Сохранить .
Боги осенью Андрей Михайлович Столяров
        И настал час, когда стали открываться пути между мирами. И тогда загремели по городским мостовым копыта коней Всадников Апокалипсиса. И тогда поднялись из земли мертвые, дабы исполняя чью-то темную волю, утвердить свою власть над живыми. И тогда запылали на площадях костры, в которых сгорали оборотни и вампиры, ведьмы и мутанты - «исчадия Зла», что были намного добрее выслеживавших и сжигавших их. И тогда пришел ледяной ветер иного мира, а с этим вышли из сумерек гонимые боги-воители. И пустились по следу меченосцев демоны-ящеры. И не стало ни прошлого, ни будущего. Ничего не осталось, кроме крови, кошмара и гибели…
        СОДЕРЖАНИЕ:
        «Некто Бонапарт»
        «Изгнание беса»
        «Телефон для глухих»
        «Мумия»
        «Боги осенью»
        Андрей Михайлович Столяров
        Боги осенью
        НЕКТО БОНАПАРТ
        Прежде всего он повернул ручку на подоконнике, и стекла потемнели, становясь непрозрачными. Он не хотел, чтобы его видели, если они следят. Потом зажег матовый свет и осмотрел квартиру - встроенная стандартная мебель, плоский шкафчик, крохотная стерильная кухня с пультом через всю стену.
        Кажется, ничего не изменилось.
        Надсадно лопнуло ядро, воткнувшись в берег. Содрогнулись опоры, полетела коричневая земля. Солдаты, смятые ударной волной, попятились. Пули сочно чмокали в груду сбившихся тел. Заволокло пороховой гарью, раздуло ноздри. Знамя упало на дымящиеся доски пролета. На другой стороне, за жарким блеском полуденной воды, визжала картечь. Была одна секунда. Только одна секунда в порохе и смерти, среди ревущих ртов - под белым небом, на Аркольском мосту. Он нагнулся и, ничего не видя вокруг, поднял знамя. Он был еще жив. Он кричал что-то неразборчивое. И вокруг тоже кричали. Ослепительное солнце разорвалось в зените, и солдаты нестройной толпой вдруг обогнали его…
        Он подошел к компьютеру и торопливо перебрал клавиатуру. Серебристый экран был мертв. Информация не поступала. Память была заблокирована. Это давало точку отсчета. Из сети его отключили в самом конце июня.
        Ректор тогда сказал:
        - Мне очень жаль, Милн, но в вашу группу не записалось ни одного студента. Никто не хочет заниматься классической филологией, слишком опасно. И дотаций на ваши исследования тоже нет.
        - Я мог бы некоторое время работать бесплатно, - запинаясь, ответил он.
        Ректор опустил глаза, полные страха.
        - Вы слышали, что пропал Боуди? Сегодня утром его нашли, опознали по отпечаткам пальцев - так изуродован…
        - Но не филологи же виноваты, - с тихим отчаянием сказал он.
        - Мы получили предупреждение насчет вас, - объяснил ректор. - Мне очень жаль, у меня нет для вас денег, Милн.
        Помнится, он поднялся и, не прощаясь, вышел из чужой пустоты кабинета и пошел по пустоте коридора, а встречные прятались от него, как от зачумленного.
        Значит, июнь уже истек.
        Это плохо. Он рассчитывал на больший запас времени. Примерно через месяц он получил приглашение от Патриарха, но следить за ним начали, видимо, гораздо раньше. Главное, выяснить, сколько ему осталось. Он потянулся к телефону и отдернул руку, обжегшись. Телефон, конечно, прослушивается. Если он будет справляться о дате, то они сразу поймут, что произошел повтор. И тогда его отправят в Карантин, откуда не возвращаются. Авиценна предупреждал об этом. Де Бройль попал в Карантин и уже не вернулся. И Дарвин тоже попал в Карантин. И Микеланджело не вернулся из Карантина.
        Лестница была пуста. Он спустился на цыпочках и взял газету из ящика. Газеты ему доставляли, он уплатил за полгода вперед. Бэкон смеялся над ним, когда он выписал, единственный на факультете. А вот пригодилось.
        Где теперь Роджер Бэкон? Говорят, что это был удачный запуск. Нет никаких доказательств - слухи, сплетни, легенды… Письмо Монтесумы никто не видел. Может быть, оно вообще не существует. Мистификация.
        Газета была от девятнадцатого числа. Он облегченно вздохнул. Патриарх позвонит только двадцать шестого. Есть еще целая неделя. Он успеет, если только не наделает глупостей.
        Первую страницу занимали сообщения с фронта: Помойка неожиданно прорвала линию обороны сразу в двух местах на Севере и сходящимися клиньями отсекла Четвертую группу войск сдерживания от основных сил. Контрудар специальной армии Хаммерштейна захлебнулся у Праты, глюонные лазеры, на которые возлагалось столько надежд, оказались бессильными. Командующий Четвертой группой докладывал, что своими силами он пробиться не сможет, ведет ожесточенные бои по всей линии окружения. Эвакуация с утраченных территорий уже началась. Сообщалось, что число пораженных чумой невелико, но несколько больше обычного. Потери при эвакуации - двенадцать транспортных вертолетов. Соседняя статья, исполненная официальной бодрости, в тысячный раз поднимала вопрос о нанесении ядерных ударов по болевым точкам Помойки. Обсуждалась гипотеза «второй цивилизации», и приводился снимок аборигена, как всегда, очень плохого качества: лохматый оборванный человек, совершенно фантастической внешности - двухголовый и трехрукий - согнувшись, обнюхивал консервную банку.
        Он отбросил газету. Он уже читал ее - девятнадцатого июля. На счете обнаружилось немного денег, и он снял их все. Достал паспорт, нерешительно повертел и бросил в утилизатор. Паспорт ему больше не понадобится. Он все время боялся, что откроется дверь и войдет Двойник. Правда, Авиценна клялся, что Двойника не будет: весь отрезок несостоявшейся биографии выпадает нацело, и проживаешь его снова, как бы с чистой страницы. Но кто знает? Никто не знает. Сам Авиценна не уходил в повтор.
        На улице горел костер из книг и стульев, награбленных в покинутых домах. Какие-то бродяги явно призывного возраста жарили крыс, нанизанных на шампур. Крысы были здоровенные, как кошки, а бродяги - злые и наглые, небритые, воспаленные, готовые на все дезертиры. Он прибавил шагу, на него недобро покосились, но - пронесло. Зато с ближайшего перекрестка навстречу ему развинченной походкой наркоманов выплыли два юнца лет пятнадцати - контролеры мафи, оба в дорогих желтых рубашках навыпуск.
        Он вспомнил. Это было именно девятнадцатого июля. Ему тогда выбили два зуба и сломали ребро. Ничего не поделаешь. Он обреченно вынул жетон на право хождения по району. Однако на жетон они даже не посмотрели.
        - Плата за год, - лениво потребовал старший.
        Он покорно достал жесткую карточку и глядел, как они, подсоединив ее к своему счету, перекачали все, что там было.
        - А теперь в морду, - цыкнув на асфальт пенной слюной, сказал второй.
        «Государство не гарантирует правозащиту тем гражданам, которые подрывают его основы».
        Прилипающий шелест оборвался сзади. Остановилась машина, и кто-то, невидимый изнутри, поманил контролеров пальцем. Оба вытянулись. Милн пошел, напряженно ожидая оклика. Свернул за угол. Он весь дрожал. Это была «вилка». С этого момента события развивались не так, как раньше. Он не знал, хорошо это или плохо. Но все сразу же осложнилось. У него не осталось денег. А чтобы выбраться из города, надо пройти три района мафи и всюду платить.
        Он нырнул в таксофон и оглянулся. За ним никто не следил. Тогда он набрал номер.
        - Да! - на первом же гудке, отчаянно, как утопающая, крикнула Жанна.
        Милн сказал в горло пластмассового аппарата:
        - Вчера.
        Это был пароль, о котором они договаривались.
        - Завтра! Завтра! Завтра!.. - так же отчаянно выкрикнула она.
        Что означало: приходи немедленно.
        Он испугался - столько страха было в ее голосе. Может быть, там засада? Но в таком случае Жанна не позвала бы его. Кто угодно, только не она. Он побежал мимо кладбища нежилых домов, мимо горелых развалин, мимо пустырей, заросших колючими лопухами, и заколотил ладонями в дверь, и дверь немедленно распахнулась, и Жанна выпала ему на грудь, и, сломавшись, обхватила его детскими руками, и уткнулась в грудь мокрым лицом.
        Она непрерывно всхлипывала, и он ничего не мог понять. Повторял:
        - Зачем ты, зачем?..
        Она вцепилась в него и втащила в квартиру, и там, уже не сдерживаясь, захлебнулась обжигающими слезами, тихонько ударяясь головой о его подбородок:
        - Тебя не было два месяца, я хотела умереть… всех выселили, ходили санитары и сразу стреляли… я спряталась в подвале… пауки, крысы… я боялась, что ты позвонишь, пока я в подвале… я лежала и слушала шаги за дверью… почему-почему тебя не было так долго?..
        - Не плачь, - сказал он, целуя кожу в теплом проборе волос. - Тебе нельзя плакать. Как ты поведешь французскую армию на Орлеан? Добрый король Карл не поверит тебе.
        Это была шутка. К сожалению, слишком похожая на правду. Она слабо улыбнулась - тенью улыбки.
        - Полководцы без армий. У тебя впереди «Сто дней», Ватерлоо и остров Святой Елены. А у меня - бургундцы, папская инквизиция и костер в Руане… Возьми меня с собой, я хочу быть там и первой пасть в самом начале сражения!
        - Я назначу тебя своим адъютантом, - пообещал он. - Ты поскачешь на белом коне и принесешь мне весть о победе. Это будет самая блистательная из моих побед.
        Налил на кухне воды. К счастью, вода была. Жанна выцедила мелкими глотками и успокоилась. Она умела быстро успокаиваться.
        - Мы, кажется, спятили, - сказала она. - Я здесь целых два месяца и каждую секунду жду, что они приедут за мной. Но теперь - все. Мы уйдем сегодня же, да?
        - Да, - сказал он. - У тебя есть деньги?
        - Долларов десять, я последние дни почти не ела. - У нее вся кровь отхлынула от лица, сделав его, как из мрамора. - Это очень плохо, что у меня нет денег?
        - Надо пройти три района мафи - значит, три пошлины.
        Она отпустила его и зябко передернула обнаженными просвечивающими плечами. Сказала медленно:
        - Для женщин особая плата. Я могу расплатиться за нас обоих. - Увидела в его руках телефонную трубку. - Куда ты? Кому? Зачем?..
        - Патриарху, - застревая словами в судорожном горле, ответил он. - Лучше уж я сразу попаду в Карантин. - Бросил трубку, которая закачалась на пружинном шнуре. Посмотрел, как у нее медленно розовеют щеки. - Выберемся как-нибудь, не плачь, Орлеанская дева. Пойдем ночами, ночью даже мафи прячутся от крыс…
        - Я тебя люблю, - сказала Жанна.
        Он накинул куртку ей на плечи, потому что она дрожала.
        - Слежки не было?
        - Нет.
        - Никто не заходил - ошибочно, не звонил по телефону?
        - Как в могиле…
        Тогда он тоже улыбнулся - впервые.
        - Конечно. Им и в голову не придет. Надо поесть чего-нибудь, завтра утром мы будем уже далеко, я тебе обещаю.
        Они прошли на кухню, такую же стандартную, как у него. По пути он осторожно отогнул край занавески. Залитая солнцем улица была пустынна.
        Жанна держала в руках банку с яркой наклейкой.
        - У меня только консервированный суп, - жалобно сказала она. - Но я могу заказать по автомату, хоть на все десять долларов.
        - Не стоит, - ответил он. - Будем есть консервированный суп…
        Машина с синим государственным номером - «пропуск всюду!», которая спасла его от мафи, приткнулась за поворотом и поэтому не была видна из окна. В ней терпеливо, как истуканы, сидели четверо, очень похожие друг на друга. Когда он забежал в парадную, то человек рядом с шофером негромко произнес в рацию:
        - Оба на месте. - Послушал, что ему оттуда приказывают. - Хорошо. Понял. Прямо сейчас.
        Махнул рукой.
        И все четверо вылезли из машины.
        Ночью бежали Пракситель и Чингисхан. Они бежали не в повтор и не в преисподнюю по «черному адресу» - после катастрофы с Савонаролой, где совместились два образа, и установка, заколебавшись, как медуза, растворилась в пучине времени, запусков больше не было. Они поступили проще: в полночь, когда охрана до зеленых звезд накурилась биска, а дежурный офицер был пьян и спал беспробудным сном, Чингисхан, вспомнив навыки инженера, устроил лавинное замыкание в сети компьютера и отключил электронные шнуры, опоясывающие Полигон. Они спустились из окна по скрученным простыням, перерезали колючую проволоку и ушли в сторону станции, где след их терялся. Станцию еще в прошлом году распахали свои же бомбардировщики, и среди хаоса вздыбленной арматуры спрятаться было легко.
        Патриарху сообщили об этом только под утро. Он поднялся с невесомостью измученного бессонницей человека. Его не волновал Пракситель - какой толк от скульптора? И Чингисхан его тоже не волновал: конечно, полководцы были нужны позарез, но он лично никогда не верил, что этот нервный запуганный суетливый человечек может встать во главе монгольских орд. Бессмысленный побег - тому доказательство. На станции среди камня и голого опаленного железа долго не выдержишь, а за пределами ее их будут ждать военные патрули, контролеры мафи, шайки дезертиров, которые, несомненно, включатся в охоту. Дезертирам надо ладить с властями.
        Гораздо больше его волновал вопрос об охране. Это был уже не первый случай, когда биск неведомыми путями просачивался на Полигон. И всеобщее повальное пьянство давно стало нормой. Трудно было удержать в рамках фронтовые части, отведенные на короткий отдых и знающие, что через месяц-другой они снова будут брошены в гнилую кашу, кипящую на границах Помойки. Он позвонил генерал-губернатору, с удовольствием вытащил его из постели и, надавливая начальственным тоном, потребовал немедленно организовать поиски.
        Толстый дурак, который, как говорили, потерял руку не на фронте, а врезавшись на своем лимузине в танк во время маневров, долго кряхтел и надсадно откашливал прокуренные легкие, наверное, тоже вчера накачался биском, а потом важно заявил, что правительство, избранное волей народа, не может сотрудничать ни с мафи, ни с дезертирами. Мы, собственно, демократическая страна или кто? Патриарх не стал с ним спорить, а связался с государственным секретарем, с не меньшим удовольствием разбудив и его. Секретарь сразу все понял и пообещал неофициально переговорить с руководителями каморр.
        - Вам они нужны живыми или мертвыми? - уточнил он.
        - Мертвыми, - сказал Патриарх. - Хватит с нас публичных казней.
        Затем он предложил расстрелять несколько человек из охраны - для назидания. Секретарь замялся, попробовал сослаться на ужасающую нехватку людей, на усталость, на зараженность частей пораженческими настроениями, но в конце концов уступил и дал санкцию. И, почувствовав вследствие этого некоторый перевес, поинтересовался , как обстоят дела с Поворотом, скоро ли приступят к реализации, потому что обстановка на фронте исключительно напряженная, честно говоря, дьявольски скверная обстановка, да и внутреннее положение страны нисколько не лучше, гидропонные станции не справляются, воды нет, через полгода начнется всеобщий голод.
        - Скоро, - раздраженно бросил ему Патриарх.
        Все они жаждали быстрых и действенных результатов, как будто так просто было повернуть становой хребет истории. Емкость ее оказалась просто фантастической, выше всяких расчетов; запуск следовал за запуском, число опорных точек росло, а финального насыщения системы не происходило. Деньги, люди и энергия проваливались в бездонную яму. Иногда Патриарх с тревогой думал, что, вероятно, ошибся: для решающего Поворота потребуется замещение всей массы когда-либо живших на Земле индивидуумов, а это практически неосуществимо. Наличными силами можно лишь переломить сюжет в одной точке, и тогда вся новейшая история будет сметена невиданным ураганом.
        На сегодня у него было несколько дел, но в первую очередь он ознакомился с диагнозом, который принес улыбчивый санитар - палач с лицом херувима. Бонапарт находился в Карантине уже трое суток. Были назначены гомеопатические процедуры с элементами устрашения. Наблюдающий врач рекомендовал еще интенсивную психотерапию, но Патриарх воспрепятствовал, продублировав запрет письменно, - предосторожность не лишняя, когда имеешь дело с бандой садистов. Он знал, к чему приводит интенсивная психотерапия, ему нужен был живой человек, а не кукла, прыгающая на шарнирах. Судя по анамнезу, пациент находился сейчас в требуемом состоянии: напряженно-подавленном, близком к панике - лихорадочно искал выход из ситуации. Любой выход,
        Он подписал диагноз.
        - К двенадцати подадите его сюда.
        - Процедуры? - ласково осведомился санитар.
        - Без процедур. - Патриарх поймал недовольный взгляд голубых фарфоровых глаз. - Вам крови мало? Идите!
        Улыбка погасла, и санитар вышел, не козырнув. Патриарх подавил жаркий гнев, вспыхивающий последнее время все чаще и чаще. Одна ошибка, и я сам окажусь в Карантине, подумал он. Мельком просмотрел сводку. Государственный секретарь был прав. Обстановка не радовала. Помойка, накопив силы, перешла в наступление по всему фронту. Армии отходили с затяжными боями. Следовало ожидать, что скоро придется оставить Хэмптон - его заводы уже эвакуировались, - а на левом берегу Праты создавался новый рубеж обороны. Четвертая группа войск, угодившая в котел неделю назад, после нескольких неудачных попыток прорыва и деблокирования получила приказ рассредоточиться и пробиваться мелкими соединениями. Потери в личном составе были чудовищные. Командующий группировкой пропал без вести. Появилась новая разновидность чумы, стойкая к аутобиотикам. В разделе секретной информации сообщалось, что наступление Помойки началось после того, как в один из ее предполагаемых мозговых центров была сброшена нейтронная бомба. На акции настоял Объединенный комитет штабов.
        Патриарх коротко выругался. Как будто первой атомной бомбардировки было недостаточно! Он переключил компьютер и надиктовал записку в правительство, где категорически возражал против употребления в борьбе с Помойкой методов, продуцирующих сильные технические следы, в том числе - радиационное заражение. Совершенно очевидно, что Помойка представляет собой некий организм, возникший путем цепной самосборки в результате накопления промышленных отходов до критической массы. Источником пищи для нее являются экскременты цивилизации: пластики, соли тяжелых металлов, радионуклиды. Бессмысленно пытаться уничтожить агломерат с помощью тех средств, которые лишь стимулируют его рост и размножение. Ничего более идиотского придумать нельзя. Он не смягчал выражений. Он надеялся, что хотя бы их резкость заставит военных задуматься. В конце сводки скупо сообщалось, что вчера была предпринята очередная попытка установить связь с аборигенами, однако обе группы, заброшенные за линию фронта, исчезли. Еще более скупо сообщалось, что в Азиатском и Тихоокеанском регионах Помойка проявляет длительную пассивность, это
связывалось с широкой натурализацией производства.
        - Конечно, - пробормотал он.
        На очереди была докладная секции Исторического Террора. Докладная была отпечатана на бумаге, в обход компьютера - вероятно, чтобы усилить впечатление. Руководство Секции полагало, что ситуация катастрофически ухудшается, медлить более нельзя, необходимо срочно осуществить запланированные теракты в интервале XVII - XIX веков в количестве от двухсот пятидесяти до трехсот единиц.
        Он скомкал бумагу и бросил ее в утилизатор. Секция была создана год назад и отражала безумный замысел Управления военной разведки - что сплошной одномоментный террор, осуществленный в опорных точках истории, может привести к желаемому результату.
        - Покончить самоубийством мы всегда успеем, - вслух сказал Патриарх.
        Далее он принял отцов-пилигримов. Отцы-пилигримы волновались и требовали скорейшего запуска. Это были лучшие его кадры, удивительным образом сохранившие веру в первоначальные идеалы страны. Зелень, ожесточившиеся романтики. Патриарх отвечал неопределенно. Запуск имеет смысл, когда темпор - место персонификации, отработан до мельчайших деталей, иначе не произойдет замещения исторической личности. А материалов по «Мэйфлауэру» практически не было. Не удалось реально биографизировать ни один образ. Вся эта группа была обречена. Скорее всего, их просто разбросает по вектору истории, и они навсегда пропадут в толще веков. Он объяснил им это. Они были все равно согласны.
        - Письмо Монтесумы, - напомнили ему.
        Это был сильный аргумент, и он отпустил их, обещав сделать все возможное.
        Письмо Монтесумы было обнаружено еще в начале века в тайнике храма при раскопках бывшей столицы ацтеков - Теночтитлана (современный Мехико) англо-французской экспедицией: Флеминг, Жоффр и Тюзе. Написанное на иератике, оно не поддавалось машинному переводу. Только недавно, в связи с организацией Полигона, когда начались систематические поиски в музейных хранилищах и архивах, было установлено, что текст его зашифрован личным кодом Патриарха.
        Монтесума очень сжато излагал ход событий. Замещение личности произошло не совсем гладко: ему потребовалось симулировать психическую болезнь, чтобы ближайшее окружение императора на заподозрило подмены. Особенно трудно было с языком, оказавшимся весьма далеким от того, которому его учили. Тем не менее, все обошлось. Монтесума, он же Джон Герфтон из Кембриджского университета, сразу же начал проводить чрезвычайно жесткую политику на завоеванных территориях, фактически - целенаправленный геноцид. И когда Кортес вторгся в империю, угнетенные племена выступили против центральной власти, развалив боевую мощь ацтеков. Монтесума, как и было запланировано, сдался в плен, а затем призвал своих подданных покориться испанцам. Дальнейшее хорошо известно: ацтеки восстали, Монтесума был зверски убит, сопротивление испанцам возглавил Куаутемок, но было уже поздно - Кортес захватил Теночтитлан, и освоение Америки произошло на полвека раньше, соответственно раньше началось развитие ее Северной части.
        Ровно в двенадцать привели Милна. Санитар толкнул его к стулу и, повинуясь нетерпеливому жесту Патриарха, снял наручники. Выглядел Милн неплохо, только у глаз вымученными тенями скопилась чернильная синева. Он положил ногу на ногу. Патриарх испытывал сильнейшее раздражение, видя перед собой этого невысокого плотного юношу с резкими чертами молодого Бонапарта. Страна агонизировала. Солдаты на фронте тысячами захлебывались в вонючей пене, разлагались заживо и сходили с ума, тронутые «обезьяньей чумой». Шайки дезертиров наводили ужас на города. Правительство было бессильно. Отцы-пилигримы, лучшие из лучших, элита нации, готовы были завтра же безоговорочно идти на верную смерть, чтобы хоть немного отдалить наступление Ночи. А в это время кучка высоколобых интеллектуалов, вскормленных, между прочим, на бюджетных ассигнованиях, - мизер в масштабах государства - заумно рассуждает о том, что существующая политическая доктрина давно исчерпала себя, сгнила, провалилась внутрь социума и низвергла цивилизацию в недра гигантского природного катаклизма. Чушь, болтовня - вредная болтовня, прибежище для
отчаявшихся и опустивших руки.
        Патриарх спросил грубо:
        - Видели Карантин?
        - Да, - сказал Милн.
        И ничего не добавил, потому что добавлять было нечего.
        - Ну что? Будете работать?
        - А почему бы вам не направить меня в армию? - предложил Милн. - Там я принесу больше пользы, чем растрачивая время и силы в дурацких маскарадах.
        Патриарх сдержался. Все-таки перед ним сидел Наполеон. Этот замкнутый высокомерный юноша с изумительной легкостью победил в четырех военных играх, начисто разгромив коллективный разум генштаба.
        - Вы думаете, Милн, что у вас нет дублера? - прищурившись, спросил он.
        - Думаю, что нет, - спокойно ответил Милн.
        Он был прав. Легко заместить Спинозу: многим ли даже в то время был известен скромный шлифовальщик стекла? В крайнем случае соседи удивятся, решив, что нищий философ окончательно спятил. И очень сложно заместить полководца, который постоянно находится под прицелом тысяч внимательных глаз, чьи привычки, вкусы, наклонности изучены тщательно и до предела. Здесь мало одной внешности, внешность можно скопировать, это нетрудно. Но здесь должен быть темперамент Наполеона, и честолюбие Наполеона, и главное, - грандиозный военный талант Наполеона, иначе кандидат проиграет первое же сражение и все полетит к черту.
        Патриарх сказал:
        - Незачем направлять вас в армию, Милн. Поздно. Лет тридцать назад это, возможно, имело бы какой-то смысл, но не теперь. Война проиграна. Впрочем, и тридцать лет назад тоже не имело смысла: событиями тогда вершили не полководцы, а политики и дипломаты.
        Милн пожал плечами:
        - Помойка не есть артефакт развития. Помойка есть неизбежный порок нашей цивилизации. Вы осуществите ваш Поворот истории, «великий скачок», и она возникнет на сто лет раньше - только и всего.
        На запястьях его краснели следы от наручников.
        - Ладно, - миролюбиво заметил Патриарх. - Вы, конечно, меня переспорите. Вы научились дискутировать у себя в университете. Я хочу сказать другое: с вами была девушка, Милн, подумайте о Жанне. - Он посмотрел, какая будет реакция. Реакции не было. Милн сидел по-прежнему - нога за ногу. - Мы можем отправить ее в Карантин или на фронт с эшелоном «веселых сестер». «Сестры» неплохо зарабатывают, солдаты щедры, потому что не знают, будут ли они живы завтра…
        Милн сухо ответил:
        - Разве я отказываюсь работать на вас? Я не отказываюсь. Но Жанна пойдет со мной.
        - Жозефиной Богарнэ? - ядовито спросил Патриарх. - Нет, Милн, Жанна останется здесь. Тогда мы будем уверены, что вы обойдетесь без самодеятельности. Обещаю вам, с ней ничего не случится.
        Милн немного подумал.
        - У меня вопрос, - сказал он.
        - Пожалуйста.
        - Что происходит с теми людьми, которых мы замещаем?
        Патриарх выпятил нижнюю губу.
        - Вы играли в бильярд, Милн? Шар бьет по шару. Мы вышибаем их дальше в прошлое. Если хотите - да! - в определенном смысле уничтожаем их!
        Они помолчали.
        - Хорошо, - наконец сказал Милн. - Но давайте быстрее. Надоело, честное слово. И не думайте, что вам удастся меня обмануть. Пока я не буду уверен, пока я не буду уверен, что все идет именно так, как надо…
        - Не беспокойтесь, - устало сказал Патриарх. - Получите свою Жанну.
        Он был разочарован. Неужели они ошиблись? Настоящий генерал Бонапарт при упоминании о Жанне просто пожал бы плечами. Что такое любовь, когда речь идет о власти и славе?
        - Завтра же начинайте подготовку, - приказал он.
        - Сегодня же, - ответил ему Милн.
        Обоих привезли вечером, когда остывающее светило уходило, потрескивая, в длинные темно-зеленые тучи на горизонте и багровые тени протянулись от ворот через весь казарменный двор. Чингисхан сдался сам, не выдержав жажды, и его прикончили дезертиры, а Праксителя загнали на верхотуру вокзала, под дырявую арку, у него был пистолет, он отстреливался, а когда патроны кончились, бросился с пятиметровой высоты на бетонную площадь.
        Милн сидел у окна и видел, как черный «пикап» с кровавыми, грубо намалеванными крестами въехал во двор и санитары в синих халатах выкатили из него носилки.
        - «Скорая помощь», - сказал кто-то.
        Все побежали. И Милн побежал тоже. Однако в коридоре пропустил других и, прижавшись к пластиковой стене, кося по сторонам, прочел записку. Записку только что сунул раздатчик - не глядя, торопливым движением. «Встретимся в преисподней». Подписи, разумеется, не было. Он скатал крохотный замасленный шарик и проглотил его.
        Преисподняя!
        Механизм запуска был таков, что кандидат обязательно должен быть идентичен темпору. Месту будущей своей персонификации. Это возможно в двух случаях: если уходишь в повтор - в собственное прошлое, тогда совмещаешься с самим собой, идентичность полная. И второе - когда идешь по программе и замещаешь реальное историческое лицо, безусловное подобие которому достигается в результате подготовки.
        Вот и все. Третьего пути нет. Третий - преисподняя.
        Он спустился во двор и вместе со всеми подошел к тому, что глыбилось на носилках.
        Авиценна, немного впереди, сжимал слабые кулаки.
        - Зачем уродовать? - тихо твердил он. - Зачем и кому это надо? Убили бы - просто…
        Старший санитар, закуривая, охотно объяснил:
        - А чтобы тебе, например, веселее было смотреть. Ты сбежишь, и с тобой будет то же самое…
        - Мразь. Серое мужичье, - сказал Авиценна.
        Между кучкой санитаров с автоматами и толпой было метра три неживого пространства.
        Непреодолимый барьер.
        - Превратили страну в Помойку, а теперь - что? Витаминами вас кормить? - спросил старший.
        Санитары поглядывали исподлобья. Как голодные волки. Крикни им только, прикажи - разорвут. Их набирали из фермеров, и они люто ненавидели городских за то, что земля не родит, за то, что сын в армии, за то, что пришлось бросить распаханную отцовскую ферму и перебираться в город на благотворительные подачки.
        Милн взял Авиценну за локоть и утянул в задний ряд:
        - Не связывайся.
        - Ладно, - сказал Авиценна. - Пойдем ужинать.
        Грюневальд, стоявший рядом, наклонился к ним:
        - Австриец что-то затевает. Весь третий сектор сегодня пропустил тренировку.
        - Наплевать, - сказал Авиценна. - Хоть бы они сдохли, шакалы. Ненавижу. Ты-то, Милн, что здесь делаешь?..
        И пошел через двор - тощий, нескладный, метя пыль полами стеганого халата.
        - Не нравится мне это, - продолжал бубнить Грюневальд. - Ты слышал, Милн, что изменили план запусков?
        - А разве изменили?
        - Вчера…
        - Я иду вне очереди. Меня это не касается. Извини, Грюн, мне пора. - Он догнал Авиценну и насильно повернул его за угол, где была глухая стена. - Слушай, Авиц, постой, что такое преисподняя?
        У Авиценны почернели глаза на худощавом горбоносом лице.
        - Откуда ты знаешь?
        - Знаю, - уронил Милн.
        - Это старт в ничто, полное уничтожение, оттуда не возвращаются…
        Хлопнуло над крышами, зашипело, и в темное небо взлетел красный комок ракеты. За ним - еще один, и еще. Диким воспаленным трехглазием повисли они над Полигоном. Все сразу же исказилось. Хлынул неровный свет. Закричало множество голосов. Побежали какие-то люди - вправо и влево.
        - Кажется, финал, - сказал побледневший Авиценна.
        Прямо на них выскочил Калигула, окруженный сенаторами. У каждого поверх тоги с пурпурной каймой был накинут короткий тупой автомат.
        - Вот и ты, голубчик, давно пора! - сказал запыхавшийся, шлепающий губами Калигула. Выстрелил с пояса. Авиценна выше лба задрал угольные восточные брови, опрокинул лицо: - Ах, вот оно что… Зачем?.. - мягко сел на асфальт, голубая чалма размоталась. Тогда Калигула с размаху ударил его ногой: - Получи, голубчик!.. - Обратил светлые, с кипящей слезой, яростные глаза на Милна: - Проходи, проходи, не задерживайся, филолог!..
        Милн пошел по колеблющемуся бетону. Сзади, точно стадо гусей, загоготали сенаторы. Прыгало и двоилось в глазах. Здание административного корпуса переваливалось с боку на бок. Перед ним качалась дверь, ведущая неизвестно куда. Оттуда густо повалили отцы-пилигримы. Тоже вооруженные, с винтовками, с карабинами. Его грубо толкнули: - Нализался, не мог потерпеть… - Каким-то образом он втиснулся внутрь. Он ничего не понимал. Неужели началась плановая ликвидация? Он слышал о таком: убирают всех, не оправдавших надежд. Но почему Калигула? Он же рядовой кандидат, ждущий запуска.
        Надо было срочно найти Патриарха. Коридор изгибался блестящей пластиковой кишкой. Милн ускорял шаги. Патриарх обещал, что его обязательно вернут обратно, выдернут со Святой Елены, уже есть методы. И Жанна будет ждать его здесь. Опять обман. Жанна, оказывается, в преисподней. Это смерть. Правда, не для него. Для Жанны. Хотя, пожалуй, и для него тоже. Он почти бежал и потому чуть не споткнулся о человека, который лежал поперек коридора. Чуть не наступил на вытянутую к плинтусу руку. Человек был в новенькой форме, один из охранников Патриарха. Он умер недавно. Милн решительно перешагнул через него и открыл дверь.
        В кабинете Патриарха, куда никто не приходил сам, а куда людей приводили в сопровождении и откуда людей уводили в сопровождении, а бывало, что лишь приводили и человек исчезал навсегда, за обширным компьютерным полукругом, заваленным бумажными секретными документами, сидел черноволосый Австриец, и его знаменитая прядь, как всегда, в минуту крайнего возбуждения прилипла ко лбу. Он быстро-быстро перебирал желтые бланки, которые грудой топорщились перед ним. Личный сейф Патриарха был распахнут, и нутро его вывернуто с подчеркнутой беспощадностью. Одновременно Австриец хмыкал, чмокал, удовлетворенно цыкал зубом, ковырял синим карандашом в ушах и, как припадочный, болтал обеими ногами. Чесал потную щеточку усов под носом. На нем был военный китель без погон с солдатским железным крестом времен первой мировой войны.
        - А… Милн… - сказал он приветливо, продолжая цыкать и ковырять. - Хорошо, что зашел. У нас тут небольшая чистка. Пора навести порядок. Я полагаю, что ты любишь, когда порядок? Я так и думал. Я всегда говорил, что военные должны держаться друг друга. Я и в проскрипционных списках отметил тебя особо, чтобы не кокнули. Но ты все-таки лучше посиди у себя в комнате, мало ли что. Санитары на нашей стороне, так что не беспокойся.
        - Я и не беспокоюсь, - напряженно сказал Милн.
        - Вот и отлично. У тебя когда запуск?
        - Послезавтра, вне очереди…
        - Мы тебя - запустим, можешь не сомневаться. Я в тебя верю, Милн. А сейчас иди, мне надо работать…
        Милн неловко повернулся, чтобы уйти, но сейчас же в кабинет, расшибая головы, втиснулись отцы-пилигримы вперемежку с сенаторами - красные, взволнованные, с пистолетами и ножами, а кое-кто и просто с ножками от табуреток.
        - Ушел! - закричал Калигула. - Обманул!.. У него потайной ход в комнате!..
        Милн пошел прочь сквозь расступающихся отцов. Ему кивали: - Вот и Милн с нами… - А куда ж ему? Он же не сумасшедший… - Правильно, Милн, молодец… - Он старался выбраться побыстрее.
        За спиной набухал взрывной лай Австрийца:
        - В этот исторический момент, когда вся нация в железном единстве, отбросив сомнения, сплотилась вокруг идеи Великого Поворота…
        И резкий фальцет Калигулы:
        - Не время, Адольф…
        Это был переворот. Дворцовый мятеж. Смена правителя. Тотальная оккупация истории обернулась банальной оккупацией Полигона. Ящерица сожрала свой хвост. Теперь будет не Патриарх, а Австриец. Он точно учел момент, и на его стороне санитары. Интересно, как к этому отнесется правительство? Хотя правительству все равно, лишь бы получить результаты. Значит, теперь у нас Австриец. Этого и следовало ожидать.
        Загородка у перехода в отсек темперации была опущена. Он постучал. Дежурный санитар шевельнул автоматом:
        - Пропуск.
        - У меня приказ, - соврал Милн.
        - Ничего не знаю. Пропуск.
        Пришлось осторожно, под прицелом, отступать от загородки обратно. В соседнем коридоре была крышка аварийного люка. Он налег на никелевую крестообразную рукоять. Уныло завопила сирена, но он не обратил на это внимания. Сейчас им было не до него. Люк открылся, и Милн протиснулся в затхлую пасть трубы. Освещения по оси не было. Угадывались мелкие скобы, идущие вверх. Он полез, чувствуя спиной пульсирующие кабели, добрался до развилки и пополз по другой трубе, стараясь не сбиться - свернул влево и через полсотни метров опять влево. Потом спустился. Он почему-то не подумал, как выйдет отсюда, уперся в крышку люка, и она подалась. Слава богу, была снаружи отвинчена. Он спрыгнул в редкую темноту и по гулкости удара понял: кабина настройки.
        В левой секции немедленно крикнули:
        - Кто?..
        Он увидел Патриарха, сидящего на корточках около конического Цихрона. Кожух был снят и обнажена внутренность спрута, вмороженная в льдинки микропроцессоров. Одной рукой Патриарх держал пистолет, а другой копался в белых кристалликах. Лысина его блестела. Он сразу же выстрелил, и пуля чокнула по резиновой шине у трансформатора.
        Милн отшатнулся за фарфоровую перегородку.
        - Не будьте идиотом, - сказал он. - Нас услышат.
        И будто в подтверждение этих слов заверещал телефон на стене.
        Милн поднял трубку.
        - Одно слово, и - стреляю, - пугающим шепотом предупредил Патриарх.
        - Да, - сказал Милн, не обращая внимания. - Нет, - сказал он через секунду. Водрузил трубку на место. - Вас ищут. Я ответил Калигуле, что здесь никого, но он, по-моему, не поверил.
        Патриарх покусал дуло ощеренными зубами.
        - Давно надо было отправить этих параноиков в Карантин. Поздно… Выбросили меня за ненадобностью. Генерал-губернатор ответил, что не вмешивается в дела Полигона. Каково? Не вмешивается!.. - Он коротко хохотнул. - Мальро когда-то писал, что мы - единственная страна, которая стала великой державой, не приложив к этому ровно никаких усилий. А почему, Милн? Потому что ей расчистили исторический путь… Я - расчистил…
        - Мне нужна Жанна, - внятно сказал Милн.
        - Жанна? Жанна в изоляторе, - Патриарх быстро мигнул. - Знаете что, Милн, идите к Жанне, забирайте ее, живите с ней, они вас не тронут. А я исчезну. Раз и навсегда, будь оно проклято! - Говоря это, он, почти не глядя, втыкал кристаллы в узкие разнокалиберные гнезда, ошибся - чертыхнулся и переставил. Вдруг закричал тем же шепотом. - Вы что, не понимаете, они меня на части порубят!..
        - Мне нужна Жанна, - повторил Милн. - Жанна, или вы не уйдете отсюда.
        - Жанну запустили позавчера, - обреченно сказал Патриарх. - Конечно, я обманул вас, Милн, но не я отдавал приказ, меня заставили…
        - Хорошо, - сказал Милн. Он теперь убедился. - Значит, мне нужна преисподняя. Мы уйдем туда вместе. Преисподняя; что это означает на практике?
        - Это - смерть! - зашипел Патриарх. И по судороге шипения стало ясно, что он в истерике. - Запуск без темпора, без конкретного исторического адресата! Я же объяснял вам основы движения внутрь потока! Выброс может произойти где угодно, еще до образования Земли, в пустом Космосе!
        В дверь позвонили, и сразу же забарабанили по железу нетерпеливые кулаки, и Калигула требовательно позвал:
        - Откройте, Милн!
        Патриарх, пристанывая, порхал длинными пальцами над клавиатурой. Будто пытался исполнить на пианино нечто недоступное человеку. В такт нажимам загорались и разбегались по стенам зеленые концентрические круги.
        Милн вышел из-за плиты и положил руку на пульт.
        - Мне нужна преисподняя.
        - Вы что?.. - Патриарх поднял трясущийся пистолет.
        - Я успею разбить пару датчиков. - спокойно объяснил Милн. - Ради бога! У нас мало времени.
        Он действительно не волновался.
        - Откройте, Милн!
        В дверь ударилось что-то грузное, и она затрещала.
        Вышли вечером и шли всю ночь до рассвета. Табор вел Апулей. Он один умел ориентироваться по звездам в этом гнетущем пространстве, где на тысячи километров, стиснув землю кожистым одеялом, распласталась толстая коричневая губка. Было очень важно не сбиться и выйти к Синим Буграм, куда собирались остальные колонии: левее, за Пратой, шевелил холодные пальцы лишайник, жрущий любую органику, а на восток, по-видимому до самого океана, простирались необозримые топи, которые, накапливая энергию для выброса пены, булькали и кипели живой плазмой. Там было не пройти. Позади, за темной линией горизонта, как при безумном пожаре, отсвечивали по небу блеклые розовые сполохи - колония Босха принимала удар на себя. Босх отдал им всех своих лошадей, и уже из этого становилось ясным, как он оценивает исход предстоящего боя. Получилось восемь повозок - неуклюжих, тяжелых, из остатков дерева и металла, не поглощенных Помойкой. У той, где лежала Жанна, были автомобильные колеса без шин. Трясло, разумеется, невыносимо. Горьковато дымились бездонные родники. Голые оранжевые слизни размером с корову упорным кольцом
окружали табор. Изредка тот, что поближе, сворачивал к людям, точно проверяя на бдительность. Тогда навстречу ему выходил Вильгельм Телль и натягивал звонкий лук. Стрела, ядовито пискнув, впивалась в основание рожек-антенн, слизень вскрикивал, как ребенок, по студенистому телу пробегала мелкая торопливая дрожь, и немедленно низвергались на гору мяса жадные птицы.
        К рассвету начался дождь, шепотом пробирающийся из одного конца бескрайней степи в другой. Кинулись запасать воду - в глиняные горшки, в чашки, просто в ладони. С водой в таборе было плохо.
        Милн держался за край повозки и видел, как Жанна ловит ртом редкую дождевую морось.
        - Я принесу тебе попить, - сказал он. Дернул за повод Пегого, у которого кузнечными мехами раздувались бока от запального бега, пошел вдоль табора. Его спрашивали без всякой надежды: - Ну как? - Он не отвечал. Оглядывался на сполохи.
        Парацельс спал в самой последней повозке, под армейским брезентом. Милн растолкал его, и Парацельс, продрав слипшиеся веки, тоже спросил:
        - Ну как?
        - Плохо, - ответил Милн, не вдаваясь в подробности. Плохо, а будет, вероятно, еще хуже… Слушай, у тебя вода есть? - Принял нерешительно протянутую флягу. - Брезент я, пожалуй, тоже заберу, - добавил он.
        - Сутки хотя бы продержитесь? - тоскливо спросил Парацельс.
        - Сутки? Вряд ли…
        Милн вернулся и осторожно укутал Жанну. Положил флягу рядом с ней, под руку, чтобы легко было достать.
        - Есть хочешь?
        Жанна покачала головой. Говорить она не могла. Милн все-таки, присмотрев участочек помоложе, вырезал ножом губочный дерн и подал его, перевернув желтой съедобной мякотью. Жанна лизнула приторный сок.
        - Вчера, - сказала она.
        - Завтра, завтра, - ответил он. - Не разговаривай, тебе надо беречь силы.
        Жанна дышала со свистом. Она никак не могла выздороветь. К Помойке надо привыкнуть: слишком уж отличаются составы биоценозов. Милн сам болел неделю после прибытия. И другие тоже заболевали. Но у Жанны адаптация протекала особенно тяжело.
        Патриарх, едва волокущий ноги, сказал:
        - Этот мир уже умер. Мы присутствуем на его похоронах, - вяло махнул рукой на унылую вереницу повозок, тянущихся сквозь дождь. - Прощальный кортеж… Плакальщиков не будет… Там… там… та-рам… там… та-рам…
        - Хотите пить? - спросил его Милн, доставая флягу. - Вы должны довезти ее. Вы мне обещали.
        - Хочу, - сказал Патриарх. - Но до привала не стоит. И не считайте меня лучше, чем я есть, Милн. Мы все - мертвецы, затянутые преисподней.
        Милн опять обернулся, ему не нравились сполохи. Они жидкой цветной гармошкой растянулись вдоль горизонта. Края гармошки оплывали к земле. Это могло означать только одно: хлипкая оборона Босха прорвана, и ударные подразделения Хаммерштейна устремились на Север.
        Его место было - там, в гуще битвы.
        - Наверное, Помойка создает хроноклазм, нечто вроде воронки, компенсируя наши перемещения во времени, - сказал Патриарх.
        - И что из этого следует?
        - То, что все мы постепенно будем ею затянуты…
        - Все?
        - До последнего человека…
        На другом краю неба, точно отблеск еще одного проигранного сражения, занимался день. И тревожный гул его катился по степи, нарастая.
        - Воздух! - закричал Апулей.
        В тот же момент Милн увидел четкие самолетные звенья, выплывающие прямо на них. Передние штурмовики уже клюнули вниз.
        - Ложись!..
        Люди, как сумасшедшие, выпрыгивали из повозок. Первая серия бомб, визжа осколками, перечеркнула табор. Вздыбились щепастые доски. Дико заржала кобыла, проваливаясь на задние ноги. Прокатилось сшибленное колесо и - упало, подскочив на оглобле. Укрыться в голой степи было некуда. Милн придавливал Жанну к земле, - к теплой губке, от которой исходил приторный горький запах. Запах смерти и разложения. Он видел, как взрывной волной подбросило Апулея и тот, выставив руки, медленно крутанулся в воздухе. Бежать было некуда. Их всех тут перестреляют! Легла серия зажигалок, разбросав вокруг тучи фосфорных искр. Губка вяло обугливалась, но не горела. Дым ел глаза. Кто-то панически дернул Милна за локоть. Рукав был взрезан. Вероятно, осколок. Привязанный к повозке Пегий пятился и храпел. Парацельс, встав во весь рост, размахивал нацепленной на оглоблю белой рубахой:
        - Сдаемся!..
        - Дурак! Здесь в плен не берут! - крикнул ему Милн.
        Парацельса перебило наискось красной пулевой плетью. Оглобля упала. Жанна, обнимая Милна за шею, целовала бессмысленно и горячо: - Мы умрем вместе? Да? Я так и хотела!.. - К щеке ее прилипла веточка мха. Заходило на бомбежку следующее звено. Это был конец. Он видел дырчатые решетки пушек, нацеленные в него. Ближайший родник вдруг выплюнул вверх зеленую струю плазмы. Длинный жабий язык слизнул с неба целое звено самолетов. И еще дальше - заплескались такие же мокрые зеленые языки. Целый лес. Точно в бреду алкоголика. Уцелевшие штурмовики, надсаживая моторы, свечками вонзились в зенит. Небо очистилось.
        Наступила невероятная тишина.
        - Мы живы? - спросила Жанна. Она не верила. - Мы живы, живы, живы…
        Милн, оглаживая хрипящего Пегого, прыгал - ногой в пляшущем стремени. Оттолкнулся от плоского камня и животом перевалился в седло.
        Пегий шарахнулся.
        - Я умру без тебя! - крикнула Жанна.
        Она лежала среди кошмарно раздробленных повозок и тел. Кое-кто уже начинал шевелиться. Курились воронки. Дождь раздражающей щекоткой тек по лицу. Милн знал, что все равно опоздает, но вонзил шпоры в бока Пегого. Он не ожидал, что сопротивление лопнет так быстро. Требовались еще сутки, по меньшей мере, чтобы уйти в глубь Помойки, под прикрытие бездонных болот. Теперь этих суток у них не было. Позавчера Хаммерштейн, собрав на южном выступе фронта кулак из трех армий, нанес рассекающий внезапный удар, имеющий целью, по-видимому, выход на рубеж Праты. Они хорошо подготовились, артналет перепахал оборону практически на всю глубину, новые лазеры выжигали почву в луче шириной до двух километров. Противопоставить этому было нечего, Помойка находилась в ремиссии: маслянистая жирная плазма поблескивала в родниках и трясинах. Фронт был разрезан на десять кровавых кусков, танки вырвались на оперативный простор, а вслед за ними в образовавшиеся бреши, закрепляя успех, хлынули грязно-серые колонны пехоты. Выбора не было. Милн, как горстку песка, швырнул в ослепительное кипение лазеров колонию Босха, лучших
сенсоров, способных выжать плазму даже из камня, а Симон Боливар, забрав остальных, пошел на Север, чтобы активировать тамошние болота.
        Теперь колония была опрокинута, и ничтожная щепоть людей рассеялась по равнине, прикрытой светлеющим небом. Было их всего ничего, и за спинами их, на горизонте, вспухали земляные грибы, из которых выползали один за другим белые приплюснутые керамические жуки.
        Первым добежал генерал Грант и схватился за стремя, обратив вверх размытое пятно вместо лица. Голос у него скрипел, как железный. Все пропало. Запасы активной плазмы исчерпаны. Помойка дремлет и не реагирует ни на какие команды. «Кентавры», как помешанные, прут вперед. Хаммерштейн, вероятно, решил не считаться с потерями. Надо срочно спасаться, уходить в дальние топи. Гумбольдт и Геродот знают проходы… Милн возвышался над ним, будто гранитный памятник. Он ни слова не отвечал, ждал, пока добегут остальные. А когда они добежали и прокричали то же, мокрые и слабые под дождем, он надменно, с сознанием величия, отделяющего его от простых смертных, спросил:
        - Где вы бросили Босха?
        Босх остался гореть. И с ним еще пятеро. Это их слегка отрезвило, и генерал Грант побежал обратно. Пришлось его завернуть, впрочем, как и всех остальных. Позади были обрывистые холмы, где губка уже состарилась, потрескалась и сползла, обнажив глиняные верхушки. Мили развернул сенсоров цепью, их было всего человек двенадцать. Полоса блистающего огня стремительно надвигалась. Босх, конечно, погиб, поскольку сполохи сомкнулись в непрерывную ленту. Если их не остановить, то они пойдут в глубь Помойки, - разорвут ее на две части, а потом на четыре, заблокируют танками и сожгут каждую часть отдельно. И будет Великая Гарь, и будет пустыня, и земля уже навсегда задохнется без почвы и кислорода. Но, конечно, прежде всего они истребят аборигенов. Девять колоний не успеют дойти до Синих Бугров.
        Милн сказал им это, и они цепью затрусили к холмам. И снова - густо, солоно задымились болотные родники, и зеленые мокрые языки выплеснулись оттуда навстречу ослепительному биению лазеров, и сомкнулись в тонкую, но быстро набирающую массу волну, и тревожный фиолетовый пар вспенился на ее гребне. Он не чувствовал Помойку так, как чувствовали ее сенсоры, прожившие здесь долгие годы, но он с абсолютной точностью знал, что нужно делать в каждую секунду боя. Он это знал, и потому они его поняли. Они утолщили волну и послали призыв в глубь всей территории, которую охватывали своими полями. И там тоже пришли в движение родники, и запенились взваром топи, и биогель, ощутив сладкую пищу, потек оттуда сюда. Они очень слаженно отработали эту часть активации. Но Хаммерштейн не хуже него понимал, что исход боя решит именно первый удар. Приказ, вероятно, был отдан незамедлительно. Сплошной фарфоровой массой тронулись вездеходы - жирные, как гусеницы, сливочные, с пылающими звездами лазеров между фар. Полей уже не хватало, и тогда по склону холма скатился Улугбек в полосатом халате, и скатился вслед за ним Бруно
- к границе плазмы. И вездеходы сразу увязли в липучей каше; и шипастые их колеса замерли, прочавкав в грязи, и лазеры, шумно хакнув, выпустили бессильный дым. А Улугбек и Бруно остались лежать около плазмы. Но это, разумеется, было еще не все. Потому что левее, по ложбине у незащищенных холмов, узким сверкающим клином ударила бригада «кентавров». Офицеры торчали из люков, как на параде, золоченые шлемы их сияли в бледных лучах рассвета. Они шутя прорвали оборону там, где ее держал Хокусай, и Хокусай погиб, собирая клочья волны и бросая их на керамическую броню. Но туда сразу же побежали и Кант, и Спиноза, и Леонардо да Винчи. У Леонардо было очень сильное поле. Он выскреб ближайшие родники, обнажив нежное розовое материнское дно. Они вместе построили горбатый вал и обрушили его на бригаду. Танки таяли в пузырчатой пене, будто сахарные. Но «кентавры» потому и назывались «кентаврами»: они ломили вперед, невзирая ни на какие потери. Хаммерштейн, как и предупреждал, расстреливал отступающих, и они прошли вал насквозь и вынырнули на другой его стороне - скользкие, мутные, сплавившиеся, как молочные
леденцы. Их было пока немного, наверное, машин двадцать, но они очистили всю ложбину и оказались в относительной безопасности, и забросали гранатами родники - полетели ошметки розового нежного мяса, - и пулеметами отсекли Вазу, который пытался отдать туда часть своих сил. И Кант погиб, и погиб Спиноза, и Леонардо погиб тоже, накрытый огненным взрывным облаком.
        Опасны были не эти два десятка танков, угнездившихся в ложбине, опасно было то, что к ним по пробитому коридору все время подтягивались подкрепления. И «кентавры» постепенно расширили свою зону и пошли снова вперед, протискивая между холмов фарфоровые гладкие клинья. Милн ничего не мог с этим сделать. Равнину заволокло удушливым дымом, взвывали моторы, он не чувствовал рядом с собой никого из сенсоров. И в дыму возник Патриарх, вымазанный сажей и грязью, и почти беззвучно сказал, что его зовет Жанна. Прорвались «кентавры», ответил Милн, за ними идут пожарные с огнеметами, их надо остановить… Она умирает, сказал Патриарх, она просит, она хочет видеть тебя в последний раз… Я не могу, в отчаянии ответил Милн, я здесь один, я должен выиграть это сражение… Ты готов был погубить весь мир ради любви, сказал Патриарх, а теперь ты намерен убить любовь ради чужого мира… Мир погубил не я, возразил Милн, мир погубили другие, кому до него не было дела. Помойка пройдет по земле, очистив ее, пожрав озера кислот и хребты шлаков, - умрет без пищи, издохнет, распадется, осядет, и превратится в питательный перегной,
и просочится им в почву, и окончательно перепреет, и миллиарды семян очнутся от смертного оцепенения.
        И они вдвоем с Патриархом смотали всю трепещущую нить обороны, и слепили из нее безобразный шевелящийся ком, и никак не удавалось сдвинуть его, и тогда Жанна помогла им издалека, отдавая скупое последнее дыхание своей жизни. И они обрушили эту колышащуюся жуть на «кентавров», и фарфоровые махины остановились, временно ослепленные и беспомощные. И все сенсоры стянулись к Милну, потому что им больше нечем было сражаться, и он послал их обратно, на вершины холмов, чтобы их видели в бинокли и стереотрубы. Это для них была верная смерть. Но они вернулись туда - и Декарт, и Лейбниц, и Гумбольдт, и Ломоносов. И Шекспир, и Коперник, и Доницетти, и глуховатый Бетховен… Должно было пройти какое-то время, пока Хаммерштейн догадается, что все их резервы исчерпаны. И Хаммерштейн, разумеется, догадался, однако какое-то время уже прошло. И должно было потребоваться еще большее время, чтобы заставить идти армейские части, панически боящиеся аборигенов. И Хаммерштейн, разумеется, их заставил, однако какое-то время опять прошло. Время для них было сейчас - самое главное. И когда пехотные штурмовые колонны, извергая
по сторонам жидкий огонь, наконец втянулись в ложбины и удавом начали обтягивать холм, где Милн находился, глубоко в тылу, на границе болот, уже выросли плазменные горячие волны высотой с многоэтажное здание, и немного покачались, ища осевую опору, и накренили гребни, и неудержимо покатились вперед. Они были чисто-зеленые, темнеющие к подошве, и кипящие радужные разводы весело пробегали по ним снизу вверх.
        И тогда Милн прижался к земле и почувствовал, как обжигающая тяжелая плазма наваливается ему на спину. И он дышал ею, как воздухом, и глотал ее, потому что иначе было нельзя. А потом он решительно встал и стряхнул с себя лопающиеся, звонко шуршащие пузыри. Слабое, чуть выпуклое солнце Аустерлица уже взошло над равниной, и в прозрачном тумане видны были разбросанные по ней обглоданные костяки вездеходов, леденцовые оплывшие танки, гаубицы и муравьиные тела между ними. И он пошел прочь отсюда, проваливаясь в орыхлевшую губку. И его догнал Боливар и сказал, что было очень трудно активировать Северные болота: сезонная летаргия очагов, плазма в периоде восстановления, Хиндемит сунулся было в трясину и утонул с головой. Милн смотрел на шевелящиеся губы и почти не разбирал слов. Он безумно спешил. Жанна лежала на разбомбленном склоне, лицом в мокрый дерн. Он подумал, что она умерла, как все остальные, и осторожно тронул ее за плечо. Но она была жива - мотыльковые веки дрогнули.
        Милн задохнулся.
        - Отнеси меня наверх, - попросила она.
        Милн поднял ее и понес на вершину холма. Жанна была тяжелая, и он боялся споткнуться. Он добрался до плоской макушки, уже подсушенной солнцем, и положил Жанну там, и сам опустился на землю.
        И Жанна прижалась к земле щекой и тихо сказала ему:
        - Жизнь…
        Мили сначала не понял, он решил - это остатки пены, ризоиды, гнилая органика, но глаза у Жанны остекленели, и тогда он нагнулся - из коричневых трещин земли, из глины, из душных глубин, ломая корку, вылезала на свет первая, молодая, хрусткая, зеленая, сияющая трава.
        ИЗГНАНИЕ БЕСА
        Воздух горел. Как и положено в преисподней. И кипел смоляной пар в котлах - с мотоциклетным урчанием. Желтые волны огня бороздили пространство. Накрывали лицо. Внутри их была раскаленная пустота. Жар и сухость. Лопалась натянутая кожа на скулах. - Пить… - попросил он, не слыша себя. Где-то здесь, поблизости должна была быть Лаура. - Воды… - В горле надсадно хрипело. Деревянный язык царапал рот. До крови - которой не было. Она превратилась в тягучую желчь и пламенем растекалась по телу. Он знал, что так теперь будет всегда. Тысячу лет, бесконечность. Пламя и желчь. И страх. И кошачьи когти, скребущие сердце. Темная фигура отца Герувима, по пояс в колышащихся лепестках огня, торжественно поднимала руки. Звенела яростная латынь. Соскальзывали к плечам широкие рукава сутаны. Жилистые синеватые локти взывали к небу. Око свое обрати на мя, и обрету мир блаженный и вечное успокоение!.. Небо безмолвствовало. Вместо него был дым от горящей серы. Душный, непроницаемо-плотный. Радостные свиные морды выглядывали оттуда. Похожие на полицейские вертолеты - он как-то видел такие во время облавы. Хрюкали
волосяные рыла. Морщились пятачки с дырами смрадных ноздрей. Они - жаждали, они ждали, когда можно будет - терзать. Он принадлежал только им. Бог уже отступился. Они протягивали звериные крючковатые когти. Крест отца Герувима был последним хрупким заслоном.
        - Пить…
        Лаура была где-то рядом. Он чувствовал едкое облако ненависти, исходящее от нее. Воды она, конечно, не даст. И отец Герувим тоже не даст воды. И никто не даст - огненное мучение никогда не закончится.
        Это наказание за грех. Плач будет слезами и кровью!
        Он сжался - голый и худой мальчик на грязном полу. Впалый живот дрожал под дугами вздутых ребер. Жирные, натертые сажей волосы забивались в рот. Он ждал боли, которая раздавит его, передернет корчей, заставит биться головой о паркет и, сломав горло, выть волчьим голодным, леденящим кровь воем.
        Незнакомый голос громко сказал: - Подонки!.. - И второй, тоже незнакомый, сказал: - Спокойнее, Карл… - Посмотри, что они с ним сделали!.. - Карл, спокойнее!.. - Послышались шаги, множество торопливых шагов. Двинули чем-то тяжелым, что-то посыпалось на пол - тупо позвякивая. - Во имя отца и сына! - крепко сказал отец Герувим. Мальчик съежился. Но боли, вопреки ожиданиям, не было. Не было совсем. И пламя опадало бессильно. - Тебя убить мало, - яростно сказал первый. - Спокойнее, Карл… - Они все садисты, эти святые отцы!.. - Вы мешаете законоразрешенному обряду, я вызову полицию, - это опять отец Герувим. - Пожалуйста. Лейтенант, представьтесь, - властно и холодно произнес второй голос. Щелкнули каблуки. - Лейтенант полиции Якобс! Инспекция по делам несовершеннолетних. - Второй, холодный, голос повесил в воздухе отчетливую угрозу: - Вам известно, что экзорцизм допускается законом только с разрешения родственников и в присутствии государственного врача? - Во имя отца и сына и святого духа… - Лейтенант, приступайте! - Но благословение господне! - воскликнул отец Герувим. - В тюрьму сядешь со своим
благословением! - Спокойнее, спокойнее, Карл. Доктор, прошу вас…
        Чьи-то руки осторожно подняли его, понесли, опустили на диван, скрипнувший продавленными пружинами: - Бедный мальчик… - Обыкновенные руки, совсем человеческие. У отца Герувима словно яд сочился из пальцев, после прикосновения выступали красные пятна на коже. А Лаура подкладывала ладонь, как кусок льда, - немел и тупо ныл промерзающий лоб. - Бедный мальчик, ему, наверное, месяц не давали есть… - Не месяц, а две недели, мог бы возразить он. Или, может быть, три? Он точно не помнил. Струйкой полилась вода в запекшееся горло. Сладкая и прохладная, как сама жизнь, имеющая необыкновенный вкус. Он открыл глаза. Как много их тут было! Черные тени в маленькой, скудно освещенной комнате. В отблесках призрачного, адского, стеклянного пламени. Высокий с властным голосом, сразу чувствовалось, что этот человек имеет привычку командовать, и другой - нервно сдавливающий виски пальцами, и доктор с толстостенным стаканом, где что-то плескалось, и разгневанный отец Герувим, и Лаура, которая беззвучно разевала и схлопывала рыбий рот, и еще кто-то, и еще, и еще. Он боялся, когда сразу много людей. Много людей - это
почти всегда плохо. Их было много на холме. Ночью. Светили дикие автомобильные фары. Голубой туман, будто лед, лежал на вершине. Его привела туда мать и сильно держала за руку, чтобы он не вырвался. А вокруг, точно выкопанные из земли, - стояли. Лица бледные, вываренные, но не от диких фар - просто от страха. Страха было много; он чувствовал это, и его мутило. А некоторые были, кроме того, в матерчатых балахонах. Еще страшнее - белые островерхие капюшоны с прорезями для глаз. Жевали табак. Поднимая край ткани, сплевывали едкую жижу на землю. Потом проволокли т о г о - связанного, без рубашки. Босые ступни в крови, а мягкая выпуклая спина, будто свекла, - так его били. Он на всю жизнь это запомнил. Кто-то предложил хрипловато: - Давайте, подсажу мальца, пусть поглядит на одержимого… - Спаси вас и сохрани, добрый человек, - благодарно ответила мать. Он не хотел, он весь напрягался, но его все-таки подняли и подсадили. Открытый холм, залитый голубым, и на вершине - неуклюжий крест из телеграфных столбов. Т о г о, со свекольной спиной, уже прикрутили проволокой к перекладинам. Свесилась голова, потянув за
собой слабые плечи. Казалось, человек хочет нырнуть и никак не решается. Он смотрел, забывая дышать. Страх пучился зыбким тестом. Рядом крестились изо всех сил. И мать тоже крестилась: дрожала и вытирала с лица цыганистый пот. Возник рядом с крестом главный в сумрачном балахоне, что-то провозгласил, подняв к небу два копотных факела. Все как-то уныло запели: «Господу нашему слава»!.. И мать пела вместе со всеми, прикрыв от восторга глаза. Завыло, будто в трубе, хлестануло искрами; длинный гудящий костер уперся в звезды. Стало вдруг ужасно светло. Фары выключили, и машины начали отъезжать. Заячий, тонкий, как волос, крик, вылетел из огня. Запели, как по команде, громче, видимо, чтобы его заглушить. Страх поднялся до глаз и потек в легкие. Он тоже кричал, - не помня себя, бил острыми кулаками в небритую, толстую, странно бесчувственную физиономию. Приторный дым относило в их сторону…
        Его спросили:
        - Ты можешь подняться?
        Он, опираясь на руки, сел. Кружилась мутная голова, и тек по лопаткам озноб, оттого что слишком много людей. Хотя озноб был всегда - после геенны.
        Громоздкий человек в двубортном официальном костюме уронил на него взгляд - кожа и кости, живот, прилипающий к позвоночнику.
        - Доктор, он может идти?
        - Да, выносливый мальчик.
        - Тогда пусть одевается. - И повернулся всем телом к Лауре. - Я его забираю. Прямо сейчас.
        Лаура отклянчила рыбью челюсть:
        - Но… господин директор…
        - Документы на опеку уже оформлены? - приятно улыбаясь, спросил отец Герувим. Тот, кого называли директором, посмотрел на него, как на пустое место. - Если еще документы не оформлены, то я обращаюсь к присутствующему здесь представителю власти.
        Лейтенант полиции Якобс с огромным вниманием изучал свои розовые, как у младенца, холеные ногти.
        - Закон не нарушен, - сдержанно сообщил он.
        - Надеюсь, вы «брат наш во Христе»? - очень мягко, заглядывая ему в глаза, спросил отец Герувим.
        - «Брат», - ответил лейтенант Якобс, любуясь безупречным мизинцем. - Все мы, в полиции, разумеется, «братья», но - закон не нарушен.
        Нервный человек, который до этого, как от мигрени, сжимал виски, подал рубашку. Больше мешал ему - рукава не попадали. Человек морщился, злился и усиленно моргал натертыми, красноватыми веками. Вдруг процедил неразборчивым шепотком: - Доктор, у вас есть что-нибудь… от зубной боли? - У того растерянные зрачки прыгнули на отца Герувима. - Да не вертитесь, доктор, никто на нас не смотрит. - А вы что, из этих? - еле слышно прошелестел врач. - Так есть или нет? - Я не могу, обратитесь в клинику, - сказал врач. - А ну вас к черту с вашей чертовой клиникой! - Я всего лишь полицейский чиновник, - виновато сказал врач. - А ну вас к черту, полицейских чиновников, - отрывисто бросил нервный.
        У него крупно, будто в истерике, дрожали руки.
        - Сестра моя, - с упреком сказал Лауре отец Герувим. - Я напоминаю о вашем христианском долге…
        - Простите, святой отец…
        - Я обращаюсь, прежде всего, к вашему сердцу…
        Лаура растерянно теребила клеенчатый вытершийся передник.
        Тогда директор раздраженно ощерился и поднял брови.
        - Ради бога! Оставьте своего ребенка при себе, - высокомерно сказал он. - Ради бога! Верните задаток.
        Отец Герувим тут же впился в Лауру темными ищущими глазами.
        - Ах, нет, я согласна, - торопливо сказала Лаура. - В конце концов, у меня есть свидетельство об усыновлении..
        - Деньги, - горько заметил отец Герувим. - Всегда деньги. Проклятые сребреники.
        Улыбка его пропала, будто ее и не было на лице. Он раскрыл плоский кожаный чемоданчик, наподобие медицинского, деловито собрал сброшенные на пол никелированные щипчики, тисочки, иглы. Уже в дверях, благословляя, поднял вялую руку:
        - Слава Спасителю!
        - Во веки веков!.. - быстро и испуганно отозвался врач. Только он один, никто более. Директор, дернув монолитной щекой, отвернулся. Лаура кусала губы - крупными, как у кобылы, зубами.
        - Я вам еще нужен? - скучая, спросил лейтенант Якобс.
        - Нет, благодарю, - коротко ответил директор.
        Лейтенант с сожалением оторвался от созерцания безымянного пальца.
        Легко вздохнул:
        - Я бы советовал вам уезжать скорее. По-моему, он вас узнал.
        - Да?
        - Так мне кажется.
        - Ах! - громко сказала Лаура.
        Вышли на лестницу. Серый свет еле сочился сквозь узкую бойницу окна. Второе окно было заложено кирпичами. Карл наткнулся на помойное ведро и выругался, когда потекла жижа.
        Мальчик искривил губы.
        - На лифте не поедем, - как бы ничего не заметив, сказал директор. - Не будем рисковать. Они обожают взрывать лифты.
        Он оглядывался.
        - Пристегни его, - посоветовал Карл. - А то убежит. Звереныш какой-то.
        - Не убежит, - директор тронул мальчика за плечо. - Ты будешь жить недалеко отсюда, за городом. Там хорошее место, у тебя будут друзья. - Мальчик, вывернувшись вбок и вниз, освободился от прикосновения. - Если не понравится, мы отвезем тебя обратно домой, - пообещал директор.
        Он опять как бы ничего не заметил.
        - Ты меня слышишь?
        Мальчик не отвечал. Тер щеку. Лаура чмокнула его на прощание дряблыми, жалостными губами, и теперь кожа, смоченная слюной, немела от холода.
        - Как тебя зовут?
        - Герд.
        Это было первое, что он произнес - скрипучим голосом старика.
        - Конечно, звереныш, - сказал Карл. - А может быть, нам и нужны такие, звереныши. А вовсе не падшие ангелы. Чтобы у них были зубы, и были когти, и чтобы они ненавидели всех, нас в том числе… Кстати, ты обратил внимание на его голос, гормональное перерождение? М… м… м… - Он потерся подбородком о грудь, видимо, не сдержавшись. - Послушай, дай мне таблетку… летку, голова раскалывается. Что-то я сегодня плохо переношу слово Господне…
        Директор протянул ему хрустящую упаковку.
        - Тебе давно пора научиться жить без таблеток. Когда-нибудь прихватит по-настоящему здесь, в городе - кончишь на костре.
        Карл неожиданно крутанул головой.
        - Да не хочу я учиться! - с прорвавшейся злостью сказал он. - Ты что, не понимаешь этого? Не понимаешь? Пускай они нас боятся, а не мы их.
        - Они и так нас боятся, - сказал директор. - Если бы они не боялись, все было бы гораздо проще.
        На лестнице шибало кошачьей мочой, жареной салакой и прокисшим дешевым супом. Неистребимый запах. Герд наизусть знал тут все треснутые ступени. Сколько раз, надломив ноги, он кубарем летел вниз, а в спину его толкал кухонный голос Лауры: - Упырь!.. Дьявольское отродье!.. - Убежать было бы здорово, вот только - куда? Везде то же самое: страх и липкие подозрения, и курящиеся приторным дымом чудовищные клумбы костров. Хорошо бы - где никого нет, на остров какой-нибудь в океане. Такой маленький, затерянный среди водной пустыни остров. Ни одного человека, лишь терпеливые рыбы…
        Свет на улице был колюч и ярок. Машина с покатым туловищем жука поджидала у тротуара.
        - Надеюсь, нам не подложили какой-нибудь сюрприз, - осведомился Карл, открывая дверцу. Директор кивнул ему на полицейского, который, расставив ноги, следил за ними из-под надвинутой каски. - А… блюститель, тогда все в порядке… - Машина прыгнула с места. Карл небрежно, как профессионал, доворачивал руль. - А этот, лейтенант Якобс… Он, кажется, вообще ничего. Порядочный, видимо; полицейский, и на тебе - порядочный человек. Сейчас редко кто осмелится возразить священнику. Нам бы с ним, наверное, надо…
        - Я хорошо оплачиваю эту порядочность, - сказал директор.
        - Платишь? Да? Я и не знал, что у нас есть связи с полицией.
        - Какие там связи, - директор поглядывал в правое зеркальце, вынесенное на держателе. - Плакать хочется, такие у нас связи. То ли мы их потихонечку покупаем, то ли они нас тайком продают.
        Карл сморщил извилистый, как сельдерей, заостренный нос.
        - Чего я не понимаю, так это - позицию президента. Он семейный человек? Он нас поддерживает? Тогда почему?.. Все жаждут прогресса… Ты объясни ему, что это - самоубийство. Между прочим, у него есть дети?
        Директор кивнул, не отрывая взгляда от зеркальца.
        - За нами хвост, - напряженно сообщил он.
        - Да? Сейчас проверим… - Машина, круто взвизгнув, вошла в поворот, качнувшись на двух колесах. - Сейчас увидим!.. - Снова визг бороздящих по асфальтовому покрытию шин. - Действительно, хвост. И хорошо держатся - как привязанные. Я так догадываюсь, что это - «братья во Христе»? Подонки со своей дерьмовой благодатью! - Карл быстро поглядывал то вперед, то в верхнее зеркальце. - За городом мы от них оторвемся. Я ручаюсь, у нас мотор - втрое…
        Громко щелкнуло, и на ветровом стекле в окружении мелких трещин возникли две круглые дырочки. Хлестнуло осколочной крошкой. Карл резко пригнулся к баранке.
        - А вот это уже серьезно, - сказал директор. - Это они совсем распустились - стрелять на улице. Будь добр, притормози у ближайшего участка. Потребуем полицейского сопровождения. Обязаны дать. Ты слышишь меня, Карл?
        Карл лежал на руле, и ладони его, как у сонного, тихо съезжали с обода. Машина опасно вильнула. Директор откинул его на сиденье, голова запрокинулась. Над правой бровью в белизне чистого лба темнело отверстие. И вдруг из него толчком выбросило коричневую густую кровь. - Ка-арл… - растерянно протянул директор. Свободной рукой судорожно ухватился за руль. Поздно! Машина подпрыгнула, боком развернувшись на кромке, у самых глаз прокрутились - газетный киоск, витрина, стена из неоштукатуренного кирпича. Герд зажмурился. Грохнуло и рассыпалось. Его ужасно швырнуло вперед. Больно хрустнули ребра, сиреневые слепые круги поплыли в воздухе. Он мешком вывалился из машины. - Вставай! Да вставай же!.. - яростно дергал его директор. Лицо у него было мелко сбрызнуто кровью. Они побежали, хрустело стекло, директор немного прихрамывал. Машина их, уткнувшись в киоск, топорщилась дверцами, как насекомое на булавке. Вторая, стального цвета, затормозила, едва не врезавшись в бампер. Выскочили из нее четверо, в шелковых черных рубашках навыпуск. На груди - восьмиконечные серебряные кресты. Один тут же нелепо
растянулся, видимо, обо что-то споткнувшись, но остальные трое упорно бежали за ними. Передний, не останавливаясь, вскинул сведенные руки. - Вжик - вжик - вжик!.. - чиркнули о мостовую пули. Целились они, кажется, в ноги. - Мы им нужны живыми!.. - на бегу крикнул директор. Свернул в низкую и угрюмую подворотню ближайшего дома. Проскочили один двор, другой - там на мокрых веревках хлопало от ветра белье. Женщина, испуганно растопырив локти, присела над тазом, как курица над цыплятами. Ввалились в какую-то парадную, в дурно пахнущий сумрак. - Да шевелись же!.. - совсем по-звериному рычал директор. Лестница была тусклая и крутая. Герд подумал, что если они доберутся до чердака, то спасутся. Он-то уж точно, по чердакам они его не догонят. Со двора доносились дикие возгласы, их искали. Жахнула внизу дверь, истошный голос завопил: - Сюда! Здесь они!.. - Чердак был заперт. Здоровенный пудовый замок смыкал собою две железные полосы. Герд зачем-то потрогал его. Замок даже не шелохнулся.
        - Ничего, ничего, обойдемся и так, - невнятно сказал директор. Ногой, с размаху, выбил раму низенького окна. Она ухнула глубоко во дворе. Достал блестящие, никелированные наручники.
        - Летать умеешь?
        Герд отчаянно затряс головой и попятился.
        - Пропадешь тут, - с сожалением сказал директор. Ловко поймал его твердыми пальцами и защелкнул браслет. Герд молча впился зубами в волосатое жилистое запястье. -Ох!.. - отвратительно проскрипел директор, кривясь от боли. - Дурак ты, дурак, звереныш, не понимаешь, они же тебя убьют!.. - На лестнице, уже совсем близко, бухал каблучный бег, умноженный эхом. - Только не бойся, ничего не бойся и держись за меня. - Он перевалил Герда за подоконник, из которого жутко торчали кривоватые гвозди. Герд - рухнул, стальная цепочка тенькнула, чуть не выломав плечо из сустава. Директор немедленно протянул ему вторую руку. - На! - Герд безнадежно, как утопающий, вцепился в ладонь. Они поднимались - медленно и тяжело, над ребристой с пятнами ржавчины крышей. Далеко, на дне квадратного дворика, женщина плескала руками. - Крыша нас заслонит, - объяснил директор. - Они сюда не выберутся. - Он дышал прерывисто, и на лбу его вздулись темные вены. И текла по скуле кровь с гнилостным зеленоватым оттенком. Подтянул Герда к себе и ухватил под мышки, сцепив на груди крепкие пальцы. Ветер сносил их на другую сторону дома.
Город распахивался внизу дремучим, паническим хаосом крыш и улиц.
        Жгли послед черной кошки. Кошка только что родила и была тут же, в корзине, на подстилке из разноцветных тряпок, протяжно мяукала, светя ярко-зелеными жалобными глазами. Кто-то поставил неподалеку блюдечко с молоком. Трое мокрых котят, попискивая, тыкались ей в живот бульдожьими мордочками. Она вылизывала им редкую шерсть. Еще трое родились мертвыми и теперь были выложены на подносе, рядом с треногой, под которой задыхался огонь. Герду их было жалко до слез: половина, а то и больше приплода рождались безжизненными. - Это закономерно, говорил учитель Гармаш, трудолюбиво помаргивая. Инбридинг, близкородственное скрещивание, они ведут чистую линию уже несколько поколений, летальные мутации выходят из рецессива - следует неизбежное вырождение и смерть… - Герд уже понемногу начинал разбираться в этой механике. Очень трудно, например, достается материал. Черных кошек повсеместно ловят и уничтожают. Считается, что именно в кошек черного цвета переселяются бесы. Глупость невыносимая. И точно так же уничтожают черных свиней на фермах. А черных собак, по-видимому, вообще уже нигде не осталось. Популяция
малой численности в наше время просто обречена. Кстати, сколько их тут, в санатории, человек шестьдесят, вместе с учителями? Тоже, если смотреть правде в глаза, малая популяция. Герд вчера спросил об этом учителя Гармаша, и учитель Гармаш ничего ему не ответил. Опустил глаза и ушел, болезненно сгорбившись. Нечего ему было ответить. Чистая линия. Вырождение и смерть.
        Его чувствительно ущипнули сзади. - Ой!.. - Обернулись нечеловечески карикатурные рожи. Герд сразу же сделал внимательное лицо, чтобы они не смеялись. Учитель Гармаш пинцетом поднял послед над разогретой до вишневого накала решеткой: - Плацента, свойственная плацентарным млекопитающим… - Препаровальной иглой тыкал куда-то в оборванную пуповину. Он был близорук, двояковыпуклые очки его съехали на нос. Герд не слушал, он знал, что вспомнит все это, если понадобится. Притиснувшаяся Кикимора уставилась на него фасеточными, как у стрекозы, глазами. Он показал ей язык. Нечего тут подмигивать. Кикимора отвернулась, скорчив обиженную гримасу. Обезьяна! И мордочка у нее именно обезьянья! Герд ее презирал, как впрочем и всех остальных мартышек тоже. В спину ему отчетливым искаженным голосом прогнусавили: - Кто хочет увидеть уродство их, пусть берет послед кошки черной и рожденной от черной, первородной и рожденной от первородной, пусть сожжет, смелет и посыплет себе в глаза, и он их увидит… Или пусть берет просеянную золу, никогда же осиновую, но от березы или от ясеня, и посыплет у кровати своей, а наутро
увидит следы их - наподобие петушиных… - Гнусавил, разумеется, Толстый Папа. И ущипнул его в первый раз тоже он. Герд осторожно показал ему кулак за спиной. Толстый Папа хихикнул и забубнил, опять нарочно гнусавя: - Шесть качеств имеют бесы: тремя они подобны людям, а тремя ангелам: как люди, они едят и пьют, как люди, они размножаются, и, как люди, они умирают; как у ангелов, у них есть крылья, как ангелы, они знают будущее, как ангелы, они ходят от одного конца мира и до другого. Они могут принимать любой вид и становятся невидимыми… - Герд потряс кулаком, обещая надавать после уроков. Его - задело. Правда, Толстому Папе не особенно надаешь. Он тебе сам надает так, что держись. Герд помнил, как Толстый Папа, беснуясь по случаю новолуния, плюясь жгучей слюной и выкрикивая, впрочем не слишком опасные, заклинания, в одну секунду скрутил Поганку, который сунулся было его успокаивать. В обруч согнул - даже не притрагиваясь, одним только взглядом. А ведь Поганку не так просто скрутить. Поганка - изумительный «дремник». В два счета усыпит кого хочешь, хоть самого учителя Гармаша. Вот он и сейчас стоит у
него за спиной в своей плоской, как блин, заношенной соломенной шляпе - дурацкая у него шляпа, но он ее никогда не снимает, даже ночью завязывает на подбородке специальные тесемочки; говорят, что у него под шляпой, в черепе, дырка размером с кулак, плещется жидкий мозг, но я хотел бы посмотреть на того, кто ему скажет об этом, - вот он стоит и ощупывает всех по очереди красными, как угли, глазами; узреешь такой взгляд в темноте - и дух вон; вот кто подлинный бес, вот кому бы пошептать на ухо - из Черной Книги Запрета.
        Лампы дневного света гудели и чуть-чуть помаргивали. Масляные блики от них дробились в кафельной облицовке секционного кабинета. Окна были занавешены от пола до потолка плотными шторами. Директор категорически приказал закрывать окна во время уроков. Боялся, по-видимому, что могут снять их всех телеобъективом. А что тут снимать: как учитель Гармаш трясет мокрым последом? Или кривенькую рожу Кикиморы? Или Толстого Папу? Странно, что такой человек - и боится… Герда снова чувствительно ущипнули сзади. - Убью, - пригрозил он в ответ страшным шепотом. Толстый Папа хихикнул и внятно произнес: - Давка людей, - от них, усталость колен - от них, что платья людей потерты, - от их трения, что ноги сталкиваются - от прикосновения их пальцев… - Голос его уплывал. По углам интенсивно дымились жаровни с размолотой серой. Герд втягивал ноздрями раздражающий сухой дым. Продирало горло и восхитительно, сотнями мелких иголок, впивалось в беззащитные легкие. Раньше он жутко кашлял при этом, но постепенно привык. Сера была время от времени необходима. - Физиотерапия, объяснял на прошлом уроке тот же учитель Гармаш.
Обязательные процедуры, иной тип обмена. И пить воду, настоянную на головастиках, тоже нужно, по крайней мере, один стакан в день. И жевать сырую, холодную, кладбищенскую, черную землю. Перемешав ее с толченой известкой и паутиной, взятой от пауков с крестообразными выростами на спинах. Тогда не будет расти шерсть на лице, как у Кикиморы. И расплющенные пальцы ног не собьются в твердые, костяные копыта, как у Ляпы-Теленка. Герда просто передергивало всего, когда Ляпа перед сном стаскивал круглые, особо пошитые, кожаные ботинки. Ведь, что ни говори, настоящие козьи копыта - толстые, роговые, раздвоенные, с отставленной позади косточкой. Или Крысинда опять же, на которого посмотреть - и то дрожь пробирает. Вот учитель Гармаш его поманил, и Крысинда пошел, будто гусь, при каждом шаге заваливаясь из стороны в сторону. Ему, разумеется, неудобно ходить по линолеуму на птичьих лапах. И, конечно, всегда уж так получается, что Крысинда оказывается перед глазами. Трудно не заметить такое, мордочка у него - острая, серая, с усиками, действительно, как у крысы, ушки изнутри розовые, стоят торчком, а на спине,
выше макушки, - горбы черных, кожистых крыльев, вздрагивающих перепонками. Вылитый вампир; и зубки у него - плоские, режущие, как у вампира. Правда, сейчас половина зубов у Крысинды отсутствует. Выбили Крысинде зубы на ферме, где он проживал. Угораздило его, видите ли, начать превращаться на ферме. Фермеры - все тупые, грязные, оскотинившиеся в своей глуши. И главное, что неприятно, верят напропалую. Били Крысинду насмерть, осиновыми кольями. Всем уже известно, что против вампиров осиновые колья - самое надежное средство. Или уж - по серебряной пуле в каждый глаз. К счастью для Крысинды, у них там, на фермах, серебро в большом дефиците. Его Поганка, полуживого, коченеющего уже от потери крови вытащил из оврага. У Поганки прямо-таки сверхъестественное чутье на своих. Шатался тогда по дорогам, от одной фермы к другой, попрошайничал, показывал нехитрые фокусы с гипнозом, заговаривал свищи, ломоту в костях, зубную боль. Его тоже били, но редко - он умел уходить, когда становилось опасно. И вот не побоялся, полез в овраг - в крапиву, в жилистую лебеду, в сырой змеевник. Спасибо Поганке: не вздыхал бы
Крысинда по ночам печальными вздохами и не держал бы сейчас в когтистых руках бронзовые щипцы с последом черной кошки. Вот Крысинда, глупец, не хочет жевать землю, и у него - крылья. Нет, уж лучше пусть будет кладбищенская кисловатая грязь, пусть с души воротит, пусть слабость потом и испарина по всему телу, зато - никаких аномалий, крепкий устойчивый фенотип. Хотя учитель Гармаш считает, что дело тут не только в превентивной химиотерапии, а в том еще и прежде всего, насколько ты пропитался так называемой благодатью. Очень трудно потом вытравить благодать. Кладбищенская земля тут мало чем помогает. И сок белены - тоже, и ядокорень, и даже вода с головастиками. А порошок из пауков-гнилоедов не помогает вообще. Зря Кикимора жрет его за обедом целыми ложками. Давится, чавкает за столом, противно сидеть рядом. Ей бы не этот вонючий порошок лопать, а натереться ядом Королевы змей. Сильная это штука - яд Королевы змей. Пожалуй, самое действенное из всего, что известно учителю Гармашу. Даже фиолетовые бородавки, которыми обязательно, каждое воскресенье, за десять верст чувствуя колокольный звон, с ног до
головы покрывается Толстый Папа, можно было бы вывести. И свести конскую гриву у Буцефала. И размочить копыта у Ляпы-Теленка. Средство, говорят, изумительное, правда, где его нынче достанешь - яд Королевы змей. Королева выползает из своей норы один раз в год, в полнолуние, когда небо чистое и три рубиновые звезды цветком распускаются над горизонтом. У нее золотое кольцо на горле, под капюшоном. Девять черных кобр охраняют ее. Надо знать слово, чтобы пройти между ними, и надо знать еще одно слово, чтобы Королева не глянула тебе в глаза, и надо знать третье слово, чтобы она плюнула ядом в чашу из малахита. Поганка хвастает, что знает такое слово. Дед ему якобы рассказал перед смертью. Дед у него был знаменитейший чернокнижник. Врет, разумеется, знал бы слово, давно бы сбежал отсюда куда подальше. Никакая благодать была бы ему не страшна. Герду повезло, между прочим, что он не пропитался благодатью до такой степени. Вовремя его нашли. И кстати, нашел не кто иной, как тот же Поганка. Директор иногда берет его с собой в город. Единственного из всего этого проклятого санатория. Они ездят по улицам, Поганка
смотрит и говорит: - Вон тот… - Никогда не ошибается. И хорошо, как выяснилось теперь, что нашли. Потому что еще два-три месяца и начал бы у него расти коровий хвост с кисточкой, или кожа - лупиться на твердую чешую, как у ящериц, или прорезалось бы еще одно веко над пупком, как, например, у Трехглазика. Тогда - все, тогда - точно костер. А сейчас ему ничего подобного не грозит. Сейчас у него даже кровь нормальная. Брали на той неделе, доктор сказал, что редко у кого видел такую нормальную кровь: коричневую с зелеными эритроцитами. Просто отлично, что эритроциты в крови уже зеленые. Это значит, что перерождение завершилось, благодать на него не сойдет. Благодать уродует только тех, кто еще полностью не устоялся. Пытается повернуть развитие вспять. Отсюда - тератогенез, фенотипические аномалии. Здесь было что-то связанное с биополями. Что-то невероятно сложное, Герд не понимал до конца, не хватало знаний.
        Пламя в треноге фыркнуло и зашипело. Он и не заметил, как Крысинда бросил туда мокрый послед. Черная тряпочка извивалась на раскаленных прутьях, и во все стороны от нее летели продолговатые тонкие искры. Точно электрический разряд. Впрочем, наверное это и был разряд. Никто ведь толком не знает, что представляют собой все эти наговоры и заклинания. Какой-то, вероятно, специфический вид энергии. Дышать стало легче; как после грозы, очистился воздух. Учитель Гармаш делал ладонями быстрые круги над треногой, и после каждого пасса зеленоватое пламя потрескивало. Герд ждал, что будет. И все ждали - в обморочном нетерпении. Замирая, дымилась сера на широких жаровнях. Крысинда с тихим шорохом развернул крылья. У Поганки загорелись малиновые глаза, как индикаторы у приемника. - Не гляди, дурак! - бешено прошептали сзади; толкнули, Герд обернулся в неожиданно прорвавшейся злости. Прямо в лицо ему уткнулась гигантская жабья морда, изъязвленно-болотная, со слизью в складках студенисто глянцевой кожи. Выпученные глаза мигнули, подернувшись на секунду белесыми пленочками. - В землю смотри, дурак! Сожру с
костями!.. - Герд оторопел. Он никак не мог привыкнуть к подобным метаморфозам. Когда это, понимаете, Толстый Папа успел превратиться? У жабы надувалась и втягивалась пятнистая кожа на горле. Она так дышала. Где-то впереди звонко заверещала Кикимора. Вдруг - подпрыгнула, схватилась цепкой рукой за портьеру и по-обезьяньи проворно, помогая себе хвостом, полезла вверх. У Герда, точно при высокой температуре, менялось зрение. Стены секционной заколебались и стали будто из толстого бутылочного стекла. Он мутно увидел сквозь них расплывчатое блеклое небо, тени гор, площадку перед домом, посыпанную пережженным песком. По площадке прошел директор с кем-то ужасно знакомым. С кем именно, не разобрать - просто две, как под водой, изменчивые фигуры. - Смотри, дурак, в землю! Ослепнешь, дурак!.. - квакнула жаба. Герд поспешно, вспомнив наставления учителя Гармаша, опустил глаза. Здесь в самом деле можно было ослепнуть. Пол был тоже прозрачный, он видел двутавровые железные балки и перекрытия. Теневыми контурами выделялись в земле - обломки камня, полуистлевшие щепочки, комки бурой ржавчины. Под извилистым корнем
дерева шевелилось что-то, небольшое и темное, наверное, крот. Слабая резь, как от бессонницы, разогревала веки. Он знал, что долго это не продлится; сеанс не более тридцати секунд. Очень сильная концентрация, можно свихнуться, случаи уже были. Крысинда, панически шурша крыльями, носился под потолком, задевал стены, срывал плакаты с изображением анатомии человека. Поганка, склонившийся над треногой, редко и глубоко вдыхал зеленоватое пламя, а потом, разогнувшись, выдыхал обратно длинные трепещущие языки. Кто-то залаял по-собачьи, кто-то перекатил угрожающе низкий тигриный рык. Сразу два петуха разодрали воздух серебряным криком. Веки болели сильнее, Герд щурился и смаргивал едкие слезы. Оставалось уже совсем немного. Учитель Гармаш высоко вскинул руки, как бы уминая пространство, шевелил пальцами, успокаивал, снимал напряжение. Сейчас все закончится. - Дурак! Глаза береги! - снова квакнула жаба. Герд только отмахнулся не глядя. Сейчас-сейчас-сейчас!.. Ему никогда в жизни не было так весело.
        «Были арестованы две женщины. Их обвинили в том, что с помощью дьявола они вызывали град. На третий день обе, после суда, сожжены. В трирской области иезуит Бинсфельд сжег триста восемьдесят человек. Иезуит Эльбуц в самом Трире - около двухсот. В графстве Верденфельде с февраля по ноябрь казнили пятьдесят одну ведьму. В Аугсбургском епископстве шестьдесят восемь - за любовную связь с дьяволом. В Эльвангене сожгли сто шестьдесят семь ведьм. В Вестерштеттине - более трехсот. В Эйхштете - сто двадцать две»…
        Из открытого окна библиотеки виднелись синеватые, как на картинке, далекие горы. Меж зазубренных пиков белела во впадинах и на склонах глазурь, вспоротая темными венами рек. Снег в горах таял, и пенистый, мутный поток, переворачивая валуны, низвергался в долины. Даже сюда долетала его водяная свежесть. Дышалось легко. Можно уйти в горы, лениво подумал Герд. Там не найдут. И кому это надо меня искать? Построю шалаш над рекой: трава, горячие камни, маки цветут. В реке против течения стоит форель. Ее можно руками выбрасывать на берег. Отражается солнце. Журчит вода в перекатах. Ничего, проживу… А здесь, по-видимому, все скоро рухнет. Частный санаторий для туберкулезных детей. Жалкий обман, который никого не обманывает. Я один знаю, что здесь все скоро рухнет. Больше никто не знает. У меня какое-то десятое чувство. И я не могу предупредить никого, потому что не знаю - когда и как.
        Он безо всякой охоты перелистнул страницу. Солнце падало на раскрытую книгу, и отглянцованная бумага слепила. Будто муравьи шевелились в строчках мелкие буквы. Генрих Инститорис и Яков Шпренгер; булла Иннокентия VIII, «Суммис дезидерантис». «Не без мучительной боли недавно узнали мы, что очень многие лица обоего пола пренебрегли собственным спасением и, отвратившись от истинной веры, впали в плотский грех с демонами, и своим колдовством, заклинаниями и другими ужасами, порочными и преступными деяниями причиняют женщинам преждевременные роды, насылают порчу на приплод животных, на хлебные злаки и плоды на деревьях, равно как портят мужчин и женщин, сады и луга, пастбища и нивы, и все земные произрастания…» Генрих Инститорис представлялся ему похожим на отца Герувима - высокий, худой и яростный. А Шпренгер, напротив, - голубоглазым толстячком с пухлыми губами, голая, в складках жира, голова которого лоснится, будто намазанная вазелином. «В городе Равенсбруке не менее сорока восьми ведьм в течение пяти лет были нами преданы огню…»
        С площадки под окнами доносились громкие голоса. Толстый Папа показывал свой коронный номер. Он присел на корточки - этакая квашня раскоряченная, и на него взгромоздились сразу человек восемь, цепляясь кое-как друг за друга. - Встаю!.. - загудел Толстый Папа. И вдруг - поднялся, вроде бы даже не напрягаясь. У-у-у!.. - загудел кто-то. - Ах, ах, ах!.. - тоненько и восторженно запищала Кикимора. У нее задралась юбка, обнажив тощие, будто швабра, икры. Розовая кайма трусиков. Герд неприязненно отвернулся. Под сопящей кучей-малой упирались в землю слоновые ноги Толстого Папы.
        Чья-то тень упала на ослепительную страницу. Герд вздернул глаза и тут же вскочил, как ошпаренный.
        - Здравствуйте, - сдержанно сказал он.
        Директор еле заметно кивнул. Как всегда - будто не Герду, а кому-то за его спиной. Зато Карл рядом с ним был явно в приподнятом настроении.
        - Здравствуй, звереныш, - весело откликнулся он. Потрепал Герда по голове, шутливо прищелкнул пальцами по макушке. - Как дела? Говорят, показываешь зубы?
        - Да, - сказал Герд.
        И Карл убрал руку.
        - Ого!..
        Герд пялился на него без стеснения. Это его он видел вчера с директором, на площадке, сквозь якобы прозрачную стену. Но он вчера не поверил. Он слишком хорошо помнил, как из дырочки в чистом лбу выплеснулась на переносицу коричневая густая кровь. Теперь на этом месте было сморщенное пятно размером с двухкопеечную монету.
        Так он живой или нет?
        - Как смотрит, - тем временем сказал Карл директору. - Как смотрит, ты только погляди - настоящий волчонок.
        Директор несколько брезгливо взял в руки увесистый кожаный том. - «Молот ведьм», - бросил его обратно на стол. Перевернул обложку второй, раскрытой книги. - Вальтер Геннингсгаузен «Подлинная история дьявола». - Сказал, почти не двигая презрительными губами: - Интересуешься? Есть более свежие данные…
        «В графстве Геннеберг были сожжены сто девяносто семь ведьм. В Линдгейме после трех церковных судов - тридцать. В Брауншвейге ежедневно сжигали человек по десять - двенадцать. «В то время, как вся Лотарингия дымилась от костров, в Падеборне, в Бранденбургии, в Лейпциге и его окрестностях совершалось также великое множество казней. Епископ Юлиус за один только год сжег девяносто девять ведьм. В Оснабрюке сожгли восемьдесят человек. В Зальцбурге - девяносто семь. Фульдский судья колдунов Бальтазар Фосс говорил, что он сжег семьсот людей обоего пола и надеется довести число своих жертв до тысячи»…
        Деликатно ступая на паркет заскорузлыми сапогами, вошел с веранды человек в брезентовом комбинезоне на лямках и остановился поодаль, стискивая в кулаке яркую кепочку.
        На него оглянулись.
        - Я вижу, вы подумали, Глюк, - сухо сказал директор.
        Человек помялся, но упрямо выставил вперед обветренный подбородок.
        - Прошу прощения…
        - Я вас, разумеется, не держу, Глюк, - сказал директор. - Вы можете покинуть санаторий когда угодно. Ведь вы уходите? Зайдите в бухгалтерию и получите - сколько там причитается…
        Образовалась короткая пауза.
        Глюк перекрутил кепочку, как будто хотел ее порвать.
        - Конечно, спасибо вам, господин директор, - ответил он наконец. - И вам тоже, господин Альцов, убили бы меня тогда, если бы не вы… Да только сдается, что лучше бы мне не брать этих денег… Вы уж простите, но только говорят, что нечистые это деньги…
        - В каком смысле? - резко спросил директор.
        - В том, простите, что обрекают потом на страдания вечные…
        Директор, не выдержав, отвернулся.
        - Жарко, - сказал он, демонстративно обмахиваясь ладонью.
        Человек в комбинезоне для него уже не существовал.
        - А вы знаете, Глюк, что вас ждет дома? - очень тихо спросил Карл.
        Глюк кивнул, и глаза его на обветренном деревенском лице вдруг просияли.
        - Так ведь три года прошло, господин Альцов… У меня там жена оставлена и ребятишки. Что же хорошего - врозь… Пойду прямо в церковь, патер Иаков меня с детства знает, я ему яблони подстригал каждое лето… Грех на мне? Ну грех - отмолю как-нибудь…
        Они молча смотрели, как Глюк неторопливо вышел из дома, постоял на солнце, по-видимому, чтобы в последний раз оглянуться, вздохнул полной грудью, натянул кепочку, а затем пересек площадку, обсаженную по краям горными кактусами, и открыл чугунную калитку в углу.
        Карл быстро потер сморщенное пятно на лбу.
        - А ты почему не играешь вместе со всеми, звереныш? - спросил он.
        «Фома Аквинский писал: «Демоны существуют, они могут вредить своими кознями и препятствовать плодовитости брака… По попущению божию они могут вызывать вихри в воздухе, подымать ветры и заставлять огонь падать с неба». В Ольмютце было умерщвлено несколько сот ведьм. В Нейссе за одиннадцать лет - около тысячи. Есть описание двухсот сорока двух казней. При Вюрцбургском епископе Филиппе-Адольфе Эренберге были организованы массовые сожжения: насчитывают сорок два костра и двести девять жертв. Среди них - двадцать пять детей, рожденных от связей ведьм с чертом. В числе других были казнены самый толстый мужчина, самая толстая женщина и самая красивая девушка»…
        - Ты почему не играешь с ними? Ты их презираешь, звереныш? - Карл снова поднял руку, чтобы потрепать Герда по голове, не решился, и ладонь нелепо зависла в воздухе. - Напрасно ты их так ненавидишь. Они не злые, они всего лишь несчастные. Просто тебе повезло, тебя не успели изуродовать… Не смотри на меня волком. Это - правда. Мы все тут такие, и с этим ничего не поделаешь…
        Частые, тревожные свистки донеслись с площадки. Директор высунулся в окно, и Карл тоже - из-за его плеча. Свистел, конечно, Поганка, он надувал дряблые щеки и, как плетьми, размахивал руками над головой: - Скорее!.. Скорее!.. - Все тут же побежали, сталкиваясь. Крысинда упал, его подхватили. Топот ботинок прокатился по коридору, рассыпался и затих - вразнобой хлопнули двери.
        - Опять, - мрачно сказал директор. Не оборачиваясь, нетерпеливо, с костяным звуком пощелкал пальцами. Карл сунул ему в ладонь короткий бинокль, наподобие театрального, и вдруг стремительно выбросил вдаль указательный палец - как выстрелил:
        - Вот они!..
        Откуда-то из-за гор, из синей дымки, покрывающей ледники, медленно, будто в кошмаре, вырастала черная точка. Распалась на зрительные детали. Стал виден хвост, оттопыренные шасси, полупрозрачный круг винта над кабиной. Вертолет, лениво накренившись, вошел в поворот над зданием санатория.
        - Мне это не нравится, - сказал директор, отнимая бинокль от глаз.
        - Гражданский? - уточнил Карл. - Если гражданский, шарахнуть бы его из пулемета.
        - Да, частная компания.
        - Почему бы военным в таком случае не дать нам охрану?
        - Мы их не интересуем, - сказал директор, слушая удаляющийся шум мотора. - Ты же знаешь, у них своя группа, засекреченная, и они не хотят работать с детьми.
        - Но ведь есть же страны, где ароморфоз осуществляется постепенно, безболезненно и практически всеми!..
        Директор резко повернулся к нему - крупным телом.
        - Попридержи язык.
        - А что? - немедленно спросил Карл.
        - Я тебе советую никогда и никому не говорить об этом…
        «В Наварре судом инквизиции было осуждено сто пятьдесят ведьм. Их обвинили две девочки: девяти и одиннадцати лет. Архиепископ Зальцбургский на одном костре сжег девяносто семь человек. В Стране Басков казнили более шестисот ведьм. Во Франции сожгли женщину по обвинению в сожительстве с дьяволом, в результате чего она родила существо с головой волка и хвостом змеи. Профессор юриспруденции в Галле Христиан Томмазий сосчитал, что до начала просвещенного восемнадцатого века число жертв инквизиции превысило девять миллионов человек. Сожжения продолжались и позже»…
        - Санаторий скоро разрушат, - внезапно сказал Герд. Он не хотел говорить, но его словно толкнули. - Санаторий разрушат, и мы все погибнем.
        Голос был, как всегда, по-старчески сипловатый.
        - Верьте мне, пожалуйста, верьте!… Я не знаю, как объяснить это, но я - чувствую…
        Пару мгновений директор внимательно изучал его, а потом дернул щекой и тут же, чтобы не повторилось, прижал ее пальцами.
        - Еще один прорицатель, - сказал он устало и безо всякого удивления. - Странно. Откуда вы только беретесь? - Немного подумал, отпустил щеку, провел по ней языком изнутри. Посмотрел на Карла. - Вот что… Глюк ведь пройдет через Маунт-Бейл?
        - Да, - с запинкой, очень не сразу ответил Карл.
        - Позвони туда… Только не от нас, на станции слушают наши переговоры. Позвони из поселка, кому-нибудь из «братьев», так будет надежнее. Анонимный звонок не вызовет подозрений…
        - Мы же обещали, - быстро и нервно, отводя глаза в сторону, напомнил Карл.
        - Ну нельзя ему домой, нельзя, - морщась, сказал директор. - Ты думаешь, что мне очень хочется? Он же расскажет - и кто мы, и где мы, и чем тут занимаемся… А потом его все равно сожгут. Лучше уж тогда «братья» - сразу и без вопросов.
        Он упорно глядел на Карла, а Карл, в свою очередь, на него - побледнев и, по-видимому, утвердившись в своем решении.
        Пауза, казалось, никогда не кончится.
        Директор не выдержал первый.
        - Ладно, я тогда сам позвоню, - сказал он, пошевелившись и тем сняв напряжение. - Ладно. Не надо. Живи с чистой совестью.
        Вышел, и через две секунды басовито заурчал мотор. Знакомая, серая, похожая на жука машина выкатилась из гаража. Заблестела на солнце свежей, после ремонта, краской.
        - Пойти напиться вдрызг, - задумчиво сказал Карл. Вдруг заметил Герда, который, подрагивая, жался в углу - глаза, как две сливы. Привлек его сильной рукой, уже без страха. Герд неожиданно всхлипнул и, как щенок, тыкнулся в грудь. А Карл именно, как щенка, потрепал его за ухо.
        - Ничего, такая уж у нас жизнь, звереныш…
        «Женевский епископ сжег в три месяца пятьсот колдуний. В Баварии один процесс привел на костер сразу сорок восемь ведьм разного возраста. В Каркасоне сожгли двести женщин, в Тулузе - более четырехсот. Некий господин Ранцов сжег в один день в своем имении, в Гольштейне, восемнадцать колдуний. Кальвин сжег, казнил мечом и четвертовал тридцать четыре виновника чумы. В Эссексе сожжено семнадцать человек. С благословения епископа Бамбергского казнили около шестисот обвиняемых, среди них дети от семи до десяти лет. В епархии Комо сжигали более ста ведьм ежегодно. Восемьсот человек было осуждено сенатом Савойи»…
        Ночью он, как от толчка, проснулся. Потолок был в серых тенях, точно обметанный паутиной. Сияла в окне луна, и мертвый отблеск ее подергивал инеем синеватые простыни. Множественные мелкие звуки бродили по спальне. Печально вздыхал Крысинда, уткнувшийся в подушку на соседней кровати. Кто-то, наверное Толстый Папа, ворочался и бормотал, подшлепывая губами. Кто-то сопел, кто-то сдерживал сонные слезы и хлюпал носом. Стрекотало невидимое насекомое. У дверей на округлом столике светился коренастый гриб лампы.
        Буцефал, конечно, отсутствовал. Он, наверное, бродил сейчас по двору и, шалея, наслаждаясь редкостным одиночеством, жевал камни, забыв обо всем на свете.
        Герд сел, как подброшенный, задыхаясь. Редко чмокало сердце, и кожа по всему телу сбивалась в плотненькие пупырышки.
        Что это было?
        …Ногтями скреблись в окна и показывали на пальцах бледному, расплющенному лицу - пора! Они сразу же шагали в ночь, им не нужно было одеваться, они не ложились. Жена подавала свечу, флягу и пистолет, крестила на счастье. Воздух снаружи пугал горным холодом. Горные вершины протыкали небо, от края до края усыпанное тусклыми углями. Вскрикивала сумасшедшая птица: - Сиу-у!.. - отдавалось эхом. Сбор был назначен на площади, перед местной церковью. Там приглушенно здоровались, прикасаясь к твердым полям шляп. Вспыхивал говорок, тут же рассыпаясь на кашель и натужное хмыканье. Торопливо закуривали, кое-кто уже приложился и теперь отдувался по сторонам густым винным духом. Вышел священник и взгромоздился на специально поставленный для этого табурет. Свет из желтого дверного проема положил от него на землю узкую тень. Проповедь была энергичной. Все и так было понятно. Господь пребывал среди них и дышал вместе с ними пшеничной водкой. Прикладывался к той же фляге, попыхивал такими же сигаретами. Зажгли свечи - будто стая светляков опустилась на площадь. Обвалом ударил вверху колокол: буммм!.. Священник
благословил; пошли - выдавливаясь с площади в тесную улицу. Она поднималась в гору, к надрывным звездам. Кремнисто, будто зачарованная, посверкивала под луной. Герд видел разгоряченные лица, повязанные на шею платки, кресты на смоленых шнурах поверх матерчатых курток. Они проходили сквозь него, точно призраки. Он сидел на кровати в ночной длинной рубашке, босой и дрожащий, а они выныривали из мрака один за другим. Процессия духов: шляпы, комбинезоны, тяжелые сапоги. Казалось, им конца не будет, столько их на этот раз собралось…
        Он торопливо, подгоняемый сердцем, хватал одежду. Стискивал зубы, уронил на пол ботинок и - замер, чутко прислушиваясь. Все было тихо. Почмокал во сне Крысинда - летал, наверное, и ловил мышей. Да в непроизвольной тоске, замучено вздохнул Ляпа-Теленок. Более - ничего. Надо было скорее бежать отсюда. Герд дергал и дергал запутавшиеся, как назло, шнурки. Порвал наконец и связал обрывки узлом. Встал - кровати парили в умопомрачительном лунном свете. Пол, затоптанный днем, казался серебряным. - Ну и пусть, так даже лучше… - не открывая глаз, сказал Толстый Папа. Герд вдруг засомневался - ведь он их больше никогда не увидит. Но он же предупреждал их. Он ни в чем не виноват. Он предупреждал, а его не захотели слушать. И он вовсе не собирается пропадать здесь вместе со всеми.
        Дверь была очерчена угловатой пентаграммой. Постарался, разумеется, Буцефал, чтобы не шастали взад-вперед, пока он филонит на свежем воздухе. Малиновая окантовка горела, как аргоновые трубки в рекламе. Герд, толкая пятернями, прошел через нее с некоторым усилием. Он уже неплохо умел проходить через пентаграммы. Ничего особенного - словно прорываешь тонкий полиэтилен. Пентаграмма - это для новичков, или для слабосильных, как, например, Ляпа-Теленок. Невидимая пленочка чавкнула, замыкая дверной проем. На желтом, яблочном пластике пола сидел мохнатый паук. Он был величиной с блюдце - расставил кругом себя шесть хитиновых лап, покрытых колючками. Шевелились пилочки жвал, и на них влажно мерцали темные слюнные выделения. Герд с размаху пнул его ногой в брюхо. Паук шмякнулся плоским телом о стенку и заскреб когтями по пластику. Пауки, между прочим, нападают и на людей. Яд их смертелен, так, по крайней мере, считают. И рассказывают жуткие истории о съеденных заживо в горных пещерах: паук за ночь бесшумно затягивает вход паутиной, которую не берут никакие ножи, и затем просто ждет, когда добыча ослабеет
от голода. А еще говорят, что они опустошают даже небольшие деревни. Поганка в своих странствиях раз набрел на такую: сквозь булыжник пробивается нехоженая трава, и дома от земли до крыши оплетены мелкоячеистой сетью. Потом лупил через лес, рассказывал, пока совсем не задохся.
        Конечно, нас ненавидят, истребляют, как волков, или, как крыс, переносящих чуму. Потому что мутагенез усиливается именно в нашем поле. Там, где много одержимых, например в санатории, обязательно происходит взрыв мутаций. И тогда появляются пауки размером с блюдце, или гекконы, которые выедают внутренности у коров и овец, или мокрицы, могущие проточить фундамент дома, как мыши сыр. В общем, разумеется, ничего странного…
        В коридоре горели всего две лампы - одна в начале и другая в самом его конце. А между ними провисала потусторонняя темнота. Вынырнул из нее второй паук и потащился следом. Я не человек, вот он и не нападает, мельком подумал Герд. Хотя пауки, как ни странно, на меня все-таки реагируют. Значит, еще сохранилось во мне что-то от человека. На других, на Поганку скажем, они вовсе не обращают внимания. Он спустился по лестнице на второй этаж. В окне, будто нарисованные белилами, застыли фосфорические седые горы. Шалаш у реки - это, конечно, глупость. И вообще все глупость, зря он это затеял. Бежать ему некуда, разве что в вечную мерзлоту Антарктиды. Но и толочься здесь, дожидаясь местной Варфоломеевской ночи, тоже глупо. Тогда уж проще сигануть с крыши прямо на дворовой булыжник. Покончить сразу со всем.
        Кто-то пошевелился в углу лестничной клетки. Буцефал? Нет, старина Буцефал сейчас во дворе, слюнявит щебенку. И Поганка, который иногда тоже наводит порядок, дрыхнет без задних ног. А учителя, так вовсе носа не высовывают по ночам: метаморфоз у взрослых протекает мучительно - и галлюцинации у них, и невозможные боли, и обмороки.
        - Ты куда собрался? - спросили из темноты тонким, девчоночьим голосом.
        Герд чуть не подскочил от досады.
        Надо же - Кикимора. Она-то что делает тут в такое время?
        - Уходить собрался? - маленькая коричневая рука уперлась ему в грудь, пальцы, как у мартышки, лоснились короткой шерстью. - Я так почему-то и думала, что ты сегодня захочешь уйти. Я почувствовала тебя и проснулась. Я тебя все время чувствую, каждую минуту, где бы ты ни был. Учитель Гармаш говорит, что это - биполярная телепатия. Мы с тобой составляем пару, и я - реципиент… Интересно, а ты меня чувствуешь?..
        Пищала она на редкость противно.
        - Пусти, - с ненавистью сказал Герд.
        Кикимора дернула стрекозиными, покрывающими лоб глазами.
        - Ты мне очень нравишься - нет, честное слово, правда… Наши прозвали тебя Рыбий Потрох, потому что у тебя кожа - холодная. И вовсе она не холодная. Они тебе просто завидуют. Потому что ты похож на настоящего человека. Ты мне сразу же понравился, с первого дня, я теперь каждую твою мысль улавливаю…
        - Вот надаю сейчас по шее, - нетерпеливо сказал Герд.
        - Куда тебе идти и зачем? Подумай… Тебя убьют, я видела, как убивают таких - кольями или затаптывают. Нет у тебя места, где жить. Ты хоть и похож на человека, а все-таки наш, они это поймут сразу…
        Герд шагнул, но она загородила лестницу, цепко держа его за рубашку. Уходили драгоценные секунды. Скоро - рассветет.
        - Дура, я тебя из окошка выброшу, - сказал он торопливо. - Я тебе морду разобью, оборву космы, пусти, макака! Руку тебе сломаю, если не пустишь!
        Никак не удавалось ее оторвать. Гибкие и вместе с тем жесткие пальцы скрутили ткань намертво. Она прижала его к перилам. Герд безуспешно отталкивался: - Иди ты, знаешь куда!.. - Вдруг почувствовал, как вторая рука, горячая, меховая, ловко расстегнув пуговицы, проскользнула ему на грудь. И тут же Кикимора, привстав на цыпочки, толстой трубкой вытянув губы, поцеловала его: - Не уходи, не уходи, пожалуйста, не уходи!.. - Пахло от нее кошками или чем-то таким же. Герд, не глядя, изо всех сил, ударил локтем и одновременно - коленом, стараясь угодить в мягкий живот, и потом еще кулаком сверху - насмерть. Кикимора мешком шмякнулась в угол. Так же три минуты назад шмякнулся паук в коридоре. Герд - подался, выставив перед собой сведенные кулаки.
        - Ну что, еще хочешь?
        - О… о… о!.. - простонала Кикимора, слепо шаря ладонями по полу и по стене. - Какой ты глупый… сумасшедший… Не уходи, пожалуйста, я умру тоже… Почувствую твою смерть, и сразу - всё…
        Герд сплюнул, не слушая. И чуть ли не до крови проскреб губы ногтями.
        Она его поцеловала!
        Кошмар!
        - Если пойдешь за мной, я тебе ноги выдерну, обезьяна!
        - О… о… о… Герд… Мне больно…
        Кажется, она плакала. По едва заметным ступеням Герд скатился вниз, к выходу. Просторный вестибюль был темен и тих. Он прижался к ноздреватой стене из древесных плит. Прислушался. Вроде бы, она от него отстала. Хватило ей, значит. Но все равно, надо бы подождать пару минут. Постоим немного, не может же он вывалиться вместе с ней в объятия Буцефала.
        Надо ждать, говорил Карл - еще там, после вертолета, в библиотеке. Терпеть и ждать. Затаиться. Никак не проявлять себя. Нам требуется просто выжить, чтобы сохранить наработанный генофонд. Это будущее человечества, нельзя рисковать им, нельзя растрачивать его, как уже было. Ты же знаешь, ты читал в книгах: процессы ведьм, инквизиция и костры - сотни тысяч костров, сумеречное от копоти небо Европы. Около девяти миллионов погибших - как в первую мировую войну от голода, фосгена и пулеметов. Оказывается, религия - это не только социальный или психологический фактор. Религия - это еще и строгая регулировка филогенеза. Это - адаптация. Общий механизм сохранения определенного вида. Мы ломали голову, почему человек больше не эволюционирует, мы объясняли это прогрессом и возникновением социума: дескать, биологическое развитие завершено, теперь развивается общество. Глупости; просто человечество охраняет себя как вид, консервируясь и жестко элиминируя любые физиологические отклонения. Наверное, это правильно. В истории известны случаи, когда народы в силу особых причин проскакивали, к примеру,
рабовладельческий строй или от ранне-племенных отношений - рывком - переходили прямо к индустриальным (правда, как учит та же история, ценой утраты индивидуальности), но никогда не было ни одного государства, ни одной нации, ни одного племени без религии. Природа долго и тщательно шлифовала этот социогенетический механизм, тьму веков, - от каменных идолов палеолита до нынешнего экуменизма, от родовых тотемов, хотя бы формально враждебных друг другу, до вселенских соборов и непогрешимости вещающего с амвона. Конечно, вслепую - природа вообще безнадежно слепа, эволюция не имеет цели, нельзя искать в ней смысл, это приводит к провиденциальности, и, тем не менее, подобный механизм все-таки создан. Более того, он прочно вошел в структуру общества. Это экстремальный механизм биологического сохранения человека. Посмотри, какой ураган поднялся за последние годы на континенте. Мрак и ветер, вакханалия метафизического пуританства. Разумеется, это не просто так: механизм включается на полную мощность тогда, когда, сдвинутая напором истории, колеблется генетическая основа «человека разумного», когда утрачено
представление о границах вида и когда возникают предпосылки нового скачка эволюции. Например, в Европейском Средневековье, известном религиозным безумием. Или сейчас, когда, видимо, осуществляется вторая попытка. А может быть, и далеко не вторая. Ничего не известно. Наверняка уже что-то такое случалось в прошлом. Ислам, буддизм, конфуцианство, зороастризм древних персов - совсем нет данных, мы только начинаем их понемногу осмысливать. Причем, самые крохи, которые лежат на поверхности. Мы не знаем, почему благодать, например, действует на одержимых и как именно она на них действует, мы не знаем, почему нам противопоказаны евхаристия, крещение и прочие святые таинства, мы работаем, разумеется, есть лаборатории, программы, ведущиеся уже многие годы; не хватает химиков, не хватает генетиков, не хватает вообще квалифицированных специалистов - специалисты просто боятся к нам идти, мы лишь недавно установили, что сера - атрибут дьявола - облигатна в некоторых дыхательных процессах: у нас иная цепь цитохромов - двойная, это колоссальное преимущество, но именно потому нам необходимы лимфа ящериц и глаза
обыкновенных пятнистых жаб - там содержатся незаменимые аминокислоты; это понятно; однако мы до сих пор не знаем, почему колокольный звон, например, приводит к потере сознания и припадкам эпилепсии, иногда с летальным исходом. Требуется время для исследований, и потому надо ждать. Надо выжить и понять самих себя - что мы такое. Прежде всего нас очень мало. Нас невероятно мало в этом огромном мире. Несколько санаториев, разбросанных по враждебной стране, несколько закрытых школ, секретные военные группы, частные пансионы - искры в ночи, задуваемые чудовищным ураганом. Ты прав: малая популяция обречена, в конечном счете, на вырождение, и тем не менее, мы должны попробовать, мы просто обязаны: а вдруг нынешняя трагедия - это последний всплеск великого преображения, нам никогда больше не представится возможность идти дальше, вдруг теперешний вид хомо сапиенс - тупик эволюции, остановка, постепенная деградация, как когда-то с неандертальцами, и если мы сейчас отсечем ветвь, которая слабой, еще зеленой почкой набухает на дереве, то в ближайшем будущем, захлебнувшись в отходах собственной цивилизации,
исчерпав генетические возможности вида и утратив элементарную жизненную активность, мы исчезнем так же, как и они - навсегда, с лика земли, память о нас останется лишь в виде хрупких и пыльных находок в мертвых, заброшенных обитателями, погребенных временем городах.
        Тишина была в вестибюле, как впрочем, и на всех этажах санатория. Обычные шорохи ночи: поскрипывания какие-то, загадочные дуновения. Кикимора наверху, по-видимому, успокоилась. Герд толкнул тугую стеклянную дверь и оказался снаружи. Вымороченная луна светила меж двух острых пиков. Двор походил на озеро - стылый и будто наполненный ртутью. Как базальтовая скала, лежала в нем изломанная тень здания. Скрипел под ногами песок, рвалось дыхание. Казалось, что за ним следят изо всех окон.
        - Гуляешь? Самое подходящее время, чтобы гулять, - сказал Буцефал.
        Откуда он только взялся? Вроде бы не было никого и вдруг - стоит, ноздри на конце вытянутой морды раздуты, уши, как у жеребца, прядают в густой гриве.
        - Говорю: чего сюда вылез?
        - Ухожу, - тихо ответил Герд.
        - Куда? - позволь поинтересоваться.
        - Куда-нибудь…
        Буцефал поднял зажатый в кулаке плоский камень, откусил - смачно, с продолжительным хрустом, как яблоко. Начал жевать, и камень запищал, перемалываемый зубами.
        - Ну и правильно, - с набитым ртом, неразборчиво сказал он. - Давно, знаешь, пора. Я так сужу: на кой черт ты нам сдался, Рыбий Потрох?.. Тоже - человек, у тебя, небось, и кровь - красная? - Оглядел Герда с ног до головы лошадиными, неприязненными глазами. - Мы тут все конченые, нам другого пути в жизни нет, а ты виляешь - то к нам, то к ним. Лучше, конечно, тебе уйти. Ребята - злые, могут получиться из этого огромные неприятности. В общем, задерживать тебя не буду… - Он искривился, видимо раскусив горечь, сплюнул, будто пальнул, кремневой жеваниной. Она шрапнелью хлестнула по облицовке стены. - Тьфу, гадость попала… А это еще с тобой кто?
        Герд даже оборачиваться не стал. Вздулись желваки, все-таки прокралась, мартышка, мало ей было на лестнице.
        - Я так понимаю, что это Кикимора, - высказался Буцефал, нюхая чернильную тень. - Как хочешь, а Кикимору я с тобой не выпущу. Пропадет девчонка, жалко ее. Тебя, извини, мне не жалко, хоть ты удавись, Потрох. А Кикиморе среди людей ни к чему, да и не сможет она.
        - Я все равно убегу, - тоненько сказала Кикимора, невидимая в нише фасада.
        Буцефал испустил совершенно конское тягучее ржание:
        - От кого ты убежишь? Ты от меня убежишь? Ну - насмешила… - Распахнул калитку, муторно проверещавшую железными петлями. - Давай, Рыбий Потрох, собрался уходить - не томи. Только, знаешь, ты обратно сюда не возвращайся, не надо. Запомни эти мои слова: тебе здесь будет очень нехорошо, если вернешься…
        Сторонясь лошадиной морды, бочком-бочком Герд проскочил в калитку. По другую сторону остановился и перевел дух, обошлось. А могло и не обойтись, Буцефал зря говорить не будет. Дорогу вниз словно облили льдом - такая она была светлая. Кусты на склонах казались приготовившимися к прыжку зверями. Через Маунт-Бейл он, конечно, теперь не пойдет. Он же не идиот, он знает, что его ждет в городе. Директор туда позвонит. Или даже сам Карл позвонит туда. А вот на половине спуска есть, говорят, тропочка в обход долины, узенькая такая тропочка, ниточка, одни козы по ней, говорят, и ходят…
        Сзади бешено завозились, и придушенный голос Кикиморы прошипел: - Пусти, мерин толстый… - Ну, не дергайся, не дергайся, дурочка… - это уже Буцефал. - Пусти, говорю, мерин. Убери лапы!.. - Можно было не беспокоиться, от Буцефала действительно еще никому вырваться не удавалось. Необыкновенная горная тишина закупоривала уши. Тысячи ярких звезд сверкали и предвещали свободу. Океаном прохлады, вмещая в себя весь мир, открылась ночь, и на дне ее, видимая так ясно, что Герд даже вздрогнул, извиваясь удавом, ползла вверх, к санаторию, колонна из переливающихся огненных точек. Он сначала не понял, но вдруг догадался, что это свечи, которые держат в руках.
        И сейчас же, ослабленный расстоянием - дзинь! дзинь! дзинь! - наплыл колокольный звон из долины.
        Герд отступил на шаг.
        - Ну чего ты стоишь? - отрывисто сказал Буцефал за спиной. - Или ты хочешь, чтобы я кликнул нашего общего Папу? Он тебя - закопает где-нибудь неподалеку…
        Огненный удав упрямо повторял извивы дороги. Герд, как зачарованный, видел: платки, кресты на шнурочках, шляпы…
        Хоровод призраков. Грубые и веселые лица.
        Спасения уже не было.
        - Они идут, - упавшим голосом сказал он.
        Моталось и выло разноцветное пламя - горели реактивы. Красные, синие, зеленые фейерверки, взрываясь, вылетали из окон. Лабораторный корпус пылал, будто новогодняя елка. Его закидали термитными шашками, когда колонна еще не подошла к санаторию. А потом передовая группа «братьев» побежала к главному зданию, чтобы продолжить работу, и полегла на площадке перед ним, все пять человек, раскиданные автоматным огнем. Ветер трепал черные шелковые рубашки с нашитыми на плечах крестами.
        - Они идут, - упавшим голосом повторил Герд.
        На него никто не обратил внимания. Только директор, как ужаленный, обернулся и пару мгновений соображал - кто бы это мог быть.
        Затем тряхнул головой.
        - Ты ляг, ляг на пол, - снова опускаясь на корточки, сказал он. Показал нетерпеливой рукой - мол, ляг вон там и лежи. Тут же отвернулся к Поганке, который, расставив колени и страшновато сведя к переносице малиновые зрачки, привалился в углу между бронированным сейфом и шкафом: - Ну напрягись, я тебя очень прошу!.. - Я напрягся, не шевеля губами, как лунатик, ответил Поганка. Бесполезно, там никто не подходит. - Ну включись в другой номер. - Я звоню по обоим сразу. - Ну тогда попробуй муниципалитет. - Хорошо, ответил Поганка, попробую держать все три номера. - Челюсть у него отвисла, слабые щеки ввалились, бескровный язык, как тряпочка, свисал из мокрого рта.
        - Хорошо, хоть дым не в нашу сторону, а то задохнулись бы, - сказал Карл. Он прижался с краю от распахнутого окна, уставя вниз автомат. И еще трое учителей, тоже с автоматами, одетые кое-как, стояли у других окон. Герд их не знал, они вели занятия в младших классах. - Ты присядь, присядь все же, звереныш, а то заденут, - посоветовал Карл. - А еще лучше - уходи к остальным, они в физкультурном зале. Может, и отсидитесь. Не хочешь? Тогда ложись. И не расстраивайся, звереныш , мы все это знали, уже давно знали, ты здесь не один такой прорицатель, я не хуже тебя чувствую…
        - Представляешь, что мне ответили, когда я позвонил в Маунт-Бейл? Ну - по поводу Глюка, - вновь обернувшись, сказал директор. - Они мне ответили: «Не беспокойся, парень, он уже горит, твой чертов родственничек. А скоро подожжем и тебя - со всем отродьем».
        Карл вытер нос, оставя под ним следы черной смазки.
        - А ты думал? Они же нас наизусть выучили… - Выдвинулся из проема и быстрой очередью прошил во дворе что-то невидимое… - Перелезть сюда хотел, гад… Эй, кто-нибудь! Киньте мне еще магазин!
        - Я звоню… Никто не подходит… - бесчувственно сообщил Поганка.
        Герд, как ему было велено, лежал на полу. Звенело в ушах, и глаза начинали болеть от беспощадного света. «Братья» еще в самом начале повесили над санаторием четыре мощные «люстры», и они, выжигая тень, заливали окрестности мертвенным, ртутным сиянием. Он уже немного жалел, что вернулся. Надо было немедленно, как только увидел огненного удава, бежать в горы. Сейчас он был бы уже далеко. А теперь - что? Теперь он тут погибнет вместе со всеми.
        Сильно пахло какими-то незнакомыми едкими химическими веществами. Пол подрагивал, как будто по первому этажу разгуливало стадо слонов. Снаружи непрерывно кричали - в сотни здоровенных глоток.
        - Нам сейчас требуется хороший шторм, - заметил директор. - Или даже ураган - баллов эдак в двенадцать, с дождем и молниями. Чтобы всю нечисть отсюда выскребло… Фалькбеер! Как там у нас насчет урагана?
        - Мы делаем, делаем, - раздраженно отозвался один из учителей, голый по пояс, с веревкой, пропущенной через петли, по-видимому, треснувших джинсов. - Что вы от меня хотите? Я тащу циклон с самого побережья.
        Директор на него уже не смотрел. Он смотрел на дверь, бабахнувшую по стене, словно от динамита. Привалившись совершенно без сил к косяку, давя в грудь ладонями, словно для того, чтобы не лопнуло сердце, стоял там учитель Гармаш в рабочем балахоне и тапках на босу ногу, открывал рот - беззвучно и часто, как когда-то Лаура.
        - Полицейский участок Маунт-Бейл слушает, - абсолютно чужим, спокойным и громким голосом сказал Поганка. Директор тут же отчаянно замахал руками на учителя Гармаша: Молчи! Молчи!.. - Алло, полицейский участок Маунт-Бейл… - Полиция? - торопливо подался вперед директор. - Говорит директор и главный врач санатория «Роза ветров». Мы подверглись нападению вооруженных бандитов! Прошу немедленно выслать сюда ваших людей и по экстренной связи передать сообщение на базу ВВС в Харлайле… - Он перевел дыхание. - Алло, говорите, я вас не слышу, - тем же громким и чужим голосом повторил Поганка. - Полиция! Полиция! Это санаторий «Роза ветров»! - закричал директор. - Алло, у нас неисправен аппарат, - сказал Поганка. И, по-видимому, очнувшись, добавил уже своим голосом: - Повесили трубку.
        - Вот подлецы! - с большим чувством сказал директор.
        - Обычная история, - снова проведя пальцем под носом, ответил Карл. - Они пришлют патрули, когда все уже будет кончено, а потом свалят на аварию в телефонной сети.
        Директор немного подумал.
        - Можешь напрямую соединиться с Харлайлем? - спросил он.
        Поганка развел малиновые зрачки:
        - Чересчур далеко…
        Учитель Гармаш наконец набрал в себя достаточно воздуха.
        - Мы не смогли пройти… - мятым, неразборчивым голосом сообщил он. - Дорога на Маунт-Бейл перекрыта… У них там автоматы и святая вода… Поставили переносной алтарь напротив ворот… У детей - судороги… Два класса все же пытаются сейчас отойти в горы… Повела Мэлла… но там, куда они двинулись… там тоже стрельба… - Пуля, наверное из окна, впилась в притолоку над его головой. Учитель Гармаш даже не дрогнул веками. - Боюсь, что наткнулись… «братья во Христе»… замучились… не пробиться…
        Директор все еще, как грибник, сидел на корточках. На него поглядывали, но, кажется, уже без особой надежды. Герд почувствовал, что лежать дальше глупо, и тоже сел.
        В конце концов решение было принято.
        - Сколько у нас летунов? - спросил директор.
        - Шестеро, не считая тебя.
        - Всех - на крышу!
        - «Люстры», - напомнил Карл.
        Директор повернул голову:
        - Фалькбеер!..
        Полуголый учитель вздохнул и выпрямился, явно нехотя. Кожа его лоснилась, как Герд заметил, а из петли джинсов свисала на двуцветном шнуре небольшая золотая печатка.
        Директор сказал очень вежливо:
        - Фалькбеер, уберите свет - прошу вас…
        Что-то глухо и сильно ударило внизу, в вестибюле. Здание покачнулось, перебрав кирпичи, стронутое чуть ли не до сердцевины. Фалькбеер деловито перезарядил автомат и, ни слова не говоря, не поглядев даже, убрался из комнаты. - Вот и нет Фалькбеера, сказал тут же один из учителей. - Он заговоренный от пуль, печать видел? - возразил второй. - Это ему не поможет. - Наоборот, отлично действует, жаль я, дурак, не заговорился, когда предлагали. - Посмотри, сказал тогда первый учитель. - Что это? - Серебро. - Аргентум? - Они стреляют в нас серебряными пулями. - М-да, тогда конечно, разочарованно сказал второй учитель. - Так что соображай… - Интересно, кто все же их надоумил?..
        Герд видел, как первый учитель бросил расплющенную пулю в окно. Серебро… его подташнивало от одного этого слова. Директор опять безжалостно теребил Поганку: - Попробуй, не так уж далеко, они снимут нас вертолетами… - Ба-бах!.. - вдруг оглушительно лопнуло в небе. Град жестоких осколков чесанул по крыше. За стеной санатория бешено, как припадочные, закричали. - Ба-бах!.. Вжик-вжик-вжик!… - лопнуло еще раз. - Молодец Фалькбеер, сразу две люстры вырубил, сказал Карл. Свет теперь шел только откуда-то из-за здания. Четкие, как на фотографии, тени располосовали двор. Слепящий туман померк, выступили абрисы гор и бледные, равнодушные звезды между ними. - Есть Харлайль, только побыстрее, - измученным голосом сказал Поганка. - Харлайль? Дайте полковника Ван Меера, захрипел директор. - Полковник Ван Меер слушает! - Алло, Густав, срочно вышлите звено вертолетов к «Розе ветров». Надо снять шестьдесят человек. Срочно! Почему молчите?.. - Свист помех, завывания, воспроизведенные обморочным Поганкой. А потом тот же голос, но уже значительно тише: - Мне очень жаль, Хенрик… - Алло, Густав, что вы такое несете?
Пять транспортных вертолетов к «Розе ветров»!.. - Очень жаль, Хенрик, но час назад сенат принял закон об обязательном вероисповедании. - Они с ума сошли! - Если бы я даже отдал такой приказ… - Густав! В конце концов нас тут убивают!.. - Опять завывания, хрипы… - Мне жаль, Хенрик, но поступило специальное распоряжение командования ВВС…
        Директор от возмущения прикрыл глаза.
        - Больше не могу, - обычным человеческим голосом сказал Поганка. Обмяк, как тряпичный, соломенная шляпа сползла на лоб, глаза помутнели.
        Один из учителей дернул подбородком - отгоняя невидимое.
        - Вот мы и накрылись, - с непонятной интонацией резюмировал Карл.
        Снова - высоко в небе:
        - Ба-бах!..
        - Третья «люстра», молодчага Фалькбеер…
        - Извините, директор, - сказал учитель, у которого дергался подбородок. - Извините, но я не хочу гореть на костре - очень больно…
        Вывернув автомат, он упер его дулом себе в грудь. Протыртыкала очередь. За спиной учителя на стене возникли сползающие кровяные разводы. Он согнулся и упал на колени - лицом вперед. Никто даже не пошевелился. У Герда вместо сердца был кусок пустоты.
        Глухо ахнуло во дворе, и, будто эхо, заныло рассаживаемое железо.
        - Взорвали ворота, - безразлично сообщил Карл.
        Директор похлопал себя по карманам, достал сигареты, как под гипнозом, и закурил. Движения у него были замедленные. Встретился взглядом с Гердом, спокойно сказал ему:
        - Забери автомат - у этого… Стрелять умеешь?
        - Разберусь, - кивнул Герд, стараясь не смотреть на лежащего.
        Автомат был горячий и очень тяжелый.
        - Ну что ж, - сказал Карл, закидывая на плечо оружейный ремень. - Пойти поглядеть, что ли, как там с Фалькбеером. Не хочешь прогуляться со мной, звереныш?
        Директор неожиданно вскинул руки:
        - Назад!..
        Два рубчатых металлических мячика перелетели через подоконник, ударились о линолеум и зашипели, как змеи, выбрасывая из себя серый дым.
        - Газ, - мышиным голосом доложил Карл.
        Последний учитель нагнулся поспешно, чтобы схватить вращающиеся игрушки, вдруг сложился, точно креветка и повалился на бок, в судороге ударил по полу - головой, ногами, из оскаленного рта пошла пена.
        - Наза-ад!..
        Карл тащил Герда по незнакомому коридору. В коридоре был сумрак и даже не пахло, а удушало жженой резиной. Дымились свисающие с потолка плети проводки. - На чердак, на чердак!.. - крикнул прикрывающий им спины директор. Они побежали по стиснутой голым бетоном пожарной лестнице. Тянуло холодом из выбитых стекол. Ужасно, как «летающая тарелка» горела последняя «люстра». Навстречу им выкатился плачущий и кричащий поток. Сталкивались, расшибались и, как тараканы, ползали на четвереньках, закручивались, прижатые к стенам, пытались затормозить о перила. Учитель Гармаш, на голову выше других, скрещивал над головой руки. Почти невозможно было разобрать что-либо в паническом гаме: «Братья» высадились на крыше… у них вертолеты… Фалькбеер погиб… Паал, Дэвидсон, Валленбах взлетели, но, кажется, сбиты… Олдмонт, лучший из учителей-летунов, пропал… - Герда тоже, как щепку, закрутило в этом водовороте. Давили неимоверно. Гнулись ребра, и по коленям больно стукало чем-то железным. Он спускался вместе со всеми, проваливаясь на каждой ступеньке. Толстый Папа, ощеренный на полчерепа, пытался достать его могучей
рукой: - Ты, падаль, навел их сюда!.. - Ему, к счастью, было не дотянуться. Вцепившийся в перила директор еще каким-то чудом удерживался на месте. Лицо его побагровело: - Я вас прикрою, бегите!.. - А Крысинда наш улетел, басом сообщил Галобан, задумчиво ковырявший в носу, словно на скамеечке в парке. А мы смеялись над ним, а он в окно выпрыгнул и - тю-тю… . А Трехглазика убили, попали ему пулей в голову. А Ляпу-Теленка сбрызнули святой водой, с него вся шкура облезла… - Убери локти, глаза мне выбьешь, яростно прошипел Герд. Толстый Папа дотянулся все-таки до него и, ухватив за ворот, скрутил на горле мертвым узлом: - Ну - падаль, падаль, гнилая человечина!.. - Лестница неожиданно кончилась. Высыпались в коридор, как картофель из продранного мешка. Герд упал, и Толстый Папа тоже упал - на него сверху. На площадках, до самой крыши, стреляли и топали. Он увидел, что директор безжизненно свешивается со ступенек, и, решительно наступая на тело, бегут вниз люди в черных рубашках. Пули цокнули по каменному полу и с визгом ушли в стороны. Толстый Папа все почему-то лежал и припечатывал Герда слоновой тушей.
Дышать под этой тяжестью было нельзя. Снова откуда-то появился Карл и перевернул Папу на спину: - Готов, оттаскивай!.. - Я никуда не пойду с вами!.. - в лицо ему крикнул Герд. Рвануло под мышкой и раскаленным напильником ободрало ребра. Карл с колена поливал лестницу из автомата, пока тот не умолк. Люди в черных рубашках от неожиданности споткнулись. - В подвал!.. - он ногой вышиб низкую дверь и нырнул в темноту. Скатились куда-то, как цуцики, по бетонному желобу. Герд так звезданулся лбом, что брызнули искры. Забрезжил впереди тусклый свет. Выступили справа и слева литые углы.
        Это был склад, заставленный громоздкими пластмассовыми контейнерами. Бросилась в глаза предупреждающая маркировка: «Внимание! Огнеопасно!». Лампы на облупившемся потолке еле теплились.
        - Ну, хорошо, сначала отдышимся, - предложил Карл. Остановился, опершись локтями о трубы в липкой испарине. - Ну как, жив, звереныш? А ты, я гляжу, молодец, автомат не бросил…
        Герд посмотрел с удивлением - так вот что всю дорогу било его по ногам. Ремень, оказывается, захлестнулся на руке выше запястья, и тяжеленный приклад колотил в коленную чашечку.
        Карл между тем с деловитым видом оглядывался.
        - Тут где-то должен быть люк, - объяснил, мужественно преодолевая одышку. - Канализационная система - идет метров на триста вниз. Ничего, выберемся. До побережья не так уж и далеко. И тогда - к чертовой матери эту страну!.. Уедем за океан - есть в мире места, где можно жить совершенно открыто. Ты еще научишься смеяться, звереныш. А здесь дело гиблое - средневековье…
        Он поднял голову. Под потолком были узкие оконные щели, вытянутые горизонтально. Стекла в них отсутствовали, вероятно, еще с начала времен, и теперь слышно было, как там свистит, рокочет, шлепает по земле громадными водяными губами, капает, просачивается, вскипает водоворотами. Мутная, как из-под крана, струя ворвалась оттуда в подвал и раздробилась на мелкие струйки и лужицы, подернувшись пылью. Молния толщиной с дерево разомкнула небо.
        Карл просиял.
        - Ураган, - не веря, видимо, еще этому счастью сказал он. - Надо же, наконец-то. Ах, Фалькбеер, какая умница… - Протянул сложенные ладони, набрал влаги из шипящей струи. Выпил одним глотком. - Ну, теперь они потанцуют, теперь им не до нас, звереныш…
        Снаружи рухнуло и загрохотало, как будто само небо повалилось на санаторий.
        - Надеюсь, что поток пойдет вниз и смоет к черту этот их паршивый Маунт-Бейл…
        Из-за выдвинутых контейнеров, из темноты бокового отсека, где лампочки уже давно не горели, пригибаясь и блестя стеклами золотых очков, выбрался человек. Он был мокр, и с грязной обвислой одежды его текло. Волосы прилипли ко лбу, на шее багровела свежая ссадина. Выглядел он однако уверенно, потому вероятно, что сжимал в руке пистолет с толстым стволом.
        - Очень хорошо, что я вас нашел, - торопливо проговорил человек. - Меня зовут Альберт, просто Альберт, будем знакомы. - Свободным пальцем он поставил на место сползающую к кончику носа дужку. - И мальчик с вами? Ах, как неприятно, что и мальчик с вами. Ну что же, ничего не поделаешь, придется тогда - и мальчика…
        Он дергал веками, наверное, из-за того, что под них затекала вода. Морщины пробегали по шизофреническому лицу и немедленно расправлялись. Не сводя с него глаз, внимательно слушая и даже кивая, Карл, как во сне, потянулся к оставленному на соседнем контейнере автомату.
        Пальцы не достали приклад и заскребли по пластмассе.
        - Не трогай, не надо, - сразу же сказал человек. - Я же вас специально искал, чтобы убить. И уже одного убил - который в таком балахоне… Выстрел милосердия, вот из этого самого пистолета. Все-таки лучше, я полагаю, чем на костре - наши дуболомы обязательно потащат вас на костер: не переношу мучений… Но я хочу за это спросить: вот вы победили, и куда потом деть пять миллиардов людей, которые до конца жизни не смогут переродиться? Куда - в резервацию или в заведения для прокаженных?.. Пять миллиардов… А дети их, которые тоже родятся обыкновенными человеками? - Он застенчиво посмеялся: Хи-хи-хи… - пистолет задрожал в руке. - Не подумали над этим вопросом? Вопрос, знаете, заковыристый. Тот, что в балахоне был, кстати говоря, не ответил… Вот почему я не с вами, а с ними, я - инженер, человек образованный, с этой скотинистой и тупой толпой обывателей…
        - Мальчика отпустите, - неживым голосом сказал Карл.
        Человек в очках вздрогнул.
        - А?.. Мальчика?.. Что?.. Нет, мальчик, к сожалению, вырастет. И запомнит, кто такой был Альберт. Альберт - это я, просто Альберт, будем знакомы…
        Карл рывком подтянул автомат и - вскинул. Он успел, Герд ясно, как на экране, увидел палец, давящий на спусковой крючок. Раз, и еще раз, и еще раз - впустую.
        Выстрел из пистолета тявкнул как-то очень негромко. Видимо, пластмассовые контейнеры поглощали звук.
        - Все, - прошептал Карл и уронил автомат.
        Человек постоял, шевеля губами, будто беззвучно молился, потрогал висок, - как на тесте, остались неглубокие вмятины - затем осторожно приблизился и вытащил оружие из-под неподвижного тела. Передернул затвор, отломил ручку-магазин, сказал неестественно бодрым фальцетом: - А?.. Нет патронов… - Усмехнулся одной половиной лица, точно в судороге. - Вот как, оказывается, бывает, мальчик. Бога, конечно, нет, но иногда начинаешь думать - а вдруг…
        Хорошо, что ремень захлестнулся выше запястья. Герд согнул руку, и масляный автомат сам лег на колени. Держать его, как положено, не было сил. Я не смогу выстрелить, подумал он, нащупывая изогнутый крючок спуска. Ни за что на свете, у меня не получится. А что если и здесь кончились патроны?
        Тем не менее, он выпрямился не вставая.
        - Эй! - растерянно сказал человек, застыв на месте. Потрогал пояс; пистолет был недосягаем, в заднем кармане. - Ты что, мальчик, мне тут шутки шутишь… Брось эту штуку! Я тебе кости переломаю!..
        Он шагнул к Герду - бледный, страшный и какой-то уже неживой. Дохнуло перегаром, сырой одеждой, подвальной земляной плесенью. Вероятно, так и должна пахнуть смерть. Герд изо всех сил зажмурился и нажал спуск. Человек в очках прижал к животу ладонь, словно опасаясь за содержимое, и, как стеклянный, опустился на ближайший контейнер, помогая себе другой рукой.
        - Надо же, - сказал он, высоко от глазниц отжав твердые брови.
        И вдруг повалился на бок, как будто в нем враз что-то выключилось.
        Герд поднялся и, прижимаясь к стене лопатками, обогнул лежащего. Ног он не чувствовал и шел, как по вате, которая бесстрастно заглатывала шаги. За поворотом, где лампы полопались, вывалились из перекрытия кирпичи - сюда попала граната. По мокрым обломкам он кое-как выкарабкался наружу. Выл ветер, хлестала вода, размалывающая кипящий воздух, земля постанывала, истерзанная бешенством атмосферы. И по стонущей этой, раскалывающейся в тесных недрах земле, озаряя сумрачно-фиолетовым светом пузырчатые водяные стебли, лениво, на подламывающихся ногах, как паук-сенокосец, бродили голенастые молнии. Дрогнула обводненная почва. Прогоревший лабораторный корпус распался - двумя наружными стенами. Герд едва устоял. Он дрожал от холода. Автомат ужасно оттягивал руку, и он его бросил…
        Дорога раскисла. В лужах из жидкой глины проглядывало запотевшее небо. Втекал в него и сразу же размывался ручей, полный пены; в горах еще шли дожди.
        - Я боюсь, - девчоночьим писклявым голосом сказала Кикимора.
        Герд дернулся и нетерпеливо потряс ладонями:
        - Помолчи!..
        Он всматривался в открывшуюся перед ним картину. Это, кажется, был тот самый приветливый городок, куда он стремился: долина в прозрачной дымке, россыпь игрушечных домиков на обоих склонах, асфальтовые дорожки, чисто подметенная площадь перед торговым центром. Шторм, пронесшийся неподалеку, его, по-видимому, не задел. Черепичные крыши краснели нетронутыми чешуйками. Проворачивался ветряк на ажурной башенке.
        - Давай превратимся хотя бы, - снова попросила Кикимора. - Нельзя так идти. Нас же узнают…
        - Нет.
        - Ненадолго, я тебе помогу…
        - Пожалуйста, помолчи!
        Герда передернуло. Превратиться в уродливого зверя - спасибо.
        Он, пытаясь сосредоточиться, прикрыл глаза. Должна быть калитка и за ней - дом из силикатного кирпича, крыльцо с полукруглым навесом, на окнах - занавески в горошек. Судя по всему, придется искать. Чрезвычайно плохо, что он здесь с Кикиморой. Конечно, узнают - если у нее глаза во весь лоб, даже под волосы загибаются.
        - Поправь очки. За километр ясно - кто ты и откуда…
        Улица вела, наверное, прямо к центру. Они прошли мимо яблонь, которые перевешивали через ограду тяжелые намокшие ветви. Воздух был сыроват. Кикимора вязла в глине и утомительно отставала. Непрерывно бормотала что-то про санаторий на юге. Есть, оказывается, такой санаторий, ей рассказывал Галобан. Якобы там вылечивают любые, самые запущенные аномалии. Две-три операции, медикаментозный курс, физиотерапия. Надо подаваться на юг, а не бродить по поселкам, где их каждую минуту могут узнать… Заткнулась бы она со своим санаторием. Герд старался не слушать. Хватит с него. И вообще… - Люди кончились, говорил директор, как бы в рассеянности пролистывая томик с вытянутым готическим шрифтом. Их время исчерпано, наступает эпоха одержимых. Чем скорее произойдет смена поколений, тем лучше… - Люди не кончились, также, как бы в рассеянности, рассматривая гравюры, возражал ему Карл. Просто мы имеем дело с сильными генетическими отклонениями. Изуродованный материал. Это не есть норма… - Мне смешно, говорил директор. Давай не будем тешить себя иллюзиями. Кто из одержимых сохранил человеческий облик? Ну - ты, ну - я,
ну - еще десятка два человек. Незавершенный метаморфоз - вот и все… - Люди только начинаются как люди, говорил Карл. Человек меняется, но остается по-прежнему человеком. Просто он приобретает новые качества… - Не надо закрывать глаза, говорил директор. Идеалом жабы является именно жаба, а не человек… - Но идеалом человека является человек, отвечал Карл. Это и есть, мне кажется, тот путь, по которому… - Ты имеешь в виду «железную дорогу»?.. - Да, я имею в виду «железную дорогу»… - Ах, глупости, говорил директор. Ты и сам, наверное, в это не веришь. Жалкая благотворительность, ну - спасут несколько одержимых… - Нет, это серьезные люди, говорил Карл. Они не очень образованные, возможно, но суть они поняли: человек должен остаться человеком… - Так ты их знаешь?.. - Да… - Ты очень рискуешь, Карл… - Только собой… - И главное, совершенно напрасно: либо люди, либо одержимые, третьего пути нет…
        У забора, опасно прислонившись к штакетнику, под углом, как подпорка, которая уже поехала, коротал бесцельное утро некий человек - ботинками прямо в луже. Безразлично жевал табак, сдвинув на лоб примятую шляпу. Под широким поясом у него висел нож в чехле.
        Он открыл один глаз, когда они проходили мимо, повернул им, как будто заключая пришельцев в невидимую сферу сознания, неожиданно открыл и второй глаз тоже и вдруг сплюнул на середину дороги янтарную жвачку.
        Кикимора тут же взяла Герда за руку.
        - Не подпрыгивай, ничего страшного, - прошипел он в ответ. - Успокойся, пожалуйста. Ты так дрожишь, что любой дурак догадается.
        - А ты посмотри. Он идет за нами…
        Герд как бы невзначай, посмотрел. Человек, жевавший табак, действительно шагал вслед за ними, оттопырив кулаками карманы широченных штанов.
        Ботинки его ощутимо почавкивали.
        - Отправился по своим делам, - сказал Герд напряженно. - Не бойся, мы ничем особенным внешне не выделяемся. Брат и сестра ищут работу - таких много…
        Они свернули, и человек тоже свернул, как привязанный.
        - Вот в-видишь, - сказала Кикимора. - Т-теперь мы об-бязательно п-попадемся…
        Герд даже поскользнулся.
        - Не каркай!..
        Втащил ее в узкий, не предназначенный для ходьбы переулочек. Потом - в другой, в третий, тянущиеся, по-видимому, вдоль всей окраины. На продавленных тропках чернела застойная земляная вода. Яблони над ними смыкались, давая ощущение сумерек. Рушились с ветвей крупные, холодные капли. За кустами, правда в некотором отдалении, раздавалось мерное - чмок… чмок… чмок…
        Кикимора заметно дрожала…
        Герд вдруг увидел - калитка, знакомая до последней щербинки, и дом, как ему положено быть, из силикатного кирпича. Добротный полукруглый навес над крыльцом.
        Стукнуло сердце. В горле образовался плотный комок.
        - Б-бежим отсюда, - жалобно пропищала Кикимора.
        Калитка заскрипела, казалось, на весь город. Какая-то женщина во дворе склонялась к клумбе с пышными георгинами. Увидела их - развела испачканными в черноземе руками.
        - Господи, боже ты мой…
        - Вы не дадите нам чего-нибудь поесть. Пожалуйста, - неловко попросил Герд. - Мы с сестрой идем из Маунт-Бейл, нас затопило.
        Женщина смятенно молчала, переводя растерянные глаза с него на Кикимору.
        - Чмок… чмок… чмок… - доносилось откуда-то, уже совсем близко.
        - Извините, - сказал Герд и повернулся, чтобы уйти.
        - Куда вы? - тут же шепотом сказала женщина, 0ттолкнув его, быстро закрыла калитку. Настороженно оглядела асфальтовую пустую улицу, осветленную лужами. - Пойдемте, - провела их в дом. Смахнув грязь с пальцев, тщательно задернула занавески. - Посидите здесь, только не выходите - упаси бог…
        Исчезла и загремела чем-то на кухне.
        - Мне тут не нравится, - оглядываясь, сказала Кикимора.
        - Ты можешь идти, куда хочешь, - сквозь зубы, неприязненно ответил Герд. - Что ты ко мне привязалась, в конце концов, я тебя не держу. - Сел и сморщился, осторожно массируя коленную чашечку.
        - Болит? - Кикимора тоже накрыла ладонью его колено. - Жаль, что я тогда сразу не посмотрела тебе эту ногу. У тебя кровь так текла - я испугалась. Честное слово, я завтра подтяну связки, я уже, пожалуй, смогу…
        Она нашла его, почти неделю назад, когда Герд лежал на склоне горы, мокрый и обессилевший. Отыскала пещеру, скрытую от посторонних взглядов, и затянула ему рану в боку, потеряв сознание к концу сеанса. Трое суток она кормила его кисло-сладкими, дольчатыми, как чеснок, дикими луковицами, - где только их доставала? - пока он не смог ходить.
        Он бы погиб без нее.
        В пещере он и увидел, как в наваждении, и городок этот в долине, и этот дом, и даже комнату, где они сейчас находились: светлые чистенькие обои, герань на окнах.
        - Ты все-таки лучше бы шла на юг, - сказал он. - Вдвоем труднее, и мы слишком разные…
        - Не надо, - попросила она.
        Вернулась женщина и сунула им теплые миски и по ломтю хлеба: - Ешьте, - сгибом пальца провела по покрасневшим глазам.
        - Спасибо, - ответили они не сговариваясь.
        Суп был фасолевый, очень густой, с волокнами мяса. Челюсти сводило - до чего вкусный суп. Герд мгновенно опорожнил свою миску. Хлеб он есть не стал, а завернул в салфетку и спрятал в карман. Мало ли что.
        - Как там в Маунт-Бейл? - тем временем поинтересовалась женщина.
        - Все разрушено.
        Женщина вздохнула.
        - Господи, какие тяжелые времена… Ну, ничего - бог вас простит…
        Подняла руку, чтобы перекрестить, - опомнилась и несколько торопливо забрала у них миски.
        - Что ж, поели, и - ладно…
        Кикимора судорожно поправила сползающую дужку очков. Дужка пока держалась, там где Герд скрепил ее проволокой. Счастье еще, что завернули на ту помойку. Хорошие раскопали очки - большие, дымчатые, закрывают половину лица.
        - Вы нам поможете? - напрямик спросил он. - Нам некуда идти. Ведь это - «станция»?
        Женщина откинулась и пальцами прижала испуганный рот. Заскрипели тяжелые половицы в прихожей. Пожилой плотный мужчина в брезентовом комбинезоне вошел в комнату, сел и выложил на стол руки, темные от загара. По тому, как он это сделал, чувствовалось, что - хозяин.
        - Ну? - спросил не очень любезно.
        - Мне о вас рассказывал Карл Альцов.
        Эту ложь Герд, чтобы было проще, придумал заранее.
        - Какой-такой Альцов?
        Герд объяснил.
        - Не знаю, не слышал, - сурово отрезал хозяин.
        Кикимора сейчас же толкнула его ногой под столом - мол, пошли.
        - Вы с «подземной железной дороги», - сказал Герд. - Я это точно знаю. «Проводник» или, может быть, даже «начальник станции». Вы спасаете таких, как мы…
        - Да ты, парень, бредишь.
        Хозяин был по-фермерски непоколебим.
        - Ладно, - сказал Герд, пытаясь, несмотря на отчаяние, держаться спокойно. - Ладно, значит, вы не «проводник» и не «начальник станции»? Ладно, тогда мы отсюда уйдем, конечно. Но сперва я, пожалуй, вызову сюда дежурный причт «братьев». Пусть окропят дом святой водой. Бояться вам нечего…
        - Господи, боже ты мой! - так же, как во дворе, ахнула женщина.
        Взялась за притолоку, замерла, точно боялась упасть.
        Хозяин резко повернул к ней голову: - Цыть! - Раздул ноздри, как показалось Герду, набитые жесткими волосами. - Ну-ка выйди на улицу, посмотри - там, вокруг.
        - Они - что придумали…
        - Выйди, говорю! Если заявится этот… ну - заверни, значит. Как хочешь, а чтобы духу его тут не было!
        Женщина послушно выскользнула.
        - Сын у меня записался в «братья», - как бы между прочим сообщил хозяин. - Револьвер вот такой купил, свечей килограмм - сопляк… Так что за благодатью теперь далеко ходить не надо. - Вдруг, протянув руку, сорвал с Кикиморы дымчатые очки, повертел выразительно и бросил на стол - сильней, чем надо. Оправа переломилась. Кикимора вскрикнула и закрыла руками выпуклые фасеточные глаза.
        - Ну? Кого ты собираешься звать, парень?
        Герд молчал. Неприветливое было лицо у хозяина. Чугунное, как утюг, шершавое, в выветренных мелких оспинках.
        - Когда сюда шли, видел вас кто-нибудь? - спросил тот.
        - Видел, - Герд, как получилось, описал человека в помятой шляпе.
        - Плохо, - сказал хозяин. - Это брат Гупий - самый у них вредный.
        Он задумался, глядя меж прижатых к столу больших кулаков. Не поможет, решил Герд про себя. Наверное, побоится. Хотя бы переночевать на разок пустил. Надоело - голод, и грязь, и промозглая дрожь по ночам в придорожных канавах. Они мечутся по долинам от одного крохотного городка к другому.
        Как волки.
        - И, между прочим, - сказал хозяин. - Вчера у нас такого, без благодати, уже поймали. Из «Приюта Сатаны», как я понимаю. Худущий такой, с красными глазами, в соломенном блинчике… Не знаешь, случаем?
        - Нет, - похолодев, ответил Герд.
        - Ну, дело твое… Длинный такой, оборванный. Притащили его прямо к церкви. Отец Иосав сказал проповедь: «К ним жестоко быть милосердными»…
        - Пойдем, пойдем, пойдем!.. - Кикимора, даже подвывая как-то, дергала Герда за край рубашки.
        Рубашка, обнажая тело, вылезала из джинсов.
        - Цыть! - хозяин громко засадил ладонью в столешницу. - Сиди, где сидишь! Не рыпайся!.. - Посопел, пересиливая очевидное раздражение. Спросил после паузы: - А чего не едите? Ешьте! - Сходил на кухню и снова принес две полные миски. Некоторое время смотрел, как они работают ложками. - Вот что, парень, оставить тебя здесь я не могу. Сын у меня, и вообще - что-то присматриваются. А вот дам я тебе один адресок и - что там нужно сказать.
        - Спасибо.
        - А то ты тоже - сунулся: Здрасьте, возьмите меня «на поезд». Другой бы, не я, скажем, мог бы тебя - и с концами… - Он отломил хлеба, посыпал солью и бросил в широкий рот. Жевал, перекатывал бугорчатые узлы на скулах. - Господин Альцов, значит, погиб? Дело его, конечно, не захотел к нам насовсем… Да ты ешь, ешь пока, не расстраивайся… Толковый был мужик, кличка у него тут была - «профессор». Мы с него, знаешь, много пользы имели… Правда, не наш. Это уж точно, что гуманист, - добавил он с отвращением. Отломил себе еще корку хлеба. - Ты вот что, парень, поедешь по «станциям», не возражай, делай, что тебе говорят. У нас, парень, с порядком, знаешь, не хуже, чем у «братьев» заведено. Дисциплина еще та, строгая, знаешь… - Скосил глаза на Кикимору, которая, прислушиваясь, затихла, как мышь. - Девчонку, что, тоже с собой возьмешь?
        - Это моя сестра, - не донеся ложку до рта, сказал Герд.
        - Сестра? Дело твое… Трудно ей будет, но, парень, это уже твое дело… Мы ведь как? Нам, знаешь, чужих не нужно. Который человек - поможем, но чтобы только свой до конца. И так как крысы живем, каждого шорох опасаемся. И этих, и тех. Дело твое, парень… Я к тому, чтобы ты понял - не на вечеринку идешь…
        - Я понял, - серьезно кивнул Герд.
        - А понял, и хорошо… Теперь адресок, значит, что говорить и прочее… - Хозяин наклонился к Герду и жарко зашептал, тыча в ухо губами. Потом выпрямился. - Запомнил, парень, не перепутаешь?.. Ты вот еще мне скажи, ты же из «Приюта Сатаны», что там думают: мы все переродимся теперь или как?
        - Не знаю…
        - Не знаю… - Он скрипнул квадратными, как у злодея, зубами. - Тоже, знаешь, не хочется, чтобы у меня вот тут - перепонки. Человеком родился, и лучше, чтобы так оно до смерти и оставалось…
        Дверь неожиданно распахнулась, и возникла в проеме растрепанная смятенная женщина.
        - Слышите? Звонят!..
        Где-то далеко, тревожно и часто, как на пожар, выбрасывал перетеньки визгливый колокол.
        У Герда начало стремительно проваливаться сердце.
        - Вот он, брат Гупий…
        Они с Кикиморой поспешно вскочили.
        - Не туда! - строго распорядился хозяин.
        Быстро провел их через комнату в маленький темный чуланчик. Повозился, открыл дверь, хлынул внутрь садовый сырой воздух.
        - Задами, мимо амбаров и в поле!.. - Ну, может быть, парень, когда-нибудь еще свидимся. Стой! - тяжелыми руками придавил Герда за плечи. - Поймают - обо мне молчи, и адресок тоже забудь - как мертвый. Понял? Ты не один теперь: всю цепочку за собой потащишь…
        Он отпустил Герда. Женщина махала им уже с другой стороны дома:
        - Скорее!..
        Послышались крики - пока в отдалении… Бряканье по железу… Пистолетный выстрел…
        Кинулись в небо испуганные грачи.
        - Я понял, - сказал Герд. - Я теперь не один.
        - Удачи, парень!
        - Спасибо.
        Бледная испуганная Кикимора, захлебываясь, тащила его на улицу…
        Первым добежал брат Гупий. Подергал чугунные ворота амбара - заперто. С грохотом ударил по замку палкой.
        - Здесь они!
        Створки скрипнули. Вытерев брюхом землю, выбрались из-под них два волка - матерый с широкой грудью и второй, поменьше, с галстучком белой шерсти - волчица.
        Брат Гупий уронил палку.
        - Свят, свят, свят…
        Матерый ощерился, показав величину диких клыков, и оба волка ринулись через дорогу, в кусты на краю канавы, а потом за амбары и дальше - в поле.
        Разевая горячие рты, подбежали еще трое с винтовками.
        - Ну?.. Где?.. Что?.. Ворон ловишь!..
        - Превратились, - постукивая зубами, ответил брат Гупий. - Пресвятая богородица, спаси меня и помилуй!.. Превратились в волков - оборотни…
        Главный, у которого на плечах нашито было по три светлых креста, вскинул винтовку. Волки неслись через поле, почти сливаясь с кочковатой травой. Вожак оглядывался, волчица стелилась за ним, точно не касаясь земли. Главный, ведя дулом и опережая матерого, выстрелил. Застыл, будто статуя, секунды на две, щуря глаза.
        - Ох ты, видение дьявольское, - мелко крестясь, пробормотал брат Гупий. Подбегали другие, яростные и обозленные люди. Многие тоже - с винтовками. - Ну как ты? Попал?
        Главный сощурился еще больше и вдруг в сердцах хватил прикладом о землю.
        - Промазал, так его и так! - с сожалением сказал он.
        Было видно, как волк и волчица, невредимые, серой тенью скользнув по краю поля, нырнули в овраг…
        ТЕЛЕФОН ДЛЯ ГЛУХИХ
        Танки ударили по городу на рассвете. Жидкое оранжевое солнце едва-едва выступило из сельвы, огненные лучи его, встрепенув попугаев, утренними горячими полосами легли на выпуклую пустынную поверхность шоссе, и сержант пропускного пункта, последнего на этой дороге, цокая каблуками, лениво прогуливался по ним, оставляя в пока еще неподвижном воздухе клочья сигаретного дыма, когда в недрах влажного леса, в сумрачной и гнилой сердцевине его, где из хаоса первобытных корней, как яйцо ископаемой птицы, взметывалось к тающим звездам силиконовая, гладкая и блестящая громада Оракула, возник грозный надрыв моторов - взбух, перекрыв собой птичий гвалт, покатился вперед; с треском, опрокидывая пышные верхушки гевей, выкарабкалась на шоссе квадратная бронированная машина, помеченная крестами на башне, - осеклась, подрагивая, смяла гусеницами сухую кромку бетона, и, как палец, уставила короткий ствол прямо на серый, игрушечный домик пограничной охраны.
        Люк откинулся, и из него по пояс высунулся человек в черном офицерском мундире. Стащил толстый шлем с наушниками, сгибом локтя утер взмокшую физиономию.
        - Эй, там - полегче! - оторопело крикнул сержант, отступая к шлагбауму.
        Танковая поддержка была обещана им давно, еще со времен печально известной «Бойни пророков». Тогда, полтора года назад, в ночь хаоса и резни, окровавившую столицу, некий Правительственный Совет, образованный девятью полковниками, как позже выяснилось, членами тайных масонских лож, объявил себя единственный выразителем «третьей истины», специальным декретом провозгласил тысячелетнее Царство Божие на земле и, повесив слепящие, многоярусные «люстры» над Международным сектором, проломив беспорядочное сопротивление редких частей Научного Комитета, под прикрытием штурмовых вертолетов «гром» двинул гвардию в самый центр Зоны Информации. Сельва пылала, подожженная термитными бомбами, огненный буран, облизав пеплом небо, едва не захлестнул купол Оракула. Было несколько попаданий в Заповедник руканов - горя живьем, они кричали нечеловеческими голосами, но продолжали плясать. Перед броском гвардейцам сделали инъекции эргамина, вызывающего перерождение психики: воины «возродившегося Вотана» шествовали по колено в крови, голос древнего бога вытеснил их них страх смерти, и бронетранспортеры мятежников удалось
остановить лишь в километре от последнего санитарного заграждения.
        Поэтому, увидев танки, сержант нисколько не удивился и даже успокаивающе помахал двум солдатам охраны, выскочившим из помещений заставы с оружием наизготовку, но секундой позже он вдруг понял, о т к у д а пришли эти боевые машины, - команда застряла у него в горле, он повернулся на приклеившихся ногах, чтобы бежать, - люк головного танка захлопнулся, и взрывная пулеметная очередь швырнула его в кювет. Оглушенный болью сержант еще мог заметить, как, опрокинутые стрельбой, будто куклы, покатились к обочине оба солдата и как весело, словно бумажный, вспыхнул серый домик заставы - лопнули оконные стекла, горбом поднялась зеленоватая крыша из пластика, а потом бронированная махина тронулась вперед по шоссе и железными траками раздавила одинокую каску с голубой и бесполезной уже эмблемой международных войск.
        Эти хрипловатые выстрелы услыхали в казармах. Ночной дежурный, сглотнув и в нерешительности помедлив, воткнул пальцы в клавиатуру компьютера. Завизжала сирена. Замигали, как бешеные, красные лампы на штабных пультах. Панически затрещали телефоны в темных прохладных квартирах офицеров местного гарнизона. Но от пропускного пункта до города было всего три километра пустой дороги - солдаты в нательных рубашках, передергивая затворы, выбегали на площадь у магистрата, когда танки уже громыхали по сонным улицам. Первым же залпом они накрыли батарею орудий, суматошно, в криках и рычании дизелей закрутившуюся перед казармами. Прислуга погибла вся, разодранная шрапнелью. Два зарядных ящика сдетонировали и усугубили разгром. Дивизион так и не успел выползти на позиции: артиллерийские тягачи, столкнувшись рылами, застряли меж рухнувших балок подземного гаража, которые погребли под собой и оба минометных расчета. Командующий войсками округа, тридцатипятилетний аргентинский генерал, картинно, как на скакуне, вылетевший на площадь в кремовом лимузине - вытянувшись во весь рост и сияя золотыми погонами, попал под
перекрестный огонь - новенькая машина перевернулась и окуталась багровым облаком взрыва. Бой был проигран в самом начале. Гарнизонный радист, сидя в бункере и чувствуя сквозь кромешную темноту, как сотрясаются над ним толстые бетонные своды, еще кричал сорванным голос в микрофон: - Всем, всем, всем!.. - но система трансляции уже была разрушена прямым попаданием, эфир молчал. И взвод гранатометчиков, который, повинуясь отчаянному приказу единственного уцелевшего капитана, ринулся было через площадь прямо под настильный огонь, тоже отхлынул обратно, к казармам, оставив половину людей ничком на выщербленной мостовой. И даже когда противотанковая базука, неведомым образом попавшая в здание магистрата, вдруг ударила оттуда, из окон третьего этажа, и пылающие лепестки жадно сомкнулись вокруг одной из машин, это уже ничего не могло изменить. Сразу три танка, как на параде, прочертив дулами воздух, выстрелили почти в упор - часовая башня магистрата надломилась у основания и еще в воздухе разделилась на три неравные части. Поднялся ватный столб дыма, и все кончилось.
        Мы лежали носом в горячей пыли. Это очень неприятно - лежать носом в пыли. Я давился кашлем, словно продирали горло наждачной бумагой.
        - Дело дрянь, - спокойно сказал Водак.
        Толстый подбородок его расплющился о линолеум - так он прижимался.
        Головная машина меж тем, продавливая гусеницами асфальт, описывала, не торопясь, круг по площади, как скорлупой, заваленной пластами известки. Оба пулемета ее методично выхаркивали в окна жесткий свинец.
        Будто дезинфицировали.
        Я распластывался, как газетный лист, за остатками подоконника. Позади что-то обрушилось, надрывно простонало железо. Круглый термостат с культурами «вечного хлеба» внутри, вывалился из упоров и покатился, перемалывая стеклянные бюксы. С грохотом ударился о косяк.
        - О, черт, - с досадой сказал Водак.
        Танк замер напротив задымленных казарм. Пламя бодро обгладывало вздыбленный скелет арматуры. Оттуда еще постреливали - редко и совершенно бессмысленно. Это была агония. Гарнизон кончился.
        - Как ты считаешь, местные? - через некоторое время спросил я.
        - Вряд ли, - ответил Водак. - У здешнего правительства нет танков.
        Конечно. Я мог бы сообразить и сам. Год назад Совет безопасности принял постановление о демилитаризации страны пребывания. Армия ликвидировалась, в распоряжении местных властей оставались лишь полицейские части. Целостность и суверенитет страны гарантировали Объединенные Нации. Значит, это были не местные экстремисты. Значит, это была заранее подготовленная интервенция. Регулярные воинские подразделения, обученные и оснащенные. Вероятно, сразу нескольких стран и почти наверняка с негласного одобрения какой-нибудь великой державы.
        Тогда наше дело действительно дрянь.
        На площади, как кнуты, хлопали одиночные выстрелы.
        - Сволочи, раненых добивают, - Водак скривился. Из пореза на рыхлой щеке выбежала струйка крови. Он демонстративно расстегнул кобуру. - Мое место там.
        - Не дури, майор, - нервно сказал я. - Куда это ты пойдешь - с пистолетиком…
        - Знаю, - очень спокойно ответил Водак и опять застегнул кобуру. - Но ты все-таки запомни, что я - намеревался. У тебя память хорошая? Вот и запомни. И когда спросят, расскажешь, что именно - намеревался. А если потребуется, дашь письменные объяснения.
        Я с изумлением посмотрел на него. Это был тот самый, давно знакомый мне Водак - стриженый и широкоплечий, всегда немногословный, уверенный в себе и других, чех, офицер международных войск, специалист по режиму на временно оккупированных территориях, с которым я каждую субботу играл в шахматы - по доллару партия, и умеренно, насколько позволяла валюта, поглощал диетические коктейли в подземном баре «Эвиста».
        - Думаешь, потребуется?
        - Обязательно потребуется, - злобновато сказал он. - Мне теперь полжизни придется объяснять, почему я здесь, а не там.
        - А, кстати, майор, почему ты не там?
        - Потому что я - здесь, - сказал Водак и отвернулся.
        Стрельба тем временем прекратилась. Вероятно, остатки гарнизона отступили к окраинам. Только тоненько, как вьюга в трубе, завывало бесцветное пламя в казармах. Кажется, военная жизнь налаживалась. Весело дребезжа, вывернула из переулка полевая кухня, похожая на самовар с колесами. К ней потянулись солдаты в мышиной форме - с котелками и касками. Гораздо больше, чем можно было предполагать.
        - У них, оказывается, и пехота имеется, - процедил Водак.
        Вдруг шевельнул оттопыренными ушами и замер.
        Внутри здания, где в сумраке журчала вода из пробитых труб, возникло негромкое, но пронзительное мяуканье. Почти визг - как будто вели ножом по стеклу.
        - Клейст! - быстро сказал я. - Больше - некому!..
        Водак мгновенно прижал мою голову к полу.
        - Совсем очумел? Жить не хочешь?..
        - Это же - Клейст, - сказал я, сдувая ртом пыль.
        - Не глухой, слышу. Ты главное, не высовывайся.
        - Значит, он жив…
        - Что же нам - танцевать по этому поводу?
        Мяукали жалобно и с каким-то безнадежным отчаянием. В детстве мне довелось видеть кошку, придавленную грузовиком. Здесь слышалось то же самое - невыносимо до слез. Переглянувшись, мы начали тихонько отползать от пролома. Халат задирался на голову, в локти чувствительно впивались осколки с пола.
        - С удовольствием пристрелил бы его, чтоб не мучился, - сказал Водак.
        Пригибаясь, мы перебежали пустой коридор. Свисали какие-то провода, поблескивали клыки лопнувших лампочек. Желтел пластик дверей, плавно уходящих за поворот. У меня в кабинете царил первобытный хаос. Часть потолка обвалилась, из бетонных нагромождений высовывались прутья порванной арматуры. Висела в воздухе копоть, и удушающе пахло оплавившейся изоляцией. Я мельком подумал, что автоматика, вероятно, не вырубила электричество. Было, впрочем, не до того. Клейст покачивался в моем кресле - вызывающе чистенький и опрятный. Подбородок немного задран, руки - на подлокотниках. Даже шапочка у него была аккуратная, точно из прачечной.
        Странно выглядела эта картина со стороны: свежий халат, складки брюк, туфельки, обтертые до насыщенного вишневого блеска, и одновременно - безобразный пролом в стене, где обширной высью золотилось тронутое солнцем небо.
        Водак за моей спиной нехорошо засопел.
        - Ты не ранен? Отлично!.. Тогда - подкинь сигарету!..
        Клейст не сразу перевел на меня пустые глаза. А когда перевел, в них не было ничего, кроме холодного любопытства.
        - С чего бы это?..
        И лицо его мне тоже не слишком понравилось - бледное, будто из стеарина, присыпанное белым налетом на скулах. Точно лицо давно умершего человека. Водак шумно дохнул и от души выматерился.
        - А сигарету я тебе не дам, - наконец сказал Клейст. Вытащил пачку и покопался в ней длинными пальцами. Сообщил результат. - Девять штук. Самому не хватит.
        Он вытянул тело вдоль кресла и опять закачался. Засвистел танго сквозь зубы - он всегда любил танго - устремил долгий взгляд куда-то в небесные дали.
        Про нас с Водаком он как будто забыл.
        Я почувствовал, что начинаю разделять всеобщую неприязнь к семиотикам. Подумаешь, дельфийские мудрецы, собственный сектор у них, обедают за отдельным столиком. В кино не ходят, в баре не появляются - не интересно им. Придумали себе рыбий язык: два слова по-человечески, а двадцать - дикая тарабарщина. Я пробовал читать их статьи - гиблое дело. Нисколько не удивительно, что даже сдержанный Грюнфельд как-то в запале сказал, что превращающаяся в искусство наука перестает быть собой, семиотики изучают Оракула, а все остальное человечество - семиотиков. Или: «Если хочешь, чтобы тебе хорошо платили, занимайся тем, чего никто никогда не поймет». То есть, опять таки семиотикой.
        Водак тем временем вытряхивал ящики из моего стола. Ворошил бумаги и расшвыривал пачки слежавшихся микрофотографий.
        Поднял физиономию, темную от прилива крови.
        - Где твой пистолет? Ведь тебе полагается пистолет…
        - Дома, - растерянно сказал я.
        - Ах ты чтоб!.. Ах, чтоб тебя!.. - коротко сказал Водак. Узрел среди вороха фотопленок новенькую обойму и сунул ее в карман. - Ах, эти ученые… Анатоль! Надо убираться отсюда…
        Он сильно нервничал, и это пугало меня больше всего. Я, пожалуй, впервые видел, как флегматичный невозмутимый Водак суетится и нервничает. Тут же опять замяукали - будто в самое ухо. Я рванулся от неожиданности и сбил на пол ящичек, поставленный с края. Брызнули по известковой пыли мягкие чернильные катыши. Звук шел из угла, где часть потолка обвалилась. Синие, почти черные жилистые лодыжки торчали из-под обломков. Как у гориллы - твердые, обросшие редкой шерстью. Желтоватые мозолистые ступни подрагивали.
        Я с испуге оглянулся на Клейста. И Водак тоже вопросительно посмотрел на него.
        Клейст хладнокровно мигнул.
        - Это рукан, - любезно пояснил он, перестав на секунду насвистывать.
        Покачиваться он, тем не менее, не перестал.
        У меня шизофренический холодок потек меж лопаток.
        Есть люди, которые физически не переносят руканов. Что-то такое психологическое - прямо до судорог. Я, правда, всегда относился к руканам довольно спокойно, однако полгода назад был в нашей лаборатории такой случай: новый сотрудник внезапно, нос к носу столкнулся с руканом - упал, как подкошенный, обморок, паралич дыхания. Спасти его, несмотря на экстренные меры, не удалось.
        Я, кстати, если бы внезапно, тоже бы, вероятно, упал.
        - Откуда он здесь?
        - Пришел минут за пять до обстрела.
        - Что ему тут было надо?
        - А что вообще тут надо руканам?
        Секунду Водак нетерпеливо смотрел на него.
        - А ну-ка, взялись! - объявил он решительно. - Шевелитесь, кому говорят, вы - оба!..
        Честно говоря, я замялся.
        А Клейст только немного качнулся, и не подумав вставать.
        - Не надо его трогать, - посоветовал он. - Пусть так и лежит…
        Согнувшийся Водак вывернул снизу набрякшие кровью щеки.
        - Ты хоть знаешь, Вольдемар, что по законам военного положения я могу тебя расстрелять? Неисполнение приказа старшего по званию…
        - О, господи, - по-моему, нисколько не испугавшись, сказал Клейст.
        - Вольдемар, я тебя очень прошу…
        - Ты ведь покойник, Водак, только ты пока об этом не знаешь…
        - Вольдемар!
        - Не надо на меня кричать.
        - А я думал, что руканы в одиночку не ходят, - поспешно сказал я.
        - Мало ли, что ты думал. - Водак, не остыв еще от неприятного столкновения, поддел руки под камень и захрипел от тяжести. - Давай-давай… Думал он, видите ли… Поднимай…
        Вдвоем мы отвалили треснувшую плиту. Разломился прут арматуры, вжикнула, выскочившая на свободу железная сетка. Я никогда раньше не видел руканов так близко. Он лежал, ужасно вывернув шею и прижимая синюшное ухо к плечу. Надбровные дуги выдавались вперед. Белые собачьи клыки, пересекая мякоть, впивались в губы. Вместо груди у него была жутковатая каша: шерсть, трепетание мышц, обломки голубоватых, чистых костей. И на все это толчками выплескивалась из артерий творожистая белая комковатая жидкость, похожая на свернувшееся молоко.
        Водак весьма настойчиво совал мне в руки аптечку.
        - Я не могу, - умоляюще сказал я. - Я же не врач. Я - обычный патоморфолог. Я в жизни никого не лечил. И я не хочу сойти с ума. Это же - рукан.
        - Как старший по званию… - яростно проскрипел Водак.
        Я отчаянно замотал головой.
        Мяуканье вдруг оборвалось. Творожистая белая жидкость точно иссякла. Рукан дернулся и закостенел, вцепившись в голени скрюченными ладонями.
        Ужасно длинные у него были конечности.
        - Готов, - снова располагаясь в кресле, резюмировал Клейст.
        Гортанные крики команды донеслись с площади. Опять хлопнул выстрел. Пуля ударила в потолок.
        - Только не высовывайся, - быстро предупредил Водак.
        Офицер в высокой фуражке махал направо-налево перчаткой. Солдаты строились, оставив котелки у кухни. Шеренга растянулась, по-видимому, на четыре шага и, поколебавшись, развернутая невидимой осью, двинулась в нашу сторону. Каски -свирепо надвинуты, автоматы, изготовленные к стрельбе, - выставлены от груди.
        - Все правильно, - процедил Водак. - Я тоже бы на их месте прочесал комплекс, чтобы обеспечить себе тылы.
        Он вдруг звонко чихнул, порвав подсыхающую щеку. Достал из кармана платок и прижал к порезу.
        - И что будет? - нервно поинтересовался я.
        - Ничего не будет. Видел, что они сделали с ранеными?
        - Видел…
        - Тогда чего спрашиваешь?
        - А когда можно ждать ваших?
        Водак пошевелил толстыми вывороченными губами - считал.
        - Часа, полагаю, через четыре.
        Я тихо присвистнул и тут же закашлялся известковой пылью.
        - Неужели так долго?
        - А ты как думал? - рассудительно сказал Водак. - Если о н и добрались сюда, значит Комитет, по крайней мере его оперативный узел, блокирован. Или потерял управление, что для нас нисколько не лучше. Представляю, какой там сейчас винегрет. Странно, что нас не предупредили, хотя бы по аварийной связи. Наверное, о н и положили радиоковер на весь сектор. Но все равно, пока разберутся, пока перебросят сюда войска - нужно не менее трех батальонов, желательно с вертолетами - пока решат, кто командует, пока согласуют эти перемещения на всех уровнях… Четыре часа - это еще оптимальное время… Если, конечно, э т и не обстреляют, например, Зону Информации или Чистилище…
        Он пошел вдоль стеллажей с реактивами, читая желтые этикетки.
        - Не посмеют, - в спину ему растерянно сказал я.
        - А что мы знаем о н и х? Может быть, о н и как раз и хотят устроить маленькое светопреставление. Просто чтобы заставить нас с н и м и считаться. Где тогда вспыхнет апокалипсис? В Лондоне, в Париже, в Москве, в Праге?..
        Он снял с полки две трехлитровых бутыли с коническими насадками, отвинтил стеклянные пробки, поставил на пол и ударом ноги опрокинул их так, чтобы самому не забрызгаться. Темная лужа, прилипая, расползлась по линолеуму. Остро запахло спиртом, и Клейст в недоумении повернул голову.
        Я, честно говоря, не знал, что сказать. Я читал об апокалипсисе в Бронингеме, - разумеется, закрытые материалы. Нас, руководителей секторов, ознакомили с ними, вызвав в особо защищенный бункер спецхрана, под расписку, с уведомлением об уголовной ответственности за разглашение сведений. Нарушителю грозило чуть ли не пожизненное тюремное заключение. И, как нас уведомили, репрессивные меры были применены сразу же и в полном объеме. Поэтому о событиях в Бронингеме не болтали. Настоящая правда, насколько я знал, так никогда и не была опубликована. Несмотря на настойчивые требования общественности. Несмотря на скандалы и на все заверения осторожных политиков. Доктору Грюнфельду, тогдашнему председателю Научного Комитета, это стоило административной карьеры. Он ушел в отставку, но ни тогда, ни позже не вымолвил ни единого слова. Через год он застрелился, по-видимому, не выдержав страшного напряжения тайны. Точно ничего не известно, все сведения об этом также были погребены в спецхране. Тогда апокалипсис вызвала случайная катастрофа. Однако, если сейчас в самом деле начнется обстрел Зоны? Или о н и
поступят проще - поставят любой танк на радиоуправление, подведут к Оракулу и взорвут? Тогда мы сгорим, смятенно подумал я. Речь идет о настоящем Конце Света…
        - Через подвал института можно пройти в мастерские? - спросил Водак.
        До меня не сразу дошло, о чем это он:
        - Конечно.
        - А через мастерские имеется выход в парк?
        - Да, задняя дверь…
        - У нас есть двенадцать часов, чтобы отсюда выбраться.
        - Почему двенадцать? - шепотом спросил я.
        Водак не ответил - схватил меня за халат и сильно дернул: Снимай! - Стащил едва ли не силой, с треском разодрал на полосы и щедро, проплескивая на пол, полил спиртом.
        - Почему двенадцать? - чуть не заорал я.
        Водак обернулся ко мне:
        - «Предел разума» - слышал?
        Клейст, который, казалось, о чем-то мечтал, неожиданно процитировал - громко и ясно:
        - «Если ситуация внутри границ отчуждения выйдет из-под контроля и в течение последующих двенадцати часов с момента отсчета не представится возможным вернуть ее в исходное состояние, или если по оценке экспертов масштаб событий окажется сопоставим с угрозой регионального уровня…» Короче говоря, - он прочертил пальцем по воздуху. - Тогда - бух!..
        Мы замерли.
        - Катарина! - сказал я, чувствуя, как стремительно пересыхает горло.
        Водак крякнул с досадой и быстро посмотрел на меня.
        - Она уже, наверное, в безопасности, - сказал он, комкая в ладонях остаток халата. - Гражданское население, как ты знаешь, эвакуируют в первую очередь.
        Клейст отчетливо прищелкнул языком.
        - Бомба не будет сброшена. Если вас беспокоит только это…
        Водак на секунду застыл, а потом наклонился к нему, уперев руки в колени.
        Лицом к лицу. Надо сказать, очень решительно.
        - Вот значит оно как. Ты - «пророк»?
        - Не надо меня пугать, - сказал Клейст, пытаясь хоть чуть-чуть отстраниться.
        - Конечно «пророк». А я думал, вас всех перебили.
        - Как видишь, не всех…
        - Я умру?
        - Да, - сказал Клейст. - Тебя расстреляют.
        - Кто?
        - О н и.
        - Когда?
        - Уже скоро.
        - А он? - Водак поверх плеча указал на меня.
        - Будет жить, - Клейст обжег ненавистью вдруг вспыхнувших водянистых глаз.
        - Это точно?
        - Точно.
        Водак выпрямился.
        - Не верю ни единому твоему слову…
        - Сколько угодно. Пожалуйста, - вяло сказал Клейст.
        Затрещали на первом этаже рамы. Солдаты проникли в здание.
        - К черному ходу! - приглушенно распорядился Водак.
        Клейст раскачивался, как ни в чем не бывало.
        - Ну!
        - А мне, Густав, и здесь неплохо, - сообщил Клейст. - Я, пожалуй, останусь. Я ведь тоже скоро умру…
        - Вольдемар, - умоляюще сказал я, прислушиваясь к тяжелому топоту снизу. - Вольдемар, ты только представь, а вдруг ты ошибся…
        - Ошибка, к сожалению, исключена…
        Водак, скрутив жгутом матерчатую полосу из халата, бросил ее - одним концом в спирт, другим - ближе к двери.
        Как медведь, врастопырку присел на корточки.
        - Ничего-ничего, он сейчас пойдет… Он сейчас побежит у меня, как миленький…
        Щелкнула зажигалка, и медленно, чтобы осознал побледневший Клейст, начал опускаться к намокнувшему жгуту желтый, трепещущий язычок огня.
        О вторжении не могло быть и речи. Вне Заповедника руканы были совершенно беспомощны. Как слепые котята. Как новорожденные ночью в глухом лесу. Кстати говоря, по всем параметрам они и были новорожденными. Вылупившись из древесных чанов и содрав с себя липкий, студенистый кокон с шевелящимися ниточками ворсинок, они, как сомнамбулы, брели через сельву - неделю, две недели, месяц - пока не погибали от истощения. Путь их был усеян мертвыми попугаями. Биополе руканов летально воздействовало на птиц. Именно на птиц, исключая других представителей местной фауны. Позже выяснилось, что это поле интенсифицирует некоторые биохимические реакции, текущие в организме, и в результате птицы, с их ускоренным обменом веществ, просто сгорают в нем. Такого рукана подобрала, например, известная экспедиция Борхварта, посланная Бразильским Академическим центром для изучения флоры малоисследованного района верхнего течения Гуапоре. Возможно, экспедиция эта имела и другие цели: собственно биологическое оснащение ее было довольно скудным, отсутствовали, скажем, стандартные пластиковые кассеты для хранения образцов, не было
обязательного в подобных случаях набора химических реактивов, а альбомы для сбора коллекций явно отличались от общепринятых (скорее всего, были приобретены в каком-нибудь сомнительном магазинчике), зато в тщательно упакованных тюках так называемой экспедиции находились компактные, залитые в скорлупу вибропласта мощные спутниковые передатчики, способные поддерживать устойчивую связь - шифром, сразу в нескольких частотных диапазонах. От верховий Гуапоре до Зоны Информации по прямой было не более семидесяти километров - при технической оснащенности экспедиции сущие пустяки - и Оракул в то время не был еще окружен сплошными заградительными кордонами. Найденный проводниками рукан уже не мог двигаться - он лежал на поляне, усыпанный, будто лоскутами, яркими, безжизненными птичьими тушками. Однако был еще жив - ворочал распухшим от муравьиных укусов фиолетовым языком, проборматывал невнятные обрывки того, что впоследствии было названо «прелюдией обращения». Совершенно бессмысленные, как утверждал Борхварт на официальном допросе. Правда, он не повторил ни одной из них, ссылаясь на потерю памяти, вызванную
потрясением. Потрясение, вне всяких сомнений, было. Обнаружив рукана, Борхварт первым делом отослал назад всех носильщиков - якобы за помощью, поступок абсолютно дикий, если не помнить о передатчиках - и в решающую минуту остался вдвоем со своим помощником, неким Маццони, греком итальянского происхождения, настоящую личность которого так и не удалось установить. Носильщики ушли и вернулись через трое суток, приведя местного лекаря. Борхварт к тому времени потерял сознание и выглядел так, словно его с головы до ног ободрали напильником. Вероятно, к концу этого времени он уже полностью включился в биополе рукана и плясал «начальную фугу» - безостановочно, насколько хватало сил, - а потом повалился на землю и бился в такт лидирующей частоте энцефалоритма. Приведенный в чувство инъекциями стимуляторов, он сказал только одно: - Его съел рукан, - опять закатил глаза и провалился в беспамятство. Рукан лежал тут же, неподалеку - почему-то уже мертвый и высохший, будто мумия. Вызванные эксперты обнаружили на траве вмятины от шасси и мельчайшие брызги машинного масла. Маццони, кем бы он ни был, исчез бесследно.
Борхварта не без труда поставили на ноги в военном госпитале столицы, однако он упорно молчал, несмотря на непрерывные двенадцатичасовые допросы. Он пробыл наедине с руканом около восьмидесяти часов - больше, чем любой другой человек до и после этого случая. Ходили упорные слухи о каком-то принятом им «Завещании Неба», якобы записанном на магнитофон и содержащем обращение к Земле некоего Галактического Содружества. Слухи, которые, к сожалению, ничем не были подтверждены. Кассеты безнадежно пропали, если только существовали вообще. Борхварта в конце концов отпустили за недостатком улик, и в тот же день он был застрелен неизвестным в аэропорту Рио-де-Жанейро, когда, по-видимому, ошалев от свободы, ожидал рейса на Лондон.
        Это был, судя по описаниям, «говорящий рукан». Вероятно, «говорящими» были все руканы первого поколения. История их могла бы служить примером той колоссальной глупости, на которую еще способна Земля, хотя вряд ли Оракул или те, кто за ним, возможно, стоит, - если только за ним действительно кто-то стоит - оценивают наши намерения и поступки в рамках чуждых для них земных категорий.
        История и в самом деле выглядела чудовищно. Сразу же после получения первых сведений был объявлен приз за каждого найденного рукана. Средства массовой информации разнесли эту весть по всем континентам. Тысячи вертолетов, частных и государственных, ринулись в сельву. Это называлось «Операцией по спасению внеземных форм жизни». Трудно было сказать, чего проявилось больше - страха или азарта. Слухи об экспедиции Борхварта также просочились в печать. Вспыхнула настоящая истерия: руканов боялись смертельно. Стреляли из пулеметов, стреляли особыми парализующими игольчатыми насадками, бросали газовые гранаты - хотя за живой экземпляр давали чуть ли не втрое дороже. Мы, вероятно, уже никогда не узнаем, сколько руканов было уничтожено в этот период. Согласно некоторым источникам, конечно, весьма неполным, по-видимому, не менее тридцати. Часть из них, скорее всего, попала в руки военных. Сыграла негативную роль и быстро распространившаяся и, как выяснилось несколько позже, достаточно правдоподобная версия, что руканы, по крайней мере в нашем понимании этого термина, не являются разумными существами.
Британский национальный музей приобрел труп рукана за полтора миллиона долларов, Галерея естествознания при Лиссабонском университете - за миллион триста тысяч, а такое благонамеренное учреждение, как государственный зоопарк ФРГ, также заплатив невероятные деньги, выкупил полуживого рукана у какой-то таинственной аргентинской организации «Экспорт-импорт». Рукан экспонировался в специальном зале дня, билеты на получасовую экскурсию стоили до тысячи марок, специалисты Научного Комитета, все эти четверо суток стучавшиеся в правительственные инстанции, получили доступ к объекту буквально на исходе последних минут: зафиксировали агонию. Потребовалось введение чрезвычайного межправительственного соглашения об уголовной ответственности за нанесение вреда руканам и всемерно освещаемое средствами массовой информации применение его на практике, чтобы остановить вакханалию. Но даже через полгода, после того как все живые и неживые объекты, продуцируемые Оракулом, по решению Генеральной Ассамблеи ООН, были взяты под контроль особой группы Научного Комитета, секта «Глас Господень» в глухом уголке Миннесоты,
возвестившая о Втором Пришествии и провозгласившая руканов тридцатью тремя апостолами космического Христа, в полном составе сошла с ума - во время богослужения и ритуальной пляски трехсот человек, психогенным индуктором которой был некий рукан, неизвестно как выловленный и тайно доставленный на территорию США.
        И, возможно, прав был Оскар Ф. Нидемейер, утверждая, что в системе семиотических отношений «Оракул - Земля» именно «говорящие» руканы представляли собой универсальный механизм транскрипции, сообщество посредников, нечто вроде персонифицированного словаря, и что потеряв так трагически и так нелепо почти все это первое поколение, человечество также навсегда потеряло простую и естественную возможность договориться с Оракулом. Дальнейшие усилия бессмысленны, потому что отсутствует главное связующее звено.
        Факты, накапливающиеся день ото дня, казалось, лишь подтверждали это. Оракул с поразительным равнодушием относился к любым попыткам установить с ним непосредственное взаимодействие, одинаково игнорируя и простейшие световые коды, предложенные военными, и громоздкие топологические модели Научного Комитета - модели, которые, по мысли их авторов, должны были объяснить Оракулу биологическую и социальную сущность человека и человечества. Одно время большие надежды возлагались на органолептику. План симбиоза культур - «разумное в разумном» - захватывал воображение. Ученый совет Комитета дрогнул под натиском энтузиастов. Это был период романтики, период нетерпеливых надежд, черный меч апокалипсиса еще не висел над миром, и даже нынешняя Зона Информации еще не была открыта. Четверо молодых футурологов, все - перспективные исследователи будущего культуры, следуя головокружительным концепциям доктора Саакадзе, тоже знаменитого футуролога, кстати, тогдашнего неформального лидера Контактной группы, надев костюмы высокой защиты и нагрузившись всей мыслимой и немыслимой аппаратурой, таща за собой оплетенный
металлокерамикой телевизионный кабель, нырнули в мерцающий мокрыми пленками «грибной лес» Чистилища и навсегда растворились среди зарослей гигантских бледных поганок, маслянистый сок которых капал с пластин под шляпками прямо в фосфорные, слабо колеблющиеся языки вечно горящего мха. Связь с группой продолжалась около восьмидесяти секунд, а затем наблюдатели вытащили из «леса» остаток кабеля. Он не был оборван или обрезан, как можно было бы первоначально предполагать, - жилы его, полностью сохраняя структуру, непонятным, по крайней мере для нас, образом истончались и уходили за пределы точности имеющихся приборов. Еще четверо добровольцев готовы были пойти по следам первой группы, но к счастью, энтузиазм поутих, раздались и были услышаны трезвые голоса. Научный Комитет, опомнившись, категорически запретил вторую попытку. Именно тогда по институтам и лабораториям мира прокатилась волна ожесточенных дискуссий о степени допустимого риска в науке. Против Саакадзе было возбуждено так называемое «нравственное расследование», которое, впрочем, ни к чему конкретному не привело, как и множество других
аналогичных расследований, начатых примерно в это же время.
        Параллельно с этим «футурологическим» экспериментом двое других энтузиастов, Лазарев и Герц, получив в обстановке неразберихи официальное разрешение, пытались проникнуть внутрь Оракула без использования технических средств: теплая, коричневая, шершавая поверхность купола, похожая на кожу гиппопотама, легко вминалась при малейшем нажатии на нее, выдавливала из себя бисер голубоватой влаги, растягивалась, как резина, возвращалась потом в исходное состояние, но не обнаруживала никакого желания пропустить сквозь себя человека. Обследование продолжалось более одиннадцати часов. Результатов, во всяком случае с точки зрения Комитета, не было. Но через трое суток после этого, единственного в истории Контакта, прямого соприкосновения первично у Лазарева и почти сразу же у Иоахима Герца начал развиваться быстро прогрессирующий паралич обеих рук, и летальный исход удалось предотвратить лишь путем немедленного и полного протезирования.
        Кстати, именно Герц выдвинул в дальнейшем гипотезу, что Оракул в масштабах Космоса является не механизмом, а живым существом, простейшим организмом, подобным земной амебе, и, как таковой, не обладает не только разумом, но и сколько-нибудь сложным инстинктом. Появление его на Земле представляет собой особого рода «галактическую инфекцию», ликвидировать которую необходимо, прежде чем она поразит важнейшие области земной культуры. Сказалась, по-видимому, ксенофобия - психопатологическая реакция, отмеченная у многих людей, имеющих дело с Оракулом.
        Герц был в этом отношении не одинок. Собственно, уже первоначальное знакомство с руканами поставило под сомнение разумность Контакта. Граница Заповедника (и, следовательно, предел биологического воздействия Оракула) находилась всего в двадцати километрах от места локализации Инкубатора, в двадцати километрах от дикого скопления лиан и бромелий, где в огромных, странно-живых, дышащих горькими испарениями чанах, образованных причудливыми срастаниями стволов и корней, холодно бурля и отжимая к краям бурую пену, чмокало и вздымалось осыпанное фиолетовыми искрами, призрачное, будто тлеющее желе «звездного студня». Была расчищена просека, связывающая обе Зоны. Ночью она подсвечивалась слабыми естественными люминофорами - на этом настаивали этологи. Однако вылупившиеся руканы упорно шли - в разные стороны, веером, наугад, и действительно, как котята, оказывались в топях непролазной гилеи. Из десяти новорожденных до места назначения доходил только один. Остальные же гибли, попав в лапы хищников или просто от истощения. Если, конечно, их сразу же не перехватывали и не доставляли в Заповедник на вертолетах.
Что само по себе, кстати, тоже было весьма непросто: рождение очередного рукана влекло за собой настоящую магнитную бурю - разумеется, ограниченной сферы, но такой интенсивности и частоты, что следящие установки будто окутывало свинцовым облаком - датчики безнадежно отказывали, и экраны телеметрии дрожали нетронутой голубизной. Трудно было поверить в подобную расточительную избыточность. Или уж следовало вопреки очевидным фактам предположить, что руканы не представляют для Оракула индивидуальной ценности, что они обезличены и могут быть без ущерба заменены друг на друга. В известной степени так оно, вероятно, и было, но этот напрашивающийся, очень логичный вывод убедительно опровергался катастрофами в вычислительных центрах Боготы и Санта-Челлини, «бешенством» Никарагуанского терминала, пытавшегося конфигуративно использовать «рапсодию демонов», и наконец, - известным параличом панамериканской Единой Компьютерной Системы (ЕАКС), положившим предел всем рассуждениям такого рода. Скорее уж можно было принять точку зрения экстравагантного Саакадзе, что руканы, в отличие от людей, воспринимают пространство
- время слитно, в единой целостности; эта целостность имеет иные параметры, нежели привычная нам геометрия, и поэтому пространственная ориентация каждой особи происходит в координатах, выходящих за рамки земных. Более того, сам Оракул с сопутствующей ему атрибутикой - это всего лишь часть гораздо более сложной, пространственно-искаженной системы, «высунувшейся» в земную тщету из другого, недоступного нам, развернутого по иным осям мироздания.
        Снова всплыла гипотеза Трубецкого о «случайном включении». Программа, постепенно реализуемая Оракулом, писал В. В. Трубецкой почти за год до первого апокалипсиса, абсолютна чужда и не имеет никакого отношения к нашей цивилизации. Мы случайно, в силу пока непонятных причин, отклонили на себя крохотный ручеек невообразимо мощного информативно-образного потока, существующего, по-видимому уже много веков и предназначенного, скорее всего, совсем другому реципиенту. Мы включились в разговор двух или более сверхкультур, безусловно обогнавших Землю по уровню своего развития. Мы не можем даже примерно догадываться о последующих этапах этой программы. Все равно как питекантроп, которого посадили к пульту атомной станции. «Вечный хлеб», «роса Вельзевула» и прочие вызывающие восторг чудеса вовсе не являются сознательными благодеяниями Оракула, как зачастую думают. Просто питекантроп из любопытства тронул клавиатуру компьютера. Нетрудно, видимо, предугадать, что будет дальше. Контакт, осуществляемый на субстрате минимальной и обрывочной информации, неизбежно приобретет уродливо-гротескную форму. Часы
последнего представления уже тикают. Мы нажимаем кнопки, даже не задумываясь о результатах. Реакция, между тем, все больше становится неуправляемой. Последствия, которыми мы легкомысленно пренебрегаем, могут быть ужасающими как для отдельной страны, так и для всего человечества…
        Подобные заявления, сделанные в безупречно корректной форме, неизменно будоражили общественное сознание, несмотря на резкие протесты ученых. Но что именно можно было возразить на эти упреки, если даже Роберт Макгир, организатор и первый председатель Научного Комитета, в беседе с журналистами на вопрос о целях появления Оракула прямо сказал: «Не знаем и, вероятно, никогда не узнаем»… Оставалось лишь трепетно верить в спячку Оракула. Феноменологические исследования, повторенные многими лабораториями десятки раз, однозначно показывали, что при отсутствии активного ввода информации в соответствующую Зону Оракул сворачивает деятельность Инкубатора, Чистилища, Моря Призраков, и даже не останавливающиеся никогда руканы - видимо, мозг системы - переходят на стационарную, повторяющуюся, облегченную пляску, в основном «менуэты», которая потребляет едва одну сотую операционной емкости подчиненных им военных компьютеров.
        Дул ветер. Порхала подхваченная им бумага. Валялись сумки, коробки. Лохматой пастью зиял наполовину выпотрошенный чемодан. Белела фарфоровая скорлупа тарелок. Женщина в цветном легком халате, сидя на корточках, внимательно разглядывала босоножку. Другой рукой прижимала к себе белобрысого мальчика лет пяти. Тот вырывался. Закатившись в беззвучном плаче, топал ногами.
        Женщина поймала мой взгляд и сказала, безмятежно и широко улыбаясь:
        - Ремешок вот порвался, не могу идти… Вы случайно не видели где-нибудь моего мужа?.. Збигнев Комарский, программист… Он пошел посмотреть, что случилось… - Вдруг, спохватившись, начала запахивать халат на груди. Мальчик тыкал в нее кулаками, пытаясь освободиться.
        Их заслонила старуха, толкающая перед собой проволочную тележку. Вздрагивали на ней тючки, взмахивал перьями пышный цветок, воткнутый между сеток.
        - Вот это да-а… - растерянно сказал Водак.
        Звякнуло, расседаясь, стекло. Изумительно чистый, нетронутый ручеек молока вытек из магазина. Его немедленно затоптали. Все куда-то бежали. Стремительно и бестолково, как муравьи, если разворотить муравейник. Во все стороны сразу. Не понимая, по-видимому, откуда грозит опасность.
        - Эвакуация гражданского населения, - опомнившись, прокомментировал Клейст. - Это которое якобы в первую очередь. - Оступился на покатившейся круглой баночке из-под пива. - Ах черт, вляпались!.. Ну, сделай, майор, что-нибудь, ты же - власть…
        Водак, будто во сне, потрогал щеку, выпирающую порезом.
        - Какая из меня власть? Я же - бюрократ, с бумажками имею дело, чиновник…
        - Ну, какая ни есть, - настойчиво сказал Клейст.
        Трехосный приземистый грузовик, точно еж, ощетиненный людьми и вещами, загородил улицу. Мятым радиатором он упирался в граненый железобетонный столб фонаря. Тот, переломившись посередине, пронзал лапой стекла на втором этаже. Повисли сорванные провода. Слабо искрил контакт, показывая, что напряжение в сети все-таки есть. Рослый мужчина с рюкзачком на спине пританцовывал на покрышке. Пытался протиснуться в низкий кузов, его молча отпихивали. В просевшем грузовике теснились даже на крыше. Мужчина упорно лез, орудуя перед собой ящичком, похожим на гробик. Тогда кто-то из кузова, не поднимаясь, ударил его в лицо. Тело откинулось в воздухе и грохнулось об асфальт. Слышно было, как мокро, будто арбуз, хрупнул затылок.
        Два длинных «призрака» вынырнули из-за угла и поплыли вдоль улицы, пошатываясь, точно пьяные. Этакие колонны высотой в два человеческих роста. Уже сытые - переливающиеся всеми цветами радуги. Вот они случайно соприкоснулись наэлектризованными верхушками - вылетел громкий треск, проскочили зеленоватые молнии.
        - Майор!.. - воззвал Клейст.
        Водак вытащил из кобуры пистолет и выстрелил в небо. Тотчас от группы людей, которая копошилась у радиатора, подбежал к нему взъерошенный лейтенант без фуражки. Вытянулся и приложил руку к пустой голове.
        - Господин майор… Нам полагается восемь грузовиков для эвакуации персонала, а прислали, простите, только одну машину… Также нет вспомогательных вертолетов… А по аварийному расписанию должно быть придано не меньше одного транспортного звена…
        - Где начальник района? - голосом разделяя слова, спросил Водак.
        - Начальник района?.. Не могу знать… - лейтенант судорожно и как-то виновато сглотнул. Руку он так и держал у пустого виска, по-видимому, забыв. Он был в новой, отглаженной форме, совсем молоденький, наверное, только что из училища. - Начальник, района по тревоге в штаб не явился, Я посылал к нему на квартиру, докладывают, что - никого… Связи с командованием округа тоже нет. Телефоны молчат. На чрезвычайные позывные ответа не получили… Господин майор! Нам требуются еще четыре грузовика! Или даже пять, если позволите…
        Он с такой надеждой взирал на Водака, словно тот сейчас вынет и положит ему эти грузовики.
        Панг - словно басовая струна лопнула в воздухе.
        Ближний к нам «призрак» остановился и медленно потемнел. Наверное, кто-то второпях коснулся его… Панг!.. Я успел заметить перекошенное испугом лицо. Мелькнули отчаянно машущие ладони. Поверхность колонны сомкнулась, - по ней побежали цветные, меркнущие разводы. Слабо чавкнуло. «Призрак» от подошвы к вершине переливался коричневым.
        - Засосал! - звенящим голосом, оглядываясь, произнес лейтенант. - Господин майор, он его засосал!..
        - Кормится, - без особого интереса прокомментировал это действие Клейст. Достал сигарету и сладко понюхал ее, проведя под расширенными ноздрями. - Какие-то они сегодня ленивые, не находишь? Нажрались, наверное, по уши. Смотри - не торопится.
        Он еще раз длинно и сладострастно понюхал.
        Я от него отмахнулся. Мне было сейчас не до «призраков». Все мои мысли в эту секунду были о Катарине.
        - Вы что, лейтенант? - недовольно, казенным голосом сказал Водак.
        Лейтенант снова вытянулся.
        - Виноват, господин майор!
        - Ваша часть?
        - Четвертое районное оперативное управление!..
        - Где ваши люди?
        Лейтенант с обидой моргнул девичьими ресницами.
        - Они, господин майор, отказываются мне подчиняться…
        - С ума сошли?
        - Виноват, господин майор!..
        - Пошли! - после некоторой паузы скомандовал Водак. - Вы, двое - тоже! Не отставать!
        Из грузовика на нас осторожно поглядывали. Сверху вниз; лица - не предвещающие ничего хорошего. Там находились несколько солдат в комбинезонах, но без пилоток. Водак решительно мотнул головой тому, который ударил мужчину.
        - Ну-ка, слезай!..
        Солдат недобро посмотрел на него и цыкнул слюной через борт.
        - Слышал?
        - Хватит командовать. Тоже мне - накомандовались…
        - Хорошо, - сказал Водак, будто не ожидал ничего иного. Закинул ногу на колесо и с неожиданной легкостью взгромоздился туда всей тушей.
        Я поспешно схватил его за рукав.
        - Ты нас подождешь? Ладно? Дай мне слово… Ты только, пожалуйста, не уезжай без нас…
        - Скорее, - сказал Водак, втискивая ногу в кузов.
        По-моему, он меня не воспринимал. Времени не было. Я повернулся и побежал, стараясь не натыкаться на встречных. К счастью, бежать здесь было недалеко… Панг!.. - остановился и помутнел второй «призрак». Главное было - выбраться из этого проклятого места. Я шарахался. Весь город, казалось, сейчас очутился на улице. Называется, эвакуация; репетировали, наверное, раз десять. Специальная программа была: «Безопасность гражданского населения». Почему это у нас все программы всегда летят к черту? Я, как заяц, сигал через какие-то брошенные мешки и ящики. Бардак был жуткий; трудно было даже вообразить, что такое возможно; одних только туфель валялось на мостовой, наверное, штук пятнадцать… наволочки… шторы… крепкое еще клетчатое одеяло… Серая крыса, вызмеив грязноватый хвост, по-хозяйски, неторопливо копалась в бумажном свертке. Вскинула мордочку и повела усами, будто предостерегая. Еще пара «призраков», светящаяся, голодная, вынырнула из переулка и заскользила над водостоком. Они прошли совсем рядом со мной - пахнуло свежим озоном, и у меня, как живые, зашевелились волосы от близкого электричества. Я едва
успел отскочить в какую-то нишу. «Призраки» не опасны. Это всего лишь рецепторы, блуждающие в поисках информации. Уйти от них, если захочешь, не составляет труда. И тому, которого только что засосало, тоже ничего не грозит. Неприятно, конечно, попасть внутрь «призрака» - огненный туман вокруг, желтый и алый, будто сердцевина костра; ни черта не видно; кружась, проваливаешься в пустоту; вспыхивают разноцветные искры, плывут точки и пятна; тела не чувствуешь, словно в состоянии невесомости. А в ушах переливами меди гудит мощный нескончаемый гонг. Но в общем-то, ничего страшного нет. Через минуту «призрак» переварит новую информацию и выбросит человека наружу. Последствий, как правило, никаких, проверено неоднократно. Разве что жалко терять даже одну-единственную минуту.
        Народу на улицах стало значительно меньше. Я спешил. Ветер надувал занавески в распахнутых окнах. Трепетала на театральной клумбе афиша: человек во фраке, взмахивающий дирижерской палочкой. Где-то под самыми крышами мучили пианино - нечто торжественное, безнадежное, будто специально к данному случаю. Я взлетел по лестнице. Дверь в квартиру Катарины была приоткрыта. В прихожей валялись - круглое ручное зеркальце, платок, карандаш для бровей. Я на всякий случай позвал - в ответ зазвенела неживая какая-то тишина. Разумеется. Я и не рассчитывал, что Катарина будет сидеть сложа руки. Она ведь не сумасшедшая, знает, что следует делать в случае чрезвычайных обстоятельств. Но и не придти сюда, чтобы убедиться в том, я тоже не мог. Я чувствовал бы себя последним трусом, если бы не пришел. Теперь понятно, почему герои и дураки гибнут в первую очередь. Радио не работало. И аварийная сеть, и собственно городская трансляция. В простеньком репродукторе на стене не было даже обычного фона. Я прошел на кухню. Тепловатая вода из крана еще сочилась. Я, захлебываясь от нетерпения, глотал вялую струйку. Где-то редко
и далеко, по-видимому, на окраине стукнули выстрелы. Следовало торопиться; с чего это я решил, что Водак будет меня ждать. Одного человека. Или пусть даже двоих. Не будет он ждать - у него теперь на руках целый район.
        В кране надсадно запшикало, захрипело, и я его выключил. Вытер лицо ладонью, стряхнул на пол вялые капли. Всё, коммунальные службы прекратили существование. Что-то неуловимое изменилось на улице. Что-то со светом, который как будто вывернулся наизнанку. Я так и замер - не дотянувшись до двери. А потом быстро, словно кто-то меня толкнул, обернулся к окну.
        Грубая, толстая, угловатая трещина расколола небо. Будто черная молния простерлась вдруг от горизонта до горизонта. Ломаные края ее заколебались и начали отодвигаться. Абсолютно бесшумно, точно во сне, разомкнулась небесная льдина. Открылся купол Вселенной. Зажглись колючие звезды. Темный, как после смерти, холод сошел на землю. И ко мне в сердце - тоже сошел вечный холод. Потому что это уже был финал: погасили свет и упал тяжкий занавес. Апокалипсис. Бронингем. Сентябрь - когда распахнулось небо. Пять лет назад. Осень земных безумств. Четыре Всадника на гремящих костями клячах. Четыре оскаленных черепа с выставленными вперед зубами. Вплавленные в булыжник площади, четкие следы подков. Красная звезда Полынь, поднявшая над городом мутное зарево и сделавшая воду - горечью, а воздух - огнем. Люди искали смерти и не находили ее…
        Меня пробирала дрожь. И наверное потому я не сразу понял, что в соседней комнате кто-то неразборчиво разговаривает. Шепотом, будто мышь шуршала в старых газетах. Я на цыпочках подкрался туда и толкнул стеклянную дверь. Катарина, зажмурив глаза, одетая и причесанная, вытянулась на диване. Левая рука ее в синих венах на сгибе свешивалась почти до пола - там валялась открытая сумочка и выпавший из нее кожаный кошелек, а сведенной правой рукой она прижимала к губам янтарный светящийся плоский кулончик магнитофона. Такой же кулончик имелся и у меня, только я его не носил. Рядом же, на журнальном столике находился стакан воды и яркая упаковочка пегобтала. Эту упаковочку, слава богу, ни с чем не спутаешь. Огненные буквы названия фосфоресцировали даже в полумраке зашторенной комнаты.
        Итак, начался «сеанс». Она, вероятно, оделась, взяла с собой самое необходимое и уже выходила на лестницу, когда начался «сеанс». Надо же - как нам обоим не повезло. Я прижал пальцами теплое, чуть выгнутое запястье. Пульс был еще отчетливый - ровный и достаточно сильный. Значит, «сеанс» начался минут пятнадцать-двадцать назад. Катарина вдруг нервно вздохнула и подняла веки. Меня она, разумеется, не узнала. Что естественно: во время «сеанса» реципиент полностью отключается от внешнего мира. Упаковочка пегобтала оказалась нетронутой: десять пар глянцевых, интенсивно-желтых, продолговатых капсул. Вероятно, принять транквилизаторы она все-таки не успела. Я просунул ей сквозь напряженные губы сразу две скользких таблетки. Вот так, теперь лучше, теперь можно, по крайней мере, не опасаться за психику. Капсулы растворились мгновенно. Катарина продолжала шептать. Что-то непонятное, как будто говорила сразу на нескольких языках. Трижды, точно боялась забыть, повторила, повысив голос: «Зеркало… зеркало… зеркало…» Я даже вслушиваться не пытался. Никогда нельзя знать заранее, имеет ли передача какой-нибудь
смысл. Связь с Оракулом - дело исключительно темное. Тихомиров, кстати, считает, что это вообще никакая не связь, а периодический вывод отработанной информации за пределы Зоны. Сброс мусора, очистка низовых понятийных коллекторов. Все может быть. Далеко не каждый человек способен принять передачу. Я, например, к счастью или к сожалению, не способен. А у Катарины, если считать нынешнюю, это уже четвертая. Поэтому она и не расстается с магнитофоном. Записями передач заполнены сотни километров дорогостоящей пленки. Над дешифровкой ее бьется целый исследовательский институт. И его работу на всякий случай дублируют еще два института. Только результаты у них почти нулевые - бред остается бредом: обрывки фраз, сумятица мыслей, очень редко - короткий связный абзац. Философия хаоса, как назвал это Ингвард Бьернсон. Мысли праматерии. Хотя, если по справедливости, возможно, не такой уж и бред. Технологию «вечного хлеба» выудили именно из передачи. И «напевы сирен», снимающие шизофрению, и в конце концов «философский камень» - тоже. Правда, мы пока не очень-то представляем, зачем нам этот «камень»: неядерная
трансмутация элементов - кошмар современной физики. Поймал его, кажется, еще Ян Шихуай. Он потом умер от остановки сердца во время второго «сеанса». Тогда еще представления не имели о летаргическом воздействии передач. Реципиент обходился без пегобтала - своими слабыми силами. Сколько их отправилось в сон, из которого не возвращаются. И ведь уже догадывались подсознательно, но все равно выходили на связь. Отбою тогда не было от желающих. Романов… Альф-Гафур… Витке… Кляйнгольц… сестры Арбетнотт… Сестры Збарские… Поливановы, целой семьей, отец и два сына… Список можно было продолжить до бесконечности. Тогда казалось, что после долгих лет растерянности и непонимания возник настоящий, целенаправленный, «смысловой» диалог, что Контакт, которого столько ждали, начинает овеществляться, что еще вот-вот, еще одно усилие, один крохотный шаг - и рухнет стена молчания, упадет пелена с глаз, мы всё поймем - откроются звездные дали… Сколько надежд впоследствии оказались безнадежно разрушенными…
        Пегобтал тем временем действовал. Катарина дышала хоть редко, зато уже глубоко и спокойно. Заблестели живые глаза между веками, порозовела бледная кожа на скулах. Правда, я не знал, что делать с ней дальше: идти она не могла - собрал сумочку, на всякий случай подготовил шприц для себя. Это требовалось обязательно: я мог спонтанно, вторым партнером, включиться в «сеанс». Тогда мы вообще отсюда не выберемся. Было тихо. Звезды ледяной мелкой крошкой смотрели в окно. Жесткие серебряные их лучи очерчивали контуры зданий. Будто в обмороке, лежал на боку тонкорогий месяц. Все-таки надо было на что-то решаться. Где-то близко, по-видимому, этажом выше, еще терзали рояль. Теперь - Шопеном, «Траурный марш», си-бемоль минор. Погребальные звуки жутковато сочетались со звездами. Я сорвался, точно подхваченный, - прыгнул через две ступеньки, через четыре, забарабанил в двери. Выглянул старик в клетчатой, мягкой домашней куртке. Развел в недоумении длинные руки:
        - Оказывается, я не один тут остался…
        Лицо его почему-то казалось знакомым.
        - Помогите, пожалуйста, - требовательно сказал я. - Надо отвести заболевшую женщину на эвакопункт…
        Старик вздернул брови:
        - Соседи?
        - Да, снизу…
        Он замешкался, нерешительно перебирая на куртке тусклые пуговицы. За спиной его открывалась громадная, как банкетный зал, комната. Рояль в центре ее, под люстрой, казалось, еще звучал cтрунным нутром.
        - Прошу вас… - через силу выдавил я. - Ей плохо… Это моя жена…
        Старик сразу же заторопился.
        - Конечно-конечно… - Увидев распростертую Катарину, всплеснул руками: - Что с ней?…
        - Ничего страшного, просто передача «оттуда». Врач здесь не нужен, только идите рядом… Потеряю сознание - сделаете мне инъекцию…
        - Именно вам?
        - Именно мне. Шприц в кармане - заряженный. Умеете обращаться?
        - Безыгольный? - несколько ошеломленно спросил старик.
        - Точно так: прижать, включить поршень…
        - Тогда сумею.
        Я осторожно снес Катарину по лестнице. Она была странно-гибкая и тяжелая, будто из пластилина. Улица встретила нас сумеречным нездоровым зноем. Неподвижность царила такая, будто все уже умерли. Только полосатый котище с мышью в зубах шарахнулся от людей в подворотню, да беспомощно, словно жалуясь, пропел в чьем-то окне будильник.
        С афишной тумбы глядел на нас человек во фраке. Тот самый старик.
        Теперь я его узнал.
        - Вы же Хермлин… - сказал я между двумя глотками воздуха. - Точно-точно, вы давали у нас концерт на прошлой неделе. Только тогда вы были во фраке и с «бабочкой»… Боже мой, почему вы не ушли вместе со всеми?..
        - Мне семьдесят лет, и я здесь родился, - сказал старик. - Был изгнан, вернулся, стал почетным гражданином города. Снова был изгнан - это уже при «Великом Корвалесе». Опять вернулся - по приглашению демократического правительства… - Он оглядел дома, замершие в знойной ночной глухоте. - Вот как все в конце концов завершилось… Извините, не сразу сообразил, о чем вы меня просите…
        - Писали что-нибудь?
        - Нет, пока просто слушал. Понимаете: звук сегодня какой-то особенный…
        Мы медленно продвигались по вымершей улице. Катарина, действительно, как пластилиновая, еле переставляла ноги. Иногда просто волочила ступни по асфальту, повисая на мне. Хермлин, не говоря ни слова, подхватил ее с другой стороны. Дышал со свистом. Как у ящерицы, проступила гортань на старческой тонкой шее. Чувствовалось, что каждый шаг дается ему с колоссальным трудом. Было неловко, но ничего другого я в данный момент придумать не мог. Я ведь тоже не трактор, одному мне Катарину было не дотащить. Разумеется, лучшим выходом было бы дождаться конца «сеанса». Катарина придет в сознание, будет хоть что-то соображать. Однако передача могла длиться и два часа, и четыре, и целые сутки. Мы таким временем просто-напросто не располагали. «Предел разума», будто меч смерти, висел над городом. Уже изогнулось в просветах крыш черное потустороннее небо, уже распускались на нем гроздьями и соцветиями тысячи ярких звезд, уже блистала, так что больно было смотреть, атомная громада солнца. Пейзаж становился контрастным, будто в открытом космосе. Страшные непрозрачные тени расчертили асфальт. Хорошо еще, Хермлин не
читал закрытых материалов - из «синей папки». Можно было сойти с ума от одного ожидания.
        Я искоса посмотрел на него. И Хермлин, почуяв мой взгляд, тут же остановился.
        - Пожалуйста… Отдохнем немного…
        Поперек мостовой был брошен здоровенный никелированный сейф. Мы кое-как пристроили Катарину на грани, которая сияла как новенькая. Хермлин, помогая себе руками, тоже уселся. Взялся за грудь и сдавил ее, видимо, успокаивая дыхание.
        - Я вам… наверное… больше мешаю… Сейчас-сейчас… Через минуту пойдем… Сердце что-то зашкаливает…
        - У вас, кажется, недавно была операция?
        - Два года назад…
        - Что-нибудь серьезное?
        - Нет, просто вшили искусственный клапан… Старый-то, знаете, чуть-чуть подтравливал…
        - Вот что, - решительно сказал я. - Оставайтесь здесь, я скоро вернусь. Ничего не бойтесь, я приду с людьми, и тогда мы вас заберем. Главное, что бы ни происходило, не уходите отсюда. Мы вас обязательно заберем, я вам клянусь…
        Хермлин усиленно кивал после каждого слова.
        - Вам совершенно не обязательно возвращаться, - сказал он.
        - За кого вы меня принимаете?
        - К сожалению, за человека… Ради бога, простите! Старческое слабоумие…
        Спорить и доказывать что-либо не имело смысла. Я махнул им рукой и побежал, чувствуя усиливающуюся резь в боку. У меня совсем не было сил, но я все-таки побежал. Водак нас не оставит. Он, скорее всего, уже навел порядок среди своих. Чтобы помочь, требуются еще два человека. Он же с Катариной знаком, они танцевали вместе на День независимости. Я еще тогда, как дурак, приревновал их обоих. Я оглядывался и видел сейф с приткнувшимися на нем человеческими фигурами. Катарина то и дело подныривала, будучи, видимо, не в состоянии держать спину, а похожий на кузнечика Хермлин хватал ее за плечи и не давал повалиться. Сердце у меня конвульсировало где-то под самым горлом, пот пощипывал веки, а горло свистело, будто продырявившийся насос. Хорошо, что здесь было действительно недалеко. Всего метров четыреста, практически рядом. Я найду Водака, и он даст мне людей. Все у нас будет отлично. Только - быстро, и чтобы выбраться из сектора поражения. Из того, который выделен на штабных картах ярко-малиновым цветом. И хотелось бы, разумеется, до того, как полетит железная саранча. С саранчой нам тоже сталкиваться
ни к чему. Я свернул, и еще раз свернул, и выбежал наконец на главную улицу.
        И остановился как вкопанный. Порядок там был, разумеется, наведен.
        Однако вовсе не Водаком.
        Офицер в черном мундире и сияющих лаковых сапогах, взмахивая перчаткой, выкаркивал отрывистые команды. Потные сосредоточенные солдаты сгоняли всех, выстраивая в колонну по четверо. Быстро оцепили ее с двух сторон - рукава засучены, пыльные мослатые «шмайссеры» - наизготовку. Серые, с прочернью на спине овчарки, натягивали поводки. Уши - торчком, острые волчьи пасти - оскалены. В ближнем краю шеренги я различил долговязого Клейста. Он, как на прогулке, курил, выпыхивая перед собой светлый дым. Точно все происходящее здесь его никоим образом не касалось. Торопящийся вдоль колонны солдат задержался и сильно ткнул его кулаком в зубы. Сигарета вылетела; Клейст с пугающим безразличием потрогал разбитый рот. Он, по-моему, все равно скривил губы в усмешке. На одеревеневших ногах я попятился - обратно, за угол. Сердце, оторвавшись от горла, ухнуло куда-то вниз. Слава богу, что я не притащил сюда Катарину. Вдруг один из солдат обернулся ко мне и навел автомат. Я прирос, уже заранее ощущая себя покойником. А офицер, который тоже посмотрел в мою сторону, поднял лайковую перчатку и лениво, будто не человеку, а
псу, указал на место в колонне.
        Итак - Бронингем, сентябрь, осень земных безумств. Отверзлось небо, и сухим дождем прошелестели над землей звезды. Потек с высоты горький запах. Шевельнулся во вселенском просторе необъятный гром. Пали ниц птицы. Магическим, тонким светом оделся гибнущий город. Померкли сердца человеческие. Выше небес вздулся бледный пузырь огня. Сценарий Армагеддона - как его в то время осуществил Оракул, практически совпадал с соответствующими местами известного описания. Треснула земная твердь. Колыхнулись воды. Сияющий престол господа повис над миром. Очевидцы потом утверждали, что он был похож на золотой сундук гигантских размеров. Сверкал и переливался, усыпанный по граням бриллиантами.. Двадцать четыре старца в белых одеждах преклоняли колена. Двадцать четыре отрока держали над ними сияющие опахала. Аналогия, если следовать каноническому сказанию, более чем поразительная. Радуга вокруг престола, подобная изумруду. Стеклянное море, как бы из хрусталя, и семь светильников, кои суть семь духов Божиих. На престоле же восседал Некто, по-видимому, недоступный воображению… Человеческое ухо, покрытое живыми,
шевелящимися волосами… Глаз, растекшийся студнем в треть небосклона… Палец с янтарным ногтем… Гладкая коричневая щека во влажных порах… Фоторобот этого Некто даже в самых общих чертах смонтировать не удалось. Срабатывало, вероятно, запредельное торможение, лимит восприятия. Четыре животных пребывали от него ошую и одесную. «И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лицо, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему. И каждое имело по шести крыл вокруг, а внутри они исполнены очей горячих; и ни днем ни ночью не имеют покоя, взывая: свят, свят, свят, Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет»… (Подробное описание так называемого «служения» см. в «Дневнике Осборна»). Старцы снимали золотые венцы и клали их перед престолом.
        Совпадение сценария и канонического изложения однозначно наводило на мысль о существовании экспозиции. Образ человека из Патмоса, естественно, завладел умами. Значение Богослова было понято сразу же и на самом высоком уровне. Библейский пророк - трансформация реальной личности или молекулярная кукла, созданная Оракулом; Голем, Франкенштейн, автомат, муляж, чучело с искрой сознания… Не все ли равно: операция «Иоанн» была развернута в грандиозных масштабах. Особую роль тут сыграло вынырнувшее, точно из небытия, письмо Брюса. Его доставили беженцы, хлынувшие в соседний район, который уже закипал черными слухами. Голодные, в рубищах и опорках за неимением нормальных одежд, похожие больше не на людей, а на призраков, скитающихся после смерти, они затопили ближайшие крохотные городки, принеся с собой страх и панику, примерно часа через четыре после того, как воинская спецкоманда, посланная в сторону Бронингема для сбора сведений, вошла в центр апокалипсиса и растворилась в нем. Кстати, именно тогда обнаружились первые признаки хроноклазма: беженцы упорно твердили, что находятся в пути уже много суток, а
сам апокалипсис начался чуть ли не месяц назад. Оборванец с гноящимися глазами, обмотанный заскорузлыми тряпками, будто дряблый мертвец, возник у белоколонного здания местного муниципалитета, где среди панического верещания телефонов, хрипа электронной связи и взаимоисключающих телеграмм, осажденная прессой, политиками и просто встревоженными обывателями, Чрезвычайная Комиссия по Контакту, созданная Советом Европы всего сутки назад, крутясь, как щепка в стремнине, напрягала все свои пока еще слабые силы, пытаясь взять контроль над лавиной событий, - молча прошел мимо оторопевшей охраны в комнату председателя, вытащил из гнилых лохмотьев засаленный, грязный, порванный по краю конверт с надписью печатными буквами: «Секретно. В личные руки», и, по-прежнему ни слова не говоря, положил его на стол перед ошеломленным Грюнфельдом. Вероятно, это был Бернард Каллем, физик-спектрометрист, заместитель Брюса по лаборатории; в Бронингеме у него, как установили впоследствии, погибла семья, и он сам потом также бесследно исчез, сгинул в водовороте тех дней, как тысячи других граждан. Письмо было написано
неразборчивым карандашом на обойной бумаге и датировано тремя днями вперед - еще один признак странного хроноклазма. Сухой стиль его произвел на Комиссию громадное впечатление. Брюс, по существу, первый твердо и без обиняков заявил, что происходящие здесь события есть апокалипсис, и, не утруждая себя оговорками, принятыми в научной среде, напрямую связал его с деятельностью Оракула. - Ищите посредника, - писал он, развертывая план дальнейших исследований. - Ищите того, кто знает. Ищите Иоанна Богослова из Патмоса… - Дело таким образом было сделано. Тройные карантинно-пропускные заставы перекрыли район. Уже первые беженцы, вопреки протестам врачей, были прокручены через полиграф. Началась охота за прорицателями, которые, как чертики на пружинах, выскакивали по всему городу. Это напоминало знаменитую «Бойню пророков», только в организованном варианте. - Мы по-прежнему не готовы, - мрачно и спокойно, блестя северными глазами, говорил Амальд Грюнфельд на экстренном заседании Совета Безопасности. - И я просто не представляю, что мы сможем быть готовы когда-нибудь при существующем положении дел… -
Дискуссия, вынесенная тогда же на Ассамблею, имела, тем не менее, один непредсказуемый результат. Был установлен обсуждаемый уже много лет «Предел разума» (во всяком случае так его предпочитали официально именовать), то есть, тот максимальный объем продуцируемых Оракулом изменений, который Земля могла допустить. Превышение этого уровня означало угрозу существованию, следовал, согласно решению Ассамблеи, так называемый «поворот ключа», нанесение удара всеми имеющимися военными средствами, контакт с Оракулом прекращался, дверь захлопывалась.
        Это было уже более чем принципиальное ограничение. Мнение Бусано Хинара о случайном сочетании фактов: падения авиетки - так была обнаружена Зона Информации, и последующего развертывания апокалипсиса, не снискало поддержки. Скорее уж можно было согласиться с гипотезой Артура Пенно, который усматривал здесь защитную реакцию «гостя» на катастрофическое воздействие. В контакте с Оракулом, как в Контакте с иным разумом вообще, важна в первую очередь форма, ибо она, в отличие от содержания, воспринимается непосредственно. Гибель самолета с двумя пассажирами представляла собой акт недвусмысленного уничтожения. Форма ответа, последовавшая за этим, была адекватной. Наше счастье, что Оракул избрал сравнительно мягкую «метафорическую» сценографию, а не Хиросиму, например, и не европейскую чуму тринадцатого века.
        Данная интерпретация катаклизма была ценна, помимо упрощения смысла, еще и тем, что часть вины, пусть чисто формально, перекладывалась на Землю. Принесенные жертвы имели таким образом хотя бы видимость оправдания. Факт, по крайней мере в глазах политиков, очень весомый. К сожалению, отсюда с неизбежностью вытекало, что реализация планов типа «Предела разума» повлечет за собой, скорее всего, полное уничтожение человечества. Однако эту «темную» сторону перспективы предпочитали не обсуждать вообще.
        Дневник Осборна в его восстановленном виде гласил: «…Книга синего бархата - с семью печатями… Печати багровые, кажется, из запекшейся крови… Кто достоин открыть сию книгу и снять печати ее?.. Человек в текучих одеждах, от них - сияние… Ангел, как будто заколотый, семь рогов у него и семь ярких очей… Кланяются ему старцы… Животные падают на колени и трепещут крыльями… Боже мой!.. Четыре громоподобных всадника выезжают на площадь!.. Я их отлично вижу - за разрушенным зданием универмага… Мое имя - Осборн… Боже всемогущий, сохрани и помилуй меня!.. У коней ребра, как обручи на железных бочках… Мосластые ноги… Плавится и дымится булыжник… Ужасный грохот копыт… Скелеты в седлах, безглазые, оскаленные черепа… Конь белый - всадник с серебряным луком, конь рыжий - всадник с мечом, блистающим, будто смерть, конь вороной - всадник с пляшущими в руке весами, конь бледный - всадник с косой, перекинутой через плечо… Имя его нельзя произносить человеку… Кажется разламывает еще две печати… Ад идет по земле… Трудно писать, трясутся стены, потолок, даже сам воздух… Сыплется штукатурка, трещины, дом, видимо, скоро
обрушится… Сумерки, будто на солнце накинули шерстяной плед… Еле просвечивают сквозь него ворсяные пятна и полосы… Луна, как короста, и от нее - свет серый, загробный… Доколе Владыка, святой и истинный, не судишь живущим на земле за невинную кровь?… Страшная, пустая, безжизненная Вселенная… Конец Света - неужели всё, как было предсказано?.. Боже мой!.. Край неба загибается, озаренный как бы тусклой свечой… Оно сворачивается, точно бумажное, скатывается за горизонт… Невыносимо трясутся стены, прыгает карандаш… Это, наверное, последние завершающие минуты мира… Мое имя - Осборн… Бронингем, четырнадцать - двадцать четыре… Сегодня истек тринадцатый день Конца Света… Всякая гора и всякий остров сдвинуты с мест своих… Цокот копыт… Странно, как я это все вижу во мраке… Седьмая печать… Безмолвие… Отравленная пустыня… Видимо, единственный человек из плоти и крови… Мое имя - Осборн… Темнота… Смерть… Крушение… Камни, падите на меня и сокройте меня от лица Сидящего на престоле… Ибо пришел великий день гнева его; и кто устоит?..»
        Этот чрезвычайно насыщенный и, пожалуй, самый подробный из имеющихся документ (если, разумеется, не считать по научному обстоятельных, однако скучноватых «записей Брюса»), был обнаружен в запаянной коробке из-под сигар при расчистке завалов центрального квартала в Бронингеме. Сам Осборн, служащий местного банка, вне всяких сомнений погиб. Фотокопии дневника странным образом попали к журналистам и были опубликованы. Что, естественно, породило необычайную вспышку религиозного исступления. Спор об истинной сути апокалипсиса смутил умы. «Если не Он, то кто?» - громогласно вопросил с кафедры городского собора епископ Пьяченцы. За что сразу же был лишен не только обширной епархии, но и права богослужения. Церковь, видимо, не желала ничем связывать себя в данном вопросе. Иерархи, всячески избегая прессы, медлили и колебались. Поговаривали о созыве Вселенского собора христианских конфессий. Научный Комитет железной рукой отвергал любые теологические построения. Еще можно было бы со скрипом и мучениями принять точку зрения Карло Альцони, профессора богословия в Панте, состоящую в том, что нынешнее
появление Оракула есть уже, по крайней мере, второе в истории человечества, память же о первом таком пришествии сохранил для нас Новый завет - это было не то чтобы истинно, это в конце концов не размывало основы, - но ведь даже в идейно выдержанной среде Научного Комитета то и дело возникали попытки настоящих культурологических экзогез, правда, тщательно отстраненных и упакованных в треск узкоспециальной терминологии. Например: Земля и Оракул, взятые по отдельности, не представляют собой объективированных «сущностей бытия». Реальные отношения между ними есть отношения между вечностью и моментом. Само человечество продуцируется Оракулом из «абсолюта» в мир «быстрых жизненных форм» и всем ходом своей истории участвует в исполнении плана, лежащего за пределами воображения. Никакой диалог между ними не осуществим даже в принципе. Любопытный образчик создания Вседержителя под личиной воздействующего на нас феномена неизвестной культуры.
        Концепция традиционного Бога не выдерживала никакой критики. Апокалипсис, как зафиксировала Комиссия, продолжался в земном исчислении не больше семидесяти часов и охватывал собой крайне незначительную территорию, то есть, был весьма ограничен во времени и пространстве. Правда, непосредственно в центре событий длительность его существенно возрастала: «Дневник Осборна», например, насчитывает в общем итоге почти три недели, а строго последовательный «протокол» педантичного Брюса - целых тридцать суток сюжетно разворачивающихся событий. Плотность времени таким образом имела ясно выраженный градиент, но проблема хроноклазма, с какой бы стороны ее ни исследовать, вполне поддавалась решению в рамках обычных для современной науки физических средств и не требовала объяснений с привлечением Бога или неких потусторонних аллюзий. Тем более, что сразу же были высказаны и крайние точки зрения. Апокалипсиса не было вообще, заявили Антонов и Бельц в интервью одному из парижских еженедельников. Оракул действительно «сбросил» громадный по масштабам многослойный информационный пакет, но - чрезмерный для человека и
предназначенный исключительно коллективному разуму. Содержание «мессиджа» не имеет аналогий в культуре Земли; смысловые связки распались, информация поэтому была воспринята искаженно. Насильственно объединенное, хаотическое сознание граждан Бронингема обратилось, как и следовало ожидать, к знакомым зрительным формам. Поток овеществленных ассоциаций хлынул в единое русло. Апокалипсис - дело случая, мы видим вовсе не то, что нам пытаются показать. Катастрофа, если уж называть ее именно так, потому и текла вне «чистого» времени, что оставалась сугубо психологической. За пределами собственно восприятия ее просто нет. «Протоколы Брюса» не убеждают, это лишь отражение личности, и ничего более.
        Основания для подобных заявлений, конечно, имелись. Станции сейсмического контроля даже в непосредственной близости от Бронингема не зафиксировали в течение апокалипсиса хоть сколько-нибудь существенной активности земной коры, и метеослужба, чьи сводки, разумеется, были также досконально изучены, не отметила в данный период значительных атмосферных явлений. Сомнения Антонова и Бельца, таким образом, были подкреплены. Однако семь чаш гнева божьего пролились на землю… «И сделались град и огонь, смешанные с гноем и кровью, и третья часть деревьев сгорела, и вся трава, зеленая бывше, сгорела тоже, и гора, пылающая огнем, низверглась в море, и третья часть моря сделалась кровью, как бы от мертвеца, и все одушевленное умерло в море, и поражена была третья часть солнца, и третья часть луны, и третья часть звезд, так что затмилась третья их часть, и третья часть дня не светла была, так же, как и третья часть ночи»…
        Лаборатория Брюса располагалась на самой окраине города. Градины синего цвета били, как пули, глубоко уходя под почву. Двое лаборантов погибли тут же, замешкавшись на открытом месте. Остальные, по распоряжению Брюса, надели освинцованные костюмы радиационной защиты. Это, по-видимому, спасло им жизнь, когда загорелся воздух. В подвалах здания обнаружились небольшие запасы продуктов. В мастерской авторемонтной стоянки нашелся движок средней мощности. Удалось даже подключить кое-какую аппаратуру. На магнитной пленке, частично сохранившейся и позже тщательно восстановленной, среди гула, тресков и скрежетов, которые и сами по себе вызвали интерес, можно было разобрать далекий как бы плывущий над миром голос: «Горе, горе, горе живущим на земле!..» Эта запись, естественно, породила ожесточенные споры и обвинения в фальсификации. Гектор Лаймон, накрывшись металлическим кожухом, собрал некоторые скудные образцы. Градины обладали потрясающей теплоемкостью и буквально прожигали стенки титановых тиглей. Сохранить их до прихода спасателей, к сожалению, не удалось. Первая неделя заточения прошла, тем не менее,
сравнительно благополучно. Группа даже несколько увеличилась за счет жителей ближайших кварталов. Отремонтировали машину и совершили небольшую вылазку в город. Брюс наладил радиостанцию и посадил одного из техников следить за эфиром. Он, по-видимому, сразу же сориентировался в обстановке: записи в «протоколе» с самого начала велись четко и чрезвычайно подробно. Теперь можно было, вероятно, на что-то надеяться. Но в понедельник, к исходу дня, вострубили ангелы, имеющие семь труб… «И упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде - Полынь: третья часть вод сделалась горькой полынью»… Положение группы после этого ощутимо ухудшилось. Скончался Бингсби, неосторожно набравший воды из верхнего резервуара. Еще трое сотрудников получили тяжелые отравления. Дистилляцию в требующихся объемах наладили с громадным трудом. Некоторые исследования все-таки были продолжены. Пробы «полынной воды» были запаяны в колбы из пероксного стекла. Позже анализ обнаружил в них так называемую «росу Вельзевула», чрезвычайно загадочную, но все же реально
существующую субстанцию, что, естественно, нанесло серьезный удар по психологическим версиям апокалипсиса. Наибольший интерес в «протоколах» представляет, конечно, не слишком обширное упоминание о «запечатленных», то есть, описание тех, кто, если верить источникам, был предназначен спастись. Кстати, именно эта часть текста почему-то никем не оспаривалась. Брюс, во всяком случае, наблюдал «запечатленного» сам: голый, перепачканный глиняными потеками человек неторопливо шествовал через двор, ступая прямо по лужам пылающего мазута, и на лбу его бледной фосфорической зеленью горел некий вензель. Он не отозвался на оклики и пропал в смертельном дыму. Пленка, на которой его зафиксировали, оказалась засвеченной. Воспроизвести «вензель» по памяти также не удалось. Согласно собственно «Апокалипсису», таких «спасенных» должно было быть ровно сто сорок четыре тысячи. Цифра, по сравнению с населением Бронингема, конечно, явно завышенная. Однако уже после трагического завершения данных событий ходили упорные слухи об исцелениях якобы сразу от всех болезней, о «сподобившихся», то есть узревших Истинное Откровение,
и о неких «странниках благодати», якобы не горящих в огне и не тонущих в водах. Всплывали весьма конкретные имена. Операция «Иоанн» получила новую фазу развития. После длительных споров возобладало мнение Олласа Хертвига, что Оракул путем апокалипсиса пытается выделить необходимых посредников, то есть, таких людей (или, может быть, выражаясь точнее, существ), которые по своим психофизиологическим характеристикам были бы способны к восприятию нетрадиционной семантики. Практические решения последовали незамедлительно. Появилась вызвавшая множество нареканий «Булла о карантине». Беженцы были изолированы, впрочем достаточно комфортабельно. С каждым, причастных к событиям в Бронингеме, работали одновременно два-три аналитика. По слухам, применялся гипноз и мягкие галлюциногены. Это, в свою очередь, привело к скандальным разоблачениям в прессе. Колоссальные объемы информации ушли в частные руки. Все безрезультатно - легенды иссякли, критерии оказались ложными. К сожалению, никто не общался с «запечатленными» непосредственно, и поэтому мы не знаем, чем они в действительности отличаются от других людей.
        В конце сентября группа начала систематическое обследование прилегающих территорий. По несчастному стечению обстоятельств, это совпало с землетрясением и появлением саранчи… «Отворился кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя. И из дыма вышла саранча на землю, и сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, и дано было ей не убивать их, а только мучить, и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит»… Брюс определяет размеры жесткокрылых монстров - до метра в длину. Удалось каким-то чудом загнать и убить одно насекомое. При этом, получив укус в грудь, погиб Эдвардс. Существует описание, сделанное одним из патологоанатомов группы: перепончатые сухие крылья, золотой венчик на черепе, почти человеческое лицо; мягкая, теплая кожа, вместе с тем, какой-то немыслимой прочности; шесть зазубренных ног; хитин, который не берет даже ножовка. Ткань тела, ко всеобщему изумлению, имела неклеточное строение: розоватая гомогенная масса, сросшаяся с железным
хитином. Брюс упоминает о «звездчатых образованиях» в ней, которые называет «ядерными синцитиями». Препараты, однако, не сохранились. Лаборатория сильно пострадала от землетрясения и пожара. Большая часть сотрудников решила пробиваться во внешний мир. Их, судьба неизвестна и, видимо, таковой теперь и останется, но они унесли с собой множество уникальных фото- и видеоматериалов, и к тому же - единственный экземпляр саранчи, препарированный Скворцовым и зафиксированный в формалине. Все это, разумеется, бесследно пропало. Сам Кеннет Брюс умер примерно через неделю за рабочим столом, - еще успев описать рождение Младенца, «который будет пасти все народы», и явление на небе Красного Дракона с семью головами, готового пожрать его.
        Эту символику можно было интерпретировать как угодно. Что, конечно, и делалось во всякого рода скоропалительных публикациях. И вместе с тем колоссальный шок, испытанный тогда человечеством, вероятно впервые заставил его осознать некоторые масштабы. Земля и Вселенная - искра жизни и холод почти бессмысленной пустоты. «Кто мы есть и зачем?» - этот вопрос волновал теперь не только горстку философов. Было сильнейшее разочарование. Было чудовищное отрезвление от хмеля наивного антропоцентризма. И Ладислав Смиргла в предисловии к своей нашумевшей книге «Зерно культуры» вовсе не случайно писал, что «происходит болезненное очищение базиса цивилизации, сущности ее - того, что вечно объединяет людей - независимо от пестрой мозаики расовой, социальной или государственной принадлежности… Как ни странно, единственным связующим звеном в настоящий момент оказалась религия. Именно ее и пытается, конечно в силу своего разумения, познать Оракул, даже не подозревая, что от некогда великого Откровения сохранилась на самом деле одна скорлупа, а источенное столетиями содержание давно превратилось в сухую и слабую пыль,
переносимую ветром. К сожалению, наша культура пока не может представить на суд Вселенной ничего более значимого, ничего более совершенного и великого в своей простоте, чтобы продемонстрировать постороннему наблюдателю самую суть человечества…»
        В темноте завыла сирена - вынимая душу, выдергивая по ниточке каждый нерв.
        - Встать!.. - будто в самое ухо гаркнул Скотина Бак. - Слезай, скотина!..
        Я кубарем покатился с нар и, как всегда, зацепил коленом низкую переборку. Стуча зубами, быстренько натянул штаны, нащупал чоботы, продел руки в задубевшую полосатую куртку. От материи невыносимо разило карболкой. Куртка если и согревала, то самую малость. Тем не менее, спать в одежде все равно было запрещено. Скотина Бак лично обходил ночью бараки и, если замечал непорядок, срывал с провинившегося драное, войлочное одеяло, ударами дубинки гнал из надышанного тепла наружу, ставил в промозглом сумраке - на два часа, на четыре, а то и покуда не рассветет.
        Это у него называлось - «сделать зарядку».
        - Равнение на меня… Сми-ирна-а!..
        Блоковые, выказывая усердие, побежали в проходе. Рассыпали затрещины и тычки, сопели и вполголоса матерились. Правда, ярость их была скорее для виду. Блоковые жили тут же, в закутке, за хлипкой перегородкой и уже прекрасно усвоили, что брань, затрещины и тычки - это только днем и только в присутствии офицеров. Ночью же в придавленных темнотой бараках свои законы. Не следует черезчур свирепствовать - найдут утром с вывалившимся языком и мутными от удушья глазами. Парочка таких случаев уже была. Виновных, естественно, не обнаружили. Поэтому блоковые даже под свинцовых взглядом Скотины Бака не слишком стремились забраться в гущу с трудом разгибающихся, полосатых тел. Больше суетились, чтобы тоже не схлопотать по зубам. Я улучил момент и как обычно сунул на грудь сбереженную пайку. Правда, даже этот покалывающий кусочек жизни меня не радовал. Ужасно ныла спина, и позвоночник, хрустя, казалось, разламывался на части. Отдавал на скуле болью длинный кровоподтек: это приложился Сапог, увидев, что я везу полупустую тачку. Вероятно, поэтому я далеко не сразу вспомнил о Водаке. Но когда вспомнил, тут же
вылетели из головы и позвоночник, и сохлая пайка, и кровоподтек, и нарывающий третий день под ногтем указательный палец, и даже то, что вчера, поздно вечером, уже перед самым отбоем, сидя в тоске на нарах и дожидаясь, пока выключат свет в бараке, я с внезапным испугом сковырнул кончиком языка два левых зуба и выплюнул их в ладонь.
        Лежанка Водака морщинилась брошенным кое-как одеялом. Рядом со мной, по порядку номеров, в шеренге, его тоже не было. От неожиданности я чуть было не опустился обратно. Однако Скотина Бак, будто почуяв, воткнулся в меня диковато-кабаньим взглядом. Или, может быть, не в меня. Все равно. Никогда нельзя знать, куда эта сволочь смотрит.
        Клейст, похрипывая простуженной грудью, чуть было не вывалился из строя.
        - Ушел… Видишь, Анатоль, он ушел все-таки?.. Ах, майор, я же предупреждал его - бесполезно, поймают…
        Глаза у него немного светились от голода.
        - Теперь - что? Теперь, значит, расстреляют каждого пятого…
        - Ну тебя-то не расстреляют, - неприязненно сказал я.
        - Меня - вряд ли… Меня Скотина Бак оприходует… Мордой в грязь… Скоро уже… Наверно, сегодня…
        - Помнится, вчера ты говорил то же самое.
        - Ахтунг!.. На выход, на выход!.. - бешено заорали блоковые.
        Они скопились в дверях, выпятив звериные подбородки. Скотина Бак, подавая сигнал, махнул дубинкой. Десятки деревянных подметок несогласованно застучали по полу. Шеренга заколыхалась. Передо мной сотрясалась в кашле сутулая спина Хермлина. Лопатки у него выпирали даже сквозь жестяную робу. Водак, насколько я мог судить, ушел где-то в разгаре ночи. В час, когда часовые на вышках неудержимо клюют носами, вздрагивают, точно от ужаса, и подергивают на груди непромокаемые накидки. Мы с ним много раз обсуждали эту возможность. Выйти незамеченным из барака на самом деле нетрудно. Гораздо труднее пересечь плац, гладкий и голый, пронизываемый лучами прожекторов. Охранники, не разбираясь, стреляют в любую тень. Просто от скуки - чтобы не задохнуться беспамятством среди непроницаемой темноты. Я прикинул, какие у него могут быть шансы. Шансы были, если, конечно, отбросить Клейста с его предсказаниями. Я бы даже сказал, что очень неплохие шансы. У каменоломен колючая проволока поставлена всего неделю назад. Ток через нее пока не пропущен - не успели дотянуть провода. Есть там одна канавка, мы ее отметили в
первый же день. Неглубокая такая канавка, от силы - полметра. Тянется, расширяясь за проволокой, к оврагу, обметанному кустарником. С вышек, скорее всего, не просматривается, так что очень удобно. Правда, понизу она заколочена щитом из досок. Но - сочится ручей, тихонький опять таки, почти незаметный. Значит, земля, наверное, мягкая, можно более-менее подкопать. Водак считал, что если скребком, то управится минут за пятнадцать. В крайнем случае - полчаса, а полчаса - это, прямо скажем, не время. Я ему остро завидовал в эту минуту. Пробирается сейчас по оврагу, раздвигает мокрые ветви. Мне уйти вместе с ним было нельзя. Катарина держится до сих пор только нашими ежедневными встречами. А так бы, разумеется, чего проще. Отсюда до города по прямой, наверное, километров сорок. Завтра к вечеру, если бы повезло, могли бы добраться. Или, может быть, еще раньше выйти к передовым постам. Хотя - какое там завтра; я осторожно вздохнул. Это для нас только - завтра, и через неделю, и через месяц. А для них, всех, оставшихся за чертой хроноклазма, вообще ничего - одно бесконечно длящееся сегодня.
        При выходе произошла небольшая заминка. Скотина Бак выхватил из продвигающейся вереницы очередную жертву. На этот раз - Петера, если не ошибаюсь, из группы химиков. Медлительный этакий парень с глазами, как у сонной коровы. Держал его левой рукой, жестко закрутив куртку на горле. Орал, как всегда, свирепея: - Я тебя научу, порядку скотина!.. Ты будешь, скотина, знать, кто я, скотина, такой!.. - Невозможно было понять, к чему он придрался. Петер и не пытался оправдываться - мотался, как половая тряпка из стороны в сторону. Кончилось это так, как и должно было кончиться. Скотина Бак отрывисто махнул кулаком. Удар был отчетливый, будто камнем по дереву. Петер всхлипнул, и ноги у него безжизненно подломились. Сволочь этот Бак: всегда бьет в висок, и всегда - насмерть. Кулак у него пудовый. Еще хвастает, что может уложить с первого же удара.
        Я смотрел и никак не мог вспомнить его в ливрее с галунами и позументами. Как он, завидев клиента, сгибается и открывает стеклянные двери бара. А получив чаевые, проникновенно свистит носом: - Бл-дарю вас… Всегда рады… - Теперь - щетина, налитые мутью глаза, лиловые, будто студень, щеки, дрожащие с перепою… Боже мой, во что нас превращает Оракул?..
        - Ста-ановись!.. В колонну по трое… Марш!..
        Блоковые, враз помрачнев, подгоняли опаздывающих. Тут уже было, по-видимому, не до барачной туфты. Даже они не были застрахованы от Скотины Бака.
        Хермлин рядом со мной, двигался, как унылый кузнечик.
        - Я все это уже один раз видел, - сказал он. - В сорок втором году. Вы-то, конечно, не помните… Мне было тогда четырнадцать лет, мы жили в Европе. Также однажды собрали и повезли - целыми эшелонами. Тоже - лагерь, собаки, вонючий дым из труб крематория… Мои родители так там и остались…
        - Эмиграция?
        - Да, представьте себе, спасались от диктатуры…
        - Разве от этого спасешься? - хлюпая чоботами, сказал я.
        Сеялся мелкий упорный дождь. Земля раскисла, перемалываемая ежедневно сотнями деревянных подметок. Куртка у меня намокла, и по всему телу распространялся противный озноб. Меня трясло. Хермлина было не переубедить никакими силами. Я, наверное, уже раз десять объяснял ему, что это - просто модель, созданная Оракулом, а он все не верил. Многие, кстати, не верили - даже из научного персонала. Слишком уж по-настоящему, слишком всерьез все это выглядело. Солдаты - рослые, как на подбор, уверенные в своем расовом превосходстве; стены в бараках - щепастые, из самого обыкновенного дерева; проволока - железная, свекла в баланде - как свёкла, жесткая и сладковатая. И главное, настоящими были ежедневные смерти - от ударов дубинки, для крепости оплетенной проволокой, от случайной пули, от истощения на липком бетонном полу лазарета.
        - В мире ничего не меняется, - печально сказал Хермлин.
        Аппельплац встретил нас бесшумной паникой прожекторов. Дымные яростные лучи, словно лезвия, кромсали пространство - ослепляя на миг и выхватывая из темноты жалкие человеческие фигуры. Лица тогда казались белесыми, как у снулой рыбы. Скомандовали остановиться. Я, к счастью, очутился во втором ряду. Повезло; меньше опасности, что на тебя обратят внимание. Чем реже попадаешься на глаза, тем дольше живешь. Женское отделение лагеря построили тоже. Они растянулись напротив нас - мешковатой шеренгой.
        Катарину, разумеется, было не разглядеть.
        - Ахтунг!.. Ахтунг!.. - заполоскались с обоих краев истошные крики.
        Аккуратно обходя лужи, чтобы не забрызгать сияющие голенища, из приветливого домика канцелярии появился Сапог - в жирном офицерском плаще поверх мундира. Откинул капюшон и, надрываясь, закричал по-немецки. Скотина Бак кое-как, спотыкаясь с похмелья, переводил. И так можно было понять: - Попытка к бегству!.. Сознательное нарушение внутреннего распорядка!.. Безоговорочно выполнять требования лагерной администрации!.. - Клейст, ослабший за последние дни, приваливался ко мне и бормотал, цепляясь за локоть: - Я недолго… чуть-чуть согреться… Умру сегодня - пускай… только не в лазарет… - Я его понимал. О лазарете ходили какие-то жуткие слухи. Вдруг вывели Водака - под руки, двое солдат в полевой серой форме. У него волочились прогнутые в коленях ноги. Он, вероятно, был страшно избит. - Конечно, - сразу же сказал Клейст. - Вот видишь… Я же его предупреждал… - Заткнись, - быстро сказал я сквозь зубы. Они замерли перед строем, облитые сомкнутыми прожекторами. Сапог опять закричал - тупо, с визгливыми интонациями: - Пойманный беглец!.. Согласно распоряжению о карательных мерах!.. - Скотина Бак повторял за
ним хриплым эхом. Солдаты завернули Водаку руки и привязали к столбу, врытому в землю. Отошли - у Водака голова свисла, точно он уже умер. Плохо, что все это видела, вероятно, и Катарина. Катарине не следовало бы, она и так уже на пределе. - Это ужасно, - с другой стороны прошептал Хермлин. - К чему мы пришли? Неужели все начнется сначала? Так вы полагаете, что это производит Оракул?.. И он разумен?.. Не понимаю: зачем нам все это?.. А Сапог - тоже молекулярная кукла?.. А солдаты? А лагерь?.. Какое-то непрерывное сумасшествие… Мне семьдесят лет, и я заканчиваю тем, с чего начинал… Мы же просто не в состоянии слышать друг друга… Точно двое глухих разговаривают по телефону… Зачем это им и зачем это нам в таком случае?.. - Хлестнули выстрелы, почти неслышные в усиливающемся дожде. Водак обвис, его отвязали, и он повалился на землю.
        Сапог что-то каркнул и заступал каблуками по крыльцу канцелярии.
        - Вот, - сказал Клейст. - Он приказал вывести нас на работу…
        - Ну и что?
        - А сейчас всего - пять утра…
        Не было никакого желания с ним спорить. Нас вели мимо бараков, мимо ворот и мимо тройного ряда шипастой колючей проволоки. По-видимому, действительно к каменоломням. Клейст по-прежнему хватался за меня, и я не мог его оттолкнуть. В голове у меня была какая-то пустота. Я едва вытаскивал из грязи грузно чавкающие чоботы. Хермлин, вероятно, был прав. Контакт двух разумов. Мы и предполагать не могли, что так трудно будет просто п о н я т ь. Неимоверно трудно - просто понять. Даже если обе стороны и в самом деле хотят этого. Мы ждали праздника. Мы ждали восторгов и необыкновенных открытий. Мы ждали, что весь мир расцветет и будущее само собой распахнет перед нами сияющие горизонты. Мы ждали чудесного, будто в детстве, сказочного преображения. А тут - столб с веревками на аппельплаце, холодная слякоть, секущие свинцом пулеметы. Вот здесь, например, у горелой опоры, погиб Юозас. Его назначили в лазарет, и он кончил сам, бросившись на ограждение. А до этого бросился на проволоку Грегор Макманус, и еще - Ланье, и Гринбург, и Леон Картальери. А «неистовый» Фархад ударил по лицу Скотину Бака. А Ловен
Матулович, отчаявшись, прыгнул с обрыва в каменоломне. А застенчивый Пальк вдруг ни с того ни с сего двинулся через аппельплац ночью - во весь рост, не сгибаясь, прямо на огненный зрак прожектора. Больше всего, по-видимому, угнетала бессмысленность. Одно дело - война; враг в каске и с автоматом, изрыгающим смерть. Осязаемый реальный противник, которого ненавидишь. И, конечно, другое, если все это - условная театральная постановка, некая логическая игра, манекены, куклы, созданные Оракулом. - Он исследует социальное устройство Земли, - говорил мне Кэртройт, базис-аналитик из Лондона. - Он анализирует простейшие социокультурные парадигмы. Будто азбуку. Жаль, конечно, что у нас такая азбука. Может быть, изучив ее, он перейдет к более внятным смысловым построениям. - И добавил, кутаясь в ветхое одеяло. - Знаешь, я почему-то боюсь этого… - Когда состоялся разговор: неделю назад, десять дней, две недели? Время сливалось в однообразную мутную массу: тачка, нагруженная камнями, теплая отвратительная бурда из кормовой свеклы, скользкая умывальня, где плещешь на себя затхлую воду, сон - как обморок, кабанья
оплывшая рожа Скотины Бака… Иногда я просто завидовал Осборну с его апокалипсисом. Подумаешь - землетрясение там, саранча летает железная. Смотри и записывай, никаких хлопот. Брюсу я, кстати говоря, тоже завидовал…
        По кремнистой дороге мы спустились вниз, к котловану. Наверху запаздывали со светом, и охранники сдержанно матерились. Время от времени постреливали, чтобы хоть таким образом обозначить себя в темноте. И тогда невероятное эхо прыгало с одной скалы на другую. Понятно было, почему они злятся. Дождь все усиливался, все хлюпал, и капал, и шлепал по мокрети, не переставая. Сидеть бы сейчас в казармах, перебрасываясь в картишки. А вместо этого - тащись за два километра в чертовы каменоломни, мокни на холоде, следи за паршивыми хефтлингами.
        - Стой! - наконец раздалась команда. И заметалось, перебрасываясь из головы в хвост колонны: - Стой!.. Стой, сволочь!.. Кому говорят!…
        Над нашими головами ярко вспыхнуло. Четыре мощных прожектора, разнесенные по углам, залили ущелье посверкивающей молочной взвесью. Раньше здесь, вероятно, были разработки песчаника. Жила, скорее всего, истощилась, и их забросили. Глыбы, обвалы и монолиты, поставленные на ребро, создавали вид хаоса, который, наверное, был в момент сотворения мира.
        - Ахтунг!.. Разойдись по бригадам!..
        Возник Бурдюк, который до этого шел в отдельной команде. Постоял, зацепив пальцами пояс полосатых штанов. Свисало поверх ремня могучее брюхо. Ему и лагерная баланда была нипочем. Выждав, сколько положено, мотнул головой - шевелись! Мы, ни слова не говоря, раздергали груду дощатых тачек. Дело было привычное. Мы занимались этим каждое утро. Даже Клейст наваливался на рукоятки, стараясь не выказывать слабости. С работой нам, что ни говори, повезло. Ворочать тачку все-таки легче, чем рубить камень.
        Бурдюк терпеливо ждал, пока мы будем готовы. Глянул на огненные бельма прожекторов, горящих с обрыва, мельком оценил расстояние до ближайшего сгорбленного, как сурок, охранника.
        Просипел, ни к кому особенно не обращаясь:
        - Сегодня за нами - «глаз»…
        И отошел в сторонку, чтобы наблюдать за работой.
        Мы даже сообразить ничего не успели.
        - На-ачали!..
        Я торопливо покатил тачку туда, где уже стучали кайлами первые рубщики. Привычно заныли мышцы, а в позвоночнике натянулась струна, готовая лопнуть. К счастью, я уже знал, что примерно через час это пройдет. Я втянусь и буду ворочать камни, к которым в другой обстановке и подступить побоялся бы. Никакая работа меня уже давно не пугала. И настораживало только короткое предупреждение Бурдюка. «Глаз» - это значит, что следить за нами сегодня будут особо. Что, впрочем, не удивительно. Водак-то из нашей бригады. А Бурдюк все-таки молодец, что предупредил. С бригадиром нам повезло, у других лишь - «скотина», да «пошевеливайся», да затрещины. Собственно, только таких бригадирами и назначают. А Бурдюк, как ни странно, сохранил человеческий облик. Я вспомнил, как на третий день после моего прибытия в лагерь я, уже отбыв два наряда копателем, попал в эти же каменоломни среди других штрафников. Дождь тогда лил, по-моему, еще сильнее. Тропинка от штолен до рельсов узкоколейки совершенно осклизла. Навыков тяжелой работы у меня, разумеется, не было. Разболтавшееся колесо неудержимо соскальзывало по склону. Тачка
весила тонну, и наконец в очередной раз опрокинулась. Я тогда тоже упал и даже не пробовал больше встать на ноги. Текла вода по лицу. Сердце безобразным комком трепетало в горле. Жизнь заканчивалась - прямо здесь, на этой липкой земле. Скотина Бак стоял надо мной и орал: - Поднимайся, скотина!.. - Я знал, что он меня все равно убьет, и не двигался. - Поднимите скотину!.. - в бешенстве приказал Скотина Бак. Меня подняли. Всегда есть, кому исполнить приказ. - Теперь ты, скотина, узнаешь, кто я, скотина, такой… - Неимоверный пудовый кулак взлетел в воздух. Однако не опустился - Бурдюк перехватил его волосатой лапой. - Ты чего это? - удивился тогда Скотина Бак. - Оставь человека, - сказал Бурдюк, дохнув всей утробой. - Чего-чего? - Говорю: оставь, человека… - Скотина Бак начал тогда багроветь и чудовищно раздуваться. Я уже думал, что все, конец Бурдюку, пристрелит за нарушение распорядка. Но весь почерневший Скотина Бак лишь выдернул руку и вдруг ушлепал, правда, обложив нас по черному. А Бурдюк, некоторое время смотрел на меня - грязного, дрожащего, не верящего, что остался жив, а потом сплюнул и
спокойно сказал: - Дерьмо собачье… - И уже вечером, когда мы на картонных ногах возвратились в барак, спросил Клейста, выделив его почему-то среди других хефтлингов: - И из-за такого дерьма, как ваш Оракул, убивать людей? - Клейст, помнится, начал рассказывать ему что-то о грандиозных задачах Контакта, о прорыве в новое знание, о постижении человечеством неизвестного, вечно маячащего за горизонтом, - он тогда еще не совсем пал духом, - а Бурдюк все это выслушал с непроницаемой физиономией, опять сплюнул на пол и, ничего не сказав, отвернулся. И Клейст остался сидеть, прижав к груди мокрый чобот…
        В общем, мы, как всегда, ворочали тачки с раздробленным камнем. Я уже втянулся и довольно уверенно вел поскрипывающую махину по колее. Особенного искусства здесь, честно говоря, и не требовалось: подправляй чуть-чуть рукоятки, чтобы колесо не напоролось на боковину. Тогда груженая тачка сама покатится под уклон. За последние дни я очень поднаторел в этом деле. Через час я даже согрелся, так что от одежды пошел легкий парок, перестали скользить подошвы, которые я теперь ставил не глядя, дождь, ощупывающий камни, больше не сжимал тело ознобом, а напротив - остужал и смывал пот с лица. Дикая норма выработки уже не казалась мне такой уж невыполнимой, и я только немного задерживался на погрузке, высматривая Катарину. И Бурдюк, разумеется, видел, что я задерживаюсь, но пока относился к этому вполне снисходительно. Он лишь хмурился и с досадой сопел, глядя, что и Клейст вслед за мной задерживается тоже. Именно Клейсту делать это сегодня не следовало. Клейст и так имел уже два штрафных замечания. Тем не менее, все недовольство ограничивалось пока расширенными ноздрями. Более того, поняв, вероятно, что из
Клейста сегодня много не выжать, Бурдюк нехотя, но как-то очень солидно вступил в разговор с охранником, предложил ему, по-видимому, своих, довольно таки неплохих сигарет, повернулся, щелкая зажигалкой, так что солдату пришлось переступить на пару шагов в низинку, а когда возвратился, довольный и от того еще более хмурый, каска охранника, оставшегося на месте, едва выглядывала из-за гребня.
        - Давай-давай, - сказал он, гася наши благодарные взгляды.
        Катарина подошла, наверное, через час: у женской бригады был в середине дня дополнительный перерывчик. Она появилась на тропке, ведущей из-за скалы, и, как всегда, несмело подняла руку, чтобы привлечь наше внимание. Я вопросительно глянул на Бурдюка, и тот чуть заметно кивнул. Мы попятились и через два-три метра оказались в неглубокой расщелине. Бровастый каменный козырек прикрыл нас сверху. Эта ниша не просматривалась ниоткуда, и разговаривать можно было сравнительно безопасно.
        - Привет, - сказал я.
        Катарина сразу же опустилась на ближайший песчаный скос. Привалилась к скале, вздохнула, вид у нее был изможденный. Она даже не сказала мне обычное «здравствуй» - лишь кивнула в изнеможении и медленно опустила веки. У меня сжалось сердце, такая она была слабая. Я пошарил за пазухой, нащупывая твердый прямоугольничек хлеба.
        - Не надо, - сказала Катарина, не открывая глаз.
        Пайку однако взяла, отламывала по крошке и тщательно, чтобы надольше хватило, прожевывала. Потом вяло поинтересовалась из-за чего тревога. В женском лагере, оказывается, ничего толком не знали.
        Я объяснил, запинаясь, и пару минут она очень сосредоточенно собирала крошки с ладони. Затем страстно ее облизала и с силой потерла пальцами друг о друга.
        - Так, значит, это был Водак? - тихо переспросила она. Потрясла стриженой головой, взялась обеими руками за щеки. - Значит, Водак… Он ведь одно время входил в Контактную группу… Забавный такой - рассказывал всякие смешные истории… Звал в Прагу: «единственный город, откуда не хочется уезжать»… Потом был «сеанс», он почти целый месяц лежал практически в коме… После этого ему пришлось расстаться с «приемником»… - Катарина неожиданно сильно вцепилась мне в лацканы куртки. Косточки пальцев у нее были обветрены до мелких раной. - Обещай мне, пожалуйста, если тебе удастся отсюда выбраться… Если ты выживешь, обещай мне, что сделаешь все возможное… Надо продолжать, понимаешь? Иначе все будет напрасно - все наши жертвы… Получится тогда, что и Водак тоже погиб напрасно… Франк в Комиссии по безопасности уже дважды предлагал законсервировать весь проект… Отложить на пятьдесят лет, пока мы не подготовимся к Контакту как следует… Его поддерживает сам Макгир, а в секторе наблюдателей от ООН - Алябьев… По-моему, это было бы просто трусостью… Передай мое мнение: они не имеют права - вот так, вычеркнуть из жизни нас
всех…
        Катарина дрожала, как в лихорадке.
        - Конечно, конечно, - поспешно сказал я, согревая ее пальцы своими.
        - И получится, что нас всех просто не было… Обещай, если спасешься, ты ни за что этого не допустишь…
        Она нахохлилась, будто птица, подняв острые плечи. Лоб был горячий, а губы - в чуть желтоватом, как при чахотке, налете. Я хотел возразить, что она сама все это прекрасно изложит тому же Алябьеву, главное - не отчаиваться, отчаяние в такой ситуации - хуже всего, но тут, словно мыши, запрыгали по тропе мелкие камешки, что-то грузно проехало, чавкнули вытягиваемые из глины подошвы, и в пугающей близости, наполнив звуком расщелину, радостно раздалось:
        - Ну, скотина! Наконец-то ты мне попался, скотина!.. - Скотина Бак неизвестно откуда выбрался на тропу. Наверное, обошел по круче, где Бурдюк его, разумеется, проглядел. - Вот, господин офицер, изволите, прямой саботаж! Нарушение распорядка, я за ним давно наблюдаю…
        - Гут, - без всяких эмоций сказал Сапог.
        Он спускался по осыпи вслед за Скотиной Баком - увязая в щебенке, прямой, точно кукла, выкидывая вперед сияющие, бутылочные голенища.
        - Сюда, сюда, господин офицер, пожалте…
        Я даже не успел сообразить что к чему. Все накатывалось и разворачивалось в какой-то шизофренической нереальности. Скотина Бак поднимался к нам по насыпи, оскальзываясь, как громадный навозный жук. Накидка его блестела, жилистые кулаки отталкивались от камня. Полосатая человеческая фигура вдруг метнулась ему навстречу и ударила, кажется, прямо в багровую, выпученную щеками физиономию. Бак без особых усилий перехватил ее за поднятый локоть. Это был Клейст - он корчился, как червяк, и выкрикивал что-то невнятное. Я разобрал лишь одно пузырящееся на губах: - Ненавижу!.. - Скотина Бак на мгновение замер, видимо удивленный, а потом ухмыльнулся, и кулак быстрым молотом прочертил воздух… Бац!..
        Кажется, даже эхо прокатилось по котловану.
        Клейст, будто пьяный, слепо покачался секунду и - упал, не сгибаясь, разбрызгав телом жидкую грязь.
        - Гут, - снова без эмоций сказал Сапог.
        Я, наконец, поднялся, и Катарина, цепляясь за выступы, тоже выпрямилась. В котловане, как в преисподней, клубился непроницаемый молочный туман. Нитями серебра просверкивала в нем летящая с неба морось. Все было кончено; Клейст ошибся; мы все-таки тоже умрем в этой каменной, мокрой, холодной яме.
        Скотина Бак вскарабкался наконец по осыпи и вытер пот.
        - Вот так, - деловито сказал он, объемля торжествующим взглядом нас с Катариной. - Теперь ты, скотина, узнаешь, кто я, скотина, такой… Дозвольте, господин офицер?
        - Гут, - высказался Сапог в третий раз.
        Точно более не знал ни единого слова. Правда, на этот раз он поощрительно улыбнулся, показав тридцать два плотных, как в кукурузном початке, зуба. И вдруг, будто идиот, не прерывая улыбки, замер, словно в нем что-то внезапно выключилось; очень похоже на Клейста, не сгибаясь, покачался из стороны в сторону и - упал, точно так же, как кукла, сразу всем телом - брызнула из лужи вода, и с неприятным шуршанием осела желто-размытая, песчаниковая щебенка.
        Подведем некоторые итоги.
        Летом того же года, за два месяца до печально известных событий в Бронингеме, Лайош Сефешвари, сотрудник лаборатории математической лингвистики при Втором отделе (семантика) Научного Комитета, в частном разговоре с Жюлем Марсонье, руководителем этой же лаборатории, и в присутствии нескольких других сотрудников, помявшись, видимо, от чувства неловкости, сказал примерно следующее:
        - Простите, шеф… Это, конечно, шеф, совсем не мое дело… Но у меня уже третий день какое-то странное ощущение… Будто бы вам, шеф, грозит опасность… Будто бы - несчастный случай, шеф, именно сегодня… Вы извините, шеф, что я говорю об этом…
        Точная форма предупреждения была впоследствии восстановлена. Марсонье, впрочем наряду с остальными, воспринял его как неудачную шутку, - отношения в среде матлингвистов, к сожалению, не сложились, - кисло поморщился, посоветовал сотруднику Сефешвари не переутомляться, после чего вышел на улицу и был сбит грузовиком, который вел пьяный американский солдат.
        В тот же день при оперативной разработке данного материала Лайош Сефешвари, кстати говоря, сильно напуганный таким поворотом событий, показал, что ему в настоящее время тридцать четыре года, не женат, во Втором отделе (семантика) - с момента его образования, специальность - знаковая иерархия сложных систем. Предчувствие, о котором шла речь, возникло у него абсолютно внезапно. Две недели назад, во время обсуждения в кабинете у шефа очередной совместной статьи он вдруг отчетливо понял, что доктор Марсонье скоро умрет. Совершенно непроизвольное, очень предметное ощущение. Он даже как бы увидел картинку близкого будущего: громыхающая машина, как носорог, подбрасывает в воздух распяленную человеческую фигуру… Да, он сразу же понял, что это - Жюль Марсонье… Нет, без каких-либо характерных примет, просто догадался и все… Временная привязка чисто интуитивная - две недели… Он не предупредил Марсонье раньше, потому что очень уж глупо все это выглядело: научный сотрудник, руководитель сектора, и вообще… В последнюю минуту замучила совесть: а вдруг в этом все-таки что-то есть…
        Сефешвари сделал потом около десятка тщательно задокументированных предсказаний. Все - на срок от пятнадцати лет до четверти века. То есть, не поддающиеся немедленной экспериментальной проверке. Ситуация, вероятно, так бы и осталась локальной, но почти сразу же вслед за ним были выявлены еще семеро скрытых ранее прорицателей. Плачек и Ранненкампф, например, пришли сами, узнав подробности о гибели Марсонье. Через сутки количество их достигло двенадцати человек. Выяснилось, что такие случаи отмечались и прежде. Правда, до последнего времени они проходили по разряду легенд. Собственно термин «пророки» ввел в обиход Амальд Грюнфельд, когда тема была открыта и потребовался шифр для первичного обозначения. Кстати, он не совсем верно отражал суть явления. Предсказания, сделанные в ближайшие несколько суток, касались исключительно судеб отдельных людей: дата смерти и сопровождающие ее обстоятельства. Ничего, кроме этого, в официальном мартирологе не содержалось. Таким образом, от подлинного «исторического» прорицания это было весьма далеко. Однако и имеющегося в тот момент материала оказалось достаточно.
Поиск велся открытым способом, информацию о «пророках» озвучили в тот же день восемь зональных агентств. Удержать сдвинувшуюся лавину было уже нельзя. Десятки тысяч людей тронулись с мест, будто подхваченные ураганом. Дороги, ведущие к югу, оказались забитыми. Душный бензиновый смог повис над Центральным международным шоссе. Никакие спешно опубликованные опровержения не смогли остановить этот поток. «Аэр-Галактика», пользуясь обстановкой, назначила восемьдесят дополнительных рейсов. Пропускные кордоны Научного Комитета были опрокинуты половодьем. Город, впрочем как и его окрестности, превратился в развороченный муравейник. Спали, как нищие, просто на тротуарах и мостовых, спали на чердаках, на лестницах, в гаражах и подвалах. Пили тухлую воду - обеззараживающие таблетки кончились уже на вторые сутки. Банка собачьих консервов стоила семьдесят пять долларов. Контейнеры с продовольствием застряли в хаосе брошенных на магистрали, частично неисправных автомашин. Жажда з н а т ь, по-видимому, пересиливала все остальное. Мелкая городская газета напечатала на первой странице полный список «пророков». Тираж
попытались конфисковать, однако возле редакции мгновенно встала вооруженная очередь. Местная полиция была бессильна перед толпой. Муниципалитет колебался, не решаясь запросить военную помощь. Правительство страны колебалось, не решаясь оказать ее по собственному усмотрению. Научный Комитет дискутировал, не решаясь принять всю ответственность на себя. Как обычно в такой ситуации, недоставало политической воли. Неизвестно, что послужило тогда роковым детонатором. Кажется, Эрик Венцель, контрактник, астрофизик из Гамбурга, руководствуясь, разумеется, самыми благими намерениями, предсказал ужасную и скорую смерть одиннадцатилетней девочки, дочери влиятельного в местных кругах адвоката. Что и исполнилось - буквально через час после пророчества. Слухи о «глашатае сатаны» запузырились по городу. Обстановку до крайней степени усугубило еще и то, что одновременно с предсказанием Венцеля, наивность которого граничит с идиотизмом, то ли по недомыслию, то ли по злой воле, что, кстати, тоже вовсе не исключено, то ли просто в колоссальной неразберихе тех бурных дней был опубликован так называемый «черный перечень»
Бьернсона, приговаривающий к смерти в ближайшее время не менее пятидесяти человек. Так или иначе, эффект был подобен разорвавшейся бомбе: «Пророки» не предсказывают будущее - «пророки» его создают!.. Первым заполыхал, облитый бензином, дом астрофизика. Бушующая толпа не пропускала пожарных, пока от летящих искр не занялся весь квартал. Сам Венцель к этому времени был уже, вероятно, мертв. Точно безумие охватило вчера еще законопослушных граждан: поджигали собственные квартиры, выбрасывали из окон и топтали магнитофоны и телевизоры. Вдребезги разбивали любую электронику вообще. Хрустела, съедая подошвы, стеклянная каша на улицах. Качались на спутанных проводах опоры энерголиний. К вечеру город задохнулся в сплошном огне. Убивали техников, легко опознаваемых по бежевым комбинезонам, убивали каждого, кто не спорол с груди шеврон Центра исследований. «Черный перечень» Бьернсона таким образом неумолимо овеществлялся. Погиб Кампа, погиб Левит, погибли оба Диспенсера, старший и младший. Погиб Рогинский, который отчаянно пытался остановить вакханалию. Из всего корпуса аналитиков в живых остался только
Хольбейн. Раненый при первых же столкновениях, измученный ожогами и потерей крови, он каким-то чудом запустил двигатель единственного исправного вертолета и еще большим чудом посадил его через час в предместьях столицы. Сообщение о «Бойне пророков» в итоге ушло наверх. Однако Научный Комитет уже ничего не мог сделать. В столице тоже начались беспорядки, вспыхнул мятеж, и гвардейцы, одурманенные эргамином, обстреливали из штурмовых ружей здание Административного центра. Помощь в виде международных войск подошла только утром. Выжившие сотрудники секторов и отделов бежали в сельву. Из двенадцати дюжин, как предполагалось, «пророков», видимо, не уцелел ни один. Обезумевшая толпа повышибала экраны на пультах слежения за обеими Зонами, раздробила аппаратуру, в результате чего пропали поистине уникальные наблюдения, и, скорее всего, ведомая опытными наставниками, забросала мазутными факелами темные зарешеченные бараки Биологического контроля.
        Теперь попробуем двинуться дальше.
        Годом ранее Килиан, исполненный, как и все тогда, пылкого энтузиазма, занимался созданием элементарной понятийной основы, могущей обеспечить Контакт. В то время уже догадывались, хотя и с некоторыми оговорками, что руканы представляют собой не отдельные персоны, но общность, где растворяется индивид, «метагом», если пользоваться тогдашними вычурными терминами-ярлыками, и что контакт с одиночным руканом неосуществим даже в принципе. Понемногу догадывались также, что новорожденные особи суть незрелые, собственно психики, тем более ее высших личностных черт, у них нет, работать имеет смысл лишь с дифференцированными, по крайней мере трехмесячными руканами, уже прошедшими специализацию и включенными в хоровод. В этой ситуации требовалось всего ничего - сделать шаг. Килиан совершенно открыто подал заявку. После длительных колебаний Научный Комитет официально ее утвердил. Соблюдая все мыслимые и немыслимые предосторожности, в одну из «лунных декад» были извлечены с периферии хоровода три «зрелых» рукана. Никакого сопротивления они при этом не оказали и прекратили пляску как только эластиковые мягкие
сети оторвали их от земли. Реакция самого Оракула на изъятие также была нулевой. Вертолеты с боекомплектами «воздух - земля» напрасно висели над «танцплощадкой». Руканов доставили на полигон в шестидесяти километрах от Заповедника. Освобожденные, они сначала исполнили «императорский менуэт» - ситуация удивления, по классификации Рабды, - а затем, без какой-либо паузы, перешли к обычному безумству движений. Эдвард Ван Килиан начал работу немедленно. Полигон, как предусматривалось инструкцией, был экранирован металлизированным коллоидом. Один из руканов оказался, к счастью исследователей, «говорящим». Группе удалось записать две страстные ариозы с промежутком в пятнадцать минут. Это, согласно общему мнению, упрощало задачу. Были использованы, как и прежде, простейшие тесты на разум. Видимых результатов они, как и в прежних экспериментах, не дали. «Танец блох» сменился уже известной «оргией демонов». Руканы стонали. Трава вокруг них пожелтела, как при сильном морозе. Однако у самого Килиана был план, основанный на давно разрабатываемой им теории «культур-близнецов». Он считал, что руканы все-таки есть
посредники, созданные исключительно для Контакта, предыдущие неудачи с ними возникли из-за использования чрезмерных технических средств, в действительности же информация передается только экстрасенсорно - необходимо включиться в танец специально подготовленному человеку. Судьба Борхварта из первой экспедиции его не пугала. Он напичкался стимуляторами и грезил таинственным «Завещанием Неба». Тем более, что эксперимент можно было прервать - просто разъединив танцоров. Первый этап, то есть «вживление» реципиента, прошел успешно. Руканы, чуть разойдясь, спокойно приняли в танец нового члена сообщества, никаких агрессивных намерений с их стороны отмечено не было, и бесстрастные камеры, выставленные на полигоне, час за часом фиксировали, как профессор, крупнейший специалист по психологии ксеноконтакта, видный общественный деятель и автор многочисленных книг, принесших ему мировую известность, словно первобытный дикарь, выделывает сложнейшие па какой-то доисторической румбы, явно лишенный слуха, немузыкально вскрикивает, напевает, стонет, ухает, бьет себя кулаками по ляжкам, вертит задом и вообще
наслаждается вседозволенностью. Группа искренне завидовала шефу и рассчитывала на уникальный материал. Этому эксперименту придавалось очень большое значение. Данные уже в необработанном виде распечатывались по всем смежным подразделениям; впервые был применен для записи сплошной фит-анализ, то есть, одновременно фиксировались (с выводом на экран) десятки тысяч параметров; еще двое сотрудников ждали, чтобы сменить Килиана или включиться как дополнительные танцоры. Первые симптомы тревоги отметил главный Координирующий центр ЕАКС: начал стремительно возрастать расход операционного резерва компьютеров. Просто какой-то лавиной; удваиваясь в течение каждого часа. Выглядело это так, словно отраслевые системы одна за другой получали вне всякой очереди экстренную задачу и, чтобы исполнить ее, как того требовал опережающий код, сбрасывали или сворачивали все второстепенные направления. Прежде всего - заводы, транспорт, громоздкие торговые операции. Что, как выяснилось при позднейшем анализе, было вполне естественно. В результате эксперимента Оракул лишился одновременно трех базисно-активных составляющих мозга.
Функциональный запас у него в тот момент отсутствовал. Инкубатор, точно проснувшись, поспешно затягивался фиолетовым дымом. Забурлили холодные чаны со «звездным студнем», сладкий, тягучий дождь застучал по шляпкам «грибов» в Чистилище. Однако эмбриогенез каждой особи занимал не менее суток, и, пытаясь, хотя бы частично, восполнить неожиданный дефицит, не имея другого выхода, Оракул обратился непосредственно в сети ЕАКС. Можно представить себе суммарную мощность всех девяноста руканов, составляющих хоровод, если изъятие только трех, не самых, видимо, главных экземпляров с периферии однозначно потребовало компенсации в виде восьми тысяч машин. Зональные блоки по двести-триста компьютеров просто захлебывались в информации. Тонули, как камни, брошенные в трясину, один за другим. Поле «компьютерного молчания» стремительно разрасталось. Отключались уже целые ветви системы - совершенно спонтанно. Гордость двух континентов, ЕАКС, разваливалась на глазах. Электронное сумасшествие грозило перекинуться через океаны, в Европу. Операторы в Центре координации застыли у беспомощных пультов. Свинчивались мучительные
секунды. Паника первых часов перерастала в смертельное оцепенение. В странной тишине, быстро и неотвратимо, рушился целый мир… Неизвестно, каким катаклизмом закончилось бы это самонадеянное вторжение человечества в неизвестность, но Оракул, почувствовавший, вероятно, сползание в полный распад, взял на себя контроль за Главной координирующей программой. При этом он вскрыл девять слоев защиты, считавшейся до сего времени неприступной. С этой минуты вся колоссальная, трижды дублированная информструктура ЕАКС как единое целое стала работать исключительно на него. Практически, она перестала существовать для Земли… - Это был непрерывный кошмар, - говорил потом генеральный директор Системы доктор Коррихос. - Словно кто-то невидимый взял нас за шиворот, как котят, и оттащил в сторону. Именно так -осторожно и вместе с тем непреклонно. Неприятное ощущение: будто тебя могут прихлопнуть в любую минуту… - По его категорическому приказу, техники ЕАКС попробовали сузить энергоснабжение - станции уже задыхались, аритмия в распределительном спектре бросалась в глаза - однако Оракул, сориентировавшись, вероятно,
быстрее, чем люди, в считанные мгновения развернул на себя весь энергетический диапазон. Горели раскаленные провода, лопались, будто груши, пудовые многоуровневые изоляторы. Громадный поток электричества ринулся в бездонную пропасть. Ухнули потрескавшиеся щиты, разлетелись в пыль не выдержавшие перепада предохранители. Средневековый мрак спустился на континент. Транспортные реки, не регулируемые более твердой рукой, хлынули из берегов. На сотни миль протянулся лом автомашин и железнодорожных составов. Кричали в океане забытые пароходы. Почти тысяча беспомощных самолетов, отчаянно взывая к земле, кружилась над аэродромами. Посадить вручную удалось далеко не все. Распалась система согласования цен; встречные расчеты были парализованы информационным хаосом. Промышленность отказывалась заключать договоры, терминалы на фабриках и в торговых фирмах выбрасывали вместо рыночной стоимости продукции - прогноз погоды на сентябрь прошлого века. Один за другим приостанавливали платежи банки. Большинство национальных правительств запретило свободный обмен валют. Явственно обозначился ступор техногенной цивилизации.
Целые регионы, лишенные опеки компьютеров, погрузились в первобытное состояние. Катастрофа могла бы приобрести значительно большие, жизненные и политические, масштабы, но все тот же Грюнфельд, холодный, жесткий, уравновешенный, только что вместо растерявшегося Бертье назначенный председателем Научного Комитета, уже через два часа после получения им неограниченных полномочий лично, в сопровождении израильских спецкоманд появился для всех неожиданно в диспетчерской столичного аэропорта - тихим, но непреклонным голосом задавил панику, разобрался, встряхнул, привел в чувство тех, кого следовало привести, вызвал из города дежурное подразделение обслуживания, выдернул с секретного совещания министра обороны страны и, как результат, к вечеру того же дня поднял в воздух звено грузовых вертолетов. На полигоне в этот момент происходило нечто, напоминающее вальпургиево беснование. Мигали по кругу прожектора: красный… синий… красный… зеленый… Гремела музыка… Едко дымилась не выдержавшая нагрузки аппаратура… Плясали без исключения все - до последнего лаборанта. Профессор Килиан к тому времени уже полностью
превратился. Хотя шерсть, проступившая у него на плечах, еще имела явный серебристый оттенок. Сверху это было достаточно хорошо заметно. Дул сильный ветер. Головную машину ощутимо раскачивало. Грюнфельд, мгновенно оценивший картину, колебался, по-видимому, не больше секунды. Слишком многое было положено на чаши весов. - Я приказываю, - железным, скрипучим голосом сказал он. Приговор таким образом был вынесен. Уже не три, а четыре рукана, как рыба, ворочаясь в мешковатых сетях, поплыли в сторону Заповедника. В результате Килиан стал девяносто первым номером «хоровода». Человек-рукан - это вызвало нездоровое оживление в узких научных кругах.. Было бы, разумеется, любопытно извлечь его оттуда через какое-то время, но Совет Безопасности, а вместе с ним и членов Научного Комитета пробирало ознобом при одной лишь мысли о возможных последствиях.
        Так что же именно дал нам Оракул?
        Знание времени и обстоятельств собственной смерти, сколько бы блистательных философских работ ни пыталось это обосновать, с точки зрения нормального человека вряд ли можно считать таким уж благодеянием. Как биологический вид мы к этому не приспособлены. И скорее всего, никогда не привыкнем, что день «боя часов» известен заранее. Это для человека просто психологически неприемлемо. Мы иначе устроены. Нам вовсе не требуется знание смертных координат. Разумеется, можно, как, вероятно, и поступает Оракул, не вдаваясь в подробности, рассматривать человечество как некий целостный механизм и предупреждать его о поломках разных мелких деталей. Ради бога. Однако есть вещи, которые отвергаются нами сразу. Окончательно и в какой бы то ни было форме. Компромисс невозможен. «Бойня пророков» свидетельствует об этом со всей очевидностью.
        Что еще в таком случае мог бы представить Оракул?
        «Философский камень» как был, так и остается тайной за семьюдесятью печатями. И скорее всего, пребудет в таком состоянии до скончания мира. Пусть его технологическая рецептура достаточно примитивна. Берется то-то и то-то, с ним производится такое-то и такое. Добавляется пятое, двенадцатое, тридцать девятое. Посыпается вслед за этим толчеными мухоморами. Сверху, чтоб завершить, торжественно сажается черная кошка. Только обязательно кошка, и непременно - с голубыми глазами… Айн, цвай, драй!.. Цилиндр фокусника поднимается… Фир, фюнф, зекс!.. следует взмах волшебной палочкой… Вуаля!.. Один процент всех атомов в веществе замещен; и не просто, а - соответствующими соседями по таблице. Ловкость рук, господа, и никаких радиоактивных отходов…
        Или, может быть, «роса Вельзевула», собранная некогда Брюсом? Про нее мы точно знаем одно: она смертельно опасна. Мгновенная гибель Бориса Зарьяна с сотрудниками не оставляет сомнений. Корпус, где добровольцы в свинцовых костюмах вскрывали тигель, вот уже года два коричневеет, как зуб, посередине черного выжженного пятна. Даже трава не растет в радиусе около двухсот метров. Но, пожалуй, это и все; прямо скажем, немного. Не существует защиты, мы просто не можем ее исследовать.
        Об апокалипсисе в Бронингеме уже говорилось. И о катастрофическом развале ЕАКС - в той же мере.
        И, вероятно, единственное благо, которое пока не вызывает сомнений, это тысячу раз перемолотый в различных дискуссиях «вечный хлеб». Нитчатая зеленая масса, похожая на застойные водоросли. Технологию производства ее выловил еще Ян Каменский. Самый первый успех, и потому, наверное, самый памятный. Но опять таки: мы до сих пор толком не знаем, что это такое. В отношении «вечного хлеба» действует все тот же универсальный рецепт. Берется то-то и то-то, с ним производится такое-то и такое… добавляется… присыпается… далее помещается в воду… Вуаля!.. Получается нечто, насыщенное белками и способное к размножению. Причем согласно нашему традиционному взгляду на то, что представляет собой белковая жизнь, это нечто не только не может размножаться и прорастать, но и просто существовать сколько-нибудь заметное время. Кажется так - водоросли буквально впитывают в себя все известные виды энергии: радиационную, магнитную, тепловую, вероятно, даже гравитационную, и, используя в качестве субстрата обыкновенную воду, непосредственно превращают их в массу, богатую глюкозой и протеинами. Культивирование «вечного
хлеба» не требует особых затрат. «Хлеб» не портится при хранении и годен в пищу без дополнительной обработки. Развивающиеся страны выращивают его десятками тысяч тонн. Проблема голода для Земли таким образом решена. Но очевидно также, что эта проблема уже давно могла бы быть решена и другим путем - средствами самого человечества, без упований на помощь Бога или чужого разума - просто за счет отказа высокоразвитых стран от некоторой части материальных излишеств.
        Разумеется, Оракул дал нам очень многое.
        Мы теперь твердо уверены, например, что мы не одни во Вселенной. И хоть данное знание, на первый взгляд, не относится к числу прикладных, его значимость как катализатора в дальнейшем развитии человечества трудно переоценить. Одно дело - самооценка, пусть даже самая, насколько возможно, критическая, и совсем другое - холодное, пристально регистрирующее внимание со стороны. То внимание, которое не позволяет сделать явно опрометчивый шаг. В этом качестве присутствие Оракула на Земле имеет глубокий смысл.
        Мы также знаем теперь, опять-таки благодаря в основном Оракулу, что эпоха компьютеров - не то чтобы ступор цивилизации или, хуже того, полный тупик, но по крайней мере, не высшая и не единственная мера прогресса. Есть принципиально иные пути, возможно, более перспективные. И мы вынуждены поэтому пересмотреть некоторые, казалось бы, незыблемые мировоззренческие догматы.
        Все это тоже - несомненная заслуга Оракула.
        Так что вопрос, вероятно, лишь о цене, которой оплачены знания. Не чрезмерны ли жертвы, как правило, неизбежные на этом пути. Сколько требуется усилий, чтобы трагедия, по скверной нашей привычке, не превратилась в фарс. И стоит ли платить вообще?
        Пока безусловно ясно только одно: отказаться от контакта с Оракулом, что бы он собою ни представлял, запретить его изучение и тем более уничтожить, повернув «атомный ключ», захлопнуть дверь, ведущую в неизвестность, по-видимому, уже нельзя. Это означало бы наше полное и окончательно поражение. Это был бы и в самом деле тупик, какими бы вескими доводами данное действие ни мотивировалось. Нельзя отшатнуться в ужасе и закрыть глаза. Нельзя просто сказать: «Мы этого не понимаем и не поймем никогда». Ибо, сказав нечто подобное хотя бы единожды, человек сам поставит в будущем жесткий цивилизационный предел и, проявив слабость перед лицом опаляющей пустоты, перестанет быть тем, чем он сейчас в какой-то мере является.
        В ров набралась бурая дождевая вода. Я шагнул было вдоль русла и сразу же ушел по колено. Вода была теплая и, как ряской, подернута густым мелким сором. Деревянные подметки увязли. Я с трудом выполз наверх по липкому скату.
        Хермлин уже ждал меня - протягивая измазанную глиной руку.
        - Видите, все-таки выбрались, - сказал он, помогая перевалить через край.
        - Думаете, что выбрались? - с сомнением спросил я.
        - Ну теперь-то, надеюсь, как-нибудь добредем…
        Чуть отдышавшись, мы вытащили изо рва Катарину. Она сразу же улеглась на скользкой земле - лицом к небу. Сказала, будто во сне, прикрыв веки:
        - И все же это опять модель - второй апокалипсис… Гюнтер был прав: о н оперирует только сверхсмысловыми структурами… Наверное, до сих пор о н нас просто не замечал… Мы для него - инфузории, меньше, чем тараканы… Анатоль, что там планировалось насчет «Гулливера»?..
        Хермлин с тревогой посмотрел на меня:
        - Бредит?
        - Нет.
        - То есть, вы ее понимаете?
        Какой-то мужчина плюхнулся в ров неподалеку от нас. Увидел меня над краем - шарахнулся, взмахнув расставленными руками. Так и ушел по дну, расплескивая мутную воду.
        - Кажется, из охранников, - задумчиво сказал Хермлин.
        - Ну и что?
        - Да нет, это я просто - заметил…
        Мне очень не нравилось, как мы тут сидим. Слишком открыто, и слишком уж заманчивую мишень собой представляем. Тем более, что минут пятнадцать назад вывернулась над нашими головами тройка воющих истребителей. По-моему, я различил на крыльях голубые эмблемы. Хотя кто его знает. Я не был уверен, что представление уже завершилось. Или - что оно завершилось всюду одновременно.
        - Вон туда, - по-видимому, угадав мои мысли, сказал Хермлин.
        Впереди, задрав широкие грязные гусеницы, громоздился танк в коричнево-зеленых разводах. Он, наверное, прорывался куда-то, развернулся вдоль рва и напоролся, по-видимому, на встречный выстрел. Приплюснутая квадратная башня у него соскочила, а на скошенной боковине зияло оплавленное отверстие. Я кивнул Хермлину, и мы перебрались под защиту брони. Катарина дрожала, прямо чувствовалось, как от нее исходит лихорадочный жар. Время от времени она дробно постукивала зубами. Вдруг сказала невнятно: Оставьте меня… Не надо… Идите сами… - Я привалил ее к страшным колесам, забитым в пазах комьями глины. Броня танка казалась теплой и пахла дымом. Свисали с нее лохмотья облупившейся сгоревшей краски. И весь серый, затянутый редким туманом день, тоже был душновато-теплым и тоже пах дымом. Струилась из набрякшего неба упорная морось. Мутным вздутием обозначало себя неяркое солнце. Трудно было поверить, что раньше здесь царило многоярусное кишение сельвы, дождевых лесов, где капало с листьев и вскрикивали сумасшедшие попугаи, где сквозь петли лиан благоухали таинственные магнолии, а струящиеся тела питонов
перетекали через завалы корней. Теперь до самого горизонта тянулась ямистая глиняная равнина. Усеивали ее рвы, противотанковые ежи и надолбы. Когда только это все успело возникнуть? Тут бомбили, обстреливали, подрывали и снова бомбили. Закапывались от смерти в землю и опрокидывали ее тупыми фугасами. Воронки, окаймленные красноватой землей, еще немного дымясь, истаивали в тумане. Множество разнообразных людей брело между ними - тоже постепенно истаивая, в полосатой, липнущей к телу одежде. Это, группами и поодиночке, возвращались в город бывшие заключенные.
        - Теперь все будет иначе, - глядя на это, задумчиво сказал Хермлин.
        - Возможно, - просто чтобы что-то ответить сказал я.
        Слова эти произносились, наверное, уже тысячу раз. После каждой трагедии нам представляется, что все теперь будет иначе. Однако проходит время, и выясняется почему-то, что тянется то же самое.
        Неподалеку от нас, раскинув ноги, вбитые в сапоги, лежал мертвый солдат. Каска с него свалилась, льняные яркие волосы прилипли к земле. Я чуть-чуть передвинулся, чтобы он оказался вне поля зрения. Это, конечно, была молекулярная копия, но видеть бездыханное тело я все равно не мог. Вероятно, что-то происходило во мне самом. Раньше я, например, никак не относился к Оракулу. Беда многих ученых - бесстрастное отношение к объекту исследований. Привыкаешь в конце концов ко всему. Режешь собаку, как пластилин. А вдруг и Оракул по отношению к нам тоже бесстрастен?
        - Цена знания, - тоже отвернувшись от тела, сказал Хермлин. - Цена истины: каждый последующий шаг требует новых жертв. Я много раз сталкивался с этим когда работал…
        - Может быть, - ощупывая больное колено, ответил я.
        Мне сейчас было не до тонкостей теории знаний. К дыму, низко стелящемуся по земле, начал явственно примешиваться некий будоражащий запах. Ноздри у меня трепетали. Запах этот был мне уже отчасти знаком…
        Лагерь подожгли сразу же, и бараки весело заполыхали. Солдаты отключались, как куклы, у которых срывался с упоров внутренний механизм. Они замирали на полушаге и вдруг падали - как правило, лицом вниз. Лежали, больше не шевелясь, раскинув неестественно вывернутые конечности. Скотина Бак, кажется, первый понял, что это значит, - оскальзываясь, побежал по осыпи и тоже упал. Обхватил затылок ладонями, закостенел, лишь тихонечко заскулил, когда сомкнулись вокруг него полосатые робы. Тело топтали молча и как-то очень сосредоточенно. Будто месили тесто. Бурдюк убрался, чтобы не попасть под горячую руку. Блоковые и бригадиры тоже попрятались. Их выковыривали из невозможных щелей и били наотмашь кайлами. Затем толпа, разрастаясь, двинулась к канцелярии. Ахнули стекла, вылетели сквозь рамы древние железные «ундервуды». Запорхали по всей территории стаи выброшенных документов. Лопнула проволока на столбах, зачадили поганым дымом сторожевые вышки. Трудно было понять что-нибудь в этом хаосе. Гаппель, по-моему, единственный из семиотиков, как бешеный, метался по лагерю. Приказывал, умолял, просил - пытаясь
сохранить хоть что-нибудь для дальнейших исследований. Трещали доски, визжали суставы выламываемого из петель железа. Двоих санитаров, выскочивших из загоревшегося лазарета, безжалостно оглушили и бросили обратно в огонь. Раскаленный багровый шар взрыва вспучился над бензохранилищем. И вот тогда этот же странно будоражащий химический запах поплыл в воздухе. И раздутые ноздри у меня так же болезненно затрепетали…
        С другой стороны танка кто-то грузно присел. Кажется, двое, сказали сдавленным голосом: Подтяни мне повязку… - Давай, ответил второй, ох, тут как, зачем ты разрезал руку?.. - А ты видел Хаджи?.. - Ну?.. - Он поранился, а кровь у него не пошла… - Копия?.. - Вероятно… - Так что же, это - опять, значит, посредники? - Трудно пока сказать… - Боже мой, я был, когда выявляли «запечатленных»!.. - Да, история, кажется, повторяется… - Боже мой!.. - Ну, наше дело - побыстрее добраться до города… - Господи, спаси и помилуй! Бедный Хаджи… - Интересно, в центральной лаборатории хоть что-нибудь сохранилось?.. - А тебе что, собственно, требуется?.. - Прежде всего, разумеется, видео - хорошая камера… - Это достанем, у Крейца, по-моему, была вполне приличная техника… - Правильно, там - архив, бетонные стены, наверное, должно уцелеть. Главное сейчас - задокументировать, как можно больше. Помнишь Бронингем? Ведь ровным счетом ничего после этого не осталось… - Прихватить бы парочку «манекенов», пока не исчезли… - Вертолеты нужны, два больших бокса для стерилизации. Это же не спонтанное извержение, это, по-моему,
«Гулливер»… - «Гулливер»? Его все-таки, значит, задействовали?.. - Кажется, чисто сигнальный посыл: мы - разумные существа… Так «Вторая мировая» - это ответ?.. - Вероятно… - Ничего себе «знаковая ситуация»! Как мы ее толковать будем, ума не приложу… - Вероятно, тоже - на уровне чисто сигнального отзыва: «я вас слышу»… - Ну, по крайней мере, это первый реальный ответ… - Дай-то бог, если так… - Ну что, двинулись?.. - Ох, ты, чтоб его, как болит, собака! - Хорошо бы машину какую-нибудь найти… - Гляди-гляди: «призраки», черт бы их побрал… - Где?.. - Да вон там, слева, целая цепь… - Вот не везет… - Да, только «призраков» нам и не доставало… - Ты, знаешь, давай двигай, а я его приму, этого, который поближе… - Думаешь?… - Ну, с моей травмой все равно далеко не ускачешь… - Ладно, держись, недолго, я постараюсь пригнать машину…
        Точно больные, поддерживая друг друга, выступили из-за вздыбленного остова танка двое людей; один тут же заковылял по равнине, баюча стянутую тряпицей ладонь, а второй подождал, пока выдвинувшийся из цепи «призрак» приблизится к нему почти что вплотную - не колеблясь, шагнул вперед и быстро протянул руку.
        - Панг!.. - дернулась молочная переливающаяся поверхность.
        «Призрак» остановился и медленно потемнел.
        - Кажется, поворачивают, - сказал Хермлин. - Это правда, что они не опасны?
        Я ему не ответил. Я позавчера почти полностью содрал ноготь на левом мизинце. Помнится, тогда чуть было не закричал от боли. Но теперь я смотрел на запекшийся, коричневый полукруг с радостью и надеждой. Кровь была настоящая; значит, не копия. И у Катарины на лбу, слава богу, багровела подсыхающая царапина.
        Она вдруг открыла глаза.
        - Я могу идти. - И действительно встала, упираясь в заляпанную глиной гусеницу.
        Вдруг пошатнулась, чуть не упав, и отдернула руку.
        - Что такое?
        - Смотри: она - мягкая, Анатоль!..
        Я осторожно потрогал упершуюся в бугор башню. Металл был горячий и в самом деле подавался, как тесто. Вмятины от моих пальцев тут же заполнила маслянистая жидкость. Запах усиливался и становился просто невыносимым.
        Катарина подергала меня за рукав:
        - Нет времени, Анатоль…
        Мы забрали влево, чтобы не натолкнуться на «призраков». Я поддерживал Катарину, стараясь не поскользнуться и не повалить нас обоих. - Панг!.. Панг!.. Панг!.. - стреляло по всей мокро поблескивающей туманной равнине. «Призраки», будто гиены, следовали за нами в некотором отдалении. Они сегодня не торопились, добычи, по-видимому, хватало. Липкая тяжелая грязь наматывалась нам на чоботы. Смешиваясь с горьким потом, стекал по лицу теплый дождь. Катарина, приваливаясь к моему плечу, бормотала, что нам нельзя терять ни минуты. Видел, Анатоль, даже броня уже загнивает. Деградация… энтропия… распад… необратимые изменения… Скоро все поползет… растает… вроде прошлогоднего снега… Никогда не прощу себе, если упустим… Барахтин утверждает, что это - всего лишь проекция на наше сознание…Понимаешь, источник, быть может, даже в другой Галактике… Я, естественно, в этот бред не вникал: снова гипотезы. От гипотез меня уже немного подташнивало. Потому что гипотез я мог бы и сам придумать сколько угодно. Уже хватит гипотез. И хватит дискуссий. И хватит безумного экспериментирования. Оракул не бог, наука не храм, и мы
не жрецы, талдычащие одни и те же молитвы. В мире есть вещи, которые гораздо важнее научной истины. Что есть истина? Истина такова, каковы мы сами. Ничего другого, по-моему, ожидать не приходится…
        - Осторожно, это, кажется, к нам, - шепотом предупредил Хермлин.
        Сильно побитая, без стекол и фар, легковая машина, завывая мотором, с натугой перевалила через бугор и действительно повернула к нам, опасно кренясь на рытвинах. Еще на ходу выскочил из нее длинный юноша в пластиковом «техническом» комбинезоне и, как грабли, запрещающим жестом поднял к небу руки.
        - Стой! Игорь Краузе. Аварийный штаб. Регистрация… Кто такие, по очереди, пожалуйста, фамилия, специальность? Прошу прощения, в машину взять не могу. - Пока мы бормотали что-то в подставленную коробочку диктофона, ловко выщелкнул из стеклянного тубуса три больших ярко-зеленых таблетки. - Вот, возьмите. На язык - и пусть рассосется. - Тонким указательным пальцем с отгрызенным ногтем коснулся Хермлина. - Вы освобождаетесь от мобилизации: можете идти домой. А вот вы и вы, - палец быстро мелькнул, - к десяти ноль-ноль явиться в распоряжение штаба. На личные дела час. Сбор у почты. Пройдете обследование, получите задание и паек. В машину, прошу прощения, взять не могу. Вопросы?
        Таблетки были горькие. Вероятно, «Хонг» - стимулятор.
        - Хотя бы Хермлина захватите, - сказал я. - Он же старик.
        - Да-да, - рассеянно ответил Игорь Краузе. - Больные и старик и от мобилизации освобождаются… Вы, разумеется, можете идти домой. Сбор у почты. В машину взять не могу. Вопросы?
        - Вопросов нет, - в тон ему сказал я.
        Тогда Игорь Краузе резко кивнул - всем троим, и, уже залезая в машину, неожиданно обернулся.
        - Да!.. Ламарк только что обнаружил пульсацию магнитного поля. Местную, затухающую; скорее всего, связано со «спектаклем». Здорово, правда? - обвел, нас сияющим, каким-то младенческим взглядом. - Сбор у почты. В десять ноль-ноль. Получите паек и задание.
        Машина тронулась вправо, где через ров был переброшен дощатый настил. Колеса, стреляя брызгами, проскальзывали по глине.
        - А знаете, что? - сказал Хермлин, поднимая грязный воротничок. - Я, пожалуй, впервые рад, что мне - уже семьдесят. Честное слово рад. Хорошо, что осталось совсем немного. Я, наверное, все равно не привыкну к тому, что на нас надвигается. Это, по-моему, происходит слишком стремительно. У меня не то чтобы страх, но как-то уже не хочется жить…
        Он шагал теперь гораздо увереннее и энергичнее - чуть сутулясь, зажав, чтобы согреть, пальцы подмышками. Землистость с его лица сошла, дыхание стало глубоким и равномерным. Скорее всего, подействовал стимулятор. У меня тоже явно прорезались новые силы. А что касается Катарины - она теперь чуть ли не подпрыгивала от нетерпения, ловила ртом капли, растирала по скулам теплую дождевую влагу. Ей было жарко, даже от одежды ее исходил легкий парок. Сырая душная тишина уже не мешала. Дождь усиливался и ровным шорохом покрывал рвы, окопы, перевернутые и уже оплывающие орудия, ящики для снарядов, поникшие проволочные заграждения, суетливых ворон, которые копались в кучах выпотрошенной земли. Далеко, на кромке равнины проступил город: серые зубчики зданий и ближе - руины гелиостанции. Она, видимо, сильно пострадала во время сражения. Меж раздавленных корпусов взметывался громадный, поставленный на ребро, очень светлый металлический диск. Рыхлые завихрения туч облизывали его верхний край. Это, наверное, опрокинулась чаша солнечного приемника. Я подумал, что Катарина, как только сможет, вернется сюда.
Наглотается стимуляторов и сразу же прибежит, пока нет кордонов. И, по-видимому, немедленно прибежит Эрик Гаппель, и Нимеер, и деловитый Игорь Краузе - тоже. И еще, вероятно, многие, кто апатично и вяло бредет сейчас по равнине. Они обвесятся кучей аппаратуры, возьмут, цейтрафер, камеры, блоки экспресс-анализа. И им абсолютно до лампочки будет, какая трагедия здесь только что разыгралась. Сколько людей погибло и сколько навсегда искалечено апокалипсисом. Проблемы для них тут просто не существует. Важны результаты. Важен наметившийся подход в беседе с Оракулом. Жертвы поэтому должны быть принесены. Они, конечно, не монстры, рожденные новым «технологическим» временем. Напротив, они -гуманисты, и все, разумеется, делается, только для человека. О жертвах они сожалеют, конечно, и даже искренно. И если бы как-то можно было без жертв, они бы проголосовали за это немедленно. Но если без жертв не обходится, чья тут вина? Они, разумеется, все впоследствии объяснят: благие порывы, неудержимое продвижение цивилизации, издержки прогресса, выход на принципиально новые рубежи. За это, скажут они, следует заплатить
любую цену. Мне иногда казалось, что они попросту ненормальные. Отдать жизнь за гипотезу - за одну из возможных гипотез среди сотен других. Фанатики, жалкие слуги науки, мнящие себя ее господами. Я предвидел, что так будет и в этот раз. Они исползают всю эту глинистую неприветливую равнину, они исследуют и заснимут каждый миллиметр мертвой почвы, они рассмотрят под микроскопом и выделят тончайшие фракции. Возьмут пробы воздуха, глины, воды - чего только можно. Будет проведены самые удивительные эксперименты. Будут сделаны подробнейшие анализы и немыслимые расчеты. Будут выпущены сотни статей и прочитаны десятки блестящих докладов. Лавиной посыплются новые знания - заманчивые и пугающие. И одного лишь, пожалуй самого главного, они не сделают никогда. Они никогда не спросят себя - зачем? Зачем это нужно, и есть ли в их судорожной работе хоть какой-нибудь смысл? Такой вопрос им попросту не придет в голову…
        Катарина споткнулась и схватила меня за рукав:
        - Ты ведь не пойдешь к почте, правда?
        - Нет, - сказал я.
        - Уедешь?
        - Как только выпустят из карантина.
        - Я почему-то так и подумала. Значит, мы расстаемся?
        Я промолчал, не слишком желая говорить что-либо по этому поводу.
        - Жалко, - наконец сказала она.
        - Жалко, - подтвердил я в свою очередь.
        - Но ты понимаешь, что я не могу уехать с тобой? Невозможно все бросить, когда только-только что-то забрезжило. Надеюсь, ты понимаешь, что это абсолютно исключено?
        - Даже «абсолютно»?
        - Без вариантов!
        - Пусть так , - сдержанно сказал я.
        Есть вещи, которые поважнее научной истины. Истина - это то, что сейчас нужнее всего. Я вспомнил ужасающую телехронику последних недель: танкеры, как мокрицы, распластанные на солнечной глади Залива, соскальзывающие на крыло истребители, черные капельки бомб… Городские кварталы в оптике наведения выглядят весьма отвлеченно. Истина здесь ни при чем. Истина в наши дни - лишь повод для приложения сил. Истина как таковая никого особенно не интересует. И Оракул, вынырнувший ниоткуда, потому и важен для нас, что он спрашивает прежде всего: Что есть человек? Что он собой представляет и почему живет именно так? К чему он стремится и от чего отказывается как от зла? Геноцид, бесправие, пытки, бесконечные малые войны, грозящие перерасти в войны большие, нищета, пожары болезней, голод, выкашивающий целые регионы, мутная пена вранья, нефть на поверхности океанов, жуткое балансирование на грани всеобщей экологической катастрофы. Мы как бы не замечаем многих таких вещей - давно в них погружены, померкло, примелькалось, замылилось, где-то далеко, к счастью не с нами, нас не касается. А посторонний наблюдатель
глянет и в ужасе отшатнется. Потому что все это и есть сейчас человек. Глупо, по-моему, в чем-либо обвинять только Оракула. Оракул - не Бог, Оракул - мы сами, такие как испокон веков существуем. И Оракул, быть может, изучает как раз те явления, которые ему совершенно чужды: апокалипсис - слепая вера в абсурд, война - бессмысленное уничтожение себе подобных. Парикмахерские для собак, электромассаж, душистые ванны и - палаточные лагеря, дети на помойках в коробках и ящиках. Абсолютно несовместимо. Однако каким-то образом совмещается. Может быть, это - попытка пробиться сквозь человеческое безумие. Может быть, поиск тех, кто еще способен что-то услышать. Телефон, по которому можно общаться даже с глухими. И тогда все, что требуется от нас, - терпеливо слушать и стараться понять.
        Хермлин, который шел впереди, внезапно остановился.
        - Что это?.. - наткнувшись на него и чуть не упав, воскликнула Катарина.
        - Где? - спросил я, тоже с трудом удерживая равновесие.
        - Вон-вон, слева, смотрите, ты что - не видишь?..
        Мы, оказывается, уже приблизились к гелиостанции. Колоссальный металлический диск приемника заслонил город. Он покоился на ребре, как будто впитывая в себя дневной серый свет, и одноэтажные дома рядом с ним выглядели просто игрушечными.
        Только, по-моему, это был не приемник. И уж тем более, это был никакой не металл.
        - Зеркало, - потрясенно выдохнула Катарина.
        Это действительно было зеркало - самое обыкновенное, в бронзовой граненой оправе. В квартирах такие обычно поблескивают из простенков. И только размеры его превосходили всякое воображение. Расширяясь, взметывалось оно прямо к посветлевшему небу, и туман по краям колыхался, точно нагреваясь от соприкосновения.
        Катарина крепко стиснула мой локоть.
        - Ты помнишь «зеркало», Анатоль? Во время сеанса?.. Я, вроде бы, даже повторила это несколько раз… Должна была сохраниться запись… Анатоль-Анатоль, надо срочно ее найти… Немедленно, Анатоль!.. Где мой кулон?.. Сообщить в Комитет, пусть организуют специальный поиск…
        Она мелко подрагивала от волнения. Мы приблизились, и я тронул стеклянную, гладкую, тускло отсвечивающую поверхность.
        Сразу же отдернул пальцы:
        - Холодная…
        - Странно. Нас там нет, - задумчиво сказал Хермлин.
        В зеркале было: унылая слякотная равнина, серый дождь, дым, плавающий по горизонту, надолбы, рвы и окопы, пушки, мутное небо с колеблющимся в нем длинным треугольником птиц.
        Все - кроме людей.
        - Ты видишь, Анатоль?!. - с восторгом произнесла Катарина.
        - Вижу.
        - Оно нас не отражает.
        - Вижу.
        - Совсем не отражает.
        - Ну и правильно, - сказал я.
        МУМИЯ
        1
        Неприятности обычно вырастают из пустяков. Для меня эта история началась тогда, когда в сумерках майского вечера, 1993 года, у ступенек с платформы станции Лобня меня перехватил человек. Собственно, я знал этого человека: Каменецкий, такой-то избирательный округ, независимый депутат, если слово «независимый» не вызывает у вас усмешки, - в модном сером плаще с погончиками на пуговицах, белая рубашка, трехцветный «российский» галстук, а на голове - демократическая кепочка, как у мэра Москвы. Некоторые депутаты уже тогда начали носить подобные кепочки. Надо сказать, что я заметил его еще в электричке. Близки мы не были, баллотировались на выборах в разных избирательных округах и поэтому до ненависти, как у бывших соперников, у нас пока не дошло. И в Верховном Совете он себя ничем особенным не проявил. Весь тот год, когда страна кипела и клокотала, когда лава страстей, казалось, выплескивалась из телевизоров, когда вспыхивали перед публикой и тут же гасли звезды ораторов, он провел где-то на заднем плане, в курилках Белого дома. Выступающим у микрофона я его, по-моему, ни разу не видел. Наши дороги не
пересекались. Знакомство у нас было шапочное. Удивило меня только то, что он, вопреки обыкновению, не воспользовался машиной. Сам я, честно говоря, машину терпеть не могу. Есть в ней, по-моему, что-то самодовольное. Капризный уродливый агрегат, жрущий время и силы. И тем более он был неуместен в ту романтическую эпоху: это что же, мы только что боролись с партийными привилегиями, а немедленно после победы сами расселись по горкомовским автомобилям? Мне, во всяком случае, было как-то неловко. Это сейчас после неожиданной и страшной смерти Герчика, после ночи, проведенной в лесу, где с нечеловеческим хрум!.. хрум!.. хрум!.. трещали прошлогодние шишки, после пальцев, тянущихся ко мне из-за ствола сосны, после странных и жутковатых событий, чуть было не захлестнувших столицу, я, если задерживаюсь в Москве дольше обычного, обязательно беру на стоянке перед вокзалом машину и, платя двойной (ехать-то всего ничего) тариф, после некоторого петляния по переулкам, высаживаюсь у самой калитки. Лобнинские частники к этой моей странности уже привыкли. Я подозреваю, что они считают меня безобидно чокнутым. В
«жигули» свои, во всяком случае, сажают без возражений. По дорожке, скрипящей гравием, я быстро прохожу через сад и, защелкнув замок на дверях, тут же закрываю в доме все форточки. Моя Галина ругается, но я не переношу идущий от грядок и клумб душный запах земли. То есть, может быть, и запаха-то никакого нет - пахнет флоксами, которые мы каждой весной высаживаем в невероятном количестве, пахнет свежей травой, которую днем обычно накашивают соседи, пахнет горьким и едким дымком, потому что в поселке все время жгут какую-нибудь дрянь. А уже ближе к ночи накатывается аромат цветущего табака - нежно-белые сахарные его граммофончики светятся в полумраке. Казалось бы, дыши и радуйся, Но мне все равно чудится, что пахнет только землей - ее мертвенной сыростью, холодом, тянущим из глинистой глубины - меня прохватывает озноб, и я поспешно закуриваю, чтобы отогнать этот запах.
        Короче, с Каменецким мы почти не общались. И потому я был несколько озадачен, когда уже на сходе с платформы он вдруг цепко, по начальственному взял меня за руку и серьезным тоном сказал, что нам следует поговорить.
        Впрочем, я тут же понял, что ошибаюсь. Человек, подошедший ко мне, вовсе не был депутатом от такого-то округа М. Н. Каменецким. Он лишь внешне, правда, очень существенно, походил на него. Позже, уже относясь к этому делу серьезно, собирая всевозможные материалы и буквально по мелочам восстанавливая подробности нашей первой встречи, я в какой-то момент осознал, что похожесть на Каменецкого была для него способом маскировки: Каменецкий тоже жил в Лобне (кстати, через две или через три улицы от меня), иногда (впрочем, нечасто), ездил домой электричкой, теоретически мы должны были с ним общаться. Не было ничего удивительного в том, что два депутата, встретившись, о чем-то поговорили. Если за нами следили, то именно так это могло выглядеть со стороны. Не имело никакого значения, что настоящий Каменецкий пребывал в это время в своей квартире, вероятно, ужинал или смотрел телевизор и ни сном ни духом не подозревал о существовании двойника. Здесь работал профессионал высокого класса.
        Однако, я понял это все значительно позже, а тогда лишь вздрогнул от неприятного чувства обмана и, освобождая руку, довольно сухо спросил, в чем, собственно, дело.
        У меня были причины для такой сухости. Я входил тогда в парламентскую Комиссию, неожиданно оказавшуюся точкой приложения самых разных политических сил. Мы расследовали инцидент, произошедший в одном южном городе. Три недели назад там состоялась демонстрация местного населения - абсолютно мирная, как утверждали представители общественных организаций, выступление вооруженных боевиков, как заявил пресс-секретарь МВД. Демонстранты несли лозунги с требованием национального суверенитета (Не было никаких лозунгов!.. Были подстрекательские призывы!..). Перед зданием горисполкома начались столкновения манифестантов с частями правопорядка. То ли кто-то из боевиков, сопровождавших колонну, выстрелил в милиционера, то ли кто-то из местных омоновцев зачем-то открыл огонь. Паника была колоссальная: крики, взрывы гранат со слезоточивым газом. Многие в этот воскресный день взяли с собой детей (что, как будто, подтверждает точку зрения общественных организаций). На беду площадь, зажатая полукругами учреждений, имела всего два узких выхода. Я не знаю, кто ее так спланировал, наверное, какой-нибудь сталинский
архитектор. Но когда обезумевшая, почуявшая смерть толпа начала рваться наружу, она в обоих проходах наткнулась на сомкнутые щиты спецчастей. Выхода не было. Первый ряд митингующих был наполовину забит и отброшен, а последующие людские массы пошли по телам упавших. Жертвы исчислялись десятками. Местное телевидение показало репортаж из двух районных больниц, после чего телецентр по распоряжению властей был занят ОМОНом.
        Резонанс это имело огромный. После быстрого и ошеломляющего для многих развала Союза, когда монстр, занимавший шестую часть суши, распался на полтора десятка независимых государств, чрезвычайно обострились проблемы и в бывших автономных республиках. Местные управленческие элиты не хотели ничем делиться с Москвой, в свою очередь, центр был слаб и парализован внутренними разногласиями, а неосторожная фраза нынешнего Президента, сказанная им в Татарстане: «Берите суверенитета, сколько хотите», еще гремела по прессе, отзываясь то здесь, то там в зависимости от политической ситуации. Начинался, казалось, второй круг страданий. Как пожар в сушняке, вспыхнула гражданская война в Таджикистане, и оттуда десятками тысяч бежало русскоязычное население. В Чеченской республике объявил себя президентом некий Дудаев и, насколько я мог понять, ни московские политики, ни местная администрация ничего не могли с этим сделать. С тем же Татарстаном сейчас тянулись упорные и очень непростые переговоры. А Якутия, имеющая на своей территории практически всю алмазодобывающую промышленность, осторожно заявляла о контроле
над использованием национальных недр. Речь теперь шла уже не о бывшем СССР, речь шла о целостности России. Это понимали все. И центральная власть чрезвычайно болезненно относилась к любым обострениям обстановки на периферии.
        К тому же, как дым развеялась блистательная Августовская победа. Непримиримая оппозиция очень быстро оправилась от поражения так называемого ГКЧП, вновь воспрянула, сплотилась вокруг нескольких крупных фигур и со свойственной коммунистам энергией и настойчивостью повела очередное наступление на правительство. Это было для многих очень большой неожиданностью. Лидеры позорно провалившегося ГКЧП еще сидели в тюрьме, собирались материалы для будущего судебного процесса, Генеральная прокуратура России вела следствие, а в парламенте (если только можно было назвать парламентом тогдашний Верховный Совет) уже снова раздавались истерические крики о национальной измене, о предательстве государственных интересов, и об экстренной необходимости сменить нынешнее руководство страны. Очевидным становился катастрофический просчет Президента, не рискнувшего сразу после Августа распустить прокоммунистический Верховный Совет и назначить досрочные выборы теперь уже в действительно настоящий парламент.
        В этой ситуации инцидент в южном городе сразу же попал в центр внимания. Правда о событиях там, разумеется, никого не интересовала. Оппозиция хотела использовать факт насилия против правительства, утверждая, что оно не способно поддерживать в стране хотя бы элементарный порядок, а правительство, в свою очередь, ссылалось на страсти, разжигаемые оппозицией. Был назначен полномочный представитель Президента, чтобы разобраться в случившемся, и одновременно, после дебатов - парламентская Комиссия по расследованию. В состав этой злосчастной Комиссии я и вошел. В оправдание могу лишь сказать, что я долго и, вероятно, занудно отказывался от подобной чести: большинство Комиссии составляли представители оппозиции, ее выводы, таким образом, были заранее предопределены, один голос (мой собственный) почти ничего не решал, я был нужен им только для соблюдения демократического декорума, это все, с моей точки зрения, было бессмысленно, но меня так рьяно убеждали, что я должен, обязан и не имею права, так красиво и горячо говорили о моей высокой политической репутации, так давили на то, что, в конце концов, я
могу написать особое мнение, что в итоге я выдохся и дал согласие. Время показало, что прав был я, а не мои коллеги по демократическому движению, но поскольку я уж взялся за это дело, то старался исполнить его, как можно более добросовестно. Такой уж у меня идиотский характер. В результате я попросту утонул в бумажном круговращении. Оба моих телефона разрывались на части, Герчик, мой помощник и секретарь, метался между ними с дикой физиономией, заседания Комиссии происходили два раза в день, главное же, что непрерывным потоком шли посетители. Ко мне обращались десятки людей, знающих правду, или думающих (совершенно искренне), что они знают правду, или полагающих (тоже искренне), что правда должна выглядеть именно так. И все это приходилось выслушивать, регистрировать и подшивать к делу, и все это приходилось проверять (с моими-то куцыми возможностями), наконец, все это надо было просеивать сквозь элементарную логику - в поисках уже не правды, нет, а просто хоть сколько-нибудь достоверных фактов. Это была адская, вытягивающая все жилы работа. Иногда, к концу дня, я ловил себя на том, что сижу за своим
столом, бессмысленно таращась в пространство, предо мной, как снулая рыба, плавает лицо Герчика - губы его шевелятся, булькают какие-то звуки, а я только моргаю и не понимаю ни единого слова. О поездке на место событий я мечтал, как об отдыхе. Но как раз поездка по разным причинам все время откладывалась. Надвигался июньский зной, Москва задыхалась от транспорта, синева едких выхлопов бродила по улицам, на каналах радио и телевидения царила политическая истерия, все как-то одновременно и клокотало, и вязло, самые решительные призывы выглядели беспомощными, и казалось, что впереди у нас будет не катастрофа, которой пугают, а такое же клокотание, вязкость, мучительный неотвратимый распад - догнивание всех и всего, что у нас еще оставалось.
        Я рассказываю об этих обстоятельствах так подробно, чтобы стало ясно, почему я тогда не обратил на подошедшего человека никакого внимания. Для меня он был лишь одной из бесчисленных досадных помех, неким очередным заявителем, якобы знающим всю правду. Тем более, что и держался он соответствующе: коротко извинился, сказал, что не займет у меня много времени, объяснил, что располагает некими важными документами и хотел бы передать эти документы мне лично.
        Выделялся он только некоторой уверенностью поведения. Я опомниться не успел, как мы уже вместе шагали по улице. А после слов о важной документации, у меня в руках оказалась канцелярская папка, завязанная тесемками. Я не видел, откуда он достал эту папку, я не помнил, каким образом он передал ее мне - папка просто очутилась у меня в руках, и я положил ее не в портфель, что было бы только логично, а, как будто под гипнозом, сунул за полу плаща. Заняло это не более одной-двух секунд, и со стороны вряд ли можно было что-то заметить.
        Вот, пожалуй, и все о нашей первой встрече. Как ни странно, я помню ее достаточно хорошо. Мы прошли от станции до перекрестка, где мне нужно было сворачивать. Было душновато, перевешивались через ограды глянцевые ветви яблонь. Солнце садилось, и красные прозрачные тени тянулись вдоль улицы. Вероятно, это можно было считать неким предзнаменованием. Только я тогда это предзнаменованием не считал - по мосткам перебрался через канаву, куда должны были укладывать трубы, я в те дни не боялся еще ни канав, ни рытвин, ни запаха свежевскопанной могильной земли. А за мостками человек опять цепко взял меня под руку, объяснил, что через несколько дней со мной свяжется: я представлюсь как Рабиков, запомнили фамилию? Воткнув пристальный взгляд, предупредил, что папку лучше никому не показывать, после чего кивнул и исчез, будто провалившись сквозь землю.
        Любопытно, что он именно как будто исчез - не пошел обратно на станцию и не свернул в один из ближайших боковых переулков, а вот просто он был, и вот его уже нет. Это, видимо, тоже свидетельствовало о высоком профессионализме.
        Впрочем, все эти подробности я осознал значительно позже. А тогда лишь пожал плечами и двинулся по направлению к дому. Я тогда не услышал в его словах зловещего раската судьбы - вяловато поужинал, посмотрел темпераментную программу «Вести», сделал два-три звонка из числа наиболее необходимых, пролистнул пару книг, о чем-то поспорил с Галей, а потом, тяжело вздохнув, поднялся к себе наверх и почти до часу ночи занимался накопившимися бумагами. Папку я бросил туда, где лежали материалы по истории этой южной республики. Груда уже образовалась изрядная: монографии, ксероксы каких-то статей, мнения специалистов, куча писем и телеграмм, пришедших по данному поводу, многочисленные вырезки из газет, который делал мне Герчик. На другой день я с облегчением сдал все это в архив Комиссии. Герчик со злорадной усмешкой обрадовал, что подвезли новую порцию документов. Выбросьте вы эту макулатуру, несколько цинично сказал он. После обеда разразился скандал по заявлению вице-президента Руцкого. Что-то бурно доголосовывали, требовалось наличие кворума. Я почти три часа проторчал на совершенно бессмысленном
заседании. А уже почти в десять вечера меня разыскал председатель нашей Комиссии и сказал, что все согласовано и в республику мы вылетаем завтра.
        - На аэродроме вам следует быть в девять часов утра.
        Честно говоря, про вчерашнюю встречу на станции я просто забыл. Папка так и осталась лежать в бумажных развалах архива.
        Это было, конечно, непростительное легкомыслие.
        Но, по-видимому, именно это легкомыслие и спасло мне жизнь.
        В Москву я возвратился через неделю - обожженный солнцем, высохший, с пылью, скрипящей в суставах, с нервными порывистыми движениями, как бы непрерывно бегущий внутри себя самого, переполненный тем возбуждением, которое дается многодневной бессонницей. Вероятно, со стороны я производил впечатление сумасшедшего. После ненависти, выплескивавшейся на меня, после лжи, взаимных угроз, чудовищных обвинений, после рева моторов, вздувающегося, казалось, до неба, я, как в лихорадке, с трудом воспринимал самую обычную речь. Вся Москва представлялась мне протухшим аквариумом. Бормотало радио, но звуки лишены были всякого смысла. Проезжал побрякивающий трамвай, и жизнь опять замирала. Сонными ленивыми карасями роились депутаты в холлах Белого дома. Мне все время хотелось, чтобы они двигались и говорили быстрее. Я ничего не мог с собой сделать. Стоило прикрыть веки и возникали безжизненные светлые улицы с абрикосовыми деревьями, бэтээр, перемалывающий гусеницами поребрики тротуара, вывороченные и поваленные баррикадой громоздкие чугунные фонари, старики в черкесках и смушковых папахах, сидящие кружком на
проезжей части. Они могли так сидеть несколько суток подряд - молча, глядя в пространство, сложив на коленях руки, оплетенные венами. Иногда один из них поднимался и, не слова ни говоря, уходил в полуденную слепоту, и тогда на смену ему приходил другой и занимал опустевшее место. И в том, как они сидели, будто деревянные истуканы, и в том, как уходили неизвестно куда и как потом возвращались, в синих, будто отдавленных, ногтях старческих рук царила, казалось, неизбежная смерть. Больницы были переполнены ранеными и умирающими, причитающие старухи увозили тела на поскрипывающих тележках, а мужчины, засунув большие пальцы за кушаки, тупо, словно в беспамятстве, взирали на происходящее. Лишь зрачки, как проколотые желтки, растекались по всему глазу. И в том, как они растекались, тоже была неизбежная смерть.
        И еще она ощущалась в неразберихе за стенами горисполкома. Непонятно было, кто отдал роковой приказ стрелять. Непонятно было, почему среди демонстрантов оказались вооруженные люди и какой идиот перекрыл ОМОНом выходы с площади. Военные в штабе округа хрипели сорванными голосами. Всем было ни до чего. На нас смотрели, как на докучливую помеху. Никогда раньше я не видел, чтобы люди так врали. Человек мог дать самые искренние показания о том-то и том-то, а уже через час также искренне утверждал нечто совершенно противоположное. И опять готов был дать голову на отсечение и подписать любые бумаги. Странное свойство правды - всегда быть разной. Некоторые из моих коллег этим беззастенчиво пользовались. Никакие мои протесты, естественно, не помогали. Есть официально заверенный протокол, значит, подшить к делу. Формальности соблюдены? Соблюдены!
        Парадокс заключался в том, что, являясь как бы представителем демократической части парламента, я был вынужден в значительной мере поддерживать действия местных властей - на мой взгляд, партийных функционеров самой твердой закалки. Например, в кабинете у председателя горисполкома, словно вызов, висел портрет товарища Брежнева. Как положено, с пятью «Золотыми звездами» на партийно-правительственном пиджаке. И товарищ Брежнев внимал, когда произносилось: «Прежде всего - порядок!». А я должен был кивать, соглашаясь, или, по крайней мере, не возражать. Потому что главное сейчас было - удержать ситуацию. Оппозиция же эту ситуацию несомненно раскачивала, и, сочувствуя ей в душе, я никоим образом не мог свое сочувствие демонстрировать. В результате меня одинаково ненавидели и те, и другие.
        Причем, дело, как выяснилось, было вовсе не в демократах и коммунистах. Просто две враждующих стороны принадлежали к разным семейным кланам. Здесь имели значение не гуманизм и права человека, а лишь степень родства и многовековые традиции кровной мести. Это были отношения, мне совершенно неведомые. Я, наверное, на всю жизнь запомню парня из местного Народного фронта - здоровенного, в разорванной до пупа грязной рубахе, с бородой от уха до уха, в обтягивающей бритую голову зеленой повязке. Он был арестован по подозрению в убийстве четырех человек; был поэтому обречен и прекрасно сознавал это. Я часов пять, по меньшей мере, втолковывал ему необходимость только законных действий - что жестокость рождает жестокость и что выхода из этого тупика не будет. Мы с ним вместе обедали, хлебая клейкую рисовую баланду; он, оказывается, был на третьем курсе местного университета; попросил, если можно, дать ему в камеру некоторые книги, рассуждал о веротерпимости, о современном просвещенном исламе, об отказе от применения силы, о философии нового европейского гуманизма, говорил, какое впечатление произвел на него
академик Сахаров, но когда я, слегка размякнув, спросил его в конце беседы: «Предположим, тебя освободят. Что ты тогда будешь делать?» - парень посмотрел на меня, как на законченного идиота, а потом, не задумываясь ни на секунду, ответил: Убью Меймуратова. (Меймуратов был тем самым председателем горисполкома). И тогда до меня дошло, что никому и ничего здесь не объяснить, все это бессмысленно, и я попусту трачу в этом городе время и силы.
        Кстати, именно там я впервые, наконец, понял, что СССР развалился вовсе не по чьей-то злой воле. И не потому, что собрались в Беловежской пуще руководители трех «братских» республик. Нравится нам или не нравится, это был исторически объективный процесс. Тормозить его силой, значило развязывать национальные войны. Мы могли получить бойню в масштабах всего Союза.
        В общем, состояние у меня было такое, что либо громогласно рявкнуть на всех с трибуны Съезда, либо, наоборот, очень тихо и незаметно уйти отсюда. Уйти и больше не возвращаться. Я весьма остро ощущал свое бессилие и ничтожность. И поэтому, еще перемалывая в сознании события последней недели, подводя в горячке итоги и действительно набрасывая проект особого мнения, я не сразу обратил внимание, что Герчик мой чем-то обеспокоен, что он слушает меня с некоторой рассеянностью и замедленно реагирует на то, что я ему говорю. Он как будто все время думал о чем-то другом.
        - Что случилось? - прервав темпераментный рассказ, спросил я.
        - Наведались гости, - презрительно улыбаясь, сказал Герчик. - Те, которые приходят без приглашения. - А, увидев, что я по-прежнему не схватываю суть разговора, сильно сморщился и добавил, прищелкнув пальцами. - У нас был обыск.
        Тут я уже включился полностью.
        - Обыск? Здесь, в кабинете? Откуда ты знаешь?
        - У меня авторучки не так лежат, - объяснил Герчик. - А потом, смотрите, Александр Михайлович, вот комментарии к Федеративному договору. У меня они были: пятая статья, двадцать седьмая, тринадцатая. А теперь, смотрите: пятая, тринадцатая, двадцать седьмая. По возрастанию номеров. Вероятно, о н и любят порядок.
        Без особого интереса я глянул на сколотые скрепками компьютерные распечатки. Верить ему было можно. Герчик у нас педант. Если он говорит, что - пятая, двадцать седьмая, тринадцатая, значит, именно так - пятая, двадцать седьмая, тринадцатая. Ошибка здесь исключается. Однако, хотя Герчик педант, но учитель его, то есть я, еще больший педант. Можно без преувеличений сказать, что я фанатик порядка. К этому меня приучила многолетняя работа в науке, длящиеся месяцами эксперименты, ежедневное увязывание мелочей, которые противоречат друг другу. Каждая вещь должна лежать на своем месте. Протянул руку и взял. Нельзя терять время попусту. Поэтому я, молча глянув на Герчика, цепким взглядом обежал поверхность стола, осторожно выдвинул ящики, тронул папки, фломастеры, которыми люблю пользоваться, заглянул в коробку с набором резинок и карандашей, а затем откинулся на спинку стула и побарабанил пальцами по гладкой столешнице.
        Герчик с интересом наблюдал за моими действиями. А когда я закончил, вопросительно поднял брови.
        - Да, - сказал я.
        - Что будем делать?
        - Ничего.
        Разумеется, это был скандал. Тайный обыск у депутата, пользующегося по закону неприкосновенностью. Это был произвол, это было явное превышение полномочий, это был повод к запросу и немедленному парламентскому разбирательству. Я чувствовал себя лично задетым. И тем не менее, я сказал Герчику: «Ничего». Потому что я понимал: разбирательство будет на руку только коммунистической оппозиции. Поднимется дикий вой, потребуют к ответу лишь недавно назначенного руководителя ФСБ. Отзовется это прежде всего на положении Президента. Я считал, что не вправе так поступать. И к тому же доказать ничего нельзя. Только наши голословные утверждения, что фломастеры лежали не в том порядке. Да с такой аргументацией нас просто поднимут на смех.
        Любопытно, что с папкой, переданной неделю назад, я это тогда не связал - попросил у Герчика список звонивших за время моего отсутствия, просмотрел, сделал кое-какие пометки, натолкнулся в самом конце на фамилию Рабикова и вяло поинтересовался:
        - Этот мне что-нибудь передавал?
        - Нет, - сказал Герчик. - Сразу же повесил трубку.
        - Ладно…
        Тем дело и ограничилось.
        И, однако, уже ближе к ночи приехав в Лобню, будучи вследствие последних событий несколько настороже и поэтому присматриваясь к окружающему с обостренным вниманием, пообедав и поднявшись к себе на второй этаж, я остановился, как пес, почуявший на своей территории чужую метку, и вдруг с отвращением понял, что дома у меня тоже был обыск.
        Это вытекало из деталей, известных лишь мне одному: цветок на окне был повернут изгибом не в ту сторону, фотография (я в стройотряде) упиралась на полке не в Ленца, а в двухтомник Лескова. И так далее и тому подобное - чего нельзя учесть ни при какой выучке. Я сразу понял, в чем дело, но на всякий случай позвал снизу Галю и, поглядывая строго сквозь стекла очков, спросил, не трогала ли она тут чего-нибудь. Галина округлила глаза и заверила, что не только не трогала, но даже не входила в мою комнату.
        - Что ж я, Саша, не понимаю? Ты посмотри - пыль не вытерта…
        Пыли, кстати, набралось значительно меньше обычного. Все было ясно. Я испытывал гадливую дрожь нечистого чужого присутствия. Словно в супе, который наполовину съел, обнаруживается неопрятный волос.
        И даже тогда я был далек от прозрения. Я решил, что обыск связан с моей работой в Комиссии. Но на другой день ко мне в кабинет зашел Гриша Рагозин (между прочим, ни много ни мало, из группы советников при Президенте, и, довольно мило поговорив о том, о сем, заглотив чашку кофе и рассказав свежие политические сплетни, пролистнув отчет, который я в этот момент готовил, как бы невзначай спросил, не попадалась ли мне на глаза некая папка. Понимаешь, серая такая, с тесемками. Ну там еще на обложке - буквы карандашом. «ПВЛ», кажется… «ЛПЖ», точно не помню…
        Удивительно, но я сразу понял, что речь идет именно о той папке.
        - А что в ней было?
        - Ну… документация всякая, - сказал Гриша Рагозин. - Справки исторические, доклады, несколько фотографий… Кажется, что-то связанное с Ближним Востоком…
        Я индифферентно пожал плечами.
        - Вроде, не попадалась…
        - Вот ведь незадача, - сказал Гриша. - Поездочка намечается, надо бы подготовить бумаги. Главное, что эта хреномотия на мне числится. - Он с досадой заглянул в чашку, увидев, что кофе там нет, - почесал в затылке, скривился, будто раскусил что-то кислое, покряхтел, бесцельно побренчал чайной ложечкой, и сказал, рассеянно кивнув на полки у меня за спиной:
        - Слушай, я у тебя посмотрю? Чем черт не шутит…
        Только тут я понял, что дело серьезное. И пока Гриша под насмешливым взглядом Герчика копался в моем архиве, пока что-то листал и переставлял с места на место, я, как идиот, сидел над протоколами некого давнишнего заседания, даже подчеркивал кое-что, хмурился, изображая сосредоточенность, делал выписки, снова что-то подчеркивал, но при всей этой деятельности не улавливал ни единого слова.
        А когда Гриша, наконец, от нас отвязался, на прощание с досадой пробормотав, что, хрен его знает, чем приходится заниматься, я прошел в закуток, где были свалены документы Комиссии, и под монографиями по истории тюрков далеко не сразу раскопал эту папку. Кстати, действительно серую, с полустертыми карандашными буквами на лицевой стороне.
        Лучше бы, конечно, я тогда этого не делал. То, что находилось в папке, как выяснилось, заключало в себе не просто секретную, особо секретную, сверхсекретную документацию. Не таинственные, но вполне обычные ужасы, имеющиеся у любого правительства. Не обман и не лицемерие власти, хотя трактовать это можно было и так. Прежде всего оно заключало в себе жизнь Герчика. И еще жизни многих людей, о которых я тогда даже не подозревал. Ей действительно было бы лучше оставаться в архивах Комиссии - переехать в запасники, через какое-то время быть списанной, затеряться, в конце концов, среди бумажного хлама. Может, и не выползло бы тогда на свет то жуткое, с чем мне теперь приходится существовать - эти порождения темноты, эта сумрачная изнанка вселенной. Но в те дни я об этом, разумеется, не догадывался, и поэтому довольно-таки небрежно бросил папку в портфель, щелкнул замками, предупредил Герчика, что сегодня уже не вернусь, и, как сейчас помню, усталой неторопливой походкой направился к остановке автобуса. Был как раз час пик, тысячи москвичей хлынули с предприятий и из учреждений, меня толкали, плескалось
море дряблых физиономий, чувствовалась всеобщая озабоченность предстоящими выходными, все спешили, протискивались куда-то, обгоняли меня, и никому даже в голову не могло прийти, что я несу с собой бомбу огромной разрушительной силы.
        Сам я об этом тоже еще не догадывался. Я открыл папку около десяти часов вечера и сначала, быстро просмотрев содержимое, решил, что - это бред сивой кобылы. Я был даже готов смеяться над своими дневными страхами. Ну не может же подобной нелепостью интересоваться такой человек, как Гриша Рагозин. Вероятно, он все же искал что-то другое. Но чем дальше я вчитывался в выцветшие, ломкие документы, чем прочнее, дополняя друг друга, связывались они в единую логическую картину, чем яснее звучали голоса очевидцев, возникающие из прошлого, тем я отчетливей понимал, что от этой папки так просто уже будет не отмахнуться, и что это либо чудовищная невероятная и дикая ложь либо точно такая же чудовищная невероятная и дикая правда. И теперь от меня зависит будет ли эта правда (ложь) явлена миру.
        А когда, наверное, уже часа в три ночи я, наконец, поднял голову и сквозь распахнутое окно увидел сад в мертвенном лунном свете: серебряные ломкие яблони, черноту малины, вспученную над дорожкой, опустившийся почти до соседней крыши яркий холодный месяц, то немедленно закрыл рамы и до упора повернул оконные шпингалеты. А потом тщательно, как при затемнении, задернул плотные шторы.
        Я не хотел оставлять ни одной щели в ночь, потому что это была не ночь, а нечто совсем иное. Теперь я знал все, и мне стало по-настоящему страшно.
        Утром же меня огорошил Герчик. Потирая от удовольствия руки, морща лоб и вздергивая светлые брови, иронически улыбаясь и вообще всем видом своим изображая причастность, он, чуть ли не подмигивая мне, сообщил, что дома у него тоже был обыск, тоже тщательный, и работали, по всей видимости, тоже профессионалы.
        - Знаете, шеф, как я их вычислил? Как в шпионском романе: приклеил паутинки между отдельными книгами. А вчера возвращаюсь к себе - нет паутинок. Интересно, что мы там такое раскопали?..
        Он ждал ответа, но вместо ответа я сухо предупредил, что если мне будет звонить некий Рабиков, то меня надо звать сразу, немедленно, где бы я в это время ни находился. Хоть на голосовании в Верховном Совете, хоть в кабинете у Президента.
        - Александр Михайлович!.. - обиженно протянул Герчик.
        Отвернулся и с видом мученика уткнулся в экран компьютера. Он был, разумеется, прав. Происходило нечто загадочное, а от него скрывали, как от мальчишки. У него даже губы задрожали от разочарования.
        - Я набрал ваш отчет. Могу распечатать…
        Несколько мгновений я колебался, но с Герчиком мы работали уже три года. Он единственный, кто остался из моей первоначальной команды. Может быть, чересчур порывистый, но надежный. Я ему доверял. И поэтому, открыв «дипломат», выложил на стол проклятую папку.
        - На, ознакомься…
        Герчик выразительно пожал плечами.
        - Я вовсе не претендую…
        - Ладно, не выпендривайся, - сказал я.
        Терзал он ее, наверное, часа полтора - цыкал, хмыкал, недоверчиво кривил рот, ерзал на стуле, делал загадочные пометки на отдельном листочке, а когда закончил, всем телом повернулся ко мне и, неопределенно сморщившись, заключил:
        - Этого не может быть.
        - «Потому что этого не может быть никогда», - процитировал я.
        - Я в это не верю, - сказал Герчик.
        И буквально в ту же секунду раздался телефонный звонок.
        Удивительно, что мы оба сразу поняли, кто звонит. Герчик посмотрел на меня, я - на него, пауза затянулась, грянул второй звонок и я, будто что-то живое, схватил трубку.
        Звонил, разумеется, Рабиков. Он не стал тратить время и спрашивать, кто говорит, он не поздоровался и в этот раз не счел нужным назваться, он не полюбопытствовал даже, успел ли я прочесть его папку. Он просто сказал, что на днях послал мне письмо - на официальный адрес, ознакомьтесь, Александр Михайлович. Было бы желательно не опаздывать. Все, до свидания.
        И сейчас же затытыкали гудки отбоя.
        Герчик глядел на меня, как на ожившую статую. Его сплетенные пальцы хрустнули.
        - Почту! - потребовал я.
        Письмо действительно было. Состояло оно всего из одной фразы: «Место - минус семь остановок, время - через полчаса после контакта по телефону». Подпись - Рабиков. Обратные данные, конечно, вымышленные.
        - Александр Михайлович, возьмите меня с собой, - умоляюще попросил Герчик.
        Разумеется, с собой я его не взял. Это слишком напоминало детективные сериалы, транслирующиеся нынче по телевидению: язва взяточничества, кейсы, набитые долларами, махинации власти, тщательно скрываемые чиновниками, честный сотрудник полиции, сражающийся против мафии. Только в случае с нами ощущался какой-то совсем иной привкус. Разбираться, что это за привкус мне было некогда. До вокзала (минус семь остановок от Лобни) я добрался действительно через полчаса. Рабиков меня уже ждал - вынырнул из толпы, будто материализовался, на ходу бросил: «Быстрее, Александр Михайлович, не отставайте! - устремился к неброской двери, на которой было написано: «Багажное отделение». В пыльном свете давно не протираемых лампочек дорогу нам попытался загородить некто в форме.
        - К Захарченко! - рявкнул Рабиков, не останавливаясь.
        Через черный ход мы выскочили в путаницу московских двориков: проходные парадные, сонные солнечные переулки. Я довольно быстро утратил всякую ориентацию. Рабиков же несколько раз уверенно и быстро свернул, протащил меня сквозь щель между какими-то гаражами, пересек пару улиц, прошил вестибюль некой конторы, и, наконец, в тихом садике, стиснутом кирпичными стенами, облегченно вздохнул и плюхнулся на стоящую под двумя тополями скамейку.
        - Все, здесь мы можем поговорить.
        Сегодня он опять был одет под депутата Каменецкого. Правда, в этот раз - без плаща по случаю наступившей жары, в легком светлом костюме, по-моему, из дорогого материала, фатовская рубашка с заклепками, множество мелких карманчиков. А на голове, не прикрываемой кепкой, - коричневая загорелая лысинка.
        Он мне, вообще говоря, не понравился. Было в нем что-то бесчувственное, словно у робота, что-то мертвенное и механическое, что-то будто из пластика, равнодушное до мозга костей - в том, как он, не прекращая говорить, жадновато закурил, в его черных зрачках, словно приклеенных к глазному яблоку, в абсолютном отсутствии мимики на тусклой физиономии, в жемчужных ногтях, в скульптурных сочленениях пальцев. Точно он уже давно умер и ходит, лишь повинуясь некоему непонятному долгу. Сигаретный дым, исчезал в его легких, будто впитывался, и на выдохе обнаруживалась только обесцвеченная жидкая струйка. Говорил он, впрочем, тоном деловым и очень серьезным, только по существу, избегая ненужных подробностей. Я спросил его, почему он именно мне принес эти материалы, и как раз впитавший дым Рабиков коротко объяснил, что, например, к Президенту или к главе правительства ему просто не пробиться - выявят уже на начальном этапе и незамедлительно ликвидируют. А моя кандидатура его вполне устраивает: человек, с одной стороны, как бы слегка на виду, а с другой - еще не слишком плотно обложен различными службами. Хотя
очень-то не обольщайтесь, Александр Михайлович, за вами тоже присматривают…
        - Ну, таких фигур, наверное, десятка полтора или два, - сказал я.
        - Тогда, видимо, потому, что вам я верю. Глупо, правда? И в политике, и в моем… роде занятий… доверие исключено. Существуют лишь деловые, сугубо профессиональные отношения. Вы, однако, кажетесь мне человеком, который не продаст эти бумаги, не использует их как орудие шантажа, не попытается обменять на карьерные льготы. Короче, вы человек, извините, порядочный.
        - Благодарю, - сухо сказал я.
        Почему-то слышать это от Рабикова было не совсем приятно. Словно хвалит тот, кого нисколько не уважаешь. Правда, в своих ощущениях я разобрался несколько позже, а тогда лишь старался схватить суть дела, которое он мне излагал. По словам Рабикова, ситуация сейчас была крайне благоприятная. Только что произошла очередная реорганизация российских секретных служб. КГБ превратился сначала в АНБ, а потом в ФСК. Каждый раз это, естественно, сопровождалось сменой начальников. Ну а с новым начальником, конечно, приходят и новые люди. Следуют кадровые перестановки, раздел сфер влияния. В результате работа, как он выразился, «крысятника», парализована. Появились зазоры, в которые можно выскочить. Тем не менее, он дважды очень строго предупредил, чтобы я ни в коем случае не пытался его разыскивать. Хаос хаосом, а профессиональная деятельность продолжается. Я принес вам секретные документы, такого у нас не прощают.
        - Значит, этим вопросом сейчас занимается ФСК, - сказал я.
        - А что, есть уже какие-то признаки? - мгновенно спросил Рабиков.
        Тут я рассказал об обысках, которые были у меня и у Герчика. Рабиков на секунду запнулся, опустил веки, подумал, а потом заявил, что причин для серьезной тревоги, по его мнению, нет, это просто подозрения, рутинная проверка всех вариантов, не целенаправленная разработка, а прощупывание слабых мест. Они тоже считают, что я могу обратиться именно к вам. Это, впрочем, не означает, что я действительно к вам обратился. В общем, ерунда, волноваться пока не стоит. Главное, что у Нее сейчас, по-видимому, период ремиссии: контакты затруднены, оперативная информация не проходит. Вероятно, Она вообще не воспринимает сейчас никакой информации (Рабиков так и произносил «Она» с большой буквы). Не надо дергаться, не надо поспешных решений. Ваше дело не тактическая возня с исполнителями, а серьезная стратегическая разработка верхних ярусов власти. Удар должен быть нанесен прежде, чем Она опомнится.
        - Ее надо похоронить, - сказал Рабиков.
        И вдруг скрипнула скамейка, на которой мы расположились. И орава воробьев, прыгавших по песочнице, брызнула во все стороны.
        День на мгновение точно померк.
        - А доказательства? - тоном преподавателя математики спросил я.
        Тогда Рабиков поднял голову и впервые за нашу встречу изобразил нечто вроде улыбки - плоские бесцветные губы растянулись вдоль частокола зубов.
        - Доказательства будут, - глухим странным голосом пообещал он.
        И внезапно обернулся туда, где невидимая сейчас за многоэтажными корпусами возвышалась на краю Красной площади уступчатая кроваво-темная пирамида и где в полной тишине, стерильности и вечном покое набиралось сил Нечто, о чем мы осмеливались говорить только обиняками.
        Казалось, оно к нам прислушивается.
        Черные, как из копирки, зрачки Рабикова сузились, и несмотря на солнце, на удручающую жару, на уют патриархального московского дворика я почувствовал, что, как холодный червяк, шевельнулось у меня в груди тельце озноба и что теперь этот озноб будет лизать мое сердце долгие годы.
        Я невольно передернул плечами.
        Собственно, вот и все.
        Некоторое время он еще наставлял меня, как соблюдать меры предосторожности, говорил о паролях, свидетельствующих, что собеседник по телефону находится не под контролем, обещал принести кинопленку и некие магнитофонные записи, вероятно, ободряя меня, сказал, что ни при каких условиях нас не засветит, живым я не дамся, можете быть спокойны, Александр Михайлович, вообще все будет в порядке, я это чувствую, - и ушел, но не в переулок, а в дверь дворовой парадной. Видимо, эта парадная была проходная.
        Больше я его никогда не видел. Он не позвонил мне и не назначил новую встречу, не принес, как обещал, дополнительных материалов. Он просто исчез. Уже позже, когда кошмар того года закончился, когда комья земли на кладбище прогрохотали по доскам и когда память об осенних событиях начала необратимо выветриваться, вопреки всем запретам я попытался навести о нем какие-то справки. Но тут даже всесильный Гриша Рагозин не смог мне помочь. О Рабикове никто ничего не знал. Его как будто не существовало. Был ли он офицером госбезопасности, в помутнении разума презревшим служебный долг, или, может быть, сотрудником ГРУ, организации, по слухам, более могущественной, чем прежнее КГБ - толком ничего не известно. Может быть, он провалился, пытаясь достать упоминавшиеся материалы, и тогда последние свои дни провел в камере какой-нибудь сверхсекретной тюрьмы, странный неприятный человек, умерший еще до того, как он появился передо мной. А, быть может, вовсе не провалился, а просто выполнил соответствующее задание - сменил имя, внешность, исчез в норах, невидимых миру. Я о нем никогда больше не слышал. Он как будто
явился из небытия, неся в себе некую миссию, подтолкнул ряд событий, привел в движение невидимый механизм и вернулся обратно в небытие, поскольку миссия завершилась. Туман забвения скрыл его от нас навсегда. Могло быть и так.
        Однако монстр, которого он разбудил, поднял голову, вздернул скарлатиновые пленочки век, огляделся, принюхался и, просунув свою восковую личину из темноты, с равнодушием Молоха начал пожирать нас одного за другим.
        2
        Это была простая канцелярская папка, серая, довольно потрепанная, с размахрившимися на концах тесемками, «дело №…» было вытеснено в левом ее углу, расположенные там же буквы «ПЖВЛ» выкрошились от времени и были едва видны, синий грифель оставил в картоне едва голубеющие царапины, ощущались следы сальных пальцев, стертые, восстановленные и опять стертые многозначные шифры, пятна влаги, сохранившиеся в виде размытых теней, блеклые крапины жира, ржавчина от исчезнувшей скрепки. Чувствовалось, что папкой этой пользовались много и интенсивно, что ее доставали и перелистывали поздними томительными вечерами, что над ней задумывались, держа в одной руке кружку с горячим чаем, и, забывшись, ставили ее прямо на рыхловатый картон. В частности, отсюда, по-видимому, кружок на внутренней стороне обложки. Ну а синий цвет - это любимый цвет товарища Сталина.
        Не лучшее впечатление производило и содержимое. Там наличествовали газетные вырезки семидесятилетней давности, фотографии, где желтизна времени забивала изображение, ветхие, распадающиеся на сгибах протоколы допросов. Причем, чернила во многих случаях побурели, а машинопись представляла собой, вероятно, третьи или четвертые экземпляры: угольная пыль копирки выветрилась так же, как грифель карандаша, вместо слов на просвет виднелись неразборчивые каракули. Читать это все было достаточно трудно. Однако, если разобраться в груде плохо систематизированных документов, если вчитаться в еле сохранившиеся вдавления машинки, карандаша и чернил, если прислушаться к голосам, невнятно звучащим из прошлого, то они соединялись в картину, потрясающую своим инфернальным изображением. Суть ее сводилась к следующему.
        В 1924 г . после смерти Ленина его тело, как известно, было подвергнуто ряду особых, высоко специализированных операций, проще говоря, забальзамировано и затем выставлено для всеобщего обозрения в деревянном сооружении, уже тогда называемом «Мавзолеем». («Мавзолей» слово греческое и происходит от имени царя Мавсола, некогда соорудившего себе величественную гробницу в Галикарнасе). Позже Мавзолей был расширен, а дерево заменено гранитом, лабрадором и мрамором. Этому предшествовала тайная, но от того не менее острая дискуссия в тогдашнем руководстве страны. Неизвестно, кто первым подал идею о превращении тела Ленина в Мумию, но вожди революции, наряду с декларируемым материализмом всегда испытывавшие влияние мистики, отнеслись к этой идее с необыкновенным энтузиазмом и когда состояние вождя мирового пролетариата было, по заключению врачей, признано безнадежным, после ряда бурных и не всегда гладких переговоров, после консультаций с медиками и некоторых закулисных интриг последовало официальное решение ЦИКа.
        С резкими возражениями выступил лишь товарищ Троцкий, еще с дореволюционного времени недолюбливавший Владимира Ильича и не без оснований полагавший, что поспешно создаваемый культ его личного и политического соперника может быть в дальнейшем использован в борьбе против него.
        Так оно в итоге и получилось. Однако, товарищ Троцкий по обыкновению остался в меньшинстве, и уже летом 1923 года шестеренки задвигались: в обстановке жесточайшей секретности началась так называемая «Тибетская операция» НКВД. Никаких следов этой операции в архивах НКВД, видимо, не сохранилось, невозможно реконструировать все детали тогдашних перипетий, невозможно установить даже фамилии конкретных ее исполнителей, эти люди исчезли, как и многое, связанное с данным делом, тайна, видимо, сжигала дотла почти всех прикоснувшихся к ней, но о степени секретности акции можно судить по тому, что хотя проводилась она недавно образованным Главным политическим управлением, но практическое руководство ей осуществлял не вымахивающий уже, как мухомор, Комиссариат внутренних дел, а непосредственно ЦИК, точнее товарищ Сталин, занимавший малозаметную тогда должность генерального секретаря. Непонятно также, почему в качестве источника магической мудрости был выбран Тибет, бальзамирование с целью сохранения тела практиковалось еще в Древнем Египте, экспонируемые по всему миру мумии являлись наглядным доказательством
этого и намного логичней было бы отправиться в Каир, а не в Лхасу. Возможно, определенную роль здесь сыграла международная обстановка: в Египте еще хозяйничали англичане, а Тибет уже почти десять лет существовал как независимое государство. Возможно, наличествовали и какие-то иные причины. Так или иначе, но в конце 1923 года в прессе промелькнуло известие о прибытии в революционную Москву представителей трудящегося Востока.
        Правда, это была единственная заметка. Больше о монахах «братского Тибета» газеты не упоминали. Дальнейшая их судьба неизвестна. Были ли им подарены священные тибетские рукописи, хранимые в коллекциях Эрмитажа (а исчезновение где-то в двадцатых годах «Избранного пути» до сих пор остается загадкой тибетологии), или они, как и многие, растворились в недрах уже зарождающегося ГУЛАГа? С равным успехом могло произойти и то, и другое. Известно лишь, что на другой день после смерти гражданина Ульянова, когда профессор А. И. Абрикосов приступил к первичному бальзамированию тела, между прочим, имея целью лишь сохранение его до дня похорон, дача в Горках была окружена частями НКВД, начинавшие извлечение мозга специалисты были отстранены, а в гостиную, по воспоминаниям помощника Абрикосова, под охраной чекистов вошли трое мужчин «явно восточного типа».
        Странное впечатление, должно быть, производили эти монахи на улицах тогдашней Москвы - с бритыми загорелыми черепами, в синих тогах, оставляющих голым одно плечо, с реликвариями, в сандалиях на босу ногу. Впрочем, в том смешении языков и народов, каковое представляла собой Москва 1923 года, особого удивления они, наверное, не вызывали. Тем более, что им вряд ли разрешали свободно бродить по улицам. Сохранилась легенда о «сеансе омоложения», который они дали некоторым членам ЦИКа. Вероятно, этим можно объяснить долголетие многих видных большевиков. Разумеется, тех из них, кто умер естественной смертью. (Кстати, Троцкий отказался участвовать в этом «постыдном для революционера мероприятии»). Основное же время монахи проводили во внутренних покоях Кремля - в охраняемом помещении, где позже была оборудована личная квартира товарища Сталина.
        И, наверное, еще более странное впечатление производили они в январских заснеженных Горках. Здесь, по-видимому, сыграло роль одно важное обстоятельство. Речь первоначально шла о бальзамировании, то есть, о простом сохранении тела, но из-за патологического недоверия большевиков к так называемым «буржуазным специалистам» перевод осуществлял не крупнейший в России знаток тибетского языка профессор Бахвалов, отрабатывавший тогда пайку служащего на курсах ликбеза, а революционно настроенный студент третьего курса, разумеется, уже в какой-то мере постигший основы грамматики, но, по-видимому, представления не имевший о глубинах, которые открываются в каждом живом языке. В результате задача им была сформулирована как полное поддержание сомы, что в тибетской священной практике весьма далеко от собственно бальзамирования. Интересно, что по воспоминаниям самого студента, сохранившимся в единственном экземпляре в отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки (вероятно, прохлопанным НКВД и впоследствии отысканным Рабиковым), старший из тибетских монахов - сухонький, напоминающий тогда еще безвестного
Махатму Ганди, перед тем, как начать обряд, дважды вежливо уточнял, добиваются ли мудрые хозяева именно «полного поддержания», а не подозревавший об очевидном для специалиста смысле студент, подтверждал, что да, именно это от них и требуется. И тогда тот же старший монах достал м а п у из холщовой сумки, двое его помощников разложили на специальном коврике причудливые деревянные инструменты, и из ярко освещенной гостиной, принадлежавшей некогда московскому градоначальнику Рейнботу, понеслись пронзительные и вместе с тем заунывные мантры, проникая сквозь зимние рамы, оплетая березы в снегу, полотно пушистых нетронутых сугробов парка, вязь чугунных ворот, придавленный испугом кустарник и охранников НКВД, стынущих в собачьих дохах на крещенском морозе…
        Трудно с точностью определить, когда началась собственная жизнь Мумии. Рабиков полагал (а все комментарии к документам, все соображения, вложенные в папку на отдельных листочках, все пометки на полях и многочисленные подчеркивания я для простоты изложения приписывал именно Рабикову), что по крайней мере до 1929 года она пребывала в состоянии, близком к состоянию летаргии. Может быть, это был период накопления сил, нечто вроде стадии куколки, которую проходят некоторые насекомые, а, быть может, в этот период она просто не получала необходимого ей жизненного обеспечения. Энергетика Мумии была прояснена значительно позже, и возникшая почти пятилетняя пауза действительно не отмечена никакими событиями. Мумия, конечно, могла сыграть определенную роль в непонятном даже для членов ЦК возвышении Сталина, но сама эта роль была, скорее всего, на уровне животных инстинктов. Внешне первый Генеральный секретарь Мумией не интересовался, никаких контактов между ними в данный период не зарегистрировано, но не следует забывать, что именно Сталин руководил «Тибетской операцией» НКВД и поэтому именно он мог
оказаться для Мумии самым подходящим реципиентом. Во всяком случае, многие мемуаристы тех лет отмечают, что в моменты наиболее острого противостояния Генсека с товарищем Троцким Лев Давидович странным образом утрачивал свои блестящие бойцовские качества - дар оратора, снискавший ему миллионы поклонников, гипнотизм вождя, не раз проявленный им на фронтах гражданской войны, и впадал в нерешительность и сомнения, вовсе ему не свойственные. Он в такие периоды словно тускнел как личность. По свидетельству ближайших соратников жаловался на внезапные головокружения. Приглашаемые врачи диагностировали резкую астению. А поскольку как раз яркие свойства личности давали ему преимущества над политическими соперниками, то, наверное, можно с некоторой уверенностью полагать, что даже слабое воздействие некробиоза оказало в неопределенной обстановке тех лет решающее влияние.
        Правда, существовали легенды. Еще в 1927 году рядовой Скамейкин особого взвода Кремлевской комендатуры самовольно оставил свой пост во внутренних помещениях Мавзолея и задержан был только на выходе из Кремля, чуть ли не у Боровицких ворот. На допросах он ничего вразумительного объяснить не мог - как помешанный, тряс головой, крестился, вздрагивал и оглядывался, без конца повторял паническим шепотом: «Оно смотрит!» - срочно вызванный врач установил внезапное помешательство. Рядовой был отправлен на излечение. Руководство НКВД этот случай не заинтересовал. А еще примерно месяца через четыре, информатор того же особого подразделения комендатуры Кремля в донесении, поданном на имя непосредственного начальства, сообщал, что среди бойцов взвода сильны мистические настроения, многие рядовые считают, что «объект Л.» в действительности физически жив, что он слышит и вообще реагирует на окружающее, и что если к нему обратиться, то даже выполняет некоторые просьбы.
        Этот рапорт был также, по мнению Рабикова, оставлен без должных последствий. В стране разворачивалась программа социалистической индустриализации, прошел крайне напряженный для всех XV съезд ВКП (б), Троцкий, Каменев и Зиновьев еще до этого были исключены из партии, оппозиция вывела своих сторонников на демонстрации, Англия не без оснований обвинила СССР в антибританской пропаганде, в Польше белогвардейцами был убит советский полпред Войков. Разумеется, в такой обстановке было не до мистических веяний во взводе охраны. А к тому же уже началось целенаправленное возвеличивание личности И. В. Сталина - переписывание истории, мифологизация недавнего прошлого. Звучали фанфары, в газетах прочно утвердились слова «великий» и «выдающийся», - некоторый экстаз по отношению к вождям революции казался вполне уместным. Никаких специальных мер поэтому принято не было. Троцкого выслали в Алма-Ату, а затем - вообще из страны. Продолжалась негласная чистка партийных кадров. Группа лидеров, сплотившихся вокруг Генерального секретаря, торжествовала победу. Мавзолей начинал казаться реликтом сгинувшей навсегда эпохи.
Эйфория, по-видимому, длилась до конца 1931 года, когда черной декабрьской ночью неожиданно была объявлена тревога в Кремле, части НКВД, находящие там, приведены в боевую готовность, комендант Кремля потребовал встречи лично с товарищем Сталиным, а когда только что задремавший товарищ Сталин вышел к нему - недовольный, с глазами-буравчиками на одутловатом кавказском лице - комендант попросил выслать из кабинета даже личных охранников и, согласно легенде, срывающимся голосом доложил, что лично он, комендант, здесь абсолютно ни при чем, что лично он, комендант, член партии с одна тысяча девятьсот десятого года, что лично он, комендант, всегда боролся против троцкистско-зиновьевской оппозиции, но что, тем не менее, произошло нечто ужасно, и, простите, товарищ Сталин, но Владимир Ильич, кажется, не совсем умер.
        Документы, конечно, не передают драматического накала тех давних событий. На одной из фотографий, вложенных в папку, изображен Иосиф Виссарионович, посасывающий знаменитую трубку, - в кителе военного образца, в брюках, заправленных за лаковые голенища. А рядом с ним - смеющийся лысоватый мужчина в костюме-тройке. Галстук у мужчины повязан явно неумелой рукой, голова откинута, как будто перевешивает назад своей тяжестью, а бородка клинышком задрана в приступе смеха. Фотография имеет пометку - 1935 год. Основная ремиссия к этому времени уже завершилась. Мумия двигалась и разговаривала точно также, как ее личностный прототип. Но я, словно ознобом сердца, чувствовал ту мерзлую ночь тридцать первого года - как хранимый в тишине Мавзолея человек медленно открывает глаза, как со страшным усилием сгибается сначала одна рука, затем - другая, как они, в лихорадочном убыстрении ощупывают изнутри стеклянный фонарь саркофага, как вдруг лопается стекло, сыплются на пол осколки и как вбегающая с оружием наизготовку охрана видит мраморный постамент, освещенный ярким рефлектором, мешковатую, сидящую в напряженной
позе фигуру, распяленные штиблеты, ореол рыжего пуха над черепом и - мучительно, будто со скрипом, поворачивающееся к ним лицо вождя мирового пролетариата.
        Судите сами, о чем я думал, сидя при настольной лампе, у себя в кабинете, - вчитываясь в расплывчатые строчки машинописи, разбирая каракули на полях, сделанные торопливым почерком. Наибольшее впечатление на меня, конечно, произвели фотографии. И причем не та, где Мумия вместе с Иосифом Виссарионовичем, улыбающиеся, хитроватые, чуть не подмигивающие друг другу под портретами Маркса и Энгельса рассматривают брошюру, озаглавленную «Конституция СССР», и не та, где они склонились над распластанной по столу картой военных действий (это осень сорок второго, наступление фашистских армий на Сталинград), и не та, где Никита Сергеевич демонстрирует Мумии макет первого советского спутника (Хрущев - благостный, весь замаслившийся, наверное, после праздничного обеда, а Владимир Ильич - взгляд в пространство, большие пальцы цепляют края жилета), и не та, на которой молодцеватый Брежнев прикрепляет к пиджаку Мумии орден Ленина, - вообще непонятно, зачем нужно было фотографироваться, разве что как часть загадочного колдовского обряда, тоже нечто вроде обязательного распевания мантр, чтобы зафиксировать
испаряющееся мгновение жизни: изображению, как и слову, придавалось магическое значение - меня поразил самый первый, еще некачественный, видимо, любительский снимок: усталый, явно обессилевший человек, сидит, опершись рукой о столешницу, ноги его расставлены, словно для того, чтобы тело не съезжало со стула, крупная голова, как у мертвого, откинута подбородком кверху, жилетка расстегнута, галстук выбился, а короткие пальцы обхватывают сложенную трубочкой газету «Правда». Разумеется, фотографии при современной технике легко подделать, но была в этом снимке некая пронзительная чистая искренность, некое случайное откровение, которое невозможно смонтировать, жизненность, бытовое правдоподобие, неряшливая достоверность деталей. Герчик позже признался, что и его убедил именно данный снимок.
        Это был, наверное, самый трудный период существования Мумии. Заключение врачебной комиссии, оказавшееся в папке, свидетельствует: «Речь у пациента отрывистая, плохо выговаривает гласные звуки, логический строй нарушен, склонность к употреблению неправильных грамматических форм… Периоды возбуждения, когда «объект Л.» не контролирует высказывания и поступки, могут сменяться апатией, близкой к полной прострации. Пациент не реагирует на обращения и даже на прикосновения к его телу… Движения порывистые, плохо скоординированные»… И так далее, и тому подобное на четыре страницы. Подписей под этим заключением нет. Можно только догадываться о судьбе врачей, из которых осенью 1931 года была образована Специальная клиническая лаборатория. Просуществовала она почти четверть века - со своим персоналом, с выписываемым из-за рубежа оборудованием - и была расформирована лишь накануне ХХ Съезда. Причем, весь ее медицинский, технический и научный состав, все профессора, уборщицы, кандидаты и лаборанты, все имевшие доступ в четыре подземных клетушки под Оружейной палатой, точно зыбкий мираж, растворились в просторах
необъятного государства. Не случайно оно занимало одну шестую часть суши. В этом смысле Никита Сергеевич ничем не отличался от Иосифа Виссарионовича. Документы Специальной лаборатории были тогда же затребованы лично им. Вместе с тем, после известных событий шестьдесят четвертого года, после отставки Никиты Сергеевича и вознесения к власти, как всем казалось тогда, временной и случайной фигуры, протоколы и записи Лаборатории в архиве Генерального секретаря обнаружить не удалось. Местонахождение их неизвестно и до сих пор. Уничтожены ли они были из-за массы патологических подробностей, как упорно, не раз отвечал на задаваемые ему вопросы сам Н. С. Хрущев, или были по его приказу тайно перемещены за границу и хранятся теперь в банковском сейфе, недосягаемом даже для членов Политбюро (эту версию КГБ, по-моему, отрабатывает и поныне), свою задачу они выполнили. Еще целых семь лет, до естественной кончины в 1971 году, Хрущев жил, хоть и под наблюдением спецслужб, но все же в относительном спокойствии и благополучии. Случай уникальный в истории советского государства.
        Таким образом, биология Мумии оставалась абсолютной загадкой. Опыты О. Б. Репешинской по образованию псевдожизни из межклеточного вещества так же, как и близкие к ним опыты Лифшица закончились катастрофической неудачей. Больше это направление в советской биологии не разрабатывалось. Мумия, как выяснилось, вообще была против каких-либо изысканий в данной области. И лысенковская кампания, приведшая к разгрому генетики, и трагическое, совершенно бессмысленное с политической точки зрения «дело врачей», как считал Рабиков, были инспирированы именно ею. Тем не менее, главный вывод Лаборатории стал известен. Коллективизация сельского хозяйства, проводимая в 1929 - 1931 гг., помимо «ликвидации кулака как класса», изымания из деревни хлеба, необходимого для ускоренного развития тяжелой промышленности, и создания из заключенных бесплатных рабочих рук имела еще одно чрезвычайно важное следствие. В результате перемещения и гибели больших масс людей высвободилось колоссальное количество так называемой «энергии жизни» (термин Брайдера, одного из сотрудников Специальной лаборатории). Представляя собой по
отношению ко всему живому «бесконечно сухой субстрат», Мумия, естественным образом, впитала энергетическую эманацию, что сначала привело к первичному пробуждению психики, а потом и к полной витализации некробиотического муляжа. Проще говоря, Мумия ожила - результат, на который буддийские монахи, по-видимому, не рассчитывали.
        Если бы эти данные были получены и осмыслены сразу, то «объект Л.», как называлась Мумия в официальной переписке тех лет, вероятно, можно было все же поставить под определенный контроль. Мумия в то время была слаба и сама еще точно не представляла своих возможностей. Вся история СССР могла бы двинуться в ином направлении. Но обычное недоверие партийных функционеров к науке, косность мысли, подозрительность ко всякого рода инициативе в сочетании с казарменным бюрократизмом сталинского аппарата власти сделали свое дело - выводы Специальной лаборатории были тогда положены под сукно, политические амбиции заслонили все остальное, и когда истинный смысл событий дошел до руководителей партии и правительства, сделать что-либо принципиальное было уже нельзя. Время было непоправимо упущено, Мумия обрела силу, и Фелициан Кербич, начавший в середине тридцатых годов исследования «витальных лучей», вскоре был арестован как немецкий шпион, группа его разгромлена, а он сам, как и большинство сотрудников исчез в недрах Архипелага. Деятельность Лаборатории после этого приобрела чисто формальный характер.
        В результате критический период реабилитации был пройден благополучно. Мумия восстановила речь, достигла физической и психологической тождественности с оригиналом и, по-видимому, довольно быстро осознав, что именно произошло, проявила неистовый темперамент основателя первого в мире социалистического государства.
        Она требовала немедленной легализации, она требовала, по праву мужа, свидания с Н. К. Крупской, она яростно и непреклонно настаивала на участии в политическом руководстве страной. Причем, ей было, чем подкрепить свои требования. Череда внезапных смертей партийных и государственных деятелей, прокатившаяся по Москве в начале тридцатых годов, показала, что воздействие некробиоза на человеческий организм не досужая выдумка оторвавшихся от жизни кабинетных ученых, не идеологическая диверсия, как пытался квалифицировать это уже тогда набиравший авторитет Т. Д. Лысенко, а вещественная страшная в своей загадочности реальность, и от этой реальности не застрахован ни один человек, никто, даже сами члены Центрального Комитета.
        Особое впечатление на ЦК произвела смерть Наркома вооружений С. М Черпакова. Выступая в августе тридцать второго на секретном расширенном заседании Политбюро и отстаивая вместе с Рыковым, Бухариным и Пятаковым необходимость захоронения Мумии, Черпаков посреди своей речи неожиданно запнулся на полуслове, захрипел, схватился за тугой воротничок гимнастерки и вдруг, всхлипнув, упал на разложенные по столу бумаги. Вызванные врачи констатировали разрыв сердца. Политбюро было деморализовано. И хотя Бухарин, скорее по инерции, говорил еще некоторое время об «отвратительной власти мертвого», а Надежда Константиновна Крупская категорически отказалась от свидания с бывшим мужем (до конца своей жизни она так и не переступила порог Мавзолея), но полынный вкус поражения уже витал в воздухе, Политбюро, дрогнуло, почувствовав дыхание смерти, и, по-видимому, самые упрямые головы склонились перед неизбежным. Именно в те дни формула «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!» с необыкновенной частотой замелькала в газетах и радиопередачах, а пророческие строки Владимира Маяковского «Ленин и теперь живее всех живых…»
вошли в школьные учебники и хрестоматии по истории советской литературы.
        И все же, несмотря на сквозняк, гробовым черным холодом тянущий из Мавзолея, ни тогдашнее руководство партии, ни все последующие составы Политбюро ЦК КПСС так и не решились объявить Мумию официально существующей. Дело было даже не в мировом общественном мнении, каковое, очевидно, со скептицизмом восприняло бы подобную акцию, и не в том, что еще христианизированное (вопреки всем усилиям большевиков) население великой страны, вероятно, отождествило бы воскресшего Владимира Ильича с персоной Антихриста. Чихали верные ленинцы и на то, и на другое. Просто за пятнадцать лет, истекших со дня Октябрьской революции, старая гвардия большевиков была оттеснена свежей порослью - всеми этими молотовыми, ждановыми, хрущевыми, кагановичами. Маршалом Буденным, топорщащим фантастические усы, маршалом Ворошиловым, стягивавшим усы, наоборот, в плоскую щеточку. Они осели в Наркоматах и в кабинетах ЦК, в руководстве крупнейших ВУЗов и в правительственных учреждениях, получили машины, дачи, заслуженную или незаслуженную известность. Власть уже звенела в их жилах, отравленных ненавистью друг к другу. И вдруг - Мумия, и
все это может в одночасье рухнуть. Снова возникнут уже, казалось бы, обращенные в ничто Зиновьев и Каменев, пойдет вверх Бухарчик, давнишний любимец Ленина, начнутся кадровые перестановки, смена приоритетов, наконец, может даже вернуться из эмиграции товарищ Троцкий - хоть и старый идейный противник, но все же лучше молотовых и кагановичей. Речь для них шла о власти, а, может быть, и о самой жизни. Страх придал силы, отчаяние породило энергию. Поздней осенью 1932 года, по решению Политбюро ЦК, заседавшего в эти месяцы почти непрерывно, в Мавзолей спустился Генеральный секретарь ЦК И. В. Сталин, чтобы лично осуществить прямые и непосредственные переговоры.
        Этот день можно считать поворотным в истории Мумии. Разумеется, неизвестно, как именно данные переговоры происходили. Больше всего на свете Политбюро боялось огласки. Рабиков утверждает, что ни протоколов, ни каких-либо официальных бумаг оформлено не было. Удалось ли Сталину укротить неистовство Владимира Ильича тем, что в случае неразрешимой коллизии между ними Мавзолей от подземных помещений до верха будет на веки вечные замурован бетоном? А грузовики с бетоном уже были сосредоточены на Красной площади. Или, может быть, Мумия сама поняла чрезмерность своих притязаний? Одиночество ее тогда не подлежало сомнению. Так или иначе, определенное соглашение было все же заключено. Вероятно, Мумия уже тогда обещала не покидать территорию Мавзолея, а дневные часы, когда ее активность ослабевала, проводить по-прежнему в демонстрационном зале, на постаменте. Чтоб трудящиеся страны Советов могли отдать дань вождю и учителю человечества. В свою очередь, Политбюро ЦК ВКП (б), сохраняя всю власть и поддерживаемое с этого момента определенными инфернальными возможностями, обязалось обеспечивать сохранность и
безопасность Мумии и по первому требованию предоставлять ей то, что в позднейших документах было названо «необходимым жизненным обеспечением».
        Эвфемизм был достаточно прозрачен для обеих сторон. Чтобы сохранять активность, Мумии требовалось громадное количество так называемой «энергии жизни». Мясорубка террора, закрутившаяся в период коллективизации, набрала обороты и начала перемалывать даже собственно руководителей партии. Первой крупной жертвой ее стал С. М. Киров, находившийся в оппозиции к Сталину и неосторожно настаивавший на ограничении Мумии. Некий Николаев выстрелил в него прямо в здании Смольного. Тут же последовали аресты, прокатилась первая волна репрессий. Затем был сформулирован тезис об обострении классовой борьбы по мере нарастания успехов социализма. Этот тезис послужил идеологической основой террора. А затем в горниле «московских процессов» (кстати, тщательно повторенных в республиках, областях, районах), точно мотыльки в огне, исчезли все те, кто когда-либо хоть словом, хоть молчанием, хоть намеком противодействовал Мумии: сам Бухарин, Пятаков, Рыков, Томский, Тухачевский, заявивший однажды, что «армии нужны не мертвые, а живые», Уборевич, Блюхер, Якир, не возражавшие против этой позиции. А вместе с ними исчезли тысячи
их подчиненных, сторонников, сослуживцев, и десятки тысяч знакомых их сослуживцев, сторонников и подчиненных, и уже сотни тысяч знакомых тех их знакомых. Счет затянутых в эту воронку уже скоро пошел на миллионы. Иго смерти, наложенное на страну, питало собой псевдожизнь. Наблюдавший за Мумией врач докладывал в эти дни, что «лицо у объекта Л. значительно поздоровело. Кожа - влажная, упругая, напоминающая человеческую. Зрачки приобрели ясно выраженный хроматизм. Заметно отросли ногти и волосяное покрытие. Настроение объекта - бодрое, временами переходящее в эйфорию».
        Можно лишь догадываться, до каких пределов была бы в итоге опустошена страна, сколькими еще жизнями заплатило бы Политбюро за свое право на существование, вероятно, только война остановила эрозию тотального уничтожения, и те двадцать миллионов, погибших в боях с немецкими оккупантами, вкупе с миллионами, легшими на полях Европы, судя по всему, и были ценой вочеловечивания мертвого, проложившей дорогу из Царства небытия в мир под солнцем.
        Вот когда обрели истинный смысл выученные мной еще в школе стихи того же В. В. Маяковского: «Коротка и до последних мгновений, // нам известна жизнь Ульянова, // но долгую жизнь товарища Ленина // надо писать и описывать заново». Я брал в руки пахнущие затхлым временем документы, и трагические эпизоды этой жизни высвечивались будто под лучом волшебного фонаря.
        Вот косноязычный рапорт начальника Особого патруля Кремлевской комендатуры, что в четыре часа утра такого-то дня и месяца в зоне спецрежима, распространяющейся на всю Красную площадь, был задержан человек «характерной исторической внешности». Никаких документов при задержанном не обнаружено не было, показания начальнику патруля он давать категорически отказался и поэтому после обыска и безуспешного допроса на месте под усиленным сопровождением был доставлен во внутренние караульные помещения. На посту же № 1 (Мавзолей В. И. Ленина) через некоторое время были обнаружены тела рядовых внешней охраны. В связи с чем была объявлена общегородская тревога. Командир патруля особо подчеркивал, что бойцы Петрунькин и Гвоздев, сопровождавшие задержанного, чувствовали во время контакта с ним сильную вялость, апатию, недомогание, а боец Селиванов был через час госпитализирован с острым приступом аппендицита.
        Так закончилась первая и, вероятно, единственная (из известных) попытка бегства. Было совершенно непонятно, на что, собственно, Мумия рассчитывала. Дневной ее «рацион» составлял, по предположениям Рабикова, не менее десяти-двенадцати жизней. Скрыться даже в трехмиллионной Москве она бы все равно не смогла. Непрерывно образовывавшийся «венчик смерти», выдал бы ее с головой. Я уже не говорю об отсутствии у нее необходимых документов и денег, об отсутствии навыков чужой для нее жизни. Ее задержал бы первый же участковый милиционер.
        Кстати, фамилия Селиванова в рапорте была Рабиковым подчеркнута, а на полях стояли сразу четыре восклицательных знака.
        Это следовало учесть.
        А вот выдержки из сообщения специального наблюдателя КГБ, несшего дежурство на Красной площади в октябре 1955 года: «Зеленоватое свечение, пробивающееся сквозь камни… Иногда ярче, иногда слабее, как будто при затухании… Самопроизвольное отключение электричества в секторе… В два четырнадцать (ночи) - длительный нечеловеческий вой… Асфальт треснул… У второго наблюдатели - мышечные судороги… Примерно с двух тридцати до трех часов - полная потеря сознания… В три пятнадцать - глухие удары, идущие, как бы из-под земли… Вой повторяется… Судороги переходят в кататонию»…
        Это тот период, который Рабиков называет «схваткой покойников». И. В. Сталин, по его данным, умер еще в начале войны - был на несколько дней захоронен (исчезновение, отмеченное многими мемуаристами), по решению Политбюро оживлен и задействован в виде зомби (правда, чем отличается зомби от Мумии я так и не понял). Вероятно, Мумия отдала ему часть своей «эманации». По решению Политбюро, вторично забальзамирован в марте 1953-го. А уже в апреле того же года Мавзолей и вся Красная площадь были внезапно закрыты «на реконструкцию». Центр Москвы фактически был отрезан от всей остальной страны. Изоляция продолжалась несколько месяцев. Можно только догадываться, что происходило в этот темный период. Взбунтовался ли зомби Сталина против своего истинного хозяина или той «энергии жизни», которую можно было извлечь в послевоенном СССР, не хватало, чтоб поддерживать существование обоих некробиотов. Лично мне второе предположение кажется более обоснованным. Пик активности Мумии, как установлено, приходится на ночное время, и, наверное, можно представить себе, как ровно в полночь, глубоко под землей, в самом
центре страны, накрытой сейчас сонным обмороком, по лежащим под яркими рефлекторами существам пробегает как бы гальваническое дрожание, как они, будто куклы, садятся в своих одинаковых саркофагах, как похрустывает спеклость костей, как трутся суставы, как они замедленно, точно во сне, поворачиваются друг к другу - смотрят, будто не узнавая, стеклянные зрачки расширяются - и внезапно две пары рук тянутся, чтобы сомкнуться на горле.
        Рабиков среди прочего приводит интереснейший документ: «Заключение Особой медицинской комиссии по освидетельствованию останков т. И. В. Сталина». Комиссия констатирует, что тело сильно повреждено: челюсть вывернута, разодраны хрящи гортани, в кистях обеих рук порваны сухожилия. Травмы, по ее мнению, нанесены механическим способом. Неизвестно, насколько все это было опасно для зомбифицированного субъекта. Вероятно, вождь мирового пролетариата еще раз проявил свой неистовый темперамент. Воля пламенного революционера преодолела цепкость и живучесть чиновника: как известно, Сталин был вынесен из Мавзолея и похоронен у Кремлевской стены. Через некоторое время бетонная обмазка могилы растрескалась, а надгробье отъехало, словно его пытались подрыть и сдвинуть. Видимо, такие мелочи, как разорванное горло, Отца народов остановить не могли. В результате место захоронения было покрыто новым слоем бетона, а плита из гранита посажена на специальную арматуру.
        И, наконец, ворох справок, соединенных друг с другом скрепочкой: гражданину такому-то после посещения Мавзолея была оказана экстренная медицинская помощь, гражданка такая-то (тоже после посещения Мавзолея) получила обширный инфаркт и была срочно госпитализирована. А военный пенсионер некто Д., между прочим, в свое время один из участников штурма Зимнего, по свидетельству очевидцев, упал при выходе из Мавзолея - захрипел, схватился за сердце и умер, не приходя в сознание.
        Рабиков полагает, что таких случаев каждый год набирались одна-две сотни. Люди умирали прямо на Красной площади, действительно схватившись за сердце, люди умирали через сутки-другие после контакта с Мумией, некоторые долго болели и, вероятно, не все выздоравливали окончательно.
        Это уже застойные семидесятые годы. Глухота в огромной стране, отсутствие сколько-нибудь заметных событий. Постепенно стареющие и впадающие в маразм члены Политбюро. Вероятно, в то время с Мумией было заключено новое соглашение. Упорядочена была страшная дань, которую она собирала с шестой части суши. Видимо, брежневским руководством, в конце концов, было понято главное: нельзя рубить сук, на котором сидишь, невозможно год за годом опустошать страну невиданным по размаху террором. Лучше брать часть, зато более или менее постоянно. А, быть может, самой Мумии уже не требовалось такого количества доноров. Одно дело собственно оживление, и другое - поддержание жизненности. Отношения, во всяком случае, приобрели некую имперскую благообразность. Разработан был целый ритуал ежедневного жертвоприношения. Тут и многочасовое стояние в очереди, заметно ослабляющее посетителей, тут и обязательное посещение Мавзолея школьниками, у которых воля еще не до конца сформирована, тут и сам почти молитвенный трепет, подготовленный предшествующим идеологическим воспитанием.
        Кстати, лично я этот трепет очень хорошо помню. В нашем классе о посещении Мавзолея стало известно еще до Нового года. Всю последнюю четверть Татьяна Григорьевна рассказывала нам о героической жизни вождя, мы писали домашние сочинения на тему «Владимир Ильич в моей жизни», почему-то это считалось сочинением на вольную тему, просмотрели всем классом фильм «Ленин в Октябре». В сам торжественный майский день оделись, будто на праздник. А затем - автобус, Москва за окнами, приподнятое настроение. И действительно - многочасовое напряженное ожидание перед входом. Пустота Красной площади, дрожь в детских коленках. Огороженная барьерчиками толпа жаждущих приобщиться. Чинность, тихие голоса, возвышенная значимость происходящего. Невозможная загробная тишина священного саркофага. Восковые фигуры часовых в четырехугольном провале. Точно выхваченная светом, лежащая в центре, неправдоподобно живая фигура. Какой он маленький! А почему у него опущены веки? И моя - ничтожность, готовность пожертвовать всем, открытость, как перед Богом. Вечером у меня подскочила температура и слегка зазнобило. Всю неделю потом я
чувствовал себя, как после гриппа.
        Интересно, сколько дней (месяцев, лет) жизни взяла у меня Мумия? Разумеется, «сбор» от одного-единственного контакта с ней был практически незаметен, но учитывая, что, например, в 1924 - 1972 годах Мавзолей посетило свыше 73 млн. человек, можно с уверенностью полагать, что «энергии жизни» хватало, и даже с некоторым избытком. Фантастическое долголетие советских партийных деятелей имело, по-видимому, еще и этот источник. Маршал Советского Союза Буденный дожил до девяноста лет, маршал Ворошилов - до восьмидесяти восьми, «единица устойчивости», Микоян - до восьмидесяти трех, Молотов, он же Скрябин, - до девяноста шести. Но, конечно, всех перекрыл хитрый старик Каганович, обнаруженный здравствующим аж в перестроечные восьмидесятые годы. Я уже не говорю о старцах из окружения Л. И. Брежнева - о неувядаемом Пельше, о будто законсервированном Черненко, да и сам Леонид Ильич несмотря на возраст выглядел достаточно браво. Разумеется, медицина сделала в послевоенный период колоссальный рывок вперед, но одними успехами геронтологии этого феномена не объяснить. Причем, вряд ли все эти люди умерли в положенный
срок, а потом, как некогда Сталин, в виде зомби существовали целые десятилетия. Даже Рабикову такое предположение кажется излишне смелым. Но вот то, что в новое, вероятно, брежневское, соглашение эта плата - продлением жизни - была включена, представляется мне очевидным и подтверждается известными фактами.
        Удивительное это было время. Страна жила как бы в едином трудовым вдохновении: строилось первое в мире социалистическое государство, перекрывались реки, выращивались, судя по сводкам, неимоверные урожаи, будто из-под земли, возникали гигантские промышленные предприятия, человек вышел в космос, праздничные ликующие демонстрации омывали трибуны, мы всерьез гордились своим образом жизни - и казалось, еще усилие, еще один шаг, и мы теми же колоннами демонстрантов войдем в светлое завтра, и никто из перекрывающих, выращивающих и ликующих, ни один из гордящихся и демонстрирующих даже не подозревал, что надежно замурованное под мраморными глыбами Мавзолея, заложив руки за спину, выставив вперед клинышек рыжеватой бородки, частыми неистовыми шагами мерило заточение т о, чему не было, вероятно, еще аналога в истории человечества. Мертвый холод, наверное, царил под сводами, и «энергия жизни», мгновенно впитываясь, не могла ни согреть его, ни по-настоящему оживить. Оно было смертью и омертвляло все, к чему прикасалось.
        Вот почему, закончив чтение папки, я невольно, как Рабиков, посмотрел в сторону невидимого сейчас Мавзолея, а потом закрыл рамы, повернул оконные шпингалеты и старательно, как при затемнении, плотно задернул шторы.
        Я не хотел оставлять ни одной щели в ночь, потому что мне действительно было страшно.
        3
        Герчик был со мной примерно с восемьдесят девятого года, с того самого времени, когда буря событий вымела меня из института в политику. Я прекрасно помню, как он у меня появился. Это было время надежд, время романтических ожиданий. Собирали первый Съезд народных депутатов СССР, говорили о гласности и демократии, прошли первые выборы, и хотя это были еще очень своеобразные выборы - чего стоит одно назначение депутатов от общественных организаций - тем не менее, это были уже действительно свободные выборы, и они пробудили от жизненной летаргии многих и многих. Это была эпоха овеществляющихся иллюзий. Моим главным политическим оппонентом выступал тогда некий секретарь райкома, и сенсацией стало, когда он с треском провалился уже в первом туре голосования. Угрожающе заколебалась вся система тотального гнета, оказалось, например, что можно уже не бояться всемогущего КГБ (разумеется, наивные представления, но очень уж обнадеживающие). С каждым днем все смелее писали об исторических преступлениях КПСС, о загубленных жизнях, об удручающем социальном эксперименте. Никогда еще у меня не было столько
добровольных помощников. Люди приходили ниоткуда и готовы были работать бесплатно, круглые сутки. Помещение под штаб выборов предоставила нам редакция институтской многотиражки. Партком возражал, но мы явочным порядком заняли две скудные комнаты, - натащили откуда-то стульев, приволокли чудо тогдашних времен: компьютер. Половина нашего института ходила сюда, чтобы поспорить. Вечно стоял крик, плавали клубы табачного дыма. И вот в этот крик, треск машинки, взрывное дребезжание телефона именно что ниоткуда, видимо, просто с улицы вошел юноша в джинсах и пузырящемся на локтях старом свитере, обозрел обстановку, напоминающую времена революции, резко кашлянул, тряхнул хипповатыми волосами и сказал, безошибочно угадав во мне старшего:
        - Извините. Я хотел бы у вас работать…
        Если бы он сказал, что хочет защищать демократию, я, скорее всего, отправил бы его восвояси. Дел было невпроворот, предложений помочь хватало, а мой опыт уже подсказывал, что нет дурака хуже энтузиаста. Проку от него никакого, а восторженного мычания, глупых разговоров - более чем достаточно. Однако слово «работать» меня озадачило. Я его обозрел снизу вверх, и увиденное, откровенно говоря, мне не понравилось. Отрастить дикие лохмы - слишком простой способ выделиться. Выделяться следует тем, что недоступно никому, кроме тебя. Что-то, однако, удержало меня от немедленно отказа, и я, внутренне усмехнувшись, посадил его за составление так называемых «базисных списков».
        Это было у нас нечто вроде пробного камня: нудное, изматывающее, требующее кропотливости и усидчивости занятие, выяснение адресов, имен-отчеств, способов срочной связи, у кого какая профессия и круг знакомых. Главное же, вычисление, скажем так, личных характеристик: кто на что в действительности мог быть пригоден. Ситуация тогда и в самом деле была романтическая, народ валил валом, я просто задыхался от пустопорожних контактов. В беспробудном кишении демократии следовало навести порядок. Между прочим, работа для человека с железной нервной системой. Несколько энтузиастов уже утонули в этой канцелярской трясине, и я, честно признаюсь, не испытывал насчет Герчика особых иллюзий. Посидит пару дней, не разгибаясь, а потом тихо отвалит. Скептицизм вызывал и свитер, пузырящийся на локтях. Я не верю в людей, которые неопрятно одеваются. В общем, я ткнул пальцем в тумбочку у окна, пробурчал что-то вроде того, что «приведите в порядок», и забыл про него, и не вспоминал, наверное, дней пять или шесть. Только вечерами, когда уже надо было запирать редакцию, удивлялся на согбенную фигуру, притулившуюся на
подоконнике - толстым пачкам бумаги, которые она быстро перебирала, множеству разнообразных листочков, прикнопленных поверх желтых обоев. Он мне казался фантомом, который рано или поздно исчезнет.
        Вскоре, однако, выяснилось, что исчезать Герчик вовсе не собирался. В одно солнечное прекрасное нежное утро, в воскресенье, как я помню, этак часов в одиннадцать он возник перед моим страшноватым в лохмотьях дерматина столом и, дождавшись паузы между двумя телефонными разговорами, деловито брякнул передо мной прозрачную полиэтиленовую папку с распечатками.
        - Что это? - не сразу догадавшись, спросил я.
        - Ну, вы просили, я - сделал, - скромно ответствовал Герчик. - Извините, что долго, надо было - нащупать некоторые принципы. Кстати, все это теперь есть у нас на компьютере…
        Я минут за двадцать перелистал документы и понял, что передо мной гений. Ну не гений, конечно, но работник чрезвычайно высокого класса. Потому что я видел не просто аккуратную компьютерную распечатку, а прекрасным образом о р г а - н и з о в а н н о е знание. Там был алфавитный список со всеми телефонами и адресами, там был список по предприятиям, которые представлял каждый из фигурантов, там был список по профессиям, в частности журналисты и литераторы, там был список прессы с привязкой его к конкретным фамилиям, причем, люди были классифицированы по отдельным группам, в каждой группе был выделен старший, могущий эту группу отслеживать, и особо - нечто вроде сводной группы секретарей, то есть, люди, способные обзвонить весь массив и передать информацию. Это мне было очень близко по методу изложения. В науке как? В науке мало получить, скажем, конкретные факты. Надо еще увязать эти факты между собой, надо их классифицировать и привести в вид, удобный для пользования. Большинство исследователей барахтаются именно на данном этапе. Осмысление и систематизация доступны лишь специалистам экстракласса.
И вот один из таких специалистов скромно стоял сейчас передо мной. Я это почувствовал, и все другие в нашем штабе это тоже почувствовали.
        - Ого!.. - сказал Гриша Рагозин, заглядывающий через плечо. - Ого! Это - дело!..
        Я и не заметил, как он оказался у меня за спиной.
        Я даже вздрогнул.
        С этой секунды судьба Герчика была решена. Он мгновенно из пришлого чудика превратился в одного из наших. Светочка начала поить его чаем с бутербродами, которые готовила дома, Вадик Косиков стал рассказывать ему свои самые забористые анекдоты, а тогда уже холодноватый, сдержанный Гриша Рагозин записал адрес Герчика и попросил сделать ему копию документов.
        - Вы меня очень обяжете, - вальяжно сказал он.
        Ничего впоследствии не сохранилось от той первоначальной команды. Кто стремительно ушел вверх, как, например, Гриша Рагозин. Изменился, естественно, пропитался равнодушием власти. И я далеко не уверен, что прежний Гриша Рагозин по-прежнему существует, - просто кто-то, внутренне очень чуждый, использует его оболочку. Совсем другой человек. Как говорят в таких случаях, даже не однофамилец… Кто исчез без следа, вернувшись из политики к своим прежним занятиям. А кто, быстро сориентировавшись, ушел как бы несколько вбок: в правление банка, в совет экспортно-импортной фирмы. Иногда неожиданно сталкиваемся, с трудом вспоминаем друг друга. А вот Герчик, как это ни странно, остался. Может быть, потому, что уходить ему было некуда. До прихода ко мне он работал в какой-то неинтересной конторе (ну - напишем отчет, ну - поставят его на полку). После выборов я оформил его своим помощником. Мне в нем нравилась присущая истинному ученому целеустремленность - связность всех действий, в итоге выводящих на результат, ощущение сверхзадачи, пронизывающее каждый поступок. Это позволяло ему не тонуть в ежедневной
текучке. Вообще, ситуацию чувствовал: быстро научился носить костюмы и галстуки, джинсы я теперь видел на нем только в нерабочее время, а висюльки хипповатых волос сменились довольно аккуратной прической. Волосы, правда, были все равно длинноваты. Но уж - это образ, индивидуальная черточка внешности. Главное же, чувствовалась в нем ясная внутренняя порядочность. Мы ведь, выражаясь грубо и прямо, просто ходим по деньгам. Я уже наблюдал, как у некоторых депутатов появляются машины престижных марок, или, скажем, квартиры в домах улучшенной планировки, или вдруг они становятся консультантами неких коммерческих объединений. Здесь на Герчика можно было полностью положиться: деньги к нему не липли, и он сам к ним тоже не лип. Кстати, мне неоднократно предлагали его сменить - приводили каких-то серьезных юношей в очках и без оных. Юноши блистали скромностью и политической эрудицией, обнаруживали знание языков и навыки работы на персональном компьютере, уважение их ко мне было искренне и безгранично, а в глазах читалась готовность отдать жизнь за идеалы демократии. Некоторые из них мне даже нравились. Но я
ничего не мог с собой сделать - я им не верил. Поэтому юноши постепенно исчезли, а Герчик остался.
        У него было одно забавное свойство: он не любил коммунистов. Разумеется, не рядовых членов КПСС, зачастую вступавших туда только по принуждению, а надутых всевластных высокомерных партийных бонз, «золотых фазанов», как таких чиновников называли в фашистской Германии. Я их, надо сказать, тоже не слишком любил. В частности, из-за того, что меня почти пять лет не утверждали заведующим лаборатории. Для заведования лабораторией требовалось быть членом партии. Я отказывался, твердил, что не считаю себя вполне достойным, слишком занят, не могу брать на себя такую ответственность. А парторг наш, человек, между прочим, очень приличный, серьезно кивал и всегда приводил мне один и тот же довод: «Александр Михайлович, ну вы же все понимаете»… В должности заведующего меня, в конце концов, утвердили. Но пять лет я пребывал в унизительном состоянии «временно исполняющего обязанности». Это значило, что снять меня могут в любую минуту, и я должен был постоянно учитывать свое двусмысленное положение. Герчик, однако, партийных функционеров просто на дух не переносил. Если он слышал об очередном кульбите, который
выкидывал кто-нибудь из так называемых демократов, то с холодным бешенством замечал:
        - Чего вы хотите? Это же бывший второй секретарь обкома.
        Бешенство его меня даже немного пугало. Все, что было плохого в стране, он объяснял исключительно происками коммунистов. Кстати, именно так дело, как правило, и обстояло. Тем не менее, мне казалось, что чувство размывает в нем необходимую объективность. Там, где можно было договориться, он стоял просто насмерть, там, где требовался компромисс, он этот компромисс полностью исключал, привлекать его к каким-либо переговорам было мучением: он либо молчал, будто каменный, либо иронически улыбался. Собеседник начинал ощущать свою человеческую неполноценность. Даже председатель нашей Комиссии, обычно невозмутимый, как голотурия, видевший все и вся, вываренный в партийных интригах, никогда не повышающий голос и не выходящий за рамки, как-то осторожно заметил, уславливаясь о заседании:
        - Только, если можно, не берите с собой своего… э-э-э.. помощника. Вопрос - важный, надо все обсудить спокойно, - и добавил, пожевав толстые губы. - Какой, однако, неприятный молодой человек…
        Я неоднократно пытался объяснить Герчику, что, ведя себя таким образом, он только наживает нам лишних врагов. Это, кстати, потом отражается и на нашей работе. Ну что делать, если человек в прошлом - обкомовский функционер. Апеллируй к лучшему, а не к худшему, что в нем есть. Вообще, за что ты их так не любишь?
        Я помню, что Герчик долго молчал при этом вопросе - стиснул зубы, вздул твердые желваки на скулах, поднял со стола карандаш, бросил его обратно, скрипнул стулом, сгорбился, дернул ушами и сказал - голосом, каким-то даже белым от ненависти:
        - Я их не люблю за то, что они могли сделать со мной все, что угодно…
        - Так и нынешние бандиты - такие же, - заметил я. - Могут тебя убить, могут изувечить безо всякого повода. Да и просто, идешь по улице - бац, кирпич на голову…
        - Кирпич - это несчастный случай, - сказал Герчик. - А вот когда такое мурло, сытое, самодовольное, тычет пальцем и обещает тебя с дерьмом смешать… Главное, знаешь, что он в состоянии это сделать. И что сделает это, если ты сейчас же не начнешь ему кланяться. Вот, когда как бы со стороны слышишь свой лепет…
        Герчик выпрямился и со змеиным шипением втянул воздух сквозь зубы. Уши у него снова дернулись. А глаза заблестели, словно от разгорающегося внутри пламени.
        Он щелкнул пальцами.
        - Ладно, проехали!..
        Я не знаю уж, что там у него было. Вероятно, каждый из нас имеет в прошлом хотя бы одно жгучее воспоминание - то, которое разъедает душу и не дает жить спокойно. У меня, например, в свое время украли довольно перспективную научную разработку. Я тогда не нашел ничего лучшего, как обсудить ее со своим коллегой. Месяцев через пять у него вышла на эту тему развернутая статья. Я читал и узнавал собственные формулировки. Разумеется, доказать никому и ничего было нельзя. Мы потом еще долго работали вместе и даже здоровались. Но когда я сталкивался с этим человек лицом к лицу, и когда я слышал его: «Да, Александр Михайлович, я с вами абсолютно согласен», и когда приходилось, как ни в чем не бывало, подавать ему руку, сердце у меня точно сбрызгивали кипятком, и я остро ощущал свое ничтожество и бессилие. Нечто подобное, видимо, произошло и у Герчика. Может быть, на него наорал какой-нибудь отвратительный партийный делец, или, может быть, его вынудили совершить явно некрасивый поступок. Всех нас время от времени к чему-нибудь понуждали. Я не представляю в деталях. Я лишь знаю, что он прямо-таки рвался
освободиться от Мертвеца. Все мучительные раздоры последних месяцев: дрязги в Верховном Совете, предательство, откровенная подлость, демагогия, вздуваемая лидерами коммунистической оппозиции, самомнение, амбиции, слабость собственно демократической фракции, - это все, по его мнению, было следствием незримого влияния Мумии, тем воздействием некробиоза, о котором свидетельствовала папка Рабикова. Он считал, что пока мы не преодолеем ее, все будет по-старому. Я ему возражал, по-моему убедительно, что дело вовсе не в Мумии. Просто многие люди живут исключительно воспоминаниями. Будет Мумия или нет, они - всегда в прошлом. И поэтому рабство - в душе, а не в каком-либо внешнем источнике.
        Споры у нас были яростные. Причем, по общему уговору, мы ни слова не произносили о Мумии в моем кабинете. Я не знаю, прослушивали меня уже тогда или нет. Рисковать все-таки не хотелось, мы обычно уходили на улицу. И там в садике или на бульваре, зажатом трамвайными рельсами, Герчик дико жестикулируя, произносил обличающие монологи, - вскакивал от нетерпения со скамейки, садился, опять вскакивал, точно тигр в зоопарке, метался по вытоптанной земле бульвара, сталкивался с прохожими, которые от него шарахались. И, как заведенный, непрерывно - говорил, говорил, говорил.
        Он в такие минуты похож был на ветряк, вращающий лопастями. Он настаивал, чтобы мы немедленно предприняли самые экстраординарные меры. Например, передали бы документы из папки в средства массовой информации. Копия - Президенту России, копия - Генеральному прокурору, копия - в конгресс США, копия - в Верховный суд. Он хотел, чтобы я использовал все свои старые связи, чтоб собрал пресс-конференцию, чтоб организовал специальную Комиссию по расследованию, чтобы к делу были привлечены крупнейшие биологи, физики, психиатры, чтобы следствие проходило под жестким международным контролем.
        - Хватит быть болванами в стране дураков!.. - кричал он шепотом.
        Я прекрасно помню это знойное дымящееся сумасшедшее время. Красный столбик в термометрах доходил до двадцати восьми градусов. Спиртовая полоска в стекле была тонка, как жизнь. Серый воздух Москвы, казалось, не содержал ни одной молекулы кислорода. Люди, как рыбы, ходили с открытыми ртами. Истерический крик выплескивался из всех радиорепродукторов. Только что открылся очередной Чрезвычайный съезд народных депутатов России. Где-то месяц назад прогрохотал референдум о доверии Президенту. И хотя Президент, к удивлению многих, на этом референдуме уверенно победил, но непримиримая оппозиция все же требовала отстранения его от власти. Роковое слово «импичмент» змеилось в курилках Белого дома. Руцкой против Ельцина. Следственная группа Президента против Руцкого. «В то время, как умирающий Ленин лежит в Кремле». Наша Комиссия лихорадочно работала над отчетом. Дни сгорали в дискуссиях. Все это, разумеется, уже никому не было интересно. «Интересно никому», как говорят англичане. Правда, русское двойное отрицание, по-моему, гораздо сильнее. У меня в эти дни не было ни одной свободной минуты. Требования
Герчика обнародовать на Съезде документы из папки, казались смешными. Кто даст мне слово? К микрофону можно было пробиться только локтями. И, если честно, то что именно я буду докладывать? Я ведь не случайно требовал у Рабикова вещественных доказательств. Содержимое папки с юридической точки зрения ничего не стоило. Ну - бумаги, ну - сами напечатали их на машинке. Ну - какие-то фотографии, ну - явная фальсификация. Идиотом даже в глазах депутатов я выглядеть не хотел, и, если Герчик, на мой взгляд, становился совсем уж невыносимым, я с ним не спорил, не пытался доказывать то, что он должен был и так понимать, не использовал даже свою весьма ощутимую власть начальника. Я просто тускло, как опытный партийный чиновник, секунд двадцать молча смотрел ему прямо в глаза, а потом вяло, уничижительным тоном произносил только одно слово: «Фантастика»…
        Этого было достаточно. В середине июле он сам приволок мне книгу некоего Лазарчука и, подмигивая от возбуждения, чуть не раздирая страницы, распахнул на рассказе, который так и назывался «Мумия». Лазарчук (между прочим, как мне объяснили, известный писатель-фантаст), повествовал о том, что Ленин дожил якобы до нашего времени - в виде Мумии, которая питается той самой «энергией жизни». Фигурировали в рассказе рогатые колдуны, бродящие по Кремлю, амулеты, знахарство, черная магия. Ну, естественно, чего еще ожидать от фантаста? Ни один фантаст не догадывается, что действительность может быть гораздо страшнее. Совпадения, тем не менее, были поразительные, до деталей. Сам рассказ, по-видимому, прошел незамеченным. Разумеется, у кого тогда было время читать фантастику? И еще он откуда-то выкопал статью В. Пелевина «Зомбификация», напечатанную в самодеятельном журнале тиражом в сто экземпляров. В. Пелевин, оказывается, тоже был весьма популярный фантаст, и в статье проводилась очень любопытная страшноватая аналогия - между методами воспитания в СССР «строителей коммунизма» и довольно-таки экзотическими
обрядами в гаитянской религии вуду. Автор полагал, что оба метода по сути едины и что оба они приводят к зомбификации человека. Логика для неискушенного читателя была безупречна. Но, во-первых, определенным зомбифицирующим воздействием обладает любая религия, потому что любая религия требует отказа от личности, а во-вторых, тоталитарное воспитание - это та же религия, и естественно, что обе они стремятся манипулировать психикой. Ничего принципиально нового для меня в этом не было. Герчика же слово «фантастика» просто бесило, и, мотаясь из стороны в сторону по бульвару, пританцовывая от нетерпения, пережидая скрежет трамвая, понижая, как конспиратор, голос при виде прохожих, он твердил, что обнародовать факты - наша прямая обязанность, что сейчас самое время для акции подобного рода, что потом будет поздно, нас безусловно вычислят и остановят, и что лично ему просто противно быть зомби, и что как бы там ни было, он будет заниматься этим расследованием.
        Кое-что ему действительно удалось выяснить. Правда, с автором «Зомбификации» встреча явно не получилась: дверь в квартиру не открывали, по телефону отвечал исключительно автоответчик. Да и с автором знаменитой «Мумии» тоже произошла осечка. Когда Герчик, полный надежд, в августе прилетел к нему в Красноярск (эту дикую командировку я подписал скрепя сердце), оказалось, что Лазарчук почти не помнит своего рассказа трехлетней давности: написал и написал, какие еще могут быть разговоры? А откуда вы знаете, что Мумия до сих пор существует? Это же очевидно, сказал Лазарчук, пожав плечами. Доступа к партийным архивам, у него, естественно, не было. Ни в какой системе, связанной с госбезопасностью, он никогда не работал. В общем, полный тупик, провальный пустой номер. Зато Герчик раскопал накладную, связанную с ремонтом сталинской надгробной плиты. Ремонт в самом деле был. Плита треснула, ее пришлось заменять на новую. (Ну и что? - сказал я. - Обычные реставрационные работы).
        А еще он установил, что «Тибетская операция» НКВД действительно проводилась. Как ни странно, в этом ему помогло участие в нашей Комиссии. Инцидент, которым мы занимались, произошел на окраине одной южной республики (извините, независимого дружественного государства, как сейчас принято говорить). До Тибета и прочих дел оттуда было рукой подать. Мы имели полное право заниматься историческими изысканиями. Я написал заявку. Допуск в архивы был получен на удивление быстро. Посодействовал нам в этом сам председатель Комиссии (член фракции коммунистов, втыкавший палки в колеса при первичном расследовании). Он, по-моему, только обрадовался, что вместо тщательного опроса свидетелей, вместо изучения обстоятельств дела и постановки неприятных вопросов мы, как два идиота, двинулись совсем в ином направлении. Ему казалось, что мы уходим от главного. Правда, интерес НКВД к Тибету опять-таки ничего крамольного не содержал (Ну была такая операция, ну что дальше? - сказал я).
        Главным же результатом его самодеятельных розысков, красных от бессонницы глаз, часов, проведенных в бумажной пыли архивов, бесконечного уламывания несговорчивых сотрудниц спецхрана было вовсе не то, что всплыли фамилии Лазарчука и Пелевина. Главным было то, что у нас, наконец, появился живой свидетель.
        Я хорошо помню утро, когда Герчик ворвался ко мне с этим известием. Я как раз минут десять назад приехал из своей Лобни и, преодолевая зевоту, потирая налитые чугуном виски, через не хочу листал протоколы вчерашнего заседания. Ночью у меня было одно странное происшествие. Сплю я, вообще-то, прилично, проваливаюсь до звонка будильника, но как раз в тот день, наверное, где-то часа в три утра, я проснулся, как будто меня сильно толкнули, и сквозь открытую форточку услышал мерный тугой скрип гравия на дорожке. В саду кто-то двигался, причем - не собака, хотя бродячих собак в поселке расплодилось великое множество. Это безусловно был человек - прошел вдоль клумбы, и застонали на крыльце прогибающиеся половицы.
        Больше всего я боялся, чтобы не проснулась Галя. Начнутся охи, разные женские переживания. Чего доброго, еще потребует вызвать милицию. Вообще, то ли ей заниматься, то ли неожиданным гостем. К счастью, Галя сегодня спала на втором этаже. Я оделся и, пройдя в сени, взял с полки легкий удобный топорик. Я бы предпочел молоток, но молотка, как на зло, не было. По другую же сторону двери, вне всяких сомнений, кто-то стоял. И не просто стоял, а тяжело, как медведь, перетаптывался. Терлись друг о друга края досок, шаркал половичок, видимо, сминаемый каблуками, а сама дверь подрагивала, точно ее ощупывали, - отходил дерматиновый валик, побрякивала неплотно прижатая в петле щеколда.
        - Кто там? - негромко спросил я.
        Звуки на мгновение прекратились. Человек замер. И мы так стояли некоторое время, разделенные дверью. Он - снаружи, а я внутри, сжимая топорик. Страха у меня совсем не было, но я слышал сопение, будто прорывающееся сквозь воспаленное горло - хрипловатое, мокрое, побулькивающее дифтерийными пленочками, и я чувствовал душный холодный запах, исходящий от ночного пришельца. Я тогда еще не знал, что это за запах, но когда утром, торопясь раньше Гали, открыл наружную дверь, то увидел комья влажной земли, рассыпанные по крыльцу, полусгнившие корешки, ошметки рыхлого дерна и в одном из них - след, как будто от босой пятки.
        Землю с крыльца я смахнул и Гале ничего говорить не стал. Настроение у меня, тем не менее, было довольно-таки хреновое. Я зверски не выспался, просидев до утра на кухне с топориком. И поэтому к разочарованию Герчика восторгов его насчет свидетеля не разделял, даже не сразу сообразил, о чем, собственно, речь, а когда сообразил, спросил довольно уныло:
        - Ты в этом уверен?
        - Абсолютно, - прошептал Герчик мне на ухо. - Селиванов Василий Григорьевич, помните подчеркнутую фамилию?
        - Ну, кажется, помню…
        - Так вот, он жив, - сказал Герчик. - Персональный пенсионер, поселок Лыко Ростовской области, от Ростова на электричке, потом - местным автобусом. - Он прищелкнул пальцами и деловито спросил. - Ну что, я еду?
        - Только без фанфар, - сказал я после некоторого раздумья.
        Честно говоря, мне как-то не хотелось его отпускать. И не то чтобы я действительно всерьез чего-то боялся, но, по-видимому, сказывалась политическая обстановка тех дней: я все время пребывал в состоянии некоторой настороженности - когда ждешь, что на тебя вот-вот что-то обрушится. И обрушиваться, вроде бы, нечему, а все равно плечи сутулятся. Добавляло тревоги и неприятное происшествие в Лобне. Я тогда еще не увязывал его с нашим неофициальным расследованием, но осадок в душе оставался, спокойствия не было, и я дергался по пустякам, предчувствуя неприятности.
        Разумеется, некоторые меры предосторожности мы приняли. Как уже говорилось, о Мумии в моем кабинете не произносилось ни звука. Уходили на шумный бульвар, где прослушивание, по-видимому, исключалось. Или - шепотом, как сейчас, на ухо друг другу. Одно время Герчик пытался писать мне записки, которые тут же сжигал. В результате у нас целый день стоял запах паленой бумаги. И в конце концов, я запретил ему это делать: подозрительно, и к тому же, пожара нам еще не хватает. Возникал и вопрос, а где, собственно, держать папку? Оставлять ее дальше в архиве Комиссии было рискованно. Архив - открытый, наткнуться на нее может кто угодно. Спрятать в камере хранения на вокзале, зарыть в землю? Или, может быть, временно схоронить у какого-нибудь надежного человека? Ерунда, это все отдавало страстями дешевых шпионских романов. Я нутром чувствовал, что не следует пользоваться никакими книжными ухищрениями. В прошлый раз (когда были первые обыски) нас спасла именно святая наивность. Попытайся мы тогда специально спрятать папку, ее бы непременно нашли. Ну и в данном случае, вероятно, следует сделать то же самое.
        Я неоднократно пытался втолковать это Герчику: с профессионалами можно бороться только непрофессиональными методами. Наша сила лишь в том, мы становимся непредсказуемыми. К сожалению, Герчик по молодости никак не соглашался со мной. Он считал, что именно настоящего профессионализма нам и не хватает. Можно все просчитать, аккуратно продумать, предусмотреть все опасности. В общем, есть одно место, вы только доверьтесь мне, Александр Михайлович! Глаза у него блестели. В конце концов, я просто махнул рукой. Делай, что хочешь. Пусть я даже не буду знать, где она спрятана. Может быть, он и прав, так будет надежнее. Если же вдруг потребуется, Герчик ее представит.
        - Не волнуйтесь, шеф, все будет в порядке, - твердо сказал он.
        Тут же запихал папку в портфель и уехал с ней на вывернувшем трамвае.
        Больше я никогда этих документов не видел.
        Если бы я тогда знал, чем все это кончится, если бы я хоть в малейшей степени прозревал трагическую суть предстоящего, я бы, наверное, своими руками отдал эту папку Грише Рагозину. Нате, жрите, делайте с ней, что хотите, шантажируйте, устраивайте себе карьеры, продавайте, обменивайте на сиюминутные политические победы. Об одном только прошу: оставьте жить человека. Вот единственное условие, все остальное неважно.
        Ничего подобного я, конечно, предвидеть не мог, и поэтому моим предостережениям не доставало уверенности. Герчик это чувствовал, он уже не обращал на меня никакого внимания - и, подталкиваемый упрямством, полный надежд, сломя голову мчался прямо навстречу своей гибели.
        Первые признаки, что у нас что-то не так, появились еще до того, как он вернулся из своей роковой поездки. Связаны они были все с тем же Гришей Рагозиным. Я не устаю удивляться этому человеку. Гриша - политик до мозга костей. Когда нужно было на первых выборах опрокинуть стену партаппаратчиков, он метался по митингам и доказывал, что коммунисты погубили Россию. Но когда, уже после выборов, обнаружилось, что коммунисты никуда не ушли, что они по-прежнему сидят в кабинетах, правда, под другими табличками, что правления крупных банков составлены исключительно из функционеров ЦК (один «Тверьуниверсалбанк» со своим Рыжковым чего стоил), оказалось, что Гриша с этими людьми вовсе не ссорился, он давно их приятель, коллега, до некоторой степени собутыльник, они вместе заседают в каких-то полуофициальных структурах, а все прежние друзья (из демократов, естественно) где-то на периферии. Если нужно было дружить с Хасбулатовым, он дружил с Хасбулатовым, если требовалось пить водку с Руцким, он пил водку с Руцким. А когда их время прошло, очутился в администрации Президента. Хасбулатов теперь для него был
заклятым врагом. Причем, и то, и другое - с абсолютной искренностью. На упреки в двуличии он недоуменно поднимал брови. Какое двуличие, просто ситуация принципиальным образом изменилась. Мне казалось, что он придерживается старого английского правила: у нас нет постоянных друзей и постоянных врагов, у нас есть только постоянные интересы. Интересы у него действительно были. В коридорах власти он чувствовал себя, как рыба в воде. Новые веяния ощущал по каким-то невидимым колебаниям эфира, и я нисколько не удивился, когда в августе он якобы случайно столкнулся со мной при выходе из Белого дома и, пройдя, как приятель с приятелем так метров сто, вдруг, без всякой связи с предыдущим, заявил, что нам следовало бы поговорить.
        Вероятно, он, как и я, сомневался в звукоизоляции кабинетов парламента (а, быть может, как раз уже не сомневался, а знал все точно), но повел он меня не в свои тогда еще довольно скудные апартаменты, а свернул дважды за угол, пересек трамвайную линию, протащил меня по проспекту, пренебрег светофором, и мы оказались на том самом месте, где обсуждали свои проблемы с Герчиком. Только не в начале бульвара, а в дальнем его конце. Здесь Гриша чуть ли не силой усадил меня на скамейку, сел рядом сам, достал роскошную папку с тиснением «Верховный Совет РФ», вынул из нее какие-то якобы деловые бумаги, положил на колени, подравнял, прижал, чтоб не сдуло и, не обращая больше на них внимания, канцелярским, без эмоций голосом произнес:
        - Верните папку.
        - Какую папку? - спросил я, как можно наивней.
        Гриша сразу же сморщился, как будто раскусил что-то кислое, обеими руками провел по гладким, зачесанным назад волосам, сдунул что-то с ладоней, потер их друг о друга, точно в ознобе, и все тем же канцелярским голосом сообщил, глядя в сторону:
        - Меня тут недавно спросили, может ли она находиться у вас. Понимаете? И я был вынужден ответить утвердительно. Имейте в виду: задействованы очень серьезные силы. Понимаете? Я не советовал бы вам мериться, кто тут хитрее.
        Он опять потер руки, точно в ознобе.
        - А что в этой папке? - невинно спросил я.
        - Если бы я знал, - тоскливо ответил Гриша. - Честное слово, все будто с ума посходили. Рыщут по Москве, обшаривают, вынюхивают чего-то. - Он, не поворачивая головы, скосил на меня, чуткие, как у варана, глаза. И внезапно в них, будто тень, что-то мелькнуло. - Скажите, а вы не хотели бы, например, стать советником Президента?
        - Ого-о!… - протянул я. - Такова, значит, цена?
        - Цена, по-моему, выше, - сказал Гриша. - Но ведь настоящую цену вы все равно взять не сумеете. И я как-то вообще не уверен, что вы понимаете, о чем идет речь. Или все-таки понимаете?
        - Нет, - сказал я.
        Пару секунд мы сидели в напряженном молчании. А потом Гриша вздохнул и, точно чертик, вскочил на ноги.
        - Нет так нет, - сказал он, улыбаясь несколько кривовато. - Только вы уж и дальше держитесь, пожалуйста, этой версии. То есть - слыхом не слыхивали, понятия не имеете. Потому что в противном случае, вы можете очень крупно меня подвести. Между прочим, Галина Сергеевна еще в городе?
        - Пока да.
        - Отправьте ее отдыхать. На Восток, на Запад - значения не имеет. Все равно. Главное, чтобы не в ведомственный санаторий. - Он вдруг наклонился и осторожно тронул меня рукой. - Прошу вас, не откладывайте…
        Это был чертовски хороший совет. Правда, всю практическую ценность его я понял значительно позже. А тогда я только смотрел, как он уходит от меня по бульвару - вот остановился на перекрестке, закурил сигарету, обернулся зачем-то, небрежно помахал мне рукой и, не дожидаясь зеленого, побежал на ту сторону.
        Я не верил ни единому его слову. К сожалению, именно так.
        Кстати, в эти же дни я начал чувствовать Мумию. Мне довольно часто приходилось пересекать по делам Красную площадь. Мой рабочий допуск был через проходную Боровицких ворот. И вот, двигаясь как-то по брусчатке от Исторического музея, безразлично поглядывая на грозные высокомерные зубья кремлевских стен, на торец Лобного места, на пряничную глазурь собора, я внезапно почуял, что как бы нечто холодное просовывается мне под сердце, осторожно обволакивает его, мягко, но подробно ощупывает, изучает, примеривается, будто взвешивает, а потом берет поудобнее и сжимает костной ладонью.
        Вероятно, я даже на долю секунды потерял сознание - пошатнулся, быть может, едва не рухнул на антрацитовый просверк брусчатки. Во всяком случае, передо мной вырос сержант с рацией на ремешке, и недоброжелательно смерив взглядом, потребовал документы.
        Он, наверное, принял меня за пьяного. Но провал в мозговую судорогу уже миновал, невидимые ледяные пальцы разжались, сердце дико заколотилось, будто освобожденное, я поспешно предъявил удостоверение депутата Верховного Совета России, сержант, подтянувшись, откозырял, и лишь кровь, обжегшая сердце, напоминала о том, что было.
        Теперь я ощущал ее постоянно. Ехал ли я в трамвае, направляясь к Савеловскому вокзалу, лежал ли ночью без сна у себя в тихой Лобне или бесконечно вываривался в истерике заседаний гнусного Чрезвычайного съезда (каждый голос был тогда на счету, и мне против желания приходилось терпеть непрекращающиеся дебаты: «Долой правительство!» «Вернем трудящимся социальную справедливость!» Суть, конечно, состояла исключительно в борьбе за власть. Хасбулатов был мрачен и оскорбительно агрессивен. Руцкой демонстрировал уверенность и военную выправку. Правда, лицо у него иногда становилось, как у обиженного ребенка), - все равно, где бы я ни был, сердце у меня будто высасывала некая пустота, - мрак изнанки, межзвездный холод вселенной. Мавзолей казался мне гигантской могилой, возвышающейся над всем нашим миром. Задевали его верхушку развалы грозовых облаков, брусья мрамора, казалось, состояли из темного электричества, охраняли вход в преисподнюю траурные серебристые ели, а под титанической чудовищной его пирамидой, под землей и бетоном, служившими то ли защитой, то ли тюрьмой, в сердцевине мрака и неживой ровной
температуры, точно панцирный жук, скрывалось трудно представимое н е ч т о, и оно сквозь бетон и землю касалось меня нечеловеческим взором.
        Я ей даже в какой-то мере сочувствовал. Разумеется, можно по-разному относиться к деятельности В. И. Ленина - считать его великим революционером, открывшим человечеству новый путь, или деспотом, создавшим жестокую извращенную тиранию, сластолюбцем насилия, волей случая вознесшегося на ледяную вершину. Это решать не мне. Но его страшная последующая судьба: одиночное семидесятилетнее заключение в подземных камерах Мавзолея, изоляция, невозможность жить такой жизнью, какой живут самые обыкновенные люди, удручающее сознание того, что ты уже вовсе не человек, вероятно, искупает многое из навороченного вождем Великой Октябрьской революции. Я, по крайней мере, думаю именно так. Кстати, ясен стал и смысл букв, нацарапанных на папке синим карандашом. «ПЖВЛ» - «посмертная жизнь Владимира Ленина». Может быть, сам Иосиф Виссарионович сделал эту угловатую надпись. А, быть может, и не он, уж слишком это все было бы просто. Во всяком случае, видя теперь мрачный брус с пятью золотыми буквами, горки елей, высаживаемых обычно на кладбищах и перед горкомами, кукольные, как будто из воска, фигуры почетного караула я,
конечно непроизвольно, старался ускорить шаги и как можно быстрее проскочить это неприятное место. Все это казалось мне декорациями, скрывающими мерзкую суть, и я ежился, чувствуя расползающийся по стране неживой черный холод.
        Прикасался он, по-видимому, не только ко мне. Герчик вернулся из Лыка поджарый, выгоревший, как будто даже подвяленный. На обветренном потемневшем лице сияли белые зубы, - в клетчатой мятой рубахе, в джинсах, стертых на заднице и на коленях, с кучерявящимися, как у подростка, волосками на подбородке (вероятно, намек на будущую довольно-таки противную бороду) - потный, пыльный, с коросточками сухой глины в пазах кроссовок. Сразу видно было, что заехать переодеться домой у него времени не достало.
        Он схватил меня за руку и силой повлек в грохочущую стремнину бульвара. Возбуждение клокотало в нем и прорывалось лихорадкой движений. Селиванов Н. В. (Николай Васильевич), оказывается, действительно существовал. И действительно был тем самым бойцом из взвода Особого подразделения. Это была удача. Такое иногда случалось. Не следует думать, что НКВД в те деревянные годы работал, как часовой механизм. НКВД был громадной, неповоротливой бюрократической организацией, и, как во всякой организации, в нем существовала масса путаницы. Нижние этажи зачастую не знали, чего хотят верхние. Верхние, в свою очередь, давали противоречивые указания. А к тому же - несколько чисток, до основания потрясших весь организм. Ничего удивительного, что Н. В. Селиванов проскочил между опасными зубчиками. Остальные участники инцидента на Красной площади пошли в распыл, а тут - приступ аппендицита, больница, срочная операция, осложнение, почти два месяца между жизнью и смертью, к тому времени просто некому уже было вспоминать о бойце Селиванове, да и, в общем, никому это было не нужно. Далее - служба, война, тридцатилетняя
работа в колхозе.
        По словам Герчика, он оказался человеком суровым. Семь горячих десятилетий спекли его чуть ли не до древесины. Лицо - в угрях, будто покрытое ольховой корой, руки - черные от земли, с въевшейся многолетней грязью. Он даже издавал при движениях явственные протяжные скрипы. О своей службе во взводе Особого подразделения говорил неохотно. Государственная тайна, парень, чихал я на твои документы. Ну, Верховный Совет, а ты знаешь, что такое Народный комиссариат внутренних дел? О! - поднимался палец в свиной щетине. Все-таки на третьей бутылке Н. В. Селиванов немного расслабился (Герчик наливал, в основном, ему; сам - только пригубливал). Выяснилось, что он действительно видел лично товарища Ленина. А что тут такого, мы, парень, всегда знали, что Владимир Ильич - того… Так ведь и в газетах об том же: «Ильич всегда с нами». Ну - росточка невзрачного, а человек, видать, крепкий. Пашка Горлин к нему как-то по пьянке подъехал: «Извиняйте, Владимир Ильич, мол, при старых большевиках было лучше». Так он положил Пашке руку на шею. Две секунды, Пашка и захрипел, как лошадь. Готов ли он подтвердить свои слова
письменно? А что ж я, если начальство прикажет… Готов ли он рассказать о своей встрече с Лениным на Верховном Совете? Я тебе объясняю, парень, должно быть распоряжение от инстанций… А по своей воле? А по своей воле - мы люди маленькие… - Дом у него был добротный, единственный в поселке крытый не железом, а шифером, ухоженный огород, на подворье - могучие кулацкие клети (Или как они там называются, пожал плечами Герчик), двое сыновей, мужиков лет этак пятидесяти, причем старший, как оказалось, председатель местного сельсовета. Уговорились, что Герчик туда, в сельсовет и будет звонить в случае необходимости.
        Это было, как я хорошо помню, в субботу. В воскресенье и понедельник я утрясал вопрос, чтоб Селиванова вызвали в нашу Комиссию как свидетеля. Оплаченная командировка, суточные, проживание в московской гостинице. А во вторник вечером Герчик возвратился с переговорного пункта и срывающимся шепотом сообщил мне, что все пропало, что он говорил с председателем и даже с местным врачом, и что, верьте - не верьте, но Н. В. Селиванов два дня назад умер.
        - Как, умер? - глупо переспросил я. Будто я не знал, что человек может необыкновенно просто - взять и умереть.
        - Ничего не понимаю, - сказал Герчик. - Участковый говорит, что - задохнулся во сне. Какой-то триллер. У него - рот был забит землей…
        - Землей? - О ночном происшествии в Лобне я уже успел ему рассказать.
        Мы, как зачарованные посмотрели друг на друга. И вдруг поняли, что совершили колоссальную, быть может, трагическую ошибку. Опасаясь ФСК (службы контрразведки, бывшего КГБ), опасаясь военных и службы безопасности Президента, мы за всем этим упустили наиболее важное обстоятельство: нам обоим следовало опасаться еще и самой Мумии.
        Земля - это оттуда.
        - Елки-палки! - потрясенно сказал Герчик.
        Лицо у него заострилось.
        С этого момента мы знали, что находимся уже не под подозрением, наряду с другими, а являемся главным объектом, вероятно, центром внимания. Черная сырая земля придвинулась к нам вплотную. И только вопрос времени - когда она на нас обрушится…
        4
        События осени 1993 года застали меня врасплох. Должен сразу признаться, что, к своему стыду, я не сумел их предвидеть. Несмотря на всю мощь страстей, бурливших тогда в Верховном Совете, несмотря на измену и двуличие бывших соратников, несмотря на ненависть, разряжавшуюся громовыми заявлениями обеих сторон, ненависть, кстати, иррациональную, не поддающуюся никакой логике, я, варясь в гуще этого, все-таки не ожидал, что противостояние двух властей примет форму открытого мятежа. Я не говорю про вице-президента Руцкого, Руцкой как был полковником, так полковником и остался, кругозор его не выходил за рамки дивизионного обеспечения, ни проанализировать ситуацию, ни предвидеть последствия он попросту не умел, верил лести, верил поддакиванию лизоблюдов, а в последние месяцы, усиленно подталкиваемый коммунистами, окончательно убедился, что именно ему предназначено спасти Россию. Разубедить его в этой глупости было немыслимо. Но за время сессий я немного изучил Руслана Хасбулатова. Это был хоть и очень амбициозный, но умный и осторожный политик, он гораздо лучше других понимал, что мятеж, в какой бы то ни
было форме, будет подавлен, что любые беспорядки в столице на руку только администрации Президента и, по-моему, именно он в период блокады Белого дома, остужал горячие головы и пытался удержать депутатов от крайних действий. Если вооруженные толпы все же вышли на улицы, то, наверное, лишь потому, что Руслан Имранович уже не владел ситуацией, стронулась лавина, ею невозможно было управлять, черная пена ненависти глушила разум, высвободились самые низменные, почти животные страсти, возобладала всепоглощающая шизофрения, и холодным октябрьским вечером колонна мятежников двинулась на штурм «Останкина».
        Я узнал об этом довольно поздно: вечером, чувствуя в себе некую легкую дурноту (не случайную, кстати, как впоследствии оказалось), совершенно непроизвольно, в каком-то наитии ткнул клавишу телевизора и увидел на экране заставку: «Передачи прерваны по техническим причинам». А чуть позже диктор взволнованным голосом объяснил, что в Москве беспорядки и что дальнейшие передачи будут транслироваться из резервной студии.
        Это было для меня полной неожиданностью. Повторяю: вопреки всем безумным заявлениям лидеров парламентской оппозиции, вопреки дурацкому фарсу с провозглашением Руцкого новым Президентом России, вопреки тому, что вокруг Белого дома уже строились баррикады, а в гудящей толпе защитников мелькали вооруженные баркашовцы, я все же считал, что на самые крайние меры они не пойдут. Это самоубийственный акт, проще уж взорвать здание, где сейчас агонизировали непримиримые. Между прочим, президентский Указ о роспуске Верховного Совета и Съезда я тоже не одобрял. Я считал его преждевременным, продиктованным, скорее, амбициями, чем политической необходимостью. Проще было не обращать на Верховный Совет внимания: это все постепенно бы выдохлось, сожрало бы само себя, расползлось бы, догорая в провинциях, в политическом небытии. Президент здесь действительно пошел на поводу личных амбиций. И все же, буквально подброшенный кривоватой, сделанной в явной спешке надписью и еще больше - паническими интонациями, прорвавшимися в тоне диктора, я, разумеется, ни секунды не колебался. «Сатана идет. Красный Сатана», как позже
выразился один знаменитый писатель. Все мои симпатии, конечно, были на стороне Президента. Разбираться будем потом, а сейчас под испуганным взглядом Гали я схватился за телефонную трубку.
        С этого начался кошмар, который продолжался чуть ли не до рассвета. Никогда прежде я еще не барахтался в такой чудовищной неразберихе. Несмотря на титанические усилия я просто не мог никого найти: телефоны либо не отзывались, либо были наглухо заняты. Например, оба номера Гриши Рагозина я набирал не менее сотни раз, и не менее сотни раз раздраженно вжимал кнопочку разъединения. Пробиться к Грише не удавалось. Казалось, что по этим номерам звонит сейчас вся Москва. Позже Гриша рассказывал, что его все равно не было по служебным линиям, в кабинете он появился позже и не без рискованных приключений, (кстати, первое, что при этом сделал - снял трубки с аппаратов обычной связи), но тогда я еще об этом не подозревал и, как бабочка о стекло, колотился о череду коротких гудков. Телефон председателя нашей Комиссии тоже не откликался. Никого не оказалось в Секретариате и в справочной службе Совета. А в отделе технического обеспечения, куда я позвонил от отчаяния, сонный голос дежурного неприязненно сообщил, что он ничего не знает и что то - дело начальства, какая-такая стрельба, ну и хрен с ним, с
парламентом. Нас это не касается, назидательно заключил он.
        Это было то, чего я опасался больше всего. Равнодушие в обществе за последние месяцы достигло критической точки. Мы устали от истерии и от бесконечных дебатов. И устали вдвойне от того, что в результате этих дебатов ничего не меняется. Настроение было действительно - а ну их всех к черту. Вряд ли бы москвичи сейчас, как еще год назад, поднялись бы на защиту демократически избранного Президента. Президент уже тоже всем надоел. Да и год назад защитников, надо сказать, было немного. Только несколько тысяч мужчин записалось в отряды у Моссовета. Это из всего девятимиллионного населения столицы. В такой ситуации мятежники вполне могли рассчитывать на успех. Тем более, что, как я уже начинал догадываться, и правительственные структуры были далеко не в полном порядке. Где армейские подразделения, где спецчасти, где наша доблестная милиция? Одного полка ОМОНа хватило бы, чтоб без особых хлопот прихлопнуть весь этот сброд. Однако, армия, судя по всему, бездействовала, и бездействовала, по-видимому, милиция и всяческие спецназы. Их загадочное необъяснимое бездействие рождало неопределенность. На чьей они
стороне? Именно такая неопределенность губительна для любого дела. Позже мне рассказывали о странной медлительности, которую в те часы проявили силовые министры. Журналистами она была истолкована как стремление выждать - исключить всякий риск и присоединиться потом к победителю. Правда, Ельцын впоследствии не снял со своих постов ни Грачева, ни министра внутренних дел. И подобная мягкость, вовсе ему не свойственная, вынуждала задуматься и свидетельствовала о многом. Дело, видимо, было не в медлительности и тайных расчетах. Лично я полагаю, что там просто некому было принимать решения. Вероятно, армия и милиция были на какое-то время полностью парализованы. Тем не менее, вечером третьего октября я об этом еще ничего не знал, и поэтому, теряясь в догадках и тоже нервничая, разрывался на части между телефоном и телевизором.
        Кстати, видимо, из-за этого Герчик не смог до меня дозвониться. Я уверен, что он пытался связаться со мной в тот страшный осенний вечер. Он, наверное, единственный понимал, что именно происходит, что судьба и будущее страны решаются вовсе не в коридорах «Останкино», и что надо не возводить баррикады, а делать нечто иное.
        Как ни странно, я ни разу не был у него дома. Я не знаю, как выглядит его квартира и где, в комнате или в прихожей, располагается у них телефон. Но потом, когда все, что должно было совершиться, уже совершилось, вновь и вновь вороша в памяти события тех дней, мучаясь без сна долгими ноябрьскими ночами, слушая, как стучит дождь в стекла и как рассыхаются половицы, я не раз представлял себе, что вот он в отчаянии хватает пластмассовую трубку, набирает мой номер: «занято», «занято», «занято», набирает еще двадцать раз с тем же успехом, ждет звонка от меня, а я в это время пробиваюсь к Грише Рагозину, и тогда в его лице проступает решимость, - он срывает с вешалки куртку, натягивает и зашнуровывает кроссовки, достает из ящика нож (он ведь предусмотрительный), а потом, соврав что-то родителям, сбегает по лестнице и выходит на улицу.
        Может быть, на него подействовал призыв Гайдара. Ближе к ночи тот появился не на голубом, а прямо на каком-то сером экране и, задумчиво, как всегда в критические минуты, помаргивая, призвал тех, кому близка демократия, двинуться на защиту Моссовета.
        Это меня поразило. Я всегда считал Егора Тимуровича умным и порядочным человеком, чуть ли не единственным интеллигентом в тогдашней администрации, его дар аналитика несомненно выделял его среди прочих. Но, конечно, этот ночной призыв было явной ошибкой. Призывать безоружных людей встать против автоматов и железных заточек! Или, может быть, правительству требовались некие очевидные жертвы, чтобы самые жестокие меры против мятежников выглядели потом оправданными. Или, может быть, ситуация была настолько катастрофической, что иного пути, кроме жертвенного, уже не осталось. Мне было трудно судить об этом из своей Лобни. В обстановке обвала иногда действенны предельно бессмысленные решения, а, напротив, поступки здравые и логичные дают противоположный эффект. Я это понимал. И внезапно, вне всякой связи с Гайдаром, решил, что в такой ситуации мне тоже надо быть в городе.
        Разумеется, Галина моя была категорически против. Она просто, в прямом смысле слова, хватала меня за руки, пыталась вырывать плащ, затем - шарф и перчатки, раскудахталась, твердила, что подавлять мятежи - не мое дело, что для этого существует армия и всякие там ОМОНы (мысль, конечно, правильная, вот только где она, армия?), Вообще, я же вижу, что тебе опять нездоровиться, посмотри на себя: ведь шатает, как пьяного, свалишься на улице с температурой - кому ты нужен? Глаза у нее были полны слез. Пришлось на нее прикрикнуть, что я позволяю себе исключительно редко. Самочувствие у меня и в самом деле было неважное. Кружилась голова, в теле была неприятная, как при лихорадке, слабость, поджилки в коленях дрожали, а когда я наклонился, чтоб поддернуть «молнию» на ботинках, дурная мягкая сила внезапно повела меня вбок и я, чуть не упав, был вынужден прислониться к косяку двери. На секунду я даже заколебался: а, в самом деле, стоит ли ехать? Но меня, как Герчика, гнало вперед некое томительное предчувствие - то, чему не веришь, пока не увидишь собственными глазами, и, как Герчик, я пробормотал Галине
нечто успокоительное, вроде того, что буду звонить, не беспокойся, в огонь не полезу, на амбразуру не лягу, и, как Герчик, закрыл дверь и торопливо сбежал по ступенькам.
        Первый приступ беспамятства настиг меня в электричке. Я отлично помню, как торопился на станцию по тихой вечерней Лобне: пыль проселка, разлапистые кусты малины, отдаленный собачий лай, расплывающийся, как клякса на промокашке. Темнота была резкая, точно в безвоздушном пространстве, исполинскими ребрами торчали столбы уличного освещения, лампочки их, разумеется, как всегда, не работали, кое-где проглядывали сквозь листву желточные окна. Я еще подумал, что вот же живут себе нормальные люди: попивают чаи и ни до чего им нет дела. У канавы, где мы когда-то расстались с Рабиковым, зверски мявкнув, дорогу мне перебежала черная кошка. Я трижды сплюнул, это я тоже отчетливо помню, но вот прогон от Лобни до вокзала в Москве выпал полностью: кажется, что-то вагонное, что-то трясущееся, что-то вздрагивающее, грохочущее на рельсовых стыках, пятна лиц и, вроде бы, музыка из транзистора. Я, конечно, не был уверен, что сюда не втиснулись воспоминания от прошлых поездок. Савеловского вокзала я тоже абсолютно не помню. Кажется, оттуда я долго трясся в автобусе. Хотя, честно сказать, какие в это время автобусы? Я
пришел в себя только на некой Рождественской улице. До сих пор не представляю, как я туда попал. Голова дико кружилась, тротуар задирался, будто палуба корабля. Я еле стоял на ногах и первое, что увидел, - здоровенного парня, бегущего ко мне с железной палкой в руках. Морду туго обтягивал капроновый чулок с прорезями для глаз. Видение страшное, у меня даже не было сил уклониться. Однако, парень этой палкой меня не ударил: в последний момент резко свернул, пихнул плечом, выругался, что, сука, стоишь?!.. - и, вбивая ботинки в асфальт, побежал дальше.
        И все вокруг тоже бежали. Возносилась над улицей громада многоэтажного здания, россыпи светящихся окон уходили до неба, причем, одни окна гасли, а другие немедленно вспыхивали, точно люди внутри метались из комнаты в комнату. На балкончике, над входными дверями толпилось несколько человек, и один из них надрывался, прилипнув к коробочке репродуктора: «Расходитесь!.. Уголовная ответственность!.. Будут подавлены силой!..» - В говорящего полетели из толпы камни и палки. Грохнули стекла, секущим ливнем посыпались вниз осколки. Кто-то закричал: А-а-а!… - и крик будто разбудил улицу. В ответ заорали десятки голосов отовсюду… Нецензурщина… Женский визг… Опять звон стекла… И вдруг, точно прорвало, - хлопки четких выстрелов…
        Группу на балконе точно метлой смело. - Ррразойдись!!! - заорал уже другой, явно армейский голос, хриплый, яростный, надсадный, предвещающий действия. Что-то лязгнуло, взвыла и умолкла сирена. Я уже, чуть пошатываясь, бежал оттуда по ближайшему переулку. В голове прояснилось, я слышал свое прерывистое дыхание. Переулок влился в проспект, на котором, как ни в чем не бывало, сияли витрины: манекены, россыпь наручных часов на бархате. Проезжали легковые машины, прополз автобус, наполненный пассажирами. Значит, я не ошибся, автобусы в ту ночь все же ходили. Выглядело это так, будто ничего особенного не происходит. Ну там постреляют немного, обычное развлечение. Я остановился, соображая, что делать дальше. Меня тут же вежливо, но вместе с тем жестковато взяли за локоть, и сипящий, граммофонный какой-то голос сказал, точно в удушье:
        - Товарищ, вы не подскажите, где здесь ближайший райком? Извините, товарищ, я немного запутался… - На меня глядело съеденное землей безносое лицо скелета. В швах костей кучерявились набившиеся туда мелкие корешки, а остатки хрящей на месте ушных раковин подергивались от нетерпения. Сквозь лохмотья бывшего пиджака проглядывали дуги ребер. - Товарищ, я вас спрашиваю, где здесь райком партии?..
        - По проспекту направо, - ответил я машинально, точно еще в беспамятстве.
        - Далеко?
        - Остановки четыре будет…
        Скелет поднял палец, составленный из голых неровных фаланг.
        - Дисциплина, товарищ, это первое качество коммуниста. Дисциплина и осознание своего партийного долга…
        Отвернулся и двинулся, постукивая по асфальту пяточными костями. Перекрученные швы брюк болтались вдоль бедер и голеней, как лампасы.
        Я чуть было не закричал. Рвался наружу страх, впитанный поколениями предков. Чернота подсознания: кикиморы, лешие, домовые, вурдалаки, сосущие кровь синими ледяными губами, мертвецы, смыкающие на горле жесткие пальцы. Весь тот мрак, который якобы не существует. Я пошатывался. Мне было физически дурно. Я тогда еще не знал, что не мне одному пришлось с этим столкнуться. Призыв Мумии прокатился, вероятно, по всей России. Как в землетрясение, заваливались надгробные камни на кладбищах, трескалась почва, сдвигались плиты захоронений - грязные от земли покойники поднимались из могильного ужаса. Сами собой бесовским светом озарились кабинеты в райкомах, застучали пишущие машинки, будто невидимые секретари ударяли по клавишам, затрезвонили в истерике телефоны, попадали с них трубки, и мембраны, распяленные пластмассой, засипели давно истлевшими голосами. Фиолетовым темным сиянием зажглись многочисленные бюсты и памятники. Цветочные клумбы вокруг них пожухли. А в гранитном внушительном здании Министерства обороны России появился застрелившийся год назад некий маршал, между прочим, участник провалившегося
тогда путча ГКЧП, - в дымящейся рвани мундира, сквозь который просвечивала гнилая плоть, в орденах и медалях, брякающих при каждом шаге, - прошел мимо взмокших от такого явления часовых, по ковровой дорожке, вдоль картин, запечатлевших русскую военную славу (встречные, говорят, шарахались и освобождали дорогу), мимо адъютантов, прямо в пультовую Главного оперативного управления, - встал посередине стерильного зала, черными пустыми глазницами посмотрел на обмякающий у компьютеров личный состав и загробным шепотом, прозвучавшим, в ушах операторов, как гром, сказал:
        - Приказываю…
        Неизвестно, что дальше происходило за стенами этого ведомства. «Ленинский призыв», по слухам, продолжался чуть ли не до пяти утра (разумеется, по местному времени, разному для разных регионов России), как положено, до третьего петуха, до первых лучей солнца. Вряд ли правда об этих событиях будет когда-либо опубликована, слишком многим тогда отравил сознание влажный запах земли, избавиться от него нельзя до конца жизни, но, по крайней мере, понятно, почему армия и милиция в ту ночь бездействовали.
        Только теперь до меня дошло, что именно происходит. Был октябрь, вероятно, роковой месяц российской истории. Шуршали проезжающие машины, красным, желтым, зеленым светом пульсировали светофоры на перекрестках, чернота осеннего неба навалилась на крыши, но казалось, что все вокруг пропахло тленом и смертью. Смертью пах холодный безжизненный мокрый воздух, смертью пахли садики, проглядывающие между домами, лужи, полные листьев, источали горьковатое удушье кончины, колыхался асфальт, безумные толпы штурмовали здание телецентра, как во сне, надвигалась на нас обессиливающая тяжесть кошмара, чтобы сбросить ее, требовалось резко пошевелиться, но ни думать, ни, тем более, шевелиться сил не было, и машины шуршали, и доносилась откуда-то музыка, и вращалась в витрине подставка с элегантно задрапированным манекеном, и еще торопились вдоль проспекта припозднившиеся прохожие, и никто не догадывался, что все земные сроки уже истекли, что разверзлась вселенная, что мерзкие руки просунулись к нам из преисподней, что на божьих часах - без одной секунды двенадцать и что все мы, желая того или не желая, уже
фактически мертвые…
        Удивительно, что я сам не погиб в ту проклятую ночь. Несколько раз я полностью, до черной немоты, отключался, а потом, придя вновь в сознание, чувствовал себя так, будто меня за это время пропустили через мясорубку. Кости у меня сгибались, точно резиновые, ноги словно сделаны были из сырого фарша, дурнота накатывалась такая, что воздух казался сладким. Между прочим, и многие мои знакомые впоследствии жаловались, что как раз в этот вечер, в эти критические часы третьего октября, они тоже почувствовали внезапную, ничем не объяснимую дурноту, приступы тошноты, слабость, головокружение, и, что хуже, - наплывы совершенно самоубийственного отчаяния. Вероятно, в ту ночь вся Москва была накрыта невидимым полем некробиоза. И оно то усиливалось, то на какое-то время ослабевало. Лично я полагаю, что Мумия не могла поддерживать его непрерывно. Силы для этого требовались колоссальные, все же восьмимиллионный город, и ей волей-неволей пришлось сосредоточиться на некой избранной группе. Прежде всего - на правительстве и окружении Президента. Остальные поэтому сохранили определенную самостоятельность. И, быть
может, призыв Гайдара был вовсе не таким уж бессмысленным. Именно рядовые граждане в ту ночь обладали некоторой свободой выбора. Любопытная иллюстрация к тезису о том, что власть принадлежит народу.
        И однако, как вели себя в ту ночь москвичи, я могу лишь догадываться. Думаю, что меня, например, как, впрочем, и многих других, спас Герчик. Мне не удалось установить, что он делал вечером третьего октября, - где метался и как на него сошло такое важное озарение. Весь период с момента выхода его из дома и до появления в Кремле скрыт во мраке. Может быть, он уже тогда твердо знал, что следует сделать и, добравшись на двух трамваях, скажем, до Лосиноостровской, сам похожий на мертвеца, бегал по пустынному парку, торопливо чиркая спичками и проклиная свои скудные знания, полученные в институте. Я напоминаю, что образование у него было чисто техническое. А, быть может, озарение сошло на него значительно позже, и сначала он, как и другие, ринулся к зданию Моссовета и лишь там, почувствовав запах земли, понял, что сейчас требуется. Кстати, неподалеку от Моссовета расположен тощенький садик. Это тоже зацепка, и, на мой взгляд, очень существенная. Вполне вероятно, что Герчик вооружился именно там. Во всяком случае, в одном ему повезло. Мумии, как я догадываюсь, трудно было вычислить отдельного человека.
Вероятно, угрозу, исходящую от него, она действительно ощущала, но никак не могла привязать ее к конкретной личности. Для нее он был серым нечто, затерянным в недрах московского муравейника, и внезапные ослабления парализующего влияния некробиоза, были связаны, видимо, именно с попытками нащупать Герчика. Так бывает: что-то болит внутри, а где - непонятно. Он как бы стягивал внимание Мумии на себя, освобождая других, дергал некие нити, срывая загробную паутину. В результате покрывало смерти оказалось с прорехами, и, наверное, только потому я сейчас пишу эти строки.
        Я практически не помню, как я оказался в Кремле. Лишь кошмарной неразберихой той бурной октябрьской ночи, всеобщей сумятицей, растерянностью, параличом ответственных лиц можно объяснить, что я пробился в якобы особо охраняемую правительственную зону. Кремль, конечно, должен был быть блокирован и надежно прикрыт спецчастями. Это первая заповедь любой кризисной ситуации. На деле же я спокойно прошел пост охраны в Боровицких воротах: гладкие, как у манекенов, безмятежные лица солдат, капитан, встряхивающий головой, словно лошадь. Никаких документов у меня попросту никто не спросил. В самом же Кремле поражала громадная неправдоподобная тишина. Будто все находилось под куполом, не пропускающим звуков. Видно было пронзительно, несмотря на скудное освещение - той особой пронзительностью, которая бывает лишь в фильмах ужасов. Всякая деталь была точно специально очерчена: пепельная, в шелухе серой луковицы колокольня Ивана Великого, Дом Советов - словно картонный, вырезанный, склеенный и покрашенный, зубчатые отгораживающие от мира багровые кремлевские стены. Видна была каждая только еще намечающаяся
трещинка в корке асфальта, - пыльный камешек, травинки у люка канализации. И вот в этой безжизненной, как вчерашний день, пронзительности и тишине, совершенно беззвучно, но слышимые как бы внутри мозга, порождая ветер, который, кстати, тоже внешне не ощущался, колотились, звеня на тысячу голосов, красные колокола.
        Я не преувеличиваю, они были именно красные - из запекшейся крови, прокаленные в пламени сатанинского горна, твердые, звонкие, поющие с нечеловеческой силой. Я их не видел, но эта яркая краснота отпечатывалась в сознании. И одновременно, по-видимому, разбуженные кровяным благовестом, раздвигая тюльпаны, вздрагивающие и осыпающиеся до пестиков, как кошмар, прорастали жилистые стебли чертополоха - лопались черные почки, бритвенной остротой распарывали воздух шипы. В горле у меня была железная судорога. Уже позже один их моих научных коллег-приятелей, человек, надо сказать, заслуживающий всяческого доверия, говорил, что как раз в эту день он по семейным причинам находился во Пскове, и там тоже после полуночи яростно зазвонили колокола, тоже - красные, и тоже - как бы из запекшейся крови. И, опять же, этого звона никто, кроме него, не слышал. А в громадных прошлого века палатах купца Поганкина осветились все окна и загремела за ними бесовская музыка. И хотя мой коллега человек, как большинство ученых, неверующий, даже к нынешним рок-загибам относящийся со снисходительным добродушием, он определял эту
музыку именно как бесовскую: от нее сами собой дергались мускулы рук и ног, и прохожие, точно эпилептики, выламывались в неописуемом танце.
        Лично я никакой такой музыки, к счастью, не слышал. Но распевы кровавых колоколов были невыносимы. Точно мышь от рева сирены, я метнулся в первую же попавшуюся дверь, пробежал по длинному коридору с дежурным лампой над входом, повернул, пробежал по другому коридору, свернул еще раз и, наверное, движимый каким-то шестым спасительным чувством, оказался в комнате, освещенной матовыми плафонами, и с громадным облегчением увидел там застеленный пластиковой штабной картой стол, мониторы и откинувшегося на стуле невозмутимого Гришу Рагозина.
        Кроме него в помещении находилось еще несколько человек: крепенький, как боровичок, коренастый, стриженый под бобрик полковник, некто в штатском с клочковатой вздыбленной, словно пух, седой шевелюрой (на секунду мне показалось, что это лично Б. Н., как называли иногда Президента; нет, лицо хоть и было сходного типа, но все же другое) и какие-то двое - в солдатской форме, каждый с наушником у правого уха, видимо, операторы, вглядывающиеся в серебристую зыбь экранов.
        Это, вероятно, была так называемая «комната связи», личное оперативное управление, штабное подразделение Президента - на другом столе возвышалась рация с лапчатой решеткой антенны, а вокруг нее сгрудились необычного вида телефонные аппараты: тоже с усиками антенн, похожие на маленькие броневички.
        Странным было лишь то, что никто не обратил на меня внимания. Коренастый полковник, всматривающийся в цифирь калькулятора, казалось, задумался. Клочковатый седой человек сдавливал левой рукой мочку уха. Операторы прилипли к экранам, спины у них были ссутуленные. А сам Гриша Рагозин сидел, будто проглотив кол, неестественно выпрямленный, высоко подняв брови. Позади него находился книжный шкаф, встроенный в стену, и в стекле я улавливал идеальный белый жесткий воротничок рубашки, а над ним - полоску шеи, как брюшко рыбы. Рассекала грудь полоска трехцветного «российского» галстука.
        Он меня словно не воспринимал.
        - Григорий!.. - шепотом сказал я.
        Тогда Гриша Рагозин вздрогнул, точно проснувшись, и, как вылезший из воды купальщик, затряс головой.
        Лицо у него стало осмысленным.
        - Это вы, Александр Михайлович? Откуда вы здесь?..
        Остальные тоже зашевелились, словно включенные. Операторы дуэтом, накладываясь, доложили: Связи нет! - Клочковатый седой человек, оттолкнувшись на стуле, выставил перед собой пистолет. А полковник, хоть оружия доставать не стал, посмотрел на меня точно сквозь прорезь прицела, и зрачки его, поймавшие цель, резко сузились: Кто это? (Гриша Рагозин наскоро объяснил) Депутат? Ну пусть будет депутат. И что там, в городе?.. - Выслушал меня довольно-таки невнимательно, пробурчал, ни к кому особо не обращаясь. - Значит, обстановка прежняя, - повернулся к Грише и постучал ногтем по наручным электронным часам. - Минут на десять нас отрубило, как вы считаете, Григорий Аркадьевич?
        Гриша выгнул запястье с «роллексом» в золотом плоском корпусе:
        - Похоже, что так…
        - И, по-моему, интервалы между «обмороками» сокращаются.
        - Я это тоже заметил…
        В мониторе что-то тоненько пискнуло.
        - Надо уходить из Москвы, - негромко сказал седой. Пистолет он уже спрятал и вместо него вытащил из кармана платок, которым обтер ладони. Лицо у него было красное, точно обваренное. - Под Свердловском есть резервная база правительства. Командный пункт, средства связи. Помните, мы там отсиживались во время ГКЧП? Я надеюсь, что Урал и Сибирь нас поддержат…
        Один из операторов кашлянул:
        - Министерство обороны не отвечает! - А второй немедленно откликнулся, словно эхо. - Министерство внутренних дел сигнала не принимает!..
        Зависло молчание.
        - Что с Президентом? - в упор спросил я.
        Гриша опять посмотрел на меня, будто не узнавая. Вдруг - моргнул, сморщился, точно в нос ему что-то попало, и ответил, по-видимому, слегка стыдясь своих слов:
        - С Президентом?.. Президент, вроде, в порядке… Под охраной… Ну - переутомился немного… Я надеюсь, что он придет в себя… через пару часов…
        Седой человек крякнул.
        - Да что вы в самом деле, Григорий Аркадьевич! Скажите прямо: нет у нас Президента. Нет, и, вероятно, в ближайшее время не будет!..
        Он кричал, если можно назвать так хрип, рвущийся из воспаленного горла. Седина была, как парик, над рачьей физиономией. Казалось, что она сейчас съедет на бок.
        - Федеральная служба безопасности не отвечает! - доложил оператор. Но второй перебил его взволнованным голосом. - Саратов на связи!..
        Гриша осторожно, двумя пальцами поднял телефонную трубку.
        - Товарищ министр сельского хозяйства? - радостно пророкотали там. Мембрана была сильная, и я слышал каждое слово. - Докладываю: хлебозаготовки по Саратовской области будут выполнены досрочно! Народ работает с огоньком, товарищ министр! Заверьте товарища Сталина, что мы дадим десять процентов зерна сверх плана!..
        Гриша, как заминированную, опустил трубку обратно. Лицо у него стало задумчивое.
        - Дождались, - протяжно вздохнул седой.
        А полковник меланхолически взял фломастер и обвел Саратов на карте жирным синим кружком. Я заметил, что таких кружков уже было много.
        - Значит, докатилось до Волги, - сообщил он. - Вообще, по-моему, скорость распространения замедляется. Посмотрите, Григорий Аркадьевич, и плотность уже несколько меньше. Ничего-ничего, есть надежда, что за Урал это не перевалит…
        Седой мгновенно оборотился к нему всем телом.
        - Так чего же мы ждем? Пока нас тут всех прихлопнут, как тараканов? Машина у нас имеется, аэропорт, я полагаю, работает. Коммунисты, которые в местной администрации, ну пусть - коммунисты. Не такие ж они идиоты, чтоб помогать Иосифу Виссарионовичу. Тридцать седьмой год, извиняюсь, все помнят… А?.. вы что-то сказали Григорий Аркадьевич?
        Гриша дощечкой поднял руку.
        - Секундочку!
        И сейчас же что-то щелкнуло в коробочке репродуктора на стене, засвистело, захрюкало, прошлось по диапазону, подстраиваясь, и оттуда, как тесто, не умещающееся больше в посуде, поползла шепелявость выдающегося политического деятеля современности: «С новым вдохновением и уверенностью… Под руководством Коммунистической партии… Ленинским курсом… Вперед к победе социализма!»… - точно стая голубей, закипели аплодисменты. Было слышно, как Леонид Ильич берет с трибуны стакан с водой, отпивает, проталкивая газировку сквозь горло, возвращает с пристуком стакан на место и, собравшись с силами на новый абзац, выдыхает: «Товарищи!..» - За дыханием чувствовалась тишина громадного зала - драпировка на окнах, знамена рыхлого бархата. Я словно перенесся в другую эпоху.
        Остальные, по-видимому, чувствовали то же самое. Потому что седой человек ощерился, словно кошка. У него даже глаза стали круглые.
        - Господи, да выключите вы эту бодягу! Сколько можно, ничего нового мы уже не узнаем! - И не дожидаясь, пока кто-нибудь откликнется на его возглас, сам рванулся к стене - нагнулся, задирая светлый пиджак, и с остервенением выдрал вилочку из розетки. Распрямился и потыкал ей в сторону Гриши Рагозина.
        - Вот, Григорий Аркадьевич! Это - на вашей совести!..
        - По крайней мере, мы теперь знаем, чего ждать, - Гриша с кривой ухмылочкой потянул сигарету из валяющейся перед ним пачки, прикурил, помахал рукой, разгоняя клуб дыма. Равнодушно спросил полковника, который, будто лошадь, мотал головой. - Что с вами, Сергей Иванович?
        - Звонят, вроде, - неуверенно сказал полковник. Приложил к уху ладонь, похлопал, точно старясь избавиться. - Вроде бы - колокола… Как-то странно…
        У меня хватило благоразумия промолчать.
        - С Министерством иностранных дел связи нет! - доложил оператор.
        Седой человек, видимо, на что-то решился.
        - Ладно, тогда - каждый сам за себя, - брюзгливо сказал он. - Ладно, я не собираюсь ждать, пока меня здесь закопают…
        Он набрал воздуха в грудь, явно намереваясь что-то добавить. Его не слушали, полковник по-прежнему диковато тряс головой, Гриша Рагозин кивал в такт словам, явно отсутствуя. Вдруг - его холодноватые глаза распахнулись. Стенка за спиной у седого покрывалась мелкими трещинками. Их число увеличивалось, они тянулись друг к другу. Будто с той стороны на стену давило что-то тяжелое. Проглянула неприятная чернота, кирпичи древней кладки, легкой струйкой зашуршала штукатурка на плинтус, под коробочкой радио отвалился довольно большой обломок, а из яркого мрака трещины просунулось что-то землистое - что-то серое, угреватое, как корни растений, точно щупальцами обвило седого за горло - лопнула кожа, седой человек агонически захрипел и вдруг выгнулся, словно по нему пропустили заряд электричества.
        - Бах!.. Ба-бах!.. - лопнули экраны перед операторами.
        Град осколков хлестнул по полковнику, вскочившему на ноги. Тот согнулся, держась за иссеченный на животе китель. И еще одно корневище просунулось сквозь выпирающие разломы. А из трещин на потолке, полезли бледные червеобразные ленты - явно мокрые, липкие, как вываренные макароны. Сразу две из них с чмоканьем присосались к ближайшему оператору, и сержант закричал, как будто ему сверлили лобную кость. А червеобразные ленты опутывали его со всех сторон.
        Правда, эти отвратительные подробности я осознал значительно позже. А тогда лишь заметил, как резко отшатывается назад Гриша Рагозин, как он со всего размаха бьет затылком в дверцу книжного шкафа, и как дверца распахивается и оказывается настоящей дверью из комнаты, и как Гриша вместе со стулом выкатывается в темноту коридора, и как после бежит к светящейся продолговатой надписи «Выход». А затем та же дверца шкафа хлопает меня по ногам, и я падаю и больно ударяюсь о выступ стула, а затем поднимаюсь и тоже бегу по затхлому коридору. Все это происходит буквально в одну секунду. Позади раздается ужасный крик, будто у человека ломаются кости, и действительно - хруст, и опять - крик, выворачивающий душу. И вдруг он стихает и заменяется смачным тяжелым чавканьем.
        Я не знаю, что уж у них там могло чавкать. Не знаю, и не хочу знать. Но жующее это, мокрое, жадное всасывание просто выбросило меня наружу. Я, наверное, буду помнить его всю свою жизнь. Как всю жизнь, наверное, буду помнить ту страшную площадь, где я догнал Гришу Рагозина. Внутреннее устройство Кремля я знал очень плохо. Как уже говорилось, работа моя, в основном, была в Белом доме. В Кремле бывал редко, не более пяти-шести раз за весь год, и поэтому совершенно не представлял, где мы находимся. Место, однако, было действительно жутковатое. Разлохмаченным кочаном выдавалась церковь, подсвеченная прожекторами, что-то очень московское, пышное, вычурное, глазурное: своды, арочки, крыльцо с пузатыми витыми столбами, медная луковица над входом, лепнина каменной лестницы. Гриша Рагозин как раз прижимался спиной к тесаному ее ограждению, губы - закушены, глаза - с безумцей, на выкате.
        - В самом деле звонят, - сказал он, чуть поведя зрачками в мою сторону.
        Колокола, и вправду, гудели неистово: кровяные, вздымающие боль стоны пульсировали под черепом. Разносились они, казалось, на тысячи километров окрест. Заросли чертополоха на клумбах были уже мне по пояс. Лопались ребристые почки, и со скрежетом вылезали из них блестящие никелированные цветы. Пестики и тычинки звенели в унисон колокольным ударам. Видно все было по-прежнему удивительно ясно: черные изломы колючек на фоне многоколончатой анфилады. Кажется, в этом здании помещалась канцелярия Президента. Правда, все окна сейчас в ней были погашены. Ни в одном из трех этажей не ощущалось признаков жизни.
        А от закругленного, с нишами и проемами, торца ее, из беззвездного, угольной черноты провала между каменными палатами, вдоль колючек чертополоха, похожих на разломы пространства, двигалась в нашу сторону небольшая группа людей, и приподнято-радостные их голоса порхали над загробным оцепенением.
        Были они в гимнастерках или во френчах полувоенного образца, обязательно в сапогах, в фуражках с роговыми лакированными козырьками, правда, виднелись среди них и два-три штатских костюма: широченные пиджаки, галстуки, заправленные в жилетку. Кое-кто поблескивал круглыми стеклышками пенсне. А по центру, сопровождаемый фигурой в длиннополой красноармейской шинели, тоже - в штатском, в кепочке, в похожем на бант крапчатом галстуке, как божок, шествовал плотненький человек невысокого роста и штиблеты его уверенно попирали кремлевскую мостовую.
        На секунду он задержался у обширной лужи, посмотрел, примерился, перепрыгнул, дрыгнув смешными ножками, а потом оборотился к фигуре в солдатской шинели и, картавя, пронзительно, совершенно по-птичьи проблекотал:
        - А по этому вопросу, Феликс Эдмундович, используйте товарища Берию. Я с ним после войны работал, это очень ответственный и аккуратный товарищ. Он им покажет, как говаривал наш Никита Сергеевич, кузькину мать. Так, вы утверждаете, что - ни одного эсера и меньшевика?
        - Ни одного, Владимир Ильич. Лежат, как прикованные…
        - Ну и пусть себе, ради бога, лежат. Ни к чему нам эти политические проститутки!..
        Он поднял хвостик бородки и заразительно засмеялся. Пальцы (я это ясно видел) вцепились в лацканы распахнутого пиджака.
        Свита его тоже одобрительно загудела:
        - Правильно, Владимир Ильич!..
        - Пусть лежат!..
        - Зачем нам меньшевики?..
        - Вы, товарищи, еще социал-демократов вспомните!..
        Им было весело.
        - Все! - одними губами сказал Гриша Рагозин.
        И тут от другого торца канцелярии, погруженной во мрак, отделилась невнятная тень, имеющая, впрочем, некоторые человеческие очертания, и бесшумно, словно на мохнатых ступнях, как гигантская птица, рванулась наперерез идущим.
        В каком-то молниеносном прозрении я догадался, что - это Герчик. Он летел и держал над головой увесистую заостренную палку - кол, какими дачники обычно огораживают участки. И вот он замер, прогнувшись, как на спортивных соревнованиях, и подпрыгнул, и даже, кажется, дернулся в воздухе, и всем телом метнул этот кол в заливисто хохочущего человека с бородкой.
        Точно серая молния разодрала пузырь тишины над Кремлем. Вскрикнул Гриша Рагозин, присев и хватаясь за голову. Красные кровяные колокола ударили во всю силу, и вдруг раздулись, и лопнули у меня в мозгу тысячами ослепительных шариков…
        5
        Дальнейшее хорошо известно. Утром 4 октября на пустынную набережную неподалеку от Белого дома вышли танки в сопровождении спецчастей МВД и после переговоров, быстро зашедших в тупик, расстреляли высотное здание прямой наводкой. Пожар на восьмом этаже и последовавший за этим короткий штурм телекомпания Си-эн-эн транслировала на весь мир. Сообщали о тысячах жертв и о сотнях боевиков, ушедших подземными переходами. И то, и другое, конечно, не соответствовало действительности. Мелькнуло в новостях измученное помятое лицо Хасбулатова, да деревянной походкой прошествовал к «воронку» полковник Руцкой. Лидеры мятежа были заключены в «Матросскую тишину». Впрочем, месяца через три их освободили решением вновь избранного парламента. Все как будто наладилось.
        Тем не менее, я отчетливо понимал, что теперь - моя очередь. Мумия никуда не исчезла, вряд ли она смирится с октябрьской неудачей. Неприятностей можно ожидать в любую минуту. Несколько дней после смерти Герчика я пребывал, точно в трансе. Но транс трансом, а сделал я достаточно много. Прежде всего, отправил Галю к родственникам в Краснодарскую область. И предупредил, чтобы она ни в коем случае не звонила и не писала оттуда. Вот когда пригодился совет Гриши Рагозина! В первую очередь я, конечно, боялся не за себя, а за нее. Слишком уж удобную мишень она собой представляла. Не помню, что я тогда ей наговорил: надо побыть одному, так мне будет спокойнее, скоро выборы, я все равно буду катастрофически занят. Галя была напугана смертью Герчика и потому на все соглашалась. С другой стороны, еще больше она была напугана тем, что сам я остаюсь в Москве - уезжать все-таки не хотела, вздыхала, беспокоилась о цветах на участке, кто за ними будет ухаживать? Ты? я тебя знаю! Мне потребовалась масса усилий, чтобы преодолеть ее тихое сопротивление. Даже по дороге на вокзал мы еще продолжали спорить. Облегченно я
вздохнул лишь тогда, когда свистнул гудок, лязгнули буфера вагонов и довольно-таки обшарпанный поезд утянулся в путаницу рельсов южного направления.
        По крайней мере, здесь я теперь мог быть спокоен. Чего, правда, нельзя было сказать о других обстоятельствах, связанных с данным делом. Обстоятельства эти, говоря откровенно, не радовали. Лично я полагал, что в результате трагической ночи с третьего на четвертое октября - после жуткой фантасмагории, которая чуть было не захлестнула столицу, после шествия мертвецов и после колокольного звона - и правительством, и, тем более, Президентом будут в срочном порядке приняты самые чрезвычайные меры. Например, эвакуация из Кремля правительственных учреждений, выселение центра Москвы, блокирование самого Мавзолея, а затем - стремительная войсковая операцию по захоронению. Я, конечно, не специалист, но, на мой непрофессиональный взгляд, сделать это было необходимо. Однако никаких решительных мер не последовало. Неделя проходила за неделей, слетали листочки календаря, кончился октябрь, пожелтели и начали опадать в парках деревья, потянулись дожди, превратившие землю в слой липкой грязи, а правительство и Президент пребывали в непонятном оцепенении. Разумеется, я понимал, что все не так просто. Приближались
выборы, значительная часть россиян еще поддерживала коммунистов, резкие движения, такие, например, как захоронение тела, могли вызвать шум и отпугнуть избирателей. Торопиться с этим, вероятно, не следовало. Тем более, что вряд ли можно было ожидать в ближайшее время каких-либо серьезных эксцессов. Мумия мумией, но, видимо, не так просто поднять мертвых вторично. Для этого нужны силы, длительный, скорее всего, период ремиссии. Мы, по-видимому, получили некоторую передышку. И потом определенные меры предосторожности были все-таки приняты. Например, я узнал, что многие члены правительства носят теперь кресты из осины. Гриша Рагозин сказал как-то, иронически улыбаясь, что образовалась даже специальная фирма по их изготовлению. Тут подсуетился один из депутатов патриотической ориентации. Кстати, первыми надели кресты члены КПРФ. Коммунисты и тут оказались впереди всех. Толком, разумеется, никто ничего не знал. Пресса о событиях третьего октября толковала глухо и противоречиво. Официальное расследование, как обычно, увязло. Ходили сплетни, слухи, анекдотические истории. Например, рассказывали, что в здании
бывшего Волгоградского обкома КПСС в эту ночь сами собой заработали сохранившиеся еще старые пишущие машинки и безо всякого участия человека на бумаге, которую неизвестно кто заправлял, отпечатали десятки постановлений якобы проходящего в это время местного хозпартактива (подзабытый уже, в общем, термин недавнего прошлого). Соглашались, что противостояние в обществе достигло критической точки. Вероятно, отсюда - и приступы шизофрении, которые многие ощущали. Тот же Гриша Рагозин рассказывал, что он добился свидания в тюрьме с Р. И. Хасбулатовым, и Руслан Имранович в порыве откровенности признался ему, что в течение почти трехнедельной осады Белого дома (где без света и телефонов заседал в те дни распущенный Указом президента Верховный совет), в самом деле вспыхивали некие приступы омрачения: невозможно было припомнить, что делал и говорил в истекшие два-три часа. Ощущаешь себя паяцем, которого дергают за веревочку. Точно странная гипнотическая всевластная сила внедрялась в мозг и командовала людьми, не давая им ни о чем задумываться. Генерал Макашов, например, это точно, был без сознания. У Руцкого
время от времени случались просто катастрофические провалы. А ему самому, Хасбулатову, показывали потом некий приказ, где размашисто, черным по белому стояла его подпись. Причем, он-то прекрасно помнит, что ничего такого никогда не подписывал. Правда, зафиксировать сказанное на бумаге Руслан Имранович отказался. Как известно, активной политикой он больше заниматься не стал, отошел от борьбы и вообще производил впечатление человека сломленного.
        Наводила на размышления поспешность, с которой обрубались концы. Герчика похоронили в один из теплых солнечных дней бабьего лета. Земля немного подсохла; будто ржавчина, выделялись на ней пятна жухлой травы; мутноватые срезы глины были разбросаны по краям ямы. А внутри нее, куда свет со скосов не достигал, скопилась непроницаемая чернота. И в эту жутковатую черноту его должны были зарыть. У меня не было сил смотреть в ту сторону. Ведь это был Герчик, в джинсах и пузырящемся на локтях старом свитере, который когда-то сказал мне, тряхнув длинными волосами: «Здравствуйте. Я хотел бы у вас работать»… - сгибавшийся после в три погибели на подоконнике, хмыкавший, щелкавший пальцами, возражавший мне по каждому поводу, перенявший у меня педантизм как способ получения результата, метавшийся по бульвару, кричавший: «Хватит быть болванами в стране дураков!..» - говоривший с холодным бешенством о нынешних властителях дум: «Чего вы хотите? Это же бывший второй секретарь обкома», - нервничавший, вздувавший на скулах твердые желваки, и вот теперь мы оставляли его в душном подземном мраке, в Стране Мертвых,
откуда возврата к дневному свету уже не будет.
        Церемония происходила на Старом кладбище неподалеку от Лобни. Помню, что уже тогда меня это как-то неприятно царапнуло. А когда застучали по доскам первые неловко сбрасываемые комья земли и когда хрустнули огненные георгины, придавленные ссыпаемой глиной, у меня вдруг возникло странное ощущение, что хоронят меня самого. Я внезапно стал понимать того парня из далекого южного города, который в беседе со мной сначала вполне разумно рассуждал о принципах демократии, об отказе от насильственных действий, о философии нового европейского гуманизма, а потом на вопрос, что он станет делать, если его освободят из тюрьмы, ни секунды не задумываясь, ответил: «Убью Меймуратова». - Потому что бывают в жизни такие горькие ситуации, где слова бессильны и значение имеет только поступок.
        Я уже знал, что дома у Герчика был самый тщательный обыск. На другой день после смерти, которая, кстати, в официальной трактовке выглядела как «несчастный случай», туда явились очень вежливые, но очень настойчивые молодые люди в серых костюмах, извинившись, предъявили малиновые удостоверения сотрудников ФСК, опять извинившись, сказали, что существуют строгие правила обеспечения государственной безопасности, и поскольку ваш сын работал с секретной документацией, мы должны убедиться, формально конечно, что все в порядке. Еще раз извините, пожалуйста, такова процедура. И затем более четырех часов подробно исследовали всю квартиру: изучали стены, полки, шкафы, листали книги, поднимали даже линолеум в туалете, долго возились среди битых стекол на чердаке, спускались в подвал, трижды прошли сверху донизу черную лестницу. Разумеется, они искали папку с надписью синим карандашом «ПЖВЛ». И разумеется, они ничего не нашли. Папка без следа растворилась в том прошлом, которое унес с собой Герчик. Впрочем, для меня это уже значения не имело. Значение имел только шорох земли, сыплющейся с лопат в яму,
торопливое чириканье воробьев, прыгающих по развороченным комьям, серые отвалы глины, кучка людей, жмущихся друг к другу в просторах осени.
        Труднее всего мне, конечно, было с его родителями. О жизни Герчика вне работы я, как ни странно, почти ничего не знал. Это мой недостаток: я не воспринимаю второстепенных деталей. Просто Герчик рано утром появлялся у меня в кабинете, а затем поздно вечером, иногда гораздо позже меня, уходил. Но откуда он появлялся и куда уходил, было загадкой. И потому среди родственников, которые вдруг обнаружились, я ощущал себя белой вороной, попавшей в обычную стаю. Я ждал, что вот сейчас обратятся на меня гневные взгляды, поднимется указующий перст, выталкивая меня из круга скорбящих, и громкий голос заявит, что этому человеку здесь делать нечего. Вина за смерть Герчика лежала прежде всего на мне. Уж кто-кто, а я это хорошо понимал. И понимал также, что никакие оправдания мне здесь не помогут. Однако взгляды почему-то не обращались, указующий перст не выделял меня среди остальных, никто, по-моему, не догадывался, откуда я взялся, и только когда траурная церемония, к счастью недолгая, завершилась, когда отзвучали речи и сам я выдавил тоже несколько ничего не значащих фраз, женщина, прикрытая черным платком,
замедлила передо мной шаг и подняла сухие глаза:
        - Он перед уходом сказал: «Надо оставаться живыми».
        - Живыми? - переспросил я.
        - Да, так он сказал…
        И она, поддерживаемая под локти, двинулась к главной аллее.
        Даже теперь мне трудно об этом рассказывать. Я шел по кладбищу, распахнутому простором от горизонта до горизонта, редкими мазками листвы просвечивали на солнце березы, чернели ограды, пестрели во всхолмленной вялой траве доцветающие маргаритки, скрипел песок под ногами, и ныла в ушах особая кладбищенская тишина. Бесчисленные камни надгробий казались мне неким укрепленным районом, замершей в готовности армией, которая только и ждет команды. И такая команда, вероятно, скоро последует. Настроение у меня было совершенно убийственное. В самом деле, что происходит с миром? Поднимается из прошлого красная глухота, и всем это безразлично. Прорастает дикий чертополох, а мы только пожимаем плечами. Мертвые рвутся к власти, и никого это, по-видимому, не беспокоит. Мир, наверное, еще не сошел с ума, но уродливое бытовое безумие уже становится нормой. Разве можно этому что-либо противопоставить? Меня охватывало отчаяние. Я невольно ускорял и ускорял шаги. И когда наконец показались ворота с приткнувшимися за ними микроавтобусами, я облегченно вздохнул. Я был рад, что снова очутился среди живых.
        Я не знал тогда, что в действительности все обстояло гораздо хуже, что команды не требуется, армии вовсе не нужно вставать из могил и что нынешнее сражение уже проиграно - до того еще, как мы поняли, что оно вообще началось.
        Непонятна была эта внезапно возникшая пауза. Время как бы бурлило, и вместе с тем совершенно не двигалось. Приближались выборы, одна за другой следовали громкие политические декларации. Выдвигались взаимные обвинения - в провалах, в коррупции, в некомпетентности. Пресса, как листва на ветру, шумела сенсационными разоблачениями. Пузыри вздувались и лопались, отравляя и без того душную атмосферу. В действительности же ничего не происходило. Я читал газеты, слушал радио, смотрел новости по телевизору, перевез из своего кабинета бумаги почившей в бозе Комиссии, написал по просьбе председателя обзор нашей деятельности, то и дело мотался в Москву на какие-то политические собрания, выступал, возражал, отклонил предложение выдвинуть меня депутатом в новый парламент (было у меня не очень приятное объяснение с коллегами по демократическому движению), постепенно начал включаться в работу своей институтской лаборатории, возвращался в Лобню на электричке, вспарывающей прожектором темноту, по утрам смотрел, как ржавеют от дождей флоксы на клумбах, вбивал колышки, выкапывал, по инструкции Гали, какие-то
луковицы, что-то ощипывал, что-то взрыхлял, что-то окучивал, и моментами мне казалось, что не было никогда бесшумного кровяного звона колоколов, никогда не прорастал колючий чертополох на клумбах, не сыпалась штукатурка, не продирались из трещин в ней серые угреватые корневища, и с обыденной неторопливостью не шествовала к зданию канцелярии когорта пламенных революционеров, возглавляемая рыжеватым смешливым человеком в кепке рабочего. Ничего этого не было. Папка с надписью «ПЖВЛ» безвозвратно исчезла. Как исчез породивший ее когда-то некто Рабиков. В коридорах уже ремонтирующегося здания Белого дома я однажды увидел знакомую мне фатовскую физиономию, - загорелую лысинку, костюм из дорогого материала, трехцветный галстук, ботинки на толстой подошве. Помнится, сердце у меня дико заколотилось. Это был, однако, не Рабиков, это был совершенно забытый мной депутат Каменецкий. (Между прочим, слинявший в октябрьскую суматоху, а теперь всплывший снова). Он недоуменно кивнул в ответ на мое судорожное приветствие. Морок рассеялся, мы со взаимной поспешностью прошествовали мимо друг друга. Вечерами я с тоской
вглядывался в появляющееся на телеэкране лицо Президента. Почему-то гоняли сплошь старые, еще дооктябрьские записи. Так все больше - министр иностранных дел, глава правительства. У меня сосало под ложечкой, недоумение возрастало. В конце концов, кто наш нынешний Президент в прошлом? Первый секретарь Свердловского обкома КПСС, кандидат в члены Политбюро, высшая партийная номенклатура. Между прочим, снес дом Ипатьевых, где расстреляли последнего российского императора. Характер у него, видимо, еще тот. У меня было чисто внутреннее ощущение, что в кремлевских верхах все же нечто существенное происходит. Какие-то переговоры, какие-то тайные клановые соглашения. Это носилось в воздухе. Слишком уж уклончиво при встречах со мной держался Гриша Рагозин, торопился проскользнуть незаметно, раскланяться издалека, на мои нетерпеливые взгляды отвечал, что вопрос сейчас прорабатывается: ситуация сложная, эксперты дают противоречивые заключения. Вероятно, сидение в комнате с отрезанной связью было уже забыто, как забыт был его собственный крик шепотом: «Все!..», - Гриша теперь рассуждал о необходимости
консолидировать общество, об опасности слишком непримиримой борьбы демократии и коммунизма, о возможности компромисса на базе согласия всех политических сил. Таковы, вероятно, были новейшие идеологические концепции. Между прочим, проговорился, что потрескавшиеся могильные плиты у Кремлевской стены заменены, а под ними поставлены мощные трехслойные перекрытия из металла.
        - Мавзолей вы тоже перекрыли броней? - спросил я.
        Гриша сделал паузу и как бы невзначай оглянулся. Вестибюль канцелярии Президента, где мы столкнулись, был пуст. Темнели окна, светилось табло, показывающее точное время. По всему грандиозному холлу растопыривались казенные пальмы в кадках. Вроде бы, ничего подозрительного. Спокойствие, сонная тишина. Лишь снаружи, под козырьком, маячили фигуры охранников.
        Он пожал плечами.
        - К счастью, этого не потребовалось. Хотя такие проекты, естественно, выдвигались.
        - И что?
        - Вообще-то он - человек разумный. Не догматик, много читает, особенно по экономике. Разбирается в людях, хорошо чувствует политическую ситуацию…
        - Ты с ним разговаривал?! - я чуть было не подскочил.
        А поморщившийся от моего выкрика Гриша снова пожал плечами.
        - Не думайте, что мне это нравится, - сдержанно сказал он. - Просто надо считаться с имеющимися реалиями. Политика - это искусство возможного. Помните, вы нас учили? К тому же, вовсе не я принимаю решения…
        - Однако, именно ты советуешь, что решать, - напомнил я.
        Гриша несколько потоптался, видимо, заколебавшись внутренне, покусал поджатые губы, наверное, хотел мне что-то ответить, но в это время распахнулся лифт на противоположной стене вестибюля и оттуда вышел советник Президента по вопросам печати. Суховатый аскетический человек, сопровождаемый двумя референтами - мельком глянул на нас и остановился, закуривая, - щелкнул зажигалкой, с видимым наслаждением втянул в себя сигаретный дым, - я вдруг заметил грубо раскрашенные косметикой кости черепа, эластичные кожаные подушечки, вклеенные на месте щек, катышки пудры, замазку, которая скрывала швы, слой жирной помады, влажную тушь на ресницах - и стеклянные, видимо, искусственные, смявшие тряпочки век глазные яблоки. В подмалевке их проглядывали даже борозды, оставленные волосками кисти, а белки представляли собой поверхность, закрашенную эмалью.
        Он кивнул нам - просто, как случайным знакомым, и пошел через холл с видом человека, обремененного государственными проблемами.
        Охранники у дверей на него даже не покосились.
        Зато Гриша внезапно дернулся и, как клещами, стиснул мне сгиб локтя.
        Лицо у него порозовело.
        - Вот, кто решает, - вязким сдавленным шепотом сказал он.
        Кажется, я впервые увидел настоящее лицо Гриши Рагозина. Было оно холодным гладким, с глянцевой натянутой кожей. Глаза у него, как у пресмыкающегося, выступали вперед, и смотрел он тоже, как пресмыкающееся - тупо и абсолютно безжалостно. Будто он уже переступил грань жизни и смерти.
        Он сказал, упершись взглядом в согнувшегося к машине советника:
        - Гардамиров поехал к военным. Это - удача. - Подождал, пока машина скроется за поворотом. - Я, не спрашиваю вас, Александр Михайлович, готовы ли вы к поступку. Вы, по-видимому, всегда готовы, идемте!..
        Ирония в голосе была такая, что я беспрекословно повиновался.
        Лифт, отделанный зеркалами и красным деревом, поднял нас на третий этаж. Коридор, чернеющий окнами, упирался в громаду ярко освещенной приемной. Стрекотала клавиатура, видны были фигуры посетителей в креслах - все какие-то в министерских костюмах, плотненькие, с круглыми головами. На коленях у каждого обязательно лежала папка с бумагами. Два громоздких телохранителя подпирали двери в лепке и позолоте. Почему-то казалось, что стоят они тут уже много месяцев, - как атланты, задрапированные поверх камня маскировочными комбинезонами. И уже много месяцев сидят без движения посетители в креслах. Выступал секретарский стол и на нем - безжизненные пластмассовые панцири телефонов.
        - Не сюда, - сказал Гриша, заворачивая меня направо. - Не по рангу, Александр Михайлович. Здесь нас никто не пустит.
        Он разительно изменился за несколько прошедших с момента нашей встречи минут (кстати, я уже понимал, что и встреча наша была далеко не случайна). Движения его стали быстрыми, точными и уверенными, тон - негромким, но властным, не допускающим никаких возражений. Он теперь представлял собой как бы материализованный сгусток энергии - прихватив мой локоть, еще раз свернул за угол, отпер низенькую малозаметную дверь, какие обычно ведут в подсобные помещения, вспыхнул свет, мы в самом деле оказались в чулане, заставленном швабрами и рулонами, заскрипев, распахнулась створка пузатого платяного шкафа. - Не пугайтесь, - предупредил Гриша, шагая в его фанерные внутренности. Задняя стенка шкафа отъехала на взвизгнувших петлях. Переход, где мы очутились, поражал обшарпанностью и захламленным видом: стены были взъерошены от пузырящейся краски, половицы торчали так, будто никогда не были закреплены, и к тому же стонали и всхлипывали с самыми невероятными интонациями. Свет двух лампочек чуть брезжил сквозь напластования пыли. Я едва не сшиб ведро с чем-то окаменевшим. Зашуршав, сползла на пол ломкая, как
папирус, газета. Я прочел развернувшийся заголовок: «Наш ответ Чемберлену!».
        Гриша, полуобернувшись, искривил губы в улыбке.
        - Хорошо быть ответственным за хозяйственно-административные службы, - сказал он. - Узнаешь многое из того, о чем раньше и не подозревал.
        Море тусклой привычной ненависти чувствовалось в его голосе. Так могли бы говорить пресмыкающиеся, если бы они, конечно, умели. Щелкнув хлипким замочком, открылась еще одна дверь. Помещение, куда мы проникли, выглядело уже совершенно иначе: кресла матовой кожи, хрустальные грани бокалов в серванте. И сам явно музейный сервант - в лазоревых радужках инкрустаций. Полумрак рассекало лезвие света из соседней комнаты. Я шестым чувством уже догадывался, где мы очутились. По другую сторону тщательно охраняемых из приемной дверей. И действительно, за письменным столом сидел человек знакомой внешности: неуклюжий, угрюмый, с непомещающейся в костюме фигурой, с мужиковатым лицом, напоминающим замысловато выросший корнеплод, с зачесом седых волос надо лбом. Руки его придавливали рассыпанную по столешнице пачку бумаг, а льняные брови подтягивались на лоб, будто от безмерного удивления. С первого взгляда было понятно, что он, как бы это выразиться, не совсем жив. Правда, мертвым его тоже назвать было нельзя, чувствовалось, что кожа пока еще - розовая, не ссохшаяся, эластичная. Я бы сказал, что он скорее был
жив, чем мертв. Тем не менее, с рукава его к краю стола тянулась ниточка паутины, и такая же паутина слюнным тяжем провисала от его затылка до люстры.
        Воздух в помещении был - словно им не дышали по крайней мере лет триста.
        - Вот, Александр Михайлович, - щеря зубы, сказал Гриша Рагозин. - В жизни, как говорится, всегда есть место подвигу. Я вас сюда провел, пожалуйста, остальное - вы сами…
        Горло у него, как у варана, слегка вздулось.
        - Что мне следует делать? - спросил я.
        - Ничего особенного - сесть, по возможности расслабиться. Постараться не удерживать в себе силы - когда почувствуете… - Он сглотнул и добавил. - Имейте в виду, это может быть очень опасно.
        Я заметил, что окна в помещении черно-багрового цвета. Будто к рамам снаружи прильнул целый океан крови. И густая сукровица его сворачивалась в коросточки.
        - Это вам обойдется лет в пять жизни, - сказал Гриша откуда-то издалека.
        Тем не менее, я уже сидел в кресле, терпко пахнущем кожей, - откинулся на широкую спинку, расслабился, как мне было велено. Желтый свет в помещении слегка потускнел. Серый жрущий предметы туман проступил в воздухе. Так бывает, когда долго и пристально смотришь в одну точку. Человек напротив меня был неподвижен, как статуя. И вдруг тянущее неприятное чувство возникло у меня внутри, будто тысячи невидимых ниточек соединили меня с этой статуей, причем каждая выдирала из меня что-то живое - с болью, с бритвенной резью, обнаружившейся в сердце и легких. Я был спеленат ими, как муха, высасываемая пауком. Не хватало дыхания, удары пульса набатом отдавались в висках. Жилочка, удерживающая меня над смертью, натягивалась и вибрировала. Казалось, она сейчас лопнет, и я полечу в черную бездну. Туман сгустился, оставив нерезкий по краям туннель света. Выход из него заполонила аляповатая маска статуи. Видны были поры на коже, желтизна и отечность картофелеобразного носа.
        Вдруг - морщинистые веки дрогнули.
        - Хватит!.. - звенел в ушах назойливый крик Гриши Рагозина.
        Голос был не сильнее комариного писка.
        Через силу, точно разламываясь, я повернул к нему голову. И невидимые ниточки лопнули - меня будто сбросило обратно в кресло. Серый туман распался, хлынул едкий, как кислота, электрический свет. Заколыхался тяж паутины, свисающий с люстры. К окну льнула уже не кровь, а мокрая ноябрьская чернота. Перепуганный Гриша Рагозин действительно стоял надо мной. Но смотрел он не на меня, а на оживающего человека напротив. Тот с трудом, кажется, даже со скрипом, двинул глазными яблоками. Вздулась и запульсировала на лбу синяя жилка вены.
        - Понимаешь!.. - всхрапнул он, точно шаркнув напильником по деревяшке.
        И, как бык, поворочал объемистой колодой шеи. Вероятно, заново привыкая к тому, что она все же шевелится.
        Мне казалось, что мы идем по торфяному пожару. Огня не видно, лишь струйки дыма пробиваются из-под почвы. Травяной дерн пружинит, и вызревают под ним гудящие огненные пространства. Еще шаг, - земля разойдется, и ухнешь в геенну, выстланную живыми углями. Правда, в нашем случае это будут не угли, а мерзостная могильная яма. Обрушится пласт чернозема и погребет в толще вечности.
        Это, наверное, был полный упадок сил. Как у донора, который сдал чрезмерно большую порцию крови. Я плохо помню, как потом добрался до Лобни. В электричке я, кажется, задремал, убаюканный постукиванием на рельсах. Необыкновенная слабость пропитывала все тело. Кружилась голова, и при малейшем усилии гусиным потом выступала испарина. У меня вовсе не было ощущения грандиозной победы. Первый натиск загробного мира был отбит осиновым колом Герчика. Но за ним безусловно и скоро последуют второй и третий. Мумия не успокоится, ей все время нужны свежие токи жизни. И ей нужна власть, чтобы направлять эти токи именно к себе. Она будет незаметно обгладывать нас год за годом. Год за годом, из Мавзолея, она будет собирать свою незримую дань. А потом, когда жизненные силы страны иссякнут, рыжеватая бестия снова воцарится в Кремле. Наступит тысячелетие мертвых. Это очевидно.
        Из туманного зеркала ванной на меня смотрело лицо с провалами щек, с заострившимся кончиком носа, с морщинистыми глазными мешками. Фиолетовой пылью скопилась в них нечеловеческая усталость. Губы как тряпочки. Пять лет жизни, предупредил Гриша Рагозин. Похоже, что он был прав. Мысли у меня рассыпались. Я глотнул густой чайной заварки и завалился спать.
        Очнулся я от неприятного чувства, что в доме кто-то находится. Это было точно землетрясение, сбросившее меня с кровати. Внутри у меня все мелко дрожало. Я опомниться не успел, как уже оказался в старом своем спортивном костюме, в сандалетах, которые обычно ношу дома, - палец мой нащупывал пластмассовую кнопочку выключателя. Кнопка щелкнула, свет, однако, не загорелся. Я безрезультатно, как в тяжком сне, давил ее раз за разом. Интересно, что ничего такого мне сперва в голову не приходило. Я лишь проклинал нашу хилую лобнинскую подстанцию, которая опять отключила электричество. Это случалось у нас чуть ли не два раза в неделю. Но уже в следующую секунду меня окутал смрад мокрой земли - будто гнилостное торфяное облако вползло в комнату. Был в нем вкус перепревающего жирного гумуса, терпкий запах конкреций, спекшихся до известки, кисловатость безглазых существ, жрущих органику. И буквально в то же мгновение грузно, как под чугунной болванкой, скрипнула половица.
        - Кто здесь?..
        Почему-то мелькнула дурацкая мысль, что - это Рабиков. Достал новую информацию, возник неизвестно откуда, вынырнул из крысиных ходов, куда обычному человеку нет доступа. Непонятно было лишь, как он сумел проникнуть внутрь дома. Дверь была заперта, я это хорошо помнил. Позже, правда, выяснилось, что гвозди петель вылезли из дюймовых досок, в дереве зияли неровные дырочки с окислами по краям, а цепочка была то ли перекушена, то ли разорвана. Чтобы так ее раскурочить требовалась невероятная сила. Странно, что во время сна я ничего такого не слышал. Это, однако, выяснилось действительно позже. А тогда я, пробитый внутренней дрожью, застыл на кровати. Темнота была почему-то такая, что хоть глаз выколи. Ведь обычно как - блеск звезд, размытые лунные тени. Даже если облачность, то очертания предметов все равно проступают. А тут, как в могиле, - ни зги, ни просвета. И вот в этой почти неправдоподобной, гробовой убийственной слепоте родилось низкое, подсвистывающее туберкулезом дыхание, не дыхание даже, а сопение принюхивающегося к следу зверя, и по хрипотце, которую иначе было бы не уловить, я внезапно
понял, что тот, кто проник в дом, уже совсем рядом.
        Обжигающая волна страха буквально вымела меня из кровати. Брякнула щеколда на окне, задребезжали чуть не вылетевшие от удара стекла. Кстати, может быть, они и вылетели, я просто не обратил на это внимания, - я уже бежал по участку, козлом перепрыгивая через грядки, а в ушах моих стоял визг кроватных пружин, продавленных чуть не до пола. Вероятно, там, в комнате, меня спасли какие-то доли секунды. Обернулся я, только достигнув задней калитки. Фонари вдоль всей улицы, естественно, не горели. Ближайший бетонный столб вытаращил стеклянный зрачок. Гробовая кромешная темнота, однако, слегка развеялась. В мути вязкого неба угадывались мелкие звезды. Набухал, окруженный дымкой, бледный волдырь луны, и на слабом фоне его чернела островерхая глыба дома: проволока сирени, опутавшая веранду, беленые эмалью ставни. Вывернутые створки окна, кажется, еще двигались - в тот же самый момент из них вывалилось что-то грузное и, как аллигатор, заворочалось в клумбе, хрустя георгинами.
        В эту секунду я впервые его увидел: комковатая, будто слепленная из грязи фигура, по-медвежьи раскинув лапы, точно желая обнять, неуклюже переваливаясь, затопала ко мне через грядки. Двигалась она с какой-то несообразностью механизма: приседая на каждом шаге, покачиваясь под собственной тяжестью, вероятно, координация у нее была неважная, но упорство, с которым она приближалась, выглядело фатальным. Так, наверное, приближается смерть к стареющему человеку. Впрочем, все это я сообразил уже значительно позже. А тогда, едва не выломав из ограды заклинившуюся калитку, перепрыгнул через канаву, резко хлестнувшую прутьями, обо что-то запнулся, выпрямился, удержал равновесие, и, работая локтями, как спортсмен, устремился туда, где за ближней околицей начинались картофельные огороды.
        Уже минут через пять я понял свою ошибку. Мне, конечно, следовало сворачивать не к огородам, а к центру поселка - рискнуть, проскочить под носом своего преследователя. В центре - железнодорожная станция, отделение милиции, участковый, вообще, население, там можно было рассчитывать на помощь. А теперь он отжал меня в безлюдье, гулкое от ночного тумана. Особого выбора у меня не было. Впереди начинался подъем, вздымающий к горизонту поля с капустой. Я боялся, что просто сдохну, в конце концов, на этом подъеме. Слева же клубилась рыхлая, казалось, спасительная чернота близкого леса. Не знаю, что меня на это подвигло, но я резко свернул, и вломился в мокрый кустарник, опоясывающий опушку.
        Я, наверное, никогда не забуду тот сумасшедший бег по гривастым колдобинам. Я буквально сразу же осознал свой второй почти катастрофический промах. Это днем пробежаться по сосновому лесу - одно удовольствие: светит солнце, похрустывает под ногами сухой ягель, бодряще пахнет смолой, можно на ходу сорвать с кочки крупную замшевую черничину. Главное же, что все возникающие препятствия видишь заранее. Даже не видишь, а как бы автоматически воспринимаешь сознанием. Ноги работают сами собой, не мешая думать. Ночью же - вдруг с размаху попадаешь ступней в чью-то нору, ветви и острые сучья внезапно выскакивают из темноты, грозят воткнуться в глаза, разодрать мякоть кожи, приходится выставлять вперед локти, чтобы предохраниться, не опасные днем корни петлями хватают лодыжку, то и дело, споткнувшись, пропахиваешь носом дерн, уже в первые минуты я до крови разодрал себе щеки, а потом исцарапался, запутавшись в густом колком ельнике. Я скрипел зубами и проклинал все на свете: Рабикова, подошедшего ко мне вечером в Лобне, папку с надписью «ПЖВЛ», ненужные и горькие истины, президента, буддийских монахов, Гришу
Рагозина, всю нелепую и трагическую историю нашей страны, - вот, чем завершался теперь разговор, начатый когда-то в московском дворике. Я не понимал, почему я не могу оторваться от того, с фигурой из грязи. Никогда прежде мне еще не приходилось жаловался на свое здоровье. Пусть пятьдесят три года, пусть Герчик называл меня стариком, но и сердце, и легкие работали у меня отлично. И хотя подошвы сандалий скользили по прелым кочкам, а незащищенные пальцы ног иногда чувствительно расшибались, я по мере продвижения как-то приспособился к этому, видимо, перестал замечать и развил довольно приличную скорость.
        Тем не менее, мне никак не удавалось его сбросить. Это было, как в мельком виденных мной западных фильмах ужасов. Он бежал, вроде бы, и не слишком быстро: равномерно и, кажется, не прикладывая к этому особых усилий. Как машина, которая включена на определенные обороты. Чисто внутренне мне казалось, что я должен опережать его с каждым шагом. Но когда я на секунду задерживался, припав к дереву и прислушиваясь, я с фатальной неизбежностью различал позади тяжелое внушительное хрум!.. хрум!.. хрум!.. - и оно не отдалялось не смотря ни на какие мои старания.
        Дважды он меня даже чуть было не сграбастал. В первый раз, когда я, проехав подошвой по обомшелой коряге, звезданулся о загудевший, как мне почудилось, ствол дерева. Было обморочное потрясение, мрак в голове. Правда, даже в беспамятстве я, видимо, сумел откатиться в сторону. Темнота не позволяла мне видеть и вообще сильно мешала, но, по-моему, в то место, где я только что находился, вонзились острые пальцы и заскребли по песчанику. Звериное горловое похрапывание резко усилилось, раздалось чавканье, которое мне уже доводилось слышать, и вдруг - сорвалось всхлипом обманутого ожидания. Гнилостный запах земли снова ударил в ноздри. Я в этот момент уже продирался между вывороченными корневищами. А второй раз он настиг меня на берегу внезапно разверзшейся топкой речушки, пышные купы папоротников совершенно скрывали ее - я просто неожиданно провалился, увязнув чуть ли не по колено. Липкая холодная жижа обхватила икры. По инерции я упал - лицом в вонючую торфяную воду. И буквально сразу же метрах в трех от меня опять грузно зачавкало. Вероятно, только отчаяние придало мне новые силы. Вцепившись в корягу,
я чудом каким-то вытянул себя к другому берегу и на четвереньках, как поросенок, побежал вверх по склону. Кстати, это был единственный случай, когда мне удалось несколько увеличить дистанцию. Тот, с фигурой из грязи, ухнул в топь всей своей мертвой тяжестью и со сверхъестественной яростью завозился, разбрызгивая фонтанчики перегноя. Краем сознания я учел это внезапно вскрывшееся обстоятельство и, через какое-то время почувствовав, что почва вновь начинает снижаться, уже совершенно осмысленно устремился к руслу невидимого ручья и довольно долго шлепал в воде, следуя ее прихотливым изгибам.
        Именно у ручья я заметил, что понемногу светает. Часы у меня были самые обычные, без светящегося циферблата. Разобрать на них что-либо в темноте не представлялось возможным. Я не знал, сколько времени мы, как безумные, несемся по этому лесу. Я лишь увидел листву, проступающую в сыром сумраке, утреннюю белесую хмарь, затекающую между деревьями, вдруг - свои руки, дико перепачканные и кровоточащие. Жутковатого хрум!.. хрум!.. хрум!.. пока слышно не было. Я, как гусеница, выполз на поляну, пружинящую черничником, и в изнеможении сел, прислонившись к стволу сосны.
        Я прекрасно помню эти несколько секунд передышки. Воздух был холоден, свеж и, как родниковая вода, ломил горло. По лицу стекал крупный пот, ноги у меня были неживые от слабости, сердце бешено колотилось, игольчатая боль пронзала легкие, - точно их при каждом вдохе касались сотни булавок. Я, наверное, напрасно сел, я чувствовал, что мне уже не подняться. Правда, этого хрум!.. хрум!.. хрум!.. действительно не было слышно. Всякую ориентацию я потерял и не представлял, где сейчас нахожусь. И вот в тот момент, когда я прикидывал, что делать дальше: вероятно, брести, пока не выбреду к какому-нибудь населенному пункту, не в Сибири все же, родная Московская область, - смрадный запах могилы, как водопад, опять обрушился на меня, а из-за ствола, будто пытаясь обнять, протянулись ужасно скрюченные осклизло-зеленоватые пальцы.
        Спасло меня, наверное, чудо. Не знаю как, но я, точно бревно, скатился вниз по склону поляны - саданулся боком о пень, вскочил на ноги, побежал, прыгнул, упал, вскочил снова. Лодыжку точно переломило, плеснув болью. Кажется вывихнул, ступить на правую ногу было нельзя. Мертвой пылью белела впереди проселочная дорога. Помогая себе руками, я от сосенки к сосенке запрыгал дальше по склону, кое-как, на четвереньках, со стоном перебрался через канаву и, как куль с картошкой, рухнул на грунтовое покрытие. Ногу жгло, мне было ясно, что со мной все кончено. Колея дороги одним концом заворачивала в чащобы, а другим - поднималась среди полей к далекому горизонту. Под прозрачным небом обрисовывалась горстка домиков. Стало уже гораздо светлее: крыши их слегка подрумянились. Розовели корочки облаков, вот-вот должно было показаться солнце. Для меня, однако, все было кончено. Кусты можжевельника на обочине затрещали, черная, словно в гидрокостюме, фигура выломалась оттуда - повернулась всем туловищем туда-сюда, как локатор, и, наверное, запеленговав, двинулась в мою сторону.
        В испарениях утра она выглядела действительно черной - в слое влажной земли, поверх которой болтались лохмотья одежды. Отбеленные кости черепа прорвали кожу, а глазницы, как гнойники, желтели в глубине слизью. Волна земляного запаха накатывалась впереди нее. И вдруг струпья губ треснули, образовав полукруглую щель, мертвец всхрапнул, точно лошадь, втянул воздух и извлек из себя сип старого патефона:
        - Где вы? Я вас плохо вижу, Александр Михайлович!..
        Несмотря на все искажения я узнал голос Герчика. Но я, даже узнав, уже ничего не мог сделать. Я мог лишь отползать по дороге, помогая себе руками. Жидкий край солнца показался в это мгновение из-за горизонта. Туман заискрился, теплые лучи коснулись приближающейся фигуры, и - внезапно струйки сизого дыма поднялись у нее над плечами, лохмотья одежды вспыхнули, синее студенистое пламя потекло из глазниц, Герчик зашатался, точно потеряв равновесие, и вдруг, не сгибаясь, грохнулся всем телом о грунт. От удара локти и голени его подскочили, пламя хлопнуло, будто взорвавшись, и тут же опало, а бугристое, видимо, прогоревшее изнутри туловище, громко хрустнуло и развалилось на дымящиеся обломки.
        6
        С тех пор минуло несколько лет. Множество разнообразных события прогрохотало за это время в России: прошли выборы в новый парламент, где большинство уверенно получили национал-коммунисты, была начата и бездарно проиграна трагическая война в Чечне, снова прокатились выборы - на этот раз Президента России. «Красная волна» тогда чуть было опять не захлестнула страну. За «черным вторником» последовала длительная экономическая стагнация, а за стагнацией - «черный август», похоронивший теперь уже окончательно все надежды. Свет в конце реформаторского туннеля стал меркнуть. Россия из одного острого кризиса немедленно попадала в другой.
        Это были, однако, лишь внешние, доступные, так сказать, глазу реалии. Что на самом деле происходило в структурах власти, можно было только догадываться. Я к тому времени уже бесповоротно отошел от политики, все источники информации, так называемые «кулуары», тут же отрезало. Я как будто перестал существовать для многих своих бывших коллег. Гришу Рагозина, скажем, я видел теперь только по телевизору: сдержанный, весьма представительный, чиновник высокого ранга, элегантный, серьезный, озабоченный исключительно государственными проблемами. На приемах и встречах его показывали обычно неподалеку от Президента. Он мне даже ни разу не позвонил, хотя бы из вежливости. Правильно, зачем беспокоиться? Политически я для него был человек конченый. Кабинеты Кремля ревниво оберегают свои секреты. Так что, какие-то выводы я мог делать лишь по косвенным признакам. Например, я знал, что после событий девяносто третьего года Президент долго болел, лежал в кремлевской больнице, находился под наблюдением медиков. В Государственной думе даже обсуждался вопрос о его дееспособности. Выглядел он и в самом деле неважно:
неуверенные движения, рыхлый, какой-то севший голос. Одно время я думал, что он тоже - человек политически конченый. Незадолго до выборов рейтинг его не превышал десяти процентов. Аналитики хором предсказывали катастрофическое поражение. И вдруг что-то случилось: голос его обрел яркий звук, в действиях и особенно в выступлениях начала ощущаться внутренняя энергия. Он даже помолодел - кожа на лице стала упругая. Трудно сказать, кто сейчас делится с ним своей жизнью. Судя по частой смене советников в президентской администрации, в основном из интеллигенции, стремящихся к реальным реформам, еще многие готовы пожертвовать всем для продвижения страны к демократии. Эти иллюзии сохраняются. Не случайно тот же Гриша Рагозин выглядел при нашей последней встрече таким осунувшимся. Но возможен, разумеется, и совсем другой вариант.
        Я, конечно, не верю ни в бога, ни в дьявола, ни в комариных чох, но, наверное, не случайно у всех народов существует специальный обряд погребения: закапывание в землю, сжигание на священном костре или, как у древних зороастрийцев, отдание усопшего в пищу грифонам. Есть, по-видимому, во всем этом некая магическая определенность - чтобы мертвые не возвращались и чтобы они не странствовали потом в мире живых. Тело должно истлеть, в этом спасение. Пока Мумия не погребена, она сохраняет власть над людьми. И мне становится не по себе, когда я вижу гробницу, стоящую до сих пор на Красной площади: темный зловещий прямоугольник дубовых, по-видимому, дверей, пять тускло-золотых безжизненных букв над входом. Она кажется мне воротами в Царство Мертвых. Я смотрю потом на политиков, заполонивших телеэкраны - как они улыбаются, как вдумчиво и ответственно рассуждают об экономике, как они рвутся защищать нас от нас самих, как они заклинают сделать правильный выбор, - и все время жду, что вот сейчас часть щеки у одного из них отслоится; точно краска, осыплются с нее хлопья пересохшего макияжа, лопнет эластичный
дорогой пластик на скулах, и сквозь маску народного избранника проглянут желтые кости черепа. Мертвые уже давно правят нами.
        Может быть, конечно, я преувеличиваю опасность. Ежедневно по радио и по телевидению я слышу речи о необходимости компромисса, о том, что время непримиримой вражды закончилось, нет ни белых, ни красных, ни черных, ни оранжевых в крапинку. Все мы теперь едины и все - одного серо-буро-неопределенного цвета. Главное сейчас - согласие, спокойная обстановка в стране. И я сам, кстати, тоже вовсе не противник разумного компромисса. Напротив. Я всегда считал, что худой мир лучше доброй ссоры. Но как выразился однажды наш бывший идеологический противник, государственный секретарь США, доктор Шульц, мир - хорошая штука, но есть вещи важнее мира. Бывают ситуации, когда компромисс невозможен.
        Это потому, вероятно, что я иногда ее чувствую. Точно невидимый ветер вдруг продувает меня, выметает обрывки мыслей, сумбур настроения. Сознание очищается, устанавливается тишина, как при включенном приемнике. Нет ни звука, ни шороха, но дыхание черного мира слышится очень ясно. Будто холод испаряющегося эфира обдает мозг. Незрячие чужие глаза изучают меня. Продолжается это секунд десять-пятнадцать, но потом до конца дня у меня дико ломит в висках, мерзнут пальцы, так что приходится отогревать их дыханием, и даже солнечный свет кажется преисполненным мерзости. Он мне напоминает о том, как при первых его лучах вспыхнула на лесном проселке фигуре Герчика.
        И не то чтобы я чего-то так уж боялся. Лично я полагаю, что бояться мне уже нечего. Мумии я, по-видимому, не опасен. У меня нет ни доказательств, пусть косвенных, чтоб открыто выступить против нее, ни реальных возможностей хоть как-то изменить ситуацию. Дело, наверное, вообще не в Мумии. Просто все мы еще живем под мертвенным взором прошлого. Главное же, что мы хотим жить под взором прошлого. И лишь только тогда, когда все мы этого не захотим, когда власть мертвецов начнет выглядеть в наших глазах чудовищной и оскорбительной, будет поставлена последняя точка в этой истории, кладбище станет кладбищем, и пришелец оттуда превратится в груду сохлых костей. Вот, что означает, по-видимому, выражение Герчика «оставаться живыми».
        Повторяю: мне лично, вероятно, нечего опасаться.
        И все же я никогда не открываю окон у себя дома, а после дождя стараюсь не выходить в мокрый шлепающий водяными брызгами сад. Я не выношу запах сырой земли. Он меня душит. Потому что я вспоминаю тянущиеся ко мне осклизло-зеленые пальцы, комковатую фигуру из грязи, глазницы, полные гноя, мерное хрум!.. хрум!.. хрум!.. настигающее меня в чащобе. Я слышу тишину включенного приемника, и чувствую на себе внимательный чужой взгляд. И тогда я понимаю, что Мумия еще не истлела, она жива, она ждет своего часа.
        БОГИ ОСЕНЬЮ
        1
        Странное событие произошло в Санкт-Петербурге в конце сентября этого года: в субботу, около четырех часов дня две огромные собаки вынырнули из безымянного тупичка, ведущего к Невскому от Армянской церкви, и, заставив прохожих вскрикнуть от неожиданности, сгустками лохматого мрака ринулись через мостовую. День был выходной, транспорта на проезжей части оказалось немного, и все равно машины, свободно льющиеся по асфальту, резко затормозили, а идущие сзади начали бодро выскакивать «елочкой» справа и слева. Жертв в этом происшествии, к счастью, не было, но наряду автоинспекции вместе с подоспевшим к месту происшествия патрулем потребовалось почти полчаса, чтобы навести порядок. Собаки же - два мохнатых угольно-черных чудовищных водолаза - даже не оглянувшись на крики и паническое взвизгивание тормозов, проскочили вдоль здания Думы, пугнув вышедшего из Литературного клуба прозаика (прозаик перекрестился и решил, что у него алкогольный психоз), а затем свернули в проулочек на набережную канала и исчезли, словно действительно являлись галлюцинацией.
        Более их никто не видел.
        Бойкая городская газета, не имеющая подписчиков, зато раздаваемая бесплатно у всех станций метро, откликнулась на происшествие заметкой «Петербург - родина ньюфаундлендов», а солидные «Ведомости», считающие своей обязанностью направлять и воспитывать русский народ, разразились громадной передовой на тему: «Куда идет демократическая Россия?». Вину за случай на Невском автор передовой возлагал непосредственно на нынешнего президента.
        И еще одно загадочное событие произошло в этот день. По отрезку Екатерининского канала, загнутому от Сенной площади в Коломенскую часть города, протянулось даже с каким-то стоном медленное дуновение, темная осенняя вода зарябила, листья, уже скопившиеся у тротуара, закрутились тихим буранчиком, буранчик распался, из него шагнул на асфальт высокий человек в черном плаще до пят, наводящем на мысль о принцах, единорогах, звездочетах и магах. Впрочем, плащ человек сейчас же снял и перебросил через левую руку, прикрыв таким образом меч, притороченный к поясу, и оставшись в кожаной куртке с медными пуговицами, в темных джинсах или, во всяком случае, в чем-то на них похожем, и в красивых полусапожках, куда эти джинсы были заправлены. Одежда, может быть, не слишком обычная, но и не выделяющаяся из разнообразия городских фасонов. Человек поднял лицо, огляделся, кажется, с некоторым любопытством: пожелтевшие сухие тополя вдоль канала, пыль у поребриков, здания, подрумяненные немощным сентябрьским солнцем, - расширив ноздри, втянул холодноватый воздух, сказал: Ну что ж… - по-видимому, самому себе и,
неопределенно пожав плечами, двинулся по каналу в ту сторону, откуда не доносилось городского шума.
        Набережная в этот час была совершенно пустынна, цокот подковок на полусапожках отскакивал в вязь чугунного парапета, медленный порыв ветра утих, и хотя второе событие было намного важнее первого, появление человека в плаще прошло незамеченным.
        2
        Разумеется, я в те дни ни о чем подобном даже не подозревал. У меня были свои неприятности, говорить о которых сейчас не имеет смысла. Для меня эти события начались несколько позже, вероятно, через неделю, а именно в тот незабываемый вечер, когда я, засидевшись в одной компании, где отмечали первый день моего отпуска, несколько разгоряченный общением и одновременно опустошенный бессмысленными разговорами, прождав с полчаса трамвай и потому обозленный, после долгой ходьбы чуть ли не через весь город, свернул в свой двор и вдруг в темном его углу, куда свет редких окон почти не достигал, услышал тихий, но очень явственный стон.
        Доносился он от скамейки, перед которой находилось нечто вроде песочницы: деревянный вбитый в асфальт прямоугольный ящик, где пересыпая землю, почему-то называемую песком, возились по утрам дети.
        Я замер.
        А стон повторился - такой же тихий, но слышимый чрезвычайно отчетливо, горловой, проталкиваемый болью сквозь напряженные мышцы, и неожиданно оборвался на всхлипе, будто стонавшему заткнули рот.
        Это меня испугало.
        Я потом часто думал, а что было бы, если бы я в тот вечер не остановился, услышав его, не стал бы оглядываться, поскольку не очень-то интересно, а просто пожал бы плечами и пошел дальше. Вероятно, тогда вся моя жизнь была бы совершенно иной. Однако, как уже говорилось, я был разгорячен бессмысленными разговорами, тратой времени, идиотским ожиданием на остановке, а потому, не слишком отдавая себе отчет в том, что делаю, шагнул в ту сторону и присел, всматриваясь.
        Он лежал между песочницей и скамейкой, судорожно загребая пальцами серую массу песка, и даже при скудном дворовом освещении видно было, что рубашка на груди у него страшно разодрана, сквозь лохмотья белеет голая кожа, и она тоже разодрана, будто металлическими когтями, и он из последних сил стискивает рану ладонью, и на пальцах его блестит что-то липкое, коричневое и противное.
        Причем в ту секунду, когда я с замиранием сердца присел, еще не зная, что делать, человек распахнул глаза, удивительно просиявшие светлым холодом, спекшиеся губы его дрогнули, и я понял, что он меня видит.
        - Б… а… с… о… х… - просипел он, выталкивая каждую букву по отдельности.
        - Что?
        - Басох…
        Человек немного скосил глаза, и неподалеку от песочницы я увидел масляную продолговатую лужу, словно на асфальт пролили мазут или черную тушь.
        Долетел какой-то специфический запах.
        Мне это не понравилось.
        - Сейчас, - торопливо сказал я. - Подождите, я вызову «скорую помощь»…
        Я уже хотел бежать к ближайшему телефону.
        Однако человек медленно повернул зрачки, и от холода, который в них действительно обнаружился, меня бросило в дрожь.
        - Нет, - хрипловато сказал он. - Зачем врача? Не надо…
        Тон был таким, что я невольно остановился. Невозможно не подчиниться, когда приказывают подобным голосом. А человек, видимо, тут же забыв обо мне, с усилием сел, вцепившись в доски песочницы, дважды глубоко вздохнул, наверное, чтобы придти в сознание, и, немыслимо заскрипев зубами, поднялся, оказавшись почти одного роста со мной.
        Опирался он на нечто вроде плоского посоха с крестовидной рукояткой, поблескивающей металлом, его ощутимо, будто колебалась земля, покачивало из стороны в сторону, и он, как кукла, переставляя ноги, двигался не туда, где темнела дворовая арка на улицу, а несколько вбок, словно намеревался упереться лбом в стену.
        И опять у меня была возможность пожать плечами и пойти дальше. Я сделал все, что от меня требовалось: предложил помощь и получил недвусмысленный отказ. Больше я никому ничего не был должен. И я, вероятно, в конце концов, так бы и поступил - хочет обойтись своими силами, ради бога! - но в это мгновение человек, движущийся к стене, пошатнулся, закачался на посохе, видимо, не находя равновесия, и если бы я не подскочил и не обхватил его со спины, вероятно, шмякнулся бы во весь рост о твердь асфальта.
        У меня было всего полсекунды, и я решился.
        - Пойдемте, вам нужно лечь!..
        - Куда? - плохо соображая, спросил человек.
        - Ко мне. Я живу один, у меня - спокойно…
        - К тебе?
        - Ну да, пойдемте…
        Некоторое время он как бы обдумывал предложение, причем глазные яблоки у него страшно закатывались под веки, а потом поднял руку и вцепился в мое плечо с такой силой, что затрещали кости.
        Зубы его дико ощерились.
        - Я тебе верю, - хрипло сказал он.
        На лестнице он окончательно скис, навалился всей тяжестью, и мне пришлось просто волочь его по ступенькам. В лифте же он обморочно оседал на пол и таки осел, стоило мне уже на площадке отпустить его, чтобы отпереть квартиру. Хорошо еще, что никто не попался нам навстречу. А когда я все-таки затащил его в комнату и, как вязанку дров, уронил на тахту, тоже вымотавшись до предела, он и развалился именно, как вязанка дров: голова запрокинута поверх валика, руки разбросаны, точно у неживого, с сапожек прямо на покрывало сочится мазутная жидкость. Подошвы, подбитые гвоздиками, были заляпаны ей весьма основательно. Впрочем, сапожки я с него сразу же стянул. При этом плоский железный, кажется, посох ощутимо брякнулся на пол. Поднимать эту дурынду я, конечно, не стал, при безжалостном электрическом свете человек выглядел еще хуже, чем в дворовом сумраке: лицо и волосы, испачканы тем же самым мазутом, пальцы, будто в вишневом варенье, которое уже подсыхает, ужасные окровавленные лохмотья рубахи, кожаная безрукавка, тоже скользкая на ощупь от крови.
        Я попытался осторожненько расстегнуть ее, но человек, не размыкая век, прошептал:
        - Не надо… - и добавил, видимо, чудовищным напряжением удерживая сознание. - Просто лежать… Лежать… Больше - ничего…
        Он также запретил мне его перевязывать и мучительным движением головы отказался от тканевого тампона, который я хотел подсунуть на рану. Попросил только воды и, постукивая зубами по краю стекла, выпил один за другим два полных стакана.
        И все же я, вероятно, вызвал бы ему «скорую помощь». Я просто боялся, что он умрет у меня дома. Объясняйся потом с врачами или, хуже того, с милицией. Но внимание мое привлек тот плоский посох, что брякнулся на пол. Это был, оказывается, вовсе не посох, как я первоначально подумал. От удара о пол металлическая крестовина немного выдвинулась, между ней и тем, что, как я теперь понимал, было ножнами, засветилось обнаженное лезвие шириной примерно в три пальца - слегка выпуклое к середине, нежно-матовое, будто из тусклого серебра, и как бы чуть-чуть дымное, испаряющееся на воздухе. Мне казалось, что по нему пробегают слабые расплывчатые тени. А когда я пугливо тронул эфес, чтобы убедиться в реальности происходящего, пальцы мои точно прикоснулись к раскаленному утюгу.
        Ожог был приличный. Я чуть было не закричал.
        Это меня отрезвило.
        И глядя на туманный клинок, на ножны из гладкого дерева, украшенного серебряными насечками, я понял, что никакого врача действительно вызывать не надо, врач здесь не требуется, здесь вообще ничего не требуется, а если что-то и требуется, то нечто иное - то, с чем я не сталкивался еще ни разу в жизни.
        Ночью я несколько раз подходил к нему. Он то ли спал, то ли находился в обморочном забытьи. Скорее всего, второе, потому что дышал он неровно - то мелко, то глубоко, и в груди его на разные лады посвистывало, как при сильной простуде. А где-то ближе к утру он, не размыкая век, поднес ко рту сдвинутые ладони и несколько раз произнес свистящим шепотом: лисса… лисса… - Наверное, бредил. Мне показалось, что поверхность ладоней мерцает, как голубоватый экран телевизора. Но может быть, действительно показалось. Кровь, во всяком случае, остановилась, вишневый сок на руках подсох, затвердел и при движении осыпался малиновыми чешуйками. Я заметил на безымянном пальце кольцо с большим синим камнем. Гладкие грани вспыхивали даже в зашторенном полумраке. Следы мазута с лица исчезли, наверное, стерлись. Но исчезли они также и с покрывала, куда накапали довольно-таки обильно. Я не знал, что думать по этому поводу.
        Наверное, он все-таки выздоравливал. Потому что где-то примерно в половине шестого, когда я в очередной раз заглянул посмотреть все ли в порядке, он совершенно неожиданно, будто не спал, открыл глаза и, не поворачивая головы, внятно сказал:
        - Вы спасли мне жизнь, сударь. Я - ваш должник…
        И, не дожидаясь ответа, снова прикрыл веки.
        Я почему-то был горд его словами. Я чувствовал, что в моей жизни что-то заканчивается. Я до сих пор хорошо помню эти долгие ночные часы. Была ясная ночь ранней осени, какие иногда случаются в Петербурге. Звезд на небе высыпало в необычайном количестве. Они горели, как подсвеченный горный хрусталь. Из окна открывался вид на канал и на крыши, уходящие к Исаакиевскому собору.
        Картина была просто великолепная.
        И я чувствовал невообразимые просторы Вселенной, несравнимые с человеческой жизнью, колючий свет, летящий по холоду от одного ее края к другому, мертвые глыбы внезапно вырастающих астероидов и себя - на искре Земли, медленно истачивающей пространство.
        Я чувствовал себя капитаном сказочного корабля, плывущего в вечность.
        Правда, в другой комнате, на тахте, застеленной покрывалом, лежал в беспамятстве тот, кто, возможно, и был капитаном, вынырнувшим из далей Галактики.
        У меня возбужденно и вместе с тем радостно бухало сердце.
        Я заварил себе чай и пил его маленькими глотками.
        В окно струился пепельный свет звезд.
        Сна не было ни в одном глазу.
        3
        Поправлялся он удивительно быстро. Жуткая рана уже на другой день покрылась нежной розовой пленочкой, лохмотья кожи вокруг слетели, как прошлогодние листья, и лишай, раскинувшийся на груди, все время уменьшался в размерах. Сил у моего гостя явно прибавилось, он начал понемногу садиться и вообще разговаривать, а еще через пару дней - вставать и разгуливать по квартире.
        Правда, слабость еще некоторое время сохранялась и, пересекая комнату, например, он вынужден был опираться о мебель, дыхание иногда прерывалось, а на лице выступала испарина, он тогда останавливался и некоторое время стоял, прижав ладонь к сердцу, а потом, стиснув в улыбке-оскале белые зубы, двигался дальше.
        Однако даже эти болезненные явления стремительно исчезали. К понедельнику, то есть всего через трое суток после ранения, он уже полностью, на мой непрофессиональный взгляд, пришел в себя, и тогда стал похож на зверя, запертого в тесной клетке.
        Ему явно не хватало пространства. Он часами в молчании нервными шагами мерял квартиру, подолгу, скрестив на груди руки, стоял у окна, видимо, размышляя о чем-то, вздувал каменные желваки на щеках, и исполненный ярости взор его был устремлен явно за земные пределы.
        Сразу же обнаружились некоторые трудности общения.
        Незнакомец - кстати он представился мне как Геррик (просто Геррик, добавил он после некоторого колебания) - с первых же минут стал мне начальственно тыкать, тот первый случай, когда он обратился ко мне на «вы» и «сударь», остался единственным. Далее он подобной вежливостью пренебрегал. Может быть, в этом и не было бы ничего особенного, но когда я, слегка задетый, начал разговаривать с ним так же, он ощутимо дернулся, точно его оскорбили, вскинул голову, надул крылья гордого носа, светлые глаза полыхнули молнией негодования, и лишь через секунду, взяв себя в руки, ответил на мой вопрос ровным и сдержанным голосом. Однако я уже понял, что сдержанность эта обманчива. Геррик был человеком сильных страстей, и лично мне не хотелось бы иметь его среди своих противников.
        Тыканье, впрочем, было досадной мелочью, на фоне всего остального, я к ней привык и уже через несколько дней перестал обращать на это внимание, но вот то, что он категорически отказывался мыть посуду - вообще заниматься хозяйством в каком бы то ни было виде: покупать продукты, готовить, хотя бы изредка подмести комнаты или вытереть пыль - задевало меня, как человека ответственного и аккуратного, значительно больше. Что это, в самом деле, за барские замашки? Что я ему прислуга, чтобы убирать за ним, подметать и готовить? Это действительно доводило меня чуть ли не до остервенения. Однако, здесь ничего нельзя было сделать. Как-то, набравшись смелости - все же молния в светлых глазах меня настораживала - я со всей возможной вежливостью высказал ему это, а Геррик в ответ просто пожал плечами:
        - Воин не заботится о пропитании, - объяснил он. - Воин - сражается, странствует, пирует при редких встречах с друзьями, иногда погибает, иногда - одерживает блистательные победы. Но воин не забоится о такой мелочи как еда. Это просто недостойно его…
        - А если еды не будет? - помнится, спросил я.
        - Значит, ее - не будет, - очень спокойно ответил Геррик.
        Пришлось с этим смириться. В конце концов, он был гость, а я - хозяин. И как у хозяина у меня были свои обязанности. Тем более, что барство его заслонялось множеством других интересных особенностей. Были странности, если так можно выразиться, гораздо более странные. Например, при умывании он совсем не признавал ни воды, ни мыла. Если нужно было очистить ладони, он делал движение, будто действительно держал их под краном, затем поднимал, стряхивал, - казалось, что во все стороны разлетаются невидимые брызги, - и грязь исчезала, даже если руки были испачканы машинной смазкой. Так же и с лицом - Геррик быстро и как-то небрежно проводил по нему ладонью, и лицо очищалось даже, по-видимому, от микробов. Походило на чудо - раз, и уже свеженький.
        Он пытался и меня научить этому действу.
        - Это очень просто, - говорил он, держа на весу чуть разведенные пальцы. - Представь себе, что грязь не имеет к тебе никакого отношения. Сними ее, не задумываясь, ну как снимают пылинку с костюма. Вот так. - Он, будто фокусник, легко потирал руки. Мощная чернильная клякса, специально перед тем стряхнутая на ладонь, полностью исчезала. Никаких следов не оставалось на гладкой коже. Однако, когда я с нудным тщанием пытался повторить его жест, та же самая клякса размазывалось по всему моему запястью, и потом приходилось долго оттирать ее мылом и пемзой.
        Точно так же он никогда не чистил зубы и не причесывался. И, по-моему, даже не представлял себе, что такое расческа и зачем она человеку нужна. Небрежно запускал пятерню в волосы, проводил - раз, другой, и льняные пряди укладывались, точно у парикмахера.
        Я ему завидовал. С детства не выношу причесываться и чистить зубы.
        Нечто аналогичное происходило и с едой. Геррик не то чтобы был привередлив в вопросах питания, - ел он, по-моему, все и к особенностям национальной кухни относился спокойно, был вообще равнодушен к тому, что сегодня на обед или на ужин, мог, как я замечал, обходиться просто голым куском хлеба - но довольно часто во время еды повторялась одна и та же картина: он двумя пальцами брал, например, сваренную мною сосиску, подносил ее к носу, втягивал воздух ноздрями, принюхиваясь, и вдруг на холодном лице его появлялось брезгливое выражение:
        - Этого есть нельзя, - с отвращением констатировал он.
        - Почему? - интересовался я.
        - В ней полно всякого металла.
        Сосиска откладывалась. Геррик по обыкновению отрезал себе ломоть хлеба. Подняв брови, следил, как я, тем не менее, уплетаю розовое безвкусное мясо. И только однажды, видимо, не сдержавшись, заметил вскользь:
        - У вас очень грязный мир. Не понимаю: как вы здесь живете?
        - Живем, - нейтрально ответил я, пожав плечами.
        - Н-да… Я бы не смог…
        Слышать это было довольно-таки обидно. Но гораздо больше меня задевало то, что он - внешне, по крайней мере, - нисколько не интересовался нашей жизнью. Он никогда не спрашивал об устройстве мира, в котором так неожиданно очутился, не просил рассказать ему о нашей истории или о достижениях цивилизации, не пытался понять политику, науку или искусство, и практически игнорировал незнакомые ему детали быта. Книг он, кажется, вообще не читал - бросил взгляд на полки, заполненные собраниями сочинений, между прочим, моей давней страстью и гордостью, и знакомым уже движением вздернул брови:
        - Ты все это осилил? Ну-ну…
        Позже он пояснил свое отношение к литературе. Зачем ему книги - он ведь не ученый. Так же не проявил особого интереса к живописи или к музыке. А когда я подсунул ему толстенный том «Античной скульптуры», он листнул его на пару страниц, а потом с треском захлопнул.
        - Не понимаю, зачем делать людей из камня…
        - А из чего же тогда их делать? - спросил я.
        - Из жизни, - сказал Геррик, точно удивляясь моему невежеству.
        - Это как?
        - Ну как делают людей из жизни? Или у вас это происходит каким-нибудь иным способом?
        Разницу между скульптурой и живыми людьми я ему так и не сумел объяснить. Он, по-моему, остался в убеждении, что скульпторы - люди неполноценные. Зато старенький мой телевизор с плохими красками вызвал у него почти детский восторг. Геррик, наверное, часа три проторчал у экрана, крутя ручки и перепрыгивая с одного канала на другой. Затем выключил его нехотя и сказал с завистливым вздохом:
        - У нас такого нет. Полезное изобретение.
        Вот уж, в чем я совершенно не был уверен.
        Короче говоря, меня мучил комплекс неполноценности. Не интересно ему, видите ли. Что же так? Не такие уж мы тут, на Земле, скучные.
        И еще меня задевало то, что он практически ничего не рассказывал о себе. Я не знал ни откуда он появился: из каких-таких глубин времени или пространства, ни с какой целью прибыл сюда, если допустить, что таковая цель вообще имеется, ни долго ли он здесь пробудет, ни какой загадочный мир его породил, ни с кем он сражался, - неужели на Земле у него есть противники? Ни почему оказался тяжело раненый в нашем дворе. Ни на один из этих вопрос я ответа не получил. Геррик не пытался мне врать или отделываться неопределенно-обтекаемыми историями. Для этого он был, по-видимому, слишком горд, и несколько позже я убедился, что догадка моя оказалась верной: он физически не мог говорить неправду, но если он не хотел отвечать, он просто меня не слышал, и тогда бесполезно было спрашивать снова или на чем-то настаивать. Геррик в этих случаях демонстративно вставал и, ни слова не говоря, удалялся в соседнюю комнату. Правда, как-то раз опять же вскользь заметил:
        - Зачем тебе это? Чем меньше ты обо мне знаешь, тем меньше у тебя неприятностей.
        И он посмотрел так, словно сожалел о чем-то недоступном моему разумению.
        Брови его слегка сдвинулись.
        О неприятностях он упоминал явно не для пустой отговорки. По отдельным намекам я все же мог сделать вывод, что ситуация у него далеко не простая. Полыхает какая-то грандиозная битва, затрагивающая чуть ли не всю Вселенную: горят города, гибнут люди, вытаптываются посевы злаков, закованные в броню солдаты вторгаются на обуянные ужасом территории. Геррик - тоже солдат и оказался здесь в результате неких трагических обстоятельств. У него сейчас нет связи со своими сторонниками.
        Даже внешность его была, как у настоящего воина: выставленная вперед, тяжелая угловатая челюсть, стиснутые крепкие губы, за которыми вгрызались друг в друга квадраты белых зубов, светлые, со льдинкой глаза, наверное, не знающие пощады - не хотел бы я оказаться под прицелом этих водянисто-полыхающих глаз (Что делать с пленными, командир?.. - Расстрелять! У нас нет времени с ними возиться!..), вертикальные прорези складок между бровями, тоже светлые, под стать глазам льняные спадающие на плечи волосы, если бы не пятерня, который он по утрам причесывался, я бы сказал - ухоженные, точно из парикмахерской, и - звериная хищная гибкость во всем теле. Несмотря на изрядный вес, по квартире он перемещался абсолютно бесшумно, неожиданно вырастая в самых разных местах. Я испуганно вздрагивал, когда он вдруг оказывался у меня за спиной. А Геррик трогал меч, прикрепленный к поясу, и уступал мне дорогу.
        К мечу своему он, кстати, относился с чрезвычайным вниманием. В первый же день, едва встав на ноги, он протер лезвие мягкой замшей, которую достал из кармана куртки, подышал на него, поднял на уровень глаз, замер, точно увидев что-то в струящихся по клинку тенях, почувствовав мой взгляд, тихо заметил:
        - Его зовут - Эрринор!..
        После чего осторожно вдвинул лезвие обратно в ножны.
        К неприятностям, в отличие от меня, он был хорошо подготовлен. Все вообще, видимо, было не так однозначно, как можно было предполагать, потому что на мой осторожный вопрос, почему он, например, не обратится в правительство или в какие-нибудь другие государственные структуры, он ответил после секундной паузы холодно и высокомерно:
        - А зачем мне туда обращаться?
        - Ну - вдруг они в состоянии чем-нибудь тебе помочь…
        - Не думаю.
        - А ты все же попробуй.
        - Попробовать можно. Боюсь, плата за помощь окажется слишком высокой.
        Больше он в тот момент ничего не добавил. Расспрашивать же его, как, впрочем, и в остальных случаях, было совершенно бессмысленно. Но насколько я уловил подтекст сказанного, в некие государственные структуры он все-таки обращался, однако цена, которую там с него, видимо, запросили, показалась ему чрезмерной.
        Меня это насторожило.
        Может быть, все его неприятности проистекали как раз оттуда.
        О чем-то они там совершенно явно не договорились.
        Причем вину за это я не стал бы возлагать только на государственные структуры. Они, конечно, не сахар, но свою пользу видят. Польза же от сотрудничества, на мой взгляд, могла быть огромной. Так что, дело здесь заключалось, скорее всего, в самом Геррике. Иногда он мог быть необычайно резок и неподатлив. В мелочах, не имеющих принципиального значения, он, как правило уступал, но уж если он говорил «нет», обычно после некоторого раздумья, это было действительно «нет», «нет» - и никаких других толкований, «нет» - навсегда и на все случаи такого рода.
        Перечить ему, вероятно, было небезопасно.
        Убедился я в этом уже в самое ближайшее время. Где-то дней через десять после появления его у меня дома, потребовалось в очередной раз сходить в магазин, и Геррик, который, как я уже говорил, заниматься хозяйством отказывался категорически, неожиданно вызвался меня сопровождать.
        Ничего рискованного в его желании не было. В моей рубашке и джинсах, пришедшихся ему как раз в пору, выглядел он вполне обыкновенно: ничем не примечательный парень примерно моего роста и возраста. Взгляд, правда, немного угрюмый, но что с того, что человек посматривает исподлобья. Может же у человека быть невеселое настроение? Хуже было то, что он ни за что не хотел расставаться со своим мечом. Ты же не выходишь на улицу без штанов, объяснил он. Для меня оставить Эрринор дома - то же самое. Аргументы вроде того, что с мечом он лишь привлечет внимание, на него не действовали. Пришлось дать ему плащ, который он перекинул через руку, и свисающая почти до пят ткань прикрыла ножны. В остальном же он ничем не выделялся среди других граждан.
        Тем более, что и держаться он старался как можно более незаметно. Равнодушно обозрел магазинное изобилие, к которому я лично привыкнуть еще не успел, постоял у витрины, где были аппетитно разложены сыры и многочисленные колбасы, неприятно потянул носом воздух, принюхиваясь к гроздям сосисок, отвернулся от кондитерского отдела со всем его шоколадно-кремовым великолепием - я уже обратил внимание, что к сладкому он относился с необыкновенным безразличием - а потом примкнул в очереди ко мне и стал терпеливо ждать, пока вежливая продавщица отпустит двух покупательниц. Всё, наверное, обошлось бы благополучно, но, как назло, именно в эту минуту некий крепыш в серо-красном мешковатом спортивном костюме, стриженный бобриком, из тех, вероятно, что целыми днями толкутся возле ларьков, грубовато втиснулся между нами, раздвинув плечом, и с хозяйскими интонациями сказал продавщице:
        - Валечка, кинь-ка мне, дорогуша, пачку «Мальборо»…
        Я уверен, что он вовсе не собирался нас как-то обидеть. Он был преисполнен сознания собственной крутизны и не замечал нас как факт. Подумаешь, два чувака. Я несколько брезгливо посторонился. И обмер - увидев уже знакомую светло-голубоватую молнию, мелькнувшую в глазах Геррика. Его этот крепыш, вероятно, тоже толкнул. Я чуть было не закричал. Потому что ознобом, мгновенно одевшим сердце, почувствовал - сейчас произойдет что-то страшное, что-то непоправимое, после чего возврата к привычной жизни уже не будет.
        Магазин поплыл у меня перед глазами.
        Однако, ничего страшного к моему удивлению не произошло. Светло-голубая молния полыхнула и беззвучно погасла. Крепыш взял сигареты и сбежал по ступенькам на улицу. Геррик наигранным безразличием погасил мой вопрошающий взгляд. Весь его вид говорил, что он не собирается вмешиваться в дела диких аборигенов.
        Я облегченно перевел дух.
        Но, оказывается, радовался я преждевременно. Крепыш, вероятно, тоже заметил полыхнувшую в глазах Геррика молнию. И она ему не понравилась, как не нравится вожаку, если в стаде, подвластном ему, кто-то поднимает голову. Или, может быть, он почувствовал мое внутреннее презрение. Не знаю. Во всяком случае, когда мы вышли из магазина и свернули в переулок, ведущий к дому, в подворотне раздались уверенные шаги, и он вырос перед нами, загораживая дорогу:
        - Что, мужики, есть какие-нибудь вопросы?
        Он нас не боялся. Чего бояться? Опять же - подумаешь, два чувака. Чувствовалось, что ему хочется размяться и восстановить социальную справедливость. Разумеется, в том однозначном виде, как он сам ее понимал.
        Впрочем, даже тут еще все можно было уладить. Я уже попадал в подобные ситуации и знал, как держаться. Требовалось миролюбиво ответить, что никаких вопросов у нас к нему нет, и тогда бы он снисходительно разрешил следовать нам дальше.
        Противно это было бы, зато - безопасно.
        Именно так я и собирался поступить в этот раз. Но я просто не успел открыть рта. Геррик вздернул железный свой подбородок и голосом, которого я от него раньше не слышал, скрипуче вынес вердикт:
        - Вы - хам, сударь…
        Крепыш даже не возмутился. Напротив, лицо его озарила понимающая радостная улыбка, и он широко, как будто желая обнять друзей, развел руки:
        - Ну что, мужики, тогда будем разбираться?
        Дальнейшее произошло с такой быстротой, что практически не запечатлелось у меня в сознании. Кажется, крепыш, продолжая дружеское объятие, попытался одним движением вырубить Геррика. Его он, вероятно, считал наиболее опасным противником. Локоть в спортивном костюме, во всяком случае, пошел резко вверх. И одновременно я услышал нечто вроде короткого: Х-х-хек!.. - так обычно кричат в кино всякие кунфуисты перед смертельным ударом; видимо, удар и в самом деле должен был воспоследовать, однако в ту же секунду Геррик как бы протанцевал на цыпочках немного вперед, тоже произведя руками некие странные пассы, после чего отступил и принял вид незаинтересованного наблюдателя. К своему противнику, как мне показалось, он даже не прикоснулся. И тем не менее, крепыш издал открытой пастью уже не Х-х-хек!.. - а какое-то беспомощное: Пых-пых-пых… - задохнулся, побагровел, глаза его выпучились, как под давлением, он попятился, натолкнувшись на стену дома, взялся руками за напряженный живот, и вдруг - сполз по стене, видимо, потеряв сознание.
        Зрачки его вывернулись белками наружу.
        Я был потрясен.
        - Ты его убил!..
        - Еще нет, - спокойно, все с тем же выражением незаинтересованного наблюдателя сказал Геррик. - Он просто без сознания. Придет в себя минут через десять. Ну что - двинулись или подождем?..
        Дома он спросил меня с любопытством:
        - А если бы я его действительно убил, ты что - стал бы его жалеть?
        - Его, возможно, и нет, - сказал я. - Наверное, я стал бы жалеть тебя.
        - Меня?!. Почему?!.
        - Потому что тогда бы уже ты превратился в убийцу. Представляешь: жить дальше и знать, что ты убил человека…
        Лицо Геррика окаменело. Светлая молния не полыхнула, но только, видимо, потому, что от чудовищного напряжения он опустил веки.
        Зубы у него длинно скрипнули.
        Но все-таки он сдержался. Надменно вздернул голову и сказал:
        - Убийство оскорбившего тебя хама не есть убийство. Убийство оскорбившего тебя хама есть - отмщение. Цена оскорбления - кровь. Этого требуют Законы чести…
        - А если стать выше оскорбления? - сказал я. - Отвечать на оскорбление местью, значит уподобиться тому же хаму. Человек, у которого действительно есть честь, именно человек, а не хам. Убийство - это не отмщение, это - убийство.
        - Но вы же сами убиваете, - сказал Геррик после выразительной паузы.
        - Только цивилизованным образом, - возразил я. - По приговору суда или в случае военных действий. Кровная месть запрещена, и, по-моему, это правильно. Кстати, и по приговору суда скоро, видимо, убивать не будут. У нас нет права отнимать жизнь, которую не мы зародили…
        - Простить оскорбление?
        - Не простить, а, повторяю: быть выше него.
        - Я этого не понимаю, - все так же надменно произнес Геррик. - Хам есть хам лишь потому, что он чувствует свою безнаказанность. Если бы право на хамство нужно было отстаивать с риском для жизни, если бы за оскорбление пришлось встать в одиночку перед свистящим клинком, уверяю тебя - всякий хам улыбался бы тебе еще издали. Потому что все они - трусы…
        - Не уверен, - сказал я.
        - Потому что ты - не воин, - холодно сказал Геррик.
        Он повернулся на каблуках и ушел к себе в комнату.
        Больше мы в тот вечер не разговаривали.
        И, тем не менее, несмотря на все возражения, я чувствовал некоторую его правоту. Быть выше хама - это, конечно, очень красиво, но одно дело теория, созданная в одиночестве размышления, и совсем другое - когда некое свиноподобное рыло по привычке обходится с тобой, как с недочеловеком. Можно сколько угодно осуждать дуэли, но, получив пощечину, следует взять пистолет и выйти к барьеру. Бывают в жизни моменты, когда отступать нельзя, когда даже самая явная глупость стоит выше рассудка. Потому что это уже не глупость - это достоинство. Слова Геррика меня будоражили. В них было то, чего не хватало мне в моей жизни. И вместе с тем я довольно отчетливо осознавал, что эти правила чести сами по себе, возможно, и неплохи, однако если я буду придерживаться их в повседневной реальности, - например, толкнули в автобусе - сразу же вызвал на поединок, то больше трех дней я в нашем мире не проживу. В крайнем случае, может быть, протяну неделю-другую. Потому что наш мир не приспособлен для чести. Ей нет места среди неистовства бытовых коллизий. Для чести необходим некий моральный простор. Можно, конечно,
попробовать создать этот простор. Можно расширить пространство вокруг человека, которое принадлежит лично ему. Короче, можно начать. Правда, судьба начинателей, как правило, бывает весьма печальной.
        Во мне что-то менялось.
        И на Геррика этот случай, вероятно, тоже подействовал, потому что, судя по звукам, он весь вечер мерял шагами комнату, останавливался, громко дышал, словно ему не хватало воздуха, сквозь полуоткрытую дверь я видел, что он недоуменно разглядывает свои ладони, а ближе к ночи он, твердо ступая, прошел на кухню и замер в проеме, глядя поверх моей головы:
        - Мне нужна твоя помощь!
        У меня болезненно чмокнуло сердце. Но я тут же взял себя в руки и ответил:
        - Пожалуйста…
        - Надо посмотреть одно место. Давай завтра туда съездим…
        - Куда именно?
        - Тут недалеко…
        Геррик опустил глаза, рассматривая меня сверху вниз. Вдруг - мигнул.
        - Давай, - сказал я.
        4
        Следует, вероятно, сказать несколько слов о себе. Правда, насчет себя у меня никогда не было особых иллюзий. Так, мальчишеская романтика, затянувшаяся не по возрасту. Еще в школе мне представлялось, что я предназначен для неких великих свершений, что сверкающая карусель бытия вознесет меня к какой-то исключительной и неповторимой роли. Мне грезились какие-то битвы, где я одерживаю блистательные победы, какие-то выдающиеся открытия, которыми я потрясу весь мир, какие-то сияющие вершины, куда я взойду в результате самоотверженного труда и подвигов.
        Однако где эти вершины в нашей жизни? В институт я, недобрав один балл, чуть-чуть не прошел, о чем, кстати сказать, сейчас нисколько не сожалею. Ну получился бы из меня рядовой инженер, ну что - инженеров у нас в стране не хватает? Инженеров у нас, по-моему, несколько сотен тысяч. Мне грозила армия, которая меня, естественно, нисколько не привлекала. Кому это хочется терять два года жизни в казармах? Дрожь пробирала меня при одной только мысли о противогазах и кирзовых сапогах, о побудке в четыре утра и пробежках на шесть километров с полной солдатской выкладкой, о сержантах, которые, конечно же, будут гонять меня в хвост и в гриву, вообще о сугубой бессмысленности времяпрепровождения такого рода. Жизнь есть жизнь, и хочется прожить ее - так, а не в армии. И вот, чтобы не загреметь на два года в пахнущую карболкой мешанину рядовых гимнастерок, я - по совету отца и не без его помощи, разумеется, - пристроился на работу в одно скромное проектно-конструкторское бюро, разрабатывавшее, впрочем, что-то отнюдь не скромное и потому обладавшее льготами для своих сотрудников. Меня быстренько натаскали на
какие-то чертежные операции, подучили чему требовалось, заставили зазубрить довольно скучную методичку, и спустя всего месяц я уже довольно уверенно стоял за кульманом, проводя отточенными карандашами линии по рейсшине, меленько отмечая масштаб, вписывая красивым почерком необходимые данные и без особого увлечения видя, как вырастает из-под моих пальцев нечто механически-замысловатое. Интереса к технике я никогда не испытывал. Зато мне действительно дали отсрочку от военной службы на год, а через год, по представлению директора ПКБ, - вторую отсрочку. Я был тогда страшно доволен. Еще бы, перехитрил всех, меня так просто, на голый крючок не словишь! И только спустя некоторое, надо сказать, весьма долгое время я постепенно начал догадываться, что, поступив в это муторное бюро, я, как щенок, оказался в очень примитивной ловушке. Я угодил в невидимый, но чрезвычайно прочный ошейник. Можно было избавиться от него, но тогда меня сразу же заберут в армию. Можно было не избавляться, но что же тогда - всю жизнь провести в ошейнике? Выхода из этого тупика я не видел. Поступить в институт? Это с каждым годом
становилось для меня все труднее и проблематичней. Я стал ощутимо хуже запоминать необходимый для экзаменов материал: строчки из учебников по физике и математике выветривались уже через полчаса после серьезной, казалось бы, проработки, формулы и уравнения никак не хотели задерживаться в моем сознании, я лишь тупо таращился на бумагу, пытаясь воспроизвести, например, уравнения Максвелла. Главное же, что я отчетливо ощущал всю никчемность этих громадных усилий. Ну - поступлю даже куда-нибудь, ну - повезет, ну - придется еще пять лет зубрить те же формулы, ну - распределят меня потом на завод технологом. Стоит ради этого принимать такие мучения? Что у нас в стране технологов не хватает? Завод - та же армия, только бойцы ее ходят не в форме, а в гражданских костюмах. Надо ли менять шило на мыло: конструкторское бюро на предприятие металлоконструкций? Примерно такие мысли бродили у меня в голове, и потому я не делал попыток вырваться из невидимого ошейника: спокойно вычерчивал себе узлы и детали, сдавал упругие листы ватмана Моисею Семеновичу (тому самому другу отца, который был очень доволен моей
аккуратностью), получал зарплату, кстати, несколько большую, чем обычно у моих сверстников - в этом тоже сказывалась привязанность КБ к военному ведомству, - в общем, плыл по течению, едва-едва, лениво загребая руками.
        Месяц проходил за месяцем, год за годом. Шлепали в Петербурге дожди, шипела вода в водосточных трубах. Бесконечно тянулись мерзлые зимние сумерки. Наступала весна, и бежали по асфальту горячие коричневые от солнца ручьи. Внешне все выглядело нормально. Я ходил на работу и исполнял все имеющиеся у меня обязанности. В выходные читал или ездил, чтобы найти нужную книгу, на книжный рынок. Изредка встречался в компаниях с немногочисленными друзьями. Жизнь - текла и не предвещала ничего нового. Я уже и сам ничего не ждал от нее. И лишь иногда в прозрачные петербургские ночи, - как та ночь, например, когда я впервые столкнулся с Герриком - когда загорался на небе густой звездный творог, когда без ветра таинственно шумели тополя на набережных и когда легкой жутью мерцала вода в каналах, сердце мое пронзала ослепительная тоска, потому что жизнь, как резина, тянулась и не была при этом настоящей жизнью, надежды на свершения отодвигались и выцветали, я, как в тумане, бродил по квартире, не зная, куда себя деть, все у меня выпадало из рук, ничего не хотелось, и я заваливался спать на тахту, зная, что утром
меня ждет то же самое.
        У меня не было главного в жизни - у меня не было настоящего Приключения. Не важно, в чем оно состоит - в любви или в подвиге. В наши дни это, по-моему, одно и то же. Приключения, от которого кровь начинает шуметь в сердце; которое властно срывает паутину однообразных будней; которое подхватывает тебя и, как лист с дерева, несет в тревожную неизвестность.
        Вот, чего мне хотелось бы больше всего на свете. Вот, почему я тогда привел Геррика к себе домой. И вот, почему я не вызвал «скорую», когда он попросил меня не делать этого. Я почувствовал в сентябрьском воздухе вкус Приключения. Меч и перстень с граненым камнем были тому порукой. Мне выпал шанс, и я не хотел упустить его. Впереди у меня был отпуск - целых три недели свободного времени. Я сейчас сам распоряжался своей жизнью. У меня возникало чувство необыкновенной свободы. И потому, когда Геррик сказал, что ему нужна моя помощь, я кивнул и лишь в груди у меня опасно похолодело. Это было именно Приключение, которого я, быть может, ждал всю свою жизнь. Я чувствовал, что отступать мне нельзя. А кроме того, я и не хотел отступать. Я только прищурился под испытующим взглядом Геррика.
        Щеки у меня покраснели.
        - Давай, - повторил я.
        5
        - Здесь, - сказал Геррик, оглядывая кишащий прохожими солнечный Невский. - Здесь, вон - в тот дом, вторая парадная…
        Он, указывая, незаметно повел подбородком.
        Я тоже бросил осторожный взгляд вправо и влево.
        Кажется, все было спокойно.
        В трамвае, которым мы сюда добирались, Геррика, к счастью, никто не оскорбил. Его, правда, толкали спинами и согнутыми локтями, затолкали, в конце концов, в самый угол, прижав к поручням. Но, по-видимому, это он не воспринимал как оскорбление. И сейчас, стоя на углу Невского и Садовой, мы тоже, вероятно, не выделялись. Любопытствующих глаз я, во всяком случае, не ощущал. Лишь охранник в пятнистой форме у дверей крупного универмага посмотрел на нас, скорее всего по обязанности, и отвернулся.
        Внимания мы не привлекали.
        И все равно мне это не слишком нравилось.
        - Другого места найти не могли? - спросил я. - Посмотри: сколько народу…
        - Это не я выбирал, - объяснил Геррик. - Квартирьеры наши считали, что здесь будет лучше. У них - свои требования к проживанию. К тому же далеко не любое место подходит. Существуют «мертвые зоны», в них переход невозможен. - Он поправил плащ на сгибе руки, скрывающий неизменный меч. - Ну что, пошли?
        Тут же у тротуара затормозила машина, обтекаемая, как жук, с затененными стеклами, и оттуда вывалились несколько крепких парней, наподобие того, что пристал к нам вчера в магазине: коротко стриженные, в свободных спортивных костюмах, стянутых шнурками по поясу.
        Передний сказал коротко:
        - Фуфло на фуфло. И чтобы мне - без гармидера…
        - А повыпендриваться? - спросил кто-то с нехорошим смешком.
        - Зачем тебе повыпендриваться?
        - А чтобы знали…
        - Обойдешься, - сказал первый парень.
        Плотной деловой группой они двинулись в торговый подвальчик. Мне показалось, что там сразу же наступила нехорошая тишина. Такая тишина обычно заканчивается криками и оживленной стрельбой. Впрочем, парням от этого - одно удовольствие. Интересно, откуда они только повылезали? Какая-то совершенно новая раса людей.
        - Пошли-пошли… - поторопил меня Геррик.
        Мы остановились у двери, почти сливающейся с проеденными копотью стенами, Геррик, прильнув вплотную, набрал код на запыленном замке, и сразу же сумрак, напитанный кошачьими запахами, охватил нас со всех сторон. Все-таки удивительное явление - наша страна. Вот Невский, вылощенный до блеска, слепящий витринами, с шатающимися по нему туристами и тут же, буквально в двух шагах, - кислая кошачья вонь, разбитые лампочки, перила, с которых содрана деревянная облицовка. Никогда этого не понимал.
        Впрочем, и квартира, где мы очутились, была нисколько не лучше. Окна ее, забранные решетками, не мылись, наверное, года четыре. Свет сквозь напластования грязи проникал наполовину ослабленный. И в сероватом немощном воздухе, полном затхлости, какая образуется в нежилых помещениях: смеси давнего табака, остатков еды, проступающей по углам плесени, вставал страшноватый коридорчик, заканчивающийся таким же страшноватым туалетом без двери, и по бокам его - две комнаты, почти лишенные мебели. В одной из них находилась тахта, и видно было, как из-под одеяла, которым она была прикрыта, высовываются разношенные пружины, а на колченогий стул рядом с ней опасно было садиться. В другой же комнате вообще ничего не было - дыбился плашечками паркет, свисали пересохшие лохмотья обоев, и единственной странностью, приковывающей к себе взгляд, было громадное, от пола до потолка зеркало, висевшее на стене, противоположной окну. А может быть, и не зеркало - поверхность его была темна, как вода в земляном пруду.
        - Тихо! - одними губами сказал Геррик.
        Он стоял, вслушиваясь в слежавшуюся тишину квартиры. Ни единого звука не доносил безжизненный и, кажется, влажный воздух. Наше дыхание расплывалось и угасало в нем, точно в вате. Геррик, тем не менее, чего-то ждал. И чем дольше мы оба стояли в начале этого страшноватого коридора, тем сильнее я чувствовал тянущий откуда-то неприятный озноб, мертвым холодом выстилающий стертые половицы. Пальцы ног у меня заметно окоченели.
        - Да! - наконец, сказал Геррик. Махнув ладонью, чтобы я следовал за ним, уже не пытаясь быть осторожным, прошел в комнату, где висело темное зеркало, встал перед ним, точно нерешительный покупатель, раскинул руки по ширине медной оправы. - О, боги, это Ворота Инферно…
        Теперь я и сам видел, что зеркало вовсе не было зеркалом. Кусок черной без дна пустоты был ограничен прихотливыми извивами меди. Чувствовалась за ним угольные дали пространства. Ни звезд, ни проблеска света, ни одного зримого ориентира. Мрак, безмолвие, темнота, сосущая душу. Холод вытекал оттуда невидимым водопадом и распространялся по полу. И, наверное, - дальше, на улицу, и по всему городу.
        - Отсюда пришли басохи, - мрачно сказал Геррик.
        - Кто? - не понял я.
        - Ладно, не имеет значения!
        Не оборачиваясь, он немного наклонился вперед. Синеватое, как от газа, пламя, затрепыхалось у него на кончиках пальцев. Вдруг оторвалось и, проплыв огоньками в воздухе, коснулось оправы. Зеркало отозвалось басовитым гулом. То, что казалось мне медью, просияло, точно очищенное кислотой, внутренние края оправы завибрировали, белая молочная муть потекла от них к центру заколебавшейся амальгамы, струйки сомкнулись, покрыли собой всю поверхность, затвердели, в них, словно в морозных узорах, проявились пластинки гладкого льда, - раздался звонкий громкий щелчок, гул утих - и уже вполне обыкновенное зеркало отразило наши напряженные физиономии.
        - Так! - опять одними губами сказал Геррик.
        Синеватые огоньки вновь поплыли от вытянутых пальцев к оправе, вошли в нее, что-то звякнуло, ломаная безобразная трещина вспорола стекло, и - десятки зеркальных обломков обрушились на паркет. Медная оправа потускнела и превратилась в пустой овал, подрагивающий на гвозде. Теперь внутри нее проглядывали только пузырчатые обои.
        - Дорога закрыта, - сказал Геррик.
        Тишина в квартире была оглушительная. И, наверное, будь она хоть чуточку меньше, мы, наверное, не услышали бы легкий, почти неуловимый скрип дверных петель и не почувствовали бы множественных шагов, перетекающих с лестничной площадки внутрь помещения.
        Слабое дуновение коснулось моего уха:
        - На цыпочках… - как у лошади, дернулись вбок голубоватые белки Геррика.
        Из комнаты с зеркалом мы отступили в соседнюю, из нее - в сумрак кухни (комнаты оказались сквозными), и здесь Геррик, повозившись немного, поднял крючок черного хода. Дверь, видимо, смазанная, отошла совершенно бесшумно. Одним махом мы очутились в просторе темноватого лестничного перехода. Дверные створки закрылись за нами как бы сами собой. Я уже облегченно перевел дух: кажется, ускользнули, но тут, едва брезжащая в сочащемся с улицы свете, отделилась от стены громоздкая, по-боевому растопыренная фигура и угрожающий голос предупредил:
        - Стоять! Стрелять буду!..
        У меня чуть не лопнуло сердце.
        А Геррик, бывший у меня за спиной, судя по звуку, переместился вперед. Тени теперь покачивались друг напротив друга. Мелкий стремительный танец их был страшен и протекал в полном молчании. Все происходило с какой-то удручающей быстротой. Вдруг глухо звякнуло, будто тупым гвоздем по металлу, обе тени слились, образовав пошатывающееся по-медвежьи туловище, снова глухо звякнуло, правда, уже сильнее, а затем тени - разъединились, и одна из фигур, как тряпичная кукла, мягко повалилась на пол.
        Сноп желтого солнца ударил из-за распахнутой двери.
        - Быстрее! - прошипел Геррик.
        Мы выскочили в переулок. Был он короток, но довольно широк - образованный задниками домов, выходящих на Невский, пустой, залитый солнцем, с рядами дорогих легковушек, приткнутых в ожидании хозяев. Оцепенелыми насекомыми сгрудились они у тротуара.
        И в тот момент, когда мы с Герриком выбежали туда с черного хода, одно из таких насекомых на противоположной стороне улицы, дернулось хитиновым телом, мотор зарычал, шины противно взвизгнули по асфальту, и каплевидная обтекаемая махина выпрыгнула из переднего ряда.
        Я до сих пор иногда вижу эту картину: туман ветхого солнца в скверике, которым заканчивался переулок, гладь асфальтовой части, белая разделительная полоса и непроницаемая стрекозиная выпуклость ветрового стекла машины. Увеличивалась она, как капля, сорвавшаяся с крыши. И я также вижу бледное, ставшее вдруг очень рельефным лицо Геррика, его чуть приподнятую твердую верхнюю губу, его глаза, ярко-выпуклые, точно из отшлифованного хрусталя. Я вижу, как он поворачивается и выставляет вперед ладонь, и как начинают слабо, почти невидимо светиться кончики его пальцев, газовые стремительные огоньки от них, как прежде, не отделяются, но машина запрокидывает два колеса, будто наехав на кочку, разворачивается, со скрежетом обдирая мостовую багажником, и, уже окончательно перевернувшись, врезается в светлую «волгу», которая от удара тоже подпрыгивает.
        Полыхнуло так, что напрочь сдернуло стекла в ближайших окнах.
        Я непроизвольно рванулся.
        - Куда?.. - клещами перехватив мою руку, закричал Геррик.
        - Пусти, там - люди горят!..
        - Какие люди?
        - Говорю - пусти!..
        Он тащил меня в ближайшую подворотню.
        - Нет там никого. Уже всё - сгорели…
        И действительно, огневой желтый пузырь разодрался, и лишь крохотные язычки пламени доплясывали на блестящих капотах.
        Перевернутая машина последний раз дрогнула и затихла.
        Из-под грязного, с проплешинами ржавчины днища выползал густой смрадный дым.
        - Это был не Тенто, это были ваши, - сказал Геррик. - Хотя я вовсе не исключаю того, что в данном случае Тенто мог пойти на сотрудничество с так называемыми органами. Ему кажется, что победа над Домом Геррика близится, еще одно усилие, - он не хочет упустить свой шанс. Ну что ж… Законы этого не запрещают. Правда, помимо законов существуют еще и некоторые негласные правила. Несотрудничество с властями аборигенов - одно из главных. И тем не менее, это уже правила, а не законы. Соблюдение их - личное дело каждого Дома. Дом Тенто вполне мог пренебречь правилами…
        - Кто такой Тенто? - спросил я, жадно прихлебывая горячий чай я.
        Геррик остановился посередине кухни и посмотрел на меня сверху вниз.
        - Тенто? Для тебя это, скорее всего, не имеет значения. Тенто - это человек, который преследует меня всю жизнь. Еще с того времени, когда я был пятилетним мальчишкой. Да-да, первый удар был нанесен именно в те годы. Я тогда выжил чудом. Просто один из нас должен умереть, он или я. - Губы его раздвинулись в беспощадной улыбке. - Лучше, конечно, если это будет - он. Однако то, что подключены местные спецслужбы, мне не нравится. Дело здесь вовсе не в том, что они могут быть нам слишком опасны, ерунда, с любыми спецслужбами аборигенов справиться можно, главная трудность - что у нас совсем нет сил. И я просто не могу распылять их на такие мелочи… - Он одним глотком выпил свой остывающий чай, поставил чашку и побарабанил пальцами по подоконнику. - Не нравится мне это, очень не нравится…
        Что тут можно было ему сказать? Мне самому это тоже не очень нравилось. Одно дело - приключение, захватывающее великолепной игрой, необычность, прорыв сквозь муторную рутину жизни, звездные лорды, как я их называл про себя, поединки на мечах и, может быть, разных там бластерах, спасение пока никак не проявивших себя звездных принцесс, и совсем другое - наши родные и таинственные спецслужбы. Это уже не приключение, это борьба не на жизнь, а на смерть, это неопрятная кровь, холодная липкая грязь, мучения. В приключении герой даже погибает красиво, а здесь - будут бить пистолетом по почкам и выпытывать сведения. В конце концов, без особых затей упрячут в лагерь. Просто, чтобы человек был у них под контролем.
        Я вяло заметил:
        - Нам еще повезло, что у него случилась осечка. А представляешь, если бы он тебя застрелил?
        Геррик повернулся ко мне и поднял бровь.
        - Это была не осечка, - медленно сказал он.
        - Не осечка? Тогда что же?
        Несколько секунд Геррик смотрел на меня, видимо, что-то соображая, а потом все также медленно произнес:
        - Включи телевизор.
        - Зачем? - спросил я.
        - Включи-включи, сейчас увидишь…
        Замерцал экран, и появилась на нем бесконечная колонна повозок, движущихся по какой-то равнине. Голос диктора сообщил, что началась эвакуация руандийских беженцев из Заира. Войска Леона Кабиллы - уже в шестидесяти километрах от Киншасы…
        И вдруг экран безнадежно погас. Будто вырубили свет сразу во всей квартире.
        Стала видна пыль на выпуклой серости кинескопа.
        Я обернулся к Геррику.
        - Вот именно, - подтверждая кивнул он. - Так будет с любым механизмом или устройством. Капсюль в патроне не сработает, порох не воспламенится, двигатель на полном ходу превратится в глыбу слипшегося металла. Ты помнишь, как давеча перевернулась машина?..
        - Любопытно, - сказал я. - И как тебе это удается?
        Геррик безразлично пожал плечами.
        - Не знаю, удается, мы с этим рождаемся… - И, по-видимому, заметив на моем лице тень недоверия, поспешно добавил. - Ты же не знаешь, например, как работает телевизор. Ты его просто включаешь, и все. Просто пользуешься. Мне вообще странны все ваши приборы и оборудование. Наука ваша, занимающаяся созданием агрегатов. Зачем агрегаты, если тебе даны тело и разум?
        - Значит, из огнестрельного оружия тебя убить нельзя?
        - Только мечом на поединке, один на один, - ответил Геррик.
        - А если издалека, скажем, из снайперской винтовки?
        - Тенто на это не пойдет, он же не сумасшедший. Это запрещено Законами Чести.
        - Законы - это законы, а жизнь - это жизнь, - заметил я. - Если твой Тенто решит, что так победить проще, что ему помешает выстрелить или - если не самому - нанять профессионального снайпера? Заказное убийство сейчас стоит совсем недорого.
        - Ты ничего не понял, - внятно сказал Геррик. - Законы Чести - это не ваши законы, писанные по бумажке, нарушать которые может каждый, пока его не поймают. Законы Чести - это сама наша жизнь. Их преступить невозможно, даже если это сулит чрезвычайные выгоды. Вот ты, например, у тебя есть человек, которого ты по-настоящему ненавидишь?
        - Ну, один такой есть, подлец, - кивнул я.
        - Но ты же не пойдешь его убивать из-за своей ненависти?
        - Если я его убью, меня просто посадят. Вот еще - получить десять лет из-за этого хмыря…
        - Нет, не в этом дело, - непримиримо сказал Геррик. - А если бы ты имел возможность убить его так, чтобы тебя даже не заподозрили? Ну, например, нанять киллера, как ты только что предположил, или подстроить несчастный случай? И насчет тебя - ни у кого никаких намеков? Ты же все равно не станешь его убивать? Для тебя это неприемлемо по твоему образу жизни. Помнишь, ты тогда назвал меня… м-м-м… убийцей? Несправедливо, конечно, но - и у нас точно также. Убить ничего не подозревающего человека на расстоянии - противоестественно. Это чудовищно, это подло, это значит - опозорить себя до скончания времен. На такое не пойдет ни один лордов. Простолюдин, может быть, - да! Лорд - ни за что на свете! Он покроет позором не только себя, но и весь свой Дом. - Геррик, кажется, почувствовал, что не убедил меня, потому что оперся о стол и наклонился вперед всем телом. Закачались льняные локоны, чуть завитые на кончиках. - Как бы тебе лучше объяснить это? Вот аналогия: вы воевали недавно с одной из своих республик. Крошечная такая республика, в горах, верно?..
        - Да, позорная была война, - поспешно сказал я.
        - И вы эту войну проиграли. Маленький народ вдруг победил огромное государство. Не будем сейчас выяснять, почему так случилось. Но ведь вы могли бы и выиграть эту войну - одним ударом, если бы применили свое ужасное оружие, поражающее все и вся. Вы, по-моему, называете его атомной бомбой? Почему вы не сбросили атомную бомбу на их столицу? Война была бы закончена в один день…
        - Это было невозможно, - выпрямившись, сказал я. - То, что ты говоришь, и в самом деле чудовищно. Погибли бы сотни тысяч ни в чем не повинных людей. Дети, старики, женщины. Это не укладывается в рамки нашей морали.
        - Они же все равно гибли, - сказал Геррик. - Гибли во время бомбежек, во время штурма городов и поселков. Не вижу разницы - убивать осколочной бомбой или атомной. Что такое атомная бомба? Это просто тысяча обыкновенных бомб, соединенных вместе…
        Он - ждал.
        - Нет, невозможно, - наконец, сказал я. - Существуют вещи, которые мы делать просто не в состоянии. Мировое сообщество немедленно осудило бы эту акцию. Нас назвали бы преступниками, и исключили бы из всех международных организаций. Мы оказались бы в полной политической изоляции.
        Тогда Геррик разогнулся и поднял палец.
        - Вот в такой же изоляции оказался бы любой из нас, попытайся он применить для своих целей снайперскую винтовку. От него отшатнулись бы собственные союзники. Был только один человек, который осмелился нарушить этот великий Закон.
        - Кто? - спросил я.
        - А зачем тебе знать?
        - Ну - интересно…
        Знакомая светлая молния полыхнула в глазах Геррика. Он отвернулся к окну.
        Плечи - сгорбились.
        - У этого человека нет имени, - не сразу сказал он. - Теперь его называют - Изгой…
        Так мы поговорили. Вероятно, все это требовалось хорошенько обдумать. Вот только думать мне было абсолютно некогда, потому что в тот же день, к вечеру, когда я после часового отсутствия вернулся из магазина, я услышал доносящиеся из комнаты Геррика голоса на незнакомом мне гортанном, звенящем и прищелкивающем языке - так могли бы говорить птицы, если бы обрели речь - а едва я поставил на пол тяжеленную сумку, как в кухне появилась Алиса.
        Собственно, о том, что ее зовут Алиса, я узнал несколько позже, а в тот момент она просто возникла сбоку от дверного проема, будто бы не вошла, а материализовалась из воздуха - сразу же развернулась на носках в мою сторону, чуть присев и держа в кулаке выставленной жалом вперед короткий кинжал.
        Ну вот и принцесса, обреченно подумал я.
        В том, что передо мной именно принцесса, я нисколько не сомневался. Кому еще могло принадлежать это надменное, будто мраморное лицо, окруженное бутоном волос бронзового осеннего цвета, рыжина их умопомрачительно оттеняла нежную кожу на скулах. Кому могла принадлежать горбинка носа, ярко-алые губы, влажные и, видимо, горячие одновременно, за которыми угадывалась сахарная белизна зубов? Кому могли принадлежать тонкие и вместе с тем сильные пальцы, сомкнутые сейчас на рукояти кинжала?
        - Привет, - выдохнул я.
        Трудно сказать, почему она тогда не ударила сразу. По ее представлениям, как я позже стал их понимать, это было бы правильно и, более того, вполне естественно. Воин должен был отразить первый, так называемый «проверочный» выпад. Но она не ударила, и тем самым, вероятно, сохранила мне жизнь. А уже в следующую секунду в проеме дверей вырос Геррик и, гораздо лучше меня, оценив ситуацию, быстро сказал:
        - Это - моя сестра, Алиса…
        - Ну ты даешь… - только и вымолвил я, с трудом переведя дух. - Мог хотя бы предупредить…
        С шорохом завалилась на бок осевшая сумка с продуктами. Никто даже не дрогнул. Однако глаза у Алисы расширились и налились необыкновенной, в отличие от Геррика, синевой. Кинжал куда-то исчез. Лицо из мраморной маски превратилось в обыкновенное, человеческое. Она, кажется, растерялась и, отступая на шаг, одновременно выдвинув вперед ногу в кроссовке, сделала нечто вроде придворного книксена.
        - Простите, милорд, я не знала… - Вспыхнула, поймав странный взгляд Геррика. - Еще раз простите, милорд, я делаю что-то не так? Это не по зломыслию, ваша милость. Я не имела чести быть вам представленной. Будьте снисходительны к бедной провинциалке. В каждом Доме - свои обычаи…
        Она по-ученически, беспомощно посмотрела на Геррика. Тот, как простуженный, трубно кашлянул.
        - Это не лорд… кгм… сестра…
        - Не лорд?
        - Кгм… Извини…
        Тогда Алиса стремительно выпрямилась. И голос ее зазвенел, будто натянутая струна.
        - Какого черта, - воскликнула она в негодовании. - Значит, я, как в цирке, выламываюсь перед простолюдином? Ты чересчур мягок, брат! У них и так слишком много данных им прав. Если это простолюдин, то почему он обращается к тебе на «ты»? Почему он непочтительно отвечает и почему он не называет тебя: «мой господин»?!.
        - Он спас мне жизнь, - с запинкой пояснил Геррик. - Он сражался рядом со мной. Он - достоин. И я… Я посвятил его в воины…
        Взгляд Алисы стал испытующим.
        - Это посвящение… Оно было официальным?
        - В какой-то мере, сестра…
        - Ах, вот как!..
        - Я тебе потом все объясню, - поспешно сказал Геррик. С некоторым удивлением я отметил, что он тоже слегка покраснел. А с лица слетело высокомерие, и оно стало несчастным. - Пока оставим этот разговор, сестра…
        Обо мне они как будто забыли.
        Я нагнулся и начал разбирать сумку с продуктами. Достал творог, молоко, плоскую упаковку сыра.
        В конце концов, я был у себя дома.
        Геррик, видимо, тоже что-то почувствовал. Лицо его стало не просто несчастным, а как бы даже страдающим.
        Он, чуть задыхаясь, сказал:
        - Наверное, мы тебя очень обременяем, Рыжик. Скажи слово - и мы с сестрой сразу уйдем. У тебя нет перед нами никаких обязательств.
        Он еще никогда не говорил со мной так. У него даже голос - немного дрожал.
        Я посмотрел на него, - он кивнул. Я посмотрел на Алису, - она молча и непреклонно ждала. Я посмотрел в окно, - крупные тревожные звезды горели над городом. Небо очистилось, и крыши чуть серебрились лунным отблеском сентября.
        Черный ветер обрывал листву на канале.
        Был вечер Земли.
        Половина девятого.
        - Оставайтесь, - тихо сказал я.
        6
        Не знаю, прав я был или нет. Я уже говорил, что те события, в которые меня затянуло, начинали нравиться мне все меньше и меньше. В них теперь ощущался мерзкий вкус крови. И если бы в тот момент я мог рассуждать здраво и хладнокровно, я, скорее всего, попробовал бы расстаться со своими неожиданными гостями. Приключение приключением, гостеприимство гостеприимством, но всему должен быть разумный предел. Нельзя выходить за границы допустимого риска. Это уже не приключение, это борьба не на жизнь, а на смерть. Причем, значительно вероятней, что - на смерть, а не на жизнь. Это если, конечно, рассуждать здраво и хладнокровно. Однако в тот момент я не мог рассуждать здраво и хладнокровно. Синева Алисиных глаз окатила меня, и я понял, что никакие будущие опасности просто не имеют значения. Что такое будущие опасности, когда загорается в глазах подобная синева? Я понял, что пропал сразу и на всю жизнь. И если Алиса захочет, я буду сражаться со всеми спецслужбами мира одновременно. И со всеми басохами, если таковые соблаговолят обратить на меня внимание. Потому что есть женщины, ради которых следует
совершить подвиг. И Алиса, как я сразу почувствовал, была одной из таких женщин. Принцесса - это ведь не красивая выдумка сказочников. Принцессы действительно существуют, просто в жизни они встречаются крайне редко. И я также отчетливо понимал, что - на жизнь или на смерть - но здесь у меня нет почти никаких шансов. Ей был нужен не я, ей был нужен - лорд, как они там себя называют. Ей был нужен воин, способный мужественно взять меч в руки. А что я - мешковатый и застенчивый человек в мятой рубашке, в джинсах, пузырящихся на коленях, в разваливающихся старых кроссовках. Не в одежде, разумеется, дело, но уже по тому, как человек одет и как он держится, можно сразу сказать, что он собой представляет. Алиса и сказала непроизвольно - скользнула по мне, как по мебели, равнодушным взглядом и отвернулась. Я был недостоин ее внимания. И, наверное, мы все-таки расстались бы через некоторое время, - ночью, лежа без сна и глядя на звезды, я непрерывно думал об этом - она сохранилась бы в моей памяти молнией, просквозившей по скучной обыденности (живи с молнией, как выразился один забытый ныне английский
писатель), она исчезла бы навсегда, и я вспоминал бы о ней лишь такими изматывающими сердце ночами, - как о том, что могло бы быть, и чего, к сожалению, не было, но на другой день неожиданно произошли два события, которые, как я теперь понимаю, изменили мою жизнь окончательно и бесповоротно.
        Утром, когда Алиса, объявив, что «мальчики, да оказывается, у вас тут есть нечего; вот, что значит, мужчины, сами о себе не в состоянии позаботиться!..» - отказавшись от моих денег, объяснив, что деньги у нее как раз есть, умчалась в магазин, чтобы купить хотя бы яйца и молоко, я, видимо, находясь еще под воздействием бессонной ночи, ехидно и вместе с тем обиженно спросил Геррика:
        - Когда это ты меня посвятил? Я что-то не припоминаю…
        Честно говоря, я от него ничего не требовал. У них свои правила жизни, у меня - свои. Однако Геррик после моих слов как бы окаменел - просидел так секунду, а потом встал и молча ушел к себе в комнату.
        Я думал, что он на меня обиделся, все-таки так, с сарказмом, я с ним до сих пор не разговаривал, но минут, наверное, через пять дверь из комнаты распахнулась, Геррик вырос на пороге, угрюмый, сосредоточенный, и, как вчера Алиса, обдав меня сияющей голубизной, мрачновато предложил:
        - Заходи…
        Она даже переоделся по такому случаю. Теперь на нем была та кожаная безрукавка, в которой я его впервые увидел, кожаные же (или из чего-то напоминающего кожу) джинсы, и уже упоминавшиеся сапожки с металлическими заклепками. Но все - чистое, в отличие от первого раза, точно выстиранное, без каких-либо следов крови. Льняные шелковистые волосы спадают на плечи. На безымянном пальце - массивный перстень с синим удивительно искристым камнем.
        Главное же - на журнальном столике недалеко от торшера светил тусклым металлом обнаженный меч, - Эрринор, как Геррик называл, - и по гладкой поверхности проносились дымные расплывчатые тени.
        Атласная синяя лента обвивала эфес.
        Я почувствовал некоторое волнение от происходящего.
        А Геррик взял меч, прижал его к правой стороне груди, клинком вверх, и отставил вбок свободную руку с раскрытой ладонью.
        - Посвящение в воины Дома Герриков! - напевно провозгласил он. - Ты, пришедший сюда, готов ли стать воином Дома Герриков?
        - Готов, - ответил я, чуть было по глупости не пожав плечами.
        - Готов ли ты сражаться за Дом Герриков, когда призовет тебя к этому твой долг, и готов ли ты отдать за Дом Герриков свою жизнь, если потребуется?
        - Готов, - опять сказал я.
        - Обещаешь ли ты быть верным Дому в несчастьях и поражениях, в сомнениях и бедах, в горе и в отчаянии?
        - Обещаю…
        - С чистым ли сердцем говоришь ты, пришедший сюда?
        - С чистым, - ответил я.
        - Не отступишь ли ты от того, что потребует всех твоих сил?
        - Не отступлю.
        - Тогда поклянись в этом передо мной и перед всеми остальными Домами!
        - Клянусь! - сказал я.
        - Клянись трижды - чтобы услышали тебя все, кто должен слышать твою клятву.
        - Клянусь!.. - сказал я. - Клянусь!.. Клянусь!..
        - Тогда преклони колено, - велел Геррик.
        Я опустился.
        Не знаю, что в эту минуту на меня снизошло, но я тоже вдруг стал ощущать значительность и торжественность церемонии. Наверное, каждому хочется, чтобы его когда-нибудь посвятили в воины. Есть в нас такой древний и, видимо, непреодолимый инстинкт. Инстинкт сражения, инстинкт старой, как мир, победы. Вероятно, он сейчас впервые пробудился во мне, и когда дымчатая полоса клинка, источающая жар, который чувствовался даже сквозь рубашку, легла на мое плечо, меня пронзила дрожь - так что звонко и неожиданно стукнули зубы.
        Дрожь восторга, дрожь небывалой радости.
        - Ты хочешь сохранить свое прежнее имя? - спросил Геррик. - Отныне ты начинаешь другую жизнь. Ты рождаешься заново и ты можешь выбрать то имя, которое тебе нравится.
        - Пусть останется прежнее, - сказал я.
        - Так - будет!..
        Меч сильно вдавился мне в кожу. Жар был непереносим, казалось, рубашка сейчас задымится и вспыхнет. Ясно было, что долго мне так не выдержать. Но продолжалось это, к счастью, не больше мгновения. Раскаленный металл перешел как бы в свою полную противоположность, и возвышенная прохлада разлилась по всему телу.
        - Поднимись, воин! Теперь ты принадлежишь к Дому Герриков!..
        Я несколько неуверенно встал на ноги.
        А Геррик, положив меч на столик, поднес к лицу обе ладони уже знакомым мне жестом, и сказал в синеватый туман, который вдруг затянул их внутреннюю поверхность:
        - Объявляется всем!.. Я - Геррик Беттофол Старший, из Дома Герриков, наследственный лорд Алломара, чье право подтверждено вечным Законом, член Императорского Совета, имеющий полный голос, владетель Гискарских гор и озера Натайико, объявляю для всеобщего сведения…
        Дальнейших слов я не слышал. У меня, как на сдвинувшейся карусели, поплыла голова и, чтобы не упасть, я был вынужден схватиться за ближайшую стенку.
        Тут же бухнула дверь на лестницу, послышались торопливые шаги в коридоре, и в комнату ворвалась Алиса, разъяренная, как фурия.
        - Что ты наделал?!.
        - Я посвятил его, - тихо, но с громадным достоинством сообщил Геррик.
        - Ты прокричал об этом во всех Домах мира!..
        - Таковы Законы, и я не вправе их изменить. О посвящении должно быть объявлено.
        - Геррик! Геррик!..
        - Ты знаешь это не хуже меня.
        Алиса разжала пальцы, и сумка, откуда высовывались молочные упаковки, шмякнулась на пол.
        - Тенто тоже услышит твой голос, - безнадежно сказала она.
        - Пусть слышит…
        - Геррик! Геррик!.. Что ты наделал!..
        И тут Геррик показал, что он действительно лорд и глава Дома. Он вздернул угловатый костяной подбородок и посмотрел на Алису, точно из неимоверной дали.
        - Я сделал то, что должен был сделать, - холодно сказал он. - А теперь ты сделай то, что по законам нашего Дома должна сделать женщина!
        Алиса молчала.
        - Ну?
        В голосе звякнул металл.
        Тогда Алиса обернулась ко мне и склонила голову.
        - Приветствую тебя, отныне сражающийся… - негромко сказала она.
        Ресницы ее подрагивали.
        Так я стал воином.
        А другое событие, еще более неожиданное, чем первое, произошло ближе к вечеру. После церемонии посвящения меня почему-то охватил приступ отупляющей слабости - пришлось лечь и провести почти три часа в постели. У меня по-прежнему плыла голова, а в груди вместо сердца была какая-то намокшая вата.
        Кстати, Геррик находил это вполне естественным.
        - Так и должно быть, - успокоил он меня, на мгновение прикоснувшись ко лбу. - Посвящение захватывает человека полностью. Зато потом у тебя будет прилив сил.
        Правда, пока что прилив сил был лишь у него самого. Он как будто преисполнился энергией, не позволяющей ни на секунду оставаться в покое. Быстро ходил по квартире, брал и сразу же клал на место разные вещи. Включил телевизор и тут же, поморщившись, вновь его выключил. Кажется, он был не в состоянии ни на чем сосредоточиться. Веки его опускались, и вдруг - распахивались как бы ударом. Яростный световой поток бушевал на дне глазных яблок. А часов в шесть вечера, когда я уже начал понемногу приходить в себя, он прицепил Эрринор к поясу, прикрыл его брошенным через руку плащом, и, не предупредив ни о чем, исчез из дома.
        Меня это, честно говоря, устраивало. Если признаться, обряд посвящения подействовал на меня очень сильно. Конечно, он был не из нашей эпохи, а откуда-то из непрозрачной толщи веков; конечно, времена рыцарей и колдунов давно отошли в прошлое; конечно, сказка есть сказка, и она не может быть выше реальности, - все это так, однако, жар дымного светящегося меча остался во мне, я действительно будто родился заново, магия преобразила меня, и я двигался и разговаривал, как мне казалось, с гораздо большей уверенностью.
        Я точно повзрослел сразу на несколько лет.
        Немного смущало лишь то, что Алиса весь день меня как бы не замечала - столкнемся где-нибудь на проходе, она отстранится, непреклонно опустит ресницы, взгляд - в пол, впечатление такое, что она не хочет даже дотрагиваться до меня. Ждет, пока я пройду, чтобы двинуться дальше. Меня это несколько задевало. В конце концов, я им себя не навязывал. Скорее наоборот. И если уж ты в гостях, то соблюдай определенные правила вежливости. Нечего презирать хозяина, как бы о тебе ни был противен. Я, в свою очередь, тоже - обиженно надувался. Но еще хуже стало, когда мы остались вдвоем в пустой квартире.
        Квартира - это, пожалуй, единственное, в чем мне по-настоящему повезло в жизни. Она у меня - громадная, невероятная даже, разумеется, по нынешним представлениям, расположенная в центре города, что для меня было немаловажно, и досталась мне путем сложных, многоступенчатых родственных обменов. Собственно, мне она как бы и не принадлежала. У нее был другой хозяин, который по каким-то причинам пока не мог ею пользоваться. В результате я наслаждался почти дворцовыми просторами своей площади: гулкие большие комнаты, здоровенная кухня почти в тридцать метров, два разных входа, парадный и со стороны черной лестницы (очень удобно, если кого-то нужно впустить тайком). Все мои приятели испытывали ко мне лютую зависть. Квартира в Санкт-Петербурге - вещь исключительно дефицитная. Располагалась она на шестом, последнем, этаже здания. Вид из окна - крыши и трубы, над которыми расплывается масляно-желтый купол Исаакиевского собора. В общем, местоположение мне очень нравилось. Однако сейчас дело заключалось вовсе не в этом. Только теперь, с появлением здесь Геррика и, главное, с появлением Алисы, я почувствовал,
до чего она была пустой до сих пор, сколько тут накопилось одиночества и странных мечтаний, сколько неосуществленных надежд осыпалось пылью на полках и между шкафами. Хватило бы, вероятно, не на одну человеческую жизнь. Люблю поразмышлять о том, чего никогда не будет. Геррик взметнул эту пыль, как ветер, ворвавшийся из распахнутых окон. Мечтать стало некогда. Все мечты были здесь - достаточно протянуть руку. Алиса же принесла с собой колебания грозовой атмосферы: зыбкое напряжение электричества стало струиться по комнатам, концентрироваться вокруг меня, покалывая лицо и руки, и, казалось, что оно вот-вот вспыхнет ослепляющим разрядом молнии. Я все время чувствовал ее присутствие. Вот она прошла в кухню, вот зачем-то включила кран в ванной. И Алиса, несмотря на демонстративную холодность, вероятно, чувствовала меня тоже. Мне с чего-то почудилось даже, что она слегка покраснела, когда за Герриком захлопнулась входная дверь. Чуть порозовела лицом и немедленно ушла к себе в комнату. Чем она занималась там, я не мог представить, ни одного звука не доносилось ни в коридор, ни через толстые стены, но
примерно через полчаса после этого она, как хозяйка, не постучав, весьма решительно вошла ко мне и, присев на краешек стула, спросила, по-прежнему глядя в пол:
        - Скажи, пожалуйста: ты действительно спас жизнь моему брату?
        Я вскочил с тахты, где листал некий роман, не особенно, впрочем, захватывающий.
        - Ну, нечто вроде того…
        - А как именно это произошло?
        Я удивился:
        - Разве Геррик тебе не рассказывал?
        - Я хочу знать это от тебя, - сказала Алиса. Шевельнулась и добавила после некоторого молчания. - Вообще-то, ты, когда ко мне обращаешься, должен добавлять титул «миледи». Мы с тобой не равны. Что ты смеешься?!.
        Я не смеялся. Я лишь усмехнулся, вспомнив «Трех мушкетеров». Потому что там тоже была своя миледи. Леди Винтерс, и - не слишком положительная героиня.
        - Учитывая твое происхождение, - гневно сказала Алиса, - и учитывая обстоятельства, при которых произошло твое посвящение, я тебя прощаю, в конце концов, что требовать с простолюдина? - Она нетерпеливо притопнула носком тапка. - Ну, рассказывай!..
        - С самого начала? - спросил я.
        - С самого начала, разумеется, и - во всех подробностях!..
        Делать было нечего, - я рассказал ей обо всем именно сначала. Как я две недели назад возвращался довольно поздно домой с одной вечеринки, какая это была скучная вечеринка и какое у меня было отвратительное настроение, и как я услышал стон в темном углу двора, и как, преодолев нерешительность, подошел и обнаружил там Геррика, и как ужасно он выглядел, когда я его там увидел, и как я, опять-таки преодолев нерешительность, привел его к себе на квартиру, и как он бредил всю ночь (теперь я догадывался, что он так звал Алису), и как он поправился, наконец, и какие удивительные события последовали за всем этим.
        Я не пытался ничего приукрашивать, не преувеличивал трудностей и не строил из себя героя. Мне почему-то стыдно было так поступать. Мне казалось, что Алиса взвешивает каждое мое слово. Слушала она, не перебивая, а когда я закончил, задала всего два вопроса:
        - Там, во дворе, ты точно видел черную лужу?
        - Точно, - сказал я. - И мне кажется, что это была не вода. Темная такая, как - чернила…
        - Ну, это был басох, - заметила Алиса будто сама себе. - Интересно, как басох оказался здесь, прежде чем пришел зов от Геррика? - Лоб ее прорезала вертикальная складка. - Странно и необъяснимо…
        И второй вопрос, который она мне задала:
        - Значит, поначалу ты не хотел вести Геррика к себе домой, но все же привел. Почему?
        - Ну… ему было плохо, - нерешительно объяснил я. - Он был такой слабый, и, может быть, даже умирал. А вызвать «скорую помощь» не захотел. Что же мне было делать, не оставлять же его так на улице…
        Я замолчал, потому что Алиса прерывисто и быстро вздохнула. Она вздохнула, а потом подняла руки, сжатые в кулачки и слегка ударила их друг о друга.
        - Все правильно, - заключила она. - Все правильно. Ты спас ему жизнь. А я надеялась…
        На что она надеялась, она объяснять мне не стала, снова прерывисто вздохнула - раз, другой, третий… Вскочила на ноги, словно хотела выбежать из комнаты, широко открыла глаза - яркая синева их хлынула на меня, как волна, - опустилась рядом со мной на тахту, почти неслышно произнесла:
        - Ты спас всех нас, воин…
        И вдруг подняла лицо - с чуть разомкнутыми нежно-упругими губами, ждущими поцелуя…
        Потом Алиса заснула минут на пятнадцать. Я смотрел, как она безмятежно дышит: спокойно, точно ребенок. Волосы ее цвета осени разметались по всей подушке. В углах тонких век скопились серые тени усталости. Я готов был драться со всем миром, только чтобы не потревожили ее сон. Ничего подобного со мной еще никогда не было.
        Но когда она проснулась и рывком открыла глаза, я увидел, что солнечная синева из них опять испарилась, и остался твердый голубоватый металлический блеск, как у Геррика, такой же безжалостный и пустынный, только, пожалуй, еще более непримиримый, чем раньше.
        Несколько мгновений она изучала меня, словно не понимала, как оказалась в постели с этим мужчиной, а потом - тоже рывком - уселась, и, придерживая на груди одеяло, глянула с проявившейся озабоченностью:
        - Пожалуйста, никогда не говори об этом моему брату. Ни словом, ни намеком, Я тебя очень прошу.
        - Почему? - спросил я.
        - Он этого не поймет.
        - Разве ты не свободная женщина? - с удивлением спросил я.
        Мне казалось, что уж кто-кто, а она делает то, что захочет.
        - Разумеется, свободная, - высокомерно объяснила Алиса. Отодвинулась нервно, как будто ее смущало, что я созерцаю ее голую спину. - Разумеется, я перешла порог Детства и давно решаю сама, как мне поступать.
        - В чем дело? - озадаченно спросил я.
        - Ни в чем!
        - Я тебя чем-то обидел?
        - Не трогай меня!
        Я протянул руку, чтобы привлечь Алису к себе, но она, точно кошка, отпрянула еще дальше.
        Высоко поднялись дуги рыжеватых бровей.
        Нос заострился.
        Алиса, не глядя на меня, объяснила:
        - Миледи, конечно, может переспать с простым воином или слугой, если таков будет ее каприз. Но ни воин, ни тем более слуга никогда не станут ей равными. Потому что воин - это всего лишь воин, и слуга - это всего лишь слуга. Они останутся таковыми до конца жизни.
        Она прикусила губу.
        - Отвернись, мне надо одеться.
        - А я, по-твоему, кто - воин или слуга? - спросил я.
        - Ты - простолюдин, недавно обретший свой Дом…
        - Понял, - сказал я.
        - Отвернись!..
        Так она меня обнадежила.
        7
        И тем не менее, наступило чудесное светлое время, которое я до сих пор вспоминаю подробно и с замиранием сердца. Уже через пару дней после своего появления Алиса голосом строгой сестры сказала Геррику:
        - Надо бы тебя подлечить, братец. Какой-то ты здесь стал желтоватый…
        Лично я болезненной желтизны в Геррике не замечал. Наоборот, здоровый, резкий в движениях парень одного со мной роста - а я, чтоб вы знали, тоже вовсе не из коротышек, - несколько, быть может, угрюмый, что не удивительно при его обстоятельствах, но такой - мускулистый, явно не обремененный хилостью тела, берет вилку, задумывается, и - металлический черенок начинает гнуться в его пальцах. Куда уж лучше? Тем не менее, Алисе, вероятно, было виднее. И несмотря на все возражения Геррика, не очень, впрочем, упорные, чувствовалось, что в этом вопросе Геррик ей подчиняется, она увела его к себе в комнату, плотно прикрыла двери, даже, кажется, на защелку, и, уж не знаю, как там она его лечила, но когда примерно через полчаса Геррик вышел на кухню, это был чуть ли не совершенно другой человек. Полный энергии, свежий, помолодевший, наверное, лет на десять. Он теперь даже двигался несколько по-иному, точно не пользуясь зрением, а ощущая предметы интуитивно. Мог безошибочно взять нужную ему вещь, не оборачиваясь. Целыми днями он пропадал по каким-то своим совершенно непонятным делам. Возвращался домой уже
только к полуночи - с виду неимоверно уставший, голодный, не способный ни к чему, кроме как быстро поесть и завалиться в постель, и, тем не менее, расплескивающий вокруг себя лихорадочное возбуждение. Глаза у него сияли. А уверенное лицо было - кровь с молоком. Лишь теперь я оценил слова Алисы насчет желтизны.
        Сама же она после лечения стала выглядеть значительно хуже. В тот же вечер сразу легла, и до следующего утра больше не появлялась. Да и на другой день казалась какой-то вялой и не отдохнувшей. Тогда-то особенно и проявились те тени в уголках глаз. Она точно отдала часть своих сил Геррику, и потом всю неделю медленно их восстанавливала, впитывая из окружающего. Нельзя сказать, чтобы это было совсем уж плохо: да, конечно, некая тягучая слабость в ней ощущалась, но зато, благодаря, видимо, этой слабости, Алиса значительно больше стала походить на женщину. Не на звездную воительницу, с презрением отстраняющую от себя любое человеческое тепло, а на обыкновенную девочку, вчерашнюю школьницу, еще не распростившуюся с уроками, и так еще не понявшую до конца, что ни строгой учительницы, ни экзаменов больше не будет.
        Обычно она приходила ко мне ранним утром. Геррик уже убегал, и мы были полностью предоставлены самим себе. Вся наполненная тишиной квартира была в нашем распоряжении, и внезапно прорвавшийся смех, голоса, восклицания выдавливали из нее одиночество. Гулкие пустоватые комнаты больше не наводили на меня тоску. Никакой косметикой или шампунями Алиса не пользовалась, но всегда приносила запах цветов и звезд - еле чувствующийся, однако - острый, пряный, тревожащий сердце. Так, наверное, пахнут весной распускающиеся первыми травами степи. И дурачилась она именно так, как вырвавшаяся на свободу школьница. Наше утро было не постепенным и внимательным узнаванием тайн друг друга, а напоминало скорее возню подростков на жарком пляже, когда лица обоих разгорячены, лямки купальника сползают с голых плечей, глаза чуть ли не светятся, выдавая внутреннее возбуждение, и обоим еще неясно, что это уже не игра, не возня, а первые проблески совсем иных отношений.
        То же самое было и у нас с Алисой. По-моему, удовольствие она получала вовсе не от того, что мы, употребляя иносказание, называем любовью, - хотя то, что мы называем любовью, ей несомненно было приятно, но еще больше ей нравилось то, что в эти часы можно было вести себя безо всяких ограничений: вскрикивать, как птица, мяукать, строить забавные рожицы, болтать глупости, какие только приходят в голову, хохотать от души, затевать беготню по всем трем комнатам. Поймать ее в таких случаях было очень непросто. Мне казалось, что она не столько бежит, сколько перепрыгивает из одного места в другое. И когда я все же ее ловил, создавалось впечатление, что она мне слегка поддается. Утвердил меня в этом еще и такой случай: как-то Алиса, лежа рядом со мной, взяла, поначалу дурачась, - пальцы в пальцы - мою руку и согнула ее несмотря на яростное сопротивление. Причем, сделала она это без какого-либо видимого напряжения. Вероятно, физически она была значительно сильнее, чем я. И мне показалось, что в глазах у нее тогда мелькнуло снисходительное презрение. Это царапнуло, но постепенно забылось, как забываются все
мелкие неприятности.
        Затем мы в расслабленном и умиротворенном настроении завтракали, практически не разговаривая, Алиса ела, как эльф - ломтик сыра, одно яблоко, - а потом, как правило, часа три-четыре гуляли по городу.
        С погодой нам повезло исключительно.
        Была осень, именно те прозрачно-великолепные дни, когда воздух чуть холоден, но не до такой еще степени, чтобы стало зябко, зато - вкусен, свеж и, видимо, благодаря холоду почти не виден. Парки сквозят желтизной, зеленоватыми прудами, дорожками. Настой дряхлого солнца выпаривается в просветах улиц. Тащатся покоробленные сухие листья по набережным. Будто оплавленное стекло, перемещается от моста к мосту темная вода в каналах. Лучшее время года в Санкт-Петербурге. И даже когда небо с утра затягивало лохматым туманом, и противная зыбкая морось выдавливалась как будто прямо из воздуха, мокрой пленочкой одевая лицо и одежду, мы все равно не спешили возвращаться домой, а лишь старались поплотнее прижаться друг к другу. Впрочем, Алиса, по-моему, никогда не мерзла. Я рассказал ей удивительную историю города, возникшего на чухонских болотах, проклятого еще в самом начале своего рождения, но стоящего, вопреки историческому проклятию, до настоящего времени.
        Алису это чрезвычайно интересовало.
        - Значит, проклятия можно избежать? - задумчиво спрашивала она.
        Я пожимал плечами:
        - Наверное, можно…
        - Но для этого, - говорила она, - требуется, по-видимому, какое-то другое заклятие.
        Я молчал. Это была область, мне недоступная. Зато я показывал ей светящие мрамором статуи Летнего сада, фантастическую решетку, которую, как считается, нужно увидеть хотя бы раз в жизни, серо-кровавый Михайловский замок с подъездом из грубовато отесанных каменных плит. Представляешь, говорил я, ветреная мартовская ночь, качающиеся фонари, скованные дремотой стражники, глухая темнота в окнах, и - шаги заговорщиков, разносящиеся по мозаичным покоям. Треск восковых свечей, железные молнии шпаг, вытащенных перед спальней… Это как раз мне понятно, отвечала Алиса… Я показывал ей Зимний дворец в коросте фризов и лепки; неприветливую, будто из загробного мира крылатую колоннаду Собора на Невском; оставляющую след в небе иглу Петропавловской крепости. Алиса обо всем этом живо расспрашивала, утверждала, что у Санкт-Петербурга, в отличие от многих других городов, есть собственная душа. Есть-есть-есть, поверь, я уже кое-что видела. Правда, я не уверена, что душа эта - добрая, тут же добавляла она. А у сфинксов, придавливающих постамент звериными лапами, она простояла в оцепенении, наверное, минут пятнадцать -
пристально рассматривала их плоские каменные глазницы.
        Наконец, произнесла очень тихо:
        - Они - страшные. Они знают нечто такое, чего нам, людям, лучше не знать… - А через некоторое время, когда мы по мосту, парящему над осенними водами, перешли в узкие и печальные переулки петербургской Коломны, она снова, как от озноба, поежилась. - Мне теперь кажется, что они все время на меня смотрят. Б-р-р!.. Как вы можете жить с ними в одном городе? От них исходит - зло.
        Здесь опять была недоступная мне область. Я не то чтобы побаивался ее, но чувствовал, что пока не стоит туда соваться. Я был внутренне не подготовлен к выходящему за рамки обыденного и поэтому предпочитал в разговорах несколько иные темы: о себе, о проектной конторе, где я убивал скучное время, о свершениях, которыми я грезил когда-то в детстве, о надеждах, не сбывшихся и, вероятно, уже не имеющих силы осуществиться.
        Как ни странно, Алиса слушала меня довольно внимательно.
        - Ты - не разбуженный, - сделала она вывод, когда мы брели в районе Сенной, по изгибу Екатерининского канала. - Не обижайся, бывают такие люди. Они действительно предназначены жизнью для чего-то большого. Но в них пока не зажглась искра, которая озаряет душу. Впрочем, - задумчиво пояснила она, - не разбуженный - это еще не самое худшее. Я боялась, что ты - погасший, а это гораздо опаснее. Погасшие - те, в ком некая искра была, но потом исчезла - ненавидят и себя, и непременно - всех остальных. Прежде всего - остальных. А в тебе такой ненависти не ощущается…
        Это заключение меня обрадовало. Значит, я в ее глазах еще не совсем безнадежен. Значит, у меня все еще впереди! Меня это вдохновляло.
        А вот о себе Алиса рассказывала значительно меньше. На вопросы, откуда они появились, она реагировала точно так же, как Геррик, - то есть, либо отмалчивалась, либо отвечала что-то неопределенное. Ясно было, что ей не хочется поднимать эту тему. И лишь однажды, когда мы, расслабленные после утренней физзарядки (так я ее называл), отдыхали под простыней, следя, как наползает на нас осенний бледно-слюдяной луч солнца, Алиса, глядя на него, точно загипнотизированная, начала говорить о холмистых равнинах, покрытых густыми травами, как они сливаются с зеленоватым небом на горизонте и как расцветают весной, покрытые миллионами лазоревых колокольчиков; о дубравах, которые перед грозой кричат человеческими голосами; о самумах, в одно мгновение срывающих листья с целой рощи и уносящих их, завив в столб до неба, куда-то за горизонт; о ярких звездных дождях, падающих почти каждое лето, иногда удается найти кусочек такой звезды и, заключенный в янтарь, он потом светится целую вечность; о мрачных замках, поднимающихся в излучинах неторопливых рек, о поселках свободных людей, разбросанных друг от друга на целые
тысячи километров (как я понял, что-то вроде поселений американских первопроходцев); о своем доме, тоже высоком замке, с семи башен которого виднеется великое озеро Натайико; о громадных покоях, днем и ночью охраняемых дрессированными летучими мышами; о величественном тронном зале, четыре стены которого сделаны из драгоценных металлов: одна золотая, одна серебряная, одна платиновая и одна из красноватого фартрского электрума, в центре зала - фонтанчик, куда по подземным трубам течет вода из Хрустального источника в Гискарских горах, на потолке - малахитовая картина Древнего Царства (А теперь там хозяйничают солдаты Тенто, добавила она, скрипнув зубами. Я промолчал); рассказывала о страшных засухах, иногда приходящих из загадочной пустыни Гайум, - реки быстро спадают, обнажается дно в длинных водорослях, йодистый пар гниения докатывается до смотровых башен замка, трава на равнине становится хрупкой и серой, точно из пепла, ветры ломают ее и, вздув грязным облаком, уволакивают туда же, за горизонт, а потом рушится с неба ливень и земля превращается в липкую грязь, из мрака опустевших лесов выходят
тарригры - помесь обезьяны и леопарда - и тогда стада диких буйволов жмутся к поселкам, а по ночам скользят вдоль улиц тени, выпивающие человека, как глоток воды.
        - Басохи? - спросил я.
        - Нет, басохи - это другое… - неохотно ответила Алиса. - Басохи - вообще, не из нашего мира. Они принадлежат Хорогру…
        - Кому?
        - Тому, кто рождает мрак и сам, как мертвый, живет в вечных тенях…
        Обсуждать эту тему дальше она не пожелала. Меня удивило, что хищных зверей на Алломаре никто специально не истребляет.
        - А зачем? - в свою очередь удивилась Алиса. - Каждый разумный человек может справиться с хищником.
        - А если не справится? - поинтересовался я.
        - Ну, значит, он… не слишком разумен. И тогда ему нечего делать в этом мире.
        Здесь было что-то от жестоких законов Спарты. Странно звучали ее рассказы в обыкновенной петербургской квартире, среди кирпича и железных коммуникаций, стиснувших нас со всех сторон, среди обоев, громоздких шкафов, книжных полок. Это была сказка, которая никогда не проникает в реальность, забывается вместе с детством и возникает заново - в каждом подрастающем поколении. Сны, которые ни при каких обстоятельствах не превращаются в явь. Сны потому и снятся, что они - только сны. И все же сердце у меня слегка замирало при этих рассказах, а потом начинало биться часто и звонко. Я готов был слушать Алису целыми сутками. Сны иногда сбываются, - холмистые травяные равнины завораживали меня. Я буквально чувствовал ветер, несущийся над дубравами, слышал звон лазоревых колокольчиков, поющих каждое утро, видел вздымающееся над горизонтом зеленовато-светящееся громадное солнце. Алиса же говорила, что наш мир для них слишком грязен: слишком много каменных зданий, которые иссушают душу своей безжизненностью, слишком много асфальта, булыжника, кирпичей, гранита, даже вода у вас заключена в камень, слишком много
металла, набитого в почву, слишком много всего такого, без чего человек мог бы вполне обойтись.
        - Ну, например? - спрашивал я.
        - Ну, например, этот ваш ужасающий транспорт. Эти железные фуры с резиновыми колесами. Какой смрад они испускают на улицах, фу-у-у… Дикое, совершенно варварское средство передвижения. Как вы можете ездить среди неживого железа? Нет, фу-у-у!.. Отвратительно!..
        Что тут можно было ей возразить?
        Кстати, некоторые моменты она не могла объяснить при всем желании. Например, из каких звездных далей они с Герриком попали сюда, на Землю? Наша система координат представлялась Алисе совершенной загадкой. Она искренне не могла втолковать мне, где находится ее холмисто-равнинный мир. Законы физики или астрономии не имели для нее конкретного содержания. По-моему, она их просто не знала и никогда ни о чем подобном не слышала. В ответ на мое искреннее недоумение она только пожимала плечами:
        - А зачем мне их знать? Ты же не вычисляешь, точных координат того места, где находится каждая твоя вещь. Ты просто знаешь, где она сейчас пребывает. Вот и я знаю, где сейчас находится Алломар.
        - Алломар?
        - Мир, где я родилась… Я могу шагнуть туда прямо отсюда.
        - Прямо из этой квартиры?
        - Не совсем так, но - примерно…
        Я в таких случаях умолкал. Недоступное раздражало меня и подчеркивало разницу между нами. Шагнет в Алломар из Санкт-Петербурга! Все, однако, было не так просто, как Алиса рассказывала. Шагнуть-то она шагнет, но для мгновенного перемещения из одной точки пространства в другую или для перемещения по времени - я не был уверен, что они не пришли к нам из нашего далекого будущего (или из прошлого, что мы, в конце концов, знаем о прошлом? Или из каких-то иных пространственных или временных измерений) - для этого требовалось колоссальное количество внутренней силы, и такую силу еще следовало терпеливо копить в себе, иначе придется совершить где-то вынужденную остановку - в каком-нибудь мало приспособленном для этого мире. Собственно, как я догадывался, они с Герриком так и очутились в Санкт-Петербурге. Промежуточная остановка, вынужденный отдых для накопления сил перед дальнейшей дорогой. Поспешное бегство из разгромленного Алломара. Эти рассуждения приводили к мысли, которая мне не очень нравилась:
        - Так, значит, вы скоро отсюда уйдете?
        - Конечно, - объяснила Алиса. - Неужели ты думаешь, что мы останемся навсегда в этом варварском мире?
        Я был задет и даже до некоторой степени оскорблен. До сих пор я не то, чтобы считал Алису и Геррика представителями несколько менее развитой по сравнению с нами цивилизации, - вот так прямо я не формулировал бы это даже наедине с собой - но согласитесь, что мечи и кинжалы в эпоху атомных бомб и ракет «воздух - земля» с компьютерным наведением - это все-таки нечто такое, что вызывает снисходительную улыбку. Да, конечно, драться они умеют, если речь идет о физической драке, но хотел бы посмотреть на них, когда долбанут по городу разделяющиеся боеголовки или когда бомбовые ковры, перемешивая камень с землей, начнут один за другим накрывать его родовой замок. Против «Су» и «Фантомов» никакие отточенные финтифлюшки не защитят. Мне казалось само собой разумеющимся, что и Алиса, и Геррик тоже внутренне осознают это.
        И вдруг выясняется, что они не только не осознают, но, напротив, искренне считают примитивным аборигеном меня самого. Это была, разумеется, мелочь, и, однако, мелочь - чрезвычайно для меня неприятная.
        Я в тот момент даже не сообразил, что ответить. И Алиса, наверное, тоже что-то почувствовала. Подняла голову и внимательно посмотрела на меня.
        - Обиделся? - спросила она. - Не обижайся, я - не нарочно. Мне еще учитель Моррэ говорил, что я слишком эмоциональна.
        - А это плохо или хорошо? - спросил я.
        Алиса хитровато прищурилась.
        - Смотря откуда смотреть. Для женщины Дома Герриков - это плохо. А для некого человека по имени Рыжик - это, по-моему, хорошо. Пусть он только попробует заявить, что это не так. Понял?..
        И она решительно притянула меня к себе, обвив гибкой и сильной рукой.
        Мелкие противоречия возникали у нас постоянно. Вероятно, Алиса задевала меня, сама того не подозревая. На мой осторожный намек о возможных последствиях наших нынешних отношений, она небрежно ответила, что насчет последствий мне можно не волноваться, беременности не будет, никакие противозачаточные таблетки ей не нужны, само нежелание быть беременной предохраняет ее лучше любых лекарств.
        - У меня будет ребенок, только если я сама этого захочу, - объяснила она.
        - А как же я? - мой голос, по-видимому, из-за того, что я отвернулся, прозвучал глухо.
        - При здесь ты?.. Отцом моего ребенка должен быть лорд или, в крайнем случае, воин. Потомок простолюдина не может стать владетелем Алломара. Это абсурд!.. - Алиса, видимо, здесь опять что-то почувствовала, потому что, ласкаясь, потерлась носом о мое плечо. - Посвящение, как таковое, еще не делает человека настоящим воином.
        - А что делает? - спросил я по-прежнему глухо.
        - Ну… Следует доказать, что ты - действительно воин. Требуется совершить что-то, что послужит таким доказательством. Нужно сражаться, нужно победить врага…
        Вероятно, она была права. Слышать это было обидно, но Алиса была права. Какой из меня воин? Я ни разу в жизни не брал в руки оружие. И у меня нет врагов.
        Я был с нею почти согласен.
        И еще меня задевало то, что она, проговариваясь вероятно, упорно называла меня простолюдином. Социальное устройство их мира было, на мой взгляд, крайне отсталым: крестьяне, они же ремесленники, всецело занимающиеся земледелием или содержащие мелкие мастерские; свободные люди, отличающиеся от крестьян-ремесленников тем, что имели право носить при себе оружие; слуги; ученые, в число которых входили, по-видимому, и все занимающиеся искусством; воины, опять же свободные или по контракту на службе, и, наконец, как вершина всего, - немногочисленные владетельные лорды. Насколько я понимал, это была жесткая кастовая система. Каждый занимался исключительно своим делом, к чему предназначен был чуть ли не с самого момента рождения, и каждый имел круг прав, ограниченных его собственным положением. Система освященного законом неравенства.
        Алиса, впрочем, находила такой порядок вполне естественным.
        - Люди действительно отличаются друг от друга, - слегка поднимая брови, говорила она. - Один пашет землю, другой сражается за него, рискуя жизнью. И очевидно, что тот, кто рискует жизнью, должен иметь больше прав. Это логично и не требует никаких дополнительных объяснений. Кстати, никому не возбраняется стать воином, - добавляла она. - Нужно только взять в руки меч и доказать, что ты способен сражаться. Но ведь большинство людей вовсе не хочет совершать подвиги. Они хотят жить спокойно и чтобы их никто не тревожил. И пусть живут, и пусть подчиняются тем, благодаря кому они только и могут спокойно жить. Тем, кто платит жизнью за свое высокое положение.
        И наоборот ей казалось диким, что в том мире, где она сделала временную остановку, и Эйнштейн и последний задрипанный алкоголик обладают, хотя бы в теории, равными политическими правами. Один человек - один голос. Демократия представлялась ей верхом нелепости.
        - Править должны умные, - говорила она. - Править должны только смелые и образованные. За кого проголосует крестьянин, всю жизнь ковыряющийся в земле? Да за того же крестьянина, кругозор которого ограничен полем пшеницы. И тогда - что? Весь мир превратится в деревню?
        - А кто будет определять, что он - умный? - иронически спрашивал я.
        - Другие умные, - терпеливо, как ребенку, разъясняла Алиса. - Если он достоин, они без разговоров примут его к себе. Здесь препятствий нет. Он станет одним из них.
        Что-то в ее словах было.
        Но меня все же коробило, что при Геррике, например, она становилась совсем другой - отчужденной, почти незнакомой, холодно-высокомерной, настоящей миледи, осознающей высоту своего положения, для которой простолюдин - это где-то там, в самом низу.
        Вот - оборотная сторона разделения людей на касты.
        Меня это просто бесило.
        И я давал себе слово, что потом, оставшись с Алисой наедине, буду вести себя точно также сдержанно и высокомерно. Покажу, что и у простолюдина, если уж они меня таковым считают, тоже есть чувство собственного достоинства. Что бы они там о простых людях ни думали. Я старался быть хмурым и отворачивался, когда она ко мне обращалась. Я старался, чтобы она также наталкивалась на некий барьер между нами. Однако при всех усилиях удавалось мне это плохо. Стоило Алисе, дурачась, чмокнуть меня в щеку, стоило ей прильнуть и провести по спине ладонями, стоило ей по-женски, снизу вверх, заглянуть мне в глаза, как вся моя тщательно накопленная обида мгновенно улетучивалась.
        Долго сердиться на нее я не мог.
        Это были действительно всего лишь досадные мелочи. И хотя отношения между людьми складываются по большей части именно из мелочей, мы еще были на той стадии отношений, когда разногласия легко стираются поцелуями.
        Алиса моей хмурости как бы не замечала.
        И только однажды она вспыхнула не на шутку. Я, не помню уже по какому случаю, спросил из-за чего, собственно, разгорелся весь этот сыр-бор, почему лорд Тенто преследует их и почему они вынуждены скрываться здесь, на Земле? И Алиса неохотно ответила, что разрезана Синяя Лента.
        - Не понял, - озадаченно сказал я.
        Тогда Алиса объяснила мне, что Синяя Лента - это знак Дома Герриков. Цвет наследственного владения земель Алломара. На Синей Ленте висела Капля Росы, которая, сверкнув с неба, вдохнула жизнь в первого лорда Геррика. С тех пор, уже четыреста лет, каждый лорд Дома Герриков целует ее, вступая во владение Алломаром.
        Я все равно не понял.
        - Это что - такая материя?
        - Сам ты - материя, - презрительно сказала Алиса. - Синяя Лента соткана из волокон семи Тайных Трав. Только великий Орразио знал, где растут эти Травы. И только он, работая двадцать лет, мог соткать подобную Ленту. Сейчас секрет Семи Трав утерян.
        Тогда я, кажется, понял.
        - О, господи!.. - невольно сказал я. - Разрезали Синюю Ленту! Что за чушь? Да сшейте ее обратно, в конце концов! Господи, ну вы просто - как дети! Сколько человек погибло в этой бессмысленной бойне?
        Я помню, как Алиса гордо выпрямилась при этих словах. И у нее даже подбородок задрался вверх, как у Геррика.
        - То, что ты называешь бессмысленной бойней длится уже больше тридцати лет. Мой отец и моя мать погибли во время первого вторжения Тенто на Алломар. Я потеряла замок, в котором выросла, я потеряла луга, на которых играла в детстве. Я потеряла свое сиреневое озеро Натайико!..
        Она кричала, больше уже не сдерживаясь.
        - И все из-за какой-то Синей Ленты, - небрежно напомнил я.
        - Не из-за Синей Ленты, черт бы тебя побрал, а из-за чести!.. - сверкнула глазами Алиса. Простолюдину, видимо, не понять, что такое - честь!.. Не из-за прибыли же воевать, как вы! Не из-за таможенных пошлин, не из-за выгодных торговых путей!..
        Она замолчала, и видно было, как страстный гнев борется в ней со сдержанностью.
        - За такое у нас вызывают на поединок, - через некоторое время сказал она. - Или навечно, официально прокляв, изгоняют из Дома. Я прощаю тебя, потому что ты не имеешь должного происхождения. Ты не жил в Алломаре…
        - Спасибо, - иронически сказал я.
        - А что касается воинов, погибших за Алломар, то сражаться они пошли исключительно добровольно. Никто не может заставить человека жертвовать своей жизнью, если он сам того не желает. Любой воин в любую минуту может отказаться от выполнения почетного долга. Ему достаточно вернуть свой меч лорду Геррику…
        - И что тогда? - ехидно, как мне казалось, спросил я.
        - Тогда - ничего, - не менее ехидно парировала Алиса. - Во всяком случае, ничего из того, о чем ты, вероятно, подумал. Ни смертной казни, ни ссылки, ни даже общественного порицания. Такой человек просто перестает быть воином, вот и все.
        - И что, кто-нибудь отказывался? - спросил я.
        - До сих пор - нет! - пальцы скомкали простыню, которой она спереди прикрывалась. - Нет, и я надеюсь, что никогда не будет. Потому что среди воинов Алломара нет трусов, - заключила она.
        Откинулась на подушку и в гневе раздула ноздри.
        В глазах была - синева.
        Вот так мы с нею поговорили.
        8
        Переубедить я ее даже не пробовал. Я интуитивно догадывался, что это невозможно, и ни к чему хорошему не приведет. При малейшем намеке на злополучную Синюю Ленту (в подтексте - на ничтожность причин жестокой многолетней войны) Алиса просто ощеривалась, как зверек. Разговаривать на эту тему спокойно было нельзя. Все, что я сделал, это однажды подсунул ей Библию, Новый Завет.
        Алиса перелистала книгу и очень мило наморщила точеный носик.
        - С какой стати я должна прощать своих врагов? Враг от этого не перестает быть врагом. Зато друг вполне может перестать быть другом…
        - Это идея примирения, - пояснил я. - Она отвергает месть, тем самым, возможно, способствуя некоторому улучшению человека. Потому что человек по природе своей должен быть добр…
        - И намного улучшила? - с поинтересовалась Алиса с искренним любопытством.
        Я впал в затруднение.
        - Ну… Определенный прогресс все-таки есть.
        - А, быть может, прогресс был достигнут за счет развития цивилизации? - сказала Алиса. - Возникали законы, регулирующие отношения между разными сообществами людей, ограничивалась жестокость, постепенно возникало сознание, что определенные вещи недопустимы. Это те же Законы Чести, христианство здесь ни при чем. Как ни при чем - буддизм, иудаизм, мусульманство… Вообще не следует придавать религии слишком большого значения. Предположим даже, что именно Бог создал ваш мир, это вовсе не означает, что он им далее интересуется. Скорее - наоборот. Человек с начала времен был предоставлен самому себе и потому должен сам отвечать за свои поступки. Должен сам решать, как он поступит, и должен сам отвечать за это.
        Она загоняла меня в тупик. Спорить с ней не имело никакого смысла. Аргументов, как таковых, Алиса не воспринимала. Для нее все было уже давно и окончательно решено. Вот враг - и с ним надо сражаться не на жизнь, а на смерть. Вот - друг, он заслуживает помощи и уважения. Я в такие моменты чувствовал, насколько зыбки наши с ней отношения. Ни о какой любви с ее стороны не могло быть и речи. Алиса лишь заплатила долг за Геррика, которого я, по ее мнению спас. Заплатила согласно законам того мира, откуда она пришла. Ну и еще, может быть, - любопытство к туземцу с отсталой планеты. Как человек я ее, видимо, не слишком интересовал.
        Тем более, что некая тень лежала на всем, что происходило в те светлые осенние дни. Нельзя было ни на секунду забыть, что и Алиса, и Геррик находятся в смертельной опасности, что у них - безжалостный и неутомимый противник, что их ищут и, как только найдут, черный ветер растреплет хрупкий мирок, который у нас случайно образовался. Она помнила об этом с утра до вечера.
        И даже в те полные сентябрем часы, когда мы гуляли по городу, в те минуты, когда Алиса выглядела особенно веселой и беззаботной, она вдруг ни с того ни с сего замирала на одно-два мгновения, улыбка исчезала с ее лица, смех стихал, и она стояла, прислушиваясь к чему-то такому, чего я при всем желании слышать не мог. Кстати, время от времени так же прислушивался и Геррик. И мне тогда представлялась напряженная тревожная тишина, возникающая иногда в перерыве между концертными номерами: музыки еще нет, но она как бы сохранена и присутствует в виде гулкого эха, которое вот-вот грянет неистовыми аккордами. Алиса объясняла, что связаться с ними могут в любое время. Гийом знает, что мы здесь, и он нас разыскивает. А кроме того, об этом знает и Дом лорда Тенто. Самого его еще нет на Земле, но он несомненно сюда прибудет. Нам нельзя пропустить этот момент. Синева в ее непримиримых глазах темнела.
        - А откуда он знает, что вы здесь? - спросил я.
        - Геррик оповестил все Дома о твоем посвящении. Передачу можно засечь и установить, откуда она была произведена. У меня нет сомнений, что Тенто именно так и сделал. Теперь они обязательно нас найдут. Это - вопрос времени, двух-трех недель, может быть, дней…
        Я был ошеломлен ее словами и даже до некоторой степени - рассержен.
        - Ты хочешь сказать, что Геррик сам выдал место вашего пребывания? Что это дурацкое посвящение обнаружило вас, и что теперь вся свора ринется на его голос? Черт побери, да неужели нельзя было отложить эти игры?..
        Алиса уже в который раз устало вздернула брови.
        - Геррик был обязан тебя посвятить, если ты сам хотел этого. А поскольку он тебя посвятил, он обязан был известить Дома о совершенном обряде. Посвящение в воины - не такой частый случай, как ты думаешь…
        - И Дом Тенто он, значит, тоже поставил в известность?
        - Разумеется. Весть должны слышать все, кто в ней заинтересован.
        - Но зачем, зачем, зачем?! - вскричал я в ужасе.
        - Таковы Законы нашего мира, - сказала Алиса. - Алломар не обманывает никого, даже своих врагов. Причем, врагов - тем более!
        - Как это глупо!..
        Алиса помолчала немного, взирая на меня как бы несколько издали, а потом, не найдя, вероятно, слов, демонстративно пожала плечами.
        - Глупо, но - честно, - сказала она с явственным холодом в голосе. И затем повторила - опять после томительной паузы. - Может быть, это и глупо, с твоей точки зрения, но - это честно…
        Я помню, как при ее словах померк солнечный сентябрьский день. Дунул ветер и мелко зарябила вода в невском просторе. Из-за шпиля Петропавловской крепости потащились кривобокие облака с подгоревшей изнанкой. Я теперь тоже чувствовал тень, которая наползала на нас неизвестно откуда.
        Ощущалась она буквально во всем. В том, что Геррик пропадал отныне целыми сутками - видимо, пытался кого-то найти, как я понял из намеков Алисы - в том, что он возвращался в квартиру уже заведомо после полуночи, быстро и отрицательно мотал головой в ответ на наши взгляды, быстро ел, ничего никогда нам не объясняя, и немедленно после ужина скрывался к себе в комнату. Тень эта ощущалась в тревоге, которая прорывалась теперь у Алисы чуть не в каждом слове. Она явно нервничала и раздражалась теперь по самому пустяковому поводу. Дважды довольно резко отвечала на мои реплики и, наверное, чтобы не наговорить лишнего, как и Геррик, немедленно уходила к себе. Хорошо еще, что у каждого из нас была своя комната. А потом через короткое время опять появлялась и старалась вести себя так, словно между нами ничего не произошло. У нее даже веки подергивались - такие нечеловеческие усилия она для этого прилагала. А однажды она, схватившись за оконную штору, чтобы ее отдернуть, неожиданно замерла и сказала стиснутым горлом:
        - Кажется, за нами следят…
        Я осторожно выглянул через ее плечо.
        - Да нет, это просто Васька Егоров, мой бывший одноклассник…
        - Я уже третий день вижу его здесь, - сказал Алиса.
        - Так он живет - вон где. С чего бы ему за нами следить?
        - А если это басох?
        - Какой басох?
        - Басох не убивает человека, - терпеливо объяснила Алиса. - Он просто проникает в него и живет внутри. Внешне человек нисколько не изменяется - разве что глаза у него в темноте светятся красным, знаешь, как габаритные огни ваших машин - но с этой минуты всеми его действиями руководит темный зверь. Причем, сам человек об этом даже не подозревает…
        - Кто, Васька?..
        - Басох, - твердо повторила Алиса.
        - Смотри-смотри! Он уже уходит!..
        - Ну я не знаю, - протянула Алиса с сомнением. - Он ведь действительно толчется здесь чуть ли не каждый день.
        Больше мы к этому вопросу не возвращались. Однако тем же вечером вспыхнул спор, который произвел на меня сильное впечатление. Я что-то делал на кухне и вдруг услышал громкие голоса из комнаты Геррика. Вероятно, дверь туда против обыкновения была не закрыта. Говорили они по-русски, хотя не раз до этого переходили при мне на гортанный язык, звенящий многочисленными согласными. Мне казалось, что такой язык должен быть у людей, живущих в высоких горах. Язык ледников, язык долгого горного эха. Впрочем, Алиса с Герриком пользовались им не слишком часто: у нас нет тайн от воинов, у нас есть только некоторые личные отношения. Вообще, мог бы уже давно говорить на языке Алломара. - А как? - спросил я. - Ну как? Открываешь рот и - говоришь… - Тут мы, по-видимому, опять упирались в какую-то стенку. Так или иначе, я понимал сейчас каждое их слово. Геррик жестковато настаивал, чтобы Алиса немедленно покинула Землю. Говорил, что это безумие, здесь они все равно по-настоящему сражаться не смогут. Нечего подставлять под удар сразу двоих, в то время как некому защищать базу на Орисгедо. - Там - Гийом, - не менее
упрямо отвечала Алиса. - Гийом, Гийом!.. - недовольно восклицал Геррик. - Гийому уже давно пора было бы быть здесь! Его место - тут, а не там, где вполне достаточно Герша!.. - Пусть лучше - там, я, знаешь, не очень верю Гийому… - Он - наш брат, и не забывай, что сейчас он - единственный наследник Алломара… - Вот поэтому я ему и не верю, твердила Алиса. Вспомни Капараббаю - откуда Тенто узнал, что мы готовимся там обосноваться? - Прошу тебя, замолчи!.. - Ни в чем нельзя быть уверенным, когда речь идет о Гийоме. - Чувствовалось, что они оба сильно раздражены разговором. Алиса сказала: Может быть, ты и прав, но у меня все равно нет сил на это. - Ну, теперь у тебя есть, где взять силы, - странным голосом сказал Геррик. - Так ты его для этого посвятил? - Воин должен быть готов умереть за свой Дом… - Тише, пожалуйста, он может услышать, сказала Алиса. Петли скрипнули, дверь, вероятно, плотно прикрылась, голоса сделались неразборчивыми и скоро совсем пропали.
        Речь у них, по-видимому, шла обо мне. Я был тем воином, который принес обет Дому Герриков, и глава Дома решал - умереть мне как воину или позволить пока жить дальше.
        Кажется, только тогда я впервые понял, насколько все это серьезно. Тень другого мира росла, и все опаснее наползала на нас своим мрачным холодом.
        Прикосновение ее я почувствовал уже на следующий день. Мы с Алисой прогуливались от Конюшенной вдоль Марсова поля, и когда свернули на отрезок Садовой, изгибом стремящийся к Невскому, Алиса чуть вздрогнула и, крепче взяв меня под руку, сказала, что за нами - басох.
        Я как бы невзначай оглянулся.
        Длинный трехвагонный трамвай как раз заползал на мостик между Марсовым полем и улицей, солнце пронизывало его от окон до окон, и видны были сгорбившиеся внутри редкие фигуры пассажиров.
        Двое военных на переходе ждали, пока он освободит дорогу.
        Мигнул огонь светофора.
        - Не туда. Вон там - на бульваре…
        Громадный лохматый пес возник между двумя тополями. Был он черен, будто только что вынырнув из кипящей смолы, и широкие медвежьи лапы его скребли землю. Угловатая, как у терьера, морда, вывесила синеватый язык.
        Треугольные уши - торчком.
        - Пошли-пошли, скорее!.. - Алиса даже царапнула меня ногтем по запястью. Повлекла вдоль изгиба Садовой, мимо чугунной ограды, - увидела выломанный в решетке прут и тропинку за ним. - Пролезай!.. Бож-же мой, какой ты неповоротливый!..
        Сильный толчок в спину чуть не заставил меня упасть на руки.
        - Поосторожнее!..
        Здание за оградой, наверное, принадлежало какой-то казенной конторе: окна его с тыловой стороны были прикрыты решетками, а на пустыре, испятнанном вялыми листьями, догнивала огромная, в человеческий рост, катушка с кабелем. Тут же - обрезок его, вспушенный коричневой ржавчиной.
        - Здесь, - сказала Алиса, охватив пустырь быстрым взглядом. - Спина будет защищена, это хорошо…
        Я ничего не успел толком сказать.
        Она крутанулась, как в тот момент, когда я ее впервые увидел, протанцевала три шага, словно пробуя почву, мелко подпрыгнула несколько раз, немного присела, выбросила, как на пружинах, руки по сторонам, и из обоих ее кулаков высунулись голубоватые острия кинжалов.
        Короткие плоские лезвия чуть дымились.
        - Может быть, милицию? - предложил я, чувствуя себя лишним.
        - Отстань!
        - А что?
        - Не болтай ерунды!..
        Она повела плечами, видимо, разрабатывая суставы.
        Кусты на противоположной стороне пустыря раздвинулись, и из них не столько выступило, сколько вытекло черное тело басоха.
        Слышно было его дыхание, забитое мокрыми хрипами.
        - Отойди назад, ты мне мешаешь… - яростно прошипела Алиса.
        Я попятился, и в этот момент басох прыгнул.
        Я, наверное, до конца жизни буду помнить эту картину: быстро плывущее в воздухе осени вытянутое собачье туловище, мохнатые широкие лапы, прямоугольная голова между ними, голая розовая, как у настоящей собаки, полоска кожи на брюхе. Басох был страшен и неумолим в своем натиске.
        Не знаю, что произошло со мной в эту минуту, я прекрасно осознавал, что я без оружия и что не умею сражаться, мне ни в коем случае нельзя было вмешиваться в происходящее, но когда я узрел воочию черную глыбу басоха, надвигающуюся на Алису, слабую вдруг такую, беспомощную, как мне показалось, перед загробной угольной тенью, во мне словно что-то проснулось нечто отчаянное - толкнуло сердце, кипящей кровью зашумело в висках - и я, замахав руками, ринулся, чтобы принять удар на себя.
        Разумеется, я не успел. И, видимо, успеть не мог. Потому что я двигался не в том времени, в котором разворачивались события. Я едва-едва сумел сделать вперед два шага, как присевшая еще больше гибкая фигура Алисы взвилась в воздух, будто и в самом деле выстреленная пружиной, и одновременно в долю секунду провернулась вокруг оси - сначала левая ее рука коснулась басоха, потом так же - правая… Все произошло необыкновенно быстро. Момент равновесия при вращении, наверное, был потерян - Алису отбросило, точно зацепив мчащимся паровозом, и она покатилась по прелым листьям, переворачиваясь с груди на спину.
        Кажется, я что-то крикнул.
        Однако и для басоха быстрые прикосновения рук не прошли бесследно. Приземлился он, как и полагается псу, на четыре лапы, но они не спружинили, а подогнулись, не выдержав мнущей тяжести, и тяжелое мохнатое тулово, пропахав мордой почву, неуклюже кувыркнулось через голову.
        Басох вытянулся на всю длину тела.
        Уже в следующую секунду он, конечно, попытался подняться, лапы опять разъехались, брюхо безобразно зашуршало по листьям, приоткрылась ужасная пасть с коническими зубами, длинная конвульсия поставила дыбом шерсть вдоль хребта, туловище завалилось на бок, и прямоугольная оскаленная башка, вывернулась в обмяклом изгибе.
        Я почти ничего не соображал.
        А Алиса, уже вскочила с земли и, не разгибаясь, обходила распростертую тушу, по-прежнему держа наготове кинжалы в разведенных руках.
        К свитеру прилипли скомканные мокрые листья.
        Наконец, она шумно вздохнула и выпрямилась.
        - Дурак, - сказала она, косясь на меня. - Дурак! Чуть было не испортил мне такой удар!..
        Брякнула отодвигаемая задвижка, в здании приоткрылась дверь, обитая жестью, бритоголовый солдат в гимнастерке, перетянутой до складок ремнем, выглянул оттуда и чуть ли не со стуком захлопал глазами:
        - Ну вы, земляки, даете!.. Что это вы, земляки, тут делаете?..
        Он перебирал ногами, словно по малой нужде, но наружу не выходил.
        - Пойдем-пойдем, - сразу торопливо сказал Алиса. Подхватила меня под локоть и потащила к забору.
        - А как же басох? - спросил я.
        - Насчет этого можешь не волноваться…
        Я все-таки оглянулся.
        Басох, зарезанная как овца, чернел на палой листве, и над кучерявой шерстью поднимался белый парок. Будто его, сваренного, только что вынули из кипятка. Вдруг грудинная часть просела и как бы треснула - темно-чернильный ручей выбежал из-под ребер и, сверкнув, как змея спинкой, устремился в канализационное отверстие.
        Я вспомнил жутковатую лужу, виденную мной во дворе, в тот первый день, когда я наткнулся на Геррика.
        - Что это, он - растворился?..
        - Шевелись, шевелись!.. - теребила меня Алиса. - Она снова просунулась через дырку в заборе и, опять подхватив меня, выволокла наружу. - Соображай, наконец, он может быть не один. Ну что ты, в самом деле еле шевелишься?..
        Коленки у нее были в сырой земле.
        - Ты классно сражаешься, - сказал я, наконец-то протолкнув ледяной воздух в горло.
        Я хотел высказать ей свое восхищение.
        Однако Алиса, как кошка, отпрянула и сверкнула яростными глазами.
        - Женщины не сражаются, - прошипела она - опять же, как кошка. - Запомни, воин: женщины, не сражаются, женщины - только любят. - И, увлекая меня по дуге Садовой в сторону Невского, тоже отдышавшись, добавила через некоторое время. - Я тебя об одном прошу: Геррику про это - ни слова…
        - Хорошо, - сказал я. - А почему?
        - Потому что ему не надо об этом знать!..
        9
        Сказать, впрочем, пришлось. Против всех правил, Геррик к нашему возвращению уже был дома - сидел в моем кресле, у окна, ближе к свету, и, немного морщась, отрезал ножницами рукав у рубашки. По всему плечу у него расплывалось темное пятно продолговатой формы, и когда, наконец, он осторожно отвернул липнущую материю, открылась рваная рана от плеча до локтевого сустава, откуда сочилась похожая на сироп, густая, алая кровь.
        Он поднял на нас глаза и виновато, точно оправдываясь, улыбнулся.
        - Сколько их было? - будничным, поразившим меня тоном спросила Алиса.
        - Трое… И, кажется, четвертый - наблюдал издали…
        - Только наблюдал?
        - Да, не вмешивался, если он вообще присутствовал. Мне, знаешь, было не до того… Ты не беспокойся, я все сделаю сам…
        - Ладно уж, молчи…
        Алиса сдернула свитер, присела на корточки и внимательно осмотрела рану.
        Приказала мне:
        - Что стоишь? Принеси бинт или чистую тряпку! Пластырь у тебя в доме найдется?
        Несмотря на возражения Геррика, впрочем, не слишком уверенные, она быстрыми опытными движениями, как медсестра, сняла лишнюю кровь и, не оборачиваясь, протянула испачканный бинт назад:
        - На, держи…
        Затем она положила пальцы на рану, прикрыла глаза и замерла.
        Геррик тоже немного опустил веки.
        От меня в этот раз ничего не скрывали, и я, подавшись вперед, в некотором ошеломлении наблюдал, как кровь между пальцами Алисы сразу же остановилась, как густая ее поверхность сморщилась, стремительно подсыхая, превратилась в коросточки, которые тут же потрескались, и Алиса легко их отшелушила, проведя ладонью вдоль раны. Показалась мягкая розовая нежная кожица.
        Тогда Алиса выпрямилась и несколько раз медленно и глубоко вздохнула.
        - Все. Остальное - сам…
        - Конечно, конечно, - поспешно сказал Геррик. - Это была засада, я не представляю, откуда они могли знать… Всего трое бойцов…
        - Ладно уж, молчи…
        Лицо у нее заострилось, глаза стали большими, облепленные морщинами, как от бессонницы. Она опустилась на поспешно подсунутую мною подушку и, передернув плечами, точно в ознобе, сообщила нейтрально:
        - У нас тоже - новости…
        О басохе она рассказала сухо и сжато, без лишних подробностей, но одновременно так, что я будто заново обозрел всю картину: плывущее по воздуху лохматое черное тело, гибкую фигурку Алисы, расставившую кинжалы… Желтая от листьев земля… Дымящаяся поверх них мазутная лужа… Мне стало зябко. А Геррик, выслушав рассказ Алисы без единого замечания, приоткрыл веки и спросил удивленно:
        - Что, так и бросился на него - с голыми руками?..
        - Представь себе…
        Я был готов сгореть со стыда.
        - Ну-ну, - непонятно сказал Геррик. Откинулся в кресле и снова прикрыл веки. Изможденный, с провалившимися, как у Алисы щеками.
        Мне было безумно жаль их обоих: одни на чужой планете, в чужом городе, в незнакомом и враждебном им окружении. Загнанные на квартиру к недотепистому аборигену, непрестанно преследуемые монстрами, выныривающими из мрака Вселенной.
        Они были боги, но они были - гонимые боги.
        Я будто вновь ощущал тот сквозняк, которым тянуло из черноты разбитого зеркала.
        Вот откуда мелкий озноб.
        И, вероятно, Геррик ощущал его тоже.
        Потому что он передернул плечами, открыл глаза, посмотрел на меня, точно сумев разглядеть нечто новое, и повторил изумленно, не находя, видимо, других слов:
        - Ну-ну…
        Что он имел в виду, стало ясно на следующее утро. За завтраком, уже не избегая меня, как раньше, они с Алисой обсудили сложившуюся ситуацию. Оказывается, между ними существовали серьезные разногласия. Алиса считала, что им следует немедленно сменить квартиру, и, быть может, не только квартиру, но и город, а еще лучше - страну. Кольцо вокруг стягивается, их местопребывание будет вот-вот обнаружено. И что тогда? Тогда - только гибель.
        - Басох шел по запаху, это необходимо учитывать, - сказала она.
        Доводы ее казались разумными.
        Геррик же полагал, напротив, что ничего страшного, в общем, не произошло. В любой другой точке Земли нас ждет то же самое. Басохи выйдут на след самое большее через две-три недели. Мы же не можем забиться в какую-нибудь дыру и сидеть там безвылазно? Зато если мы переедем отсюда, будут окончательно и бесповоротно обрублены все связи. Гийом не сумеет добраться до нас, силы опять будут разобщены. Следует подождать еще немного.
        - Сколько, по-твоему? - сразу же спросила Алиса.
        - Хотя бы несколько дней. Еще несколько дней, наверное, ничего не решат. А пока - всем троим ограничить передвижения по городу. Чтобы не оставлять следов, по которым могут прийти басохи…
        Я заметил, что при упоминании Гийома Алиса мимолетно поморщилась. Но - ничего не сказала, сдерживаемая, вероятно, моим присутствием.
        К согласию они так и не пришли.
        Однако ясно было, что пока все остается по-прежнему. Окончательное решение в этих вопросах, как я уловил, было за Герриком.
        - Ждем десять дней, - заключил он.
        А Алиса пожала плечами и с очаровательной гримасой произнесла:
        - Как хочешь…
        Завтрак поэтому завершился в несколько отчужденном молчании. Я не вмешивался, чувствуя, что права на какое-то определенное мнение у меня еще нет. Алиса немного дулась и всем поведением демонстрировала, какие мы идиоты. Пожалеете потом, что ее не послушались, но будет поздно. В свою очередь, Геррик старательно делал вид, что ничего этого не замечает. Но в конце концов утомился и быстро допил свой кофе. А потом, с полчаса бесцельно побродив по квартире, заглянул ко мне в комнату и сказал, что нам пора бы заняться делом.
        Под делом он, как выяснилось, подразумевал обучение меня боевому искусству. Ты теперь - воин, тебе необходимы хотя бы первичные навыки. Воин должен уметь отстоять при нападении себя и других.
        - А получится? - спросил я, с опаской поглядывая на освобожденный от ножен матовый тяжелый клинок. Сразу чувствовалось, что он мне просто противопоказан. - Я никогда раньше не пробовал. Может быть, лучше не надо?..
        Не отвечая, Геррик, как пушинку, поднял Эрринор на уровень глаз, двинул кистью так, что острие вычертило беззвучный круг в воздухе, посмотрел на меня искоса, словно призывая к вниманию, и вдруг, будто танцуя, сделал стремительный неуловимый выпад. Раздался свист нажатого воздуха, меч как бы отслаивая от себя тут же гаснущие отражения, быстрей, чем мог уследить глаз, описал замысловатую фигуру в пространстве - нечто вроде незамкнутой вытянутой восьмерки - по изгибу ее явным чудом прошел между торшером и телевизором, сверкнул в опасной близости от моего носа (я даже не успел отшатнуться) и уже на излете коснулся пергаментного сухого букета из трех разных трав, с незапамятных времен стоящего у меня на полочке неподалеку от зеркала.
        Букет даже не шелохнулся, но спустя долю мгновения одна из пышных метелочек надломила соломинку стебля, нерешительно, будто задумавшись, отъединилась и упала на пол, разбросав вокруг мелкие семечки.
        А Геррик снова поднял рукоять Эрринора на уровень глаз.
        - Вот так, - без всякой рисовки, просто сказал он.
        С этой минуты начались мои смешные мучения. Теперь два раза в день, утром и вечером, Геррик, не говоря ни слова, снимал со стены меч, покоящийся на двух шурупах, снимал с него ножны, кстати говоря, оказавшиеся действительно деревянными, и, подышав на клинок, пошептав над его разводами что-то неслышимое, протягивал его мне - вперед витой рукоятью.
        Шептал он над дымным лезвием вовсе не просто так, и не случайно в тот первый вечер эфес показался мне вынутым из огнедышащего горнила. Никто чужой действительно не мог взять Эрринор в руки, рукоять сразу же раскалялась и способна была прожечь ладонь до кости. Успокоить ее можно было лишь особого рода магическим заклинанием.
        Обнаружилось вообще, что в том мире, откуда пришли Алиса и Геррик, дело с мечами лордов обстоит весьма любопытно. Их, оказывается, не изготавливали из особых сплавов, как у нас, на Земле, не выковывали, не полировали и даже никогда не затачивали. Меч в том мире выращивался для каждого человека индивидуально. В глубоких Темных пещерах, лежащих под хребтами Гискара, у печального озера Аггерон, чьих нежных вод никогда не касался свет солнца, воспитанные в горных монастырях загадочные мудрецы, тайины, закладывают в день рождения мальчика светящуюся «нить жизни». Ежедневно они произносят над ней Древнее заклинание воинов, передаваемое из поколение в поколение, и ежедневно окропляют ее священной водой из озера - такой чистоты, что пить ее обыкновенному человеку нельзя. И ежедневно «нить жизни» подрастает вместе со своим хозяином… (А что такое «нить жизни»? - поинтересовался я. - Не знаю, спокойно ответил Геррик. - Как так, не знаешь? - А вот не знаю и все. Зачем мне это знать? - ответил Геррик)… В возрасте «первого разума», в три года, ребенок впервые касался теплого, еще живого металла. В возрасте
«второго разума», в десять лет, меч приобретал режущие боевые грани. И, наконец, в возрасте «третьего разума», когда дымный металл окунался в жаркую кровь врага, он получал имя и с тех пор никогда не расставался с хозяином. А если хозяин его погибал, то утративший «нить жизни» меч погибал вместе с ним.
        Вот каково было происхождение Эрринора. Не удивительно, что первый раз взяв его в руки, я почувствовал, что сжимаю в своих ладонях почти неподъемную тяжесть - переменчивую, словно ртуть, неуправляемую в текучих стремлениях - а когда попытался, подобно Геррику, чуть-чуть крутануть его кистью над головой, меня повело в сторону, запрокинуло назад, потащило, и я, заплясав, как клоун, чуть было не вылетел вместе с Эрринором в стеклянную дверь балкона.
        Геррик, стоявший настороже, едва успел перехватить меня уже у самой ступеньки.
        - Фу-у… черт!.. - сказал я, опасливо упирая острие в щель паркета. Это чтобы оно, не дай бог, не соскользнуло. - Ничего-ничего, я - сейчас…
        Дальше, впрочем, получалось не лучше. Несмотря на солидные, прямо-таки танцевальные габариты моей квартиры, на высокие потолки и на почти полное отсутствие мебели, это обжитое пространство было, разумеется, совершенно не приспособлено для рукопашной схватки. Места для разных прыжков и отскоков здесь явно недоставало, и когда я, повинуясь отрывистым командам Геррика, разворачивался, например, направо, с одновременным взмахом меча снизу вверх - «полет стрижа» назывался такой удар - та же ртутная тяжесть неизменно утаскивала меня далеко в сторону, лезвие к моему ужасу устремлялось по направлению к Геррику или натыкалось на стену и оставляло на ней рваную полосу с лохмотьями штукатурки. Эрринор при этом по-человечески возмущенно звенел. Будто негодовал, что попал в неумелые руки.
        Геррик объяснял мою растяпистость тем, что я абсолютно не ощущаю духа оружия.
        - Для тебя меч - это не ты сам, а кусок неодушевленного металла, - объяснял он. - Существующий от тебя отдельно и подчиняющийся только усилию мускулов. Ты не поражаешь врага, ты пытаешься его ударить. А от удара любой твой противник может легко уклониться. Вот, например, я перед тобой без оружия - ударь меня…
        - Как это?
        - Ну - коли-коли, не бойся, изо всей силы…
        Я делал выпад, и лезвие проходило в нескольких сантиметрах от Геррика. Мне не удавалось даже заметить, как и когда он перемещался со своего места. Еще выпад, - и опять клинок пронизывал пустой воздух.
        - В тебе нет ненависти, ты не хочешь меня убить. А если ты не хочешь меня убить, значит, и не убьешь. Эрринор чувствует эту твою слабость и потому подчиняется неохотно. Удар идет в половину силы. Ты обязательно должен хотеть убить меня, иначе ничего не получится…
        - Как я могу хотеть убить тебя?!.
        - Очень просто. Взял в руки меч - значит, должен убить!..
        - Ну знаешь ли!.. - я крутил головой.
        - А ты как думал?..
        И все же после нескольких дней тренировок у меня что-то начало получаться. Я не то чтобы стал ощущать скользящий к смерти безжалостный полет Эрринора - хотеть убить Геррика мне все равно было дико, - но вдруг, как бы сама собой, повинуясь взметающемуся клинку, моя рука, а вслед за ней и все тело совершали некое неожиданное движение и тогда острие действительно устремлялось к сердцу Геррика - он, танцуя, конечно, мгновенно перемещался из-под удара, и однако ясно было, что это уже в самый последний момент. У меня получались выпады, о которых я просто не имел представления. Я их не знал никогда и не мог применить на практике. Видимо, Эрринор, привыкнув к руке, вел меня за собой. Геррик в такие минуты одобрительно улыбался, и от этой улыбки у меня мурашки ползли по коже. Так улыбается смерть, прежде чем забрать человека в свои владения. Мне эта улыбка не очень-то нравилась.
        И я был только рад, что тренировки наши продолжались не слишком долго: во-первых, сколько бы Геррик ни нашептывал заклинаний над дымным металлом, Эрринор, по-видимому, все равно полновластным хозяином меня не признавал, рукоять меча, сначала холодная и равнодушная, очень скоро теплела, но не от тепла ладони, а вероятно, от проступающей неприязни, и уже через полчаса раскалялась так, что ее невозможно было держать в руках.
        Тренировка наша поневоле заканчивалась.
        А во-вторых, я элементарно уставал от этих занятий. Все же, в отличие от владетеля Алломара, мне не вручали меча в возрасте «первого разума». Я с ним не рос, и у меня не было многолетней привычки размахивать тяжелым клинком по всякому поводу. Я вообще в своей жизни не слишком-то увлекался физическими упражнениями. Поэтому мышцы у меня начинали болеть уже минут через десять, колени дрожали и прогибались, как вареные макаронины. Я иногда боялся, что просто в бессилии опущусь на пол. А вдоль позвоночника, которому от различных наклонов доставалось больше всего, натягивались и дрожали, готовые лопнуть какие-то ноющие слабые жилочки. Перегретый легкими воздух вырывался из горла с астматическими похрипываниями. Я тогда останавливался и умоляюще просил Геррика: Хватит…
        Алиса наблюдала за моими потугами со снисходительностью взрослого человека. Ну, возится и пыхтит несмышленый подросток, ну - пусть возится. Ничего страшного, лишь бы ему самому это нравилось. Время от времени я ловил на себе ее насмешливый взгляд. И, поймав его, сразу же делал сбой в движениях. Терпеть не могу, когда надо мною смеются. А однажды вечером, едва мы остались одни, она с извиняющейся улыбкой тронула меня за щеку:
        - Ты же, наверное, понимаешь, что это бессмысленно. Любой мальчишка из Алломара сражается намного лучше, чем ты. И он всегда будет сражаться лучше, чем ты. Ты упустил время. Не трать его напрасно сейчас…
        Я понимал, что она, скорее всего, права. Я - не воин и, вероятно, настоящим воином никогда не стану. Для этого действительно надо было тренироваться с детства. И вместе с тем, я чувствовал странную тягу к клинку, высоко поднятому над головой. Мне хотелось, чтобы он рассекал воздух так же свободно и элегантно, как это получалось у Геррика, чтобы дымный металл и у меня непринужденно пронесся между телевизором и торшером, чтобы он тоже описал замысловатую незамкнутую восьмерку в пространстве, и чтобы он, зацепив букет сухих трав на полочке, пересек бы остистый стебель именно там, где я это наметил.
        Вот почему, несмотря на длинную, вдоль всего позвоночника, боль в спине, несмотря на слабость в коленях и скручивающиеся тугой судорогой мускулы я каждое утро вновь сжимал рукоять Эрринора, становился в позицию и нетерпеливо ждал первой команды.
        Мне хотелось сражаться с врагом, который бросил мне оскорбительный вызов. Пронзить его сердце, увидеть в его глазах мутную пленочку умирания. Наступить на меч, выбитый из его руки, и услышать, как хрупнет клинок под моей подошвой.
        Чувство это было для меня совершенно новое. Даже Алиса, в конце концов, стала поглядывать на меня как-то иначе и уже другим вечером, кажется, дня через три после первого, заметила с некоторой растерянностью:
        - Ты какой-то не такой стал последнее время. Что с тобой происходит?..
        Я догадывался, что со мной происходит. До сих пор я жил размеренной и спокойной жизнью, не выходящей за рамки привычного. Ходил на работу, как я уже говорил, вычерчивал не слишком интересные мне чертежи и схемы, - сдавал их Моисею Семеновичу, выслушивая дежурные благодарности, возвращался домой, смотрел похожие друг на друга фильмы по телевизору, читал книги, иногда - без особого, впрочем, успеха - ухаживал за девушками. Это была обычная жизнь самого обычного человека. Я не вылезал из нее, как моллюск не вылезает из своей раковины. И постепенно я привыкал к мысли, что именно так дальше и будет: я женюсь, скорее всего, каким-нибудь случайным образом, потом меня через два-три года повысят по службе, дадут должность конструктора, например, как уже пару раз намекал тот же Моисей Семенович, потом, еще лет через пять - должность руководителя группы. Видимо, это и будет пределом моей карьеры. Родятся дети, и в свою очередь пойдут по привычной отцовской дороге. А что делать, если колея так удобно натоптана? Я состарюсь, и незнакомая пока еще будущая моя жена тоже состарится. И по утрам мы будем вместе
сидеть на скамейке в ближайшем скверике.
        Так пройдет жизнь. Я не то, чтобы очень стремился к намеченному сюжету, но я просто не видел, как мне его избежать. Человек - не хозяин своей судьбы, напротив, судьба - вечно и непреклонно властвует над человеком. Лепит из податливой глины - то, к чему она предназначена. И я даже не представлял, что со мной может случиться нечто иное.
        А теперь все как будто перевернулось с ног на голову. Чертежи, над которыми я еще недавно так старательно и аккуратно корпел, ныне представлялись мне полузабытыми и смешными. Паутина чернильных линий на ватмане, прикнопленном у кульману. Кому они были нужны? Кому интересны? Все мое существование неожиданно изменилось. Гости из далекого мира скрывались у меня дома. Дымился серебряными тенями загадочный Эрринор. Ветер черной тревоги трепал мне волосы. В глубинах Вселенной, в глубинах времени и пространства, разгоралась грандиозная битва, не ведающая жалости и пощады. Полыхали плазменные протуберанцы. Брели по щиколотку в песке солдаты в кованых вороненых латах. Бесшумно проливались над городами зеленоватые дожди звездопадов. Петербург был местом моего рождения, но он не был местом моей судьбы. Приключение, о котором я так страстно мечтал, распахнулось передо мной простором любви и риска, простором славы, простором необыкновенных возможностей. Меня затягивало туда даже против моей собственной воли. И что самое интересное, я был только рад этому головокружению.
        - Ничего, особенного, - после долгого молчания сказал я Алисе.
        Она подозрительно, явно не доверяя, посмотрела на меня. Вдруг - вздрогнула, как от боли, и приложила к груди тонкие пальцы. Мне показалось, что стонущий жестяной скрежет пронесся по всей квартире. Точно соприкоснулись друг с другом листы кровельного железа.
        Я тоже вздрогнул.
        - Что это такое?
        - Подожди-подожди-подожди!.. - быстро сказала Алиса. Она прислушивалась, чуть-чуть поводя головой из стороны в сторону.
        Скрежет внезапно утих.
        Зато в комнату к нам, даже не постучав, ворвался Геррик и, не обращая на меня внимания, торопливо спросил:
        - Ты слышала?
        - Да, - неохотно подтвердила Алиса.
        - Сигнал?
        - Да, сигнал, очень сильный и продолжительный. Я оцениваю - почти в четыре секунды…
        - Это значит…
        - Это значит, что они перебросили сюда койотля, - сказала она.
        - Ты уверена, сестра?
        Алиса кивнула.
        Геррик быстро, но пристально посмотрел на нее, потом - на меня, потом - опять на нее, и лицо его залила нервная бледность.
        Два кирпично-бурых пятна затеплели на скулах.
        Светлые глаза полыхнули.
        - Значит, решились. Они готовы на все, - гневно сказал он.
        10
        Позже Алиса объяснила мне, в чем тут дело. Они перебросили на Землю койотля, сказала она. Честно говоря, я не думала, что Тенто на это пойдет. Переброска койотля требует такого невероятного количества сил, что надо либо собрать вместе десять-двенадцать тийинов, способных к концентрации энергии «жэнь», и тогда, объединившись в «каррас», они протолкнут койотля сквозь мантию космоса, но собрать десяток тийинов - задача невозможная даже для Тенто, тийины, скорее всего, на это не согласятся - либо кто-то из приближенных Тенто должен полностью распылить свои силы, проще говоря, умереть, чтобы высвободившаяся энергия «жэнь» достигла Земли. Если Тенто пожертвовал одним из своих соратников, значит, ситуация крайне серьезная. Значит, он уверен в победе и знает, что мы уже не выберемся отсюда. Слишком дорогая цена уплачена, чтобы задержать нас здесь. Дом Тенто неудачи ему не простит.
        - А что такое энергия «жэнь»? - спросил я.
        - Это энергия жизни, - мельком объяснила Алиса. - Она разлита в природе, в живой материи, кстати, в людях. В том числе, определенный ее запас есть и в тебе. Правда, ты используешь едва ли одну сотую часть того, что имеешь. Я тебе уже говорила, ты - не разбуженный…
        - Спасибо, - ответил я.
        - Пожалуйста, - сверкнув глазами, сказала Алиса.
        Далее она объяснила, что койотли - это такие малопривлекательные рептилии, вроде ящериц, сохранившиеся на Алломаре еще с доисторического периода. У вас, на Земле, они, кажется, вымерли…
        - Динозавры? - недоверчиво переспросил я.
        - Вот-вот, динозавры! - вспомнила термин Алиса.
        Но, конечно, они не обладают уже прежними чудовищными размерами. Гигантам в нашу эпоху было бы просто не выжить. Средний койотль - обычно где-то в рост человека. Ну, чуть меньше, быть может, или чуть больше в зависимости от конкретного экземпляра. На Алломаре их дрессируют и используют в военных целях. Койотль, как и всякая хищная ночная рептилия, хитр и злобен. Далеко не каждый воин, пусть даже опытный, рискнет выйти один на один - с ящером, прыгающим, как лягушка, на десять-пятнадцать метров. В общем, это трудно так объяснить, когда сам увидишь - поймешь. Уверяю тебя, сразу поймешь. Впрочем, подожди, у тебя, вроде бы, что-то такое было…
        Она пробежала ладонью по книжным полкам, вытащила красиво иллюстрированное издание «Природа Земли», быстро перелистала, пробрасывая глянцевые страницы и, по-моему, с неуместной радостью, ткнула в одну из них пальцем.
        - Вот, посмотри, очень похоже…
        Омерзительный древний хищник глядел на меня с иллюстрации. Глаза у него по-жабьи выдавались вперед бугорчатой морды, были прикрыты пленками и, видимо, едкой слизью, туловище, оглаженное костяными пластинками, переходило в мощные лапы, позади которых упирался в землю гибкий, но сильный хвост. Причем, чувствовалось, что слизь проступает не только в его глазах, но и в щелях панциря, и, видимо, в когтистых лунках на лапах, и что ящер этот, скорее всего, мокрый и холодный на ощупь, и что разодрать человека на куски ему ничего не стоит.
        Я даже передернул плечами. После предшествующих событий, я был, конечно, уже готов ко всему. Меня было трудно чем-либо удивить. Но поверить, что такое чудовище сейчас бродит по Петербургу?
        Нет, пожалуй, зря я ввязался в эту историю.
        - Бить койотля надо сюда, - между тем сказала Алиса, тыча ногтем в участок рядом с левой подмышкой. - Здесь у него - не заросший кожистый такой родничок. Если повезет, лезвие войдет прямо в сердце…
        - А если не повезет? - поинтересовался я.
        Алиса пренебрежительно пожала плечами.
        - Ты же все равно сражаться не будешь. У тебя даже нет собственного оружия.
        - Ну тогда дай мне хотя бы кинжал, - попросил я.
        - Нельзя, Рыжик, мой дорогой…
        - Почему?
        - Потому что оружие не дают, оружие - только берут. Дают - деньги, милостыню, дают покровительство. А меч или кинжал ты должен взять сам…
        Она резко захлопнула книгу и поставила обратно на полку.
        Хмурая вертикальная складка прорезала лоб.
        - Успокойся, сражаться тебе не придется.
        - Я - понял, - раздраженно сказал я.
        И Алиса высоко подняла брови. Глаза стали синими и холодными, как у чужой.
        - К тому же, койотль не знает твоего запаха, - сказала она.
        Последняя реплика, разумеется, обнадеживала. Значит, меня койотль, скорее всего, рвать не будет. Я могу спокойно смотреть, как он грызет Геррика и Алису. Она меня очень обрадовала, и особенно тем, что уже в который раз давала понять, какого она низкого обо мне мнения. С другой стороны, что я мог возразить ей на это? Сражаться я действительно не умел, и оружия, даже самого завалящего, у меня не было. Если честно, то оружия я немного побаивался. Оружию свойственно убивать, а убивать я никого не хотел. Но как стать воином, никого не убив, я тоже не представлял. Это была дилемма и, судя по всему, логически неразрешимая. Я, в конце концов, бросил ломать над ней голову. Слишком задумываться о жизни тоже вредно. Начинают мучить разные неприятные мысли - что она, эта жизнь, например, коротка, что она, быть может, наполовину прошла, а еще ничего не сделано. И что она так и пройдет в бесплодных мечтаниях. Спросят потом: Кто такой Рыжик? - в ответ - ни одного слова. Ни хорошего, ни плохого, никакого вообще. От таких размышлений у меня всегда портилось настроение. Я начинал злиться на себя самого,
раздражаться без повода и, как Геррик, бродить по квартире, правда, стукаясь, в отличие от него, об углы предметов. Стукаться обо что-нибудь - это вообще мой профиль. Если где-нибудь можно стукнуться, я обязательно стукнусь.
        Возразить Алисе мне было нечего. И однако, несмотря на ее несколько пренебрежительное отношение, - может быть, и не пренебрежительное, но снисходительное, как к ребенку, это уж точно - несмотря на жутковатый сквозняк, повеявший внезапно в моей жизни - сквозняк, вероятно, рождающийся из не заделанной черноты какого-нибудь другого зеркала, несмотря на то, что бородавчато-шишковатый койотль, видимо, шумно принюхиваясь, разыскивал нас по всему Петербургу, - несмотря на все это я чувствовал себя, как никогда раньше. Рядом был Геррик, сжимающий рукоять Эрринора, рядом была Алиса, посверкивающая необыкновенной синевой глаз, наконец, был и я сам, еще не разбуженный, как она выразилась, но, кажется, уже просыпающийся. Я все это чувствовал, я это знал, у меня, как в детстве, звенело и надрывалось сердце, холод прозрачного сентября обжигал легкие, шумела в артериях кровь, и, кажется, впервые в жизни я с нетерпением ждал, когда же наступит следующее утро…
        11
        Эта идиллия была прервана самым неожиданным образом. Дня четыре после нашего с Алисой разговора о ящерах лупили проливные дожди, выло и грохотало так, что, казалось, сорвет с домов водосточные трубы, ночью я просыпался от вдруг накатывающегося на город обвала воды - лежал и слушал, как хлещут струи, летящие с крыш в глубины двора-колодца. Дом гудел от напора ветра, и даже стены, по-моему, немного подрагивали. Дребезжали стекла, выкрашивалась из пазов старая замазка. Геррик хмурился и часами простаивал у окна, всматриваясь в сырую муть, простершуюся над крышами - в кладбищенский частокол труб, в дрожащий купол собора, плывущий меж ними, как дождевой пузырь. Пальцы его барабанили по подоконнику. Алиса тоже хмурилась и отмалчивалась. По утрам она ко мне больше не приходила, а на высказанную мною по глупости радостную уверенность, что койотля нам теперь опасаться не следует, при таких дождях любой след будет потерян, объяснила, поморщившись, что койотль разыскивает добычу не просто по запаху, - койотль чувствует след пребывания человека в данном месте. Этого никакие дожди не смоют. Он нас найдет, тут
вопрос времени.
        Алиса оказалась совершенно права. Потому что на пятый день, когда дожди кончились, когда проглянуло солнце, задымился паром асфальт и настроение у нас слегка улучшилось, пролистывая после обеда утреннюю газету, я увидел заметку, которая сразу же бросилась мне в глаза.
        Озаглавлена она была «Водителям уже мерещатся динозавры» и рассказывала, что шофер Махоткин такого-то коммерческого предприятия, проезжая по улице Рубинштейна, неподалеку от Малого драматического театра, неожиданно узрел выскочившего на проезжую часть гигантского ящера - резко свернул и врезался в старинную чугунную тумбу на тротуаре. Никто, к счастью, не пострадал. Проба на алкоголь, произведенная сотрудниками ГАИ, дала отрицательные результаты. Между тем, шофер Махоткин утверждал, что это был именно динозавр. Что я, динозавров не знаю? - заявил он нашему корреспонденту.
        Улица Рубинштейна - это недалеко от моего дома.
        - Ну вот, - сказала Алиса, когда я показал ей заметку. - Ему потребуется еще дня два-три, не больше.
        А Геррик ничего не сказал. Он лишь молча снял со стены Эрринор и переложил его на тахту, чуть выдвинув рукоять из ножен.
        Гостей можно было ожидать в любую минуту.
        Когда же несколько позже я, нагруженный двумя сумками, возвращался из магазина - магазины теперь были на мне, потому что койотль не мог взять моего следа - я увидел на половине подъема к своей квартире некоего молодого парня, попыхивающего сигаретой.
        Чем-то он мне сразу же не слишком понравился: может быть, роскошными черными волосами, рассыпанными по отворотам плаща, или, может быть, кокетливой мушкетерской бородкой, собранной в клинышек и явно ухоженной, или насмешливыми глазами, которыми он меня быстро царапнул. Чувствовалось в нем сильная грация, которой я лично всегда завидовал, - этакая уверенность, проникновенность, которая так нравится женщинам. Этакая пренебрежительность к тем, кто как бы ниже него. И курил он тоже, на мой взгляд, не очень естественно: не затягивал табачный дым в легкие, как настоящий курильщик, а лишь набирал его в рот и сразу же выпускал обратно. То ли берег здоровье, то ли вообще взял сигарету исключительно для антуража.
        В общем, симпатии он у меня не вызывал.
        И чувство это, по всей видимости, было взаимным, потому что сам парень тоже без особой приязни, равнодушно посмотрел на меня с высоты лестничного пролета и немедленно отвернулся к потекам оконных стекол, якобы изучая двор, вытянутый к небу домами.
        Я выбросил его из головы буквально через секунду. И только когда, открыв ключом дверь, подхватил обе тяжеленные сумки и хотел уже пройти внутрь квартиры, вдруг почувствовал рядом с собой чье-то присутствие - сдерживаемое дыхание, почти неуловимый поверхностный шорох шагов - и сейчас же что-то острое уперлось мне между лопаток, и командный голос прошелестел:
        - Тихо! Без звука!.. Иди вперед - так, как идешь обычно…
        Видимо, этот парень находился у меня за спиной. Душный запах духов защекотал ноздри. Сообразить я толком ничего не успел: ноги сами собой понесли меня по коридору к кухне. Я уже слышал позвякивание снимаемой с сушилки посуды.
        - Это ты? - не выглядывая, спросила Алиса. - Ну чего? Где ты там ходишь?..
        Она просила меня купить овощей для завтрашнего обеда. Дверь в комнату Геррика, к сожалению, была плотно закрыта. Значит, на Геррика тоже рассчитывать не приходилось. Спиной я все время чувствовал острие приставленного меж лопаток ножа. Одно подозрительное движение, - и металл войдет в мягкое тело.
        - В кухне сразу же сдашь налево, - шепотом предупредил парень.
        Я кивнул. И - даже не понимаю, что это вдруг на меня нашло - после кивка не остановил голову, что было бы только благоразумно, а со страшной силой ударил назад затылком:
        - Хрряс-с-сь!.. - Кажется, парень у меня за спиной сдавленно вскрикнул.
        Я точно не разобрал.
        Потому что одновременно я рванулся от него всем телом, но не налево, куда он мне приказывал, а направо, где находилась моя комната. Правда, это я только так говорю, что - рванулся. На самом деле я весьма неуклюже уронил обе сумки на пол, - в голове промелькнуло, что я то и дело роняю их на пол, такова, видимо, жизнь, это мне предначертано - зацепился, пытаясь перескочить за ручку одной из них, грохнулся во весь рост, пропилил носом паркет, чуть не врезавшись головой в стенку, а когда, разобравшись с сумками и со своими конечностями, все же вскочил на ноги, ситуация в коридоре резко переменилась.
        Уже стояла в проеме кухни Алиса - по-боевому оскалившись и разнеся от стены до стены два кинжала, парень теперь находился как бы в их фокусе, а позади него, отрезая путь к отступлению, высился Геррик, почему-то по пояс голый, перевитый мускулами, - тряхнул головой, чтобы перебросить назад длинные волосы, и меч, выставленный вперед, переместился в сторону незнакомца.
        Тот, впрочем, не собирался ни бежать, ни сражаться с ними - раздраженно посмотрел сначала на Алису, потом на Геррика, скользнул взглядом по мне, все еще выпутывающемуся из сумок, и гортанно сказал - без всяких признаков волнения в голосе:
        - Ну, здравствуй, брат. Здравствуй, сестра. Вот - и встретились!..
        Из носа у него капала кровь. Он достал из-за рукава кружевной тонкий платочек и промокнул ноздри.
        Запах духов стал сильнее.
        - Гийом!.. - не сказала, а, скорее выдохнула Алиса. - Гийом, боже мой, как мы тебя ждали!..
        - Напороться мог, - в свою очередь буркнул Геррик, засовывая меч в ножны.
        А Гийом - значит, это и был тот самый знаменитый Гийом - высоко вздернул брови:
        - Кто, я?.. Ну, брат, ты обо мне плохого мнения. - Скомкал платок и не столько бросил, сколько уронил его на пол. Перевел на меня взгляд, пропитанный ненавистью. - Догадываюсь, что это и есть новый воин Дома Герриков? Я слышал твое извещение, брат. Ну-ну…
        Не знаю, что он хотел этим сказать. Я, наконец, освободил ногу из сумки. У меня саднил локоть, и ныло стукнутое о паркет колено.
        Я был багровый от злости.
        Что-то у нас становится людно, подумал я.
        Прежде всего они устроили короткое совещание. Гийом - кровь у него к тому времени остановилась - говорил много, но все это были плохие новости. Резервная база на Саматранской равнине была разгромлена, замок Фаррега пал, сам Фаррег, по всей видимости, погиб или скрывается. Вызвать его по открытой связи Гийом не рискнул. Найдено, вероятно, басохами и уничтожено запасное убежище на плато Зарамчор. Тийины в Гискарских горах затворили все входы и выходы из нижних пещер на поверхность. Посевы сожжены, крестьяне бегут в поселки, стаи тарригров, вышедшие из лесов, бродят там, где раньше зеленели сады и усадьбы. От Виндаураса, укрепившегося на Торосе, нет никаких известий. Судя по слухам, которые циркулируют среди горцев, Виндаурас тоже погиб. Горцы вообще стали дерзки, - спускаются в долины и грабят брошенные дома. Поговаривают о Конфедерации малых народов, которая объединит весь Гисскарский хребет. Трудно пока сказать, что из этого выйдет. Объявился у них и свой лидер, некий Вовдиг, в прошлом пастух, провозгласивший себя новым и к к а н о м и объявивший священный в а х х а д против всех, в ком нет
горской крови.
        И, наконец, самая тяжелая весть: неделю назад пришлось оставить крепость на Орисгедо. Кто-то, видимо, выдал ее местонахождение - черная гвардия Тенто выросла в солончаках будто из-под земли. Слухачи прозевали появление первых разведывательных отрядов, ворота оказались незапертыми, Герш был ранен ударом в спину одним из лазутчиков, противник ворвался за стены крепости практически без потерь, некоторое время удавалось удерживать лишь сам Холм и верхние башни замка - до тех пор, пока не эвакуировались слуги и воины Геррика. Сейчас они здесь и ожидают воссоединения с владетельным лордом.
        - Кстати, скоро увидишься со своей Миррой, - обрадовал он Алису.
        - Она тоже здесь?
        - Здесь-здесь, можешь не беспокоиться…
        В голосе прозвучала непонятная для меня насмешка. Впрочем, Гийом тут же снова взял себя в руки и уже другим тоном - сухим, деловым, - объявил, что задерживаться тут надолго, по его мнению, не следует, после вести о посвящении это укрытие тоже почти расшифровано. Появления Тенто можно ожидать со дня на день.
        - Лучше всего временно перейти на Пеллору, - сказал он. - Там, конечно, нет рудников и оружие изготавливается, в основном, из дерева, зато на Пеллоре есть где укрыться. Я уже перебросил туда часть людей…
        Геррик просто посерел при этих известиях. Опустив голову, поскрипывая стиснутыми зубами, спрашивал: А что все-таки Герш? - Герша я не видел с самого начала сражения… А младший Биоррик? - Говорю тебе, брат: там была мясорубка… - А где Троттигар? - Троттигар будет ждать нас на Пеллоре… - Чувствовалось, что каждое новое имя добавляет Геррику печали и гнева. Иногда он поглядывал искоса то на Алису, то на меня, но, казалось, что ни ее, ни меня он просто не видит, а видит глинистые безжизненные проплешины темных солончаков, редкий кустарник, свинцовую воду, обметанную кристалликами минералов, и - вдруг поднимающуюся среди маревой степной пустоты черную пехоту Тенто…
        Бисеринки пота выступили у него на лбу.
        - Где у тебя сейчас основное убежище?
        Гийом, не торопясь, объяснил.
        - Место удобное, - добавил он. - Окружено каналами. К тому же - фортификация, крепостные стены. У нас - с десяток солдат, в случае чего - отобьемся…
        Я тоже кивнул.
        - Да, это минут двадцать ходьбы отсюда…
        До сих пор я в их нерадостный разговор не вмешивался. Еще раньше, когда мы готовили чай на кухне, Алиса предупредила меня, чтобы я ни в коем случае не затевал споров с Гийомом.
        - Понимаешь, он все-таки - лорд, а ты простой воин, - сказала она извинительно. - Да и воином ты стал, знаешь, слишком недавно. К тому же, ты, пусть нечаянно, ударил его, а такого Гийом еще никогда никому не прощал.
        В общем, она просила меня быть поосторожнее. И сама отстранилась, когда я, пользуясь уединением, попытался ее быстренько поцеловать.
        - Нельзя-нельзя, Гийом может догадаться…
        Свет клином сошелся на этом Гийоме! Моя инстинктивная неприязнь к нему начинала усиливаться. Тем более, что и сам Гийом, будто нарочно, старался ее вызвать: в течение всей их беседы с Герриком и Алисой он меня демонстративно не замечал, ни разу не обратился ко мне и даже не глянул в мою сторону, будто меня вообще среди них не было. Он даже не кивнул из вежливости, когда я поставил перед ним чашку с чаем. Кровь у него действительно быстро остановилась, однако горбатый нос, по которому я врезал затылком, жутковато распух и теперь представлял собой сизую сливу, невесть каким образом выросшую среди нежных, почти девичьих щек. Сердце радовалось, глядя на ее сочные переливы. Видимо, и на лице моем отражалось некоторое злорадство, потому что Алиса посматривала на меня с некоторой озабоченностью, Гийом же теперь, поворачиваясь в мою сторону, неприятно втягивал носом воздух, морщился, кривился, причем весьма заметно, а в ответ на эту мою первую реплику невероятно задрал брови:
        - Прошу прощения, брат, - надменно сказал он. - Почему простой воин вмешивается в разговор двух владетелей? Или одновременно с посвящением ты не объяснил ему правила хорошего тона? Тогда это могу сделать я - своим мечом…
        - Не можешь, - коротко ответил Геррик, бросив на меня предостерегающий взгляд из-под хмурых бровей.
        - Почему, не могу, брат?
        - У него нет меча…
        - Ах, нет меча?!. - как-то даже с энтузиазмом воскликнул Гийом. - Тогда, брат, я не понимаю, почему он сидит среди нас. Воин без оружия - это простолюдин. Если он воин, то пусть он идет - и добудет себе свой меч!
        - Нет, он останется здесь, - так же коротко ответил Геррик.
        - Почему, опять же позволь спросить, мой повелитель и брат?..
        - Потому что - я так решил!
        Геррик поднял ладонь и беззвучно, но с силой опустил ее на клеенку стола. Камень на безымянном пальце брызнул синими искрами.
        Гийом сразу же склонил голову.
        - Слушаюсь, мой брат и наследственный владетель Алломара!.. Милость твоя поистине не знает границ…
        Мне почудилась в его голосе плохо скрываемая издевка. Я вдруг вспомнил тот разговор между Алисой и Герриком, который случайно подслушал. Когда Алиса сказала: Знаешь, я не очень верю Гийому. Пусть лучше он будет там, а не здесь…
        Неудивительно, что и Геррик это тоже почувствовал.
        - Брат, - сказал он ледяным тоном, глядя Гийому в глаза. - Брат, ты что-то имеешь против моего решения? Если у тебя есть возражения, брат, выскажи их мне. Я их выслушаю, и мы подумаем, что здесь можно сделать. Но если у тебя, брат, нет возражений по сути, прими мой ф е т т а г, как решение главы Дома Герриков. Надеюсь, ты не оспариваешь мое право быть законным владетелем Алломара?
        - Нет, - сказал Гийом после томительной паузы.
        - Благодарю тебя, брат.
        Геррик медленно, будто усилием, опустил и вновь поднял веки, вздохнул.
        Я чувствовал, что сейчас произойдет что-то страшное. Лицо Геррика было бледно-спокойным, голос - ровен, а обе ладони лежали на цветистой клеенке. Однако это было спокойствие бомбы со взведенным взрывателем - одно касание, один звук, одно легкое колебание, и - смерть вспорет воздух зазубренными осколками.
        Я боялся пошевелиться - не то чтобы что-то сказать.
        Пауза отчаянно нарастала.
        И вдруг Алиса, до сих пор почему-то молчавшая, прижала тонкие пальцы к стыку ключиц на горле, вдавила их, точно ей что-то мешало, тоже вдохнула, выдохнула и побледнела не меньше, чем Геррик.
        - Они нас нашли, - звенящим голосом сказала она. - Вы слышите? Койотль взял след!..
        Геррик и Гийом разом повернули к ней головы. Я увидел легкое недоверие в глазах обоих. И Алиса, вероятно, также его увидела, потому что, глядя в пространство, будто противоположной стены перед ней не было, оторвала руки от горла, медленно развела их над круглой столешницей и положила поверх ладоней Геррика и Гийома.
        Оба они вздрогнули, как от удара электрического тока.
        - Да, - сказал Геррик. - Они нас нашли!..
        У него даже волосы зашевелились, точно наэлектризованные. А Гийом сдернул плащ, и на широком кожаном поясе поверх джинсов у него обнаружился такой же меч, как у Геррика.
        - Надо уходить отсюда!.. Скорее!.. Быть может, успеем!..
        - Кой-й-йотль!.. - сквозь стиснутые зубы веско напомнил Геррик.
        - Все равно. Там - наши люди. Надо идти!..
        Я не очень соображал, о чем это они пререкаются, и Алиса наскоро объяснила, что она внутренним зрением почувствовала приближение койотля. Она чувствует такие вещи гораздо лучше, чем братья. Женщины вообще лучше чувствуют.
        - Скоро он будет здесь. Надо что-то предпринимать. Ты - с нами? - спросила она. - Учти: тебя койотль, скорее всего, не тронет.
        Они все трое посмотрели на меня, ожидая. Сжатые губы Геррика, ироническое презрение в глазах Гийома, синева горящих надеждой зрачков Алисы.
        Она была сейчас очень красива.
        - А куда? - спросил я.
        - Сначала - туда, где нас ждут слуги и воины. А потом - дальше. Вселенная велика. Решай!..
        Алиса была права, хотя меня это вовсе не вдохновляло.
        Одно дело - помочь человеку в беде, в данном случае - Геррику, когда он был ранен, помочь его сестре, помочь его младшему брату, хотя Гийому, если бы не особые обстоятельства, я бы ни за что помогать не стал, не нравился мне Гийом, ну его, пусть сам выкарабкивается, и совсем другое - оставить квартиру, где я прожил последние годы, оставить, видимо, навсегда, сюда я уже не вернусь, - оставить всю прежнюю жизнь, работу, каких-никаких приятелей, сделать шаг в пылающий звездами черный простор Вселенной. Мне это было непросто. Я начал вдруг понимать, что такое судьба. Сейчас или никогда.
        Молчание черезчур затягивалось.
        - Ну ладно, у нас нет времени, - нетерпеливо сказал Гийом.
        И отвернулся.
        Он уже за меня все решил.
        Именно в этот момент зазвонил телефон.
        Я даже подпрыгнул от неожиданности. А когда, будто нечто живое, осторожно взял трубку, не сразу понял, кто это и чего от меня хотят.
        - Я спрашиваю, Леня, вы не заболели? - трепетал в проводах заботливый голос Моисея Семеновича. - Отпуск давно кончился, а я вижу, что вас все нет и нет. Дай, думаю, позвоню…
        Он говорил еще что-то, но я никак не мог уловить смысл. Отпуск какой-то. Какой отпуск? Ах да, в самом деле, это у меня - отпуск. И он закончился ровно три дня назад. Сегодня двадцать четвертое сентября, все правильно. Я еще в четверг должен был быть на работе. Как это я забыл?
        - Вы слышите меня, Леня?
        Голос Моисея Семеновича вползал с другого конца города. Сейчас - встревоженный и очень далекий.
        - Леня! Леня! Почему вы не отвечаете?
        - Слышу, - сказал я.
        И положил телефонную трубку.
        Отпуск мой действительно завершился.
        Они нетерпеливо ждали меня у дверей - Геррик с Гийомом, опоясанные тяжелыми боевыми мечами, подтянутые, готовые сражаться не на жизнь, а на смерть; Алиса - тоже подтянутая, в джинсах и свитере, уже посматривающая на меня как бы со стороны. Из той зыбкой дали, которая - за пределами воображения.
        Губы ее шевельнулись.
        Сейчас она скажет:
        - Прощай…
        И тогда они уйдут навсегда.
        Они покинут Землю, а я - останусь.
        Звезды над крышами, черный сквозняк Вселенной, разбитые зеркала, призрачная красота Алломара. Жизнь, которая дается тебе - и никому больше.
        - Постойте, я с вами! - сказал я.
        И - ничего не произошло.
        Мигнула над крышами одна звезда, за нею - другая. И потом все они загорелись, как бриллианты на бархате.
        Геррик молча кивнул. Гийом посторонился.
        Алиса открыла дверь…
        12
        Тих и сказочен долгий петербургский сентябрь, когда после дождей, смывших грязь и пыль, устанавливаются сухие ясные ночи. Гулок осенний камень, озвонченный прохладой, пустынны улицы, светлы трамвайные рельсы под фонарями. Листья на асфальте пожухли и при малейшем движении воздуха издают жестяной шорох. Каналы полны звезд. Их промывает вода такой черноты, что на первый взгляд кажется продолжением ночи. Желты окна в домах, и за каждым из них - будто своя история. Правда, что это за история - неизвестно.
        - Спокойнее, - сказал мне Геррик.
        - А что?
        - Спокойнее…
        Видимо, он чувствовал, что я нервничаю.
        Мы двигались переулками, изломанной линией выводящими нас к цели. Геррик шел впереди, и его левая рука придерживала эфес Эрринора. Плащ он с собой не взял и потому редкие ночные прохожие, завидев человека с мечом, вздрагивали и переходили на другую сторону улицы. Впрочем, прохожие нам практически не попадались. Далее следовали мы с Алисой, причем Алиса держалась на некотором отдалении от меня, - для того, вероятно, чтобы иметь свободу движений, и посматривала вправо-влево, будто считывая провалы теней в подворотнях. Почему-то ее беспокоили именно подворотни.
        Пару раз она мне шепнула:
        - Не заслоняй. Я из-за тебя ничего не вижу…
        И тогда я неловко замедлял шаги, держась сзади. Я чувствовал себя лишним. Зачем они меня прихватили? При чем тут я, и какая от меня польза?
        Шествие замыкал Гийом. Двигался он с какой-то кошачьей грацией, совершенно бесшумно, - то слегка отставая, то догоняя нас вновь, будто переместившись по воздуху, и в отличие от Геррика, держа меч обнаженным. Оборачиваясь, я встречал его взгляд, почему-то в такие мгновения направленный именно мне в спину. Словно я и был тем человеком, которого следовало опасаться.
        Мне это было неприятно.
        И еще неприятней было то, что у меня нет никакого оружия. И настороженность Геррика, и ощутимое беспокойство Алисы, и кошачьи перемещения Гийома, кружащего вокруг нас словно птица, показывали, что драться нам, скорее всего, придется. Что я буду делать в случае нападения? Как защищаться? Иметь бы, по крайней мере, кинжал. И хотя рассудком я понимал, что кинжал меня не спасет, не умею я орудовать ни мечом, ни кинжалом - пусть уж лучше останется у Алисы, вон, как она ловко распорола басоха - тем не менее, мне было как-то не по себе. Будто я был слишком легко одет на пронизывающем ветру. Я чувствовал себя беззащитным.
        И чувство это усилилось, когда, просочившись по переулку, отходящему от Садовой, мы свернули на набережную, залитую сиреневыми фонарями. Равнодушен и тускл был их свет под колпаками из оцинкованного железа, и жестоко они поскрипывали, хотя течения воздуха не было. Подагрической бронзой желтели выхваченные из темноты деревья.
        - Не нравится мне здесь, - быстро шепнула Алиса. - Вроде, есть что-то, а что - непонятно…
        Она щурилась от нервного напряжения. Лично мне это место тоже почему-то не нравилось. Конечно, с одной стороны нас теперь защищал канал, но тягучая чернота подворотен с другой выглядела как-то очень уж неприятно. Мрачными наледями припечатывала она тротуары. Можно было ступить в нее и провалиться, как в болотную жижу.
        Ничего удивительного, что Геррик взял ближе к середине набережной.
        От подворотен следовало держаться подальше.
        Мы уже почти дошли до моста, когда это случилось. Алиса внезапно остановилась и мелко затрясла головой.
        - О, господи!.. - негромко сказала она. Прижала к ушам ладони и несколько раз их вдавила, словно пытаясь прочистить. Лицо стало ее отчаянным. - Нет-нет-нет, не сейчас, великий Хорогр!..
        Я даже испугался.
        - В чем дело?
        - Не слышу, - объяснила Алиса, все так же то отпуская, то прижимая ладони. - Нет эха мира… Как мы пойдем дальше?..
        - Но меня-то ты слышишь? - возразил я.
        - Тебя слышу. О, господи, но разве же в этом дело? Я не слышу ничего, кроме обычных звуков!.. Тишина - будто весь мир забили ватой!..
        - Ну, давай вернемся.
        - Нет-нет, возвращаться нельзя! Подожди, не трогай меня сейчас, не надо!.. - Она оторвала руки от головы и повернулась из стороны в сторону, как локатор. Облегченно вздохнула, и складки на лбу разгладились. - Кажется, все… Все-все, я в порядке…
        - Надо идти, - хмуровато сказал Геррик, стоявший к нам вполоборота. - Не слышишь, ну - ничего, пока обойдемся - так…
        - Это - Тенто, - уверенно заявил Гийом, подтянувшийся сзади. - Больше некому. Я думаю, что он уже где-то здесь.
        - Вперед! - коротко приказал Геррик.
        Алиса, оттопырив пальцами уши, нацелила их, точно прозванивая пространство, и вдруг, будто выстрелив, метнула вперед руку:
        - Оттуда!..
        - Койотль!.. - хрипловато сказал Геррик.
        Наверное, до конца дней моих я не забуду эту картину. Набережная канала - там, куда показывала Алиса, поворачивала гранитным хребтом, скрываясь за теснящимися домами. Фонари на изгибе ее были почему-то погашены. Зиял туннель мрака с редкими просветами окон. И вот оттуда, из этого угольного туннеля, из мертвящего сквозняка, как мне показалось, потянувшегося по набережной, выскочил на задние лапы безобразный ящер примерно в рост человека, и, подергав туда-сюда бородавчатой мордой, как лягушка, зашлепал по мостовой, стремительно приближаясь.
        Я видел это как бы со стороны: бледно-оранжевый круглый живот, выпяченный, точно груша, над ним - маленькие, почти детские лапки с цепкими коготками, выпуклые пластинки панциря - в ртутном свете они казались оливково-гладкими, - шипастый костяной нарост вокруг горла, и - ребристая продолговатая голова с вытаращенными по-жабьи глазами. Я, по-моему, видел молочные пленки, прикрывающие их сверху. Не знаю уж, как мне удалось это все рассмотреть. Даже слизь у раздутых ноздрей поблескивала совершенно отчетливо.
        Двигался койотль с невероятным проворством: вот он только что шлепнулся из темноты на дальнем конце набережной, вот, как танк, развернулся, и вот он - уже где-то на середине. А вот - темно-бугорчатая свирепая физиономия совсем рядом. - Фыррр!.. фыррр!.. фыррр!.. - выхрипывала забитая мокротой дыхалка. Жутковатое тинистое зловоние полезло мне в ноздри.
        Я закашлялся.
        - В сторону, отойди!.. - громовым голосом закричала Алиса.
        Я и не подозревал, что она может кричать с таким напором. Меня оглушило, как рыбу, и, кажется, даже отбросило. Я почти ничего не соображал в эти минуты и, по-моему, успел сделать всего один-два шага в направлении тротуара. Ног я не чувствовал, будто шел на резиновых протезах. Кто-то, видимо, подоспевший Гийом, грубовато схватив, дернул меня за шиворот. Я едва-едва сохранил равновесие. А они с Алисой тоже отскочили к ближайшему дому.
        Геррик уже стоял с мечом в руках, и по дымящемуся Эрринору стекал лунный отсвет.
        Дальнейшее произошло очень быстро. Койотль взвился вверх и шлепнулся на то место, где только что находился его противник. Геррик же за момент до этого переместился метра на полтора. Причем, именно переместился, а не шагнул - как бы туманно размазался по всему интервалу движения. Я заметил даже отслаивающиеся от него силуэты. Клацнули по асфальту когти, громадной метлой шаркнул проехавший хвост, полетели листья - койотль тоже переместился. Взметнулись скрюченные передние лапы, дернулась угловатая морда. Зверь с быстротою молнии ринулся на добычу.
        И в это мгновение Геррик сделал выпад мечом.
        Они так и застыли некой скульптурной группой - человек, устремленный вперед и вытянувший правую руку; он, казалось, усилием воли удерживал наваливающегося на него ящера, и - койотль, не достающий до него буквально каких-нибудь сантиметров. Я видел мокрые усики, свисающие с изъязвленного подбородка.
        Щелкнули треугольные зубы.
        - Боже мой!.. - шепотом сказала Алиса.
        Она прижималась ко мне всем телом.
        Стукнула открытая форточка над нашими головами, и кто-то наверху задышал - громко и раздраженно.
        - Безобразие!.. - сказал он через некоторое время. - Пораспускали здесь крокодилов. Куда милиция смотрит?.. - а потом, почти без паузы, потрясенно. - Ой, елы-палы!..
        Форточка с таким же стуком захлопнулась, исчез желтый прямоугольник с асфальта, свидетельствуя, что свет в квартире поспешно выключили. Только тогда я заметил, что Геррик устремился вперед не просто так: лунный клинок Эрринора был наполовину погружен в грудь койотля, - не представляю, уж как он там сумел пробить панцирь, - и, вероятно, упершись в хребет, не позволял хвостатой туше приблизиться.
        Впрочем, продолжалось это недолго. Койотль тоненько взвизгнул, как кролик, которого ущипнули за шкурку, когти его затрепетали в болезненном треморе, хвост печально и тяжело шлепнул по мостовой. А Геррик неуловимым движением выдернул меч и отскочил к тротуару.
        - Классный удар!.. - заворожено сказала Алиса. И вдруг вытянулась как струна.
        Медленное осеннее дуновение прошло вдоль набережной. Зашевелились звезды, заплескалась вода о гранитную облицовку, с железным шорохом унесся прочь ворох покоробленных листьев. Массивная туша койотля покачалась из стороны в сторону и, не удержавшись на лапах, опрокинулась навзничь. Брякнулась голова, со свистом опал оранжевый круглый живот, выпустив воздух; кончик хвоста пришлепнул пару раз по асфальту и вытянулся. Длинная судорога встопорщила чешуйки на теле. - Ох… - почти по-человечески, грустно вздохнул койотль, и над распростертой тушей его задымился уже знакомый мне густой белый парок.
        Грузное тело рептилии быстро истаивало.
        - Ох!.. - облегченно выдохнул я - почти, как койотль.
        А Геррик тряхнул мечом, чтобы смахнуть темную кровь, и спокойным движением бросил клинок в ножны.
        - Вот и все, - по-моему, немного рисуясь, сказал он.
        Дуновение вдоль набережной прекратилось. Горел ледяной месяц, мертвели пятна пустого асфальта под фонарями. Тишина казалась невыносимой.
        Ногти Алисы весьма ощутимо впились мне в запястье. Она дрожала.
        - Что-что? - бешено оглянулся Гийом.
        А сам Геррик будто прирос к месту.
        Вдруг - тоже бешено оглянулся.
        - Нет, еще не все, лорд Геррик, - сказал звучный голос из темноты дворовой арки.
        Вот когда я испугался до смертного холода. У меня перехватило дыхание, и кровь застучала в голову с настойчивостью часовщика. Ногти Алисы, казалось, вошли в кожу чуть ли не до костей.
        Я едва удержал крик в горле.
        Впереди по набережной, куда нам еще только предстояло ступить, один дом несколько выдавался из ряда других фасадов, ближний к нему фонарь отбрасывал поперек мостовой чернильное отражение, арка лишь контуром камня угадывалась в непроницаемом мраке.
        И мрак этот шевельнулся, и из него выступил человек, облитый серебряной пелериной. Влажно забелели глаза, в которых растекся месяц. Нос с горбинкой придавал лицу хищное выражение. Шапка курчавых волос выглядела, как парик, натянутый, чтобы изменить внешность.
        И в руках его был клинок, огнем простершийся к Геррику, и опасное лезвие поднялось и отразило свет звезд.
        - Лорд Тенто, - обреченно прошептала Алиса.
        Гийом у меня за спиной скрипнул зубами.
        Цокая металлическими подковками, Тенто неторопливо вышел на середину набережной, поднял левую руку, не глядя, расстегнул у шеи складчатую пелерину и небрежно отбросил ее к решетке канала, оставшись в камзоле с пуфами, который покрывал звездчатый воротник.
        Пуговицы отливали гранями бриллиантов.
        - Вот мы и встретились, Геррик!.. - тем же звучным, раскатывающимся в ночи голосом сказал он. - Настал час решить, кто из нас прав, а кто - нет! Сделаем это, как подобает воинам!.. - Он поднял к лицу ладонь, и на внутренней ее стороне вспыхнул яркий синеватый дымок. Такой же точно, какой я уже когда-то видел у Геррика. - Я, лорд Тенто, наследный владетель Берригора, честно и открыто вызываю на поединок тебя, лорд Геррик. Мы будем драться, пока одного из нас не возьмет смерть. Пусть слышат меня - все, кто этого хочет!..
        И тогда Геррик тоже вытащил меч и точно так же поднял свободную руку.
        - Я, лорд Геррик, наследный владетель Алломара, - сказал он в яркий дымок. - Честно и открыто вызываю на поединок тебя, лорд Тенто. Мы будем драться, пока одного из нас не возьмет смерть. Пусть меня слышат все, кто этого хочет!..
        И вдруг Алиса выпустила мое запястье и тоже приблизила ладонь к лицу.
        - Я, Алиса Геррик, - звонко сказала она. - Сестра лорда Геррика, наследного владетеля Алломара, свидетельствую перед всеми Домами, что бой будет вестись открыто и честно, согласно законам, принятым Древними Королями.
        Она дрожала, но, кажется, эту дрожь чувствовал только я.
        - Спасибо, миледи, - сказал Тенто.
        - Спасибо, сестра!..
        - Я готов!.. - Тенто чуть выставил локти и направил меч в сторону Геррика.
        - Я готов! - эхом повторил Геррик и тоже выпрямил Эрринор навстречу мерзлому серебряному огню, грозящему ему смертью.
        Клинки тихо соприкоснулись. Рой длинных искр, какие иногда роняют трамваи, прошипев, вылетел из точки скрещения и рассыпался по асфальту.
        Это было необычайно красиво.
        И тут лорд Тенто нанес первый удар.
        Я не видел ни как он замахивался, ни как опускал меч; с непривычки глаза мои не успевали следить за молниеносными выпадами и фигурами. Это напоминало грациозный и быстрый танец бабочек друг против друга: трепет крыльев, внезапно-неуловимые перемещения в зыбком воздухе, вроде бы они просто парят на одном месте, однако моргнуть не успеешь, как вдруг оказываются у тебя за спиной. Так было и здесь. И только, наверное, минуты через две или три я, немного привыкнув, стал различать прекрасную и сложную конфигурацию боя. Состоял он, насколько я мог судить, не просто из поспешных ударов и их парирования, а представлял собой действительно редкий по красоте танец, когда партнеры, исполненные достоинства и мастерства, разворачивают перед восхищенными зрителями целый спектакль.
        Меч лорда Тенто вычерчивал загадочные спирали в ночном воздухе, причем дымка металла при наиболее резких движениях как бы отслаивалась, и пять-шесть испаряющихся отражений следовали за лезвием. А когда в изгибе сверкающего многолепесткового цветка клинок на мгновение замирал, готовый молниеносно обрушиться на противника, к нему, будто из зеркала, так же отслаивая огонь, подлетал клинок лорда Геррика. Они больше не выбрасывали снопы длинных искр при столкновении, зато если лезвия их хотя бы легонько соприкасались, оба меча откликались чистыми музыкальными нотами и, наверное, сила и высота этих нот зависела от длительности соприкосновения. Металл пел то басами, напоминающими о громаде Вселенной, а то - чистыми детскими голосами, вздуваемыми, казалось, солнечным ветром. Симфония звезд полоскала осеннюю набережную. Мелодичным поскрипыванием отзывались омытые ей бронзовые тополя, тонкий плеск воды о гранит заполнял паузы. И как будто одухотворенные этой чудесной музыкой отклонялись, картинно подпрыгивали и перемещались друг возле друга две странных фигуры - точно паяцы, дергаемые кукловодом за ниточки.
Разлетались льняные волосы лорда Геррика, кожаная безрукавка его распахивалась, как крылья птицы, взметывался звездчатый воротник лорда Тенто, и тысячекратными гранями переливались пуговицы на камзоле.
        Зрелище по-настоящему завораживало. Я, пожалуй, впервые в жизни почувствовал, что смерть - это тоже искусство, и что бомба и пистолет - варварство перед благородным клинком.
        Или, может быть, в меня проникала музыка звезд? Но хотелось так же - сомкнуть пальцы на теплой витой рукояти, устремить лунный блеск навстречу ненавидимому врагу и услышать рождаемую тобой прекрасную мелодию боя. Я уже был почти готов к этому. И я не сразу понял, почему вдруг так судорожно, со всхлипом вздохнула Алиса, и почему она опять смятенно прижалась ко мне, и почему она вновь впилась мне острыми ногтями в запястье. Я просто как бы очнулся, но, возвратившись в сознание и поглядев на карнавальную схватку несколько со стороны, с замиранием сердца увидел, что сверкающий великолепный цветок, вычерчиваемый в осеннем мраке, начинает огненными лепестками своими смыкаться вокруг Геррика, огибать его, захватывать в полупрозрачную чашу, - он уже почти не выскакивал за ее пределы, - и увидел, что клочья плазменных отражений пролетают в непосредственной близости от него и что и они все чаще и чаще сливаются в сплошную поверхность. Геррик то ли устал, то ли мастерство лорда Тенто было несколько выше. И становилось ясно, что долго так продолжаться не может: еще минута-другая, и - меч звездным лучом войдет
в сердце.
        Хуже всего было то, что я ничего не мог для него сделать. Я попытался освободиться, однако Алиса крепко ухватила меня и за второй локоть.
        - Куда ты?.. - яростно прошипела она.
        - Он - погибнет. Надо прекратить - это!..
        - Стой, где стоишь!..
        Уже не церемонясь, она взяла меня в стальные тиски. Она была сильнее меня, и это было самое унизительное. Все, что я смог, выламываясь и напрягаясь, - протащить ее на полшага к смыкающейся плазменной чаше. Но тут на плечо мне легла тяжелая ладонь Гийома, и я остановился.
        - Пустите!..
        - Нельзя вмешиваться, - отчаянно сказала Алиса. - Это его поединок, и он должен провести его сам. Жизнь - значит, жизнь, смерть - значит, смерть. Таковы Законы чести, и не тебе их отменять!..
        - Значит, не прекратишь это?
        - Нет!..
        - Ладно, - смиряясь, ответил я. - Ладно, ладно, оставьте, можешь меня больше не тискать!.. Если ты хочешь, чтобы он умер, пусть он умрет. Отпустите меня! Я не собираюсь встревать в ваши дела!..
        Тиски немного ослабли, однако Алиса по-прежнему цепко держала меня за локти. Правда, и порыв мой иссяк. В самом деле, ну чем бы я помог Геррику? Даже если допустить, что он захочет принять мою помощь?
        - Я возвращаюсь к себе, - сказал я. - Прощай. Мы больше не встретимся…
        И Алиса быстро кивнула, не оборачиваясь:
        - Да, наверное, так будет лучше…
        - Я ухожу…
        - Иди!..
        Она подалась вперед, притягиваемая зрелищем схватки. Здесь, насколько я мог судить, подходило к финалу. Цветок, вычерченный мечом Тенто, почти сомкнулся над Герриком. Фигура его за плазменными отражениями была практически не видна. Очертания все же проглядывали, словно тени, и по ним было видно, как мечется он, прыгая из стороны в сторону, как он изгибается и приседает, чтобы не коснуться тающих полосок огня, как взлетает его Эрринор, нарезая дольками воздух, как он плещет вокруг и все-таки не успевает раздвинуть падающие на него прозрачные лепестки.
        Мелки были мои обиды перед накатывающимся молчанием. Я дрожал.
        - Прости, - сказал я Алисе срывающимся голосом.
        И она снова, не оборачиваясь, кивнула. Ей было не до меня.
        - Ладно…
        Грохот, будто камни повалились с горы, заглушил сказанное. Он раздулся до самого неба, и лопнул, и укатился по набережной.
        И тогда я понял, что это смеется Тенто.
        - Геррик!.. - так же звучно и совсем не устало сказал он. - Геррик! Ты можешь - сдаться, лорд Геррик!.. Принеси мне клятву на верность, и я, так уж и быть, пощажу тебя. Я оставлю тебе Алломар и земли - на полет стрелы от крепостных стен. Ты сможешь вернуться в свой Дом, владетель…
        Мигнули тусклые фонари, и заколебалась в воде льдистая половинка месяца.
        - Ты слышишь меня, лорд Геррик?..
        Ответа Геррика я не разобрал, но по тому, как гордо и облегченно выпрямилась Алиса, по тому, как она выдохнула: Слава богу!.. - и по тому, как сверкнули ее глаза, я догадался, что Геррик бросил короткое «нет».
        - Ну что ж! - громко сказал лорд Тенто. - Значит, быть тому, чему - быть! Прощайте, милорд!..
        Плазменный великолепный цветок сомкнул лепестки, заключив в себя скорченную фигуру Геррика, - сжался, вытянулся, превратившись в блистающую цветоножку, на секунду застыл, точно соединение между сражающимися, а потом, когда лорд Тенто повел рукой - снова стал лунным мечом, который взлетел в салюте.
        - Ах!.. - сказала Алиса.
        Геррик же постоял, держась обеими руками за грудь, покачался, упал на одно колено, выронил Эрринор, звякнувший о корку асфальта и, как тряпичный мешок, мягко завалился на спину.
        Левая ладонь его поднялась и слабо пошевелилась. Синевой чистых граней вспыхнул в кольце камень.
        - Сестра… - Через мгновение Алиса стояла перед ним на коленях. - Дай руку сестра…
        Я не видел, что у них там произошло, но Алиса вдруг торопливо сказала: Нет-нет, не надо!.. - кажется, она даже попыталась отвести от себя что-то, - безуспешно - губы Геррика приоткрылись, и хотя слышать я уже ничего не мог, я увидел, что Алиса покорно склонила голову.
        А потом она медленно выпрямилась, и на безымянном пальце ее также вспыхнуло кольцо с синим камнем. Будто сгусток весеннего неба, оправленный в платину.
        Громко вздохнул Гийом у меня за спиной. Вздохнул, но не сказал ни единого слова.
        Я боялся на него посмотреть.
        А ладонь Геррика бессильно упала на грудь, и над телом закурился колеблющийся белый дымок.
        Кажется, все…
        13
        Однако, это было еще не все. Чернело небо, и холод осеннего космоса струился по набережной. Светлел асфальт, и затрещал сухой лист, на который я наступил. Звезды в канале трепыхались, точно рыбы в аквариуме.
        Тенто подцепил пелерину и застегнул ее вокруг горла.
        - Итак, отныне Домом Геррика управляет женщина, - сказал он. - Ну что ж. Видимо, такова судьба. Примите мои поздравления, миледи.
        Он отвесил церемонный поклон.
        По-моему, это было расчетливое оскорбление. Такие вещи я уже начинал слегка понимать. Алиса, тем не менее, даже бровью не повела - чуть повернула голову и властным тоном произнесла:
        - Гийом!
        - Да, миледи!.. - Гийом выступил у меня из-за спины - держа в руках меч и, видимо, готовый к схватке. - Моя очередь, милорд Тенто. К вашим услугам!..
        Я облегченно вздохнул.
        Но лорд Тенто покачал головой и даже не сделал попытки принять защитное положение.
        - Нет-нет, миледи! Я имею право отказаться от немедленного поединка, я - отказываюсь. - Снова церемонный поклон. Тенто показал крепкие зубы. - С женщиной я тоже драться не буду, - холодно добавил он.
        - Но милорд!..
        - Нет, мой Гийом. В другом месте и в другое время.
        Алиса закусила губу.
        Не знаю, что произошло со мной в этот момент. Я твердо помнил, что я - в стороне и что вмешиваться мне не следует. Тем более, что этого от меня никто и не ждал. Это была чужая война, и меня она никоим образом не касалась. До сего моменты я даже никогда не встречал лорда Тенто. И, в общем, ничего не имел против него. Я мог повернуться и спокойно возвратиться к себе в квартиру. Посвящение посвящением, но я ничем не был обязан Дому Герриков. Точно так же, как самому Геррику, или Гийому, или даже Алисе. Геррик погиб, но это не имело ко мне отношения. Я мог уйти, и, по-видимому, никто бы меня не упрекнул. И все же, будто какая-то непреодолимая сила толкнула меня - я шагнул, наклонился и поднял светлый клинок Эрринора.
        Оказался он много легче, чем можно было предполагать, и был вовсе не дымным, как раньше, с бегущими по металлу тенями, а тускло-мертвенным, словно из дерева, с нездоровой яично-желтоватой обсыпкой вдоль лезвия.
        Точно Эрринор умирал вместе с Герриком.
        Однако я поднял его и направил в сторону серебряной пелерины.
        - Я вызываю вас на поединок, лорд Тенто, - сказал я, безуспешно пытаясь подражать торжественной речи Геррика. - Я вызываю вас, потому что вы убили моего друга. Настал час решить, кто из нас прав, а кто - нет! Сделаем это, как подобает воинам! Мы будем драться открыто и честно, пока одного из нас не возьмет смерть!.. - Тут я вспомнил еще кое-что и поспешно добавил. - Пусть меня слышат все, кто - хочет слышать!..
        Ответом мне был смешок. Лорд Тенто опять показал крупные зубы.
        - Я не знаю тебя, человек, - сказал он. - Я не знаю, ни твоего имени, ни твоего сословного положения. Кто ты такой, чтобы вызывать на поединок наследственного владетеля Берригора?..
        Я не знал, как мне дальше себя вести.
        - Ну?..
        Тенто ждал.
        И тут вперед выступила Алиса. Свет фонаря упал на нее, и выхватил мраморное лицо с влагой глаз. Зрачки были темные и тревожно мерцали.
        - Это воин Дома Герриков, - сказала она. - Имя его, милорд, известно вам по посвящению в воины. Он спас жизнь моему брату. Он имеет право вас вызвать.
        Тут она повернулась ко мне, и я вдруг понял, что значит встреченная мною в одной из книг фраза: «Умереть за взгляд женщины». Это была не выдумка автора. За такой взгляд действительно можно было отдать жизнь.
        Однако на лорда Тенто ее порыв не произвел никакого впечатления.
        - Да, я слышал о посвящении, - сказал он с пренебрежительной скукой. - Но этого мало, миледи, как вам, вероятно, известно. Лорд Дома Тенто не обязан сражаться с простым воином.
        - Вы, милорд, отказываетесь от поединка?
        - Это в бою все равны. А в жизни, миледи, каждый сам выбирает себе противника. Скрестить меч с врагом - значит признать его достойным себя. Впрочем, женщины не обязаны разбираться в этом, - примирительно добавил он.
        Твердая рука Алисы легла мне на локоть. Я почувствовал ее рядом с собой - яростную и непримиримую. Голос зазвенел жаворонком, летящим в зенит.
        - Это не просто воин, это - мой муж, милорд. Мы обвенчаны Небом, и разлучить нас может не жизнь, но - смерть. Я свидетельствую об этом перед всеми Домами!..
        Она подняла руку к лицу. Вспыхнул дым и - улетел, сдернутый сквозняком. Коротко, страшновато вздохнул-всхлипнул Гийом у меня за спиной.
        Лорд Тенто домиком выгнул черную бровь.
        - Это меняет дело, - сказал он, впервые посмотрев на меня с некоторым интересом. Мне стало неуютно под этим оценивающим взглядом. Будто я был не тем, за кого он меня до сих пор принимал. - Не могу сказать, что одобряю ваш вкус, миледи. Однако выбор здесь все-таки принадлежит самому воину. Он может сражаться, но он также может оставить свой меч в ножнах. Насколько я понимаю, миледи, у него нет перед вами клятвенных обязательств?..
        Строгий блеск глаз, казалось предостерегал. Однако горячие пальцы Алисы сжимали мне локоть, и я чуть выше поднял тусклый клинок Эрринора:
        - Защищайтесь, милорд!..
        Темная фигура выпрямилась - на полголовы выше нас всех. Просияла улыбка, от которой у меня мурашки пробежали по коже.
        Тон, тем не менее, был приветлив и ровен.
        - Ты не понял, - сказал он, вновь медленно расстегивая пелерину. - Я дарю тебе жизнь - ни больше, ни меньше. Ты можешь уйти, и никто никогда не упрекнет тебя ни единым словом. Это не твоя битва, воин. Ты не преступаешь Законов чести, и имя твое останется незапятнанным. - Серебряная ткань, взмахнув крыльями, упала на тротуар. - Я предоставляю тебе, может быть, последний шанс…
        - Нет! - сказал я.
        - Ну что ж, тогда одним воином в Доме Герриков станет меньше…
        Лунный огонь вдруг вытянулся из его руки. Клинок был остр, и замерзающий свет струился по лезвию. Момента, когда он обнажил меч, я не заметил.
        Сердце у меня затрепетало. Потому что огонь этот предвещал мою смерть.
        Я вдохнул, выдохнул и опять судорожно вдохнул.
        Мне не хватало воздуха.
        - Начнем, - обыденно голосом сказал лорд Тенто.
        Отступать было поздно.
        Я крепче сжал витую рукоять Эрринора.
        Первый удар, нанесенный им, был страшен. Меч лорда Тенто описал в воздухе неторопливую сверкающую дугу и, достигнув высшей точки ее, казалось, коснувшись звезд, обрушился на меня сверху. Я едва успел подставить под смертельное острие тусклый клинок Эрринора. Мечи, лязгнув, столкнулись. Длинный сноп искр осыпал меня с головы до ног и, свернувшись пыльными катышами, брызнул по мостовой во всех стороны. Гибкая боль пронзила мне локтевые суставы и, скатившись в коленные чашечки, которые чуть было не надломились, отозвалась в щиколотках и пятках. Точно я спрыгнул с большой высоты на твердый настил. Я с громадным трудом удержался, чтобы не закричать. И был вынужден отступить на шаг - почти задохнувшись.
        А когда я, собравшись с силами, сделал ответный выпад, Эрринор отскочил от меча лорда Тенто, словно картонный. Будто попал я не по мечу, а по каменному монолиту. Причем, сам лорд Тенто даже не пошевелился.
        Только теперь я понял, во что я ввязался. Тенто дрался небрежно, лениво, в лучшем случае, в одну треть своей истинной силы. По неторопливым движениям угадывалось, что ему со мной просто скучно. После первого потрясшего меня натиска, он больше не нападал, а, едва поводя мечом, отмахивался от моих петушиных наскоков. Он не танцевал, перемещаясь в пространстве, как делал это во время поединка с Герриком, но - точно снисходительный педагог, стоял на одном месте. Звездчатый воротник спокойно облегал бархат камзола, корпус не сгибался и не нырял, чтоб уклониться от целящего в сердце удара, фигура казалась памятником из темной бронзы. Цинковые сиреневые фонари подчеркивали ее окаменелость. И несмотря на то, что он даже думал, по-видимому, о чем-то другом, меч его неизменно оказывался именно в той точке, куда я метил. Это была просто какая-то мистика! Словно Тенто заранее предугадывал все мои атакующие намерения, на мгновение раньше, чем я сам их начинал понимать, и парировал каждый выпад еще в зародыше. Невозможно было пробиться сквозь глухую защиту. Меч натыкался на меч, металл пресекался металлом. Вот
только чудесная музыка из этого столкновения не рождалась. Эрринор тупо звякал, будто по массивному лому, и не пел, а тихонько постанывал, жалуясь на неизбежное. Мне казалось, что Тенто, внимая постаныванию, иронически улыбается. Правда, я совершенно не был в этом уверен, лицо его, к сожалению, находилось в тени. Читать мимику, как он это, вероятно, делал со мной, не представлялось возможным. Однако после одного из моих особо идиотских ударов - чуть ли не плашмя, потому что я не удержал инерции Эрринора - он действительно усмехнулся и ласково посоветовал:
        - Спокойно, малыш, ты слишком нервничаешь, чтобы драться по-настоящему. Не надо так стараться, мой мальчик. Смерть рождается не из страсти, а только из хладнокровия. Потому что она сама холодна, как небеса Вселенной. - И добавил, не столько, наверное, для меня, сколько для Гийома и для Алисы. - Впрочем, тебе мои советы уже не понадобятся…
        Было ясно, почему он отказался от неизбежного, вроде бы, поединка с Гийомом и, напротив, так легко и охотно согласился сражаться со мной. Гийом для него был слишком опасным врагом, а меня он серьезным противником вообще не считал. Так, заносчивый глупый мальчишка, которого следует слегка проучить. Правда, «слегка» в данном случае означало - именно смертью. Он играл со мною, как сытая кошка с мышью - то чуть-чуть отпуская и давая таким образом слабую надежду на жизнь, то решительно пресекая эту надежду одним быстрым движением. Я догадывался, почему завершающий смертельный удар до сих пор не последовал. Забавляясь со мной, выставляя напоказ мою беспомощность и неумение драться, он не просто делал из меня самоуверенного дурака, он тем самым унижал Алису, которая назвала меня своим мужем. Это была расчетливая и тонкая месть. Вероятно, вполне в духе всех их законов и отношений.
        Не могу передать, какая ненависть охватила меня при этой догадке. Для него я был не человеком, которому больно терять друзей и еще больней умирать, не приятелем Геррика, спасшим его и посвященным в воины, не законным мужем Алисы, пусть даже названным таковым под давлением обстоятельств, моя личность, по-видимому, вообще не имела значения - я был для него лишь пешкой в какой-то второстепенной игре, деревянной фигуркой, лишенной души и собственных ощущений, закорючкой, которую можно было смахнуть с доски в любую минуту. Эта минута еще не наступила, но она - близится.
        Я был оскорблен, раздавлен, унижен, вероятно, не меньше Алисы, которая сейчас с беспомощным гневом наблюдала за происходящим. У меня онемели пальцы, а сердце билось на тонкой ниточке, готовой вот-вот лопнуть. Так, наверное, чувствует себя человек, внезапно узревший сдвинувшуюся с горы лавину и не могущий ни отпрыгнуть от нее, ни даже пошевелиться. Вероятно, для лорда Тенто я уже просто не существовал. Я был для него по ту сторону жизни и смерти. И вместе с тем ненависть, загоревшаяся во мне, была так неистова, что словно пробудила новые силы. Поднялась волна свежей неистощенной энергии. Мышцы обрели упругость, а тело - проворность и гибкость. Каждое движение, каждый шаг давались мне теперь значительно легче. Я перестал задыхаться, как рыба, и хватать ртом воздух. Видимо, прав был Геррик: чтобы сражаться по-настоящему, надо хотеть убить. Если не хочешь убить, значит, и не убьешь. А я теперь по-настоящему хотел убить лорда Тенто.
        По-моему, даже Эрринор это почувствовал. Он уже не был, как прежде, бесплотной детской игрушкой, служащей лишь для забавы и не могущей нанести никому никакого вреда, он чудесным образом изменился буквально за считанные секунды: тускло-мертвенный, как из дерева, клинок посветлел, стал живым и блестящим, как будто протертый маслом, нездоровая яично-желтая сыпь на краях осыпалась, а по лезвию вновь побежали дымчатые быстрые тени. Я вдруг ощутил его стремительно разящую тяжесть. Причем, если раньше, пытаясь тренироваться с Герриком, я едва-едва, выворачивая суставы, преодолевал ее ртутную непокорность, то сейчас Эрринор казался и легким, и тяжелым одновременно. Легким - когда я возносил его для удара, и тяжелым - когда клинок устремлялся в сторону лорда Тенто. Он стал как бы продолжением моей руки, частью меня самого, такой же естественной, как вытянутые вперед пальцы, мне не надо было задумываться, чтобы вывести его туда, куда я хотел бы, - это получалось само собой, инстинктивно, безо всякого напряжения. И теперь, натыкаясь на меч лорда Тенто, он не звякал тупо и обреченно, как мертвый, а рождал
настоящий волнующий боевой звон металла. Мне казалось даже, что в звоне этом начали проскакивать чистые музыкальные ноты. Вдохновенная симфония звезд была еще не слышна, но отдельные звучные такты уже прорезывали сумерки набережной, и уже грозно поскрипывали бронзовые тополя, и уже отзывалась смятенным плеском вода в канале.
        Что-то неуловимо менялось.
        Главное же, что Эрринор, ожив, не просто воплотился в некую часть меня, - он стал моим сердцем, моим мозгом, моей кровью, кипящей и насыщающей меня яростью. Не я управлял им, а он - мной, приводя в движение мускулы и заставляя тело делать нужные повороты. Казалось, пробудилось все то, чему когда-то безуспешно учил меня Геррик - и раскачивание корпуса с внезапным выбросом клинка сбоку, «порыв ветра», как назывался этот прием, и «полет стрижа», и «кузнечик», и «прыгающая лягушка», и даже трудное «цветение лотоса на воде», когда меч возникает перед противником из распадающегося сияния - все это без особых усилий складывалось, открывалось и перетекало друг в друга. Точно Эрринор сам хранил все бесчисленные и хитроумные приемы боя и теперь, получив меня в качестве движущей силы, направлял эту неразумную силу именно туда, куда следовало.
        Мы с ним как бы поменялись ролями. Он был хозяином, а я - его послушным рабом. Я даже не уловил, когда, собственно, это произошло. И лорд Тенто, по-моему, тоже не уловил. Он по-прежнему с равнодушной грацией парировал мои наскоки, жестикуляция его не убыстрилась, и лишь когда лезвие Эрринора, именно в «лотосе на воде» вынырнуло, словно из ниоткуда, и, взрезая холодный воздух, прошло в непосредственной близости от его груди даже, как мне почудилось, зацепив коричневый шелк камзола, он был вынужден дернуться, по-видимому, достаточно неприятно, и впервые за время нашего поединка сделать поспешный шаг назад.
        Я перехватил его изумленный и, кажется, немного растерянный взгляд. Тенто явно не ожидал от меня такого искусства и прыти.
        - А ты, оказывается, кое-что умеешь, малыш, - сказал он с одобрительным уважением. - Это школа Геррика? Ну-ну. А я всегда считал его плохим педагогом…
        Блистающим полукругом он заслонился от моего следующего выпада и, вероятно, решив, что игра в кошки-мышки слишком затягивается, вырос всем телом и едва уловимо для глаз нанес три мгновенных удара.
        Страшны были эти неожиданные удары. Точно три стальных молнии почти одновременно обрушились на меня с неба. Воздух, расслаиваясь, забурлил шипением и пузырьками. И если бы лорд Тенто нанес эти удары в начале нашего поединка, то, вне всяких сомнений, я распался бы после них, как апельсин, на множество долек. Однако он слишком долго тянул и демонстрировал мою глупость. Момент, когда кошка могла беззаботно прихлопнуть мышь, был упущен. Мышь за это время, оказывается, тоже кое-чему научилась. И хотя смерть, устремившаяся ко мне, была именно смертью и чуть было не достигла сердца, я все же каким-то немыслимым чудом сумел избежать ее страстных объятий.
        Первый удар я увел в сторону «скатом»: меч лорда Тенто со звоном скользнул по поверхности Эриннора и, по-видимому, не сдержав инерции, будто лемех, вспорол серую корку асфальта. Ровный край ее загнулся со скрежетом.
        - Ах!.. - сказала Алиса у меня за спиной.
        Она, по-видимому, не сдержалась.
        От второго удара я довольно расчетливо уклонился, и парящий зеркальными отражениями лунный металл прошипел, нажимая воздух, около самого моего уха. Еще чуть-чуть - и я остался бы без головы.
        Правда, «чуть-чуть» не считается.
        И последний удар, нанесенный, по-видимому, в некоторой растерянности, - неожиданностью уже было то, что первые два не достигли цели - повинуясь вставшему наискось Эрринору, я уверенно принял на всю пружинящую длину клинка, сам не понимая как, сделал кистью руки плавное вращательное движение - отброшенный меч лорда Тенто взлетел вверх, а я, заканчивая прием, едва не шмякнулся, запнувшись обо что-то кедами, но - протанцевав на одной ноге, развернулся вокруг оси, успев все же выставить Эрринор навстречу противнику.
        Вероятно, я в это мгновение был совершенно беспомощен. Меня занесло, и острие в итоге глядело несколько в сторону. Правый бок таким образом оказался незащищенным. Однако Тенто, вопреки ожиданиям, этим моим промахом не воспользовался. Ему, наверное, тоже нужна была передышка. Он на секунду замер, прижав свободную руку к левой части груди, а когда оторвал ладонь, она была перепачкана кровью.
        Значит, я все-таки ухитрился его задеть. Я чуть было не подпрыгнул от радости.
        А Тенто, тоже, по-видимому, не веря, понюхал ладонь, и крупные плоские зубы его просияли во мраке.
        - Поздравляю тебя, малыш, - сказал он по-дружески, точно старый приятель. - Тебе повезло, ты ранил самого лорда Тенто. Этого, поверь, не случалось уже многие годы. Ты действительно - воин, и ты достоин вызвать кого угодно. Жаль, что мы с тобой не соратники, а враги. Ничего, я буду вспоминать о тебе…
        - Ах!.. - снова негромко, но очень отчетливо сказала Алиса.
        Коробчатый хрупкий лист сорвался с ближайшего тополя, тихо, как сказочная ладья, проплыл под фонарем, вдруг озарившим его, и бесшумно нырнул в темноту - за чугунную ограду канала.
        Куда он теперь поплывет? В какую осень? Не знаю.
        И, видимо, не узнаю уже никогда. Потому что лорд Тенто отвесил мне церемонный поклон и, поведя подбородком, вновь выставил меч вперед.
        Заискрились бриллиантовые пуговицы на камзоле.
        - Продолжим…
        14
        Вот, когда он взялся за меня по-настоящему. Все предшествующие леность и снисходительность были отброшены. Тенто насторожился, собрался, и я сразу же ощутил страшную силу своего противника. Он уже не играл со мной, как кошка с мышкой, а отражал удары коротко, сильно, с той нервной точностью, какая в данный момент только и требовалась, а когда он наносил удар в свою очередь, мощь его, принятая на Эрринор, снова игольчатой болью отдавалась в суставах. Колени у меня подгибались, и я лишь чудовищным напряжением воли удерживался, чтобы не сесть на пыльную мостовую.
        К тому же он начал пританцовывать вокруг меня. Вдруг - исчезнет из поля зрения и обнаружится двумя шагами левее, то порхнет, словно бабочка, то придвинется массивной фигурой почти вплотную. Не знаю уж, каким чудом я предугадывал его неожиданные маневры. Думать мне было некогда, я слепо повиновался влекущим приказаниям Эрринора. Мой оживший клинок гораздо лучше меня знал, что следует делать. И хотя лорд Тенто по-прежнему явно превосходил меня в мастерстве смертельного поединка, - в том, по крайней мере, что на каждый удар, нанесенный мной, он отвечал двумя, а то и тремя атакующими ударами, темп ведения боя он навязывал мне играючи - но и я уже не был пешкой, которую можно было смахнуть с доски в любую минуту. Это была уже не игра, а именно поединок. Тенто не мог просто убить меня, когда бы ему захотелось, а был вынужден прорубаться сквозь многолепестковую круговую защиту, поставленную Эрринором. И не только прорубаться, что само по себе, вероятно, было не так уж и трудно, а еще и смотреть, чтобы ни одно из плазменных отражений не задело его самого.
        Это его, по-видимому, раздражало. Я, во всяком случае, начал слышать неровные хрипловатые вздохи, рвущиеся из горла. Воздуха ему не хватало, как мне в начале боя. А один раз он после выпада, не достигшего цели, он неприятно и громко выругался сквозь зубы. Для меня его ругань прозвучала как высшая похвала. Мне даже удалось развернуть его против света. Я не думаю, что покачивающийся высоко над нашими головами фонарь так уж ему мешал, свет был слабый и не способный по-настоящему ослепить, но, по крайней мере, мое собственное лицо теперь было в тени, и лорд Тенто не мог читать по нему, как по раскрытой книге. У меня появилось одно из маленьких преимуществ.
        Кажется, я только сейчас как следует его разглядел: крепкий литой подбородок, будто высеченный из гранита, полные светлого студня глаза, нос крючком и будто вставшая дыбом, пружинистая лохматая шевелюра. Внешность бойца, не знающего жалости и пощады. Поразить такого мечом - действительно высокая честь для воина. Я был горд, что лорд Тенто в признал меня равным себе. Звездная музыка боя рождала во мне ранее незнакомое вдохновение. Звучала она уже непрерывно, точно долгоиграющая пластинка, и прозрачная всепроникающая мелодия бросала меня из стороны в сторону.
        Я, наверное, тоже теперь порхал, как бабочка. Мельком я видел Алису, держащуюся обеими руками за щеки, а за нею - Гийома, высокого, хмуровато-настойчивого. Они рассчитывали на меня. Я был их последней надеждой - здесь, на набережной, в пучине истекающего сентября. Я бился не только за Геррика или за себя, но и за них - тоже. И, вычерчивая Эрринором немыслимо-блистающие сквозь сумрак фигуры, глядя, как отражения, срывающиеся с клинка, тают и распадаются в воздухе, слыша странную музыку, создаваемую соприкосновениями двух мечей, я испытывал наслаждение, которому, казалось, нет равных. Я бросил вызов на поединок. Я сражался в честном и открытом бою, один на один со своим противником. Я взял в руки меч, и звезды пели мне необыкновенными голосами. Я должен был победить или погибнуть. Ледяной яркий месяц висел над изгибом канала, покачивались фонари, конусами света шаркая по асфальту, воздух был свеж и пьянил, как вино из волшебного винограда. Я был счастлив, и я с трудом удерживался, чтобы не запеть во весь голос.
        Тем не менее, положение мое было все равно безнадежным. Пусть я неожиданно для всех проявил чудеса ловкости и отваги, пусть внезапно, но очень кстати пробудившийся Эрринор, подчинив меня, защищал от мерзкого прикосновения смерти, и пусть я даже каким-то чудом нанес рану самому лорду Тенто, однако, по сути, это не имело никакого значения. Смысл происходящего от этого не изменился. Мне по-прежнему противостоял один из лучших бойцов того мира, с раннего детства, как рассказывала Алиса, взявший меч в руки и привыкший сражаться. Он был опытнее меня, по-видимому, раз в десять. И потому исход схватки сомнения все-таки не вызывал. Я, конечно, мог бы слегка оттянуть неизбежный финал, я, наверное, был бы способен ценой невероятного напряжения продержаться еще какое-то время, может быть, мне даже удалось бы вторично ранить его - это, правда, уже из области наивных мечтаний - но изменить результат поединка было не в моей власти. Я не мог, как бы там ни сложилось, победить лорда Тенто, и вся радость моя была радостью мотылька, пляшущего возле пламени. Сейчас огонь опалит нежные крылья, осыплется пыльца,
оплавятся усики, и безвольное тельце шлепнется в щель пола. Никто этого не заметит.
        Так произойдет и со мной. Я это знал. Уже видны были признаки надвигающейся катастрофы. Потому что как бы я ни прыгал по шершавой тверди асфальта, разумеется, уступая тому же Тенто и в грации, и в быстроте, как бы я ни размахивал Эрринором, пытаясь поставить защиту, которую нельзя будет преодолеть, как бы ни выкручивался и ни изгибался, одновременно чувствуя физическую недостаточность своего тела - все же тренироваться на мечах надо именно с детства - сверкающий многолепестковый цветок, созданный отражениями, уже окружал меня полупрозрачной чашечкой, вроде тюльпана, и она неуклонно смыкалась, оставляя все меньше и меньше пространства для жизни. Было ясно, что скоро она сомкнется вокруг меня окончательно, коснется, опалит мучительным холодом, прервет ту нить, на которой пока еще бьется сердце, и я, как Геррик, повалюсь на пыльную мостовую.
        Только в отличие от лорда Геррика мне некому будет передать синее Кольцо власти. У меня нет такого кольца, у меня вообще ничего нет.
        Нет, и не надо.
        Я уже стал задыхаться, так как воздух внутри сверкающего тюльпана был спертый, и не столько перемещаться вслед за порхающим Эрринором, сколько неуклюже перетаптываться на одном месте, еле-еле отмахиваясь от лезвия, выныривающего из плазменной амальгамы. Силы у меня были на исходе, мускулы сводило судорогой, а в груди, между легкими, пророс режущий кристаллик льда. Вдохнуть по-настоящему я теперь тоже не мог. И тем не менее, именно в этот момент я обратил внимание на одну странную закономерность.
        Меч лорда Тенто, казалось, был всюду. Лепестки колышащегося тюльпана уже почти обнимали меня. И все же, вглядываясь в отражения, оставляемые лунным металлом, я заметил, что даже самые замысловатые по рисунку выпады, представляют собой нечто законченное. С колоссальным искусством, даваемым, видимо, лишь прирожденным талантом, Тенто вычерчивал передо мной сферы, круги, растягивающиеся и сжимающиеся спирали, остроносые пики, в вершинах которых меч замирал, как бы в раздумье, плавные и стремительные параболы, возвращающиеся к исходной точке движения. Рисунок боя был отшлифован до немыслимого совершенства. Раньше, когда мы были на значительном расстоянии друг от друга, это как-то не бросалось в глаза, однако теперь я мог проследить практически каждую линию, и, повторяя Эрринором, как в зеркале, те же параболы и арабески, самым искреннем образом не понимал, почему, например, этот великолепный косой удар, должный бы вне всяких сомнений войти в грудную клетку противника, все же не входил туда, принося неминуемую смерть врагу, а заканчивался блистательным вспорхом клинка над головой лорда. И почему
неудержимый полет с пика вниз - полет, который я мог узреть благодаря лишь аналогичному движению Эрринора, - не заканчивался опять-таки огнем в моем сердце, а красивейшей легкой виньеткой уводил лезвие в сторону?
        Было в этом что-то бездушное, механическое, как у хорошо отлаженного автомата. Уже не искусство, а выверенная до мельчайших деталей великолепная копия. Копия отличается от искусства отсутствием непредсказуемой и невозможной души, отсутствием тех неправильностей, которые только и составляют личность художника. Души в том, что делал лорд Тенто, не было. Было потрясающее мастерство, была заученность, доведенная тренировками до автоматизма, была подлинная ненависть, придававшая удару настоящую силу. А души не было, и почему-то от этого мне стало вдвойне обидней. Погибнуть от руки человека, еще куда ни шло, но погибнуть от рычага равнодушной машины - есть в этом некоторое унижение.
        Главное же, я абсолютно не понимал, почему я должен копировать навязанную мне манеру боя. Эрринор, как бы принявший на себя всю полноту власти, в самом деле, как в зеркале, повторял каждое движение лорда Тенто, вычерчивая те же замысловатые арабески, взметываясь к тем же пикам и проносясь по таким же параболам. Это было надежное глухое прикрытие, но это не было подлинным поединком. Вероятно, Эрринор не был уверен во мне, как в своем хозяине. И потому предпочел обходиться без риска, ограничиваясь только защитой. Но уйдя целиком в защиту, победить невозможно. Я об этом догадывался и чем дальше, тем больше недоумевал, почему, например, не прервать эту бессмысленную параболу - вот так, просто, пока меч лорда Тенто еще летит вверх, взять и ткнуть вперед отточенным лезвием?
        Это неосмотрительное движение чуть было не стоило мне жизни. Эрринор, внезапно сдернутый с начавшей вычерчиваться арабески, забился в моей руке, будто живая рыба, ртутная тяжесть потащила меня куда-то непреодолимой инерцией, я нелепо затанцевал, пытаясь сохранить равновесие, а Эрринор, действительно, как живой, вновь дернул меня в сторону.
        И, как выяснилось, на редкость вовремя. Лунный клинок лорда Тенто вдруг вырос у меня перед самым носом, плоская сталь обожгла глаза мертвым сиянием, а по левому моему плечу полоснула боль, сразу же сделавшая рубашку мокрой и прилипающей.
        Я услышал, как слабо застонала Алиса, кажется, вцепившаяся в Гийома. Или не застонала, а мне только так показалось. Облачко звука мгновенно рассеялось в воздухе. Прислушиваться, а тем более смотреть на нее, мне было некогда. Эрринор опять дернул меня, едва не вывернув здоровое плечо из суставов, и я еле-еле успел отклонить следующий выпад.
        В общем, самодеятельность обошлась мне довольно дорого. И все же я понимал, что единственная моя надежда - нанести смертельный удар вне всяких правил. Только в этом случае у меня имеется шанс на победу. Шанс ничтожный, почти неосязаемый, неуловимый, сумасшедшее счастье, приваливающее дураку один раз в жизни. Но я был просто обязан воспользоваться этим шансом, потому что все остальное не сулило и тени успеха. Причем, воспользоваться им я должен был как можно скорее. Раненая рука у меня уже онемела, рубашка набрякла горячей кровью почти до пояса, еще немного - и вязкая жидкость пропитает бок джинсов. Мне долго не продержаться. Поединок должен был завершиться немедленно.
        Я не столько обдумал это и принял решение, сколько подчинился безудержному порыву, кинувшему меня, точно на амбразуру. Разумеется, я мог подождать и собраться с силами, выбрать удобный момент, усыпить бдительность лорда Тенто, - это, вероятно, было бы гораздо предусмотрительнее. Однако, никакая предусмотрительность уже не имела надо мной власти. Час пробил, все должно было решиться именно и только сейчас. В действие вступали совсем иные силы. И я не стал ни ждать, ни усыплять, ни выгадывать. Кажется, я вообще отбросил всякое благоразумие. И когда меч лорда Тенто, раскрутив вокруг меня очередную блистающую спираль, кстати, лишь на какие-то сантиметры не дойдя до груди, вознесся к небу, как стриж, чтобы набрать высоту для удара, я, уже зная, что придется опять преодолеть яростное сопротивление, как на ручку лопаты, нажал на рукоять Эрринора, и, не дав ему устремиться вслед за клинком противника, послал прямо вперед, сломав начинающуюся параболу.
        Эрринор снова дернулся, как живая рыба, но, то ли не ожидая от меня новой прыти так быстро, то ли укрощенный еще прежним моим своеволием, вдруг подчинился, как бы удлинив мою руку металлом, и голубоватой молнией соединил нас с лордом Тенто.
        Впрочем, уже в следующее мгновение он, вероятно, опомнился - выгнулся стальной полосой, загудел возмущенно, вновь распрямился и, точно сорванная пружина, с невероятной силой отбросил меня назад.
        Я запнулся и со всего размаха шлепнулся на асфальт. Острый электрический ток промчался от копчика по позвоночнику. Ребра, казалось, сложились «елочкой» и снова раздвинулись. Я был полностью оглушен. А сам Эрринор зазвенел по камням, куда-то откатываясь.
        Погребальными колоколами повис этот звон в воздухе. Звонили колокола обо мне. Я - погиб, здесь, на набережной, под скорченными тополями. Мне потом иногда даже снилась эта картина: мрачная, будто отливка памятника, фигура Тенто, выглядящая исполинской, потому что я смотрел на нее снизу вверх, звездчатый кружевной воротник, горгоньи кудри вокруг лица с полуприкрытыми веками, - на секунду мне показалось, что кудри эти медленно извиваются, - и холодный клинок, плывущий, будто посередине звездного неба. Сейчас он сверкнет в точном падении, и для меня все кончится.
        Не знаю, почему я тогда не зажмурился, как ребенок. Если уж умирать, то лучше не видеть, как смерть протягивает к тебе мерзкие лапы. Наверное, я в тот момент просто остолбенел: глаза вытаращены, неповрежденная рука ощупывает пылающий копчик. Помню, мелькнула мысль, что я теперь на всю жизнь останусь калекой. И все-таки я тогда не зажмурился, и потому внезапно увидел, что опасный лунный клинок вовсе не плывет среди звезд, как мне в первое мгновение показалось, - плывут тоненькие ободочки невидимых облаков возле него - а сам меч не плывет, а лишь немного покачивается, и покачивается, как в невесомости, темная отливка фигуры, беловатый дымок курится из-под звездчатого воротника, и - усиливается, и брызжет струйками, точно от паровоза.
        И вдруг костюм лорда Тенто сминается, будто внутри него - пустота, и широкими мягкими складками ложится на мостовую. И тут же глухо, как деревяшка, стукается о крышку люка. И - подскакивает пару раз и после этого замирает.
        Вот, как все это произошло. Я даже забыл про невыносимую боль в копчике. Кое-как выпрямился в полный рост и опять почувствовал у себя в ладони рукоять Эрринора.
        Кажется, мне его подала Алиса.
        Была набережная под фонарями, и была желтая перешептывающаяся листва на деревьях, и был месяц над черной прозрачной водой канала.
        Алиса подняла к лицу обе ладони, и густой дым вспыхнул между разведенными пальцами.
        - Пусть слышат все, - звонким голосом сказала она. - Свершилось то, чему суждено было свершиться. Лорд Тенто - умер. Я свидетельствую об этом перед всеми Домами. И свидетельствую, что он умер, сражаясь, как подобает воину.
        Губы ее задрожали, и я увидел светлую влагу, склеивающую ресницы.
        - Свидетельствую, - негромко, точно через силу, повторил вслед за ней Гийом.
        Взгляд его обжег меня странным огнем.
        И опять - точно медленное дуновение прошло вдоль набережной. Заколебались звезды и проскрипел-простонал суставами подагрический тополь.
        А Алиса взяла мою руку, сжимающую Эрринор, подняла и тихонько поцеловала ободранные костяшки пальцев. Когда это я успел их так ободрать?
        Она сказала:
        - Ты победил Черного лорда, Рыжик. Ты сражался и победил, ты - великий воин…
        Я отступил:
        - Никогда так больше не делай!..
        И Алиса покорно склонила голову.
        - Слушаю, милорд муж, мой повелитель…
        И повернулось бледное, точно вымоченное, в воде лицо Гийома.
        - Поздравляю, милорд…
        Только тогда я - понял.
        И, стоя посреди осеннего города, под шорох листьев и ломкий плеск сентябрьской холодной воды, я поднял меч - к звездам, к черному сквозняку, ко всему, что еще могло нам грозить.
        Качнулись тени. Быстрый лунный свет заструился по лезвию.
        Порыв ветра утих.
        Так я стал лордом.
        15
        С точки зрения обороны, место было выбрано идеально. Крепость находилась на островке, со всех сторон окруженном каналом. Канал, правда, был не слишком широк: полоса тусклой воды - если плыть, гребков на десять-пятнадцать, но преодолеть его без средств переправы было нельзя. Алиса сказала, что глубина в отдельных промоинах достигает двух и даже трех метров. К тому же дно канала чрезвычайно замусорено: и бутылки битые, и консервные банки, и нагромождение досок. А как раз напротив ступенек к воде - перекрученные ребра листового железа. Вон, видишь, там - немного левее. Напорешься на такой угол - и все…
        - Ты что, в самом деле его видишь? - спросил я, глядя на непрозрачную, как в торфяном омуте, гладь с пятнами полузатонувших листьев. - Как тебе удается?
        - Конечно, - сказала Алиса. - А ты разве не видишь? Жаль…
        С материком, если так можно выразиться, нас соединял единственный деревянный мост, упертый съездом своим в противоположную набережную. Причем, ширина его была такова, что перекрыть проезжую часть было делом минуты. Для этой цели в конце его имелись две чугунные тумбы - круглые массивные чушки, перетащенные сюда от ближайшего дома. Опрокинуть их - ни одна машина не въедет.
        По-моему, вполне надежно.
        Крепость же представляла собой бывшие военные склады, сплошной громадной стеной опоясывающие весь остров. Багровая кирпичная кладка позапрошлого века вздымалась выше третьего этажа. И хотя в ней имелись довольно обширные окна и пара ворот, но до окон без крючьев или приставной лестницы было бы не добраться, а ворота, обшитые нарезками рельс по створкам, были заперты на такие замки, которые не то, что не выломать, но даже не поднять обыкновенному человеку. Причем, кирпич стен за два столетия спекся, окаменел, и пробить в нем проход можно было только с помощью артиллерии. Я надеялся, что артиллерию против нас все-таки применять не будут. В общем, местечко удобное, чтобы отсидеться и привести себя в норму. Не знаю уж, как Гийом его обнаружил.
        Лишь один недостаток причинял мне некоторую тревогу и беспокойство. Чтобы грамотно защищать крепость, требовалось по крайней мере полторы сотни солдат. Тогда можно было бы организовать оборону в два яруса. Мы же располагали не сотнями, а всего четырнадцатью бойцами, и хотя солдаты были явно знающие свое дело - молчаливые, плотненькие, дотошные до казарменного устава, в кожаных куртках и кожаных же штанах, защищающих от случайных порезов, с тусклыми бронзовыми наплечниками, нагрудниками и наколенниками, все, как один, мордастые, напоминающие крестьян, оторванных от привычного плуга (да, действительно, простых солдат набирают именно из крестьян, подтвердила Алиса), и хотя командовал ими опытный, побывавший, наверное, в десятке сражений сержант по имени Беппо - с просветленными выпученными глазами, как у старого рака, без сомнений (убьют так убьют, такая у солдата судьба), со щеточками звериных усов под носом, которые он ежевечерне лелеял, и с таким голосом, что когда он гаркал: Эй, ты, хрен ползучий, шевелись, ты не у тещи на именинах!.. - то над стенами крепости вскидывались стаи перепуганных
воробьев, а очередной хрен ползучий, действительно начинал шевелиться, - для защиты этого все равно было мало. Тем более, что четверо хренов ползучих были постоянно заняты во внутреннем дворике сборкой какого-то совершенно непонятного громоздкого сооружения, состоящего их гнутых латунных трубочек, и больше всего напоминающего клетку для птицы.
        Алиса, лично наблюдавшая за ходом работ, объясняла, что - это действительно клетка, она так и называется «клетка», но не для птиц, а для объединения и концентрации по нужной оси загадочной энергии «жэнь».
        - Слуги и солдаты не могут самостоятельно перемещаться в пространстве, - говорила она. - Собственной их «жэнь» для этого недостаточно. К тому же они не умеют по-настоящему ей управлять. Ты, кстати, тоже не можешь, ты пока - не разбуженный. Однако, если ваши усилия соединить определенным образом… Конечно, без Геррика это будет очень непросто. На мне теперь висит семь человек, на Гийоме - восемь… - Она озабоченно хмурилась, и я чувствовал свою вину, которая неизвестно в чем состояла. - К счастью, нам не на край Галактики. Мы уйдем на Пеллору. Там - учитель Моррэ, и туда, по слухам, отступил с Алломара отряд Троттигара. Нам следует объединить силы…
        - А Пеллора?.. - осторожно интересовался я.
        - Дождевой лес, карстовые пещеры, реки - на ложе из чистого кварца. Представляешь - дно видно до последней песчинки. Там есть, где укрыться. Дому Тенто эта база пока неизвестна. Главное, конечно, объединиться с людьми Троттигара…
        - А что там буду делать я?
        - Ну - прежде всего следует выяснить, чем мы располагаем. У Троттигара - очень серьезный отряд, затем есть еще где-то в Малых Мирах вполне приличное подразделение Шинны. Это амазонки, давшие обет безбрачия. И еще какие-то люди остались на самом Алломаре. Должны быть, я не верю, что разгром Герша - полный… Тихая, в общем, планета, тебе там понравится. Ну - не сердись, ну - ладно, ну - мне сейчас некогда…
        И она убегала к клетке, лоснящейся сквозь дождевой день жирной латунью.
        Что-то там получалось у них не совсем так, как надо.
        Сердце у меня проваливалось в бездонную пустоту. До сего дня, несмотря на поток необычайных событий, обрушившийся на меня, в глубине души я все же не верил, что вот так, запросто уйду с Земли к звездам. Это противоречило всему моему прежнему опыту. И только здесь, в центре города, на островке, знакомом мне еще по детским воспоминаниям, с оглушительной ясностью и прямотой я осознал, что именно отсюда открывается путь в просторы Вселенной - от этих одноэтажных строений, похожих на покинутые казармы, и, кстати говоря, казармами и являющихся, от пыльного плаца, простершегося крошкой битого кирпича, от двух замученных тополей и деревянной скамейки меж их стволами, от офицерского флигеля, где мы все временно разместились. Постоянный озноб, будто душ холодной воды, стискивал мне кожу. Голова чуть кружилась, и меня, казалось, несло незримым, но сильным течением. Потому что одно дело - странные люди, возникшие в привычном мне мире, странные животные, пусть даже койотль тот же самый, - они появятся и исчезнут, в принципе, ничего в этом мире не изменив, и совсем другое, когда ты вырван из спокойной
обыденности, знаешь, что возврата к ней уже никогда больше не будет, и живешь среди тех, для кого вознесение к звездам - рутина и муторные обязанности. Было от чего появиться пронизывающему ознобу.
        Мне достаточно было глянуть, например, на Петипа. Этот замкнутый, неслышный и практически неощущаемый человек с темно-желтым, как будто от разлития желчи, лицом, с необычными, как две стекших капли, глазами: выпуклая нижняя часть и домики бровей над нею, одним видом подчеркивал, что он - не отсюда. Он был слугой Гийома и подчинялся только своему господину. Если же кто-то другой обращался к нему, например, как я, в первый день по незнанию, Петип долго молчал, словно прокручивая голове варианты ответов, а потом отвечал писклявым нечеловеческим голосом: Не знаю, сударь, простите… - И после этого желание иметь с ним дело больше не возникало.
        Странно, что при такой вызывающей внешности этот Петип, как выяснилось, был одним из наших лучших лазутчиков. Он почти ежедневно отправлялся на разведку в город - возвращался лишь вечером и о чем-то долго шептался с Гийомом, запершись в комнате. Чем он там, в городе, занимался было никому неизвестно.
        А в те дни, когда у Петипа не было нужды куда-то идти, он как будто брал на себя роль добровольного соглядатая. Его манера материализовываться из воздуха, меня пугала и заставляла оглядываться. Занимаешься чем-то своим, никого не трогаешь, думаешь, что находишься в одиночестве, ну и ведешь себя соответственно, и вдруг - натыкаешься взглядом на согнутую, будто из пластилина, фигуру, - понимаешь, что он пребывает здесь уже довольно долгое время, изучает тебя, наблюдает за каждым твоим движением, и непонятно, что он тут углядел и какие из этого сделал выводы.
        По-моему, даже Алиса его немного побаивалась. Во всяком случае, заметив, как я к нему в первый день обратился, отозвала меня в сторонку и предостерегла:
        - Знаешь, ты с этим, Петипом, пожалуйста, будь поосторожнее. Ему незачем знать некоторые вещи, касающиеся только нас с тобой.
        - А что, слугам вы не доверяете? - ехидно спросил я.
        - Это - слуга Гийома, - с досадой сказала Алиса. - Я тебя предупредила - делай, как знаешь…
        Больше она к этой теме не возвращалась.
        Впрочем, и без Алисиного предупреждения никакой охоты откровенничать с желтолицым Петипом у меня не было. Зато с Миррой, служанкой самой Алисы, возникли совсем иные проблемы. Внешность ее в противоположность Петипу была совершенно земной, разве что, более экзотичной, чем мы, в Петербурге, привыкли; на мой взгляд, несколько негритянского типа: полные яркие губы, чуть фиолетового оттенка, смуглая кожа, приплюснутый и довольно широкий нос, - ноздри подрагивали, когда она со мной разговаривала - глаза будто две чашки топленого шоколада, и громадная пена мелко-пружинистых, тоже подрагивающих африканских волос. Точно Мирра буквально минуту назад вырвалась из знойной саванны. Для дождливого и хмуроватого Петербурга вид действительно экзотический. Впечатление это усиливалось голубым, как у космонавтов, комбинезоном - цельным, с длинной молнией впереди, заправленным в легкие полусапожки. Причем, эластичная и, видимо, очень тонкая ткань, облегая тело, подчеркивала все детали. Даже соски прорисовывались сквозь голубую материю. Из-за этого Мирра выглядела как бы полностью обнаженной. Отношения между ней и
Алисой были немного странные: с одной стороны, вроде служанка, и повседневный быт это отчетливо демонстрировал - Мирра приносила завтрак Алисе, и даже мне, бегала по ее поручениям, когда Алису, скажем, интересовало, чем я сейчас занят, вообще - подавала, убирала, напоминала, следила за комнатами, ходила по утрам с веником и в переднике, но с другой стороны, где-то на третий день я увидел собственными глазами, как она гневно и явно раздраженно выговаривает за что-то Алисе, а Алиса стоит и слушает, покорно опустив голову, и на властную госпожу она в эту минуту ничуть не похожа, а потом поднимает лицо и робко произносит две-три фразы. Слов я не слышал, но она словно извинялась за что-то. В отношения госпожи и служанки это как-то не вписывалось.
        Мирра сразу же взяла меня на прицел. Уже в первый момент, точнее - в первую ночь, нашего появления в крепости, как бы ни был я оглушен только что происшедшими трагическими событиями: сначала гибель Геррика на поединке, а потом мое изматывающее сражение с лордом Тенто, - я обратил внимание на яростный накал шоколадных глаз, устремленных в мою сторону, и в последующие дни тоже не раз ловил его в самые неожиданные минуты. Мирра разглядывала меня весьма откровенно. Более того, однажды в комнате у Алисы - та как раз отвернулась, доставая что-то из дорожной шкатулки, - она очень характерно приоткрыла полные губы и просунув сквозь белизну зубов неожиданно яркий язык, точно поддразнивая меня, провела по воздуху влажным кончиком. Жест, по-моему, понятный любому мужчине. А в другой раз, столкнувшись со мною в дверях на выходе, она не посторонилась, как это делали все остальные, а напротив, немного прогнулась в своем облегающем комбинезоне, и подавшиеся вперед груди ее довольно явственно прошли по моему телу. Я даже закашлялся от смущения. Тем более, что Алиса, по-моему, глянула в это минуту в нашу сторону.
Не знаю, заметила ли она соприкосновение или нет, но на всякий случай я стал теперь держаться от Мирры на некотором расстоянии и, встречаясь с ней в коридоре или на площадке, которую условно именовал «строительной», делал вид, что задумался и сам уступал ей дорогу.
        Только неприятностей с девочками мне еще не хватало! Правда, сдерживаться при таком откровенном призыве было достаточно трудно. Тем более, что Алиса с нашего появления в крепости стала неприкосновенной.
        - Нельзя, - говорила она, вежливо, но твердо пресекая все мои попытки добиться сближения. - Я не имею права растрачивать силы по пустякам. Скоро они понадобятся мне - все, до последней капли, - и вдруг, точно спохватившись, приседала в почтительном реверансе. - Прошу простить мою слабость, милорд муж…
        И хотя я отлично знал, что мужем она меня назвала только под давлением обстоятельств, но за этот действительно почтительный реверанс и за взгляд, которым он сопровождался, я готов был простить что угодно.
        Потому что теперь я и в самом деле был для нее лордом и мужем.
        И Алиса тоже готова была простить мне многое. Разумеется, прежняя высокомерная и снисходительная девчонка, с равнодушным презрением посматривающая на простолюдина с высоты своего рода, никуда не исчезла, да, наверное, и не могла исчезнуть так быстро, но теперь в ней проглядывал и совершенно иной человек - женщина, сердцем чувствующая волнующую привлекательность слабости. Это проявлялось у нее какими-то стремительными нахлывами, и забавно было наблюдать, скажем, за завтраком, как после какого-нибудь моего особо идиотского замечания, ну, например, что мне надо бы вернуть книги в библиотеку, неудобно, срок пользования давно истек, Алиса надменно вздергивала подбородок, поднимала брови, уже готовая сказать нечто резкое, и вдруг останавливалась, сдерживала дыхание, переламывала самое себя, и отвечала с восхищавшей меня покорностью: Да, милорд муж, это следует серьезно обдумать… - А потом смущенно краснела и от этого делалась еще привлекательнее.
        Гийом в такие минуты с любопытством пощипывал свою бородку. Впрочем, в наши дела он не вмешивался и продолжал, как ни в чем не бывало, орудовать вилкой или деревянной лопаточкой (оказались у них в дорожном сундучке и такие), прислуживавшая нам всем троим Мирра - Петип, как я уже говорил, имел таинственные дела в городе - через голову своей хозяйки поглядывала на меня с насмешливым одобрением. Она словно бы говорила: Ну ты ее и взнуздал, парень… - И ловить этот поощряющий взгляд мне тоже было приятно.
        Я действительно ощущал себя лордом и мужем.
        Лишь в одном-единственном пункте мы с ней никак не могли добиться согласия. Это когда я, разгоряченный своим нынешним положением, легкомысленно ляпнул, что поскольку лорд Тенто, нанесший Геррику оскорбление, сейчас мертв, то само оскорбление можно считать отмщенным. Оно смыто кровью, повода для раздора больше не существует. Все, финал, бесконечная война двух Домов окончена.
        Я уже в середине тирады начал понимать, что несу что-то не то, и споткнулся, увидев, что счастливое лицо Алисы внезапно окаменело, - пробормотал еще что-то насчет того, что следовало бы заключить мир, и умолк в растерянности. Я до сих пор помню тягостное молчание, которое воцарилось после моих слов. Гийом прямо-таки застыл и смотрел - не на меня, а куда-то в пространство. Зрачки у него были светлые и холодные, совсем, как у Геррика. Тихо скрипнула дверь - это выскользнула наружу Мирра, подальше от неприятностей.
        Алиса повернулась ко мне, и глазах ее был синий несокрушимый лед.
        - А Алломар? - спросила она, голосом, по-моему, вообще лишенным температуры. - Алломар мы, выходит, должны оставить наследникам Тенто? А сожженная база на Орисгедо? А гибель наших людей? А твои владения, за которые ты тоже несешь ответственность?..
        - Какие еще владения?.. - растерянно спросил я.
        - Пенный берег и Солнечные луга на Гирассе, Вертская пустошь с тремя находящимися на ней городами аборигенов, Серебряные рудники Кифта, и еще что-то, сейчас я не помню. Личная собственность Тенто, которая не входит в наследственный майорат. Ты обязан заявить права на эти земли и отстоять их своим мечом. У Тенто два брата, они будут мстить…
        - Значит, ничего не кончено? - спросил я.
        - Ничего и не будет кончено - никогда, - сказала Алиса. Повернулась, и рыжим снопом зажглись волосы, подсвеченные из окна. - Пока жив хотя бы один воин из Дома Герриков. И пока жив хотя бы один воин из Дома Тенто.
        - Это просто самоубийство, - сказал я обеспокоено.
        - Нет, это - жизнь, и она ограничена смертью, - холодно возразила Алиса. - Право на жизнь - одновременно есть право на смерть. Так было, и так будет, милорд муж!..
        Голос ее зазвенел.
        Гийом поднял голову и с отчетливым стуком положил нож на тарелку.
        16
        Итак, война продолжалась. Пылали взятые города, ветер нес клочковатый дым над травянистыми равнинами Алломара, скрипел на зубах песок, и солдаты Тенто, выросшие, словно из-под земли, переваливаясь с ноги на ногу, бежали по солончаковой пустыне. Черный сквозняк Вселенной выдувал осень из Петербурга. Улицы понемногу запустевали. Сердце будоражил скользкий тревожный озноб. Больше всего меня задевало то, что моего мнения никто даже не спрашивал. Словно Алиса с Гийомом заранее были уверены, что я ляпну какую-нибудь ерунду, и потому нет смысла тратить на это драгоценное время. Наверное, со своей точки зрения, они были правы. Законы Чести были для них все равно что для меня законы природы. Им и в голову не приходило, что можно выйти за их пределы. Это меня угнетало и порождало странную безнадежность. Я, в конце концов, рисковал жизнью нисколько не менее, чем они. Ради них я оставил - свой дом, работу, привычный мне образ существования. Тот же сквозняк Вселенной тащил теперь в неизвестность и меня. Я сжег корабли, обратного пути не было.
        Иногда, бродя по пустым складским помещениям, ошалелым от шорохов и запаха старой пыли, якобы проверяя караулы - единственное дело, которое мне доверил Гийом - я выглядывал из громадных, в два человеческих роста многостворчатых окон, и видел на той стороне набережной дома с зажженными внутри лампами, проезжающие машины, пешеходов, озабоченных какими-то своими проблемами, перегибающийся на горбатом мосту неторопливый двухвагонный трамвай. Жизнь в Санкт-Петербурге текла, как обычно. О сквозняке, льющемся из черных зеркал, никто даже не подозревал. Однако я знал, что обыденность и спокойствие эти обманчивы. Еще той ночью, когда мы среди всеобщего изумления вошли в крепость, с неохотного разрешения Гийома я позвонил родителям и узнал, что к ним приходили недавно два каких-то молодых человека, предъявили удостоверения (какие - родители не запомнили) и затем довольно долго расспрашивали обо мне. Не могут ли они сказать, где я сейчас нахожусь? Не знают ли они, каковы мои дальнейшие планы? Молодые люди утверждали, что им надо обязательно со мной побеседовать. Не звонил ли я в последнее время, не присылал
ли каких-нибудь известий по почте? Оба они были крайне вежливы и заверяли, что никаких претензий с их стороны ко мне нет, просто - встретиться и поговорить, ну вы понимаете, ваш сын мог бы помочь нам в одном важном деле. Нет-нет-нет, ради бога, ничего криминального!.. Тем не менее, родители были крайне обеспокоены этим визитом, и еще больше - тем, что я не вышел на работу после окончания отпуска. Как это можно не выйти на работу? - недоумевал в трубке отец. Где ты шляешься и что вообще думаешь? Звонил Соломон Моисеевич, он тоже беспокоится, что тебя нет… Голос его срывался, и в паузы проникали пластмассовые телефонные скрипы.
        Это был мучительный и, по-моему, довольно-таки бессмысленный разговор, когда оба собеседника не слышат и, главное, не хотят слышать друг друга. Мне было отчаянно жаль родителей, которые так за меня переживали, но в самом деле, как объяснить им, что происходит. Объяснить это, по-моему, было невероятно трудно. Я лишь мог упрямо и с неприятной черствостью в голосе повторять, что - это моя жизнь, и я должен прожить ее сам, что я - уже взрослый, и отвечаю за то, что делаю.
        Так мы препирались, наверное, минут пятнадцать. А потом я сказал, что позвоню еще раз и повесил трубку. Настроение у меня было совершенно убийственное. Не так просто рвать связи, которые прорастали всю жизнь. Это - как будто выдергивать один за другим длиннюсенькие ниточки нервов. Тем более, что пути обратно у меня действительно не было. Если даже я каким-то образом брошу все, что меня здесь держит и вернусь к себе, то те люди, что приходили к родителям, вероятно, сотрудники органов государственной безопасности, все равно ни за что не оставят меня в покое. Они вытрясут всю информацию, которая мне только известна, они возьмут меня под контроль и, скорее всего, заставят работать против Алисы. И я окажусь в том же самом положении, но только уже - на другой стороне. Я это понимал, я понимал это чрезвычайно отчетливо. И потому, бродя по пустым складским помещениям, вянущим в паутине, глядя на город, лежащий по ту сторону гладкой осенней воды, такой близкий и такой недоступный одновременно, стиснутый ощущением несвободы, особенно сильным при виде кирпичных стен, ограничивающих мое нынешнее пространство
жизни - интересно, куда подевались все люди, которые работали здесь раньше, как это Гийому удалось найти целый комплекс строений? - я испытывал чувство удручающей меланхолии, одиночества и ненужности никому, кроме самого себя. Это были дни и часы, полные сладкого одиночества. Небо то прояснялось - и тогда настой слабого солнца заливал желтизной пустынную чашу крепости - чахлая трава возле зданий торчала ржавыми кудрями, - то накатывалась откуда-то рыхлая бескрайняя муть с молочными пенками, свистел в трубах ветер, и шумом сильного душа обдавали стекла серые потоки дождя. Жизнь заканчивалась, и я упивался ее неизбежным финалом.
        Даже Алиса была не в силах изменить это мое состояние. Тем более, что понимала она его очень своеобразно.
        Она как-то сказала:
        - Тебя преследует неуспокоенный дух Тенто. Надо держаться. Если он одолеет тебя, ты сам станешь Черным лордом. Ты будешь служить злу, а не людям…
        - Что есть зло? - спросил я, тоном, вероятно, точно таким же, каким задал аналогичный вопрос две тысячи лет назад один римский чиновник.
        И Алиса недовольно сдвинула брови.
        - Не философствуй, пожалуйста. Философия приличествует ученым, поэтам, артистам, но только не воинам. Воин должен - сражаться и побеждать. - Она оглянулась на плац около трехэтажного корпуса, - ни одного человека не было в проемах зданий, - поднялась на цыпочки и быстро поцеловала меня в губы. - Ну, все-все, больше нельзя!..
        Вздрогнула, выпрямилась, обернулась с ледяной отстраненностью:
        - Что тебе угодно, Петип?
        Человек с каплевидными неземными глазами согнулся в раболепном поклоне:
        - Милорд Гийом хотел бы вас видеть, миледи…
        - Иди, я сейчас буду! - и она добавила в спину удаляющегося Петипа. - Господи, как я его ненавижу!..
        Чувствовалось, что Алисе не до меня. Целыми днями она пропадала во внутреннем дворике, возле сооружения из латуни. Клетка все больше напоминала хитрую внутренность муравейника: множество узких тоннельчиков, какие-то балочки и странные сочленения. Модернисты начала века были бы от нее в восторге. Иногда эти балочки, видимо, не состыковывались между собой, и тогда часть конструкции приходилось снимать и осторожно доделывать: вымерять длину реечек, менять углы и направленность, а потом закреплять и встраивать эту секцию снова. Занятие муторное и требующее большого внимания. Время от времени Алиса присаживалась на деревянный чурбан, щурилась, как будто расплывчатый дневной свет мешал ей видеть, и сидела так - полчаса, час, полтора часа, внимательно изучая, что получилось, а потом бросала несколько загадочных фраз и солдаты начинали соединять новый узел.
        Я видел, каких усилий ей это стоило. Домой, в квартиру, которую для нас оборудовали, выделив в офицерском флигеле несколько комнат, она возвращалась, когда было уже совершенно темно, быстро проглатывала ужин, приготовленный Миррой, минут сорок таращилась на цветные картинки, мелькающие в телевизоре, - к телевизору у нее, как и у Геррика, была прямо какая-то страсть - а затем легко прикасалась к моему плечу и уходила спать.
        Было ясно, что ничем другим она заниматься не в состоянии. Гийом как-то, понизив голос, обмолвился, что на сборку «падающей звезды» - так он называл этот муравейник или клетку для птиц - в обычных условиях уходит от двух до трех месяцев, причем человек, занимающийся монтажом, после каждых трех дней работы делает перерыв, чтобы восстановить силы. Иначе слишком велика вероятность ошибки. Тут важно не столько энергетическое соотношение элементов, сколько тщательная фокусировка их всех в единый канал, чтобы путь через пространство Вселенной не оказался размытым. Алиса же сделала большую часть работы за две недели. В принципе «падающей звездой» уже можно пользоваться, вчерне собрано, остались лишь некоторые мелочи. Сейчас она их спешно доводит. Естественно, что при такой загрузке Алисе было не до меня. Я был здесь как ребенок, отвлекающий взрослого человека от трудной и серьезной работы.
        В том-то и дело, что всем им было не до меня. Солдаты монтировали «звезду» и охраняли крепость. Сил было мало, и караулы менялись каждые четыре часа. Петип по своим таинственным надобностям пропадал в городе. А когда не был там, приглядывал за мной и Алисой, видимо, по приказу Гийома. Мирра крутилась на кухне, обеспечивая наше маленькое хозяйство. Сидящей просто так, сложа руки, я ее ни разу не видел. И Гийом тоже не имел ни одной свободной минуты. Он, по крайней мере, два раза за ночь обходил караулы, - днем, как я уже говорил, это было моей обязанностью - непременно выстаивал дежурство и сам - то в одной, то в другой части крепости, подолгу совещался с Петипом, когда тот возвращался из города, трижды уходил вместе с ним и как-то раз даже заночевал вне дома, (этой неожиданной свободой мне воспользоваться не удалось). Чем он там занимался, по-прежнему оставалось загадкой.
        Впрочем, Алису, по-моему, это не слишком интересовало.
        - У каждого свое дело, - сказала она мне как-то вечером. - Гийом - опытный воин, он знает, что от него требуется…
        Кстати, после очередной их отлучки я перестал чувствовать мокрый озноб, тянущий неизвестно откуда, - вероятно, Гийом нашел и закрыл в Петербурге еще одно черное зеркало, - а когда у него выдавалось немного свободного времени, он склонялся над странной картой, сделанной из мягкой ткани. Рисунки на карте были нанесены красками и, видимо, от руки: толстый розовощекий младенец, трубящий в морскую раковину; змей с двумя головами, выныривающий из звездной пучины; что-то вроде распластанного в нижней части холста мохнатого скорпиона.
        Карта напоминала те наивные схемы мира, которые делали на Земле в древности: вот тут обитают люди с песьими головами, а здесь - государство скачущих на конях амазонок.
        Что это все обозначало, я мог только догадываться. Но по лихорадочному блеску глаз, становящемуся день ото дня все сильнее, по провалам щек, по суровости, очерчивающей теперь мушкетерскую внешность Гийома, можно было судить о том немыслимом напряжении, в котором он пребывает.
        Гийому, видимо, тоже приходилось несладко.
        Только для меня у них не было никакого занятия. И хотя я вступил в крепость, сопровождаемый им и Алисой, опоясанный Эрринором, в славе победителя Черного лорда Тенто, кстати, сам уже являющийся не только лордом, но и мужем Алисы, причем, у Алисы горел синим огнем камень на безымянном пальце, и хотя меня с первых же минут окружило несколько боязливое восхищение (откровенная приязнь Мирры объяснялась не в последнюю очередь именно этими обстоятельствами), я прекрасно чувствовал, что восхищение - оно, разумеется, восхищением, лорд - лордом, слава воина как бы сама по себе, но вот если я осмелюсь отдать приказ самому последнему солдату нашего гарнизона, он не то, чтобы не побежит его исполнять, а, напротив, уставится на меня с искренним недоумением. Слава - это отлично, но мне все-таки не было места в их жизни. Я не видел горящего семибашенного Алломара и не отступал вместе с ними через солончаковые пустоши Орисгедо, не терял товарищей и не получал ран в боях с наступающими гвардейцами, не жег бледных костров на плато Зарамчор и не знал, как закапываться, если из пустыни Гайум приходят жарко дышащие
самумы. Я был просто везунчиком, которому посчастливилось вытащить удачную карту. Можно восхищаться везением, везению можно завидовать, можно, наконец, ненавидеть везунчика всей душой, но вот уважать его как такового вроде бы не за что. И к тому же, везение мое, вероятно, уже закончилось, - я стал просто обузой, человеком, от которого неизвестно чего можно ждать и который по глупости способен наворотить что угодно. Короче, я был среди них лишним.
        Никто, разумеется, прямо мне этого не говорил, но и никто не обращался ко мне с какими-нибудь серьезными предложениями. Я был случайным туристом, человеком со стороны, их жизнь текла, не задевая меня никоим образом.
        Так что, слоняясь без дела из конца в конец тихой крепости, уныло взирая на стружку травы, закручивающуюся под фундаментом зданий, глядя на другой берег канала, такой близкий и такой для меня недоступный, я чувствовал нарастающую пустоту в сердце, ненужность, полную свою никчемность, неприспособленность, и мне хотелось уйти и никогда больше сюда не возвращаться.
        Немного выручали меня только ежедневные тренировки на плацу, возле казарм. Алиса считала, что лорд, пусть даже такой случайный, как я, должен уметь сражаться. Должен хотя бы грамотно держать меч в руках. Иначе - что? Иначе - полный позор Дому Герриков. И потому я теперь два часа утром и два часа вечером, стиснув зубы, упражнялся в выпадах и парировании ударов. Это получалось у меня не слишком здорово. Беппо, тот усатый сержант с выпученными глазами, ставший по распоряжению Алисы моим спарринг-партнером, только хлопал белесыми веками, дивясь моим неуклюжим метаниям. Глаза у него вылезали еще больше. Он, по-моему, подозревал с моей стороны какую-то хитрость. Ведь не может же человек, победивший на поединке самого лорда Тенто, слывшего непревзойденным бойцом во всех известных мирах, как он доверительно сообщил мне несколько позже, так по-идиотски рубить, словно в руках у него не меч, а топор, так неловко подскакивать, отражая удар, будто всполохнутая курица, так карикатурно и мешковато перемещаться с место на место и так душно сопеть при выполнении самых простых приемов.
        Вероятно, он поначалу решил, что, имитируя неумелость, я очень тонко подшучиваю над бывалым воякой. Ему эта шутка вполне определенно не нравилось. И лишь когда я, нанося прямой и короткий удар вперед, промахнулся и по инерции чуть не врезался в кирпичную стену, - не хватило буквально каких-нибудь сантиметров, чтобы расквасить себе нос в лепешку, - смутная догадка забрезжила у него в сознании. А минут через десять, когда я, явно не собираясь этого делать, лихо срубил Эрринором железный штырь ограждения, идущего вдоль площадки, догадка эта превратилась в уверенность.
        Теперь Беппо понимал все. Он только не понимал, как я сумел победить лорда Тенто. И непонимание заставляло его относиться ко мне с опаской. Черт его знает, что там милорду взбредет в голову.
        Впрочем, как дисциплинированный солдат, он делал то, что от него требуется: объяснял мне на пальцах, как можно поставить самую простую защиту, как принять удар не всем телом, а - чуточку заземлив его по касательной, как, в свою очередь, послать лезвие в образовавшуюся у противника брешь, и так - раз за разом, с терпением, и не допуская никаких шуточек. Для него это была привычная работа по обучению недотепистого новобранца.
        И нельзя сказать, чтобы она проходила для меня совсем уж бесследно. Беппо знал множество полезных приемов, накопленных в течение долгой своей военной службы. Некоторые из них действительно могли пригодиться впоследствии. Ежедневные физические упражнения вообще шли мне на пользу: исчез бледный жир, ранее вялой складкой оттягивавший живот, мускулы у меня стали звонкими, чистыми и напряженными, заиграла, казалось, каждая жилочка в теле, разработалась и перестала ныть рана, полученная мною на набережной. Алиса в первый же день залечила ее с помощью заклинаний, и пластичный гладкий рубец, поблескивающий коллагеном, пророс мышцами и совершенно не мешал мне двигаться. Чувствовал я себя гораздо лучше, чем раньше. Эрринор тоже стал как бы послушнее и несколько управляемее. Правда, особой моей заслуги в том, кажется, не было. Эрринор, наверное, просто приноровился к направляющей его руке и сводил едва намеченные движения мышц в правильные отмахи и повороты. Нечто подобное, помнится, происходило и на тренировках с Герриком. Я, конечно, не мог за пару дней превратиться в опытного и закаленного воина,
способного реально противостоять трем-четырем противникам сразу, а тем более я не мог противостоять лорду, владеющему мечом в совершенстве и умеющему, кроме того, порхать в пространстве. Однако я уже вполне грамотно отражал некоторые довольно чувствительные удары и, по-моему, мог не стыдиться, вытягивая по утрам Эрринор из ножен.
        Вероятно, Беппо был мною доволен.
        И все-таки он не мог научить меня главному. Как сказал в свое время Геррик: ты должен хотеть убить своего противника. Иначе у тебя просто ничего не получиться. Взял в руки меч - значит, должен убить… - Беппо не мог научить меня испепеляющей ненависти - той, которую я ощущал в сражении с лордом Тенто. Я его ненавидел и потому бился с яростью, преодолевшей искусственную стратегию боя. Беппо не мог научить меня самому основному - желанию убивать. А без этого, как я понимал, победить было нельзя.
        Кстати, скованность и неуклюжесть сослужили мне хорошую службу. Когда Беппо после первых двух-трех тренировок убедился, что я не притворяюсь, дабы посмеяться над ним, и увидел, какой успехи достигнуты благодаря его педагогическому таланту: туповатый увалень на глазах превращается в более или менее обтесанного бойца, он отмяк и деревянная сдержанность его дала трещину. Он стал чувствовать во мне не господина, а обыкновенного человека, и хотя по-прежнему именовал меня исключительно «милорд» или «ваша честь», проявляя все официальные знаки почтения - слишком долго Беппо служил, чтобы пренебрегать ими - в поведении его стало проявляться и чисто дружеское внимание. Снисходительная симпатия опытного солдата к зеленому новобранцу.
        Он теперь не каменел лицом и не вытягивался, когда я к нему обращался, начал даже покрикивать на меня, впрочем, всегда абсолютно по делу, а в коротких перерывах между занятиями, отдыхая на кривоватой гнилой скамейке под тополем, расстегнув ремень и выпустив плотный живот (который, впрочем, не мешал ему быть подвижным), иногда рассказывал кое-что о своей жизни.
        Причем рассказы его были не совсем такие, как у Алисы. Беппо говорил о бескрайних пшеничных полях, над которыми по утрам поет Птица Зорь, - кто встанет позже, чем она закончит прозрачные свои рулады, у того весь день будет тяжелым и несчастливым. Он говорил о лесах на краю равнин, почва там так тверда, что корни, вылезшие из нее, образуют непроходимые заросли, и по ним скользит длинной тенью меняющий цвета зверь хырр, когти у него железные, а взгляд белых глаз приводит человека в оцепенение. Убить его нельзя, но можно ранить, правда, не металлом, а костью. Он говорил о свирепых малиновых лошадях, таких маленьких, что они едва достают человеку до пояса, но - выносливых и способных тащить плуг целые сутки, о том, как они сбрасывают весной кровавую зимнюю шерсть и тогда на все лето становятся покорными и совсем домашними. Он говорил, как пахнет земля, отворачиваемая деревянным сошником плуга, как позванивают чистой водой родники, открывшиеся на вспаханном поле, как выше глаз вздымается по краям ядовитый осот, и как приезжают из семибашенного Замка на холме железные подводы за хлебом. Женщины тогда
уходят за горизонт, на край леса, потому что по традиции все, что родит, принадлежит воинам. Беппо вовсе не осуждал этот обычай. Кому-то надо сражаться, а кому-то пахать землю, считал он. Если человек готов отдать свою жизнь за других, он, конечно, должен иметь некоторые привилегии.
        Здесь слышны были отзвуки наших разговоров с Алисой.
        - Поэтому ты и стал солдатом? - однажды спросил я.
        - А что хорошего всю жизнь ковыряться в земле? - вздохнул Беппо. - Вспахал, посеял, убрал урожай - все радости. - Объяснил, что каждый, честно прослуживший в солдатах отмеренных десять лет, получает земельный надел в наследуемую собственность, урожай в замок не отдает, становится свободным йоменом. - Это уже, милорд, дело - совсем другое. Свободный йомен сам решает, как ему жить. Он может даже принимать участие в военном и гражданском Советах… Неожиданно выяснилось, что в отличие от Геррика и Алисы ему, Беппо, у нас, на Земле, нравится.
        - Тяжелый, конечно, мир, - признавался он. Слишком много металла и слишком сильно, по его мнению, зачумлены города. У вас, прямо-таки дышать трудно, милорд… Зато нет определяемого рождением строгого социального статуса. Это так что - родился крестьянином, значит, и будешь всю жизнь землепашцем, родился в семье ремесленника - отец передает тебе свое дело. А хочешь или не хочешь - никто этим не интересуется. - У вас, к счастью, иначе милорд…
        - Так оставайся, - однажды предложил я. - Кто, собственно, тебе запрещает?
        Беппо вздохнул и почесал круглый живот под мундиром.
        - Не так это просто, милорд, а - обет Дому Герриков? Срок моей службы еще не кончился. И - солдат не покидает своего лорда в минуту несчастий. После победы - пожалуйста, есть даже специальный закон на этот счет. А уйти сейчас - позор на всю жизнь и клеймо труса… - Он вытащил короткие пальцы из-под мундира, посмотрел на тупые квадратные ногти, торчащие уголками, и с несвойственной ему торопливостью взялся за рукоять меча. - Давайте работать, милорд, за нами - присматривают…
        Чуть повернув голову, я увидел на другой стороне плаца пластилиновую фигуру Петипа.
        17
        О том, что Гийом не любит меня, я догадывался. Я еще не забыл тот странный взгляд, которым он обжег меня там, на набережной, его бледное, точно вымоченное в воде, лицо, когда он впервые был вынужден назвать меня лордом, его явную отстраненность и вдумчивую серьезность в разговорах со мной. Да и здесь, в крепости, это проявлялось во многих, весьма заметных деталях: в равнодушной надменности, с которой он проходил мимо меня, в неприятном вздергивании бровей, когда Гийом слышал мой голос, в чрезвычайно подчеркнутой вежливости, с которой он ко мне обращался. Вежливость его меня просто душила. Вспоминая обо мне в тех случаях, когда без этого нельзя было обойтись, он, в отличие от Алисы, никогда не забывал прибавить к моему имени титул, «милорд», причем голос весьма ощутимо был окрашен иронией, с его точки зрения я, конечно, ни лордом, ни воином не являлся, - а выслушивая ответ, он смотрел на меня непроницаемым твердым взглядом, после чего сразу же отворачивался и как будто напрочь забывал о моем присутствии.
        Однако, демонстрируя такое пренебрежение, впрочем, полностью в рамках благовоспитанности, так что придраться ни к чему было нельзя, Гийом вместе с тем ежесекундно следил за моей персоной. Я все время чувствовал на себе его прицельные суженные зрачки, словно железный палец упирался между лопаток, но, когда оборачивался, встречал лишь опущенные, точно в задумчивости, тонкие веки. Гийом явно сдерживался, и только однажды его будто прорвало. Беппо как раз, наживив гвоздь в дерево, показывал мне, как надо выполнять удар под названием «косой ливень» - это когда меч падает от плеча с ощутимым уклоном, - вдруг весь вытянулся и по-уставному, плашмя, приложил лезвие к животу. Я даже понять ничего не успел - из-за спины моей неторопливо выдвинулся Гийом, иронически, как всегда, посмотрел сначала на меня, а потом на Беппо, перевел очерченные, как у зверя, зрачки на гвоздь, торчащий из бруса, тряхнул длинными волосами, тронул бородку, я опять-таки не успел ничего толком понять - на долю секунды распахнулся сверкающий плазменный полукруг, гвоздь слегка шелохнулся и, точно переломившись, начал медленно
заваливаться на бок, но еще прежде, чем он упал, серебряный полукруг снова распахнулся, как веер, и когда металлический стерженек, наконец, покатился по брусу, я увидел, что разрублен он не на две, а на три части. Тихо звякнув, упали они на твердую землю плаца. А Гийом вновь посмотрел сначала на меня, а потом на Беппо и, ни слова не говоря, бросил меч в ножны.
        И хотя взгляд у него был, как обычно, тверд и абсолютно непроницаем, я вдруг понял, что бледность, выступившая в нем на набережной, была не случайной. Гийом действительно меня ненавидел. В его глазах я был уже мертв - это лишь вопрос времени.
        Я это действительно понял.
        И, наверное, понял Беппо, который еле слышно шепнул, когда Гийом удалился:
        - Осторожней, милорд, вам здесь следует быть очень внимательным…
        Это, разумеется, было плохо.
        Однако гораздо хуже было другое.
        Хуже всего было то, что Гийом тоже понял, что я это понял.
        Любопытно, что я ему даже сочувствовал - до некоторой степени. Еще бы, быть естественным и законным наследником главы великого Дома, единственным претендентом на Алломар в случае смерти Геррика, претендентом, права которого ни у кого не вызывают сомнений. И вдруг - кольцо лорда с аквамариновым камнем достается Алисе. Удар? Удар! И вдруг у Алисы - муж, внезапно обретший права наследного лорда. Опять удар! Оказаться на третьем месте, быв фактически первым, терпеть наглого самозванца, каковым я ему, по-видимому, представлялся, наблюдать, как земли, уже казавшиеся твоими, уходят в чужие руки. От этого у кого угодно померкнет сознание.
        Повторяю: я ему в определенной мере даже сочувствовал. Более того, я был готов отказаться от наследования Алломара. Отказаться от того, чего никогда не имел, очень просто. Алломар представлял для меня некую гипотетическую условность. Но я кожей чувствовал, что Алиса ни за что не пойдет на подобный шаг. Даже слабый намек на такую возможность был бы для нее оскорбителен, потому что она-то как раз полагала, что здесь все нормально. Таковы непререкаемые Законы в основе мира: лордом можно стать, лишь победив в честном бою другого лорда, в этом наше проклятие - мы обязаны непрерывно отстаивать свое положение. Лорд по праву рождения - это еще не совсем то, что требуется. Человек, родившийся лордом, должен подтвердить это, совершив подвиг. Гийом - талантливый воин, он не раз демонстрировал мужество и умение командовать боем. Можно, не задумываясь, поручить Алломар его попечению. Тем не менее, подвига - того, что выделяет человека из разряда других - у него пока нет. Может быть, ему просто не везло до сих пор, а быть может, у него не хватает той внутренней силы, которая заставляет человека преодолеть
невозможное.
        - Так что, все справедливо, - говорила она, покусывая ноготь на пальце. - Именно поэтому Геррик передал кольцо Алломара мне, а не младшему брату. Женщина обязана хранить традиции своего Дома. Кстати, о традициях, раз уж зашла речь…
        И все также покусывая несчастный ноготь, она с некоторым раздражением объяснила мне, что с точки зрения традиций Дома Герриков я виду себя абсолютно возмутительно и недопустимо: фамильярничаю с прислугой - что тебе далась эта Мирра? - слишком накоротке держусь с солдатами и, тем более, с Беппо. Беппо учит тебя сражаться, но это не значит, что вы - приятели. Он - сержант, ты - лорд, вы просто не равны друг другу. Пожалуйста, милорд муж, имейте это в виду!
        - «Все люди рождаются свободными и равными», - процитировал я. - «Общественные различия могут основываться лишь на соображениях пользы». Так, во всяком случае, принято у нас на Земле. Закон есть выражение общей воли.
        - Нет, - упрямо сказала Алиса. - Все люди только - рождаются. А свободными и равными они становятся сами, если того хотят. Кстати, в большинстве своем они того не хотят. Свобода налагает слишком серьезные обязательства.
        - Например, ограничивать свободу других, - заметил я.
        - Но взамен они получают спокойствие и мирную жизнь, - сказала Алиса. - Неужели не очевидно: свобода - это плата за жизнь. Точно также, как жизнь - это неизбежная плата за обретаемую свободу. Либо ты выбираешь свободу, но тогда будь готов в любой момент отстаивать ее ценой жизни, либо ты выбираешь собственно жизнь, но тогда отдаешь часть свободы тому, кто за тебя умирает. Это - основа любых человеческих отношений. Во все времена и во всех мирах, которые мне известны. Никакие уступки здесь невозможны. Потому что если уступить даже в мелочи, то, как домик из песка, начнет разваливаться все остальное. Люди превратятся в зверей, пожирающих друг друга. Это - неизбежно, так уже было в Смутные времена… Что же касается Мирры, на которую ты украдкой поглядываешь, то тут вовсе необязательно скрывать что-то или делать тайком от меня. Лорду принадлежит любая незамужняя женщина, это тоже - закон. Если ты хочешь Мирру - просто возьми ее. Ни одна женщина Дома не вправе отказать лорду.
        До сих пор она избегала прямо смотреть на меня, будто я был ей исключительно неприятен, но тут резко распахнула глаза, и синь прежнего высокомерия хлестнула меня, как разряд электричества.
        - Значит, не возражаешь? - спросил я, взбешенный этой педагогической выволочкой.
        - Ничуть, - сказала Алиса, точно речь шла о каких-то немыслимых пустяках.
        - Это тоже в ваших традициях?
        - Постольку, поскольку это улучшает человеческую природу.
        - Тогда я воспользуюсь своим правом, - проинформировал я. - Ты не возражаешь?
        - Ничуть!
        - Серьезно?
        - Ради бога, - сказала Алиса.
        И она даже пожала плечами, показывая, насколько это ей безразлично.
        18
        С Алисой вообще что-то происходило. Она стала капризной, чего за ней раньше не замечалось, возражала по каждому поводу, пренебрежительно фыркала и кривила губы, а один раз, вспылив из-за какой-то мелочи, накричала при мне на Гийома - тот лишь щурился, иронически взбивая пальцем бородку, - сделала за что-то резкий выговор Беппо, сержант мудро ответил ей: «Виноват, миледи. Больше не повторится…» - Мирра дважды выходила от нее с заплаканными глазами, а меня она после нашего последнего разговора и вовсе не замечала: услышав мой голос, поднимала брови и отворачивалась. Обращение «милорд муж» исчезло из ее лексикона. Я не представлял, что думать по этому поводу. Как бы там ни было, но я действительно был ее мужем. Никто ее за язык не тянул. Алиса сама провозгласила это перед всеми Домами. Мне казалось, что я теперь имею на нее некоторые права. Однако Алиса, по-видимому, так не считала. Отношение ее ко мне стало хуже, чем даже при нашем первом знакомстве. Но тогда для этого были хоть какие-то основания, а сейчас причин нашего охлаждения я не видел. Ведь не ревновала же она меня к Мирре, в конце концов!
Конечно, многовековая традиция - это прекрасно, но помимо традиций далекого Алломара существовали еще нравственные законы Земли. Мне не так просто было переступить через них. Пусть Мирра была готова к этому, однако не готов был я сам. Нет, ревность здесь была ни причем.
        Скорее уж на Алису действовала напряженная обстановка тех дней. Время шло, а стартовать на Пеллору мы по-прежнему не могли. Не знаю уж, в чем там было дело, но с завершением «падающей звезды» у Алисы явно не ладилось. Конструкция приобрела вид птицы с отставленными назад пустыми крыльями. Этакий воробей, нахохлившийся перед прыжком в небо. В груди воробья должны были разместиться Алиса с Гийомом, а в решетчатых крыльях, похожих на самолетные, - солдаты и слуги. Именно в этой части сооружения что-то не совпадало. Крылья по требованию Алисы несколько раз снимали - то немного укорачивали и делали толще, то, наоборот, удлиняли за счет новых латунных трубочек. Кончики их при этом слегка загибались кверху. Воробей приобретал бравый вид. Однако Алису это все равно не устраивало. После каждого монтажа она, словно кошка, протискивалась в переднюю часть «звезды», бралась за причудливо изогнутые перекладины, закрывала глаза, стояла так в неподвижности одну-две минуты, а потом говорила с тихим отчаянием: Нет, не чувствую. Правая сторона - будто мертвая… - Крылья снова снимали, развинчивали и меняли
конфигурацию. Повторялось это раз пять или шесть - с одинаковым результатом.
        Неудивительно, что Алиса нервничала.
        К тому же, как всегда в это время года, потянулись свойственные Петербургу дожди: мелкие, занудливые, с печальным шорохом сеющиеся на воду канала, поверхность воды приобретала вид серого зеркала, отражающего такую же серую пустоту, медленно тонули в стоячем холоде желтые листья, у деревьев распухли суставы, а запретный для меня город на той стороне, казался полностью вымершим - редко-редко когда протащится легковая машина, да раз в час пробежит пешеход, прикрытый зонтиком или капюшоном.
        Казалось, мы не выберемся отсюда никогда в жизни. Так и будет сыпаться морось, шурша по трубам и крышам, так и будет скрипеть под ногой влажный песок на плаце, так и будет наваливаться по ночам ветер на дребезжащие стекла.
        Тоска у меня усиливалась.
        В один из таких безнадежных дней исчез Петип. Он опять отправился в город по своим таинственным надобностям и, наверное, что-то там у него сорвалось, потому что обратно, в крепость, он уже не вернулся. Гийом напрасно прождал его целые сутки. Я видел тревожный электрический свет под его дверями. Ситуацию это, конечно, не облегчило. А на другое утро, когда мы в молчании завтракали, вопреки установленному этикету ввалился в гостиную мокрый, распаренный, слегка задыхающийся от волнения Беппо и, чуть ли не забывая величать Гийома милордом, доложил, что на другой стороне канала замечен снайпер.
        - Какой еще снайпер? - буркнул Гийом, отодвигая тарелку с тушеными овощами.
        Беппо выкатил и без того выпученные глаза и, как кот, пошевелил щеточками усов под носом.
        - Не могу знать, милорд. Стекло отражается, то есть, видимо, оптика. Наблюдал сам, лично, с поста номер пять, милорд!..
        - Придется пойти посмотреть, - сказал Гийом со вздохом.
        Минут десять мы провели за кирпичным пилоном, поддерживающим крепостные стены, стараясь не слишком высовываться и вглядываясь в мокрые здания на той стороне. Правда, Гийом, по-моему, не столько вглядывался, сколько вслушивался, опустив веки. Кудри его намокли и висели сосульками. И точно так же поступала Алиса, вжимающаяся в выбоину штукатурки. Что они могли там услышать, я не представлял. Лично мне затекал в уши шелест зыбкого дождя по булыжнику. Я уже не говорю о том, чтобы что-то заметить. Но по истечение этих десяти или чуть больше минут Гийом сказал, что все верно, вон в том здании находится наблюдатель - вон там, на крыше, за двумя трубами. И Алиса, соглашаясь, кивнула. А через час, когда мы таким образом обошли по периметру всю крепость, стало ясно, что островок находится в жестоком кольце блокады, причем, здесь имеются не только снайперы или наблюдатели - в количестве двенадцати человек, как насчитал Гийом, - а еще какие-то военные подразделения, спрятанные во дворах и в ближайших улицах.
        Гийом сказал, что он чувствует по крайней мере четыре самодвижущихся механизма. Боевая машина пехоты, так вы, кажется, их называете? Объяснил, что глушить в них моторы пока не имеет смысла. Пусть они думают, что мы не подозреваем об их присутствии.
        - Всегда полезно изобразить неведение, - добавил он. - Прикинуться дураком, чтобы противник расслабился.
        С мушкетерской бородки у него капало.
        - Троттигара бы сюда, - с непонятной мечтательностью сказала Алиса. - Он бы им показал - боевые машины пехоты. Помнишь Саларнский плацдарм, как они заполыхали по всему полю?..
        - Троттигар на Пеллоре, - сухо напомнил Гийом. - Сражаться здесь мы все равно не будем. Наша задача - уйти, как можно быстрее. Желательно без потерь.
        И он придавил Алису начальственным взглядом.
        Необходимые меры, тем не менее, были приняты. Мои ежедневные тренировки с Беппо были прекращены железной рукой. Стало ясно, что заниматься глупостями просто нет времени. Нас обоих поставили на дежурство к деревянному мосту через канал. Гийом, видимо, полагал, что новичок и сержант уравновесят друг друга. Он теперь каждые два часа лично обходил все посты. Запретил гарнизону, кроме Алисы, спать вообще: ничего, пару суток без сна вполне обойдутся. Переправимся на Пеллору - тогда пусть дрыхнут с утра до вечера. Распорядился доставлять пищу прямо на места боевого дежурства. В результате Мирра с ног сбилась, таская похлебку. Кстати, выяснилось, что продукты у нас тоже заканчиваются. Обеспечивал их Петип, а теперь - нет Петипа. Ничего, пару дней перебьемся, опять-таки заметил Гийом. Мушкетерская бородка на его лице казалась плохо приклеенной. У меня опять поползли холодные мурашки по коже. И уже не только по спине, между лопаток, но и по желудку, заставляя его болезненно конвульсировать. И хотя тот же Гийом считал, что снайперов можно не опасаться, стрелять они в нас не будут, мы нужны им живыми, утешало
это меня весьма слабо. Они-то, Гийом с Алисой еще, может быть, и нужны, а вот насчет себя я далеко не был уверен. Я-то им на кой хрен сдался? Я старался выбросить эти мысли из головы, однако, отстаивая вместе с Беппо смену у моста, выбеленного дождями, слушая тихий шелест и зная, что за мокрыми зданиями на той стороне скрывается сила, готовая нас уничтожить, я чувствовал себя неуютно, - точно на сцене, в фокусе недоброжелательного внимания.
        Алисе было с чего волноваться.
        И все же не эта причина, оказывается, являлась главной. Главное обнаружилось совершенно случайно, на другой день после сообщения Беппо. Я как раз затягивал перевязь, чтобы идти на свой пост, когда ко мне в комнату вежливенько просочилась Мирра и, посматривая так, словно между нами уже были какие-то отношения, скромненько сообщила, что меня хочет видеть миледи.
        - Срочно? - спросил я, не слишком стремясь опоздать на дежурство. Беппо как старший по караулу был с этим чрезвычайно строг.
        - Прямо сейчас, - ответила Мирра. - Простите, милорд, у них там человек с той стороны. Насколько я понимаю, парламентер…
        Я так и подскочил, стукнув ножнами.
        - Парламентер? Ты уверена? От кого?
        - Вероятно, от этих, милорд, ну - которые… Миледи считает, что вам надо присутствовать на переговорах.
        Она со значением округлила глаза из топленого шоколада. Не знаю уж, как получилось, но я тронул ее пальцем за подбородок. И чуть фиолетовые губы Мирры с готовностью приоткрылись.
        - Это правда, что как лорд я обладаю некоторыми правами? - поинтересовался я.
        - Правда, милорд, - без смущения подтвердила Мирра. Шевельнувшиеся горячие губы были теперь совсем близко. - Очень жаль, что милорд не может этими правами воспользоваться.
        - Почему?
        Мирра с сожалением подняла плечи.
        - Пока не родится ребенок, милорд, вы обязаны тоже воздерживаться… от излишеств. В знак уважения к тяготам своей супруги. Это, разумеется, не закон, милорд, но такова традиция…
        - Какой ребенок? - туповато спросил я.
        - Ваш ребенок, милорд, будущий наследник земель Алломара…
        Сердце у меня как-то мягко перевернулось. Я попытался, не глядя, сесть и ударился о неизвестно откуда вылезший угол тумбочки.
        Черные брови Мирры поползли к шевелюре.
        - Боже мой! Милорд не знает об этом?..
        - Ну-ка расскажи все по порядку!
        Мирра помолчала секунду и вдруг отступила к открытой двери.
        - Милорд, я не смею вмешиваться в ваши семейные отношения. Миледи сама скажет вам, когда сочтет нужным…
        - Мирра! - крикнул я.
        - Нет-нет, милорд!..
        - Рассказывай!..
        Я протянул к ней руку.
        Однако Мирра уже была в коридоре, и оттуда донесся ее серьезный и, по-моему, испуганный голос:
        - Миледи ждет вас в комнате молодого лорда…
        Ускользнули шаги. Скрипнула дверь, если не ошибаюсь, на кухню.
        Пару мгновений я был, как рыба, оглушенная взрывом. Я открывал и закрывал рот, не произнося ни звука. В голове у меня клокотал хаос гнева и возмущения. А потом я резко поднялся и затянул кожаную перевязь. Эрринор довольно чувствительно стукнул меня по голени.
        Сейчас все выясним.
        Однако выяснить ничего не удалось. Когда я, дергаемый нетерпением, ворвался в комнату, которую занимал Гийом, вероятно, бывшее помещение дежурного офицера: канцелярский стол, два стула, узкий диван, вывернувшийся трещинами кожзаменителя, я прежде всего обратил внимание не на Алису, приткнувшуюся на подоконнике, а на рослого незнакомого парня, сидящего посередине комнаты напротив Гийома.
        Был он в пятнистом комбинезоне, делавшим его похожим на болотную жабу, и сам был, как жаба - коренастый, почти квадратный, с приплюснутым на широких плечах черепом. Причем, стрижен он был почти наголо, и башка в сизой щетине казалась по-детски бугорчатой. Ноги в бутсах были выставлены вперед - так что сразу не вскочишь, а короткопалые руки лежали на коленях, как у прилежного школьника.
        Было в его позе нечто одеревенелое. Люди обычно так не сидят.
        А в тот момент, когда я ввалился в комнату, он говорил - голосом, лишенным всяких эмоций:
        - Гарантией здесь может служить только взаимная потребность друг в друге. Мы заинтересованы в вас не меньше, чем вы - в нашей помощи. Объединение технологий способно породить новую силу…
        - Кто будет направлять эту силу?
        - Договоримся…
        - То есть - вы?
        - Предполагается нечто вроде объединенной комиссии. Неофициально, естественно, чтобы не возбуждать аппетиты других стран…
        - А когда назначен штурм? - быстро спросил Гийом.
        - Штурм решен в принципе, но точное время не определено. Готовность - десять минут с момента отдачи приказа. Все будет зависеть от того, как пройдут наши переговоры…
        - У нас есть время на размышления?
        - Да, вам дано три часа - опять же, с момента, когда будет получено подтверждение.
        - Подтвердите, - сказал Гийом после секундной паузы.
        Спецназовец достал из комбинезона плоскую трубку, нажал кнопочку в ее внутренней части и сказал в появившееся легкое потрескивание эфира:
        - Подтверждаю завершение переговоров. Время - двенадцать ноль три. Возвращаюсь. - Принято, - раздался приглушенный ответ.
        Гийом перевел глаза на меня.
        - Проводишь его до моста и проследишь, чтобы все было нормально.
        Он посмотрел на Алису. Алиса кивнула. Мне никак не удавалось поймать ее взгляд.
        - Ты слышишь меня?
        - Да, будет исполнено…
        - Я могу остаться в качестве связника, - сказал спецназовец. - Это предусмотрено. Прямая связь упростит дальнейшие процедуры…
        Гийом покачал головой.
        - Нет.
        - А ваш представитель?..
        - Тоже - не стоит…
        - И все-таки…
        - Нет.
        - Пошли, - сказал я.
        Плац мы пересекли в полном молчании. Спецназовец шагал впереди, заложив руки за спину. Я ему ничего не приказывал, он сделал это по собственной инициативе. Оставалось лишь удивляться, что он так механически, равнодушно переставляет ноги, что не оглядывается вокруг, запоминая на всякий случай все, что возможно, и что, пользуясь ситуацией, не пытается меня разговорить, хотя знает наверняка, кто я такой и откуда.
        Было в нем что-то мертво-неодушевленное. Словно игрушка, в которую заложили всего два-три простых действия. У моста он остановился, не дожидаясь моей команды, и, по-моему, даже не воспринял Беппо, когда тот спросил:
        - Ну что, отпускаем? Значит, закончены переговоры? - а потом, после моего утвердительного кивка, распорядился. - Вперед, тихим шагом!..
        Он так и двинулся, как ему было приказано.
        Догадка забрезжила у меня лишь тогда, когда пятнистый комбинезон исчез в подворотне, и отмякший Беппо вздохнул с несвойственным ему сожалением:
        - Жалко парня. В конце концов, послали его - он и пошел…
        - Что такое? - спросил я с нехорошим предчувствием.
        - Вы, милорд, видели когда-нибудь выжатый лимон? Шкурка у него, вроде бы, целая, а внутри - смято. Вот так и этот. К вечеру он уже начнет заговариваться, ночью - горячка и бред, будет звать маму, а утром - все, нет солдата. У него - мозг вытечет через ноздри.
        - Почему?
        - Потому что его допрашивали - милорд Гийом…
        Я подумал.
        - Значит, и со мной можно сделать то же самое?
        - Что вы, милорд! Кому это придет в голову? Вы - лорд Дома Гериков, а допрос - это для простых солдат, вроде меня или как этот…
        Казалось, он был шокирован.
        - И на том спасибо, - мрачно сказал я.
        Лицо Беппо застыло. И вдруг выпученные глаза оделись морщинами, щеточки усов под носом задвигались, точно сержант принюхивался, а бугристые щеки растянулись в подобострастной улыбке.
        - Миледи, прошу прощения…
        Я обернулся.
        Алиса в ярко-небесном, облегающем, как у Мирры, комбинезоне, стояла у меня за спиной, и ноздри ее решительно раздувались.
        Она лишь скосила зрачки на Беппо, и тот деликатно попятился.
        - Миледи… Милорд… Кгм…
        Его заслонили бетонные плиты, складированные неподалеку.
        Я знал, что сейчас произойдет, и потому резко поднял обе ладони:
        - Пожалуйста, не надо ничего говорить, я - сам все скажу. Я спас жизнь Геррику, и ты оплатила этот долг, как смогла. Ты объявила меня мужем, потому что не видела в той ситуации другого выхода. Я должен был иметь право сражаться, и я сражался и победил. Но ты никогда не думала, что - это всерьез. Так, абориген, которого можно использовать. Но тут появился ребенок - неожиданно для тебя, не так ли? - и вдруг выяснилось, что ты связана со мной крепче, чем предполагала. Тебе это не нравится…
        Я замолчал.
        - Глупо как-то все получилось, - нервно сказала Алиса. - Чтобы предохранить себя от… последствий… достаточно усилия воли. Непонятно, почему в данном случае оно не сработало. Вероятно, существует какая-то разница биологий. Поразительно глупо, однако я не могу прервать уже возникшую жизнь…
        - У вас есть обряд, расторгающий супружеские отношения между мужчиной и женщиной?
        Она покусала губы.
        - Только для простолюдинов… Брак лорда может прекратить только - смерть.
        - Объявляя меня мужем, ты рассчитывала именно на это?..
        Алиса покраснела, как мак, и непримиримо вскинула голову:
        - Лучше всего было бы, если бы ты пал в бою. Воин, павший за свой Дом, остается в памяти всех следующих поколений. О нем рассказывают детям зимними вечерами. О нем шумят весной пробудившиеся равнины Алломара. Я бы вспоминала о тебе всю свою жизнь…
        - Ладно, постараюсь, - ответил я с хмурым сарказмом. - Пасть в бою - это, конечно прекрасно. Я благодарен тебе за такую идею…
        - Все равно эта война никогда не станет твоей…
        По-моему, она собиралась поцеловать меня. Все правильно. Последний поцелуй воину перед смертью. Предполагалось, видимо, что это вдохновит меня на самопожертвование. Однако внезапно, как пробужденный от спячки медведь, зарычал мотор - в той подворотне, где скрылся спецназовец.
        Алиса отпрянула от меня и обернулась.
        Приземистый уплощенный бронетранспортер грязно-зеленого цвета, будто таракан, лихо вывернулся из-под арки и, наматывая гусеницами асфальт, рванул к мосту. Спереди у него выдавалась какая-то металлическая штуковина: треугольник из сваренных труб - углом по ходу движения; вероятно, чтобы отбросить чугунные тумбы, препятствующие въезду в крепость. Двигался он, казалось, не слишком поспешно, действительно, как таракан, но уже через долю секунды влез на мостовое покрытие. Ноги у меня ослабели, а сердце трепыхалась, как рыба, вытащенная из воды. Все это происходило быстрее, чем я успевал что-либо сообразить и как-то отреагировать.
        События разворачивались как бы без моего участия.
        Беппо, выросший из-за тумб при первых же рокочущих звуках, прыгнул в сторону и раскорячился, приседая в стойке «рассерженный краб» - это я уловил неким боковым зрением - приложил ладони ко рту и издал вибрирующий пронзительный звук такой силы, что, наверное, слышен он был не только в крепости, но и по всему городу. Уши у меня заложило. Громадная стая птиц поднялась откуда-то из-за домов на набережной. Они, видимо, жутко галдели, но я ничего не слышал. Тараканистая бронемашина была уже почти на середине моста. - Отойди!.. - как рассерженная пантера, рыкнули сбоку. Деревянный локоть Алисы чувствительно врезался мне в плечо. Значит, я все-таки начинал что-то слышать. Я увидел, что руки у нее приподняты и напряженно расставлены, как у Беппо, а ладони выгнуты тыльной частью вперед, словно она отталкивала от себя что-то невидимое. - Отойди, ради бога, ты мне мешаешь!.. - Яркий синеватый дымок вспыхнул между ладоней. Правую гусеницу бронетранспортера точно парализовало, тяжелая скошенная в гранях машина резко крутанулась на ней, мотор, кажется, взревел еще сильнее, и ребристая туша, в щепки разнеся
ограждение, выехала передом в пустоту над водой и медленно перевернулась. Донесся плеск, столб серой пены взметнулся выше моста. Впрочем, из подворотни успели выехать еще два таких же порыкивающих бронетранспортера. А по мосту, пригибаясь, точно под пулями, уже бежали невесть откуда взявшиеся спецназовцы. Сейчас они будут на этой стороне. Я лихорадочно нащупывал на перевязи рукоять Эрринора. Не представляю уж, на что я рассчитывал против спецназа. Алиса же чуть прогнулась и оттолкнула от себя то, невидимое, что было в ладонях. Синий дымок раскалился до ослепительного плазменного шнура, тот надулся беременным червяком и оглушительно разорвался. Воздух впереди задрожал, как над жаровней. Дикими заусеницами поднялись доски моста - вразнобой, расщепляясь, каждая по отдельности, раздались трески, мучительный скрип древесных волокон, обнажился бревенчатый нижний крепеж моста с бурлящей водой в просветах, - и вдруг все это деревянное сооружение оделось ликующим пламенем.
        И такое же студенистое пламя бледной стеной поднялось вдоль нашего берега.
        Заворочалась обугливающаяся в жаре трава. Выстрелили осколками лопнувшие булыжники. Белесый тяжелый пар начал подниматься от ближней кромки канала.
        - Отступаем!.. Назад!.. - в ухо мне прокричала Алиса.
        19
        Именно так все и было. Они продвигались к нам короткими отрывистыми перебежками - вскакивая поочередно, будто вырастая из-под земли, пробегая несколько шагов и снова падая. Точно ваньки-встаньки - в разных местах территории. Из-за этого мельтешения казалось, что они - всюду.
        - Давай!.. - приказал Гийом, прижимающийся к земле за двумя бетонными трубами.
        Бородка у него подрагивала.
        - Сейчас-сейчас, милорд… - Беппо всматривался вперед и, видимо, что-то прикидывал. Проволочные усы торчали в разные стороны. - Еще чуть-чуть, милорд, пусть подойдут поближе…
        Я не понимал, чего он тянет. Несмотря на падения, спецназовцы надвигались стремительно. Вот они только что, мокрые, дымящиеся, проскочили стену огня, поставленную Алисой, вот они быстро, как насекомые, заполонили дальнюю оконечность плаца, и вот они уже почти рядом - всего каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят метров. Сейчас ворвутся во внутренний дворик, где мы закрепились. Все будет кончено. Чего тянуть? У меня звенело в ушах, и, как бешеное, проталкивая через себя кровь, работало сердце. Мне казалось, что оно вот-вот разорвется на конвульсирующие остатки. Мне тоже хотелось затормошить непонятно медлящего сержанта: скорее, скорее!..
        Однако Беппо, вероятно, знал, что делает. Он ворочал усами, будто у него чесался нос, смаргивал слезу, набегающую на выпученные глазные яблоки, шумно втягивал и выпускал воздух сквозь сжатые зубы, лицо разбухало багровым приступом раздражения, но он, сдерживая нетерпение, все-таки - ждал, ждал, ждал, и лишь когда спецназовцы, тоже, видимо, подгоняемые внутренней лихорадкой, поднялись чуть ли не все разом и ринулись, вероятно, намереваясь преодолеть оставшееся пространство одним энергичным броском, Беппо всхлипнул, по-моему, усилием задержав дыхание, подтянулся, превратившись в колобок, как бы собирающийся откатиться, а затем резко хекнул и вместе с хеканьем выбросил вперед чуть разведенные руки. Коротко сильно свистнуло, и почти половина бегущих точно напоролась на невидимую ограду: они делали по инерции еще два-три шага и падали, но - не стремительно, чтобы укрыться, как раньше, а мешковато, будто с надломившимся позвоночником. Они так и остались лежать, хотя некоторые еще шевелились. Другая же половина наступающих залегла и - вдруг двумя волнами начала растекаться вправо и влево. Чувствовалось,
что в лоб они больше на нас не полезут, только с флангов. Что-то звякнуло, и я увидел выпавшую на камни короткую металлическую стрелку.
        - Отлично, - сказал Гийом. - Молодец, сержант!.. Ну! Теперь у нас есть немного времени…
        Он, в свою очередь, резко выбросил вперед руки. Бледное студенистое пламя встало из травы поперек входа во внутренний дворик. Земля, по-моему, даже не горела, а плавилась. Пощелкивали и выпрыгивали из огня красные нити песчинок.
        Заслоненный поползшим дымом, Гийом вскочил на ноги.
        - Отходим!..
        - Они, милорд, пройдут через квартиры первого этажа… - Беппо поднял стрелку с земли и точно втер ее в руку ниже запястья. Я так и не понял, как это у него получилось. - Слишком много окон, милорд, мы все не закроем…
        Гийом только глянул на него по лошадиному искоса, а потом опять небрежно выбросил вперед обе ладони, - обращенные к нам окна ближнего здания заполыхали, и огонь, приклеиваясь к штукатурке, пятнами полез вверх, к крыше.
        Бухнули стекла, разлетаясь на тысячи мелких осколков. Вывернулась из скобы и загрохотала по камню секция водосточной трубы.
        Беппо несколько озадаченно поднял брови:
        - Милорд?..
        - Я знаю, что делаю! - грубовато отрезал Гийом. - Нам нужно еще минут десять, чтобы уйти… - Он повернулся к Алисе, выступившей из-за угла здания. - Сколько человек ты можешь взять реально?
        - Шестерых… - слегка задыхаясь от бега, сказала Алиса.
        - Я - тоже не больше - подытожил Гийом, придавливая ее взглядом. Кажется, он не позволял сказать ей что-то, на что она внутренне была готова. - Всего двенадцать, не так уж плохо в нынешней ситуации. - И вдруг загремел. - Где они? Почему люди до сих пор не выведены?!. Я не узнаю тебя, сестра!.. Если будем мешкать, все здесь погибнем!..
        - Еще двое, - напомнила Алиса ровным, каким-то умершим голосом.
        - Да, - подтвердил Гийом. - Двое должны будут остаться. Нам все равно потребуется прикрытие… - Пыльная кожа на лице его как бы треснула, и в беспощадной улыбке обнажился ряд крупных белых зубов. До меня не сразу дошло, почему он так ослепительно улыбается. - Да, сестра, у нас нет другого выхода…
        Я почувствовал на себе быстрый взгляд Беппо.
        Все решалось именно здесь, в эти доли секунды - под серым небом, затягивающим город сыроватым туманом, на крохотном островке, среди клочьев бурого дыма, в сердцевине промозглой осени, когда-то породившей надежды. Теперь эти надежды развеивались, как дым над плацем. Боги пришли на Землю, - боги, завершив земные дела, покидают ее. Что им Земля? Краткая остановка на пути из одной вечной войны в другую. Что им наши надежды, наши радости, наши крохотные человеческие переживания? Они стряхивают их, как пыль с башмаков вечно странствующих. Перевернута еще одна страница великой битвы за Сверкающую росу Алломара. Убраны декорации, дождь и ветер овладели брошенными подмостками. Провинциальный театр опустел. Следующая сцена трагедии будет сыграна в другом месте. Честь и прекрасный звонкий клинок меча!.. Сердце у меня захлебывалось, не успевая гнать душную кровь. Я не видел звезд, скрытых дождевым пологом, но я чувствовал их игольчатый равнодушный холод.
        Звезды - не для людей. Звезды - для богов осени.
        Перекатывающийся дым пощипывал веки. Я моргнул. Алиса вдруг сделала порывистый шаг вперед и прижалась ко мне, не обнимая.
        - Забудь, что я тебе наговорила - тогда. Я всегда буду помнить тебя и то, что у нас было. Где бы я ни была и что бы со мной потом ни случилось. Свидетель - Хорогр, я всегда буду тебя помнить! И ты тоже знай - что я тебя помню!..
        Она подняла ко мне приоткрытые губы. Мазнуло копотью, прилипла к щеке чешуйка сажи.
        Мне захотелось снять ее поцелуем.
        - Милорд!.. - громко и нетерпеливо напомнил Гийом. - У нас нет времени! Кого из моих солдат вам оставить?..
        Зрачки Беппо странно переместились.
        - Его!..
        Гийом нахмурился.
        - Я бы предпочел, милорд, чтобы вы избрали себе другого напарника. Беппо - опытный сержант, мне будет его недоставать…
        Алиса оторвалась от меня.
        - Пусть берет Беппо!
        - Сестра!..
        - Я сказала: останется Беппо!.. Беппо, слышишь меня? Ты останешься здесь и будешь сражаться. Ты не можешь умереть позже своего лорда!..
        - Да, миледи!..
        - Иначе род твой будет проклят на Алломаре!..
        Она подняла ладонь, подтверждая клятву.
        Покрывало рыхлого дыма, загораживающее нас, разъехалось.
        Я увидел согнутые фигуры, перебегающие по краям плаца.
        - Они снова идут!..
        - Уходим!.. - как зверь, проревел Гийом.
        Вместе с Алисой они побежали к латунным переплетениям. Клетка была, как птенец, собравший отчаяние, чтобы наконец выпрыгнуть из гнезда.
        Никогда и ни за что он не выпрыгнет.
        В решетчатых крыльях висели на перекладинах люди.
        - Пригнитесь, милорд!.. - предостерегающе крикнул Беппо.
        Я видел, как Алиса споткнулась, зацепившись за что-то, и как Гийом, будто ждал, тут же подхватил ее под руку.
        В последний раз мелькнул голубоватый комбинезон. Они вскарабкались в плечевые изломы трубчатой шаткой конструкции. Будто авиаторы, на заре века поднимавшие в воздух полотняные этажерки.
        Птенец тут же оделся дрожанием как бы раскаленного воздуха.
        Голубое пятно.
        Алиса.
        Прощайте, осенние боги!
        Я думал, что она обернется, но она все-таки не обернулась…
        Я еще помню, как заколебался птенец, будто он и в самом деле собирался взмыть в небо, как сначала тускло, а потом все сильней и сильней заполыхали молочным свечением гнутые латунные трубки, как всплеснулась с булыжника пыль, захваченная невидимым глазу потоком воздуха.
        Я это все очень хорошо помню.
        И я хорошо помню, как услышал предостерегающий оклик Беппо: Берегитесь, милорд!.. - и как, даже не успев толком сообразить ничего, выставил перед собой дымное лезвие, и как прямо из серого воздуха начали вырастать передо мной продолговатые металлические шмели, целый рой, и как я, быстро и плавно покачивая Эрринором, отводил их в стороны.
        Это было почему-то нетрудно. Шмели, остроголовые, плотненькие, чуть шипящие жаркой злобой, хоть и образовывались неожиданно, точно из воздуха, но. выскакивая на меня, замедлялись, будто попадая в расплавленное стекло, и, введя острие в их рой, можно было, как волнорезом, рассечь его на два безопасных потока.
        Я так и сделал.
        И лишь несколько позже я догадался, что - это пули. То ли наступающие бойцы спецназа получили приказ задержать нас любой ценой, то ли у кого-то из них после веера стрел Беппо не выдержали нервы. Скорее второе, потому что рой смертоносных шмелей, который я развел Эрринором, был единственным. Больше они не стреляли. Зато раздались на той стороне плаца несколько резких хлопков, пружинные шнуры испарений быстро пробуровили воздух и воткнулись в землю неподалеку от нас, и там, где они воткнулись, разрывчато затрещало, и со змеиным шипением поползли по двору струи отвратительного зеленоватого газа.
        Это был финал. Я не понимаю, почему они не применили газ против нас раньше, совершенно не понимаю, да и не имело это, наверное, никакого значения; важно было то, что теперь у нас не осталось даже тени надежды. В ноздри мне уже набивался раздражающий запах свежего лука. Я не то, чтобы кашлял, но почему-то не мог вздохнуть полной грудью. Я лишь чувствовал, как нагревается внутри меня кровь, которой недостает кислорода. Сердце бухало так, словно хотело выломаться из жестких ребер. Завершался сентябрь, завершалась жизнь, завершалось то, что было, и то, чего не было. Мозг у меня бултыхался, как жидкий студень. И тем не менее, я хорошо помню, как Беппо прохрипел мне надсадно: Сзади, милорд!.. - и как я обернулся и увидел позади себя чуть согнутую пластилиновую фигуру, и как по каплевидным нечеловеческим глазам понял, что это - Петип, - какой Петип? Откуда Петип? Ведь нет Петипа!.. - и мне до сих пор стыдно своего идиотского восклицания, продавленного сквозь горло: «Как ты тут очутился?..» - дурацкий был возглас, потому что уже в следующую секунду Петип призраком переместился ко мне вплотную, протянул
руку, словно желая убедиться, что это я собственной персоной, и я тут же почувствовал жгучую боль под сердцем, и с изумлением воззрился на торчащую из моей груди рукоять кинжала.
        Длилось это, наверное, какие-то считанные мгновения. Собственно, я даже не успел вскрикнуть от режущей боли, как увидел, что у Петипа вырос из предплечья металлический цветок с тремя-четырьмя лепестками, и - протянутую к этому страшноватому венчику руку сержанта. Вероятно, Беппо использовал свою последнюю стрелку. А Петип всплеснул ладонями, будто в свою очередь чему-то изумившись, и упал в наворачивающееся за его спиной облако дыма. Его словно засосала трясина иного мира.
        Впрочем, за последовательность событий я бы не поручился. Все распадалось на части, и каждая часть воспринималась как бы отдельно: вот туманные силуэты со свинячьими рылами, бегущие к нам из дыма, это были, скорее всего, солдаты в противогазах, вот с чего-то запылавшая перед ними груда досок, Беппо, что ли, зажег, но когда это произошло, я совершенно не помнил, а вот сам Беппо, как скорпион, переползающим ко мне боком… - Руку, милорд!.. - почему-то кричал он, будто помешанный. - Милорд, прошу, дайте мне руку!.. - Голос все равно доносился, будто из невероятной дали. Черт его знает, зачем ему потребовалась моя рука. Мне было плохо, я умирал и все никак не мог умереть окончательно. Едкая луковичная вонь расцарапывала мне легкие. - Руку, милорд, руку!.. - сильные пальцы Беппо схватили меня за запястье. Кажется, я повалился, ударившись плечом о высовывающийся из земли бетонный надолб. Силуэты спецназовцев в противогазах были уже совсем рядом. Больше всего мне сейчас хотелось даже не умереть, хотя каждую клеточку в теле будто вытягивали железными щипцами наружу, мне хотелось снова очутиться у себя во
дворе, - в тот момент, у скамейки с песочницей, когда я впервые наткнулся на Геррика, там, где это все месяц назад начиналось, - пройти мимо и никогда не знать ни Геррика, ни Гийома, ни даже Алису, ни Законов Чести, приведших меня в итоге на этот остров, ни поющего от наслаждения светлого клинка Эрринора, ни пучеглазого Беппо, ни лорда Тенто, ни Мирры. Вообще бы никогда о них ничего не слышать. Я хотел жить, как жил раньше, и я даже чувствовал запах слежавшегося сырого песка, и смоляной запах тополя, виснущего над скамейкой, и запах самой скамейки - сухого, давно мертвого дерева, я словно видел две ее доски, прикрепленные болтами к чугунной основе, ржавчину, там где головки болтов входили в доски, ее выгнутые лапы, почти наполовину вкопанные для устойчивости…
        И в тот момент, когда я все это ясно увидел, сбоку от меня распахнулась бездонная чернота, лишенная звезд, - ни проблеска света, ни каких-либо видимых очертаний, - вероятно, пустая до самого края Вселенной, потому что воздух устремился туда, будто заглатываемый чудовищным пылесосом. Почва мягко качнулась, полетели - травинки, соломинки, мелкий почвенный мусор. Затрепетала взлизываемая вихревым потоком рубашка. Даже Беппо, всей тяжестью повисший на моей руке, не мог более удержать меня в этом мире. Меня безжалостно перевернуло, ноги задрались выше головы, край твердой земли обломился, и я, втягиваемый водоворотом, обрушился в неизвестность. День померк, будто его никогда не было. Но еще прежде, чем мрак окончательно сомкнулся вокруг меня, я успел заметить, что латунная клетка с людьми заколебалась, как фантомное отражение, трубки вдруг вспыхнули так, что на них стало больно смотреть, низкий гул зародился меж ними и поднялся до неба, а когда блеск погас, решетчатого птенца во дворе уже не оказалось.
        Закрутился в образовавшейся пустоте ворох листьев, донесся звук, как от лопнувшего воздушного шарика, и заметалось звонкое эхо по двору крепости, - все, финал…
        20
        Иногда мне кажется, что ничего этого не было. Не было торжественного прикосновения меча Геррика, после которого я стал воином, не было прогулок с Алисой по осеннему солнечному Петербургу: плоских глаз сфинкса, стеклянного плеска воды в каналах, не было звезд, заглядывающих в окно и выманивающих из дома, не было фантастического поединка с лордом Тенто на набережной: мелодии боя, цветка плазменных отражений, смыкающегося вокруг меня, не было отчаяния, любви, надежды, спасения, не было чудесной невероятной победы - опять же там, на набережной канала, не было старой крепости, гулкости складских помещений, мороси сентябрьского дождя, сеющегося на воду, одиночества, латунной клетки, которая унеслась в дали Вселенной.
        Ничего этого не было.
        Словно я читал книгу, которая куда-то потом задевалась, и теперь ее содержание постепенно выветривается из памяти, - забывается несмотря ни на какие усилия, делается все бледнее, расплывчатее и неправдоподобнее. И уже приходят сомнения: а читал ли эту книгу в действительности или то, что пригрезилось, - плод растревоженного воображения?
        Тем более, что и жизнь у меня течет точно так же, как раньше. Словно никакие загадочные события не прерывали ее. Она, как вода, сомкнулась над тем сентябрем. Видимо, таково свойство жизни: лишать нас прошлого. Я работаю там же и выполняю те же обязанности чертежника: вычерчиваю на ватмане не слишком понятные мне детали, передвигаю рейсшину, меняю один остро отточенный карандаш на другой, меленько, печатными буквами вписываю внизу свою фамилию. Моисей Семенович этим чрезвычайно доволен. О моем опоздании из отпуска он практически не вспоминает. Да и что там было за опоздание: дней десять, не больше. Он считает, что я попал в какую-то романтическую историю, и, наверное, даже не подозревает, насколько близок к истине. Молодость, по его мнению, есть молодость. Кажется, он даже стал меня уважать за это внезапное легкомыслие. Но, по-моему, еще больше - за то, что в итоге я все же вернулся к своим профессиональным обязанностям. Это было в его глазах самым главным. Приключения приключениями, а работа, знаете ли, прежде всего. Судить о человеке будут именно по его работе. Моисей Семенович поднимает палец,
очки съезжают к кончику носа. Я благоразумно молчу. Почему не доставить радость хорошему человеку?
        Происшедшее действительно кажется мне ускользающим сном. Я пытаюсь его удержать, а он - стекает и стекает в темные глубины сознания. Даже лица Алисы я уже почти не помню. Я помню лишь голубоватый комбинезон и на щеке - крохотную чешуйку сажи. И еще помню голос, которым она объявила: Это мой муж, милорд!.. - хотя кто его знает, было ли это на самом деле.
        Два шрама остались у меня от того времени: узенькая полоска розовой кожи на левом плече - место, которое после прикосновения меча лорда Тенто, залечила Алиса, и такое же розовое, как у младенца, пятно во впадине между ребрами - след кинжала, который едва не дошел до сердца.
        Кстати, этого я уже совершенно не помню.
        Беппо, который вместе со мной протиснулся сквозь пространство - прямо к песочнице, в спасительную тишину петербургского дворика - дотащивший меня до квартиры и буквально не отходивший от меня первые дни, говорил потом, что почти двое суток я провел в полном беспамятстве: лихорадочно и громко дыша, лежал на диване, как в агонии, с проваленными серыми щеками и лишь иногда, не поднимая тряпичных век, просил пить. Причем все двое суток я мертвой хваткой сжимал рукоять Эрринора, и клинок двое суток пульсировал, будто нечто живое - становясь то малиновым, словно из светящейся крови, то - желтея и переходя в бледную сукровицу. А на третьи сутки он, по словам Беппо, стал обычного дымного цвета, и тогда я открыл глаза и спросил, что случилось. Вполне может быть. Никаких следов этого мучительного состояния у меня в памяти не сохранилось.
        И почти не сохранилась вздыбленная борозда на асфальте - там, где, отбитый мною, пропорол ее меч лорда Тенто. Видимо, первые же машины, проехавшие по набережной, примяли ее, и теперь она, зашпатлеванная землей, ничем не отличается от соседних вполне естественных трещин. Разве что - более ровная, словно проведенная циркулем. Вряд ли кто-нибудь обращает на нее внимание.
        Как, впрочем, никто не обращает внимания и на меня самого. Я не знаю, какое подразделение так отчаянно штурмовало крепость на острове, к каким именно ответвлениям таинственных наших спецслужб оно принадлежит, что за цели преследовало и почему так внезапно прекратило свою деятельность. Пути спецслужб неисповедимы. У меня вообще нет уверенности, что они подозревают о моем существовании. Те двое людей, что приходили к моим родителям, больше не появлялись. Мне никто не звонил, никто не вызывал меня никуда и ни о чем не расспрашивал. И пусть тот же Беппо считает, что ничего еще в действительности не завершилось, что не трогают нас лишь потому, что мы - единственная ниточка от одного мира к другому, нельзя рисковать, милорд, а вдруг она оборвется, но имейте в виду, мы - под пристальным наблюдением; факт остается фактом: никто мною не интересуется и, вопреки утверждениям Беппо, слежки за собой я не чувствую.
        По-моему, обо мне просто забыли. Ничего, меня лично это вполне устраивает.
        Я и сам хотел бы забыть о себе, если возможно.
        И только изредка, ведя карандашом по плотному ватману, я вдруг начинаю ощущать спиной неприятный черный озноб, будто потянуло сквозняком из невидимой щели, и, опасливо оборачиваясь, вижу, что никакой такой щели у меня за спиной нет, двери в чертежный кабинет плотно закрыты, зеркало рядом с ними белеет стеклянной поверхностью. И тем не менее, кожа у меня стягивается в пупырышки, и, вернувшись домой, я откидываю занавески, прикрывающие хозяйственную нишу в коридоре, сдергиваю два старых пальто, повешенных туда специально, снимаю с крючка Эрринор и осторожно вытягиваю из ножен светлое лезвие.
        Правда, сейчас его нельзя назвать очень уж светлым. От висения в нише или от чего-то еще Эрринор выглядит мертвенным и тускловатым. Самый обыкновенный металл, кажется, даже не слишком заточенный. Однако стоит мне слегка сжать в руках теплую рукоять, стоит поднять его и, не торопясь, провести клинком в воздухе, как из-под тусклости проступает нежное серебряное свечение, лунные тени начинают дымится и скользить к кончику, а от лезвия, как тогда на набережной, отслаиваются плазменные отражения. Эрринор готов к бою, нужен лишь враг, который осмелился бы скрестить со мною оружие. Озноб не проходит, но в такие минуты он меня уже не пугает. Не озноб это - свежий ветер, побуждающий к действию. Лицо у меня горит, и весь я полон страстной энергией воина.
        Между прочим, Беппо не одобряет этих моих порывов. К мечам лордов он относится настороженно, с явным недоброжелательством и считает, что тронувший меч становится в определенной мере его заложником.
        - Если взял в руки меч, значит, должен - убить. А я, милорд, убивать не хочу.
        Кстати, Беппо мгновенно освоился в нашем мире. Уже дней через десять он работал охранником в какой-то коммерческой фирме, - что, конечно, не удивительно, учитывая его военную подготовку - а еще через пару недель получил вполне приличную комнату и переехал.
        После этого мы с ним практически не встречались.
        Он, по-видимому, хотел как можно скорее освободиться от прошлого.
        И, в конце концов, кто я ему - случайный знакомый.
        Я потом, наверное, месяца три пережевывал эту обиду.
        И однако, как выяснилось, я был неправ в отношении Беппо. Он не собирался никого забывать и ни от чего не отказывался. В конце июня, когда навалилась на Петербург каменная жара, когда поплыл пух и зазеленела вода в каналах, он явился ко мне - все такой же усатый, плотненький, с выпученными, как у рака, глазами - и, не слова не говоря, выложил странный значок в виде тюльпана. А когда я недоуменно воззрился на золотые тычинки, объяснил, что - это родовой знак Дома Герриков, каждый воин, родившийся на Алломаре, имеет такой значок, цветок вживляется на груди, под левым плечом, и снимается только после смерти хозяина.
        - Это значок Петипа, - добавил он после паузы.
        - Как Петипа? А разве Петип не мертв? - спросил я.
        Я отлично помнил короткую стрелку, воткнувшуюся тогда в предплечье.
        - Вот теперь мертв, - сказал Беппо, пошевелив проволочными усами. - Нет, милорд, Петипа так просто убить нельзя… - И вдруг рядом с первым значком выложил второй, точно такой же. - А это - мой знак, милорд, если позволите…
        Несмотря на природную недогадливость я, кажется, понял.
        - Ты хочешь, чтобы я освободил тебя от присяги воина? Хорошо, что я должен сделать?
        - Просто сказать, милорд: «Ты - свободен»…
        - Ты - свободен, Беппо, - произнес я торжественным, как подобает, голосом. - Я, наследный лорд Алломара, освобождаю тебя от воинского обета. Ты - свободен, и я готов засвидетельствовать это перед всеми Домами…
        Беппо хитро прищурился.
        - Вообще-то, по-настоящему меня зовут вовсе не Беппо. Новое имя дают, когда входишь в какой-нибудь Дом. Но для вас, милорд, пусть я останусь - прежним…
        После я проводил его до остановки. Подошел шуршащий троллейбус и утащил сержанта в сторону Невского. Было ясно, что больше я его никогда не увижу. Чье победное знамя развевается сейчас над Семибашенным замком, кто греет в руках волшебную Каплю Росы и о чем шелестит звездный дождь над равнинами Алломара?
        Этого я уже никогда не узнаю.
        Сердце у меня сжималось, сдавливаемое асфальтовой духотой, был ранний вечер, прозрачные сумерки опускались на город, звезд еще не было, но колючий их свет чувствовался уже в чаше неба.
        Вот и набережная, где я победил лорда Тенто.
        Мне было плохо. Я дышал редко и тяжело. Горло, сдавленное воспоминаниями, не пропускало воздух. Внутреннюю часть ладоней вдруг защипало - точно от свежей раны.
        А когда я инстинктивно поднял руки к глазам, между пальцами у меня заструился яркий синеватый дымок, - загустел, превратившись как бы в синюю линзу, сердцевинная часть этой линзы прояснилась и засияла, лицо Алисы, будто гемма, выступила оттуда, губы ее шевелились, по-видимому, она говорила мне что-то. Правда, ни одного слова я слышал не мог. И смотрела она не на меня, а куда-то в сторону. Голова ее была покрыта узорчатой тканью. Светленький новорожденный младенец смотрел туда же, блестя глазами от любопытства. Вот - он поднял пухлую руку, тронул Алису за подбородок и, видимо, засмеялся.
        Мягкие складки набежали на голову в редких волосиках.
        И сейчас же изображение будто сдернуло с моих пальцев. Сердцевина погасла, а синеватая линза заколебалась и рассеялась в воздухе.
        Я даже не успел толком понять, что произошло.
        Я лишь остановился, взирая на уже пустые ладони, сделал два шага по направлению к чугунной ограде, снова остановился и поднял голову к звездам, которых еще не было.
        Их еще не было, но я знал, что они есть.
        Теперь я буду помнить об этом всегда.
        Я был счастлив.
        И тут дунул ветер, зарябила зеленая вода в канале, зашумели-зашелестели деревья, полные июньской листвы, и, как сон, унеслось вдоль набережной облако тополиного пуха.
        Куда - неизвестно…

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к