь отъезжает, пропуская Гречкина. Это знак, что его ждут. Если бы дверь не открылась автоматически, пришлось бы звонить.
        - Привет,- Марк поднимает голову от пластикового чертежа.
        Уже не первый раз Гречкин удивляется: зачем в действующей лаборатории архивные материалы?
        - Привет.
        - Садись, чего стоишь. Не экзамен, не бойся.
        Гречкин садится.
        Как это странно: не так давно он шутил вместе с этим человеком, общался с ним на равных в компании, разговаривал о разных вещах. А теперь Марк внезапно превратился в строгого шефа. И даже более того - в руку судьбы.
        - Это правда не экзамен, Вася. Свой экзамен ты прошёл ещё когда болтался тут без дела и при этом иногда оказывался очень полезным человеком. И поверь - никого другого мы бы не приняли. Твой перевод в лабораторию анабиоза санкционирован Баклановым по моей личной просьбе.
        - Стоп,- Гречкин удивлён.- А если бы не было никакой жены Санникова? Если бы не возникло необходимости уйти из лифтовой службы?
        Гречкин полагает, что Марк в курсе всех приключений со скандалом в лифте.
        - Возникла бы. С женой Санникова просто удачно получилось. Что-нибудь ещё бы подстроили.
        - А почему нельзя было прямо предложить перейти к вам?
        - Потому что даже в этой лаборатории есть всего одно место, где можно говорить о том, о чём у нас с тобой пойдёт речь. Это мой кабинет. Именно в этом кабинете ты подпишешь целый ряд документов о неразглашении под угрозой очень неприятных последствий.
        Гречкин хмурится.
        - А какое отношение имеет к этому Майя?
        - Эти исследования санкционирует её отец. Кроме него, ни один чиновник не станет нас даже слушать. Косность в мозгах, неспособность взглянуть с другой стороны. Варшавский - очень смелый человек.
        - Это я и по телевизору вижу.
        - Я не могу судить с этической точки зрения его проекты, связанные с эвтаназией и экспериментами над людьми. Но я могу оценить то, что он делает для нас.
        Гречкин молчит. В воздухе висит вопрос: чем же всё-таки на самом деле занимается команда Певзнера.
        - Ладно,- говорит Марк.- Это всё частности. А сейчас немного о главном. В далёком две тысячи первом году профессор кафедры теоретической физики Роберт Маллетт попытался получить грант под один весьма занятный проект. Он построил некий кольцеобразный канал и запустил по нему два пучка лазерного излучения в двух разных направлениях. То есть, конечно, построить он ничего не мог, потому что ему не выделили на это средств, да и технологии того времени не позволяли осуществить проект Маллетта.
        Гречкин молча слушает. Марк умолкает, затем продолжает:
        - Вычисления Маллетта показали, что в центре подобного кольца - спиралевидное закручивание метрики пространства-времени. Если интенсивность световых потоков достаточно высока, то по этой спирали можно путешествовать вспять по времени. И не только вспять.
        Марк опять замолкает. Он ждёт от Гречкина какой-то реакции.
        Гречкин усмехается:
        - Вы строите машину времени?
        - Да. Совершенно серьёзно. Более того, мы её уже построили.
        - Но ещё Хокинг говорил о том, что путешествия во времени в обратном направлении невозможны.
        - Хокинг ошибался. Он был великим учёным, но при этом сыном своего времени со всеми его заблуждениями и ошибками. Как великий врач Гален, который сделал в своих исследованиях несколько сотен ошибок, но всё равно продвинул медицину далеко вперёд. Самое смешное, что попытки построить машину Маллетта предпринимались ещё в двадцать первом веке. И одну из главных задач в то время сумели решить.
        - Какую?
        - Замедление света. Работоспособность машины Маллетта тем выше, чем медленнее в ней движется свет. Ещё в 2000 году группа учёных из Массачусетского технологического института снизила скорость света до одного метра в секунду, заставив его распространяться в сверххолодном бозе-эйнштейновском конденсате. Мы достигли большего, гораздо большего.
        Помолчав, Марк продолжает:
        - Мы научились останавливать свет. Почти останавливать. Мы снизили его скорость до одной тысячной метра в секунду. То есть до миллиметра в секунду. Знаешь, это даже интересно, наблюдать, как ползёт свет, как он медленно захватывает всё новые и новые территории. Это гипнотизирует. Ладно, сам увидишь.
        - Вы занимаетесь этим проектом на Верхней Волжской?
        - Откуда ты знаешь?
        Гречкин понимает, что сглупил. В его голове за секунду проносится тысяча мыслей. Во-первых, он ставит под удар Майю: Марк может подумать, что это она рассказала Гречкину о лаборатории на Верхней Волжской. Во-вторых, оправдав Майю, он ставит под удар себя, потому что следить за девушкой нехорошо. И вот еще что: когда он смотрел через потолочное окно в комнату, где учёные рассматривали пластиковые чертежи, никто его не заметил. В то же время лаборатория должна хорошо охраняться. Значит, кто-то намеренно позволил ему наблюдать. Марк? Майя? Кто-то третий?
        Значит, нужно идти ва-банк.
        - Я знаю больше, чем тебе кажется, Марк. Майя тут, кстати, ни при чём, если ты сразу подумал о ней. Она нема как рыба.
        - Так откуда же?
        - Я заметил, что вы не всегда в лаборатории в урочные часы. Причём синхронно. И я проследил, где находится вторая лаборатория.
        - Зачем?
        - Потому что мне это было интересно. Информация в любом случае осталась в моей голове. Никому ни слова.
        Марк кусает губы.
        - Если ты проследил, значит, и другой может.
        Это не Марк. Не Марк намеренно позволил ему наблюдать. Майя?
        - Придётся прошерстить систему безопасности, не так ли?
        Марк хмурится.
        - Я думал, беседа будет проще.
        - Я тоже. Но я, кажется, открыл тебе глаза на некоторые недочёты в работе лаборатории времени.
        - Да. Кстати, именно так, она называется лабораторией времени. В любом случае, я хотел тебе рассказать ещё некоторые вещи. С остальным ты познакомишься самостоятельно.
        - У меня вопрос.
        - Да?
        - Почему вы пользуетесь пластиковыми чертежами?
        Марк смеётся:
        - Ту коробку намеренно оставили открытой, чтобы ты мог заглянуть.
        Гречкин не говорит о том, что видел чертежи ещё и через окно на Верхней Волжской.
        - …потому что они более безопасны. Информацию на электронных носителях легче потерять. В архивы мы пока пластиковые чертежи не сдаём, кроме основного архива в Нижней Москве, но копии делаем. А сами ими пользуемся иногда - когда это удобнее, чем рассматривать трёхмерную схему.
        Гречкин кивает.
        Марк поднимается.
        - Ну что, Вася. Ты принят. Почти. Осталось подписать ряд документов и рассказать мне, зачем ты полез на крышу лаборатории времени и разглядывал нас в окно.
        Значит, это всё-таки Марк. Хитрая бестия.

12
        Майя встречает Гречкина у дверей лаборатории.
        - Всё?
        - Всё. Зачем вчера пугала насчёт экзамена?
        - Чтобы не расслаблялся.
        Говорить о лаборатории здесь нельзя. Можно в кабинете Певзнера, можно в самой лаборатории времени. На улице - ни слова.
        Они вызывают такси и направляются на Верхнюю Волжскую.
        - Ты давно в этом участвуешь?
        - С тех пор как отец начал финансировать проект.
        - Сколько это времени?
        - Два года - с первого дня работы в лаборатории анабиоза.
        - Ты же не инженер?
        - Я историк. Историк тоже нужен, очень даже.
        - Историк-японовед?
        - Ты правда думаешь, что японоведов учат только истории Японии? У меня довольно широкая специализация. И японский - не единственный язык, который я знаю.
        Она улыбается.
        В дороге Гречкин пытается сориентироваться. Через некоторое время он с трудом узнаёт Верхнюю Волжскую: он бывал тут всего один раз - когда следил за Майей. Такси высаживает их у знакомых дверей. Майя прикладывает палец к дактилоскопическому идентификатору. Дверь открывается, они попадают в предбанник. На табло перед внутренней дверью возникает надпись:

«Объект 1. Майя Варшавская. Доступ разрешён».
        Тут установлен полноценный человеческий сканер. Вторая строка:

«Объект 2. Василий Гречкин. Доступ запрещён».
        Все без исключения жители планеты Земля есть в общей базе данных. Сканер просто сравнивает полученный при сканировании результат с образцом из базы.
        Майя достаёт из кармана нечто вроде металлического прямоугольника и отдаёт Гречкину.
        - Приложи к стене.
        - Просто к стене?
        - Да.
        Он прикладывает. Строка над дверью гаснет, дверь мягко отъезжает в сторону.
        - Это временный пропуск. Им сможешь воспользоваться только ты - пока мы не внесём твои данные в базу сканера. Для другого человека это просто полоска металла.
        Они входят. Перед Гречкиным - обычная комната, пустой квадрат без мебели. В каждой стене - по двери.
        Майя оборачивается к нему. Она необыкновенно прекрасна.
        - Добро пожаловать в лабораторию времени,- говорит она.

4.Майя
        Китай, провинция Биньцзян, июнь-август 1945 года

1
        Майя выглядывает из амбара. Ей страшно.
        Мне никогда не было страшно, говорит она себе. Я ничего не боюсь. Я не знаю, где я, но сумею выкрутиться. Я всегда выкручивалась.
        Майя знает одно: надеяться можно только на себя. Никто не придёт и не поможет. Нужно тщательно рассчитывать свои силы и делать всё возможное для спасения.
        Нужно ли спасаться? Ей никто не угрожает. Пока, во всяком случае.
        Амбар, где прячется Майя, расположен в чистом поле, неподалёку от какой-то деревни. Время года - лето. Поле засеяно незнакомым Майе злаком.
        Три часа назад Майя открыла глаза в густых зарослях кустарника. В руках у неё была толстая папка с пластиковыми копиями чертежей анабиозиса, и всё.
        Связи нет. Встроенные часы явно показывают неправильное время - если им верить, то сейчас глубокая ночь. Комм сигнализирует о нестандартном составе воздуха.
        Через щели в стене Майя видит человека, направляющегося к амбару. У него широкое скуластое лицо с раскосыми глазами. Человек без возраста: ему может быть и тридцать, и пятьдесят лет. Судя по чертам лица, он китаец. Можно даже сказать точнеё - маньчжур.
        Он идёт довольно медленно. Майя осматривается, затем прячется под телегу, стоящую у дальней стены. Наполовину зарывается в сено.
        Минуты через две появляется китаец. Майя видит его ноги в каком-то подобии лаптей, надетых на белые носки. Хотя это не носки - Майя не знает названия предметов одежды этой эпохи.
        Какой эпохи?
        На глаз - не раньше семнадцатого века, но не позже двадцатого. Большая разница.
        Правда, географическое положение, кажется, установлено более или менее точно.
        Китаец идёт прямо к телеге. Его ноги - в метре от Майиного носа.
        Майя сжимается в комок и делает это зря. Её нога шевелит солому, китаец настораживается, наклоняется и видит девушку.
        Он отпрыгивает на пару шагов назад и что-то кричит на непонятном языке. Точно китайский, думает Майя, один из северных диалектов. Точнее она определить не может.
        Крестьянин уже вооружён вилами. Майя выбирается из-под телеги, показывает руки - у меня нет оружия, нет никакого оружия, я девушка, я мирная. Китаец ниже её на две головы. Он смотрит на её грудь, в его глазах интерес.
        Какой ещё язык может знать маньчжурский крестьянин? Смотря в каком веке. Может быть, английский. Может быть, японский.

«Do you speak english?» - спрашивает Майя.
        Китаец отвечает длинной тирадой на своём наречии.

«Нихонго га декимасу ка?» - это уже по-японски.
        Китаец отшатывается и начинает верещать ещё быстрее и громче. Японский ему явно знаком.
        Период оккупации Маньчжурии? Первая половина двадцатого века?

«Я не японка, я - русская»,- говорит Майя по-японски.
        Китаец будто не слышит.

«Я - русская, я - русская»,- твердит Майя.
        Китаец на секунду умолкает, а потом переспрашивает на ломаном русском:

«Рю-ска-йа?»

«Да, из России»,- отвечает Майя уже по-русски.

«Я знать рюсский»,- гордо говорит китаец.
        Это Харбин, думает Майя, не иначе, район Биньцзяна. Харбин строили русские, начиная с 1898 года, как станцию Китайско-Восточной железной дороги. Впоследствии сюда эмигрировали многие дворяне, белое офицерство. Они жили тут, женились на китаянках, их дети знали по нескольку языков. На русском говорил почти весь город. Вполне вероятно, что крестьянин кое-как изъяснялся по-русски, потому что продавал в городе свои продукты.

«Я - Шерлок Холмс»,- такая мысль проносится где-то глубоко, в подкорке мозга.
        Крестьянин успокаивается. Он видит, что перед ним всего лишь девушка. Да, высокая, да, некрасивая, но всё-таки девушка, причём европейской внешности. До недавнего времени в Харбине было много русских и европейцев. Крестьянин их не боится. Приземистые и плосколицые японцы - гораздо опаснее.
        Крестьянин опускает вилы.

«Что тут делать?» - спрашивает он.

«Заблудилась, пряталась»,- отвечает Майя.
        При первом слове китаец хмурится, второе - понимает.

«Японцы?»
        Пряталась ли она от японцев, имеет он в виду. Майя кивает. Если она не ошиблась в расчётах, японцы должны быть ему ненавистны. А враг врага - твой друг.

«Голодный?» - наклонив голову, участливо спрашивает китаец.
        Майя улыбается и кивает.

«Ли»,- тычет китаец себе в грудь.

«Майя».

«Ма-я»,- крестьянин пробует новое имя на вкус.
        А потом настораживается:

«А-ма-я?»

«Нет. Майя».
        Ли как-то странно поводит головой, точно пытается почесать шею плечом, затем машет рукой, мол, за мной, и идёт прочь.
        Они пересекают поле. Майя проводит рукой по колосьям.

«Жить один, не деревня»,- говорит Ли.
        И в самом деле, его хозяйство - у самой опушки леса, и других домов вокруг нет. Во дворе играет чумазая девочка.

«Дочь. Тинг».
        Девочке года три. Она возит по луже деревянную лодочку. Где-то блеет коза.
        Дом - большой, прочный, деревянный. Ли явно не беден. Хотя вполне вероятно, он просто хозяйственный и обстоятельный, раз уж строить - так на несколько поколений вперёд.

«Джи!» - кричит он.
        Из комнаты появляется женщина, судя по всему, жена Ли. Она начинает быстро тараторить по-китайски, Ли ей что-то отвечает. Судя по всему, ему с трудом удаётся вставить хотя бы пару слов. Тем не менее спор заканчивается в его пользу. Джи улыбается Майе, берёт её за руку, ведёт за собой.

«Не бойся, всё хорошо»,- говорит Джи по-русски почти без акцента.
        Они идут по коридорчику и в дверях сталкиваются с молодым парнем лет восемнадцати-двадцати.

«Гу»,- машет Джи рукой в его сторону.
        Гу ничего не говорит, но внимательно осматривает Майю. Как и Ли, он задерживает взгляд на её груди.
        Джи заходит в комнату, Майя - за ней. Большинство дверных проёмов просто прикрыты занавесками, но в этой комнате есть дверь, причём покупная, городская, из хорошего дерева с искусными узорами. Из мебели в комнате - низкая кушетка и столик. Джи садится на кушетку, приглашает Майю присесть рядом. Майя рассматривает узорчатые ткани на стенах.

«Слушай меня»,- говорит женщина.
        Майя рассматривает интерьеры комнаты и собеседницу.

«Откуда ты?» - спрашивает та.

«Из России».

«Не верю. Ты бы сказала «из Советского Союза» или «из СССР». А ты говоришь - «из России». Значит, из беглых. Только ваших не осталось почти».

«Откуда вы так хорошо знаете русский?»

«Я росла в семье белогвардейского эмигранта. Он подобрал меня на улице, когда мне было года три. Я не помню, что было до того. Я по-китайски даже хуже, чем по-русски говорю».

«А Ли?»

«Ли для торговли выучил, я его научила. Я замуж за него пошла, потому что сейчас в деревне жить безопаснее, чем в городе. С тех пор, как японцы пришли».
        И тут Майя решается на вопрос, который давно вертится у неё на языке.

«Какой сейчас год?»

«У тебя была контузия?»

«Вроде того».
        Джи качает головой.

«Тысяча девятьсот сорок пятый, сегодня тридцатое мая».
        Самый конец войны. Германия уже капитулировала. До капитуляции Японии ещё три месяца. Три страшных, кровавых месяца.

«У тебя странный русский язык. Так не говорят. Ты как будто жила за границей, но не тут, не в Харбине».

«Да»,- кивает Майя.

«Где?»

«Я не могу сказать».

«Ну и не говори. Ладно, я почему у тебя всё это спрашиваю? Потому что тут японцы. Тронут они нас или не тронут - это как повезёт. А тебя - точно возьмут».

«Кто возьмёт?»

«Японцы, я ж говорю. Русских они отлавливают и увозят. И всё, больше никто их не видит. Если что - ты не русская, ты американка. Или француженка. Тогда могут не взять - боятся. А русскую точно возьмут».

«Зачем?»

«Этого я не знаю. До конца войны осталось мало, очень мало. Тут это все понимают, и мы, и японцы. Тебе главное только продержаться, дождаться».
        В этот момент Джи обращает внимание на папку, которую Майя держит в руках, а затем окидывает взглядом всю фигуру девушки.

«Одета ты, конечно, странно. А что это такое?»

«Это моё».

«Ну, твоё, твоё, никто не отбирает. Ладно. У нас поживёшь пока. В город - ни ногой. Если возьмут, то всё, конец. У нас тут безопасно пока что».
        Майя смотрит на китаянку с благодарностью.

«Ну, всё, всё, умываться»,- говорит Джи.

2
        Майя смотрит на закат. Он здесь красивый. Такого она не видела никогда в жизни. Через шестьсот лет почти не останется мест, откуда можно смотреть на то, как солнце, огромное и красное, опускается в спелую рожь. Или не рожь. Майя так и не спросила, что за злак выращивает Ли.
        Справа виднеется небольшая каменная стела - памятник погибшим в боях. Имена на ней стёрты, хотя стела установлена от силы лет двадцать назад. Джи не может точно сказать, о какой войне идёт речь.
        Майя поднимается.
        Ей нужно вернуться. Вернуться в своё время. Вернуться для того, чтобы жить, чтобы снова увидеть милого и неуклюжего Гречкина и чтобы рассказать: машина работает. Путешествие во времени возможно.
        Слава богу, её забросило не в шестнадцатый век. Технологии сороковых годов двадцатого века уже позволяют построить упрощённый анабиозис. Но для этого нужно, чтобы ей поверили. И не какие-нибудь китайские крестьяне, а серьёзные учёные. Как это сделать, Майя не знает. Но она точно знает одно: ей нужно в город.

«О чём думаешь?»
        Майя в который раз удивляется, насколько чисто и хорошо Джи говорит по-русски.

«Мне нужно в город».

«Опасно тебе в город, опасно. Документов нет - японцы заберут как миленькую».
        Если ты знаешь слова и спряжения глаголов, это не значит, что ты знаешь язык. Но вот когда ты в повседневной речи начинаешь употреблять прибаутки, присловья и поговорки из языка - тогда это действительно называется знанием.

«Мне хотя бы посмотреть на город».
        Конечно, нет, не просто посмотреть. Тебе нужно в русскую среду, правда, девочка? Может, тебе помогут добраться до Европы, где как раз зарождается новая, послевоенная жизнь.

«Опасно».
        Майя смотрит на Джи.

«Джи,- говорит она.- Я очень благодарна тебе за всё, что ты для меня сделала и делаешь. Но мне действительно нужно в город, мне нужно встретиться с русскими. Это очень, очень важно».
        Джи щурит и без того узкие глаза.

«Ну что тебе сказать… Может, они и в самом деле документы тебе выправят. Поедешь с Ли или Гу, когда они соберутся в следующий раз на базар. И я с тобой поеду. Я русских знаю, познакомлю тебя с капитаном Дяченко. Он, может, и знает, что делать».
        Капитан Дяченко. Что-то в этом есть такое благородное. Белая гвардия, белый снег, белая музыка революций. Не хватает приставки «штабс».
        Да, Майя, ты знаешь эту песню. Звукозапись - великое дело, она сохраняет музыку столетиями.
        Майя и Джи идут к дому.

«Я так и не поняла, откуда ты. Ты не из эмигрантов, это точно. Но и не из красных. Ты вообще будто не из этого мира».

«Не из этого времени»,- говорит Майя очень тихо.

«Что?»

«Так, ничего».
        Джи смотрит на Майю немного укоризненно. Могла бы и рассказать, кстати.
        У дома стоит Гу. Он - не родственник Ли и Джи, а просто работник. Прилежный, старательный. Но он слишком внимательно смотрит на Майю, постоянно провожает её взглядом. Майе это не нравится.

3
        Ночью Майе не спится. Она смотрит через окно на кроны деревьев и думает о том, что принесёт ей следующий день. Ничего хорошего, вероятно.
        Занавеска, прикрывающая проход в её комнату, отодвигается. Судя по силуэту, это Гу.
        Майя резко садится на низкой кушетке. Гу теряется, но затем делает шаг вперёд.

«Я закричу»,- тихо говорит Майя по-русски.
        Гу качает головой. То ли он не понимает русского, то ли имеет в виду «не закричишь».

«Ватаси ва химей о агеру йо»,- Майя уже подзабыла японские слова, перевод фразы на японский звучит громоздко.
        Гу останавливается.

«Аната ва синударью».
        Простая фраза, «ты умрёшь». Неясная угроза.

«Я говорить рюсски»,- произносит Гу.

«Что тебе нужно?»

«Ты».

«А почему ты не отвечал по-русски? Почему боишься японского?»

«Ты… Они брать сестра. Опыты. Убивать сестра».
        И вдруг Майя понимает. Какой из него насильник, из этого мальчишки? Может, он просто рядом посидеть хотел. Наверняка. Что ты хотел сделать со мной, Гу?
        Она не задаёт этого вопроса, но получает ответ.

«Я хотеть просто смотреть ты. Ты проснуться. Я не бояться».
        Майя улыбается в потёмках.

«Я должна казаться тебе некрасивой. Высокая, глаза большие».

«Нет. Ты не красивая. Некрасивая. Но мне интересно. Мне нравится. Мне…»
        Он понимает, что дальше говорить нельзя. Она не может нравиться ему, потому что нисколько не похожа на привычных Гу китайских девушек. Но что-то тянет его к ней. Что-то не отпускает парня.

«Что случилось с твоей сестрой?»

«Японцы брать её. Убивать. Убили».
        Иногда в его речи проскакивают правильные падежи и времена, но это скорее случайность, чем закономерность.
        Историческое образование Майи даёт о себе знать. Японцы забрали его сестру. Опыты на людях. Харбин, много русских. Она понимает, что где-то здесь, неподалёку, функционирует легендарный отряд 731. Документальные кадры о работе отряда навсегда впечатаны в память Майи. Обмороженную руку разбивают кувалдой. Бьющееся сердце достают из живого человеческого тела. Тощее, как скелет, существо лижет пол, чтобы получить хотя бы чуть-чуть влаги.

«Скоро война окончится, Гу»,- говорит она.

«Нет,- качает он головой.- Нет».
        Он протягивает руку и дотрагивается до колена Майи. На ней - только нижнее бельё, причём из будущего, из две тысячи шестьсот восемнадцатого. Джи постирала. Верхняя одежда лежит на табурете - тёмные льняные штаны и рубаха без пуговиц, но с пришитым поясом.
        Она отталкивает руку Гу и в свою очередь говорит: «Нет, Гу».
        Это странная сцена. Нерешительный мальчик, который и сам не знает, зачем ночью пришёл к девушке без рода и племени. Девушка, которая завтра собирается рисковать жизнью для того, чтобы вернуться. Куда вернуться, Майя не знает. В будущее? Кто-то построит для неё анабиозис и она проведёт семь веков во сне? А может, просто в СССР? В Москву? Репрессии, вспоминает она. До смерти Сталина ещё восемь лет.
        Гу сидит, опустив голову.

«Война закончится, правда,- говорит Майя.- Через два месяца Япония капитулирует, и всё. Придут советские войска и освободят вас».
        Он поднимает взгляд.

«Советский - лучше?»
        Вот на этот вопрос она ответить не может. Курс истории Японии не даёт такой информации.

«Зачем ты пришёл?- спрашивает она.- Тебе не я нужна, правда?»

«Сестра».

«Что сестра?»

«Город. Ты помогать мне. Сестра найти».

«Почему я, Гу? Я чужая здесь, я никого не знаю, я ничего не могу сделать для твоей сестры…»
        Он накрывает её руку своей.

«Ты… ты… да,- Он не может найти верного слова.- Ты… я видеть ты уметь…»

«Да. Могу. Ты могу».
        Шестое чувство, так это называется. Гу видит в Майе что-то столь же удивительное, противоестественное, сколь и японская оккупация. Он думает, что Майя пришла, чтобы спасти их. Суеверия, мальчик, это просто суеверия.
        И неожиданно Майя понимает, что вера Гу передаётся ей. Она не уверена, что может что-то сделать для сестры Гу. Но она может спасти себя. Она будет драться за то, чтобы вернуться в своё время.

«Я могу,- твёрдо произносит она.- Иди спать, Гу. Завтра мы едем в город».
        Он кивает и поднимается. И выходит - не обернувшись, не сказав больше ни слова. Это ощущение выполненной миссии, чёткое осознание цели. Сделал то, что хотел, хотя не знал, что хотел именно этого. Боже, ну и формулировка.
        Майя откидывается на подушку. Город ждёт её, но чем он её встретит?

4
        Харбин прекрасен. Харбин прекрасен так, как только может быть прекрасен город. Майя смотрит по сторонам и понимает, что эта жизнь - гораздо более настоящая, чем её прежняя жизнь среди светящихся реклам и орбитальных лифтов. Майе нравится всё. Она в восхищении от проносящихся мимо рикш, от бумажных фонарей, от людей в офицерской форме - русской, японской, китайской. Рикши и в самом деле едут очень быстро: откуда такая прыть у худосочных мальчишек с тяжеленными повозками, Майя не понимает. Бумажные фонари не горят, но Майя представляет, как они загорятся вечером, и ей становится радостно.
        Джи не смогла найти одежду, которая бы не висела на Майе как на вешалке. Среди знакомых Джи не было ни одной женщины ростом в сто восемьдесят семь сантиметров. Джи полночи удлиняла одну из своих юбок - это было проще сделать, чем перешить традиционные штаны. Мужская куртка Ли Майе более или менее подошла. На ногах - туфли Джи. Только нижнее бельё - всё то же, родное, выстиранное и аккуратное.

«С тех пор, как Советы продали Китайско-Восточную железную дорогу японцам, русским в Харбине стало совсем плохо. Десять лет назад больше половины русских отсюда вывезли насильно в Союз,- рассказывает Джи.- А потом в лагеря. Бывший белогвардеец - в лагеря. Сотрудничал с японцами - в лагеря. Предлог недолго найти».
        Их двухколёсная повозка едет довольно медленно, волы никуда не торопятся. Майя вспоминает слово «арба», но, кажется, в Китае это называлось иначе. Как, Майя не помнит. Гу сидит в повозке, Майя и Джи - на козлах.

«Надо бы к батюшке Фаддею заехать»,- говорит Джи.

«А кто он?»

«Ну, вроде как настоятель Софии. Хотя официально в прошлом году её закрыли. Батюшка Фаддей там живёт, присматривает».
        Громада Софийского собора видна, кресты торчат над домами.

«А вы христианка?»

«Да нет, что ты,- улыбается Джи.- Я же китаянка всё-таки. Христианство - это для европейцев».
        Собор великолепен. Краснокирпичное здание с луковичной головой. Майя смотрит на него, не отрываясь. В двадцать седьмом веке по куполу московского храма Христа Спасителя, сделанному из проекционного материала, пляшут голограммы религиозной пропаганды.

«Его тринадцать лет назад заново освятили и открыли,- говорит Джи.- Праздник был на весь город, я специально наряжалась ещё. Оказалось, ненадолго хватило. Большевики, война - и вот, всё пришло в запустение».
        Они проезжают мимо самого собора. И в самом деле: щербатый кирпич, выбитые витражи.

«Что случилось с сестрой Гу?» - спрашивает Майя.

«Ох, там всё непросто. Она его сестра по матери, не по отцу. Гу родился в двадцать пятом, ещё до японской оккупации. В середине двадцатых вместе с войсками Чжан Цзолиня пришли японцы. Они тогда притворялись союзниками. Добрые были, обходительные. Многие остались затем в Китае, женились на китайских девушках. А к этому времени отец Гу умер, не знаю, от чего. И его мать вышла замуж за японца. Она молодая совсем была, Гу родила в шестнадцать, а второй раз вышла замуж в девятнадцать, и в двадцать девятом родила Иинг, сестру Гу».

«Откуда вы всё это знаете, Джи?»

«Гу у нас уже третий год работает. Почти членом семьи стал. Как же не знать».

«А дальше?»

«А дальше как раз не знаю. Мать Гу умерла, а отчим к парню относился плохо. В самом начале войны он уехал в Японию, а Иинг осталась здесь. Почему - не знаю. Ей двенадцать лет всего было. Гу работал помощником у разных фермеров, она - не знаю где. Я её всего-то два раза видела, она к Гу приходила. Красивая девочка, на японку гораздо больше похожа, чем на китаянку, и по-китайски даже с акцентом говорила. Отец только по-японски говорил и дочь научил».

«А когда она пропала?»

«Около года назад. Скорее всего, её и нет уже».
        Здесь Джи понижает голос, чтобы Гу из повозки не услышал. Видимо, предыдущая часть истории не была секретом.

«Её, похоже, японцы на опыты забрали. В отдел водоснабжения. Кто туда попадал, уже назад не возвращался».
        Повозка ползёт по мостовой.

«Отсу-то!» - властный выкрик. Приказ остановиться. Солдат в японской форме.
        Джи останавливает повозку. Из кузова появляется голова Гу. Всю дорогу он молчал.

«Молчи»,- говорит Джи Майе.
        Майя не всё понимает в беглой речи японского солдата и в ломаных ответах Джи. Солдат показывает рукой: разворачивайтесь, нельзя.
        Джи говорит: «Дойдём пешком. Туда нельзя на повозке».
        Они оставляют повозку под надзором Гу. Он не противится. Только смотрит внимательно на Майю. Она чуть заметно ему кивает.
        Папка с чертежами - в холщовой сумке через плечо, висит чуть ниже груди, Майя не отпускает её от себя ни на секунду. Никакой воришка не сможет украсть.
        Через несколько минут ходьбы широкая улица сменяется узкой. Хорошо видно, что город строили не китайцы. Традиционной архитектуры тут мало. В основном, деревянные и краснокирпичные дома, напоминающие старую застройку Москвы, точнее то, что от неё осталось. Джи спускается в какой-то подвал. Майя идёт за ней.
        Джи открывает дверь. Их встречает человек в китайских штанах и подпоясанной рубахе, но, судя по чертам лица, русский.

«Здравствуй, Максим»,- говорит Джи.

«Джи…- протягивает Максим.- Давненько тебя не было видно».

«Мне нужен Александр Александрович».

«Как всегда».
        Максим пожимает плечами. Джи и Майя оказываются в большом прокуренном помещении. Судя по всему, это клуб. За потёртым столом несколько человек играют в карты. Высокий мужчина в старой военной форме (кажется, ещё царской) курит трубку, прислонившись к стене. Ещё несколько человек стоят группками и беседуют вполголоса. На пришедших никто не обращает внимания.
        Джи исчезает за какой-то дверью. Майя - за ней.
        Это довольно узкий коридор с двумя рядами дверей. В дальнем конце - крошечное окошко под самым потолком.
        Джи поворачивается к Майе, которая уже сбросила капюшон.

«Ты знаешь, о чём ты будешь говорить с капитаном? Ты хочешь вернуться в Россию? Уехать в Америку?»

«Я не знаю,- честно отвечает Майя.- Скорее всего, в Европу. Война там уже закончилась».

«Да. Но там сейчас довольно тяжело».

«В России - страшнее».

«Да,- соглашается Джи.- Ну, пойдём».
        Она идёт по коридору и стучится во вторую справа дверь.
        В ответ раздаётся какой-то неопределённый звук, средний между «а» и «ы». Джи воспринимает его как разрешение войти.
        За дверью - крошечная комната с диваном, столом, шкафом и огромной напольной радиолой. На диване сидит человек лет шестидесяти, обрюзгший, краснолицый, с бутылкой чего-то мутного в руке.

«Добрый день, Александр Александрович»,- здоровается Джи.

«А-а! Девочка Джи!- Толстяк широко улыбается щербатым ртом.- Давненько я тебя не видел!»
        Он ставит бутылку на пол. Судя по тому, что она полная, капитан ещё трезв.

«Какими судьбами?- спрашивает он.- И что это за молодая леди?»

«Её зовут Майя. Майя, это Александр Александрович Дяченко, капитан царской армии».
        Боже, думает Майя, он был капитаном тридцать лет назад, но до сих пор держится за своё прошлое. Он опустился, спился, но по-прежнему помнит себя молодым, в белом кителе, верхом на лошади, с револьвером в руке.

«Здравствуйте, Майя»,- медленно произносит Дяченко. В его глазах интерес.

«Ей нужны документы»,- перебивает его Джи.
        Дяченко щурится и разглядывает Майю.

«А куда вы собираетесь, юная леди?»

«Во Францию»,- отвечает Майя. Она помнит, что Франция почти не пострадала во время войны и довольно быстро восстановила свои производственные и научные мощности.

«А-а, во Францию… Ну, передадите привет Шатилову, если жив ещё старик…»
        Майя не знает, кто такой Шатилов, и ждёт продолжения.

«Александр Александрович, вы можете выправить паспорт?» - спрашивает Джи.
        Дяченко хмыкает.

«Мочь-то могу. Но вот как добираться? Не через Советы же. Придётся делать три документа. Один - чтобы через японцев пройти. Тут и пропуска хватит. Второй - чтобы через Китай добраться, тут нужен советский паспорт. Ну и для Европы…»

«И во сколько это обойдётся?» - вмешивается Майя.

«А-а…- протягивает Дяченко.- Это мы сначала прикинем… А потом уже цифирь будет…»
        Он медленно, кряхтя, поднимается с дивана, протискивается мимо женщин.

«Ну, подождите-ка тут, дамы. Я узнаю кой-что…»
        Когда он исчезает, Майя говорит:

«Деловой. Ведёт себя не как друг».

«Он и есть не друг, а делец. Любой документ может достать. И контрабанду».

«Мне нечем ему заплатить».
        Джи молчит. Майя смотрит на неё и ждёт ответа.

«Может, это и не понадобится».

«Вы же сами сказали, что он делец».

«У меня на него кое-что есть».
        Джи делает два шага назад и выходит из комнатки. Майя следует за ней, но путь ей преграждает невесть откуда взявшийся мужчина в сером кителе без знаков отличия.

«Стоп-стоп. Ты никуда не пойдёшь».

«Что?..» - Голос Майи обрывается, когда человек хватает её, разворачивает и зажимает рот ладонью.
        Продал, моя девочка, он продал тебя, этот толстый ублюдок. И эта добрая женщина тоже тебя продала. Хотя…
        Нет, Джи бьёт мужчину кулаками по спине, её оттаскивают в сторону, а мужчина тянет Майю в конец коридора, к другой двери. Под крошечным окошком стоит Дяченко с серьёзным выражением лица.
        Джи тоже зажали рот, но её тащат в противоположном направлении. Майя умудряется ударить своего соперника ногой по голени, он чуть не падает, Майя вырывается, но тут другой мужчина суёт ей в нос резко пахнущий платок, Майя рвётся из рук, но сил у неё становится всё меньше, и через несколько секунд она теряет сознание.

5
        Голова сильно болит, очень сильно. Майя проверяет, на месте ли чертежи.
        Нет, ничего нет. Только одежда, никакой сумки. Веки сделаны из свинца. Руки свободны.

«Пей»,- слышит Майя.
        У её губ - кружка с чем-то горячим. Пахнет травами. Майя послушно пьёт. Не то состояние, чтобы сопротивляться.
        Напиток помогает. Глаза удаётся разлепить, голова уже не такая тяжелая.
        Майя лежит на мягком диване в изящно обставленном кабинете. Помимо дивана, здесь есть письменный стол, несколько стульев, два кресла, книжные шкафы. Сквозь занавеси на высоких окнах пробивается яркое солнце.

«Сколько я спала?» - спрашивает Майя по-русски.

«Аната-ва Ниппон о шитте имасу-ка?»
        Знает ли Майя японский? Знает, конечно.

«Хай»,- отвечает она.
        Дальнейший разговор идёт на японском.
        В комнате двое мужчин. Один, в японской военной форме, сидит за столом. У него округлое лицо, украшенное пышными чёрными усами. Он явно уделяет уходу за ними много времени. На подбородке - жидкая поросль. Сквозь тонкие очки с круглыми стёклами глаза почти не видны - мешают блики.
        Второй мужчина - в штатском костюме европейского образца. Неприятный, тяжёлый взгляд сквозь толстые очки в уродливой оправе - всё, что запоминает Майя.

«Вы спали около суток»,- произносит усатый.
        Майя пытается приподняться, но падает обратно на диван. Мужчина в штатском держит в руке кружку, из которой она пила.

«Рано ещё. Встать сможете минут через двадцать»,- говорит он.
        Военный встаёт из-за стола.

«Меня зовут Исии-сан. Мой коллега - Иосимура-сан. Несмотря на то, что вы пока не можете встать, вы вполне способны разговаривать. Я думаю, небольшая беседа пойдёт всем нам на пользу».
        Майя молчит.
        Она вспоминает эти лица, виденные ею на фотографиях в учебниках истории. Она вспоминает эти имена. Семьсот тридцать первый где-то рядом.

«Как вас зовут?» - спрашивает Исии.

«Майя».

«Амайя-сан…»

«Нет, не Амайя. Майя».
        Исии улыбается и качает головой.

«Мне не хочется учиться вашему произношению. Думаю, проще вам приспособиться к моему. «Амайя» означает по-японски «ночной дождь». По-моему, очень красиво. Вы согласны?»
        Майя кивает.
        Исии берёт со стола один из пластиковых чертежей.

«Что это такое?»
        Майя молчит.

«Молчание вряд ли поможет, Амайя-сан,- вмешивается в разговор Иосимура.- Я могу сам сказать, что изображено на этих чертежах. Скорее всего, это устройство для введения человека в искусственную кому, которая позволит ему пережить века. Я прав?»
        Майя понимает, что ей невероятно, сказочно повезло. Она попала в руки единственной на планете организации, которая может построить анабиозис. Точнее, которая может поверить в возможность его создания.

«Да»,- отвечает она.

«Чья это разработка?» - спрашивает Исии.
        В анабиоз они поверили, но в машину времени - вряд ли. Нужно придумывать. Впрочем, на чертеже есть надписи на английском и на русском, выбор невелик.

«Советская».

«Плохо,- говорит Исии.- Лучше бы американская. Скажите мне, Амайя-сан, как вы оказались в Харбине и откуда у вас эти чертежи? И, кстати, из чего они сделаны?»

«Это разновидность пластмассы. Она хорошо сохраняется».
        Она отвечает на самый простой вопрос. Кажется, пластмассы в эти времена уже существовали.
        Японцы ждут.

«Я работала в Москве,- продолжает Майя,- в лаборатории, где разрабатывали это устройство. Я украла чертежи, чтобы продать их за рубежом и встать во главе подобного проекта, а не быть до конца дней простым лаборантом».
        Очень похоже на правду, Майя, браво.

«А почему в Харбин?»
        Вышел прокол. Сказала бы - в Иркутске, вопросов бы не возникало. А из Москвы удобнее бежать в Европу. Впрочем, последняя была охвачена войной.

«В Европе война, да и границу так просто не пройти. Сначала добралась до Иркутска, а затем перешла границу».

«Где?»
        Ты ошибёшься сейчас, девочка. Ты скажешь - Забайкальск, он всегда был на границе, и он будет на границе ещё семьсот лет. Но в 1945 году такого города ещё попросту нет. Он носит название Отпор, и ты ошибёшься. Полный провал.
        Майя помнит два названия - Забайкальск и Олочи. Пятьдесят на пятьдесят.

«Через Олочи»,- говорит Майя.
        Попала в цель, не иначе. Исии кладёт чертёж обратно на стол.

«Хорошо, Амайя-сан. Я предлагаю вам работу. Когда я увидел вас впервые, то подумал, что вы можете послужить японской науке в качестве прекрасного образца экспериментального материала. Но я передумал. Вы можете послужить науке в качестве учёного».
        Умный, чёрт. Перебежчик ему нужен. Поверил ли Исии в то, что она бежала из СССР? Неизвестно. Но пока судьба ей улыбается, надо этим пользоваться.
        Иосимура встаёт. В его глазах нет такого пафоса, такого восторга, какой сверкает в глазах Исии. Он смотрит холодно, толстые стёкла некрасиво уродуют его зрачки, искажают их.

«А скажите мне, госпожа Амайя, честно: что вы знаете о машине для искусственной комы? Вы можете её построить? Или вы сейчас просто пудрите нам мозги? Может, эти чертежи попали вам в руки случайно?»
        Он нависает над ней, строгий и страшный.
        Майя с трудом поднимается. Голова кружится, но она уже может сидеть вертикально.

«Это устройство называется анабиозис. Вряд ли вы сможете построить его без меня даже по готовым чертежам. Вам нужен переводчик, понимающий конструкцию машины. А потом вам придётся ещё подбирать правильный анксиолитик…»
        Слова «анабиозис» и «анксиолитик» она произнесла по-русски, не найдя подходящего аналога.
        Иосимура с улыбкой качает головой.

«Ну что ж. Почти убедили, госпожа Амайя. Сегодня же мы отправимся на нашу базу. С завтрашнего дня приступим к работе».
        Майя понимает причину спешки. До конца войны осталось немного, и все это чувствуют. Нужно успеть сделать как можно больше.
        Исии стоит у окна. Черты его лица затемнены, он выглядит чёрной тенью.

«Мы отправим вас нашим обычным транспортом, вместе с «брёвнами». Никто вне базы не должен знать, что вы находитесь на особом положении. Выезд через два часа. Иосимура приведёт вас в порядок».
        Он выходит из кабинета.
        Иосимура садится рядом с Майей.

«Исии слишком импульсивен, госпожа Амайя. Работать вам придётся со мной. А со мной,- тут он демонстративно делает паузу,- нужно быть очень, очень осторожной».
        Майя буравит его взглядом.
        И первой отводит глаза.

6
        Их грузят в старый «Додж». Майя не разбирается в марках автомобилей, но успевает прочесть название на капоте. Вокруг - красные кирпичные стены. Внутренний дворик какого-то здания.
        Среди заключённых - китайцы, монголы и несколько человек славянской внешности. Майю заталкивают в машину одной из последних. Дверь закрывается, на Майю опускается тьма. Окна в тенте - бутафория, фургон цельнометаллический.
        Машину трясёт.
        Раздаётся голос:

«Русские есть?»

«Да»,- мужской голос с другого конца.
        Майя молчит. В её положении лучше не вступать в отношения с попутчиками. Слышна китайская речь, но Майя прислушивается к диалогу русских.

«Меня Тимуром зовут»,- говорит мужчина.

«Лёха».
        По голосу невозможно определить возраст.

«Ты как сюда попал?»

«Я из харбинцев. Просто взяли на улице - и всё».

«Эх… А меня на границе повязали. Ранили в ногу, забрали автомат. Диверсанты хреновы».

«Пограничник?»

«Не-а. Просто часть там стояла. Ну и через реку с китайцами торговали. Мы им кружки и ложки, они нам еду. Ну, одеждой ещё менялись. Значками всякими. Барахлом, короче. Я к реке спустился, а там японцы. Автомат мне к голове - и с собой забрали».

«Угу».
        Майя чувствует, что Лёха не расположен к разговору.

«Ну ничего,- сказал солдат.- Выберемся, ещё устроим им по самое не могу…»
        Все затихли. Китайская речь кажется фоном. И Лёха произносит, тихо и отчётливо:

«Никто не выберется, солдатик. Ты ничего не знаешь. Ты не человек, ты - лабораторный кролик. Тебя разрежут на органы, отравят газом. Ты ничто, тебе не на что надеяться. И мне тоже».

«Ты что?» - удивляется солдат.
        Он говорит ещё долго, убеждает парня, что тот не прав, рассказывает о будущем, о том, как Советы объявят Японии войну и разгромят её, но Лёха молчит до самого конца.
        Время идёт совершенно незаметно. Проходит час, или два, или три. Постепенно разговоры затихают. Кто-то плачет. Первый русский пытается разговорить второго. Майя в полусне.
        Она просыпается, когда машину перестаёт трясти. Снаружи раздаются голоса, какие-то крики, резкие реплики на японском языке. Дверь открывается, луч света падает на бледные лица китайцев. Монголы и русские - где-то по бокам, в тени.

«Дете ике!» - крик снаружи, приказание выходить.
        Маньчжуры знают японский, по крайней мере, понимают, что им говорят. Конечно, неволей выучишь за десять лет оккупации.

«Исоиде, исоиде!» - снова крики. «Вперёд, вперёд!»
        Подходит очередь Майи. Солнце над Биньцзяном кажется очень ярким. Она выходит последней, как её и проинструктировали перед отправкой. Она рассматривает русских. Как ни странно, они почти одинаковые - светловолосые, рослые, в схожей форме. Только у первого форма новенькая, с погонами, а у второго - потёртая, переделанная в гражданскую одежду.
        Исии и Иосимура уже здесь. Исии молча берёт Майю под руку и ведёт за собой. Остальные уходят в другую сторону. Через несколько метров Исии отпускает Майю и показывает двум солдатам: вести за мной. Девушка идёт между солдатиками, она выше обоих на голову.
        Иосимура остаётся где-то позади, теперь её путеводная звезда - спина генерал-лейтенанта.
        Они идут к жилым домам для командования.

«Это деревня Того,- оборачивается Исии.- Тебе выделят отдельный дом. Тщательно охраняемый».
        Деревня Того. Придумают же название.
        Майя видит много китайцев, работающих на территории. Они подстригают кусты и деревья, вывозят мусор, моют внешние стены зданий и окна.
        Исии идёт довольно быстро. Неожиданно Майя чувствует, что сейчас упадёт. Солдаты подхватывают её. Исии оборачивается, подходит к Майе, заглядывает в глаза.

«Это последствия обморока и последующей тряски, скоро пройдёт,- он обращается к солдатам.- Отнесите её».
        Солдат берёт Майю на руки. Странно, но сознания она не теряет, просто не может стоять. Над ней - голубое небо, яркое солнце, красота.
        Он назвал это обмороком. Вежливо, деликатно. Что это было, хлороформ? Скорее всего, да. Вряд ли в первой половине двадцатого века использовали что-то более сложное.
        Майю кладут на кровать в небольшой уютной комнате, обставленный на европейский манер. Два шкафа, трюмо, пара стульев, дверь в ванную, коврик на полу.

«Вам надо отдохнуть, Амайя-сан»,- говорит Исии.

«Где чертежи?»

«Чертежи в моём кабинете. Думаю, до завтра вы полностью придёте в норму. Вам принесут еду и питьё. Если что-то понадобится, звоните».
        На прикроватной тумбочке эбонитовый дисковый телефон и металлическая кнопка звонка. Исии прослеживает взгляд Майи.

«В звонок. Так можно вызвать слугу. Ваш внутренний номер вам сообщит комендант Хасэгава. Он зайдёт к вам через некоторое время».
        Солдаты выходят первыми, Исии - за ними. Он не прощается.
        Майя осматривается. Комната приятная. Хочется просто лежать и смотреть в потолок. Впрочем, ещё хочется пить.
        Мысли Майи материализуются. Раздаётся стук в дверь.

«Войдите!»
        Появляется невысокая китаянка с подносом. На подносе - графин с водой (или напитком), булочки, завёрнутые в зелёные листы, тонко нарезанное мясо, ещё какая-то еда.
        В графине - что-то вроде лимонада из неизвестных Майе ягод. Еда вкусная. Майя пытается приподняться, но её кружит. Приходится есть полулёжа. Аппетит зверский.
        Китаянка уже исчезла. Майя ест.
        Покончив с обедом (или это завтрак?), Майя сползает с кровати и оказывается у сдвоенного шкафа. Левая половина - для одежды. Правая - с полками. На одной из полок - книги на японском, немецком и английском. Беллетристика. Несколько детективов, что-то о подводных лодках. Наверное, чтобы вновь прибывшему сотруднику не было скучно.
        У Майи сильно кружится голова. Она ложится прямо на пол, доползти до кровати нет сил. В дверь снова стучат.
        Это та же китаянка. Она принесла женское кимоно и комплект мужской полевой формы. Аккуратно кладёт одежду на стул, затем помогает Майе добраться до кровати. Лицо служанки - последнее, что видит Майя.

7
        Для генерал-лейтенанта Исии Сиро не существует времени суток. Он может собрать совещание в три часа ночи, если в его голове появилась свежая мысль о проведении бактериологической войны. Днём Исии спит.
        Часы показывают шесть вечера, но генерал, как ни странно, на ногах. Он сидит за столом в своём кабинете. На столе - бинокулярный микроскоп, стоящий сумасшедших денег, и бюст Тэцудзана Нагаты, покойного начальника управления службы войск военного министерства. Подобострастие перед вышестоящим - не в характере Исии. Побывавшие в его кабинете с недоумением обсуждают странный предмет на столе генерала.
        Исии заказал бюст Нагаты уже после его смерти. Управленца зарубили в собственном кабинете ещё в 1935 году из-за денег. Теневая политика, коррупция, нелегальная торговля.
        Я приветствую тебя, катана. Твой живот.
        Напротив Исии - Иосимура.

«Кого нам следует ещё подключить к этому проекту?» - спрашивает Исии.

«Смотря сколько человек понадобится. Двое, трое, четверо. Мики точно будет принимать участие. Наиболее надёжен из всей группы».

«Ценен?»

«Сейчас - да.- Иосимура внимательно смотрит генералу в глаза.- Потом - нет».

«Хорошо. Обслуживание?»

«Лаборант Комацу и несколько солдат-техников».

«Солдат дополнительных я выделю. Сколько?»

«Дополнительных не нужно, двоих достаточно. Желательно глухонемых».

«Справитесь?»

«Я изучил чертежи. Многое непонятно, в основном, насчёт материалов, из которых изготовлен объект…»
        Исии улыбается.

«Да и сами чертежи…» - добавляет он.

«Сами чертежи сделаны из какого-то соединения наподобие плексигласа, только гибкого. Думаю, наши химики разберутся».
        Исии поднимает один из листов с чертежами.

«Разберутся. Только я не смог отрезать ни уголка, чтобы отправить в лабораторию. Не целый же лист им отдавать».

«Материал чертежа - дело второе».

«Согласен. Что Амайя-сан?»

«Спит, кажется. Завтра будет в порядке,- говорит Иосимура.- Но я продолжу».

«Продолжайте».

«Обозначения материалов мне непонятны. Документация на английском языке, но большинство терминов я никогда не встречал. Хотя общий принцип работы устройства ясен: глубокая заморозка, система подачи питательных веществ, система отвода, определённая концентрация различных газов внутри кокона. Наши разработки шли примерно в том же направлении».
        Исии встаёт и проходится по кабинету.

«Меня вот что смущает. Мы бьёмся над проблемой погружения человека в искусственный летаргический сон с тысяча девятьсот тридцать шестого года. Мы многого добились, но до главного пока далеко. И вдруг на нас падает девушка со всеми нужными чертежами, просто идеальная перебежчица. Тебе это не кажется подозрительным?»

«Кажется. Но я не вижу, как она может нам навредить. Пока она нам полезна, мы сделаем вид, что всё в порядке».

«А потом?»

«А потом - посмотрим».
        Исии смотрит в окно.

«Всё равно это крайне подозрительно. Но ты прав».
        Иосимура ничего не отвечает.

8
        Джип мчится по бетонке. Майя вцепилась в поручень, приваренный к приборной панели, но это мало помогает. Хорошо, что нет крыши, иначе она бы билась головой.
        За рулём - Мики, представленный как полковник. Сам Мики называет себя доктором. Кажется, он волей случая попал в шестерни военной машины и хочет отгородиться от неё своими научными работами. Они едут полным составом: в первом джипе - Мики, Майя, Исии, Иосимура. Во втором - трое солдат и лаборант. Майя не помнит его фамилии. Странно, но Майю посадили на переднее сиденье, рядом с водителем.
        Бетонка сменяется гравийкой, затем исчезает. Машина въезжает в заросший травой двор какого-то склада, огороженного полуразрушенным краснокирпичным забором, а затем - через обрушенные ворота прямо внутрь здания. В стене - дверь. За ней разруха неожиданно заканчивается: аккуратный коридор, ровные окрашенные стены.
        Лестница, два этажа вниз, поворот, коридор, неприметная дверь. Майя пытается запомнить путь, но у неё не получается. Ничего страшного: не в последний раз.
        Лифт: путь вниз.
        Двери открываются, загорается свет, перед Майей - большое помещение, в центре которого стоит нечто вроде саркофага. Значит, они уже вели опыты по анабиозу. Саркофаг подозрительно напоминает то, что изображено на чертежах, только выполненное в духе стимпанка. Желтоватый металл, потёртое стекло, какие-то трубки.

«Это то, что у нас есть. Я надеюсь, вместе у нас получится что-то более совершенное»,- говорит Иосимура.
        Майя обходит саркофаг кругом. Ей кажется, что она вернулась в своё время, и сейчас из лифта появятся Марк, Карл, Джонни, Гречкин, и все будут смеяться над тем, как умело её разыграли. Вот же он, анабиозис, перед ней. В 1945 году она смотрит на устройство, которое изобретут спустя полтысячелетия. Где хранилась информация всё это время? Как вышло, что тайное не стало явным? Ведь анабиозис мог стать открытием века - двадцатого, двадцать первого, не важно. Но он стал открытием двадцать пятого.

«Судя по вашим чертежам, госпожа Амайя, русские разработали похожую машину, только на более высоком технологическом уровне. Мы заинтересованы в том, чтобы применить полученные от вас знания для усовершенствования нашего устройства».
        Исии произносит эту тираду, точно выступает перед огромной аудиторией.

«Это называется анабиозис»,- говорит Майя.

«Как?» - переспрашивает Иосимура.

«Анабиозис. От слова «анабиоз»».
        Иосимура пробует на языке чужеземный термин.

«Хорошее слово»,- оценивает.
        Вступает Исии.

«Амайя-сан, вам придётся увидеть много неприятного. Но это нужно для науки. В том числе и при работе с долгосрочной летаргией».

«У меня в любом случае нет выбора».

«Тут вы правы».
        Майя проходит по помещению, рассматривает стол с пробирками.

«Зачем вы привезли меня сюда?»

«Я хочу, чтобы вы осмотрели аппарат для искусственной летаргии и указали нам неточности»,- говорит Иосимура.
        Исии согласно кивает. Майя понимает, что это экзамен, который нужно пройти, потому что от него зависит её жизнь. Её будущеё - во всех смыслах этого слова.
        Страшно другое. Она неплохо представляет себе общий принцип работы анабиозиса и может перечислить его составные части. Но в саркофаге Иосимуры она не видит недостатков. Трубки, клапаны, отводы - всё на первый взгляд на своём месте, никаких отклонений. Но будет подозрительно, если она ответит, что всё в порядке. Значит, это тест: найди ошибку. Точно такой же тест проходят в её времени при приёме на работу. Ничего не изменилось за шесть столетий, ничего.
        Майя проводит рукой по полированному корпусу саркофага, дотрагивается до прозрачной крышки. Сходство с прибором, изображённым на её чертежах, поражает. Только там - голосовое и мысленное управление, а здесь - рычаги, ручки, ламповые индикаторы. Прибор двадцать седьмого века - это прямой потомок прибора века двадцатого.
        Надо выкрутиться. Пойдём ва-банк.

«Это экзамен?» - спрашивает Майя, глядя на трёх офицеров и лаборанта.

«Да,- отвечает Иосимура.- И от него многое зависит».
        Они раскусили её игру.
        Майя очень хорошо понимает, кто за неё в данной ситуации, кто - против. Исии почему-то «за». Он импульсивен, по его выражению лица легко читаются эмоции. Он верит в будущее науки и анабиоза, более того, он искренне хочет, чтобы слава этого открытия досталась ему. А Майя может стать серьёзным подспорьем в работе; Исии готов рискнуть.
        Иосимура - другой. Он не верит ей, и это главное. Наука вторична.
        Мики, скорее всего, вообще ничего не знает о чертежах и подробностях её появления в отряде.
        Майя делает ход козырем.

«У вашего спящего будут пролежни, вы об этом не подумали?»
        Иосимура заглядывает в саркофаг.

«Но глубокая заморозка…» - начинает он.

«И что?- перебивает Майя.- Подача питательных веществ всё равно нужна, как и отвод лишнего. Как вы собираетесь отводить кожные выделения? За пять лет ничего не случится, а если пациент полежит сто лет, его кожа после пробуждения будет отваливаться струпьями…»
        Иосимура делает шаг назад и кланяется.

«Простите, Амайя-сан, что я сомневался в вас».
        Интересно, будут ли пролежни в самом деле, думает Майя. Секунду назад она обманула доктора медицинских наук. Никто и никогда не говорил ей о пролежнях. Более того, она не уверена, что на чертежах есть какие-то устройства, предотвращающие повреждение кожи спящего. Заморозка и в самом деле должна ликвидировать возможность образования пролежней. Она ляпнула наугад. Теперь осталось дождаться, когда её выстрел достигнет цели. Или попадёт в молоко.
        Нет, вспоминает Майя, всё-таки там были системы отвода. Точно-точно, она рассматривала чертёж. Были. Значит, она спасена. Ей нашлось место в этом странном мире.

«У нас много работы»,- говорит Иосимура.

9
        Большой лекционный зал корпуса №63 полон, хотя уже вечер, около восьми, и рабочий день давно окончен. Огромная карта мира занимает всю стену за спиной лектора. Эта карта должна была постепенно окраситься в белый цвет, а в центре её - в районе Африки - должен был появиться красный круг. Япония готова была проглотить мир, но глотки не хватило. Слишком хрупкими оказались зубы, слишком нежными дёсны, слишком мягким язык. Красное на белом - это всего лишь крошечная часть планеты.
        Исии Сиро не стоит за кафедрой, нет. Когда перед ним толпа слушателей, он ни секунды не может быть спокоен. Защитный мундир с орденами, пышные усы, метр восемьдесят один сантиметр чистой силы и энергии. Добрый вечер, господин генерал-лейтенант.
        В его руке микрофон, но он ещё не начал говорить. В зале - перешёптывания.
        Середина июля 1945 года, два месяца до капитуляции, в которую никто не верит.
        Провод микрофона цепляется за ноги Исии, он несколько раз комично перепрыгивает через него.

«Обезьяна»,- слышен шёпот.
        Обезьяна в японской традиции - это не обидное прозвище. Оно не намекает на уродство, волосатость, глупость, на желание подражать. Обезьяна считается очень хитроумным животным. Папаша Исии - что твоя обезьяна, хитрая бестия.
        Майя практически ничего не знает об Исии, кроме того, что он сказочно богат. Солдаты искренне думают, что генерал-лейтенант готов отдать жизнь за идею, что бактериологическое оружие - это работа, которой он посвятил всего себя, без остатка. Офицеры знают правду.
        Они знают, что превыше всех Исии ставит себя. Что он аккуратно выводит из средств, поступающих в отряд, до миллиона иен в год. Достаток рядового - шестьсот иен в год, не более. Чувствуете разницу? «Непредвиденные секретные расходы»,- так называется эта графа в финансовых отчётах Исии.
        Но они любят его, эти солдаты, офицеры, врачи, лаборанты. Они смотрят ему в рот, когда он ходит перед ними и говорит, а шнур микрофона постоянно путается у него в ногах.

«Солдаты!» - взывает он к аудитории.
        У Исии - звучный, громкий, красивый голос.
        Самое смешное, что кроме слова «солдаты», Майя ничего не понимает. Она слышит какие-то общие фразы про любовь императора, про славу Японии, про трудную задачу, про грядущую победу, но ни одна из этих фраз ничего не значит. Ни одна. Она понимает, что перед ней сейчас - идеальный оратор. Человек, который может подчинить мир несколькими словами. Но для того, чтобы удержать его в подчинении, нельзя молчать. Молчание равнозначно поражению.
        Исии говорит. Он рассказывает о том, как бактериологические бомбы уничтожат и подчинят Японии весь мир, и Соединённые Штаты в частности. Он рассказывает о роли каждого в отдельности. О том, как важен для победы солдат и врач, бухгалтер и администратор, и даже уборщик помещений. И сейчас все верят ему, хотя уборщики в отряде 731 - сплошь китайцы.
        К слову, он переименовал отряд. Теперь число 731 не повторяется вслух. Теперь отряд называется 25202. Это гораздо труднее запомнить врагу - так сказал Исии. Когда он это говорил, все ему верили. Как только он положил микрофон, вера испарилась. Слова Исии стали смешными.
        Майя думает об Иосимуре, которого нет в зале. Иосимура строит анабиозис. Он разбирается в переведённой и разъяснённой части чертежей, пытается найти замену материалам, которые невозможно достать в 1945 году. Догадывается ли он о том, что Майя из будущего? Вполне вероятно. Иосимура - прагматик, но он верит в науку. Если спросить его, можно ли построить машину времени, он ответит: можно, почему бы и нет. Только у меня нет сейчас на это времени. Вот закончу анабиозис и тогда построю.
        Исии - другой. Он работает только ради себя. Чего он хочет добиться, Майя пока не понимает. Бункер, где стоит саркофаг, идеально изолирован и защищён. Он может оставаться ненайденным в течение нескольких веков. Неужели Исии хочет отправиться в двадцать первый век? В двадцать второй?
        Он не слишком хороший учёный, хотя и сконструировал фильтры для очистки воды, весьма эффективные фильтры. Исии начинает работать, когда понимает, что работа приносит ему выгоду. Появилась возможность продать фильтры - он тут же их придумал, построил и продал.
        Исии очень понятен. Любое его действие легко предугадать.
        Слова генерала сливаются в бессмысленный шум. Майя сидит у самого выхода из аудитории, на отдельном стуле. Справа и слева от неё - немые рядовые, которые имеют доступ в бункер с анабиозисом. Иногда на неё косятся другие солдаты.
        Майя представляет, что могут думать о ней. Например, что она любовница Исии. Или Иосимуры.
        Но Исии ни разу не притронулся к ней. Он считает её коллегой, ведёт себя вежливо и обходительно. Когда ему нужна женщина, он отправляется в Мукден или Чанчунь, где несколько дней проводит в борделях и ресторанах. Его любимое место - ресторан
«Суйдзан» в Мукдене. Об этом судачат офицеры.
        На днях они начинают опыты. Майе страшно. Она выключает сочувствие, выключает сердце и эмоции. Она пытается смотреть на подопытных так же, как смотрят на них японцы. Она пытается называть людей «брёвнами». Иногда у неё получается.
        Люди, которые живут в дерьме, убеждают себя, что дерьмо - это лучшие условия для жизни. Иначе можно сойти с ума. Майя убеждает себя, что эксперименты на людях - это правильно, потому что иначе медицина останется в зачаточной стадии.
        Она вспоминает великого анатома Андрея Везалия. Католическая церковь была против анатомирования трупов. Везалий покупал мертвецов на кладбище и изучал строение человеческого тела в своём анатомическом театре в Падуе. Инквизиция всё-таки добилась своего. За вскрытие трупов Везалий был приговорён к смерти, и лишь заступничество короля Испании Филиппа II спасло ему жизнь. Правда, ненадолго. Смерть была заменена обязательным паломничеством в Иерусалим, и Везалий погиб на обратном пути при кораблекрушении.
        Значит, можно делать то, что делать нельзя. Значит, двигателем прогресса может быть только беззаконие. Майя холит в себе это чувство, чтобы не сойти с ума. Чтобы не оглушить часового, не выпустить из клеток китайцев, обречённых на верную смерть.

10
        На вооружении солдат Квантунской армии - винтовки «Арисака» типа 99 образца 1939 года, хотя у некоторых - старый тип 38, разработанный ещё в 1905 году. Лаборант Комацу, коренастый, говорливый, с тоненькими усиками, учит Майю стрелять. Он показывает ей, как правильно поднять винтовку на плечо, как целиться, чтобы руки не дрожали, как избежать отдачи.

«Смотрите, госпожа Амайя,- говорит он со смешным деревенским акцентом,- если вы поставите приклад к плечу вот так, то вас больно ударит. А то и ключицу выбьет».
        Майя очень старается. Она никогда не держала в руках огнестрельное оружие. Стрельба оказалась на удивление интересным делом. Кроме того, у Майи есть способности - так говорит Комацу. Генерал-лейтенант Исии однажды наблюдал за стрелковой практикой Майи, но ушёл, ничего не сказав. С тех пор Майя почти каждый день приходит на стрельбище для офицеров - закрытое, обособленное от солдатского. Лаборант Комацу - один из посвящённых в тайну саркофага-анабиозиса. Он выполняет мелкую работу: подать инструмент, смешать вещества на первом этапе.
        И научить Майю стрелять - по личной Майиной просьбе.
        Она целится, нажимает на спуск.

«В яблочко!» - радуется Комацу.
        Он считает себя хорошим преподавателем. На самом деле он объясняет довольно путано, просто Майе легко даётся наука убивать.
        Они переходят на другой огневой рубеж. Мишени на палках сменяются соломенными чучелами. «Девяносто девятая» - довольно лёгкая, всего три с половиной килограмма. Старая «тридцатьвосьмёрка» на полкило тяжелее. И точность у неё никакая. Из
«девяносто девятой» Майя почти никогда не мажет.
        Выстрел. Чучело дёргается, в голове - дырка. Майя пытается опознать форму, надетую на манекен. Форма грязная, в дырах и пятнах.
        Русская, догадывается Майя. Форма русского солдата. На месте этого чучела был живой человек. Он дышал, ел, любил. А потом погиб где-то в Маньчжурии, в сотнях километров от родины.

«Как успехи?» - раздаётся сзади голос.
        Иосимура. Он впервые обратил внимание на её упражнения. Вместе с Иосимурой - Мики.

«Отлично!» - бойко отвечает Комацу за девушку.

«А из пистолета не пробовали, госпожа Амайя?» - Мики опирается о деревянный столб.

«Нет»,- Майя качает головой.
        Мики достаёт из кобуры массивный пистолет.

«Это “Кольт”,- говорит он.- Модель М1911, сорок пятый калибр. Солдатам такие не полагаются. Лучшее, что может иметь офицер Квантунской армии. Попробуйте».
        Майя берёт тяжёлое оружие у японца.

«Это ирония судьбы,- продолжает Мики,- что мы воюем против американцев их же оружием. Но мы не виноваты, что они делают лучшее оружие в мире».
        Он улыбается. Иосимура стоит молча, точно ждёт выстрела.
        Майя поднимает пистолет. На вытянутой руке удержать килограмм железа непросто.

«Не забудьте снять с предохранителя»,- советует Мики и чуть касается указательным пальцем рычажка на правой стороне пистолета.
        Комацу хочет что-то сказать, но Майя уже нажимает на курок. Чучело трясётся.
        В точке, обозначающей сердце врага, образуется аккуратное отверстие.
        Мики присвистывает. Иосимура качает головой.

«Если бы все солдаты стреляли, как вы, госпожа Амайя, мы бы уже выиграли войну»,- говорит он.

«Из маузера посложнее будет»,- ехидно ворчит Комацу.
        Майя аккуратно возвращает оружие Мики. Тот берёт кольт, взвешивает его в руке, точно хочет убедиться в том, что Майя использовала только один патрон, а затем стреляет в соломенного человека. Дырочка - сантиметрах в трёх от идеального попадания Майи.

«Неплохо»,- холодно произносит Иосимура.

«Мне стыдно»,- смеётся Мики.

«Мне просто повезло, господин доктор»,- скромно оправдывается Майя.

«Нет,- возражает Мики.- Когда у меня в руке оружие, я не доктор. Я - полковник».
        И он снова смеётся, этот весёлый японский офицер.

11
        Майя и Иосимура идут по коридору секции «ха». Часовой и решётки остались позади. Справа и слева - двери, ведущие в камеры.
        В середине июля неожиданно сменился лаборант. Комацу бесследно пропал, его место занял Накамура. Комацу был простым и не слишком умным. Он рьяно выполнял приказы, довольно много говорил не по делу, иногда плоско шутил. Понять Накамуру Майя не может. Он абсолютно бесстрастен. Его глаза почти столь же холодны, сколь и у Иосимуры. Хотя что-то в нём, Накамуре, есть привлекательное. Почему-то Майе хочется с ним поговорить, спросить о семье, о жизни до войны. Но она удерживается. Накамуру она видела всего несколько раз, причём издалека. Иосимура показывал ей через окно: «Запомни, это наш новый лаборант, вместо Комацу».

«Нам нужны представители разных национальностей,- поясняет Иосимура.- Китаец может перенести кому, а монгол - нет. Важнее всего нам понять, насколько хорошо кому может перенести японец».

«И славянин»,- говорит Майя.

«И славянин…» - неуверенно повторяет врач.
        Затем он останавливается.

«Китайцев полно, а монголов - всего пятеро. Можете посмотреть, госпожа Амайя».
        Он открывает смотровое окошечко одной из камер.
        Никакой мебели. Три монгола сидят на полу посреди крошечной комнатушки и играют зёрнами риса в какую-то игру. Один флегматично оборачивается.

«Монголы все такие. Им будто безразлично, что с ними происходит. Лучшие из
«брёвен»».

«А русские есть?»

«Есть двое. Совершенно неугомонные. Рассадили по разным камерам. В прошлый раз, когда русских посадили в одну, они подняли бунт, пришлось уничтожить все «брёвна» и заказать новую партию».
        Как это всё-таки сложно - убедить себя в том, что в камерах не люди. Как мерзко слушать циничную речь Иосимуры. Терпи, Майя. Хочешь выбраться - терпи.
        Майя вспоминает отца. Теперь она отчётливо представляет его на месте Иосимуры. Анатолий Варшавский оборачивается к ней и говорит: смотри, моя хорошая, здесь сидят русские. Мы используем их завтра. Нужно выяснить, какое влияние на организм русских оказывает синильная кислота. Следующий кадр: Анатолий Филиппович возле операционного стола. На столе - мальчик лет семи. Он без сознания, но ещё жив. Его грудная клетка и живот рассечены скальпелем, видны внутренние органы. Варшавский аккуратно извлекает что-то кровавое и говорит: смотрите, какая прекрасная почка. Мне кажется, она отлично подойдёт к обеду. Мальчик открывает глаза.

«Что случилось?»
        Перед Майей - Иосимура с озабоченным лицом.

«Вам плохо, госпожа Амайя?»

«Нет, нет, всё нормально. Продолжайте».
        Иосимура качает головой, но идёт дальше.

«Откуда мы возьмём японца?» - спрашивает Майя.

«Одна японка есть. Мы думали использовать её для другого опыта, но наш с вами проект важнее. Шпионка в пользу Китая».
        Он открывает смотровое окошко. Девушка сидит на полу лицом к двери. На стене висит куртка.

«Они приклеивают сигаретные пачки к стене зёрнышками риса, таким образом получая вешалки и даже полки»,- поясняет Иосимура.
        Значит, у них есть воля к жизни. Значит, они борются.
        Девушка поднимает голову. Она совсем юная и очень красивая. Майю подмывает спросить, как её зовут, но у «брёвен» не должно быть имён.

«Японцы - это сложнее всего. Шпионов не так уж много, а простых японцев брать нельзя. Всё-таки у нас есть законы».
        Ври себе, доктор. Ври себе и другим насчёт законов.
        Сегодня - 27 июля. Полторы недели до атомной бомбардировки Хиросимы, чуть больше месяца до капитуляции Японии.
        Шестой день опытов на людях. Пока безрезультатных. Майя при них не присутствует, потому что не хочет. Исии не требует этого от неё. Она сделала всё, что могла: переводы, пояснения. Но смотреть, как в недостроенный анабиозис погружают живых людей, она не может.
        Основная загвоздка - анксиолитик. Из двенадцати необходимых компонентов в наличии оказалось шесть, ещё три привезли специальным самолётом из Японии. Остальные три невозможно синтезировать в 1945 году. Никак.
        Иосимура узнаёт у Майи примерные свойства недостающих компонентов и приступает к поиску замены. Как ни странно, ему почти удаётся. Но только почти. Майя знает: у них осталось очень мало времени, потому что девятого августа отряд 25202 будет ликвидирован.

«С вами всё в порядке?»
        В последние дни Майя слишком часто выпадает из реальности. Реальность чересчур отвратительна.

«Кстати,- продолжает Иосимура,- генерал Исии просил вас присутствовать на завтрашнем опыте».

«Там будет что-то особенное?»

«Нет, всё как обычно. Но слово генерал-лейтенанта - закон, вы же понимаете?»

«Я буду».
        И вдруг Майя вспоминает: где-то здесь, в этих коридорах пропала сестра работника Гу. Смелость берёт города и крепости. Майя спрашивает:

«Иосимура-сан, у меня есть один вопрос».

«Слушаю».
        Они стоят в тюремном коридоре. За каждой дверью - смертники.

«Некоторое время назад к вам попала девушка по имени Иинг. Полукитаянка-полуяпонка. Мне хотелось бы о ней узнать».
        Иосимура наклоняет голову к левому плечу.

«А что вам от неё нужно, Амайя-сан?»

«Я знала её родственников в Харбине. Мне просто интересно».

«Вы планируете вернуться в Харбин, Амайя-сан?»
        Нужно было спросить у Исии. Он бы просто ответил. Если он не видит опасности для себя, он добр и отзывчив.

«Нет. Мне просто интересно».
        Иосимура проходит мимо Майи и открывает смотровое окошечко камеры, где сидит японка.

«Вот она. Изуми, она же Иинг».

«Ей шестнадцать лет. Как может она быть шпионкой?»

«Может, госпожа Амайя, может. Она ещё и не то может, эта девочка».
        Майя смотрит на сестру Гу. Та не обращает внимания на наблюдателей.

«Мы используем её в финальной стадии опытов, когда добьёмся хотя бы какого-нибудь результата».
        Майя понимает, что девушку Иинг не спасти. Нужно спасать себя, всё остальное не играет никакой роли.
        Смерти нет, шепчет Майя про себя. Смерти нет.

12
        Второго августа утром Майя лежит на кровати в своей комнате и смотрит в потолок.
        Несмотря на твёрдое решение в первую очередь спасать себя, она не может не думать об Иинг. Точнее, о заключённой №1354. Каждый заключённый, поступая в расположение отряда, получает порядковый номер от единицы до полутора тысяч. Как только достигается число 1500, всё снова начинается с единицы. Середина 1945 года - идёт конец второго цикла. Через кровавые руки докторов отряда прошло около трёх тысяч человек.
        Никто не убегал из тюрьмы блока «ро», никогда. Спасти сестру Гу - значит погубить себя.
        За несколько недель пребывания в расположении отряда, Майя видела всё. Вместе с Исии она ездила «в гости» к отряду 516, где проводились опыты по обезвоживанию организма. Она смотрела на людей, которые слизывают с пола капли влаги. На этих каплях можно прожить девять дней. Или десять. Это если не есть хлеб, который бросают через смотровые окошки в камеры со смертниками. В противном случае - пять-шесть дней. Кровь начинает идти горлом, кожа высыхает и шелушится, глаза вылезают из орбит.
        В других камерах - те, кому дают воду, но не дают хлеба. Самые сильные протягивают по два месяца. Они уже не могут двигаться, их дёсны кровоточат, животы вспучены. Японцы методично фотографируют подопытных и фиксируют данные измерений в лабораторных журналах.
        Майя разговаривала с оператором из съёмочной группы. Он рассказывал ей, что, снимая вскрытие заживо впервые, он выблевал на пол весь завтрак. «Перед первым разом лучше не кушать»,- мягко попрекнул его лаборант.

«Нужно научиться переключать сознание,- говорил оператор.- Сначала ты воспринимаешь его как живого человека, слушаешь его рассуждения о скором поражении Квантунской армии, о вводе советских войск, а на следующий день ты должен видеть в нём только лабораторный материал. То, что лежит на операционном столе, не имеет никакого отношения к тому, кто сидел в камере».
        Майя ездила и на полигон Аньда, где проводились полевые испытания бактериологических бомб. Самым страшным ей показались испытания бомб, начинённых чумными блохами. Чтобы добраться до человека, находящегося в тридцати метрах, блохе нужно от пары минут до нескольких часов. Когда привязанные к столбам подопытные гарантированно заражались, их возвращали в Пинфань, следили за развитием болезни, выявляли процент незаражённых. Некоторых вскрывали заживо, чтобы посмотреть на течение болезни внутри организма.
        Там же, на полигоне, её впервые посадили за руль джипа.

«Можно мне?» - робко спросила Майя.

«Давай»,- сказал Мики, подвигаясь на пассажирское место.
        Газ, сцепление, тормоз, ничего особенного. Она впервые выучила эти слова.
        Вождение далось ей довольно легко. Никаких правил, огромный полигон, только на другом конце поля - столбы для подопытных.
        Мики оказался неплохим учителем. «Газ!» - командовал он, и Майя послушно подавала вперёд правую ногу. «Тормози!» - кричал он, хватаясь за рукоятку на приборной панели. «Сожжёшь коробку!» - этого возгласа Майя боялась больше всего. Они ездили каждый день. Дважды - по полигону, в остальные дни - около базы.
        Но куда бы Майя не ехала, ей всё время казалось, что страшные столбы приближаются.
        Майе становится страшно, очень страшно. Она в центре циклона. Здесь безветренно и безопасно, но как только циклон сдвинется с места, её поднимет в воздух и со страшной силой ударит о землю.
        Стук в дверь словно удар в набат. Майя вскакивает с кровати, оправляет одежду и как можно более спокойно говорит: «Войдите!»
        Она уже давно носит выданную ей мужскую военную форму без знаков различия. Как ни странно, форма удобная, нигде не болтается, не давит, не трёт.
        В дверях - сам Исии Сиро, несгибаемый генерал, хитрая обезьяна.

«Добрый день, Амайя-сан».

«Добрый день, генерал-лейтенант».

«Можно присесть?»
        Исии всегда соблюдает все формальности. Это в его духе - сначала обеззаразить место укола, а затем ввести синильную кислоту. Он всегда вежлив и предупредителен даже с тем, кого собирается отправить на смерть. Он садится на стул.

«Амайя-сан, спешу вам сообщить, что сегодня у нас удачный день. Подопытный, вчера помещённый в анабиоз, сегодня проснулся без видимых проблем. Никакой крови изо рта, никакого дефибриллятора».
        Он так говорит об этом, будто привык к успеху, будто он каждый день делает по изобретению века, и анабиозис - это всего лишь игрушка, которая завтра отправится на свалку.

«Я рада слышать это, Исии-сан».

«Но есть сложности. Должно быть, вы представляете себе современную политическую и военную ситуацию».
        Майя садится на кровать.

«Да, более или менее представляю».

«Будем честны сами с собой. До поражения Японии - считаные недели. Нам не хватает вооружения, людей и ресурсов. Неприятно то, что в прошлом году я предлагал развернуть против Соединённых Штатов боевые действия с использованием элементов бактериологической войны. Но этот трус Тодзио отказался, предположив, что такой шаг вызовет серьёзную реакцию со стороны США и мировой общественности».
        Он встаёт. Глаза его горят, Исии распаляется.

«Но какая может быть общественность! Мы ведём войну - конечно, американцы недовольны! Мы могли победить!..»
        Он поворачивается к Майе.

«Я предлагал проект ещё и Тоисо, но и он оказался трусом. Они верили этому бесхребетному Китано, который говорил, что мы ещё не готовы».
        Китано возглавлял отряд 731 в течение трёх лет, пока Исии был в опале из-за своих финансовых спекуляций и недостойных японского офицера похождений по китайским борделям.

«Но это неважно. Важно то, что Японию уже не спасти. Мы готовы к полной эвакуации отряда в любой момент. И вы, Амайя-сан, вправе выбрать свою судьбу, когда час “ч” настанет».
        Он замолкает. Майе кажется, что в руке у Исии - микрофон. Он ходит по комнате, будто по сцене. Его аудитория - не Майя, а весь отряд 731.

«Я могу просто вас отпустить. Более того, я могу обеспечить вас документами для легальной эмиграции практически в любую страну мира».
        Майя знает, что сам Исии продаст разработки отряда американцам и некоторое время проживёт в США.

«Вы можете спросить меня, почему я вам доверяю? Я вам не доверяю. Но точно так же я не доверяю ни одному из солдат своего отряда. Или нужно уничтожать всех, или не обращать на них внимания. Я склоняюсь ко второму варианту. Вы мне не опасны, Амайя-сан. Но есть и ещё одна тонкость».
        Пауза - картинная.

«Мы можем не успеть эвакуировать отряд. Я практически уверен в том, что наша секретность ещё со времён Китано ничего не стоит. Что при необходимости на нас обрушатся американские бомбы. Поэтому у нас есть бункер, в котором вы, Амайя-сан, построили анабиозис».
        Они выучили это европейское слово. Странно слышать его в японской речи.

«Именно вы, Амайя-сан, а не я и не Иосимура. Поэтому я предлагаю вам сделку. Мы можем построить второй анабиозис. Более того, у нас есть все необходимые для этого компоненты».

«Для меня?»

«Для вас».

«Зачем я нужна вам? А Иосимура?»

«Иосимура - прекрасный врач и учёный, который в крайнем случае вывернется сам. Он не глупее меня. А вот вы, Амайя-сан, мне нужны. Потому что вы не из СССР. И не из США. Технологии, которыми вы владеете, подсказывают мне, что ваше время ещё не наступило…»
        Она думала, что Иосимура догадается, а Исии - нет. Получилось наоборот. Невозможно поверить в проницательность, которая кроется в этом человеке. Исии выглядит прямолинейным воякой. Прозвище «обезьяна» он получил неспроста.

«И вы способны в это поверить?»

«Мы исследовали ваше нижнее бельё: таких тканей сегодня не производится, да и в целом состав их нам совершенно неясен. Мы слышим вашу речь: она отличается от нашей, но не потому что вы иностранка, а потому что вас учили другому японскому. Ну и чертежи…»
        Майя молчит.

«Вы понадобитесь мне. Я не буду скрывать от вас, Амайя-сан, что хочу спасти вас не из соображений человеколюбия. Оно мне чуждо».
        Несложно догадаться, Исии-сан, совсем несложно.

«Скажите мне, Исии-сан, для чего вам нужно погружение в анабиоз?»

«Я хочу,- он садится рядом с Майей на кровать,- увидеть будущее. Я хочу посмотреть на то, что случится с моей страной через сто лет, двести, триста…»

«Я могу вам рассказать об этом прямо сейчас».

«Нет. Это нужно видеть своими глазами».
        Майя хочет сказать ему правду, но правда равнозначна смертному приговору. Вы умрёте от рака гортани в 1959 году, генерал-лейтенант. Вы не увидите будущего. Ваш эксперимент не удастся.

«У вас есть время подумать, Амайя-сан. Вы уходите в этом мире или пытаетесь вместе со мной попасть в другой».
        Он встаёт.

«Я подумаю, Исии-сан»,- говорит Майя.

«Думайте, Амайя-сан. Но недолго. Я вот что ещё вам скажу,- он наклоняется к ней близко-близко. От него пахнет перегаром.- Через пять дней, шестого августа, Японии нанесут удар, от которого она уже не оправится».
        Он выходит.
        Майя знает о шестом августа. Но откуда об этом знает Исии?

13

9августа 1945 года в комнате Майи раздаётся звонок телефона. Раннее утро, Майя ещё спит.

«Быстро ко мне, Амайя-сан».
        Это голос Исии. Звонок обрывается щелчком, приказ не имеет обратного хода.
        Майя встаёт, мгновенно одевается, за три минуты приводит себя в какой-никакой порядок и быстро идёт к дому Исии. Судя по суете вокруг, эвакуация отряда уже началась, причём довольно давно. Бегают солдаты и рабочие, носятся офицеры.
        Она стучит в дверь Исии.

«Да!» - слышится из дома.
        Майя заходит. Исии уже собран. У него - сумка с вещами, он одет по форме.

«Мы не успели,- говорит он.- Иосимура положит меня в анабиоз и выправит для вас документы. Держитесь его».
        Спросонья соображается довольно туго.

«Что не успели?»
        Исии приближает к её лицу своё.

«Мы не успели построить второй анабиозис. Теперь понятно?»
        За прошедшую неделю Майя трижды видела успешное погружение в сон и пробуждение. Двух «пациентов» тотчас же умертвили, третьего - исследовали. Жизненные показатели были в норме.

«Но я должен руководить эвакуацией базы, так же как Иосимура - ликвидацией своего отдела. Поэтому мы с Иосимурой сейчас не поедем с вами. Мики, Накамура и вы отправитесь в бункер и будете ждать там. Вы мне в любом случае нужны живой. Мы с Иосимурой появимся завтра или послезавтра. Пищи и воды в бункере достаточно».
        Майя рассеянно кивает.

«Пошли»,- приказным тоном говорит Исии.

«Но мои вещи…»
        Он не отвечает и выходит из дома. Майя - за ним.
        У дверей их встречают Накамура, Иосимура и Мики. Исии держит слово.

«Я не могу ехать сейчас с вами, как и доктор Иосимура. Мики, Накамура, вы должны подготовить саркофаг и ждать там. Я приеду как только смогу. Вероятно, даже не сегодня. Амайя едет с вами».
        Сначала они идут впятером. Как только они минуют блок «ро», Исии и Иосимура куда-то исчезают.
        Теперь их трое: Мики, Майя, Накамура.
        Вот и автостоянка. Три машины стоят у стены. Мики оборачивается, но смотрит не на Майю, а за её спину.

«Где Накамура?»
        Лаборант и в самом деле пропал.

«Не знаю!»

«Ну-ка за руль, посмотрим, чему я тебя научил. Я вернусь, посмотрю, что там с Накамурой».
        Майя легко заводит мотор, аккуратно подруливает к выходу. Здесь снуёт гораздо меньше солдат, чем в деревне Того и около казарм. Хотя мимо то и дело проносится какой-нибудь рядовой. Никто не обращает на машину внимания.
        Майя видит спину Мики. Тот стоит у двери и ждёт Накамуру, обратно в здание не заходит.
        И вдруг он сворачивается, складывается, становится маленьким, а над ним появляется фигура Накамуры с винтовкой в руке, и со штыка капает кровь. За спиной Накамуры - девушка Иинг, сестра Гу.
        Майя жестом показывает: в машину, в машину.

«Я - друг. Мы едем вместе».
        Накамура с Иинг забираются в джип. Майя давит на газ. Обычно она ездила медленно. Она и представить не могла, что этот драндулет может так мчаться.
        Она видела в фильмах, как подобные машины таранят ворота и стены. Нужно рисковать, другого варианта нет. И она идёт на таран, сносит ворота, вслед кричит часовой - и стреляет, стреляет, пули проносятся мимо, у самого уха раздаётся свист.

«Не задело?» - кричит Накамура.

«Нет»,- отвечает Иинг.
        Это называется шестым чувством - то, как Майя ведёт машину. Она не раз ездила по этой дороге, но за рулём - лишь единожды, три дня назад. Она инстинктивно поворачивает руль в верном направлении, машину трясёт. Двигатель ревёт, верно, стоит не та скорость, но лучше не переключать, если есть опасность заглохнуть.
        Накамура что-то говорит Иинг.
        Майя следит за дорогой, но где-то на подкорке сознания зреет удивление. Накамура и Иинг - вместе. Накамура спасает ту, которую должна была спасти она, Майя.

«Она ранена!» - громко говорит Накамура.

«Я стараюсь!» - отвечает Майя.
        Джип чуть не идёт юзом, срывается с дороги и мчится напрямую через поле к проёму в красном полуразваленном заборе.
        У тебя дар, девочка. Никто не умеет водить так, как ты. Неделя за рулём, и уже не хуже какого-нибудь автогонщика. Только в твоём времени этот дар никому не нужен, абсолютно никому.
        Визжа тормозами, машина останавливается около двери во внутренние помещения. Майя открывает дверь ключом, который дал ей Иосимура ещё при первом визите сюда, и бежит вперёд. Позади слышится топот Накамуры.
        Лифт, нижний этаж, бункер. Майя включает свет, Накамура кладёт Иинг на койку, затем умело распарывает на девушке одежду.
        Майя хладнокровна как никогда. Она не чувствует ничего. Ей кажется, что кто-то другой управляет её телом. Независимо от неё рука берёт губку, смачивает её в умывальнике, вытирает кровь с обнажённого тела Иинг.
        Три отверстия в груди. Иинг мертва. И Накамура складывается вдвое, садится на корточки, закрывает лицо руками. Его тело содрогается. Винтовка выпадает у него из рук, Майя подхватывает её. Тут всё просто: целишься, стреляешь, передёргиваешь затвор, целишься, стреляешь. Судя по звукам, кто-то вызвал лифт. Кто-то мчался за ними, кто-то почти сразу понял, что произошло. Это или Исии, или Иосимура. Им рассказал обо всём мёртвый Мики, подмигнул стеклянным глазом и протянул обескровленную руку в направлении ворот.
        Майя слушает тишину. Она на последнем рубеже. Накамура беззвучно рыдает, у неё в руках - винтовка. Она ждёт, когда двери лифта откроются, чтобы отправить кого-нибудь в вечную мерзлоту.
        И двери расходятся, и первая пуля летит в тёмный проём и находит свою жертву. Просто солдатик, ничего более, он падает вперёд лицом, и Майя слышит крик:

«Это я, Амайя, это я».

«Ты забыл добавить “сан”, ублюдок»,- тихо произносит Майя и стреляет снова, передёргивает затвор и стреляет в уже закрывающиеся двери лифта.
        Вдруг Накамура поднимается. Он бежит к лифтам, хватается руками за панель вызова и выдирает её с корнем. За его широкой спиной Майя не видит, что под панелью, но затем Накамура отходит назад, а сверху начинает опускаться толстая плита.

«Всё,- говорит он.- Они не прорвутся. Никто не прорвётся».
        Он стоит с опущенными руками, смотрит на бронированную стену. Майя чувствует, что Накамуре осталось немного. Он просто не хочет жить, и это нежелание чувствуется в каждом его движении, в его позе, в выражении лица - когда он поворачивается и смотрит на тело Иинг.
        И тогда Майя понимает, что у неё остался последний, единственный шанс. Она кладёт винтовку на пол, смотрит на Накамуру и говорит:

«Спаси меня».

5.Морозов/Майя
        Россия, Москва, июль-август 2010 года

1
        Самое сложное - это дети. Вводя смертельную инъекцию старику, Морозов знает, что прав. Его жертве всё равно нечего терять, кроме боли, страха и отчаяния. Дети - это другое дело. Каждый раз, когда он смотрит в их невидящие глаза, то боится, что ошибся. Но единожды взваленную на плечи ношу приходится нести до конца.
        Жил-был на свете мальчик по имени Дэвид Филипп Веттер, родившийся в 1971 году с тяжёлым комбинированным иммунодефицитом. Всю свою жизнь он провёл в абсолютно стерильной среде, в пластиковом пузыре. Десять лет в больнице и два года - дома. Вы представляете жизнь ребёнка, которого мать не может прижать к себе, не может погладить? Который всю свою короткую жизнь смотрит на мир через слой целлофана? Все игрушки и книги подвергались для него тщательной дезинфекции в камере с окисью этилена, где их выдерживали при высокой температуре в течение нескольких часов. Еду обрабатывали потоком активных веществ.
        Но он жил. Отрезанный от мира, от родителей, от дома. У него не было друзей и знакомых, зато его показывали по телевизору в программах теленовостей, а болезнь назвали в его честь «синдромом мальчика в пузыре». Он умер в возрасте двенадцати лет от рака, вызванного неудачной пересадкой костного мозга от его сестры.
        Алексей Николаевич спрашивает себя: как бы он поступил в таком случае? Ведь ребёнок был умственно полноценным. Ребёнок рос, ел, пил, играл, разговаривал. Но его жизнь была обрубком, жалким куском полноценной жизни. Нужно ли было поддерживать это мучительное искусственное существование в течение долгих лет, тратя на него силы и время?
        Случай Веттера не единичен. Морозов знает ещё одну историю - про знаменитого циркового фрика Джонни Эка, «полумальчика». Он родился в 1911 году с крестцовым агенезом. Нижняя часть его туловища была настолько неразвита, что практически отсутствовала. Он был ровно половиной человека - без ног, без половых органов, с деформированной пищеварительной системой, и его дорога могла лежать только в шоу уродов.
        И он не сдался. Он научился ходить на руках быстрее, чем иные на ногах, и его коронным трюком стала стойка на одной руке. Он сам сконструировал гоночный автомобиль с ручным приводом и принимал участие в любительских соревнованиях. Он снимался в кино - в «Тарзане» и в «Шоу уродов» Тода Браунинга. Он рисовал картины, писал стихи, сам себе шил одежду и делал поделки из дерева. «Что можете вы, чего не мог бы я? Разве что ходить по воде, да?» - спрашивал он журналистов, смеясь над ними. Он с помощью рук забрался при большом скоплении народа на стосемидесятиметровый монумент Джорджа Вашингтона.
        Если бы его умертвили сразу после рождения, было бы это правильно?
        Все культуры, существовавшие в экстремальных условиях, вводили жесточайший
«конкурс» для детей. Выживали сильнейшие - те, кто мог сам о себе позаботиться, сам за себя постоять. Спарта - это не более чем раскрученный пример. Увечных младенцев уничтожали в индейских племенах, в азиатских общинах, в африканских культурах. Дети проходили различные обряды посвящения, которые могли закончиться трагически. И такой конец был правильным, само собой разумеющимся. Ребёнок, не способный пройти испытание, может подставить под удар всё племя.
        Морозову повезло: и его сын, и внучка вполне здоровы. Поэтому он, Морозов, может позволить себе быть жестоким по отношению к другим.
        Дети рождаются с болезнями, которые ограничивают их земной срок пятью-семью годами. И это годы мучений. Дети рождаются с синдромом русалки, цистинозом, болезнью Ниманна-Пика типа С, гидроцефалией - и живут, их тянут вверх, хотя их дорога должна вести вниз, в смерть. Родители отказываются от нормальной жизни, они боятся родить других детей, они борются за жизнь существ, которые не принесут человечеству ничего хорошего. Они просто умрут, их не останется даже в воспоминаниях. Попутно они разрушат чужие жизни.
        Доброе утро, детишки. У вас болезнь Тея-Сакса, болезнь Гоше второго типа, болезнь Гюнтера, болезнь Менкеса, синдром кошачьего крика, фибродисплазия, синдром лиссэнцефалии Миллера-Дикера. Вас вылечит добрый доктор Алексей Николаевич Морозов. Он всем вам поможет. Больше никаких операций, никаких пересадок костного мозга, ни одного дня в больнице. Больше не будет боли, не будет уколов, не будет больничной стерильности и визитов мамы раз в две недели по выходным.
        Если бы Морозов работал в родильном отделении, всё было бы проще. Некоторые дети просто задыхались бы в камерах для недоношенных или рождались бы мёртвыми. Но Морозов слишком далеко от родильного отделения.
        Когда он убивает старика, он спасает старика. Когда он убивает ребёнка, он спасает родителей.
        В 1988 году в неврологию поступил бывший пилот-вертолётчик по фамилии Сергеенко, ликвидатор аварии на Чернобыльской АЭС. Он получил страшную дозу, и лучевая болезнь просто растворяла его тело подобно кислоте. Он постоянно орал от боли, потому что нервы были воспалены по всему организму. Так ощущает себя человек, с которого заживо сдирают кожу специальным ножом. Сначала - с рук, затем - с ног, затем оскопляют, отрезают уши и нос, снимают скальп и кожу с лица, затем с груди и спины. Всё это время человек жив.
        Морозов запомнил смерть Сергеенко навсегда. Пилоту было двадцать девять лет. Именно тогда Морозов понял: возраст не имеет значения. Милость нужна любому человеку.
        Час ночи. Морозов идёт в детское отделение больницы. Оно - в другом корпусе, нужно миновать больничный двор. У него нет с собой шприца с ядом, поскольку он не понадобится. Морозов хорошо знает, где лежит его «пациент».
        Это мальчик по имени Серёжа. У него болезнь Александера, патологоанатомически демиелинизирующая лейкодистрофия. Увеличение массы головного мозга, высокая температура, судорожные припадки, слабый мышечный тонус, прогрессирующая гидроцефалия, пирамидные знаки, всё сопутствующее. Он в детском отделении уже около года. Сколько он ещё протянет? Полгода? Год? Подобные заболевания прогрессируют быстро, очень быстро.
        Достаточно просто нарушить подачу воздуха в специальный бокс, и всё. Тридцати секунд хватит.
        Дети не приходят к Морозову во сне. Серёжа станет третьим ребёнком, от которого Морозов спасает родителей. Деньги, которые пошли бы на бессмысленное лечение, они используют для воспитания другого ребёнка. Дай бог, чтобы он родился нормальным.
        В дверях детского отделения Морозов чуть не сталкивается с Петей Резником, средней руки педиатром, с которым Морозов шапочно знаком. Он успевает отойти в сторону и повернуться спиной. Резник проходит мимо.
        Что ж так поздно с работы-то, Пётр Васильевич?..
        Если бы они встретились, произошла бы традиционная перекличка: «Доброй ночи - доброй ночи». Перекличка, которая ничего не значит. Но никто не должен заметить его в детском отделении. Резник - лишние глаза, лишние уши, лишняя память.
        До второго этажа Морозов добирается никем не замеченным. Он останавливается у лестницы и ждёт, пока отвлечётся сестра с вахты. Это давно проверенный путь. Сегодня дежурит пожилая дама по имени Марина Степановна, она частенько начинает храпеть прямо на посту. В отделении есть и другие сёстры, но главное - миновать эту, первую. Именно она регистрирует пришедших и ушедших.
        Ждать приходится недолго, от силы пять минут. Степановна начинает похрапывать, и Морозов аккуратно проходит мимо неё. В коридоре горит притушенный свет.
        Первая палата, вторая. Дверь открывается беззвучно. Третья кровать. Кокон над колыбелькой.
        Здравствуй, Серёжа. Будем считать, что тебя убила спастическая тетраплегия. Приступ паралича, окаменение мышц, остановка дыхательного аппарата. Я не извиняюсь, Серёжа, потому что так и в самом деле будет гораздо проще.
        Он почти не дёргается, этот слабый малыш. Он едва-едва поводит ручонкой, потом чуть двигает ножкой, потом поворачивает головку, и всё, его больше нет. Это не более чем мёртвый кусочек плоти, пустой бокс, который вскоре займёт новый ребёночек.
        Морозов выходит. Сестра у входа храпит вовсю.
        Он только что сделал мир чуть-чуть сильнее, чуть-чуть выносливее. Он срезал больной побег, как садовник, пестующий свой сад.
        Садовник, точно. Я - садовник. Я обрезаю больные и старые растения, чтобы у почвы хватило соков для поддержки молодых и сильных.

2
        Майя лежит на диване. По крыше колотит дождь. Струи воды стекают по стёклам, а в комнате тепло и уютно, горит камин, по телевизору показывают доисторический фильм.
        Хотя нет, не доисторический. По меркам начала двадцать первого века - вполне современный. Майя не знает имён актёров.
        Она почти привыкла к двумерному телевидению. Её ничего не удивляло в 1945 году. Первая половина двадцатого века представлялась Майе чем-то вроде мира стимпанка, где по умолчанию не должно быть трёхмерного кинематографа и летающих такси. Начало же века двадцать первого кажется Майе её родным временем, только почему-то серьёзно деградировавшим. Уже есть антибиотики (крайне примитивные), уже существует генная медицина на первобытном уровне, уже существуют первые проекты лунных городов. Но всё это только начало.
        Двухмерное изображение не хуже трёхмерного. Просто это другой вид искусства. Как кино и театр, который уже три тысячи лет почти неизменен. Нет, стоп. Две с половиной тысячи, мы же в двадцать первом веке.
        Морозов предоставил Майе в безраздельное пользование свою подмосковную дачу. Небольшой типовой домик. Три комнаты на первом этаже, одна большая - на втором. Камин, телевидение, Интернет, водопровод. Майя легко приспосабливается к новому быту. По сравнению с бытом отряда 731 дача Морозова кажется технологическим раем.
        Путь в Россию оказался довольно простым. Друг Морозова, Арсен, выправил для Майи легальную справку о потере паспорта, а через свои медицинские связи Морозов сделал Майе документы о полной потере памяти. Месяц спустя она - новый человек. Все данные - имя, отчество, фамилию - оставили настоящими, только дату рождения поставили 7 июля 1989 года. Двадцать один год, так и есть на самом деле.
        Если она вернётся в будущее, её биологический возраст будет больше, чем указанный во всемирной базе данных. Возможно, произойдёт сбой чипа, придётся проходить дополнительные процедуры.
        Впрочем, это неважно. С девяностопроцентной вероятностью она никуда не вернётся.
        В подвале Алексей Николаевич Морозов строит анабиозис. Ему сложнее, чем японцам, потому что у него нет такого финансирования и возможности проводить эксперименты на живых людях. С другой стороны, у него есть одиннадцать из двенадцати компонентов анксиолитика. Осталось подобрать последний.
        Как хорошо расслабиться. Как хорошо ничего не делать. Как хорошо смотреть на открытый огонь, настоящий огонь с дровами, которые щёлкают и отбрасывают яркие искорки на деревянный пол. Как хорошо пить натуральный пуэр, привезенный из Китая, выдержанный в течение нескольких лет в земле, бодрящий, горький, вкусный. Майя понимает, что всё это иллюзия, что в этом мире выжить гораздо труднее, чем в её картонном, картинном и вышколенном столетии, но всё-таки здесь и сейчас она счастлива.
        Ей интересно, что произошло с её знакомцами из 1945 года. Накамура совершил сэппуку, Иинг застрелил часовой, Мики погиб от штыка Накамуры. Судьбу Исии и Иосимуры она знает из исторических книг. Первый умер в 1959 году в возрасте шестидесяти семи лет (от рака горла, как и предполагалось), второй - в 1990 году в возрасте восьмидесяти трёх. Долгие счастливые жизни в окружении заботливых детей и внуков.
        А что случилось с Джи? С Гу, с Ли, с Тинг? С предателем капитаном Дяченко? В принципе, это можно узнать, хотя непросто, весьма непросто. Есть ли у Майи на это время? Нет.
        Амбициозный доктор Алексей Николаевич Морозов уже начал переводить чертежи с пластиковых пластин в электронный вид. Он делает это аккуратно, последовательно. Постепенно подбирает детали, необходимые для создания анабиозиса.
        Каждый следующий изобретатель вечного двигателя первым делом начинает бояться. Страх становится его постоянным состоянием. Он боится, что его гениальное изобретение украдут, построят раньше и получат все деньги и славу. Из-за страха он отказывается идти в патентное бюро, потому что патент нужно оплачивать, и даже если патент получен, никто не гарантирует безопасность изобретения. Об этом Морозов рассказал Майе. Он долго объяснял ей систему получения авторского свидетельства, потому что в её времени всё это делается быстро, за полдня, просто по сети. Никаких патентных бюро давно не существует. Майя не знает, как работает эта система, но уж точно не так, как в двадцать первом веке.
        Затем изобретатель посылает длинное письмо с описанием изобретения и начерченными от руки иллюстрациями в редакции различных технических журналов. Журналистов изобретатели почему-то не боятся.

«Откуда вы всё это знаете?» - спросила Майя.

«Сам таким был»,- улыбнулся Морозов.
        Сегодня Алексей Николаевич ведёт себя по-другому. Главное - построить. Затем - проверить работоспособность. Затем - патентовать.

«Мы отправим тебя в твоё время»,- говорит он.
        Майя лежит на диване, а на телеэкране поёт очередной сладкий мальчик, певец-однодневка. В её время подобного уже нет. Человек отходит на второй план перед мощью развлекательных технологий, в которых не задействованы людские ресурсы.
        Самое смешное, что Майе нравится. Нет, не будущее. Ей нравятся эти мальчики-однодневки. Интересно, как они выглядят в жизни. Здесь, рядом с ней, возле камина.
        Её мысли перескакивают на Морозова. Он слишком идеальный, слишком правильный. Грамотный, серьёзный врач, обеспеченный. Умеет работать головой и руками. Таких людей очень мало. И этот правильный, идеальный Морозов попался на её пути, именно он, русский, нашёл её в китайском бункере через шестьдесят пять лет после погружения в анабиоз. В этом есть что-то ненастоящее. Таких совпадений не бывает.
        Дождь не усиливается и не ослабевает в течение трёх часов. Морозова сегодня не будет, он вернётся только завтра к вечеру. Майя неожиданно понимает, что ей не хватает мужчины. Такое бывает. Гречкин вызывал у неё не желание, а нечто вроде материнской нежности. Он был старше её на несколько лет, но оставался ребёнком - талантливым, весёлым и наивным. Она бы не «прокатила» его, как это называют мужчины (и думают, что женщины об этом не подозревают), закрутила бы с ним вполне серьёзный роман на год-полтора. Но не было чего-то важного, необходимого для того, чтобы влюбиться в Гречкина. Кто ещё был в её прошлом? Марк Певзнер? Он не нравился Майе как мужчина, не привлекал. Ник? Смешной конопатый Ник хорошо представлялся как друг, но не как любовник.
        Она думает о них: «были». Думает: «казались». Думает: «чувствовали».
        На самом деле они ещё не родились. Их не существует. Она старше каждого из них на шесть веков. Она рассыплется в прах и превратится в труху ещё до того, как они все родятся.
        Майя начинает воображать свой идеал. Она никогда не задумывалась о том, какой мужчина ей нужен. У неё бывали парни, все они были развлечением. И она была развлечением для них. Сейчас ей нужен мужчина, который будет сильнее её. Потому что в 1945 году она была самой сильной. И в 2618 она была самой сильной. И в этом,
2010 году, она тоже кажется себе самой сильной. Морозов - это не мужчина. Это инструмент для изготовления анабиозиса.
        Мужчина выше её - это важно. Ей надоело быть выше других. Она устала смотреть на мужчин сверху вниз. И он должен её вести. Потому что быть поводырём трудно, и Майя больше не хочет играть эту роль.
        Майя, Майя, думай о будущем, которое наступит, только если за него драться. Только если по-прежнему быть сильной, по-прежнему вести мужчин за собой.
        Майя не замечает, как проваливается в сон.

3
        Морозов сидит на крутящемся стуле, забросив ноги на стол. Если бы в такой позе можно было принимать пациентов и просителей, его работоспособность увеличилась бы в несколько раз. Он прекрасно понимает героев вестернов, которые, кажется, никогда не спускают ноги со столешницы.
        Это помещение сложно назвать «подвалом». Скорее, это лаборатория. Уютная, отапливаемая. Здесь достаточно места для работы и для отдыха. Посреди лаборатории - каменный постамент высотой около метра. Морозов сделал его в первую неделю работы над анабиозисом с помощью дяди Вовы, соседского алкаша, подрабатывавшего мелким ремонтом.

«Основание печи»,- сказал Морозов.
        Дяде Вове было безразлично, каким образом класть камни и кирпичи. Он не обратил внимание, что конструкция похожа скорее на основание для гроба из замка Дракулы. У него на уме было одно: Морозов заплатит, значит, хватит на выпивку, причём надолго.
        Морозов тщательно замазал постамент цементом, выровнял боковые грани и верхнюю поверхность. Нижняя часть бетонного параллелепипеда прорезала пол, фундамент и уходила в землю.
        Главное - это металл. Сколько времени может выдержать металл? Сто лет? Двести? Если поддерживать правильную влажность и давление - хоть тысячу. Но как это обеспечить? И Морозов думал. Он преследовал две цели: построить анабиозис и отправить Майю в её время. Он проникся этой идеей, он решал одну задачу за другой, и за каждой следовали всё новые и новые задачи.
        Майя спускается сверху. Морозов убирает ноги со стола.

«Да ладно, Лёша,- улыбается Майя.- Про эту твою привычку я знаю».
        Алексей Николаевич до сих пор удивляется тому, как легко она разговаривает на «ты» с человеком, который старше её на тридцать лет.

«Как успехи?»

«Работаю».
        Слово «работаю» не отражает того, как на самом деле пашет Алексей Николаевич. Как он ищет материалы, как заказывает отдельные детали, как его сбережения тают день от дня, помощь от Волковского пока что невелика. Но ему не жалко, потому что он знает, ради чего работает.
        Не все чертежи Иосимуры и его лабораторные записи пережили время. Часть из них Майя сумела перевести, что-то она просто помнила. Тому, что получается у Морозова, далеко до совершенного анабиозиса двадцать седьмого века, но и от японского стимпанка он далеко оторвался.
        Максимально возможное количество грубых элементов - основание, некоторые части корпуса - Морозов делает из камня. Он заказывает детали у местного каменотёса по собственным чертежам. Он называет Майе названия минералов, но Майя не запоминает их. Мрамор - вот что остаётся в её памяти. Мрамор и гранит, как на кладбище.
        На втором месте - пластик. Недорогие пластики совершеннее дорогих металлов, если дело касается сохранения во времени.
        Ещё стекло. Многослойное, тяжёлое.
        Японцы строили свой анабиозис из стали, потому что могли поддерживать микроклимат. А Морозов не уверен, что у него это получится, и он строит машину, которая выдержит и жару, и морозы, и даже наводнение.

«Зачем?- спрашивала Майя.- Если ты запатентуешь это устройство, даже менее основательное, тебе поверят. И через несколько лет в твоём распоряжении будут самые совершенные материалы…»

«Я так хочу»,- отвечал Морозов.
        Он и в самом деле так хотел. Более того, он мог объяснить своё желание.
        Всегда оставалась опасность того, что ему не удастся продемонстрировать анабиозис широкой публике. Угроза, что его обманут, что украдут, что облапошат. Поэтому Морозов хотел обеспечить Майе второй путь. Если опыт с анабиозисом в подвале удастся, он запатентует устройство, причём на некоторые его узлы получит отдельные свидетельства, и ещё застолбит за собой авторство на состав анксиолитика. Он найдёт средства на вторую модель, которую будет строить после получения патентов.
        Если всё получится, можно будет разбудить Майю ещё раз, чтобы переложить её в более совершенный анабиозис. Морозов понимает, что до этого момента может пройти десять-пятнадцать лет. Майя должна быть молодой.
        Скажите мне, Алексей Николаевич, почему вы принимаете такое горячее участие в судьбе этой девушки? Что в ней такого, чего нет в других? Почему вы ратуете за неё больше, чем за себя самого?
        Потому что я хочу искупить свою вину. Вину перед дряхлым стариком по имени Василий Васильевич, перед женщиной по имени Марина, перед крошечным Серёжей. Перед их родными и близкими. Разумом Морозов понимает, что в каждом случае он поступил правильно, но благими намерениями вымощена дорога в ад. Алексей Николаевич - агностик, но подсознательное чувство вины рисует ему картины несуществующей преисподней.
        Ад - внутри него, а не снаружи.
        И вторая причина: хранители времени. Алексей Николаевич раскрыл тайну Исии Такэо. Он нашёл объект хранения и доставил его в Москву. Более того, объект сам сообщил ему все инструкции. Хранить - до 2618 года, до 18 декабря. Это тот самый день, когда Майя отправилась в прошлое. Нужно вернуть её ровно в тот самый день.
        Майя смотрится в зеркало, висящее на одной из стен подвала.

«Полгода?»

«Около того. Если я вернусь в таком возрасте, они не заметят».

«У нас получится…»

«Меня могут разбудить не в моём веке, а, например, в двадцать четвёртом. Или, что ещё страшнее, в тридцатом».
        Майе повезло, что Морозов её нашёл. Японскому прибору оставалось работать от силы лет тридцать, после чего он бы пришёл в негодность, забрав с собой в небытие своего «пассажира».

«Не разбудят. Я позабочусь об этом».
        Он ещё не рассказывал Майе об обществе хранителей времени. Рано, слишком рано. Он познакомит её с Волковским, когда придёт время.
        Впрочем, Волковскому он уже всё рассказал. Это было необходимым шагом. Морозов отмёл все сомнения и доверился главе общества. В одиночку тут не справиться.

«Как?» - спрашивает Майя.
        Он не боится этого вопроса.

«Не спрашивай, пожалуйста. Я позабочусь».
        Майя качает головой.

«Нехорошо скрывать от объекта исследований суть исследований»,- говорит она с улыбкой.
        Алексей Николаевич улыбается в ответ. Девушка умна и остроумна, красива и легка, чёрт побери, что мне делать, я - старик, а она молода, не из моего времени, я на шестьсот лет её старше, я давно лежу в могиле, когда она только выходит из материнского лона.

«Хорошо,- говорит он.- Послезавтра я познакомлю тебя с одним человеком. Он сам приедет сюда, потому что я ему доверяю. Именно благодаря ему у меня получается строить анабиозис. Неужели ты думаешь, что я настолько богат, чтобы доставить всё это?» - Он показывает рукой на детали и оборудование.

«Господин Спонсор»,- смеётся Майя.
        Она слишком беспечна для девушки, которая пережила то, что с ней произошло в прошлом и что происходит сейчас. Но это не более чем броня, защита от окружающего мира. Она не просто верит в то, что всё будет хорошо, она знает это.

4
        Александр Игнатьевич Волковский останавливает «Бентли» у ворот дачи Морозова и морщится при мысли, что придётся вылезать под дождь, чтобы нажать на кнопку звонка. Как неудобно сделано, нельзя подъехать прямо на машине.
        Он вылезает, и туфля тут же попадает в грязь. Терять уже нечего. Он добирается до ворот и звонит.

«Бентли» тоже запачкан, но машине ничего не сделается - вымыл, и всё. А вот туфли…
        Морозов сразу открывает ворота, а не калитку - всё равно нужно загонять машину. Гараж на две машины, его двери открыты, справа стоит «Форд» профессора. Волковский машет доктору, забирается в машину, загоняет её в гараж.

«Ну и погодка»,- возмущается он, попав, наконец, в тёплую переднюю.

«Наверное, стоит выдать вам тёплые носки, Александр Игнатьевич».
        Волковский смеётся.

«А почему бы и нет? Ваша гостья не удивится старику в шерстяных носках и костюме за десять тысяч евро?» «Вряд ли она разбирается в современных костюмах»,- улыбается Морозов, извлекая из шкафа пару огромных вязаных носков ядовито-оранжевого цвета.

«Ничего поскромнее нет?»

«Есть ещё малиновые».

«Из огня да в полымя. Давайте оранжевые».
        Добродушный разговор о носках, тепло, дождь за окном настраивают Волковского на домашний, приветливый лад.
        Он проходит в комнату и видит Майю. Она развалилась на диване и читает книгу.

«Давно не держала в руках бумажных книг»,- приветствует она гостя.

«Странное приветствие».

«Лучше, чем банальное «здравствуйте»».
        Волковский сразу чувствует, что с девушкой что-то не то. Она говорит правильно, но с едва уловимым акцентом, причём не иностранным. Так же говорит сам Волковский по отношению к человеку семнадцатого века.
        Волковский проходит, садится в кресло напротив Майи. В камине потрескивают дрова. Майя пьёт из высокого бокала.

«Пиво»,- поясняет она.
        Морозов подаёт Волковскому стакан чистого виски.

«The Famous Grouse,- говорит он.- Арманьяком порадовать не могу».

«Виски - тоже прекрасно»,- отвечает Волковский.
        Все замолкают.
        Что вы знаете друг о друге, друзья мои?
        Александр Игнатьевич знает, что Морозов привёз из Китая девушку, которая была помещена в анабиоз в 1945 году при участии генерал-лейтенанта Исии Сиро. Девушка утверждает, что она из двадцать седьмого века.
        Майя знает, что старик напротив неё - очень влиятельный человек и может помочь Морозову в постройке анабиозиса и отправке Майи обратно в её время.

«Вы не знаете, с чего начать?» - с улыбкой спрашивает Майя.
        Это разряжает обстановку.

«Честно говоря, да,- говорит Волковский.- Полагаю, вы знаете, что меня зовут Александр Игнатьевич Волковский. А я знаю, что вас зовут Майя. Но всё остальное является для нас тайной: вы мало знаете обо мне, я - о вас. Я хотел бы попросить вас первой рассказать о себе».
        И Майя рассказывает. Морозов предупредил её: от Волковского скрывать ничего не нужно, я верю ему как самому себе.
        Единственное, о чём Майя молчит, это двадцать седьмое столетие.

«Вы не должны знать будущее заранее, потому что это может привести к плачевным последствиям»,- поясняет она.
        То же самое она говорила и Морозову.
        Она рассказывает, как очнулась в сарае у китайского крестьянина в Маньчжоу-Го. Как попала в Харбин и была продана Исии Сиро в качестве «бревна». Как оказалась полезна Исии, и как он сделал её своей приближённой. Как Иосимура усовершенствовал свою машину для анабиоза в соответствии с её чертежами.
        В этом месте рассказ прерывается вопросом Волковского:

«Могу я взглянуть на эти чертежи?»
        Морозов подаёт два пластиковых листа.

«Да-а…- протягивает тот.- Это доказательство. Вы знаете,- он обращается к Майе, - я до этого момента не очень-то вам верил. А теперь - верю. Материальное доказательство сильнее любого недоверия. Но продолжайте, прошу вас».
        И она продолжает рассказывать о том, как принималось решение о ликвидации отряда, как Накамура положил её в анабиозис. И о том, что они с Морозовым увидели, когда она проснулась.

«Думаю, остальное вам рассказал Алексей Николаевич».
        При чужом человеке она называет Морозова соответственно возрасту и статусу.

«Рассказал, конечно. Но у меня есть ещё несколько вопросов».

«Если они не касаются того, что случится в будущем, я отвечу».

«Хорошо,- Александр Игнатьевич наклоняется вперёд и опирается локтями на колени. - Алексей Николаевич мне объяснил, что ваши чертежи - это архивные копии, и потому они не в электронном виде. Это допустимо, но есть ли у вас ещё какие-либо доказательства того, что вы из будущего?»
        Майя смеётся.

«Есть. Но они будут видны разве что на рентгеновском аппарате».

«У вас есть модификации организма?»

«Чип связи, он же комм, он же прибор доступа к всемирной сети. Контроллер общего состояния организма с тревожной сигнализацией. Правда, его я отключила ещё в сорок пятом, потому что он постоянно визжал, что я умираю. Воздух ему не нравился».

«Неужели в будущем такой чистый воздух?»

«Да. Фильтры стали совершеннее».
        Волковский теребит подбородок.

«Я поверю вам, Майя, если посмотрю на рентгеновские снимки. А если я вам поверю, значит, вы проснётесь в тот самый день того самого года, который выберете сами, я даю вам своё слово. Меня к тому времени уже не будет, но будут люди, которые проследят за вами».

«18 декабря 2618 года»,- уточняет Майя.

«Я сделаю рентгеноскопию»,- говорит Морозов.

«Я не понимаю, Алексей Николаевич, почему вы не сделали её раньше. Я поверил вам и выделил первоначальные средства на создание устройства для анабиоза. А вы, оказывается, ничего толком не проверили. Насколько я сейчас могу судить, интуиция вас не подвела. Но могла же и подвести…»
        Морозов открывает рот, чтобы ответить, но Майя перебивает его.

«Мальчики, не ссорьтесь»,- говорит она.
        Александр Игнатьевич смотрит на девушку, а потом начинает смеяться. Он смеётся так заразительно, что его хохот подхватывает Морозов, а затем и сама Майя.
        Первым успокаивается Волковский.

«Ну что же…- говорит он.- Я жду от вас результатов рентгеноскопии. А пока я хотел бы взглянуть на устройство и на чертежи его прототипа».
        Они идут вниз, в подвал.
        Волковский подходит к «постаменту», рассматривает его, изучает крепление рамы анабиозиса.

«И сколько времени вам понадобится, чтобы закончить проект?»

«Большая часть времени ушла на изучение чертежей. Думаю, на техническую работу уйдёт около полугода, не более».

«Судя по рассказу нашей глубокоуважаемой гостьи из будущего, Иосимура львиную долю времени потратил на поиски анксиолитика…»

«Во-первых, я знаю, что в итоге послужило анксиолитиком у Иосимуры, из его записей. А во-вторых, я могу усовершенствовать его состав, потому что в наше время можно достать компоненты, которых не было у японцев».
        Волковский думает.

«Вероятно, придётся перенести штаб сюда».
        Морозов хмурится.

«Теперь, когда у нас появилась цель,- продолжает Волковский,- мы не можем просто произносить высокопарные речи за курением трубок. Мы становимся хранителями, у которых есть предмет хранения».

«Сначала надо достроить анабиозис…»

«Совершенно верно. Как только мы убедимся, что он работает, мы перенесём штаб сюда».

«Придётся что-то придумывать для сына и его семьи»,- говорит Морозов.

«Придётся. Но это ваша забота, Алексей Николаевич. Я вряд ли смогу вам помочь».

«Вы можете выкупить у меня дачу».
        Волковский смеётся.

«А вы хитрец!..»

«Есть ещё одно «но»,- продолжает Морозов.- Цель - это прекрасно, но я хотел бы запатентовать анабиозис. Человечеству нужны подобные технологии».

«Погодите с этим, Алексей Николаевич. Когда он заработает, тогда и будете думать о патенте. Первичная цель - хранить. Осчастливить человечество - это цель третья…»
        Неожиданно Морозов понимает, что Волковский не хочет обнародовать идею анабиозиса. Более того, Волковский готов остановить Морозова любой ценой.
        Старик, ты и в самом деле веришь в то, что мы должны сохранить Майю - и только? Ты веришь в эту чушь? Да, мы должны, но есть тысячи людей, которым анабиоз спас бы жизнь. Которые могут заснуть, чтобы дождаться своего лекарства. Есть и более простые варианты. Скажем, человеку срочно нужна пересадка, а донора нет. С помощью анабиоза можно дождаться донора. Можно даже вырастить, клонировать его для получения подходящего костного мозга или редкой группы крови. Это же невероятные возможности для медицины, прорыв в науке, Нобелевская премия!
        Но Алексей Николаевич понимает, что не только научное рвение и алчность подвигают его на создание анабиозиса, не только Майя и общество хранителей времени. В первую очередь анабиозис освободит его от необходимости спасать людей при помощи эвтаназии. Анабиоз заменит смерть, чтобы возродить умирающих, подтолкнуть их к жизни.
        Если он построит анабиозис, а Волковский переместит сюда штаб, значит, он уже не сможет… стоп.
        Хладнокровие, только хладнокровие.

«О чём вы задумались, Алексей Николаевич?»

«Ни о чём. Буду работать».
        Он оставит этот анабиозис с Майей внутри - Волковскому. Старику можно верить: он и в самом деле хочет выполнить миссию хранителя. Но на этом Морозов не остановится. Он, как и планировал, запатентует и построит новый анабиозис. Найдёт спонсора, продаст разработку крупной компании. Главное - не выдать себя.
        Но Волковского провести непросто.

«Майя, то, что я сейчас скажу, вас никоим образом не касается»,- он отвешивает девушке поклон.

«Знаете, Алексей Николаевич,- продолжает старик,- я понимаю ваше желание угодить человечеству, спасти множество жизней, в конце концов, разбогатеть. Более того, я прекрасно понимаю, как вы будете действовать дальше. На деньги общества вы построите анабиозис, добьётесь, чтобы он работал, оставите его хранителям, а сами будете спокойно проектировать, патентовать, конструировать новую машину - уже для человечества. Вы спрашиваете меня, в чём проблема? Почему я против? Я не против. Я очень даже «за». Мне самому хотелось бы лечь в подобную машину и дождаться того времени, когда будет побеждён процесс старения…»
        Морозов не удивляется тому, что Волковский легко раскусил его. Но он не понимает, куда клонит руководитель общества хранителей времени.

«А вот теперь,- продолжает Волковский,- мы зададим один вопрос нашей героине. Майя, скажите, пожалуйста, когда был изобретён анабиозис? Мне кажется, что ответ на этот вопрос не повредит вашему и нашему будущему».

«Во второй половине двадцать пятого века. Первые патенты появились примерно в
2460-х годах».

«Вот!- Волковский поднимает палец.- Понимаете, Алексей Николаевич? Не вы изобрели анабиозис. Кто, кстати, его изобрёл?»
        Морозов прислоняется к стене, потому что всё понимает.

«Группа учёных из Харбинского университета».
        Волковский наклоняет голову. Он похож на старую мудрую птицу.

«Харбин, понимаете? Не вы, а Харбин. Судя по всему, они найдут подвал Исии и сделают свою модель, основываясь на его разработках. Почему это произошло так поздно, я не могу сказать. Возможно, вам повезло, а бункер по иронии судьбы ещё триста лет простоит нетронутым. Кроме того, у них не будет чертежей и записей Иосимуры - придётся анксиолитик разрабатывать с нуля, это ещё лет на сто потянет. Но вы, Алексей Николаевич, не будете первооткрывателем анабиозиса. Я не знаю, почему. Поверьте, не я буду вам помехой».
        Морозов делает два шага и тяжело садится на диван.

«А вы, Алексей Николаевич, меня уже в старые маразматики успели записать, не так ли?»
        Он смеётся.

«Ладно. Посмеялись и хватит. Итог нашей с вами встречи таков: во-первых, вы предоставляете мне результаты рентгеноскопии нашей гостьи; во-вторых, вы строите анабиозис. Всем, что нужно, я буду вас обеспечивать. В том числе и помощниками. А дальше - посмотрим».
        Морозов поднимается.
        Волковский целует Майе руку.

«Мадемуазель, вы прекрасны. Если бы я был моложе хотя бы на сорок лет, я бы несомненно за вами приударил».
        Майя улыбается и делает некое подобие реверанса.
        Некоторое время Волковский возится с шерстяными носками и подсохшими у камина туфлями, а затем мужчины выходят на крыльцо. Дождь уже закончился.

«Следите за ней, Алексей Николаевич. Она умнее нас с вами, мне кажется»,- говорит старик.

«Почему вы так думаете?»

«Потому что она, ничего не делая, очаровала меня и, кажется, влюбила в себя вас. А это свойство умной женщины, которая умеет использовать мужчин».
        Морозов качает головой.

«Я прав…» - протягивает Волковский и медленно идёт к машине.

5
        Олег появляется в кабинете Алексея Николаевича внезапно.

«Отец!» - говорит он строго и серьёзно.
        Морозов поднимает глаза на сына. Он не предвидел этого разговора.

«Ты хочешь продать дачу?»
        Великолепную, шикарную дачу, на которую ушло столько сил и денег, с гаражом, с бассейном, ту самую дачу, которую так любит Катя, дом около леса, дачу с белками, прыгающими по невысоким сосенкам, и с огромными зелёными кузнечиками.

«Откуда ты узнал?».

«От Бармина. Ты хочешь продать?»
        Бармин - юрист, к нему Морозовы обращаются по всем делам, в которых нужна рука специалиста. Оформление завещания или дарственной, контракты, договоры, бизнес Олега.

«Олег не должен знать»,- сказал Морозов Бармину, и тот кивнул. Но проговорился.

«Да, я хочу продать дачу».

«Объясни мне. Вот, правда, просто объясни. Если ты сможешь нормально объяснить, я готов смириться».
        Что ты объяснишь сыну, доктор? Что у тебя появилась девушка из прошлого, она же гостья из будущего? Что ты пятнадцать лет состоишь в тайном обществе хранителей незнамо чего?

«Я продаю дачу, Олег. Это моё решение. Я продаю её за хорошие деньги, на которые смогу построить две дачи, вот и всё».

«То есть дело в деньгах?»

«Да. Мне поступило предложение, от которого я не мог отказаться».
        Такого оборота Олег не ожидал. Он, наконец, садится и думает. Считает прибыль в уме, даже не имея исходных цифр.

«И сколько ты за нее получишь?»
        Молодец, говорит себе Морозов. Он имеет в виду себя самого. Он поймал сына на том, что тот любит больше всего на свете. На деньгах.
        Он называет сумму.
        Олег присвистывает.

«Да, это раза в два выше самой лучшей цены, которую можно было бы за неё требовать. Наверное, ты прав».

«Тебе давно пора научиться мне верить»,- смеётся Морозов.

«Но слушай… нужно же вывезти наши вещи».

«Я сам справлюсь».

«Нет уж. Тут я тебе помогу».
        Чёрт, об этом он не подумал.

«Пока ещё рано об этом думать. Выезжать - не раньше чем через полгода».

«Почему так нескоро?»
        В Олеге проснулся предприниматель. Пять минут назад он ворвался к отцу, чтобы воспротивиться продаже семейной собственности, а сейчас хочет сам побыстрее совершить сделку.

«Олег, давай начистоту,- размеренно произносит Алексей Николаевич.- Ты не имеешь отношения к этой сделке. Я сам сделаю всё, что нужно. Если что, мне поможет Бармин, хотя последствия его вмешательства уже сидят у меня в кабинете. Мне не сто лет, а пятьдесят три, и я знаю, как распорядиться полученными деньгами».

«Но…»

«Короче, Олег. Это не твоё дело».
        Он чеканит слова как монеты.
        Олег поднимается. Он растерян. Вроде как отец в чём-то неправ, но возразить нечего.

«Ты хоть Катьке дай там поболтаться в последний раз».

«Конечно. Но не на этой неделе. Возможно, на следующей».
        Нельзя и на следующей, но ему важно выторговать передышку.

«Ладно, па. Я пойду…»
        Морозов прощается, Олег выходит.
        Олег ездит на работу мимо его больницы. Если бы не это, он бы не заезжал, а просто позвонил.
        Сколько проблем на твою голову, доктор. Но всё закончится хорошо. Правда, не для тебя.

6
        Самые известные в мире учреждения, практикующие законную эвтаназию,- это швейцарские клиники Dignitas и Exit. Они популярны не только и не столько у тяжелобольных жителей Швейцарии, сколько у здоровых туристов-самоубийц. Здравствуйте, доктор, проведите мне живительную эвтаназию, пожалуйста.
        Kalii cyanidum в порошке с горьким запахом миндаля. Относится к группе блокаторов тканевого дыхания. Путь введения - пероральный. Эффект наступает через 5-15сек. Взаимодействует с HCl желудка с образованием HCN и KCl. Приём алкоголя и сладкой пищи замедляет всасывание препарата и наступление эффекта. Препарат равномерно распределяется в крови, связываясь с глюкозой, солями Са?2+ и серосодержащими соединениями. Легко проникает в клетки, где и оказывает биологический эффект. Применяется для лечения хронической, длительно непрекращающейся жизни в любой фазе заболевания.
        Нет-нет, это фантазии. В Dignitas умирают по-другому. Сначала больной принимает противорвотное средство, а спустя тридцать минут - смертельную дозу порошкового нимбутала, примерно пятнадцать граммов, растворённых в стакане воды или фруктового сока. При необходимости лекарство можно ввести в организм через капельницу. Передозировка нимбутала парализует центральную нервную систему, человек становится вялым и сонливым, в течение десяти минут после приёма он засыпает. Ещё через двадцать минут происходит остановка дыхания. Это абсолютно безболезненно. В 2008 году врачи Dignitas пытались изменить процедуру путём отравления пациента гелием, но эта методика показала себя более неприятной и малоэффективной.
        Кто-то пытается бороться с Людвигом Минелли, основателем Dignitas. Кто-то изменяет законы, чтобы клиника милосердия прекратила своё существование. Но у них не выходит. Лечение в Dignitas стоит дорого, четыре тысячи за процедуру или семь тысяч, если на клинику сваливаются ещё и расходы на похороны. Но клинику не получается закрыть за неуплату налогов, как некогда арестовали Аль Капонэ. Людвиг Минелли разбогател, но кого это волнует? Сотни людей приезжают в его клинику, чтобы получить милость, которой их лишает собственное государство. Восемьсот сорок человек за десять лет, большинство - немцы. Новая разновидность экстрима: суицидальный туризм. Так уходят известные люди. Бельгийский писатель, режиссёр, драматург и художник Хьюго Клаус решил не дожидаться, когда болезнь Альцгеймера сделает его непроходимым идиотом, и выбрал смерть в возрасте семидесяти восьми. Или британский художник Джон Хиклентон, сорок два года, атеросклероз. Чем он был известен? Он нарисовал комикс «Судья Дредд», помните такой? А теперь его нет, он сам приехал в Dignitas и сказал: всё, больше не хочу.
        А ещё британский оперный дирижёр Эдвард Даунс, полвека проработавший в Королевском оперном театре Лондона. Он ничем не болел, как ни странно, хотя ему было уже 85 лет. Болела его жена - рак поджелудочной железы. И Даунс не захотел жить дальше без неё. Двойное добровольное самоубийство под надзором врачей.
        И ещё знаменитая кларнетистка Пэмела Уэстон. И французская актриса Майя Симон. И другой актёр, австралийский, Герберт Факс. Все они отстояли своё
«право-на-смерть».
        Это называется «цивилизация». У человека есть право на жизнь и право на смерть. И их у него не отнять. Даже у здорового. Минелли помогал уйти из жизни совершенно здоровым людям. Некая гражданка Канады хотела умереть вместе с любимым мужем - и умерла. Это тоже сострадание, потому что на полсотни попыток самоубийства приходится всего лишь одна успешная. Человек хочет гарантии и получает её.
        Но Алексей Николаевич - это не официальная инстанция по добровольному уходу. Он - русский Джек Кеворкян, московский «Доктор Смерть». Американский армянин Кеворкян однажды придумал аппарат под названием «мерситрон», от слова «милосердие», который автоматически впрыскивает в кровь смертельную дозу анальгетиков. Этим аппаратом воспользовались сто тридцать человек - самостоятельно, осознанно. Кеворкяна смогли подвести под суд всего по одному делу - и выпустили за хорошее поведение. Алексей Николаевич мечтает познакомиться с ним, потому что это великий человек.
        Это просто знания, которые роятся в голове Алексея Николаевича. Они пытаются найти выход. Человека, который смог бы его понять. И в определённый момент Морозов может решиться. Ведь в его жизни появился человек, с которым можно говорить на эту тему. На любую тему.

7
        Вечер. Майя и Морозов сидят на крыльце и смотрят на звёзды. Погода очень хорошая.

«Может, достать телескоп?» - предлагает Алексей Николаевич.

«Не нужно. Вы смотрите в телескоп на то, что мы уже колонизировали».

«Да, в самом деле».
        Она пьёт коктейль с циничным названием «Хиросима». Две столовых ложки Baileys, немного самбуки, чуть-чуть абсента и гренадин в серединке. Последний оседает на дно, оставляя за собой след, напоминающий ядерный гриб.

«Можно, я задам несколько вопросов? О медицине и ещё о некоторых вещах? Я просто хочу знать, что мы будем жить лучше, чем теперь…»
        Майя качает головой.

«Можно. Но насчёт «лучше» - не гарантирую».

«Хорошо там, где нас нет».

«Конечно».
        Они снова молчат. В руке Морозова стакан с виски.

«У вас разрешено клонирование человека?» - спрашивает он.

«Да, с ограничениями. Бездетная семейная пара может клонировать ребёнка из клетки отца или матери. Отдельные органы клонируют постоянно».

«А чья яйцеклетка берётся?»

«Ничья. Технология позволяет вырастить человека хоть из волосяного фолликула».

«А если не семейная пара?»

«Нельзя. В принципе, и пара, способная иметь детей, может заказать клонирование, если не хочет заводить ребёнка естественным путём. Но один родитель - нет. Семья должна быть зарегистрирована официально».

«Но тогда для злоупотребления законом можно заключать фиктивные браки».

«Нет. Я не знаю всех тонкостей, но брак перестал быть обязательным институтом ещё в двадцать четвёртом веке. Хочешь - регистрируй, хочешь - нет. Но для клонирования регистрация нужна, и есть целая система проверок, которая позволяет отличить фиктивный брак от настоящего».

«И отдельные органы?»

«Да, клонируют, давно и успешно. Чтобы не приходилось ждать донора. Сердца, почки, суставы всегда наготове».

«Настоящие суставы?»

«Если хочешь - да. Не хочешь - будет искусственный. Тело модифицируют как угодно. Датчики связи и слежения есть у всех, они обязательны. Но кто хочет, себя вообще в терминатора превращает».

«Вы ещё помните “Терминатора”»?

«Ремейк снимают примерно раз в пятьдесят лет,- Майя смеётся,- и каждый раз война с машинами переносится всё в более далёкое будущее. А ещё можно тело себе вырастить».

«Новое тело?»

«Да, новое тело. И пересадить туда мозг. Продлить жизнь надолго. Но это дорогая операция».
        Морозов отпивает глоток виски.

«А смертная казнь?»
        На самом деле его не очень интересуют вопросы клонирования и смертной казни. Самый важный вопрос - это эвтаназия. Как обстоят дела с ней через пятьсот лет.

«Номинально смертная казнь есть, но я не помню, чтобы ею кто-либо пользовался. Полиция работает превентивно в основном».

«То есть знает заранее…»

«Вроде того. Методы лечения психов заметно улучшились. Даже если у ребёнка с детства есть садистские наклонности, их аккуратно удаляют, и он становится чист как стёклышко и безопасен. Если же кто-то чудом совершил преступление, достойное смертной казни, его всё равно удобнее исправить медицинским путём».

«Хирургия?»

«Что-то вроде. Копаются в памяти и мозге, уничтожают мусор».
        Приходит время главного вопроса.

«А эвтаназия?»
        Трудно спросить так, чтобы не дрожал голос.

«Ну, снова же, номинально - возможно. Но неизлечимых болезней почти нет. Поэтому эвтаназия теряет смысл. Иногда рождается генетический уродец, которого умерщвляют по заявлению родителей».

«В наше время практикуется эвтаназия по собственному желанию даже здоровых людей».

«Здоровые люди вольны выбраться на крышу и броситься вниз. Если они спасаются, их излечивают от суицидальных склонностей. Если умирают, общество самоочищается».

«Жестоко».

«Справедливо. Осталась одна, последняя болезнь, вринкл».
        Майя замолкает.

«Вринкл?»

«Я и так многовато рассказала. Вринкл - это как СПИД в ваше время. Не то чтобы пандемия, но заболевших много. Я не знаю медицинских тонкостей вринкла, но лекарства от него нет. Жить с ним - полгода, редко больше, последние две недели - мучения. Эвтаназия допустима, но через множество препон и судов. Пытаются упростить процедуру, но пока что не получается».
        Морозов думает о том, что в любое время у человечества есть болячка, которую невозможно вывести. Была чума - и не стало чумы. Была проказа - не стало проказы. Была холера - не стало холеры. Хорошо, появился СПИД. Потом - этот вринкл.

«А СПИД победили?»

«В двадцать третьем».
        Естественный вопрос: как? Майя не знает этого, скорее всего. Спросите у любого прохожего на улице, из чего делают аспирин - он затруднится ответить. Что уж говорить о лекарстве от СПИДа. Но рядом с ним сидит человек, для которого СПИД - несуществующая, побеждённая болезнь. Искушение спросить - невероятное. Нет, искушение можно побороть.
        Он смотрит на Майю. Луна огромная, яркая, она оттеняет каждую черту лица девушки, горбинку носа, огромные впалые глаза, великоватый подбородок, всю эту неправильность, асимметрию. Это совершенство, каким оно должно быть - именно таким, когда несочетаемые черты складываются в общую картину, прекраснее которой не может быть.
        А если бы она лежала в больничной палате и умирала? Ты бы вколол ей сакситоксин, доктор? Дал бы смертельную дозу анальгетиков?

«Что ты ещё хочешь у меня спросить?»
        Он хочет спросить, может ли так быть, что она останется с ним навсегда. Есть ли хоть маленькая надежда?

«Вы достигли бессмертия»,- говорит он.

«Не совсем. Мы научились обновлять органы. Поэтому можно растянуть свой срок примерно на двести пятьдесят лет. Возможна пересадка мозга, но воссоздавать мозг не научились. Когда он необратимо стареет, человек всё равно умирает».
        В голове Алексея Николаевича носятся странные мысли. Построить два анабиозиса, отправиться в будущее вместе с ней, омолодиться. В будущее, где эвтаназия не нужна, а если даже и нужна, не вызывает никаких морально-этических проблем.
        У Морозова две любви. Вторую зовут Майя, у неё круги под глазами, птичий профиль и красивая грудь. Первую зовут Эвтаназия, она уродлива и омерзительна, но её Морозов любит больше. Или ненавидит. Ненависть гораздо ближе к любви, чем другие чувства.

8
        Он такой же, как и все мужчины, думает Майя. Смешной и глупый. Он думает, что я не чувствую его взгляда, что я не знаю, чего он хочет на самом деле. Но он старик. Приятный, но для меня - старик.
        Оно накатывает, когда Майя принимает душ. Она стоит под струёй горячей воды, капли стекают по волосам, лицу, телу, кое-где пенятся мыльные клочья. И вот оно накатывает - чувство страха, которого не было раньше. Организм приспособился к войне, сдался в плен доктору Иосимуре и генералу Исии, стал частью мира, в котором людей называют «брёвнами» и считают материалом для исследований. Её разум научился не замечать опасности, не замечать ежесекундного риска.
        А теперь перед ней, точно живой, появляется лаборант Накамура с винтовкой, бледный, затравленный, с испуганными глазами. И она, Майя, говорит ему: «Спаси меня».
        Майя опускается на колени прямо в душевой кабине и прячет лицо в ладонях. Слёз не видно, потому что по лицу стекают струи воды.
        Перед ней проносятся люди, которых заражают чумой, дизентерией, холерой, газовой гангреной, тифом и сибирской язвой. Перед ней проносятся люди, которым отбивают отмороженные конечности с помощью деревянной киянки. Люди в камерах с пониженным давлением - с вытаращенными глазами и вздувшимися венами. Бьющееся детское сердце в руках у хирурга. Истощённые трёхнедельным голоданием живые скелеты. Они даже не проносятся, нет. Они медленно маршируют перед ней, а она стоит на возвышении и смотрит на войско мертвецов, и по правую руку её - Иосимура, а по левую - Исии. Она узнаёт некоторых мёртвых - это Ли, Тинг, Джи и Гу, а ещё Накамура и Иинг, и даже доктор Мики, который должен стоять рядом с ней на возвышении.
        Мертвецы идут и отдают ей честь. Они прикладывают иссохшие руки к головам, и Майя почему-то вспоминает, что это неправильно, потому что к непокрытой голове руку прикладывать нельзя. Стройные ряды мертвецов чувствуют её недовольство и меняют приветствие: теперь их ладони поднимаются вверх, и над их головами разносится дружное «Хайль». Некоторые поднимают левую руку, потому что правой у них нет. Иные просто вздёргивают подбородок, потому что обе руки они оставили в страшных лабораториях комплекса Пинфань.
        И Майя взваливает на себя это бремя, потому что именно этого ждут от неё Иосимура по правую руку и Исии по левую. Она принимает парад, она смотрит на ряды мертвецов, она тоже поднимает руку в фашистском приветствии, и по её обнажённому телу стекают капли воды и клочья пены.
        Когда она открывает глаза, мертвецов уже нет. Есть только душ, струи горячей воды, душистый мыльный аромат.
        Отец, скажи мне, ты знаешь, за что сражаешься? Ты уверен, что хочешь узаконить опыты над людьми? Ты видел эти стройные ряды мертвецов? Ты видел их, распятых на крестах полигона Аньда? Ты понимаешь, что делаешь?
        Майя с трудом поднимается. Пол душевой кабинки скользкий, ноги разъезжаются, она чуть не падает снова.
        Она выходит из ванной в огромном пушистом халате, и по её лицу всё ещё стекают слёзы, в которых отражаются и девушка Иинг, и лаборант Накамура, и русские, чей разговор она слушала во время транспортировки, и ещё три тысячи неизвестных.
        Морозова на даче нет. Он отправился решать юридические вопросы, связанные с продажей собственности. Она вспоминает хитрый и мудрый прищур Волковского. Этого старика она понять не может - он намного умнее её. Никакая природная проницательность не поможет опередить его на шаг. Поэтому очень важно, чтобы он был на её стороне. Пока что цели Волковского выглядят туманными. Не ради же чистой идеи он пытается помочь ей и Морозову?

9
        В то время как Майя сражается со своими воспоминаниями, Алексей Николаевич Морозов беседует с Николаем Сергеевичем Чашниковым, и разговор ему совершенно не нравится. Потому что основной предмет разговора - это пациент Маркеев Василий Васильевич, скончавшийся в больнице в возрасте восьмидесяти трёх лет от внезапной остановки сердца.

«Алексей Николаевич, я тебя прошу как человека. Кроме тебя, никто не справится…»
        Когда Чашникову нужно достигнуть с собеседником особой близости и понимания, он переходит на «ты», при этом продолжая обращаться по имени и отчеству.

«Николай Сергеевич, такими делами должен заниматься штатный психолог или на крайний случай какой-нибудь врач из молодых. Отправьте Серкова, он прекрасно справится, ему практика нужна».

«Серков не справится. Старуха крепкая».
        Старуха - это жена Маркеева. Когда старик ещё мог говорить, он рассказывал о ней Морозову. Шестьдесят лет она держала мужа под каблуком, а последние двадцать - ещё и люто ненавидела, хотя развода не хотела. А теперь она хочет обязательно поговорить с лечащим врачом мужа. Причём желательно, чтобы лечащим врачом оказался как минимум профессор и доктор наук.

«Она уже заехала медсестре сумкой и покрыла дежурного врача трёхэтажным матом. Она уверена, что её мужа тут травили ядами».
        Сердце Морозова сжимается. Он прекрасно понимает, что это не более чем совпадение, но подобные совпадения спокойствия не добавляют.

«И о чём же мне с ней разговаривать?»

«О чём спросит, о том и говорите. Если уйдёт довольной, ей-богу, устрою вам ещё две командировки вне плана и очереди. Куда хотите. В Канаду? Во Францию?»
        Предложение заманчивое, но цена велика. Что он, убийца мужа, может сказать жене?

«Хорошо, Николай Сергеевич, я пойду. Но если что, моя смерть от рук бабушки - на вашей совести».
        Надо продолжать оставаться циником. Иначе не выживешь.
        Прямо из кабинета Чашникова он звонит медсестре и просит провести Маркееву в свой кабинет.

«Вы мой спаситель, Алексей Николаевич!» - Чашников доволен.
        Морозов минует несколько коридоров и оказывается в кабинете раньше старухи. Медсестра приводит её примерно через минуту.
        Старуха выглядит типично - серая вязаная кофта, мышиного цвета юбка, на голове - платок. Лицо - сморщенное яблоко.
        Она сразу подходит к столу. Морозов успевает махнуть медсестре.
        Старуха опирается о столешницу и, предупреждая реплику Морозова, заговорщицким тоном произносит:

«Моего мужа убили!»
        У неё на удивление крепкие белые зубы. Вероятно, вставные.

«Кто убил?..» - Он не знает её имени и отчества.

«Врачи!- говорит она.- Вкололи ему какую-то дрянь, от которой у него сердце лопнуло!»
        Дрожь прошибает Алексея Николаевича. Неужели и в самом деле существуют ясновидящие? Кто мог рассказать старухе такое?

«Сядьте, пожалуйста,- говорит он,- и расскажите всё по порядку».
        Она садится.

«Он у меня никогда не болел сердцем до того. Что у него рак, так это было понятно, не миновать. Курил много, водку пил. А сердце всегда было здоровое…»

«Если он много курил и пил, так, скорее всего…»

«Нет!- прерывает его старуха.- Не могло! Я его кардиограммы каждую неделю рассматривала!»
        Он вспоминает. И в самом деле, все анализы Маркеева копировались по просьбе родственников - такую услугу больница оказывала.

«И ничего там не было. Я-то уж знаю, у меня самой с сердцем нелады. А я, между прочим, сестрой сорок лет отпахала!»
        Значит, старуха не так и проста, есть медицинский опыт.

«И не бывает такого, чтобы сегодня всё нормально, а завтра вдруг инфаркт. Не бывает. Всегда видно по кардиограмме, всегда можно заранее понять».
        Морозов даже не знает, что ответить. Старуха, как назло, совершенно права.

«Так вот!- говорит она.- Я потребую эксгумации!»
        Сакситоксин нельзя обнаружить в теле умершего. Его нельзя найти и через неделю, и даже через две. А примерно через три-четыре недели после смерти его можно обнаружить с помощью ряда химических анализов. Эксгумация может привести к успеху.
        К краху.
        И Алексей Николаевич это прекрасно знает. Он смотрит старухе в глаза и спрашивает:

«Как, вы сказали, ваше имя-отчество?»

6.Варшавский
        Россия, Москва, лето 2618 года

1
        Понедельник. Анатолий Филиппович Варшавский смотрит на портрет Президента Европы Джейкоба Якобсена. Его раздражает хитрый прищур старика Якобсена, но снять портрет он не имеет права. В принципе, это единственное, на что он не имеет права. Потому что министр дел ближнего космоса - это очень серьёзная должность. В какой-то мере она важнее, чем должность премьер-министра при Якобсене.
        Несколько лет назад Варшавский настоял на разделении Министерства планетарного здравоохранения и Министерства здравоохранения ближнего космоса. А затем подмял последнее под себя. Потому что для реализации многих проектов нужны свои собственные министерства, находящиеся вне прямого подчинения Президенту Европы или Америки.
        Номинально Якобсен имеет власть и над Россией, но он не вмешивается в её дела. Она остаётся чем-то вроде автономной территории.
        Варшавский имеет власть над ближним космосом Европы, России и части Азии. В китайские дела лучше не вмешиваться: у них свои законы и правила. В любом случае это не меньшая власть, чем у Якобсена.
        Варшавский вызывает:
        - Максим!
        Тот появляется через полминуты, как всегда, аккуратный, подтянутый, готовый выполнить любую прихоть хозяина.
        - Мне нужна пресс-конференция. Крайний срок - к концу недели.
        Максим думает.
        - Можем попробовать послезавтра. Журналисты быстро реагируют на любое ваше заявление.
        - Хорошо. Хотя лучше даже в четверг.
        Последний раз Варшавский встречался с журналистами более года назад. Вопросы были одни и те же: как вы относитесь к негативной реакции общественности на ваши законопроекты, на чём вы собираетесь базироваться, вынося вопросы об опытах на людях и легализации эвтаназии на обсуждение. Были и срывы. Одна журналистка назвала его скотом и сказала, что таких, как он, нужно подвергать эвтаназии в первую очередь. Оказалась ведущей вегетарианского блога-трёхмерки.
        - И проконтролируй, чтобы пресса была адекватной. Чтобы не было сумасшедших из псевдорелигиозных источников, веганов и прочих подобных.
        - Какова цель конференции, Анатолий Филиппович?
        Глаза Варшавского превращаются в две узенькие щёлки.
        - Нужно иногда показываться на публике, Максим. Иначе публика будет думать, что ты ушёл в кусты, спрятался от ответственности.
        Максим кивает и исчезает.
        Он ведёт себя как собака, думает Варшавский. Я много ему плачу, но каких денег стоит преданность? Если я прикажу ему раздеться донага и пройтись в таком виде по министерству, выкрикивая нецензурные лозунги, он пойдёт на это ради меня?
        Анатолий Филиппович откидывается на спинку кресла, которая тут же принимает форму его спины.
        Звонок Майе.

«Привет, па».

«Как дела?»

«Хорошо. Работа кипит».

«Молодец».
        Это был не разговор, нет. Варшавский прокручивает в голове этот диалог каждый раз, когда собирается позвонить дочери. Стандартные фразы, стандартные вопросы и ответы. Ничего нового. Разница поколений, generation gap? Или он просто забыл о том, что такое быть отцом? Забыл, погружаясь в свою безраздельную власть.
        Нет, он не будет звонить. Ему нечего сказать дочери. Если нечего сказать, нужно молчать: таков закон.
        Варшавский в который раз начинает шагать по кабинету. Круг за кругом, те же картины: стена, стена, стена, окно. Кабинет по площади больше, чем у многих людей квартиры, но это неважно. Стены везде стены. Можно настроить их так, чтобы по ним плавали рыбки, или летели облака, или превратить каждую в отдельное обзорное окно с видом на Меркурий. Но Варшавский хочет видеть именно то, чем они на самом деле являются,- просто стены.
        Ему не хватает власти. Даже будь он на месте Якобсена, ему бы не хватало власти. Потому что власть - это не просто положение в обществе. Это способность полностью подчинить себе общество, ограничить мышление и воображение индивидуумов. Диктатура - это единственная форма настоящей власти. К сожалению, Варшавский не может себе такого позволить. Общественное мнение имеет большее влияние, чем прямой указ президента.

«Легализовать эвтаназию по отношению к больным вринклом!» - говорит Варшавский.
«Нет!» - восклицают массы. И их мнение перевешивает.
        Он бьёт кулаком по раскрытой ладони другой руки. Вряд ли встреча с прессой что-либо изменит. Но это без всяких сомнений правильный шаг.

2
        Его уже ждёт автомобиль. Всего несколько человек могут передвигаться по Верхней Москве на персональном транспорте, и он в их числе. Дверь открывается, Варшавский садится. До площади Лифтов - пять минут.
        Он может не командовать вслух: автомобиль синхронизирован с чипом Варшавского и уже знает, куда ехать. Где-то недалеко - невидимая охрана. Возможно, в проезжающих мимо такси, возможно - на крышах зданий, возможно - среди прохожих. Охрана не должна быть заметной. Если её может заметить охраняемый, её заметит и нападающий.
        Максим сидит напротив.
        - До встречи более четырёх часов,- говорит он.- Зачем мы выезжаем так рано?
        Варшавский просто хочет прогуляться по Нижней Москве. Пресс-конференция будет проходить в Барселоне, он сам выбрал этот город. От Москвы до Барселоны - час, не более. Почему не Москва? Потому что нужно, чтобы Якобсен обратил на пресс-конференцию самое пристальное внимание. Голос Якобсена много значит.
        Варшавскому хочется пройтись по Волхонке мимо Храма Христа Спасителя, потом по Моховой и - спуститься в Мемориал метро. Он всегда любил бродить по Мемориалу метро, по этим огромным подземным дворцам, между которыми уже много лет курсируют не поезда, а лёгкие мобили. В принципе, метро можно использовать и как средство транспорта, но в первую очередь это музей. В юности, ещё студентом, Варшавский очень любил «Площадь революции», скульптуры шестисотлетней давности, стёртый нос собаки пограничника и винтовку девушки-стрелка.
        Нос собаки до сих пор реставрируют каждые двадцать лет, потому что он постепенно исчезает, оставаясь на руках многочисленных охотников за удачей. При этой мысли Варшавский улыбается.
        Автомобиль останавливается на площади Лифтов.
        Анатолий Филиппович выходит из машины, и в этот момент ему в плечо попадает пуля.
        Его разворачивает, и вторая пуля проходит мимо, и третья тоже, а четвёртая кромсает лицо Максима, который не догадался пригнуться, за ней следуют пятая и шестая, но Варшавский уже лежит на полу, начинается паника, и страж порядка в форме оттаскивает его в сторону.
        Первая мысль Варшавского: почему не уследили? Как пропустили?
        Плечо отдаёт тупой болью.
        Вторая мысль Варшавского: пулевое оружие, запрещённое к использованию в космосе. Каким образом его сумели доставить?
        Пули летят бесшумно, только бьются стёкла машины, и всё. Пули летят над головой Варшавского, мчатся куда-то дальше, и в толпе слышны крики боли.
        А потом поток пуль прекращается. Всё это происходит очень медленно, точно с первого выстрела прошло не несколько секунд, а несколько часов. Варшавский лежит на земле, потому что вставать пока что опасно.
        - Всё в порядке, он ликвидирован,- слышится чей-то голос.
        Это про кого? Про убийцу или про Варшавского?
        Анатолий Филиппович поднимается. Плечо болит нестерпимо. Толпа поредела, разбежалась. Тут и там - тела. На глаз - шесть или семь человек. Около машины лежит Максим. Варшавский подходит к телу, садится на корточки. Максим лежит лицом вниз. На его затылке - точка выхода пули, окровавленное отверстие.
        Подбегают двое мужчин в штатском.
        - Господин Варшавский, с вами всё в порядке?
        Нет, со мной не всё в порядке. У меня пуля в плече.
        Вокруг уже суетятся санитары и полицейские. Варшавского сажают в салон индивидуального передвижного медцентра. Робоврач тут же вводит ему обезболивающее, сканер просвечивает в поисках пули.
        У Варшавского есть две идеи о причинах покушения и его заказчиках. Одна связана с его политической деятельностью в целом. Другая - с запланированной пресс-конференцией.
        Вторая версия более веская. Но как сумели точно рассчитать время его появления на площади? Ведь они выехали на два часа раньше запланированного… Вероятно, снайпер ждал на точке с самого утра.
        Пуля прошла навылет. Робоврач уже разрезал костюм и восстанавливает ткани и кожу.
        Рядом с Варшавским появляется полицейский.
        - Господин Варшавский, могу я задать вам несколько вопросов?
        - Не здесь.
        - Хорошо, господин Варшавский.
        Полицейский хочет отойти, но Анатолий Филиппович его останавливает.
        - Простите, у меня есть один вопрос к вам.
        - Да, господин Варшавский?
        Хорошо быть влиятельным и известным. Все тебя знают и стремятся оказать какую-нибудь услугу. С другой стороны, есть люди, которые в тебя стреляют.
        - Снайпера поймали?
        - Автоматическая система. Пулемёт системы CSR-24K. Судя по всему, запрограммированный индивидуально на вас. Он продолжал бы стрелять, пока не убил бы вас.
        - Но он же не убил.
        - Очень хорошо сработал ваш охранник, кажется, Ластовский. Вырубил импульсником.
        Вообще-то, в космосе и импульсники могут носить только представители полиции. Но для охранников министра сделали исключение.
        Ластовского министр не знает. Охрану нанимает не он, не он и следит за её действиями.
        - Кстати, где Перцов?
        Перцов - начальник охраны, полный мужчина лет пятидесяти на вид (на самом деле ему под восемьдесят). Он намеренно не сбрасывает свою полноту: его жене нравятся мужчины в теле.
        Начальник охраны словно чувствует, что шеф его упомянул. Он тут же появляется; полицейский куда-то пропадает.
        - Перцов, вы прокололись.
        Тот растерян. Да, это его ошибка. А если бы первая пуля попала не в плечо, а в сердце? Если бы она не развернула Варшавского и не бросила его на землю?
        - Да, Анатолий Филиппович.
        Повинная - это не то, чего ожидает министр. Ещё меньше он ожидает оправданий. Место Перцова под солнцем напрямую зависит от того, что он сейчас скажет. Варшавский демонстративно молчит. Робоврач уже заканчивает обрабатывать рану. Крошечные нанороботы заживят её за несколько дней.
        - Это был CSR-24K. Замаскированный профессионалами высокого класса. Снаружи было только дуло, причём оно смотрело не из окна, а из заранее проделанной в стене здания щели. Внутреннее помещение - техническое, там стоят сервера местного дата-центра. Пытаемся отследить, кто сумел незаметно доставить оружие в дата-центр, а там раскрутим клубок до самой Земли.
        - Да-а…- протягивает Варшавский.- Лучше расскажите мне, как это вы, тоже, кстати, профессионалы высокого класса, умудрились прозевать покушение?
        - Если честно, я и подумать не мог, что в Верхнюю Москву сумели доставить огнестрельное оружие.
        Робоврач заканчивает. Варшавский поднимается и выходит из передвижного медцентра. Перцов - за ним.
        - Если честно, Перцов, вы слишком расслабились. Мы в Москве. В Москве - Верхней ли, Нижней - можно достать всё, что угодно. Если кто-то захочет купить ядерную боеголовку и взорвать её перед Кремлём, он это сделает, не сомневайтесь.
        Перцов угрюмо молчит.
        - Я не буду вас увольнять или понижать, Перцов, потому что это глупо. Но сегодняшний день должен стать для вас уроком, которого вы никогда не забудете.
        Толстяк кивает.
        - Да, Анатолий Филиппович.
        Варшавский трогает рукой простреленный, а затем разрезанный пиджак. Максима рядом нет, некого отправить за новым. Теперь уже не до прогулок по Москве. В нижнем городе гораздо опаснее.
        - Перцов!- командует министр.
        - Да, Анатолий Филиппович.
        - Пошли кого-нибудь из своих перцев за новым костюмом. И рубашкой. Мой индивидуальный код ты знаешь.
        По индивидуальному коду компьютер выдаст размеры.
        Перцов тут же бежит исполнять.
        Самое смешное, что этот толстяк действительно профессионал. Он может грамотно организовать даже охрану президентского дворца, если понадобится. И сработали охранники очень быстро - обнаружили место, откуда велась стрельба, и обезвредили автоматический пулемёт за считаные секунды. Но поругать их для профилактики следовало.
        Варшавский идёт к лифтам. Откуда-то возникает полицейский, а с ним - ещё один охранник.
        - Господин Варшавский, когда вы сможете дать показания?- спрашивает полицейский.
        - Завтра буду у вас. Утром.
        - Хорошо.
        Никаких бумаг и процедур. Всё зафиксировано камерами и датчиками. Тем более непонятно, как удалось установить пулемёт.
        Теперь второй диалог - с охранником.
        - Анатолий Филиппович, мы продолжаем движение?
        Вот это вопрос профессионала. Ничего парень. Квадратная челюсть, хищный взгляд.
        - Да.
        Охранник поднимает руку, подавая знак остальным. Среди людей, оставшихся на площади, полицейских и санитаров, Варшавский может опознать разве что одного человека из своей охраны. Остальные невидимы.
        Он идёт к неприметному зданию, около которого первоначально остановилась машина. Охранник с квадратной челюстью - за ним.
        - Вы уже не будете невидимым?- спрашивает парня Варшавский.
        - Вплоть до Земли, в лифте. Там вас примет нижняя группа. Она предупреждена.
        - Хорошо.
        Вход в здание - по индивидуальному контролю. Сканер пропускает Варшавского и охранника. Через это здание можно пройти к личному лифту министра.
        Если бы это было возможно, он сделал бы лифт прямо из своего кабинета. Но лифты могут находиться только в одном месте, на площади Лифтов.
        Лестница вниз, коридор, ещё один охранник здоровается с ним, коридор, лифт.
        Они заходят в небольшую комнату с диваном и двумя креслами. Спуск займёт около десяти минут. Варшавский садится, охранник становится лицом к двери.
        Надо позвонить Майе, вспоминает министр.
        Но сначала - встреча с общественностью.

3
        Вринкл (болезнь Камбрена, синдром Приска, спонгиозная дегенерация класса I)- неизлечимое дегенеративное заболевание центральной нервной системы неизвестной этиологии. Характеризуется прогрессирующим поражением двигательных нейронов и фасцикуляциями (быстрыми, неритмичными сокращениями пучков мышечных волокон), подобно боковому амиотрофическому склерозу, но в отличие от последнего не сопровождается парезом конечностей и атрофией мышц.
        Этиология. Изначальное предположение - аутосомно-рецессивно наследуемая мутация патологического гена в длинном плече двенадцатой хромосомы. Предположение не подтверждено клиническими исследованиями. Заразность заболевания также не подтверждена. Возникновение вринкла - спонтанное, без следов предрасположенности со стороны больного. Закономерности в распространении болезни нет. Обсуждается роль вирусов, иммунологических и метаболических нарушений.
        Клиническая картина. Первые симптомы обычно появляются на третьем или четвертом десятилетии жизни, но могут возникать и раньше. Зафиксировано шесть случаев проявления симптомов вринкла у детей в возрасте до десяти лет. Течение болезни прогрессирующее, с периодами ремиссий и обострений. На первой стадии характеризуется множественными моторными тиками. Тики возникают внезапно в виде повторяющихся, однообразных, неритмичных движений с участием отдельных групп мышц. На более поздних стадиях характеризуется сочетанием прогрессирующего хореического гиперкинеза и психических расстройств. Также проявляется атаксия при ходьбе, нарушение почерка, дизартрия, слабость в ногах, нарушение или потеря слуха. В некоторых случаях отмечены признаки дисфункции мозжечка, тремор, хорея-атетоз, шизофреноподобный психоз.
        Лечение. Эффективного лечения заболевания не существует. Способов замедления течения заболевания не обнаружено. Симптоматическая терапия никакого воздействия на ход болезни не оказывает.
        Влияние анабиоза. Анабиоз способен продлить жизнь больного вринклом максимум на два-три года. Через указанный срок больной умирает: его жизненные процессы полностью прекращаются непосредственно внутри анабиозиса. Официальная наука не может найти объяснение этому явлению. Опыты с погружением больных вринклом в анабиоз по их собственному желанию продолжаются.
        Прогноз. Неблагоприятный, средняя продолжительность жизни с начала прогрессирования заболевания от одного года до трёх лет.
        Смерть наступает по неопределённой причине без какого-либо заметного изменения клинической картины накануне.
        Болезнь впервые описана американским неврологом Сетоном Камбреном в 2453 году и исследована группой учёных медицинского факультета Гарвардского университета под руководством Марка Приска. Приск сравнил вринкл с известным с двадцатого века заболеванием - спонгиозной дегенерацией белого вещества мозга - и обозначил классы для подобного рода заболеваний. Вринкл условно классифицирован по I классу.
        Основой диагностики является картина болезни. Диагноз заболевания подтверждается наличием мимических морщин особой формы на лице и шее больного; снижением содержания меди в сыворотке ниже восьмидесяти микрограммов на сто миллилитров; повышением экскреции меди с мочой более ста микрограммов в сутки, а также шизофренией и острыми симптоматическими психозами.

4
        У лифта Варшавского ждут несколько человек в штатском.
        - Я полагаю, теперь лучше быть заметными,- говорит один из них.
        Это Шнайдер, заместитель Перцова. Перцов работает преимущественно в космосе, Шнайдер - на Земле. Часть охраны спустилась вместе с Варшавским - на общественных лифтах.
        - Согласен.
        Варшавский уверенно идёт вперёд. Отсутствие Максима причиняет некоторые неудобства, но Варшавский давно научился отключать эмоции во время работы. Он произнесёт проникновенную речь на похоронах помощника, пошлёт подарки его близким, но позже. Сегодня основная задача Варшавского - это пресс-конференция, последняя работа Максима.
        - Как тебя зовут?
        Он обращается к парню с квадратной челюстью, который сопровождал его в лифте.
        - Алексей.
        - Прекрасно, Алексей. Тебе придётся временно переквалифицироваться из моего охранника в моего секретаря.
        - Не проблема.
        Варшавскому нравится некоторая наглость и простота парня. В ней чувствуется надёжность и железная хватка. Министр неожиданно понимает, насколько раздражающим было подобострастие Максима.
        Автомобиль ждёт министра на выходе из здания. Охранник Алексей несколько колеблется перед тем, как сесть в машину шефа.
        - Садись,- Варшавский указывает на сиденье напротив.
        Охранник осматривает окрестности, хотя все возможные точки обстрела проверены. Затем садится в машину.
        - Сегодня всё просто, Алексей. Твоя единственная задача - находиться около меня и исполнять различные не очень сложные поручения. Например, найти кого-либо и договориться с ним о встрече со мной.
        Из боковой панели автомобиля выезжают очки виртуальной реальности.
        - Сейчас я пропишу тебе доступ, чтобы ты временно числился не охранником, а личным секретарём.
        Поисками нового секретаря придётся заниматься завтра-послезавтра. Сегодня не до этого. В какой-то мере жаль, что он во всём полагался на Максима и не подобрал тому заместителя. Но на один день способностей этого Алексея должно хватить.
        Варшавский мысленно диктует коды и разрешения программе. Находит данные об Алексее.
        Алексей Вершков, двадцать пять лет, заочно заканчивает МГИМО; временно работает в охране. Мастер рукопашного боя, специализируется по самбо. Разряд по стрельбе из огнестрельного оружия. Разряд по обращению с лучевым оружием. Ещё несколько разрядов по боевым и спортивным дисциплинам. Молодец парень, способный. Посмотрим, как проявит себя в деле, студент-международник.
        Анатолий Филиппович устанавливает для Вершкова необходимые разрешения и уровни доступа.
        - Всё,- говорит он, отпуская электронного помощника,- теперь ты числишься моим секретарём. Испытательный срок - два дня. Теоретически человек с неоконченным образованием и твоим опытом не может находиться на такой должности. У тебя есть ровно два дня, чтобы продемонстрировать мне нечто экстраординарное.
        - Спасибо, Анатолий Филиппович,- кивает Алексей с лёгкой улыбкой.- Но я лучше останусь охранником. Точнее, вернусь к этой работе через два дня.
        Не карьерист, думает Варшавский. Хорошо.
        Машина останавливается.
        - Аэропорт,- говорит Вершков.
        Двери открываются. В десяти шагах от машины - индивидуальный флаер Варшавского. Люди из охраны повсюду. Следящие камеры и сканеры - тоже, но электроника никогда не сможет заменить человека.
        Во флаере снова они вдвоём. Остальная охрана - на флаерах сопровождения: два позади, два по бокам, по одному сверху и снизу. Все - на должном расстоянии, чтобы обеспечить пространство для манёвра.
        - Барселона, площадь Каталонии.
        В Москве флаерам запрещено появляться в центре города, для них есть специальные порты на фиксированном расстоянии от Кремля. В Барселоне таких ограничений нет.
        Флаер поднимается в воздух.
        - Анатолий Филиппович, есть ли список вопросов?
        - Нет.
        Список вопросов - это для показухи, когда нужно отвечать гладко. Зритель легко просчитывает, на какие вопросы давно заготовлен ответ. Поэтому Варшавский старается избегать заранее написанных речей и ответов. У него в штате нет спичрайтеров. Он прекрасно умеет импровизировать.
        Они летят молча. Алексей напряжён. Чувствует ответственность.
        - Алексей,- прерывает Варшавский молчание.- А что вы думаете о нашем законопроекте? О легализации опытов на людях?
        Охранник смущается.
        - Не беспокойтесь, Алексей. Это не повлияет на моё решение относительно вас. Мне просто интересно мнение стороннего человека.
        - Я думаю,- охранник делает паузу,- что это неправильно. Человек имеет право на выбор.
        - Спасибо.
        Варшавский не намеревается что-либо доказывать или спорить. Доказательства - это для журналистов. Его просто интересовало мнение новоявленного секретаря.
        Площадь Каталонии - огромная. Её перестраивали и обновляли не раз. Старые здания сохранились только с одной её стороны. Со стороны района Эшампле над городом возвышается титанический зал да Гама. Да Гама - не мореплаватель эпохи Великих географических открытий. Да Гама был архитектором, который в двадцать пятом веке построил это стальное чудовище, уродующее облик старинного города. Ильдефонс Серда и Антонио Гауди перевернулись в своих могилах, когда руководство города утвердило проект да Гамы и выделило под него финансирование.
        Но, как ни крути, это один из самых больших залов в Европе. Конференции, концерты, лекции - всё сваливается на зал да Гама.
        Под пресс-конференцию Варшавского выделен третий зал, не большой и не маленький. На пять тысяч мест. Хватит и для журналистов, и для телевизионщиков, и для охраны. Из парка флаеров прямой подземный коридор ведёт в нижнюю часть зала да Гама. Они идут туда, хотя до пресс-конференции ещё больше часа.
        Подземные соединения - это очень удобно. Никаких проблем с толпой. Никаких проблем с сумасшедшими. Абсолютное спокойствие и уверенность в себе.
        Варшавский не думает о предстоящей конференции. На неё аккредитованы журналисты из всех мыслимых и немыслимых СМИ мира. Но вопросы их вряд ли будут нестандартными. Они не потребуют от Варшавского серьёзного напряжения. Гораздо более его интересует вопрос, кому была выгодна его смерть. Конечно, его ненавидят многие. Общественность вопит, что он возрождает фашизм, что он превращает человека в подопытную крысу, что он совершенно не уделяет времени своим прямым обязанностям - регуляции космической отрасли. Но общественность - ничто. Для организации подобного покушения, даже для доставки автоматического пулемёта в Верхнюю Москву нужно иметь серьёзные деньги и связи. Это не мелкая сошка.
        Может, это старик Якобсен? Или президент России Кармашев, который давно уже стал пешкой в цепких руках Якобсена?
        Вряд ли. Если бы его хотели убрать сверху, его бы убрали политическими методами. Во власти Якобсена обеспечить Варшавскому импичмент и снять со всех государственных постов.
        Может, дело в деньгах? Кому он перешёл дорогу? Или ещё не перешёл, но перейдёт в процессе борьбы за прогрессивные медицинские идеи.
        Кстати, да. Медицинские идеи. Деньги, вращающиеся в медицинской отрасли, очень велики. Огромны. Но даже если его действия позволят приблизиться к открытию средства от вринкла, это ничего не изменит. Никаких псевдолекарств от вринкла сегодня не существует, никто не потеряет на этом. Наоборот, компания, попавшая в первые ряды производителей подобного средства, обогатится.
        Мысли Варшавского прерывает реплика Алексея.
        - Прибыли, Анатолий Филиппович.
        Перед ними - двери личного кабинета министра в комплексе да Гама. Две небольшие комнаты, где можно подготовиться к выступлению.
        Алексей идёт вперёд вместе с другим охранником, чтобы «прощупать» помещение.
        Мысли о покушении остаются позади. Скоро придёт время решительных действий, и нужно сосредоточиться.
        Варшавский садится в кресло и смотрит на работающих охранников.
        Как всё сложно, боже мой. Как же всё сложно.

5
        Зал на пять тысяч человек кажется очень маленьким. Журналист на журналисте, представители сетевых СМИ, визуальных СМИ, аудиальных СМИ, генераторы прямого информационного контента, поставляемого в энточипы, ведущие блогов, общественные деятели - все здесь. На самом деле они не хотят ничего знать об эвтаназии, опытах на людях и законопроектах Варшавского. Единственное, что им нужно,- это смешать его с грязью, выставить сволочью, а потом сделать сенсационный материал о том, какой мразью оказался министр дел ближнего космоса, МДБК, который полез не в свою отрасль и устроил в ней шабаш.
        Варшавский смотрит на заполненный зал через прозрачную с одной стороны стену.
        - Вы готовы, Анатолий Филиппович?- спрашивает Алексей.
        - Да.
        В зале его ждёт кафедра - он может и должен провести всю пресс-конференцию стоя. Даже если она продлится пять часов. Даже десять. Все министры сидят, а он - стоит, и это работает на его имидж несгибаемого человека.
        Варшавский идёт твёрдо - его походку должны отметить журналисты в зале. В обыденной жизни так ходить неудобно: чеканя шаг, глядя прямо перед собой, демонстрируя собственную значимость и силу.
        Двери тут не традиционные, а силовые. Внешне поле выглядит точно как обычная деревянная дверь, но при появлении министра оно растворяется в воздухе, и через несколько секунд он стоит перед необъятным залом. Гром аплодисментов. Такое ощущение, что он собирается петь и танцевать, а не отвечать на каверзные вопросы.
        - Добрый день!- произносит Варшавский.
        Он обводит взглядом весь зал, показывая, что рад всех видеть. Электронные переводчики шепчут журналистам приветствия на их языках.
        - Это первая моя пресс-конференция за прошедший год. Или даже за два года - это неважно. Важно то, что сегодня я готов ответить на все вопросы, которые волнуют вас, ваших зрителей и читателей.
        Камер не видно, но пресс-конференция снимается и транслируется в сеть в прямом эфире.
        - Ещё во время предыдущей пресс-конференции я сформулировал для себя цели и задачи нашей встречи. Они заключаются в том, чтобы вы могли получить чистую, незамутнённую информацию о том, что вас интересует и при этом касается моей политической деятельности, будь то дела внешнего космоса…
        Тут он демонстративно молчит.
        - …или насущные проблемы медицинского характера.
        Слишком расплывчато, господин министр. Слишком обтекаемо.
        - То есть проблемы борьбы с вринклом.
        В зале - гул, шушуканье. Будто вы сами этого не знаете, лицемеры.
        - Прошло время, но эти цели и задачи не только не утратили своей значимости, но даже обрели новый смысл, поскольку мировое информационное пространство для этой тематики долгое время было просто закрытым. Сегодня же, к сожалению, в него целенаправленно закачивается поток бессовестной лжи, дезинформации, а порой и откровенных нелепостей. Всё это предназначается вам, и цель инициаторов этой кампании ясна - убедить людей в ошибочности моих суждений, унизить меня, убедить вас в том…
        Здесь он делает самую важную паузу. Все предыдущие слова были не более чем вступлением.
        - …что вринкл неизлечим!
        Гул, отдельные аплодисменты, шебаршение.
        И Варшавский наносит последний удар - в прямом смысле слова. Он бьёт кулаком по столу и взрывает зал:
        - Вринкл! Излечим!
        Это то, чего они ждали. Эпатажа. Получите, это для вас. Варшавский торжествует. Несколько простых слов - и эмоции направлены в верное русло. Теперь вопросы будут задавать только откровенные недоброжелатели. Таких половина зала.
        - Прошу всех успокоиться,- громко произносит Варшавский.- Теперь я жду ваших вопросов.
        Раньше перед пресс-конференциями говорилось: просим задавать только один вопрос от каждого СМИ. Сегодня всё проще. Как только представитель задал вопрос, выслушал ответ и сел на место, его микрофон отключается. Повторно никто не встанет и не перебьёт коллегу. Собственно, поэтому боятся и перебивать: робот воспримет это как вопрос и отключит микрофон. Жестоко, но позволяет соблюдать регламент. Микрофонов не видно: они встроены в столики журналистов.
        Звучит сигнал. Журналисты тренируют реакцию, как можно быстрее пытаясь нажать на кнопку перед собой. Чувствительность - до 0,0000001 секунды. Порядок нажатия на кнопки определяет порядок вопросов. Кто-то видит перед собой число «пять». Кто-то - «пять тысяч». Последнему не повезло - он не сможет задать свой вопрос. Многие снимают вопросы, когда коллега задаёт такой же вопрос. Или меняют их на другие.
        Они представляются, но Варшавский не запоминает, кто они и откуда. Незнакомые названия блогов, телеканалов, информационных центров и агентств. Женщины, мужчины, какие-то бесполые персонажи. Вопросы исходят не от личностей, а из толпы. Толпа хочет всё знать. Биомасса под названием «общество».
        - Объясните, пожалуйста, для непосвящённых, в чём отличие вашего законопроекта об опытах на людях от существующей практики. Все фармакологические корпорации проводят испытания на объектах с их согласия и за определённую плату…
        - Есть вещи, которые нельзя испытать на человеке, потому что это противоречит морально-этическим нормам. Мы можем испытывать транквилизаторы, стимуляторы, различные средства, которые заведомо безопасны и максимум что могут вызвать - лёгкую аллергическую реакцию и понос. (В зале смеются.) Но для лечения вринкла явно нужны более жёсткие средства. Возможно, средство, которое исцелит больного вринклом, будет смертельным ядом для здорового человека, вы не думали об этом? Вы пытались давать больному вринклом цианид или сакситоксин? Может, это исцелит его? Причём нужны, вероятно, не безопасные для здоровья тысячные доли микрограмма, а огромная доза? Десять граммов? Мы не знаем, потому что не можем проверить это. Яды я привёл для примера. На самом деле система гораздо сложнее.
        - Почему вы взяли на себя вопросы здравоохранения? Чем занимается министр здравоохранения Европы?
        - За последние два года их сменилось полтора десятка. Министерство здравоохранения попросту молчит. Там сидят люди, которые боятся ответственности. Боятся неудачи. А я ручаюсь за успех и потому ничего не боюсь. Я взял на себя ответственность, потому что больше никто не посмел её взять. Кроме того, как действительный министр, я могу вынести на Совет Европы абсолютно любое предложение, даже находящееся вне моей юрисдикции. И я его вынесу, когда меня поддержит Палата депутатов ближнего космоса.
        - Вы уверены, что вас поддержат?
        - Даже если бы я не был уверен, это стоит того, чтобы пойти на риск. Но я уверен.
        - Как к этому законопроекту отнесётся президент Якобсен?
        - Я не знаю. Я не обсуждал с ним этот вопрос.
        - Господин Варшавский! Сегодня во многих государствах действует закон об активной эвтаназии, который разрешает эту процедуру в случае крайней необходимости. Чем отличается ваша инициатива и почему она вызывает такой протест общественности?
        Вопросы, подобные этому, звучат чаще всего. Журналисты уже сто тысяч раз перебрали законопроект по косточкам, но на каждом новом публичном выступлении Варшавский должен опять всё рассказать - для тех, кто успел забыть.
        - Я уже не раз рассказывал об этом. Но если это необходимо для прямой трансляции, я расскажу ещё раз. Под современный закон об эвтаназии не попадают больные вринклом, поскольку они являются дееспособными и не имеют опекунов, которые могли бы решить вопрос за них. Они не дети и должны принимать решение самостоятельно. Но вот проблема: здоровый физически самоубийца может забраться на крышу и уйти из этого мира. Если его спасают, его излечивают. Но больной вринклом на той стадии, когда смерть кажется важнее жизни, уже не дееспособен. Он просто не может уйти, потому что не знает, нужно ли ему это. И страдает последний год своего существования. Законопроект предполагает в первую очередь эвтаназию больных вринклом на определённой стадии без согласия самого больного - по требованию родственников и врачей.
        Это провокационный ответ на провокационный вопрос. Зал шумит.
        - А вам не кажется, что подобный закон может привести к многочисленным злоупотреблениям?
        - Согласен. Именно поэтому разработка законопроекта идёт уже несколько лет и не прекращается ни на минуту. Нужно жесточайшим образом прикрыть все возможные лазейки. Но это технический вопрос. Я могу гарантировать, что никаких злоупотреблений не будет. Более того, опережу следующий возможный вопрос. Особое внимание будет уделено коррупции в медицинской среде и ликвидации всех возможностей взяточничества в угоду родственникам больного.
        Поднимается молодой человек с чудовищным зелёным ирокезом. Явно представитель какого-то молодёжного объединения.
        - Ладно с эвтаназией,- говорит он развязно.- Она и так есть в той или иной форме. А вот опыты на людях. Как вы собираетесь законодательно обосновать, кто может быть подвергнут опытам, а кто - нет? Меня вот заберут сегодня и будут на мне проверять цианид без моего согласия, а?
        Залу нравится подход молодого человека. Раздаются редкие аплодисменты.
        - Нет,- возражает Варшавский.- Вы не правы. Никто и никогда не возьмёт здорового человека и не будет ставить на нём опыты. Для опытов будут использоваться только тяжёло больные вринклом люди. Те самые, которые могут быть в случае необходимости и по требованию родственников и врачей подвергнуты эвтаназии. Возможно, будет немало добровольцев, готовых рискнуть ради науки. И, кстати, ради собственного спасения. Ведь кто-то станет первым излеченным. Кто-то из подопытных.
        Зал бурлит и негодует.
        Следующий вопрос - от средних лет женщины с визгливым голосом. Истеричка, думает Варшавский.
        - А вам не кажется, что это просто аморально? Что это - фашизм?
        Перед ответом Варшавский делает паузу.
        - Я расскажу вам историю человека по имени Андрей Везалий, придворного медика королей Карла Пятого и Филиппа Второго Испанского. Андрей Везалий жил в шестнадцатом веке и вопреки догматам церкви и запретам инквизиции первым стал исследовать человеческое тело, вскрывая умерших. Во времена Везалия медицину изучали по трудам Клавдия Галена, который умер ещё во втором веке. Даже явные ошибки Галена не подлежали исправлению: его тексты считались каноническими больше тысячи лет. Гален утверждал, что нижняя челюсть состоит из двух различных костей, описание человеческой руки давал по аналогии с передней лапой обезьяны, а нервы, как писал Гален, исходят из сердца как центра нервной деятельности. Все его ошибки были связаны с невозможностью исследовать тела умерших в Риме той эпохи, когда жил Гален. Гален некритически переносил на человеческий организм то, что наблюдал на примере организмов животных.
        Варшавский неожиданно замечает, что все притихли. Причём молчание это не натужное, когда человек вынужден молчать, потому что говорит старший. Они молчат, потому что им интересно. И Варшавский продолжает:
        - Андрей Везалий был одним из немногих смелых людей, которые посмели нарушить тысячелетнюю гегемонию Галена. Он исправил более двухсот ошибок великого врача прошлого. Как? Он не боялся. Он выкупал у кладбищенского сторожа недавно захороненные трупы; когда у него не было денег, он выкрадывал их. И работал, работал, работал в своём анатомическом театре. Но когда он всё-таки добился издания своего научного труда «О строении человеческого тела», основанного на реальных исследованиях, а не на предположениях, оказалось, что общественность его не принимает. Это была не просто критика, это была травля. Безумным называли человека, который осмелился подрывать устои, критикуя и опровергая великого Галена. Даже его ученик Сильвий выступил против Везалия с памфлетом «Защита против клеветы на анатомические работы Гиппократа и Галена со стороны некоего безумца». Надо сказать, что Везалий сделал много ошибок. Во многих вещах, в частности, в описании кровообращения он следовал доктрине Галена, заслуги которого перед медициной всё же нельзя не оценить. Больше всего времени и места Везалий уделил исследованию
скелета и мышц. Но я веду речь вовсе не о достоинствах книги Везалия, а о её роли в истории. Вопреки всем догматам и законам Андрей Везалий совершил невероятное. Он положил начало современной анатомии - той самой, благодаря которой мы с вами живём по две сотни лет, а не по шестьдесят. Благодаря которой мы справились со всеми существующими болезнями, кроме вринкла. Настала новая эра. Везалий совершил свою революцию более тысячи лет назад и жестоко поплатился за это. Инквизиция не простила его. В наше время нет инквизиции, которая могла бы уничтожить человека физически. Но есть вы - общественность. Вы можете стереть меня в порошок, не прикасаясь к моему телу даже пальцем. Вы можете завтра же написать такие слова, после которых я буду вынужден покинуть свой пост и кануть в безвестность. Всё это в вашей власти. Но когда вы заболеете вринклом, или ваш отец, или ваш сын, вот тогда вы спросите: почему мы не научились лечить эту чуму двадцать седьмого века? (В зале - гул, шум.) Почему всемогущий человек не может победить последнюю болезнь в своей истории? Почему - вы зададите этот вопрос, ощупывая мимические
морщины на собственном лице!
        Это высшая точка, кульминация речи. Варшавский торжествует: он сумел превратить пресс-конференцию в сольное выступление. Он заставил их думать. И многие из них, живо представив себе собственное лицо, изувеченное вринклом, изменяют свою точку зрения. А они - четвёртая власть. Власть, которая имеет больше влияния, чем первая, вторая и третья вместе взятые.
        - Потому что,- спокойно и негромко отвечает Варшавский на свой же вопрос,- вы сами запретили искать от него лекарство. Вы сказали: это аморально. Вы осудили Андрея Везалия на смерть, чтобы он не мог продолжать свои исследования. Этим вы и приговорили к смерти всех заболевших вринклом. Поздравьте себя. Что же, если вы так хотите - это аморально.
        И всё, больше ничего говорить не нужно. Он профессионально сорвал пресс-конференцию. Нет, она будет продолжаться, но вопросы будут не очень значимые, аккуратные, неострые. Может быть, связанные с Министерством дел ближнего космоса. Может быть, с продлением полномочий Варшавского на посту министра. Это уже так - не вопросы, а игрушки. Главное он сказал. Прямой эфир назад не перемотаешь. Кроме того, уже через несколько часов материалы, основанные на этой пресс-конференции, появятся и в других СМИ, помимо визуальных. И снежный ком начнёт набирать скорость.

6
        Из зала Варшавский выходит триумфатором. Вопросы второй половины пресс-конференции были ничего не значащими, как он и предполагал. Это ещё не полная победа, но заметный шаг вперёд.
        Наверняка в зале были люди, которые бы не побоялись снова поднять медицинскую тему, но до них попросту не дошла очередь. Не повезло.
        Охранник-секретарь Алексей идёт справа, чуть позади Варшавского.
        - Видишь,- говорит министр,- всё очень просто.
        - Потому что я выполнял обязанности охранника, а не секретаря.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Я искал угрозу. Вы не дали мне ни одного поручения, и я делал то, что обязан делать.
        Варшавский усмехается.
        - Да, конечно. Ладно.
        Кто-то подходит к Варшавскому, кто-то говорит комплименты. Льстецы всегда льнут к победителю.
        В это время раздаётся звонок по комму.
        Личный код Варшавского знают очень мало людей. Три ближайших друга, Майя, ещё несколько родственников. И ещё пять-шесть человек, которых он прекрасно знает. На этот раз вызов исходит из неопределяемого источника. Ничего, пустота. Просто звонок. Непонятно от кого.
        Заблокировать автоопределение кода может только очень влиятельный человек.
        - Да,- отвечает Варшавский.
        - Добрый день, господин Варшавский.
        Голос незнакомый. Язык - русский, с небольшим акцентом.
        - С кем имею честь разговаривать?
        - Меня зовут Камиль Эйткен, я личный секретарь господина Президента Джейкоба Якобсена. Мы дважды встречались с вами. Я спешу поздравить вас с великолепным выступлением и успехом вашей пресс-конференции, а также передать вам поздравления господина Президента.
        Варшавский знает, кто такой Эйткен. Он как камерленго при Папе Римском. Человек, который знает каждый шаг Якобсена, единственный, с кем Президент Европы встречается в течение последнего года. Тот, кто несёт волю Президента народу. Тот, кто голосует за Президента, если тот не может явиться сам, кто пробует его пищу, кто подтирает его задницу, чёрт подери. Сам Эйткен также появляется на публике крайне редко. Он никогда не даёт интервью, не присутствует на светских собраниях и заседаниях Совета Европы. Это серый кардинал, именно так.
        - Спасибо, господин Эйткен. Мне очень льстит ваша похвала и похвала господина Президента.
        Эйткен едва слышно прокашливается.
        - Я не буду зря тратить ваше время, господин Варшавский. Господин Президент Европы хочет встретиться с вами. Лично.
        Вот это да. Последний раз Варшавский удостаивался личной аудиенции у Президента Европы около двух лет назад, а видел его на заседании Совета Европы полтора года назад. Если Варшавский не ошибается, Якобсен уже полгода вообще никого не принимает по причине возраста и плохого самочувствия. Говорят, ему четыреста лет, и его мозг пересаживали из тела в тело четырежды. Проверить это нельзя: на всех изображениях Якобсен выглядит одинаково старым. И «в реале» - тоже.
        - Господин Президент,- продолжает Эйткен,- хотел бы видеть вас завтра в его бургхальденской резиденции. Адресный код и код связи со мной уже поступили в вашу базу данных. Время - полдень. Ровно полдень. Господин Якобсен не любит опозданий, но не любит и тех, кто приходит чрезмерно рано.
        - Я буду, господин Эйткен.
        - Спасибо, господин Варшавский. Я не сомневался в вас.
        - Простите, господин Эйткен, могу я задать вопрос?
        - Конечно, господин Варшавский.
        - Могу ли я хотя бы примерно представлять себе тему предстоящей беседы, чтобы иметь возможность подготовиться к ней?
        - К сожалению, нет, господин Варшавский. Господин Президент расскажет всё сам.
        - Спасибо, господин Эйткен.
        - Не за что, господин Варшавский. До свидания.
        - До свидания, господин Эйткен.
        Варшавского очень тяготит этот церемонный, искусственный стиль разговора. Ему не нравится через каждые два слова вставлять «господин Эйткен», но таковы нормы общения с тем, кто выше тебя.
        Якобсен - единственный человек, чьё слово перевешивает слово Варшавского. Есть люди, чьё слово равно слову министра дел ближнего космоса, и таких людей довольно много. Но сильнее только Якобсен.
        - Алексей,- говорит Варшавский,- всё-таки у вас будет и секретарская работа. Потому что завтра мы встречаемся с Президентом Якобсеном.
        - Во сколько?
        - В полдень. Ровно. Не позже и не раньше.
        - Отправляемся из…
        - …Нижней Москвы. В половине десятого. Я дам тебе адресный код. Это Бургхальден, Швейцария. А сейчас у меня ещё две встречи.
        - Разрешите узнать, какие?
        - Первая - с дочерью. Она сейчас должна быть в Нижней Москве. Вторая - с полицией в Верхней Москве. Я бы не хотел, чтобы вы были заметны во время первой.
        - Хорошо, Анатолий Филиппович. Мне лететь с вами?
        - Нет. Сейчас в Нижнюю Москву, на Мытищенскую площадку, оттуда - к дочери на Новоалексеевскую.
        - Мы всё обеспечим, Анатолий Филиппович.
        Варшавский чувствует, что на этого парня можно положиться, как ни на кого больше. Уж точно не на Перцова.
        Завтра - решающий день. Завтра он узнает, как относится к его законопроектам Якобсен. От Президента можно вернуться или со щитом, или на щите.
        Со щитом, говорит себе Варшавский. Только со щитом.

7
        Он звонит Майе уже в полёте.
        - Ты дома?
        - Не совсем.
        - Но в Нижней?
        - Да.
        - Я хочу к тебе заскочить, а то уже полторы недели не видно тебя, не слышно.
        - Ну, ты ж знаешь, вся в работе и учёбе. Через полчаса вернусь домой.
        - Я буду у тебя примерно через час.
        - О’кей.
        Пока флаер летит, Варшавский думает о том, что он может рассказать полиции, и приходит к выводу, что ничего. Вообще ничего. Его смерть выгодна огромному количеству влиятельных людей. Слишком много прямых врагов в разных лагерях, речи об их объединении быть не может.
        Он переключается на мысли о дочери. Он знает, что у неё появился, наконец-то, более или менее постоянный молодой человек со смешной фамилией. Более того, она лично просила принять его в лабораторию времени, хотя до этого парень работал где-то в области обслуживания лифтов. Ну и ладно, это совсем небольшой каприз. Умов в лаборатории хватает, а руки лишними не бывают.
        Варшавский гордится дочерью, которая в девятнадцать лет вошла в состав лаборатории, работающей в серьёзнейшем направлении. Честь открытия века, если таковое произойдёт, будет принадлежать в том числе и ей. Впрочем, насколько знает Варшавский, в мире есть ещё ряд лабораторий времени - не менее секретных и не менее серьёзных.
        И она умна. Умна настолько, что может войти в большую политику, стать его преемницей. Варшавский уверен в этом на все сто. Другой вопрос, что Майю не слишком интересуют политические дрязги. Но это поправимо.
        Флаер приземляется, по соседству опускаются флаеры сопровождения. Автомобиль уже ждёт Варшавского. В салоне он один, никто из охранников не присоединяется.
        Дорога до апартаментов Майи занимает около пяти минут.
        Квартира Майи около бывшей «Алексеевской» невелика. Три комнаты. Для дочери министра дел ближнего космоса - практически ничего. Варшавский предлагал ей более престижный район, большую площадь, но Майя отказалась. Уют, сказала она. Самое важное - уют. Поэтому в её гостиной есть камин. Настоящий, с огнём, дровами и брызгами искр на ковёр. Правда, искры - имитация, но от настоящих не отличишь.
        Дверь разблокирована для него. Он входит.
        - С тобой всё нормально?- говорит она с порога.- В тебя стреляли!
        Майя взволнованная, но весёлая и солнечная.
        - Всё в порядке, не попали. А вот Максиму не повезло.
        Он чмокает дочь в щёку.
        - Попали?
        - Убили.
        - Ужас. Уже понятно, кто?
        - Нет, сегодня еду общаться с полицией.
        Майя резко меняет тему.
        - Есть будешь?
        - Буду, почему бы и нет.
        Есть женщины, которые любят готовить. Майя не из таких, она всецело доверяет электронной кухне. Его вкусы - овощной салат, свинина, зелёный лук - Майе хорошо известны.
        Варшавский проходит в кухню. Большое помещение, ворсистый пол, диваны, принимающие форму тела, барная стойка.
        - Как дела?- Он усаживается на диван.
        - Да как обычно. Ты каждый раз задаёшь одни и те же вопросы. Лучше расскажи про покушение.
        - Ты же одинаково отвечаешь на мои одинаковые вопросы. А о покушении пока нечего рассказать. Автоматический пулемёт, датчики. Вышел из машины на площади Лифтов, и тут…
        - В тебя попали?
        - Немного.
        - Больно?
        - Нет, конечно. Заживёт за пару дней.
        - А Максим?..
        - В голову. Такое уже не вылечишь.
        - Ужас.
        Ты слишком беззаботна, моя девочка. Слишком легко ко всему относишься.
        - Давай не будем об этом,- просит Варшавский.- Если что выяснится, я тебе расскажу. Всё в порядке, я жив и не пострадал, если не считать одной царапины. Это обычное дело.
        - Обычное дело - покушение на тебя?
        - Считай что так. Политика.
        - Политика… Смотрела твою пресс-конференцию,- говорит Майя.
        - И как?
        - Внушает. Даже сама поверила.
        - А раньше не верила?
        - Раньше как-то безразлично было. Нужно для науки - значит, нужно для науки.
        Варшавский поднимает на Майю глаза.
        - Майя, а что ты думаешь об этом сама?
        Вот такой ты, Варшавский. Ты даже дочь переводишь на разговор о политике. Тебя на самом деле не интересует ничего, кроме твоей идеи. Ты весь в этой идее, у тебя ничего больше нет, и ты ни в чём больше не нуждаешься.
        - Па, я правда ничего об этом не думаю. Я - историк. И потому работаю в области перемещений во времени. Ты сам это инициировал. Мне интересна музыка середины двадцатого века, металл и романы Милорада Павича. Как я могу сказать тебе что-то о том, что меня совершенно не интересует?
        Варшавский хочет сказать, что отсутствие гражданской позиции - это не очень хорошо, но сдерживается. Его самого тошнит от того, каким он стал на министерском посту.
        - Ладно, я не хотел тебя обидеть.
        Еда появляется на столе.
        - Да я не обиделась. Просто у нас разные взгляды на жизнь, и это не потому что ты на тридцать лет меня старше.
        Варшавский уже ест.
        - Кстати, что твой роман?
        - Ты про что?
        - Про парня со смешной фамилией.
        - Встречаемся. Ничего серьёзного.
        Варшавский чувствует, что Майя врёт. Неосознанно. Даже не отцу, а самой себе. Ничего серьёзного с её стороны, а парень наверняка влюблён по уши.
        Он не знает, о чём говорить с дочерью. Хочется рассказать о предстоящей встрече с Якобсеном, но нельзя, да и неинтересно ей это. Его жизнь превратилась в стандартную череду распоряжений, решений, совещаний, переговоров. Ничего нового уже много лет.
        - Как лаборатория?
        - Какая из?
        - Времени. Про анабиоз, думаю, рассказывать нечего.
        - Ну почему? Я при случае могу собрать и разобрать анабиозис голыми руками. При том, что ты сам знаешь, откуда они у меня растут.
        Варшавский смеётся.
        - А время… Моя роль невелика. То есть я планирую предстоящие испытания. В какое время отправиться, что туда с собой взять, на каком языке разговаривать. Хотя до путешествия ещё далековато.
        - Но движение есть?
        - Едва теплится. Думаю, когда мне стукнет сто лет, как раз можно будет начинать испытания.
        Еда вкусная. Электронный повар редко ошибается.
        Майя хочет вернуться к разговору о покушении, но не решается.
        - Не нужно об этом,- говорит Варшавский.- Правда. Мне не хочется об этом говорить.
        Она кивает.
        - Хорошо.
        Нам не о чем больше говорить, детка. Была мама, но её давно нет. Мама была связующим звеном. Переводчиком с политического на детский. Теперь детский уже не нужен, но переводчика всё равно не хватает. С политического на человеческий.
        Кстати, о покушении. Если бы на пути Варшавского стоял один-единственный конкурент, который мешал бы осуществить задуманное, Варшавский бы не сомневался. Он поступил бы так же. Автоматический пулемёт гораздо надёжнее, чем слова и обещания.
        CSR-24K. Варшавский никогда не слышал такого названия. Нужно спросить вечером.
        - Ты давно был у мамы?
        Полтора года. Но два месяца назад он врал, что недавно.
        - Два месяца.
        - Сходи. Она любила тебя.
        В этих словах чувствуется: «А ты? Ты любил её?»
        - На неделе.
        Майя кивает. Она не верит ему, и в этом права.
        Интересно, из чего делают мясо, которое у него в тарелке. Оно выглядит как мясо и пахнет как мясо. Скорее всего, его выращивают напрямую. Просто клонируют мясных зверей, огромные туши с простейшей системой кровообращения и пищеварения. На вкус они могут быть говядиной, свининой, курицей. Чем угодно.
        Зря он заехал.
        - Па, я тебя люблю,- говорит Майя и проводит рукой по его щеке.- Ты не огорчайся. Это generation gap, пройдёт. Может, я тоже в политики пойду, когда машину времени дострою.
        Он улыбается.
        - Ну вот,- Майя улыбается в ответ.- Так гораздо лучше.
        - Я тоже тебя люблю, девочка,- говорит он.

8
        Господин начальник полиции Верхней Москвы Владимир Саввич Колесниченко внешне похож на Варшавского. Подтянутый, с намечающимся животиком, темноволосый мужчина лет пятидесяти пяти. Хотя на самом деле - гораздо старше. Они с министром сидят в большом кабинете друг напротив друга. Колесниченко - в огромном кресле, где утопает даже его большое тело. Варшавский - на удобном диване.
        Они слишком давно друг друга знают, чтобы разводить официоз.
        - Ну, Анатолий Филиппович, неофициальную часть мы закончили.
        Неофициальная часть - пожимание рук, вопросы из серии «как дочь», «как внуки», комплименты выступлению Варшавского на пресс-конференции.
        - Да,- соглашается Варшавский.
        - Тогда я тебе, Анатолий Филиппович, сейчас расскажу, что произошло, а ты мне расскажешь, почему это произошло.
        Он умный, этот старый лис.
        - Слушаю.
        - Ну, как тебе, наверное, сказали, это автоматический пулемёт системы CSR-24K…
        - Мне незнакома эта модель.
        - И не должна быть. Это не серийная модель. Ты же понимаешь: пулевое оружие сегодня имеет не очень высокую востребованность. Точнее, узкую. Спецоперации определённого свойства и так далее. Когда известно, что террористы в здании вместе с заложниками, весь дом аккуратно усыпляют, причём мгновенно. А вот для убийства кого-то одного, да ещё в окружении, ничего лучше пулевого оружия не придумали. CSR-24K - это экспериментальный образец. Их изготовлено едва ли полсотни. Каждый экземпляр не просто отслеживается электронными методами, но пронумерован механически - микрогравировкой на корпусе и на каждой детали в отдельности. Удалить такую микрогравировку нельзя никак.
        - И?
        - На том пулемёте, из которого тебя пытались застрелить, нет микрогравировки как таковой. Экземпляр не отслеживается по компьютерным базам. Он вообще не должен существовать. Но он существует.
        - Как его пронесли в Верхнюю Москву?
        - Ну, это было просто. Более того, мы уже отследили нескольких исполнителей. По одной детали проносили в течение месяца.
        - Кто?
        - Техники-лифтёры. Разные. Пока отследили двенадцать человек.
        - Они знали, что перевозят?
        - Нет. Каждому хорошо заплатили за один рейс с одной контрабандной деталью. Технический лифт не так строго отслеживается, как пассажирский. Плюс к тому есть подозрение, что охранникам тоже приплатили. Но они отрицают, не докажешь.
        - А камеры?
        - А что на камерах? Сидят охранники с закрытыми глазами. Информация прямо в мозг поступает. Не отследишь, если они что-то намеренно пропустили.
        - Я имею в виду камеры в технических лифтах.
        - По ним и отследили. Первым нашли парня, который корпус пулемёта перевозил. В несколько дежурств перевозил. Сначала контролировал первый ярус, там и оставил до следующего дежурства. Потом ещё четверть пути. Потом ещё. Три недели вёз. Но зато не заметили. Нет ни одной записи, где бы он заходил в лифт на Земле с этим корпусом и выходил с ним же в Верхней Москве. Но всё равно шило в мешке не утаишь, деталь великовата. Когда его отследили, стали целенаправленно остальных отслеживать. Большую часть нашли. Но того, кто, например, спусковой крючок вёз, не найти, конечно. Сканеры на технических выходах часто вообще отключены, так что в кармане можно хоть пакет героина пронести.
        - Меры приняли?
        - Конечно. Теперь эту калитку прикрыли. Жаль, что поздно.
        - Главное, что прикрыли. Хорошо, а что за фирма там была?
        - Дата-центр «Таркус и дочь». Сервера, сервера. Сама фирма находится в Нижней Москве. Ничего особенного, один из многочисленных провайдеров инфопространства. Таких - тысячи. Сервера никто не охраняет. Они просто арендовали никому не нужное помещение и поставили там блоки.
        Варшавский хмурится.
        - Что это за никому не нужное помещение в самом центре города на площади Лифтов?
        - Вот это и выясняется сейчас. Упомянутый Таркус его просто снимает, договор подписан полгода назад. А вот кому оно принадлежит, выяснить пока не удалось.
        Варшавский качает головой.
        - Как же так, Владимир Саввич? В Верхней Москве есть что-то неучтённое?
        - В этом замешан кто-то с самого верха. Это даже не на уровне коррупции, потому что я не представляю, кому нужно дать взятку, чтобы обеспечить полную неотслеживаемость чего-либо тут, наверху. В этом должен быть замешан целый ряд чиновников. Мы проверяем сейчас все инфосистемы и отвечающих за них людей. Имеющих доступ - тоже. Тебя, Анатолий Филиппович, пытались убить с такого верха, что даже для министра дел ближнего космоса - недостижимая вершина…
        Варшавский ухмыляется.
        - Не зарекайся. Если это уровень Якобсена, то он вполне достижим.
        - Может, Якобсена, допускаю. Но может, и выше.
        - Аннар Корфи?
        - Вполне.
        - Корфи старается не иметь дел с космосом.
        - Да. Но он человеколюбив. Он не имеет права вмешиваться во внутриевропейские законы и не может помешать твоим законопроектам. Но убрать тебя - в его силах.
        - Это и есть человеколюбие?
        Колесниченко приближает своё лицо к лицу Варшавского.
        - Ты же понимаешь, Анатолий Филиппович,- тихо говорит он.- Мы с тобой давно уже не люди.
        Он может не продолжать. Да, вы не люди. Вы процессоры. Вы отдаёте команды, которые выполняют другие. Вы не живёте, вы функционируете.
        Люди - это те, над кем вы собираетесь проводить опыты. Те, кто умирает от вринкла.
        - Ладно,- отстраняется Колесниченко.- Теперь я изложу кое-какие свои мысли. И, возможно, задам пару вопросов.
        Варшавский в ожидании.
        - Думаю, вопрос о врагах не имеет смысла. У тебя слишком много врагов. Обычно спрашивают ещё, кто мог знать о пресс-конференции заранее. Но в данном случае о ней знал весь мир. Место для пулемёта было выбрано такое, что ты в любом случае появлялся там регулярно, курсируя между Верхней и Нижней Москвой. Они просто ждали.
        - Думаю, пресс-конференция сработала как детонатор,- говорит Варшавский.
        - Именно. Они решили, что больше терпеть нельзя, и спустили курок. Но они понимали, что шанс у них всего один. И больше такого не будет. А ошибка вышла самая глупая. Автоматический пулемёт дал промах. Ты себе представляешь такое?
        Да, и в самом деле. Варшавский осознаёт, что это какая-то глупость. Если бы его хотели убить, оружие бы сделало это одним выстрелом в глаз. И вторым - в сердце.
        - Слишком неуклюже,- резюмирует он.
        - Именно,- подтверждает Колесниченко.- Слишком наигранно и неуклюже. Слишком много вопросов, на которые нет ответа. Поэтому есть один момент, о котором тебе не стоит сейчас забывать.
        - Какой?
        - Ты должен подумать о безопасности дочери.
        Это следствие твоего эгоизма, Анатолий Филиппович. Вот оно, любуйся. Ты - не под ударом, потому что вокруг тебя телохранители. Потому что твоё драгоценное здоровье оберегают. Потому что ты нужен миру.
        А вот твоя дочь не очень нужна. Просто девочка, которая играет в куклы. Девушка, которая играет в парней. Расставляет их точно кегли и сбивает. Беззаботная, да.
        - Не беспокойся, Анатолий Филиппович. Я приставил к ней пару своих людей. Предупредил, так сказать, твой порыв.
        - Спасибо…
        - Но никогда не забывай о том, что ты не один. А если бы на месте твоего Максима была Майя?
        Варшавский знает, что бы произошло, очень точно знает. Если бы с Майей что-либо случилось, он бы устроил заказчикам персональный ад. Каждому. Они бы умирали медленно, очень страшно.
        Если бы их нашли.
        - Ладно, Анатолий Филиппович. Я тебя не виню. Государственный муж, заботы и хлопоты. Но на то и нужны друзья, чтобы помогать в сложной ситуации. А теперь я задам тебе вопрос. Кому выгодна твоя смерть с финансовой точки зрения? Не с человеческой. С человеческой тебя и так половина мира ненавидит. А вот финансы - это серьёзнее любой ненависти. Ради денег человек пойдёт на всё. Кому выгодна твоя смерть?
        - Я уже думал об этом. Никому.
        - Так уж?
        - Я думал об этом, пока ехал на пресс-конференцию, и во время возвращения. Моя жизнь в любом случае более прибыльна, чем моя смерть.
        - Ладно… Мы и в этом разберёмся. Поднимем документацию, посмотрим…
        Колесниченко трёт рукой лоб.
        - Знаешь, Толя, мне нравится это дело.
        - Что?- Варшавский приподнимается с дивана.
        - Нравится. Когда-то я был простым полицейским. Лейтенантом. Но расследовать было нечего. Камеры всё видели, чипы всё фиксировали, сканеры всё отслеживали. Преступление в этом мире практически невозможно. Наша работа сводилась к аресту и оформлению. Роботы даже отслеживали преступника за нас. За всю мою карьеру у меня было только одно настоящее дело, около тридцати лет назад. Странное убийство. Как-нибудь в другой раз расскажу. Так вот, твоё дело - второе в моей жизни. Второе, где машины бессильны. Где нужен человек.
        Варшавский опускает голову.
        - Мы и в самом деле функции, а не люди,- говорит он.
        - Именно так,- соглашается Колесниченко.- Мы живём только тогда, когда нам находят применение. Когда мы нужны.
        Варшавский поднимает глаза на собеседника.
        - Тогда выполни свою функцию до конца, Володя. Найди.
        - Да,- кивает Колесниченко.- Я найду.

9
        Без двадцати минут двенадцать флаер министра дел ближнего космоса Анатолия Филипповича Варшавского опускается на специализированную площадку на территории резиденции Президента Джейкоба Якобсена близ города Бургхальден, Швейцария, Объединённая Европа. Варшавский выбирается наружу, за ним - охранник-секретарь Алексей. Их встречают три человека. Первый - низенький, с длинными чёрными волосами, расчёсанными на прямой пробор, холодными прозрачными глазками и тонким острым носом. Это Камиль Эйткен, личный секретарь господина Президента. Остальные - крепкие парни в форменных костюмах, охранники.
        - Добрый день, господин Варшавский. Мне нравится ваша пунктуальность.
        - Добрый день, господин Эйткен.
        Они идут по направлению к резиденции. Особняку лет восемьсот. Огромный, каменный, с резными карнизами и старомодными деревянными рамами, он кажется островком прошлого в этом дивном новом мире.
        - Господин Президент ждёт вас в полдень. У нас есть некоторое время для разъяснения обстоятельств вашей встречи.
        - Я слушаю вас.
        - В первую очередь, вы должны понимать, что ни одно слово, которое будет сказано в этих стенах, не должно выйти за их пределы.
        Варшавский степенно кивает.
        - Второе: даже я не знаю, о чём хочет поговорить с вами господин Президент. У него свои мотивы, и он нечасто делится ими с окружающими. Но по всему чувствуется, что будет принято некое судьбоносное решение. Учитывая ваши последние политические шаги, я полагаю, что Президент или поддержит вас, или не поддержит.
        - В любом случае предстоит ещё местное утверждение.
        - Это вторично. Поддержка Президента поможет вам на всех уровнях. Даже Корфи вряд ли сможет на что-либо повлиять против решения Якобсена. То же касается ситуации, в которой Президент откажется вас поддержать.
        Некоторое время они идут молча.
        - В помещении, куда мы сейчас войдём, ваш помощник должен будет сдать оружие. Сканеры уже просветили вас. Во втором помещении наша группа разделится. Мы с вами пойдём к Президенту, ваш секретарь будет препровождён в комнату для отдыха. Доступ к Президенту имеет только то лицо, которое непосредственно приглашено.
        Варшавский слушает молча.
        - Когда вы в последний раз встречались с Президентом?- спрашивает Эйткен.
        - В марте две тысячи шестьсот семнадцатого, если вы имеете в виду личную аудиенцию.
        - Именно её. Что ж, с тех пор многое изменилось. Президент Якобсен немолод, и вскоре ему так или иначе придётся покинуть свой пост.
        Эйткен замолкает. Варшавский анализирует последнюю фразу секретаря. Ему обещают президентский пост? Или не обещают, но предлагают?
        Они уже подходят к зданию. Тяжёлые деревянные двери, огромный холл с каменным полом и камином выше человеческого роста.
        Алексей сдаёт лёгкий шоковый пистолет. Варшавский и Эйткен молча идут дальше.
        Они проходят бесчисленные анфилады комнат, обставленных в викторианском стиле. Иногда попадаются слуги в старомодных ливреях.
        У господина Президента неплохая жизнь, думает Варшавский.
        - Вот мы и пришли.
        Эйткен открывает очередную дверь, и они оказываются в большой приёмной. На старинных маятниковых часах - без пяти минут двенадцать. За массивным столом сидит симпатичная брюнетка. При появлении гостей она встаёт.
        - Добрый день, господин министр,- здоровается она.- Господин Президент уже готов принять вас.
        Варшавский вежливо склоняет голову.
        Эйткен встаёт к нему лицом и буравит его своими маленькими холодными глазками.
        - Только помните одно, господин Варшавский. От этой встречи зависит не только и не столько ваш политический успех. От этой встречи напрямую зависит ваша жизнь.
        Он знает гораздо больше, чем говорит, чёртов лжец.
        Двери в кабинет Якобсена открываются.

10
        Кабинет тонет в полутьме. Он огромен, и в дальнем его конце за столом сидит человек, чьего лица Варшавский разобрать не может.
        - Добрый день, господин Варшавский. Давно не виделись, не так ли?
        Старческий, хриплый голос. Немного надменный, чуть-чуть ироничный.
        Варшавский склоняет голову.
        - Добрый день, господин Президент. Давно…
        Стол едва освещён пробивающимися сквозь щели в задёрнутых занавесях пятнами солнца. В круге света появляется рука в тёмной перчатке.
        - Присаживайтесь, господин Варшавский. Негоже нам разговаривать, когда я сижу, а вы стоите.
        Министр принимает приглашение. Кресло - очень глубокое, очень мягкое. Никакой электроники - оно сделано как минимум пятьсот лет назад.
        - Как ваша дочь, господин Варшавский?
        - Спасибо, прекрасно. Работает в лаборатории анабиоза.
        - Анабиоз, да… Гениальное изобретение. Шаг в будущее…
        Варшавскому не очень удобно разговаривать. Он привык видеть глаза собеседника.
        - Но вам, Анатолий Филиппович, мало анабиоза. Вам нужна ещё и машина времени.
        Всё знает. Глаз не видно, но глаза - повсюду.
        - И ещё, Анатолий Филиппович, вам нужны опыты над людьми и принудительная эвтаназия для больных вринклом.
        Варшавский ничего не может добавить. Якобсен просто констатирует факты.
        - Я не люблю долгих отступлений, господин Варшавский. Не люблю мусолить заезженные темы и ходить вокруг да около. Вы были заинтересованы в этой встрече; более того, я полагаю, что предвосхитил ваше желание самостоятельно организовать встречу со мной. А теперь вы боитесь, что я не сделаю того, ради чего вам нужна эта встреча. Не отдам вам свой голос.
        Якобсен - это единственный человек, с которым Варшавский не может вести нормальный диалог. Министр просто теряется. Конечно, львиная доля знаний Якобсена идёт от многочисленных наушников во всевозможных политических организациях, в том числе и в аппарате Варшавского. Но всё равно старику не откажешь в остром уме.
        - Скажите мне откровенно, Анатолий Филиппович, вы рассчитываете, что я вас поддержу? Что вы думаете на самом деле? Я понимаю, что вы надеетесь. Но если бы некто сторонний спросил вас, что Якобсен скажет о вашем проекте,- что бы вы ответили ему?
        Вопрос не в бровь, а в глаз. Варшавский представить себе не может ответ Якобсена.
        - Я думаю, вы откажете мне в поддержке.
        - Именно так. В том смысле, что именно так вы и должны думать. Но будь у меня намерение не поддержать ваши начинания, я бы вовсе не назначал этой встречи. Раз я её назначил, значит, у меня на то есть веские причины.
        И этот человек минуту назад сказал, что он не любит ходить вокруг да около. Старый лис.
        А затем Якобсен говорит:
        - Это я организовал покушение на вас.
        Он произносит это ровным голосом, спокойно, будто каждый день организовывает покушения на министров дел ближнего космоса. Будто это так просто - доставить автоматический пулемёт в Верхнюю Москву и установить его на центральной площади.
        - Как?
        Следовало бы спросить «зачем» или «почему». Но дар речи отказывает Варшавскому, и он выдавливает лишь жалкое «как».
        - Это вас стоит спросить, как. Как мог автоматический пулемёт новейшей модели всего лишь ранить жертву и случайно уничтожить её секретаря. Вы ведь задавали себе этот вопрос, Анатолий Филиппович? Задавали… Оружие не было нацелено на вас. Его задача была - легко вас ранить и убить кого-либо из окружения, одного или двух человек. И всё.
        - Но зачем?
        Хриплое карканье из-за стола - смех.
        - Затем, что теперь народная любовь к вам выросла. Вы из изгоя превращаетесь в героя. Если вас пытаются убить, вы автоматически становитесь правым. Если вы помните классику, то у Лермонтова есть такие строки: «Убит!.. К чему теперь рыданья, пустых похвал ненужный хор и жалкий лепет оправданья? Судьбы свершился приговор!» Но вы не убиты, а хор похвал уже начал исполнять свою партию.
        - Значит ли это…
        - Да, это значит, что я готов вас поддержать.
        - Но Максим…
        - Ваш помощник? Скажите, Анатолий Филиппович, неужели его смерть не стоит вашего успеха? Я уверен, что вы бы спокойно пожертвовали им ради дела, если бы сложилась требующая того ситуация.
        Старик прав. Максим был расходным материалом, и Варшавский это понимает.
        - Но есть ещё и Совет Верхней Москвы и ближнего космоса.
        - Там вы пробьётесь. Один только слух о том, что Якобсен поддерживает вас, позволит легко набрать необходимое количество голосов на локальном заседании. В декабре вы сможете вынести подтверждённый локальным Советом законопроект на Совет Европы. И там мой голос перевесит большую часть голосов недоброжелателей.
        - К декабрю? Слишком мало времени…
        - Хватит. Законопроекты готовы, завтра выносите их на внутренний Совет. Заявить их к утверждению на Совете Европы можно вплоть до начала ноября. Вы всё успеете.
        Всё это Варшавский знает. Он просто не верит своим ушам. Только что ему в руки дали козырь, на который он мог разве что надеяться. А теперь вот он, этот козырный туз, джокер, выскочил из рукава и появился в колоде, в той её части, что на руках.
        - Почему?- спрашивает он.- Господин Президент, почему вы решили меня поддержать?
        Снова хриплый смешок и голос.
        - Теперь, думаю, стоит раскрыть карты.
        Именно, стоит раскрыть. Давно пора.
        Сверху падает луч света и образует яркое пятно, захватывающее половину стола Якобсена, его кресло, колени, грудь, руки в перчатках. Только лицо по-прежнему остаётся в тени.
        - Люблю спецэффекты,- говорит Якобсен и подвигается ближе к столу. Свет падает на его лицо, старое, измученное.
        Изборождённое неестественно глубокими, будто нарисованными мимическими морщинами - асимметричными, уродливыми, подёргивающимися.
        У господина Президента Европы Джейкоба Якобсена - вринкл в одной из крайних стадий.

11
        - Нет,- говорит Якобсен,- я не сошёл с ума. Как видите, я в здравом уме и твёрдой памяти. Пока что. Я мог бы пойти на очередную пересадку мозга, чтобы излечиться от вринкла, но только она будет шестой. Никто в мире не переживал даже пяти - я единственный. Шестая меня убьёт гарантированно. Поэтому в любом случае мне немного осталось, умру я от вринкла или от операции. Но теперь я знаю, что такое вринкл. Я очень хорошо это ощущаю - каждое дрожание нерва, каждый сбой в мышцах, каждую новую складку на лбу. И ещё я знаю, что такое страх перед безумием. Смерть не так и страшна. Я достаточно пожил - в разы больше, нежели большинство людей. Но безумие меня пугает. Каково это - быть безумным, беспамятным, беспомощным? Буду ли я собой или мне предстоит доживать последние месяцы жизни, пуская слюни и оправляясь под себя?
        Варшавский неожиданно понимает, что Якобсен - человек. Не безликий Президент, сильный мира сего, непобедимая политическая машина, а просто человек. Старый, больной и одинокий в своём огромном замке.
        - Вот так я и пришёл к решению поддержать ваше начинание. Я умру, но другие, заболевшие вринклом, возможно, будут спасены. Более молодые и более ценные для общества, нежели я, старик. Поэтому я, всё продумав, организовал лжепокушение на вас, чтобы максимально возвысить вас в глазах народа. Время я выбрал удачно - перед пресс-конференцией.
        - А если бы я не провёл пресс-конференцию?
        - Значит, выбрали бы другой яркий момент. Например, перед одним из заседаний Совета. В любом случае всё получилось. Пешка пошла в расход, но за счет этого ферзь стал ещё сильнее.
        Якобсен делает паузу, Варшавский тоже молчит.
        - Но вот что важно,- продолжает Якобсен,- я поддержу только один из постулатов законопроекта. О разрешении проведения опытов над людьми в исследовательских целях. Эвтаназию я разрешить не могу. Полагаю, вы догадываетесь о причинах, Анатолий Филиппович.
        Да, старик, я догадываюсь. Просто закон об эвтаназии позволит успокаивать подобных тебе. Не лечить, а освобождать пространство путём умерщвления. Поэтому ты не хочешь, чтобы такой закон был принят. Странно, старик. Ты же ни на что уже не надеешься, неужели тебе жалко других?
        - Да,- продолжает Якобсен, точно прочитав мысли Варшавского,- на меня не повлияет ни первый закон, ни второй. Скорее всего. В любом случае поиски лекарства займут ещё не один год, просто возможность проведения опытов на людях сократит этот срок в несколько раз. Да и эвтаназии меня уже не подвергнешь, даже если я сойду с ума. Но вы должны понимать, Анатолий Филиппович, что я думаю о других. Я редко думал о других, потому что политика - это работа для эгоистов, вы и сами прекрасно знаете. Но сейчас я, как ни странно, думаю о других. И я хочу, чтобы спустя несколько веков покойного Президента Якобсена вспоминали добрым словом. Как Папу Римского Пия Шестнадцатого, который решился на болезненную для католической церкви реформу, отменил целибат и обязал священников жениться, чем резко сократил количество случаев педофилии и других преступлений на сексуальной почве среди духовенства. Безусловно, слава и почести достанутся вам, похоже даже, что ещё при вашей жизни. Но я хочу отщипнуть кусок от вашей славы. Видите, Анатолий Филиппович, я думал, что хочу добра другим, но снова перешёл на себя. Это и есть
политический эгоизм.
        - Наверное, не имеет смысла убеждать вас в том, что закон об эвтаназии тоже необходим.
        - Нет, Анатолий Филиппович. Моё мнение - камень. Даже если вы сейчас выльете на меня ушат грязи и нецензурной брани, я всё равно поддержу закон об опытах, потому что считаю его правильным. В свою очередь, как меня не уговаривай, я не поддержу закон об эвтаназии. В какой-то мере такая позиция связана с тем, что мне совершенно нечего терять.
        - Есть вероятность, что мы найдём средство от вринкла до момента вашей смерти…- ни с того ни с сего замечает Варшавский.
        - Есть, безусловно. Возможно даже, что меня излечат, хотя я не считаю правильным на это надеяться. Но я хотел бы ошеломить вас ещё одним сообщением.
        Варшавский снова, уже в который раз, не знает, нужно ли что-то говорить.
        - Я порекомендую именно вашу кандидатуру к избранию Президентом Европы после моей смерти.
        Сердце Анатолия Филипповича пытается вырваться из груди.
        - Вы наверняка не собирались баллотироваться, я уверен. Но теперь я говорю вам: баллотируйтесь. Если я поддержу вас, если вы найдёте средство от вринкла,- вы сможете занять этот пост. Стоит отметить, что если закон об опытах будет одобрен, но не приведёт к видимым результатам, вы очень серьёзно потеряете, и даже моя поддержка не позволит вам стать Президентом Европы. Но это вы понимаете и без меня.
        Когда ты собираешься всё это провернуть, старик? Тебе, судя по всему, осталось всего несколько месяцев до наступления безумия. Если ты доживёшь до декабря, когда законопроекты будут вынесены на Совет Европы, это уже будет счастливым случаем.
        Вслух Варшавский не говорит ничего.
        - И ещё одно, Анатолий Филиппович. Вы должны знать, что моё слово имеет вес, даже если оно произнесено после моей смерти. Даже если ко времени обсуждения закона мой разум помутится, это ни на что не повлияет. Всё, что я сейчас вам рассказал, существует в документальном виде. Более того, слова, которые должны быть произнесены на обсуждении новой кандидатуры Президента Европы, написаны мной от руки. Вы понимаете, что вес подобного документа очень и очень велик.
        Хитрый старый лис. Всё предусмотрел.
        - Я не знаю, что могу ответить вам, господин Президент. Лишь выразить благодарность за вашу поддержку…
        - Не надо ничего говорить. Я желаю вам удачи, Анатолий Филиппович. Я дал вам козырь. Теперь ваша задача - верно разыграть остальную колоду. К слову, я не сомневаюсь, что, придя к власти, вы проведёте через Совет и законопроект об эвтаназии. Но это будет уже после меня, и я могу смело умывать руки.
        Якобсен пытается улыбнуться. В окружении вринкловых морщин улыбка выглядит страшно.
        А потом улыбка пропадает в тени, и на свету снова остаются лишь руки в тонких чёрных перчатках.
        - До свидания, Анатолий Филиппович,- говорит старик.

7.Майя/Морозов
        Россия, Москва, осень 2010 года

1
        Город двадцать первого века удивителен. Майя идёт по Новому Арбату от Новинского бульвара к Воздвиженке, смотрит по сторонам и не может насмотреться. Это её прошлое, то, чем была Москва за шесть веков до её высокотехнологичного времени. На противоположной стороне улицы она видит вывеску: «Московский дом книги». В первый раз, когда Морозов провёл её по городу, Майя никак не могла привыкнуть к тому, что ходить можно не везде. Что есть места, где тебя может сбить машина или остановить страж закона. Теперь она ищет глазами подземный переход, быстро находит его, спускается вниз.
        Бумажная книга - это что-то удивительно архаичное, забытое, утерянное. Она имела дело с бумажными книгами в силу исторического образования, но никогда не видела за раз больше десятка книг. Никогда она не касалась их пальцами: старинные тома можно было перелистывать только с помощью специальных манипуляторов, чтобы не повредить рассыпающиеся страницы.
        Теперь перед ней - царство книг. Она видит их за витринными стёклами и хочет попасть внутрь.
        Здесь много людей. Она идёт по первому этажу и видит раздел кино. Фильмы продаются на носителях, как странно. Значит, их пока не снимают специально для сети.
        Книги - на втором этаже. Майе хочется схватить целую стопку, прижать её к себе, независимо от содержания. Она с трудом сдерживается.
        Майя, а что ты делала в сорок пятом? Ведь в расположении отряда 731 была библиотека?
        Я никогда не бывала в этой библиотеке, мне нельзя было её посещать. Мне приносили отдельные книги, но они в основном были научные и медицинские, причём на японском языке. Немного беллетристики было в моей комнате, но она тоже была на японском.
        Майя, а что ты делала у Морозова? Ты ведь читала книги у него на даче?
        Я проводила рукой по книжным полкам, вытаскивала книгу наугад, открывала на случайной странице и читала, читала, читала. Я вдыхала запах бумаги, книжной пыли, переплётов. Но этого было мало, слишком мало.
        Майя проходит мимо охранника второго этажа и попадает в книжное королевство.
        Она не знает, что ей нужно. Просто хочется купить книгу. Любую. Только художественную. Томик Цветаевой, детектив Дэна Брауна, мрачный исторический роман Дрюона. История - перед ней. Живая история, а не электронная модель.
        Человек, который видит книги каждый день, не понимает этого. Для него книга становится чем-то обыденным, частью окружающей обстановки, мебелью, кухонным прибором, гаджетом. Он не умеет погружаться в неё, наслаивая на содержание, на сюжет удивительное ощущение от шелеста перелистываемых страниц и от переплётного запаха.
        Майя берёт с полки книгу.
        Мариам Петросян, «Дом, в котором…».
        Она не читала этой книги. Да и много ли романов начала двадцать первого века дожили до её времени? На обложке - ободранный коридор и странные фигуры людей, прозрачные, точно нарисованные мелом. Белая бумага, широкие поля, изящный шрифт. Почти тысяча страниц.
        Купи меня, девушка, говорит книга. Купи меня и прочти.
        Книги - одушевлённые. Когда их читают, они проживают жизнь. Если их не читать, они остаются мёртвыми.
        Пятьсот рублей. Много это или мало, Майя понять не может. Морозов снабдил её достаточной суммой денег, чтобы купить пару десятков таких книг.
        Живой кассир: странное явление. Человек, который берёт товар, осматривает его на предмет недостатков, принимает оплату. Это гораздо приятнее, чем робот.
        Главное - не привыкать. Если тебе удастся вернуться, девочка, собственный мир покажется тебе отвратительным.
        Майя уже идёт к выходу, когда взгляд её падает на обложку книги, лежащей на столе бестселлеров. С обложки на неё смотрят до боли знакомые глаза; вкруглых очках, кажется, вовсе нет стёкол. Тонкая бородка, пышные усы, написанное по-русски заглавие.

«Сиро Исии: командир фабрики смерти».
        Ты и здесь преследуешь меня, генерал-лейтенант.
        Она никогда не встречала этой книги в своём времени. Она читала «Кухню дьявола» Моримуры Сэйити, но этой книги не видела.
        Полторы тысячи рублей. Майя покупает и книгу об Исии. Возможно, книга расскажет больше, чем Интернет.
        Майе всё больше нравится этот мир. Нравятся осенние дожди, нравится промозглый октябрьский холод, нравятся ревущие машины и матерящиеся бабки, нравятся двухмерные киносеансы и классический театр (Морозов сводил её на «Носорога» Ионеско), нравится мир, в котором люди живут не по сценарию. Хотя, может быть, они просто живут по другому сценарию.
        На выходе из магазина она сталкивается с молодым человеком в рыжей куртке и широкополой коричневой шляпе. У него смешная бородка и лукавые глаза.

«Пардон,- говорит он и поднимает выпавший у неё из рук пакет с книгами. Из пакета торчит уголок «Дома, в котором…».

«Прекрасная книга»,- добавляет он.

«Вы читали?»

«Конечно. Одна из самых известных ныне книг, множество премий получила».
        Молодой человек смотрит на неё с полуулыбкой. Она чувствует, что нравится ему. Впрочем, кому она не нравится?

«Вам в какую сторону?- спрашивает он.- Позвольте вас проводить!»

«Вы же заходили в магазин».

«Ради такой прекрасной дамы я готов дойти до края света в направлении, противоположном изначально запланированному».
        Она смеётся, он - тоже.

«К метро».

«Прошу!»
        Он открывает для неё дверь.
        Они идут рядом. Молодого человека зовут Дима, ему двадцать шесть, они с другом снимают квартиру напополам, а родом он из Могилёва.

«Ты не знаешь, где Могилёв?» - спрашивает он, когда понимает, что это название ей ничего не говорит.

«Где-то севернее, кажется».

«В общем, да. В Беларуси».
        Да, она помнит. Тогда Беларусь была независимым государством. Очень, очень давно. В принципе, тогда большинство территорий Европы были независимыми.
        Он рассказывает ей про метро. Про «Площадь революции» и её легендарные скульптуры. Она видела их не раз: Морозов провёл несколько экскурсий по московскому метро, и каждый раз маршрут проходил через «Площадь революции».
        Дима не говорит, а вещает, подобно диктору телевидения.

«Широко известным фактом,- важно декламирует он,- является то, что в тысяча девятьсот сорок первом году скульптуры были эвакуированы в Среднюю Азию, но мало кто знает, что они шли туда своим ходом. Дело в том, что автор статуй, скульптор Манизер, был талантливым инженером. В процессе работы над скульптурами он снабдил их электромоторами и сервоприводами. О скрытых возможностях фигур знало весьма ограниченное количество людей, в том числе Сталин и Микоян. Изначальная идея Манизера состояла в том, чтобы полностью исключить преступность на станции и использовать статуи в качестве стражей порядка. На испытаниях статуя революционного рабочего успешно поддевала штыком винтовки карманников и барсеточников. Но высшие органы запретили афишировать возможности статуй, предполагая использовать их только при крайней необходимости - например, в военных действиях в метрополитене. Тем не менее единственным прецедентом движения статуй было то самое шествие в эвакуацию. Все восемьдесят статуй своим ходом отправились в тыл…»

«Ты серьёзно?»

«Конечно, серьёзно. Я вообще никогда не шучу. Могу ещё про «Смоленскую». Помнишь её?»

«Грязная такая, с сотами на стенах».

«Вот. Когда «Смоленскую» только открыли, в этих сотах жили самые настоящие гигантские пчёлы. Они собирали пыльцу по всему метрополитену и копили мёд. Проект был разработан советскими учёными-селекционерами Петром Макаровичем Пилотовым и Александром Никифоровичем Сидорчуком. Впоследствии Сидорчук был репрессирован из-за неудачи проекта. Пчёлы были выведены специально с учётом особенностей подземной жизни. Раз в день по линии проезжал специальный медосборный поезд с черпалками. Метрополитеновцы-медосборщики, одетые в жалозащитные комбинезоны, вычерпывали накопленный мёд, который фасовался и поставлялся в магазины. Проект был экспериментальным - впоследствии планировалось перевести всю линию на медоносное дело».
        Майя заливисто смеётся. Чем-то Дима напоминает ей Гречкина, но тот всё-таки скучнее и банальнее. Дима более остроумен, более изящен. Тем временем он продолжает.

«Но возникли трудности. Привлечённые ароматом мёда пассажиры пытались зачерпнуть мёд сами, а дети прыгали на пути, чтобы всласть нализаться. Участились смертельные случаи на рельсах. В итоге в 1937 году была проведена капитальная реконструкция станции, в ходе которой все пчёлы были вывезены, а соты закупорены пробками, которые мы и видим сегодня. Желтоватые потёки на шестигранниках - это следы халатно смытого и окаменевшего мёда. Можно попытаться отодрать кусочек, растопить его и лизнуть».

«Ты пытался?»

«Конечно. Даже вкусно, кстати».
        Майя представляет Диму, облизывающего грязную стенку «Смоленской», и морщится.

«Ты мне не веришь!» - возмущённо говорит он.

«Что ты, конечно, верю!» - смеётся Майя.
        Они разговаривают о книгах, причём говорит, в основном, Дима, потому что Майя знает о книгах очень мало. Он рассказывает об упадке русской фантастики, о конфликте Салмана Рушди с мусульманским миром, а потом пересказывает ей биографию Роберта Штильмарка - человека, который написал грандиозный роман «Наследник из Калькутты», сидя в сталинских лагерях.
        Он знает очень, очень много.
        Хотя нет - это ей только кажется. Просто его знания - другие. Она могла бы так же рассказывать об истории мира с двадцать второго по двадцать шестой века. О той истории, которая для него никогда не наступит.
        Майе становится грустно. Если у общества хранителей времени всё получится, она никогда не увидит Диму. Он останется здесь, в своём двадцать первом столетии, со своими смешными байками о метро.
        Когда она спустя шестьсот лет спустится на музейную станцию «Площадь революции» и проведёт рукой по истёртому носу собаки, она улыбнётся, потому что вспомнит Диму. Майя представляет себе эту сцену, и ей становится ещё обиднее.
        Неужели ей и в самом деле нравятся такие мужчины - безбашенные, говорливые, эрудированные до ужаса и наивные? Вероятно, да.
        Они уже давно прошли мимо «Арбатской», мимо «Библиотеки имени Ленина», мимо Манежа, и впереди - Исторический музей и Воскресенские ворота. Здесь же памятник Жукову. Он освещён прожекторами, и тень его на фасаде музея похожа на какого-то страшного безголового страуса с кривыми ногами.

«Смотри, тень смешная»,- показывает Майя.

«Это великая курямба!» - важно говорит Дима.

«Кто?»

«Великая курямба. Однажды в Москве появилось множество рекламных щитов с изображением вселенского зла под названием МакЧикен. МакЧикен следил за нами, как Большой Брат. А по-русски МакЧикен - это курямба. Так вот, курямбу в итоге изгнали, но тень её осталась на стене за спиной Жукова. Жуков был великим полководцем, и только он удерживает курямбу от того, чтобы вырваться и заполонить страну американской несвежей курятиной!»
        Майя хохочет во весь голос. С «МакЧикеном» она уже познакомилась в «Макдоналдсе», а вот с курямбой сталкивается впервые.
        Около метро Майя понимает, что нужно заканчивать знакомство, пока оно не зашло слишком далеко.

«Мне надо ехать»,- говорит она.

«Ну а мне - идти,- улыбается он.- Ты дашь мне свой номер?»
        Причины для отказа есть. Но причины для согласия перевешивают. Телефон ей купил Морозов чуть ли не в первый день их приезда в Москву.
        Она диктует номер.

«У меня тоже “Билайн”»,- говорит Дима.
        Как это странно - внешние телефонные аппараты, разные компании-операторы, голосовая диктовка номера.

«Пока!» - говорит она весело.
        Он не прочь обнять её напоследок, но она не подаёт «разрешающего» знака. Гуд бай, май френд.
        Она спускается в подземный переход и думает о том, что любой мир может быть прекрасен - что мир двадцать первого, что двадцать седьмого века. В то же время любой из миров может быть отвратителен.

2
        До дачи Морозова она добирается на электричке. Впрочем, участок уже не принадлежит Алексею Николаевичу.
        Из дома ей навстречу выходит Волковский в элегантном сером костюме.

«Майя, мы вас уже заждались! Вы понимаете, что мы очень волнуемся?»

«Добрый вечер, Александр Игнатьевич».
        Волковского она не может фамильярно называть на «ты». Всё-таки он гораздо старше Морозова. Хотя будь он даже молод, всё равно Майя не может представить, как можно Волковского назвать на «ты». Его, наверное, даже супруга называет на «вы». Если, конечно, он женат.
        Она забегает в дом.

«Что купили, мадемуазель Майя?»

«Книги».

«Книги - это хорошо… А вас ждёт ужин, между прочим».
        На даче Морозова живёт пять человек. Трое работают непосредственно над проектом анабиозиса. Молодые, энергичные, обеспеченные, фанатично преданные Волковскому. Четвёртый - повар Андрей. Его происхождение и роль в обществе хранителей времени неясны. Последний - сам Волковский.
        Хорошо, что в доме шесть комнат, на всех хватает. Хотя, как обнаружила Майя, инженеры иногда спят прямо в подвале, на диване возле анабиозиса.
        Анабиозис уже построен. Вот он стоит на своём постаменте, блестящий, высокотехнологичный, дорогой. Возможности двадцать первого века гораздо шире, нежели возможности первой половины двадцатого. Деньги и связи Волковского обеспечили непрерывную поставку необходимых компонентов. Но главное - это наличие готовых чертежей. Разработать за два месяца анабиозис невозможно, а вот построить в соответствии с образцом - вполне реально.
        Повар Андрей ставит на кухонный стол ужин для Майи.

«Мы уже поужинали»,- поясняет Волковский.
        Андрею лет тридцать, он молчаливый и спокойный.

«Что это?»

«Это киш с цветной капустой и курицей,- отвечает Волковский.- И салат. А чай - на твой выбор».

«Пуэр».
        Она пристрастилась к пуэру. В её столетии - днём с огнём не сыщешь.
        Волковский садится напротив.

«Майя, нам осталось совсем немного, вы понимаете. Ещё неделя-две, и мы убедимся в верности того состава, который используем. Мы уже пробуем его на животных, видимого дискомфорта они не испытывают. Но вы, Майя, должны понимать, что станете первым человеком, на котором будет испытан наш аппарат. То есть мы, конечно, проведём предварительный опыт с добровольцем, но именно вы подвергнетесь длительному воздействию анксиолитика. Очень длительному».

«На мне уже испытывали такой аппарат. И такой препарат».

«Да. После десятков опытов, проведённых над “брёвнами”».
        Волковский знает почти всё. Он потребовал подробного рассказа обо всех приключениях Майи в прошлом в качестве одного из условий отправки её в будущее. Впрочем, она бы и сама всё рассказала.

«Ничего, справлюсь. Мне терять нечего».
        Это бахвальство, Майя. Ты просто бравируешь. На самом деле ты чудовищно боишься не проснуться. Потому что много раз видела, как люди не просыпаются после анабиоза. Или просыпаются, но тут же получают укол синильной кислоты от доктора Иосимуры.

«В любом случае, вы, Майя, должны очень хорошо описать, что бы вы хотели увидеть, когда вас разбудят. Чтобы для вас подготовили именно ту одежду и обстановку, к которой вы привычны».

«Это не проблема, хоть сегодня напишу».

«Сегодня и напишите. Я полагаю, что мы уже готовы назначить дату окончательного погружения. Полагаю, это будет первая половина декабря. Скажем, десятое-одиннадцатое число».
        Впрочем, Майя умеет отключать свой страх. Как отключила она его, обращаясь к Накамуре в замкнутом пространстве подземной лаборатории.
        Она отвлекается от еды и смотрит старику в глаза.

«Ради чего вы это делаете, Александр Игнатьевич?»
        Волковский качает головой.

«Ещё месяц назад я бы не смог ответить на ваш вопрос. Теперь, вероятно, могу. Ради идеи. Исии Такэо придавал факту вашего обнаружения огромное значение. Я не знаю, почему. Но полагаю, что вы что-то измените в своём времени. Не спрашивайте меня, что».
        Внезапно Майя понимает, что именно она должна изменить. Вилка опускается на недоеденный киш, глаза стекленеют.

«Что с вами, Майя?»

«Ничего. Мне нужно отдохнуть, я сегодня сильно устала».
        Волковский проводит её до комнаты.

«Вам ничего не нужно?»

«Нет, спасибо».
        В её комнате есть звонок. Если нажать на кнопку, тут же прибежит Андрей или сам старик. Майя - центр эксперимента.

«Вы ведь можете погрузить в анабиоз кого угодно. Знакомого вам человека. Того, кто может сделать больше, чем я».
        Она говорила это старику, говорила не раз.

«Нет, Майя,- отвечал старик.- Это вопрос идеи. Мы создали общество, мы ждали вас столько лет, и мы не можем изменить себе. На старости лет я понял, что моё назначение - не копить деньги на очередной “Майбах”. Я - ступенька, по которой вы сделаете очередной шаг».
        И Майя не знает, как может выразить Волковскому свою благодарность.

«Вы что-то измените в своём времени»,- сказал он.
        Теперь она понимает, что нужно изменить.
        Перед её глазами снова проходят мертвецы из семьсот тридцать первого. Но теперь цепочку мертвецов замыкает мужчина лет пятидесяти в дорогом костюме. Его зовут Анатолий Филиппович Варшавский, и он собирается провести через Совет закон о легализации опытов над людьми. Он спрашивал её: как ты относишься к этому. И она ответила: никак. Теперь она понимает, что была неправа. Упрёк во взглядах мертвецов, замученных в застенках управления по водоснабжению и профилактике Квантунской армии, давит на неё.
        Отец, не делай этого. Ты не представляешь, что творишь. Зло не может быть необходимым, отец.
        Звонит мобильный. Номер незнакомый.

«Привет, это Дима, твой сегодняшний знакомый. Я не удержался и решил не откладывать звонок в долгий ящик».

«Привет…»
        Мысли о мертвецах куда-то уходят, становится тепло и уютно.
        Она валяется на кровати, ноги укутаны пледом, внутри тепло, а в ухо льётся Димина речь, смешная и сумбурная.
        Он что-то говорит про кино, зовёт её на трёхмерный мультфильм «Мегамозг» в кинотеатр «Синема Парк», рассказывает о Брэде Питте, который дублировал кого-то из персонажей, но его голоса всё равно не слышно за русской озвучкой. Майя не знает, кто такой Брэд Питт, но ей почему-то интересно слушать Диму, и она понимает почему. Ей интересно, потому что это говорит Дима. Что он говорит, не столь важно.
        Нужно его прервать.
        Зачем ты дала мальчику телефон, Майя? Ты хотела помучить и его, и себя?

«Дима, прости, но у меня…» - Она пытается отказать, но не может закончить фразу.

«Я не принимаю отказа!» - гордо и весело говорит он.

«Ладно,- смеётся Майя.- Когда?»

«Давай в пятницу».

«Послезавтра?»

«Ага. Завтра у меня много работы, а вот послезавтра - то, что нужно».

«Хорошо…»
        Потом они говорят ни о чём.

«Мало кто знает, что Александр Сергеевич Пушкин имел два пупка,- вещает Дима.- Об этом рассказывала не только его жена Наталья Гончарова, но и Дантес, который подробно описывал внешность поэта в своих воспоминаниях. Дантес утверждает, что правый пупок Пушкин использовал по назначению, а левым пользовался в качестве хранилища для информации. В книге исследователя Барсукова “Мой Пушкин” мы находим следующую цитату: “…он задрал полы сюртука и оголил живот, после чего погрузил руку в пупок. Через несколько секунд он нашёл то, что искал, и извлёк из пупка небольшой томик Вергилия…” Что-то похожее встречается в воспоминаниях Кудина
“Пушкин и физика”: “…в левом пупке Пушкин хранил ценные вещи, в том числе миниатюрный амперметр, которым пользовался при каждом удобном случае…” Пупки Пушкина описывались в литературе не раз, но, к несчастью, ни одной иллюстрации история не сохранила, хотя многие известные живописцы, в том числе Кипренский, предлагали Александру Сергеевичу запечатлеть эту необычную часть тела на полотне…»
        Майя хохочет в голос, и мертвецы уже отступили так далеко, что их совсем не видно, и ей хорошо, будто ничего не случилось, будто она родилась в этом времени, в конце двадцатого века, и в её поддельном паспорте написана абсолютная правда, и Морозов - или Волковский, она не уверена - не чужой человек, а отец, который любит её, и послезавтра она пойдёт на свидание с Димой, этим смешным парнем, который…
        Её мысли прерываются. Неожиданно, резко. Перед ней стоит лицо китаянки, которую собирались использовать для очередного опыта с анабиозисом. Китаянка смотрит на Майю из-за решётки, и в её глазах не страх. В её глазах - абсолютная пустота.
        Дима что-то говорит, но Майя уже не слышит.
        Мальчик, милый мой, будь сильнее мертвецов, я прошу тебя. Хотя бы капельку сильнее.

«Ты здесь?» - возвращается голос Димы.

«Да, я здесь. Прости, меня отвлекают. Давай договоримся и встретимся, а сейчас мне нужно бежать».

«Тогда в шесть на “Арбатской”?»

«Хорошо. А где кинотеатр?»

«На “Багратионовской”. По голубой ветке».

«Хорошо. Я приду».
        Он включает «игривость» в голосе.

«Пока!»
        Чувствуется его желание обнять её даже по телефону.
        Майя откидывается на подушку. Это любовь? Не нужно, Дима, пожалуйста.
        Она смотрит на стенку. Лампа освещает комнату. Один из предметов бросает тень, похожую на человеческую фигуру. Где-то здесь живёт дух генерала-лейтенанта Исии Сиро.

3
        Алексей Николаевич Морозов чудовищно рассеян на работе. Он думает о Майе, о Волковском, о своей бывшей даче (половину денег от сделки он «одолжил» Олегу на развитие бизнеса - по сути, отдал). Для практикующего нейрохирурга это смерти подобно. Он хочет взять отпуск.
        Вся эта история с гостьей из прошлого (или из будущего?), с Волковским и обществом хранителей времени настолько выбила Морозова из колеи, что он забыл о девочке Маше. Да, именно так, о девочке Маше Крапивкиной, которая лежит в онкологии и которой осталось от силы полгода. Девочке семнадцать лет, у неё рак яичников.
        Её следовало бы положить в анабиозис вместо Майи и хранить, хранить, хранить все пятьсот лет, пока рак не научатся лечить. Но нет, этого Волковский не позволит. Он не позволит построить второй анабиозис для Майи, использовав первый для девочки по имени Маша. Поэтому Машу ждёт другая разновидность спасения. Более спокойная, более надёжная. В какой-то мере менее болезненная.
        Доктор Морозов знает, что дело нужно сделать сегодня. Другого времени не будет. После этого - отбой, отпуск, временная свобода. Он будет заниматься анабиозисом, Майей, Волковским, а может быть, уедет куда-нибудь на Мальдивы на неделю-другую, чтобы оторваться от окружающей действительности.
        Сакситоксин, как обычно. Ничего особенного. Просто яд, который никто не обнаружит в организме.
        Но есть ещё одна проблема, от которой хочется сбежать больше всего. У неё есть имя - Мария Николаевна Маркеева. Старуха оказалась очень дотошной. До сих пор милиция не принимала у неё заявление, но не ровен час примет. И тогда не миновать расследования, следовательно, эксгумации. Следы сакситоксина обнаружат, распознают убийство. Начнётся дознание, суета, следователи в каждом кабинете и палате. Морозов совершенно не уверен, что не проколется где-нибудь.
        Иногда он ловит себя на страшной мысли: старуху тоже нужно подвергнуть эвтаназии. Принудительной эвтаназии. Всё равно её жизнь бессмысленна. Единственное, что её наполняет,- это желание доказать, что мужа убили. Тогда наступит её время, её праздник. Будет куда таскаться каждый день, помимо поликлиники. Будет чьи пороги оббивать.
        Но старуха - не причина для того, чтобы изменять своим правилам. Для того, чтобы подвергать девочку Машу мучениям.
        У неё выпали все волосы от химиотерапии. Он видел её фотографии двухлетней давности. Красавица, светлая коса до пояса. А теперь - бледное лысое чудовище с проваленными глазами. Смерть-девица.
        Он хранит сакситоксин уже не в шкафчике, а в сейфе. Так надёжнее.
        Он начал различать два понятия - добровольная и принудительная эвтаназия. Василий Васильевич Маркеев относится к первому случаю. Старик знал, на что идёт, и был благодарен врачу за спасение от боли. Но девочка Маша вряд ли понимает, что у неё нет никакой надежды. Пока она молода, она надеется. А молодой она будет всегда. Поэтому требуется принудительная эвтаназия. Сделанная во благо вопреки воле пациента.
        Алексей Николаевич достаёт из сейфа сакситоксин, наполняет шприц, надевает на иглу колпачок, прячет орудие в карман.
        Снова в онкологию. Вечерние коридоры, никого вокруг.
        Иногда Алексей Николаевич вспоминает о камерах. Если соотнести записи с камер с временем смерти его пациентов, то всё станет понятно. Но на наблюдательном посту никого нет. Камеры просто пишут картинку.
        Это ещё одна опасность. Если старуха раздует дело, камеры подтвердят его виновность.
        Чёрт побери. Майя - проблема, Волковский - проблема, анабиозис - проблема. И это только первая группа. Далее: старуха - проблема. И девочка Маша. Но эту проблему он решит прямо сейчас.
        Шприц в кармане. Он идёт через двор. Едва заметные капли дождя. Он вляпывается ботинком в грязь, хочет чертыхнуться, удерживается.
        Маленькая боковая дверь. К лифтам - в обход дежурных медсестёр. Это не та онкология, где лежал старик. Другая часть здания.
        Морозов превращается в эвтаназиальную машину, терминатора-спасителя. Его электронные зрачки анализируют поступающую информацию, отсеивают ненужное, выдают алгоритм действий. Лестница, четвёртый этаж, поворот налево.
        Едва освещённый коридор, ещё один поворот. Тут много путей, которыми можно миновать медсестру.
        Палата.
        Алексей Николаевич подходит к кровати девочки. Чёрт побери, он прошёл весь путь менее чем за пять минут, точно тень. Герой комикса, супермен-избавитель.
        Маша лежит с капельницей. Он ловит себя на мысли, что хочется просто ввести яд в капельницу и убежать, но нет, нельзя, нельзя. Он старается извлечь иглу из руки девочки так аккуратно, чтобы не разбудить её. Кажется, получается. Всё, игла уже вышла из руки. Он поднимает её наверх и укрепляет в разъёме, чтобы капли не падали на пол.
        Достаёт шприц.
        В полутьме не видно, что ребёнок - измученный и исхудалый. Слава богу, что не видно.
        Морозов проверяет, нормально ли проходит через иглу жидкость, и заносит руку, чтобы сделать укол.
        Внезапно зажигается свет.

4
        В подвале анабиозиса - четверо. Майя и три инженера - Женя, Юджин и Юра. Юджина на самом деле тоже зовут Женей, но два Жени в одном коллективе - это крайне неудобно. В целях облегчения коммуникации его переименовали в Юджина. Ему тридцать три, он не женат. Полный, потливый и очень старательный - типичный институтский ботан.
        Жене около сорока, он возглавляет один из отделов крупной фармацевтической фирмы. Занимается, в основном, разработкой анксиолитика. С «железом» работает Юра, владелец компании по производству медицинского оборудования, а по первому образованию - инженер-системотехник. Все трое в обществе - недавно, но Волковский посчитал их идеальными кандидатурами для работы над анабиозисом.
        В клетках в дальнем углу помещения копошатся подопытные животные. Белые мыши, крысы, кролики, кошки и шимпанзе по кличке Джо. Майя старается не смотреть в ту сторону. Животные до боли напоминают людей в крошечных камерах корпуса «ро».

«Если бы сейчас сюда ворвались активисты PETA, нас бы расстреляли»,- говорит Женя.

«Сварили бы заживо»,- поддакивает со смехом Юджин.

«Что такое “пета”»?- спрашивает Майя.

«О-о,- протягивает Женя.- PETA - это целенаправленное объединение сказочных долбоёбов».
        Женя не матерится, но это выражение использует часто. Майя уже знает, что это цитата из его любимого фильма «Даун Хаус». Фильм ей не понравился. Во-первых, это сатира на реалии чужого для неё общества, а во-вторых, Майя не любит авангард.

«И в чём выражается их сказочность?»

«Ну, например, в фильме “Побег из Шоушенка” есть сцена, в которой герой скармливает ворону личинку. Так активисты-защитники заявили, что эта сцена является негуманной по отношению к личинке и потребовали заменить её пластиковой имитацией».

«А по отношению к ворону это гуманно?»

«Вот-вот. В итоге нашли личинку, умершую от естественных причин, и отсняли сцену».

«То есть просто убили личинку где-то за кадром?»

«Точно».

«Вообще-то, это не PETA,- вставляет Юджин.- Это какие-то локальные американские защитники».

«Ну, PETA тоже хороша,- возражает Женя.- С завидной регулярностью на улицах появляются обнажённые дамы, даже в мороз, которые таким образом требуют не носить изделия из меха».

«А также не есть никаких продуктов, производимых животными, например, мёда или молока».
        Майе хочется сказать, что и в её время есть подобные безумцы. Но из троих её собеседников только Юра более или менее знает правду. Остальные не знают, что она из будущего. Они просто знают, что её нужно туда отправить.
        Как Волковский сумел их так «подсадить» на свою веру, Майя не знает. У него - свои рычаги воздействия.
        Логика и здравый смысл в Майе борются с воспоминаниями.
        Юра молчит. Он в наушниках, слышно, что играет что-то резкое и тяжёлое.
        Чтобы успеть на свидание с Димой к шести, нужно выходить из дому примерно через час. Ещё в Китае Майя обнаружила, что сборы здесь занимают гораздо больше времени, чем в двадцать седьмом веке. Нет нанокремов, которые автоматически собирают с кожи грязь и делают её нежной, нет устройств для подбора правильного запаха и цвета губ. Приходится всё делать вручную. Смотреть в зеркало, водить по губам странной палочкой под названием «помада». Майе нравится её вкус.
        Недавно она прочла, что среднестатистическая женщина съедает за свою жизнь тридцать пять килограммов помады. И даже мужчина три килограмма. Она не сразу поняла, что речь о поцелуях.
        Ассоциативный ряд приводит её к мысли о Диме. Как он смотрел на неё. Как он хотел поцеловать её - незнакомую, молчаливую.
        Нет. Это первое и последнее их свидание. Зачем ты согласилась, Майя?

«Так!- громко произносит Юджин.- Мадемуазель Майя, вам стоит быть повнимательнее!»
        Она наступила на какой-то провод.
        Сложно привыкнуть к тому, что здесь вся связь - проводная. Нельзя брать энергию из воздуха. Теслу здесь не поняли.
        Нет, не «здесь». Его пока что не поняли. Его поймут - в двадцать третьем веке. Человека, который на три столетия опередил своё время.

«Ну что-с,- распрямляется Женя.- Крысу?»
        Юра снимает наушники.

«Кота».

«Неужели ты всё слышишь в этих наушниках?»

«Слышу. Кота».
        Он всегда такой. Два-три слова за день, и все по делу, все в точку. Странный человек. Очень надёжный, иначе Волковский бы ему не доверился.

«Мы ещё не пробовали кота»,- настороженно говорит Юджин.
        Количество требуемого анксиолитика для кота рассчитано по массе относительно массы крысы. Кота зовут Балбес, его подобрали на улице неделю назад, вымыли, привили, проверили на разные болезни. Кот оказался здоровым и сильным.
        Женя подносит к анабиозису клетку с котом. Тот флегматичен: он недавно плотно поел. Перед экспериментом животных не кормят, но никто не ждал, что Юра потребует кота.
        Юра официально назначен главным. Значит, так и должно быть.
        Майя поражается удивительному разгильдяйству и несобранности этих людей. Они делают всё играючи. Они присоединяют важнейший кабель, даже не проверив его целостность; они рассчитывают дозу анксиолитика на глаз и лишь после успешного эксперимента фиксируют, сколько вещества было введено. При этом у них всё получается легко. Кажется, поставь сейчас Женю или Юру на канат, они точно так же, легко, быстро, с риском для жизни пойдут по этому канату - и не упадут.
        Кот получает дозу анксиолитика из ветеринарного шприца-пистолета и через считаные секунды засыпает. Женя открывает клетку, достаёт животное, начинает подсоединять его к питательной системе анабиозиса.

«Ты был хорошим котом, Балбес»,- печально говорит Юджин.

«Молчи, а?» - косится на него Женя.

«Мы должны решить»,- неожиданно вставляет Юра.

«Что?»

«Кто будет первым подопытным из людей. Если с Балбесом всё будет нормально, мы пробуем Джо. И всё. После Джо - только человек, не иначе. Кто?»
        Майя смотрит на Юру с удивлением.

«А разве не я?»

«Нет. Ты - наша миссия. Тобой мы рисковать не имеем права. Сначала доброволец».

«Я…» - начинает Майя, но её обрывают.

«Я готов»,- это Женя.

«И я»,- Юджин.
        Юра кивает. Он тоже готов.
        Женя закрывает саркофаг с котом.

«Время?»

«Шестнадцать десять».
        Нужно собираться, думает Майя.

«В город никто не едет?» - спрашивает она.

«Подвезти?» - это Женя.

«Хотелось бы».

«Не вопрос. Когда?»

«Минут через сорок».

«О’кей».
        Майя идёт к лестнице. Наверху слышны шаги: пришёл Волковский. Его ботинки стучат по полу, затем он спускается в подвал. На улице дождь и слякоть, Волковский оставляет на лестнице грязные следы.

«Добрый вечер»,- весело говорит Майя.

«У нас неприятности»,- мрачно сообщает Волковский. Он стоит у лестницы и осматривает свою небольшую команду.

«Какие?» - спрашивает Юра.

«Нашего общего друга Алексея Николаевича Морозова вчера вечером арестовали за попытку предумышленного убийства и по подозрению ещё в десятке».
        У Майи внутри всё переворачивается.

«Как? Что?» - выдавливает она.

«Поздней ночью Морозов взял шприц и отправился облегчать участь одного из больных. Судя по всему, не в первый раз».
        Волковский подходит к дивану у стены и тяжело плюхается на него.

«Его поймали прямо там, на месте,- продолжает он.- Взяли со шприцем в руке».

«Он хотел провести эвтаназию?» - уточняет Женя.

«Именно. Девочке раковой. Молодой совсем девочке».
        Майя прислоняется спиной к стене и собирает все силы, чтобы не сползти вниз.
        Эвтаназия. Это то самое слово, которое так часто говорил её отец. Это необходимое зло. Лишить жизни, чтобы освободить от страданий. Раковая девочка. У неё карцинома. Болезнь, от которой найдут лекарство. Которую в двадцать седьмом веке можно изгнать. А в этом, двадцать первом,- только эвтаназия.

«Женя, мне всё равно надо в город»,- тихо говорит она.

5
        Женя высаживает её у самой «Арбатской».

«А ты куда, собственно?» - спрашивает он.
        Она понимает, что поступает неправильно, убегая от неприятностей. С другой стороны, чем она может помочь? Ничем. Дача принадлежит Волковскому. Арест Морозова может повредить их плану лишь косвенно. Возможно, бывшую собственность преступника попытаются обыскать. Но влияние Волковского не позволит этого сделать. Может ли Морозов что-то рассказать о Майе, анабиозисе и их проекте? Нет, вряд ли. Незачем, некому, и не такой он дурак.
        Всё это Майя проговаривает для самоуспокоения. Но лучше ей не становится. В ней сосуществуют два человека: один хочет в кино с Димой, другой должен сидеть на даче и ждать новостей.
        Волковский не протестовал против Майиной поездки. Кажется, ему стало даже проще. Проблемы Морозова он хотел взять на себя и не вмешивать в них других.
        Дима уже здесь, на «Арбатской», в центре.

«Я решил, что цветы всё равно не доживут, и купил это»,- весело говорит он, подавая ей коробочку.

«Что это?»

«Головоломка. Энигма».

«И что нужно сделать?»
        Она открывает коробочку и достаёт три сцепленные фигуры сложной формы.

«Расцепить».
        Шум поезда прерывает разговор.

«Наш!» - громко говорит Дима, и они заходят в вагон.
        Майя вертит в руках головоломку.

«Только торопиться не нужно. Тут штук пятнадцать независимых ходов. Я замучился, пока разбирал, а потом собирал. Дома потом посидишь, пострадаешь».

«Ты хочешь, чтобы я страдала?» - перекрикивает она шум.

«Ну что ты! Я хочу, чтобы ты радовалась!»
        Она понимает, что радуется. Прямо сейчас, когда Алексей Николаевич Морозов сидит в камере предварительного заключения за то, что пытался убить смертельно больную девочку. Она забывает об этом в реальном времени, она смотрит на Диму, такого весёлого, но при этом надёжного и сильного. С Гречкиным она ощущает себя мамой, которая должна присматривать за непоседливым сыном. С Димой она чувствует себя женщиной.
        Когда ты родишься, моя девочка, Дима будет мёртв уже несколько сотен лет. Его не существует, Майя.
        Нет, он существует. Вот он, едет вместе с тобой в метро, висит на поручне и смотрит на тебя снизу вверх, потому что ты высокая. И очень, очень красивая.

«Милая Майя, станцуй мне фламенко на площади перед дворцом»,- вдруг говорит Дима.
        Он говорит это тихо, но Майя слышит каждое слово.

«Что это значит?»

«Это первая строка песни. Я напишу её полностью и обязательно тебе сыграю».

«Нет уж. Говори дальше».

«Дальше я не знаю. Просто строка музыкальная, а дальше я пока не придумал».

«Тогда я сейчас придумаю».

«Ну, давай!»

«Чёрная кошка крадётся по стенке с хитрющим до жути лицом».
        Дима смеётся.

«У тебя талант!»

«А можно ещё: каждой флейтистке и каждой спортсменке…»

«…поёт по-грузински кацо!» - заканчивает Дима со смешным акцентом.

«Кто такой кацо?»

«По-грузински - мужчина».
        Поезд уже отправляется со станции «Фили», «Багратионовская» - следующая.
        Мужчина, стоящий рядом с ними, вмешивается в разговор.

«Мужчина по-грузински - каци. А кацо - это звательный падеж, обращение»,- говорит он.

«Спасибо!» - улыбается Дима.
        У мужчины ярко выраженная кавказская внешность.
        Смешно, думает Майя. В моё время нет никакого различия, нет негативного оттенка в понятии «кавказец», да и в регионе том давно живут люди самых разных национальностей. А в этом времени лучше быть осторожным. Назовёшь ещё таджика узбеком или чукчу китайцем.
        Двери открываются, они выходят из вагона. Станция открытая, снаружи - дождь.

«У тебя зонтик есть?» - спрашивает Майя.

«Не-а».

«Значит, под моим пойдём».
        У неё большой красный зонт, подаренный Морозовым. Она не сразу привыкла к дождю, от которого нужно прятаться. Который идёт просто так, а не по заказу.
        Зонт смешной. У большинства людей зонты круглые, а этот - квадратный, с четырьмя мощными спицами. Под ним не очень удобно ходить вдвоём.
        Дождь проливной. Они бегут, и Майе в ботинок попадает вода, но она не обращает внимания.

«Тут можно срезать».
        Они идут через рынок, и Майя временно складывает зонт, потому что над ними - прозрачный навес. Когда Майя в первый раз была на рынке, её шокировала антисанитария и суета. Но теперь она относится ко всему спокойно. По сравнению с сорок пятым это - рай.
        Снова дождь, снова зонт, и они бегут по лужам, и уже видно канареечно-жёлтое здание развлекательного центра «Филион» и реклама кинотеатра.
        Они забегают под навес, минуют вращающиеся двери, поднимаются по траволатору.

«А на что мы идём?»
        Майя даже не помнит, говорил он это или нет.

««Мегамозг»,- напоминает Дима,- мультик».
        Последний этаж, вход в кинотеатр.

«Зал повышенной комфортности!- провозглашает Дима.- Прекрасные атланты будут массировать тебе ноги, а летающие ангелочки - подавать напитки».

«Правда?»

«Конечно, правда, я никогда не вру».
        Очереди нет, они сразу берут билеты в шестой зал. До начала сеанса ещё двадцать минут.

«Постреляем-с?» - спрашивает Дима.

«В кого?»

«В тире! Я выиграю тебе плюшевого медведя, как во всех американских комедиях».
        Майя смеётся.
        Тир маленький, оружие - пневматическое. Винтовка, пистолет.
        Дима старательно целится из винтовки. Мажет по пяти мишеням из десяти.

«Я, честно говоря, даже военные сборы прошёл на халяву»,- сообщает он.
        Майя не знает, что такое сборы. Она берёт винтовку. Работник тира смотрит на неё со смесью снисхождения (он уверен, что она промажет) и вожделения (все мужчины смотрят на неё так).
        Майя последовательно, выстрел за выстрелом, выбивает все мишени. Работник привстаёт.

«Пистолет можно?» - спрашивает Майя.

«Ну ты даёшь»,- восхищается Дима.
        Да, Дима, я даю. Меня учил стрелять молоденький лейтенант, он же лаборант Комацу, который загадочно исчез, потому что слишком активно болтал языком. Комацу говорил: бери правее, у него там сердце, ты точно попадёшь, вот так, вот так, чуть легче. А ещё был полковник доктор Мики, который придерживал её руку с пистолетом и комментировал: целься в правый глаз, так надёжнее. Если бы ты была левшой, следовало бы целиться в левый глаз.
        И был ещё генерал-лейтенант Исии, который спросил однажды: может, ты хочешь, наконец, пострелять по настоящим целям? Может, хватит играть с соломенными чучелами? Он был готов выгнать на полигон Аньда два десятка «брёвен», чтобы она развлеклась.
        Майя поднимает пистолет и мажет в первую мишень.

«Прицел сбит,- говорит она холодно.- На таком расстоянии даёт погрешность в два сантиметра».
        И пока продавец протестует, она выбивает все мишени без единой помарки.
        Дима молчит, потому что он пристыжён.
        Прицел сбит, говорил ей Мики. Значит, нужно с помощью первой пары выстрелов понять, как он сбит, а затем стрелять с учётом погрешности. Она вспоминает Мики, который сворачивается, падает, прижимая руки к животу, и за ним появляется фигура Накамуры.

«Поправь прицел, дружок»,- говорит она работнику и выходит из тира.
        Дима следует за ней.

«Где ты так стрелять научилась? У тебя разряд?»

«У меня талант»,- Майя вымучивает улыбку.
        Тяжело улыбаться, когда перед глазами снова стоят мертвецы.

6
        Алексей Николаевич Морозов сидит за столом в комнате для общения с адвокатом. Но перед ним вовсе не адвокат, а его бывший начальник Николай Сергеевич Чашников. Именно Чашников стоял в темноте, именно он нажал на выключатель. Именно он вывел Морозова на чистую воду.
        Они молчат, причём довольно долго. Чашников буравит Морозова глазами, тот смотрит в стол.

«Ты правда в это верил?» - спрашивает Чашников.
        Морозов неподвижен. Ни слова, ни кивка.

«Ты верил в то, что спасаешь её? Спасаешь их всех? Я не понимаю тебя, Лёша».
        Он обращается к нему на «ты», по имени. Плохой знак. Хотя какие тут знаки, когда тебя взяли на месте преступления и тебе светит максимальный срок за серию предумышленных убийств.
        Статья 105 УК РФ, часть 2, пункт «а». Убийство двух или более лиц, заведомо для виновного находящихся в беспомощном состоянии, наказывается лишением свободы на срок от восьми до двадцати лет с ограничением свободы на срок от одного года до двух лет, либо пожизненным лишением свободы, либо смертной казнью.
        И он - не доктор Кеворкян. Его вряд ли выпустят под честное слово за хорошее поведение. Ему вкатают на полную катушку.
        Он поднимает глаза.

«Я верил, Коля. Я и теперь верю».

«Тогда объясни мне».

«Нет,- он качает головой.- Я не смогу тебе объяснить. Ты знаешь, что такое смерть. Ты видел её сто раз. Ты знаешь, каково это - потерять пациента, мы все прошли через это много раз. И ты выработал в себе цинизм. Ты смотришь на пациента как на предмет, который надо починить. Очень важный, нужный, ценный предмет, но всё же предмет. И ты чинишь, и тебе неприятно, если предмет ломается окончательно. Но ты никогда не думаешь о том, что предмет страдает. И когда его нельзя починить, его действительно лучше выбросить. Лучше для всех - для тебя, для общества, для предмета».
        На лице Чашникова - отвращение.

«Но они не предметы, Коля,- продолжает Морозов.- Они люди, знаешь. И я освобождаю всех от боли. Их самих, их детей и родителей, их жён и мужей. Нас, в конце концов. Мне эта Мария Николаевна говорила - убили, убили. А сама счастлива. Ты знаешь, как он мучился, старик? Ты знаешь? Ты думаешь, он цеплялся за жизнь?»
        Морозов распаляется.

«Ты видел его глаза, Коля? Видел? Знаешь, что я увидел в них?»
        Он привстаёт, но тут же садится, потому что в двери открывается смотровое окошечко, появляются глаза охранника.

«Что?» - холодно спрашивает Чашников.

«Благодарность, Коля. Бла-го-дар-ность. Счастье. Любовь. Никакого страдания. Ему нужны были ещё несколько недель ада, да? Ты так думаешь?»
        Чашников качает головой.

«Это неправильно»,- говорит он.

«Обоснуй,- возражает Морозов.- Обоснуй свои слова. Не рассказывай мне, что человеческая жизнь бесценна. Ты сам в это не веришь. То, как существовал Маркеев, и жизнью не назовёшь. Докажи мне, что я ошибаюсь. Причём не философскими постулатами, а логикой, железной врачебной логикой».
        И замолкает. Теперь уже он буравит глазами Чашникова, а тот смотрит в стол.
        А потом Чашников достаёт из внутреннего кармана пиджака сложенный в несколько раз лист бумаги.

«Прочти»,- спокойно говорит он Морозову.
        Тот разворачивает лист и просматривает его глазами. Потом читает внимательно.

«Я не очень хорошо знаю немецкий».

«Твоих знаний достаточно».
        Морозов бледнеет. Бледность растекается по его лицу, захватывает всё новые области, точно спрут. Доктор становится совершенно белым, по телу пробегает дрожь, руки начинают трястись.

«Прочёл, мессия?»
        Чашников безжалостен. Он вдавливает Морозова в кафельный пол.

«Этого не может быть».

«Может».
        Что написано в этой бумаге, Алексей Николаевич? Что тебя так напугало?
        Это копия одного из листов отчёта о проведенной операции. Пациентка - Мария Аркадьевна Ситдикова.
        Девочка Маша.
        Операцию провели в Германии два дня назад. На бланке - название известной онкологической клиники. Всё прошло успешно. То, от чего Маша умирала, удалено полностью, вычищено из организма. Девочка всю жизнь будет пить препараты и, возможно, писать через трубочку. Хотя может, и нет - это зависит от того, какие органы затронула опухоль. У неё никогда не будет детей - это несомненно.
        Но она будет жить. Долго и даже, возможно, счастливо. В её жизни не будет боли. У неё снова отрастут волосы, она наберёт вес и станет красавицей. И никто не будет знать, что у неё внутри. Может, она даже выйдет замуж - опять же, зависит от мастерства врачей.
        Шприц с сакситоксином. Предумышленное убийство заведомо беспомощного человека.

«Понимаешь, Лёша? Ты ошибся с ней. Но её спасли, слава богу. Предположим, ты не ошибся с Маркеевым. А скольких ты убил, Лёша? Пять? Десять человек? Ты уверен, что был прав?»
        Морозов не может говорить. Его руки трясутся так, что впору вызывать врача. Впрочем, врач и так здесь.

«Ты не спаситель, Лёша. Ты - убийца. Такой же, каким был Чикатило. Только он убивал, потому что у него были не все дома. А ты убивал, потому что был слишком разумным, слишком рассудительным».
        Ты прав, прав, Коля, молчи, прошу тебя, не говори ничего, мне и так больно, мне страшно, мне противно, дайте мне шнур, верёвку, я повешусь прямо сейчас, на этой самой решётке, на углу стола, на спинке стула.
        Они молчат оба, потому что всё сказано. Потому что приговор один: виновен. Виновен перед людьми, а теперь, в свете открывшихся обстоятельств,- виновен перед самим собой.

«У меня есть для тебя ещё один документ»,- говорит Чашников.

«Какой?»
        Это уже безразлично. Никакой документ не спасёт от самого себя.
        Чашников достаёт ещё один сложенный вчетверо лист бумаги.

«Аккуратно разверни и прочти».
        Морозов разворачивает бумагу, смотрит, затем кладёт её в карман штанов. А затем, через секунд десять, достаёт обратно и возвращает Чашникову.
        Они смотрят друг другу в глаза, и Морозов едва заметно кивает.
        Спасибо, он говорит - спасибо.
        Второй документ - это лекарство от первого.

7
        Бывшая дача Морозова, гостиная. Горит камин. В комнате Майя, Волковский и Юра. Все трое молчат и смотрят на огонь. Первым молчание нарушает, как ни странно, Юра.

«Завтра начнём. Добровольцем - Юджин».

«В двенадцать?» - спрашивает Волковский.

«Да. На последнем десятке животных не ошиблись ни разу. Дозу в теории рассчитывали верно, и практика подтверждала».
        Волковский редко бывает на даче. В основном, он занят делом Морозова. Проверяет связи последнего, его дела и документы. Не дай бог всплывёт общество хранителей времени или анабиозис.
        Или нелегальная переправка Майи через китайско-российскую границу и выправление ей документов.

«Ладно…» - Видно, что мысли Волковского где-то далеко.
        У Майи звонит мобильник. Это Дима. Она поднимает трубку и уходит из гостиной в свою комнату.

«Привет».

«Привет».
        Она не позволила ему поцеловать себя. Она сумела сдержаться, не поддалась порыву. Он смотрел на неё, глаза в глаза, такой близкий и милый, но разум оказался сильнее инстинкта. Нет, сказала она себе. В этом времени нет мужчины, с которым я могу завязать отношения. Потому что я обязана вернуться в своё время.
        Было две причины, стало три. Был отец и опыты над людьми. Теперь отец, опыты над людьми и эвтаназия.
        Волковский говорил медленно, через силу, с сожалением и едва заметными нотками презрения. Он говорил, что последнюю «пациентку» Морозова можно было спасти - и её спасли. И от Морозова, и от опухоли. «Алексей Николаевич оказался, так сказать, опухолью на нашем теле»,- так сказал Волковский, и Майю затрясло. Она никак не могла представить Морозова хладнокровным убийцей.

«Как дела?» - спрашивает Дима.
        Что я могу рассказать тебе, мальчик? Что?

«Нормально».

«Плохо, слышу же. Но ты не расскажешь, я понимаю».

«Не расскажу».

«Хочешь, я прочитаю тебе стихотворение?»

«Своё?»

«Нет, что ты. Чужое».

«Читай».
        И он читает. Читает смешно, с запинками в самых неожиданных местах, и Майя не сразу попадает в этот ритм, не сразу чувствует стихотворение. А потом неожиданно проваливается в него, в мир старого Хью.
        Старый Хью жил недалеко от того утёса, на
        Котором маяк - как звёздочка на плече.
        И лицо его было словно ветрами тёсано.
        И морщины на нём - как трещины в кирпиче.
        «Позовите Хью!-говорил народ.-Пусть сыграет соло на
        Гармошке губной и песен споёт своих».
        Когда Хью играл - то во рту становилось солоно,
        Будто океан накрыл тебя - и притих.
        На галлон было в Хью пирата, полпинты еще - индейца,
        Он был мудр и нетороплив, словно крокодил.
        Хью совсем не боялся смерти, а все твердили: «И не надейся.
        От неё даже самый смелый не уходил».
        У старого Хью был пёс, его звали Джим.
        Его знал каждый дворник; кормила каждая продавщица.
        Хью говорил ему: «Если смерть к нам и постучится -
        Мы через окно от нее сбежим».
        И однажды Хью сидел на крыльце, спокоен и деловит,
        Набивал себе трубку (индейцы такое любят).
        И пришла к нему женщина в капюшоне, вздохнула:
        «Хьюберт.
        У тебя ужасно усталый вид.
        У меня есть Босс, Он меня и прислал сюда.
        Он и Сын Его, славный малый, весь как с обложки.
        Может, ты поиграешь им на губной гармошке?
        Они очень радуются всегда».
        Хью всё понял, молчал да трубку курил свою.
        Щурился, улыбался неудержимо.
        «Только вот мне не с кем оставить Джима.
        К вам с собакой пустят?»
        - Конечно, Хью.
        Дни идут, словно лисы, тайной своей тропой.
        В своём сказочном направленьи непостижимом.
        Хью играет на облаке, свесив ноги, в обнимку с Джимом.
        Если вдруг услышишь в ночи - подпой.
        И Майе хочется подпеть. Она молчит и смотрит в окно, где ночь и звёзды, где не видно луны, где в далёкой квартире Дима лежит на диване, так же, как и она, и читает по памяти стихи.

«Кто это написал?»

«Вера Полозкова».

«Современная поэтесса?»

«Да. Молодая совсем. Очень популярный блогер».
        Ах да, это время зарождения блогосферы, первые блогеры уже начинают конкурировать с журналистами.
        Майе хорошо и светло. Свет - и от Димы, и от стихотворения неизвестной ей Веры, и даже от звёзд.
        Но свет, как всегда, резко сменяется тьмой, из которой на неё смотрят два лика зла. Первый - через тонкие круглые очки. Второй… Второй всё ещё не может стать окончательным злом. Он потратил столько сил на переправку Майи в Москву, на обустройство, на постройку анабиозиса. А теперь стал демоном - в одну секунду, практически без перехода. Так нельзя.

«Дим»,- говорит она.

«Да?»

«Не звони мне больше никогда, пожалуйста. Я очень скоро уезжаю, и ты не сможешь последовать за мной».
        Такие вещи не говорят по телефону.
        Такие вещи вообще не говорят.

«Я поеду за тобой хоть на край света».

«Я уезжаю, Дима. Правда. Я не хочу разбивать тебе сердце. Ты очень хороший, но наша встреча была не ко времени. И в кино мы ходили зря».

«Но…» - тут даже он не знает, что сказать.

«Дима, поведи себя по-мужски. Прямо сейчас. Скажи: хорошо, Майя, я положу трубку и больше ты меня не услышишь никогда».
        Молчание. Майя ждёт.

«Хорошо, Майя,- говорит он.- Я положу трубку и больше тебе не позвоню».
        Она облегчённо вздыхает.

«Но я тебя люблю»,- добавляет он и кладёт трубку, окончательно втаптывая Майю в отчаяние.

8
        Алексей Николаевич Морозов сидит в предвариловке один. Ещё полчаса назад у него был сокамерник, но того куда-то увели, и теперь Морозову никто не мешает предаваться мыслям.
        У него несколько жизней, и их довольно сложно объединить в одну. Даже невозможно. Первая жизнь - обычная. Он - врач, у него есть сын, у того есть жена и дочь. И всё, счастье для всех даром, и пусть никто не уйдёт обиженным. Вторая жизнь - это общество хранителей времени, которое теперь обрело новую грань - Майю и строительство анабиозиса. Третья жизнь - вот она, вокруг него. Они сплелись, три его жизни, и ничего хорошего из этого не вышло, только зло, боль, одиночество.
        Проблема не в том, что ему дадут срок. Ну и дали бы - он бы отсидел с гордостью. Он был бы прав, он бы пострадал за свою правоту, как страдал за неё тот же Кеворкян.
        Но Чашников показал ему самое страшное. Ты не прав, сказал Чашников и подтвердил это документально. И всё, мир развалился, распался на части, рассыпался на детали паззла.
        Чем ты сможешь загладить свою вину, добрый доктор?
        Алексей Николаевич достаёт из кармана то, что передал ему Чашников. То, что было завёрнуто в бумагу, которую он клал в карман, а затем доставал из него. Одна маленькая белая таблетка. То, чего нельзя купить в аптеке и непросто найти на чёрном рынке. Ключ к последней двери.
        Что я оставляю здесь, думает он. Олега с его проблемами? Олег справится. Я не нужен ему.
        Почти достроенный анабиозис? И без меня доделают.
        Майю? Да, Майю.
        Он думает о ней. Он думает о ней с той самой минуты, как привёл её в номер отеля в Харбине. Каждую минуту перед его взглядом стоят её глаза, её губы, её волосы, её фигура. Он любит её, но не может сказать об этом. Не сказал и никогда уже не скажет. Майя становится навязчивой идеей, то есть уже стала, стала давно.
        Он рассматривает таблетку.
        Таблетка - это не просто бегство от эвтаназии. Не бегство от собственной врачебной ошибки. Это в первую и основную очередь бегство от Майи.
        По ночам - ещё до ареста - он погружался в мечты. Он хотел лечь в анабиозис и отправиться в будущее вместе с ней. Там его омолодят, и он станет её мужчиной. Пятьдесят три года - это молодость по понятиям двадцать седьмого века, не так ли? Может, и так. Эти ежедневные мечты страшнее, чем всё остальное. Они давят на него, заставляют сердце сжиматься и дрожать. А сердцу уже не двадцать лет, оно может не выдержать.
        Впрочем, что теперь говорить. Мир вокруг него изменился не только в плане серых стен и смотрового окошечка в железной двери. Мир изменился гораздо сильнее. В его новом мире нет никакой Майи. Нет никакой больницы, никаких пациентов, никакой онкологии. В этом мире есть только он, наедине со своими страхами.
        Алексей Николаевич Морозов подносит таблетку к губам.
        Интересно, какая она на вкус. Он знает это - теоретически. Но теория - это одно, а практика - другое. Он думает, каково это - чувствовать, как таблетка опускается вниз по пищеводу, и понимать, что обратного пути уже нет. Что ты уже мёртв, просто пока ещё способен думать и разговаривать.
        Неожиданно он вспоминает о громком деле, которое не сходило с экранов телевизоров четыре года назад. Дело об убийстве бывшего сотрудника ФСБ Александра Литвиненко. Он уехал в Лондон, попросил политического убежища и получил его. Морозов не помнит подробностей, но, кажется, Литвиненко активно критиковал действующую власть, а также был связан с подпольными террористическими группировками. И утверждал, что члены «Аль-Каиды» проходят подготовку в госструктурах РФ.
        Но воспоминание о Литвиненко приходит по другой причине. Осенью 2006 года тот почувствовал себя плохо. Врачи подозревали отравление таллием.
        Он умирал двадцать три дня. Двадцать три дня: новые диагнозы, новые подозрения. Выпадающие волосы, рвота, слабость, ухудшающееся зрение: карцинома, которая убивает человека за два года, здесь сжалась до двадцати дней. Потому что это был не таллий, а полоний-210, высокотоксичный радиоактивный нестабильный изотоп полония.
        Каково это - лежать в больнице и знать, что тебе осталось несколько дней, хотя ещё пару недель назад ты был сильным и здоровым? Каково это - когда в твоей моче находят следы радиоактивного вещества? Каково это - знать, что никакое лечение уже не поможет, потому что твой спинной мозг не работает как нужно, не вырабатывает должное число лейкоцитов для поддержания иммунной системы?
        Если Морозов сейчас положит в рот белую таблетку, двадцать три дня сожмутся для него в несколько секунд.
        И пусть. Пусть будет так.
        Майя, прощай. Прощай, моя девочка, моя последняя любовь.
        Волковский, удачи тебе.
        Олег, не забывай.
        Маша, девочка Маша. Прости меня. Я действительно хотел тебе помочь, прости меня.
        Простите меня все.

9
        Новость приносит Волковский. Он заходит на кухню, где сидят Майя, повар Андрей и Женя. Оглядывает присутствующих, молчит.

«Что случилось?» - спрашивает Майя.
        Она чувствует напряжение в воздухе. Чувствует, что Волковский должен что-то сказать, но не решается.

«Морозов умер».

«Как умер?» - Она поднимается с места.

«Покончил с собой в камере предварительного заключения. Записки не оставил».

«Как покончил?..»
        Женя дополняет вопрос Майи:

«Они же даже шнурки забирают, как он умудрился?»

«Кто-то передал ему яд. Скорее всего, начальник больницы Чашников при встрече. Но уже ничего не докажешь. Он мог и с собой таблетку пронести».
        Майя бессильно прислоняется к дверному косяку.
        Она постаралась отдалить от себя факт преступления Морозова и его арест, но его смерть она игнорировать не может. Умер человек, благодаря которому она жива. Японскому анабиозису оставалось работать ещё от силы тридцать лет, говорил Морозов. Он дал ей очень многое, этот добрый доктор Айболит. А теперь он умер.

«Это справедливо»,- говорит Волковский.

«Что?»

«Его смерть. Последняя девочка, которую он хотел спасти, выздоравливает. Ей сделали успешную операцию. Очень дорогую».

«Он не знал?»

«Он не мог знать. Я оплатил эту операцию».
        Они смотрят на него - Майя и Женя. Повар исчез в подсобке.
        Сказать нечего. Спасти эту девочку - значит, убить Морозова. У Волковского был выбор, и он его сделал. Сделал в пользу незнакомой больной, чьи шансы выжить были мизерными. Но он сделал свой выбор. И Майя понимает, что старик поступил правильно.
        Правильно, Волковский. Ты поступил совершенно правильно.

«Наши планы не меняются?» - спрашивает Майя.

«Нет,- отвечает старик.- Десятое декабря. Мы не имеем права подвести Алексея Николаевича. Не теперь».
        И это тоже правильно.

«Я имею в виду сегодняшний день».

«Юджин приедет в течение получаса»,- вставляет Женя.

«Сегодня тоже всё по плану»,- отрезает Волковский.
        Зачем он принёс эту весть в день первых испытаний анабиозиса на человеке? Ведь он мог придержать её хотя бы до завтра.

«Хорошо»,- соглашается Женя.
        Для них всех Морозов был всего лишь функцией. Для Майи - нет.
        Майя молча идёт в свою комнату.
        Её жизнь в двадцать первом веке напоминает театр. Комната - встреча с Димой - комната - анабиозис - комната - анабиозис.
        Странно жить в комнате, которая за твоё краткое пребывание не приобрела индивидуальных черт. Здесь нет твоих вещей, твоих изображений, даже запах здесь - чужой, доселе тебе незнакомый. Ты просто спишь тут и листаешь бумажные книги, которые тоже - не твои.
        Она вдыхает полной грудью. Запах дерева. Этот дом принадлежал человеку, который умер.
        Телефон сообщает, что пришло SMS-сообщение. Телефон, подаренный ей Морозовым.
        Отправитель - Дима. Майя некоторое время смотрит в экран пустым взглядом, а затем стирает сообщение, не читая. Ей и так больно.
        Когда просто сидишь на кухне и разговариваешь с Женей о разном, время летит незаметно. Разговор переходит с одного на другое, и даже если всплывает тема эвтаназии, она проходит безболезненно.
        Но теперь нужно убивать время в одиночестве, потому что она не хочет никого видеть.
        Она видела много смертей в сорок пятом. Видела, как страдают люди под скальпелями хирургов отряда 731. Видела, как умирает Мики, как умирает Иинг. Она думала о смерти тех, кому доктор Морозов сделал последнюю инъекцию.
        Но смерть самого Морозова - это что-то несоизмеримо большее.
        Майя закрывает глаза. Через некоторое время она проваливается в сон.

10
        Её будят довольно бесцеремонно. Это снова Волковский - он всегда и всем управляет, командует, решает вопросы за окружающих.

«Пойдём, Майя»,- он склоняется над ней.
        Она растрёпана, во рту - противный привкус.
        Волковский точно знает, что ей нужно. Он подаёт высокий прозрачный стакан с яблочным соком. Она выпивает.

«Пойдём, начинаем в шесть часов ровно, осталось полчаса».
        Она поднимается.

«Я понимаю,- говорит Волковский.- Я прекрасно понимаю тебя. Ты потеряла человека, которому верила. Потеряла дважды - сначала после его преступления, теперь ввиду его смерти. Я не буду врать, что мне жаль его как человека. Но мне жаль его как очень важного члена нашего сообщества. Как того, кто привнёс в наше существование смысл. Но как человек он полностью дискредитировал себя, совершив преступление».

«Которое вы искупили».

«Я не хотел бы так говорить, но - да. Я попытался исправить ошибку Алексея Николаевича, и у меня, кажется, получилось».
        Майя выходит из комнаты, Волковский - следом.

«Юджин понимает, на что идёт?»
        Она не видела Юджина с того момента, как он вызвался быть первым человеком, погружённым в анабиозис Морозова. Насколько Майя знала, Юджин готовился к наихудшему из вариантов: писал завещание, организовывал дела так, чтобы его брат мог принять их в случае его смерти.

«Да».
        Они спускаются вниз.
        Здесь - все трое. Юра, Юджин, Женя.

«Привет»,- здоровается Майя.
        Юра кивает. Юджин отвечает: «Привет».
        Он бледен, но, кажется, почти не боится. Сам вызвался - ничего не поделаешь.
        Рядом с анабиозисом - больничная койка-каталка. Ещё вчера её не было. Юджин одет в больничную одежду. Он сидит на каталке и болтает ногами.
        На одном из стульев с довольным видом сидит кот Балбес и вылизывает шерсть. У него всё в порядке, и это внушает надежду. С шимпанзе Джо тоже ничего не случилось.

«Ты как?» - спрашивает Юджина Майя.

«Нормально»,- бодро говорит он. В голосе чувствуется наигранность.

«Работаем»,- командует Волковский.
        Женя демонстрирует шприц.

«У меня всё готово. Анксиолитик здесь».
        Юра садится на стул.

«Рано»,- говорит он.

«На самом деле,- вставляет Юджин,- если мы начнём без пятнадцати, вы и будить меня начинайте без пятнадцати…»
        Майя понимает его. Самое неприятное - это ждать неприятностей.
        В анабиозис встроен таймер. Он отсчитывает время с момента погружения. Неважно, во сколько начинать. Главное - вовремя закончить.

«Ложись»,- говорит Юра.
        Юджин забирается в анабиозис и ложится.

«Ну,- говорит Женя,- начнём».
        Он аккуратно вводит вещество в вену на руке Юджина, прижимает ватку.

«Согни локоть».
        Юджин сгибает.

«Где-то минута».

«Щекотно»,- улыбается Юджин.
        Он откидывает голову на мягкий валик, рука его разжимается, веки тяжелеют, глаза закрываются.
        К делу приступает Юра. Он устанавливает системы питания, затем закрывает крышку анабиозиса. От прибора заметно веет холодом.
        Таймер отсчитывает первые секунды.

«Следить беспрерывно,- говорит Волковский.- Будим послезавтра».

«Стоп,- возражает Женя.- Завтра, мы же планировали…»

«Если он не проснётся послезавтра, эксперимент в любом случае теряет смысл. Вам слабо на двоих продежурить около прибора сорок восемь часов?»
        По лицу Юры видно, как он ненавидит привычку Волковского командовать и его манеру изменять уже принятые решения. Но он ничего не может поделать. Потому что Волковский старше, умнее и успешнее.
        Волковский молча поднимается. Майя остаётся с мужчинами.

«Я могу тоже подежурить. В конце концов я лучше вас разбираюсь в анабиозисе».

«В технической части, но не в медицинской, Майя,- возражает Женя.- Основная задача - наблюдать за состоянием Юджина и вовремя распознать отклонения».

«Жень…» - начинает она и замолкает. Она понимает, что не хочет тут сидеть и смотреть на бледное лицо Юджина под прозрачным колпаком.

«Майя,- говорит Юра,- мы всё сделали правильно. Моё слово».
        И она верит ему, потому что не верить нельзя.

11
        Это два самых мучительных дня в её жизни. Сидеть, читать, смотреть телевизор, копаться в Интернете. Она воспринимает эту примитивную сеть как игру. Двухмерную, требующую управления мышью и клавиатурой, буквенной шифровки паролями. Для её человечества давно минули времена, когда сеть была изображением на мониторе. А теперь она окунулась в эти самые времена.
        Она нашла сайт социальной сети «В контакте». Само понятие «социальная сеть» кажется ей анахронизмом.
        Она зарегистрировалась, но попроситься в друзья к Диме не решилась. Его страничка оказалась скрытой от незнакомцев.
        Теперь она снова открывает этот сайт, снова находит Диму и смотрит на единственную доступную ей фотографию. Он стоит на фоне краснокирпичного здания и улыбается в камеру.
        Дожить до завтра. Дожить до десятого декабря.
        Этот век, такой интересный и увлекательный, такой уютный и светлый, превратился за считаные дни в худшую из пыток.
        Шимпанзе по имени Джо пробыл в анабиозе два дня и проснулся здоровым и вполне довольным жизнью. Повар Андрей закормил его бананами. А человек - может?..
        Связка бананов валяется прямо на кровати перед Майей, около ноутбука. Ей больше не хочется - она только что умяла такую же связку.
        Так и проходят эти дни, один за другим.
        Майя выходит из комнаты, ползёт в кухню, что-то берёт из холодильника, возвращается обратно, листает странички «луркмора» в сети, читает книгу, идёт в кухню, снова берёт что-то из холодильника, сталкивается в коридоре с Юрой, возвращается в комнату, листает странички «баша» (большинство шуток ей непонятно), идёт в кухню, открывает холодильник, ничего оттуда не берёт, закрывает холодильник, идёт в комнату, сталкивается в коридоре с Женей, читает книгу.
        Это один день. Второй - такой же. Она ждёт, когда на часах загорятся цифры 17:49. Она может спуститься вниз в 17:40, но тогда придётся ещё девять минут провести в комнате с серьёзными Юрой и Женей и мрачным Волковским.
        Последние минуты - самые неприятные. Каждая из них растягивается на час.
        Майя медленно поднимается с кровати. Медленно выходит из комнаты в тысячный раз.
        Время обратимо, думает она. Ещё недавно смерть Морозова была бы окончательной. Но сейчас Майя знает о том, что в прошлое можно вернуться. А потом из прошлого попасть обратно в будущее. Бэк ту зэ фьюча. Она смотрела этот смешной фильм, но не видела в нём ничего смешного. Потому что она испытала на себе то, о чём кинематографисты двадцатого века не имели ни малейшего представления.
        Морозов был жив две недели тому назад. Значит, он жив и теперь. Стоит просто вернуться к нему, сказать: не нужно, не нужно, Лёша, ты ошибаешься. Ты неправ, прекрати.
        Эти же слова нужно сказать ещё одному человеку. Человеку, который ещё не родился.
        Майя спускается по лестнице, когда таймер отсчитывает последнюю минуту.
        Трое мужчин стоят вокруг прибора. Судя по показаниям электроники, давление в саркофаге почти равно наружному.

«Вы уже запустили процесс?» - спрашивает Майя немного возмущённо.

«Час назад,- отвечает Юра.- Так что ты пришла вовремя».
        Внешне Майя возмущена, внутренне - благодарна. Она бы не высидела этот час, глядя на запотевшую поверхность саркофага.
        Рука Юры - на рычаге. Они специально сделали рычаг - тугой, в духе стимпанка, чтобы на него невозможно было нажать случайно.
        Юра перетягивает рычаг вверх.
        Пар, шорох, анабиозис открывается. Женя тут же вкалывает в руку Юджина катализатор. Юджин неподвижен. Все напряжены. Секунды тикают в полном молчании: раз, два, три, четыре…
        Из горла Юджина вырывается неопределённый звук, вроде вздоха. Майя глядит на Волковского. Старик триумфально улыбается.

«У нас получилось»,- говорит он.
        Женя улыбается.

«Ну вот, мы теперь постарели относительно него на два дня!» - говорит он.

«Да»,- кивает Юра.

«Как очухается - зазнается!» - шутит Женя.
        Волковский вмешивается:

«Единственное, чего мы не можем проверить, это процесс старения. Мы не знаем, постарел Юджин на два дня или нет. Но нам приходится опираться на то, что ни в чертежах, ни в рецепте анксиолитика нет ошибок…»

«Всё нормально»,- подаёт голос Майя.
        И всё действительно нормально.

12
        Она прощается с этим временем. Она прощается с Алексеем Николаевичем Морозовым, на чью могилу они так и не выбрались. Прощается со стариком Волковским, мудрым, сильным и злым. Прощается с троицей конструкторов анабиозиса, с котом Балбесом и шимпанзе Джо. Это не какое-то жалкое «до свидания». Это полное и окончательное
«прощайте».
        Самое главное, что она прощается с Димой.
        Милая Майя, станцуй мне фламенко на площади перед дворцом.
        В её времени сохранились следы Исии Сиро и Иосимуры Хисато, но осталось ли что-то от Морозова? От Волковского? От Димы?
        Она знает фамилию Димы, она найдёт во всемирной базе данных.
        Неожиданно Майя ловит себя на мысли, что воспринимает возвращение в своё время как данность. А если её разбудят раньше? В двадцать четвёртом веке? А если она вообще умрёт в анабиозе? Как много вариантов исхода, который её не устраивает.
        А если они в чём-то ошиблись и она будет стареть в анабиозе? Хотя маловероятно - если уж Иосимура не ошибся в своём сорок пятом…
        Она давно перестала быть жительницей двадцать седьмого века. Она изменилась. Она живёт одновременно во всех временах - и в 1945-м, и в 2010-м.
        Для жителей её изначального времени не пройдёт и суток, если план Волковского будет претворён в жизнь, если она успешно проспит шесть веков. Для неё прошёл почти год.
        Помнит ли она, что происходит? Помнит ли она события дней, предшествующих её путешествию?
        Да, она помнит, очень хорошо помнит. Именно поэтому она точно знает, что нужно делать.
        Она хочет отправить Диме SMS-сообщение: «Я тоже люблю тебя», очень хочет, но вместо этого достаёт из телефона симку и аккуратно ломает её пополам. Всё, этот мост сожжён. Потом она складывает книги, поправляет взбитое покрывало на кровати.
        Она уже очень давно не слышала «внутреннего голоса» - сигналов вызова, информации о подключении к сети. Вшитый чип молчит. Включится ли он снова, когда она вернётся?
        Майя прощается с этим временем, чтобы изменить своё.
        Отец, не нужно этого делать. Отец, я знаю, что такое опыт на человеке. Я видела такие опыты своими глазами. Я знаю, что такое эвтаназия. Я прикоснулась к одному из её адептов.
        Милая Майя, станцуй мне фламенко на площади перед дворцом.
        Мысли путаются.
        Час «ч» - по стуку в дверь.
        Она знает, что произойдёт потом. Старик постучит в дверь. Она выйдет из комнаты и спустится в подвал. Там будут не только Волковский, Юра, Женя и Юджин. Там ещё несколько человек из общества хранителей времени. Она переоденется за ширмой.
        Потом они будут произносить высокопарные речи и клясться в своей верности. 18 декабря 2618 года станет для них вторым часом «ч», источником веры и силы.
        Потом она будет засыпать, и с каждой секундой их голоса будут всё отдаляться и отдаляться, и она будет погружаться в ничто.
        Они ей безразличны. В этом времени для неё что-то значат два человека. Одного уже нет. На другого она не имеет права. Значит, можно уходить без сожалений.
        Майя смотрит на себя в зеркало.
        Ты безумно красива, моя девочка. Не было, нет и не будет никого красивее тебя.
        Раздаётся стук в дверь.

8.Майя/Варшавский
        Россия, Москва, осень-зима 2618 года

1
        Краем уха Майя слышит, как Певзнер объясняет Гречкину основы безопасной работы с данными. Это уже третья выволочка за последний месяц. Необыкновенно талантливый технарь, Гречкин оказался таким рассеянным и забывчивым, что дальше некуда. Он легко собирает практически любой прибор, лишь краем глаза поглядывая на чертёж; он сразу определяет, где возникли неполадки в устройстве, которое видит впервые в жизни. Но он уже дважды умудрялся уносить с собой носители с данными, которые не должны покидать лабораторию.
        - Гречкин, это не смешно и не интересно,- серьёзно вещает Певзнер.- Любой чертёж существует в четырёх копиях. Перечисли их.
        Гречкин отвечает устало, с видом всезнающего ученика, не способного доказать учителю своё всезнание.
        - Электронная копия в лабораторном компьютере, твоя персональная электронная копия, пластиковая копия в лаборатории и пластиковая копия в научном хранилище научного комитета Нижней Москвы.
        - Ну и какая же из этих копий имеет право находиться у тебя в рюкзаке, а затем - на твоём домашнем терминале?
        - Никакая.
        - Так какого чёрта она там делала вчера?- Певзнер резко повышает голос.
        - Ну…
        - Гречкин, это третий случай. В первый ты не подумал, молодец. Переписал себе без моего разрешения часть файлов и унёс. И ведь защита стояла, снял аккуратно. Но я тебя простил. Во второй ты додумался вынести пластиковый чертёж. Это равносильно преступлению государственного уровня, но ты же рассеянный. Хорошо, беды не натворил. Вчера ты повторил свой первый трюк. Ты объяснить это можешь?
        - Я…
        Певзнер намеренно издевается, не давая провинившемуся договорить.
        - Ты сделал это в последний раз. Потому что я не могу тебя просто уволить. Никакая подписка о сохранении тайны не поможет. Если ты ещё раз что-нибудь отколешь, из твоей головы аккуратно вычистят эти несколько месяцев твоей жизни. И ты откроешь глаза на операционном столе, и тебе расскажут, что ты попал в тяжёлую аварию и долго лежал в коме. И - отдельно поясняю - ты не вспомнишь, кто такая Майя. Совсем.
        Майя представляет себе, как сейчас выглядит Гречкин. Как промокший и потрёпанный в драке воробей.
        - Ты этого не знал?- Певзнер очень зол.
        Конечно, Гречкин всё знал. Он прошёл целый ряд инструктажей при поступлении в лабораторию. Но природное разгильдяйство взяло верх.
        - Последний шанс, Гречкин. Я знаю, что ты делаешь это не по злому умыслу плюс у тебя золотые руки. Прощаю последний раз.
        Гречкин что-то мычит.
        Майя откидывается на кресло. Иногда она ловит себя на мысли, что встречается с Гречкиным из некой жалости к нему. Он её любит, и она пользуется этим. Но любить его? Может, и да. По-матерински.
        Понурый Гречкин появляется из певзнеровской части лаборатории.
        - Получил?
        - Не добавляй, пожалуйста…
        Она серьёзна.
        - Вась, это не смешно.
        - Сам знаю. Но я… пойдём.
        - Куда?
        - К терминалу. Я придумал одну штуку. Покажу тебе, а ты подскажешь мне, стоит ли её Марку показывать…
        Он говорит тихо, чтобы Певзнер не услышал.
        - Что вы там шепчетесь?- громогласно спрашивает начальник.
        - Полюбовно!- весело отвечает Майя.
        Певзнер хмыкает.
        Карла и Ника сегодня нет, Джонни в соседней комнате выполняет какую-то механическую работу по поручению Карла.
        Они доходят до рабочего места Гречкина.
        - Смотри,- он вызывает трёхмерку.
        Майя ориентируется в общих чертах машины, многие детали остаются ей непонятными.
        - Вот так было.
        Да, этот чертёж ей хорошо знаком. Они видят его каждый день. Трубки, переходы, схемы, платы - мешанина из различных технических приспособлений.
        - И?
        - Вот так стало.
        На первый взгляд изменений никаких. Но затем Гречкин выводит общий план исходной конструкции, накладывая его на свой чертёж, и Майя замечает, что во многих местах есть небольшие изменения. Тут контур подправлен, тут блок управления исчез.
        - Ты доработал машину самостоятельно?
        - В общем, да. Я изменил контур. Мы отталкивались от изначальных посылов, данных Маллеттом. Он предлагал сталкивать пучки в кольцеобразном канале. То есть в торе. В принципе, подобный же проект предлагал современник Маллетта Амос Ори. Ори не думал, что его тор позволит путешествовать в прошлое дальше, чем момент постройки самого тора. А Маллетт - предполагал. А мне пришло в голову, что они оба ошибались в самом главном постулате.
        Гречкин отделяет внешние слои чертежа, обнажая сердце машины - тор.
        - Вот он, тор Маллетта и Ори. А вот то, что сделал я.
        Контур Гречкина - хитроумно перекрученная в трёх измерениях восьмёрка, что-то вроде гибрида ленты Мёбиуса и бутылки Клейна.
        - Честно говоря, я не знаю, как называть эту фигуру,- пожимает Гречкин плечами.- Отталкивался от бутылки Клейна, но задал себе задачу построить замкнутый контур.
        - Торотылка Гречкина,- на полном серьёзе говорит Майя.
        - Можно и так,- улыбается он.- Но теоретически разгон пучков Маллетта в такой форме гораздо эффективнее тороидальной конструкции.
        - Стоп,- Майя хочет понять,- но в торе эффект возникает внутри кольца. А здесь?
        - Здесь тоже есть «внутри кольца». Просто на трёхмерной модели этого не видно.
        - Почему ты не показал это Певзнеру?
        - Мне нужна поддержка. Я боюсь, что он не поверит, если я не покажу ему тысячу страниц числовых выкладок и расчётов. Я-то полагался на интуицию.
        - Ты плохо знаешь Марка.
        - Это да. Если начать на днях, то к декабрю можно построить вполне работающий образец машины.
        - Тогда идём к Марку прямо сейчас.
        Майя встаёт.
        - Сейчас?
        - Именно. Пока он не остыл после твоих проделок. У него отрицательная энергия мгновенно превращается в положительную.
        - Отрицательной энергии не бывает,- улыбается Гречкин.
        - Короче, пошли.
        Она встаёт и идёт в певзнеровский угол. Они обходят массивную установку, минуют стенку, у которой сидела Майя и слушала, как распекали Гречкина.
        - Марк!- начинает Майя.
        - Да?
        - Гречкин, ну-ка покажи!- командует Майя.
        Певзнер морщит лоб.
        - Можно?- спрашивает Гречкин.
        - Можно.
        Гречкин выводит на мониторе Певзнера тот же чертёж, который минуту назад демонстрировал Майе. Певзнер внимательно его рассматривает, затем разбирает и изучает «торотылку».
        - И ты молчал?- говорит он.
        Вася пожимает плечами.
        - Запомни, Гречкин. Твоё молчание ещё хуже твоей несобранности.
        Певзнер разбирает чертёж, рассматривает отдельные детали, прослеживает новые контуры.
        - Мне приходила в голову эта идея, но сначала я всё-таки планировал испытать машину с традиционным контуром,- подытоживает он.
        Гречкин качает головой.
        - Традиционный контур - пустая трата времени. Машина будет работать, но, скорее всего, в замкнутом кольце времени - от создания контура до момента отправки объекта в прошлое.
        - Ты считаешь это неудачей?- усмехается Певзнер.
        - Я думаю, что нужно выжать максимум.
        Певзнер кивает.
        - Пока нам не урезали финансирование,- тихо говорит он.
        Майя молчит, но видит, что между Марком и Гречкиным протянулась невидимая струна взаимопонимания. Всё, теперь можно их оставить, они заняты свой игрой.

2
        Анатолий Филиппович Варшавский лежит на животе, а стройная черноволосая девушка делает ему массаж. На ней нечто вроде трико, плотно облегающего соблазнительные формы. Глаза Варшавского закрыты. Его покой нарушает звонок.
        - Варшавский.
        - Добрый день, господин Варшавский.
        Заискивающий голос Эйткена.
        - Добрый день, господин Эйткен.
        - Господин Варшавский, я хотел бы пожелать вам удачи от своего имени и от имени господина президента Якобсена.
        - Спасибо. И передайте господину Якобсену мои благодарности.
        - Обязательно, господин Варшавский.
        Эйткен не может позвонить просто так. У него всегда что-то на уме.
        - Но есть ещё один момент. Нам нужно встретиться.
        Варшавский просматривает своё расписание прямо в голове.
        - Когда?
        - Желательно завтра. Скажем, в одиннадцать. У вас.
        В одиннадцать назначена одна встреча, но ради Эйткена её придётся отменить.
        - Хорошо. Я буду у себя.
        - Будьте готовы к тому, что мы потратим на беседу около двух часов.
        - Хорошо, господин Эйткен.
        Варшавского раздражает секретарь Президента. Пресмыкаться перед кем-то? Он давно отвык от подобного унижения. Но ради претворения своих планов в жизнь придётся это стерпеть. Когда Якобсена не станет, а Варшавский обретёт силы, Эйткен исчезнет.
        - До встречи, господин Варшавский.
        И всё, обрыв связи. Ответного прощания Эйткен решил не дожидаться.
        - Ублюдок,- тихо говорит Варшавский.
        Девушка продолжает массировать ему спину.
        Но спокойствие и уверенность покидают Анатолия Филипповича. Всё идёт по плану, а звонок Эйткена в этот план никак не вписывается.
        Якобсен чего-то от него, Варшавского, хочет. Чего именно, ещё предстоит догадаться. Но хорошего от встречи с Эйткеном ждать не приходится.
        В это время чип сообщает о новом звонке. Звонит Певзнер.
        Если Марк решил потревожить его по прямой связи, а не через секретаря, значит, дело серьёзное.
        - Да, Марк.
        - Здравствуйте, Анатолий Филиппович. У вас есть несколько минут?
        - Вполне.
        - У нас есть определённые новости, которые требуют вашего визита. И - буду честен - увеличения финансирования.
        За что Варшавский уважает Певзнера наряду с его рабочими качествами, так это за прямоту.
        - По крайней мере честно,- говорит он.- Я смогу навестить вас послезавтра. В девять устроит?
        - Конечно, без проблем. Дело действительно очень важное.
        - Его важность можно передать по телефону?
        - Если кратко, то у нас есть девяностопроцентная уверенность в успехе.
        - Раньше ты давал число тридцать.
        - Теперь - девяносто.
        Это серьёзная заявка. Певзнер слов на ветер не бросает.
        - Послезавтра в девять.
        - Договорились, Анатолий Филиппович.
        Разъединение.
        Десять минут назад голова была свободна от всех проблем и забот. Была только девушка-массажистка и блаженство. Теперь всё: сплошная работа, мир превратился в огромный рабочий кабинет. Варшавский не хочет сдаваться просто так. Он переворачивается на спину.
        Девушка - восточного типа, с узкими глазами и высокими скулами. Варшавский тянет за поясок халатика. Девушка улыбается и сбрасывает одежду.

3
        Увлечённость Гречкина работой в какой-то мере нравится Майе. Он перестал ежедневно навязывать ей своё присутствие. С ним хорошо два, от силы три раза в неделю, но ежедневный Гречкин - это довольно тяжёлое испытание.
        Она сидит дома и копается в истории. Если идея Гречкина и в самом деле позволит создать машину времени в кратчайшие сроки, значит, ей пора приступать непосредственно к работе. То есть постепенно отбирать возможные пространственно-временные зоны для путешествия и обзаводиться вещами, необходимыми для этой зоны. В принципе, Майя уже всё продумала. Территория должна быть достаточно мирной, но при этом достаточно дикой. Например, Новая Зеландия пятисотого года нашей эры. Красота, чистота, некое подобие цивилизации в среде немногочисленных аборигенов, райская погода, солнце и облачка. Это для первых рейдов в далёкое прошлое.
        Хотя перед этим в любом случае будут серии опытов по отправке предметов на несколько секунд назад или вперёд. Всякой карманной мелочи - носителей информации, сувениров, столовых приборов.
        А может, всё-таки в Японию? По крайней мере, в связи со своей специализацией она понимает, чего ожидать от самураев тысячелетней давности. Здесь всё зависит от того, кто отправится в прошлое. Без её знаний в Японии делать нечего.
        Майя разворачивает программу History Search и запрашивает данные по Новой Зеландии. Воспользоваться результатами запроса она не успевает, жужжит комм.
        - Майя, у нас нарисовались дела на сегодня.
        Это Ник.
        - У нас всегда дела,- смеётся Майя.
        - Тут и для тебя работа найдётся. Я в лаборатории,- продолжает он.- И нас переводят.
        - В какой лаборатории?
        - На Новой Пречистенке.
        - Куда переводят?
        - В другое помещение. Судя по всему, более просторное. Но сама понимаешь, сколько теперь геморроя будет.
        - Машина…
        - Вот именно. Если мы сейчас будем перевозить анабиозис, то это здорово застопорит работу над машиной.
        - …когда энтузиазм на максимуме…
        - Именно. Так что тебе нужно поговорить с отцом.
        - А Певзнер?
        - А Певзнер сегодня ему уже звонил. Второй раз опасается. Или, может, твой отец отключён.
        - Дурак,- смеётся Майя.
        - Варшавский?
        - Певзнер. Что опасается.
        - Тебе легко говорить. А Певзнер каждый раз как звонит Варшавскому, дрожит и благоговеет.
        - Ладно, позвоню. У меня в любом случае код прямой связи есть, даже если он отключён. Только мне бы чуть поподробнее знать, в чём там дело.
        - Подъезжай сюда. Певзнер и Карл тоже в пути. Тут только я и Джонни.
        - О’кей, скоро буду.
        Майя сворачивает программу.
        Какие глупости, правда же. Может, позвонить Певзнеру и сказать, чтобы звонил отцу и ни о чём не беспокоился? Нет уж. Раз её запрягли решать простейший вопрос, она его решит.
        Майя собирается буквально за несколько минут, вызывает машину и мчится к лифтам. По дороге она вызывает Певзнера. Тот - вне доступа. Неожиданно Майю точно окатывает ледяной водой. Может, всё произошло из-за очередного разгильдяйства Гречкина?
        Пока лифт идёт вверх, Майя пытается связаться хотя бы с кем-нибудь. Все молчат, только Джонни внезапно появляется в эфире.
        - Майя!- вопит он.
        Даже плохие новости у него преобразуются в восторженные возгласы.
        - Ты где?!
        - В лифте, уже еду.
        - Тут полная лаборатория сотрудников промэксплуатации!
        - Да я уж догадалась.
        - Приезжай!
        - Я же сказала: еду.
        Она отсоединяется. Джонни - это сильные, очень сильные руки. Но умом он не блещет. Майя относится к нему прохладно.
        Лифт прибывает на площадь Лифтов. Майя тут же ловит такси и несётся на Новую Пречистенку. В пути она думает, как ей себя вести в зависимости от сложившейся в лаборатории обстановки. Ей хочется козырнуть должностью отца и разом снять все вопросы. Более того, она понимает, что этого от неё ждут коллеги. Но поступать именно так неприятно.
        Перед лабораторией - несколько чёрных автомобилей, не такси. На крыльце нервно курит Игорь. После истерических воплей Джонни Майя ожидала увидеть как минимум несколько нарядов госбезопасности. Да, именно так: в устах Джонни
«промэксплуатация» звучит как «госбезопасность».
        - Привет.
        - Привет. Что там?
        - Ходят, командуют. Мол, с понедельника помещение освобождается.
        - Они с ума сошли? Сегодня же среда! Они хотят, чтобы мы за четыре дня всё демонтировали и перенесли?
        - Именно.
        - Как вышло-то?
        - Это уж я не знаю. Сама посмотри.
        Майя минует Игоря и заходит внутрь. Она понимает, чего больше всего боится Игорь. Его работа - эксклюзивна. Певзнер и в какой-то мере сам Варшавский доверяет интуиции живого человека больше, чем электронному мозгу. Если их переводят на другое место, то современные системы безопасности могут, наконец, лишить охранника работы.
        Майя заходит внутрь, минует холл и попадает в первую комнату. Тут горит яркий свет; кажется, что комната полна народа. Впрочем, людей и вправду много: Певзнер, Ник, Джонни и Карл - они подъехали раньше неё. И ещё пятеро незнакомых людей - три женщины и двое мужчин. Они одеты в одинаковую униформу сотрудников промэксплуатации, зелёную с белыми полосами на рукавах и штанинах. Одна из женщин, черноволосая, лет сорока, с ходу обращается к Майе:
        - А вы, собственно, кто будете?
        - Меня зовут Майя Варшавская,- отвечает Майя, и по глазам женщины видно, что спеси у неё сразу поубавилось. Знают, кто такой Варшавский.
        - И какую функцию вы выполняете в лаборатории?
        - А это не в вашей компетенции. Это пусть трудовые ресурсы приходят и проверяют. А вы - промэкспы, ваше дело - здание.
        По выражению лица Певзнера чувствуется, что напор Майи ему не нравится. Всё-таки он здесь начальник. Но с другой стороны, именно Майя - его спасение.
        - Марк, что случилось?
        - Потом расскажу.
        Женщина прерывает его.
        - Я сейчас объясню. И вам, господин начальник лаборатории, и остальным.
        Наглость какая, думает Майя. Дело тут нечисто: кому-то понадобилось помещение, и этот кто-то заплатил правильному человеку. Только чуть-чуть ошибся. На одну-единственную сотрудницу, причём не слишком-то важную.
        - Так вот,- начинает женщина, но Певзнер её прерывает.
        - Вы не могли бы представиться ещё раз, запамятовал ваше имя-отчество.
        Майя не знает, представлялась ли она ранее. Судя по тону Марка, он просто издевается.
        - Мария Александровна Марьина, управление промышленной эксплуатации зданий и сооружений Верхней Москвы. Запомнили?
        - Да, вполне.
        - Так вот, два месяца назад, 15 июля 2618 года вам было направлено предписание об изъятии этого помещения под нужды управления промышленной безопасности. Под наши, - она подчёркивает это слово,- нужды. Вам был предложен целый список из подходящих помещений подобного типа в различных районах Верхней Москвы.
        - Мы никакого предписания не получали,- возражает Марк.
        - Не может этого быть. Мы можем прямо сейчас запросить историю отправки предписаний. Более того, пятнадцатого августа вам было направлено повторное предписание. Или вы его тоже не получали?
        - Не получали.
        - Отлично.
        Только сейчас Майя замечает на столе переносной компьютер. Марьина двумя движениями вызывает трёхмерную таблицу предписаний и уведомлений своей организации за июль, а затем выуживает из голограммы нужный документ.
        - Вот!- торжествующе произносит она.
        Марк внимательно читает предписание. Основной текст довольно короткий, зато список помещений на выбор огромен.
        Майя со своей стороны видит документ с изнанки. Уже существуют технологии трёхмерного изображения, со всех сторон воспринимаемого одинаково, но компьютер Марьиной такой функцией не оборудован. Или она не посчитала нужным проявить уважение к сотрудникам лаборатории.
        Лицо Певзнера неожиданно светлеет.
        - И что?- спрашивает он ехидно.
        - Что значит «что»?
        - У вас код отправки письма неправильный. Я не знаю, кому вы отправили свои предписания, но у нас третья цифра - единица, а не двойка.
        - Не может быть!- У Марьиной шок.
        - Именно так.
        Торжество Певзнера передаётся Нику и Карлу.
        - Это ничего не меняет.
        В глазах Марьиной - холод.
        - Вы проигнорировали предписания, но вам всё равно придётся освободить лабораторию к понедельнику. В воскресенье вечером тут ничего не должно быть. Всё, что останется, будет конфисковано и утилизировано.
        Певзнер смотрит на Майю. Ладно, Марк. Обломаем обнаглевших чиновников.
        Она вызывает отца по личному коду. Он отзывается не сразу, где-то через полминуты.
        - Привет, па.
        - Привет. Если можно, коротко: мне сейчас не очень удобно разговаривать.
        - Я коротко. У нас конфисковывают лабораторию анабиоза.
        - Как?
        Реакция отца - удивление. Не гнев и не раздражение. Он не может даже представить себе, что кто-то посягает на его вотчину. Причём гласную, официально подчинённую его министерству.
        - Кто?
        - Промэкспы. Наехали целой когортой, требуют к понедельнику сдать помещение.
        - Там кто-то из них рядом?
        - Да.
        - Передай сигнал.
        Майя перебрасывает разговор на Марьину. Та успевает сказать «да», а затем замолкает и слушает.
        У Певзнера на лице - торжество, у Карла - насмешка, Ник холоден. Майе неприятно. Когда у тебя на руках козырь, им нужно пользоваться, говорит она себе. Но чувство неуюта не пропадает.
        Марьина мрачна, будто только что вышла из склепа, где провела много лет взаперти. Она отсоединяется и медленно проговаривает:
        - У нас тоже есть покровители.
        - И что?- спрашивает Певзнер.
        - К пятнице у меня будет личное разрешение от Варшавского. А в понедельник вы будете уже на новом месте.
        - Удачи,- говорит Марк.- Но пока мы на старом месте, не соблаговолите ли вы нас покинуть и не появляться тут до понедельника?
        Майя обращает внимание на выражения лиц сотрудников промэкспа. Они смотрят на Марьину как на богиню.
        Начальница медленно идёт к двери.
        - Рекомендую поторопиться с переездом,- бросает она напоследок. Певзнер не отвечает.
        Когда промэксплуатация выходит, все забрасывают Певзнера вопросами.
        - Это что такое было?
        - Как это могло произойти?
        - Что делать?
        Марк поднимает руку в знак того, что хочет ответить. Все замолкают.
        - Первым тут был Ник.
        - Со мной они разговаривать не хотели,- оправдывается Ник.
        - Именно,- продолжает Певзнер.- Она меня отзывала в кабинет ещё до вашего, Карл, Майя, прихода. Ник тут ждал. И намекала, что помещение нужно очень, очень важному человеку.
        - Ну, она же не знала, кому принадлежит помещение сейчас,- вставляет Карл.
        - Не знала. Хотя спесь с неё даже разговор с Варшавским не сбил.
        - Хорошо заплачено,- констатирует Майя.
        - Умом Россию не понять,- замечает Ник.
        - Понять, ещё как понять,- говорит Певзнер.- Всё как всегда. Одному на лапу, другого - в канаву. Итог какой: я думаю, что всё разрешится в нашу пользу. Твой отец всё-таки - тяжёлая артиллерия. Но на всякий случай предлагаю информационный блок до вторника переправить в нашу…
        - Молчи,- вдруг обрывает его Карл.- Они могли посадить жучка.
        - Могли. Но вы поняли, куда переправить инфоблок. И копии - тоже. Всё остальное - восстановимо, а информация - не всегда.
        - Сейчас?- спрашивает Майя.
        - Да. Там сейчас наш гениальный разгильдяй Гречкин.
        Добровольцем вызывается Ник.
        - Я сделаю.
        - О’кей. Но больше ничего не предпринимаем. Демонтировать оборудование своевольно, без соблюдения правил безопасности, они не решатся. Да и в любом случае у нас козырь сильнее.
        Майя поджимает губы. Сплошные неприятности.

4
        Настроение у Варшавского плохое. Неизвестно, какие новости ждут его у Эйткена, а тут ещё и непредвиденные сложности с лабораторией анабиозиса. И ещё увеличение финансирования для хронолаборатории - для полного счастья.
        Он сидит в большом мягком кресле, в кабинете играет ненавязчивая расслабляющая музыка. Жужжит комм: вызывает Алексей.
        Варшавский окончательно сделал из бывшего охранника своего секретаря. Алексей - мрачный, серьёзный, хладнокровный, и в нём нет того подобострастия, которое порой раздражало Варшавского в Максиме.
        - Да.
        - Анатолий Филиппович, они уже здесь.
        До встречи ещё десять минут, но у Алексея есть хорошая привычка отслеживать всё заранее, предупреждая события.
        - Машина под окнами. Ждут.
        - Точность - вежливость королей, понимаю. Спасибо, Лёша.
        Алексей отключается. Варшавский поднимается, смотрит на себя в зеркало. Для Эйткена приготовлено большое кожаное кресло, такое же - для самого Варшавского. Для Алексея и свиты Эйткена - кресла попроще.
        Без одной минуты одиннадцать Алексей открывает дверь, и в кабинете появляется личный секретарь Президента Джейкоба Якобсена господин Камиль Эйткен. За ним - помощник, ровесник Алексея.
        Маленький, черноволосый Камиль напоминает Варшавскому гадкого карлика Румпельштильцхена. Причём сходство это кроется не только и не столько во внешности. Эйткен, как и его сказочный собрат, хочет предложить Варшавскому контракт. И условия этого контракта вряд ли будут гуманными.
        - Добрый день, господин Эйткен.
        - Добрый день, господин Варшавский.
        Они садятся, помощники также молча занимают свои места.
        - Чего-нибудь желаете?
        - Воды, просто воды.
        - Воды,- командует Варшавский. Из недр журнального столика появляется бутылочка и высокий стакан, наполненный чуть больше, чем наполовину.
        - А у вас тут хорошо,- говорит Эйткен.- В Верхней Москве, в смысле. Я тут редко бываю, очень редко. Уже и не помню, когда в последний раз. Красиво. Только с озеленением беда.
        - Работа над этим вопросом идёт.
        - Ну, вы же понимаете, о чём я. Эти ваши кадки с редкими деревьями не в счёт. Хочется настоящей земли, настоящих кустов, дубов, осин.
        - …русских берёзок,- в тон добавляет Варшавский.
        - А почему бы и нет? В Верхней Москве люди неделями не видят нормальной зелени.
        - За полчаса они могут спуститься в нижний город.
        - Да, но вы же знаете жителей мегалополиса. Они живут в огромном городе и максимум что курсируют между своим домом и работой, изредка выбираясь на какую-либо художественную выставку. Лет пятьсот назад ещё в кино выходили и в магазин. А когда у тебя всё на дому, даже такие простые движения теряют смысл…
        Варшавский кивает.
        - Но к делу.
        Эйткен как всегда, в своей манере держит демонстративную паузу.
        - Сначала я бы попросил наших помощников нас оставить.
        Варшавский кивает Алексею. Оба секретаря выходят.
        - А теперь перейдём к главному. Как вы думаете, Анатолий Филиппович, сколько времени осталось Президенту Якобсену? Я здесь от его имени, поэтому можете считать, что этот вопрос исходит из его уст. Никаких закулисных игр.
        - Месяца три-четыре,- отвечает Варшавский.
        - Совершенно верно. То же самое говорят и врачи. Некоторые говорят: один-два. В любом случае у нас нет времени. Если закон будет утверждён в середине декабря, то в худшем случае он уже ничем не поможет Якобсену, а в лучшем у вас будет месяц на проведение исследований.
        - Вы предлагаете начать исследования до принятия закона?
        У Эйткена - ледяные глаза.
        - Да.
        Варшавский трёт подбородок.
        - Якобсен точно понимает, что делает?
        - Господин Якобсен находится в здравом уме и твёрдой памяти.
        Варшавский встаёт.
        - Но где втайне взять подопытных?
        - Это наша забота. Ваша задача - в течение ближайшего месяца подготовить соответствующую лабораторию. Насколько я понимаю, лаборатория исследования вринкла в Верхней Москве готова к перепрофилированию в сжатые сроки, чтобы начать функционировать на новом уровне сразу после принятия закона. Будем считать, что эти сроки уже наступили. Закон легализует деятельность лаборатории, а о трёх месяцах нелегальной работы никто не будет знать.
        Варшавский проходится по кабинету вперёд, затем назад.
        Щёлкает пальцами. На столе появляется полный стакан виски со льдом.
        Эйткен улыбается.
        - Вы не будете против?
        - Нет, что вы, пожалуйста.
        Варшавский отпивает.
        - Это может стоить карьеры довольно большому количеству человек.
        - Это может стоить жизни ещё большему.
        Варшавский знает, что отказаться он всё равно не сможет. Его задача - максимально достоверно изобразить душевные муки. Но Эйткен его раскрывает.
        - Анатолий Филиппович, не делайте из себя специалиста по этике. Я совершенно точно знаю, что вы - сторонник функциональности в ущерб морали. Скажите: «да», и мы разойдёмся.
        - А что будет, если я скажу «нет»?
        - Ничего. С вами - ничего. Мы будем ждать середины декабря, закон войдёт в силу, исследования начнутся. К тому времени Президент Якобсен с большей долей вероятности будет уже безумен. После него Президентом Европы станет кто-то другой. Но этот другой в любом случае будет нашим человеком. Проблема в том, что сразу после этого у вас конфискуют практически все ваши научные начинания и разработки. Например, из-под вашей юрисдикции выведут лабораторию анабиоза.
        - Так это вы?..
        - Да. Мы просто ещё раз продемонстрировали свои возможности. Помимо лаборатории анабиоза, из-под вашей власти выйдет и ещё одна лаборатория, хорошо нам с вами известная. Точнее, хорошо известная вам. Я лишь знаю, что она существует и что вы добились некоторых успехов. Вы должны понимать, что это ни в коем разе не угроза. Если бы я угрожал, я бы сказал какую-нибудь глупость вроде «у вас есть дочь» или
«вы не бережёте вашу жизнь». Но нет, с вами и вашей семьёй ничего не случится. Просто все ваши проекты внезапно окажутся не вашими, политическая популярность и активность снизится, и вскоре вы покинете этот замечательный пост.
        - В противовес этому вы предлагаете мне спасти Якобсена.
        - Именно. Точнеё - попытаться его спасти. В случае смерти Якобсена по вашей вине, если вы сейчас не согласитесь, вы по умолчанию перестанете быть претендентом на его должность. Если же вы всё-таки сделаете попытку, но не успеете, а Якобсен умрёт своей смертью или сойдёт с ума до того, как вы разработаете лекарство, вы станете его преемником. Наконец, если он излечится, он уйдёт в отставку сам, опять же уступая вам кресло.
        - Что мешает мне просто потянуть время? Согласиться и фальсифицировать результаты?
        - То, что вы только что представили такой вариант в качестве возможного. Ваши же слова.
        - Вы правы.
        Молчание. Тишина начинает давить на уши.
        - Господин Варшавский, вам нужно время на размышление?
        Какое может быть размышление в задаче, которая в любом случае имеет только одно решение. Сейчас или через несколько дней - всё равно придётся согласиться.
        - Нет, не нужно. Я отдам распоряжение сегодня же.
        - Прекрасно, господин Варшавский. Помните, в ваших интересах подстегнуть сотрудников лаборатории, чтобы максимально эффективно использовать новые возможности. По сути, мы даём им карт-бланш, который через три месяца станет ещё и совершенно законным.
        - Вы должны понимать, что не всё в человеческих силах.
        - Нет,- Камиль Эйткен качает головой,- всё. Всё в человеческих силах. Я понимаю, что найти решение в столь сжатые сроки трудно, но надо попробовать. В любом случае ваша итоговая цель - найти решение. В этом году ли, в следующем ли - найти.
        Варшавский медленно кивает.
        Ну что же. Если дела обстоят так, значит, нужно рискнуть.
        - И ещё вот что,- добавляет Эйткен.- Надеюсь, что вы воспринимаете понятие «опыт на человеке» так же, как и я. Если нам придётся замучить до смерти тысячу человек, чтобы спасти миллионы, мы это сделаем.
        - Думаю, до такого не дойдёт.
        - Просто мы должны называть вещи своими именами. Опыт - это пытка. Лаборатория - это пыточная камера. А результат пытки - информация.
        - Да,- Варшавский кивает.
        Эйткен косо усмехается.
        - Я буду ждать от вас доклада, господин Варшавский. Или не от вас. Или от того, кто возглавит лабораторию.
        Варшавский молчит и смотрит на звёзды. Чем-то они напоминают глаза Эйткена.

5
        Уже два раза Якобсен продемонстрировал Варшавскому свою власть. Смотри, господин министр, я волен уничтожить тебя физически. Смотри, мне не трудно обеспечить тебе и политическую смерть.
        Варшавский даже несколько удивлён. Они хотят сделать его своим врагом? А потом сделать врага преемником?
        Но ладно. По крайней мере, визит Эйткена снял вопрос о проблемах в лаборатории анабиоза. Значит, с ним просто играют. И эту игру придётся терпеть ещё некоторое время - до середины декабря как минимум. До его восшествия на европейский престол как максимум.
        Настроение министра улучшается. Он вспоминает, что завтра в девять утра его ждут в лаборатории анабиоза. Терпеть до завтра не хочется, а на сегодня больше никаких встреч не запланировано. Все совещания он снял, чтобы освободить время для визита Эйткена. Последний провёл в кабинете министра не более получаса, но возвращать встречи на ранее назначенное время уже поздно.
        Варшавский вызывает Певзнера.
        - Добрый день, Анатолий Филиппович.
        - Добрый день, Марк. Вопрос о лаборатории анабиозиса решится к понедельнику, он уже и так почти решён. И ещё: я хотел бы перенести нашу встречу с завтрашнего дня на сегодня. Можем ли мы сделать так? Когда вы будете на месте, чтобы я подъехал?
        - Скорее это я должен спрашивать, когда вы сможете подъехать. Мы почти всегда на месте. Можно сегодня во второй половине дня, в любое время.
        - Сегодня в шесть?
        - Да, конечно. В шесть.
        - По комму нельзя сказать, что там происходит? У меня шифрованный канал.
        - Всё равно лучше не говорить. Там происходит действительно что-то важное. И лучше всё увидеть вживую.
        - Хорошо, Марк. Тогда ждите меня.
        - Да, Анатолий Филиппович.
        Варшавский откидывается на спинку дивана, тут же принимающую максимально комфортную для спины форму. Мелкие проблемы, беспокоящие его с утра, решились сами собой. Остались две крупные. Первая - подготовка к голосованию в Совете Верхней Москвы и ближнего космоса. Хотя этим и так занимается Алексей и его инициативная группа. Судя по последним данным, ничто не предвещает краха проекта на этой ступени.
        Вторая проблема - реорганизация лаборатории по исследованию вринкла. Хотя это даже не проблема. Всё уже сделано. Всё уже готово. Нужны только подопытные.
        - Добрый день, Сергей Сергеевич,- говорит он по комму.
        - Добрый день, Анатолий Филиппович.
        - У меня к вам серьёзный разговор. Давайте не будем его откладывать.
        - Конечно, Анатолий Филиппович. Но вы же знаете: я люблю подготовиться.
        - Тогда я дам вам намёк. С понедельника мы начинаем.
        - Но…
        - Да. Именно с понедельника.
        - Я готов к встрече в любое время.
        - Завтра в первой половине дня. В десять, скажем.
        - В лаборатории.
        - Да.
        Сергей Сергеевич Бергер старше Варшавского лет на тридцать. Сын Сергея Сергеевича умер от вринкла. И дочь Сергея Сергеевича умерла от вринкла. И Сергей Сергеевич готов на всё, чтобы отомстить болезни за свою семью. Поэтому он - идеальный начальник лаборатории.
        Собственно, весь состав лаборатории - это люди, которые так или иначе пострадали от чумы двадцать седьмого века. Ненависть к врагу в данной ситуации может заглушить любые другие чувства. Сострадание, например. И моральные качества.
        Анатолий Филиппович очень хочет расслабиться. Никакие тайские массажистки не могут спасти его от постоянного напряжения. Он понимает, что легко не будет никогда. Ни после заседания Совета Европы, ни через год, ни через десять лет. Он сам избрал такую дорогу, и она терниста. Врагов и соперников на этой дороге будет гораздо больше, чем друзей и соратников.
        Он подходит к шкафу с дверцами из резного дерева. Шкаф по команде открывается. Варшавский некоторое время рассеянно смотрит на ячейки, а затем выдвигает одну из них. Там лежит деревянная резная коробка. Он открывает коробку.
        Smith & Wesson Model 686P. Семизарядный револьвер калибра.357 «Магнум», экземпляр
1984 года. Варшавский достаёт револьвер из кофра, взвешивает в руке. Из специальной ячейки извлекает speedloader с патронами, отщёлкивает барабан, заряжает оружие. Подходит к столу, садится в кресло.
        Щелчок пальцев - и на столе появляется стакан с виски. Отпивает глоток.
        Прокручивает барабан. Снова отщёлкивает его. По одному извлекает шесть патронов из семи. Защёлкивает барабан. Прокручивает его ещё раз. Приставляет к голове.
        Опускает. Подходит к зеркалу. Снова приставляет дуло к голове. Смотрит на своё отражение.
        Нажимает на курок. Раздаётся щелчок. Варшавский смеётся, потом открывает барабан - там нет ни одного патрона. Движением умелого фокусника извлекает последний патрон из кармана.
        Анатолий Филиппович Варшавский играет только наверняка.

6
        Из прострации Гречкина выводит громкий оклик Певзнера.
        - Гречкин! Ты слышишь, что я говорю?
        - Не-а,- улыбается Гречкин, отрываясь от трёхмерного чертежа.
        - Я, конечно, понимаю твою безумную занятость и бурлящий энтузиазм, но, может, ты всё-таки отвлечёшься на пять минут и приведёшь в порядок хотя бы своё рабочее место? Веди себя с Варшавским,- тут Певзнер понижает голос,- как сотрудник лаборатории, а не как…
        Всё понятно. Не как парень дочери министра. И не как сумасшедший учёный.
        - Ну, ты понял. Тебя будем хвалить. Варшавскому показывать всё, от него секретов нет.
        - О’кей. Джонни доедет?
        - Нет, я его попросил остаться в анабиознике. У нас и без него проблем хватает.
        Гречкин осматривает своё рабочее место. Горы безделушек, крошки, мелкий мусор, бутылки с недопитыми напитками.
        - А всё потому,- констатирует Марк,- что ты отказываешься включить автоуборку.
        - Она сожрёт что-нибудь нужное.
        - У меня не сжирает. Быстрее бы отучился нужное где попало оставлять.
        Гречкин смотрит на Певзнера укоризненно.
        - У тебя десять минут,- подытоживает Марк и уходит.
        На самом деле лаборатория чиста и аккуратна. Никакой особенной суеты перед визитом Варшавского не наблюдается. Гречкин - единственный, кого приходится воспитывать. С одной стороны, Майю это веселит, с другой - раздражает. Всё-таки каждый должен знать границу между взрослым и ребёнком. И уметь в зависимости от обстоятельств находиться или с одной её стороны, или с другой.
        Гречкин возится с хламом на своём столе. Майя подходит к нему, кладёт подбородок на плечо.
        Он улыбается.
        - Прости, что я такой разгильдяй,- вздыхает он.
        - Ты гениальный разгильдяй, тебе можно.
        - Мур,- говорит он.
        - Мур.
        Майя никогда не любила эти телячьи нежности - «мур», «мяу», «няф», «хрю» и так далее. Гречкин как-то незаметно приучил её к ним. Теперь она и сама может поприветствовать его чем-то подобным. Скажи ей такое год назад - не поверила бы.
        - Ладно,- подытоживает она.- Отец будет вовремя. Он всегда вовремя. У тебя десять минут, ага-ага.
        - Есть, миледи!
        Певзнер сидит на диване, Карл и Ник - на стульях.
        Пустое ожидание, десять минут до важной встречи.
        - Ты как-нибудь его подготовила?- спрашивает Ник.
        - Не-а. Он не звонил, а я тем более.
        - Отцы и дети!- смеётся Ник.
        - Да, дженерэйшн гэп,- поддакивает Карл.
        - А ну молчать оба!- командует Майя.
        Так проходят эти минуты, одна за другой. По Певзнеру видно, как он волнуется. Глаза бегают, пальцы сжимаются и разжимаются.
        - Не волнуйся, Марк,- успокаивает его Майя.- Всё будет о’кей, ты же сам понимаешь.
        Марк кивает.
        В это время раздаётся сигнал: кто-то вошёл в лабораторию. Экран над дверью сообщает: это Варшавский. С ним - крепкий молодой человек.
        - Это Лёша, новый секретарь,- говорит Майя.
        - Какой здоровый!
        - Раньше был в охране, но как-то вот удачно подвернулся под руку, когда предыдущего убили.
        Варшавский минует все посты электронной охраны: у него - полный допуск.
        - Надеюсь, у нас есть кофе,- констатирует Майя.
        Дверь открывается, Варшавский входит. И сразу улыбается.
        - Вы меня встречаете, как дети - деда Мороза.
        Это разряжает обстановку. Варшавский пожимает мужчинам руки, целует Майю. Охранник-секретарь Алексей делает то же самое, только Майю не целует, а слегка склоняет перед ней голову. В его глазах Майя видит то же самое, что уже видела в десятках мужских глаз. Зарождающееся обожание.
        Варшавский проходит в ту часть лаборатории, где возвышается полусобранная машина времени.
        - Так что же такое важное вы хотели мне показать? У меня не так уж и много времени.
        Певзнер вызывает большой чертёж из своего компьютера и проецирует его в центр лаборатории.
        - Вася, твоё слово.
        Варшавский смотрит на Гречкина с интересом.
        Гречкин в ударе. Он начинает рассказывать про бутылку Клейна, про ленту Мёбиуса, про теорию Роберта Маллетта и пучки лазерного излучения, циркулирующие по кольцеобразному каналу, про замедление скорости света в бозе-эйнштейновском конденсате, про Амоса Ори и стабильность временного «бублика». Варшавский внимает. Через некоторое время Гречкина даже немного заносит. По крайней мере, так кажется Певзнеру. Потому что ничего из того, что Гречкин излагает, раньше он не рассказывал даже ему, начальнику лаборатории.
        - Более того,- говорит Гречкин.- Я использовал ещё одну теорию, разработанную всё в том же двадцатом веке голландским математиком Виллемом ван Стокумом. Он пытался построить модель пространства вокруг бесконечного цилиндра, вращающегося вокруг своей оси. При достаточной скорости вращения можно облететь вокруг цилиндра и вернуться в исходную точку до, а не после момента старта. Разработку ван Стокума через сорок лет дополнил и пояснил американец Фрэнк Типлер. По его исследованиям получалось, что цилиндр увлекает за собой систему пространства-времени. Вся сложность была в том, что невозможно получить вращающийся вал длиной в бесконечность. Но эта проблема легко решаема в применении к вышеописанным теориям Маллетта и Ори. И в частности, в применении к бутылке Клейна.
        - Торотылка Гречкина,- отчётливо произносит Ник.
        Все поворачиваются к нему.
        - Что?
        - Мы это называем торотылкой Гречкина,- пожимает Ник плечами.- Тор плюс бутылка Клейна.
        Варшавский улыбается.
        - Продолжай, пожалуйста.
        - Собственно, я почти всё рассказал. Просто форма, которую мои коллеги окрестили
«торотылкой», на самом деле является чем-то вроде бутылки Клейна, вложенной в евклидово пространство. Не погружённой, а именно вложенной. Я даже не знаю, как это придумал. Просто понял, что нужно сделать именно так - и всё. Но в любом случае: это позволит отправить любой предмет в прошлое. В будущеё - не знаю. А в прошлое - возможно.
        Вася замолкает. Вступает Певзнер.
        - Я разработал смету,- говорит он.
        Варшавский улыбается краем рта.
        - Давайте посмотрим вашу смету,- отвечает он.

7
        Октябрь пролетает незаметно, за ним - ноябрь. Детальная разработка идеи Гречкина, увеличение финансирования, заказ деталей и постройка машины - всё летит сумасшедшими темпами. Лаборатория живёт своей работой, горит ею. Прикрытие - лаборатория анабиоза - оставлена на попечение двух новых сотрудников, выбранных Марком. Вся деятельность окончательно переместилась в лабораторию времени.
        По предложению Марка они сразу строят большую камеру. В большой камере можно попытаться отправить в прошлое любой объект, а стоимость её ненамного превышает стоимость малой камеры, запланированной изначально.
        Жизнь Майи проходит между двумя лабораториями и домом. Впрочем, в лаборатории анабиоза она за всё это время бывала лишь дважды.
        - Майя,- зовёт её Певзнер в один из дней,- ты у нас наименее загружена, сделай хорошее дело.
        - Ну?
        Майя не любит, когда вместо того, чтобы сразу перейти к сути, произносят ряд вступительных, ничего не значащих фраз.
        - Сделай копию комплекта чертежей по анабиозису.
        - Зачем?
        - Ну, были проблемы, мы эти копии таскали из анабиозиса сюда, потом - обратно. Электронную версию мы тут оставили, но пусть заодно и пластик хранится. А то кто его знает, что там ещё отколют наверху.
        - В архиве же есть.
        - Ага. Версия полугодовой давности. Электронка - понятно, но пластик-то обновлять надо.
        - О’кей. Сделаю сегодня.
        Варшавский решил вопрос с лабораторным помещением на Новой Пречистенке. Но после этого у Марка появились элементы мании преследования. Временно перемещённые в лабораторию времени пластиковые копии чертежей анабиозиса вернули на место, но Певзнер продолжал бояться чего-то неведомого. Наличие электронного экземпляра его не устраивало: он опасался отказа системы. Ну, ладно, всё сделаем.
        Майя собирается и выходит из лаборатории. Уже на улице она натыкается на Гречкина.
        - Привет.
        - Привет.
        Его взгляд изменился по сравнению с тем, что был ещё полгода назад. Тогда это был взгляд безумно влюблённого, алчущего каждую секунду общения с ней. Теперь это просто дружеский взгляд. Он любит её - в этом нет сомнений. Но теперь у неё появилась конкурентка - машина времени. И Гречкин постепенно отдаляется.
        - Куда бежишь?
        - В анабиозис по делам.
        - О, я с тобой.
        - Пошли.
        Гречкин вызывает машину, они забираются внутрь.
        Они сидят рядом, и Гречкин берёт её за руку, и смотрит на неё, и в этом взгляде снова проскальзывает тот, прежний влюблённый.
        - Всё изменилось,- говорит Майя.
        Это не резкие слова, не отказ и не отрицание их отношений. Это просто констатация факта, но еще можно всё вернуть. Пока ещё можно.
        - Да, я знаю. Я слишком ушёл в науку. Но… я постараюсь исправиться.
        - Нет, Гречкин. Ты это говоришь сейчас, значит, уже не исправишься. Ты и таким мне нравишься. Но только нравишься.
        - Остаться друзьями невозможно.
        - Да.
        Когда нечего сказать, когда повисает неловкое молчание, и никто не решается сделать следующий шаг, это означает, что уже ничего не вернуть. Так думает Майя.
        - Ты права, наверное,- говорит Гречкин.- Я пытаюсь сказать тебе, что люблю тебя, так же искренне, как тогда, но у меня не получается. Я сам себе не верю. Хотя люблю.
        - У тебя почти получилось,- улыбается Майя.- Мне кажется, стоит просто сделать перерыв. Временно забыть о том, что между нами что-то было. Или постараться забыть. Может, мы зайдём на новый виток.
        Это правильное предложение, разумное.
        - Наверное, так будет лучше,- отвечает Гречкин.
        А потом тянется к ней губами, и она не отстраняется, и дарит ему поцелуй как знак того, что договор между ними скреплен чем-то большим, нежели просто слова.

8
        Варшавский стоит и смотрит через прозрачное окно на операционную. Рядом с ним - Сергей Сергеевич Бергер, высокий, седой, с мудрыми глазами старого волка. Оба одеты в белые халаты с логотипами компании «Антивринкл» на карманах.
        За стеклом - человек на белом столе, за пультами колдуют врачи. Он без сознания, бледен, когда-то ему было лет сорок, но теперь симптомы вринкла, подобные прогрессирующей прогерии, изувечили его лицо и тело.
        - Третий,- рассказывает Бергер.- Поступил вчера. Обещали ещё двоих в течение недели.
        - Мне обещали ещё больше. И выполнят. В их интересах.
        - Откуда они их берут?
        - Не знаю. Как-то списывают с учёта, вырезают из баз данных, констатируют смерть. Возможно, родственников допускают на похороны.
        - Они поступают без имён.
        - А зачем вам имена? Вам нужны тела.
        - Второй был в сознании и почти ещё в своём уме, я же отчитывался. Всё пытался позвать дочь. Спрашивал, вылечат ли его. Звали Малькольмом, говорил по-английски.
        - Ну вот, видите. Источник - вся Европа, не иначе. Не найдут в Англии, найдут в Испании. Не найдут в Испании - найдут в России. Тут ещё важно выяснить, как влияет болезнь на представителей разных национальностей.
        - Это на второй стадии исследований. Пока с рицином работаем.
        - Кажется, это такой яд.
        - Да. Белковый токсин, выделяемый изначально из бобов клещевины. Впрочем, мы его синтезируем искусственно. Суть в том, что он ингибирует механизм синтеза белка рибосомами. И этим заметно замедляет течение болезни. Наблюдаются даже положительные тенденции к обратному течению. Второй номер в какой-то момент говорил абсолютно связно и двигался без заметных нарушений координации. Только вот жить с рицином в организме нельзя.
        - И каков срок?
        - Два-три дня. Рицин инактивирует рибосомы. Распадается в цитозоле на две цепи - А и B, а затем цепь А расщепляет определённые связи в клетке - и всё. Организм попросту умирает. Но прежде он почти что излечивается от вринкла.
        - До этого рицин применяли в медицине?
        - И сейчас применяют. B-цепи входят в состав лекарств от различных форм раковых заболеваний. При определённых последовательностях рициновые компоненты убивают клетки опухоли, не затрагивая здоровые ткани. Но в данном случае так сделать не удаётся.
        - На животных рицин пробовали?
        - Ну, в любом случае, это не совсем рицин. Это многокомпонентное вещество, рицин - лишь одна из составляющих. Да, пробовали. И это ничего не давало. Крупная собака, например, сенбернар, выживает после дозы яда, которая для человека однозначно является смертельной. Дело не в массе, а в особенностях организма. Другой состав желудочного сока, повышенная температура крови. Примерно так же получается и с приматами.
        Варшавский кивает. Да, так и должно быть. Если бы лекарство можно было безошибочно проверять на животных, вся эта катавасия теряла бы смысл. А так смысл есть.
        - На утверждение проекта на Совете Европы мне нужно будет представить материалы по различным веществам. Я уже представлял на Совете ближнего космоса возможности, открывающиеся в сфере исследования по понератоксину. Но на Совете Европы одним понератоксином не отделаешься. Нужно доказать, что вринкл излечим с помощью веществ, в обычных условиях приводящих к летальному исходу. Таких веществ хотелось бы перечислить порядка десяти.
        - Это не проблема. Да, мы работали с понератоксином - с первым подопытным. Рициновую составляющую пробуем на втором и третьем. В идеале нужно десять-пятнадцать человек в неделю.
        - Много. Особенно с учётом того, что они должны быть носителями вринкла.
        - Не обязательно. Два-три больных на пять-семь здоровых - это нормально.
        Варшавский смотрит на Бергера с некоторым недоумением.
        - Зачем вам здоровые?
        - Лекарство, безопасное для здорового человека, с большой долей вероятности будет безвредно и для больного. Полезно ли - другой вопрос. Но если нет постоянного притока больных подопытных, мы можем работать со здоровыми.
        Удивительный цинизм Бергера в какой-то мере неприятен даже Варшавскому.
        - В любом случае,- продолжает Бергер,- в наших разработках фигурирует как минимум полтора десятка различных компонентов, которые невозможно с должной степенью эффективности испытать на животных. Все животные реагируют по-разному даже на яды, которые не являются белковыми токсинами. Да на всё, что угодно. Желудок крысы может переварить то, от чего человек в страшных спазмах умрёт в течение часа. Но почти любой яд может быть лекарством.
        - Это я понимаю.
        - Вопрос именно в дозировке. Например, для крысы смертельная доза морфина - сорок шесть миллиграммов на килограмм веса. Для мыши, обычной белой лабораторной мыши,- двести миллиграммов. А, казалось бы, крыса должна быть выносливее. Закономерности есть, но они очень сложны. Для человека рассчитать дозу эмпирическим путём практически невозможно. Конечно, я не о морфине говорю, его я для примера привёл.
        - Каковы ваши планы?
        - Ботулотоксин и его производные, тетаноспазмин (это возбудитель столбняка), диамфотоксин, палитоксин, сакситоксин, тетродотоксин и так далее. Это я говорю только о ядах животного происхождения. Другое направление исследований - это изучение веществ искусственного происхождения и полусинтетических.
        - После ваших слов у меня возникает вопрос. Кроме ядов…
        - …конечно,- перебивает его Бергер.- Кроме ядов, мы должны исследовать огромное количество неядовитых веществ в целях выяснения их пользы. Просто мы сразу взялись за рицин ввиду его предполагаемой высокой эффективности.
        Над головой «пациента» за стеклом идёт линия кардиограммы. Робот-хирург непрестанно мечется под управлением одного из врачей. Другой находится рядом с подопытным, рассматривая ход операции в непосредственной близости.
        - Что они делают сейчас?
        - Изучают воздействие вещества на живой организм. Лапароскопические и лазерные методы тут не подходят. Впрочем, как и нанокамеры. Нужно видеть всё напрямую.
        - Кстати, а нанохирургия?
        - Вопрос в том, что вырезать. Вы же понимаете, вринкл - не рак, не удалишь больной орган и не заменишь новым. Отказывает весь организм. Поэтому хирургия, какая бы она не была, тут бессильна. Химия - действеннее.
        Неожиданно тело подопытного начинает биться в конвульсиях.
        - Боюсь, этого потеряем.
        - У него всё равно нет имени.
        - Но его можно было бы использовать повторно. Первого мы трижды использовали.
        - Жестоко.
        - Они всё равно ничего не чувствуют. А если и чувствуют, то не умеют это правильно интерпретировать. Разум уже не работает. Это как раздавить таракана. Ему больно, но не так, как нам. Ему проще терпеть боль, потому что нет ума, с которого можно сойти.
        Некоторое время они молчат. Подопытный продолжает дёргаться.
        - На самом деле,- говорит Бергер,- мы идём по той же дороге, по которой в конце второй мировой войны шли японцы. Им бы ещё лет десять, и они создали бы лекарство от рака. Без проблем. Цель в данном случае оправдывала средства. Они называли своих подопытных «брёвнами», хотя у них был разум, это были здоровые живые люди.
        - «Брёвна»,- протягивает Варшавский.- Точное название.
        - Мы не используем его, чтобы избежать сравнения с фашизмом, когда проект будет рассекречен. Понятно, что внутренняя кухня останется недоступной для обывателя, но журналисты - народ пронырливый, могут что-то да раскопать. Если всплывёт подобная терминология, можно хоронить весь проект независимо от решения Совета Европы.
        - Вы правы, Бергер. Вы совершенно правы.
        Варшавский думает, что Бергер ещё опаснее его самого, ещё циничнее, ещё злее. Необходимое зло в лице Бергера вызывает у министра что-то вроде страха перед абсолютным хладнокровием врача. И Варшавский уважает это качество Бергера.
        Врач за стеклом разводит руками.
        - Всё, потеряли. Результаты будут через несколько минут. Если вам интересно, можете остаться. Я дам необходимые пояснения.
        - Я и не думал пока что уходить. Вы же понимаете, что моя карьера зависит от этих результатов ничуть не меньше, чем ваша.
        - Понимаю, Анатолий Филиппович, прекрасно понимаю.
        Бергер идёт по коридору в операционную.
        Я надеюсь, меня простят, почему-то думает Варшавский. Я надеюсь, меня простит человек, который только что отдал жизнь во имя жизни других.

9
        Господин Президент Европы Джейкоб Якобсен полулежит в своей постели. Он уже не может вставать, но всё ещё, как ни удивительно, находится в здравом уме и твёрдой памяти. Интерьер спальни соответствует другим интерьерам замка: резные деревянные стены, огромная кровать с балдахином. Только роботы-сиделки не вписываются в викторианскую атмосферу резиденции Якобсена.
        Экран сигнализирует о визите Эйткена. Тот смотрит в камеру.
        - Господин Президент, позвольте войти.
        - Входите, Камиль.
        Двери разблокируются.
        Эйткен появляется, чёрный карлик, призрак девятнадцатого века.
        - Что у вас, Камиль?
        - У меня данные о работах, проводимых компанией «Антивринкл».
        - Что-то давно отчётов не было.
        - Три недели. Они работают довольно успешно, насколько можно судить по предоставленным данным. В настоящее время они экспериментируют с рицином и его производными. Экспериментируют на обезьянах, наиболее близких к человеку: шимпанзе и гориллах.
        - Ну, скоро у них будет больше подопытных…
        - В лучшем случае через полтора месяца - вряд ли они перейдут на человеческий материал сразу после утверждения закона.
        Якобсен смотрит на золотой узор на балдахине.
        - Примерно те же данные вы давали и в прошлый раз. Что же изменилось?
        - Они утверждают, что нашли вещество, которое вкупе с определённой лучевой терапией способно оттянуть развитие болезни и при этом является безопасным для человека. То есть они могут продлить вам жизнь.
        - И тем самым срок собственного существования. Я понимаю. Если я сейчас сойду с ума, Варшавскому будет намного сложнее жить.
        - Бергер пишет, что готов провести первую операцию с настоящим пациентом в двадцатых числах декабря. Пациентом можете быть вы.
        Старик улыбается.
        - Пациентом могу быть я… Наверное, я должен быть пациентом. Хотя без испытаний на человеке это может быть опасно, очень опасно… Есть одно «но», Камиль.
        - Какое «но»?
        - Я не хочу.
        Чёрный человек делает шаг назад.
        - Что значит «не хотите»?
        - Я старый человек, Камиль, очень старый. Я старше вас с Варшавским вместе взятых, старше всех его лабораторий. И я устал.
        - Но тогда…
        - Зачем? Вы хотите спросить - зачем?
        Камиль ошеломлённо кивает.
        - Затем, что я достаточно прожил, чтобы перестать быть алчным, чтобы перестать цепляться за жизнь и за власть. Было время, когда я рвал и кромсал, настало время чинить и сшивать. Неужели вы думаете, Камиль, что вся эта затея нужна лишь для того, чтобы спасти мою жизнь? Да моя жизнь - последнее, о чём идёт речь. Я хочу, чтобы моё место занял Варшавский. Потому что он такой же, как я. Такой, каким я был некогда. Сильный, злой, прогрессивный. Он тоже состарится, станет спокойным и милосердным, но сегодня нужна твёрдая рука. Рука, которая победит чуму и спасёт мир.
        Эйткен делает шаг назад.
        - Неужели вы думали, Камиль, что я не знаю о вашей инициативе? О начале опытов над людьми вне дозволенного срока? Я знаю. С самой первой минуты. С первой мысли, которую вы допустили. Когда вы разговаривали с Варшавским, я уже всё знал. И вот тут возникает одна проблема, Камиль. Вы превысили свои полномочия. Я имею право на убийство, потому что я его заслужил. Вы - нет.
        Эйткен бледен. Он силится что-то сказать, но не может.
        - Я даже знаю, Камиль, что вы скажете в оправдание. Что вы делали это ради меня. Более того, я верю в то, что всё это - ради меня. Но я вас об этом не просил. Вы думали, что я прост и прямолинеен, и проявили инициативу, нарушив мои собственные планы. Более того, вы поставили всё под угрозу. Я решил уйти сразу после принятия закона. Сразу - взять и уйти. А теперь я не могу этого сделать. Потому что теперь мне придётся расхлёбывать ту кашу, которую вы заварили, санкционировав незаконные исследования. Если о них узнает хотя бы один человек на стороне, закон провалится. Более того, если о них станет известно уже после принятия закона, на него тут же наложат вето всеобщим голосованием.
        Эйткен делает ещё шаг назад. Двери разъезжаются за его спиной.
        - И самое страшное, что об этой нелегальной деятельности знает слишком много народу. Далеко не все из них заинтересованы в том, чтобы молчать. Да, врачи ничего не скажут. И они нам нужны. Да, Варшавский ничего не скажет, как и любой его сослуживец, потому что это тут же их утопит. Но те, кто поставлял больных? Те, кто давал взятки? Те, кто оформлял поддельные свидетельства о смерти? Хакеры, которые всё это вписывали в сеть? Наконец, вы сами, Камиль? Ведь ничего не помешает вам утопить и меня, и Варшавского - и занять наше место. Наше с ним место, друг мой.
        В лице Камиля что-то меняется. Кажется, появляются решимость, твёрдость. Но это твёрдость обречённого, идущего на эшафот.
        - Что теперь?- спрашивает он.
        - Теперь мне приходится подметать за вами, Камиль. До заседания Совета Европы осталась неделя. Ваши учёные уже что-то нашли. Неделей больше или меньше, роли не сыграет, тем более операцию мне собирались делать уже после девятнадцатого. Поэтому, Камиль, многих из тех, с кем вам приходилось иметь дело, уже нет. Нет этих чиновников, этих докторов, этих специалистов по взлому. Они не нужны, потому что опасны для будущего. Пожинать лавры будет Варшавский. А я просто хочу, чтобы меня помнили.
        Старик замолкает. Камиль разворачивается, но не уходит. Он стоит к Якобсену спиной и смотрит в пустоту.
        - Идите, Камиль. Вы всё правильно поняли.
        И Эйткен идёт по длинному коридору викторианского особняка. Идёт медленно, осматривая стены, изучая лепнину, резьбу и лепные потолки. Он минует одну комнату за другой, один кабинет за другим, и вот он уже в холле, каблуки его туфель стучат по обработанному камню. Он подходит к массивной, в несколько человеческих ростов, главной двери, которая не открывалась много лет. Он отпирает внутренние запоры, старинные, механические, один за другим, и никто ему не мешает, точно во всём огромном здании никого нет. Наконец, последний запор отброшен, и маленький бледный человечек с зализанными назад длинными чёрными волосами распахивает двери двумя руками, чтобы впустить в пыльную залу солнце. Он выходит на каменное крыльцо, вдыхает запах свежего ветра, садовых роз, зелёной листвы - потому что декабрь здесь именно такой, каким хочет его видеть Якобсен,- и спускается.
        Когда он минует пятую ступеньку, раздаётся выстрел. Камиль Эйткен искупает свою вину.

10
        Информация о том, что нелегальные опыты прекращены, обрушивается на Варшавского внезапно. Он занят составлением речи для заседания Совета Европы и штудирует труды знаменитых речеписцев прошлого. Больше всего хочется цитировать Геббельса, потому что его речи гениальны. Но этого делать нельзя. Всегда найдётся дотошный журналюга, который откопает первоисточник. А когда звучит слово «фашизм», трудно быть уверенным в каком-либо успехе.
        Раздаётся звонок по внутренней, закрытой линии.
        - Да,- отвечает Варшавский.
        - Добрый вечер, Анатолий Филиппович. Беспокоит вас господин Якобсен…
        Варшавский немеет. Президент Европы лично звонит кому-то?
        - Да, господин Варшавский, именно так. Вы удивлены, что звонит не господин Эйткен? Не удивляйтесь. Господин Эйткен нарушил некоторые негласные правила и вынужден был срочно уйти в отставку. Я же звоню вам с одной-единственной целью…
        - Добрый вечер, господин Президент,- совершенно не к месту вставляет Варшавский, сообразив, что не поздоровался.
        - Можно опустить приветствие, Анатолий Филиппович. Я сам не дал вам произнести его вовремя. Но вернусь к цели моего звонка. Дело в том, что лаборатория, о которой даже мы с вами не можем пока говорить вслух, временно приостанавливает свою работу.
        - Почему?
        - Потому что начало этой работы было личной инициативой господина Эйткена. Инициативой, которой я от него не ждал. Мы не можем рисковать. Поэтому ваши учёные на всю следующую неделю отправляются в вынужденный отпуск. А двадцатого числа мы даём лаборатории новый старт.
        - Двадцать первого.
        - Ах да. Ведь заседание - в субботу, конечно. Значит, с понедельника.
        - Что мне делать?
        - Вам - ничего, господин Варшавский. Просто ждать. Ждать субботы, затем победить в голосовании, затем - продолжать работу.
        - Я понял.
        - Тогда до свидания, господин Варшавский.
        Разъединение происходит ещё до того, как Анатолий Филиппович успевает попрощаться.
        Когда Варшавский стоял перед прозрачной стеной и видел содрогающееся в конвульсиях тело подопытного, он понял нечто важное. Он понял, куда клонил Якобсен, принимая идею опытов на людях и отклоняя идею эвтаназии. Варшавский осознал, что эти понятия - или взаимоисключающие, или являются одним и тем же.
        По сути, поступление человека в лабораторию - это уже эвтаназия. Долгая, но, в принципе, безболезненная. Просто эта эвтаназия служит на пользу другим. С другой стороны, если больного излечивают, он уже не нуждается в услуге по прекращению страданий.
        Как я мог быть так глуп? Как я не понимал этого? Как я не понимал, что даже упоминание эвтаназии в Совете сразу же восстановит против меня львиную долю представителей?
        Варшавский снял вопрос об эвтаназии с повестки дня на обсуждении в Совете Верхней Москвы и ближнего космоса - и легко пропустил через депутатов закон об опытах. Не без сопротивления, но и без больших проблем.
        Якобсена нужно слушать. Нельзя пропускать мимо ушей его слова и советы.
        Выходит, Эйткен намеренно ставил законопроект под угрозу.
        Но, поставив под угрозу проект, он позволил ускорить процесс. Первые шаги уже сделаны. Осталось так мало, так мало. Самое страшное - проиграть за считаные секунды до финиша.
        Нет, я не проиграю, говорит себе Варшавский.

11

18декабря 2618 года, в пятницу, Анатолий Филиппович вызывает Майю.
        - Привет.
        - Привет!
        - Как дела?
        - Мои в полном порядке! Сегодня планируем в первый раз запустить машину. Скорее всего, заискрит и взорвётся, но вдруг сработает!
        - А что переносить будете?
        - Сначала отдельный цельный предмет. Например, металлический брусок. Потом - совокупность объектов, например, маленький портативный компьютер. Дальше дело сегодня не зайдёт в любом случае. Но потом на очереди - мышь!
        - Мышь-то не жалко?- спрашивает, смеясь, Варшавский и осекается. Завтра он собирается начать новую эру экспериментов на живых людях, а дочери задаёт вопрос, не жалко ли мышь.
        И Майя хорошо чувствует его замешательство.
        - Ну, мышь - это же мышь. Лучше скажи, ты готов к своему бою?
        - Не знаю. Я пойму это, только когда выйду на арену.
        - Удачи, гладиатор!- смеётся Майя.
        Моритури те салютант, думает Варшавский. Перед его глазами ковыляют на смерть больные вринклом. Они готовы отдать свою жизнь ради жизни других. Он, Варшавский, в белых одеждах цезаря.
        - Вам тоже,- отвечает Анатолий Филиппович.
        - Ну, у нас рано или поздно всё получится. А у тебя - час «ч»!
        - Это точно. Ладно, дел ещё много. Пока!
        - Пока, па!
        Майя откидывается на спинку кресла. Ей очень хорошо сейчас. Сегодня страшно интересный день. Пожалуй, самый интересный в её жизни. Наверное, завтра так же будет чувствовать себя отец.
        Она проснулась очень рано, около шести утра, влила в себя чашку кофе и тут же погрязла в недрах сети. Доисторическая Новая Зеландия, тихая, спокойная, аккуратная - или всё-таки Япония периода цивилизации, опасная, но безумно интересная? В результате к девяти Майя примерно набросала две концепции путешествия. Разум говорил: для первой проверки - Новая Зеландия. А сердце звало в Японию. Или хотя бы на японские территории, например, в Маньчжурию, под власть японцев, где в 1920-е годы равно говорили на китайском, русском и японском языках.
        В лабораторию она примчалась первой - ещё до Гречкина. Сейчас лаборатория уже бурлит. Гречкин, Певзнер и Ник корпят над машиной времени, Карл что-то рассматривает на чертежах. Дело Майи очень простое: наблюдать.
        Она подходит к клети с мышами. До них дело сегодня и в самом деле не дойдёт. Она бросает мышам кусочек сыра. Те начинают комично драться, отбирая друг у друга лакомство. Смешно.
        - Ну что, пробничек?- спрашивает Певзнер.
        - Договорились же в двенадцать,- морщит лоб Гречкин.
        - А ты на часы посмотри.
        На часах - без пяти минут.
        Карл подносит брусок. Певзнер берёт его. Его руки - в резиновых перчатках.
        Машина выглядит красиво. Стоящий на основании цилиндр высотой около трёх с половиной метров, диаметром метра три. Внутри - непонятные переплетения трубочек, контуров, различных геометрических фигур. Певзнер аккуратно кладёт брусок на дно приёмной камеры. Камера не слишком просторная, но при желании туда может поместиться человек.
        - Карл, ты всё ввёл?
        - Не ввёл бы - не подал бы объект.
        - Время?
        - Минус одна минута.
        - Координата?
        - Всё о'кей.
        Координаты задаются довольно сложно, как понимает Майя. Учитывается не только положение предмета относительно Земли, но также положение Земли относительно Солнца. И даже положение Солнца в галактике. Помимо всего прочего, на машине стоит автоматический ограничитель координат: объект не может выбросить в открытый космос или внутрь Солнца. Каждая секунда имеет заданный набор возможных координат, фиксирующих положение Земли в пространстве, и только в рамках этого набора можно задать местоположение объекта.
        - Географически объект должен появиться в области моего стола. На высоте около полуметра.
        - Ну-с, посмотрим.
        На часах - 11.58. Все волнуются.
        - А если не появится?
        - Значит, мы не отправляли. Не отправим,- поправляется Марк.
        В 11.59 над столом Карла ничего не появляется. Все молчат.
        - Может, с расчётом ошиблись?- тихо спрашивает Карл.
        В 12.00 Марк нажимает «пуск».
        Управление машиной - через центральный компьютер, голографические кнопки висят в воздухе.
        Внутри машины раздаются какие-то звуки. Через секунд десять всё затихает. Индикатор показывает: отправка завершена, можно открывать.
        Марк открывает дверь трясущимися руками. Брусок на месте.
        - И что?- Марк грозно смотрит на Карла.
        - Я не ошибся,- уверенно отвечает тот.- Точно не ошибся.
        Марк вызывает данные о координатах. Через некоторое время он констатирует:
        - И в самом деле не ошибся. Что-то не так. Кстати, на камеру кто-нибудь смотрел?
        Все качают головами.
        - Раздолбаи.
        Он вызывает изображение с внутримашинной камеры. Брусок не шевелится. В 12.00 - то же самое. Никакого движения. Хорошо видно свечение стен: лазерные пучки носятся по
«торотылке».
        - Повторим.
        Все смотрят на действия Марка, как на колдовской обряд. Он снова закрывает дверь камеры отправки, снова нажимает на пуск. Координаты заданы. Снова пуск.
        И снова ничего.
        - Чёрт,- говорит Ник.
        - Попробуйте мышь,- вдруг предлагает Майя.- Хотя бы будет понятно, есть ли структурные изменения. Брусок как был так и есть, а мышь должна умереть, если что не так.
        - Здраво.
        Карл приносит клеточку с мышью.
        - В клетке?
        - Давай. Наша задача - понять, работает ли хоть что-нибудь.
        Карл извлекает брусок, ставит на дно камеры клетку.
        - Давай.
        На часах - 12.10.
        Пуск.
        Камера показывает мигание лазерных пучков. Мышь чувствует себя прекрасно. А потом мышь исчезает.
        - О!- восклицает Певзнер.
        - А куда мышь-то делась? Она должна была тут минуту назад появиться, над столом…- говорит Карл.
        - Да ладно. Первый блин комом, но второй хоть как-то съедобен,- весело говорит Певзнер.- Мы же не ждали, что за два месяца с нуля построим машину времени?
        - Вообще-то, ждали,- мрачно говорит Гречкин.
        Карл возвращается к своему столу.
        - Попытаемся в следующий раз задать что-нибудь другое.
        В принципе, настроение не испортилось - вероятность неудачи с самого начала расценивалась гораздо выше, нежели вероятность успеха. Но надежда умирает последней.
        - Ладно, господа,- подытоживает Марк.- За дело. Сейчас начало первого, у нас ещё целый день. Копаемся в схеме, пытаемся понять, что к чему. Может, попросту мощности ионного пучка не хватает, и какое-нибудь пёрышко машина бы перенесла.
        - Испытать на пёрышке?
        - Нет. Теоретическая выкладка не соответствует практической, и это надо исправить путём обнаружения ошибки в теории. Кстати, что у нас там ещё из образцов неживотного свойства?
        Певзнер открывает шкаф с образцами: на него вываливается целая куча всякой мелочи.
        - Это что?- спрашивает он.
        В куче встречаются детские игрушки - пластмассовые, электронные, детали конструкторов и так далее. Здесь же портативные приборы самого разного назначения и стопка маленьких металлических брусков-гирек. Поверх всего лежит большая папка для пластиковых копий чертежей.
        - Кто это тут устроил? Гречкин???
        Певзнер сурово смотрит на Васю. Тот сжимается.
        - Ну, я тут был утром, тут такой беспорядок был…
        - А ты весь беспорядок для порядка затолкал в шкаф для образцов, предварительно вынув пару необходимых, чтобы не сразу заметили?
        Гречкин уныло кивает.
        - Вот это и причина неудачи. Раздолбайство. Гений не оправдывает злодейства. Особенно вот с этим!
        Певзнер потрясает чертежами анабиозиса.
        - Этому где место? Не в архивном ли шкафу? Майя! Ты куда должна была это положить?
        - Ну,- Майя мнётся,- я себе в стол положила…
        - Взять и положить на место!
        Певзнер резким движением протягивает чертежи Майе.
        - Сейчас, мастер!- комично говорит она.
        Певзнер отворачивается.
        Майя подходит к машине, рассматривает её. Пространство в камере - как раз для стоящего человека. Майя забирается внутрь и говорит:
        - Тесновато.
        В глазах Певзнера гнев.
        - Может, хватит дурачиться?
        Карл смеётся.
        Майя распрямляется в полный рост и больно бьётся головой о верхнюю перемычку.
        - Всё, выбирайся наружу!- Певзнер спешит ей на выручку.
        В этот миг дверь машины неожиданно закрывается сама - перед его носом. Майя - внутри. Машина начинает жужжать, индикаторы моргают.
        - Вытащите её оттуда!- кричит Певзнер.
        На камере - метание пучков ионов.
        Гречкин лупит по кнопке экстренной остановки агрегата.
        Через пять секунд приёмная камера пуста. Ни Майи, ни чертежей.
        - Она работает,- рассеянно говорит Ник.- Правда, я не понимаю, как она работает без заданных координат.
        - И куда она отправилась?- Певзнер зло смотрит на Карла.
        Карл с ужасом смотрит на координаты.
        - Я этого не ставил,- говорит он.
        Марк, покачиваясь, идёт в глубь лаборатории.
        - Чёрт, чёрт, чёрт,- говорит он.
        - Смотрите,- Ник показывает на клетку с мышами.
        Все оборачиваются.
        - Их тут десять,- говорит Ник.- Мы взяли одну для опыта, и их стало девять. А теперь - снова десять.
        - У нас хоть одна камера смотрит на клетки?- зло спрашивает Марк.

9.Майя
        Россия, Москва, 18 декабря 2618 года

1
        Майя открывает глаза. Над ней - незнакомые лица. Все - среднего возраста, тридцать пять-сорок лет, мужчины.
        - Добрый день, госпожа Майя,- приветствует её один из них.
        Он постарше, с седой аккуратно подстриженной бородкой.
        Майя смотрит на себя: она одета в больничный комбинезон образца двадцать седьмого века. И ещё она чувствует непривычное зудение в ухе. Комм работает. Работает определитель координаты, у неё снова есть доступ к всемирной базе данных. Значит, она вернулась в своё время.
        - Какое сегодня число?
        - 18 декабря 2618 года, госпожа Майя. Общество хранителей времени выполнило свою миссию.
        - Который час?
        - Десять часов двадцать две минуты. После пробуждения вы пробыли без сознания порядка трёх часов. Мы намеренно разбудили вас чуть раньше указанного срока, чтобы было время адаптироваться.
        - Где я?
        - В Нижней Москве. Географически место соответствует тому, где вы засыпали. Сегодня этот район называется Улиткино.
        Майя пытается сесть, но получается не сразу. Мужчина помогает ей.
        - Меня зовут Владимир Санкевич, я исполняю обязанности руководителя общества хранителей времени. Точнее, исполнял до сегодняшнего дня. Наша функция выполнена, теперь мы вправе вернуться к нашим обыденным обязанностям.
        Майя сидит на кровати.
        - Вы хранили меня все шесть веков?
        - Да. Все указания для нас были оставлены основателем общества Александром Волковским. Он был идейным центром общества и его первым руководителем. Хотя, насколько я понимаю, вы были знакомы с ним лично.
        - Была… Почему мне не хочется есть?
        - Мы ввели вам питательный раствор, вы будете сыты около суток.
        Майя чуть улыбается.
        - Я забываю, что снова нахожусь в своём времени.
        И она понимает, что всё позади. Позади страшный Исии Сиро, жестокий Иосимура, спокойный и аккуратный Морозов, расчётливый Волковский. Все они давно умерли, а она снова в своём собственном времени. Она стала старше на год - телесно. И на пару десятков лет - духовно. Певзнер, Гречкин, вся эта компания представляется ей каким-то детским садом.
        Майя пытается встать. Ноги слушаются с трудом.
        - Ничего, сейчас пройдёт,- говорит Санкевич,- все двигательные функции должны были восстановиться за время вашей искусственной комы. Когда анабиозис стал распространённой и доступной технологией, мы доработали систему. То есть не мы,- он обводит рукой присутствующих,- а наши деды.
        В помещении, помимо Санкевича, ещё четверо мужчин.
        - Сколько всего хранителей?
        - Пятеро. Здесь мы все: я, Стас Самойлов, Патрик Кэннон, Николай Владимирский и Клаус Сколски.
        Мужчины по очереди склоняют головы.
        Майя чуть краснеет.
        - Не беспокойтесь, Майя. Пока вы были в анабиозе, и тем более без сознания после пробуждения, вы выступали для нас только в качестве медицинского объекта.
        Санкевич помогает девушке подняться. Майя вспоминает его слова о Волковском как об основателе общества. Хитрый, хитрый старик. Он каким-то образом стёр даже память о настоящем основателе, Александре Войченко, который в середине двадцатого века привёз документы в СССР. Ну и ладно, какое ей теперь дело до событий давно минувших лет.
        Они переходят в другую комнату. Она уже не напоминает медицинскую лабораторию - тут уютная обстановка, диваны для отдыха, столики, аудиосистема на стенах.
        - Вы можете переодеться в той комнате,- Санкевич указывает на дверь в дальнем конце.
        - Спасибо.
        Это обычная маленькая спаленка с большим открытым одёжным шкафом во всю стену. Правда, одежды немного - два платья, несколько женских комбинезонов, брючные костюмы. И вдруг Майя понимает, что это её одежда. Та самая одежда, которую она носила, когда жила в этом времени. Она снимает больничный комбинезон, надевает нижнее бельё (довольно страшненькое - чувствуется, что выбирал мужчина), расклёшенные брюки (встроенная электроника выравнивает их по фигуре), свободную блузку. Да, вся верхняя одежда - точно такая же, какой она её запомнила.
        Майя выходит из комнаты и с ходу спрашивает:
        - А откуда…
        Санкевич предвосхищает её вопрос.
        - Майя, вы родились в этом времени двадцать один год назад. Общество хранителей внимательно следило за вашим отцом, а затем за вами. Мы знаем, во что вы одеваетесь, какие духи предпочитаете и как причёсываетесь. Мы даже знаем, какую музыку вы слушаете и каких художников любите.
        - С нижним бельём вышел прокол,- улыбается Майя.
        - Вы правда хотели бы, чтобы мы знали и это?
        - Нет,- ей весело.
        - Кстати, Майя, у вас всё в порядке с чипом? С коммом?
        - Да, всё хорошо. Всё работает.
        Ей хочется танцевать. Прямо здесь и сейчас. Она пережила приключение, которое не переживал ни один житель планеты, ни в одном времени. Она жива, она выбралась из этого ада, в котором утонуло столько живых людей, в котором тысячи были сожжены напалмом, расстреляны, отравлены газом, раздроблены. Она здесь, в уюте и безопасности.
        Более того, у неё есть ещё час абсолютного покоя, время на подготовку.
        Остановить отца. Нужно остановить его.
        - Мне нужна сеть,- говорит она.

2
        Это произошло примерно в 12.15. Значит, в двадцать минут первого нужно позвонить Певзнеру. Или он сам позвонит - почему бы и нет? Скорее всего, предположит, что Майю могло перебросить только в пространстве, а не во времени. На часах - 11.17. Ещё час, за который нужно многое успеть. Потому что потом времени практически не будет.
        Главное, чтобы комм не сбоил. Всё-таки встроенная память чипа фиксирует её биологический возраст, который теперь заметно отличается от заданного во всемирной базе данных. Есть и другие точки, в которых возможны ошибки.
        Она находит в сети текст закона об экспериментах на людях - именно в таком виде, в каком он представлен на рассмотрение Совета Европы. Вокруг текста - море обсуждений, ругани, споров. Но её не интересует общественное мнение, только текст.
        Основным документом, регулирующим проведение опытов на людях, в течение уже шести веков служит Хельсинкская декларация Всемирной медицинской ассоциации, принятая в
1964 году. Её многократно дополняли и пересматривали - в 1975, 1983, 1989, 2026 и так далее. Всего тридцать четыре раза. И если верить этой декларации, «медицинский прогресс невозможен без исследований, которые на конечном этапе включают эксперименты с участием людей».
        Более того, на некоторую часть пунктов Декларации можно опираться при защите интересов в Совете. Например: биомедицинские исследования, объектом которых являются люди, не могут выполняться, если значимость цели исследования непропорциональна степени сопряженного риска для исследуемого. В данном случае Варшавскому раз плюнуть доказать, что значимость цели исследования перевешивает даже смерть десятка подопытных.
        Но вот дальше большая часть пунктов Декларации попросту отменяется законопроектом об опытах.

«Всегда должно соблюдаться право исследуемого на защиту его от вредных воздействий. Должны быть предприняты все возможные меры предосторожности, направленные на уважение личных свобод и интимных чувств и минимизацию влияния исследования на физическую и умственную целостность исследуемого и на его личность». Отменить.

«Врачи должны воздерживаться от проведения исследовательских программ, объектом которых являются люди, если у них отсутствует убежденность, что сопряженный риск можно считать предсказуемым. Врач должен прекратить любое исследование, если в ходе его выясняется, что риск превышает благоприятные результаты». Отменить.

«При любом исследовании на человеке потенциальный испытуемый должен быть предварительно достаточно информирован о целях, методах, ожидаемых положительных результатах и потенциальном риске исследования, а также неудобствах, которые могут быть с ним связаны. Ему или ей должно быть сообщено, что он(а) свободны воздержаться от исследования, а также в любой момент аннулировать свое согласие на участие». Отменить.
        И так далее.
        И снова возвращается 1945 год, снова перед Майей встают дети, вскрытые заживо, и женщины с отмороженными руками, которые разбивает молотком добрый сотрудник лаборатории пограничных состояний.
        Майя понимает, что законодательно отца не остановить. Что он легко, точно нож сквозь масло, пройдёт через все эти утверждения и одобрения, и найдёт средство от вринкла, лишив жизни десятки людей. Которые даже не будут знать, что их убивают. Эвтаназия, помноженная на опыт. Морозов в совокупности с Иосимурой - это её отец.
        Значит, нужно уговорить. Нужно взломать его защиту. Нужно. И у неё на это всего один день.
        В поисках соответствующих документов она проводит почти час. До запланированного звонка Певзнеру остаётся около десяти минут, когда Майя вспоминает, что ещё она хотела найти в сети.
        Она набирает имя и фамилию Димы.
        Нет, таких имён слишком много. Она выбирает из базы данных родившихся с 1980 по
1990 годы (точнее она не знает). Всё равно слишком много. Ограничение города. Уже можно жить - около сотни человек. Запрашивает фотографии.
        И через несколько секунд видит его улыбающееся лицо. Привет, Дима.
        Публичные данные: годы жизни. 1985-2014. Что же с тобой случилось, милый мой мальчик? Двадцать девять лет. Автокатастрофа. Ещё публичные данные: записал два диска с песнями. Найти по названиям.
        Нет информации, которую невозможно найти в сети. Сеть абсолютна.
        Двадцать шесть песен.
        Милая Майя, станцуй мне фламенко на площади перед дворцом.
        В этот момент Майю вызывает Певзнер.

3
        - Ты где?!- Это первый его крик, исступлённый, похожий на поросячий визг.
        - Всё в порядке, Марк, я жива, со мной всё нормально.
        - Тебя перекинуло в пространстве?
        - И в пространстве, и во времени. Но ненамного. Со мной правда всё в полном порядке. Я не вернулась на сто лет назад и не дожила до этого времени. Мне по-прежнему двадцать один год, я молода и красива,- она улыбается. Нужно, чтобы он почувствовал улыбку даже через комм.
        - Слава богу,- в его голосе колоссальное облегчение.- Сама доберёшься до лаборатории?
        - Доберусь. Но позже, через пару часов, хорошо? Тут появилось дело.
        - Какое может быть дело?..
        - Марк! Дело - значит, дело. Правда. Я никуда больше не пропаду.
        - Ладно,- он чуть успокаивается.- Тут Гречкин хочет с тобой поговорить. Перебросить на него?
        - Давай.
        - Майя, с тобой всё нормально?- это уже Гречкин.
        - Да, Вась, правда. Всё в порядке.
        - Это же я виноват! Я тут чуть с ума не сошёл!
        - Гречкин, я прошу тебя. Никто не виноват!
        Милый, глупый мальчик. Ты не представляешь, через что я прошла.
        - Когда я смогу тебя увидеть? Давай, я приеду!
        - Не надо, правда. Я сама сейчас приеду.
        - А где ты?
        - Я в Нижней Москве. Зашла к знакомому. Меня перебросило сюда, я тут же и зашла. Просто испугалась.
        - К какому знакомому?
        - Ты не знаешь, это отца знакомый.
        - Отца? Ну, ладно…
        - Буду чуть позже. Хорошо?
        - Хорошо, мы ждём.
        - Пока!
        - Пока…
        Она отсоединяется.
        Раздаётся стук в дверь. Это Санкевич.
        - Можно?
        - Можно, конечно.
        Ей приятен этот человек, потому что он напоминает Морозова. Не того Морозова, который покончил с собой в тюрьме, куда попал за многочисленные убийства беззащитных людей. А того Морозова, который правдами и неправдами перевозил её через границу, делал документы, обеспечил одеждой, деньгами, телефоном. От Санкевича веет надёжностью.
        Но теперь Майя знает, что надёжности доверять тоже нельзя.
        - Госпожа Майя, у меня к вам небольшой разговор.
        - Да, Владимир, я слушаю.
        - Называйте меня просто Володя.
        - Тогда и меня зовите просто Майя, без этого «госпожа».
        - Хорошо, Майя. Я хотел бы кратко рассказать, как обстоят дела, чтобы вы направили наше общество дальше.
        - Я?- удивляется Майя.- Впрочем, кто, кроме меня…
        - Именно. Итак, как я уже упоминал, Александр Волковский, основатель общества и создатель анабиозиса…
        - Простите, Володя, а не фигурирует ли в истории общества такое имя как Алексей Морозов?
        - Нет, мне это имя незнакомо. Может, если покопаться в архивах, посмотреть списки участников общества… На первых порах в обществе было довольно много участников, особенно до того, как появились вы.
        - Спасибо, Володя, но не стоит. Думаю, если вы не знаете, значит, Морозова не будет и в списках.
        - А кем он был?
        - Неважно, правда. Говорите.
        Вот так. Они и Морозова вычеркнули из всех списков. Они не знают, что место, где находится штаб общества, раньше было его дачей. Что именно он отправился в Харбин и привёз её в Москву, именно он начал конструировать анабиозис - остальные лишь дорабатывали. Именно он наряду с Волковским придал смысл их жизни. А они его вычеркнули, потому что он нарушил запрет, который нарушать нельзя.
        - Так вот,- продолжает Санкевич,- Волковский определил цели общества. Более того, он предсказал многое; ятак понимаю, благодаря вам. Он дал рекомендацию к модернизации анабиозиса, когда тот будет изобретён официально. И он категорически запретил попытки «изобрести» и запатентовать анабиозис самостоятельно. И мы не сделали этого. Никто этого не сделал, потому что базисом общества была идея, а не жажда наживы. Члены общества всегда были достаточно обеспеченными людьми; они не использовали идею анабиозиса в корыстных целях. Мы понимали, что это изобретение способно изменить человечество и решить огромное количество медицинских вопросов, но мы ждали. Мы знали, что его изобретут и без нас.
        На некоторое время он замолкает.
        - Мы хранили вас. Нам было указано, когда и как вас будить - 18 декабря 2618 года, в полдень. Мы решили разбудить вас чуть раньше, чтобы к двенадцати вы уже были в твёрдом рассудке. Как оказалось, мы поступили правильно. Итак, мы сделали всё, что должны. Сейчас нас немного - всего пять человек. А двести лет назад хранителей было всего двое. Они знали, что не доживут до вашего пробуждения и не знали, ради чего вас хранят. Мы - дожили. Более того, мы - новое поколение. Ещё пять лет назад был жив хранитель Максим Андреевский, которому исполнилось сто восемьдесят семь лет. Он надеялся дожить до вашего пробуждения, но не дожил.
        И снова пауза.
        - А теперь перейду к главному. С вашим пробуждением наша миссия закончилась, но не совсем. Волковский завещал нам, чтобы мы были готовы к новым указаниям. Он говорил, что, если вы прикажете идти в огонь, мы должны будем пойти, потому что это необходимо для спасения человечества. Для решения судеб мира. Вот и всё. Теперь я жду вашего ответа.
        Майя смотрит в серые глаза Санкевича. Прекрасная дама и пять паладинов, ха-ха.
        - Да,- говорит она.- У меня есть одна цель. Я пока не знаю, насколько вы мне нужны для её претворения в жизнь.
        - Я слушаю вас.
        - Вы знаете о законопроекте, который завтра будет выносить на суд Совета мой отец?
        - Да.
        - Этот законопроект не должен быть принят. Любой ценой. На отца могу воздействовать только я. Возможно, у кого-то из вас есть выход на Президента России? Или - что ещё важнеё - на Президента Европы?
        Санкевич грустно улыбается.
        - Это сложно. Это, я бы сказал, невозможно. За две-три недели я бы мог найти такой выход. Но не за один день. Впрочем, мы попытаемся. Нам нужно поговорить с ними?
        - Да. Лучше с Якобсеном. Он - единственный, кто может остановить отца. Всё будет зависеть от него. Если он поддержит законопроект, его примут. Если воздержится - пятьдесят на пятьдесят. Если будет против - проект не пройдёт.
        - Мы постараемся.
        - Спасибо, Владимир. Я надеюсь, новая миссия не покажется вам слишком скучной.
        - Нет, Майя,- твёрдо говорит Санкевич.- Я не против этого законопроекта, но это моё личное мнение. Если его принятие действительно чревато чем-то страшным, тогда я сделаю всё возможное, чтобы его предотвратить.
        Паладины. Герои.
        Ты становишься Жанной д’Арк, моя девочка.

4
        - Па, нам нужно встретиться. Обязательно. Срочно, сегодня.
        - Майя, ты же понимаешь…
        - Па, это очень важно. Нет ничего важнее. Это касается твоего завтрашнего выступления. Твоего проекта.
        - В каком смысле?
        - В прямом. Ты однажды спрашивал меня, что я об этом думаю. Я хочу дать тебе ответ. Важный ответ.
        Господи, как это наивно выглядит: диалог с отцом. Что он даст? Кому он нужен?
        - А отложить никак нельзя?
        - Нет. Я приеду к тебе хоть сейчас. Это не займёт много времени.
        - Ладно. Только не сейчас, а ближе к вечеру. Давай в восемь часов, я буду у себя.
        - Хорошо, буду к восьми.
        - Ладно.
        - Пока.
        Заготовить речь?
        Майя, почему ты не подготовилась к этому тогда, в двадцать первом веке? Потому что ты не знала, что изменилось за шесть веков. А, оказывается, действует всё та же декларация середины двадцатого столетия. Оказывается, отец решил попрать столп, на котором зиждется индивидуальная свобода человека. Один из столпов.
        В любом случае, отец разбирается во всём этом лучше неё. Во всей этой бюрократии, формулировках, терминологии, законах. И только в одном он остаётся по сравнению с ней неразумным дитятей. Он ничего этого не видел. Для него это - чистая идея, святой дух, игрушка на Рождество. Она старше собственного отца. И мудрее.
        Майя выходит из комнатки. Из участников общества тут только один. Кажется, Стас.
        - Я остался, чтобы помочь вам, если это нужно.
        - Поедем вместе, Стас. Мне и в самом деле нужна рука, которая поддержит меня. Кстати, где чертежи?
        - Вот,- Стас открывает шкаф и достаёт папку. За шесть веков с ней ничего не произошло. Технологии изготовления сверхстойкого пластика дают себя знать.
        - Раньше её хранили в сейфе, под стеклом,- говорит Стас.- Однажды хранители поняли, что это сверхстойкий пластик. Когда его изобрели два века тому назад, в смысле. И стали относиться к чертежам менее бережно. Хотя, я так понимаю, они отличаются от базовых чертежей подобной машины.
        - Да, это лабораторные. А тетради с иероглифами и их переводы?
        - Они в специальной камере. Достать?
        - Нет, не нужно. Они представляют в основном историческую ценность и нам сейчас не нужны. Нам нужно только вернуть на место чертежи на пластике.
        Они собираются и выходят на улицу. Когда Стас был ещё ребёнком, эта девушка лежала в анабиозе и была точно такой же, как теперь. Потом ему исполнилось десять, потом двадцать, потом тридцать, а потом он стал участником общества и впервые увидел её лицо на мониторе, встроенном в анабиозис при модернизации. Нет, он не влюбился в спящую красавицу. Но он никак не мог себе доказать, что она ориентируется в этом времени ничуть не хуже его самого.
        Майя вызывает машину.
        - У меня есть машина,- говорит Стас.
        - Всё равно её у лифта оставлять.
        Они садятся в такси и мчатся к лифтам.
        - Куда мы?
        - В лабораторию времени. Конечно, я обещала быть попозже, но раз уж так получается по времени, лучше съездить сейчас.
        - Что вы им расскажете?
        - Всё, Стас. Простите, но всё. Они - моя маленькая армия.
        Стас хмурится, но молчит. Здесь главнокомандующий - она и никто иной.
        Такси останавливается у лифтов. Майя идёт первой, Стас за ней.
        Они молчат почти всё время, пока лифт движется вверх. Только у самой Верхней Москвы Стас спрашивает:
        - Там было страшно?
        - Да, Стас,- отвечает она.- Там было очень, очень страшно.
        В этот момент звучит сигнал о прибытии.
        Они выходят из лифта, Майя тут же вызывает такси и называет адрес лаборатории.
        - Имейте в виду, Стас. Номинально лаборатория секретная, и вам там находиться нельзя. Кроме того, потом вам придётся подписать ряд документов о неразглашении. Или влиться в наши ряды.
        - В любом случае я уже знаю о возможности путешествия во времени.
        - Только поэтому я и даю вам допуск.
        Такси прибывает на Верхнюю Волжскую. Они выходят из машины и идут к двери. Дактилоскопический идентификатор отзывается на прикосновение Майи.
        Человеческий сканер проверяет сначала её, затем его.

«Объект 1. Майя Варшавская. Доступ разрешён».

«Объект 2. Стас Самойлов. Доступ запрещён».
        Майя связывается с Певзнером.
        - Марк, у меня нет индивидуального пропуска, а со мной ещё один человек. Впусти.
        Дверь отъезжает в сторону.
        - А вот и мы!- говорит Майя.
        Все сбегаются к ней - Гречкин, Певзнер, Карл, Ник.
        - Как ты? Где ты была?- Вопросы сыплются градом. Кажется, что их задают не четыре человека, а тысяча.
        - Спокойно!- Майя поднимает руку.- Сначала я представлю вам одного человека. Это Стас, он сможет рассказать ту часть истории, которую я не знаю. Впрочем, это может и не понадобиться.
        Стас кивает. Мужчины знакомятся.
        - Кофе?- спрашивает Марк.
        - Да, обоим,- отвечает Майя.
        Она садится на диван.
        - Ты успела даже переодеться,- замечает Карл.
        - Вынужденно,- отвечает Майя.
        Стас садится рядом с ней. Остальные подтаскивают стулья. Точнее, командуют стульям подъехать поближе.
        Майя осматривает их. Лица горят любопытством. Где ты была, Майя? Что ты чувствовала, когда тебя нёс поток времени?
        Я ничего не чувствовала. Чувства пришли, лишь когда я очнулась в кустах близ Пинфаня. Тогда пришли чувства - голод, холод, страх.
        Страх, чудовищный, давящий страх, сжимающий сердце и заставляющий кровь отбивать ритм в висках. Потом я испытывала страх перед толстяком капитаном Дяченко. Потом - перед ледяным взглядом доктора Иосимуры и обезьяньими повадками генерала Исии. Потом - перед всеми врачами и солдатами отряда 731, потому что в любой момент я могла стать «бревном» и погибнуть под их скальпелями. Или разорваться на части в коконе, откуда выкачивают давление, создавая вакуум. Потом я боялась свёртывания дислокации отряда, потому что меня могли убить вместе с остальными неяпонцами. И я боялась Накамуры, который заколол доктора Мики со спины. И всё это время я боялась не вернуться обратно. Лишь однажды страх прошёл - полностью, бесследно, точно его отрубило чем-то, смяло, и мой разум очистился. Тогда я сбросила одежду перед малознакомым японским солдатом и сказала: спаси меня.
        Потом новый виток страха. Я боялась, что меня задержат на границе. Боялась, что мне придётся прожить всю жизнь в двадцать первом веке. Боялась Волковского, потому что никогда не могла понять, что у него на уме. Потом страх проник в моё сердце, когда арестовали Морозова, и ещё больший страх - когда я узнала, за что его арестовали. Последний всплеск страха был, когда он покончил с собой. Это был страх не за себя и не за него. Это был аномальный, нечеловеческий страх, который невозможно объяснить. Он просто был - и всё.
        Майя смотрит на лица сидящих перед ней людей и просит:
        - Только не перебивайте. Слушайте всё, от самого начала до самого конца. Вам придётся поверить тому, что я расскажу. Просто поверить на слово.
        И начинает рассказывать.

5
        Они и в самом деле не перебивают. Перебивать тут нельзя: молчание - лучшая поддержка. Они смотрят на неё, и она по глазам каждого видит, что ей верят. Можно ли это придумать? Нет.
        Только теперь все замечают, что Майя изменилась. Внешне - совсем чуть-чуть. Чуть больше стали круги под глазами, сами глаза будто увеличились, заострились черты лица, отросли волосы (хотя не слишком сильно - Майя была у парикмахера в двадцать первом веке). Основные изменения - в её глазах, в её взгляде. Он стал взрослым. В нём нет детского задора и игры, нет желания делать всё весело, нет свободы. У неё появилось желание оценивать окружающий мир. Желание понимать его законы, а не просто жить по ним.
        Когда она ставит точку и говорит последнюю фразу, Марк спрашивает:
        - Что мы можем сделать для тебя?
        Правильный вопрос. Он задан вовремя и к месту.
        - Не знаю. Но вечером я буду говорить с отцом. Того, что он хочет сделать завтра, нельзя допустить.
        Марк кивает.
        - Да, ты права. Но сейчас все козыри - у тебя. Мы вряд ли можем повлиять на твоего отца больше, чем ты сама.
        - Это верно. Но вы должны быть за моей спиной. Чтобы поддержать меня, если я буду падать. Слишком долго за моей спиной никого не было.
        - Мы будем.
        Марк протягивает руку. Карл кладёт сверху свою. За ним - Ник. Затем - Гречкин. Потом - Стас. Последней - Майя.
        Часы показывают четыре. Рассказ занял около трёх часов.
        - Перекусить?- спрашивает Карл. Все согласны.
        Он заказывает еду. В ожидании доставки свою часть истории рассказывает Стас. Рассказывает про общество хранителей времени, про то, как они берегли Майю в течение шести веков, как сохраняли тайну анабиозиса.
        - И что,- удивляется Ник,- никто не пытался использовать анабиозис себе во благо?
        - Пытались,- говорит Стас.- Триста лет назад. Один из хранителей сделал фотокопии чертежей, оцифровал их и хотел продать кому-то. Но его поймали.
        - И что?
        Глаза Стаса превращаются в лёд.
        - Наказали. Больше он ничего никогда не воровал.
        - Понятно.
        Робот доставляет еду примерно через десять минут. Они едят за большим столом в центре лаборатории. Майе не хочется есть - полученная утром доза питательного концентрата будет действовать ещё долго. Она вяло отщипывает кусочки от дымящегося мяса, приготовленного по какому-то восточному рецепту.
        - Что ты скажешь отцу?- спрашивает Гречкин.
        - Что он не прав.
        - Не думаю, что он откажется от дела всей жизни за день до его успешного завершения.
        - Значит, скажу это как-то иначе.
        Гречкин замолкает. Он видит, что Майя не хочет говорить об этом.
        Рядом с ней он чувствует себя ребёнком. Маленьким и неразумным. Он понимает, что между ними уже всё кончено. Бесповоротно. Более того, он понимает, что виноват сам.
        Майя смотрит на него не как на мужчину, но как на сына. Как на воспитуемого. Ещё утром всё было иначе. Но для неё - в это невозможно поверить - прошёл год. Что для них - пять минут, для неё - год, чёрт побери.
        Год жизни. Год страха.
        - Во сколько ты встречаешься с отцом?- спрашивает Марк.
        - В шесть.
        - А если он не станет тебя слушать?
        - Есть ещё надежда на хранителей времени. Они сейчас пытаются выйти на Якобсена. Если сумеют выйти - позвонят.
        - Президента Европы?
        - Да.
        - Это ещё маловероятнее, чем успех с Варшавским.
        Майя грустно кивает.
        - Есть ещё один вариант,- говорит Гречкин.
        Все поворачиваются к нему.
        - Мы знаем, кто работает сегодня в «Антивринкле»? Кто ставит эксперименты на животных и ждёт, когда разрешат перейти на людей?
        - Нет,- отвечает Майя.- Это тайна за семью печатями. В смысле, место, где находится лаборатория.
        - Но мы знаем, где головной офис компании.
        - Да.
        - Значит, пока хранители ищут выход на Якобсена, мы можем попытаться выйти на лабораторию «Антивринкл».
        - И что?
        - И прощупать, как там дела.
        - Даже если взорвать лабораторию вместе с врачами, это лишь отсрочит начало экспериментов,- вставляет Стас.
        - Кстати, да,- тянет Гречкин.- Взорвать.
        - Мы не террористы!- возмущается Марк.
        - Мы - необходимое зло,- говорит Гречкин, в глазах у Майи уважение. Кажется, ещё не всё потеряно.
        Некоторое время царит молчание.
        - И как ты думаешь это провернуть?- спрашивает Ник.
        - Просто,- отвечает Гречкин.- У нас есть доступ к антиматерии?
        - Да,- говорит Марк.
        - Значит, с помощью антиматерии. Это самая простая и доступная нам взрывчатка.
        - Дистанционный доступ?
        - Да.
        - А как пронести антиматерию в лабораторию, если она хорошо охраняется?
        - Если антиматерии достаточно, то вносить вещество внутрь не понадобится.
        - Купол,- говорит Стас.- Антиматерию использовать нельзя - повредите купол, причём серьёзно.
        - Нужен направленный взрыв.
        - Ударное ядро из антиматерии?
        - Да.
        Майя смотрит на этих людей с изумлением. Утром они пытались построить машину времени и принести пользу науке, а к вечеру превратились в террористов.
        - Стоп,- говорит она.- Давайте поступим так. У нас есть первая ступень - отец. Вторая - Якобсен. Третья - террор. Причём третья вряд ли станет решением, даже если мы найдём местоположение лаборатории «Антивринкл». Значит, сейчас ваша задача - просто поиск.
        - И подготовка ударного ядра.
        - Хорошо, Гречкин. Ты делаешь оружие. Остальные - ищут.
        - Естественно,- в один голос отвечают Карл и Ник.
        Майя встаёт.
        - Мне ещё нужно подготовиться к встрече с отцом. Поэтому я поеду. Все новости - сразу мне.
        - Только и я поеду с вами,- спокойно говорит Стас.
        - И я,- присоединяется Марк.
        Майя кивает.
        - Да, наверное, так будет лучше. Твоему слову он должен поверить.
        - Ну что ж, в бой,- на удивление печально и тихо произносит Марк.
        Он прав: весёлого тут мало.

6
        До встречи с отцом около полутора часов. Майя, Марк и Стас едут в такси. Стаса вызывают по комму. Майя слышит только «да», «да», «отлично», «посмотрим» и так далее.
        - Переключаю,- говорит Стас и перебрасывает вызов ей.
        - Это Санкевич,- слышит Майя.
        - Слушаю.
        - Мы вышли на Якобсена. Личного разговора с ним добиться нельзя, но я сейчас составляю документ, который ему передадут сегодня же вечером. По крайней мере, я надеюсь, что мне не соврали.
        - Вы молодец, Володя,- Майя и в самом деле очень рада этой новости.- Без меня справитесь?
        - Думаю, да. Ничего сложного тут нет. Я так понимаю, вы хотели опереться на текст хельсинкской декларации?
        - Да.
        - Я добавил ещё материал Нюрнбергского процесса. А также индонезийское дело 2147 года. И ещё несколько дел. Думаю, это должно как-то повлиять на Президента, если у него не сложилось окончательного мнения. В течение получаса я вышлю документ по адресу.
        - Спасибо, Володя.
        Майя отсоединяется.
        - Он нашёл.
        - Да, он мне сказал.
        - Будем надеяться, у него выйдет.
        - Я в первую очередь надеюсь, что выйдет у вас, Майя.
        Такси останавливается неподалёку от офиса Варшавского, метрах в пятидесяти от двери здания. Ближе такси просто не подпустят.
        - Ещё рано,- говорит Марк.
        - Я всё равно не могу думать ни о чём другом. У меня нет аргументов. На отца не подействуют все эти конвенции и декларации. Он идёт к своей цели.
        - В его цели есть резон, к сожалению.
        - Да, конечно. Но средство от вринкла так или иначе изобретут. Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра. Но изобретут без нарушения норм человеческой морали. Без страха и боли.
        - У нас было три часа на вашу историю, Майя,- вмешивается Стас.- Она потрясает. Будет ли столько времени у вашего отца?
        - Я надеюсь. Я искренне надеюсь. Более того, я верю, что мои слова подтвердите вы. И Певзнер. И ещё отец увидит перемены.
        - В ваших глазах.
        - Откуда вы знаете, Стас? Вы же не видели мои глаза «до»?
        - Видел. Тысячу раз. На наших снимках, на наших записях, на улицах, на концертах. Даже в лифте.
        Они же следили за тобой, Майя. Все двадцать лет не отпускали тебя ни на шаг. Они заглядывали в твою тарелку, они смотрели, во что ты одеваешься и как себя ведёшь, они видели твои глаза и умели читать по ним. Ты должна их ненавидеть, Майя. Но сейчас ты считаешь их своими друзьями и благодарна за то, что они делали. Они имели право следить за тобой. Это необходимое зло.
        - Да, конечно,- отвечает Майя.- Я забыла.
        - Я не думаю, что вам нужны извинения.
        - Не нужны.
        Марк потягивается.
        - Мне душно,- говорит он.- Я перед твоим отцом всегда немею, так что я буду кивать и поддакивать. Говорить будешь ты.
        - Конечно, я, никак иначе.
        Марк выходит из машины.
        - Нам тоже нужно идти,- говорит Стас.
        Она улыбается.
        - Вы тоже влюбились в меня, Стас. Только вот в какую? В весёлую девушку на улице или в спящую в анабиозе?
        Стас улыбается в ответ:
        - В обеих, наверное.
        - Может, у вас что-то и получится,- говорит Майя совершенно серьёзно и выходит из машины.

7
        Дорога от дверей машины к офису отца чем-то напоминает доску, выставленную за борт пиратского корабля. У Майи всё чётче и чётче складывается картина того, как отец сформулирует свой отказ. У неё свободный доступ почти во все помещения офиса, кроме личного кабинета Варшавского. Чтобы попасть туда, нужно его разрешение.
        Майя входит. На входе швейцар. Новый, Майя его не знает, зато он её узнаёт. Вежливо здоровается, открывает дверь. Майя заходит. Лифт отвозит её на второй этаж.
        В лифте - служитель, ещё один - у выхода. Оба в форменной одежде. Аккуратные, подтянутые. Вежливо здороваются. Всё, как обычно: их лиц Майя не запоминает.
        Стас и Марк идут за ней, точно охранники, немая свита. Никто не обращает на них внимания. Певзнера, как и Майю, знают в лицо, а Стас - с ними за компанию.
        Перед кабинетом отца - большая приёмная, она же место для ожидания. Здесь тоже работает человек - девушка-секретарь. Живой сотрудник - знак роскоши.
        - Добрый день, Майя,- здоровается девушка.
        Блондинка с пустоватыми голубыми глазами.
        - Добрый день, Марина.
        - У меня записано, что вы будете к шести.
        - Я и буду к шести. Я тут посижу, книжку почитаю. Вы не против?
        - Конечно, нет. Вы тут большая хозяйка, чем я,- Марина улыбается.
        - Ну уж!
        Майя оборачивается к мужчинам.
        - Я немного подготовлюсь, хорошо?
        - Конечно, как тебе удобно.
        Майя достаёт портативный компьютер, подсоединяет очки и погружается в трёхмерное инфопространство.
        Она пытается заставить свой мозг работать. А потом понимает, что лучше расслабиться. И одновременно разозлиться. Не думать о том, что она скажет отцу. Думать о том, что подвигло её на этот разговор. Она запрашивает информацию по Алексею Николаевичу Морозову (умер в 2010 году, врач-нейрохирург). Появляется фотография: вот он - улыбается, смотрит в камеру. Тут он моложе, чем Майя его помнит.
        Состав преступления. Уголовное дело. Отравился в камере. Вот так ты умираешь, и после тебя остаются только годы жизни и твои преступления. Соверши ты хоть тысячу добрых дел, они не отразятся в протоколе. Не попадут в досье. Соверши преступление - попади в историю. Нечто вроде рекламной акции.
        Волковский. Она находит информацию о старике. Да, источник его богатства как на ладони. Владел компанией, занимавшейся лицензированием и поставкой иностранных лекарств на российский рынок и наоборот. Фармацевтика всегда была прибыльным делом. Умер в 2020 году от осложнений на сердце, вызванных пневмонией. Восемьдесят шесть лет - хорошая, долгая жизнь.
        И Дима, третий человек, который оказал влияние на её недолгое пребывание в двадцать первом веке. Но сейчас нужно думать о другом, нужно планировать встречу с отцом, до которой осталось меньше часа, нужно решать судьбу сотен потенциальных подопытных.
        Она снова находит Диму, снова находит его диски, два его диска, двадцать шесть песен. Находит песню «Станцуй мне фламенко», потому что под этим названием не может скрываться никакая другая. Гитара, перкуссия (всплывает название - кахон), скрипка на заднем плане. И голос.
        Милая Майя, станцуй мне фламенко на площади перед
        дворцом,
        Выстрели в сердце влюблённому в танец, возьми это
        сердце себе.
        Бата де кола взовьётся по ветру, прикрыв на секунду
        лицо,
        Стройные ноги твои обнажая, что в целом равно ворожбе…
        Неожиданно музыка прерывается. Из кабинета появляется Анатолий Филиппович Варшавский, министр дел ближнего космоса, собственной персоной.
        - Ты уже здесь. И не одна,- обращается он к Майе, снимающей очки.- Это касается машины времени?- спрашивает он у Марка.
        - Это слишком серьёзно для того, чтобы разговаривать вне кабинета,- отвечает Марк.
        - Значит, пройдём внутрь.

8
        Они сидят друг напротив друга. Варшавский - в огромном кресле за великолепным столом из натурального дерева - редкость на орбите. Майя, Марк и Стас - напротив. Майя представила Стаса, когда они усаживались.
        - Так что вы хотите мне рассказать?
        Варшавский чувствует напряжение. Он чувствует, что не всё так просто, что не всё ограничится машиной времени. Даже если бы первое испытание прошло успешно, Майя вряд ли требовала бы личной встречи накануне такого важного для него дня.
        - Машина времени работает,- говорит Марк.
        - И я побывала в прошлом,- добавляет Майя.
        - Да?- Варшавский смотрит на неё с некоторым скепсисом.- В каком?
        Майя встаёт и опирается на стол прямо напротив отца, пристально смотрит на него.
        - Посмотри в мои глаза, отец. Посмотри внимательно.
        Он смотрит и чувствует: что-то не то. У его дочери были другие глаза.
        - Я пробыла там год, отец. Я изменилась, смотри.
        И он замечает: чуть большие круги под глазами, чуть менее ровная кожа. Нет, не год повредил ей, а другой уровень санитарии и ухода. Токсичная косметика. Грубое мыло. Он видит, что это его дочь, но ещё несколько дней назад она выглядела иначе. И другим был её взгляд.
        - Ты видишь? Скажи мне: ты видишь?
        Он медленно кивает.
        - Я вернулась назад. В тысяча девятьсот сорок пятый год. В самый конец Второй мировой войны. Это долгая история. Ты готов выслушать её?
        Варшавский поворачивается к Марку и вопросительно на него смотрит.
        Марк кивает.
        - Да, сегодня утром Майя случайно отправилась в прошлое. Точнее, мы не знали, куда она отправилась.
        Варшавский переводит взгляд на Стаса.
        - А вы какую роль играли?
        - Я один из тех, кто помог ей вернуться в своё время. Она расскажет.
        - Ты готов выслушать, отец?
        Варшавский садится в кресло.
        - Я слушаю.
        И это совершенно другая история. Вовсе не та, которую Майя рассказывала в лаборатории. Это история не про страх. Это история про жестокость. Майя рассказывает отцу про опыты с обморожением. Про то, как мальчишку поливают на морозе водой, а потом отламывают у него конечности. Про то, как женщина с ребёнком умирает в «ящике смерти» от иприта, как умирают люди от цианистого водорода или окиси углерода. Как человека разрывает на части в безвоздушной камере. Как ребёнка вскрывают заживо, доставая из его тела ещё бьющееся сердце, лишь для того, чтобы отточить мастерство хирурга. Как людям дают хлеб, но не дают воды, и их кожа шелушится, а изо рта идёт кровь. Как людям в еду подмешивают различные яды, чтобы узнать величину смертельной дозы.
        Варшавский слушает молча - и верит. Потому что невозможно не верить этим словам. Словам очевидца.
        Она рассказывает про эксперименты группы Такахаси. «Брёвна» заражали чумными бактериями. Из крови тех, кто выживал, делали сыворотку, которую вводили следующей группе, а затем этой же группе вводили возбудитель чумы. Сыворотку крови выживших во второй стадии эксперимента вводили третьей группе. И так далее.
        А потом проводили прореживание. Выжившим вводили дозу хлороформа в запястье. Очень, очень болезненная смерть.
        Свой сорок пятый Майя заканчивает рассказом, как в камеры забрасывали стеклянные гранаты с синильной кислотой. Она не видела этого своими глазами, но читала, будучи в двадцать первом веке. Она рассказывает про Накамуру, про Иинг. Про анабиозис. А потом наступает 2010 год - и новая волна жестокости.
        Она рассказывает о Морозове, акцентирует внимание на его доброте, его профессионализме и образованности. А затем рассказывает об эвтаназии. И об ошибке доктора Морозова. И о его самоубийстве. И дальше, и дальше - о втором анабиозисе, о старике Волковском, о путешествии через шесть веков.
        А потом она замолкает.
        Варшавский тоже молчит. Затем обращает внимание на Стаса.
        - Вы из хранителей…- то ли констатирует, то ли спрашивает он.
        Стас кивает.
        - Да.
        - Я понимаю, к чему вы клоните. Я понимаю, всё понимаю. Более того, я вам верю. Я верю тебе, Майя.
        Он подходит к стенному шкафу, голосовой командой открывает его, достаёт бутылку.
        - Есть такие вина,- говорит он,- которые не может налить автомат. Эти вина должны храниться в бутылках, и порой срок хранения достигает пятисот лет. Потом их должен открыть человек с помощью устройства, которое называется «штопор».- Он достаёт штопор, вкручивает его в пробку, открывает вино. Наливает четыре бокала, три подаёт гостям.
        - Я хочу напиться,- говорит он,- но мне нельзя. Поэтому я просто пью вино, которому пятьсот лет. И на вкус оно вовсе не уксус.
        Он отпивает маленький глоток. Все отпивают.
        - Майя… Я верю, да.
        Он не знает, что нужно сказать. Но быстро находится.
        - Ты хочешь, чтобы я снял закон об опытах с рассмотрения.
        - Да.
        - Хочешь, чтобы я отказался от того, к чему шёл много лет.
        - Да.
        Он подходит к панорамному окну, смотрит на звёзды. Оборачивается.
        - Есть вещи, о которых вслух говорить не принято. Есть эксперименты, провести которые в демократическом обществе невозможно. Есть вклад в науку, который нельзя отрицать. Это вклад, который сделали нацисты. Всё, что мы знаем о медицине пограничных состояний, до сих пор базируется на исследованиях, которые во время Второй мировой войны проводили немцы в концлагерях и японцы в том самом отряде
731. Это необходимое зло, Майя. Это зло во благо.
        - Ты ничего не понял, отец.
        - Я всё понимаю. Марк, Стас, могу я попросить вас оставить нас вдвоём?
        - Конечно.
        Мужчины выходят.
        Варшавский стоит у окна.
        - Я не буду говорить, Майя, что понимаю тебя. Если б ты пропала, не отвечала б на звонки, твои друзья не знали бы, где ты, я б с ума сошёл. Я поднял бы все поисковые системы и службы розыска Верхней и Нижней Москвы, чтобы найти тебя и спасти в случае необходимости. Но ты как будто никуда и не пропадала. Я верю тебе. Я вижу твои глаза и понимаю разумом, что ты действительно всё это пережила. Что ты видела эти смерти и пытки, что ты не знала, сможешь ли вернуться, что ты ложилась в анабиозис, построенный первобытными людьми по незнакомым технологиям. Но моё сердце говорит: нет. Моё сердце остаётся на той же позиции. С тобой всё в порядке - значит, я тем более не могу сдаться. Не могу оставить то, что строил столько лет.
        - Ты понимаешь, что творишь?
        - Да. Я обрекаю на принудительную и долговременную эвтаназию сотни ни в чём не повинных людей. Но это необходимое зло. Мне нравится это словосочетание. Оно очень точное.
        - А если тебя не поддержат?
        - Меня поддержат.
        Разговор, который изначально обещал зайти в тупик, зашёл в тупик. Поздравляю, Майя, ты сделала всё, что могла.
        - Ты моя дочь. И я знаю, что ты не будешь делать глупостей. Не будешь кричать, что я тебе не отец, и так далее. Ты перетерпишь моё решение. Переживёшь мой завтрашний успех. Смиришься с ним. И всё будет почти как прежде.
        - Ключевое слово - «почти».
        - Значит, мне придётся пойти ещё на одну жертву.
        - На меня.
        - Да.
        В его глазах такая непреклонность, такая сила, что даже новые, сильные и холодные глаза Майи не изменят его решения.
        Она встаёт.
        - Хорошо, отец. Но мы не сдались. У нас ещё сутки.
        - Завтра вечером, после заседания Совета, я заеду посмотреть на вашу машину. Она - мой второй проект века. Я не думал, что всё получится так скоро.
        - Заезжай. Если заседание окончится в твою пользу.
        - А если не в мою?
        Майя выдавливает из себя что-то вроде улыбки.
        - Тоже заезжай. Ты же хозяин.
        Майю вызывает Санкевич.
        - Я получил ответ,- говорит он.- Он ответил мне спустя час после запроса.
        - И что там?
        - Президент поддержит твоего отца. Он так и резюмировал: я поддержу его законопроект об опытах. Эвтаназия, насколько я понимаю, не стоит на повестке дня.
        - Спасибо, Володя.
        Комм отсоединяется.
        Майя стоит спиной к отцу. Перед её глазами маршируют мёртвые люди с обмороженными руками и опухшими лицами, покрытыми чумными язвами.
        Завтра человек, который подарил ей жизнь, подпишет смертный приговор тысячам других.
        Она оборачивается.
        - Ты понимаешь, что рано или поздно лекарство изобретут и без опытов на людях?
        - Понимаю. Но умрёт гораздо больше.
        Отец всё ещё стоит спиной и смотрит в окно. Шкаф открыт.
        Майя подходит и выдвигает одну из ячеек. Она помнит эту ячейку. Она хорошо помнит деревянную шкатулку, которая там лежит. Она помнит оружие, одну из любимых игрушек отца. Она помнит его коронный трюк с извлечением последнего патрона и мнимую игру в русскую рулетку. Она достаёт револьвер и прокручивает барабан.
        Варшавский оборачивается.
        - Ты сошла с ума? Положи оружие.
        - Отец, ты не слышишь меня. Может, так ты меня услышишь.
        - Ты ничего не изменишь. Машина уже запущена.
        - В каком смысле?
        - Лаборатория «Антивринкл» уже работает.
        Майя сжимает тяжёлое оружие двумя руками.
        - То есть работает?
        - Опыты уже идут. Более того, получены предварительные положительные результаты. Есть сыворотка, которая серьёзно снижает скорость развития болезни.
        - Где находится лаборатория?
        - Неважно.
        - Где?
        Она демонстративно взводит курок.
        - Ты не умеешь стрелять.
        Она целится в декоративную чернильницу у него на столе и нажимает на курок. Чёрные брызги заливают стол.
        - Я не скажу тебе, где лаборатория.
        - Скажешь.
        И она стреляет мимо него в стену. Совсем рядом с окном.
        - Хорошо,- он поднимает руки.- Хорошо. Верхний Тишинский, пять. Лабораторный комплекс «Сатурн». Весь второй этаж.
        - Президент поддержит тебя.
        Варшавский удивлён сменой темы.
        - Да. Откуда ты знаешь?
        - Друг сказал.
        И Майя стреляет в грудь Анатолию Филипповичу Варшавскому. Дважды. Её взгляд сейчас невероятно похож на взгляд доктора Хисато Иосимуры.

9
        Она вызывает Певзнера.
        - Ты что-нибудь слышал?
        - Нет.
        Кабинет звуконепроницаемый.
        - Лаборатория «Антивринкл» находится в Верхнем Тишинском переулке, дом пять. Только взрывать нельзя: они уже получили сыворотку.
        - Но если они получили её без опытов на человеке…
        - Эксперименты на людях там уже идут. Давно идут, Марк. Пускай Стас пройдёт по своим каналам. Если хранители сумели добиться связи с Якобсеном, в лабораторию они так или иначе доступ найдут. Это нужно прекратить сегодня же вечером, ночью - когда угодно.
        - А ты?
        - Я пока останусь. Действуйте.
        - Хорошо.
        Майя отсоединяется.
        Она идёт мимо стола, кладёт пистолет. Варшавский лежит, прислонившись к оконному стеклу - здесь оно доходит до пола.
        Майя садится рядом. Скорая будет через две-три минуты. Сигнал о нарушениях в организме министра уже поступил.
        - Ты ничего не изменишь,- с трудом говорит Варшавский.
        - Уже изменила. Завтра ты не сможешь присутствовать на Совете. И лаборатории завтра тоже не будет.
        - Машина уже запущена. Результаты исследований…- Он выдыхается.
        - Результаты исследований не пропадут. Ты сделал то, что хотел.
        Она говорит отстранённо, в пустоту. Она не думает о том, что сделала, потому что Иосимура научил её не думать. Научил воспринимать любого человека как средство. Три месяца в японском лагере оставили свой след. Навсегда.
        - Нам оставалось немного,- хрипит Варшавский.
        - И делали бы это в тишине. Никому не показывая. Твой законопроект подпишет смертный приговор не только тем, кто умирает от вринкла. Он убьёт тысячи здоровых людей. Исчезнет вринкл - найдётся что-то новое. И снова будут жертвы. И снова люди станут «брёвнами».
        На мониторе - бригада врачей, влетающих в приёмную.
        - Что теперь?- спрашивает Варшавский.
        Действительно, Майя, что теперь? Ты сможешь выстрелить в своего отца ещё раз? Не под влиянием момента, а сознательно добивая его? Ты откроешь дверь и попытаешься сбежать?
        - Зачем ты сказал мне адрес лаборатории?
        Варшавский улыбается. Во рту кровь.
        - Я дал вам шанс. Может, вы правы.
        - Ты оставил всё на волю случая.
        - Да. Может, я ошибаюсь…
        На мониторе видно, как врачи суетятся, запрашивая экстренное открывание двери кабинета.
        - А если у них не выйдет?- спрашивает Майя.
        - Значит, я прав. Может, мы оба правы. В любом случае моя смерть ничего не изменит. Только на тебя ляжет груз вины. До конца твоей жизни.
        И тут хладнокровие покидает Майю. Её душат слёзы, они прорываются наружу и стекают по щекам, она почти ничего не видит за потоком слёз.
        - Можно открывать?- спрашивает Варшавский.
        Ответ понятен без слов.
        - Открыть дверь,- едва слышно шепчет министр, и через секунду кабинет наполняется людьми.
        Они не обращают на Майю внимания. Они суетятся над Варшавским, прямо на его столе развёртывая портативную операционную. Кто-то сбрасывает пистолет на пол и отпихивает его ногой. Небрежность, меркнущая перед необходимостью спасти жизнь.
        Робоврач вкалывает обезболивающее.
        - Две пули!- говорит кто-то.
        Майя выходит из кабинета и садится на диван в приёмной.
        Он дал нам шанс. Он разрешил нам выиграть.
        Даже наша победа в любом случае станет его победой. Он позволил выстрелить в себя, чтобы показать собственное великодушие. Но теперь в любом сценарии он - победитель.
        Если он появится завтра на Совете и будет ратовать за принятие закона. Если он появится на Совете и откажется от продвижения закона. В таком случае найдутся последователи, а его будут прославлять, его, отказавшегося от великой цели во имя морали. Если он, раненый, не появится на Совете. Это сработает не хуже, чем покушение: министра пыталась убить его собственная дочь. Громкие заголовки новостных лент.
        Даже если он умрёт, это будет безоговорочная победа.
        Так устроен мир.
        У неё не было ни единого шанса. Она проиграла.
        Майя вызывает Певзнера.
        - Марк, не нужно.
        - Что не нужно?
        - Вы где?
        - Уже движемся к позиции. Готовимся. Хранители ищут выход на лабораторию.
        - Снимайтесь.
        - Что?
        - Не нужно, Марк. Это ничего не изменит.
        - Но…
        - Без «но», Марк. Ты поверил моей истории - поверь и тому, что я говорю сейчас.
        Из кабинета выезжают носилки. Отец в сознании. К его груди ведут многочисленные провода и трубки. Крошечные нанороботы чинят его тело изнутри.
        - Стойте,- он останавливает процессию прямо напротив Майи.
        Майя поднимает глаза.
        - Это был несчастный случай,- говорит он.- Но теперь мне кажется, что я понимаю. Я понимаю. Спасибо, что ты спасла меня.
        И каталка едет дальше.
        А Майя плачет, сидя на диване, плачет и плачет, и никак не может остановиться.
        Потому что только что она всё-таки одержала победу. Пусть Пиррову - но победу.

10
        Ночью Президент Европы Джейкоб Якобсен просыпается в холодном поту. Он осознаёт, что не помнит, как ложился спать. Он осматривается: нет привычной кровати с балдахином, нет деревянных резных стен, нет коллекционных картин. Вокруг всё стерильно и бело, и под ним - больничная койка. Это медблок его резиденции. Последнее, что он помнит,- это фраза, брошенная новому секретарю: «Ответь им. Напиши, что я поддержу законопроект». И всё. После этого - пустота.
        Якобсен вызывает своего личного врача, господина Сванссона. Но связи почему-то нет: комм не работает. Президент пытается встать: у него легко получается. Он идёт по коридору и удивляется тому, что ноги его работают как прежде, и ощущения такие, точно ему снова исполнилось двадцать лет. Когда он смотрит на свои руки, он не видит складок и морщин - гладкая, упругая кожа, под которой перекатываются мышцы. Якобсен улыбается.
        Что-то произошло. Что-то прекрасное. Он подпрыгивает. Его пижама слишком мала для молодого, сильного тела, она трещит по швам. Якобсен бежит через весь больничный блок, бежит в темноте, но видит при этом, как кошка, видит каждую выщербинку в старинном паркете, каждую пылинку, приставшую к мебели. Он бежит и внезапно попадает в большой холл - тот самый, откуда его бывший секретарь Камиль Эйткен вышел навстречу солнцу.
        Кажется, до холла ещё далеко, но его новое тело слишком быстрое, слишком порывистое, он не привык к нему и не может правильно рассчитать время. Вот и холл. Якобсен подходит к дверям и открывает их в ночь.
        Нет, в ночи нет ни звёзд, ни луны - только тёмные, мрачные облака и уходящее вдаль ржаное поле. Он спускается в рожь и идёт по ней, и ноги его тонут в жидкой грязи, из которой растут колосья. Мне это снится, снится, говорит себе Президент.
        Идти всё труднее и труднее, и его начинает засасывать вглубь. И он кричит, и рвётся, и пытается ухватиться за что-либо, но ловит всего лишь горсть колосьев. Их тонкие ножки лопаются, разрываются, и Джейкоб Якобсен с криком уходит в чмокающую жижу.
        Его скрюченные руки сминают простыни, тело выгибается дугой, привязанные к кровати дряблые ноги судорожно дёргаются, а господин Сванссон молча смотрит на эту отвратительную картину.
        - Боюсь, всё,- говорит он.- Возможно, завтра-послезавтра сознание ещё вернётся на несколько минут, но мы больше ничего сделать не можем.
        И он уходит прочь.
        Эпилог
        Любовь

1
        Мир держится на любви. Уверяю вас, именно на любви и ни на чём другом. Ненависть мимолётна, она проходит мимо и исчезает, а любовь - это навсегда.
        Люди, движимые ненавистью, совершают порой безумные поступки, но как только предмет ненависти исчезает, пропадает и само это чувство. А любовь будет всегда. Даже если тот, кого вы любите, уже двадцать лет как в могиле, вы всё равно будете его любить.
        Любовь - это топливо для сердец. Лигроин для душ.
        Вот пожилой мужчина в потёртом пиджаке, в руках у него простенький букет из полевых цветов. Вы не знаете, куда он едет и для кого купил этот букет, но почему-то вы чувствуете - где-то здесь живёт любовь. Вот парень и девушка, оба в наушниках, они не слышат друг друга и не слышат окружающий мир, они стоят с закрытыми глазами и чувствуют только запахи; он - запах её духов, она - запах мужского дезодоранта. И это тоже любовь.
        Вам каждый день улыбается продавщица в сигаретном киоске. Вы видите обнимающуюся парочку на скамейке в парке. Вы кормите голубей, которые забавно гоняются друг за другом. Кто-то придерживает для вас двери в метро. Незнакомый человек помогает вам собрать неожиданно рассыпавшиеся яблоки. Всё это - любовь.
        И вы любите человека, который уступил вам место, который сделал ремонт в вашем подъезде (потому что вам было недосуг), который помог вам втащить холодильник на пятый этаж без лифта. Вы любите мужчин и женщин, собак и кошек, солнце и луну, день и ночь, камень и воду, огонь и землю, вы любите себя юного и себя степенного. Вы взращиваете в себе любовь, потому что она заставляет вас двигаться дальше. Она вынуждает вас барахтаться в молоке, превращая его в сметану.
        Правда, роман не об этом. Просто вы должны помнить, что всё, что делают герои этого романа, они делают не из ненависти, не из расчёта и даже не из алчности. Ими движет любовь. Впрочем, она движет всем миром.

2
        Наступает новое утро.
        Майя живёт прошлым. Она смотрит новости шестисотлетней давности, древние фильмы, слушает старинную музыку, изучает дряхлые картины. Она не отвечает на звонки Гречкина, а Певзнеру говорит, что пока её лучше не трогать. Она вспоминает всё, что с ней произошло, и понимает, что перемены необратимы.
        Она смотрит старинный двухмерный фильм «Необратимость» с красивыми мужчиной и женщиной в главных ролях и понимает, что этот фильм - про неё. Это её время уже не вернуть назад. Это она сделала всё не так, потому что жизнь дала ей неправильные инструкции.
        Отца чинят робоврачи. Он - на рубеже, в критическом состоянии. Внутренние органы приходится восстанавливать поклеточно. Но он выдержит, потому что он - Варшавский. Заседание Совета Европы проходит без участия отца и Якобсена. Вопрос о законопроекте откладывается на неопределённый срок. В лаборатории «Антивринкл» пытаются работать с обезьянами: поставка «брёвен» прекратилась.
        Майя садится в такси и едет к лифтам. Поднимается в Верхнюю Москву. Едет в лабораторию времени.
        Все здесь: Марк, Карл, Гречкин и Ник, а также два хранителя - Стас и Санкевич. Все радуются ей, приветствуют её, и у каждого в глазах вопрос: что произошло в кабинете? Кто стрелял в Варшавского? Ты?
        Майя не хочет отвечать.
        - Марк, Вася,- спрашивает она,- вы знаете, почему машина сработала именно так? Почему она не реагировала на мышей? Почему она забросила меня в сорок пятый?
        - Да,- отвечает Гречкин.- Я об этом думал. И проверял. Не обошлось без ментального поля. Побочный эффект торотылки, вероятно. Мышь была настроена на клетку - и оказалась в клетке после перемещения. А ты, наверное, начиталась про Японию - ты же историк-японовед. Где-то на подсознательном уровне ты хотела туда попасть. Машина истолковала по-своему твои мысли и забросила тебя на исторически подконтрольную Японии территорию.
        - Но почему она включилась?
        - На машине стоял датчик. Машина почувствовала объект и отправила его в соответствии с координатами, заданными подсознанием объекта,- поясняет Марк.- Неодушевлённый предмет она не восприняла вообще, а мышиного сознания хватило, чтобы задать пространственные координаты, получившие преимущество перед заданными вручную. Ты же дала машине и пространственные, и временные координаты.
        Майя подходит к машине и ладонью проводит по её металлической поверхности.
        - Мне нужно в две тысячи одиннадцатый,- говорит она.- Мне очень, очень нужно в две тысячи одиннадцатый.
        У нас будет хотя бы три года, мой мальчик. А может, и больше. Потому что я спасу тебя. Окружу собой и защищу от жестокого, жестокого мира.
        Милая Майя, станцуй мне фламенко на площади перед дворцом,
        Выстрели в сердце влюблённому в танец, возьми это сердце себе.
        Бата де кола взовьётся по ветру, прикрыв на секунду лицо,
        Стройные ноги твои обнажая, что в целом равно ворожбе.
        Милая ведьма, моя байлаора, испанскою шалью свети,
        Дерзко крути её, стан облекая, и веером нервно играй,
        Эту свободу любой хореограф зачтёт за начало пути -
        Что же в конце его - руки танцора, пора, байлаора, пора.
        Вернуться к истокам,
        Познать своё тело,
        Забыть предрассудки
        Любого оттенка.
        Прекрасная дама,
        Позвольте несмело
        Стать вашим партнёром
        В системе фламенко,
        В полёте фламенко…
        Милая Майя, четвёртой стихией сожги мой убогий покой,
        Выйди на площадь, возьми мою руку, влеки за собою в восторг.
        Правь меня, леди, кроши по живому, любовь разливая рекой:
        Если мы знаем, где устье, то мы, безусловно, найдём и исток.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к