Сохранить .
Алексей Константинович СМИРНОВ
        ЛЕТО НИКОГДА
        Анонс
        Действие "Лета никогда" происходит в лагере скаутов. Скауты ждут Родительского дня. В этот день должно произойти величайшее в их жизни событие. В лагерь приедут суровые отцы и привезут с собой таинственные цифровые диски. Вставив проводочки в головы своих отпрысков, отцы передадут им свою память - все страхи и комплексы, весь опыт. Что станет потом с отцами? Что станет с детьми?.. Вот именно. Только вместо моррисоновского "The End" звучит "Прощание славянки"...
        Сидя в таверне, они попивали молодое винцо для затравки, в ожидании плотной заправки.
        Раймон Кено "Голубые цветочки"
        Пролог-1
        Он остановился на пригорке. Велосипед прошуршал аккуратным песчаным следом и преданно замер, послушный хозяину. Седок ступил в траву, поправил врезавшиеся шорты с белесой бахромой. Сзади затренькал звонок; мальчик посторонился, пропустил чужую машину, одновременно прихлопнув мясистое насекомое. На загорелом бедре, хранившем снежные полосы безобидных расчесов, остался грязно-кровавый росчерк с прилипшим крылышком. Душный шиповник мешался с асфальтом и прочерчивался шорохом резины.
        Дождь перестал к полудню. Забывшееся озеро продолжало стремиться к небу, жалобно множась прощальными ноликами, но капель воды, которая сочетала его с просевшими тучами, уже не было видно. Потом распогодилось, и в тучах случилась прореха: некто голубой и внимательный наводил свой многоопытный лорнет на влажный пляж. Сейчас, к приезду велосипеда, в небе остались лишь клочья пены, тогда как главная часть уже была выбрита до синевы. Вернулись запахи: пахло копотью шпал и посвежевшим болотцем. Солнце присело на западе, стряпая завтрашний жар.
        Озеро было круглое, как долгоиграющая пластинка. Исполнялась партия тишины; повисшее безмолвие подчеркивалось лаем собак, зуем далекой пилы, птичьим пением и похожими на него невнятными детскими воплями. Отраженный лес напоминал строй карточных фигур из необыгранной колоды. Карты были разложены круглым пасьянсом, являя покойное правило герменевтики, по которому призраки верхнего мира обладают соответствием в нижележащих сферах; что внизу, то и наверху. Камыш молчал, березы сладко цепенели. Посередине озера, словно пупырышек штырька, на какой насаживают пластинки, покачивался сине-белый мяч, уплывший из чьих-то неверных, полусонных рук. Ласточки сновали, словно ноты, которые высыпались из увертюры к грозе и теперь разыскивали родную захватанную папку. Масляный завиток кувшинки покоился среди плоских зеленых блинов. В прошлом году здесь утонул железнодорожник: на него пала чайка, едва он доплыл до середины. Утопленника доставали при участии старейшего водолаза, давно оглохшего и полупарализованного от кессонной болезни, который чувствовал себя в воде как рыба и как рыба же - вне воды, и который
знаками умолял отпустить его в озерные глубины на постоянное проживание, но его упорно вынимали, руководясь гуманизмом.
        Маленький плавучий остров с одиноко торчавшей березкой придавал берегам замечательную зыбкость. Бывали дни, когда он, прилепившись к берегу, тихо и в притворном смирении выжидал, ничем не выделяясь своим деревом на фоне других берез и обманчиво участвуя в береговой линии. Однако за ночь он украдкой смещался и этим чуть-чуть - для поверхностного взгляда неприметно - изменял вчерашний пейзаж. Там, где недавно выдавался зеленый мысок и в подсознании запечатлелась пятерка деревьев, сегодня зеленели четыре, а выступ сменился мелкой впадинкой - крохотный сдвиг, заставлявший рассудок недоумевать, а его случайного обладателя почесывать темечко: что же изменилось? Таким игривым дрейфом озеру даровалась определенная условность вообще, ненадежность, неустойчивость во времени и пространстве. Однажды ночью остров занял купальную бухту, и его неожиданное явление ранним пловцам показалось страшным и тошнотворным: так человек, впервые в жизни пораженный редким кожным заболеванием и прочесавший ногу битых пять часов кряду, в досаде решается, наконец, задрать штанину и холодеет при виде невозможной язвищи, что
явилась ему в "здесь-и-теперь", и вот она есть, тогда как секундой раньше страдалец даже не подозревал, что бывают такие ужасы.
        Годы спустя этот остров растаял, как тает прискучившая выдумка.
        Велосипедист пошел к воде, держа в поводу машину. Открылась тинистая бухточка, в ней кто-то был. Сложившийся карточный образ распался, и озеро превратилось в сверкающий пол безлюдного музея, закрытого по случаю неявки посетителей. С краю, в бухточке, она же - ниша или альков, стояла одинокая белая статуя. Пенсионер, чьи редкие волосы слиплись в острые косы, мылся мылом; хлопья пены расплывались подальше от брюха, которое настоятельно требовало отрешиться от античности и обратить снисходительный взор к чему-нибудь возрожденному, голландскому.
        На пляже какой-то верзила, которому впору была баба, а не формочки, копался в песке. Он спорил со временем, так как последнее, вопреки песням, рушит не гранитные, а песочные замки.
        Ездок, брезгливо морщась, уложил велосипед в подсохший песок. Подойдя к самой воде, он присел на корточки и опустил пальцы в чуть скользкую воду: со дня на день ждали, что озеро зацветет. Однажды во сне озеро назвалось ему по имени: Озеро Лезеро. Оно объявило себя почему-то устами давно покойного гувернера. Еще в нем жило нелюдимое чудовище. Иногда оно испарялось и превращалось в пузатую тучу, висевшую над озером в дачной праздности. А ночью дождем проливалось обратно, и капли оседали на окрестных поселениях. Чудовище жило тягучим дыханием озера, а озеро владело им в качестве влажной души.
        Статуя скребла бока, натиралась мочалом. До слуха мальчика донесся треск; он обернулся и увидел, как сотрясается куст постаревшей сирени. В цветах и листьях виднелись дамы, спешившие к поезду и задержавшиеся ради букетов. Они обезумели в этой сирени. Нелепо ворочаясь в своих городских нарядах, они молча, с каким-то просвещенным остервенением ломали ветви. В кустах трещало, со стороны мерещился разбушевавшийся зверь. Одна была одета в сиреневое же; казалось, что яростный протей меняет личину, вживаясь в грозди и тонкие стволы, и вот уже куст взволновался самостоятельным буйством; сирень, зараженная звездным гельминтом, сама себя увечила и калечила.
        Не проронив ни слова, все так же в молчании, разгоряченные дамы выбрались из куста и широко зашагали, отмахиваясь букетами от наглых мух. Они еще успевали; до станции было десять минут быстрого хода.
        Старик полез из воды. Черные трусы до колен намокли и облепили тощие ноги, покрытые чешуйками цвета обезжиренного молока. Старик был похож на деда велосипедиста, который (дед) снял здесь дачу, не имея в голове никакого плана; все пригородные зоны с 4 по 13 включительно были для него едины. Он сошел наугад, когда поезд стал въезжать в грозу и град, как под крышу вокзала, и так же бездумно, переждав ненастье, выбрал домик в яблонях, стоявший среди клубней, клубники и клумб - там их семья и осталась на 25 лет.
        Велосипедист распрямился, вернулся в седло. Привстав на педалях, он начал утомительный подъем; колеса вязли в песке, руль нервно вихлялся, норовя увести машину в овражек с отбросами, но мальчик выжал из коня механические соки и вскоре выехал на ровную дорогу.
        Она шла под горку; сначала медленно, потом все быстрее велосипед покатил вперед, обгоняя цепких женщин, лакомых до бесплатной природы.
        Мальчик думал встретить родителей: заканчивалась пятница. Он поспел вовремя, как раз к электричке, из которой уже валом валил городской народ.
        1. Семь дней до родительского Дня.
        Шашечки для Тритонов: синяя, желтая, зеленая, синяя
        Разноцветные шизофренические шашечки были вместо оценок; они, подбираясь с анонимной предвзятостью, к вечеру отражали ту или иную степень сегодняшнего совершенства. Каждому дню соответствовали четыре квадратика пяти различных оценочных цветов, от красного через желтый, зеленый и синий до черного: за поведение, достижения, чистоту и порядок. На это пестрое панно сурово взирала бронзовая востроносая голова, чей взгляд оставался волчьим даже в скульптурной слепоте. Панно было предтечей дембельских календарей, и скауты жадно следили, как убывают пустые ячейки; всем хотелось домой.
        Шашечки закрашивали от руки, после отбоя. Каждый понимал, что оценки за прожитый день выставляются кем-то из вожатых, но таинство свершалось без свидетелей, и выглядело так, будто по ночам лагерь посещает дисциплинированная фея из методических сказок: не злая, не добрая, но внимательная. И скауты, проснувшись, первым делом спешили на веранду, хотя и старались ничем не выдавать своего любопытства к суждениям, пришедшим из взрослого мира. Шашечки ждали: желтая, красная, желтая, желтая. Красная, синяя, синяя, синяя. Желтая, синяя, черная, черная. Черные шашечки возникали редко. Две черные шашечки сразу или по одной за два дня подряд означали поражение в правах. Наказания были разные, не слишком изобретательные: без купания. К столбу. Без футбола. Без кино. Без посылок.
        Народившись, шашечки магически окрашивали в свой цвет взволнованную действительность.
        Но еще продолжался сон, и действительность радовалась последним минутам вольности. Водокачка, нисколько не уставшая за ночь, продолжала медленные, мерные засосы, доходившие до надрывных и визгливых всхлипов. Пожарная бочка присела в тени, по ее красному боку спешил муравей, направляясь к муравейнику, который переживал холокост из лета в лето. Пожарный же щит был украшен неприятно треугольными ведрами и пустыми петлями для предусмотрительно изъятого багра и неосмотрительно оставленного тупого топорика. Солнце вытапливало из сосен желтый жир, который подсыхал толстой стрекозьей корочкой. По каменным плитам спешил к леднику разнорабочий в халате цвета дымного неба. В кустах посвистывал карлик, на ступенях террасы спал бдительный кот.
        Летние дни похожи, пролетают быстро и после вспоминаются как одно цветовое пятно, в котором смешались яркие краски. Шашечки тасуются и сливаются в радугу событий, но памятного мало, и если день отмечен каким-нибудь происшествием, редко - двумя, а чаще - ни одним, то это крупное везение, удача.
        Горнист появился, хлопнув дверью двухэтажного салатного дома. Его голубой галстук сбился набок, пилотка была заломлена, а шорты - захватаны спереди. На сонном лице сохранялось приснившееся надменное раздражение. Горнист вздохнул, наполняя легкие запахами реки и сосновой хвои; расслабленно поднял горн, чтобы пробудить его зовом горностаю товарищей. Бархатная тряпка с трезубцем, вышитым мулине, расправилась и провисла. Вокруг все замерло, мальчик был магом на миг, который дарит если не жизнь, то право на бодрствование всему, что представало его недовольным глазам. Сигнала терпеливо ждала баскетбольная площадка, ждали застывшие в тумане купальни, а на отшибе, чтобы никому не мешать, тоже ждала и чадила кухонная труба.
        - Подъем! Подъем! Вставай, а то убьем!
        Но Малый Букер уже давно не спал. Он лежал, положив поверх одеяла руки, всерьез и многажды отбитые линейкой; урок пошел впрок, и он не прятал их даже во сне. Малый Букер зачарованно рассматривал притертые пеньки на досках потолка в спальне, которые в точности повторяли карту звездного неба. Во всяком случае, он сразу узнал в ней Ковш, а все остальное примыслил с беспечной натяжкой, подгоняя исключение под чудесное правило.
        Слева ворочался Котомонов, с полуночи разукрашенный зубной пастой. На его груди покоился сапог, чье голенище было туго перетянуто бечевкой. Конец бечевки терялся под одеялом, старый трюк. Раздраженное пробуждение, метание снаряда в надежде сразить предполагаемого обидчика, который примется, ясное дело, ржать и гоготать громче прочих. И вслед за этим - болезненный полуотрыв причинных мест. Интересно, спускаются ли вниз, ближе к детству армейские шуточки грядущего, или они зачинаются во младенчестве и возносятся в будущее в виде ядовитых паров? Кто кого, короче говоря, учит жизни?
        Букер лежал неподвижно: маленький, с низким лбом над пуговичными глазками, которые были вшиты глубоко в череп; с мощной челюстью, больше похожей на лопатку. Его называли Малым Букером из-за фамилии, которая была именно Букер, что делало излишними неизбежные аналогии с литературой; был еще Букер Большой, то есть папа.
        О стекло билась муха - нет, оса, судя по особой монотонности и напряженности жужжания. Котомонов вздохнул, и Катыш-Латыш откликнулся ему томным стоном. Жижморф, не просыпаясь, начал чесаться. Одеяло ходило ходуном, и Малый Букер прислушивался к микроскопическим щелчкам, с которыми отскакивали корочки заживших расчесов.
        Ему приснился необычный, яркий сон, от которого он, собственно говоря, и проснулся. Его ловил красивый, улыбчивый богатырь, а через секунду, если в снах существуют секунды, этот богатырь, голый, уже сам убегал от него, приседая и озорно оглядываясь. Малый Букер преследовал богатыря и пригоршнями швырял в загорелую спину сырой песок.
        У богатыря, в остальном безупречно сложенного, была непропорционально крупная голова с гладко уложенными пластмассовыми волосами.
        Малый Букер встряхнул головой и растопырил пальцы. Он и так знал, что до родительского Дня осталось недолго, но ему было приятно убедиться в этом воочию. Он загнул мизинец и прошептал: "Раз". Подтянул спохватившийся безымянный: "Два". Прервав счет на четырех, он вдруг подумал о шашечках и попытался вообразить, что будет, если каким-нибудь утром все четыре окажутся черными. Так не бывает, но вдруг? Тут не отделаться футболом и танцами. Наверно, весь отряд лишат чего-то более существенного. Например, родительского Дня.
        От представленной картины Букера сковало льдом. Сосущая фантазия. Концерт подготовлен, столы накрыты, кладовые распахнуты, готовые к приему подарков. Приборы мигают огнями, шлемы откинуты. Отцы, нервничая, передают сыновьям сверкающие диски с бритвенной кромкой. И в это мгновение музыка замирает на кишечно-патефонной ноте, а из радиорубки передают убийственный Приказ Номер Один: "Распоряжением начальника лагеря "Бригантина"... за вопиющее несоблюдение... злостное нарушение и разгильдяйство.... запретить отряду "Тритоны"..."
        - Блин, - пробормотал Котомонов, спросонья схватил сапог и швырнул его в угол.
        Котомонов так заорал, что заглушил зычный горн, прозвучавший одновременно. Малый Букер вскочил, видя перед собой сплошные черные шашечки. Он говорил, он предупреждал, что надо устроить "велосипед", а лучше вообще обойтись обогащенным триколором из зубного тюбика.
        Паулинов, по кличке Паук, трясучая морда, распахнул окно и стал звать на помощь.
        Дроздофил и Аргумент бросились отвязывать веревку. Узел затянулся, Котомонов бестолково совал руки в трусы, прыгал и волочил сапог. Аргумент опрокинул его обратно на постель, а Дроздофил склонился, пытаясь подцепить петлю зубами.
        Они, Дроздофил и Аргумент, были очень похожи друг на друга - одинаково тощие бестолочи, с черными зубами и выбритыми макушками.
        Вожатый Миша, застегивая брюки, ворвался в палату. Неизвестно, о чем он подумал при виде Дроздофила, испуганно впившегося ртом в пах плачущего Котомонова.
        - Тритоны, смирно! - гаркнул Миша и смахнул Дроздофила на пол.
        Малый Букер автоматически вытянулся, продолжая лежать в постели.
        - Перестань выть, - Миша распутал узел, быстро осмотрел Котомонова, хлопнул по плечу и двумя пальцами поднял сапог. - Чья идея?
        Тритоны молчали. В дверь кто-то заглянул, и Миша, не глядя, лягнул ее ногой.
        - Синяя шашка, - объявил вожатый, ни о чем больше не спрашивая. - Остался последний шаг. Нет, что это я - две синих шашки.
        - Почему две-то, - прогундосил рыхлый и жадный Жижморф, которому стало обидно, благо на сей раз он ни в чем не участвовал.
        Миша потряс сапогом:
        - За поведение и за порядок. Это, по-твоему, порядок? Вещи разбросаны где попало.
        Он повернулся, чтобы уйти, но задержался на пороге и поманил Котомонова.
        - Быстро одеваться, - приказал он оставшимся.
        В коридоре Миша присел перед пострадавшим на корточки и серьезно заглянул в его глаза.
        - Здорово больно?
        - Не, уже ничего.
        - А то в медпункт.
        - Не надо.
        - Ну, смотри, - Миша кивнул. - Послушай, Котомонов. Я случайно на твои трусы посмотрел. Что это за белые пятна?
        Котомонов мгновенно вспотел.
        - Это мыло, наверно, - сказал он после паузы. - Я их стирал в умывалке, вода очень холодная.
        - А что же в прачечную не сдал? - и Миша будто удивился. - У нас же есть прачечная.
        Котомонов пожал плечами.
        - Не знаю... Сам хотел.
        - Молодец, что сам хотел, - Миша выпрямился и отвесил ему дружеский подзатыльник. - Иди в палату, одевайся.
        - Ага, - Котомонов рванулся прочь.
        - И вот что, - придержал его Миша. - Не ври никогда. Договорились? Не надо врать.
        - Понял.
        - "Есть" надо говорить, - Миша строго нахмурился.
        - Есть, господин вожатый.
        - Свободен.
        Котомонов вернулся в палату. Там прибирали постели. Все были мрачные, и только Жижморф упоенно болтал о своих мячах, он очень любил футбол. Дома у него повсюду были мячи, горы надписанных мячей, иные даже с татуировками, из кожи каких-то людей. Отец Жижморфа разделял увлечение сына и, будучи ловким чучельником, готовил мячи из птиц и зверей. Судя по рассказу Жижморфа, все комнаты, кухня и коридор были забиты мячами. Словно какой-то чудовищный страус нанес ему в дом пестрых яиц. Это был инкубатор, в котором выращивались счастливые невидимые птицы, наполнявшие душу Жижморфа жадностью до новых и новых мячей.
        - Да заткнись ты, - не выдержал Катыш-Латыш.
        Малый Букер, одевшись наспех, выглянул в окно.
        - Давайте быстрее, - сказал он обеспокоенно. - Уже строятся.
        Действительно, из второго и третьего - кирпично-красного и охристого - корпусов уже выходили Кентавры и Дьяволы, выстраиваясь в шеренги. На плацу появился Миша и начал отдавать какие-то распоряжения. Букер озадаченно остановился: издалека, со спины, вожатый был очень похож на приснившегося богатыря.
        Хрипло заквакал горн. Аргумент и Дроздофил столкнулись в дверях и мигом забыли о своей неразлучной дружбе. Дроздофил замахнулся, но тут побежали Букер, Котомонов, Катыш-Латыш и Жижморф. Они заключили драчунов в кольцо и увлекли на улицу. Паук копался, лихорадочно завязывая шнурки. Хлопали двери палат, Тритоны выходили на построение.
        Там, снаружи, другие отряды упоенно махали руками в нехитрой зарядке, на которую Тритонам уже не осталось времени.
        Через пять минут построились, ряды застыли. Утренний ветерок ощупывал штандарты; над скаутами парили пентаграммы, бородатые старики с трезубцами и вооруженные луками кентавры.
        Миша летел по периметру, осматривая строй, и на бегу поправлял своим подопечным пилотки, ремни и голубые галстуки. Наконец, все было готово; Миша ступил в пентаграмму, начерченную в самом центре плаца, и махнул рукой. Барабанщик ударил дробь. Скауты, маршируя на месте, сделали равнение на середину. Потом отряды пошли, растягиваясь по периметру плаца. Горн поддакивал, барабан гремел. Миша стоял навытяжку и строго наблюдал за четкостью шага. Во главе Кентавров и Дьяволов печатали шаг вожатые низшего ранга, Дима и Леша.
        Периметр замер, барабанная дробь зависла на полуслове.
        - Кентавры! Равняйсь... Смирно!
        Гремя обувью, командир отряда Кентавров промаршировал к Мише.
        - Господин старший вожатый, - голос разносился в мертвой тишине. - Отряд "Кентавры" летнего лагеря "Бригантина" имени балканского героя Муция Сцеволочи построен.
        Миша серьезно кивнул и вскинул руку в приветственном салюте. Командир Кентавров отсалютовал в ответ, повернулся на каблуках и отправился обратно, к своим.
        На Степина, командира Тритонов Миша нарочно не смотрел, и тот ступал, как побитый зверь.
        Когда отчитались Дьяволы, Миша гаркнул:
        - Равняйсь! ... К подъему флага летнего лагеря "Бригантина"...приступить разрешаю!
        Барабан очнулся и вновь заработал. Горн, сбившись на первых нотах, подстроился и надсадно задудел. Дежурный Кентавр, носивший на рукаве повязку, приблизился к флагштоку и начал перебирать веревку.
        Флаг пивоваренной компании "Арктика Плюс", дарительницы и содержательницы лагеря, отправился в небо. Когда он занял положенное место, Миша опустил руку.
        - Слушай приказ! - он откашлялся. - За грубое нарушение внутреннего распорядка, издевательство над товарищем и позорную трусость отряду Тритоны объявляется выговор.
        Плац напряженно безмолвствовал.
        - О сегодняшних планах, - продолжил Миша. - Сегодня мы играем с местными на Зеленом Поле. Всем приготовиться, прошу не подвести. К Тритонам это не относится. Их отряд остается в лагере и занимается уборкой территории.
        Малый Букер облегченно вздохнул. Его не слишком расстроило наказание. В отличие от ахнувшего Жижморфа, он не любил футбола и боялся местных отморозков. Он с удовольствием откажется от опасного Зеленого Поля и предоставит Кентаврам и Дьяволам защищать честь мундира, которого не больно-то жаль перед лицом угрозы, исходившей от сельских скинхедов, презиравших горожан и почитавших за счастье навешать им при случае совсем не голов, а других, гораздо более впечатляющих штук.
        - Песню...запе-вай! - скомандовал Миша.
        И проснувшийся лагерь приветствовал день многолетним гимном. Миша вновь вскинул руку, барабанщик опустил палочки, и шеренги пришли в движение. "В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса" - на ходу напевая эти слова, скауты потянулись к столовой, которая уже давно улыбалась распахнутыми дверями.
        ...В этот день происходили мелкие, но важные события.
        Подломилась доска развлекательного деревянного барабана, и Дроздофил угодил в медпункт. Он визжал от ужаса, пока медсестра смазывала ему ссадины зеленкой.
        В сортире утонул ежик. Все бегали на него смотреть, но никто не решился достать.
        На обед приготовили тепловатый рассольник, на ужин - холодный и пышный императорский омлет с кубиками масла, которое съедали просто так, без всего.
        Котомонов, стоило ему вспомнить об утреннем, начинал притворяться и постанывал, держась за больное место. Его отвлекали, и он быстро про все забывал.
        Итого:
        Поведение - синяя шашка.
        Достижения - желтая. Убрали все шишки и фантики, подмели.
        Чистота - зеленая. В палате было так себе.
        Порядок - синяя.
        Поздним вечером Малый Букер засыпал, как учила мама. Она говорила: чтобы заснуть, не надо считать овец и слонов. Считай лучше лапки у сна; все сосчитаешь - сразу заснешь.
        Он, правда, не считал, он отрывал. И сны ему мстили.
        2. Шесть дней до родительского Дня.
        Шашечки для Тритонов: желтая, красная, желтая, желтая
        По недосмотру лагерной администрации в радиорубку проник кто-то из скаутов и дал себе волю, выбирая репертуар. Сипатый громкоговоритель с трудом переваривал кислотный развлекательный скулеж. Казалось, что волновой барабанщик давно ушел выпить и закусить, но сложная десятиведерная система продолжает пыхтеть и трудится сама по себе.
        - Там кто-то из Дьяволов, - сказал Котомонов, выстругивая лук. Он говорил сквозь зубы, потому что держал в них леску для будущей тетивы.
        - Сейчас Миша его вынет, - отозвался Букер, следя за работой перочинного ножа.
        - Пошли сами вынем, - предложил Аргумент, который был недоволен музыкой. - Поставим нормальное. "Веселых ребят" смотрели? Крутой саундтрек.
        - Не, посидим тут. Черную метку захотел? Без футбола оставили, теперь без похода оставят.
        - Очень страшно. К тому же нашим вчера навешали.
        - Не трогать! - Котомонов сыграл отработавшим ножиком, и тот, кувыркнувшись, вонзился в песок. Лук был почти готов. Котомонов прищурился, подыскивая дичь; в отдалении прыгали наивно-нахальные белки, не знающие лиха.
        - Белку в глаз собрался? - захохотал Малый Букер, падая на спину и задирая ноги.
        - Тебя, блин, - огрызнулся Котомонов и отрешенно уставился на вздыбленные корни, подрытые многими поколениями следопытов.
        - Тогда полезай на "кукушку", - посоветовал Аргумент, незаметно перемещаясь поближе к запретному ножу. - "Зарницы" дождись и полезай.
        "Кукушкой" в лагере "Бригантина" называли огромную старую ель, росшую близ забора в диком сыром месте, где не было ни хозяйственных построек, ни дорожек. В ее ветвях во время оно прятался снайпер, кукушка-моджахед. Это было давно. В стволе дерева сохранились теперь уже ржавые железнодорожные костыли, которые служили ему ступеньками. Моджахед куковал, привлекая внимание русских солдат; те останавливались и считали, сколько лет им осталось жить. И всегда получалось, что ровно столько, сколько нужно, чтобы снайпер прицелился, плюс время полета пули. На этого гада не пожалели ракеты и сняли с вертолета; елка укоротилась на треть. С тех пор из разросшихся за многие годы веток торчал уродливый, угольно-черный обрубок.
        Котомонов, не отвечая на вызов, прилаживал леску.
        Малый Букер взял веточку и стал чертить на песке круги.
        - Слышь, Аргумент, - сказал он с притворным равнодушием. - Ты что про мнему знаешь? Точно не больно?
        Аргумент по-змеиному плюнул.
        - Говорят, не больно. Во дворе пацаны говорили, что вообще никак. Но они темнят, это сразу видно. Шуточки всякие шутят, скалятся и сразу про другое заговаривают.
        Букер кивнул:
        - Вот-вот. Разгалдятся: фигня, фигня, да ты что! А как начнешь спрашивать, затыкаются.
        Котомонов вмешался:
        - Ты, Букер, когда-нибудь Ботинка своего на лопатки клал?
        - Ну, не клал, - тот усмехнулся и раздраженно пожал плечами.
        - Правильно. И никто не клал. А после мнемы - это как бы положил. Ботинок после этого ходит, как скотина покрытая, в глаза боится заглянуть. А может, ленится. Но уважает, блин! У нас один своего даже бьет, но не по голове. Боится, говорит, что гадить начнет.
        Букер представил, как его отец с потерянным видом ходит кругами. Рука непроизвольно возбудилась и стала чертить быстрее. Котомонов почесал бритый затылок:
        - Мнема - полезная штука, пацаны. Кто мнему прошел, дорогу в жизни нашел. Это хорошо придумали, что в лагере, всем сразу, а тут и Ботинки все приехали в свой день. А в городе надо записываться, ждать, полдня терять...да ну на фиг.
        - Чего ты как не знаю, - Аргумент растянулся на полоске травы. - Бывалый. А сам обделался. Небось, ты, Котомонов, еще и прививок боишься, а?
        Котомонов прицелился в него из пустого лука, без стрелы.
        - С какой-такой стати мне бояться? И причем тут прививки? Ты технику в клубе видел? Кресла и колпаки, как в парикмахерской. И мнемаки стоят. И все.
        - На электрические стулья эти кресла похожи, - заметил Малый Букер. - Видал? Там такие наручники и наножники, и шлем.
        - Это для буйных, на всякий случай, - сказал Котомонов.
        - Там в кино еще губка, - воодушевился Аргумент. - Ее в ведре мочат, чтобы ток лучше проходил. Слышь, Котомонов, с тобой бы все классно было. Тебя уже приготовили, осталось за рубильник вот тэ-э-эк взяться, потянуть...
        - Сейчас ты у меня сам лысый будешь, - пригрозил Котомонов. - Мало вчера получил? Дроздофила-то нет! Дроздофил, ау! Где ты, Дроздофил! На помощь! Караул! Аргумешу мочат! Как губку, блин, в ведре!
        Помня мишину науку, Аргумент увернулся, перекатившись пять раз. Котомонов, забыв про лук, шлепнулся в пыль. Аргумент протянул руку и схватил нож, к которому давно подбирался.
        - Ат-тя! - он вскочил на ноги и картинно чиркнул лезвием, повинуясь и подражая уголовному архетипу. - Иди сюда, фраер, не мельтеши.
        Котомонов послушался другого, оппозиционно-оперуполномоченного архетипа, и выбросил ногу. Выбить нож у него не вышло, и он вместо этого неуклюже повернулся к противнику спиной. Аргумент по-кошачьи взвыл и прыгнул на Котомонова. Он нанес удар, но в последнюю секунду рука задержалась, резко замедлила ход, и острие лишь чуть-чуть укололо Котомонова в спину.
        - Понарошку! Понарошку! - предупредительно закричал Аргумент, соскользнув с Котомонова и отступая. Он прикрывался руками, а нож бросил, втайне испугавшись неожиданного порыва.
        - Козлы! - обругал их Букер. - Вы что, с ножами! Под арест же посадят, в сушилку.
        Сушилка была страшным и соблазнительным местом. Под нее отвели маленький каменный домик без окон, который стоял неподалеку от скучной прачечной. При выключенном свете и запертой двери там не было видно собственной руки. Самые бедовые, если верить слухам, зажимали в сушилке девиц, когда те гладили белье без ничего. В сушилке, если гладить, бывало очень жарко. Рассказчикам верили, хотя никто не понимал, откуда берутся девицы. Лагерь "Бригантина" считался военно-спортивным, спартанским, строго мужским, и только его начальница была женщиной. У нее были неприятно желтые ладони - сухие, с мелкими мозолистыми вкраплениями. И бархатный голос. Многих, но только не глупеньких скаутов, этот контраст возбуждал.
        Котомонов надвигался.
        - Припух? - спрашивал он и угрожающе улыбался. - Иди сюда, чего ты пятишься!
        - Эй, золотая рота! - послышался окрик.
        Скауты обернулись; Аргумент изготовился оправдаться. Леша, вожатый Кентавров, стоял на пригорке и укоризненно качал головой.
        - Ты, бритый дубак! - позвал он обманчиво свойским тоном. - Что, силу девать некуда? Кормят хорошо?
        Леша начал спускаться, не размыкая рук, скрещенных на груди. Он приближался, давя шишки и пыля песком.
        - Как ты думаешь, герой, где у кентавра член? Между передних ног или между задних? Не знаешь? А хочешь узнать? Вот прямо сейчас? Между прочим, военно-космические силы России охраняет кавалерийский полк.
        Все понадеялись, что Леша не заметит ножа, но тот обладал острым зрением, а острое, как сказали бы полоумные алхимики средневековья, всегда притягивается к острому.
        Впрочем, дело закончилось миром.
        - По чирику с рыла, - решил Леша, засовывая ножик в задний карман брюк. - Жалобы? Предложения? Почему не на занятиях?
        - Ой! - Малый Букер совершенно искренне ударил себя по лбу. - Мы честное слово, забыли, господин вожатый. Мы сейчас пойдем.
        - Десять секунд, - согласился Леша, который, похоже, все жизненные события измерял в десятичной системе мер. - Время пошло.
        И он лениво потянул рукав, обнажая литые часы с командирскими звездами. Потом глянул вверх. В небе, мешкая, неумело кривлялось одинокое облачко.
        - Ты тормоз, что ли? - обратился к облачку Леша.
        ...Букер бежал в центре, прочерчивая невидимую биссектрису невидимого угла; стороны для угла пролагали Котомонов с Аргументом, которые сразу забыли о распре, пустились наперегонки и теперь рассекали пространство, словно торпеды, расходясь на северо-восток и на северо-запад. Южный Леша крестообразно сиял, превращаясь в точку.
        Букер ворвался в изолятор первым; Котомонов и Аргумент, искривляя пространство, пошли на разворот; Аргументу пришлось обогнуть беседку, а Котомонову - бронзовый бюст Муция Сцеволочи, которого щедрый отец-пивзавод подарил "Бригантине" в день девятнадцатой годовщины лагеря.
        Им повезло, занятие еще не началось. В изоляторе стоял гвалт; маленький конференц-зал прекрасно подходил для проведения серьезных лекций на взрослые темы. Такого зала при медпункте не было ни в одном лагере. О докторше и начальнице "Бригантины" говорили всякое, но скаутам не было до этого дела. На стенах висели страшные инфекционные плакаты, нарисованные от руки, но в зале не было ни медсестры, ни врачихи, а это означало, что лекция будет какая-то другая - не о глистах и не про солнечные удары.
        - Противогаз лежит! - Жижморф пихнул Паука в бок. - Про газы будут рассказывать.
        Паук опасливо съежился.
        - Если заставят надевать и сидеть на время, то плохо, - пожаловался он неизвестно кому.
        - Упреешь, как каша, - согласился Жижморф. - Я бы мячик сейчас погонял!
        Паук не думал ни о чем другом, как только о собственных малопонятных страхах, которые уныло тянулись с люльки, отягощаясь ночным недержанием мочи и частыми жуткими пробуждениями. Жижморф надменно рассматривал его рот, что был подтянут влево и кверху уродливым шрамом, напоминавшим о скверно и спешно залатанной "заячьей губе".
        - Встать! - прогремела команда.
        Тритоны завертели головами, вставая. В зал входил Миша, сопровождавший мясистого отставника, который был похож головой на диковинный мяч из коллекции Жижморфа. Голый череп полковника покрывали замшевые родимые пятнышки, под мышками чернели обширные пятна. Отставник сразу сел за стол и взялся за графин.
        - Вольно, сесть, - сказал Миша и пристроился на краешке стола. - Командир, доложите о наличии курсантов.
        Поднялся Степин, ехида и молчун.
        - Господин старший вожатый, отряд "Тритоны" присутствует в полном составе.
        - Хорошо, - Миша недоверчиво окинул взглядом аудиторию. - Хорошо, - повторил он. - Итак, ребята, послезавтра у нас "Зарница". Игорь Геннадьевич прочтет вам лекцию о боевых отравляющих веществах и способах защиты от них. Очень прошу вас слушать внимательно и не мешать. Игорю Геннадьевичу предстоит еще выступить с тем же перед Кентаврами и Дьяволами. Вопросы?
        Паук дернулся:
        - Противогазы будут одевать?
        - Ты - будешь, - отозвался Миша. - После лекции.
        Паук покрылся испариной и, совершенно убитый, сел.
        - Да шутит он, - пожалел его Малый Букер. - Охота ему, тоже мне - дело.
        Игорь Геннадьевич вздохнул так протяжно, что даже пискнул.
        - Так, стало быть, - начал он, раскрывая планшет и вынимая доисторические записи. По конференц-залу пополз аромат гербария. - Тема нашего сегодняшнего занятия - боевые ОВ. Боевые ОВ подразделяются на газы нервно-паралитические, удушающие, кожно-нарывные и психохимические...- Игорь Геннадьевич нацепил очки, вчитываясь в фиолетовые строчки. - Среди нервно-паралитических газов числятся синильная кислота...зарин...зоман... и В-газы...
        Аудитория прыснула, а Дроздофил согнулся и зажал рот руками. В артикуляции Игоря Геннадьевича заключительные газы звучали как "В!", а не "вэ" или "ви", сопровождаясь взлетом бровей и проникновенным взмыком.
        - В! -газы...это очень плохо! - Лектор строго посмотрел на собравшихся. - Чего ты ржешь - эй, там, сзади? Вот если капнуть тебе В! -газ на кирзовый сапог, так он твою кирзу разъест в мановение ока...
        Миша ушел, и зал понемногу возбуждался.
        - Игорь Геннадьевич! - пожаловался кто-то неразличимый. - А чего он матом ругается?
        - Кто? Кто? - вскинулся тот. - Как же можно? Я войну прошел и слов-то таких не знаю!
        - Он мне "гавно" говорит, - канючил ябеда.
        - Говно - это ничего, - успокоился взволнованный Игорь Геннадьевич и махнул рукой. - Сидите тихо, слушайте дальше. К кожно-нарывным газам относится иприт, названный в честь зарубежной реки Ипр... Удушающее действие оказывает хлор... Хлорпикрин, хлорциано... - Игорь Геннадьевич сбился и совсем уткнулся в тетрадь. - Эти газы наиболее опасны в лесной момент оттаиванья снега...
        - Кирза - уй, моя кирза, - всхлипывал Дроздофил.
        - И, наконец, психохимический газ - этот запомните по слогам, - отставник значительно возвысил голос и выждал паузу. - Ди-э-тила-мид!..
        Он встал от возмущения и зашагал взад-вперед.
        - Я не пойму фигурально, что тут смешного? От психохимических газов рождаются умственно отсталые дети! Уроды!
        Игорь Геннадьевич ставил ударение на "у".
        - Уроды! Вы видели уродов? Нет? А я видел!
        - В зеркале? - крикнул кто-то.
        Лектор рассвирепел.
        - Так, там!.. выйди вон сей секунд! Остальные пишите заглавие: средства доставки...
        В пылу он забыл, что никто не ведет никаких записей. Сообразив, что это так, Игорь Геннадьевич упредил вопросы и выпалил:
        - На жопе! На жопе себе пишите!
        ...Через пень-колоду дотянув до финиша, отставник сообщил нечто важное, от чего скауты сразу притихли:
        - Вам тоже, хлопчики, предстоит испытать воздействие некоторых газов. Во время военно-спортивной игры будет произведен учебный взрыв...Конечно, там будет не В! - отставник округлил глаза, - газ. Это будет маломощный заряд с активным раздражающим веществом типа си-ар...или простой слезоточивый газ. Но кто не успеет прибегнуть к средству защиты - накашляется вволю! И наплачется! Вот мы и посмотрим, кто будет смеяться!
        Высказав эти угрозы, Игорь Геннадьевич несколько успокоился и подобрел:
        - Надо же разбираться, хлопчики. А то сплошной позор выйдет. Я когда-то такой же был, шебутной. Иду как-то и вижу - рассыпано что-то такое беленькое, как песок. И поднял шум, принял за бактериологическое оружие. А это был обычный гексоген, да еще и наш. Вот я осрамился!.. Провалиться бы мне, думаю, сквозь землю!
        ...Выходили с озабоченным видом.
        - Пацаны, он серьезно? - недоумевал Дроздофил, начинавший подозревать, что веселился зря.
        Тритоны пожимали плечами.
        - Свежий воздух, природа! - Степин плюнул.
        - Скажи спасибо, что радиации не будет, - буркнул Букер.
        - Почем ты знаешь - может, и будет. Может, она уже есть давно.
        День прошел смутно - вялый и неразборчивый, с беспокойным переменчивым солнцем.
        Было предчувствие шашечки, синего цвета, второй, но отставник не пожаловался - ждал, вероятно, часа Х, в который восторжествует отравляющее вещество.
        Вместо синей Тритоны ухитрились заработать красную шашку: за достижение. Отличился Аргумент, который предотвратил проникновение на лагерную территорию постороннего бомжа с полупьяным котом на плече. Бомж рвался в ворота и бил себя в грудь, уверяя, что просто пришел посмотреть на родные места - поляны и склоны, где он когда-то бродил мальчишкой. И называл себя отцом всем деткам. Аргумент вызвал Мишу, старший вожатый молча вышвырнул пьяницу в пыль. Тот затянул неизвестную то ли молитву, то ли просто псалом:
        - Душа-алкоголик... алкает напитков голью... лакает и лает, и плачет от рези в клубничных глазах...
        Миша запер калитку на засов и пригрозил изгнаннику кулаком.
        - Так держать, - сказал он Аргументу.
        3. Пять дней до родительского Дня.
        Шашечки для Тритонов: все зеленые
        Был тихий час. Никто не спал, но лежали сравнительно тихо. Все отряды уже получили по два замечания и одному предупреждению.
        Миша, Леша и Дима заперлись на веранде. Они резались в "дурака" и пили пиво компании "Арктика Плюс", но не от лояльности и любви, а потому, что другого в окрестностях не было.
        - Жаль, что не "Lager", - скаламбурил Дима, толстый и веселый детина, вот уже десять лет не слезавший со студенческой скамьи.
        - Тьфу, надоело.
        Леша бросил карты, встал, пересел на раскаленный подоконник и вытащил сигарету. Закуривая, он высунулся в окно и зачем-то посмотрел, как нависает красная кровля.
        - Так ты продулся, вот тебе и надоело, - Миша тоже положил карты, рубашкой вверх, и потянулся. - Завтра в поселке пошукаем, без баб тоскливо.
        - Хорошо придумал. С противогазом, при пушке...все бабы твои.
        - Да ну к холере эту Зарницу! Быстренько отстреляемся, и все свернем. Все это уже устарело, не актуально и им не понадобится.
        Леша возился с бутылкой, пытаясь откупорить ее трофейным ножиком.
        - Ты же понимаешь, что это совершенно неважно.
        - Понимаю. Но без Зарниц там всяких - вообще пропадать. А что, по-твоему, важно?
        - Мнема, ясное дело.
        Миша отмахнулся:
        - Очередное поветрие. Еще лет дцать - и все повернут наоборот. Психология развивается; докажут, что все не так, снова получат бабки...Те же самые получат, кто за мнему нахапал.
        Дима перевернул карты, которые оставили товарищи, и продолжил игру с призраками. Наполовину вытянув бубновую даму, он озабоченно заметил:
        - Слишком ты круто берешь, с общими-то законами. У нас в государстве чересчур гладкая жизнь. А зло и конфликты нужны для развития общества, иначе наступит стагнация. Так что все логично, и никто ни от чего не будет отказываться... Развитие происходит по спирали, с отрицанием отцов и переходом на высшую ступень при одновременном накоплении отцовского опыта. И с его преодолением.
        - О-о-о! - Леша схватился за челюсть, словно у него заломило зубы. - Заткнись, я тебя прошу. Ты десять лет философию слушаешь, социологию гребаную...У тебя уже крышу свезло.
        - Я и не спорю, - Миша стряхнул пепел в стоявшую под окном пожарную бочку. - Я только говорю, что это тренинг, тренингов много, есть тренинги тренингов и тренинги тренинга тренингов. И нечего ахать, найдется деятель, который все перевернет с ног на голову, так всегда бывает. Чем мы занимаемся? Натаскиваем волчат. Это и есть тренинг. Техники меняются.
        - Ну и что, и что ты хочешь этим сказать?
        - Да то, что нечего прыгать: ах, мнема, ох, мнема! Самое важное! Самое главное! Мне, если хочешь знать, никакая мнема не понадобилась. Я и без нее...
        - Не понял, - Дима разинул рот.
        - А тут нечего понимать. Знаешь, какой у меня папаша был? Не знаешь. Он у меня такой был, что я за счастье посчитал, без всяких шлемов и записей. Явился он как-то раз, даже вломить мне толком не мог, сразу отрубился. Ну, я и думаю: ах, ты, падло. И - вперед...
        Леша вытер губы.
        - Не зря ты у нас старший вожатый.
        - Не зря. Ты-то молчал бы. Тебя копнуть, так наука остановится. Сто лет разбираться.
        Леша прошелся по веранде, остановился у стола, на котором были разложены веером карманные красные книжечки с краткими жизнеописаниями скаутов, отличившихся в годы войны. Подцепил и пролистал одну, похожую на все остальные. Вожатые называли эти книжки библиотечкой юного дауна. В руках у Леши оказалась хрестоматийная повесть о новобранце, сила духа которого была столь велика, что он, очутившись по ряду причин в пустыне и оставшись без еды и питья, питался содержимым собственных чумных бубонов; этим он не только не повредил себе, но даже окреп и уничтожил, когда дошел до оазиса и людей, многих врагов.
        - Политграмота, - пробормотал Леша и повернулся к Мише. - Раз ты такой крутой, то не в службу, а в дружбу... Позанимался бы ты с ними сам, а? Меня от этого блевать тянет. Ну какой из меня рассказчик?
        - Я не "сама", - возразил Миша. - Ничего, проведешь. А то еще сам "сама" станешь. При чем тут "рассказчик"? Пусть они тебе рассказывают, а ты слушай.
        - Я тебе подкину идею, если собьешься, - пообещал Дима, снова садясь за карты. Но теперь он раскладывал нехитрый пасьянс.
        - Ох, горе мне, - Леша положил книжечку на место. - Про что же мне спросить? Про подвиг Муция Сцеволочи? Про что вообще спрашивают на уроке мужества?
        - Про мнему, - пожал плечами Дима, укладывая валета на короля. - Замечательная тема. А про Муция не надо, осточертело. Что, в конце концов, он такого сделал?
        Действительно: подвиг Муция Сцеволочи все знали хорошо. Когда после бомбовых налетов начали сбрасывать гуманитарную помощь, тот распорядился все делать наоборот: сначала сбрасывать помощь, а после, когда выползут жрать и заправлять тампаксы - бомбить. Потом, отстаивая свою правоту в Гаагском трибунале, он сам себе откусил правую руку.
        - Не надо, - возразил Миша и выпил пива. - Для мнемы будет специальное время, тут техника нужна. Что ты дурачком прикидываешься? Вон, возьми любую книжку и спрашивай по ней.
        Леша фыркнул:
        - Про Артема Ароновского, да?
        - Можно про Артема.
        Видно было, что Миша не уступит, и Леша, проходя мимо стола, одним движением смешал Димины карты.
        - Где этот чертов горнист? - проскрежетал он, выглядывая в окно и требовательно всматриваясь в плац. - Время уже.
        ...Через час, после полдника, все отряды собрались на спортивной площадке. Сидели прямо на помосте, образуя круг, а Леша сел в центре, но уже не на доски, а на специально прихваченный стул.
        Начал он не с мужества, а с очередного выговора. Кого люблю, того и бью - досталось, в основном, подшефным Дьяволам, но Леша не забыл и Тритонов с Кентаврами.
        - Что за парашу вы устроили в спальном корпусе? В свинарнике чище! Потом вот что: в девятой палате снова дрочили. Я предупреждаю в последний раз - если поймаю, отрублю руки! Кентавры курили. Не надо, не надо мне, я все знаю! Откуда окурки? Про какое мне, к лешему, мужество, с вами говорить?
        Командиры, предвидя дальнейшие выволочки, мрачно молчали.
        Накричавшись, Леша вызвал самого тихого из Дьяволов и потребовал пересказать подвиг Артема Ароновского.
        - Можешь с места.
        Это было великодушно. Из гущи сидящих послышался опасливый лепет:
        - Артем Ароновский... знаменитый юный герой. Его подвиг будет жить в веках. По всей стране наши скауты читают про его жизнь и мечтают стать такими, как он...
        Леша недовольно кашлянул. Дьявол, как и ожидалось, почти дословно пересказывал красную книжицу.
        - Воды не надо, - попросил Леша. - Давай суть.
        Отвечавший заспешил, и его повествование еще больше приблизилось к оригинальному тексту.
        - Однажды, как в старые добрые времена Али-Бабы, тайные слуги ислама из пятой колонны, кутаясь в ночь, метили меловыми крестами двери неверных... Но маленький партизан увидел и прошептал: "Вах! Хоббит. " Он сбросил на головы басмачей высоковольтный провод и единым чохом изжарил сорок разбойников-духов. Его схватили, но он не пожелал крикнуть "аллах акбар", и его голову насадили на длинный шест...
        Леша, слушая, кивал и покусывал ноготь. Скауты, когда рассказчик дошел до последствий подвига, невольно посмотрели в сторону гипсового памятника Артему Ароновскому. Белая слепая голова на железном жесте, выкрашенном в бронзовый цвет, открывала Аллею Героев.
        Обнадеженный Дьявол затараторил:
        - Но не крикнула и голова...
        Малый Букер отключился. Он давно уже выучил наизусть жизнь Артема Ароновского. Букер опустил лицо в ладони и начал думать про родительский День. Процедуру мнемирования окружала тайна, взрослые о чем-то не договаривали. Правда, самого ее существа никто не скрывал, и Букеру с удовольствием готовился заглянуть в погреба отцовской памяти. Большой Букер нередко вызывал у него чувство досады, потому что любил разглагольствовать на отвлеченные темы, непонятные Малому Букеру. Он, как только что сделал сам Букер, часто отключался от земных материй и уносился куда-то, раздражая сына заумными рассуждениями. Они могли быть ответом на любой невинный вопрос Букера, и тот не понимал, зачем так сложно объяснять простейшие, по-видимому, вещи. Однажды он спросил о времени, спросил просто так, для поддержания разговора, чтобы лишний раз убедиться в существовании прочной связи между родителем и сыном; ему плевать было на время, он искал внимания, которым и так не был обделен, но хотел получить новое доказательство папиного участия, папиной заботы - так, объевшись печеньем, берут из вазочки еще и еще. Что может быть
проще? Ответь отец, что время - это будильник, Малый Букер был бы совершенно удовлетворен. Он даже, помнится, бормотал про себя: "Только не нуди, папа, не надо показывать, какой ты умный, я знаю, я спросил просто так, это проверка на вшивость, понимаешь? " Но папа, конечно, не понял. И заговорил о времени.
        Время субъективно - так сказал папа десятилетнему сыну, не больше и не меньше. Запоминаются лишь отдельные моменты. Если представить личное время в виде термометра или столбика диаграммы, то запомнившиеся события могут быть на отметках 2 и 7. Все остальное не запоминается, как бы не существует. Но прочие люди помнят совсем другие моменты - 5 и 8, и так далее. Из общих времен складывается одно, ибо люди - единое в корне. В те мгновения, когда время творит воля окружающих, заполняя его ценными личными моментами, человек, который в этом активно не участвует, простаивает и просто стареет. Если вообразить, что в мире остался всего один человек, то история может свестись к одному часу его воспоминаний.
        Букер понял только последнюю фразу и думал теперь, запомнятся ли ему урок мужества, Миша, Леша, ужастики на сон грядущий, "бери ложку - бери хлеб", "Орленок", недосягаемый противоположный берег, до которого, как с удивлением выяснится во взрослые годы, можно за десять минут добраться на зауряднейшем автобусе; красная глина, вишневые на входе гнезда; отбой, опережающий закат, и многое другое. Удержится ли это в его памяти достаточно надежно, чтобы сохраниться в записи, которую снимут с него через несколько дней? Почувствуют ли его потомки вкус сливочного масла, которое он намазывал черенком вилки, погруженной предварительно в кипяток? Впитают ли сверчков и туманы, занозы и мостки, запретную станцию, заказанный пыльный райцентр, чьи злачные места посещали невиданные в городе краснолицые личности, привлекавшие тучи оводов; отметят ли бессменных квелых лошадок цвета собственных каштанов и впряженных в покинутые телеги?
        Холодный диск опечатают и спрячут в специальный кляссер, чтобы, когда пробьет час, извлечь записанное и передать по наследству в эпоху, где самому Букеру, может быть, уже не будет места, где его подстрелит какой-нибудь кукушка, но для того-то все и задумано, ничто не должно умереть; никакая радость и никакая печаль не проживется зря; любые страсти рано или поздно найдут адресата и примут участие в будущем.
        Через считанные дни Малый Букер разберется со временем.
        Было приятно и жутко думать, что отцовский диск, хранящийся в мемориальном фонде, уже заказан и едет к нему, спешит в "Бригантину", чтобы поспеть к родительскому Дню. Первое, что сделает Букер - попытается опровергнуть отцовское рассуждение о времени. Не потому, что не согласен, вовсе нет, но из принципа. Он выдумает что-нибудь замысловатое, он так повернет слова, что Ботинок и вправду опрокинется на лопатки, и будет уважать, и...
        - Букер!
        Букер пришел в себя и увидел, что на него с жалостливым презрением смотрит Леша.
        - Какое там мужество, - вожатый безнадежно вздохнул. - Тебя же голыми руками взять можно. Проснулся, очухался? Расскажи про подвиг Вали Репшиной.
        Ладони Букера вспотели сквозь грязь. Язык его выручил: начал болтать, опережая запаздывающее сознание и уж конечно, ничего не прибавляя к столбикам и графикам памяти. Леша выслушал невеселую историю критически.
        - Вареные вы все, - сказал он с нескрываемой неприязнью. - Не теплые, не холодные... Вдумайтесь, мелюзга, про что говорите! Девочка! С бантиками! Одна! Среди! И все-таки! Сама! И никто ничего! А после - ни звука! Ни слезинки!
        Скауты, опустив головы, молчали. Кто-то чертил прутиком, кто-то украдкой чесался. Строения, природа, бронзовый Муций Сцеволочь - все застыло в неодобрительном благословении.
        - Выкинуть все шашки к чертовой матери, - сказал Леша, глядя в небо и покачиваясь на носках. - Оставить одни зеленые. И не мучиться, не напрягаться - какие, на фиг, дела, какие достижения...
        Тут пришел Миша. Леша немедленно ему нажаловался, но тот не стал выговаривать и скомандовал разойтись.
        Ночью Букеру явился очередной сон, изувеченный при засыпании. На коленях у него лежала его собственная голова, и он хрустко орудовал в ухе картофельным ножом.
        Букер погладил сон против шерсти, и тот встал дыбом, как вставали многие другие сны.
        4. Четыре дня до родительского Дня.
        Шашечки для Тритонов: желтая, красная, желтая, зеленая
        Командиром Тритонов был Степин, но вел их все тот же Миша, и Степину снова досталась позорная роль не то марионеточного правителя, не то лжепророка при Звере.
        Времени "Ч" никто не знал; накануне вечером устроили последнее собрание и велели с утра заниматься обычными делами, но внутренне быть готовыми к нападению противника. Условного - невидимого - противника воплощал в себе Игорь Геннадьевич, который суетился, рыскал по лагерю тайными тропами и готовил военно-спортивные каверзы. Он же, отправившись за пределы "Бригантины", организовал в секретном месте замаскированный командный пункт, который надлежало обнаружить и торжественно сжечь под видом традиционного Костра.
        Утро выдалось сказочное, мирное, из тех, что бывают перед самой войной. Непочтительный Дима объявил, что разогнать тучи приказал сам министр обороны, который, делая так, отправлял свои Божественные, мистические функции. Скауты делали физзарядку и строились на линейку; их командиры один за другим подавали рапорт; потом, под барабанный бой, отряды потянулись в столовую на завтрак.
        В столовой тоже все шло, как обычно. Над столами висели пестрые мушиные ленты, вязкое умирание поверх звона ложек и торопливого пира юности. Бешеные, злые на весь мир судомойки костерили дежурных, которые разливали в граненые стаканы крутой кипяток, и стаканы лопались, вкрадчиво и непристойно; кого-то отчитывали за перепачканные вилки, которыми - прямо зубцами, не грея в чае, - намазывали каменное масло.
        Завтрак подходил к концу, когда за окном хлопнула дымовая шашка, и на пороге возник возбужденный военрук.
        - Тревога! - заорал он и от счастья, что дождался, выкатил неожиданно увеличившиеся глаза; никто и не подозревал, что они, маленькие, слепенькие и глубоко посаженные, могут оказаться такими большими и так далеко выдвинуться из темных орбит.
        Столовая вздрогнула от дружного рева. Скаутам не терпелось окунуться в обстановку, которую Игорь Геннадьевич с таким усердием приближал к боевой. Однако снаружи их ждало разочарование.
        - Строиться! Строиться! - орали вожатые, нагруженные рюкзаками и увешанные планшетками и флягами.
        В траве одиноко дымил вонючим дымом какой-то предмет, и скауты не сразу поняли, что это и есть шашка. Из-за покосившегося сарая вырулил грузовик, за рулем равнодушно сидел дядя Яша, лагерный шофер. Грузовик обстоятельно развернулся и стал наезжать задом. Все попятились; машина остановилась, дядя Яша спрыгнул на землю и откинул борт.
        - Разобрать противогазы! - скомандовал военрук. Он без толку метался, сжимая в потной ладони ракетницу. На шее у него зачем-то болтался свисток.
        Дима тронул Лешу за локоть и что-то прошептал на ухо; Леша согнулся от смеха и отвернулся. Игорь Геннадьевич подбежал к машине и начал раздавать противогазы сам.
        - Размер! Размер! - повторял он, отводя тянувшиеся к нему руки.
        - Товарищ полковник, размер неважен, - негромко напомнил ему Миша. - Мы не будем надевать противогазы, мы просто с ними пойдем.
        Паук, услышав это, расцвел. Химическая бомба отменялась.
        Военрук замолчал и недовольно шагнул в сторону, его шалый взгляд блуждал, как будто в лысом, пятнистом черепе безумный и преступный инженер наводил свой гиперболоид, надеясь поджечь корпуса, спортплощадку, деревья, небо и солнце.
        - Равняйсь! - закричал Степин и вытянулся сам.
        - Равняйсь! Равняйсь! - подхватили Кентавры и Дьяволы.
        Малый Букер уныло прижал ладони к бедрам и обругал обязаловку. Поход к замаскированному штабу вдруг показался ему скучным и тошным. Из репродуктора неслась боевая музыка, "Полет Шамиля" - мотивчик, популярный после самолетного обрезания западных фаллических символов.
        "Мнему засорять чепухой"- подумал он.
        - Отставить мяч! - Миша остановился перед Жижморфом. - Подтянуться, грудь вперед, плечи назад!
        Взвыла сирена, распугивая ворон - еще один сюрприз военрука. Тот был не слишком горазд на выдумки.
        Игорь Геннадьевич совсем потерял лицо и подобострастным шепотом осведомился:
        - Пора?
        - Секундочку обождите, товарищ полковник. Этот лопух с мячом приперся. Сейчас отнесет в палату, вернется, и можно будет.
        Военрук полуматерно крякнул и топнул на Жижморфа офицерским ботинком.
        Паук налился важностью, и, с противогазной сумкой на поясе при том, что сам противогаз можно было не надевать, показался себе очень взрослым. Он даже стал строго смотреть на Дроздофила, который, стоя в задней шеренге, вытащил резиновый хобот и толкал соседей, показывая, как ловко приладил эту штуку к штанам. Аргумент решил не отставать и приложил всю маску, тыча пальцем в стеклянные глаза - два круга, дескать, а посередине - шланг, ничего не напоминает, а?
        Солнце припекало, и среди скаутов поднялся тихий ропот. Все вдруг смекнули, что ничего хорошего в "Зарнице" нет, и лучше было бы заняться плаванием. Но тут вернулся Жижморф, и поход начался, а военрук, спохватившись, выстрелил из стартового пистолета.
        Марш начался.
        В спину угрожающе жужжал Шамиль, который, согласно либретто, уже приближался к Манхэттену.
        Барабан и горн были предметами внутреннего использования; вышли тихо. Все немного волновались, испытывая чувство незащищенности, которое всегда возникало при выходе за ограду. Убогий деревянный забор представлялся достаточно надежной защитой от внешнего мира, магическим кругом; за чертой, стоило ее пересечь, караулило зло - без имени и без формы. Впрочем, одно имя у него было: дружная недоброжелательность, которая воплотилась за первым же поворотом. Мимо колонны проехала телега, на которой сидел, свесив ноги, местный подросток. Надменный и развязный, а главное - свободный и не зависящий ни от Миши, ни от Игоря Геннадьевича, он презрительно сплюнул при виде галстуков и пилоток. Плевок получился равнодушный и ленивый, в нем было вялое, снисходительное предупреждение. Ездок показывал, что это только начало, первое приветствие нормального, делового мира, и спешить совершенно некуда, главное разбирательство - впереди, еще успеется; смотрите, мокрицы, куда ставите ноги.
        Миша недобро оглянулся, и подросток спокойно выдержал его оценивающий взгляд.
        - Подтянулись! - Миша и сам подобрался, ускорив шаг.
        - Смотри, ночью понатыкали, - Котомонов толкнул Букера в бок, указывая на синие и красные флажки, торчавшие на обочине.
        При виде флажков, которыми за каким-то дьяволом был обозначен героический маршрут, всем стало легче: лагерь продолжался и тянул свои охранительные щупальца в неприветливый мир свободных людей, не знающих дисциплины.
        - Всю ночь, небось, ползал, - пробормотал Букер, поглядывая на военрука. Тот деловито сосал из фляжки; потом протянул ее Мише, и тот, поколебавшись мгновение, взял и сделал быстрый глоток.
        Вскоре прозвучала команда перейти на бег, и все окончательно скисли, хотя бежали не больше минуты. Игорь Геннадьевич старался не отставать и, когда бежал, смотрел прямо.
        "Есть ли у него сын?" - вдруг подумал Малый Букер. Игорь Геннадьевич был ему настолько неприятен, что он представил, как было бы хорошо ненадолго усыновиться, совсем на чуть-чуть, на родительский День, укороченный. Букер предался мечтам, воображая соблазнительное торжество над записным авторитетом.
        Отдуваясь, Игорь Геннадьевич перешел на шаг и шел невозмутимо и чинно.
        "Наверно, у него дочь, " - решил Букер.
        - Скоро придем-то? - пробормотал Котомонов и передвинул надоевшую сумку за спину.
        - Стой, раз-два! - Миша резко затормозил и повернулся лицом к скаутам. Дима и Леша сразу отошли в сторонку, устроились на пригорке и закурили. Военрук придирчиво стрелял глазками.
        - Прямо по курсу - неизвестный колодец! - объявил Миша. - Кто хочет пить?
        - Мы! Мы!!...
        Строй смешался; замыкавшие Дьяволы, дыша в спины Кентаврам, поднажали, и Тритоны растворились в куче мала.
        - Стоп! - Миша растопырил руки и загородил колодец. - Чему вас учили на занятиях?
        Военрук похаживал в стороне и загадочно улыбался.
        - Колодец мог быть отравлен противником, - напомнил Миша. - Кроме того, вода может быть просто грязной, и вы все подхватите дизентерию или холеру. При виде незнакомого источника необходимо перво-наперво произвести обеззараживание воды.
        С этими словами старший вожатый расстегнул сумку, достал пакет с крупными белыми таблетками и торжественно бросил в воду несколько штук.
        - Получается не очень вкусно, хлоркой отдает, но зато погибает все живое...
        - Ах ты, паразит! - послышался крик.
        Миша недоуменно посмотрел и увидел, что к нему, переваливаясь и глядя себе под ноги, спешит неуклюжая баба в латаном ситце и резиновых сапогах.
        - Ты что же, гадина, с колодцем делаешь, а? Это что - твой колодец, зараза чертова?
        - Погодите, погодите, - Миша приветливо улыбнулся. - Не надо ругаться, вы же видите - я с детьми.
        - Гоша! Гоша! - заголосила баба, не обращая никакого внимания на мишины объяснения. - Гоша, иди сюда быстро, посмотри, что они делают!
        Игорь Геннадьевич полез в карман.
        - Пистолет достанет, - прошептал Дроздофил, проникаясь к отставнику уважением.
        Но Игорь Геннадьевич вытащил деньги.
        - Возьмите, возьмите, товарищ, - крикнул он испуганно. - Мы ничего такого...Сколько мы вам должны?
        Малый Букер уже понял, что будет дальше, и, чтобы ничего не видеть, вышел из кучи и наплевательски уселся под гражданский куст. Леша и Дима сидели совсем близко, и он улавливал отрывки их разговоров.
        - Ну, все... плакал полтинник...
        - Какое там, смотри - он стольник ей хочет сунуть, козел...
        - Припухли за флажками-то, на воле - героизьм! Я всегда говорил, что эти "микроинъекции зла" - одна видимость...
        Дима ответил какой-то шуткой, в которую Букер не въехал.
        - Да нет, я серьезно... Чего по чайной ложке-то? Вот тебе результат... Какая-то тетеря завизжала, и все лапки подняли.
        - Если больше, можно дозняк схватить. Злобный. Как ты вот. Подсел, теперь у тебя ломки...
        - Ну да, так бы и разорвал. Пусть старший прикажет...
        Возле колодца военрук и Миша наперебой совали бабе под нос ведро, полное студеной воды. От избы уже спешил неприглядный Гоша.
        Дойти ему не дали: баба, зажав в кулаке целых полторы сотни, махнула, и Гоша, вооруженный косой, немного постоял, чтобы удостовериться в общей гармонии.
        Миша прошипел беззвучное ругательство и сплюнул. Он взял Игоря Геннадьевича под руку и отвел в сторону. Скауты стали свидетелями унизительной сцены: разъяренный Миша выговаривал военруку, а тот задыхался, прижимал к груди руки и, наконец, перешел на визг и свист, которые стали слышны всем:
        - Вы не понимаете, вы молоды! А я иначе не могу, я так воспитан, я такой человек! У меня принсипы!..
        - Как я в глаза им буду смотреть?! - не слушал его Миша.
        Леша принял общее командование.
        - Привал! - распорядился он. - Разойтись, заняться личными делами. Далеко не расползаться!
        Отряды облегченно распались. Кто-то помчался в кусты; другие, сдирая ненужные сумки, улеглись на траву. Дима и Леша мрачно оглядывали усталое стадо, а Миша продолжал наступать на Игоря Геннадьевича, трусливое козлячество которого в мгновение ока лишило игру боевого духа.
        - Спорим, что дальше не пойдем? - перед Букером отважно возникла рука Паука.
        Паук был парией, а Букер не терпел панибратства изгоев и сразу же пресек попытку контакта.
        - Знаешь, что бывает после таких шрамов? - спросил он, бесцеремонно тыча пальцем в рот несостоявшегося спорщика.
        - Ну, что? - с деланным равнодушием ответил тот и стал игриво разглядывать небо, как будто приглашал Букера обратить назревающее оскорбление в шутку, товарищескую условность, общий секрет.
        - Роза-паук, - беспощадно ответил Букер, зажал шрам двумя пальцами и слегка потянул. - Вот прямо тут. На таких губах рано или поздно расцветает ядовитая роза-паук.
        Он говорил очень серьезно и веско - так, что Паук почти поверил.
        Видя это, Малый Букер медленно перекрестился:
        - Вот те крест, клянусь, что не вру. Мне врачиха говорила, спроси у нее сам.
        Паук чуть не плакал. Его не радовало даже то, что он оказался прав: "Зарница" закончилась, толком не начавшись. Скауты объясняли это вмешательством местной жительницы, равно как и последующим унижением предводителей. Но кое-кто видел причину в неожиданном дефолте и утверждал, что у вожатых были какие-то свои виды на деньги военрука.
        Тот продолжал препираться с Мишей, и старший вожатый одерживал верх.
        Глазеть на позор сбежались все: коровы, сельский люд, что себе на уме, собаки и кошки; слетелись вороны, сороки и галки, собрались кучевые и перистые облака, из-за которых украдкой подглядывало насмешливое солнце, и даже прозрачный лунный блин задержался посмотреть.
        - Давайте пойдем на стрельбище, - робко предложил уничтоженный Игорь Геннадьевич.
        Мир вокруг него презрительно стрекотал, зудел и глумился, живя своей жизнью.
        - Шабаш, - зло отмахнулся Миша. - Смысл? Какой теперь смысл куда-то идти? Об вас ноги вытерли, а вы планы строите.
        И он мрачно скомандовал построение.
        - Звезды не с нами, ребята, - объявил он отрядам. Букер тут же подумал о деревянных созвездиях. - Следопыт должен держать нос по ветру и быть внимательным к знакам. Поход отменяется. Каждому, как вернемся, два часа личного времени. И всем отрядам - по красной шашке за достижения.
        - Ребята, равняйсь! - подсунулся Игорь Геннадьевич.
        Никто его не послушал, раздались смешки.
        - Да, недоработал Базаров с Павлом Петровичем, - процедил Дима.
        - Что? Что, господин вожатый? - встрепенулись Дьяволы, которые обожали своего руководителя.
        - Вы, ребята, про это еще не читали. Завидую, будете долго смеяться.
        Все были очень довольны, что не успели уйти далеко; унизительное возвращение происходило в угрюмом молчании. Напыщенно перелаивались невидимые собаки. Горн заткнулся, барабан насупился; толстый Катыш-Латыш и Букер, шагавшие в хвосте, тихо беседовали.
        - Мишка ни фига не боится, - и Катыш-Латыш качал головой. - Полкан-то много старше!
        - Мишка начальницу дрючит, - возражал Малый Букер. - И вообще он крутой. Он же лысый, ты знаешь?
        - Кто лысый? Мишка? - поразился Катыш-Латыш. - Где же он лысый, вон сколько волос!
        - Ему пересадили, я слышал, как Леха с Димкой трепались. А так он лысый. Он у Второго Реактора был, понял?
        - Понял, - уважительно пробормотал Катыш-Латыш. - Тогда-то все ясно. Если у Реактора, то этого полкана он может...может...
        - И вообще, - добавил Букер, - что с того, что полкан его старше? Мишка-то уж всяко был под мнемой. Ему теперь чем старше, тем лучше.
        Малый Букер механически повторял чужие сплетни, не понимая странных преимуществ юного возраста.
        - Верно, - кивнул Катыш-Латыш, который слыл тугодумом и не успевал сообразить самых простых вещей. Тем более - сделать вид, будто сообразил.
        5. Три дня до родительского Дня.
        Шашечки для Тритонов: синяя, синяя, синяя, синяя
        - Ежкин корень. Ты ведешь себя, как мужик, - сказал Миша, выбираясь из-под начальницы.
        Он потянулся за спичками и по пути посмотрел на часы: пять утра.
        Полусумрак рассмеялся хриплым смешком. Бархат звучания вобрал в себя пепел и дым. Под одеялом щелкнуло: "Митоз," - механически отметил Миша. Туберкулезные палочки в очередной раз удвоились.
        Нога выпросталась из-под простыни, поиграла пальцами.
        - Немудрено, - начальница "Бригантины" отпила из высокого стакана. На столике, задрав стеклянный носик-нос, дремал макет одноименного судна, служивший графином. - Я сделалась комбайном по ошибке.
        - Как это? - Миша бессознательно отодвинулся. Бисексуалы одновременно отталкивали и привлекали его.
        - Перепутали родительские мнемы, - простыня зашевелилась: под ней что-то чесали. В лагере было полно насекомых, и зуд поражал многих. - У нас фамилия нейтральная, бесполая: Фартух. Вместо маминой приехала папина.
        - Эпрон, - сказал Миша.
        - Что?
        - Просто так. Эпрон. Фартук по-английски.
        - Эпрон... Капрон.
        - Иприт.
        - Ифрит.
        - Ибикус.
        - Инкуб.
        - Суккуб тогда уж, - рассмеялась начальница, перекатилась и обняла Мишу, походя вынув из его пальцев сигарету.
        Миша, не успевший собраться с силами, отвел ее руку. Одновременно он, пытаясь возбудиться, прикрыл глаза, чтобы вызвать умозрительный образ той, что лежала с ним рядом. Ему казалось, что если приукрасить действительность, то дело пойдет на лад. В торжественные дни, например, начальница "Бригантины" смотрелась очень даже выгодно: она одевалась, как скаут, в рубашку и шорты, повязывала галстук и в этом виде принимала парад; после одного такого случая Миша сказал себе: решено! - и в тот же вечер постучался к ней, прихватив с собой все, что положено брать в этих случаях: шампанское, полевые цветы, коробку каких-то страшненьких конфет, седых и пыльных. "Оставь все здесь, выйди и зайди, как нашкодивший мальчик", - сказала она ему с порога.
        Сейчас, отвернувшись и с закрытыми глазами, он видел только большие ступни, короткую шею с родинкой и ненормально узкую талию, способную пройти в кольцо из пальцев. Сущая машина, думал Миша. Совсем заездила евреечку-врачиху: та спала с лица, и глаза стали, как сливы, и чем-то пахло все время, черт-те чем.
        - Как же так, - проговорил он задумчиво. - Как это вышло технически, чтоб отцовская мнема легла... не понимаю.
        - Оказывается, все просто, - начальница уступила и теперь лежала на спине, не касаясь Миши. - Претензий с моей стороны не было. Если бы мне дали выбрать, я сама...Это же интересно, разве нет? Почему мужики такие правильные? Неужели тебе никогда не хотелось неестественного - ведь все в тебе есть, и оно тоже, где же пытливость ума?
        Мишу передернуло:
        - Нет уж, спасибо. Не надо мне таких экспериментов.
        - Почему, глупый? Боишься, что дальше, по детишкам твоим пойдет, да? Так им, если мальчишки, немного пассивности не повредит.
        - У меня не может быть детишек.
        - Забыла, извини. А я-то, дура, таблетки глотаю.
        - Ерунда. Мне просто трудно... - Миша сделал паузу, подбирая слово. Он редко беседовал на абстрактные темы. - Трудно самому, своими руками...переломить природу. Да и мамашины душевные терзания меня никогда не привлекали. Зачем я буду грузиться?
        - Ты ничего не переломишь. В природе возможно все. Нам в институте как говорили? Мир бесконечен, и все возможно, а раз возможно, то и станет. И никакого предназначения у нас, кстати, нет. Мы - один из возможных и потому неизбежных вариантов, и все.
        Миша покосился на часы. Он окончательно убедился, что больше любви не будет. Из-под брошенного полотенца выглядывал корешок какой-то книги, и Миша потянул его, как бы захваченный внезапным интересом. Вытянув, и вправду заинтересовался фамилией автора: Букер.
        - Надо же, - усмехнулся он, показывая обложку начальнице. - У меня в отряде тоже есть Букер.
        - Сынок, - улыбнулась та. - Ты не знал?
        - Понятия не имел, - Миша раскрыл книгу и прочитал заглавие: "Пониженная Дифференцированность как Основа и Цель Современного Развития". - Можно взять почитать?
        - Почитай, - начальница зевнула. - Автор противоречит себе. Рассуждает о простоте, а сам пишет книги. Он крупный идеолог, между прочим, стыдно не знать. Ты можешь идти, если хочешь; ты совершенно не обязан здесь задерживаться против воли.
        Миша беззвучно чертыхнулся.
        - О чем ты говоришь! Просто я...
        - Да-да, Второй Энергоблок, я знаю.
        По ее тону было ясно, что она действительно знает. Второй Реактор часто оказывался полезным прикрытием, и Миша, расставаясь с женщинами, не раз себе говорил, что нет худа без добра.
        Он быстро оделся. Начальница продолжала улыбаться.
        - Зайду на ферму, посмотрю, что там, - Миша, не находясь с темой, сморозил глупость. Но пришлось продолжать: - Вчера, знаешь, свинья там...потомство свое сожрала, всех поросят.
        - И что тебе? Сожрала - и Слава Богу, ну скушала - и хорошо, можно больше не волноваться за них, не переживать, лучше самой съесть. Поспать теперь можно спокойно.
        Она потянулась, снова взяла стакан и продолжила:
        - В природе есть мудрость. Я часто думаю, что хорошо бы и людям - сожрать так вот сразу, чтобы не расстраиваться. Все равно им не жить по-нормальному. Что-нибудь, да случится, везде и за всеми не углядишь. Мама моя, помню, очень переживала. А я, к ее ужасу, после мнемы прямиком - к папе... Поневоле замечтаешься, что не сожрала дитём.
        Миша стоял столбом, не решаясь уйти, и крепко сжимал под мышкой книгу Большого Букера. Взгорбленная простыня рассуждала:
        - Вот бы все уничтожить самим! Из чистой любви. Когда-нибудь это будет. Мы не позволим ввязаться боженьке, который привык снимать сливки. Мой папа... - на этом слове она запнулась. - Он часто говорил: кто я и кто Бог, как мне его любить? Как я могу? Кто я такой, чтобы завидовать и подражать святым?
        - Я давно хотел спросить, - Миша сменил-таки тему. - Как это бывает у женщин? Мнема?
        - Перестань психовать. Уходишь - уходи со спокойной душой, я не сержусь. Не надо выдумывать, что тебе интересно. Ты даже не соображаешь, о чем спрашиваешь. Мне же перепутали мнему, понимаешь? Пе-ре-пу-тали!
        - Подружки могли рассказать, - Миша попробовал выкрутиться.
        - Тс-с! - начальница приложила палец к верхней губе, которая чуть закруглялась кожаной горбушкой и портила профиль. - Не суйся не в свое дело. В конце концов, я не перестала быть женщиной, как не стыдно?
        - Извини, молчу, - Миша взялся за ручку двери. - В общем, я пошел, хорошо?
        - Стой! - та села и скрестила на груди руки. - Куда ты собрался? В дверь? На рассвете? Нет, голубчик, в дверь нельзя.
        - Но меня уже видели, как я шел...
        Веки начальницы дрогнули. Первый лазерный луч поразил Мишу в сердце, второй - в пах.
        - Могли видеть! - поправился Миша. - Я же осторожно!
        - Мужчины уходят от меня через окна, - мягко объяснила начальница.
        - Так здесь второй этаж!
        - Ну и что?
        Миша подумал, что будет, если он просто пошлет эту стерву к веселой матери. Скорее всего, ничего. Запросто. Сказав про себя это слово, он понял, что уже карабкается на подоконник.
        - Глупость, вот те крест, - процедил сквозь зубы старший вожатый. - У всех на виду...
        - Молва меня не волнует. Ты, никак, боишься? А как же Второй Энергоблок?
        Миша сидел на корточках, похожий на уродливого демона из восточной сказки. Правильнее было уцепиться руками, зависнуть, разжать пальцы, полететь. Но сделать это ему мешал проклятый Букер, норовивший выскользнуть из-под мышки. Миша почему-то не мог с ним расстаться. Возможно, это просто не приходило ему в голову. Рискуя сломать себе шею, он продолжал сидеть и чувствовал шкурой, как позади него занимается пожар. Уже слышалось потрескиванье, в ноздри плыл невидимый дым - все очень знакомое, однажды уже пережитое. Сухо щелкнули ладошки, и Миша прыгнул, словно его ужалили. Ему повезло, он не убился и сломал лишь руку - свободную, не занятую Букером. Но книга все равно отлетела в крапиву, и Миша, превозмогая боль, полез за ней, взял, отошел от административного корпуса и посмотрел на окно. Там никого не было. Занавеска подрагивала на ветру, и казалось, что в нее кто-то дышит.
        ...Врачиха, судя по ее лицу, провела бессонную ночь. Она ни о чем не спросила, и все лечение прошло в молчании. В какую-то секунду Миша почувствовал себя женщиной, врачихиной сестрой по несчастью. Та все понимала и честно выполняла свой долг, поддерживая подругу, помогая ей в общей беде.
        Метаморфоза до того разозлила Мишу, что он выместил наболевшее на Тритонах. Все у них оказалось не так.
        Их задержали на плацу, когда другие уже разошлись завтракать, и долго выговаривали. Наконец, вогнали в синюю краску по четырем показателям, и посулили подпортить мнемирование.
        6. Два дня до родительского Дня.
        Шашечки для Тритонов: желтая, желтая, желтая, зеленая
        Купальня была самая обычная. С обрыва, нависавшего над ней, она казалась хрупкой рамкой, поделенной надвое и пущенной в ручей, словно кораблик. Или плот, которому не хватало муравьев и огня. В ней было два отделения неравной величины: крокодильник и лягушатник, оба - с осклизлыми лесенками, теряющимися в мутном мраке. Лягушатником давно не пользовались, и он зарос тиной. В него однажды помочился глупый Катыш-Латыш, и был мало что строго наказан, но и бит.
        Крокодильник стоял чистый.
        К купальням спускалась тропинка, склон был крут; повсюду вились полированные корни. Сандалии отчаянно скользили по хвойной дорожке, и скаутам запрещали спускаться наперегонки.
        Игорь Геннадьевич, который боялся речного течения и тоже пользовался купальней, спешил окунуться до их прихода. Тритоны застигли его в неподходящий момент: военрук только что переоделся и самозабвенно прополаскивал исподнее. Он увлекся, завороженный детским страхом упустить трусы, очутившиеся в забортной неизвестности купальни: утонут, страшно перекувыркиваясь. Играя с водой, как с огнем, он иногда нарочно выпускал их на миг и ловил в последний момент, за которым маячила катастрофа расставания.
        И, конечно, упустил окончательно, напуганный свистом и улюлюканьем.
        Тритоны едва не смяли его, наплевав на скоростные и возрастные ограничения. Игорь Геннадьевич шикал на них, махал руками и ругался дошкольной сортирной руганью. Его оттеснили в угол, откуда он с негодованием взирал на Мишу, который спускался по склону медленно и с опаской, беспокоясь за гипс.
        - Степин! - позвал подраненный вожатый. - Строй отряд!
        Он словно не заметил наглого поведения Тритонов, на что военрук, против ожидания, ничуть не обиделся и принял, как должное. Миша притормозил, достал свисток и коротко свистнул.
        Степин толкнул Игоря Геннадьевича плечом, принял серьезный вид и громко приказал разбушевавшемуся отряду построиться.
        Военрук, который во всех ситуациях с уважением относился к самой идее построения, напустил на себя важность и мигом простил прегрешения юности.
        Тритоны выстроились по периметру крокодильника.
        Миша добрался до скамеечки, сел, вытянул из-за ремня книжку, положил ее рядом. Скауты переминались, в нетерпении ожидая, когда придет медсестра, которой по должности полагалось следить за водными процедурами. Та уже спешила; она прыгала с корня на корень, оберегая, как и Миша руку, но только не прижимала ее к груди, а отводила из-за зажатых в горсти песочных часов. Лицо медсестры, глубоко изрытое оспинами, было наполовину прикрыто косынкой.
        Миша угрюмо осмотрел строй.
        - Без напоминаний, пожалуйста, - предупредил он. - Пятнадцать минут. Кто задержится в воде хоть на секунду, пусть пеняет на себя.
        Малый Букер прищурился, пытаясь разобрать название книги. Неужели? Точно, эта она! Букер непроизвольно выпятил грудь и ущипнул за плечо Катыша-Латыша.
        - Смотри!
        - Куда смотреть?
        - На книжку мишкину! Это мой Ботинок написал. Я отсюда вижу.
        Катыш-Латыш нахмурил пшеничные брови, пригляделся.
        - Ну и что? Он в институте учится, понятно. Ему положено такое читать. Вот если бы твой Ботинок написал "Дротик" или "Бронзовую Рыбу" - тогда другое дело...
        Он говорил об известном блокбастере и более позднем бестселлере. Скауты зачитывались приключениями их героев.
        - Козел ты недоенный! Это круче, чем "Дротик". Там знаешь, как непонятно? У тебя и к старости мозгов не будет, чтобы ее прочитать.
        Тем временем Миша раскрыл книгу и навис над ней, опираясь здоровой рукой о скамейку. Игорь Геннадьевич трусцой пробежал за спинами построившихся и на входе в купальню раскланялся с медсестрой. О потерянном белье военрук вспомнил уже наверху и оглянулся, боясь, что скауты его выловят и станут глумиться.
        Букер, обозлившись на Катыша-Латыша, взялся за Котомонова. Но Котомонов увлеченно следил за чрезвычайным вертолетом, который кружил над поселком и что-то разнюхивал. Букер надменно фыркнул и нарочно стал смотреть в другую сторону, хотя вертолет его тоже очень интересовал.
        Медсестра подошла к скамейке и вопросительно посмотрела на Мишу. Тот улыбнулся, передал ей свисток:
        - Распоряжайтесь сами. А я тут посижу на солнышке, почитаю. Видите, какой из меня боец.
        Дроздофил и Аргумент пялились на медсестру, у которой все было на месте, и поглядеть было на что, даже в халате, а Катыш-Латыш утверждал даже, что видел и без халата, в бане, окна которой были грубо закрашены масляной краской, но что с того, в краске давно прокрутили отверстие. Скауты, когда мылись, смазывали дырочку мылом, чтоб не подсматривали снаружи. Охотники поглазеть на собственных братьев находились всегда. Последний, уходя, смывал мыло; дырочка пользовалась спросом, когда в баню заходил женский персонал. Из зависти Катышу-Латышу никто не верил; ему возражали, говоря, будто он не успел рассмотреть толком, вовремя схваченный железной рукой Леши и заработавший для всего отряда черную метку. Его поставили к позорному столбу под жесткие очи Муция Сцеволочи, и он два часа стоял, терпя унижение не только от Кентавров и Дьяволов, но даже от своих. Паук плюнул и попал ему в глаз; позже он поймал Паука близ "кукушки" и там обработал на славу, Паук молчал, покуда Катыш-Латыш устраивал ему общественное порицание по собственному рецепту.
        Свисток слился с воплями и дружным всплеском. Брызги упали на титульный лист, и слова "Пониженная Дифференцированность" намокли. Миша чертыхнулся, перевернул страницу и взялся за Предисловие.
        "...Нынешний этап цивилизации ставит нас перед необходимостью пересмотреть многие положения, затрагивающие самые основы культурного человеческого существования. Вызов, который бросает цивилизованному миру фанатичная дикость Юга, вынуждает нас вспомнить о глубинных корнях не только людского, но и вообще мирового бытия, чтобы, переосмыслив их в современных терминах, противопоставить грубой силе, которая рвется уничтожить и поглотить белые народы. Начавшаяся и с некоторых пор успешно ведущаяся перестройка массового сознания европейцев и евроазиатов, известная как процедура мнемирования с последующим диалектическим синтезом, является одной из вех на пути к состоянию общественной мысли, позволяющему эффективно противостоять так называемой "живой", "пульсирующей" вере южных варваров.
        Не секрет, что религиозные ценности в их прежнем виде почти совершенно утратили свою значимость для среднего представителя цивилизованного мира. Символы лишаются смысла, вырождаются в идолов и обесцениваются до суетности базарной безделушки. Догмы выхолощены, ритуалы формальны, храмы сделались оплотом суеверий и совершенно заслуженно подвергаются воздушным атакам наших непримиримых противников.
        Слова "Господь", "Искупление", "Зло" и "Добро" приобрели исключительно прагматический, гуманистический смысл, отражая и служа личным, сугубо мирским желаниям масс. Этот губительный процесс совершенно не считается с истинным наполнением перечисленных концепций, и мы, оставшись без живительного источника, терпим поражение за поражением..."
        - Жижморф! - заорал бдительный Миша, отрываясь от строчек. - Выйди из купальни! Стань вон там! И стой! Еще раз увижу - на кол надену!
        Не глядя больше на Жижморфа, который, естественно, сделает все, как было приказано, Миша продолжил чтение:
        "Такое положение нетерпимо. Задачей этой книги будет попытка вернуть набившим оскомину понятиям их первоначальное значение. Коснувшись динамики космического существования, мы сможем пристальнее взглянуть на положение, в котором сегодня находимся, и сделать из понятого широкомасштабные выводы. Настоящий труд не может претендовать на исчерпывающее понимание всего, что было накоплено человечеством в упомянутой сфере, и является, по сути дела, популярным изложением некоторых мыслей автора, которые, на его взгляд, согласуются с общей направленностью мирового процесса.
        Настоящий труд предназначен для массового читателя, и тот, кто стремится глубже проникнуть в намеченные проблемы, должен обратиться к иным, более авторитетным источникам.
        Общая картина, которая в данном Предисловии набросана лишь робкими штрихами, подробнее вырисовывается в основном тексте. Пока же я позволю себе предложить вниманию аудитории своего рода автореферат, делающий более понятным содержание дальнейших глав и резюмирующий давние мысли автора.
        Если мы обратимся к первоисточникам и зачерпнем из безбрежного океана древнейших свидетельств, то сможем разглядеть принципиальное сходство главных религий человечества. На это сходство неоднократно указывали теософы и философы, однако их собственные писания оставались малопонятными для неподготовленной публики. Кроме того, они не были приняты за основу дальнейшего развития в силу корпоративного и конфессионального эгоизма".
        - Эхе-хе, - отпустив на секунду страницу, Миша почесал в затылке здоровой рукой. Налетевший ветер встрепал книгу. Миша невидящими глазами окинул крокодильник, в котором бесновались Тритоны. Котомонов топил Паука, Степин целился в Букера футбольным мячом, который оставил нашкодивший Жижморф.
        - Что читаем? - медсестра заглянула за мишино плечо. Тот очнулся и дал ей разобрать; медсестра разразилась тревожным кудахтаньем. - Это вас в институте заставляют?
        - Нет, здесь, - ответил Миша и вновь углубился в книгу.
        - Она? - медсестра не отставала и шепотом уточнила: - Фартук?
        - Жизнь, - коротко возразил Миша.
        "...Тем не менее, то общее, что содержится в священных текстах различных культур, заставляет радикально пересмотреть значение цивилизации для людского сообщества.
        Наш традиционный взгляд на историю народов опирается на незыблемую уверенность в том, что в конечном счете любая цивилизация, любое развитие и всякая культура суть благо, очередная ступень к совершенству, приближающая нас к недостижимому Абсолюту.
        Однако давайте рассмотрим космическую эволюцию от самых ее начал и зададимся вопросом: не противоречим ли мы себе в этом пункте, считая, будто всякое развитие переводит нас в более, если угодно, "богоугодное" состояние.
        Абсолют, как гласят первоисточники, порождает из Себя все зримое, проводя будущую материю через ряд стадий так называемого вызревания. Сам же Он остается при этом неповрежденным, ничуть не убывшим и не приросшим, непознаваемым, неопределимым, лишенным атрибутов и, однако, присутствуя в каждом из нас той искрой, которая зовется самой жизнью, и которая одна и есть те Образ и Подобие, знакомые нам чуть ли не с пеленок. Образ и Подобие Божие суть искра жизни, которой человек жив, неизвестно для чего.
        Чем дальше удаляется творение от центра, тем более оно несовершенно, тем меньше общего имеет с Абсолютом. Архангелы, или Дхьяни-Чоханы, или Сефирот, или что-то еще, как бы их ни называли, оказываются более ущербными, чем породивший их центр. Планеты и звезды греховнее собственного замысла, атомы и даже их священные прообразы насквозь порочны. Ниточка, соединяющая творение с Абсолютом, становится все тоньше по мере того, как творение матереет - я употребляю именно это слово, поскольку оно очень точно описывает овеществление, или превращение в известную нам материю. Наконец, на максимальном удалении от Творца, творение обрастает плотью и "кожаными одеждами". Результат настолько далек от своей первопричины, что нам остается лишь горько сетовать на выпавший нам телесный удел.
        Но что же за процесс лежит в основе всего сказанного? Ответ очевиден: речь идет об усложнении, или дифференциации. Итак, мы вернулись к тому, с чего начали - к культуре и цивилизации вообще. Ни у кого не вызывает сомнения большая сложность современного мира в сравнении, допустим, с первобытным. Дифференциация, обособление, не побоюсь сказать - сепаратизм в буквальном смысле являются отличительными чертами нашей земной истории. Однако мы уже выяснили, что этот процесс усложнения параллелен удалению от Абсолюта и, значит, греховен? Не греховна ли культура вообще, не греховно ли любое развитие и любое искусство, не говоря уже о науке? С учетом изложенного, ответ будет утвердительный. Высокая дифференцированность есть низость по причине все больше удаленности от Абсолюта.
        Чтобы не быть голословным, я позволю себе процитировать ряд высказываний пророка Исайи, подтверждающих мои рассуждения. Пророк говорит: "...Кто ходит во мраке, без света, да уповает на имя Господа и да утверждается в Боге своем. Вот, все вы, которые возжигаете огонь, вооруженные зажигательными стрелами, - идите в пламень огня вашего и стрел, раскаленных вами! Это будет вам от руки Моей; в мучении умрете" (Исайя 50:
10-11). В Новом Завете мы читаем: будьте как дети, птицы небесные не жнут и не сеят, блаженны нищие духом - изречения, вошедшие в обиходное употребление. Мы будем недалеки от истины, если поймем под Мраком Исайи детское неведение, то самое животное и полуживотное коллективное бессознательное, о котором говорил великий Юнг, которого на Востоке неспроста почитали как даоса. Огненные стрелы символизируют свет разума, а к прометееву огню и самому Прометею с его орлом, который клюет его печень, мы вернемся чуть ниже.
        То, что речь идет о сокровенных душевных глубинах, видно из следующего: "Послушайте Меня, народ Мой, и племя Мое, приклоните ухо ко Мне!" (Исайя 51:
4). Зачем же племени Господа приклонять ухо? Разве не с небес вещает Господь? Конечно, с небес, но не с тех, что над нами, а с нашего внутреннего, единственного возможного неба. "...Спасение мое восходит...", - говорит Саваоф ( Исайя 51: 5). Откуда же ему исходить? Ответ напрашивается: из глубин.
        Итак, первозданная простота, незамутненная разумом, культурой и цивилизацией - вот истинная ценность. Иисус, когда Он требовал раздавать имущество и отрекаться от отца и матери, имел в виду не деньги, дома или пашни; Он говорил об имуществе духовном, о нажитых знаниях, об опыте. Он вовсе не требовал от человека щедрости к беднякам - какая же тем выйдет польза от приобретения того, что тлен и грязь? Он намекал на богатство мысли - именно такому богатому попасть в Царствие Небесное будет труднее, чем верблюду пройти через игольное ушко. Достояние расточается не из добрых чувств, но ради избавления от приобретенной атрибутики, для уменьшения дифференцированности и удаленности от Абсолюта.
        Но здесь мы вправе спросить: зачем же все? Зачем было Богу эманировать до статуса низкой материи, высочайшие порождения которой суть верх греховности?
        Мы можем только гадать. Тем не менее, я позволю себе, нисколько не претендуя даже на частичное постижение истины, выступить с некоторыми предположениями..."
        - Молодой человек! - медсестра с шутливым почтением постучала по гипсу. - Ваши детки уже вовсю загорают! Вас одного ждут!
        Сама она уже сняла халат, под которым оказался глухой купальник, но Миша, испытывая неожиданное отвращение к любому женскому естеству, отклонил приглашение.
        - Пусть командир отведет их на площадку, - распорядился он. - Я скоро буду. Пусть жарятся там, а то еще сорвутся куда. Или сломают чего...
        Медсестра хотела переспросить, что, собственно, он имеет в виду, но, видя, что Миша ее уже не слушает, пошла отдавать команду. Отряд выстроился и начал подъем. Миша посмотрел ему вслед, отыскал спину Малого Букера, издевательски хмыкнул.
        "...Процесс дифференциации Абсолюта и постепенного оформления его эманаций аналогичен дыхательному циклу. Выдыхая, Абсолют создает миры. Проходят квадриллионы лет, и Он вдыхает, обогащаясь собственным творением. Об этом Великом Дыхании всегда знали древние, и это нашло отражение в многочисленных легендах, образах и верованиях. Мы же осмелимся упростить картину, низвести ее до собственного несовершенного разумения и представить следующее: Бог, удаляясь из собственного центра к периферии, проходя через стадии Ангелов и Серафимов до грязной материи, по сотворении последней забирает плоды обратно, к Себе; Он пожинает урожай, срезает лозы с колосьями и смотрит, что из этого получилось. Можно было бы заподозрить Его в ребяческом любопытстве: что из Меня выйдет, если Я поиграю в материю? Он словно окунает Свою десницу в грязь, а после извлекает, стряхивает налипшее, но пальцы Его остаются прежними. Мы - его члены, простертые пальцы, а налипшая грязь - все суетное, что мы приобретаем по ходу жизни. Грязь - это тоже мы. Грязь - наши помыслы, привязанности, увлечения, открытия, творчество, страдания,
прозрения и достижения. Грязь - это наши культура и цивилизация.
        Конечно, говоря обо всех этих вещах, как о грязи, я просто стремлюсь подчеркнуть их недостойную суетность. Вполне вероятно, что для Творца они являются вовсе не грязью, а неким жизненным элементом вроде кислорода, если мы вновь обратимся к дыхательной символике. Возможно также, что Он питается нашими земными приобретениями. Давайте вкратце рассмотрим символ Орла, который присутствует во многих культурах; мы ограничимся иудейской, толтекской и древнегреческой.
        Когда "просвещенное человечество" ознакомилось с толтекским видением первых этапов посмертного существования, оно, человечество, пришло в ужас и впало в известную панику. До того загробная жизнь понималась в более или менее антропоморфных терминах. После смерти человек либо засыпал и просыпался уже в ином воплощении, не помня о прежнем, либо представал перед грозным судьей, который взвешивал его земные поступки и помыслы и отправлял умершего то в райские кущи, то в адские печи. Подробные описания чистилища и мытарств не меняли самой сути уже знакомых отношений, основанных на преступлении, наказании и прощении. Теперь люди столкнулись с перспективой Орла: колоссального иномирного существа, отчасти напоминающего птицу и питающегося всей осознанной информацией, которую человек накопил за жизнь. В последний миг умерший осознает, чем занимается Орел, а в следующий весь его драгоценный опыт обращается в пищу.
        Нет ли такого Орла в иных религиях? Одним ли толтекам принадлежит честь первого с ним знакомства?
        Читаем того же Исайю: "Я воззвал орла от востока, из дальней страны исполнителя определения Моего" (Исайя 46: 11). Эти слова Саваофа настолько показательны, что мы вправе заподозрить в этой "дальней стране" все тот же американский континент, населенный индейскими племенами. Создатель был прекрасно осведомлен о хищной птице и намеренно упоминает далекую восточную страну.
        А вот что говорит Исайя о питании Орла, во многом раскрывая смысл происходящего: "Как дождь и снег нисходит с неба, и туда не возвращается, но напояет землю, и делает ее способною рождать и произращать, чтобы она давала семя тому, кто сеет, и хлеб тому, кто ест; так и слово Мое, которое исходит из уст Моих, - оно не возвращается ко мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его" (Исайя 55: 10-11). Для чего же было послано слово? Опять-таки мы с полным на то основанием допускаем, что это слово, обогащенное земным опытом материального существования, возвращается к Богу, словно разведчик, посланный на какие-то дикие окраины. Мы встречаемся здесь с теми же огненными стрелами, о которых говорили чуть выше. Осия пишет: "Как орел налетит на дом Господень за то, что они нарушили завет Мой и преступили закон Мой!" (Ос 8: 1). Передача приобретенной информации и есть насыщение Орла, который в этом случае понимается как очередная эманация Абсолюта, передаточный пункт, этап вечного Дыхательного Процесса, Вдох.
        Подобным образом поступают и сами люди, вынося информацию в парапространственную компьютерную сеть и поглощая ее в обогащенном виде. Они постоянно обновляют выставленное, уничтожая его самое, но все для себя существенное держат в уме.
        Теперь самое время вспомнить орла Прометея. Прометей похитил у богов огонь (и снова - огонь, снова стрелы, охваченные пламенем), то есть знание, то есть - разум; за это он служит вечной пищей Орлу, символизируя все обреченное человечество. Орел пожирает осознанную и переработанную информацию, чувства, воспоминания, упования, суждения - то есть дух, Ветер, символом которого, согласно китайской, к примеру, традиции, является печень.
        От каждого из нас Орлом отнимается все, что он успел собрать в земном существовании, после чего бездумное, но в чем-то отличное от прочих ядро возвращается к своему Творцу, являясь сутью, стержнем нашей личности, которому Создатель волен, не меняя главного, придать любую форму в очередном воплощении.
        В отнятии всего культурного, всего цивилизованного и собственно человеческого в нашем представлении, состоит Суд. Вот как описывает судьбу праведника другой ветхозаветный пророк, Иеремия: "...за то, что вы послушались...не отнимается у Ионадава, сына Рехавова, муж, предстоящий пред лицем Моим во все дни" (Иер 35: 18-19). Это нужно понимать так: у Меня есть ваш Образ вас, и это - тот самый муж, а вы живете постольку, поскольку ему соответствуете. Потом он, этот образ, несущая матрица, вернется, а вы пойдете мне в корм - так Бог познает себя в материи, через свое орудие - Дьявола-Орла.
        Чем совершеннее организм, тем непоправимее распад.
        Еще Иеремия: "Безумствует всякий человек в своем знании (...) Это совершенная пустота, дело заблуждения; во время посещения их они исчезнут" (Иер 51: 17-18).
        В индуистской традиции, согласно Генону, мы видим вместо Орла крокодила по имени Макара. У египтян этот крокодил назывался Аммитом...
        Но вернемся к начатому. Какие задачи стоят перед нами в столетие брошенного вызова? Как поступать нам, обремененным тягостным знанием о греховности, об обреченности всех наших накоплений и духовных богатств земной культуры?
        Для относительно сохранного возвращения Абсолюту в нашем непожранном, сравнительно дифференцированном виде, мы должны преодолеть века цивилизации.
        Нам следует пересмотреть наше отношение к отцам и предкам вообще, начиная с Адама, от которого тянется предосудительное любопытство, питание плодами с Древа Познания. Нам следует преодолеть в себе их опыт и выйти на новый виток спирали обновленными и бесстрашными, смиренными и едиными в нашей простоте. Нам больше не нужны ни культура, ни разум, которые до небес превозносили наши родители. Мы должны построить новое общество, основанное на простом хайдеггерианском предстоянии перед Всевышним и Его звездами.
        Пройдут годы, и книга, лежащая перед вами, последует в огонь за всеми прочими. Но пока эта эпоха еще не настала, позвольте мне завершить мое сбивчивое предисловие и перейти к основному тексту, в котором все намеченное раскрывается в относительной, но, на мой взгляд, достаточной полноте. Итак, мы будем рассматривать пониженную дифференцированность отдельных индивидов и общества как основу и цель современного развития..."
        - Все с вами ясно, - рассеянно проговорил Миша, вставая со скамейки. Видно было, что он не собирается переходить к основному тексту.
        Вожатый сунул книгу обратно за ремень, но уже не спереди, а сзади.
        Бойкость и наглость слога свидетельствовали о полном практическом незнакомстве Большого Букера с мнемированием, апологетом и теоретиком которого он выступал. Что было простительно: в детские годы автора мнема еще только витала в воздухе, подобно очередной блоковской идее. Сын за отца не отвечает, это верно. Пускай отвечает отец. А детские годы Букера-внука окажутся еще интереснее.
        7. Один день до родительского Дня.
        Шашечки для Тритонов: сплошь красные - по случаю торжественного костра
        Костры зажигали на Зеленом Поле.
        "Зарница" оставила неприятный осадок, и вожатые сгорали от желания отомстить. Игорь Геннадьевич, поддавшись мишиному нажиму, связался с военными, и те прислали рафик охраны. Зеленое Поле не считалось сельскохозяйственным угодьем, а это означало, что с ним можно делать все, что угодно.
        Поле было символом, оно служило скинхедам столицей, будучи территорией любви и спорта: святое место! Его следовало пометить.
        - Хрен с ним, с футболом, - заявил Миша.
        Расстроился только Жижморф, да и тот не очень. Местные крепко насолили "Бригантине", и многие точили на них зуб. Дима и Леша, выражая желание масс, всерьез подумывали спалить футбольные ворота, но Миша возразил, что это будет уже вопиющая дерзость, которая не останется безнаказанной.
        Меценатствующий пивзавод, будучи заранее извещенным о намеченном мероприятии, выслал десять ящиков безалкогольного пива.
        В тихий час Малый Букер почувствовал, что родительский День уже начался. На первом этаже запикал Маяк, после чего сказал, что в Петропавловске, камчатском - полночь. Значит, у них уже Завтра. И впервые в жизни Малый Букер ощутил, как время наползает на него, не разделенное ночью. Это обещало необычный вечер, необычную ночь, и действительно - все сегодня шло не так, как было заведено. Леша и Дима ходили задумчивые, Миша куда-то исчез.
        Шофер дядя Яша привез продуктов на два дня и сказал, забираясь обратно в кабину:
        - Зажраться теперь, с-сукам. Все, на хрен, завтра ноги моей здесь не будет. Антракт, мля, веселитесь сами. А мы люди отсталые, при своем понятии.
        Он выдохнул дым и остервенело захлопнул дверцу. Поварихи испуганно смотрели, как он разворачивается, как попадает колесами в песок, чего с дядей Яшей никогда не случалось, как машина буксует, как багровеет и без того красное лицо водителя. Он плюнул окурком в окно, и толстая кухарка отшатнулась.
        Вечерний чай был странного вкуса. Всем показалось, что в чайники чего-то намешали.
        Степина поймали за невероятным занятием: он стоял на стуле и прилаживал красные шашки. Дьяволы и Кентавры уже полыхали огнем.
        - Мишка велел, - пояснил Степин, спрыгнул на пол и отошел, любуясь работой. - Понял, Паучина, кто тут главный?
        И потянулся, норовя ухватить Паука все равно, за что, но тот не дался.
        - Отпущение грехов, - хмыкнул проходивший мимо Леша. - Аванс, земноводные! Чтобы завтра не осрамились.
        Дроздофил спросил, зачем ему канистра, и вожатый сказал, что это бензин, для костра.
        Короче говоря, картина мира менялась. Явления сместились, и там, где они только что были, плясали тени. Жизнь превратилась в свежую акварель с красками, положенными неумелой рукой, с излишком влаги. Фигуры расползались, смешивались, перетекали одна в другую, но не целиком, одними краями. Вечернее бодрствование наползло на закат, и никто не спал в положенное время. "Бригантина" готовилась к бдениям; быт перепутался, и скауты ходили в приподнятой растерянности, не зная, куда шагнуть и что сказать. Леши, Димы и военрука не было, они отправились готовить расходные материалы. В рафике слегка перепились и медленно двинулись следом, охраняя лесорубов от гнева окрестных жителей.
        Потом тревожное вломилось в личное: сам Миша, предмет робкого восхищения и зависти, придержал Малого Букера и спросил:
        - Так ты, выходит, писательский отпрыск?
        Букер глотнул и закивал, не отвечая словом. Он чувствовал, что слияние уже началось. Две реальности - чуждая лагерная и родная домашняя - пошли на смычку. Полное объединение состоится завтра, и можно было только гадать, каким окажется этот синтез, какой новый дух будет жить в гибриде двух миров. В акварельной версии химическое бракосочетание воплощалось в ультрамарин и охру, под цвет ежедневных шашечек. Они сочетаются магическим браком, рождая зеленое не-то-не-сё, тоскливую посредственность, которую Леша, разочарованный ответами на уроке мужества, посчитал основным содержанием внутреннего мира подростков.
        - Твой Ботинок складно пишет, - сообщил Миша. - Одно непонятно - зачем?
        - Ему за это платят, - глупо ляпнул Малый Букер.
        Оказалось, что не очень-то и глупо. Миша поднял накладные брови:
        - Черт! А я об этом сразу не подумал. Увлекся содержанием, и все хотел разобраться - к чему это все? Но если платят... Хорошо платят?
        Букер пожал плечами. Он не знал.
        - Ну, что у тебя есть? Комп который?
        - МХ, семьсот девяносто четвертый.
        - Виртуальный шлем есть? По женским баням шастать?
        Тот покраснел:
        - Нет... Пока сижу в хоккейном...
        Миша подумал:
        - Ну, МХ - это тоже неплохо... Шайба, короче, есть. Ну, тогда все встает на места. Безгрешная простота соблюдается.
        - Что соблюдается? - храбро спросил Букер, шмыгая носом.
        - Ничего, проехали. В рай твой Ботинок собирается, понял? К примитиву зовет. Высокое опускает. Грешно, говорит, много думать. Но мы и не будем, правда?
        - Правда, - неуверенно согласился Малый Букер, которому, однако, всегда казалось, что отцовские принципы связаны с чем угодно, но только не с тупостью.
        ...Выступили поздно; зажигались нужные звезды.
        - Только попробуйте сорвать мне завтрашнее мероприятие, - предупредила начальница лагеря Мишу. - Если дети устанут, не выспятся... вы меня поняли? Вообще без рук останетесь.
        Миша, напрочь позабывший местоимение "ты", серьезно кивал. Когда его отпустили, он осторожно положил книгу на край стола и побежал, не скрывая бега. Мысли прыгали, и среди них не было ни одной о руках.
        На Зеленое Поле он шел замыкающим, рассудив, что ему незачем щеголять увечьем. Двигались тихо, без песен. На спящие долины всем было наплевать, хотелось напасть на вражескую территорию внезапно, завладеть ею, вытоптать, выжечь и символически утвердиться, поставив костры до небес. Поэтому главной оставалась наглость демарша, показной кураж - и правда: сколько травы могли вытоптать малые скауты, пускай и тремя отрядами? И много ли они нажгут? - так, мелкое пакостничество при великом гоноре.
        Костры уж были сложены, Леша и Дима потрудились на совесть. Рафик забился в подлесок, приняв в себя Игоря Геннадьевича: слышались смешки, легкий звон и озадаченное бормотанье, тянуло терпким дымком.
        Безалкогольные ящики в целости и неприкосновенности сгрузили поближе к кострам, походившим на индейские вигвамы, которые вот-вот займутся огненным прометейством.
        У дальнего костра стоял Леша, ожидая Кентавров; у среднего, Дьявольского, хлопотал Дима. Миша вышел из тени и принял командование, увлекая Тритонов к первому костру. Степин отделился от процессии и присоединился к Мише. Он нес под мышкой флаг компании, намереваясь погрузить древко его в самую середку захваченного поля.
        В кустах и подлеске начали зажигаться крохотные огоньки: за действиями скаутов следили, но кто следил - оставалось неясным. Возможно, к ним подтягивались местные, а может быть, это прятались лесные звери и демоны.
        Скауты окружили костры, держась от них на безопасном расстоянии. Древесные пирамиды располагались равнобедренным треугольником; в точке пересечения медиан была вырыта ямка для флага. Как отметил смышленый Паук, увлекавшийся разными популярными книжками магического сорта, вся композиция оказывалась мудреной игрой шестерок, троек и девяток, заключенной в абстрактное "десять".
        - У параши твое место, - шепнул ему Катыш-Латыш.
        А Жижморф, неразлучный со своим мячом, поставил последний в траву, украдкой прицелился и засветил Пауку по самой заднице. Он заработал замечание, но остался доволен.
        Построение отменили. Это было странно. Вожатые предложили скаутам просто, по-свойски рассесться вокруг костров и насладиться незабываемым зрелищем. Беспокойная юность закончится, а ночь, костры и чувство локтя останутся навсегда. И перейдут, благодаря современным технологиям, в плоть и кровь нового поколения.
        - У нас будет важный разговор, - пообещал Тритонам Миша. - Завтра вам всем предстоит очень важная, необычная процедура. Мне поручено подготовить вас в общем и целом, без деталей, конечно, а только для общего представления. Чтобы вы, так сказать, заранее пропитались духом своей завтрашней задачи. Поэтому устраивайтесь поудобнее, расслабьтесь. Посудачьте о своем, спойте песни, расскажите какие-нибудь истории. А в конце уже я возьму слово и... короче говоря, отдыхайте! Дуйте пиво и ни о чем не тревожьтесь!
        Миша оглянулся, и Дима тут же подбежал к нему с зажженным факелом: больная рука мешала главному вожатому возиться со спичками. Миша принял длинный сук, обмотанный горящим тряпьем; подождал, пока Дима добежит до своих Дьяволов, которым он только что прочел примерно ту же вступительную лекцию, пригляделся и к Леше: тот тоже стоял, держа наготове факел. Слабый ветер копался в складках сине-белого флага.
        - Старт! - крикнул Миша.
        И вожатые, орудуя синхронно, зажгли костры.
        Те, сдобренные горючим, словно взорвались. Скауты, сидевшие на земле, невольно отпрянули; у Жижморфа даже затрещали брови и волосы, а Котомонов машинально прикрыл свой бритый череп. Миша пинком подбросил в пекло отпавшее полено, и костер вздохнул, завыл...и дальше, как положено, сама мать-тьма сгустилась над полем, обнимая плотной шалью живое и неживое. Окружившие костер вдруг увидели, что давно стемнело.
        Когда освоились и согрелись, взялись за песни, и многое было спето - от обязательных "Орленка", "Бригантины" и "Юного барабанщика" до полукрамольной "Зульфии" и озорного, воинственного "Верблюжонка Кевина". Костры согласно гудели. В огонь летели щепки и шишки. Жижморф разошелся: стащил у Катыша-Латыша полупустую бутылку и бросил в пламя; сделанного показалось ему мало, и он потащил туда самого Катыша. Миша рыкнул и пригрозил ему караульным рафиком, а Катыш-Латыш нацелился в мяч, но его придержали.
        Аргумент попробовал было закурить, и зоркий вожатый отобрал всю пачку. Малый Букер подпал под стихийный гипноз; он сидел неподвижно, обхватив колени руками, видя в пламени то саламандру, то недавнего богатыря, занимавшегося гимнастикой.
        Наконец, принялись травить истории.
        Первое слово дали Котомонову, который, волнуясь, рассказал о преступлениях Синей Бороды. Он говорил плохо, но всяко лучше, чем на уроке мужества. Его рассказ вызвал бурную реакцию: Катыш-Латыш слышал эту историю раньше, но в другой версии. Он стал плеваться слюной:
        - А вот и нет! Не так все было! Он построил Башню...
        По его утверждению, Синяя Борода жил совсем недавно и, может быть, жив сейчас, если его еще не расстреляли. Это был маньяк из старых русских, который создал виртуальное чудовище и влюбился в него. И приносил ему жертвы: привозил к себе в Башню проституток, убеждая себя, что ищет живого подобия, и резал. И ел.
        Катыш-Латыш клялся, что прочел об этом в воскресной газете.
        Влез Аргумент с комментарием; замечания незаметно переросли в расплывчатое, но самостоятельное повествование о неких плотных людях с ямой в душе и зыбких тварях с осиновым колом, забитым почему-то по брови - вместо души, с которой у них тоже было неладно. Первые напоролись на вторых, и это была неприятная встреча.
        Когда, наконец, разобрались с Бородой, настала очередь Жижморфа, и он завел какую-то глупость про гроб на колесиках и черную простыню. Его встретили презрительным хохотом: вспомнил, умник! Эстафета перешла к Малому Букеру.
        - Ну-ка, послушаем, - Миша подсел поближе. - Проверим пословицу про яблочко и яблоню.
        Букеру сделалось стыдно. Все истории предательски выветрились, а сам он, вопреки язвительному предположению Миши, был слаб сочинять. И он, недолго думая, пересказал последний комикс про маленький остров, атолл - маленький до того, что его обитатели не разделяли между родиной большой и родиной малой. Этот остров был мирный и тихий, все там шло гладко, пока к нему не присосался чудовищный спрут, гипнотический монстр. Жуткое чудовище загадило всю округу, испортило островитянам жизнь, одновременно внушив им, будто на свете нет более прекрасного устройства жизни, чем у них, со спрутом. Монстр насадил кошмарные обычаи, искалечил культуру и откладывал яйца в новорожденных туземцев. Однажды на острове появился приезжий джентльмен, любитель бабочек и редкостных птиц, которому местные порядки показались дикими. Однако его не слушали и даже пригрозили расправой, если он не одумается и не поклонится великому управителю. Джентльмен, как и положено в комиксах, взбунтовался, просветил нескольких одиночек и начал борьбу...
        - Слишком длинно рассказываешь, - не вытерпел Миша. - Подумаешь, нашел страшилку! Это же аллегория. Знаешь, что такое аллегория?
        - Скоро уже конец, - пробормотал Малый Букер.
        - Приезжий всех победил, да? И спрута взорвал?
        - Взорвал, - Букер обвел товарищей взглядом. - Чего я буду рассказывать, если все знают...
        - Давайте я расскажу, - пискнул Паук. - Я тоже про монстра, но другое.
        Его история оказалась неожиданно удачной. Паук начал просто, банально: в одном городке завелся монстр, маньяк, который всех резал, кромсал, насиловал и пожирал. Рассказ велся от первого лица, как бы от имени самого злодея, который мало того, что творил несусветное, но и был вдобавок пришельцем, не похожим на местных жителей, и только рядился в их оболочку.
        - И вот однажды, - рассказывал Паук, а все его слушали, затаив дыхание, - однажды он забрался в дом, где спал один малыш. И встал за занавеской. А малыш постоянно просыпался, плакал и звал родителей, потому что ему мерещилось, будто в комнате кто-то есть. Прибегали родители, утешали его, качали его, ругали его, терзали его, и все впустую. Наконец, отец отдернул занавеску, а там...
        - А там... - эхом повторили Тритоны.
        - Там стоял ОН... И родители в ужасе завизжали: человек, человек! Оборотень! Потому что он был в своем обычном виде, без маскировки, он ее уже убрал, потому что так ему было легче злодействовать. То есть не совсем был, но уже начал становиться. Он взялся за молнию у горла и потянул... И вся чешуя с него сползла! А родители побежали звонить в полицию, шлепая хвостами и перепончатыми лапами... Поняли? - торжествующе спросил Паук. - На самом деле монстрами, ящерами были они, а он был человек...
        - Свежо! - похвалил Миша. - Молодец, Паулинов!
        - Класс! Ты крутой, Паук! - загудели скауты. - Прикольная штука!
        Паук, не привыкший к почестям, покраснел так, что даже огонь ревниво защелкал. Рассказчик тоже чувствовал близкие перемены. Судьба, наконец, улыбалась ему, а завтра предстояло настоящее мужское и взрослое дело.
        - Есть еще желающие? - осведомился Миша.
        Вызвался Степин, который чувствовал себя уязвленным и внутренне понимал, что совершенно не годится для командирской должности, а должность его - номинальная, шуточная. Он рассказал про Человека, Которого Нигде не Ждут.
        - Однажды человек пришел домой, - Степин очень волновался, потому что говорил редко. - Стал подниматься по лестнице, а навстречу идет соседка. И останавливается, не понимает. Как же так, говорит, - мне час назад сказали, что вас не будет. Человек, понятно, спрашивает, кто ей это сказал, но она не отвечает и быстро уходит. Странно, думает человек. С чего бы соседке переживать, буду я или не буду? Открывает свою дверь, входит в квартиру. Там вся его семья сидит за столом, едят и телевизор смотрят. И у всех глаза по три рубля: ты откуда? Нам же позвонили, что ты не придешь? Он не знает, что и думать. Кто вам позвонил, спрашивает? Почему не приду? А они все молчат и смотрят на него так, словно он с неба свалился. Тут оказывается, что для него и обеда не осталось. И вещи почему-то лежат в углу, связанные в узел. Он берет трубку, звонит родителям. Те тоже поражаются: откуда ты звонишь? Человек до того рассердился, что бросил трубку. Поворачивается, а в доме никого нет, он один. И на столе чисто, и вещи на месте, в шкафу. А за окном - все какое-то новое, только видно плохо, потому что темно. И в небе
шебуршит...
        Степин замолчал.
        - Ну и что же с ним было? - спросил посерьезневший Миша.
        - Не знаю, - упавшим голосом ответил Степин, страшно расстраиваясь, что так быстро, наспех рассказал про Человека. - Это все.
        - Ну-у, - разочарованно сказал какой-то невидимый, сидевший по ту сторону костра. - Так нечестно. Не считается!
        - Считается, - заступился за Степина старший вожатый. - Впечатляющий случай. Лучшее, что я сегодня услышал.
        Он посмотрел на часы, потом перевел взгляд на другие костры. Там уже покончили с историями, и теперь выступали вожатые. Леша и Дима ходили кругами и что-то втолковывали. Они прохаживались за спинами сидевших, описывая второе, невидимое кольцо. Леша двигался по часовой стрелке, а Дима - против. Кентавры и Дьяволы слушали, затаив дыхание.
        Из кустов, где хоронился рафик, доносилось покряхтывание, означавшее сытую речь. На Зеленом Поле окончательно сгустился мрак. Все исполнилось такого глубокого значения, что даже местные что-то почувствовали и совсем не помышляли о вторжении. Костры уже не гудели, а тихо пели.
        Миша поправил перевязь и тоже встал.
        - Время позднее, - заметил он. - Пора и мне высказаться. С выдумками разобрались, настала очередь захватывающей действительности. Завтра у вас мнемирование. Помните?
        Все молча закивали, хотя вопрос был праздный - пожалуй, что и дурацкий. Как же не помнить? Кивали не из вежливости, а от важности: все, что было сказано прежде, поблекло и представлялось увертюрой, которая растянулась на годы.
        - У нас тут, конечно, не Элевсинские мистерии, - напомнил Миша, будто прочитавший их мысли. - Если и будет какая-то инициация, приобщение... то завтра. Все слова понятны? Не очень? Выкиньте из головы, будьте проще. Сложность - порок, вот и папа твой так же считает...
        Миша посмотрел на Малого Букера. И все посмотрели: вот оно как обернулось. Не прост ты, Букер, тихушник! У тебя, оказывается, какие-то свои дела со старшим вожатым.
        Миша прикурил от головешки.
        - Завтра вы станете мужчинами, - он говорил доверительно, с четким разделением слов. - Вы переможете своих отцов. Вам откроются все их слабости. В древности жил человек по имени Хам, который узрел наготу отца. И что с ним стало? Ничего, - сам себе ответил Миша. - Посмотрел, принял к сведению и стал развиваться дальше. И с вами ничего не будет. Вы посмеетесь над тем, что узнаете, и вам будет видно, кому и чему вы поклонялись. Кого вы боялись. Какие ничтожества были для вас авторитетами. Паулинов, кто такие авторитеты?
        - Бугры, - растерянно отозвался Паук, немного подумав.
        - Темнота, - махнул на него Миша. - Но это хорошо, не горюй. Я говорю о том, что отцы были для вас важными, устрашающими фигурами. И вы пока щенки. Сегодня - вы еще щенки. Но не завтра. Вы скоро поймете, что ваши родители ничем не лучше, а в чем-то - намного хуже и гаже, чем вы сами. Вы переварите их опыт и двинетесь вперед, ничем не стесненные. Вам предстоит выкинуть из головы много разной сложной зауми, вбивавшейся годами.
        Миша мягко ступил раз, другой, и оказался вне кольца. Он начал кружить, обволакивая Тритонов словами, застывавшими в прочный и легкий кокон.
        - Мы не рвем традицию. Мы поступаем, как поступали они, потому что в этом мире у человека две задачи. Он должен по возможности избежать неприятностей. И должен сказать свое слово. Положите руки на плечи соседей. Но где взять свои слова, если слушаться чужих? Задача завтрашней процедуры - избавить вас от этих надоедливых, воспитывающих голосов. Закройте глаза. Взять нужное и отправиться дальше своим путем. Начинайте медленно раскачиваться вправо и влево.
        Он мельком взглянул на Кентавров и Дьяволов.
        Три костра совсем притихли. Они горели ровно и вдумчиво; цепи из скаутов слабо раскачивались в противофазе друг к другу.
        - Теперь в другую сторону, - приказал Миша, отмечая смену фаз у соседних костров. У него возникло желание погладить опущенные макушки, и, если бы не пилотки, он, наверно, так бы и сделал. Миша продолжил инструктаж. В его речи постоянно звучали ученые слова, но скауты, даже если не понимали их до конца, руководились интуицией, которая весьма обострилась в полугипнотическом состоянии. Методисты, разработавшие примерный текст, не ошиблись и рассчитали правильно: все доходило.
        - Проверка, - монотонно объявил Миша. - Слушаем пароль: нам нечего делить, кроме неба. Отзыв?
        - Мы в одной лодке! - прошелестел тихий хор.
        - По слову вашему, - отозвался Миша. Он с удивлением понял, что в эту минуту государственный лозунг вызвал у него нечто, похожее на благоговение. Но разбираться с этим было некогда. - Вы будете пропитаны отцовской памятью. Коллективная мастурбация после отбоя отменяется. Не сметь! Не сметь! Вам дают чай без брома. Житейский архетип, лубочная картинка - отцы приезжают к сынам, привозят гостинцы - печатные пряники. Но запечатают самих дорогих гостей. Впитывайте, усваивайте, переваривайте их прошлое. Переборите! Продолжите! Видите, как были они беззащитны и беспомощны? Видите, чем они дорожат? Что такое их жалкие детские впечатления перед лицом сыновней силы? Этот старый мех мы наполним молодым вином. Естественная страсть, объединенная с презрением, превратит вас в настоящих мужчин. Не спать, Котомонов! Дремать, но не спать!
        Жижморф укачивал мяч, и на его сонном лице проступило восхищение. Паук еле слышно выл, а Степин, не отрываясь, глядел на пламя. В пустоту его глаз перетекал отраженный жар.
        Миша слегка задумался, решая, говорить или нет. Решил валить все в кучу и сказал-таки:
        - Ученые, которые изучают человеческие души, считают, что каждый человек подсознательно хочет съесть своего отца. Но мы не будем их есть, мы их трахнем! И дедов бы хорошо. В садово-парковый туман придет новый хозяин, похожий на купчину, купившего Вишневый Сад. О чем это я, дурак - вы же еще Чехова не проходили. Как и Тургенева. Ну, да пригодится: тоже своего рода папаша. И Фирса не забудем! Самое главное - не забыть Фирса!
        Останься у Тритонов хоть капля воли, они бы смекнули, что Миша, начитанный и образованный молодой человек, увлекся и вещает о чем-то своем. Он говорил полчаса. Военрук, вышедший из рафика подышать, на секунду зажмурился, потому что притихшие и осевшие костры заключились в живые обручи, которые, как показалось Игорю Геннадьевичу, мерно и тускло мерцали, словно дыша. Возможно, это были не совсем обручи, но змеи, закусившие хвосты. Он протер глаза: мерцание пропало. Миша заметил его и, не переставая рассказывать, поманил к себе. Военрук трусцой подбежал к вожатому, и Миша сделал выплескивающий жест. При этом он зашипел угольным шипом и тут же докончил начатую фразу:
        - ...трахнем сто веков! Покроем старцев! Бережно, но твердо разберемся с балластом! ...
        Он отступил на шаг, любуясь отрядом.
        - Вот какие орлы, господин полковник! Что вы стоите столбом? Тащите воду, гасить будем, время.
        Игорь Геннадьевич автоматически поклонился и отправился за канистрой.
        В рафике над ним подшутили:
        - Готовишься, отец?
        - Разговорчики, - пробурчал Игорь Геннадьевич, берясь за канистру. Панибратство срочников его не обидело, но шутка показалась пересоленной. Он не сдержался: - Я! Я - готовлюсь! - Игорь Геннадьевич фыркнул. - Мне, брат, это все без надобности. Я служил. Я все это знаю.
        8. Родительский День
        Музыку завели до подъема.
        Многих она разбудила: веселые бравые марши предвоенной поры, на фоне которых спохватившийся горн прозвучал жалким и бесправным. Лагерные порядки отступали, впуская мир. Ворота были распахнуты настежь, а часовые оделись в парадную форму. По случаю приезда посторонних караул был усилен; из питомника вывели двух овчарок, натасканных на недозволенное; группу встречи вооружили металлодетекторами.
        С клуба сняли замок, внутри занимались последними приготовлениями. Скауты порывались заглянуть в окна, но шторы предусмотрительно задернули, и мальчики разочарованно слезали с приступок, рассматривая ладони в поисках коварных заноз. Иногда из клуба кто-то выходил - вожатые, медсестра, врачиха, и даже начальница дважды нарисовалась на пороге; в эти секунды удавалось увидеть то немногое, о чем и без того давно знали: аккуратные ряды стульев с нависшими колпаками, от которых тянулись толстые провода.
        Завтрак не задался, никто не ел. Запеканку с ежевичным вареньем - блюдо, считавшееся в "Бригантине" роскошным и редким - уносили нетронутой. Половина стаканов осталась пустой, в них вовсе не стали разливать чай, чтобы не пачкать напрасно. Дежурные, свалив несъеденное в кучу и не слушая криков стряпух, сорвали передники и поспешили на свежий воздух. Там они присоединились к парочкам и троечкам, которые бродили, не зная, чем себя занять. Привычные мероприятия отменили, и никто не находил себе дела, оглушенный свободой.
        Но дело нашлось само собой. Не прошло и десяти минут, как скауты облепили забор со стороны, откуда открывался вид на большую дорогу. Одетые празднично, они напряженно следили за поворотом. Смотреть было не на что; станция, прятавшаяся за лесом, молчала, но те все равно смотрели, пока не дождались компании скинов. Местные ковыляли вразвалочку - не то в морскую, не то в блатную; они размахивали голыми руками, а кожаные черные жилеты угрожающе сверкали на утреннем солнце. Предводитель привычно нагнулся за камнем, поднял, подбросил в руке; скауты молча наблюдали за его действиями. Вероятно, скины что-то почувствовали. Сегодня был не их день. Вожак встретил взгляд Степина, который оседлал острые колья и молча пошлепывал по доскам дохлой лягушкой, болтавшейся на веревочке. Скин замахнулся и сделал вид, будто бросит, но Степин не шелохнулся.
        - Смотрите у меня, - верзила погрозил пальцем и круто свернул на какую-то ненужную тропку. Ватага, преувеличенно шумя, потянулась за ним.
        Степин не сводил глаз с поворота.
        - Последний раз грозились, - заметил кто-то.
        - Правильно, - поддержал говорившего следующий, столь же неотличимый от прочих пилоток и шортов.
        Дальше молчали, объединенные непродуманным знанием нового.
        Но вскоре за лесом свистнуло, зашумело и опровергло крепнувшую убежденность в том, что, может быть, и нету там, за рощей, никакой станции, а есть Ничто, которое живет повсюду, где не видно. Через пять минут из-за поворота вывернули первые отцы, нагруженные поклажей. Матерей не было. Так требовали правила родительского Дня. Двое уже издали махали руками, другие поправляли рюкзаки и прибавляли шагу. Длинный, сильно лысый мужчина на ходу вынул очки и, не снижая скорости, всмотрелся в облепивших забор подростков. Тех становилось все меньше; кучка Дьяволов, издалека похожая на веселые нотки из простенькой партитуры, осыпалась и весело зачирикала, словно тут был мультфильм; на самом же деле они, разглядев, кто идет, пронзительно вопили от радости и убегали к главным воротам.
        Лысый очкарик оказался родителем Жижморфа, и тот, не расставаясь со всем осточертевшим мячиком, восторженно запрыгал.
        Букер мрачно сполз в песок и начал ковырять в нем первой попавшейся щепкой. У него не было часов, но он был твердо уверен, что времени прошло черт-те сколько; надежды таяли. По воскресеньям поезда ходят часто, успокаивал он себя. Отец уже в пути. Нагрузился котлетами и компотами, выпил пива и едет сейчас, развлекаясь газетой. Нет, осадил себя Малый Букер, его отец никогда не читал газет и не упускал случая презрительно отозваться о журналистах. Люди, которым следует писать не в стол, а в другое место - так выражался Большой Букер в часы досуга, смахивая со стола красочные издания, которые мать покупала ради глупых кроссвордов и сканвордов.
        Снова свистнуло, и Букер прильнул к забору. Он сосчитал до ста, и сердце его екнуло при виде первого гостя, вышедшего из-за рощи - не тот. Второй, четвертый, седьмой... Вот же!
        Большой Букер бодро шагал по дороге. Он двигался чуть ли не вприпрыжку, хотя авоськи его, судя по тому, как он постоянно менял руки, были весьма тяжелы. Малый Букер отчаянно замахал, и отец неловко взмахнул в ответ. Тот почему-то испугался, что отец перейдет на бег - вообще, Большой Букер шел как-то странно, в нем никогда не было легкомысленной прыти. В походке отца сквозила наигранная живость, фальшивое счастье. Букер Малый этого не понял, и только едва ощутил, но сразу поспешил избавиться от чувства несоответствия: спешил он неспроста, не желая признаться себе в том же чувстве, которое сидело в печенках уже неделю. Будут недомолвки и странности - по крайней мере, пока не разрешится главное.
        "Сто веков!" - напомнил ему телепатический богатырь.
        Отец приближался: плотный, невысокий, в тенниске и бейсболке, но чуждый как бейсболу, так и теннису. Уже хорошо было видно, как он, нарочито заинтересованный, улыбается, и только почему-то часто моргает, усиленно щурится - так, словно расхотел что-то видеть, прибегнув к тику.
        Малый Букер сделал, как делали все: побежал к воротам.
        Он остановился в десяти шагах от входа и стал ждать, пока отца проверят на запретные вложения. Тот послушно разворачивал кульки, поднимал руки, подставлялся под металлодетектор. Миша доброжелательно улыбался, следя за процедурой.
        - Боевое ранение? Производственная травма? - Большой Букер весело кивнул на гипс.
        - Счастливый случай, - возразил Миша.
        Отец - непонятно, зачем - отряхнулся, прошел в ворота и присел, широко распахнув объятия. Малый Букер повис на родительской шее, и авоськи скрестились у него на спине.
        - Ну, пойдем, - Большой Букер осторожно стряхнул сына и неуверенно огляделся, не зная, куда направиться.
        - Пошли, я тебе "кукушку" покажу, - выпалил тот.
        Меж тем по Аллее Героев уже прохаживались пары, старый да малый. Муций Сцеволочь, окруженный целой группой гостей, грозил небесам обрубком руки.
        ...Под елью, облюбованной когда-то "кукушкой", закусывали и пили ситро. Большой Букер, повинуясь желанию сына, подошел и ощупал ржавые костыли.
        Обугленное дерево произвело на него должное впечатление; Букер задрал голову и приоткрыл рот, рассматривая верхушку. Он отключился от "Бригантины" и родительского Дня, автоматически вытянул из заднего кармана брюк записную книжечку, с которой не расставался, и быстро набросал:
        "Вторжение примитивной реальности, которая ближе к Создателю, нежели мудреные ценности нашей цивилизации. Противостояние двух полюсов, безбожная сложность, предуготовленная в пищу, и яростная простота, неотделимая от пылкой веры в единое божество. Дифференцированный мир берут в клещи... наш ответ - понижение собственной сложности... так - победим!"
        С небес, как нарочно, раздалось кукование; он вздрогнул, смущенно улыбнулся и начал оглядываться, ища свободного места для пикника.
        - Сколько сейчас времени? - осведомился сын.
        Букер, подхвативший было авоськи, чтобы перенести к ближайшим кустам, опустил их в мох и вскинул руку:
        - Половина одиннадцатого. А что? Мы куда-то опаздываем?
        Малый Букер озабоченно выпятил мощную челюсть - точную копию отцовской.
        - До концерта только час, - предупредил он.
        - Даже концерт будет? - фальшиво изумился Букер, провожая взглядом маломерка-Кентавра, разъезжавшего на трофейном ишаке. Ишак был даром внутренних войск, и его вывели из стойла специально к празднику. Встревоженный родитель Кентавра семенил рядом, беспокоясь, как бы наследник не свалился и не ударился лбом.
        - Угу, - сын плюхнулся под куст и требовательно уставился на авоську.
        - И что же - ты тоже участвуешь?
        - Угу.
        Большой Букер принялся разворачивать пакеты.
        - Кого-нибудь играешь, наверно, да?
        - Это пока секрет, наберись терпения, - Малый Букер ответил гордо, и отцу, которого не очень интересовал концерт, сделалось стыдно.
        Малый Букер перемалывал пищу, словно его не кормили месяц.
        - Диск привез? - спросил он с набитым ртом.
        Отец неожиданно покраснел.
        - Нет, что ты, - сказал он, помедлив. - Диск уже здесь. Все диски заказали заранее. Будет торжественная церемония... наверное, вас всех построят, а мы под музыку возьмем наши записи, каждый свою, и передадим вам...
        Малый Букер зажевал еще отчаяннее. Он хорохорился, хотя на самом деле волновался не меньше отца, но тот ничего не понял и внутренне поразился бесчувственной молодости. Большой Букер вдруг ощутил, что выходит из плоти и будто из зазеркалья взирает на поляну, заполненную праздничными парочками. У него заложило уши. Такое с ним бывало и прежде - инстинктивная отстраненность, спасавшая в минуты, когда он без видимых усилий проникал в самую суть окружающего: например, в детские крики во дворе, которые милы в роли фона, но стоит вникнуть в их содержание, пусть и вполне невинное, как начинаешь раздражаться и в досаде берешься за какое-нибудь пустое дело. "Спокойно, - сказал себе Большой Букер. - Ничего страшного: меня же сюда послали как высокую монаду, самосознаваться в материи, вот я и самосознаюсь, но я не хочу сознаваться для них, для высочайших направителей - шиш вам, посыльщики, кушайте что попроще, не будет вам сложных размышлений. Но эта умышленная простота... мне что-то не легче от нее".
        - Банан дай, - попросил сын.
        Букер встряхнул головой и ослепительно осклабился, словно очистившись от скверны:
        - Вырос ты, сынку! - сказал он и перочинным ножом отрезал половинку банана. - Давно ли ты...
        - Папа! - раздраженно воскликнул Малый Букер, который терпеть не мог сантиментов. Но отца уже было не остановить:
        - Помнишь, как ты спрашивал? Откуда, вопрошаешь, я взялся? И не просто так, по-детски, вопрошаешь, а с вопросительным и восклицательным знаком!
        - Не помню, - огрызнулся сын. - Но скоро вспомню, если помнишь ты.
        Большой Букер замолчал и отвернулся, как бы разыскивая что-то в авоське. Сердце Малого Букера сжалось от сосущего предчувствия; в нем было поровну триумфа и трепета. Он нахамил - неважно, что от страха и неловкости, и грозный Ботинок, ныне шелковый и кроткий, проглотил сказанное. Может быть, так будет всегда?
        Большой Букер смазал себя по щеке:
        - Комарье чертово, - его голос снова обрел неестественную бодрость. - Ты наелся? Пойдем, походим где-нибудь, а то меня совсем закусали.
        - Пошли на спортплощадку, - согласился Малый Букер. - Нам уже пора.
        - Десять минут прошло! - удивился отец.
        - Ну и что? Сам же предложил.
        - Да, да, - торопливо сказал тот и начал прибираться, распихивая мусор по карманам и сумкам.
        Они пошли по тропинке, которая круто забирала вверх и выводила к песчаной проплешине, где несколько дней назад приключилась неумелая поножовщина.
        - Пап, а мнема - это не страшно?
        Еще до отъезда в "Бригантину" Букер измучил родителей этим вопросом - как только узнал, что щедрая и заботливая пивоваренная компания предусмотрела такую услугу без отрыва и на местах, объединяя государственное дело с приятностями досуга. И старший Букер - как и тогда, с бесконечным терпением - ответил ему:
        - Что ты, не бойся! Мнема - победа над временем...
        "...Только не про время, ради Бога!" - всполошился сын и едва не сказал это вслух, но отец, опережая протест, завел иную волынку:
        - Происходящее невероятно. Но все невероятно! Невероятно, чтобы мы, делая очередной шаг, поставили ногу именно на этот, и никакой другой, участок земли. Вероятность этого попрания ничтожна. Но после нам кажется , что это - обычная случайность. На самом деле случайность - плод нашего воображения задним числом...
        Малый Букер наподдал еловую шишку. То, что он испытывал, называлось амбивалентностью, о чем он по малости лет, конечно, не знал. Но это не мешало ему сознавать противоречивость почтения и злости, боровшихся в нем и попеременно одерживавших верх. И неприязнь к заумному, недоступному Ботинку победила.
        - А тебе не страшно? - перебил он Большого Букера.
        Отец побледнел. Он сразу перестал говорить и начал быстрее карабкаться через серые жилы прожаренных сосен.
        Малый Букер не отважился повторить вопрос, понимая, что сказанного достаточно.
        Они миновали поляну, прошли через следующую, густо поросшую травой и заставленную вонючими клетками с кроликами.
        - Богатое у вас хозяйство, - заметил, наконец, Большой Букер как ни в чем не бывало.
        - Паук их однажды взял и выпустил, - рассказал сын. - Знаешь, что ему было? Позорный столб.
        - У вас и такое есть? - рассеянно осведомился Букер. - Что же это за столб?
        - Ну...там плюют, и так далее. Но Паук потом на Катыше отыгрался. Правда, зря. Катыш его поймал и устроил ему...небо в звездах. И еще за баню...
        - А что у вас понимается под небом в звездах?
        Малый Букер понял, что сболтнул лишку.
        - Так...потрепал его, в общем.
        - Потрепал! - отец взъерошил ему жесткие волосы. Букер вывернулся из-под ладони и прошел вперед. Он уже вел, а Ботинок послушно поспешал сзади.
        Когда их глазам открылась спортивная площадка, Малый Букер на секунду остановился и в ярости топнул ногой: все лучшие места, как оказалось, были уже заняты. Он в бешенстве повернулся к отцу:
        - Видишь? Видишь, что ты наделал со своими бананами? Ты же ничего не увидишь!
        - Да ты не переживай, я устроюсь! - Большой Букер попытался его утешить. - Чтобы твой папа, да не устроился? Когда такое было?
        - Всегда было! Все испортил!
        И сын, не выдержав, плюнул. Он не стал дожидаться дальнейшего скулежа и пружинистым шагом пошел к площадке. Большой Букер, решившийся сделать ему замечание, опоздал. Он перевел дыхание, взял себя в руки, нахмурился. "Сяду на землю, - придумал он. - В первом ряду, первее не бывает".
        Повеселев, Большой Букер почти бегом устремился вниз по тропинке. Авоськи лупили по ногам. Малый Букер, уже добравшийся до места, оглянулся; отец даже издали ощутил, как его окатило презрением и ненавистью. "Черт," - прошипел про себя родитель, проклиная торжества. Неужели нельзя обойтись без этой глупости. Хвост надо резать сразу, не предваряя операцию убогим циркачеством. И желательно - без идиотской музыки: военрук, подвизавшийся по случаю в роли живого инструментального сопроводителя, растягивал баян. Игорь Геннадьевич сидел в сторонке, на табурете, при погонах и с платком о четырех узелках на лысой макушке. "Как все просто", - поразился Большой Букер и покачал головой. Он посмотрел на свои светлые брюки: неизбежно запачкаются, пусть. Тут он снова приметил сына: тот, против ожидания, еще не скрылся за размалеванной ширмой и тайком наблюдал за отцовскими действиями. Сделав вид, будто не видит его, Большой Букер смело вышел на солнце и сел в пыльную траву. Не прошло и десятка секунд, как к нему присоединились еще отцы, ютившиеся за спинами. Это была абсолютная победа; Букер почувствовал себя
вожаком. Довольный сын юркнул за ширму, а баян военрука расползся в особенном медовом звучании.
        ...Начало запаздывало: не все собрались, не все еще насытились в кустах.
        Наконец, когда у Большого Букера уже затекли ноги, вышел Дима и торжественно объявил мероприятие открытым. Грянул гимн, все встали. Потом, так же стоя, прослушали еще один гимн, составленный по специальному заказу пивоваренной компании. Солнце пекло; столы с напитками стояли в недостижимом отдалении. Букер порылся в пакетах: пусто, никакого питья. Его толкнули локтем, и он увидел, что какой-то лысый субъект заискивающе подмигивает и протягивает ему свежую бутылку.
        - Жижморф, - шепнул благодетель и поклонился. - Вы же тот самый Букер, верно?
        - Мы все в одной лодке, - машинально пробормотал Большой Букер, принимая пиво.
        Приступили к продолжительным награждениям за всяческие заслуги и просто добродетели. Леша выкатил огромный барабан и встал возле Игоря Геннадьевича; тот, как заведенный, наигрывал туш, а вожатый вторил ему ударами большой колотушки.
        Отличившимся вручали дипломы, вымпелы, памятные сувениры и настольные игры. Большой Букер устал аплодировать; его сына наградили в числе первых, и хлопать надоело. Но церемония растянулась надолго, потому что администрация решила отметить всех. Зрители то и дело посматривали на часы, уныло предвкушая концерт - своеобразный смотр достижений и приобретений, которым предстояло выразиться в условной, символической форме.
        Когда закончилась торжественная часть и началось само представление, Букер, не стерпев жары, перебрался в тень и смотрел оттуда. Видно было хуже, и он беспокоился, что сын огорчится, не найдя его в первых рядах; так и вышло.
        Малый Букер, нарядившийся персонажем по имени Дядя Пуд, вышел на середину площадки и начал показывать силовые номера с картонными гирями. Он был одет в полосатое трико, туго перепоясанное широким армейским ремнем, и отец задумался, гадая, какого рода достижение воплощалось в одиозной фигуре Пуда. Жонглируя гирями и театрально отдуваясь, Малый Букер напряженно выискивал в толпе родное лицо - и не находил. Отчаявшись, Дядя Пуд потемнел ликом и принялся зловеще поигрывать бутафорскими бицепсами. Большой Букер, видя его недовольство, вскинул руку, помахал; сын заметил и облегченно выдохнул. Удовлетворенный отец обмахнулся газетой, а военрук перешел к "Сопкам Манчжурии". Дяде Пуду выкатили штангу, и он шутя вознес ее к терпеливому небу.
        - Ваш? - осведомился Жижморф-старший, который тоже сбежал от полуденного солнца.
        Большой Букер кивнул.
        - Хороший парень. Занимается штангой? А мой, вот увидите, выступит с мячиком. Что он с ним проделывает - ахнете!
        Букер вежливо улыбнулся.
        Из-за ширмы выглядывали разрисованные полуголые черти: отряд Дьяволов готовился к выходу. Готовились и Кентавры: зрители, сидевшие с краю, могли увидеть несчастного ослика, затычку для всякой бочки, которого седлали, наряжали и успокаивали, собираясь приладить командира отряда так, чтобы он заменил собой переднюю половину животного. Соответственно, передние ноги осла поместили в валенки; туда же втиснулся будущий Кентавр, повернувшийся к ослу спиной. Голову осла задрали до предела и начали приматывать полотенцами к командирскому торсу; осел вдруг заревел, и дядя Пуд уронил очередную гирю. Та покатилась, подхваченная ветром; скауты заулюлюкали. Игорь Геннадьевич, комкая номер, исполнил туш, а Леша поставил точку, нанеся барабану прощальный удар.
        Малый Букер убежал за ширму, развив недопустимую для Пуда скорость, и отец встал, рассудив, что больше смотреть здесь не на что.
        Так поступали и другие родители: они, отсмотрев свое чадо, снимались с мест и бродили вокруг площадки. Многие образовывали пары и вели осторожные, степенные беседы.
        Старший Жижморф прилип к Большому Букеру, как банный лист - не отходил от него ни на шаг и нервно потирал вспотевшие ладони.
        - Видите? - шепнул он, когда они сделали третий круг и зашли на четвертый.
        - Что именно?
        - Все будет происходить вон там, - Жижморф указал в направлении клуба, возле которого торчал ослепительно белый фургон. Дверь клуба была приоткрыта, и из фургона в проем тянулись какие-то шланги и провода.
        Букер прикрылся от солнца и взглянул:
        - Непрезентабельный домик, - сказал он лишь для того, чтобы что-то сказать.
        - А во дворце, в городе, ничуть не лучше, - откликнулся Жижморф. - Пожалуй, что и хуже - холодный официоз, дети пугаются. А тут все привычное; рраз - и одним чохом все решается... Чем-то напоминает медосмотр перед школой, когда в поликлинике специальный день. Или профосмотр...Или пиццу на дом - правда?
        - Перестаньте дрожать, - раздраженно попросил его Большой Букер.
        - А?
        Жижморф, застигнутый с поличным, клацнул зубами и быстро сунул руки в карманы, словно вдруг озяб.
        - Что у вас там такого, на совести? - осведомился безжалостный Букер. Он был уверен, что долгой участливостью уже отработал недавнее пиво и волен считать себя свободным от трусливых приличий. - Кошку повесили, когда в пятом классе учились? Деньги украли из пальто?
        - Вы не понимаете, - жалобно возразил Жижморф. - Причем тут...такие эксцессы... Ведь там же - все! Улавливаете? Все!
        - Не первый год живу, - огрызнулся Большой Букер и мрачно воззрился на фургон и на вожатого с загипсованной рукой, который стоял в дверях клуба, отдавая какие-то распоряжения. - Никакая эволюция не происходит безболезненно. Разве вам хочется, чтобы и внуки ваши шагали по жизни с ненужным, обременительным грузом? Понятно, вам жалко прошлого - что ж, потерпите! Новый уровень диалектической спирали требует отрицания предшествующего витка...
        Жижморф неприязненно фыркнул:
        - Вы себя держите такими гоголями, будто стерильны. А я хорошо знаю, что бывает после... Мой-то - младший, - он кивнул в сторону площадки, на которой неумолимо заканчивался праздник. - А есть и старший. Я это уже проходил, понимаете?
        Смешавшийся Букер плюнул и отступил. Сейчас ему меньше всего хотелось общения с кем-то, уже имеющим опыт передачи памяти. Он чувствовал себя немногим лучше собеседника и безуспешно силился это скрыть. Старший Жижморф, ничуть не обидевшийся, изобразил на своем опытном лице мудрую улыбку, чуть тронутую - печалью, решил было Букер, но вместо печали в его воображении вдруг выпрыгнул грибок, который заводится от сырости и затхлости.
        На площадке объявили апофеоз: быстро и ловко построилась пирамида; все запели, поочередно поднимая руки и ноги, будто не зная, что придумать еще, а военрук угощал гостей попурри из маршей полуторавекового диапазона. Вторя ему, Леша орудовал не только колотушкой, но и большой медной тарелкой, похожей на крышку от ритуальной сковороды. Отцы, оставшиеся сидеть, вставали и рукоплескали; к ним присоединялись бродившие вокруг; разговоры угасли. Аплодисменты превратились в ритмичные хлопки, мешавшиеся с робкими "бис" и "браво"; могло показаться, что публика нарочно затягивает финал. Площадка опустела, и ширма качалась; Тритоны, Кентавры и Дьяволы, желая сбросить накопившееся избыточное электричество, устроили свалку, в которой Дима тщетно пытался наладить систему и развести стороны. Зрители аплодировали пустоте.
        - Раз, два, три, - пронеслось над лагерем.
        И все угомонились.
        Куча рассыпалась сама собой. Большой Букер медленно повернул голову и увидел недавнего вожатого: тот озабоченно пощелкивал по микрофону. Щелчки отдавались басистыми, хриплыми выстрелами.
        - Проверка, раз-два-три, - повторил Миша, вздохнул и выпрямился. Клуб располагался на пригорке, так что старший вожатый взирал на толпу издалёка и с некоторой высоты.
        - Хорошо, - сказал Миша не то себе, не то микрофону, не то всему сущему. - Никто не расходится. Всем отрядам собраться у парадного входа в клуб. Всем гостям собраться у служебного входа. Это сзади, надо обойти по дорожке.
        Миша говорил равнодушно и деловито, обыденным тоном. Его слова, даже усиленные микрофоном, казались негромкими.
        Несколько скаутов рванулись к клубу, но Дима и Леша заступили им путь.
        - Стоп! - Леша многозначительно потряс колотушкой. - Это не дискотека, разбежались! Всем строиться и ждать команды.
        Дима, видя, что Леша овладел ситуацией, отправился на родительский фланг. К его удовольствию, отцов строить не пришлось - они и так потянулись, куда было сказано, дисциплинированной цепью. Дима пошел сбоку, следя, чтобы никто не отстал.
        - Нас даже конвоируют, - пошутил кто-то из гостей.
        Другой ненатурально рассмеялся. Но только не Дима, лицо и поза которого никак не располагали к шуткам.
        Большой Букер шел третьим. Клуб представлял собой плоский деревянный домик в один этаж. Все здание было выкрашено в зеленый цвет и сливалось с лесом; оно имело вполне мирный вид, и только крыша была сверх меры утыкана разнокалиберными антеннами, среди которых белели две тарелки, развернутые друг от друга на восток и на запад. Они были похожи на уши. Букер миновал фургон, отразившись в тонированных стеклах. За наглухо задраенными окнами фургона хрипел эфир. Вожатый с загипсованной рукой стоял неподвижно и смотрел поверх родителей. Кто-то споткнулся и глухо выматерился; еще один отец аккуратно опустил в урну порожнюю тару. Для этого ему пришлось выйти за незримый барьер, и Дима, напрягшись, тут же шагнул к нарушителю.
        - Кончились шуточки, - пробормотал Жижморф-старший.
        Первые двое уже скрылись за клубом; Букер последовал за ними, свернул и увидел распахнутую дверь служебного входа: самую обычную, белую, грязную, казенную. Их встречала начальница "Бригантины". Рассматривая эту женщину, Большой Букер никак не мог понять, что в ней такого негодного, гадкого. Восточное темное лицо, сухая кожа, и вообще вся какая-то высохшая, но с ладными формами; Букер подумал о корочке чего-то над чем-то; начальница показалась ему неизвестным существом, сухим снаружи и влажным внутри, панцирном насекомом, которое, хоть оно и засохло, боязно разломить, потому что оно могло высохнуть не до конца и на изломе угрожает просочиться липкой испариной.
        Начальница, которая тоже, вероятно, ощущала внутри себя неистребленную влажность, подсушивалась сигаретным дымом.
        - Папочки дорогие, - ее речь была быстрой и ровной. - Ведите себя аккуратно. Администрация пошла вам навстречу, избавив от лишней беготни дома, так уж будьте любезны не подкачать. Поближе, поближе подходите! - позвала она отцов, замыкавших шествие. - Все?
        - Все, хозяйка, - пробасил чей-то папаша, работяга по виду.
        - Хорошо. Слушайте внимательно, чтобы ничего не перепутать. Мы разделили зал на импровизированные кабинки. Заказали на медицинском складе ширмы и поставили так, что получилось десять рядов стульев по десять штук в каждом, все стулья огорожены ширмами сзади и с боков, спереди оставлены проходы. Когда пойдете, постарайтесь на задеть стойки со шлемами, это все дорого, сломаете - придется платить огромный штраф. Сейчас я раздам ваши диски: проверьте, чтобы, не дай бог, не схватить чужой. Фамилии указаны на вкладышах. Я так понимаю, что все собравшиеся представляют первую генерацию, да?
        - Первую, первую, - откликнулись редкие голоса.
        - Я вот не уверен, - вдруг вылез Жижморф-старший. - Я... у меня уже было... я уже участвовал в этой процедуре...
        - То есть? - начальница удивленно уставилась на него. - Вы не очень-то молодо выглядите!
        - Нет-нет, - покраснел Жижморф. - У меня есть другой сын, ему семнадцать....
        - Ах, вы об этом! - теперь она смотрела с жадным любопытством. - Но это не в счет. Вам же самому не передавали память?
        Тот отрицательно помотал головой.
        - Вот я и говорю, - назидательно продолжила Фартух. - Для второй генерации рановато, ваше поколение - первое. Поскольку дело сравнительно новое, необъезженное, нельзя исключить разного рода срывы и сбои. Я очень, очень вас прошу и заклинаю: под...- она замялась, - под... подыграйте ребятам - потом, вы понимаете... Им придется перешагивать через известные стереотипы. Кто, как не вы, им поможет?
        Гости молчали.
        - В общем, я на вас рассчитываю. Итак, порядок следующий: сейчас все мальчики рассядутся по местам. Когда зазвучит музыка, вы, не толкаясь и не спеша, пойдете по рядам, пока не окажетесь напротив своих сыновей. Держитесь торжественно и солидно - не забывайте, что для них это очень важное событие. Когда одна мелодия стихнет и грянет - именно грянет - следующая, опуститесь на правое колено и передайте ребятам диск. Пока музыка не отыграет, оставайтесь в таком положении, голову можете чуть-чуть нагнуть. Потом, когда наступит тишина, возьмите диски обратно и вставьте в дисководы - все знают? это прорези такие будут сбоку, как для писем. Ничего не пихайте и не заталкивайте силой, диск сам упадет и встанет, как ему нужно. Мы бы поручили это самим ребятам, но они от волнения могут что-нибудь напутать. Помогите им опустить колпаки до упора, но тоже без дурной богатырской силушки. Если что-то не будет получаться, подзовите Михаила, старшего вожатого, он поможет. Вы его видели, у него рука в гипсе. Она нарочно оказалась в гипсе, чтобы все его узнавали...
        Большой Букер, глядевший в землю, поднял глаза, удивленный некоторой несуразностью последней фразы. Фартух на миг замерла, будто в ней что-то съехало с должного места, и тут же вернулась на рельсы:
        - Во время мнемирования прошу вас соблюдать тишину и ни во что не вмешиваться. Это займет не больше двух минут. Что касается дальнейшего... об этом я уже сказала. Мы, со своей стороны, конечно, будем их всячески направлять и побуждать, но многое зависит от вас самих, мы не всесильны. В вашей власти организовать все так, чтобы дети продемонстрировали максимальную состоятельность и эффективность. Ученые предупреждают, что неудачное мнемирование может сломать человеку всю жизнь... поэтому умерьте ваши амбиции и постарайтесь хорошо сделать свое дело. В конце концов, это и в ваших интересах. Вы поставите точку во многих душевных конфликтах. А у ваших детей таких конфликтов будет гораздо меньше. А у внуков их не станет вообще. Правильно я говорю, папа Маленького Букера? Есть здесь такой?
        Большой Букер откашлялся.
        - Вот, пожалуйста - перед вами сведущий человек. Нужно быть проще, правильно? - обратилась она к Букеру. - Без накруток? От которых зло?
        - В общем и целом, говоря упрощенно - да, - осторожно согласился Большой Букер, не испытывая ни малейшего удовольствия от этого признания его философских заслуг. И, для себя неожиданно, добавил: - Ребенок - иное существо, отличное от родителей, однако ему никак не помешает, а только поможет сознательное знание... знание... - Подражая зачем-то начальнице, Большой Букер пощелкал пальцами, словно размышляя. - Знание... русла, в котором развивались его предки. Осознанное и переработанное знание, переведенное в слова и со сменой акцентов... Нельзя забывать и об удобствах гражданского контроля. Детям сообщаются впечатления, - Букер особо выделил слово "впечатления", - от мест, в которых побывали родители, - Букер особо выделил слово "мест". - Дети узнают... - И он смолк окончательно, растеряв весь словарный запас. Внезапно он понял, что так и не сможет объяснить преимущества мнемирования.
        Этого, судя по реакции, не требовалось. В толпе иронически крякнули.
        - Ничего, сейчас ты все обдумаешь еще разик, - сказал бывалого вида папаша. Неизвестно, чей. - Послушаем тебя после... говорун.
        - Большое вам спасибо за разъяснения, - вмешалась начальница и ухватила Букера за локоть. - Я думаю, никто не будет возражать, если вы пройдете первым? Мы, к сожалению, не подумали о ленточках и ножницах...
        - Да уж не будем, - послышался все тот же ехидный голос, перекрывая извинения.
        - Постараюсь оправдать ваше доверие, - Большой Букер пошевелил рукой, ощутив неожиданную потребность проверить хватку, и убедился, что попал в клещи.
        - Не сомневаюсь, - Фартух потянула его в клуб и, когда он уже входил, успела шепнуть ему на ухо: - Не слушайте дураков!
        - Болтают почем зря, - проворчал Букер, полностью подпавший по ее власть.
        Начальница подтолкнула его в спину, обернулась:
        - По очереди, цепочкой, без давки, заходим.
        Букер споткнулся о какое-то ведро. Вокруг было темно, он находился в маленьком коридорчике.
        - Шагайте, - сказала из-за спины начальница. - на свет идите. Как окажетесь за сценой, стойте на месте и ничего не трогайте.
        Он повиновался и вскоре стоял на задворках эстрады, отделенный от смутного гула фанерным задником. Увидел дырочку, заглянул. Зал, как и предупреждала начальница лагеря, был разбит на множество кабинок. Миша, тревожной наружности молодой человек с перебинтованной рукой, рассаживал скаутов под колпаками. "Он же в парике, - догадался Букер, искавший причину саднящего чувства. - Должно быть, облученный. Или скальпировали где-нибудь в горах..." Забывшись, Большой Букер нечаянно уперся лбом, и задник качнулся.
        - Вам же велели стоять спокойно! - просвистело над ухом.
        Он виновато отпрыгнул. Фартух указала на столик, покрытый скатертью вишневого бархата. Это было какое-то знамя, но - перевернутое; старинный золоченый девиз, вышитый толстыми нитками, с изнанки читался абракадаброй. Ветхий завет, как он есть. На скатерти высилась стопка дисков, напоминающих компактные, но меньшего размера.
        - Ищите свои воспоминания. Чужие не трожьте!
        - Ага, - Большой Букер бросился к стопке. Он сам не заметил, как превратился в маленького мальчика, а работа с маленькими мальчиками как раз и входила в служебные обязанности начальницы. - Вот, пожалуйста!
        Футляры были сложены в алфавитном порядке, Букер и здесь шел первым. Но отчего? Был же кто-то на "А". Малый Букер говорил про какого-то Аргумента, и Большой не сразу сообразил, что речь шла о прозвище; ему почему-то очень сильно, впервые в жизни, захотелось, чтобы кто-то был на "А". Хотя алфавитное первенство не влияло на очередность участия, так как никакая очередность не предусматривалась.
        Большой Букер снял диск, шагнул в сторону, и к стопке тут же потянулись отцовские руки: руки холеные, с коротко остриженными ногтями; слесарные лапы, женственные кисти, дрожащие и мокрые пятерни, одна из которых оказалась лишенной трех пальцев; когтистые грабли, плебейские клешни, и даже влез некий щупик: Букер поморгал и протер глаза - показалось, рукава мельтешили - манжеты и запонки, драные свитера, ковбойские рубашки, два пиджака; встречались и синие татуировки: "Север", "Грааль" и "Термез"; было много часов - электронных, командирских, дамских и вроде бы японские вечные, с атомным элементом, отстающие на секунду за миллиард лет и одиннадцать месяцев.
        - В шеренгу, в шеренгу, - шептала начальница "Бригантины".
        - В шеренгу, - повторяли по ту сторону задника.
        Когда все замерло, оказалось, что отцы встали по росту, хотя их никто об этом не просил. Просвещенный Букер оцепенело созерцал задник и сравнивал его с барьером, разделяющим полюса бессознательного и доступного, прошлого и нынешнего, родительского и потомственного. Исчезновение перегородки вело к соединению полюсов, которые превращались в две половинки ядерного заряда. Прошлое, с которого вот-вот сорвут покров, заслонило небо, и нынешнее время, представленное "кукушкой", пикником и концертом, по капле стекло в геометрическую точку.
        Покуда он мудрил и сопоставлял, в зале успел отзвучать музыкальный номер один. Большой Букер очнулся и не смог припомнить, что это была за музыка.
        Лицо начальницы было серым от ярости.
        "Сорвалось, - догадался Букер. - Музыку пустили не ко времени".
        - Приготовились, - начальница, напрасно стараясь не показывать бешенства, вскинула руку с красным флажком. - Эй, там, папочка! Закройте футляр! Не трогайте диск потными пальцами!
        Букер приготовился услышать "Прощание славянки". И угадал, не ошибся, все правильно: безутешная, но бодрая славянка, напоминавшая громкостью звука великаншу из древнегерманского эпоса, распахнула символические объятия и заключила в них гремевший клуб, который доживал последний час в своем прежнем культмассовом качестве. То новое, чем ему предстояло стать, не имело названия; сюда не годились ни храм, ни алтарь, ни капище, ни какое-либо светское определение.
        - М-марш, - флажок опустился.
        Вопреки ожиданиям, задник не поднялся, и родителям пришлось его обходить; смущенная процессия, срезая правый предел скрипучей эстрады, стала спускаться в зал. Скаутов, скрытых ширмами, не было видно, но судя по всему, они там стояли и громко хлопали шествию. Миша стоял в проходе и хлопать не мог, поэтому он ловко дирижировал здоровой рукой.
        Его управление не возымело успеха, возникла сутолока. Администрация не позаботилась о широком обзоре, и родителям попросту не было видно, где чей сын. Начались переходы от кабинки к кабинке; ширмы сдвигались, пошли посторонние разговоры. Мероприятие оказалось скомканным с самого начала.
        Взвыл микрофон.
        - Уважаемые гости, передайте мальчикам диски, - разнесся приказ. - Не надо никаких... не надо никаких церемоний! - процедила Фартух, потому что в зале творилась совершенная комедия. Несколько взволнованных пап, ничего не соображая, стояли, как им было велено, на коленях перед детьми и протягивали им футляры; прочие продолжали бродить и заглядывали под колпаки, так как некоторые скауты, что было вполне естественно, не выдержали и полезли смотреть, как там все устроено внутри, и не было видно лиц.
        Вокруг начальницы подрагивал воздух. Она наблюдала за происходящим с эстрады и молча дожидалась стихийной упорядоченности. Музыка остановилась.
        - Музыку, - потребовал Миша напряженным голосом, глядя куда-то вверх.
        Динамики зашипели; славянские объятия раскрылись вторично. Невидимый прощальный платок, расшитый петухами и самоварами, мерно взлетал, как будто стелили простыни.
        Малый Букер вертел в руках диск, тогда как отец глупо переминался перед ним с ноги на ногу. Кресло оказалось слишком высоким, и Малый Букер болтал сандалиями. Шлем нависал над ним, похожий на перевернутый миксер; Букер уже успел посмотреть, что там такое, не нашел ничего интересного и теперь старательно изображал беззаботное настроение.
        - Дай, дай сюда, - встрепенулся отец, вспомнив, что это его обязанность - вставить диск.
        Малый Букер безропотно отдал игрушку, и тот стал оглядываться: пора или не пора? Миша, узнав его, пришел на помощь.
        - Бросайте в щель, пока не испортили, - посоветовал он. - Сейчас все уляжется, и мы начнем. Как настроение, Тритошка?
        Скаут, не отвечая, выставил большой палец. Миша усмехнулся и ответил тем же - с той разницей, что его палец был повернут книзу.
        Большой Букер поступил, как ему сказали. Диск щелкнул, усвоившись в приемнике голубоватого ящика, который и вправду был похож на почтовый. Зеленый индикатор сменился желтым. Миша заглянул под колпак, подвернул какое-то колесо, проверил ходкость опускающего устройства.
        Тем временем в зале установилось относительное спокойствие. Отцы и дети нашли друг друга и ждали распоряжений. Те, что стояли на коленях, поднялись и демонстрировали неестественную развязность.
        - Ну вот и все, - послышалось слева.
        Большой Букер посмотрел, тихо выругался: снова лысый - как же он надоел. Отвечать не стоило, тем более что Миша, посовещавшись с начальницей, забрал у нее микрофон и объявил:
        - Папы-ребяты, внимание. Приносим извинения за технический сбой. Мы посоветовались и пришли к выводу, что не нужно ничего усложнять, обойдемся без высоких ритуалов. По команде "раз" все должны опустить диски в приемники. На счет "два" опускаете колпаки. На счет "три" все расслабляются и ждут, мнемирование продлится две-три минуты. Категорически запрещается вмешиваться в процедуру, так как это может привести к непредсказуемым последствиям. Поздравляю всех присутствующих с важным событием, желаю справиться с информацией, справиться с ее носителями, и вообще быть на высоте. Это торжественный день, который запомнится не на год и не на десять, а на века и, надеюсь, тысячелетия. Приготовились. Все приготовились? Внимание: раз...
        - Ты только не волнуйся, все будет хорошо, - сказал Большой Букер Малому. "Раз" его не касался, диск был внутри.
        - Угу, - Малый Букер сглотнул слюну. Он сидел смирно и больше не болтал ногами.
        - Два.
        Большой Букер протянул руки, взялся за шлем и осторожно нахлобучил его на голову сына. Колпак закрыл две трети лица, оставшийся рот почавкал - вероятно, там пересохло.
        Миша стоял на пороге клуба, готовый махнуть невидимому фургону.
        - Три.
        Малый Букер вцепился в подлокотники. Послышался ровный, струящийся шум, как будто включили насос. Губы раскрылись, обнажились мелкие зубы, блеснула лечебная проволочка. И он пережил многие чувства; главным из них оказалось высокомерное отвращение.
        Первая секунда была похожа на мягкий тычок в солнечное сплетение. Чужие чувства ударили, как волна; беззащитный берег принял удар: все, что казалось родным и знакомым, обернулось стыдным и гадким, совершенно нестерпимым, от папиной памяти захотелось зажать себе уши и броситься прочь, и бежать, обернувшись свиньей, к назначенному обрыву.
        Притерпевшись на удивление быстро, Малый Букер начал усваивать материал.
        Он замычал, не чувствуя, как кто-то гладит его по руке и силится разжать судорожно скрюченные пальцы. Вернее, не силится, а только дотрагивается до них, пробуя хватку на прочность.
        Никаких осмысленных образов не было. Но было глубокое яблочное познание, осведомленность - лавина, она же взрыв, она же китовая туша, придавившая Букера брюхом. Давление нарастало.
        Больше всего угнетал страх, записавшийся с Большого Букера при заполнении диска.
        Это некрасивое чувство, которое, как до недавнего времени был убежден Букер Малый, абсолютно не совмещалось с привычным представлением об отце, многократно превосходило его собственные детские страхи. Из-за того, что к этому позорному, взрослому ужасу, приложились и личные, уже отцовские страхи далекого детства, получалась совсем лошадиная доза. Малый Букер начал трястись; кто-то потусторонний вытирал под ним кресло носовым платком, но он этого не понимал. Он знакомился с озером, которое называлось глупым, нелепым названием "Лезеро".
        Он видел остров, заплывший в бухточку; чувствовал под собой велосипедную кожу; созерцал синий мяч, покачивавшийся на легких волнах. Его передернуло от печальной и сладострастной сентиментальности, передававшейся ему от давнишнего Букера, который, прочертив колесами рассыпчатый песчаный след, здоровался с кувшинками, слушал пилу и ловился на запахи июльского вечера. Он пропитался незащищенностью и сумбуром, как кухонная тряпка, собирающая со стола обеденную грязь. Он видел намыленную статую, видел переростка, копавшегося в песке, слышал треск, доносившийся из сиреневых кустов. Он принял к сведению чайку, склевавшую неосторожного железнодорожника, и фыркнул от неловкости, которую в нем вызвали фантазии о застенчивом чудовище из озерных глубин. Папино отрочество оказалось неприглядным; оно было напрочь лишено всякой мужественности, которую Малый Букер полагал в нем за факт; баба, бабища слюнявая, а не мужик, размазня, недомерок и трус с третьим глазом на мокром месте; что там у тебя дальше, батя, давай, показывай, я думал, что ты герой, уж больно ты уверенно мне пел про малозначимость кошмарных
сновидений - что, дескать, никто не придет за мной оттуда, что за черт, я говорю твоими словами, на твоем языке, никто не появится из неизвестного, а сам-то вон какой поэт, прямо есенин, есенькин дрын, ссыкучий папа, тонкая душа; какой позор; давай, выворачивай закрома, я погляжу, чего ты еще напрятал, и ты еще смел меня муштровать, книжки пишешь о главном, так...что там дальше, к аллаху твое гнилое озеро с островами и рыбами, ну-ка... ювенильный онанизм... а на меня ругался, хорошо, вот первая любовь, какая жалость, что ей не прокрутили эту запись, она бы тебя утопила в дерьме, вот так папа, нет уж, у меня будет не так; а в школе тебе делали правилку, тут я тебя уже обскакал, попробовал бы кто, тут и деда с бабой, надо же, те еще, надо думать, фигуры, в них бы покопаться, и их ты тоже боялся, трясся, и чуть что, сразу к мамочке, ай-ай, а я-то, придурок, тебя боготворил; нет, это невозможно все, не хочу знать, пусть эту штуку выключат, я постараюсь забыть, что это? диссертация твоя кандидатская, роман георгия маркова "соль земли" с точки зрения соли как промежуточного звена между серой и ртутью в
алхимических исследованиях, ничего не понимаю в этом, зато понимаю в твоих ощущениях, зачем же ты это писал, если с пальцами в рот, а вот ты участвуешь в боевых действиях, воюешь как бы, лекции читаешь в офицерском собрании про живительную силу примитивных верований, призываешь быть проще, забыть про то-се и мочить, как мочат нас, а у самого справка в нагрудном кармашке, и что там за игрушечная железная дорога снова лезет из юного возраста, прямо с горшка, а музычка-то, музычка - батюшки-светы, что тебе нравится, ты торчал от этого, прикалывался, вот ты снова под одеялом, наглаживаешь себя, а меня по рукам, ковыряешься в себе указательным пальцем, и в рот, в рот, сволочь, пятерка по естествознанию, пятый разряд, три рубля за щекой, буратино, тебя уже держат за ноги и трясут, вытряхивают мелочь, а ты монетку спрятал во рту, хитрец, они же младше тебя, и пендаля напоследок, а дома снова музычку врубил, опоясался мечом, и встал один, перед зеркалом, никого дома нет, стал рубиться, воображать, как ты воюешь, воздух рубишь, рубака, снова снял штаны, выключите, гады, не могу знать, и болезни твои зачем, тут
и понос, и грипп с ангиной, хорошая прививочка, маменьке расскажем, как ты катался к блядям, эк ты их, с маменькой так никогда, паскудство, а я вообще не буду никак, обойдусь теперь без этого, наверно; и в ментуру стукну - ты, оказывается, тыришь от случая к случаю, в магазинчиках мелких, и в обезьяннике сидел, и черным дал закурить, хотя они шли после комендантского часа, а ты забоялся, "пожалуйста, будьте добры", кинжял увидел, герой, и помчался домой, чуть не обделавшись, дописывать главку, а я-то, что ты обо мне-то мыслишь, ты что - всерьез рассматривал такую возможность? меня ? ну, спасибо, что только предположительно, фантазер, и страна-то у нас плохая, а мне говорил иначе, и бабка когда померла, ты остался один в квартире - так танцевал, пока никто не видит, и бутерброды жрал с маслом, штук семь умял, и в зеркале снова собой любовался, и сны у тебя один краше другого, нечему удивляться, спать ты горазд, боишься всю жизнь, теперь-то мне ясно, чего, о чем ты беспокоился, так вот оно что, а я-то не понимал, а ты уж приготовился, а Мишка не договаривал, вот что будет, я не знаю, не знаю, следовало
бы еще круче, но я и этого не могу, за Озеро-Лезеро с кустами-песками, за сопли и слюни, за поганые трусы под подушкой, но я все равно не сумею, что же будет, почему мне никто не объяснил, почему меня никто не предупредил, я никогда раньше, я сбегу, разломаю их колпак, и стойку, и диск твой сожру, и клуб сожгу, и лагерь, чтобы никто больше не знал, и к тебе не вернусь, но сбегу, я не стану в этом участвовать, ведь это же ты все-таки, я не могу так сразу переделаться, мне нужно время, чего они от нас требуют, ты же сам в первый раз в девятнадцать лет, а мне куда же, и ты приехал-таки, ты знал, и сам передал мне диск, что же это такое, ведь это же ты, а что же девчонки, что у них, вот что, молчи, ты и это знаешь, хорошо, что сестры у меня нет; я, папа, мамке ничего не скажу, только ты уведи меня с этого стула, выключи все, и диск сломай, и я все забуду - потом, но забуду, нет, не забуду, но как-нибудь, только не надо ничего дальше, ведь тебя же заставили, я теперь точно знаю, нет, не заставили, но ты не хочешь, но ты же сам писал, ты много написал, ты написал восемь книг, по ним учатся, ты и прибор бы
этот сделал, если б умел, но как же мне за две минуты через все перешагнуть, я не сумею, они вчера нас вечером чем-то обкурили...или напоили...и силы какие-то есть, но их все равно мало, я не справлюсь, зачем ты это поджег...опять покатило, зачем ты ей это сказал, куда сунул, куда сунул, это же болезнь, ты сумасшедший, папа, я сделаю иначе, я просто воткну в тебя ножик, и тебя не будет, вот и все, я точно воткну, но потом, мне нужно привыкнуть, мне понадобится где-нибудь пересидеть, на кукушке есть пещера, она секретная, только паук знает, я залезу туда, и буду жить неделю, две недели, пить что-нибудь буду по ночам, а потом возьму ножик...далась тебе эта железная дорога, это ничего, это нормально сынок...
        Малый Букер твердил свое, не понимая, что колпак уже сняли, и говорит не память, а Большой Букер, весь красный и страшный, нашептывает ему в ухо:
        - Ничего, ничего, сынок. . Вот я тебе расскажу. Это была у нас такая детская железная дорога, делал прадед, сам мастерил, в сарайчике, мечтал о паровозе. Хотел сделать вообще настоящий маленький паровоз, паровозный театр. И вот проходят... поколения, и все ловятся в этот поезд, по кругу, - хрипло жаловался отец, склоняясь над Букером. Из путаных выкриков сына он разобрал только про дорогу, и уцепился за нее, желая исправить хоть это, объяснить, подправить.
        Тот сбросил с плеча его руку, досадуя: причем тут железная дорога, папа? там было много чего еще... наверно, я что-то крикнул про нее, дурак.... Одновременно он выделил деда из сплава обогащенных воспоминаний; увидел всего лишь одно - как дед, часами изучавший семейные фотографии, сосредотачивался на мельчайших деталях: морщинках, фрагментах не попавших в кадр предметов, расплывчатых заглавий на корешках книг, служивших фоном. Его рыло даже вытягивалось, и он почти всасывался в прихлопнутое мгновение, пока не выяснялось, что оно прихлопнуто не сачком, а мухобойкой. Малый Букер вспомнил деда ярче, чем сумел бы сам, без посторонней помощи, но теперь на его личную память наслоилась отцовская, отсюда и рыло, и все это сдобрено добрыми чувствами с добавленным отвращением, с затаенной обидой.
        - Хватит пороть ахинею, - вмешался Миша, забирая инициативу. - Давайте живее, пока он на подъеме. Смотрите, соседи уже при деле.
        - А? - Большой Букер уставился на него, не разбирая сказанного.
        - На, - замогильным голосом отозвался вожатый. - Быстрей, говорю тебе, если не хочешь ребенку всю жизнь поломать.
        Слева слышались стоны; Букеры посмотрели туда по-семейному дружно, но ничего не увидели, кроме длинных ног Старшего Жижморфа, торчавших из-за ширмы и сучивших по полу носками спортивных туфель. Зал наполнялся криками; все чаще раздавались подозрительные звуки, глухи и звонкие, похожие на удары и пощечины.
        Миша дернул Большого Букера за ремень:
        - Шевелитесь, алхимик! Вы отработали в альбедо - пускай теперь ваш сын поработает в рубедо. Сейчас у вас пойдет философский камень, господин знаток.
        Большой Букер взялся за пряжку, бормоча:
        - Я не понимаю, за что вы так ко мне лично, господин вожатый...прямо странно...
        Миша ответил ему небрежно и туманно:
        - У меня к отцам личные счеты. Я многим обязан старшему поколению. Эй, Тритон! Ну-ка, разоблачайся! Чему я вас давеча учил?
        Малый Букер вжался в деревянное креслице:
        - Я не могу! Я не знал...
        - Брось ты! - и Миша склонился к нему, доверительно улыбаясь. - Хочешь! Это древнее... Ты что - не собираешься становиться мужчиной? Смотри, сколько дерьма в твоем бате. Хочешь с этим жить? Не получится! Давай, накажи его по всей строгости, покажи нам, что ты не сопля какая-нибудь...
        - Нет! Нет! - визжал Букер, отбиваясь от гипса.
        - Чего нет-то? Смотри, Ботинок уже штаны снял! Ого! Дай-ка, дай-ка... А говоришь - не хочешь! Что-то уже наклевывается! Давай, пока не прошло!
        Миша выпрямился и призывно посмотрел на эстраду. Начальница "Бригантины" стояла и высматривала, кому бы помочь; она сразу заметила Мишу и поспешила вниз.
        - Что тут у вас? Что случилось?
        - У нас не получается! - Миша в преувеличенном недоумении развел руками. На его шее болталась забытая перевязь, грязно-белая петля.
        - Почему? Что такое? - начальница опустилась перед Малым Букером на колени. Тот сидел с полуспущенными штанами и ревел.
        - Не может, говорит, - посетовал Миша. - Вон и папа уж готов, ждет.
        - Не можешь? А ты девочку представь. Тебе в школе какая-нибудь девочка нравится?
        Малый Букер закивал, давясь слезами.
        - Вот и пофантазируй. И ручку сюда положи. Или хочешь, я положу? Давай-ка, соберись! А то мы тебя по материнской линии пустим. И уже твои мнемы так и пойдут по твоим деткам, с извратом, как ген ущербный, выродитесь! Я тебя не пугаю, я тебе объясняю. А ты фамилию не хочешь укреплять. Потом вспомнишь, посмеешься, опишешь - тоже станешь Большим Букером, как папа, только лучше, сильнее, совершеннее. Разве ты этого не хочешь? Послушай, какие молодцы остальные ребята!
        Но слушать было нечего, в воздухе стоял вой. Правда, из соседней кабинки отчетливо доносилось:
        - Сволочь! Сволочь! Вот же тебе твои мячики!.. На! На! На еще!..
        В ответ лился неразборчивый рев, из которого, если прислушаться, можно было понять о радостях дружных походов на стадион.
        - Папаша! Что вы спите! Помогайте, это же ваш ребенок! - Фартух, не оборачиваясь, ударила Большого Букера каблуком.
        - Да, да, - очнулся тот и суетливо втиснулся в кабинку. - Давай, сынку, это же тебе на пользу... Закрой глаза, если боишься, раз - и все...
        - Нет, не закрывай! - крикнула начальница. - Надо смотреть! Вставай, подтянись!.. Ну видишь, уже все лучше у тебя! Вспоминай, как он с тобой обходился! Твой папа слишком большой умник! И девочку вспоминай! Михаил, состыкуйте, только осторожно, он должен все сам...
        - Мячики тебе! Мячики тебе! Больной, сука! Получи! Получи!
        - Хорошо! Хорошо! Молодец! Настоящий мужчина! Герой! Пусть папа рот закроет, помолчит! Еще раз! Хорошо! Теперь вылезай! Умница! А говорил, что никак! Стоять, стоять, еще не все! Теперь - бей! Не сюда, ему еще домой ехать!.. Бей! Бей, потом обнимешь, а сейчас - бей! Бей! Бей! Бей! Бей!...
        Эпилог - 1
        С логикой - все.
        Логика - это очень вредно. Лично я - за бессвязные мысли. Лето было, лета не было; лето переместилось, лето осталось, где было; лето навсегда, лето никогда.
        Курить вредно. Это логика. Но приятно. Хочу. Покурим. Не мыслить привычным. Выберем чурбан посуше, посидим. Сидим. Сидим на станции, следуя слепому желанию сесть именно здесь. Голое явление, вещь в себе. Платформа - это просто место, а не платформа. Электричка - зеленая штука. Она опасная, потому что пугает меня. А не почему-то еще. Небо сильнее. Озеро сильнее. Лес сильнее. В них прячутся немытые боги. Боги - это все, что сильнее. Бог и я: мои желания сильнее, это снова логика? Нет, мне хочется быть Богом. Если мои желания сильнее меня, то какой же я Бог, боги - они, желания. Но я Бог. Я так хочу. Мне плевать на логику. К чертовой матери логику! К дьяволам - имена! Бога придумали люди. Седой извращенец сочинил дикарей, которые сожрали отца, уплетали за обе щеки, или сколько их было, сколько дикарей - столько щек, то есть вдвое больше. Потом они от страха придумали Бога. Теперь отцов не едят, с ними поступают иначе. Формируется облагороженный архетип. С веками все сгладится, оформится, заместится. Сойди с чурбана и ляг в грязь, ты снова рассуждаешь. Наивно надеяться, что все выйдет сразу, а вещи
только и ждут, когда найдется отважная личность, которая прекратит, наконец, расставлять по местам предметы. Можно не рассуждать. Можно смотреть, поражаться и принимать к сведению. И слушаться. И мотать на ус. Посмотрим, я только приступил. Я вижу перед собой забывшееся озеро, которое продолжает стремиться к небу, жалобно множась прощальными ноликами, но капель воды, что сочетала его с просевшими тучами, уже не вижу. Сейчас распогодится, и в тучах случится прореха: некто голубой, внимательный наведет свой многоопытный лорнет на влажный пляж. В небе останутся клочья пены, а главная часть будет выбрита до синевы. Возвращаются запахи: пахнет акациями, копотью шпал, кувшинками и посвежевшим болотцем. Солнце присядет на западе, стряпая завтрашний жар. Нет, я ищу другого. Это - спорного достоинства метафоры, выдержанные в прежнем логическом стойле. Надуманные образы, в которых нет ни атома из того, что я вижу. Хитер же этот изворотливый ум. Прячется за художественные выверты. Зеленая Штуковина. Место. Связи нет. Синхронность. Одновременность. Сиюминутность. Соприсутствие. Какие-то странные, подобные мне,
идут к Месту. Осторожно! Откуда мне знать? Я не чтец мыслей. Я не знаю, куда они идут, связи нет. они еще не дошли. Я предвосхищаю события. Может быть, они пройдут сквозь Место. Один и один не сочетаются в двойку. Они вообще разные, потому что один - абстракция. Нет никакого один и один. Это один и что-то еще...Камень и камень - два камня. Условно. За этой двойкой нет наличной общности. Он потом смеялся! Он потом играл! Не прошло и часа, как он утешился!
        Забавно, я вышел к озеру. Чудеса. Магия. Я не запомнил пути. Я перенесся. У меня получается, я делаюсь сильнее. Озеро ждет. Нет, я не знаю ожиданий озера. Я опять сочиняю.
        Вот оно, стынет. Не надо сочинять. Надо прислушаться. Что я слышу?
        Похоже, оно говорит мне, что пора домой.
        Точно? Кто это сказал - оно или я сам?
        Плохо слышно. Надо подойти ближе. Надо просто войти и спросить у него.
        Вода совсем как воздух, ничего не чувствую. Что ты сказало, повтори? Пора домой? Плохо, плохо слышу.
        Смотри, я уже зашел по пояс. Повтори громче. Что? Пора домой?
        Надо, чтобы вода коснулась ушей.
        Это точно? Я правильно понял?
        Пора домой.
        Пролог-2
        Подземный переход не шел из памяти. Его стены были выложены белыми кафельными шашками. Сколько это в баллах и за что, белые шашечки? Плохо это для Тритона или удовлетворительно?
        И на платформе тоже шашечки. Малый Букер, оттягивая свидание, увлекся и двигался по ней, как по шахматной доске: то конем, то робкой пешкой. Девять утра, он в метро, путь далек, жизнь прекрасна.
        Ему было так себе, ничего. Никаких сантиментов. Диск получился покруче отцовского. Опыт приобретения памяти - это не шутка. Правда, еще нет личного опыта передачи. И отчаянно стыдно за робость и слезы тогда. За это он, естественно, получит по заслугам. Что ж, поделом. Зато сыну будет совсем легко. Он станет пуст и легок; он воспарит, как воздушный шарик, до самого орла. Пускай орел затягивает ремень и сверлит дырочку. Таким багажом не насытишься. Святая простота. Чем дальше, тем пуще святость. Коллективный архетип. Родовая память. Которая позволит. Смеясь, распрощаться со всяким обязующим естеством и беспомощным Богом.
        Малый Букер ехал в "Бригантину" повидать своего сына, Мелкого Букера.
        Июнь - октябрь 2001
 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к