Сохранить .
Место в мозаике Алексей Константинович Смирнов
        Убийца Свирид, не чуждый литературы; опасный сумасшедший сектант Выморков, дьявольский Ферт, философствующий маньяк Маат - все это люди. Они не оборотни, не вампиры, они среди нас, и призрак надежды появляется только в последней повести - «Место в Мозаике». Но это именно - сказка.
        Алексей Смирнов
        Место в мозаике (сборник)
        Мор
        Здравствуйте женившись дурак и дура. В. Тредиаковский.
        Часть первая
        Детство, отрочество и юность

1
        О том, что кто-то родился в таком-то и сяком доме, который тем обстоятельством заработал себе мемориальную доску, сегодня говорят условно, потому что никто, даже выдающиеся люди, уже давно не рождаются дома, на то существуют акушерские клиники.
        Конечно, случается всякое.
        Самолеты, поезда, патрульные полицейские машины, театральные вестибюли, переходы метро, вокзалы и чистые поля - места достаточно гостеприимные, чтобы приютить новую душу, запутавшуюся в силках душной материи.
        Высокомерному Свириду такого рода экзотика была неприятна не менее, чем родильные дома для широкой общественности. Потому что сам он принадлежал к числу редких людей, которые появились на свет именно дома, в доме, так что неизвестный покуда вешатель мемориальных досок из далекого будущего мог не бояться покривить душой.
        В этом не было заслуги собственно Свирида; причиной явились сами роды - такие принято называть стремительными.
        Писк маленького Свирида Водыханова мгновенно и безнадежно затерялся в городском шуме, на который была горазда набережная, где высился тот самый дом, тяжелый и мрачный даже в погожие дни, каменеющий министерской увесистостью.
        Со словом «сегодня», помещенным в начале нашего короткого рассуждения о досках и домах, мы немного поторопились; говоря откровенно, Свирид явился на свет не сегодня, а вовсе даже вчера, если поверить днями десятилетия. Но и тогда, на исходе тридцатых годов, сеть родовспомогательных учреждений была достаточно широка, чтобы домашние роды с достоинством отступили в прошлое.
        Еще четырех лет от роду, накануне войны, Свирид знал, что станет писателем. Солидность, сопутствующая этому званию, как нельзя лучше сочеталась с тонким штрихом биографии: родился не где-нибудь, но в доме, и не в родильном, а в отчем. Странно, но он уже понимал разницу. Немного огорчала - хотя еще по малолетству не тогда, гораздо позднее - нехватка печати времени, так как дом возвели недавно. Но возвели на века, выдерживая увесистый стиль нешуточной эпохи; украсили гербами и звездами, снопами и серпами; пустили лепные, тяжелые и заслуженные ленты с намеком не то на чествование триумфаторов, не то на пышные поминки. А возле дома прохаживался молодой усатый милиционер. Всякий раз, отправляясь с матерью на прогулку и проходя мимо этого сурового воина, Свирид мысленно переносил его на страницы несуществующей книги с картинками как иллюстрацию к собственным, еще не написанным рассказам и сказкам. Он не задавался вопросом: а почему, собственно говоря? - он принимал свою писательскую будущность как нечто решенное, не мысля для себя иного сценария. Этим он отличался от сверстников, которые все поголовно
мечтали вырасти танкистами, летчиками, кавалеристами и молились на Чапаева. Правда, Свирид тоже молился на Чапаева.
        Отец, уважаемый и заслуженный человек, командовавший целым флотом, относился к фантазиям юного Свирида снисходительно и всячески поощрял его знакомство с книгами, которых у Водыхановых было довольно много - преимущественно военно-морского содержания: справочники, атласы, руководства.
        Свирид читал их запоем, восседая на пестром железном горшке. Больше листал, чем читал, ибо не постигал написанного. Хотя его воображение приковывала к себе одна страна - такая маленькая, что ее название на карте занимало намного больше места, чем она сама. Но книги как таковые, в своем предметном, но пока бессодержательном качестве, очаровывали его. С одной стороны, ему не хватало фантазии представить что-то свое, выдуманное, упакованным в строгий переплет и дополненным справочными таблицами - эти таблицы причудливым образом сочетались в его сознании с иллюстрациями к русским сказкам.
        С другой стороны, он бесповоротно уверовал в судьбу, которой ему было предначертано создавать похожие вещицы, то бишь книги, - выпекать их наподобие песочных куличей. Воображаемое совершенство ненаписанных фолиантов росло от издания к изданию; забывшийся на горшке, Свирид водил маленькой ладошкой по корешку, по титульному листу - однажды он даже, эксперимента ради, пошел на варварство и выдрал какую-то схему. Акт не озорства, а познания мира; ему, понятно, влетело, но не особенно сильно.
        Свирид брал бумагу, карандаши; создавать титульные листы для будущих книг вошло у него в привычку и стало любимым занятием. Он взбирался на стул с ногами, елозил на четвереньках и на коленках, высовывал язык и перво-наперво выводил имя автора, украшая его неумелыми виньетками, а ниже, крупными буквами, писал главное: название. Оно обычно начиналось словом «тайна». Тайна того-то и тайна сего-то, но возможен был и другой вариант: загадка. Чего угодно загадка - канализационного люка, проходного двора, сивой кобылы.
        Иногда он сооружал предлинное оглавление, но дальше дело не шло.
        Последняя глава всегда называлась «Последняя схватка» или «Конец такого-то, имярек».
        Родители посмеивались; бывало, что Свирид-старший, сидя в расстегнутом кителе и прихлебывая чай, прищуривался на сына и затуманивался лицом: интерес малыша к печатному слову одновременно притягивал и отпугивал. Опытный Свирид-старший хорошо знал, какой неожиданный вес могло приобрести в ту эпоху не то что печатное, но даже устное слово. И поневоле тревожился за будущее сына. Написанное - прежде всего документ, а уж потом все остальное: повесть, роман, стихотворение; за документы же приходится отвечать. А Свирид, наигравшись в книгопечатание, носился себе по просторным и затемненным комнатам, где отовсюду покровительственно поблескивали медные, отменно надраенные приборы неизвестного мореплавательного назначения. Смерчем кружил по кухне, мороча голову домработнице, которая в притворном изумлении плескала руками; с разбега укладывался на живот и скользил по сверкающему паркету; показывал языки пыльным чучелам полярных зверей и птиц. Экспонаты располагались высоко и были ему недоступны, иначе он взял бы их в герои и персонажи. Поэтому в ненаписанные и непридуманные сказки попадали обычные игрушки -
многократно собранные и разобранные, обсосанные во младенчестве, изученные вдоль и поперек, живущие общей с Свиридом жизнью, получившие существование достаточно независимое, чтобы действовать в его мыслях заманчивыми тенями с неисчерпаемыми, но до поры скрываемыми возможностями.
        У него была одна любимая, неоднократно прочитанная и впоследствии прочно забытая книга, какое-то «Королевство», солидный фолиант в шоколадном переплете с красными и желтыми вкраплениями, которые, может быть, образовывали заглавие, а может быть, составляли самостоятельный узор; в этой книге сосредоточилось нечто, способное порадовать и зрение, и рассудок, и даже вкус, потому что в ее глянцевой плоти было взято не только от шоколада, но и от сливочной тянучки; кроме того, подобную вещь приятно держать в руках - добавим, следовательно, осязание, не говоря уж о нюхе: каждому мало-мальски понятливому, разбирающемуся в прекрасном человеку отлично известно, как заманчиво пахнут книги, особенно те, что потяжелее, с плотными страницами да намертво пропечатанными буквами, которые не чета тем нынешним, что размазываются в сажу, едва проведешь по ним пальцем.
        Обитая среди множества старинных вещей и вещиц, созерцая живительный натюрморт под названием «Абрикосы в сиропе крупным планом», обладая игрушками, среди которых попадались экземпляры дореволюционной ручной работы, маленький Свирид не задумывался над тем, откуда все это взялось и как могло появиться в новом доме - это во-первых, и в семействе, образованном недавней голытьбой, - во-вторых. Отец, хоть и видный военный, начинал с малого и в юности был подмастерьем на каком-то мелком заводе; мать приехала на рабфак из орловской глубинки. Их семья не могла обрасти фамильными ценностями, и все предметы домашнего обихода свалились к ней не иначе как с неба, но непременно до появления на свет Свирида-младшего - этого было достаточно для него: если вещи существовали и раньше, когда его еще не было, то это означало, что они стояли, лежали и висели здесь всегда, дожидаясь прихода истинного хозяина, то есть его самого.
        Когда началась война и Свирид-старший отправился громить неприятеля на морских рубежах родины, обманутой неожиданным нападением и униженной фантастическими потерями первых военных дней, маленький Свирид впервые увидел коллатераль. Неотчетливо.
        Он понимал, что происходит нечто ужасное, и ему отчаянно захотелось, чтобы это ужасное прошло стороной и все осталось как прежде.
        Коллатераль обозначилась смутно, ибо виделась без напряжения воли.
        Чудесная способность Свирида еще только просыпалась.
        В проеме, образованном напольными часами и резным ореховым комодом, ему явилось что-то похожее на букву «У». Две дороги разбегались перед Свиридом, теряясь в мутном желтоватом тумане. Казалось, что они кое-как освещаются тусклым уличным фонарем. Ножка буквы, потеряв завиток, вытянулась и всосалась Свириду под ноги. Левый рожок буквы «У» начал разбухать и расползаться, отодвигая и уничтожая правый, который быстро превратился в хилый прутик, а после пропал совсем.
        То, что осталось от буквы и уже ни на какую букву не похожее, заполнило собой все помещение, перемешав домашний свет с фонарным, и Свириду показалось, будто он движется по этой букве, то бишь по одной из дорог, наметившихся перед ним.
        Свирид так испугался, что не задумался над возможностями, которые предлагала развилка. Он сразу позабыл о правом рожке, истончившемся и пропавшем, и знал лишь одно: какой-то свет, не то чтобы враждебный, но равнодушный, наводнил собой комнату, ничуть не поколебленный тем обстоятельством, что Свирид уже вовсю ревел.
        Прибежала мама, прибежала домработница Валя; ничего от него не добились.
        Тут подключилась и завыла сирена, объявившая воздушную тревогу; Свирида сгребли в охапку и потащили в метро.
        Потом, по возвращении домой, когда все вокруг неуверенно успокоилось и замерло в ожидании нового, еще худшего, Свирид соорудил рисунок: лучи, лучи, сплошные лучи, хотя никаких лучей не было, однако он не умел передать увиденное иначе. Буква «У» не получалась совсем: нужно было, чтобы она начиналась под ногами, уходила вперед и раздваивалась, но Свирид не имел никакого понятия о перспективе, да и себя самого никогда не изображал - не приходило в голову. И еще мешали все те же лучи, вдруг не оставившие на рисунке свободного места. Поэтому он ограничился буквой «У», парящей в воздухе над желто-зелеными линиями, означавшими свечение. Свирид привычно показал рисунок матери, но та ничего не поняла и пожала плечами, а он не стал объяснять, так как и объяснять было нечего. Впечатление блекло, изглаживалось из памяти.
        К вечеру воспоминание приобрело увертливое качество сна. Буква дразнила кончиком-хвостиком, который то и дело терялся. Еще можно было ухватить его, потянуть, выдернуть сон обратно, и Свирид будто шарил руками, ослепший, в погоне за улетевшим воздушным шариком, но шарил вяло, уже отвлекаясь на какие-то иные мысли. Тогда он еще не знал, что в его отдельном случае песенные слова «молодым везде у нас дорога» допускают буквальное понимание.
        Он вяло рисовал себе букву «У» в облаках, портя лист за листом, пока ему не сказали, что с бумагой в военное время весьма тяжело и хорошо бы ему умериться в аппетитах. Действительно: писать и рисовать приходилось все больше на каких-то обертках, чтобы не сказать хуже - на полях газет; избалованному Свириду такое и в голову не приходило.
        Он знал, что в отцовском рабочем столе наверняка найдется солидный запас. Но стол стоял запертый, как и отцовский кабинет, и все это медленно превращалось в музей, хотя отец регулярно присылал бодрые треугольные письма. Музейные экспонаты было запрещено трогать руками. На отцовском столе все осталось лежать так, как он оставил; домработнице строго-настрого запрещалось приближаться к этим папкам, книгам и перьям. Шторы были задернуты, слабо пахло папиросами и чем-то еще, неопределимым. Для Свирида-младшего не существовало преград, и он умыкнул-таки ключ: кабинет запирался. Обычно он брал себе что хотел, сугубо автоматически, не задумываясь и не ожидая встретить препятствия, однако здесь он собрался не сразу. С капризным раздражением он понимал, что дело выходит серьезное, но думал недолго. Свирид проник в кабинет, расположился возле стола на полу, распахнул дверцу тумбы и сразу же обнаружил кипу чистых бумажных листов, аккуратно сложенных в верхнем отсеке. Бумага была плотная и чуть желтоватая, Свирид взял себе добрую половину.
        Но спрятать добычу не сообразил. Возможно, ему подсознательно хотелось быть пойманным, ибо совершилось по-настоящему тяжкое преступление. Его застукали очень скоро; он едва успел написать заглавие: «Загадочный свет». Буква «У», маленькая, уже стояла в правом верхнем углу листа, как будто знаменовала собой начинание серии.
        Влетело не особенно сильно, однако бумагу отобрали, устроили целую демонстрацию. Медленно провели Свирида в отцовский кабинет, медленно сложили украденное на прежнее место. По ходу дела мать твердила, что «никогда, никогда в их семье не случалось воровства - ни по отцовской линии, городской, ни по материнской, деревенской». А домработница Валя даже светилась изнутри и поджимала губы, имея случай понегодовать и порадоваться, что в краже не обвинили, как это обычно бывает, прислугу.

2
        Ко Дню Победы Свирид подрос достаточно, чтобы ликовать со всеми вместе и пестовать в себе предощущение прекрасного будущего, в котором теперь уж наверняка все будет замечательно. Гремел салют; заряды, не выдерживая напряжения восторга, на миру умирали рассыпчатой красной смертью. Каждая вспышка отпечатывалась в сознании Свирида чувством причастности к победе - похоже было, что и он каким-то образом сумел победить и раздавить кого-то ночного и гадкого, в противогазе и белом халате. Ждали возвращения отца; тот задерживался. В последующие дни и недели все чаще звучало озабоченное слово «Япония», но и оно не могло нарушить прочного чувства умиротворенности в целом. Какая такая Япония? «Что это еще за географические новости?» - повторяли иные за Маяковским, хотя поэт имел в виду Польшу.
        «Ничего», - заносчиво говорили вокруг.
        И действительно - ничего; с подозрительной Японией разобрались удивительно быстро и снова не без участия отца, который теперь действовал на Тихом океане.
        На эту глупую Японию, посмевшую тягаться с народом-победителем, сбросили какие-то страшные бомбы; это сделали американцы, но Свирид почему-то считал, что без отца здесь не обошлось - ведь отец тоже воевал с Японией, а разве можно было что-нибудь сделать без его командирского ведома? Бомба, способная уничтожить город, это тебе не пачка бумаги из запертого стола!
        Осенью он вернулся: квадратный, красный, усатый; в объятия к нему набились все, даже Валя, и отца хватило на всех - казалось, влезли бы и другие, найдись они, ибо отцовские руки непостижимым образом удлинились, а ладони увеличились и превратились в некие военно-морские лопасти.
        Вечером собрались гости, все больше военные. Они ужасно накурили, а разговаривали громко, отрывисто, то и дело заливаясь раскатистым хохотом; затопали сапоги под тягучий, словно повидло, мотив; патефонная иголка подпрыгивала, из-под двери в гостиную струился сложный туман. Младший Свирид, утомленный застольем, уже лежал в постели и постепенно засыпал под веселый грохот, который выравнивался, обретал монотонность и уплывал с папиросным дымом в форточку. Воображая себе этот полет, Свирид сонно чертил корявую ножку с парой усиков, похожих на букву «У». Давнишнее видение уже давно забылось, легло на грунт в компании затонувших кораблей, перевозивших драгоценные воспоминания из юной Америки в престарелую и жадную Европу. Поэтому Свирид оставался спокоен, и буква, явившаяся некогда в минуту отчаяния и страха, нисколько не потревожила его душевного равновесия. В его сознании она больше не связывалась ни с чем.
        А на другой день, когда он проснулся, отца уже не было. Он уехал по делам, составлявшим государственную тайну. Свирид испытал неожиданное и недостойное облегчение: он настолько привык к отсутствию строгого родителя, что перспектива ежедневного совместного проживания пусть не пугала, но представлялась нежелательной, нарушающей обыденный ход вещей. Хорошо бы отец оставался где-то вдали, появляясь и отмечаясь единожды в месяц, а то и в полгода. Свириду недавно исполнилось девять лет, и он не умел и не хотел преобразовать помышленное в развернутое словесное рассуждение, да и не смел; он всего лишь почувствовал, что неприятное, постороннее присутствие отложилось до вечера, и это славно, это означает, что все пойдет заведенным порядком.
        Вечером Свирид увидел, что его затаенная неприязнь имела основания: отец вернулся донельзя мрачный, неразговорчивый. Вот и живи с таким!
        О Свириде-младшем забыли.
        Он взялся писать в дневник, который вел второй год и добросовестно заносил туда все до единого события минувшего дня - сам себе Босуэлл и сам себе Джексон. Но настроение выдалось неподходящее, и он не написал ни строчки. Он и не знал, о чем написать: ведь ничего не произошло. «Папа вернулся сердитый» - и все? Можно было бы расписать свои страхи, связанные с этой сердитостью, - что его, например, могут выпороть за какой-то пустяк; можно было и дальше пойти, изложить свое отношение к подобным мерам, но ничего такого Свирид пока не умел. Он просто фиксировал факты, иногда добавляя личное: было интересно! Или: было скучно.
        Отец с матерью заперлись в кабинете и не вышли, пока часы не пробили полночь. Свирид уже не застал их и спал, пуская слюну. У матери был непонимающий, обеспокоенный вид; Свирид-старший распространял вокруг себя водочный дух.
        Наутро история повторилась - к удовольствию Свирида, отец уехал очень рано; вечером, уже к его неудовольствию, тот явился в крепком подпитии. Отказался от обеда, ушел в кабинет; через полчаса за ним пришли.
        Уличные мальчишки, до которых Свирида старались не допускать - а потому он общался с ними редко, - любили травить истории о черных автомобилях, наполненных черными людьми; эти люди ночами разгуливали по лестницам, колотили сапогами в двери, забирали с собой целые семьи. Далее автомобили с людьми обрастали красными и зелеными руками, способными к автономному существованию и передвижению, о коем передвижении-приближении жестокое радио сообщало малышам, оставшимся дома без взрослых; руки и ноги заворачивались в черные, белые и красные простыни, передавая тем частицу своего могущества; получив прискорбную независимость, они летали по пустынным улицам, врывались в форточки, просачивались в щели, душили незадачливых малолетних жильцов. Свирид, обмирая, выслушивал эти истории, догадываясь нутром, что в рассказанном имеется доля какой-то ужасной истины. И эта чудовищная догадка подтвердилась, когда задрожала дверь и залился звонок - музыкальное сопровождение к требованию немедленно отворить.
        Вошли трое: двое в гражданском, один же был одет по-военному.
        В дверном проеме замаячили дворник и некая женщина, кутавшаяся в платок.
        Отец уже стоял в коридоре, широко расставив ноги и уперев руки в бока. Гражданский шагнул к нему и молча вывесил перед носом бумагу.
        - Не трудитесь, - презрительно усмехнулся отец.
        - Сдайте оружие, гражданин Водыханов, - распорядился второй гражданский, мало чем отличавшийся от первого. Оба казались двумерными, словно вырезанными из бумаги. Тот, что был в форме, прибарахлился уже тремя измерениями, но все равно был похож на мертвого и никогда не жившего игрушечного солдатика.
        Лицо отца быстро наливалось кровью. Свирид-младший видел родителя со спины, осторожно выглядывая из-за угла, и следил за одним лишь затылком с полосочкой шеи над воротом расстегнутого кителя. Полоска побагровела. Военный двинулся на отца, оттеснил его к стенке и сунул в лицо пистолет, а штатские быстро прошли по коридору и разделились: один направо, другой налево.
        Тогда Свирид увидел коллатераль.
        На этот раз ощущение было острее; одновременно Свирид знал, что сам творит эту коллатераль и ничего не может с этим поделать. Позыв оказался неуемным. Намочить штаны, обкакаться, пукнуть, чихнуть, икнуть, оформить коллатераль - все это были вещи одного порядка, неконтролируемые.
        Теперь уже весь мир превратился в букву «У».
        Маленький Свирид стоял на пятачке, образованном завитком; правая буквенная нога, вобравшая в себя атакованную неприятелем квартиру, пролегала прямо и подсказывала единственный верный маршрут: идти по ней, по этой длинной правой ноге, пока не отсохнет левая. Этот путь был естественнее, однако Свирид не торопился с выбором - он и не вполне еще понимал саму возможность выбрать одно из двух. Ему было ясно, что там, по прямой, разгуливают мрачные люди, похожие на кладбищенских птиц; у них пистолеты, от них исходит опасность, они заберут или застрелят отца. И ладно бы только его, с этой потерей микроскопическое, но властное, подлое и могущественное существо, обитавшее в Свириде, еще могло примириться; «невелика потеря» - приговаривало оно, бесстыдное. Жили же без него. Но дело могло обернуться куда хуже: могли забрать и самого Свирида, и даже маму, а этого никак нельзя было допустить. Поэтому та же сила, которая понудила Свирида вообразить коллатераль, направила его к левой ноге.
        Сопротивляться не было никакой возможности, воля Свирида была парализована. Он пошел и на развилке помедлил, всматриваясь в перспективу.
        Канал-коридор, создававшийся левым рогом рогатины, имел в себе ту же квартиру. Ничто не отличалось в ней от квартиры первой, за исключением визитеров: их не было. Вообще прихожая пустовала. Из-за притворенной двери гостиной доносился звон посуды и мужские голоса.
        Ребенку было понятно, что там безопаснее. А Свирид и был ребенком.
        Ноги сами понесли его налево. Правый коридор, где рыскали страшные пришельцы, потускнел и затянулся пеленой. Предметы и люди в нем расплылись, голоса звучали будто из-под подушки. А левый коридор отяжелел, исполнившись яви. Свирид вошел в него очень быстро, почти бегом: он спасался. Им руководило древнее животное желание спастись сию секунду - не важно, что произойдет в следующую.
        Задыхаясь от возбуждения, он обернулся. Опасная нога затуманилась еще пуще, а безопасная росла и расширялась, не оставляя места посторонним явлениям. И вот уже пространство замкнулось, имея в себе привычную прихожую. Свирид, однако, боялся пойти за дверь: в гостиной могли обнаружиться существа, лишь отдаленно напоминающие родителей и вообще людей. Ничто вокруг не указывало на такую возможность, но он уже ясно сознавал, что здесь - иное. Возможно, не до конца настоящее. Откуда он вышел, ему было ясно; куда попал - неизвестно.
        Последним, что Свирид усмотрел в коридоре, уходившем вправо, был он сам, растерянно стоящий. Раздвоение не ощутилось - был один, стало двое. Полтора: второго (первого?) заволакивало коричневатой, фотографической желтизной.
        Он подошел к вешалке, потрогал мамин зонтик. Обычная, правильная вещь. Слегка наподдал собственный валенок, валявшийся с зимы, - ничем не примечательный валенок. Свирид даже нагнулся и понюхал его: пахло старым носком - детским, не особенно вонючим. Из-за двери донесся смех - смеялся отец, и Свирид подумал, что настоящее, вполне возможно, именно здесь, а там, за плечами, остался опасный мираж, в котором он жил, сам того не зная. И он осторожно толкнул дверь.

3
        В гостиной обнаружилось застолье. Младший Свирид, остановившийся на пороге, затаил дыхание. Мирная жизнь только налаживалась, многолюдные посиделки были редкостью. Это ему они показались многолюдными - на самом деле людей было не так много, всего пятеро: родители да те самые незваные гости, все трое. Двое в гражданском и один военный. Здесь, однако, они вели себя совершенно иначе: расслабленно дымили папиросами, смеялись, выпивали и закусывали.
        Идиллическая картина: у мамы на плечи наброшена шаль, папа прицелился из графинчика в длинную рюмку с тускло отсвечивающими гранями. Никто не совал под нос бумаги и пистолеты, никто не смел командовать отцом и не приказывал ему сдать оружие.
        Не переставая смеяться, оглянулись на Свирида.
        - Почему ты не спишь? - нахмурилась мама.
        Тот попятился и тоже оглянулся: квартира была одна, единственно возможная. Ни рожек, ни ножек; из кухни тянет выпечкой.
        Гость, одетый в военную форму, вдруг перестал смеяться и посмотрел на Свирида очень внимательно. Папироса застыла в руке, дым поднимался под абажур извивистым стеблем. Свирид онемел, ноги сделались ватными: сейчас он достанет пистолет, или развернет красную простыню, или докажет бумагами право в любую секунду вывести всех из-за стола и забрать с собой в ночь, где уже урчит уродливая машина.
        Мама встала:
        - Почему ты одет?
        Свирид огладил себя: действительно, он был одет, ибо там, на развилке, еще не успел улечься в постель.
        - Я забыл.
        - Забыл - что?
        Мать вышла из-за стола, порывисто прикоснулась ко лбу Свирида.
        Отдернула руку, будто ошпарилась.
        - Лоб нормальный. Что ты городишь, о чем ты забыл? Спать улечься?
        Забыл, который час?
        - Да пусть посидит с нами, - вмешался военный. - Смотри, - расстегнул он кобуру и достал пистолет. - Небось подержать хочется?
        Свириду не очень хотелось, не до того было; да и оружие он уже держал, отцовское. Но возражать не стоило. Он быстро подошел и взял пистолет обеими руками.
        - Не заряжен, - успокоил военный маму. Он выехал на стуле из-за стола, нагнулся к Свириду, который держал пистолет и не знал, что с ним делать, - в другое бы время сообразил, хотя бы повертел в руках, но сейчас ему было неинтересно. Свирид ждал подвоха, не доверяя обманчивой надежности окружения. Военный взъерошил ему волосы и вдруг заметил: - Мальчонка-то изрядно оброс. Неплохо бы подстричься…
        Время еще, почитай, военное.
        Свирид решил, что мужчина сказал так, потому что во время войны всем полагается выглядеть аккуратными и подтянутыми. Люди воюют, бьют врага, рискуют жизнью, а он разгуливает неряхой и напрашивается в особый уголок стенгазеты, где продергивают и пропесочивают. Он еще ничего не знал о тифе. Да тиф, пожалуй, и в самом деле уже не звучал, ибо война, только закончившаяся, была немного другая, не тифозная. Не та, что велась между своими.
        - Ты знаешь, кто это? - хитро спросил отец.
        Свирид помотал головой.
        - Это товарищ Слотченко. Он служит парикмахером при Доме офицеров.
        - И не только, - усмехнулся товарищ Слотченко, который сразу стал предельно понятным: дорисовался белый халат, взметнулась и свистнула бритва. - Еще при Доме писателей.
        Свирид осмелел:
        - А почему же вы тогда в форме?
        Слотченко вздохнул:
        - По-твоему, военную форму носят только солдаты и офицеры, которые сражаются на фронте? Она положена всем. Мы тоже солдаты гигиенического фронта и обязаны ее носить. Ведь война никуда не делась, - он сделал широкий жест, - она повсюду, она продолжается.
        Врагов у нас, Свирид, еще ой как много… И явных, и тайных. А сила всякого государства - она в ком? В писателях и офицерах. Это соль соли земли, как говорил один великий писатель. Правда, он говорил вообще…
        Свирид слушал его серьезно, с опущенными глазами.
        Слотченко обернулся к остальным, сидевшим и слушавшим за столом:
        - Да многие ли у нас не носят формы?
        Мать покачала головой:
        - Разве что я…
        - И это упущение! - весело воскликнул Слотченко, а отец взялся за графинчик.
        - Свирька и вправду зарос, - заметила мать, провожая графинчик наполовину любовным, наполовину тревожным взглядом.
        И все опять воззрились на Свирида. Они с отцом, когда бы не шевелюра младшего, были похожи как две капли воды, как две полярные совы - в них было нечто от хищных птиц, но заводить речь о совах уместно было, только если судить по глазам: округлым, с темными ободками.
        Однако носы их, или клювы, если продолжить сравнение, были совсем не совиные - вытянутые, чуть загнутые, с раздвоенной шишечкой на конце.
        - Вот тебя Николай Володьевич и подстрижет, - улыбнулась мать.
        - Да уж, это теперь решено, - согласился Слотченко.
        - В Доме офицеров? - недоверчиво спросил Свирид.
        - Мне же говорили, что ты будущий писатель? - развел руками тот.
        Свирид не ответил. Ему вдруг стало стыдно.
        - Приходи в Дом офицеров, - решил Слотченко.
        - Правильно! - гаркнул отец. - Пусть там понюхает…
        Неизвестно, что он имел в виду. Адмирал Водыханов уже захмелел и тяготел к словесным клише. Двое в гражданском не вмешивались в беседу и чинно уплетали все подряд, граблями гребли. Свирид обратил внимание, что стрижка у обоих была очень короткой. А Слотченко вдруг свернул губы трубочкой и тихо дунул на Свирида.
        Тот непонимающе уставился на военного парикмахера. Слотченко повторил, и Свирид прислушался.
        «У», произнесенное шепотом, даже не голосом - только выдохом-дуновением.
        Николай Володьевич подмигнул:
        - Я подарю тебе ножницы.
        Лишь в эту секунду Свирид обнаружил, что все еще держит в руках незаряженный пистолет.

4
        Дом офицеров находился неподалеку - две остановки трамваем. Нужно было свернуть с набережной в маленький переулок, дойти до перекрестка, и там останавливался двадцатый номер. Свирида отпустили одного: настоял отец, хотя домашние твердили ему о страшных бандах, расплодившихся в городе после войны, которые ловят именно детей, и как раз свиридов.
        - А потом - на базар, конечно, - саркастически усмехнулся отец. - Менять на крупу.
        Он выдал сыну деньги на билет в оба конца и строго-настрого наказал нигде не задерживаться и никуда не ходить помимо парикмахерской.
        - Тебе повезло, что ты познакомился с товарищем Слотченко, - значительно добавил адмирал Водыханов. - Ты знаешь, кого он стриг и брил? То-то же.
        Он так и не уточнил, кого же стриг Слотченко, - очевидно, припомнил, что некоторых клиентов последнего не следует называть вслух, тем более при ребенке, ибо их имена уже истерты из учебников и старательно изглаживаются из народной памяти.
        Но Свирид и не просил уточнений.
        «Наверно, Ленина», - решил он и больше об этом не думал. Кандидатура Сталина не пришла ему в голову, ибо Сталина не мог стричь никто.
        Свирид, приодетый наилучшим образом, вприпрыжку спустился по лестнице и выбежал на свежий воздух. Осень надвинулась на него с кокетством перезрелой матроны из примадонн, приветствовала сентиментальной сыростью мостовой с остатками грима в виде разлапистых кленовых листьев; дворники трудились исправно, но за природой не поспевали. «Еще недавно было лето, - промелькнуло в голове у Свирида. - Буквально вчера. Как же так?» Внезапно он понял, что лето и вправду было, оно заканчивалось, но было не с ним, оно было с личностью, воспоминание о которой ощутилось до того неприятным, что Свирид моментально забыл о погоде и устремился за угол. Эта личность навечно осталась стоять в коричневатом коридоре, с недоуменным и укоризненным видом.
        Трамвай номер двадцать довез его до монументального здания с колоннами, занимавшего два квартала. Парикмахерская располагалась с торца, и это немного разочаровало Свирида, вообразившего, как он с осознанным правом поднимается по величественной парадной лестнице.
        Но дверь ничем не уступала дверям, которые принято содержать в местах государственного пользования: двух - или трехметровая (невысокому Свириду почудилось, что пяти), цвета насыщенной подозрительности, с толстой ручкой, за которую пришлось взяться двумя руками, и сразу запахло крепчайшим одеколоном.
        Посетителей не было. Слотченко, набросив поверх гимнастерки белый халат, сидел в кресле, предназначенном для клиентов, смотрелся в зеркало и курил папиросу. Любоваться ему было особенно нечем: изжелта-темное лицо с деталями, разбросанными так себе, довольно беспорядочно - нос туда, губы сюда. Про такие лица иногда говорят: высечено из камня, но Слотченко, пожалуй, никто и не вытесывал; черты его содержались в этом камне от природы, а сам камень валялся где-нибудь в придорожной пыли, был подобран скучающим Создателем и по-хозяйски положен в карман небесных штанов. Возможно, это был редкий камень - например, метеорит, явившийся из мировой пустоты.
        Позади Слотченко к стенке было присобачено радио, которое назидательно зачитывало некий бесконечный доклад о положении дел в области их планирования и в случае их невыполнения.
        При виде Свирида, робко остановившегося на пороге, Николай Володьевич оживился и проворно вскочил.
        Свирид замешкался и дальше не шел. Что-то замаячило перед ним: как будто очередная буква? Но Слотченко юмористически нахмурился, погрозил ему пальцем, и видение отступило.
        - Желаете подстричься, молодой человек? - Николай Володьевич стал быстро застегивать на себе халат.
        - Так точно! - выпалил Свирид. Он почему-то решил, что парикмахеру понравится именно такой ответ. Ведь они как-никак находятся в Доме офицеров. Подстригаясь, Свирид выполнит почетную воинскую обязанность.
        - Под ноль? - прищурился тот, берясь за кресло.
        Здесь уже Свирид не знал, что ответить. Можно и под ноль. Всех стригут под ноль, сплошь и рядом. Ему, правда, хотелось чего-то особенного, но он не имел понятия, как это назвать.
        - А челку можно немножко оставить? - пискнул он.
        - Обязательно, - почему-то очень серьезно кивнул Слотченко. - Усаживайся поудобнее. Я видел, что ты сделал.
        Свирид перестал дышать - может быть, потому что вдруг объявился человек, имеющий некоторое представление о его тайне; возможно, что и полное представление… А может быть, все дело было в том, что парикмахер слишком сдавил ему горло, затягивая простыню.
        - Я видел, что ты сделал, - повторил парикмахер, - и потому оставлю тебе челку. Нельзя состригать все. Ты знаешь, что в волосах скрывается великая сила?
        Тот молчал, лицо его пылало, как при скарлатине. Сначала он думал пискнуть, что якобы ничего не делал - не понимает вообще, о чем идет речь. Спустя секунду он передумал пискнуть.
        Слотченко зашел сзади, и ножницы лязгнули.
        - Ты не один такой, - сказал он с торжественностью, переходившей в безучастность, как и положено в стране, где подвиг становится рядовым событием. - Я тоже умею выходить на коллатераль, и не только я. Таких людей не очень много, и это хорошо, потому что они заправляют событиями и направляют историю. В основном это писатели и офицеры. Ты понимаешь, о чем я говорю?
        Свирид мотнул головой, и Николай Володьевич резко отдернул руку с ножницами.
        - Не вертись, пораню! Так понимаешь или нет?
        - Что такое колла… - Свирид не докончил, докончил парикмахер:
        - …тераль, - кивнул он, и Свирид увидел этот кивок отраженным в зеркале. - Это запасной путь. Другой. По-научному - альтернативный.
        Когда тебе очень хочется, ты можешь пойти по другому пути. Например, в таком исключительно неприятном случае, который стал разворачиваться у вас дома. Это большой дар, талант, его необходимо развивать.
        - Зачем? - спросил Свирид.
        Ножницы зависли над макушкой.
        - Хороший вопрос. Необходимо, но не всегда. Иногда его надо душить в зародыше. Ты представляешь, какая начнется путаница, если таких людей станет слишком много? Приходится пропалывать. Для этого и существует, в частности, парикмахер при Доме офицеров и Доме писателей. Он отнимает силу… я отнимаю силу. Вот этим. - Слотченко пощелкал ножницами. - Имеющий силу способен отнять ее у другого имеющего силу.
        - И вы отнимете? - пролепетал Свирид. Он был готов отдать свою непонятную силу добровольно, без стрижки. Слотченко теперь настолько пугал его, что страхи Свирида утратили очерченность и превратились в клубящийся комок ужаса.
        Николай Володьевич усмехнулся:
        - Существует разнарядка. Знаешь, что это такое? Можно оставить, скажем, десять человек из ста. А девяносто расстрелять. - Он улыбнулся. - Шучу, не бойся. Разнарядка еще не выполнена, а ты - сын моего товарища. Поэтому ты останешься при силе - разве что немного поделишься со мной, но иначе нельзя. Надо делиться. А потом ты станешь парикмахером.
        - Хорошо, - кивнул Свирид. Салон стал двоиться и делиться на рожки, но Николай Володьевич отстриг еще одну прядь, и двоение прекратилось.
        - Быстро же ты соглашаешься, - пожурил Свирида Слотченко. - Разве ты не хотел стать писателем?
        - Хотел. - На глазах у Свирида выступили слезы.
        - А что мешает быть одновременно писателем и парикмахером? Кто тебе запрещает писать?
        Мальчик всхлипнул.
        - Никто не запрещает, - сам себе ответил Слотченко. - Во всяком случае, пока. Смотря что напишешь. Ты будешь стричь талантливых людей, сильных людей… частица их силы будет передаваться тебе. Ты будешь тренироваться… ведь до сих пор ты раздваивался не нарочно, так? Это получалось само собой?
        - Я не хотел, - прошептал Свирид.
        - Именно так. А со временем захочешь - и сможешь. И пойдешь в коридор, который тебе больше понравится. И все остальные отправятся туда за тобой.
        Свирид набрался храбрости и спросил:
        - А что происходит с первым коридором?
        Слотченко вскинул жидкие брови:
        - Кто ж его знает? Он сам по себе… Там все идет, как шло…
        - Но я же там остаюсь? Я видел себя…
        - Остаешься. Но это уже другой ты. Какое тебе дело до того, другого? Ему сейчас, может быть, голову отрывают - ты разве чувствуешь?
        - Нет.
        - Ну вот, - удовлетворенно кивнул Николай Володьевич и взялся за машинку.
        Свирид смотрел на себя в зеркало - носатого, с оттопыренными вдруг ушами, красного и заплаканного.
        Однако он понял, что парикмахер не собирается причинить ему зло.
        Уверенности прибавилось, и он задал вопрос более отчаянного свойства:
        - А вы? Вы тоже были там, в квартире. Почему вы не помешали мне?
        Ведь вы пришли… и там вы не были парикмахером…
        Слотченко глубоко вздохнул и на миг прекратил работу.
        - Во-первых, был. Совмещал. Во-вторых, я был не против того, что ты сделал. Твои родители мне симпатичны. Их пришли арестовывать…
        - А если бы я ничего не сумел?
        - Тогда и я бы не стал, - признался парикмахер.
        - Но ведь они вам симпатичны…
        - Не настолько. К тому же не забывай: в том колене… на той коллатерали они провинились, они оказались врагами. Не просто врагами - американскими шпионами.
        - А здесь они не враги?
        - Пока таких сведений нет, - сурово ответил Николай Володьевич. - Освежиться не желаете, молодой человек?
        Свирид и сам не знал, желает ли он освежиться. Наверное, следовало соглашаться, потому что одеколоном пропахла не только парикмахерская, но и весь Дом офицеров от подвала до чердака - Свириду почему-то казалось, что это так. Хочет ли он приобщиться к этому Дому, сделаться его частицей? Не особенно. Но в предложении Слотченко слышалось, скорее, не дежурное приглашение, а желание испытать. Отказ, пожалуй, навлечет на Свирида немилость.
        Он согласно кивнул. Послышалось дробное шипение, и резкий запах тысячекратно усилился. Шею и затылок Свирида приятно защипало.
        - Молодец, - похвалил его парикмахер и ловко распеленал.
        Свирид не решался встать с кресла. Он догадывался, что разговор еще не окончен. В предбаннике по-прежнему было безлюдно, ни одного офицера. Николай Володьевич выдвинул ящик, вынул обычного вида ножницы, совсем новые, и протянул Свириду.
        - Держи и не теряй. Но пока ни на ком не пробуй… ты меня понимаешь.
        Я имею в виду тренировки - на кошках, собаках, товарищах.
        Тренировать тебя будет товарищ Мотвин. Не в парикмахерском деле, с этим я и сам справлюсь, - в другом. Он сам тебя найдет и вызовет.

5
        Со временем, когда Свирид приобрел способности к сознательному переходу на коллатераль, и даже позднее, много позднее, он в мыслях неоднократно возвращался к знакомству с обещанным товарищем Мотвиным, предпочитая отсчитывать события не с первого расплывчатого видения буквы «У», не с обыска и даже не с посещения парикмахерской, а с этой встречи. Свирид много читал, и сказок среди прочитанного было достаточно, а потому он успел составить стереотипное представление, в частности, о колдунах. Никогда не встречавшись ранее с колдуном и заранее исключая возможность его существования, он тем не менее прекрасно знал, как тот выглядит: седой, косматый, разумеется - сгорбленный, желательно с посохом; на голове у него возможен колпак со звездами, не исключается мантия. Крючковатый нос, крохотные колючие глазки, беззубый шамкающий рот, скрипучий голос - что еще? какие шаблоны подсказывает нам круговорот прочитанного из подсознания и обратно? ведь ясно, что этот образ явился не из пустоты и что безымянные сказочники исправно передавали изустно и письменно лишь то, что являлось им в умозрении; попав на глаза или
в уши, сей образ успешно сочетался мистическим браком с оригиналом, который где-то и когда-то существовал. Читатели и слушатели оказывались, таким образом, вполне подготовленными именно к такому восприятию колдуна. Впечатление, произведенное на Свирида товарищем Мотвиным, было удивительно тем, что полностью, огорчительно даже совпадало с уже представленной колдовской наружностью. Точно таким и выглядел товарищ Мотвин - сухим, сгорбленным, седобородым стариком с крючковатым носом и прочим, не станем повторяться. Конечно, на нем не было ни мантии, ни колпака; товарищ Мотвин был одет в общепринятую военную форму, отчего казался еще страшнее.
        Свирид, покидая парикмахерскую Дома офицеров, полагал, что обещанное знакомство и соответственно обучение начнутся незамедлительно. Уже вечером к ним на квартиру явится вестовой с пакетом лично для Свирида, и отец ничего на это не скажет, а только сурово кивнет и после ни о чем не спросит.
        Но никакого пакета не принесли. Эстафета поколений не состоялась.
        Пили чай; мать хвалила Николая Володьевича за умелую стрижку. Того с ними не было, чаевничали в семейном кругу.
        Свирид лег спать, чувствуя себя не то чтобы обманутым - скорее разочарованным. Его секрет оказался никаким не секретом, а навыком, которым владеют многие люди; Свирид же предпочитал считать себя исключительным, отличным от многих. Мечты о писательстве в какой-то мере помогали, но страшный секрет неизмеримо усиливал это чувство избранности; теперь Свирида отчасти лишили опоры. Конечно, он угодил в общество людей не простых, и это несколько утешало. В конце концов, писателей тоже много, даже великих, и не бывает одного на весь мир писателя.
        Но почему он так решил? А если бывает?
        Возможно, существует коридор, где в мире живет один-единственный писатель - великий, естественно, и ему имя - Свирид Водыханов.
        Сон топтался при дверях: не велено пускать; Свирид напрягся, воображая букву. Но что-то произошло - он и прежде нет-нет да и пробовал вызвать развилку самостоятельно, и у него ничего не получалось, но в животе возникало сосущее ощущение, намекавшее, что он близок к задуманному, только не имеет еще достаточной сноровки.
        Сегодня же этого ощущения не было. Он сразу вспомнил, как Слотченко сказал, что надо делиться. Часть силы Свирида осталась у Николая Володьевича - на простыне, на полу… Чем угодно делиться, но только не этим! Свирид принял решение никогда больше не стричься в Доме офицеров. Если, конечно, ему позволят выбирать.
        Выбирать ему, как легко догадаться, не позволили - ведь Николай Володьевич так замечательно стрижет, - и Свирид посетил Дом офицеров еще не однажды; волосы отрастали быстро, и он побывал там и осенью, и в начале зимы. Слотченко встречал его равнодушно, на беседы не шел
        - наверное, посмеиваясь про себя над неуклюжими попытками Свирида вызвать его на откровенность. Иногда посмеивался не только внутри: позволял себе хохотнуть и скомандовать: «Отставить!» Скупо пояснял, что не время еще, что они - он говорил о себе во множественном числе, имея в виду, конечно, тайное сообщество, - дожидаются начала какого-то созревания. «Полового!» - значительно уточнял Слотченко и крепко сжимал губы, словно показывая, что и так сказал слишком много, выговорил вообще непозволительную вещь - единственно из глубокого уважения к Свириду. Последнему в сказанном слышалось что-то знакомое, удивительным образом перекликающееся с неприличными и не совсем понятными историями, которые он нет-нет да и слышал от старших мальчишек. Свирид серьезно надувался, изображая из себя понимающего мужчину, каким-то бесом исхитрившегося перескочить через это самое созревание и сразу сделаться зрелым взрослым.
        Однако зимой товарищ Мотвин был все-таки явлен Свириду - вернее, все произошло наоборот: Свирида вызвали к директору, посреди урока.
        Тот прошел через холодную школу, звонкую строевым эхом, вошел в кабинет. Директор, усатый и тяготеющий к ёрническим шуточкам фронтовик, почему-то не сидел под портретом Сталина, а стоял навытяжку, тогда как посетитель - именно товарищ Мотвин - сидел в кресле, положив ногу на ногу. На плечи Мотвина была наброшена шинель с полковничьими погонами. Он выглядел таким старым, что и звание фельдмаршала не оправдало бы его службы: древний и жуткий дед.
        Мотвин сосредоточенно дымил махрой, соорудив себе огромный - как выразились бы десятилетиями позднее - косяк.
        - Вот, товарищ полковник, - заговорил директор, когда Свирид еще только входил в кабинет. - Это и есть Водыханов.
        Старик медленно повернул голову, будто скрученную узлом из рассохшегося древесного корня; молча смерил Свирида взглядом.
        Широкий рот Мотвина жадно приоткрывался, выпуская дым. Старик полез в нагрудный карман и вынул очки, оправленные в тончайшую, почти невидимую проволоку. Он долго рассматривал сквозь них Свирида, потом обратился к директору:
        - Как он учится, товарищ директор?
        Голос оказался под стать хозяину: прокуренный, сиплый.
        - Прилично, товарищ полковник. По всему видно - старается. Конечно, не без греха…
        Мотвин неожиданно рассмеялся и заговорил о чем-то своем, без всякой связи с вопросом:
        - Твердишь им сотню раз - надо брать их, когда еще сосунки… Нет, они предпочитают дожидаться, когда взорвется обмен веществ. А потом понаделают дыр, с молодецкой-то удалью… потому и последствия такие страшные. - Он замолчал надолго, директор и Свирид смиренно ждали. - У тебя небось на девок уже встает, правильно?
        Покраснел не Свирид, покраснел директор. Свирид сообразил, о чем идет речь, и понял, что при таком интересе он просто обязан смутиться, ибо его спросили о гадкой, ужасной вещи, спросили запросто, как спрашивает уличная шпана. Однако он не почувствовал смущения. Он только знал, что отвечать, скорее всего, нельзя, и не ответил.
        - Подойди сюда, - приказал Мотвин.
        Свирид, изображая нечто вроде строевого шага, приблизился к креслу.
        Тогда полковник заглянул ему в глаза, и Свирида парализовало. Он не мог уклониться, не мог моргнуть; между ним и стариком образовались невидимые тяжи.
        - Двояка, - пробурчал Мотвин.
        - Он хорошист, - осмелился вмешаться директор.
        - Я не о том. - Полковник раздраженно отмахнулся. - Будешь учиться у нас? В свободное от основных занятий время.
        - Будет, товарищ полковник, - заверил его директор.
        - Молчать, - негромко посоветовал ему Мотвин. И вновь принялся за Свирида: - Так будешь или нет?
        - Буду, - ответил Свирид, не видя для себя иного выхода, хотя в животе уже начинала расти знакомая буква, так что иной выход мог и наметиться.
        - А ведь не хочешь, - усмехнулся полковник и выпустил в лицо Свириду такую струю махорочного дыма, что разом увяла не только зарождавшаяся буква «У», но и другие буквы, которые не обладали волшебными свойствами и складывались в обычные трясущиеся слова.
        - Водыханов! - не выдержал директор. Он решил, что Свирид для него, директора, незаметно подал полковнику какой-то недопустимый знак, обнаружил строптивость. - Тебя приглашают в органы, а ты еще смеешь…
        - Нет, ну какой же все-таки дурак, - пробормотал Мотвин. И громко сказал, умышленно разбивая и подчеркивая слова так, что речь его зазвучала на шутовской манер: - Да, именно, Водыханов, тебя приглашают на специальные курсы, учиться на органы, а ты почему-то не хочешь!
        Свирид окончательно растерялся.
        - Я хочу, - промямлил он, догадываясь, что ничего от этого не выиграет и не потеряет.
        Директор вынул из кармана платок и промокнул лоб.
        - Осчастливил, - буркнул он с облегчением. - Еще не понял, как тебе повезло. Отец-то как будет гордиться…
        На лице Мотвина изобразилось такое тоскливое отвращение, что Свирид вдруг испытал к нему признательность и симпатию. Он не любил директора - мало кто любит начальство. А этот старик не боялся держаться с ним свысока и не скрывал своих чувств.
        Директор, обрадованный тем, что дело худо-бедно идет на лад, все больше оживлялся и располагался к болтовне:
        - Стрелять научишься! Шифры узнаешь разные секретные, потайные ходы…
        - Вам ведь было приказано молчать, - устало перебил его полковник и встал. Поправил шинель. Сделал движение, как будто хотел погладить Свирида по голове, или потрепать по щеке, или, возможно, почесать за ухом, - но рука, непривычная к подобным манипуляциям, остановилась на полпути и замерла в воздухе, как змея, прикинувшаяся сухой веткой. - Завтра после уроков придет машина. Быть в полной готовности. Вопросы есть?
        Теперь Свирид душевно объединился с директором. Оба вытянулись и помотали головами. Оба, сами того не сознавая, ждали, что старик на прощание отколет какой-нибудь презрительный номер, барский и хамский одновременно: сплюнет на ковер, выпустит газы, выйдет не попрощавшись. Мотвин ничего такого не сделал - прощаться, правда, и в самом деле не стал, если не считать прощанием еле заметного, неопределенного жеста, сотворенного ожившей вдруг рукой. Он вышел, а директор предложил Свириду воды. Тот согласно кивнул, и директор налил ему полный стакан из большого казенного графина.

6
        Занятия начались страшно.
        В скором времени Свирид понял, что это было залогом их успешности, необходимым условием. Но до недавнего времени он совершенно иначе представлял себе внеклассные занятия. Перед глазами сразу возникала картина, которую Свирид частенько наблюдал в окно: незнакомый мальчишка, опаздывающий на урок, тащит огромный музыкальный инструмент в допотопном футляре.
        Конечно, Свириду было ясно, что никаких инструментов не будет. И он терялся, воображая разные глупости: как его заставляют приседать или отжиматься, гоняют по кругу, а то и в самом деле учат стрелять из револьвера. Само слово «тренировка» наводило на подобные мысли о физкультуре и спорте. Но тренировка будет связана с буквой «У». Как же вырабатывается умение свободно и по желанию руководить буквой «У»?
        Оказалось, что оно вырабатывается очень просто.
        На первом же занятии, когда машина отвезла Свирида после уроков в какой-то приземистый двухэтажный особнячок без опознавательных знаков, Мотвин, встретивший их с водителем на пороге кабинета, заперся со Свиридом наедине и быстро схватил его за яйца.
        У Свирида все поплыло перед глазами, завертелось по часовой стрелке: пыльные шторы, чучело рыси, глобус, зеленый письменный стол, раскрытый портсигар и лично Мотвин, который зашипел, обдавая мальчика утробным смрадом:
        - Беги!.. Беги!.. Беги!..
        Свирид, ничего не соображая, дернулся. Полковник, в зубах у которого торчала неизменная, как теперь становилось ясно Свириду, вонючая самокрутка, свободной рукой, острыми пальцами ткнул его в живот.
        - Не туда!
        Он немного ослабил хватку. Окружающий мир шатался, как будто изрядно принял на грудь. Слезы текли по щекам Свирида, изо рта вырывалось прерывистое дыхание.
        - Ты никуда не уйдешь, ты не выйдешь отсюда, тебе уже не вернуться домой, - зашипел проклятый старик и стиснул кулак.
        Тогда она появилась, буква. Она словно поднялась с пола, где плашмя лежала давно, теперь влекомая невидимым тросом. Не зародилась где-то в глубине Свирида, но явилась извне: огромная, четкая, и оба рога были дорогами; объемная буква не имела себе предела в толщину, и задних стенок у нее не было, вертикальные коридоры уходили в бесконечность. Налево пойдешь - головы не снесешь, направо… Свирид обнаружил себя, захваченного Мотвиным, на самой развилке, чуть ближе к левому рогу; его же образ и образ полковника, продолжавшего его удерживать, множился в левом роге, как в зеркалах. На лице Мотвина появилось выражение мучительного ожидания, смешанного с любопытством. Правый рог был пуст… нет, не так, он ошибался. Там тоже были Свирид и полковник, однако на коллатерали они разделялись письменным столом: Мотвин сидел и курил, укутавшись в шинель, а Свирид стоял и чего-то ждал; оба дернулись и пропали, кабинет полковника опустел. Свирид рванулся в правый коридор и сам поразился, насколько быстро и неощутимо изменилась ситуация.
        Впрочем, почему? - она изменилась очень даже ощутимо. Никто не лез Свириду в штаны, нигде не болело. Мотвин сидел за столом и удовлетворенно кивал - мелко-премелко; возможно, он не кивал, и то была всего-навсего старческая склеротичная дрожь. Свирид стоял перед столом и краем глаза провожал левую, только что покинутую, коллатераль, где полковник сжимал его все сильнее и сильнее. Он успел заметить, как сквозь кулак брызнула кровь.
        - Недурственно. - Мотвин, восседавший за столом, одобрительно вытаращил глаза. Встретив непонимающий взгляд Свирида, он счел нужным пояснить: - Я пошел за тобой. Я умею ходить по чужим коллатералям.
        Он вышел из-за стола и присел, кряхтя, перед Свиридом на корточки.
        Протянул руку, и тот взвыл от боли: история повторилась. Никто не явился на крики - очевидно, в кабинете полковника кричали не впервые. Мир задрожал, полезла буква «У».
        - На этот раз ты не пойдешь на коллатераль. - Мотвин вынул свободной рукой изо рта самокрутку, положил ее в пепельницу тусклого серебра: застывший пруд с безутешной девой над остановившимися водами. - Я не пущу тебя. Думай. Коллатералей не две, мой милый, их намного больше.
        Боль затопила пространство и отодвинула время; наметились коридоры, две штуки, и в обоих Мотвин продолжал заниматься злодейством.
        - Беги!.. Беги!..
        - Куда? - давясь слезами, спросил Свирид.
        - Ищи!.. След, бери след!..
        И как его взять - чутьем, по-собачьи? Нос заложило, и запахов не осталось.
        - Смотри мне в глаза!
        Это было гораздо хуже боли, и Свирид не послушал Мотвина. В глазах немедленно потемнело так, что обе коллатерали начали проваливаться.
        - Что ты видишь? - проскрежетал вопрос.
        - Букву… Букву У…
        - Ищи! Алфавит позабыл?
        …Буква «Ш» появилась так неожиданно, что ошарашенный Свирид на мгновение отрешился от боли. Три коридора; в двух, левом и среднем, - дальнейшие истязания, в правом - мир и спокойствие: Мотвин восседает за столом и прихлебывает черного цвета чай из стакана с подстаканником. Позвякивает ложечка. Свирид стоит и что-то жует.
        Картина исчезла, едва успев народиться; теперь коридор был пуст, но Свирид уже разобрал, куда ему нужно, и через секунду, все еще всхлипывая, принимал от Мотвина карамельку в затертой обертке - не иначе, полковник давно носил ее в кармане кителя. Может быть, она пролежала там всю войну.
        Он боялся развернуть карамельку, так и стоял, зажав ее в кулаке. Он и не хотел ее разворачивать, было противно, потому что от конфеты вдруг остро потянуло стариковством. Казалось, что в фантик завернут некий экстракт, вытяжка затхлости и застоя, импотенции, недержания мочи, бессонных ночей, вороньего карканья-кашля, загробных предчувствий, рассыпающейся памяти.
        На сей раз полковник остался сидеть на месте. Он отхлебнул из стакана, шумно сглотнул и равнодушно изрек:
        - Есть и другие буквы. Даже китайские иероглифы попадаются. Видел их когда-нибудь?
        Свирид отрицательно мотнул головой.
        - Я тебе при случае покажу… к нам скоро должны приехать китайские товарищи. А есть и кое-что еще, не похожее даже на буквы. Скорее, на снежинки… или на ежей. Уж ежа-то видел небось, когда ощетинится?
        В голове у Свирида все перемешалось. Видел ли уж ежа? Наверное, видел.
        - Ну вот, - одобрительно кивнул Мотвин. - Что ты трясешься, как осиновый лист? Разве тебе сейчас больно?
        Больно не было. Неожиданно Свирид осознал, что да, это так: он чувствовал себя замечательно, как всегда, как будто никто не хватал его и не мучил. И еще: он уяснил для себя кое-что важное. Ему вдруг очень захотелось увидеть ежей и снежинки, и он понимал теперь, что старик желает ему - добра?
        Это плохо вязалось с Мотвиным во всех его проявлениях. Ну, не добра - во всяком случае, желает ему ежей и снежинок. И правильнее будет подчиниться и впредь не вопить.
        Но он, конечно, вопил снова и снова, ибо животное начало брало верх.

7
        В занятиях, которые полковник Мотвин проводил со Свиридом, не было ни грана теории. Свирида возили к нему по два раза в неделю - примечательно, что одноклассники ни словом не обозначили своего любопытства. Кружок и кружок. Не иначе, их кто-то предупредил, а может быть, сами почувствовали, что спрашивать не следует - времена стояли из тех, когда чутье обостряется даже у несмышленышей.
        Свирид же, вполне освоившийся в обществе Мотвина, позволял себе разного рода вопросы, особенно интересуясь судьбой покинутых коллатералей. Слова Слотченко о том, что в этих нелюбезных и негостеприимных коридорах Свириду могут откручивать голову, произвели на него сильнейшее впечатление.
        Мотвин, завершив очередной сеанс, утомленно цедил в ответ:
        - Много миров. Тысячи, миллионы. В каких-то мы есть, в каких-то неплохо обходятся и без нас. Есть миры, которые отличаются от нашего только фактурой туалетной бумаги. Понимаешь, что я имею в виду?
        Количеством тараканов. Породами собак. Пятном на рубашке.
        Свирид отвечал, что да, понимает, но из того, что он не унимался, явствовало обратное. Хотя у них в доме бывала дефицитная туалетная бумага вместо настриженных газет - все время, правда, одной фактуры.
        Полковник с ожесточением проводил рукой по своему угловатому черепу.
        - И болван же ты! Сказано ведь - миллион миров. Миллион Свиридов и миллион Мотвиных. Что, тебе за каждым хочется уследить?
        До Свирида в конце концов доходило, что это было бы затруднительно.
        Тут же рождался новый вопрос:
        - А как же быть с коридорами, куда мы переходим?
        - Как быть… Что такое - как с ними быть? Ты о чем вообще?
        - Ну, если мы там тоже существуем, то куда же мы, тамошние, деваемся, если приходим туда отсюда? Мы что - сливаемся? Или те, что были там до нас, куда-то деваются, убегают, умирают?
        Мотвин недовольно крутил головой. Неугомонный паренек выискивал проблемы, над которыми сам он за ненадобностью никогда не задумывался.
        - То есть? - осторожно переспрашивал полковник, затягивая время.
        - Ну, я в смысле - не выпихиваем ли мы оттуда кого? Самих себя?
        Мотвин терялся и спешил закурить.
        - Ты философ, - усмехался он неприязненно. - Поменьше философствуй.
        Был такой философский пароход - может быть, слышал? Ну, откуда тебе…
        Посадили таких вот философов скопом на пароход - всех, кого сумели отловить. Я и сажал… И отправили эту контрреволюцию, к дьяволу, за бугор. Надо было пустить их ко дну, да говно не тонет…
        Свирид розовел от удовольствия. Полковник говорил с ним на равных, позволяя себе запретные словечки, за которые Свирида секли.
        Мотвин не отговаривался - слагая филиппики в адрес философствующей контрреволюции, он продолжал думать над вопросом. И отвечал:
        - Никого там нет, покуда мы не придем… Там все еще только становится, образуется, сплошные возможности и ничего определенного.
        Но стоит нам там очутиться, как все затвердевает и делается реальным.
        Говоря это, полковник искоса поглядывал на своего ученика: не повторит ли он где эти речи? Потому что от них за версту несло субъективным идеализмом, солипсизмом, агностицизмом, махизмом и прочими пароходно-философскими вещами, в которых Мотвин не разбирался, но отчетливо понимал, что они не имеют ничего общего с марксистско-ленинским учением.
        Наконец пустопорожние разговоры надоедали Мотвину. Он сбрасывал с себя то немногое добродушие, что ему еще удавалось изобразить - полковник, тоже освоившийся со Свиридом, привязался к нему, как привязываются к безделушке, - и приказывал настроиться на правильную волну. В речи полковника, когда она касалась их общего дела, преобладали не коллатерали Слотченко, но некие неопределенные волны.
        Мотвину почему-то было легче оперировать этим понятием: настроился на волну, поймал волну, потерял волну, перешел с волны на волну.
        В этом уже сказывался возраст: подсознательное желание забивать во дворе козла и заниматься изобретением радиоприемников.
        Свирид немедленно умолкал и подтягивался. С одной стороны, его способности укрепились и возросли; с другой - прежние приемы Мотвина уже не оказывали на него нужного воздействия. Он, вероятно, привык к боли, и старикан, бывало, как только его не крутил - коллатерали ветвились, и все проходило гладко, но боли Свирид почти не испытывал. Мотвин замечал это и был недоволен; ему приходилось выдумывать новые способы пригрозить ученику в самой основе его существования.
        Полковник ставил Свирида к стенке, метал ножи - очень ловко, как заправский циркач, - и запрещал зажмуривать глаза. Когда Свирид уходил на коллатераль и оглядывался, в покидаемом кабинете он видел себя притиснутым к стенке, тогда как ножи в точности повторяли его силуэт. Иногда он успевал заметить, как последний нож поражал его в лоб или горло.
        Но потом он привык и к ножам, тогда Мотвин перешел к стрельбе, для усиления эффекта сопровождая ее уродливой клоунадой. То выпучивал глаза и делал вид, будто оружие не слушается его и прыгает в руке или жжет ее; то неожиданно напускал на себя отчаянную решимость: дескать, Свирид надоел ему и больше уроков не будет. Все, пора в расход, мальчишка слишком много знает и умеет. На лице полковника появлялось особенное выражение - и не впервые, как хорошо понимал Свирид. Это выражение бывало последним, что видели многие и многие люди, не имевшие способности порхать по коллатералям и слушать Радио Великих Возможностей - так они с Мотвиным, развивая волновую теорию, именовали происходящее.
        Обычно полковнику правдами и неправдами удавалось добиться от Свирида ощущения неотвратимой угрозы. Но он все равно оставался недоволен: по его мнению, на ловлю волны уходило слишком много времени.
        - Долго раскачиваешься, - хрипел он.
        Мотвин затеял устраивать ловушки, начав с безобидных веревок, натянутых над полом, на входе. Свирид входил в кабинет, спотыкался, падал; полковник орал на него, требуя сосредоточиваться моментально, еще не коснувшись пола.
        - Любая неожиданность, - твердил полковник. - Любая угроза. Малейшее подозрение - и радио уже включено. Ты должен научиться делать это автоматически, как дышать. Кошка, когда падает, приземляется на четыре лапы, а ты, когда падаешь, должен настраиваться на волну.
        Лучше на несколько волн. А лучше всего будет, если ты научишься делать это заранее, не споткнувшись, еще только заподозрив опасность хребтом…
        Он не ограничивался растяжками и организовывал другие ловушки. По распоряжению полковника его подручные, когда Свирид покидал здание, сбрасывали на него разные предметы - чаще всего кирпичи, стараясь попасть не в самого Свирида, но рядом; несколько раз Свирид едва не угодил под колеса автомобиля, всегда одного и того же, неожиданно выруливавшего на него из-за поворота. На Свирида нападали уличные хулиганы, по его следу пускали служебных собак. Мотвин неизменно оказывался поблизости и вместе со Свиридом переходил на очередную коллатераль. Прошло время, и Свирид уже беспрепятственно перескакивал с одной на другую, почти не прилагая усилий. Полковник был доволен им, хотя и не переставал ворчать; доволен был и Свирид, хотя временами в его душу закрадывалось подозрение: не теряет ли он чего-то, что остается там, в покинутых мирах? Возможности были там, возможности были здесь, много возможностей, безостановочный выбор на уровне загнанной крысы.

8
        Самым замечательным в этих путешествиях было то, что у Свирида сохранялись воспоминания: он знал, откуда он вышел и куда направился. Самый первый мир - тот, где он стоял на развилке литеры
        «У», - теперь отстоял от него на много шагов, между ними пролегла уйма промежуточных вселенных. Однако непрерывность существования Свирида не нарушалась. Возможно, именно поэтому он не задумывался над этим удивительным фактом, пребывая в уверенности, что он - всегда он и его личность, его субъективная воля так и тянется с момента рождения в доме, не зная ущерба.
        Сороковые закончились, наступили пятидесятые, а с ними - то самое половое созревание, которого не пожелал дожидаться Мотвин.
        Созревание изменило то, чего не смогли изменить перемещения.
        Все, что окружало Свирида, как будто уменьшилось в размерах и наполнилось новым содержанием, то есть - переменилось. В сочетании с памятью о коллатералях, оставленных позади, это тревожило и мучило Свирида. Отец вдруг сделался совсем не таким грозным и недоступным, каким казался всегда, и Свирид увидел, что повинуется толстому, грубому, не особенно образованному родителю, который и сам его побаивается - не иначе как по причине регулярных занятий у Мотвина.
        Об этих уроках в семье предпочитали не заговаривать. Мать показалась пропащей и безнадежной дурой, клушей, наседкой, озабоченной примитивными мирскими материями. В Свириде же укреплялось нечто, как он полагал, возвышенное - то самое, чего он ждал давно, ни на минуту не забывая о своем литературном предназначении. Этому новому, возвышенному было противно и тесно среди родных, а многокомнатная квартира внезапно предстала тоже тесной, маленькой, да и сам дом, похоже, присел и сплющился, и город уже мерещился плоским, как блин.
        Что это было? неизбежные издержки развития? или его и вправду занесло куда-то, где скучно, серо и плоско, тоскливо, откуда нужно бежать? Тоскливо - бесспорно, но безопасно, в противном случае Свирид, давно овладевший искусством уходить от опасности, увидел бы перед собой расходящиеся тропы, коридоры, шоссе. Ничего подобного не происходило, организм не чуял беды и не стремился спасаться.
        Упражнения не могли не отразиться на характере Свирида. Наступило время, когда он, научившись предощущать опасность задолго до того, как она приобретала зримые очертания, настолько возненавидел эту неразличимую пока, вездесущую опасность - она же зло вообще, - что начал предпочитать в жизни все то, что было лишено ее примеси, пусть даже в качестве приправы. Он сделался ни рыба ни мясо - во всяком случае, становился таким: бесцветным, бесхребетным и добрым, причем самая доброта его внезапно перерастала в бешенство. Во всех его деяниях присутствовала тень доброжелательности, неприятия проблем, с налетом доброго житейского юмора, за который его всерьез отличали как редактора школьной стенной газеты; деятельностью этой были отмечены его первые серьезные литературные опыты, но повести и рассказы он до поры до времени никому не показывал, прятал в стол; отец, мрачневший день ото дня, купил ему этот чудовищный стол о двух тумбах, одновременно испытывая понятное презрение флотского человека к литературным трудам отпрыска, но и боясь, и гордясь, ибо сам был начисто лишен умения преобразовывать мысли в
более или менее сопряженные слова; эта его неспособность оказалась столь вопиющей, что Свирид, когда впоследствии занимался обработкой отцовских мемуаров, не смог добавить к ним ничего дельного в смысле художественности; мемуары вышли обычными занудными мемуарами, каких бывают тысячи томов, - почти никем не прочитанные и не востребованные исторической наукой.
        Повести и рассказы Свирида Водыханова были добры и милы, приятные пустяки. Тогда, впрочем, и не стремились к остроте слова, и все же Свирид, когда занимался сочинительством, уподоблялся насекомому, которое невинно собирает пыльцу и не имеет коварного намерения впрыснуть в описываемые события опасную личинку-наездника с тем, чтобы тот, когда-нибудь после, переиначил и разорвал родительский организм; еще можно сказать, что он пас тлей. Он был мирным членистоногим в окружении зла - праздных сачков, перепачканных смолой детских пальчиков, ястребиных клювов; он, однако, видел себя уже достаточно крупным мастером, чтобы представлять интерес не для вороны, но для ястреба.
        Вопреки новой способности в Свириде развивалось парикмахерское угодничество - как само по себе, так и воспринимаемое от Слотченко, который тоже давал ему уроки мастерства.
        Друзья сторонились его, не поверяли ему свои секреты, которых в молодости полно - конфузливых, постыдных. Но и не гнали от себя.
        Свирид уже заканчивал школу.
        6 марта 1953 года Свирид, как было заранее условлено, явился к Мотвину на занятия. Старик плакал, и плакал, судя по всему, уже давно, потому что лицо его напоминало корку хлеба, вымоченную в воде, - а может быть, обрывок древесной коры, сорвавшийся во время лесосплава. И даже не в воде - скорее, это был забродивший квас или чифирь.
        Плакал в те дни едва ли не каждый, почти безнадежно выслушивавший сообщения Информбюро о содержании белка в моче товарища Сталина.
        Свирид сурово поздоровался, но Мотвин не ответил на приветствие, а вместо этого без предисловий пустился рассказывать.
        - Ты знаешь, - давился слезами полковник, - в Ленинграде, на Мытнинской улице, есть люк. Самый обычный, канализационный. Крышак такой… Там, в двадцать четвертом году, на этом люке я стоял и ревел, как баба…
        Повод к подобному плачу в двадцать четвертом году был ясен Свириду.
        Понимая, что занятия в их классическом виде отменяются, юноша радовался унижению Мотвина, несмотря даже на собственные слезы, то и дело наворачивавшиеся ему на глаза.
        Он набрался дерзости:
        - А он… - Свирид помедлил. - Ленин… Он умер везде?
        Мотвин раскурил папиросу - с недавних пор он почему-то оставил свое мерзкое пристрастие к махре, тянувшееся за ним, вероятно, еще с дореволюционных лет. Полковник поднял на Свирида оловянные глаза, и тот понял, что Мотвин впервые беседует с ним на равных.
        - Тогда я был слабый, дурной. - И Мотвин неожиданно улыбнулся. Слезы потекли еще сильнее, а рот растянулся в улыбке - щелевидный, без губ. Ящер что-то задумал. - Я хотел, отчаянно хотел, но не мог. И теперь не могу, потому что снова слабый - но уже по другой причине.
        Я состарился. А ты сильный.
        Мотвин выдвинул ящик стола, достал именной револьвер, взвел курок, прицелился в Свирида.
        - Ты лопнешь от жира, - прошептал он. - Ты можешь все: давай покажи мне, где он живой. Я пройду за тобой…
        Свирид привычно изготовился к тренировке.
        - Это не тренировка, - покачал головой Мотвин. - Что мне терять?
        Я все потерял, для меня здесь все кончилось. Прибью тебя первым, потом - себя. Знаешь, сколько людей сейчас стреляется?
        Свирид Водыханов ощетинился ежом коллатералей. Их было много, коридоров, и всюду несли венки, на каждой волне звучала траурная музыка.
        - Он умер везде, - пробормотал юноша.
        - Молчать! - Старик, брызнув ему в лицо прохладной слюной, перевалился через стол, чтобы прицелиться поточнее.
        Но Свирид и вправду не видел выхода. Повсюду текли людские реки, отовсюду поскрипывал мартовский снег. Тут он понял, что нужно сделать. Ученик - если у него есть способности - рано или поздно превосходит своего учителя. Мотвин поерзал на животе, и в эту минуту Свирид, созревший, на беду полковника, половым созреванием, прыгнул и оседлал Мотвина так, что ему был виден тощий зад в истертых галифе. Полковник рванулся, выстрелил в дубовую дверь; Свирид изогнулся, захватил стариковскую руку и затолкал ствол именного оружия в рот Мотвину. «От Лаврентия Павловича…» - успел прочитать Свирид на рукояти и почему-то усмехнулся. В дверь ломились; Мотвин ничего не соображал и бешено вырывался, ему хотелось на коллатераль, однако недоставало сил; Свирид надавил на спуск. В лицо ему ударил вырванный старческий затылок; дверь уже подавалась. Свирид соскочил со стола и шагнул на коллатераль: он не успел раздеться и замечательно вписался в траурную процессию. Как обычно, различил тающий труп Мотвина и себя самого, с уже заломленными руками, в кандалах.
        Часть вторая
        Шунт

1
        Поиски сюжета затянули его в опасную переделку.
        Белая ночь и сирень в цвету, очарование остывающего трупа, фон для убийства.
        Хотелось немедленно, быстро и грубо уложить городского сумасшедшего, прискакавшего из мрака подворотни. Пустынная улица, пляшущий идиот в плаще на голое тело, в штиблетах на босу ногу. Плешивая голова, напрашивающаяся на удар.
        Остановившись, Шунт молча слушал визг дурака.
        Пора вильнуть, уклониться, увернуться от предначертанного, сменить магистраль. Коллатераль уводила вправо и выглядела как дорожная разметка в мигающем желтом свете. Обходная дорога, запасной путь, обводный канал, шунт. Удачный псевдоним, куда целиком укладывается перемещение по жизни. Шунт - воин развилок, былинный богатырь на распутье. Но не задумчивая туша на коне перед камнем, с которого издевательски посматривает ворон, а мастер восточных единоборств, прыгун и циркач.
        Сюжет, однако, не отличался новизной: кого-то кто-то, без зрелого умысла и без смысла, припрятанным молотком… Шунт не писал о таких вещах, предоставляя это тем, кто оставался позади на бесчисленных магистралях. По его мнению, злу не место в литературе. И в жизни, и в жизни. Однажды он ударил драматурга Фартера. Тот явился к ночи, сильно пьяный, развалился в кресле, задымил: «Что за фуфло ты гонишь, старина? Ты беззубый!.. Всю жизнь был беззубым. Потому что тебя не била судьба. Тебя не били сапогом по рылу. Папа - генерал, дом - на набережной. Тебя вовсю печатают при совке (совок заканчивался). Милый, розовый, прекраснодушный шалун. Пирожные, а не книжки. Добрые, блин, немножечко грустные… Прочел, порадовался солнышку, повздыхал. И тебе полмиллиона тираж, и тебе миллион - на хрена это все?»
        Шунт не стал отвечать и двинул Фартеру в глаз. Драматург опрокинулся вместе с креслом, а Шунт, постояв над ним, ушел на коллатераль.
        Фартер сидел и разглагольствовал, Шунт перебил его: «Давай-ка, милый, накатим по маленькой. У тебя недопой. Что ты, брат, на людей кидаешься?» Магистраль таяла, Фартер выдирался из кресла, готовый дать сдачи, но это виделось уже смутно, расплывчато. Коллатераль ширилась, оформлялась, перенимая статус магистрали. Фартер выпил и уронил голову на журнальный столик.
        Лежа, он бормотал:
        - Вот так сидишь, занимаешься чем-то малопонятным, средним между редактурой и критикой, и все читаешь очень хороших людей, все читаешь их, и читаешь, и читаешь до чувства объемного насыщения.
        Вот прислали рассказы писательницы, уже зрелой, известной. Зовут ее, предположим, Дуня Палкина. Читаешь - хорошо написала Дуня Палкина!
        Без ошибок, все слова стоят на месте, предложения умеренно длинные.
        И все правильно написано, так оно в жизни и есть. Изложено просто, понятно, каждому близко. Ну, многим близко, во всяком случае. Молодец!
        Следующей берешь повесть какого-нибудь молодого человека. Да не важно, как его зовут. Читаешь и видишь - хорошо написал! Конечно, еще немножечко рыхло, сыровато, еще чувствуется некоторая незрелость, но это вполне простительно. Ошибок нет, слова хорошие, правильные. И все ведь верно написано! Так оно в жизни и бывает.
        Молодец!
        Потом читаешь уже седого, пожившего писателя. Хорошо написано, с налетом иронии, с высоты прожитых лет. Слова - словно боровички в лукошке, все хорошие. И рассказ написал добрый, правильный, немного грустный. Совсем как в жизни все получилось. Надо же! Уже столько написано, а он все равно еще пишет, даже не верится. Молодец!
        Зарезаться, сука.
        - Пейте свинозепам, - посоветовал ему Шунт.
        В глазах ночного идиота молоток отразился косой молнией. Шунт врезал ему от души, насыщаясь отрывистыми криками, сменившими визг.
        - Ах! Ах! - кричал помешанный, держась за голову.
        Шунт ударил его по руке, вминая пальцы в висок. Мелькнули огни; патрульная машина катилась бесшумно, надеясь не спугнуть добычу воем сирены. Коллатераль обозначилась с предельной четкостью; Шунт выпустил молоток и шагнул на разметку. Краем глаза он видел себя, стоящего с испачканным молотком в руке над бьющимся в судорогах дураком. Машина резко затормозила, все дверцы распахнулись одновременно, посыпались люди. Шунт растерянно озирался, путешествуя взглядом между машиной и жертвой. Шунт похлопал себя по карманам: пусто. Испуганный сумасшедший попятился и скрылся в подворотне; Шунт подобрал свой чистый молоток и с отвращением спрятал.
        «Шунт» был его литературный псевдоним - та же коллатераль, перемычка; псевдоним подсказал ему Слотченко, с которым они продолжали тесно общаться, уже на равных правах обслуживая клиентов в Доме писателей. В Доме офицеров на какой-то коллатерали обвалился потолок с лепными ангелами, и Шунту со Слотченко пришлось перейти на другое место работы.
        Шунту исполнилось тридцать семь лет - для писателя возраст, который обязывает. Пора искать ствол; можно - секундантов и даже противника.

2
        Идешь на улицу охотиться.
        Добыча - строчка. Ради этой строчки настраиваешься, подбираешься, примиряешься с миром обманчивым примирением.
        Выдернуть надо даже не строчку, а некую тему сродни музыкальной.
        Закидываешь удочку, где вместо лески - струна, и начинаешь ловить.
        Поймав, наматываешь эту струну потуже и спешишь домой, чтобы нанизать слова.
        Вселенная не терпит, когда ее упорядочивают даже в такой малости, как строчка. Она обрушивает ведро гадости, но в этих помоях видны прожилки чего-то прекрасного - фруктового кефира, что ли, который уронили, расплющили, собрали и выбросили. Добродушно улыбаешься, показывая, что ничего не имеешь против. Мироздание отступает, пожимая плечами, успокаивается, отворачивается, возвращается к брошенному делу. Дело у него известное - энтропия.
        Минут через десять начинает клевать. Вселенная зазевалась, подраспустила вожжи, и вот уже тащишь рыбину. В голове включается анохинский акцептор действия: вся дальнейшая последовательность событий проигрывается загодя, чтобы после на них не сбиваться.
        Взбежал по лестнице, отворил дверь, скинул куртку, прошлепал за стол, выпустил тему, написал строчку. Слова в таких случаях всегда тут как тут, наготове.
        Здесь-то, на стадии двери, и рвется струна. В дверях стоит помойное ведро. Его тебе поставили, чтобы ты его вынес не раздеваясь. Это не было предусмотрено, и бег захлебывается. Акцептор действия, поперхнувшись, разваливается на части. Энтропия, оказывается, нисколечко не дремала и не отворачивалась, а заползала с фланга.
        Потом, конечно, садишься набивать строчку, и она набивается, но струна лопнула. Написанное ничем не выделяется из прочего текста.
        Рукописи не горят, но истлевают в помойных ведрах, и надо искать управу на ведра.
        Шунт пользуется коллатералью.
        Он делает шаг в сторону и видит себя - досадующего, берущего ведро.
        Он машет себе прощально и ступает на коллатераль. Оставшийся крутит башкой, гоня наваждение: он только что видел себя, машущего рукой.
        Берет ведро и плетется по лестнице, тщетно стараясь удерживать, не пускать струну. На этой струне, однако, уже беззаботно наигрывает другой, ушедший на коллатераль. Коллатераль выводит в пустые комнаты, где нет ни ведра, ни домашних. В доме тихо и мирно, можно расположиться за столом и обстоятельно записать свои мысли.
        Как правило, мысль истекает беспрепятственно. Ей уже ничто не мешает, ибо помойная коллатераль сменилась творческой, а та, где Шунт испытывал острейшее желание убить, вообще осталась далеко позади - или, напротив, катилась рядышком, неприметная. Никто не знает, как обстоит дело с этими шунтами: нечто далекое может обнаружиться по соседству и даже, как подозревал Шунт, явиться под видом возможного варианта при очередном обострении ситуации. Но с ним такого не случалось никогда. Во всяком случае, он не думал, что возвратился на покинутую дорогу хотя бы раз - нет, он узнал бы об этом сразу, его профессионально костенеющий позвоночник не посмел бы подвести его и подал бы сигнал.
        Копились и проблемы, однако.
        Все чаще хотелось убить, и тем слаще и проще выходили романы и повести. В них описывались простые и добрые люди, немного подлые временами, но без глубоких конфликтов, без неизменно омерзительной Шунту достоевщины. Происходили веселые полупроизводственные события, и повести часто зарождались во сне, так что Шунт просыпался иной раз, отплевываясь от сновидений. Во сне бывало гадко, но на бумаге получалось прилично, просто отлично. И это действительно неплохо печаталось, в этом Фартер был совершенно прав - он, кстати сказать, никогда не стригся у Шунта, предпочитая Слотченко, уже мудроватого стариковской мудростью.
        И кто сказал, что люди во сне отдыхают? Сон выполняет важнейшую функцию знакомства с коллатералями. Во сне они, коллатерали, представали в ином обличье, алогичном и дьявольском. Шунт недоверчиво просыпался: кошмар сменялся покоем, и было ему естественнее заснуть через явь, ибо только она - при известном умении ею распорядиться - является временем отдыха и покоя. Возможно было, что во сне Создатель, предоставляя людям варианты жизненных странствий, пробует их, спящих, вилкой, словно пельмени - не готовы ли? Ибо лепил их по-сибирски сурово. Ну, поваритесь еще, добавим специй…
        Нарождался и новый невроз: жадность к пустым местам, охота до свободных пространств. Шунту мерещилось, что у него крадут возможности. Намедни, в метро, он встал, и на его место сразу уселся кто-то другой, и это его разозлило, потому что умалило до молекулы, которых много: стоит сдвинуться одной, как на покинутое место заступает другая. Ему хотелось, чтобы место отныне пустовало всегда, и ради этого можно было его изрезать ножом - либо само сиденье, либо нового пассажира.

3
        В парикмахерском мастерстве, еще на коллатерали Мотвина, Свирида, как уже было сказано, наставлял Слотченко. Будущий Шунт пользовался исключительно личными ножницами, которые некогда выдал ему Николай Володьевич.
        Слотченко, встречая его, приосанивался с непоправимым благородством во всей манере. У Свирида пробивалась ранняя борода, и на каком-то этапе Слотченко доверил ему обриться самостоятельно. Свирид весь избрился, он получил несмываемое удовольствие. При этом он, благо брал уроки у Мотвина, уже не выносил никакой остроты помимо ножничной.
        Парикмахерское ученичество шло бойчее и ловчее, чем странственное.
        Он быстро превзошел учителя, но Николай Володьевич крайне ревниво относился к бритью и стрижке; случалось, что он и вовсе не допускал Свирида к клиенту. Но вот, уже окончательно сменив военный френч на цивильное платье, уже навсегда переместившись в Дом писателя, Слотченко, по нарастающей слабости зрения, стал нуждаться в расторопном сменщике-напарнике. И он все чаще доверял Свириду - теперь уже Шунту - подстричь кого-нибудь не особенно сложного, преимущественно лысого.
        Писатели, оказавшись в парикмахерском кресле, эти самсоны, не знающие лиха, обнаруживали удивительную болтливость и разглагольствовали обо всем на свете.
        Некий, будучи целиком в мыле, вещал:
        - Возьмите хотя бы тургеневский «Дым» с его рассуждениями о причинах ненависти к Западу и в то же время - преклонения перед Западом. Все дело в русской замкнутости и допетровской отгороженности от мира - а там, в мире, оказывается, и газеты, и книги, и корабли. Отсюда и мучительные рассуждения о судьбе и месте России среди всего этого изобилия, общие места, растерянный поиск идентичности. - Подстригаемый, осведомлявший карательно-влиятельные круги, имел доступ к запрещенной литературе и мог оперировать диковинными для советского человека терминами. - Она как пень в муравейнике.
        Столетиями прела какая-то непонятная и впоследствии спесивая духовность. Вполне явившаяся миру в семнадцатом году, а вовсе не уничтоженная тогда же, заметьте. Вопреки наветам врагов…
        Слотченко, насвистывая ножницами, увлеченно поддакивал, а когда надушенный клиент удалялся, подбирал с пола упавшую прядь и передавал Свириду.
        - Зачем мне это? - брезгливо спрашивал Шунт при виде очередного локона с примесью седины.
        - Ты знаешь, кто это был? - строго и тихо отзывался вопросом Слотченко. - Ты забываешь, зачем ты здесь. - И он назвал блистательную фамилию, почти растворившуюся в хвалебных воскурениях.
        - Сохрани этот локон. Сохраняй их все - ты же писатель, а в локонах
        - сила. Построй себе Ноев ковчег, построй парик, он пригодится тебе, когда начнется мор… Бери все локоны, чистые и нечистые, от каждой твари…
        Свирид съеживался под халатом, брал локон двумя пальцами, опускал в карман.
        - А когда наступит мор? - спрашивал он, обмирая от сладкого ужаса.
        - Когда-нибудь он непременно наступит. - И Слотченко вдруг делал несвойственное ему печальное лицо. - На последней коллатерали… Да что на последней - он уже наступил, он и не прекращался никогда.
        От дальнейших разъяснений Николай Володьевич отказывался. Тут входил новый посетитель, который, оказывается, читал в предбаннике газету и слышал провокационные откровения первого господина. Разговор возобновлялся:
        - При Петре произошла актуализация комплекса неполноценности, усугубленная традициями многовекового рабства и холопства…
        Это тоже был непростой человек, сильно пишущий.
        Приходил третий, так что после второго едва успевали подмести пол.
        Выяснялось, что прибыл буддист-тунеядец, которому не раз угрожали исключением отовсюду. Его заматывали в простыню, намыливали череп.
        - Сотворив человека, - без предисловий начинал буддист, получивший какую-никакую трибуну, - Бог вступил с ним в субъектно-объектные отношения. Таким вот образом и сотворив. А потому и человек неизбежно, в смысле проекции божественности вовне, предается тем же самым отношениям. Мир вокруг равен Богу и равен человеку, и это проекция.
        (А бритва скребла ему голову и сочно чиркала.)
        - Что же внутри, когда такие проекции? Главная беда человека не в различении добра и зла, а различение вообще как аморфный способ мышления. Непросветленность неотделима от просветленности, а потому тоже хороша. И увидел Бог, что это хорошо, ибо то был Он сам. Ничего плохого нет, потому что больше нет вообще ничего. Вся беда - опять в разделении на хорошее и плохое. Увидел Бог, что это плохо, - так тоже можно было сказать. Это только слова для человека, субъективно различающего объекты…
        - Горстями бери, как песок, - шептал Николай Володьевич.
        Горстями не получалось, только щепотью. Буддист сидел насупленный.
        От него и вправду исходила тугая, непонятная сила.
        Потом появлялся поэт. Он мешал стрижке, поминутно хватая себя за лоб.
        - Давеча сложилось… кое-что. Представьте - ночью. Я раньше думал, что это для красного словца похваляются, будто ночью снизошло какое-то озарение. И вот пожалуйста. «Люди - одушья далеких планет, которых планет уже больше и нет». Я сразу записал на папиросной коробке, чтобы не забыть… как Маяковский, по-моему, когда ему явилась во сне строчка про «единственную ногу»…
        - Как? Как? - извивался Слотченко, орудуя ножницами. - Одушья? Я не ослышался?
        Старик печально вздыхал, когда-то давным-давно он сочинял стихи для детей.
        Следующий клиентвидел Христа Распятого даже в куриной тушке - и с точки зрения верующего человека был прав. Господствующая идеология вынуждала его помалкивать, и он помалкивал, но в парикмахерской барьеры рушились, наступал момент истины. Болтливый сочинитель бормотал:
        - Когда религия с презрением к житейскому еще и насаждается сверху, то под такой шапкой Мономаха расцветают совершенные чудеса, питаемые природным, неистребленным язычеством. Христианство лизнуло нас, лизнул фрейдизм, лизнул капитализм, а вот коммунизм присосался, пришелся ко двору. Утопии разрабатывали на Западе, но там их никто и никому не дал воплотить. Вместо этого - Декларация независимости, билль о правах, британский парламентаризм. А мы подобрали эти утопии, как Рюриков…
        Ножницы щелкали, локоны кружились, как опадающая листва.
        - Ладь себе парик, - не уставал повторять Слотченко, пока не сменилась Мотвинова коллатераль - тогда не стало и Слотченко.
        Шунт продолжил работать парикмахером при Доме писателя; к нему привыкли, его полюбили за то, что у них, писателей, даже парикмахер
        - писатель, и далеко не последний; с ним делились сокровенным и никогда не забывали погрозить пальцем: смотри не пиши этого! Он улыбался и отшучивался; чужих тайн Шунт никогда не выдавал и вообще старался не трогать коллег, не выводил их в своих сочинениях.

4
        Литератора Быканова Шунт убил четырьмя ударами кухонного ножа - сразу двух ножей - лишь потому, что тот ему до смерти надоел.
        Прирезал себе, понятно, локонов; Быканов отчаянно раздражал, временами - бесил Шунта своим высокомерием, барством, противоестественным эстетством.
        - Вот кусок колбасы, и я его ем, и это не эксклюзивно, - посмеивался над собой Быканов, закусывая в буфете: помимо прочего он обладал отвратительной привычкой посмеиваться над собой, как будто это наделяло его правом уничижать других. Писания его - временами довольно изящные - были многословны и полнились парадоксами.
        Запивая бутерброд пивом, он замечал:
        - Люди в своей массе глупы, но умнее, чем хотелось бы. Моральный императив против орального автоматизма, и наоборот. Кант, защищаясь от дьявола, очертил своей философией магический круг… Идеализм - тоже дьявольщина, противная жизни. Изнанка Платона с его любовью к древним мужам: сойдись со старцем, чей бледный кал не издает запаха…
        Не унимался, лопотал себе дальше:
        - Человек - пузырь на воде. Та же вода, но индивидуализированная.
        Он имел мнение обо всем, что попадалось ему на глаза. Если он с видом знатока раскатывал в широком бокале каплю вина, то водно-пузырная тема получала развитие:
        - Качество напитка зависит от пространственной организации емкости.
        Шунт испытывал тошноту при виде этого гривастого, очкастого, насмешливого человека в поношенном пиджаке, кабинетного писаки разночинного вида. Одновременно у него чесались руки при взгляде на пышную шевелюру сочинителя.
        Рассуждая о судьбах литературы и произведений самого, собственно говоря, Шунта, Быканов ненатурально вздыхал:
        - В конце концов, любой трюизм - полуправда… Когда начнется повальный мор, трюизмы спасут положение. Это время придет, литературы не станет.
        Услышав о море, Шунт сразу решил, что Быканову что-то известно - возможно, даже о коллатералях. Поэтому он велел себе не откладывать убийства и не подвергать себя ненужному риску. Возможно, это был момент сумасшествия, параноидного страха, потому что Быканов навряд ли, зная о деяниях Шунта, вздумал бы его пасти, ходить к нему стричься, вести отвлеченные беседы - не сыщик же он и не садист.
        Однако он резал Быканова, орудуя ножами в лучших традициях цирюльнического искусства: разрезал лицо, отстриг голову. Вымыл руки и спокойно вызвал милицию, благо коллатераль уже струилась в пяти шагах. Ежи и снежинки с годами расплющились и выстроились в сеть дорог, поближе и подальше, переплетающихся, пересекающихся, с редкими эстакадами. Он знал, что во многих мирах по его кровавым следам торопятся сотни сыщиков и часто преуспевают, а в иных краях ему выдирали клещами зубы и жгли паяльными лампами. Он не жалел себя, как вообще не жалел своего «я» в других воплощениях и жизнях; правда, о тех не сохранялось воспоминаний, а здесь они были и жили, однако нигде не болело и не жгло.
        Он писал длинный роман о задушевных призраках, беседах со старым Мастером и всегда держал рукопись при себе, забирал ее с коллатерали на коллатераль. И Мастер, давно покойный писатель в парике, всегда бывал мудрым и благодарным собеседником, но и себе Шунт, исписывая страницы, казался ничуть не хуже.
        Он и сам позволял себе снисходительные шутки, подобающие мэтру, - как будто барин-импотент пощипывает горничную. Он якобы мечтал быть похороненным в Вырице - ах! снова Вырица, опять экривэн… хотя экривэн похоронен в Швейцарии, но в том-то и шутка…

5
        Выходя на охоту, Шунт и сам не знал заранее, на кого поднимает ружье - на строчку ли, на человека. Иногда позволяя себе философствовать, он припоминал слова о том, что все люди являются строчками в Божьей книге.
        И парик разрастался.
        Слотченко не было, но Шунт оставался парикмахером, и дома, в запертом на ключ отцовском столе, у него хранилась странная лысоватая шапочка с разноцветными прядями, локонами и кудрями, как будто пораженная сифилисом, когда волосы выпадают целыми гнездами.
        Шунт наклеивал локоны особым стойким клеем и внимательно следил, чтобы в волосах не завелись черви или насекомые; такое было возможно, ибо временами - разделывая, к примеру, Быканова, - ему приходилось стричь с мясом, а мясо - отменная питательная среда.
        Давным-давно, еще ребенком Свиридом, он ненароком прищемил котенку хвост и отхватил самый кончик. Котенка было ужасно жаль, и Свирид спрятал клочок в кошелечек, на вечную память. Спустя много лет, испытывая прилив сентиментальности, он расстегнул кошелечек и отпрянул, ибо изнутри поднялся, извиваясь, огромный полосатый червь.
        Шунт научился пользоваться ножницами не только в родной парикмахерской, но в и других местах; он постоянно носил их с собой.
        Бывало, он дружески приобнимал за рюмкой водки каких-нибудь полутоварищей - например, писателей Мутьяненко и Плечевого; те, горя нетерпением, слушали тост и не замечали происходящего на затылке.
        На многих коллатералях у него оставались семьи той или иной численности; он был жаден до женщин, но и тут предпочитал налаживать оптимальные условия. Выбирал незнакомку и следовал за нею, щурясь на многочисленные трассы, где шла такая же, иногда - не совсем: с кавалером, с собачкой, с коляской, с сигаретой. Наконец, Шунт совершал переход и обычно не ошибался, его расчет оказывался наилучшим. История заканчивалась либо интрижкой, либо браком; случалось, что семьи следовали за ним на новые коллатерали, но часто бывало и так, что он вновь оказывался холост.
        Острота, которую он не терпел ни в жизни, ни в книгах, требовала выхода и рвалась наружу, и так из Шунта вылепливался маньяк, гроза городских парков и лесополос. Он действовал ножницами, не брезгуя никем; в милицейских и полицейских папках накапливались ужасные фотографии: изуродованные, насаженные на ножницы дети; старики и старухи с перерезанными сухожилиями, которых смерть застигала, когда они беспомощно ползли по тропе к свету; выпотрошенные женщины и мужчины с отрезанными гениталиями; все это явно подвергалось глумлению и частичному пожиранию; вокруг трупов обнаруживались многочисленные следы, всегда одни и те же: по ним выходило, что оборотень отплясывал танец и, вероятно, торжествующе выл. Объективно грубая, но субъективно изощренная процедура.
        Истинной бедой Шунта была его богатая фантазия. В детские годы он был отчаянно напуган вещами, которые еще только могут случиться, - напуган до того, что ему становилось легче, когда они осуществлялись на деле, хотя это могло показаться слишком странным и запутанным: он же бежал! он все время бежал от ужаса, желая ужаса и распространяя его. Он мог бы довериться бумаге, но этого было мало, это было понарошку. Шунт был не тем писателем, который в состоянии создавать полноценные миры. Он, разумеется, прославился бы как один из мрачнейших авторов современности, и приходилось учитывать, что этого не приветствовали ни на одной коллатерали. И уж тем более в нем не было бунтарства для потрясения умов, которые щелкают и перекатываются разноцветными горошинами в бараньих черепах.
        Сбросив излишек страшного, Шунт делал шаг и оказывался не у дел, между тем как где-то и кто-то ловил его, судил, казнил.
        Лишь одно обстоятельство по-настоящему беспокоило Шунта: он старел, и коллатералей становилось все меньше. Возможно, эти процессы были связаны; возможно, что нет. Его уже не окружали залитые огнями шоссе, свойственные мегаполисам; ему все чаще приходилось довольствоваться парковыми дорожками, лесными тропинками, разбитыми тротуарами. Он начинал опасаться, что лишается силы, сила же, как учил его Слотченко, содержится в волосах, а потому он стриг и стриг с утроенной силой, и парик его постепенно густел, тогда как плешь на темени самого Шунта все увеличивалась. Но он не сомневался, что настанет день, когда он наденет этот парик и выйдет, возможно, на последнюю коллатераль - уже гениальным и заслуженным.
        Изготовление парика оказывалось, однако, не таким безобидным занятием, ибо многих писателей на многих коллатералях и в самом деле постигал некий мор: они стрелялись, вешались, спивались; их ссылали в лагеря, их покидало вдохновение, и они исписывались вчистую; их переставали печатать и запрещали, вынуждая бежать за границу. Шунт и сам теперь видел, что мор уже давно начался, а сам он отчасти - не следует и о других забывать - является разносчиком этой чумы.
        Гуляющие по коллатералям и имеющие власть, конечно же, продолжали существовать и в собственных целях выхаживали невосприимчивое к высокому слову стадо. Но Шунт больше ни разу не встретил себе подобных и не стремился к этому; ему было довольно себя.

6
        Однажды он здорово влип: его остановила милиция, вдруг пожелавшая проверить документы. Шунта давно занимал вопрос: с какой ритмичностью возникает в милиционерах это желание, редуцированное до физиологического; есть ли здесь какая-то система, предустановленный ритм, или процесс подобен ерофеевской икоте и протекает стихийно?
        Наружность Шунта не объясняла намерения проверять у него документы: человек как человек, ничем не подозрительный даже в своем чудаковатом парике (парик был почти готов, и Шунт уже надевал его, все чаще и чаще).
        Милиционеров было двое, один из них знал. Шунт прочел узнавание в его карих серьезных глазах: мальчишка, вчерашний курсант, еще не испорченный системой. И он узнал Шунта, потому что тоже умел ходить по путям и кое-что повидал. Он даже будто бы вспомнился и самому Шунту: когда-то и где-то этот мальчишка спешил, вызванный очевидцами убийства. И там, где это происходило, Шунта задержали, но парень знает, насколько оно маловажно, это далекое отсюда задержание.
        Поблизости наметилась спасительная трасса, но Шунт не решался бежать: мальчишке ничего не стоило перепрыгнуть следом и продолжить погоню. Его напарнику - вряд ли, такое совпадение было бы уже чрезвычайным, но парень в пылу преследования не заметил бы его исчезновения. Впрочем - почему чрезвычайным? Вполне возможно, что власти, имеющие доступ к коллатералям, готовили специальные отряды умельцев, отбирая юные таланты, как некогда отобрали самого Шунта.
        Оставалось одно - убивать.
        Сегодня у Шунта не было настроения проливать кровь - вернее, не было вдохновения. Кровопролитие было писательством по существу, в его форме осуществлялась цензура, и неприемлемые вещи не допускались на страницы книг. Уайльд был прав, когда говорил, что жизнь есть копия искусства. Но искусство требует вдохновения, сейчас же у Шунта оставалось одно мастерство. Ножницы хранились во внутреннем кармане пиджака, вместе с документами. Шунт твердо решил бить кареглазого, ибо надеялся, что специальных подразделений все-таки нет и что напарник за ним не угонится. Быстрое движение - и милиционер закричал, закрывая лицо ладонями, из-под которых потоками хлынула кровь.
        - Стреляй! - закричал он требовательно. - Стреляй, не давай ему сделать ни шагу!
        Напарник, слишком растерянный, чтобы действовать вдумчиво и толково, даже не прикоснулся к кобуре, а начал бессмысленно свистеть. Он с ужасом смотрел на красные ножницы, которые Шунт неспешно, как в замедленной съемке, погружал обратно в карман. Потом Шунт бросился наутек, и только тогда милиционер потянулся к оружию, но первый выстрел, который он сделал, был произведен в воздух - так велела инструкция, а второй тоже пришелся в воздух, ибо цель растаяла, подобно дымному облачку.
        …Отдуваясь, Шунт шагал по коллатерали и поминутно оглядывался. Вот незадача! Сколько же их было всего, путей отступления? Не замедляя шага, он начал загибать пальцы. Три - это точно. Четыре?.. Может быть, даже пять… что-то маячило, скрывалось за пеленой. Но это совсем не дело - четыре ли, пять, когда прежде бывало за сотню!
        Он шел озабоченный и даже не пытался понять, куда попал. Что-то родное и близкое, он чуял печенкой. Разберемся.
        Часть третья
        Ледяной дом

1
        Шунт гнался за последней жертвой. Коллатераль осталась одна, последняя в его жизни: заснеженная, чуть подсвеченная фонарями, она чернела одесную. Других не было, миры неуклонно сливались, слипались и костенели. Шунту мешали бежать папки с опубликованными и неопубликованными рукописями, полная авоська. Шунт полагал, что при таком развитии обстоятельств он обязан захватить с собой единственное достояние. В наружном кармане пальто покоился парик, во внутреннем - документы, в перчатках сверкали ножницы. Девица с богатыми русыми косами бежала изо всех сил, и шестидесятилетнему Шунту приходилось нелегко: одышка, больные ноги, натруженная в парикмахерско-писательском деле спина. Он догнал ее примерно на двухсотом прыжке, и та зарылась лицом в снег. Перво-наперво Шунт срезал косы; затем, не думая уже об изнасиловании, от которого прежде ни за что бы не отказался, вонзил разведенные лезвия под румяные щеки.
        Парик, как мы сказали, был почти достроен, и Шунт взял от девицы самого красного, с кровью, откуда погуще. Он засветился, за ним гнались, какие-то ротозеи со станции его засекли и вызвали подмогу.
        Это было смешно, когда до спасения подать рукой; Шунт быстро затолкал куски кос в карман, перевернул тело, ударил ножницами в остановившиеся глаза.
        Писательство - великая страсть, которую не стоит держать в узде; это энергия, и если ее долго сдерживать, она приводит к таким вот плачевным результатам.
        Издалека доносились крики, снежный скрип; промелькнула растревоженная белка. «Крыса какая-то», - подумал Шунт. Все. Он уже в возрасте, ему пора на покой. Пускай не будет больше коллатералей.
        Обессиленный Шунт не стал подниматься на ноги и кулем скатился с трупа в придорожную канаву. Тонкая наледь треснула, и он вымок; опасаясь за документы и рукописи, Шунт начал выкарабкиваться на трассу.
        - Попался, урод! - кричали за спиной, и Шунт знал, что это его сейчас догнали, заломали и, может быть, уже убивают кольями, то есть линчуют. Вопли, похожие на рычание, слабели и глохли; Шунт выпрямился.
        Последняя коллатераль лежала перед ним безнадежной лентой подмороженного асфальта. Местность почти не изменилась, и время года стояло такое же: поздний октябрь. Можно было надеяться, что и станция не отъехала далеко - так оно и вышло; Шунт добрался до нее за четверть часа. Бросил взгляд на огромные станционные часы - игрушку, свалившуюся с елки для великанов: половина десятого.
        Разумеется, вечера, ибо - темно; пассажиров немного, они уныло разбрелись по платформе. Угрозы нет, она не чувствовалась, но хоть бы и ощутилась? Он использовал свою последнюю возможность. Шунт сунул руку в карман и стиснул парик.
        Этот парик, если пристально рассматривать его на свету, был не то чтобы страшен, но гадок. В нем перемешались поэзия, проза, критика и драматургия, множество стилей и направлений. Перед наклеиванием Шунт ровнял локоны, но все равно получилось что-то всклокоченное и неухоженное, какая-то собачья шкура. Иногда парик напоминал ему окровавленный клок, выкушенный из шкуры сказочного зверя, особенностью которого, как явствует из алхимических книг, является многообразие цветов, равно как и предпочтение проживать в преданиях и легендах. Шунт удержался от искушения подойти поближе к фонарю и рассмотреть парик; он стал исследовать карманы дальше, нащупал ножницы и в какой-то момент испытал желание забросить их в снег, потому что больше они уже не понадобятся, однако сдержал себя, решил оставить на память. Теперь документы: с ними все было в полном порядке - членский билет писательской организации, пенсионная книжка, паспорт с прежней пропиской. Перемещаясь с коллатерали на коллатераль, Шунт никогда не оказывался бездомным, у него неизменно обнаруживалось вполне обустроенное жилище, чаще всего - с налаженным
бытом и семьей.
        Подошел поезд. Шунт забыл купить билет и, недовольный собой, уселся поближе к окну, где грела печка. Контролеры объявились мгновенно.
        - Штраф, - равнодушно пожал плечами самый матерый.
        - Сколько? - осторожно спросил Шунт, не знавший пока местных порядков.
        Сумма, которую ему назвали, ошеломила его.
        «Что же это за деньги такие?» - подумал Шунт. Не иначе как здесь состоялась денежная реформа. Такое уже бывало с ним, и он достаточно быстро приспосабливался к режиму - надеялся остаться состоятельным человеком и нынче.
        Подступило, однако, чувство опасности, но коллатералей не было. Мир вытянулся в латинскую букву I с невидимой точкой в конце - а может быть, в Т, с перекладиной-тупиком.
        Деньги нашлись в бумажнике, которого Шунт в ожидании поезда не осматривал. Купюры очень крупного достоинства; расплатившись, Шунт увидел, что пострадал, но не слишком сильно.
        Он благополучно добрался до дома, на набережную; его встречала семья - буднично, ни о чем не расспрашивая. Семья - сильно сказано; встречала жена, дети давно выросли и разъехались кто куда.
        Он попытался разобраться в обстановке: действительно, здесь многое изменилось - коммунисты ушли, накопления сгорели, но он все еще оставался членом Союза писателей, чуть ли не живым классиком, и все, оказывается, успели привыкнуть к его чудаковатому пестрому парику, так что жена даже спросила, куда вдруг подевалась эта знаменитая вещь.
        - Голова вспотела, - ответил Шунт; сморозил глупость, ибо мороз сполна выдавал его ложь, но дальнейших расспросов не последовало, и Шунт удалился в свой кабинет, где все показалось ему привычным и уютным.
        Вошла жена, она держала в руках ножницы, которые обнаружила, когда чистила пальто.
        - Ты что, работу нашел? - спросила она недоуменно. - Снова парикмахером берут?
        Шунт изобразил удивление, смекая про себя, что парикмахером уже не работает. Но работал. Он пожал плечами.
        - Черт их знает, как они там оказались. Положил, наверное, по старой привычке.
        Жена посмотрела на него подозрительно. Ей подумалось, что супруг не в себе - не грозит ли ему удар? Возраст обязывает к бдительности…
        - Маразм наступает, - бодро утешил ее Шунт. - Захочу что-то сделать - и забуду, что хотел. А то иной раз напишу что-то, потом гляжу - и сам не понимаю: к чему это?
        Побродив по дому, он выяснил, что жилище его лишилось многих признаков изобилия и достатка.
        - Тебе звонил Тронголов, - сказала жена.
        Так, замечательно. Предстояло выяснить, что это за птица.
        - Ты не в том положении, чтобы кочевряжиться, - продолжила супруга, и Шунт понял, какая она нудная, отвратительная, старая.
        - Думаешь и дальше ходить в присутственное место? - язвительно спросила жена. - О Литераторских мостках мечтаешь? Будут тебе Литераторские мостки… Только до них еще надо дожить, чтобы помереть, а в доме жрать нечего.
        Он ходит в присутственное место? Ну да. Так у них было принято называть редакцию почтенного и толстого журнала. Шунт занимал там должность заместителя главного редактора, «работал с рукописями»…
        Новый мир просачивался в него все глубже, и вот ему открылось, что журнал еле дышит и вскорости сдохнет совсем, что никто его не читает и вообще журналы давно не в чести, а вся литература поражена проказой. Люди читают запоем, но люди читают - что? Кто такой Тронголов, на что он должен согласиться?

2
        Шунт обратил внимание на странное поведение светофоров: многие из них одновременно горели желтым и красным огнями. И раньше так было, подумал он, вспоминая былые коллатерали. «Если вдуматься, то это очень символично для нашего государства: нельзя, но попробуй…»
        Тронголову было наплевать на любые цвета. Он гнал свой «бумер» так, что Шунт, сидевший на переднем сиденье, непроизвольно вжимался в кресло, а с заднего сиденья ему жарко дышала в затылок немецкая овчарка, любимица Тронголова, - Альма, конечно, мудрить не приходится. Шунт порадовался незатейливой фантазии хозяина.
        - Альма, - сыто урчал Тронголов, все прибавляя и прибавляя скорость. - Альма - хорошая девочка, сиди спокойно. В нее стреляли, представляете? - Он повернулся к Шунту. - Это мне было предупреждение. Ошиблись, однако, сволочи…
        Шунт вежливо хмыкнул и огладил себе парик. Телохранитель, тоже сидевший сзади, дежурным жестом потрепал Альму по холке.
        Тронголов оказался из тех, кого в последние годы стали именовать новыми русскими. У него было дело, и не одно; он держал банк, и не один. Лицо, огромное до уродства: губы, подбородок, да и язык был великоват - чувствовалось, как ему тесно во рту, как медленно он ворочается. Бритый череп, огромные кисти и ступни, малиновый пиджак, толстенные кольца и броские перстни.
        Шунт помнил, как этот господин впервые появился в редакции журнала и спросил непосредственно Шунта.
        - Я ко многим знаменитым ходил, - заявил он без обиняков. - Они старые все, пердуны полнейшие, нос задирают. А вы помоложе. Имя у вас тоже громкое.
        Он предложил Шунту должность придворного летописца, а заодно - хроникера, тамады и просто изготовителя чтива, которое было бы доступно уму этого неизвестно откуда народившегося урода. Шунт слушал развязное предложение молча, перебирая затупленные карандаши - этим? Или этим, в глаз, и в ухо, и в горло? Невозможное дело: бежать было некуда. Тронголов грохотал в абсолютной тишине, редакцию выкосил мор, но не тот, когда свозят на санках по льду и хоронят в братской могиле, а тот, при котором сохраняется видимость пиджачной жизни, подтачиваемой изнутри миллиардом жуков.
        - А волосы у вас свои? - вдруг поинтересовался Тронголов.
        Шунт покраснел. Тронголов оглушительно расхохотался. Глаза у него выпучились, живот провис между колен и мерно колебался; телохранитель, топтавшийся рядом, позволил себе солидарную улыбочку.
        - Четыреста баксов буду платить, - продолжил бизнесмен. - Мало будет - добавлю. Плюс полный пансион. Поселитесь у меня, ни в чем отказа не будет…
        - А это зачем же? - не понял Шунт.
        Тронголов удивленно развел руками: - Как же вы мне напишете хронику, если будете где-то болтаться?
        Баба, что ли, не отпустит? Везите и бабу, места хватит… У меня знаете, какие хоромы?
        Они как раз и направлялись за город полюбоваться хоромами Тронголова, ибо Шунт уже принял решение - вымученное, вынужденное, подлое. Суммы, предложенной Тронголовым, ему не дали бы нигде; книг его, теплых и мягких, с печатью стариковской мудрости, никто не хотел читать и не собирался печатать. Барину понадобился домашний писатель, и барин его получит; он будет вроде как тискать барину-пахану романы, как это заведено на зоне. Барин уже обзавелся собственным гимном и собственным флагом; в забытой Богом кузнице, которую Тронголов озолотил и возродил, ему выковали герб; ему уже вырубили памятник и прикупили место на кладбище, где хоронят великих. Барину выстроили дворец - и вот уже Шунт убеждался, что да, это именно дворец, с башнями и бойницами, с балюстрадами-анфиладами, за кирпичным забором под электрическим током, под охраной пятерых автоматчиков, с конюшней и псарней…
        - Охота, рыбалка! - гудел Тронголов. - Что ты сомневаешься - много ли ты наловишь да настреляешь в своей халабуде?
        Переход на «ты» состоялся у него плавно, естественно, и он немедленно испытал облегчение: ему стало легче выговаривать слова, и речь его несколько ускорилась.
        Шунт думал о товарищах по литературному цеху, пыльных и некогда выстриженных, не нужных никому, с романами-воспоминаниями о Петербурге и Москве, с покойницкими стихами, с бредовыми критическими статьями, интересовавшими только авторов; он обонял в воображении редакционные коридоры, где пахло временем-нафталином.
        Парик прирастал к его черепу, и Шунт иногда сравнивал его с репейником.
        Жить надо, жить все равно придется - хотя бы и так. Ну, возьмется он, согласится, напишет этому бугаю биографию да десяток романов о братве.
        Одни считают, что не важно, о чем писать, главное - как. Другие думают наоборот. Вся штука в том, что «как» перетекает в «о чем», а наоборот - нет. Тема диктует выбор стиля, если есть из чего выбирать. Стиль диктует тему автоматически.
        Шунт приосанился, и Тронголов заметил это.
        - Очень тебя попрошу… - Казалось, он вымаливает себе новую игрушку-автомобильчик. - Я солидный человек, конкретный и правильный, и у меня все должно быть путем. Люди вокруг меня тоже должны быть солидные… Я могу и не тыкать, - спохватился он вдруг, - это же я от смущения, что ли… Мы ваши книжки еще пацанами читали…
        Шунт раздулся окончательно. Последний довод сразил его наповал.

3
        По прибытии во дворец Шунта немедленно перезнакомили с челядью и сделали это так, что даже переборщили в намерении обозначить его превосходство. Тронголов, шагая из зала в зал, возбужденно размахивал руками и кривился, когда натыкался на очередного охранника, горничную или массажиста. Никаких, понятное дело, имен и отчеств; Альма следовала за ним, цокая когтями по сверкающему паркету. Тронголов поминутно останавливался и цедил сквозь зубы, обращаясь к холопу и кося глазом на Шунта: «Это пис-с-с-с-сателллль… понятно? Ты в теме? Ты должен прикинуться ветошью, когда увидишь, что он идет…»
        Шунт нервно оглаживал парик. Он всегда любил почести и жаждал их, с удовольствием принимал всевозможные награды и грамоты, удостаивался премий и званий, не брезговал председательствовать на ведомственных литературных толковищах. Но здесь было нечто иное. Возможно, его неловкость была вызвана тем, что он не был первым, ведущим писателем современности, живым классиком? Но он и раньше почти никогда не бывал первым, однако же получал удовольствие, когда его чествовали.
        В чем же дело?
        Тронголов отвел Шунта в его личную комнату, обустроенную на манер лаборатории средневекового звездочета с безнадежным слабоумием. Из пояснений хозяина выяснилось, что писатель («Или ученый», - обронил Тронголов) был запланирован еще на стадии проектирования.
        - Кабинет, можно сказать, дожидался вас, - улыбнулся Тронголов, от чего его огромный хоботообразный нос незначительно шевельнулся.
        Шунт безмолвно оглядывал постель под балдахином, выведенную в потолочное отверстие подзорную трубу, антикварный глобус без Австралии и рядом такой же, но уже лунный; аптекарские весы, стопки бумаги, чернильницы с торчащими гусиными перьями, непонятные инструменты - астролябии и секстанты; морские атласы, чучела - клыкастые и рогатые головы, заспиртованного уродца, очень большие и неудобные кресла с завитушками. Колбы, реторты, ступки; чесночные грозди, повешенные на гвоздик, какие-то исполинские, полуистлевшие книги. Он раскрыл одну наугад: латынь.
        - Как тебе декорация, писатель? - довольно осведомился Тронголов. - Ты не подумай, я же понимаю, что тебе впадлу писать от руки пером…
        Он полез под столик неизвестно какой эпохи, вытащил ноутбук.
        - Тут все сделано по последнему слову техники!
        Тронголов подмигнул и повернул некий рычаг; одеяло на кровати вздыбилось и съехало, явив очередное чучело: крокодила, который приоткрыл пасть и начал делать медленные возвратно-поступательные движения. Зубы у крокодила были сточены. Кабинет наполнился хозяйским хохотом.
        - Сюрприз! - восторгался Тронголов. - Это тебе для забавы, когда жена надоест…
        Шунт решил, что с него достаточно.
        - Я бы хотел как можно скорее приступить к выполнению моих непосредственных обязанностей, - сказал он чопорно. - Мне не вполне удобно пребывать в обстановке роскоши, не заслужив на это права.
        - А выпить и закусить? - искренне расстроился Тронголов. - Нет, брат писатель, больно ты деловой! Я люблю деловых, но если деловой не будет расслабляться, он быстро сгорит… - Он ударил себя по лбу. - Да ты сразу и начнешь! Не отходя от кассы! Будешь описывать, как мы с друзьями отдыхаем. Типа вступления - ну, что я тебе объясняю. А дальше все уже серьезно: глава первая. О том, как Тронголов открыл свой первый видеосалон…
        У Шунта отчаянно чесалась голова, и он украдкой подсовывал пальцы под парик, раздирая кожу в кровь. Он сильно сомневался, что его старуха («Да-да, старуха», - повторил он про себя неприязненно) захочет переезжать в замок. Дальнейшее показало, что он не ошибся, она действительно отказалась, заявив с истерическим смешком, что отправлялись же раньше люди на заработки, на промысел, да и сейчас отправляются, а жены их дожидаются в теремах…
        Хорошо, думал Шунт, шагая за Тронголовым в обеденный зал. Я напишу тебе, быдлу, все, что тебе захочется; куда же деваться, когда приходит время писать не для людей, а для свиней… мы напишем и для свиней, и всякое чмо будет хавать эту продукцию со сладострастным мычанием. Я выставлю вас, распальцованных скотов, такими, какие вы есть (Шунт, повторимся, очень быстро осваивался на коллатералях и моментально впитывал целые лексические пласты), но вы этого не поймете и не заметите по недостатку ума… Я со смеху буду покатываться, занимаясь вашей убогой историографией, я застебу вас, - прилетело словечко, - в дым и мат, а вы так и будете похаживать, порыгивать да попердывать, важные и крутые, конкретные…
        Тронголов, даже не присаживаясь за стол, налил себе полный фужер водки, опрокинул, выдохнул.
        - Уже можно начинать записывать? - с тончайшей язвительностью осведомился Шунт.
        Тот сумрачно посмотрел на Шунта.
        - Давай валяй, - выдавил он наконец.

4
        Первая глава была построена к утру: Шунту не спалось - он переел, да и выпил лишку. Попробуй не выпить! - в спаивании окружающих Тронголов отличался поистине петровскими замашками. Строить в этой главе, собственно говоря, было совершенно нечего. Шунт просто исправно записывал разнузданные речи, которые велись за столом, - все эти смутные взрыкивания, все эти дикие вопли, и только иногда осведомлялся шепотом насчет персоны, которой в данный момент внимал: что за личность? кем записать?
        Он даже не поленился вставить в написанное рассказанные анекдоты.
        Чем они были глупее, тем злее становилось чувство, крепнувшее в Шунте.
        Тронголов, когда Шунт явился к нему с распечаткой, опохмелялся. Он сидел-покачивался в плетеном кресле, одетый в халат и полосатые трусы до колен.
        Шунт отказался от предложенной рюмки, и хозяин махнул рукой.
        - Излагай, - велел он сурово, ибо всерьез опасался, что чертов писатель вынудит его напрягать расползающиеся мозги. Но когда тот приступил к чтению, с Тронголовым случилась неподдельная истерика.
        Он подался вперед, он колотил себя по коленям, он непристойно ржал и в какой-то момент оглушительно пернул - между прочим, незамедлительно извинившись.
        - Игореха так сказал? - переспрашивал он. - Повтори! Во дает, а?
        Шунт монотонно прочел сказанное Игорехой, а когда дошел до Вована, который наблевал в собственную дорожную сумку, Тронголов остановил его, вскочил и пошел по дому собирать еще не очухавшихся гостей. Он собрал их всех все в том же обеденном зале и заставил Шунта читать с самого начала. Кто-то недовольно мычал, кто-то хихикал, кто-то развязно протестовал; опохмелка, однако, продолжалась, и произведение Шунта нравилось обществу все больше и больше, под конец ему даже рукоплескали и тянули штрафную, хотя сам черт не разобрал бы, за что полагается штраф.
        - Все! - прогремел Тронголов, с силой ударяя Шунта по плечу. - Тронголов вас всех сделал! Знаю - сейчас помчитесь искать себе писак, журналюг… но такого - хрена с два найдете! - Он показал собравшимся кукиш.
        Будучи деловым человеком, он немедленно расплатился с автором:
        «Привыкай!» Шунт находился в легкой растерянности. Издеваясь и откровенно пакостничая, он угодил и теперь держал в руках очень серьезные для своего времени деньги. Подумав немного, он спросил у Тронголова позволения съездить домой и передать полученную сумму «старухе».
        - Толян! - заорал Тронголов, и прибежал шофер. - Сгоняй к господину писателю на квартиру, отдай его старухе бабло да спроси, чего купить надо! Сгоняешь в лавку, чтоб ни в чем нужды не было… На полусогнутых!
        - Да я… - Теперь Шунт растерялся окончательно.
        - Ты иди и отдыхай - покемарь или ящик посмотри. А потом у нас с тобой будет серьезный разговор. Раз пошла такая пьянка…
        Оставив по требованию Тронголова рукопись на столе, Шунт удалился в свою комнату и какое-то время сидел на постели, пиная носком крокодила, которого давеча стащил за хвост на пол и на всякий случай перетянул пасть полотенцем.
        Ему придется писать. Ему придется заниматься сомнительным творчеством на последней коллатерали - словно умышленно, методами селекции, выведенной для повального фельетонизма, как называл это явление Гессе.
        Остро захотелось убить, загрызть, искалечить - нельзя, но следует подождать. Не исключено, что и можно, и даже в компании, и даже по прямому распоряжению…
        В последнем Шунт не ошибся: теоретически такие действия были в порядке вещей. Он достоверно выяснил это, когда ближе к вечеру состоялся обещанный Тронголовым серьезный разговор.

5
        К изумлению Шунта, посвежевший в сумерках Тронголов был тверд в своем желании запечатлеть на бумаге, «как оно все начиналось, развивалось и заканчивалось».
        - Люди, с которыми ты вчера и сегодня пил, писатель, - люди очень не простые. Не дай тебе Бог с ними поссориться. - Тронголов почему-то выудил из-за пазухи тяжелый золотой крест и приложился к нему губами. Другой рукой он почесывал за ухом Альму.
        В камине трещали и щелкали поленья.
        - Эти люди, братан, достойны того, чтобы их увековечили в людской памяти. Чтобы вырубили в камне, в бронзе, отлили в золоте.
        Шунт уже обратил внимание на тот примечательный факт, что Тронголов был крайне озабочен идеей увековечивания - сюда же шли памятники, кладбищенские участки. Очевидно, в нем тоже было развито чутье на опасность - вот только коллатерали, на которые уходили его дружки, были качественно иными.
        - А вы не боитесь описывать… все… на бумаге, ведь это же документ, улика?
        Чтобы задать такой вопрос, Шунту потребовалась известная отвага: он открыто признавал своего благодетеля бандитом. Голос его дрогнул, и Тронголов осклабился:
        - Приссал? Дошло наконец, на что понадобился? Теперь ты, считай, в бригаде… Да ты не дрожи, ерунда все это. Все, что от тебя требуется, - памятник сделать. Литературный. Знаешь такие книжки - «Литературные памятники»? У Вовановой телки их полный шкаф… Вот и нам нужен такой памятник. Сделаем из железа и кожи. У меня ковщики есть правильные… Ты будешь писать, они - ковать. Поэтому я расскажу тебе много такого, чего никто не знает. И не узнает до поры - мы же типа не побежим с тобой в типографию. Для типографии ты другое напишешь - примерно то же, но иначе.
        Шунт чувствовал, как его затягивает в трясину; как посвященность в уголовные тайны делает его пестрый литературный парик довольно ненадежной защитой от пули.
        - Я полагал, вы хотите, чтобы я писал для вас развлекательные произведения…
        - Это романы, что ли? - Несло жаром, и непонятно было откуда - от камина или от Тронголова. - Это ж семечки! Конечно, будешь щелкать…
        Тебе это на пару часов работы. Братва, бывает, скучает сильно, когда долго ждать приходится или стеречь. Книжек сейчас подходящих много, но я хочу, чтобы у меня все свое было, даже книжки. Я издательство прикупил неслабое… Они на ладан дышали, докатились до календарей. А раньше советских писателей шлепали, сплошным потоком.
        Шунт припоминал названия книг, которые имел в виду Тронголов и которые он видел в городе на развалах: «Фраер», «Падлы», «Скоты», «Ловушка для лохов», «Последняя шмара Резаного», «Фуфлометы», «Похождения счастливой проститутки»… Как это пишется? Когда он убивал, из-под его пера выходило розовое и безобидное. Хорошо принятое, высоко оцененное. Ведь у него талант. Как ни крути, куда ни кинь, а талант у него имеется, пускай и не высшей пробы. Теперь он не убивает - и что же напишется? Возможно, именно то, что нужно.
        Но Шунт сомневался в этом: он знал, что скорее начнет описывать грибные и земляничные поляны, по которым разбросаны дымящиеся потроха, про забрызганные кровью березы, про фекалии, широкими мазками втираемые в мертвые лица. Такое навряд ли устроит Тронголова, он хочет иного… он хочет - красивой пустоты. То, чем торгуют в городе, - пустота, перетекающая в головы, тоже пустые. Те, что стояли у власти и знали коллатерали, вышли-таки на коллатераль пустоты. Он делал свое дело, орудовал ножницами, а большие люди - свое и без его содействия. И вот он стоит в своем парике, продуваемый всеми ветрами, не нужный никому - разве что Тронголову.
        - Выпей, писатель, - пригласил Тронголов и вынул из-под кресла здоровенный фотоальбом. - Сейчас ты начнешь знакомиться со своими героями.
        Шунт уже вполне уверенно подумал, что после, когда он выполнит задание, его непременно убьют. Но он ошибался, его не собирались убивать. Зачем? С ним произошло совсем другое и после происходило еще не раз.

6
        Наступил декабрь; Шунт прочно обосновался в загородном доме Тронголова. Хозяин бывал наездами, и его летописец - Шунт уже с горечью видел себя современным Нестором, секретным агентом в стане врага, - постепенно поднялся на командную высоту: покрикивал на слуг, помыкал ими, и его беспрекословно слушались. Каждое утро, растягивая и расчесывая парик, прежде чем надеть его, Шунт со злорадством воображал себя инопланетным разведчиком, которого занесло в колонию простейших, обладающих зачатками разума. «Это быдло, - повторял он про себя, - эта плесень, ряска, скот, который, понимаете ли, тянется к художественному слову… которому что Достоевский, что сканворд… что кроссворд для разгадывания на приусадебном участке…» И все страницы рукописи Шунта были искусно напитаны тонким ядом, недоступным для рыночного ума.
        «Торгово-денежные отношения, установившиеся в стране, - размышлял Шунт, - явно понизили градиент общего интеллекта…»
        Рукопись между тем разрасталась, живописуя становление разнообразных кланов и группировок. Шунт особо отмечал места для будущих фотографических иллюстраций - главным образом застолий и похорон. Он уже знал, как приподнялся Вован Бобрышев, как замочили бригаду великолуцких, сколько бабок потратили на местную церковь, где теперь благодарный батюшка прощал Тронголову и его головорезам любые грехи.
        Он знал, как сеть видеосалонов Тронголова в мгновение ока преобразовалась в вагоны и составы цветных металлов, он стал разбираться в бензине и ценах на него и даже приблизился к пониманию сущности офшорных зон. Он приобрел некоторое представление о биржевых операциях и узнал еще много полезного.
        Тронголов, когда приезжал во дворец, диктовал, но чаще просто развязно болтал под рюмочку. А уж потом Шунт мучился над его косноязычными россказнями, пытаясь придать им пристойный вид.
        Получалось мрачное документальное повествование, изобиловавшее повторами и неаппетитными подробностями.
        Тронголов все больше гордился своим приобретением и всем надоедал, показывая писателя; хотел было переодеть его в камзол, но Шунт заартачился и настоял на скромном деловом костюме. Тогда Тронголов зачем-то подарил ему посох. Вся братва перезнакомилась с Шунтом и при обращении величала тем или иным классическим именем, засевшим в бритой башке со школьной скамьи.
        Однажды утром, испытывая легкую дурноту после вчерашней попойки, Шунт вышел на балкон и увидел незнакомых людей, трудившихся над огромными глыбами льда. Лед привезли накануне, и Шунт еще, помнится, поинтересовался у прислуги - зачем? - но ему никто ничего внятного не сказал. Зябко кутаясь в халат и раздувая ноздри, Шунт наблюдал, как люди обстукивают глыбины молоточками, жужжат пилами, орудуют топориками. Он сообразил, что Тронголов затеял соорудить некое изваяние, скульптуру - возможно, ледяной памятник самому себе или какую-нибудь беседку, куда потом поставят мангал, принесут столы, и все пойдет своим чередом. Беседка расплавится от жара, поплывет, но тем веселее будет.
        Шунт оделся и вышел; в дверях гостиной он столкнулся с Тронголовым и вежливо поздоровался.
        - Здорово, брат литератор! - весело крикнул Тронголов, протирая заспанные глаза. - Слышишь, мастера стучат? Лучшие в городе. Я их нанял выстроить мне ледяной дом. Слыхал про такой? К вечеру обещают управиться.
        Шунт слышал про Ледяной дом и даже позволил себе поделиться с Тронголовым некоторыми историческими фактами: рассказал ему о вздорном царствовании Анны Иоанновны на пару с Бироном и о потешной свадьбе, для которой, собственно говоря, и был построен в Санкт-Петербурге тот знаменитый дом, где поженили придворного шута Голицына и калмычку Буженинову. Тронголов, слушая, оглушительно зевал: оказалось, что эта история ему в общих чертах известна.
        - Мы пока не цари, - сказал он скромно, - но тоже можем позволить себе небольшой карнавал… в античном стиле.
        Шунт сильно подозревал, что хозяин путается в эпохах, но уточнять не стал. Античность так античность.
        Тронголов погрозил ему пальцем:
        - Будешь участвовать!
        Шунт изобразил слабое подобие улыбки.
        - А слон будет? - не удержался он от ехидного вопроса.
        - Какой слон? - не понял и озаботился Тронголов.
        Шунт объяснил ему, что при Ледяном доме Анны Иоанновны был еще и ледяной слон, извергавший из хобота горящую нефть. Тронголов помрачнел и защелкал пальцами. Ни слова не говоря он развернулся и куда-то побежал; в скором времени снизу донеслась отчаянная матерная брань: кто-то, невидимый Шунту, держал ответ за то, что не знал и не сказал о слоне, не обеспечил слона. Шунту сделалось сладко и приятно; он искренне радовался посрамлению Тронголова и незавершенности затеянной дури.
        Но тут же испытал тоску: снова придется пить. Понаедут Вован и Толян с телками, да еще карнавал… можно представить себе, что это будет за зрелище. Им достаточно вырядиться самими собой.
        Шунт вздохнул и решил не завтракать, устроить себе разгрузочный день. Вечером он все равно набьет себе брюхо, а на голодный желудок лучше работается. Надо будет подробно описать эту ледяную забаву да при этом не повториться - кликнуть, что ли, шофера? Пусть доставит ему хотя бы том Лажечникова…
        Он действительно послал шофера за книгами, и никто не чинил ему в этом никаких препятствий.

7
        Неизвестно, сколько заплатил мастерам Тронголов, но вышло по его слову: к вечеру ледяной дом был готов. Шунт не верил своим глазам, ему казалось, что это физически невозможно. Однако вот он, дом, немногим ниже самого дворца, стоял перед ним: с узорчатыми башенками, с трогательными оконцами, в которых уже горело электричество, с широким крыльцом и колоннами, действительно имевшими в себе нечто античное. Таково, впрочем, свойство подавляющего большинства колонн.
        Гости уже съезжались: давно примелькавшиеся «мерседесы» и джипы, надоевшие и неприятные Шунту. Личности, выходившие из машин, выглядели омерзительно и непристойно. К очередному удивлению Шунта, Тронголов позаботился об историческом правдоподобии ряженых. Такими они, вероятно, и были во времена Бирона: в куриных перьях, с петушиными клювами вместо головных уборов, с кабаньими мордами. Вся честная компания гоготала, хрюкала и лаяла, разливая по фужерам водку; сам Тронголов нарядился не то каким-то царем, не то божеством: петровская треуголка, алый плащ и бутафорские крылья, которые постоянно били его по заду, выпихивая вперед, и Тронголов ругался, обещая кому-то оторвать руки. Альма вертелась среди гостей, и про нее не забывали - бросали ей разные предметы, которые она исправно приносила назад. Ее тоже принарядили в белую кружевную одежку, которая ближе к хвосту переходила в расправленную жесткую юбочку.
        Шунт стоял на балконе, когда его заметил Тронголов.
        - Эй, писатель! - закричал он грозно. - А ну надевай камзол! Сегодня ты не отвертишься!
        Шунт прижал руки к груди, и Тронголов подошел ближе, чтобы его было лучше слышно.
        - Ты ведь у нас не без юмора, как я заметил? Мы тоже умеем и любим пошутить. Все это, - он обвел собрание рукой, - затеяно, можно сказать, для тебя персонально. День писателя отмечаем - что, не угадал? Ну и хрен с ним. Слезай, кому сказано!
        Гогот и кудахтанье неимоверно усилились. Взорвались петарды, и черное небо над лесом осветилось инопланетными огнями. Отдельно высветился православный батюшка - тоже переодетый, ненастоящий, в шубе, накинутой поверх рясы. У него была густая накладная борода и темные очки.
        Камзол висел в шкафу, и Шунт покорно надел его, не забыв поддеть шерстяной свитер. Мороз стоял изрядный, а в замок, похоже, никто не собирался переходить. Поправляя парик, он испытал неприятное чувство, как будто тот тоже был элементом карнавального костюма и соответствовал звериным нарядам гостей. Когда он вышел во двор, собравшиеся восторженно зааплодировали. Вход в ледяной дом был ярко освещен, а по бокам стояли хорошо знакомые Шунту бизнесмены, перекрашенные в негров.
        В позвоночнике запела расстроенная струна: опасность, опасность!
        Шунт беспомощно огляделся: коллатералей не было, и он, одинокий и беспомощный, стоял на ковровой дорожке, слегка припорошенной снегом.
        Водитель Тронголова тем временем взял Альму на поводок.
        Салют участился, испещревая небо инфекционной сыпью.
        Гремела музыка: обычное «мясо», то есть ритмичные басы, глубина которых бывает предметом соревнований между автолюбителями.
        Фальшивый батюшка облачался в какие-то дополнительные одежды, названия коих Шунт, всегда далекий от религии, не знал; эти предметы сообщали мнимому попу торжественность, придавали величие. Последним появилось настоящее кадило, уже курившееся.
        - Дамы и господа! - вострубил Тронголов. Это обращение прозвучало в его толстых устах непривычно, так как в обыденных случаях он ограничивался словами «братва» и «братаны». В руке у Тронголова пылал факел. - Мы собрались здесь по весьма знаменательному случаю.
        Намереваясь продолжить традиции… - Он запнулся. - Традиции чего? - обратился он к Шунту. - Ты должен знать!
        Шунт пожал плечами.
        - Отечественных развлечений, - пробормотал он первое, что пришло ему в голову.
        - Вот именно! - Тронголов пришел в восторг. - Отечественных развлечений. У Альмы течка, и мы сегодня поженим их с господином писателем.
        Пространство и время наполнилось дьявольским визгом. Уродливые существа в шкурах и перьях приплясывали, чокались, выпивали; кто-то прибавил звук, и «мясо» расползлось по всей округе. Коллатераль бежала перед Шунтом: единственная, исчерченная высветленными полосками, подобно шоссе. Она вела в ледяной дом, залитый светом, и не давала возможности шагнуть влево ли, вправо, или подпрыгнуть, или провалиться под землю.
        Шунт, сделав над собой сверхъестественное усилие, изобразил гримасу: забавно, братаны, хорошая шутка.
        - Мне бы карлицу Буженинову! - крикнул он с притворной требовательностью в голосе. - Подайте! Традиция не соблюдена! Я протестую!
        - Традиция приумножена, - возразил Тронголов, щегольнув изящным словцом. - Снимай штаны, умник, да пошевеливайся, а то получится с тобой, как с Карбышевым… Альму подержат, не ссы.
        - Да пусть заледенеет, плотнее войдет! - послышался пьяный возглас, изданный каким-то гусем - с клювом, в фуражке и при гармошке.
        Шунт не шевелился. Альма, удерживаемая водителем, часто дышала, вывалив малиновый язык.

8
        В замке не осталось ни души, все высыпали на двор. Тронголов подошел к неподвижному Шунту и посветил факелом так, что парик затрещал и едва не занялся пламенем.
        - Снимай штаны, чмо, - сказал он негромко. - Посмеивался над пацанами, да? Думал, никто не видит? Ты, мол, звезда, а мы у тебя пыль под ногами?
        Шунт сделал шаг назад, потому что факел был поднесен очень близко.
        - Сегодня трахнешь собаку, а завтра я специально достану тебе свинью. Она тебе музой будет. И будешь писать про то, что людям интересно. А не свиньям! Ты думал, здесь свиньи собираются? Нет, свиньи - там, - он неопределенно махнул факелом в сторону леса. - А здесь ты среди людей. И будешь писать то, что им захочется прочитать. Раздевайся, сука, иначе я тебя прямо здесь пристрелю.
        Гости не слышали, что говорил Тронголов Шунту, но догадывались, что разговор происходит жесткий. Многие примолкли и с готовностью взвыли только тогда, когда Шунт медленно взялся за брюки.
        - Намордник наденьте, - предусмотрительно распорядился Тронголов.
        - Кому? - издевательски осведомился кто-то, и Тронголов захохотал.
        Альме надели намордник и подвели к Шунту, который к тому моменту уже успел расстегнуть молнию до середины.
        - Это бесполезно, - промямлил он. - Я старый человек, во мне все умерло. Мне перевалило за шестьдесят.
        - Мы тебя виагрой накормим! - крикнул Вован.
        - Да не надо ему никакой виагры, он просто постарается, потому что знает, что так для него будет лучше, - улыбнулся Тронголов.
        В голове Шунта вдруг забубнили голоса, множество голосов. Они несли полную невнятицу, пререкались, жаловались, угрожали, плакали, распевали безумные песни. Сперва он решил, что просто повредился в уме, но быстро сообразил, что это заговорил парик. Покинутые коллатерали сошлись в основании черепа, устроив нечто вроде перекрестка. Все направления и жанры слились воедино, и каждый имел в себе мрачное, трагическое содержание; многочисленные клиенты заново завернулись в простыни и расселись по креслам перед зеркалами, до бесконечности отражавшимися в зеркалах; в самой середке этого кома восстали убитые и бросились наутек, все в разные стороны, но ограниченность кома их не пускала, и у них получался бег на месте, увековеченная попытка спастись от убийственных ножниц.
        Затылок заболел с такой силой, что Шунт схватился за него, и Тронголов выхватил пистолет и выстрелил ему под ноги, продырявив дорожку и выбив снежный фонтан:
        - Хватит косить!
        Вокруг гремели петарды, и выстрел затерялся среди этого грохота; Шунт не слышал слов Тронголова и догадался о случившемся лишь по маленькому снежному взрыву, который образовался прямо перед ним; пистолет он заметил уже потом и удивился, почему так поздно, почему он появился на сцене не вчера и не позавчера.
        Тронголов, которому надоело канителиться с застенчивым писателем, подошел к Шунту и рванул брюки; те съехали до колен вместе с трусами. Девицы, снятые в ближайшем бардаке, согнулись от хохота, когда увидели сморщенный, побуревший, микроскопический член Шунта.
        - Девки, давайте разогреем деда! - предложила одна.
        Галдя и визжа, они окружили Шунта - расселись вокруг него на ковровой дорожке, а кто-то и прямо на снегу. Профессионализм этих самозваных ассистенток был очевиден, хотя и не приводил ни к какому результату; сам же по себе Шунт стоял как каменный и думал только о Мотвине, который сейчас представлялся ему добрым волшебником из детской вечерней сказки.
        До него донеслось:
        - Эти и мертвого поднимут!
        Скосив глаза, он увидел, что естество его, попирая всякую логику и законы природы, начинает подавать жалкие признаки жизни.
        - Молодцы, девки! - выкрикнул Тронголов. - Давай не ленись! Двойная оплата! Горохов, разверни суку и подтащи!
        Шофер потянул Альму, которая в невинности своей с готовностью поднялась и пошла, чуть виляя хвостом и приветливо зыркая по сторонам. Проститутка, в этот момент трудившаяся над Шунтом, отвалилась и вытерла рот.
        - Давайте скорее, дед сейчас заснет!
        Выступили двое ряженых и взяли Шунта под локти, чтобы не дергался.
        Тронголов лично помог шоферу Горохову приладить овчарку, так что операционное поле оказалось прикрытым юбочкой Альмы, а потом обежал вокруг группы и наподдал Шунту пинка:
        - Двигайся! Шевелись, мать твою!
        Тот несколько раз качнулся; как раз и ряженый батюшка подошел, размахивая кадилом и завывая; он пел какую-то дьявольскую околесицу, не имевшую отношения к настоящему богослужению, но кое-чего понадергал: «Венчается раб Божий рабе Божьей… прилепится, да не отлепится, да убоится, да из одной чаши выпьют…»
        Щелкали фотоаппараты, кто-то снимал происходящее на видеокамеру.
        Кадило сменилось кропилом, и Альма завертелась, когда на нее упали крупные ледяные капли.
        - Порядок! - проревел Тронголов, уже сильно пьяный. - Теперь - торжественный променад с посещением архитектурного сооружения!
        Шунта оттащили от собаки и, все так же под руки, повели в ледяной дом; Альму вели рядом. Она держала себя так, словно ничего не случилось - вероятно, в ее понимании действительно не произошло ничего особенного. Вновь зашипели петарды, к ним прибавилась пальба из настоящего оружия: сучья свадьба, разбойничья избушка. Шунт шел по ковру, освещенный наспех протянутыми гирляндами лампочек. Штаны с исподним оставались спущены, застряли на уровне колен, мешали идти, и он двигался смешной семенящей поступью. Ему казалось, что его изловили и наказали сразу на всех коллатералях, где он побывал, а здесь эти действия приняли символический характер: ему показали, где его настоящее, писательское место от века, где место всем ему подобным - ведь он им был, литератором, и только теперь Шунт начинал постигать, насколько талантливым. Он мог написать… он черт знает что мог написать. Он даже знал теперь, о чем напишет.
        Он думал, что проходил через дом целую вечность; в окна то и дело просовывались пьяные рожи и надували щеки или пучили глаза, оскаливали пасти; все это были знакомые Альмы, она всех их знала и отвечала доброжелательными взглядами. Это была на удивление добродушная псина. Шествие, однако, закончилось очень быстро, и на выходе Шунт уже ни для кого не представлял интереса. О нем забыли, разве что Тронголов как ни в чем не бывало подошел, обнял за плечи и предложил выпить на брудершафт. Казалось, что он не только позабыл о своих недавних угрозах со стрельбой - их и не было вовсе. Шунт не стал отказываться - почему бы и нет? Потом его бросил и Тронголов, вокруг ледяного дома началась какая-то новая забава. Оставшийся в одиночестве Шунт побрел во дворец; прислуга взирала на него бесстрастно, хотя ему хотелось думать, что с затаенным сочувствием.
        Но тут же он вспомнил, как командовал этими людьми, и понял, что на сочувствие рассчитывать не приходится.
        Штатный халдей, загримированный под лакея образца восемнадцатого столетия, подошел и спросил, не желает ли господин историограф откушать, пока еще все горячее, с мороза-то; Шунт отказался откушать и прошел к себе. Сел, но тут же спохватился, вскочил и бросился в ванную, где долго отмывался, зная, что не отмоется.
        Вернувшись в кабинет, он стянул парик, положил перед собой, разгладил, перебрал волоски. Все оказалось напрасным, все было зря.
        Он посмотрел в зеркало: ему ответил унылым взглядом умудренный душегуб, располневший старик с умным и грустным лицом.
        Шунт прикидывал: хватит ли ему дней, чтобы написать Настоящую Вещь, - теперь он был вполне готов взяться за это дело. В компании с Тронголовым любой век недолог, но с этим ничего не поделаешь, тут уж как повезет. Хватит ли ему сил, отмеренных Свириду Водыханову? Не стоит загадывать, подумал Шунт. Надо писать. Надо петь среди чумного мора, как пела пушкинская Мери. Настоящая Вещь - она уже готова, осталось только перенести ее на бумагу.
        Он вынул лист и от руки вывел имя автора: Свирид Водыханов.
        Он не боялся ограничиться одним рукописным экземпляром: никто не прочтет.
        Натюр Морт
        Любое совпадение с реальными событиями - случайно, произошло не по вине автора, и последний не намерен нести за это никакой ответственности.

1
        Проснувшись, Антон Белогорский сразу понял, что со сном ему повезло. Впечатление от сна осталось настолько сильное, что Антон, очутившись по другую сторону водораздела, какие-то секунды продолжал жить увиденным. Возможно, он слишком резво выпрыгнул в утро. Сознание вильнуло хвостом, и гильотина ночной цензуры лязгнула вхолостую. Антон запомнил не очень много, но запомнил в деталях - он не сомневался, что ни единое стеклышко не выпало из капризной мозаики сновидения. Сюжет был прост: какая-то закусочная, он клеит сразу трех девиц, которые - после недолгих раздумий - согласны отправиться, куда он скажет, вот только подождут четвертую подругу. Антон записывает их имена в записную книжку - одни лишь начальные буквы имен. Четыре буквы, вписанные почему-то в четыре клеточки квадрата, образуют слово «mort» - смерть, и он, сильно удивленный, открывает глаза. Ему удается сохранить нетронутым полумрак телефонной будки, где он записывал в книжку; при нем же остаются розовый, лиловый и сиреневый цвета платьев, а сами платья, помнится, были легчайшими, из воздушного газа.
        Прочие подробности, сливаясь в цельную мрачноватую картину, служили фоном и поодиночке неуклюжим разумом не ловились. То и дело выскакивали разные полузнакомые, размытые лица - на доли секунды, и тут же кто-то сокрытый оттаскивал их назад, за кулисы. Антона эти неясности оставляли равнодушным, ему хватало девиц и квадратика с буковками. Исключительно правдоподобный сон - знать бы, чем навеян. Возможно, этим? - Белогорский поднял глаза и начал в сотый раз рассматривать висевшую на стене картину. Это был натюрморт, изображавший фрукты, овощи и стакан вина. Картина была куплена по вздорному велению души, недорого, и провисела в комнате Антона не меньше года. Накануне - в ночной тишине, засыпая, - он тщился угадать во мраке знакомые очертания груш и огурцов. Конечно, «морт» приплыл оттуда, больше неоткуда плыть. А что касается незнакомых девиц - они, наверно, второстепенное приложение и сами по себе ничего особенного не означают. Итак, разобрались, и хватит с этим, пора отбросить одеяло и заняться каким-нибудь делом.
        Дела, собственно говоря, не было. Антон Белогорский состоял на учете на бирже - его сократили и вынудили жить на пособие. Сократили, между прочим, не как-нибудь в стиле Кафки - не было безликого государственного монстра, который равнодушно отрыгнул мелким винтиком. Бушевали страсти, и вполне живые, во многом неплохие люди так или иначе принимали участие в судьбе Антона, да и сам он скандалил, сражаясь за место под солнцем, и даже - совсем уж вопреки кафкианским обычаям - мог всерьез рассчитывать на победу. Но только не повезло, и теперь Антону было совершенно все равно - Кафка или не Кафка. Литературных аналогий было много, а суть свалившейся на него беды нисколько от них не менялась. На первых порах Белогорский еще держался орлом, но постепенно начал опускаться, выбирая в качестве жизненного кредо апатию и все с ней связанное. Он слегка отощал, перестал пользоваться дезодорантом, сапожную щетку засунул куда подальше, усов не ровнял и перешел на одноразовые услуги «бленд-а-меда» - пока не кончился и «бленд-а-мед». С каждым разом, после возвращения с биржи, от него все явственнее пахло псиной. Из
зеркала взирал на него исподлобья угрюмый коротышка с зализанными назад редкими черными волосами, неприятно маленьким, острым, шелушащимся носиком и обветренными губами.
        Поэтому в то утро, поскольку важных дел и встреч - повторимся - не было, Антон решил вообще не подходить к зеркалу. А заодно и не есть ничего - ну ее в парашу, эту еду. Выпил холодной воды из-под крана, как попало оделся и вышел из дома, нащупывая в кармане огорчительные мятые десятки. Он плохо себе представлял, на что стоит израсходовать наличность - в его положении с соблазнами уже не борются, их просто не замечают, а если исключить соблазны - что останется? Крупами да макаронами он предусмотрительно запасся, за квартиру, озлобленный донельзя, не заплатит из принципа, даже если появятся деньги - пусть попробуют выселить. Тут Антон Белогорский поморщился - что за убогие мысли и образы! интересы - те просто насекомьи, а тип мышления - какой-то общепитовский. И в петлю не хочется тоже. Петля как идея обитала в сознании Белогорского с самого момента увольнения, но эта идея оставалась холодной, абстрактной и абсолютно непривлекательной. Будто компьютер, рассмотрев варианты решения проблем, вывел их все до последнего на экран монитора, не забыв и про этот - простого порядка ради.
        Короче говоря, Антон направился в центр. В конце концов, туда ведут все пути. Конечно, кинотеатры, «Баскин Роббинс» и «Макдональдс» исключались - в центре Белогорский не мог себе позволить даже стакана чаю. Но он вдруг с чего-то решил, что сама геометрия родного Петербурга подействует на него исцеляюще, хотя многочисленные отечественные писатели не раз предупреждали его об обратном. Дойдя до метро, Антон, после небольших колебаний, потратился на газету бесплатных объявлений и в течение двадцати минут езды с трагической усмешкой штудировал раздел вакансий. От него требовали опыта работы с каким-то ПК, категорий В и С, водительских прав, физической закалки, длинных ног, вступительных взносов, двадцатипятилетнего возраста и принадлежности к женскому полу. Желательным условием было также знание языков, лучше - двух, и вдобавок не худо бы было ему разбираться в бухгалтерском учете - будучи, естественно, женским длинноногим полом в возрасте до двадцати пяти лет. Плюгавые лысеющие брюнеты спросом не пользовались. «Водительские права! - Белогорский желчно хмыкнул. - Якобы все прочих прав уже полна
коробочка - не хватает лишь водительских. Самой малости не хватает».
        Тут к нему пристало помешавшееся существо неопределенного пола - как будто женского, но Антон не был в этом уверен. С нескрываемым безумием в голосе существо спросило:
        - Ты думаешь, водяной умер? С ним все в порядке, не беспокойся. Он в Одессе. Сейчас мы поедем к нему на аэродром.
        Плюнув, Антон поднялся и пошел к дверям.
        Покинув поезд, он поискал глазами урну, не нашел и с мелочным злорадством, несколько раз оглянувшись, швырнул газету под лавочку. На эскалаторе вел себя смирно и лишь провожал мрачным взглядом проплывающие мимо лампы-бокалы, наполненные до краев тусклым коммунальным светом. Балюстрада глухим голосом соблазняла пассажиров: «Снова в городе пиво Чувашское! Попробуйте только один раз - и вы наш постоянный клиент!» Антон вышел на улицу, шагнул, хрустнул зеркальцем подмерзшей лужи и принял подношение, которое раз и навсегда решило его судьбу. Обычно подозрительный и осторожный (так ему казалось), он снова, в который раз, зазевался и машинально взял красочную листовку, которую вложил ему прямо в руку какой-то молодой человек. Ни о чем особенном не думая, Антон поднес листок к глазам, замедлил шаг, остановился. Его начали толкать, он бочком отодвинулся и продолжал рассматривать незнакомую эмблему. Большое, ярко-алое сердце взрывало изнутри опешивший череп и победоносно сияло в кольце из костных обломков. Кости были нарисованы черным, а всю картину в целом заключили в белый круг на красном фоне.
Белогорский перевернул бумажку и обнаружил текст. Прочитал он следующее:
        вы - никто? вы - некрасивы? вы - изгой общества?
        вас выгнали, унизили, растоптали, оклеветали?
        у вас нет родины? нет таланта? нет достижений?
        короче говоря - вам нечем гордиться?
        нет никаких проблем!
        приходите в «УЖАС»!
        это:
        - Утверждение
        - Жизни
        - Активным
        - Способом!
        СОБЕСЕДОВАНИЕ ЕЖЕДНЕВНО ПО АДРЕСУ:
        УЛИЦА ПУШКИНСКАЯ, Д. 10, В 12. 30
        Антон снова перевернул листок и повторно изучил рисунок. Потом посмотрел на раздатчика пригласительных билетов - то был парень лет восемнадцати, одетый в гимнастерку, галифе и высокие сапоги, затянутый в ремни, лицом неинтересный и с нарукавной повязкой, где красовалось все то же сердце, взрывающее череп. Помимо листовок, были у юноши еще и газеты - целая пачка листов, перекинутых через согнутое левое предплечье. Красно-бело-черная гамма пробудила в Белогорском совершенно недвусмысленные ассоциации. Однако заложенное в эмблему содержание казалось вполне благопристойным. Разбитый символ смерти, торжествующий символ жизни… Нет - разумеется, Антон не сомневался ни секунды, что ему предлагают посетить очередную западню. Он успел приобрести богатый опыт по части «Гербалайфа», «Визьона», «Ньювейса», сайентологии и прочих структур, где все начинается с уплаты колоссальных сумм за право деятельности. Но он, как ни грустно признать, сделался своего рода наркоманом и на подобные мероприятия ходил, измученный бездельем, будто на службу. Он знал все уловки и хитрости, на которые пускались устроители
презентаций с целью околдовать своих безмозглых гостей; он стал, между прочим, приличным экспертом по части рекламы и именно в этой области мог быть полезным, но общество не испытывало недостатка в подобных специалистах. Антон рассудил, что шокирующая, примитивная аббревиатура «УЖАС» является основной приманкой - не самой, кстати сказать, высокой пробы. Призванная, казалось бы, отпугивать посетителей, она, напротив, оборачивается главным, что будет их привлекать. Но, как бы он ни относился к уровню ловушки, крючок Антон хапнул - жадно и бездумно. У него, во всяком случае, появилось занятие.
        Белогорский вернулся к раздатчику.
        - Сколько придется заплатить? - спросил он в лоб, показывая, что зазывала имеет дело с человеком бывалым.
        - Нисколько, - ответил тот, не удивляясь, поскольку привык к этому вопросу. Его задавал каждый второй.
        - Ну, не надо, молодой человек, - протянул Антон скучным голосом. - Не задарма ж вы тут стоите. Какой вам резон?
        Парень ловко выдернул из пачки газет один экземпляр и подал занудному типу со словами:
        - Вот, возьмите - почитаете, и все станет ясно.
        Раздатчик дежурно улыбнулся и бросился с листовкой к очередной вороне, глазевшей по сторонам. Антон посмотрел на часы - была половина двенадцатого, он успевал с большим запасом. Криво улыбаясь, Белогорский встал в сторонке и впился глазами в газетный лист. Печатное издание называлось: «УЖАС» России», а передовица была озаглавлена так: «До победы - рукой подать». Антон, прежде чем начать чтение, заглянул в конец и обнаружил, что статья подписана неким кандидатом философских наук по фамилии Ферт. Отметив, что писал кандидат, а не, скажем, профессор, что позволяло косвенно судить об уровне организации, Антон взялся за сам текст. В частности, он прочитал:
        «…Социальный статус индивида во многом зависит от самооценки, и если последняя изначально занижена, то это является причиной большинства жизненных неурядиц. Снижение самооценки может быть обусловлено как субъективными, так и объективными факторами. Среди субъективных отметим Адлеровский комплекс, органические заболевания нервной системы, иные физические, конституциональные дефекты - мы не ставим себе целью рассматривать все эти моменты. Наша задача - подробнее остановиться на факторах объективных. Любое общество располагает, в зависимости от господствующей идеологии, теми или иными ценностными стандартами. К ним можно отнести личную инициативу, коллективизм, показатели интеллекта, национальность, принадлежность к той или иной расе, вероисповедание, физическое совершенство, партийность и так далее. Встает вопрос: как следует вести и чувствовать себя личности, интеллектуальный уровень которой можно оценить как средний, инициатива отсутствует как таковая, работа в коллективе не приносит удовлетворения, национальность и раса - не поймешь, какие (к примеру, еврейский отец и киргизская мать, притом оба
- наполовину, поскольку бабушки и по той, и по другой линии были хохлячками)? Как жить и чем гордиться субъекту, который не имеет каких бы то ни было достижений и заслуг, не верит в Бога, плюет на политические партии, а телесно - немощен и слаб, вдобавок же - не отличается внешней красотой в общепринятом смысле? Разве перед нами не человек?»
        Антон невольно покачал головой - словно про него написали. Ниже Ферт заявлял:
        «Итак - что осталось после удаления шелухи? Нет ни веры, ни идей, ни национального самосознания. Нет ничего, на что мог бы опереться простой человек - человек, каких большинство! Но мы беремся с этим поспорить. Мы утверждаем, что - есть! есть предмет, которым вправе гордиться действительно любой из живущих! Потому что предмет этот - сама жизнь. Мы гордимся жизнью как таковой, мы превозносим тот факт, что мы попросту живы, и кто обвинит нас в каком-то заблуждении, если больше гордиться нам нечем? Мы не делаем из этого обстоятельства никакого секрета, мы не видим в основе нашего достоинства ничего постыдного…»
        Антон, которому выводы Ферта показались нелепыми и далекими именно от жизни, с нарастающим раздражением перешел к другой статье. Эту написал некий церковный деятель, чей титул ни о чем не говорил Белогорскому. Белогорский вообще не интересовался вопросами религии, поэтому он лишь бегло просмотрел статью, речь в которой шла об иллюзорности смерти, предстоящем торжестве вечной жизни, равной в сущности самому бытию. Прочитанный бред его успокоил - в том успокоении присутствовала известная извращенность неудачника. Ему не придется принимать решений. Организация «УЖАС» полностью скомпрометировала себя в глазах Антона, этим психам не поверит даже ребенок, и значит, Белогорскому не придется мучиться, гадая - прав он был или не прав, когда отверг предложение. Теперь он со спокойным сердцем мог пойти и поглазеть на бесплатный цирк.

2
        До места, указанного в листовке, оставалось пройти квартал; Антону начали попадаться люди, одетые по-военному и с повязками на рукавах. Они оживленно беседовали друг с другом, курили «Лаки Страйк» и демонстрировали нарочитое безразличие к прохожим. «Стар приемчик, - улыбнулся про себя Антон. - Дескать, много их. А раз много - не все же они дураки. Присоединяйтесь! Они еще посмотрят, взять ли нас. А сами спят и видят, как бы окрутить побольше козлов». Он шел не спеша, готовый потешиться всласть. Возможно, он даст охмурялам надежду, проявит нерешительность. Они возьмутся за него с утроенной силой, начнут уговаривать и убеждать, предложат взять кредит - да прямо у них! Прямо тут же, не отходя! Если нет у него с собой денег на вступительный взнос! Да! Как будто он не знает, что все упирается в деньги! Иначе зачем наряжаться, как пугала! Печатать газетки и листовочки! А как же! Ясно, у них контора самая лучшая. Только-только открылась. Ваше процветание обеспечено, уважаемые гости! Только доверьтесь! «Хрен вам», - пробормотал Антон мечтательно и переключился на простых прохожих. Сутулые спины и
опущенные плечи выдавали потенциальных гостей. Антон приосанился. «Так называемая биомеханика позвоночника, - подумал он. - Человеческая жалкая тварь гуляет не хер гордо выпятив, а задницу отклячив, как предвечно замыслено», - Антон додумывая мысль, закончил ее оборотом из только что просмотренной религиозной статьи. Он подошел к парадному подъезду; там толпился народ - большей частью бесцветные соколы «УЖАСа». Двое торчали у самых дверей, один из них задержал Антона и вежливо спросил, к кому он направляется.
        - Не знаю, - пожал плечами Антон, слегка растерявшийся от очевидной наглости вопрошавшего. Даже не скрывают, что нужно прийти не вообще, а к кому-то! Ведь система известна: кто вербовщик, тот и получает куш! Хоть бы подождали чуть-чуть, попытались запудрить мозги, а уж потом показывали истинное лицо компании.
        Краснорожая обезьяна в гимнастерке взяла у Белогорского пригласительный билет.
        - Вот же написано - вам к господину Ферту, - медленно, словно дебилу, объяснил часовой.
        - Неужели к самому Ферту? - издевательски поразился Антон, обнаружив, что верно! мелкими буквами внизу было приписано - «инструктор Ферт».
        - Вы с ним знакомы? - краснорожий благожелательно осклабился.
        - Шапочно, - ответил Антон и отобрал билет. - Куда мне пройти?
        - В конференц-зал, на втором этаже.
        Антон вошел в здание, спившийся сокол крикнул ему вдогонку:
        - Гардероб - сразу направо, за углом! У нас принято снимать верхнюю одежду!
        «Обойдешься», - пробормотал Белогорский себе под нос и начал подниматься по лестнице как был - в грязно-коричневой куртке и вязаной шапочке «Seiko». Поднимаясь, он намеренно разжигал в себе гнев: «Что творится! Явные фашисты - и пожалуйста! помещение в центре города, милиции нет…Рано или поздно доиграемся!» На втором этаже его встретила очередная гимнастерка. В руках у воина был серебряный поднос с канапе и фужерами, полными белого вина.
        - Только куртку придется оставить внизу, - молвил угощатель с сожалением, но непреклонно.
        Антон сбился с шага. Вином его пока что нигде не встречали. После двухсекундного раздумья гонор слетел с него, и Белогорский покорно отправился в гардероб. Оставшись в нестиранном свитере, он вновь поднялся по ступеням, где строгий встречающий с легким поклоном пригласил его выпить и закусить. Антон взял фужер, неловко подцепил канапе и оглянулся, не зная, куда со всем этим податься. Бесстрастная гимнастерка терпеливо ждала. «Он ждет фужер», - догадался Антон, быстро выпил, поставил посуду на поднос и с канапе в руке проследовал в конференц-зал. Там к тому времени собралось уже много народу - в основном, типичные читатели «Из рук в руки» - газеты бесплатных объявлений. Их затрапезный внешний вид возбуждал желание немножко изменить заголовок и зарегистрировать газету под более справедливым названием - «Из брюк в руки». Динамик величиной с добрый комод гремел незнакомым маршем. Литавры, барабаны и трубы наводили на мысли о седобородых вояках со шрамами, затупившихся мечах и ратной доблести как форме бытия. Мелодию Антон слышал впервые, зато слова на музыку ложились какие-то знакомые. Что-то из
школы…Черт побери, да это же Блок! «О, весна без конца и без края! Без конца и без края мечта! Узнаю тебя, жизнь, принимаю! И приветствую звоном щита!»
        «Однако! - покачал головой Белогорский. - Вот так гимн!» Он хорошо знал, что все без исключения проходимцы, создавая компанию, выбирали в качестве гимна какое-нибудь популярное, заводное произведение. Тот же «Гербалайф» весьма, помнится, удачно использовал вокальное мастерство Тины Тернер. Но «УЖАС» рискнул придумать нечто оригинальное, свое, и марш - надо отдать ему должное - не подкачал в смысле музыки. Стихи, конечно, критическим нападкам не подлежали.
        Антон поискал свободное место - чтоб было не слишком далеко и не слишком близко. На заднем ряду ничего не услышишь, а с первого могут дернуть на сцену для какой-нибудь идиотской демонстрации. Он был сыт по горло подобными трюками - ему неоднократно мазали рожу лечебными кремами, опрыскивали сексуальными духами и вовлекали в показательные, оскорбительные для человека дискуссии. Место нашлось - в восьмом от сцены ряду, с краю. Устроившись поудобнее, Белогорский проглотил, не жуя, канапе и начал глазеть по сторонам.
        Все вокруг наводило на мысль об очередном жульническом шабаше. Все, кроме нескольких мелочей - пресловутого бесплатного подноса, военной формы хозяев и…да, конечно! Сцена была абсолютно пуста, если не считать обязательного для всех таких собраний микрофона. До сих пор первым, что бросалось в глаза Антону на презентациях, было изобилие образцов продукции. После всегда предлагался один и тот же сценарий - сперва немного об исключительных достоинствах этой продукции, потом - о фантастической прибыли с ее оборота: только и знай, что впаривать ее лохам с утра до вечера. Здесь же не было ничего. «Неужели раздавать газеты?» - подумал Антон в недоумении. Дальше этого предположения его фантазия не шла. Он внезапно почувствовал себя не в своей тарелке при виде задника, изображавшего знакомые сердце и череп. Всмотрелся в лица сотрудников „УЖАСа“ - ни одного образчика классической красоты - либо воплощенная серость, либо очевидное безобразие. В этот момент музыка неожиданно смолкла, и воцарилась напряженная тишина. Приглашенные тупо смотрели перед собой, некоторые осторожно обменивались бессмысленными
замечаниями. Ожидание длилось недолго: динамик вдруг рявкнул, и хозяева массовки, до того момента сидевшие, развалясь, и якобы болтавшие о пустяках, вскочили на ноги, вытянулись по струнке и испустили короткий воинственный вопль. Их вид впечатлял, поэтому гости тоже зачем-то поднялись со своих мест и замерли в нерешительности, хотя никто не призывал их вставать. Только стойка „вольно“ в какой-то степени извиняла их единодушный порыв. Антон Белогорский ощутил, что ноги его самостоятельно, помимо воли, выпрямились, и он тоже стоит. Рев из динамика нарастал, потом резко оборвался, и послышалась барабанная дробь. Сзади затопали; зрители начали оглядываться - по проходу к сцене шли шестеро знаменосцев с седьмым - барабанщиком - во главе. В складках обвисших знамен скрывалась уже известная анатомическая композиция. Грозно печатая шаг, знаменосцы поднялись по ступенькам, выстроились в шеренгу и дружно стукнули древками о деревянный пол. Тут же вернулся недавний жизнерадостный марш - слова Блока, музыка народной революции. На сцену вышел упакованный в форму жердяй и отрывисто махнул рукой невидимому дирижеру.
Звук приглушили, ведущий вытянул руки по швам и звонко объявил:
        - Дорогие гости! Уважаемые дамы и господа! Наше общество горячо приветствует всех собравшихся! Имею честь предоставить слово теоретику нашего движения! Вы услышите уникального человека, незаурядного руководителя, не побоюсь сказать - выдающегося мыслителя наших дней! Приветствуйте - господин Ферт!!
        Жердяй, произнося вступительное слово, забирал все выше и последнюю фразу произнес в диапазоне, близком к ультразвуковому. Оглушительная музыка хлынула в зал; под грохот аплодисментов по ступеням пошел высокий полный субъект, который был одет в гражданское платье - строгую синюю двойку и галстук. Человек, изображая легкое смущение от незаслуженных похвал, приблизился к микрофону, где ни с того, ни с сего похлопал багровому от счастья конферансье, тут же стал очень строгим и властным и отеческим жестом попросил публику прекратить подхалимаж. Аплодисменты быстро стихли, Ферт удовлетворенно сверкнул очками.
        - Как много вас, любезные сограждане! - сказал он громко. Голос у кандидата наук был сытый, задушевный. - Не знаю, как нам и быть! Мы не ожидали такого наплыва…
        К Антону вернулась способность судить об окружающем здраво. Тем более, он снова слышал нечто родное, давным-давно надоевшее. «Нашел дураков! Не ожидали…Вам чем больше, тем лучше. Примитивный блеф для домохозяек…» Ферт озабоченно потер руки:
        - Впрочем, дело не терпит, давайте начнем. Все вы пришли сюда потому, что каждого из вас что-то в вашей жизни не устраивает. Имея некоторый опыт, я скажу с уверенностью, что в подавляющем большинстве случаев виновата тяжелая финансовая ситуация. И потому, - Ферт слегка наклонился вперед и значительно поднял палец, - я сразу объявляю, что наша организация в состоянии обеспечить вам прожиточный минимум. Причем не тот, который принято считать официальным…Кроме того, чтобы развеять неизбежные подозрения, отмечу особо, что никаких вступительных взносов у вас не попросят.
        Белогорский сидел, навострив уши. Он ничего не понимал. Мошенничество было налицо, но раньше он ни разу не слышал, чтобы проходимцы столь прямо и откровенно отказывались от поборов. Где же зарыта собака? Без собаки не бывает, изъятие денег у безработных баранов является основой существования всякого общества, которое позволяет себе ежедневные «открытые двери». Неужели он ошибся? Неужели - не пирамида? Нет, невозможно. Антон огляделся; на лицах соседей было написано такое же, как у него, недоверие. А также - помимо недоверия - другие чувства: раздражение из-за того, что в кои веки раз их вынуждают чуточку подумать, а не спать, полуживая надежда вытянуть счастливый билет и тяжкая мука по причине самого мыслительного процесса - непривычного и нежелательного.
        Ферт, повидавший виды, читал их мысли легко и свободно.
        - Это не сказки и не обман, почтенные сограждане. Кое-какими средствами мы располагаем - не скажу, что уж слишком большими, но все же, все же… Во-первых, у нас есть щедрые спонсоры из тех магнатов и нуворишей, которые нам сочувствуют. Вот, например, - и Ферт неожиданно заворковал по-иностранному. То ли по-английски, то ли по-французски, а в целом - весьма невразумительно, он перечислил с десяток компаний и фирм. Аудитория вновь насторожилась; кандидат наук поспешно перешел ко второму пункту. - Во-вторых, - сказал Ферт, - мы зарабатываем деньги сами. Вам хорошо известно, что только в мышеловках встречается бесплатный сыр, а потому спешу вас заверить - ничто не свалится на вас за просто так, с неба, и поработать придется. Я говорю о конкретной, общественно полезной работе.
        - Че делать-то надо? - крикнул кто-то пьяненьким голосом с заднего ряда.
        - Вам, боюсь, ничего, - осадил его Ферт. - Конкретно вы мне показались в этом зале посторонним, и я прошу вас удалиться.
        Зал накрыла тишина. Никто не двинулся с места. Ферт, немного выждав, укоризненно нахмурился и посмотрел на одного из распорядителей. Двое в гимнастерках поспешили в конец зала, склонились над чем-то в третьем от стенки кресле и очень тихо произнесли несколько фраз. Расхристанная фигура, выбравшись из кресла, проследовала, тиская мятую шапку, нетвердой походкой к выходу.
        - Прошу прощения, - извинился Ферт и продолжил: - Итак, мы остановились на предмете нашей активности. Возможно, кто-то решит, что в чисто деловой беседе я допускаю излишний пафос, но пафоса требует тема. Я говорю о самой жизни - именно жизнь есть предмет нашего поклонения и нашего служения. Вы спросите, как это может выглядеть на деле? Но ответ пугающе прост: мы боремся за жизнь всюду, где в этом возникает необходимость. Хосписы, больницы, профилактории, диспансеры, суды - короче говоря, множество учреждений, от деятельности которых зависит так или иначе человеческая жизнь, находится под нашей опекой. Не остаются без внимания одинокие пенсионеры, ветераны и инвалиды. Всюду, где только возможно, мы боремся за жизнь. Это тяжелый труд, и он, конечно, должен быть оплачен. Несколько лет тому назад был учрежден специальный фонд, на средства которого, в основном, и ведется наша деятельность. Мы остро нуждаемся в помощниках - а откуда же их взять, как не из многочисленной армии безработных? людей, которые не понаслышке знают, почем фунт лиха?
        Против слов Ферта трудно было что-либо возразить. Антон Белогорский, к примеру, с возражениями не нашелся. Ферт между тем счел нужным доказать прописные истины. Он подошел к краю сцены, сел на корточки, начал наугад тыкать пальцем в зал и требовать от зрителей сведений об их заработках. Еще он спрашивал у гостей, приносит ли им их работа - если, конечно, она у них еще осталась - чувство морального удовлетворения. Большинство, как и следовало ждать, ни тем, ни другим не могло похвастаться. Тогда кандидат наук, как бы неожиданно пресытившись, выпрямился; дружеская улыбка на холеном лице сменилась улыбкой торжествующей. Ферт щелкнул пальцами, снова грянул послушный марш, а на сцену тем временем гуськом потянулись аккуратные, подтянутые сотрудники «УЖАСа». Всего их набралось двенадцать; Ферт, изнемогая от предвкушения триумфа, воскликнул:
        - Расскажите, дорогие коллеги! Расскажите кратенько, что и как изменилось в вашей жизни после вступления в наши ряды!
        Вперед шагнул белобрысый молодой мужчина лет двадцати шести - двадцати восьми. Ростом он был с Антона, лицо покрывали следы былых сражений с гормональными чирьями.
        - Моя фамилия - Коквин, - звонким голосом обрадовал он зал. - Вот уже четыре с половиной месяца, как я в «УЖАСе». Сейчас я не в состоянии представить, что когда-то - в точности, как вы сегодня, - сидел в этом зале и про себя смеялся над выступавшими. Я не поверил ни единому слову, но у меня не было выбора. Я не сомневался, что с меня потребуют денег, чтобы заплатить вступительный взнос. Когда я услышал, что платить не надо, то подумал: «Что я теряю? Что я теряю, черт подери?!»
        На самовозбудившегося Коквина обрушились аплодисменты. Он их сердито, будто приходя постепенно в себя, выслушал и, состроив суровую мину, поднял руку, как если бы был по статусу не ниже Ферта, но позабыл об этом в пылу откровенности.
        - И вот моя жизнь совершенно преобразилась! - закричал вдруг Коквин. - Я нахожусь среди друзей - это раз! Я чувствовал себя ненужным и униженным, теперь я с гордостью заявляю, что я, в отличие от некоторых, жив - это два! Я помогаю людям сохранить и улучшить их жизнь, я не позволяю врагу к ним приблизиться - это три! Я зарабатываю хорошие деньги - это четыре! - Побагровевший Коквин выхватил из кармана галифе пачку чеков и потряс ими в воздухе. Ему снова, в три раза громче, захлопали.
        Белогорский слушал выступление скептически. Кое-что, к тому же, показалось ему непонятным. Что это за «некоторые», в отличие от которых Коквин жив? Что он хочет этим сказать? И о каком он говорит враге?
        …Вслед за Коквиным выступил кудрявый, дерганый, веснушчатый тип, назвавшийся Муравчиком. В рот Муравчику набилась, видно, каша, но четкая артикуляция оказалась не так уж важна. Обрушив водопад эмоций в полную сонного сарказма трясину зала, он уступил место третьему. Вышел косноязычный толстяк по фамилии Свищев - этот ухитрился, вынимая свои чеки, рассыпать их по полу. Ферт сперва разгневался, но тут же догадался использовать неловкость в интересах шоу и преподнести ее как следствие понятного, естественного волнения, как доказательство искренности. Содержанием выступления почти не отличались друг от друга, и их тайная сила заключалась в краткости и плохо разыгранном возбуждении. Ферт хорошо это знал.
        - Ну, простите их, - попросил он зрителей, когда, под овации единоверцев, вся честная компания удалилась со сцены. - Это же не профессиональные актеры. Они волнуются. Будьте к ним снисходительны. Главное, вы слышали чистую правду. И сейчас я попрошу вас проявить еще большую чуткость и терпимость. Сейчас я приглашу на сцену несколько человек, которым наша организация - как они сами считают - помогла. Угроза жизни этих людей была вполне реальной, но мы сумели отвести ее на некоторое время…Пожалуйста, присоединяйтесь и приветствуйте вместе с нами!
        Зал отреагировал на просьбу довольно сдержанно. Распорядители вывели, поддерживая под руки, древнюю старушку. Ферт поднес бабульке микрофон, та приняла его дрожащей рукой.
        - Евдокия Елизаровна! - обратился к ней Ферт проникновенно. - Расскажите нам, как вы сейчас себя чувствуете. Как живете, как питаетесь…
        - Ох, миленькие мои, - прошамкала Евдокия Елизаровна. - Вашему «УЖАСу» дай Бог здоровья…Я ж одна живу, пенсия сто четыре рубля. А ноги не ходят, спина отваливается. В голове поросята хрюкают - гук!гук!гук! В магазин не выйти, комната не убрана. Соседи, прости Господи, все пьяницы, проходу не дают…
        - Так, Евдокия Елизаровна, - сказал терпеливо Ферт. - Хорошо. И что же изменилось?
        - Так все изменилось, - старушка с детским удивлением развела руками. - Ребятки, спасибо им, и приберут, и в за хлебом сходят, и в аптеку…
        Слов у Ферта не было. Он безмолвно описал рукой полукруг, поклонился и первый захлопал в ладоши. «О весна! Без конца и без края! Без конца и без края мечта!» - завопил динамик. Поднялся лес гимнастерок, все дружно, ритмично хлопали.
        После старушки на сцене появился респектабельный пожилой мужчина. Он оказался бизнесменом, который получал очень серьезные угрозы от конкурентов. «УЖАС» помог и ему - уладил все дела с МВД, с которым работал в тесном, как принято выражаться, контакте, выделил телохранителей. Именно последние в лихую минуту защитили предпринимателя от пули - благодарный бизнесмен на глазах у публики выписал Ферту крупный чек и крепко пожал руку. Потом пригласили замкнутую, оробевшую девицу - несколько недель тому назад ее угораздило попасть под колеса полупьяной «девятки». Понадобилась кровь - «УЖАС» успел и тут: немедленно выслал доноров, и жизнь несчастной была спасена.
        «Нечто вроде службы „911“, - подумал Антон Белогорский. В общем, не так уж плохо. Отчего бы и не попробовать? Военная форма, конечно, немного смущает. И вся эта из пальца высосанная идеология - на кой она дьявол? Он, понятное дело, об этом подробненько расспросит, прежде чем принять окончательное решение. Но в целом впечатление, скорее, благоприятное. Хорошо, что говорить ему предстоит с самим Фертом. Если он, Антон Белогорский, наденет форму „УЖАСа“, то пусть уж лучше в учителях у него будет человек с понятием, а не какой-нибудь Коквин или Свищев. Да, придется хорошенько подумать. Возможно, Париж стоит мессы.
        Это выражение было у Белогорского одним из самых любимых. Когда он так говорил или думал, это означало, что решение уже принято.

3
        Шоу подошло к концу. Ферт объявил, что все желающие могут теперь подойти к сотрудникам, чьи имена значатся в приглашениях, и обсудить детали. Зал загудел; часть зрителей ушла, не попрощавшись - не считая тех хамов, что покинули зал еще во время представления. Оставшиеся разбились на группки, окружив хозяев праздника. Антон, поколебавшись, направился к Ферту, который сидел, закинув ногу на ногу, в первом ряду и принимал своих крестников в порядке живой очереди. Тех было человек пять-шесть, каждому он предлагал заполнить какую-то анкету. Заполнять ее никто почему-то не хотел, а потому Ферт преспокойно, с вежливой улыбкой, советовал излишне недоверчивым соискателям попытать счастья где-нибудь в другом месте. Сам он, в свою очередь, не желал ничего объяснять и оставался непреклонен. Ругаясь, обиженные гости уходили не солоно хлебавши. Ферт продолжал беззаботно улыбаться, обнаруживая полную незаинтересованность в чересчур осторожных сотрудниках. Таким образом, Антон остался в одиночестве. Он посмотрел по сторонам: немногочисленные гости из отчаянных сидели, склонившись над листами бумаги. Антон глубоко
вздохнул и поздоровался. Ферт сердечно закивал и протянул ему анкету:
        - Не сочтите за труд заполнить.
        - Да, но я сперва хотел бы…
        - Пожалуйста, возьмите анкету, - повторил, словно не слыша, Ферт.
        Антон взглянул на него, потом оглянулся на выход - и взял. Ферт, вместо того, чтобы радоваться, что хоть кто-то согласился на его условия, посмотрел на часы.
        - У вас десять минут, - известил он Антона. - Достаточно?
        - Наверно, - пожал плечами Белогорский, устроился через три кресла от инструктора и принялся изучать текст. Наглые, однако, вопросы. Национальность. Вероисповедание. Образование. Профессия. Возраст. Адрес. Партийность. Группа крови. Спортивный разряд. Печатные работы. Награды. Судимости. Знание языков. Специальные навыки. Вредные привычки. Семейное положение. Размер ежемесячного дохода. Сдерживаемые эмоции. Тьфу ты, холера! Какая гнида это составляла? Не нужно ли отпечатков пальцев?
        - А куда все это пойдет? - осведомился Антон, перегибаясь через ручку кресла.
        - Порву при вас, - улыбнулся Ферт. - Видите ли, я раскрываю карты лишь потому, что вы взяли анкету. Согласитесь - какой смысл тратить время на пустых, трусливых людей, которые ее боятся даже взять - только взять, не заполнить! Полное отсутствие любопытства даже перед лицом голодной смерти.
        - Так может быть, и заполнять не надо? - спросил Антон. - Если все равно порвете, почему нельзя устно?
        - Легче прочитать - тогда сразу видно, на что обращать внимание в первую очередь и как строить беседу, - возразил Ферт уже с нотками неудовольствия. - Не хотелось бы в вас разочароваться - смелее! Осталось всего пять минут.
        Антон махнул рукой и подчинился. Он трудился не пять, а целых пятнадцать минут, но Ферт ни разу его не поторопил и не сделал выговора, когда тот, наконец, вручил ему исписанный лист.
        - Очень неплохо, - похвалил Белогорского инструктор и щелкнул ногтем по листу, едва не проделав в нем дырку. - Сразу ясная картина! - он выхватил красный карандаш и стал энергично подчеркивать - Среднее образование, полуеврей-полубелорус с татарскими вкраплениями, беспартийный, ни навыков, ни наград, в Бога не верите и вдобавок затаили злобу решительно на всех. Типичный невостребованный полукровка без предметов гордости. Мне кажется, вам у нас понравится.
        - По-моему, вы всем так говорите, - Антон натянуто усмехнулся.
        - Только тем, кто заполнил анкету, - рассмеялся Ферт и, как и обещал, разорвал его труд на восемь частей. - Итак, вы любезно ответили на наши вопросы. Я полагаю, у вас вопросов тоже накопилось - теперь вы можете с чистой совестью их задать.
        Тот немного подумал.
        - Ну…вот, например, насчет телохранителей…Один на сцене упомянул, что к нему телохранителей приставили. Пули там всякие…Предупреждаю: я на мясо не гожусь. Физическая подготовка оставляет желать…в общем, вы понимаете.
        - Конечно, понимаю. Никто вас под пули не отправит. Мы же не идиоты и видим, кто для какой работы создан. Фронт работ широк.
        Белогорский с облегчением вздохнул.
        - Почему ваши люди носят военную форму? - уже смелее спросил он, слегка прищурясь и ощущая себя в барственной роли покупателя, который пока не решил, брать ему товар или нет.
        - Во-первых, форма дисциплинирует, - Ферт отвечал совершенно спокойно, ни капли не смущенный вопросом. - Если людей, которые кровно заинтересованы в сохранении своего места, еще и по-военному организовать, им не будет цены. Во-вторых - в силу очевидной необходимости. Если существует враг, с ним нужно сражаться. Если нужно сражаться, следует позаботиться о войске. А войско предполагает ношение военной формы.
        - Это само собой, - согласился Антон. - Надо же - вы сразу, не дожидаясь меня, перешли к следующему вопросу. О каких это врагах вы говорите?
        Ферт снял очки и сунул дужку в широкий лягушачий рот.
        - Враг, безусловно, необходим, - признался он тихо и серьезно. - Без врага не обходится ни одно предприятие - разве что противник искусно замаскируется. Человек всегда испытывал потребность в ненависти. Ненавидят иноверцев, инородцев, иностранцев, классовых противников. На самом деле это чувство является мощным стимулом, двигателем прогресса. Не приходилось сталкиваться с подобной точкой зрения? Не приходилось. Ну, ладно, тогда просто примите к сведению. «УЖАС» тем и выделяется, что не наносит своей ненавистью никакого вреда окружающим.
        - Это как же? - осведомился заинтригованный Антон.
        - Вы еще не догадались? Давайте еще раз: вы - ничтожны. Вы не имеете заслуг. Вам нечем гордиться - ни кровью, ни Родиной, ни верой. У вас есть только жизнь, и сверх того - ничего. Кто же, в таком случае, враг живому? Вижу, что вы наконец-то сообразили. Совершенно верно: наши враги - это мертвые.

4
        Вечером Антон долго стоял перед окном и, словно завороженный, всматривался в ночной октябрьский двор. Там было безлюдно; холодный ветер неслышно покачивал взъерошенные голые ветви и лениво гонял по черной земле опавшую листву. Одинокий фонарь высвечивал недоломанную скамейку, тоже одинокую. Их тандем напомнил Антону больницу, где он был всего один раз в жизни. Будто освещено операционное поле, пациент крепко спит, а мрак, окружающий сцену, предрекает операции печальный исход. Хорошо были видны и мелкий сор под скамейкой, и ворох грязно позолоченных листьев. Фонарь чуть дрожал на ветру, границы тьмы казались зыбкими, подвижными. И в доме, что стоял напротив, одни окна пугающе, навсегда угасали, другие загорались в механической надежде, не помня прошлого и не зная будущего, а небогатый небесный холодильник являл заветрившийся лунный сыр и мелкие электронные точечки звезд на фоне бесконечной пустоты.
        Антон никак не мог собраться с мыслями и окончательно определить место Ферту и иже с ним. Несмотря ни на что, он дал свое согласие и с завтрашнего дня намеревался приступить к работе в «УЖАСе». Ему положили сто пятьдесят долларов в месяц - от них не смог бы отказаться ни один человек, оказавшийся в безвыходной ситуации. Поэтому Антон, скрепя сердце, не стал возражать против странных идей Ферта насчет мертвых и их роли в жизни общества. Явным криминалом не пахло, да и не смотрят в зубы дареному коню. В том, что «УЖАС» - подарок судьбы, Белогорский уже не сомневался.
        Когда инструктор нарисовал Антону образ врага, соискатель попросил подробностей. Ферт многословно и талантливо расписал ему все беды, что происходят от мертвецов. Он упомянул беды экономические, напомнив, скольких средств требуют от общества поминки, похороны, кладбищенское хозяйство, церковные обряды и пособия вдовам и сиротам - не говоря уже о страшном уроне, который наносит экономике сам уход из жизни какого-либо члена общества. Рассказал и о последствиях психологических - хронических стрессах, тяжелых заболеваниях с потерей трудоспособности, попытках самоубийства - что тоже, вне всякого сомнения, отрицательно сказывается на благосостоянии народа. Опять же - если учесть, что истинно верующих крайне мало и вклад их в общее сознание невелик - сама по себе постоянная озабоченность по поводу своей неизбежной, необратимой в будущем смерти весьма отрицательно сказывается на людях. Очень много говорил об эстетической стороне дела, всячески живописуя отвратительные проявления смерти, не забыл про трупный яд и болезнетворные бактерии. «Да и вообще, - добавил Ферт, доверительно подаваясь к Антону, - есть
ли у нас выбор? Быть может, вы хотели бы ненавидеть негров или жидов? Но какие у вас к тому основания? Или тех же коммунистов-демократов-масонов? Опять та же история. Не забывайте: жизнь - единственное, чем наградил вас Создатель. Этого у вас не отнять. Так используйте то, что имеете, на полную катушку! И тогда легко поймете, что смерть, естественный антипод жизни, должна сделаться приоритетным объектом вашей врожденной агрессивности».
        Антон прислушался к себе - присутствует ли в нем та проклятая гордость, основанная на чистой, без примесей, жизни? Удивительное дело - да! Ему удалось различить какое-то смутное, далекое, бесшабашное удовольствие. Бездумную радость инфузории, невинное белковое торжество. Простая арифметика давала законный повод к гордости: достаточно сосчитать живущих ныне и умерших за всю человеческую историю. Последних наберется гораздо больше - а у меньшинства всегда найдется оправдание для чувства превосходства. Но главное не в теоретических обоснованиях. Главное - в чувстве самом по себе, поскольку Антону никогда прежде не приходилось его испытывать. «Вы живы и уникальны, - сказал ему Ферт на прощание. - Не то, что эти разлагающиеся, теряющие индивидуальность органокомплексы». Он прав, если судить беспристрастно! Конечно, своей откровенной простотой позиция Ферта может оттолкнуть интеллектуалов, неспособных и слова сказать в простоте. Но обычному человеку из толпы такие мысли придутся по вкусу. Они доступны, понятны, универсальны, не требуют мучительного анализа, вдохновляют на подвиги, труд и процветание…
        Может, ему и карьеру удастся сделать? Ах, напрасно он так вот с ходу, не подумав, отказался от должности телохранителя! Конечно, телохранитель из него никакой. Но Ферт мог заключить, что он вообще не пригоден к использованию в каких-либо рискованных проектах. Антон почему-то не сомневался, что такие существуют, но держатся в тайне. А Белогорский не настолько хил, как можно с налета решить! И форма - верно подмечено! - мобилизует, умножает силы… Он сходил в прихожую к зеркалу, которое еще недавно, утром, обошел вниманием. Нет, не так он плох! А в форме будет смотреться и вовсе замечательно. Ведь это ж надо - до чего сильна мертвая сила, если даже очевидный, глаза режущий физический потенциал она способна принизить и внушить ощущение совершенного несовершенства!
        Возбужденный, раскрасневшийся, Антон Белогорский вернулся к окну. Под фонарем на скамейке кто-то сидел. Неизвестный человек был полностью неподвижен, на лицо его падала тень. Когда он успел - Антон отошел буквально на полминуты? Человек сидел с прямой спиной, положив на колени руки в
        перчатках. Час был поздний; кроме застывшей фигуры во дворе не было ни души, - даже собак не выгуливали. Почему-то Антон дал себе слово, что никто, никогда, ни за что на свете не заставит его выйти из дома и подойти к этому типу. Тут он с досадой сообразил: какая дурацкая блажь! никто и не просит его так поступить. Чертыхнувшись, Белогорский отправился спать.
        …Ночью он сильно захотел пить, проснулся. В кухне, глотая из высокого стакана отдающую хлоркой воду, как бы нечаянно взглянул в окно - скамейка была пуста, и мертвые листья, словно пешки на доске, подтягивались ветром друг к другу.

5
        Радость Антона по поводу работы плечом к плечу с самим Фертом была преждевременной. Обнаружилось еще одно отличие от компаний и фирм, с которыми ему приходилось иметь дело до того: вербовщик, привлекая в «УЖАС» новичка, получал от организации единовременное скромное вознаграждение, но в дальнейшем не стриг уже никаких купонов. «УЖАС» содрал с той же сайентологии лишь форму набора - для удобства первой беседы и поощрения активных вербовщиков. Поскольку «УЖАС» ничего не производил и не продавал, то и ощутимых выгод от последующей деятельности новичков начальникам не было. Так что Ферт с легкостью определил Белогорского в звено Коквина.
        Антон отметил про себя, что это еще не худший вариант. Угрюмый, пещерного вида Свищев, к примеру, вызывал у него куда меньше симпатий. А в Коквине был фанатизм - нерассуждающий, тупой - и только. Ни страха, ни почтения он с первого взгляда не внушал. Помимо Коквина, в звено входили Холомьев, Недошивин, Злоказов и Щусь.
        Форма уравнивала этих, в общем-то, не похожих друг на друга людей. Лицо Холомьева не оставляло ровным счетом никаких надежд на познание личности. Антону никогда не встречалась столь невыразительная, поблекшая физиономия. Он затруднился бы вспомнить, спроси его кто, какого цвета у Холомьева волосы, какого - глаза. В памяти удержался лишь рот - вернее, то обстоятельство, что рта не было. На месте рта находилась узкая щель для магнитной карты. От Недошивина со страшной силой несло дешевым одеколоном, а на плечи его гимнастерки, словно манна небесная, осыпалась перхоть. Лоб и подбородок Недошивина угрожающе выпячивались вперед, а нос, глаза и губы казались вмятыми в полость черепа мощным резиновым ударом. Злоказов, вопреки традициям «УЖАСа», мог бы гордиться своей внешностью - он был безупречен и прекрасен, как небесный херувим, однако - на свою беду - не ценил и не видел собственной красоты, а значит, подпадал под общее правило никчемности. И, наконец, оставался Щусь, который в совершенстве соответствовал юркому, мышиному звучанию своей фамилии - был он маленький, увертливый, с безбровым крысиным
личиком и постоянной бессмысленной улыбочкой на губах.
        Сделав эти наблюдения, Белогорский с горечью представил, каким, в свою очередь, отражается он сам в глазах новых товарищей. И почувствовал укол злобы - ясное дело, каким. Вот что объединяло шестерку - одна и та же обида на мир, одни и те же истоки злости. Без этого светлого чувства их дружный коллектив развалился бы в мгновение ока.
        Новому сотруднику Коквин обрадовался.
        - Наконец-то, - сказал он и скупо улыбнулся. - А то нас, понимаешь, пятеро. Сидим тут с одним банкиром, а с ним в одиночку непросто, надо по двое. Пришлось установить, так сказать, параллельный график. Ну, теперь все будет нормально - три пары, и баста, никакой путаницы.
        - А зачем вы с ним сидите? - спросил Антон.
        - Узнаешь скоро, не пыли, - буркнул Недошивин. И обратился к Коквину - Может, сразу и пошлем? Я уж вконец с ним заманался.
        Звеньевой ответил отказом.
        - График есть график, - заявил он со вздохом. - Раз нарушишь - и пошло-поехало. И он, к тому же, - Коквин указал на Антона, - еще совсем зеленый. Банкир его сожрет. Пусть для начала сходит к Польстеру.
        Тут пришла очередь Щуся радоваться.
        - Правильно, начальник! Польстер - это то, что ему надо.
        - Вот-вот, - кивнул Коквин. - Пусть понюхает пороха. А дальше уж банкир, никуда не деться. Завтра - моя смена, вместе и поедем.
        Недошивин что-то проворчал и отвернулся. Начальство, понятно, нигде себя не обидит - даже в «УЖАСе». Коквин обратился к Белогорскому:
        - Теперь пошли обмундирование получать. Тебе как - в торжественной обстановке, или обойдемся?
        - В торжественной - это что значит? - не понял тот.
        - Это такая лажа, - раздался голос молчавшего до поры Холомьева. - Из вещевой поднимаемся в зал, пускаем гимн. Ты до трусов раздеваешься, а после все тебе жмут руку, напутствуют, и ты одеваешься.
        - Не надо ничего, - сказал Антон.
        - Как хочешь. А теплые вещи ты взял? - спросил вдруг Коквин.
        - Теплые вещи? Зачем?
        Звеньевой рассерженно плюнул.
        - Ферт, как обычно, витает в облаках, - заметил он. - Ну конечно, сам-то форму не носит. Мы же пальто и шуб не надеваем, - объяснил он Антону. - Зимой и летом - одним цветом. Если на улице холодно, поддеваем под гимнастерку свитер или два, под галифе - кальсоны…понятно?
        Белогорский встревоженно заявил:
        - Но я же не знал. Мне не сказали…
        - Значит, пойдешь так, налегке, - вмешался Недошивин, проявляя отдаленное подобие удовольствия. Но Коквин взглянул на него осуждающе:
        - Мы же жизнь утверждаем - забыл? Что, если наш товарищ простудится и сляжет? Не переживай, - сказал он взволнованному Белогорскому. - Поищем на складе - как-нибудь сегодня перебьемся. А завтра - завтра уж будь добр, не подкачай. За город поедем.
        …С теплыми вещами вышло не так просто, как хотелось. Ничего подходящего на складе не нашлось, и Антон был вынужден надеть три гимнастерки вместо куртки, которой отныне отводилось почетное место дома, в платяном шкафу. Он подумал было натянуть обмундирование прямо поверх нее, но получилось слишком уродливо. Новенькая нарукавная повязка с черепом и солнцем немного улучшила настроение; по вкусу пришлись Антону и высокие шнурованные башмаки. Он извивался и изгибался, рассматривая свое отражение в зеркале, а Щусь поминутно глядел на часы, тревожно причмокивал и, в конце концов, не вытерпел:
        - Ну, хватит, друг, пора. Старик отвратный, душу вынет. На секунду нельзя опоздать.
        - Это что ж - мы вроде как сиделками будем? - уже сообразил Антон.
        - Вроде! - передразнил его Щусь и саркастически фыркнул. - Как посмотреть. Сиделки у него не задержались - мало тебе не покажется.
        Они вышли из подъезда и зашагали в сторону станции метро. Прохожие оглядывались на их повязки, и Белогорский ловил себя на желании идти со скрещенными руками, прикрывая эмблему ладонью. Он понимал, что это будет выглядеть нелепо, и потому задирал подбородок, а шаг начинал вдруг печатать, хотя в армии никогда не служил и терпеть не мог военных. Щусь сосредоточенно семенил рядом, размахивая руками. Задыхаясь, он на ходу рассказывал:
        - Атасно поганый дед. Угодить невозможно. Завел себе, знаешь, тетрадочку, и пишет в нее - кто и во сколько явился, что принес, да как посмотрел. Не дай бог что-то пообещать и не сделать! Вонь подымется до небес. Попробуй, вякни в ответ!
        - А зачем такого обхаживать? - удивился Антон.
        - Живой, вот-вот помрет, - Щусь с осуждением покосился на Антона. - Должны - и все, и все вопросы побоку. Жизнь - святая штука, ее беречь надо.
        Белогорский, никак не ожидавший от пройдошеского Щуся высоких сентенций, смущенно замолчал. Но и Щусь, в свою очередь, испытал неловкость. Говорил он искренне, однако говорил не до конца, и чувствовал себя обязанным досказать правду.
        - Ну, и квартиру обещал оставить тому, кто утешит на старости лет, - признался Щусь.
        Антон закатил глаза.
        - А-а! Вон оно что! С этого и начинал бы!
        Его спутник хотел возразить, но не смог, понимая, что иной реакции и ждать не приходилось. Вспомнив, что «УЖАС» чрезвычайно ревностно относится к идейной чистоте движения, Щусь выругал себя последними словами.
        - Но ведь не нам же будет квартира? - развил мысль Антон.
        - Ха! - только и мог ответить Щусь, качая головой.
        - А кому? - не унимался провокатор. - Ферту?
        Тут уж Щусь не сдержался:
        - Много болтаешь, друг! И к тому же - не по делу. Да Ферт - шестерка! Над ним - ты знаешь?..Ладно, забыли. Короче, движению, а не нам. И не Ферту. Жалованье - как считаешь - из чего тебе заплатят?
        - Тоже верно, - Антон пошел на попятный. - Какое мое собачье дело? Бабки капают - и хорошо.
        По дороге к метро напарники не забывали делать добрые дела - подавали попрошайкам, удаляли с тротуара бутылочные осколки, мягко журили малышей, норовивших перебежать дорогу, где не надо.
        Им несколько раз попались на пути коллеги, одетые по уставу. Друг друга полагалось поприветствовать вежливой улыбкой и небрежным поклоном; Белогорский внезапно отметил, что шедшие навстречу сотрудники «УЖАСа» поздоровались с ним от души, не ради протокола, и в сердце его постучалась нежданная весна. Ему наконец-то повезло вписаться в некий клан, стать членом социума - а до вчерашнего дня его раздражало само по себе понятие общества. Колесо кармы все-таки провернулось - возможно, в последний миг; возможно, тогда уже, когда призрак самоубийства готов был шагнуть за пределы положенной пентаграммы и материализоваться.

6
        Польстер оказался древним пергаментным старцем; у него был блестящий сахарный череп и серьезные, карего цвета глаза, смотревшие невинно и грустно. Жил он попеременно то в постели, то в инвалидном кресле, из квартиры выезжал разве что на балкон.
        - Добрый день, товарищи, - заявил он с порога. - Товарищ Щусь, вы обещали мне… - Польстер нацепил очки и суетливо полез себе под плед. - Сейчас, сейчас, обождите… - На свет появилась аккуратная тетрадочка, в которой - помимо хронологических данных - мелькнули разноцветные графики. Как выяснилось позже, каждая кривая соответствовала тому или иному сотруднику «УЖАСа» и каким-то труднопостижимым образом выявляла эффективность его работы. Антон содрогнулся, уверившись в полном помешательстве старца. Но он ошибался - будь помешательство полным, все стало бы намного проще. Безумие, однако, затронуло только отношение Польстера к окружающему миру, но формальная логика нисколько не пострадала.
        - У меня записано: десять сорок пять, - объявил старик недовольным тоном. - А сами пришли в одиннадцать ноль четыре.
        - Мирон Исаакович, - Щусь хотел что-то объяснить, но Польстер остановил его жестом.
        - Товарищ Щусь, поймите правильно, - и в клятвенном заверении он прижал к груди коричневые тонкие руки. - Я не хочу говорить про вас дурно. Но войдите в мое положение! Я, - и Польстер стал тыкать в раскрытую тетрадочку скрюченным пальцем, - я человек старого воспитания, привык к дисциплине. Если мне сказано ждать кого-либо во столько-то и во столько-то, я подчиняюсь. Я планирую свой распорядок дня, испытываю положительные эмоции, во мне просыпается известный интерес к жизни…Однако проходит время, мои ожидания напрасны - как же мне быть? Плюнуть на все и не брать в расчет? Но я не могу, вы понимаете, я не могу, - Польстер почти перешел на визг. - У меня внутри все обрывается, я пью валокордин, мне ничего не помогает…
        - Я все понял, - скорбно прошептал Щусь и невольно тоже прижал к груди руки. - Впредь, Мирон Исаакович, это не повторится. Вы уж извините - сегодня у нас появился новый товарищ, и мы, конечно, с учетом тяжести и сложности вашего состояния, должны были его подробно проинструктировать. Ведь ваш случай особый, мы не могли привести к вам неподготовленного человека…
        Антон только диву давался - откуда взялся у Щуся такой слог? Польстера услышанное удовлетворило, хотя он всячески старался этого не показывать, - с недовольным лицом развернулся и молча покатил в гостиную.
        - Включи ему Скрябина, - шепнул Антону на ухо Щусь. - Кассета - в кассетнике, я - на кухню.
        Антон деловито обогнал ездока и уверенно вдавил клавишу. Польстер, не обращая на его действия никакого внимания, подъехал к письменному столу, спрятал тетрадочку в выдвижной ящик и запер на ключ. Поморщившись, он потребовал убавить звук, Белогорский подчинился.
        - Как вас величать? - осведомился Польстер начальственным тоном. Из того, что тетрадочку он убрал, Антон сделал вывод, что память у деда отменная и записи он делает из нездоровой любви к этому процессу. Антон назвался, Польстер сделал вид, что не понял, и переспросил - уже выше на тон или на два, стажер отрекомендовался вторично.
        - Товарищ Белогорский, - попросил Польстер умиротворенно, - приоткройте, пожалуйста, дверь на балкон. В комнате нечем дышать.
        Антон подскочил к балкону, слишком сильно дернул за ручку, державшуюся на честном слове, и та осталась у него в руке.
        - Щусь! - закричал дед злобно. - Немедленно идите сюда! Немедленно!
        В комнату влетел перепуганный Щусь.
        - Вон отсюда! - орал Польстер. - Это настоящее издевательство! Я сию же секунду позвоню товарищу Ферту!
        - Быстро уматывай, - прошипел, не глядя на Антона, сквозь зубы Щусь. - Жди меня на лестнице.
        Белогорский, весь дрожа от ярости, выскочил из квартиры. Он навалился, тяжело дыша, на перила и с полминуты тупо рассматривал лестничный пролет. Потом, немного успокоившись, закурил, спустился по ступенькам и пристроился на подоконнике. С ситуацией все было ясно, с последствиями - нет. Идти ему, в любом случае, было некуда. Оставалось дождаться Щуся, как Щусь и велел, и Белогорский запасся терпением. Ждать пришлось довольно долго; за сорок пять минут по лестнице поднялось и спустилось не меньше пятнадцати человек, и каждый смотрел на повязку и форму Антона недобрым взглядом. «Черт меня попутал», - подумал тоскливо Антон, кляня на все лады услужливый „УЖАС“. Наконец, вышел Щусь, в руках у него была огромная продуктовая сумка.
        - Погань плешивая, - выдавил из себя он, щуря глаза. - Не бери в голову, он такой номер уже откалывал. Выше голову, коллега! А что ты думал - есть такие дураки, кто за просто так заплатит тебе полторы сотни?
        - Он застал меня врасплох, - покачал головой Антон Белогорский. - Теперь-то я ученый. Ну, не приходилось мне раньше…с такими…в общем, ты меня понял.
        Щусь в который раз посмотрел на часы и подтолкнул его:
        - Хоть до магазина проводи, раз такое дело. Нет, ты только подумай: вчера забили холодильник доверху. Слон - и тот бы треснул по швам. Сейчас открываю - шаром покати! Ни хрена себе, думаю!
        - Может, нарочно в сортир спустил, - предположил Антон, поразмыслив.
        - Кстати, запросто, - согласился, прикинув, Щусь. - Или, как недавно, померещились какие-нибудь точечки черненькие в жратве…
        Морозный воздух несколько освежил обоих; до ближайшего гастронома новые тимуровцы дошли в молчании.
        - А мне куда? - спросил Антон, останавливаясь у входа.
        - Не знаю, - пожал плечами Щусь. - Хочешь - загляни на базу. Может, кого и найдешь. А не хочешь - ступай домой. Это, наверно, будет правильнее, отдыхай. У нас же не какие-нибудь церберы, ты ж не виноват.
        - Не виноват, - повторил вслед за ним Белогорский. Помедлил и поинтересовался - Вот еще насчет идеологии, - он криво усмехнулся, ему было неудобно беседовать на возвышенные темы. - Эта самая…жизнь, - проговорил он с трудом. - Жизнь и этот старый хрыч - как они друг с дружкой вяжутся с точки зрения конторы?
        Лицо Щуся сделалось, словно высеченным в мраморе.
        - Никогда т а к не спрашивай, - сказал он, чеканя слова. - Никогда. Жизнь священна, даже у хрыча, все остальное - ничто. Есть еще вопросы?
        Антон замотал головой.
        - Тогда я пошел, - заявил снова знакомый, из мяса и костей, Щусь. - Тебе оплошать простительно, а мне - нет. Ферт мне голову откусит.
        Антон поднял руку, прощаясь, и только некоторое время спустя, уже в вагоне метро, ему пришло в голову, что он использовал нацистский жест.
        Он вошел в родную, пропахшую дешевым табаком, темную даже днем квартиру, включил свет. Обвел взглядом разбросанные там и сям вещи, немытую посуду, старый календарь на стене. Активным ли, пассивным ли способом утверждал он жизнь в своем собственном доме, но с «УЖАСом» она покуда не имела ничего общего. События последних двух дней воспринимались как сон - неизвестно только, дурной или хороший. Сны, как правило, такими и бывают - неопределенными в этическом отношении. Белогорский вспомнил, что человек отводит сну добрую треть жизни, и подумал - с несвойственной глубиной мысли, - что третью часть жизни человек проживает вне знания плохого и хорошего.

7
        Поудобнее устроившись на сиденьи автобуса, Антон втянул голову в плечи, сунул руки в гарманы галифе и изготовился дремать. Ночью он спал неважнецки: снова привиделось нечто дурацкое, с гоголевскими вкраплениями. Антон был гостем на украинских почему-то посиделках, где собрались всякие девицы и утешали свою подругу, которой в чем-то крупно не повезло. Они ее баюкали и заговаривали ей зубы до тех пор, пока не уронили прямо на руки какому-то парубку - те тут же обвенчались, совершили коитус и куда-то целенаправленно пошли. По дороге молодой супруг грубо ругал новобрачную - все пуще и пуще; сам же он делался все гаже, уродливее. Наконец, своими словами он превратил жену в куклу, обломал ей руки-ноги и бодро - будучи уже не поймешь, чем, - зашагал дальше, размахивая какой-то частью ее тела. На этом месте картина сменилась, и Антон увидел себя, одинокого и потерянного, среди неподвижных голографических носов, выменей, голеней и предплечий.
        Но в пасмурном Антоновом огне, который жег угрюмо и лениво ему сердце, виновен был не только мерзкий сон. Перед тем, как лечь, Антона угораздило вновь - совершенно случайно - поглядеть в черноту окна. Он, между прочим, успел напрочь позабыть о своем вчерашнем наблюдении, но вспомнил о нем очень быстро - в ту же секунду, когда опять узрел на холодной скамье неподвижный силуэт с затененным лицом. Мысль о совпадении Антон отбросил. Совпадение чего и совпадение с чем? Оцепеневшая фигура приковывала взор и наводила страх. От всей души желая себе не делать этого, Антон отвернулся, сосчитал до пяти и снова бросил осторожный взгляд на окно. Скамейка опустела, россыпи желтых присмиревших листьев были покрыты тончайшим слоем первого снега.
        И подремать никак не получалось - глупые страхи питали и умножали и без того невеселые думы. Антон открыл глаза и обреченно уставился на запись, сделанную чернилами по обивке переднего кресла. Слова «Ingermanland» и «Annenerbe» красовались в окружении варварских разрезов и просто дыр. Белогорский видел подобное не впервые, но не имел представления, кто и зачем это пишет и режет.
        Коквин сидел по левую руку от Антона и занимался дыхательной гимнастикой по какой-то незнакомой широким кругам системе. Лицо его было абсолютно спокойно, веки полуприкрыты, кисти ровно и неподвижно покоились на коленях. Ритмично раздувались ноздри, мерно вздымалась и опускалась отутюженная гимнастерка, увешанная неизвестными пока Антону знаками отличия. По бокам грудной клетки были аккуратно протянуты два тонких кожаных ремня, замыкавшихся на тугой пояс. Смотреть на звеньевого было не очень приятно, и Антон переключил внимание на окно, за которым увидел мокрый хвойный подлесок и свежий снег-полуфабрикат. Автобус разогнался, но пейзаж не баловал разнообразием. В памяти Белогорского всплыл намозоливший глаза домашний натюрморт, и он подумал, что пейзажисты - народ тоже ограниченный и убогий. Секундой позднее Антон - одновременно и тревожно, и лениво - попытался вообразить, что ждет его впереди. Была у него такая скверная привычка - время от времени уноситься памятью в былое, вспоминать себя в какие-то определенные день и час и делать безуспешные попытки воспроизвести незнание сегодняшних событий. Он
старался не заглядывать в прошлое слишком далеко, иначе груз уже свершившегося будущего становился непомерно тяжел. Если его ненароком заносило в годы отрочества, то немедленно, без всяких усилий, возвращалось ощущение театральной премьеры, когда свет уже погашен, занавес освещен огнями рампы и вот-вот поднимется, сопровождаемый пением скрипок. При мысли о том, что случилось с ним в последующие годы, Антон стискивал зубы в ярости и тоске. В пятнадцать лет, ожидая подъема занавеса, он никак не предполагал увидеть за ним раскаленное сердце, уничтожающее своим появлением черный череп. Вот и теперь: что вспомнится ему - не скажем, через десять лет, но хотя бы сегодняшним вечером? Но ко времени, когда ответ уже будет получен, сей праздный вопрос лишится смысла окончательно.
        До больницы было около часа езды. На берегу моря, среди сосен, расположился полусанаторий-полухоспис. Отведенное под хоспис крыло создали, исходя из неприкрытых коммерческих соображений. Сутки в отдельной палате, с уходом и кормлением, стоили баснословно дорого, но для пациента, к которому ехали Коквин и Белогорский, это не имело значения. Во-первых, он был видным банкиром, а во-вторых, для него больше - по причине заболевания - вообще ничего не должно было иметь значения. Но с последним мог согласиться лишь человек наивный, с банкиром не знакомый. Потому что на деле для банкира имело значение решительно все, и в этом Антону предстояло убедиться на собственном опыте.
        Ранним утром, принимая Белогорского в центральном офисе, Коквин провел детальнейший инструктаж. Щусь немного приукрасил положение вещей, когда заявил, что Антону, как новичку, ничего не сделают. Его не урезали ни в деньгах, ни в правах, но выговор был настолько строгим и жестким, что, право, Антон лучше бы заплатил какой-нибудь штраф.
        Коквин, разбирая его поведение, давал понять, что, случись такое еще хоть раз, к виновному применят санкции исключительно строгие. Хоть он ни разу не сказал о смертной казни, но могло показаться, что она - пока еще в иносказании - с неумолимой неизбежностью вытекает из его слов.
        Поэтому настроение Антона было испорчено. Закончив выговаривать, Коквин подробно рассказал ему о своенравном банкире. Выходило, что под Петербургом, в курортной зоне, обосновалось мифическое чудовище, взалкавшее ежедневных кровавых жертв. Дни (кто знает? может быть, и часы) монстра были сочтены, но ему самому никто об этом не говорил. Похоже, он был до зарезу нужен кому-то важному, этот банкир. О высоте его положения можно было судить уже по тому, что в посетителях у него значились губернатор города, несколько депутатов Федерального Собрания, вице-премьер и прочие авторитеты. Он был нужен если не живым, то во всяком случае, полным надежд на выживание. Это позволяло высосать из него дополнительно еще сколько-то денег; Антон не сомневался и в мотивах «УЖАСа» - предприимчивый Ферт вряд ли прошел бы мимо такой соблазнительной возможности урвать побольше. И вот семидесятилетний бизнесмен, страдавший поначалу раком предстательной железы, а вскорости - и раком практически всех внутренних органов, включая позвоночник, лежал без движений, парализованный, не способный пошевелить ни рукой, ни ногой, и
требовал знаков внимания от многочисленной армии холопов. Его феодальное мышление нашло, наконец, благодаря болезни, наилучшее практическое применение. Чуть что было не так, деспот приказывал соединить его с кем-либо из великих и, жалуясь на дерзких ослушников, нагло врал - соответствуй действительности хоть четверть его претензий, виновники были бы достойны пожизненной ссылки на урановый рудник. А потому не приходилось удивляться тому, что в конечном счете все до последнего, даже самые нищие сотрудники больницы наотрез отказались иметь дело с хулиганствующим барином-смертником.
        Врачи и медсестры с непроницаемыми лицами, молча, оказывали ему положенные услуги, но не больше. Что касалось сиделок, массажистов, методистов и психологов, то все они разбежались, и банкир очутился в положении, когда некому было вынести за ним судно. Но он не извлек из случившегося никаких уроков, и только яростно названивал в правительство.
        Все больничное окружение откровенно желало ему скорейшей смерти, но та не шла, а пациент пребывал в полной уверенности, что рано или поздно встанет на ноги. На фоне прочих «УЖАС» повергал медицинских работников в изумление: терпению и выдержке его сотрудников не было предела, и неказистые лицами, но в форме весьма привлекательные молодцы хоть и сетовали порой на очевидные трудности, искренне желали своему подопечному долгих лет жизни. Однажды некий санитар попробовал рассмешить их предводителя циничной, грубой шуткой, имея в виду упования пациента на выздоровление. Звеньевой (им в тот день оказался Свищев) посмотрел на шутника таким взглядом, что тот моментально сник, а через пару дней и вовсе подал заявление об уходе.
        …Час пролетел быстро; Коквин тронул Белогорского за плечо. Антон выбрался в проход и некоторое время топтался без дела, так как почти все пассажиры выходили у больницы, и образовался затор. Потом, уже стоя снаружи, он проводил взглядом озабоченную, деловитую вереницу людей, нагруженных сумками и пакетами. В глубине души Антон заранее им позавидовал - несмотря на печальные обстоятельства, неизбежно сопряженные с посещением лечебных учреждений. У входа их встретил Недошивин, и по лицу его несложно было догадаться об изнурительной, бессонной ночи. Коквин поздоровался с ним за руку, потом поздоровался и Антон. Недошивин протянул ему руку небрежно, глядя не на него, а на звеньевого.
        - Докладывай, - приказал Коквин и пригладил ладонью жидкие светлые волосы.
        - Клиент безнадежно плох, - отозвался Недошивин. - Врач считает, что состояние ухудшилось. Возможен любой вариант.
        - Даже сегодня? - Коквин изогнул бровь. Антон уловил в его вопросе - наряду с понятным страхом допустить смерть клиента - необычное возбуждение.
        Недошивин шмыгнул носом и кивнул.
        - Может, через пять минут; может, через неделю.
        Коквин презрительно скривился:
        - Медики есть медики. Черт с ними. Какие-нибудь эксцессы были?
        - Из ряда вон - ничего. Но на его характере ухудшение общего состояния не сказалось.
        - Ясно, - Коквин поправил ремни и весь подобрался. - Свободен, разрешаю идти! - объявил он Недошивину и перевел взгляд на Антона. Тот невольно вытянул руки по швам - Коквин, оказывается, умел гипнотизировать подчиненных.
        - Вперед, - скомандовал он строго, пропустил Антона первым, и следом пересек порог больницы сам.

8
        В палате было нестерпимо жарко, пахло - в первую очередь - мочой, а после уж всем остальным: капустными объедками, камфорой, экскрементами, сердечными каплями. На столике возле окна стоял небольшой телевизор «Samsung». В углу тарахтел холодильник, но банки и латки со снедью, которые в него не поместились, занимали весь подоконник. Пол, свежевымытый, оставался покрыт пятнами; на столе покоилась коробка, доверху набитая ватой, бинтами, пластинками таблеток и склянками с успокоительным. А в удаленном от окна углу находилась одна-единственная кровать, где неподвижно возвышался колоссальный живот, укрытый тремя одеялами со штампами больницы.
        - Наберите номер Ферта, - пророкотало с кровати вместо приветствия.
        Коквин предупредительно выставил ухо:
        - Что-нибудь не так, господин директор?
        - Вам сказано набрать номер, - повторил голос. - Суки проклятые, почему никого не было ночью?
        - Но как же, господин директор! - даже Коквин опешил. - Наш сотрудник только что сдал мне дежурство.
        - Блядь набитая ваш сотрудник, - сказал живот. - А это что за дурак?
        Антон шагнул вперед. От неожиданности и негодования у него затряслись колени.
        - Наш опытнейший работник - Белогорский, - представил Антона Коквин. - Специалист по уходу за пациентами, страдающими таким заболеванием. Товарищу Белогорскому нет равных в его деле.
        - Пусть он сядет здесь, - приказал голос, не уточняя, где именно.
        Коквин указал глазами на изголовье, плохо видное из-за живота. Антон приблизился и осторожно сел на край кровати.
        - Я вам всем здесь кишки выпущу, - пообещал банкир.

* * *
        Полчаса спустя Антон почувствовал в себе способность ползать на коленях перед Польстером. «Мама, роди меня обратно», - подумал он, рисуя перед собой благополучные роды прямо в инвалидное кресло, на колени к чуть капризному, но в общем очень и очень милому старичку. Банкир, в отличие от Польстера, не был человеком капризным. Он также не был из числа несчастных, которых болезнь изуродовала и сломала психологически. Он оставался в здравом, пакостном рассудке, каким был всегда, и намеревался на все сто процентов использовать открывшуюся возможность издеваться над окружающими, большую часть которых считал своими холуями, а оставшихся причислял к врагам и строил в их отношении фантастические планы расправы.
        Коквин отправился в аптеку покупать какое-то новое снадобье - дорогое и бесполезное, а заодно - новые порции снеди.
        - Вызови старую гниду, - надумал банкир, глядя в потолок.
        Антон, морально опустошенный, смотрел на него с тупым равнодушием и молчал. Невозможно было догадаться, кого имел в виду банкир - Антон уяснил себе, что в устах последнего подобное определение могло быть дано каждому.
        Банкир тоже безмолвствовал, по-прежнему уставив взор вверх. Он словно забыл про свой приказ, а может быть, и выдохся. Однако внешность больного наводила на мысли о солидных запасах здоровья - даже рак не справился с исполинским брюхом, короткой мощной шеей и тремя упругими подбородками. Банкир был совершенно лыс - возможно, он облысел после нескольких курсов лучевой терапии. Лицом он был не то свинья, не то гиппопотам - подобный тип людей встречается часто, и банкир ни на йоту не отходил от канона. Маленькие, в щеках утопленные глазки, три глубокие морщины на лбу, широкая обескровленная пасть с плотно сжатыми губами. Веки умирающего полуприкрылись; теперь он лежал с выражением коварного удовольствия, замышляя новые каверзы.
        - Почему она не идет? - спросил банкир, когда уже казалось, что желание видеть кого-то переварилось и улетучилось вместе с очередным смрадным выдохом.
        - Кто, простите? - спросил Антон дрогнувшим, тихим голосом.
        - Не слышу! - крикнул банкир, распахивая глаза и наливаясь ненавистью. - Когда ко мне вызовут ЛОРа? Я три недели требую ЛОРа!
        Белогорский знал, что ЛОР был не далее, как накануне, промыл банкиру уши, удалил из них массивные серные залежи.
        - Вызвать ЛОРа? - переспросил Антон почтительно.
        - Громче говорите! - крикнул больной.
        Антон нагнулся, повторил вопрос громко и по складам.
        - Я же велел привести старую гниду, - проскрежетал банкир, знаменуя скрежетом наступление следующей стадии бешенства. - Совсем обалдел, идиот, ни пса не смыслишь! Вытри мне рот!
        Антон потянулся за тряпкой, пациент зорко следил за его движениями.
        - Не этим!
        Тот заозирался в поисках чего-нибудь более подходящего; взял, в конце концов, вафельное полотенце и промокнул банкиру рот. Едва Антон над ним склонился, деспот оглушительно рыгнул ему прямо в лицо, затем выдал серию газовых залпов и мрачно потребовал:
        - Есть давай.
        Белогорский покорно взял со стола тарелку с недоеденным овощным пюре, пошевелил в нем ложкой и начал кормление. Банкир жевал медленно, с гримасой омерзения, потом неожиданно выплюнул картофельно-морковную кашу прямо на одеяло.
        - Что вы делаете? - изумился Антон.
        - Придут - уберут, - буркнул банкир невнятно.
        - Кто уберет? - не удержался тот.
        - Кто-нибудь, - сказал банкир. - Все равно им больше нечего делать, всей этой срани, недоноскам.
        - Будете есть дальше? - спросил Белогорский, выждав немного.
        Подопечный молчал, пережевывая пустоту. Антон откинулся назад, уперся в простыни и тут же отдернул руку: из-под банкира текло.
        - Хо-хо! - слабо усмехнулся магнат. - Не нравится, гаденыш? К ногтю вас, каждого, уроды…Другого языка не понимаете…Я сколько раз говорил тебе позвать старуху?
        - ЛОРа? - Антон в изнеможении обмяк.
        - Не ЛОРа, кретин! Ту уборщицу, что меня якобы лечит!
        Дверь отворилась, в палату вошел Коквин с тремя пакетами.
        - Вашему Ферту я хвост накручу, - злорадно обратился к нему банкир. - Час прошел, а меня не перестилают. Куда ты встал? Я не вижу тебя, стань здесь.
        Коквин щелкнул каблуками, пару секунд постоял навытяжку, а после бросился менять замаранные простыни. Банкира пришлось перевернуть на бок; Белогорский вжал ладони в немытую хрячью шкуру, туша завалилась и стала истошно орать на одной ноте гласные звуки один за другим.
        - Что? - спросил Антон, отдуваясь и сдувая с глаз волосы.
        - А-а-а-а-а! - орал банкир, тараща глазки и до предела выгибая светлые редкие брови. - Сучьи отродья, засранцы! Больно, вашу мать!!
        - Не обращай внимания, - сказал еле слышно Коквин. И продолжил, бормоча вполголоса, чтоб больной не услышал: - Надо же, до чего могучая штука - жизнь! Сколько ее в нем, ты посмотри! Зауважаешь, куда денешься! Другой бы давно коней двинул, а этот нас переживет!
        В шепоте Коквина Антон и вправду различил неподдельное уважение. Да, в который раз подумал он, здесь целая идеология. Черт его знает - может, и в самом деле за два дня ей не научишься, придется привыкнуть, обтереться…Антон все больше убеждался, что в «УЖАСе» не лгали - во всяком случае, в отношении к жизни, которая явно не была для сотрудников пустым звуком.
        - Я вас урою! - хрипел банкир, пока двое с остервенением, из последних сил тянули из-под него простыню. - Ферт…вам…не поможет, не думайте…Я и его урою, не дам ни гроша…
        Антон внезапно выдернул свой конец и попятился. Вслед за ним настала очередь Коквина, и паралитик, по инерции перекатившись обратно, вновь занял исходное положение на спине. Он часто дышал, лицо его исказилось.
        - Позовите мне дуру! Быстро!.. - просипел банкир.
        - Сию секунду, - выдохнул Коквин, поправил прическу и выбежал в коридор к телефону.
        - Вот же телефон, сотовый! - крикнул ему, не подумав, вдогонку Антон.
        - Только тронь! - донесся с кровати змеиный свист. - Вшивыми лапами чужое добро!
        Белогорский оглянулся по сторонам, подошел к банкиру поближе и спросил:
        - Которое ухо лучше слышит?
        - Это, - ответил тот, морщась от боли.
        Антон нагнулся наугад, к левому, и внятно, отчетливо произнес:
        - Давай, распоряжайся, паскуда! Кишки нам думаешь выпустить? Только раньше они у тебя сами вывалятся, без нас. Сдохнешь ты скоро, понял? И попробуй, пожалуйся - хрен тебе кто поверит! Ты тут всех заколебал!
        То ли ухо было не то, то ли банкир услышал, наконец, знакомую, принятую в деловых кругах речь, но ответа не последовало. Антон внимательно вгляделся в круглое, голое лицо: больной, судя по всему, заснул, как животное - прерывистым, не зависящим от времени суток сном. Через две минуты Коквин ввел в палату перепуганную врачиху лет шестидесяти. Она тряслась за свое место, благо ее в любой момент могли сократить за безграмотность и глупость, и потому она бестолково суетилась, не зная, с чего начать. Ее сверхъестественный, мозолистый зад, бравший начало от затылка, проворно поворачивался направо и налево, мешая Коквину и Белогорскому эффективно выполнять свой долг.
        - Надо сделать укол, - тупо изрекла врачиха, подслеповато глядя на сотрудников «УЖАСа» и мелко тряся зарастающим шерстью подбородком.
        - Вы слышите, господин директор? - обратился Коквин к банкиру.
        - Здесь одни кретины, они не умеют колоть! - Банкир очнулся и, против ожидания, следил за ситуацией.
        - Почему? - Во врачихе взыграли остатки достоинства. - Анальгинчику…
        - А-а, в жопу вас всех! - завыл банкир. - Наберите номер! Наберите номер!
        - Наберите шприц! - рявкнул Коквин в ухо врачихе.
        - Он отказывается от всех уколов, - пролепетала та и покрылась пятнами.
        - Наберите, покажете ему потом ампулы!
        Врачиха поспешно вышла.
        - Номер!! Последний день тут работаете! - не унимался банкир.
        Белогорский малодушно взялся за телефон, и Коквин резко, с силой хлопнул его по руке.
        Банкир неожиданно выпучил глаза, начал хрипеть новым, особенным хрипом, отчетливо посинел. В Коквине свершилась разительная перемена: тот самый фанатизм, что бросился в глаза Антону на первом свидании, вырвался наружу, оставляя далеко позади подтянутость, корректность и исполнительность. Звеньевой распахнул дверь.
        - Быстро сюда! - заревел он не своим голосом. - Ему плохо!
        Едва не растянувшись во весь рост, влетела медсестра со шприцем. Она вонзила шприц в сведенный судорогой окорок, но дело оттого не улучшилось. Банкир уходил. Никто не верил, что событие, которого ждали - кроме выдвиженцев от «УЖАСа» - решительно все, уже при дверях. Выяснилось, как это обычно и бывает, что до реанимации слишком далеко, а нужной аппаратуры в отделении нет. Коридор наполнился топотом; никто ни за что не хотел отвечать, и только изображали активность. Впрочем, медикам было ясно, что помочь - если долгожданный конец и вправду собрался наступить - ничем нельзя.
        Коквин держался иного мнения.
        - Неужто?! - звеньевой заломил руки в настоящей, искренней панике. - Нет, не допустим!
        Он бросился на постель, распластался поверх умирающего банкира и впился ртом в фиолетовые резиновые губы. Черным пауком лежал он на казенном одеяле, раздувая щеки и отчаянно вталкивая воздух в футбольный мяч головы. Коквин на миг оторвался и крикнул Антону:
        - Разотри ему ноги! Чего ты ждещь?
        Понимая, что от его расторопности зависит очень многое, Антон одним движением отшвырнул одеяло и начал теребить холодные ступни с крючковатыми, желто-бурыми когтями. Энтузиазм, с которым Белогорский взялся за дело, удивил его самого - не иначе, заразился от звеньевого. Тот продолжал дыхание «рот в рот»; широко раскрытые глаза банкира медленно, но верно стекленели, зрачки разъехались по углам. Коквин отпрянул от мертвеющих губ - теперь он сидел верхом, будто в седле, и перешел к массажу сердца. Однако все его толчки напрасно сотрясали дряблую, бледную грудь без пяти минут покойника.
        - Уходит!! - дико, в ужасе, прокричал Коквин. По лицу его катились слезы. - Нельзя! Он же живой! Это же жизнь, придурок, что ты на меня смотришь, как баран?
        - Я же стараюсь, - взволнованно попытался оправдаться Антон. - Но что я могу?
        - Позови кого-нибудь! Его надо колоть адреналином, в самое сердце!
        Антон соскочил с постели, высунулся в коридор - там не было видно ни души.
        - Пусто, - сказал он Коквину, который уже ничего не слышал. Как заведенный, он раскачивался вперед-назад, то вдыхая в переставшего дышать банкира последние, резервные запасы собственного кислорода, то побуждая вернуться к работе холодное земноводное сердце.
        Белогорский ничего не мог с собой сделать: он отошел в дальний угол, откуда молча наблюдал за стараниями Коквина. Он видел, что тело банкира окончательно прекратило какие-либо самостоятельные движения и сотрясалось лишь усилиями седока.
        - Товарищ Коквин, он умер, - робко подал голос Антон.
        Коквин повернул к нему лицо, которое ничего не выражало, и продолжал работу.
        - Умер он, умер, - шепнул Белогорский, делая выразительное лицо.
        Активность звеньевого начала понемногу снижаться. Антон выжидающе смотрел ему в глаза; те бесстрастно смотрели сквозь подчиненного. Наконец, фигура, оседлавшая бездыханного банкира, застыла, словно вдруг почувствовала истечение трупного холода и напиталась им.
        - Слезай, ему уже не поможешь, - сказал Антон, стараясь придать тону серьезность и торжественность.
        Коквин глядел на него, не мигая. Сознание постепенно возвращалось в его зрачки - возвращалось и несло с собой нечто новое, прежде Антоном не виданное. Придя в себя, звеньевой уставился на труп, не веря своим глазам. Медленно, грациозно перекинул через покойника левую ногу, медленно сполз и замер возле постели, изучая то, что в ней охлаждалось.
        - Умер, - повторил он с замиранием. - Мертвый! - И звеньевой повернулся к Антону, отчего тот разинул рот и вжался в стену. - Мертвый! - воскликнул Коквин с восторженной угрозой. - Гнусь какая, а?
        Антон кивнул, не зная, что ответить.
        - Трупашок - запашок, - сказал Коквин ласково и провел ладонью по щеке банкира. И вдруг впился ногтями в безответную мякоть. А после этого другой рукой вцепился в губы мертвого, сграбастал их в кулак и яростно дернул - раз, другой, третий… Потом оставил и эту затею, на шаг отступил и с размаху ударил тяжелым ботинком в бок. Схватил использованный шприц и хищно, упоенно воткнул иглу сначала в горло, затем - в студенистое глазное яблоко.
        - Ты…ты что делаешь? - Антон настолько струсил, что даже не ощутил страха.
        - Это ж мертвец! - Коквин оскалил мелкие жемчужные зубы. Их перламутровый блеск ассоциировался почему-то с блеском сухожилий и фасций. - Ты просто еще не уяснил, что мертвец - это враг! Это альфа и омега всякого зла!
        «Стоит ли мессы Париж?» - пронеслось в голове у Белогорского. Коквин расстегнул галифе и начал мочиться на покойника.
        - Увидят, - беспомощно простонал Антон.
        - Он и так был мокрый, - возразил Коквин и визгливо хихикнул. - Становись рядом! Давай-давай, не тушуйся! Будет тебе боевое крещение.
        Белогорский замотал головой. Звеньевой нахмурился:
        - Живо встал! Не то в два счета вылетишь! Если в скрытую оппозицию не запишут…тогда другой разговор пойдет!
        Антон, не веря, что это делает он, Антон Белогорский, приблизился к ложу усопшего. Коквин уже закончил выделение мочи и выжидающе, с одобрением глядел на него.
        - Можно запереть дверь? - спросил Антон жалобно.
        Коквин презрительно плюнул, притворил дверь и встал к ней спиной, широко расставив ноги.
        - Начинай же! - приказал он нетерпеливо.
        И Антон подчинился.
        …Домой он вернулся за полночь: шлялся по городу, где-то пил, на что-то глазел - без формы, в обычном гражданском платье. Вошел в свой дом подшофе, с разбегающимися мыслями и при деньгах. В окне увидел ту самую фигуру, сквозь зубы выматерился и отправился спать, не желая вмешиваться в очередной малопонятный спектакль. Перед тем, как лечь, обнаружил на полу и на сиденьях стульев лужицы прозрачной холодной воды. Взяться им было неоткуда: кран был плотно завернут, потолок не протекал, окна и двери надежно заперты. На душе сделалось совсем паршиво, и сон - на сей раз без снов - не сулил облегчения.

9
        После ухода банкира из жизни Антону решили дать выходной день. Неизвестно, как сложилась бы его дальнейшая судьба, окажись он и в самом деле предоставлен сам себе в тот понедельник. Однако Ферт назначил на семь часов вечера торжественную инициацию - именно это слово употребил он нечаянно, после - спохватился, переименовал церемонию в торжественный прием или во что-то еще, невинное по звучанию. И Антон пришел, ошибочно считая, что будет какое-то формальное, незатейливое собрание вроде того, с раздеванием и рукопожатиями, о котором говорили в его звене. Белогорский терзался сомнениями; в глубине души он был уже на добрую половину вне «УЖАСа». Он до сих пор не сумел разделить с новыми товарищами их беззаветную преданность живому и агрессивное неприятие мертвого. И он не знал, сколь долго сможет продержаться на этой денежной работе. Он был готов наплевать на все и, по окончании торжеств, отказаться от дальнейшего сотрудничества. Однако дело пошло не так, как он предполагал.
        Собрание было назначено в помещении одного из ведущих театров города. И, когда все уже закончилось, Антон не мог во всех подробностях восстановить происходившее на слете. Содержания выступлений он не помнил совсем. Запомнились ужасная духота, разноцветные фейерверки и оглушительная, гремящая «Весна». Еще сохранился в памяти мутный бассейн, в который была преобразована треть сцены. Жара и духота, царившие в зале, объяснялись необходимостью поддерживать воду теплой. Зал был полон бесновавшихся, ревевших утверждателей жизни. У Белогорского хватило ума сообразить, что дальше будет заурядное, многократно испытанное на деле зомбирование. Но он уже, во-первых, был захвачен действом, а во-вторых, не смог бы, даже если б пожелал, протолкнуться к выходу. Поэтому, когда Ферт, теперь облаченный в форму с аксельбантами, рванул на себе ворот и бросил клич: «В воду! Все - в воды Леты!», Антон, как и все собравшиеся в зале, сбросил с себя обмундирование и босиком заспешил вниз, к тяжело колыхавшейся воде. Купальщики ныряли, как заведенные, спеша не менее десятка раз окунуться с головой, так как все это плавание
символизировало погружение в воды небытия и последующее счастливое выныривание - в уже просветленном, обновленном состоянии, с презрением к смерти и твердым намерением утверждать истину жизни. По темному амфитеатру зала метались лучи прожекторов; на авансцене, перед бассейном, образовался хоровод из неестественно ломающихся сотрудников. Они задирали лица и в пляске высоко поднимали колени - большей частью острые и тощие. Последним, что запомнилось Антону, был, конечно же, апофеоз праздника: абстрактные конструкции, сооруженные позади бассейна и напоминающие строительные леса, бесшумно сошли в машинный Тартар, откуда, в свою очередь, выплыл на сцену гигантский снежный череп из гипса. В черных глазницах начал разгораться красный свет, он с каждой секундой становился все ярче, и вот - из раскаленных дыр выстрелили ослепительные лазеры - провозвестники близкого освобождения. Череп покрылся сетью трещин, сквозь которые пробивалось багровое свечение. И вот он внезапно рассыпался, обнаружив начинку - громадный, в виде сердца выполненный стеклянный сосуд, наполненный красной водой и щедро подсвеченный снизу.
        И, когда мероприятие закончилось, Антон внезапно понял, что его сомнения, подозрения и страхи - хоть и остались как были, в целости и сохранности, - больше его не волнуют. Просто-напросто не интересуют, и все, сделались неважными, убрались на обочину, подальше, тогда как главная магистраль жизни, освещенная ярким солнечным светом, уносится за горизонт - прямая, накатанная, с обещанием славы в конце пути.

10
        Месяц пролетел незаметно. Белогорский втянулся в работу и не заметил, как наступила зима. Она и так уже давно обосновалась в городе, а смотреть на календарь у Антона не было времени. Новые поручения, которые ему давали, больше походили на активное утверждение жизни, чем первые два. Антон склонялся к выводу, что Польстер с банкиром были, слава Богу, скорее исключением, нежели повседневной рутиной. Он совершил впечатляющее количество добрых, исполненных человеколюбия поступков, - правда, не бескорыстно, но есть-то надо всем. К тому же в тайниках его души не назревало никакого протеста против сложившегося положения дел; Антон это чувствовал, расценивал как признак внутренней склонности к добру и считал, что вполне сумел бы делать то же самое и бесплатно. Таким образом, поводов к угрызениям совести совершенно не оставалось. И отношение к жизни формировалось здоровое, положительное, безразличное к мишуре и суете - а мишурой и суетой было все, в чем жизнь так или иначе проявлялась. Проявления, как и положено по определению, считались вторичными и малоценными, а их источник - голая, абстрактно-живая
жизнь - главным, незапятнанным благом.
        Вдохновляло Антона и то обстоятельство, что «УЖАС» быстро разрастался, завоевывая выгодные позиции. Ферт строил планы участия в местных выборах; появились разнообразные группы поддержки, подготовительные курсы для кандидатов и даже первичные молодежные подразделения. Вскоре Белогорский обратил внимание на странные синяки и ссадины, что стали появляться на лицах коллег. Дня не проходило, чтобы кто-нибудь не заявился в общее собрание с подбитым глазом или рассеченной губой. Поначалу Антон не придал этому большого значения, но увечья множились, а сами пострадавшие не спешили с объяснениями. Так что Антон, не в силах разгадать загадку, обратился с вопросом прямо к Ферту. Тот не стал ничего скрывать:
        - Мундир обязывает, коллега. Организация показывает зубы. Мы готовим акцию под общим девизом: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов». Приходилось слышать?
        Антону не приходилось.
        - Это Иисус Христос сказал, - сообщил Ферт менторским тоном. - Один юноша, собравшийся отправиться с Ним, попросил повременить, так как хотел похоронить отца. И Христос ответил ему именно это, - Ферт по привычке снова сунул очки в рот.
        - Что - убиваем кого-то? - спросил Антон шепотом.
        Ферт расхохотался:
        - С ума вы сошли, молодой человек! Забыли, где работаете?
        - Тогда с чего у людей морды битые? - с тупым недоумением воззрился на него Белогорский.
        - Всякому действию есть противодействие, - пожал плечами Ферт. - Настоящий этап нашего развития предусматривает борьбу со всевозможными проявлениями культа смерти. Общество инертно и косно, оно не желает расставаться с традициями, которые успели уже превратиться в инстинкты. Вот и деремся, - молвил инструктор с неожиданной простотой. - И до вас, коллега, очередь дойдет, не беспокойтесь.
        - Я не беспокоюсь, - ответил Антон недовольно и отошел.
        Часом позже его подозвал к себе Коквин.
        - Завтра у нас запланирован рейд, - сообщил он озабоченно. - Можно сказать, разведка боем. Я буду нужен здесь, в центре. Звено поведет Недошивин. Без нужды ни во что не ввязывайтесь, но если уж вынудят - спуску не давайте.
        - А поподробнее нельзя? - спросил грубовато Антон.
        Коквин смерил его взглядом.
        - Почему нет, пожалуйста. Нужно будет взять под контроль морг, крематорий и церковь. Действовать по обстановке - конечно, при возможности действия. В случае численного перевеса противника - отступить. Ну как - ясно в общих чертах?
        - Что-то вырисовывается, - согласился Белогорский.
        - Завтра не забудь принести пальто, шапку и брюки попроще, - предупредил его Коквин.

* * *
        Следующий день - морозный и солнечный - начался с мелкого самодурства.
        - Построиться, - хрюкнул Недошивин, враждебно глядя на группу.
        - Чего? - протянул потрясенный Холомьев. - Видали - калиф на час!
        Глаза у ангелоподобного Злоказова сделались - как по Ерофееву - отхожими. Щусь наморщил нос, Белогорский напустил на себя непрошибаемый вид.
        - Осади, - процедил Злоказов. - Не то, когда меня поставят…
        - Черт с вами, - Недошивин еще больше насупился, хотя больше было уже некуда.
        - То-то, - успокоился Холомьев. - А то - «построимся»…
        - Слушай маршрут, - Недошивин повысил голос, не желая уступать ни пяди сверх потерянного. - Пункт первый - морг Мариинской больницы. После - церковь, за ней - крематорий или погост, куда повезут. И там, и там попытаемся отбить. Вопросы?
        Команда молчала. Антон, как самый зеленый, счел нужным все-таки спросить:
        - Я не совсем понял - что отбить? Покойника?
        - Покойника, - прохрипел Недошивин.
        Белогорский широко раскрыл глаза:
        - Да? А зачем?
        Тут Злоказов толкнул его локтем:
        - Чего ты пристал? Время придет - увидишь. Это ж враг, бестолочь!
        Антон замолчал.
        - Форму снять, переодеться в гражданское, - приказал Недошивин.
        Дотошный Антон собрался снова влезть с расспросами, но в этот раз его остановил Щусь:
        - Куда ж нам светиться-то, подумай?
        Уже потом, когда акция осталась в прошлом, Антон нашел вполне естественным, что «УЖАС» не афиширует эту сторону своей деятельности. Если существование врага еще могло быть принято как обязательное условие, то методы борьбы с ним могли показаться непосвященным недостаточно привлекательными. Однако Белогорский уже не видел ничего зазорного в выражении «на войне как на войне» и безропотно переоделся.
        По дороге в морг Антон сморозил чудовищную глупость: предложил купить цветы - с единственной целью замаскироваться в толпе скорбящих. Но даже обычно доброжелательный Щусь поднял его на смех.
        - Для сотрудника «УЖАСА» принести на похороны цветы - примерно то же, что вдове явиться в подвенечном платье, - сказал Щусь Антону. - Или обожраться окороком еврею. Как ты не понимаешь, что все наши силы направлены против идиотских, сатанинских ритуалов?
        - Понял, понял, - огрызнулся Антон. - Что вы все на меня набросились?
        …Возле морга уже переминались с ноги на ногу озябшие родственники покойника. Их собралось десятка два человек; вновь прибывшим не составило большого труда затеряться среди темных курток, пальто и шуб. Перед тем, как слиться с толпой, звено рассредоточилось. Сотрудники «УЖАСа» подходили по одному, ничем не выдавая знакомства друг с другом. Как и следовало ожидать, никто не спросил незнакомцев, кто они такие и откуда взялись. Отсутствие цветов тоже осталось незамеченным.
        Наконец, их пригласили внутрь: в холодном, бедном помещении стоял средней пышности гроб с желтым, окоченевшим мертвецом внутри. Усопшего обступили разреженным кольцом, начались всхлипывания, сопровождавшиеся испуганным шушуканьем. Антон скосил глаза на Злоказова, державшегося в отдалении - тому с трудом удавалось удерживать на лице приличествующее случаю выражение. Недошивин глядел преимущественно в пол и лишь изредка зыркал исподлобья колючими глазками. Щусь, входя в роль, повесил голову; время от времени он быстро, непродуманно крестился. Холомьев стоял, словно проглотил аршин, и глазел по сторонам, взглядом плавая над поникшими головами собравшихся.
        К общему облегчению лазутчиков, прощание, больше похожее - с учетом предстоявших обрядов - на первую встречу, не затянулось надолго. Гроб закрыли крышкой; Злоказов, уже не таясь, недобро фыркнул при виде его траурной отделки. Но мало кто обратил внимание на демарш неизвестного. Груз затолкнули в ископаемый ледяной автобус, ближайшие родственники расселись внутри по периметру, а все остальные потянулись во вторую, более комфортабельную, машину.
        - Вы, простите, кем ему приходитесь? - тихо и боязливо спросила там у Холомьева безутешная дама в старомодной вуали.
        Холомьев поднес палец к своему щелевидному рту и возмущенно зашипел. Дама замахала руками, прослезилась и присела на краешек сиденья в уголке.
        Ехали чинно, без слов. Возле церкви высадились, мужчины сдернули шапки. Антон, не имевший привычки посещать храм, испытывал смешанное чувство почтения и раздражения. Его спутники тоже ощущали себя не в своей тарелке. С одной стороны, «УЖАС» приветствовал религию как способ пропаганды активного утверждения жизни. С другой стороны, отношение церкви ко всему, что было связано со смертью, казалось ему неприемлемым.
        Вдобавок пришлось долго ждать, пока закончатся разнообразные молебны и песнопения, непосредственно с отпеванием не связанные. Пятерка пришельцев разбрелась по храму и занялась равнодушным созерцанием икон. В церкви было жарко от огня и людского дыхания; запах ладана и воска безуспешно пытался напомнить Антону о чем-то давным-давно позабытом. Тем не менее, в душе его установилось нечто сродни гармонии, и отпевание он встретил хоть и в штыки, но все же не так неприязненно, как остальные.
        Недошивин - на сей раз до самого конца процедуры - уставился в пол, дабы никто не увидел его глаз. Кулаки вице-звеньевого были крепко стиснуты. Холомьев, напротив, далеко вытянул шею, чтобы ничего не пропустить и после иметь право предъявить счет по всем статьям ущерба его моральному «я». Злоказов стоял отвернувшись, а Щусь перебегал с места на место, испытывая нужду в разнообразии вообще. Когда ему это надоело, он незаметно подошел к Антону и, еле сдерживаясь, шепнул: «Анекдот. Идут похороны. Стоит толпа. Выскакивает мужичонка, подбегает к гробу, что-то сует и спешит на место. А там объясняет: „Цветов не было, так я шоколадку положил“.
        Щусь слегка согнулся, уткнулся подбородком в шарф и крепко зажмурился - его стал душить хохот. Он изредка вздрагивал и после каждого содрогания вытягивал по швам до предела напряженные руки.
        Батюшка, махая кадилом, что-то задумчиво пел. Справа и слева опять раздались всхлипы, но теперь они были тише, чем в морге, сдержаннее. Антон сделал несколько шагов и очутился рядом со Злоказовым.
        - Долго еще? - спросил он вполголоса.
        - Уже почти все, - ответил тот несколько громче, чем требовала конспирация. - Любопытно - сколько он с них содрал, этот исусик?
        Антон - ни к селу, ни к городу - хотел сказать про Париж и про мессу, но Злоказов заговорил снова:
        - Нельзя ему спускать, козлу. Как закончит служить, я к нему подойду, потолкую. Пойдешь со мной?
        - Сколько угодно, - отозвался Белогорский. Ему сделалось интересно, как Злоказов станет вразумлять попа.
        Тот сдержал свое слово, подошел, когда покойник был отпет, к священнику и, показывая на свечи и образа, спросил:
        - А скажи-ка, друг любезный, во сколько вся эта кухня обошлась родственничкам?
        Поп, снявший было золоченые очки, нацепил их обратно и внимательно посмотрел на необычного вопрошателя. Решив, что отвечать не обязательно, он отвернулся и хотел идти по своим делам, но тут каблук Злоказова наступил ему на длинную, до пола, рясу.
        - Ты куда? - спросил Злоказов шепотом. - Ты кем себя вообразил?
        - Выйдите из храма Божьего, - с кроткой угрозой предложил батюшка. - А я помолюсь, чтоб Бог вас вразумил и простил грехи.
        - Смелый, да? - Злоказов ухмыльнулся. - Погоди, дойдет до тебя очередь. Ишь, обкурили все, обрызгали, трупы облизываете…
        - Уходите отсюда, - повторил тот более твердым голосом.
        - Оборзел? - прошипел почитатель жизни. - Крышу позовешь? А какая у тебя крыша?
        Батюшка безнадежно снял очки, протер носовым платком и улыбнулся краешком рта.
        - Наша крыша - небо голубое, - сообщил он доверительно.
        Неизвестно, во что бы все это вылилось, но вмешался Недошивин и увел Злоказова из храма. Взбешенный Злоказов щурил глаза, хищно скалил зубы и бормотал, что не прощается, что сделает батюшке рэкет, превратит его жизнь в кошмар, какого тот и во сне не видел. Следом за ними вышел и Антон. Гроб с телом вернули в автобус, и тот, забрав с собой еще двоих сопровождающих, покатил в крематорий, где покойника надеялись завтра спалить. Эти планы были подслушаны и приняты к сведению звеном Недошивина. Народ не расходился и праздно топтался у дверей храма. Обстановка изменилась, люди успели устать и сделались более разговорчивыми. Необычное поведение незнакомцев в церкви не укрылось от внимания многих, а дама под вуалью проявила настойчивость:
        - И все-таки - кто вы будете? Мы просто никогда вас прежде не встречали…
        Нехотя Холомьев отозвался:
        - С работы мы будем, с его работы.
        Настырная особа пришла в удивление:
        - Да что вы говорите! Но он уж лет двадцать, как не работал…
        - Мы не из тех у кого память короткая, - сообщил ей Злоказов.
        - Да-да, это замечательно, конечно…
        Воцарилась тишина, и только мотор продолжал свое нелегкое механическое дело.
        - Но позвольте, - опомнилась дама, немного подумав, - вы, как будто, довольно молоды…Как же вы могли с ним работать?
        - Это называется эстафета поколений, - молвил Щусь с серьезной миной. - Дело покойного не забыто. Нас, так сказать, делегировали.
        - Странно, - дама поджала губы. - Ведь он руководил хором ветеранов войны.
        - Мы - внуки ветеранов войны, - вмешался Недошивин и посмотрел на нее столь свирепо, что у дамы моментально пропало желание спрашивать дальше.
        Многие слышали эту беседу, и лица их выражали сомнение. Антон напрягся, готовый к любому повороту событий, но события носили слишком печальный характер, чтобы свернуть куда-либо с назначенного пути. Недошивин отвел свою группу в сторонку и негромко сказал, что здесь им больше делать нечего. Надо отправляться в крематорий и прозондировать почву. Если все у них получится, то безутешную родню новопреставленного ожидает завтра большой сюрприз. Возражений и вопросов не было, и часом позже служители жизни благополучно, без приключений достигли местного Дахау, деловито попыхивавшего свежим дымком. Горение, как было некогда подмечено, есть форма жизни, к которой (форме) полагается стремиться всем порядочным людям.
        - Давайте поживее! - прошипел Недошивин. - Куй железо, пока горячо - жмура, наверно, еще не успели оформить.
        Они обогнули здание крематория и ворвались в какой-то темный коридор, где шли вдоль стен массивные железные двери, запертые на засовы, а также стояли неприкаянные металлические тележки. Немного подумав, командир выбрал Щуся и велел ему воздержаться от участия в рискованных переговорах. Если что-нибудь пойдет наперекосяк, завтра его пошлют присматривать за церемонией кремации с заданием разузнать, как думают родственники распорядиться урной с прахом - оставить в колумбарии или закопать на кладбище. А потому никак нельзя являться на церемонию со следами свежих побоев на лице.
        - Есть тут кто-нибудь? - крикнул Недошивин нетерпеливо.
        Антон рассчитывал услышать эхо, но голос вожака прозвучал гулко и глухо, словно говорили в какую-то толстую трубу. Никто не откликнулся; Недошивин крикнул еще раз.
        Тогда в конце коридора возникла приземистая, обезьянья фигура в темно-синем комбинезоне и вязаной шапочке. Стараясь ступать торжественно и бесшумно, работник приблизился и сумрачно оглядел гостей.
        - Командир, слушай и не перебивай, - пророкотал Недошивин. - Только что к вам привезли клиента. За сколько ты можешь нам его продать?
        Работник вытер нос тыльной стороной ладони.
        - Валите отсюда, - сказал он.
        Недошивин вынул из-за пазухи пачку денег и сунул собеседнику в лицо.
        - Все твое, - пояснил он. - Сделаешь доброе дело. Вместо того, чтоб за бабки размалевывать чучела, мыть трупам задницы и лобки, тебе заплатят за подвиг во славу жизни. Это даже не сделка, это гимн бесконечной весны!
        Видимо, человек в комбинезоне очень хорошо уловил суть предложения. Он не стал спрашивать, зачем Недошивину понадобился труп. Он полуобернулся, махнул рукой и позвал:
        - Эй, кавалерия! Ну-ка, дуйте сюда!
        Наверно, в голосе его присутствовали особые нотки, потому что пять мужчин, одетых в точности в такие же комбинезоны и шапочки, поспешили на зов, держа в руках кто лом, кто лопату. Недошивин покрылся пятнами и сделал шаг назад. Антон, Злоказов и Холомьев придвинулись к нему ближе и стали плечом к плечу. Работник стал наступать:
        - А ну, исчезли отсюда, вашу мать! Три секунды даю!
        - Иначе - что? - спросил Злоказов.
        Работник, не ответив, вытянул руку назад, принял лом и замахнулся. Недошивин сунул пальцы за пазуху, выхватил газовый баллончик и прыснул нападающему в глаза. Тот выронил лом и опустился на колени.
        - Паскуды! - заорал Недошивин. - Нет бы пойти хотя бы в зоосад работать, за живностью смотреть! А им, шакалам, подавай убоину! - Он отступал, рабочие надвигались все стремительней. Недошивин споткнулся, упал. Лежа на каменном влажном полу, он истерически запел: - О, весна, без конца и без края! Без конца и без края мечта!!..
        Ему досталось ломом по ноге; Холомьев, белее снега, вырвался вперед и с силой толкнул в плечо звероподобного верзилу. Тот ответил затрещиной; секундой позже никто со стороны не смог бы уже разобрать, кто кого бьет. Недошивин командовал с пола, лежа, пока носок чьего-то ботинка не въехал прямо ему в зубы. Тогда вице-звеньевой завыл и начал кататься, мешая и без того безыскусным бойцам. Победило не уменье, а число - минуты через три-четыре сотрудники «УЖАСа» смирились с поражением и обратились в бегство. Антону разбили левую бровь и надорвали рукав - новобранец прикрывал отступление более опытных Злоказова и Холомьева, которые волоком волокли командира подальше от места сражения.
        Выбравшись, наконец, из несчастливого коридора, четверка остановила первый попавшийся автомобиль и приказала шоферу гнать куда подальше от враждебных крематорских стен.
        - Дьявол, - рычал Недошивин с заднего сиденья. - Ох, попомнят они меня! Придет время - я их контору с дерьмом смешаю. Зарою бульдозером!
        - Послушай, - зашептал Белогорский на ухо Злоказову. - Зачем мы все это устроили? Ведь ясно было, что побьют.
        - Это первая экспедиция такого уровня, - тихо ответил Злоказов. - Пробная вылазка. До сих пор, понимаешь, мелочились, разменивались на пустяки. А теперь решили попробовать по-крупному, ударить, знаешь, в самую цитадель. Жируют, суки, на своих цветочках, веночках и музычке! - бросил он с ненавистью, глядя в заднее окно машины. - Ну, первый блин комом. К тому же Щусь остался.
        - Да на кой мы прицепились к этому жмурику? Зачем нам разведка? Покойников же пруд пруди - выбирай любого, раз не вышло с одним. Не говоря уж об урне.
        - Ну нет, - возразил Злоказов. - Так рассуждает несознательная шпана. Мы - люди ответственные; мы, если за что беремся - доводим до конца.

11
        Антон Белогорский завелся; мертвецы и кутерьма, связанные с ними, разбудили в нем неожиданно сильную злобу. В самом деле - живым жрать нечего, экология никуда не годится, заводы стоят, а этим сволочам все мало! Им бы только деньги сосать из беззащитного народа! Если бы покойники получали то, что им положено с точки зрения справедливости, по заслугам, то насколько краше, счастливее стала бы человеческая жизнь!
        Вечером состоялось собрание под председательством Ферта, где подробно обсудили все случившееся. Инструктор подтвердил слова Злоказова: раз начатое должно быть доведено до конца.
        - Мы отрабатываем шаблон, - объяснил Ферт. - Конечно, можно плюнуть и пристроиться к любой другой похоронной процессии, какая подвернется. Но нельзя забывать о главной задаче: изменить стереотипы, укоренившиеся в общественном сознании. Люди должны отказаться от институтов почитания мертвечины. Они должны сознавать, что с самых первых шагов, которые они сделают на этом гибельном пути, их будут неотступно преследовать наши контролеры. Начальный этап сей глобальной реформы неизбежно связан с насилием и террором - если уместно употребление слова «террор» применительно к покойникам. Мы заставим морги, церкви, крематории и кладбища считаться с нашим мнением. Постепенно, путем все более явного запугивания, а где возможно - подкупа, мы дадим понять администрациям этих учреждений, что они имеют дело с реальной силой. Поэтому сегодняшний мертвец никак не может быть оставлен в покое. Он - рано или поздно - получит свое; слухи об этом событии начнут расползаться по городу. Затем последуют новые акции, и все это в конечном счете заставит считаться с нами и алчных попов, и отмороженных могильщиков.
        По окончании этой речи Ферт выразил звену благодарность от лица руководства «УЖАСа», выписал премиальные, а пострадавшим - в том числе и Антону - велел ходить с красной нашивкой, знаком ранения при исполнении. Нашивка представляла собой узкую красную полоску в черную елочку, носить ее полагалось на левом рукаве, над самой повязкой с эмблемой.
        Наметили планы на завтрашний день; Ферт посоветовал заменить Щуся другим наблюдателем. Не исключено, что присутствующие на церемонии лица каким-то образом узнают о сегодняшней потасовке, увяжут появление Щуся с действиями четверки неизвестно откуда взявшихся молодых людей и…Короче говоря, на кремацию делегировали самого Коквина. Участники операции во всех подробностях описали звеньевому всех, кого запомнили, отдельно остановившись на прилипчивой завуалированной даме, не забыли и про агрессивный похоронный пролетариат. Коквин держался спокойно: его никто не видел, он не собирался лезть ни в какие разбирательства, и его единственной задачей было выяснить, куда отвезут урну с прахом. Фамилия умершего была известна, об этом позаботились еще в больничном морге. Так что Коквину оставалось лишь придумать убедительную легенду, чтобы не опростоволоситься, как опростоволосились возле храма его несмышленые солдаты.
        На душе у Антона сделалось полегче - повлияли и премия, и устная благодарность, и почетная ленточка на рукав. Домой он шел чеканя шаг, бодро и с удовольствием видел, как прохожие уже не косятся на его форму, но опускают глаза и норовят посторониться. Да, теперь сомнениям места нет - он нашел свой социум, он стал полноценным, уважаемым членом коллектива, носителем перспективной, научно и нравственно оправданной идеи. Теперь Белогорский понимал, что мундир и в самом деле дисциплинирует человека. Его былое презрение к людям в форме - явление инфантильное, ошибочное. Он представил свой дом и впервые подумал, что изменилось и жилье. Отныне в нем не было кавардака, исчезла паутина, опустела некогда доверху набитая кухонная раковина. Очистилась ванна: еще совсем недавно Антон швырял в нее грязную одежду, а когда мылся под душем, ногой отпихивал груду в дальний угол, где вещи намокали, гнили и распространяли невозможный, убийственный запах.
        Правда, вода продолжала разливаться то тут, то там, хотя по законам физики ей было взяться неоткуда. Правда, появился полтергейст - с каждым вечером стучало, шуршало и позвякивало все сильнее; все чаще обнаруживались на полу разные мелкие предметы вроде вилок и ножей; бесились часы, без спроса включались электроприборы, перегорали пробки. Но Антону полтергейст не мешал, и фигура за окном, полюбившая грязную дворовую скамейку, тоже не мешала несмотря на то, что Белогорский по-прежнему не мог заставить себя выйти за дверь, спуститься по лестнице и просто посмотреть, кто это такой сидит во дворе вечер за вечером, терпит и дождь, и стужу, да к тому же наделен талантом исчезнуть, когда сочтет нужным, в мгновение ока.

* * *
        …Урну решили подхоронить в семейную могилу на загородном кладбище.
        Коквин блестяще справился с поручением: его ни в чем не заподозрили. После того, как гроб бесшумно уехал под пол, символизируя отбытие куда и полагается, в преисподнюю, звеньевой поучаствовал в распитии чекушки в компании с престарелым однополчанином праха. Тот, хлебнув, все и выложил, Коквину почти не пришлось его расспрашивать.
        - Встретим у ворот, - предложил Недошивин. - Со словами про мертвых, которые мертвецов хоронят. Если не поймут, то мертвыми и станут, а другим будет наука.
        Ферт рассердился.
        - Никого не убивать! - воскликнул он крайне возмущенно. - В кого мы превратимся, если станем убийцами! Мы же - «УЖАС»! Мы - хранители жизни!
        Недошивин, видя гнев начальника, испуганно хлопал глазами.
        - Мы не будем отбивать урну, - подвел черту Ферт. - Пусть закопают, пусть побрызгают водочкой - мы появимся потом, когда разойдутся пьянствовать. Между прочим, все эти поминочки - тоже, знаете…Сыпануть бы чего в бутылки. Ну, всему свое время, Бог с ними. Придем вечером, к ночи поближе, сделаем все, как положено, а утречком разошлем телеграммы с приглашением посетить могилку и извлечь уроки.
        - Мы не знаем адресов и имен, - напомнил Белогорский.
        - Знаем, - возразил Коквин. - Я настрелял штук шесть-семь телефонов, так что проблем не возникнет.
        Ферт одобрительно хмыкнул:
        - Воистину, не место красит человека, а наоборот. Ну, коли так, поощрим и звеньевого. Звено, надеюсь, со мной согласно?
        Все зашумели, дружно выражая поддержку.
        - Людей маловато, - сказал потом Коквин задумчиво. - Никогда не знаешь, как обернется.
        - Это верно, - кивнул Ферт. - Ну, этот вопрос решается просто. Припишу к вам звено Свищева. И, - Ферт запнулся, так и сяк оценивая родившуюся мысль, - я пойду с вами тоже. А то на руководящей работе есть риск оторваться от корней…

12
        Спустя два дня Щусь ни свет, ни заря приехал на кладбище и занял позицию. Точный час погребения урны известен не был, и он настроился на долгое ожидание. Одетый не по уставу, в пальто и шапку, Щусь запасся плоской бутылочкой с горячительным и спрятал ее в накладной карман: морозы грянули нешуточные. Ему приходилось прятаться то за деревьями, то за мусорными кучами; уходить куда-то дальше Щусь не мог из боязни прозевать посетителей, а попроситься в сторожку не решался - начнутся разговоры за жизнь, что да как, всякие ненужные вопросы…К двум часам пополудни он совершенно закоченел, невзирая на выпитое. Щусь не был злым человеком, но сейчас из черт его лица исчезли малейшие признаки добродушия. Когда он, наконец, дождался, и черная стайка людей прошла сквозь печальные ворота, Щусь готов был погнаться за поднадзорными и навешать пинков. С трудом переставляя замерзшие, разболевшиеся ноги, он короткими перебежками следовал от дерева к дереву, пока родня не дошла до могилки, где на месте надгробья поселился аккуратный сугроб. Дальнейшее Щуся не интересовало; какое-то время он осторожно пятился задом,
потом повернулся и пустился бежать, мечтая поскорее очутиться в электричке. В привокзальном ларьке купил пол-литра какой-то хмельной дряни и в тамбуре выпил в три глотка, не отрываясь.
        В штаб-квартире его встретили деловито, с искренним сочувствием по поводу обморожений. Коквин мягко упрекнул разведчика в чрезмерном увлечении спиртным, что не приветствовалось здоровым «УЖАСом», но выговор был формальный, дружеский. Рядом с Коквиным сидел на стуле шарообразный Свищев, который был не очень доволен тем, что его, звеньевого, поставили под начало равного по званию. Однако, стоило начаться обсуждению предстоящей операции, Свищев втянулся в общую оживленную дискуссию и забыл про обиду. Речь его была грубой, неграмотной, но предложения - дельными. Учитывать старались все - температуру воздуха, освещенность, присутствие посторонних, подступы и пути отступления. Особое внимание уделили зданию администрации - так, оказывается, называлась отпугнувшая Щуся сторожка. Разгорелся спор, поскольку в ночное время суток там дежурили два или три «секьюрити», и Свищев с Недошивиным предполагали разделаться с ними жестоко, как и положено поступать с вражескими часовыми. Они особенно подчеркивали, что лица, переметнувшиеся на сторону нежити, исключаются из Книги Жизни и не должны пользоваться
снисхождением «УЖАСа». В защиту стражей снова выступил Ферт, который был категорически против любых умерщвлений. Сошлись на том, что пятерка наиболее развитых физически бойцов ворвется в сторожку и обездвижит охранников, как сумеет - с единственным условием: не убивать. В пятерку вошли Недошивин, Свищев, Злоказов, а также Саврасов и Тубеншляк, люди Свищева.
        За два часа были решены все вопросы, и участники грядущей вылазки разошлись по домам - подкрепиться, выспаться и потеплее одеться. Пить строжайше запрещалось, замеченные в этом грехе подлежали немедленному выведению из операции. Их дальнейшая судьба не уточнялась, но всем было понятно, что игра не стоит свеч и физическая работа согреет их гораздо надежнее.
        Ближе к одиннадцати часам вечера тринадцать человек сошли на пустынный, вымороженный перрон. Светила полная луна, стояло безветрие, до кладбища было пять минут хода. Когда до ворот оставалось шагов пятьдесят, Ферт негромко отдал приказ рассредоточиться. Сам он, закутанный в шарф по очки, в глубоко нахлобученной шапке-ушанке, привалился к одинокому дереву и бросил взгляд на часы. Окна в сторожке были освещены, в одном из них виднелся работающий переносной телевизор. Пятерка пошла; Свищев, опустив на лицо черную, в двух местах для глаз продырявленную шерсть шапчонки, с силой ударил ногой в дверь и первым ворвался внутрь.
        - Лечь, уроды! Руки на затылок! - заорал звеньевой. Надо отметить, что четыре эти слова были им произнесены, против обыкновения, очень четко, и вообще вся речь вышла складной, грамматически безукоризненной.
        Схватка, вопреки ожиданиям нападавших, закончилась, практически не начавшись. Налет боевого авангарда стал полной неожиданностью для двух средней трезвости парней, нарядившихся в синюю форму. Они почти не сопротивлялись, что сильно разочаровало противника. Свищев и Недошивин, связывая сторожей по рукам и ногам и затыкая им рты, сделали попытку помять их несколько усерднее, чем требовалось, но апатия противника гасила всякий интерес к физическому воздействию. Для Тубеншляка, Злоказова и Саврасова работы не было; Саврасов неторопливо, вразвалочку вышел на крыльцо и махнул рукой. Ферт отделился от древесного ствола и поспешил, чуть пригибая голову, к воротам. За ним устремились остальные; через минуту молчаливый возбужденный отряд быстро шел по кладбищенской дорожке. Не хватало только Тубеншляка - его оставили в здании администрации караулить «секьюрити».
        Ферт сделал знак Щусю, тот выскочил вперед и возглавил процессию, указывая путь. Долго искать ему не пришлось; Щусь, проторчавший полдня на кладбище, мог теперь ориентироваться с закрытыми глазами. Свернули направо, потом еще раз направо. Послышался громкий радостный шепот проводника:
        - Вот она, голубушка! Пришли, товарищ Ферт!
        - Зажечь фонари! - скомандовал инструктор.
        Замельтешили, вспыхнув, огни карманных фонарей. Немного пометавшись, они сосредоточились на обледенелой раковине, косо обрезанном камне памятника и бесполезной ограде. Было видно, что могилу только что навещали, поскольку снег был расчищен, а в раковине разложены тронутые первым тленом тюльпаны.
        - Прошу слова, - Ферт ослабил петлю шарфа, высвобождая рот, протер очки и выступил вперед. Свищев и Коквин, хотя никто от них этого не требовал, построили своих людей. Луна улыбалась, думая о чем-то своем, поскрипывали прихваченные стужей деревья, бесшумно клубились облака выдыхаемого пара. - Ребята, - обратился Ферт к налетчикам, и те немало удивились такому панибратству: за вожаком такого не водилось. - Давайте по-простому, без вывертов. Вот вы - нормальные, крепкие мужики - разве не чувствуете, сколько здесь падали? Я так просто копчиком ощущаю, как тонны гнили тянут под землю мегаватты, гигаватты нашей энергии. Чего там книжные вампиры - вон их сколько! - Ферт обвел погост рукой. Потом ткнул пальцем в направлении разгромленной сторожки: - Подумать жутко, что жизнь тех парней пропадает понапрасну, зря. Сколько бы они могли сделать полезного, доброго! А сколько денег тратится на эту помойку - с ума сойти! Денег мало, денег живым не хватает - но только попробуй, не выдели кладбищу: оно враз о себе заявит - размоет его дождем или еще что-нибудь, и тогда отрава, которая хуже любого биологического
оружия, хлынет в водоемы, проникнет в наши дома и приведет нас сюда же, где кончаются все пути. Сегодня мы делаем первый шаг на пути освобождения от пагубных суеверий и диких традиций. Успех придет не сразу, и нам придется еще много, много раз повторить начатое, но капля камень точит. В сознании масс народится и окрепнет мысль, что лучше им будет держаться подальше от склепов и могильных крестов. Это, повторяю, произойдет не скоро. Но настанет день, когда враг будет разбит, и нас, первопроходцев, вспомнят добрым словом, и слезы благодарности прольются нашими потомками. А значит - к бою! Товарищ Холомьев - обеспечьте музыкальное сопровождение - чтоб с огоньком работалось!
        Холомьев извлек из-под полушубка портативный магнитофон.
        - Мороз крепковат, - заметил он озабоченно, нажал на клавишу, и из маленьких динамиков грянула родная «Весна».
        Ферт подошел к памятнику, размахнулся и ударил носком ботинка точно в черточку, пролегавшую между годом рождения и годом кончины. Камень не дрогнул; иного от него и не ждали. Вооружившись украденными в сторожке ломом и лопатами, цвет и гордость «УЖАСа» молча набросился на надгробье. Оно недолго продержалось, бессильное против железа и бешеного натиска громил.
        - Урну не забудьте! - крикнул Коквин.
        Антон подсунул лом глубоко под раковину, навалился; к нему поспешил на помощь Злоказов. В два счета справившись с задачей, ударили в твердую землю остриями лопат. Копать было не так уж трудно, так как землю рыхлили не далее, как днем. Вывернули урну; Щусь, ликуя, схватил ее, поднял высоко и показал товарищам. Его окружили кольцом, завыли, закружились в хороводе.
        - Не дожгли! - выговорил запыхавшийся Коквин, глядя на урну. - Ну что - исправим, спалим?
        - Нет, - улыбнулся Ферт, - это неправильно. Надо, чтоб все было видно. Спалим - и что останется? Рубите ее в щепки! - приказал инструктор.
        Вновь взметнулись лезвия лопат, раздался треск. Горстка темного порошка высыпалась на снег, Ферт кивнул Свищеву; - тот спустил штаны и, кряхтя, пристроился над обломками. Саврасов встал сзади - в очередь, но Ферт посоветовал ему поберечь добро для других.
        - Краску! - велел инструктор.
        Ему подали большую жестянку с торчащей малярной кистью, Ферт лично пошуровал внутри, приблизился к поваленному памятнику и черной краской намалевал свастику.
        - А почему не что-то другое? - спросил, как всегда, любознательный Антон. Его пытливый разум не любил неясностей.
        - Потому что свастика - жупел, пугало для людей, - растолковал ему Ферт. - Страх перед ней - генетический, она уже сама по себе устрашает. Нам ведь наплевать, кем нас сочтут - главное, чтоб была достигнута цель. Когда враг будет уничтожен повсеместно, тогда мы откроем, что не имеем никакого отношения к идеологии свастики.
        Общими стараниями могилу было не узнать. Отряд, окрыленный победой, не собирался останавливаться на достигнутом.
        - Ломай дальше! - крикнул Недошивин, и его призыв был услышан, и даже командиры подчинились, приветствуя инициативу снизу.
        Разбежавшись кто куда, взялись за новые памятники и кресты. Разбивали вдребезги фотографии, мочились и оправлялись на свежий, искрящийся в лунном свете снег. Рисовали свастики и шестиконечные звезды, писали шестерки числом по три, крушили ограды, рубили лопатами кусты. Разогревшись, поскидывали в кучу шубы и пальто, а Недошивин, имевший обыкновение купаться в прорубях, и вовсе разделся - прыгал голый от креста к кресту, нанося точные, разрушительные удары.
        - Свеженькая! - послышался из-за кустов восхищенный визг Щуся. - Вчера схоронили!
        Бросив все, как есть, поспешили на его зов; Щусь нетерпеливо подпрыгивал, показывая на увешанный венками деревянный, на время установленный крест. Но табличку уже приладили, Ферт осветил ее своим фонарем и присвистнул:
        - Двадцать девять годков - всего-то!
        Свищев облизнулся.
        - Какие будут идеи? - спросил он голосом одновременно и сиплым, и звонким.
        Коквин хихикнул и, не справляясь с переполнявшими его чувствами, забился в причудливом, собственного сочинения танце.
        - Копаем? - осведомился Антон, который перестал понимать что-либо помимо действия, действия и еще раз действия.
        - Спрашиваешь! - воскликнул Щусь и первым вонзил штык лопаты в припорошенный песок.
        Трудились долго; гроб вынимать не стали - просто отодрали и выбросили крышку. Покойницу выволокли за волосы, и Ферт склонился над ней, принюхиваясь.
        - Как из морозилки, - похвалил он ее. - Совсем не испортилась.
        - Спряталась, сука, - уйти от нас думала, - молвил Злоказов, пожирая умершую глазами.
        - Погодите, у нее брюлики! - крикнул кто-то из звена Свищева. - Руби пальцы!
        Действительно - женщину похоронили, не снимая колец, и сотрудники «УЖАСа» не стали медлить с изъятием преступно упрятанных ценностей.
        - А теперь, - сказал Ферт, трогая труп ботинком, - напомним ей о жизни, которую не задушишь, перед которой бессильны смерть и тление.
        Одежду на покойнице разодрали в мелкие клочья; первым пристроился Недошивин со словами:
        - Нравится, не нравится - спи, моя красавица!
        Ферт, когда звеньевой насытился, вынул тесак, вонзил женщине в ребра и начал кромсать ей грудь и живот.
        - Правильно, начальник! - прохрипел Свищев. - Мы ее и в печенку поимеем, и в селезенку!
        - Потроха-то выдерни сначала, - предложил Холомьев. - Будем уходить, я на березу повешу, у входа.
        Антон Белогорский, чувствуя, что пока еще плохо себя зарекомендовал, сказал, что тоже пойдет поищет чего посвежее, и Ферт одобрительно закивал, сверкая очками. Но отличиться не удалось - Антон не встретил ни одной свежей могилы и завидовал Щусю, которого теперь обязательно отметят или повысят. Он долго бродил среди снежных надгробий, потом вернулся, намереваясь принять участие в поучении усопшей, но опоздал - ее уже некуда и не во что было поучать.
        - Трупный яд по-научному - кадаверин, - сказал ему зачем-то Злоказов, утирая губы перчаткой.
        Возле разоренной могилы творилось непонятно что: коллеги Белогорского рычали и дергались, их движения постепенно теряли целенаправленность, сжатые кулаки рассекали пустое пространство, сапоги и ботинки бездумно пинали снежную пыль, перемешанную с костным крошевом. Партайгеноссен выдыхались, и Ферт, как более опытный, уловил это первым.
        - Отбой, товарищи! - крикнул он, сложив руки рупором. - Глушите музыку, одевайтесь и продвигайтесь к выходу. Не забудьте захватить сувенир для нашего коллеги, который, увы, очень много потерял, сторожа тех бездельников, - Ферт имел в виду Тубешляка.
        Свищев, подчиняясь, нагнулся, поднял что-то с земли и положил в карман.
        Собирались обстоятельно, неторопливо; по мере готовности - уходили в сторону сторожки, обмениваясь на ходу замечаниями и делясь впечатлениями.
        - Ты-то успел хоть что-нибудь? - спросил у Белогорского Ферт, поправляя шарф.
        - А то нет, - ответил Антон бесшабашно. - Жаль, что холодно. Летом, наверно, будет поприятнее.
        - Гораздо поприятнее, - подхватил Ферт, и они пошли бок о бок по направлению к станции - догонять основные силы, ушедшие далеко вперед.

13
        Дома творилось такое, что смутился даже Антон, привыкший ко всякого рода необычностям. Все железное било его током, на обоях разрослись незнакомые грибы - жидкие, синюшного цвета; ванную и туалет безнадежно залило. Подозрительно быстро тикали часы, шкаф оказался распахнутым настежь, и выброшенная одежда валялась на полу бесформенной грудой. В щели - дверные и оконные - струился пронырливый холод. Лампочка взорвалась, стоило щелкнуть выключателем; что-то круглое, непонятное покатилось по полу и скрылось за кухонной плитой. Обстановка не радовала глаз, но и не пугала - скорее, нагоняла тоску и наполняла раздражением.
        Вдруг Антон сообразил, что за субъект повадился во двор на скамейку. И в тот же момент он заметил, что беспричинный страх испарился, будто его и не было. Спокойно, без тени волнения подошел Белогорский к окну, спокойно изучил безлюдный квадрат двора. Нет, не безлюдный - кто-то стоял в телефонной будке. Антона немного тревожило лишь одно - не банкир ли набирает номер. Но тут он вспомнил, что незнакомец появился в бесконечно далекие времена, когда банкир был еще жив.
        Потом зазвонил телефон. Сняв трубку, Антон услышал печальный, приглушенный голос:
        - Для чего ты нас гонишь, Антон? В чем мы перед тобой провинились?
        Антон не отвечал и ждал, что скажут дальше. Дальше сказали:
        - Ты же ничем не лучше нас. Ты такой же, как мы. Вот выйди на минутку, и увидишь.
        Белогорский положил трубку, оделся и вышел на улицу. Человек, говоривший с ним по телефону, сидел в своей обычной позе на скамейке. Когда Антон приблизился, он убедился, что перед ним не банкир - в сидевшем было нечто от банкира, но было и от Польстера, и от кого-то еще, а в целом получался совершенно незнакомый экземпляр.
        Как только Антон остановился в двух от него шагах, человек встал.

* * *
        Утром Антон опять пришел на Пушкинскую улицу, к Ферту. Тот оглядел его с ног до головы, взял двумя руками запястье. Пульса Ферт не нашел, и в тот же день поставил Белогорского звеньевым.
        Oктябрь-ноябрь 1998
        Тесная кожа
        Человек - это звучит гордо. Мнение
        Медведь медведь
        Ласточка зубы луна
        Вышел зима абсолютно давно
        Медведь Мирза Бабаев и сыновья, "Modern International"
        1
        Провинция
        "…Нет здесь ничего. Бедное воображение? Или так: бедное воображение! Может быть. Воображение - чье?
        Возможно, мое - в том числе. От соавторства не уйти, но я об этом тоже думал.
        Ехал себе и думал, благо ехать ой как далеко, вот и думалось. Ничего нового, ничего свежего, все как всегда: стоит мне отъехать, как начинаю воображать, что позади. А воображение - можно же пофантазировать убогой фантазией - подсказывает, что ничего. Почему-то приятно так считать. Откуда выехал, сделалось пусто, прозрачнее вакуума, как пусто и там, куда покуда не добрался. Дряхлая мысль, из нее бы нагнать пенициллину, да впороть многоразовой иголкой какому-нибудь маститому философу. Без толку, понятно, его бациллы к пенициллину привычные. Уж двести лет как, не меньше.
        Может, он еще здоровее меня.
        Да.
        Солипсизм - приятное заблуждение, вот я и грежу, как глючат те, что давят себе пальцами на глаза: только что солнышко было солнышком, и вот уже стало двумя солнышками. Вижу дорогу, вижу поля, а сзади - ничто, и город, откуда выкатились, - ничто, и впереди то же самое.
        Вспоминается кстати такое:
        "Впереди нас - рать, позади нас - рать, хорошо с перепою мечом помахать".
        Вот и выкосил.
        Не скажу, чье. Но не мое. Видел в кроссворде. Там стояло многоточие, и нужно было додуматься до "рати".
        Люблю Россию я, но странною любовью.
        Пролетает вывеска: Большое Опочивалово - настолько большое и тяжкое, что даже покосился указатель - то ли сам, то ли кто долбанул.
        Интересно, кто придумал? Что, если я? Попутчики дремлют, питаются. А я качусь, гляжу. И все - мое. Сейчас проедем, и не станет.
        Любопытна динамическая география всего этого. Термин я сам сочинил. Динамика упадка при быстром смещении, к примеру, слева направо на подступах к Карельскому перешейку. Дело понятное, чем глубже - тем больше говна, тем здоровее. Просто там очень кинематографично получается в смысле быстрой смены кадров в пределах маленького отрезка ленты. Ближе, пожалуй, к анимации. Вот вам четыре железнодорожные ветки. Первая, сестрорецкая, тянется, не теряя из вида сомнительной акватории, параллельно правительственной трассе, так что за окном полным-полно всего образцового, кукольного. Солнышко, ослепительная милиция, асфальт, аккуратный бензин, черепица, кирпич. А дальше - выборгская колея, в ней веская зрелость, попрощавшаяся с детскими куклами. Вроде бы культурно, и даже благородно в Комарово, например, освящено тенями столь же великими, сколь и безутешными, однако что-то витает попроще, витает и густеет. В Зеленогорске уже как-то свободнее пошаливают. Неужели в мусоре дело? Приставной шаг вправо, линия на Приозерск. Здесь уже думают о своем, нутряном, здесь буйные садоводства, пенсионные трусы с панамами,
скулодробительные кафе. Правители и трассы далеко, повсюду вечное лето, буйные джунгли. И, наконец, дорога в Невскую Дубровку: далекий полевой картофель в перспективе, дубленый народ, телеги попадаются, стада. Совхоз есть под названием Бугры - почти как здесь, где я качу, а я качу на юг, к оплоту, казалось бы, местной цивилизации, городу Новгороду. Но в прошлом году великий солипсист Ельцин вернул ему историческую приставку, и город с тех пор именуется правильно: Великий Новгород, но и этого мало, выводят так: Господин Великий Новгород, сокращенно - ГВН, что и требовалось.
        И покоится на речке так компактно, ровненько. Сразу начинается, сразу кончается.
        Вот и кончился.
        Лавки, торгующие развалом и схождением.
        Приблудный шашлык.
        Кола с фантой как последние форпосты. Последняя возможность обсудить, как Люк Бессон вставил Олдмену пятый элемент, и тот с удовольствием снял кино в лучших французских традициях.
        Шелудивые кочевницы в засаде, косынки и юбки, цигарки.
        Приятно обнадеживают кабачки, грибы, картошка с цветами - в чистеньких ведрах, на лавках и табуретах, выставленные вдоль трассы на продажу. Почти всегда без очевидного присмотра; подцепил - и спешно отваливай. Но не хочется, стыдно, некрасиво.
        Отель, вот те на.
        Проносится "трактиръ" а-ля двадцать первый век. Близ шалмана - клетка с живейшим медведем, выставленным на обозрение: заманивать неосторожных едоков.
        Нет, не надо саней с бубенцами. Зимой здесь тяжко даже солипсисту, мертвый покой.
        Вот, наводя на мысли о древнем папоротнике, встает заслуженный, с мезозойским стажем борщевик. Отравленные зонтики ростом с человека или двух. Не таким ли отпотчевали спецслужбы болгарина Иванова? Понатыканы вдоль обочины: типа прихожая. Пожалуйте в горницу. Долгий, между прочим, коридор часа три-четыре езды, не меньше. Мчится туча, похожая на рваную краюху, нагоняет страх на стадо подсолнухов.
        Скелеты коровников, обесцвеченные и высушенные солнцем. Красивые дали. Кое-где сверкает инопланетная сталь, попирающая Эдем. Прочие атрибуты Эдема: ржавчина, косые избы, впечатанные в землю почти по шляпку. Газетная мебель в домах, черно-белые новости.
        Дело клонится к вечеру. За окном - потомкинские деревни в потемках, раскиданы пригоршнями, существуют. Россыпи названий: Бель, Жабны, Вонявкино, Язвищи, Вины, река Явонь, Обрыни. Ну, и Гусево там какое или непременное Новое - хорошо, то есть навсегда забытое старое. Демянск. Интересно - почему Демянск? Вероятно, потому, что в старину на исчезнувшем мягком знаке застигла этническая отрыжка. Там жители с глазами цвета поредевшей мочалки; есть деньги - пьют, нет денег - ждут. Травы-то - они, понятно, успели от росы серебряной проснуться, но напевы в сердце рвутся темные, алкогольные. Грезы о бесхозной балясине в высокой траве, которую хорошо бы уволочь и загнать. А то набрал ведро черники - и продал. Плюс тракторную гусеницу. И на отшибе - все, как у людей: традиционный храм, оплот самобытного мистицизма. Впрочем, вселенским соборам невдомек, какого сорта мистика на деле гнездится и преет в местных душах. Неспроста часовенки с церквами побиты и поруганы историей: не справились с возложенной задачей, не вникли. А сказано ведь было: бодрствуйте!
        Расстроенный жирный цыган спешит вразвалку, сверкая золотом. Пиджак, атласное пузо. Вспотел, карауля, замышляет обман: держит, словно олимпийский факел, липовый перстень.
        На выезде - латинский stop, а возле супротивной будки - милиционер. Впечатление, что он тоже подсолнух. Мы послушно останавливаемся, ноль внимания, но это только кажется. В круглой голове проворачивается, пощелкивая семечками, жесткий диск.
        Теперь поехали дальше.
        Уже темно, но мне не обязательно смотреть, благо я отлично знаю, с чем встречусь.
        Меня ждет шурин, выбравший - а почему, не имею понятия - здешний ландшафт себе под ссылку, и не сталинскую-царскую, на мой вкус, а какого-то грядущего дьявола, чего мелочиться. Впрочем, он доволен, у него хозяйство помидоры, огурцы, клубника и картошка, опять же и кабачок. Помню, как меня угощали в прошлом году шуриновы соседи: кушайте на здоровье, все с огорода свеженьким говнецом поливали. Он зверь, мой шурин: занимался как-то раз сварочным делом и горелкой согнал комара, прилетевшего к нему на запястье.
        Вот встретит он меня и поведет, потому что проехать нельзя. По тракторному следу и лунному грунту. Найдись на Луне вода, в тамошней пыли непременно завязалось бы нечто похожее. Если трактор прошел - беда. А он везде прошел.
        Шурин в сотый раз расскажет про дорогу - как он ходил к ветеранам письмо подписать, с прошением к властям. Ветеранов не собьешь: "нам дорогу построют, а ты по ней будешь ездить?"
        И - отступает бетон, и прогибается железо.
        Растворяется в темноте благодетельный Игорь, одолживший мне сапоги. Он Ибрагим по паспорту, сидит на корточках и курит, улетая магометанской мыслью к сопредельному ночному Валдаю.
        А я след в след иду за мутным фонарем, чуть не носом упершись в шагающие шуриновы штаны. Мрак такой, что пальцев своих не видно. Но знаю: по левую руку - поле, и поле - по правую, оба льняные, выжженные дотла, их каждый год выжигают, предварительно засеяв, потому что не пройти трактору.
        Пришел к председателю: пиши резолюцию! Тот - закорючку на беломорную пачку, ему - "спасибо наше", указ под картуз, пошел, спичкой - пшшшш! готово.
        Шурин - к чему глаза, когда сплошное "память, говори" - тычет в разные стороны, объясняя: соседи, любовный треугольник, драма, "люблю я ею" с ударением на "ю". А там - еще солипсисты, он ночевал в их доме по зиме, хозяйка мужа ест поедом - когда трезвый. Когда выпивши - молчит.
        "Представляешь, мы с ним лежим, трезвые. А она поддала и пилит: крыша не переложена, труба не чищена, дрова не колоты. Тот лишь: молчи, коза ебаная! Она замолкает ненадолго, потом опять: труба не чищена, дрова не колоты, пол не стелен… и, под конец, взвинтившись - главную претензию: как не стыдно? как не совестно - старую бабу не выебать? Он не выдерживает, вскакивает: потому и не ебут, что старая! Ты посмотри, блядь, на себя в зеркало! "
        Черным страусом скачу по кочкам, промахиваюсь.
        Жизнь шурину в радость.
        Качается фонарь.
        Типа Бодрийяр, заметочки.
        Мы оставляем позади очередных невидимок - с ними у шурина тяжба. Шуринов кобель, балуясь, повстречался с овцой, откусил ей хвост; на лесной тропе у овцы случился выкидыш. В качестве компенсации солипсисты назначили два мешка сухарей…
        Зависаю в прыжке, гляжу на часы с подсветкой. Время за полночь, не пройдено еще и трети. Оптимизация дереализации нарастает. Шурин шагает уверенно, не умолкая ни на миг. Нахваливает лес и вообще места. Да-а… Лес - это здорово, блядь… В воздухе сюрреалистический гнус. Эхо войны раздается. Нет, это я маху дал, здесь не повоюешь. Вот углубиться, вздохнуть полной грудью, постоять, подрочить на березку… Дом не хуже: кот Марат Баглай, названный зачем-то в честь Председателя Конституционного Суда. От мышей оставляет один желчный пузырь: горький, а так сжирает с черепом вместе. Удивленные аисты на ходулях, словно скоморохи с безлюдной ярмарки. И шершни, устроившиеся под крышей не хуже людей, стойкие к боевым отравляющим веществам, которые, конечно же, имеются в хозяйстве у шурина.
        В деревне пять косых домов.
        И зори, конечно, здесь тихие - в знак уважения к усопшим.
        Но, пока я не добрался, ничего из этого нет, оно еще только сделается. Я еду, я устремляюсь творческой мыслью за синий расплывчатый горизонт, наблюдая, как… "
        2
        Брон Познобшин отпихнул тетрадь: стемнело, август приготовился ко сну. Не наблюдая часов, он писал, пока не выдохся; теперь единственным желанием было немедленно откреститься от процесса, ничего не перечитывать и не править, вообще забыть, что время от времени происходит постыдное, ненужное дело. В ретроспективе - не слишком комфортное занятие.
        На столе перед ним стояла забытая с чашка с холодным переслащенным чаем. Со стены смотрел бравый шурин, наряженный в тельняшку. Фотографии жены не было, потому что та ушла, приложив к барахлу свой нарядный портрет; братом же не дорожила. Познобшин помассировал глаза, отхлебнул из чашки и немного посидел, глядя перед собой ничего не выражающим взглядом. Во дворе продолжалось параллельное творчество: кто-то остервенело лупил по железу. Брон не понимал, как долго это длилось, поскольку двумя минутами раньше был недоступен для стука - то ли покорял поднебесье, то ли сверлил жучиные ходы в компосте, читатели рассудят. Оборот речи, ни к чему не обязывающий. Никто, естественно, ничего не прочтет; мнительный Брон скрывал от мира свое рискованное хобби.
        Тетрадь лежала не на месте. Ей вообще здесь не было места, Познобшин сунул ее в стопку бумаг и газет, подальше. Бросил ручку в ящик стола, погладил раздавленную мозоль - лиловую ямку на среднем пальце. Сунул папиросу в прокопченный рот, чувствуя, что слюна уже окрасилась в кофейный цвет и сделалась табачным смывом. Спичка переломилась, злобная звездочка серы отскочила, впилась в ладонь. Брон коротко ругнулся, думая про льняное поле. Почему не могло быть иначе? Не спичка бригадира, а звездопад, метеоритный дождь или, на худой конец, шаровая молния. Совсем другая картина, иная судьба - почти героическая: душная ночь, цикады, которых не видно и, может быть, не бывает в природе, просто так повелось, так привычнее - приписывать нестройный треск их гипотетическим крыльям и суставам. Смиренная нива. И - величественное бедствие, мириады огней, сорвавшихся с бархатных небес, астероид, неизбежный пожар, веление промысла… острая горечь вод, разверзшаяся бездна, апокалиптическая саранча… Познобшин встал, напряг в карманах кулаки, потянулся в струну. Поплелся в сортир, где все и разразилось.
        Его внезапно возмутила веревка. Кто-то, как врезалось в память, каламбурил и называл ее сливочной тянучкой. Глядя на нее, висячую, Брон осознал следующее:
        1. Веревка.
        2. Материальный предмет, образованный набором растительных волокон, подвергнутых специальной промышленной обработке.
        3. Исходный цвет - бледно-желтый, итоговый - неравномерно бурый, табачный. Маскируется скудной подсветкой.
        4. Микроструктура: атомарная.
        5. Для пользователей-пантеистов - одушевленный предмет.
        6. Вкус и запах не идентифицируются: фоновая наводка.
        7. Состояние: утиль. Разорвана на границе верхней и средней третей, обрывки связаны засаленным узлом.
        8. Потенциальный энергоноситель.
        9. В верхнем отделе разбухла от влаги, проходя в полости сливного бачка.
        10. В нижнем отделе продета в полый пластмассовый конус системы "колокол". Цвет конуса идентификации не подлежит, поверхность шершавая, весом пренебречь.
        11. Функциональное назначение: "оптимизация смыва фекалиев" (цит. по: "Руководство по эксплуатации", (C) 1971 г., all righs reserved).
        12. Теоретическое основание - механика Ньютона.
        13. Цена договорная.
        Познобшин, не затворяя двери, вышел, вооружился кухонным ножом, вернулся. Взялся за колокольный конус, осторожно потянул и лезвием, словно по горлу, полоснул под узлом. В ужаленной серным пламенем ладони повис шнурок. Брон повертел его в пальцах и аккуратно повесил на трубу, тянувшуюся через бугристую стену. Он собрался обдумать случившееся, и тут же пропустил главный удар, нанесенный с вежливой точностью прямо в потайное нервное сплетение. И это было новой мыслью, новым озарением. Правда, оно не озаряло, а скорее, пачкало подлунный мир навозной акварелью. С исчерпывающей ясностью Брон Познобшин узнал, что ему надоело быть человеком.
        Позднее, пробуя возникшее чувство на вкус, он подумал, что так, наверно, лишаются рассудка некоторые душевнобольные: разом, в момент, при повороте выключателя. И очень возможно, что с ним произошла как раз такая неприятность. Нет, рассудок не был поврежден, однако в душе еще до рождения прописаны жильцы куда более странные и древние, чем разум. Секретная коммуналка, сплоченное братство квартиросъемщиков-невидимок. Например, приятель Брона, Устин Вавилосов, живьем поедал дождевых червей. Девушки, стоило им узнать об этой подозрительной тяге, отказывались его целовать. Он и без червей, одной своей фамилией исключал поцелуи. А на даче, после дождей, когда черви так и ползают, на него было просто противно смотреть. И кем нашептано? кто побудил? никто не знает.
        Все это вспомнилось Брону уже после, ночью, когда он попытался провести надуманную аналогию и успокоиться. Пока же он стоял, ошеломленно разглядывая липкий линолеум, и никак не мог придумать для себя следующего шага. Нет, его странность - иного сорта. Все действия представлялись откровенно скучными и одинаково бессмысленными. Самым отвратительным было то, что с души воротило от самой скуки, поскольку она тоже, чем бы ни была вызвана, оставалась человеческим чувством. Познобшин медленно вышел, пересек комнату, выглянул в окно. Звон и грохот не утихали. Двое в спортивных костюмах сидели на корточках возле жигулей, поставленных раком благодаря домкрату. Один, как заколдованный, колотил молотком по толстой короткой трубе, уложенной на коврик. Терпеливая деталь презрительно молчала. Второй курил и, ободряюще крякая, подстрекал первого колошматить еще. Под липой раскорячился озабоченный дог; его владелец мрачно смотрел на кокетливый багажник автомобиля.
        Брон взял чашку и выплеснул во двор остатки чая. Курильщик оглянулся на шлепок, поднял глаза. Брон стоял, неподвижный, в оконном проеме, черный на желтом. Молотобоец выпрямился, пнул и обозвал трубу. Второй отвернулся от Брона и что-то сказал. Познобшин не двигался, глядя на взорванную карусель, где упражнялись в красноречии пыльные безнадзорные волчата. Он думал, что не должен так вот сразу, не снимая дешевой рамки, предавать анафеме пейзаж. Пейзаж глубок и интересен, но только эта глубина не человечьего разумения дело. Вот если бы Брон не был человеком, то может быть, что он тогда, вполне вероятно, если не брать в расчет иные возможности, но все же, тем не менее, однако, если попытаться распознать с тоскливой колокольни, способен оказаться, при благоприятных обстоятельствах, чем черт не шутит, в некой сфере, может статься, если крупно повезет, отличной от…
        Чашка выскользнула и полетела вниз. Мелькнула, кувыркаясь, нарисованная вишенка. Познобшин автоматически отступил и тут же об этом пожалел. Сделанный шаг был естественным, понятным, человеческим действием. Упал предмет: пустяк, и в то же время - мелкий беспорядок, виновник отходит на безопасные позиции, отгораживаясь от возможного возмущения граждан, на которых сбрасывают предметы. Милиция учит, что нельзя сбрасывать предметы на граждан. Она же утверждает, что гражданам нельзя мешать проходить. Нельзя оскорблять их достоинство. Нельзя создавать ситуации, потенциально опасные для жизни и здоровья граждан… Мусорить, черт побери, нельзя, если граждане остались целы и довольны. Брон, раздраженный очевидностью поступка, вернулся к окну. Внизу, на асфальте, белели черепки. Мастера убирали домкрат, дога спустили с поводка, и он носился по песочным дорожкам. Познобшин уставился на рекламные стенды: лунный грунт. Возвышается, тесня острые скалы, гигантская пачка "Явы", на ней - ликующий медведь. Падает потрясенный пигмей в американском скафандре. Рядом: "Водка с вершины мира!" Брон сморщил нос: как же все
это по-людски, до чего предсказуемо. Добрался до вершины мира - и что же там, как вы думаете? Водка, чего напрасно гадать. Запел комар, и он потянулся к створке, но в ту же секунду опустил руку. Пускай споет, пускай ужалит. Разрешить кусать - оно по-человечески, или уже не вполне?
        Даже если не вполне, то слишком мелко.
        Что же с ним творится?
        Может быть, перетрудился. Устал, все обрыдло, ничто не мило, самое времечко спать. Утром посмотрим, авось перемелется, жизнь отвлечет и нагрузит. А не отпустит - все равно, разве он властен что-то изменить? Сколько угодно волен, но власти - шиш.
        Убийственные мысли, типовые, серийные, поточные. Первое, что приходит в голову. А надо, чтоб стало последним. Лучше всего - чтоб не приходило вообще.
        Оставив окно, как есть, он лег на диван, раздеваться не стал. Ужином погнушался, и никакого там вечернего туалета. Взрослому трезвому человеку обоссаться: по-людски? Нет, не с того он заходит края. Скотством и голодовкой проблему не решить. В носках было влажно, в груди - беспокойно. С улицы доносился утробный полуосознанный мат, реже - собачий лай. Гулили далекие троллейбусы, шипел горячий пар, вскрикивали сирены. Электронный будильник светился страшным светом. Цифры бесшумно сменяли друг дружку, поскрипывал потолок. Из-за восьмиэтажки ударил выстрел, следом - второй.
        Что же - не жить, что ли? Нет, не просите, жить пока хочется.
        Секунды ломались в десятичном танце, носки пахли бедой. Познобшин слушал подлый комариный звон и из последних сил старался быть равнодушным к ядовитым микроскопическим инъекциям. Чтобы отвлечься, он начал гладить себя по плечам и щекам, поражаясь, насколько пуст и скучен человек. Из-под ладоней летел беспомощный шуршащий звук.
        3
        Накрапывал дождь. Пасмурный полдень укутался в тени. Устин Вавилосов вытер рот, покосился на мокрую дорожку и вдруг оживился.
        - Ну-ка, ну-ка, ну-ка, стой!..
        Придерживая панаму, он косолапо побежал по мелкому гравию. Добежав, обернулся, подмигнул Познобшину:
        - Закусим!
        Он нагнулся, выпрямился, взмахнул побледневшим червем.
        Брон с усталым безразличием кивнул, выпил, поискал в бараньей шевелюре и стал следить за уморительным движением челюстей Устина.
        - Хорошо тебе, у тебя имя диковинное, - сказал он задумчиво.
        Вавилосов сглотнул, присел на бревнышко - маленький, черноглазый, в мешковатой одежде. Старый телевизор, намедни, год тысяча девятьсот тридцать какой-то, носите панамы, берите сачок. Веселый ветер пропоет вам старую песню о главном.
        - Зря завидуешь, я мучаюсь, - он сдвинул брови в потешной печали. Чего ж хорошего?
        - Так, - Познобшин пожал плечами. - На кой черт ты это делаешь?
        - А для хохмы, - добродушно объяснил Вавилосов. - Это еще с детского сада, мы там спорили, я много жвачек выиграл. Нормальное дело - гам, и готов. Мне не трудно, к тому же вкусно.
        Брон взял бутылку, разлил.
        - Ну, а еще что-нибудь можешь?
        - Съесть? - не понял Устин.
        - Хотя бы, - Познобшин вздохнул и приподнял стакан.
        Вавилосов отозвался своим.
        - Как-то не пробовал, - сказал он небрежно. - Зачем?
        - Затем же. Для пущей оригинальности.
        - Да хватит, наверно.
        - Считаешь?
        - Ага, - Устин изменился в лице, выпил, выдохнул. В дачном сочетании с невинной и трогательной панамой он выглядел дико.
        Брон посмотрел в сплошное небо.
        - Везет тебе, - пробормотал он, пытаясь взглядом продавить пелену. - Я бы тоже мог… хоть целый гадюшник, если бы с пользой. Только этого мало.
        - Чего мало? Пользы? - уточнил Вавилосов.
        Брон помолчал, потом вяло ответил:
        - Надоело все со страшной силой. Все. До последней молекулы.
        - Мне тоже, - понимающе кивнул тот.
        - Нет, - строго поправил его Познобшин. - Я о другом. Надоело быть человеком. Сидеть на бревне человеческой жопой, жрать водку человеческим ртом, слова разные говорить - что к месту, что не к месту. Дышать надоело, ходить, смотреть, думать.
        - Это депрессия, - подсказал Вавилосов. - На самом деле оно бывает не так уж плохо.
        И потянулся за бутылкой.
        - Я не сказал, что плохо, - возразил Брон. - Я сказал - надоело. Людям, конечно, неплохо тоже бывает.
        - Людям! - усмехнулся Устин, испытывая чувство непривычного, редкого высокомерия. - Ты, получается, уже не человек?
        - Человек, - Брон снова вздохнул, теперь - глубоко, до дна, сооружая из праны и спирта энергетический коктейль.
        - Так куда ж тебе деться?
        - Никуда, наверно.
        - Значит, мечтаешь.
        - Мечтаю.
        - О чем же?
        - О другом.
        - И какое оно?
        - Это неважно. Вот ты, опять же, червяков жуешь. На первый взгляд явное отличие, пусть и не первостепенное. А разобраться - тот же человек, только хромосома, небось, какая-нибудь сломалась.
        - Хромосома?
        - Она.
        - И что - тебе тоже сломать?
        - А зачем? Вот если бы ты новую встроил… чужую… посторонний ген, хоть от свиньи… Мне, например, хочется уже, чтобы мне свиную печень пересадили. Впрочем, нет - я буду снова человек, только со свиной печенью. А надо, чтобы как в "Мухе": чего-то такое, после которого уже не совсем человек…
        - Я так понимаю, что о протезах разных и говорить нечего.
        - Правильно понимаешь. Даже искусственное сердце - не выход.
        - Ну, выпей тогда еще.
        - А я что делаю?
        - Тогда прозит.
        - Нет. За то, чтоб оно все…
        - Накрылось?
        - Нет, пускай живет… Ладно, на небе меня поняли. Прозит!
        - Всегда с нашим удовольствием.
        Познобшин улегся на мокрую траву, заведя под голову руки. Вавилосов, боясь промочить свою идиотскую одежду, солидарно завис над товарищем - как бы полулежа.
        - Помогает?
        - Вряд ли. Если только вусмерть. Дело-то человечье. Короче, не знаю пока, у меня все только вчера началось.
        Устин выпрямился, расхохотался:
        - Вчера? Больно мы нежные!.. Вчера!.. Погоди до вечера, само пройдет! Муха…
        - Это понос проходит к вечеру.
        - Будто у тебя серьезнее.
        - Ну, разумеется, ты-то ничего серьезнее не знаешь.
        - Сейчас червями накормлю - ты тоже не будешь знать ничего серьезнее.
        Познобшин в тоске замолчал. Устин подумал:
        - Бабу найди.
        - Она человек.
        - А тебе кого - лошадь?
        - Может быть.
        - Тогда купи газету с объявлениями. Там тебе кого хочешь пришлют.
        - Отъебись.
        - Ну, мил человек…
        Вавилосов почувствовал раздражение. Нытье Познобшина ему осточертело.
        - Вот, опять - человек… Хоть не называй меня так!
        - Не буду, не буду. Обознался.
        - Там еще есть?
        Устин поболтал остатком водки.
        - На раз.
        - Вторую возьмем?
        - Почему ж не взять. На службу-то завтра выйдешь?
        - Посмотрим.
        - Я к тому, что если не выйдешь, можешь остаться.
        - Ну к дьяволу.
        - Слушай, кончай. Достал.
        - По рукам.
        - У тебя еще руки?
        Брон посмотрел на ладони с черным следом от спички на правой. Злобно усмехнулся:
        - Молодец! Да, пока руки…
        - Две?
        - Восемь.
        - Обойдешься четырьмя. Сейчас удвоятся, сделаем.
        - Прозит.
        - Чин-чин.
        - Лучше?
        - Забыли. Лучше?
        - Сколько рук?
        - Две, мистер О'Брайен.
        - Продолжим.
        4
        Познобшин вышел на работу. Он чувствовал себя ужасно, но помнил, что это очень по-людски - мучиться похмельем, и эта мысль, против ожидания, прибавляла терпения и сил. Железного человеческого терпения, подкрепленного неисчерпаемыми человеческими возможностями. Брон сунул в рот жвачку, надеясь сменить вкусовые ощущения. Призрачное разнообразие. Чем от него пахнет дело десятое. У него такая работа, что запаха можно не бояться. В дирекции парка царила вялая кутерьма. Кто-то переодевался, другие завтракали, двое зависли над дисплеями компьютеров, которые черт знает, зачем приобрели. Остальные били баклуши. Тихо жужжал электрический хор в составе ламп безжалостного дневного света и двух процессоров. Познобшину казалось, что и сам он подведен под рабочее напряжение - то ли помещенный в поле, то ли включенный в цепь. Его ввернули, будто пробку, но он был, скорее, жучком. Если вспыхнет пожар, то он станет свидетелем и участником заезженного сюжета: бунта одиночки против всех, финал предсказуем. Финал либо благополучный, либо трагический. Брона мутило как от первого, так и от второго. Он отворил шкафчик,
вынул плечики с рабочим костюмом.
        Рядом разгадывали сканворд.
        - Дочь баранки?..
        - С юмором, смотрите… Сушка!
        - С… у… ш… ка… Верно, сушка.
        - Баранка - мама, а папа - хот-дог.
        - С арабским соусом, да.
        - Не, с кетчупом. Перетрахал целую вязанку, триппер поймал.
        Скоро явился заказчик, и Брон, присев на стул-вертушку, встретил его холодным взглядом.
        - Добрый день, - бодрый мужчина лет сорока, с выгоревшими волосами, кивнул и без приглашения уселся рядом. - Я к вам вот с какой штукой…
        Он достал из кейса восемь пачек листовок, похожих на денежные. Если смотреть издалека, то можно и ошибиться.
        - Мясное блюдо? - донеслось из-за спины и тут же ответило: - Азу.
        - Это нужно раздать, - распевало электричество. - Желательно деткам. Это билеты сказочной лотереи "Котя-коток".
        - Я сделаю, - Брон осторожно нагнул голову. Он вынул одну пачку из рук заказчика, повертел и отложил в сторону. - Между прочим, вы не пробовали стрелять из пневматического пистолета по куску мыла?
        Он внимательно смотрел на клиента, пытаясь предугадать реакцию.
        - Пробовал, - отозвался мужчина, застегивая кейс. - Если бой хороший, то пульки застревают, и их потом трудно выковыривать. А что?
        - Ничего.
        - Ну, договорились, - клиент встал, улыбнулся. - До скорого, да?
        - Попробуйте, - Брон не стал противиться.
        - Всего вам доброго.
        Познобшин провернулся и уставился на пачки.
        "Мимо", - отметил он про себя.
        - Чего такой квелый? - на плечо легла пухлая ладонь Ящука. - Тяжко?
        Шеф был еще не одет, но уже при гармошке.
        - Есть, но терпимо, - буркнул Брон. Ящук, хотевший было идти дальше, задержался.
        "Ага, сейчас получится, - решил Познобшин. - Зацепила нестыковочка".
        Маленький Ящук действительно удивился. Он привык, что Брон, когда его застигали с поличным, отнекивался вопреки очевидности, до последнего. В такие минуты его бывало очень жалко, и сердце Ящука переполнялось блаженством оттого, что Ящук был формально властен миловать и прощать, и он немедленно прощал, добрый человек - ему было радостно думать, что вот он кому-то помог, кого-то утешил. Бедняга боялся, что поднимется крик, и зря боялся, все обошлось, никто не сердится, и Ящук - в первую голову. Вокруг сплошная гармония, курлычут ангелы, с небес планирует заботливый покров. В Ящуке столько любви, что дирекция ему семечки, он, щедрая душа, утешит и простит целый концерн, а то и министерство. Он и за пивом бы сгонял, но неудобно, и к тому же можно пострадать - ведь люди неблагодарны, что тоже, конечно, простительно.
        - Присядьте, Мирон Борисович, - пригласил Брон.
        Ящук машинально сел.
        - Я вам сейчас расскажу потрясающую вещь, - сообщил Познобшин и потянулся в зевоте. - Мой знакомый хирург удивил меня историей библейского царя Асы. Аса страдал неизлечимой болезнью: у него сперва отнялись ноги, а после все поползло вверх - отказал живот, потом - руки. И помер он, ибо взыскал не Господа, а врачей. Так вот: все это, оказывается, сущая правда. Бывает такая страшная опухоль в позвоночнике, которая вызывает именно такие симптомы. Значит, перед нами не просто легенда - все подано так грамотно, словно списано из медицинского учебника.
        Сзади раздалось:
        - Позади нас - многоточие… впереди нас - многоточие… хорошо с перепою мечом помахать. Слышь, придумай слово! Пропущенное.
        Ящук был не дурак. Он понял, что над ним издеваются.
        - Я вас не понимаю, Познобшин, - сказал он напряженно.
        Кругом гудело. "Патрон, - Брон думал про Ящука. - Смазать и ввинтить лампочку".
        - У меня все замечательно, - пожал он плечами. - А что не так, Мирон Борисович? Я просто рассказал. Правда, интересно?
        И Брон встал. Сцепив за спиной руки, он с доброй улыбкой изучал Ящука, из которого красными лепехами попер адреналин.
        - Неуместно, Мирон Борисович, я знаю, - Брон выбил из рук противника копье. - Я просто так, без всякой задней мысли. Не обращайте внимания.
        Теперь, когда перед ним вроде как извинились, Ящук растерялся окончательно. Он смотрел на Брона, гадая, зачем тот встал и тут же находя тому вполне разумное объяснение: подчиненный стоит перед сидящим начальником, удивляться нечему, он сидит, а тот стоит, вот если бы наоборот, то было бы естественней… черт!
        - Рать, - бросил Брон через плечо.
        - Что? - спросил Ящук.
        - Это я не вам. Рать!
        На Брона уставились аккуратные очки. Веснушчатая рука, державшая карандаш, зависла над клеточками.
        Грифель зашуршал.
        С соседней табуретки квакнул смешок.
        Познобшин чувствовал, как ему с каждой секундой становится легче. Неадекватно. То, что требуется: совершенно неадекватно, невпопад, но - в границах. Он кривляется на островке безопасности. Лишний шаг - и его собьют, но дальше он не пойдет, достаточно. Он только, дразнясь, занесет ногу.
        - Не по-людски, Познобшин, - уронил Ящук.
        И - подарил бальзамом, угадал, попал в точку.
        - Надеюсь, - Брон печально улыбнулся. - Божьи руки… Если опустить руки в беспокойную воду, картинка смещается и дрожит. Как бы и чужие руки, не свои, свет преломляется в плотной среде. А им в воде непонятно, что рядом стоит большой хозяин. Так и люди - руки Создателя, опущенные в тазик. Ладошки, мнимо разделенные, не знают, что у них общий корень…
        - Займитесь делом, - Ящук встал и повернулся, не желая больше никаких проникновенных бесед. - Мой вам совет: навестите медпункт. И чтобы через час были в норме.
        "Я и сейчас в норме, - подумал Брон. - И не в норме. Но разве это мятеж?"
        Мятежа не будет, даже если он уйдет и больше не вернется. Мятеж - когда хватают, вяжут, сажают в клетку, лечат уколами, пускают в расход, клеймят в печати. Как нелюдя. Но он не нелюдь, нелюдь - понятие с отрицательным знаком. Нелюди режут и жгут, выедают внутренности с наружностями, насаждают насильственный интим прискорбного свойства. Так что мятеж - это сильно сказано. Лучше будет так: неоправданные действия в рамках общепринятого. Внешне ничего подозрительного: нахамил шефу, неприлично держался, городил вздор - плохо, но среди людей случается и не такое. А вот мотивы - о мотивах знает он один. Об их отсутствии. Можно и тайны не делать, сказать. Решат, что немножко того-с… И прекрасно. Вот если бы он ножиком пошел махать…
        Он и не сверхчеловек. Сверхчеловек - это выше по лесенке. А ему удобнее не выше, ему желательно по соседству. Можно на той же высоте, на одной перекладине.
        Брон вздохнул и начал натягивать спецодежду: костюм кенгуру. Комбинезон в виде шкуры, голова из папье-маше. Пристегнул хвост. В его обязанности входило разгуливать по парку и зазывать прохожих на аттракционы. В качестве приманки раздавать ребятишкам леденцы. А заодно - рекламные листовки переменного содержания и пригласительные билеты.
        Красное лицо Познобшина скрылось под маской.
        Кенгуру вразвалочку вышел в парк.
        Дальше случился скандал. Сначала кенгуру разжился в ларьке, где его хорошо знали, бутылкой водки и вскоре окосел. Затем начались чудеса: в сумке, вместо леденцов и листовок, оказались гондоны. Кенгуру сообразил, что это - розыгрыш. Над ним подшутили коллеги. Он невпопад обрадовался. Начал прохаживаться взад-вперед, одаривая прохожих пакетиками. Через час - когда Брону, по мнению Ящука, давно полагалось быть в норме, в дирекцию явилась недовольная мама. Она пожаловалась, что кенгуру, шатаясь, подарил ее трехлетней дочечке гадость.
        Прибежал Ящук, переодетый клоуном. Он сорвал с кенгуру фальшивую морду, скрывавшую кривляющееся лицо, глупое и пьяное. Директор начал прыгать и махать руками; вместе с ним подпрыгивал гигантский бант на резиночке, и постанывала гармошка.
        - Вон отсюда! - орал клоун, топоча зеркальными штиблетами.
        Он вдруг подпрыгнул особенно высоко, и из его глаз брызнули юмористические струи.
        Кенгуру пошлепал в раздевалку.
        Потом вышел в коридор и хлопнул дверью - не сильно, в рамках дозволенного.
        5
        …В этот день Брон сделал много чего такого.
        Он бродил по городу и неприятно поражался увиденным. Время от времени в его голову закрадывалось сомнение: люди ли ему надоели? Вокруг было столько диковин, что напрашивались две версии: либо лунатики, маскируясь под горожан, творили что-то свое, либо людей, которым осточертело быть людьми, гораздо больше, чем казалось Брону, и он не оригинален даже в этом. В частности, о том свидетельствовали товары массового потребления (Брон заглянул в пару-другую магазинов и бездумно купил плащ-дождевик "Спаси и Сохрани" вкупе с "Масонскими макаронами"). Тема потянулась - длинная, как макаронина или что похуже. В скверике, отдыхая, Познобшин прочитал статью, в которой утверждалось, что отечественные макаронные изделия вредны и опасны. Они полые, с дырками, в отличие от итальянских спагетти. И, попадая в желудок, нарушают гармонию то ли чакр, то ли каких других энергетических потоков. Чакры отклоняются от Богом предначертанного пути, заползают в макарону и следуют ее изгибу. В этом отношении особенно опасны рожки и ракушки, потому что они изогнуты в одну и ту же сторону. Брон выбросил газету и поделился
прочитанным с продавщицей мороженого. Та посмотрела на него, как на больного; Брон не удовлетворился эффектом, купил эскимо и отправился с ним в ближайший биотуалет, там съел.
        Выйдя, он облизал пальцы и пошел на проспект смотреть парад. Познобшин так и не понял, в честь чего его затеяли, и отметил лишь, что макароны сменились десертом: подали яблоки. Бравые кони в яблоках вышагивали, теряя опять же яблоки. В продуктовом ларьке Борис Гребенщиков напевал о наступлении яблочных дней. Ларечный бок был украшен плакатом, рекламирующим "виагру". На нем были нарисованы счастливые и добрые молодцы с молодильными яблоками для пожилого папы. Рядом собирали подписи политические партии "Яблоко" и "Медведь". Брон шмыгнул носом, подобрал бесхозную щепку, сунул в карман. Возле новенького офиса происходило торжественное натягивание разрезанной ленточки; там же Брона остановила встревоженная женщина.
        - У вас есть спички? - пробормотала она, оглядываясь. - Хочу сжечь, мне тут сунули, здесь неверно написано.
        Она показала Познобшину маленькое евангелие.
        - Или возьмите себе.
        Брон взял книжечку, положил к щепке и отвернулся. Женщина развернулась и быстро засеменила в сторону Дворца Культуры.
        От нечего делать, он завернул в аптеку, где долго мучил продавщицу вопросами про клизму: что она - наружное или внутреннее? Потом собрался рассказать ей про царя Асу и руки в тазу, но та сбежала и прислала вместо себя другую, страшную.
        Удовлетворения не наступало. Все та же ДНК, все тот же обмен веществ. Дозированное безумие было сродни анальгину, который временно снимает боль, но не устраняет ее причины. Брон плелся, потерянный, куда глаза глядят, пытаясь от нечего делать что-нибудь сформулировать. Например, русскую идею, способную объединить нацию. Не мешай заниматься своим делом! Вот хорошая идея. Не мешай, не лезь. А главное - не вникай, какое дело. Не дай Бог!..
        Мусора в карманах прибавлялось: камешки, пробки, горелые спички.
        Брон завернул в пельменную и там продолжил заигрывать с нечеловеческим. Он приправил блюдо щепоткой песку, и масло, которым были облиты пельмени, похрустывало на зубах. Когда он вышел, сытый и недовольный, его внимание привлекло дорожно-транспортное происшествие. Водитель маршрутного такси зазевался, глядя на мальчишку-велосипедиста, который, словно был то юный демон и знал заранее, какой объявить фокус, отпустил руль и, продолжая бешено крутить педали, чуть ли не молитвенно воздел руки. А белый пунктир шоссе делит шоферов на правых и левых, белых и красных. И вот пошел на брата брат. Последовал удар: машина врезалась в автобус дальнего следования, кативший навстречу, из водителей пошла кровь.
        Познобшин, размахивая руками, пересек стенавшую улицу и вошел в маленькое кафе. Там сидела Ши - сухая, как щепка. Она пила пятую чашку кофе.
        Сказав себе, что дела идут просто замечательно, и с каждой минутой все лучше и лучше, Брон плюхнулся напротив. Он нагло встретил взгляд черных пуговичных глаз, смотревших исподлобья, поверх остывающей чашки. И увидел себя со стороны: кудрявый мутноглазый жлоб, косящий под американское окей. Гомо сапиенс в одной из наиболее гнусных ипостасей. Спасаясь, он оторвал себе пуговицу и щелчком направил ее к соседке.
        - Подарок, - объяснил Познобшин бесцветным голосом.
        Это для начала. Уже что-то. Уже непонятно.
        Ши накрыла пуговицу шоколадной ладонью.
        - Мои родители - с другой планеты, - сказала она. - Еще у меня рак.
        Брон, растерявшись, отобрал у Ши чашку, отхлебнул и улыбнулся. После он подумал, что его губами воспользовался кто-то другой.
        - Мы завтракали, - Ши вскинула брови, разыгрывая удивление. - Очень по-американски. Папа - в галстуке, мама - в джинсах. Тосты и джем, молоко. Они доели, а после папа печально вздохнул и сказал, что они с мамой инопланетяне. Они раньше молчали, но вот теперь говорят. Мама стояла рядом с ним и вся сияла. Папа сообщил, что накануне их навестили маленькие зеленые человечки с огромными каплевидными глазами. И хлопнул в ладоши. Они с мамой тут же пропали, и я до сих пор не знаю, где они. На столе осталась посуда, утренняя газета. Папин пиджак висел на спинке стула, а мамин передник был аккуратно сложен и лежал на полочке, которая у нас над мойкой.
        Брон осторожно оглянулся на выход. Еще убьет. Мало ли, что ему не по нутру - он остается человеком, и не желает болеть, умирать, подвергаться побоям, сидеть в тюрьме или в сумасшедшем доме; он стоит, как стоял, на островке безопасности с занесенной ногой. Мимо летят маршрутки и автобусы. В голове мелькнула мысль, что нужно пойти к стойке и что-нибудь взять, чтобы не выглядеть нелепым, хотя именно нелепым он и собирался быть.
        - Остыл? Решил удрать? - Ши вновь поднесла чашку к сморщенным, как горелая фольга, губам.
        Собравшись с духом, Брон наморщил нос и пожал плечами. Это будет его прощальный жест. Если события начнут разворачиваться, он уйдет от греха подальше.
        - Я не кусаюсь, - Ши, не мигая, смотрела на него. - И никому нет до нас дела. Сиди и не дрожи.
        Познобшин помолчал, потом вполне по-человечески протянул руку и представился:
        - Брон.
        - Ши, - та без интереса подержала двумя пальцами его кисть. - Скучаешь?
        - Не без того. Хотите выпить?
        - Нет, - покачала головой Ши. - Ты иди, бери, на меня не оглядывайся. И вообще наплюй на всех. Это все не люди, это то, что от них осталось. Набор жестов и слов, и ничего больше. Святой Грааль потерян - может, растворился в желудках, может - высрали.
        - Ты придуриваешься, - Брон откинулся на спинку стула. - Я понял. Мелкая злоба на маму с папой, мелкие гадости. И большая проблема со здоровьем.
        - Это уж мое дело, - усмехнулась Ши. - Мне все равно, что ты считаешь. Я сама с собой разберусь. Как-никак, я дочка инопланетян.
        - У тебя довольно жалкое амплуа, - заметил Познобшин. - Вот мне, к примеру, не хочется быть человеком. И все. Ты не находишь, что в неопределенности больше вкуса, изысканности?
        Ши обреченно вздохнула.
        - Как меня достало - все объяснять, кто бы знал. Ты уши мыл? Я не инопланетянка, я дочь инопланетян. Слушать надо внимательно. Мои родители с виду были совершенными людьми. Это они считали, что превратились в пришельцев. Я же говорила: зеленые человечки с каплевидными глазами. Явились и что-то проделали. Возможно, брали их к себе на тарелку давным-давно, скрещивали там, изучали. Потом родилась я, они и меня изучали. А папа с мамой постепенно менялись, пока… Боже - кому я это рассказываю? Что ты там сартикулировал? Человеком надоело быть? Ну-ну. Много бы я дала, чтобы быть человеком. Но, - она подняла худой, узловатый палец, - настоящим, всамделишным человеком, с начинкой. А не как эти… - она махнула в зал.
        Сердце Брона на секунду замерло. Ему вдруг показалось, что Ши может говорить правду. В следующее мгновение он уже этому не верил, но ощущал нечистое влечение к фигуре, сгорбившейся напротив и больше похожей на головешку, чем на женщину. Он понял, что о лучшем не мог и мечтать: сойтись не с человеком, но черт-те с кем. Готовый кузов для груздя. Шершавый борт, обугленные доски, столбнячные занозы, мышиный помет.
        - Мечтаешь отыскать Грааль? - спросил он, чтобы что-нибудь спросить.
        - У меня уже есть, - хохотнула Ши и допила чашку до дна. - Свой собственный. Жгучая темная субстанция, которая густеет, затвердевает в хитиновую оболочку. Выпрастываются клешни, гуляют усы… ам! Рак - вот мой Грааль.
        - Ты что - обследовалась, что так говоришь?
        - Не надо мне никаких обследований, я и без них знаю. Разве по мне не видно?
        - Ну… - Брон неуверенно поерзал на стуле. Он не стремился успокоить и разубедить собеседницу, еще чего - он говорил, как думал. - Может, у тебя просто конституция такая, или гастрит. Мало ешь, много куришь…
        Вместо ответа Ши набрала в плоскую грудь воздуха, закашлялась, склонилась над опустевшей чашкой. Приоткрыв рот, слила по бурой от кофейной гущи стенке алую слюну.
        - Грааль, - проскрипела она удушливым скрипом, будто наглаживала воздушный шарик - до судорог, зуда и тошноты. Потом поболтала чашкой и проглотила черную смесь.
        - Я тебя обманула, - сказала Ши. - Человеком я тоже не хочу быть. Я никем не хочу. Возможно, чем. Скажем, каким-нибудь процессом… или содержанием.
        Она лукаво посмотрела на Познобшина.
        Брон почувствовал сладостный и жуткий спазм в животе.
        - Давай все-таки выпьем, - предложил он снова. - Кажется, мне сегодня повезло.
        И ему снова померещилось, что за него разговаривает кто-то другой.
        - Клеишь меня? - равнодушно осведомилась Ши.
        - Пока не знаю.
        - Но это человеческое занятие, не находишь?
        - Нахожу. Но теперь начинаю верить, что не всегда.
        - То есть?
        - Ты же дочка инопланетян. Не каждому человеку захочется клеить.
        - Ну, конечно! - рассмеялась Ши. - Плохо ты знаешь людей. Им, бывает, хочется такого… А за кадром - будни. Копни где хочешь, и штык лопаты рано или поздно звякнет, напоровшись на ларец. Откроешь, а там… засохшая роза и пачка гондонов. Ничего высокого. Великая любовь Ромео и Джульетты продолжалась шесть дней. Максимум семь, не помню. Ты об этом знаешь?
        Брон отрицательно покачал головой.
        - Вот знай. А до нее была другая, столь же пылкая, но Ромео угораздило стать с подветренной стороны, он нюхнул, и - помчался, забыв, что было… А Гамлет был тучен. Боров со шпагой, обиженный на мир жиртрест. Детская злоба, разрядившаяся в пух и прах. А Тристан… В комментариях к Мэлори говорится, что имя его происходит вовсе не от triste. Никакого он не "горестного рождения". Оно произошла от Drostan, так звали пиктских "царьков". Дростан и Изольда - так-то вернее, да?
        - Ты говоришь, словно в чем-то меня разубеждаешь, - сказал Брон. - Это лишнее. Мне нет дела до Тристана и Гамлета. Они люди, да еще придуманные. И на хрен мне твои гадости. Плевать я хотел и на гадости, и на радости. Мне хочется другого - понимаешь?
        - Еще как. Но гадость засасывает, согласен? Если ты заблудился, то рано или поздно тебя вместе с прочим дерьмом прибьет… куда надо.
        - Ну, все может быть. Но я надеюсь на везенье. Как повезло Робинзону Крузо. Необитаемые острова еще встречаются.
        Ши достала из нагрудного кармана болгарскую отраву, щелкнула зажигалкой.
        - Придется поискать, - заметила она, выпуская дым и довершая сходство с тлеющей головней. - Если не раздумал, возьми чего-нибудь.
        - Ага, - кивнул Брон. - Почему ты - Ши? Прозвище?
        - Ши - это английское местоимение. И всякое прочее. Шейла, Шарлотта, Ширли. Шигелла, шизофрения, шит, шимпанзе. Нечто вроде определения.
        - А на самом деле?
        - Я не знаю никакого на самом деле. Это самое дело может означать все, что угодно, в том числе и Ши. По-моему, ты увлекся и кое о чем забыл.
        - Типа?
        - Ведешь себя, как человек.
        - Веду. Я и есть человек. За неимением гербовой пишем на простой.
        Ши зашлась в приступе кашля. Лоб сморщился, брови сошлись, из глубины зрачков будто вытолкнулось ближе к свету что-то еще более темное. Сквозь скулы проступило пламя.
        - У нас есть немного времени в запасе, - сообщила она, отдышавшись и разглядывая ладонь. Вулкан плевался кипящей кровью. - Месяца два. Куда мы пойдем?
        6
        Город
        "…Многие, многие возможности. До великой блудницы не дотянули, просто даем.
        Шурин, я надеюсь, что не увижу тебя никогда. Кабель, по которому к тебе поступает мое питательное воображение, перерезан. Теперь, хранимый диким людом, ты одичаешь бесповоротно. Ты будешь шастать по лесу, все более уверенно петляя и путая след, будешь метить территорию едкими струями. Скоро ты подцепишь сап или ящур и станешь, поправившись, еще здоровее. Впереди у тебя - освежающий бруцеллез, паразиты под шкурой, зимняя спячка, тревожная луна.
        …Возвращаюсь, предвкушая коллективное творчество. Мой вклад ничтожен. Необитаемые острова потому и пустынны, что суть фантазии одиноких романтиков. А здесь владычествует слово, повторенное на многие лады. Шепотом, в голос, спьяну, сдуру, во славу, в погибель, с печалью, с восторгом, сквозь зубы, сквозь пальцы и вскользь. Лягушачий хор, кошачий концерт, я подтягиваю. Музыка и слова народные, мне остается ри-мейк. Гимн, обязательный к исполнению, навязанный мотив.
        Мотаем версты, облегченно сбрасывая балласт: другие версты с их пустынными полями, ловчими кафе и автозаправочными станциями. Общее дыхание будто учащается в преддверии Колпино и Тосно, но воздуха не хватает. Тонкий бензин распылен в вечерней атмосфере. В небе проступает звездная сыпь, зреет бледный лунный волдырь. Ненавязчивая разбавленная Луна как условие существования, горные цепи - как грязь на немытом лице.
        Я закрываю глаза. Можно не смотреть, сознаться в лунатизме и бродить по улицам, додумывая всякую всячину - ничто не изменится, никто не заметит. Слабый дымок подозрительных благовоний. Можно отдыхать, а то и вовсе испаряться. В городе водятся серьезные фантазеры. Они сообщают совместному блюду особенный пикантный аромат. Определить, из какого сортира надерганы специи, можно только разжевав до кашицы. А так, в разогретом виде, имеем нечто вроде шавермы: ввел в рацион, заплатил, сожрал, покачал головой и отправился, насытившись, дальше. Вообще, он чернеет, любимый город. Спит не спокойно, вообще не спит: контролирует. Не бреется, зарос, как шимпанзе, наел цветастое брюшко. Я не исключаю, что ему просто надоело быть городом, он осторожно пробует что-то еще.
        …Героические врата, интуристы, витрины. Въезжая, помни о подвиге. Вот и первый неизвестный солдат: ленточки, ограждения. Прогуливается бронежилет, летняя форма одежды. Размахивает полосатой палкой. Боец, одетый в толстый пиджак, лежит головой на поребрике. Рубиновая лужа. Солипсисты столпились, смотрят, что получилось. Получился вездеход в пробоинах. Там, в ГВН-е разъезжая, был бы цел.
        Шурин ведет себя так, будто ему известна некая альтернатива.
        Шмыгая носом, подчищает благодать хлебушком.
        На самом деле все не так. Просто не востребовано сознание. Оно ведь у него национальное, предлагает лесную дремучую дурь, а здесь всем надоело, все потихоньку тренируются, разминаются, готовясь к большому скачку.
        Интеграл, функция от функции. Когда-то - да, когда-то глянешь за фасад - и пусто. Шпиль, зеленая вода, крестьянские кости, вьюжная манка. Теперь не так явно: за фасадом - тот самый туберкулезный фасад, пусть сырой и гнилой, но худо-бедно реальный. Пустота вытесняется, уходит вглубь. Возможно, ее уже нет, все переполнено и скоро поползет через край.
        В каналах плодятся тайны. Блаженствуют странные личинки, взаимодействуют вещества. Вечерами грохочут петарды, соблазняя авторитетный тротил, который нет-нет, да вмешается и скажет свое веское слово. Рабочий лунатизм. Люди, питаясь живым солнечным светом, не могут, однако, смотреть на Солнце. Их светило - Луна. На нее смотреть не больно. Лунатизм органичен и свойсвинен от природы, а нынче дела обернулись к тому: что он остался в одиночестве и начал расти. Сомнамбулы практикуют определенное поведение, как выражаются бихевиористы-протестанты. Интересно, сколько поколений назад надо отсчитать, чтобы добраться до солнечного зайчика? Как бы не до нуля. Во время оно что-то вынули, подменили Грааль, наклали джема или хуже. Интересно - просыпаюсь я или засыпаю глубже? Что в моих грезах - вторжение дня или ночь заглубляет колодец, как кессон?
        Им, к примеру, нравятся белые ночи. Ну, правильно, что нравятся, потому что красиво. Поведение оправдано. Солнце с Луной добазарились: трахнули "балтики", светят на паях. Плеск волн, чью свежесть можно признать лишь с тем, чтоб отвязались восторженные апологеты. В глубинах вод плывут татуированные туши; им снятся сны про бронзу и медь. Суровый Свинкс. Пролет моста - будто кит, поднявшийся на дыбы. Холодные "фонари по-британски" распространяют лунный свет. Много зеленых утопленников на постаментах. Блев, серпантин, пластиковые стаканы, легкие короткие юбочки. Ветерок подсушивает прокладки. Казино, играя пальцами, переливаются огнями. Дутые перстни, вольное мочилово. Толстый цыган, обнюхивая позлащенные ручки, отдыхает от трудов. Высокий ангел тоже позлащен проказой. Меж пьяными проходит незнакомка - знакомься, коли жизнь не дорога.
        Мчится катер: апофеоз. В нем нечто сексуальное: вот эту, эту позу еще попробуем, этот ракурс, вот этак полюбуемся, вот где будут у нас панорамы и силуэты. Для пресыщенных импотентов - карета с кучером, подмалеванная лошадка, деликатный навоз.
        То и дело воют сирены, словно сами по себе. Зачем - не понятно. Проехать - проезжай, места много; пугнуть кого, кто бьет ногами - так только что пугнете, убежит, не догоните. К ним подключается частная охранная сигнализация. Мерседесы и джипы начинают подпрыгивать, испуская непристойные звуки, будто захваченные врасплох острым кишечным заболеванием. Беря пример со своих владельцев, они не смущаются. Такое дело, брат - мы тут раскорячились. Проходи, не порти ландшафт. Кронштадт не виден, но вспоминается на ура - солипсисты вправе испытывать гордость. Другие солипсисты - те, что живут и творят на этом воображаемом острове - знать не знают, что ими гордятся. Недавно Боря Питон и Вова Типун сказали: "мы из Кронштадта" и попытались продать колумбийским наркобаронам подводную лодку. Виват!..
        Шаг влево, шаг вправо - ГВН, однако.
        Лишь проторенные дорожки сравнительно безопасны.
        НЛО над крышами: в них тычут пальцами, скалятся и хлопают женщин по кожзаменителю.
        Йети машет из Крестов снежной рукой, приветствует.
        Джек-пот, большая-маленькая.
        Стенька Разин, чудотворец, воскрес и явился, пересел на колеса. Усмехается в бороду, прикидываясь слабоалкогольным напитком. Гонит волну за волной, волны набегают, пенятся.
        С частной квартиры удрала змея.
        Ползет через двор, осваивается. Черная кошка, выгнув спину и прижав уши, шипит на встревоженную рептилию:
        "Шшш-шшшшиии!.."
        7
        - Очень приятно, - Вавилосов кивнул, приглашая в дом. Вишневый сад после вчерашнего дождя… Ши подтолкнула Брона, и тот вошел, не успев подумать про сад.
        - У меня есть замечательный фильм, - ворковал Вавилосов. - Останетесь довольны. Триллер. Больной СПИДом заблудился в лесу штата Мэн, а там на него напал медведь. Они подрались, медведь его задрал и заразился. И стал людоедствовать, заразный, всех кусал…
        - Тьфу, видиот, - сплюнул Познобшин. - Ну где, где ты это нашел?
        Ши сбросила ему на руки плащ цвета зрелой сыроежки.
        - Не ругайся, - сказала она строго. - Должно быть, хороший фильм.
        Вавилосов тем временем метался, изображая нечто невозможное. Он плескал руками, прикладывал руку ко лбу - как бы в полупорыве, с отведенной ногой, хватался за обидчивую панаму, возводил очи горе. Метнувшись в дальнюю комнату, завел старинный патефон, и вскоре сквозь трескучее небытие прорвался сладкий тенор. Бурые тени с уютной солидностью разлеглись по углам. Телевизор вспыхнул и погас, Вавилосов забулькал напитками.
        Ши стояла в прихожей, осматриваясь. Коснулась пальцем отсыревшей рейки, провела, осторожно лизнула. Брон, который в загородном доме Вавилосова чувствовал себя уверенно и спокойно, сейчас переминался с ноги на ногу. Никакое поведение не шло на ум - ни приличное, ни безумное. Вакуум, досада, унылые мечты, озноб.
        За три дня они впервые покинули его квартиру. Брон плохо помнил подробности, все обернулось едким невесомым паром, растекшимся в полутьме. И рак засел. Оказалось, что это короткое слово на самом деле отражает некую цепкость, жадность до ассоциаций. Главный прототип, однако, почти не представлялся; Познобшина не волновали клешни и усы, он лишь по-рачьи таращил глаза, когда трудился над распростертой Ши - работал исступленно, всухую, будто кто-то высыпал ему в задницу полный совок раскаленных угольев. Из-за частых толчков рот Ши время от времени переполнялся кровью, и ее ровное хриплое дыхание прерывалось щелкающим глотком. Брон обливался потом; он доказывал себе, что сделал правильный выбор. В происходящем было что-то нечеловеческое - как ужасное, так и прекрасное. С одной стороны, он делал противоестественную вещь, сливаясь с человеком, который готов покинуть островок безопасности и уже занес над могилой ногу. Этим Брон наверняка себе вредил, поскольку добровольно пропитывался чистейшей смертью: примесей и консервантов нет, рекомендуется употребить до наступления даты на упаковке. Всматриваясь в
шершавую упаковку, Брон читал, что продукту осталось немного. С другой стороны, свершался противоположный процесс: силы Брона, воплощенные в вещественном семени, таяли с каждым часом, сгорая в бездонной топке Ши. Он помогал ей, делился с ней, прибавлял к гарантийному сроку секунды и минуты, и в этом была мрачная красота. В те мгновения, когда его сознание прояснялось, Познобшин тщился угадать, сколь много в такой красоте внечеловеческого, несвойственного смертным. Странные мысли, мешаясь со странными чувствами, дарили надежду. Ши переворачивалась, и наступил момент, когда Брон, захваченный этим раком в квадрате, почувствовал, что сам он тоже рак, но не тот, которого варят и трескают с пивом, хотя параллели возможны и здесь, а голая болезнь, бестелесный процесс, пожирающий Ши: не просто не человек, но даже не микроб и не вирус. Он сразу понял, что это подлинное, и жалкие нелепости вроде мыльных расстрелов, библейских царей и сдуру оторванных пуговиц предстали перед ним в своей полной несостоятельности. Эта фантазия возбудила Брона так сильно, что он пришел в запредельное неистовство и не знал,
извиваясь, чего ему больше хотелось одарить ли Ши сверхъестественным подарком, или спалить ее заживо по квадратному дюйму в минуту. Та, похоже, догадалась о его необычных видениях и ни с того, ни с сего завыла долгим, монотонным воем так, что нельзя было понять, от удовольствия это или от ужаса. Она укусила Брона в щеку, и он лишь после осознал, что укус пришелся на внутреннюю сторону. "То-то же, свистел ему в ухо шепот Ши, - то-то же, то-то же". Простыни пахли поджарой псиной. Брон зажмурился, приоткрыл рот и продолжил, что делал, с утроенной силой. "У меня злая болячка, настоящая, - бормотала Ши, откидываясь на расплющенную подушку и мотая головой. - Клубок примитивных, агрессивных клеток… Они чем проще, тем злее… размножаются, как бешеные, только и умеют… А эти зеленые - они с Луны… Я сразу поняла, они только тут такие, а там их не видно, там они настоящие… Предки теперь тоже с ними… " Она запрокинулась, глядя на бледный диск за окном. Брон, не останавливаясь, проследил за ее взглядом, и Луна показалась ему похожей на панаму Вавилосова, которую тот, наконец, снял и повесил в прихожей на гвоздь.
        - Выпьете? - осведомился Вавилосов.
        - По чуть-чуть, - улыбнулась ему Ши. - Говори мне "ты".
        Брон подошел к окну, отвел штору. В саду было сыро; по ту сторону калитки сидел на лавочке угрюмый мужик, одетый, как бомж. Он и был, наверно, бомж, пришел издалека, устал. Меж ног его торчал корявый посох; плащ был цвета то ли рыжего, то ли сиреневого. Он, словно кого-то поджидая, смотрел вправо, где проходила дорога, и Брон имел возможность разглядеть его в профиль. Голова странника была втянута в широченные плечи; вязаная шапочка, отяжелевшая от сложной влажности, надвинута на глаза; бурые заросшие щеки рассудительно надуты, толстые губы чуть выпячены в недовольной задумчивости. В окружении трав и цветов он казался забытой ржавой балясиной. Познобшин подумал, что солипсисты из глубинки, промышляя, не преминули бы украсть такую ценную вещь ради общей хозяйственной пользы, и неосторожный бомж превратился бы в шатун для провинциального механизма.
        Тенор вкрадчиво стелился по пыльному полу, заползая в карманы, за шиворот и в душу. Устин, шурша просторными штанами, принес поднос. Ши перевесила ветошь, лежавшую в кресле, на спинку, развалилась и лениво взяла печенье.
        - Там расселся какой-то урод, - сообщил Брон и повернулся к Вавилосову. - Шугануть, пока не спер чего?
        Вавилосов глянул в окно.
        - Божий человек, - усмехнулся он. - Лица не видно из-за ящика.
        Действительно: теперь скиталец смотрел прямо перед собой, приложившись затылком к синему почтовому ящику.
        - Вынесу рюмку, - расчувствовался дачевладелец.
        - Не надо, он здесь выпьет, - возразила Ши. - Это один из гостей.
        - Этот?! - ужаснулся Вавилосов, да и Брон испытал неприятное чувство. Он понимал, что следует верной дорогой, однако избыток мерзости, сопровождавшей его в пути, нет-нет, да и действовал на нервы. Познобшин по-прежнему не был уверен, что преодоление в себе человеческого должно быть непременно связано с откровенно гнусными явлениями.
        - А что такого? - удивилась Ши. - Это Выморков, он же Брат Ужас. Я познакомилась с ним в переходе метро, он там просил подаяние. Прибыл из провинции; бежал от родных мест после того, как менты разгромили секту, в которой он состоял. У них там были странные представления: молились какому-то кровавому чудовищу, головы рубили. Я поняла из его рассказа, что они всей деревней чем-то отравились и спятили.
        Брон озадаченно почесал подбородок. Запущенный, небритый три дня, он сам походил на черта.
        - Ну и зачем он нам нужен, со своим покровителем?
        Ши укоризненно покачала головой.
        - Поди-ка сюда, - приказала она. - Ближе. Еще ближе. Дай ухо.
        Ногти впились в хрящ, бедный мясом; Брон сделал танцевальное движение.
        - Слушай мудрую мамочку, - прошелестела Ши. - Не будь снобом. Выморков изверился, устал, его ничто не греет. Идол, которому он поклонялся, жаден и глуп. Он требует поножовщины и мужеложства. Выморков пытался вести агитацию в городе, но его поймали и предупредили, что если он еще хоть раз откроет рот… короче, он совсем упал духом. Голодает, побирается, ест крыс и собак - что ему за радость быть человеком?
        - Я не против, - начал оправдываться Брон. - Просто я думал, что изгои изгоям рознь. Почему непременно сектанты? Почему не гений какой-нибудь непризнанный, светлый?
        - Потому что гению хорошо, пускай его и гонят отовсюду. Гений с таким, как ты, из одного стакана не выпьет.
        Кашлянул Вавилосов, о котором забыли.
        - Милостивые государи, - пролепетал он тревожно. - Я, соглашаясь вас принять, не рассчитывал…
        Он покосился на окно, за которым Выморков уже беседовал с незнакомым мужчиной лет тридцати пяти, совершенно седым. Мужчина привалился к забору и говорил отрывисто, односложно; губы же Выморкова двигались веско и степенно.
        - Вот и Горобиц, - равнодушно заметила Ши, не обращая внимания на Устина. - Глубоко травмированный человек. Он бы рад остаться человеком, но кое-что увидел… однажды ему кое-что показали… кто он такой там, внутри…
        - что-тоже с Луны? - осведомился Познобшин.
        - Нет, отсюда… Но он, конечно, предпочел бы Луну.
        Вавилосов стоял с потерянным видом. Тенор пел. Устину вдруг показалось, что он больше не властен ни над патефоном, ни над самим домом. Ему почудилось, что пришли настоящие хозяева. В следующую секунду он хотел возмутиться, но передумал. Его тянуло к Ши. Знаки, которые она ему делала, не оставляли никаких сомнений. Устин краснел, испытывая странную гадливость, от чего вожделение только нарастало. И он, как ни старался, не мог угадать дальнейшего развития событий. Мысли его зациклились на свальном грехе дальше этого фантазия Вавилосова не шла. Но ему хватало и свального греха; два эти слова кружились каруселью в голове, расшвыривая прочие мысли и не являя ни единой картины - какие-то плоские черно-белые фигуры, катающиеся клубком, в котором сливаются лица.
        Выморков тяжело поднялся, повернулся к лесу задом, а к дому передом, и замер, неприятно улыбаясь. Горобиц бросил взгляд на часы и позвонил в звонок.
        Ши булькнула, выплюнула на ладонь кровь и прищурилась.
        - Это мои друзья, - обратилась она к Вавилосову капризным голосом. Но черные глаза глядели весело. Устин увидел, как она, тайком от Брона, подносит палец к губам. - Впусти их.
        Когда Устин, повинуясь, пошел открывать, Ши выложила на скатерть колоду карт, пятьдесят четыре штуки, и выбросила джокера под стол.
        8
        …Нависая над столом вонючей глыбой, Выморков чинно отпил из блюдца и спросил:
        - Что за ягода?
        - Гонобобель, - немедленно ответил Вавилосов.
        - Похвально, - пробасил пилигрим и покрыл вареньем огромный ломоть хлеба.
        Брон поежился, следя, как исчезает в бороде бутерброд. Рваная краюха, похожая на богато разукрашенную похоронную ладью, нырнула в грот, жадный до подношений.
        Устин занес над стопкой графинчик, но Выморков прикрыл ее медвежьей лапой.
        - Не употребляю, - сказал он рассеянно, привлеченный вареньями и соленьями.
        Ши ковыряла вилкой кусок сыра.
        - Что, Брат Ужас, - усмехнулась она, - плохо твое дело?
        - Угу, - кивнул от, склоняясь над тарелкой.
        - А что же твой небесный покровитель - молчит?
        - Молчит, - прогудел брат Ужас. - Мне б каплю его силы… Бедный я человек!.. Но все мы изменимся.
        Тем временем Брон вступил в беседу с третьим гостем, пришедшим только что. Это был невзрачный молодой человек, чрезвычайно подтянутый и аккуратный. У него было очень бледное одутловатое лицо с узким, почти безгубым ртом; человек назвался фамилией: Холомьев.
        - По-моему, я где-то вас видел, - задумался Познобшин, вертя тупой столовый нож.
        - Это вполне вероятно, - с готовностью отозвался Холомьев. - Наверно, во время рейда. Я исходил этот город вдоль и поперек.
        - Во время рейда? - не понял Брон.
        Ши вмешалась в разговор:
        - На нем наверняка была форма, вспомни. Гимнастерка, сапоги и нарукавная повязка.
        Брон ударил себя по лбу:
        - Точно!.. Такая красная с черным… Я еще подумал, что какая-то новая партия.
        - Пока еще нет, - сказал Холомьев строго и коснулся узла галстука как бы с желанием ослабить, но узел остался, как был.
        - Я тебе скажу, - Ши допила остатки из стакана и подожгла сигарету. Он был членом организации, которая утверждает жизнь активным способом. Забавно, что аббревиатура тоже звучит как "ужас", - она покосилась на Выморкова, который важно хлебал чай. - Они объявили войну мертвецам, а заодно и всему, что с ними связано - похоронным конторам, церковным обрядам, кладбищам… перспективное дело, да?
        - Перспективное, - подтвердил Холомьев. - Но половинчатое.
        - То есть?
        - Я от них ушел, - вздохнул молодой человек, беря двумя пальцами соленую соломку. Откусив, он озабоченно уставился вдаль. - Во первых, к смерти, которую они честят на все лады, приводит именно жизнь. Так что жизнь мне тоже разонравилась. Я хотел бы сделаться энергетическим процессом… бесплотной силой… пустые мечты, я знаю, но… - Холомьев развел руками.
        Брон внимательно слушал. Молодой человек повторял слова Ши. Процесс, и только процесс. Не бренный носитель, но перводвигатель - пусть не самый-самый, пусть дериват…
        - А во-вторых, - продолжал Холомьев, - они там стали трупы есть, так у меня аллергия выявилась. Пошел прыщами, чесался… ну и ушел. Наладил отвальную, сдал обмундирование…
        - Что вы казнитесь, вы и так процесс, - вклинился в беседу седой Горобиц, до сих пор молчавший. Он волновался. - Вы знаете, что там у вас внутри на самом деле? знаете? …
        - Ну, что? - насмешливо воззрился на него Холомьев.
        - Там… там увидите, не дай Бог, что, - Горобиц стал заикаться и сразу вслед за этим задрожал.
        - Лапа, посиди тихо, - Ши коснулась его плеча, и Брон испытал дикую ревность. Его раздражало, что Ши была на короткой ноге со всем этим… Он задумался, подбирая слово. Присутствие Выморкова подбивало определить их как сброд, хотя и Холомьев, и Горобиц выглядели вполне прилично. Ши выпустила струйку дыма и знаком велела Вавилосову наполнить рюмки:
        - Не трожьте лапу, - попросила она. - Его напугали в доме с привидениями, дали заглянуть в волшебное зеркало. Он долго лечился - да, лапа? Естественно, зря… Его друзья, что с ним ходили, - те вообще наглотались колес, померли. На Волково кладбище свезли.
        - Да? - заинтересовался Холомьев. - Что-то я такое припоминаю… Двойное самоубийство, правильно?
        Горобиц судорожно кивнул и схватился за рюмку.
        - Вот, - удовлетворенно хлопнул Холомьев ладонью, - помню. Взяли мы с группой заступы, краску, лом…
        Вавилосов застыл с графином в руке.
        - Что стоишь? - Ши притворно нахмурилась, топнула ножкой. - Разливай! Сейчас играть сядем.
        Устин помотал головой.
        - Да так что-то… Ну, qui prosit?
        Холомьев взял на вилку маринада и повернулся к Брону:
        - Я слышал, вам надоели некоторые вещи, - сказал он доброжелательно.
        Брон медленно кивнул.
        - Облегчи душу, пархатый, - прогудел Выморков. - Получшает.
        Познобшин схватился за кудри и приподнялся, однако Ши его осадила, напомнив:
        - Что за обиды? Надоело, так надоело. Или соврал?..
        Метнув в сторону незадачливого миссионера возмущенный взгляд, Брон сел и буркнул:
        - Ладно… Но если каждый…
        - И что же конкретно? - перебил его Холомьев во избежание ссоры.
        Тот задумался, посидел некоторое время молча, а после сказал:
        - Спрашиваете, что?.. Ну, конкретно, так конкретно.
        Набрал в грудь воздуха и начал перечислять:
        - Руки, ноги, пальцы, язык, дыхательное горло, коленные чашечки… Мысли, планы, тревоги, мечты, заботы, догадки, надежды, воспоминания… Бульвары, парки, набережные, челны, пароходы, самосвалы, автовокзалы… Николаи, Антонины, Вероники, Севастьяны, Александры, Юрии, Познобшины и Ящуки… Доги, медведи, бараны, стрекозы… Города, поселки, ГВНы, Обрыни, Азия, Африка, Антарктида… Сумерки, рассветы, приливы, луна…
        Выморков внезапно начал отбивать ритм, похлопывая в ладоши. Помедлив, к нему присоединился Горобиц, а вслед за ним и остальные. Темп нарастал, и вместе с ним частил Познобшин, все больше забирая вверх:
        - Кварки, квазары, атомы, протоны, белковые цепи, биотоки, логарифмы, килобайты, силлогизмы, макролиды…
        - Стоп! - ударила Ши. - Достаточно, все довольны.
        Она отбросила прядь ломких волос, перечеркнувшую бескровное лицо, и объявила:
        - Давайте начнем игру.
        - М-мм! - замахал руками Вавилосов и приглашающим взмахом обвел стол. Может, чуть позже?
        - Нет, сейчас, - отрезала Ши. - Иначе все нажрутся. Один Брат Ужас останется в уме.
        Устин погрустнел.
        - А почему обязательно играть? - осведомился запыхавшийся Брон. - Я, если что, только в дурака…
        - И отлично, все будут в дурака, - пожала острыми плечами Ши. - Глупый, это вроде пролога, увертюры. У нас будет что-то вроде психотерапевтической группы. Постепенно раскачаем лодку - и в добрый час!..
        - Изменимся? - с надеждой вскинулся Выморков.
        - Попробуем, - предупредительно возразила Ши. - Если долго что-то изображать, то и не заметишь, как оно прирастет… Мы попытаемся не быть людьми. Ну, понарошку. И на это будем играть.
        - А кем же мы будем? - встревожился Вавилосов.
        - Вот это и будет первой ставкой. Что, в штаны наложил?
        Устин машинально пощупал брючину и плюнул, спохватившись.
        - Плоская шутка… Конечно, я тоже сыграю.
        Брон вдруг заметил, что патефон давно уже молчит. В доме хозяйничали вороватые шорохи и скрипы. Ши взяла в руки колоду.
        - Интересные карты, - Холомьев прищурился.
        Рубашки карт были расписаны подозрительными многогранниками вперемешку с иероглифами. В роли валетов, королей и дам выступали свирепые медведи, коронованные грифы и ундины с порочными глазами; ниже глаз их лица были скрыты чадрой.
        - Откуда они?
        - Не помню. Наверно, в электричке всучили.
        Ши начала сдавать.
        - Каждый загадывает желание, - пропела она. - Кого изображать. Двенадцать сетов - и за дело. Дурака изволохаем, а победитель заказывает масть.
        9
        Козыри были бубны.
        - В простого, переводного? - хмуро спросил Устин Вавилосов. Компания все больше ему не нравилась.
        - В простого, - сказал Брон.
        - Мы люди простые, - объяснил Выморков, извлекая чиненые-перечиненные очки.
        - У кого двойка?
        - Дальше, дальше, - Ши в очередной раз закашлялась и схватилась за грудь.
        - Тройка? Четверка? Пятерка?..
        - У меня шесть, - сообщил Горобиц.
        - Ходи… - Ши, продолжая кашлять, прикрылась карточным веером и замахала рукой. За окном зашуршал дождь.
        Перед Холомьевым шлепнулся лукавый гриф, означавший валета.
        - Ого! - тот шмыгнул носом и выбросил русалку с гребнем.
        - Еще тебе, - Выморков выпустил нового грифа.
        - Медведь.
        - Ведмедь.
        - Туз.
        Туз был глазастый: одинокое око на фоне сердечка. Брон заглянул в свои карты и полюбовался таким же одноглазым крестом. Глаз подмигнул, и Брон помотал головой.
        - Бито.
        Карты Выморкова отражались в очках, можно было подглядеть, но заглядывать в глаза Брата Ужаса никто не спешил.
        - Получите, - Холомьев изящным жестом бросил двойку.
        - Так на что же мы играем? - не унимался Вавилосов.
        Ши уже отдышалась.
        - Я же сказала. Играем на игру. На сценарий. Когда все будут сидеть голые, играется последняя партия, двенадцатая. И выигравший объявляет тему…
        Она выпила водки.
        - Голые? Почему - голые?
        - Ну, надо же сперва подготовиться. Первый десяток партий - на раздевание каждая.
        - Потом облачимся сообразно мыслям, - кивнул Брат Ужас.
        Сердце Вавилосова забилось, атакованное грифом. Думая о Ши, он издал для порядка сомневающийся всхрюк и уткнулся в карты.
        Спикировала черная десятка. Устин пустил ей кровь, бросив бубну. Ему хотелось проиграть первым.
        - Да возьми! - азарт уже начал куриться. Со всех сторон к Вавилосову полетели разномастные птицы. Выморков попытался сжульничать: снова сунул медведя, но обман был тут же замечен.
        Ему погрозили пальцем.
        - Принимаю, - вздохнул Брон. Дела его были неважные, и он раздумывал, что снимет с себя в первую очередь.
        Но проиграл не он, первым в дураках оказался Выморков.
        - Ведмедь! Ведмедь! Ведмедь!.. - он начал лупить карту за картой, но глазастым крестом подавился. - Добре, заголюсь… - пробасил он, оставшись с носом, и через голову стянул чавкающую рубаху. Розовая грудь, начисто лишенная волос, была испещрена красными точками.
        - То клещ, - повинился Выморков и поскреб в животе ногтем.
        Вавилосов смотрел на него с ужасом. Через секунду-другую он нагнулся к Брону:
        - Знаешь, что?.. уведи их всех, как только будет можно. И сам уйди. У меня простыни еще бабушкины…
        Но Ши не дремала.
        - Лапа, раздай пока, - попросила она молчаливого Горобца. - Мне надо отлучиться. Хозяин, где тут у тебя…
        Устин повел ее на двор. Горобиц раскидал карты и, хмурясь, воззрился на густеющие тени. Полуголый Выморков сладко потянулся, зевнул и выдохнул. Холомьев расширил ноздри и тоже нахмурился, вспомнив о чем-то былом.
        Брон наполнил стопку и выпил, ни с кем не чокаясь и никого не приглашая.
        Карты Ши лежали без дела.
        Пятью минутами позже Горобец удивленно взглянул на часы.
        - Обожди, - Выморков заметил его взгляд. - Пускай полюбятся. А то хозяин брезговать начал.
        - А-а, привораживает, - кивнул тот и надкусил сухарь.
        Познобшин сжал кулаки. Он с самого начала знал, что будет дальше, но думать об этом не хотел и тайно мечтал опоить сотрапезников. Этим, правда, все равно было не выкинуть из песни непьющего Выморкова. Брону оставалось надеяться на вкус Ши; он догадывался, что клещи ее не тревожат.
        - Десять сетов, - прикинул Холомьев, чтобы разогнать мучительную тишину. - Нас шестеро. Полное обнажение группы состоится лишь при условии, что каждый дважды останется в дураках и будет всякий раз раздеваться наполовину. Ничего не получится.
        - Получится, мил человек, - возразил Выморков. - Картишки непростые: лягут, как положено.
        - Причем тут картишки, - нервно вмешался Горобиц. - Вот только мистики мне не надо. Я сюда не за мистикой пришел.
        - Неужели? - удивился Холомьев. - А за чем же?
        - Отвлечься, - буркнул седой, барабаня пальцами по картам. Дождь ему вторил. - Побуду сперва тем, потом этим… Только б не таким, как теперь.
        Брон встал из-за стола и начал прохаживаться. Вновь навалилась тоска скорее бы уж вышли дурацкие сеты. Все те же люди, как ни крути, тот же чай, сухари, варенье, все прежний взгляд на небо и землю. Несмотря на выпитое, он был совершенно трезв и старался ни о чем не думать, но, желанию вопреки, в незамутненном сознании возникла ясная картина всего возможного человеческого опыта. Вот так я буду мыслить, так буду видеть, узнаю то, узнаю се - и привет? Нет, невыносимо. Не нужно глубже, не нужно дальше, дайте иные критерии оценки, разрешите отступить и посмотреть, как в Эрмитаже, на чужое свое, измените мне восприятие… поднимите мне веки…
        Послышались шаги, дверь отворилась, и Ши, как ни в чем не бывало, заняла свое место. Следом возник Вавилосов; у него был вид человека, навсегда потерявшего детство.
        - Козыри червы, - Ши откашлялась в кулак и взяла сигарету. - У кого двойка?
        - У меня. - отозвался Устин, глядя в карты и не смея поднять глаза.
        Холомьев подтолкнул к нему водку.
        - Медведь, - объявил Вавилосов.
        10
        Луна
        "…Вот он, многоразовый шаттл "Лаки Страйк". Я иду, размахивая чемоданчиком - то ли космическим, то ли ядерным. Машу перчаткой, изнутри облизываю шлем двоящимся языком. Я сказал, поехали!.. Зажигание, старт. Триумф солипсизма. Я один. Это, конечно, не больше, чем допущение, но поделиться тем не менее не с кем, куда ни глянь. Все принимаешь на веру, всему творец, и последнее - тоже на веру. Беркли отдыхает. Все отдыхают.
        Проворачиваются метеоры, безымянные астероиды. Дана мне власть над всякой тварью. Тварь ли астероид? Властен, не властен, но наречь могу. Астероид Большое Опочивалово, астероид Вонявкино. Малое небесное тело Жабны угрожает Земле. Фильм ужасов: над Парижем расцветает гриб цвета плаща одной моей знакомой. И девушка машет рукой. Глыба стирает с лица Земли Нью-Йорк, вообще всю Америку к свиньям; шурин, когда оседает пыль, смотрит на валун из-под ладони, думает приспособить в дело.
        Звездная пыль, как дым от Ибрагима. Созвездие Ифрита, Туманность Марида, Большая Медведица с ковшиком идет за молоком на Млечный Путь.
        Нет, это я придумываю. Так мне казалось раньше, когда я стоял, изъясняясь в любви к раздевшейся Селене, долго мямлил, и та застегнулась в тучи. Это все осталось за спиной, а может - под ногами. Крутит здесь, однако, вертит, разворачивает. Шаг влево, шаг вправо, не поймешь, какой куда.
        Сейчас разберемся.
        Сейчас увидим, что там.
        Поразмыслив, я решаю быть милосердным. Небесные тела остаются безымянными. В конце концов, они так уродливы, что не заслуживают даже тех названий, что моментально приходят в голову.
        …Мчусь, как оглашенный, хотя движения не чувствую. Многоразовый корабль - как многоразовый шприц, везет особо цепкую заразу. Зараза мыслит свое, напрягает воображение: что там, про Луну, было?
        Конечно, песня про лунного медведя, который читает вслух сказки.
        Нет, внутренний голос подсказывает мне, что будет немного иначе.
        Там, на луне, "Золотая Ява". Stars and Stripes? Ну, это они сделали зря, придется держать ответ. Медведь, одетый в форму МЧС, сидит верхом на пачке, возвышающейся над острыми скалами. У подножия сигарет - кости Нейла Армстронга, завернутые в фантик скафандра, надпись: "Мишка Косолапый".
        …По-моему, я вторгаюсь в чье-то око. Сверлю цыганский зрачок - черный космос, целюсь в желтое глазное дно. Скорее всего, великий одноглазый мечтатель меня не замечает. Он и Землю-соринку в гробу видал, не то что меня. Но глаз, конечно, нездоровый, больной - сказывается возраст. Кровь выдохлась, осталась сеть сухих сиреневых сосудов, потерявших эластичность. Неизбежная слепота. Интересно, где заканчивается радужка и начинается глазное яблоко? Может быть, где-нибудь за Плутоном, или дальше. Или ближе кто его поймет, пигмент искажает среду и замутняет взор стороннего наблюдателя. Может быть, второе дно - Юпитер. Какой же, в этом случае, болен глаз? Одно из двух: либо первый усох, либо второй распух от поджимающей раковой опухоли и вот-вот лопнет. А мы - где-то между, погремушка в носу великана.
        Глупое умствование заводит меня в утомительные дали. Я начинаю воображать, что у циклопа не один глаз, и не два, а множество; потом пытаюсь подыскать анатомический аналог пояса астероидов, комет и болидов. Корабль идет на снижение, вздымает пушистую пыль. Чуть не угодили в кратер.
        …Я выхожу, осматриваюсь. Понятное дело: на дне кратера лежит балясина. За горизонт, на теневую сторону уходит цепочка следов. Я узнаю сапоги живучего шурина.
        В общем, непонятно - как всегда.
        Именно - как всегда. Дышишь, смотришь, вдыхаешь, бурчишь животом - и непонятно. Мне не обязательно понимать, я согласен остаться в неведении, но пусть мне станут непонятны дыхание, зрение и все остальное. Я не покушаюсь на сомнительные секреты, но хочу, чтобы непонятно стало не как всегда, а как не всегда. Как мало с кем бывает или не бывает ни с кем.
        Вздыхаю, от нечего делать навещаю одинокое разрушенное строение, торчащее в полукилометре от шаттла. Это коровник.
        А, все ясно.
        Говорят, что кто-то из лунной экспедиции спятил.
        Ему, наверно, что-нибудь мерещилось, ну и вот.
        Летающая тарелка проносится низко над грунтом, едва не срезая мне шлем. Потом забирает вверх и прячется за скалами. В наушниках трещат помехи, доносится невнятное рассуждение.
        Я плетусь по следу; через каждые сто метров след меняется с сапожного на гусеничный, и обратно. Памятник "Яве" остается позади, медведь медитирует. Желтушечный прах, он же невесомый пепел.
        Да здесь еще хуже, чем в глубинке.
        Убейте - не могу взять в толк, откуда сомнамбулизм. Хрестоматийно влюбленные пары, набережные, Селена, вздохи и грезы. Откуда столь сильная тяга, откуда родство? Вероятно, я слишком тороплюсь с выводами. Здесь должен, обязан быть некий мечтун, генератор массового возбуждения. Передатчик, оживающий в полнолуние. Слепнущее око обращается к далеким адептам, те покрываются шерстью, выставляют клыки… Отправляются на медвежий промысел, истребляют беспечных грибников, заражают деревни и села венерическими болезнями…
        На скале появляется зеленый головастик. Он машет мне сигнальными флажками. Я напрягаюсь, разбираю: "Что ты все брюзжишь, брюзжишь, брюзжишь… " Мигаю, головастика нет. Иду по тракторному следу, мысленно вижу шурина, который залез в кабину лунохода и дымит папиросой. Колея бесконечна, останавливаюсь. Подпрыгиваю - раз, и второй, и четвертый, все выше и выше головы. Напрасно. Действительно - с чего бы мне брюзжать? С того, что здесь неладно… Что-то здесь не то.
        …Возвращаюсь. Разноцветные искры чертят черное небо.
        Тут я догадываюсь: батюшки-светы, это же Земля. А что до Луны - так вон она в небе, цвета зеленого гонобобеля, с облаками и материками.
        Медведь вдруг запрокидывает морду, беззвучно воет. Он воет на Луну, разрывая озоновый слой.
        Я снимаю шлем, расстегиваю чемоданчик. Вынимаю термос, кулек с пирожками, походную скатерть. Взбрасываю тряпку, и она медленно пикирует в пыль, похожая на ковер-самолет.
        Появляются голоса, их все больше, они все громче. Я не обращаю на них внимания и молча жую, пытаясь проникнуть в лунные секреты… "
        11
        Из всей компании один Устин испытывал неловкость, оставшись голым, как есть. Он сидел напряженный, готовый в любую минуту сорваться и все-таки послать дорогих гостей к дьяволу. Чертовщина зашла слишком далеко. Брон встретился с ним глазами и понял, что еще немного - и все старания Ши пойдут насмарку. Сейчас он их выставит. А что? И уйдут, как ни в чем не бывало. Поднимется, мыча лесные песни, Выморков; Холомьев оденется по-военному споро - кивнет, отряхнется и выйдет; Горобиц, скорее всего, не поймет, что с ним происходит, и двинется к выходу, как автомат, бормоча тревожную скороговорку. И сам он уйдет, это точно, вопрос - куда.
        - Объявляю решение, - Ши постучала ножом о стакан.
        Холомьев вдруг нахмурился и начал искать в паху. Горобиц сосал нательный крестик.
        - Вы, конечно, удивитесь, - продолжала Ши, загадочно улыбаясь. - Но, раз я выиграла, мое слово - закон. И я хочу, чтобы мы сегодня…
        Она замолчала. Брон нервно хлюпнул носом. Выморков важно огладил бороду.
        - …Чтобы мы сегодня сыграли в людей.
        - Как это? - не понял Познобшин. - Планы откладываются?
        - А какие у тебя планы? Сейчас мы снова оденемся, затопим печку, возьмем гитару… Будем петь, загадывать шарады, танцевать, пить чай… Говорить про то да се, строить глазки, гулять в саду…
        - Ну, слава Богу, - буркнул Вавилосов и потянулся за панамой.
        - Вы рано радуетесь, - заметил ему Холомьев. - Нам еще нужно изволохать дурака.
        Рука Устина зависла в воздухе.
        - Не нужно, - возразила Ши и подмигнула. - Я его уже изволохала.
        Брон, слушая, натягивал брюки, застегивал ремень. Какой-то идиотизм, честное слово.
        Тем временем Вавилосов одевался и лихорадочно решал, как быть. Он не сомневался, что избежал, благодаря нелепому капризу Ши, чего-то страшного. Возможно, она сама испугалась. Он поежился, представляя возможный спектакль, в котором голый Выморков играет нечеловеческую роль. Жаль, конечно, что Брон спятил, но надо действовать, пока не поздно.
        Он подошел к Познобшину и что-то зашептал ему в ухо. Брон вяло вскинул брови, пожал плечами.
        - Да пожалуйста, - сказал он в ответ и обратился к Ши: - Хозяин хочет нас покинуть, собирается в город.
        - Неужели не понравилось наше общество? - участливо спросила та. - А как же мы?
        - Мне, честное слово, очень надо, - Устин приложил руки к горлу. - Я завтра же вернусь. Просто надо… уладить кое-что.
        "Кое-кого позвать", - подумал Устин про себя, надевая пиджак.
        - Но вы оставайтесь! - встрепенулся Вавилосов, как бы спохватываясь. Я вас не гоню! Располагайтесь, отдыхайте. Дом большой, места всем хватит. Только с печкой прошу аккуратнее.
        Он покосился на разбросанные карты, прикидывая, что он увидит по возвращении, если гостям взбредет в голову сыграть еще.
        Однако нельзя задерживаться, надо бежать. Без оглядки, чтобы ветер в уши. Устин посмотрел на часы: он успеет, до последней электрички оставалось сорок минут. Он выскочил в прихожую, накинул плащ, захватил зонтик. Вернулся, чтобы попрощаться окончательно.
        Общество по-прежнему сидело за столом, пять пар глаз пристально следили за домовладельцем.
        - Ну, я помчался, - Устин Вавилосов нерешительно улыбнулся. - Увидимся завтра. Ну, в самом крайнем случае - послезавтра.
        Он не смог заставить себя пожать им руки. Холомьев встал по стойке "смирно" и кивнул отрывисто, по-военному. Брон мрачно поздравил себя с правильной догадкой. Горобиц, не поворачивая головы, тоже закивал, обращаясь к блюду с битыми яблоками. Выморков неожиданно для всех устроил асинхронизм и вскинул пальцы, показывая "викторию". Ши встала, взяла какую-то тряпку, накинула ее на плечи, словно шаль, и отвернулась к окну.
        Вавилосов, пятясь, выкатился.
        Ши смотрела в окно.
        Хлопнула калитка.
        Зашлепало по лужам.
        Выморков поднялся и потянулся.
        - Людьми - так людьми, - крякнул он деловито. - Пойду и я пройдусь. Посмотрел на образа, напоролся на взгляд Спасителя, недоуменно выпучил глаза. Потом поднял с пола дерюгу, оделся.
        - Пройдись, дорогой, - отозвалась Ши равнодушно. - Людей не напугай.
        - Я стороной пойду, - пообещал Брат Ужас.
        Он, громко топая, вышел. Холомьев и Горобиц продолжали сидеть за столом, в чем мать родила. Холомьев неожиданно выпростал ногу, положил на скатерть, тихо засвистал. Горобиц, бормоча раскладывал, пасьянс. Не отрываясь от медведей, он рассеянно заметил:
        - Выгонит нас хозяин, да-а, выгонит… За подмогой поехал.
        - Не выгонит, - отозвался Холомьев.
        Брон, полностью одетый, прошелся по комнате, касаясь то одного предмета, то другого. Вид сидящих за столом действовал на него угнетающе. Неважно, чего им хочется, человекам. Все те же медведи. И, разумеется, Луна - на что же еще так пристально смотрит Ши? Он встал у нее за плечами.
        - Пойдем в сад, - негромко попросила Ши.
        - Что там делать, в саду, - сказал Брон. - Соловьев слушать?
        - В людей же играем, - пожала плечами Ши. - Можно и соловьев. - Она резко повернулась к Познобшину и впилась в него глазами. - Пойдем, - позвала она шепотом. Быстро оглянулась: - Эти пусть посидят. Не обращай на них внимания, они статисты, сумасшедшие. Им уже все равно, что делать, я их набрала для колоды. А ты не такой, ты джокер. С тобой можно разговаривать.
        Брон машинально посмотрел на стол, под которым валялся сброшенный джокер.
        Ши опустила глаза, нервно провела рукой по острым ребрам, поджарому животу. Вложила пальцы в путаный клубок черных колючих волос и резко выпрямила. Холомьев встал, достал из распахнутого шкафа гитару с шутовским бантом, уселся обратно. Испугавшись его песни, Брон согласился на свежий воздух.
        Под ленивый перебор струн они вышли на крыльцо. Сильно похолодало, все вокруг съежилось и подобралось; Познобшин ощутил возбуждение и подумал, что поторопился с одеванием. Смахнув задыхавшуюся лягушку, Ши присела на влажное крыльцо и подперла голову ладонями. Из комнаты послышался романс. Брон тоже сел на ступеньку и положил руку на ледяное бедро Ши. Зрительный зал утонул в темноте, рампа освещала только самое главное: листья крыжовника, смородины, сирени. Лиц сидящих видно не было, остались силуэты, готовые к полному растворению. С крыши срывались капли и падали в накренившуюся дождевую бочку.
        - Хочется в последний раз, - сказала Ши. - Мне уж, наверно, не успеть. Уже не человек, но так не человек, что лучше бы им остаться.
        - А как же инопланетяне? - пробормотал Брон.
        - Да ну, - Ши откашлялась и сплюнула. - Думай, как знаешь. Ты понимаешь, что я опоздала? Понимаешь?
        Познобшин смотрел на нее, пытаясь увидеть по лицу, сердится она или нет, поскольку тон не говорил ему ничего.
        - Но ты - ты можешь успеть, - продолжала Ши. - Я сейчас тебе кое-что скажу.
        Их никто не слышал, но она, тем не менее, подалась к Брону и быстро зашептала ему в ухо. Дошептав, отпрянула, следя за реакцией.
        - И все? - разочарованный Брон окончательно скис.
        - Я думаю, что да. Не спорь, у тебя получится. У меня не получится, потому что я не успеваю, а ты успеешь. Дай слово, что попробуешь. Дай.
        - Ерунда это, - безжалостно ответил Брон, - психологические выверты.
        - Но не убудет же тебя, - взмолилась Ши. - Пообещай. От меня же скоро ничего не останется.
        Познобшин запрокинул голову и стал рассматривать небо. Усиливался ветер; Луна в бешенстве отшвыривала наряд за нарядом.
        - Ладно, обещаю, - сказал он, наконец - чтоб отвязалась.
        - Тебе можно верить?
        - А у тебя есть варианты? - пожал плечами Брон.
        - Нету, - тихо кивнула Ши. - Тут ты прав.
        - Зачем мы сюда приехали? - Познобшин внезапно перешел в наступление. На Луну смотреть? В карты играть на раздевание?
        - Увидишь, не сходи с ума. Мы уже начали, ты просто еще не понял. Шаг влево, шаг вправо, вверх, вниз, в сторону… Ты развлечешься… Тебе ведь хочется стать процессом?
        - Не морочь мне голову.
        - Я не морочу. Но сразу ничего не делается, - тут Ши вцепилась в Брона, крепко к нему прижалась и стала говорить очень быстро: - Я научу тебя новому языку. Ты будешь говорить на нем бегло, как на родном… Там время такое будет - future-in-the-mist… А я - я сыграю судьбу… Я буду вашей судьбой… Мы сыграем в богов, напоследок… По нарастающей… Конечно, мы не боги, но мы поиграем… Потом… В голый процесс… В чистейший… Станем судьбами друг друга… Это тебе не рулетка… Там за тебя решают… А тут мы порешаем… Притворимся, будто решаем… Растянем наши оболочки, чтоб болтались… И я, когда придет время, превращусь в судьбу для вас… в каждого из вас… я уже распорядилась… увидишь… Потом, после всего, ты сделаешь, как я прошу… Ты справишься… Тогда ты, может быть, попробуешь настоящей бестелесности… пригубишь процесс… ты уже будешь подготовлен… Это все летает в воздухе, я про бестелесность… Ее все больше, она приближается… Человек переводит себя в энергию, в информацию… Ты должен попытаться… Иначе потом придет Дух, и ты снова ничего не сможешь сам… Уже никогда… Ты знаешь, что весь мир ждет третьего пришествия? Он
явится, и совсем не так, как Папа с Сыном… Сначала Папа стращал, вломил по первое число, потом Сынок подставился под удар… А теперь мы ждем самого удара…
        Шепот Ши становился все более путаным и нелепым. Брон оторвал от себя ее сухие руки, передвинулся.
        - Кончай бредить, - потребовал он, чувствуя раздражение и усталость. За человеческую роль ставлю пять с плюсом. Люди так же философствуют, витийствуют… Какой Дух? Если на то пошло, то они и Сына-то не знают, все перед Батей ссут… Батя отлучился, и ссут…
        - Знают-знают, - возразила Ши уже обычным голосом. Она запахнула на груди импровизированную шаль. - Очень хорошо знают - как ему хреново пришлось. Как вставили и кинули. Впрочем, проехали. Ты запомни три вещи: во-первых, думай только про себя. Потому что во-вторых: они, - Ши махнула в сторону романса, - декорация. И я отныне тоже декорация. А спектакль - твой. Типа бенефиса. Для этого в третьих: помни, что я сказала. Я, будь у меня время, молчала бы, как рыба, но с собой не утащишь… пользуйся!
        - Ну-ка, давай, раз люди, - Брон, которому надоела вся эта дрязготня, опрокинул Ши на доски. - Ты ведь не против, чтобы я попользовался? Да? Не против?..
        - Жалко мне, что ли, - ответила Ши. Она сдернула шаль, перекинула тряпку через шею Познобшина и резко рванула его на себя.

* * *
        …Вавилосов, задыхаясь, влетел в здание станции, бросился к кассе.
        Но он опоздал, его опередили. Возле окошечка сгорбился детина, одетый в дерюгу. Он размеренно, неспешно извлек из лохмотьев глиняную свинку: копилку. Достал молоток и с силой тюкнул в шершавый пятачок. Посыпались монеты.
        "Ч-черт," - проклял его Вавилосов, приплясывая и поглядывая на часы.
        Свистнула электричка.
        - Р-ряз… Д-вяя… Ть-ть-ри… - упоенно считал копун, свалившийся на голову Устина. - Чча-ты-ре…
        Вавилосов отчаянно выругался и выскочил на улицу. Он не успел: поезд, вскрикнув, снялся с места и медленно устремился к изумрудной звезде Семафор.
        Не зная, что делать, Устин вернулся в здание. Он готов был убить замшелого идиота, который приперся с копилкой. На хрена ему вообще билет?
        Скопидом обернулся. Вавилосов узнал Выморкова.
        Брат Ужас разжал левую ладонь, и черепки вперемежку с монетами запрыгали по полу.
        - О-осемь… Дь-дь-де-евять… - Выморков двинулся к Устину, сжимая молоток.
        12
        В огороде Вавилосова росла капуста и картошка, цвели пионы и астры, кустилась смородина, белели стволы яблонь. Теперь клумбы и грядки были безжалостно истоптаны и разрыты. Щедрая растительность надежно скрывала землекопов от случайных глаз. Впрочем, особенно смотреть было некому, лето кончалось. Грунтовая дорога оставалась пустынной: дачники разъехались; продовольственный же магазин, притягивавший местное население, находился совсем в другой стороне. Вторя своим пенсионным хозяевам, перебрехивались невидимые дворняги и лайки, в редком петушином крике прорывалось общее сонное сумасшествие.
        …Копали снова голыми, молча. Первым, конечно, управился дюжий Выморков. Он отступил на два шага от свежей ямы, воткнул лопату в изуродованную грядку и навалился сверху взопревшей тушей.
        Лопат было две. Второй с кладбищенской сноровкой работал Холомьев. По тому, как вылетали комья охристой глины, можно было отсчитывать секунды. К Выморкову приблизился Горобиц, ждавший очереди, и взялся за древко.
        - Давайте, - потребовал он, блуждая взглядом.
        Выморков широко зевнул, отступил и толкнул лопату вперед. Горобиц с видимым усилием выдернул штык и пошел к парнику, утопая босыми ступнями в черноземе.
        Брон, которому на белое плечо сел слепень, с силой шлепнул, промахнулся: зверь улетел. Ши сидела рядом, курила и выжидала, когда Холомьев закончит работу и передаст лопату Познобшину. Ей самой яма не полагалась.
        Холомьев спрыгнул на дно и оказалось, что он перестарался: вышло глубже, чем надо. Из ямы поднялись руки, перечеркнули лопатой дыру, похлопали, утрамбовали. Выморков подошел и стал пинать комья, сбрасывая их внутрь, к Холомьеву.
        - Аккуратнее! - крикнул тот недовольно, подтянулся и вылез наружу. Он смахивал на бледного червя, покинувшего почву: бледный, скользкий от пота, весь в земле и трухе. Поднял лопату, начал осторожно насыпать дно.
        Возле парника неуклюже, с перерасходом сил трудился Горобиц. Этот походил на красноармейца, которого петлюровцы, намереваясь расстрелять, заставили раздеться и вырыть могилу.
        - Ну, заберемся, и дальше что? - осведомился Брон.
        - Буду культивировать, - сказала Ши, думая о чем-то постороннем.
        Показалось злобное утреннее солнце.
        - Головы напечет, - предупредил Познобшин.
        - Угомонись.
        …Утром, проснувшись ни свет, ни заря, перекинулись в картишки, скинули порты и рубахи, и после выиграл Выморков. Не долго думая, он предложил изобразить из себя различные огородные культуры: в общем, овощи.
        - Уж урожай поспел, - объяснил Брат Ужас неизвестно что - Всякому овощу свой черед. Фотосинтез! - И он мечтательно закатил глаза.
        Теперь, когда сценарий вырисовывался, Брон вспомнил о склонности Выморкова к усекновению голов и разволновался. Головы, торчащие на грядках, могут оказаться соблазном и искушением. Правда, то, что Выморков и сам видел себя корнеплодом, вселяло осторожный оптимизм. С другой стороны, оставалась Ши: ей отводилась роль огородницы. Брон подумал, что может быть, лучше уж был бы Выморков. Однако дело сделано, практикум начался. "Надо будет, когда зароют, пошуршать руками-ногами, - решил Познобшин. - Чтоб земля была рыхлая, чтобы выскочить, если что".
        Но зря он надеялся и строил планы: Выморков, едва Брон занял свое место, быстро закидал его по самые уши и плотно утоптал землю.
        Ши, экономя тающие силы, не помогала. Брат Ужас закопал Горобца, следом - Холомьева, а после сам забрался в подсохшую яму и начал быстро, как лопастями, загребать к себе грунт. Страшная бородатая рожа, торчащая из земли, и яростно работающие медвежьи лапы напомнили Брону, который все видел, муравьиного льва. Он подумал, что было бы неплохо, если б Выморков зарылся совсем с головой и больше не появлялся.
        - Хозяюшка! - писклявым голосом позвал Брат Ужас, вживаясь в роль. Он считал, что овощи, имей они способность к речи, должны пищать. - Утрамбуй земельку. Кочашок готов.
        Ши, виляя бедрами, подошла к голове и двинулась вокруг, притоптывая пяткой.
        - Жарко, - жалобно крикнул Горобиц. - Проклятое солнце, будет удар.
        Холомьев смотрел прямо в ожидании операций, которые будут над ним производить.
        - Терпим! - сказала Ши. - Закрыли глаза, расслабились, настроились на работу.
        Брон с готовностью зажмурился. Ему не нравился вид созревших плодов. Холомьев - тот вообще походил не на овощ, а на гриб-шампиньон, а Выморков теперь казался проросшим картофельным клубнем. Взъерошенный, мокрый Горобиц напоминал экзотическое декоративное растение - возможно, что хищное.
        На какие мысли наводили его собственные кудри, Познобшин не знал.
        Ши, сделав строгое лицо, стала прохаживаться среди голов и раздавать указания:
        - Представьте, что вы - то, чем хотите стать. В пределах школьного курса ботаники. На свой собственный вкус, вы вправе превратиться в картофель, капусту, кабачок. Используйте, выбирая конкретный овощ, ваши природные данные: рост, комплекцию, темперамент, мировоззрение. Ощутите вокруг себя землю, почувствуйте прикосновение насекомых и червей, подумайте о зреющих личинках. Если вы испытываете печаль, вообразите себя тронутыми вредителем - колорадским, скажем, жуком, или тлей. Почувствуйте, как паразиты вгрызаются в ваши листья, заползают под кожуру, протачивают ходы во внутренностях…
        Речь Ши сделалась плавной и гладкой. Огородница вела себя в полном соответствии с рекомендациями школы Салливана, взрастившей не одно поколение психологов бихевиористской ориентации. Сам же Салливан, глядя с небес, или где он там, готов был прослезиться от гордости за дело своей жизни.
        - Но если вас не точит скорбь, и вы полны энергии и планов, представьте, как бродят в вас соки и зреют семена. Подумайте о зеленых побегах, о питательных субстанциях, которыми так щедра унавоженная земля… Забудьте об органах движения и чувств, оставьте себе голую овощную мысль…
        Послышался храп: Выморков вздремнул. Из его полуоткрытого рта прямо в бороду стекал сок, богатый витаминами и микроэлементами.
        - Теперь переключитесь на будущее. Загляните за горизонт и решите, как вас выставят на продажу… на обочину трассы… как будут подавать к столу. Опираясь на темперамент и чувства "здесь и сейчас", представьте себя либо свежим салатом, либо кислыми щами. Что вы посоветуете повару добавить в борщ или окрошку? Насколько вы видите себя солеными и сдобренными перцем? Смешают ли вас со сметаной, сварят, потушат или сожрут сырыми?..
        - Голова лопается… - прошептал Горобиц.
        - Сейчас полью свеженьким говнецом, - успокоила его Ши.
        Она подняла шланг, который уходил за ограду, в сточный водоем, где соединялся с насосом. Включила, подкрутила, что надо; из трубки хлынула теплая бурая жидкость.
        - А?! - вытаращился Выморков, разбуженный свежестью, и тут же начал хватать воду ртом. - Что, пора резать?
        - Ирригация, - объяснил ему Холомьев.
        - Это дело. Мне сон был, про обед, - поделился Выморков. - Так бы и съел сам себя. Гам, гам, одна голова осталась, и все ест, и вот уже и головы нет, съела. Вот тебе и голый процесс: вкушение.
        "Голова останется, это он загнул, - критически подумал Брон. - А то было бы интересно. Начать с ног, и так вот, снизу вверх продолжается самоедство, пока не останется абсолютный аппетит… "
        Ши присела возле него на корточки.
        - Ну, чувствуешь чего?
        Голова Познобшина угрюмо шмыгнула носом.
        - Нет.
        - Что - совсем?
        - Это все не то, не настоящее.
        Но тут перед глазами Брона снова возникла кулинарная картина, и он на секунду усомнился: что-то, пожалуй, и впрямь происходило. Наверно, дело в солнцепеке.
        - Теперь мы будем бороться с вредителями, - Ши запустила пальцы в его кудри. - Ну-ка, где тут наши жучки…
        - А во фрукты мы будем играть? - крикнул Горобиц, вращая глазами. Похоже было, что он окончательно тронулся. - На яблони полезем? А в ягоды? Грибы?
        Ши погрозила ему пальцем и перешла к Выморкову. Там она задержалась надолго: вредители уничтожали урожай на корню. Ши шарила в бороде, в бровях, в шерстистых ушных раковинах; Брат Ужас восторженно мычал.
        Брон в упор рассматривал лейку. Нет, он ошибся. Ему почудилось. Тот же угол зрения, та же позиция. Возможно, все снова кажется - как казался, скажем, Ящук. Невозможно представить, что где-то там, за тридевять земель, продолжает разгуливать клоун, некогда заведовавший его судьбой. А стало быть, имеем:
        1. Лейка.
        2. Общая характеристика: емкость для воды, снабженная запаянным и продырявленным носиком.
        3. Микроструктура: атомарная.
        4. Назначение: сельскохозяйственные работы, а также игры и забавы.
        5. Количество отверстий: одно, два, три, шесть, двенадцать…
        Брон закрыл глаза. Сквозь жаркий сон он слышал, как хохочет Горобиц: тому было щекотно.
        13
        Брон облизнулся и потянул носом.
        Пахло овощами, прелой землей, отработанным кислородом.
        Он неуклюже вильнул задом и на четвереньках выбежал на крыльцо. За углом дома мелькнула грязная пятка, и Брон сделал стойку.
        Солнце затуманилось, было душно. Грозы ждали еще накануне, мечтая о естественной поливке. Шланг, насос и искусственные удобрения напоминали о цивилизации.
        Брон запрокинул оскаленные зубы, разыскивая в небе бледную лунную пленку. Не нашел, но все равно завыл; экзистенциальный романтизм его воя постепенно перешел в нечто более воинственное. Теперь Познобшин издавал боевой клич. Он сорвался с крыльца, кинулся за угол: так и сеть. Горобиц сосредоточенно метил его территорию лимонной струей. Брон лязгнул зубами, намекая, что сию секунду вопьется ему между ног; Горобиц отпрыгнул и свел нос в гармошку. Верхняя губа поднялась, заклокотало рычание.
        Брон бросил землю ногами, быстро оглянулся. Ничего подозрительного. По огороду, высоко поднимая ноги, медленно прохаживался голый аист. У аиста было непроницаемое лицо, узкий рот, жидкие волосы.
        Горобиц попятился.
        Брон медленно двинулся вперед.
        Тот остановился, чуть подался назад и занес полусогнутую руку.
        Из-под крыльца заскулили. Брон попробовал пошевелить ушами, но не смог. Он снова повел носом, и то же сделал Горобиц. Распря была забыта. Голова в голову они затрусили обратно и принялись разрывать труху.
        Под крыльцом было достаточно просторно. Брон заглянул в широкую щель, услышал горячие вздохи, вдохнул испарения. Черная шавка пряталась, съежившись и дрожа от желания быть обнаруженной. Пряди черных волос полностью закрывали лицо. Брон принялся грести с удвоенной силой, Горобиц помогал ему с противоположной стороны. Не выдержав, он вцепился кривыми зубами в доски и начал грызть.
        Познобшин с упоением рыл. Но получалось слишком долго, преследование затягивалось. Сука, потеряв терпение, стала вертеться и пятиться, не расправляясь, дальше под дом. Брон понял ее намерения и переместился вправо, оставив крыльцо. Горобиц перепрыгнул через ступени и уселся рядом, вывалив язык и часто дыша.
        Черная тень метнулась под яблони.
        Горобиц и Брон восхищенно гавкнули и устремились следом.
        Ши, подбираясь, настороженно смотрела, как они приближаются.
        Познобшин вырвался вперед, забежал сзади и стал активно внюхиваться. Горобиц заурчал, определяя течку. Подкидывая зад, он обогнул яблоню, толкнул соперника. Тут послышался зычный радостный рев: появился медведь.
        Косматый шатун, хрипя озабоченно и заинтересованно, выбрался из берлоги-парника и встал на задние лапы. Выморков заколотил себя в грудь, самозабвенно мотая головой.
        - А-а-урр… деточки, деточки! - приговаривал медведь.
        Аист осуждающе замер и склонил голову на плечо.
        Медведь пошел.
        - Ату его!.. Ату! - крикнула Ши.
        Брон и Горобиц, рыча и скалясь, стали заходить с флангов.
        - У-мммрр? - нахмурился медведь, озираясь.
        Горобиц прыгнул. Выморков лапой отшвырнул его в пожилые цветы. Брон решил не связываться, вернулся к Ши и пристроился к ней, чувствуя, что много времени ему не надо, он успеет.
        Холомьев вдруг раскинул руки и что-то проскрежетал. Вероятно, это как-то отвечало его представлениям о птичьем наречии.
        Выморков, давая Брону возможность закончить начатое, оседлал Горобца и принялся его ломать. В какой-то миг тому сделалось больно, в глазах промелькнула человеческая злость, но Горобиц, видимо, тут же вспомнил о своем страшном внутреннем содержании, и решил терпеть. Медвежьи объятия казались ему меньшим злом. Да и Выморков мял его для виду, полушутя постепенно, правда, увлекаясь.
        Брон заскулил, задергался, намекая, что застрял, как это часто случается в собачьей жизни.
        Медведь оставил Горобца, заковылял, размахивая руками. Брачная пара покорно ждала. Выморков взял обоих за волосы, приподнял, развел. Получилось весьма правдоподобно, хотя Брон видел не раз, как в жизни собачники, случись такая беда, берут незадачливых любовников за хвост.
        Звонко лая, освобожденный Познобшин начал описывать круги, гоняясь то за насекомыми, то за собственной тенью. Аист сунул голову под крыло и стал выкусывать подмышку. Горобиц разлегся в тени, зализывая раны.
        Медведь сграбастал Ши, перекрестился на печную трубу, залопотал что-то утешительно-угрожающее. Ши, исподлобья глядя на Брона, откинула с лица волосы и улыбнулась. По ее подбородку текла розовая слюна.
        14
        Вселенная
        "…Интимные отношения субъекта и объекта нуждаются в посредничестве третьего лица, собственно процесса, который не есть ни субъект, ни объект. Объект не познается непосредственно. Этот третий участник, универсальный клей, в момент объединяющий все, что можно помыслить и совершить, часто упускается из вида…
        …Ладно бы мир был представлением, но это, к сожалению, еще и воля…
        … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …
        … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …
        … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …"
        15
        Стоял сентябрь.
        Холомьев доил рукомойник, плескал в лицо воду и отхаркивался в помойное ведро, стоявшее под раковиной. Выморков задумчиво пил чай. Горобиц, шевеля губами, чертил на столе узоры, Брон стоял у окна и смотрел на калитку, карауля безнадежные чудеса.
        Все были одеты.
        Ши сидела за столом и медленно тасовала колоду. Потом, так и не раздав, отложила карты и сказала:
        - Может, хватит играть? Выбор у нас небогатый.
        - Угу, - кивнул Брат Ужас, высасывая блюдце.
        - Славно развлеклись, - согласился Холомьев, вытираясь. Он отбросил полотенце и тоже сел за стол. - Чего еще не было? Овощи были, звери были, люди тоже были… насекомые, птицы, мертвая материя - все было.
        - Рыб не было, - пробормотал Горобиц.
        - Хлопотно, - пожал плечами Холомьев.
        Брон отвернулся от окна, подошел и оперся о стол руками.
        - Процесса так и не было, - напомнил он. - Ни шагу из шкуры.
        Брат Ужас усмехнулся:
        - Чего ж ты, мил человек, хочешь. Игра - она игра и есть. Суетная забава, праздность.
        - Ну, в богов мы сыграть попробуем, - возразила Ши. - Не совсем процесс, конечно, да и богами не станем, но можно все сделать очень правдоподобно…
        - Тогда уж и в чертей, одно и то же, - Холомьев чиркнул спичкой. Он раньше не курил, но вконец распоясался, наупражнявшись в незнакомых поведенческих паттернах.
        - Мы в них и так давно играем, - отмахнулась Ши. - Под конец нужно попробовать что-то настоящее, созидательное.
        - Что мы можем созидать? - поморщился Брон. - Только душу травить. Строить из себя творцов Земли, Луны… И почему - под конец? Мы что разбегаемся?
        - Вы можете оставаться, - Ши встала и скрестила руки на груди. - Но мне пора. Меня зовут папа и мама. Мне пора к ним.
        Стало понятно, что она все давно решила.
        - Тарелка прилетит, - глаза Горобца округлились. Он окончательно перестал видеть разницу между вымыслом и явью.
        - Поэтому я предлагаю прибраться, отдохнуть, - продолжала Ши, не обращая внимания на его слова, - и к вечеру быть готовыми. Помойтесь, побрейтесь, думайте о высоком. А на закате приступим к последнему действию. Мы очень близко подойдем к правде, вплотную… Я обещала стать вашей судьбой - и стану. И вы сделаетесь судьбами друг друга - насколько, конечно, пожелаете. Один из признаков божественности - отсутствие принуждения… Я уже дала Брату Ужасу необходимые инструкции.
        Все посмотрели на Выморкова. Тот буднично кивнул.
        Познобшин неприятно удивился: он считал, что Ши выделяет его из компании этих психов - несомненно, опасных; однако получалось, что с одним из них у нее был некий уговор, о котором ему, лицу, как он думал, доверенному, ничего не известно. И с одним ли?
        Ши, похоже, угадала его мысли.
        - Технические детали, дорогой, не больше, - добавила она успокаивающе.
        Брон помолчал, борясь с нарастающим раздражением.
        - Делайте, что хотите, - сказал он и начал рыться в стопке кассет. Он решил все-таки посмотреть фильм, который хотел показать радушный Вавилосов. За неимением лучшего.
        Ши не стала ему мешать.
        - Вы уже выбрали, кем нарядитесь? - спросила она остальных.
        - Мой покровитель тебе, хозяюшка, известен, - пробасил Выморков. - Имею дерзновение изобразить.
        - Это идола, что ли, который головы рубит? - презрительно скривился Холомьев.
        - Тебе идол, а мне - светоч и заступник, - с достоинством ответил Брат Ужас.
        - Холомьев, с каких это пор вы позволяете себе критику в моем присутствии? - заметила Ши строгим голосом. - Ведите себя прилично. Вы же человек почти что военной дисциплины.
        - А-а, пропади оно, - протянул Холомьев и уже привычно выложил на стол ногу.
        Каким бы ни казался он прежним, случившаяся метаморфоза вселяла отвращение и страх. Внутри Холомьева что-то сбилось, бородка зашла за бороздку; он изменялся ненатурально, фальшиво, через силу, но все же менялся. Трансформация еще не завершилась, и Холомьев выглядел, как чинный партийный активист, которому вдруг пришло в голову изобразить сумасшедшего. Получалось у него стыдно, неуклюже.
        - Лично я буду Иисусом Христом, - сообщил Холомьев. - Таким же загадочным и недоступным. Буду делать, что вздумается. В каждом моем жесте будет суровая истина, но - тайная. Все, что мне нужно, это рубаха до полу и какой-нибудь веночек.
        Брон, демонстративно включил телевизор, сделал звук погромче. Но фильм не вечен, он кончится, и что тогда? Удавиться? Человек, задохнувшийся в петле, выглядит особенно мерзко. Самоубийство только подчеркнет человечность, поскольку это, как с недавних пор стал думать Познобшин, самый естественный и разумный людской поступок.
        На экране появился медведь. Он жрал ягоды и грибы; к нему тем временем уже приближался беззаботный вирусоноситель.
        - А вы, Горобиц? - спросила Ши. - Какому божеству вы симпатизируете?
        - Симпатизирую?! - Горобиц, до сих пор тихий, перестал бормотать; голос его сделался визгливым. - Симпатизирую! Симпатизирую!..
        Он выскочил из-за стола и начал возбужденно метаться по комнате.
        - Тише, мешаете, - недовольно буркнул Брон.
        - Симпатизирую! … - кричал Горобиц. Больше от него ничего нельзя было добиться. Ши пришлось взять его голову в ладони и пристально посмотреть в глаза. Увидев в черных ямах собственное отражение, Горобец обмяк и сразу ушел во двор. Он не показывался до самого вечера.
        - Меня только не трогайте, ладно? - попросил Познобшин, следя за экраном, с которого доносились вопли и вой. - Мне надоел этот театр.
        - А мне казалось, что тебе нравится, - голос Ши дрогнул.
        - Именно что казалось. Никто здесь не в состоянии выдумать что-то стоящее. Хорошо, что солипсизм - всего лишь несостоятельная гипотеза. Какие-то убогие фантазии. Представляю, что было бы…
        - Что это такое, этот твой… псизм, как там его? - заинтересовался Выморков.
        - Да вам не понять. Ну, скажем, так: то, что вообразили - то и есть.
        - Суетная гордыня, - покачал головой Брат Ужас. - Есть только один, несозданный и невообразимый…
        - Бросьте. Все знают, что вы траванулись какой-то химией и стали глючить. Вот и весь ваш несозданный.
        Медведь на экране встал на дыбы. Начал подниматься и Выморков.
        - Ну, еще не хватало! - рассердилась Ши. - Брон, немедленно извинись.
        - Извиняюсь, извиняюсь, - пробормотал Познобшин. - Отстаньте от меня. Веревка, лейка… вы все… Кенгуру раздает лотерейные билеты - это нормально. Кенгуру раздает гондоны - это уже перебор. Вот канитель-то…
        - Ка-а-кой кенгуру? - протянул Холомьев, кривляясь.
        Брон не ответил. Ши присела рядом с ним.
        - Потерпи еще чуть-чуть, до вечера, - попросила она шепотом. - Вспомни, что я тебе говорила. Что посоветовала. Не смотри на них.
        Брон мрачно молчал. Вокруг простирались лунные поля; мелкие птицы, кувыркаясь в невесомости, распевали пошлые шлягеры. Сплошной мясной окрас, тайный и явный. Повеситься на сортирной веревке. Посмертное семяизвержение, загробное мочеиспускание. В лейку. Лейку забирает кенгуру, скачет поливать огород. Орошает бородатый овощ, тот раздувается, рычит… Летающая тарелка, опасаясь конца света, ведет прицельный огонь…
        Не сыграть ли во внутренние органы, члены большого божественного тела? В глубине дуШи которого…
        Тут закончился фильм. Подход к проблеме добра и зла оказался формальным. Добро, рассевшись по полицейским машинам, приехало слишком поздно. Брон выключил видео, настроился на телепрограмму. Но там объявили: "Растительная жизнь, программа Павла Лобкова", а это Брону было уже не интересно. Он вышел из комнаты, стараясь не слушать разорванные реплики, которые сливались в зловещий гул. В огороде чавкало и хлюпало, недавно прошел дождь. "Вот от кого остался процесс, - подумал Познобшин, - от Вавилосова. Насморк".
        Он, не отдавая себе отчета, думал об Устине в прошедшем времени; если точнее - в Past Perfect. И ладно. Тоска и скука, посовещавшись, пришли, как казалось, уже навсегда.
        Однако события последнего вечера заставили Брона ожить.
        16
        Выморков затопил печь. Огонь бушевал, но он все подкладывал и подкладывал поленья. Наступили сумерки; небо прояснилось, из трубы летели встревоженные искры. Холомьев поглядывал на часы, прохаживался по комнате и время от времени бил себя кулаком в растопыренную ладонь. Он был одет в ветхую ночную рубашку, которую нашел в шкафу Вавилосова. Венок Холомьев сплести не сумел и просто навтыкал себе в волосы репьев. Взгляд его сделался подчеркнуто скорбным, уголки губ опустились - то ли печально, то ли гадливо. Кроме того, он зачем-то отобрал у Выморкова посох. Брат Ужас уступил, поскольку решил, что обожаемый небесный покровитель обойдется без палки. Правда, он плохо представлял, как выглядит его кумир, и действовал сообразно интуитивному прозрению. Разбил на макушке сырое яйцо, смазал шевелюру и бороду. Раскрасил лицо сажей, намазал толстые губы старой помадой, которой разжился в спальне. Разделся, препоясал чресла посудным полотенцем, поупражнялся в грозном рыке и остался доволен. Наткнулся в чулане на пыльные ласты, связал их вместе и через шею закинул за спину: то крыла, сказал он Человеческому
Сыну, который все быстрее и быстрее бегал по комнате, не обращая на приготовления Брата Ужаса никакого внимания. Потом Выморков начал расставлять кастрюли, выбирая те, что покрупнее, разложил ножи. Жар усиливался, рубаха Холомьева пошла пятнами; Выморков обливался потом и отчаянно чесался: невиданные, экзотические паразиты из далеких заповедников ударились в панику и начали исход.
        Горобиц съежился в углу, изо всех сил стараясь напустить на себя хитрый и загадочный вид, но это ему не очень удавалось: зубы стучали. Кого он пытался изобразить - непонятно; впрочем, никто и не спрашивал, возбуждение нарастало. Ши развлекалась с карточной колодой: тасовала ее, гнула и ломала карты, веером раскладывала грифов и русалок. Ее лицо заострилось, и Брон вспомнил о сроке, который она называла: месяца два. Сомнительно.
        Джокер, забытый, лежал под столом, покрытый пылью.
        - Что же ты не наряжаешься? - осведомилась Ши, не поворачивая к нему головы.
        - Некем.
        - В Бога не веришь?
        - Верю.
        - Правильно делаешь, - пробормотала Ши, вытягивая бубновую русалку и вглядываясь в карточные глаза.
        - А чего ты сама-то ждешь? Начинай, пока они совсем не свихнулись… Кто ты там - Изида? Лилит?
        - Всего лишь Ши, - вздохнула та, отодвинула карты и встала. - Что ж, ты прав - пора. Сиди здесь. Я позову.
        Она вышла.
        Выморков сунул в топку последнее полено: здоровое, сучковатое бревно. Оно не лезло, Брат Ужас отступил и с силой втолкнул его ногой в самый жар. Огненные мухи хищно посыпались на пол.
        - Принеси воды, - попросил Выморков Холомьева.
        Тот ответил надменным взглядом и отвернулся.
        - Ну, ты принеси, - нахмурился Брат Ужас и шагнул к Познобшину. - Два ведра. Мне отойти нельзя, у меня тут алтарь.
        Брон взял пустые ведра и пошел к колодцу, жалея, что не с кем встретиться.
        Он их уже наполнил, когда услышал голос Ши, шедший сверху. Брон обернулся и увидел черную фигуру на фоне багровой полосы закатного неба. Ши стояла на крыше, ухватившись за флюгер. Она пыталась придать своей позе торжественность, но необходимость за что-то держаться сводила ее старания на нет.
        - Позови остальных! - крикнула Ши.
        Брон побежал. Ворвавшись в комнату, он с грохотом поставил плеснувшие ведра и выдохнул:
        - Выходите во двор… на вечерю…
        - На тайную? - строго спросил Холомьев, останавливаясь.
        Выморков отряхнул ладони от древесной трухи и направился к выходу. Но вспомнил о Горобце, вернулся, схватил за руку:
        - Пойдем!
        - Куда? Куда? - зачастил тот, с ужасом вжимаясь в угол. Познобшин понял, на кого он стал похож: на старого, седого сатира, которого долго и беспощадно били.
        Брат Ужас, не вдаваясь в объяснения, дернул и выволок Горобца из дома. Ши стояла, чуть пригнувшись. За ее спиной струился ровный столб мутного дыма. Выморков повалился на колени и ударился челом в листья подорожника. Горобиц отполз под яблоню и приник к белому стволу; Холомьев, полный достоинства, стоял в стороне от всех и ждал не то покаяния, не то аплодисментов.
        "Сейчас за ней прилетят", - взволнованно подумал Брон. Что ты трясешься, человече, одернул он себя. Ничего из ряда вон, не надейся. Никто не прилетит.
        - Все готовы? - спросила Ши, отбрасывая волосы.
        - Готовы, давно готовы, - закивал Выморков.
        - Так слушайте: ваша Инь тяжело больна. Инь - это я. Я - вещество, плоть, клейкая субстанция, женское начало. Сейчас меня не станет, останутся одни мужчины - чистый Ян, активный компонент, творческий процесс. Действуйте, пользуйтесь, не ждите! А я исполняю обещанное - как могу. Я растворюсь в вас, сделаюсь вашим причастием, которое свяжет вас в неразрывное целое. А еще - еще я буду жертвой богам: все, как видите, теперь не понарошку, взаправду. Сказка, конечно, ложь, но я стану намеком. В каждой шутке есть доля шутки. Брон!
        Брон ступил вперед.
        - Тебя кладу во главу угла. Не слушай никого, поступай, как знаешь. Я не успела, мы были бы образцовой парой. Помни, что я говорила!.. Это ужасно просто, я бы сама, но времени не хватило… пришлось иначе, наоборот, очень-очень по-людски… Тело кончилось! все!
        Она отпустила флюгер и кинулась вниз головой, на кирпичную кладку, которую Вавилосов готовил для бани. Высота была небольшая, но Ши все рассчитала правильно: проломила себе череп и, для верности, сломала шейные позвонки.
        У Брона закружилась голова, он присел на какую-то корягу.
        Выморков, кряхтя, поднялся с земли.
        - Отмучилась, хозяюшка, - молвил он растроганно. - Ну, вот мы и одни.
        - Процессоры, - кивнул Холомьев. Он подошел к Ши и осторожно коснулся ее босым пальцем. Познобшин подумал, что сейчас будет сказано нечто вроде "встань и иди", однако Холомьев здраво оценивал собственные возможности. По лицу его пробежала тень: видимо, вспомнил прошлые сражения с мертвецами.
        Под яблоней начал всхлипывать Горобиц.
        - Теперь меня снова запрут, - прорывалось сквозь плач. - Обязательно запрут! Насовсем!
        - Не кисни, - Выморков потрепал его по плечу. - Мы тебя, убогого, в обиду не дадим. Лучше помоги поднять царицу.
        Горобиц, размазывая слезы, встал и пошел.
        - Пойдемте в дом, - позвал Холомьев Брона. - Еще увидит кто. Да и холодно становится.
        Познобшин не шевельнулся.
        - Что вы собираетесь делать? - спросил он глухо.
        Выморков, державший тело Ши под мышки, остановился и пожал плечами.
        - Ясное дело - жечь, - молвил он, оглядываясь вокруг. - Верно я понимаю?
        - Думаю, что да, - согласился Холомьев. - В поселке много пустых домов. Или полупустых. Горение - процесс доступный. И судьбоносный. Огненный Ян больше не сдерживается женским началом, он пойдет бушевать. Чем еще заниматься Яну? Не строить же.
        …Поселок засыпал, не ведая, в чьих руках оказалась его судьба. Брон закусил губу.
        - Я не участвую, - сказал он твердо. - У меня особое поручение.
        - Как знаешь, - не стал настаивать Выморков. Тут Горобиц, утомившись держать, выпустил ноги Ши, и Брат Ужас волоком поволок ее в горницу.
        Холомьев отшвырнул посох и двинулся следом, выдергивая из волос колючие катыши.
        - А причащаться? - крикнул Выморков уже изнутри.
        - Посмотрим, - ответил Брон неопределенно. Он уже принял решение и медлил, желая убедиться в догадках. Опасаясь Брата Ужаса, он скрылся за сараем и просидел там не менее трех часов, до глубокой ночи. Как оказалось, не зря: Выморков, едва Познобшин исчез, возник на пороге и осторожно его позвал. Брон замер. Брат Ужас потоптался на крыльце, плюнул и вернулся в дом. Вскоре оттуда донеслись громкие голоса: разгорелся спор. Брон сидел, не смея пошевелиться, поскольку знал, что речь идет о нем. Его - не без веских оснований - считали ненадежной фигурой. Теперь, когда заступницы и покровительницы не стало, пришло время обезопаситься.
        Оставался единственный выход: лес. Переждать там ночь и утром, первым же поездом, бежать. Но прежде - увериться.
        Ровно в полночь Брон подкрался к ярко освещенному окну и заглянул в дом. Происходящее ему не понравилось.
        17
        …Выморков сварил Ши в семи кастрюлях разного достоинства.
        Стряпня затянулась, жертвенную трапезу отложили до утра.
        - Так хозяюшка распорядилась, - благодушно напомнил Выморков, погружая в кастрюлю вилку. Он нацепил на нее вываренное ухо, похожее на шляпку гриба.
        Предчувствуя судьбу, растекающуюся по жилам питательным соком, Холомьев вздохнул:
        - Говорю же вам - у меня аллергия. Прыщами пойду, волдырями.
        - Да полно тебе, выварилась на славу, - усомнился Брат Ужас. - Четыре часа кипела, вся выкипела. Не будет никаких волдырей. Предназначеньице впрыснется, усвоится…
        - Запрут, - в ужасе твердил Горобиц, глядя на ухо. - Джокер донесет.
        - Не посмеет, - возразил Холомьев.
        Эта беседа происходила ранним утром. В то время, когда Выморков нанизывал на вилку мистические деликатесы, Брон стоял в телефонной будке, на городском вокзале.
        - Там людоеды, - сказал Брон в трубку, назвал адрес и отключился, не слушая дежурного. Поехал домой.
        Он подсчитал и равнодушно открыл, что не так уж долго его не было.
        Тетрадь лежала там, где он ее оставил: в стопке бумаг, окно распахнуто. По подушке змеился черный женский волос. Познобшин присел, вытащил рукопись, вялой рукой начал писать. Сначала написал: "Город", и две страницы следом, потом - "Луна", и еще чуть-чуть. Написал: "Вселенная", в пальцах появилась твердость, перо забегало по бумаге. Брон писал и все не мог остановиться, пока не онемели пальцы. Он отложил ручку, прочел:
        "…Ши страшно боялась, вот в чем соль. Она была до смерти напугана. Не знала, что ей делать, что сочинить - придумала инопланетян, приплела папу и маму… А сама говорила, что все готова отдать - лишь бы остаться, не сгнить. Она хотела быть человеком, но в этом ей было отказано. Только по-человечески умереть. Тогда она попробовала быть кем угодно еще, но не вышло. Вот и распорядилась. Принесла себя в жертву всепожирающим обстоятельствам. А со мной - что со мной? Сочувствовала мне? Негодовала? Она открыла мне великий, как ей казалось, секрет: если тебе надоело быть кем-то - просто повторяй без конца, что ты - нечто другое. Старая, проверенная уловка. Если часто улыбаться, то рано или поздно станет весело. Если бесконечно долго твердить себе, что ты не человек - ты перестанешь быть человеком. Она не успевала. Бесконечно долго - это было не для нее. Но я могу успеть, у меня достаточно времени. Я-то думал, что нужно что-то еще, кроме этого, но она возразила, что нет, она тоже так думала раньше, повторения достаточно. Ши говорила, что людей осталось мало - я да она, Иван да Марья, мы прозевали,
замешкались, остальные уже приноровились к новой форме существования, а значит - придется к ним притираться, тренироваться, упражняться. Изо дня в день. И тогда наступит момент… Наступит миг, когда я взгляну на мир холодным взглядом постороннего. Стану пламенем, раком, случайным ветром, арифметическим действием - чем угодно. У меня будет многое на уме, и я, наконец, перешагну горизонт. На горизонте - коллективное бессознательное, воля и представление, то бишь поля и синие леса. Автобус рычит по-медвежьи. Мчится туча, похожая на рваную краюху, нагоняет страх на стадо подсолнухов. Скелеты коровников, обесцвеченные и высушенные солнцем. Красивые дали. Кое-где сверкает инопланетная сталь, попирающая Эдем. Прочие атрибуты Эдема: ржавчина, косые избы, впечатанные в землю почти по шляпку. Газетная мебель в домах, черно-белые новости…"
        Брон поднялся, подошел к зеркалу. Натужно улыбнулся, потом еще, еще и еще.
        Собственно говоря - с чего он взял, что является человеком? Недоказуемо.
        Может быть, он вовсе не человек. Да нет - он точно не человек.
        Легко-то как, хорошо.
        А вот поиграть в человека он не против.
        Как там это делается, ну-ка…
        …Брон начал с того, что извинился перед Ящуком.
        - Простите меня, Мирон Борисович, - сказал он с чувством. - У меня были серьезные обстоятельства, проблемы. Я вам клянусь, что больше ничего подобного не повторится.
        Клоун смотрел на него сердито, но добродушно.
        Ага, вот как это делается.
        Познобшин отворил шкаф и вынул плечики с костюмом кенгуру.
        Август-октябрь 2000
        Служители энтропии
        Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей… Ин. 2, 15 -16
        Кто не желает смерти отца? Ф. Достоевский
        Преамбула
        Сотворение совершалось в системе Софии - предвечного замысла, где всё уже заранее присутствует и от века дано, однако одновременно находится в постоянном становлении; Процесс и его результат объединились в одно невоплощенное бытие; но не в самой Софии происходило творчество, хотя и разворачивалось в ней - сего не понять ни мудрому, ни простому уму. Кое-что ведомо разуму ангельскому, и то не всякому, а лишь предназначенному к такого рода знанию, соответствующему некоторой ступени-ветви дерева Сефирот. Означенное бытие имело в себе за основу предельную упорядоченность, уравновешенную зерном самоуничтожения, которому было назначено прорасти.
        Сотворение начиналось в системе Софии.
        Сотворение завершалось в системе Софии.
        И дело это настолько запутанное и хитроумное, что нет никакого смысла даже в наивном намерении пытаться к нему подступиться, не говоря уже о том, чтобы его препарировать скальпелем Логоса и подавать в качестве острого блюда людскому рассудку, ограниченному рамками данности и обузданному делением на благое и пагубное. По этой причине нечего и пытаться далее развивать сей путаный, невразумительный пассаж.
        А вообще говоря, всё началось с астральной битвы, устроенной католическим Франциском Ассизским и православным юродивым, св. Михаилом Клопским. Эти двое не ладили друг с другом с самого начала - Франциск, привечавший всякую тварь и даже - страшно вымолвить - комаров, и святой Михаил Клопский, который тоже не без Божьей помощи очищал от кровососущих новгородские земли. Знают, что он просто объявлялся всюду и разгонял клопов и гадов. Франциск затоплял подвалы, а Клопский покровительствовал фумигаторам. От их конфликта на землю произошла особенная Умиленная саранча, не добиравшая до апокалипсической.
        Но эта история еще темнее и не поможет постичь дальнейшее.
        Часть первая
        Маат
        Разум мог сказать сердцу, что всё это произошло восемнадцать лет назад, но в сфере эмоций сердце вело свой отсчет. С. Кинг

1
        Маат любил одни лишь оплодотворенные куриные яйца, предпочитая вкушать их по преимуществу: заносил ложку, прищуривал глаз, наносил колющий удар, протыкал подрагивающую, отливающую голубизной белизну, высасывал кровавую жидкость. От этого состояние его существа успокаивалось и временно замирало, усыпленное и сытое. Ему было ведомо из книг, что оплодотворенное яйцо изобилует информацией и в этой своей особенности не может сравниться питательным качеством с неоплодотворенным яйцом. Да и нутром он отменно чувствовал, что полуживые натуральные продукты богаты многими структурными сведениями, которые неизбежно теряются при очистке.
        Он ощущал сгущение предметов, замутнение ясного, и оттого ему становилось тяжко. Материя, и без того сложная, усложнялась сверх меры, и он спешил ее переварить, растворить, разгрести-расчистить от умного сора, чтобы вокруг остался один безграничный простор, напоенный невидимой благодатью; поле-степь, где можно остановиться, и замереть, и шагу не сделать, и превратиться в ледниковый камень, которому тоже не вечно стоять.
        Грузный, отечный, с выпуклыми глазами, Маат производил впечатление унылого тестяного сгустка, архетипиче-ского полухлеба - потенциально соблазнительного и безнадежно несъедобного. Ему бы в печь, чтобы как следует подрумяниться огромными щеками и уплотниться, обзавестись хрустящей корочкой, определиться структурно. Он, однако, не дотягивал даже до сливочного статуса персонажей пластилиновой анимации. Рот у был него был тонкий, как верхнее «до». Соломенные с проседью волосы, стриженные «горшком», наполовину прикрывали микроскопические зловонные уши, почти целиком сводившиеся к слуховому отверстию. Борода почти не росла, а семя было едкое и жидкое, как перекись водорода.
        Он вставал до зари, страдая бессонницей, и начинал бродить по скрипучему дому, заглядывая в углы. Света не зажигал, хотя поминутно наталкивался на разбросанную утварь и лавки; в углах останавливался и подолгу простаивал, напряженно вглядываясь в непроницаемый сумрак, пока тот не начинал ему отвечать кажущимися подвижными узорами. Тогда Маат переходил к окошку и прижимался лицом к стеклу, потевшему нечистотами. Он смутно различал черный забор и подслеповато щурился на тусклый свет фонаря, нелепого и неуместного горожанина среди разлагающихся деревянных строений. Насмотревшись, Маат присаживался к столу и медленно подъедал остатки вечерней трапезы. Попискивали мыши, шуршали насекомые; и те, и другие успевали отведать его кушанья, когда он спал. Сам Маат относился к этому по-разному: бывало, что он поощрял едоков и созерцал их в состоянии абсолютной бесстрастности, не шевелясь. В иной же раз набрасывался на них, топтал и давил, отлавливал и жег живьем в неуклюжей печи белого кирпича.
        Он был родом из чухонских Маатов, но считал так лишь потому, что на момент его рождения Ходячий Город приклеился к эстонской земле и старательно маскировался под местное население черепичными крышами. А где стоял Город до этого, никто не имел представления - во всяком случае, не имел его Маат, да его это и не слишком интересовало. Он не столько жил в Городе, сколько обслуживал его. Он плохо помнил раннее детство и временами воображал, что явился на свет угрюмым двенадцатилетним подростком, обморочной глистой с шапкой прямых соломенных волос, остриженных «под горшок». Явился, уже вооруженный особым знанием о подвижности Города, но по детскому неразумию полагал это поселение вовне, не догадываясь, что проживает в нем сам. Иногда ему казалось, что Ходячий Город является плодом его личной выдумки. Он что-то слышал, что-то где-то подцепил и намотал, усвоил, преобразил в ужасную историю с завораживающим началом, но без конца; пугал этой историей ребятишек помладше, которые не успели впитать и усвоить, и вот ему выпало поспособствовать - просто так, по велению недовольного сердца, по натуральному
принуждению. Ведь некие люди, ему не запомнившиеся, в точности так же поступили и с ним.
        Он довольно прилично помнил войну и любил рассказывать, как самолеты - не то немецкие, не то советские - выбривали окрестные луга, норовя покрошить пропеллерами пехоту.
        Ему уж было немало лет.
        Не меньше семидесяти. Но многим казалось, что пятьдесят.
        За этот срок Ходячий Город перемещался трижды.
        Маат проживал не в деревне - на окраине Города, неподалеку от кладбища, которое неуклонно разрасталось, рассыпалось, как пухлая сыпь, обходя стороной его подворье. Кладбище не принимало Маата и старательно отторгало его, а он хотел на него плевать. Он не особенно задумывался ни о кладбище, ни о Городе, ни о своем месте в этой жизни, которая виделась обычной - чуть странноватой, чуть страшноватой. Вместо того чтобы думать о кладбищах и странных делах, которым он предавался помимо обычных, Маат выращивал особый подсолнух, следивший за луной. Черт его знает как, но у него получилось. Одинокое растение, увенчанное черным диском, распускало в полнолуние сиреневатые лепестки и начинало кружиться, не сводя с сателлита единичного циклопического зернистого ока.
        Весь двор Маата был заплеван шелухой от этого подсолнуха.
        Он вел хозяйство.
        Ежи соперничали в отсасывании синего коровьего молока; в коровнике возникали дикие пиршества со всхлипываниями, шипением и перетопом. Коровы смиренно стояли, вокруг их глаз наливались круги.
        Маат вел ночную жизнь. Днем он чаще прятался в доме - может быть, спал, почесывая во сне недоразвившуюся растительность на лице. Может быть, он просто сидел сычом и ел. Иногда он охотился днем. А ночью он сычом летал. Летал на охоту, выискивая плетни и заборы, навещая детские площадки, посещая выставочные павильоны. Конечно, здесь допущена метафора: он не летал, он просто очень быстро ходил, покачивая ведром, которое было наполнено грязноватой краской.
        Но иногда орудовал и днем, чтобы, пообщаться с живым и сложным материалом. Для этой цели он брал с собой две пачки особых счетных палочек.

2
        - Сердце подсказывает, что мы на месте, - самоуверенно сказала Мента Пиперита.
        Она заявила об этом сразу, едва ее микроскопическая ножка ступила на разогретый перрон.
        Это непостоянное женское сердце.
        Она говорила так всегда, куда бы ни привелось им заехать, и ассистент досадливо кашлянул: он услышал обычное. Ему надоело, ему хотелось разнообразия, хотя как раз разнообразия в их ученых странствиях было хоть отбавляй: город за городом, селение за селением, безостановочная перемена декораций. Разнообразием для него мог бы стать продолжительный отдых, затянувшаяся стоянка.
        Мента Пиперита, подбоченясь, придирчиво разглядывала вокзал сквозь толстые очки. На ней была смешная панама с бахромой и цветастое летнее платье без намека на талию, под которым скрывался китового уса корсет. У Менты Пипериты был не в порядке позвоночник. С лилипутами такое случается часто - и костный каркас не подарок, и зрение не балует. Зато ножки у Менты были как у миниатюрной фарфоровой балерины: точеные, вострые, белоснежные, без единой ненужной складки. Вместо туловища напрашивались старинные часы.
        Ассистент, одетый рубахой-парнем, топтался рядом: действительно, парень; действительно, в полосатой рубахе навыпуск. Короткие рукава, затертый воротничок, темные пятна под мышками. За поясом, под рубахой - полуавтоматический пистолет системы Люгера для прицельной стрельбы на расстояние до пятидесяти метров. Через плечо, на тоненьком ремешке, переброшен военно-полевой внешности чемоданчик: контейнер с детекторами.
        Пистолет, ни разу пока не побывавший в деле, натирал мускулистый живот. По контейнеру было видно, что его открывали часто - до того разболтались и расхлябались его замки-защелки-запоры.
        Географическое Общество предоставило контейнер с боем.
        Вопреки внезапной спонсорской помощи, оно испытывало лишения, и безрассудно жадничало. С невиданной скаредностью, вопреки всем интересам дела, оно цеплялось за каждый датчик, за каждый сканер, а без последних в экспедиции Менты было не обойтись.
        Географическое Общество целенаправленно интересовалось Ходячим Городом.
        В душном купе, в окружении бутылей с выдохшейся минеральной водой, Пиперита просвещала своего спутника.
        Она говорила ему так:
        «…Тогда мы уже знали, что Город призрачен и путешествует по земле давным-давно, много столетий и не одно тысячелетие, оставаясь неуловимым. Он ползает, напоминая мультипликационную кляксу; он задерживается то там, то здесь, обманчиво укореняется, живет неприметно и никогда не процветает. Он снимается с места, когда его начинают поджимать кладбища. Ходячий Город, как и обычные города, вырабатывает покойников, которых хоронят за городской чертой. Он всегда останавливается в местах, где пространство для выживания естественным образом ограничено. Ему мешают либо вода, либо горы, либо пустыня; кладбище разрастается и в какой-то момент становится больше Города. Оно начинает отвоевывать себе метры и километры, расползается по окраинам, вторгается в жилые кварталы, отравляет воздух и почву. Невидимая перегородка между двумя мирами истончается, и начинают твориться страшные вещи: появляются призраки; не проходит и дня, чтобы кто-нибудь из горожан не исчез бесследно; множатся болезни, плодятся уроды, атмосфера над Городом напитывается ужасом и злобой. Жители всё чаще и чаще теряют рассудок и совершают
бессмысленные преступления; эти перемены развиваются не спеша и редко осознаются людьми, которым кажется, будто они живут, как встарь, и ничего не меняется. Однако приходит время, когда их охватывает единый порыв сродни инстинкту, побуждающему к перелетам - птиц, к миграции - рыб, к массовому самоубийству - китов. Не проходит и суток, а города уже нет: он рассыпается по бревнышку и по камешку, встает на колеса и на ноги, отпочковывается от кладбища, к тому времени достигнувшему исполинских размеров; такое кладбище нелегко обслужить и содержать в порядке, оно приходит в запустение, там воцаряются уже неприкрытые слоем земли гниение и распад. Ходячий Город теряет свой хвост, подобно ящерице; кладбище остается и вскорости полностью истлевает, так что не удается обнаружить его следа, а Города давно уже нет, он перешел на новое место, раскинулся, вырос за считаные часы и получил передышку с тем, чтобы рано или поздно всё повторилось.
        Мы сутками просиживали над книгами, пытаясь ухватиться за малейшие намеки на прежнее местонахождение города; мы были достаточно прозорливы, чтобы понять, что нам не стоит рассчитывать когда-либо обнаружить сам Город. Это было бы глупой самонадеянностью; Город обосновывался на отшибе и ничем особенным не выделялся от себе подобных. Наверняка имелись карты, на которых он есть, равно как и карты, куда он не успевал попасть; он оборачивался иголкой в стогу, и мы физически не могли перелопатить такое количество атласов, зачастую одних и тех же, но выпущенных в разные годы. Мы пробовали, когда отчаивались, но отказывались от намерения уже к вечеру, когда перед глазами всё начинало расплываться, а рука не удерживала увеличительное стекло.
        Мы принялись за легенды и сказания народов мира; мы просиживали в книгохранилищах, бросаясь то на один эфемерный след, то на другой. За неимением иного выхода мы исходили из того, что от Города должно было что-то оставаться. Печать таинственности, лежавшая на предмете наших поисков, неизбежно делала его в наших умах экзотическим. И потому наше нетерпеливое внимание понапрасну приковывалось к величественным развалинам; мы сравнивали руины, отыскивая сходство; мы намечали маршруты, которыми следовал воображаемый Город. Но нам ни разу не удалось получить исчерпывающего ответа - ни утвердительного, ни отрицательного. Могло быть так, могло быть иначе; города уходили под воду, города заметало песком.
        Нас уносило в Микены, построенные Персеем, где жили потомки Даная и пелониды с амифаонидами, переселившимися из Элиды; сей древний город, однако, не трогался с места и был уничтожен в эпоху Персидских войн - возможно, то была ловкая маскировка? Страбон писал, что город бесследно исчез с лица земли, но Павсаний описывал руины, в которые превратилась городская стена со Львиными Воротами; упоминал подземные сокровищницы Атрея и его сыновей, описывал могилы Атрея и Агамемнона. Разочарованные в Микенах, мы обращались к Дору, от которого остались лишь замковые руины; то был древний портовый город на берегу Средиземного моря, обосновавшийся - обосновавшийся? - в долине Шарон. Дор достался колену Асирову по жребию, однако был отдан колену Манассиину; разрушен ассирийцами и заново отстроен - возможно ли? Переходя из рук в руки, он пришел в упадок при Ироде Великом и просуществовал до времен ранней Византийской империи… исчез, не оставив по себе почти ничего… Пометив Дор, мы принимались за Горгиппию - античный город на черноморском побережье, просуществовавший семь веков; довольно быстро мы отказывались от
него по той причине, что от Горгиппии осталось слишком много, и даже был создан музей под открытым небом, где все желающие могли убедиться, что винодельни, мастерские, мощенные камнем улицы и саркофаги никуда не исчезли. По той же причине мы вычеркивали Тмутаракань, Иераконполь и Мангазею; ненадолго заинтересовывались Эль-Кабом, культовым центром богини Нехбет, где нас привлекало изобилие гробниц времен Нового Царства, но и там многочисленные руины свидетельствовали о тщете наших надежд.
        Мы ни на шаг не приближались к истине, но нам казалось, что мы занимаемся важным и увлекательным делом.
        Временами нас охватывало раздражение, потому что от Города было ни холодно ни жарко; он ползал себе где-то, этот Агасфер, разросшийся до муравейника; ползал, как заведенный и ослепший, как целеустремленный слизняк, не имеющий цели; строчил себе след, которого не оставалось уже, наверное, на следующий день после того, как он со вздохом покидал стоянку и устремлялся прочь. Мы не понимали, почему он, сколько мы себя помнили, оставался предметом бессмысленных пересудов, почему он хронически вычерчивал свой маршрут на грани яви и сна. Мы сравнивали его с компьютерным червем, который ползает и стрижет себе пищу, далеко не всегда причиняя очевидный ущерб, и степень вреда осознается лишь по прошествии немалого времени. Ходячий Город не разносил заразу, хотя были некоторые, с готовностью приписывавшие ему эту особенность. Скорее всего, он не был и прибежищем злонамеренных изгоев, хотя находились головы, которые с готовностью приписывали ему предназначение к укрывательству преступников, безумцев, инородцев, мутантов и пришельцев. У нас не было ничего в подтверждение этих гипотез, помимо тайного желания,
чтобы они оказались правдой».
        Ассистент, утомленный бесконечным рассказом, зевал. Его звали Дандер. Если это не было именем, то наверняка служило ему фамилией, мужественной и лаконичной.
        - На что нам Город? - спрашивал он в сотый раз. Мента Пиперита уклонялась от прямого ответа. Дандеру не полагалось знать конечной цели экспедиции, а Географическое Общество было не совсем Географическим Обществом.

3
        Маат устроил себе выездную сессию, он вышел в свет. Это был редкий день.
        Он оделся в липкий свитер, сплошь обросший клоками свалявшейся шерсти; надел брезентовые штаны, заранее заправленные в шерстяные носки и резиновые сапоги: у Маата отчаянно мерзли ноги. Обуть бы валенки, но сезон был не тот, и в валенках он слишком бы выделялся из толпы, а этого он не любил пуще всего на свете. Пригладил патлы, положил поверх них плоскую кепочку. Надел очки с переломанной дужкой, которая была скреплена фиолетовой ниточкой. Закончил брезентовой курткой, и сразу стал похож на рыбака - грязного, но не прямо с рыбалки. Таким еще можно бродить по городу, такому еще позволительно навещать шалманы и даже музей, не обращая внимания на косые взгляды.
        Куртка была с двумя большими накладными карманами. Маат разложил по ним коробки с палочками. Потом взял последний инструмент: латунную гайку на цепочке. Теперь можно было выходить.
        На крыльце его встретило погожее утро. Подсолнух поник. Маат задержался: вытянул шланг, уходивший корнями в сортирную яму, включил насос. Напитав растение, он еще немного постоял, рассчитывая маршрут. Он быстро покончил с этим, сделал выбор, и слабо ощерился в улыбке. Зубы у него были сплошь металлические. Проведя по седой щетине тяжелой ладонью, Маат зашагал к калитке. Дорожки не было, ничто не выделялось на участке и за участком, калитка была заперта на бесполезный крючок. Висела тряпка, которой Маат подтирал за собой недавно, когда занимался не вполне необычным для себя, но всё же не очень частым делом: по-настоящему упрощал, то есть творил простое из сложного. Эта процедура всегда требовала тщательной подготовки и плохо удавалась ночью за недостатком материала; приходилось действовать при солнце, искать, намечать, выслеживать, преследовать. Но ему нравилось. Не до самозабвения, нет, просто было приятно. Выйдя за калитку, Маат присмотрелся к кладбищу. Самое подходящее место, но ночами пустынное. Как знать? Надо попробовать покараулить - возможно, что он и здесь застанет ночную сложную жизнь. Но
это нельзя брать за правило, иначе его быстро возьмут в оборот и запрут, а сложность вокруг будет множиться, а он останется бессильным ей противостоять.
        Маат был не одинок. Таких, как он, в Городе было немало, но все они действовали порознь, не зная и не желая знать друг друга. Маату было наплевать на гипотетических помощ ников.
        Обычно Маат не посещал кладбищ.
        Он чувствовал, как они вырастают у него за спиной. Если слизень знает, что оставляет след, то знал и Маат.
        Он не помнил мать, но хорошо помнил отца. Тот был похоронен неподалеку: удивительно и странно, и уже архаично, но по христианскому обычаю, рядом с сельским погостом, без креста, как самоубийца.
        Он и был самоубийца, если судить по совести и делам.
        Маат любил вспоминать, как убивал отца.
        Это было исключительно сложное дело, но дар уже обнаружился, и цель загустела, и главное - силы созрели вкупе с потребностью упрощать. «Викторина», в которую отец поигрывал с ним с малолетства, всю недолгую на то время Маатову жизнь, подстегнула эту потребность. Игра казалась чересчур сложной, и с этим полагалось разобраться. Именно тогда Маат впервые обзавелся палочками и гайкой.
        Эта гайка… Между прочим, гайка была и у Менты Пи-периты. Изначально она служила обручальным кольцом, каковым и являлась на деле, но со временем поменяла предназначение и сделалась специальной гайкой.
        …Маат вышел на проселочную дорогу и зашагал в новостройки, сплошь недостроенные, там и тут замороженные. Строительство угасало. Расплескивая лужи, он деловито посматривал на шершавые плиты, полузатопленные котлованы, недобитые сваи. Гремело железо, выбегали собаки: здесь кто-то жил и охранял площадки; Маат догадывался, что жизнь эта теплится в грязно-синих вагонах-бытовках или на вышках, в деревянных сторожевых будках, какие бывают в колониях.
        Это тоже был сложный люд, но уже недостаточно сложный, уже опростившийся. Маату хотелось разжиться другим собеседником, нежели сторожем при брошенной стройке. Что-то мудреное тянуло его, влекло, ожидало.
        Промоины сменились подсохшими ямами, пошел асфальт, изрезанный трещинами. Сапоги Маата давили асфальт, давили траву - беззлобно. Он шел.
        Местность понемногу оживала; всё усложнялось и тем осложнялось; и не кончалось уже, и начиналось с машинно-тракторной эротики, свидетелем которой стал Маат и за которой он какое-то время бесстрастно наблюдал.
        Маленький механизм, карапузообразный, суетился и подруливал сзади к флегматичному, неподвижному грузовику. Механизм был похож на коротышку-иностранца, который снял в пролетарском квартале равнодушную отечественную бабищу-блядищу. Устройство всё сияло - чистенькое, аккуратное, вылитый самурайчик из дипломатов на отдыхе. На боку сверкали зарубежные буквы. Видно было, что лилипут-оплодотворитель волнуется и спешит, наезды его настойчивы и ритмичны. Он нашпиговывал партнершу песочком. То ли у него накипело и застоялось, то ли он не потерял надежду возбудить грузовик. Маат слышал, как грузовиха дышала мерно и безучастно. В ее кабине не было водителя, и это значило, что даже убогим рассудком она витала где-то далеко.
        Вот мужское начало отъехало и победоносно заурчало, кружа на месте и размахивая ковшом.
        Уже обозначились люди, издалека доносились пролетарские препирательства:
        - Иди таскай ящики!
        - Я твой гроб буду таскать! За веревочку! Маат продолжил путь.
        Он видел себя хозяином в Городе. Его же не видел никто, потому что он оставался никем. На него не обращали внимания. Долгострой сменился настоящим новостроем, а после - новостроем уже состарившимся. Скоро, скоро настанет пора отправляться в путь. И впереди, как обычно, повезут древнюю деревянную церквушку, сохранившуюся со времен царя Гороха, перевозимую с места на место. А невидимая аура, обволакивающая Город, будет иметь совсем другую форму. Она станет похожа на огромный шагающий вездеход, обладающий начатками разума.
        На то, чтобы дотопать до старого центра, у Маата ушло сорок минут. Там он сразу свернул в пивную, грязный трактир, чья сущность не изменялась под действием кричащей вывески, которая заявляла, что это, дескать, и бар, и казино, и можно здесь назаказывать разнообразные торжества, и даже покинуть их целыми и невредимыми.
        Трактиром владел невысокий коричневый Гюльмиссарян.
        То, что Маата в его наряде никто не турнул, лишний раз подтвердило: другого тут и не ждут, рады всякому, обслужат хоть прокаженного.
        Маат, недавно получивший пенсию, расщедрился и взял себе импортного пива. Отхлебнув, выругался: оно было лучше родного, а значит - сложнее. И он, получалось, изменял самому себе. Отказываться было поздно, он начал медленно тянуть пиво в ожидании собеседника.
        Лысый, с бутербродным лицом словоохотливый человек лет пятидесяти составил ему компанию часа через полтора. За всё это время Маат опорожнил четыре бокала, слегка раскраснелся и стал проявлять слабые признаки неусидчивости. Отлить он ходил, но ожидание затягивалось. Паутина победоносно дрогнула, когда лысый опустился на лавку, и Маат машинально пригладил жесткие волосы.
        - По стошечке? - подмигнул человек. Маат выставил лопату-ладонь:
        - Не сегодня. Лысый сник.
        - Но я угощаю, - Маат вдруг улыбнулся, и улыбка была неожиданно лучезарной, лопающейся от переизбытка света.
        Собеседник изумленно отпрянул:
        - Благодарствуйте, но с какой стати?..
        - У меня особенный день, - доверительно подался к нему Маат. - Могу накатить пивка, но чего крепче - ни-ни. А душа тем временем поет, хочет праздника.
        Человек напротив растерянно и радостно пожал плечами.
        - Что ж…
        Маат тяжело встал, прошел к стойке, вернулся с парой пива и толстым стаканчиком.
        Новый знакомый, как только Маат уселся на место, протянул ему руку:
        - Егор.
        - Николай, - тот, слегка переигрывая в изображении старческой немощи, которую и сам не понимал, к чему показывал, ответил на рукопожатие с охами и вздохами.
        - Будем, Егор, - Маат приподнял бокал.
        Мужчина опрокинул в себя стаканчик натренированным жестом, и Маат отметил про себя, что нельзя давать этому человеку напиться. Малые дозы спиртного обостряют восприятие, приоткрывают врата, впускают демонов и ангелов, между которыми нет большой разницы. И те, и те не ведают человеческого; сложны, но статичны, Маату не по зубам. Большие же дозы срывают створки, и в проем врывается сама простота, недифференцированная лавина. Результат отменный, но недолговечный, требующий многократного повторения; Маат предпочитал ювелирную работу с последовательным вышибанием опор.
        - Как живешь-то, Егор? - спросил он тяжко и тихо. Егор вскинул брови, преувеличенно раскинул руки:
        - Да всё как-то знаешь живу, Николай. Вот живу себе и не знаю, к чему это всё.
        - И я не знаю, Егор. Давай посмотрим вместе.
        - На что посмотрим? - Тот наморщил лоб, стараясь проникнуть в смысл сказанного.
        - А вот на это, - в заскорузлых пальцах Маата качалась латунная гайка. Легкое направляющее движение - и гайка пошла аккуратно, как маленький маятник.
        - Смотри внимательно, ничего не говори, я потом объясню, - Маат, удерживая цепочку, свободной рукой полез по карманам и выложил на стол коробки.
        Егор оказался внушаемым и податливым, открытая душа. Он приоткрыл рот и следил за гайкой, словно загипнотизированный. Он и был загипнотизирован. Причин тому было несколько: и внутренняя сущность самого Егора, и мерный ход гайки, и разработанные за многие годы способности самого Маата. Он умело пользовался голосом - так, что со стороны, при беглом прослушивании, ничего необычного не улавливалось, зато при вдумчивом постижении воля отказывала слушателю, заменяясь готовностью повиноваться.

4
        Дандер делал замеры, снимал показания.
        Он был сердит на Менту Пипериту, она опротивела и надоела ему. Будучи человеком молодым и, следовательно, легко увлекающимся, он с воодушевлением пустился на поиски Ходячего Города. И, как это часто случается, пережил разочарование. Экспедиция оказалась нудным и бесконечным делом; начальница-спутница, умевшая при надобности околдовать, в обыденной жизни ни на что не годилась. Твердила одно, про Город, и ее врожденное уродство не побуждало Дандера ломать ледяную корку, погружаться в глубины, вытягивать на поверхность женское, расстегивать китовые усы.
        Тем не менее у Дандера было отменно развито чувство долга. Оставаясь в нехорошем расположении духа, он добросовестно принялся за работу.
        В его действиях не было ничего хитроумного.
        Он располагал датчиками-накопителями, специально созданными для Географического Общества. Эти датчики снимали городские виды, и панорамы, и перспективы, реагируя на цветовую составляющую. По гипотезе Менты Пипериты, в Ходячем Городе, готовом вскорости сняться с места и отправиться в путь, цветовая гамма окажется наиболее бедной. Датчики напоминали устройства, при помощи которых в магазине считывают штрихкод. Примерно то же самое происходило и здесь: в итоге считывался некий цветовой код, который затем ужимался за счет белых лакун и серых промежутков. В датчике оставался неповторимый цветовой отпечаток - такой же в своем роде уникальный и единственный, как отпечаток пальца или рельеф ушной раковины. Когда таких отпечатков накапливалось достаточное количество, датчик подавал сигнал пресыщения, и Дандер брал новый.
        Памяти у датчиков было мало, на несколько городов у каждого. Сегодня Дандер, подумав, решил воспользоваться новым, ибо предыдущий был уже почти до отказа заполнен.
        Теоретические построения Менты Пипериты были ему не очень понятны. Он не улавливал связи между ослабленным цветовым насыщением и наклонностью тронуться с места - тем более что речь шла о целом городе. Начальница пыталась растолковать ему какие-то странные вещи, разглагольствовала об относительности времени, яркости подсознательных переживаний, субъективности мироощущения. Говорила, что прошлое подобно тому же штрихкоду; оно неоднородно, оно образовано лишь тем, что заполнилось, но у Дандера еще и не было солидного прошлого, чтобы он сумел по достоинству оценить эти слова. Он был еще слишком молод.
        Сегодняшним утром Пиперита напутствовала Дандера очередной лекцией.
        - Время похоже на разноцветные гвозди. Красный час растягивается до года, синий день запоминается на минуту и заколачивается по самую шляпку. Так и выходит, что жизнь ужимается до своеобразного штрихкода, оформляясь в своего рода горбатую изгородь. Это память, которая одна и составляет субъективную реальность. Если мы найдем Ходячий Город, то докажем, что объективную - тоже. Всё взаимосвязано, и города - как люди. Для этого мы и снимаем штрихкоды. И люди снимаются готовыми штрихкодами, они мигрируют в неведомые края.
        - На нерест?
        - Можно сказать, что и так.
        Дандер морщил лоб, не поспевая за причудливыми ассоциациями Менты:
        - Горбатая изгородь?..
        - Хорошо, пусть не изгородь. Представь себе музыкальный инструмент наподобие лютни или гуслей. Всякий раз получается неповторимая мелодия мира.
        Мента понимала, что без тщательного анализа Дан-деру не осмыслить ее слов. Его прошлое было еще густо насыщено яркими красками, и в нем почти не было серых лакун. Он не успел натворить зла, и на душе его не лежали камни. Если взять гайку и погрузить Дандера в гипноз, то наверняка что-нибудь обнаружится. Не особенно страшное, просто неприятное и забытое. Увидев и вспомнив, Дандер начнет понимать, что память, прошлое, жизнь и самая реальность выстраиваются из красок. И часто бывает, что радужный спектр почти бесследно растворяется в черном.
        Но пока что Мента не видела острой надобности анализировать Дандера. Всему свое время. Парнишка поживет, понабивает шишек окружающим и себе, хлебнет горя - тогда можно будет попробовать. Не сейчас.
        В настоящее время Менту Пипериту занимали куда более серьезные личности, нежели Дандер.
        Ассистент, помявшись, спросил ее:
        - Я буду снимать показания, а чем же займетесь вы?
        Он задавал этот вопрос во всех городах, где они побывали, и неизменно получал в ответ отговорку - то рассеянную, то остроумную. Поэтому ему было странно услышать серьезный ответ:
        - Да уж не гостиничных клопов давить, мой дорогой. Город не меняется сам, его изменяют люди. Мне надо найти людей.
        - Которые приводят его в движение?
        - В конечном счете - да.
        Тогда возбудившийся Дандер многозначительно похлопал себя по животу, намекая на пистолет.
        Пиперита хлопнула его по заду: не от распущенности, но по причине карликового роста.
        - Вполне возможно. Но преждевременно. Я еще не вижу опасности, и потому отпускаю тебя со спокойным сердцем.
        Мента лгала: у нее не было спокойно на сердце. В этом городе царила излишняя суета. Она решила узнать, не покупают ли соль и спички. Город был сероват и в то же время являл собой законченную гамму. В нем нечего было прибавить и ничего было убавить; именно это вселяло тревогу. Создавалось впечатление, будто все уселись на чемоданы. Болонки в картонках и попугаи в клетках; серые шляпные коробки и клетчатые походные костюмы; последние взгляды на циферблаты вокзальных часов.
        Неприятное ожидание разливалось в воздухе.
        «Надо мне было отправиться с ним», - подумала Мента.
        Но ассистента уже простыл след.
        Погромыхивая приборами, он вприпрыжку спускался по лестнице. Пружинисто хлопнула входная дверь.
        Мента стояла в солнечном пятне и производила свои замеры. Китовый ус ходил ходуном. Что-то летает здесь, по сонному городу, когда солнце заходит. Что-то, нагруженное ведрами дегтя и черной краски, с малярной кистью в зубах. Что-то расписывает качели, детские горки, розоватые доисторические особняки. И что-то настойчиво требует трогаться в путь.
        …Ноги сами вынесли Дандера к трактиру, где Маат уже заколдовал случайного собутыльника латунной гайкой.
        Вышло так, что Мента еще только собиралась разыскивать основное лицо; она прихорашивалась и пудрила нос, вязала банты, подтягивала чулки, ругалась на стрелки; она еще только накладывала румяна и приклеивала ресницы, как если бы собиралась в положенный от роду цирк, а Дандер сыскал.

5
        Воздух в трактире уже заметно загустел. Его не без труда расслаивали гармошки да баяны; повсюду висел удушливый чад. Циферблат настенных часов запотел столь сильно, что времени было не разобрать. Кто-то взвизгивал, кто-то вскрикивал; иных волокли на улицу, иные сами, тихо и беззвучно, валились под лавки. Всепроникающий шансон накладывался на гармошкины хрипы, и это создавало особую жирноватую хрипотцу. Мелькали грязно-белые тени, летали сковороды, визжали далекие поросята, и воздух, казалось, был переполнен липким перцем. Издалека доносился детский горшечный плач.
        Палочки были разложены в ряд: разноцветные и монотонные.
        Егор, позабыв о пиве, не мог отвести от них глаз.
        - Ведь было же что-то хорошее? - вкрадчиво спрашивал его Маат, ерзая на лавке, ибо у него зудело в заду. - Ну, например.
        Поколебавшись, Егор вытянул длинную красную палочку и осторожно положил перед собой.
        - Что это? - нетерпеливо спросил Маат.
        - Зоопарк, - ответил Егор.
        - Тебя водили в зоопарк? - уточнил Маат.
        - Да. Водили. Очень давно, мальчишкой малым. Там гуси, слоны и жирафы.
        - И было хорошо?
        - Да, было очень хорошо. Погожий день, майское воскресенье. Третье воскресенье мая, - вспомнил он, направляемый гайкой.
        - Теперь гляди внимательнее и выбери еще один хороший день.
        Хорошенько подумав, полупьяный Егор вытянул желтую.
        - Что это?
        - Велосипед. Тогда мне купили велосипед.
        - Когда это произошло?
        - Давно.
        - Когда это произошло? - повторил Маат, глядя в упор.
        - 24 августа 1979 года.
        - Отлично. Клади его рядышком с зоопарком. А что для тебя было важнее - зоопарк или велосипед?
        В этом гадком угаре, супротив соломенного верзилы, разговор принимал неприятный и непонятный оборот.
        Подумав немного, полувековой Егор остановился на вело сипеде.
        - Тогда мы чуть выдвинем желтую палочку вверх. Еще что вспомнишь?
        - Маму, - выдавил Егор.
        - Еще бы. Конечно, маму. Синяя палочка, рядом с желтой. Ты согласен? Выше других. Ну а еще? Аквариум? Футбольный мяч?
        Егор уже не ходил к стойке и не добавлял соточку. Он глубоко задумался, и это занятие было ему непривычно. Дандер, усевшийся по соседству, вдруг понял, что наблюдает нечто крайне важное, хотя в этих двух мужиках, степенно беседующих, не было ровным счетом ничего особенного. Разве что палочки. Фигура, которая выстраивалась на липком столе, уже что-то напоминала ему; рука невольно потянулась за датчиком.
        - Но аквариум не настолько важен, как мама и велосипед, - уверенно прохрипел Маат. И приспустил зеленую палочку. И рядом - футбольный мячик. Гляди - уже пять составляющих! Немного напоминает радугу… Папа?
        Лицо мужика потемнело.
        - Черная палочка. Пил мертвую и бросил нас, когда мне и двух не было.
        - Значит, не помнишь его вовсе?
        - К несчастью, помню.
        - Черная палочка, ниже других. Рядом с синей.
        - Зачем это всё? - вдруг взбунтовался Егор. Он ударил бокалом по столу, и Маат поспешно вывесил гайку поближе к нему.
        Дандер, едва увидел этот предмет, понял всё и собрался бежать, но Маат наполовину развернулся к нему, и гайка закачалась перед ассистентом, убеждая вернуться на место.
        Маат уже понял, что ему наступают на пятки, но решился докончить начатое.
        Дандер сидел с разинутым ртом, и Маат с удовлетворением отметил укрепление своих гипнотических сил. Он вновь повернулся к Егору, на вопрос отвечать не стал.
        - У нас вышел целый Плетень! - Маат в притворном удивлении развел руками. - Смотри, сколько цветов! И все по-своему торчат, высовываются, обозначая значимость. Что выше, то и главнее. Красный, желтый, синий, черный, зеленый… Знаешь, что это такое? Это твоя жизнь.
        Егор уже больше не перебивал его.
        - Это твои воспоминания. Запоминается яркое, оно и есть жизнь, а прочее - шелуха, - Маат сплюнул. - Хорошо бы еще каких-нибудь красок. Вот у меня есть фиолетовая палочка, а вот сиреневая. Вот голубая. Ничего не приходит в голову?
        - Рыбалка, - пробормотал Егор. - Баня. - Девушка, давным-давно.
        - Ну, мало ли что давно! Девушку на первое место! - Маат положил фиолетовую палочку вровень с синей и черной.
        «Штрихкод», - подумал Дандер.
        - Подсаживайтесь, - позвал его Маат. Юноша пересел, не сводя глаз с разноцветных палочек.
        - Это целая жизнь, - серьезно повторил Маат. - Смотрите… Дандер? Очень приятно, Николай… Это Егор… Смотрите: его жизнь наполнена красками. Ему есть, о чем вспомнить и пожалеть, случись неприятность.
        В этом пункте он осклабился.
        - Это симфония, буйство цвета…
        Дандер не верил ушам: Маат почти слово в слово повторял то, что он ежедневно выслушивал от Менты Пипериты. Оборванец и забулдыга на глазах оборачивался просвещенным суъектом. Но Мента гонялась за призраками, а перед Дандером сидел живой человек.
        - Это Прустов Плетень, - сообщил начитанный Маат, и лицо его на миг исказилось по причине отвращения к сложному писателю: Пруст был крайне замысловат, с Ма-атом у него не сложилось, и жаль, что он уже переселился на небеса, хотя никаких небес нет, и никакой преисподней тоже нет, есть только вечное, ровное, утробно-теплое, бесконечно простое, которому мешают всякие умники с богатыми воспоминаниями и уникальным опытом бытия. Но это не мешает небесам существовать.
        Плетень был собственно временем, набором разноцветных памятных впечатлений разнообразной продолжительности; ершистый; по сути Прустов Плетень являлся самим личным временем, доступным человеческому постижению.
        Кроме этих отпечатков-впечатлений не остается ничего, и память похожа на человеческий геном, где больше девяноста процентов - малопонятные шлаки, таинственный мусор, и только считаные единицы отвечают за развитие носов, ушей и ногтей.
        Маат поначалу не думал подробно знакомиться с Прустом, он никогда его не читал прежде, он просто прочел о нем в местной газете, редактор которой сошел с ума и напечатал юбилейную статью, аккурат десятого июля; никто ничего не понял, редактору простили запой, а про статью забыли. Однако Маат хорошо запомнил про субъективное восприятие времени и понял, что сумма впечатлений - она и есть самая сложность, то есть жизнь. Пришлось ознакомиться после…
        - А теперь посмотри, Егор, - Маат вынул красную палочку и заменил серой. Потом он то же самое проделал с синей и зеленой, потом - с остальными. Черную он оставил на месте. У собеседника отвисла челюсть, глаза впились в неровную серую изгородь.
        - Ничего такого светлого, Егор, - улыбнулся Маат, вновь принимаясь за гайку. - Сплошные будни. Ведь ты умрешь. Ты знаешь это? И что тебе велосипед? Ты умрешь.
        - Прекратите, - голос Дандера зазвенел от гнева. - Вы же сейчас лишите его последнего. Верните краски.
        - Вам, юноша, я кое-что покажу и объясню, - железные зубы Маата сверкнули среди соломенного снопа. - Но вам для этого придется навестить меня дома. Вы просвещенный малый, и с вами гайкой не обойдешься. Мне придется показать вам весь инструментарий целиком.
        Дандер колебался. Он знал, что напал на след. Связаться с Ментой? Нет ни времени, ни желания. Он обойдет ее по всем направлениям - тем более с датчиками. У этого Маата наверняка найдется много любопытных вещей, заслуживающих считывания, анализа и синтеза.
        - Если только недалеко, - ответил юноша, всеми силами стараясь сохранить лицо.
        - В нашем городе нету такого понятия «далеко», - усмехнулся Маат, вставая и собирая палочки. - У нас, куда ни направишься - рукой подать.
        За столом остался сидеть оцепенелый Егор. Внезапно он понял, что больше не существует ничего - ни зоопарка давних лет, ни мамы, ни велосипеда. Папа торчал неустранимым черным гвоздем.
        Мы забираем из прошлого краски. Но разве не они нас мучают? Мы любовались ими, и вот их нет.

6
        Маат не любил себе в этом признаваться, но самого себя он считал исключительно сложным. Он понаслышке знал видных философов и писателей, а кое-кого и читал, излишне грамотно говорил и утешался мыслью, что и его сожрут черви. Придется перетерпеть несовершенство.
        Пока они шли, он поделился с Дандером всего одним соображением:
        - Слышишь меня, паря? - Маат старался изъясняться в простонародной манере полуграмотного сельского жителя, но моментально сбился. Он оставался сыном своего отца и получил поверхностное, но приличное образование, а скорее - урок, хотя в отрочестве прочел много книжек - по принуждению много читал. Многие сложные вещи он узнавал в ненавистных запутанных снах, донельзя сложных. Когда он умрет, он возьмется за сложные сны. - Много ли ты постигнешь интуицией? Брошенный ты со своим одиноким голосом человека, брошенный в небо, высунутый Хайдегерром из бытия в небытие, как хер из ширинки. Приход к Богу - сознательно выбранная энтропия. Ничего нет, но для развития воли к небытию всё должно быть предельно сложным.
        Иногда с ним случались подобные откровения, на язык прилетали слова извне, и он вдруг моментально понимал, что есть интуиция, и кто такой Хайдеггер, и даже почти догадывался, кем был на самом деле этот Пруст и чего хотел, и вспоминал из курса физики, что есть энтропия, но все догадки быстро рассыпались в труху, подчиняясь той самой энтропии, которой сознательно - как полагал сам Маат - он служил. Потом припоминал заново и даже записывал для памяти в сокровенную книжечку.
        Дандер оторопел. Таких речей ему не приходилось выслушивать даже от Менты. Покуда он соображал, к чему тут Хайдеггер и почему провожатый употребил бранное слово, они успели дойти до погоста, где Маат ударил Дандера по голове первым попавшимся под руку поленом.
        День был в разгаре, на кладбище царило запустение.
        Было много холмов, рытвин, канав, полураскопанных могил, обитатели которых либо самостоятельно выгрызались изнутри черными от земли зубами, либо же выбирались из них клешнеобразно, совсем, чтобы гулять по свету, не отряхнувши песка.
        Никто не видел, как Маат снял с Дандера короб с приборами. Внимательно изучил; как обезьяна, постучал о камень - авось разобьются, но нет. Придется забирать домой и демонтировать до последнего винта.
        Затем он приступил собственно к упрощению.
        Дандер был прост как личность, но сложен как биологический организм.
        Орудуя двумя охотничьими ножами, Маат располосовал на нем одежду вместе с кожей.
        - Время такое, - приговаривал Маат. - Время наступило такое. Оно закончилось для тебя, и твой Плетень навсегда сохранится в вечности. Играя красками. Я не успел его перекрасить, и будет существовать досадная сложность. Но оно продолжается для меня: время сложное и между тем довольно простое. Так я думаю. И чую, что не я один…
        Он упростил Дандеру голову: привычным движением сбрил лицо.
        Он упростил внутреннее устройство, повынимав и по-расшвыряв оттуда всё замысловатое, хитросплетенное; еще постукивало самое сложное: сердце, и Маат вспорол его вдоль, засыпав суглинком.
        Еще оставались нетронутыми шарообразные скопления половых клеток, генераторы сложности. Этот недово-площенный потенциал заслуживал особого отношения; в отличие от остальных органов и структур - что было, то было, и нечего теперь вспоминать, а тут другая история, сюда заложена информация, и неприлично давить сапогами животворящее как таковое. К тому же оно имеет склонность просачиваться по каплям, окукливаться, замыкаться в спорах, выживать любыми возможными способами. Маат приговаривал животворящую информацию к полному растворению.
        Отъединив железы, он завернул их в тряпку и дома уже растворил в специальном кислотном чане.
        Потом вернулся и принялся уничтожать следы упрощения.
        Одна из непонятных не то могил, не то ям особенно приглянулась Маату. Он свалил в нее всё поразбросанное, что сумел подобрать за собой; остальное, ненайденное, сожрут собаки, птицы, черви, насекомые, простейшие.
        Простейшие - вот этим он симпатизировал за название, хотя и они, понятное дело, были слишком сложны.
        Маат прыгнул в яму и стал утрамбовывать останки.
        Потом вылетел наружу единым затяжным прыжком, каким-то удивительным замедленным скоком, как будто ему помогали со стороны, плавно выуживали удилищем.
        Утвердившись в траве, он топнул, схватил заступ и начал засыпать Дандера.
        Работая заступом, он пытался представить, какой был у Дандера Плетень.
        Что вышло бы, успей они разложить цветные палочки? Скорее всего, в спектре Дандера преобладали бы восторженные краски. Что-нибудь яркое, без серого и мышиного, и даже без охры.
        Маат поступил с Дандером именно так и не иначе лишь по причине молодости последнего.
        С молодостью очень сложно работать, она неохотно поддается упрощению. Конечно, гайка; и палочки второго эшелона - обязательно, но трудно, трудно менять зеленое на черное, а красное - на серое.
        Замена возможна лишь в случае, когда она уже созрела в потенции.
        Как это было с Егором.
        Егорово красное созрело вполне, чтобы обуглиться - достаточно поднести спичку. Егорово синее давно готово было выцвести, недоставало лишь прицельного внимания к блеклым тонам.
        Маат же размышлял, оперируя сложными, непривычными оборотами речи:
        «Оно сожрет меня, мое прошлое; оно выжжет меня медленной щелочью; оно слишком сложное, чтобы не развалиться; такому нагромождению лиц, событий, мест, дел, бездействий, снов, отправлений не удержаться слепленными воедино. В нем слишком много недостижимого красного; в нем слишком много недоступного синего, зеленого и золотого, переизбыток недосягаемого света, чтобы я выдержал это, не будучи раздавлен соображением о невозможности дотянуться до красок прошлого, погрузить в них пальцы, посмотреть на солнце. Оно сплошь исчерчено черным и серым, напоминая реактор, куда погружают графитовые стержни, - я слышал, что это делают, чтобы он, этот реактор, не лопнул, однако у меня всё наоборот; и с Городом дело обстоит в точности так же, ибо он - сама жизнь и переходит с места на место, не в силах соседствовать с окаменевшим прошлым; всё это невыносимо, всё это следует упростить, и всё в действительности стремится к абсолютной простоте, ибо в ней заключается Бог, проще которого ничего нету, потому что Он - Ничто и Всё, и я Ему служу, я упрощаю по мере сил то сложное, что надмилось и возгордилось в дьявольской
самобытности, не выдерживая тем временем упростительного божественного напора».

7
        Хобби отчасти напоминало ярмарочный майский шест с неравномерно выбеленными полосками, которые в меньшинстве. И еще - пограничный столб, не менее полосатый, и Маат потихоньку закрашивал: выбеливал черные полосы, вычернивал белые… потом плескал дегтем.
        Так поступал он и с людьми, трансформируя их воспоминания. Потому что реальность это и есть память; Маат заменял созидательные, сложно-творческие промежутки на скорбные, тягостные и разрушительные. Реальность после этого волшебно преобразовывалась, и Город поскрипывал всеми домами и переулками.
        Кроме того, Маат выполнял самое главное: он помогал воплотить желаемое себе зло, которое бывает даже осознанным и ужасает человека, и в то же время притягивает его. Зарубить семью топором, повеситься, спалить родную хату.
        Покуда длилось одно упрощение, созревало второе: Маат отплясывал на дандеровой могиле, а Егор всё сидел, отлавливая вдруг ожившее прошлое, которое обернулось сотней вертких зверушек, разбегавшихся во все стороны. Своим центробежным движением они обнажали поляну, где не было ничего. Егор хватал одну зверушку-воспоминание, другую; они пищали и множились в кулаке, мельчали, протискивались меж пальцами уже будучи жидкими и падали каплями, не достигая тверди - они испарялись в падении. Поляна олицетворяла пустоту, где не на что опереться; Егор не чувствовал не то что земли под ногами - он не чувствовал ног.
        Велосипед разбился; зоопарк, напротив, разбогател и раздался, оброс каруселями и лотками с халвой, но прежние звери в нем давно передохли, даже слон, и мамы не стало четыре года назад; всё перечисленное поменяло цвета, и Егор не находил доводов против Маата-Николая.
        Прошлое потускнело и стало отваливаться, как состарившаяся бородавка.
        Из всех возможных цветов Егор заострил внимание на рыжем пиве - отчасти красном, отчасти черном, и с белой шапкой, которая неумолимо таяла. Он принялся пить, и все эти цвета прилагались к его основному спектру, который так резко переменился. Он поднял глаза и начал впитывать цветомузыку, но с ней происходило то же самое, едва она оседала в его сознании.
        Почерневший Плетень, образованный важными воспоминаниями, еще недавно имевший радужную окраску под стать пылкости молодого восприятия, поглощал все другие цвета. У него заострились колья, и световые шары, нанизы-ваясь на острия, беззвучно лопались и рассыпались искрами, которые быстро таяли.
        Гайка гуляла перед глазами, отсчитывая часы.
        Ограбленный, сломленный, отчаянно упростившийся, Егор покинул шалман и направился к дому, где жил в одиночестве. Никто его не ждал, и он рассчитывал, что это ненадолго, ему еще нет пятидесяти, он может успеть нарастить и усложнить, прибегнуть к духовному акту и вырастить новый фрагмент Плетня, который сочетал бы в себе утраченные краски. Но теперь ему не хотелось на это надеяться, потому что он видел, что бывает с цветами, которые, казалось ему недавно, обосновались в памяти навсегда, питали сознание, а через сознание - сердце, легкие и прочие органы.
        Уже не хотелось жить; в голове воцарилась неразбериха, а он ведь совсем немного и выпил.
        Вошел на цыпочках, проследовал в спальню, где похрапывал батя, старый совсем.
        «Вот взять и убить», - подумал Егор, обмирая.
        Он вышел в сени за топором, уселся в изголовье, положил топор рядом. Это напоминало бездну, которая заманивает и побуждает к прыжку, потому что бессмысленно, а смыслов так много, что он утомился, и лучше не думать ему ни о чем осмысленном, а взять и зарубить просто так, а потом себя.
        Он девять раз брался за топорище и девять раз откладывал, порывался встать. Отец хмурил брови во сне, жевал губами, ему что-то снилось. Егор ударил его со всего размаха, прогнувшись мостом, и лезвие топора запрокинулось, вначале коснувшись половицы. Затем, описав полукруг, оно обрушилось на голову спящего, и тот вытянулся в струну. Кровь испуганно булькнула, потом успокоилась и стала вздыхать.
        Егор положил топор на пол, вышел и торопливо, путаясь в узле, повесился в сенях. Сначала он приметил трубу газового отопления, но вдруг представил, как опростается в кухне - не гадь, где ешь, - и предпочел сени, которые были ближе к природе и вполне уживались в доме городского типа. В гараже замычала корова, когда он задергался, завороженный гайкой и черными палочками. Уже потянуло дымом и плеснуло огнем, ибо Егор подпалил сено, начавши со спальной горницы, где сворачивалась и высыхала, съеживалась в катыши кровь.
        Часть вторая
        Мента Пиперита
        …ирония становится медиатором жизни и смерти… Анна Яковлева

1
        …Мента Пиперита - мята перечная; листья мяты добавляют окраску. Кроме того, они придают освежающий вкус напиткам. Их применяют для изготовления мятного чатни (острая приправа). Мята стимулирует пищеварительный тракт и ослабляет тошноту и рвоту. Эти растения легко вырастить дома практически в любой земле, на солнце или в тени. Сухая мята теряет цвет, но вполне сохраняет аромат…
        У Менты Пипериты имелся неблаговидный, колоколообразный яйцеклад, ежемесячно сиротевший на рубль.
        Географическое Общество отметило ее в цирке, куда однажды вкатилось полным составом для снятия многонедельного напряжения. Многие осадили буфет, но самые степенные остались сидеть согласно купленным билетам, в первом ряду. У них при себе имелись плоские фляжечки с виски и коньяком, к которым они воровато, но чинно прикладывались, намачивая усы. Они выжидали, обоняя зловонные опилки и прислушиваясь к расстроенному пиликанью оркестра, который тоже частично разбрелся выпить и закусить. Под куполом летали связки воздушных шаров, униформисты устанавливали гремучие клетки для хищных зверей.
        Зал был набит битком, все пришли поглазеть на отважную укротительницу тигров и львов, бесстрашную карлицу Менту Пипериту.
        На афише лев, грива которого пылала пламенем, с разинутой пастью влетал в предложенную гайку и застревал в ней, а гайку, таинственно улыбаясь, удерживала миниатюрная Мента, наряженная в восточные шаровары.
        Географическое Общество явилось туда в полном составе после вечернего заседания, не преследуя никаких целей, кроме нехитрого развлечения.
        Оно и в самом деле оказалось нехитрым: эквилибрист упал и повредил себе бедро; жонглер то и дело ронял свои игрушечные булавы, собаки и черепахи не слушались, а место клоуна занял обычного вида человек, напоминавший бухгалтера, который всюду лез со своим портфелем и придерживал шляпу, с недоуменным видом подпрыгивая на батуте. Все, однако, ждали второго отделения, где должна была выступить великая и неподражаемая Мента Пиперита, гроза смертельно опасных хищников. На афишах она выглядела ненормально, отталкивающе карликовой, готовая отразить огнем, щитом и мечом полчища огнедышащих демонов, в которых легко угадывались ручные тигры и львы.
        Клетки тем временем продолжали вносить.
        - Зачем мы здесь? - брезгливо осведомился первый географ. - Это символ? Черта под нашей бесплодной деятельностью?
        Руководитель прижал палец к губам и промолчал. За кулисами что-то копошилось и приуготавливалось, и он сделал стойку.
        - Вы любите лилипутов, уродов? - не унимались слева и справа. - Но это же порочно, это стыдно. Люди приходят полюбоваться не ловкостью, людей привлекает безобразие. Они сопоставляют себя с уродицей и полагают, что многим лучше ее.
        - Но многие ли из лучших осмелятся посетить тигров? - парировал руководитель. - Вдобавок я слышал, что она использует специальные средства.
        - Средства? - скривился третий. - Бич и баллончик с газом, в крайней случае - револьвер, и тот заряженный холостыми.
        - Нет, это латунная гайка, - возразил тот.
        - Бьет по мордасам? - лаконично предположил географ.
        - Нет, битьем ничего не добьешься, побои злят. Она пользуется разноцветными палочками. Знаете, бывают такие для детского счета?
        - Они считают? - недоверчиво спросил сосед, не в состоянии уравнять хищных тигров с первоклассниками.
        - Они смотрят и пропитываются цветовой гаммой, - последовал ответ. - Под колебания гайки. Цветовая гамма, по мнению Менты, спасет этот мир. Я успел побеседовать с ней - презанятная дама. А тигры и львы - материал благодатный, они помнят мало дурного, особенно если выросли в тепличных условиях.
        - Скучноватое представление будет, - зевнул четвертый географ, всё время прислушивавшийся к беседе.
        На это руководитель Общества ничего не ответил и лишь загадочно улыбнулся.
        Вот и третий звонок, шапито чуть заметно дрогнуло, ударили литавры, зарокотал барабан. На арену вышел озабоченный конферансье.
        - Господа, я настоятельно рекомендую убрать подальше детей, а то и вывести их вовсе. Это зрелище не для слабых умов, - обратился он с дежурной фразой и без паузы ангельски вострубил: - Впервые в городе с гастролями! Прыжки на шестьдесят сантиметров… Всемирно известная и поразительная укротительница опаснейших, кровожадных тварей, прошу… Ме-е-ен-нта Пи-пе-ри-та…
        Он увел интонацию вниз, как на боксерском ринге.
        Оркестр заиграл жизнерадостное; кулисы разошлись, и Мента Пиперита, вся в блестках, проследовала в клетку. Она раздавала вправо и влево уморительные воздушные поцелуи. Никто не засмеялся над ее карликовым ростом, памятуя, что ей предстоит. Для большей эффектности Мента хлестнула бичом, из-под ковровой дорожки взвился песок. Запахло вспотевшим зверем.
        - Алле! - Голос укротительницы был тонок, но пронзителен, и прозвучал на всё шапито.
        Неспешной рысью побежали звери, занимая положенные места: четыре тигра и один лев с пышной, недавно расчесанной гривой и поджатыми губами. Глаза у него были тусклые и безразличные; остальные животные изображали деловитость, подобающую завзятым шоуменам. Они расселись на тумбах, и лев сделал пробное движение лапой.
        - Их прикармливают мясом? - шепнул первый географ. Руководитель пожал плечами:
        - Откуда мне знать. Скорее всего, не сахаром.
        Мента Пиперита, нагнувшись, сколь это позволяли ее малый рост и жесткий корсет, раскладывала цветные палочки. Те, очевидно, были смазаны каким-то вкусным составом, и звери стали принюхиваться.
        Ударил бич.
        - Не сейчас!
        Зал наполнился сумрачным ожиданием. Палочки, то да се - это плохо вязалось с привычным укрощением хищников.
        - Подай мне лапу, хороший, - Пиперита обратились ко льву. Тот рыкнул для порядка и неохотно протянул лапу. Мента достала гайку на серебряной цепочке, показала льву, и гайка начала колебательные движения.
        - Смотри мне в глаза, Чандр, - потребовала она мягко. - Теперь на гайку, а дальше - на палочки. Подумай, как тебе замечательно. Смотри, какие ослепительные цвета. Подумай, как неплохо тебе живется, - и вложила ему в рот кусочек чего-то съестного, совсем не сахар, а что-то багровое. Лев зажевал, не сводя взгляда с латунной гайки.
        - Подай мне вторую лапу и, будь так добр, открой свою замечательную пасть. С клыками, которые не кусают, и с языком, который и может только, что облизать мое обезьянье личико. Ведь я - обезьяна.
        Лев распахнул огромную пасть, и Мента Пиперита вложила туда голову без остатка. Поместились даже шея и плечи, так что ей пришлось подняться на цыпочки. По залу пробежал встревоженный гул.
        Обслюнявленная голова, посодержавшись в львиной пасти, плавно вытянулась наружу. Мента отступила и смешно развела короткими ручками, ожидая аплодисментов. Они загремели так, что некий тигр дернулся с места, готовый удрать, но дрессировщица уже стояла перед ним, раскладывая палочки и помахивая гайкой.
        - Дерсу, - сказала она, - успокойся. Здесь все свои. Здесь любят тебя и восхищаются тобой.
        Она угостила Дерсу и вскинула гайку, на которую тигр принялся неотрывно таращиться.
        - Вы видите? - Первый географ толкнул руководителя в бок. - Это явный гипноз. Я никогда бы не подумал, что хищники настолько к нему восприимчивы.
        - То, что нам нужно, - ответил руководитель. - Мы приехали гипнотизировать хищников.

2
        Близился вечер, но Менту не беспокоило отсутствие Дандера.
        Она вычерчивала привычный нехитрый чертеж, пытаясь убедить себя в его правильности.
        Из пункта А отправляется поезд. Он следует в город Б, где пассажиры никогда не были.
        Всё ново для них - и покосившиеся избы за окнами, и дачные замки с башенками, и реки, и мосты. Всё открывается им впервые, в каждый последующий миг. Они не знают города Б и даже не ведают, что он существует на самом деле. Так, отдаленно, краем уха, слышали что-то, но никогда не верили, и вот запаковали чемоданы, собрались.
        Пошевеливая шерстяными носками, они возлежат на полках и пьют лимонад.
        Но город Б существует.
        Если взглянуть на него, предположим, с международной космической станции, то оттуда прекрасно видны и Б, и А. И это никого не удивляет, это в порядке вещей.
        Мента Пиперита раздвинула ножки циркуля и глубоко вонзила в города.
        Рукоять, или штырек циркуля - наблюдательная точка В.
        Оттуда видно всё: и прошлое, доступное лишь пассажирам, для которых оно моментально оборачивается настоящим, и будущее, находящееся для них за семью печатями. Менте хотелось очутиться в пункте В, но она знала, что простым человекам, пускай они даже лилипуты-гипнотизеры, этого не дано. Это прерогатива Создателя. Пассажир неизбежно прибудет из города А в город Б. А где же свобода личности, почему фатализм? А свобода - в незнании будущего.
        Доступна гайка, доступны палочки. По силам миссия, ради которой она приехала в этот Ходячий Город - Мента не сомневалась, что прибыла в нужное место.
        И Дандера больше нет.
        Она вдруг осознала это со всей остротой и повалилась на кровать, тонко постанывая и прикрывая руками сморщенное лицо. Будущее предопределено (города А и Б с небесным наблюдателем В), а свобода человека - в незнании этого будущего, повторила она про себя. Он принимает решения самостоятельно, но все их последствия уже существуют.
        И поезд может сорваться с рельсов.
        …Географическое Общество, откуда приехали Мента и Дандер, было не очень географическим. Вывеску можно повесить любую. На первых порах оно и вправду имело отношение к географии, но география - штука серьезная, грозящая перерасти в геополитическую науку. Достаточно было двух-трех шагов - и они были сделаны.
        Столичное здание Общества приросло этажами и обзавелось собственной охраной. Вместе с камерами слежения и собаками оно не впускало никого постороннего. Географическому Обществу до всего было дело, потому что история творилась в условиях географии, а потому не могла рассматриваться в отрыве от рек, полей и лесов. Со временем образовались новые отделы, оснащенные передовой техникой; был даже создан психологический отдел, который и возглавила Мента Пиперита. Ее безошибочно вычислили в цирке, когда она мастерски орудовала гайкой, и даже раньше.
        История куется в географии, а ковкой занимаются люди.
        Не удивительно, что в первую очередь Географическое Общество интересовалось людьми, хотя и о Северном Полюсе не забывало, и об Антарктике, и даже открыло ничего о том не ведавший Южный Океан, который немедленно поставило себе в заслугу и нанесло на карту в противовес Северному Ледовитому.
        Безусловно, Географическое Общество изнывало от тоски по Ходячему Городу.
        Это был недосмотр, неуловимая административная единица. Его видели в разных местах, но он скрывался, когда не успевало пройти и пары десятков лет, и специалисты начинали подозревать неладное. Процессы в нем ускорялись, он становился резвее, подвижнее.
        Ему, казалось, кто-то помогает, и Мента Пиперита была поставлена в этой немноголюдной, из двух человек, экспедиции главной, благо запахло психологией и психотерапией, а у нее было и соответствующее образование, и дар от Бога. Кого, когда и где анализировать - никто не представлял. Найти Город, остановить Город - вот задача, которую поставили перед ней, и она с серьезной легкостью согласилась. Она и сама догадывалась, что кто-то подтачивает Город изнутри, и Город бежит-улепетывает, спасаясь от прошлого, не в силах любоваться могильными плитами.
        Она вновь и вновь повторяла чужие слова: «Мы забираем из прошлого краски. Но разве не они нас мучают? Мы любовались ими, и вот их нет».
        Их кто-то произнес, кто-то, как поговаривали, из Ходячего Города, и этого мыслителя необходимо было разыскать.
        Найти, обезоружить, усесться против него, заколдовать гайкой и выгрести подноготную. Она не зря считалась мастерицей своего дела. В ее исполнении психотерапия поднималась на невиданные высоты и оставляла человека с космосом, с совестью, наедине с самим собой. Он мог там подумать, перемениться и сдаться - хотя бы согласиться на диалог, а диалоги у Менты всегда выходили продуктивными.
        Беда, что она оставалась уродливой. Корсет китового уса, красноватое обезьянье лицо, всклокоченные волосы, толстые руки, вывернутые губы, невразумительная речь. Но всё это исчезало в виду гайки и того особого свечения добрых глаз, которым умела светить Пиперита. Она была мятой, которая не каждому по нутру, но придется выпить из вежливости. Ее хотелось мять, смыть и бросить. Плотные матерчатые чулки на точеных ножках. Трифокальные линзы, подскриповатый голос, способный при надобности удивительно изменяться.
        Сумочка. Большая часть приборов осталась у Дандера, но пусть мальчишка развлекается и бредит высокой миссией, она вполне обойдется и без громоздкой аппаратуры.
        Мента Пиперита испытала неприятный укол: вдруг он что-то нашел, без нее? Это было недопустимо.
        «Ничего не нашел», - проговорила она горлом и обвела помадой колечко губ.
        «Пьет в кабаке», - решила она. Будет выволочка.
        Она в очередной раз ощутила себя малорослым, но полномочным и полноценным представителем Географического Общества, которое заполонило земную поверхность своей любознательной агентурой.
        Где география, там и политика, и многое другое; члены Общества проникали повсюду, оставаясь географическими; их всюду привечали, баловали, но начинали побаиваться. Они проникли во властные структуры и диктовали свою волю, всё чаще не совпадавшую с мнением государственных мужей.
        Поэтому Общество испытывало острейшую нужду в талантливых психологах, психотерапевтах, психиатрах, астрологах и просто магах, из которых девяносто девять и девять десятых процента были шарлатанами, но малая толика оказывалась все-таки магами.
        Географические маги учили Менту Пипериту управляться с гайкой; они были неразговорчивы, в обычные дни из них было слова не вытянуть.
        Она давно уже не страдала по поводу карликовости - вернее, перестала себе в этом признаваться. Она делала работу, и работа была интересная.
        Ходячий Город был бонусом, призом. Хотелось набросить на него сеть, подпилить колеса, обезоружить охрану, вернуть к покинутому кладбищу. Где можно сесть и разобраться группой: быть может, не стоит сниматься с места и пускаться в бега?
        Ведь хоронят же болгары своих покойников в собственных палисадниках.
        И никто не бежит, потому что улепетывают от зла, и Мента Пиперита явственно чувствовала здесь зло, неустранимую энтропию, грозившую выровнять температуры и наслаждаться всеобщей тепловой смертью. Которая есть предельное упрощение, тогда как Мента предпочитала высокую дифференциацию.

3
        В своей практической поисковой деятельности Мента Пиперита опиралась на одно правило, не ею выдуманное: время есть штуковина. Это работа не для одного поколения и даже не для одного Географического Общества. Они будут сменяться десятками. Бывало и то, случалось и это, но одно неизменно запоминается лучше: добро. Не помнится зло, которого нет, ибо оно - пустота, разрушение и упрощение сложного. И Притча: не убоюсь я зла, когда пойду долиною смертной тени… Зла своего, не стороннего; зла, сотворенного всей своей жизнью.
        Карлица, лилипутка, миниатюрная циркачка Мента стреляла без промаха, душила во сне и не видела в этом зла. Она служила сложному, ибо в этом был Бог. Бог создал мир разнообразным и сложным, а дьявол стремится скончаться от тепловой смерти, ибо ему очень тяжко внизу, в последнем кругу, во льдах.
        Поэтому она вооружилась, готовая пуститься на розыски Дандера. Несмышленыш попал в беду, и она чувствовала себя виноватой.
        Она ведь с самого начала осознала, что этот Город - Ходячий, так почему же отпустила неуча снимать штрихкоды и знакомиться с местным, наверняка не дружественным населением? В ее записной книжке было записано одно-единственное слово: «Маат».
        Оно прилетело с ветром или выплыло изнутри.
        Что это - улица? Ресторан? Деревня красного кирпича, человек, государственное учреждение?
        Она пыталась расшифровать его и так, и сяк, но больше неизменно походило на фамилию: они у них часто такие, а это еще ужаснее, ибо где же искать?
        Что сделает этот Маат - поможет в поисках Дандера? Расскажет о Городе? Город теперь казался Пиперите второстепенным. Она нервно закурила и прошлась по неприбран-ному номеру отеля. Где эти чертовы горничные? Бывает, что не все нуждаются в дальнейшем усложнении - некоторым показана предельная примитивизация. Говорят же, что люди произошли от обезьян, а те - от Атлантов и Гиперборейцев, и это свидетельствует о многомиллионолетнем вырождении, ибо энтропия - закон, с ней бесполезно бороться, ей можно лишь отважно и безнадежно противиться.
        Наплевав на беспорядок в номере, она с подчеркнуто независимым для карлицы видом спустилась в вестибюль и вышла на площадь, где прошла мимо Магазина Детской Авторской Песни и автобусной станции «Посевная Площадь».
        Приборы были при Менте, но она больше полагалась на интуицию. Город поскрипывал, готовый сниматься с места. Она вооружилась миниатюрным пистолетом, а за корсет положила стилет. Географическое Общество широко раздвинуло границы собственно географии. Оно нуждалось в индукторе, которого посадят в подвал, подвергнут гипно-анализу и, скорее всего, утилизируют за ненадобностью.
        Возможно, что Маат - индуктор движения.
        Мента Пиперита уже знала, что с Дандером приключилась беда. Неужели мальчишка отважился пострелять или напился вдрызг от провинциальной тоски?
        Дома кружили вокруг нее хороводом; небритый таксист распахнул перед нею дверцу. Она полезла за гайкой, но он всё понял без слов и умчался. Смеркалось, зажигались огни, нисколько не оживлявшие город. Неведомый противник еще не взялся за плафоны и уличную рекламу, и если что до поры и спасает Ходячий Город, то это реклама. Сложная, веселая, она привлекла Менту, и та полюбовалась игрой огней.
        У первого подвыпившего прохожего она спросила, где может быть Маат, имея в виду географическое место.
        Егор шел рубить родителя, и слово «Маат» его напугало. Он думал о Николае, но вдруг признал в нем Маата. Он что-то забормотал, зашатался и побрел себе прочь.
        «Ясно», - ответила себе Мента Пиперита.
        …Листья мяты добавляют окраску как украшение и, кроме того, придают освежающий вкус напиткам. Их применяют для изготовления мятного чатни (острая приправа). Мята стимулирует пищеварительный тракт и ослабляет тошноту и рвоту.
        Егора вырвало, и Мента проводила его удовлетворенным взглядом.
        «Впрочем, он не жилец», - догадалась она.
        Мента Пиперита, как и всё Географическое Общество, ненавидела энтропию и стремилась ей противодействовать. Себя она почитала донельзя простой: мало что недалекая женщина с каким-никаким образованием, так еще и почил на ней Бог, изготовил карлицу, проще этого ничего не бывает. И долгом своей жизни она, пошевеливая черными редкими усиками, сочла сохранение сложного, неизмеримо более совершенного.
        Ей мечталось расцветить мир красками, и палочки ее служили совсем иным целям, нежели маатовы. И гайка вовремя вмешивалась, благо с ней было удобнее.
        Мента Пиперита считала себя проще рубля и не понимала, что такое непонятно в ней Дандеру. Создателя она тоже не считала намного сложнее. Простое рождает простое, по плоду узнается дерево.
        И сколь же заманчиво-трогательное, когда это бесхитростное начинает творить, возводить дворцы и костелы, создавать фрески, устраивать сумасбродные революции, рожать детей. У нее руки, ноги и позвоночный столб - следствие оплошности. Случайности. В своей психотерапевтической деятельности, выбив ставку в Общество, куда брали всех, мастеров всех мастей, она, против ожидания и к разочарованию начальства, не касалась мудреных систем, но предпочитала просто поговорить, и человек - она не успевала воспользоваться гайкой - выкладывал всё. Гипноз оставался за кадром, гипнотизировала сама Мента.
        Она шла по засыпающему городу, веря, что сыщет Дандера.

4
        Город, пока она шествовала, готовился к последним ночам, в подземельях скрипели бревна и тросы, проворачивались колеса.
        Маат лично присматривал за ходом работ.
        Мента Пиперита не знала Маата, но двигалась правильно. Город не обступал ее - он раздавался, разлетался, отклоняясь строениями; казался кособоким. Он предлагал ей идти, как будто устал от странствий. В нем было много сложных строений: ратуша, пара церквей, на удивление высокая колокольня, плескучая пристань, телесеть «Мега-сек» с озорной рекламой, немногочисленные троллейбусы и круглосуточные магазины. Всё это подлежало сохранению. Пиперита легла, прижавшись ухом к голой земле.
        В земных недрах ей почудился трудовой рокот.
        Здания, предчувствуя конец многолетней неподвижности, перестали иллюзорно метаться и обступили ее, склонились над ней. Она лежала, сжимая в руке датчик. Стрелку зашкаливало. Серость и тлен воцарились над Городом, и кто-то промчался вихрем, побалтывая ведром с краской. Мента Пиперита проводила его взглядом и убедилась, что это красильщик с невыразительным лицом и соломенными, наполовину седыми волосами.
        Полет не смутил ее - возможно, человек просто очень быстро бежал. Его не догнать, и где же его забор? В ведре Пиперита усмотрела не краску - мазут.
        Ратуша грозила циферблатными стрелками; городской суд - двухэтажное здание и почему-то с кариатидами - наступал; кариатиды неприятно улыбались. Из-под мостовой доносился невнятный грохот молотов, там звенели цепи. Мента Пиперита почувствовала себя еще и меньше, и неизмеримо больше, чем всегда, ибо ей не с кем было себя сопоставить. Ее обогнуло матерящееся такси, в лицо полетел искристый окурок - загадывай сотню желаний, потому что упали звездочки, с самого неба, и Мента зажмурила глаза.
        Таксист горланил что-то кавказское.
        Возможно, уже сегодня? Она найдет Маата, но не узнает его. Она не найдет Дандера. Дандер спит, говорила она себе. Дандер напился и заснул мертвецким сном - в последнем пункте она не ошибалась.
        Город заполнялся чернилами. Кое-где вспыхивали прожекторы: их проверяли, какие-то люди тянули кабель.
        Мента Пиперита лежала клубочком, и на нее никто не обращал внимания. Кабель перекинули прямо через нее. Репетируют, готовятся, устанавливают репродукторы. Исполнилась некая мера, и приготовления идут полным ходом.
        Она рассеянно полезла в сумочку и порвала билет на ночной поезд, сначала свой, потом - Дандера. Налетел обманчиво ласковый ветер и погнал прочь клочки.
        «Как скажете», - пробормотала Мента, глядя клочкам и ветру вслед.
        Сосредоточившись, она задремала под разорванным небом. Ей снились неразрешимые споры, диалоги и препирательства: «Иисус спрашивал: когда ты меня покинул, Иуда? Иуда, намыливая веревку, бормотал: «Зачем ты меня покинул, Господи? Навсегда? И когда? Когда я предавал? Когда я удавился? Нет, когда целовал».
        Поправимо ли дело? Есть ли резон в ее географической психотерапии? Борьба с энтропией обречена на провал, ибо они живут в социуме: ведь интересно, кто твой сосед - вот и сливаешься. Всё оседает пылью одинаковой температуры, и солнце подсвечивает мертвенным красным светом, а вместо Земли - Луна, но и это не навсегда. Осознает ли Маат, что так и будет? Желает ли он этого сознательно?
        Она поднялась, отряхнулась, заковыляла к окраине мимо рытвин и котлованов.
        Ее привлекал лай собак, и она полезла за гайкой.
        Ходячий Город либо остановится ее стараниями, либо утопает в утопию за тридевять земель. Город вновь расступился, освобождая для нее продуваемые ветрами пустыри. Ее не могли ни изнасиловать, ни убить, ее могли съесть, она чувствовала это весьма отчетливо. Не звери, но люди, которые хоронятся здесь и, следует надеяться, спят. Она считала, что это не до конца люди, они нечто промежуточное, и только внешность выводит их в плоскость римского права, а без того им положен отстрел и разбрасывание яда. Желательны спецбригады в противочумных костюмах, с баллонами за спиной. Истошный визг и мягкое шипение струй; упрощение не подлежащего усложнению. Иногда приходилось вчистую проигрывать, и Мента Пиперита привыкла.
        …В сумочке запищало: Маат нащупал какой-то предмет и с интересом драконил его, заставляя мигать отвратительными разноцветными огоньками. Мента поспешила и воспользовалась портативным пеленгатором: всё правильно, она не ошиблась и двигалась в нужном направлении.
        Сигнал прервался.
        Не до конца человек изловил наивного Дандера; не до конца человек натешился над безделицами, которые обнаружил в его багаже. Убить? С колена, с бедра, в лицо, выстрелом в гениталии? Мента еще не решила.
        Она психотерапевт, секретный экспедитор Географического Общества, и эти два качества подчас противоречили в ней друг другу. Она хотела усложнения и дифференциации, но намечался полный распад.

5
        Аромат мяты был слишком силен, вмещая в себя и сирень, и акацию, и шиповник с черемухой. Это полезный, созидательный запах из числа ароматов целительных; из мяты готовят лекарства.
        Лежа калачиком, Мента Пиперита заметила, что к ней всё же стягиваются человеческие существа. Немногочисленные, спальный район, хотя он здесь спальный повсюду. Она проверила оружие, поднялась с земли, попрощалась с нею чуть различимым заговором. Земля отмолчалась, отвергая ее.
        Неприметный до времени кот вдруг пышно сел, напоминая шоколадный кекс.
        Мента Пиперита рассудила, что он домашний и позвала, и погладила, но он оказался старой игрушкой. Запах мяты усиливался.
        - А говорили, будет пахнуть горчицей, - наябедничала маленькая девочка.
        Пиперита обманулась в намерении полуночников: они плелись себе с узлами и чемоданами, усаживались, сонные дети пили из термосов чай, взрослые прикладывались к бутылке. Отечные голые ноги в фиолетовых пятнах, толстых носках и колоссальных тапках с мордами далматинов; казалось, что псы неизлечимо больны, но все-таки доживут до глубокой старости. Все были одеты во что попало, но тепло, не по-летнему.
        Из ближайшей пятиэтажки вышел военный.
        - Строимся, идем в детский сад, - скомандовал он. - Там вам уже приготовили постели.
        - Заманали совсем, - пробурчал сосед Менты Пипери-ты. - Куда их на ночь глядя?
        - Учебная эвакуация, - безразлично сказал военный, глядя на Менту. - Вы из этого дома? Я вас не помню.
        «Такую, а не вас», - запоздало подумала Мента. Здесь все знакомы и все приблизительно одинаковой крови. Уходя, Город еще и обновляет себе кровь, и это неплохо - признала она против воли. Маат перекрашивает заборы, и Город уходит дальше. Люди, оставленные без жизни, без светлых воспоминаний, вымирают быстро. На Новом Месте жители Города хотят начать новую светлую жизнь, но Маат снова всё портит, и Мента Пиперита ищет город прежде всего по заборам.
        Но они повсюду серые и грязные - такая страна. Военный замедлил шаг. Мента всё поняла и рассыпала палочки; блеснула, качнувшись, гайка.
        - Цветные - хорошие, - объяснила она лаконично. - Это всё доброе, что ты помнишь, из чего состоит твоя жизнь. Серые и черные - плохие. Разложи, как тебе нравится.
        Она приготовила камеру.
        Военный, позабыв обо всем, присел на корточки. Прустов Плетень сознания получился безрадостным. Мрачноватая история.
        - Мы меняем здесь и здесь, - распорядилась Мента.
        Военный следил за палочками, которые Мента Пиперита перекладывала неуловимым движением рук.
        - Это черное, и это? Казарма? Теперь они будут лиловые. Там были цветы, целые пальмы в лиловых кадках. Ты служил при штабе.
        Да, в самом деле, его определили к рисовальному, а впоследствии и концертному делу. Оставались казармы, но появилось и это. Почему он забыл ожог от сигареты, которую затушил о дешевый армейский синтезатор? О начальнике штаба, который каждое утро, еще в сатиновых трусах, рылся в карликовых пальмах, разыскивая признаки лимонов и кокосов?
        - Это пьяная бабушка, которая помочилась перед тобой в городском парке, под сиреневым кустом. Это был детский парк, ты гулял, собирался зайти в игротеку. Тебе было не больше четырех лет. Она бранила тебя с корточек, из прикорневой тени. Голубая палочка. Она была больна и не понимала ни смысла своих слов, ни сути поступков, а тебя не видела вовсе.
        Жильцы терпеливо стояли в очереди, держа то пачки с документами, а то и чемоданы, давно стоявшие наготове.
        - Серая палочка? Ты потерпел неудачу в постели. Но ты был немного пьян, мил, наивен и понравился ей. Она помнит тебя до сих пор, и помнит добром. Мы положим зеленую. Ты можешь вернуться к ней.
        Со стороны казалось, что карлица не говорит ничего - так и было. Говорил военный, Мента слушала.
        Он опомнился, вспомнил о предписании, указал на карлицу пальцем:
        - Если не будет учений, вы сделаетесь такими вот! - грубо крикнул военный мужчине, особо притомившемуся ждать. - Мы учимся бежать оттуда, где будут такие… Изучайте санитарные плакаты!..
        Лилипутка не рассердилась. Психотерапевты, члены Географического Общества, не склонны к агрессии.
        - Ты больше не хочешь провести учение? - промурчала Пиперита. В ее голосе вдруг зазвучала неповторимая ирония.
        Военный смотрел на Прустов Плетень - весьма привлекательную сознательную данность.
        - Можете разойтись по домам! - Он закричал это почему-то злобно. Ему отчаянно захотелось напиться. Менте уже сталкивалась с такими парадоксальными реакциями на хорошее.
        В понарошку заминированный подъезд потянулись пледы и одеяла, скособоченные коляски, деловые костюмы, теплые кальсоны с начесом над расчесами и один полушубок полувековой давности, дополненный лагерным сидором.

6
        Так случается в мыльных операх - да перед вами и есть мыльная опера, только в ней маловато мыла, ибо и мыло - слишком сложная субстанция для Маата, который пользуется односоставными реактивами, да еще поют больше прозой, хотя иногда кажется, что льются стихи.
        Конечно, Мента Пиперита и Маат были сестрой и братом, но поздно узнали об этом; Маат родился стариком, а Мента - сорокалетней. Они заподозрили что-то лишь при разглядывании гаек и палочек.
        И не было, говоря откровенно, поросшего мхом и травой-муравой Географического Общества; была организация, настойчиво интересовавшаяся подвижностью неуловимого и потому неуправляемого Города; в сотрудники набирали людей, способных улавливать эту подвижность и влиять на нее.
        Но само по себе, в качестве вывески, почтенное Географическое Общество, конечно, существовало и явно гордилось столь неожиданным вниманием к своей судьбе. А Южный Океан оно открыло, когда ему пожаловали обсерваторию с телескопом, в который седобородые академики наблюдали пингвинов. Просто прибавилось много новых людей, а старых никто не трогал, и они без устали совещались, будучи безобиднее лысых глобусов.
        Свои сорок и свои семьдесят Маат и Мента отпраздновали в утробе, где выглядели обыкновенными младенцами; все девять месяцев и все последующие годы - на удалении - Мента удерживала своего брата, который еще во чреве изломал сестрицу, высосал из нее железу, управлявшую ростом. Они непроизвольно поделились намерениями и способностями, они общались в тишине околоплодных вод.
        - У нас один отец, - напоминал Маат.
        - И мама одна, - парировала Мента, хотя брату мерещилось, будто их две или даже больше.
        Они родились детьми по виду: одна - урод, девочка; Маат по рождении посоветовал немедленно утопить ее в специальном ведре, но его наставления приняли за первый крик. Вся незадача была в том, что, выражаясь протокольным наречием, биологический возраст не соответствовал паспортному. И у сестры, и у брата уже имелся готовый Прустов Плетень, приобретаемый к зрелости.
        Мента Пиперита, едва закричав, пообещала себе вылечить Маата. И еще она дала себе зарок наделать множество сложных дел.
        В них было сходство; один стремился уничтожать будущее, другая же ополчилась на прошлое, но и то и другое уже существовало в природе.
        В утробе матери первая, наполненная безмятежностью базовая перинатальная матрица протекала мирно и тихо, пока отец не ударил жену в живот, чем запустил вторую матрицу, безнадежное сокращение доселе безопасного питающего пространства.
        Зачиная двойню, отец, как обычно, потребовал задать ему вопрос: а кто же родится? Ответ был неправильный, и он от души рассмеялся, а после нанес удар. Это был единственный случай, когда он сыграл в викторину с женщиной. Потом он играл в нее только с Маатом, ибо Маат был мужчина, Логос, тогда как женщина - материя, она же невоплощенный замысел. Жить - сыну, а дочери - переносить вторжения со всеми последствиями.
        И Мента, когда пространство начало угрожающе сокращаться, начала искать выход, которого не было, а Маат ничего не искал, он плыл вперед по направлению к сомкнутому зеву, но ногами вперед, словно еще не родившийся покойник, разрывая на своем пути всё, мешая кровь с нечистотами. Оба толком не родились благодаря кесареву сечению: решения-разрешения с выходом к свету не произошло.
        Их разлучили, конечно - такого бутуза и такое страшилище, и они не знали друг о друге, пока Маат, упрощая отца, не выяснил всех деталей относительно давно миновавших дел и этим достроил Плетень впечатлений, от которых Пруст умер бы, не побывав у Свана и не увидев девушек в цвету. Мента же вообще ничего не знала - не догадываясь наверняка, но чуя, что кто-то ждет ее в Ходячем Городе, который уже пошатывался якобы под порывами ветра, любовно стонал, стенал и телевизионно острил, и всё у него чесалось. Полуночники, даже когда не было учений, маялись, не зная, чем бы себя занять. Они сумрачно поглядывали на еще вчера расписные детские городки, за ночь выкрашенные в хаки и просто вымазанные дерьмом, прочитывали хульные слова, ежились. Доски, составлявшие Плетни их личных времен, рассыхались и покрывались занозами, полуночников гнало прочь, как гонит рыбу на нерест.
        Окружение уравнивалось: исторические постройки, обогащенные микроскопическим грязноватым кремлем, - с котлованами новейшего времени; сваи соседствовали со статуями, которые повсюду возил за собой местный краеведческий музей; редкие бутики жались, притиснутые жаркими хмельными притонами.
        Асфальт, где был, змеился трещинами; в реке прибывала вода; стояло долгое новолуние, и лишь иногда вдруг выскальзывала вся луна целиком - такая большая, что пугала прохожих. По городу праздно расхаживали неуправляемые экскаваторы, струились тракторы, в пустых, распахнутых настежь автомобилях муниципальной полиции хрипели рации, перешучиваясь то о женском, то о мужском.
        В два часа пополуночи безбоязненно галдели неразличимые в темноте малые дети: съезжали с горок, перебрасывали друг другу резиновые мячи с полосатыми географическими параллелями. Кто-то заревел, наколотив шишку или ограбленный, обиженный в недетском домике, над которым потрудился Маат.
        …Мента Пиперита не знала матери и не хотела; она ненавидела безответственную родильную машину, хотя впоследствии как психотерапевт неоднократно работала над этим глубинным конфликтом.
        Маат знал побольше, и ему было наплевать.
        Прорываясь ногами вперед и разрывая родительницу, он развернул свою уродливую сестрицу поперек, чтобы проще было лежать и рождаться под ножиком, чтобы не усложнять ее бытия запоминанием последней, счастливой матрицы с выходом в мир, тогда как сам успел вкусить дерьма и крови мамы и рвался наружу, запоминая урок, но и ему не позволили дойти до конца; и акушерка удивилась, увидев, насколько искусно, виндзорским узлом завязана пуповина на шее новорожденной карлицы.
        Мать никогда не целовала Маата, не находя уместного случая.
        С ней вышла странная история: она погрузилась в затянувшееся послеродовое умопомешательство и долго бродила коридорами в одной ночнушке, не реагируя ни на что, но иногда останавливаясь и слабо улыбаясь, как будто примечала в пыльном углу нечто забавное.
        Часть третья
        Спектральный анализ
        Это приз отца. Поцелуй, когда прекращается боль. С. Кинг

1
        Мента Пиперита чувствовала, что подошла уже совсем близко. С какого-то момента ей стало понятно что она уже давно не ищет Дандера, а занимается поисками кого-то или чего-то другого. Осиного гнезда, откуда растекается смерть, наполняющая Город движением и устремляющая его в бегство.
        Рассветало; карлица стояла на самой окраине города. Помалкивали рощи, грибами прорастал погост. Иные башенки, украшенные выцветшими красными звездочками, напоминали мухоморы. Странствуя, за ночь Мента поистерлась: грим обвалился кусками, тушь растеклась, волосы, собранные в соломенный колтун-пучок, растрепались, потому что потерялись две шпильки, да еще подломился плоский каблук, что крайне досадно при вынужденности носить ортопедическую обувь, да и пыльная вся эта обувь была, как и сама мята перечная жаркими днями, когда давным-давно не было дождя.
        Она сама стала смахивать на перехожий грибок, озирающийся на вырванный с мясом бок полуразваленной церкви в качестве ориентира.
        И с Дандером ей тоже становилось понятно, что он где-то здесь. Возможно, присыпан вон той, свежевскопанной землицей.
        В туфлю попал камешек, и она неуклюже остановилась, чтобы его вытряхнуть, и в цирке бы над этим обязательно посмеялись, ибо она упала, скособоченная. Но даже в падении Мента не забывала искать не пойми чего - дорожного указателя, калитки, ворот, покинутого учреждения, ржавого помойного ведра со словом «Маат».
        В какой-то миг она смекнула, что Маат - человек.
        Он брат ей, как братья все люди. Это плохо, когда братья все люди, так как образуется рой - нечто сложное по структуре, но упрощенное сущностно.
        Ядовитое знание вливалось в лилипутку, тогда как Маат давно наблюдал за ней из горницы, покачивая гайкой. Она покручивалась, свисая со среднего пальца; руки Маата были заняты биноклем, в котором он тоже крутил колесики, рассматривая пришелицу во всех ракурсах. Эта гостья приковыляла неспроста; не иначе, сама сила Маата притянула ее, как в высшей степени сложное и противоречивое явление: с одной стороны, вопиющее несовершенство и потому простота, а с другой - редкостная изощренность уродства; сложная форма, над которой Создателю пришлось хорошо потрудиться.
        Маат оглянулся на кислотный чан. Конечно, туда, но не сразу. Много ли доброго, много ли радостного и светлого за душой у гнусной образины? Понадобятся ли ему палочки, или Плетень и без него уже давно построен - стоит, покосившийся и сирый, с прорехами, напоминающий рот, полный гнилых зубов. Скорее всего - да.
        Маату ни разу не попадалась жертва, напрочь лишенная приятных воспоминаний. Что-то да было. Маат выдергивал лишнюю краску, как воспаленный зуб.
        Он осторожно распахнул окно, чтобы видеть лучше, не через двойные стекла. Он упоенно наблюдал, как приближается карлица, с каким постоянством она оступается и подворачивает себе ноги. Ему, однако, не удавалось уловить основного в ее лице - вероятно, по той причине, что последнее растеклось, но не само по себе, а как бы само по себе, растеклись только краски. У Маата возникло желание взять губку и хорошенько протереть это лицо: и краски были нехороши как таковые - лишь потому, что краски, и подтаявшая определенность, обернувшаяся неясностью, не нравилась ему тоже.
        Что-то звякнуло: гайка.
        Она легонько ударила в линзу, и только тогда Маат опомнился, увидел, что опрометчиво понадеялся на расстояние, что лилипутка мала под влиянием перспективы, тогда как она и в самом деле мала. Успела приблизиться вплотную, дыша еле слышно, и стукнула гайкой в бинокль.
        Микроскопический пистолет был наведен на Маата.
        - Вы тяжело больны, - сказала Мента Пиперита, покачивая гайкой. Пистолет отвлекал Маата, и он не мог в полной мере следить за ее колебаниями.
        Через секунду ей почудилось, будто она смотрится в зеркало.
        Грузный и старый Маат, одетый в телогрейку, померещился ей отражением. Те же седеющие соломенные волосы, те же утяжеленные черты лица и вдобавок - понимающие молчание.
        Оба превосходно понимали причину соприкосновения.
        - Вы ведь мне брат, - выпалила Мента, сама того не желая, и в следующий миг поняла, что недавно помысленное абстрактное братство обернулось конкретным. Это действительно был ее брат, давно потерянный, но не напрочь забытый.
        Скверный рот Маата растянулся в улыбке:
        - Здравствуй, сестра, - произнес он осиплым голосом. - Мы очень давно не виделись. Ты надумала проведать братца. Но как ты меня нашла и почему пришла с пистолетом?
        - Потому что мне не понравились окрестности, - откровенно призналась Мента. - Потому что мне не нравится лаборатория, которую я вижу там, в полумраке комнаты, несмотря на плохое зрение. Потому что мы с тобой занимаемся разными вещами, и я не хочу, чтобы ты проделал надо мной свою вещь.
        - Но и я не желаю твоей, - возразил ей на это Маат.
        - Город скоро тронется с места, - продолжила Мента Пиперита. - Я искала его давно. И я подозреваю, что ты принимаешь в этом деятельное участие.
        На это Маат, отложив ненужный бинокль, отвечал:
        - Ходячий Город - опора порядка, вокруг которого строятся плетни с Маатами. Это Город-Агасфер, и существуют другие. Я не одинок. Ходячий Город означает непоправимость, необратимость, невосстановимость прошлого. Со всем его хорошим и злым, но гонит с места именно злое. В конце всё застынет, и воцарится теплый лед.
        - Зачем ты убил моего помощника?
        - Для упрощения жизни. Он был молод и светел, мне было бы очень нелегко перекрасить ему Плетень.
        - Сколько еще людей ты убил?
        - Много, - ответил Маат. - Кладбище поджимает, мертвые одолевают живых. Простота и покой. Скоро все побегут отсюда, и я отправлюсь за ними следом…
        - По дороге воспоминаний?
        - По ней, сестрица.
        - Положи свою гайку. В карман положи. И разложи свои палочки. У тебя ведь имеются палочки или нечто подобное? Ты зубодер. Ты заменяешь светлое темным, а сложное - примитивным. Но светлое не исчезает, оно всё равно где-то есть.
        - Пусть будет так. Но его поджимают со всех сторон.
        - Вынимай свои чертовы аксессуары, - повторила похожая на огородное пугало Мента Пиперита, продолжая целиться в Маата.
        - Мы делаем одно дело, - заметил Маат, однако подчинился. Палочки рассыпались по рассохшемуся, некрашеному подоконнику. Мента удовлетворенно покосилась на палочки.
        - Нечто подобное я предвидела, - признала она.
        Маат пристально смотрел на гайку, которая вдруг закачалась в коротких, безобразных пальчиках Менты Пипериты.
        Он немного обмяк и присел на лавку. Тогда Мента с удивительной ловкостью профессиональной циркачки вспрыгнула на подоконник и села напротив брата, не выпуская гайки из рук. И к этой гайке уже давно добавился взгляд: отчасти гипнотизирующий; Маат был большей своей частью непрошибаем, но от сестринских глаз не сумел спрятаться.
        Вокруг пахло распадом и разложением разнообразных сортов; неряшливая утварь - надтреснутые, как старческие голоса, горшки, битые плошки, грязные ложки - источала заматерелый аромат; не было ни веника, ни совка, повсюду расцветала кружевами толстая паутина. Грязный стакан с потеками чего-то бурого стоял посреди стола. Продавленный, наполовину состоящий из сала лежак с такой же подушкой, откуда лезли острые перья; вместо одеяла - зимний тулуп. Валенки, сапоги всех мастей - болотные, кирзовые, просто резиновые; опять же резиновые перча-точки; кепочка на гвозде и пиджак для парадного выхода в Город, где сложно ходить, ибо тот уже понемножечку движется сам; заступ в углу, заляпанный свежей землей; вилы, ножи, портновские ножницы, банки с мутными химикатами, иконостас, коричневатые фотографии в рамках и длинное зеркало, треснувшее наискосок, снизу доверху. И повсюду разбросана яичная скорлупа, повсюду подсохший желток да шелуха от ночных семечек.
        - Я тебя узнала, и ты меня узнал, знал давно. Я ни о чем тебя не спрошу, - негромко сказала Мента. - До поры до времени. Рассказывай сам.

2
        ..Маму я не знал, ее после родов заперли в сумасшедший дом, и меня воспитывал наш папа. Ты помнишь папу. («Я помню всё, - ответила на это Мента. - В отличие от тебя».) Он тоже был помешан, у него были разные глаза и непропорционально большие руки.
        Иногда он проговаривался, утверждая, что где-то у меня имеется и сестра, законченная уродина, карлица, что ты разъезжаешь с бродячим цирком, как я - с Ходячим Городом, но больше не говорил о тебе ни слова. А я не спрашивал - ты поймешь, почему. Иногда мне казалось, что он сам не вполне в этом уверен, в твоем существовании. Была ли женщина, нет? Но я тебя ждал, всё время ждал. Ты - веревочка, а веревочка не вьется бесконечно. Правда, в мире много веревок… и если связать их в одну очень длинную…
        - То можно, придав надлежащее ускорение, красиво повеситься с выходом на орбиту, - докончила Мента.
        Маат как будто не слышал ее.
        Он давно мечтал испытать на себе подходящую гайку. Он проделывал фокусы с ней столько раз, что наполнился сладким чувством.
        Впервые он был пассивным подследственным.
        Спектральный анализ - чудесно. Сестре непременно захочется полюбоваться его Плетнем, и он не собирается ей в этом отказывать.
        Маат продолжил:
        - Он заставлял меня задавать вопросы и неизменно отвечал на них, но всегда двояко: иной раз - словами, полными искреннего желания меня просветить, и столь же часто - бессмысленными издевательствами и побоями, причем я не мог угадать, когда мой вопрос породит одно, а когда - второе.
        Поэтому мое отношение к папе отличалось неизбежной двойственностью. Я обожал его, когда он говорил, и желал ему смерти, когда он действовал.
        Мы сосуществовали в обстановке бесконечной викторины с непредсказуемыми призами. Мы ощущали себя на Поле Чудес, хотя в те времена о таком и не слыхивали - разве из книги.
        Первые вопросы и ответы, сохранившиеся в моей памяти, восходят к девятилетнему возрасту. Прежде тех лет я не помню себя, что несколько необычно; впрочем, психологи говорят, что если ребенок не помнит первых лет жизни, то это говорит об откровенном неблагополучии, о некой травме, вытесненной ужаснувшимся умом. Впрочем, была война.
        Любопытно, что об этой теории я тоже услышал от папы в ответ на вопрос о причинах моего странного беспамятства.
        «А что же это были за травмы?» - спросил я. Нечасто бывало, чтобы он отвечал на оба вопроса, заданные подряд. Столь же редко случались проигрыши, следовавшие один за другим.
        Мне тогда было почти пятнадцать. Мы мчались под гору, крутя педали велосипедов, и папа, протянув длинную руку, толкнул меня так, что я, вильнув, опрокинулся в придорожное болотце, разломав на лету пегую изгородь.
        - Пегую, - отметила Мента.
        - Пегую, - подтвердил Маат.
        Это приключение отличалось от моего первого воспоминания лишь антуражем. Тогда, на рассвете осмысленного существования, я стоял в зоопарке возле вольера с белыми медведями, а папа кидал им кусочки булки, облепленной кунжутом. Это то немногое, что я помню.
        «Спрашивай же», - нетерпеливо потребовал папа, не отрывая глаз от грязной воды, в которой, подобно ленивым ломтикам ананаса, кувыркались желтушные, изнемогавшие от жары полярные медведи.
        Помню, что я испугался - знал уже, чего ждать от папы.
        «Что же ты молчишь?» - спросил он, и в его голосе проступило напряженное, диковатое предвкушение.
        «Почему они белые?» - ляпнул я и съежился. Да, я точно припоминаю, как втягивал голову в плечи.
        Папа сверкнул глазами, готовый испепелить, облагодетельствовать меня зоологическим знанием.
        «Это мимикрия, - удовлетворенно ответил он. - Окраска, сливающаяся с полярными снегами. Ты знаешь, что такое мимикрия?»
        Я покачал головой.
        «Так спроси!» - Он повысил тон, и я машинально задал вопрос, а он схватил меня за уши, выдернул из зоопарка с его медведями, каруселями и мороженым; он дернул меня к себе, вставил большие пальцы в мои слуховые проходы и провернул так глубоко, что свет померк, и последним, что я видел, была общипанная булка, которую папа, благо руки у него были теперь заняты, закусил и держал во рту.
        Так начиналась наша нескончаемая викторина, призы в которой настолько отличались, что замыкались в иррациональное единство противоположностей. Начало, повторяю, условное - как и начало любой истории, предваренной периодом амнезии: с чего-то же начинается счет, и тьма, и свет, хотя бы с нуля, без углубления в небытие отрицательных чисел.
        «Почему ты так делаешь, папа?» - спросил я однажды и невольно попятился.
        «Но я же сумасшедший, сынок, - прогремел он в ответ с нотками удивленного удовольствия. - Как твоя мама, как твоя сестрица, жива она или нет. Как наверняка и ты сам».
        Я получил объяснение самому важному, после чего мог либо мириться с положением дел, либо противиться ему - и в том, и в другом случае обрекая себя на жалкие ухищрения.
        …Мы много гуляли. Бывало, что я ни о чем папу и не спрашивал. Он сам рассказывал мне о названиях трав и цветов, о повадках животных, об истории человечества, о круговороте воды, об особенностях отечественного менталитета. Он предлагал мне самостоятельно именовать животный и растительный мир. Я давал им названия, а он хохотал. Однажды он потребовал вопросов и выдержал неслыханную серию: одиннадцать штук в обойме. Не веря в случившуюся с ним метаморфозу, я спрашивал и спрашивал, и замирал от неизбежного страдания, в котором уже начинал находить извращенную прелесть. Папа отвечал пространно, длинными фразами, которые, перенесись они на бумагу, сложились бы в добрую страницу плотного текста. На двенадцатом вопросе он избил меня так, что я остался сидеть на скамейке, а папа отправился в аптеку, через дорогу - за йодом, пластырем и обезболивающими таблетками.
        Он очень меня любил и всякий подобный раз заботился обо мне.
        Я убил его с превеликим удовольствием.
        Недавно один мой недолгий знакомец зарубил отца, и все ссылались на вопросы, достававшие Достоевского: вот как это так: при полном благополучии, в миру и согласии взять да и зарубить спящего старика топором? У меня таких вопросов никогда не было.
        …И в этом ответ, отчего человеку паршиво.

3
        Маат замолчал. Он должен был постареть после такого повествования, да он, напротив, помолодел, и гайка Менты Пипериты медленно покачивалась перед его остановившимся взором.
        А Мента, в отличие от него, состарилась лет на двадцать, и теперь в горнице, заплеванной шелухой от ночного подсолнуха, друг против друга сидели два существа: чухонского вида старик в валенках, вполне себе крепкий, а еще безобразная мелочь, недомалеванное недоразумение, с дипломами и сертификатами, которые остались в гостиничном номере. Только гайка и свет, что излучали ее глаза.
        Прохладный свет, не подающий надежды.
        - Я никогда и никому не обещаю ничего, - предупредила Мента. - Я понятия не имею, смогу ли тебе помочь.
        - А мне не нужно помогать, - хрипло отозвался Маат. - Это тебе нужна помощь.
        - Такая? - Пиперита кивнула на чан.
        - Это заключительный этап. Нет, он может и не понадобиться - даже странно. Я кое-что покажу тебе…
        - Но счетные палочки ты мне разложишь? Я знаю, у тебя есть что-то такое простенькое. Может быть, кубики или какие-нибудь четки… нет, горошины разбегутся.
        Маат почесал в затылке.
        - Оно тебе нужно? Тогда верни мне гайку. С твоим Плетнем придется ох как непросто…
        - Прости, не верну. Ты завладеешь моим пистолетом…
        Огромный тесак просвистел мимо уха карлицы, едва не срезав его, и вонзился в бревенчатую стену. Она не успела нажать на спуск.
        - Если мне понадобится, я и так тебя убью, без гайки. Но раз уж в утробе не вышло - попробуем пожить еще чуток. Мы же одни на свете, как персты… как два пальца… - Его потянуло добавить устоявшийся оборот, но Маат нашел его неуместным.
        Он полез в карман куртки, высыпал палочки.
        - Это я буду с ними работать, - напомнила Мента. - Ты уже наигрался.
        - Работай, - равнодушно согласился Маат. - Ты ментуру не вызвала?
        - Нет.
        - Молодец. Нынче у них страда… депеши, депеши… сотни депеш, уведомлений, электрических писем. Десять тысяч курьеров. Всё приходит в движение.
        - Ты начитан.
        - Поверхностно. Мне часто не спится, и я отправляюсь в нужник. Библиотека там… Ты не поверишь, как много я прочитал в нужнике.
        - Поверю.
        Мента Пиперита, мигом понявшая простенький гипнотический метод брата, сортировала палочки: цветные - с одной стороны, серые и черные - с другой.
        - Ты аналитик, небось, - заметил Маат. - Сечешь на ходу. Психолог, терапевт?
        - Всего понемногу. Я прежде всего твоя сестра, потом - уродина не без твоей, как мне чудится, помощи, Потом уже терапевт, многопрофильный…
        - Ага, многопрофильный… В хозяйстве всё пригодится. Двустволка.
        - Еще я член Тайного Географического Общества…
        - Город ищете?
        - Его. Уже не ищем, я нашла.
        - Немного же это тебе принесет пользы.
        - Все-таки кончишь?
        - Как получится. Но не убью, не упрощу. Ты проста, как шелуха, что тут разбросана, - он указал рукой.
        Мента Пиперита посерела лицом, хотя и сама так думала.
        - Тебе так кажется?
        - Мне никогда не кажется, потому что тогда придется креститься, а Бог не ждет от меня такой мелочи.
        - О, мы заговорили о Боге. Неплохое начало. Ты служишь Ему?
        - Ему служат все, и ты в том числе. Я потом объясню. Мы вроде почетной медали с двумя сторонами. Не мнится ли тебе, что ты сложна и нуждаешься в моем упрощении?
        - Мнится. Я сложна. В упрощении не нуждаюсь. Благо еще и проста.
        - А зря. Правда, по-настоящему прост я, как сложен Иуда… А ты - так, чепуха. Любопытная бестолочь. Внутри ты и вправду пуста, как всякая баба.
        - Мне казалось иначе. У меня есть дипломы международного класса…
        - Подотрись ими. Или мне отдай, в библиотеку, я подотрусь, но сперва почитаю. Мне нравятся разные буковки… смять будет можно?
        - Значит, ты сложен, как Иуда? А чем же он сложен?
        - Это он настоящий Спаситель. Это он пострадал и страдает больше других, это он удавился, это его проклинают на каждом углу. Да и Христа покинуть легче, чем Иуду. Сильных не так жалко. Что эти людишки знают об Истине-Иуде? Иуда - в самом сердце материи, которую похвалил Бог… Но оба они - производные. Христос - второй. У них есть Небесный Отец. И милость в этом деле опасна, она граничит с равнодушием. Мы оба служим энтропии - Отцу. Это его замысел.
        - Это твой параноидный бред, а еще - древнее еретическое воззрение. Ты повторяешь его, как попугай.
        - Древнее не значит ошибочное. А попугай умеет сказать много дельного, главное - лаконичного. Если его научит подобающая жизнь.
        Мента позабыла о пистолете и машинально положила его на стол. Маат безучастно взирал на пистолет.
        - «Мы - две руки единого креста», - процитировал Маат. Так ли он сер? И не читал ли, в самом деле, Пруста?
        Семь томов в сортире. да самый главный - седьмой. - «Мы - два грозой зажженные ствола».
        - Откуда это? - спросила Мента.
        - Вячеслав Иванов. Блок. Ты и в самом деле серая мышь в дырявом синем чулке. Насквозь проеденном молью. Забудь, сестрица, тебе это ни к чему. Тебя почему-то заинтересовало лицо, которому ты служишь, вот и спрашивай.
        - Это папа тебя научил?
        - Кто же еще? На стадии сперматозоида…
        - Но ты ведь убил его?
        - Убил. Известкой присыпал. Давай дальше, только формулируй попроще.
        Мента усмехнулась:
        - Образования не хватит?
        Маат нахмурился.
        - Вам ваша выдуманная правда после отпрыгается в кармических бородавках ваших детей.. Какой, на хер, тренинг умений! Тренинг сранья и ссанья. Послюнить да приклеить отставшее, ибо наше есть Царствие Небесное. У нас главное умение - внакладе не остаться. Умеем будь здоров. Писихологи-коитологи, коитус субмандибулярис… Ты о Создателе думай.
        Маат расколошматил полное крови куриное яйцо и выпил, закатив к потолку выпученные глаза. Мента молчала.
        - Бог? - взвился Маат, не дождавшись вопроса. - Ты про Бога ждешь? Бог - строгий папа, следит за ребенком. Ребенок растет, папа сердится всё реже, но всё больше по делу, Ему одному понятному. Потом помирает. Человек стареет, обретает мудрость, равнозначную смерти. В смерти - истина, он, стало быть, помирает, и при-миренно возвращается в объятия к давно истлевшему папаше.
        Мента Пиперита собирала Плетень. Брат продолжал, притиснувшись к источенной насекомыми кромке стола.
        - Показать ничтожность высокого подвига и низкого дела, ибо все религии видят Бога в Ничто, лишенном свойств, в котором не выживает ничто самостоятельное. Ничто сложное. Всё должно быть и будет предельно просто. Дьявол - другая сторона Бога - то же самое Ничто, отрицательно воспринятое.
        А Мента Пиперита как раз сознавала, что с ее стороны - высокий подвиг навестить и, возможно, обуздать, пролечить безумного брата. И этот подвиг подсознательно перерастал в желание постороннего признания, но их было всего двое - он и она. Хотелось хотя бы кого-то третьего.
        И тут из Маата посыпались цитаты.
        - «День Господень - тьма»… Ам 5: 18 -20. «Поэтому о юношах его не порадуется Господь, и сирот его и вдов его не помилует; ибо все они - лицемеры и злодеи…»; Ис 9: 17… «Ярость Господа Саваофа опалит землю, и народ сделается как бы пищею огня; не пощадит человек брата своего. И будут резать по правую сторону, и останутся голодны; и будут есть по левую, и не будут сыты; каждый будет пожирать плоть мышцы своей…»; Ис 9: 19 -20… «Напал злой дух от Бога на Саула»; 1 Цар 18 -10…
        Мента Пиперита, внимательно слушая брата, сосредоточенно раскладывала палочки и полупрезрительно улыбалась. Маата прорвало, он слишком редко разговаривал с людьми о важном, а тут - сестра. Его изба подрагивала от завываний. Менте наскучило слушать, и она скорбно произнесла:
        - Мы проходили это, в Географическом Обществе случались клинические разборы. Ибо Господь кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает. Бог бьет своих детей. Значит, надо, пусть даже возомнив себя рукой Бога, явиться ею на деле, на ином плане бытия, и убивать, так как Бог даже через черта творит добро. Депрессия из-за живых детей, которых ждет ужасная жизнь, - естественное, богоугодное дело. Евр 12 -6…
        - А ты сама - не рука разве? Мента, не отвечая, продолжала:
        - Еще нам говорили, что каждый художник на чем-то перегорает. Ему пеняют: не пил бы - писал Идиота, а он и не помнит, как писал Идиота и идиота, потому что давно уже сам идиот. Содружественные ли это процессы? Не привлекается ли извне деструктивная сила для обновления мира? Повсюду манихейство, добро и зло, как будто мы не православная страна… Это от Бога, а это от Дьявола, и это в прессе, кино, книгах, но всё от Бога, и Дьявол - Его вассал, если не одна рука из многих…
        Эта последняя фраза Менты о деструктивной силе чуть утешила возбужденного Маата, с подбородка которого капала цыплятова кровь.
        - Мне по сердцу твои слова про стороннюю силу, - проговорил он. - Мы делаем одно дело, мы кровные брат и сестра, мы служим Создателю, который всё наворачивает и делает сложным, одновременно приуготавливая мир к смерти. Я помогаю ему и его посланнику-ужасу. Ты тоже помогаешь, ибо усложняешь, приближаешь неизбежное - нас ждет тепловая смерть или ледяное спокойствие, и подвиги наши равновелики, если взирать свысока. Нам нужно слиться и породить большее… - У него потекла слюна. - Он подрастет и будет играть гайками, твоей и моей. Мы выкрасим для него Прустовы Плетни - каждый на свой вкус…
        Инцест овладевал им, он взялся за брюки.
        - Смотри сюда, - приказала Мента Пиперита. Перед Маатом мерно покачивалась гайка.
        Всего лишь гайка, но нечто большее в умелых руках.
        - Не надо, - попросил Маат голосом, как будто поедал у горбуньи уши.
        Та не ответила.

4
        Он медленно поднялся с лавки.
        Он хотел гипноза, а в таких случаях гипноз неизбежен.
        - Слушай меня, отвечай на вопросы, расслабься и рассказывай.
        Что-то давнее, еще из околоплодных вод, где он душил сестру пуповиной, обволокло Маата, и он заново расплылся на лавке, словно куль.
        - Психотерапии в настоящем ее понимании у нас не будет, - проговорила Мента Пиперита. - Будут, скорее, элементы рационального внушения. И небольшое путешествие для надобностей Географического Общества.
        Оплывший, грузный и в глубине мускулистый Маат сидел неподвижно, а страшная лилипутка расхаживала перед ним, помахивая гайкой.
        Она старела на глазах, уподобляясь брату.
        Чулки сползли до щиколоток, волосы растрепались. В горнице становилось жарко и душно: всходило солнце. Роились мухи, чан смердел. Постукивали ежи, попискивали мыши; некоторые, самые смелые, подъедали из пары кастрюль густое варево, похожее на студень.
        Мента прихлопнула комара, упростила его до слабо дифференцированного кровавого пятна. Качая гайкой, она отдавала распоряжения:
        - Сложи Плетень. Мы оба знаем, что это Прустов Плетень - не правда ли, странно? Мы два ствола, мы два крыла… ты не вполне безумен.
        Маат послушно выложил два Плетня: монотонный и разноцветный.
        - Неправильно. Разве ты делаешь так? Перемешай палочки.
        Чуть помешкав, Маат сделал то, что совсем недавно требовал от Егора. Иногда получалось, что редкие цветные палочки оказывались длиннее серых и черных.
        - В реку дважды войти нельзя, - объявила карлица. - Но можно спуститься к озеру и отдохнуть.
        Она продолжила без видимой связи:
        - Плохой человек может оставить после себя что-то такое, после чего хороший уже не придет. А хороший не может. Он выстроит детскую площадку, и дело на этом закончится. Ты перекрашиваешь жизнь за отцовскую викторину. Ты вычеркиваешь светлое и оставляешь бессмысленные наказания.
        - Нет, - подал голос Маат. - Я помню светлое. Отец мне Бог. Он жив, хотя мне пришлось ударить его киркой.
        Новый комар, новое ослепительное пятно.
        - Поменяй палочки, - приказала Мента. - Убери какие хочешь. Велосипед или медведей. Ведь в зоопарке было хорошо? И поездка оказалась удачной? И он много тебе отвечал - неважно, чем это кончилось. Ты ждал этого, как ждешь от Бога.
        Маат послушно заменил мрачные палочки на голубую и розовую.
        - Теперь говори. Он снова заговорил:
        - Библейский Бог - злобный демон. Кто бы другой мог так искусно поиздеваться над людьми и заповедовать им неосуществимое в принципе? Он заставил людей страдать, но ничего не смог поделать с тем, что именно страдание возводит к святости. В этом - дьявольская полуправда. Реально достигаемая цель получает иное, ложное название. Святые остаются святыми, но узаконивают беззаконие на земле. С другой стороны, благоденствие превращает человека в скотину. Ты стремишься именно к этому. Правда на моей стороне, ибо в основе ее - неудовлетворенность. Но и ты права, так как человек неудовлетворен ложью, а потому тоже страдает.
        - Ты убийца и философ низкого пошиба. Жизнь, как известно, есть наука умирания, кто-то это сказал. Это не означает, что жить надо мрачно. Отмахнуться от смерти в ее человеческом понимании можно бездумно, и это страусиный оптимизм, а можно - обдуманно, как на рациональном, так и на интуитивном уровне. Следи за гайкой. Поменяй еще две палочки.
        - Я не могу, - рука Маата зависла над Плетнем.
        - Конечно, не можешь. Ты понимаешь больше других. Ты хорошо познал Время. Ты знаешь, что затушеванные промежутки никуда не деваются. Они есть. Они где-то есть всё равно. Людская и нелюдская память о них всё равно остается, сколько бы ты не перекладывал палочки. Плевать на твои малярные старания. И память о сложном - тоже. Это можно назвать вытеснением или как угодно, но она есть, и мы по-прежнему достаточно сложны. Где-то там. Ты думаешь, что служишь Богу, выполняя его мирскую волю и насаждая энтропию, смерть. Но всё уничтоженное где-то спрятано, куда-то или к кому-то уходит. Даже из могилы или чана с кислотой. И все эти старания потребны не тому простому Богу, которому служишь ты. И я служу - не стану спорить. Я часто усложняю простое, но оно не перестает быть простым. Мы чрезвычайно просты.
        - Мы просты, - кивнул Маат и продолжил: - Но мы и сложны.
        - Да, сложны.
        Единым махом он смел все палочки со стола. Вцепился в сестринскую гайку и рванул на себя так, что та повалилась на стол и подтянулась к нему. В пальцах Маата сверкнула собственная гайка.
        Мента отвернулась, но он развернул ей голову так, что едва не сломал шейные позвонки.
        - Теперь ты будешь слушать меня. Ты собиралась в путешествие на благо Географического Общества. Мы отправимся туда, я расскажу и покажу тебе, ты всё увидишь, как собственными глазами. Это мой подарок тебе за беспримерную смелость. Бонус и приз.

5
        Легким эриксоновским гипнозом-полубодрствованием Маат владел много лучше сестры, ибо набрался опыта в шалманах и на лавочках с бомжами, да и невозвратно пропавшие дети охотно покупались на этот прием. Мента Пиперита одновременно спала и бодрствовала; она понимала, что Маат куда-то ее ведет.
        Идти оказалось недалеко. Маат вышагивал недавним и привычным маршрутом.
        …Вот проселочная дорога, а вот нерожденные и недоношенные новостройки. Где-то поблизости побывала ночью и Мента. Но дальше, немного дальше. Вот шершавые плиты, котлованы, сваи. Бесполезные гром и грохот звучали со всех сторон, носились беспородные псы. Вагоны-бытовки курились дымком: невидимки чифирничали.
        А вот и асфальт, раскрошенный, словно черствое печенье.
        И жизнь, которой не место ни здесь, ни где-то еще.
        Мента Пиперита покорно шла за Маатом, как была: непричесанная, неумытая, со спущенными чулками. Она чувствовала, что у нее изорвано исподнее и сломаны китовые усы, но это ее нисколько не волновало.
        Карапузообразное устройство по обыкновению прилаживалось к равнодушной слонихе-грузовику.
        Наконец, появились и люди, так что издали завелось ежеутреннее злопыхательство насчет ящиков, их таскания, веревочки и гроба.
        - Спускайся сюда, - приказал Маат, не оборачиваясь. Он говорил приятным голосом, и гайка была ему уже не нужна. Он завораживал, и Мента последовала за ним вниз, в пыльные катакомбы.
        - Нам недолго придется гулять, - пообещал Маат. - Чувствуешь, как всё похоже на настоящий гипноз? Погружение, странствие, наблюдение, удивление, осознание и, может быть, выход к свету. Хотя что такое свет?
        В Менте шевельнулось что-то самостоятельное и непредусмотренное.
        - Свет очень сложен, - сказала она. - Он только кажется простым.
        - Рано или поздно мы научимся упрощать свет. Я матерый электрик.
        Бунт нарастал.
        - Ты убил Дандера, - сказала она. - Он был молод и прост.
        - Нет, он был очень сложен.
        - Ты убил папу.
        - Это было самое простое, хотя он казался сложнее всех. Он упростился быстро и без остатка - я надеюсь, хотя временами мне кажется, что это не так. Что-то ты разболталась. Молчи.
        Судя по всему, они спустились довольно глубоко в подземелье. Мента по-прежнему не разбирала, сон ли это или Маат, околдовав ее, всерьез ведет на экскурсию.
        - Тут еще есть всякие автобаны и виадуки, - пояснял на ходу Маат. - Чтобы технике было легче осуществлять перемещение.
        - Перемещение чего?
        - Города, разумеется. Он же только называется Ходячим, а ног ему пока никто еще не приделал.
        - Мне снилось, будто он путешествует, как замок из мультфильма, и всё отрывается, осыпается…
        - Мультипликаторы нередко ловят самую суть… но утрируют.
        Ступени закончились, они ступили на твердый грунт. Повсюду стояли штабеля ящиков с неприкосновенными продуктами, питьевой и мытьевой водой, а также лекарствами и противогазами; было много охотничьих ружей - на всякий случай, как пояснил Маат. Иной раз обстановка осложняется, и приходится ее упрощать…
        Они стояли в начале длинного коридора, где сновали автокары, очень похожие на механизм, который приставал к грузовихе.
        Маат протянул руку:
        - Там, вдалеке, видишь? Это автобусы, гражданский транспорт, перевозить горожан. Чуть дальше - военный.
        - А Город?
        - Что - Город? - не понял брат.
        - Сам город вы чем перевозите?
        Маат коротко рассмеялся лающим смехом.
        - Так это в старину бывало, когда разбирали избенки по бревнышку, если им повезло и не спалил ни Мамай, ни Батый. Теперь-то что - кирпичи крушить и панели рушить? Теперь города остаются. Ну взять, к примеру, Припять, хотя там иначе вышло. Она же стоит.
        - Но она не движется, не ходит.
        - Ходит. Своим населением. Или Детройт. Недавно показывали, что там творится - ты бы видела их центральный вокзал…
        - В Припяти мы побывали, - тихо сказала Мента.
        - Ну и молодцы. Тебе это особенно полезно, всё стало намного проще. Свободные радикалы - незаменимая вещь. Надеюсь, вы набрались… Колесо обозрения, которое крутится, полное пассажиров, - это же сложный механизм. А колесо стоячее, безлюдное - куда отраднее глазу… У нас их пропасть, таких домов - номерных, засекреченных и брошенных. Они уже и не движутся. Во-первых, не по силенкам, а во-вторых - не к кому…
        Они медленно двинулись по коридору. Из незаметного поначалу проема вышел важно шагающий экскаватор.
        - У нас есть и роботы, - похвалился Маат. - Огромные роботы, похожие на людей. Они способны поднять целый дом, но это нечасто приходится делать. Ратушу, церковь, музей - вот и весь круг интересов…
        - Их же узнают на новом месте.
        - Мы перекрасим, - зловеще усмехнулся Маат.
        …Они шли мимо трубопроводов и балок, бетонных конструкций, блоков и строительных барабанов; повсюду капала вода. Многие трубы основательно проржавели, и вентили закручивались не до конца; там и тут торчали клочья войлока, кем-то изъеденные. Высились краны, а вскорости прошел и сам обещанный робот: бочкообразное непрезентабельное изделие с бицепсами культуриста.
        В далеком далеке искрилась сварка.
        Они спотыкались о шланги и шнуры. Против собственной воли Мента медленно проводила ладошкой по тянувшимся вдоль стены угольно-черным кабелям.
        - Здесь живут? - спросила она.
        - А как же. Не очень долго, но пару ночей им удается перетерпеть. Ты с некоторыми, судя по твоему виду, повстречалась… Здесь многие упростились самостоятельно, навсегда, а некоторые - частично, в них что-то мутировало или свихнулось в голове. Здесь есть бароны и парии, некоторое подобие законов - всему этому скоро наступит конец. Никакое общественное сознание не приведет к так понимаемому добру, ибо означает понижение градуса сложности…
        Он остановился, продолжая гипнотизировать:
        - Потому что закон. Город был, окружил себя кладбищем, город снялся и двинулся прочь, в направлении сложной и безопасной жизни. Мы выполняем полезное дело, уничтожая мир во имя Небесного Царства. Твои пациенты в итоге придут ко мне.
        - Ко мне приходят с цветами.
        - А ко мне без цветов. Иногда я сам приношу им цветы - лютик или ромашку. Но в основном - лебеду и лопухи…
        Стучало и грохотало; подземелье готовилось в путь.
        - Всё посмотрела, - Маат тронул Менту за локоть, и ему пришлось для этого присесть. - На погост не желаешь сходить? На папашину могилку? Довольно аккуратный холмик, он пышно порос всякой порослью и недорослью. Я там при случае справляю нужду.
        В Менте Пиперите боролись два чувства.
        - Нет, я не хочу на погост, - решительно отказалась она и сразу же очнулась в горнице, за столом, напротив Маата.
        Тот перегнулся, вцепился в ее спутанные волосы и потянул на себя.

6
        - Много, много недель без женщин, - приговаривал он. - И месяцев, и лет - не вести же мне счет кладбищенским бабкам… и малолеткам с лукошками… И ты не женщина, ты черт-те что, но ты хоть похожа, и это смогли оценить упрощенные… Я посложнее.
        - Ты проще всех, - простонала Мента Пиперита.
        - Да, это так, - пыхтел Маат. - Ты убеждала меня в обратном, но ты намного сложнее, простенькая, ибо творишь… Готовишь пути к последнему уравнению… Но энтропия заложена в толпе, и толпы вокруг тебя…
        Он перетянул ее через стол и швырнул на лежак.
        - Я всё равно не стану перекрашивать Плетни, - угрюмо предупредил Маат. - Меня не берут твои географические приемы. Я буду убивать дальше, я буду упрощать.
        - И не надо, - Мента, намереваясь затянуть время, немедленно согласилась. - Люди сами умрут и сделаются проще некуда. Ты только не убивай… оставь родителю…
        - Я уже слышал, что там бывает совсем хитромудро…
        Подушка вдруг изошла соком васильков и анютиных глазок.
        Маат дотянулся ногой до швабры и толчком опрокинул несколько ведер, стоявших в углу. Те опрокинулись, по полу растеклись неожиданно яркие, жестокие краски.
        - Я сразу в тебя влюбился, а это плохо, - приговаривал Маат, сдирая с Менты одежду, доламывая китовые усы и швыряя всё это в скорлупки и семечки-шелуху. - Любовь - понижение энтропии. Прекрасную, восторженную жизнь не вдруг упростишь…
        Мента Пиперита сопротивлялась из последних карликовых сил. Ее противоестественно тянуло к Маату, и он опять оказывался прав, это было исключительно плохо, ибо всю жизнь она старалась украсить жизнь совсем иначе.
        «Я не сложнее, я много проще бабьей простотой», - она про себя повторила маатову мысль.
        - Мы послужим распаду, - прохрипел Маат, вторгаясь в нее так, что внутри Менты Пипериты сразу же начало рождаться и расти что-то постороннее, самостоятельное. Он узнавал в ней свое незнакомое женское, то есть себя самого; он упивался собой совокупным, как упивался оплодотворенным яйцом.
        Яйцо между тем - уже их общее, оплодотворенное - стремительно увеличивалось, и оба на миг отвалились друг от друга: что это? Возможно, так происходит потому, что оба они родились стариками?
        Между обоими нарастало и укреплялось странное чувство сродни недолговечной любви. «Любовь это плохо, - вновь и вновь подумывал Маат. - Любовь это снижение энтропии».
        Он накрыл Менту Пипериту всей своей тушей, колотя ногами в резиновых сапогах. Протискиваясь в нее и уже, собственно говоря, разрядившись, он продолжал трудиться, и орган, который порождал неимоверно сложное и неимоверно простое, всё больше наталкивался на растущее сопротивление.
        Захрипела и Мента. Еле державшийся стилет вывалился и звякнул.
        - Мы старые, - еле выговорила она. - У нас почему-то быстрее. Он уже зреет и бьет ногой в печень, он скоро родится на свет.
        Маат лежал на ней, ритмично двигая тазом, и не произносил ни слова.
        Мента купалась в крови, которая исторглась вдруг отовсюду. Она была уже не проста, она была пуста.
        Что-то с недюжинной силой ударило Маата в пах; кровосмеситель отшатнулся, взирая на улыбающееся лицо, показавшееся из Менты. Высунулась пара маленьких еще ручек, но и они не рвали промежность, они разорвали карлицу на две полые части, которые сразу же начали подсыхать, и в них застрекотали откуда-то явившиеся сверчки.
        - Однако же и приплод, - пробормотал отец. - Да он растет!
        Младенец соскочил со стола, оглядываясь на темные углы.
        Мента Пиперита была еще жива и помнила о Географическом Обществе. Она нашарила оставленный на столе крошечный пистолет, о котором напрочь забыла, прицелилась и выстрелила Маату в лоб.
        - Ты тяжелый клиент, а мне тоже хочется простоты, легкости…
        Соломенные пряди распались, показывая дырочку в копейку величиной. Сзади брызнуло чернилами.
        Мента попыталась спрыгнуть на шершавые половицы, но тут же умерла.
        Младенец с любопытством подошел к Маату, обнюхал его, сунул палец в отверстие облизнул. Лицо Маата смялось в газетный комок вроде тех, что он скатывал в нужнике, пропитываясь Прустом, Хайдеггером и Священным Писанием.
        Новорожденный умел говорить.
        - А-а-а-а, - залепетал он. - Оба стараются всё упростить, но для каждого жизнь прекрасна, и для меня она будет прекрасна, и я ее проживу.
        Голый, уже похожий на пятилетнего, он шагнул на крыльцо, где его встретил погост.
        …Его воспитали волки и даже дурные люди, но он выучился играть на скрипке и брал призы. Снились ему черно-белые сны, радугой перечеркнутые.

7
        Взошло копченое солнце, и лежавшая на пустыре Мента Пиперита пришла в себя.
        Почти разорванная бродячим великаном, она осознала, что всё еще проще и что она, забывшись в географическом атласе, не уезжала никуда, и вышла из дома в прострацию из прострации, и это ее родной город медленно, под окрики распорядителей, отправляется в странствие. И это ее время вплетется в незримый Плетень, составляющий собственно время, где проживает память о кратких мгновениях и длительных впечатлениях, без лишней шелухи. Где растут подосиновики, а на площадке вращается маленькая карусель.
        2005 -2007. СПб - Москва - СПб
        Место в мозаике
        (повесть-сказка)
        Александре и Александре
        Глава 1
        Море, пляж, солнечный полдень
        На берегу Тарховского моря, в сорока верстах от города Святопавловска мирно и незатейливо жил рыбацкий поселок. Таких, как он, оставалось немного - в других местах жители давно обзавелись мощными траулерами, построили заводы, где выпускали консервы, а скособоченные лачуги превратились в сказочно дорогие особняки из красного кирпича. И только кое-где, а почему - неизвестно, сложилось так, что стародавний уклад жизни почти не изменился и меняться не собирался. Таким был и этот поселок в пару десятков неказистых домов. Жителей поселка такое положение дел вполне устраивало. Все здесь жило по правилам, установленным исстари: в простых, но прочных, хорошо просмоленных лодках рыбаки уходили на промысел, а семьи ждали их на берегу, твердо зная, что будет день - будет и пища. В поселке всегда было вдоволь еды - большей частью, конечно, рыбы, но ели также и крабов, и устриц, и даже осьминогов(этих, разумеется, не часто). Попробуйте сами поймать осьминога, когда его щупальца, яростно возмущая воду, раскачивают бедняцкий челн, а в вашем распоряжении лишь сеть, длинный нож, да крепкие руки. Но, хоть выбор и не
был богат, кушанья, приготовленные из морской добычи, поражали самую буйную фантазию. Когда на столе сплошная рыба, поневоле начнешь изобретать что-то особенное. И хозяйки подавали к обеду такие блюда, что не снились владельцам фешенебельных ресторанов. А икры было столько, что дети, случалось, капризничали и отказывались ее есть.
        Были в рыбацкой жизни и радости, и огорчения. Порою налетал шторм, а то еще выдавалась на редкость долгая и суровая зима - в такое время все в поселке замирало, жители сидели по домам и радовались, что успели запастись всем необходимым. Они вообще не очень-то любили унывать, эти рыбаки, и хорошего и веселого видели гораздо больше, чем злого и грустного. Между прочим, то были вовсе не темные, неграмотные люди, которые ничего не желают знать о Мире Больших Возможностей. В конце концов, Святопавловск - огромный современный город - находился совсем рядом, и рыбаки нет-нет, да и наведывались туда - главным образом, с целью продать что-нибудь из свежего улова. Горожане, устав от консервов и дорогих филейных нарезок, охотно покупали у них рыбу, а те везли из города в поселок книги, одежду, инструменты. Иногда, скопив денег, возвращались с телевизором или, скажем, с микроволновой печью. И жизнь продолжала течь дальше, как текла. Никто их не притеснял и не грабил, поскольку воры и разбойники отлично знали, что взять в поселке, в общем-то, нечего. А праздники рыбаки могли устраивать себе сами, когда им
этого хотелось - выбирай любой день, не ошибешься, а то гуляй хоть круглый год напролет. Но они, конечно, будучи людьми работящими, семейными, так не поступали.
        Вот в каком месте жила Сандра - маленькая девочка, которая к началу нашей истории успела разделаться с завтраком и подумывала выйти на пляж, где изо дня в день возилась в песке и слушала чаек.
        На завтрак ей снова дали рыбу, но к рыбе в придачу - фруктовый йогурт, пирожное и грейпфрутовый сок. Сандра для порядка заревела, но мама сделала такое лицо, что всякое желание пререкаться улетучилось. К тому же, едва Сандра принялась за еду, она пришла в восторг, потому что - как это маме удается? - рыбу было просто не узнать, мама приготовила ее совершенно по-новому - так, что не чувствовался надоевший вкус и стало похоже на что-то заморское и дорогое. Настроение у Сандры сделалось превосходное. Она пила сок, болтала ногами и весело поглядывала в окно, за которым грелся на солнышке бесконечный пляж. Но прежде чем туда отправиться, ей предстояло еще одно важное дело: сама-то она была уже сыта, а вот любимые звери за ночь здорово проголодались. Сандра сползла с лавки и чинно прошла в спальню, где в ожидании завтрака расселась на диванчике неразлучная троица: пластмассовый слон, умевший шевелить хоботом, плюшевый заводной пес с надорванным ухом и тряпочный котик, способный три раза подряд пропищать"мяу". Перед каждым Сандра поставила блюдце, предупредила, что там лежит очень вкусная рыба, и
занялась чаем. Чай она наливала из подушки в маленькие деревянные чашечки. Когда стол был накрыт, Сандра напомнила друзьям, что чай очень горячий, надо подуть и положить сахару. Наконец, все наелись и напились, можно было отправиться погулять. Сандра уложила всю компанию в корзинку(едва ли не больше ее самой)и потащила к дверям. Мама уже караулила, держа обеими руками огромную соломенную шляпу с бумажной фиалкой. Сандра и оглянуться не успела, как шляпа уже сидела у нее на макушке. Шляпа ей нравилась, и Сандра в любом случае взяла бы ее с собой на прогулку, только она не любила, когда ей что-то надевают без спроса. Она старалась все делать сама и теперь насупилась, собираясь закатить скандал, но мама, знавшая наперед все Сандрины штучки, быстро распахнула дверь. При виде солнечного пляжа Сандра моментально позабыла про свои обиды и устремилась за порог, волоча за собой корзину.
        Море тихо шипело, накатываясь плоским влажным языком на темный песок. Горожанин сказал бы, что вода такого безупречного синего цвета бывает только в кино. А Сандра так не сказала бы никогда. Она привыкла к морю, как привыкают абсолютно ко всему на свете, оно ее ни капли не удивляло и лишь дарило стойкое чувство спокойного восхищения. Сандра была еще очень мала и в жизни ничего, кроме моря, не видела, а если что и было, так она позабыла давным-давно. Ей казалось, что это и есть вся жизнь: берег, зимой белый от снега, а летом - от света; вода - то синяя, то черная, то схваченная льдом; мама, папа, несокрушимый домик, да верные товарищи, ждущие терпеливо, когда же их вынут из корзинки и начнут развлекать.
        Вооружившись совком, Сандра присела на корточки, высунула язык и приступила к копанию большущей ямы. Зачем эта яма нужна, Сандра толком пока еще не знала, но это ничего не значило. Такая полезная, важная вещь, как яма, на что-то да сгодится. Широкие поля шляпы отбрасывали тень, а Сандра уже добралась до сырого песка, который тоже был темный, и она могла не заметить что-нибудь интересное. Украдкой оглянувшись, Сандра подумала, что мама не видит, и быстрым движением сбросила шляпу. Мама, конечно, все видела, потому что время от времени выглядывала из окна и проверяла, не украл ли Сандру морской чернокрылый гриф или не подбирается ли к ней брюхоногий скат, полный электричества и яда. Она заметила, как Сандра обошлась со шляпой, но решила вмешаться чуть позже, когда солнце войдет в зенит и гулять с непокрытой головой станет действительно небезопасно. Тут что-то защелкало и затрещало на плите, и мама поспешила спасать обед - не иначе, подгорали рыбные котлеты.
        Сандра копнула еще разочек, и совок встретил камень. Она попыталась поддеть его, но камень оказался слишком велик, целый булыжник, и Сандра выпрямилась, озираясь в поисках инструмента покрепче. Краем глаза она уловила, что справа от нее, метрах в полутора над землей, что-то происходит. Отложив на время раскопки, она с любопытством повернулась и стала всматриваться в прозрачное дрожащее облачко, которое распространяло слабый мелодичный звон и постепенно густело. Это выглядело настолько необычно, что Сандра позабыла обо всем на свете, выронила совок и разинула рот. Облачко делалось все гуще и гуще, временами то темнея, то светлея, пока Сандра наконец не различила в нем две сцепившиеся фигуры - черную и белую. Они сплелись в колесо и бешено вращались, держа при этом друг дружку зубами за хвосты. Между ними шла очевидная драка, и это подтверждалось тонким сердитым мычанием, которое звучало все громче. Вдруг в самом сердце колеса что-то вспыхнуло, и круг в тот же миг распался. Драчуны, обронив два каких-то предмета, упали навзничь в песок и тут же начали таять на глазах. Сандра, ни секунды не
раздумывая, опасно это или нет, подбежала поближе. Фигурки лежали неподвижно, разметав лапки и вытянув беспомощно хвосты. Они становились все более бесплотными и призрачными, но Сандра успела отметить, что лица у них человеческие - маленькие сморщенные бородатые рожицы, как у сказочных гномов. Незнакомцы, исчезая, больше не были черным и белым: теперь они оба окрасились одной бледно-телесной краской, как будто смерть сводила на нет все противоречия. Бесстрашная Сандра поспешно протянула руку, желая потрогать их, покуда они еще видны, но какая-то упругая сила с осторожной строгостью оттолкнула ее ладонь. Фигурки, почти уже обратившиеся в тени, тоже заспешили, послышался легкий вздох, и дуэлянты пропали, а песок выглядел нетронутым, как и прежде.
        Первым желанием Сандры было скорее побежать домой и все рассказать маме. Она, конечно, так бы и поступила, но напоследок решила проверить, не прячутся ли пришельцы где-нибудь поблизости. Сандра глядела во все глаза, пока ее взгляд не вернулся к месту сражения: там что-то блестело, почти полностью засыпанное. Сандра присела, смела песок и увидела два кусочка не то стекла, не то слюды. Оба с ладошку величиной, оба неправильной, словно были от чего-то отколоты, формы. А вот цветами они различались. Один осколок был чернее черного и не отражал ни единого лучика света. Другой переливался великим множеством красок. Сандра, знавшая всего-то названия семи цветов радуги, понятия не имела, как называется большинство этих оттенков. Восхищенная, она быстро схватила осколки. Едва ее пальцы сомкнулись, внутри кулака ощутилась странная борьба, как будто две разнородные силы ожесточенно отталкивали одна другую, продолжая схватку испарившихся хозяев. Впрочем, на Сандру это не произвело никакого впечатления. Она еще не знала, что чудес не бывает, и приготовилась сказать осколкам что-нибудь сердитое, чтобы они
прекратили ссориться.
        Когда на нее упала тень, Сандра по-прежнему сидела на корточках. Она обернулась и увидела мальчика в белых трусах и газетной треуголке на бритой голове. Мальчику было столько же лет, сколько и Сандре. Его звали Патрик, а жил он через два дома направо. Как-то так вышло, что Сандра никогда с ним не играла, хотя видела довольно часто. Она выпрямилась. Патрик внимательно смотрел ей в глаза. Взрослый человек обязательно смутился бы от такого пристального рассматривания, но Сандра пока не умела и смущаться. Она с гордостью раскрыла ладонь. Патрик продолжал смотреть, как смотрел, потом перевел взгляд на то, что показывала ему соседка. Он какое-то время рассматривал черепки, а затем неожиданно, без предупреждения, ударил Сандру по руке. Те вонзились в песок, Патрик оттолкнул Сандру - не больно, но грубо, - опустился на колени и, не долго думая, схватил цветное стеклышко. Оно, конечно, сильно выигрывало в сравнении с черным, и в том, что Патрик выбрал именно его, не было ничего удивительного.
        Потрясенная Сандра не двигалась с места. Обычно отчаянно храбрая, она, без сомнения, при иных бы обстоятельствах задала ему ту еще трепку, но тут растерялась. А Патрик принял ее молчание как должное. Зажав в кулак разноцветный осколок, он встал с колен и быстро зашагал прочь. Он ни разу не оглянулся, уверенный, что никто не посмеет его преследовать. И рассчитал он правильно: Сандра, собравшаяся было возмутиться, передумала. Она решила, что, может быть, так и положено, и цветное стеклышко Патрику очень нужно. А если человеку что-нибудь очень нужно - что ж, пусть забирает. Хватит с нее и оставшегося. Тем более, что черный осколок тоже таил в себе нечто загадочное, нечто настолько интересное, что надо бы с ним разобраться. Странно - почему он все-таки не отсвечивает на солнце и только поглощает свет, ничего не отдавая взамен?
        Поглощенная этими мыслями, Сандра чуть не забыла корзинку с верными друзьями. Она вспомнила о них уже на полпути к дому, остановилась, обернулась: слон, котик и пес укоризненно глядели ей вслед. Недоумевая, как так могло получиться, Сандра вернулась, взяла в охапку дружную компанию и, баюкая всех сразу на ходу, направилась домой, где мама уже собирала на стол.
        Сандра ни словом не обмолвилась о том, что произошло на берегу. Мама наверняка подумает, что ей напекло голову. Влетит же ей тогда за шляпу!
        …А вечером черный кусочек черного чего-то куда-то закатился, потом опять нашелся, был спрятан в коробку для игрушек, и к следующему утру Сандра о нем позабыла - на долгие годы.
        Глава 2
        Мальчик Чернил
        Патрик распахнул окно, и несколько мух, утомленных знойным полднем, ворвалось в прохладную комнату. Их тупое жужжание было единственным звуком, прилетевшим снаружи: раскаленный Святопавловск беспомощно молчал. Миновал не один год с того дня, как Патрик покинул сонное бездумное побережье и перебрался в Народный Лицей, где его обучали наукам и правилам хорошего тона. Это было заведение для выходцев из бедняцких слоев общества. Воспитанники Лицея получали шанс возвыситься до уровня среднего класса и стать одним из тысяч и десятков тысяч мелких служащих - в лучшем случае. От лицеистов требовались главным образом прилежание и умеренность во всем - то есть то, на что Патрику было - тоже в лучшем случае - наплевать. Он ни секунды не сомневался, что стоит намного дороже, и тайно, когда никто не видел и не слышал, проклинал родителей за их убогую фантазию, из-за которой они и сами не добились в жизни успеха, и наследника обрекли на убогое, серое будущее. Себя, впрочем, он тоже не любил - себя нынешнего, одетого в то, что именуется "second hand", плюгавого, с жидкими прямыми волосами, раз и навсегда
выбеленными солнцем, да впридачу еще и покрытого с недавних времен россыпью прыщей. Не лицо, а добрый огород в урожайную пору! Патрик часто подолгу простаивал перед зеркалом, изучая ненавистное седое отражение, пока не принимался с остервенением выдавливать прыщи, раздирая ногтями кожу. Брызги гноя оседали на стекле, а Патрик продолжал свое занятие, страдальчески ожесточаясь: ну и пусть! пускай, так и надо! - твердил он шепотом, глядя, как отражение все больше покрывается отвратительными потеками. Таким он и должен быть, поделом. Отраженное лицо, горько скалясь из-под мутных разводов, полностью отвечало представлениям Патрика о себе самом. Но это самоуничижение прекрасно уживалось с уверенностью, что он достоин всех богатств мира просто по праву рождения на свет.
        Сегодня Патрик прогуливал урок - один из тех, что вел очень старый, выживший из ума магистр, вечно витавший в облаках и воображавший себя античным мудрецом, находящимся где-то в банях в окружении сонма восторженных учеников-переростков. В него плевали промокашкой, ходили на головах блаженный старец ничего не замечал. Итак, Патрик распахнул окно, и солнце жарким комом ввалилось в его каморку. Патрик встал на четвереньки, пошарил под шкафом и вытащил плотно закупоренную банку с тремя живыми, обмякшими от ужаса и духоты лягушками. Сняв крышку, он ловко подцепил одну из них пинцетом за лапу и снова задраил банку. Поднявшись на ноги, он прошел к подоконнику и положил лягушку на солнце. Затем Патрик опустил руку в карман и вынул громадное увеличительное стекло. Слегка прищурив глаза и сделавшись чрезвычайно внимательным, он расположил стекло в нескольких дюймах над вырывавшейся лягушкой, чтобы солнечные лучи сложились в один лучик - острый и жаркий. Патрик вовсе не желал лягушке зла, она не сделала ему ровным счетом ничего плохого, его всего-навсего крайне занимало, что произойдет дальше. О том, что
лягушке этот опыт может быть совсем не интересен, он не думал и был бы весьма удивлен, когда бы кто-то удосужился намекнуть ему на это.
        Как только жжение стало невыносимым, лягушка забилась, тщетно пытаясь высвободиться. Патрику стоило больших трудов удержать ее на месте. Сопротивление дурацкой твари раздражало его. "Чем бы ее пристукнуть - не насмерть, а чтоб успокоилась? " - Патрик повертел головой в поисках подходящего орудия. В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошел его сосед, лицеист Додо, очень толстый и надоедливый.
        - Что это ты задумал? - спросил он с ходу, направляясь к Патрику. Патрик, никого не ждавший, ослабил хватку, и лягушка из последних лягушачьих сил прыгнула в окно.
        - Черт! - закричал Патрик, бросаясь животом на подоконник и свешиваясь вниз. Додо немедленно пристроился рядом. Но, как они ни всматривались в далекую булыжную мостовую, лягушку найти не смогли. Огорченный Додо сполз с подоконника и тут же снова повеселел, увидев банку с пленницами.
        - Э-э! - радостно сказал он. - Вот же еще две сидят!
        - Этих - варить, - сердито буркнул Патрик, швыряя лупу на стол. Додо, прилипчивый и недалекий, пригорюнился. Его надежды рушились: он пришел с целью выпросить у Патрика детские игрушки, которые тот хранил в обувной коробке под кроватью. Разумеется, не насовсем - Патрик никогда и никому ничего не дарил. Но теперь Додо сомневался, что Патрик одолжит ему свои талисманы даже на полчаса. А ему не хватало как раз трех фигур: без их участия силы двух игрушечных армий, уже выстроенных друг против друга в игротеке, были неравными. Делу могли помочь Хищный Динозавр, Галактический Военный Робот и Танк, но именно их Патрик почему-то считал амулетами, приносящими удачу, и другим показывал редко. Додо не помнил, чтобы тот хоть раз давал их кому-то играть, а уж сейчас… Додо, однако, был еще и упрям, и от замыслов своих отказываться не собирался.
        - Варить? - переспросил он, лихорадочно соображая, как бы выманить соседа из комнаты. Хорошо ли, плохо ли это - варить живых лягушек, Додо, как и Патрик, раздумывать не стал. - А в чем ты их сваришь?
        - В воде - в чем же еще? - фыркнул Патрик и поставил банку на стол.
        - Давай вместе! - Чутье подсказало Додо, что рассерженный Патрик после того, как ему помешали, отправится на кухню в гордом и злом одиночестве. Так оно и вышло.
        - Шел бы ты… - Патрик неприлично выругался, сунул в карман спички и вышел, не оглядываясь. Времени у Додо было в обрез. Он рухнул на четвереньки, метнулся под кровать и трясущимися руками начал шарить в коробке, ломая картонную крышку. Пальцы нащупали гребень Динозавра… по лучемету поняли, что Галактический Робот тоже найден… вдруг Додо больно оцарапался: под руку подвернулось что-то острое. Разбираться было некогда, он присоединил опасный предмет к добыче, а секундой позже добрался и до Танка - схватил его, потея и содрогаясь от нервного напряжения. С зажатыми в кулаки сокровищами он пополз обратно; распрямляясь чересчур поспешно, с силой ударился лбом о железную раму и едва не завыл. Не глядя бросил украденное за пазуху и встал. Лицо его сделалось красным и от боли перекошенным. Морщась, он сорвал с гвоздя куртку, быстро надел ее, задернул молнию: из коридора уже доносились шаги Патрика, который возвращался из кухни за лягушками. Додо пригладил растрепанные волосы и постарался придать своей физиономии невинное и равнодушное выражение.
        - Пойду прошвырнусь, что ли, - обронил он вялым голосом, когда Патрик вошел. Тот не удостоил его ответа и показал спину - только этого Додо и ждал. Неспешной походочкой, руки в брюки, он вырулил в коридор. Патрик, поглощенный стряпней, взялся за пинцет, но планы его так и не осуществились. Он услышал, как снова скрипнула дверь, и бодрый тенор произнес:
        - Между прочим, давно ли ты проверял - на месте ли твое войско?
        Патрик аж подпрыгнул от неожиданности. Вроде бы ему не сказали ничего необычного, но было, однако, ясно, что вот-вот произойдет нечто из рядя вон выходящее. На пороге изумленно улыбался пухлый дяденька, наряженный в костюм песочного цвета. Дяденька, сколько мог, вытянул короткую шею и развел руками, как бы спрашивая: "Что, прохлопал? "
        - Вы к кому? - спросил Патрик упавшим голосом. Сам не зная, почему, он испугался.
        - С твоего позволения, я войду, - гость осуждающе взглянул на лицеиста. Тот не мог отделаться от мысли, что толстяк придуривается - уж больно пронзительным был взгляд ярко-голубых сверкающих глаз. Вся эта вежливость, хорошие манеры, подчеркнуто добродушный, отеческий тон - вот-вот погрозит пальчиком. А за декорацией - нечто иное, мастерски спрятанное, и Патрик не рвался узнать, что это такое.
        - Извините, - Патрик попятился и неопределенным жестом указал на стул.
        - Весьма признателен, - прошептал толстяк, сел и добавил еще тише: Так где твои рыцари?
        Патрик недоуменно посмотрел в сторону кровати.
        - Там, под нею, - ответил он озадаченно.
        - Ты в этом не сомневаешься? - спросил потрясенный дяденька. Ай-ай-ай! Ну-ка, проверь скорее!
        Ничего не понимающий Патрик пополз под кровать и вытянул коробку. Он сразу обратил внимание на поврежденную крышку.
        - Угу, - кивнул незнакомец энергично. - И я про то же.
        Неясности, связанные с визитом, отошли на второй план. Патрик окаменел, не в силах осмыслить утрату. Лицо его побледнело.
        - Ты в чем-то испачкался, - толстяк суетливо порылся в кармане брюк и вынул носовой платок, расшитый черными розами. - Подойди ко мне. - Видя, что Патрик витает где-то далеко, гость встал и подошел сам. Небрежным движением он обмахнул ему щеки. - Другое дело! - просиял дяденька. - Иди к зеркалу и порадуйся.
        - Где они? - пробормотал убитый Патрик одними губами.
        - Иди к зеркалу! - пришелец повысил голос. Патрик, не зная, что заставляет его повиноваться, вскочил как ужаленный. Он увидел обескровленное лицо, похожее на трагическую маску. В зрачках уже зарождалась ярость, пока еще не выбравшая, на кого излиться. И при этом - ни единого прыщика. Сначала Патрик не понял, какая-такая странность появилась в его отражении, что за новшества показывает ему благожелательное стекло, но наконец до него дошло. И мысли в его голове снова изменили свой строй по степени важности. Что ему делать - обрадоваться или испугаться до потери сознания?
        - Конечно, радоваться, - сказал незнакомец. - Если кого и стоило пугаться, так это тебя с твоим цветником на роже.
        - Вы что - читаете мои мысли?
        - Какое там! - гость засмеялся. - Твои мысли написаны у тебя на лбу. Угадать их - штука нехитрая. Будь спокоен - это была всего лишь маленькая демонстрация возможностей. Но давай переходить к делу: как ты догадываешься, я пришел не ради пустой болтовни с тобой. И я также не имею никакого отношения к косметическим кабинетам с выездом специалистов на дом. Меня как такового вообще не существует. По велению обстоятельств я могу принимать разнообразные формы и брать любые имена. Но сам по себе я, как ни удивительно, пуст. Ты и представить не можешь, сколько всякой всячины можно понастроить вокруг пустоты.
        - Вы, небось, из чародеев Юго-Запада, - предположил Патрик. Он все же испугался. В Святопавловске не жаловали волшебников, и последним приходилось скрываться в тайных лесных поселениях, что спасало их далеко не всегда. Время от времени правительственные карательные бригады выкуривали эту публику из лесных чащ, а после следовали показательные судебные процессы и скорая расправа.
        Толстяк презрительно сморщился.
        - Вот еще! Я к ним и близко не подойду. Никакой я не чародей; если на то пошло, то я из тех, с кем они упорно и, как правило, безуспешно пытаются связаться. Не так-то просто вызвать к себе меня или кого-то похожего - тогда уж, скорее, чародеем окажешься ты: ведь я здесь.
        Патрик мгновенно нарисовал в воображении картину: взвод полицейских ведет его, закованного в кандалы, на судилище. Ему смертельно захотелось куда-нибудь убежать. Гость обидно захохотал:
        - Не трусь, я просто дразню тебя. Я же явился сам, и ты не звал меня. Случай, конечно, редкий, но мое дело слишком важное, чтобы я сидел сложа руки. Итак, мой друг, не будем медлить. Я призван забрать у тебя одну вещь, угодившую в твои руки случайно, по ошибке. Это случилось давным-давно, когда ты был еще совсем мал и глуп. Но там, откуда я пришел и где потеряли эту вещь, время течет по-другому. Ты успел вырасти и возмужать, а в тех краях пролетели, - толстяк пощелкал пальцами, прикинул, - считанные минуты.
        - Никакой чужой вещи у меня нет, - заявил Патрик с тревогой. Ему стало ясно, что дядька в желтом костюме хочет обманом и хитростью что-то у него отнять.
        - Ты заблуждаешься, - улыбнулся тот понимающей улыбкой. - Я могу подсказать: такой черный, острый осколочек, похожий на стеклянный. Вспоминаешь?
        Патрик облегченно вздохнул. Черного осколка у него точно не было, а это значит, что гость ничего не возьмет.
        - Честное слово, я не видел ничего подобного, - сказал он радостно. Был разноцветный, - он снова насупился, - но его утащили вместе с остальным. Ох, и навешаю я Додошке по шее! потому что это он взял, больше некому. Что с вами? - воскликнул он изумленно.
        Приветливое, умное лицо толстяка почернело. В глазах растворились зрачки, и из-под век полился ледяной ослепительный свет. Одежда обвисла мешком, щеки втянулись, рот угрожающе приоткрылся.
        - Разноцветный?! - недоверчиво прошипел гость. - Как - разноцветный? Он должен быть черным!
        - Клянусь! - закричал Патрик, не зная, как уладить дело. - Маленький такой, красивый! Я нашел его на пляже, когда еще жил в поселке у моря!
        - Нашел? - страшная фигура, казалось, вот-вот прыгнет на него. - Ты не мог найти разноцветный осколок, это невозможно. Откуда он у тебя?
        Забытая сцена вспомнилась сразу, как будто была разыграна только вчера. Кому-то другому Патрик, возможно, постеснялся бы признаться, что отобрал осколок у своей маленькой соседки. Но его нынешний собеседник - Патрик чувствовал, что это так, - не станет его осуждать. Сбиваясь, путаясь, Патрик выложил все. Он спешил задобрить опасного субъекта, пока тот не сделал ему что-нибудь нехорошее. И посетитель понемногу успокоился - правда, вид у нег остался крайне озабоченный и недовольный. Когда рассказ Патрика подошел к концу, гость прошелся по комнате, заложив руки за спину и шевеля толстыми губами, после чего вдруг резко остановился и улыбнулся как ни в чем не бывало.
        - Дело усложняется, - объявил он. - Видишь ли, мне необходимо забрать у тебя черный осколок и выдать взамен награду. Но теперь все изменилось. Мне понадобится более серьезная помощь с твоей стороны, и вознаграждение, разумеется, тоже будет куда солиднее, - он взглянул на Патрика, который затаил дыхание, забыв о страхе при слове"награда". - Да, куда солиднее. И нам с тобой придется быть вместе гораздо дольше, чем я предполагал.
        Толстяк со вздохом уселся на кровать. Он замолчал, решая, что можно сказать Патрику, а о чем лучше не говорить. Патрик же, очень вежливый и любезный, когда речь шла о выгоде, спросил:
        - А… простите, но я не знаю, как вас зовут… не могли бы вы сказать поточнее, какая награда ждет меня?
        Гость усмехнулся:
        - Мне нравится, что тебе интереснее знать, какая награда, а не за что она, - похвалил он лицеиста. - Это обнадеживает. Да, я уверен в успехе. Зовут же меня… - он задумался. - Как много у меня имен! Впрочем, мне нравится это: Аластор Лют. Только не спрашивай, что оно означает - слишком долго объяснять, да это и не важно. Что касается твоей награды… ты ведь, сдается мне, чертовски недоволен жизнью здесь, в этом мерзком общежитии с вороватыми соседями и занудными учителями? Если ты поможешь мне найти пропавший черный осколок, тебе достанется в вечное владение весь этот город, - Аластор Лют простер руку, указывая на окно. - Со всеми гимназиями, лицеями, заводами, цирками и тюрьмами. И ты сможешь устанавливать здесь любые порядки, какие только пожелаешь.
        - Я не верю, - замотал головой Патрик.
        - А я не верю, что ты не веришь, - озорно хихикнул его собеседник. - Ты видел достаточно, чтобы поверить. - Про себя Аластор подумал, что паренек угадал верно. Посулить Патрику Святопавловск - это было первое, что пришло в его коварную голову. Никто, понятно, никакого города Патрику не отдаст. Но это выяснится только в конце, когда задачи будут решены и цели достигнуты. Но - чисто формально - я обязан задать тебе вопрос, - Аластор нахмурил брови. - Согласен ли ты? Ведь если ты откажешься, то ничего не получишь точно.
        Все слова куда-то разбежались, и Патрик мог лишь кивнуть, не сводя с Люта глаз.
        - Ты поступаешь мудро, - заявил тот важно и торжественно. - Возможно, ты завладеешь даже большим, чем город, - Аластор, когда врал, частенько увлекался и останавливался лишь когда ему удавалось нагромоздить такие горы лжи, что никто уже не верил ничему и никакое волшебство не могло исправить положение. Так что он, безусловно, испортил бы все дело, толком не начав, но тут взгляд его упал на банку с лягушками. Брови Аластора взметнулись.
        - Это что у тебя такое в банке? - спросил он вкрадчиво и облизнулся.
        - Лягушки, - ответил Патрик. - Я хотел поставить опыт и сварить их. Говорят, что после получасовой варки вываривается скелет.
        - Я здорово проголодался, - сказал Аластор жалобно. - Ты позволишь мне съесть их сырыми? - И, не дожидаясь разрешения, он схватил банку и вывалил содержимое в рот, который распахнулся невероятно широко наподобие небольшого чемодана. - Ах, какой блеск! - восхитился Лют и погладил себя по животу. Он икнул, и из его глотки донеслось прощальное безутешное кваканье. Патрик, старательно скрывая не самые, скажем честно, приятные чувства, криво ухмыльнулся и спросил:
        - Неужто вам, такому здоровому, хватило пары лягушек, чтобы насытиться?
        - Да нет, - махнул рукой сыроед. - Мне вообще не обязательно что-то есть. Просто я веселюсь и развлекаюсь на свой лад.
        Патрик понял, что здесь положено смеяться, и снова хохотнул - угодливо и робко. Аластор, довольный, посмотрел на него:
        - Буду крайне удивлен, если мы не поладим. Но нас ждут дела. Где найти этого мерзкого похитителя чужих драгоценностей, этого черного вора, не знающего никаких границ?
        - Он наверняка в игротеке, - ответил Патрик. Было ясно, что именно Аластор, а не он, поведет воспитательную беседу с вероломным Додо, и от близкого возмездия у него внутри что-то сладко и тепло напряглось.
        Лют задумчиво прикрыл глаза ладонью.
        - Много ли там народу? - спросил он после недолгих размышлений.
        - Я думаю, он там один, - предположил Патрик. - Сейчас идет урок, поэтому…
        - Понятно, - перебил его Лют, кивая. - Что ж, самое время туда наведаться и восстановить справедливость. Остался вопрос формы. Он ведь очень юн, твой Додо, не так ли?
        Патрик замялся. Они с Додо были ровесники, и как ему ответить, чтоб не унизиться самому? Аластор пришел на помощь:
        - Я хотел сказать - юн душою, ведь он тратит бесценное время на праздные, пустые игры, тогда как его сверстники склонны предпочесть естественнонаучные опыты.
        Патрик облегченно подхватил:
        - Да, да, в этом смысле он еще совсем маленький!
        - Маленький… - Аластор побарабанил пальцами по животу. - Как по-твоему, кто из нежданных гостей способен напугать маленького? Повлиять на него? Мне кажется, я знаю ответ. Известно ли тебе, кто такой Мальчик Чернил?
        Патрик пожал плечами. Это имя - Мальчик Чернил - ни о чем ему не говорило. Однако Аластор думал иначе.
        - Ты должен знать, - заметил он строго. - Мальчик Чернил приходит к тем, кто мал и глуп, кто боится темноты и долго не может заснуть. К тебе он тоже приходил, и не однажды, ты просто запамятовал. Напрягись, вспомни… - Аластор Лют подался вперед и заглянул Патрику в глаза. - Смотри сюда и вспоминай. Ведь это было совсем недавно. Смотри и не отворачивайся, глубже и глубже, дальше и дальше…
        И, чем пристальнее всматривался Патрик в завораживающие черные шахты Лютовских зрачков, тем больше становился собою прежним, давнишним. Наконец, воспоминание пришло - точнее, выпрыгнуло, словно хитрый опасный зверь, из обманчивого небытия. Оно не имело ничего общего ни с Мальчиком Чернилом, ни вообще с каким бы то ни было мальчиком, но Патрик точно знал, что именно Мальчик Чернил исправно посещал его в давно забытые ночные часы. Тогда он видел жуткую, бесшумную черную ящерицу на задних лапах. Чуть подрагивали уши-блины с яркой светящейся каемкой голубого цвета; туловище, почти сливавшееся с царившим в комнате мраком, сверкало вживленными бриллиантами, страшная алая пасть издевательски раскрывалась и закрывалась. Чудовище стояло на задних лапах, кривых и чешуйчатых, а твердый хвост неторопливо гулял из стороны в сторону. Эта тварь всегда приходила на секунду-другую, не больше, но нагоняла такого страху, что хватало на всю ночь, и сны потом снились ужасные, а на следующий день все шло вкривь и вкось.
        - Я помню… - пробормотал смятенный Патрик. - Я вижу его…
        - Я знаю, - серьезно прошептал Аластор. - Мальчик Чернил бывает разный, он не любит являться в одном и том же обличье разным детям. У меня нет желания тебя запугивать, и наш Мальчик Чернил получится совсем другой. Он будет таким, каким его видел Додо.
        И Лют, ударившись об пол, обернулся мальчиком лет четырнадцати на вид, с черной кожей, коротко стриженными черными волосами и в строгом черном костюме. Патрик не сдержался и вскрикнул. Людей с черной кожей он не встречал никогда. Мальчик Чернил улыбнулся и показал гнилые, тоже почти черные зубы.
        - Где твоя игротека? - спросил он тихим голосом. - Отведи меня туда поскорее. - И выставил локоть, словно Патрик был дамой и они направлялись в танцевальный зал. Томно закатив глаза и высоко поднимая колени, он повел лицеиста к двери. Мальчик Чернил явно кого-то передразнивал - не то петуха, не то участника некой напыщенной церемонии.
        Рука об руку они спустились по безлюдной лестнице и вошли в полутемную игротеку. Там действительно было пусто, лишь в дальнем углу стоял спиной к вошедшим проворовавшийся Додо. В настольном сражении назревал перелом, и Додо ничего не слышал и не видел. Мальчик Чернил бросил быстрый взгляд направо и налево, оценивая пирамиды с кольцами, бильярдные и шахматные столы, игровые автоматы, миниатюрную карусель и кривые зеркала. Он поднес к губам палец и на цыпочках двинулся к одинокому игроку. Додо взял Галактического Робота, дабы с его помощью поразить вражескую конницу, и ласковый вопрос прошелестел над ухом:
        - Что у тебя за игра?
        Додо подскочил, обернулся. Мальчик Чернил стоял перед ним, вытянув губы трубочкой. Вдалеке виднелся Патрик, сжимавший и разжимавший мокрые кулаки.
        - Дай сюда, - сказал Мальчик Чернил, протянул руку и снял с игрового поля Робота, Танк и Динозавра. Опустив их в карман, он снова выставил ладонь и еле слышно приказал:
        - Черепок.
        Додо попятился, уперся задом в стол и стал заваливаться на спину.
        - Черепок.
        Пальцы Додо беспорядочно запрыгали по карманам и складкам одежды. Предмет очень скоро нашелся, и Додо, по-прежнему молча, вручил Чернилу разноцветный осколок. Мальчик Чернил подозвал Патрика, вложил ему осколок в нагрудный карман рубашки и снова уставился на преступника. Лицо Додо сделалось серым.
        - Ты ведь игрок? - полуутвердительно осведомился наконец Мальчик Чернил. Додо молчал. Теперь он рассматривал собственное пузо, мелко вздрагивавшее под футболкой. - Играть в одиночестве - проступок еще более серьезный, чем кража, - изрек Чернил назидательно. - Не хочешь ли сыграть со мной в бильярд?
        - Я не умею, - вымолвил Додо пересохшими губами.
        - Ну, что тут уметь! - вскинул брови Мальчик Чернил. - Пойдем, я тебя научу. Я давно собирался это сделать - помнишь, тогда еще, когда ты сразу писал в штаны, стоило мне появиться в углу твоей спаленки.
        Двумя пальцами он взял Додо за рукав и потянул за собой. Доставив его к бильярдному столу, остановился и театрально воскликнул:
        - О, бильярд! О, свечи! О, шампанское рекой!
        И стол, пока он кричал, украшался канделябрами из потемневшего серебра и бокалами на тонких ножках с пенистой жидкостью внутри. Мальчик Чернил ловко сложил шары в треугольник, а один оставшийся поставил в некотором отдалении от вершины.
        - Что-то не так, - пробормотал он, отходя на шаг. - Все слишком изящно, чересчур изысканно… Я буду не я, но чего-то недостает.
        Он прикинул так и этак, затем шагнул обратно к столу и сильным рывком выдрал из лузы сеточку. После чего схватил Додо за волосы, повалил на колени и одним мощным ударом вогнал его шею в лузу так, что голова того оказалась лежащей подбородком на зеленом сукне и безумными глазами созерцала одинокий шар. Мальчик Чернил легко, играючи развел Додо челюсти, и рот зазиял, словно на приеме у зубного врача. Мальчик Чернил взялся за кий.
        - Ничего сложного, - напомнил он, прицелился и послал шар в горло. Додо захрипел и задергался, глаза его выпучились, как у лягушки, мучениями которой он совсем недавно хотел позабавиться. Чернил разбил треугольник легким тычком и направил в разинутый рот следующий шар. Додо, давясь, сделал глотательное движение, брызнули слезы. Мальчик Чернил довольно улыбнулся и, чтобы кий лучше скользил, выбелил мелом черную выемку между большим и указательным пальцами.
        - Хватит! - раздался голос из-за спины. - Господин Лют, вы его убьете!
        Мальчик Чернил развернулся на пятках и пристально взглянул на трясущегося Патрика. В наступившей тишине было слышно, как зубы у того выбивают мелкую дробь.
        - Само собой разумеется, - кивнул черный бильярдист, очень четко выговаривая слова. Он обогнул стол, завел ногу и с невероятной силой ударил Додо по пухлой спине. Тот мгновенно перестал хрипеть, неестественно выгнулся куда-то под стол. Шея его выскочила из лузы, а последний шар с мягким стуком выпал из помертвевших губ на сукно. Звякнул, разбиваясь, бокал. Додо медленно сполз на пол и застыл без движения.
        Мальчик Чернил поклонился, сделал сальто, и Аластор Лют подмигнул Патрику, который тоже был неподвижен, хотя продолжал пока стоять. Покопавшись в кармане, Аластор задержал в нем руку и заметил:
        - Это мелочь, мой юный друг. Прежде чем начать большое дело, надо научиться плевать на мелочи. С тем что ты, быть может, в скором будущем увидишь, эта дурацкая клоунада не идет ни в какое сравнение. А теперь держи!
        Он протягивал Патрику похищенные фигурки - Робота, Динозавра и Танк. Патрик колебался. По лицу его струились слезы, и он не делал попытки их утереть. Аластор Лют терпеливо ждал. Патрик еще несколько раз шмыгнул носом и осторожно взял у него игрушки. Лют зааплодировал:
        - Молодчина! Дальше - больше: сейчас ты прихватишь кое-что еще. Для этого мне придется пережить очередное маленькое превращение. Не слишком обременительный предмет, которым я стану, ты должен спрятать у себя под мышкой и крепко прижать плечом. Смотри, не вырони, а то я могу разбиться, и тогда наступит конец света. Ты же, располагая таким образом моей персоной, обретешь возможность очень быстро перемещаться в самые разные места, да и вообще сделаешься намного сильнее. Тебе понятно?
        Патрик энергично закивал. Аластор Лют умиротворенно прикрыл глаза, обхватил сам себя за бока, присел на корточки и пустился вприсядку. Постепенно его нелепая пляска в пустынной, безмолвной игротеке делалась все стремительней; в какой-то момент он принялся вертеться волчком и ужиматься до карликовых размеров, пока не преобразился в заурядное куриное яйцо. Оно, прокатившись по инерции еще чуть-чуть, застыло. Патрик, осторожно ступая, подкрался к яйцу, поднял его с пола и, зачем-то оглянувшись по сторонам, сунул под мышку, где сразу начало разливаться тепло.
        Глава 3
        Бал
        Сандра стояла перед зеркалом и про себя без устали твердила, что стала взрослой. Зеркало было намного больше нее, от пола до самого потолка, и оттого Сандра поневоле казалась маленькой - тем более, что кроме нее самой там отражался огромный зал, в убранстве которого были перетасованы все мыслимые и немыслимые стили. Загадочно перемигивались светильники-модерн, кротко опускали слепые глаза античные статуи, утомляла взор затейливая барочная лепка, полотна импрессионистов выглядели пятнами дымчатого света, что затерялись в море сюрреализма. Сандра прокралась сюда потихоньку, никем не замеченная. До начала бала оставалось всего полчаса, но ей не терпелось сравнить зал настоящий с залом, приснившимся сегодняшней ночью. Это был удивительный сон, не похожий на другие. Сандра увидела в нем себя, одетую в бальное платье - почти такое же, какое было на ней сейчас, но все-таки какое-то странное, каких никто нигде не носит. И люди, окружавшие ее, тоже нарядились необычно. Во сне Сандра считала, что участвует в каких-то событиях далекого прошлого, но фокус был в том, что и в прошлом никто не надевал расшитых
золотом мундиров, смешных длиннополых пиджаков и огромных юбок, смахивающих на кремовые торты. Ей пригрезился незнакомый мир, где на первый же танец под красивым названием вальс ее пригласил статный ослепительный господин, к которому все обращались: князь . А когда Сандра проснулась, сон не исчез, как принято у снов, но помнился до мельчайших деталей и вызвал необъяснимую уверенность, что волшебные, невозможные события развернутся именно сегодня, на первом Сандрином балу. Вот Сандра и пришла пораньше убедиться, что внутренний голос ей не солгал и зал окажется в точности таким, как тот, из сновидения. Зал оказался совершенно не таким, однако предчувствие волшебства ничуть оттого не угасло.
        Строго говоря, ей предстоял не совсем настоящий - то есть взрослый бал: ведь Сандре только-только исполнилось двенадцать лет. Но она не слишком огорчалась, так как до сих пор не видела вообще никаких балов, ни взрослых, ни детских. К тому же некоторая игрушечность торжеств уравновешивалась тем обстоятельством, что бал для воспитанниц Народного Лицея давался впервые. Прежними городскими властями подобные затеи не поощрялись, но недавно в администрации Святопавловска появились новые люди, не успевшие забыть, что тоже когда-то были детьми и тоже мечтали вырасти. Поговаривали, что самые отчаянные реформаторы собирались со временем учредить смешанные гимназии и лицеи, где мальчики и девочки могли бы учиться вместе, а балом завершалась бы каждая неделя. Но эти замыслы казались настолько дерзкими, что Сандра не сомневалась - она успеет сто раз окончить Лицей, прежде чем они воплотятся в жизнь.
        Скромные, бесцветные будни женского Народного Лицея нравились Сандре не больше, чем Патрику. Но, в отличие от него, Сандра не думала, что жизнь обходится с ней несправедливо. Она уже понимала, что, будучи родом из захолустного поселка, не может рассчитывать на большее сразу, ни с того, ни с сего. И, не имея привычки винить окружающих в своих неприятностях, она со спокойной уверенностью ждала свой звездный час, счастливую возможность: если Сандра на что-то годится, то не упустит ее, а если выйдет так, что она проворонит собственное счастье - туда ей и дорога. У Сандры были все основания надеяться, что удача рано или поздно ей улыбнется - лучше всего, если улыбкой прекрасного принца(как ни была умна Сандра, она пребывала в заблуждении, будто уродливых, глупых принцев не бывает). Ее огромные черные глаза всегда глядели с притворной наивной скромностью, но все в Лицее знали, что не случалось проказы, к которой бы не приложилась Сандрина рука. Гордостью Сандры были белые снежные волосы, их редкое сочетание с черным цветом глаз могло либо понравиться, либо нет, но равнодушным не оставался никто. Те же
волосы стали и причиной горьких сожалений: Сандра, носившая дома косу, после зачисления в Лицей подчинилась общему для казенных заведений правилу, и теперь ее стрижка была короткой, как у мальчишки. Сандра сомневалась, что сможет с такой головой очаровать принца. Только поэтому - если не брать в расчет непонятного сна - она волновалась: принц обязательно, непременно объявится на первом же балу. Каков он будет собой? Очень возможно, что, не желая быть узнанным в обществе барышень из низких сословий, он прибудет в маске и черном плаще. Сандра с досадой хмыкнула: ну и чушь, ведь этакое пугало узнают сразу, стоит ему войти в дверь. Нет, единственным правильным решением для принца будет слиться с гостями, затеряться в толпе воспитанников мужского Лицея, приглашенных на вечер. Тут Сандра похолодела: а вдруг никто не придет? Из-за того страшного случая, о котором гуляет столько слухов? Толком ничего не знали: кого-то из лицеистов на днях убили в игротеке - ударили в спину так, что переломился позвоночник, а рот набили бильярдными шарами. Неужели объявят траур и отменят бал? Сандре, увидь она случившееся
своими глазами, было бы не до танцев. Но убийство казалось ей вещью нереальной; рассуждая о нем, она не ощущала истинного вкуса этого слова и потому, конечно, беспокоилась только насчет бала - состоится он, или нет. Она не была бесчувственной и черствой охотницей за счастьем, просто-напросто некоторые чувства оставались ей до поры до времени неведомы.
        Сандра взглянула на дешевые наручные часики и с ужасом поняла, что до начала праздника осталось пять минут. Хороша она будет, если ее застанут здесь одну, любующейся своим отражением! С пылающими щеками Сандра бросилась прочь. Она покинула бальный зал как вошла: через служебный вход, и на черной лестнице чуть не столкнулась со странным типом, который поднимался по ступеням. В первую секунду Сандра оторопела - человек был настолько похож на переодетого принца ее фантазий, что у нее ослабли ноги. Незнакомец прятал лицо под черной полумаской и кутался в черный плащ до пят. Но мигом позже Сандра заметила шарманку, висевшую у него на правом плече; на левом же сидела рыжая плешивая обезьяна, которая с важным видом сосала палец. Голова обезьяны была повязана яркой алой лентой, а в ухе блестела позолоченная серьга. "Его, наверно, пригласили играть в антрактах, когда оркестр будет отдыхать", - догадалась Сандра. Она спешила и, теряя к незнакомцу интерес, бочком проскользнула вниз по лестнице. При этом она кокетливо потупила глаза и потому не видела, как в зрачках обезьяны вспыхнули красные искры, а
шарманщик замешкался, словно не знал, удержать ему Сандру или нет. Пока он принимал решение, Сандра оказалась уже далеко внизу и вскоре влетела в примерочную, где стоял шум и гам. Пахло пудрой, туалетной водой; Сандрины подруги и приятельницы толкались возле зеркала, щипали и кусали друг дружку, пытаясь пробиться поближе. Сандра загадочно улыбнулась: она-то уже вдоволь навертелась и нагляделась. Но тут же вздрогнула: вдруг, пока она неслась по лестнице, что-то отцепилось или расстегнулось? И Сандра, быстро отбросив насмешливое высокомерие, врезалась в столпотворение белых, розовых и голубых нарядов. Она бешено работала локтями и коленями, прока не протиснулась в первый ряд и не увидела, что да, она не зря всполошилась - все платье пришло в беспорядок. О том, что причиной хаоса была она сама и ничего бы не случилось, не лезь она к зеркалу, Сандра как-то не подумала.
        Ругая себя последними словами, она стала прихорашиваться, поворачиваясь то так, то этак. Остались сущие пустяки - подтянуть гольфы, да перезавязать пышный бант на поясе, - когда по зданию растекся низкий гул: то ударил гонг, возвещая начало торжеств. Звук получился донельзя значительный, полный скрытого смысла и неопределенных заманчивых обещаний. Оживление, царившее в примерочной, утроилось. Одновременно барышни оробели: ни одна не находила в себе смелости распахнуть дверь, ведущую на парадную лестницу, и увлечь за собой остальных. И Сандра нисколько не удивилась, когда поняла, что уже делает это сама - ей почудилось, будто не так уж "сама" она отважно шагает за порог, что кто-то посторонний обосновался у нее внутри и захватил власть над руками, ногами, лицом; кто-то очень опытный и искушенный в разного рода светских увеселениях подсказывает ей, кому какую подарить улыбку, где сделать реверанс, а где проплыть мимо с гордо поднятой головой.
        Она первой вступила в зал, из которого только что бежала в страхе быть обнаруженной, - сейчас он был залит светом и, не такой уж, между нами говоря, большой, разрастался, переполненный зеркалами, до размеров целой вселенной. Зеркала поддерживали иллюзию, будто яблоку негде упасть - столько съехалось народу. На самом деле людей было не очень много: два класса девочек, два класса мальчиков, да гости - воспитатели, магистры, попечители и немногочисленные родственники лицеистов - тех, что были родом из города. На мгновение Сандре взгрустнулось: вот бы видели ее мама с папой. "Ничего, утешилась она, разглядев среди гостей фотографа, - я пошлю им портрет". Ее быстрый взгляд налетел на недавнего шарманщика - тот стоял в отдалении, близ окна, и было нелегко разобрать, на кого он смотрит: мешала маска. Его обезьяна, во всяком случае, точно ни на кого не смотрела, она отвернулась и, сидя на плече, уставилась в окно, за которым багровело уходящее солнце.
        Скрипачи вскинули смычки, трубачи и флейтисты закусили мундштуки. Низенький лысый дирижер с достоинством раскланялся, повернулся спиной и взмахнул палочкой. Концерт номер пять для семи скрипок с барабаном вырвался на волю, и звуковая волна едва не выбила стекла. Дирижеру стоило больших усилий удерживать власть над музыкой. Но танцы не состоялись: оглушенные, растерянные лицеисты застенчиво вжимались в стены, не решаясь начать. На лицах взрослых появились снисходительные улыбки. Сандру бросило в жар: ну как же так? Если бы правила позволяли, она и здесь бы не оплошала - взяла и пригласила первого попавшегося, но всему есть предел. Скоро музыка смолкнет, повиснет неловкое молчание, выйдет кто-то из воспитателей и начнет распоряжаться: разобьет всех на пары, ударит в ладоши… При одной только мысли о таком повороте событий у Сандры стало муторно на душе. Конечно, бал немедленно превратится в детсадовский утренник. "Что за кавалеры? - подумала она со злостью. - Какие-то рыбы, честное слово! Неужели никто… " И здесь она застыла: через весь зал к ней направлялся невысокий, но очень симпатичный паренек с
бледным лицом, белыми, как у нее, редкими волосами и в белых шелковых перчатках. Сандра закрыла и снова открыла глаза: нет, так не бывает - в точности, как этот мальчишка, шел к ней во сне безупречный князь, и еще до того, как он приблизился и сдержанно отвесил поклон, было ясно, что встреча с ним нарушит течение прежней жизни и начнется нечто новое - быть может, плохое и опасное, но намного более интересное. Оркестр, собравшийся было передохнуть, при виде первого смельчака вернулся к началу мелодии. Паренек дошел до Сандры и остановился. Секунду-другую он стоял неподвижно, глядя ей прямо в глаза, и Сандра почувствовала неприятный холодок. В молодом человеке что-то было неладно. Его движения, взгляд, выражение лица - все казалось слишком отточенным, механически безукоризненным. "Люди из мяса и костей держат себя иначе", - неожиданно пришло в голову Сандре. Но лицеист уже склонился перед ней, и Сандра чуть присела в быстром ответном реверансе. Мгновением позже они уже кружились в безудержном тальстате(Сандра вдруг сообразила, что именно тальстат именовался в ее сновидении вальсом). Танцующие вихрем
вылетели в центр зала, и лед был сломан: к ним присоединилась еще одна пара, третья, четвертая… Педагоги с видимым облегчением развернулись друг к другу, довольные, что все теперь пойдет как надо и им ничто не мешает пуститься в бесконечные и нудные взрослые разговоры. Сверкнула вспышка: фотограф, упав на колено, вел отстрел, не жалея кадров. Шарманщик, казалось, слился со шторой; он не шевелился, как не двигалась и его косматая спутница. Сандра, державшаяся в объятиях лицеиста очень прямо и напряженно, смотрела ему через плечо и машинально подмечала каждую мелочь. Не укрылось от нее и круглое лицо с пронзительными ярко-голубыми глазами: невысокий полный господин стоял в первых рядах и восторженно следил за танцующими. "Что за фрукт? " - подумала Сандра безучастно и в следующий миг созерцала уже кого-то другого, в жабо и сиреневых панталонах в обтяжку. Тем не менее пухлый голубоглазый субъект ей запомнился. Она была крайне удивлена, когда обнаружила, что все - и она в том числе - уже стоят, а музыка больше не играет: танец окончился. Ей казалось, что она успела сделать всего-навсего один круг.
        - Двадцать один, - послышался вежливый голос.
        Сандра непонимающе посмотрела на лицеиста.
        - Вы думали вслух, - паренек улыбнулся уголками губ. - Но мы описали ровно двадцать один круг.
        - Значит, у меня закружилась голова и я забылась - немудрено, раз их было двадцать один, - вышла из положения смущенная Сандра.
        Паренек снова улыбнулся, на сей раз как-то хитро, и ничего не сказал. Сандра смешалась: "Почему он так на меня смотрит? Словно знает какой-то секрет и решает, подразнить меня или рассказать".
        - Вы, конечно, меня не узнали, - вновь заговорил ее кавалер. Улыбка исчезла с его лица, теперь оно выглядело застывшим, что совсем не вязалось с очевидным беспокойством в глазах. Сандра удивленно вскинула брови и помотала головой. Паренек с неуместным шутовством выставил локоть - скрывая, как подумала Сандра, смущение под развязностью - и, рука об руку, они подошли к бархатной банкетке. "Он как замороженный, - подумала Сандра. - Что это была за история про брата и сестру? Мальчику попал в глаз кусочек стекла, и он сразу изменился - стал грубым, злым, а после отправился жить к Снежной Королеве. Но я не нянька - пусть выкарабкивается сам, а там посмотрим".
        - А я вас сразу узнал, - сообщил лицеист, присаживаясь. - Вас зовут Сандра, не так ли?
        - Верно, - Сандра вновь удивилась. - Но я вас не знаю.
        Паренек через силу скривился в очередной улыбке.
        - Я - Патрик, - напомнил он тихо. - Когда мы были маленькими, то жили в одном поселке.
        От неожиданности Сандра всплеснула руками. Она и сама не знала, чего было больше - радости или разочарования.
        - Не может быть! - воскликнула она. - Вы так изменились! Впрочем, мы никогда не были хорошо знакомы.
        - Это точно, - согласился Патрик. - Как-то так вышло, что мы не успели подружиться. Один только раз… вы вспоминаете? Пляж, полдень… вы играли в какие-то черепки… Это может показаться странным, но один из них я до сих пор храню как память. А вы?
        Сандра наморщила лоб.
        - Помню, - кивнула она, подумав. - Но мы вовсе не играли. По-моему, вы отобрали у меня самый красивый черепок и пошли с ним домой.
        - Неужели? - Патрик широко раскрыл глаза. - Мне казалось, все было иначе… Но он все равно у меня, - лицеист пожал плечами и рассмеялся. Наверно, мне нужно попросить прощения. Я был дурак и задира.
        - Я нисколечко не сержусь, - Сандра улыбнулась ему в ответ. - И открою вам тайну: это странно, но у меня тоже до сих пор хранится черепок. Он черный-пречерный, иногда мне почему-то бывает боязно взять его в руки… что с вами? - Она вскочила с места.
        Лицо Патрика опять окаменело. Он медленно стянул перчатки и впился ногтями в красный бархат, лоб покрылся испариной. Вокруг снова звучала музыка, но Сандре мерещилось, будто она слышит только скрежет его зубов.
        - Патрик! - страх ее возрастал. - Вам плохо? - Сандра знала, что есть болезнь, от которой человек перестает видеть и слышать, а после падает на пол и бьется в судорогах. Изо рта у таких бежит пена, и им, чтобы не откусили язык, разжимают ножами намертво стиснутые челюсти. Но Патрик внезапно обмяк, вытер ладонью лоб и повернулся к Сандре.
        - Ерунда - головная боль, - объяснил он слабым голосом. - Очень редко, но такое со мной бывает. И всегда некстати. О чем мы с вами говорили?
        - О черепках, - прошептала испуганная Сандра. - О черном черепке, который остался у меня.
        - Ах, да! - Патрик с силой ударил себя по голове, будто она и не болела минуту назад. - О черепках! Конечно, о черепках… конечно, о них… забормотал он, снова готовясь впасть в прострацию. Но сумел себя перебороть и, резко подавшись вперед, спросил: - Ведь вы покажете мне его? вы позволите мне на него взглянуть?
        - Пожалуйста, коли вам так хочется, - Сандру все больше настораживал этот разговор. В интонациях Патрика слышалось что-то неискреннее, жадное, он явно что-то не договаривал. Патрик же утратил чувство меры. Услышав, что Сандра не возражает, он пришел в сильное возбуждение, не сдержался и выпалил:
        - Прямо сейчас? - Голос его охрип, лицо исказилось от нетерпения.
        Сандра слегка отстранилась и холодно взглянула на "друга детства".
        - Мне кажется, это не очень-то учтиво с вашей стороны, - отозвалась она. Мы как-никак на балу. Что же мне - сорваться с места, бросить всех и бежать домой за черепком?
        Сандра вдруг сообразила, что черный осколок был единственной причиной появления Патрика на празднике. Она залилась краской и встала. Но Патрик уже опомнился.
        - Постойте! - Он схватил Сандру за руку. - Не обращайте внимания. Не знаю, что на меня нашло. Здесь дьявольски жарко… позвольте, я угощу вас лимонадом.
        Сандра уже разобралась, каких в ней больше чувств, и никакой лимонад помочь не мог. Но от Патрика было не так-то просто отделаться. Он вертелся вокруг нее, тянул за рукав и готов был упасть на колени. Увидев это, Сандра сдалась, несмотря на то, что раскаяние Патрика казалось наигранным. Она позволила отвести себя к лотку с напитками и конфетами, который разместили в углу и спрятали под дурацким расписным зонтом - для красоты, хотя многие находили это нелепым, справедливо считая, что такие зонтики уместны где-нибудь на улице, рядом с кафе, но никак не в танцевальном зале.
        Патрик швырнул на блюдечко мелочь, и Сандру покоробил этот жест. Продавец неприязненно смерил клиента взглядом и, ни слова не говоря, наполнил два фужера. Патрик театрально взмахнул руками, взял лимонад и несколько раз провернулся на пятках - вероятно, он хотел позабавить Сандру, изображая повышенное внимание и совершенный восторг, одновременно сам же над собой и потешаясь. Он добился обратного: Сандру глубоко возмутила эта карикатура на галантность. Она молча приняла фужер и, не сводя с Патрика гневного взора, поднесла к губам.
        Именно в эту минуту нарушился обычный ход вещей. К Сандре метнулась молния - рыжая обезьяна, яростно оскалив клыки, взлетела на лоток, сметая вазочки, кувшины и подносы с пирожными. Она описала мохнатой рукой полукруг и с силой ударила по фужеру, выбивая его из Сандриных пальцев. Брызги полетели Патрику в лицо, и тот отшатнулся, отчаянно утираясь рукавом. Глаза его остекленели от ужаса. Капли еще не успели доползти до губ, а он уже плевался, напрочь позабыв о приличиях. Сандра застыла с чуть отведенной рукой. Фужер падал меньше секунды, но ей показалось, что он приближается к паркету медленно, плавно, как будто плавал в невесомости. Едва он коснулся пола и так же медленно, с ленцой полетели во все стороны осколки, Сандра почувствовала, как кто-то схватил ее за талию мертвой хваткой и поднимает в воздух. Она не успела опомниться, как очутилась уже на пороге и изумленно смотрела в пол: шарманщик держал ее под мышкой, лицом вниз. На бегу он обернулся и свистнул, подзывая обезьяну. Та неслась к нему огромными прыжками через весь зал. Сандра увидела еще кое-что: Патрик стоит с опущенными руками и
оторопелым, непонимающим выражением на лице, а обезьяну пытается догнать голубоглазый тип, с которого вдруг разом слетела всякая восторженность. Теперь его улыбка выражала сожаление по поводу того, что ему волей-неволей придется сделать с беглецами. Толстяк сунул руку за пазуху, но в этот миг шарманщик как раз добежал до лестницы. Обезьяна притормозила, развернулась мордой к преследователю, состроила гримасу и хлопнула в ладоши. Правая нога толстяка поехала каблуком по натертому паркету, а вытянутая левая взметнулась вверх. Толстяк, так и не вынув руки из-за пазухи, шмякнулся на пол и изумленно поехал, заваливаясь на спину. Сандра этого не видела. Шарманщик распахнул дверцу автомобиля и бросил пленницу на заднее сиденье - очень, впрочем, аккуратно, чтобы она не ушиблась. Обезьяна впрыгнула в открытое окно и села за руль. Шарманщик захлопнул заднюю дверцу, трусцой, пригибаясь, подбежал к передней и устроился рядом. Из здания доносились крики и топот ног, но машина уже набирала скорость, унося пассажиров к юго-западной окраине города, а теплый ветер, задувавший в окна, стыл на лету.
        Глава 4
        Хищное воинство
        Аластор Лют ударил Патрика по лицу.
        - Недоумок, - процедил он презрительно. - Какие там, к черту, танцы? Ты годишься только в куклы играть.
        Они стояли друг против друга, находясь в роскошном номере отеля "Полночный Демон". Горели бра, бестолково тарахтел вентилятор. Лют брезгливо поднес ладонь к глазам: после пощечины она была влажной от пота, а он никогда не потел. Патрик не двигался, боясь потереть отбитую щеку. Он сдавленно выговорил:
        - Вы же сами… Вы сами обещали, что поддержите меня на расстоянии, мыслями… Я же вправду ни разу…
        Аластор подступил к нему и заглянул в глаза. С издевкой он произнес:
        - Да, конечно. Скажи, маломудрый отрок, сидел ли ты когда-нибудь за рулем? Этим вечером моим рулем был ты. И я честно рулил и жал на педали, но далеко ли уедешь, если машина - дрянь? Я знал, что у тебя нет опыта и ты не умеешь пускать девицам пыль в глаза, потому и взял на себя управление. Но ты неспособен в принципе - вот где суть!
        Голова Патрика, пока он выслушивал оскорбления Аластора, опускалась все ниже. Лют сделал паузу, оценил достигнутое и решил держаться полюбезнее: Патрик был ему нужен.
        - Помощничек, - проронил он скорбно, но уже без злости. - Не повезло мне с тобой… Что ж - другого все равно не будет! - Тут Аластор осекся. Не будет? Так ли это? Что, если… Нет, это казалось невозможным, девчонка ни за что… впрочем, загадывать рано. Он продолжил: - Не будем унывать, мой друг, обсудим лучше наши дальнейшие действия с учетом возникших осложнений. Но сперва нам следует разобрать допущенные ошибки.
        Патрик прерывисто вздохнул. Страх перед тем, что новый товарищ может с ним сотворить, успел пустить крепкие корни. Перестук бильярдных шаров до сих пор звучал в ушах - но, кажется, обошлось. На первый раз его простили. А в следующий? Их дружба, едва начавшись, дала трещину, и трещина увеличивалась.
        Аластор раскинулся в кресле и мановением руки приказал Патрику сесть в другое. Толстяк отстегнул галстук-бабочку и принялся неторопливо вращать его на резинке. Не сводя со своей игрушки глаз, он заговорил снова:
        - Запомни на всю жизнь: ты беседуешь с дамой, ты теряешь рассудок от одного звука ее голоса - как же можно сразу, без подготовки, переходить к делам? Да еще нагло настаивать на своем! Ты же умер в ее глазах, едва только стал нажимать! Теперь второе. Ты собираешься угостить даму лимонадом. Что, собственно, в этом зазорного? Почему надо кривляться и фиглярничать? Как я ни старался, я не смог остановить эту идиотскую клоунаду. И зачем швырять на поднос жалкие медяки, словно ты принц крови? Принцы крови, между прочим, так себя не ведут, но это к делу не относится. А самое главное - кто просил тебя сыпать в лимонад порошок?
        Аластор лгал. На балу, видя, что Сандра вот-вот развернется и уйдет, он сам, овладев разумом Патрика, продлился в его руки и сыпанул порошка в фужер. Это было очень просто сделать, ибо Патрик, ослепленный блестящими перспективами, сам согласился на такое вмешательство - в противном случае Аластору не на что было рассчитывать. Он надеялся воспользоваться, когда Сандра потеряет сознание, общим переполохом, всех обскакать, унести ее с собой и, как только она очнется, обмануть. Но обскакали его самого, отчего в душе Аластора - или что там у него было на месте души - бушевала неистовая злоба. Сейчас он проверял, насколько незаметным может быть его присутствие в посторонних мыслях и понял ли Патрик, что это он, Лют, подсыпал отраву.
        Патрик, похоже, не понял ничего.
        - Я чувствовал, что она сейчас сбежит, - оправдывался он, чуть не плача. - Если б это вам предстояло попасть в губернаторы, вы бы тоже рискнули. - И тут он неожиданно осознал, что больше не хочет быть губернатором. Более того: пережив безобразную сцену еще раз, Патрик испытал какое-то новое, непривычное чувство. Ему захотелось немедленно исчезнуть, провалиться сквозь землю, очутиться где угодно - лишь бы подальше от щедрого на посулы соблазнителя. Но страх не ослабевал, и Патрик ничем себя не выдал. А Лют, услышав про губернаторство, довольно усмехнулся: парень явно не в себе, раз порет такую чушь. Если ничего не случится, можно будет и впредь совершать любые преступления руками лицеиста. Он покровительственно изрек:
        - Впредь будь осторожней. Она запросто могла отдать концы, и вся твоя карьера пошла бы прахом. Этот порошок непредсказуем, он способен лишить человека либо воли, либо жизни. Применять его на виду у сотни приглашенных чистое сумасшествие. Больше я никогда не дам тебе эту гадость.
        И снова Аластор Лют говорил неправду. Он планировал в будущем напичкать Патрика не только порошком, но и большим количеством другого оружия самых замысловатых и коварных разновидностей. Когда возникнет необходимость, он окончательно возьмет управление Патриком на себя, сделает его марионеткой и после оставит где-нибудь на лавочке пускать слюни, благо тот сделается полным кретином. Аластор хитро зыркнул на лицеиста и потянулся к звонку. Пришел лакей, толстяк повелительно бросил:
        - Пива для нас с юношей - живо!
        Лакей исчез. Патрик робко предупредил:
        - Я никогда еще не пил пива. Может быть, чего-то другого?
        Видел бы кто его в эту позорную минуту - самоуверенного, дерзкого хулигана и мучителя животных!
        Аластор строго отозвался:
        - Пиво - мужской напиток. Тебе пора взрослеть, и мы будем пить его, покуда не лопнем, - он вернулся к своему галстуку. Помолчав, сообщил: Ситуация складывается неприглядная. Я очень спешил, но наши недруги обвели нас вокруг пальца. Самым неприятным сюрпризом следует считать появление Ханумана, - он глубоко вздохнул.
        - Хануман - это тот, с шарманкой? - уточнил Патрик, стараясь предстать искушенным стратегом, смеющим задавать вопросы и вынашивать планы.
        - Нет, Хануман - обезьяна, - сказал Лют. - Шарманщика зовут Бран, он большеголовый дурак, только и умеющий, что биться на мечах и совершать бессмысленные подвиги. По правде сказать, как раз Хануману следовало бы расхаживать гоголем по балам, а Бран сидел бы у него на плече, на цепочке. Я не очень удивился, увидев, что они явились на праздник, но никак не ожидал, что они раскусят мой фокус с твоей персоной. Должно быть, ты вел себя столь неестественно, что бросался в глаза любому дуралею.
        В голосе Аластора снова зазвучал металл, и Патрик втянул голову в плечи. Он решил, что на подлете новая оплеуха, но толстяк лишь хмыкнул и продолжил:
        - Печально не то, что они вообще появились - мне не составит особого труда с ними разделаться. Плохо другое: они, будь уверен, выболтают этой вертихвостке всю подноготную. И она ни за что не вручит тебе черепок собственной рукой - вот в чем беда. Нам придется проявить смекалку и заставить ее сделать это всеми правдами и неправдами. Но прежде нам нужно их найти.
        В дверь постучали.
        - Открыто! - крикнул Аластор Лют.
        Вошел лакей, держа серебряный поднос с двумя пивными бутылками и кубками. Он бесшумно поставил заказ на столик и ловко, как автомат, откупорил пиво. Два хлопка прозвучали один за другим, над бутылочными горлышками поплыл хмельной влажный дымок. Все это время Аластор безмолвствовал, следя за лакеем, лицо его постепенно багровело.
        - Это - что? - спросил Лют с присвистом, тыча пальцем в бутылку. Лакей склонился в недоуменном полупоклоне. - Это называется пивом? Вы полагаете, что двое взрослых мужчин удовлетворятся парой паршивых бутылок? - Он щелкнул пальцами, и прямо из воздуха возник солидный пивной бочонок, водруженный на игрушечный лафет. - Мы больше не нуждаемся в ваших услугах, - объявил Аластор. - Думаю, что и никто другой не нуждается. - Он взял с подноса бутылку, залпом ее опустошил, затем схватил опешившего слугу за вихор и сунул носом в горлышко. Левой рукой он удерживал беднягу, а пустую бутылку медленно натягивал на него правой. Сосуд, ничуть не увеличиваясь в объеме, волшебным образом вместил сначала голову, потом - плечи и грудь, а затем и ноги лакея. Лют поднял бутылку и посмотрел сквозь нее на свет бра. За черным стеклом страдальчески раскорячилась фигурка в ливрее. Аластор надел сорванную крышечку и прихлопнул ладонью, запечатывая.
        - Ты пополнишь ряды джинов и в этом качестве будешь учиться искусству сервировки. Кто бы тебя ни выловил, ты не скажешь иных слов, кроме "кушать подано" - и так будет на протяжении многих, многих тысяч лет, - Лют распахнул окно и швырнул волшебную бутылку в канал, где та поплыла, покачиваясь на темных волнах и отражая тяжелый, мутный свет фонарей.
        Позабыв о лакее, Аластор взялся за краник и наполнил кубки густой красноватой жидкостью. Увидев полные ужаса глаза Патрика, он, с трудом себя сдерживая, сказал:
        - Что ты так дрожишь? Это же - лягушка! Очередная лягушка! Все вы для меня - лягушки! - выпалил он, уже не таясь, и сердито подтолкнул кубок к юному другу. - Я сотворю с вами что-нибудь кошмарное, и черт с ним, с нагоняем, который я после получу за самоуправство. - Аластор Лют перевел дыхание. - Выкинь из головы этого слизняка, давай вернемся к нашей проблеме. Итак, найти их, - он сделал глоток и прикрыл веки. - Это, я понимаю, пиво не то что пьет здешняя чернь. Значит, все чем они располагают - черный черепок, и, боюсь, они усмотрят случай им воспользоваться. Дай-ка на минутку, - Аластор протянул ладонь. Патрик порылся в кармане и вручил собеседнику осколок, радостно сверкнувший фейерверком красок. Лют злобно уставился на чужеродный предмет. - Посмотри, дорогой мой, - сказал он горько. - Здесь целый мир, праздничный и беззаботный, а единственное, чего в нем нет, так это места для тебя.
        Патрик внимательно всматривался в осколок. Рука Аластора еле заметно дрожала. Лицеист пытался разделить с Лютом ненависть - и не мог.
        - Может быть, лучше растолочь его в ступке, и дело с концом? предположил он.
        Лют вздохнул.
        - Великое искушение, - пробормотал он себе под нос. - Нет, это немыслимо. Осколок - наш козырь, наша наживка. Что проку от праха, каким он станет? Нам нужен черный близнец, и мы должны беречь его как зеницу ока. К тому же я не властен уничтожить эту субстанцию, я даже не могу им долго обладать; тебе же, хоть ты создан устойчивым к его чарам, такое дело будет не по зубам. Ну, время не ждет, - спохватился он и вернул осколок Патрику. Мы будем исходить из предположения, что юная леди сидит сейчас где-то в укромном местечке и слушает романтическую болтовню дурака Брана. Когда он расскажет ей все, перед ней встанет тот же вопрос: как раздобыть разноцветный черепок?
        - Я не понимаю, - сказал Патрик, - почему так уж надо, чтобы черепки передавались из рук в руки по доброй воле? Зачем вся эта морока с усыплением, похищением и обманом? Отнять гораздо проще.
        Аластор помрачнел.
        - Почем я знаю? - огрызнулся он. - Так положено. Ты опять за свое отнять, отнять… Если б можно было отнять, я с нею бы не цацкался - с тобой, кстати сказать, тоже. Забрал бы - и дело с концом, - Аластор чуть не добавил еще кое-что насчет своих действий в отношении Патрика, случись ему просто отобрать черепок у лицеиста, но вовремя прикусил язык. - Не нужно обсуждать эту тему, есть кое-кто поумнее и помогущественнее нас. Но помни, что и наши недруги не могут заполучить разноцветный осколок иначе, как из твоих собственных рук. Ты же, надеюсь, не собираешься вручить его врагу? Во всяком случае, пока я рядом, этого не произойдет, - сказал Аластор, сам себя успокаивая. - Отсюда следует важный вывод, - Лют поднял палец. - Им остается одно: бежать без оглядки.
        - Почему - бежать? - осведомился Патрик, прихлебывая пиво. Оно пилось легко, и все проблемы постепенно теряли остроту.
        - Потому что наилучший, беспроигрышный вариант для обеих сторон получить оба осколка, - произнес Аластор медленно. - Допустим, если они направятся к Радужному Мастеру, то мы отправимся следом, там встретимся с ними и совершим обмен: им - разноцветный осколок, нам - черный. И проиграем, ибо они уже у цели, а нам до Черного еще лететь и лететь через океан. Честного состязания не получится, так как нас опередят. Предположим обратное: наша встреча состоится у Черного Мастера… тот же обмен, и в проигрыше останутся они. Но если с их стороны оружием будет совесть, а с нашей - хитрость… то никакого обмена не будет, а развернется сражение за обладание всем или ничем… теперь ты понял? Им это ясно, и они боятся. Они не сомневаются, что потерпят неудачу - вот почему им придется бежать от нас - авось что-нибудь придумается. Но дальше кого-то из Мастеров бежать им некуда. Тогда остаются соображения простого удобства. Зачем еще куда-то мчаться, когда можно покончить с делом прямо на месте в маловероятном случае победы над нами? Нет, они не станут побеждать нас у Черного Мастера, чтобы после победы нанести визит
Радужному. Они отправятся к Радужному Мастеру сразу, не желая себя утруждать утомительным перелетом после. Они начнут убеждать и совестить тебя, наплетут гору чепухи… ты растаешь, девчонка получит осколок - и дело в шляпе. Как ты считаешь - есть у тебя совесть, или нет? - спросил вдруг Аластор Лют.
        - На кой черт она мне сдалась! - Патрик нервно и развязно хохотнул, невольно вжимаясь в спинку кресла под давлением тяжелого, ослепительного взора Люта. Толстяк склонился над ним, пристально изучая. Он не до конца разделял хвастливую уверенность Патрика. Он вовсе не был убежден в полном отсутствии совести. Но совесть, к сожалению, была предметом, который оставался для Аластора Люта неуловимым и невидимым. Верить же на слово он не привык: зачастую люди сами не знают, чем владеют. "Нелишне подстраховаться, - подумал он. - Неровен час… нет, с Мастерами подождем. Как бы складно это ни выглядело, лететь прямо к Мастерам рановато. Мастера есть Мастера - кто их знает, какой от них можно ждать пакости. Есть возможность завладеть обоими черепками до того, гораздо раньше… и глупо будет эту возможность упустить. А значит - все-таки погоня". И он воскликнул:
        - Я знал, мой верный друг, что не ошибся в тебе! Но человек, увы, бывает слаб. В таком ответственном деле, как наше, нельзя всецело полагаться на собственные силы. Наших противников трое, а может быть, и больше, и нам тоже пригодятся помощники. Кое-какие соображения на сей счет у меня есть.
        У Патрика никаких соображений не было, и он безропотно позволил руке Аластора заползти в карман парадных лицейских брюк.
        - Чтобы найти помощников, нам не придется сбивать ноги в кровь, молвил Аластор внушительно. - Они - перед нами! - И он, присев на корточки, расставил на ковре злополучные фигурки-амулеты. Выпрямившись, он отступил на несколько шагов, осушил до дна кубок, бросил его в угол, воздел руки к потолку, усеянному разморенными летними букашками, и затянул что-то волчье, оскорбительное для чуткого уха. Лют голосил не менее двух минут; Патрик каким-то образом сумел постичь, что было то одно-единственное, сумасшедше длинное слово. Все время, пока длилось заклинание, Патрик смотрел не на фигурки, а на Аластора, и вдруг почувствовал, что у него за спиной что-то происходит. Он посмотрел, и у него разом отнялись руки, ноги, а заодно и язык.
        Амулеты шевелились и менялись. Слева рос, как на дрожжах, чудовищный зверь. Он совершенно не понимал, что с ним творится, но был крайне доволен переменами. Вздымались и распухали мясистые чешуйчатые ножищи, выпячивался желтый живот, обтянутый сухой шершавой пленкой, разжимались и сжимались в кулаки когтистые ручки. Пасть расползлась в радостной победной улыбке, сверкнули клыки, капнула слюна. Медленно поднялись голые морщинистые веки, открывая внимательные холодные глаза. Лоб был сплющен, венчал его гребень заточенный, словно бритва, и переползавший на тонкую шею, неуклюжую спину и далее - на хвост, короткий и толстый. Трехметровый Динозавр зевнул, в его горле щелкнули какие-то хрящи. Глядя прямо, он плавно опустился на колени и склонился - обманчиво мирный и покорный хозяйской воле.
        Рядом с ним упругими толчками рвался ввысь некто чопорный и надменный. Закончив превращение, он неподвижно застыл. Стальной корпус был утыкан шипами, где только можно; матовая грудь мигала разноцветными лампочками. Стрелки на циферблатах замерли в центральном положении. Правая рука с тяжелыми суставами-шарнирами согнулась в локте, нацелив в потолок невиданное ружье, стрелявшее пулями, гранатами, усыпляющими иглами, а также лучами лазерными и просто вредными. Левая рука, полусогнутая, ладонью лежала на эфесе огромного меча. Ноги оканчивались специальными ботинками, которые в случае необходимости преображались то в ролики, то в коньки, то в лыжи, и даже - в ракетные сопла. К хребту железного исполина крепился ранец с топливом и запчастями. Лицо почти целиком скрывалось под затененным непробиваемым шлемом, и виден был лишь квадратный подбородок с полоской намертво сжатых синеватых губ. Галактический Военный Робот не кланялся. Каждому было видно, что он без проволочек выполнит любой приказ.
        Самым странным образом изменился Танк. Размерами он был, конечно, поменьше всамделишного танка - иначе просто не поместился бы в номере отеля. У него имелись настоящие гусеницы и настоящая пушка, но только вместо башни оказалась круглая чугунная голова, и пушка росла точнехонько на месте носа. Под пушкой - там, где обычно бывает щелочка для пулеметов, - образовался широкий рот. И были два глаза: огромные, круглые, без век и без бровей. Их выражение было удивительно глупым. Где-то под днищем угрожающе бурчал мотор, и прерывистой струйкой расползался удушливый буроватый дымок.
        - Муха влетит, - предупредил Аластор Патрика, челюсть у которого отвисла. Патрик не реагировал. Невесть откуда взявшаяся зеленая навозная муха с деловитым жужжанием ворвалась к нему в рот, и новоиспеченный главнокомандующий автоматически глотнул. - Я же говорил - муха влетит, сказал Аластор сочувственно. Этот необычный способ вернуть человека к жизни подействовал. Патрик перевел дыхание, не сводя глаз с замершего войска.
        - Принимай свою армию, - Лют ободряюще хлопнул лицеиста по плечу. - В путь! С такими бойцами мы завоюем весь мир. Что там губернатор - ты станешь Повелителем миров!
        Будто соглашаясь с его пророчеством, Динозавр икнул и шлепнул хвостом по ковру. Галактический Робот отдал честь, а Танк взревел мотором, и помещение наполнилось клубами ядовитого дыма. Когда солдатам открыли, что им предстоит победить девочку Сандру, дрессированную обезьяну и какого-то геройского шарманщика, Динозавр с Танком засмеялись глупым смехом, а Робот как молчал, так и молчал. Ему было абсолютно все равно, кого побеждать.
        Глава 5
        Мозаика миров
        Ночной Святопавловск полыхал огнями рекламы, аттракционов и кафе. Похожий на капризную розу, расцветающую только с приходом тьмы, он в то же время вел себя как озорник, который, едва родители погасят свет, начинает беситься, скакать по комнате, швырять подушки в братьев и сестер - тоже орущих и скачущих. Вместе с ветром в окна автомобиля залетали обрывки миллиона мелодий - даже не обрывки, а отдельные ноты. Исчезали в безвестности ночные гуляки - они, останавливаясь, провожали машину бессмысленными взглядами, так как толком не успевали разобрать, что за диковина промчалась мимо них стрелой.
        - Я никуда не поеду! - грозно сказала Сандра, хотя внутри вся дрожала от страха. Для пущей убедительности она собралась было топнуть ногой, но в этот миг Хануман вывернул руль, и Сандра повалилась на бок. Неудача при первой же попытке заявить протест настолько расстроила Сандру, что она, снова усевшись правильно, принялась плакать. Машина резко затормозила и остановилась. Сидевший спереди шарманщик обернулся и выдохнул:
        - Лицей! Скорее беги к себе наверх, забери только самое нужное и возвращайся. И - заклинаю тебя - не забудь про черный осколок.
        Сандра колебалась. Они разрешают ей покинуть машину и не боятся, что она задаст стрекача? Но откуда такое доверие? Очень странно и неожиданно. Словно подтверждая ее подозрения, вмешалась обезьяна:
        - Это опасно, - прохрипел Хануман. - Кто-то может подкарауливать ее дома.
        Так она и думала! Станут они ее выпускать - держи карман шире. Тому, что обезьяна заговорила - пусть и не очень внятно, будто кашляла, - Сандра уже не удивилась. Хватит и того, что Хануман управлялся с автомобилем не хуже заправского гонщика.
        - Я пойду с ней, - продолжал Хануман, - и посмотрю, все ли в порядке.
        Как же, так ему Сандра и поверила.
        - Нет, не ходи, - возразил шарманщик. - Разве ты не видишь, что ей страшно? Если не оставить ей выбора, бежать или вернуться, она не сможет нам верить. Иди же, Сандра. Я не думаю, что у них было время послать в Лицей засаду. Они чересчур самонадеянны и рассчитывали закончить все еще на балу. Наше вмешательство явилось для них полной неожиданностью.
        Мохнатый шофер насупился.
        - Ладно, - согласился он неохотно. - Но я все равно буду стоять у парадного входа и распущу перед дверью хвост. Ни один мерзавец не сумеет через него переступить.
        Шарманщик усмехнулся.
        - Что ж, распускай, - он повернулся к Сандре. - Хвост Ханумана обладает магическими свойствами. Никто не в силах преодолеть это препятствие, если Хануман этого не хочет.
        Это сообщение вдруг наполнило Сандру покоем и уверенностью, что все будет хорошо.
        - Я быстро, - выпалила она и выскочила из машины. Хануман вышел следом. С мрачным видом он распустил по тротуару хвост и закурил папиросу. Шарманщик бросил взгляд на часовую луковицу, засекая время. Руки его лежали на коленях, а пальцы тревожно и бесшумно барабанили. Прошла минута, вторая, потом еще три. Беглецы начинали нервничать. Хануман вынул новую папиросу и молча щелкнул зажигалкой. Хвост его подрагивал в такт пальцам шарманщика.
        - Она же женщина, - произнес шарманщик ровным голосом, глядя перед собой. - Хануман, встречал ли ты женщин, которые никогда не опаздывают?
        - Небось копается в тряпках, что твоя курица в мусорной куче, - буркнул Хануман осуждающе. Едва он договорил, дверь со стуком распахнулась и вышла Сандра, с видимым трудом волочившая громадный деревянный чемодан. Она сошла с крыльца и налетела на невидимую стену. Ее рука разжалась, чемодан упал на землю, а рот недоуменно приоткрылся.
        - Тьфу, забыл, - Хануман свернул хвост, освобождая проход. Из автомобиля послышался смех шарманщика.
        - Ну и ну! - покачала головой Сандра, а Хануман, полностью удовлетворенный, взял чемодан и одним движением забросил его в багажник. Сандра юркнула на заднее сиденье, Хануман прыгнул за руль.
        - Поехали! - скомандовал шарманщик неизвестно зачем, так как машина без подсказок взвизгнула и рванулась с места, усыпая дорогу красными искрами. Шарманщик облегченно вздохнул, снял шляпу, завел руку за голову и полумаску тоже стянул. Сандра увидела лицо человека средних лет, покрытое причудливой сетью белесых шрамов и фиолетовых рубцов. Глаза у него были серые и печальные, нос - картошкой и непропорционально маленький, лоб - потрясающих размеров - был изборожден канавами морщин, сам же череп оказался бритым и бугристым, с колючим пшеничным ежом пробивающихся волос. Шарманщик приветливо улыбнулся.
        - Меня слишком хорошо знают те, кому не надо, - сообщил он. - Вынужден маскироваться, да и Хануман прибавил хлопот. Посуди сама: кто еще может разгуливать с обезьяной по городу, как не шарманщик?
        - Я во всем виноват, ясное дело, - подал голос Хануман. Он ехидно посмотрел на товарища. - А в маске - в маске ты тоже из-за меня ходишь? Вечно он все на других сваливает, - пожаловался Хануман Сандре.
        - Отстань, ничего я на тебя не свалил, - шарманщик отмахнулся от шофера. - Спору нет, я фигура приметная. Прошу извинить, что в суматохе не представился: меня зовут Бран. Занимаюсь подвигами, путешествиями, колдовством и кровавыми финальными поединками один на один с главными злодеями. Много где побывал и оставил добрую память в легендах и сказаниях тысячи миров. В настоящее время выполняю очередное задание - не самое легкое, но, не буду сгущать краски, и не самое трудное из всех, что могу припомнить.
        Хануман издал смешок и покачал головой.
        - Вот бахвал, - прокомментировал он слова Брана, внимательно следя за дорогой. - Лучше расскажи, почему глаза у тебя грустные-прегрустные.
        Бран вздохнул и обиженно зыркнул в сторону Ханумана.
        - Тебе-то что до моих глаз, - сказал он не без зависти. - Твой-то волшебный хвост всегда при тебе. Видишь ли, - вновь обратился он к Сандре, у меня тоже есть нечто волшебное, но это не хвост, а голова. К несчастью, рыцари моего типа - так уж повелось - частенько остаются без голов, и головы, лишенные всего прочего, сохраняют свои чудесные способности и продолжают геройствовать. В конце концов находится кто-то из собратьев-чародеев, способный вернуть их в прежнее состояние - проще говоря, пересадить на другие плечи. Но этих лекарей порой не дождешься и сотню лет, а влачить существование в виде простой головы без ничего - удовольствие небольшое.
        - И на чьи же плечи чародеи насаживают ваши головы? - осторожно осведомилась Сандра. Бран помедлил, потом плечами смущенно пожал и промямлил что-то невразумительное насчет поверженных врагов и высших интересов. Сандра решила оставить неприятную тему и спросила, чем же конкретным занимается голова Брана, будучи отделенной от ходовых частей.
        - Ну, много чем, - оживился Бран. - Она, например, может дуть… я не знаю, существует ли в вашем мире история о большой голове, лежащей в чистом поле и сдувающей все и вся на сотню миль вокруг… но кое-где эта легенда живет и возбуждает умы. Еще такая голова умеет вещать и прорицать… воздействовать взглядом и словом, сталкиваться лбом, принимать пищу…
        - В общем, здоровый лоб и изрядный тупица, - подвел черту неугомонный Хануман. - Рыцарь даже не пера и шпаги, скорее - дубины и палицы.
        Бран рассердился.
        - Между прочим, - он понизил голос до таинственного шепота, - Хануман страдает забавной болезнью: привычным вывихом челюсти. Случается, зевнет или, скажем, соберется чего-нибудь поесть, разинет рот - и щелк! обратно не закрыть. Расспроси-ка его поподробнее, где ему челюсть свернули.
        Хануман послал герою обиженный взгляд.
        - Я же ребенком был, - протянул он уязвленно. - Я же не касаюсь твоего детства. Уж там-то, если поискать, так вообще…
        Но Сандра уже хохотала, предвкушая что-то необычное.
        - Расскажи! - сказала она требовательно. - Все равно я от тебя не отстану.
        - Не буду я рассказывать! - закричал Хануман в сильнейшем возмущении. Что это за шельмование!
        Было, однако, поздно: Бран с веселым воодушевлением начал объяснять:
        - Все вышло просто до смешного. Хануман, едва родился на свет, захотел лопать. Он ведь когда голоден, жаден до неприличия и ничего не соображает. Продрал он глаза, увидел солнце, протянул лапу - и цап! попробовал сожрать. И сожрал бы обязательно, не поспей папаша дать ему зуботычину. Дескать, не смей тянуть в рот что попало, - Бран не выдержал и прыснул.
        Хануман, не в силах больше прикидываться и строить из себя обиженного, тоже скрипуче засмеялся и толкнул Брана локтем. Тот посерьезнел и сказал:
        - Папаша у него, однако, был не из простых - ветрами повелевал, не больше и не меньше.
        - Да переврали все, - перебил его Хануман, отсмеявшись. - Стал бы папик меня бить! Он во мне души не чаял. Просто сидели они с Индрой, пили-ели, вспоминали былые деньки. Индра, как выпьет, совсем бешеный делается - вот и приложил меня. У них с папиком даже ссора получилась, и были б поглупее - не миновать беды. Вообще, много врут. В одном, помню, мире сочинили, будто не я на солнце позарился, а - кто бы вы думали? - какой-то паршивый крокодил. А я тех крокодилов за свою жизнь… Что там говорить, - Хануман безнадежно махнул рукой и замолк.
        - Не так он прост, как кажется, - шепнул Бран Сандра, которая, кстати, вовсе не считала Ханумана простым. - У него в запасе - десять тысяч уловок, он хитер десятком тысяч хитростей, а уж силен - даже трудно представить.
        Обезьяна услышала и в долгу не осталась:
        - Шутки шутками, но и Бран не промах. Приведись тебе, не дай Бог, узреть воочию хотя бы одного из полчищ демонов, сраженных его рукой, ты лишилась бы рассудка. И задание, которое мы с ним сейчас выполняем, вовсе не легкое и даже не трудное, а чрезвычайно сложное, и, боюсь, судьба готовит нам горькое поражение. Самое время объясниться, ибо мы, похоже, прибыли на место.
        К этому времени машина развила такую скорость, что ночной пейзаж за окном превратился в какие-то чернильные разводы без малейшей лазейки для света, и Сандра совершенно запуталась, пытаясь понять, где они сейчас и куда направляются. Хануман нажал на тормоз, Сандру качнуло вперед. Когда она откинулась обратно на подушки, машина стояла. Бран распахнул дверцу, вышел наружу и потянулся. Сандра терпеливо ждала, когда он пригласит ее последовать за ним. Бран не заставил долго себя ждать, и она ступила с подножки в тихую тьму. Ее глазам предстали бескрайние поля с далекими, беспокойно мерцающими огоньками на горизонте. Ни дерева, ни кустика, ни избушки на много верст вокруг - сплошное поле, засеянное овощами и рассеченное призрачной лентой дороги. Что творилось наверху, в безлунном небе, сказать не взялся бы никто; судя по тому, как оно давило, душной тяжестью, там скопились сонные сытые тучи.
        - Куда это мы приехали? - спросила Сандра, не видя никаких причин останавливаться именно в этом месте.
        - Здесь мы будем ждать, - ответил ей Бран. - За нами прилетят, и довольно скоро.
        Сандру осенила внезапная ужасная догадка.
        - Но ведь это… это… - прошептала она, запинаясь. - Ведь это земли Юго-Запада! - Ее начала колотить дрожь. О юго-западных чародеях в Святопавловске ходило много страшных слухов. Сандра, конечно, не знала, что большинство из них умышленно распускалось городскими властями, чтобы не позволить подданным научиться какому-нибудь волшебству и тем уйти из-под всеохватного контроля правительства. Тех, кто умеет проходить сквозь стены и превращаться в мышей, не оштрафуешь и не посадишь в тюрьму. Чего доброго, новоиспеченные маги вздумают потеснить администрацию или, недовольные порядками, и вовсе возьмут власть в свои руки.
        - Что с того? - безмятежно отозвался Бран. - Готов поспорить, что о Юго-Западе ты не знаешь абсолютно ничего. Ты, наверно, наслушалась сказок несчастных крестьян, которых строем водят сюда сажать и собирать морковь, и строго следят, чтобы те не стакнулись с кем-нибудь из местных. Но волшебство - всего лишь еще одна сторона жизни; правда - весьма примечательная сторона, но и к нему, увы, можно привыкнуть. Для нас с Хануманом магия - обычная вещь, и мне лично завидно - до чего тебе будет интересно впервые познакомиться с чародейством.
        Сандра совсем не была в этом уверена, но спокойствие Брана отчасти ей передалось. Она зябко поежилась.
        - Да-да, - заметив это, подал голос из машины Хануман. - Лучше будет вернуться в автомобиль. Во-первых, снаружи прохладно, во-вторых, здесь можно зажечь свет - он нам понадобится.
        Они вернулись, но перед тем Хануман достал из багажника Сандрин чемодан и втиснул его между задним и передним сиденьями. Особым способом закрепленный, чемодан обернулся приличным столом.
        - Что ж, - молвил Бран, - давайте приступим. Сандра, будь добра, достань злополучный черный осколок и внимательно на него посмотри.
        Сандра щелкнула замками, просунула руку под крышку, пошарила и вынула черепок. Бран с Хануманом, как завороженные, вперились в него; но Сандрино воображение осколок не трогал, и ничего замечательного в нем она не находила.
        - Ничего не напоминает? - подсказал ей Бран. - Посмотри еще, не спеши.
        Сандра, сколько ни смотрела, по-прежнему не понимала, в чем дело.
        - Нет ли у тебя с собой учебника географии? - неожиданно спросил Хануман.
        - По-моему, я его положила, - Сандра удивленно снова полезла в чемодан. - Точно, вот он! - она положила книгу на "стол".
        Бран одобрительно подмигнул обезьяне.
        - Ну-ка, раскрой его там, где карта вашего мира, - попросил он.
        Сандра послушно зашелестела страницами.
        - Нашла, - она провела по картинке ладонью, разглаживая листы. - И что теперь?
        - Смотри опять, - пожал плечами Бран. - Неужели не видишь сходства?
        И Сандра увидела. Она даже ахнула - до чего все оказалось просто. В ее мире было три материка: один большой и два помельче. Если Сандра рассматривала осколок под одним углом, то он удивительно походил на большой материк. Если чуть повернуть - на один из меньших, а если глядеть вверх ногами - на третий.
        - Здорово! - восхищенно выдохнула она. - Вот так - Антарктазия! Так Афарик! А так - Евратландия!
        Хануман энергично кивнул.
        - Вывод! - потребовал он быстро. - Что из этого следует?
        Сандра задумалась.
        - Я не знаю, - сказала она наконец. - Это может означать все, что угодно.
        - Ты слишком многого от нее хочешь, - пожурил Бран Ханумана. - Откуда ей знать?
        - Логика и немного фантазии, - Хануман с непроницаемым видом подергал серьгу в ухе. - Будь у нас побольше времени в запасе, я ни за что не стал бы подсказывать. Подсказки портят молодежь, она не хочет думать самостоятельно.
        - Но времени мало, - подхватил Бран, - и лучше все ей рассказать. То, что ты сейчас услышишь, обратился он к Сандре, - во многом непонятно мне самому. Поэтому постарайся не задавать вопросов, на которые не может быть ответов. Таких, как "почему? " и "зачем? ". Ни я, ни Хануман не знаем, почему и зачем. Так было устроено теми, кто выше и сильнее нас, и нам остается либо жить в согласии с предписанными правилами, либо не жить никак. Итак, вообрази сперва огромное, бесконечное множество миров и вселенных. Многие из них чрезвычайно похожи - порой до того, что чуть ли не повторяют друг друга. Многие причудливы настолько, что ты, случись тебе там оказаться, даже не сможешь понять, мир это или нечто иное. Все эти миры, а также пространство между ними населены бесчисленными существами, среди которых попадаются и люди, и животные, и вирусы, и те, кого вы называете демонами и богами. Так или иначе они как-то общаются, влияют друг на друга и создают совершенно запутанную картину отношений. Одни из них - взять хотя бы нас с Хануманом - наделены способностью свободно перемещаться из мира в мир; другие обречены
жить только дома, удел же третьих - сочетать в себе качества первых и вторых. К последней группе в некотором смысле относятся люди. В одних мирах у людей больше развиты одни качества, в иных - обратные, и вариантов не счесть. Ну как - верится?
        - А что мне остается делать? - сказала Сандра не без сомнения. - Если бы я не видела вас…
        - Понимаю, - кивнул Бран. - До чего ж приятно сознавать, что одним своим присутствием ты можешь оказаться полезен!
        - Опять ты за свое, - вмешался Хануман. - Не отвлекайся и продолжай.
        - Прошу прощения, - самодовольные огоньки в глазах Брана угасли. Теперь я нарисую тебе еще одну картину. В некоем пространстве над всем этим изобилием вселенных разливается гигантский океан. Он разделяет два берега, и на каждом берегу живет Мастер. Один из них Радужный, второй - Черный, и дело всей их жизни - слагать Мозаику Миров. Каждым утром прибой выбрасывает на прибрежный песок кучу осколков. К берегу Радужного Мастера вода приносит осколки разноцветные, к берегу Черного - черные. В течение дня Мастера обязаны перебрать эту груду черепков и найти тот единственный, что по форме подходит к свободному месту в Мозаике. Им поставлено условие - не спрашивай, кем и почему - укладывать в день только по одному осколку. И всегда получается так, что Мастера в конце концов находят осколки одинаковые по форме, но, конечно, разные по цвету. Наступает самый важный момент: от того, кто первый - Радужный Мастер или Черный - найдет осколок, представляющий слепок с определенного мира, и первый поместит его в свою Мозаику, зависит дальнейшая судьба этого мира. Никто не знает, как долго суждено прожить Мастерам и
сколько черепков вместят их вселенские полотнища. Существует пророчество, по которому Мастера когда-нибудь завершат свою работу, а вместе с работой закончатся их жизни. Что касается составленных Мозаик, то они" снимутся с якоря" и отправятся каждая в уготованное ей место. Цветная Мозаика поплывет в края, где правит Радужный Царь, а Черная прибудет во владения Черного Короля. А поскольку слова "цветное" и "черное"в любой вселенной означают примерно одни и те же вещи, нетрудно догадаться, сколь печально для мира стать фрагментом Черной Мозаики. Будущее такого мира безнадежно и полно скорби. Теперь тебе ясно, что за предмет оказался в твоих руках?
        Сандре было ясно, она взирала на осколок с ужасом и трепетом.
        - Значит, получается, - с трудом проговорила она, - что весь наш мир и Святопавловск, и Тарховское море, и мама с папой могут…
        - Совершенно верно, - кивнул Бран. - Если этот осколок окажется у Черного Мастера, и тот успеет дополнить им свою Мозаику раньше Радужного, о твоем мире останется только сожалеть. Сейчас же он, твой мир, находится, так сказать, в подвешенном состоянии. И от нас зависит, каким цветам предстоит в нем править.
        - Но тогда нам нужно что-то делать! - воскликнула Сандра. - Нельзя же просто сидеть и ждать.
        Она хотела что-то добавить, но Хануман жестом попросил ее помолчать.
        - Твои желания очевидны, - заговорил он сухо и отстраненно. - Ты, конечно, хотела бы уничтожить черный слепок с твоей вселенной. Сразу тебя разочарую: это невозможно. При любом развитии событий у осколка два пути либо в Мозаику Черного Мастера, либо - если Радужный его опередит - обратно в океан. Сломать или сжечь осколок нельзя. Нельзя и выбросить: его найдут, и очень быстро.
        - Не найдут! - запальчиво крикнула Сандра. - Столько лет прошло - и не нашли!
        Хануман усмехнулся.
        - Там, где живут Мастера, - объяснил он терпеливо, - время течет иначе. По их меркам черепки потерялись несколько минут назад, и день в разгаре. И силы Света и Тьмы, вопреки твоим представлениям, достаточно быстро отреагировали на их исчезновение. Но я могу тебя немного обнадежить: осколки нельзя отнять. То, что они очутились в человеческих руках - дело небывалое, но и не случайное. Их можно получить лишь из рук в руки по взаимному согласию. И, раз они попали к людям, теперь только люди могут передать их Мастерам. Здесь посредники бессильны - иначе, боюсь, тебя уже не было бы в живых. Как, возможно, и того, кто владеет в настоящее время разноцветным осколком. Либо руки людей, либо руки Мастеров, третьего не дано. Таков порядок.
        Сандра что-то обдумывала.
        - Но ведь Патрик тогда, на пляже, отнял мой осколок силой, - сказала она. - Как же он сумел?
        Хануман прищурился.
        - Силой, говоришь? - спросил он с легким сарказмом. - Может быть, ты сопротивлялась? Или тебе было жалко? И ты не отдала бы ему черепок ни за какие коврижки?
        Сандра смутилась и покраснела.
        - Да нет, - молвила она виновато. - Я плохо помню, но, наверно, я решила так: пусть возьмет поиграть. Я никогда не была жадиной.
        - В том-то и дело, - безнадежно проскрипел Хануман. - Ты не жадная. Они это знают и пустятся на любую подлость, лишь бы ты отдала осколок или Патрику, или самому Черному Мастеру. А вот заставить Патрика сделать то же самое будет непросто.
        - Я вот чего не пойму, - сказала Сандра. - Как вообще так вышло, что осколки попали к нам? Откуда они свалились?
        - Мы ждали этого вопроса, - кивнул Хануман. - Ответ на него будет сразу и объяснением, почему мы с Браном принимаем в этой истории столь деятельное участие. Видишь ли, дела Мастеров - это высшие материи, нас не касающиеся. Нам бесконечно жаль, когда какой-то из миров попадает в Черную Мозаику, но мы, повторяю, не властны менять заведенный порядок. И в работу Мастеров обычно не вмешиваемся. Но стоило порядку нарушиться, как нам развязали руки.
        - К нашему, не скроем, удовольствию, - вторил ему Бран. - Ты, надеюсь, слышала пословицу: сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит. Давно уже ждали, что Черный мастер позволит себе какую-нибудь преступную выходку. Еще бы - столько лет работать со злом! До недавних пор он, хоть и был весьма недоволен правилами игры, все-таки им подчинялся. Но не выдержал и совершил возмутительный поступок. Есть на свете создания, зовущиеся пахапанами…
        - Тупые, безмозглые твари, - вставил Хануман и оскалился с брезгливым презрением.
        - Да, умишком они не вышли, - согласился Бран. - Низшие духи, не разбирающие добра и зла; кто их поманит - тому и служат. Чаще всего их используют для мелкой черной работы : поручают записывать дурные и добрые дела, причем пахапанам наплевать, что записывать, им все равно. День-деньской сидит такой у человека на плече и пишет про подвиги; скажут завтра пересесть на другое - без слов пересядет и начнет писать про гадости. Так вот: Черный Мастер, возомнив, будто имеет какие-то дополнительные права, снарядил одно из этих ничтожеств похитить цветной осколок у своего соперника. Пахапан, не рассуждая, отправился в путь, выхватил черепок из-под носа у Радужного Мастера и поспешил обратно. Радужному Мастеру ничего не осталось, как сделать то же самое. Его гонец, схватив черный осколок, помчался к своему хозяину и прямо над океаном столкнулся с посланцем Тьмы. Тут-то и сработало правило: либо руки Мастеров, либо руки людей. В руках всех прочих существ эти предметы долго не задерживаются. Пахапаны внезапно ощутили, что украденное жжет им ладони жестоким огнем. Слепки миров полетели в океан, но вода, раз уже
выбросив их на сушу, отказалась принять осколки. Сквозь толщу волшебных вод они свалились точнехонько в мир, чей образ хранили в своей форме. А придурковатые пахапаны, видя, что добыча ускользнула и впереди их ждет суровое наказание, ринулись следом и насмерть загрызли друг друга в бессмысленной драке. Им было невдомек, что отныне только человек способен принять участие в судьбе осколков, а следовательно и в своей собственной судьбе.
        Бран замолчал, и тишина наступила такая, как будто все они очутились не в поле глубокой ночью, а повисли в отчужденной немоте космоса.
        - Как же быть? - сказала Сандра - просто, чтобы что-то сказать. Она знала, что выхода нет. Патрик ни за что на свете не отдаст свой радужный осколок, хотя… почему она так в этом уверена? Не может быть, чтобы в нем не осталось ни капли человеческого, а если так, то до этой капли можно добраться - пусть не сразу, пусть уйдет целая жизнь… И ей снова вспомнилась история Кая и Герды. Она задала мучивший ее вопрос своим новым друзьям, и те удрученно вздохнули.
        - Ты права, - ответил Хануман понуро. - Не бывает - во всяком случае, у людей - чтоб не осталось совсем ничего доброго, хоть самой крохи. Только ты не единственная, кто это понимает. И уж нынешний его приятель пойдет на все - лишь бы ты не откопала светлый источник.
        - А кто он, этот приятель? Тот дяденька, который гнался за нами, поскользнулся и упал?
        - Поскользнулся! - Хануман закатил глаза. - Ну, пусть будет"поскользнулся". Но это не дяденька, это много хуже. Это Бартамон.
        - Звучит так, будто я знаю, кто такой Бартамон, - рассердилась Сандра. - По-моему, он вовсе не страшный. Мне он показался даже смешным.
        - Ага, - издевательски хмыкнул Бран. - Смешнее некуда. Во всех вселенных вряд ли сыщешь мерзавца более бессовестного и злобного, чем этот. Актер он бесподобный, не отнимешь. Но ему иначе и нельзя, он попросту вынужден постоянно притворяться и обманывать. Ведь Бартамон - призрак без формы и плоти, он даже не сгусток энергии - скорее можно сравнить его с черной дырой, ибо суть Бартамона - сплошная злость, не признающая ничего, кроме себя самой. Однако так недолго и концы отдать. Гибель Бартамона можно представить как бесконечное сжатие в бесконечную точку под напором живого мира вокруг. Естественно, такой исход ему не по нраву. Он переходит из тела в тело, из предмета в предмет, тратя колоссальные силы на поддержание формы для своей абсолютно пустой черной души. Чаще всего он прячется в веселых, внешне безобидных толстяках. Наверно, полнота как-то скрашивает ужасные муки невещественности, которые он испытывает. Насколько я знаю, оболочка, в коей он пребывает сейчас, именуется Аластор Лют. Он частенько пользуется этой личиной, но любит и многие другие. Например, он не однажды оборачивался
респектабельным, надменным, безукоризненно одетым господином в очках с сильными линзами. Этот вариант зовется"Геноссе Этвас", что в переводе с языка одного из миров означает"Дружище Нечто". Он также бывает Протеем, Лидерцем и черт-те кем еще.
        - Но ведь как-то можно с ним совладать, - предположила Сандра, невольно вздрагивая при воспоминании о комичном дяденьке.
        - Невозможного на свете вообще мало, - ответил ей Бран. - Думаю, мне стоит с ним сразиться. Возможно, я сумею изрубить его в капусту, развоплотить и сделать тем, чего он так боится - точкой.
        Хануман покачал головой.
        - Не будем гадать понапрасну, - произнес он. - Бартамон чудовищно коварен. Никто не может знать заранее, что он замышляет. Не исключено, что он попробует… Стоп! - Хануман поднял длинный когтистый палец и выпучил глаза. - Слушайте.
        Бран и Сандра сперва не услышали ничего. Им пришлось высунуться наружу, чтобы уловить далекие глухие хлопки - так хлопают на ветру простыни, вывешенные сушиться.
        - Наконец-то, - Бран облегченно вздохнул и толчком распахнул дверцу. Сандра, выходи - к нам приближается экипаж.
        Глава 6
        Перелет
        Сандра впервые в жизни видела дракона. Раньше она о них только читала, но вот он был перед ней - огромный, крылатый, покрытый мелкой нежно-розовой чешуей, с бледным брюхом сплошь в сетке лиловых прохладных вен. Крылья Сандра почему-то думала, что они должны быть перепончатыми, - оказались почти в точности, как у орла, с перьями, но отличались числом и несравнимо большим размахом. Она насчитала по дюжине с каждого бока - змей напоминал древнюю галеру, утыканную веслами. Лап у него не было, и голова росла только одна - здоровенная, узкая у шеи, дальше - широкая и плоская, и снова узкая там, где пасть. Дракон возник в черном поднебесье как бы из ничего, внезапно, и смахивал на личинку неизвестного насекомого, которая мерно сокращалась и увеличивалась на глазах. Крылья у него были грязно-бурого цвета и почти не различались на фоне темного неба. Ближе к земле змей вытянулся в струну и стрелой помчался вниз. Впечатление было такое, будто он вот-вот вонзится в рыхлую почву и закончит свои дни в мрачном морковном обществе. Но он не вонзился, а вновь изогнулся в последний момент, став похожим на гиперболу
из учебника алгебры, и осторожно лег на брюхо. Опустив утомленные крылья на землю, змей оглушительно вздохнул и широко улыбнулся. Поначалу Сандра никак не могла разобрать, в чем тут несообразность, и вдруг до нее дошло: морда у дракона была с настоящими бровями и ресницами. Он прикрыл глаза, давая понять, что устал, но готов отправиться в путь по первому требованию.
        Бран шагнул вперед и радостно изрек:
        - Позволь представить тебе, любезная Сандра, наш аэробус. Его имя Змиулан, и он способен нагнать страху на кого угодно - из тех, понятно, кто с ним незнаком. На самом деле перед тобой - верный товарищ и вообще добрейшее существо из всех, что я встречал.
        Змиулан качнул головой.
        - Бран, брат мой, - пропел он неожиданно тонким голосом. - Я не умею краснеть от смущения. Потеть я тоже не приучен. Зачем же ты ставишь меня в неловкое положение, зная, что Сильнейший не вложил в меня умения смущаться внешне, и оттого мне вдвойне трудно выслушивать твою лживую лесть?
        - Ах вот как, чудовище! - вскричал Бран в притворной ярости. - Помни, что ты беседуешь с величайшим из воинов, которому ничего не стоит отрубить твою неразумную башку! Да, немало драконов и ящеров довелось мне истребить в смертельной схватке, и если ты надеешься…
        - Уймись, - Хануман с силой дернул Брана за плащ. - Времени у нас - кот наплакал. Пора в дорогу, а гостья утомилась и хочет спать.
        - Уже унялся, - Бран вбросил в ножны меч. - Почтенный Змиулан, мы готовы. Ты уверен, что обойдешься без небольшого отдыха?
        Змиулан снисходительно усмехнулся.
        - Пусть отдохнут наши недруги, - молвил он со значением и пригласил, обращаясь к Сандре: - Садись и чувствуй себя как в бизнес-классе лайнера Тарховского воздушного флота.
        На самолете Сандра тоже в жизни не летала и плохо себе представляла, как ей следует себя чувствовать. Не без опаски она устроилась между шестой парой крыльев и сразу поняла, что бизнес-класс - это здорово. Спина Змиулана с готовностью прогнулась, образуя благодаря волшебно подвижным позвонкам удобное углубление. Бран подал багаж, и чемодан утвердился перед Сандрой в новой нише. Хануман сел сзади, а Бран - поближе к голове
        - Каждому - свое, - рассудил он. - Голова к голове, а хвост к хвосту.
        Хануман свесился с дракона и ударил в ладоши. Брошенная машина встала на дыбы, хлопнула дверцами и, триумфально сигналя, умчалась к далеким огням. Она возвращалась домой на тихую, не ведающую тревог улицу, откуда была угнана несколько часов назад.
        В утробе Змиулана послышалось ровное урчание. С силой шлепнул по земле хвост, крылья сделали первый пробный взмах, оценивая свои силы. Сандра зажмурилась и впилась ногтями в змеиную кожу. Под пальцами немедленно оформились выступы-ручки, за которые можно держаться. Змиулан решительно выдохнул горячий воздух и снова взмахнул крыльями. Он поднялся одним рывком и повис параллельно земной тверди. Затем грациозно изогнулся и пулей взмыл выше туч - скорость была такова, что Сандру вдавило в ее живое кресло и у нее едва не остановилось сердце. Змиулан, набрав высоту, полетел на юг гораздо медленнее, чем привык и чем ему нравилось. Но у Сандры в ушах свистел ветер, и она сочла за лучшее лечь на живот, не выпуская кожаных поручней. Когда она немного освоилась, ее интерес к конечной цели путешествия пробудился вновь и она прокричала Брану в спину:
        - Бран, ты слышишь меня? Бран, куда мы летим?
        Бран, сидевший прямо, подставив ветру свой необъятный лоб, крикнул через плечо:
        - Конечно, к Радужному Мастеру! Бартамон придет туда же, но, может быть, с Цветной Мозаикой рядом нам легче будет убедить Патрика. Да и сам Мастер - кто знает? - возможно, даст какой-нибудь совет.
        - А это далеко? - спросила Сандра, глотая холодные воздушные струи. "Ангина обеспечена", - подумала она равнодушно.
        - Ближе, чем может показаться, - откликнулся Бран. - Но еще лететь и лететь.
        И слова его были сущей правдой: Сандра летела и летела. Вскоре она расхрабрилась и стала вертеться, пытаясь заглянуть под крыло и рассмотреть, в какие дали их занесло. Но ночь не спешила отступать, и черные холмы туч по-прежнему дыбились под брюхом Змиулана. Не было видно ни зги, и Сандра угомонилась. Она начала клевать носом и не заметила, как задремала. Ей снова приснился странный сон - на сей раз не про бал и не про князя. Ей пригрезилось, будто она, как и наяву, летит куда-то сквозь ночь, вот только верхом восседает не на добром драконе, а на метле, и направляется на ведьминский шабаш. В этом сне она носила необычное имя Маргарита, строгое и красивое, а в спутниках у нее были субъекты, фантастические не меньше Брана с Хануманом и тоже вознамерившиеся устроить ее судьбу. Сандра проснулась от неприятного чувства, что падает. Она не сразу определила, где находится - ей чудилось, будто продолжается дьявольский полет. Но она быстро все вспомнила и увидела, что Змиулан действительно мчится в толщу туч к невидимой покуда земле. Сандра выпрямилась и хотела поправить волосы, мешавшие смотреть, но ее
руки словно приросли к дракону. Она пригляделась внимательнее: кисти оказались пойманными в замки, удобные поручни обернулись тесными кольцами. Впереди все так же возвышался Бран - пугающе неподвижный и напряженный.
        - Бран! - позвала Сандра. - Что происходит?
        Бран повернул к ней озабоченное лицо.
        - Не могу понять! - расслышала Сандра его тревожный голос. - Змиулан не отзывается. Он поймал мои руки в капкан и не отвечает на вопросы. Впрочем, капкан - чепуха, - Бран резко взмахнул руками, и те мгновенно высвободились. - Со мной такие шутки не проходят! Но я не могу взять в толк, что с ним случилось. Змиулан! Почему ты замолчал? Отзовись и объясни, в чем дело!
        Ответом ему был лишь нарастающий вой ветра. Сандра оглянулась и посмотрела на Ханумана. Тот тоже сидел неподвижно, с плотно сжатой пастью. Воздушные вихри трепали ему шерсть, а морда обезьяны сделалась словно высеченной из камня. Что-то стряслось - теперь Сандра уверилась в этом окончательно. Что-то пошло наперекосяк. Змиулан, похоже, собирался приземлиться, и даже Сандре было ясно, что место, где они находились, совершенно не похоже на обиталище Радужного Мастера. Она принялась отчаянно вырываться из зажимов, но кольца, подобно наручникам, сжимались еще туже. Внезапно тучи остались наверху, и Сандра прищурилась: снизу хлынул ослепительный свет. Когда глаза ее немного привыкли, она различила ярко освещенную посадочную полосу, ничуть не хуже тех, что проложены на аэродромах. Но это не был аэродром. Полоса была одна, и кроме освещавших ее огней вокруг не наблюдалось никаких признаков жизни. Сандра подняла глаза и в ужасе вскрикнула. Змиулан, продолжая снижаться, обернулся, и вместо добродушных и мудрых очей дракона ей в глаза уставилось непроницаемое надменное лицо. Розовый шелушащийся нос прочно
оседлали очки с толстыми линзами.
        - Геноссе Этвас - к вашим услугам, - сказало лицо деревянным голосом и расползлось в ядовитой улыбке. Одновременно брюхо существа, которое еще недавно представлялось Змиуланом, ударилось о жесткое покрытие. Но они продолжали мчаться вперед, тормозя слишком медленно, и воздух наполнился запахом паленой кожи: змеиная шкура, не выдерживая трения, дымилась и разрывалась в клочья. Существо не обращало ни малейшего внимания на это обстоятельство, и изувеченный драконий живот нисколько не волновал хамелеона, чье лицо, по-прежнему улыбавшееся, оставалось повернутым к седокам - как будто ему было заранее известно и полностью безразлично то, что ждет его в конце полосы. Когда гонка, наконец, прекратилась, лицо повторило:
        - Геноссе Этвас.
        И тут же добавило:
        - Он же - Аластор Лют.
        Откуда-то сбоку шагнула исполинская фигура Галактического Робота, его отлично смазанные суставы издавали звук, напоминающий воркование голубя. Длинное широкое лезвие отразило, взметнувшись, лучи раскаленных прожекторов. Потом оно с остервенением опустилось, и голова Брана, слетев с плеч, покатилась с полосы в подсвеченную пыльную мглу.
        Глава 7
        Мастера ждут
        День - не жаркий, не холодный - оставался днем благодаря яркому свету, но свет не имел источника: светло, и все тут, и нет ни солнца, ни звезд, ни фонарей. Когда ночь приходила дню на смену, свет исчезал, и делалось опять-таки просто темно - тоже без звезд и без лун. Радужный Мастер не любил задаваться вопросом, кто установил сей непреложный порядок. Так было с незапамятных времен - он и вправду не помнил, как все начиналось и откуда пришел он сам. Могущественный хозяин, чьим слугой являлся Радужный Мастер и чью волю он послушно выполнял на протяжении многих тысячелетий, истерся из памяти.
        Мастер пребывал в растерянности. Мучимый смутной тревогой, предчувствием перемен, само понятие о которых стало за столь долгий срок пустым звуком, он стоял на берегу у самой водной кромки и смотрел на океан невидящим взором. Океан безмятежно подрагивал, подобно студню, однако вода не возмущалась ни единым дуновением ветра, так как ветра здесь тоже не бывало. Иногда Мастера посещали сомнения - есть ли самый воздух? - и Мастер начинал усиленно раздувать ноздри, желая убедиться в необходимости дыхания. Воздух ощущался, но такой же пресный, никакой, как и все прочее.
        Справа от Мастера скопилась груда сверкающих черепков, переливающихся волшебными красками черепков. "Вот откуда берутся ненужные мысли, - подумал он сокрушенно. - Впервые в жизни я ничем не занят и стою столбом. Чему же удивляться? " У него чесались руки взяться за привычную работу, да только работы не было. Он сразу смекнул, что что-то неладно, когда наткнулся на нужный осколок - дело само по себе обычное, но это случилось днем, тогда как год за годом он находил искомое лишь к вечеру, спешил с добычей к Мозаике, где успевал или не успевал, а после моментально наступала ночь, время сна без снов и нечаянных пробуждений. Теперь он лишился драгоценного фрагмента, и день в разгаре, а он принужден беспомощно ждать, когда иные, неподвластные ему силы покончат с неожиданной проблемой и поднесут готовое решение, каким бы оно ни оказалось. "Что там такое творится, под грузом вод? - спросил он себя, испытующе глядя на океан. - И сколько там прошло столетий или лет, пока здесь длится застывший полдень и счет времени идет, похоже, на минуты? Какие рыцари и демоны сражаются за право завладеть пропажей? И
сражается ли хоть кто? "Радужный Мастер поежился. Происходящее было совершенно новым, незнакомым делом. Ни с чем подобным он раньше не сталкивался и не знал, как себя вести. "Возможно, это конец всему, - подумал он. - Если так, то рад ли я этому? Устал ли я от жизни, или мне все-таки жаль? "Он задумчиво потеребил белоснежную бороду. Нет - пожалуй, он не жалеет. Ему настолько чуждо все, что находится вне океана и Мозаики, что страху и печали не остается места. Он не представляет, чего бояться. Он не знает, каким-таким будет это"другое", отличное, где возможно сожалеть об утраченном. Радужный Мастер попытался нарисовать себе картины иных миров, и его лысый, гладкий череп от напряжения покрылся испариной. Ничего не получалось. Он, изо дня в день устраивавший судьбы вселенных и державший эти миры буквально в руках, не мог вообразить их внутреннего устройства. Ему было известно лишь, что он несет тем вселенным покой и счастье, и от его проворства, сноровки зависит их будущее процветание. Мастер копнул босой ступней влажный песок. Несколько крупинок упали в воду, отчего на миг возникли и тут же стерлись
круги. "Надо что-то решать, - подумал старик. - Иначе я сойду с ума. Хочется верить, что целью провидения не было мое помешательство. "Однако что он мог решить? Радужный Мастер медленно уселся на песок и обхватил колени длинными смуглыми руками. Он продолжал прислушиваться к своим мыслям и внезапно осознал, до чего он стар. Ему захотелось испытать какое-нибудь чувство, присущее старости - тяжесть в затылке, боль в спине или перебои в сердце, но ничего, совсем ничего! Казалось, он превратился в сухую оболочку без содержимого, даже не в оболочку - в ее иллюзию, видимость. Мастер попробовал сосчитать, сколько ему лет, и ужаснулся. Ему почудилось, что на подсчет уйдет как раз столько, сколько он уже прожил, и вся затея утратит смысл.
        Но размышления о недавних событиях продолжали его волновать. Отвыкший думать и удивляться, он тщетно старался отделаться от них. Что же все-таки произошло? Мастер беспокойно заерзал, напрягая свой разум. Всплывали отрывочные, бессвязные сведения о нижних мирах, обычно приносившиеся пахапанами, которые одни имели право порхать в этих пределах там и тут наподобие птиц, - нагромождение малопонятных сплетен, окрошка из бесполезных разрозненных фактов. Стройная картина не складывалась. Рыцари Света, демоны Ночи, племя людей, племена еще кого-то - все переплелось и перепуталось.
        Он сердито отправил надоевший кавардак образов на задворки сознания и вышел на связь с Черным Мастером. Ничего сложного в этом не было. Достаточно прикрыть глаза, задержать дыхание, вообразить лицо соперника, и тот, отделенный многими милями, отзовется. Радужный Мастер так и поступил. Они переговаривались довольно часто, им нравилось беззлобно подсиживать друг друга, в то время как пальцы сами собой перебирали осколки в поисках единственного нужного.
        Черный Мастер тоже был не прочь побеседовать с собратом. Судя по его мрачному виду, ему тоже не удавалось прийти к какому-то окончательному выводу. Радужный Мастер отчетливо видел, как Черный стоит на своем берегу, скрестив на груди руки и широко расставив ноги. Внешне он сильно походил на Радужного: того же роста, с такими же намозоленными пальцами, при белой бороде - только хитон на нем был черный, и на лысой макушке сидела потертая черная шапка.
        - У тебя очень невеселый вид, - заметил Радужный Мастер. Рта он, конечно, не раскрыл: они общались мысленно. - Ты получил печальные известия?
        - Нет, - молвил Черный Мастер недовольно. - Пока - нет. Но чует мое сердце, из меня собираются сделать козла отпущения.
        - Каким образом? - Радужный искренне изумился. - В чем твоя вина?
        - Ясно, что ни в чем, - ответил тот. - Но это понятно тебе, а больше, боюсь, никому. Я имею некоторое представление о бестолковых героях, бьющихся на стороне Света. Им ничего не стоит вообразить, будто это я надоумил пахапана украсть у тебя осколок. Более того - я почти уверен, что кто-то уже внушил им эту бредовую мысль, и они намерены оставить от меня рожки да ножки.
        Радужный Мастер едва не прервал контакт от неожиданности.
        - Но почему? - спросил он озадаченно. - Кому это нужно? Ведь мы отлично знаем, что никто никого не надоумил, и пахапаны сами стащили осколки неизвестно зачем.
        - Так-то оно так, - язвительно согласился Черный Мастер. - Дураку понятно, что мне эта петрушка ни к чему. Ну с какой стати мне воровать у тебя материал? Наградят меня, что ли? Или я свихнулся и попросту решил набедокурить? Мне поручили выполнять работу - я и выполняю, и никакого личного интереса у меня нет. Но вот увидишь: скоро сюда явится толпа отважных идиотов с волшебными мечами, и я окажусь изрубленным в куски. А кому это выгодно - то вопрос из вопросов. Наверно - тому же, кто поставил нас складывать узоры.
        Собеседник молчал, полный сочувствия к другу.
        - И обидно, - продолжал тот с горечью, - что с тобой все выйдет иначе. Неизвестно, за какие заслуги, твое благородное чело украсят лавровым венком и объявят, что Свет победил. Будто я против. Будто я тебе мешаю.
        - Послушай, - Радужный Мастер сделал попытку утешить Черного. - Может быть, все случится не так. Может быть, это ко мне нагрянут злобные порождения Тьмы, а лавровый венок достанется тебе.
        - Что-то я сомневаюсь, - буркнул Черный Мастер. - Ох, и любит же наш господин держать всех в неведении! В общем, мне ясно одно: что-то затевается. Эти несчастные пахапаны просто-напросто унизили мое достоинство. В кои веки раз наметились перемены, и жалкие существа оказались их вестниками! Нет бы послать кого-то поприличнее. Нас с тобой даже никто не спросил и не предупредил - за столько-то лет трудов! Не знаю, как ты, а лично я всерьез оскорбился.
        Расстроенный Радужный Мастер снова молчал. Черный труженик зажал свою бороду в кулак, оттянул нижнюю челюсть и тоже умолк, скорбно глядя за недоступный горизонт. Собрат наконец произнес неуверенно:
        - Ты не думаешь, что это - все? финал? Что наша миссия закончена?
        - А? - очнулся Черный Мастер от грустных дум о нанесенной обиде. Он не сразу понял, о чем его спрашивают.
        - Я говорю - не финал ли это? - настойчиво повторил Радужный.
        Черный Мастер медленно кивнул.
        - Возможно, ты прав, - сказал он тихо - если только возможно думать тихо, шепотом. - Или нам мерещится? В конце концов, так долго не случалось ничего нового, что мы, едва оно случилось, уже готовы думать невесть что.
        - Нет, - это конец, - возразил Радужный Мастер, который вдруг испытал уверенность, что дело обстоит в точности так. - Мне кажется, к исходу дня все раз и навсегда решится.
        - Тогда мы будем ждать, - молвил Черный Мастер с отчаянной решимостью. - Что нам еще остается?
        - Будем ждать, - кивнул собеседник. - Ты знаешь, мне все-таки жаль. Это была интересная работа. По-настоящему захватывающая.
        - Не уверен, - отозвался старик в черной шапке, но Радужный Мастер, открыв глаза, прервал разговор и снова созерцал давным-давно надоевший, но сегодня неожиданно родной и домашний океан. Прошло немного времени; Мастер поднялся на ноги, кряхтя, хотя кряхтеть нужды не было - ведь он, как выяснилось, почти не чувствовал своего тела. Он обернулся и взглянул на то, что всеми цветами радуги сияло у него за спиной. Перед ним, в нескольких дюймах над песком, висела Мозаика - огромный, причудливой формы сгусток света. Мозаика медленно вращалась вокруг своей оси, готовая в любой момент сняться с места и уплыть в загадочные, запретные пределы. Радужный Мастер пристально следил за одним из участков этого чуда - крошечная дырочка, мелкий изъян, настойчиво зовущий подбежать, приложить недостающий фрагмент и после любовно погладить гладкий ослепительный бок. "Где же тебя носит? "прошептал Мастер и провел пальцем по краям отверстия. В голове по-прежнему царил беспорядок. Если бы кто-нибудь сообщил Радужному Мастеру о надеждах одних и опасениях других - оттуда, из нижних миров, - надеждах на его мудрость, его
способность дать добрый совет и о страхах перед тем же, Мастер лишь пожал бы в ответ плечами. Он ничего не мог посоветовать, поскольку ничего не знал и, сколько себя помнил, не очень и стремился узнать. Но в нижних мирах никто не подозревал о его неведении. Там продолжали считаться с его существованием, не предполагая, что он почти бессилен и им, хотят они того или нет, придется все решать самостоятельно.
        Глава 8
        Птенец - победитель
        Когда обезглавленный Бран, шурша плащом, рухнул на бетонное покрытие, Сандра начала кричать. Она не слышала своих криков, ей казалось, что она молчит и только до боли в челюстях разевает рот, подобно брошенной на песок рыбе. Но стоило ей на миг отвести взгляд от бесформенной, неподвижной груды одежды, из-под которой, словно чужая, торчала вывернутая кисть, как рот ее захлопнулся и крик прервался: ужас перед тем, что Сандра увидела дальше, намного превосходил горечь утраты. Существо, выдававшее себя за Змиулана, целиком перетекло в голову змея и стало разбухать на глазах, одновременно отшнуровываясь от ненужного больше тела. То, на чем сидела Сандра, каменело и коченело, намертво сковав ее руки, а зыбкий комок, только что бывший черт-те чем - то ли змеиной мордой, то ли лицом Геноссе Этваса - отвалился, дернулся вверх и вширь и лопнул, являя демона в новом обличии.
        Роста он был среднего, в плечах широк, а в бедрах узок. То, что не было укрыто черной оболочкой без единого шва, с тугим воротником и шапочкой купальщика, виделось как нечто сотканное из слабо светящегося газа, а может быть - плазмы, в любом случае оставалось впечатление неустойчивости, недолговечности. Кривые губы то складывались в трубочку, то расползались в улыбке. Ноздри - попеременно каждая, но не вместе - беспорядочно расширялись, явно не нуждаясь ни в каком воздухе для дыхания. Веки отсутствовали, и пара глаз, далеких, как звезды, сияла ледяным огнем. В правой руке призрака был зажат вполне реальный стек. Демон, несомненно перенимая этот жест у кого-то еще, стегнул им по голенищу высокого сапога, и все пространство наполнилось безжизненным голосом:
        - Вы забыли обезьяну. Взять ее!
        Про Ханумана забыли не только подручные Бартамона, забыла и Сандра. Она быстро оглянулась и успела заметить тень, метнувшуюся в сторону. Взвился хвост, демон отпрянул, мгновенно уменьшился и превратился в цыпленка. Цыпленок, спасаясь от удара, юркнул под ноги Робота, а слева на полосу выскочил чудовищный ящер с уверенным равнодушным взором и приоткрытой пастью; бешеная слюна лилась из нее на бетон, образуя мутные лужицы. Справа свирепо взревел разогретый мотор, и Танк выкатил свою переднюю половину в свет прожекторов, оставляя в тени железный зад. Пушка неторопливо навелась на Сандру, а рот самовлюбленно улыбнулся. Галактический Робот сделал шаг вперед и изготовил к бою меч с лучеметом. С клинка уже успела стечь вся кровь до капли. Хануман, не ручаясь за успешный исход поединка, прыгнул в темноту - туда, куда отлетела Бранова голова. Сандра похолодела: она никак не ожидала от всемогущего мудреца трусости и предательства. Теперь она осталась одна лицом к лицу с бандой страшилищ. Цыпленок вышел из укрытия, бесстрастно пища:
        - И это хваленый похититель Солнца! Впрочем, дивиться не приходится. Ты можешь полюбоваться нашим отрядом и сама решить, много ли будет проку от шелудивого шимпанзе. - Птенец задрал голову и грозно осведомился: - Что вы стоите, как истуканы? Почему никто не ловит макаку?
        После недолгой паузы Галактический Робот проскрежетал:
        - Она уже скрылась. Цель вне зоны видимости. Не вижу смысла преследовать.
        Пух на цыпленке встопорщился.
        - Разве для того ты создан, сливной бачок, тварь, чтоб видеть смысл? Теперь демон говорил шепотом, дрожащим от негодования. Он и сам понимал, что Ханумана след простыл, и хищному воинству не справиться с заданием, но не мог позволить безмозглым порождениям его злого гения рассуждать и действовать самостоятельно. - Вы, все трое! Вы слышали приказ и осмелились распустить языки!
        Танк перестал улыбаться, а Динозавр захлопнул пасть, хотя оба они не проронили ни слова.
        - Идите! - Цыпленок повелительно ткнул крылышком в безжизненную мглу. Ступайте, разыщите этого шута, и горе вам, если вернетесь с пустыми руками!
        Про себя он подумал, что троице, которая только и умеет, что бить и крушить, Хануман задаст жару, и бегство его - ловкий трюк, надо спешить, пока проклятый плешивец не раскачался и не подстроил какую-нибудь пакость. Отсылая от себя громил он, во-первых, показывал всем, что никто не вправе его ослушаться, а во-вторых, стремился отвлечь Ханумана от более важной задачи, вынуждая обезьяну разбираться с тупицами вместо того, чтобы идти на помощь Сандре. Бартамон не сомневался в успехе. Только бы хватило времени! Он прекрасно обойдется без помощников.
        Динозавр, подражая кенгуру, тяжело прыгнул и скрылся в темноте. Танк заурчал, попятился, съехал с полосы, и вскоре его грозный рокот затих вдали. Галактический Робот молча нажал одну из кнопок, расположенных на грудной панели. Из ранца ударили струи дыма, раструбы брючин опустились до земли, и он взмыл вверх, с вытянутыми по швам руками и полыхающими подошвами. С шипением и свистом он принял полугоризонтальное положение и полетел прочь, обшаривая пространство хитроумными датчиками. Цыпленок проводил его взглядом и перевел глаза-пуговицы на Сандру.
        - Прости меня за этот спектакль, - сказал он дружелюбно. - Я - посланец Тьмы и не могу так вот сразу отказаться от некоторых привычек. Но дело, которое мне поручено, выше Тьмы и Света, и потому совершенно не важно, чьими руками оно будет в конце концов сделано. На самом деле оно у нас с тобою общее, Сандра.
        И цыпленок склонил голову набок. Сандра, знавшая, что за монстр прячется в пушистом комочке, не могла избавиться от чувства некоторого облегчения - особенно после исчезновения подручных Бартамона. Как ни верти, а разговаривать с цыпленком хоть и странно, но легче, чем с бесплотным чудовищем, и даже весело. Бартамон это хорошо понимал.
        - Как видишь, я могу быть вовсе не страшным, - подтвердил он Сандрины мысли. - Признаться, в роли птенца я чувствую себя исключительно комфортно. Когда я птенец, я называюсь Лидерц. Настанет день, - пообещал он многозначительно, - и я окончательно отрекусь от Тьмы.
        - Зачем же ты творишь черные дела, если тебе не нравится? - спросила Сандра. - Я знаю, что твои хозяева послали тебя за черным осколком. Почему ты не отказался?
        Лидерц издал нечто похожее на терпеливый вздох.
        - Меня хозяева не посылали, - молвил он сокрушенно по той причине, что это была чистая правда, а Лидерц на дух не переносил никакой правды - даже если она шла на пользу. - Я ощутил зов Сильнейшего. Он повелел: иди и возьми. Как я мог ослушаться? Мне, рожденному для службы Злу, не дали иных возможностей добиться своего - то есть без предательства, убийств и грабежа. Но в точности то же самое, уверяю тебя, произошло и с теми, - цыпленок мотнул головой в направлении тела Брана. - Их тоже призвали, и они, подобно послушным куклам, пришли в движение. Пред лицом Сильнейшего Добро и Зло суть одно и то же, две стороны одной медали. И нет ничего необычного в том, что мне порядком надоела моя сторона. Сил нет - до чего хочется сменить амплуа.
        Лидерц взирал на Сандру честными глазами, пытаясь выяснить, насколько он убедителен. Верит ли она, что он устал от Зла и Сильнейший не видит разницы между ним и Браном?
        Сандра поразмыслила.
        - Если ты не врешь, - сказала она, - отпусти мои руки. Они затекли и сильно болят.
        Цыпленок огорченно закудахтал, словно уже вырос во взрослую курицу.
        - Что я за болван! - восклицал он, хлопая крыльями. - Мне нет прощения! Это разумелось само собой! Я просто сделал что-то вроде ремней безопасности на случай всяких неожиданностей - ведь неожиданности, согласись, могли произойти.
        Лидерц тоненько, смешно и хрипло кукарекнул, после чего быстро зашептал неразборчивые слова. Кольца стали таять, и вскоре Сандра уже растирала посиневшие запястья. Цыпленок стоял в сторонке и счастливо улыбался, как умел. Сандра сползла с окоченевшего дракона на полосу и сделала несколько шагов. Никто ее не удерживал.
        - Теперь ты мне должен объяснить, где мы и почему здесь оказались, потребовала она.
        Лидерц отвернулся, чтобы не выдать ненароком свой гнев. "Кто - должен? Я? - едва не сорвалось у него с клювика. - Тебе? Постой, еще чуть-чуть, и ты увидишь, кому должен я и кто должен мне". Вслух он покорно молвил:
        - Изволь, тут нет секрета. Это так называемая нейтральная территория. У здешнего мира нет правителей, силы Зла и Добра приблизительно равны, и с давних пор местные пустоши используются для разрешения споров.
        - Приблизительно равны? - Сандра вскинула бровь, глядя в сторону Брана.
        - Приблизительно равны, - кивнул Лидерц с еле уловимой угрозой, подчеркивая слово "примерно". На самом деле здесь была никакая не нейтральная земля для дипломатов, а простирался заброшенный, запущенный, грязный край, отравленный сотнями цивилизаций и битком набитый всевозможными гадами и разбойниками. Место, куда без надобности не сунется даже герой.
        Сандра смекнула, что может зайти слишком далеко и не стоит забывать, кто перед ней находится. Она постояла, закусив губу, потом осведомилась:
        - Что ты сделал с настоящим Змиуланом?
        Птенец поджал лапку и закатил глаза.
        - Беда! Иначе и не скажешь - беда! Говорил же я тебе, что все злое получается у меня непроизвольно, само по себе. Поэтому любое недоброе дело, которое я совершил, следует считать несчастным случаем. Вот и Змиулан - то, на чем вы летели, был настоящий Змиулан, только без головы. Ее место занял я, желая, не стану отрицать, ввести вас в заблуждение и доставить именно в это место, а не туда, куда направлялись твои недалекие приятели. Между прочим, зверски тяжело таскать за собой столь длинное, громоздкое туловище.
        - А куда же все-таки делась его голова? - не отставала Сандра, сама удивляясь своей храбрости и настойчивости. Лидерцу это нравилось, смелость Сандры означала, что та уже меньше боится и тем легче будет обвести ее вокруг пальца.
        - Я и говорю - несчастный случай! Я пришел к этой упрямой, подозрительной кишке и узнал, что она вот-вот отправится на встречу с вами. Я попробовал убедить дракона, что не стоит пороть горячку и лететь к Радужному Мастеру, имея при себе лишь черный осколок и зная, что мы непременно объявимся там же - твердые и неумолимые. Я старался вбить в его тупую башку, что и вы, и Мастера, и сам он - жалкие пешки в руках Сильнейшего, и нам нет смысла ссориться - лучше объединиться, все обсудить и найти взаимоприемлемое решение. Но старый дуралей не слушал. Это лишний камень в огород Брана и его шимпанзе - надо же было выбрать в помощники этакую твердолобую скотину! Впрочем, другого я от них и не ждал. Кстати, и к самому Змиулану я пришел как раз потому, что не сомневался: где Бран и Хануман - там и это пресмыкающееся. И не ошибся. Короче, я вышел из себя, вспылил. Змей бросился на меня, и я, обороняясь, нечаянно снес ему голову. Клянусь чем угодно - я не собирался этого делать! Это получилось само собой. Едва я увидел, что натворил, то счел за благо использовать останки и принял змеиный облик. Думаю, что
вышло не так уж плохо. У твоих друзей не возникло даже тени подозрения.
        Путаную, сумбурную ложь Лидерц сочинял на ходу. Он не очень волновался за ее достоверность. Откуда, например, мог он знать, где именно ждали дракона Хануман и Бран? Почему, желая мира, но натворив бед, не пришел с повинной, а вместо этого предпочел гнусный обман? Кто такой Сильнейший и почему они пешки в его руках? И чьей, как не собственной, воле следует Лидерц в своих поступках? Он полагал, что вдаваться в эти мелочи излишне. Главное - напор! Главное - вдохновение! Скорость, с которой он трещал, его взволнованный тон, его возбужденные вращающиеся глаза и впридачу искусно разыгранное сожаление - вот неопровержимые доказательства! Этой замарашке совсем ни к чему знать, как он обошелся со Змиуланом на самом деле. Вряд ли ей пришлась бы по душе такая картина: растянутый змей повис неподвижно в полутора метрах над землей; руки Галактического Робота крепко держат его за шею, кончик хвоста обмотан вокруг пушки Танка. Робот и Танк тянут злокозненную тварь в разные стороны и вот-вот разорвут надвое, а Геноссе Этвас корчит из себя сухого и строгого чиновника, ведущего допрос. Бартамон действительно знал о
давней дружбе Змиулана с лобастым воином и хвостатым мудрецом, потому и пришел к нему сразу, как только ему стало ясно, что он упустил Сандру. Дракон был очень стар, не выдержал и проболтался. По сигналу Геноссе Этваса Динозавр, притаившийся в кустах, подскочил и одним движением челюстей откусил ненужную больше Бартамону змеиную голову.
        Как и всякий заправский враль, Лидерц считал себя всех умнее и не допускал мысли, что кто-то способен раскусить его и переиграть. От лжи ко лжи он делался все беспечней и небрежней, свято веря в свой талант и глупость собеседника.
        - Ну как - довольна ли ты? - спросил он вкрадчиво у Сандры, завершив рассказ.
        Сандра задумчиво кивнула.
        - Отлично! - обрадовался цыпленок. - Давай поскорее забудем о досадных пустяках и потолкуем о деле. Иначе жертвы несчастных Брана и Змиулана останутся бессмысленными.
        - Давай потолкуем, - проговорила Сандра чересчур спокойным голосом, и Лидерц взглянул на нее недоверчиво, но та держалась естественно, и он продолжил:
        - Сначала мне нужно узнать, как много тебе известно. Без этого, согласись, мы потратим уйму времени на ненужные повторения.
        Сандра немножко покачалась с пяток на носки.
        - Мне известно, - сообщила она, - что тебе нужен черный слепок нашего мира, и ты собираешься отнять его у меня. А поскольку сам ты не можешь долго держать осколок при себе, ты обманул Патрика и используешь его по своему усмотрению.
        - Я? - изумился Лидерц. - Обманул Патрика? Что ты такое говоришь?
        - Обманул, - повторила Сандра упрямо. - Он даже хотел меня отравить. А он не мог этого сделать сам, ведь мы с ним знали друг друга еще маленькими.
        Лидерц плюхнулся на полосу; поза его при иных обстоятельствах могла показаться уморительной.
        - Что за сказок ты наслушалась! - вскричал он с возмущением. Отравить? Тебя? Какая нелепица! Я лишний раз убеждаюсь, что силы Света недалеко ушли от Тьмы и врут без стыда и совести. Это, конечно, работа Ханумана. Чем же мне оправдаться? Поверь - никто и никогда не собирался тебя травить. А что до Патрика, то никто его не обманывал. Он участвует в нашем деле добровольно, с полным пониманием своей выгоды. И если ты не веришь мне, то послушай его самого, раз уж вы дружили в детстве. Патрик! - громко и неожиданно зычно позвал цыпленок.
        Сандра увидела, как далеко впереди, метрах в сорока от них, из придорожной ночи шагнула на полосу сгорбленная фигурка. Появление Патрика почему-то напугало Сандру. Она никак не ожидала, что он тоже окажется здесь, и впервые почувствовала, как твердая почва дрогнула у нее под ногами. Быть может, Бартамон не лжет? Неужто Патрик настолько безнадежен, что согласился играть отведенную ему роль? Или роль эта в самом деле не так ужасна, как кажется, и силы Тьмы и Света мало чем отличаются друг от друга перед ликом бесстрастного Сильнейшего?
        Фигурка приближалась. Патрик выглядел заторможенным и сильно изможденным. Пытаясь придать себе независимый вид, он сунул руки в карманы, но двигался так, будто постарел лет на пятьдесят. От лицеиста, озлобленного на весь мир и бредящего властью, не осталось и следа. Аластор Лют, совершенно равнодушный к злу, которое творил постоянно, не учел, что за короткий срок парень увидел слишком много и мог измениться. Убийственный бильярд, фужер с отравленным лимонадом, закупоренный лакей, головы Брана и дракона - отсеченные и откушенные - всему тому Патрик стал свидетелем. Была и другая важная причина перемен: общение с Лидерцем таило в себе смертельную опасность. Аластор Лют не сказал, что Лидерц, принимая форму яйца, питается жизненной силой того, кто носит его под мышкой, отчего и вылупляется в виде бойкого, болтливого птенца. Волшебные перемещения дорого обошлись лицеисту; он же до сих пор не понимал, что за все приходится платить и пребывал в заблуждении, будто это он, Патрик, пользуется Лидерцем как такси, везущем из мира в мир. В действительности таким такси был он сам, а Лидерц только наливался
соками, являясь законченным паразитом. Бартамон, страшившийся встречи Патрика с Браном и Хануманом, ибо те могли пробудить в послушной кукле зачатки совести, не подумал, что своими действиями он скорее добьется того же результата. До сих пор у него все шло, как по маслу, - не считая всякой ерунды, и Бартамон перестал следить за Патриком. Но Сандре хватило одного беглого взгляда, чтобы увидеть слабое звено в планах демона. Почему же Патрик до сих пор с ним? Просто боится? Тут ей бросилась в глаза еще одна любопытная деталь: походка лицеиста снова, как на балу, выглядела неестественной. Она перевела взор на Лидерца, отметила, как он контролирует каждый Патриков шаг, и вдруг догадалась: птенец управляет Патриком, как управлял возле лотка с лимонадом. Но - полностью или все-таки не полностью? От того, насколько Патрик самостоятелен в своих решениях, зависит судьба целой вселенной с их планетой в качестве центра.
        Патрик остановился в нескольких шагах от Сандры. Лицо его было ужасно: в свете прожекторов казалось, будто на желтый морщинистый череп легла снежная шапка. "Я, наверно, смотрюсь не лучше", - подумала Сандра, вспомнив о цвете своих волос.
        Лидерц заговорил:
        - Патрик, ответь нашей маленькой подружке искренне и честно: движет ли тобой добрая воля? Или кто-то заставляет тебя наступать на горло собственной песне?
        Патрик глотнул. Видно было, что во рту у него пересохло и глотает он пустоту.
        - Добрая воля, - выдавил он хриплым голосом.
        Цыпленок развел крылышками:
        - Убедилась? - спросил он со снисходительной жалостью. - Или еще нет? Спросим у него еще о чем-нибудь?
        - Нет, не надо, - отозвалась Сандра. - Говори лучше ты. Чего ты от нас хочешь?
        Услышав слово "нас", Патрик поднял глаза. В них зажглась робкая надежда.
        - Сразу видно разумного человека, - похвалил Сандру Лидерц. - Ну что же - чего я хочу, ты уже знаешь. Но у тебя искаженное представление о происходящем. Так как выбора у тебя нет, тебе придется поверить мне на слово. Полагаю, ты наслышана о Мозаиках - Черной и Радужной?
        Сандра утвердительно кивнула. Патрик никак не отреагировал.
        - Отлично, - сказал Лидерц. - Но знаешь ты не все. Ты, конечно, считаешь, что Радужный Мастер сосредоточил в своих руках начала Добра, а Черный, соответственно, Зла? В какой-то степени это верно. И, чего греха таить, Черные миры всегда оказывались куда милее моему сердцу, хотя в последнее время я, как уже говорил, немного устал от них и всерьез подумываю о переходе на сторону Света - разнообразия ради. Впрочем, на фоне грандиозной панорамы, где все мы лишь статисты, это несущественно. Так вот: вся загвоздка в том, что Черному Мастеру на самом деле глубоко наплевать на зло - точно так же, как Радужному - на добро. Каждый из них строит свою модель только потому, что Сильнейший, о чьих помыслах и планах мы ничего не знаем, поручил им этим заниматься. Сами же они совершенно равнодушны к происходящему. Их завораживает работа как таковая, и пуще всего они боятся, как бы она не подошла к концу. Я хочу, чтобы до вас дошло: и добро, и зло одинаково по вкусу Сильнейшему - вот почему совершенно безразлично, с кем и куда вы отправитесь. Лишь одно неизменно: кто-то должен победить. Чья-то Мозаика должна быть
достроена вперед другой, и почему бы победе не остаться за Черной Мозаикой? Никто из нас не ведает, зачем Сильнейшему понадобилась вся эта возня. Он призвал силы Света и Тьмы, а рыцари ринулись в бой без рассуждений. Да и смеем ли мы раскладывать по полочкам его замыслы? Не станет ли это дерзостью с нашей стороны? Вполне понятно, что я хотел бы получить от тебя черный осколок, Сандра. Сверх того - мне было бы гораздо приятнее, если бы лично ты отправилась со мною и сама дополнила Мозаику недостающим фрагментом.
        Речь Лидерца лилась так складно, что Сандра заслушалась. Но под конец она очнулась, встряхнула головой и строго спросила:
        - А как же мама с папой? Что будет с ними там, в Черных мирах?
        Лидерц таинственно шепнул:
        - Я скажу тебе. Мне известно, что Черная Мозаика не бессмертна. И пробьет час, когда все, кто страдал и мучился в ее плену, получат от Сильнейшего бесконечное - представь себе! - бесконечное блаженство во веки веков. А теперь рассудим здраво: коль скоро дело обстоит так, то бессмертна ли Радужная Мозаика? Если с гибелью Черной все станет чудесно, то с гибелью Радужной - что? Ответь сама. Не ввергнет ли она в итоге дорогих тебе людей во что-то прямо противоположное, в пучину горя и отчаяния? Как ты думаешь, что будет лучше для твоих родных - долгие, пусть очень долгие, но все же не вечные годы праздности и света, или вечное блаженство?
        Сандра сделала вид, что размышляет. У нее уже давно сложилось собственное мнение об отношениях Сильнейшего, Мастеров, Тьмы, Света и людей, однако она не собиралась делиться своими мыслями с Лидерцем. Ее интуиция обострилась до предела, она отлично видела, насколько коварен Бартамон и чего от него можно ждать. Лидерц при виде ее задумчивости возликовал и пошел в наступление:
        - Не хотел предлагать тебе сразу, но теперь предложу. Высшим подвигом будет, если ты доставишь Черному Мастеру два осколка. Тем самым ты докажешь, что племя людей чего-то стоит и способно отказаться от преходящих удовольствий, даже если ключ к ним лежит на ладони. Да-да, вообрази: ты положишь один осколок на правую ладонь, второй - на левую, и торжественно сделаешь свой выбор.
        "Племя людей уже выбрало", - гневно подумала Сандра. Она посмотрела на Патрика, хранителя радужного осколка. Тот стоял столбом, глядя в землю.
        - Хорошо, - сказала Сандра медленно. - Ты убедил меня. Я готова отправиться с тобой к Черному Мастеру. Но до того мне нужно переговорить с Патриком. Ведь второй осколок у него, и он должен сам мне его передать. Сам! - Сандра сдвинула брови, и Лидерц уступил.
        - Ладно, - пискнул он неодобрительно, - я не могу возражать. Надеюсь, никакой каверзы не будет, ведь так? - И птенец запрыгал в сторону, отпуская лицеиста на волю. Патрик вздрогнул, вытаращил глаза. Его спина распрямилась, но колени мелко задрожали. Сандра сама не знала, на что рассчитывала. Да, Лидерц выпустил паренька, но далеко не ушел и продолжал следить. А Сандре требовалась минута, меньше минуты - теперь она ясно читала в Патриковых глазах, что ей, возможно, хватит и нескольких секунд, что есть еще одна причина, по которой Патрик не может хотеть оставаться с Бартамоном, и он готов, давно готов ее услышать и сделать так, как надо…
        Справа от нее раздался шорох. Сандра краем глаза - в очередной раз за эти долгие сутки - увидела, как мохнатая молния летит ей на выручку. Хануман прыгнул и, будучи еще в воздухе, крикнул Лидерцу: "Принеси воды в решете! "Цыпленок застыл неподвижно, с широко раскрытыми остановившимися глазами. "Какой воды? - не поняла Сандра. - В каком решете? "Хануман приземлился на полосу, присел перед Лидерцем на корточки и плюнул прямо в глаза едкой слюной. Лидерц ожил, завизжал от боли, схватился за глаза кончиками крыльев и принялся кататься по бетону. Вдруг он начал плакать навзрыд. Сандра припала к уху Патрика и быстро зашептала. Двумя руками она взяла его правую кисть, тут же их отдернула, и что было у них в ладонях, никто не заметил. Патрик глядел на нее безумным, перепуганным взглядом и автоматически кивал головой.
        - Сволочь! Выродок! - Лидерц постепенно приходил в себя и протирал слезящиеся глаза. Он вскочил, готовый ринуться в погоню за Хануманом, в ярости не думая, чем это может для него обернуться, но того и след простыл. Взъерошенный, всклокоченный птенец резко поворотился и уставился на Сандру с Патриком. Те стояли плечом к плечу и спокойно (Сандра чуть более спокойно, чем Патрик) выдерживали его испытующий взор.
        - Все в порядке, - объявила Сандра и украдкой стиснула руку Патрика. Осколки у меня. И я намерена сопровождать тебя в путешествии к Черному Мастеру.
        Глава 9
        Перед рассветом
        Лидерц не мог поверить в свою удачу. Уж больно ловко все уладилось, слишком просто! Он, из кожи вон лезший, чтобы повлиять на Сандру и вызвать в ней искреннее желание достроить Черную Мозаику, сам не имел понятия об искренности и повсюду видел козни врагов. Ему было начхать на Мастеров с их работой, на Сандру с ее миром, на Сильнейшего. Ему было глубоко безразлично, кто побуждает его злодействовать - Сильнейший ли, Хозяева Тьмы - все равно, ибо больше всего на свете он любил обман и власть. Лидерц и не помышлял о переходе на сторону Света, справедливо считая, что там ценятся совсем другие качества. Поэтому у него не укладывалось в голове, как это Сандра может быть честной в своем стремлении его сопровождать. Впрочем, самоуверенность и мания величия взяли верх над осторожностью, и Лидерц облегченно вздохнул. Он, правда, тут же вспомнил о выходке Ханумана, но беспечно расценил ее как мелкую месть проигравшего ничтожества.
        - Я счастлив, - изрек он благоговейным шепотом и взялся за голову. - О, как ты мудра! Как прозорлива! Мы немедленно отправимся в путь, и в конце ты увидишь, какая награда уготована твоим близким.
        Про себя он думал о своей награде, которую ему никто не обещал, но которая следовала всегда за какой-нибудь пакостью - еще большая власть, еще большее число всевозможных причудливых воплощений мертвящей пустоты.
        - Никакие драконы нам не понадобятся, - сказал Лидерц важно. - Мы полетим сами по себе, как будто это не мы, а связка воздушных шаров.
        - А как же Патрик? - спросила Сандра с плохо скрытой издевкой, но опьяненный триумфом Лидерц ничего не заметил.
        - Патрик? - переспросил он недоуменно. - На кой шут он нам сдался? Цыпленок повернулся к одинокой фигурке на полосе. - Прощай, губернатор Вселенной! Нет слов, чтобы выразить всю бездну презрения, которое я к тебе испытываю! Девчонка - и та решительнее и отважнее, чем ты! Так что, убогий прыщавый щенок, получи свои ордена и медали! - Под птенцом образовалась кучка помета. Лидерц отскочил, приблизился к Сандре и доверительно молвил:
        - Нет смысла задерживаться здесь - возьми меня под мышку, когда я сделаюсь яйцом, и мы быстрее ветра понесемся к Черному Мастеру.
        Он вновь обратился к Патрику:
        - Счастливо оставаться, гаденыш! Долгого тебе царствования!
        Лидерц захлебывался от восторга и не сомневался, что эти издевательства угодны Сандре благодаря его непревзойденному таланту обольщать и убеждать. Сандра сохраняла бесстрастный вид, только щеки у нее стали пунцовыми. Птенец закружился, завертелся юлой; волшебное яйцо подкатилось к Сандриным ногам и нетерпеливо ткнулось боком в туфлю. Сандра нагнулась, подняла "куколку" и, содрогнувшись, положила под мышку. Ее захлестнуло ядовитое тепло, и Сандра увидела, что отрывается от земли и плавно поднимается вверх. Патрик внизу стоял без движений и провожал ее немигающим взором. Сандре очень хотелось крикнуть ему напоследок что-нибудь ободряющее, но Лидерц обязательно услышал бы это, и ей пришлось сдержаться. Патрик остался один.
        Перед ним простиралась пустынная лента посадочной полосы, залитая ярким неживым огнем. Конец ее терялся в темноте, так и не разбавленной рассветом. Позади немым укором покоились бездыханные тела Брана и Змиулана. Стояла абсолютная тишь - ни шороха суслика, ни стрекота цикад, ни совиного уханья. Патрик испытал страх, и это означало, что дела его идут на лад. До нынешнего момента его чувства уже не являлись страхом, их можно было расценить как всепоглощающее безнадежное отчаяние и беспомощное равнодушие ко всему - к себе в первую очередь. Куда податься? Пуститься на поиски"воинства"? Патрик не был уверен, что в отсутствие Аластора Люта чудища будут ему повиноваться. И еще неизвестно, годятся ли они для выполнения плана Сандры. В душе Патрика шевельнулось подлое желание послать все к черту и позаботиться о собственной шкуре. Он отогнал эту мысль, но она не погибла, а только уступила место другой, предполагающей отсрочку: ему в любом случае следует уносить отсюда ноги, и чем скорее, тем лучше, а дальше будет видно. Но в какую сторону идти? И что он сможет разобрать в такой темнотище?
        Из-за спины донеслось покашливание, и Патрик чуть не умер на месте. Он подпрыгнул, руки и ноги наполнились отравленным киселем. Трепеща, Патрик обернулся. Хануман сидел на Сандрином чемодане и, склонив голову набок, оценивающе рассматривал лицеиста. Он явно прикидывал, стоит ли ему связываться с Патриком или не стоит. Тот же, обнаружив, что перед ним Хануман, сперва облегченно вздохнул, а затем встревожился снова - что, если Бранов товарищ разгневан и собирается отомстить? Патрик быстро стрельнул глазами направо, налево - примериваясь, куда бежать.
        - Не будь дебилом, - посоветовала обезьяна. - Бежать тебе некуда. Одному мне известно, как отсюда выбраться.
        - То-то я думал, что вы удрали, - ответил Патрик с безрассудной храбростью - будь что будет.
        Хануман озадаченно хмыкнул.
        - Еще не все потеряно, - отметил он веселым голосом. - Раз хамишь, значит, готов сражаться. Если бы ты упал на колени и стал просить прощения был бы уже покойником.
        - Я хотел, - признался Патрик, хотя думал смолчать - его как будто кто-то тянул за язык.
        - Само по себе желание похвальное, - пожал плечами Хануман. - Но ты нанес своей душе настолько серьезный ущерб, что извинениями не обойдешься. О чем вы там шептались с Сандрой?
        Некто, тянувший Патрика за язык, ослабил хватку и посоветовал уклониться от прямого ответа.
        - Она что-то задумала, - сказал Патрик. - Я не знаю, что именно. Могу лишь сообщить, что один осколок так и остался у меня, а Сандра зачем-то отправилась к Черному Мастеру. Но Лют уверен, что она несет с собой оба осколка.
        Хануман вцепился в свой заросший подбородок и погрузился в размышления. Патрик терпеливо ждал. Время шло, и небо постепенно светлело, вскоре стало возможно различить неровный горизонт. Свет прожекторов не мерк, и Патрик вспомнил ранние зимние утра в Святопавловске, когда начинало светать, но фонари еще горели, и толпы черных заспанных горожан спешили на службу, а рыхлые мокрые хлопья снега падали холодными бесформенными бляхами. Безрадостная пустошь лежала по обе стороны от взлетной полосы. Хануман продолжал думать; Патрик тщился угадать, что есть что в нагромождениях мусора, раскиданного повсюду - какие-то ржавые погнутые конструкции, продавленные коробки, сплющенные банки и канистры помимо множества штуковин, былого назначения которых он заведомо не мог угадать. Наконец обезьяна слезла с чемодана и принялась расхаживать взад-вперед, заложа руки за спину. Волшебный хвост потерянно волочился следом.
        - Я не понимаю, - буркнул Хануман недовольно. - Я предвидел, что она попытается что-то сделать, и я был обязан помочь ей, выведя из строя Бартамона.
        - Выведя кого? - переспросил Патрик.
        - Ох ты, господи, - вздохнул Хануман. - Святая простота. Я говорю о твоем златоустом приятеле, его подлинное имя - Бартамон. Он призрак без формы и сути, если не считать сутью ненависть ко всему и желание все уничтожить. Этим желанием сыт не будешь, вот он и стремится заполучить как можно больше оболочек, чтобы сойти за кого-то, имеющего право на жизнь. Кстати - как ты себя чувствуешь?
        - Не очень хорошо, - пожаловался Патрик неохотно. - Слабость ужасная, и голова раскалывается.
        - Могло быть и хуже, - в голосе Ханумана прозвучало злорадство. Протаскай ты яйцо еще денек-другой - вовсе отдал бы концы. Знаешь, сколько крови выпил из тебя этот упырь? Лидерц всегда себя так ведет, пока не дашь ему задание сделать что-то невозможное.
        - Вода в решете! - осенило Патрика.
        - Именно, - кивнул Хануман. - Я дал ему невыполнимое задание, и его взяла оторопь. К сожалению, ненадолго - только тот, кого он в настоящий момент использует, в силах уничтожить Лидерца таким путем. А ты не имел о загадках никакого понятия.
        Патрик, внимая Хануману, приходил все в больший ужас.
        - Но Сандра! - слабо вскрикнул он. - Что ждет ее? Он залез к ней под мышку? Она тоже заболеет!
        Хануман мрачно пожевал губами.
        - Надеюсь, дело не успеет зайти далеко, - сказал он не вполне уверенно. Патрик услышал это сомнение и сжал кулаки.
        - Он уверял, что хочет порвать со злом, - напомнил лицеист, понимая и сам, что в устах Бартамона это намерение звучало нелепо.
        Хануман фыркнул:
        - Порвать со злом может только тот, кто сохраняет в себе толику доброго. Чистое, без примесей зло не умеет рвать само с собой.
        - Но почему тогда Сильнейший не расправится с ним? Почему он призвал Бартамона участвовать в этой истории?
        - Я не знаю, - ответил Хануман серьезно. - Никто не знает, почему Сильнейший поступает так или иначе. Думаю, дело не в Бартамоне, и не в нас. Думаю, дело в людях - в тебе и Сандре. Возможно, вам отведена какая-то особая роль, и все будет зависеть от вашего решения. Поэтому я и не мог позволить себе активно вмешаться в происходящее. Кое в чем Бартамон не соврал: Сильнейший действительно навел его на след, но навел так, как умеет только Сильнейший: неслышно, незаметно. Вероятно, в одно прекрасное утро Бартамон пробудился уже со знанием, куда и зачем ему идти - неся с собой, разумеется, разрушение и смерть. Нечто подобное случилось и с нами: с Браном и со мной. Мы странствовали от звезды к звезде, ведя высокоумные беседы, и вдруг нас поразила как бы молния. В одно мгновение мы охватили взором все тебя, Сандру, осколки, Бартамона и Мастеров. И мы, не рассуждая, зачем и кому понадобилось заваривать кашу, поспешили исполнить наш долг. Очень может быть, что ситуация на деле иная, чем кажется. Но наша стихия - Добро, и мы служим ему верой и правдой, пускай и бездумно. Наверно, как раз поэтому я не в
состоянии проникнуть в замысел Сандры. Она человек, существо во много раз более слабое, чем я, но людям доступны некоторые вещи, которых я не могу взять в толк. Мне остается лишь верить, что ей пришла в голову удачная идея. Я видел, что она не знает, как остаться с тобой наедине. Все, что я мог сделать, это положиться на ее смекалку и плюнуть в глаза Бартамону. Ты уверен, что не хочешь посвятить меня в Сандрины планы? Почему она ушла с Бартамоном? И что она хочет сделать с черным осколком?
        Хануман пытливо смотрел Патрику в глаза. Тот еще раз оценил всю силу решения Сандры и ответил - уже спокойно и без страха:
        - Нет, Хануман, я не могу вам сказать. Вы абсолютно правы - придется просто верить нам и слушаться своего внутреннего голоса.
        - Верить вам, - проворчал Хануман. - И что ты выкаешь? Не привык я на"вы", обращайся на"ты". Сандре я верю. А вот тебе пока не очень. Никаких таких заслуг за тобой не числится.
        - Я знаю, - кивнул Патрик. - Я не вижу, как смог бы доказать свою надежность. Аластор был мне приятен… в нем было что-то очень заманчивое, притягивающее… до тех пор, пока он не влез в меня. Я понимаю, что этого мало, но когда он вылез, я… я ощутил разницу… я понял, что значит быть с ним и без него… и теперь я согласен на что угодно, даже на самое жуткое, но только без него. Хуже, чем с ним внутри, не бывает.
        - Звучит правдоподобно, - признал Хануман, теребя серьгу. - Но этого недостаточно! Мало рассердиться на зло, нужно еще искренне полюбить доброе. Вот к этому, сдается мне, ты еще не пришел. Или я не прав? Ответь: ты решил помогать Сандре не потому, что хотел помочь? Ты хотел другого - ты хотел уйти из-под власти Бартамона?
        Патрик молчал. Он не считал себя вправе рассказывать все, ибо существовала еще Сандра, и без нее он не мог говорить.
        - Но ты не уйдешь из-под власти Бартамона, пока не расположишься к добру, - продолжал Хануман. - И в этом случае тебе придется его уничтожить.
        Челюсть у Патрика отвалилась.
        - Уничтожить? Бартамона? - не поверил он своим ушам. - Ты хочешь сказать, что мне придется сделать это?
        - А кому же еще? - поразился Хануман. - Лично мне это не под силу. Я, конечно, могу оторвать ему башку, да он снова оживет под видом какой-нибудь жабы. Мне зачтется подвиг, и тем все кончится. Только людям по плечу сражаться с богами и демонами не на жизнь, а на смерть. Иначе мы давно перебили бы друг дружку, и мир остался бы без волшебства. Если карты легли так, что Бартамон стал твоим личным демоном, тебе его и убивать, больше некому.
        Патрик без сил опустился на бетон.
        - Я-то надеялся, что больше с ним не встречусь, - произнес он трагическим голосом. - Я рассчитывал, что попаду к Радужному Мастеру, и всей истории конец.
        - К Радужному Мастеру? - Хануман непонимающе поднял брови. - Ты? Значит, гонки продолжаются? Но почему Сандра поручила это тебе? Она - что, надеется, оказавшись у Черного Мастера, как-то затянуть время и дать тебе шанс первым добраться до Цветной Мозаики? К чему такая сложность?
        - Я тебе не скажу, - упрямо ответил Патрик. - Я обещал молчать. Просто знай, что так надо.
        - Хорошо, - молвил Хануман раздраженно. - Другого выхода у меня нет. Мы отправимся, куда ты укажешь, только прежде нам нужно кое-что доделать здесь. Кое-что подчистить. Эту работу я возьму на себя, а ты побереги силы для решающей битвы. Надеюсь, она состоится.
        - Какую работу? - спросил заинтригованный Патрик. - Мы спешим.
        - Успеется, - возразил Хануман строго. - Нарушено равновесие сил. Разве ты забыл, что твои головорезы разгуливают по этой земле, сея панику? Они, конечно, не так опасны, чтобы я сражался с ними лично. Это унизительно. Бартамон вечно недооценивает противника, я оскорблен. Я палец о палец не ударю, мы найдем на них другую управу, и займемся этим немедленно.
        - Но как? - Патрик широко раскрыл глаза и стал осматриваться по сторонам в поисках армии Ханумана. Вокруг не было ни души, и обезьяна снисходительно ухмыльнулась.
        - Как ты думаешь, зачем я взял чемодан Сандры? - спросил он заговорщицки.
        Патрик пожал плечами и ничего не придумал. Хануман присел на корточки и щелкнул замками. Откинув крышку, он полез внутрь и начал рыться. Из чемодана полетели платья, книжки и разная мелочь - бусы, заколки, браслеты.
        - Сандре это не понравится, - предупредил Патрик. Хануман беззаботно махнул рукой.
        - Ерунда, - объявил он. - И что только у этих девиц в мозгах? Одна дребедень. Если б она знала, что я собираюсь сделать, была бы только рада… Но где же они? Может быть, глубже… А, вот, нашел!
        И Хануман бережно выложил перед собой пластмассового слона, плюшевого заводного пса с надорванным ухом и тряпочного котика, умевшего мяукать.
        - Как видишь, - сказал он удовлетворенно, - у Сандры тоже есть амулеты. Правда, она, мне кажется, никогда их таковыми не считала - просто старые игрушки, память о родном доме и детских годах. Но эти звери способны на много, много большее. Силы Света тоже могут позволить себе маленькую армию, и твоим хулиганам ее солдаты ни в чем не уступят.
        Патрик догадался, что сейчас произойдет, и отступил на несколько шагов. Хануман раскрутился волчком, резко остановился и с силой ударил хвостом по полосе. Воздух над куклами, лежавшими неподвижно, дрогнул и замерцал красными, голубыми и изумрудными огнями. Казалось, что над игрушками висят медленно проворачивающиеся сверкающие пластины. Краски начали сливаться, сгущаясь в плотное облако. Когда оно сформировалось и стало походить на идеально округлую дыню, из самого центра с мягким треском вырвались три молнии. Огненные змейки коснулись кукольных голов и замерли, еле заметно дрожа. Куклы заискрились; Патрик, смотревший во все глаза, отметил, что слон неуверенно шевельнул хоботом, котик улыбнулся, а пес приподнял здоровое ухо. Хануман простер к игрушкам ладони и несколько раз поманил, приглашая встать во весь рост. Слон заворочался, перекатился на пузо, уперся в землю передними ногами и немного постоял на коленях. Затем он решительно поднялся, непонимающе оглянулся направо, налево и вдруг начал стремительно расти. Он разбухал, как на дрожжах, поневоле сдвигаясь все дальше и дальше к краю полосы - уж
больно много ему понадобилось места. Наконец он вырос полностью, запрокинул голову и радостно затрубил. Со всех сторон, подобно слоновьему стаду, ему ответило эхо.
        Говорящий котик чуть-чуть испугался: ничего подобного с ним раньше не случалось. "Мяу! " - воскликнул он обеспокоенно и тоже стал увеличиваться в размерах. Котик рос еще быстрее слона и в итоге сделался хоть и значительно меньше своего хоботного соседа, но в то же время и гораздо больше обычного кота. Скорее можно было уподобить его гигантскому льву - только без гривы и без кисточки на хвосте. "Мяу! " - озадаченно повторил Кот, наблюдая, как страшные когти-ножи с лязгом выскочили из ямок между пальцами его намозоленных лап. Он поднес к глазам правую и потрясенно рассматривал острые крючья. "Мяу! " - изрек он в третий раз, теперь уже важным и довольным голосом.
        А слева от него уже раздавался заливистый лай. Пес, оказавшийся самым сообразительным из троих, мигом понял, что с ним происходит, и пришел в неописуемый восторг - возможно, потому, что он один, будучи заводным, изведал прелести ходьбы и бега, но ключик Сандра где-то давным-давно потеряла, и Пес сильно тосковал. Он вымахал с приличного медведя и блаженно потянулся. Задними лапами Пес попытался откинуть землю, но когти - сущие коготки по сравнению с когтищами Кота - лишь царапнули твердую поверхность. Тогда Пес загадочно заворчал и вдруг оскалил зубы. Патрик ахнул. На него глядели кошмарные желтые клыки, достойные саблезубого тигра. Даже Котик с опаской отодвинулся, враз позабыв о своих когтях и оживляя в памяти многие горести, причиненные собаками кошкам. Но Пес немедленно захлопнул пасть и завилял хвостом, давая понять, что просто похвастался.
        - Вот так, - сказал Хануман воодушевленно. - Теперь посмотрим, кто кого.
        Патрик с тревогой напомнил еще раз:
        - Мы должны торопиться. Я не уверен, что Сандра сможет продержаться долго.
        Хануман нахмурился.
        - Мне это известно. Но я не в силах бросить начатое на полпути и заняться чем-то другим, пусть и более важным. Я служитель Добра, а равновесие, повторяю, было нарушено не в его пользу. Между прочим, не без твоего участия. Так что мы никуда не пойдем, пока не освободим этот мир от ваших деток, которые в настоящий момент шляются по окрестным полям и губят то немногое доброе, что еще сохранилось в сих угрюмых пределах. Сражение навряд ли затянется. Но оно должно состояться во что бы то ни стало, в противном случае я не вправе уйти отсюда.
        - Значит, надо их найти, - подытожил Патрик, видя, что Хануман не отступит. - Где, по-твоему, могут они скрываться?
        - Да к чему их находить? - осклабился Хануман пренебрежительно. - Они сами сюда явятся. Как-никак им велено меня разыскать, вот они и ищут. И найдут, вот только везение их на этом закончится. Вон, кстати, первый взгляни!
        Патрик посмотрел в направлении вытянутого пальца Ханумана. Издалека к ним прыжками приближалось темное пятнышко, в котором смутно угадывался Динозавр.
        - Кот и Пес с ним разберутся, - кивнула обезьяна с видом учителя, раздающего домашние задания. - У бронебойного болвана есть нечто общее с почтенным Слоном, и я всегда считал, что хобот против пушки может оказаться весьма грозным оружием.
        - А Робот? - спросил Патрик, изнемогая от любопытства.
        - Не все сразу, - поднял палец Хануман. - Робот отличился особо, он посмел поднять свой ржавый топор на одного из самых доблестных рыцарей всех времен и миров. Это не останется без последствий. С Роботом разберется тот, кого он столь необдуманно унизил, - то есть Бран.
        Глава 10
        Войско Ханумана и живая голова
        Нежаркое солнце - тусклая, доживающая свой век звезда - скупо осветило поле грядущей брани. Далекий горизонт ломался очертаниями приплюснутых гор, тоже дряхлых и не внушающих почтения. Ненужные прожекторы продолжали бессмысленно гореть вдоль бесконечной полосы, которая, возможно, опоясывала планету кольцом. Серая лента, выползая из никуда, в никуда и скрывалась. Не возникало и тени желания узнать, где она берет начало и где обрывается. То, что простиралось до горизонта, при свете дня не заслуживало зваться равниной - скорее, пустыней стоило назвать эту убогую землю, мертвой пустыней - свалкой. Утро высветило залежи мусора, скопившегося за долгие годы использования планеты в качестве помойки. Здесь можно было видеть и битую посуду, и россыпи окурков, и отходы совершенно неясного происхождения: металл, древесина, стекло, пластик - все валялось вокруг, истерзанное и изуродованное, будучи либо доставлено специальными космическими кораблями-уборщиками, либо прямо заброшено сюда сквозь пространственные щели между мирами. Во вселенных, где знали об этих щелях, так и поступали. Значительная часть отходов
была ядовитой; попадались и ртуть, и свинец, и радиоактивные вещества. Среди этого хлама не нашлось местечка ни для травы, ни для воды.
        Динозавр приближался. Не спуская с него глаз, Патрик спросил:
        - Может быть, обойдемся без драки? Я прикажу им, и они станут как шелковые, ведь я - их хозяин.
        Хануман, разделяя уже знакомые Патрику опасения, покачал головой.
        - Ты им давно не хозяин. Ты плохо знаешь своего дружка Бартамона Будь спокоен - едва он взялся за эту компанию, твои приказы стали для них пустым звуком. А драка неотвратима: есть правила, есть, в конце концов, этикет, которого должны придерживаться все мало-мальски разумные существа. Положись на меня и не встревай без надобности.
        Патрик помрачнел.
        - Не хочу стоять в стороне, - заявил он решительно. - Раз так нужно, я тоже буду сражаться.
        Хануман почесал нос.
        - Ну, если ты такой храбрый, - обезьяна скорчила забавную рожицу, давай оседлаем Слона и отправимся на поиски Танка. Может быть, тебе и представится случай поучаствовать. Кот и Пес без труда обойдутся без нас.
        - А Робот? - напомнил Патрик. Ему было стыдно сознаться, но Робот оставался его любимой игрушкой, и Патрик немного жалел бравого воина когда-то вполне безобидного. - Что ты там говорил про Брана? Я не понял.
        - Если мы быстро управимся, - хихикнул Хануман, - то сможем увидеть замечательное представление. Роботу невдомек, что мало отсечь Брану голову. Это проблему не решает. Бывает, что как раз наоборот: создает ее разумеется, для поднявшего меч. Бартамону об этом известно, но он ничего не может изменить. По неписаным законам Вселенной, отрубить Брану голову - это все, что могут с ним сделать злые силы - себе же на погибель. Но они все равно продолжают так поступать, из века в век, из эпохи в эпоху.
        - Почему? - спросил Патрик ошеломленно.
        - Понятия не имею, - отрезал Хануман. - Весна сменяет зиму, а осень лето: так, например, полагается в твоем мире, где год распят на кресте четырех времен года. Миф тоже живет по своим законам, он гибнет, видоизменяется и рождается заново, а его герои не способны повлиять на этот круговорот. Не будем пустословить, в праздной болтовне нет смысла. Нам пора ехать, пока Танк не наделал новых бед.
        Про себя Патрик задался вопросом: каких еще бед можно натворить в краю сплошного тлена и хаоса? А вслух спросил:
        - Но Бран? Ты так и не объяснил.
        - Скоро сам увидишь, - сказал Хануман, запрыгивая Слону на спину и протягивая Патрику руку. - Я не терял времени - его голова там, где ей положено быть, и все пойдет своим чередом.
        Патрик вскарабкался на Слона и крепко вцепился в уши-лопухи. Слон посмотрел в сторону Динозавра, насупился, вытянул хобот и протрубил старинный боевой гимн. Хануман успокаивающе похлопал вояку по загривку.
        - Обожди маленько, - молвил он укоризненно. - К чему тебе такой дурак? То ли дело - хитроумная машина, плюющаяся огнем и давящая всех без разбора!
        Слон подумал, счел доводы убедительными и махнул хоботом, соглашаясь. Хануман смерил взглядом Кота и Пса. Пес уже припал к земле и, свирепо рыча, кидал мусор задними лапами. Кот распушил хвост и заорал голодным голосом. Хануман поправил повязку, проверил, на месте ли серьга.
        - Мы здесь больше не нужны, - объявил он Патрику. - Можем ехать со спокойным сердцем. - И он отвесил Слону легкий шлепок. Тот чуть пригнул голову и с неожиданной прытью помчался прочь, держа курс на далекие горы.
        Динозавр, подобравшийся совсем близко, рванулся к беглецам, но Пес одним прыжком перегородил ему дорогу и замер. Динозавр изумленно остановился. Противник был велик ростом - очень, очень крупный для любой собаки, но никак не для древнего ящера. В доисторические времена сородичи Динозавра рвали и жрали таких наглецов десятками, о чем сам монстр не мог помнить, но тем не менее доподлинно знал. За спиной раздался звук выходящего пара: Динозавр оглянулся и обнаружил второго выскочку. Нападавший застыл в уморительной боевой позиции, какой ящер никогда не встречал. "Мяу! Мяу! Мяу! " - угрожающе сказал Кот, умевший, как мы помнить, трижды повторить это слово. Динозавр недобро улыбнулся. До саблезубого тигра противнику было далеко. "Затопчу ножищами, - подумал он радостно, - и проглочу, если что останется". Враг был настолько ничтожен, что Динозавр ненадолго отвлекся и устремил свой хищный взор вдаль, оценивая расстояние до Слона с Патриком и Хануманом. "Никуда не денутся", - сказал себе Динозавр успокоенно, и то была его последняя связная мысль. Все последующие мысли разорвались в клочья, перепутались и
стали помехой.
        Он только успел отметить, что перед ним стоит уже не Пес, а Кот - когда они успели поменяться местами? С запоздалым ужасом он посмотрел вниз, на беззащитную брешь между двумя широко расставленными ногами, и блеклый свет блеклого дня угас: Кот взлетел и, вопя свое"мяу", вонзил когти в студенистые немигающие глаза. Динозавр распахнул пасть, заревел и отчаянно замотал головой, но Кот не сдавался, и распушенный хвост описывал следом полукруги. Ящер вскинул передние лапы, собираясь оторвать обидчика, и в ту же секунду из распоротого брюха хлынул поток холодной змеиной крови. Пес, чьи собратья в совершенстве владели искусством травли крупного зверя, скользнул под приподнятый хвост и рванул зубами сухую шершавую кожу. Кот уперся задними лапами в морду Динозавра, оттолкнулся и вновь очутился на твердой земле, уже с добычей: двумя погасшими резиновыми глазными яблоками. Ослепленный Динозавр поднял к серому небу полные крови глазницы и горестно застонал, зовя кого-нибудь на помощь. Он сделал шаг, за ним - второй, споткнулся о какую-то стальную загогулину и рухнул ничком. Пес неспешно обогнул его тушу и
уселся рядом с Котом. Тот деловито умывался лапой, не считая нужным продолжать поединок. Пес распустил язык, часто и довольно дыша. Земля вокруг ящера окрашивалась красным. Динозавр попытался встать, но сил у него уже не осталось, и он повалился снова. Он не мог поверить, что все закончилось так быстро - в сущности, не успев начаться. Вспомнились маленькие, жалкие мышки, которых до смерти боятся огромные слоны, ибо те проедают тонкую кожицу между пальцами на ногах-колоннах, но учитывать опыт других было поздно. Оставалось сокрушаться о собственной недальновидности, однако Динозавр не смог возвыситься до сокрушений и вскоре затих, превратившись в еще один предмет, выброшенный на свалку, - правда, очень большой предмет.
        Пес и Кот одобрительно переглянулись. Кот перестал умываться и ждал, всей своей позой выражая вопрос. Пес встал, отряхнулся, повернул голову в направлении Слона, уже едва различимого, и нетерпеливо тявкнул. Кот, полностью с ним согласный, тоже поднялся, потянулся и огласил окрестности сытым троекратным мяуканьем. Говорить"мяу"только один раз он не умел. Затем горделивой поступью они устремились вслед за своим многопудовым товарищем. Но догнать Слона оказалось задачей не из легких: завалы мусора, ничуть ему не мешавшие, для них обернулись серьезным препятствием. Как бы ловко они не прыгали, сколь бы не был виртуозен Кот, подушечки его лап то и дело напарывались на разные железки и стекла. Пес прыгал хуже, и ему приходилось не слаще, вот почему, невзирая на крайнюю спешку, они вскоре потеряли Слона из виду.
        …Патрик так крепко держался за слоновьи уши, что время от времени свешивался и проверял, нет ли надрывов. Слон передвигался очень быстро, топча отбросы, и седоков кидало из стороны в сторону. Хануман без устали вертел головой, выискивая врага. Местность оставалась безлюдной. Впрочем, он не был уверен, что слово"безлюдный"применимо к отсутствию Танка.
        Внезапно воздух сзади наполнился пронзительными птичьими криками и глухим, разъяренным ревом мотора. Слон развернулся еще на бегу; стая отвратительных птиц - первых живых тварей, попавшихся на пути, - снялась с места кормежки и принялась кружить, не желая отлетать далеко. Птицы напоминали грифов: те же голые длинные шеи, те же изогнутые клювы и круги вокруг глаз, но крылья и туловища были покрыты не перьями, а каким-то влажным синюшным мехом, и трудно понять, что удерживало в полете этих ощипанных уродцев. По-видимому, местные стервятники хоронились где-то в глубинах мусорных куч - так или иначе, но сразу наездники их не заметили. В то же время было совершенно ясно, что их спугнуло: Танк, полузасыпанный гнилью, выползал из громадной ямы, в которой устроил засаду. С пушки свисали лохмотья и рваные ленты, из гнусно улыбавшегося рта торчала грязная пакля, и Танк совершал ленивые жевательные движения - просто так, ибо не мог же он испытывать голод.
        - Быстро вниз! - крикнул Хануман, хватая оторопевшего Патрика за плечо. Танк, видя, что цель утраивается, заспешил и выстрелил, еще не успев толком выбраться из окопа. Сверкнул огонь, потянуло порохом. Пушка, задранная чересчур высоко, выплюнула снаряд, который со свистом ушел в пасмурное небо. Дрожа от нетерпения, Танк, не обращая внимания на промах, выпалил еще, и второй снаряд последовал за первым. Хануман, уже стоя по колено в грязи, сдернул завороженного Патрика за ногу. Тот свалился в россыпи какой-то блестящей рухляди, ушиб плечо и расцарапал до крови щеку. Танк вылез целиком и от полноты чувств несколько раз крутанул головой-башней. Пушка, свистя, рассекала воздух, птицы, ругая и проклиная пришельца на своем языке, отлетали на безопасное расстояние.
        - Хвостом его! - прошипел Патрик Хануману, держась за щеку. - Где же твой волшебный хвост?
        - Не имею права! - огрызнулся Хануман. Патрик покосился на него, не в силах уяснить хитросплетения Межмирового Кодекса Чести.
        Слон, набирая скорость, начал бегать вокруг Танка; тот, тараща глаза-тарелки и хохоча, не отставал и продолжал вращать башню, но времени хорошенько прицелиться у него не было, и Танк отчаянно мазал. Грохот, усиливаясь эхом, сотрясал помойку. Патрик забыл о ссадине и вместо нее зажимал теперь уши, а заодно и зажмурил глаза. Чуть позже он почувствовал, как Хануман пытается отодрать его правую ладонь и что-то кричит. Патрик прислушался.
        - Отвлечь! Надо его отвлечь! - визжала обезьяна. - Он не подпускает Слона близко. На таком расстоянии Слон бессилен и подвергается серьезной опасности. В конце концов в него попадут!
        Слон, тяжело дыша, несся по кругу; пушка Танка неотступно следовала за мишенью, то и дело разражаясь громом и пламенем. Патрик встряхнул гудящую голову. Как остановить это чудовище? Он неприязненно покосился на Ханумана: тоже, шишка! - боится унизиться! как бы не так. Небось, просто трусит… Танк то заливался смехом, то сбивался на угрожающий рык. В мозгу лицеиста вспыхнула картина: человек стоит, пригнувшись и держа за горлышко бутылку, заткнутую горящей тряпкой. Он швыряет сосуд в урчащее страшилище - тоже танк, только какой-то необычный; машина вспыхивает огнем. Откуда это взялось? Патрик не знал. Точно он знал одно: никакой бутылки с горючей жидкостью под рукой нет. Или есть? Он огляделся. В нескольких шагах от него валялся полураздавленный предмет, похожий очертаниями на бутылку. Глупо ждать, что он взорвется, но этого и не нужно, требуется лишь отвлечь внимание Танка. С неизвестной штуковиной в руке Патрик сможет если не испугать, то хотя бы смутить хулигана - мало ли что у парня на уме. И тогда - тогда, скорее всего, Танк выстрелит. Патрик понял, что если еще немного подумает на эту тему, то
вообще ничего не станет делать. Он подполз к предмету, подобрал его, и все дальнейшее напомнило ему те жуткие минуты, что он провел в танцевальном зале, ведомый волей Аластора Люта. Только сейчас его вела иная воля, взявшая на себя управление руками и ногами, отключившая мысли и обездвижившая язык. Патрик уподобился видеокамере, которая все замечает и ничего не понимает. Выпрямившись во весь рост, он двинулся к бесновавшемуся Танку, небрежно покачивая зажатой в кулак посудиной. Танк без устали палил и палил; один из снарядов попал в стервятника, и Патрика опалило жаром взрыва. Оторванная птичья голова шлепнулась к ногам, разинув клюв и выпучив слепые глаза. Патрик замедлил шаг и замахнулся. Танк, заметив нечто необычное, тоже начал останавливаться, и Патрик метнул"бутылку" прямо в глупую физиономию. Предмет был довольно увесистый, он влетел Танку точно в пасть, изнутри донесся грохот, и левый глаз-тарелка закрылся стальной пластиной. Очевидно, что-то сломалось, и Танк окривел. Рот машины захлопнулся, уцелевший глаз зажегся злобой. Танк считал себя неуязвимым, и то обстоятельство, что слабосильный
двуногий смог в чем-то ему навредить, привел его в неистовство. Он чуть повел пушкой, прицеливаясь поточнее, и в ту же секунду хобот Слона захлестнулся на ней смертельной петлей. Одним движением Слон согнул победоносный ствол, еще двумя-тремя - завязал его узлом. Танк снова взревел, еще не веря в свое поражение. Он дернулся вперед, намереваясь раздавить все живое гусеницами, но Патрик уже вскарабкался ему на макушку и орудовал в кабине, свесившись по пояс в люк. Звякнуло железо, хлопнул затвор, Патрик кубарем скатился с машины, а Танк все ехал, и на его физиономии постепенно проступало крайнее удивление. Он ощущал засевший в пушке снаряд, но не мог усвоить мысль, что механизм запущен и снаряд не удастся выбросить назад. Патрик плюхнулся на живот и сомкнул на затылке ладони. Танк издал звук, напоминающий отрыжку, и, выстрелом послав снаряд в покалеченный железный хобот, разлетелся со взрывом на тысячу кусков. Взорвалась, если быть точным, только башня-голова; гусеницы с колесами остались целы. Проехав еще немного, они остановились, с полсекунды постояли и с лязгом упали направо и налево, словно
какой-то невидимка развел руками в недоумении.
        …Кто-то лизнул сперва руку, потом щеку Патрика, тот открыл глаза и приподнял голову. Пес, сияя от счастья, сидел рядышком, его лапы были сбиты в кровь, но Псу, казалось, не было до того дела. Его переполнял восторг от соседства с настоящим героем. Кот, менее щедрый на эмоции, внимательно смотрел на Патрика немигающими глазами-светофорами, словно собирался предложить его вниманию хитроумную загадку. Патрик сел. Чувствительность возвращалась, понимание недавней опасности сделалось настолько ясным, что он дал себе зарок не думать о случившемся на протяжении нескольких часов. Тут подошел Хануман и начал, сидя на корточках, ожесточенно чесаться. Поймав сочувственный взгляд Пса, обезьяна сердито пояснила:
        - Это не блохи, дуралей. Это крапивница, следствие нервного расстройства. После сильного волнения очень многие начинают чесаться. Ты разве не знал?
        Пес не знал. Хануман надменно отвернулся от него и обратился к Патрику:
        - Так ты утверждаешь, что остался с нами лишь из страха перед Бартамоном?
        Патрик вздрогнул и поспешно кивнул.
        - Ой ли? - прищурился Хануман. Выдержав паузу, он махнул рукой. - Это, в конце концов, интересно теоретически. Я должен поздравить тебя с победой и выразить восхищение. - С этими словами Хануман вскочил и церемонно поклонился. - С очень важной победой, - добавил он, распрямляясь. - И вовсе не над Танком.
        Патрик ничего не ответил, и только его щеки - впервые с тех пор, как начались приключения, - залились краской. Хануман, не желая больше смущать героя, хлопнул в ладоши:
        - Эй, друзья мои, остался всего один - тот, что стоит десятка его неудачливых однополчан. Но я не думаю, что с ним возникнут какие-либо сложности, так как все за то, что сейчас разыграется одна из старинных партий с легко угадываемым финалом. В этой партии Добро неизменно берет верх, а все различие заключается в том, кто из двоих в настоящий момент вмещает это Добро. Я предлагаю не мешкать и насладиться зрелищем, благо декорации уже готовы.
        Возражать никто не стал. Патрик с Хануманом вновь разместились на гостеприимной Слоновьей спине, а Пес и Кот бежали по бокам, изображая почетный эскорт.
        - А нам далеко ехать? - спросил Патрик. Он начинал испытывать непонятную тревогу, его не покидало чувство, будто что-то упущено, что-то забыто. Мысли о Сандре не давали ему покоя. Если он и впрямь недооценивал Бартамона, то беспокойство не случайно.
        - Мы уже приехали, - ответил Хануман. - Смотри! - он указал пальцем чуть правее. Патрик пригляделся и увидел вдали какой-то круглый предмет, одиноко торчавший из мусорной кучи. - А теперь взгляни на небо, - палец Ханумана переместился и указывал вверх, где двигалась, мерцая, красная точка. - Главные участники собрались, - объявил он довольно. - Подъедем ближе и спросим у Брана, как он себя чувствует.
        Патрик уже догадался, что круглый предмет - не что иное, как голова Брана, только чудесным образом выросшая раз в сто, если не больше. Когда они приблизились, оказалось, что голова жива, здорова и, похоже, нимало не печалится о своей участи. Правда, при виде Патрика по широкому лицу Брана пробежала тень. Хануман не медля соскочил со Слона, вложил морду в исполинское ухо и зашептал. Бран вздохнул, воздух дрогнул от жара.
        - Это меняет дело! - прогудел Бран. Патрик с трепетом взирал на говорящую голову, не в силах поверить, что перед ним - недавний шарманщик с праздника.
        - В любом из моих состояний есть своя прелесть, - продолжал басить Бран. - Ее трудно выразить словами. Конечно, здорово, будучи при ногах, бродить по свету, но эти быстролетные мгновения, эти скоротечные минуты передышки по-своему бесценны. Я ощущаю покой и силу, мне все в охоту и в радость. Я чем-то уподобляюсь премудрым дубам-патриархам, которые черпают мощь из самых недр земли. Какая жалость, что некому разделить мое блаженство и мне суждено остаться недопонятым.
        Пес не выдержал и возбужденно гавкнул. Бран дружелюбно взглянул на него:
        - Что-то необычное, не правда ли? Любезный друг, не рекомендую вам подходить слишком близко - сейчас здесь будет куча-мала.
        Пес с некоторым облегчением попятился. Кот сидел неподвижно и был весьма напряжен, готовясь к любому повороту событий. Слон рассеянно размахивал хоботом и озирался по сторонам, ища, с кем бы еще сразиться.
        Хануман тронул Патрика за локоть.
        - Пойдем, - прошептал он. - Мы здесь лишние. Бран в ударе, и нашим присутствием мы можем его только ослабить.
        Они отошли шагов на пятьдесят и спрятались за проржавевшей конструкцией, служившей раньше неизвестно чем. Больших трудов стоило уговорить Слона лечь на бок. Слон никак не мог понять, чего от него хотят. Наконец все удобно устроились - и как раз вовремя: Галактический Робот спускался с небес, сохраняя неизменное бесстрастное выражение на лице. Он приземлился прямо напротив Брана и изготовил лучемет к бою.
        - Что же ты молчишь? - осведомилась голова с искренним разочарованием. - Где приветствия? Иные воины в иные времена показывали намного более высокий уровень развития. Кое-кто даже изъяснялся стихами.
        Робот нажал на кнопку предохранителя и положил указательный палец на спуск.
        - Ну, скажи что-нибудь! - взмолилась голова. - Хотя бы это… как там… кто тебя усеял мертвыми костями, поле?
        В очках Робота защелкали огненные цифры, начиная обратный отсчет: девять, восемь, семь, шесть, пять…
        - Нет, так нет, - вздохнула голова и, когда выскочил ноль, дунула изо всех сил. Робота смело, будто пылинку. Задравшийся лучемет пронзил смертоносной иглой рваное свинцовое облако. Робот закувыркался на манер перекати-поля, к нему приставал мелкий сор и прилипали мелкие намагниченные железки. Горячий ураган поднял в воздух тучи пыли. Бран чихнул и тоже окутался пыльной взвесью. Робот, тряся головой, встал на четвереньки. На лице его читалось абсолютное непонимание - первое и последнее чувство за всю жизнь. Голова Брана мечтательно смежила веки и, с силой не меньшей, чем до того, втянула воздух в себя. Робот беспомощно оторвался от земли. Он отшвырнул ненужный, тяжелый лучемет и привел в действие ракетные сопла, пытаясь улететь от опасного великана. Однако все его ухищрения не возымели успеха. Ветер втягивался в разинутый рот Брана, словно в гигантскую воронку, и Робот, отчаянно суча руками и ногами, влетел туда же. "Око за око", невнятно проревел Бран и сомкнул челюсти. Обезглавленное туловище, на сей раз принадлежавшее Роботу, с грохотом ударилось об землю.
        - Вот и все, - сказал Хануман Патрику. - Исход всегда один и тот же. Случалось, правда, что добрые силы бывали сосредоточены в рыцаре, а голова оказывалась вместилищем Зла - тогда рыцарь одерживал верх и наносил смертельную рану либо мечом, либо копьем. Но и голова в таких вариантах бывала не Брана, а кого-нибудь из враждебного лагеря, Бран же играл роль рыцаря. Он не встал бы на сторону Зла, даже если бы вдруг сошел с ума и захотел.
        Тем временем Бран с видимой брезгливостью выплюнул железную голову и оценивающе посмотрел на механические останки.
        - Хануман! - позвал он бодрым голосом. - Как ты считаешь, пойдут ли мне эти доспехи? Другого-то тела поблизости нет, а на ноги рано или поздно все равно вставать.
        - Сдается мне, стальной корпус будет тебе к лицу, - согласился Хануман. - Ты поумнел - мне эта мысль не пришла в голову.
        - Так приступай! - настойчиво попросила голова Брана. - Мы и так потратили лишнее время на этих злодеев.
        Хануман повернулся к Брану задом и легонечко стегнул хвостом по лбу. Голова стала съеживаться и вскоре достигла обычных размеров. Хануман осторожно взял ее за уши, приложил к безжизненным плечам Робота и похлопал, как обычно, в ладоши, выбивая магическую чечетку. Бран открыл глаза, неуверенно повертел шеей и приподнялся на локте.
        - Ух ты, вот это да! - воскликнул он. - Такого прилива сил, такого доброго здоровья мне еще не доводилось испытать. А скольких механических монстров я уложил и оставил ржаветь без толку на поле боя - нет бы догадаться! - Бран легко вскочил на ноги и притопнул. - Нет, я решительно в восторге от этого вторсырья! И мне, - он застенчиво улыбнулся, - мне не терпится показаться в таком обличии нашей Сандре.
        - Сандра сейчас далеко, - подал голос молчавший до сих пор Патрик. Может быть, она уже во владениях Черного Мастера.
        Бран вытаращил глаза.
        - То есть - как? - прошептал он в панике. - Что ты такое говоришь?
        Хануман вмешался:
        - Я объясню.
        Очень сжато он изложил Брану события минувшей ночи, которых тот не мог наблюдать. Бран молчал и только бледнел сильнее и сильнее.
        - Что ты так смотришь? - удивился наконец Хануман. - Девочка постоит за себя, я уверен. Разве ты не понимаешь, что в этом замысел Сильнейшего? Лично я не чувствую себя виноватым. - Видя нескрываемое осуждение в глазах товарища, обезьяна не выдержала: - Я не счел себя вправе вмешиваться! Лучше сказал бы спасибо - как будто очень мне было легко в кромешной тьме тащить на это место твою башку и выращивать ее, словно тыкву!
        - Как называется этот мир? - спросил Бран, не реагируя на упреки обезьяны.
        - Ты и сам знаешь не хуже меня, - озадаченно пробормотал Хануман. - А в чем дело?
        Бран без сил опустился на землю и закрыл лицо стальными ладонями. Все остальные окружили его; морда Ханумана в который уже раз превратилась в застывшую маску - признак высшей степени напряжения. Бран отнял руки и безнадежным тоном, еле слышно произнес:
        - Озеро. Пепельное Озеро. Как ты мог забыть?
        Из пасти Ханумана вырвался крик ужаса. Он всплеснул руками, и на сей раз его хлопок не повлек за собой чудес.
        - Мы пропали, - сказал Хануман обреченно. - И все пропало: Пепельного Озера Сандре не вынести. Я не подумал о нем, и теперь нам конец.
        Глава 11
        Пепельное озеро
        Вокруг раздавалось потрескивание - иногда это были продолжительные сухие разряды, иногда - отрывистые щелчки. Изредка доносился звук, будто кто-то невидимый залпом проглатывал холодную воду. Сандра медленно плыла, находясь в чем-то более вязком, чем воздух, но не похожем и на жидкость. Понять, в каком направлении она движется - вверх ли, вбок - было невозможно. Подмышку грело яйцо, миролюбивое и доброжелательное. "Интересно, получился бы из него омлет? " - подумала Сандра. Ей сразу стало противно. Что за дурацкие мысли! Она продолжала плыть, и ничто не указывало на близкий конец странствия. Ее окутывала белесая, почти бесцветная дымка. Что-то случилось и со временем - то ли оно сохранилось, то ли исчезло. Сандра, убежденная, что Бартамон кратчайшей дорогой ведет ее к Черному Мастеру, терпеливо сносила эту малоприятную неопределенность. Но Бартамон оставался вернейшим прислужником Тьмы и просто не мог пренебречь возможностью окончательно погубить еще одно существо. Поручение - поручением, Бартамону самому хотелось поскорее попасть к Черному Мастеру, однако путь их пролегал неподалеку от Края Пепла,
и демон не нашел в себе сил устоять перед соблазном. Тем более, что оба осколка покоились в кармане Сандры - к чему спешить? никто их не обгонит, и полная победа все равно обеспечена. Отчего не завернуть на огонек? В Краю Пепла они не задержатся долго, они посетят его как бы проездом, транзитом, забегут на минуточку - и сразу отправятся дальше. Грех упускать такой случай! Опоздание будет небольшое, зато после Пепельных Вод отпадут малейшие сомнения в правдивости Сандры.
        Хануман не зря проклинал свою забывчивость. Карта окрестных миров мигом расстелилась пред его умственным взором, и он, хорошо знакомый с привычками Бартамона, тут же угадал единственно возможное место, куда тот мог увлечь Сандру. До Пепельного Края, страны уныния и отчаяния, было рукой подать. Бартамон погрузит Сандру в Воды Пепла, совершая обряд, чем-то напоминающий таинство крещения, почитаемое в некоторых вселенных. Но крещение Пепельной Водой ужасно тем, что знакомит новичка с темной бездной абсолютного небытия. Любое существо, которое, окунувшись в эти воды, получит знание о небытии одно лишь знание, одно лишь понимание, что такая вещь возможна на свете уже никогда не сможет полностью расположиться к Свету. Память будет ежечасно напоминать ему о бесполезности и скоротечности каждой жизни.
        - Что нам делать? Как нам их остановить? - восклицал Хануман, бегая взад-вперед и яростно лупя себя по голове.
        Бран, убитый горем, теребил Слоновий хобот, который тот услужливо подсунул, надеясь в меру разумения развлечь несчастного. Слон помнил, что Сандре когда-то очень нравилось его умение шевелить хоботом. Кроме того, Слон и сам очень хотел, чтобы его почесали.
        Неожиданно подал голос Патрик:
        - Мне кажется, нам не стоит жалеть о том, чего пока не случилось, молвил он. - Надо довести дело до конца и добраться до Радужного Мастера.
        - Да, конечно, - рассеянно согласился Хануман, исчерпав свой гнев на себя самого. - Но мы не можем бросить Сандру в минуту опасности. Как Бартамон не может обойтись без визита в Пепельный Край, так и мы с Браном не в силах выиграть забег ценой потери Сандры. Уж не знаю, в состоянии ли ты это понять - у вас, людей, все устроено иначе.
        - Я думаю, что Сандра в безопасности, - возразил Патрик. - Уверенности нет, но я так думаю.
        - Это почему же? - испытующе посмотрел на него Хануман.
        Патрик закусил губу.
        - Это… это ведь очень плохое место - то, куда они попадут, верно?
        - Совсем плохое, - кивнул Хануман. - Хуже, чем ты можешь представить.
        - Есть ли в природе что-то… более, скажем, сильное, чем оно?
        Хануман и Бран недоуменно переглянулись.
        - Ну, наверно - да. Властители Тьмы и Света - сильнее… Сильнее Мозаика…
        Патрик поднял палец:
        - Вот! Так я и знал. Я надеюсь, что у Сандры… - и тут он замолчал, досадливо нахмурясь. Рыцари Света приступили к нему, настоятельно требуя рассказать все как есть, но Патрик проявил редкое упорство и отказался от дальнейших разъяснений.
        - Я не могу, - говорил он с явным усилием. - Если все получится как надо, вы сами поймете, почему я молчал.
        И он остался непоколебим - все старания его спутников были напрасны. Видя, что спорить бесполезно, те угомонились.
        Хануман искоса взглянул на Брана и произнес:
        - Если у него есть какое-то знание, способное вселить надежду, это оставляет нам лазейку. Мы можем рискнуть - положиться на его чутье и отправиться к Радужному Мастеру, не предавая Добра.
        Бран хотел пожать плечами, но тело Робота еще не очень хорошо ему повиновалось, и он лишь скрипнул шарнирами.
        - Пусть будет так, - сказал он нехотя. - Мне не нравится, когда от меня что-то скрывают, но выхода нет. По мне, так легче было бы податься к Пепельному Озеру, припереть Бартамона к стенке, забрать Сандру с черным осколком и лететь к Радужной Мозаике. Когда ее достроят, мы попробуем вылечить Сандру… - Бран умолк, понимая, что такого лекарства нет. - Но, раз у нашего нового друга иные соображения, так тому и быть.
        На том они и порешили - к удовольствию Пса, Кота и Слона, которым уже надоело бездельничать и хотелось куда-нибудь пойти - главное, подальше от загаженных, угрюмых полей.
        Что до Сандры, то она и представить не могла, какие нелегкие решения приходится принимать ее друзьям. Мгла по-прежнему обступала ее со всех сторон, а щелчки и бульканье - то следовавшие одни за другим, то надолго стихавшие - начали раздражать.
        - Долго еще? - спросила она, не выдержав, и поежилась, не услышав эха.
        - Самая малость, - с готовностью квакнуло яйцо. - Сударыня утомилась? Я глубоко сожалею, но - потерпите еще, вы будете вознаграждены.
        - Хочется верить, - сказала Сандра высокомерно, поддерживая в Лидерце иллюзию ее склонности к пороку вообще - в том числе и к высокомерию. Роль ей удавалась, Лидерц видел низость и ничуть не сомневался, что в том и состоит великая истина о черных человеческих душах. Это было так привычно, знакомо ведь не станешь сомневаться, видя дерево, улицу, площадь: никому не придет в голову, что нас хотят провести. Вот и он, сталкиваясь с чем-то внешне родным, все принимал за чистую монету.
        Делать, однако, было совершенно нечего. От скуки Сандра даже ухитрилась забыть, что сильно боится, и занялась расспросами:
        - Почему ты прикинулся Змиуланом, когда мы летели из Святопавловска? Мы сейчас летаем сами по себе!
        - О, ты многого еще не знаешь! - провизжало яйцо . - Хочешь сказать, что кто-то из вас взял бы меня под мышку? Другого способа перемещаться нет! Но вообще между мирами тьма-тьмущая троп и дорог, и каждая требует своего вида транспорта. Когда весь мир ляжет к твоим ногам, тебе откроется тысяча тайн, и…
        - Что-то я не помню насчет мира у моих ног, - заметила Сандра коварно.
        - Да?.. - осекся Лидерц. - Не помнишь? Но как же! - Он уже успел подзабыть, о чем соврал, о чем пока нет - ему казалось, будто каждому на свете он пообещал владычество над вселенными. - Непременно ляжет - к стопам, к кончикам пальцев… - Он затрещал, сея россыпи нелепых, несбыточных даже в сказке обещаний. Сандре сделалось обидно: неужели ее принимают за такую дуру? Еще немного, и она бы не сдержалась, но неожиданно в удушающей пустоте наметились провалы - темные рваные ямы. Они множились, сливались под ногами, открывая доступ к черному космическому бархату.
        Яйцо вдруг выскользнуло из-под мышки, и Сандра охнула, думая, что сию секунду куда-нибудь упадет и разобьется. Но Лидерц с мелодичным звоном лопнул, превращаясь в добродушного и улыбчивого Аластора Люта, который тут же подал ей пухлую руку. Мигом позже под ногами Сандры была незнакомая земля, а черное звездное небо отдалилось, затуманившись серым дымком. Сандре, застань она рассвет на мусорной планете, могло бы сейчас показаться, будто они никуда не улетали, настолько похож был небосвод на тот, унылый, что созерцали в это время Хануман, Бран и Патрик. Однако земля, открывшаяся ей, выглядела иначе. Здесь были рощи, луга и холмы, высились вдалеке какие-то строения, горбатый кирпичный мостик - почти игрушечный - одиноко выгибался над мирной речушкой. Теплый воздух дремал, не стремясь обернуться ветром. Стояла гнетущая тишина, все замерло, и замерло давно, без ожиданий и надежд. Сандра пригляделась и увидела липкий серый налет, покрывавший все вокруг - листья, траву, розовый гравий дорожки, неподвижные лужи. Налет был и в воздухе - в виде мельчайшего порошка, пыли; стоило Сандре поднести к глазам
ладонь, как она обнаружила, потерев пальцы друг о друга, что пыль уже скаталась в мелкие комочки, наподобие скверной косметике. В этом застывшем мире не приходилось рассчитывать на встречу с прохожим, никто никуда не шел и не ехал, все пути были пройдены, все мечты позабыты.
        Сандра гневно сверкнула глазами:
        - Куда ты меня привез? - спросила она, стараясь сдерживаться, а пыль между тем продолжала бесшумно оседать на ее белоснежных волосах, делая их седыми.
        Аластор предупредительно вскинул руки:
        - Всего лишь маленький привал, крохотная остановка, не больше. Скоро, вот увидишь, мы продолжим путь.
        - Ты вздумал обмануть меня? - наступала Сандра. - Ты решил, что я поверю, будто здесь живет Черный Мастер? Зачем тебе это понадобилось?
        Любой враль приходит в восторг, получая шанс доказать, что в настоящий-то момент он говорит правду, и искренне возмущается, если доказать не может: дескать, как могли о нем такое подумать? он вовсе не имел в виду и так далее.
        - Что ты говоришь?! - вскричал Аластор оскорбленно. И действительно он не собирался выдавать Пепельный Край за берег Черного Мастера. - Ты слова не даешь мне молвить! Мы находимся в Пепельном Краю - одном из самых примечательных мест во всех вселенных.
        - И чем же он примечателен? - спросила Сандра подозрительно.
        - Я отвечу тебе, - сказал Аластор торжественно. - Но прежде повтори мне еще разок: почему в конечном счете ты решилась отправиться со мной?
        - По-моему, с этим все ясно, - дернула плечиком Сандра. - Я хочу, чтобы после всех испытаний мой мир не знал никаких забот в вечности.
        Аластор едва подавил злобный смешок и поспешно прикрылся локтем. Взяв себя в руки, он возвестил:
        - Да будет по-твоему. Но у тебя ничего нет, кроме моих слов. Я не такой уж дурак и знаю, что ты не очень-то мне доверяешь, а потому я доставил тебя сюда. Здесь, в водах Пепельного Озера, ты познаешь вечность как она есть и решишь сама, стоит ли побороться за место в ней.
        Конечно, Аластором Лютом руководили другие соображения. Да, девчонка согласилась достроить Мозаику Зла, но ею двигала любовь, а это чувство было глубоко ненавистно Бартамону. Она постигнет вечность, но не ту, о которой мечтает. В Пепельных Водах она обнаружит, что вечна лишь одна истина, гласящая, что ничего вечного нет, что непрерывны лишь небытие и забвение. Такое открытие сломает ее, и Сандрина рука вручит Мастеру черный осколок не для того, чтобы кого-то спасти, а потому, что ничего, кроме смерти, не останется в мире для Сандры, и она рассудит, что чем спасать свой мир, полезнее будет дать ему кануть в вечную погибель и утешиться мыслью, что не было его, нет и не будет, и в этом выборе - высшая справедливость.
        Аластор жестом пригласил Сандру следовать за ним. Та помедлила, затем решительно поправила прическу и зашагала по тропинке. Не оборачиваясь, она задала вопрос:
        - Что такое Пепельное Озеро? Вдруг ты просто хочешь меня утопить?
        Аластор Лют задохнулся от обиды:
        - Силы небесные! Будто у меня не было случая расправиться с тобой! Посуди сама - зачем? Ты, и только ты способна довести дело до конца, а я без тебя - пустое место. Пепельное Озеро - один из множества приютов, где заканчиваются пути живых. В разных мирах по-разному : я мог бы показать тебе сумрачный Аид, жаркую Геенну, Неорганические Коридоры - суть у всех этих мест одна. Волей случая нас занесло в Пепельный Край - что ж, он не хуже прочих. Представь себе водную толщу, полную истлевшего праха, впитавшую мириады смертей - что может быть величественней! Там ты получишь окончательное, всеобъемлющее знание, после которого не остается вопросов.
        - Не уверена, что мне этого так уж хочется, - заметила Сандра. Она старалась держаться независимо и безмятежно, но страх все больше овладевал ею. Успокаивало одно: Аластор и вправду навряд ли стремится причинить ей серьезный вред - в противном случае она никак не сможет попасть к Черному Мастеру.
        - Ты просто не знаешь, о чем идет речь, - сказал Аластор значительно. Сотни и сотни паломников приходят на эти берега, желая, чтобы их посвятили в тайну тайн. И, отмечу, не каждого жалует Королева - она весьма привередлива и разборчива. Достаточно ее каприза, и странник, нередко - разорившийся ради священного путешествия, уходит несолоно хлебавши.
        Тропинка незаметно выросла в широкую дорогу, уводящую под гору. Деревья, росшие по обе ее стороны и напоминавшие тополя, становились все пышнее, но темно-зеленая, тяжелая от сока листва казалась омерзительной, будучи сплошь покрыта все той же тленной накипью. Увядание проступало во всем, каждая былинка была поражена старческой немощью, а дорожную пыль, белую, как мел, хотелось сравнить с костной мукой - возможно, она таковой и являлась. Впервые за все время пути повеял легкий ветерок, теплый тошнотворным теплом, - словно донес последний вздох уже остывающего существа. Под ногами поскрипывало - так скрипит снег морозным днем, но здесь, в чуть подогретой влажности, подобный скрип вызывал мурашки. Сандру передернуло, будто кто-то, сидя в желудке, мягко прошелся по пищеводу упругим хлыстом.
        - Кто такая Королева? - спросила Сандра лишь бы спросить, явственно ощущая приближение рвоты.
        - Имя ей - Навь, - сообщил Аластор, мечтательно закатывая глаза. - Есть и другие, но этим ее называют чаще. Ее мудрость и всеведение поразят тебя. Даже я, не самый последний среди себе подобных, трепещу при мысли о свидании с нею. Она вручит тебе ключи от Великого Ничто… - Здесь Аластор Лют прикусил язык, смекнув, что еще немного, и он проболтается. Сандра заметила его смущение и укрепилась в своих страхах. Она собралась было наотрез отказаться от всяких сомнительных купаний, но дорога вдруг резко вильнула вправо, и огромное озеро открылось глазам Сандры. Она остановилась и невольно сделала шаг назад: бывает, что головокружительная пропасть, если глядеть в нее долго, так и манит, так и зовет броситься вниз - то же желание Сандра испытывала сейчас, только более навязчивое, и с трудом находила в себе силы сопротивляться.
        - Мы прибыли, - произнес Аластор елейным голосом, сложил руки лодочкой и почтительно склонился перед водной гладью. По воде пробежала легкая рябь. Сандра, стараясь не сосредотачиваться на какой-то одной точке, взором пыталась охватить всю картину разом. Она с удивлением заметила людей, стоявших в воде кто по колено, кто по пояс; некоторые возвышались в отрешенном одиночестве, другие образовывали группы по пять-шесть человек, но молчали все без исключения. Головы у большинства из них были наголо обриты, а одежда состояла из заношенных хитонов, подпоясанных широкими кушаками. Все они стояли к Cандре спиной и совершенно не интересовались происходящим вокруг. Аластор осторожно подтолкнул Сандру к кромке воды, и Сандра беззвучно вскрикнула. Над далеким горизонтом висело маленькое красное солнце: то был вечный закат, никогда не сменявшийся ни утренней зарей, ни сонным полднем, ни ночью, полной неопознанных ужасов. Сандра попыталась остановиться, но не смогла: ноги сами, утопая в сыром песке, несли ее прямиком к этому зловещему светилу. Вода лизнула ей щиколотки, потом коснулась подола платья. Лют,
затаив дыхание, ждал. В нем шевелилась неясная тревога: до сих пор никто из посетивших мертвые воды не имел при себе фрагментов Мозаики - предметов волшебных, способных наделить их владельца могуществом и властью. Но Аластор полагал, что черный и цветной осколки, соперничая друг с другом, сведут эту силу к нулю, и Сандра останется без защиты. Та зашла уже по грудь; скольких несмышленышей заманил Аластор в преисподнюю Королевы Нави, сколько раз наблюдал он подобные сцены, и каждый - как впервые. Лют сел на пригорок, устроился поудобнее, щелкнул портсигаром. Водная поверхность настолько приблизилась к Сандриным глазам, что та поневоле стала всматриваться и с удивлением отметила необъяснимую вещь: вода, вобравшая биллионы пепельных крошек, оставалась прозрачной. Идеально ровное песчаное дно просматривалось до последней крупинки впрочем, был ли то песок? может быть, что-то другое, внешне на него похожее сложилось в подводный ковер? "Как же я буду дышать? " - промелькнуло у Сандры в голове в ту самую секунду, когда дно вдруг прыгнуло из под ног, и теплая, мягкая вода неслышно сомкнулась над макушкой. Едва
это случилось, вопрос изгладился из памяти Сандры, и она перестала помнить о столь маловажном деле, как дыхание. Озерные глубины согревали ее в нездоровых, воспаленных объятиях, сжимавшихся все крепче, и вскоре Сандра не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Но она удержалась от вещи совершенно невозможной: так и не раскрыла рта, боясь, что пепельные потоки хлынут в нее, не ведая преград, и она растворится в могильной болтушке, став еще одной песчинкой праха. Прошло какое-то время, и вода содрогнулась: невесть откуда приплывшее течение настойчиво толкнуло Сандру в лицо, и той пришлось запрокинуть голову, подставляя стихии горло. Одновременно что-то начало происходить с ее сознанием, нечто сродни химической реакции, протекающей сначала медленно, чуть позже - все быстрее и быстрее. Память стала разваливаться на куски, а какая-то часть Сандры, оставаясь неповрежденной, неотрывно следила за этим процессом, лишенная власти вмешаться. И вот исчез, растаял целый пласт воспоминаний, за ним - второй, третий. Будь у Сандры такая возможность, она была готова ловить ускользающее прошлое руками, словно верткую
скользкую рыбу, но руки безжизненно висели, а все, что Сандра успела запечатлеть, вся ее жизнь стремительно исчезала без следа. Когда растворилась последняя картина - солнечный пляж с котиком, псом и слоном в корзинке - осталась Сандра сама по себе, без памяти, без имени, без тела; в ней жило лишь понимание, что только что она владела несметными сокровищами и вот лишилась их в мгновение ока. То, что она уже не знала, какие то были сокровища, не могло послужить утешением, ибо было ясно, что утрачено нечто исключительно важное, без чего дальнейшая жизнь превратится в невыносимый, нескончаемый, безнадежный поиск.
        Прямо перед Сандрой проступило лицо. Оно было плоским, будто нарисованным несколькими небрежными, но точными штрихами: длинное женское лицо, почти красивое, без бровей и ресниц. В серых крапчатых зрачках кружились смерчи, звавшие влиться и унестись в пределы, из каких не возвращаются. Сандра сразу поняла, что если ей случится угодить в один из тех водоворотов, погибнет последнее, что пока сохранилось - ее "я". Она стиснула зубы и, чуть сощурясь, ответила женщине взглядом. Смерчи затуманились. Маленькая корона, венчавшая голову, звякнула микроскопическими колокольцами. Каким-то чудом этот звук был слышен в подводном безмолвии. На лице у женщины написалось изумленное негодование. Она не могла смириться с тем, что кто-то посмел воспротивиться ее воле. Тут же изумление сменилось догадкой вкупе с яростью. Королева разомкнула выцветшие губы, и в Сандриных ушах прошелестело: "С чем ты пришла? " Сандра не знала, что ответить, и сочла за лучшее смотреть как смотрела, не отрываясь. Королева Навь слегка отпрянула и повторила вопрос, теперь уже с нотками не столько ярости, сколько отчаяния: "Отвечай же! Я
вижу - твой карман содержит нечто неуместное здесь, где я - начало, и я же - конец всему". Обделенная памятью, Сандра не находилась с ответом, лихорадочно пытаясь сообразить, о чем идет речь. В кармане? Что это такое - карман? Провал. Что считается неуместным в Королевстве Пепла? Снова провал - будто кто-то прошелся ластиком. И в то же время - непонятный, неожиданный прилив сил, позволяющий сверлить и сверлить глазами царственный лик, с которого сползает надменность и проступает необоримый страх. Королева начала отдаляться, черты лица утратили четкость; Сандра, повинуясь безотчетному порыву, протянула руку, послушную, как прежде, и схватила корону, готовую вот-вот исчезнуть. Раздался низкий гул, тысячи и тысячи невидимых тварей враз забормотали что-то беспокойное на диковинных языках. Мощный поток подхватил Сандру и бережно вынес из глубин наружу. Сандра небрежным движением надела корону и застыла, восседая на гребне волны, а волна, раболепно изгибаясь, докатилась до прибрежного песка и с опасливым шипением отползла. Сандра оглянулась: паломники растерянно взирали на нее остекленевшими глазами. Им
было ясно, что случилось неслыханное, но они, слишком долго простоявшие в водах забвения, почти напрочь утратили разум. К Сандре, напротив, вернулась память во всей полноте, и мысли сделались даже четче, цели - яснее, а воля - крепче, чем сталь. Она поняла, что оставалась бездыханной не дольше секунды. Она перевела взгляд на Аластора Люта и увидела, что тот весь сотрясается от священного страха. Поймав этот взгляд, Аластор упал на колени и, вытаращив свои сапфировые глаза, пополз к Сандре, бестолково размахивая руками. Он уткнулся лицом в песок, и та долго не могла разобраться в глухом подобострастном мычании. Носком туфли Сандра легонько ударила его в плечо. Аластор взвился, немедленно выпрямился и застонал, заслоняясь рукой от одному ему видного великолепия.
        - Владычица! - невнятно прошамкал он онемевшим ртом, полным песка. Когда б я знал… какая неслыханная честь! Заклинаю тебя, о царица усопших, отдай мне любой приказ! Желание служить и угождать тебе сжигает меня заживо!
        Сандра молчала, пытаясь выяснить, честен ли с ней Бартамон, или, как обычно, притворяется. Бартамон был честен. Бартамон и вообразить не мог, что Высшие Силы свели его с личностью, способной обуздать Королеву Навь и достойной занять ее место.
        - Как мне теперь звать тебя? - прошептал Бартамон, валяясь у Сандры в ногах и давясь от волнения словами.
        Сандра величественно повела плечом и чуть помедлила с ответом.
        - Об этом ты узнаешь позже, - молвила она сурово. - Сейчас же, если в тебе говорит искренность и ты готов служить мне верой и правдой, изволь немедленно доставить меня к Черному Мастеру.
        Аластор, каждую секунду меняясь в лице, восторженно кланялся и знаками - за неимением в природе подходящих выражений - заверял госпожу, что незамедлительно, сей же миг он сожрет, коль понадобится, свои туфли, но выполнит высочайший приказ. Он робко предложил ей дрожащую руку, и Сандра взяла его за запястье двумя пальцами. Смятенный Аластор Лют, позабывший недавний гонор, забыл и про яйцо: как выяснилось, он неплохо летал и в человеческом обличьи, без всяких фокусов с подмышечным паразитированием. Нужное заклинание не сразу вспомнилось, и Сандре пришлось показать ему вытянутый палец. При виде столь грозного предупреждающего жеста Лют затрясся еще сильнее и, уже взлетая, обронил любимый стек, который прятал в петельке за пазухой и который теперь навсегда исчез в медленно закипавшем озере.
        Глава 12
        Память и надежда
        Бран оценивающе взглянул на небо, которое изрядно посветлело, и казалось, что еще чуть-чуть - и серая мутная пелена разорвется, солнце без разбора зальет все подряд, оживляя чахлые зеленые кустики под залежами отходов. Все изменится, очистится и расцветет, а тучи будут навещать эту землю лишь с целью разок-другой в месяц затеять веселую грозу. Но солнцу не хватало самой малости, чтобы потеснить тоску и скуку, прижившиеся в загубленном мире.
        - Путь неблизок, - молвил Бран озабоченно. - И дорога одна-единственная; к тому же, нам придется рассчитывать на собственные силы. Я говорю о транспорте, - пояснил Бран и приподнял правую ногу, разглядывая ступню Робота. - Остается надеяться, что этому механизму хватит сил забрать нас всех.
        - Не вижу никаких препятствий, - хмыкнул Хануман и посмотрел на Пса, Кота и Слона. - Сейчас я верну им прежние вид и размеры, положу в чемодан…
        Его речь была прервана возмущенным трубным ревом. Все подпрыгнули от неожиданности: оскорбленный Слон протестующе трубил, вытянув хобот, и устрашающе топал ногами. В глазах Кота вспыхнул холодный презрительный огонь, а Пес слегка оскалил зубы и коротко рыкнул, что прозвучало гораздо более впечатляюще, чем если бы он залаял, как простая дворовая собака.
        - Они правы, - заметил Бран. - Я очень хорошо их понимаю. Я бы тоже возражал, когда б лететь пришлось, к примеру, тебе и ты, стремясь облегчить ношу, вновь лишил бы меня туловища. Они наши равноправные партнеры, а твой замысел унижает их достоинство.
        Хануман пожал плечами.
        - Тогда тащи их, как знаешь. С этаким грузом мы попадем к Радужному Мастеру через несколько лет.
        - Робот был не так уж плох, - вмешался Патрик. - У него очень мощный мотор, он должен справиться.
        Хануман скорчил рожу и ревниво промолчал, не желая признавать за поверженным врагом никаких преимуществ.
        - Делайте, как хотите, - повторил он ворчливо минуту спустя. Он страшно не любил, когда кто-то побеждал его в споре.
        Бран окинул взглядом всю компанию, опустился на колени и пригласил Патрика сесть ему на плечи. Тот вскарабкался и крепко обхватил Брана за шею. Рыцарь повернулся к Хануману и уставился на него выжидающе; обезьяна нехотя последовала примеру Патрика и, в свою очередь, оседлала шею лицеиста. Растопырив руки, Бран повелительно пощелкал пальцами; справа и слева приблизились Пес и Кот, которых он сграбастал под мышки и крепко-накрепко прижал к бокам, что было нелегко, если вспомнить, какими огромными сделались звери. Остался Слон, как-либо взять его не было никакой возможности, потому что вымахал он будь здоров. Слон сам разрешил проблему: ногу Брана обвил хобот, и всем своим умиротворенным видом Слон показал, что готов путешествовать.
        - Не опалит ли его огнем? - забеспокоился Патрик.
        Долго спорили; наконец, Бран велел Слону отцепиться, включил зажигание, повис над землей, улегся в воздухе горизонтально, а хобот Слон захлестнул на его талии и поднялся в небо, вися под железным животом.
        Сквозь шум мотора Бран прокричал Патрику:
        - Держись крепче! Сейчас мы разгонимся, а после войдем в магический коридор, и там уже будет не опасно.
        Патрик затряс головой, показывая, что он все разобрал. Бран умолк, вытянул шею; сопла выплюнули пламя, и у всех заложило уши от воя и свиста ветра - даже Слон ошарашенно захлопал своими лопухами. Пес снова тявкнул, но его никто не услышал. Кот выпускал и втягивал когти, не находя ничего подходящего, чтобы драть и тем отвлечься от тягот полета. Волосы Патрика развевались по ветру, он зажмурился, и лишь один Хануман сидел невозмутимым, равнодушным изваянием. Вдруг все резко оборвалось: они бесшумно плыли в окружении звезд и комет, а задиристые метеориты пролетали сквозь странников, будто Бран и его пассажиры сделались бесплотными существами.
        - Мы вовсе не в космосе, - объяснил Бран, не дожидаясь вопроса Патрика. - Иначе мы превратились бы в лед, не успев понять, что происходит. Мы находимся в одном из коридоров - или каналов, если угодно, - охвативших сетью все пространство.
        - Я никогда о них не слышал, - признался Патрик.
        - У каждого свои пути, - отозвался Бран. - Нам даровано чуть больше вашего, но и это не предел, а жалкая малость. Что до Сильнейшего, то он вообще не ведает расстояний и сроков.
        - Ты по-прежнему уверен, что людское племя обделили при раздаче даров? - неожиданно осведомился Хануман.
        Бран удивленно заморгал.
        - Ну да. До сих пор я в этом как-то не сомневался.
        - А я начинаю сомневаться, - сказал Хануман глубокомысленно. - Меня не покидает предчувствие чего-то небывалого. Мне кажется, что еще чуть-чуть, и я догадаюсь, но ответ все время ускользает. А ты что об этом думаешь? обратился он к Патрику.
        Патрик не ответил. Хануман не стал наседать, с расспросами больше не лез и только забавно морщил лоб, пытаясь в одиночку докопаться до правды.

* * *
        - Госпожа, мы приближаемся, - Геноссе Этвас был предельно вежлив и почтителен. Бартамон возомнил себя официальным лицом, сопровождающим августейшую особу в важной поездке, а потому решил принять строгий государственный вид. Развязный Лют на эту роль не годился, требовалось нечто строгое, чопорное, холодное - одним словом, исполнительный и не рассуждающий секретарь, знающий свое место.
        Сандра беспечно зевнула, демонстрируя полное равнодушие к судьбам мира. Этот зевок ей дался нелегко; знай Бартамон, какие бури разыгрались в ее душе, неизвестно, кем бы он обернулся и как себя повел. Лучше об этом не думать. Сандра опустила руку в карман и сжала осколок.
        - Мне до смерти все надоело, - заявила она капризно. - Ни за что бы не поверила, . что быть Королевой так скучно.
        - Что делать, госпожа, иначе нельзя, ведь вам доступно многое, а новизны всегда не хватает, - посочувствовал Геноссе Этвас. - Надеюсь, Черная Мозаика вас немного развлечет: вы получите исчерпывающее знание о миллионах печалей, которые, как вы теперь и сами прекрасно понимаете, никогда не прервутся - зачем лукавить? Эти знания покончат с вашей хандрой, и очень многое вы сможете опробовать на ваших будущих жертвах.
        "Ох, подонок", - едва не вырвалось у Сандры. Она понимала, что никаким блаженством несчастья узников Черной Мозаики не увенчаются, и все же это подтверждение резануло ей слух. "Пока не знаю, как, но ты заплатишь за все", - решила Сандра и не проронила ни слова. Геноссе Этвас продолжал заливаться соловьем, описывая какие-то пыточные ухищрения, но она его не слушала. Созерцание звезд и галактик ей действительно приелось, в этом Сандра не соврала. Ее глаза пытались нащупать берег легендарного океана, конечный пункт их путешествия, но тщетно - только слепая бриллиантовая ночь.
        - Госпожа, - послышался голос Геноссе Этваса, - лучше вам будет прикрыть ваши прекрасные очи. Мир Мастеров щедр на сюрпризы и не жалует пришельцев, хоть нас там и ждут - не будем рисковать понапрасну.
        - Уже? - минуту назад Сандре не терпелось добраться до цели, и вот ей отчаянно захотелось потянуть время, задержаться, отсрочить последний шаг, за которым возможно все, что угодно.
        - Я вел вас кратчайшим путем, - похвастался Этвас. - Да не забудет госпожа о моем усердии и не оставит без высоких милостей.
        - Ты получишь все, что тебе причитается, - успокоила его Сандра. - Я об этом позабочусь. Но почему ничего не видно?
        - Закройте глаза, - настаивал на своем Бартамон.
        Та послушалась, и вскоре тьма под веками сменилась ослепительным алым огнем. Сандра неосторожно взглянула, и свет ударил ей в лицо с такой силой, что она едва не ослепла. Изумрудное зеркало океана было абсолютно гладким. Темный песок насыщался жаром, а в отдалении молча стоял невысокий коренастый старик в черной шапке и черном хитоне.

* * *
        - Зажмурьтесь! - крикнул Бран. - Мы совсем рядом.
        - Я не буду, - буркнул Хануман, находя это действие постыдным.
        - Молодец среди овец, - сказал на это Бран. - Нашел перед кем геройствовать. Я к тебе и не обращаюсь.
        Патрик зажмурился. То же самое сделали Пес с Котом; Слон, висевший задом наперед и не знавший, стоит ли ему последовать их примеру, решил не испытывать судьбу и повиновался. Патрик, опустив руку в карман, с силой стиснул осколок.
        Они ворвались в полный света мир, скользнули над кромкой воды и мягко опустились на горячий песчаный пляж. Радужный Мастер расхаживал взад и вперед; вместо приветствий он сразу перешел к делу, даже не пытаясь выяснить, что за делегация к нему пожаловала.
        - Только что я разговаривал с Черным Собратом, - сказал Мастер, - у него странные новости. Там что-то происходит, и мы покамест ничего не понимаем.

* * *
        Черный Мастер стоял, как всегда - широко расставив ноги и скрестив на груди руки. Он мрачно следил, как к нему приближается пара, только что свалившаяся с неба: долговязый надутый тип в наглухо застегнутом деловом костюме и в очках, а с ним - девчонка-подросток с волосами белее снега, остановившимся взглядом и маленькой короной на макушке.
        - Ну, зачем вы сюда явились? - спросил Мастер глухо и недовольно.
        Гости остановились в нескольких шагах от него. Сандра, ожидавшая увидеть грозного злого исполина, теперь видела перед собой ничем не интересного пожилого человека, чем-то сильно обеспокоенного и не находящего себе места, а потому - грубоватого, вот и все. Она ничуть не удивилась такой подмене, ей было не до того: глаза ее были прикованы к громоздкой, но по-своему изящной конструкции, зависшей над землей чуть поодаль и медленно кружащейся вокруг своей оси. Черная Мозаика, спокойная и величественная, терпеливо дожидалась посланца Сильнейшего.
        - Ты должен поклониться госпоже, - обратился очкастый к Мастеру. Перед тобой - одна из величайших Королев, когда-либо призванных Тьмой.
        Мастер не удостоил его взгляда.
        - Ты собираешься достроить Мозаику? - спросил он у Сандры.
        - Да, - кивнула та, не медля с ответом.
        Мастер, прищурясь, глянул зачем-то на небо, затем вновь - на Сандру.
        - Значит, это тебе достался фрагмент, - сказал он утвердительно. Хотел бы я знать, за что тебе выпала такая честь.
        - Сейчас узнаешь, - пообещала ему Сандра.
        Геноссе Этвас влез опять:
        - Не фрагмент, любезнейший, а фрагменты, - оба, в целости и сохранности! Победа за тобой старик, цени это, и тогда увидишь щедрость Властителей Тьмы.
        - Кто это такой? - раздраженно спросил Мастер, указывая на говоруна.
        - Это Бартамон, прихвостень Тьмы, - ответила Сандра. - Он был послан кем-то свыше тебе на помощь и убил Додо, Змиулана, искалечил несчастного лакея в отеле, едва не отравил меня и сделал бы еще не знаю что, если б я не согласилась посетить тебя.
        - Так и знал, - вздохнул старик. - Только что я жаловался Радужному Мастеру, что скоро житья здесь не будет от всяких нечистых помощников.
        - Не тревожься, - успокоила его Сандра. - Он не будет долго докучать тебе.
        Геноссе Этвас недоуменно вскинул брови. Очки его нервно сверкнули.
        - Значит, это - конец? - уточнила Сандра, кивая в сторону Мозаики.
        - Думаю, что да, - ответил Черный Мастер осторожно. - Иначе зачем такая неразбериха? Прежде ничего подобного не случалось.
        - И ничего нельзя изменить? - Сандра кивнула на Мозаику еще раз.
        - Что ты хочешь этим сказать? - удивился Мастер. - Что значит изменить?
        - Ну, я говорю об участи тех, кто живет в мирах, с которых сняты слепки.
        - Конечно, нет - что там изменишь? - все больше удивлялся старик. - Ни я, ни ты, ни этот чертяка не в силах сделать черное белым, а белое черным, - и Мастер прикрыл глаза, вызывая Радужного соперника. Сандрины вопросы были необычны, непонятны, и Мастер нуждался в совете.
        - Да, это вряд ли удастся, - согласилась Сандра. - Но я заболталась, пора приступать к делу. - Она шагнула в направлении Мозаики, остановилась, вполоборота повернулась к Этвасу и Мастеру.
        - Значит, вы считаете, что это справедливо: одни живут, не зная горя, из века в век, а другие тем временем не успевают отдышаться от напастей?
        - Я не знаю, справедливо или нет, - ответил Мастер сердито. - Так заведено с древнейших времен. Я был еще мальчишкой, а порядок оставался все тем же - миллионы лет, а мальчишкой я был настолько давно, что уже не помню, когда точно.
        Геноссе Этвас почуял недоброе. Он напрягся, не зная покуда, к чему приложить силы; элегантный секретарь начал расплываться, сменяясь чем-то кошмарным.
        Сандра посмотрела Мастеру в глаза.
        - Так не будет, - объявила она дрожащим голосом. - Потому что я поняла, зачем я здесь и в чем состоит выбор. Даже в совершенно черном мире людям невозможно прожить без надежды - эту надежду я им пода
        Сандра попятилась к Мозаике и раскрыла ладонь. Геноссе Этвас впился в нее глазами и задохнулся от ужаса: осколок был один-одинешенек, и он переливался всеми цветами радуги. Этвас содрогнулся, поняв, насколько был глуп и как ловко его обвели вокруг пальца. Ему стало ясно, что случилось в глубинах Пепельного Озера, где не сложилось никакого равновесия сил, а был лишь радужный осколок, лишивший сил Королеву Навь и защитивший Сандру.
        - Не смей! - заорал Геноссе Этвас диким голосом и бросился к Сандре. Мастер, видя, что вот-вот произойдет что-то невероятное, рванулся за ним, но Сандра размахнулась и одним ударом намертво впечатала недостающий фрагмент в черный бок Мозаики.

* * *
        На другом берегу Радужный Мастер вдруг схватился за голову и широко раскрыл глаза. Его окружили кольцом, Бран взволнованно спрашивал:
        - Что? Что тебе открылось?
        - Это невозможно! Этого не может быть! - шептал Мастер, не отнимая рук. - Так нельзя… это против правил!
        - Вот и отлично! - раздался голос Патрика, о котором забыли. Разом обернувшись, все обнаружили, что тот стоит возле Радужной Мозаики и трясется от возбуждения.
        - Память! - крикнул Патрик во все горло, хотя его и так прекрасно было слышно. - Память о тех, без чьих страданий не стало бы равновесия и не было бы вечного счастья! Есть и пить в свое удовольствие, когда сотням вселенных приходится худо - преступление!
        И Патрик занес руку, сжимавшую черный осколок.
        - Стой! - взревел Бран. - Думаешь, я позволю осквернить вместилище блага? Как-никак, я слуга Света - и один из верных слуг!
        Он кинулся на Патрика, но Кот и Пес, разом снявшись с места, повисли на его локтях. Разъяренный Бран тщетно старался их отшвырнуть, и Хануман прыгнул следом, спеша добраться до лицеиста. В ту же секунду Слон поднял ногу и с силой наступил на хвост обезьяны. Хануман, застигнутый врасплох, взвился от боли, а по огромному телу Слона пробежала судорога. Волшебство, заключенное в хвосте, вырвалось наружу и, защищая хозяина, ударило по обидчику. Слон отчаянно затрубил, медленно повалился на спину и, вздрогнув еще три раза, затих.
        - Выходит, я прав со всех сторон, - произнес Патрик зловещим голосом, снова взмахнул рукой и гулко шлепнул по Мозаике. Черная метка, как влитая, уселась в изобилие красок. Громыхнул гром, из глубин океана донесся невнятный рокот, и берег омылся беспокойной волной.
        - Что ты натворил! - воскликнул Бран горестно и в бессилии уронил железные руки. Кот и Пес не спешили их выпускать, ожидая нового всплеска ярости.
        - То, о чем попросила меня Сандра, - ответил Патрик и вдруг замолчал, похолодев.
        - Она сделала это, не подумав, - мягко сказал Бартамон и погладил Сандру по голове. Голова была зажата у него под мышкой - очень крепко, лицо Сандры побагровело, она задыхалась, лишенная королевского величия. - Я сломаю ей хребет, - пообещал Бартамон заговорщицким шепотом. - Я ведь умею ты знаешь.
        Глава 13
        Снова пляж, снова полдень
        Сандра плохо понимала, где она и кто стоит перед нею. В глазах сгущалась темнота, воздуха не хватало, хотя сильной боли не было. Руки повисли, как бесполезные плети, ноги налились тяжестью, очень хотелось в туалет, но будто бы не ей, а кому-то постороннему, чьи желания Сандра равнодушно оценивала. Представившаяся ей картина тоже показалась далекой от жизни и не слишком любопытной. Да, Патрик здесь - он замер возле чего-то грандиозного, сходного с огромной елочной игрушкой; на боку игрушки - черное пятнышко, то ли дырка, то ли прилипшая грязь, ложка дегтя в бочке, полной меда. Бран, которого пригнули к земле какие-то диковинные звери, да и сам он не похож на того Брана, что она знала сто лет назад: сейчас он не то железный, не то пластмассовый. Вот и Хануман, ожесточенно пытающийся выдернуть злополучный хвост из-под спящего слона - явная нелепица. "У меня начинаются видения", - подумала Сандра отрешенно. Чуть подальше растерянный старец, не знающий, куда податься и что сказать. Белый песок. Обруч черного рукава под носом, если скосить глаза. "Все-таки удалось, стучало у Сандры в висках. - Теперь
ничто не важно, главное - все получилось".
        - Эй, ты, урод! - прогремел над ухом голос. - Тебе, тебе говорю! Положи меч на землю. Брось его сию секунду.
        Бран медленно выпрямился. Пес разжал зубы и освободил его руку. Рыцарь вытянул меч, метнул, и тот с шуршанием вошел по рукоять в песок.
        - Теперь твой черед, дурная макака, - обратился Бартамон к Хануману. Хоть твой хваленый хвост и сослужил мне только что добрую службу, лучше бы тебе обвить им ноги своего дружка и прокаркать парочку заклинаний - чтоб не распутался.
        - Больше ты ничего не хочешь? - проскрежетал Хануман, выгадывая время.
        - Отчего же - хочу, и много чего хочу, - отозвался Бартамон. Например, я очень хочу тебе сказать, что еще одна подобная выходка - и голова у меня под мышкой будет повернута на триста шестьдесят градусов по часовой стрелке. Можно - против, если хорошо попросишь. У вас тотчас наступит летнее время.
        Хануман, испепеляя демона взглядом, дошел до Брана и обвил его голени двойным кольцом.
        - Ворожи, черт бы тебя взял! - повысил голос Бартамон. Обезьяна шепнула несколько слов, и стало видно, что кольца напитались упругой силой и сделались крепче стальных оков.
        Бартамон довольно хихикнул.
        - Теперь - мое заклинание! - объявил он тоном конферансье, набрал полную грудь воздуха и с коротким воплем выдохнул его в направлении воинов Света. Повеяло холодом, Бран и Хануман прижались друг к другу и моментально застыли, как статуи, схваченные колдовским морозом. Седой ежик Брановых волос покрылся инеем, с подбородка Ханумана нацелились в землю сосульки. Восхитительно, - одобрил Бартамон. - Этот скульптурный шедевр говорит о ваших талантах больше, чем все так называемые подвиги. Наконец-то вы на своем месте. Я боялся, что вы начнете путаться под ногами и досаждать главным действующим лицам нашей маленькой драмы, но теперь все улажено. Звери не в счет, - два тонких луча, излетевших над Сандрой из черных дыр на месте глаз Бартамона, пронзили воздух и ударили в Пса и Кота. Те, обездвиженные, рухнули и стали уменьшаться, пока не превратились в старые, потрепанные временем игрушки. - Остался старый пень, и остался не у дел, пошутил Бартамон, имея в виду беспомощного Радужного Мастера. - Уж больше не копаться ему в навозных кучах - пусть себе стоит столбом. Проку от него, как от дырявой посудины,
столько же и вреда. - И он отпустил Сандру, которая села без сил на песок, поднесла руки горлу и принялась кашлять.
        Бартамон, склонив голову набок, изучал Патрика. Тот, в свою очередь, не сводил глаз с Бартамона. Демон вновь изменился до неузнаваемости: перед Патриком стоял совершенный альбинос - редкие, чуть тронутые желтизной, волосы, белоснежное лицо без признаков растительности, узкие синюшные губы, и не хватало лишь пары красных кроличьих глаз - вместо них зияли рваные ямы вроде тех, что разверзались под ногами Сандры в пелене волшебного коридора. Бартамон был одет в малиновую рубаху без ворота, поверх которой напялил длинное черное пальто до пят. Босые немытые ступни с шестерками растопыренных напряженных пальцев не касались земли, и зазор составлял около трех-четырех дюймов.
        - Итак, остались те, кому есть о чем потолковать, - нарушил молчание Бартамон. - Мой друг, ты должен объяснить мне очень многое.
        - Ничего объяснять я не собираюсь, - выдавил Патрик. - Разбирайся сам.
        - Ах ты, недоросль, - протянул Бартамон укоризненно. - Ты вообразил, будто и впрямь способен мне что-то объяснить. Но мне-то все понятно - я желаю, чтобы ты сам, своими словами рассказал, каким ты теперь себя видишь и что чувствуешь. Уж не взбрело ли тебе в голову, что наглыми действиями ты очистился от прошлых грехов и ныне чист, как стекло? Если так, то ты сам, лично, разрушил эту сказку - оглянись! Эта черная отметина, отравляющая бесконечный праздник, не есть ли вечное напоминание о содеянном зле? Или ты забыл свое изгаженное зеркало? Вот честный судья! Не напомнить ли тебе о таких маленьких, беззащитных зеленых созданиях, которых ты разместил под увеличительным стеклом? Ах, забыл, - Бартамон ударил себя по лбу. - Твои верные товарищи ничего не знают об этой истории! Придется их просветить.
        - Замолчи! - Патрик сжал кулаки. - Ты же их и проглотил!
        - А я и не скрываю, - хохотнул Бартамон и развернулся к Сандре лицом. Ты слышала? Твой дружок-вивисектор обожает экспериментальное естествознание. Мы с ним познакомились в тот замечательный час, когда он собирался пронзить лягушку солнечным шилом. Другую он задумал выварить в кипятке…
        - Ты зря стараешься, - спокойно перебила Бартамона Сандра. Она пришла в себя и понимала, что терять им нечего и остается только победить. - Все эти воспоминания гроша ломаного не стоят. Потому что кое-что изменилось.
        - Разве? Что? - Бартамон издевательски наморщил лоб.
        - Патрик сам тебе скажет, - ответила Сандра, помедлив. И ужаснулась ну, как она ошибается? Эта мысль показалась ей ужасной - если так, то позор и еще раз позор! Уж лучше погибнуть. Но ей же самой говорить такие вещи вслух.
        Патрик покраснел. Он безмолвствовал, а Сандра тоже молча призывала его: "Ну же, не тяни, скажи хоть слово! Докажи, что я права! Иначе я сгорю со стыда, даже если никто не прочтет мои мысли".
        - Я влюбился, вот и все, - хмуро буркнул Патрик и стал как свекла. Сандра почувствовала, что камень свалился с ее души. Она не ошиблась, она угадала! Она знала, что Патрик, натворивший столько бед, навряд ли сможет переломить себя, слушая одну свою совесть - ведь та жила в нем и раньше, и все же не смогла его остановить. Страх? Возможно. Испугавшись Бартамона, Патрик мог бы улизнуть, отказаться от всего и переждать бурю где-нибудь в укромном уголке. Но страх не прикажет позабыть о себе и подвергнуться опасности ради чего-то большего или кого-то другого. Патрик нуждался в чем-то еще, неизмеримо более мощным и привлекательном, чем жалкое чувство страха. И не слепой же, в конце концов, была Сандра - есть вещи, о которых любая женщина способна безошибочно судить по глазам кавалера.
        - Вот оно как, - процедил Бартамон, испытывая легкое замешательство. Он почувствовал себя неуютно. Он плохо представлял, как следует вести себя с влюбленными, и терпеть их не мог. Но демон собрался с силами и снова ринулся в наступление.
        - Ты очень наивна, - молвил он жалостливым тоном. - Подумай о его школьном товарище: твой воздыхатель предал его, не моргнув глазом, и то же самое ждет тебя. И ради чего он так поступил? Всего лишь хотел отомстить за кражу никчемных игрушек. А чего стоят его мечты о губернаторстве, о безграничной власти? Он набрал бы себе тысячу таких, как ты… да что я тут разоряюсь - давай спросим у него самого!
        Он с насмешкой подмигнул Патрику. Лицеист голосом, звенящим от гнева, ответил ему:
        - К чему эти речи? Чего ты добиваешься, Аластор? Ты ведь хочешь нас уничтожить, хоть в этом и нет теперь смысла - работа сделана. Так начинай же! Хочешь сперва меня унизить? Дудки!
        И Патрик выдернул меч из песка.
        - Патрик! - в ужасе крикнула Сандра. - Меч его не убьет! Мы бессильны, его нужно лишить воплощений! А оставить его без формы может, наверно, один Сильнейший!
        - Что скажешь? - Бартамон осклабился. - Девочка умнее, чем ты.
        Патрик держал рукоять меча двумя руками и лихорадочно соображал. Какая-то догадка кружила совсем близко, совсем рядом, но не давалась.
        - Эй, рыцарь! - послышалось сбоку. Патрик обернулся на крик и увидел Радужного Мастера, который справился с первым испугом, но, оставаясь осторожным, делал лишь какие-то знаки.
        - Что? - беззвучно шепнули губы Патрика.
        Мастер несколько раз яростно зыркнул в сторону океана. Он стоял так, что Бартамон не видел его лица. Патрик нетерпеливо пожал плечами и покачал головой. Старик повторил еще раз, Патрик напрягся, и вдруг до него дошло. От мысли, родившейся в мозгу, прервалось дыхание, Патрик раскрыл рот и медленно кивнул.
        - Чего тебе надо, старый дурень? - грозно рявкнул Бартамон и тут же переключил внимание на Патрика. Тот тихо крался по песку, держа меч наготове. Бартамон потрясенно отшатнулся.
        - Щенок! - сказал он ошарашенно. - Против кого ты выступил! Я сожгу тебя, как соломенное чучело!
        Патрик не остановился. Он очень нуждался в помощи, но не мог обращаться к Сандре. С одной стороны, ему не позволяла гордость, с другой - он не хотел подвергать ее риску. Но Сандра знала без него, что надо что-то сделать. Она не понимала, на что рассчитывает Патрик, но ей оставалось только положиться на его смекалку. Ей тоже требовалась поддержка, но от кого-то невидимого, которого здесь, возможно, и нет… и помощь пришла. Видение - одно из многих, посещавших ее в последнее время, - завладело сознанием Сандры. Снова она не смогла разобрать, что ей пригрезилось - то ли миф, то ли сказка, то ли картина из жизни какого-то реального, но далекого мира. Только там все было наоборот: место отважного воина занимала девушка в доспехах, прикрывающаяся щитом от кошмарного черного великана, нависшего над ней, а за спиной монстра съежился маленький человечек. Он изловчился и вонзил свою тонкую шпагу под колено нападавшему. Картина расплылась; Сандра, действуя как бы в полусне, вынула из волос заколку. Бартамон приготовился бить в ладоши; Патрик отвел меч, примеряясь, и Сандра с размаху воткнула острую железку в
подошву демона, который по-прежнему висел над песком. Демону было плевать, но телу, где-то похищенному, оказалось не все равно, и Бартамон взвыл, запрокинув лицо к небу. В тот же миг Патрик нанес удар: меч плашмя, не острием, хлопнул по черному пальто, и враг, потеряв равновесие, рухнул в океан.
        Конечно, "океан" - это сказано слишком громко; он свалился в воду возле самого берега, где глубина была не больше двух пальцев, но этого хватило.
        - Сильнейший! - крикнул Патрик, задыхаясь. - Сильнейший - это океан! Ты понимаешь?
        Сандра изнеможенно кивнула, хотя не вполне сознавала, о чем идет речь. Но она знала, что Патрик все рассчитал правильно, ибо для Бартамона падение оказалось гибельным.
        Течение, о котором никто не подозревал, подхватило беспомощно барахтавшуюся фигуру и оттащило подальше от пляжа. Следом возникла воронка, и Бартамон, разметавший руки и ноги, начал вращаться по часовой стрелке все быстрее и быстрее.
        - Что такое? Что такое? Что такое?! - доносились его вопли, полные ужаса.
        Патрик взял Сандру за руку и бесстрашно ступил в воду. С ними ничего не случилось, и они вдвоем дошли до Бартамона, раскоряченного наподобие морской звезды. Патрик опустил меч острием вниз и протянул рукоять Сандре. Та сомкнула пальцы над кистью Патрика.
        - Только попробуйте! Я сожгу вас! Я сожру вас! Я-а-а! - угрозы Бартамона слились в сплошной невыносимый визг.
        - Вот тебе вселенная под ногами, - сказал Патрик.
        - Вот тебе вечная награда для всех и для каждого, - вторила ему Сандра.
        И они единым движением направили меч прямо в среднюю пуговицу на черном пальто. Визг оборвался. Рот Бартамона распахнулся, словно бездонная пропасть, и столб желтоватого дыма с низким гудением ударил в безоблачное небо. Вращение усиливалось; перед Патриком и Сандрой, стоявшими неподвижно, поочередно мелькали Аластор Лют, Геноссе Этвас, Лидерц и Мальчик Чернил. Потом оба ощутили легкий толчок: океан мягко предлагал им удалиться. Они вернулись на пляж, откуда смогли наблюдать, как гигантский водный смерч взлетел над притихшим изумрудным зеркалом и в небесах взорвался миллиардом радужных, пополам с черными, брызг. Водная пыль осыпала пляж, и в тот же миг все, кто там находился без движения, вздохнули полной грудью. Слон перевалился на бок, открыл глаза и с молчаливым одобрением рассматривал остальных. Изумленные взгляды Брана и Ханумана встретились; обезьяна с поспешной стыдливостью расплела хвост и отскочила в сторону. Пес и Кот раздулись, будто воздушные шары, и, продолжая расти, встали на все четыре лапы. Кот приветственно замяукал, Пес завертелся в погоне за собственной тенью, ибо не знал, на что
еще потратить возвращенную энергию. Сандра взяла Патрика за плечо.
        - Смотри, - сказала она и указала пальцем вверх.
        Патрик взглянул: высоко над океаном двигалось, стремительно увеличиваясь в размерах, темное пятнышко. Вскоре оно превратилось в причудливое округлое сооружение сплошного черного цвета - за исключением крохотного участка, так и игравшего красками.
        - Черная Мозаика, - проговорила Сандра, хотя Патрик без нее понял, что перед ним такое.
        Черный Мастер восседал на самом верху. Как всегда, у него было недовольное, озабоченное лицо, а руки скрещены на груди. Мозаика снизилась, Мастер съехал с нее, как с горы, и легонько наподдал ногой горячий песок.
        - Конечно, я прозевал все интересное, - изрек он трагическим голосом, обращаясь к Радужному Мастеру. - Мало того, что я лишился зрелища, так еще был вынужден лететь сюда быстрее пули - здесь, видите ли, собрались все участники представления, так что гора отправляется к Магомету.
        - Кто такой Магомет? - спросил Патрик.
        - Был такой, - ответил за Мастера Хануман, садясь на корточки возле Слона. - Извини меня, дружище, - попросил он вежливо. - Мой хвост непредсказуемая штука, с ним надо поаккуратнее. Как ты себя чувствуешь?
        Слон благодушно шлепнул его хоботом и всем своим видом показал, что ни капельки не сердится и ему очень вольготно здесь, на этом песке.
        - Не разговаривай с ними, - сердито приказал Бран, подразумевая Патрика и Сандру. - У меня мерзкое чувство, будто мной воспользовались, окатили помоями и в итоге подвели к весьма сомнительной победе.
        - Чем же она сомнительная? - возмутилась Сандра.
        - Всем, - угрюмо ответил Бран. - Я не понимаю таких побед. Я солдат Света и не намерен пачкаться о то, что мне глубоко чуждо и противно.
        - Оставь их, - посоветовал Хануман, настроенный миролюбиво. - Нам все равно не понять этих махинаций с Мозаиками. Поступок людей недоступен нашему разуму. Мы же сохранили лицо и ни разу не пошли наперекор собственной совести.
        Но Бран уныло отмалчивался и мрачно думал о превратностях верного служения любой из сторон. Сандра обратилась к Радужному Мастеру:
        - Все закончилось, чем же вы теперь собираетесь заняться?
        Старик развел руками:
        - Похоже, ничем. Что скажешь, брат? - он повернулся к Черному Мастеру. Тот пояснил:
        - Мы строили Мозаики так долго, что вряд ли сможем заниматься чем-то иным. Всему на свете приходит конец, а мы настолько втянулись в наше занятие, что с его окончанием наш конец тоже не за горами.
        - И вам не жаль? - устрашилась Сандра.
        Черный Мастер неожиданно улыбнулся - совсем чуть-чуть, уголками губ:
        - Немножко, - сознался он. - Лично мне жаль тех осколков, что так и не пошли в дело. Я держал их в руках, вертел, рассматривал, раскладывал на песке, но выбирал лишь один. А мое творение могло бы выглядеть иначе, но многому теперь не сбыться никогда.
        - Я присоединяюсь, - кивнул Радужный Мастер. - Я полностью согласен с ним. Упущенные возможности - вот чего нам жаль обоим.
        Сандра промолчала, не желая судить о жалости к черным фрагментам, не попавшим в зловещие соты. Заговорил Патрик:
        - Что же будет дальше? Мы… - и вдруг он осекся, замер и вытянул руку, призывая всех смотреть, куда он показал.
        Перед собравшимися на пляже предстала величественная картина: обе Мозаики, Цветная и Черная, одновременно снялись с места и медленно поплыли вверх, как закадычные подруги. В полете они неторопливо вращались и не производили ни малейшего шума. Они поднимались без спешки, без рывков, полные спокойного достоинства, и, оказавшись на километровой высоте, начали расходиться. Перед тем, как двинуться каждой в свой путь, они немного побыли рядом неподвижно, будто прощались, а затем их скорость стала нарастать. За каждой в воздухе тянулся легкий эфирный след: звездная пыльца сохраняла память о Мозаике Цвета, а дымный шлейф вскорости стал единственным, что напоминало о ее Черной сопернице.
        - Куда они полетели? - спросил Патрик, прикрывая глаза козырьком ладони.
        - К Сильнейшему, разумеется, - ответил ему Хануман. - В конечном счете, после всех Царей и Королей, - к нему одному. Он решит их судьбу, как и судьбу миров, чьи слепки - отвергнутые или невостребованные - до сих пор покоятся в океане.
        Патрик смешался.
        - Ты сказал о Сильнейшем. Но океан… я думал, что они - одно и то же, ведь даже Бартамон не смог удержаться…
        - На то он и Сильнейший, чтоб быть везде, - усмехнулся, отвечая ему, Радужный Мастер. - Ты все сделал верно. Теперь вы с Сандрой можете забирать ваше воинство и отправляться домой. Можно спокойно сказать, что вы, люди, блестяще справились с задачей. И я не советую вам слишком много размышлять над тем, что все это означает и зачем было придумано.
        Сандра с Патриком переглянулись.
        - Наше войско - это? - Сандра не договорила и жестом показала на преданных Пса, Кота и Слона.
        Мастер кивнул.
        - Я знала, что на них можно положиться, - сказала Сандра серьезно. - Я знала это еще давным-давно. Но я бы хотела взять с собой Ханумана с Браном они нам так помогли.
        - Нет уж, спасибо! - воскликнул Бран, склоняясь в полупоклоне и выставляя ладонь. - Всю свою жизнь, сколько бы ни было написано мне на роду, я буду избегать общения с людьми. Это слишком ненадежное, подозрительное дело. По мне так лучше, когда все более или менее очевидно - ифриты, лестригоны, василиски…
        Хануман издал смешок и объяснил:
        - Он кривит душой. Он понимает намного больше, но люди по природе двойственны, и нам друг с другом не ужиться. Но вот тебе серьга, - и он извлек серьгу из уха, - носи ее, не снимая, и в случае беды я постараюсь оказаться рядом. А сейчас, как это ни печально, я должен осуществить обратное превращение, - он взглянул на Сандрино войско. - Здесь ничего нельзя поделать: равновесие есть равновесие.
        - Я и не печалюсь, - вдруг заявил Слон, всех напугав и озадачив. - Мне проходу не будет в Святопавловске, останься я таким. Я предпочитаю теплый чемодан, - и он гордо обвел собрание взглядом. - Ты умеешь говорить? изумился Патрик.
        - Ясное дело, умею, - отозвался Слон.
        - Так почему же ты молчал?
        - А чего было говорить-то, - хрюкнул Слон шкодливым хрюком, и все захохотали - даже Пес с Котом. Но все равно - когда Хануман приготовился к волшебству, Сандра с Патриком отвернулись - слишком грустное было бы зрелище.
        - Все, - послышалось сзади как-то глухо, будто через подушку. Они взглянули и там, где мгновением раньше был берег, увидели медленно проступавшие сквозь дымку башни и небоскребы Святопавловска. И тут же новое видение - на сей раз последнее - поглотило их обоих без остатка: свидетельство сотен миров, тысяч романов и миллиарда сказок. Водоворот картин - фантастических, непохожих одна на другую, сплетавшихся в неразборчивые узоры и кружева - вынес их к общей точке, где сходились все дороги и где дремал океан, а имя той точке было "счастливый конец", и оно звучало одинаково как в настоящих, всамделишных вселенных, так и в бессчетных выдумках всех времен и планет.
        Сандра и Патрик, держа друг друга, как и положено в таких случаях, за руки, вошли в просыпающийся город. Они хорошо помнили, что первый бал состоялся минувшим вечером, и теперь настало время для чего-то нового, непохожего на былое.
        март 1997 - январь 1988

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к