Узют-каны Михаил Михайлович Стрельцов
        Отдыхающим и сотрудникам санатория предложено оказать помощь в спасении экипажа упавшего в тайге вертолёта. Их привлечение связанно с занятостью основных сил МЧС при тушении таёжного пожара. Несмотря на то, что большинство воспринимает путешествие как развлечение, посёлки и леса Горной Шории приберегли для них немало сюрпризов. Потому как Узют-каны в переводе с шорского языка - души умерших, блуждающие по тайге.
        Первые наброски романа принадлежат к началу 90-х годов, автор время от времени надолго прерывался, поскольку с некоторым искажением выдуманные им события начали происходить в реальности. Рассмотрение этого феномена руководило дальнейшим сюжетом романа. Также в произведение включено множество событий, которые имело место в действительности, какими бы чудовищными они не казались.
        Для широкого круга читателей.
        Михаил Михайлович Стрельцов
        Узют-каны
        
        Пролог
        Никифырыч широко зевнул и прикрыл рот ладонью. Приспичило же кому-то лететь к чёрту на рога в пять часов утра! Да ещё и в выходной! Ранний сентябрьский холодок забрался за ворот и пощекотал лопатки. Вадик, радист, уныло курил, присев на корточки.
        Из тумана, как на фотографии, со стороны метеостанции начали проявляться люди. Первые высокие фигуры рассекали грудью утреннюю прохладу. Их безукоризненные костюмы, тяжёлые квадратные челюсти и короткие стандартные стрижки навевали мысли невесёлые. Этим парням ничего не стоит выхватить из подмышки пистолет и изрешетить вертолёт вместе с экипажем. Следом за ними, скрючившись под тяжестью цилиндрического предмета, семенили два курсанта-связиста.
        - Осторожней! - прикрикивал на них седовласый дедок в белом костюме.
        - Ишь, щёголь какой! - высморкался Никифырыч. - И откуда только занесло?
        К группе присоединились начальник метеостанции и хмурый капитан из райотдела ОВД. Вадим сплюнул окурок и принялся помогать курсантам. Втроём они закатили контейнер в грузовой отсек, причем там тяжесть попутно зацепилась за трос и, вырвавшись из рук, с грохотом заскрежетала, перекатываясь.
        - Осторожно, прошу! - всполошился «белый» дед и внезапно бодро заскочил в вертолёт.
        Типы с квадратными челюстями лениво оглядывали окрестности. Начальник метеостанции, юркий, пухленький добрячок, непрерывно снимал фуражку, заглядывал туда, вытирая платком лысину.
        Контейнер напоминал собой гигантскую консервную банку серого цвета. Вадим прикинул по весу - с два ящика затвердевшего цемента. Цемент, кирпич, консервы, валенки и газеты - основной груз вертолётной компании «Никифырыч и Вадим», как в шутку окрестил её радист. Седой дедуля чуть ли не на коленях ползал вокруг контейнера, не щадя своего великолепного костюма.
        - Всё в порядке, - выдохнул он и повернулся к пилоту, - но умоляю: доставьте как возможно осторожнее, и лишний раз не встряхивайте.
        - Хрусталь что ли, папаша? - поинтересовался Вадим.
        - Богемский, - хмыкнул один из квадратночелюстных.
        Старик судорожно схватил радиста за плечо и часто-часто задышал, втягивая таёжный воздух в свистящие лёгкие.
        - Вам плохо?
        - Нет! Всё в порядке. Сердце, знаете ли, пошаливает…
        - В общем так, Никифырыч, - начальник снял фуражку, заглянул туда, - карта у тебя есть, маршрут ясен, доставишь в целости и сохранности. За груз отвечаешь головой.
        - Что везём-то?
        - Это вас не касается, - отрезал капитан и строго взглянул на начальника, тот виновато напялил фуражку. - Докладывайте каждые пять минут. С вами летит академик Пантелеев.
        - Но у меня же не пассажирский лайнер! Это всего-навсего старая рухлядь, которая навернётся при первом удобном случае. Ремонта лет пять не было!
        - Разговорчики! Накаркаешь ещё! - щёлкнул зубами капитан. - Везти, как собственную семью. В случае непредвиденных обстоятельств - сразу же выйти на связь, и приземлиться в первом же приспособленном для посадки месте. Ясно?
        - Между прочим, это гражданский вертолёт, - возмутился Вадим, но поймав умоляющий взгляд начальника, замолчал.
        Оказавшийся академиком дедок печально вздохнул и, соорудив нечто вроде табурета из ящика и тюка валенок, присел рядом с контейнером, напоминая обиженную сторожевую собаку.
        - Может, останетесь? Пошлём кого-нибудь из ребят, - капитан кивнул в сторону верзил.
        Академик отрицательно покачал головой.
        - Ну-с, с Богом, - отрезал капитан и исчез в тумане, за ним потянулись курсанты и короткостриженные.
        - Никифырыч, ты смотри… того… - начальник раздосадовано махнул рукой и растворился в дымке, словно в молочном киселе.
        Вадим уже примерял наушники.
        Начальник метеостанции окинул недовольным взором пристроившихся на лавочке у входа мордоворотов, снял фуражку и вновь обнаружил в ней реденький клочок волос, вздохнул и прошёл в свой кабинет, где курсанты устанавливали рацию. В это время сверху послышалось характерное гудение вращающихся винтов…
        Под ними раскинулась тайга. Вершины кедрача рвали туман и замирали тёмно-зелёными пиками. Неожиданно припустил дождик, прибивая остатки разорванного тумана к земле. Вертолёт шёл низко и медленно - сказывалась перегрузка.
        Кедры ждали: вот-вот огромная стальная муха опустится чуть ниже и усядется на кроны, как кусок мяса на шомпол. Щёлкнула ветка, потом затрещал весь валежник, и обросший мхом валун, по которому ползали беспечные муравьи, приподнялся, вытянулся, запрокинул к небу косматую голову и тревожно замычал. Эхо разнесло рык вглубь чащи, где понурый лось встрепенулся и ринулся напролом, ломая молодняковые поросли. Всполошились разбуженные птицы, а кукушка по ошибке запорхнула в беличье дупло.
        - За грибами бы сейчас, - выдохнул Никифырыч и взглянул вниз. Он много навидался на своём веку - и знаменитых кавказских хребтов, и просторных казахских степей, но эти горы, покрытые кипучей жизнью, нравились ему больше всего. Берёзовый сок, промысловая охота, шишки, ягоды, грибы - что может быть лучше?
        - Откуда взялся этот академик? - пожал плечами Вадим. - В нашей-то глуши. Интересно, что всё-таки везём?
        - Лучше бы нам этого не знать, - проронил Никифырыч и крепче вцепился в штурвал.
        - Ну, а всё-таки? - не унимался радист, его светлые с рыжеватым отливом волосы гармонировали с восходящим солнцем. Упрямые губы, открытые, доверчивые глаза, не потерявшие своего юношеского блеска после трёх лет в морском флоте.
        - Где ты служил? - спросил пилот.
        - На подлодке. А то не знал? - удивился Вадим.
        - Атомной, - напомнил Никифырыч.
        - Угу, ну и что?
        - Значит, всё должен понять. Обязательства о неразглашении подписывал? То-то.
        - То в армии, а не на гражданке… Никифырыч! - лицо радиста стало жестковатым. Правда, что в Сумрачной Балке бункер под землёй?
        - Чего не знаю, того не знаю.
        - Чем они там занимаются?
        - Наверное, тем, что мы везём, - ухмыльнулся пилот.
        И тут же, как действительно накаркали, в кабину ворвался Пантелеев: его ранее блистательный костюм напоминал заплесневелую мешковину, волосы поднялись дыбом, перепачканные зелёно-жёлтым, в глазах - невыразимый печальный ужас.
        - Там… - прошипел, - оно… Никто… Не должен…
        В его руке появился пистолет. Никифырыч успел только удивлённо вскинуть брови, как через долю секунды над одной из них появилась аккуратная дырочка. Грохот и запах пороха оглушили и заложили уши. Вадим завороженно наблюдал, как дуло поворачивается в его сторону. Повинуясь инстинкту самосохранения, кинул в пистолет наушники. Съюлил на пол, в ноги академику. Выстрелом разнесло рацию, но больше Пантелеев стрелять не мог - тугие, эластичные шнуры от наушников сжали запястья, оказавшиеся за спиной, а пистолет нацелился в рот.
        - Что мы такое везём, чёрт возьми?! - стараясь перекричать свою глухоту, орал радист. - Ты из бункера? Что мы везём? Зачем стрелял? И что будет, если не долетим?
        - Конец света, - выдохнул академик, ему не хватало воздуха, лёгкие свистели.
        Лицо юноши, пистолет, приборы, навек приподнятые брови на морщинистом лице - всё поплыло перед глазами. Над одной из бровей сидела красная муха, обугленная по краям. «Зачем там муха?» - мелькнуло в голове, но тут же стало неважным, кольнуло меж рёбер, и расплывающаяся реальность исчезла, уступив место мраку.
        - Сердечник чёртов! Психопат! - выругался Вадим, уставившись на завалившееся тело.
        Только что рядом с ним умерло два человека, но все чувства затмило ощущение надвигающейся опасности - вертолёт без управления! Вадим торопливо стащил старшего товарища с кресла и уселся за штурвал. Приборы сошли с ума, стрелки болтались, как камешки в погремушке.
        Ориентируясь на бледное солнце, Вадим вёл вертолёт. Пот застилал глаза. Он просто не сумеет сесть в одиночку и без приборов! И этот запах! Вадим прислушался: за перегородкой кто-то катал пустые консервные банки. Вернее - банку! Она цеплялась за ящики и мотки троса, что заказали геологи из Промышленного; меняла направление, хаотично перемещаясь по отсеку. Откуда там пустая банка? Почему пустая? Потому что зацепилась за трос? Сейчас или тогда? Где же содержимое? Внизу всё ближе маячили пикообразные кедры и нагромождения валунов. Промелькнула лента реки. Какой ужасный запах! Как тогда - тс-с-с - под Вьетнамом - кто сказал, что русских там не было? - когда загорелось три отсека. И крики! Крики стояли в ушах:
        - Братва! Горим! Горим!!! Гори…
        Они бросились к задраенному люку, но на пути стояли мичман и старпом, наводя порядок матом и кулаками.
        - Но там же люди! Моряки! Лёха! - вопил Вадим.
        - Если откроете люк - мы сгорим к чёрту! Тоже! - крикнул мичман. - Но если здесь есть камикадзе, то клянусь, их сейчас не будет. Мы все тогда взорвёмся! - он достал пистолет и щёлкнул предохранителем.
        - Горим! Братцы! На помощь!
        - Васька! - крикнул кто-то и нерешительно сделал два шага к люку, и тут же согнулся пополам, обмякнув.
        - Сосунки, я же предупреждал! - мичман отбросил выстреливший пистолет, сполз, прислонившись к вентилю, и закрыл лицо руками.
        - Гори… Мать… ваш… Сво-о-о…
        И вот сейчас опять пистолет, смерть, запах жжёной органики. Вадим чувствовал, как раскаляется штурвал, от обшивки несло жаром. Но он спокоен. СПОКОЕН. СПОКОЕН! Чей это голос? ТЫ НЕ УТОНУЛ ПОД ВОДОЙ И НЕ УМРЁШЬ В ВОЗДУХЕ - ТЫ БУДЕШЬ ЖИТЬ ВЕЧНО! ВЕЧНО!
        - Кто это? Чёрт бы тебя побрал!
        Голос в голове рвал перепонки, хохотал, неистовствовал. Приборы бешено качали маятниками стрелок. Вадим уже видел надвигающуюся громаду тайги, но всё равно выпустил штурвал, зажимая руками уши, выпихивая локтем стекло в кабине - прыгнуть, разбиться, лишь бы не нюхать, не слушать - спрятать сознание от неприятного, всепроникающего голоса. Голоса цвета гари.
        Что-то заставило обернуться. И за секунду до темноты и боли он увидел склонившиеся, нависающие, вскинутые брови, над которыми ширилась трещинами красная с белым муха. И глаза! Он никогда не видел таких глаз!
        А НА ЕГО ПЛЕЧО ЛЕГЛА ТЯЖЁЛАЯ РУКА…
        Часть первая
        За масками гоняюсь по пятам, -
        Но ни одну не попрошу открыться:
        Что, если маски сброшены, а там -
        Все те же полумаски-полулица?!
        Я в хоровод вступаю хохоча -
        И всё-таки мне неспокойно с ними:
        А вдруг кому-то маска палача
        Понравится - и он её не снимет?
        В. Высоцкий. «Маски»
        1
        Кровати да стол - вот и весь их уют -
        И две - в прошлом винные - бочки -
        Я словно попал в инвалидный приют -
        Прохожий в крахмальной сорочке…
        В. Высоцкий
        Небо нависло тяжёлым свинцовым полумраком, закрадывающимся в душу ощущением дождя - не того всепожирающего сумасшедшего ливня, а мелкого, муторного, моросящего. Но дорожки были сухие, с утра не пролилось ни капли, да и не прольётся - Молчун чувствовал это, хотя уже третьи сутки небо застыло в вязком полумраке. Но надежда на очищающий атмосферу дождь до сих пор оставалась несбыточной.
        С противным карканьем пронеслась ворона. Её полёт перехватил находившейся в засаде порыв зябкого ветерка, перевернул, сбил с толку, и птица, обеспокоено задёргавшись в воздухе, сменила направление и, надрывно выкрикивая ругательства, умчалась в сторону тайги. Голуби, гордясь своей осанкой, тем не менее, частенько наклонялись и хватали клювами то обгоревшую спичку, то неуклюжего жука. Молчун бросил им горсть кедровых орехов и меланхолично двинулся по аллее, которая вела к декоративному трёхэтажному корпусу санатория, издалека напоминающему лесной домик из сказки про трёх медведей.
        Прямо за зданием стеной поднимались кедрач и ельник, уводя высоко в гору, где отступали перед неумолимым Божеством железобетонной звезды, протянувшей великанские лапы к стальным проводам. Будто была готова выдернуть их в любую минуту из лап такой же гигантской звезды по другую сторону горы. Линия энергопередачи. Рядом с восьмилапой звездой - продолговатая арка подъёмника, остальные скрывались меж деревьев; и по ночам Молчун слышал скрежет покачивающихся тросов.
        Он миновал лыжную базу и бассейн, присел на скамейку рядом с пустующими качелями и раскрыл местную газету в поисках программы телевидения. Озорной ветерок тут же спрыгнул с качелей и тоже принялся изучать газету, непрерывно шелестя бумажными краями, из-за чего газета как бы выпархивала из рук. Услышав знакомое тарахтение, Молчун поднял голову и долго следил за плоским животом ещё одного вертолёта, стремящегося куда-то вглубь тайги. Вертолёт спугнул ветерок, и тот спрятался у кухни в шёрстку дремавшего беспородного Тузика. Молчун уныло пробежал глазами колонку телепередач и свернул газету. На первой страница красовался снимок всё того же желтопузого вертолёта, и крупные чёрные буквы вещали: «ПОЖАР В СУМРАЧНОЙ БАЛКЕ ЕЩЁ НЕ ПОГАШЕН! ИТОГ ХАЛАТНОСТИ!»
        Молчун взглянул на часы - до обеда оставалось пятнадцать минут - и углубился в чтение. Статья повествовала о том, что в течение трёх дней идёт интенсивное тушение пожара близ посёлка Майзас. По словам начальника МЧС В. С. Петрова, привлечены все имеющиеся в наличии средства, включая пожарные вертолёты и спасательные команды внутренних войск и отдела по туризму. Из-за недоступности дорог пожарные машины не могут принести пользу. В четверг прибыла комиссия по расследованию ЧС. Комиссия вылетала на место происшествия и выдвинула предварительную версию, которой и поделилась с журналистами. По их мнению, пожар был вызван обвалом заброшенной шахты. Не исключено, что на поверхность вырвались подземные газы.
        Выходило, что матушка-Сибирь опять пукнула, и каменные глыбы, нарушив высоковольтную линию, раздавили метеостанцию, где и находился эпицентр взрыва, ставшего причиной пожара. Дальше журналист со смешной фамилией «Наш кор.» задавался вечным вопросом - кто виноват? И требовал на него ответить администрацию области. Затем приводились слова упомянутого В. С. Петрова: «Потушить пожар мы не в силах. Остаётся сдерживать его распространение на лесные массивы, а так же уповать на хорошие дожди». Решением комиссии являлось постановление об эвакуации людей из детских баз, домов отдыха, санаториев и посёлков, находящихся на возможном пути распространения огня.
        Молчун зевнул, достал из нагрудного кармана нераспечатанную пачку сигарет, повертел её в руке и попытался привычно произнести рекомендуемый Леви текст:
        - У меня есть выбор. Я могу закурить, а могу не курить… и так далее, чёрт возьми. Хочу - курю, хочу - не курю.
        Он входил в новую жизнь и стремился отбросить старые привычки. Сколько сил и времени понадобилось на то, чтобы не считать по утрам мелочь и не бриться трясущимися руками! Как он мечтал, чтобы этот таёжный пожар внезапно ворвался в город и сжёг всего-навсего одну квартиру - чёрт с ней, с квартирой! Он представлял раскрытые от ужаса глаза, когда огонь постучит в дверь и распахнет её настежь, когда медленно приблизится к кровати и заглянет в расширенные зрачки…
        - Ты здесь? Я думала, ты…
        Какой-то своей частью, возможно, искрящейся ладонью полоснёт Её по лицу, схватит за волосы, превращаемые в палёную вонь. Уже дымится одеяло, тошнотворная гарь забивает ноздри… А тот, кто прикидывался другом, кто долгими вечерами выслушивал пьяный бред и видел, как трезвели глаза при упоминании о Ней, этот Иуда закричит, завопит, забьёт ногами под тлеющим одеялом, но будет поздно. Кулак огня, ломая зубы, влезет в распахнутый рот и сожжёт мерзкую душонку… А потом сгорит всё: вспыхнут шторы, заискрятся внутренности телевизора, лопнет кинескоп, куском поролона изогнётся и развалится кресло, рухнет дедовский стул с высокой спинкой, рванёт дезодорант на трюмо. Гардероб, повинуясь неистовой силе, распахнётся, и целый ряд повешенных на плечики Её займётся, разбрасывая разноцветные лоскутки. Он уж ощущал запах горелой ткани, перед глазами вился дымок - пусть всё сгорит: жизнь, любовь, долг, горит, тлеет, превращается в пепел, как эта сигарета…
        Молчун сплюнул от досады, выкинул до половины выкуренную сигарету и, оставив газету на скамейке, направился к дому из сказки про трёх медведей. Ветерок только и ждал этого. Он напоследок заглянул в грустные глаза дружелюбно вытянутой морды вислоухого Тузика и принялся шелестеть, перелистывая страницы. Наконец ему удалось скинуть газету и закатить её под скамейку. В небе со стороны тайги прострекотала огромная стрекоза с жёлтым брюхом и красными опознавательными полосками на борту. Вертолёты в последнее время зачастили.
        Молчун и этот проводил взглядом, ступил на крыльцо, почувствовав, как разбивается досада, распахнул дверь и побрёл по мягким ковровым дорожкам. Спокойствием веяло от выкрашенных бледно-голубых стен, от полукруглых абажуров, несущих неоновый свет, от обилия экзотической зелени в кадушках. Трепет благоговения прильнул к сердцу. Как хорошо в этом оазисе тишины и покоя, где никого не интересует - кто ты, что тебя сюда привело, даже твоё имя абсолютно ничего не значит и меняется на прозвище, данное каким-нибудь краснобаем и балагуром, который, казалось, был принадлежностью любого круга людского сообщества. Дом отдыха, дом отдыха - ему как никогда нужен отдых. Молчун, не поднимаясь в свою комнату, прямиком прошествовал в столовую. Что же не так? Почему внутри организма какой-то ленивый зверёк вертится и не даёт насладиться размеренным покоем? Имя этого зверька - эвакуация. По крайней мере, так окрестил его Молчун. Он вошёл в залитую светом столовую, пропитанную головокружительными запахами жареной говядины, сметаны в борще и еле уловимым ароматом свеженарезанных томатов.
        - А вот и наш молчальник! - выкрикнул Балагур. - Нехорошо опаздывать.
        Молчун выдвинул лёгкий, как перышко, стул и присел за столик. Ложка сама просилась в руки.
        - Как погодка нынче? К дождю дело движется? - не унимался Балагур и подмигнул компании сотрапезников, тут же вляпав подходящий к теме погоды анекдот про Ржевского.
        Интеллигент хмыкнул, Спортсмен уныло ковырял вилкой мясной биточек с лапшой.
        - Ладно, ладно, - Балагур поднял ладони в положении «сдаюсь». - Не растревожишь ваше тёмное царство. Когда я ем, то глух и нем, как Молчун. Помните анекдот: «Хочэт и молчит!»?
        За соседним столиком хихикнули женщины - анекдот знали все и, конечно же, от Балагура. Польщённый вниманием, он окунул ложку в борщ, облизнул тяжёлую и добродушную нижнюю губу, как бы договариваясь с ней о приёме пищи. Широкий из-за лысины лоб сразу покрылся глубокими продольными морщинами, крупный мясистый нос вдохнул горячий парок, поднимающийся из тарелки, и блаженно затрепетал. Небрежно выбритые щёки, обрамлённые широкими бакенбардами, надулись, а пушистые сплошные брови поползли вверх, открывая туманно-карие глаза, созданные для впитывания, втягивания, фиксирования любой информации и, может быть поэтому, слегка усталые. Молчун ясно видел такое лицо, встречающее вас за какой-нибудь конторкой ателье «Трикотаж» или «Ремонт обуви», хотя привычка Балагура щёлкать фотоаппаратом направо и налево могла быть и профессиональной. Широкая ладонь с обручальным кольцом на пальце сгребла надломив кусок хлеба. Сейчас он, как всегда, попросит добавки…
        - Сестрёнки, а добавочка будет?
        - Только для тебя, Боречка, - донеслось из раздатки.
        - Всё жрёт и жрёт. И так пузо наел, - фыркнул Спортсмен. - Лопнешь - кто твоих двойняшек воспитывать будет?
        - А я тебе, дистрофик ты наш, опекунство передам, - нашёлся Балагур.
        - Сам ты дистрофик, - нечто похожее на улыбку выдал Спортсмен. - И болтаешь много! Бери пример с Молчуна. Во человек! Слов на ветер не бросает.
        - Действительно, а почему вы всегда молчите? - поднял томные глазки Интеллигент.
        - Старик Гёте как-то заметил, что человеку нужны два года, чтобы научиться говорить, а вся оставшаяся жизнь - чтобы научиться молчать. Как видишь, я справляюсь досрочно.
        - Наш молчальник молчит-молчит, а если слово скажет, то оно на вес золота, - заметил Балагур.
        - А ты Гёте читал что ль? - скривил губы Спортсмен.
        Колючий, неприязненный взгляд обшарил сотрапезника. Белёсый ёжик волос, маленькие аккуратные ушки, слегка искривлённый приплюснутый нос и верхний ряд золотых зубов придавали ему сходство не то с никому не известным статистом, постоянно игравшим негодяев, не то с настоящим негодяем. Ни тем, ни другим Спортсмен, конечно, не был. И хотя тщательно скрывал фамилию, терпеть не мог давать автографы - его лицо всем обитателям санатория было знакомо. В течение пяти последних лет они, особенно мужчины, с восхищением и должной долей уважения всматривались в это, только немного не такое скептическое, а восторженное и темпераментное лицо на телеэкранах. А при словах: «Гол забил…» прилив гордости за земляка давал особое ощущение, что это ты сам обошёл двух полузащитников, прорвался в штрафную площадку и точёным вывертом отправил мяч мимо падающего в броске вратаря точно в девятку.
        - Он у нас только прессу читает, - подмигнут Балагур. - Ходил за газетой?
        - Что сегодня по телеку? - подхватил Интеллигент.
        - Спокойной ночи малыши, - хмыкнул Спортсмен.
        Борису шутка показалась забавной, и он расхохотался, хлопнув ладонью по столу. Как оказалось, не ко времени.
        Дверь распахнулась, и вошёл новенький. Оживление сразу прекратилось, врастая в напряжённую тишину. Свежий зигзагообразный шрам стянул левую щёку, тяжёлая челюсть, рука на повязке - заметно прихрамывая, он опустился за свободный столик и потребовал:
        - Пожрать и водки!
        - Извините, но…
        В неприкрытую дверь тут же впорхнула медсестра:
        - Вам ещё нельзя вставать!
        Новенький сопя и с видимым усилием приподнял голову, неожиданно нежно пригласил:
        - Сядь, сестрёнка. У меня всё нормально.
        Медсестра покорно присела. Тишина в столовой становилась гнетущей, вызванная сочувствием и страхом. Все уже знали, как Новенький попал на территорию санатория.
        - Даже не поздоровался, - тускло усмехнулся Спортсмен.
        - Расскажи подробно, - попросил Интеллигент.
        - Обедом накормим, но водку не подаём, - обиженно звякнуло у раздатки в ответ на застенчивый шёпот медсестры, которой Новенький уже что-то наплёл на ушко.
        - Рассказывать особо не о чем, - Спортсмен осушил стакан компота, маленький кадык вздрагивал при каждом глотке. Наконец, поставив стакан на стол, продолжил: - Пошли мы с Марусей за грибами…
        - Это инструктор с лыжной базы? - уточнил Интеллигент.
        - Не перебивай! - отмахнулся Балагур.
        - Я, конечно, поприставал для порядка, - Спортсмен сделал два коротких рывка руками, разминая мышцы спины, что никак не вязалось с рассказом, - а потом видим - этот субчик в кустах валяется. Я подумал, что кто-то из своих уквасился. Помните, как Лысый до туалета не дошёл… Короче, она канючит: «Пойдём, посмотрим. Вдруг человеку плохо?» Ему было не просто плохо, а поплохело давно и прочно. От одежды одни лоскутки остались.
        - Неужели он оттуда… из пожара? - интерес загорелся в телячьих глазах Интеллигента.
        - Сергей Карлович сказал, что сообщит куда надо, - пояснил Спортсмен.
        - Это сколько же километров он добирался? Пешком?
        - Поправится, расскажет. Это я гарантирую, - Спортсмен хитро подмигнул, вышел из-за стол а и направился к Новенькому.
        Медсестра с тоской затравленного зверька наблюдала, как её пациент поглощает биточки.
        - Привет, погорелец, - Спортсмен осторожно хлопнул Новенького по здоровому плечу и присел рядом.
        - Ты кто? - не поднимая головы прохрипел тот.
        - Вот те на! А кто тебя вчера на горбу из леса тащил? Не помнишь?
        - Болею я. Рука горит. В башке туман какой-то. Водки бы.
        - Вам нельзя, - попыталась протестовать медсестра, - до приезда главврача вы мой подопечный.
        - Как это нельзя? - почему-то возмутился Спортсмен, словно это ему отказали. - Человек, можно сказать, с того света прибыл. Ему сейчас всё можно. Шурик! - крикнул он через весь зал. - Там у меня в тумбочке лекарство стоит. Понял?
        Интеллигент кивнул и растворился в бледно-голубом коридоре.
        - Как дела? Что в прессе пишут? - поинтересовался Балагур.
        - Если сегодня не будет дождя, завтра нам придётся уехать, - пояснил Молчун.
        - Говорила мне мама - отдыхай в Крыму, - потянулся Балагур. - Неужели всё так серьёзно?
        - Пишут, что огонь сдерживается. Но, по-моему, врут, - поделился Молчун.
        Новенький внезапно повернулся в его сторону:
        - Говоришь - горит?
        - Синим пламенем, - отозвался Балагур.
        Вернулся с «лекарством» Интеллигент. Не обращая внимания на протесты медсестры, Спортсмен набулькал Новенькому с полстакана и себе четвертинку:
        - Ну что, погорелец, жить будем?
        Новенький залпом выпил, занюхал раскрошенным хлебом.
        Столовая незаметно опустела, на кухне уже брякала посуда и журчала вода. Обед закончился. Сонный час, затем прогулка и ужин. А там и до ночи недалеко. Интеллигент во все глаза уставился на Новенького - так смотрят только мальчишки и только на космонавтов. Тонкие, восковые черты лица оттенялись густыми чёрными и длинными волосами, перетянутыми на затылке в косичку, что делало его похожим на хиппи или рок-певца. Долговязая, до конца не оформившаяся фигура напряглась в ожидании.
        - Шурик, налить? - поинтересовался Спортсмен.
        Интеллигент кивнул и взял стакан.
        - Устроили здесь ресторан, - проворчала раздатчица, убирая грязную посуду.
        - Не шуми, мать, - сверкая золотыми зубами, произнёс Спортсмен, - видишь - человек терапию применяет?
        Балагур и Молчун подошли к столику, встреченные настороженным взглядом медсестры.
        - Говорят, эвакуируют завтра. Надо бы Сергея Карловича найти, уточнить, - сообщил Балагур.
        - К чёрту! - Новенький оттолкнул тарелку. - Мужики, дотащите до телефона…
        2
        Эта ночь как медленная-медленная река,
        и в ней отражаются из неслыханной выси
        белые-белые, невесомые облака
        моих бессонниц и непрошеных мыслей.
        А. Катков
        Спортсмен пошарил рукой по тумбочке, нащупал часы, включил подсветку - полпервого. Окна залапала ель, рядом трепыхалась на ветру хрупкая берёза. «Я в санатории» - сказал он сам себе. Но почему бессонница? Здесь. В покое. В тишине. Почему? Бывало, только мысль пронесётся: «Ого! Вот я и в Швеции!», и голова уже примагнитилась к подушке; «Чёрт возьми, а я ведь в Аргентине!» - и «на массу». Что случилось? Ребята гуляли по ночному Бродвею, он спал. Ослепительная девица лёгким прикосновением звала в казино Лос-Анджелеса, а его тянуло в кровать и без всяких девиц. Выбрался погулять однажды, да и то - напился! Почему же сейчас сон не приходит? Может быть, если бы не досыпал тогда, то сейчас бы спал, как младенец?
        Все ровно подстриженные, газоны с чёткими линиями штрафных площадок слились в одну бесконечную лужайку. Зачем всё было? «Сынок, мы всё видели по телевизору. Что случилось?» «В команде произошла замена…» И боль! Боль свернула, закружила. Как колется проклятый газон! Уже брызгают в лицо, а он знает, что руки массажиста бессильны. А потом - тяжёлые бивни гипса, костыли и скелет аппарата Елизарова. И всё! Но ещё не покидала надежда - ведь он герой! Знаменитость! Его примет родной город и будет носить на руках. Он ясно рисовал себе, как небрежно разместив на груди все шесть золотых медалей, сжимая в руках охапки кубков, сойдёт на платформу родного вокзала, и десяток медных труб встретят его радужным маршем. Дети выбегут с цветами, ему обязательно хотелось, чтобы это были тюльпаны! И она, та Танька, что так долго и упорно сердилась на его каждодневные тренировки, побежит навстречу, разметав по ветру волосы, плавно обнимет и прижмётся к груди, а девчонки в стороне будут завидовать и восхищаться.
        Иллюзии! Тоже нашёлся «челюскинец»! Как быстро растаял мираж! Зачем же тогда изнурительные тренировки, когда нет времени погулять со своей девчонкой; выматывающие поездки, шум стадионов, выбитые зубы? «Сколько повторять - в отделе мест нет?!» - «Слушай ты, толстобрюхий, знаешь кто я?» - «Знаю, ну и что? У нас для специалистов мест не хватает, а тут лезут без образования. Думаете - чемпион, так в начальники спорта сразу? Хотя в двадцать первой школе как раз есть вакансия учителя физкультуры…»
        Для чего? Чтобы сейчас день за днём слоняться по городу, разъезжать по санаториям, тратить деньги на всякую ерунду? Ему только двадцать семь! Ему уже двадцать семь. И всё заново! «Короче, работа такая: подходим, берём бабки, отваливаем». - «А если не отдадут?» - «Ты чё - придурок? Чему тебя учили? Ну смотри у нас». «Возьмёшь дубинку, начистишь кокарду с пряжкой. И вперёд, патрулируй».
        И запыхавшись: «Танька! Привет! Сколько зим, сколько лет! Как жизнь?» - «А-а, Толик. Познакомься с моим мужем…»
        Нет. Ничего заново начать нельзя. Неужели жизнь теперь позади? Спортсмен закурил и через тёмное окно всмотрелся в тайгу. Он никогда не забывал вечером подставить лестницу…
        Молчун почувствовал под щекой обжигающий, въедающийся в кожу песок. В глазах ещё прыгали блики странного одноцветного фейерверка, губы внезапно стали горячими и солоноватыми. По ним стекали змейки тёмно-красных соплей, и такие же противные жгучие ручейки струились из ушей. Тишина, тихо, тише, молчание, спать, пелена закрывает веки, тихо, спать…
        Он вздрогнул и проснулся. Где-то скрежетали тросы подъёмника, а в комнате зудел одинокий комар. Молчун выхватил сигарету, к чёрту Леви - я выбираю курить! Зверёк внутри, названный эвакуацией, ворочался, призывая дать ему, новое имя - беспокойство. Так и знал, что тот телефонный звонок не к добру. Буквально через час спокойствие сказочного домика было нарушено десятками различных людей, даже при мимолётной встрече с которыми хотелось вытянуться по струнке и доложить: «Разрешите обратиться? А что здесь происходит?» Молчун тускло улыбнулся - всё ты понимаешь. Телефонный звонок ускорил эвакуацию, в чём необходимости, на первый взгляд, не было. На ужин выдали подгорелую кашу и холодный чай. Будет ли завтрак - неизвестно. А значит - домой, к Ней… Как он посмотрит в наглые глаза, напоминающие о сжатых до ногтей в кожу кулаках, чтобы не вывернулась душа, когда в очередной раз заполняешь анкету и стираешь грязное бельё перед накрашенными дурами в зале суда?
        Но с разводом облегчения не наступило. Она, видите ли, не желает выезжать из квартиры и суёт эти толстые, неуклюжие пачки денег. На кой ляд они сдались? Это его квартира, он там провёл детство, водил туда своих первых девчонок, хоронил отца и мать, а теперь Нина вместе с настоящим хочет украсть и прошлое. Завтра эвакуация, завтра кончается передышка между скандалами и руганью…
        Нет, завтра он домой (можно ли это назвать домом?) не пойдёт. Он отправится в тайгу с чокнутым Новеньким, тем более - просили, большие люди уговаривали, даже вспомнили о медали за отвагу… Отвага - вот чего не хватало! Опять ползти, скрываться, нападать, исходить потом под тяжестью вещмешка. Эх, Лёху бы Егорова сюда! Отвага, а не серые кромешные будни с сукой, болтающей о кинотеатре и шмотках. И не чумазая слесарка с бутылкой на троих в обеденный перерыв. Может быть, уйдут головные боли, подкрадывающиеся ближе к ночи и участившиеся в последнее время? Необходима встряска мозгам и телу, нужна опасность. И конечно, он пойдёт завтра… Или не пойдёт?
        Маруся завела будильник и ваткой старательно удалила тушь с ресниц. Крохотное зеркальце показало упрямый подбородок, плотно сжатые губы, чёрные точки оспинок на скулах. Влажная вата прошлась по закрытым векам, слегка коснулась тёмных бровей. Девушка отложила зеркало, поправила настырную до желтизны обесцвеченную чёлку, закралась под одеяло, заложила руки за голову и в тусклом свете ночника осмотрела свою крохотную каморку, выделенную под временное жильё директором лыжной базы. Это «жильё» временным было уже в течение полутора лет, пробежавших после окончания института, и состояло из скрипучей сетки кровати, установленной на двух ящиках из-под молочной тары. Тень скрадывала дальние углы и застилала бильярдный стол, на котором спать было просторней, но жёстче. Вдоль стены тянулись лыжи, лыжи, лыжи - им не было конца и начала. Одноконфорочная кухонная плита, установленная на ржавой поверхности «буржуйки», маячила красным огоньком «вкл».
        - Блин, забыла чайник выключить! - Маруся выскользнула изпод одеяла, и тёмное окно отразило её упругую, натянутую, как гитарная струна, загорелую фигуру. Матовая кожа непривычно отскакивала от белых полосок на теле, оставленных купальником.
        Она выключила плиту, накинула халат, нацедила в железную кружку заварки, плеснула кипятка, бросила два куска рафинада и, размешивая ложечкой, задумалась, глядя в узенькое, зарешечённое окно. «Муку пора на зиму закупать… Пашка обещал картошку выкопать. Вернусь - выкопаем, пока дожди не зарядили… Пашка - чёрт вообще! Всё к хачику[1 - Хачик (жарг.) - мотоцикл. Здесь и далее примечания автора.] присматривается. Продай, говорит, зачем он тебе? Как зачем? Вот смоталась в город на танцы… да и вообще…» Вот видок был у тех пижонов-прилипал, когда небрежно спрятала рыжую чёлку в огненно-красный шлем, легонько отжала сцепление и рванула, заставив их кашлять пылью из-под колёс… «А может взаправду - продать «Хонду». Сколько бензина жрёт - ни в одну зарплату не уложишься!» Но как можно расстаться с единственной и неповторимой любовью, которая вернее, сильнее и надёжней обещаний всех этих волосатых обезьян, по ошибке названных мужчинами? Их любовь всегда начинается с хвалебных од и, как правило, заканчивается ничтожной ссорой по поводу вечно грязных ногтей, как будто этого нельзя было разглядеть пораньше. Куда
там - другие участки тела вначале кажутся им более важными! Но как ногтям не быть грязными, если расшатался подшипник и вылетела свеча, если надо разобрать и проверить коробку передач или затянуть цепь? Нет. Техника никогда не подведёт, не упрекнёт и, самое главное, требует к себе такого же отношения.
        Ложка всё так же мешала полуостывший чай, когда в окно легонько стукнули. Наконец-то! Этих денег и не хватало на кожаную куртку, что вчера предлагала Валька-раздатчица. Маруся приоткрыла дверь и увидела уже знакомые золотые коронки, короткою стрижку и приплюснутый нос.
        - Марусь, водка есть?
        - Деньги, - прищурившись, как будто спала, сипнула она.
        - Гроши? - Спортсмен перешёл на дурашливый хохляцкий акцент. - Зараз, це ж за горилку. Держи, дывчына, - протянул хрустящую бумажку.
        Она для вида зевнула, прикрыв рот ладонью с купюрой, хотя рассматривала её на самом деле поближе, вытащила из накрытого брезентом ящика бутылку «Журавлей» и просунула её в щель двери.
        - Что б я без тебя делал? - сверкнул зубами Спортсмен. - Может, вместе, а?
        - Спокойной ночи, - посоветовала Маруся и захлопнула дверь. Мир тесен. Когда-то она вместе со всеми в группе радовалась успеху земляка и не верила, что сможет к нему подойти когда-либо ближе, чем на стометровку. А теперь с накруткой продаёт ему водку и упорно отражает все - как бы это выразить - сентиментальные предложения. Хотя вчера засомневалась: так резко, порывисто, профессионально он действовал, оказывая тому раненому первую помощь, а потом, даже не согнувшись, проволок эдакую тушу прямо до базы. Где-то в тот момент он напомнил ей известного кумира-чемпиона, хорошо знакомого по фотографиям в газетах. Но всё равно - допускать к себе не хотела. Неприятно вновь испытать разочарование, ощутить блеф, маскарад имени, которое на телеэкране одно, а в постели - совершенно другое. Она отхлебнула чай и вновь забралась под одеяло, поёжилась, вспоминая прошлую зиму, когда приходилось спать в шубе, и даже «буржуйка» не спасала от ночного мороза. Маруся замерзала, замерзала до лейкоцитов, но всё равно с утра выходила с детьми на трассу, следя, чтобы они не переломали себе кости. Лыжи скользили плавно и
надёжно, забота и рабочая запарка согревали, румянили, но потом опять ночь и холод, холод и одиночество.
        Тогда она терпела и думала, что это первая и последняя зима, проводимая ей в продуваемом насквозь - пора бы сказать себе правду - сарае. А сейчас она настроилась провести здесь ещё одну зиму, потом - само собой разумеется - ещё и ещё… А так давно обещанной комнаты в общежитии не будет. И догадаться об этом не было сложным. Оставалось плакать и задыхаться от жалости к себе. Вот почему здесь не держатся инструктора! Только она, привыкшая с детства к лишениям, должна уже попасть в книгу рекордов за выносливость! Что ещё возможно в будущем? Выйти замуж за бывшую знаменитость? Продать мотоцикл и дать дёру? Не распускать нюни - вот что надо делать! Маруся решительно сжала губы, она достаточно накопила денег, чтобы снять приличною комнату, обставить её мебелью - никогда не подозревала, что отдыхающие пьют больше местных деревенских парней и любят изменять жёнам. Что же мешает жить по-человечески? Мотоцикл! Его негде будет держать, вот почему всё чаще и чаще подкрадывается мысль о продаже… друга, прошлого, частицы себя!
        Но нет! Сегодня предложили выгодную работу: надо провести группу спасателей вглубь тайги, помочь разобраться с местностью - она-то уж её изучила за последние полтора года. Пашка еле успевал и всё трясся за свою двустволку, что сейчас заложил ей за два пузыря. Как-то они подстрелили незадачливого зайчишку и пару тетёрок. Устроили в лесу грандиозный пир с шашлыками. Дышал костёр, пахло мясом, а снег падал с решительностью самоубийцы; стучали о ствол продрогшие ветки, как гражданин начальник сегодня. Он предложил хорошие деньги, их хватит на аренду гаража…
        - Маха, спишь что ль?!
        - Кого ещё шайтан принёс?
        - Павлик это, не ш-шифруйся.
        В полуоткрытую дверь втиснулась покачивающаяся фигура. Невдалеке, под фонарём, расположились ещё двое. Одному пареньку, видимо, было совсем плохо - его тошнило на трансформаторную будку.
        - Маха, это… у тебя всегда есть, ну…
        - Деньги, - лениво откликнулась Маруся.
        - Ты чего, елки-палки? Мы ж свои, сочтёмся…
        - Деньги.
        - Ух, стерва! - попытался замахнуться Павел.
        - Но-но, только попробуй. Сей секунд схлопочешь, - узкие азиатские глаза вспыхнули кошачьим коварством. Мгновение - и двустволка уже упирается в грудь непрошеного гостя.
        - Шорка паршивая! Во я тебе поеду на картошку! - Паша вложил ребро ладони правой руки в сгиб левой и потряс кулаком. - Моим же дулом - мне же… в харю…
        Маруся привычно вытолкнула его за дверь.
        - И хачик твой разберу! - пригрозил Паша.
        - На! Захлебнись! - всунула ему бутылку Маруся и захлопнула дверь. Подумав, заперла замок.
        - Маха - человек! - донеслось с улицы. - Кого уважаю, только её… Э-э, кончай рыжки, пошли!
        Всё! Хватит! Сводить в тайгу спасателей, получить деньги и - в город. Она допила остывший чай и в третий раз за эту ночь забралась под одеяло.
        3
        В отдельной комнате, как в маме
        Я высидел до слова «зрелость»…
        Б. Беркович
        Сашка волновался и не мог уснуть. Это надо же: исчез вертолёт, три человека застряли в тайге! И он может помочь им, может доказать всем, что не просто маменькин сынок, а способен на геройский поступок. С детства мечтал о чём-нибудь подобном, но жизнь не давала такого шанса, текла размеренно, меланхолично, уберегала. Конечно, больше всех постарались предки. Их сын должен был получать самое лучше - как-никак, сыну-ля удачного бизнесмена. Детские стишки на табуреточке в день рождения, новый двухколёсный велосипед, на котором так и не научился кататься - берёг, да и мог же разбить коленочки; отличные книжки детективов; аттестат с отличием. Он имел всё и как-то легко, гладко. Это раздражало. Бесили колкие взгляды одноклассников и пацанов со двора. Но терпение совсем вышло из-под контроля, когда Наташка не понравилась родичам, и их попытались разлучить: угрозы достались ей, ему - занудная дочь прокурора города.
        Но к тому времени он уже жарил на гитаре, слушал Кинчева, Цоя, Наутилус, с ума сходил от Земфиры и имитировал голос Кипелова. Поэтому огорошил невесту сдобным матом и ушёл жить к Лёхе, бас-гитаристу. Конечно же, вернулся домой, но поставил определенные условия: его жизнь - это его жизнь, плевать он хотел на институт, и самая клёвая профессия - сварщик железобетонных конструкций. Батя, естественно, попыхтел, кричал, что отмазки от армии не будет. Но когда подошло время, добился отсрочки, а затем и белого билета. Но, увы, ребята из ансамбля таких предков не имели, и коллектив невольно распался. Интеллигент - противная кличка прилипла уже здесь, в санатории - славно погулял на проводах друзей. Но когда протрезвел, понял, что остался один. Натахин след давно оборвался; батина контора сворачивалась - вроде как завели дело из-за налогов; подростки дурели от всякой попсы, типа «Тату». Жизнь мстила, и после коротких сумасшедших дней растянулась в будни «бубль-гумом».
        Сварщиком оказалось работать не так уж и хорошо. Знания, полученные в школе, выветрились из головы, и после оглушительного провала на приёмных экзаменах в институт Шурик вошёл в пессимистический штопор. Захотелось вернуться в то безумно бездумное время, полное развлечений и преувеличенных опасностей. Как, например, побег от озлобленных неуплатой таксистов, пререкание с мусорами по поводу пива, нестерпимое желание затащить а постель девчонку - и не просто ради похоти, а из-за возбуждающего ощущения возможной расплаты: вот-вот вернутся предки, её брат или друг постарается накостылять по шее, или внезапно она может сообщить по телефону о своей беременности. Риск - мечта! Но этот риск был каким-то мелочным, предсказуемым. А ему хотелось совершить поистине выдающееся: спасти чью-нибудь жизнь, прятаться от врагов, тащить раненого друга, как это сделал вчера Спортсмен. Пусть Новенький и не друг, но точно - раненый, спасался от пожара как-никак. Можно ли совместить серые будни и риск?
        Ответ был подсказан тем же Спортсменом. А почему бы и нет? Открыть киоск, торговать шмотками, дисками с музыкой и фильмами, нумизматикой, избегать наездов и налоговой, разъезжать по стране в поисках дешёвого товара и сбывать его по своей цене. Чем не риск, не жизнь, не работа? Правда, нужен начальный капитал. Предок - жмот, да и прессанули его приставы. В чём проблема? За поход обещали хорошо заплатить. Спасти три человеческие жизни и урвать за это кучу купюр, а заодно почувствовать вкус к подвигу. Главное - доказать предкам, всем остальным, да и тому же Спортсмену, что он живёт не только для того, чтобы бегать за водкой и клянчить на сигареты. Подумать только - три человека и целое состояние…
        Балагур листал семейный альбом, который обычно всегда возил с собой. На каждой странице Кэт, Катрин, Катерина, Катенька - самое милое существо на земле. А какие снимки! Этот сделан старенькой «Сменой» - фотоаппаратом юных и начинающих. Молодая, симпатичная девушка на качелях. Руки держатся за поручни - кажется, они тянутся к солнцу в жизнеутверждающей молитве. Белозубая счастливая улыбка на запрокинутом к небу лице подобна только что срезанной розе с капельками росы на лепестках. Тонкие, правильные черты, жажда жизни блестит в зрачках; река длинных каштановых волос под прямым углом стремится к земле, показывая свою тяжесть и мягкость одновременно - девушка возносится ввысь, к солнцу, небу, мечте.
        А этот - временно взятым у товарища-студента автоматическим «Вили». Строгое тёмно-коричневое пальто, зонт в крупную синюю крапинку, туго перетянутая коса, небольшая усталость налегла еле заметной синью под глазами, элегантный поворот головы, протянутая к голубю рука в перчатке, тонкая усмешка прячется в уголках напомаженных губ.
        Этот сделан в фотосалоне. Большой свадебный снимок. Лица будто светятся от счастья. Он ещё с пышной блондинистой шевелюрой, в строгом костюме, по моде галстуком цвета пожара в джунглях. Серёга с вечно вытянутым унылым лицом - слева. Галька чуть нежно прижалась к плечу подруги. Мама, тесть, тёща, золовка, дядя Жора из Саратова, главный редактор многотиражки и все, все, милые, родные…
        Здесь они на пляже - у него тогда был, кажется, «Кенон»… Здесь, на полароидном, она на работе: волосы стали немного короче, пышно уложены, белый халат младшего научного сотрудника, огромные очки. Кэт только что подняла голову от распечаток статистического анализа, и её виноватая улыбка говорит: «Извини, я очень занята…»
        Ольга и Людка. Сморщенные крохотные личики, любопытные глазёнки, выглядывающие из-под чепчиков. А вот уже сосредоточенно собирают пирамидку среди разбросанных игрушек. Обе вцепились в огромное красное кольцо, никто не хочет уступать. Кэт, подсев, уговаривает. Ольга раскрыла ротик, словно что-то возражая, Люда механически подбирает с пола пустышку, а другой рукой всё равно тянет за кольцо.
        Катрин! Светлый плащ, что он купил с последней зарплаты, озорная усмешка в близоруких, подведённых тушью глазах, волосы - как он ругал её за эту стрижку! - в коротком каре. Вышагивает по аллее, впадающей в осеннее уныние. Правая рука лукаво прижимает к щеке бордовый кленовый лист. Позади - вечно ссорящиеся дочурки с белоснежными бантами на светловолосых головках, в школьных фартучках, ранцы за спиной, наперегонки стремятся наябедничать друг на друга. Балагур несколько раз вглядывался в их родные конопатые мордашки и никак не мог определить - кто же Оля, кто Люда. У Люды родинка на левом виске, у Оли - на мочке уха. Но двухмерное изображение скрадывало «знаки различия». А листья падают, и Кэт - словно берёзка с кленовым листом, девчушки - подберёзовики. Лента аллеи убегает к горизонту вдоль рощи берёз, берёз, берёз и там, на горизонте, нечёткий контур проезжающего автомобиля. Балагур перевернул страницу и печально вздохнул - это был последний снимок…
        4
        Что это за безобразие!
        Сплю я, что ли?
        Ощупал себя:
        Такой же, как был,
        Лицо такое же, к какому привык.
        Тронул губу,
        А у меня из-под губы -
        Клык…
        В. Маяковский
        Иван Бортовский захлопнул дверь за майором Костенко и поморщился - руку саднило. Он чертовски сильно ободрал её. Упрямая кобыла не хотела лезть в воду, а когда до берега оставалось совсем немного, внезапно захрипела, а потом её круп со скоростью горного течения разбило о камни. Иван выжил благодаря затонувшему на мели плашкоуту, туго опоясанному проржавевшими тросами. Размокший рукав пиджака зацепился за разъеденную ржавчиной проволоку, и чуть было не утопил своего хозяина. Иван рванулся из-под воды, пытаясь поймать глоток воздуха и, оставив клочки ткани и мяса на ржавчине, ползком выбрался на берег.
        Да, чёрт возьми, он чуть было не утонул! Чуть было не попал в пасть к хищникам! Чуть было не сгорел! И теперь, словно этого мало, сраная рука ноет так, будто у неё вырвали все зубы - если, конечно, бывают руки с зубами. Иван свалился на стандартно-гостиничную кровать, и доски слабо потрескивали под тяжестью мощного тела, пока он ворочался, пытаясь принять удобное положение. Мерзкая рука! Ему жутко захотелось разбинтовать её и посмотреть на зубы… тьфу! пальцы. Зубастая рука - что за чушь?! Но воображение уже рисовало зудящую руку, где вместо пальцев, разрывая бинт, лезут фарфорово-белые когтищи, напоминающие лезвия Крюгера из «Кошмаров…».
        Позвать что ли ту слезливую сестричку и попросить вкатить ему чего-либо мощного? Иван представил, как вздрогнут её ресницы: «Нельзя, - естественно, откажет она, - без предписания врача - не имею права». Иван судорожно попытался улыбнуться и плюнул в стекло, за которым чернел кедрач. Плевок, описав незамысловатую траекторию, опустился на подоконник, так и не достигнув цели.
        Где-то раскрылось окно. Бортовский нехотя поднялся, закурил и выглянул в форточку. Одинокий фонарь со стороны столовой показал ловко сложенную фигуру: она спустилась по лестнице, матюгнулась и не скрываясь удалилась, шурши гравием, в сторону фонаря. Перед тем как завернуть за угол и исчезнуть, фигура оказалась Спортсменом. «За шнапсом попёрся, засранец», - тоскливо прикинул Иван и облокотился о подоконник, думая, что следует подождать этого умника и пригласить к себе, авось от водки полегчает… Бинт слегка увлажнился, и Иван выругался, сообразив, что вляпался в собственный плевок. Почему-то это происшествие совсем вывело из себя и, вышвырнув в форточку сигарету, он вышел из отведенной ему комнаты, осторожно прикрыв дверь здоровой рукой.
        Ступая по мягкому ковру, доплёлся до конца коридора, где располагался кабинет главного врача. Дверь, конечно же, была закрытой, но для Ивана это проблемы не составило, он открыл замок миниатюрной пилочкой для ногтей, которую несколько часов назад выпросил у медсестры… ТЫ ХОТЕЛ ЭТО СДЕЛАТЬ С САМОГО НАЧАЛА, ТАК ВЕДЬ?
        Дверь слегка скрипнула, и Бортовский замер на пороге, ошеломлённый признанием самому себе. Да! Я ХОТЕЛ ЭТО СДЕЛАТЬ! И СДЕЛАЮ, ДОННЕРВЕТТЕР!
        - ЭТО ЖЕ СМЕШНО, - возразил внутренний голос, - ТЫ ВЕДЁШЬ СЕБЯ, КАК ТОТ ЗАСРАНЕЦ, ЧТО ПОБЕЖАЛ ЗА ВОДКОЙ!
        - Jede Ihre Nachteile, - вслух по-немецки прошептал Иван, прогоняя навязчивый голос и объясняя ему, что у каждого человека свои недостатки. Это помогло.
        С сейфом пришлось повозиться, тем паче управляться приходилось одной рукой. Наконец, железная дверца распахнулась, обнажая чрево металлического ящика. Взломщик чиркнул зажигалкой и сразу увидел то, что искал. ЭТО было единственным стоящим предметом в сейфе, если не брать в расчёт никому не нужные бланки и круглую печать главврача, которую Иван предусмотрительно, (чтобы не упала, когда будет забирать) положил на письменный стол. А ЭТО перекочевало в карман пижамы. Сейф был закрыт, оставалось только выйти из тёмного кабинета, защёлкнуть замок и незаметно пробраться в свою комнату.
        Вспыхнул свет, и в первые секунды после темноты он оказался настолько ярким, что Иван со стоном закрыл глаза… ЕГО ОБНАРУЖИЛИ! ЗАСТУКАЛИ, КАК МАЛЬЧИШКУ ТАЙКОМ ЖРАВШЕГО МАЛИНОВАОЕ ВАРЕНЬЕ ПОД ОДЕЯЛОМ! Рука непроизвольно дёрнулась подмышку и почему-то натолкнулась на туго спеленатый бинт вместо привычной кобуры.
        - Вы? - зазвенел неуверенный голосок. - Что вы здесь делаете?
        Иван осторожно приподнял веки, глаза постепенно привыкали к освещению, и узнал миловидную медсестру, приставленную к нему… Для чего? УЛУЧШЕННОГО ПРОТЕКАНИЯ БОЛЕЗНИ? ХА-ХА! Он, не узнав своего голоса, прохрипел:
        - А вам что здесь понадобилось?
        - Я вас искала. Я обязана удостовериться, что вам не стало хуже, - она как будто оправдывалась. - В комнате никого не было. Увидела приоткрытый кабинет и вроде бы какой-то тусклый свет.
        ЧЁРТОВА ЗАЖИГАЛКА! ОБЯЗАНА УДОСТ… ЧТО? ПРОСЛЕДИТЬ!
        - Вам плохо? - казалось, медсестра расстроилась.
        - Да. Мне плохо. Я искал таблетки.
        - Но есть же кнопка экстренного вызова, и… дверь была закрыта?
        К ЛЕШЕМУ КНОПКУ! ЗАСУНЬ ЕЕ! Я НЕ ХОЧУ НИКАКИХ КНОПОК! МНЕ БЫЛО ПЛОХО! Я ИСКАЛ… ТАБЛЕТКИ! ПОВЕРЬ ЭТОМУ… ТВАРЬ!
        - Дверь? Кажется, открытой… была…
        - Что вы здесь делаете?! - голос пробивался в сознание через яркий свет, и в нём послышалась… угроза?
        - Дверь была открыта, - чётко ответил Иван и шагнул в бездну её испуганных глаз, обрамлённых длинными влажными ресницами, - открыта… открыта…
        Через полминуты свет погас, и кабинет погрузился во мрак, посланный ночными, беспокойными кедрами…
        5
        Траур воронов, выкаймленный под окна,
        Небо, в бурю крашенное -
        Всё было так подобрано и подогнано,
        Что волей-неволей ждалось страшное…
        В. Маяковский
        Ночью дождя не было. Небо по-прежнему нависало тёмно-серой бесформенной массой, и даже первые проблески рассвета не смогли пробить брешь в гнетущем атмосферном навесе. Марусе казалось, что некий гигантский пресс медленно, но неотвратимо давит сверху, утрамбовывая пространство, уплотняя и сгущая воздух так, что даже жёлтая листва с берёз падала как-то вяло. Трасса была сухой, и высушенные комки грязи летели из-под колёс в разные стороны: скатывались в покрытые густым кустарником и крапивой обрывы над рекой или застревали во мху у подножия горы, что резко устремилась вверх вместе с обильной порослью берёз, пихт, кедрача, сосен, пахучей ивы, всевозможными кустиками и кустищами, через которые пробраться могут лишь белка да бурундук. С трассой повезло, хотя Маруся точно знала: стоит пойти редкому, захудалому дождю, дорога превратится в липкое месиво непролазной грязи. И тогда здесь не пробуксуют никакие колёса. Стрелка спидометра слегка подпрыгивала от тряски и не убегала с отметки 60. Розовый краешек просыпающегося солнца с завистью заглядывался на ладные ярко-красные упругие бёдра «Хонды», на
вызывающе выпятившуюся грудь бензобака и яростно вращающиеся колёса, из-под которых летели ошмётки раздробленных сгустков глины. Должно быть, один из комочков прилетел солнцу прямо в глаз, потому что оно ещё больше поблёкло. Подумав об этом, Марус расхохоталась.
        Было достаточно прохладно, и она надела практически все свои тёплые вещи, включая оба свитера и купленную у Вальки-раздатчицы куртку из кожзаменителя. Но самое главное - помимо болтающихся за спиной двустволки и рюкзака, лежало во внутреннем кармане куртки - толстые пачки купюр. И это только аванс! Маруся никогда не видела столько денег сразу и поэтому чувствовала себя несколько неуютно. Временами в грудь врывалось обжигающее чувство свободы. Заполняющий лёгкие ветер с удивлением ловил торжествующие порывы смеха. Но иногда накатывала безысходность - она лишь пешка в чьей-то игре. Если мир ещё не сошёл с ума, то невозможно чтобы за мизерную работу платили такие деньги! Понятно: пожар, риск, но всё же… Беспокойство щемило сознание, она отмахнулась от неприятного чувства, думая о рюкзаке, где слегка побрякивала дюжина бутылок с «огненной водой». Но рассудок стоял на своём - зачем? Зачем торговать водкой, если в кармане денег в двадцать раз больше, чем можно вытянуть с шорцев? Программа? Она просто давно собирались в посёлок, надо повидать Анчола, дядю Колю… И, в конце концов, от неё ждут, что она
станет продавать водку - следовательно, так и будет! Зачем? Для маскировки! Бог с тобой, девочка, от кого ты прячешься? Для чего? Внезапно мозг буквально взорвался болью:
        - ПРОВАЛИВАЙ! ГОНИ СВОЙ ДРАНДУЛЕТ КАК МОЖНО ДАЛЬШЕ! У ТЕБЯ ЕСТЬ ДЕНЬГИ! У ТЕБЯ ЕСТЬ «ХОНДА»! У ТЕБЯ ЕСТЬ ТЫ! БРОСАЙ ВСЁ, ПРОВАЛИВАЙ!
        Она резко сбавила скорость, «Хонда» недовольно зафыркала. Что это? Откуда?
        - ПРОВАЛИВАЙ! ГОНИ СВОЮ РАЗВАЛЮХУ! УБИРАЙСЯ!
        Это тайга, тайга шумит. А в ней бродят злые духи узют-каны[2 - Узют-каны (шор.) - блуждающие по тайге души умерших.]. Прогони их, Ульген![3 - Ульген (шор.) - добрый дух тайги.] Это только волнение, беспокойство… А почему нет? Eй хватит денег надолго, плюс счёт в «Сбербанке». Но если… слушать узют-канов, то «Сбербанка» не видать, как собственные ушей. Её найдут, всё перевернув. Маруся знала, кто давал деньги - полковник, менты. А с мусорами… Даже родственные отношения не помогут. Да и приедут завтра люди, спасатели, и что?
        - НИЧЕГО. ОНИ САМИ ДОГОВОРЯТСЯ!
        И поиск отсрочится на сутки? Но там же три человека и огонь! Возможно, они ранены и нужна помощь! Да не будь этих денег, она всё равно бы, просто так…
        - ОНИ СДОХЛИ! ТЫ НЕ НУЖНА ИМ! ПРОВАЛИВАЙ!
        Дорога каждая минута. И отсрочка может обернуться для них гибелью. Взять на себя три человеческие жизни и кражу Маруся не могла, поэтому прибавила газ. И потом: дали только аванс, через несколько дней полковник заплатит в два раза больше, плюс реализованная водка. Она разбогатеет, купит гараж. А живы те трое или нет - неважно, договорились? Это надо просто выяснить. Надо пойти в тайгу. Это же так… привычно…
        Рука сама открутила ручку газа, и мотоцикл остановился. На дороге сидела лиса. И с любопытством наблюдала за приближающимся мотоциклом. Лиса? На дороге? Беспокойство вновь сжало сердце. Маруся знала повадки местных обитателей тайги. Чтобы выследить лисицу, надо приложить определённые усилия. А тут прямо на дороге. Никакого бурелома и царапающегося кустарника… Сидит и ждёт. Чего?
        - КОГДА ТЫ УБЕРЁШЬСЯ, ДУРА!
        Девушка схватилась за двустволку, дрожащей рукой вставила патроны, краем глаза следя за хитроватой рыжей мордочкой с чёрными, прожигающими насквозь бусинками глаз, ожидая, что зверёк вот-вот юркнет в придорожный кустарник или растворится в воздухе, как мираж. Но лисица по-прежнему нагловато выжидала, когда её убьют или когда…
        - ТЫ УБЕРЁШЬСЯ ИЗ ТАЙГИ ВМЕСТЕ СО СВОЕЙ ТАРАХТЕЛКОЙ?
        Марусе как-то сразу расхотелось стрелять. И зачем ей сейчас дохлая лиса? Нет времени. Но она нарочито резко вскинула ружьё, надеясь, что осторожный зверь сбежит, освободив дорогу. Но лиса не ушла.
        - Уходи! - крикнула Маруся. - Убирайся к шайтану, к чёрту - всё равно! - и предупредительно потрясла ружьём.
        Лиса сидела.
        - Уходи! - Маруся зажмурилась и нажала курок, сдерживая плечом отдачу.
        Она не отличалась особой меткостью, тренировок было недостаточно, но пуля вошла точно в одну из бусинок и, возможно, основательно поразбойничала в черепе. Лиса оскалилась, приподняв щётку усов, кровь обильно перекрасила морду в ярко-красный цвет, и рухнула. Маруся сняла каску. С ружьём наперевес направилась к убитой. На этот раз она почему-то была абсолютно уверена: зверь внезапно вскочит и бросится на неё. Слишком памятен был злобный оскал. Он и сейчас оставался таким: белоснежные клыки купались в крови. Маруся подошла совсем близко, настолько, что можно было пошевелить убитую дулом ружья. Лиса лежала, поджав хвост и запрокинув голову - мертва! Надо было как-то убрать её с дороги. Но девушка не решалась прикоснуться к животному - слишком странным было его поведение перед смертью. Жутким. Почему зверюга не ушла, почему напрашивалась на пулю? Неужели такое возможно?
        - И С ТОБОЙ БУДЕТ ТАК, ЕСЛИ НЕ УБЕРЁШЬСЯ ОТСЮДА!
        Даже взбалмошные утренние птицы затихли, одаривая тишиной и тревогой. Это было странным, как во сне видеть себя со стороны: свинцовое небо, притихшая тайга, плавная лента реки, высушенная засухой трасса, мёртвая лисица; девушка, судорожно сжимающая в руках каску и ружьё; красный мотоцикл, недоуменно наблюдающий за ней единственным глазом - фарой. И в гулкости тишины, куда не врывалось даже слабое перемещение воздуха, послышались едва различимые шаркающие звуки, как будто десятки крупных тараканов, что водились в Марусином сарайчике, вздумали потанцевать ни папиросной бумаге.
        Девушка никак не могла уловить источник шуршания, а потом заметила как задняя лапа лисы неуверенно, но чаще и чаще, пытается скрести землю, словно животное с опозданием вспомнило о возможности побега. Маруся зачарованно смотрела на подрагивание коготков и кончика хвоста, ей вдруг ясно представилось, как лиса поднимает залитую кровью изуродованную морду, разжимает сведённые судорогой клыки и впивается в лодыжку. Палец сам нажал курок, выстрел из второго ствола положил конец шершавым звукам.
        «Это ненормальная лиса, - подумала она, - какая-то бешеная лиса!» От таких мыслей всё внутри содрогнулось, спазмы подступили к горлу, девушка еле доплелась до мотоцикла и её вывернуло у придорожного куста.
        Вновь защебетали птицы, где-то пропищал рябчик, им не было дела до мёртвой лисы и страданий Маруси. Выплюнув горькую слюну в лужицу того, что недавно было ранним завтраком, девушка надела каску и завела мотоцикл. Тот осторожно затарахтел, виляя объехал падаль и понёс свою хозяйку дальше по трассе. «Пожар, - догадалась Маруся, - из-за пожара зверь ломанулся к людям. Так было всегда: распри забыты, слабые тянутся к сильным в поисках защиты. Возможно, это и впрямь была больная лиса, она оглохла и ослепла…» Но тут же передёрнуло от воспоминаний о внимательном, изучающем взгляде на ехидной морде. Захотелось вернуться. Маруся оглянулась.
        Лиса сидела на дороге и, оскалившись, смотрела ей вслед уцелевшим глазом.
        Девушка нерешительно моргнула и потрясла головой - лисы не было. Она не сидела, не лежала - её просто не было. Или с достаточного расстояния, на которое Маруся уже отъехала, её не стало видно? Надо было следить за дорогой. Мчаться под шестьдесят кэмэ вперёд затылком - самый верный способ самоубийства, Маруся отвернулась и попыталась забыть происшествие. Но, так или иначе, настроение окончательно испортилось.
        6
        Такую глушь нашёл я для души,
        что всё пройдёт. Я сам пошёл на это
        и вышел весь…
        Е. Каменский
        Пасмурным прохладным утром, когда Маруся удалялась прочь от убитой лисы, Пётр Степанович Смирнов, обитатель барака № 3 зоны общего режима, рецидивист по кличке Пахан, всматривался в тайгу с грязного дворика, обнесённого колючей проволокой, с будоражащим волнением ощущая внезапное напряжение во всём теле. Седьмой на его биографии «звонок» оттрындел четыре года назад. Впереди маячили ещё четыре - угораздило же того старикашку-сторожа проснуться в три часа ночи и прогуляться по магазину, чтобы узнать - откуда доносятся непонятные шорохи и сдобный мат. Четыре года старый пердун гниёт в могиле, земля ему пухом, а Пахан на лесоповале, тоже… гниёт. Пару лет назад он обнаружил в паху огромную коросту, связал её появление с бесконечными гнойниками на лице, животе и пришёл к определенному выводу, который стал причиной смерти двух симпатичных «сестрёнок». Один был случайно придавлен бревном. А другого так же случайно обнаружили болтающимся в петле. А то, что он влез туда с заточкой у брюха, необязательно было же говорить, правда?
        Четыре года в изоляторе среди умирающих - перспектива почему-то не радовала и, может быть, поэтому пасмурным утром Пахан пребывал в воодушевленном настроении и даже толчок в спину не убавил энтузиазма.
        Обитатель третьего барака не мог знать, что в пятнадцати километрах от его настоящего местопребывания бушует таёжный пожар, но это не имело значения. Их перевозили! Ежедневно, небольшими партиями. Вчера - шестой барак, позавчера - второй, сегодня настала их очередь. Куда - неважно. Дорога отсюда куданибудь - практически свобода. Вряд ли она будет короткой. А это значит, что кому-нибудь из охраны захочется освободить кишечник или вздремнуть. И может быть, оставшиеся из отпущенный ему Богом дней представится случай провести… не в изоляторе.
        Заключённых партиями по трое провожали через распахнутые створки ворот из дворика, обнесённого высокой стеной сетки с колючкой наверху, к автофургону, у дверей которого стояли двое славных молодцов с автоматами на взводе. Конвой передавал им партию и удалялся за следующей. Те, кто стоял во дворе и ожидал своей очереди, безумными, счастливыми глазами наблюдали за церемонией. Особенно волновал их эпизод выхода за забор, автофургон же совсем не нравился. Но внешне ребята казались спокойными, делали равнодушные и отсутствующие лица, показывая, что им глубоко начхать, куда и почему их везут. В принципе, некоторым самым тёртым на самом деле было всё равно, опыт учил: если ты зэка, то не перестанешь им быть после небольшой тряски в автофургоне с решёткой внутри, отделяющей как от молодцов с автоматами, так и от выхода. Некоторые с удивлением разглядывали пустые «вышки» и тайком ощупывали потайные карманы - на месте ли табачок, но выскользнуло ли «железо»?
        Единственными, кто не испытывал восторга от эвакуации, были легаши. В такое зябкое утро не доставляло радости болтаться на свежем воздухе. Те же, кому был обещан выходной, совершенно сходили с ума от ярости, беспричинно дёргались, раздавая зуботычины направо и налево и поминутно вспоминая маму. Иногда казалось, что именно эта мать-героиня произвела на свет практически всех зэка совместно с начальством зоны.
        Чувствуя на себе пристальные и завистливые взгляды, Пахан нарочито артистично прошагал мимо «колючки» вслед за Кривым и Сычом и оказался в «предбаннике», почти на свободе, которая длилась двадцать четыре шага до фургона. Конвой торопливо развернулся и, чертыхаясь, распинывая грязь, пошлёпал за следующей троицей. Одна дверца фургона была распахнута, оттуда гремел одобряющий призыв:
        - Сыч! Вали сюда, поехали за девочками!
        - Улюлю, Кривой, смотри дверь не перепутай!
        - Притырьтесь! - сплюнув сквозь зубы, оскалился Сыч, внутрь ему определённо не хотелось.
        Легаш в фургоне был другого мнения:
        - Молчать! А ты давай сюда, живо!
        Второй - у распахнутой дверцы - толкнул Сыча прикладом меж лопаток:
        - Шевелись, сучара! А вам - стоять!
        Сыч нехотя и неуклюже вскарабкался в фургон в руки первого, тот толкнул его к решётке:
        - Лицом к стене! - и загремел ключами.
        - Товарищ-ч начальник, отлить надоть, - ухмыльнулся заискивающе Кривой.
        - Приспичило, твою мать! - взвизгнул второй, вспомнив, что сегодня должен был ехать к тёще на картошку, распить с тестем баночку бражки, жена-стерва запилит…
        - Пусть его, - крякнул третий, что находился у закрытой створки и полез за сигаретами, - С утра копил, верняк. Покрасоваться перед братвой - клоун!
        Кривой послушно полез в штаны.
        - А ты - п-шёл! - третий вытащил сигарету, поместил её в маленьких пухлых губах и чиркнул спичкой, которую тут же задул ветер. - Блин! - зажёг вторую, сжал огонёк ладошками, уберегая от сквозняка, и поднёс замок из пальцев к лицу.
        Автомат бестолково повис на плече. Рядом с задней покрышкой зажурчала струйка Кривого.
        - Куда льёшь?! - второй окончательно вышел из себя и пихнул Петра прикладом по пояснице. - Лезь давай, хватит - отдохнул!
        Пол фургона приходился на уровне подбородка, и зэка Смирнов ясно видел, как Сыч очутился за решёткой, а легаш поворачивал ключ в замке - затем, чтобы через минуту открыть замок перед ним. Пахан спиной чувствовал издевающиеся смешки ребят во дворе. Конвой отделял следующую троицу. И ещё дюжина парней стояла вокруг со стволами наперевес. А над всем этим прогибалось от туч свинцовое небо, шумела тайга, и витал сочный дурманящий запах лесоповала.
        - Ну? Чё встрял?
        Приклад был готов обрушиться на позвоночник ещё раз, когда Пахан наугад откинул руку назад, якобы уже хватающуюся за поручни, поворачиваясь за ней всем телом.
        - Ёшь твоёшь! - раздалось в ответ на смачный хруст свёрнутого носа. Удар левой в кадык заставил ментюху захрипеть, уронить автомат и схватиться освобождёнными руками за горло.
        Удивлённые глаза появились из-за сжатых замков ладоней, спичка потухла. Пахан молниеносно метнулся в сторону так неудачно выбравшего время для перекура легаша и повалил его в грязь, предварительно опустив могучий кулак прямо на «звёздочку» горящей сигареты. Сразу же в сторону фургона помчались трассирующие пули, дюжина славных ребят с автоматами приняли исходную позицию, пытаясь на корню зарубить попытку побега.
        Всё произошло за несчитанные секунды, и Кривой, старательно мочившийся на покрышку, только и успел повернуть голову в сторону выстрелов, как три пули врезались во впалый живот. Боль напомнила взрыв в левом глазу, когда по нему хлестанул ремешок со свинцом в пряжке, и Иван Иванович Чиж был убит прохладным сентябрьским утром «при попытке к бегству». Он шлёпнулся в лужу, разбавленную собственной мочой, гулко проелозив по закрытой дверце фургона. Рядом с ним корчился в агонии человек, собиравшийся провести этот день на тёщином огороде.
        Охранник, замыкающий замок решётки, обернулся ещё на первый звук удара, и сразу же был притянут тремя парами рук, а четвертая сдавила горло. В самое ухо вонзился хриплый, неуверенный шёпот с кавказским акцентом:
        - Ключэ, сволэчь, ключэ!
        Стоящие во дворе зэки очнулись, когда увидели падающего, схватившегося за живот Кривого, сразу же сообразив, что являются зрителями блестящей импровизации, о которой можно потом будет неоднократно рассказывать новым сокамерникам, может быть…
        - Лечь! Всем лечь! - короткая очередь стайкой саранчи защёлкала над головами.
        …им дадут хотя бы увидеть, чем всё закончится?
        Пахан, скрипя зубами и не обращая внимания на саднящую боль в ободранных и обожжённых сигаретой казанках, усердно мутузил мента. Тот не оставался в долгу. Пули их не касались - ребята боялись попасть в своего. И два сомкнутых тела постепенно откатывались за фургон. Легавый, сплёвывая табак из раздавленной во рту сигареты, сдался после повторного соприкосновения затылком с поверхностью планеты с названием Земля. Пахан сдёрнул с его плеча извозюканный в грязи автомат, прижал к животу и выпустил обойму в распахивающуюся дверцу кабины, откуда выскакивал на помощь товарищу молоденький водитель. Когда его ноги коснулись земли, душа уже беседовала с апостолами. Ненужный, с пустой обоймой, автомат шлёпнулся рядом. Пахан в два прыжка оказался в кабине, рывком включил зажигание, искорябанной рукой схватил набалдашник переключателя скоростей, рванул руль, до отказа нажимая на газ и отжимая сцепление, задницей ощущая, как квартет славных ребят дырявит стенки фургона.
        Покрышка, елозя и разбрызгивая грязь, перескочила ноги паренька, чья душа только что сделала шаг по райским кущам. Оставленная открытой дверца кабины захлопнулась сама по себе секунд через тридцать, а распахнутая сзади створка - через сорок минут, и то - когда взбесившийся автофургон окончательно остановился, врезавшись в дерево, а выпрыгнувшие из него люди ворвались в дремлющую тайгу…
        7
        Ворон третью курил папиросу,
        Нахлобучивал шляпу на глаз,
        Чтоб не выветрил ветер вопросы,
        Словно гвозди засевшие в нас…
        С. Николаев
        На завтрак выдали на удивление аппетитные фаршированные творогом блинчики, крепкий чай и банку концентрированного молока в качестве сухого пайка. Персонал санатория тщательно готовился к эвакуации, то и дело уезжали грузовики, увозя мебель и аппаратуру. Половина отдыхающих, в данный момент не занятая добровольцами при погрузке, поддалась чемоданному настроению. После завтрака у входа их ожидал автобус. Балагур, придерживаясь традиции, взял вторую порцию. Сделавший утренний кросс вокруг здания Спортсмен был бодр и пытался шутить. Шурик ел вяло, насильно запихивал в себя лёгкий завтрак. Молчун поглощал пиво из своих запасов - ничего крепче пива, когда хотелось, он решил себе не позволять.
        В столовой царило осторожное оживление, поэтому, как только открылась дверь, головы повернулись в сторону вошедшего. Главврач - сухенький, высокий старичок с чеховской бородкой, окинул столовую беглым взглядом и подошёл к поварам, которые переворачивали уже ненужные огромные кастрюли вверх дном, ожидая окончания завтрака, чтобы вымыть посуду и отправиться по домам вместе с отдыхающими.
        - Машу, медсестру, не видели?
        - Валька, медсестру не видела? Нет.
        Главврач поскоблил подбородок, покачал головой, хотел было уйти восвояси, но в дверях столкнулся с одетым в приличный костюм с галстуком Новеньким и с полковником Костенко, те попросили его задержаться.
        - Господа и дамы, минуточку внимания! - попросил полковник.
        Внимания было не занимать, поэтому он откинулся на услужливо пододвинутом Новеньким стуле, заложил ногу за ногу и произнёс:
        - Вчера вечером я делал объявление насчёт вашей вынужденной эвакуации в связи с чрезвычайными обстоятельствами. И обращался к некоторым индивидуально. Кто слышал - знает: в тайге затерялся вертолёт с тремя пассажирами. Все спасательные службы заняты на пожаре, а требуется организовать маленькую экспедицию. То есть сформировать отряд из добровольцев. Они снабжаются необходимой амуницией и по окончанию спасательных работ получат солидную денежную премию.
        - Ну уж нет, - раздалось из-за четвертого от окна столика, и все посмотрели на Лысого, - мне Чернобыля вот так хватило, - он провёл ребром ладони по горлу.
        - Успокойтесь, пожалуйста, - полковник сделал небрежный жест, - никакой радиации. Зона поиска далеко от района пожара. Экспедицию возглавит опытный человек, - кивок в сторону угрюмого Ивана, - и опытный проводник из местных. Короче, - он поднялся, - всех желающих и недовольных я приму в кабинете заведующего - если, конечно, Сергей Карлович позволит?
        - Пожалуйста, - пожал плечами главврач.
        - У всех было время подумать, соизмерить своё личное «Я» и интересы Родины. Никаких принуждений. Боже упаси. Итак: я жду желающих. Заранее спасибо. Все остальные поедут домой.
        Новенький бросил суровый взгляд в сторону Лысого и тоже удалился. Сразу же столовая наполнилась пересудами, шёпотом и шебуршанием шлёпанцев.
        Первым в кабинет главврача ворвался Спортсмен. Полковник разместился за тёмным полированным столом и непринуждённо стряхивал пепел в стерильную квадратную пепельницу, за его спиной возвышался выкрашенный белой краской сейф.
        - Я рад вас видеть, - улыбнулся полковник, в кабинете он был один.
        Сергей Карлович, выставленный за дверь, уныло плутал по коридорам санатория, покрикивая на персонал. В голове всё прочнее и надёжнее укладывалась красноречивая мысль, что он слоняется без дела. Пытаясь её заглушить, главврач утешал себя поисками исчезнувшей медсестры…
        - Не будем тянуть. Сколько даёте? - Спортсмен присел на ручку обтянутого голубой кожей кресла, разминая кисти.
        Полковник назвал цифру, и тот присвистнул.
        - А в случае неудачи?
        - «В случае неудачи тебе деньги больше не понадобятся, кретин», - а вслух. - Что поделать? Столько же. Работа выполнена, - Костенко развёл руками.
        - О’кей. Что я должен делать?
        …Молчун допил пиво и, хлопнув дверью, поплёлся в направлении кабинета заведующего, встретил его самого и ответил, что нигде не видел чёртовой медсестры. Из кабинета вышел Спортсмен.
        - Ну и что? - бросил Молчун.
        - Пиво есть?
        - Кончилось.
        - Сбор в четыре, - насвистывая, Спортсмен зашагал по коридору.
        - А-а, пожалуйста, проходите, - Костенко добродушно улыбнулся и затушил сигарету, пепельница приобрела не столь чистоплотный вид.
        Молчун перевёл взгляд на холёные пальцы с ровными, широкими ногтями.
        - Решились?
        - Могу я отлучиться в город до четырёх?
        - Как будет угодно! Так вы с нами?
        - Ещё не знаю.
        - Время пока терпит. Но мы рассчитываем. Без вас, сами понимаете… Кстати. Как узнали, что в четыре? Оперативно получаете информацию. В разведке работали?
        - Если убийство можно назвать разведкой…
        - Мы помним о вашей травме, очень сочувствую. Выбор за вами. Однажды вы выполнили свой долг, но Родина…
        - Посмотрим. На всякий случай - не ждите, - Молчун вышел.
        Костенко достал новую сигарету…
        Интеллигент нервно закурил и уставился большими, с поволокой глазами на полковника. Длинные чёрные волосы улеглись на плечи:
        - Почему меня не берёте?
        - Видишь ли, Саша, - Костенко с сожалением рассматривал измазанную пепельницу, - тайга - сложная штука. Маршрут не из лёгких. Десятки километров пешком. Нам нужны опытные, выносливые люди.
        - Как Спортсмен?
        - Я не могу тебя пустить, для твоей же пользы, ты…
        - Ещё молод, - добавил за него Шурик, заметно успокоившись, выпустил ровную струйку дыма, - и вообще, сопляк. Я прав?
        - Я не это имел в виду.
        - Именно это, - Шурик безжалостно сплюнул в пепельницу и раздавил в слюне окурок.
        - Ну, Саша. Повторяю, придётся нелегко. И зачем тебе всё это?
        - Хотите пари? Все, кто заходил сюда до меня, спрашивали, сколько им заплатят. Мне тоже нужны деньги. Но не это главное. Там, в тайге, люди. Они искалечены наверняка и умирают от голода. Я хочу им помочь, просто по-человечески. И, в конце концов, нужны добровольцы или нет?
        - Нужны, - выдохнул Костенко. - Ты прав: вся эта акция с экспедицией лишь для того, чтобы помочь несчастным, им сейчас очень трудно и…
        - Не надо, - отмахнулся Шурик, - лапшу на уши не надо. Вам совершенно наплевать на людей. Так?
        - Саша, что ты несёшь?!
        - Товарищ полковник, - лицо Интеллигента преобразилось, в жгучих цыганских глазах чёрным по белому было написано «никому не верю» и лишь между строк слабая искорка: «но хочу понять». - А не рано вы себя произвели? Майорские лычки шли вам больше… Будем откровенны: не хотите меня брать из-за отца? Боитесь?
        - Ерунда, - нахмурился Костенко.
        - Правильно, - согласился Шурик, - он уже не тот и власти у него поубавилось. Но одно знаю точно. Когда мой предок кому-либо что-нибудь обещает по максимуму, то это означает: либо он не собирается расплачиваться, либо намерен получить в десять раз больше.
        - Вот ты о чём? - полковник усмехнулся. - Решил, что я слишком много обещаю за поход?
        - Вот именно. Сумма-то солидная. А я не в кино, а в жизни уже привык видеть, как большие люди любят деньги и неохотно с ними расстаются, не считаясь с человеческими жизнями.
        - Ох, в мерзавца ты вырос, Сашка. А помнится…
        - Вы меня на коленочках нянчили, на ручках качали? И, между прочим, обсуждали с батей, сколько кому дать на лапу?
        - Ладно, ладно. Сдаюсь, - пытаясь перевести разговор в шутку, - приподнял ладони Костенко. - Иди в свою экспедицию, шантажист. Но помни: ножки будут бо-бо и мозоли на пятках обеспечены.
        Сашка улыбнулся:
        - Вот так бы и давно, дядя Сева. А всё-таки: деньги такие - почему?
        - Не поверишь. Видишь ли, ты прав, конечно. Всех интересует размер своего кармана, а на людей кладут по-крупному. Но люди, потерпевшие аварию, очень важны. Особенно - академик Пантелеев.
        - Так бы и сказали. Там учёные? Почему же - добровольцы? Нельзя что ли профессионалов вызвать?
        - Четыре дня прошло. С вертолётов обнаружить не удалось, а пока столица раскачается… Огонь ждать не будет.
        - Понятно, - лицо Интеллигента вытянулась, в телячьих глазах надолго задержался огонёк азарта и тщеславия.
        - Деньги удалось вытянуть из местной администрации, никто не хочет идти, понимаешь? Профессионалы борются с огнём, жертвуют жизнью, причём за гроши. Они держат пожар грудью, ждут, когда мы тут спохватимся и вытащим этого треклятого академика из пекла… или выясним, что вытаскивать уже нечего. А ты тут меня в коррупции обвиняешь.
        - Прошу прощения, - Сашка поднялся, - значит, я принят?
        - Иди, иди, - отмахнулся Костенко, он как-то сразу постарел, наигранная бодрость исчезла, и Шурик увидел пожилого человека, страдающего ревматизмом и раздавленного обстоятельствами, - только позвони своим. И… береги себя.
        - И всё-таки: почему - полковник? Извините, ухожу, смываюсь, - дверь закрылась.
        Костенко взял ещё одну сигарету, покрутил в чистеньких пальцах. Нет, слишком много на сегодня, сердце и так пошаливает. Перевёл взгляд на грязную пепельницу, бросил в неё сигарету, взвесил плоский, тяжёлый квадратик на ладони, поднялся, открыл форточку и выбросил его в окно. Через долю секунды пепельница звякнула внизу, раскидывая остроганные осколки по подъездной дорожке. Сидевшие в автобусе вздрогнули, но полковнику было не до них: дверь уже впускала плотного, лысого человека.
        - Много навербовали? - с порога спросил тот.
        Костенко окинул его хмурым, оценивающим взглядом, отошёл от окна и царственно опустился в кресло за столом, пригласив вошедшего присесть напротив.
        - Благодарствую, - ответил Балагур и скромненько притылился на край голубого кресла.
        - Хотите принять участие? - насмешка изогнула губы полковника, когда он покосился на выпирающий животик собеседника.
        Балагур пошамкал толстыми губами, потёр гладкий, как колено, лоб, вытащил из кармана рубашки удостоверение и протянул полковнику:
        - Собственный корреспондент, - представился он.
        - Прямо-таки НТВ? - вскинул брови Костенко и расплылся в дружелюбной улыбке. - А что в наших краях забыли?
        - Делали репортаж из жизни национальных меньшинств. Тут набрёл на прекрасный профилакторий и взял отпуск. Ну как, пропускаете прессу?
        - Вам дать интервью? - полковник подобрался, на всякий случай откашлялся, прочищая горло и оттягивая время, строя в голове сконцентрированно-сжатые фразы, самой наипервейшей из которых была: «Чёрт бы его побрал!», но она в интервью явно не вписывалась.
        - Не надо. Зачем? - пожал плечами Балагур. - Всё, что хотел знать о пожаре, уже почерпнул из местных источников. А большего вы ведь не скажете?
        - Не скажу, - признался Костенко, - потому что не знаю.
        - Ну-ну, - причмокнул журналист. - Я вообще-то хочу напроситься в спасательную экспедицию, чтобы своими глазами, так сказать, а вернее - объективом запечатлеть счастливое спасение академика Пантелеева.
        «Сашка - идиот, мерзавец и болтун. Никто, кроме него…» - ещё одна недостойная прессы мысль.
        - А если…. финал, скажем, будет не совсем удачным? Что тогда? Раскритикуете? Мол, не уберегли?
        - Трагедия есть трагедия, - ещё раз дёрнул плечами Балагур. - Тут уж ничего не поделаешь. Но попытаться стоит. Как говорят: «Сэм перфинум респице ут бени агис».
        - Это где так говорят?
        - Латынь. По-нашему примерно: «Увидь цель, чтобы действовать».
        - Прекрасное изречение, - улыбнулся полковник. - Что я могу сказать? Прессе у нас везде дорога. Как-никак четвёртая власть. Но!
        - Так и знал! - хохотнул Балагур. - Верите? Так и думал, что не пустите!
        - Почему же? - нахмурился Костенко. - Просто есть два условия. Людей мы набрали мало, будете нести такую же нагрузку, как и другие, имею в виду - физическую. Соответственно: снаряжение, продукты и остальное со всеми поровну.
        - Это понятно, - согласился журналист, - помогу по мере сил. А второе условие?
        - И так же вместе со всеми получите вознаграждение, идёт? - улыбнулся полковник.
        - Конечно же! - рассмеялся Балагур. - «А я еду, а я еду за туманом и за запахом тайги»! Хо-хо! Договорились! Но при условии. Можно мне поставить условие?
        - Я даже знаю какое, - вновь впал в уныние Костенко. - Задавайте свои вопросы. И если смогу - отвечу.
        - Замечательно. Просто превосходно. Первое: в какой области работал, вернее, работает академик Пантелеев?
        - Биология.
        - А поточнее?
        - Я не учёный. Что-то там с насекомыми или с деревьями, шут его знает, - настала очередь полковника пожать плечами. - Помню, восхищался кедрами-долгожителями. Как-то похлопал этакую громадину по коре и говорит, что ему, дереву - разумеется, лет пятьсот не меньше. Вот и задумаешься о бессмертии.
        - Угу, - кивнул Балагур. - Всеволод Александрович, да-да не удивляйтесь, я знаю ваше имя. И настоящее звание, между прочим - тоже. Из всего вами сказанного делаю вывод, что вы, как говорится, Ваньку валяете. Нам обоим прекрасно известно, что к деревьям и, тем более, к насекомым академик имел самое косвенное отношение. Напомнить один нашумевший случай? С тараканами? Вопрос второй - маршрут вертолёта: куда летел?
        - Если примете участие в поиске, то получите информацию сами, - полковник сразу погрубел и, видимо, подумал, что Ваньку валять умеет не только он.
        - И всё-таки, это был грузовой вертолёт? Спасательный? Пожарный?
        - Грузовой. Это имеет значение?
        - Ещё какое, Всеволод Александрович! Вот как вы объясните, например, почему в грузовом вертолёте было три человека, когда положено два - экипаж?
        Полковник молчал, и пауза затягивалась, он разглядывал добродушное, почти простецкое лицо корреспондента, их глаза сверлили друг друга подобно буровым станкам. Наконец, выдавил из себя:
        - Может быть, это самый главный вопрос. Если бы мы знали, почему в вертолёте оказался академик, знали бы и причину аварии, и где их искать.
        - А какие могли быть причины аварии?
        Костенко спас телефонный звонок, появилось лишнее время для обдумывания ответа:
        - Что? Какая Маша? Какая медсестра? Ничего не могу сказать. Она не дома? Ну и что? Ничего не могу сказать. Позвоните попозже, - он бросил трубку. - Куда могла подеваться медсестра? О чём я, то бишь?
        Балагур молчал, потупившись.
        - Ага, - словно вспомнил Костенко и разулыбался. - В том-то и дело, что причины аварии неизвестны. Информация поступила на метеостанцию, а она сейчас в эпицентре пожара. Подробности в четыре часа, здесь.
        - Всё ясно, - журналист поднялся. - А обедом кормить будут?
        - Спросите у Сергея Карловича. Впрочем, тушёнку я обещаю.
        - Хоть на этом спасибо, - Балагур рассмеялся и вышел.
        Костенко взглянул на часы, достал сигарету, закурил, поискал глазами пепельницу и с остервенением затушил сигарету о крашеный бок сейфа. Потом закрыл глаза, откинулся в кресле и занялся медитацией - вернее, думал, что занимается. Через пятнадцать минут в кабинете возникла громоздкая фигура Бортовского: строгий костюм, тёмная повязка на раненой руке перекинута через шею:
        - Разрешите?
        Поскольку он вошёл бесшумно, Костенко мог бы предположить, что медитация способствовала материализации из воздуха, но не на его месте забивать голову подобными глупостями.
        - Присядь, Ваня. Как рука?
        - Продержусь, - Бортовский втиснулся в кресло и уставился на сейф за спиной полковника, если быть точным, майора Костенко. - Полный порядок. Когда выступать?
        - В два привезут оружие, снаряжение, провиант, рации, ноутбук с модемом - что обещал. Обмундирование…
        - Кто в команде?
        - Попозже. А сейчас расскажи-ка мне связно, Ваня, что там всё-таки произошло на метеостанции?
        8
        Автобус мог сменить маршрут -
        Мне всё равно. Меня не ждут.
        Б. Беркович
        Молчун стукнулся было к Марусе, хотел попросить мотоцикл, но её дома не оказалось, поэтому он заторопился обратно к автобусу, рассчитывая не опоздать. Но автобус всё так же стоял у входа и, как потом выяснилось, простоял ещё минут двадцать. Молчун нервничал, он уже представлял, как войдёт в квартиру, увидит эту размалёванную суку, и не дай бог ей лишний раз разинуть рот - просто придушит. Что стало с той робкой, смешливой девчонкой? Молчун вдавил себя в одно из задних кресел, ибо остальные уже были заняты не в меру говорливыми пассажирами.
        - Я повторяю - это второй Чернобыль! - подвизгивал Лысый.
        - Когда едем-то? - вопрошала полная женщина в коричневой олимпийке.
        - Как скажут, - виновато улыбаясь, мямлил водитель.
        Молчун закрыл глаза, виски пульсировали. Духота предгрозовой атмосферы проникла в автобус, вызывая потовыделение у и так разгорячённых, людей. «Как сардины в банке» - промелькнуло обыденное сравнение. Появилось ощущение, что мозг смело разделили на две части широкой стальной пластиной: во лбу словно завёлся пчелиный рой, веки налились свинцом, а затылок - онемел. Молчун не в силах открыть глаза, да и не хочет… Что стало с той девушкой, которую на выпускном вечере он, пьяный от безумной радости и неопредёленности, пригласил на танец? Школьный музыкальный коллектив исполнял из старого - из фильма «Розыгрыш». Потом они плелись в прохладной ночи, оставляя за собой здание школы, детство и юность.
        А тихие вечера во время зимних буранов? Мама заваривала душистый чай и пекла лёгкое, рассыпчатое печенье. Его гитара, её аккордеон, ребята, школьные друзья, «Модерн», Вилли Токарев и Юрий Лоза на кассетниках! В один из таких вечеров он подарил ей хрусталеобразный камешек, переливающийся золотыми прожилками, найденный в горах. Ждала ли она его? Так или иначе: когда семь раскалённых лет сгорели за спиной, она ещё была свободной. На танцплощадке ансамбль интерпретировал медляки «Фристайла», блеял под Шатунова, свежий запах изморози врезался в ноздри и, боже мой, как по-прежнему завораживал аккордеон! Что стало с той девушкой? Почему так душно, невозможно дышать?!
        - Тела! Кучи мёртвых тел! - визжал Лысый.
        Молчун приподнял одно веко и выкрикнул:
        - Лысый!
        Сразу зависла тишина. Молчун смахнул со лба испарину и попросил:
        - Почему бы тебе не заткнуться? Развёл панику, провокатор. А вы, граждане, его не слушайте. Он дальше психушки и не заезжал никуда!
        Обстановка слегка разрядилась несколькими смешками, а паникёр пытался возразить что-то с пеной у рта, но никто уже не слушал с прежним рвением. Тут к автобусу подбежал главврач, неловко пробрался в салон, окинул пассажиров растерянно-расстроенным взглядом:
        - Все на месте?
        - Все! - выкрикнуло несколько женских голосов.
        - Чудненько, - главврач изобразил улыбку, - ничего не забыли? Извините за экстремальные условия. Человек предполагает, а бог, как говорится, не выдаст. До свидания. Надеюсь увидеть вас в следующем сезоне! - он медленно взмахнул рукой, ещё раз оглядел салон, должно быть выискивая потерявшуюся медсестру, и соскочил на дорожку.
        Автобус долгожданно затарахтел, не спеша двинулся прочь от санатория. Никто не подозревал, что милейшего симпатягу Сергея Карловича, врача с чеховской бородкой, они не увидят не то что в следующем сезоне, но и вообще никогда.
        За окном густой бор плавно переходил в реденький лесочек, сквозь желтеющую листву которого мелькали бесчисленные с былых времён «пионерские лагеря»: «Радость», «Дружба», «Чайка», «Солнышко». Когда-то в детстве Молчун побывал в них всех. Казалось, жизнь волокла его по порядку: из «Солнышка» - в «Чайку», из «Дружбы» - в «Радость», выволокла к санаторию, а теперь и ещё дальше - в тайгу. Он вновь смежил веки, головная боль уходила, и мир от этого становился чище и приятней. Дорога привела к автостраде, автобус вклинился в ряд спешащих машин и тихонько пополз по широкому мосту на каменных быках. Река спокойно несла свои воды вдаль. Глубоко ли здесь? Как обычно, проезжая по мосту, Молчун думал: а что если автобус внезапно потеряет управление, разорвёт железные перегородки и рухнет в воду? Как нужно будет действовать? И вообще, выберется он или утонет, когда во все щели и люки хлынет безмятежная река? Молчун читал где-то, как однажды человек не только выбрался сам, попав в подобную ситуацию, но и вытащил из затонувшего автобуса практически всех пассажиров. Даже напечатали фото этого человека: невысокий,
полноватый, добродушный - словом, рядовой гражданин… Сможет ли именно он, Молчун, спасти всех? Вряд ли. Ну уж Лысого точно вытаскивать не будет…
        Автобус покинул мост и, набирая скорость, помчался к городу. Как возвратиться обратно? Был бы мотоцикл - туда-сюда пара часов. Доехать на рейсовом до конечной и с пяток километров топать на своих двоих? Молчун решил, что в крайнем случае поймает такси. Такси? Машина с шашечками почему-то казалась нелепой и ненужной. Возможно, ему совсем не придётся возвращаться. Может быть, Она сразу бросится на шею, расплачется и попросит прощения? И больше ничего не надо. Молчун был готов сам повиниться, если бы чувствовал за собой вину. Виновата она - это всё усложняло.
        Резким толчком вернулась головная боль, виски запульсировали - а развод? А измена? Можно ли всё простить? Так и не найдя нужного решения, Молчун вышел из притормозившего около универмага автобуса и двинулся в сторону своего дома. Он остановился у ларька и купил блок «Мальборо», а на сдачу - две пачки «Примы», которые сунул в карман, а упаковку, за неимением сумки, вертел в руках, размышляя, что если вляпался в авантюру с экспедицией, то не мешало бы прихватить с собой сигарет с запасом. Попутно подумал: не позвонить ли домой и предупредить о своём приходе? Вдруг эта парочка опять оккупировала кровать? Дважды такое зрелище перенести невозможно… Когда рядом остановилась длинная чёрная машина - Молчун не заметил. Из неё вышли двое, не спеша подхватили под локти и вежливо, но настойчиво запихнули на заднее сидение. Автомобиль резко взял с места, его проводил лишь недоуменный взгляд продавца из табачного киоска…
        9
        Убьёте,
        похороните -
        выроюсь!
        Об камень отточатся зубов ножи ещё!
        Собакой забьюсь под нары казарм!
        Буду
        бешеный
        вгрызаться в ножища,
        пахнущие потом и базаром…
        В. Маяковский
        Ича и Савчатай присели на кочки, торчащие из осоки. Девочка расстелила косынку, Савчатай, орудуя консервным ножом, быстро расправился с «Мясом цыплёнка» и «Бычками в томате», отогнул зазубренные края. На косынке уже лежали заранее нарезанный хлеб, пара луковиц, стояла бутылка газировки. Перекусили. Выдохнув усталость, Савчатай распластался в траве, ноги гудели безжалостно, но и гордость сделанным наполняла его. Прежде всего, они дошли до заброшенной пасеки - нехоженые места. Значит грибов там! Это ещё что, а вот когда нашли трухлявое поваленное дерево, усыпанное опятами, Ича прямо визжала от восторга. Конечно, что-то щипало внутри - акка[4 - Акка (шор.) - отец.] называл это совестью. Но Савчатай точно знал, что подразумевалось под этим словом. Совесть - страх перед наказанием. Взрослые не разрешали ходить на старую пасеку, а особенно - за неё, в тайгу. Ребята понимали: за пасекой мог быть кто угодно - злобная росомаха, лоси, лисы, апшак[5 - Апшак (шор.) - медведь.], волки. Старики говорят, однажды волки выходили к посёлку и задрали много коров и лошадей, но это было давно - хутора Урцибашевых ещё
не существовало. По каким-то причинам отец отделился от посёлка. Ичий[6 - Ичий (шор.) - мать.] говорит, что советы и наговоры были плохие - вернее, действовали хорошо, но добра людям не несли. «Шайтан - акка твой», - сказала бабка Паштук. А какой он шайтан? Бывало, сажал на колени, сказки пел и говорил, что за пасекой совсем плохое место.
        Но только за пасекой столько грибов! Кто узнает? Акка мог бы… Всех насквозь видел: кто куда ходил, кто на корову порчу навёл - да умер он года два как. Сидел у шаала[7 - Шаал (шор.) - очаг.], смотрел в огонь, шелестел совиными перьями, потом застыл и упал ниц. Высохшие перья занялись, заискрились…
        Мать в посёлок с утра ушла, сказала - вечером вернётся, и будто всех людей в город увозить будут. К вечеру они домой должны успеть. Успеют ли? Вон забрели куда! И всё Ича: «Пойдём дальше, пойдём. Увезут нас в город, и тайги не увидим». Сначала он согласился дойти до пасеки, но ульи разочаровали - гнилые колоды, разъеденные жучком. Мёда не капли, хотя бабка Паштук утверждала, что берут его из ульев. Тогда они зашли в сторожку пасечника - пыль, треск прогнивших досок. Савчатай решил оставить в сторожке свой мяч, который прихватил в дорогу в надежде погонять где-нибудь на широкой поляне. Или ещё лучше - поставить Ичу на ворота и позабивать ей голы. «На обратной дороге заберём», - решил он, но теперь сомневался.
        Места в руках для мяча не оставалось: все четыре хозяйственные сумки и оба рюкзака заполнились грибами. Правду старики сказали - год урожайный. И шишек много.
        Ича вырыла грибным ножом неглубокую ямку, скинула туда пустые консервные банки, засыпала землёй, стряхнула и повязала косынку:
        - Вставай. Идти надо. Солнце над кедрами повисло. Скоро ичий вернётся.
        - Забрались шайтану в пасть, до пасеки к вечеру дойти бы, - бурча, Савчатай поднялся.
        Вначале шли вдоль реки, но потом свернули в ельник, надеясь срезать угол. Причины тому были: солнце перевалило за полдень, и без того серое небо приобрело тяжёлый, мрачный оттенок - как бы дождя не было. Ича запыхалась. Кустарник цеплялся за сумки, ветки сухостоя сдирали с головы косынку и хлестали по рукам. Совершенно обнаглели прятавшиеся в тени комары, а сил и времени отмахиваться не было. Но Савчатай всё же отобрал у сестры одну из сумок - во время ходьбы грибы утрамбовались, их вроде бы поубавилось, появилось свободное пространство, куда стало возможным пересыпать. После расфасовки грибов одна сумка осталась пустой, есть теперь куда положить мяч. Свободная рука Ичи тут же сломала пушистую еловую ветку, обмахиваясь ею, как веером, отгоняла комаров. «Славная девушка будет», - Савчатай не мог налюбоваться на сестрёнку. Никто не верил, что ей только двенадцать: ноги крепкие и грудь растёт широкая, не одного ребёнка выкормит; руки сильные - весь огород на них с матерью. Возьмёт ли кто замуж дочку шамана? Ещё как возьмут! Савчатай такого ей жениха найдёт!
        Забота о сестре для него - не праздное дело. Являясь единственным наследником, сан-ача, Савчатай с малых лет был уберегаем от невзгод и тяжёлой работы. Но когда не стало отца, в свои тринадцать, теперь - пятнадцать, сан-ача стал полновластным хозяином в доме. Его слушались и сестра, и мать, но… было три условия, в которых Савчатай полностью подчинялся матери: не пить водку, до свадьбы не спать с женщинами и… не ходить за пасеку.
        Все условия со временем Савчатай нарушил. Первые два нарушения прошли гладко и незаметно для матери, авось и третье сойдёт с рук. По праву, когда настанет время свадьбы Ичи, та попросит согласия у него, а не у мамы. Или выйдет замуж за того, на кого укажет он. Ибо для сестры сан-ача - кудай[8 - Кудай (шор.) - бог.]. Знала это и Ича, однако умела как-то разграничивать, понимая, когда стоит слушаться старшего брата, а когда - нет. Савчатай хитрый и поспать любит, приходилось ей его работу выполнять. И в забавах братишка покомандовать не прочь: ишь ты, стой на воротах! Ей самой, может, мяч попинать хочется. И всё же Ича безумно любила брата: идёт, ворчит, ножки-неженки, а помог, свои сумки дополнил, ей легче сделал. И конечно же, где-то здесь и находилась граница между избалованным сан-ача и действительным хозяином семьи. А когда наступит время, вручит Ича судьбу брату, вручит безоговорочно и подчинится.
        Сбор грибов, когда их много - как не увлечься? И ребята действительно ушли слишком далеко, потому что когда, запыхавшиеся, остановились перевести дух, тропинки на пасеку всё ещё не было видно. Савчатай очень расстроился бы, даже испугался, догадавшись, что в своём намерении срезать угол они взяли намного правее. И чтобы дойти до пасеки, нужно было сейчас повернуть влево. Но дети этого не знали - попав в незнакомое место, неожиданно заблудились. Но пока они этого не предполагали. И даже не видели, как дважды на их пути из переплетённого кустарника возникали лукаво прищуренные изучающие глаза, кошачьи и зелёные.
        Ича и Савчатай продвигались дальше, в какой-то момент древний инстинкт предков, заложенный глубоко в генах, подсказал им правильное направление. Они, безусловно, выбрали бы к пасеке, а затем и к дому до наступления темноты, если бы внезапно не вышли на прогалину, где - кто лежа, кто сидя - находились люди. После нескольких часов таёжного одиночества, их показалось бесконечно больше, чем на самом деле - семь человек. Позже Савчатай их сосчитает, запомнив морщинки на лице у каждого…
        Двое из отдыхавших, видимо, приметили ребят ещё издали. Цепкие, оценивающие глазки вцепились буравчиками. Фигуры до предела напряжённые, готовые сорваться с места в любую секунду. Разглядев, что это всего лишь дети, расслабились, страх отпустил. От неожиданности Ича и Савчатай остановились…
        - Карась, а обезьяны в этом лесу есть? - обратился один громко.
        - Совсем офонаревши, что ли?! - второй, лежавший, перевернулся на спину.
        - Где засёк? - поднялся Сыч.
        - А вон две макаки!
        - Тю, это же шорцы, - лениво отмахнулся лежавший и тут же вскочил, словно ужаленный, сообразив, что на поляне чужие.
        Остальные мужчины тоже, как по команде, оказались на ногах. И только один, сидевший у осины, медленно повернул голову и угрюмо впился глазами в Савчатая, безошибочно определяя главного противника. От такого взгляда тела грибников покрылись гусиной кожей.
        - Бежим! - хрипнул парнишка, они дёрнулись было с места, но цепкие руки уже схватили за плечи, вырывая сумки и сдирая со спин рюкзаки.
        - Пустите! - взвизгнула Ича, и до ошеломлённого мальчишки донёсся шлепок пощёчины.
        Теснимый двумя мужчинами, он повернул голову и увидел, как падает сестра. Кинулся к ней, но сам оказался на земле, споткнувшись о предательскую подножку.
        - Одни грибы, твою маму! Жрать давай! - разрывая рюкзак, сипел тот, что назвал ребят обезьянами. У него был приплюснутый нос, противная головка гнойничка на вытянутом подбородке, скулы и щёки воспалены юношескими кратерообразными вулканчиками, покрытыми неуверенно вьющейся щетиной.
        - А ты грибы жри! Горстями! Горстями! - хохотал, отталкивая его, второй из напавших, жилистый и длинный, как жердь, с реденькими кустиками волос под носом, на щеках и подбородке.
        Остальные вели себя сдержанно, стояли, ощерившись, сплёвывая сквозь зубы. Но когда Савчатай попробовал подняться, меж рёбер вонзился тяжёлый носок ботинка:
        - Не дёргайся, сопляк! - обладатель ботинка, широкоплечий, кругломордый, с толстыми, нависающими на глаза седыми бровями, оскалился, усмехаясь. И Савчатай почувствовал густую вонь гнилых зубов из его толстогубого рта, наполненного жёлтыми столбиками-осколками.
        - Хлеб! - как-то по-мышиному взвизгнул длинный.
        - А? Отдай, сволота! - прыщавый набросился на него. - Это я сумку надыбал, отдай!
        Они покатились по траве, давя рассыпанные грибы.
        Две огромные лапищи схватили дерущихся за шкирки и растащили в разные стороны. Савчатай вздрогнул, разглядев лицо гиганта, исполосованное мелкими белыми шрамиками, словно трещинами; один глаз покрыт белой пеленой. Он был выше и шире остальных, поэтому отобрал корку - остаток недавнего обеда ребятишек, и полностью запихал в рот.
        - Ты чего, Газон?! - взмолился прыщавый.
        - Вякни ещё! - прожевывая, хмыкнул гигант, толкнув возражавшего в грудь. И хотя толчок казался лёгким, чуть ли не дружеским, прыщавый не устоял на ногах, упал спиной на рюкзак Ичи.
        Пятый из нападавших - почти старик: с огромными залысинами, собранным в тысячи морщин лицом, крючковатым носом, но молодыми, слегка отдающими стеклом глазами, крякнув, опустился на колени рядом с девочкой. Жёлтыми, костлявыми пальцами, как бы порхающими, обшарил её, сдёрнул косынку, сморщенная ладонь сразу же утонула в густой черноте прядей. Другой рукой рванул отворот «штормовки» так, что отлетели пуговицы. Ича закричала, в её голосе возник ужас, но кроме страха перед этими людьми, стариком, его пальцами было что-то от ненависти и презрения.
        Савчатай, изогнувшись, кошкой бросился к старику, но ещё один удар ботинка перевернул его, как мяч…
        МЯЧ! Мяч там, НА ПАСЕКЕ!
        …и отбросил метра на два. В течение пяти минут кустобровый и маленький с крысиным, вытянутым лицом, как бы нехотя, но с наслаждением пинали вздрагивающее, подпрыгивающее тело. Сквозь туман боли мальчик почувствовал змейки крови под носом, на щеке, онемело ухо, разбитые губы одеревенели, прикушенный язык взорвался ещё одной саднящей вспышкой, грудь и ноги забыли как чувствовать. Пальцы цеплялись за траву, выдёргивали её с корнем, стремясь удержаться на земле, не улетать в липкий, огнедышащий туман. Ботинок наступил на цепляющуюся за землю ладонь, послышался противный хруст сломанных суставов, затем руку словно засунули в кипяток и тут же - в мягкий, расплавленный, обволакивающий парафин. Савчатай закричал, но как ни странно, боль вернула сознание, а крик слился с другим, девичьим.
        Почему Савчатай смотрел на того человека, когда рядом отчаянно билась его сестра, он не знал. Возможно - потому, что тот был единственным, кто не заставлял их страдать и даже не поднялся со своего места у осины. Тот самый, что встретил их угрюмым, как бы предупреждающим взглядом. А сейчас он отрешённо и спокойно ковырял в зубах веточкой, словно в его поле зрения ничего особенного не происходило. Человек имел грязно-рыжую шевелюру, глубоко запавшие бесцветные глаза, тонкую ниточку старого шрама вдоль лба, кровоподтёк на скуле и какой-то неестественный нос: правая ноздря, казалось, усохла, свернувшись в огромную тёмновишнёвую коросту. Рыжая щетина обильно торчала в разные стороны, расположившись чуть ли не от самых глаз до углубления под кадыком на шее. Так же, как и этот человек, Савчатай интуитивно определил здесь главного - того, кто может прекратить их мучения.
        «Не уберёг сестру, Савчатай! Позор принёс роду нашему!» - внезапным молотком боли разорвал мозг голос акка. Усилием воли мальчик оторвал взгляд от рыжего человека и повернул голову, что-то хрустнуло в шее, и на какое-то время в глазах заплясали блики…
        ВСПЫХИВАЛИ СУХИЕ СОВИНЫЕ ПЕРЬЯ!
        Ича уже не кричала - она напоминала брату поздний цветок шиповника, выглядывающий из пожухлой листвы, свернувшейся в серую трубочку от заморозков. Смугловатый, но под грозовым небом ослепительно-белый бутон тела на лоскутках одежды. Бутон с налипшими огромными противными мухами. Она стонала, запрокинув голову, и каждый вдох её боли тяжёлой плитой вжимал Савчатая в землю. Он не мог пошевелиться, любое движение бордовыми искорками горящих совиных перьев забрызгивало глаза. Ему оставалось только смотреть, запоминать. Когда казалось, что сил больше нет, когда голова норовила уткнуться в вырванный дёрн, Савчатай кусал онемевшие губы, кончик языка и заставлял себя смотреть. Ему надо было запомнить всё! Всех! Гримасы менялись на рожи, рожи - на морды, и Ича даже не стонала, а дёргалась, подобно тряпичной кукле в лапах палачей. Она не вспомнит - все морды сольются в одно воняющее пятно. Но Савчатай знает, кого за кем нужно будет убить: вслед за стариком был гигант, тучей заволакивающий Ичу, словно крохотную звёздочку, потом кустобровый, затем Крыса, длинный и Прыщ. Доносились голоса - бу-бу-бах-бу, -
словно вьюга в трубе.
        - Пахан! Присоединяйся, угощаем!
        Ича не вспомнит. Она задохнулась от обиды, боли, горя и унижения. Не зная того, двое последних обладали уже мёртвым телом…
        Пахан прижимался спиной к старой осине, запрокинув голову и заложив за неё руки, смотрел в небо на бесполые вязкие тучи, которым не суждено было разродиться дождём. Тучи напоминали нужник.
        - Срань господня, - выдохнул он, проводя языком по набухшим дёснам. Эту фразу он как-то в молодости услышал в одном из видеофильмов и она ему отчего-то нравилась.
        Именно эти слова он произнёс пару часов назад, а сейчас, должно быть, задремал, потому что близко-близко возникло лицо Витьки Зуба, его учащенное дыхание и хрип:
        - Не бросай… здесь… Петя. Мы же… с тобой… не один срок… вместе. Не бросай…
        И чего Зуб полез на кедр? Пахан забыл, что сам послал его - с высоты, мол, лучше видно, куда идти. Ловкий, как мартышка, Витька вскарабкался на самый верх, его крик еле доносился сквозь хвою:
        - Фургон вижу! Дорога… твою мать! Река справа!.. метров семь!
        - Хаты смотри! - сложив ладони рупором, орал Урюк.
        - Чо?
        - Хаты, дура, смотри! - вякнул Прыщ.
        - Не-а-а. Тайга! Дым! Горит! Изба!
        - Где?!
        - Что?! - сверху посыпалась труха.
        - Изба! Мать твою! Где?
        - А? А-а-а-так, бли-и-и-и-на-а!
        Захрустела, затрещала крона, что-то забарахталось на кедре, сухие ветки, иголки, какой-то пух, опилки столбом ухнули вниз, и порывы пронизывающего насквозь ветра подхватили их. Зэки шустро отскочили от мощного, шершавого ствола, в три обхвата шириной. Под ноги, словно куль с шишками, свалилось расцарапанное ветками тело:
        - А-ш-ш-мя-к-хр-я!
        Витька Зуб упал на спину, неестественно изогнувшись: руки, подобно стрелкам часов, показывающих без двадцати два, раскинулись в стороны, левая нога согнулась в колене, правая - вытянулась струной, в широко распахнутых глазах застыли удивление и страх. Пахан первым бросился к нему, надавил пальцем на шею - жилка билась.
        - Зуб, ты чё? Жив, ну?
        Витька зажмурился, захрипел, выплюнув сгусток крови, с зубов на подбородок засочился красный ручей.
        - Говорить можешь? Где болит? - Пахан навис над ним, не понимая, что сам напуган. - Чего вытаращились?! Гады! Ветки ломайте, жерди! Ничего, Зуб, мы тебя на носилках понесём.
        Ошеломлённая случившимся компания тупо разглядывала безжизненное тело. Витька чуть прикрыл глаза и пошевелил языком:
        - Пе… пе… тя, - новый сгусток крови выскочил прямо Петру на лицо.
        - Где болит? - не обращая внимания на кровь, повторил тот.
        - С-с-спи-и…
        - Спина? Двигаться можешь? Шевельни ногой, давай, пробуй!
        - Н-не м-мо…, - глаза закрылись.
        - Допрыгались, суки! - Пахан повернул искажённое злобой лицо с кровавым пятном на щеке, почему-то обращая гнев на товарищей, понимая всё же - они здесь ни при чём.
        - Всё? - с надеждой спросил Сыч.
        Одноглазый Газон молча отвернулся, Прыщ размазывал сопли по щекам, Урюк дёргал нижнюю губу, Карась брезгливо морщился, и только Саня Ферапонт, присев рядом, положил голову на грудь Витьки, прислушался:
        - Дышит, - усмехнулся, - как же это он?
        - Как же - так же! - нервно чесанув пятернёй волосы, завизжал Карась. - Хвостень за нами! Чего делать-то?
        - Ждать! - отрезал Пахан, не сводя глаз с лица Зуба, которое бледнело всё больше.
        - Чего ждать? - просипел Сыч. - Когда он встанет, отряхнётся и скажет: «Порядок, кореша. Пошутковал малость»?
        - Заглохни! Я сказал - ждать! - рявкнул Пахан.
        - Чёрт, а здорово он навернулся… Но нельзя же… Ноги надо делать, - голос Урюка дребезжал.
        - Дело они говорят, - согласился Ферапонт. - Уходить, Петя, нужно.
        Витька вдруг заговорил, кровь изо рта вновь засочилась, но не так сильно, слова стали внятными, но голос еле слышался. Пахан наклонил ухо к кровоточащим губам, пытаясь разобрать.
        - Петя, не б-р-росай. И-избуш-шка там…
        - Падла! Из-за него теперь!..
        - Цыть! - рявкнул Пётр. - Где? Где она?
        - Вд-доль реки ид-дти. Не бр-росай, Петь…
        - Что за хата? - заинтересовался Ферапонт. - Деревня?
        - Н-не знаю, - выдохнул Зуб. - Од-дна с-с-стоит.
        - Ого! Разглядел? Неужто?
        Пахан метнул взгляд в сторону Карася, вся компания приблизилась к умирающему, вслушиваясь.
        - П-по реке с-смотрю. П-пет-ля-яет, на б-берегу с-стоит. П-полян-на вокр-руг. Не ос-ставляйт-те…
        - Уходить надо, - Сыч затряс головой. - Тебе пожизняк, Пахан, светит, как пить дать. Уходить надо…
        - Срань господня, - Пётр обхватил голову руками, но так и не смог отвести взгляда от молящего лица Зуба.
        - Эге, внутрянку отбил, нога сломана, - ощупывая распростёртое тело костлявыми пальцами, определил Ферапонт.
        Газон резко поднялся и зашагал прочь.
        - Э, ты куда? - насторожился Прыщ.
        Тот обернулся:
        - Ждите. А мне шкура дороже, - и побрёл дальше.
        Как-то робко за ним потянулись другие. Пусть идут. Петру нет дела до бунта, сволота! Крысы! Последним поднялся Ферапонт, чуть выждал, оставшись с глазу на глаз:
        - Решать надо, Петро. Витьку ты подставил, а других задираешь. Теперь ждать хочешь, всех подставляешь… Они не любят этого - смотри…, - и устало пошёл вслед остальным.
        - Не брос-сай, Петя, - испуг отразился на бледном без кровинки лице, - мы же с-с тобой не один с-срок…
        - Как получилось-то?
        - Хол-лодно. Ветер. Ветка гнил-лая…
        - Да-а, ветер…
        Наверное, выражение его лица насторожило Витьку, он попытался отпрянуть, но лишь застонал, прошептав:
        - Т-тридцать ш-шесть, Петя. Хр-рис-ста ради… Хоть ч-часок дай… Ведь д-девятн-надцать по з-зонам… Подышать д-дай волей, ве-етром…
        - Ну что ты? - Пахан попытался улыбнуться. - Я с тобой ещё пару ходок сделаю. Выдюжим.
        Зуб с облегчением прикрыл глаза:
        - Ветер это, вете…
        Пахан нежно, почти любовно обхватил голову умирающего и… резко дёрнул в сторону. Шея хрустнула, Зуб вздрогнул и затих. Пётр отдёрнул от мертвеца выпачканные землей и кровью руки, вытер их о робу, поднялся и быстро зашагал за остальными…
        …Сверху капнуло - неужели дождь? Пахан, вздрогнув, отогнал дремоту, тыльной стороной ладони, где подсыхали разбитые утром казанки, смахнул влагу со щеки и выругался, увидав на руке мазок птичьего помёта. Остальные ведь так и подумали, что он оставил Витьку умирать медленно и мучительно… Ещё один непростительный грех, ещё один зуб в его сторону. С девочкой развлекаются!
        - …угощаем!
        - Угощалка не пашет, - хмыкнул в ответ и потрогал коросту на носу, подумав: «Год, как не пашет, сука». Приступ ярости, подогреваемый с утра отчуждением, пренебрежением тварей, которых вытащил на свободу, дошёл до наивысшей точки лишь при воспоминании о том, что он и ссать теперь путём не может. Предназначенное для таких целей место превратилось в сплошной сгусток боли, покрылось шершавым, воспалённым гнойником.
        - Блин, тёлка откинулась!
        - Чего? Неужто?
        - Падлой буду, - возмутился Прыщ.
        - Так ты, паря, жмура имел? - ехидно спросил Сыч.
        - Сам падаль! - Прыщ заволновался, злость душила его. Вот стерва! Окочурилась в самый такой момент! Его неудовлетворённая плоть требовала компенсации. - Она только что подмахивала, понял! - но только вызвал унижающий гогот.
        Урюк, нервно теребя нижнюю губу, посмеивался вместе со всеми. Сыч усердно мочился на ствол многолетней ели. Газон хохотал, широко разинув пасть. Ферапонт визгливо щёлкал, как охрипший скворец. Карась рылся в рюкзаке мальчишки. Сам пацан, кажется, пришёл в себя.
        …Савчатай верил и не верил. Откинув голову, закусив губы и зажмурившись, в куче разорванной одежды лежала Ича, молчаливая, хозяйственная сестрёнка. Его Ича. Мёртвая сестрёнка… А чудища, убившие её, смеялись!
        НИКОГДА НЕ ХОДИ ЗА ПАСЕКУ! НИКОГДА… НЕТ!
        …Окуная гроздь кроваво-алой калины в берестяной таз с водой, предварительно размешав в нём порошок толчёных трав, акка водит круги, читая рябь. Савчатай слышит его певучий, низкий голос:
        - И будет день! Упадёт железный ворон, смрад напустит в тайгу. Отвернётся кудай и захочет плакать. Но не найдёт Ульген ему слёз. Засмердит тайга, и сожрёт её спящий дракон, которого могут убить слёзы Ульгена. Но не будет слёз! Уйдут люди, придут узют-каны. И дом мёртвых пчёл станет их домом…
        - НИКОГДА НЕ ХОДИ ЗА ПАСЕКУ! ТЫ УБИЛ ИЧУ! НЕ УБЕРЁГ! НЕ БУДЕТ ПЛАКАТЬ КУДАЙ! И в мяч играть не будет! Мяч! Мяч - там, на пасеке…
        …Ича не хотела стоять на воротах. Савчатай обиделся и пошёл с ней за пасеку: пусть ей хуже будет - думал.
        ПУСТЬ ЁЙ… ИЧА! Прости, Ича! Ну, хочешь, я буду стоять на воротах? Пропущу все твои мячи! Смейся, Ича, танцуй! Танцуй! «Гол» - кричи! Вставай, сестрёнка! Посмотри, сколько мы собрали грибов! Узют-каны рассыпали их, раздавили тяжёлыми ботинками. Ты не гриб, Ича! Помнишь, я учил тебя срезать ножку, не выдёргивать корешок - пусть растут грибы? И мама дала нам ножи… Вот твоя сумка, Ича! Узют-каны дрались из-за хлеба и уронили её. Рассыпались грибы. Растоптали их… ВОН ТВОЙ НОЖИК, ИЧА…
        - Эй, макак, очухался? - Прыщ всё ещё держал в руке своё неудовлетворенное орудие. - Поработай за подругу! Ну-ка!
        Что-то кольнуло Петра. Солнечный луч ли пробрался сквозь мглу? Внезапная тишина ли, готовая взорваться гоготом одобрения? Прыщ? Этот сопляк… что у него за статья? Э, а пацанёнок-то поднимается!
        Савчатай, пошатываясь, стоял на четвереньках, ладони и колени скользили в рассыпанных, скользких грибах, среди которых лежала стальная полоска с обёрнутым изолентой концом.
        - Ну-ка, мартышка, отсоси… - узют-кан, подёргивая рукой в середине своего туловища, был совсем близко, ещё немного и он наступит на…
        НОЖ!
        Раздавленная ладонь совсем не слушается, на неё нельзя опереться…
        ПОИГРАЙ В МЯЧ!
        Любое движение причиняет боль, в глазах… ИСКРЯТСЯ СОВИНЫЕ ПЕРЬЯ. КРУТИТСЯ ГРОЗДЬ КАЛИНЫ В ВОДЕ…
        УЙДУТ ЛЮДИ…
        НЕ ХОДИ ЗА ПАСЕКУ…
        - Сам ползёшь?! Ну, давай, давай, макака…
        Узют-кан уже над самым лицом. Рука нащупывает изолированную, прохладную рукоятку…
        - Теперь подними морду! Ну! Поднимай!
        Самое страшное - подняться с четверенек на колени. Сжатый кулак, скользя и соприкасаясь с тёплым, вытянутым к нему предметом, тычется в сморщенную мошонку. Мальчик видит, чувствует, как расходится ткань, кровь брызгает на лицо. «Бу-бу-у-у», - кричит узют-кан, соскальзывает с лезвия, падает, катается по траве, зажимая руками рану, которая фонтанирует тёмно-красным. Кровь сочится по руке, в которой сжата полоска стали, предназначенная для аккуратного обращения с грибами. Но их много!
        УЙДУТ ЛЮДИ, ПРИДУТ УЗЮТ-КАНЫ… ЧТОБЫ ПОИГРАТЬ В МЯЧ-Ч-И-Ч-А!
        - И-ч-ча! - кричит мальчишка, поднимается с колен, встаёт во весь рост, поворачивается к Карасю и делает два шага.
        - Мои яйца, о, чёрт! Он проткнул мои яйца! - орёт, корчась, Прыщ.
        Сколько крови! А Карась словно оцепенел. Сачканул? Нет. Пахан, воспринимая происходящее как во сне, ощутил себя загипнотизированным. Подойди пацан сейчас к нему, он бы тоже не пошевелился…
        - Мои… а-а, с-су… а-ах-ха… - Прыщ внезапно замолкает.
        Мальчишка делает ещё шаг, в его глазах ненависть, в руке окровавленный нож, за спиной мёртвая девочка и притихший зэка. Газон вынимает из-за пояса руку, в которой - нет, в такой лапище невозможно рассмотреть… Грохот разрывает перепонки, с криками взлетают птицы. Пацан споткнулся. Ещё один выстрел вывел Петра из гадкого ощущения нереальности. Тишина. «Чёрт! Почему этот-то не орёт насчёт своего хозяйства?» - Пахан не заметил, как уже склонился над Прыщом. Выпученные глаза, раскрытый рот, руки больше не хватаются за рану, хотя кровь хлещет по-прежнему. Пальцы не нащупывают на шее бьющуюся жилку. О, срань господня!
        Газон, всё ещё с пистолетом в руке, Сыч и Карась склонились над мальчишкой, тот тоже умер, прострелены горло и живот. Три жмурика… Пахан оглядел место побоища: распростёртая, мёртвая - совсем ещё девочка, Прыщ со спущенными, залитыми кровью штанами, пацан - и после смерти сжимающий нож в распухшей руке… «Ича» - крикнул он? Что это значит? Боевой клич? Имя? Имя… девочки?
        Накопившаяся злость перешла в остервенение. Пахан подскочил к одноглазому, за ствол вырвал пистолет и нанёс пару ударов рукояткой по исчирканному шрамами лицу. Газон схватился за голову, отступил, в единственном глазу промелькнул испуг, сменился непониманием, а потом вспыхнул ненавистью.
        - Это тебе за скрысенный хлеб! - проревел Пётр, размахнулся и ударил ещё, на этот раз попал в ухо. - Это тебе за «шкура дороже»!
        - Пахан! - робко окликнул Ферапонт.
        Сыч схватил за руку. Вырвав её и уронив пистолет, Пахан выставил вперёд два согнутых пальца, неожиданно они разогнулись, воткнувшись в больной, покрытый бельмом глаз:
        - Это за то, что не упредил насчёт ствола!
        Газон завизжал - не закричал, даже не заревел, а именно - завизжал от боли, схватился за глаз и упал на колени. Прицелившись, Пахан пнул его в солнечное сплетение, зная, что пресс Газона рукой не пробить:
        - А это - на будущее!
        - Пахан, Пахан, прости, падлой буду! - задыхаясь, но не смея согнуться и подставить шею, взмолился двухметровый детина.
        - Петро!
        Пётр оглянулся - все стояли с одинаковыми лицами, даже Ферапонт - страх от неожиданной экзекуции и недоверие читалось на них.
        Тыльной стороной ладони левой руки Пахан провёл по щеке, словно там до сих пор оставалась запекшаяся кровь Витьки Зуба и прохрипел:
        - Что, волю почуяли, шакалы?! Забыли, как параша пахнет? Забыли, кто вас вытянул? Кто шкурой рисковал, сволочьё?! Что? Молчать, падлы! Забыли? Я троих на тот свет отправил, а вы придушили хиленького мента, а ствол себе приныкали? Не слышу! Кто - закон?
        Недоверие сходило с лиц, уступая место всё большему страху.
        - Да. Я Зуба послал. Он мне лучший кореш был! Если бы кто из вас шмякнулся, я и ухом бы не повёл. Вот этими руками, - для убедительности Пахан потряс кулаками, - я Витьке Зубу, корешу своему, шею свернул! И ствол не нужен! Я любому кочан отверну, надо будет. А пацанов стрелять, да на перо сесть каждый может. Что здесь устроили? Беспредел! Обратно захотелось? Под пожизненку? Смотрите - три жмурика у каждого на горбу теперь. Мокрушники, мать вашу…
        - Пахан, ты это… - Сыч замялся.
        - Как скажешь, так и будет. Можем и Газона замочить, коли надо, - подтвердил Ферапонт.
        Газон застонал. Урюк неистово дёргал нижнюю губу, Карась сжался и стал как бы меньше в объёме.
        - Короче, фраера, - Пахан поднял пистолет и засунул за пояс, - если погулять хотите поболе, если клюкву и сырые грибы жрать надоело - вести себя, как мыши. Главное - найти жратву и оружие! Деревню им подавай! Нас только там и ждут. Выскочим из леса прямо на мушку. Будем сторожку искать, что Зуб засёк! Осторожность и дисциплина. Понятно?
        Тишина.
        - Жмурье забросать ветками, сумки тоже. Урюк, шмонаешь пацана.
        - Падаль?
        - Молчать! - если можно было убивать взглядом, Урюк больше бы не обременял планету своим существованием. - Искать бабки и спички, особенно - спички…
        Никто не заметил, что сцену на лесной поляне из кустарника неподалёку в упор рассматривали немигающие, зелёные глаза.
        10
        Век вывихнут, и разум оглушён,
        День чёрно-бел, со щёк слиняла краска,
        Над каждой головою - капюшон,
        На каждое лицо надета маска…
        М. Крепс
        Молодой за баранкой сидел с таким напряжением, словно у него вскочил прыщ на заднице. Тёмный опрятный костюм никак не вязался с веснушчатой, слегка вытянутой физиономией. Голова на худущей шее - как пестик в колоколе. Рядом с водителем, ни разу не обернувшись, расположился ещё один, упакованный в безупречный костюм. Молчун мог видеть только затылок, где в смешанной пропорции ощетинились седые волоски. Парни по бокам, усадившие его в машину, носили светлые рубашки и однотипные галстуки в полосочку - чёрное с белым. Такой же галстук болтался у водителя, и - Молчун мог поспорить - у седого. Неспешно крутя в пальцах параллелепипед сигаретного блока, Молчун прикидывал, за что его могли задержать. Незаконное хранение оружия - раз. Нанесение телесных повреждений - два. Политический мотив - три. Вертолёт в тайге - четыре… Постой, причём здесь вертолёт? Но полковник в кабинете главврача четко ассоциировался с сидящими в машине, словно был шестым в этой тихой, неразговорчивой компании.
        - Останови, - попросил седой.
        Автомобиль плавно притормозил у входа в городской парк.
        - Ну что, гвардии старший сержант запаса, всё курим? - человек на переднем сидение повернулся.
        Лицо было не просто знакомым, оно являлось воплощением всего того, чего в последнее время Молчуну так не хватало. Прямой, маленький лоб, щёточка тёмных усов над крохотными, как бы кукольными губками, тонкий нос с горбинкой и дружелюбная, ироническая усмешка в прищуренных глазах:
        - А ведь обещал бросить?
        - Так точно, товарищ капитан, - невольно вырвалось у Молчуна, лицо словно засветилось изнутри, и широкая улыбка превратила его вновь в двадцатидвухлетнего командира подразделения, получающего нагоняй от старшего по званию.
        - Был капитан, да весь вышел, - Лёха Егоров хлопнул толстой папкой по коленям, - теперь вот гражданин начальник. Сколько же мы не виделись?
        - С восемьдесят какого-то там, това… гражданин начальник!
        - Бежит времечко. Ну ладно, ребята, отдыхайте. А мы пока прогуляемся с гражданином задержанным, воздухом подышим. Пойдём?
        Тополиная аллея тянулась мимо карусельных барабанов, киосков «Роспечать» и «Лото-фортуна», иногда ответвляясь к шашлычным и пивным забегаловкам, по большей части закрытым, и устремлялась к своему завершению у гигантского «чёртового колеса». Но Молчун и Егоров остановились у вечного огня - обелиска погибшим на трудной и долгой войне. Гранитная плита с бесконечным списком погибших устремилась вверх. Красный гравий хрустел под ногами. Столбик робкого, безжизненного пламени колыхался над жестяной звездой. Они стояли и слушали тишину, вспоминая другую войну, не менее долгую. Все эти закрытые забегаловки, как полуразрушенные хижины, гравий - жгучий песок. Карусели - словно искорёженные снарядами бронетранспортёры. Посаженные в ряд тополя - высокий, неприступный забор, растянувшийся на километры, аллея - улица притихшего, вымершего кишлака вдоль этих заборов. И даже колесо обозрения в её конце - символ той жестокой силы, обрушившей на колонну бронетранспортёров мощь минометного огня. Направо, налево - забор, назад - чадящие, исковерканные машины, вперёд - стрекотание автоматных очередей. А блок сигарет в
руках, словно приклад несуществующего автомата.
        Возможно, они далеко шагнули в свою память, потому что даже слабый щелчок выстрела из мелкашки, раздавшийся в захолустном тире, стоявшем неподалёку, заставил вздрогнуть, пригнуться с намерением упасть, укрыться, распластаться. Они посмотрели друг на друга и тускло улыбнулись.
        - Стареем, шкурой дорожить стали, - фыркнул в усы Егоров. - Присядем?
        Они сели на скамейку. Молчун надорвал упаковку, выудил пачку сигарет, судорожно глотая дым:
        - Помнишь тот кишлак? Мины влетали в броню, тела пополам - как ножом по маслу…
        - Ещё бы, - согласился Егоров. - После той ловушки мы и расстались. Тебя отправили в госпиталь, а я… без царапины, поверишь? - постучав папкой по колену, он усмехнулся. - Волосы совсем поседели… А ты и не изменился совсем, обрюзг только слегка, не в обиду. Вот сидим мы, два сытых, здоровых бугая. Сколько тебе стукнуло? Мне чуть больше. Не молодежь. Вот сидим у памятника, как будто все сто, вспоминаем смерть. Ветераны? Словно связь времен рассыпалась, вышвырнуло нас откуда-то… Кто ты?
        - Солдат.
        Алексей положил руку на плечо друга:
        - Все мы солдаты, те или эти, - он кивнул на обелиск. - Мы заслужили право так себя называть высшим поступком человека - заглянули смерти в лицо и послали её на три буквы.
        Молчун выкинул окурок в переполненную до краёв урну, сигарета успокоила. Встреча со старым другом как бы подхлестнула мысли, прогоняя боль, окуная в ещё более страшную и канувшую в безвременье. Он взглянул на бывшего командира и усмехнулся:
        - Оцениваешь? Есть ли ещё порох в пороховницах или спился старший сержант?
        - Спился?
        - Не темни. Изменился я всё-таки, как-никак. Дотошным стал. Прозорливым. Всё тебе про меня ведомо. Сколько дней справки наводил?
        Егоров виновато потупился:
        - Четыре часа.
        - Твою мать, в четыре часа вся моя жизнь на гражданке вместилась?! И о разводе, небось, пронюхал?
        - Не без этого.
        Молчун наслаждался игрой:
        - Не встречались мы столько лет и столько же не встретились бы. Нужен я тебе зачем-то? Папкой вот кожаной постукиваешь, толстенькая… Для меня?
        - Эх, разведка, никуда от тебя не денешься. Для тебя папочка. Но право выбирать есть?
        - Ещё бы. Почти сутки выбираю. В тайгу посылаешь? Костенко просил?
        - Пошёл он… Короче, майор Костенко ничего не знает о нашей встрече и не должен знать.
        - Полковник, - поправил Молчун.
        - Не, друг мой, бутафория. Любит, понимаешь, маскарады. Всё ещё майор он. Госбезопасность. Слышал?
        - И ты, Брут?
        - Нет, областная прокуратура.
        - Вон куда хватил! Самый что ни на есть гражданин начальник! - Молчун потянулся ещё за одной сигаретой. - Явку с повинной принести или как?
        - Не хами, и без тебя тошно. А есть за что?
        - Извини. В чём дело-то?
        Егоров потянулся, зевнул, щёточка усов приподнялась и опустилась:
        - Двое суток не сплю. ЧС, понял? Чрезвычайная ситуация.
        - Причём здесь пожар? Какое он имеет отношение к тебе?
        - С чего начать?
        - С начала.
        - В папке информация, не подлежащая разглашению. Мне, в принципе, пофиг - пойдёшь ты со спасательным отрядом или нет, но кратко обрисую… Костенко вёл дело академика Пантелеева. Если старикашка отбрыкался, нашему майору пинок светит по мягкому месту. Но не это главное. А вот если то, чем тот псих занимался, попало не туда куда надо или пропало, исчезнет упомянутый майор и надолго. И поверь: многие только будут рады. Но это не значит, что академика нужно оставлять в тайге. Сечёшь?
        - М-да, ситуация. Как не ворочай, всюду клин. А от меня чего хочешь?
        - Найти надо академика. Но, прежде всего - то, что перевозил вертолёт.
        - Побожусь, что вылетел он оттуда, где начался пожар?
        - Ну вот. Сам всё понял, увязал.
        - Вертолёт точно улетел?
        - Ещё как точно!
        - Значит: вылетает вертолёт с секретным грузом, который сопровождает не кто иной, а настоящий академик. Напрашивается вопрос: что за груз?
        Егоров кивнул, приглашая продолжать.
        - Место, где находился вертолёт, загорелось, а сам вертолёт тю-тю?
        - Немножко не так, - поправил Алексей. - Каждые пять минут радист выходил на связь; через двадцать секунд после последнего, третьего сообщения, связь обрывается. И наладить её не удаётся. В это время на метеостанции находилось шесть человек, один из них работал на меня, поэтому такая точность.
        - Он жив?
        - Слушай дальше: пожар возник через пятьдесят минут после обрыва связи. За это время мы ещё путем не поняли, что произошло. Мой человек успел только передать сообщение об исчезновении, цифры, а дальше… сам понимаешь.
        - Причины пожара?
        - Читай газеты.
        - Но не совпадение же!
        - Ничего не могу сказать, - пожал плечами Егоров, - никто не знает. Пожалуй, кроме одного человека, Ивана Бортовского, которого нашли недалеко от санатория, где ты прохлаждался. Знаком с ним?
        - Почему бы его ни допросить?
        - Бортовский - человек Костенко.
        - Понятно.
        - Но учти - пожар сейчас интересен лишь как стихийное бедствие и им занимаются те, кто должен. К нашему делу он имеет только косвенное отношение.
        - Тогда поясни, - Молчун скривил губы, - какого чёрта делал академик в глухой тайге, где он взял свой бесценный груз и почему к нему были приставлены шпионы из разных ведомств?
        - А это уже секретная информация.
        - Ничего подобного. Ответ один - засекреченный объект. И тот, кто дал приказ о его ликвидации - убрал следы.
        - Приказа о ликвидации не было.
        - Как?
        - Просто не было.
        - Хочешь сказать: кто-то что-то взрывает по собственному почину? Уж не Бортовский ли?
        - Звучит логично. Он - единственный оставшийся в живых. Только одно «НО». Бортовский - человек Костенко, а тому объект с академиком дороже жизни. Следовательно, отдавая приказ о ликвидации, Костенко положил бы бомбу в свои штаны.
        - Бред какой-то, - согласился Молчун.
        - Но оставим-таки пожар статистике. Это потом она подсчитает, сколько гектаров, убытков и так далее. Нам нужен вертолёт. Куда и зачем он летел, знают только Бортовский, Костенко, их непосредственное начальство. У меня информации нет. Мой человек, лейтенант Савинков, не успел этого передать… Как видишь, вроде и войны нет…
        - Мне кажется, я решился, - Молчун стиснул сигаретный блок. - Загадочно, а непонятного мне как раз и не хватало…
        - Я от тебя другого и не ожидал, - просто ответил Алексей.
        - Старая лиса.
        Они ещё какое-то время сидели молча, разглядывая обелиск и прохожих. Молодая пара толкала перед собой коляску, куда-то мчалась ватага ребятишек. Подбирая мусор, важно раскланивались голуби. Кое-где жёлтыми лоскутками, словно марионетки в ловких пальцах ветра-кукольника, приплясывали в падении умирающие листья. Старушка с воспалённым пьяным лицом складывала в потёртую сумку только что обнаруженную бутылку из-под пепсиколы. Метался столбик вечного огня. И вроде бы ничего не происходило в этой жизни. Застывало время, засыпал мир - поживший, дряхлый старик, ворочался: где-то колет бок, мучает артрит междоусобиц, трещат старые кости, вызывая вулканы, извержения и опуская части суши в бездонные океаны. Не спится, дедушка? Не дают тебе покоя вечно суетящиеся люди-микробы? Бороздят твоё тело каналами, вырубая, жгут волосы, пьют твою кровь, засоряют поры. Прости нас, отец! Вши не виноваты, что они паразиты. Гусеница убивает зелень просто потому, что хочет жрать. Кусая, комар не представляет себе, что несёт боль. Но ведь люди должны понимать, что убивают твоё дряхлое тело! Они знают, что этим уничтожают и
себя. Так почему же?! Прости, отец…
        - Чего молчишь? - спросил Алексей.
        - Жду: скажешь ты или нет.
        - О чём?
        - О том, что думаешь.
        - Раньше я не замечал у тебя способностей к телепатии. Но всё же: о чём я думаю?
        - Что опаснее задания мне ещё не поручал.
        Егоров опустил голову:
        - Поверь, мне не хотелось впутывать тебя, но ты подходишь по всем статьям. Прошёл такую закалку, стреляешь десять из десяти, не связан ни с какими органами власти, и при том - Костенко сам тебя выбрал. К тому же…
        - … сам уже впутался, - продолжил за него Молчун, - тем, что, решив расслабиться, оказался в санатории.
        - Тем, что живёшь в городе, где жили твои родители. Тем, что выжил много лет назад…
        - Подожди, я запамятовал. Перечисляя мои достоинства, говорилось, что я умный, красивый и холостой?
        - И ещё идиот, претендент на кодирование от алкозависимости, к тому же стремящийся заработать рак лёгких, хотя, помнится, курить зарекался.
        - Это хамство, разве так вербуют? Поучился бы у Костенко, тот хоть деньги предлагает. Кстати, где он их возьмёт?
        - Спроси у него сам. Гарантирую от себя, что смета составляется в каком-нибудь из лубянкинских филиалов.
        - Пора подводить итоги. Кроме того, что я спившийся симпатичный и умный холостяк с вредными привычками - и за это ФСБ начисляет мне зарплату, ты, кажется, упомянул о моих снайперских способностях. Но не сказал, зачем они мне понадобятся. Вновь возникает наболевший вопрос: что за груз вёз академик, и почему в нём возникла такая необходимость?
        - Вопрос вопросов! - отметил Алексей, достал из папки несколько листочков. - Почитай. Полное жизнеописание академика Пантелеева: биография, семья, заслуги, научные труды…
        - За сколько часов собрал?
        - Откровенно говоря, многое из этой папки скопировано из закрытых сейфов.
        - Зря старался. Я взял в привычку не читать ничего, кроме газет. Ну зачем мне муторное перечисление заслуг? Ты сам-то был с ним знаком?
        - Видел пару раз.
        - А бумажки эти читал? Раз читал, - Молчун закурил сигарету, которую перед этим долго мял в пальцах, - то ответь: что за человек? На твой взгляд.
        Егоров почесал переносицу, подумав, выпалил:
        - Жадный! До славы, денег и работы.
        Молчун всё-таки заглянул в «жизнеописание»:
        - Ого, ушёл с кафедры естествознания! И куда же он подался? Где больше платят?
        Алексей вздохнул:
        - Где надо - его приютили, естественно.
        - До такой степени, что выделили персональный секретный объект?
        - Это вообще скандал и умора. Говорят, у него была лаборатория при неком НИИ, но оттуда его вытурили. Технички утверждали, что он, мол, разводит тараканов.
        - Серьёзно? Я-то думал: откуда они берутся?
        - Сам одного видел - ни в жизнь не забуду. Мы как-то раз инспектировали один отдел в том здании. Я отлучился в сортир. Он там сидит на унитазе, с мышь величиной и шевелит усами, будто антеннами…
        - Академик?
        - Таракан, хохмач. Я чуть заодно и не покакал.
        - Неужели такой большой? С мышь? И что ты сделал? - развеселился Молчун.
        - Достал пистолет и вогнал ему усы в задницу, разумеется… Я же мастер по тараканам стрелять. Конечно, другой толчок присмотрел. Не в моём возрасте за тараканами гоняться… Говорят, их там много таких огромных было.
        - Что по этому поводу говорил академик?
        - Отрицал своё причастие, конечно. И я согласен. Тараканы - насекомые вредные, ползают где попало, жрут всякую дрянь. Кстати, в папке это тоже есть. Не дрянь, разумеется, а случай с тараканами. Почитай - не ленись.
        - Ты отдашь мне секретные документы?
        Егоров улыбнулся и подёргал ус:
        - Только на пару часов.
        - За это время я всё перефотографирую и продам за границу. Не-а, лучше подарю твоему начальству с пометкой: кто передал и когда…
        - Ну и дурак. Я тебе верю, понимаешь? Но через два часа папка должна быть у меня. К тебе заедет мой человек - тот, что за баранкой. Он получит все инструкции.
        - Уговорил - давай. Почитаю про тараканов, - Молчун принял папку, ощутив её крепкую, натянутую кожу, горячую и липкую от потных рук Алексея. - Хочешь скажу, кого ты мне напоминаешь? Таракана, крупного, на унитазе. Усы тоже. И взгляд хитрый.
        - Причем тут усы? Что ты к ним цепляешься? Они и раньше были.
        - Усы-то были… Эх, годы, что вы с людьми делаете?
        - Ты о чём это? - встревожился Алексей, ответа не дождался и поспешил сменить тему. - Опасно, знаю. Огонь гонит зверьё. В городе белки появились. Костенко, думаю, снабдит вас оружием.
        - Зачем опять к пожару вернулся?
        - Предупредить хочу, - Егоров полез за пазуху. - Осложнения могут возникнуть. Костенко промолчит, а я скажу. Не могу по иному, - он вытащил из внутреннего кармана несколько фотографий. - Вот ещё о чём душа болит. И всё больше жалею, что ввязываю тебя…
        - Это мы уже проходили, - отрезал Молчун, - покажи… - взял фотографии, их было восемь, вернее - шестнадцать.
        На спаренных листах, в фас и профиль, возникли угрюмые личности.
        - Как видишь: бежит не только животинка разная, но и самое настоящее зверьё, - нахмурился Алексей.
        - Сбежали?
        - Сегодня утром. И бродят где-то неподалёку от вашего маршрута. По последним данным, ушли глубоко в тайгу. Их, конечно, ищут. Но… сам понимаешь, какая ситуации - людей не хватает. Надеюсь, ваша группа с ними не столкнётся. А возможно, скоро их и возьмут. Но показываю на всякий случай, чтобы не спутали с пожарными и при встрече не вступали в контакт. У них пистолет.
        - Как это случилось?
        - Во время эвакуации один из них - вот этот, - Леха ткнул пальцем в одну из фотографий, - Смирнов Пётр Степанович, пятьдесят седьмого года рождения, по кличке Пахан, обезоружил конвой и угнал фургон с дружками. Погибли шофёр и один из охраны, зэки захватили его с собой, удушили, взяли пистолет. Ещё двое - в больнице. Фургон обнаружен брошенным у дороги.
        - Серьёзная личность, - Молчун всмотрелся в лицо Смирнова и иронично процитировал из фильма, название которого на языке вертелось, но было не к месту. - Ох и рожа!
        - На тебя похожа, - сострил Алексей. - Другие: Гозанзиади Рустам Тимурович, - он указал на широкоплечего кавказца с лицом, иссечённым шрамами. - Грабёж, убийство, терроризм. Не думаю, что у него получше с физиономией.
        Молчун взял другую фотографию, Алексей продолжал комментировать:
        - Зозуля Юрий Николаевич, опять пятьдесят седьмого год рождения. Кличка - Сыч. Смотри, какие брови, действительно как у сыча. Так. Это Свищук Александр Ферапонтович, шестьдесят восьмого года.
        - Он же совсем старик!
        - Угу. Мерзкий тип, рецидивист. Хранение, продажа и употребление. До баб охочий. На одном из изнасилований и попался. А так - хитрый, как сто евреев. Сейчас пятнашку мотает… Этот вообще сморчок, мне кажется, он случайно с ними оказался - Карасенко Леонид Сергеевич, бывший начстройтреста. Коррупция, не открутился. Да ещё браконьерил… А здесь у нас - Зубов Виктор Михайлович, вор-полрецидивиста.
        - Как это?
        - Кличку ему такую дали. Шесть типа грабежей - по мелким магазинам с игрушечным пистолетиком набегал. А седьмая - кража личного. Полез к матери, та брагу ставила, ошибся окном, попал в другую квартиру, а там ремонт. На стене ружьё весело, он его и прихватил. И что думаешь? Какого бы оно ему сдалось?! К матери с ним и заявился, нахрюкался, взяли тёпленьким. Первый раз ему в четырнадцать лет…
        - Этот более симпатичный, глаза беззлобные.
        - Нет его больше. Обнаружен мёртвым в четырёх километрах от брошенного фургона.
        - Свои убрали?
        - С ёлки упал.
        - Какой ёлки?
        - Ну ёлка такая большая, как её… кедр! Хребет, нога - как в мясорубке. Так. А этот - Вертушенко Игорь Якович, пацан совсем, тоже за изнасилование… Уркашенко Сергей Петрович - скользкий, червяк словно. Зарезал сожительницу, причем убил, гад, так, что без экспертизы и на убийство не смахивало. И ещё, сволочь, сам участкового вызвал. «Сидели, пили, - говорит, - упала и умерла». Правда, водочки потерпевшая много высосала. И как у него мысль повернулась - воткнуть шило в сало, а потом бабе в сердце! Ни крови, ни дырки… Вот такие, брат, мастера!
        - Прелестная у тебя коллекция! - согласился Молчун, ещё раз посмотрел на фото Смирнова. Кольнуло что-то. Предчувствие? Нечто во взгляде, в чертах лица - безликость, безразличие. Отдал снимок.
        - Ещё раз предупреждаю, - Алексей запихнул фотографии обратно в карман, - не вступай с ними в контакт. Где увидишь - лучше схоронись. А появится возможность - пристрели. Всё нам меньше заботы.
        - Не хватает ещё одного в твоей коллекции. Я бы с удовольствием послушал об Иване Бортовском. Что за тёмная лошадка?
        Егоров нахмурился:
        - Многое просто не знаю. Информации о времени и месте рождения нет. Как попал в органы - неизвестно, мне, по крайней мере. Пять лет прослужил в Германии. Пока вся эта неразбериха с объединением в евросоюз не началась. Бортовский попался на чём-то: не то контрабанда, не то наркотики. Ну его и к нам, в Сибирь.
        - Ясно. Вроде бы всё. Ничего сказать больше не хочешь? - Молчун заглянул в глаза товарища.
        - О чём спросишь?
        - Сколько ты себе в карман положишь на этом деле?
        - Рехнулся? - возмутился Егоров.
        Молчун выкинул окурок, запрокинул голову, посмотрел в небесную муть, ненадолго прикрыл глаза. Так и сидел, откинувшись на спинку скамейки:
        - Усы, брат, у тебя остались. А вот душа?
        - Мысли мои читал, теперь в душу залезаешь, - усмехнулся Алексей, - и чего там?
        - Не знаю. Но за эти годы дермеца скопилось. Искусственный ты какой-то, Лёха, декоративный, чистенький весь. А помнится: морда в песке, форма в копоти, кровь на погонах… Не узнаю капитана.
        Алексей вздохнул, улыбаясь:
        - Не могу на тебя обижаться, дважды меня из песка выкапывал, на хребте волок. Может и прав ты в чём-то. Да только ушло всё: пот, песок, матерщина через кровь. Повзрослели знатно уже. Да и место такое - всё заботы, проблемы, семья ещё. О душе подумать некогда.
        - О кармане же думаешь? - Молчун приблизил лицо, поправляя товарищу полосатый галстук. - Правды хотите, товарищ капитан?
        - Никогда перед ней не пасовал, - выдержав взгляд, ответил Егоров.
        - Говорил же я - газеты читаю. Врут, конечно. Но, подумав, коечто понять можно. Война идёт. Скрытая. Завуалированная. Страна на два лагеря вновь поделилась. В принципе, всегда так оно и было: какие бы ни подводились лозунги, несётся борьба поколений. Молодые приходят на место старых, а раз те сопротивляются - и подтолкнуть не грех. У тех опыт, у других - энергия. То, что работы твоей касается - разведку не проведёшь. Поверил, каюсь. Но полчаса с тобой поговорил - факты сами складываются, выводы напрашиваются.
        - Интересно, что за факты с выводами такие?
        - Документики у тебя такие, каких быть не должно: должностью не вырос. И заметь: всё по архивам, да по своим каналам - раз. Везде свои люди, даже погибший на метеостанции лейтенант. Никогда не слышал, чтобы две организации были приставлены к одному объекту на равных правах - два. В таракана стрелял - три. Откуда у сотрудника прокуратуры оружие в НИИ? И выстрелил бы в таракашку, заметь, безотчётно за патроны. И когда это было, чтобы прокуроры инспектировали ФСБ? Влип ты, Лёха. Какой из тебя прокурор: при условии, что даже сейчас у тебя кобура подмышкой?!
        - Сильно заметно? - вздрогнул Егоров и, увидев ухмылку на лице Молчуна, насупился. - Кусаешь верно. Пусть я - Брут. Но нельзя было всего тебе рассказывать. Да и кто ты такой, чтобы судить?
        - Нельзя? А на чужом горбу в рай въезжать - это как? - Молчун резко встал. - Сидеть!
        Пытающийся подняться вслед за ним Егоров вновь присел.
        - Продали Вы меня, товарищ капитан, подставили… Есть, мол, один дурачок, выполнит грязную работёнку. Только профинансируйте спецоперацию. Костенко к чертям собачьим полетит… Зад уже на его место метит?
        Алексей не прятал глаза, как раньше, а уныло смотрел на обелиск:
        - Как догадался?
        - Моё похищение организовано не ментами, те сейчас сразу за дубинки. Стиль не тот. И ещё - в машине у ног гражданина начальника чёрный кейс стоял. Что в нём? Документы? Папку на коленях держит. Значит - магнитофон? Прогуляться пригласил. Всё рассчитано: эффект при встрече со старым другом, возвращение в память, взывание к солдатскому долгу, кстати - костенковский приёмчик. Результат - я согласился идти в тайгу.
        - Тебя никто не заставлял!
        - Знаю. И от слов своих не отказываюсь. Всё решено. Но дерьмо твоё скопившееся вывернуть хочу наизнанку. Когда на скамейку сели, микрофон - думал - встроенный, а в кейсе - аппаратура. Сидят в машине, слушают. А нет: поведал ты кое-что - им и знать не положено. Так что в чемодане? Миллион? Два?
        - Хватит! - Егоров поднялся. - Всё правильно: деньги выделены на операцию.
        - А ты решил воспользоваться дружбой, уговорами, а себе ещё одну дачку отгрохать?
        - Нет у меня дачи, даже квартиры своей нет.
        - Будет. Вот спихнешь Костенко - всё будет.
        Они стояли и сверлили друг друга глазами. Между ними разверзлась пропасть в десятилетия, размытая песком, потом и кровью. Ранее целый, мир раскололся на две части. И не было виноватых в этом. Не было командира и подчинённого. Были деньги. А где они, там дружбе делать нечего.
        - Извини, - произнёс Молчун. - Шиз нашёл. Мания преследования, психотерапевт так выразился. Слишком много меня предавали. Одним разом больше, подумаешь!
        - Прости ты меня, - откликнулся Алексей. - И вправду мозги заплыли. Не теми мерками измерять стал.
        - Так и обязан, должность заставляет. Обиды не держу, и ты на меня не дуйся. Я даже жену свою простить готов, если бы не такой стервой была. Пойду я в тайгу, найду академика. А там уже ваши проблемы.
        Алексей понурился:
        - Вроде бы и стыдно должно быть, но жизнь - штука запутанная. Да и зачем тебе сейчас деньги? Вернёшься - рассчитаемся.
        - Слуга у двух хозяев, - улыбнулся Молчун.
        Ветер трепал их волосы, швырял листву по асфальту. Меланхолично, словно что-то пережёвывая, крутилось колесо обозрения.
        - Плевать вообще-то я хотел на твои деньги, да нужда заставляет, - высказался Молчун. - План грандиозный строю. Помнишь, как хлебали мы с тобой из одного котелка жидкое варево с китайской тушенкой? Остался один кусок мяса. Ты мне его двигаешь, я - тебе. Так жизнь устроена: плавал бы там таракан, никто бы его к себе не пододвигал, а мясо каждому хочется. Но порядочность не позволяет. Но кто-то должен проглотить таракана, не поморщившись, чтобы другим вкуснее было. А мясо тогда ты съел.
        - Не помню, - помотал головой Алексей. - Но деньги - не мясо. Забирай их к чёртовой матери!
        - Не много ли за кусок китайской тушёнки?
        - В самый раз!
        - Проблемы?
        - Туча, - пожаловался Егоров. - За ипотеку детям платить надо, кое-кого подмазать, сам знаешь - всё у нас так. Обрадовался было, опаскудился. Да только смотрю: уксус, хоть и халявный - всё одно горечь.
        - Деньги не мясо, Лёша. Их поделить можно.
        - Ты серьёзно?
        - С условием.
        - Каким? - насторожился Алексей.
        - Когда пошлёшь своего человека за папкой, ещё такую инструкцию наложи - выполнять все мои указания.
        - Зачем? Чего хочешь опять выкинуть?
        - Я тоже не ангел. На такси мечтаю сэкономить. До санатория - не ближний свет.
        - Ох, хитёр! Может быть, тебе личный бронетранспортёр прямо до вертолёта выделить? Ещё ведь и Костенко ограбишь!
        - А как же? Деньги-то из одного колодца, государственного. А оно мне мно-о-ого задолжало…
        Они рассмеялись. Два человека у стройного, скорбного обелиска. Жизнь продолжалась, несмотря ни на что.
        11
        …сколько мне надо песнь запевать,
        чтоб и других к ней настроить;
        сколько я должен себя волновать,
        чтобы других успокоить?
        М. Поцхишвили
        И ранее пустынный и тихий в послеобеденные часы, нижний этаж санатория в этот день казался вымершим. Такое случается только в межсезонье. Но на этот раз тишина, нарушаемая лишь приглушённым звуком телевизора и равномерным стуком перекатываемых бильярдных шаров в комнате отдыха, была непривычной.
        Эвакуация поглотила всех - уехали отдыхающие, шумной толпой отправились по домам медицинские работники. Где-то на задворках выпивали грузчики, но позже и они отчалят на пошатывающихся ногах, оставив сторожа одного.
        Санаторий напоминал брошенную квартиру, из которой выехали жильцы, а когда приедут новые - неизвестно. Разворошенные холл, кухня, столовая, медкабинеты - всё имеющее ценность, включая оборудование, технику, ковровые дорожки и даже тропические растения в кадушках, вывезено и, наверное, размещено где попало и как попало. На кухне - перевернутые вверх дном огромные кастрюли, брошенная посуда. В столовой - в хаотичном порядке придвинутые к стене столы и стулья. Кабинеты тщательно закрыты, словно опасаются не огня, а взломщика.
        Сергей Карлович неподвижно сидел в одном из-за ветхости оставленном кресле с выцветшей обивкой, смотрел старую кинокомедию с Папановым и Мироновым, но мысли вращались далеко от сюжета. Он думал о пропавшей медсестре, о разрухе, нанесённой эвакуацией. С одной стороны, конечно, понимал её необходимость, но с другой - саднила душа. Пожар где-то за сорок километров, никогда не приходилось слышать, чтобы огненосная стихия одолела такое расстояние. Значит, эвакуация была лишней? И вся суматоха, связанная с перевозкой, с отъездом людей, не что иное, как буря в стакане? Что поделать: должность заведующего налагала обязанность ответственного за гражданскую оборону, и в случае пожара, наводнения, землетрясения, прилета инопланетян, появления снежного человека главврач был просто обязан подчиниться руководству. И оно на этот раз оказалось непреклонным.
        То же самое с пропавшей медсестрой. В круг обязанностей входит личная ответственность за каждого члена коллектива - и вот, пожалуйста, исчез человек. Словом, настроение у Сергея Карловича было мрачнее некуда, он даже не прислушивался к тому, что происходит за его спиной, лишь изредка доносились обрывки слов и громкий смех толстяка. День был достаточно насыщенным беготнёй и сутолокой, старые кости гудели от усталости, любимые актёры помогали расслабиться. Главврач задремал, неудобно свесив голову, вздрагивая сквозь сон, принимая слишком уж громкий стук бильярдного шара за обрывок неприятных, тревожных мыслей.
        Спортсмен чертыхнулся - шар застрял у лузы в одном из углов зелёного стола:
        - Ваш ход, маэстро, - небрежно бросил через плечо. - На подставках играешь!
        Интеллигент откинул густую прядь со лба, прищурился, навёл кий, дёрнулся чуть резче, чем следовало бы, и вогнал в лузу сразу два шара:
        - Партия! - скромно улыбнувшись, объявил он.
        - Ничего не поделаешь - лапки кверху, - согласился Балагур, вытирая ладони о штаны. Он только что проглотил бутерброд с куском ветчины. - Давай палку, теперь дядя Боря поиграет. Играть он не умеет, поэтому вопреки правилам погоняет шары с проигравшим.
        - Смотри стол брюхом не раздави, - хмыкнул Спортсмен, вынимая шары из сеток.
        - Уж постараюсь.
        Шурик закурил и присел на подоконник. За окном всё так же медленно, догоняя друг друга, проплывали по небу сердитые тучи, ветерок раскачивал пустующие качели. Выспавшийся Тузик обиженно повизгивал, гоняясь за обрывками обёрточной бумаги. Откуда-то из-за кустов со стороны детской песочницы вышагнул мужчина в потёртой тельняшке, с чинариком в губах. Он окликнул Тузика и кинул ему полуобглоданный хвост селёдки, затем также беззвучно - стекло заглушало звук - исчез в кустах.
        - Разбивай, - пригласил Спортсмен.
        Балагур плавно ткнул кием, и ровный треугольник шаров рассыпался по сукну.
        - Что-то долго они совещаются, - заметил Спортсмен, невозмутимо и грациозно обогнув угол бильярда, наклонился, прицеливаясь.
        - До четырёх ещё есть время. Кстати, помнишь анекдот…
        Сашка вышел в гулкий, безлюдный холл, ноги сами вели к телефону-автомату, ибо из-за гор его «билайн» не брал, пальцы сняли трубку и нажали половину номера. Но потом также проворно отказались от дальнейших действий. Он представил предстоящий разговор и дословно мог бы его воспроизвести: «Мама, я задержусь». - «Почему?» - «Иду в тайгу, спасать людей». - «С ума сошёл? Ты же там заблудишься, простынешь…» - «Я буду не один». - «Тем более, без тебя справятся!» Пальцы послушно повесили трубку. Зачем всех расстраивать? Всё равно же не поймут, что он вырос, что сам может отвечать за свои поступки. А вот когда он вернётся со славой и деньгами, тогда можно и поговорить.
        Неужели больше никого нет? Шурик затоптал окурок и отправился путешествовать вдоль белоснежных дверей с надписями «Терапевт», «Стоматолог», «Ингаляции», «Массаж», «Радоновые ванны» и тому подобное. Эхо далеко разносило его шаги, но слушать было некому. В конце коридора, чуть влево и вниз, несколько ступенек вели к массивной грязновато-зелёной двери, обитой железом. Табличка гласила: «Вход в подвал». В подвале делать было нечего, тем паче - дверь заперта мощным засовом. Коридор плавно перетекал в столовую. Шурик распахнул рифлёные двери, осмотрел помещение, нагромождение сдвинутых столов и стульев, улыбающиеся физиономии за чаепитием на стене, намалёванные неизвестным художником. Прямо под нарисованным самоваром висело воззвание о ценности хлеба и необходимости его беречь.
        Он прошёл в столовую, зачем-то прикрыв за собой двери. Заглянул в закрытое окно раздатки, обогнул угол и оказался на кухне. В её центре обиженно сгрудились покинутые холодные плиты, длинный дюралевый стол, на котором - он однажды видел - режут хлеб здоровенными ножами. Вдоль стены на привинченных к полу ножках приютились огромные фляги - примерно в таких на стройках мешают бетонный раствор. Что же они делают на кухне? Сашка сдвинул крышку и обнаружил на дне остатки чая.
        - Ничего себе заварничек, - улыбнулся и водворил крышку на место.
        Перевёрнутые на плитах кастрюли искажали его сухопарую, высокую фигуру, обезображивая и превращая в сказочного монстра. Фигура удалялась. Паренёк заглянул в мойку, из одного крана монотонно капало. Ноги влекли дальше. Небольшой коридорчик заканчивался дверью на улицу, называемую служебным входом. Ещё два помещения: какие-то ванны, раковины, зазубренные чурки для разделки мяса. А вот ещё одна небольшая дверка, закрытая на задвижку. Шурик открыл её и оказался в кладовой. Полки заставлены консервами, несколько булок хлеба, ящики с ложками, вилками …и ножами разных размеров. Только сейчас он ясно осознал цель своего одиночного исследования помещений. Ему необходим нож! Если пустился в нестандартное мероприятие - такое, как поход в тайгу, то нужно вооружиться. Это и детям понятно! Так почему же никто не пошевелится? Те двое режутся в бильярд. Новенький вообще куда-то пропал вместе с шизиком майором, нацепившим форму полковника.
        Гордость захлестнуло юное сердце - только он один догадался! Оружие, нож в тайге просто необходим: что-нибудь там срезать, а то и порыть землю. Сашка выбрал один - плоский, широкий, как лещ, но не слишком длинный, чтобы не выделялся и не высовывался из-за пояса. Сжал рукоятку, сразу ощутив себя сильным, неумолимым гладиатором. Постоял так какое-то время, выискивая врагов, потом засунул приобретение за пояс - лезвие приятно холодило кожу на ноге - и вышел из кладовой.
        - Эй! А ты чего здесь забыл? - в коридорчике у служебного входа возник тот самый в тельняшке, что угостил приблудную собачонку. Неискуримый, вечный чинарик всё так же выглядывал из ухмыляющихся губ. Интеллигент на какое-то время растерялся, но потом нашёлся:
        - Попить захотел.
        - А-а, - протянул грузчик, подошёл вплотную и внимательно осмотрел мальчишку стеклянными, с издёвкой глазами. - Если что взял не своё, лучше дуру по Амуру не гони, верни взад.
        - Ничего я не брал, - Шурик гордо вскинул голову и выдержал взгляд, хотя в груди всё сжалось.
        - Вот мы и проверим, - пыхнул чинариком «моряк», Шурик разглядел каждый волосок на небритых щеках, твёрдые пальцы сжали плечо.
        - Уж и попить нельзя! Ничего я не брал.
        - Дуру по Амуру не гони. Кран вона где, чего здесь делал? - «моряк» подвёл его к кладовой.
        - Просто посмотреть!
        - Ща и побачим, - грузчик небрежно распахнул дверку и шустро нырнул под стол, на котором стояли ящики с посудой, показывая Сашке спину и мощный затылок.
        На миг мелькнула шальная мысль - пока не видит, положить нож на место, но грузчик уже выглядывал из-под стола, сжимая в руке бутылку «Журавлей».
        - Всё путём, малец. Флаконы на месте.
        Вздох облегчения разжал грудь, расщекотав неуверенный смешок.
        - Ты не лыбься, - грузчик состроил обиженную физиономию, - мне друганы за бухало башку отвернут. - И перед Махой потом отчитываться…
        Интеллигент смеялся по-детски. Съёжившаяся небритая морда, выпускающая запах перегара, с вытянутой нижней губой не могла вызвать ничего, кроме смеха.
        - Не гони дуру, - серьёзно сообщил грузчик, вылезая и отряхиваясь, - дуй давай и шоб ни гугу, ясен пень?
        Сашка не заставил себя упрашивать, он даже сдерживал ноги, чтобы не бежать. Надо же, чуть в штаны не наложил, а ещё в тайгу собрался! Кого испугался? Алкоголика? Ох, Шура! Он потряс головой, отгоняя сумбурные мысли, прошёл мимо кухни и раздатки, вынырнул из столовой, но неожиданная встряска всё равно веселила. Интеллигент прошлёпал по лестнице на третий этаж, опустился в ещё одно забракованное при эвакуации кресло и прокрутил в голове сцену с ножом и грузчиком - нелепица. Вот вам и прославленный спасатель!
        Он достал своё приобретение, провёл пальцем по лезвию - хороший ножик - и вновь засунул за пояс, почувствовав себя немножко ковбоем, немножко пиратом. «Хо-хо, старый Джо, дружище! Ловко ты провёл пьяного шерифа!» Коридор на третьем этаже был так же пустынен, как и на первом, даже звук катающихся бильярдных шаров не проникал сюда. Часы показывали четверть третьего, и желудок напомнил о себе - пустую, мол, уже шесть часов. Комната Интеллигента, где он раньше, ещё вчера, обитал вместе с хозяйственным и занудным пенсионером, находилась здесь же, на третьем этаже, а где-то в её недрах припасена банка сгущёнки и коробка баранок. Он и не заметил, что уже держит в руках свои припасы, вынутые из хозяйственной сумки. Кровать пенсионера, естественно, пустовала. Он отбыл вместе со всеми, прихватив вещи, включая консервный нож. Не размышляя, Шурик воспользовался новым ножом, одним ударом вогнав его в крышку консервной банки, которая отторгнула несколько белых, вязких капель. Он торопливо вскрыл сгущёнку, воткнул в розетку вилку миниатюрного кипятильника. Как в стакане оказались вода и заварка - вспомнить не
удалось, да и незачем: руки всё делали сами, механически и оперативно, наперекор обычной флегматичности хозяина. Кипятильник медленно, но уверено рожал пригоршни пузырьков внутри стакана. Сашка чувствовал лёгкое покалывание в кончиках пальцев, какое-то особое состояние, настрой в груди, как будто там ударили в маленький камертон. Готовя лёгкий полдник, он всё время насвистывал, напевал - в ушах возникла определённая мелодия, и Шурик мог поклясться, что раньше подобной не слышал. Такое с ним бывало, это и привело в своё время к участию в небольшой рок-группе. Саша сочинял песни, причём сначала появлялась музыка, а уж слова на неё сами собой накладывались.
        Отключив добросовестно сделавший работу кипятильник, Шурик накрыл горячий стакан с мутью плавающей заварки кусочком картона - пусть остынет и уляжется. Торопливые руки, освободившись, сделали то, к чему стремились - стащили со стены гитару. Пальцы слегка подёргали струны, чуть-чуть поправили колки и забегали, воспроизводя придуманную мелодию. Каждому трезвомыслящему человеку понятно, что творить - мучительно трудно. Но, боже мой, ещё более адский труд наблюдать за творящим! Особенно, если он музыкант. Постоянные обрывы на середине фразы, возвращение и всё заново, и вновь - скачок на слог обратно, создаваемый дёрганьем одной и той же струны. Такую муку отец и мать Шурика вынести не смогли и сто раз покаялись, что купили ему гитару:
        - ПРЕКРАТИ БРЕНЧАТЬ! ОТЕЦ УСТАЛ!
        Или:
        - КОГДА ТЫ ЗАБРОСИШЬ СВОЮ ШАРМАНКУ!
        И поэтому Сашка ушёл бренчать туда, где это было необходимо, где без этого - немыслимо, где от него ждали именно бренчания. И ничего не значит, что группа распалась! Осталась музыка! И Песня!
        Проиграв пару раз сложившуюся мелодию, Шурик отложил гитару и принялся за остывающий чай, запивая обмакиваемые в сгущёнку баранки, а мыслями ещё и ещё раз воспроизводя мотив Песни. Чего-то не хватало! И этот резкий переход - хорошо ли будет восприниматься? Он представил зал, хлопающий в такт, и вдруг всё смешалось, зрители в растерянности, но потом - ажиотаж, визг, крики… В конце концов, давно пора решить - чего хочешь: рок или романс? И вообще: о чём будет Песня? Сашка чувствовал - она об одиночестве. Но как это будет звучать? Где то, самое нужное, первое слово?
        Он допил чай и подумал: к чёрту слова. Невзирая на последовательность мыслей и действий, он внезапно опять схватил гитару и спешно перебрал струны:
        - А мне та-та пушистый та-та-та…
        Взбудоражено отложил гитару и схватился за сигаретную пачку, по закону подлости - она оказалась пустой. А сейчас так необходим допинг! Надо сбегать в магазин в посёлок, пока не поздно - в тайге магазинов не бывает. Но это потом - прогулка до посёлка займёт около часа, а сейчас бы уловить, удержать в памяти возникшую песенную гармонию. Сашка вспомнил, что вчера они со Спортсменом курили на балконе, которым заканчивался коридор на третьем этаже. Тогда курить не хотелось, и он оставил окурок в банке-пепельнице. Именно поэтому Интеллигент покинул свою комнату и направился по коридору к обнадёживающему балкону. Проходя мимо кабинета заведующего, услышал то, что резко изменило его планы и отодвинуло создание Песни.
        - Ты когда-нибудь слышал о банде Соловьёва? Он ошивался здесь в гражданскую, - уверено спрашивал полковник.
        - Что-то вроде клада Колчака? - казалось, Новенький ехидничает.
        - Банду разгромили. Соловьёв ушёл в Хакасию налегке. Где он прятал награбленное - покрыто тайной. Разве не так?
        - Понятно, - согласился Новенький, - пусть вертолёт вёз золото…
        Шурик замер, постоял прислушиваясь ещё немного, но ничего, кроме покряхтывания, напоминающего приглушённый смех, не услышал. Затем он пошёл обратно по коридору, пытаясь собраться с мыслями. Видимо, это удалось, потому как бесцельная походка сменилась решительной. Минуя свою комнату, он спустился на первый этаж, а потом и вовсе покинул санаторий. Его путь лежал к посёлку, минут через двадцать его видели входящим в магазин, откуда он вышел, сжимая под мышкой блок сигарет.
        12
        Убегу я в лес, в такие дебри,
        Что и днём с огнём не отыскать…
        Н. Ивченко
        Бортовский рассказывал спокойно, останавливаясь на существенном, пропуская, но иногда и подчёркивая детали. В частности, он умолчал о том, что в силу одному ему известной причины, многие отрезки памяти, касающиеся пути от метеостанции до санатория, совершенно не восстановились. Его бессмысленные мыканья по тайге привели к потере трёх бесценных дней. Ещё приходилось удивляться, как он, находясь в полной отключке, управлял лошадью и не свалился с неё? Изредка Иван поглядывал через плечо начальника на громоздкий, небрежно выкрашенный белой краской сейф - видимо, данный предмет был ему неприятен, потому что Иван морщился и прерывал течение рассказа, делая вид, что вспоминает. Затем он брал из лежащей на столе пачки сигарету, не торопясь выкуривал, стряхивая пепел на пол. Но и на самом деле в памяти нестройно всплывали картинки из его длительного мытарства, порой даже сортируясь в последовательность действий.
        Эти перерывы Костенко приписывал страданиям раненого и не торопил его, заполняя молчание вопросами или замечаниями, стараясь уловить и взвесить любую крупицу информации, отчётливо понимая, что Бортовский единственный, кто ей владеет. Этого разговора майор ждал со вчерашнего дня. Вооружившись терпением и выполняя задуманное по сложившемуся плану, он, тем не менее, придавал разговору важное значение. Под угрозой стояла не только карьера.
        - Когда вертолёт улетел, - рассказывал Бортовский, - на метеостанции осталось шесть человек: я, лейтенант Савинков, капитан, начальник метеостанции и двое зелёных курсантов из училища связи. Это если не считать пары ментяр, охранявших объект N2 в бункере. Для перевозки объекта N1 мы специально выбрали выходной, чтобы вокруг болталось поменьше народа. Начальничек всё время нервничал, суетился, но подчинялся безоговорочно. Курсанты остались у приёмника, Савинков и я дежурили у входа. Капитан руководил связью с вертолётом. Последний раз я видел начальника… фамилию его запамятовал…
        - Щеглов, кажется, - вставил Костенко.
        - Во-во, щегол такой! Так вот - он был в комнате, где принимали радио, ходил из угла в угол, и ещё привычка у него такая была противная - снимать фуражку и туда заглядывать. Ну ладно. Словом, когда вертолёт на связь не вышел и не ответил на вызов, все струхнули. Капитан, как в кино, орал: «Вызывайте, вызывайте!» А тот щегол только вытирал со лба пот и наблюдал, как курсанты давят кнопки, и вдруг как завизжит, словно поросёнок… Что, думаю, случилось? Оказалось - сорвался, набросился на капитана с кулаками, что-то орал, даже слюни изо рта. Савинков бросился их разнимать. Они с капитаном вроде бы всё уладили. Щеглов притих, приткнулся на стульчике в углу, фуражку снял, посмотрел туда и расплакался - сдвинулся короче.
        Иван посмотрел на сейф и замолчал. После выкуренной сигареты продолжил:
        - Как назло меня в сортир потянуло, причём по-крупному так приспичило. Всё вроде было на мази, потому решил, что небольшая отлучка ничего не изменит.
        Конечно же, он не стал рассказывать, что на самом деле отошёл намного дальше дощатого сортира и, прислонившись к стволу кедра, достал из нагрудного кармана шприц и ампулу… А когда вернулся - у радиопередатчика был один Савинков. На вопрос - где остальные, ответил, что Щеглов окончательно спятил: улучив момент, пробрался в кладовую, похитил рюкзак с динамитом и детонатор. Когда его хватились, мотороллер уже отъехал. Капитан с курсантами заскочили в «бобик» и - в погоню. Иван вначале воспринял известие как небольшое недоразумение - поймают, чего тут гадать - но на всякий случай заглянул в кладовую. Рюкзака не было…
        - Рюкзак - вообще идея капитана, а не наша. Вот пусть и шевелит задницей. «В случае чего, в случае чего!» - тоже трусил, не приведи Господь. Царствие ему небесное… Короче, мнение моё изменил маленький листок бумаги, пришпиленный к стене. Висел он криво, писавший явно торопился…
        - Что было написано?! - не выдержал Костенко.
        - Дословно не помню, но Щеглов написал… Предупреждал, мол, сколько раз! Оказывается, какие-то придурки в заброшенных шахтах закапывали радиоактивные отходы. И он принял нас за кого-то из них. Хотя Пантелеев и пользовался активными элементами, но в небольшом количестве. Они не способны на то, о чём писал начальник. В записке он утверждал, что радиация губит тайгу: чахнут какие-то там растения, мутируют животные и насекомые. Его жена, мол, погибла при невыясненных обстоятельствах, и он сам катастрофически быстро лысеет, у него и голова болит, и рези в животе, и рвёт его по утрам - словом, точно чокнулся. И ещё он писал, что уничтожит наш подземный бункер, якобы - источник всех бед, грозящих человечеству. Чушь! Сам видишь. Вот тут я заволновался - в бункере стоял второй контейнер. Но тут же успокоился - есть охрана. Однако, дочитав записку, испугался окончательно. Щеглов собирался положить у входа рюкзак с динамитом и взорвать себя вместе со всеми остальными. «Всё равно, - писал, - я уже не жилец».
        Помешательство начальника метеостанции приняло оборот опасный. Ваня прикинул, что если громыхнёт весь рюкзак, то метеостанцию разворотит только взрывной волной. Не говоря уж о последствиях. Тут ещё при царе-батюшке нарыто столько шахт, что легко можно провалиться к той самой чёртовой матери. Оставалось надеяться, что капитан успеет. Но последняя строчка в записке почему-то вселяла уверенность - этого не будет. «Я не хочу лишних жертв, поэтому даю вам полчаса, чтобы убраться. Сейчас 8.12» Иван взглянул на часы - было 27 минут девятого…
        - Хочешь сказать - просто удрал?
        - А как бы ты поступил на моем месте? Такая точность и уверенность! Мне как по голове шибануло! Выскочил из кладовой, набросился на лейтенанта. Тот, наверное, так ничего и не понял. Я орал ему, что-то вроде: «Бежим, щас всё рванёт!» Но он только тупо посылал позывные. Вывалившись из здания, я бросился в гараж. Зачем? Знал же что ехать не на чем. Мотороллер, принадлежащий Щеглову - с ним. На «бобике» - капитан. Потом вспомнил, что начальник иногда пользовался лошадью для поездок. Рядом с гаражом ютилась пристройка, бревенчатая такая. По наитию рванул туда. Лошадка в полной экипировке перебирала копытами. В мгновение вскарабкался в седло. И ещё пять минут спустя как угорелый мчался - куда, не понимал. Лишь бы подальше.
        Бортовский вновь прервался, слегка дрожащей рукой впихнул в губы сигарету и затянулся.
        - И где ж тебя три дня носило? Там до лагеря километров восемнадцать!
        - Долго рассказывать.
        - Говори. Время терпит. Был взрыв-то?
        - Ещё какой! - Иван бросил недокуренную сигарету и яростно её растоптал. - Только отъехал - как шибанет! Толчок в спину жаром, как кулаком. Педантом был твой Щеглов. Оглянулся - зарево! Станция сыплется на кусочки. Деревья падают. Чад, грохот - уши заложило. Коняга ополоумела - помчалась, словно её черти рвут. А за спиной - всё к такой-то матери!..
        После того, как Иван осознал, что остался жив, задержанный инстинктом выживания наркотик навалился с удвоенной силой. Бортовский отключился, подсознательно уцепившись в поводья - лошадь неслась сама по себе, не разбирая дороги, в противоположную сторону от зоны - в тайгу. Иван помнил, что когда пришёл в себя, лошадка немного успокоилась и поскакала медленнее. Он вообще не понимал, куда едет: кругом деревья, кусты, а между ними в воздухе - колеблющаяся прослойка дыма, как туман. Лес горел. И надо было убираться как можно дальше… Наездник из него, конечно, был ещё тот - лошадей только по телевизору и видел! Хотя читал где-то, что животные заранее чуют опасность и к людям тянутся. Ничего не оставалось, как поверить и слепо довериться. Он знал: где-то недалеко зона и шорские деревни, и считал, что лошадка туда вывезет. Когда огонь остался позади, лошадь перешла на шаг. Продирались сквозь низкий кустарник, и Иван задумался: как её остановить? Натянул верёвки и сказал «Тпр-ру!», и удивился, когда получилось.
        Так овладев кое-каким опытом в обращении с лошадьми, решил передохнуть. Привязал лошадку к дереву и свалился в траву, отдышался…
        - Поверишь: едва дух переводил, а эта тварь, как ни в чём не бывало, принялась жевать листочки? Она жевала их постоянно! Не лошадь, а корова! Мы так и продвигались: чуть проеду, слезу отдыхать - она жрёт! А у меня с утра ни крошки во рту! Хоть какойнибудь зверёк попался бы! Пистолет под рукой. А потом подумал: что толку - ни спичек, ни соли…
        К вечеру разболелась спина, зад превратился в огромный волдырь, и вдобавок мутило. Никаких поселений не нашёл и лёг спать в лесу. Попутно Иван отметил, что сумерки сгустились рано, а кедры касались друг друга верхушками и закрывали небо. Похлебал холодной водички из ручейка, затем - вспомнил, как пристроился под деревом и, видимо, сразу же отключился. Спал на земле, очнулся утром от жара и тревожного ржания. Одежда тлела, вокруг плясали языки пламени, глодали ствол дерева, под которым он вроде как сначала озяб. Танцевали на высохшей траве, подбирались к лошади, которая топтала их копытами и взбрыкивала. Чётко припомнилось, как подбежал к ней и принялся отвязывать вожжи или как их там! Ещё одна ошибка! Лошадь, почуяв свободу, рванулась, и чуть было не выдернула левую руку, просто чудо, что верёвку удержал!
        - Она ещё умудрилась лягнуть меня в бедро, но задела слегка. Да не верёвка! А лошадь лягнула. Чего смеешься? Чуть правее - и без наследников бы остался. У меня до сих пор там синяк. Показать?
        - Как-нибудь обойдусь, - заметил Костенко.
        А Иван уже связывал в голове, что на очередной остановке поел малины, и двинулся дальше таким же образом, что и вчера, отдыхая каждые полчаса-сорок минут. Он потерял все ориентиры: север-юг, восток-запад, не вспомнил ни одной приметы, кроме муравейника, но и его не встретил. Постепенно вскарабкались в гору, часы остановились, но солнце стояло прямо над головой. Никаких признаков пребывания людей - вокруг горы, покрытые лесом. И самое страшное - скалы. Прямо перед ними виднелись серые каменистые кряжи - проехать по которым не представлялось возможным.
        Выбрав пологий склон, спустился, ведя лошадь в поводу. Брюки и пиджак превратились в лохмотья, к которым цеплялись репейник и мелкие колючки. Галстуком перетянул руку, чтобы меньше болела. Лошадь понурясь плелась рядом, выгибая голову, чтобы схватить какой-нибудь листик или похрумкать травы. Её приходилось всё время дёргать за собой. Бортовский еле стоял на ногах, ощущая, как натертая задница жжёт и распухает, из-за чего приходилось ставить ноги как можно дальше друг от друга. Переваливаясь, косолапя, он брёл напролом через перевитые плющом, засохшие кусты, через поваленные гниющие деревья, поминутно дёргая поводья. Пока не понял - больше не может.
        - Когда решил, что вымотался и - ни шагу, тут и отчаялся! Ещё никогда не приходило в голову, что могу не выбраться, заблудившись, буду плутать и плутать по этому чёртовому лесу, пока не подохну. Сзади и справа - огонь! Слева - скалы! Впереди - лес, лес, лес. Как я его возненавидел!
        Тогда ему хотелось, опять положиться на лошадиные инстинкты, но коняга не смогла бы сама перескочить все валежники и колючие кусты. Кроны деревьев крали небо, сгущаясь ближе друг к другу, между стволами лошадь еле протискивалась. В отчаянье Ваня бросил поводья и присел на поваленное, обросшее мхом и поганками дерево. Оставался один-единственный выход - пуля в лоб. Как-никак легче, чем без конца мучиться от голода, боли и неопределенности. Всего-то - нажать курок! Никаких мук! Для храбрости он вколол себе одну ампулу…
        На столе зазвонил телефон. Костенко проворно вскинул трубку, послушал и, буркнув: «Хорошо. Буду ждать», кинул её на рычаг:
        - Машина выехала, - объявил, - там всё необходимое. Ну продолжай, Одиссей. Ты так живописно преподносишь - книжки писать не пробовал?
        - Ещё нет, - Иван, слегка развеселившись, вспоминая свои приключения, безмятежно затянулся сигаретой. - Может быть, дослужусь до генерала, так или иначе мемуары писать заставят… Знаешь, мне так хреново там было, а сейчас ничего - даже смешно.
        - Смешного мало, - отрезал Костенко, - если бы тогда свалял дурака и застрелился, всё отодвинулось бы на неопределённые сроки. Так что тебя удержало?
        - Продолжаю плакаться. Кому-то, в конце концов, я должен пожаловаться… Короче, сижу на дереве, на бревне этом грязном, лошадка рядом ждёт. Достаю из подмышки пистолет - кругом тишина! И так мне спокойно стало, когда решился. Вот, - думаю, - отмучился Иван Николаевич, последние минутки свежим воздухом дышишь. Птичка где-то чирикнула. Как на смех - кукушка завелась, а я ей - не года, а секунды считаешь, милая. Так и сидел, расслабившись, ждал, когда затихнет - время уже значения не играло. Мысли сразу философские в голову полезли: умру сейчас, лежать буду и никто, как поётся, не узнает… Тоскливо сделалось. Жить потянуло! Но как подумаю, что мотаться по лесу с кобылой задрипанной ещё неизвестно сколько - так лучше пуля. А сидеть, ждать - ещё хуже… Крикнуть что-нибудь захотелось, нафиг всех послать…
        Но просипел лишь тогда что-то: глотка ссохлась, губы потрескались, язык одеревенел. Пистолет в потной ладошке скользким стал, погладил Иван его, как зверушку какую, приподнял еле-еле, впихнул дуло в рот, стараясь удержать в башке всё до мельчайшей былинки, до дрожания пихтовой иголочки… и увидел… глаза. Два зелёных пятака не мигая уставились на него. Вспомнил, как обмерло внутри - в двадцати шагах сидела крупная рысь. И так чётко увидел: кисточки на ушах, шёрстка светлая, усы подрагивают в мурлыканье глухом из нутра. Сволота! Ждала, когда он вышибет себе мозги, чтобы пожрать свежатинки!
        А, может, и ждать не будет? Прыгнет и каюк?! Застывшее сердце вдруг ухнуло вниз и часто забилось. От неожиданности он и в самом деле чуть было не спустил курок. Трясущейся рукой, осторожно, вытянул дуло изо рта, развернул в сторону киски и не целясь выстрелил. Тишина взорвалась. Сотни, а может и тысячи птиц, загалдев, взметнулись в воздух - вот тебе и одиночество! И не подозревал Иван, что их здесь так много. Лошадь, напуганная выстрелом, напролом помчалась в заросли. А рыси как не бывало: только что сидела напротив - и нет, словно пригрезилась.
        Иван чертыхнулся, поднялся и пошёл за кобылой. Быть сожранным мёртвым или живым - перспектива нерадостная. Какое-то время он переживал неожиданную встречу, почему-то радовался, что вновь на коне, пистолет за поясом. Пускай саднит израненное тело - скачет! До наступления темноты, прикинул, одолел ещё одну гору. А ночь выдалась беспокойной. Трижды проверял - крепко ли привязана лошадка. Разобрав несколько патронов, насыпал вокруг себя порох, предполагая, что тот отпугнёт запахом возможных хищников. Хотя вряд ли отпугнёт змей. На комаров порох тоже не действовал, под утро лицо и руки были в волдырях и чесались от укусов.
        Не обошлось и без крупных неприятностей. Опять очнулся от беспокойного ржания, и сразу мысль - неужели пожар догнал? Если бы! ВОЛКИ! Четверо скалясь обступили многострадальную кобылу, пятый - Иван его запомнил особо: одноглазый, с ободранным, как бы откусанным ухом и местами опалённой, свернувшейся от жары шерстью, рычал прямо над ним - только протяни руку. Возможно, порох защитил на некоторое время, его запах должен был напомнить хищникам о смерти, которая настигла, по крайней мере, двоих. Сон покинул сразу, и пистолет тут же врос в ладонь. Одноглазый прыгнул в кусты, взвыл - возможно, ему тоже досталось. Ещё одного подстрелил прямо в прыжке. Тот выбрал удобную позицию и уже собирался запрыгнуть на круп метавшейся лошадки. Если бы Иван промахнулся, то пуля досталась бы именно ей. Но мозг не проигрывал варианты, крутился вхолостую. Бортовский жал и жал на курок, пока не кончились патроны. В то утро он вколол последнюю ампулу и с тем же остервенением выкинул упаковку шприцев, что и бесполезный теперь пистолет. Волки скрылись, оставив двоих. Тот, что прыгал, умер сразу. Второму попал в ляжку, и
зверь, подвывая, юлил на пузе, пытаясь укусить больное место. Не рассуждая, Иван отвязал хрипевшую кобылу, саданул её пятками в бока и помчался дальше. Оглянувшись, успел заметить, как волки, спрятавшиеся было, терзают своих умирающих собратьев. Их урчание ещё долго стояло в ушах. И свербела досада - выходит, в одноглазого-таки промахнулся…
        Костенко подавил слабый зевок и посмотрел на Ивана. Тот, забыв о существовании тлеющей в пальцах сигареты, рассказывал, уставившись в одну ему известную точку - куда-то через плечо начальника, на сейф. Возможно, сейчас он действительно заново переживал случившееся, речь пестрила несвязными и несущественными подробностями, до которых Костенко не было интереса. Он не мог знать, даже предположить, насколько важен был рассказ о мытарствах Бортовского, важен тем людям, которые собирались в тайгу. Не о них думал майор.
        - Волки, рыси, кони, - перебил. - Переходи к делу: куда делась лошадь, как выбрался, выходил с кем-либо на контакт, если выходил - где и с кем? О чём говорили?
        Иван небрежно стряхнул столбик пепла:
        - Первым, кого я встретил, был тот спортсмен, что приволок сюда. Но встречи я не помню.
        - А что с лошадью?
        - Она погибла через несколько часов после нападения волков. Мы выбрались на берег реки. На том берегу виднелись вырубки, стояли бульдозеры, и я решил, что там могут быть люди. Перейти вброд - невозможно. В том месте сильное течение бежит по перекатам, да и спуск опасен. Я пустил лошадь вдоль берега, хотел найти переправу. Но дорога пошла в гору. Волки настигли уже на вершине…
        К тому времени в седле он держался уверенней, хотя тело разрывалось отдельными вспышками боли. Вновь оторвались, но серые тени ещё долго мелькали позади. Лошадь вынесла на отвесную площадку и закружилась, притопывая. Волки бежали резво, внизу бурлила река, в которую Иван и направил лошадь, невольно сравнивая себя в падении с мешком дерьма. Течение сразу же принялось за дело, но кобыла удивительно долго оставалась на плаву. Их тащило. Ниже по реке вновь замаячили валуны, вода разбивалась об них, устраивая брызгами салюты. Как Иван умудрился оглянуться? Далеко-далеко, на выступе, с которого они прыгнули, стояли два волка, за ними, как колья, в небо упиралась стена деревьев…
        Чувства притупились, разучились пугаться, но когда коняжка резко ушла под воду, а потом её унесло течением на камни, он практически распрощался с жизнью. Пытался грести - благо противоположный берег был совсем рядом. Волокло, окунало, внезапно зацепился рукавом за проволоку на затонувшем плашкоуте - что, кажется, и спасло.
        Ободрав руку, выбрался на гальку. Отлежался, подобрал какую-то палку и побрёл вдоль берега. Что ещё оставалось? Падал, поднимался, вновь падал, полз на четвереньках и сотню раз успел пожалеть, что не оставил для себя патрона. Палку потерял где-то. А последние полчаса передвигался перекатываясь.
        На этом берегу спуск к реке был достаточно пологим. Ваню била мелкая дрожь - несмотря на то, что солнце поднялось в зенит, мысли заплетались, терялись последние проблески сознания. Начались первые ломки, организм моментально и как-то внезапно сдал. Он уже не мог вспомнить своё имя, превратившись в сплошной комок боли. Каким-то чудом добрался до воды и понял это, когда лицо окунулось в освежающую прохладу. Знобило. Лакал воду, как животное. Да по сути и был им - израненный, грязный, мокрый, голодный, почти труп.
        Вода придала немного сил, ровно настолько, чтобы смог встать на колени и пить, подчерпывая горстями, окуная в ладони лицо. Когда в очередной раз убрал ладошки, то не поверил своим глазам - по реке плыла ЛОДКА! Обыкновенная старая зелёная лодка, но в ней НИКОГО. Но всё равно Иван закричал, вставая на ноги и шагая к ней, постепенно погружаясь в воду. Никто не отозвался. Что-то щёлкнуло в голове - утону! Но вода как-то сама подхватила и понесла. Когда лодка была совсем близко, изо всех сил вцепился в борт, перевалился и шлёпнулся на дно.
        - Сколько я так лежал - не помню. Лодка плыла сама по себе, а я даже не мог пошевелиться. Иногда впереди шумели перекаты, но не было сил подняться, да и изменить ничего не мог.
        Но непонятным образом лодка огибала все препятствия и плыла дальше. Солнце светило в глаза, но Иван не мог, да и не хотел их закрыть. Странное оцепенение, когда притупились боль и голод, ворвалось в голову осознанием, что он умирает или уже умер. Солнце высушило одежду, а лодка всё плыла. Он видел перед собой только небо, сгущающиеся, наливающиеся свинцовой тяжестью тучи. Показалось как-то, что проплывает под мостом, но не мог понять - показалось или на самом деле миновал мост. И тогда начал думать: что будет дальше? Причалит лодка когда-нибудь к берегу или так и будет плыть по течению? Заметит ли её кто-нибудь?
        - Лежу, как дуб-дерево, и с берега лодка должна казаться пустой. Кричать не могу, ссохшийся язык прилип к горлу. Решил подняться. Сел и… лодка исчезла. Только что чувствовал под собой дно - и вот уже барахтаюсь в воде. Кое-как выбрался на берег и пошлёпал по гальке. Отлежался ещё раз, сил прибавилось. Протопал я значительно, покинул берег и поплёлся по лесу.
        Никто не преследовал. Он просто шёл, иногда встречая заросшие тропинки, которые помогали от слишком беспочвенных скитаний. И даже если бы заблудился, ориентир на этот раз был - по правую руку река. А вскоре появился и другой. Поднимаясь на гору, увидел линию энергопередачи и побрел к близстоящей вышке. Подъём утомил, внезапно вновь почувствовал себя разбитым, а когда оказался на вершине, у подножия железобетонной махины, напоминающей огромную звезду, увидел город. Маленький макет. Он уместился бы на ладони. Прислонившись к арке подъёмника, послушал гудение электричества…
        - Видимо, где-то там я потерял сознание, потому что когда очнулся, то был уже здесь, и врачи колдовали над куском мяса, что я из себя представлял. Как спустился с горы, как меня подобрали - не помню. Вот и всё.
        Нависла пауза. Костенко растер ладонью лоб:
        - Насчёт лодки я не очень понял. То появится, то исчезает. Чудеса какие-то, а?
        - Сам ничего не понимаю, - согласился Бортовский, - возможно какая-нибудь развалюха. Снесло её течением от вырубок, протекала, должно быть, а я не заметил. А потом утонула. Но она мне здорово помогла.
        - Ну и бог с ней, - кивнул майор, - прошлое твоё прояснилось. Поговорим о будущем. Как я понял, опыт у тебя есть. Придётся вернуться.
        - О чём разговор?!
        - Ситуацией владеешь. Найдёте вертолёт: выяснить - в сохранности ли объект № 1. Если так - доставишь в пункт назначения. Если нет… Уничтожить вертолёт. Ну, а если повезло, и кто-то из экипажа или сам Пантелеев жив, независимо - цел объект или нет, доставить сам знаешь куда. В четыре я покажу разработанный маршрут, выдам тебе карту, экипируетесь и - в путь.
        - Кто пойдёт? - закуривая, осведомился Иван.
        - Всех ты знаешь. Твой спаситель - спортсмен, афганец, паренёк патлатый и толстяк. К тому же, с вами будет проводник. Местная девушка.
        - Баба?
        - Кое-кому сто очков форы даст.
        - Посмотрим.
        - А ты не скалься. За пацаном присмотришь, афганца держи в узде, а с толстяком поосторожней.
        - Что так?
        - Представился корреспондентом НТВ. Документы в порядке. К четырём вся дополнительная информация о нём будет у меня.
        - Журналист - так журналист.
        - Иван, полегче. Имя Отто Бришфорг тебе о чём-нибудь говорит?
        Бортовский вздрогнул, ссутулился:
        - Жив?
        - Вот-вот. Наши из Германии передали: вновь возобновилась утечка. К Пантелееву Отто давно подбирался. И не упустит случая покрутиться рядом с этой историей. Как мне кажется, лучшим для него будет затесаться в экспедицию, чтобы всё из первых рук, так сказать.
        - И больше кандидатов нет?
        - Девка и пацан отпадают, спортсмен тоже известен и в контактах с разведкой не замечен, хотя в заграницах бывал частенько. Афганец? Он, по-своему псих, но опять-таки солдат и насквозь виден, на него тоже ничего нет. А кто этот толстяк? Откуда взялся? Остальные-то местные…
        - Ясно, - окурок с силой вдавлен в пол, - после выполнения задания - уберу, но вначале всё из него вытяну!
        - Не торопись, - Костенко прошёлся по кабинету, заложив руки за спину, - вначале проработаем версию.
        - Какую версию?
        - Идиот! С тобой в тайгу идут пять человек. Идут спасать людей. Но каждый из них понимает - вертолёт что-то вёз. А больше всех хочет знать - кто? Отто! И ещё Егоров. Афганец его дружок, между прочим. Так что перевозилось на вертолёте?
        - Объект № 1.
        Костенко окинул взглядом помощника, словно ребёнок перед ним:
        - Ваня. Если надо выжить или, наоборот, кого-то убрать - ты человек незаменимый. Но лишний раз подумать тоже не мешает. Что мог везти Пантелеев?
        - Об… образцы.
        - Какие?
        - Откуда я знаю, чего он там наизобретал?
        - Не годится. Ты когда-нибудь слышал о банде Соловьёва? Он ошивался здесь в гражданскую.
        - А! Понял! Что-то вроде клада Колчака?
        - Банду разгромили. Соловьёв ушёл в Хакасию налегке. Где он прятал награбленное - покрыто тайной, разве не так?
        - Понятно. На вертолёте было золото.
        - Допустим - золото. Это существенная разница!
        - Не понял.
        - Они будут спрашивать. Ты не знаешь, но слегка намекнёшь про золото.
        - Почему золото?
        - Жадность. Когда наступит решающий момент, когда вы найдёте вертолёт, они перегрызут друг другу глотки. И твоя задача станет намного проще.
        - Какая задача? Ещё одно задание?
        - Убрать!!!
        - Всех?
        - При любых обстоятельствах дела. Всех. Не надо свидетелей. Живые они будут опасны. Даже не представляешь, как опасны…
        13
        Рубаху имел, да стихи свои,
        да угол в чужом и неприбранном доме,
        доволен был пищей и выпавшей долей,
        вот разве что не хватало любви…
        А. Катков
        Открывать своим ключом он не стал: а вдруг… как в прошлый раз… Нина открыла, смерила недоверчивым взглядом, по привычке проверяя на трезвость, буркнула: «Проходи». «Уже хозяйкой себя считает» - ёкнуло что-то. Пока Молчун возился в прихожей, Нина вновь уселась у зеркала, закручивая на плойку локоны и заглядывая в одну из школьных тетрадок, стопка которых солидно возвышалась на столике трюмо.
        - А что отпуск уже закончился? - бросила через плечо.
        - Нет. Вещички кое-какие собрать надо, - Молчун раскрыл гардероб и принялся упаковывать старенький походный рюкзак.
        - В тайгу, что ли, собрался? - вопрос вонзился между лопаток.
        …В туалете недовольно буркнул сливной бачок. Сейчас откроется дверь и выйдет Он в мятых семейных трусах… Нет. Показалось. Но Он здесь. Он всегда теперь будет присутствовать в этой квартире, будет хохотать, скаля прокуренные зубы, потрясая склоченной шевелюрой и отражаясь в зеркале. Он. Другой мужчина. Если бы Он не появился… Впрочем, и так всё катилось под гору…
        - Оглох?! С тобой разговаривают, кажется! - Нина поморщилась, скривила пухленькие губки - плойка прижгла кожу. И за что ей такое наказание? Медведь, форменный медведь! Господи, неужели о такой жизни она мечтала в университете? Пять лет лишений и для чего? Чтобы прокисать в разрушающейся школе, где перевод текста из десяти предложений занимает два урока? Где сопливые оболтусы, у которых ещё и мошонка-то не проклюнулась, подчёркнуто заменяют первую букву в слове «юбер» на «ё»? И это после того, как на шею взвалили дополнительные шесть часов немецкого (угораздило же Смирновскую уйти в декрет!)? И кому, наконец, нужен в этой дыре её спецкурс итальянского? А тут ещё нелюдимый, замкнутый бывший муж приходит и треплет нервы. Мужик, пахнущий перегаром и вонючими сигаретами - за что?
        Их совместная жизнь началась невесело: за пять лет три смерти. Вначале скончались его родители, потом её мать. Домик, где та жила, Нина продала сразу же во имя исполнения заветной мечты - машины! Через пару месяцев под окном сверкало новёхонькое «Audi». А что толку? Пока скотина расшевелился и возвёл неказистый, но надо отдать должное - крепкий гараж в кооперативе «Гудок», дважды снимали задние покрышки. Дожди и соседские мальчишки расцарапали и обмусолили краску. Венец всему - когда бестолочь умудрился завалиться на медкомиссии, и его не приняли на учёбу. А без прав - какая езда? Солидная куча денег после продажи гаража и машины какому-то врачу вначале расшевелили её воображение. Она даже согласилась на покупку земельного участка под дачу, прикинув преимущество свежих овощей перед магазинными. Он подыскал подходящий и недорогой огородик с домиком. Но после полуторачасовой тряски в электричке, которая ещё и умудрилась опоздать на четверть часа, коих хватило на то, чтобы до дачного посёлка отчалил автобус, а следующий намечался часа через два, Нина без разговоров села в электричку, отходящую в
обратном направлении.
        Они обзавелись кое-какой мебелью, но угрюмый мужлан напрочь отказался выбросить старую, якобы во имя памяти о родителях. И в конечном итоге, семейная чета совершила туристическую поездку по шести городам-героям. Нина не жалела потраченных денег. В Питере многие отдали должное её английскому и подзабытому итальянскому, в Бресте произвёл впечатление немецкий, оказавшийся невостребованным в Керчи и Симферополе. Остаток денег поглотила Ялта, куда они отправились после турпоездки. Загар и море - просто волшебство! В Ялте она встретила Рустама, который очень обижался, когда его называли грузином. «Зачэм так говоришь? Отэц абхазэц, дэд абхазэц. Рустам нэ грузин…» Ей нравился его восточный выговор, а обожание подразнивать «грузином» почему-то привело к близости. До встречи с Рустамом Нина считала себя «холодной» женщиной…
        Так и не удостоив бывшую ответом, Молчун сидел в горячей ванне. Он любил слушать журчание воды, поэтому предпочитал, чтобы равномерная, тёплая струя из-под крана текла непрерывно, не давая остывать ванной и разбивая хлопья пены. В одной руке он держал дымящуюся сигарету, в другой сжимал прохладную бутылку «Жигулевского». После встречи с боевым товарищем он приобрел пару таких бутылок и упаковку баночного, предназначенного «с собой». Мечтая о расслаблении, пытаясь отключиться от всех проблем, Молчун поймал себя на том, что думает о Нине, желая понять - почему и как у них рухнуло. Хотя анализом своей семейной жизни он занимался всё последнее время, наиболее ясно она обрисовалась только сейчас. Он, комиссованный из армии, встречает старую школьную подругу, только что вернувшуюся после распределения. Через три месяца свадьба. И всё было как-то нелепо быстро… Тяжёлое ранение в голову отозвалось негативно и на общем состоянии организма: он несколько месяцев мрачнел от знания о потери потенции, которая восстановилась. Но в полной ли мере? Пытаясь доказать себе, что ещё мужчина, не заметил как поставил
роспись в ЗАГСе. А потом закружилось…
        Жизнь удивительно похожа на круг или, скорее всего, на спираль. Всё повторяется изо дня в день: утренний спешный завтрак вприхлёбку с невскипевшим чаем, равномерный визг резца в цехе сборки конструкций, традиционная стограммовка в перерыве на обед, телепередачи с повторами осточертевших реклам, усталость с позывами к головной боли. Ограниченный кругом мир ежедневно восходит ещё одним витком спирали, в конце которой - кладбище. А машина? А дача? А турпоездка? Это попытки соскочить со спирали, обновить и разнообразить впечатления, и может быть - пожалуй, каждый мечтает об этом - попытка внезапно выйти из поезда на незнакомой станции и начать всё заново. Выходи! Спрыгивай! Срывай стоп-кран! Но стоишь, мнёшься - закрываются двери, поезд тронулся - и ты вздыхаешь с облегчением, возвращаясь в спираль, где всё привычно, удобно, сподручно…
        Круг универсален ещё и тем, что любые внесённые изменения впоследствии становятся его неотъемлемой частью: так стареет новая мебель, так укореняются привычки. И самое страшное - это заранее предначертано, впитано с молоком матери. Допустим - решился, выпрыгнул на ходу! Что дальше? Неужели оставят противные мурашки, знобящие кожу, когда вдруг потемнеет в глазах от знакомого, давно пережитого и, казалось, забытого ощущения. Круг издевается, напоминает. И осознаёшь внезапно, что прошло детство, всполохами так называемого «переходного возраста» мелькнёт на миг понимание растраченной, разменянной на медяки юности, а сотая сунутая под язык таблетка валидола перекосит опалённое временем лицо предчувствием скорой смерти. И незнакомая ранее станция, и уходящий поезд - не выход, а часть спирали. И через какое-то время оглушит обухом мысль: «А что если взять билет и просто сесть в отходящую электричку?»
        Закономерная случайность - всего лишь моторчик круга. И люди делают всё возможное, стараясь остаться в рамках системы привязанными к кормушке, потому что там, за кругом, нет места закономерности, там - пустота, которую необходимо заполнять, неизвестность, влекущая за собой СТРАДАНИЕ, ввергнуться в которое не позволяет элементарный инстинкт самосохранения. И с этой точки зрения Иисус покажется шарлатаном, потому что ЗНАЛ: знал о предательстве Петра и Иуды, знал о выборе Пилата, знал, что воскреснет. Принял бы он страдание не зная? Хотелось бы верить…
        Молчун отложил бритву, протёр горящие щёки одеколоном. Шлёпая мокрыми ногами мимо жены, как мимо пустого места, прошагал на кухню, открыл вторую бутылку пива, наспех соорудил омлет, раскрыл красную папку и погрузился в чтение. Листы шуршали, унося обрывочные сведения, которым Молчун не уделял особого внимания: отчёты, выписки из научных статей и докладов, заявления, технические характеристики - разве можно из этого лепить выводы? Бухгалтерские заметки… «Жидкий азот - 0,33л; аммиак - (?), ртуть - 2,8 кг…»
        «Из заявления уборщицы Смурновой В.Л.: После того, как эпидемстанция всё сделала, тараканы полностью исчезли. И не только эти /гиганты - В.К,/, но и вообще какие-либо…»
        «Из заявления старшего санитара Гарличика З.В.: Удивляет полное отсутствие тараканов. И это хорошо. Но странно, что кроме, если можно так выразиться, возмутителей спокойствия, мелких нет ни одного. Как будто тараканы прекратили размножаться…»
        «Из дневника наблюдений кандидата наук Шумовой Е.Н.: … после неудачи с третьей крысой академик всё же решился увеличить ртутность. Но, на мой взгляд - это просто сократит жизнь очередной подопытной раза в 4… Крыса выжила! Потрясающе! Ещё час назад приборы констатировали остановку сердца, а сейчас она бегает, как ни в чём не бывало. Жаль, что академик отстраняет меня от последующих опытов…»
        «Из объяснительной начальника пожарной охраны Сидорчука И.И.: …на предмет проверки целостности проводки и огнетушительных средств в 3.45 я Без предупреждения зашёл в лабораторию. И выпил-то кружечку пива, а не 200 грамм, как утверждает гражданка Шумова… Академик держал крысу за хвост пинцетом, и я могу поклясться, что второй хвост хлестал его по руке, и что у той твари было две головы. Услышав, что я вхожу, академик сразу же опустил крысу в банку с серной кислотой…»
        «Из выступления профессора Шешуты М.Н.: …хромосомный набор индивидуального организма, по утверждению нашего многоуважаемого коллеги, не играет основной роли в наследственности, что, на мой взгляд, антинаучно. Придерживаясь доказанного, буду утверждать, что процесс размножения микроорганизмов неотвратим, и любое вмешательство извне, в особенности методами, рекомендуемыми академиком Пантелеевым, не дадут эффекта, более того, они губительны для организмов…».
        «Из заявления майора Костенко В.А.: Ещё раз могу повторить, что исследования академика Пантелеева не имеют никакого отношения к созданию бактериологического оружия, наоборот - и это официально задокументировано на самом высоком уровне - исследования направлены на проблему глобальной ликвидации последствий в случае применения противником оружия бактериологического воздействия, либо с радиоактивными средствами поражения. Последствия при удачном завершении исследований могут быть ликвидированы в самые короткие, даже не побоюсь сказать - рекордные сроки. Выявленные им микроорганизмы способны поглощать вредоносное действие бактерий, радиации и других поражающих излучений…»
        - Что это?
        - Омлет и пиво.
        - Что ты читаешь? - Нина возникла в дверном проёме и с удивлением рассматривала стопку отпечатанного текста.
        Молчун захлопнул папку:
        - Халтура одна подвернулась, - объяснил.
        - Где ты это взял? - она сморщила нос, заметив оттиск герба на лицевой стороне папки, словно увидела квакающую жабу, подкинутую на учительский стол кем-нибудь из учеников.
        - Украл, - спокойно откликнулся Молчун.
        - Во что ты опять ввязался? - она перешла на крик.
        - Прекрати, - посоветовал Молчун и забросил папку на холодильник, - у тебя тушь размазалась.
        - Где? - Нина заглянула в зеркало и, не найдя следов «аварии», возмутилась. - Шутим, да? Ты когда-нибудь можешь побыть серьёзным?
        - Нет. И вся предыдущая жизнь, особенно - вступление в брак, яркий тому пример.
        Нина присела, небрежно отодвинув пиво и водрузив локти на стол:
        - Может быть, поговорим?
        - Зачем? Всё уже обсудили. И не раз. Развод оформлен. О чём говорить чужим людям?
        - О квартире, - она затараторила. - Мне негде жить. По закону - имею право на половину имущества, предлагаю тебе деньги за твою половину. И избавь меня от своего присутствия.
        - Всё уже решили с полюбовничком. Денежки собрали, - Молчун сжал кулаки, - всё просчитали. Пропьёт же. На брюхе приползёт. А мы его пинками… Будет знать, как руки распускать. Так?
        - Ты всё ставишь с ног на голову!
        - Нет, дорогая. Квартиру тебе не отдам. Альтернативу знаешь: собираешь шмотки и катись колбаской. А где будешь жить, меня не касается. Кстати, могу напомнить, у него есть комната в общежитии.
        - Ой-ой-ой! Три комнаты поменять на конуру? Ты в своём уме? - именно за этот издевательско-ироничный тон, за эту перекошенную ухмылку, с которой, наверное, ставятся двойки, Молчун её и ненавидел. Что мог решить развод, если уничтожающая интонация будет преследовать до конца жизни? Круг замыкается. Молчун знает, о да! он знает, что она скажет сейчас и багровеет заранее. Слова хлещут. Всё началось после Ялты и с тех пор прочно вошло в круг, разорвав последнее, что их связывало - они стали спать раздельно, и это тоже по инерции затесалось в круг.
        - Хозяина из себя строишь?! - она тоже сжала кулачки, вонзая ногти в ладони. - Мужиком хочешь себя показать?! А для меня ты - ноль без палочки как личность и как мужчина. Понял? Импотент несчастный! Бабу удовлетворить не может - всё пропил, а теперь ещё и права качаешь, изверг?
        - Заткнись!
        - Не смей на меня орать!
        Тишина оказалась мучительней. Что может предвосхитить жестокость и ненависть, с которой два человека сверлят друг друга взглядами? «Боже, что ей стоит прижаться к плечу, потупить глаза и произнести одно слово: «Прости!»? Что ей стоит показаться слабой? Стать женщиной?» - Молчун вздохнул. Он понял, что способно разорвать круг и унести на другой виток спирали, знал, чего ему не хватало, и спросил:
        - Почему ты никогда не хотела ребёнка?
        - Плодить подобных тебе уродов? Здрасте! Спасибо! Я их пачками каждый день наблюдаю. Ты зубы мне не заговаривай. Бери деньги и проваливай.
        - Сколько я тебе должен за яичницу?
        - Не хочешь деньгами? Так давай разменяемся! Я, мучитель, уже согласна и на это. Есть выгодное предложение: двухкомнатная и КГТ с балконом…
        - Квартиру своих родителей менять не дам. Здесь всё знакомо… моё. Пойми: жизнь, душа, что ли - здесь. И ни менять, ни продавать, ни уходить я не собираюсь.
        - Прекрасно! Кто кого выживет? Так вот: я тоже уходить не собираюсь, но и находиться рядом с тобой - уволь. Ты мне нервы испортил, молодость угробил. А я, может быть, женщиной себя только сейчас почувствовала. Человеком! И как ты смел меня ударить? Ты хоть немножко себе представляешь, как я выглядела в школе с синяком? И что до сих пор, за глаза, мелюзга называет меня «фонарщицей»?
        - Чтобы ты сделала, застав меня в постели с другой?
        - Да кому ты нужен такой? Господи! Хватит! Мы опять ушли от темы. Я хочу знать сегодня, сейчас же: что ты намерен предпринять? Строить перегородки? Что?
        - Сколько ты мне даёшь денег?
        - У тебя что-то с памятью? - Нина фыркнула.
        - Хорошо. Сколько сейчас стоит двухкомнатная?
        - По крайней мере, в три раза больше. Но столько не дождёшься, даже не мечтай!
        Молчун встал и вернулся с новым полиэтиленовым пакетом, убрал со стола сковородку и высыпал из него пачки купюр в банковской упаковке:
        - Добавишь свои, и купишь квартиру.
        - Но… - зеленоватые зрачки расширились и где-то в их глубине включились маленькие счётчики. - Где ты их взял?
        - Я же сказал: халтура подвернулась. Короче, через неделю чтобы и духу твоего здесь не было. Можешь забрать нажитую совместно мебель, старую не тронь. А если я найду хоть одну тряпку - сожгу.
        Она вцепилась в рукав халата:
        - А как же… Ты не можешь… так… Я, мы… должны вместе…
        Он оторвал её руку и стиснул запястье так, что Нина перекривилась:
        - Был у нас один старшина. Работал за доллары. Сообщал маршруты передвижения автоколонн. Однажды ехал в головной машине, которую по его расчётам тронуть были не должны… В госпитале, цепляясь за жизнь, как ты за халат, признался… Но когда поправился, его всё равно расстреляли. Законы тогда такие были за измену.
        - Причем тут?.. - Нина выдернула руку. - Ну вот: синяк поставил!
        - Потерпишь. От предательств у меня всё нутро в синяках.
        Он принялся за капитальные сборы. Через десять минут уже был готов выходить. Осталось одно. Молчун подошёл к письменному столу с потемневшим от времени лаковым покрытием, отделил от связки ключ, открыл ящик, где хранилось самое ценное: фотографии родителей, полустёртые изображения молоденьких девушек, заколка-бабочка, принадлежащая когда-то одной из них; пожелтевшие письма, модель недостроенного вечного двигателя, состоящая из четырёх батареек и амперной лампочки, присоединённой цоколем к транзистору; школьный дневник за восьмой класс, папка старых стихов. Там же лежала медаль «За отвагу», документы к ней, пять коробок с патронами и…
        Нина качала головой и во второй раз пересчитывала деньги, когда её плечи сдавили тяжёлые ладони, буквально вдавливая в стул.
        - Где пистолет? - спокойным, но не допускающим возражения тоном спросил Молчун.
        14
        Он мне непобедимо гадок:
        В соседстве этого шута…
        И.В. Гёте «Фауст»
        Володя Вожорский был прямым подтверждением теории Дарвина о происхождении человека. Длинные, чуть ли не до колен, руки, растущие из могучих плеч. Узкий лоб, тяжёлая челюсть - делали его отталкивающе уродливым. Но широкая полоска тёмных и пушистых усов, да крупные, смоляные кудри заставляли оглядываться женщин, призывая погладить крупную баранью голову. Прибавим к этому два и десять сантиметров роста. Так же Володя имел пару лишних сосков, недоразвитых, сморщенных, почти детских. Но, прежде всего, он был чрезвычайно волосат: растительность покрывало тело чуть ли не с головы до пят. Кучерявящиеся кустики, как у волка, щетинились даже на плечах и загривке, спускались по спине, оставляя белым ручейком только линию позвоночника. Года три назад, отбывая очередные пятнадцать суток, Вовка наткнулся на одного умельца, который при помощи бритвы и раскаленной иглы превратил его грудь и живот в живописный африканский пейзаж. Снизу от напоминающей ствол дорожки раскинулась широколистная пальма с расположившейся на груди кроной и суетящейся парой обезьян на стволе - всё исключительно из волос. Время от времени
Володя подбривал нужные места, чтобы сохранить «произведение искусства».
        Вопреки цыганским генам, зовущим обычно в бескрайние просторы, круг его путешествий ограничивался всевозможными питейными заведениями и аналогичными мероприятиями в пределах города. Но тому, кто осмелился бы назвать его алкашом, явно бы не поздоровилось, потому что природа, вдобавок ко всему, наградила Володю нехилым здоровьем и особым организмом, медленно усваивающим алкоголь. Пил Вовка много и часто, но добивался лишь стального, стекленеющего взгляда, безумного желания подраться, не нарушая при этом координации движений, не проявляя никаких других симптомов опьянения.
        В настоящий момент это чудо природы находилось в горизонтальном положении на вышарканном, выцветшем диване в своей комнате общежития, выделенной заводом, ковырялось в носу и размышляло над важным вопросом: где перехватить деньжат и куда потом забуриться, не подозревая, что над его головой быстро и как-то сразу сгустились тучи. Вчера с дружками на пустыре они устроили весёленькое представление с парой смазливых девчонок, с музыкой и тиром. Володе было чем гордиться: из шести он трижды попал в консервные банки и один раз в проходящего мимо грязного и ободранного пса и, если бы кто-нибудь возразил, что пуля настигла бедолагу случайно, то Вожорский бы заявил, что именно в него и целился. Жалко - не прихватил ещё коробочку патронов. Он расстроился так, что разбил безбожно орущий и на ладан дышащий древний магнитофон о чью-то голову, сунул пистолет в карман, прихватил «тёлку» и отчалил. Но ничего: сегодня вечером забежит к Нинке и опять пороется в столе, пока ублюдок не предполагает, что замок открывается обыкновенной шпилькой.
        Воспоминания о Нинкином муже расстроили, палец полез в другую ноздрю, предварительно ощупав шрамик на верхней губе. Когдато они были товарищами, работали в одном цеху и часто оставались после работы в подсобке, заглатывали пару бутылочек, разговаривали. Генка всегда вспоминал Афган, а Вовку тянуло на рассказы о бабах, но несмотря на разносторонние интересы, а может быть и им благодаря, мужчины прекрасно уживались, чем-то дополняя друг друга. Неоднократно «загулы» переносились на место жительства к кому-нибудь из них. Нина обычно поджимала губы, воротила нос. Но потом, когда Генка, не обладавший противостоянием к спиртному, падал и засыпал, и после того, как Вовка прижал её на кухне, отношение изменилось в положительную сторону присутствия Володи. Возможно, он ненароком обнаглел, но после разбитой губы желание мести свербело изнутри. Вовка так ясно представлял себя хозяином в этой квартире, вышвыривающим трясущегося, выклянчивающего на опохмелку ублюдка, как будто всё уже произошло. Но ожидание затянулось - развод. Потом придурок зачем-то бросил пить, а именно на этот порок рассчитывал Володя,
собирая свои сбережения для Нины. Он мог бы набрать и побольше деньжат, но был пьющим, курящим и любящим развлечения человеком, не привыкшим отказываться от привычек и очень, кстати, ими гордящимся. Но рано или поздно Нинка достанет того заморыша, тогда они славно порезвятся в более-менее сносных человеческих условиях для жизни. Особенно Вовке нравился отдельный сортир. Хвала тому человеку, кто придумал унитаз! Но ещё большая слава тому, кто сделал его персональным! А бабам всегда ведь не хватает стоящего мужика, и только ради этого они будут кормить, обхаживать, обстирывать, обштопывать. Словом - то, что так надоело делать самому, Нинка для него сделает с удовольствием. По крайней мере, он на это надеялся. Володя вздохнул, вытащил палец из ноздри и поскоблил грудь, взъерошив густую растительность, напоминающую пальмовые листья.
        Он никогда серьёзно не думал о браке. А все многочисленные милашки со временем сливались в однообразное пятно в полумраке, в котором тает, теряется особенность каждой женской фигуры. Лишь лица, цвет волос, грудь, ноги - отдельными фрагментами выдёргиваются из памяти, как слайды в проекторе. Слишком много слайдов, много имён - не запомнить. Рука сползла вдоль ствола пальмы, нарушив кудряшки, напоминающие обезьянок, почесала в трусах…
        Конопатый повернул скучающую физиономию и посоветовал:
        - Пристегни ремень.
        Молчун повиновался. Водила уныло уставился вперёд, наблюдая сквозь лобовое стекло за медленно проезжающей вереницей машин. Молчун, не торопясь, закурил.
        - Куда? - не выдержал конопатый.
        - Прямо пока.
        Длинный автомобиль плавно сдвинулся с места и пристроился в размеренно текущий ряд. После очередной остановки у светофора шофёр возмутился:
        - Долго будем колесить по центру? Санаторий в другом направлении.
        Молчун усмехнулся:
        - Какой был получен приказ?
        - Доставить тебя до санатория.
        - Отставить. Я попросил друга об одолжении и своими ушами слышал, что ты должен выполнять все мои указания. Так что езжай прямо, на Инициативной повернёшь вправо. Как звать-то?
        - Анатолий Иванович, - выдохнул конопатый.
        - Трогайся, Толик. Кстати, папку кидаю на заднее сидение, - красная папка с гербом шлёпнулась в указанном месте, на что Анатолий Иванович, казалось, не обратил ни малейшего внимания.
        Старые тополя, потерявшие половину жёлтого одеяния, понуро молились небу. Усталые, измученные выхлопными газами, они едва ли не облокачивались на нахохлившиеся трёхэтажки с выщерблинами на стенах. Пыльная автострада в ожидании дождя терпеливо несла своё бремя, брезгливо отталкивая прикосновения шин. Выглядывая из окна, Молчун представил себя иголкой, скользящей по дорожкам огромной грампластинки, называемой миром. Мелькание домов, деревьев, людей и фонарных столбов незаметно переходило в тягучее движение пустырей и заводов. За ними почти не трогалась с места чахлая берёзовая роща, за которой незыблемым монументом стоял неподвижный горизонт, тянущийся за свои пределы до определённой точки - центробежной оси проигрывателя, на которую наслоили эту неправильную обратную пластинку: свою для каждого, но исполняющую одну и ту же бесконечную мелодию жизни. Со временем всё-таки затирающуюся, покарябанную, заставляющую подпрыгивать и дёргаться измочаленную иголку.
        - Останови у подъезда, - попросил Молчун, когда въехали во двор общежития, - подожди минут пятнадцать, - он отстегнул ремень, распахнул дверцу, но внезапно замер. На мгновение в глазах вспыхнуло лукавство и, повернувшись к водителю, потребовал:
        - Дай твоё удостоверение.
        - Не имею права, - отреагировал Толик.
        - Значит так, - Молчун усмехнулся. - Это мы уже проходили. Твой непосредственный начальник отдал приказ выполнять любое моё желание, тс-с, - взмахом руки попросил молчания у пытающегося возразить водителя, - следовательно, любое моё требование равносильно приказу. Так что, голубь, не жмись, потому что вдруг мне захочется, чтобы ты затолкал его себе в задницу. Приказ есть приказ, и его невыполнение карается.
        Толик обиженно сглотнул, отчего выпирающий на худой шее кадык судорожно вздрогнул, насупившись извлёк удостоверение и положил на панельный щиток со словами:
        - О самоуправстве будет доложено майору.
        - Хоть генералу. Отдыхай, Толик, - Молчун сграбастал удостоверение и вновь распахнул дверцу. - За вещичками моими присмотри, - толкнул стоящий в ногах рюкзак и вышел из машины. В его планы не входил предполагаемый шмон, а нанесённое оскорбление офицерскому самолюбию не заставит конопатого рыться в его вещах, а следовательно, он не натолкнется на две коробки с патронами.
        Вбежав на пятый этаж, Молчун постучался и прислушался, постучал ещё. Требовательно и настойчиво.
        - Раздолбались, - недовольное ворчание, щелчок замка и из распахнутой двери возник Володя Вожорский во всей красе - мятых, сиреневых в цветочек трусах, пальмообразным туловом и с небрежным недоумением, а затем и презрением в глазах, которое перекосило небритые скулы в подобие улыбки. - Чего припёрся?
        - Поговорить надо, - невозмутимо откликнулся Молчун.
        - Пошёл ты… - дверь наверняка бы захлопнулась, если бы между ней и косяком не оказалась нога.
        Молчун ткнул пятернёй крону пальмы и вошёл в комнату.
        - Вожорский Владимир Дмитриевич? - ухмыльнулся незваный гость.
        - Ты чё? Вообще? - разозлился Володя. - По рогам захотел?
        - Ничего, - ещё толчок, и хозяин рухнул на продавленный диван. Где-то в сантиметре от его носа на мгновение мелькнула красная корочка и также быстро исчезла:
        - Прошу добровольно сдать оружие, - нависло суровое лицо.
        - Генка, псих, свихнулся! - оторопел Володя. - Ты как это… какое оружие?
        Молчун присел на краешек стула напротив:
        - Будем запираться? - постучал красной корочкой по ладони и сунул её в карман. - Тогда ознакомитесь с ордером на обыск, а заодно и на арест.
        - За что?! - глаза Володи округлились, он с ужасом наблюдал, как медленно выплывает ладонь из-за лацкана костюма и вздохнул с облегчением, когда она оказалась пустой, без ордеров. Но ликовал недолго - ладонь схватила за кучерявый чуб, запрокинув голову назад.
        - Как за что? За незаконное хранение! - Молчун рванул копну волос и прошипел с ехидцей. - Или отрицаете тот факт, что у Вас имеется незарегистрированный пистолет системы «ТТ»? - отпустил волосы.
        - Так того… это же… твой! - робко прошептал Володя, абсолютно ничего не понимая. Его за чужой пистолет, хозяин этого пистолета хочет посадить? Ошеломлённый, испуганный, осознал, что сейчас, в данную секунду, совершается нелепость, его превращают в ничто, в амёбу, которую каждый может топтать сапогами или хватать за чуб. И Вовка с благоговением ощутил, что ничего не может сделать против, даже пошевелиться, но язык ещё работал:
        - Стрелки не переводи…
        - Пригласить понятых или сам отдашь?
        - Счас… счас, он того… здесь, - шлёпая босыми ногами, тряся излишним жирком, Вова лебезя, как бы извиняясь, доковылял до вешалки, вынул из кармана пистолет. Прикосновение к холодному металлу придало уверенности… ведь ничего не стоит…
        - Заснул? - голос возник за плечом, вслед за ним вынырнула рука, вытянула пистолет из вспотевшей ладони Володи, который успел подумать: «Всё равно патроны все вчера порастратил…» И с этой мыслью ушли силы, сознание замутилось. Вовка уже не понимал, с кем и почему разговаривает - лишь бы не стреляли! не волокли за решётку! Что-то просил, шептал, обещал. Но голос неуклонно провозгласил:
        - Собирайте тёплые вещи, через час за вами зайдут!
        И лишь когда захлопнулась дверь, когда-то спрятанные валенки появились из-под дивана на свет божий, дрожь в коленях внезапно улеглась. Растеряно бормоча что-то, Володя присел на диван, неловко, словно стесняясь. До его сознания постепенно достучалась мысль о том, что его обманули, поступили нечестно, как с ребёнком - подсунув вместо конфеты свернутый фантик…
        - Держи, шеф! - Молчун бросил удостоверение на приборную панель. - Да не дуйся ты! Чувака одного разыграл. Если бы не твои корочки, разговор затянулся бы. А нам надо спешить. Жми до санатория.
        Толик вздохнул и включил зажигание.
        15
        …Дышал гранит, и каждый вздох
        Вбирал языческий завет
        Из глубины таёжных вод.
        И время шло - как будто вброд,
        Когда среди запретных сфер
        Вставала сфера Орты-чер
        И Ульген правил небосвод…
        А. Цыганков
        Маруся толкнула ветхую калитку, не обращая внимания на метавшуюся на цепи овчарку, прислонила мотоцикл к стене сарая и, заслонив от солнца глаза ребром ладони, всмотрелась под навес над крыльцом. Потемневшая, обитая войлоком дверь распахнулась, и на пороге возник дедушка Анчол с длинной седой бородой, в которой скрывалась улыбка. Губы шепнули едва слышимые слова, и Барс, до этого захлебывающийся лаем, покорно притих.
        - Здорово, дед, - приветствовала Маруся, проходя мимо собаки, - живой ещё?
        - К старости день длиннее. Проходи, Маша. Свежего чайку с мёдом отведай.
        Девушка чмокнула старика в щёку и вступила в маленькие прохладные сени со стенами, увешанными высушенными пучками трав и домашней утварью. В доме было жарко. Она скинула ружьё, куртку и набросилась на рамку соты на столе, слизывая мёд с воска. Старик проворно наполнил стаканы душистым травяным чаем и, усевшись напротив, стал любоваться сластёной. Многомного лет прошло, а она, словно шестилетняя девчушка, небрежно выковыривает завязшую в соте пчелу, отплёвывая восковую жвачку, и смеётся. Много-много лет прошло, и старый Анчол всё тот же: в зимней шапке-ушанке, потёртом тулупе, валенках с калошами, доброй улыбкой в седой бороде - словно и не было этих многих лет.
        - Ух и душно у тебя, - раскрасневшаяся Маруся оттолкнула надоевшую рамку, слизывая с пальцев янтарные ручейки мёда. - Ты бы ещё и шубу надел.
        - Старые кости тепла просят, - кивнул старик, - молодые - по свету носят.
        - Молодые ноги обивают пороги, старые ноги несут за пороги, - смеясь, вторила Маруся одной их присказок старика.
        - Беда с тобой, Маша, - вздохнул Анчол, - опять водкой торгуешь, люди говорят. Ай-ай, нехорошо, - он беззлобно потряс костлявым пальцем с почерневшим, съёжившимся ногтем. - Поди и дымную страсть заимела? В городе, говорят, все девки курят?
        - Всё о`кей, дед, - Маруся закурила, прислонилась спиной к бревенчатой стене и блаженно вытянула ноги. - Ворчи, давай. Давно меня не ругали.
        - Тьфу ты, сорока беззаботная. Мопеду свою не разбила ещё?
        Только здесь, в доме старого пасечника, ей было хорошо и уютно. Атмосфера покоя и доброты пропитывала кожу, заполняя лёгкие, расслабляла, опутывала, усыпляла. Только здесь можно было отдохнуть на полную катушку, забыться. Но если бы старик предложил остаться навсегда, в уютном доме с неизменным запахом мёда и трав, Маруся бы не согласилась. Она понимала, что Анчол знает это и потому не предлагает. И дети его, и внуки, и их дети очень быстро покидали дом. Слишком много скверных мыслей посещает человека, чтобы поведать их другому. И очень трудно смириться с тем, что ещё не успел раскрыть рта, а о тебе уже всё известно этому худому, седому, как лунь, старику. Анчол - дед всего посёлка. Не являясь его прямым потомком, Маруся точно знала, что где-то их кровь пересеклась, как у десятков, а может быть и сотен шорцев. Но была в ней и иная, инородная примесь и, возможно, поэтому так радовался девушке старик, что никогда не мог до конца заглянуть в глубину непонятной ему души. Но, словно доказывая своё всесилие, он, продолжая улыбаться, откликнулся на её мысли:
        - Отец твой был русским, не мне его судить. Мать-то встречаешь?
        - Даже и разговаривать с ней не хочу. Уехала в Таштагол, когда я в институте училась.
        «Боже мой! Года три не заходила к Анчолу, а кажется, что вышла отсюда только вчера!»
        - Забыла старика, - согласно закивал дед. - Но дела молодые. Время забывать. Старикам - вспоминать время.
        Маруся молчала, ощущая себя неопытной пчелой, завязшей в воске мудрости. Да и к чему слова. Всё повторяется: мёд в сотах, чай, заваренный прямо перед её приходом, и длинная история в очередной раз отложится в памяти, в том её уголке, где хранятся все истории, рассказанные дедушкой Анчолом.
        - Послушай, Маша, сказ о лодке Ульгена, - в напев, улыбаясь, шелестел губами старик, и девушка закрыла глаза, погружаясь в приятную, сытую дрёму, сквозь которую слушать Анчола намного проще, чем сидеть, выпучившись.
        Его неустающий, с годами всё более тихий, но сохранивший живость, витиеватость в сказе, напевный голос кайчи[9 - Кайчи (шор.) - певец-сказитель.] проникал и сквозь дрёму, и сквозь самый крепкий сон, был способен преодолевать любые расстояния и возникать в ушах за тысячи километров от дедовской пасеки. Знал это и Барс, слепой, древний пёс, забывающий запахи. Ткнувшись мордой в вытянутые передние лапы, он застывал, прислушиваясь - похожий на мраморное изваяние - и «оживал» только к концу истории.
        Но что-то было не так. И дело не в духоте с приторным запахом ветхости, не в мягком журчании речи старика, обычно начинающего рассказ издали, с древних времён, когда шорцы ещё кочевали, не находя приюта в степях и горах. Марусю поразило внезапное откровение Анчола. В детстве, когда мир кажется огромным и прочным, а собственные движения медлительными и неуклюжими, самым определенным было ЗНАНИЕ О ТОМ, ЧТО ТЕБЯ ЗАЩИЩАЮТ. И только со временем осознаешь: бесполезно просить защиты у дяди на улице, когда мальчишки дёргают за косу; невозможно избежать перекрестного огня между родителями и педагогами. Что само детство уходит тогда, когда понимаешь, что должна защищаться сама. Но, тем не менее, именно непорочность и чистота детской души принимает и осознает НАДЁЖНОСТЬ как само собой разумеющееся. Ищешь защиты у родителей, трав и деревьев, испытывая неподдельный ужас от всего живого, двигающегося чуть-чуть быстрее тебя. Где-то тогда, ещё в том призрачном, гармоничном мире детства, Маруся знала о лодке Ульгена. Откуда пришло это знание? Наверное, из того же ряда понятий, как мать, тепло, воздух, жажда,
голод. Потому что никто и никогда не рассказывал ей о лодке. Наоборот, наивный детский вопрос, подобно как: «Почему травка зелёная?», «Почему снег белый?» - не обращает на себя внимания, как и «Почему лодка не плывёт?», заставляет отмахиваться, словно от надоевшей мухи. Это отношение раздражает, обижает, вселяет уверенность во всемогуществе, всезнании взрослых, которые не хотят поделиться известной им тайной. Лишь дедушка Анчол провёл по волосам шершавой ладонью и сказал:
        - Придёт время, и я тебе расскажу…
        Маруся неожиданно вышла из умиротворённого состояния, осознав: пришло! пришло время! и испытав панику, ужаснулась. Как иногда удобно сознавать, что рано, пока не становится слишком поздно. Пришло время услышать о лодке! А дальше? Такая паника должна охватывать восьмидесятилетнего юбиляра - паника перед будущим, вернее, перед его отсутствием…
        Старик, словно не замечая волнения девушки, продолжал не говорить, а напевать о том, как поссорились Ульген и Хозяин Гор, запершийся в бескрайних неизведанных пещерах. Подобно дракону, охраняющему несметные богатства. О мстительной и жестокой Хозяйке Гор и обиде, нанесённой Ульгену человеком, за что обречён был целый народ на долгие скитания и тяжёлый труд в добывании себе пищи. Маруся знала, как обидит старика, который не любит, если его перебивают, но не удержалась и спросила:
        - Дед, почему, когда я в детстве спрашивала о лодке, мне не отвечали, морщились и увиливали?
        Анчол нахмурился, засопел, обижаясь за прерванную песнь-сказ, его большие, необычные для шорца, глаза с мутными красными прожилками подёрнулись плёночкой влаги, седые брови срослись над переносицей, но ответил:
        - Если тебя спросить об отношениях с мальчиком, о самых подробностях?
        - Моё дело и никого не касается, - в свою очередь насупилась Маруся, выкинув в форточку окурок.
        Барс повёл носом, определяя полузнакомый запах тлеющего пепла, успокоился и, вытянувшись, вновь улёгся.
        - Правильно, - кивнул старик, - это твоё дело. Часть твоей жизни, состояние души. Смотри, только коснулись темы, а ты уже вздыбилась. Почему? Потому что не знаешь - хорошо это или плохо. Когда он рядом - надежно и хорошо… Одна - сомнения. То же самое и с людьми улуса. Лодка Ульгена - интимность каждого человека, часть его жизни и знаний о ней. Но в то же время она выходит за пределы знаний, ввергает в сомнения, и никто не может точно сказать - как к нему отнесётся лодка.
        - Почему?
        - Когда я был чуть моложе тебя, и шорцев хоронили на деревьях,[10 - Хоронили на деревьях - старинный шорский способ захоронения.] в моём улусе жил охотник Нийдеш, хороший человек, но жадненький. Может быть, и исполнилась бы его мечта - стать богаче, чем самый богатый шаман в улусе: стрелял он метко, капкан ставил умело и цену знал пушному зверю. Губернский князь Алексей Львович Зазвизин лично приезжал в улус за соболиными шкурками и обещал когда-нибудь представить Нийдеша братугубернатору… Тот год в тайге был неурожайным, и зверь ушёл в Хакасию. Но должен был приехать князь, привезти супругу и наследника для выбора мехов и организации прииска. Год неурожайный - неудачный для охоты. Но Нийдеш сказал, что обойдёт всю тайгу и добудет соболей, колонка и белки для княжеской семьи, и как его ни отговаривали, скрылся за высокими кедрами, а вслед печально смотрела его жена, укачивая на руках младенца.
        Почему Хозяин Гор рассердился на Нийдеша, никто не скажет. Может быть, забыл охотник сотворить молебен перед охотой, может быть - обидел словом, но вернулся Нийдеш только через два месяца с пустыми руками и без ружья. И так был молчалив, а тут совсем замкнулся в себе. Ни с чем встретил князя, и тот побил его палкой. Однажды хмель медовухи завладел Нийдешем, и он немного рассказал о своих скитаниях. Тщетно искал он зверя и ушёл в такие далёкие места, где кончается лес и начинаются скалы. Отчаявшись, хотел вернуться, но заплутал - словно окунул его в дурман Хозяин Гор. Четырежды выходил к реке и столько же раз терял дорогу… Старый охотник Шагур, когда хмельной неудачник уснул в его доме, поведал, что утром в тот день, когда вернулся Нийдеш, видел его привязывающим к берегу лодку. А позже лодка пропала, и хмурый, сердитый Нийдеш долго стоял на берегу, всматриваясь в даль, словно пытаясь разглядеть что-нибудь или понять.
        Позже старики решили, что за потерявшим силы и надежду Нийдешем Ульген послал свою лодку. А когда тот добрался домой, решил присвоить её себе, хотя у него была и другая. Пожадничал неудачник, не зная, что нельзя удержать на привязи лодку Ульгена. И за жадность она его наказала…
        - Как? - вырвалось у Маруси.
        - Ушёл Нийдеш однажды и не вернулся. Через года два, когда заканчивалась осень и только рябина кормила птиц, тот же Шагур нашёл обглоданное зверьём тело, нога которого застряла в заржавевшем капкане. И только по этой ноге, обутой в когда-то лоснящийся унт из оленьей шкуры, а теперь заплесневелый, облепленный муравьями, охотник узнал его хозяина. Позже, расковыряв палкой капкан, нашёл и клеймо. Ужасная смерть попавшего в собственный капкан. Лодка может спасти, а может и наказать. Вот почему люди молчат.
        - И многие её видели? - Маруся поерзала, почему-то эта история дедушки Анчола больше не напоминала ей легенду.
        - Может, и многие, - согласился старик, - да кто, однако, об этом скажет. Лишь перед смертью, когда уплывают последние блики солнца, умирающие шепчут внукам или каму[11 - Кам (шор.) - шаман.]…
        - Но почему? Почему нельзя о ней говорить?
        - Потому что там, где кончается Ульген, начинается Хозяин Гор.
        - А ты, дед, не боишься?
        - У меня есть Барс, - грустно и загадочно ответил старик.
        - Ты видел её, - решила Маруся. - Ты сам её видел!
        Анчол замолчал, склонив белую голову, прошептал молитву и продолжил, образно напевая, словно одну из любимых легенд:
        - Случилось, когда я тоже был на охоте, только зимой. Сильный буран застал далеко от дома, я попытался закопаться в снег, чтобы переждать бурю. А когда ветер утих, обнажив яркие, прозрачные звёзды, я не смог найти лыжи и ружьё, метель поглотила их. Всю ночь я полз по глубокому снегу, держась вблизи тёмных кедровых стволов, их кроны удерживали снегопад. Но всё равно проваливался по пояс. Днём выглянуло солнце, жаркое, почти весеннее, и снег стал ещё более рыхлым. Сугробы, выросшие за ночь на разлапистых кедровых ветках, подточенные солнечными лучами и сбрасываемые проворными, радующимися теплу белками, то и дело падали на меня сверху. Я знал, что простыл, жар и усталость слабили тело. Печальна участь охотника в зимней тайге, если он потерял лыжи. Лишь к вечеру я выбрался к берегу реки, закованной в лёд, на котором снег лежал ещё большем слоем, чем в лесу. Но у берега лёд слегка подтаял, открыв небольшую полоску воды, тянущуюся вдоль сугробов. Я полз к реке и увидел ЛОДКУ…
        Как она там оказалась и почему не тронута снегом? Гадать не было желания, и я забрался в неё, понимая всю тщетность усилий и надежды. Кромка воды была слишком узкой, до улуса слишком далеко, а ночью, когда река подмёрзнет, лодку просто сожмёт льдом. Я прилёг на дно, отдыхая от снега и сырости, и должно быть, уснул - чего, конечно же, делать не следовало. Уснуть замёрзшему в тайге - перейти в мир предков. Но когда я проснулся, лодка плыла, хотя я и не представлял, как ей это удаётся - если только не ломая лёд. Но не было ни скрежета, на других звуков. Наверное, лёд просто расступался перед лодкой. Я не мог посмотреть, чтобы убедиться в своей догадке, хотя и хотел. Я не мог оторваться от дна, прислушиваясь к переливам воды под собой. Потом уснул опять. Проснувшись, почувствовал, что плыву мимо своего улуса, и захотел лодку остановить, но она не обращала внимания на мои попытки двигаться и даже на увещевательные слова, невозмутимо двигаясь дальше, разъединяя льды, как потёртую старую кожу.
        Меня охватил страх, потому как не представлял, что будет дальше - возможно, всю оставшуюся жизнь так и придётся плыть по течению, глазея в зимнее небо и медленно умирая от голода и болезни? Пришла лютая, холодная ночь. Мои брови и нос покрылись инеем, и снежинки таяли на губах всё реже… Под утро я обнаружил, что лежу на снегу, попытался подняться, но смог только ползти. Хотел найти лодку, без которой вдруг стало опасно и одиноко. Я просто не мог представить, как и когда из неё выбрался. Она исчезла, растворилась, бросив меня на снегу, а льды вновь сошлись, не оставив даже намёка на то место, где она их ломала.
        Я полз и вскоре оказался на берегу, ко мне подбежали люди, и я потерял сознание. Пришёл в себя в больнице, где потом пролежал два месяца с пневмонией, и фельдшер восхищался моей смелостью, заставившей преодолеть десятки километров от улуса до города. Дело в том, что снег завалил единственную дорогу до улуса, и тот оказался отрезанным от всего мира. Так что лодка знала, куда меня доставить, ведь если бы я остался в улусе, то, однако, умер бы от пневмонии. Через два месяца я вернулся в посёлок, где на меня выпучили глаза все родные, которые давно считали меня погибшим.
        Дед разулыбался, издав сухое кряхтение, напоминающее смешок:
        - Так что, Маша, лодка сама знает, что и как ей делать, и не надо ей сопротивляться. Иначе она просто исчезнет под тобой, бросив на произвол судьбы. Но кудай не дай тебе когда-нибудь прибегнуть к её помощи, потому что никто не знает… Человек, существо, не терпящее зависимости ни от кого, даже от Бога. Если, конечно, сам хочет попасть в зависимость, то другой разговор. А сейчас ещё чайку заварю.
        На языке у Маруси вертелся целый клубок вопросов, но задать их она не успела. Неуверенно, но с вызовом залаял Барс, она посмотрела в окно - по двору, мимо прислоненного к сараю мотоцикла шествовал участковый Сербегешев. Пёс узнал его, вильнул хвостом и замолчал. Участковый потрепал тяжёлую собачью голову:
        - Барс, Барс, у-ух, зверюга. Узнал, бандит.
        Анчол вышел встречать гостя. Из-за стекла не было слышно, как они обмениваются приветствиями, и Сербегешев вошёл в дом:
        - Эзен,[12 - Эзен - шорское приветствие.] спекулянтка.
        - Да ну вас, дядя Коля, - отмахнулась Маруся, - я не местная, не имеете права.
        - Грамотная племяшка выросла, - усмехнулся участковый.
        Анчол засуетился у заварника. Воспользовавшись, пока он не видит, Маруся быстренько извлекла из рюкзака специально приготовленную бутылку, такие она называла «лицензией», и передала её участковому. Хоть и родственник: а всё одно - на службе. Сербегешев подсел к столу, хмыкая, подёргивая усы, но только перед ним оказались кружка душисто заваренного чая, произошла перемена. За долю секунды он превратился в чумазого, черноглазого мальчугана с ободранными коленками и ссадинами на локтях. Как и Маруся чуть раньше, вцепился в сотовую рамку и, чмокая, принялся высасывать мёд из воска. Девушка вышла из избы на крыльцо, закурила и, разглядывая Барса, вспомнила одну из историй Анчола о том, как Барс однажды спас ему жизнь, вступив в схватку с косолапым.
        Сколько она себя помнила, был пасечник-дед в ветхой хатке на краю улуса, был Барс - осторожный пёс с волчьими повадками. Сколько ему лет? Живут ли так долго собаки? Неудивительно, что он ослеп и поседел. Жара, вызванная полуденным временным развеянием туч, накатывала волнами. Барс повилял хвостом и принялся лакать воду из миски, пуская слюну. Маруся всматривалась в голубизну Спящего Дракона. Воздух, густой и чистый, позволял рассмотреть каждую веточку, каждую иголку на дереве. Хребет Дракона поднимался зелёной массой прямо к облакам. Маруся затоптала окурок и вошла в дом.
        Участковый вернулся из детства и пытался убедить старика в необходимости эвакуации, которой подвергался весь посёлок.
        - Ненадолго, дед. Дня на четыре-пять. Не подохнут твои пчёлы. Я лично на своей машинёшке тебя отвезу и привезу. И Барса с собой возьмёшь.
        - Барс останется, - тихо промолвил старик и поднял глаза на Марусю. Во взгляде промелькнула тоска, потрясающая своей глубиной, от которой хотелось бежать сломя голову.
        Девушка почувствовала озноб от этого замученного болью, не видящего её взгляда.
        - Хорошо, - Анчол опустил голову, - я уеду.
        - Завтра с утра. Часиков в девять, - набрасывая фуражку на лысеющую макушку, заторопился участковый. - Пора мне. Дел много.
        Чувство неловкости отступило только тогда, когда уже со двора послышался жизнерадостный возглас:
        - Барс, ух, зверь! До завтра, Барс! - участковый ушёл.
        А старик всё сидел, опустив голову, Марусе показалось, что он шепчет:
        - И будет день: упадёт железный ворон, смрад напустит в тайгу. И сожрёт её Спящий Дракон. Уйдут люди, придут узют-каны…
        - Что, дедушка?
        Анчол вздохнул, вышел из оцепенения и засуетился:
        - Ничего, Маша. Был у нас шаман Урцибашев. Говорил, было ему видение. Однако ляг, поспи чуток. Марево, видишь какое, так и печёт…
        - Почему ты не хочешь взять с собой Барса? - спросила она, откидывая одеяло, словно прохладная простыня не пускала её в свои объятия. Дед не ответил, его уже не было в доме. Выглянув в оконце, она увидела Анчола на корточках рядом со слепой овчаркой. Пёс что-то слизывал, поджимая уши, с лица старика. Неужели слёзы?
        …Хоронили Барса в дальнем углу огорода под размашистой чёрной смородиной.
        Маруся добросовестно проспала два часа, хотя сны её были тревожными. После ухода участкового Анчол отправился куда-то, как он сказал - успокоить вдову того самого шамана. Сербегешев сообщил, что в тайге нашли её мёртвых детей. Сквозь сон она слышала лай Барса, который разрастался, усиливаясь, переходя в подвывание и хриплое рычание.
        - Старый болван, поспать не даст, - на грани дрёмы и реальности подумала Маруся и вновь скатилась в липкий, душноватый сон…
        Когда старик нёс лопату, ковыляя в траве на кривых от старости ногах, она заметила, как он сгорбился, стал совсем маленьким.
        - Копай, - приказал он.
        Она копала тёмную, жирную землю, насыпая дёрн по краям ямки. Чувство вины грызло, сжимая внутри какую-то пружину. И не потому, что она оставалась одна в доме, когда умерла собака. И даже не потому, что обругала её «старым болваном», а от того, что не могла понять чего-то страшного, постыдного и не хотела этого понимать. Старик заставил всё делать самой, ссылаясь на боли в суставах, но она знала: он не хотел прикасаться к нему МЁРТВОМУ. Девушка положила Барса на неровный кусок толя, от чего правый бок собаки слегка почернел, но самой собаке до этого уже не было никакого дела - и так приволокла ещё не до конца окоченевшее тело до вырытой ямки…
        БАРС ОСТАНЕТСЯ!
        …бросила на дно холщовый мешок, приподняла тяжёлое тело овчарки. Он знал! Знал, что Барс умрёт! Поэтому плакал, поэтому ушёл, оставив их наедине. Зачем?
        - ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ УЛЬГЕН, НАЧИНАЕТСЯ ХОЗЯИН ГОР! - слова парализовали, всплывая в памяти, словно только что произнесённые.
        ЛОДКА?! КОНЕЧНО, ЛОДКА!
        «…лишь перед смертью шепнёт внукам или каму…»
        Он рассказал! рассказал ей о лодке Ульгена… Значит…. он ЗНАЛ, что своим рассказом убивает Барса, друга? Почему? Почему дедушка жертвовал своим спасителем для неё?
        «…и будет день: упадёт железный ворон…»
        Значит, он знает, куда и зачем она собирается?
        «…хороший человек был, но жадненький…»
        Кто ты - дедушка Анчол?
        Маленький, кривоногий шорец с белой новогодней бородой, отвернувшись, смотрел на улей со снующими вокруг пчёлами. Его шапка-ушанка, калоши на валенках и тесноватый заношенный тулуп, подпоясанный до неузнаваемости замусоленным куском бельевой верёвки - жили как бы отдельной жизнью, служили ширмой, знаком узнавания для пчёл, никогда его не жалящих. Лишь Барс, слепой верный пёс, облаивающий всех так, на всякий случай, мог ответить на её вопрос, потому что никогда не то что не лаял, а не смел ослушаться этого древнего шорца, которого, казалось, качает от малейшего дуновения ветерка. Барс отдал бы за него жизнь…
        БАРС ОСТАНЕТСЯ! - это же приказ!
        ТАМ, ГДЕ… УЛЬГЕН… ХОЗЯИН ГОР!
        Беспечные пчёлы залетали в ульи, сбросив медовый груз, возвращались обратно. Почему? Внезапно Маруся ощутила свои онемевшие от тяжести руки и поняла, что ещё до сих пор держит Барса. Его мощная седая голова с оскаленными в минуты агонии клыками смотрела прямо на неё…
        «..ЛИШЬ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ ШЕПНЁТ…»
        «…НАЧИНАЕТСЯ ХОЗЯИН ГОР!»
        Механически, утопая ногами в свежевырытой земле, она опустила Барса в яму, положила на мешковину, которая служила ему подстилкой, взялась за лопату. И только когда под разросшимся кустарником, с которого свешивались траурными гроздями крупные чёрные ягоды, вырос невысокий холмик, Анчол повернулся, оставив только ему понятные мысли, заглянул в глаза девушки и прошептал:
        - Спасибо, - помолчал. - Приведи сегодня гостя, однако.
        Так же неловко, молчаливо развернулся и заковылял к дому.
        Маруся кивнула, смысл сказанного до неё не дошёл. Во время похорон, после того, как она увидела… всё тело сковал дикий, священный ужас. Хотелось кричать, кричать и кричать! Но стальная рука схватила горло, выжимая слёзы… Она увидела ГЛАЗА БАРСА, и знала, что в последние минуты своей жизни он ВИДЕЛ! И то, что он увидел, навсегда застыло в его мёртвых зрачках…
        В его зрачках она узнала ОДНОГЛАЗУЮ ЛИСУ, на оскаленной морде которой запеклась кровь…
        16
        Подозренья, что мир многомерен,
        Неоправданны… И наперёд
        Ты настолько в маршруте уверен,
        Что автобус идёт и идёт.
        М. Окунь
        Мимо покрытых деревьями гор, где утром проезжала Маруся, пылил по высохшей, покрытой трещинами дороге дребезжащий «уазик». Рядом с водителем, у передней двери, продавливал сидение Иван. В салоне пережидали дорогу остальные члены маленькой спасательной группы, одетые в хаки. С автоматами и вещмешками, они скорее напоминали десантный взвод, чем экспедицию. Возможно, именно такими, военизированными, и хотели их видеть Костенко с Бортовским. Но наряду с экипировкой люди везли с собой гражданские вещи. Например, Балагур - семейный альбом. Шурик тихонечко перебирал струны, смущённо, с опаской поглядывая на автомат рядом с собой. Кража ножа в столовой по сравнению с калашниковской игрушкой не шла ни в какие сравнения. Спортсмен бережно упаковал пару бутылок водки. Когда Сашка вернулся из магазина, вертя в руках блок сигарет, он сплюнул от досады и послал того ещё раз за одним для себя, а также к Марусе за водкой. Тренера дома не оказалось, и Шурик предложил воспользоваться запасами грузчиков в кладовке на кухне. Спортсмен снисходительно улыбнулся и пошёл искать грузчиков. Вскоре вернулся, сжимая
подмышками по пузырю:
        - Запомни, Шурик. Никогда не кради то, что можно купить.
        Молчун из домашних вещей взял бритву, пресловутый блок сигарет, упаковку пива и две коробки патронов с пистолетом, наличие которого удалось сохранить в тайне. Остальные вещи посоветовали оставить в санатории, но не мог же он знать, что их так основательно загрузят консервами, колбасой, хлебом, одеялами, рацией и даже формой с оружием.
        - А зачем автоматы? - спросил он Костенко.
        Тот полувнятно объяснил - мол, для защиты от зверья, ни словом не упомянув о сбежавших зэках.
        Напоследок бабье лето распогодилось, ртуть в термометре подскочила, наверное, градусов на восемь, ветры ушли дальше, тучи притворились облаками - в салоне стояло душноватое, пыльное марево. Молчун отобрал у Шурика гитару и, хмурясь, вспоминая аккорды, тихонько запел:
        На волосок от смерти, от потери
        Мы поклялись, мешая кровь с песком,
        Что будет день прохладный. И в апреле
        Сойдёмся мы за дружеским столом.
        И вспомним всех, помянем. И осудим
        Прогорклый дым, ниспосланный огнём.
        Мы странные, непонятые люди
        Зальём его, вставая, за столом.
        По лезвию ножа, по краю бритвы
        Ползём сквозь тьму, сжимая кровь бинтом.
        Примите боги скромные молитвы,
        Домолимся мы позже за столом.
        Друзья мои, все те, кто не домерил
        Тот путь сквозь ад, все те, кто не дошёл,
        Вы приходите сразу же в апреле
        Живые с мёртвыми за поминальный стол.
        Мы вспомним всех, помянем. И осудим
        Прогорклый дым, ниспосланный огнём.
        Мы странные, непонятые люди
        Зальём его, вставая, за столом…
        - Чья песня? - спросил Сашка, он прислушивался, запоминая мелодию.
        - Дружок один пел в армии, - Молчун отдал гитару и откинулся на сидение, зажмурив глаза. Опять разболелась голова, кровь прихлынула к вискам.
        - УБИРАЙСЯ! - глухо, издалека посоветовал голос.
        Молчун вздрогнул, огляделся - все занимались своими делами: Шурик терзал гитару, Спортсмен умиротворённо разглядывал автомат, Балагур дремал, пережёвывая что-то воображаемое. А Командир - такую кличку дали Новенькому-Бортовскому - изучал карту местности, никто не мог сказать этого слова. Молчун вновь прикрыл глаза.
        - УБИРАЙСЯ! - голос внутри него зазвучал громче. - ЧТО ТЕБЕ НАДО?! ТВОЁ МЕСТО ДОМА! ТАМ ЭТОТ БЕЗДЕЛЬНИК СПИТ С ТВОЕЙ ЖЕНОЙ! ДУМАЕШЬ, ТЫ ЕГО НАПУГАЛ? УБИРАЙСЯ ВМЕСТЕ СО СВОИМ ПИСТОЛЕТОМ!!! ПОШЁЛ ВОН!
        Молчун ещё крепче зажмурился, пытаясь унять пульс в висках и неприятный холодок под сердцем…
        …Иван смотрел на карту, хотя маршрут чётко зафиксировался в памяти. Когда в четыре они собирались в кабинете, подобрали по размерам форму - кретины отказались надеть сапоги, оставшись в своей обуви! - Костенко распределил оружие и боезапас, а потом подробно разъяснил план их передвижения:
        «От санатория вдоль реки и гор, - красный карандаш провёл пунктирную линию, - вас подбросят на автобусе, который будет перевозить эвакуированных. Я договорился. Тут чуть больше двадцати километров. Дорога, правда, ужасная, часа за полтора доедете. И упрётесь прямо в хвост Спящего Дракона - так местные жители окрестили горные хребты. У хвоста начинается развилка. Направо, мимо реки, дорога в посёлок, или - как они его называют - улус, Майзас. Потом - зона и дальше - метеостанция, эпицентр пожара: всего сорок километров. Сейчас эта дорога забита пожарными. Да вам она и не нужна. Чуть налево и перед вами ещё одна река. За ней улус Туюзак. Через реку ходит паром и есть навесной мост. Дальше за посёлком угледобывающий разрез, - кончик карандаша ткнул в обведённую кружком точку. - В посёлке вас ждёт проводник. Он должен уже договориться с шорцами насчёт лодки. Там и заночуете, время к вечеру.
        С утра на моторке вас довезут до порогов - километров на двадцать вверх по реке. Высадят на правом берегу у Спящего Дракона. Когда-то от Туюзака там шла прямая дорога, но ей давно никто не пользуется, и нет уверенности, что там пройдёт машина, поэтому и выбрали вариант с лодкой.
        - Куда ведёт дорога? - поинтересовался Балагур.
        - Терпение, - попросил Костенко. - Там заброшенные дома, отдельные хуторки, где даже ещё кто-то живет. Итак, вы окажетесь у подножия горы. Злосчастная метеостанция и зона с улусом на другой её стороне. Понятно? Если возникнет необходимость и, скорее всего, после завершения операции вам надо попасть туда - нужно идти точно на запад и одолеть три-четыре хребта. Причём выйдете точно к Майзасу, а зона сейчас уже охвачена огнём намного выше. Ясно?
        Вам нужно будет пройти с места высадки вверх по течению ещё километров пять. Лодка по реке не пройдёт - пороги. Дойдёте до заброшенной пасеки - это и есть ваша база. По полученным данным, огонь, если его не остановят, доберётся до пасеки дней через пять. Это время используйте для поиска вертолёта, либо его экипажа. Если не будет результатов через три дня, лучше уходите, не стоит рисковать. Им уже не поможешь.
        На лица слушающих легла тень.
        - Я не понял, - виновато ухмыльнулся Спортсмен, - где искать этот чёртов вертолёт?
        - Объясняю. Вы четко усвоили маршрут? То есть: улус Туюзак, вверх по реке до порогов, потом пешком до пасеки. Теперь о вертолёте. Когда он в последний раз вышел на связь, то находился в этом квадрате, - Костенко ткнул карандашом в маленький квадратик на карте на противоположной стороне от предполагаемой высадки экспедиции. Между пасекой и квадратом на карте извивалась синяя ленточка. - С учётом скорости и времени полёта, увеличим радиус поисков, - майор начертил вокруг квадрата круг, - что составит два-три километра.
        - Ни черта не понял, - возмутился Спортсмен, не сводя глаз с карты. - Это же, ёлки-палки, на другой стороне реки и назад?
        - Высадиться у нужного берега невозможно. Там отвесные, высокие берега и нет жилых построек.
        - Какого бабая будем топать взад-вперёд: до пасеки, потом обратно? - Спортсмен почесал затылок.
        - Логистика, паря, - одёрнул его Балагур и завладел картой. - Смотри: место исчезновения вертолёта ниже пасеки на три километра. Но если нам оставаться на прямой, - он указал пальцем линию через реку, - мы не дойдём до пасеки и будем ночевать под открытым небом.
        Костенко кивнул:
        - Как я уже сказал, ваша база будет на заброшенной пасеке. Мы, конечно, могли бы предоставить палатки и соответствующее оборудование - но это лишний вес, понимаете? А нам нужно, чтобы ваша группа была как можно мобильнее, чтобы охватить весь участок поиска. В тайге килограмм - за десять.
        - Понятно. Жить будем на пасеке, делать вылазки и обратно, - согласился Спортсмен.
        - Уточним, - Костенко забрал карту у внимательно её изучающего Балагура, - из посёлка лодка выйдет в шесть утра, на пасеке будете в восемь-девять. Обоснуетесь. Потом нужно будет спуститься на три километра, переправиться через речку и продвигаться по маршруту. Я, кажется, предупреждал, что вашим ногам придётся несладко. Вставайте раньше, уходите из тайги обратно часов в шесть, всё время расширяя исследуемую зону. Уверен - трёх дней хватит. Теперь основной вопрос - переправа. О том, чтобы переходить вброд, понтоны - не может быть и речи: очень сильное течение. Мостов нет. Как быть? Давайте посоветуемся?
        - А чего тут думать? - выступил вперёд Молчун. - Нужен трос или прочный канат. Ну или перильная и страховочные верёвки. Обязательно с карабинами. Плюс спецснаряжение, чтобы обвязываться и к ним прицепляться…
        - Справитесь?
        - Надо, значит надо. Не впервой, - отчеканил Молчун.
        Костенко снял трубку и с кем-то переговорил:
        - Трос и страховочная будут через полчаса, - объявил он. - Вопросы есть?
        - Что это за зелёная хреновина? - Спортсмен ткнул пальцем в карту. - От квадрата до посёлка.
        - Это не хреновина, - тускло улыбнулся Костенко, - это, родной, километры глухой, непроходимой тайги…
        …Сон был страшный: всё как в то утро… Кэт сварила макароны. Сквозь дрёму он слышал, как шумят, снуют по квартире дети, собираясь в школу. Сытый, дразнящий запах жарящихся котлет приглашал к столу. Но Балагур продолжал лежать в ещё пахнущей женщиной постели, лениво пытаясь выбрать: проснуться или поспать ещё. Редакция дала выходной, и хотелось использовать его во славу души и тела: выспаться, отдать должное домашней пище, о которой помнил всегда в бесконечных привокзальных забегаловках, в которых, наверное, работают все сокурсницы Хазанова по кулинарному техникуму; посмотреть телевизор, поиграть с вернувшимися из школы девчатами, проверить их дневники, в конце концов!
        Сон сморил его, и Борис встал, когда дочурки уже позавтракали и топтались в прихожей:
        - Это твоё пальто!
        - Нет твоё! Застегни мне ранец!
        - Мам! У меня бантик развязался!
        Кэт чмокнула его в небритую щёку, а через минуту уже выталкивала завязанных, помирённых, высморканных, почищенных девчат на лестничную площадку. Наспех накинула плащ, подхватила сумочку, которую два года назад он купил для неё в Кисловодске, улыбнулась на прощание с порога и… Ему показалось, что в её глазах укор. Где-то, в малюсенький промежуток времени, он был уверен, что она не уйдёт, не хочет уходить! Но Катя прикрикнула на спускающихся по лестнице девчонок, возобновивших ссору, ещё раз повернулась к нему, открыла слегка накрашенные губки и сказала…
        - СКОРО ТЫ БУДЕШЬ С НАМИ, ЕСЛИ НЕ УБЕРЁШЬСЯ ОТСЮДА!
        - Нет! - попытался крикнуть Балагур и захотел объяснить зловещему, грубому и совсем не Катиному голосу, что она сказала совсем не это. Но звуки тонули в вате сновидения, а он забыл, забыл, что она сказала в то утро…
        - СКОРО! ТАК ЧТО ЛУЧШЕ ПРОВАЛИВАЙ!
        …и никак не мог вспомнить.
        - ЗНАЕШЬ, ЧТО ДЕЛАЮТ ТВОИ ДЕТИ? В ИХ ПУСТЫХ ГЛАЗНИЦАХ КОПОШАТСЯ ЛИЧИНКИ. А БАНТИКИ ПОКРЫЛИСЬ ПЛЕСЕНЬЮ!
        Надо вспомнить! Вспомнить, что она сказала, когда стояла у порога. За её спиной видна квартира напротив, и почему так чётко виден номер? 38! Да! 38 лет ей было, когда стоя у порога она сказала…
        - ЕЁ ВОЛОСЫ… ПОМНИШЬ ЕЁ ВОЛОСЫ? ТЫ ЛЮБИЛ ИХ ПЕРЕБИРАТЬ, ПРОПУСКАЯ СКВОЗЬ ПАЛЬЦЫ. ОНИ ПРОТУХЛИ! ПРЕВРАТИЛИСЬ В ТЯЖЁЛЫЙ КОМОК СЫРОСТИ!
        - Нет! Она сказала… Сказала…
        - До встречи, любимый…
        Балагур вздрогнул и проснулся: за окном зелёной плотной массой проплывала тайга…
        Свернув налево у хвоста Спящего Дракона, автобус взял курс на посёлок. Семён Улагашев выкинул в воду окурок и направил паром к противоположному берегу, матерно ругая начальство за внеочередной рейс.
        Спортсмен, ощупывая прочный корпус автомата, ощутил всю разрушительную мощь этого оружия, вспоминая боевики по кабельному, что смотрел в гостиничном номере отеля в Лос-Анджелесе. Внезапно коленную чашечку пронзила жгучая, острая боль, будто её перерубили топором. Боль коснулась лодыжек, отступила, вновь резанула уже в локтях, перекинулась на плечи, залезла между рёбер и неожиданно, как и напала, оставив жертву в недоумении, с противным липким потом на лбу, отдалась в пояснице и пропала.
        Отто Бришфорг наконец-то расслабился, присутствие Костенко было болезненно, и приходилось постоянно держать себя в напряжении. Если посудить, майор круглый болван с манией величия. Это только подумать: нацепить форму полковника! Идиот! Аlte Schwatzer! Gefuhllose Menschen![13 - Старый болтун! Чёрствый человек! (искаж. нем.).] Больше всего на свете ему хотелось приставить автомат к его провалившемуся до позвоночника брюху, нажать на спуск и жать, жать, жать, пока не вылетит весь магазин. Рука вцепилась в автомат. Водитель, усатый парень в солнцезащитных очках, жутко напоминающий Влацика - торговца героином из Праги, застреленного им в четвёртом году - повернул голову. Лицо сразу же сморщилось, открылся рот, из которого чёрной змейкой вылился ручеек крови:
        - УБЕЙ ИХ! ПОКА ОНИ БЕЗЗАЩИТНЫ И НЕ МОГУТ НАВРЕДИТЬ, ГУТ?!
        Отто вскинул автомат, направил ствол в центр салона.
        - УБЕЙ ИХ! - сказал Влацик.
        - Подъезжаем, - сказал водитель.
        Ладонь дрогнула, автомат лёг на колени:
        «Надо держать себя в руках!» - сжимая зубы, решил Отто и повеселил себя мыслью, что засранец Костенко снабдил экспедицию новейшим модемом.
        На заднем сиденье автобуса Сашка почувствовал доселе неизведанный страх: ему представилось - пули рвут его тело, словно стайка огромных ос, впиваются в кожу жужжа. Наваждение было мимолётным и сразу прошло. Шурик заметил, что берёт первые аккорды похоронного марша…
        Запылённый «уазик» притормозил у края воды, подождал платформу и медленно взгромоздился на паром.
        - Всё? - спросил Улагашев, внешне напомнивший Ивану покойного лейтенанта Савинкова.
        - Всё, - откликнулся шофер.
        - Тьфу, твою мать, - сплюнул Семён.
        Заскрипели тросы. И как-то сразу потемнело небо. Балагур, рассматривая из окна водную гладь, забыл свой сон. Спортсмен не вспомнил о боли, начавшейся в коленной чашечке. Молчун вставил меж губ сигарету и потёр виски. Отто Бришфорг спрятался в свою скорлупу. Иван Бортовский хмуро вглядывался в приближающийся берег, ощущая знакомый зуд в раненой руке, висевшей на чёрной повязке. Шурик отложил гитару.
        Через десять минут, покинув надоевший автобус, ошеломлённые встречей, они подошли к девушке, стоящей рядом с ярко-красным мотоциклом.
        - С приездом, - откинув со лба рыжую чёлку, прошептала Маруся. - Заждалась вас…
        17
        Тогда разверзлась, кряхтя и нехотя,
        пыльного воздуха сухая охра,
        вылез из воздуха и начал ехать
        тихий катафалк чудовищных похорон…
        В. Маяковский
        С недавнего времени Пахан проникся сочувствием к вертухаям. Его «подопечные» после дурацкой гибели Прыща состояли всего из пяти человек, и то с ними невозможно было поладить. А в зоне - тысяча. Причём каждый порядочный зэка мечтает о побеге - это закон. Но бегут единицы - это тоже закон! Боятся? Утопленника повешением не испугаешь. Сколько мэтров способны возглавить не то что побег - бунт, целую революцию, но почему-то предпочитают прозябать на нарах, ограничиваясь определённым кругом влияния. Почему? Теперь Пахан знал: зачем мельтешить, если в зоне у них всё схвачено, и никакой ответственности. А Пахан - придурок, потому что взял на себя ответственность за всех, кто с ним бежал, и ничего не мог с этим поделать. Они связаны вместе, при поимке тоже вместе получат новые срока, а если оставить когонибудь, тот потянет за собой всех. Вот почему Пахан только нервно покрикивал на вечно цепляющихся друг к другу Урюка и Карася, остерегаясь подставлять спину Газону. Был бы жив Витька Зуб, было бы проще. Витька мог, умел, сукин сын, разрядить любую напряжёнку шуткой. Но Зуб кормит муравьёв под кедром. Глупо
всё получилось. В бегах ещё и суток не провели, а двоих уже потеряли. И до кучи - замочили детишек при отягчающих. А это уже пожизненно всем поголовно. Ну, может быть, Карась и Урюк отвертятся. Вот они и грызутся, не понимая чёрной тени, прилипшей к лицам Сыча и Ферапонта…
        - Тихо!
        - Блин, крапива!
        - Притырься! Лежать!
        - Ты чё!
        - Лежать всем!
        Пахан первым распластался в траве, не обращая внимания на ожоги крапивы и писк комаров. Лес обрывался, перед ними раскинулся широкий лог, сплошь покрытый зеленью. В человеческий рост папоротник, ковыль и пучка, уже раскидавшая свои семена, заполняли всю ложбину. И посреди буйства травы, прислушиваясь, стояла бородатая и рогатая скотина. Даже отсюда Пётр разглядел мокрые, широкие ноздри; глуповатые, но глубоко печальные глаза; ответвления на коронообразных рогах. Сугубо городской житель, Пётр в реальности никогда не встречался с дикими животными, но законы жизни учили: если перед тобой нечто похожее на лося, то это и есть лось.
        - Вот это да! - шепнул на ухо лежащий рядом Ферапонт. - Такого бы на вертел!
        - Чего там? - подполз Карась.
        - Цыть! Тихо! - шикнул Сыч. - Лосей никогда не видел?
        - Дай мне! - Карась умоляюще потянулся к пистолету, зажатому в руке Пахана.
        - В голову ему, между глаз…
        Пётр и сам знал, что желудки зэков вопят и вытягиваются; соль, найденная в сумке шорских ребятишек, имеется в наличии, там же нашёлся коробок с тремя спичками. Мысленно представляя себе пылающий костёр, сочное мясо, глотая подступившую слюну, он поднялся тихо, как тень. Опыт с цепными собаками не прошёл даром - двигаться нельзя: одно неосторожное движение и всё пропало. Поэтому замер, сжимая вспотевшей ладонью рукоятку пистолета, осторожно нащупывая курок указательным пальцем. Сердце стучало громко, пожалуй, слишком громко, потому что лось повернул голову и непонимающе уставился на неизвестно откуда возникшего человека. Несколько секунд они разглядывали друг друга. Огромные тёмные глаза спросили:
        «Кто ты? Чего хочешь?»
        «Не убегай!» - ответили бесцветные глазки над разъеденным коростой носом.
        «А если сделаешь мне больно?» - дёрнулась мокрая ноздря.
        «Я хочу жрать!»
        «Так было всегда», - казалось, лось улыбнулся. Он величественно задрал голову, и Пахан почувствовал, что сейчас лось отпрыгнет и унесётся по зелёному логу, подбрасывая задние копыта.
        Вначале он заметил, как удивление в тёмных глазах сменилось болью и затравленным недоумением, и только потом почувствовал отдачу в руке и услышал выстрел. Лось взбрыкнул и побежал.
        - Уйдёт! - завопил Карась. - Стреляй же, ну!
        Загалдели птицы. После второго выстрела лось, ещё немного поковыляв, свалился, и над ним сомкнулся папоротник. С гиканьем и криками, словно люди пещерного века, выскочили из леса и помчались к сероватому бугорку в зарослях. Заметив, что дрожит от напряжения, Пахан смахнул со лба пот и поплёлся вслед остальным, пообещав себе не смотреть в глаза убитого зверя. Он боялся того, что мог там увидеть. Ненавидя людей и собак, внезапно пожалел себя - сильного, гордого лося, загнанного в пропасть смерти. Пули попали точно: первая в шею, вторая в ухо, но зверь ещё дёргался в конвульсиях, когда ему в глотку вонзился нож, предназначенный для сбора грибов.
        Позже, когда закатилось солнце, и обалдевшие комары носились взад-вперёд, одурманенные запахом травяного сока, вытекающего из ран, растоптанных пучки и папоротника; когда в небольшой, но жаркий костёр с кончиков прутиков капало сало, и зэки, охмелевшие от мяса, скорее напоминающие пионеров в ночном, чем убийц, оживлённо переговаривались, внезапно забыв все ссоры и распри, в полусотне метров от костра к отрезанной голове с тяжёлыми ветвистыми рогами подошёл одноглазый волк. Обнюхал, рыкнул, приглашая товарищей. Как тени, из зарослей прошмыгнула пара, присоединившись к вожаку, жадно набросилась на еду.
        Газон сыто отрыгнул, выплюнув слегка пережаренный, обугленный по краям кусок. Ещё половина освежёванной лосины лежала в трёх шагах. Три часа назад он мог бы поклясться, что в одиночку сожрёт лося целиком, а сейчас половина на всех казалась чем-то грандиозно чрезмерным. Зэки не церемонились выбирать: рёбра, внутренности, другие потроха кидали в кусты или костёр, где всё это шипело, корёжилось, выпуская в воздух тошнотворный аромат горелого мяса. Они подходили, отрезали кусочки, поджаривали на прутиках и горячими запихивали в глотку, подсаливали, вновь пихали, заталкивали, вдавливали, давились, пока не наступил момент перенасыщения. И вот - три шага до туши оказались для Газона длинными, как Млечный Путь.
        - Карась, отрежь мяса! - прикрикнул он, стирая жир с подбородка.
        Карась осоловело уставился на сидящего напротив урода и попросил, возможно, не слишком миролюбиво:
        - Сам отрежь!
        - Ты чё, тварь, в падлу?
        - Пошёл ты…
        Даже ругательства текли медленно, лениво, неохотно, но от Газона легко не отвяжешься.
        - Тогда сшустри к ручью - в глотке пересохло.
        - И взаправду пить хоца, - кивнул Сыч, ковыряясь в зубах веточкой.
        - Шестёрку нашли? - сплюнул Карась.
        - Дуй давай! Коррупционерище! - потягиваясь на подстилке из папоротника, полузевнул Ферапонт.
        - Пахан, ну чего они? Далеко же! - возмутился Карась.
        Пётр молча решал - стоит ли прилагать усилия, понял, что стоит, и лениво пнул в направлении Карася слегка проржавевшую консервную банку - и где только Урюк её раскопал? Чуть на донышке вода прошипела в костёр. Сам Урюк давно храпел, положив руки под голову.
        Недовольный Карась поднял банку и поплёлся вниз по ложбине, где они нашли узенький журчащий ручей и слегка сполоснули лицо и руки пару часов назад. Темнота поглотила его.
        Шебурша папоротником, вяло переставляя ноги, он пробирался, ориентируясь на журчание. В ночной тиши этот звук был неестественно громким, даже зловещим. Что-то дрогнуло? Ветка? Папоротник? Внезапно стало жутко. Костёр остался далеко позади. Кольцо ночной тайги, где деревья казались выше небоскрёбов и толще башен, затягивалось вокруг. Ложбина буйной растительности тянулась до бесконечности, журчание усиливалось, но не приближалось. Споткнувшись, Карась едва не упал и громко выругался, узнав под ногами коронообразный рог. На какое-то мгновение ему показалось, что голова стала иной, меньше что ли? Переполненный желудок, урча, плюхнулся на мочевой пузырь.
        - Падлы, - шептал Карась, продираясь дальше и помахивая пустой консервной банкой, - им хорошо у костра, а тут плетись…
        Мысль о том, что ещё нужно будет возвращаться обратно, вызвала тошноту и детские воспоминания о пыльных, тёмных подвалах и чердаках, где, возможно, есть что-то. Что-то или кто-то, кого надо бояться. Но тогда всё было в новинку, испытание сердца на выносливость - удел подростков. Сейчас же ему хотелось обратно к костру, к Газону, к пистолету.
        А чего, собственно, бояться? Сколько раз он так же бродил по лесу и ночью, и в утренних сумерках?! Охотничьи забавы любил: и на уток бывало, и на зайца; на кабана ходили, по волкам стреляли… Подшивая конторские бумажки в папку, он больше всего любил щёлкать дыроколом. Вот он, лист с опрятно отпечатанным текстом и столбцом цифр, с лиловой печатью и загогулиной подписи - щёлк! Документик. Бумаженция, так или иначе, влияющая на судьбы людей и, возможно, на его судьбу. Кто знает - может быть, следующим будет приказ об увольнении, о конфискации имущества, о смертной казни. Неважно. Мы его - щёлк!
        Так же и охота. Кто ответит: убежит зверь или кинется на тебя? На всякий случай - щёлк! А потом ждать, когда юля и зализывая рану, тот судорожно скалясь умирает. И как приятно осознавать, что этот последний, предсмертный оскал не опасен!
        Но сейчас вместо ружья в руке болтается бесполезная ржавая банка. Непроглядная тьма, в которой не видно ни зги. И только ему! Ведь эти два зелёных зрачка - они видят! Так же, как днём. Лучше, чем днём! От неожиданности Карась наступил в искомый ручей, вскрикнул, когда холодная вода поглотила щиколотку. Ничего страшного. Они не могут ничего ему сделать! Так не бывает! Надо всего лишь зачерпнуть воды. Это так просто - всего лишь зачерпнуть воды и… не думать… о том, что будет дальше…
        Не отрывая взгляда от стремительного покачивания воздуха под приближающимися зелёными щелками, он присел на корточки, а рука сама окунулась вместе с банкой в ручей. Журчание пробежало по пальцам, и последнее, что увидел Карась - были ГЛАЗА. Нетерпеливые… Не те… А другие… следом… Он закричал, мокрой ладонью заслоняя лицо…
        В ту же секунду захлебывающийся неожиданный вопль достиг костра. Люди вскочили. Урюк, проснувшись, ошарашено крутил головой.
        - Карась, мать его так! - выкрикнул Газон и побежал вниз по ложбине. Папоротник ломался от пяти пар ног, утрамбовываясь в землю.
        - Где он?
        - К ручью!
        Ещё раз слабо всхлипнув, крик прекратился.
        - Чёрт!
        - Ух, не могу!
        - Жрать меньше надо было!
        И куда подевалась тишина? Треск сучьев, крики птиц, мат заглушили ручей и… что-то ещё, пугающее, урчаще-мурлыкающее. Пахан на ходу выдернул пистолет, они с Газоном оставили всех позади и первыми выскочили к ручью. Выглянул встревоженный месяц. И ЭТО, с хрустом спрыгнув с чего-то желеобразного, повернулось к ним: зелёные кошачьи глаза, красная слюна, капающая с клыков. Оно подпрыгнуло, изгибаясь и выпуская когти.
        - Рысь!!! Стреляй! - Газон, увернулся от прыжка, рухнул и откатился подобно кегле в боулинге, а на место, где он только что находился, приземлилась огромная кошка. Кисточки стояли торчком, струны усов вибрировали над оскаленной пастью.
        Пахан выстрелил почти в упор. Налитые ненавистью зелёные зрачки лопнули, осколки клыков вонзились в кошачьи ноздри…
        - Два, - прошептал Пахан, опуская пистолет, - осталось два патрона.
        Газон, стряхивая налипшую на лицо зелень, подошёл и пнул развороченную выстрелом безжизненную голову, и только сейчас Пахан понял, что за его спиной стоят остальные. Им ничего не оставалось, как стоять и ждать. И если бы… Нет. Никаких если. Он взял на себя ответственность за их паршивые шкуры и поэтому не мог промахнуться.
        - Всё… мужики…, - Урюк отбежал пару метров в сторону деревьев, переломился пополам и долго, неистощимо извергал непереваренный ужин.
        - Ещё штаны прополоскай! - шмыгнул носом Ферапонт.
        При всём желании Урюк не мог ему ответить.
        - Мать моя женщина, - Сыч склонился над Карасем, к ним подошли остальные.
        Четыре глубокие царапины пролегали через всё лицо, прикрывающую его ладонь и заканчивались на шее глубоким провалом, из которого хлестала кровь.
        - Она ему башку почти оторвала! - удивился Ферапонт, оглядываясь на распростёртую гигантскую кошку.
        - Бг-р-пгр, - отозвался Урюк.
        - Блин, живой ещё?! - недоверчиво прислушиваясь к хрипам, Сыч нашёл повод для удивления.
        - Пристрели его, Пахан, - взмолился Газон.
        - Срань Господня, - Пётр засунул пистолет за пояс и ответил в недоумевающие лица. - Два патрона осталось. Пацану два, лосю два и ей один, - кивок в сторону мёртвой рыси. - Сам сдохнет.
        Как бы протестуя, Карась шевельнул исполосованной ладонью.
        - Мучается же человек, - прошептал Сыч, - не дай Бог… также как… Зуб, Прыщ и он…
        - Да и фиг с вами, - Пахан склонился над изуродованным лицом, белее мела, запустил руки под голову и рванул.
        Хрустнули шейные позвонки, и умирающий затих.
        - Довольны? - оскалился Пётр, ополаскивая руки в ручье. - Оттащите в кусты. И рысь тоже…
        Когда они вернулись, костёр собирался потухнуть. Сыч прижал ухо к земле и долго дул на тлеющие головёшки. Хворост забрал в своё время все три имеющиеся спички. Ферапонт наломал сухих веток, бледный Урюк методично подбрасывал их в огонь и теребил нижнюю губу. Пахан сел в излюбленной позе - спиной к стволу дерева, утомлённо прикрыл глаза: трое… Всего день - и уже трое. Ощущение, что перед ним кто-то стоит, заставило поднять тяжёлые веки. Газон опустился на одно колено, склонил голову и ткнулся губами в корку подсыхающих царапин на запястье:
        - Прости, Пахан, - пробурчал он. - За всэ. Сукой буду. В эогонь и в вэоду пойду за тобой. Ты Рустама спас, жизнь Рустама твоэя, - и ещё раз поцеловал руку.
        - Чего это он? Совсем охренел? - вытаращился Урюк.
        - Притырься, сынок, - усмехнулся Ферапонт. - Умирать будешь, детям расскажешь.
        - Обычай что ли? - не понял Сыч.
        - Какой к хренам обычай? В верности клянётся. Лежать бы ему сейчас с Карасем, - Ферапонт невзначай потрогал загривок, нащупывая позвонки, и шепнул чуть слышно. - А я не верил, что он Зуба….
        - Силища немереная, - согласился с ним Сыч.
        Газон поднялся с колен и подсел к огню. За секунду он изменился. Вся фигура и в шрамах лицо выражали решительность. Решительность выдрессированной собаки, готовой броситься на любого, кто обидит её хозяина. Пахан поднялся, положил руку ему на плечо, протянул пистолет:
        - Всем спать, - сипнул. - Газон на стрёме.
        Ночь вперевалку уходила из тайги, оставляя клочья тёмной одежды в ветвях. Белеющее небо показало рассвету крохотный костёр посреди вытоптанной ложбины, втиснутой меж стоящих стеной кедров. У костра спали люди. И только одна фигура, сжимающая в руке пистолет, раскачивалась - не то напевая, не то подбрасывая в огонь ветки. Огромная рука хваталась за оружие при незначительном шорохе. Это трещал кустарник в унисон журчанию воды. Далеко-далеко вниз по ложбине, растянутой теменью на сотни метров, где друг на друге лежали два мёртвых, но ещё тёплых тела, тонкие ветки раздвинулись, пропуская тяжело дышащую, голодную росомаху, давнюю спутницу рыси. Держась всегда поодаль, она пожирала недоеденные остатки царской трапезы. Теперь пришёл черед самой царицы.
        Им не везло много-много ночей. В тайге объявился новый зверь, которого нельзя укусить или царапнуть, но который сам кусался и царапался жаром, сворачивая шерсть в обугленные комочки. Звери бежали. Бежала и рысь, за ней семенила росомаха, прячась от недовольного соседством рыка хозяйки. Рысь состарилась и устала, десятки раз упуская добычу. Голод источил, вспучил изодранное колючками брюхо. Росомаха первой учуяла пищу, но ей оставалось выжидать, когда хозяйка сделает своё дело. Слишком слабы и тонки лапки, чтобы справиться самой; слишком трусливо дёргается головка и малы зубки, чтобы напасть на человека… В этой битве царицы не стало, но - хвала Хозяину Гор - двуногие не отобрали пищу и теперь, раздвигая кусты сутулыми плечами, росомаха хватанула тёплое, мягкое и, чавкнув, заглотила. Она жрала жадно, как кошка, отрывая плоть то от одной туши, то от другой, наполняя желудок впрок, ибо кто знает, когда в следующий раз придётся поесть…
        Но кто это так смело и уверено продирается в ночи? Росомаха зарычала, не желая делиться едой с кем бы то ни было. Бледный уходящий месяц загородили широкие силуэты, пахнуло кровью, палёным и страхом. Одноглазому волку понадобился лишь ленивый оскал для того, чтобы росомаха заюлила, тявкнула и отступила. Ненависть трепыхалась в тёмных бусинках зрачков.
        Волки ели медленно, степенно, не торопясь, урча. Когда они, казалось, были поглощены процессом настолько, что не замечали ничего вокруг, росомаха осторожно приблизилась, трусливо суетясь, чтобы отхватить хотя бы краешек кисточки от мохнатого ушка. Но вожак резко поднял морду и рявкнул предупреждающе и однозначно. И ей ничего не осталось, как затаиться в вымытых ручьём корнях сосны, напоминавших воспалённые нервы, судорожно хватающиеся за землю, и ждать, когда насытятся сильнейшие.
        Ждать ей пришлось долго…
        Часть вторая
        …Органическая химия уже стёрла черту между живой и мёртвой материей. Ошибочно разделять людей на живых и мёртвых: есть люди живые-мёртвые и живые-живые…
        Е. Замятин. «О литературе, революции, энтропии и прочем»
        18
        Помни же… отвергаю я Писание, где сказано, что жена - раба мужа свово. Не рабою, а равной быть хочу. Любви ищу, а не блуда… Бог не заповедовал держать душу в цепях, а сердце в холоде…
        А. Черкасов. «Хмель»
        Маруся кричала, впиваясь ногтями, карябала влажную и тугую спину. Сухие колоски щекотали её со всех сторон. Терпкая, сладкая пыль закрыла веки, забилась в ноздри, дразня, призывая чихнуть и избавиться от приятного шепуче-лимонадного жжения в носу. Мысль, что тысячи сухих иголочек сеновала щекотят спину Спортсмена, почему-то доставляла наслаждение. Его пот солоноватыми капельками стекал с подбородка на её лицо, подмешивая пряности к коктейлю поцелуев, которые, казалось, хлестали, подобно перекрученным сыромятным ремням. Мир уходил, забивая полое, опустошённое тело ватой. Именно в такие моменты она была уверена, что локти и колени могут гнуться в любую сторону, независимо от сгибов, и тогда она забывала обо всём, что мешает: стыде, словах, людях и последствиях. Именно в эти крохотные, куцые мгновения она жила, вернее - воскресала, прорвавшись сквозь пелену самой себя, выступала потом на ложбинке груди. Как жаль, что всё это уходит… Уже ушло. Она что-то спросила. Он ответил. Потом стало прохладно, и тело защипали колючие ворсинки старого одеяла. Окунувшись в тёплую дрёму, внезапно очнулась от мысли,
что умирает. Иначе - почему такая ясность в голове, и вся жизнь открылась простым пазлом на ладони?
        Впрочем, где она - жизнь? Первое, что она помнила - голод. Постоянный, несущий обиду. Боже, откуда образовалась щель в потном, пахнущем помоями мире? И как Маруся проскользнула в неё между бесчисленными абортами? И зачем? Чтобы видеть недовольные, не выспавшиеся лица родителей, получать подзатыльники, когда крохотные ручки тянутся к засыхающему куску хлеба на столе, лежащему среди лужиц водки, воды, арбузных семечек и раздавленных окурков? А потом визжать и плакать, уткнувшись лицом в подушку, не желая видеть драки, когда отец таскал мать за волосы, а она лупила по нему полотенцем. Драка обычно заканчивалась звериной, жестокой, обезумевшей половой схваткой на диване напротив. А она плакала и не могла понять: почему ребятишки во дворе смеются и обзываются, почему девчонки в садике фыркают, обсуждая её гольфики и платья? Почему воспитательница так любит её наказывать, выделяя, выхватывая из ссоры, где участвовали ещё пять-шесть ребятишек? Почему на лето её отправляли не в лагерь отдыха, а в деревню к дяде Коле - милиционеру? И ещё тысячи разных почему! Последнее из которых: почему отец ударил мать
ножом?
        Он умер в следственном изоляторе. Мать через пару месяцев вышла из больницы. А что было до этого? Были семь классов в общеобразовательной школе, законченные средненько, на троечки. Были подружки, у которых иногда ночевала и учила уроки, у которых на полу не было скомканных половиков, а возлежали шикарные паласы. Было желание есть досыта и одеваться красиво. Был посёлок Туюзак со своей скотоводческой фермой, с коровами, которых она с двенадцати лет пасла летом, за что получала хоть какие-то деньги. Деньги - символ еды и одежды. Ими она не делилась с родителями - после того, как они пропили её первую получку - растягивала на пару месяцев. А затем наступала зима. Были красивые платья тех же подруг, выброшенные, вернее, подаренные за ненадобностью, перекроенные, перешитые по росту и размеру. Стрекотала швейная машинка. Были робкие пацанята, лезущие целоваться.
        Она была на танцах в тот вечер, а когда пришла домой и увидела милиционера, решила, что это дядя Коля приехал в гости… но потом поняла свою ошибку. Затем - ожидание суда, о котором судачила вся родня, и который не состоялся по причине смерти обвиняемого. Но был другой суд и лишение родительских прав. Был интернат…
        Маруся развернулась, высвободив мячик груди из жаркой руки, и уткнулась лицом в колючий подбородок Спортсмена. Он спал, слегка похрапывая. И ей пора спать, но мысли заполнили все канальцы мозга и продолжали стучаться в висках…
        Бессовестной - обозвали её воспитатели, и были неправы. Обострённое чувство справедливости, возмущение унижением интернатских находили выход во всплесках - так называемых - «хулиганских поступках». Случай в столовой, например, обсуждался всем интернатом неделю.
        Почему-то запомнилось: вторник. Во время обеда за длинным общим столом детишки с отвращением заглатывали первое, морщась от запаха кислой капусты. Маруся демонстративно отодвинула тарелку.
        - Сербегешева, почему не ешь? - окликнула воспитательница, брыластая, полная женщина с жидкими, редкими волосами.
        - Сами ешьте свой суп. Он гнилой капустой заправлен, - глядя в тарелку, пробормотала Маруся, думая, что её не слышно.
        - Ишь, какая?! - внезапно разоралась воспитательница. - Жри чего дают! - и подошла.
        - Не буду я его есть, - упрямо повторила Маруся.
        - Все едят, и ты… - воспитательница слегка склонилась над столом. - И не смей врать, он даже не пахнет…
        То, что произошло затем, Маруся помнила смутно: руки за голову, захват, дряблая кожа скользит по пальцам, тупой затылок - перед глазами тарелка супа, в которую окунулось широкое, удивлённое лицо воспитательницы. На седеющий затылок давит смуглая рука, рука Маруси:
        - Пахнет? Пахнет? Ну как?
        …Вскоре она влюбилась. Новенький, Андрей Вращенко, хлипкий, белобрысый парнишка: его так хотелось защищать, оберегать от всех ужасов и унижений интернатовского быта. Но он отвергал всякую помощь, пренебрегал как бы шутливыми советами. Постоянно что-то мастерил во дворе, в гараже вместе с шофёром Фёдором, его руки потемнели от неотмывающегося мазута и автомобильной смазки. В то лето Андрей возглавлял бригаду по починке забора. Маруся любовалась веснушчатой долговязой фигурой, склонившейся над верстаком. Из-под рубанка летели аккуратные, свежие завитушки, похожие на локоны Буратино. Спина совершенно без мускулов, с огромной родинкой под лопаткой, лишь на руках подобие жидкой кашицы. Он стал сниться именно таким, полуобнажённым, и заскорузлые пальцы проверяли на гладкость не обструганные доски, а её тело.
        Однажды девчата раздобыли спирта, развели и устроили симпозиум в игровой. День был воскресный, значит - балдёжный.
        Пьяная, пошатывающаяся, она ввалилась в мальчишескую палату, в которой было двое: Андрей и шестилетний шкет. Остальные гуляли - воскресная послабуха. Вращенко читал что-то. Светлоголубые зрачки под очками бегали взад-вперёд, как маятники. Маруся присела на кровать, спросила о книге. Она уже представляла, как закинет очки и вопьётся в это лицо, просунет меж губ влажный язычок… Но внезапно испугалась. Не знакомая ранее робость сковала. Андрей что-то объяснял, она не слышала, уловила только полузнакомое имя: Алёша не то Карамзин, не то Карамазов, не дослушала, ушла, зарылась лицом в подушку и долго плакала. На следующий день он поранил палец, прибивая новую доску к забору. Случайно ли она оказалась рядом? Красная полоска на пальце оказалась на губах, она слизнула солёную кровь, прижалась, искала губы… Он ударил, мог бы и сильнее! Хлестал словами…
        Да! Знаю, знаю кто я! Именно этих слов ждала… Но по какому праву этот недоносок её оскорбляет? Теперь ударила она - кровь хлынула на кулак из разбитого носа, а она лупила, пинала, пока её не оттащили.
        - Извини, - она подошла вечером.
        - Уйди, - спокойно попросил Андрей.
        Ей было стыдно, ей никогда не было так стыдно, она ненавидела себя, свои мускулы, своё желание. Нелепые обрывки чувств. Всё ушло. Сгорело. Почему была драка? Почему ей нравилась брань из его уст? И с потрясением пришло осознание - он прав! Она липла, висла и, как там ещё - бегала? Она дешёвая интернатская шлюха! С осознанием возникло ощущение воскрешения. Водка, травка, парни заменились тренировками в спорт-комнате. Ей хотелось прийти и сказать… Нет! Ей хотелось вновь оказаться чистой, читать Достоевского, выбросить скомканные половики и вымыть пол…
        Чеченских детей привезли в конце декабря, под Новый год. Нелепая, лопочущая по-своему ребятня внесла сумятицу в устоявшуюся схему. Воспитатели хватались за голову. Самым старшим был Асур Нурлиев. Казалось, он не понимал постигшего его народ горя, а возможно - наоборот, пользовался случаем. Асур приставал, тискал всех более-менее симпатичных девчонок, освоившись так быстро, что «старшие» не успели сориентироваться…
        Отношения с Андреем постепенно налаживались. Началось с голубиных воздыханий в гараже. Ей понравилось возиться с механизмами, ему - секс. И насколько раньше был недотрогой, настолько яростней и требовательней становились его притязания.
        Она разобралась с завхозовской машиной вплоть до подшипников, он начал выпивать и курить. «Махин Андро» шпынял шкетов, равняясь на «старших». Такие резкие перемены прошли для Маруси почти незаметно, таким она хотела его видеть и не верила, что Андрей, тихоня Андрюшка изменил ей с Сидошкиной, отвергала все слухи. Где-то ломалось что-то привычное, выверенное.
        Они договорились встретиться после отбоя в прачечной. Маруся немного запоздала - не так-то легко смыться из-под носа бдительных «надзирателей». И когда уже хотела толкнуть дверь, из прачечной вывалился Вращенко, бледный и затараторил:
        - Идём отсюда. Пошли.
        - Что случилось? - там, в прачечной происходило что-то, кажется, кто-то всхлипнул. - Я сейчас…
        - Не ходи туда! - зашептал Андрей, губы тряслись, очки съехали на нос.
        И она почувствовала, что ему… стыдно, как когда-то ей после драки.
        - Не ходи, - просил Андрей и хватал за руку…
        Маруся услышала его удаляющиеся шаги, когда ворвалась в прачечную. Всхлипывающую десятилетнюю девочку Асур пытался заставить делать минет.
        - Вали отсюдэ, - крикнул Нуриев. - Пэ рогэм зэхотэла!
        - Мразь! - кулак с ходу залепился в лицо.
        Девочка взвизгнула и убежала. Асур ударил предательски под дых, потом по голове. Сквозь туман боли, Маруся почувствовала на себе его тело и прошептала:
        - Андрюшка, скорее…
        Андрей бежал к интернату, уверяя себя, что бежит за подмогой. Но мысли вдруг пошли в другом направлении. Он представил, как ворвётся в комнату к «старшим» и… что скажет? А в ответ презрительная усмешка: «А ты сам что же? Где был?» Да и как не попасться на глаза воспитателям? Тогда придётся объяснять, почему он оказался в прачечной. Станет известно об его отношениях с Марусей. И все узнают об этом? Он остановился, оглянулся. От прачечной бежала девчонка. Пусть она бьёт тревогу, в конце концов, из-за неё всё… Вращенко спрятался за угол гаража, присел на корточки и закурил.
        - А Маха сама разберётся. Сама ввязалась. Говорил же…
        Десятилетняя девочка, как мышка, шмыгнула в свою комнату. Андрей ждал. Тревоги не было. Асур прошёл мимо, так его и не заметив. Маруся не появилась. Выкурив ещё одну сигарету, Андрей осторожно пошёл к прачечной, толкнул дверь. В помещении пусто, и он позвал:
        - Маха!
        Тишина. Девушка спряталась за кучей грязного белья. Она не хотела видеть никого… никого.
        Последовавшие несколько дней усилили кошмар. Чеченские пацанята хихикали вслед и гундосили что-то на своём языке. Разговор с Андреем усилил впечатление нереальности. Тот заявил, что попался на глаза воспитателю и был водворен в комнату - ничего, мол, не мог сделать. Но он же был там, в прачечной! Он не уходил! Он… предал её! Врал и видел в её глазах знание, что врёт. Поэтому и ушёл, опустив голову, сославшись на поручение завхоза. После обеда Асур поймал её у умывальника:
        - Сэгодни ночю. Там жэ. Нэ прэдишь, всэм рэсскажу.
        Точно! Сегодня ночью. Она должна сама справиться со своими проблемами, без сопливых предателей! Асур пришёл не один, привёл четверых подростков.
        - Уже поди очередь установили? - злобно отреагировала Маруся.
        Ребята ожидали увидеть затравленную, на всё готовую девчонку, поэтому слегка ошалели. Маруся сидела на краю ванны, набитой грязным бельём, затягивалась сигаретой и бросала ругательства, самым мягким из которых было «чурки».
        - Читать умеешь? - она протянула исписанный листок бумаги.
        Нурлиев изумлённо всмотрелся в текст, брови поднялись, губы зашевелились, разбирая слова. Прочёл до конца - глаза налились кровью:
        - Ты, блэд, бюдэшь заява на мну писать?! - он разорвал заявление.
        Маруся протянула ему второе, идентичное:
        - Это можешь тоже порвать. У меня ещё есть.
        - Чэго хочэшь, а? - взмолился Нулриев, в тюрьму ему явно не хотелось. - Кто тэбэ вэрить будэт?
        - Всё очень просто, - Маруся растоптала окурок, глядя в глаза обидчику, - в моей комнате, в книге лежит заявление, а сверху записка, что ты виноват в моей смерти!
        - Какой смэрть, а? - красные глаза Асура расширились.
        - Вот такой! - Маруся рывком заскочила на ванну, накинула приготовленную петлю на шею и спрыгнула. Ноги ударились об острые, холодные края. «Синяки будут», - последняя мысль заглушилась ощущением прострации, и только резкая боль под подбородком, как поперхнулась.
        Она не знала, что будет дальше с Асуром, Андреем, ей просто хотелось умереть… Очнулась на холодном полу, пацаны поддерживали голову. Асур стягивал петлю, увидел открытые глаза, завопил, брызгая слюной:
        - Дура, да? Асура в тюрьма, да?
        - Всё равно тебе крышка, - Маруся прохрипела, болело горло.
        - Дэнеэг надэ? Чэго надэ?
        Маруся села, головокружение не отпускало. Взгляд остановился на близстоящем парнишке:
        - Спусти штаны, - попросила она, не веря, что тот это сделает.
        Потрясённый, ранее настроенный на свою первую женщину, чернявый отрок спустил штаны до колен: «Вдруг… она… со мной…»
        - Отсоси у него, - голос окреп, но мысли путались, словно их забыли вынуть из петли, - и не будет никакого заявления, и вешаться тоже не буду.
        Обидчик побледнел, насколько может побледнеть чеченец, задрожал, опустился на колени и ткнулся в мошонку обалдевшего пацана.
        - Не увиливай! Давай, давай, - руководила Маруся, внезапно ей стало смешно, она захохотала, тут же закашлялась. Умора! Тошнота! Девушка выбежала из прачечной, глотая смех, слёзы, боль и разочарование. Лучше бы её не спасали!
        Теперь чёрные дни наступили для Нурлиева. За один час он потерял своё могущество, а за неделю хихиканий и издёвок превратился во вздрагивающего от любого громкого звука неврастеника. Маруся старалась не попадаться ему на глаза, потому что читала там кровавую ненависть. И когда внезапно из-за угла гаража, когда она проходила мимо, на неё что-то кинулось, пронзая плечо болью, закричала в ужасе, забилась… Но не она одна проходила мимо гаража…
        Асура судили. Когда она вернулась из больницы с аккуратным шрамиком под левой лопаткой, интернат встретил её как героиню или великомученицу. Первое время даже воспитатели невзначай забывали на её тумбочке конфеты и пряники. А её тошнило от подобной заботы. Она знала - всё известно. Сплетни живучи. А она полная дура, юродивая, висельница!
        В больнице она терпела боль и думала - что дальше? Скомканные половики провоняли, навсегда определив её судьбу. Всё ушло. Обесчещенная, ощутившая боль смертных судорог, предательство, бесстыжая, интернатская - кто это? Как трудно - Я. Но ведь Я - это совсем другое, и страшно понимать, что два разных «Я» - одно. Маруся в очередной раз приземлялась на лапы. Она неплохо закончила десятилетку и, выходя из здания, где провела около трёх лет, даже не оглянулась. Девчата звали в швейную шарагу. Она поступила в филиал педагогического института на факультет физкультуры, ума хватило узнать, что сирот там принимают с поблажкой.
        Общаговские лишения и проблемы переносились легче, нежели у других и слились в один твёрдый, как клеймо, сплав - нищета. Сплав, правда, имел две серебряные жилы: более интеллектуальное общение и независимость, позволяющая углубляться в мечты. Всё ушло тоже. Осталась продуваемая ветрами хибара, обещания о новом жилье, забота о пище и одежде, работа, мотоцикл… На третьем курсе во время летних каникул Маруся выгодно устроилась на работу проводником на маршруте Новокузнецк - Симферополь, где пригодились и физическая закалка и психология интерната, а главное - умение выторговывать. После работы остались яркие воспоминания о красивых южных городах, до сих пор ассоциирующиеся названием с мешками белья, выгодные знакомства и связи, а так же - мотоцикл как символ будущего. Единственная ПРИНАДЛЕЖАЩАЯ ЕЙ вещь. Выход из скомканных половиков.
        Возможно, она хочет всего и сразу, но хоть желания-то можно иметь?! Деньги - выход к мечте, средства добывания их - проблема сугубо индивидуальная, как и мечта - у каждого своя. И разве мужчины хуже воровства? Кто торгует водкой, телом - занят очень важным делом. Но позволить себе такое, как сегодня со Спортсменом - искорка во тьме. Имя этой искорки - женщина.
        Уже засыпая, Маруся видела тяжёлые тучи над Спящим Драконом, разрывы между ними казались пустыми глазницами и ухмыляющимся провалом рта гигантской маски Бэтмена. Руки затекли, что-то громоздкое налипло на них. Барс! Конечно, Барс! Она хочет положить его, но не знает куда - вокруг горит земля, пахнет дымом… Зевнув, Маруся отвернулась и, прижавшись спиной к тёплому боку мужчины, высвободила руку. На миг сознание ещё раз прояснилось, подсказав, что она не может видеть ни Спящего Дракона, ни горящей земли, потому что находится на сеновале на чердаке в доме старого Ачола, и затем вновь ввернуло в пучину сновидений, где всё было не так, где часть естества не принимала схемы и ждала того, что ещё не было найдено. Искорки. Любви.
        19
        …Но будешь ты везде случаен,
        Какую дверь ни отвори
        Внутри сей жизни,
        Сих печалей,
        И города сего внутри,
        Где прожито уже немало…
        М. Окунь
        Вечер промелькнул, как минута. Встречая съезжающий с парома автобус, Маруся ещё не знала, сколько их - участников экспедиции, и кого по просьбе провидца Анчола она должна «привести в гости». Мужчины расквартировались быстро, и проблема отпала сама собой. Командир и Балагур ответили на приглашение дяди Коли - участкового, Шурик и Спортсмен остановились у ветхой бабки Паштук. Почему остался в одиночестве Молчун? Возможно, ему было всё равно где спать. Маруся вгляделась в хмурое, тяжёлое, словно высеченное из камня лицо. Морщины на лбу, подобно глубоким волнам, сходились и расходились над переносицей; редкие, как бы выщипанные брови, замутнённые глаза, упрямый, хищный нос с горбинкой, припухшие, слегка обвисшие над широкими скулами щёки и как бы срезанный, прямой подбородок под резко-бледными губами. Словно имеешь дело с хорошо сконструированным роботом, по ошибке наделённым невысоким ростом и жилисто-худощавым торсом.
        Он сел сзади, приобняв девушку за талию. Мотоцикл взревел и покатил вдоль реки за улус, где возился со своими пчёлами старый пасечник. Маруся чувствовала широкие ладони над бёдрами и пальцы по краям живота. Ощущение близости мужских рук внезапно вытолкнуло жжение желания, поднимающегося откуда-то снизу до горла. Пасечник, как обычно, суетясь, приветствовал гостя, который, угрюмо скинув рюкзак у крыльца, прошёл в дом, молчаливый, широкий в плечах.
        - Буду ближе к ночи! - крикнула Анчолу Маруся и вновь оседлала краснобёдрого «мустанга», и ещё долго колесила до свинофермы, по пастбищу и обратно через посёлок, стараясь распрямить неожиданно скрутившуюся пружину внутри…
        Спортсмен, обильно подкрепившись жаренной на сале картошкой, отхрустел малосольными огурцами, допил молоко, заботливо подставленное суетливой бабкой Паштук, отрыгнул, ковыряясь в зубах спичкой, и завалился на старую, скрипучую кровать в отведённом постояльцам закутке. Сашка не расставался с измученной гитарой и, перекусив, уселся на свою, такую же скрипучую старую кровать напротив.
        - Сыграл бы что-нибудь, - хмыкнул Спортсмен, перекатывая во рту спичку. - Так, чтоб душа развернулась и, сам понимаешь, свернулась.
        Шурик кивнул, зажмурился, припоминая, откинул с глаз длинную тёмную чёлку, откашлялся и дал пальцам волю. Надтреснутый юношеский голосок наполнил горницу:
        Я нашёл свою звезду в полях:
        Жалкую, разбитую, в печали…
        Перепёлки тут же закричали:
        - Ты нашёл свою звезду в полях.
        Я нашёл свою звезду в пруду,
        Утонувшей в омуте под вечер.
        И спросил я: «Как тепло сберечь нам?»
        Найденную в омуте звезду.
        Сердце разбивается, как звёзды -
        Неподвластно вечному суду.
        Бесконечно жаль, что слишком поздно
        Я нашёл забытую звезду…
        Аккорд оборвался, Шура поднял томно-вопрошающие глаза:
        - Ну как?
        - Романтик ты, Шурик, - зевнул Спортсмен. - Не звезду, а вертолёт ищем.
        - А может… не вертолёт?
        - Чего ещё? Золото, скажешь? - хихикнул Спортсмен.
        - Возможно, - загадочно произнёс Интеллигент, но словно опомнившись, поднялся. - Пройду прогуляюсь.
        - Вали, - разрешил Спортсмен и тоже прошёл на кухню.
        Бабка бросила на него встревоженный взгляд. Её сморщенные, перепачканные в золе руки перебирали осколки угля в тёмном ведре.
        - Печку топишь?
        - Её, родную, - согласилась Паштук.
        Раздумывая, чтобы ещё спросить, Спортсмен вспомнил:
        - За постой платить или как?
        - Уплочено, внучек. Машенька уплатила.
        - Может, бабуль, дровишек наколоть?
        - Надо бы - да не нужно, - отмахнулась бабка, - увакурируют, однако.
        - Ничего. Вернёшься - пригодятся. Где у тебя топор?
        Спортсмен колол дрова, обнажив торс. Деревяшки, высохшие за лето, расщеплялись легко, со смачным хрустом. Рядом несмело тявкал на незнакомца низкорослый пёсик на длинной цепочке. Тявкнет, присядет, высунет набок розовый язычок - Шарик, зовёт его бабка. И вправду - шарик! Вислоухий, с короткой чёрной шёрсткой, поджарый и мелколапый - не собака, недоразумение природы. Х-р-ряс-сь! Шлёп! Разлетелось полено. Чувствуя напряжение бицепсов, Спортсмен ухмылялся, смахивая со лба капельки пота. Тело так отвыкло от работы! Простой, тяжёлой и немудрёной. Что, в сущности, у него было в жизни? Беготня, мотания по красивым городам, которые не успевал рассмотреть, прыжки через скакалку и под чужую дудку? И потом: пролежалые на кровати бока в пустой и просторной, а от этого ещё более нежилой квартире? Пьяные откровения с какими-то полузабытыми школьными друзьями? Тыканье наградных кубков им в лицо? Зачем? Чтобы услышать поддельно-восхищённое прищёлкивание языком и читать сочувствие и зависть в осоловевших от водки глазах? Нафиг ему их сочувствие и восхищение с примесью брезгливости! А сами, ну чего они видели в
жизни? Тот - слесарь, этот - экскаваторщик или помощник экскаватора, четвёртый - монтажник, пятый - едрит-твою-через-коромысло с личной койкой в вытрезвителе. Но было у них что-то, чего не хватало Спортсмену - определённость: твёрдая почва под ногами, семья, постоянная работа, не требующая ежесекундного анализа… Х-р-ряс-сь!
        - Шарик, Шарик, тяу-ням, - вышла из избы Паштук, ткнула под нос псине месиво в чашке и вернулась в дом. Шарик, недоверчиво косясь на летящие щепки, принялся лакать и глотать.
        Когда Спортсмен увидел бабку Паштук, удивился, что она совсем не изменилась. Такая же сухенькая, сморщенная, узкоглазая, с выбивающейся из-под платка сединой. Мальцом он не раз бывал в Туюзаке, лазили с пацанами в горы, ходили на ореховый промысел. Пусть Шурик осматривает новое место, Спортсмену всё здесь известно - только кинь взгляд через речку на другой берег, где от крутого склона вглубь тайги в гору тянутся заброшенные более полвека назад догнивающие бараки. В одном из них когда-то отбывал пятнашку его дед и порассказывал о своих злоключениях позже всем подряд.
        А исконно шорский посёлок превратился тогда в пристройку к лагерю, здесь жили, отдыхали и резвились начальство и охрана. Ушёл в прах людоед-грузин, сгнили бараки, скособочилась сторожевая вышка, захирел посёлок. Жил за счёт разведения скота: свиней да бычков на убой. Но наследие жестоких денёчков до сих пор на устах стариков, да на узкоглазых, но белых лицах метисов - отпрысков запуганных шорочек и кобелей в мундирах. Сколько тайги было повалено, сколько зверья изничтожено?! И стоит теперь запущенным притон вакханалий на крутом, сыпучем берегу, как приросток к лапе Спящего Дракона. Стоит, смердит землю… Х-р-ряс-сь! Шлёп!
        Шарик бросил пустую миску и кинулся к покосившемуся, вычерченному временем и дождями штакетнику, заливаясь звонким подтявкиванием. Прямо к калитке подъехала кроваво-красная «Хонда», а на ней Маруся в кожаной куртке и шлеме под цвет мотоцикла. Что её привело сюда? Не разогнутая пружина? Тоска по незажженной ни кем искорке? А перед глазами - Спортсмен, полуобнажённый, с капельками пота и опилками на груди, неторопливо ставящий чурку на другую, пенькообразную, мелькание топора - х-р-ряс-сь, х-р-русь, бууххх, шлёп! Совсем как Андрей Вращенко из забытого.
        - А-а, Маруська прикатила, - обернулся он, улыбнулся и отложил топор. - Ну, иди, полей из ведёрка, умоюсь.
        А потом - водопадик воды на гибкую, потную спину, стриженый светлый затылок, сутулые плечи с оспинками угрей и довольное хрюканье, хлюпанье, кряхтение:
        - Ух-ху! Хорошо!
        А потом закат, тревожный, огромно-бардовый. Они шли по главной улице улуса, мимо рыночной площадки, где дремал привезший экспедицию автобус, и подростки, резвясь перед эвакуацией, жгли мусор - картонные коробки, ящики тары, вытащенные со двора сельмага. И этот разбросанный по площадке костёр, пьяные выкрики в последних отблесках уходящего солнца напомнили Спортсмену ночной Лос-Анджелес, байкеров: патлатых, затянутых в чёрные куртки, обвешанных цепями; рёв мотоциклов, раздавленные банки из-под пива «Холстен».
        И ночь, после костра такая тёмная и непроглядная, Марусю не видно, только шаги рядом и маленькая тёплая ладонь в руке. И вновь сгустившиеся тучи, крадущие и без того чахлый свет месяца. Они бредут в ночи, мимо струится вода, оставляя за собой костёр и покосившуюся сторожевую вышку на том берегу, выкрики местных тинэйджеров и длинный день, так внезапно сблизивший их. Дом на окраине. Скрипнула лестница на чердак. Пряный запах сена.
        - Иди сюда, - впиваются в рот губы.
        Руки сами знают таинство обряда. Тускло. Дрёмно. Сено. Поцелуи греют грудь, плечи… И, уже засыпая, он сжимает обнажённые, упругие пышки, уткнувшись губами в ключицу, а носом в жёсткие, как сено, волосы. Пахнущие бензином, шампунем и… опять сеном. Губы касаются кожи, надеясь найти нежность, натыкаются на грубый рубец, шрамик, словно здесь, под ключицей, побывало лезвие ножа…
        - Я женюсь на ней, - убаюкивающая, сладкая мысль. - Она - то, чего не хватало. Вернёмся из тайги - и женюсь. А что? Ей-богу, женюсь! Пора начинать жить. Заново…
        20
        Глухота щуплых стен, бледных, как полотно,
        Выдающих разлад за беспечность,
        Но смотрящее в звёздное небо окно,
        Но окно, выходящее в вечность.
        М. Крепс
        Среди местных «тинэйджеров» был и Интеллигент - самый похожий из всех на байкера: с распущенными ниже плеч волосами, упакованный в хаки и в бутсы военно-американского образца, бутылка водки в руке. Похождения Шурика в последний перед походом вечер начались с задумчивого шествия по главной улице, которая вывела его к рыночной площадке. Его тут же окликнул шофёр и попросил помочь выгрузить трос. Пыхтя, они утащили его к дому участкового, где остановился Командир. Шофёр хотел выговорить Ивану за то, что бросил его одного возиться с выгрузкой, и если бы не пацан… Но не представилось возможности. Командир и участковый, поглощая обильную снедь, которая хорошо шла под пару бутылок водки, вначале стали закадычными приятелями, а потом поссорились на почве политики. Шофёр плюнул и ушёл.
        Ополаскивая после троса руки у пузатого рукомойника, Шурик невольно захватил часть разговора: видимо, собутыльники уже высказали своё единодушное мнение о президенте и правительстве, потому что переключились на оппозицию, где и столкнулись лоб в лоб.
        Балагур в беседе участия не принимал, его просто не было. Пользуясь моментом, ещё до заката, по навесному мостику он отправился на тот берег и сделал с десяток отличных снимков разрушенного сталинского лагеря, в том числе и со сторожевой вышкой. Потом откопал словоохотливого дедка - очевидца и проинтервьюировал, быстро и размашисто заполняя листики в блокноте мелким, стенографическим почерком. Жалел, что - решив в отпуск - отпустил оператора. Хотел ещё съездить на племенную ферму, но отговорили, объяснив, что там никого нет: бычков вывезли ещё до обеда и рабочие разошлись по домам, их повезут завтра. Тогда неугомонный корреспондент начал приставать к людям с расспросами: как они себя чувствуют накануне эвакуации, жалобы посыпались градом и тоже были старательно записаны в блокнот…
        Умывшись, Шурик пересёк рыночную площадку и по грязному, облитому помоями переулку вышел к реке. Закурил, присел на край привязанной, покачивающейся на воде лодки. Прямо перед ним мутная река уносила свои воды под навесной мост и дальше. На противоположном берегу чернели углы покосившихся бараков. Но Шурик ничего этого не видел, углубившись в мысли о золоте. Золото! После случайно подслушанного разговора между Бортовским и Костенко оно не давало покоя. Он чётко представлял уткнувшийся носом в землю вертолёт, битком набитый слитками. Но откуда взялись слитки в начале века у бродившей по тайге банды? Реальность взяла своё - слитки не могут валяться просто так, их упаковали в мешки. Нет. Вертолёт заполнен мешками… или, скорее всего, ящиками с самородками, каждый из которых с кулак величиной. Он представил, как они будут таскать эти ящики, переправлять на пасеку. И, конечно же, Шурик как-нибудь незаметно стянет один… или два. Чего мелочиться - десять! А ещё лучше - умыкнуть целый ящик, припрятать, а потом, когда вернутся в город, съездить с друзьями на тачке и отыскать.
        Ящик золота! Или даже два… Бог мой, что можно натворить с такими деньжищами! Продавать можно частями тем же чуркам, что скупают золото на каждом углу. Море денег! А если ещё выгодно вложить! Какой к чёрту DVDшный ларёк?! Сашка купит настоящую импортную акустику, микрофоны: ударники, гитары, синтезатор… Снимет помещение в клубе. Вновь соберёт ребят, и они создадут такую офигенную рок-группу! Работать придётся как проклятому - ну и пусть. Он будет писать тексты и музыку ночами, днём репетировать. Наймут толкового менеджера. Отправятся на гастроли по городам, записывая альбомы, выручая всё новые и новые «бабки». Группа «Миг». Или ещё лучше - «Миф». А вот ещё красивое слово - «Стрэйт». Или даже «Иуда-штрассе»! Почему нет? Они затмят «Зверей», Шевчука, «Снайперов» и Бутусова. Их будут показывать по телеку не реже двух раз в неделю. Заграничные круизы! Рёв фанатов! Смазливые поклонницы! И как приятно оказаться в компании Маккарти, Билли Джоэла, Стинга - никакому «Ласковому маю» такое не снилось. И, конечно же - переезд в Москву. Улучшенно-комфортные бытовые условия. Смазливые поклонницы - впрочем, это
уже было. Пусть! Мало что ли смазливых поклонниц?
        Мысли не успевали обмусолить одну мечту, как за ней следовала вторая, ещё более ошеломляющая. Когда совсем стемнело, Шурик спохватился и, балдея от ощущения такого внезапного восхождения на мировой музыкальный олимп, бодро зашагал по тёмному, облитому помоями и коровьим навозом переулку. У рынка бушевал гигантский костёр. Сашка тупо уставился на него - фейерверки в его фантазиях не поселялись. Тут же подскочили двое: рыжий, с надписью «Фотон -1» на футболке и смугловатый паренёк в фуфайке.
        - Ты кто? А-а, из этих? - уставились на хаки. - Ну, пошли с нами.
        Медленно вклиниваясь в ситуацию, оглушённый зрелищем огня и стаканом водки, на лавочке у сельмага Сашка отвечал на бесконечные расспросы: кто они? куда идут? зачем? и слышали ли о смерти Савки и Ичи Урцибашевых? почему вечером он был с автоматом, а сейчас без? что с пожаром? Шурик ожесточённо врал, приписывая себе подвиги всех Ремб, Брюс Ли и Шварцнеггеров вместе взятых. Сейчас он был готов даже выпустить очередь из автомата в темень тайги, но оружие Бортовский отобрал сразу же после автобуса и запер в кладовой у участкового.
        - Так это же Шурик! - взвизгнула девчонка. Сашка с недоумением уставился на ярко-жёлтую куртку, короткую юбочку под ней, взгляд сам опустился до стройных ножек, затянутых в «сеточку». Выпил ещё и додумался посмотреть в лицо. Нет. Он её не знал.
        - Шурик! Помнишь концерт в Берензасе? Мы так тащились… Ирка, это же Шурик, ну я тебе говорила?!
        Подошла ещё одна тёлка с огромными голубыми глазами.
        - Не помнишь? - тормошила «сеточка». - Я на первом ряду сидела. Мы во как балдели от вашей группы! И всегда за вами ездили, на все концерты. Берензас, ну?
        Совхоз Берензас ассоциировался у Шурика с мелким, нудным дождём и с головной болью. После концерта они перебрали с Лёхой-бас-гитаристом. Когда это было? Два года назад. Но стало тепло, приятно от того особого чувства свершившейся справедливости - его узнали! И это первая ласточка. Скоро его будут знать все!
        - Как же… как же… помню. В первом ряду сидела, - первая поклонница заслуживала награды.
        Девчонка радостно заверещала и уселась к нему на колени, оставив на щеке след помады.
        - Вань, дай закурить, - многочисленная шпана суетилась между костром и лавочкой.
        - Брысь, шкет, - огрызнулся «Фотон -1», но закурить дал и налил: девчонкам, себе, смуглому и Сашке.
        Подошли ещё. Притащили скамейку. У костра, подкидывая туда ящики и бумагу, возилась ребятня. Комары, маневрируя, то и дело напоминали о себе ежеминутным жужжанием. В ход пошла самогонка и за ней припустились анекдоты. В какой-то момент стало грустно, и появилась гитара.
        - Шурик! «Батьку Махно»! - вопила «сеточка», поменяв его колени на чьи-то ещё.
        Сашка усиленно вспоминал, но припомнил только припев:
        Комар на губе, а шея в петле -
        Вот что нас ждёт в родной стороне…
        И поэтому сыграл «Синеву твоих глаз», которую знал наизусть, затем ещё пару песен, а потом что-то из Газманова.
        - А Цоя можешь? - попросил «Фотон».
        Пальцы путали струны, но он спел «Звезду по имени Солнце», «Пачку сигарет» и «Группу крови».
        - Всё, устал, - не закончив последнюю песню, Шурик отмахнулся от гитары и выпивки, уставившись на двадцать человек зрителей - откуда только взялись? Все какие-то землистые, тусклые. - Пора мне. Вставать рано.
        - Подожди, сейчас девчонка споёт. Ирка, - остановил его «Фотон». - Выпей ещё.
        Шурик поперхнулся самогонкой. Его тошнило. И тут неожиданно звонкий и чистый голос затянул:
        Господа офицеры,
        Голубые князья…
        Пальцы ловко скользили аккордами.
        «Пожалуй, её стоит взять в группу», - рассматривая тонкие солнечные лучики - руки, голубые глаза и стройную фигуру, думала пьяная будущая рок-звезда.
        Когда песня закончилась, где-то прямо над ухом заорал магнитофон, разговор вился, прерываясь и перескакивая. Завидующие «взрослым» совершенно трезвые пацанята всё так же поддерживали огонь, отмахиваясь от комарья, а Сашка завидовал им, их трезвости, чувствуя позывы тошноты. «Ох, не надо было пить!» Каким образом всплыл в разговоре дом золотопромышленника и есаула Зазвизина, Шурик не понял.
        - А чего - рванём к Зазвизину? Пошаримся? - предложил кто-то.
        - Ну его. Не видели, что ли?
        - Я не видел, - возмутился Сашка: господа офицеры, батьки махно, есаулы, золотопромышленники смешались в голове и казались чем-то естественным и заманчивым.
        - Давай сходим, а? - упрашивала ребят Иринка.
        - Неохота в такую даль тащиться, - буркнул «Фотон», и остальные его поддержали.
        - Шурик, сходим? - прохладная ладошка коснулась его руки.
        - Угу. А где это?
        - У чёрта на куличках, - хохотнула компания и сразу стала противной. И чего, спрашивается, разорялся, пел им, когда рядом есть умоляющие глазки и где-то ждёт загадочный дом есаула Зазвизина? Захотелось уйти от тусклых, скучающих рож хоть к чёрту на кулички, хоть на рога, а ещё лучше туда - где можно завалиться в спасительный, очищающий сон.
        - Да бросьте вы! - увещала «сеточка». - Ирка, тебе домой не пора? Лучше бы проводил бы даму на тот берег!
        - Идём? - спросила Ирина.
        - Куда?
        - Домой.
        - Пойдём, - резонно согласился Сашка, продолжая бороться с тошнотой.
        - На посошок, - поднёс смуглый в фуфайке.
        Костёр резвился, отражаясь на гранях стакана, зелье будто горело, но оказавшись внутри горячего юного тела, успокоилось. Посошок ввёл Шурика в состояние ступора. Единственным ощущением было - движение. Мир всё больше походил на слайд-фильм. Только что он пригубил костёр в стакане - щёлк! - темно - щёлк! - изгородь, изрубцованная трещинами тропинка - щёлк! - темно - щёлк! - стеганул по лицу кустарник - щёлк! - мрак - щёлк! - стволы чёрных деревьев надвигаются слева и справа, толкаются в плечи, корни подставляют подножки. И где-то между переплетением корней и стволов, вначале смутно, затем чётче вырисовывалась удаляющаяся фигура в просторном тёмном платье. Щёлк! Изображение стало до того ясным, что улавливались движения фигуры. Глаза сфокусировались на стройных беленьких ножках, подгребающих под себя еле заметную в ночном лесу тропинку. Казалось, ноги идут прямо по темноте, не касаясь земли - щёлк!
        «Неужели мир - слайд-шоу?» - пробилась неуверенная самостоятельная мысль, поелозила и прочно уселась в кресло мозга. - «Щёлк! - огромная мамина спина и руки, как брёвна большие - щёлк! - конопатый поросёнок с дыркой в пятачке, встряхиваемый, гремит - щёлк! - какая-то обида, странно: не помнишь причину, а обида осталась - щёлк! - парта, длиннющая указка в руке учительницы. Это и называется биография? Родился - щёлк! Закончил школу - щёлк! Работал там-то, затем там-то. Награждён тем-то, купил вон что. Сделал то-то. Прочитал вот это - щёлк! Умер тогда-то. А где жизнь? Что между щёлками? Его обокрали! Слайд-шоу крадёт мгновения, дни, жизнь! Не всё ли равно? Ведь, в конце концов, выясняешь, что жизнь между щёлками - всего лишь нелепая пара женских ножек, идущих впереди в темноте.
        - Почему её не кусают комары? - обнимая глазами икры, удивился Шурик.
        Ира обернулась:
        - Не отставай. Уже скоро.
        Дом поразил ещё издали. Странно: только что было темно - и вдруг слабое мерцание звёзд выдвинуло из леса полянку, над которой возвышалась двухэтажная громадина с широкими, лоснящимися от капелек тумана ступенями крыльца и мраморными колоннами. «А где же балюстрада?» - подумал Шурик, хотя и не знал что это такое, но без неё дом явно проигрывал. Провалы окон, казалось, вцепились в непрошеных гостей. С каждым шагом мерцание становилось более ярким, невыносимым, словно сам дом светился голубоватым с жёлтым сиянием.
        - Дверь заколочена, - пояснила Ирина и взяла спутника за руку. Ладонь была холодной, как лёд. - Нам сюда.
        Они свернули за угол и остановились под окном. Именно под окном, так как стёкол и рамы не было и в помине. Девушка поднялась на цыпочки и заглянула внутрь. Чернота набросилась на них.
        - Лезь, - приказала Ирина.
        Сашка подтянулся, перекинул через раскрошенный кирпич грудь и, как бы надломившись, гукнулся в черноту. Запахло плесенью, пылью и канализацией.
        - Уснул что ли? Тащи меня!
        Высунувшись, Шурик подхватил девчонку чуть пониже локтей и помог вскарабкаться в помещение. С появлением Иры неприятные запахи будто исчезли. Бормоча что-то насчёт света, Сашка топтался у окна, подсознательно воспринимая его как путь к побегу на случай чего. А девушка уверено нырнула в темноту комнаты, и только скрип половиц выдавал её присутствие. Вскоре вернулась с солидным свечным огарком.
        - Зажги, - попросила.
        Шурик чиркнул спичкой, поднёс к обугленному фитилю и ахнул, осмотревшись. Возможно, они находились в гостиной. Огромный стол, стулья с бархатными сидениями, громоздкий резной буфет, обои с толстыми херувимчиками - навевали восхищение и тоску, потому что всё это было разбито, оборвано, искорёжено. Под ногами валялся зеленоватый медный подсвечник, погнутый чьим-то тяжёлым сапогом. Ира подняла его, вставила огарок и, освещая путь, двинулась по комнате, зная, что Шурик идёт рядом.
        - Этому дому больше ста пятидесяти лет, - заявила она, указывая свечой дорогу, - и почти сто из них он стоит пустой. Правда, в тридцатые здесь собирались жить офицеры НКВД, но потом передумали.
        - Почему? - удивился Сашка, поминутно трезвея.
        - А мне откуда знать? - пожала плечами девушка и хихикнула. - Наверное, испугались призрака?
        - Здесь есть призраки? - противные мурашки побежали по спине.
        - Неужели веришь в привидения? - ехидные голубые глазки зыркнули в напряжённое лицо.
        - Ну… как сказать… - Шурик, конечно, не верил, но если бы ему показали существо похожее на привидение и объяснили, что это не ряженый чувак, а настоящее привидение, а самое главное - рассказали бы, как от него удрать, без сомнений поверил бы. Но новоявленный гид ничего подобного показывать, видимо, не собиралась.
        - Видишь ли, у дома очень страшная судьба… - они прошли ещё одну комнату, где царили продолжение хаоса и кучки фекалий по углам. - Есаул Зазвизин, сын или, может быть, племянник губернатора, строил дом как летнюю резиденцию для свой семьи - словом, дачу…
        - Ничего себе дачка, - осматривая третью, ещё более просторную комнату, усыпанную обломками стенных шкафов и жухлыми, сморщенными листиками бумаги - библиотеку, присвистнул Сашка.
        - В семнадцатом Семён Иннокентьевич - так звали есаула - приехал сюда подальше от «блошиного шума», как он называл восстание. У него была жена, Анна Зыряновна, в девичестве - Истомина, и двое детей: дочь и младший - Кеша. В конце восемнадцатого Зазвизин отправился в Иркутск, а затем в Тасеево под Канск, где к этому времени установилась власть казаков и бело-чехов. Больше двух лет о нём не было никаких известий. Зимой девятнадцатого Кеша подхватил воспаление лёгких и скончался в конце февраля. Слегла и Анна Зыряновна. Потерю сына она не смогла пережить и умерла в мае, так и не вставая с постели несколько месяцев.
        - Как же они тут жили? - вырвалось у Сашки.
        - Золотые прииски ещё работали, хотя и не на полную мощность. А на золото у шорцев многое можно было выменять, даже прислугу. Но когда произошла национализация, стало совсем плохо. К тому времени в живых осталась лишь старшая дочь есаула, ей исполнилось пятнадцать. Представь, каково хоронить брата и мать с помощью узкоглазых оборванцев? Но потом они остались единственными, с кем можно общаться. Она ходила с шорцами на охоту, метко стреляла, обучилась верховой езде. Но вечерами всегда возвращалась в одиночество в пустом доме. Возможно, она плакала и гадала - стоит ли ждать? Жив ли отец?
        Они добрели до маленькой кухни и уселись на сравнительно чистую скамейку. Помятый подсвечник нашёл себе пристанище в каком-то приспособлении на стене, и огонёк играл на лихорадочно возбуждённых щёчках Ирины.
        - Ты шпаришь почище любого экскурсовода, - подхватил Шурик. - И что, об этом знают все в посёлке? Что-то вроде - приданья старины глубокой?
        Ира хмыкнула:
        - Угостил бы сигаретой. Я ему такие вещи рассказываю, а он…
        - Ладно. Не дуйся, - миролюбиво посочувствовал тот. - Но всё же откуда ты это знаешь?
        - От верблюда, - буркнула Ирина, прикуривая от свечи, затянулась, выпуская струйкой дым, и призналась. - Тут так: я, как бы это… праправнучка есаула.
        - Вот те на! - изумился Сашка и внезапно ему стало понятно: и взахлеб рассказываемая история, и умоляющий взгляд там, у костра. Это же надо! Праправнучка!
        - Так что всё это, скорее, семейная легенда. И та шантрапа, что иногда сюда забирается и гадит, ничего, естественно, не знает. Впрочем, если бы знали, всё одно бы… Ещё дразнили бы как-то! Не говори никому про меня, хорошо?
        И Шурик торжественно поклялся никому не рассказывать, что Ира - рода Зазвизиных.
        - Знаешь, - вновь призналась она, - я мечтаю как-нибудь вернуть себе дворянский титул. Сейчас, слышала, такое стало возможным?
        - Угу. По-моему, я читал где-то, что в Москве дворянское собрание занимается возвращением чинов. А может и брехня. Врать не буду. Мало ли чего пишут.
        - Всё равно. Когда-нибудь я опять стану дворянкой и потребую вернуть все «георгии» есаула. Хочешь, покажу второй этаж?
        Шурик согласился, в мозгах немного прояснилось, что стоило наплыва головной боли, но безумно хотелось узнать продолжение легенды. Ирина взяла подсвечник, слегка заляпанный свежим воском, и они двинулись вверх по широкой и скрипучей лестнице…
        - В Туюзаке установилась Советская власть, когда вернулся хозяин этого дома, и не один, а с конной бандой, - девушка рассказывала, а Шурик ясно представил топот копыт, храп лошадей в ночной тиши; бородатые, суровые люди в сапогах шляются по дому, дымят махоркой, топят печь.
        - Папенька! - невысокая, худенькая девчушка бросается на грудь угрюмому бородачу. - Ой! Бородищу-то отпустил! Страхи господни! - потом плачет, уткнувшись в плечо. - А мама… и Кешка… в запрошлом годе…
        Есаул супится и заскорузлой ладонью без двух пальцев гладит дочь по длинным волосам:
        - Ничего, золотце. Умоются краснопузые кровищею.
        Откуда-то снизу пахнуло махоркой, перегаром, кто-то затянул горькую казачью песню, а юркий паренёк, видимо из бывших юнкеров, устанавливает пулемёт на втором этаже. Лязгает затвор… ЛЯЗГ.
        - Что это?! - изморозь укутала кожу. Сашка отскочил от брякнувшего под ногами предмета.
        - Всё, что осталось от пулемёта, - Иринка склонила подсвечник, их взору предстала ржавая кучка металла с вызывающе глядящим в окно дулом. - «Максим». Из него дочь Зазвизина уложила двадцать четыре красноармейца.
        - Как это было? - Шурик вдруг оробел, боялся слушать, но девушка, взяв его за руку, спокойно двинулась, заглядывая в обрушенные спальни.
        - В ту же ночь банда разгромила сельсовет и установила в посёлке свою власть, прибрав к рукам прииски. Потом двинулась дальше. Майзас, Тетензи, Абагур окрасились кровью большевиков. В Атаманово встретились с бандой Соловьёва и решили объединить силы.
        - Соловьёва? - напрягся Шурик. Эта фамилия была знакома, гдето он её слышал совсем недавно… Ах да - золото! Как можно было забыть?
        - Но разросшейся банде противостояла уже обстрелянная Красная Армия. Два батальона вышли из Кузнецка, один из Новониколаевска, - Ирина толкнула тёмную от времени дверь в последнюю комнату - маленькую, должно быть, когда-то уютную спаленку с огромным окном, за которым махала ветками ель и сросшаяся с ней рябина.
        Как только свеча осветила комнату, она показалась Сашке более сохранившейся из всех: пружинная кровать у стены, стекло в раме, светло-лиловые обои с незабудками в целости и сохранности.
        - Это комната дочери атамана - девочку, кстати, звали, как и меня, если ещё не забыл моё имя, - Ирина подошла к окну, пока Шурик действительно лихорадочно вспоминал как её зовут, - а под этим окном её расстреляли большевики.
        - Это что? - вновь удивился Шурик.
        - За бандитизм, конечно. В походах отца она принимала активное участие и отличалась жестокостью и беспощадностью. Такая же была и в попойках. Танцевала, играла на гитаре, а по части самогона могла равняться на мужчин.
        И вновь мозг Шурика воссоздал давно канувшие в небытие звуки и образы:
        - Пляши, Ирча! Кружись! Едрит твою по фене! Эхма! - топот, пьяные выкрики, удалецкие взмахи саблями, и посреди кутерьмы, лихо заломив казачью шапку, кружит вприсядку подросток. Но даже подшитый мехом и расстёгнутый от угара тулупчик и гимнастёрка под ним не могут скрыть выпирающие яблочки грудей.
        - Пей, Ирча! Ну-ка! Ай, дивчина!
        По-гусарски одним духом «дивчина» выливает в себя кружку браги и, занюхав рукавом, впивается в губы проходящего мимо юнкерочка.
        - Ох, пропал Юрка. Закрутит его, бестия!
        - И меня! Меня, - подскакивает щуплый старичок.
        - Рожу кривя, - бросает Ира и, отвесив обалдевшему юнкеру пощёчину, вновь пускается в пляс под хриплую гармошку.
        - Да, Степан Кузьмич, не вышел ты рылом для молодки, - подзуживает чернобородый верзила, в усах и бороде лоснятся кусочки курицы.
        - Твоё что ль лучше? - не унывает старичок.
        - Да я её, голубушку, помял ужо. Ох задириста, едрит твою по фене, - небрежно бросает бородач.
        И как могло случиться, что в это время гармонь стихает, и бурчание чернобородого становится слышно всем? Во главе стола беспалая рука внезапно сжалась на глиняной кружке. Вспыхнув, Ирина выхватывает сабельку и вскакивает на стол, не обращая внимания на бьющуюся посуду.
        - Помял, гришь?! А ну, помни! - нацеленный сапожок впивается бородатому в харю, сабля просвистела над головой. - Выходи, трус! Потолкуем по-казачьи!
        Разъяренный бородач с кровоподтеком на губе вытаскивает саблю и тоже вспрыгивает на стол. Рука атамана пульсирует на талии кружки, зубы сжаты, в глазах мутный огонь. Мужской гогот и бьющиеся чашки не могут заглушить позвякивание сабель.
        - Давай, Ирша! Ули-лю! - вопит старичок.
        - Ну-кась, Егор, не осрамись перед бабой! - орут другие.
        Дзиньк! Лязг! Дзиньк! И вот бородач, издав быкоподобный рёв и уронив саблю, сжимая исполосованное брюхо, валится на пол.
        - Переусердствовала, - бормочет атаман, расслабив пальцы на кружке.
        Грохот тела подобен взрыву бомбы. Гулянка стихает.
        - Никак прирезала? - набожно крестится Степан Кузьмич. - Ё-моё! Убивство!
        - Ну! Кто ещё меня распробовал! - подросток с горящими глазами, опьянёнными брагой и схваткой, взмахивает саблей, разбрызгивая кровь с лезвия.
        Молчание. Хотя ответить кое-кто мог…
        И чудятся Шурику торопливые шаги на лестнице, хлопок двери, чмоканье, сопение на кровати…
        - Есаул берёг дочку. Прощал ей многое. Избаловал, короче. Но следует вспомнить, что одиночество сделало из неё дикую кошку, которая всегда берёт то, чего хочет, - Ирина облокотилась об подоконник. - После разгрома банды атаманы с уцелевшими людьми, лошадьми и обозами отступили в тайгу и ещё несколько недель держали Туюзак и прилегающие прииски в руках. В дом свозили награбленное, потом увозили дальше на заимки, готовя новый путь отступления в Хакасию. Но часть перевезти не успели.
        - А золото? - спохватился Сашка.
        - Было и золото, - согласилась Ирина и выпросила ещё одну сигарету, прикурила от поставленного на подоконник подсвечника.
        - Так может оно того… ещё где-нибудь здесь лежит? Есть подвал? - лихорадка охватила Сашку, нужно действовать, двигаться.
        - Подвал есть. Но что толку. Ещё большевики всё переворошили. Да и потом находилось много кладоискателей из местных.
        Ещё не окрылившаяся надежда рухнула, и руки опустились, но мозг, метавшийся в поисках выхода энергии, встрепенулся:
        - А о Соловьёве что знаешь?
        - Рыжебородый такой, огромный. Мужик, самый натуральный. Но когда насели красные, всё чаще ссорился с Зазвизиным, обвиняя того в малодушии и разгроме банды. А когда припекло по-настоящему, за жизнь цеплялись вместе. В тот день кто-то, видимо, предал, почувствовав безысходность ситуации. И атаманов захватили тёпленькими поутру, когда основные силы ушли с обозами. Но при них было ещё два десятка сабель, и завязалась резня на подступах к дому. Потом - окружение. Тут было не до приличий. Бандиты отстреливались, спотыкались о мебель, ругались…
        Картины оживали, дополняясь запахами и ощущениями. Всё в пороховом дыму, щелчки выстрелов, брызги щебёнки. Пули рвут тело дома. Охнуло бомбой. Ещё один взрыв - рама и стекло на кусочки. Пыль клубом. Скрежет. Выстрелы. Строчит пулемёт. В прорези прицела части фигур, рука из-за дерева, нога за кустарником. Ползёт лента, выбрасывая стреляные гильзы. Высунулся? Получай голубчик! Ржание лошадей.
        - Бежим, Ирча! Бросай к такой-то матери! К чёрту, - есаул в разорванной, окровавленной гимнастерке с наганом в руке носится по дому.
        - Кентич, Кентич! Кони сорвались! - орёт рыжий человек и падает куда-то в окно.
        - А-а-а, свиньи! Скоты! - есаул стреляет в противоположное окно и скрывается следом за Соловьёвым, и уже с тыльной, более безопасной стороны слышен его крик:
        - Тикай, Ирча! Уходим!
        - Беги, папка! Задержу! Сейчас! - срывается голос, и рвётся из рук пулемёт. Слёзы ручьями катятся по чумазым щекам. Но стиснуты зубы, так их сжимал папа. Расслабление - смерть.
        И только когда осела пыль из-под копыт лошадей отца и атамана, пулемёт смолкает. Кончилась лента. Девчонка бежит, перепрыгивая поваленные стулья и ступеньки, через распростёртые, стонущие тела. Слабая рука хватает и держит ногу в последней мольбе о помощи. Каблуком в рыло! Вырывается на свежий воздух, хватает уздечку, ногу в стремя… Наваливается кто-то тяжёлый, сипит в ухо:
        - Попался! Живым возьму!
        Ира кусается, рвётся из-под громоздкой туши, удачно двинула ногой в пах, отпрыгнула. Но ещё чьи-то руки сзади за грудь рывком, останавливаются в изумлении, нащупав мягкое. Нож из-за голенища - и в брюхо. Но ещё и ещё руки! Их много, десятки… И, наконец, удар в челюсть, прямой, от души. И чернота….
        Сквозь прояснившиеся сознание:
        - А-а, ну это дочь есаула, подстилка бандитская! - знакомый юнкерский голос, и стыд за ту ночь после смерти бородача. Неужели этот голос шептал о любви красивыми, витиеватыми словами?
        - Пре-ре-едатель! - земля отпружинивает, в безумном скачке руки сжимают тонкое, лебяжье горло. Выпученные в смертельном испуге глаза. Давить! Давить гниду! Хрип.
        - Шустрая стерва! - вновь удар по голове. Боль под ребрами. Её пинают? Убивают? Пусть. Скорей бы только… Темно.
        Через несколько часов подкашивающиеся ноги заставляют прижиматься спиной к прохладной стене. Невидящие зрачки выглядывают из синяков и вздутий - она ничего не сказала про приисковую заимку. Только бы папка догадался уйти оттуда побыстрее! Найдут падлы! Найдут! Всё этот разболтает! Глаза уходят от бледного, потирающего горло юнкерочка, останавливаются на сросшихся, корень в корень, ели и рябине. Гроздья только что налились красным, обнимаемые зелёной лапой, и вдруг вспыхивают, рвутся в глазах бордовыми шарами…
        Шурик зажмурился и открыл глаза. Гроздья рябины всё так же недвижимы. Красные на зелёном. Он смотрит из-за плеча Иры в окно. Там всё ещё стоят шестеро с ружьями наизготовку. Был ли уже выстрел? Глаза останавливаются на седьмом, бледном, патлатом - кого он так напоминает? Юнкер поднимает голову, словно оторвавшись от захватывающего зрелища, и кивает… ему, Шурику, постепенно растворяясь в воздухе. За ним ночь зачерняет другие тени, последними исчезают штыки… Он смотрит в окно и видит там своё отражение, полупрозрачное, на которое накладываются темень и деревья. Чушь! Показалось! Руки скользят по талии.
        Она не сбрасывает их и тоже смотрит в окно. Кто знает, что она там видит? «Вот она. Стоит передо мной. Мягкая. Дворянская кровь. И жар её тела передаётся, словно всё было вчера: гражданская война, кровь, расстрел» - мысли убегают, как капельки воды с длинных волос, в которые уткнулось его лицо. «Да. Я хочу её. Хочу её взять. Здесь. Сейчас. Как… раньше… в этой комнате. Хочу в тот миг, когда пули рвали её тело!» - мешанина в душе, в голове, во времени.
        Пряди волос исчезают - движение - вместо них бледное нежное лицо. Мягкие, влажные губы. Руки нетерпеливые, ищущие, сильные. Толчком он сажает её на подоконник, с которого канделябрнулся подсвечник. Темнота усиливает нетерпение. Запрокинутая голова обнажает шею, в которую так и хочется впиться губами. Шура чувствует её прохладные ноги на своих бёдрах… И тут реальность взяла верх над происходящим, сотрясая его и без того на сегодня измученный разум. Слишком много он выпил, слишком тяжело похмелье. Тупо уставившись на атрофированную часть тела, которой положено было действовать, Сашка покраснел до корней волос.
        «Тоже мне - рок-плейбой» - мерзко взвизгнул внутренний голос. Слёзы обиды брызнули сами по себе, и поддерживая штаны, Шурик ломанулся прочь из комнаты и дома. Пару раз упал, споткнувшись, и вмазавшись рукой в какашку, застонал и рванулся куда-то, увидел знакомое разрушенное (взрывом?) окно, вывалился и побежал, куда глядят глаза. Смотрели они на близстоящее дерево, потому что не помнили, куда нужно бежать. Шурик распластался на траве и зашёлся тихим плачем, из нутра. Ему было стыдно до боли меж ребер. Лопатки вздрагивали. Нос знакомился с остатками зелёной травы и случайно проползающим по ней муравьём, который не замедлил укусить. Взвизгнув от неожиданной боли, Сашка сел, ошарашено огляделся, вытирая об траву испачканную руку, другой смахивая сопли. Где он, чёрт побери! Слева дом, справа тайга. Одному не выбраться.
        Темнота была ему ответом. Из неё вышагнула знакомая фигура в тёмном платье и с распущенными волосами.
        - Уйди, - попросил Шурик, тут же забыв об обратной дороге, захотелось сорвать зло: ведь это она завела его сюда, рассказала байку, пыталась соблазнить - она, Ирка!
        - Эге, сопли-то распустил, - фигура присела на корточки. - Тоже мне мужик!
        - Уходи, - отрезал Шурик.
        - Извини. Я про сопли… мужиком-то, - Ирина виновато взяла его за руку. - Пойдём.
        - Куда? - поднялся Шурик, от её спокойного, уверенного голоса как-то сразу полегчало.
        - В дом, - девушка подмигнула. - Не знаю как у тебя, а у меня там ещё остались дела…
        21
        …Если рождается новое значение,
        память мечется от привычного
        к привычному, не может найти приют
        и замирает в страхе перед тем, что будет.
        В. Райкин
        Эта ужасная ночь добавила ещё прядь седины в бородку Сергея Карловича и коренным образом повлияла на всю его последующую недолгую жизнь. После волнений связанных с эвакуацией, формированием поискового отряда и сотней других мелочей, главврач абсолютно измотался. Тем более, он как бы являлся чужим в собственном доме, потому что парадом командовал Костенко. Сергею Карловичу выпала роль связанная с ожиданием.
        Отправив отдыхающих по домам, он терпеливо ждал отъезда завербованных, которые очумело слонялись по зданию, надоедали стуком бильярдных шаров и бородатыми анекдотами. Он также с терпением выжидал, пока Бортовский оденет и военизирует своих подопечных, напоминая, а кому-то и объясняя на ходу устройство АКМ. Непривычно резкие в глуши выстрелы разминающихся у подъёмника Спортсмена и пацана болезненно были приняты Сергеем Карловичем, и он удалился в комнату отдыха и вновь уставился на телеэкран, покорно ожидая, когда помещение очистится от «временных» людишек.
        Как-то исподтишка заныли шея и поясница. Мучительно приподнимая веки, Сергей Карлович обнаружил, что так и заснул в кресле в неудобном положении. И судя по всему, проспал достаточно долго. Телевизор мутнел снежестью и бегущими полосками, за окном опустилась ночь. Чертыхаясь, врач поднялся и, разминая шею, спину и ноги, поплёлся на третий этаж, надеясь ещё застать в своем кабинете Костенко. Кабинет встретил его пустотой, замусоренным окурками полом и запиской на столе: «Сергей Карлович, Вы так сладко спали, что не хотелось тревожить. Ушёл по-английски. Приятного отдыха. Ключи на столе. Костенко».
        И вроде бы вежливые словосочетания, но Сергей Карлович поморщился. Казалось, неприятный, скрипучий голос полковника остался здесь. Лаконичность записки, говорившей о якобы заботе, насквозь пропиталась этим голосом, полным сарказма и пренебрежительности. Ключи лежали рядом. Брезгливо осмотрев помещение, врач покопался в ящиках стола, проверяя - не забыл ли он чего-нибудь, и заодно пытаясь понять причину возникшего чувства омерзения. Вначале его вежливо поставили «шестёркой», разгромили (у Сергея Карловича не нашлось другого слова) санаторий - его детище, выгнали из собственного кабинета, а потом «постеснялись будить». Или, проще сказать, забыли о нём, выбросили за ненужностью. Часы на стене показывали одиннадцать, значит домой раньше полпервого не добраться. Пока доедешь, поставишь машину… На глаза попалась круглая «именная» печать. Надо бы положить в сейф. И только сейчас Сергей Карлович уловил причину мерзкого ощущения - запах. Так пахнут протухшие консервы. В каком-то отупении главврач, стиснув в руке печать, подошёл к выкрашенному белым сейфу, достал ключ.
        Когда дверца распахнулась, его взору предстало согнутое пополам тело, которое вначале медленно, а затем внезапно быстро выпало из сейфа и с противным деревянным стуком опустилось на пол. При падении рука взметнулась и шлёпнулась, задев кончиками пальцев начищенные ботинки врача. Широко открытые глаза уставились в пространство между ножкой стола и мусорной корзиной. Так нашлась пропавшая медсестра Маша.
        В первый момент страх сковал движения, но затем Сергей Карлович, не сводя глаз с разметавшегося на полу тела, начал медленно отступать к двери, ткнулся спиной в косяк и выбежал. Как на ускоренно прокрученной кинопленке промелькнули коридор, лестничные перила, фойе. Очнулся уже в машине, когда одна рука вцепилась в руль, а другая судорожно вставляла ключ в гнездо зажигания…
        - Припозднились, Сергей Карлович, - произнесённые прямо над ухом слова непроизвольно вызвали дрожь.
        Главврач заставил себя повернуть голову, ожидая увидеть… Нет! МЁРТВУЮ ДЕВУШКУ! Но глаза уткнулись в небритое лицо грузчика, на голове замусоленная кепка, в зубах «бычок», у тельняшки разодран рукав.
        - Да, знаете ли. Задержался, - пробормотал главврач.
        - Так езжайте! - солидно посоветовал грузчик. - У Егорыча грудь прихватило, попросил меня подменить.
        - Конечно, конечно, - лихорадочно ассоциируя «Егорыча» со стариком сторожем, согласился Сергей Карлович, возвращаясь в реальность и вспоминая, что является здесь начальником. - Проверь всё и закрой.
        Наконец-то включилось зажигание!
        - Нормалёк! Всё будет сделано. Счастливого…
        Недослушав, Сергей Карлович отпустил сцепление, и белая «Audi» резко взяли с места, едва не сбив забытый кем-то шезлонг. Машина выехала в ворота и устремилась вдоль тёмного кустарника по ночному асфальту. Лихорадка била водителя, и автомобиль бросало по всей автостраде. Благо время позднее - нет гаишников и встречных машин.
        Но что, собственно, произошло? Почему мёртвое тело так напугало? Мало ли он навидался трупов, когда работал в кардиологическом? Но эти смерти были, если так можно сказать, естественными, насколько смерть может быть таковой. Но покойник на больничной койке или в анатомичке выглядит более «на месте», чем на полу в его кабинете.
        Пожившая «Audi» подскочила в выбоине и понеслись к краю асфальтированной полосы. Резкое торможение занесло, развернуло, и бампер уткнулся в живую изгородь кустарника. В грудной клетке, натолкнувшейся на руль, зашлось сердце. Сергей Карлович уставился на лобовое стекло облапанное теменью листвы и веток.
        Вот именно! Дело даже не в том, что в его кабинете находится труп, а в том, что он находится в его кабинете! А поскольку ключ главврач всегда носил с собой, то как объяснить произошедшее? После института Сергей Карлович сразу и безболезненно бросил курить, и мысль о сигарете не навещала его в течение тридцати лет. Но сейчас за одну затяжку он отдал бы всю зарплату. Неужели вчера он забыл закрыть дверь? Такого за собой не помнил, склерозом не страдал. Тем более… ещё и сейф. Кустарник шелестел. Вот он поворачивает ключ… сейф открывается, и тело падает… прямо на ЛОБОВОЕ СТЕКЛО! Врач вздрогнул. Всего лишь ветка. Пора выбираться на дорогу.
        Он вышел и осмотрел старенький автомобиль, повреждений, кроме нескольких царапин на капоте, не было. Ещё послужит! Мотор включился сразу. Дав задний ход, Сергей Карлович вывел машину на шоссе. Устало уткнулся в руки, обнимающие руль. Значит, дверь он закрывал. И сейф тоже. Кто-то взломал? Нет, нет. Замки целые. Просто открыли чем-то: дубликатом или отмычкой. По сути это не имеет значения.
        Итак, напрашивается три варианта.
        Медсестра всё сделала сама. Сама открыла дверь, затем сейф и… умерла? А потом встала и закрыла всё за собой?
        Кто-то в сговоре с медсестрой забрался в его кабинет, а затем… убил? Что они делали в кабинете? Смутно: ощущение заботы. Он искал её целый день. Значит, преступление произошло ночью. Что могли ночью в кабинете делать два человека? Если то, о чём он подумал - столько более удобных мест. Так что произошло? Сексуальный маньяк? Сколько о них пишут! Но это отклонение от нормы. А убийца действовал логично: заметал следы, спрятав тело в сейф. А куда он ещё мог его спрятать? Тащить в тайгу через весь санаторий, рискуя попасться кому-то на глаза? И тут Сергея Карловича осенило: а что если убийство, если таковое было, произошло не в его кабинете? Но тут же отбросил эту мысль, представив, как убийца неторопливо подбирает ключ к кабинету, когда в коридоре лежит мёртвая девушка.
        Главврач был некогда поклонником Кристи и Сименона. Он как будто находился не в чудом избежавшей аварии машине на пустой и тёмной автостраде, а в уютном кресле у камина с любимой книгой в руках. И как всегда, пытался раньше автора узнать финал. Вот такую шутку на какое-то время сыграло сознание, спасая от стресса. Но потом в голове прояснилось, и чётко обрисовался самый логичный и простой вариант. Кто-то забрался в кабинет, а Маша случайно застигла преступника с поличным.
        Теперь всё встало на свои места, как пишут в детективных романах. Но облегчения не наступило. Наоборот. Ужас потряс измученного врача. Выходит, тело сутки пролежало в кабинете, в который заходило столько народа, включая «из органов», а он об этом не имел представления? На миг всплыло в памяти уныло-лошадиное лицо Костенко. Кто знает: он мог и в сейф заглянуть? Пот ручейками стекал по лицу Сергея Карловича, он понял, что как бы всё там ни было - он ПОСЛЕДНИЙ покинул помещение, да ещё в такой спешке. Что он сказал там? Проверь и закрой, кажется?
        И вновь чётко, как в раскрытой книге, врач прочел как… поддатый и небритый грузчик, выключая в здании свет, в недоумении останавливается перед дверью в кабинет. А затем, естественно, говорит, что последним был он, главврач, хозяин этого кабинета, выскочивший из санатория с такой поспешностью, как будто он убегал. Именно! Он же в самом деле удрал! Так что может помешать какому-нибудь дуролому из прокуратуры решить, что он и есть УБИЙЦА!?
        Сергей Карлович застонал, обхватив руками голову. Но почему, почему всё это произошло с ним и в этот трижды проклятый день? Маша! Такая наивная девушка и работает у них совсем недавно. Кто мог пожелать ей вреда? Что же делать? Итак: он обнаружил труп… и сбежал с места преступления, когда в его обязанности входит ответственность за свой персонал. Как ни крути - кругом оказался виноватым. Уехать домой и позвонить в полицию?
        - Почему не сообщили сразу? - вот каким будет первый вопрос.
        Надо вернуться! Да. Это будет самым правильным. Врач развернул машину и помчался обратно. А вдруг грузчик уже нашёл труп? Что ему сказать? Почему вернулся? Зачем ехать обратно? Ей уже не поможешь…
        Свет в здании ещё горел. Сергей Карлович вписал автомобиль в ворота и осторожно проехал до автостоянки, которая находилась за корпусом, ближе к горе и подъёмнику. Можно, конечно, было оставить машину у входа, но… там, на стоянке, она будет в тени, незаметнее. Да, правильно. Приедет полиция, а всё нужно сделать так, будто он ещё не уезжал и только что обнаружил тело.
        Санаторий встретил той особой гулкостью, на которую способны только ночные коридоры. Верещали сверчки, их стрекотание было единственным звуком и, может быть, поэтому - неприятным. Сердце учащенно вбирало кровь, не оставляя времени для дыхания. Ступеньки, как горные вершины. Только шарканье подошв, сверчки и мертвец в кабинете. Как назло, в голову вбежала старая детская песенка: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Ий-хо-хо…» и так же быстро выскочила. Вот и третий этаж. Пусто. Тихо. Кто бы мог поверить, что за той открытой дверью… Сергей Карлович зажмурился. Это какой-то неправильный сон! Сейчас он откроет глаза, и на полу не будет мёртвой девушки… Он открыл глаза - девушка лежала. На какой-то миг показалось, что она изменила положение… Только показалось. Так же откинута рука, тот же стеклянный взгляд в сторону мусорной корзины.
        Осторожно, будто по стеклу, врач бочком приблизился к телу. Сердце забилось гулко, беспокойно. Боже! И как он не разглядел? Это же сразу бросается в глаза! Огромный, разлапистый синяк, словно пятилапый паук, разместился на горле. Её задушили! Одной рукой. Сергей Карлович почувствовал испарину над верхней губой, но заставил себя присесть у тела. Ведь он врач. Какая холодная кисть! Да, так и есть. Смерть наступила, как минимум, сутки назад. Он выпустил мёртвую руку и брезгливо вытер пальцы о брюки.
        Что же он ещё хотел сделать? Ах, да. Заведующий обошёл девушку и заглянул в сейф. Дурак! Это нужно было понять с самого начала - морфин исчез. Всё так просто! Но какой силой должен был обладать наркоман? И почему Маша не убежала при виде взломщика? Почему не подняла крик? Она знала его? Никто из пациентов в этом, да и в предыдущих сезонах не был зависим от наркотиков и не обладал сверхфизическими способностями, ему как врачу, ознакомившемуся со всеми медицинскими картами, это было известно как никому. Постойте, она была приставлена к Новенькому? Ну и что? Рука! Одна рука. Сергей Карлович уже поднимал было трубку телефона, но замер. Боже! Вспоминая, какая рука у Новенького была на перевязке, невольно бросил взгляд на очертания синяка. Значит… убийца в тайге? С людьми. И ещё: полковник - его начальник. Большие люди - большие неприятности.
        Сергей Карлович ещё долго раздумывал, сжимая в руке не поднятую с аппарата трубку, потом решился. Чёрт с ними, со всеми! Пусть всё летит в тартарары. Он не намерен отвечать за чужие преступления! Трубка, решительно сдёрнутая с корпуса телефона и прижатая к уху, ответила молчанием. В недоумении заведующий пощёлкал рычажком, даже дунул в ситечко - пустота. «Уже отключили», - запульсировала мысль. Схватился за мобильный, но батарея давно предательски села. И стало страшно. Он всегда знал, что кто-то где-то есть, можно куда-то позвонить, объяснить, предупредить, потребовать. Но сейчас, сжимая в руке молчащий телефон, растерялся. Показалось: мир провалился в неизведанное, и он остался один на один с мертвецом.
        Заставив себя успокоиться, врач опустился в кресло, он не хотел видеть мёртвое тело, поэтому повернулся к нему спиной.
        - Надо сосредоточиться, - в тишине голос прозвучал неестественно громко, но Сергей Карлович продолжал говорить и слушать свой голос, словно разговаривая с незримым собеседником. На всякий случай, он обращался к голубому креслу напротив. - В кабинете лежит мёртвое тело. Убийца известен. Телефоны не работают. Как быть? Ехать прямо в полицию?
        Он вздрогнул. Конечно же, ничего не остаётся, как погрузить тело в машину и отвезти в ближайший РОВД, сообщить всё, что знает и успокоить совесть. Это ведь очень просто: взять, вынести, отвезти. Но было бы проще, если объект был, скажем, каким-нибудь ящиком или стулом, а не мертвецом. Но что-то же надо делать! Нельзя сидеть и ждать, что кто-то придёт… Грузчик! Скоро придёт грузчик, и они вдвоём… Чепуха. Сергей Карлович просто не может находиться рядом с мёртвым телом, в кабинете, вообще в санатории, чёрт возьми! - он же уехал. Как объяснить забулдыге то, чего сам до конца не понимаешь? Решено. Представим, что это стул…
        Для стула девушка была не очень-то лёгкой и удобной, она, казалось, весила тонну. И ещё нельзя же вот так просто нести по санаторию мёртвое тело! Сергей Карлович достал свой халат и накрыл им лицо девушки - так-то лучше будет. Присел, пропустил одну руку под холодные ноги, другую под шею, поднатужился и выпрямился с обременительным грузом на руках. От тряски тело подёргивалось, руки повисли плетьми, голова прислонилась к плечу, халат сполз, стеклянные глаза возникли перед лицом главврача. Сергей Карлович сделал несколько шагов к двери, щёлкнул выключателем, осторожно выйдя в коридор, закрыл ногой дверь и пустился в долгое путешествие в темноту под верещание сверчков. Шаги тяжело и гулко отзывались в пустом помещении. Свет отключили. Почему убрали ковер? Почему убрали этот сраный ковер? Да-да, эвакуация, будь она проклята! Мёртвая голова при каждом шаге тыкалась в плечо. Руки начали неметь. Где лестница? Какая сволочь выключила свет? Темно, хоть глаз выколи! Ага, где-то здесь должен быть проём… Хоть луна посветила бы, что ли! Но тучи закрыли небо и свет. Какие холодные ноги! Он чувствовал, как
замерзают пальцы, маленькие льдинки вцепились в них и колют булавками. Как бы не уронить её! Обильный пот сбегал по щекам, ел глаза, ноги подкашивались. Он представил, что точно такое же расстояние предстоит пройти на первом этаже, и застонал. Вот и лестница. От ступеньки до ступеньки - пропасть. Холодная нога соскользнула и застряла в перилах - нет! Он дёрнул, нога вернулась, а голова глухо ухнулась об стену. Ступеньки. Пальцы онемели. Запах стал невыносимым. Пролёт. Ничего. Сейчас он доберётся до машины и… Куда её положить? В багажник? Конечности уже не согнутся. Да и приехать в РОВД и извлечь труп из багажника?! Но в салон нельзя, он там возит жену и внуков. Куда же? Пролёт. Подгибаются колени. Голова стучится в плечо. Какая-то бесконечная лестница! Как сказать жене, что вёз в машине покойника? Что же делать? Ещё пролёт. Да где же коридор? Неужели?..
        Он ошибся, просчитался и это после того, как утверждал, что знает санаторий как пять пальцев! Сергей Карлович стоял перед массивной открытой дверью в подвал. При мысли, что придётся вернуться на несколько ступенек вверх, а потом плестись по коридору до выхода - закружилась голова и тошнота подступила к горлу. А если?.. С самого начала его сверлила мысль - труп должен находиться не там, не в его кабинете. Там ему не место. А если вне его? И Сергей Карлович решительно шагнул в подвал, сразу же запнувшись об останки транспаранта к каким-то выборам. Странно, но ноша стала казаться легче. Он брёл мимо сплетения мокрых, смердящих труб, поминутно спотыкаясь об обломки стульев, ржавые фляги, вёдра и прочую рухлядь, не чувствуя никаких запахов, кроме трупного. Запах уже впитался в одежду, заполнил всё пространство. Запах тлена и разложения - не это ли запах человечества? И если вдруг явится Христос, не будет ли его суд скоротечным из-за намерения судить каждого по отдельности по делам его? Только последняя отечественная война унесла 50 миллионов. Сколько же мертвецов скопилось за два тысячелетия? И
поспорит ли запах умершего накануне с запахом столетней давности? Или боги не чувствуют тлен? Тогда как они могут судить?
        Перед ним появилась мокрая стена. Здесь кончается подвал и его мучения. Он аккуратно положил медсестру на поверхность огромной и скользкой трубы, хотел забрать халат, но представив, что собирающийся на потолке конденсат будет течь в её открытые глаза, отказался от этой идеи. Пусть себе. Он сделал всё, что мог. Когда ещё её найдут? И тогда его, Сергея Карловича, заподозрить будет нелегко. Это Новенький убил её и унёс в подвал. Это он, маньяк и наркоман, а не уважаемый всеми врач, накрыл её халатом и, повернувшись, зашагал к выходу. Сейчас он сядет в машину и поедет домой, к чёрту! к чёрту всю полицию и Костенко вместе взятых!
        Сгорбившись, понуро Сергей Карлович плёлся обратно. И когда уже был на полпути к выходу, услышал металлический звук впереди, будто…
        ПРОВЕРЬ И ЗАКРОЙ!
        Кто-то закрывает дверь подвала и запирает её на массивный засов.
        ПРОВЕРЬ И ЗАКРОЙ!
        Надо крикнуть! Просто крикнуть, и возглас уже рвётся из груди… Но что он делает в подвале, если уже давно уехал? Что он здесь прячет? Мёртвое тело? Нет. Это не ему надо кричать, а убийце. Это не его, а Новенького сейчас пропойца-грузчик запирает в подвале. А он уже уехал, его «Audi» по дороге к дому…
        Скрежет и лязг пропали. Сергей Карлович подошёл к закрытой двери и услышал эхо вразвалку удаляющихся шагов. Ещё не поздно! Надо крикнуть! Но в горле пересохло, язык онемел. И он выдавил из себя слабенькое:
        - Эй…
        Не услышит! Не услышит! Громче! Крикни этому дуролому, чтобы он не оставлял тебя вместе с мёртвой медсестрой! Кричи же!
        - Эй! Э-э-э-й!
        Сергей Карлович ждал и вслушивался. Ему отвечали только сверчки. Когда понял, что никто не придёт, силы окончательно покинули, он опустился на пол, подпирая спиной закрытую дверь, и обхватил лицо руками.
        В таком положении и застало его утро…
        22
        …Истина, прежде всего, в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Но мучения твои скоро кончатся…
        М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»
        Прежде всего, Молчуну не понравился запах жилища пасечника. Терпко застоявшийся, он напоминал запах в комнате матери незадолго до её смерти. Есть что-то в запахе пожилого человека: здесь и сгусток болезней, и пыльные листья усыхающих комнатных цветов, и словно в насмешку цветущей герани на подоконнике, и духота теплицы с растущими помидорами. Наверное, так пахнет старость. И нет в этом ничего плохого, если бы не ожидание появления другого, страшного своей будничностью запаха свежеструганных досок, пихтовых веток, искусственных цветов… Молчун пил чай, терпел усиливающуюся, как обычно к вечеру, головную боль и приучал себя к запахам, иначе уснуть будет невозможно.
        Старик-шорец смешивал какое-то варево у выложенной полстолетия назад печурки. Потрескивал уголёк, добавляя духоты.
        - Медку может? - спросил Анчол.
        - Не надо. Где мне лечь?
        - Шибко несловоохотлив, сынок. Али совсем голова замучила?
        - Просплюсь, пройдёт, - отмахнулся Молчун, не понимая, откуда дедок мог узнать о его болях.
        - И часто болит?
        - Каждый день после обеда и под вечер. А что, у меня всё на лице написано?
        - В глазах, сынок. Ну давай полечим…
        - Не то знахарь ты? Экстрасенс? - Молчун попытался состроить улыбку.
        - Тайга всех лечит, кормит и поит. Выпей-ка, - Анчол налил в кружку чего-то вязкого. - Настоечка пижмы с белоголов-ником и корень женьшеня, высушенный и растёртый.
        - Не верю я во всё это, - рассматривая подозрительную жидкость, пробормотал Молчун.
        - А ты выпей. Хуже не будет.
        - Ну и чёрт с тобой, - Молчун отхлебнул из кружки и перекосился. - Ну и горечь! Волчьих ягод, что ли, подсыпал?
        - Пей. И горше пивал.
        - Всё-то ты знаешь, - Молчун собрался с духом и выпил «гадость» до дна одним глотком. - Ух, словно стакан первача хряпнул!
        - Мёд поешь. Слаще станет.
        Ночь сомкнулась над избушкой. Жарко тут, муторно. На воздух бы сейчас, окунуться в прохладу и темноту, выползти из липкой боли и бежать… подминая деревья. Показалось Молчуну, что стал он большим и сильным, способным своротить скалу, поднять её над головой и забросить в космос, а затем прижаться лбом к холодной Луне, прогнать обречённую боль… Очнулся, отдышался. Лицо вспотело, рубаха прилипла к спине, которая из-за этого противно зудела. Но полегчало. Взглянул на часы: матерь божья! - два часа как корова языком слизала.
        - Чем опоил-то, отец? Спал я или как?
        - Уходил ты. А болезнь здесь оставлял. Вот мы с ней и поговорили. Не покинет она тебя. Не хочет. Бережёшь ты, говорит, её пуще себя самого. Лелеешь. Все невзгоды свои ей приписываешь, чтобы жить легче было. Однако, совесть тебя мучает. И приемлешь через неё ты болянку свою как наказание.
        Молчун ополоснул лицо у рукомойника, снял рубаху и закурил:
        - Врёшь ты, дед. Нет грехов на мне. А что смерти себе и многом другим желаю, не я один такой.
        - Другие - по глупости. А ты с ней рядом сиживал, одно поле косил.
        - И чего тебе надо? - не выдержал Молчун. - Что ты в душу мою лезешь? Тоже мне: старичок-боровичок! Пророк Моисей! Психоаналитик выискался! Покажи где лечь, и закончим на этом.
        Анчол склонил седую голову и запричитал:
        - Кровать расстелена. Только зачем она? Не уснёшь, однако.
        - И бурда твоя не помогла, - своеобразно извинился Молчун и совсем мягко. - Чуток оно… полегчало.
        - Сразу ничего не случается, - Анчол кряхтя склонился над кастрюлей и принялся чистить картошку, словно гость перестал существовать.
        - Людей убивал я, дед! - не вынес отчуждения Молчун. - Десятками взрывал в кишлаках. Приказ вроде бы выполнял. Да только хотел я этого. Мстить хотел за то, что они с Колькой Смирновым, Фединым сотворили. А Валя Глебов? У костра ночью сидели - а ему случайным снарядом полбашки… как ножом по маслу. Но когда выбежала из пылающего дома горящая девчонка… так кричала! Снится она мне. Не помню, как ребята от автомата оторвали. Убил… чтобы не мучилась, не… кричала. Потом Лёха Егоров похвалил ещё - мол, на нас бежала, могла маскировку выдать. Со школы помню - сам погибай, а товарища выручай. А если видишь, как рядом пристреливают место, где лежит этот самый товарищ? И не помочь, даже крикнуть не можешь, иначе и его не убережёшь, и сам к такой-то матери. Что это, по-твоему? А когда парни вешаются и в пропасть сбрасываются, потому что идти не могут от усталости - как это? Война, скажешь? А потом встаёт какой-нибудь хлюпик и твердит: «В автомобильных авариях за год у нас погибает 150 тысяч человек, а там у вас за десять лет всего…» Зачем всё это? И почему я был таким? Почему я такой? Бешеный. Когда больно -
ударю, потом только соображать начну…
        Старик чистил картошку, будто и не слышал ничего, а думал о чём-то своём.
        - Эх, дед, дремучий пенёк. Ничегошеньки ты не понимаешь. Сидишь себе на завалинке, да медком балуешься.
        - Издалека, однако, иногда лучше видно бывает, - пробурчал пасечник и поставил кастрюлю на огонь. - Жалеешь себя шибко, а не других. И злость твоя оттого, что не сочувствуют тебе. Не способен человек на жалость, знает, чем она кончается. Страданиями. Пожалел котёнка, приютил, а он гадит… Ты уж реши: кто больше страдает - ты или котёнок? Не всякую ошибку исправить можно, а других не совершать можно ли? Как голова твоя?
        Молчун вслушивался - ничего, напрягся, ожидая возвращение боли. Пусто. И сразу почувствовал, что не хватает ему чего-то. И радость, что этого не хватает.
        - Да ты, дед, колдун просто!
        - Завтра болезнь твоя вернётся. Сейчас спит она. А как проснётся, подави здесь, - старик ткнул высохшим, костлявым пальцем в переносицу, - здесь и здесь, - пальцы надавили на точки рядом с ноздрями и за ушами. - Несколько раз. А если туман глаза застит - здесь, - сжал между большим и указательным пальцем на руке, - прояснение будет.
        - А где надавить, чтоб вообще не просыпалась?
        - В сердце своём надави. Есть человек, есть люди, а есть мир людей. Умер человек - мир изменился. Мир умер - меняться некому.
        - Загадками говоришь.
        - Нет загадок. На большую охоту идёшь. И огонь будет, и вода будет, и зверь смердящий. Молиться надо.
        - Не верующий.
        - Верить одно. Молиться другое. Всегда охотник, уходящий в тайгу, просил у Хозяина Гор добычи и содействия, иначе Хозяин рассердится и запутает в тайге. А тебе плутать нельзя. Повторяй за мной…
        - Не надо, отец. Своему богу не молился, ещё чужих мне не хватало.
        - Прошла твоя голова? Вот и отплати мне - помолись.
        - Уломал, - сдался Молчун. - За такое исцеление и чёрту рогатому помолишься. Только ответь: зачем на ночь картошку варишь?
        - Толчёнку сделаю. Барса утром кормить буду. Собаку мою так кличут. Постарел, негодяй, все зубы съел…
        - Так вроде нет у тебя собаки? - Молчун точно помнил, что когда заходил во двор из собачьей будки никто не показывался, да и цепь валялась бестолковой и лишней.
        - Как это нет? - Анчол насупился и выглянул в окно, затем выбежал в сени, в ночи мелькнул маленький силуэт.
        Вернулся, опустив голову:
        - Ох-хо-хо, забыл я, всё забыл… Помолись, сынок. А потом спать ложись. Не пугайся, если свет до утра чадит. Однако долго плакать буду.
        23
        Я не таков: пусть буду снами
        Заворожён -
        В мятежный час взмахну крылами
        И сброшу сон…
        А. Блок
        - Шурик! И как тебя занесло в такую задницу?
        Сашка продрал глаза. Что-то творилось с головой, медленно сходила пелена. Перед ним вырисовались две фигуры. В одной он признал Спортсмена, в другой - Марусю.
        - Вставай, засоня. Всё утро его ищем, а он дрыхнет себе…
        - А? Сейчас, - Сашка попытался подняться. Вначале он не понял, почему Маруся вдруг прыснула и отвернулась. Откинув полуистлевшую тряпку, он обнаружил под ней свою первозданную наготу. - Блин!
        - Вот, держи, - Спортсмен подал его вещи. - Одевайся шустриком. Командир рвёт и мечет, зубами скрипит. Тяжело?
        - Ага, - Сашка вяло оделся. Муть в голове не проходила, руки словно ватные. Комната плавала в дымке, покачиваясь. Постепенно проявились обшарпанные стены, какая-то рухлядь, выбитая рама, прогнивший пол. Неужели он мог на нем спать? Откуда взялась грязная тряпка? И где Ирка?
        - Пойдём, - торопил Спортсмен. - И как тебя сюда занесло?
        - Не помню, - механически ответил Шурик, хотя помнил всё достаточно чётко. Но ночью комната выглядела по-другому, поновей как-то. И окно было на месте.
        Спускаясь по лестнице на первый этаж, он узнавал и не узнавал дом. Где обои с толстозадыми ангелочками? Раскиданные стулья, пулемёт, истлевшие книги - где всё это? Словно художник стёр неудачные наброски, оставив контуры, причём самые худшие. Грязь, фекалии по углам, пыль, гниль, труху. Внешний вид дома ещё больше поразил Сашку. Никакого тебе мраморного крыльца и белоснежных колонн. Он спал в сарае - старом, обвалившемся здании, которое могло обрушиться до фундамента от малейшего прикосновения. И где Ирка? Хоть бы она объяснила… Но Спортсмен волок, поторапливая. Маруся шагала за ними.
        - Короче. Собрались - тебя нет. Я к бабке. Нет. И не ночевал, говорит, - Спортсмен умолчал, что Паштук охала и по поводу его - мол, вот так квартиранты - не ночевали даже. - Потом нашёл одного мальца. Сказал, что ты пил с ними у костра. А потом ушёл, якобы, домой. Узнал, где девчонка живёт, что тебя у костра признала. Разбудил. Расспросил. Она и поведала, как ты к этому дому рвался. Но тебя вроде же отговорили? Как в одиночку в такую даль забрёл?
        - Почему один? Со мной девчонка была, Ирка…
        - Знаю, знаю, - отмахнулся Спортсмен. - Рассказали. Но понимаешь ли, Шурик - ты ушёл, а она у костра осталась…
        - Подожди, - Сашка запинался об выступающие из-под земли корни, - бред какой-то. Вначале дом, потом… один. Она же со мной была!
        - Пить меньше надо, Шурик! - улыбнулась Маруся.
        - Фиг с вами, - в состоянии тяжёлого похмелья Шурику спорить не хотелось. Пусть думают, что хотят.
        Он твёрдо помнит Ирку. Её ласкающие руки и требовательные губы. Помнит её обнажённое тело, скользящее меж ладоней, запах её волос, шёпот:
        - Не покидай меня.
        - Мне надо в тайгу. Обещал.
        - Обещай и мне, что вернёшься?!
        - Конечно, Иринка, милая…
        - Поклянись.
        - Ты как ребёнок, честное слово. Сказал - вернусь, так вернусь!
        - Обманешь.
        - Ну, уломала. Клянусь.
        - Люблю, - её язычок щекочет щёки, волосы просыпались на лицо и… подушку.
        Да. Теперь он помнит. Они спали на кровати. В огромной и мягкой постели. Накрывались белоснежным одеялом. Почему и как он оказался на полу под истлевшей тряпкой? И что случилось с домом? Не мог же он так развалиться за одну ночь? А подвал? Они спускались в подвал. Что там было? Мысли бились в пустоте. Ничего не помнит.
        - Ты не спи, алкоголик, а то споткнёшься, носик разобьёшь, - Спортсмен подхватил его под руки. - Тяжело, понимаю. Но крепись. А то Командир голову отвернёт и тебе, и мне.
        Маруся улыбалась, вспоминая как Бортовский, тоже явно нуждающийся в опохмелке, бушевал, крича на Спортсмена:
        - Это вам экспедиция или что? Уик-энд? Почем не доглядел? Где сам шарился?
        На что Спортсмен, ухмыляясь, ответил:
        - Ещё раз на меня заорёшь, сука, пару дырок в брюхе сделаю. Имею право. На своём горбу с того света волок. И никто меня не осудит.
        Бортовский заткнулся, поскрипел зубами, огляделся, ища поддержки. Но Молчун курил, восседая на рюкзаке, Балагур разговаривал с шорцем-лодочником.
        - Даю тебе час. Отыщи и доставь живого или дохлого, - выдавил из себя Командир. - Через час отплываем. Не успеешь, не надо. Всех ждать не собираюсь.
        Через полчаса запыхавшийся Спортсмен прибежал к берегу.
        - Нашёл?
        Не обращая внимания на Бортовского, он подскочил к Марусе:
        - Знаешь где дом бывшего местного золотопромышленника? Если там нет, то больше негде.
        Время вышло. Они торопились. Чего ждать от Командира? Вдруг, в самом деле, возьмёт и уплывёт без них. И всё-таки Маруся улыбалась. Просто хорошее настроение. В посёлке была сутолока, жители эвакуировались. И кто мог предположить ночью, когда улус казался вымершим, что здесь столько народу? У автобуса их остановил хмурый участковый:
        - Это… Только что узнал. В тайге сбежавшие зэки бродят. Шесть человек. Так что поосторожней там, - повернулся к Марусе. - Удачи, племяшка.
        - Спасибо, дядя Коля. Некогда. Опаздываем.
        - С Богом, - он помахал рукой на прощание.
        Лодка была на месте. Злой Иван тоже. Загруженная рюкзаками и тросом посудина готовилась к отплытию.
        - А-а явились-таки, - Командир презрительно уставился на Интеллигента. - С тобой потом поговорим. В лодку марш!
        - Кетер гесер катваран, - чуть слышно выказала своё отношение к происходящему Маруся.
        Лодочник услышал и разулыбался.
        - Чего бормочешь? - поинтересовался Спортсмен.
        - Не мешай человеку материться. Помоги, - она шагнула в лодку, опираясь на его руку.
        Шурик, вздрагивая от попадавших на лицо случайных капелек воды, хмурился, пытаясь прогнать мерзкое состояние. Молчун насвистывал что-то под нос. Балагур просто пережидал путешествие, как может пережидать тот, кто полжизни провёл в командировках. Он осматривал берега - пологий правый и крутой, обрывистый левый. И там, и там деревья тонули в густом тумане, поднимающемся с реки. Только верхушки торчали над мутной белизной, словно росли в воздухе.
        - Если бы как задумали выехали, берег вообще не видно бы было, - сказал лодочник. - Туманит сегодня очень.
        - Красиво, - признался Балагур, сидевший с ним рядом.
        Бледное солнце красило росшие в небо верхушки кедрача розовым. Встречный ветер трепал волосы, бил в лицо, забивался в складки одежды, в сочетании с брызгами это было не очень-то приятно. Маруся поёжилась, и Спортсмен, обняв, прижал её к себе.
        - Плохо. Совсем плохо, - бубнил шорец. - Дождя не будет.
        - Ну и что?
        - Плохо. Лес горит, - лодочник указал вдаль по правому берегу. У линии горизонта туман вился, отрываясь от деревьев, и уплывал в небо.
        - Совсем близко горит.
        - Ничего, - силясь перекричать шум мотора, орал Бортовский, он тоже увидел дымок. - Пока до пасеки дойдёт - всё успеем сделать. Лишь бы дисциплина была!
        - А Костенко сказал, что пожар пока ещё по ту сторону горы, - заметил Молчун.
        - Выходит, ошибался, - буркнул Спортсмен.
        Маруся что-то спросила у лодочника по-шорски. Он защебетал, покачивая головой.
        - Что говорит? - переспросил Спортсмен.
        - Голова Спящего Дракона в огне.
        - Будет лысый дракон, - хохотнул Балагур.
        Лодка вошла в густую полосу тумана, и берега исчезли. Только рокот мотора и пенящаяся река за бортом.
        - Как бы на перекаты не наскочить!
        - Старик знает, что делает, - ответила Маруся.
        Минут через десять лодка пришвартовалась к правому берегу. Мужчины выгрузили вещи и трос. Маруся осмотрела дорогу и шагнула в лес. Ноги тут же утонули в высоком папоротнике. Щебетали птицы. На ветки осели клочья тумана. С дороги доносились голоса, ругань, стук. Когда вернулась, Молчун и Спортсмен уже укрепили конец троса, обвязав им толстую пихту, и заклинивали. Трос врезался в ствол, подобно тому, как нитка врезается в кожу, оставляя глубокий рубец.
        - Помочь? - спросила Маруся, заметив с каким усилием Балагур и Сашка натягивают трос, упираясь пятками в землю.
        - Чего тут помогать? - откликнулся Спортсмен. - Ну-ка подержи клин, - он сунул ей в руку овальную железяку с конусом на одном конце и плоской шляпкой на другом, а сам схватился за трос. - Ну, давай, мужики. Поднатужимся!
        Молчун в два удара вогнал клин между стволом и тросом:
        - Убирай руки, - и ещё пара ударов обухом топора.
        Маруся вытерла выпачканные руки об джинсы.
        - Здесь всё. Теперь на другой берег, - Молчун двигался энергично, со знанием дела, ни одного лишнего движения. Неужели это тот самый медлительный тюфяк, каким он представлялся девушке в санатории? Спортсмен и Молчун сели в моторку. Лодка пересекла реку поперёк и высадила их на другом берегу.
        - Спасибо, отец, - помахал на прощание лодочнику Спортсмен.
        Шорец кивнул и отправился в обратный путь.
        Бортовский сидел на бровке, баюкая раненую руку и, разглядывая противоположный берег, где Спортсмен и Молчун, казавшиеся маленькими муравьями, копошились у отвесной скалы, сверху покрытой лесом. Была видна тёмно-жёлтая сосна на её вершине, корни протискивались сквозь породу и нависали над рекой на уровне шестого этажа, если сравнивать по высоте. Фигуры медленно ползли вверх - пожалуй, слишком медленно. Иначе нельзя. Рискованно. Но Молчун убедил всех в своей альпинистской подготовке. Они занесут конец троса на скалу, укрепят и переправятся обратно. Наверное, понадобится больше часа.
        - Короче, - бросил через плечо Иван, - берёте с собой кто сколько может, и шуруете до пасеки. Я останусь. Подстрахую, если что случится. Понятно?
        - Так точно, - шутливо козырнул Балагур.
        Втроём они двинулись по дороге. Вооружённые, нагруженные рюкзаками. Маруся, кроме того, несла упаковку одеял, ружьё болталось за плечом. Хмурый и не выспавшийся Шурик сгибался под тяжестью продуктового запаса. Балагур, пыхтя, вдобавок к своей поклаже и рюкзаку с хлебом тащил ещё и его гитару, пот стекал с лысины на лицо. Через полтора километра он сдался и предложил передохнуть. Дорога медленно поднималась в гору.
        Шурик скинул рюкзак, присел, прислонившись к нему спиной, и закурил. Рядом пристроилась Маруся и выпросила сигарету.
        - Как же так? - выплеснул Сашка. - Я помню, что в доме был не один. И вообще всё непонятно. Ты не знаешь эту Ирку?
        - Не-а, - тряхнула головой Маруся. - Толик говорит, что базарил с девчонкой. Та упомянула, что вы с Иркой вроде бы скорефанились. А живёт она где-то за рекой, мол, недалеко от Урцибашевых. Приходит иногда по вечерам. Болтают, музыку слушают. Вот и всё. Даже фамилию не припомнила.
        Балагур отдышался и вмешался в разговор:
        - Придётся, Шура на СПИД проверяться. В таёжных лесах он знаешь какой? Зверский.
        - Иди ты… - отмахнулся Сашка. - Ну не могла она у костра остаться! Я об этом доме ничегошеньки не знал до вчерашнего вечера. Что я, совсем свихнулся - в одиночку по лесу шататься?
        - А дом тот загадочный, - согласился Маруся. - Интересно было взглянуть через столько лет. Я была там раньше, в детстве. Местные долго считали его чем-то вроде клада. Ребятишки частенько кричали: «Пойдем клад зазвизинский искать!» Игра такая была.
        - Много нашли? - поинтересовался Балагур. - А может, Шурик у нас тоже того… кладоискатель?
        - Да нет там ничего! - обозлился Сашка.
        - Ага. Искал, значит?
        - Чего мне искать? Все вместе скоро… найдём, - он загадочно ухмыльнулся.
        Маруся вышла из детских воспоминаний:
        - Погоди, кажется, вспомнила. Анчол как-то рассказывал… Потерялся кто-то, по-моему… А он сказал: «Опять Иришка хулиганит» и запретил мне играть в том доме…
        - Смотрю на тебя, Маша, и думаю: какой ты маленькой была? Так и хочется… - Балагур осёкся, напрягся и указал на речку. - Туда!
        Туман растворился в лучах утреннего солнца. Тучи за ночь побелели. Сначала Маруся увидела скалы на противоположном берегу. Она искала на них, боялась, случилось что? Нет. Два крохотных муравья всё так же продолжали свой путь и уже почти добрались до вершины. Журчание реки успокаивало, пенились барашки, разбитые об валуны. И один из них двигался…
        - Мишка! - вскрикнув, подскочил Шурик.
        И тут Маруся поняла: это не камень. С противоположного берега прямо к ним плыл огромный медведище. Косматая голова с тремя чёрными пуговками на морде - прижатые уши, время от времени приподнималась, словно прыгала над водой. Ему и течение нипочём.
        - Здоровенный какой! - изумился Балагур и быстро извлёк фотоаппарат. - В цирке видел и поражался: до чего все махонькие, будто плюшевые… Эх, Сибирь-матушка!
        - Самое весёлое, что он не ручной, - предупредила Маруся. - Быстро хватаем вещи и дёру!
        - Там же Командир один на берегу!
        Косолапый приближался. Уже чётко вырисовывались бусинки тёмных глазок, мокрые ноздри, часто облизываемые розовой лопаткой-языком: в такие моменты белоснежно-белые сабельки клыков начинали скалиться в добродушной, но суровой ухмылке. Мохнатая голова напоминала обломок скалы, по ошибке научившийся плавать.
        - Что-то не так, - насторожилась Маруся. - Обычно звери бегут от огня, а этот плывёт на наш берег, где вскоре всё может загореться.
        - Обратно переплывёт. Чего к скотине прицепилась? - Балагур успел несколько раз щёлкнуть мишку объективом и поднял автомат. - Жалко мишутку, но придётся пугнуть. Пусть плывёт восвояси.
        Маруся надломила ружьё и вставила холостые - невозможно убивать такого красавца:
        - Шурик, целься поверх головы.
        Медведь засопел, покачиваясь и отфыркиваясь, когда перед ним зажужжали пчёлы, грохот с берега ему тоже не понравился, потому повернул обратно…
        Молчун, закусив нижнюю губу, подтянулся и перевалился на выступ, уткнувшись лицом в пожухлую траву. Слава Богу, подъём оказался намного проще, чем предполагал.
        - Ну чего там? Держи! - Спортсмен, поднимавшийся за ним, подал конец троса.
        И в этот миг посторонний щелчок раскрошил щебёнку в двух сантиметрах от его лица, и только потом долетел звук выстрела.
        - Они что, охренели совсем там?! - заорал он. - Тащи живо!
        Ещё несколько пуль зарылись в скалу, упала срезанная прямо над головой ветка сухого шиповника. Разноголосье выстрелов пронеслось над рекой. Пыхтя, Молчун затащил Спортсмена на выступ, и они откатились в кустарник. Пара взвизгов ударилась в ствол сосны, и всё стихло.
        Спортсмен отчаянно матюгался, где-то ободрав руку.
        - Что это было? Кто стрелял? Неужели наши?
        - Наши, красные, советские. Кто ещё? Придурки, - бурчал Спортсмен, рассматривая царапины. - Я им покажу, шутники. Снайперы сраные. Давай натянем тросину, переправимся, а потом… я им уши надеру… Лучше поотрываю вместе с руками и ногами…
        Отто развлекался. Он понимал, что вероятность попадания слишком незначительна, да и левой рукой стрелять непривычно. Но когда муравьи, целые и невредимые, скрылись за деревьями, он раздосадованно сплюнул. Выстрелы прекратились. И чего этим психам понадобилось стрелять? Так или иначе, их паника или чего ещё там пришлась как нельзя кстати. Его выстрелы были неразличимы в общем грохоте. Так хотелось подстрелить мурашей, увидеть, как они полетят верх тормашками, услышать испуганные вопли… Как хотелось, чтобы засранцы забрызгали берег своими мозгами! Ну ничего. Всё ещё впереди…
        24
        Боже мой! Какая мерзость может сидеть в человеке!
        С. Тотыш. «Записки молодого кама»
        Бортовский вышел из наркотического оцепенения, силясь понять причину пробуждения. Стрельба? Но тайга хранила молчание, и если было что - ушло вместе с эхом. Проклятая рука зудела, и Иван принялся осторожно разматывать бинт. Здоровая ладонь коснулась ствола автомата, лежащего на коленях, и невольно отдёрнулась, обожглась. Чёрт! Иван вытащил магазин - так и есть: ни одного патрона! Выходит, пока он дремал, пытаясь заглушить боль в руке уколом, кто-то подкрался, выпустил в белый свет - как в копеечку - всю обойму и скрылся, положив автомат на место. Он даже огляделся, пытаясь уловить мельчайшее движение в кустарнике. Версия не выдерживала никакой критики. Зачем кому-то куда-то стрелять, если можно было использовать для этого самого Ивана? Без сознания он отличная мишень. Значит: он сам стрелял? Зачем? И тут же мозг объяснил: нечаянно нажал на спуск, и дел-то! Всякое бывает!
        Но что-то свербело внутри, словно некто нехотя сжимался, укладываясь в вынужденную спячку, ворочаясь и бранясь.
        - ДОННЕРВЕТТЕР, - услышал Иван и обнаружил, что это его губы шёпотом призывают гром и молнию.
        - Это ты, Отто? - благоговейно шепнул он.
        Ответа не последовало. Надо растолкать, разбудить впадающее в дрёму существо внутри. Необходимо понять. Наконец-то встретиться лицом к лицу с неуловимом господином Бришфоргом. Вот он просыпается… Нет! Иван до сих пор помнит их первую встречу в Праге.
        - ТЫ ЖЕ ХОЧЕШЬ ЭТОГО? - не спросил, а приказал Отто. - ВОЗЬМИ ЕЁ!
        Потом, когда пелена уползла в темноту подвала и очистила голову, он увидел искореженное страхом и кровоподтёками женское лицо с раскрытым в беззвучном вопле ртом. Кровь жирными пятнами расплывалась по кофте, стекала по её ногам, и Иван, отшатнувшись, схватился за лицо влажными липкими руками. Он бежал по ночной Праге, как в кокон, спрятался в гостиницу и долго стоял под душем, оттирая лицо и руки. Вначале вода, вьющаяся воронкой у его ног, была розовой, затем вернулась в своё первоначальное, бесцветное состояние. Как такое могло произойти?
        Просто «травка» перестала удовлетворять, а героин стоил слишком дорого… Но однажды в Бонне нашёлся один господинчик, который пояснил, что информация во многом дороже денег. А год спустя появился другой господин. С матовым цветом кожи. Он показывал фотографии и перечислял факты. И всё спрашивал, заглядывая в глаза, как Ивану понравится, если его связь с ЦРУ станет известна на Большой Родине? Господин нравился Ивану ничуть не меньше, но он выпросил для себя зарубежный паспорт на случай провала. Затем неоднократно открывал салатного цвета корочки и всматривался в свою фотографию. А потом удивлённо читал, что человек на фотографии некий Отто Бришфорг, уроженец Берлина.
        Что эти всевозможные господинчики находили в бумажках, почему они просили копировать тот или иной документ - Ивану было наплевать. Тогда он познакомился с Отто. Не тем фальшивым, а настоящим, вполне реальным. Он имел узкий лоб, широкие скулы и круглые глаза с замутнённым белком. Появлялся когда хотел и где хотел, вызывая боль в висках, а затем полное расслабление. Когда же его вернули Домой и поместили в стерильную лечебницу, Бришфорг издевался над ним часами, не давая наслаждения после боли, кривлялся, строил рожи. Когда он уходил, Бортовский давал себе слово, что отыщет его и убьёт. Но Отто не появлялся… года два.
        Когда он пришёл опять? Как подкрался и запутал Ваню паутиной, едва прикасаясь липкими лапками к затылку? Когда бабка на улице чуть ли не силком заставила купить баночку майонеза, где, как потом обнаружилось, в вязкой массе хранилась никелированная трубочка с посланием от «друзей»? Или когда он на зубок запоминал все формулы, найденные в работах академика? Нет, нет и нет! Иван никогда не сомневался в реальности этого человека. Ибо в шифровках он всегда ставился «боссом»: «…тогда Отто тебя найдёт», «считаем, что Отто лучше знает…» И тогда, в санатории, Бортовский увидел его и онемел в ужасе. Немец вышел из-за стола и схватил медсестру за горло. Иван ждал, что она закричит и разбудит его, выведет из столбняка. Но девушка молчала. И шпион опять скрылся непойманным…
        Он здесь. С ними. В экспедиции. Как ему удалось проскользнуть мимо Костенко и других, ищущих Отто не один год? Сам Иван пытался выследить кровавый след от Праги до Бонна и дальше. Сколько было планов разоблачения! Но информация до сих пор ускользала за рубеж, жертвы маньяка-убийцы - оригинальное хобби он себе придумал! - продолжали расти, как будто дьявол стоял за этим человеком, делая его невидимкой. Спортсмен? Афганец? Фотограф? Кто из них? Не надо гадать. Ненависть сама решит все вопросы. Когда все умрут, умрёт и Отто.
        «Ты уверен? - буркнул голос из нутра. - Делай дальше что делаешь».
        - Убью! - прорычал Иван, продолжая разбинтовывать зудящую руку. Предварительно он запасся бинтом из аптечки и йодом, чтобы в очередной раз прижечь рану. Когда потрёпанный и влажный бинт выпустил руку, Бортовский увидел то же, что и вчера. Только язвы по краям царапины стали ещё больше, пальцы слиплись и ссохлись, почернели, покрытые сетью трещин, из которых кучерявились бурые волоски…
        …На краю обрыва под старой жёлтой сосной, ветви которой росли только с южной стороны, а ствол только что был опоясан кольцом троса, сидели и курили Спортсмен и Молчун. Как-то по-особенному курится в тайге! Степенно. Хочется молчать и слушать тишину, смотреть с обрыва на речные перекаты, чувствуя себя мудрым и значительным и в тоже время - крохотной частицей буйства природы. Каких-то полчаса назад они висели над пропастью, неудержимо карабкаясь вверх, забивая ступеньками клинья. В них стреляли. А теперь будто и не было ничего. Вот оно, такое знакомое чувство спокойствия и умиротворения, что Молчун искал так жадно. Риск - затем покой, гордость за отлично выполненную работу - и новый риск. Пахнуло знакомым, военным.
        - А Командир - свинья, - глубокомысленно выдал Спортсмен.
        - Горилла, - поправил Молчун.
        - Жирная свинья, - не слушая его, Спортсмен развил свою мысль, сплюнул. - И мнит себя ещё большей свиньей.
        В тайге и ругается по-особенному - естественно так. Тишина, лес, небо и река вновь заполнили лёгкие, выгоняя прогорклый сигаретный дым.
        - Да. Вот ещё что, - вспомнил Спортсмен, - участковый сказал, что зэки в тайге бродят.
        - Угу. Знаю. И Командир знает.
        - Свинья, - подытожил Спортсмен. - Надо остальным сказать, Маруся тоже знает…
        Молчун улыбнулся. Утром он видел, как они вдвоём спускались с сеновала во дворе у старика-шорца. «А если бы Нинке предложить завалиться в сено?» - мелькнула шальная мысль, и воображение тут же нарисовало её искривленную презрением мордашку. Странно, но теперь бывшая жена не вызывала раздражения, а только самоиронию.
        - Ну что, полезли обратно? - он поднялся, хлопнув ладонями по коленям.
        - А если опять пальнут?
        - Не сидеть же до конца света?
        - Неплохая идея. Хорошо здесь. Спокойно, - улыбнулся Спортсмен, обнажив верхний, золотой ряд зубов.
        Они прицепили пояса к карабинам и, оттолкнувшись от скалы, покачиваясь, покатились над водой. Страховка, натянутая как струна, недовольно скрипела.
        Река проплывала далеко под ногами, крепление работало чётко, их несло прямо на другой берег, под уклон, где плотная фигура Бортовского напряжённо вглядывалась в приближающуюся пару. Пологий спуск порождал иллюзию постепенного приближения к воде - казалось, ещё чуть-чуть и она оближет ступни. За считанные минуты они достигли берега и вступили на твёрдую почву.
        - Отличная переправа! - предупредил вопрос Командира Молчун. - Мы в горах всегда так переправлялись. Только там похолоднее было.
        Бортовский хмуро перебинтовал руку.
        - Что за стрельба была? - с ходу спросил Спортсмен.
        - Мне откуда знать? - рявкнул Иван. - Я их на пасеку отправил. Чего они там палили? Вот придём - устрою штрафомойку…
        - Это всё нам осталось? - Спортсмен ткнул в солидную горку вещей у бровки.
        - Не-а, сейчас машина подкатит, до пасеки подбросит, - продолжал бурчать Бортовский. - Чего встал? Помоги завязать, - дёрнул затянутой в бинт рукой, словно обёрнутой в боксерскую перчатку.
        Спортсмен присел, надорвал бинт и закрепил повязку, чувствуя сопение в затылок и … что-то ещё… будто кошка сдохла.
        - Долго вы там? - Молчун уже водрузил на спину рюкзак, словно недомерок-копье, сжимая под мышкой автомат.
        Опираясь на Спортсмена, Бортовский поднялся, как-то трогательно и неуклюже подхватил свой рюкзак, автомат повесил на шею и потопал вперевалочку, не оглядываясь. Нагруженные Молчун и Спортсмен двинулись за ним, причём последний насвистывал что-то вроде «Трус не играет в хоккей». Он чувствовал себя неловко и за утреннюю реплику у лодки, и за предвзятость к Командиру. Хотя по старой привычке понимал, что ругать начальство или тренера является правилом хорошего тона. Но сейчас впереди себя он видел усталого, больного человека, вынужденного командовать всякими своенравными спортсменами. И стало жалко Командира. И с чего взял, что именно ему будут послабления? Ведь действительно не усмотрел за Шуриком: тому лишь бы побухать, да перед бабами повыкобениваться. А Командиру волнуйся за всех! Пытаясь сгладить подступающее умиление, Спортсмен покопался в недавних ощущениях и обнаружил отрицательные качества в этом человеке:
        - Пахнет от него, как от свиньи…
        25
        Ноют пальцы, как соструганы.
        Боль повисла на плече.
        Так и смотрим друг на друга мы,
        Я - глазами, он - ничем…
        Дм. Толстоба
        Пасека стояла на взгорье. Покрытая сорной травой, при царе-горохе вырубленная просека едва заметно поднималась вверх от реки. На ней, словно пеньки, то тут, то там появлялись трухлявые ульи, заросшие у основания лебедой и лопухами. Домик выглядел ветхим и напоминал полузабытое слово «хлев». Чёрные бревенчатые стены, скрипучий порожек, крыльцо из трёх ступенек, разъеденная жучком дверь, узкое оконце, смотрящее на опушку, и ещё два - уткнувшиеся в стену деревьев. В избушке имелось две комнаты: одна огромная с тёмным и таким же грязным, как стены, столом и подобными ему скамейками. Другая - крохотная, забитая разобранными кроватями: ржавыми сетками и массивными литыми дужками. Всё это хозяйство осталось от НКВД, которое в конце 40-х использовало домик для отдыха конвоиров при этапировании на лесоповал. Потом имуществом несколько раз пользовались лесорубы и бульдозеристы.
        Маруся уже навела относительный порядок. Вымела пыль и паутину, и теперь мыла окна, пыль на которых лежала таким толстым слоем, что напоминала куски толя. Шурик с недовольной миной таскал котелком воду с реки. Балагур, орудуя консервным ножом, готовил завтрак, необычно молчаливый и сосредоточенный.
        - Тук-тук. Хозяйка, гостей принимаете? - Спортсмен скрипнул дверью и с вздохом облегчения скинул рюкзак.
        - Если бы мне сказали, что будем жить в таком свинарнике, ни за что бы не пошла с вами, - фыркнула Маруся. - Чего встали, как столбы? Мойте руки, садитесь жрать.
        - Ты сама не понимаешь как права насчёт свинарника! - хихикнул Спортсмен.
        - Кушать подано! - развёл руками Балагур, как бы охватывая устеленный газетами стол, на котором расположились консервы, нарезанный треугольником хлеб и кружочками - колбаса. - Сейчас Интеллигентик воды принесёт.
        Вновь скрипнула дверь, и ввалился Бортовский, освободившись от поклажи, он рухнул на лавку, вытянув ноги, обвёл взглядом помещение и поморщился.
        - Фу-ух, - Маруся встряхнула чёлкой и оставила окна в покое.
        Молчун появился вместе с Сашкой, утоливший жажду и довольный. Котелок с водой пошёл по рукам. Бортовский пил жадно, обливая подбородок. Спортсмен долго, маленькими глотками. Шурик тоже пригубил.
        - Плесните на руки, что ли? - Маруся подставила ладошки…
        Ели быстро, но солидно. Это вам не санаторий, обеда не будет! Расщедрившись, Спортсмен выставил «контрабандную» бутылку водки:
        - Давайте кружечки, ну-ка… Командир? Угу. А дама?
        Маруся не отказалась. Балагур, решивший, что нужно что-то сказать, чуть-чуть приподнял кружку над столом и произнёс, скользя глазами по лицам:
        - Мне хочется выпить с вами за наш союз. Мы действительно сейчас находимся в союзе, как единый организм. Успех нашего предприятия и, возможно, чья-нибудь жизнь теперь зависят только от нас самих. Вернее, от нашего взаимодействия. Сейчас мы в начале пути, но уверен, что когда всё будет позади, когда найдём вертолёт и людей, мы обнаружим, что подружились. Я верю в нашу дружбу! За неё и хочется выпить.
        - Так бы и сказал, что выпить хочешь, - хмыкнул Спортсмен и ещё раз хихикнул, заметив, как Шурик морщится, заглядывая в кружку и принюхиваясь. - Пей, Шура. От похмелья помогает, от дурости - не знаю.
        - С новосельем, - выдохнул Иван и выпил.
        Молчун наблюдал, как тот закусывает, и с удивлением обнаружил собирающуюся в мешочки синь под глазами Командира. Какоето время царила тишина, сопровождаемая уничтожением продуктов.
        - Ты не мнись, молчальник, пей, - предложил Балагур.
        - В завязке я.
        - Самое время развязать!
        - Не хочет человек, чего пристал? - заступилась Маруся.
        - Ты его не защищай. Я не ревнивый, но хату спалю, - веселился Спортсмен.
        - Я лучше Командиру свою порцию отдам, - Молчун пододвинул кружку Ивану, - ему без допинга нельзя.
        - Подкуп при исполнении, - буркнул Балагур.
        - Спасибо, - Бортовский выпил, не отказался. - А чего в том закутке?
        - Кровати.
        - Здорово, - заинтересовался Спортсмен. - Не на полу хоть спать. А то я уже Бориса присмотрел на место подушки.
        - Чего так? - возмутился Балагур.
        - Живот у тебя мягкий.
        - Тогда ты будешь будильником? - заявил «будущая подушка».
        - Зачем?
        - Разговорчивый больно. Вот и тик-такай всю ночь. Каждый час кукуй. А утром звони.
        - Лучше я бить буду. По голове.
        Бортовский утёр рот ладонью и поднялся:
        - Обед окончен. Час на сборку кроватей. Потом в тайгу. Время не ждёт.
        - Кайфоломщик, - улыбнулся Шурик.
        - Сашка, лучше бы сбегал посуду сдал, - помахивая порожней бутылкой, предложил Спортсмен.
        Бортовский выпучился на него и гаркнул:
        - Я же сказал: обед окончен! Водку хлестать все мастера. За работу, засранец.
        Застолье притихло.
        - Но зачем так-то, Командир, - попытался возразить Балагур.
        - Потрепались и хватит. И никакой я вам не Командир, а Иван Николаевич. Или товарищ лейтенант. Вопросы есть?
        - ЕСТЬ! - Спортсмен поднялся и водрузил ладони на стол, его лицо пылало. - Ты помнишь, что я тебе у лодки сказал?! Сами разберёмся, когда и что делать!
        - Так, - Бортовский заскрипел зубами, чувствуя как из нутра готово прорваться выспавшееся ЧТО-ТО, - угрожаешь?
        - Да пошёл ты! Последнее дело угрожать инвалидам…
        - Что?! - через стол Иван схватил Спортсмена за грудки. - Что ты сказал, ЗАСРАНЕЦ!
        Спортсмен вырывался и замахнулся для удара пустой бутылкой. Молчун вовремя подхватил его под локти и предотвратил удар, но словесный поток остановить был не волен. Балагур пытался удержать Командира, пока тому высказывали, что думают о нём и его матери. Это могло показаться смешным: маленький толстячок хватается за гиганта, приговаривая:
        - Хватит, ну хватит.
        - Да вы что, совсем сбрендели?! - не выдержала Маруся. - Только что за дружбу пили и… - повернувшись к ошалевшему Сашке, заметила. - Вот смотри, Шурик, что водка с народом делает!
        - Ну будет, будет, - журил Балагур.
        Сверля друг друга глазами, соперники разошлись. Спортсмен отшвырнул пустую бутылку и выругался напоследок:
        - Свинья, она и в Африке…
        - Прекрати! - рассердилась Маруся.
        Уже из закутка, как ни в чём не бывало, Бортовский гаркнул:
        - На сбор кроватей уже пятьдесят пять минут. Иначе будете спать на полу. Вопросы есть?
        26
        …Угрюмый, неподвижный, полусонный
        Знакомый лес был странен для меня.
        А. Блок
        Через реку Маруся переправлялась одной из последних. Первым по тросу укатил Спортсмен, за ним грузно и осторожно последовал Иван, а теперь она, улыбаясь, наблюдала как болтался в воздухе Шурик, брыкаясь худосочными ногами. Но улыбка трогала только губы.
        Что-то беспокоило её. То ли Молчун, куривший рядом - невольно обдувая дымом, то ли ошеломляющая мощь тайги. Она затянулась последний раз и отбросила сигарету. Чёрт возьми! День начался так удачно! Когда же появились первые признаки дискомфорта? Не тогда ли, когда Спортсмен одёрнул Командира у лодки? И ещё Шурик в старом доме… Это всё предтечи… Холодные брызги воды на лице в лодке… Не в лодке! Брызги, поднятые плывущим медведем! Именно тогда и подкралось беспокойство. Зачем они стреляли? Во что? Или в кого? Словно её уличили в чём-то постыдном, так неловко. Медведь тогда немного постоял на отмели, не доверяя и удивляясь. Он всего лишь плыл в безопасное место. Почему по нему стреляют? Безопасное? Он плыл в ОПАСНОЕ место! И знал это! Не мог не знать. И было ещё что-то в его морде самодовольное, говорящее: «УБИРАЙСЯ!» Что-то от лисы, ожидающей смерти. Да нет же, просто показалось, просто она немного свихнулась. Если она не полная дура, то тогда… мир сместился, перевернулся и поехал подобно пресловутой крыше. Тишина! Гнетущая, тупая, как скука и безысходность. Не поют птицы, кузнечики, как утром, не
стрекочут, деревья не качают ветками, листва не шумит. Небо прояснилось, по идее лес сейчас должен звучать, как оркестр, выстреливая птичьим гомоном и порывами ветра. Нечего делать медведю в таком затишье. ОН ПЛЫЛ НЕПРАВИЛЬНО! НЕ ТУДА! Даже на кладбище бывает веселее…
        - ВОТ ИМЕННО. КЛАДБИЩЕ. ТС-С, - шепнули на ухо.
        Маруся вздрогнула и повернула голову, осторожно, словно боясь пораниться, понимая, что её взору предстанет нечто ужасное, подобное оскаленной лисьей морде в глазах Барса. Справа сидел Молчун, Балагур цеплялся к тросу, а слева никого НЕ ДОЛЖНО БЫЛО БЫТЬ. Она ошиблась. Рядом сидел Андрюха Вращенко и, прижимая палец к губам, делал ей таинственные знаки. Что-то не так было с его губами, они кривлялись, гримасничали, напоминая марионетку на огромной и пустой арене лица, которое могло посоперничать в бледности с луной. Неестественно алые губы дёргались, шепча:
        - НЕ ПОРА ЛИ ТЕБЕ, МАХА, УБРАТЬСЯ? ЧТО ТЕБЕ ДЕЛАТЬ НА КЛАДБИЩЕ? А МЫ ВСЁ-ВСЁ ПРО ТЕБЯ ЗНАЕМ, - лицо приблизилось и стало темнеть. Запахло гарью. Ткань одежды расползлась, обугливаясь.
        - Ущипни меня! - крикнула Маруся, прижимаясь к Молчуну, не в силах отвести глаз от уже полностью почерневшей фигуры.
        Балагур обернулся и засмеялся:
        - Странная просьба. Но конкретная. Ты кого просишь: меня или молчальника?
        «Неужели они не видят?!» - Маруся удивилась весёлому выражению лица толстяка и переметнулась к Молчуну.
        Тот оторопело смотрел на разваливающегося призрака, приоткрыв от удивления рот. Но он видел Нину, свою экс-благоверную. Она сидела рядом с Марусей на корточках, в цветастом домашнем халате и говорила, покачиваясь:
        - ИЗ-ЗА ТЕБЯ… ВСЁ ИЗ-ЗА ТЕБЯ… ВЕРНИСЬ И ЕЩЁ УСПЕЕШЬ… ВЕДЬ ТАМ ЖИЛИ ТВОИ РОДИТЕЛИ… ИЗ-ЗА ТЕБЯ…
        - И ты меня ущипни, - он обжёг ухо девушке своим дыханием и хрипом.
        Вцепившись друг в друга, они ущипнули. Насколько и куда удачно получилось у Маруси, но пальцы афганца схватили её прямо под правым соском, что было очень болезненно, но и достаточно эффективно. Призрак растаял, рассеиваясь с дымом. А для Молчуна исчезла Нина.
        Подбоченясь, Балагур рассматривал их, не понимая смеяться или бежать куда-нибудь сломя голову:
        - Да что с вами? У вас на лицах девятьсот дней блокады написано.
        Расцепившись, парочка уставилась на него, словно на невесть откуда взявшегося бегемота.
        - Ты что-нибудь видел? - сипнул Молчун.
        - Видел. Вернулся Кома… товарищ лейтенант Иван Николаевич и заставил разбирать кровати и стаскивать их обратно.
        - Эй! Чего там у вас? - гаркнуло с того берега.
        - Ну вот, вспомни дурака, он и окликнет, - Балагур оттолкнулся ногами от земли и, покачиваясь, поплыл по воздуху, вцепившись в страховочные пояса:
        - Пока, ребятки! Просыпайтесь!
        Маруся, нахмурившись, растирала синяк под кофтой:
        - Другого места не нашёл, да?
        Молчун проследил за её рукой и попытался улыбнуться:
        - Прости. Но что ты думаешь об этой херне? Ты видела её?
        Девушка поднялась, опираясь на ружьё:
        - Никого и ничего я не видела. Ясно?
        - Как? Ты же…
        - Ничего я не видела! И не хочу ничего больше видеть! С меня хватит!
        - Погоди, - Молчун попытался удержать её, но Маруся оттолкнула его плечом, пошатываясь, побрела к воде и принялась ополаскивать лицо.
        - Эй-эгэ-гэ-эй! Лечу! - болтался под тросом Балагур. - Ау-у! Люди! Хорошо-то как!
        - Вначале голоса, потом галлюцинации. Что дальше? - ухмыльнулся Молчун, потирая виски. Резко и как-то сразу вернулась головная боль…
        Они шли чуть больше часа. Словно время отпрыгнуло вспять лет на семьдесят. Пробираясь сквозь зелень леса, подобно отряду заблудившихся партизан или наоборот: уверенному в своём всемогуществе, но усталому и осторожному - карателей, прижимающих автоматы к животам, будто двигались на поиски своих жертв. Шурик ещё не решил, кем быть лучше: карателем или партизаном? Партизаны - они, конечно, за правое дело. Родину защищали. Но старые фильмы уж как-то блёкло и неромантично рисовали таёжный быт голодных и изможденных людей, вечно ожидающих разведчиков с донесением. Для чего малочисленному отряду эти донесения? Всё равно же в бой вступать - самоубийство. А вот разведчики, как правило, геройски погибали… И как красиво и уверено марширует по лесу гитлеровец, чопорно постёгивая хлыстиком голенище начищенных до блеска сапог! Чёрный, прямо по фигуре, мундир со свастикой на рукаве, фуражка с черепом-кокардой над юным белобрысым лицом. Он красив - до безобразия и наоборот: ненавидим до восхищения. Молодой эсэсовец не понимает, что сам носитель своей смерти. Ибо именно его за красоту и уверенность хочется
шлёпнуть первым… Шурик споткнулся и взглянул под ноги - хлыстик, некогда выпавший из холеной руки, лежал перед ним. Да нет, это просто пихтовая веточка, потерянная тяжёлой кроной. Шурик неуверенно поднял её и двинулся дальше, позабывшись, постукивая по ноге в такт шагам.
        Лес, казавшийся издалека сплошной зелёной массой, расступился, как бы развернувшись в пространстве, и уже поднадоел однотипностью стволов и кустарников. Он был слегка неуклюжим и неторопливым, словно не надвигались осенние ненастья и зимние холода. Да что им, вечнозелёным пихтам и кедрам, мороз и снег? Только ещё одна возможность подремать, закутавшись в белые шубы. А вот молодняковой поросли придётся нелегко. И на том спасибо, что под Новый год не доберутся до них топоры.
        - Может быть, растянуться в цепь? - предложил Молчун. - Только чтобы не терять друг друга из вида.
        Лес усмехался, обманув первоначальной рассредоточенностью, сгустился, заволокся кустами, репейниками, спрятал выступающие на поверхность корни в лопухи, выставляя неожиданные сучки и низко опуская ветки, как бы играя: «А ну как поймаю!» Маруся двигалась мягко, как кошка, заранее огибая предстоящие преграды, проскальзывая меж стволов, оставляя за собой лишь лёгкое колыхание веток. На самом деле она раздвоилась. Тело, не управляемое разумом, машинально выбирало дорогу, петляло, шагало, отвечало на вопросы, а мозг сжался в лихорадочном поиске выхода из испуга. Разлезающийся по швам Вращенко не просто напугал, а перевернул что-то в ней. Странно, почему он сгорал? Что с ним на самом деле?
        …МЫ ВСЁ О ТЕБЕ ЗНАЕМ…
        Кто мы? Барс? Лиса на дороге? Плывущий медведь? Или тот, вернее та, кого видел Молчун?
        …ТЫ ВИДЕЛА ЕЁ?
        Неужели он лицезрел что-то другое, в женском обличье?
        …ЧТО ТЫ ДУМАЕШЬ ОБ ЭТОЙ ХЕРНЕ?
        Да ничего она не думает! Она не желает думать об этом! Она хочет думать о Спортсмене, о его ласках, о его уверенности в своей правоте, а не о… призраках, или что там было. Почему они видели разные вещи, а Балагур… Нет! Спортсмен! Потому что колется сено, хочется чихнуть, так щекотно в носу… который проваливается над кривляющимися, марионеточными губами…
        - ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ УЛЬГЕН, НАЧИНАЕТСЯ ХОЗЯИН ГОР!
        Боже мой! Дедушка! Что ты думаешь ОБ ЭТОЙ ХЕРНЕ!?
        - Эй! Сюда, скорее.
        …Шурик ещё мог бы поспорить о том, кто первым увидел шалаш. Так хорошо и спокойно было плестись вместе со всеми. Иногда он даже забывал о цели брожения по лесу. Мысли, как в магазине, открывали дверь, входили в голову, глазели на товары и выходили, так ничего и не купив. Конечно, помнил - он ищет! Но ищет вместе со всеми, и даже не предполагалось, что он может найти что-то самостоятельно. Тем более - искали вертолёт. А это такая огромная штука с пропеллером наверху. И уж никак не горка набросанных друг на друга разлапистых веток. Поэтому он и не обратил внимания на шалаш, просто скользнул взглядом по зелени. Всё же вокруг зелёное, ветвистое, муторное. А Балагур тут же за спиной завопил, созывая растянувшуюся людскую цепь.
        Шалаш был низеньким и скорее напоминал какое-нибудь индейское захоронение, чем чьё-то жильё. Он приютился меж двумя стоящими чуть ли не ствол к стволу кедрами. Вход - вернее, тёмное узкое отверстие - расположилось так, что из него можно было бы наблюдать за происходящим вокруг на достаточно большом расстоянии. Стены и задняя сторона втиснулись в переплетённые вьюном сухие и ломкие заросли подлеска. Чуть вдалеке, окружив себя небольшим пространством полянки, уходила в небо ель с обрубленными снизу ветвями. Бортовский щёлкнул затвором и направил автомат на шалаш:
        - Кто здесь? Выходи!
        Подбежали Спортсмен и Молчун, Маруся наблюдала издалека, прислонившись плечом к стволу. Воевать не её дело. Она всего лишь проводник.
        - А ведь ты его чуть не проглядел, Шура, - поддел Балагур. - Как же так?
        - Задумался, - смутился Интеллигент.
        - Ты ещё и думать умеешь? - хихикнул толстяк. - О чём же?
        - Где бы достать опохмелиться, - цыкнул сквозь зубы Спортсмен.
        - Тихо! - прикрикнул Иван. - Ты - справа, ты - слева, остальным залечь!
        Повинуясь, Спортсмен и Молчун заняли подступы к шалашу. Шурик растянулся в траве, ощутив блаженство в натруженных ногах, и если бы не напряжённость момента, послал бы всех к чёрту и с удовольствием всхрапнул бы пару часиков.
        В шалаше зашуршали. Все замерли, уставившись на провал лаза. Внезапно тишину нарушил громкий девичий смех:
        - Ох, не могу! - Маруся обняла дерево и хохотала до слёз. - Ой, вояки! Ох, уморили! Он же…
        - Что случилось?
        - Бу-у-урундук-к! - выдала Маруся, давясь смехом. - Он же в кусты шмыгнул! Ох, черти, насмешили! Поглядели бы на себя со стороны…
        - Прекрати. Что за детство? - буркнул Иван и посмотрел на Спортсмена. - Ну-ка, взгляни что там?
        Тот послушно кивнул и в два прыжка очутился у шалаша, присел и заглянул внутрь, потом засунулся в лаз по пояс и крикнул:
        - Пусто! Нет никого!
        - Разорался. Рот поменьше открывай, а то бурундуки из задницы посыплются, - проворчал Балагур, запихивая не пригодившийся фотоаппарат в футляр. Шурик, имевший возможность лицезреть вместо лаза в шалаш зад товарища, представил, как из него начнут выскакивать юркие зверьки и тоже захохотал, подвизгивая, совершенно расслабившись и разметавшись по траве. Прохлада, исходящая от земли, ласкала лицо, обнимала тело, даже смеяться лень.
        - Сейчас из кого-то точно посыплется, - вылезая и отряхиваясь от еловых иголок, парировал Спортсмен.
        - И чего? - Иван сам рванулся к шалашу.
        - Кто-то живёт там, - Спортсмен закурил. - Или, скорее всего, жил недавно.
        Почти все по очереди заглянули в шалаш. Хвоя, подстилка из веток, запах смолы и темнота… Вот и всё, что удалось обнаружить.
        - Ждать надо, - предложил Балагур. - Хозяин домой всегда возвращается.
        - Погодите, - встрепенулась Маруся. - Это значит - экипаж жив? Это они построили шалаш? Больше некому.
        - Места там только на одного.
        - Если кто-то из них жив, и это его пристанище, то нам здорово повезло.
        - Чего решаем, Комо… товарищ лейтенант?
        - Ждём или как?
        - Привал, - разрешил Бортовский и поскоблил здоровой рукой шрам на щеке. - Подумать надо.
        - Ждать - смысла нет, - Спортсмен потянулся, хрустя суставами. - Шалашом не пользовались дня два. Хвоя осыпается. А на иголках только йоги спят.
        - Не на иголках, а на гвоздях, - поправил Балагур.
        - Что за чёрт? - Спортсмен провёл ладонью по стволу ели и отскочил, - Словно плесень намазана.
        - Смотрите! - Маруся подошла к дереву и показала на внушительные зарубки, затянувшиеся зеленоватой коркой.
        - Хотели дерево срубить? - заинтересовался зарубками Балагур.
        - Тихо! - рявкнул Иван, осмотрел дерево и выругался. - Было, значит, чем рубить. Топор кто-нибудь видел?
        - Сейчас, - Спортсмен вновь нырнул в шалаш.
        - Ветки и так хорошо дались, зачем им понадобилось дерево валить?
        - Мне откуда знать? - насупился Иван.
        Маруся внимательно осмотрела все раны на стволе:
        - Где ветки рубили, зарубки белые, а здесь - зелёные.
        - Белые, зелёные, красные, - огрызнулся Иван. - Светофор какой - то.
        - Жёлтый, а не белый. Жёлтый в светофоре… - поправил правильный Балагур.
        - Иди ты… А ты чего разлёгся?
        Шурик поднял виноватую физиономию и, уяснив, что Командир не в настроении для препирательств, лениво отполз в сторону, чтобы не путаться у него под ногами.
        - Топора нет, - доложил Спортсмен. - Тут письма, или что-то на них похожее, - он протянул куски берёзовой бересты.
        - Чушь! С чего ты взял, что письма?
        - Дата на каждом нацарапана, - с превосходством сообщил Спортсмен.
        - Чёрточки, палочки, - причмокнул Балагур, через плечи столпившихся у бересты заглядывая в текст «писем». - Китайская грамота.
        «Это тебе, - очнулся Отто. - Оттуда. А почему не старый шифр?»
        - Постой-ка, - Балагур прорвался к бересте. - А что если… Ну конечно же… Морзянка!
        - Да ну? - выдохнул Спортсмен. - И что делать? Кто её знает?
        - Я знаю, - отрубил Иван, хотя последний раз пользовался Морзе в училище и то для того, чтобы передать за стенку, что там живёт отделение засранцев.
        - И я знаю! - хлопнул себя по лысине Балагур. - Я на флоте служил радистом.
        - Так что же там написано?
        - Чёрт его разберёт. Попотеть придётся. Тут: тире, тире, точка. А тут и не видно совсем. Он чем-то царапал. Веточкой, наверное. Время и терпение понадобится.
        - Ладно. Берем эту филькину грамоту с собой, - Командир огляделся. - Эй, оболтус, поднимайся. Перекур закончен.
        Шурик нехотя сел, осоловело оглядываясь. Успел-таки перехватить у сна минут десять.
        Маруся не интересовалась берестой. Всё внимание поглотили зарубки. Их цвет. Что-то в зелёных глубоких царапинах было не так. Запах? Обыкновенная плесень. Нет, что-то от… Вращенко, лисы и медведя… Ненужность? Бессмысленность. Почему одни остались белыми, а другие покрылись плесенью? Обойдя дерево, она обнаружила ещё царапины. Чуть выше плеч. Словно кто-то обнимал дерево, впиваясь в него… когтями? Эти углубления тоже запеклись зелёным.
        - Что ищешь?
        Она вздрогнула и обернулась. Рядом стоял Молчун и смотрел на царапины:
        - Медведь?
        - Нет. Рост не тот. И медведь обычно сдирает кору, а здесь, смотри, как бы вдавливали…
        - Все сюда! - Бортовский прикуривал от зажигалки, выжидая пока все соберутся, и предложил. - Есть возможность, что кто-то из экипажа жив…
        - Радист! - выкрикнул Спортсмен.
        - Почему? - недоверчиво поинтересовался Командир.
        - Азбука Морзе. Кому проще её выдавливать на бересте? Радистам - это второй родной язык.
        - Хорошо. Возможно, жив радист. Возможно, живы остальные. Просто разминулись после аварии. У нас до заката ещё часов четыре-пять. Предлагаю разделиться на две группы. Одна отправляется дальше, расширяя исследование местности. И вернётся сюда часа через три. Вторая останется здесь и продолжает осмотр на месте. Подождём, вдруг явится…
        27
        Мне снился снег. Он падал на лицо,
        и что-то надвигалось серой тенью.
        Живым проснусь я или мертвецом? -
        я думал, приступая к пробужденью…
        Г. Григорьев
        Группы получились небольшие. Командир оставил с собой Балагура, изучающего найденные письма, и Интеллигента «чтоб мальчишку не разбаловали окончательно». Маруся, естественно, оставалась проводником. Спортсмен отправился с ней, поскольку долго не мог находиться в компании Ивана, да и к девушке имелся определенный интерес. Что-то случилось с ней: морщинки бороздят переносицу. И вообще с его стороны просто свинство не уделять ей достаточно внимания после того, что произошло на сеновале. Молчун, невзирая на мучительные головные боли, пошёл с ними, поскольку надо же было кому-то с ними идти.
        - Лейтенант! А, может, кого-нибудь ночевать в шалашике оставить? - Балагур прекратил тщетные попытки нахрапом разобраться с морзянкой.
        - Все должны быть вместе, - тот, стиснув зубы, решительно мерил шаги от шалаша до ели и обратно. - Короче. Бери этого фраера и облазьте окрестности, кусты и прочее. Далеко не уходите.
        - Чего искать?
        - Всё, что может принадлежать человеку: оружие, одежду, топор. И так далее. Ясно?
        - Пойдем, Шура, в кустики, - хихикнул толстяк.
        Интеллигент безразлично поднялся. Вначале исследовали кусты за шалашом. Хрупкие ветки ломались от малейшего прикосновения, и они подняли бессмысленный шум.
        - Как стадо слонов, - нахмурился Иван, закатывая рукав и стягивая руку жгутом. Сейчас. Ещё полминуты и наступит долгожданное расслабление. Он ещё покажет этим засранцам! Особенно толстяку. Ишь, и Морзе знает, и ночевать в одиночестве в лесу потянуло. И фотоаппаратом пощёлкивает… Шприц поразил вену. И временно отключил Ивана от мира.
        Отойдя от Командира на приличное расстояние, Балагур вдруг заискивающи предложил:
        - А не перекусить ли нам, пока начальство не видит? - и стал вытаскивать припасы. - Тут колбаса, хлеба немного, сальце. Живём, брат, - он в момент разложил продукты на огромный носовой платок, открыл пробку у фляжки с водой, отпил глоточек и умиротворённо размазал капли по пухлым губам. - Присаживайтесь, сударь. А вот ножа нет. А у тебя?
        - Есть, - Шурик пошарил за поясом, где постоянно находился добытый в санатории «резак». Ножа не было.
        - Чего канителишься?
        - Нет, - проглотил Саша. - Нет ножа.
        - Ну и фиг с ним. Отламывай и жуй.
        Кашица жёваного хлеба с колбасой никак не лезла в глотку. Память, захороненная недосыпанием и похмельем, усилием воли медленно возвращалась. Наплывала волнами и уходила с отливом. Где же ножик? Дом. Иринка. Упало что-то. Подсвечник? Рябина за окном. Или ёлка? Муть, усталость. А утром - Спортсмен и Маруся. Он точно помнит, что, одеваясь, взял нож. И в лодке тот прилегал к ноге. И за столом, когда чуть было не началась драка. Ах, чёрт! Койки. Они таскали тяжёлые сетки. Он выложил нож на подоконник… А потом: всё быстрее, второпях на переправу.
        - Э-э, плохой из тебя работник. Кто хорошо ест, тот хорошо работает, - Балагур смахнул с подбородка крошки. - На, хлебни водички. Что в сухомятку-то…
        Шурик приложился к фляжке, чуть приподнял голову и… поперхнулся. Кашель тугой, как жгут, забился в горло. Балагур услужливо похлопал по спине. Но кашель не проходил.
        - Ты чего, Шура? Ты чего? - испугался толстяк, когда лицо юноши посинело. - Водички может?
        Сашка судорожно мотнул головой и, хватаясь за грудь, другой рукой показывал наверх, на берёзовый ствол, под которым они обедали. Его загадочные жесты и задыхающаяся мимика принудили Балагур к решительным мерам. Он согнул Шурика животом на своё колено, наклонил и вставил два пальца в рот. Кашель прорвался тяжёлым, влажным фонтаном недожёванной кашицы.
        - Ну, как ты? - брезгливо вытирая руку, спросил Борис. - Дышишь?
        Шурик кивнул, ему понадобилось несколько минут, чтобы отдышаться, вернуть чёткость мыслям и разогнать радужные круги перед глазами.
        - Напугал ты меня! Как же так, Шура!? - толстяк заботливо склонился над ним.
        - Топор, - сипнул Шурик и вновь закашлялся, но уже лёгким, очищающим кашлем.
        - Какой топор? - не понял Балагур.
        Сашка лишь махнул рукой вверх, Борис поднял глаза. Поперёк ствола в берёзу вгрызся топор.
        - Ого! Шурик, это же… Подожди, - корреспондент вскочил, отбежал несколько шагов и с удивлением уставился на дерево, рядом с которым оклемавшийся Интеллигент виновато загребал землёй дымящуюся лужицу.
        - Вот так-то, - Борис подошёл к небольшому бугорку подсохшей земли, - как идея, что тебя только что стошнило на могилу?
        …Бортовский осоловело и недоверчиво осматривал берёзу.
        - С той стороны почти вся кора содрана, - суетился, показывая Балагур. - А если издали посмотреть, то топор - перекладина креста. Видишь? Обычно рубят вдоль ствола и наискосок. А тут высоко и строго перпендикулярно.
        Слова медленно доходили до Ивана. Он уловил основное. МОГИЛА. Невысокий холмик под берёзой говорил о её размерах. Это больше походило на неглубокую ямку, чем на могилу. Но топор перекрещивался со стволом берёзы, действительно напоминая знак захоронения, слегка уродливый, неряшливый, но добросовестный.
        - Сок ещё капает, - отметил Балагур, проводя ладонью под топором. - Недавно, значит. Пару деньков назад.
        - Сфотографировал? - сипнул Иван.
        - Первым делом. Что дальше, лейтенант?
        - Мальчишка?
        - В порядке. Утомился. Спит.
        Бортовский принял решение:
        - Откапывать будем.
        - Надо ли?
        - Здесь я приказываю. Ясно? Мне нужно убедиться тут ли академик? Приготовить сапёрные лопатки. Чего мнёшься? Вопросы?
        - Лопаты-то… мы на пасеке оставили.
        - Что?! - Иван заскрежетал зубами, отцепил от ремня лопату и потряс ей перед лицом толстяка. - А ты это видел?! Мать вашу перемать! Сказано было: экипироваться в полной боевой? Или нет?
        - Но мы… думали…
        - Не думали вы! У вас и думать нечем! Вместо головы знаешь что? Чем водку жрут, да по бабам бегают! Я вам покажу, засранцы! Я научу приказ выполнять! - Бортовский выхватил топор из берёзы и протянул его корреспонденту. - Вот твоё орудие. Через пятнадцать минут меняюсь с пацаном, потом ты со мной, и так по очереди. Ясно? - и с остервенением вогнал лопату в могильную насыпь.
        Балагур надул щёки, выдал «п-пу-ух-ух» и нерешительно принялся отгребать землю лезвием топора:
        - И всё-таки нехорошо это. Примета плохая, - и на уничтожающий взгляд Бортовского. - Примета, говорю. А мне что? Я же не отказываюсь. Тем более - академик. Посмертный снимок. Сенсация.
        Иван яростно ковырял землю. Рука на траурной повязке, подобно запелёнатой кукле, покачивалась в такт рывкам, заставляя своего хозяина чаще скрежетать зубами и с удвоенной энергией вгрызаться в могилу…
        …Вначале было темно. Чернота точила глаза, наваливалась, давила. Затем заструилась разводами, пропуская крохотную точку света. Точка росла, расширялась, превращаясь в маленькое солнце, потом взорвалась мутными всполохами мельканий, словно оборванная киноплёнка. И экран зарябил штрихами и разрывами, через которые постепенно проявилось изображение. Что-то плескалось за бортом лодки. Огромные скользкие рыбины поднимали фонтаны брызг. Вода, попадая на кожу, не была мокрой, а горячей и злой, как укус крапивы. Медведь, вырвавшись из-под воды, вскинул морду и перекусил пополам одну из рыбин. Шурик хотел убежать, слишком страшным был мокрый медведь. Но его огородили железными койками. Сашка лез через них, плакал и хотел домой. Сетка исчезла, и перед ним появился шалаш, из которого выглядывал поджарый зад, обтянутый штанами защитного цвета. Из него калоизвергались полосатые бурундуки и разбегались, озорно подпрыгивая. Шурик рассмеялся, но смех не вырвался наружу, а застрял внутри.
        А потом он погнался за бурундуком и провалился в огромный и узкий туннель, а сверху падало массивное лезвие топора. И не было возможности избежать соприкосновения, улизнуть вбок: стены туннеля царапали плечи, жгли щёки. «Кто из нас падает с большей скоростью? - бежали мысли. - Я или топор? Какова его вероятность добраться до меня? Не поймать ли его? Траектория полёта равна топору в вытянутой руке?» Сразу же возникла школьная доска, где учительница физики быстро писала формулы, а затем также быстро стирала их рукой. Шурик не успевал переписать, формулы оставались незавершёнными и рассыпались на отдельные знаки, которые, как магнит, притягивало лезвие топора.
        Туннель заканчивался чернотой, которую хочется размазать по лицу. Он трёт глаза и видит камни, вернее - руины какого-то дома, у которого уцелел только обломок стены. У стены стоят грязные, оборванные люди с впалыми, иссушенными телами. Он вроде бы должен пойти к ним, но почему-то не хочет. Пихтовая веточка чадит смолистым дымком и колет руку. Нет, это не веточка, а указка, что бьёт по школьной доске, с которой сыплются недописанные формулы. Да нет же! Это всего лишь дирижерская палочка, но почему-то её конец искрит бенгальскими огоньками. И надо успеть, пока фитиль не сгорел до руки. Он должен успеть сыграть музыку. Взмах, ещё взмах. Гул, треск, щелчки, аплодисменты. Измождённые люди падают, хватаясь за тела и мажа и без того испачканные лоскутки рубашек клюквенным соком. А он продолжает махать искрящейся палочкой, осознавая, что дирижирует самой великой симфонией на свете. Симфонией смерти. А сам он не умрёт. Огонёк уже жжёт пальцы, но боли нет. Потому что он БУДЕТ ЖИТЬ ВЕЧНО! ТЫ ЖЕ ХОЧЕШЬ СТАТЬ БОГАТЫМ? А ДЛЯ ЭТОГО НУЖНА ВЕЧНОСТЬ!
        - Уходи! - кричит он кому-то страшному, пахнущему приторным смоляным дымком, и бежит к дому. Запах слабеет, голос пропадает, заблудившись в ветвях. Шура видит дом, не хочет туда, но это единственное спасение от СТРАШНОГО. Запинаясь и путаясь в обломках мебели, поднимая прах истлевших книг, он несётся вверх по лестнице. Падает в темноту. Успокаивается. Если СТРАШНЫЙ подойдёт, то он его из пулемёта! Так хорошо и дремотно в мягкой постели.
        Ирина неторопливо сбрасывает с плеч платье. Оно шелестя падает к её ногам тёмным кольцом листопада в ночи. Белая кожа, кажется, светится, потому что комната дышит утром, а он вспоминает, что в ней нет ни ламп, ни свечей. Она подсаживается на кровать, выставив красные, как кнопки звонков, соски, склоняется, перебирая волосы, и приближает алый ротик. Что-то шепчет: губы расходятся буквами Ю и О, тянутся трубочками, пряча и открывая мелкие зубы. Они целуются бешено, страстно, стараясь захватить в плен губы друг друга. Она побеждает, но он в отместку щекочет языком её десна и зубы. Похоже, ей подобное в новинку, и страсть заполоняет, вытеснив кости, мышцы, прочее внутренности, оставив только кипящую кровь.
        Они сели. Опустошенная поцелуями, Ира трясет головой, пытаясь прогнать с плеч длинные волосы. Потом вновь приближается, вдавливаясь в Сашку кнопками звонков. Он хочет помочь ей, кладёт ладони на плечи, гладит, скользит к груди… И ужасается - руки оставляют за собой кровавые полосы на теле. Кровь стекает на ноги, бёдра, капает с сосков, подбородка, но она не видит её, просто не желает замечать. Ему хочется крикнуть: «Что ты делаешь? Прекрати! Разве не видишь?!» Но горло выталкивает только хрипы.
        Она стонет и проваливается под одеяло, но Сашка тут же откидывает его край и видит ухмыляющееся лицо Спортсмена:
        - Шурик, я же тебе говорил - копаться в могилах вредно для здоровья. И вообще, ЖИВИ ВЕЧНО, ШУРА! БУДЬ БОГАТЫМ! УБЕЙ ИХ!
        На миг лицо Спортсмена пропадает, из-под него силится прорваться Иринка - она, видимо, что-то говорит, даже кричит, но Спортсмен вновь заволакивает её. Но это уже другое лицо, непривычно бледное, в трещинах и кровоподтёках. Он говорит:
        - ОНИ ВЫКОПАЮТ ТВОЁ ЗОЛОТО!
        И хохот, и блеск золота на зубах. Спортсмен вкладывает пальцы в рот, вырывает верхний мост - кровь бурыми ручейками течёт по десне, коронкам, пальцам - и протягивает его на раскрытой ладони:
        - ВОЗЬМИ СВОЁ ЗОЛОТО, ЩЕНОК!
        Сашка пытался закричать, но рука коснулась чего-то твердого и холодного. Он вздрогнул и проснулся. Ладонь покоилась на корпусе автомата. «Какой тупой сон», - раненой птицей забилась мысль, и виденные картины сразу поблёкли, замутнели и рассыпались. Он открыл глаза и обнаружил, что Балагур и Командир что-то копают под берёзой. Топор со ствола исчез. Куда? Как куда? Он же гнался за ним по туннелю! Нет. Хватит спать. Шурик прогнал вновь подступившую дремоту. Чего они там копают? Могилу? Да. Только наоборот: они откапывают могилу. Совсем свихнулись. Откровенно говоря, насыпь под берёзой совсем не напоминала Шурику место захоронения. И с чего Балагур решил?.. И вдруг ясная мысль настежь распахнула ворота в мозг. Они выкапывают не покойника, а КЛАД!
        Конечно же! Разве может такая мелкая ямка быть могилой? Тот, что жил в шалаше, принёс сюда золото с вертолёта и зарыл под берёзой. Топор воткнул, чтобы не спутать место. Всё сходится. А ему не сказали! Всё хотят себе захапать?! Ну, так получайте!
        Он схватил автомат, щёлкнул затвором, как учил Спортсмен, и прицелился в спину Бортовского. Пальцы скользнули к курку. Надо убить их! Убить, выкопать золото и смыться. Убить их!!! Убить! Но мысль показалась знакомой. Из сна.
        - ВОЗЬМИ СВОЁ ЗОЛОТО, ЩЕНОК!
        Что-то не так. Не то. Сутулая, угловатая спина Ивана представляла собой отличную мишень. Стоит только нажать на спуск, и Командир рухнет лицом в вырытую горку земли. А Балагур? Жалко дядечку. Ведь тот ему только что жизнь спас. Не дал задохнуться. Шурик вдруг ясно осознал, что добродушное лицо толстяка с лысиной не может быть мёртвым. И вообще, как можно убить человека? Тем более, двоих сразу? Он не убийца какой-нибудь! И что потом сказать Марусе, Спортсмену? А вдруг и они захотят взять золото себе? Тогда придётся и их? Ну, это уже слишком! Руки задрожали, автомат шлёпнулся в траву. «Это всё ублюдочный сон! Я не могу! Не понимаю, что делаю! Не могу убить человека!»
        Командир обернулся:
        - Проснулся, засранец? Ну иди, покопай…
        И тут невдалеке раздались выстрелы и грохнул взрыв. С гомоном вылетели испуганные птицы. Лиственница затряслась, теряя иголки. Лес онемел от подобного кощунства. Застыл, встревоженный. Птицы унесли весть о взрыве на восток. Звук исчез вместе с эхом и птицами. Наступила тишина.
        - Это что ещё такое? - вслушиваясь, встрепенулся Иван.
        - Может, с нашими что? - приподнялся Балагур, сжимая в руках грязный топор.
        - Чего они ещё там удумали?! - Командир с сожалением оглядел незавершенные раскопки и рявкнул. - Ну? Чего глаза таращите? Вперёд! К шалашу. Живо!
        28
        Жизнь - путешествие в женщину.
        Смерть - передышка в пути.
        С. Николаев
        - Уф! - Маруся опустилась на бревно и положила голову на плечо Спортсмену.
        - Устала, рыженькая? - тот добродушно потряс её за плечи. - Курить будешь?
        Они отбили ещё с километр у тайги. Это можно было назвать боем, поскольку деревья настолько сгрудились, что касались друг друга не только кронами, но и стволами. И без того тусклый солнечный свет едва просачивался сквозь кроны, как через мелкое сито. Сухостой и репей забавлялись с одеждой. Молчун, дымя сигаретой, лениво отдирал мелкие «собачки» и колючие, ежистые шарики с брюк. Бревно было старым и трухлявым, заросшее с севера мхом. Определить его наименование казалось невозможным, но Маруся, поковырявшись в коре, заявила, что это кедр. Никто с ней не спорил. Лишь Спортсмен буркнул:
        - Бревно и есть - бревно. Главное, сидеть удобно.
        - Нет здесь никого, - захныкала Маруся. - Сюда ещё ни один человек не забредал.
        - Мы же забрели! - резонно заметил Спортсмен. - Всю жизнь мечтал открыть ещё неизведанное, девственное. И чтобы это назвали моим именем.
        - Вот и открыл бревно, - хмыкнул Молчун. - Бревно Спортсмена? Звучит? Всё равно как: Спортсмен - бревно.
        - В таком случае желаю тебе открыть дуб, - огрызнулся Спортсмен.
        Помолчали, покурили, отдышались.
        - Трогаемся дальше или повернём назад? - брезгливо откинув «собачки», поинтересовался Молчун.
        - Давайте слегка поотлыниваем, - отдирая репейник с Марусиных джинсов, предложил Спортсмен.
        Она отвечала ему тем же, то есть отдирала с его штанов, да так, что Молчун позавидовал.
        - А это ещё что такое? - рука девушки скользнула по карману, нащупав там нечто круглое и твердое.
        - Тут штука серьёзная! - с наигранным предостережением отреагировал Спортсмен и извлёк из кармана клубок промасленной тряпки, развернул и взвесил на ладони содержимое.
        - Вот это да! - восхитился Молчун. - Нет слов!
        - Граната? - осторожно рассматривая предмет, прошептала Маруся.
        - Свеженькая. В маслице ещё.
        - Где достал?
        - Стырил у Командира.
        - Как же тебя угораздило? - хохотнул Молчун.
        - А когда кровати таскали. Мне его рюкзак попался под ноги. Ну я… пнул, соответственно. Она и выкатилась. Пошарил, а там ещё с дюжину будет.
        - Зачем это ему?
        - Нет. Почему он скрыл от нас, что взял с собой гранаты? А если бы я посильнее пнул?
        - Может быть, и не скрывал. Потом сам расскажет?
        - Ага. Дождёшься от него.
        - Брать чужое нехорошо, - уморительно погрозила пальчиком Маруся, улыбаясь. Ей опять стало легко и просто. Хорошо, когда рядом Спортсмен! Она пыталась найти слово, чтобы выразить своё настроение, но на ум шло только «лучезарное», что было глупо и не по смыслу. Страх уходил, вернее - уступал место усталости. Как умиротворённый ребёнок спит, оставив хулиганские проделки. Но кто может поручиться, что через минуту он не проснётся и не зайдётся истерическим плачем…
        - Я чужого не беру, - запихивая гранату обратно, ответил Спортсмен. - Всё нужно делить по-честному. Если нас шестеро, то и делить надо на шестерых и пищу, и оружие. А он, жмот, зажал. Я просто взял часть своей доли.
        - Не боишься, что в штанах взорвётся? - подтрунивал Молчун.
        - Не надо, - подыгрывая, с укоризной рассматривая Молчуна, как будто тот в самом деле мог быть причиной взрыва, хихикнула Маруся. - Он ведь тогда вообще… Командиру шею намылит. Да и делать ничего не сможет, - и погладила Спортсмена по тому месту, о котором говорили.
        - А мы протез присобачим, - нашёлся Молчун, чем вызвал новые улыбки. - Чего смеетесь? У нас в Афгане был такой случай. Один пошёл по нужде за пригорок. А тут обстрел. Ему осколочком ровненько краешек и срезало. Зажал в кулак, кровь хлещет, бежит, орёт… Потом встретил. «Ничего, - говорит, - протез поставили». И ещё случай был…
        Но, похоже, Спортсмен с Марусей его уже не слушали, занятые друг другом. Он что-то нашептывал ей на ушко, а она виновато косилась на Молчуна.
        - Ладно, - тот поднялся, - пройдусь вдоль валежника. Посмотрю, что там, - и улыбаясь, скрылся в чаще.
        - Хочешь орехов? - ни с того ни с сего спросил Спортсмен и запустил руку в крохотную норку под бревном. Вынул кулак, разжал и высыпал в подставленные ладони горстку кедровых орешков.
        - Зачем бурундучков ограбил? - смутилась Маруся.
        - Ничего. Ещё насобирают, лоботрясы, - и вновь запустил руку в норку.
        - Не надо больше, - попросила девушка. - Они с голода погибнут!
        - Как хочешь, - он сделал вид, что рука пустая, а потом неожиданно сыпнул горсть за шиворот.
        - Совсем сдурел?! - выгибаясь, фыркнула Маруся. - Доставай теперь!
        - С удовольствием, - пообещал Спортсмен и сыпнул ещё горстку спереди.
        - Дурак! - девушка начала отбиваться ладошками, но Спортсмен уже расстёгивал на ней куртку:
        - Не шуми. Обещал достать, значит достану.
        Пользуясь тем, что его руки заняты, она впихнула орехи ему в рот:
        - Подавись, извращенец!
        Спортсмен распахнул куртку, влез ладонями под кофту, по пальцам покатились орешки, он не ловил их, а двигался дальше, загребая ткань большими пальцами, обнажая живот, дужки рёбер, грудь. Прильнул к соску и, выталкивая изо рта намусоленные орехи, принялся катать их по груди языком, стремясь уложить точно на сосок, и расщёлкивал там, втягивая при этом в рот плоть, чувствуя, как она набухает и вытягивается.
        - Ты меня укусишь, - запрокинув голову и неохотно разлепливая губы, шептала девушка.
        - Нет. Только съем, - буркнул Спортсмен и занялся второй грудью.
        Кедры стыдливо запахнулись в ветки, какая-то птичка удивленно сзывала подруг. Марусе казалось, что она дышит лесом, втягивает в себя таёжный густой и чистый воздух. Он обволакивает её, холодит изнутри и снаружи, сжимая оболочку, делая её тоньше и чувствительней…
        Хотя Молчун отошёл достаточно далеко, до него громко и отчетливо доносились вскрики, о происхождении которых гадать не стоило. Он не завидовал, а просто желал счастья этим двоим. Но всё-таки горечь сожаления не давала успокоиться. В его объятиях не будет кричать ни одна девчонка. Как глупо и смешно идти вдоль поваленного дерева и думать о своей импотенции, причем ещё пытаться отыграть у судьбы право на надежду, утешая себя мыслью, что в десяти случаях из ста у него ещё может что-то получиться. У него. А у неё? Не конкретной Маруси, Лены, Нины, а у некой абстрактной ЕЁ, Женщины. Удовольствие для одного - всего лишь уподобление животному, похотливое сходство. Как ни крути. Удовольствие от доставляемого удовольствия - вот и грань любви.
        Каких-то несчастных 10 %! Если с каждым годом убирать по одному, может хватить на десять лет. А если по 2 или, не дай Бог, по 5? Остаётся быть благодарным, что не слепой. Не глухой, не безногий, без протеза… Что, вообще, только ранило, а не убило. Что живёшь на свете. Лучше бы убило! Внезапно стало жаль Нину. Она права. Она женщина. Только почему же волосатая обезьяна, а не какой-нибудь нормальный мужик? Господи, какой нормальный на Нинку позарится?!
        Маруся вскрикнула громче прежнего. Нина! Чёрт, он же сегодня видел Нину… и Маруся тоже её видела. А, значит, видела, как та чернеет и распадается по кусочкам, искрясь и дымя. Голова отказывалась от воспоминаний, отзываясь новым толчком боли. Анчол! Старик шорец. Маруся. Он, Молчун. Галлюцинации. Что причина, что следствие? Если вдуматься - полнейший бред. Но он знал, что это не так. Рисуясь перед стариком атеизмом и неверием в экстрасенсорику, в глубине души знал, что боится. Боится себя, своей головы, боится поверить во всю потустороннюю и энергетическую чушь. Потому что - СНЫ…
        Он замер. Какое же высокое дерево было! Трухлявое бревно тянулось до бесконечности, пряча крону в практически непроходимом кустарнике. И сколько других, падая, оно погубило! Но дело не в бревне, а в кустарнике. Колючем и жёстком. Он знал, что будет дальше: надо протянуть руки и раздвинуть ветки. Просто раздвинуть ветки. Это несложно. Но только к рукам привязали пудовые гири, ноги обули в каторжные колодки. Липкий, противный пот покатился по вискам, увлажнил подмышки.
        Накатило знакомым страхом. Именно знакомство ощущения и порождало страх. Вроде бы это называют дежавю? Когда кажется, что с тобой такое уже когда-то происходило. Врачи называют дежавю болезнью. Но как же тогда СНЫ? Как отбросить простые знания? Два плюс два - Нина и он никогда не любили друг друга. Одиножды один - он и Маруся видели призрака. Сон в руку. Вещий сон. Сновидение. Виденье сна. А можно видеть сон и при этом не спать? Где та пресловутая грань между бытием и небытием? И если предположить, что мир - это долгоиграющая пластинка, то у каждой пластинки есть обратная сторона, где, возможно, тоже звучит своя музыка. «Мы с тобой два берега у одной реки…» Где та река, что течёт между такими берегами? Не она ли зовётся судьбой? Не она ли тащит тебя щепкой по своему руслу? Вышвыривает на берег или топит, как бы ни цеплялся за другие проплывающие предметы. Выползти из безумия к разуму, который, в свою очередь, не гостеприимен, отталкивает, не пускает. Реальность - импотенция. Безумие - 10 %. Мираж и чудо. И почему река у одних до того широка, что всё понятно и просто: чёрное и белое, горькое и
сладкое?.. А у других берега настолько близки, что можно прыгать с одного на другой. Не значит ли это, что река здесь более спокойная и мелкая и ей можно управлять?
        В детстве под Новый год ему приснился сон, что он - тот самый полый Дед Мороз под елкой, под которого мама прятала подарки. Сон был настолько чётким и оправданным, что помнится до сих пор. И сейчас ещё - нет-нет да и скользнёт ощущение нависающих сверху громадин смолистых лап, увешанных гирляндами и мишурой. Когда ему было четырнадцать - приснилось, что болен: очень плохо, муторно, жарко. Лежит на каком-то неудобном и пыльном ложе в незнакомой комнате, по которой хохоча бегают голые девки, и парни делают друг другу уколы в руку. Прямо перед ним, ссутулившись, сидит его одноклассник Паша с голым торсом, курит. Сигаретный дым щиплет глаза, лезет в ноздри, заставляет задыхаться. Всё. В принципе ничего особенного. Но картина была до предела ясной, чёткой, логичной. И запомнилась из-за всепоглощающего чувства ужаса, испытанного во сне, необоснованного и поэтому ещё более страшного. Ему было 14 лет. Он готовился вступить в комсомол, и мировоззрение тех лет ещё не позволяло знать слово «наркоман». Однако, проснувшись, он зачем-то написал карандашом на обоях дату: «7 мая».
        Через год, когда у Пашки был день рождения, они изрядно нагрузились спиртным и познакомились с какими-то девчонками… В том-то и дело, что шприцев не было. Но была «травка». Девушки не бегали голышом, но непристойно выражались и крепко, взасос целовали. Обкурившись, Генка прикорнул на пыльном бабушкином сундуке. Тошнило. Першило. Мутило. А вокруг мчалось веселье. Паша присел рядом и сосредоточено тушил в пепельнице окурок. В комнате становилось душно, и Паша снял рубашку. Его торс и сутулая, сидячая поза внезапно показались знакомыми. В течение нескольких секунд, поражённый сходством реальности и почти позабытого сна, Генка чувствовал себя парализованным из-за необъяснимого ужаса, заставляющего стучать зубами. Вернувшись под утро домой, он сразу приник к обоям и разобрал дату «7 мая». Ровно через год. День в день.
        Пожалуй, более чёткого совпадения больше не случалось. Просто однажды поздно вечером, что характерно - абсолютно трезвый, он ехал один в тёмном, заиндевелом от мороза автобусе. Чернота за окном как бы стояла на месте, хотя мотор ревел, рёв отскакивал от стен и гулял в пустом салоне. Одиночество заставило углубиться в себя. И вдруг он вспомнил, что уже видел это во сне. Запаниковал, и если бы не парализующие волны страха, то наверное, вскочил бы и начал бегать по салону, возможно, мог бы разбить окно и выпрыгнуть, чтобы не чувствовать противного трепета и раболепия перед страхом.
        На службе, когда однажды сидели у костра, варили пресловутую похлёбку с китайской тушенкой, его неудержимо повлекло взглянуть на Валю Глебова. Что к чему: копошится солдат, как все, по матери ругается… На секунду, нет - на сотую долю секунды! - он увидел его необычно залитого кровью и с непонятно сплюснутой башкой. Через полчаса осколком случайного снаряда Вале снесло полголовы… А мины? Он чувствовал их, как хищник запах крови. И потом никак не мог объяснить ни себе, ни другим, почему вдруг решил поменять заранее выбранный путь и обполз пядь земли справа, в то время как следующий за ним солдат, не сделавший этого, взрывался. Мало ли было всего? Единственным связующим ощущением был СТРАХ, набегающий и разбивающийся об разум. Но, пожалуй, самым кошмарным было то, что НИЧЕГО НЕВОЗМОЖНО ИСПРАВИТЬ, невозможно предугадать, что из снов и ощущений сбудется, и когда. Ещё труднее было осознание того, что при дежавю обстоятельства вынуждали его действовать, как запрограммированного, испытывать те же чувства, что и во сне, в точности повторять предначертанное. Хотел он этого или нет.
        После ранения в голову начались более странные вещи. Теперь, как он их называл, «припадки» расклассифицировались по трём параметрам: те, которые сбываются; те, которые возможно сбудутся; и те, которые не сбудутся никогда. Последние, в свою очередь, делились на просто необыкновенные яркие и страшные сны и ВИДЕНИЯ с того берега, с другой стороны грампластинки.
        Отец приснился бледным, небритым, почему-то в зимней одежде. Было холодно. Они ехали в переполненной электричке. И тогда Гена впервые увидел отца РАВНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ. Обычно родители снились чем-то большим, тёплым, неприступным, безликим, бесполым. Некими всезнающими существами - несмотря на то, что сын перерос их на целую голову, шесть лет оттрубил в Афгане, женился и всё такое прочее. В этот раз отец был таким, какой есть: седым, унылым стариком с блёклыми, поджатыми губами, морщинами по всему лицу, волосками в ушной раковине. Он повернул непривычно бледное лицо и сказал:
        - Помнишь, мать отругала тебя за то, что ты якобы украл у неё рубль на кино? Это я взял. Меня попросили занять, я не мог отказать… А потом она так на тебя набросилась! Стало стыдно и как-то поздно сознаваться, я ей сказал потом…
        - Ерунда, батя! - Генка во сне был весёлым и жизнерадостным.
        - Можно курить, Гена, жрать водку литрами, кобелевать. Но врать - нельзя. Никому и никогда. Прости. И не ври - прошу тебя… А ты знаешь, что я умер?
        - Брось, батя. Мы же едем куда-то. Кстати, куда?
        - Ты сейчас выходишь.
        - Какая следующая станция?
        - Это не важно. Просто выходи. А я еду дальше. Выходи. Этот поезд без остановок. Ну? Быстрее…
        Тогда он проснулся в холодном поту, крик был готов вылететь из горла. Страх, такой уже знакомый и привычный, сцепил, зацементировал движения. Он не смыкал глаз до утра, но и не мог подняться из постели, чтобы поговорить с отцом, который спал в соседней комнате. Зачем будить старика из-за приснившейся чепухи?.. Молоденькая врачиха на следующее утро сказала, что смерть наступила в пять утра. Отец лежал тихий и спокойный, вроде бы даже улыбался, морщины разгладились. Лишь щетина на подбородке, выросшая за ночь напоминала о сне…
        Следующее видение было намного страшнее, хотя длилось несколько мгновений. Тогда они с Ниной уже остались вдвоём и как раз готовились к покупке дачного домика. Во сне он увидел школу и вроде бы вновь был ребёнком. Очень чётко вырисовался второй этаж, даже линия на стене, покрашенной голубой краской от плинтуса до человеческого роста. Он стоял напротив седьмого кабинета, где преподавали русский язык и литературу. Ясно вспомнил, как выглядит кабинет изнутри, все развешенные таблицы и портреты. Видимо, шёл урок. Рекреация пустовала. Может быть, его выгнали из класса? Чувство было такое, что заходить в кабинет нельзя ни в коем случае, пока не прозвенит звонок на перемену.
        И в этой пустоте, на голубом фоне проявились три понурые фигуры. Первым от дверей в класс стоял отец. Лицо осунулось. Высохло. Он так устал, что уже не мог стоять, поэтому облокотился об стену. Его голова поднималась ровно над чертой краски и побелки и из-за этого казалась отделённой от тела. За ним стояла мать - тоже сильно измотанная. Неужели ожиданием? Кто мучает их, заставляя ждать? И уже хочется рвануться вперёд, распахнуть дверь и спросить… Но тут показалась третья фигура, совершенно бессмысленная как во сне, так и в школе. Это была невысокая рыжая собака. Молчун не сразу узнал её, потому что она, как и все, обессиленная, прижалась к голубой стене. К мокрой от слюны морде приклеилась усталость, граничащая с обречённостью и некая брезгливость, словно собаку заставили есть что-то невкусное. Разум мутнел - первый признак надвигающегося ужаса. Наконец он узнал Люсию, не вросшую в породу суку из квартиры напротив. «Её же вчера сбила машина! - резануло мыслью. - ОНА МЁРТВАЯ! ОНИ ВСЕ МЁРТВЫЕ!»
        И тут страх навалился всей мощью. Страшным было понимание, что он видит мертвецов. Неприятной была последовательность - они стояли друг за другом, как и уходили из жизни. Дверь в кабинет русского языка и литературы внезапно оказалась совершенно чуждой. Она начала дышать зловонием, неприемлемым до содрогания каждого мускула, будто объелся лимонов. Но то, что было за ней, готовилось появиться, и было настолько ужасным и неприятным, что хотелось бежать, вопя и выдёргивая из головы волосы. Он не хотел знать, что там за дверью! Он всей душой не воспринимал ХОЗЯИНА КАБИНЕТА. Но его удерживало только понимание, что он видит своих родителей в последний раз.
        ОНИ МЁРТВЫЕ! МЁРТВЫЕ!
        И не только в жизни, но и во сне. Он больше с ними никогда и нигде не встретится. Никогда! Хотел окликнуть, позвать, кричал. Но ожидающие не реагировали на призыв, даже обычно такая весёлая и подвижная Люсия.
        Сейчас прозвенит звонок и появится ХОЗЯИН КАБИНЕТА!
        Отвращение победило любовь! Звонок! Напряглась, выгнулась дышащая дверь. Только жалость. Он жалел изможденные фигуры, которые сразу и как-то быстро становились чужими и лишними… Звонок!
        - Нет! - закричал он и зарыдал. - Я не хочу! Не надо! Не надо!
        - Что с тобой? - Нина встревожено трясла его за плечо, другой рукой пытаясь заглушить будильник.
        Он плакал навзрыд и не мог остановиться. На что жена сонно констатировала:
        - Допился…
        …Видения, сны, ощущения. Он боялся их, их несправедливости, неисправимости, тайны. Поэтому любил засыпать пьяным. Как здорово не видеть снов! Фантастика! Но сны научились пробиваться и в пьяный бред. Для того, чтобы они ну хоть чуть-чуть не запоминались, приходилось принимать на ночь всё большую дозу.
        И вдруг как отрезало. После того, как застал жену с любовником, как выплеснул злость: её наградил «фонарём», ему расквасил губу. Даже в карты начал проигрывать, а обычно везло.
        И через несколько месяцев всё вернулось. С чего началось? С пожара? Он представил, как огонь охватывает квартиру и убивает Нину. Было ли это предчувствием, видением? Вряд ли. Он же не спал. Когда видел Нину в последний раз, та преспокойно считала деньги. Живая и невредимая… Но тогда, ещё в санатории, когда он представил квартиру в огне, было СТРАШНО. А сегодня он видел Нину, повторяющую что-то насчёт квартиры. Но если верить «припадкам», почему Маруся видела нечто подобное? Как соотнести незнакомую девушку со своими психическими проблемами?
        Но сейчас всё по-настоящему. Где и когда он видел эти кусты - неважно. Есть зуд дежавю. Он знает, что за кустами будет нечто ужасное - то, что перевернёт в нём всё и, возможно, даже убьёт. Он знает, чувствует. Но не в силах сопротивляться. И продолжает методично проламываться сквозь подлесок. Ветки хлещут по лицу, царапают руки, цепляются за одежду, скребут по корпусу автомата.
        Он идёт. Навстречу. ХОЗЯИНУ КАБИНЕТА. Он. Уже. ПРИШЁЛ. Внезапно расступившись, кусты показали крохотную лужайку.
        На лужайке лежал мертвец.
        29
        Играй, мертвец, играй мне на баяне!
        Играй, мертвец, не трезв я и не пьян!
        С. Николаев
        Пятясь, как рак, он отступил обратно. Ветки постепенно заполоняли пространство, скрывая лужайку и то, что на ней находилось. Молчун отступил. Он сделал своё дело. НАШЁЛ. Но никакие силы не заставят приблизиться к находке. Свинцовой тяжестью налился мочевой пузырь. Он вырвался из кустарника, словно дрессировщик из львиной пасти, заметил, как дрожат руки, расстёгивая ширинку, как пляшет струя, вырисовывая кренделя у близрастущего дерева.
        - Твою мать, Молчун! - громыхнуло сзади. - Мы зовём, зовём его, понимаешь ли, а он тут нужник нашёл!
        Маруся хихикнула и отвернулась. Они выломились за спиной, треща ветками и сброшенными сосновыми шишками. Молчун оправился, обернулся и увидел их незамутнённые и счастливые лица. Спортсмен, катая в губах сигарету, рассматривал его весёлыми, цепкими глазами. Маруся, раскрасневшись, виновато улыбалась. Как не хотелось портить им праздник!
        - Дай за-зак… - не договорив, он выдернул из губ Спортсмена сигарету и с наслаждением затянулся, чуть ли не до фильтра - просто боялся, что со своей пачкой не справится и всё рассыплет. Успокоился, неприятная дрожь проходила. - Покойничком интересуетесь?
        Тень сдвинула Марусины брови:
        - Где?
        - Там, - он кивнул в сторону лужайки и выбросил окурок, - за кустами.
        - Дела, - ухмыльнулся Спортсмен. - И чего он?
        - Лежит. Никуда не ушёл. Может, сбегать за Командиром?
        - А руки в стороны, как компас? Остров сокровищ - тоже мне. Не вопрос. Сами разберёмся, - Спортсмен сдёрнул автомат и решительно ворвался в кустарник, проламывая оружием дорогу, со спины напоминая Рембо из видеофильма.
        Всего лишь мгновение Маруся смотрела на Генку, потом отвернулась и осторожно двинулась за Спортсменом. Но прочесть в её взгляде можно было многое: и ненависть за разрушенную идиллию, и сочувствие, и понимание, и вопрос - не те ли это галлюцинации у реки? - и пойманный ответ: «Нет. Всё гораздо хуже», и какое-то пренебрежение: «Сам не мог разобраться? Послал моего мужика…» Молчун, как в омут, поплёлся следом. Спортсмен решительно подходил к телу.
        - Осторожно! Не подходи близко! - крикнул ему Молчун, не понимая причину своего возбуждения. Сны, проклятые сны…
        Маруся остановилась на почтительном расстоянии от трупа. Человек лежал навзничь, согнув руки в локтях. Сведенные судорогой пальцы и ноги не красили и без того изуродованное тело. Над рваной раной сбоку живота кружились ленивые слепни, бело-красный комок внутренностей свешивался из неё, подобно дремлющим змеям. Лицо словно окунули в смолу, а затем присыпали крошеным яичным желтком.
        - Растак через коромысло! Кто же с ним так? - Спортсмен присел рядом, морщась.
        - Медведь задрал, - подала голос Маруся.
        На лужайке имелись среды борьбы и несколько чётких, благодаря побуревшей крови, полуотпечатков медвежьих лап.
        - А с башкой что у него? Каша какая-то… Но не так давно, по всему. Сутки. Не успели мы, Маша. На денёк не успели, - Спортсмен сокрушительно покачал головой, продолжая разглядывать труп, потом повернулся, обращаясь к Молчуну. - На компас что-то не похоже. Делать-то чего будем? Командира звать?
        Молчун запаздывал в прошлом. Ещё секунду назад нависала гнетущая тишина, траурно жужжали насекомые, и вдруг лопнуло пронзительным визгом. Он смотрел туда же, куда и Маруся: скрюченная рука шевельнулась и двинулась к Спортсмену. Хотел крикнуть, заорать, но только прохрипел:
        - Назад!
        Спортсмен, озадаченный их реакцией, вновь развернулся к телу, хотел отскочить, но поздно. Пальцы схватили его за горло. Он дёрнулся, вскочил, волоча за собой поднимающегося мертвеца и пытаясь оторвать от себя жуткую руку. Задыхаясь, выпучив глаза, Спортсмен увидел, как труп приоткрыл тёмный провал рта и изрыгнул на подбородок белую слизь. Яичница на лице шевелилась вскипающими буграми. Встревоженные слепни кружили над ними.
        Маруся, присев и закрыв лицо руками, истошно визжала. Спортсмен и мертвец сплелись, борясь, и хватаясь друг за друга. Без возгласов, без стонов, без матерков даже - молчком, и только жужжание слепней и беспечная зелень кругом. Словно сон. Самое разумное, что Молчун мог сделать это подбежать к дерущимся и ударом приклада попытаться оторвать мертвеца от Спортсмена. Генка заставил себя отключиться, позабыть о страхе, не допускать в мысли - кто перед ним. Просто с силой лупил, пихал, толкал… Спортсмену удалось высвободить правую руку, и он вложил в удар весь последний запас воздуха. Кулак вошёл в то место, где должна быть переносица и наполовину погрузился в яичную слизь. Мертвец рухнул, но тут же попытался подняться, издавая нечленораздельное.
        - Стреляйте! Стреляйте же! Прошу вас! Стреляйте! - словно эхо в раковину долбился крик Маруси.
        Молчун понял - это кричат ему. Оживший труп склонил голову, выгнул непомерно длинную шею и попытался защититься поднятой к лицу рукой. Молчун поливал из автомата, расстреливая в упор, пока не иссяк магазин. Чудовище свалилось набок, подобно тряпичной кукле.
        Спортсмен пытался отдышаться, стоя на четвереньках, попутно вытирая ручейки крови из носа:
        - Сволочь! Убью! С-сволочь, свинья… - потом, полулежа, прислонился к сосне. Маруся не то тряпкой, не то платком вытирала ему лицо, на что он лениво отмахивался:
        - Что… что это было?
        - Всё кончилось, прошло, - увещала девушка дрожащими губами.
        Молчун смотрел на покойника и знал: увы, не кончилось. По телу мертвеца бежали конвульсии, он шевельнулся и стал подниматься. Затянутые слизью глаза приоткрылись, и блуждающий взгляд сморщенных жёлтых зрачков поймал на прицел спину девушки.
        - Чёрт, нет! - Молчун кинулся вперёд, и, обхватив Марусю, увлёк её в сторону. А мертвец наскочил на Спортсмена. Тот как будто ждал нападения, отпихнув труп ногами. На время.
        - Пошёл, блин! Ужастик хренов!
        - Автомат! - крикнул Генка.
        - Держи! - Спортсмен успел откинуть свой автомат, и тут же был обхвачен безумным трупом.
        - Не стреляй! Ты убьёшь его! - кричала Маруся, рванувшись к катающимся по траве соперникам и, используя ружьё как дубину, принялась колотить им, куда попало.
        - Блин! Меня-то за что?! - заорал Спортсмен. - Убери эту дуру!
        Молчун отпихнул девушку и заорал:
        - Эй ты! Чучело! Это я тебе нужен! Лови! - и бросил свой, пустой, автомат прямо в жёлто-склизкое щербатое лицо.
        Чудовище нерешительно отшатнулось, захрипев, вновь выхаркнуло слизь. Спортсмен, воспользовавшись заминкой, быстренько отправил руку в карман, вынул «лимонку», рванул кольцо и втолкнул ребристый шарик прямо в рану на животе:
        - Приятно позавтракать, свинья! Бегите!!!
        Подхватив его подмышки, Молчун поволок обессиленного товарища за сосну. Срывая голос, шипел Марусе:
        - Уходи! Уходи к деревьям!
        Та, нашарив ружьё, прихрамывая, побежала за ними. Мертвец сделал хватательное движение. Маруся увернулась, вскрикнула, упала и поползла.
        - Брось меня. Спасай бабу, - сипнул Спортсмен.
        Молчун выскочил из укрытия, схватил девушку за руку и потащил к сосняку. Тем временем чудовище, урча, запихнуло скрюченную клешню-руку в свой живот и вытянуло гранату вместе с вываливающимися внутренностями. Поднесло к сморщенному лицу, словно разглядывая… И граната взорвалась. Прижимаясь к земле, трое заткнули уши, вздрагивая, когда куски дёрна сыпались на голову. Молчун выглянул первым, дым нехотя рассеивался. На месте мертвеца чадила бесформенная, пахнущая жжёным куча мала. Грязные, напуганные, они поднялись. Спортсмен обхватил ствол сосны, прижимаясь к нему лицом:
        - Какая фигня, какое фигня… Думал, в кино только…
        - Всё? - неуверенно спросила Маруся.
        Молчун осторожно приблизился к останкам и пнул искорёженный взрывом автомат.
        - Я хочу уйти отсюда, - словно вслушиваясь в свой голос, сказала Маруся и тут же навзрыд закричала. - Я хочу уйти! Я хочу уйти отсюда! Хочу уйти! Ма-а-ама!
        Дыша, как загнанный, Спортсмен попытался поймать её одной рукой, не осмеливаясь отцепить вторую от ствола. Девушка отбежала к кустам, упала и стала кататься по траве, вопя:
        - Хочу уйти! Хочу уйти! Не держите!
        Молчун влепил ей пощечину, затем вторую. Маруся замерла, притихла и разрыдалась, но уже без истерики, со слезами.
        - Ничего, - он обхватил её голову. - Вот теперь всё закончилось. Теперь всё хорошо.
        Спортсмен попытался-таки отстраниться от дерева, но ноги подвели, и он сел, мотая головой и бормоча про дебильные фильмы.
        - Это было правдой? Это не миражи? - тихо спросила Маруся, уткнувшись лицом в плечо мужчины.
        - Ничего. Всё прошло. Мы грохнули его. Понимаешь? Всё. Его нет.
        - Блин! - Спортсмен сорвал лист лопуха и вытирал лицо, шею, плечи. - Везде эта пакость…
        - Ему нужна помощь… Спасибо, - Маруся не совсем уверено поднялась и направилась к раненому. Молчун двинулся за ней. Что-то произошло между ними. Она призналась, что видела призрак у реки. Он тоже видел. Возможно, они вдвоём попробуют понять, найти выход из кошмара:
        - Как ты? - спросил он Спортсмена. - Идти можешь?
        - Пока не понял, - тот отплевывался. - А здорово я его на кучки!? Не, ну правда здорово! - и поморщился. - Шея болит, горит прямо. Попить бы. Пива нет?
        - На обед закрыли…
        Они осмотрели горло, под маленьким кадыком, нарисовалось большое красное пятно - будущий синяк, да четыре кровоточащие ранки там же сбоку.
        - Посмотри, - показала на них девушка, - вот кто дерево царапал у шалаша.
        Молчун нахмурился:
        - Продезинфицировать надо. Противостолбнячный вколоть. В рюкзаке у меня. Сейчас достану…
        Спортсмен подставил под иглу плечо, потом умылся. Маруся лила ему из фляжки.
        - Во падла, это что же такое было?
        Молчун и Маруся переглянулись.
        - Я не видела женщину, - сказала она, - я видела… одного моего знакомого - наверное, он умер.
        Молчун кивнул.
        - Эй! Вы двое чего-то такое знаете, чего я не знаю? - приободрился Спортсмен.
        - Я ничего не понимаю, - ответила Маруся.
        - Но, думаю, скоро как-то выяснится, - твердо пообещал Молчун.
        - Не хотелось бы. Мне и одной тусовки хватило, - ухмыльнулся Спортсмен. - Ну, чего встали? Поднимите меня.
        Опираясь на плечи спутников, он смог подняться и идти. Без альтернативы - двинулись в обратный путь. Спортсмен материл Командира, обещал отобрать у того гранаты, потом пожурил Марусю и дал потрогать шишку на затылке, объяснив, что это она ему «удружила». Не успели пройти половину пути, как перед ними, будто чёртик из табакерки, возник Иван. За ним робко вышагивали Балагур и Интеллигент.
        - Вот они где! - нахмурился Бортовский. - Что случилось? Где второй автомат? Где автомат - я спрашиваю?!
        - Отстань, дебил, - предложил Спортсмен и с облегчением опустился на землю.
        - Что произошло?
        - В двух словах не расскажешь, - хмыкнул Молчун.
        - Хорошо. Кто произвёл взрыв?
        - Я. А что? - закуривая, сообщил Спортсмен.
        - С какой целью?
        - Там какая-то срань была. Мы с ней и разобрались. Я в порядке, мужики. Авось дойду как-нибудь. С ногой что-то.
        - Разреши, - подсел Балагур, пощупал. - Да у тебя вывих. Это не страшно. Сейчас вправлю.
        - Я те вправлю! Ударился я, понял? Растяжение или ушиб. В таких вещах больше секу.
        - И всё-таки, надо проверить, - посоветовал Балагур.
        - Футболисту не веришь? Вправлю, - передразнил. - Это тебе надо вправить. Извилины в одно место.
        Параллельно с этим Командир пытал Марусю и Молчуна:
        - Чем взрывали?
        - Гранатой.
        - Что взрывали? Объясните, наконец!
        - Мертвеца, - ответила девушка.
        - Какого мертвеца?
        - Мы нашли труп. Мёртвого. А он потом как вскочит, и на Толика бросился. Чуть не задушил. Мы стреляли, били - бесполезно. Ну, Толя тогда его гранатой…
        - Подождите. Как это мёртвый мог вскочить?
        - А вот! Кино его знает! Вскочил и всё, - откликнулся Спортсмен.
        - Вас не спрашивают, - огрызнулся Бортовский и прищурился. - Где гранату взяли?
        - Да у тебя и взяли, - вновь вмешался Спортсмен. - Ишь, набрал. С нами не поделился. Зачем тебе гранаты?
        - Значит так? - насупился Иван. - Гранаты для служебного использования. И если ещё раз увижу - руки пообрываю. Один, понимаешь, спит целый день после пьянки, другой аппаратом щёлкает, третий гранаты ворует. Так у нас дело не пойдёт. Детский сад какой-то. Признавайтесь: чего было? Только без этих ваших мертвецов.
        Молчун выступил вперёд:
        - Пошутили. Толик гранату показал. Вот и решили взорвать. Он не рассчитал укрытие - и зацепило.
        Спортсмен ошалело уставился на Молчуна, словно перед ним был марсианин.
        - Шутим? Ну, я вам пошучу. Куда автомат дели?
        - Его взрывом покорёжило.
        - Кто набрал таких идиотов?! За что мне всё? Мало того, что оружие теряют и калечатся, так ещё и сапёрные лопаты оставили…
        - А они зачем ещё? - не понял Спортсмен.
        - Пока вы там развлекались, - Командир язвительно подчеркнул «развлекались», - я обнаружил могилу и начал её откапывать. С больной рукой - между прочим.
        Балагур поморщился, а Шурик позлорадствовал: у него украли открытие шалаша, а у толстяка - могилы.
        - Зачем её откапывать? - Маруся ещё раз вспомнила схватку с мертвецом и содрогнулась.
        - Чтобы узнать, кто там похоронен, - доходчиво объяснил Иван. - Может быть, вы и забыли, но нам надо узнать, что произошло с академиком. Если в могиле не он, то поиски будут продолжаться.
        - Логично, - согласился Молчун. - Но как мы узнаем… без лопат?
        - Это уж не у того спросили! - терпение у Ивана лопнуло. - Вы забыли лопаты, а не я!
        - Подождите, - вмешался Шурик. - Так они же у нас на пасеке лежат.
        - Так то на пасеке.
        - Дело к ночи, лейтенант, - напомнил Молчун. - Не пора ли обратно?
        - Чёрт с вами, - махнул рукой Бортовский. - День просрали. Завтра выкопаем. Но к могиле стоит вернуться: там топор, письма…
        - Кто их здесь заберёт? - уныло спросил Шурик.
        - Расшифровать надо, - возразил Балагур.
        - Короче. Мы втроем возвращаемся, а вы прямиком к переправе. Ясно? - распорядился Иван.
        30
        Мир в крови!
        Нет места на земле,
        Где нет убийства.
        Куда укроюсь?
        В.П. Мазурин
        Больше всего Спортсмен обиделся на Молчуна, поэтому всю дорогу хмурился и, против обыкновения, не зубоскалил. Переправа прошла успешно, и Молчун предложил остаться, чтобы подождать остальных.
        - Вы ещё нас догоните. Пока дохромаю, - отклонил Спортсмен предложение и, опираясь на девушку, заковылял по дороге к пасеке, бубня. - Видишь, Марусенька, какие люди бывают? Пошутили - говорит. Только начальник варежку распахнёт, сразу сердце в пятки и правда побоку. И водку свою отдал. Подхалим несчастный. Будто его собственная. Моя водка, кому хочу - тому и наливаю!
        - Всё равно бы нам не поверили, - урезонивала Маруся. - Он правильно дураком прикинулся.
        - Ты его не защищай! - дулся Спортсмен.
        - А ты не ворчи, - парировала Маруся. - Молчун нам жизнь спас. Кстати, как его на самом деле зовут?
        - Молчун он и есть. Лизоблюд. Хотя без него там… туго бы мне пришлось. Ты-то знаешь, что за тварь мы шлепнули?
        - Мертвеца, - холодно ответила Маруся. - И давай больше не будем об этом. У меня до сих пор мурашки по коже.
        - Может, он живой был? Без сознания? Пришёл в себя. Вцепился. Помощи просил? А мы его… того. С перепуга. Некрасиво.
        - Ты совсем чокнулся? Он убить тебя хотел! И меня тоже! Он всех бы нас… В него же стреляли. А он опять… А какая рана? С такой не живут! Вспомни его лицо. И эти слепни…
        - Оно конечно. Но как-то в голове не укладывается, что труп мог ожить. Мы же не в фильме про зомби, в конце концов?
        - Сам себе не веришь. Так как Командир поверит? Умоляю, не надо больше. И так тошно.
        Они шли, обнявшись, по пыльной, местами заросшей сорняками дороге. Молчаливые кедры лениво обмахивались ветками-веерами. Заходящее солнце обещало скорую прохладу. Всё закончилось. Труп, или что там было, превратился в мерзкие, но безобидные кусочки. Ночь обещала отдых. Но Маруся знала, что уснуть будет проблемой - жёлтая яичница и скрюченные пальцы с когтями влезут в мозг и выскребут разум.
        - Автомат жалко, - сокрушался Спортсмен. - Может, передохнём чуток?
        По пологому склону спустились к реке, и он долго умывал потное лицо. Потом сунул голову в воду и держал там, насколько хватило дыхания; вытащил, посвежевший и, размазывая капли по небритому подбородку, рассмеялся, тряся головой и брызгаясь. Провёл ладонью по мокрому ёжику прически:
        - Как заново народился! Хорошо. Маруська, не хмурься. Всё будет океюшки. Хочешь, помогу? - и не дожидаясь ответа, наклонил её голову над водой и принялся брызгать в лицо.
        Девушка визжала, отфыркивалась, ругалась по-шорски и вдруг почувствовала, как усталость покидает, уходит из нутра в мышцы. Ничего больше не давит, не беспокоит.
        - Отпусти, дубина! - наконец она вырвалась и утёрлась косынкой, убирая со лба намокшую чёлку.
        - И губки повеселели, щёчки порозовели, глазки побляднели, - улыбаясь, шутил Спортсмен, на что Маруся толкнула его плечом.
        - Простите, гражданин начальник, больше пошлить не буду, - состроил тот обиженную физиономию, - нате вам сигареточку и не забижайте старого пошляка.
        - Старого дурака, - поправила Маруся и взяла сигарету.
        - Не такого уж старого, - ухмыльнулся Спортсмен. - Мне ещё жениться зараз треба.
        - Кто за тебя пойдёт? - всплеснула руками девушка.
        - Кому-нибудь да пригожусь, - Спортсмен положил голову ей на колени, - тебе, например?
        Маруся, смеясь, легонько стукнула его по голове:
        - Вставай, жених одноногий! В путь пора.
        - Ой-ой, ещё одну шишку посадила, - гримасничал Спортсмен. - А в тайге ЗАГСы бывают? А то уже бьют, а ещё не расписаны…
        Они поднялись на взгорье и шагали мимо трухлявых ульев.
        - Вот если бы под каждый положить по лимонке! - мечтательно протянул Спортсмен.
        - Командир тебе положит… Тихо! Кто-то там есть, - Маруся кивнула на сторожку.
        Постояли, прислушались, вгляделись.
        - Показалось или как? - не вытерпел Спортсмен. - Так и будем тут торчать?
        - Давай осторожно. Вроде бы в окне что-то мелькнуло.
        - Может, зверь какой?
        - Однажды к Анчолу росомаха влезла. Всё испакостила, разрыла… Там же продукты! Жди здесь!
        Маруся легко, козочкой, вспорхнула на ступеньки, выставила перед собой ружьё, толкнула дверь в сторожку, пытаясь рассмотреть в сумрачном помещении пакостливого зверя. Спортсмен доковылял только до первой ступеньки, когда услышал не то всхлип, не то сдавленный крик. Фигура девушки внезапно исчезла из дверного проёма. На её месте возник грязно-рыжий верзила с уродливым носом, пистолет казался игрушечным в его самоуверенном кулаке:
        - Не рыпайся, фраер! - гаркнул он.
        - Это ещё кто такой? - рассматривая направленное на него оружие, словно именно ему задавал вопрос, Спортсмен поднял руки.
        - Подгребай в хату!
        - Лучше вы к нам, - оскалился Спортсмен.
        - Сыч, Газон! - рявкнул рыжий. - Помогите гостю!
        Сбоку, из-за угла, выбежали двое. Толик успел лишь повернуть голову, как один ударил его под дых, другой обрушил кулаки на затылок…
        …Скользя над пенящимся потоком реки, Шурик смотрел вниз на перекаты. «Лечу!» - недавно кричал толстяк. Он тогда смеялся над его восторгом. Но сейчас ощутил головокружительное состояние полёта. Казалось, теперь он всегда, когда захочет, сможет так же просто оторваться от земли и скользить над ней, давая отдых натруженным ногам. Очень удобно: если мама пошлёт в магазин за хлебом - не надо спускаться по лестнице или ждать лифт. Вышел на балкон и быстренько слетал… Это после. А сейчас Шурик с удовольствием поменял бы живописные перекаты и ощущение левитации, пусть даже и мнимой, на стаканчик горячего кофе и свежую тёплую постель. И чтобы мама, как в детстве, подошла, пощупала лоб, спросила о чём-нибудь пустяковом. Остро, до боли меж рёбер, захотелось домой, ждать упомянутый лифт и всё такое. Пришло ясное понимание своей ненужности здесь, над холодной водой, болтающимся листом на ветру; в тайге, выслушивающим гавканье Ивана, и вообще - на этой обречённой, тупиковой планете; в стране, пропитавшейся кровью, враньём и насилием. «Не такой уж я конченый человек, - размышлял Сашка. - Просто так воспитан».
Как? Он не знал, но понимал, что хватит с него беспросвета - от пьянки к пьянке, от порока до чувства вины. Только Песня! Его Песня! Теперь он знает, как её петь!
        Возродившимся после похмелья он и попал в объятия встречающего его Молчуна. Курили, пока Балагур и сникший Иван одолели переправу. Шагали молча, даже Борис не острил, Командир не ругался, а для Молчуна лишнего не славословить было привычным состоянием, хотя за последние дни ему пришлось говорить больше, чем за пару предыдущих лет.
        На подходе к пасеке умылись у реки, попили, выкурили ещё по одной сигарете. Бортовский поворчал насчёт выпавшей ему доли и пустого желудка, и раньше всех припустил по взгорью к мрачноватой, сумрачной избушке. Похолодало. Ожили комары. Отмахиваться стало лень. Шурик механически отметил, что вредные насекомые атакуют его больше, чем кого-либо. Может быть, из-за прильнувшей к вискам крови? Он всегда волновался, когда сочинял, подбирал под звучащую в голове музыку слова, отбрасывал лишнее, но уже успевшее понравиться, припасая на потом. Столкновение с внезапно остановившимся афганцем вывело его из полутранса. Чётко прозвучали слова:
        - Стоять, где стоите! Башку отстрелю ведь… Пушки на землю! Шнель!
        Шурик подумал, что последнее слово ему почудилось, а потом увидел Марусю на пороге перед открытой дверью. Лица не разглядел, но столько несчастья, брезгливости и вины было в её надломленной, подкосившейся фигуре, что сомнений не оставалось - пришла беда. Жёсткая рука сжимая охватывала её талию, связанные за спиной запястья зудели, твёрдый, холодный пистолет сверлил, ткнувшись между носом и ухом.
        - Неясно? - скрипел над ухом Ферапонт. - Я ей башку отстрелю!
        Никто не шевелился. Для верности с крыльца спустился Урюк, целясь из Марусиной двустволки в Бортовского, стоящего впереди всех. Молчун осторожно снял с плеч автомат и бросил под ноги. Не веря своим ощущениям, Шурик поступил так же. Бледный Балагур пыхтел, пытаясь освободить плечо от лямки.
        - А ты - пушку верх дулом! Вытяни в руке! - орал на Бортовского Ферапонт, отступая в избушку и увлекая за собой Марусю.
        Неторопливо Пахан спустился с крыльца и почти вплотную подошёл к Ивану, как бы нехотя взял автомат, опустив голову, проверил магазин и буркнул исподлобья:
        - Сколько вас?
        - Четверо, - сквозь зубы цедил Иван, жалея, что не может владеть руками в полной мере. Да и одной бы не постеснялся рубануть рыжего по загривку. Но чувствовалась в бандите некая сила, прочность. Не суетился он, не спешил.
        Наконец, их глаза встретились, и Командир стушевался - бесцветные, глубоко посаженые зрачки бандита ничего не выражали. Не было в них беспокойства, страха, даже безрассудной самоуверенности не было. Просто стоит человек, делает своё дело. Пальнёт в живот, и даже посмотреть не обернётся. Что ни говори - игра пошла краплёными картами, а все козыри Пахан забрал себе:
        - Скажи своим - пусть сделают пять шагов назад.
        - Пять шагов назад, - через плечо гаркнул Иван.
        Шурик, пятясь, видел, как удаляется от них оружие. Лениво повесив автомат на плечо, обшаривая карманы, Пахан попросил:
        - Ещё скажи: руки за голову и на колени, - нашёл сигареты и бережно чиркнул спичкой, затянулся, выпустив дым в лицо. - Тебя тоже касается. Подними грабли.
        - Я ранен, - твердо отрезал Иван.
        - Поднимай всё, что можешь, - хмыкнул бандит и поплёлся в избушку.
        Иван заложил здоровую руку за голову.
        - Иди к ним! - взвизгнул Урюк.
        Бортовский пятиться не стал, развернулся и медленно побрёл назад, в сердцах пнул валяющийся автомат Балагура, встал на колени между Молчуном и Шуриком. Из дома вышел одноглазый гигант, перехватил у рыжего автомат и взял пленённых на прицел.
        Пахан вошёл в избушку, где его ждали суетящиеся Сыч и Ферапонт. Оба набивали рты хлебом, салом и колбасой.
        - Петро, жрать будешь?!
        - Смотри, едрит твою… Гранаты! - Ферапонт разворачивал упакованные лимонки. - А они ребята серьёзные!
        - Чего делать-то будем? - доверяя охрану Газону, в избушку юркнул Урюк.
        Пахан подобрал с подоконника здоровенный нож и бросил его на стол:
        - Хватит жрать! Потом нажрётесь! Думать надо.
        - Мочить, Пахан? Только мочить.
        - Одежонку бы не попортить, - изрёк хозяйственный Сыч. - Пообносились все.
        Урюк помогал шмонать рюкзаки. Натолкнулся на бутылку водки, но не успел порадоваться, как её вырвал Ферапонт и водрузил на стол…
        …Спортсмен разглядывал Марусю. Ему ничего не оставалось, как сидеть, прижавшись к стене, и смотреть на девушку, вслушиваясь в голоса и пытаясь развязать заломленные за спину руки.
        - Что делают? - спросил он.
        - Водку пьют, - одними губами шепнула Маруся. Они находились в маленькой комнате, где почти всё пространство занимала собранная железная кровать. Избитый Спортсмен сидел у окна, девушку же привязали к противоположной ножке кровати так, что ей отчасти было видно происходящее в большой комнате.
        - Мою водку?! - сокрушался Спортсмен.
        Мерзкое с ним сегодня творилось. Голова свинцовая. Во рту застыл кровяной привкус меди. Тело саднило мелкими очагами боли. В горле першило. Гланды набухли, мешали дышать и говорить. «Неужели ещё и простыл? - блуждала в тяжёлой голове цельная мысль. - Когда успел? Когда лезли в гору? Ветер. Или в лодке? Черти, как связали. Руки немеют».
        Марусю переполняли иные чувства. Как глупо они попались! Только зашла: выхватили за дуло ружьё - и зарядить-то забыла! - зажали рот руками. Подонки! Пашкино ружьё отобрали. Теперь с ним и двумя ящиками водки не рассчитаешься. А тот, седой, обшарил, нашёл деньги, аванс, переслюнявил, считая, сволочь! Ухмыльнулся ещё. Как же быть? Неужели никогда не кончится этот трижды проклятый день? Она почти забыла о драке с мертвецом, гнев вытеснил страх. Ещё неизвестно что хуже! Гниющий труп или грязные, небритые подонки! Как жрут! Они же уничтожат все продукты! Деньги бы отдали…
        Но тут же мысли переметнулись, ужаленные услышанным. Обсуждают, как всех убить! Боже! Какие деньги, ружьё и продукты?! Надо вырваться, предупредить. Но как вырвешься, если руки туго-накрепко стянуты ремнём, обвязанным вокруг ножки кровати? Солнце клонилось к закату. Освещённый им Спортсмен под окном казался нереальным, беспомощно неживым. И как насмешка рядом с ним - резиновый мяч, детская пародия на настоящий, футбольный. Как он сюда попал? Мяч выглядел чистым, не запылённым. Значит, оказался здесь недавно. Как глупо умирать привязанной к кровати, рассматривая идиотский детский мяч! Кусая губы, слизывая слёзы, Маруся всхлипывала, вспоминая Вращенко. Тоже мне галлюцинация! «Всё-всё о тебе знаем!» А того не знаете, как больно и обидно чувствовать себя полной дурой… Ни денег, ни ружья, ни любви, ни жизни. Сидит сейчас где-нибудь этот Андрюха, щи хлебает, трус поганый! Правильно ему тогда врезала! Убить мало было! Эх, Асур, что же ты-то не дорезал?! Пытаясь вернуть голове ясность, она укусила кончик языка. В порядке, Маха. Терпи и думай. Думай и терпи. Ох, не думается ничего! Страшно и обидно…
        Пахан молчал. Привыкал к усвоению. Водка была приятной, необходимой. Всё получилось спонтанно. Только набрели на хибару. Газон с Сычом и войти не успели, как люди нагрянули. Ну, бабу и того, хромого, быстро обезвредили. А тут ещё четверо с автоматами. Нехорошо. Склизко. Куда деваться? Угнетало противное предчувствие. Зуб, Прыщ, Карась - глупые смерти; ошибки, которых можно было избежать. Газон ещё! Никак не понять: то ли взаправду его, Петра, за закон взял, то ли заточку в спину готовит? Из тех, кто на паровоз накопит так, что не догадаешься. Не то всё. Не так. Не по уму.
        Хотя если поразмыслить - удача сама в руки плывёт. Вот же добыча - на столе. Бабки, оружие, патроны, харчи. Кто они, эти люди? Туристы? Браконьеры? Слишком странные. «С рукой» у них за главного. Мальчишка, толстяк, девка. От кого ждать подвоха? А что подвох будет Пахан не сомневался, слишком необычные вещи они притащили с собой: гитара, фотоальбом, трубки раций, портативный компьютер.
        - Мочить будем или как? - сипнул Ферапонт, разглядывая через оконце четверых незваных.
        И Сыч по-своему прав. Надо бы переодеться, побриться, умыться, вооружиться, авось и перескочим в неразберихе… И удачно как? Четверо на поляне, один у кровати. И их - пятеро. Одежда для всех. И оружие: четыре автомата и винтарь.
        - Винтовку зарядил?
        Урюк кивнул, любуясь приобретением.
        - Оружие забрать надо, - нервничал Ферапонт, - постреляют сейчас…
        - Не постреляют. Своих пожалеют, - цыкнул Урюк, кивнув на маленькую комнату.
        - Хана, Пахан. Газона забазаривают…
        - В общем, так, - решился Пётр, опрокинул оставшуюся в кружке водку в рот, гикнул, занюхал колбасой. - Ферапонт в хате. Блефуй, что с обрезом. Если чего - бабу с хромым порешишь.
        - А я? - рванулся Урюк.
        - На стрёме, - отрезал Пахан. - Сидишь на крыльце и главного держишь на мушке. Сыч!
        - Чего? - ковыряясь в зубах, откликнулся тот.
        - Бери пару гранат. Для острастки. Пойдёшь за оружием. Мы с Газоном прикрываем. Усёк? - Пётр дёрнул затвор пистолета.
        - Посидим на дорожку? - предложил Сыч.
        - Урюк на стрёме! - гаркнул Ферапонт.
        Тот, обиженно дёрнув нижнюю губу, выскользнул на крыльцо.
        - А дальше? - Ферапонт не выдержал.
        - Заставим снять шмутьё. Газон всех положит, - внезапно Пахан почувствовал возбуждение, будто на свиданку собрался.
        - Если слухать не будут? - прохрипел Сыч.
        - Мочить без базара!
        …Балагур следил за конвоиром. Тот спокойно восседал на крыльце, прижимая к бедру автомат. Непроницаемое безобразное лицо походило на изваяние. Только единственный глаз лениво, ощупывает, вглядывается. Борис прикинул расстояние - метров пятнадцать. Вот если бы метнуться к тому кусту - не попадёт ведь, не успеет. Зато на остальных отыграется. У них положение ещё хуже. Не спрятаться. Если только залечь в сорняки? Колени устали, руки за головой занемели.
        - Долго нас так держать будут? - не вытерпел Шурик.
        - Что делать будем, лейтенант? - одними губами шепнул Молчун, не сводя глаз с громилы.
        Бортовский угрюмо сопел, порывисто, яростно.
        - Левой стрелять умеешь? - еле слышно спрашивал афганец. - У меня сзади за поясом пистолет…
        - Что толку? - буркнул Иван. - Ещё четверо в доме, - и мрачно уставился на лежащие в пяти шагах автоматы, такие недосягаемые.
        - Цыц! - сплюнул Газон и нехотя качнул дулом в его сторону, вгляделся в Молчуна и изобразил подобие улыбки. - Гэна? Мыр такой малэнький. Ялту помнищ? Нына? Зачэм так говорищ? Дэд - абхазэц, отэц - абхазэц. Рустам - не грузин.
        - Конечно, помню, - не смутился Молчун. - Как здесь оказался? Вдали от Ялты-то?
        - Жызны заставыл. Дэнга нужно было, - доверительно сообщил Газон. - Как Нына? Расскажи?
        - Что Нина? Живёт помаленьку. Слушай, неудобно ведь так разговаривать. Хоть сесть-то можно?
        - Тэбэ можно, - разрешил Газон, - только рукы не опускай, да?
        - И на том спасибо, - Молчун облегченно сполз на колени и уселся в лопухи, упираясь в землю пятками, выиграв при этом небольшое расстояние между собой и автоматом. Ссутулился, куртка на спине слегка задралась. Бортовский скользнул взглядом по обнажившимся выступающим контурам позвонков и увидел тёмную рукоятку пистолета, отсвечивающую якобы родимым пятном на бледной коже.
        - Что с нами будет? - выкрикнул Шурик. - Что с нами сделаете?
        Газон ухмыльнулся, шутливо провёл дулом вдоль коленопреклонённого отряда, остановился на Молчуне.
        - Тэбя, Гэна, отпущу. Если адрэс Нына скажешь.
        - Примитивная хитрость. Не говорите ему ничего, - буркнул Балагур.
        - Заткнысь! - вскочил Газон, направляя автомат в его сторону, но скривился от боли - резкое движение отозвалось в больном глазу.
        Пользуясь временным отсутствием внимания, Молчун несколько раз мелко подпрыгнул на заду, словно принимал участие в детской спортивной передаче. Быстро и бесшумно вытянул ноги и вновь упёрся пятками в землю. Автомат приблизился ещё на полшага.
        - Зачем тебе адрес? - спросил, как ни в чём не бывало.
        - Ты нэ понял? - наслаждался эффектом Газон. - На зонэ женщын нэту.
        Молчун понимал, что краснеет, но ничего не мог с этим поделать. Неприятная догадка возмутила. Но всё так логично! Скандалы начались после Ялты, претензии в постели тоже. Где уж ему соперничать с такими образинами! Вожорский хоть и урод, но иногда на человека похож. А это в шрамах лицо с бельмом никогда уже не станет человеческим. Впрочем, в Ялте он был красавчиком! И ничего ведь сердце не подсказало, не узнал даже, когда Лёха Егоров показывал фотографии. Постой. Сколько их было? Восемь, кажется? Один с ёлки… тьфу! с кедра упал. Семь. Где ещё двое? Неужели в засаде?
        …Когда Пахан и Сыч вышли, Ферапонт несколько минут наблюдал в оконце, решив, что справятся без него, потирая ладони и прихватив со стола нож, направился в маленькую комнату прямиком к Марусе. Заглянул в мечущиеся от ненависти глаза, подсел и запорхал руками: расстегнул молнию на куртке, влез под кофту и влажными улитками-пальцами подобрался к груди.
        - Отстань, козёл! - дёргалась девушка, ножка кровати больно вдавилась в позвоночник, дальше отодвинуться некуда. Она сделала попытку укусить противные руки, на что Ферапонт захихикал:
        - Ой, какой темпераментный рыжик тут у нас! И кожа мякенькая, хоть на хлеб мажь, - ущипнул грудь, потом сжал сильно до онемения. - Кричи, мяукай, киска!
        - Толик! - она хотела крикнуть угрожающе, но возглас получился сиплым, умоляющим.
        И от этого почти всхлипа она почувствовала себя ещё более униженной и беспомощной. Над ней висело грязное, сморщенное лицо со стеклянными глазами. Липкие слова марали её.
        - Толик! Сделай что-нибудь!
        В какой-то момент Спортсмену показалось, что его зовут. В голове кто-то перепутал все проводки, мозг бился изнутри, раздувая вены на висках. Приподняв свинцовые веки, он увидел уродца склонившегося над девушкой. Сон или явь? Не всё ли равно? Надо помочь ей, вырвать уродца из кошмара. Возможно, с его исчезновением станет легче: уйдёт из тела боль, увлажнится высохшая глотка? Он попытался встать, свалился на бок. Свиньи, ещё и руки связали. Когда? Маруся! Это же с Маруси хихикающий карлик сдирает джинсы! Спортсмену показалось, что он на секунду завис в воздухе, некая сила отшвырнула от пола и поставила на ноги.
        - Толик! - обречённо всхлипнула Маруся, ужасаясь неожиданно громкому звуку раздираемой ткани. Неужели её трусики могут рваться так громко? Но он идёт, приближается…
        - Так дело не пойдёт! - взвизгнул Ферапонт, обернувшись на звук шагов. - Стоять! - подхватил с пола нож и прижал лезвие к шее. - Ты же не хочешь, чтоб такая нежная шейка испортилась? Ей сейчас больно! - ласково сообщил он.
        Маруся боялась дышать, лезвие жгло, царапало, щипало. Горячая струйка спустилась к плечу. «Порезалась! Зарежет! Мама!» Спортсмен неуверенно смотрел на нож. Только что он мог отшвырнуть уродца, теперь обязан его слушаться. Дёрнул руки. Связаны.
        - Чего уставился? Назад! К окну! Вот так… Так что, киса, Толик нам не поможет. Он будет стоять, смотреть и завидовать, - нож наконец-то отдалился от горла, подпрыгнул, кувыркнулся над ней и вновь опустился рукояткой в сухую ладонь. Но уже острием вниз, глядящим прямо в пупок. Маруся втянула живот, но острый кончик продолжал углубляться, царапая.
        - А если он хоть раз шевельнётся, - Ферапонт повернулся к застывшему Спортсмену, - у тебя на брюхе будет дырочка. Поняла?
        Мозг, лихорадочно метавшийся в поисках доступа к нервным окончаниям, внезапно сориентировался. Щёлкнуло. Линию подсоединили. Лучше бы этого не делали! Действуя интуитивно, он не мог осознавать происходящее, теперь же свершающееся стало до предела понятным. И от этого более кошмарным.
        - А ты, Толик, понял?
        Спортсмен кивнул.
        - Не надо. Мне больно, - Маруся заворожено наблюдала, как нож бурит её пупок. Если бы как Асур, в спину! А когда вот так нагло, в упор… Змейка крови противно скользнула вниз и затерялась в рыжеватом холмике. «Он меня всю изрежет! Ну, помогите, кто-нибудь!» Где-то в затаённом уголке сознания мелькнула пчела, завязшая в собственной соте; Анчол, шамкающий, говорящий. Что он говорит? Молится? «Зелёный друг, зелёный бор, пошли спасение - будь добр!» - обрывки молитвы складывались кирпичиками, рушились, обрываемые грубыми прикосновениями.
        Раздвигая приятные на ощупь ноги, открывая доступ к утолению зуда, Ферапонт ощутил необъяснимый прилив страха. Он никогда не боялся своих жертв, и в такие моменты забывал обо всём, кроме наслаждения властью. Поэтому новое ощущение ошеломило. Он боится до смерти перепуганной девчонки? Дрянь! Так даже лучше. Только усиливает возбуждение. Остервенело вогнал нож торчком в пол, чуть ли не касаясь обнажённого бедра. Эгей! Как заелозила! Сейчас поелозишь! Рванул с себя штаны, но остановился, озадаченный забавной мыслью. Надо раздавить её до конца! Прогнать неприятные мурашки на спине. Унизить. Пусть почувствует себя скотиной, тем - кто она есть, обыкновенной девкой, предназначенной для удовлетворения его прихотей. Склонился, рванул стягивающий запястья ремень.
        - Сейчас освобожу руки… повернутся… Станешь собачкой, поросёночком, киской, зверушкой…
        Запястья посинели, путы въелись в кожу. Бесполезно. Не разорвать. Мышцы заныли от перенапряжения. Жутко стоять и кусать безвинные губы, наблюдая, как насилуют твою девушку. Но не в силах оторвать взгляд от выпущенной из грязных штанов штуки, касающейся такого родного тела! Что он ещё задумал? Зачем её отвязывает? Только бы разум выдержал! Не замкнулся коммутатор в голове… Щелчок!
        - СМОТРИ! ПОМНИ! ОНА СТАНЕТ ТВОЕЙ, КОГДА БУДЕШЬ ВЕЧНЫМ! НАВЕЧНО ТВОЯ! - кто-то подсоединился к линии, кто-то неприятный. - ТЫ ХОЧЕШЬ ТАК ЖЕ! СМОТРИ! СМО…
        Щелчок. «Это же не Маруся! Какая - то другая девчонка. Совсем крохотная. Ей в пору играть в мяч. Мя-ич-ча-мяч! Вот он! Футбольный, новенький, совсем рядом. Как он попал сюда?»
        Второй, подсоединившийся к линии, голос просил:
        - Поиграй в мяч! Поиграй в мяч!
        Вспыхнули, заискрились совиные перья. На время в глазах потемнело. Где-то далеко, в другой жизни, стриженые газоны, рёв трибун, электротабло, боль в коленке… Нельзя. Иначе опять невыносимая боль, против которой бессилен массажист…
        - ПОИГРАЙ В МЯЧ! - уже не просил, а приказывал голос, заглушая тот, первый:
        - СМОТРИ! Чувствуешь, как она хочет тебя…
        - И-ИЧ-ЧА-А! - диким, неожиданным возгласом прорвался крик. Ноги свободны! Связали руки, а ноги забыли! И кому! Футболисту!
        Уверенной чёткой подачей он обошёл невидимого соперника, подогнал сам себе пас под правую. И ударил. Жаль, что нет ворот, вратаря, тренера, зрителей! Пожалуй, это был самый красивый гол в его жизни! Словно выпущенный из пушки мяч столкнулся с головой уродца и, изменив траекторию, отлетел в большую комнату, звякнув чем-то напоследок.
        И не ждать, когда оглушённый насильник придёт в себя. Как недоумевающе он разлёгся на полу, отброшенный ударом! Вперёд! Эх, вот теперь нужны руки!
        Ферапонт, отсчитав все положенные радужные круги перед глазами, выполз из тёмного туннеля и попытался схватиться за ушибленную голову, но на него налетел конский табун, лягает, топчет. Увернувшись, скорее бессознательно, чем с конкретными намерениями, он ухватился за первый попавшийся предмет, который оказался занесённой для удара ногой. Спортсмен потерял равновесие и, в свою очередь, получил букет радуги перед глазами. Коммутатор на время отключился. А когда вернулась память вместе с разрывной болью в затылке, на него уже заполз слюнявый уродец, нанося удар за ударом. На миг остановился:
        - Очухался? Мало, фраер? Получай, падла! Убью!
        Всё произошло настолько быстро, что Маруся не успела уловить связь: только что седой подонок подгребал за бок, стараясь повернуть на колени, потом исчез. Словно ураган налетел Спортсмен, упал. И вот уже бандит сидит на нём и молотит по лицу кулаками:
        - Убью падлу! Дрын отрежу! В пасть воткну! Твоей суке! - Ферапонт методично обрабатывал ненавистную рожу, удовлетворённо крякая, когда слышал хруст зубов и носовой перегородки. Он ещё им всем покажет! Ещё никогда он не был таким сильным, никогда не убивал с таким наслаждением.
        Холодное ужалило Марусю в бедро, когда она попыталась освободить вторую руку. Вскрикнула, порезавшись. Воткнутый торчком нож сам выпрыгнул из зазубрины и удобно лёг в ладонь. Ремень резался легко, натянутый струной. Он же убьёт его! Убьёт! Опять страшный хруст! Руки свободны, можно двигаться. Ещё долю секунды назад нож плавно рассекал воздух. И вот он уже по рукоятку исчез в выгнутой горбом пояснице. Маруся даже не почувствовала сопротивления, как будто кожа и мышцы сами расступились, пропуская лезвие. Ферапонт охнул. Красное жало, проклюнувшись из живота, вызвало недоумение и беспокойство.
        Обернувшись, увидев расширенные от ужаса зрачки, грудь, красивые, забрызганные кровью ноги, хрипнул: «Дрянь!» и поперхнулся. Кровь пошла горлом. Задыхаясь, захлёбываясь, он сморщившись сполз на пол, забился в судорогах. Понимание наступающей смерти и ужас этого понимания застыли в глазах, на миг потерявших опьяненную стеклянность. Но затем они быстро остекленели вновь. И уже навсегда.
        31
        Но постойте.
        В прошлом, что ни веха -
        Пляшет дым, и хижины горят.
        Человек стреляет в человека
        Вот уж сколько долгих лет подряд.
        И. Киселёв
        Когда сзади скрипнула дверь, Газон на миг отвернулся, а Молчун, воспользовавшись этим, ещё раз скользнул задом по лопухам. Теперь расстояние до оружия в человеческий рост - один большой кувырок. Странно, головная боль отсутствовала, словно спрашивая: «Ты хотел рискнуть? Пожалуйста».
        Бортовский косился на ссутуленную спину. Вот он пистолет - только протянуть руку, но в свою очередь воспользовался заминкой конвоира, дёрнул головой вправо и сипнул Сашке:
        - Начну стрелять - ложись и отползай назад. Передай дальше.
        - Начнёт стрелять… - тот не успел закончить.
        - Тухни! - окликнул Газон. - Сговориться решил?
        Урюк плюхнулся на ступеньки рядом, навёл двустволку на Бортовского, прошептал Газону с таинственным видом посвященного:
        - Мочить будешь. Только сперва шмутки заберут и стволы.
        Газон хмыкнул:
        - Мнэ значэт жмуриков на сэбя брать? Кто говориль?
        - Пахан!
        - Пусть так и будэт тогда.
        Из избушки торопливо выскочил Сыч, за ним хмурясь Пётр, протянул кружку:
        - Тебе оставили, - и взвешивал на ладони пистолет, пока Газон пил водку.
        - Чего там? - багровея, шепнул Балагур. - Совещаются?
        - Ложись, как стрельнет, - голос дрожал, Шурик слегка кивнул на Командира.
        - Стрелять? Из чего он?..
        - Я откуда знаю!
        Совещавшиеся у крыльца вдруг рассредоточились. Урюк, выпучив глаза, подёргивая губу, прижался плечом к прикладу. Сыч, Пахан и Газон втроём направились к пленённым. Газон подмигнул здоровым глазом Молчуну и, направляя на него автомат, встал метрах в десяти. Пахан навёл пистолет на Балагура. Сыч, подкидывая на ладони гранату и опустив глаза, направился к брошенным автоматам. «Что будет дальше?» - пытался просчитать Молчун, но времени уже не было. Если заберут оружие, то всё. На миг происходящее представилось ему нереальным. Он попытался вспомнить какой-нибудь похожий сон, чтобы понять, как действовать дальше. Но память совсем некстати освежила ощущения после ранения: лицо в обжигающем песке, непрекращающийся звон, кровавые солёные сопли. Если бы всё зависело от него! А то от Командира. Не струсит?
        Чётко - пожалуй, слишком чётко видел Балагур, как закрывается дверь за женщиной, сказавшей: «До встречи, любимый», цифру 38 на двери напротив. Громко, ой как громко стучат сандалии по ступенькам. Тряска. Марево, скрипучий чужой голос: «Скоро и ты будешь с нами! Лучше проваливай!» Поздно! Всё поздно. Пистолет, такой маленький в вытянутой руке рыжего громилы, притягивал взгляд, гипнотизировал.
        Шурик зажмурился в ожидании выстрела. «Так и не позвонил домой! Не позвонил!» Неважно, кто выстрелит: Командир или бандиты. Лишь бы скорее всё кончилось. Взлететь бы, почувствовать, как уходишь в небо, разрывая струи воздуха, как тогда, на переправе. Левитация. Где? Почему я не могу летать? Почему не могу? Лечу! Что-то прорвалось, выскочило, как пробка из шампанского. И это что-то восхитилось открывшимся видом. Куда ни кинь взгляд - жёлто-зелёный ландшафт, воздух чист, как слеза, склеивает ветки, деревья, хвою: иголочка к иголочке, крона к кроне. Как недоразумение - хлипкая хибара у реки. А между рекой и хижиной - крохотные мураши в разбросавших семена сорняках. Одни на коленях, другие с оружием. Застыл изваянием уродливый гигант; скорчился на ступеньках лягушечный человечек, тонкая полоска дула - выскочивший за жертвой язык. Сливающийся с заходящим солнцем упругий, напряжённый, как хлыст пучки, главарь; семенящий совой неуверенный лохматый увалень. Хватит! Где же обещанный выстрел? Сашка открыл глаза, чтобы посмотреть, почему медлят. И в этот миг пробка вернулась в бутылочное горло, и все фигуры
предстали плоскими, двухмерными.
        - Никому не шевелиться, - вскинул брови Сыч, уставившись почему-то на Шурика. - В хате ещё один с обрезом. Если что… - он многозначительно потряс гранатой.
        «Если сорвётся? Куда?» - Пахан оглядывал окрестности, приметил путь к отступлению: рвануться между тем ульем и кустом… И пожалел, что не взял с собой деньги и жратву. Так был уверен в успехе. Но что-то не то происходило, словно некто наблюдал за ним сверху, невидимый и поэтому опасный.
        Урюк, напротив, был как никогда безмятежен. В конце концов, не он же здесь главный. С него и спроса нет. Что сказали, то сделает и повернёт ещё к себе тёплым краем одеяла. Они кто? Убийцы. А он никого не убивал и не убьёт. Просто выполнял приказ. Почему? Потому что так удобно. В случае чего можно сказать - заставили, запугали…
        Два автомата. У «забинтованная рука» нет. Пробел. Ещё один. Три. С какого начать? Сыч немного растерялся. Потом решил, что неважно. Лишь бы завладеть каким-нибудь. А то выпустили одного против четверых с бестолковой гранатой. Пока дёрнешь, пока кинешь, пока взорвётся - десять раз пришить могут. Сыч не любил надеяться только на себя, не было доверия к Петру, а к Газону - тем более, а уж к Урюку - и говорить нечего. Продадут в любой момент. Итак, пацан ближе всех…
        Иван ждал, сам не понимая чего. Он не трусил, ярость к бандитам изнутри распирала череп. Плевать он хотел на Спортсмена и девку! Его бы воля - изрешетил бы дом, только бы шум стоял. Неразумно - вот что останавливало. Опасно - вот что притормаживало. Сейчас сивобровый с гнилыми зубами возьмёт у сопляка автомат… Ну почему молчат?! Вот пистолет! Афганец ещё сильнее выгнулся, пододвигая корпус, протягивая на тарелочке. Почему же молчат? Кто отдаст приказ? Кто распорядится действиями: руку из-за головы, обхватить, вытащить, выстрелить. Повелитель, где ты? Где ты… Отто?
        - Давай! - приказ прозвучал. И неважно, что это всего лишь шёпот афганца. Алгоритм сработал. Не нужно следить за рукой. Она сама выхватила пистолет, поднялась молниеносно, палец уже жал на курок…
        Как только корпус пистолета отделился от кожи, Молчун оттолкнулся пятками от земли, кувыркнулся и уже в броске услышал выстрел. Долгожданный автомат выпрыгнул из травы и заскользил в руках. Рывком вжал приклад в плечо, краем глаза - все трое: Командир, Шурик, Балагур кто отползает, кто затаился. Главное - внезапно исчезли с прицелов. Краем уха - очередь, чавканье взрыхляющих в землю пуль в том месте, где он только что сидел. Курок. Одиночными, чтобы быстро не растратить магазин. Абхазец, говоришь? Женщину надо? Гад!
        …Беззаботный Урюк и не предполагал, что порученная ему «цель» вдруг посмеет ослушаться. От кого-кого, а от «забинтованного» опасности не ждали. И когда тот выстрелил из невесть откуда взявшегося пистолета (почему не отобрали при шмоне? их вина!), когда нагнувшийся за автоматом Сыч молчаливо, бочком, свалился, как куль с мукой, Урюк испугался. Он должен был стрелять, такой и была первая реакция. Он вскинул ружьё, но автоматные очереди в секунду переменили решение. Скатившись с крыльца, Урюк полуползком-полувприсядку, запинаясь о ружьё, завалился за угол дома. Тут не достанут. Увидел, как напролом рванулся к кустам Пахан, взвизгнул от беспомощности, укусил кулак и, прихватив двустволку, метнулся за ближайшее дерево, за другое - и исчез в тайге.
        …Растерявшись всего на миг, Газон выпустил очередь в предназначенного для такого случая мужа Нины, но того на этом месте уже не оказалось. И все «мишени» сгинули, как не бывало. Можно было ещё пострелять по расползающимся человеческим фигурам, но ответные выстрелы и резкая боль в бедре не оставили ни малейшего шанса. Матерясь, волоча ногу, Газон припустил за скрывающимся за ульями и кустами Петром, отстреливаясь вполоборота.
        …Пахан уловил движение «забинтованного» и его соседа слева и тут же выстрелил в толстое брюхо своей «мишени». Та, вскрикнув от боли, откатилась к ульям. «Остался один патрон, - напомнил напряжённый мозг. - Мальчишке два, лосю… Только бы Газон не подвёл!» Но тот уже выпустил половину обоймы в белый свет, как в копеечку. «Всё! - понял Пётр. - Пора!» Он бежал, слушая выстрелы, громыхнуло сбоку… Граната? Они же у Сыча! Отскочил на всякий случай, неловко и больно задел коленом улей.
        «Не уйдёшь, засранец!» - завалившись на бок, Иван стрелял вслед убегающему главарю. Грузина подстрелить было легче, но не он отобрал автомат и сигареты, не он плюнул на честолюбие, а тот, рыжий… Как не вовремя взорвали! Но всё равно - стрелял наугад сквозь облако пыли, из которого сыпались раскрошенные куски дёрна. Второй взрыв. Это же его гранаты! Идиоты! Засранцы! Зря же…
        - Прекратить! - но голос сорвался, в рот набилась пыль.
        …Долгожданный выстрел всё равно прозвучал неожиданно. Шурик метнулся влево, побоялся столкнуться с Борисом, вправо - упал лицом вниз, засучил ногами - лишь набрал в рот скользкой терпкой травы. Отплёвываясь, увидел, как слаженно стреляют по бандитам Молчун и Бортовский. Нет, оставаться в стороне он не намерен! Может быть, в жизни такого случая уже не представиться. Он не хотел никого убивать, просто азарт и нетерпение двигало им. Встав на четвереньки, Сашка по-собачьи прорвался к своему автомату, наткнулся на тело, затаился. Лимонка, выпавшая из руки бандита, ближе, чем автомат. А здорово было бы бабахнуть! Тем паче стрелять не в кого - а ведь убегут! Ну, ловите! Эффект от взрыва вызвал настоящий восторг. Вторая граната нашлась тут же. Но пролетела чуть меньше, в щепки разнесла трухлявый улей. Но как здорово! Как на настоящей войне!
        …Прорываясь сквозь облачко дыма наугад, Пахан почувствовал укол чуть выше локтя. Боль. Сначала незначительная, немедленно начала расти, рука повисла плетью:
        - Достали-таки! Туристы, блин!
        - Пэхан! - донеслось совсем близко из дыма. - Пахан! Ты гдэ?
        «Тебя ещё не хватало!» - Пётр сжал зубы и побежал в противоположную от крика сторону. Но треск веток выдал.
        - Пэхан! Нэ бросай! - неслось вслед. Сжимая ладонью хлеставшую из ляжки кровищу, хромая, Газон отмахивался от хлеставших веток, как от назойливых мух. Одна мысль свербела, негодовала. - «Я же поклялся! Неужели бросит? Падла!»
        …Молчун первым подбежал к Балагуру, тот лежал на правом боку, зажимая его рукой.
        - Ранен?
        - Царапнуло. Но жжёт.
        - Что тут? - подскочил Иван. - Жить будет?
        - Ещё вас всех переживу, - состроил гримасу Балагур. - Как они?
        - Ушли, - злорадно хмыкнул Командир. - Благодаря этому.
        - А чё я? Я как лучше хотел, - вновь насупился Шурик.
        Они бросили взгляд на рану, которая действительно оказалась пустяковой. Пуля скользнула вдоль нижнего ребра, оставив неглубокий, но широкий рубец.
        - Вот, корреспондент - и на войнушке побывал, - надул щёки Молчун. - Сейчас перебинтуем, залечим.
        - Где гранаты взял? - пытал Иван Шурика.
        - Да там… раненый… У него… Лежали…
        - Вот что. Догнать бы. Вернуться могут, - обернулся к ним Молчун.
        - Этот уже не вернётся. Дохленький, - переворачивая Сыча лицом вверх, объявил Иван.
        - Чёрт! В доме ещё один! Седой! У него обрез! - Балагур сел.
        - Бери оружие, прикрывай. Нефиг орать! - цыкнул на него Бортовский. Сам бы схватил, да больная рука не позволяла управиться с автоматом.
        Шурик вытянул доверенное ему оружие из-под откинутого тела и, нерешительно имитируя афганца, потрусил следом. Иван взял под прицел окно. Пистолет зудел в левой ладони, зуд передавался в правую. Когда дверь избушки распахнулась, все трое чуть было не выстрелили. Но спохватились. То, что показалось на пороге никак не походило на седого бандита. Маруся была почти обнажена, задранная на бюст морщинами кофточка, распахнутые полы куртки, как почерневшие от горя крылья. Живот, ноги в красных разводах крови. Это первое, что бросалось в глаза. И только потом уже бледное, дёргающееся в тике лицо, всклокоченные, словно наэлектризованные волосы.
        - Я убила его, - хрипнула она и сползла на подкосившихся ногах по косяку, задела дверь, та захлопнулась. Потеряв точку опоры, девушка непременно бы упала, но Молчун успел подхватить её. Почти успел. Маруся стукнулась головой о ступеньку и разрыдалась.
        - Я убила, - сообщила она Молчуну, размазывая пальцами слёзы. - Толик там… Не знаю, что с ним… Хоть бы выжил…
        Передав девушку с рук на руке Балагуру, Молчун ворвался в дом, быстро оценил ситуацию - ничего опасного. Со стороны бандита, разумеется. Нож в пояснице, лужа крови. На столе деньги, разбросанная еда. На полу - разбитая мячом бутылка. За ними вошли Шурик и Иван, последним доковылял Балагур. Уложив девушку на кровать, накрыв её курткой, Молчун приказал:
        - Лежи. Не дёргайся. Всё будет в порядке.
        - Охо - хо, - пыхтел Борис, рассматривая лицо Спортсмена. - Живой, кажется. Помогите. Сюда его! Руки! Руки развяжите! Так.
        Втроем они уложили Спортсмена на другую кровать, распутали ремень на руках, подоткнули пару ветхих сложенных одеял под голову. По ходу Бортовский негодовал по поводу разгрома, причинённого бандитами. Вывернутые чуть ли не наизнанку рюкзаки, разбросанные по кроватям и по полу вещи, провизия, аппаратура, гранаты…
        - Вот что, ребята, - Балагур стянул куртку и рубашку и приклеивал пластырь на рубец. Если бы не серьёзность ситуации, его голый торс с мускулистой грудью - и поэтому ещё более комично выпирающим животом - мгновенно бы вызвал ряд язвительных замечаний. - Вы идите. Догоните их. А я тут постараюсь справиться.
        - Да где их теперь догонишь? - неуверенно возмутился Шурик.
        - Двое точно ранены. Одному я в ногу попал, другого осколком задело, за руку хватался, - Молчун подобрал с пола магазин, проверил, удовлетворённо кивнул, выскочил за дверь.
        Бортовский ругнулся, обойма в пистолете оказалась пустой.
        - Идите, - попросил Балагур, подсаживаясь к Спортсмену и вытирая тому лицо носовым платком, который постепенно окрашивался красным. Маруся села, одёргивая кофту:
        - Мне надо умыться…
        - Готовы? - когда Шурик с Иваном вышли на «поле битвы», Молчун разглядывал труп бандита. - Мгновенная смерть. Не мучился. Неплохо левой владеешь, лейтенант.
        Тёмное отверстие мрачновато зияло над лохматой бровью. Небритый подбородок вызывающе уставился вверх. Если у Сыча была душа, то она, наверное, радовалась, что телу досталась смерть такая, какую оно хотело. Не мучительная, как у Витьки Зуба, Прыща и Карася. Даже кровь не сочилась, опалённая пороховой каёмкой - спеклась.
        - Пистолет-то отдай, - спохватился Молчун, когда Иван аккуратно, чтобы не задеть раненую руку, повесил на шею автомат Балагура. Бортовский нехотя протянул пистолет, но не удержавшись, заметил:
        - Самовольно с собой вёз. Не доложил. А он у тебя оформлен?
        - Был бы оформлен, не вёз бы самовольно. Доложил - отобрали бы, - парировал Молчун, вставляя в обойму патроны.
        - Дошутишься.
        - Заложишь? А мне плевать, - втолкнул обойму, щёлкнул, засунул пистолет, как обычно, за пояс сзади. - Если бы не он, родной, - похлопал, причём казалось, что хлопает себя по ягодице, - сейчас бы мы, как этот, валялись.
        Бортовский не нашёл что возразить и только хмыкнул:
        - Так мы идём? Или разговаривать будем?
        - Темнеет, - напомнил Шурик.
        - Ничего. Ещё минут сорок у нас есть. Ты это… поосторожней. Держись за нами. У них сейчас в лесу каждое дерево дом родной. Это тебе не гранатами кидаться. Понял?
        Шурик кивнул, сутулясь поплёлся следом. Его слегка мутило. Маруся! Девчонка. А поди ты - зарезала человека. Пусть бандита, но как это - убить? Командир тоже - пальнул в лобешник и хоть бы хны. Тут же думает, что бардак на пасеке навели. Неужели убийство такое плёвое дело? А сам-то? Это ж надо додуматься - гранаты! А вот если бы не докинул? Если бы помедлил? Мальчишество какое-то. Шурику стало обидно. Чтобы он ни делал - всё не так. Как с утра началось, только и знают, как над ним подтрунивать. Зря ввязался во всё это. Зря. Если посудить, то и кража ножа - мальчишество. Самый умный нашёлся! Единственный, мол, вооружился! А Командир раздал всем по автомату и «всего делов». Молчун бы нож красть не стал. Он покруче! Пистолет за поясом, запасные обоймы в кармане. Даже девчонка двустволку взяла. Ну как после этого к Сашке не относиться как к пацану? Но Спортсмен же не побоялся бросить гранату ради хохмы? Да и нож… пригодился. Опять замутило от воспоминания о скрюченном теле, из которого торчала такая знакомая рукоятка. Вспомнил, как воровал, встречу с моряком-грузчиком, «дуру по Амуру», как открывал
ножом банку сгущёнки, как вёз его контрабандой, как холодное лезвие щекотало ногу… Стоило забыть на подоконнике - и вся слава досталась Марусе. Если бы… то и он… Нет. Не смог бы! Память о страшном сне, после которого чуть не убил Ивана, прочно сидела в нём. И снял же с предохранителя - додумался! Убить человека. Убить. Откуда-то вынырнуло дурацкое воспоминание о роли запятой в предложении: «Казнить нельзя помиловать». Стоит переставить запятую - и смысл меняется. Раньше казалось наивной шуткой. Но сейчас - куда поставить запятую? Где тот предел, та грань, когда рука вдруг хладнокровно передвигает запятую после слова «казнить»? Иван, Молчун, Маруся, безусловно, уже сделали это, решили для себя каверзную грамматику. Был ли у них момент, когда приходилось выбирать место для запятой? Либо вопрос решался чисто интуитивно, и не было никаких каверз, сомнений? И не пожалеют ли они потом о сделанном выборе?
        Вряд ли это имеет значение. Кто, что, как, но убиты люди. Пусть вначале всё казалось боем, войной, игрой - если хотите. Но теперь? Какое золото к чёрту!? Воруй - не воруй, прячь - не прячь, когда они вернутся из тайги, за каждым будет глаз да глаз. Полиция, допросы, подробности в протоколы. И в соучастники запишут. И, наверное, могут посадить? Пусть. Лишь бы вырваться из ада, где страшные топоры, шалаши, раскопки могил, выстрелы, кровь, где за ночь меняются дома, загадочно исчезают девушки, где есть мертвецы, мертвецы, мертвецы, и тёмный лес, по которому идёшь не то карателем, не то партизаном, но с единственной целью - догнать и убить. Иначе зачем догонять? Поймать? Связать, доставить? Как? Куда?
        В лесу было намного темнее, чем на опушке. Остатки солнечного света скрадывались, застревали, дробились ветвями, расползались по пожелтевшей листве берёз. Густая, по колено трава буйствовала запахами, благоухала свежестью, выстреливала кузнечиками и подобной мелкотой. Готовясь ко сну, шелестели в кронах птицы и белки, отвлекая внимание шорохами. Темень приближалась с каждым шагом. Незаметно и робко зажигались звёзды, неподвижные, если смотреть на них стоя. Но если брести напролом, как сейчас, звёзды подпрыгивают, словно привязанные к месяцу на незаметных ниточках света.
        Как-то неожиданно Шурик остался один. Только что колыхалась впереди широкая спина Ивана, повернула за ствол и исчезла. Куда они бредут? Зачем? Что можно разглядеть в копошащейся темноте? Слабое журчание справа подсказало - они подходят к реке. Почему именно такой путь выбрали Молчун с Командиром? По идее бандиты должны сейчас улепётывать в глухомань. Или нет? Сашка окончательно растерялся. Противно ныли ноги, отказываясь шагать дальше. Комариный писк и зуд как его следствие стали такими привычными, что лень было поднять руку, почесаться, отмахнуться. Шурик распустил стянутые в хвостик волосы на затылке: пусть теперь попробуют добраться сзади до шеи. Чёрные смолёные пряди будут им преградой. Он ещё немного постоял, пытаясь отдышаться. Когда шум в висках стих, напустились темень и глушь. Комары, птицы, кузнечики, конечно, не соответствовали нормам тишины. Но запахи, резкие и какие-то объёмистые, напоминали - тайга. Куда испарились эти Сусанины? Сашка решил подождать. Вернутся, найдут. Он потерял направление, ожидая что вот-вот рядом появятся люди, знакомые лица. Но со всех сторон, куда бы ни
поворачивался, давили тёмные молчаливые деревья. Заблудился? Да ну, стоит только выйти на шум реки и по берегу можно будет дошкандыбать до пасеки. Но на берег не тянуло. Вспомнился огромный и мокрый медведь, переплывающий бурлящую речку будто ручей. Вдруг он захочет повторить попытку? Выйдешь к реке, а там мишка с бо-о-ольшим ротиком.
        Но идти надо, не торчать же здесь всю ночь. Так и уснуть можно. Шурик преодолел апатичный зевок и желание свернуться калачиком в сочно благоухающей траве. Достал сигареты. Курить не хотелось, но надо же чем-то себя занять. Чиркнул спичкой - та, вспыхнув, сломалась. Вторая оказалась прочнее. Прикуривая, Шурик заметил нечто похожее на спину Ивана. Спина неровно припадая, двигалась к реке метрах в восьми.
        - Эй! - окликнул Шурик, крик показался ему необычайно громким и ненужным.
        Человек обернулся. При затяжке огонёк сигареты вспыхнул и чуть осветил его. Но и этого было достаточно, чтобы понять - перед ним не Бортовский и, тем более, не Молчун. Обезображенное, одноглазое лицо показалось неприятно-вызывающей маской из третьесортного фильма ужасов. Сашка отшатнулся и механически схватился за автомат. «Ему меня видно! Сигарета! Огонь! Свет!» - пронеслось в голове.
        - Кто здэс? Пэхан, ти? Гныда! Бросить хочэшь? Я тэбю из-под зэмля достану, - фигура приближалась, прихрамывая.
        …У Газона всё расплывалось перед глазами, слишком много крови он потерял, а та продолжала сочиться. Штаны, будто обмочился, неприятно липли к ноге. Шатаясь от дерева к дереву, облокачиваясь об стволы, Рустам двигался навстречу окрику. Голос всё ещё звучал в ушах, но расстояния настолько удлинились, ориентиры смешались, что лишь через две минуты он сообразил: крик совсем не напоминает голос Петра. В трёх-четырёх шагах прятался за ствол лиственницы патлатый мальчишка. Ещё немного времени, и Газон узнал его - из тех. Автомат казался тяжёлым, словно целиком сделанным из гранита. Где остальные? Где… Достали, падлы! Нашли!
        …Если бы сутки назад на него вот так наставили оружие, Шурик бы посмеялся над шуткой, ну, в крайнем случае, попытался бы бежать. А как бежать, если ноги устали и не слушаются, если в организм уже давно закралась дрёма? В него сегодня уже целились. Там, на пасеке, два трупа. Очень просто из него, Шурика, сейчас могут сделать ещё один. Какое-то время он пытался вжаться в шершавый ствол, укрыться, сдаться. За что его хотят убить? Что он сделал? Внезапно похолодало. Сейчас уродливый истукан выстрелит… А дальше? Будет ли оно вообще - дальше? Шурик вновь попятился. Неуверенно поднял взгляд от нацеленного на него автомата и встретился с холодным, непроницаемым глазом. Там не было смысла, выражения, только тупая жажда крови, в которой читался приговор.
        Тогда Шурик начал кричать. Слёзы фонтаном облили щёки, на зубах повисла склеивающая слюна. Но где-то внутри, второй Шурик, логичный и замедленный, брезгливо вслушивался в свои вопли, заполонившие уже ставшую привычной тишину. А третий, ещё более равнодушный, анализирующий Шурик, какое-то время слабо удивлялся, откуда взялись скользящие яркие полоски, рожденные сухим треском, словно поперхнулась собака? И почему эти полоски, напоминающие маленькие кометы, гаснут, врываясь в человека напротив? Поблуждав по телу, третий Шурик встретился со вторым, вдвоём они ощутили неприятное побаливание подушечки указательного пальца. Потом все трое соединились, паникуя. Кто-то отвлёк их, вмешался, рванув сзади за плечи.
        - Прекрати! - орал Иван. - Патронов не жалко?
        - Ну заткнись хотя бы! - резко бросили в ухо с другой стороны. - Мёртвый он! Успокойся!
        Сквозь мокрую пелену слёз Шурик увидел отброшенного пулями гиганта, повисшего, откинувшись, между двух сросшихся стволов.
        - Здорово ты его! - хлопнул по плечу Молчун. - Думал, опоздаем. Так бежали - не поверишь. А ты и сам справился. Молоток!
        - Я? - не верил своим ушам Сашка. - Это я его?
        - А кто? Старичок-боровичок?
        …Пахан заметил пацана только тогда, когда тот закуривал. Первым движением было схватиться за пистолет. Но боль в правом предплечье отозвалась на попытку ноющим протестом. Прячась от Газона, Пётр залёг в сухостое. Из года в год дождь и паводок размыли за поваленным и гниющим пнём небольшую ямку. Туда и нырнул Пахан, скрипя зубами от боли и ярости на самого себя.
        Как глупо всё получилось! Ну хоть бы кусок колбасы или хлеба с собой прихватил! Сжимая листом лопуха рану, он часто дышал, вглядываясь в темень леса. «Как в берлоге» - ухмыльнулся сам себе. Но всё равно просмотрел. Вначале пацан закурил, потом что-то гаркнул, затем исчез за деревом. Как из дерьма на лыжах в полосу лунного света вышагнул Газон. Мальчишка начал стрелять сразу. По крайней мере, так Петру показалось. Надрывный крик до сих пор звенел в ушах. Вот за этот крик и захотелось его шлёпнуть. Пахан выволок из-за пазухи пистолет, закинул вместе с рукой на пень, попытался подняться. «Только один патрон. Только один! Если промахнусь?» Замешкался и опоздал. Из темноты выскочили ещё двое, подхватили мальчишку, стрельба стихла, что-то говорили. Пахан ткнулся лицом в мох, затаился. Осторожно сорвал ещё один прохладный лист лопуха и приложил к ране, не выпуская пистолет из руки: - В берлоге. В берлоге.
        32
        Живым это лишь остановка в пути.
        Мёртвым - дом.
        «Алиса»
        Завернувшись в одеяло, Маруся бездумно брела к реке. Скорбные деревья шелестели кронами, успокаивали. На берегу она закурила, мысли отдыхали, устремляясь за однообразным движением реки. Вода светилась, поглощая пролетевший миллионное расстояние свет звёзд, журчала тягуче, напевно. Так журчала она и годы, и десятилетия, возможно - века, обхватывая холодным, влажным телом валуны, помнящие себя песчинками, скользя мимо неприступных стен тайги, узнавая каждое деревце, рассуждая о том, как оно выросло за последнюю пару сотен лет. Маруся отбросила одеяло, стянула куртку и кофту и, поскольку на ней больше ничего не было, зажмурившись, как перед прыжком с высоты, нагая вошла в воду. Река обожгла холодом, отрезвляя рассудок, покрывая пупырышками кожу, щекотала щиколотки, затем лодыжки, колени. Для смелости девушка набрала в лёгкие воздуха и провалилась вниз.
        Река отозвалась гулким всплеском. На время для Маруси исчезли все звуки, фантазии, мысли, иллюзии. Не было чёрной стены деревьев на том берегу, не было неба, звёзд, травы, жжения в порезах. Только тело вопило от несправедливого холода, моля о пощаде. Воздух заканчивался. Спокойная грань между реальностью и мутью постепенно начала стягивать и сжимать грудь. А что если просто открыть рот, впустить в себя вечный холод? Почувствовать как, раздвигая гланды, река медленно заскользит внутрь…
        Маруся вынырнула, закинула мокрые волосы назад, вытерла ладонью лицо, смахивая бусинки воды, и с наслаждением вдохнула небо, тайгу, деревья, звёзды - то, чего лишила себя на несколько мгновений. Понять, что являешься частью всего этого, а не какой-то там отдельно взятой реки - очень близко к пониманию счастья. Тугая кожа протестовала, просилась в тепло. Ночь обволакивала, продувала насквозь. Но Маруся терпела, карябала ноги, руки, живот, грудь острыми ноготками, стараясь отторгнуть из каждой своей поры грязь несовершенного мира. Кровь смывалась быстро, но девушка продолжала скоблить тело - боялась, что на нём останется хоть мельчайшая её частичка и чувствовала - всё напрасно: чужая кровь навсегда ворвалась в её кожу, прилипла, впиталась, проросла. Как мерзко! Ну изнасиловали бы ещё раз, ну поплакала, пострадала и успокоилась. А что теперь? Полуживой Спортсмен и труп с ножом в пояснице? Мало ли было мужиков? Ещё один, потом ещё и ещё… Нет! В «ещё и ещё» все проблемы. Она больше не хочет так, просто не имеет права. Поплакала и успокоилась? А Толик? Всё могло произойти у него на глазах. Что потом?
Жалость, презрение? То и другое вместе?
        Что случилось? Была когда-то глупая интернатовская девчонка, потом общаговская «тёлка», затем жадная до денег «подруга». Сегодня, именно сегодня где-то внутри родилось новое, ожидаемое чувство. Да и не родилось, а выплеснулось накопленное годами обид чувство собственного достоинства, гордости за себя, за то что - женщина. Сколько же надо испытать унижений, чтобы почувствовать себя человеком?
        Обмотавшись колючим одеялом, Маруся грела почти потерявшую чувствительность кожу, шевелила пальцами ног, ощущая, как к ним беспокойно льнёт прохлада. Ещё одна сигарета. Ещё один день. Уехать бы отсюда. Убежать. Спрятаться. Грусть по потерянному становилась невыносимой. Что же она забыла? В развалюхе-сарайчике у Анчола накрытый от возможного дождя целлофаном одиноко стоит красный мотоцикл. Милая «Хонда». Быть бы тебе сейчас здесь. Завела бы тебя вот этими босыми ногами, выкинула бы одеяло и такая как есть рванула бы амазонкой обратно. И наплевать на холод и ветер! Куда обратно? Кто и где её ждёт? Её место здесь, в тайге, вдали от друга с нежным именем «Хонда».
        - Уезжай! - попросил кто-то и вдруг взорвался, ворвавшись в мозг так, что запахло палёным. - УБИРАЙСЯ, ДРЯНЬ!
        Маруся ошарашено оглянулась. Не дай Бог опять марионеточный Вращенко! Но это всего лишь красный мотоцикл. В пяти шагах стояла её родная «Хонда». Её и не её. Слишком ярким, слишком новым выглядел мотоцикл. Как он здесь очутился? Он же остался в стайке. Вон и целлофановая плёнка лучится, отражая лунный свет.
        - УБИРАЙСЯ! ПОДОЙДИ ЖЕ! ТРУДНО, ЧТО ЛИ? ДЁРГАЙ! ЗАВОДИ! ТЫ ХОЧЕШЬ УЕХАТЬ? ТАК УБИРАЙСЯ! ПОСЛЕДНИЙ ШАНС! - голос угрожал, но где-то внутри его рождались умоляющие нотки. Маруся почувствовала страх - и свой, и говорившего. Он боялся её! Или притворялся? Она медлила. Стало ещё холодней, одеяло уже не спасало. Что-то здесь не то, не так, неправильно. И эта неправильность намного ужаснее, чем бандит буравящий ножом пупок. Кровь застыла в груди, не давая вырваться возгласом, сковала движения.
        - НУ, КАК ХОЧЕШЬ! - злорадно взвизгнул голос. - ТЫ УМРЁШЬ! МЫ ЗНАЕМ! МЫ ВСЁ-ВСЁ ЗНАЕМ!
        Плёнка, покрывающая мотоцикл, внезапно расползлась, раздырявилась, сжимаясь, будто под воздействием приближающегося огня, оплавилась. Неестественно яркая краска поползла по ней, и девушка испуганно сжалась, закрывая лицо руками, когда поняла, что это не краска, а кровь. Капли, ручейки, потоки крови ринулись вниз с металлического корпуса. Мотоцикл тревожно замигал фарой, которая лопнула искрясь. Скопившаяся кровавая лужа искала выход к реке, сбежала по склону и смешалась с водой, уплывая мутным алым пятном. А «Хонда» продолжала изрыгать красные потоки, это длилось, казалось, бесконечно долго; потом сама съёжилась и расплылась остро пахнущей, тёплой смесью. Провода, трубы, цепи, камеры - словно вывернутые внутренности, ещё какое-то время дёргались, тая. Там, где кровь стекала в реку, вода на миг расступилась, вышвырнув фигуру человека. Он выпрыгнул из воды подобно поплавку, оскалился:
        - ТЫ УБИЛА МЕНЯ! УБИЛА МЕНЯ, ДРЯНЬ! - всклоченные седые волосы мокрыми паклями торчали в разные стороны, высушенное морщинистое лицо перекосилось криком. Ферапонт сделал попытку вырваться из воды, но видимо, что-то удерживало его за ноги.
        И тут Маруся завизжала. Путаясь в краях одеяла, она устремилась вверх по склону, песок и мелкие камни скользили по пальцам, осыпаясь, ступни не находили опору. Но спуск к реке был пологим и небольшим. Вырвавшись к дороге, подхватила одежду, обернулась. Существо справилось с заминкой, встав на четвереньки, карабкалось вслед. В пояснице - посторонне качаясь, торчал столбик рукоятки ножа. Как гром среди ясного неба из таёжной глуши справа засвербела бормашиной по зубам автоматная очередь. Вопя Маруся бежала к пасеке. Оборачивалась несколько раз, но существо, наверное, так и не одолело подъём.
        Кто-то страшный выскочил из-за улья, схватил за плечи, затряс. Вздувшееся, синеющее лицо, белки глаз заполнили красные прожилки, шамкающие, порванные губы, свёрнутый нос. Она пыталась вырваться, кричала, толкала, но держали её крепко.
        - Что за шум, а драки нет? - подбежал взволнованный Балагур.
        Маруся, наконец, узнала державшего. Успокоилась и, обмякнув, расплакалась. Спортсмен кряхтя нагнулся, подобрал упавшее с неё одеяло и укрыл голые плечи.
        - Что произошло - спрашивается? - не стесняясь её наготы, в упор допрашивал Балагур. - Выстрелов испугалась?
        «Да нет же! - хотелось кричать Марусе. - Я убила человека! Я видела море крови! Я убегала от мертвеца! Я так не хочу! Не могу больше! Мне страшно!» - но только, всхлипнув, кивнула. Всё равно не поймет. Всё равно не… Вот Толик знает! Он сам дрался с мертвецом! Сам взорвал его гранатой! Но Спортсмен уже ковылял к избушке. Присел на крыльцо, сунул сигарету в разбитые губы, дрожащими руками прикурил. И всё молча.
        - Мы уже вынесли тело. Проходи в дом, - пригласил Балагур и вдруг заговорщески приблизился. - Со Спортсменом что-то не того… Ещё ни слова не произнёс.
        - Тебя бы так отделали, - обиделась за Толика Маруся, нащупала брошенные вещи. - Пойду оденусь.
        - Зачем? Ты мне такая нравишься, - Борис состроил сальную ухмылку.
        - Бабник, - парировала Маруся.
        - Каждый мужчина имеет полное моральное право глазеть на то, что ему сами показывают.
        - Всё равно - бабник.
        Как хорошо, что есть Балагур! И скоро придут Шурик и Молчун! Как спокойно с ними! Придут ли? Стреляли. Не случилось бы чего.
        - Как себя чувствуешь? - поднимаясь в избу, спросила.
        Спортсмен мрачно кивнул, затягиваясь, не отрывая глаз от какой-то, только ему известной, точки вдали.
        - Я и кровь убрал, - суетился Балагур. - Не бойся. Мало-мало порядок навёл. Жрать-то надо.
        В домике было темно. Какое там электричество - ни свечки, ни звёздочки.
        - Не споткнись, - советовал Балагур, - осторожно! Осколки убрал, но как знать… А ты босиком. В такой темнотище можно и не заметить.
        - Может, дашь одеться?
        - Я это… - Балагур смутился, - пойду костёр раскочегаривать. Супчик сварим. Есть охота. Вещи твои вот на этой кровати. Только, хм…
        - Знаю. Разорваны. Выбросил?
        - Здесь же положил. Тут иголка с ниткой, всегда с собой… Ладно, - он хлопнул дверью.
        Всё. Надо приводить себя в порядок. Что бы ни случилось - жизнь, падла, пока продолжается. Мужиков надо чем-то покормить. Поди не всё изверги сожрали? Прочь страхи и призраки. Этот день ещё надо доживать. Она оделась. Потом долго хлопотала с Балагуром вокруг костра, собирала, ломала ветки. Вдвоём они сходили к реке, принесли воды. Маруся осторожно поглядывала на место, где должна быть лужа крови. Пусто. И Ферапонт не караулил у спуска. Зачерпнули котелком из реки, установили козлы, поставили греть. Всё время Спортсмен не покидал крыльца, выкуривая одну сигарету за другой, пытаясь этим как-то унять сушь и жжение в глотке. Маруся сжалась, нашарила в темноте свой рюкзак, не успевший побывать в лапах у бандитов. Вынула одну из не распроданных бутылок водки, на ощупь пересчитала, осталось ещё два. Всё вроде бы в порядке. И деньги на столе оставили. Вот ещё бы ружьё пашкино! Он же за него голову оторвёт!
        Спортсмен перебрался поближе к костру. С благодарностью, но ничуть не удивившись, принял протянутую в кружке водку. Выпил, сжался от боли, облизнул пылающие после спиртного губы и опять закурил, глядя в огонь. Маруся начистила большую часть привезённой с собой картошки, покрошила в котёл, попросила его открыть пару банок тушёнки. Терпеливо орудуя консервным ножом, Спортсмен выполнил просьбу, а она села зашивать порванные трусики. А как быть? Всё равно носить нечего. Весь гардероб остался на лыжной базе.
        - Возьми, - Спортсмен протянул открытые банки.
        - Вывали сам.
        Похлебка бурлила, напоминая о себе запахом неприхотливой еды. Голодным желудкам было не до претензий. Появился запачканный землей Борис, склонился, понюхал, произнёс банальность насчёт «не забыли ли посолить», и вновь исчез за избушкой. По звукам оттуда никто не сомневался в его занятости. Занятости делом неприятным, но необходимым.
        - Маруська, - позвал Спортсмен. - Что же это происходит?
        - До свадьбы заживёт.
        - Фиг с ней, с мордой. Даже жалеть нечего, - он достал из кармана выбитую золотую челюсть, покрутил в пальцах и вернул обратно. - Плохо мне. Болит всё. Может, ещё плеснёшь?
        Девушка покорно принесла водки, подумала и налила себе тоже.
        - Ничего не понимаю, - жаловался Спортсмен. - Все провода перепутались. Временами даже не помню: где я? кто я?
        - Пройдёт, - Маруся заканчивала штопку и искала повод, чтобы уйти в избу переодеться. Но Спортсмена как прорвало:
        - Нога вот. Может и правда - вывих? В горле першит. Кто меня сегодня только не мутузил? - отхлебнул ещё глоток, сморщился. - Уродом наверняка останусь, как тот, одноглазый, - зажал глаз ладонью, покаркал смеясь.
        Девушка старалась не смотреть на его лицо, на кровавые прожилки в глазах, выглядывающих из вздутий, на искривлённый нос, провал рта, безобразного без верхней челюсти, окаймлённого вспухшими порванными губами. Рыжая щетина напоминала ржавчину. Спортсмен быстро пьянел, но продолжал пить, запрокидывал голову, дёргая маленьким кадыком. В такие моменты чётко проступали глубокие ранки на горле.
        - Зачем, спрашивается, в тайгу попёрся? Чего я здесь не видел? Из-за тебя. Так. Вот. А теперь? Кому с такой образиной нужен? Отворачиваешься? Смотри! Ты меня больше не любишь, да? Не нравлюсь такой?
        - Прекрати кривляться! - он начал раздражать Марусю. Вот они мужики: нажрутся и выёживаются.
        Спортсмен попытался закурить, но только рассыпал спички, пальцы ходили ходуном. Тогда он засунул руку в костёр, вытащил головешку, прикурил и бросил её обратно. К запаху супа примешался запах подгорелого мяса. Спортсмен потряс чёрной воспалённой ладонью:
        - Как пахнет здесь!
        Очарование, неожиданность случившегося накатили на девушку. Сейчас опять, опять! должно произойти нечто гадкое, неправдоподобное. Боже, зачем? Отблески огня плясали на лице Спортсмена, сжимающие сигарету губы марионеточно скривились:
        - ИЗ-ЗА ТЕБЯ! Да что я говорю, ты и сама всё знаешь! Вы всё-всё про меня знаете!
        Маруся попятилась. Она ещё могла вынести подобные фразы от призрака, но от Спортсмена - более жутко! Через край! Тот обхватил руками голову и застонал, покачиваясь:
        - Говорили тебе - убирайся! Да не хочу я жить вечно! Сдохну! Хочу сдохнуть! Ох, как всё болит!
        Девушка осторожно ушла, скрылась в избёнке. Сердце выбивало чечётку, сотрясая организм. Мысли ушли. Страх их выгнал, панический, разрывающий.
        - Ого! Они уже костёр разложили!
        Наконец-то! Вернулись! В оконце она увидела, как при свете костра из-за ульев вышли двое, что-то волоча за собой. Шурик! Что с Шуриком? Ах, вот он - плетётся следом. Что они тащат?
        - Блин, опять зацепился, - Иван рывком дёрнул ногу, и кусты отпустили голову Газона.
        - Тяжеловат, - выдохнул Молчун, держащий вторую ногу. - Куда его?
        - Сюда, - вышел навстречу Балагур, показывая за избушку.
        Они скрылись, волоча мертвеца за собой, громоздкая голова которого, подпрыгивая, елозила по траве. Маруся вырвалась, побежала за ними:
        - Зачем? Зачем его притащили?
        - Люди мы, аль нет? - вытирая пот со лба, изрёк Молчун. - Что ж, его в лесу бросать?
        - И бросили бы!
        - Уходи, Машенька, - предложил Балагур. - Мы сами. Иди за варевом смотри.
        - Как Спортсмен? - Бортовский чертыхаясь искал по карманам сигареты.
        - Живой. Болеет, - Борис взялся за лопату. - Давайте скопом навалимся!
        «Я не хочу оставаться здесь и не хочу к костру. Что-то с Толиком… Болеет? Главное - живой», - она скользнула взглядом по вырытой кучке земли, по трём сваленным рядом телам и тихонько удалилась.
        - Остальные где?
        - В лесу, - хмыкнул Бортовский. - Одного вот… Пацан отыскал.
        - Шура, чего встал? Хватай лопатку!
        - Я не могу. Устал.
        - Все устали. У лейтенанта - рука, Борис тоже ранен. Не филонь. Закопаем и делу конец.
        - Вы что! Не понимаете! - Сашку трясло. - Это же люди! Мы убили людей! Мы - преступники! Теперь заметать следы?!
        - Не люди это. Трупы, - оборвал Бортовский. - За работу, малый.
        - Пошли вы со своей работой!
        - Я те счас пойду!
        - Подожди, - Молчун остановил Ивана, подошёл к Шурику, положил на плечи руки. - Чего разоряешься? Бандитов пожалел?
        - Всё равно, - хныкал Сашка. - Нельзя же так.
        - А они бы нас о-оч-чень пожалели! - пропел Балагур.
        - Если на то пошло, Саня, у меня официальное разрешение их убивать, - Молчун заглянул ему в глаза. - Это сбежавшие зэки. При побеге убили двоих, ещё двое в больнице. Если хочешь - обнаружить и уничтожить их - одна из задач нашего отряда. А ты не знал?
        - Это правда? - Сашка поднял глаза на Командира.
        Тот хмурясь кивнул. Шурик всхлипывая взялся за лопату. Борис уже наметил контуры могилы и выкопал примерно с четверть. Но теперь из-за Газона предстояло копать глубже.
        - Говорил: могилы раскапывать - примета плохая, как бы их копать не пришлось? Вот и копаем.
        - Может гробы им? - сделал последнюю попытку Шурик.
        - И каждому по отдельной яме? С крестами и венками! - озлился Бортовский. - Хочешь - ковыряйся. Хоть всю ночь. Да и в ночь не уложишься.
        - Устал, - оправдывался тот.
        - Давай спать пойдём! А трупики за стеной полежат? Кошмарики не замучают?
        Спортсмен сидел в таком же положении - обхватив голову руками. Маруся попробовала суп - есть можно. Надо бы нарезать хлеб, но нож искать не хотелось, с недавнего времени испытывала к ним аллергию. Сами нарежут, если надо. По сути, они правы. Не оставлять же мёртвых в лесу? Кто знает: звери, вороны-стервятники, насекомые… Брр, гадость! Потом совесть напомнит. Лучший выход - предать тело земле. Только поздно уже. Зажгла спичку, взглянула на циферблат. Час ночи. Закурила. Вышла из дома. Спортсмена у костра не было…
        Шурик нехотя ковырял землю. Работает всего пять минут, а ладошки уже деревенеют. Ещё только мозолей ему не хватало! И так сегодня наломался, мышцы гудят как трансформаторная будка. Когда они шли к пасеке, и Молчун с Иваном волокли тело, он не мог вспомнить, например, когда снял автомат с предохранителя. Произошедшее постепенно становилось понятным, дробясь в памяти на эпизоды. Проснулся, и дурной сон посоветовал убить. Вот и убил. Как просто! Убил человека, сейчас зароет вместе с другими мертвяками, пожрёт чего-нибудь и на боковую. Обыденно. Жутко. И ведь всего этого могло не быть. Если бы не желание повыпендриваться. Уехал бы из санатория домой, побухал, прицепился бы к какой-нибудь девчонке, похожей на Натаху… А он так и сделал: надрался, переспал с Иркой и теперь хоронит убитого им человека - чем не весёлые каникулы? Как я, блин, провёл лето! Ну шарятся по тайге сбежавшие зэки, ну есть разрешение их убивать, гранатами пошвыряться можно, пострелять опять же! Золото найти! Ох, не то, Саня! Не туда вляпался. И шутки у тебя дурацкие. Всё, пора завязывать. Как вернусь из тайги, сделаю что-нибудь
хорошее, приятное себе и другим. В комсомол бы вступил, если бы не разогнали! В партию Навального! Влажная земля тяжёлыми комьями липла к кроссовкам. Чёрт с ней, не картошку сажать!
        Спортсмен подошёл сзади, оттолкнул, угрюмо воззрился на могилу, мёртвых бандитов, вырвал из рук лопату и забросил в кусты.
        - Ты чего, Толян?
        - Не оставлять же их так?
        - Не засранствуйте, Спортсмен!
        Шурик покорно вломился за лопатой, отыскал в темноте. Спортсмен сплюнул в могилу и поплёлся обратно. Подбежала Маруся.
        - Что это с ним? - ворчал Командир.
        - Напился.
        - И нас не дождался?
        - Возьмите. Жертвую, - девушка протянула бутылку водки и пару кружек дала.
        - Ну, Машенька, слов нет!
        - Согреться не помешает, - обхватив бутылку, Бортовский содрал зубами пробку, плеснул в кружку и отхлебнул солидный глоток.
        - Лейтенанту штук пять таких надо! - крякнул Борис.
        - Может, перекусите? Суп сварился.
        - Сейчас закончим, - Молчун оттеснил её в сторону. - Ты как? Ничего? Что в доме произошло - рассказать хочешь?
        - Не сейчас. Как получилось, так пусть и будет, - девушка отвернулась.
        - Сегодня все отличились! - подбодрил Молчун. - Даже Шурик!
        Сашка, намеревавшийся было «промочить горло», сглотнул, чтобы не поперхнуться.
        - Как он гранатой-то, а?! - потирая лысину, вспомнил Борис.
        - И в этого всю обойму, - выдохнул Иван.
        - Чего разорались? Может быть, ещё к медали представите? - Сашка попытался сосредоточиться на выпивке.
        - А это идея! Подумай, лейтенант.
        - Я про другое думаю, - Бортовский с сожалением наблюдал, как водка исчезает из бутылки с катастрофической скоростью.
        Молчун долил себе остатки и ухнул залпом: «Развязал!»
        - Как ты про зэков узнал? И кто это тебе официальное разрешение выдал?
        - Полковник Костенко, кто ещё?
        - Врёшь.
        - Вру.
        - Ладно, опосля поговорим.
        - Зачем же «опосля»? Лучше скажи, почему про них не рассказал остальным? Знал ведь!
        - Это уже интересно! Кто ещё знал? - насторожился Балагур.
        - Я знала. Мне дядя Коля, участковый, сказал утром. Толик - в курсе.
        - Какое это имеет значение? - буркнул Иван.
        - Ещё двое в тайге, - напомнил Молчун. - И ещё двое где-то: Вертушенко и Карасенко. Может быть, от остальных отделились. А может и нет.
        - Поздно выяснять. Завтра поговорим, - Иван подхватил Газона за ноги. - Чего встали? Сбрасываем.
        - Ещё бы углубить. Мелковатая могилка получилась.
        - Закопать хватит. Ещё вкалывай тут, - поддержал Командира Шурик.
        - А двустволку? Нашли? - вспомнила Маруся.
        - Хрена с два в такой темноте найдёшь! Хватай, малыш, не будь засранцем.
        Шурик, зажмурившись, обхватил бельмоватую голову, поднатужился, поднял.
        - Да ты волочи его! Отпускай! Так.
        Тело скатилось в яму. Увязая в вырытой земле, Молчун и Борис подхватили Сыча. «Зозуля» - вспомнилось.
        - Теперь третьего!
        - Может быть, нож вынуть?
        - Да фигли он сдался? Давай, тащи!
        Шурик жалел о ноже, но противоречить не стал, ещё заставят самому вытаскивать. Ферапонт шлёпнулся сверху.
        - Братская могила, - решил сострить Иван. - Давайте, ребята, закапывайте. Пойду. Что-то рука разнылась…
        Комки земли глухо падали на тела. Как кстати водка! Не то бы стошнило! Тьфу! Шурик сплюнул на ладони и схватился за лопату. Пусть только попробуют не прибавить к гонорару за вредность и сверхурочные…
        33
        Напрасно ищешь тишины!
        В живой природе нет покоя.
        Цветенье трав и смерть героя…
        С. Городецкий
        Костёр отбрасывал на лица причудливые отблески, люди жались к огню, сгорбившись, ели. Молчун не поскупился на пиво, раздав каждому по две банки. Абсурдно высокие кроны деревьев дырявили небо, которое решетило порывами ветра, стараясь уплыть вслед за тяжёлыми облаками, и уплыло бы, если бы не гвозди-звёзды. Вместе с насыщением подступили умиротворение и сонливость. Отпивая из баночки пиво, Шурик перебирал струны, умудряясь одновременно курить. Спортсмен, спрятав голову в куртку, прикорнул на траве рядом с костром. Его свернувшееся в клубок тело, заботливо укрытое одеялом, казалось нереальным, как запах кошки на псарне.
        Несмотря на сонливость, чувство тревоги не проходило. Молчун сначала внушил себе, что это чувство обдувает из леса, где помимо появления возможного зверья ожидалась контратака бандитов. Но рассудок протестовал, расставляя всё по местам. Их только двое, они не осмелятся напасть на вооружённый отряд. Беспокоила мысль о тех двоих, портреты которых показывал Егоров, и которые не принимали участие в нападении на пасеку. Как их там - Вертушенко и Карасенко? Молодой и бывший начальник? Возможно они отделились от банды и пробирались самостоятельно, возможно погибли или их убили свои же. Важно, что и они не казались Молчуну источником опасности. Откуда тогда тревога?
        Маруся, бледная, с припухшим от слёз и переживаний лицом, робко курила рядом - механически, словно эспандер, сжимая и разжимая пустую банку из-под пива, которая благодаря этим упражнениям издавала, слепляясь, громкий, монотонный хруст. Молчун перевёл взгляд на свернувшуюся фигуру Спортсмена по ту сторону костра. Почему девчонка рядом, а не там, напротив? Её место у страдающего любимого. Почему она избегает его? Вот он - источник тревоги! Маруся жмётся к нему, Молчуну, как к гарантированной безопасности. Она тоже боится. Невидимая и нелепая нить связала их вместе. Призраки на берегу, схватка с мертвецом - не здесь ли рождение страха? И ещё - он прекрасно помнит - она неожиданно подошла, когда он ещё грязный после импровизированных похорон вместе с остальными собирался идти умываться к реке, и запинаясь, сбивчиво рассказала, как видела самовозгорающийся мотоцикл и бандита, выскочившего из воды. Только он смог бы поверить ей! Но было в этом разговоре не только желание поделиться пережитым ужасом, а предупреждение о возможной опасности. И с другой стороны - откровенность, признание в собственной
неспособности всё здраво осмыслить. Она боится призраков, боится Спортсмена, ужасного после побоев. Но почему он сам тревожится, пытаясь прогнать ощущение противной внутренней дрожи, когда взгляд останавливается на спящей, как кукла, безвольной фигуре, невольно осознавая её ненужность, как непонятен пот, выступивший в холодное зимнее утро?
        Маруся мяла пустую банку и вновь проигрывала в голове последний разговор со Спортсменом, стараясь понять возникшее к нему чувство брезгливости. Заглядывая в самые дальние закутки души, искала ответ. Неужели виной отвращения является его так внезапно обезображенное лицо? Неужели внешность любовника сыграла с ней такую злую шутку? Боже мой, конечно нет! Его слова, его поведение, бред, схожий с предупреждениями лисы и призраков, в которых распознавалось что-то до предела чужеродное и отталкивающее. Когда мужчины ушли умываться, она для чегото вошла в избушку, стараясь держаться подальше от оставшегося у костра Спортсмена. Когда выходила обратно - возник прямо на пороге. От внезапности едва сдержала крик.
        - Не бойся, - сипнул Спортсмен, - мне немного лучше. Знаешь, такое ощущение, что в голове сидят два жука. Один маленький и настойчивый, его голос еле слышен. Но я знаю, он хочет, чтобы я играл в мяч-ч. Другой огромный и скользкий, он перекрывает маленького и чего-то требует, обещая вечную жизнь. Я боюсь их.
        - Ничего. Всё пройдёт, - отворачивалась Маруся, пытаясь проскользнуть к огню между дверью и Спортсменом.
        Но он стоял непоколебимой скалой, загораживая выход:
        - Мне всё противно. Я устал, мне надоели эти голоса. Мне надо в больницу.
        - Придёт Командир, я с ним поговорю, - пообещала Маруся и всё-таки протиснувшись, побежала к костру, обнаружив, что держит в руке нелепую картофелину. Спортсмен плёлся следом, подошёл, водрузил ей на плечи ладони, от чего девушка содрогнулась.
        - Скажи Командиру. Пусть со мной пошлёт Шурика. Он меня как-нибудь доведёт. Ладно?
        - Договорились, - Маруся пыталась улыбаться.
        Спортсмен протянул ей ключи:
        - Возьми запасной. Вернёшься, приходи ко мне домой. Советская 44 -14. Запомнила? Ты будешь навещать меня в больнице?
        - Куда я денусь? - девушка сумбурно подхватила ключи, сдерживая раздражение: «Ну отвяжись ты наконец! Отстань! Я не хочу тебя видеть!»
        - Если застряну там надолго, - еле слышно бубнил Спортсмен, - в кубке на серванте деньги. Возьми, купи себе платье, фату…
        - Да, да, конечно, - отмахивалась Маруся, мозг вопил: «Он хочет взять тебя замуж! Боже! Нет!» И тут только впервые задумалась, стараясь отыскать первопричину вспыхнувшего раздражения.
        - Я посплю немного, - Спортсмен, морщась от боли, прилёг у костра, - устал, как гад. Да отстань ты! СО СВОЕЙ ВЕЧНОСТЬЮ! Я хочу спать. ВСЁ ЗНАЕШЬ? И прекрасно. Укрой, Манька, спать хочу…
        Балагур отхлебнул пиво и попросил:
        - Спой что-нибудь весёленькое, боевое, а то все прокисают.
        - Какие тут песни? Голоса нет, - попытался открутиться Шурик.
        - Пой, раз гитару взял, - потянулся Иван.
        - Спой, - откликнулась Маруся.
        Шурик выплюнул хабарик, почесал лоб, потрогал мозоль на ладони и плавно, отстукивая темп ногой, запел:
        Закружилась голова.
        Нет тепла. Земля бела-а.
        Чёрный мрак и белый снег,
        Степь, пурга и че-е-ловек.
        Он идёт, ночь грудью рвёт.
        Смерть вот-вот его найдё-от.
        Вскачь, резко, бурно перешёл - казалось, струны застонали:
        Говорила ему смерть, а он не слушал!
        Холод тело заковал, лезет в душу!
        Рвётся, раненая, сердце глушит.
        Только стон ещё не слышен:
        Где мой дом?! Где мой дом?!
        Снег хрустит и тишина -
        Нарезвилась та пурга допьяна.
        Слабость рук, глубокий стон.
        А в ушах его застыл шум волн!
        Дышит холодом зима,
        Вьёт из снега кружева.
        Снег и смерть - могильный холм.
        Где мой дом?! Где мой дом?!
        Где мой дом?!!! [14 - Песня Евгения Рябова, солиста группы «Просто так», существовавшей в 1988 -1989 гг. в г. Мыски Кемеровской области.]
        «Песня!» - откликнулся второй, внутренний Шурик. «Песня!» - подтвердил третий, более глубокий.
        Молчун, Борис и Маруся однако похлопали вяло.
        - Если бы Спортсмен слышал, съязвил бы «к мамочке потянуло». А песенка нормальная, надо о тебе телесюжет потом сделать - поддержать юное дарование.
        - Давайте спать, - сквозь зевок рыкнул Бортовский и сурово посмотрел на Молчуна. - Буди своего дружка, ещё простудится.
        - Он в больницу просился, - вспомнила Маруся.
        - Где я ему тут лазарет возьму. Найдём вертолёт, тогда… Что? Чего молчишь?
        Молчун, пытавшийся растолкать Спортсмена, дёрнул того за плечо, тело перекатилось на спину. Откинувшееся одеяло обнажило перекошенное лицо. Теперь стало ясно, почему Спортсмен казался лишним - он был мёртвым среди живых.
        - Он умер, - сказал Молчун. - Чёрт, он умер!
        Все как-то сразу сгрудились в одну кучу так, что Марусе стало трудно дышать, и разглядывали раскрытый рот с вывалившимся набок, распухшим языком, закатившиеся под верхние веки глаза.
        - Задохнулся? - спросил Балагур мрачно.
        - Как? Почему? - взвизгнул Шурик.
        Бортовский с облегчением смотрел на страшное лицо - одна проблема отпала сама собой. Маруся закричала и бросилась к мёртвому, обливаясь слезами, что-то бормоча про больницу. Ночь глухо рикошетила её плач, просеиваясь сквозь молчаливые чёрные деревья. Небо застыло над ними, отбросив попытку сорваться с гвоздей-звёзд. Ухнула ночная птица и притихла. Молчали и люди у костра.
        Обессиленную Марусю отвели в сторожку.
        - Ты ответишь за это, - дрогнул Молчун, косясь на Бортовского. - За всё ответите!
        - Ответить? - сплюнул тот. - За что? Это я привёл банду? Это я его отметелил? Это я швырял гранаты? Засранцы!
        - Замолчите, - потребовал Борис.
        - Да кто тебе дал право?! - не унимался Иван, передразнил. - «Уничтожить зэков наша задача». Кто тебе разрешил? Кто ты здесь такой? Кто тебя послал, спрашиваю?!
        Молчун резко двинул ему в зубы и подумал, что Толик давно собирался это сделать.
        - Ах ты сволочь! - Бортовский поднял автомат, но остановился. Пистолет в руке афганца нацелился ему в лоб.
        - Прекратите вы или нет?! - в свою очередь рассвирепел Борис. - Что дальше делать? Хоронить будем или как?
        - Ну ладно, - заскрипел зубами Иван, подхватил автомат и отвёл глаза от нацеленного на него оружия. - Хороните. Хрен с вами. А я иду спать.
        - Убери, - Балагур опустил сведённую не то злобой, не то судорогой желания убивать руку Молчуна. - Наделаете дел.
        Молчун повиновался, сунул пистолет за пояс и ещё раз посмотрел на безжизненное тело Спортсмена.
        - Как же так? Как же так? - всхлипывал Шурик, размазывая слёзы по соплям. - Глупо всё! Глупо! Понимаете?
        Спортсмен умер. Внезапно, тихо. Костёр догладывал последнюю пищу из сухостоя. После выкуренной сигареты Молчун ощутил всю тяжесть случившейся беды и груз проблем с ней связанных.
        - Я пошёл за лопатами, - сообщил Борис и накрыл мёртвое лицо краем одеяла. - Досталось ему сегодня.
        - Подожди, - остановил его Молчун, посмотрел на потухающий костёр, хнычущего пацана. - Не справимся. Устали все. Командир прав. Завтра. Всё завтра. И по-человечески…
        - А как же?.. В дом его занести надо бы. В маленькую комнату, где Маруську положить думали. Но не ляжет она… Там они…
        «…убили бандита» - додумал Молчун. Но не сказал. Слишком много смертей сегодня - о ней, костлявой, даже упоминать не хотелось. Но Борис не выдержал:
        - Говорил же: могилы раскапывать - примета плохая.
        - Шурик! - Молчун поднялся. - Хватит ныть! Понесли его в дом.
        - Не хочу! Почему я?
        - А кто? Борис с раной в боку? Вставай. Понесли.
        Волоча тяжёлые ноги, Сашка поймал себя на единственной правильной мысли: «Бежать!»
        34
        День мертвецов:
        Мне снились мертвецы;
        Мне вспоминаются мертвецы.
        В.П. Мазурин
        Несмотря на то, что устал до ломоты в пояснице, Шурик долго не мог заснуть. Он приписывал бессонницу мощному храпу Бортовского и возмущению тем, что его положили на самую крайнюю койку, ближайшую к маленькой комнате, где покоилось тело Спортсмена. Когда хоронили зэков, аргумент, что мертвецы будут лежать через стенку от него, на улице, сыграл не последнюю роль в пользу этих похорон. А сейчас мертвец находится в одном помещении, в двух метрах, пусть это не бандит, а Спортсмен, но от этого не перестаёт быть мёртвым.
        Сашка мог бы смотаться этой ночью. Идти по берегу к посёлку, пока усталость и сон окончательно не свалят с ног. В любом случае он был бы далеко от пасеки, от страшного места, где воцарилась смерть. Но ещё прячутся не пойманные зэки, и бродит огромный медведь по реке. И мешки с золотом ждут его в вертолёте. Наверное, там, в мешках, затаился специальный магнит, настроенный на его, Шурика, частоту. Он медленно притягивает, обещая исполнение всех желаний. Как просто всё казалось прошлой ночью! Найти и взять. Возможно, и Спортсмен думал так же, если знал о золоте. Невозможно! Он ничего не знал и умер непонятно и глупо. Задохнулся, накрывшись с головой курткой и одеялом. Разве так умирают? Может быть, какое-нибудь внутреннее кровоизлияние после побоев?
        Иван храпел беззаботно, словно и не было никаких трагедий. А мог бы и сам сейчас быть мёртвым. Неприятное посасывание засвербело в грудной клетке после воспоминания о дурном сне, после которого чуть было не убил человека. А потом взял и убил! Без всяких снов. Шурик перевернулся на другой бок, зажимая уши ладонями, потом вспомнил старый французский фильм с Ришаром, оторвал у двух сигарет фильтры и пихнул их в ушные раковины. Прежде, чем заснуть, ещё раз прокрутил в голове смерть кавказца, попутно думая, что напихал в уши всякой дряни, а толку никакого, по крайней мере, успокоился от мысли, что предпринял всё возможное против бессонницы… Вышагнул из темноты раненый зэка, а он изрешетил его пулями. Струсил? Сразу пришло оправдание: тогда бы он меня! «Но всё равно же струсил!» - гаркнул внутренний голос. Кому он принадлежал: второму или третьему Шурику? А может, есть ещё и четвёртый, вечно недовольный и зудящий, как комар: «Не надо было. Неправильно. Зачем?» Сделанного не воротишь. Но как теперь жить? Он убил человека! Как теперь можно есть, волочиться за девками, пить, петь, мечтать о богатстве? Он
уже ел, пил, курил, песенку спел, только ещё девчонок не надыбал. А убитый им человек, заваленный телами двух других бандитов и наспех забросанный землёй, начинает свой процесс гниения и распада. Он тоже любил покушать и выпить, тоже имел женщин и желания. Как же быть?
        Шурик представил Спортсмена - не этого, мёртвого, а «старого», санаторского рубаху-парня, который предпочел купить водку, а не красть. Вот если бы сейчас вернуться на пару деньков назад, и Сашка рассказал бы ему о случившемся и мучающих вопросах, что бы Спортсмен ответил?
        - Подумай. А имел ли он право на жизнь? - Толян предстал в воображении всё тем же беззаботным скептиком, выбритым и светловолосым, сжимающим в руке бильярдный кий. Он, будто кусая уголок, вытащил сигарету из пачки, прикурил и покатал её в губах - жесты истинного, уверенного в себе мужика. - Имела ли эта скотина хоть какое-нибудь представление о человечности? Ты, не задумываясь, убиваешь комара, цедящего кровь. Так почему бы ни хлопнуть подобного паразита? Только из-за того, что он большой, с руками-ногами и по ошибке наделён головой? Правильно говорю, молчальник?
        В полузабытье, на грани воспоминаний и сна появился санаторский меланхоличный Молчун и, как обычно, процитировал откудато:
        - Волкодав прав, а людоед нет.
        «Что-то сейчас он разговорился и… настрелялся» - мелькнула полуозорная и сразу осознанно глупая мысль, и Шурик погрузился в сон.
        Гордость распирала грудь. Он сумел! Он связал кружево скатерти, сплёл романс и рок, создал Песню. Мелодия и слова ещё звучали в голове, отражённые лесной тишиной: «Где мой дом?!» Огорчало одно: он пел сам себе, не имея слушателей, даже деревья и кусты размывались темнотой и тянущимся с реки туманом. Он замолчал, вслушиваясь. Издалека, как из-под земли, доносился голос - он приближался, в нём с трудом, но можно было распознать слова, и Сашка ужаснулся, узнавая картаво опошленный вариант своей Песни.
        Из ночи напрямик надвигался громоздкий человек: застывшее, в шрамах лицо искажено, будто расплавленное в огне, а затем застывшее парафиновой маской. Надо стрелять. Шурик помнит, как можно избавиться от этого человека. Нажать на курок. Но автомат молчит, хотя палец вдавлен в курок до боли. Газон подходит ближе, надо кричать. Но горло перехватило. Всё было сном: смерть Спортсмена, похороны, костёр. По-прежнему Сашка прячется за деревом и ждёт. Он ещё не убил. Есть другой выход. Шурик бежит, подпрыгивая, ну же - пора лететь! Колючки хлещут по лицу, обожжённые, без зелени ветки - подобные он видел только на картинке в учебнике географии - мешают, хватаясь за одежду. С левитацией покончено. «ГДЭ МЫЙ ДОМ?!» - картавит сзади. Шурик запнулся, падая. Саксауловые - или какие там ещё! - ветки преградили путь непроходимой стеной. С проворством загнанного зверя, обеспокоено втягивая ноздрями невесть откуда взявшийся запах гари, он оборачивается лицом к преследователю, трясёт автомат, стучит по корпусу, дёргает затвор. Надо стрелять! Уверенность, что на этот раз оружие не подведёт - источник или последствие
ярости?
        Надвигающаяся массивная фигура размахивает руками, кроша ветви в щепки. И только тут Сашка замечает сжатый в них топор. Стрелять! Пули яркими ракетами врезаются в тело, но Страшный не останавливается, продолжая разрубать дорогу к жертве. Он уже близко настолько, что загромождает собой и тайгу, и небо, и воздух. Поток смрада и гари обрушился в лёгкие. То особое оцепенение, какое бывает только во сне, зацементировало тело. «Я сплю, сплю», - бормочет Сашка, не отрывая глаз от занесённого над ним топора. На миг возникает полузабытое ощущение, что он разваливается на кусочки, разрываемый непреодолимой внешней силой. Автобус! Ощущение из автобуса!
        - ТЫ БУДЕШЬ ВЕЧНЫМ! - грохочет Страшный.
        Сашка зажмуривается, ожидая сокрушительного удара сверху, но всё ещё надеясь на пробуждение. Закрытые глаза позволяют окунуться в черноту, из неё бабочкой на огонь набрасывается женская фигура с распущенными волосами и хватает за руку.
        - БЫСТРЕЕ! НАДО ЛЕТЕТЬ!
        Он с недоумением поднимается над землей, которая как бы проваливается в яму и чернеет внизу.
        - Я НАШЛА ТЕБЯ! НАШЛА! - кричит Ира, сильно сжав руку.
        - Отпусти! Больно! - лепечет, но на самом деле кричит Шурик в поток хлещущего по лицу воздуха.
        - НЕ МОГУ! Ты сам ещё не умеешь!
        - Куда ты пропала?
        - Я всегда была рядом. Это ты ушёл от меня.
        Они влетают прямо в окно, и Сашка сразу же узнал дом есаула. Запинаясь и путаясь в обломках мебели, поднимая прах истлевших книг, бегут вверх по лестнице. Сашка падает, успокаивается. Так хорошо и дремотно в мягкой постели. Зачем ему только вздумалось уходить отсюда? Уходил ли он? Может, и не было ничего: изнурительного похода, зэков, Спортсмена умершего у костра? И он никого не убивал! Это всё сон, длинный и неотвязный. Если это сон, то когда за ним придут Спортсмен и Маруся, ругая за опоздание к переправе, он откажется, он никуда не пойдёт! Но тяжёлые руки трясут за плечо, выворачивая из подступившего чувства облегчения. Мерными раскатами нарастает храп…
        - Шурик, вставай. Твоя очередь.
        - Угу, - Сашка садится, вспоминая в полудрёме, что Молчун дежурит первым. А через два часа своего дежурства он должен растолкать Балагура, тот в свою очередь - Ивана. Они так договорились на всякий случай - вдруг зэки вернутся. И сразу же подкатывают слёзы - значит, всё было! Снились Иринка и старый дом, а не его нынешнее существование. Молчун падает на кровать, а ему ничего не остаётся, как плеснуть в лицо воды, закурить и присесть у окна, рассматривать вычерненный самодельный стол и изредка таращиться в ночь.
        После второй сигареты сон незаметно подкрадывается сзади и шлёпает по затылку. Помотав головой, Сашка вновь ополаскивает лицо, пьёт воду и обходит помещение, проверяя - плотно ли закреплена доска, прижимающая входную дверь; не видно ли чего за окном, выходящим к свежей могиле и кустарнику. Ни зги. Чернота да стрёкот кузнечиков. «Цикада» - выпрыгивает полузнакомое слово, почему-то ассоциируемое с кузнечиками: возможно, их дальняя родня. Он проходит в маленькую комнату. Бездыханный Спортсмен навзничь лежит на кровати и не вызывает ничего, кроме недоумения. Храп Бортовского продолжает действовать на нервы. Опомнившись, щупает уши. Находит только один фильтр, другой, скорее всего, выпал во сне. Маруся спит, разметавшись, чуть свесив голову и ногу с кровати. В темноте её руки и лицо кажутся неестественно белыми пятнами. Белыми и бледными. Может быть, и она умерла? Сашка подсаживается, стараясь уловить дыхание, не слышит. Пугается и прижимает голову к груди. Вздымающаяся и опускающаяся, одновременно упругая и мягкая, даже находясь под одеждой, заставляет его изменить дыхание и отшатнуться. Жива, и -
слава Богу! Но ощущение теплоты и жжения на щеке, которая касалась девичьей груди, ещё долго не проходит. Наблюдая за ланеобразностью расставленных ног, Шурик чувствует смутное, затем горячее желание. Понимание и осмысление этого чувства только расслабляет. Он пытается смотреть в окно, курить. В горле першит от дыма, но тяжесть в паху не проходит. Но он нехотя докуривает и смотрит в окно. Расслабленность потворствует сну, силясь поднять пудовые веки, он кусает губу и просыпается…
        Иринки нет. Чернота. Свет пропал. Надо подойти к окну - возможно луна расскажет, что здесь происходит. Шаги даются с трудом. Кружится голова. Пучок слабого мерцания из окна касается пола. Что-то с ногами, они одеревенели и стучат грубыми, нечищеными сапогами. Когда он успел переодеться? На нём грязная, но не лишённая изящества роба, пахнущая потом, и резким - словно кошка справляла на ней нужду. Непонятная повязка на руке. Свастика? Он подходит к окну, пытаясь разглядеть в темноте сросшиеся ель и рябину. Но лес изменился, деревья поредели и обгорели, скрючившись. Он трёт глаза и видит за деревьями руины дома, у которого уцелел только обломок стены, где стоят грязные, оборванные люди с впалыми щеками и глазницами. Потом они падают, хватаясь за тела и мажа их красным.
        Уже не понимая, есть ли сзади комната, а впереди, словно обгоревшие спички, почерневшие деревья и руины, он делает шаг. И бредет по завоёванному, разваленному бомбардировками городу, по серой от пыли и чада дороге, непригодной для транспорта из-за груд обломков. Они, возможно, послужат хорошим надгробием тем, кто не успел выбежать, кто замешкался, хватая вещи, кто не проснулся. Два дня назад здесь был ад. Сейчас - скорбное, дымное молчание, давящее со всех сторон…
        Но уже изнутри нарождается новая, грубая суета. Меняются названия улиц, стены обклеены призывами на немецком языке. Одурманенные победой захватчики резвятся, вылавливая беженок. А если кто из них попробует сопротивляться - штыком к мостовой и весь гутентаг. Впрочем, и тех, кто принимает свою участь, ожидает то же самое, но значительно позже, ровно на столько времени, которое позволяет расстегнуть, попотеть, а потом вновь застегнуть солдатские штаны. Это потом начнётся экспортировка трудовых резервов, а в период безвластия на фонаре качается труп раздетой старухи. Пыльная и густая мошкара облепила волосы и лицо. Неподалеку разлагается истерзанная девочка. Выдернутые куски мяса говорят о том, что ей полакомились бродячие собаки. И совсем не страшно. День прожит. Но грядут новые и новые дни, несущие отдельные стычки с засевшими в подвалах и на чердаках красноармейцами и расползающимися по лесу партизанами. Сегодня, к примеру, он расстрелял четвертую за пару дней группу военнопленных. Не дай бог, комендант поставит его во главе карательного отряда. Устал. Да и года уже не те. Раздутые варикозом ноги
еле передвигаются, где уж ему шляться по лесам! Навстречу прошествовал молодой гестаповец.
        - Хайль! - привычно вытянулся Шурик, тот, мимолетно вскинув руку, даже не удостоил взглядом. Когда они поймут, что война не парад, а прежде всего, тяжёлая работа. Разрушение ради величия. Разрушение ради мести и выживания. Просто надо знать, чего больше хочешь. И уметь поступиться амбициями. Или жизнью. Как хорошо, когда и то, и другое совпадают. Жив и сумел отомстить. Война - смещение понятий, особый мир, где узаконено убийство, а цель - грабёж. Просто ко всему надо привыкнуть.
        Скоро там оккупируют Ленинград? Как бы выпроситься, кого бы подмазать, чтобы перевели туда? Неужели его заслуги перед фюрером и рейхом столь незначительны для такой маленькой просьбы? В Питер! Где он не был четверть века! Сколько раз он рвался туда. Домой! Вновь вселиться в отцовский особняк… Черти! Займут ведь под какую-нибудь канцелярию. При коммунистах там был жилтрест, кажется? Ох уж эти коммунисты! Пинали, как футбольный мяч: то организовать колхоз на болоте, план по кулакам, сев, уборка, скот; то руководить новой стройкой в Казахстане. А электродомны? Хохма, во удумали! А чугун так и не пошёл. Вот и допланировались. Месяц назад взяли Киев, мутер русише штате. В Питер! Занять подобающее место в Петропавловке и между расстрелами отдыхать, вглядываясь в томно-плавные воды Невы, чувствуя связь и обречённость поколений…
        Тоска. Забуриться что ли в один из этих новоявленных борделей, где девочка с ещё не проклюнувшейся грудью обслужит за ломтик хлеба? А если предложить ей золото? Вон его сколько в карманах: кольца, серьги, пломбы. Не поймёт, комсомолочка. Ей жрать подавай. А где его взять, хлебушек-то? Муки целый эшелон, а ни одна пекарня в городе не уцелела. Отряд полицаев - бывшие урки, им бы только хлебало спиртом залить. Забот полон рот у новоиспеченного старосты. На совершенно безлюдной улице сразу видно живого человека. Старик-полицай разглядывал чумазого от копоти, бесштанного мальчонку, плачущего и царапающего обломки. Шурик подошёл:
        - Что с ним?
        - Мамку кличет, - хрипнул старик.
        Интересно, с какого он округа? Такого в своем отряде староста не помнил. Пацан вытащил из развалин обрывок платья с брошью и заголосил противно и надсадно. Не веря тому, что делает - ведь он не может убить человека! - Шурик выстрелил, мальчишка, всхлипнув напоследок, упал лицом вниз. Подошёл, лениво передвигая усталые ноги, рассмотрел брошь, брезгливо откинул:
        - Стекляшка!
        И с остервенением всадил ещё две пули в чумазые ягодицы, пистолет впихнул в кобуру. Удовольствие граничащие с возбуждением испытывал он, наблюдая, как обмякают тела. Когда это случилось впервые? Сибирь. Банда. Та девчонка, дочь атамана. Хотел ещё жениться на ней, стать правой рукой… Хватит на сегодня. Пора в бордель. Выпить. Надраться до скотства. Что ещё? Помыться. Но девчонка не выходила из головы. Как она его тогда душила! Как он хотел её в тот момент! Как бишь её звали?
        - Ирина, - сказал старик-полицай.
        Шурик обернулся. Прямо на него уставилось дуло винтовки, уверено возлежащей на сухой ладони без двух пальцев. И знакомые, так до конца и не забытые, тёмные глаза, как две огромные дыры, под нависающими седыми бровями.
        - С-с-семен… Кентич, - оборвалось что-то, может быть - время. Вновь чувствуя себя зелёным юнкерочком, мямлил. - Как здесь? А я… тут…
        - Узнал, кажись? Узнал, собака. Сколько лет прошло! Узнал! Может и есть ещё страх в твоей душонке, коль через столько годков помнишь? Выслужился до старосты? Пардон, с пониженьицем. Раньше, сказывали, в директорах ходили-с? А вот мальчонку зря… Не успел я, не сообразил…
        Шурик молчал. Вернее, всё внутри клокотало, но чувства не складывались в слова. Как объяснить, что он не тот, его приняли за другого. Ну кто-нибудь помогите! Всё неправильно, это он должен убивать зэка! Где выход из кошмара? «Гдэ мый дом?!» От волнения он перешёл на немецкий:
        - Зачем так… Варум? Ирэ аух золдатен Дойчланд, вир золен… дого… заген… можем.
        - Не будет у нас разговора. Хотя ждал я его двадцать два года, - бывший есаул взял ружьё наизготовку. Но, передумав, внезапно распахнул форму полицая, обнажив гимнастерку с двумя медалями, врученными явно не фюрером. - Свою десятку за бандитизм я отбыл. Теперь вот… Сам вызвался, как только узнал, кто тут в старостах ходит, - вновь вскинул винтовку. - Именем действующего горкома партии, за предательство и измену Родине…
        Слова стегали. В панике Шурик пятился, споткнулся о распростертого пацана, упал, раскромсав руку о камень. Он уже слышал о партизанских приговорах, о том, как их исполняют. Но чтобы так, среди белого дня на безлюдной улице? Почему безлюдной? Вон славно марширует рота солдат, очевидно на очистку улиц от завалов…
        - Помогите! - Сашка вложил в крик все силы, не понимая, кого зовёт: немцев ли, того, кто напутал, подставив его вместо…
        Вместо кого?
        Мутнеют и исчезают скрюченные фантомы деревьев, обломки, фонарь с повешенной. Отражённое в оконном стекле лицо ухмыляется, строит перекошенную физиономию. Но это не его лицо, а чужой, на грани человек, слегка напоминающий фотографию из семейного альбома. Кто он? Кто я? Одежда, повязка со свастикой - чужие. Но приходит понимание - кто перед ним. Тот Страшный, что преследовал, махая топором. Война с собой закончена. И ни при чём здесь расстояния в километры и годы. Лицо за стеклом меняет ухмылку на гримасу страха и ярости, бледнеет, молодеет, превращается в его собственное. Но уже поздно. Именно его, молодого, такого, как есть, сейчас убьют. И напрасно вздрагивая плачут гроздья рябины, уткнувшись в зелёное плечо ели. Почему? За что?
        - За Иршу, - тихо заканчивает старик, становясь бесконечно большим, непомерно высоким.
        Три сверлящие бездны сжимают - что-то внутри приговорённого мешает двигаться, дотянуться до кобуры. Почему три? Откуда? Эх, кричать-то надо было по-немецки… Третий круглый глаз вспыхивает молнией. И Сашка, защищаясь, зажмуривается, закрывая поцарапанной рукой лицо, кричит:
        - Хальт!
        - Проснись! - Ира вновь выхватила его из кошмара.
        Осоловело мотая головой, он просыпается и, с трудом переставляя ноги (варикоз?), плетется за ней.
        - Пойдем что-то покажу! Ты должен уйти от них, понимаешь? - взволнованное, красивое личико.
        Ира! Как он хотел её видеть! Ещё что? Спросить! Почему здесь всё изменилось? Неправда. Вот они, толстопузые херувимчики, дудящие в свои золотые трубы, вот и обломки мебели, и ржавый пулемёт, и даже помятый подсвечник в Иринкиной руке.
        - Ты должен уйти от них! - жарко шепчет девушка, влажные, большие глаза полны отчаяния. - Тебе мало смерти твоего друга? - бледные губы дрожат и заманивают. Он прижимает её к себе и целует рот, подбородок, щёки, жмёт, обнимая. Ирина, сначала напряжённая, обмякла. Они стоят на лестнице, свеча отбрасывает в потолок тени, напоминающие доисторических птиц.
        - Я видел есаула во сне. Он хотел меня убить. Почему?
        - Он… умер. Осенью 41-го. Его расстреляли прямо на улице.
        - Он был партизаном?
        Ира молчит, отвернувшись, плачет, потом зло, через плечо:
        - Ты знаешь как погиб твой прадед?
        - Конечно, - Шурик оживился. - Он был директором металлургического комбината, поехал в командировку в Донбасс, тут война и… Мне отец рассказывал, что была бомбёжка…
        - Хватит, пошли, - смахнув слёзы, Ирина повела его вниз. - Всё в прошлом. Сейчас тебе надо думать о себе.
        - Я найду вертолёт, золото и вернусь, - Саша еле успевал за ней.
        Перед входом в подвал Ира обернулась, вжав кулаки в бока, гнев и решительность исказили черты, словно состарили:
        - Как был лопухом, так и остался. Нет там никакого золота!
        - А ты откуда знаешь? - обиделся Сашка, вспомнив, как сам напросился в подвал. Когда? Прошлый раз. Тысячу лет назад! Вчера! Тогда подвал показался ему местом работы сотен кротов, липким и тесным, как паутина.
        - Сейчас я тебе всё покажу, и ты убедишься…
        Где-то рядом залаяла собака.
        - Кто-то пришёл? Наверное, за мной?
        - Пойдём, - Ира втолкнула его в темноту, пахнущую плесенью и ветхостью. - Здесь второй пол, - объяснила она. - Копай дальше, - указала на давно кем-то вырытую яму.
        Собака продолжала лаять, затем заскулила.
        - Я схожу, посмотрю, - девушка тряхнула головой, разметав по плечам тёмные пряди, оставила подсвечник и скрылась, растворяясь в темноте.
        Сашка копал, чувствуя ломоту в суставах. Мало того, что днём от раскопок покоя нет, так ещё и ночью заставляют. Влажная, разжиженная земля мерзко чавкала под ногами. Вспомнив лицо Зазвизина из сна, его решительно сведённые брови, клин седой бороды, бугорки вместо двух пальцев, Шурик подумал, что если такой человек и захотел бы спрятать золото, то спрятал бы не иначе как у чёрта под носом. И если Иринка не врёт, и клад действительно здесь, то почему его не нашли раньше? Эвон всё как перерыли! Что-то странное происходит. Надо у неё расспросить, а то непонятно: то дом новый, то старый, то опять новый, развалины, бомбёжка, полицаи, про прадеда зачем-то спросила. Вернётся, ВСЁ-ВСЁ расскажет! Уж я потребую! Нашли Ваньку, только и знают - помыкать! Сама не могла, что ли, выкопать? Запачкаться испугалась?
        Бурые комья глины кидались тяжело. Яма заглатывала его чуть выше поясницы, когда лопата уткнулась в твёрдое. Соскоблив острием грязь, Шурик нашёл обыкновенные, местами прогнившие доски. Они так и просились в руки. Отодрав, местами отламывая, пару досок, Шурик скорее ощутил, чем увидел пустое пространство. Где эта чёртова кукла?! Её ещё ждать! Пустота пугала, но Сашке надоело бояться. Он в двух шагах от миллионов! Золотые слитки уже обжигали глаза, когда он спустился в пустоту. Облокотился локтями, но до дна не достал, отпустил один локоть, затем второй, повис на вытянутых руках, зажмурился и спрыгнул. Пол отпружинил сразу же. «Метра два будет» - решил…
        Коридор, ход, второе дно - чтобы это ни было - тянулось в одну сторону, наискосок по левую руку. Припомнив в общих чертах расположение дома, Шурик расхохотался, и эхо ответило ему тем же. Не дурак был! Вход в доме, а лаз на улице! Догадайся попробуй. Рядом с домом никто и не искал. Но что-то сдерживало путь по коридору. Какой-то посторонний гул. Словно два хмельных кузнеца далеко-далеко ковали подковы и мечи. Блин, свечу забыл! Сашка задрал голову и смутился. Обратно-то как? Если не придёт Иринка, то дело плохо. Он попытался в прыжке ухватиться за край доски, но не получилось. Ещё раз - тот же результат. Ладно, подождём. Авось скоро вернётся. Не проходило чувство неловкости. Что-то здесь не так, что-то он упустил. Подпрыгнул ещё раз, уже не делая попытки зацепиться, и прислушался. Точно! Под ногами скрипнули доски. Не земля! Доски! Третье дно? Отгрёб нападавшие сверху комки грязи, нащупал щель и просунул в неё подушечки пальцев. Доска поддалась легко, как будто и не была приколочена.
        Чувство погружения можно сравнить только с полётом. Третье дно было достаточно узким, так что пришлось встать на четвереньки. Сплёвывая пыль, отряхивая голову, Шурик огляделся. Что можно разглядеть в темноте? Ткнувшись, подобно слепому щенку, туда-сюда, он с удивлением обнаружил слабое свечение, крохотное настолько, что светлячок по сравнению с ним мог оказаться солнцем. Сашка полез на свет, гадая и предполагая. В лучшем случае это могло быть золотой монетой, в худшем - гнилушкой, он слышал, что бывают такие - светятся в темноте. Но тревога не проходила. Кузнецов охватил азарт, гул нарастал. Ещё немного, и он смог рассмотреть очертания не то двери, не то просто чего-то равномерно-чёрного, словно пласт угля. Светлая точка, как фонарик на каске шахтёра, маячила высоко над полом. Или под полом? Сашка задумался: как определиться в этом третьем дне? Где он конкретно находится? Словом, светило сбоку от черных контуров.
        - Эй! - донеслось сверху. - Ты где?
        Шурик пополз обратно:
        - Здесь я! Сейчас!
        - Где ты? - голос Иры, казалось, дрожал от волнения. Или страха? Или недоумения? Он решил, что она его не слышит. Выбравшись из третьего подпола во второй, он позвал Иру, но услышал лишь лай собаки.
        Покрутив головой, Сашка увидел приближающуюся из лаза, хода или чёрт знает чего и как называется, фигуру.
        - Ирка? - окликнул.
        Но то, что приближалось, не могло быть Ирой. Это был Спортсмен.
        «Он не умер! Не умер! - от радости заныло сердце. - Я копал что-то. Могилу! Для него! А он живой!»
        - Да, я живой, - сказал Спортсмен, приблизившись, разбитые губы кровоточили. - Я буду жить вечно, Шурик. Пойдём с нами?
        Сашка хотел было протянуть руку, но замешкался. Прямо перед ним сверху упала верёвка.
        - Быстрее! Поднимайся! Здесь нельзя летать! - крикнула Ирина.
        - Не слушай её. ОНА НЕ ЗНАЕТ!
        - Быстрей же! - голос сверху захлёбывался.
        - Пойдём! - Спортсмен всё ещё предлагал протянутую руку, медленно сжимающуюся в кулак.
        - Нет! - решил Шурик, хватаясь за верёвку и ощущая, как пот бежит по спине.
        Спортсмен расхохотался, лицо лопнуло и потекло по плечам и груди, обнажая куски плоти. Призрак разжал кулак, на ладони лежала - и Шурик ещё за секунду до этого знал, что будет там лежать! - верхняя золотая челюсть.
        …Он закричал и проснулся, вскинул голову с лежащих на столе рук, рассвет буравил солнечным светом комнату через оконце и освещая вздутое, в кровоподтеках лицо Спортсмена. Он держал в вытянутой руке верхнюю челюсть и, как прорвавшийся из сновидения кошмар, прохрипел:
        - ВОЗЬМИ СВОЁ ЗОЛОТО, ЩЕНОК!
        Вторая рука глыбой взгромоздилась на плечо, пронзая внезапной болью. Шурик, вопя, успел взглянуть на неё. Увидел - подобные когтям длинные ногти, врезающиеся в кожу через ткань, и тут же грохот выстрелов и запах сгоревшего пороха навалился, удушая.
        Молчун начал стрелять первым. Проснувшись от крика, он, не задумываясь, всадил в Спортсмена половину обоймы пуля за пулей. Тот отшатывался, сгибался, припадая на колено, пытаясь подняться. Маруся, натянув одеяло до подбородка, наблюдала, сдерживая рыдания, застрявшие в горле. Бортовский вцепился в автомат, держа монстра под прицелом. Шурик при первой возможности, увернувшись, сжался в углу, лиловый от испуга.
        Спортсмену удалось подняться на ноги, выплёвывая мутную пену. Закатив глаза, он удивлённо хлопал себя по дырам, оставленным пулями, видимо пытался удержать сочившуюся из них грязновато-жёлтую жидкость. Черты лица с трудом угадывались под сморщенной оспой, напоминающей поджаренную на крови яичницу. Маруся не выдержала:
        - Он живой! Не стреляйте!
        - Так я и поверил, - Молчун перезаряжал обойму.
        Привлеченный миганием фотовспышки, умело и резво подсоединённой Балагуром к аппарату, монстр двинулся к нему. Молчун ещё раз выстрелил в спину, будто пальцем в небо - никакого результата. Переваливаясь и покачиваясь, Спортсмен подходил к кровати, оставляя за собой лужицы слизи. Споткнувшись об спинку, завалился на сетку, как слепой, ощупывая пространство. Балагур не ждал: разинув рот, пятясь, оказался ближе всех к двери, пнул её и рванулся наружу. Комок в горле выскочил, и Маруся начала визжать.
        - Лейтенант! У тебя топор под кроватью! Руби его к чёртовой матери! - орал Молчун.
        Бортовский себя упрашивать не стал - топор с чавкающим звуком вонзился в спину чудовища.
        - Не надо! Что вы делаете?! - не унималась Маруся. - Это же Толя!
        Спортсмен, подобно теряющей кожу змее, вывалился из штанов и упал на пол. В очередной раз занесённый топор, перерубив ступню, отпрыгнул от железной сетки. В дверях появился вооруженный сапёрной лопаткой Борис и опустил её в подзатылье ползущего монстра. Молчун выпустил пистолет и схватился за голову, разрывающая боль в висках парализовала, в них стучался сверхусиленный всхлип Шурика, отзываясь рёвом ополоумевших слонов:
        - Он жидкий! Он почти жидкий!
        Когда боль отпустила, удалось взглянуть на происходящее. Иван постарался на славу, расчленив существо на такие мелкие части, что они казались кусочками разломанной куклы. И никакой крови! Только слизь. Видимо и Бортовского это заинтриговало, если не сказать больше - он перетрусил:
        - Как же это? Жечь! Жечь будем! Костёр палите! - ревел он, замешкавшись, обернулся и осоловело уставился на ещё не покинувших кровати Молчуна и Марусю. - А потом вы… мне подробно расскажет, чего там вчера взрывали!
        35
        Рассчитываю, что, оценивая общую обстановку, Вы разовьёте всю Вашу энергию и достигнете серьёзных результатов.
        В. И. Ленин «Телеграмма И.В. Сталину», февраль 1920 г.
        Останки Спортсмена выгребали лопатой. Балагур всё-таки уговорил Ивана захоронить их, а не сжигать. Вязкой, отдельно напоминающей человека, массой провоняла вся избушка, огонь только бы занял время и усугубил неприятные запахи. Молчун, морщась, внимательно рассмотрел расчленённые останки, небрежно сваленные на одеяло.
        - Сделайте что-то, наконец! - возмутилась Маруся, стараясь не смотреть на расстеленное у порога одеяло. - Решили хоронить? Так быстрее!
        - Не кричи, - поворачивая лопатой разрубленную голову, попросил Молчун. - Взгляни, тебе ничего не напоминает?
        - Не буду я смотреть!
        - Где копать? - всхлипнул Шурик. - Там же, где…
        - Нет. Здесь. Или лучше у того дерева. С этой стороны дома. Всё-таки, он с нами был… А с зэками хоронить… не надо бы. Кстати, - Молчун-бурчун встревожился. - Сашка, возьми, хотя бы Марусю. Посмотрите как там? Только осторожно. Если с могилой что-то, то сразу назад.
        Бортовский выволок из избушки ноутбук, установил подальше от всех под ульем и завозился с модемом, подключая к аппарату, который в своё время Пахан принял за портативный компьютер. Любознательный Балагур тут как тут:
        - Что это за штуковина?
        - Усиленная модемная связь, - гордо объявил Командир. - Единицы в стране. Костенко выделил. Он стоит больше, чем все ваши жизни… Сотовый центр в тайге построить забыли, телефон-автомат тоже поленились поставить, наши рации на таком расстоянии не берут, не забудь про помехи…
        Балагур с интересом наблюдал за манипуляциями Ивана. Плоский квадратный прибор никак не сочетался с его представлением об обычных модемах.
        - Переговорки тоже взял. Три штуки, - Иван вынул устройства из рюкзака. - Попробуй!
        Борис вытащил антенну, покрутил настройку, бессмысленно потыкал кнопки: свист, скрежет, едва различимые голоса.
        - Во! А с этой штуковиной - не пропадём, - Бортовского разбирало от своей значительности, как будто он сам изобрел усилитель. - Иди пока. Мне на связь надо выходить…
        Молчун отмерил лопатой контур могилы, подумал, прикинул на глаз размер свёртка - завязанное одеяло с частями тела напоминало полупустой куль с цементом только зачем-то раскрашенного в яркие тона - и сократил отмеренное вдвое. Они с Борисом порубили на квадратики дёрн, обнажили землю, откладывая куски дёрна неподалеку.
        Из-за избушке выбежал напуганный Интеллигент.
        - Там… могила вырыта… и следы!
        - Блин! - Молчун подхватил автомат, который теперь всегда старался держать при себе. - Где девушка?
        - Здесь, - Маруся подошла спокойно. - У нас ночью ещё гости были… Волки, - она закурила. - Почуяли, видимо, падаль. Поскребли, да глубоко. И ушли. По следам трое или четверо.
        Молчун шутливо замахнулся:
        - Ещё будешь так пугать, уши надеру!
        - А чего? - потупился Сашка. - Я же предупредить хотел… поскорее. Волки же…
        - Волки звери привычные, - хмыкнул Борис. - Неприятно, конечно, что они рядом, но всё тварь божья. А ты, Шура, поспать не дурак. Чуть жизнь не проспал…
        - Я сейчас не одному зверю не доверяю, - серьёзно сказала Маруся, закашлялась, вновь затянулась. Бледное с заострёнными чертами лицо подчеркивало выступающие скулы и тёмные, как смородина, глаза. Молчун внимательно посмотрел на неё, хотел переспросить, о чём она говорит, удивился, почему раньше не замечал какая она… ну, интересная что ли? Ничего не сказал, яростно вогнал в землю лопату.
        Бортовский, злорадно ухмыляясь, набирал позывные. Сейчас они все получат! Будут знать, как по морде бить! Хоть бы Костенко приказал не тянуть, а убрать всех. Сейчас же! Прежде всего, надо сообщить о зэках, о смерти Спортсмена, о его воскрешении, затем о найденном шалаше и могиле. О чём ещё? О! О незарегистрированном пистолете. И что афганец работает на Егорова - уж в этом Иван не сомневался. Личный опыт позволял прикинуть: если работаешь на одного, кто запретит работать на другого? Может быть не только - Егоров? Возможно, наметился претендент на Отто? Зачем теперь искать вертолёт? Всё и так ясно. Как теперь действовать? Что предпринять? Вчера они проговорились, что взорвали мертвеца… Если так… то пора уносить ноги. Катая в губах сигарету, Иван ждал. Замигал ярлык конверта в почте, Иван сохранил файл и спешно открыл его, начал читать, выронив от удивления сигарету: «ОРГБЮРО. /СТАСОВОЙ/. ПО-МОЕМУ, В СИБИРЬ БОЛЬШЕ НЕ ДАВАТЬ: У НАС НЕТ. СИБИРЬ НЕ ПОГИБНЕТ. НА УКРАИНУ ВСЁ».
        Нахмурившись, он восстановил в памяти пароль, перезагрузил почту и ещё раз направил сообщение. Ответ пришёл сразу же, как будто Костенко сидел за следующим деревом и только и ждал, когда Ваня ему напишет: «Т.ЧУЦИЛНАЕВ. НАДО ПРИНЯТЬ ОСОБО СРОЧНЫЕ МЕРЫ ДЛЯ УСКОРЕНИЯ РАЗБОРА ЦЕННОСТЕЙ. ЕСЛИ ОПОЗДАЕМ, ЗА НИХ В ЕВРОПЕ И АМЕРИКЕ НИЧЕГО НЕ ДАДУТ».
        - Коммерсанты долбаные! Уже и этот канал зафрахтовали! Внезапная догадка смутила. Может, это зэки что-то испортили? Нет! Не зэки! Мастера получше есть. Иван обернулся, оценил кучку людей, копающихся неподалеку от избушки. Все против него! И гаркнул: - Эй! Кто ноутбук трогал!
        - Кому он сдался! - буркнул Молчун. - Я им и пользоваться-то не умею. - Что случилось?
        - Ерунда какая-то, - недоумевал Иван. - Вот смотрите, - он обращался непосредственно к подошедшему Балагуру, всё-таки тот в этом деле понимал побольше, а то Ваня и сам особо ни ухом ни рылом, - это электронная почта. Спецканал на сервере. Печатаешь сообщение, отправляешь, приходит ответ, закачиваешь, открываешь…
        Подтянулись остальные, кроме Шурика. Тот усердно копал могилу, желая поскорее закончить и забыть про Спортсмена и его золотую челюсть.
        Слегка подумав, ноутбук показал, что сообщение отправлено. И тут же замаячил конвертик ответа. Иван виновато принялся читать вслух: «КИЕВ. СОВНАРКОМ. РАКОВСКОМУ. ПОСЫЛАЮ В КИЕВ И ХАРЬКОВ ПО ТРИСТА, ЗАВТРА ПОСЫЛАЕМ ДЛЯ ЕКАТЕРИНОСЛАВА И ОДЕССЫ ПО СТО. НА БУДУЩЕЙ НЕДЕЛЕ ВЫШЛЕМ ВСЕГО 500, В ДАЛЬНЕЙШЕМ ПО З50 НА НЕДЕЛЕ. КРЕСТИНСКИЙ. СООБЩАЯ ВАМ ЭТОТ ОТВЕТ, ПРОШУ ОТВЕТИТЬ МНЕ УДОВЛЕТВОРЕНЫ ЛИ ВЫ ИЛИ НЕТ, ЧЕГО ИМЕННО ХОТИТЕ?»
        - А сами знают, чего они там хотят? - не поняла Маруся.
        - Засранцы! Уже и на наш сервер влезли!
        - Кто?
        - Хакеры - коммерсанты, - Иван показал предыдущие послания и уныло перешёл на mail.ru. - Причём здесь Совнарком, Екатеринослав? Бред. Сейчас, только пароль введу. У нас запасной ящик имеется. Прямо в центр. Там передадут.
        Ответ на этот раз был более чем доброжелательным:
        «ДОРОГОЙ АЛЕКСЕЙ МАКСИМОВИЧ! ЕЙ-ЕЙ, ВЫ, ВИДИМО, ЗАСИДЕЛИСЬ В ПИТЕРЕ. НЕХОРОШО НА ОДНОМ МЕСТЕ. УСТАЕШЬ И НАДОЕДАЕТ. СОГЛАСИТЕСЬ ПРОКАТИТЬСЯ, А? МЫ ЭТО УСТРОИМ».
        - Они издеваются, что ли? - разъярился Иван.
        - Погоди-ка, - склонился Молчун, - писал, что погиб наш человек? Попробуй ещё!
        Отправитель на этот раз решил подписаться:
        «НИЖНИЙ НОВГОРОД. РЕКА. ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ, ГДЕ ПАРОХОД ВСЕЦИКА «КРАСНАЯ ЗВЕЗДА». ЗАПРОСИТЕ ЕГО, НЕ МОЖЕТ ЛИ ОН ПОДОЖДАТЬ В КАЗАНИ ГОРЬКОГО И ДАТЬ ЕМУ КАЮТУ. ОЧЕНЬ ПРОШУ ОБ ЭТОМ. ПРЕДСОВНАРКОМА ЛЕНИН».
        - Вот это да! - лицо Балагура от удивления вытянулось, насколько может вытянуться лицо упитанного человека.
        - Не нравится мне это, - зашипела Маруся.
        - А мне, думаешь, нравится? - взревел Бортовский, насупился и начал разматывать бинт на руке. - Постучи своему Егорову, может, там ответят что-нибудь путное.
        Молчун оставил замечание без ответа и сосредоточено повторил набор операций, за компьютером он сидел впервые в жизни. Но и новичку не повезло. Отправитель упрямился:
        «12 ИЛИ 13 ПРИЕЗЖАЕТ ГОРЬКИЙ. МОЖЕТЕ ЛИ РАСПОРЯДИТЬСЯ ДАТЬ ЕМУ ДРОВ? МАШКОВ ПЕР., Д 1, КВ. 16».
        - В вашей конторе так шутят? Точно не шифр? - спросил Молчун, упрямо отправляя вновь.
        Почта молчала. Балагур неожиданно заволновался, как-то заегозил, потирая ладони, потом неожиданно вприпрыжку потрусил к избушке.
        - Попробуй ещё, - ухватившись за плечи, попросила Маруся.
        Молчун повторил комбинацию, послав в конце послания нецензурное ругательство с угрозами. Странный запах шибанул по носу, как будто останки Спортсмена незаметно подтащили и положили рядом. Молчун даже посмотрел на это предполагаемое место. Но там сидел Иван и старательно перебинтовывал запястье. «Пахнет от него, как от свиньи» - вспомнилось. Спортсмен? Это говорил Спортсмен когда… Но тут замигал конверт, Молчун прочёл, помрачнел и кивком головы попросил Ивана взглянуть. Тот отмахнулся. Маруся принялась читать.
        - Хотите знать, что там написано? - подбежал Борис, он держал раскрытую толстую книгу. В один голос с Марусей процитировал:
        «ПОВЕСИТЬ
        1/ СЕКРЕТАРИАТ СОВЕТА ОБОРОНЫ И СНК
        2/ КОПРОД
        3/ КОМПОТЕЛЬ
        4/ КОМВОЕН
        ЗА ВОЛОКИТУ И ОПОЗДАНИЕ».
        - Этот парень шурует прямо по книге! - Балагур потряс тёмно-синим томом. - Владимир Ильич. Полное собрание. Том пятьдесят первый. Как вам?
        - И эту тяжесть ты с собой волок? Коммунист что ли?
        - Зачем? - толстяк сунул книгу под нос девушке. - Всегда с собой вожу, тут у меня документы, деньги, фотографии. Чтобы не мялись.
        - Как у шпиона, - съязвил Иван, заинтересовавшись книгой.
        Внутри её аккуратной прямоугольной нишей зияло отверстие, на дне которого красовались паспорт и несколько крупных купюр.
        - Ловкач, - одобрил Молчун. - Но с чего ты взял, что передают по книге?
        - И что интересно, - задумался Борис, - ведь посылают только целые сообщения: вверху и внизу страницы. А что в середине… Как будто знают что у меня… шкатулка, так сказать.
        - Кто знает про эту книгу?
        - Да никто, - пожал плечами Борис.
        - А жена, дети?
        - Знают, конечно.
        - Дай-ка я что-нибудь отправлю, - Молчун выхватил книгу и отстукал из неё телеграмму на имя Л.Б. Каменева. Только потом, читая полученный ответ, он сообразил, что на этот раз его беспокоило больше всего. Когда очередной файл был загружен, отметил, что ноутбук был разряжен, на корпусе не горело ни одной лампочки.
        «ТЭБЯ, ГЭНА, ОТПУЩУ. ЕСЛИ АДРЭС НЫНА СКАЖЭШЬ. НА ЗОНЭ ЖЭНЩИН НЭТУ».
        Дальше сплошным текстом без пробелов:
        «ЖИТЬНАДОВЕЧНОЖИТЬНАДОВЕЧНОЖИТЬ…»
        Часть третья
        …Я думаю, у каждого или у каждой есть что-то вроде навозной лопаты, которой в момент стрессов и неприятностей вы начинаете копаться в себе, в своих мыслях и чувствах. Избавьтесь от неё. Сожгите её. Иначе вырытая вами яма достигнет глубины подсознания, и тогда по ночам из неё будут выходить мертвецы…
        С. Кинг. «Кристина»
        36
        И в жизни не было разлук,
        И в мире смерти нет,
        И серебреет каждый звук,
        Преображённый в свет.
        Б. Чичибабин
        Сергей Карлович утопал в мягком, пожалуй - слишком, до неудобства мягком кресле в верхней комнате своего особняка по улице Чехова. Комната была заставлена громоздкими пыльными шкафами резной работы прошлого века, в них хранились тысячи книг в аккуратных матерчатых футлярах. Огромные зеркала множили широкие переплёты, и отблески огня из камина играли на них подвижной цветовой гаммой. Врач держал на коленях каталожный ящик, меланхолично перебирая карточки, мучительно размышляя на какую букву искать создателя любимых афоризмов: на «К» - Козьма, либо на «П» - Прутков. Потом заторопился, так как по телевизору ожидался старый добрый фильм про трактористов с участием Крючкова и Ладыниной. Вместо ящика на коленях теперь устроился вальяжный и сонливый котёнок. Перебирая шёрстку на его загривке, почёсывая за мохнатым ушком, Сергей Карлович не мог понять, почему вместо обещанного фильма по телевизору передавали незатейливую, но трудно запоминающуюся песенку. Исполнитель, невзрачного вида мужчина в шляпе, на фоне голоногих красоток, искажаясь, всё время старался спрятаться за рамку экрана - и это раздражало.
        Наконец, врач проснулся и долго не мог понять, где находится. Пальцы механически продолжали поглаживать тёплый комок котёнка, пока глаза не сфокусировались на животном, в действительности пригревшемся у него на животе. Вскрикнув, врач отбросил мерзкое существо, которое, посидев несколько секунд в полном недоумении, вращая зрачками-бусинками, степенно и проворно удалилось за рваное ведро. Желудок требовательно напомнил о себе. Он не ел ничего почти двое суток. Может быть, не стоило прогонять дерзкую крысу, а… Мысль вызвала позыв к тошноте. Чтобы справиться с ним, Сергей Карлович стал вспоминать прошедший день, стараясь не упустить ни мельчайшей детали - всё ли он сделал для того, чтобы выйти из подвала?
        Прежде всего, он заметил, что здесь множество крыс, которые вполне свободно существовали и давали о себе знать даже днём - то тут, то там появлялись любопытные острые мордочки. И он дал себе слово, что когда выберется, обязательно потребует интенсивной дезинфекции санатория. Затем обследовал помещение на предмет поиска какой-нибудь лазейки на свободу. Связь с внешним миром поддерживалась благодаря четырнадцати крохотным отверстиям, расположенным, если смотреть из подвала - на уровне лица, если снаружи - прямо над землей. В эти вентиляционные отверстия можно было просунуть руку, ногу, но никак не голову, не говоря уже о том, чтобы вылезти совсем. В одно из них можно было рассмотреть «Audi» на стоянке. Завозившаяся надежда, что сторож заметит машину, а следовательно - будет искать главврача - жила в нём до конца дня. Он кричал, звал, выглядывал в отверстия, выкидывал в них мелкий мусор и обломки кирпичей - бесполезно.
        Мальчишки! Должны же наведаться какие-нибудь мальчишки? Любопытные от природы, они вряд ли бы упустили возможность похулиганить в брошенном помещении? Но он вспомнил, что и ближайшие пригородные посёлки также подлежат эвакуации. Значит, на многие километры вокруг не было ни единого живого человека. Обнаружив давно окислившуюся батарейку и вспомнив студенческие годы, когда так и тянуло испортить в общежитии стены, врач освободил грифельный стержень и, просунув руку в отверстие, через которое наблюдал за машиной, написал на асфальте крупными буквами: Я ЗДЕСЬ! ПОМОГИТЕ! И нарисовал стрелку, ведущую к отверстию. Эта операция заняла у него более пяти часов. Хрупкий и отсыревший стержень писал плохо, часто ломался, буквы получались не такими крупными и чёткими, как хотелось бы, но естественная длина руки не позволяла сделать их больше. Даже стрелку, задуманную как прямую и жирную, пришлось лепить сбоку и обозначить пунктиром.
        После полудня незначительные потребности в воде, вдруг скопившись, обрушились катастрофической жаждой. До этого момента Сергей Карлович относился к своему незавидному положению с определённой долей иронии. Когда выберется, то долгими зимними вечерами будет неоднократно рассказывать друзьям байку о том, как стал пленником собственного санатория. Жажда, как ни странно, вернула рассудку ясность. Ничего он не будет рассказывать! И неоткуда ждать помощи. Причина, по которой он оказался в заточении, омрачала все дальнейшие события, которые уготовила ему жизнь. Первым делом, когда его найдут, спросят, как он там очутился, зачем и почему? Или даже не будут спрашивать - сразу в наручники… К затхлому запаху помещения примешивался кисло-терпкий запах разложения. Переборов себя, врач прошёл к трубам. Медсестра, обрадовавшая крыс перспективой бесплатного угощения, всё так же возлежала на широкой скользкой трубе, накрытая халатом. Полдюжины голодных тварей суетилось вокруг. Схватив обломок стула, Сергей Карлович успел размозжить голову одной из них, пока остальные рассыпались грузными мешочками и разбегались по
закуткам. Но медсестре это не помогло. Её некогда красивое лицо, ноги и руки, разбухшие и безобразные уже основательно испробовались острыми зубками.
        Врач плакал, но жажда только усилилась. И чего только нет на свалке в подвале! Нашёл погнутую алюминиевую кружку, вытряхнул землю и паутину, протер краем рубашки и поставил под монотонно капающую с потолка влагу. Около часа он печально следил, как капля за каплей вода сосредотачивается на дне кружки. Запах становился нестерпимым, обнаглевшие крысы и при нём время от времени подсаживались к медсестре, пытаясь ухватить кусочек мяса с кисти, пальца или лодыжки. Сломанный стул не казался ни им, ни ему внушительным оружием. Поискав, он нашёл захваченный ржавчиной, слегка в двух местах искривлённый лом с въевшимися пятнами извёстки.
        Взял кружку. Воды, едва скрывающей дно, хватило на один небольшой глоток, что только раздразнило жажду. Качество напитка желало лучшего - тёплая, вонючая жидкость с привкусом канализации никак не соответствовала санитарным нормам. Но выбора не было. Он вновь водрузил кружку на место и, встревоженный новой идеей, стремительно направился к двери. Обитые листовым железом и закрытые снаружи на засов, они представляли серьёзную преграду на пути к освобождению. С трудом вставив заостренный конец лома между створками, действуя им, как рычагом, пленник попытался сломать дверь. Первым делом, конечно же, нужно было вывернуть петли, но они находились, увы, с другой стороны. Заныли мышцы спины, пот ручейками скатился по ней, намочил грудь и подмышки, обильно оросил лоб, но дверь не поддавалась. Он попробовал то же со второй створкой, подсовывал лом снизу и сверху, но безуспешно. Тогда он с остервенением набросился на дверь, вонзая лом в равнодушные створки, карябал железо и выкрикивал такие ругательства, и десятой доли которых ещё сутки назад хватило бы, чтобы его смутить.
        Потом безрассудочно метался по подвалу, круша всё, что мог разрушить лом. Досталось и транспаранту о выборах, и ржавым вёдрам, и обветшалым стульям. В приступе ярости он обрушился на чёрные трубы, где свисающие куски пакли могли посоперничать в невозмутимости с плесенью и мхом. От одного удара кружка, старательно собирающая влагу, опрокинулась, простившись со своим содержимым. Опомнившись и едва сдерживая рыдания, он, словно грудного ребёнка, бережно поднял кружку и установил её на прежнее место. Потом плакал и смотрел в отверстие, наблюдая за приближающимся вечером. Мысли текли плавными мутными потоками и утекали, не застревая в сознании.
        Вспомнился сон, особняк, каталог и котёнок. Всё это было послано как бы в насмешку. Давняя мечта об отдельном доме с кабинетом, спальнями и библиотекой настолько отдалилась, что он теперь вожделел оказаться в своей двухкомнатной квартирушке на втором этаже панельного дома. С окнами, выходящими на проезжую часть и во двор с мусорными контейнерами. Где-то зашевелилось подсознательное беспокойство, что-то он упустил. Тщетно атакуя дверь, сочиняя нелепую записку со стрелкой, он ведь всё время надеялся на что-то неотъемлемое и основательное. Жена! Его нет дома вторые сутки. Она обязательно уже забила тревогу. И полиция первым делом направится в санаторий. Увидит машину, надпись… и мёртвую девушку. Пусть! В тюрьму, на каторгу, к людям! Лишь бы поскорее выбраться отсюда! Он объяснит! Они простят пожилого больного человека с чеховской бородкой. Старый маразматик ошибся этажом и попал в подвал - разве не бывает? Он и не предполагал, что здесь окажется мёртвое тело. Правда же? И пусть судят Новенького, забулдыгу-грузчика, а не его, уважаемого врача, опору кардиологии и всего здравоохранения в целом.
        Но не знал Сергей Карлович, не мог знать, что в то время, когда он в припадке бешенства ломал транспарант и пинал вёдра, в дверь двухкомнатной квартиры на втором этаже позвонили трое коротко стриженных молодых людей. И когда, шаркая по линолеуму домашними тапочками, старая женщина открыла, они сходу оглушили её ударами кулаков, затолкали в комнату, вытащив ножи и угрожая, заставили раздеваться. Рвали старенькую комбинацию, выкрикивая, брызгаясь слюной, ругательства погаными, как выгребные ямы, ртами. Потом насиловали и полосовали ножами. Затем запихивали в сумки и пакеты барахло, вплоть до столовых ложек. Одного сильно заинтересовал ящик с медицинскими препаратами, особенно таблетки и шприцы.
        Обеспокоенные шумом соседи вызвали полицию, которая приехала через полтора часа. Винить её в том было нельзя. Оперативная группа, дежурившая в тот день по микрорайону, была вынуждена задержаться на захвате слесаря механического завода, изнасиловавшего свою девятимесячную дочь. Затем направилась в частный сектор, где сожительница, пожарив мужику картошки, предложила достать из погреба помидорчиков для аппетита. А когда тот склонился, доставая банку, озорно и легкомысленно пнула под зад. В результате падения бедолага сломал шею. Затем машина застряла в гигантской пробке. Сержант Свиридов нехотя прошёлся до места аварии и выяснил, что некий частник, оставив машину у подъезда, вернулся, завёл и тронулся, не заметив мальчугана, забравшегося под автомобиль с явным намерением спустить шины. Когда раздался крик и характерный толчок, водитель бросил машину влево, где и столкнулся с «BWM», на которую затем налетел микроавтобус.
        Когда группа добралась к дому врача, пострадавшую уже доставили в больницу, откуда после оказания необходимой помощи в ближайшее время её направят на психиатрическое обследование, после которого психбольница станет для неё вторым домом.
        По рации им передали ещё один вызов, вновь в частном секторе. Усталые, злые, потные от духоты сотрудники подъехали к дому одинокого пенсионера, который, как сообщил сосед, схватил вилы и забил свою корову. С этими окровавленными вилами он и вышел встречать полицию. Дед, насупившись, упрямо поплёлся навстречу Свиридову. Ещё можно было что-то предпринять - в крайнем случае, сесть в машину, отъехать и вызвать подкрепление. Но сержант не задумываясь остановил старика выстрелом в лицо. Потом, развернувшись, внезапно застрелил товарища. Сержанта взяли через полчаса при попытке совокупления с мирно пасшейся неподалеку козой. По иронии судьбы его поместили потом в лечебницу через стенку от пострадавшей старухи.
        Ничего подобного Сергей Карлович знать не мог. Он сидел и наблюдал, как садилось за горами солнце. Ночью крысы оживились: они пищали, толкались взвизгивая на трубах. Утолив жажду, скопившейся в кружке вонючей водой, врач уснул у двери, словно старый провинившийся пёс, ожидающий, когда его всё же простят и впустят в дом. А теперь, встретив новое утро, вспомнив вчерашние испытания, приготовился к новым. За ночь накапало чуть больше полкружки. На полдня этого хватит. А как быть с едой? Сказки о сыромятных ремнях и кожаных перчатках, якобы пригодных в пищу его не прельщали из-за отсутствия упомянутых предметов. Ягоды и другие растения в подвале не росли, не считая мха и плесени, в питательных свойствах которых он сомневался. Вчерашний приступ ярости и попытка совладать с засовом сказались ноющей болью в суставах и пояснице. Он тоскливо поглядывал на свой автомобиль, такой близкий и недосягаемый, вспоминая о пачке печенья, припрятанной в бардачке для внуков. Долго упрекал себя - мол, дурак, надо было оставить машину у входа, тогда бы её скорей заметили, да и тот же закрывший его алкоголик не оставил бы
санаторий со спокойной совестью, а начал бы его искать. Надо было вообще не возвращаться, не связываться с трупом. Надо было не соглашаться, когда предложили работу в санатории. Или взять свободный диплом, отказавшись от распределения. Вся предыдущая жизнь показалась ему глупой и никчемной. Столько возможностей упустил, столько хотел сделать и не сделал. Почему? За что? Сергей Карлович беззвучно плакал, вспоминая все причинённые ему обиды, доставленные радости, мельком отмечая и свои несправедливые поступки по отношению к близким. Не пора ли браться за мемуары? Что он оставит после себя? Что оставит? Глупую книгу воспоминаний?
        Ссутулившись, предавался горю бессмысленности жизни, когда проворная крыса забралась к нему на спину и царапнула шею. Брезгливость перечеркнула всё, даже голод. Стряхнув животное, Сергей Карлович торопливым ударом ломика переломил ей хребет. Краса юлила: пытаясь ползти. Ещё один удар размозжил ей голову. Словно вспомнив о чём-то важном, врач побежал к трубам, мельком взглянув на уменьшающуюся в объёме медсестру, пошарил и нашёл крысу, убитую вчера. Поднял за хвост, принёс и положил рядом. Две убитые крысы, напоминающие огромные котлеты с соусом, всё в нём перевернули. Ещё минуту назад убитый горем, старик ухмыльнулся, кривя губы и блестя глазами. Морщины на лице углубились, стягивая вверх губы, на подбородок полезла слюна.
        Схватив трясущимися руками мёртвую крысу, как бы обжигаясь о ещё тёпленькое тельце, он поднял её ко рту и впился зубами в перебитую спину. Тут же отбросил тварь, сплюнул кусок вырванного мяса и долго отплёвывался, склонившись над ржавым ведром. Возвращение разума стоило организму титанических усилий, обмякший врач прислонился к шершавой бетонной стене и рыдал, поклявшись себе, что никому и никогда не расскажет об этом эпизоде.
        Что-то зашуршало на улице. Вновь вернулись силы, он метнулся к вентиляционному отверстию, втиснул в него лицо и вглядывался, всматривался, весь превратившись в глаза. Ничего. Всё тот же одинокий автомобиль с недосягаемой пачкой печенья в бардачке, безликая железная изгородь, те же дремлющие горы на горизонте, кучка кирпичей справа от машины, обрывки газет и… рыбья косточка. Издав подобие звериного рыка, он обрушил ненависть на отверстие, вонзая лом, кроша бетон, пытаясь расширить, раздвинуть…
        Битва с фундаментом санатория продолжалась недолго. То незначительное крошево, которое отколол лом, говорило, что если расширять отверстие таким способом, на это уйдут недели. В бессильной злобе он обрушил лом на земляной пол. Образовалась дырочка, что обрадовало. Земля не так прочна. Подкоп! Как же он сразу не догадался! Несколько часов рыхлил землю ломиком, выгребал руками, опять ковырял ломом. Казалось, он приложил усилий - хватило бы прорыть вход в метро, но вырытая яма едва достигала колен. Новый спазм голода свёл судорогой желудок. Надо что-то поесть. Он оглянулся на оставленные у двери тушки, но они исчезли под острыми зубками своих сородичей. В бешенстве Сергей Карлович бегал по подвалу, гоняясь за прожорливыми тварями, но не мог сконцентрироваться, и крысы удирали практически из безвыходных ситуаций, когда ломик обрушивался рядом с их безмозглыми головками. Выдохнувшись, врач остервенело огляделся, словно за ним могли наблюдать. Интересно, а правда, что человеческое мясо намного вкуснее обычного? То, что осталось от медсестры могло послужить приличным обедом. Потом. Когда не останется
ничего другого… К вечеру яма достигла груди. Но шероховатость фундамента не кончалась. На какую глубину его кладут? Метр? Полтора? Он работал, пил собранную в кружки жидкость. Запахи давно не смущали и стали привычными.
        Усталость и голод давали о себе знать. «Потом» наступило. Если он не поест, то так и останется в вырытой яме, как в могиле. Шатаясь, приблизился к трупу, на котором копошились голохвостые зверьки, попытался вновь согнать их… Одна бросилась на грудь. Отшвырнув её, Сергей Карлович вынужден был защищаться от другой, прыгнувшей сверху и вцепившейся в волосы. Острые зубы вонзились в икру и голень. Пиная тварей, отбиваясь рукой и ломиком, он отступил. Но крысы продолжали атаковать, прыгая на плечи, на живот, на колени, на машущую руку, обволакивали, осыпались и вновь прыгали. Десятки кровоточащих ранок жгли, заставляя кричать. Только бы не упасть. Он спрыгнул в яму и бешено принялся за работу, подставляя натиску крыс согнутую спину, вяло отмахиваясь от слишком назойливых. Разодранная, искорябаная спина просила о пощаде, но он ожесточённо выгребал землю, вонзаясь пальцами. Ещё чуть-чуть. Только бы успеть! Докопаться до основания фундамента, выковырять из-под него землю и прорываться наверх, наверх… Зверьки падали шлепками, одна вырвала кусочек уха, он схватил её и с размаху плюхнул об стену, смахнул
кровь и продолжал разгребать комки руками, чувствуя усилившуюся поступь коготков по спине. Пот и кровь застилали глаза. Лом, давно забытый, путался в ногах.
        Рука нашарила твёрдую поверхность. Что это? Ломая ногти, Сергей Карлович выдернул доску и ощутил под собой пустоту. Наконец-то! Отбросил вторую и прыгнул. Крысы последовали за ним. Подземный ход, низкий настолько, что приходилось ползти на четвереньках, длился, казалось, бесконечно. Крысы наступали на пятки в прямом и переносном смысле, некоторые обнаглели настолько, что расположившись на двигающихся икрах, лакомились сухопарым задом. Ход постепенно расширялся, уже можно было подняться на искусанные ноги и согнувшись в три погибели слегка бежать. Потом стало возможным выпрямить спину, затем поднять голову…
        Чуть позже перед врачом простиралось изрытое, искромсанное в грязь пространство. Сотни, тысячи отпечатков ног оставили здесь свои следы, постепенно разрыхляя, растирая почву, превращая её в свежевспаханный луг. Пространство, скрывающее свои границы в сплошной мгле, могло быть той самой бесконечностью, которую страшно представить, если бы напротив не заканчивалось бетонной стеной, в центре которой располагались железные створки чёрных, прокопчённых дверей. Их размеры могли предвосхитить размеры всех дверей, виденных им раньше. Словно кому-то вздумалось построить под землей гараж для машины, своими габаритами превышающими самолёт. А справа сбоку, похожая на вентиляционное отверстие, лучилась дыра. Именно лучилась, потому как свет, выходящий из неё, был подобен нескольким лампам люминесцентного освещения, включённым одновременно.
        С удивлением, на какое был ещё способен, Сергей Карлович обнаружил, что крысы оставили его в покое. Пошатываясь и прихрамывая, он поплёлся к стене, заворожённый светом, который возрастал по мере его приближения, направленный прямо в лицо, всё более подчеркивая сверхъестественно чёрные, как угольная пыль, двери. Врач невольно прикоснулся к ним, почувствовал вибрацию и тут же понял, откуда исходит тот ненавязчивый гул, отражающийся в ушах после падения в подземный ход. На удивление легко дверь приоткрылась. В просвет между створками он увидел нечто вроде цеха. О его профиле стоило задуматься. Огромные и чёрные, похожие на сигарные футляры, цилиндры с застывшими потоками гудрона опоясывались крохотными лестницами-решётками. Откуда-то сбоку, искрясь, дребезжало и гремело, нагревая воздух запахами расплавленного металла и древесной пыли. Пыль была осязаемой, она стояла в воздухе, подобно дыму в купе, где все курят. Что-то в пыли, в цистернах и искрах, а главное - в звуках было чуждым, настолько ужасным, что Сергей Карлович почувствовал себя микробом, случайно наряженным в бороду и одежду. Униженность и
угнетённость состояния внушали покорность и обречённость. Ещё немного, и он шагнет в древесную пыль, которая прилипнет к потному, разгорячённому лицу, слепя и въедаясь. Попытался выйти, но дверь, поддавшаяся так непринужденно, теперь не открывалась. Ещё секунда, и чавкающие механические звуки парализуют последнюю волю. Он завопил и отпрыгнул назад в месиво пространства.
        Оглянулся в поисках обратной дороги и увидел тысячи горящих глаз на вытянутых мордах. Армия крыс обступила со всех сторон и готовилась к победоносной атаке, оттесняя к страшной черноте. Не сдерживая воплей и рыданий, он подпрыгнул и ухватился руками за край светящегося отверстия, и тут же крысы облепили ноги. Подтягиваясь, он попытался втиснуться в свет, но дыра была безнадежно узкой. Каким-то фантастическим способом он умудрился затолкать в неё голову и плечи, думая о том, что если попытается выбраться обратно, голова, безусловно, оторвётся. Повисшие на ногах крысы объедали лодыжки. Вопя он продолжал лезть, чувствуя как шершавые стены обдирают кожу на плечах и лице. Ослепляющий свет бил в глаза и был настолько неприемлемым и страшным, насколько неприемлемой и страшной может быть только жизнь. Стены впились в рёбра, каждое движение сопровождалось титанической болью. Так, наверное, чувствует себя змея, выползая из кожи. Скользя в собственной крови, он, зажмурившись, дёргался, стараясь отвоевать у тесноты место для себя.
        Внезапно голова повисла в воздухе, и он почувствовал как ноги, до этого болтающиеся, успокоились на полу дыры. Пролез! Протиснулся сквозь верблюжье ушко! Он давно забыл, открыты у него глаза или нет - всепожирающий яркий свет не отступал даже перед веками. Пытаясь вытащить из-под себя руки, ощупать свет, определить, есть ли вокруг что-либо твёрдое, он понял, что грудь прочно придавила ладони, а плечи застряли в стенках дыры. Не хватало дыхания, он попытался вдохнуть и едва не потерял сознание, вдох отозвался болью в стиснутых рёбрах. Вглядываясь в белизну, он постепенно начал различать очертания болезненно светлой театральной сцены. Задыхаясь, мелко втягивая воздух и щурясь от въедливого света, почувствовал толчок, дыра отторгала его, вытеснив плечи. Свет плотный, как туман, не позволял разглядеть, что там внизу: дно или бездна. На сцену вышла смуглая девочка в неприхотливой накидке из тюля. Она закружилась свободно и легко, словно состояла из воздуха. Казалось, она парит над сценой, попирая ногами туман из света. Беззаботно и счастливо смеясь, она вроде бы не обращала на врача внимания, но он
знал, чувствовал: та видит и, более того - знает о его страданиях.
        - Кто ты? - сипнул Сергей Карлович и ощутил новый толчок, высунувший его почти по пояс. Освобождённые руки нащупали пустоту вокруг. Мысль, внезапная и безумная, опьянила - вдруг он смотрит не вниз, а вверх? Вдруг девочка танцует над ним? Но та, улыбаясь, закончила незамысловатый танец под неслышимый аккомпанемент и произнесла:
        - Я Ича. Я здесь танцую. Пойдёшь к нам?
        Свет ворвался в голову, наполняя её собой. Повиснув на животе, врач больше не мог дышать. Слова девочки доносились гулко, сквозь пелену. Да и сама девочка пропала вместе со сценой. Предчувствие конца совпало с привнесённым облегчением. Последний толчок выплюнул его из стены и, падая в громаду пустоты и света, с мыслью: «Свободен!», он закричал. И удивился своему голосу. Свет ошеломил, раздавил, распластал и раздвинулся, разворачиваясь до размеров космоса. Голос далёкий, но громкий, зябко прошелестел мимо:
        - Поздравляю. У вас мальчик…
        37
        Я останусь над этим мерцаньем дорожным
        тем, кем был, только лучше, возможно, что лучше.
        Потому что дороги, за мной идущие станут дороже,
        и размножат портрет мой дрожащие синие лужи…
        В. Васильев
        Шурик уныло взирал на невысокий холмик, обложенный дёрном. Кочка и всё. Даже креста не поставили, как и зэкам. Тот, что хоронил под берёзой, хотя бы догадался топор в ствол воткнуть, обозначить как-то. Могила вызывала невесёлые ассоциации, уж больно походила на ту, недалеко от шалаша. Ямка. Плечо ныло. Сашка нащупал небольшую опухоль там, где коснулась рука Спортсмена. Было бы зеркало - посмотреть! Попросить кого-нибудь глянуть? Ну их, опять со своими шуточками. Из-за пустяковой царапины, мол, нюни распустил. Всё-то он делает не так. На отправление опоздал, болел с похмелья, гранатами не вовремя кидаться начал, на дежурстве уснул. Одно положительное - бандита убил, да и то перетрусил больше положенного. Шурик печально терзал гитару, и та вторила заунывными переливами: «А мне ковер пушистый на диван, цветного телевизора экран, из радио…»
        А у избушки ситуация обострилась. Балагур вслушивался, но успевал уделять внимание расшифровке найденных «писем», что-то помечая в блокноте. Угрюмый Командир восседал на ступеньках, подсчитывая оставшиеся боеприпасы и провиант. Маруся ела консервированную курицу, запивала пивом. Молчун, видимо, начитавшись Ленина, продолжал критиковать власть:
        - Думаю, настало время услышать кое-какие объяснения?
        - Чего тебе объяснять? - Иван внутренне подготовился к спору.
        - Как быть дальше? Связи у нас нет, еды кот наплакал, трупики имеются. Некоторые оживают и на людей кидаются.
        - Не ёрничай. Тайком проник в команду, чтобы передавать информацию и ещё права качаешь.
        - Ничего тайного. Меня пригласил майор Костенко, зачем-то нацепивший погоны полковника. Я чуть было не отказался. Потом встретил старого друга, работающего в том же ведомстве. Он меня уговорил.
        - Сколько он тебе отвалил, уговаривая. На свой страх и риск же он…
        - Чуть побольше, чем Костенко.
        - Видали прохиндея? Умное дитя двух маток сосёт.
        - Бог с ними, с деньгами. Это его дело. А нам надо определиться, - перебил Балагур. - Почему мы до сих пор не знаем, что перевозилось на вертолёте?
        - Не подлежит разглашению, - отрезал Иван.
        - Тогда выясним вот что, - Молчун закурил. - Когда мы с Толей лезли на скалу, чтобы укрепить трос, по нам стреляли. Кто и зачем?
        - Почему сразу не сказали? - насторожилась Маруся.
        - Легко проверить. Спортсмен, правда, подтвердить не может. Займёмся арифметикой. На всех выдавали по четыре магазина к автомату, кроме проводника. Ну-ка, лейтенант, покажи, сколько осталось? Я использовал всё. Саня одну, зэка одну. Иван Николаевич и Борис из автоматов не стреляли. Итого - где ещё три рожка, если осталось одиннадцать?
        - Мы стреляли в медведя. Я - одну, Шура - одну, - загибал пальцы Балагур.
        - А я из ружья, - потупилась Маруся и тут же спохватилась, - по-моему, никто из них не перезаряжал.
        - Может быть, бандиты с собой прихватили? - нашёлся Борис.
        - Мы отпугивали медведя. Коман… товарищ лейтенант был один… Мы боялись… Стреляли вверх.
        - Кто-то из вас в это время мог стрелять и по нам. Шура исключается. Он и в слона на таком расстоянии не попадет. А били прицельно.
        Сашка обиженно засопел.
        - Хочешь сказать, я стрелял? - хохотнул Иван. - А ты ему веришь? Чего он всё время фотоаппаратом-то? И в лесу хотел ночевать. Морзе знает. И в книге тайник. А удостоверений таких я тебе сто штук нашлёпаю. Корреспондент тоже мне!
        - Чего мелешь? - возмутился Балагур.
        - Подожди, Борис. Теперь о Спортсмене. Почему он умер?
        - Задохнулся, - выдал Шурик.
        - После таких побоев мало кто выживет, - дёрнулась Маруся.
        - Эй ты, Шерлок Холмс, в игрушки пришёл играть или дело делать? - Иван поднялся. - Пойдём. Берите лопаты и…
        - Никуда мы не пойдём, пока всё не выясним, - насупился обиженный Балагур. - Мне, например, тоже не нравится, когда покойники разгуливают. И почему мне про зэков никто не сказал? Все же знали!
        - Бунтуете, значит? - присвистнул Бортовский. - Связи у нас нет. Это точно. Значит, нет новых указаний. А я человек военный, привык подчиняться приказам. Если нового нет, должен выполнить старый.
        - Что за приказ?
        - Опять с ехидством? Но я отвечу прямо: узнать судьбу академика и найти вертолёт.
        - Найдём! - выкрикнул Балагур, так Архимед кричал «Эврика!» - Смотрите, какой молодец! Указал координаты! Приблизительно конечно. Вот! - он протянул листок из блокнота. Это сразу в первом письме.
        - Причина аварии?! - гаркнул Иван.
        - Что-то с пилотом. Какое-то «И». Остальное не разобрать.
        - Погиб? Убит? Что?
        - Не знаю. Смотрите сами. Чёрточек не видно, не говоря о точках. А судьба академика - вот она! - он потряс блокнотом. - «… асса… ир… мер». Пассажир умер? Краток, как телеграмма.
        - Повесить за волокиту и опоздание, - вспомнив, хмыкнула Маруся, телеграммам она тоже больше не верила.
        - Не шумите! - крикнул Молчун. - Умер и земля ему пухом. Я не договорил. Тем более, торопиться некуда. Экипаж мёртв.
        - А радист? Который письма…
        - Помните, мы взрывали в лесу? Так это он и был.
        - Вы взорвали радиста? С ума сошли? Почему не доложили?
        - Я всё объясню, - Маруся затараторила, соус, измазавший губы, придавал лицу испуганное выражение. Из её речи можно было понять немногое, и Молчун остановил девушку:
        - Извини. Я сам. Хорошо? Нам с проводником пришлось столкнуться с некими, назовем их, «явлениями». Сегодня все стали очевидцами подобного. Маша, Толя и я нашли в лесу труп. Он выглядел мертвее мёртвого, вдобавок медведь им полакомился. А потом вдруг вцепился в Толика. Мертвец, а не медведь - вот что хочу сказать.
        - Не надо подробностей, - буркнула девушка и отодвинула консервы.
        - Он его взорвал. Знаете, - Молчун потёр виски, - затмило всё. Никак не могу избавиться от ощущения, что упускаю самое важное. Толик ему тогда врезал. И кулак… как бы это… чуть не насквозь прошёл. Разжиженный он был, понимаете? Вроде тугой, но вроде желе.
        - Кулак что ли разжиженный или медведь, или Спортсмен? Что-то я совсем запутался, - ухмыльнулся Иван.
        - А потом и Спортсмен таким же стал, - продолжал Молчун. - У него на горле царапины были, помнишь?
        Маруся кивнула.
        - Не верю я в монстров, Геннадий, - перебил Балагур. - Просто вчера устали все. Пульс не нащупали, решили - умер. А сегодня… Погорячились.
        - Тогда это убийство? - вскочил Сашка. - Мы сами его убили?
        - Непонятно.
        - Лицо! У него лицо стало таким как у того, в лесу! - перебивая, кричал Молчун. - И голоса! Я слышу их! Я видел…
        - Призраки! Мотоцикл! - вторила Маруся.
        - Нервы у обоих ни к чёрту, - крякнул Иван. - Ну, с парнем всё ясно, на учете в психушке состоит. Не бывает живых мертвецов, призраков не бывает. А мотоциклы - такие существа есть. Но они не опасны, смею вас заверить.
        - Не поймут они, - отмахнулся Молчун. - Но больше всего меня испугало последнее сообщение по e-mailу. Они действительно всё о нас знают.
        - Да кто они? Просто какой-то засранец шутил!
        - Откуда он мог знать, о чём мы с бандитом говорили? Имя моё? Откуда? Друг мой досье на академика давал почитать, про его эксперименты с хромосомами. Чем он занимался, Иван Николаевич? Это-то можешь сказать?
        - Для чего я тебе говорить должен? И откуда мне знать? Моя задача была охранять.
        - Что охранять?
        - Ну… то, что на вертолёт грузили.
        - Шеф твой, Костенко, тоже в досье фигурировал. Заявил, что Пантелеев работал над защитными мерами против бактериологического оружия.
        - Даже так? - Балагур застрочил в блокнот.
        - Крысы у него там двухголовые бегали. Ртутные инъекции им ставил. Тараканы у меня из головы не выходят.
        - Тараканов твоей голове не занимать. Хотите знать, что произошло? - Бортовский одёрнул куртку и повесил на шею автомат. - Нашли вы труп, в штаны наложили. Бухнули гранатой со страха. А потом признаться побоялись. Вот и плетёте небылицы. А Спортсмен ваш с катушек съехал после вчерашнего. По роже ему досталось. И, если не ошибаюсь, подругу на глазах чуть не отодрали. Может, всё-таки отодрали, а? Вот и всё. Приступ у него вчера был. А все сразу в панику - умер, ответишь! Утром морду паштетом измазал и пошёл куролесить.
        - И ты мясником поработал?
        - Сам же орал: топор под кроватью?! Я спросонок и не въехал. Все орут, стреляют. Это ты же первым стрелял! Глупо получилось, конечно. Но он сам виноват, засранец. Нечего было людей пугать.
        - Почти убедительно, - согласился Борис. - Но инцидент, прямо скажу - неприятный. Если мы по ошибке убили человека, то отвечать придётся. Пусть будет что будет. А вам - в первую очередь. Если, Иван Николаевич, захотите всё на зэков списать - не выйдет.
        - У меня приказ! Будет надо - отвечу по всем статьям! Короче, предлагаю следующий план. Сейчас пойдём к шалашу, нечего время терять, раскопаем могилу. Если академик там - что же… Мы сделали всё, что смогли. Потом пойдём к вертолёту.
        - Далековато. С ночёвкой придётся, - вставил Балагур.
        - Возьмём еду.
        - А я знаю, что везли на вертолёте, - втиснулся надтреснутый голос.
        Тишина шелохнулась, заметалась. Все посмотрели на Шурика.
        - Золото! - выпалил он.
        - Ну, конечно же! - всплеснул руками Бортовский. - Там, где золото, там и призраки с мертвецами бегают. На мотоциклах.
        Увидев на лицах недоверие, Шурик засуетился, начал заикаться и с грехом пополам рассказал, как случайно подслушал часть разговора в кабинете главврача.
        - Интересно. Я-то думал, что это гэбисты расщедрились? Так эти деньги и будут полагающимися нам двадцатью пятью процентами, - Балагур погладил лысину. - Ай да, Шура! На обе лопатки, Иван Николаевич?
        Иван для вида хмурился:
        - Рыл чего-то там академик, и золотишко откопал…
        - А оно с неба и в тайгу? Ха, собаки! Геннадий! Ловко придумали? Случайные туристы находят клад, получают вознаграждение. А ФСБ и исследования академика незаметно в тень уходят. Что же ты молчал, бедовая голова?
        - Я… думал, - запинался Шурик и украдкой косился на Ивана. Вздрогнул, показалось, что тот ликует, хотя по идее должен злиться - открыли его тайну.
        - Потрясающая сенсация! - восхищался Борис. - То-то Костенко меня пускать не хотел.
        Молчун угрюмо курил, не находя слов. Попытался было возразить, но заметил вспыхнувший интерес в глазах Маруси. И показалось ему, что нависло нечто гнетущее, сплющивающее голову, сердце и душу. Внезапно обратился к журналисту:
        - Скажи. Ты человек умный. Есть она или нет - телепатия?
        - Мысли на расстоянии? К чему это?
        - Интересуюсь я.
        - Научно она не доказана, хотя многие пытаются это сделать. Большинство склоняется к вере, что человеческий мозг похож на радиостанцию. Он посылает определенные импульсы. И если кто-то настроен на их приём, может как-либо среагировать. Самый распространённый пример, когда мы оглядываемся, почувствовав, что на нас смотрят. Но чтобы напрямую читать мысли - этого нет. Да и зачем? Вот так иногда едешь в автобусе и думаешь: вдруг кто-то читает тебя? Как копнёшь вглубь и рассмеёшься - чепуха одна, бессмыслица. Обрывки разговоров, кадры из кинофильмов, забота об освобождении мочевого пузыря, рассуждения о преимуществе погоды противоположной установившейся. Кому это надо? Если бы было что путёвое в повседневных человеческих мыслях - то давно бы научились их читать.
        - На чём тогда основывается принятие решения?
        - Эмоции, батенька. Ощущения-с. Есть желание и нежелание. Сидишь себе, киношку смотришь, а тут тебе рекламная девушка с ногами от ушей банку кофе показывает. Сразу появляется желание. До девушки далеко, а кофе пошёл и купил. Или ты мне интервью не хочешь давать. Я должен тебя переубедить, чтобы твои эмоции перешагнули из «не хочу» в «давайте попробуем». Называйте это телепатией. А я промолчу о психологии. Мы же все биороботы, ту-ту-ту, - Балагур покрутил у виска импровизированной антенной из ладони.
        Бортовский, упаковав свой вещмешок, насупился:
        - Эй! Не слышите что я вам телепатирую? Идёте или нет?
        - Никакое золото не стоит жизни человека, - выкрикнул Шурик.
        - Смотря - какой человек. За иного и рваного рубля не дам. Чего ждёте? Деньги Спортсмена поделим и дел-то. Оставайтесь, если хотите.
        - Пора, Шура, за золотишком…
        Когда собрались с расчётом на ночёвку в лесу, окинув взглядом пасеку, спустились к реке разрозненными группами, словно незнакомые. Шурик семенил, едва успевая за Иваном, впереди бодро спешила Маруся.
        - Давно хочу тебя спросить, - Молчун не покидал Бориса. - Зачем ты с нами попёрся? Мы, понятно, люди холостые-брошенные. А у тебя жена, дочки. Все уши про них в санатории прожужжал. Сколько им стукнуло?
        - Девять, - потупился Балагур, - девчата у меня хорошие. Кэт - замечательная. А я вот сдуру! Дай, думаю, махну в тайгу. Когда ещё случится? Всё одно отпуск пропадает.
        - Я всё-таки не согласен насчёт телепатии. В политике, в военном деле пригодилась бы. В борьбе с преступностью тоже.
        - Был у нас случай, - разулыбался Борис. - Исчез коммерсант один. Уехал на машине в пригород и не вернулся. Розыск объявили. Экстрасенса вызвали родственники. Ну и я под это дело подкатился… Тем более, машину нашли сожжённой. Экстрасенс у машины покрутился, руками помахал, глаза прикрыл - медитирует. А я говорю - свинью надо послать. Та почище собаки гниль чует. К трупу бы и вывела. Так экстрасенс меня на смех поднял. Капитан туда же - не лезь, мол, в чём не разбираешься. Так и не нашли. Законы природы знать надо. В них - сила. А мы оторвались от неё, запечатались в клетках городов и носа не высовываем. Хочу высунуть. Вот идём сейчас, трава, кусты, деревья вокруг. А спроси у меня, да у любого, как тот куст называется - фига с два ответят. А у старика какого-нибудь спроси! Он тебе всё перечислит. Они всё знали. Без телефонов жили, без телевизоров. Пьянки какие весёлые были! Только представь: выпил чистое, не палёное, без химии, спел чего-то под гармонь. Девчонки хоровод водят, тоже поют. А сейчас? Только магнитола из автомобиля рэп орёт на светофоре… Хорошие голоса, задушевные, только на конкурсных
концертах и встретишь. И песни сейчас какие? Я тебя люблю, ты меня нет, вот и шоколадный заяц. Тьфу! За горло-то не берёт! А Шура наш, хоть ни голосом, ни слухом не вышел, а чует, где струны дрожат человеческие. Сопьётся. Что хмуришься?
        - Электронная почта из головы не идёт. Владимир Ильич томов за полста насочинял, почему цитировали тот, что у тебя находится? Кто мог узнать?
        - Кто угодно! Вычислили. Мать у меня с пятьдесят первого. И книгу, значит, подсознательно выбрал с таким номером. Давно было. Можно сказать, всю сознательную жизнь с собой вожу. Они когда нас посылали, наверняка в биографиях покопались.
        - Неубедительно. А со слов Рустама как могли?
        - Не понравился мне этот усилитель. Командир - тот ещё жук. Программу запустил, связь вроде бы нарушена. Вот и выдавалась белиберда. С книги моей прочитал и зэка под конец пустил. А перед нами спектаклю развёл, - Балагур замолчал, отдышался. - Я писал о биоинженерии. Когда ещё в газете работал. Поэтому и заинтересовался. Модно было лет пятнадцать назад. Пантелеев слыл фанатиком и скупердяем. Никогда не делился результатами работ до конца. Вряд ли он мог остановить начатое из-за какого-то золота.
        - Деньги всё-таки. Чем он занимался?
        - В те времена пытался извне повлиять на размножение клетки путём изменения хромосомного набора. Бесплодие в пробирке. Якобы это могло остановить развитие раковой опухоли. Но потом идею заморозили как лженаучную. Клетка - основа жизни, если остановить её деление, она отомрёт. Или что-то там подобное. Фу-у. Запыхался. Вот ты говоришь - мысль движет человеком. А я отвечу - человек животное с претензией, и всё уходит в мир инстинктов. То ему жарко, то холодно, то комары заели, - Борис прихлопнул кровопийцу на загривке. - То есть хочет, то живот пучит. А если всё нормально - сам себе проблемы создаёт: денег мало, водочку пососать, похорохориться. Некоторые марки собирают. Как тут рассуждать о здравомыслии и телепатии, если сознание человека ежесекундно меняется, а причину изменения он сам иногда знать не может. Вот я: уже было домой собрался, а как про золото услышал - э, нет, думаю. Не Командир ли Шуру подговорил?
        - Не веришь, что золото ищем?
        - Это я так, прикинулся в восторге энтузиазма, теорию о вознаграждении выдумал. Сказки кончились для меня лет тридцать назад, вместе с коммунизмом. Потом ещё раз кончились - с верой в честные выборы. Лекарство против рака - вот бесценное сокровище наших дней. Не остановился академик - верю я. За такую сенсацию Гонкуровскую премию дают.
        - Боюсь тебя разочаровывать. Но самое большее, что нас ждёт - дохлые крысы в пробирках или ящик тараканов…
        - Переплыл, всё-таки! Ты гляди! - едва не подпрыгнул ликующий Борис.
        До переправы идти оставалось минут десять, когда произошла заминка. На берегу сидел медведь и, принюхиваясь, изучал своё отражение в воде. Ловил его лапой и сердился, когда медведь из реки мутнел, покрываясь рябью.
        - Рыбу ловит, - шепнула Маруся.
        - Его ещё не хватало! - буркнул Командир.
        - Красавец! - Борис прищёлкнул языком.
        - Наверное, обойти можно. Незаметно, - предложил Шурик.
        Они свернули с дороги в лесок и, не спуская глаз с медведя, пробирались между деревьев, ёжась от прохладной росы, попадающей за ворот и проникающей в обувь.
        - Вот и пожалеешь об отсутствии телепатии, - шепнул Балагур. - Тоже ведь живое существо. О чём такая громадина думать может?
        - Жрать хочет, - отрезала Маруся. - Вы потише. Радиста сожрал и нами не побрезгует.
        Молчун внезапно окаменел. Ему почудилось, что зверь улыбается - ехидная морда оскалилась недружелюбно, выпустив жёлтую слюну. Сутулая спина напряглась, распрямляя бугры мышц. Нет, не обернулся, не заметил… Когда медведь остался позади - вспомнив слова Бориса, Молчун вновь обратился к нему:
        - Считаешь, что звери умеют думать?
        - Мозги у них есть, значит могут. Червяк и тот думает. Научный факт. По-своему, конечно, примитивно. Одними инстинктами сыт не будешь.
        - Тогда душа у них есть? И совесть?
        - Геннадий, не надо теософии. Если хочешь знать моё мнение, то душа - всего лишь заложенная биологическая информация, генерирующая память. Не считай, что я скептик, я просто атеист и рассуждаю здраво. Совесть - сбой во вновь поступившей информации от органов чувств. Муки совести - обратная сторона опыта. То есть, перебор в исполнении возникшего желания. Напился, утром похмелье - зачем пил и колобродил? Информация от жены, и ещё какая! Опыт подсказывал «не надо» - не послушался. Вот и совесть заела.
        Молчун, усмехаясь, попытался его поймать:
        - Если душа - источник знаний о человеке, её может кто-либо прочитать?
        - Телепатия души? Гм, неплохо. Ты не такой простак, каким хочешь казаться. Намёк на религию? Если молишься, посылаешь внутреннюю информацию богу. Он читает по тебе или, как говорят, видит насквозь. Здорово ты придумал! Подогнал под теорию.
        - Есть ещё и тёмные стороны человека, чёрные желания, пороки. Не подпитка ли для дьявола?
        - Это банальность. Нет, Гена. Так мы далеко зайдём. И чего тебя на философию потянуло? Книгу писать хочешь? Или стихи?
        - Ты сегодня своими глазами видел чудо: воскрешение из мёртвых, - Молчун оглянулся на всякий случай, закурил. Показалась вдали переправа. Канат через реку слегка покачивался под напорами ветра. - И отказываешься в это верить, потому, как его сотворил не Христос, которому тоже сначала не очень-то верили, а Спортсмен, бабник и любитель выпить. Христа распяли. В Толика я выстрелил первым. Но не убил! Заметь. Его нельзя убить. Он был мёртвым! И я в этом убеждён. Неужели тебя не интересует, почему такое произошло?
        - Твоя версия? - насторожился Борис. - Но учти, мне больше импонирует здравомыслие Ивана Николаевича.
        - В его тело записали новую информацию, выражаясь твоим языком. Такую, о которой и предполагать бы не следовало. А вот кто и как это сделал - об этом может поведать только сам академик, если не умер. Если же ты расшифровал правильно - и его нет, то надо выяснить самим. Поэтому я и хочу увидеть этот идиотский вертолёт.
        - Зачем тебе?
        - Потому что с нас со всех, - Молчун неопределенно махнул рукой, - вытягивают что-то. Энергию ли, информацию, душу ли - не знаю. У тебя не было неприятных ощущений в автобусе? Ты слышал какие-нибудь голоса? Видел что-либо, чего не может быть? Например, когда мы переправлялись в прошлый раз?
        Со мной такое происходит, но это не шизофрения, потому что с Марусей тоже. Могу поручиться, что и Шурик не исключение, изменился он. Неприятным стал, замкнутым. Не говоря уже о тебе.
        - Я-то в чём провинился? Как попадаю в твою навязчивую идею?
        - С твоей книги посылали телеграммы или нет? Знаешь, откуда они взяли текст? Вот откуда, - Молчун ткнул пальцем в лысину товарища. - Сам говорил, столько лет таскаешь. Листал не один раз. Кое-что и запало в память. Не отпирайся. Первым всё сообразил, за книгой побежал. И смотри, те слова, что попали в тайник, те, которые вырезали из книги, не передавали. Потому что ты их не знал. Психология, скажешь? Нет. Телепатия. Только это всё объясняет.
        - Высадка инопланетян. Герберт Уэллс! Ни больше, ни меньше, - рассмеялся Балагур и странновато покосился на Молчуна, - что-то мы забыли о друге-Командире? С него что-то читают или как?
        - Стоп! Пришли! - Бортовский подёргал трос. - Переправляемся! Смотрите оружие не уроните!
        - Ты прав, согласился Молчун, - нечего с него вытягивать. Ни души, ни ума, ни совести. Нафиг она нужна, телепатия. Не хотелось бы засорять голову его мыслями. Жить не захочется из-за тупости человеческой.
        38
        …И я скажу.
        Кто меня обидел или предал
        Покарает тот, кому служу.
        Не знаю как - ножом ли под ребро,
        Или сгорит их дом и всё добро…
        В. Высоцкий
        Володя Вожорский проснулся поздно. Долго и усиленно разглядывая, подсчитал валяющиеся на полу и стоящие на столе пустые бутылки. Кряхтя, сел на раздвинутом диване, на ощупь выловил сигарету и закурил. Объедки, намусоленные окурки, арбузные корки на столе, а также мокрые круги от стаканов напомнили о вчерашнем вечере. Самым экзотическим предметом в застольном натюрморте был скомканный лифчик со свешивающейся лямкой. Женщина мирно посапывала, зарывшись лицом в подушку, выставляя из-под одеяла мясистое широкое бедро. «Побыстрей бы её сплавить», - Вовка провёл ладонью по всклоченным волосам и зевнул. Последнюю бутылку они не допили. Плеснув себе полста грамм, поморщившись, выпил залпом, затянулся сигаретой без фильтра и поскоблил, разглаживая панораму из пальмовых листьев на груди.
        - Эй! Как тебя? На работу не проспишь?
        Женщина приподняла припухшее после сна лицо, откинула спутанную прядь, посмотрела в окно и на часы:
        - Уже проспала, - и вновь завалилась, потягиваясь.
        Вовка раздавил окурок в арбузной корке, нехотя натянул трико и поплёлся в коридор, в конце которого находилась уборная общего пользования. Потом долго стоял в «умывалке», сунув голову под кран. Даже для его могучего организма вчерашнего было с избытком.
        - Здорово, Вовка, - меланхолично процедил сосед Николай с полотенцем через плечо, плеснул в лицо водичкой и, равнодушно смотрясь в зеркало, намылил щетину. - Чего не на работе?
        - На похороны отпросился. Племяш под машину попал, - в очередной раз соврал он. С работы отпустили на похороны бабушки, которые состоялись лет шесть назад.
        - Да-а-а, - протянул Николай, проводя станком по щеке. - Что творится! Полгорода на кладбище. Везут и везут. У меня баба санитаркой в больнице работает, говорит - всё забито. В морге и то мест не хватает. В газете местной одни некрологи. А цены опять повышают, слышал?
        Женщина уже оделась и со страдальческим выражением на лице расчёсывала на диване длинные волосы. Он молча вылил остатки водки по стаканам, не дожидаясь её, выпил, занюхал коркой:
        - Ты кем работаешь?
        - В столовой. Поваром, - ответила женщина. - Ох, Светку подвела. Сегодня всё под поминки откупили. А у тебя, правда, брат умер?
        - Двоюродный, - зевнул Володя. - Сейчас собираться пора. Проститься.
        - Светка говорит - солнечная активность. Пожары, люди с ума сходят. Жара стоит. Дождя давно не было. Сегодня вроде попрохладней, - она брезгливо выпила, закашлялась. Краска прильнула к лицу. - Я курить хочу, Вольдемар.
        - Вот сигареты, - он пододвинул пачку.
        Когда же она уберётся? Напряжённо смотрел, как нарочито медленно подносится сигарета к губам, как чиркает спичка, как тлеет табак и выдыхается дым. Морщины в уголках рта, дряблая шея. Где он такую откопал?
        Просидел вчера день на иголках, ожидая, когда за ним придут. Перетрясся от страха. Даже заяву накатал, добровольно и чистосердечно признаюсь, мол, раскаиваюсь. Пистолет не брал. Подарили. Сначала хотел написать, что сам Генка сунул по-пьяне. Потом вспомнил, что тот был в санатории. Значит Нина. На каком основании? Да ему откуда знать? Пусть сама объясняет. Мысль о Нине и её муже заставила сжимать зубы, чувствовать, как подступает кровь к вискам. Купили! Как пацана какого! Удостоверение липовое поди, путем не показал же. А вдруг настоящее! Вдруг он давно на них работает? Спаивал, а сам выпытывал. Да какие секреты он, Вовка, знает? Ну, заложил бармена, что после одиннадцати водку продавал. Ну, ребята пару раз краденое шмотьё приносили «полежать». Как пацана! Давно бы взяли. Не, на фуфло зацепил, сволочь!
        - Пожрать ничего нет?
        - В столовой и пожрёшь.
        - Вольдемар, а как же?.. Вдруг того… залечу?
        - Тебе не шестнадцать. Сама знаешь.
        - Козёл же ты! - женщина поджала губы и сплюнула в пепельницу.
        - Шла бы ты, а? - он отодвинул пачку сигарет, к которой она было потянулась. - Посидели, попили, поспали. Что ещё? Родственники скоро придут. Собираться надо.
        Она демонстративно поднялась и вдруг расплакалась.
        - Лифчик забери, - посоветовал Вожорский, запинывая под диван пустые бутылки, которые звякали, тесня скопленные старые.
        Потом он долго сидел, втиснув тяжёлую голову в ладони. Что делать? Нельзя же так сидеть в неопределённости: посадят или нет. Генка сволочь! Долбануть бы его по башке! Если посадят - плохо, а если не посадят - век себе не простишь, что на такую туфту купился. Что делать? Эта хоть ушла - и то легче. Не сдержался вчера, загулял… Надо ещё остограммиться, мысли повеселить. Он оделся, расчесал кудри пятернёй, свалил грязную посуду в предназначенный для неё таз. Выхватил из брюк, повешенных на спинку стула, остаток месячного бюджета, чуть не прослезился. Прилично ухлопал на эту тварь!
        Город как будто посетила чума. Пустые улицы, разбитые витрины, перевёрнутые автомобили, тлеющие кучи мусора - кого этим удивишь? Что-то происходило, а что - Вовка понять не мог. Солнечная активность, и мир медленно поехал с катушек. Со вчерашнего дня все бармены запаслись газовыми баллончиками, вчера он сам подержал один в руке и даже прыснул в глаза какому-то хмырю, на что Ростислав, знакомый парень за стойкой, рассердился, отобрал баллон, быстренько загрузил водярой и вежливо выпроводил. Ну а та баба… по телефону плакалась. Точно! Ключ забыла, что ли? Он ещё собирался через балкон лезть. Да шестой этаж, отговорили. На работе забыла. Значит, попадёт сегодня домой. Чёрт с ней. И всё славно. Вовка, сплюнув, обошёл раздавленный машиной труп собаки. И чего не убирают? Кафе в полуподвале встретило прохладой и молчанием.
        - А Ростислав где? - напрямую подваливая к стойке, спросил Вова парнишку с чиряком на скуле.
        Тот, протирая стаканы, кивнул в знак приветствия:
        - Замочили. Ночью. Трое. Цепью по башке.
        - Да ты что? С чего вдруг?
        - Тут вчера один гад «черёмухой» баловался. Ростик заступился…
        - Что делается? - промычал Вожорский. - Полгорода на кладбище. У меня баба санитаркой в морге, говорит и там мест нет. Плесни чего-нибудь. За упокой души. Пустуете?
        - Кто теперь к нам пойдёт? В трубу вылетаем. И так всё к чёрту. В час по шесть убийств по городу, не говоря уже…
        - А вы день траура объявите, - предложил Вовка, прицениваясь к коньяку. Сто грамм явно маловато. Но пошло хорошо. Потеплело. - Бесплатно угощайте. В честь памяти. Он добрым был, Ростик, честным, весёлым. На халяву поди соберутся. И завтра придут, даже если цены поднимете. И послезавтра. Кто из сочувствия, кто в ожидании: не хлопнут ли ещё кого, чтобы опять на дармовщинку… Повтори, - подтолкнул пустой стакан. - Коньячку мне. Ага, этот.
        Парень засуетился:
        - Блин-оладь, точно! Реклама - двигатель прогресса. Клиентура! Ну давай! Бесплатно! С почином! Во голова!
        Володя тянул коньяк, пока паренёк названивал по телефону:
        - Крепкий, - зажмурился Вовка. - С собой можно?
        Бармен махнул: бери, мол, и отваливай. Подхватив початую бутылку коньяка, довольный собой, Володя выполз из полуподвала и побрёл к автобусной остановке. Чем он не гений? И сам за здорово живешь отхватил, и ребятам подсобил. Но благодушия не получалось. Надо было ещё пачку сигарет выклянчить. Да ладно теперь уж. Установил поваленную скамейку, присел, отхлебнул из горлышка. Редкие прохожие обходили его стороной. Автобус долго не появлялся. А куда он, собственно говоря, собрался? К Нине. К её мужу. Придёт и выяснит всё, даже если тот дома. Мстительно улыбнувшись, Вовка не позавидовал Геннадию. Я те повыпендриваюсь! Так тряхну, что в штаны навалишь! Разберемся, как народ пугать! Всё-всё выясним! До пенсии на лекарство пахать будешь. Вот и девяточка. Почти пустая. Кондуктор есть, нет?
        Нина открыла сразу же. Свеженькая, накрашенная, в розовом халате.
        - Где ты бродишь? Вчера забегала, тебя нет.
        - Дома? - спросил с порога.
        - Нет. Уехал куда-то. Рюкзак собрал. Обратно, сказал, в дом отдыха. Поход у них там затеяли что ли? Ой, что случилось! Он квартиру у меня выкупает. Придёт, чтобы меня не было. Что делать будем?
        - Пожрать дай, - Володя по-хозяйски прошёл в комнату, мимоходом посмотрел на заправленную постель, тело наполнили упругость и решительность. Взглянул на себя в овальное зеркало. Побриться не мешало бы. Нинка не любит когда колючий. Сбежал, значит. Ничего. Вернётся.
        - Документы какие-то читал, - кричала из кухни Нина. - В папке. А на ней герб. Вот и пойми ху из ху.
        Вожорский обмер. Герб? Правда, значит. Растудыт твою! Но тут же принял решение - ждать. Приедет, а там видно будет. Из окна выпадет или ещё что. Мало ли…
        - Садись, ешь! Я своих лоботрясов сегодня отпустила. У Миши Шубина отец повесился. Надо же. Я не пошла, - Нина суетилась, наставляя на стол. - Тоже пообедаю. Я тут квартирку присмотрела. Однокомнатная, улучшенной планировки. Иди есть, слышишь? Ликёр будешь?
        Вовка бочком протиснулся на кухню, сел на табурет, который застонал под тяжестью его веса. Выставил на стол полупустую бутылку коньяка.
        - Надо же! Французский! Ты - прелесть, - чмокнула в висок. - Сейчас рюмочки принесу. Отпил уже? Или просто спирт в красивой посуде?
        - Отпил, - Вовка зачерпнул ложку грибного супа, и она на миг исчезла в широкой пасти.
        - Пьянка получится, - хихикнула Нина, ополоснув рюмки, установила на стол ликёр. - Вчера взяла. Апельсиновый. Ну? Дёрнем?
        Он смотрел в её возбужденные весельем глаза и зачем-то вспомнил женщину, причесывающуюся на диване. «Я курить хочу, Вольдемар». Чего веселиться? Молча выпил, напихал в рот сала, хлеба, размочил супом. Готовить не умеет, из квартиры выгоняют. С милым рай в шалаше? Чёрт, а какая квартира! Санузел отдельный, ванна отдельно. Спальня непроходная. Чего ржёт, дура?
        - Ты ругаться будешь, но я туфли себе купила. Италия. Сейчас самая мода.
        - Я те чё муж - ругаться?
        - Знаешь, ещё платье хочу. С вырезом. И косметичку.
        - На какие шиши?
        - Квартиру купим. Ещё останется… Вкусный. Ещё по одной?
        И чего рюмками пить? Только горло дерёт. Хряпнуть - так сразу, чтобы мурашки по коже.
        Нина болтала, терла щёки, раскраснелась. Тоже мне красавица! Ну и вкус у этого ублюдка! Как он с ней столько лет?
        - …а Валька Попов и говорит: «Фэйс оф тэйбл». Представляешь? Ни хрена, извините, не знает, а туда же. Но с юмором. Чилдер, боже мой! Что с них взять? А Зоя Вавилова его книгой по башке. Ха-ха! А я ей: «Зоя, не рви учебник»… Мне четыре тетрадки осталось проверить. А в восьмой школе, представь, старшеклассники учителя истории избили. Прямо на уроке. Надо же! Я Зине Викторовне говорю… Что же ты не ешь?
        - Дай стакан! - он выпил остатки коньяка и громко отрыгнул. - Наелся. Сальца бы ещё.
        - Сейчас нарежу, - Нина подскочила к холодильнику.
        - На какие квартиру брать собираешься? На мои?
        - И на мои. Сложимся. Нам хватит, - она, орудуя ножом, нарезала сало.
        - У тебя откуда?
        - Так мой принёс. На стол высыпал. Подавись, говорит. Сейчас покажу… Сам порежь.
        Вовка, хмурясь, подхватил нож и начал стругать жирный кусок с мясными прожилками. Одна долька. Вторая. Третья отвалилась пластиком. Щёлкнуло в голове. Прошло всё: и Нина, и женщина на диване, и уютная квартира. Только мандраж, трезвящий и непонятно скользкий, словно сало на пальцах. Из-за холодильника вышел Ростислав и встал спиной к окну. Рассечённое лицо с выплывшим глазом и окровавленными дёснами покачивалось то ли в такт ножа, стучащего по столу после очередного отрезанного пластика, то ли в такт движению ладони, поглаживающей прижатую к животу раздавленную собаку.
        - ОНА ДУРИТ ТЕБЯ! - загоготал бармен. - ОН НЕ УЕХАЛ! СЕЙЧАС К ПОДЪЕЗДУ ПОДЪЕДЕТ МАШИНА И ЦАП-ЦАРАП!
        Собака подняла застывшую в оскале морду с запутавшейся в шерсти кровавой коростой и, гавкнув: «ЦАП-ЦАРАП!», вцепилась в горло бармену.
        - Иди сюда! - донеслось из спальни.
        Вовка осоловело оглянулся, перевёл взгляд к окну - никого нет. Недоумевая, словно впервые заметив, уставился на порезанное сало. Значит так? Сжал в руке нож и поднялся.
        Нина несла полиэтиленовый пакет с деньгами. Они столкнулись у неприкрытой двери в туалет.
        - Вот смотри! - она радостно распахнула пакет, приглашая заглянуть внутрь, где пачка к пачке спрессовались денежные знаки.
        - Про пистолет ты ему сказала?! - вдруг заорал Володя, увидел, как побледнело её лицо. На какое-то мгновение из пакета высунулась залепленная кровью песья голова, произнося своё: «ЦАП-ЦАРАП!»
        - Ах стерва! - Володя не понимал, кому кричит: Нине или собаке. Он не хотел их! Не мог больше никого видеть рядом с собой. Ярость, скопившаяся в висках, растеклась по всему телу. - Сдать хотите! Заложили!
        Разрезая пакет, нож воткнулся в упругое. «Что я делаю?! Чёрт, что я делаю?!» Он услышал пронзительный крик, посторонний стук, будто осыпается яблоня. Это падали пачки денег, сыплясь из дыры. Испугался и отдёрнул руку с ножом. Сама виновата! Дура! Сама виновата! Подальше её! Не стой рядом! Беги! Отойди от греха!
        Схватившись за рану, Нина кричала, выпучив недоумевающие глаза. Не ори, тварь! Заткнись!!! Он ударил слева со всей силы, аж кулак заломило. Распахнув спиной дверь, Нина вывалилась из коридора, как парашютист, покидающий самолёт. Глухой стук. Резкий вскрик. Тишина. Только ноги, белые и неподвижные, подогнувшись, выскользнули из туалета.
        Вовка уронил нож и удивлённо смотрел на лежащую женщину, голова которой сползла с края унитаза, оставляя на белом красные разводы. Задравшийся розовый халат обнажил ноги до бедра, заставляя мысленно дорисовывать дальнейшие пикантные подробности. «Убил?» - спросил он себя, разглядывая непристойно обнажившиеся ноги. Какое-то несравнимое ни с чем возбуждение стянуло низ живота. Всё! Итог. Он убил! Убил! Он?
        Кто узнает? Никто. Просто надо всё изменить. Повернуть вспять. Тогда всё будет по-другому. Засуетился, тряся жирком. Побежал на кухню. Некогда открывать! Об край раковины отбил горлышко. Набулькал полстакана ликёра. Запрокинув голову, выпил, судорожно глотая и хватаясь за грудь, где пальмы и обезьянки вспотели от невиданной даже в Африке жары. Что ещё? Ворвался в спальню. Платье, чулки, туфли «Италия. Сейчас самая мода!» Её! Всё её! Стол, заваленный косметикой, флакончиками, дезодорантами и… тетрадями. Схватив несколько штук, впился глазами в ничего не значащие имена. Зоя Вавилова. Миша Шубин. Валя Попов. Молчаливые свидетели. Хря-с-я-сь! Пополам. Обрывки тетрадей осыпались на палас. Так. Остальные. Он рвал школьные тетради, разбрасывая листочки по комнате, в коридоре. Главное - в коридоре! На кухне. Это что? Деньги? Сюда их! Нет, порвано! Всё порвано, разрушено. В карман, за пазуху. Нож! В карман! Нет! За пояс. Сейчас подъедет машина и цап-ца… Фига с два!
        Внезапно успокоившись, достал сигарету, прикурил, выпустив струйку дыма. Мёртвые ноги. Белый унитаз, подобно крейсеру или ледоколу: выпятив корму, улыбался розовым ртом. Словно шалун-сынуля из рекламы «Спид-инфо» рисовал на нём губной помадой. Из-за неестественно выгнутой шеи выползла тёмно-бурая лужица. Нина почему-то никогда не выключала свет в туалете. И она зачем-то двинула рукой. ДУРИТ! Зажжённая спичка облизала разорванную половинку тетради. Вот так хорошо. Помнится, в пионерском лагере он прославился тем, что разжигал костёр с одной спички. Опять женская рука поползла, загребая что-то невидимое. Чего ей спокойно не лежится? Ещё бумажку. А ликёрчиком плеснём на ковер. А чулок в огонь. И платье. Хорошо полыхнуло! Чёрт, дым повалил! Слезу вышибает. Эту тетрадку на покрывало. Эту в изголовье. Под штору. На стол. Гори! Гори всё синим пламенем!
        Согнутая в колене нога тихонько поползла, выпрямляясь. Володя бросил на неё горящую тетрадь и сплюнул окурок. Пора. А то ещё задохнешься здесь. Подбежал к входной двери и посмотрел на дело рук своих. Солнечная активность, говорите? На солнце надейся, а сам… Нет, не так. А как - забыл… Огонь, уютно расположившийся на кровати у ног и на подушке, соединился, сливаясь, в экстазе. Раскачиваясь, полыхали шторы, норовя упасть на телевизор. На столе вспыхнул дезодорант, лопнул, разбрызгивая пламя. Затрещал дедовский стул с высокой спинкой и, покосившись, рухнул. Дымовая завеса поползла по полу и потолку, подбираясь к человеку. Вовка, втянув воздух, втискивал пятки в ботинки. Щёлкнул замком, выскочил на лестничную площадку. Ну, не поминайте лихом! Эх, а какая была квартирка! И захлопнул за собой дверь.
        39
        Полированной кровью наточен казённый топор,
        Он укутан парным молоком, как цветок правоты.
        Всё никак не кончается этот семейный позор
        И никак не срастается ствол расщеплённой воды…
        С. Самойленко
        Закусив губу, Молчун стоял у края вырытой могилы, постукивая лопатой об ствол берёзы, чтобы стряхнуть налипшие комья земли. Бортовский, катая в губах сигарету, разглядывал потревоженные останки. Густой запах разложения был, казалось, осязаемым на ощупь и ел глаза. Не зря все остальные отошли подальше, занимаясь своими делами. Балагур склонился над неразборчивыми письмами радиста. Маруся и Шурик по приказу Ивана испытывали переговорные устройства, разойдясь на приличное расстояние.
        - Ну чего? Чего?! - окликнул их Командир.
        - Бесполезно. Шумит. Трещит, - крикнула Маруся. - Шурик, слышишь? Приём. Ни фига не слышит.
        - Дальше копать будем? - уныло спросил Молчун.
        - Копать, - передразнил Иван. - Толку-то? Разберись тут, попробуй. Их что через мясорубку пропускали?
        - Там один или двое?
        - А я знаю? - он подцепил сапёрной лопаткой желеобразный зеленоватый кусок. - Вторая ступня. Пока одно колено и две ступни.
        - Ничего не напоминает? - съехидничал Молчун. - Спортсмена также раскромсали.
        - Третья! Чтоб я сдох! Третья ступня! Чего стоишь? Головы мне давай!
        Молчун задержал вдох, вогнал лопату со своего края могилы. Ещё немного и на поверхность вместе с землей высыпалась изуродованная голова. Вдвоём они осмотрели находку. Сморщенное, как печёное яблоко лицо вздулось, скалясь. Белая пена скрадывала черты, под ней можно было определить бугорок носа, впадины глаз, ещё одну впадину размером с пулевое отверстие чуть слева от центра лба. Наискосок через глаз, щёку, челюсть и подбородок зияла широкая трещина - след от удара топором, словно кто-то вместо чурки воспользовался головой.
        - Тьфу, дрянь какая! Нет, это не академик. Пилот.
        - Почему? - сплюнул Молчун.
        - Рожа большая, широкая. Покопай ещё.
        - Тут хренотень вроде щеки с ухом. Не могу я больше, лейтенант. Уволь. Сейчас вырвет.
        - Ладно. Заваливай назад. Туточки они. Оба.
        Свалившаяся в яму голова стряхнула земельную налипь. Молчун почувствовал, как холодный пот побежал из подмышек к бёдрам. То, что как бы выпрыгнуло из земли, напугало больше, если бы они выкопали могилу до дна, выгребая расчленённые части тел. Перекошенная агонией серая ладонь с изогнутыми пальцами, с широкими лопатками ногтей, перерастающих в когти. Как будто сам дьявол просил милостыню из преисподней. Торопливо засыпая кисть землёй, Молчун взглянул на Ивана, но тот, занятый своими мыслями, похоже ничего не заметил. Загребая выкопанную землю обратно, стараясь не вдыхать зависшее зловоние, «афганец» пытался определить, что так его испугало. Но увиденное не умещалось в сознании, подвергая сомнению изначальное устройство мира. На руке было десять пальцев. Десять когтистых, потрескавшихся пальцев, росших попарно, как растут из одного корня два древесных ствола. Десять.
        …На миг Шурик представил себя суперменом. Ещё бы! Удобно втиснувшийся в руку радиопередатчик, ус антенны того и гляди норовит зацепиться за ветки. Он деловито вышагивал от кедра до рясных ягодных кустов, срывал гроздь, отправлял в рот и шёл обратно, утаптывая высушенные сухожилия репейника, крутил настройку, жал все подряд кнопки и устало повторял:
        - Не слышу. Не слышу. Приём.
        - Сашка! - звонкий девичий голос раздвинул лесные преграды, но он доносился не из динамика, а так - по воздуху. - Кончай! Иди сюда!
        - Хорошо! - крикнул он, и гул тайги донёс его голос по назначению.
        Маруся хотела было запихнуть выдернутую до упора антенну, как Шурик, только что прокричавший «Хорошо!», забормотал из переговорного устройства:
        - ДО СИХ ПОР СЧИТАЕШЬ, ЧТО САМАЯ УМНАЯ?! ТЫ УМРЁШЬ, ДРЯНЬ! А ВЕДЬ МЫ ПРЕДУПРЕЖДАЛИ!
        - Шурик, как слышишь? Приём, - бестолково повторила она.
        Радио заскрежетало, закудахтало звуками, отдалённо напоминающими смех:
        - ТЫ СПАЛА С МОНСТРОМ, ДЕВОЧКА! КАК ТЕБЕ ЭТА МЫСЛЬ? ТЫ МОЖЕШЬ РОДИТЬ МОНСТРА! МОНСТРА СПОРТСМЕНОВИЧА! СДОХНИ!НЕ ПРАВДА ЛИ ЛУЧШЕ СДОХНУТЬ? ПРИЁМ?
        Маруся отбросила рацию, как ядовитую змею, и разрыдалась, встав на колени. Стало трудно глотать, словно вместо воздуха она вдыхала длинную медную цепь, которая, раздвигая горло, просачивалась внутрь - кольцо за кольцом.
        - Ты чего? - подошёл сзади Шурик. - Что случилось?
        - Когда же это кончится?! Не могу больше! Не хочу!
        Сашка озадачено уставился на сгорбленную в плаче спину, содрогающиеся лопатки и сочувственно предложил:
        - Давай уйдём?
        - Куда?
        - Убежим. В посёлок. Потом в город. Пойдём по берегу и доберёмся.
        - Я не могу, - девушка, слегка успокоившись, утирала слёзы.
        - Почему?
        Действительно: почему? Но она не могла уйти. Не могла всё бросить вот так. Как? Чего ждать? Когда само собой отыщется пашкино ружьё? Когда прекратятся пугающие голоса? Они будут преследовать её. Где бы ни была, куда бы ни ушла. А по ночам к её сарайчику будет подходить мёртвый Спортсмен, стучаться и требовать водки и её замуж. Она знала - так будет. Непонятно откуда пришло это знание, но оно было прочным, незыблемым, возлагая на неё какое-то значение и ответственность. Бежать бесполезно. Бессмысленно. Если уходить, то всем вместе. Нельзя оставлять здесь ни Бориса, ни, тем более, Гену. Невидимая связь связала её с этими людьми, обрекла на совместную участь. Но это не голоса, даже не призраки и не убийства. Что-то другое, более прочное… Особенно Молчун. Низкорослый, на вид щуплый, жилистый, конопатый. Что она хочет от этого человека?
        Но ещё тогда, когда держала в руке овальную железяку, когда между стволом дерева и опоясавшим его канатом ловко застолбился клин, она уловила нечто, наполняющее уверенностью. И это именно его руки возбудили желание там, на мотоцикле в посёлке. Это он тогда должен был оказаться на сеновале вместо Спортсмена. Это его не хватало в ту ночь. Такой не подведёт и не бросит, не будет хныкать и жаловаться на судьбу, как обычно делали её любовники, чтобы добиться сочувствия. За таким как за каменной стеной. Бросить его сейчас один на один с Командиром? Борис не в счёт, если встанет между ними, будет раздавлен. Да и кто её ждёт? Деньги с собой. А к кубку Спортсмена она всегда успеет или даже вовсе не поедет. Тем более что…
        - Там зэки, Саша. Двое. Забыл?
        - Мы оружие прихватим. Они не осмелятся. Бежим? Нет ведь никого. Экипаж погиб. Спасать некого. Мы своё отработали. Я жить хочу!
        - Эй, где вы там?! - шумел Бортовский, он явно был не в духе. - Тут корреспондентик сюрприз приготовил!
        Они вышли к берёзе. Могила, наспех забросанная землей, напоминала кляксу посреди чистого листа. Девственность леса и царство тишины были здесь нарушены надолго, пока кучка земли не зарастёт травой, и ничего больше не будет напоминать о людях, посетивших это место. Похожая могила осталась на пасеке. Могилы - следы. Путь от могилы к могиле. Неужели так и будет дальше? Маруся поёжилась, солнышко сегодня не баловало теплом. Кончилось бабье лето, осень дыхнула холодом в затылок. Промозглая и серая, как могила. Стойкая зелень ещё противилась её приходу, но постепенно сдавалась, впуская в себя желтизну ковыля. Холодный воздух облизывал пальцы, заставляя прятать их в рукава. Не зря-таки захватила вторую кофту. Вспоминая уходящий год, девушка почувствовала его обречённость, сравнимую разве что с обречённостью опадающей листвы и закатом человечества.
        Балагур оказался в центре внимания и весьма этим гордился, растолковывая сохранившиеся знаки на бересте, выдавленные свидетелем катастрофы. Чуть ли не приписывая себе его заслуги. Маруся рассматривала небритые лица и вслушивалась, пытаясь представить одинокого радиста, чудом уцелевшего после крушения вертолёта. Он обязательно мог походить на Молчуна. Вот он вылезает из-под обломков, удручённо оглядывается, как быть дальше. Болит подвёрнутая нога, запекается кровь на щеке. Бредёт наугад на запад, предположив, что выйдет к реке, над которой недавно пролетали. Возможно, поглядывает на небо, проверяя: не ищут ли его? Должны искать. Не знает, что метеостанция давно уже сгорела. Что-то случилось. Он не может идти дальше. При падении ушиб ещё и копчик, каждый шаг даётся с трудом, пронзая болью спину и ноги. Он не вышел к реке, вернулся к вертолёту, там его будут искать в первую очередь. Его встречают два трупа. Волоча ноги, пошатываясь, они преследуют - медлительные, но страшно неотвратимые. Каким-то образом ему удаётся прихватить топор и немного еды. Он выбирает поляну, ставит шалаш, лежит, ожидая у
боли милости. Ждёт. Ждёт мертвецов. Сутки, вторые. Голодный и больной, перепуганный. Как он не сошёл с ума? Или сошёл?
        - Примерно так, - мычит Балагур. - В последнем он пишет… Ага! Вот: «…бол… у… ихл… отле… я». Боль утихла, отлежался. Иначе никак. Чёрт, еле различить! Да и подзабыл слегка… «…ду… дае…» Дудае! Это ещё что? Иду дальше? Почему не пошёл? Если только - «пойду»? Тут всё ясно: ослаб, хочет есть… Ага! «…ашли». Кто его нашёл? «…ят… рева… вари». Твари. Стоят у дерева. Хорошо! «…жид… жле…» Жиды? Евреи?!
        - Жидкие, как желе. Вспомни Спортсмена, - напрягся Молчун. - Дальше что?
        - Тут осталось только одно слово. Матерное. Я бы усомнился в точности формулировки, но оно достаточно чёткое. Давил не палочкой, ногтем, однако. Так что склоняюсь в пользу сомнения насчёт его рассудка.
        - Не мотай душу, а?
        - Тут кроме как, в интерпретации, «совокупляются» ничего предположить не могу.
        - Ну-ка, - выхватил бересту Бортовский, уставился сосредоточено на знаки, всем видом показывая, что разбирается, что к чему.
        - И всё? Больше ничего нет? - изумилась Маруся.
        - А чего ещё надо? Взял топор и искромсал их в капусту. Один к одному как лейтенант Спортсмена, - Молчун сорвал травинку и повертел в руках. - Что означает: почувствуйте разницу.
        - А сам радист где? - выпалил Шурик. - Ушёл? Или всё-таки взорвали?
        - Ладно, - Иван отдал бересту, так ни в чём и не разобравшись, - сохраните для отчёта. Мне надо подумать, - он тяжело поднялся и поплёлся в лес. Ещё какое-то время его фигура мелькала между деревьев, потом скрылась.
        - Приспичило лейтенанту, - констатировал Борис.
        - Нет, а с радистом что стало? - настаивал Шурик.
        - Прекрати гундеть! - насупилась Маруся. - Сказали же: зарубил он их, закопал. К вертолёту, видимо, пошёл. С медведем сцепился. А потом мы его взорвали.
        - Стоп! - закричал Молчун, разволновавшись. - Не улавливаете?
        - Какая ещё блестящая тенденция созрела у нашего молчальника? Телепатия и медведь? Послание с того света?
        Молчун решительно сжал губы, под глазами нависли тени, сжавшиеся мелкими морщинами:
        - Смотрите, что получается. Он пишет, что мертвецы - это пилот с академиком.
        - Уж конечно не Аллах с Магометом!
        - Подожди, Борис. Понимаю, расстроен. Но всё же не сбивай. Итак, монстры появились из вертолёта. Это главное. И я думаю, что здесь не обошлось без изобретения академика.
        - Золото они везли! Золото! - воскликнул Сашка.
        - Иди ты со своим золотом! Знаешь, куда?
        - Я читала, что клад обычно охраняют злые духи или нечто вроде…
        Молчун отмахнулся:
        - Следите за мыслью. Радист вступает в схватку с ожившими покойниками, духами - не важно… Побеждает. И через какое-то время умирает.
        - Его медведь задрал, - отрезала Маруся.
        - Но потом-то он ожил! И напал на нас! С ним сцепился Толян. А затем и сам умер и воскрес. Ну как? Я видел трупы, можно громко сказать, знаю смерть в лицо. Но таких лиц как здесь - не встречал никогда. У всех! Понимаете - у всех! Зелёная слизь, жёлто-белое, как в плесени лицо, когти, искривлённые конечности…
        - Не надо! - взмолилась Маруся.
        - И их нельзя убить! Они уже мёртвые! Только рубить или взрывать.
        - Похоже на киношку про вампиров, - усмехнулся Балагур. - Копия!
        - Вот! - разошелся Молчун. - Вампиры! Кусь-кусь, и жертва сама становится вампиром.
        - Что ты хочешь сказать? - Маруся почувствовала, как холодеют ноги, суеверный страх тысячелетий подсказал, что самое мерзкое в этой жизни - сидеть холодным, ветреным днём в глухой тайге и узнать, что вампиры существуют не только в книжках. В двух шагах парочка таких похоронена.
        - Радист мог заразиться от этих, - Молчун махнул в сторону могилы. - Спортсмен от радиста.
        - Вампиры, Гена, слишком. Если не ошибаюсь, это такие существа, которые спят в гробах и пьют кровь. Я пока не встретил ни одного гроба. Простите мой антимистицизм, но я не знаком ни с одним вампиром, оборотнем и прочей ерундой, - Балагур поднял воротник куртки, пряча шею от ветра. - А вот простуду подхватить здесь можно.
        - Не знаю, как вас убедить, - сокрушался Молчун. - Больше всего меня пока беспокоят тараканы и двухголовые крысы.
        Молчание повисло над головами, застряло в кроне берёзы и унеслось с ветром.
        - Что-то лейтенанта нет.
        - Он бросил нас и смотался, - предположил Шурик. - Или с вампиром встретился, - хихикнул и тут же помрачнел. - Я, конечно, в них не верю. Но вдруг тут какой-то вирус вроде СПИДа? Мы можем заразиться?
        - Сейчас к вертолёту идти агитировать будет, - не слушая его, Борис кивнул в сторону ушедшего Командира. - Сдался ему этот вертолёт. Мне что-то туда не хочется.
        - Надо посмотреть, - Молчун выкинул изжульканную травинку и сорвал новую. - Меры какие-то принять. Темнит Командир. Что-то он же должен знать? Прижмём - пусть покается. Если, конечно, золото и лекарство - вымысел… Будешь, Маша, - достал сигареты. Закурили.
        - Не станет он с нами делиться. Себе всё захапает, - прикинул Сашка.
        - Захапать не захапает. А что не нравимся мы ему - это точно.
        - А он нам нравится? - хмыкнула Маруся.
        - Девочка. Ты произнесла замечательное слово - «нам», - Балагур взвесил на ладонях автомат. - Не пора ли объединиться? Оружие есть. Свяжем и делу конец. Не захочет - силком в город утащим.
        - Правильно. Вечно лезет, куда не надо, - оживился Сашка.
        - Не зря толстячок Ленина читал, - улыбнулся Молчун. - Смело! У вертолёта и разберёмся. Всё подчистую выложит, - и имитируя голос Ивана, - засранец.
        Заговорщики посмеялись и начали обсуждать план пленения Командира. А тот, умиротворённо прикрыв глаза, прислонившись спиной к дереву, ощущал, как живительный и леденящий шприц прокалывает вену, отдаваясь временному расслаблению и не подозревая, что в нескольких метрах обсуждается план его низложения.
        И только после того как был определён маршрут, и малочисленная группа упрямо двинулась на поиск вертолёта, Иван, в свою очередь, обмозговал, как может выполнить приказ Костенко. Дело закончено. Экипаж мёртв. Осталось найти и уничтожить вертолёт. Что придётся его уничтожить - Бортовский не сомневался. Недаром по тайге шлялись ожившие мертвецы. Слава Богу, они не встретились друг с другом! И с ними, наконец, покончено. Идеальным было бы заманить всех в вертолёт и одним ударом, как говорится, убить двух зайцев. Борясь с наслаждением заставить умирать их долго и мучительно, он представил, как афганец и толстяк будут юлить у ног, моля о пощаде. С пацаном проблем не будет. Ему только в рыло заехать - сразу деморализован. Проводницу, естественно, стоило бы напоследок отодрать. Но одним ударом со всем покончить - ещё заманчивей. Возни меньше. Да и Отто не успеет воспользоваться заминкой… Вот что ещё тревожило Ивана. Так и не определил, кто из них коварный резидент: афганец или корреспондент? Что-то странное было недавно. Кто-то сказал… Молчун! Он сказал, стоя у могилы: «Ничего не напоминает? Спортсмена
так же…» И те обвинения на пасеке, как будто это он, Иван, разрубил чокнутого кретина. Но он же точно помнит, что только схватился за топор, сразу обмер. Испугаешься тут, такой твари в жизни не видывал. А Отто привычно, как десятки раз в Варшаве, в Бонне и уже тут, на юге Сибири, расчленил тело, как кусок мяса. По старой схеме: ноги, руки, голова - не считается игра. Потом - грудь, с проворством мясника вонзая топор меж рёбер. Отто всегда так делал со своими жертвами. Надо было стрелять! Но приходилось выбирать между неизведанным ужасом перед чудовищем и возбуждающим азартом поимки господина Бришфорга. Кто это был? Афганец? Почему не сообразил, не запомнил? Заворожился процессом расчленения и упустил того, кто так ловко расправился с тварью. Но теперь-то он не уйдёт!
        Они путешествовали несколько часов. Маруся сознательно сделала крюк, провела их подальше от того места, где поваленное дерево упирается кроной в кустарник, за которым… Она просто не выдержала бы, если бы всё повторилось! Встретив родник, сделали привал.
        - Ноги как деревянные, - пожаловался Шурик.
        - Хочешь, чтобы денежки сами к тебе пришли? - развеселился Иван. - За ними потопать надо. Кстати, что вы собираетесь сделать со своим вознаграждением? Немало же обещали.
        - Засуну его тебе в зад, - пообещал Молчун.
        - Ну-ну. Не переусердствуй, пупок надорвёшь, засранец… А корреспондентик?
        - Отдам в Фонд Мира, - не задумываясь, ответил Балагур и ополоснул лицо водой, смочил шею, под мышками. - Чего пристал? Видишь - люди устали?
        - Барышня, конечно же, отблагодарит родной интернат. А хлюпик отдаст мамочке.
        - Что за тон, начальник? - посасывая сигарету, хрипнул Молчун. - Идём все вместе. Обратно тоже вместе. Зачем ссору готовишь? Или тебе награда не причитается? Просто долг службы с честью выполняешь?
        - Тебе не нравится выполнять долг? - разошёлся Иван. - В Афгане людей пачками на тот свет отправлял. Мирное население, заметьте. Всем вроде бы доволен был.
        - Гена, что он мелет? - насторожилась Маруся.
        - Милая моя, почитай его личное дело. Командос! Машина смерти! Его группа десяток кишлаков за пару недель - как корова языком слизала. Стариков, детей…
        - Может быть, хватит? - посоветовал Молчун.
        - Это правда, Геннадий? - спросил Балагур.
        - Что было - то было. Врать не буду. Только зачем эта сволочь именно сейчас всё на белый свет вытряхивает?
        - Это же ужасно! Как ты мог? - Маруся отсела подальше.
        - Потому что - война. Вот ты того седого пырнула, о чём думала? И я тоже защищался. Чего скрывать, мстил даже. За парней наших убитых. Потому как дурак был, а надо мной ещё дурнее сидели и приказы строчили. Пример перед вами, - кивнул на Ивана.
        - Говорите пока. Можете товарищеский суд организовать. Только осторожно, он буйный, когда рассердится. Так психиатр определил. А мы с хлюпиком пойдём маршрут сверим.
        - Не могу я идти. Сил нет, - протестовал Сашка.
        - Поднимайся. Седалище оторви. Пойдём, кому сказано!
        Уныло и покорно Шурик поплёлся за Командиром.
        - Чтобы это могло значить? - задумался Балагур.
        - Тоже осуждаешь? - хмыкнул Молчун.
        - Недооценивали мы Ивана Николаевича. Задумал что-то. Поссорить нас хочет! Как бы Санька не проболтался. Не нравится мне! Может, зря всё затеяли?
        - И так устали, как собаки, а он ещё на нервы капает, - фыркнула Маруся. - Эй, командос, закурить дай.
        - Если его не скрутим - неприятностей не оберёмся. Чует моё сердце, - заявил Молчун, обернулся к Марусе. - Ты и вправду из интерната.
        - С Марса я, марсианка.
        - Ага, - он на минуту задумался. - Я тебе пистолет дам.
        - Что ещё придумал? - оживился Балагур.
        Молчун склонился к роднику, подставил губу, напился, смахнул капли с подбородка:
        - Меняем всё. Шурика не посвящать.
        Бортовский, отойдя на приличное расстояние, вдруг резко остановился, и Сашка едва не наскочил на него, непроизвольно вздрогнув.
        - Слушай сюда, сынок. Прости, что хлюпиком называл. Надо было.
        - Пустяки, - смутился Шурик.
        - Ты этому афганцу не верь. Страшный он человек. Садист. Слышал? Я ему правду сказал. Даже отпираться не стал. Совести у него нет. Вдруг к золоту выйдем, а он пальнёт в спину и будь здоров. Всё себе хочет забрать.
        - Как же быть? - Сашка растерялся.
        - Что они про вертолёт говорили?
        - Не верят, что там золото.
        - Ещё как верят! Дурочку разыгрывают. Ты молодой, жизни путём не нюхал. Меня майор, друг твоей семьи, попросил за тобой приглядывать. Я таких, как афганец, насквозь вижу. Знаешь, к примеру, что толстяк вовсе не корреспондент?
        - А кто? - запаниковали, забегали мысли. Мало ли бывает? Но он всё-таки ему жизнь спас! Задохнуться не дал. И всегда такой внимательный, вежливый с ним, с Шуриком.
        - Гомосексуалист, - серьёзно поведал Иван. - То-то, смотрю, всё с тобой заигрывает.
        Шурик брезгливо поморщился. Вот и верь после этого людям! Командир же врать не станет, досье на них читал. Да и какой ему смысл?
        - А девка - проститутка. Точно-точно. Как думаешь, зачем к ней мужики по ночам из санатория бегали? Эх, Саня, всему тебя учить надо! Поди и про меня что говорили? Золота, мол, нет. Врёт Командир? А золото есть! Много! Нам с тобой вот так, - Иван провёл ребром ладони по горлу, а Сашка невольно сравнил этот жест с отсечением головы.
        - Ох, часы встали. На твоих сколько?
        - У меня ещё утром остановились. Завести забыл.
        Они посмотрели на небо. Бледный блин солнца давно перевалил зенит.
        - До темноты часов пять ещё есть, - определил Иван. - Не хотелось бы в лесу ночевать с такой компанией. Ещё и прирезать могут.
        - Нет, только свяжут, - успокоил Шурик.
        - Зачем?
        - Ну, если золота в вертолёте не будет, собирались «прижать». Правду узнать про академика.
        Иван удовлетворенно кивнул:
        - Видишь, какие люди? Ты с ними поосторожней. О нашем разговоре молчок. Договорились? А золото сами возьмём и сдадим куда надо. Всё честно. Вознаграждение получим. То бы - с гулькин хрен, а тут - пополам. Идёт?
        - Сверили маршруты? - хмыкнул Молчун, когда они вернулись. - Чего их сверять? Я по карте помню. Край красного квадрата. Почти в верхнем углу.
        - По карте и сверяли, - отрезал Иван. - Прохлаждаться будем или пойдём всё-таки?
        - Шурочка, у тебя часы есть? Мои что-то стоят, - улыбнулся Борис.
        - Мои тоже, - буркнул Шурик.
        - Покушать хочешь? Мы перехватили, а ты «маршруты сверял».
        - Не хочу.
        - О чём говорили? - дёрнув за рукав, шепнула Маруся.
        - Ни о чём.
        - Разговорчивый стал. То болтал без умолку, песни пел, а то вдруг воды в рот набрал, - заметил Молчун и хлопнул себя по коленям. - Чего тянуть? Пойдёмте.
        - Самое умное, что сегодня я слышал, - ухмыльнулся Иван. - Тут должно быть недалеко. Часа два.
        Маруся знала эти места, была здесь на летних каникулах, и сомневалась, что уложатся в два часа. Почти непроходимый валежник, зыбкая болотистая почва. Даже могучие деревья оттеснились неприхотливыми ивняковыми зарослями. Потом пойдут чёрные, вечно влажные и лысые тополя с шелушащейся корой.
        А там ещё надо посмотреть: если вертолёт упал на взгорье, то подступиться будет легко, несмотря на вновь укреплённую ивняком, пихтами и кустами кислицы чащу. Но если он умудрился попасть в болото, то она не стала бы рисковать. Останется только посмотреть издали на погрузившийся в ряску корпус. Но, скорее всего, будет чаща. Иначе как радист дважды выбирался оттуда? Идти часа три как минимум.
        Первый план Молчуна ей нравился больше. Зайти в вертолёт всем вместе, или даже первыми, чтобы Командир не успел ничего изменить, а потом поговорить с ним на чистоту, если золото - миф. Изменение плана не удовлетворяло по двум причинам: они все будут разделены и действовать самостоятельно, чуть ли не наобум; и вторая причина - ей отведена главная роль, возможно не столь опасная как у других, но всё же тяжело быть первой. Она первой войдёт в вертолёт!
        …Как и предполагала, после крушения тот погрузился в гущу деревьев, срезав несколько крон и сломав пару пихт и тополь, проелозил по склону и упёрся носом в ивняк, приподняв хвост, будто собирался кувыркнуться. Его помятый корпус появился сразу за двумя близко растущими елями, меж которыми, зависнув пущенной стрелой, расположился надломленный тополь. Вертолёт врос в тайгу и казался неотъемлемой её частью, если бы не поникшие, залитые чёрным травы вокруг. Видимо, внутри что-то горело, разводы гари запечатлелись над окнами кабины и мазками прилипли к затаившейся в кустах двери и обшивке. Толстые ветки сломанного тополя застряли в винте и поникли, изжеванные им. Вертолёт походил на кругломордую собаку с оголённым хвостом и пропеллером вместо ушей, собирающуюся пометить столбик. Такое сходство придавало его наклонённое положение, как будто он рыл что-то носом, а может быть, и нюхал.
        Командир облегчённо вздохнул и хозяйственно пошарил по машине глазами. На первый взгляд серьёзных повреждений не было, но летать эта махина уже не могла. Хвост прогнулся вниз и, возможно, был надломлен, не говоря уже о стиснутых и вжатых топливных баках и о винте, лопасти которого существенно помялись, а половины одной вообще не было. Но это ничего. По правде сказать, он думал обнаружить кучку обломков, а перед ним оказался повреждённый, но достаточно цельный аппарат. Осталось только посмотреть как там - внутри.
        Некоторое время они, запыхавшиеся, молча рассматривали машину. Всегда захватывает дух при виде последствий катастрофы. Вот он - итог путешествия. Вот он - источник всех бед и переживаний. Лежит себе, заваленный ветками и стволами, и не подозревает, каких интриг стоили его розыски. Неудивительно, что его трудно было различить с неба. Защитный цвет, сверху вечнозелёные ветки, а ещё выше - плотно сомкнутые кроны, скрадывающие свет.
        После мимолётного облегчения Молчун ощутил явную тревогу. Было что-то хищное в приподнятом и прогнутом хвосте, в самодовольном, бороздящем кусты носе. Словно мощный и хитрый зверь, прикрыв глаза, притворяясь спящим, внутренне напрягся, готовясь к прыжку. И никакой головной боли! Только что лоб скулил, пропуская через себя тяжесть на глаза, а теперь, как по волшебству, ясное сознание. И ещё! Еле слышное, почти незаметное урчание. Молчун подобрался, весь отдавшись этому звуку, стараясь определить его происхождение. Посмотрел на печально вздыхающего Балагура, на пушистую гусеницу, проползающую по листу в миллиметре от его пальцев, и понял - часы у толстяка, остановившиеся неизвестно когда и почему, пошли. Дрожали стрелки на часах Командира, заморгал электронный циферблат на руке Маруси. Часы пошли! Ну и что в этом особенного? Завели их на привале у родника - вот и идут.
        - Мы у цели, - Бортовский сбросил рюкзак, присел, развязал, достал промасленный сверток с гранатами. - Пора бы и взглянуть, что там внутри творится.
        - Я пока передохну. Посмотреть всегда успею, - устало расположился на земле Балагур.
        - Что с тобой? А кто фотографировать будет? - усмехнулся Иван. - Уморились, хлюпики?
        - Тоже не пойду, - замялась Маруся. - Моё дело было привести. А дальше сами разбирайтесь.
        - Ну а ты, ярый спорщик?
        - Куда он теперь денется? Убежит? Отвали, лейтенант. Еле на ногах стою.
        - Пойдем, музыкант. Бросай барахло. Чего в него вцепился. Автомат бери и пойдём.
        40
        …И никогда, никогда
        Не увидит сова
        Живую красоту
        Вместо мёртвых призраков.
        Страшно жить совою!
        В.П. Мазурин
        - Я бы сначала огляделся, - посоветовал Борис. - Вдруг с другой стороны повреждение какое. И из-за него опасно внутрь лезть.
        - И то верно. Сейчас, толстячок, только перекурю, и посмотрим.
        Бортовский насупился, недовольно посмотрел на них. Чего удумали? Пока он будет в вертолёте, ещё разбредутся. Или окружение готовят?
        - Сами посмотрим, - буркнул он. - А вы отдыхайте, раз нежные ножки утруждали.
        С той стороны, откуда они пришли, вертолёт выглядел лишь слегка повреждённым, но с другой - возможно всё намного хуже. Пробит деревом корпус. Или радист оставил какой-нибудь след своего пребывания. Не давала покоя бессмысленность в поведении радиста. Зачем он, раненый, тащил трупы чёрт знает в какую даль? Мог бы и здесь закопать. Разрубил, чтобы легче было нести? Они были живы и умерли там? Чем он копал? Топором? Свихнулся, короче. Весь тот бред о якобы преследовавших его мертвецах тому подтверждение. Опять же, это «совокупляются». Вспомнив Спортсмена, Иван подумал, что ему в действительности, как и всем, сначала показалось, будто тот умер, а потом превратился в мерзкую тварь. Даже если так и было, что трудно представить, но реально предположить: не могут подобные монстры действовать разумно, тем более преследовать на значительном расстоянии.
        Когда Командир с Шуриком, продираясь сквозь ивняк и сломанные стволы, завернули за вертолёт, пройдя прямо под хвостом, Молчун достал пистолет и протянул Марусе. Та осторожно приняла оружие и поджала губы.
        - Иди. Надеемся на тебя, - он слегка приобнял её. - Ты сможешь. Затаись и наблюдай. Не высовывайся. Мы сами. Пистолет на крайний случай.
        - Они ушли! - радостно шипел Борис. - Получилось! Провели мы его!
        Девушка ткнулась лицом в твёрдое плечо, захотелось пустить слезу. Но они высохли. Она слишком много плакала за последнее время. Хватит!
        - Надеюсь, что всё обойдется - сказала она.
        - Побереги себя, Маша, - попрощался Балагур и, согласно намеченному плану, углубился в лес.
        Молчун проводил до вертолёта. Гуттаперчевые кусты стегали по телу. Вот уже можно дотянуться, потрогать корпус.
        - Надо торопиться, - шепнул Гена. - Ой, дверь заклинило! Не открывается!
        Вход в вертолёт был запечатан наглухо, возможно, закрыт изнутри или при аварии смялось что-то в корпусе, спрессовав кабину.
        - Что делать? - испугалась Маруся. Такого поворота они не предусмотрели.
        - В окно. В кабине. Они так же полезут. Сюда. Давай подсажу, - он обхватил сильными руками за ноги, приподнял. - Ну как? Достала? Тянешься?
        - Нет. Подожди. Отпускай, - она, проскользнув между рук, вновь оказалась на земле. Хотела сказать, что ей страшно, что не сможет подтянуться, наконец, боится порезаться или испачкаться об разводы гари. Но прочла в его глазах такое же беспокойство, но только за неё. Лицо было совсем близко, даже расплывалось, не попадая в фокус. Руки по-прежнему крепко сжимали бёдра. Неуверенность исчезла, вытесненная внезапным волнением. Глупая до бесконечности мысль: «Они обнимаются! Чёрт возьми, тут такая фигня творится, а они обнимаются!» - всколыхнула грудь. Она не поняла, как это случилось, но губы загорелись приятным теплом, подбородок царапнула щетина. Что я делаю? Что он делает? Сейчас придёт Командир и… Неважно как и почему. Неважно кто. Он ли, она ли поцеловала его. Уже всё кончилось. Чувствуя, как полыхают пожаром щёки, она попросила:
        - Держи меня крепче…
        Они были правы. Правый бок вертолёта испытал более серьёзные неприятности. Глубокая вмятина с потрескавшейся по швам обшивкой и ещё одна, чуть меньше, сразу под винтом. Дно, наверное, всё прогнуто внутрь. И нос с этой стороны невольно ассоциировался с гармошкой помятого капота автомобиля. Неудивительно, он не пахал кусты, а разломал несколько деревьев. Шурик, злой, усталый и недовольный, взирал на искорёженный металл с какойто неподдельной мстительностью. А Иван удовлетворённо причмокивал. Какая, в сущности, разница? Всё равно минут через двадцать от этой громадины ничего не останется. Обойдя вертолёт с носа, проваливаясь по голень в болотистую жижу, они вернулись к двери. Молчун отдыхал у рюкзаков, покуривая и разглядывая тучки.
        - Где остальные? - крикнул Иван.
        - Тут только что были! Борис!
        - Здесь я! - донеслось из леса.
        - Куда ты упёрся?
        - Ягоду жру! Иди, ещё здесь не вся облетела.
        - А проводник где? - уже более спокойно спросил Командир.
        - Не знаю, - Молчун, зевая, потянулся, разминая мышцы. - У неё какие-то свои дела в кустах.
        - Далеко не расходитесь, - процедил Иван и попытался открыть дверь в кабину.
        - Помочь? Чего там? - осведомился Молчун, - подошёл и тоже дёрнул несколько раз. - Прочно засела, лейтенант. - М-да. Шлишли, пришли - от ворот поворот.
        Шурик сокрушался:
        - Как же попадём, а? Как м-м… золото выносить будем?
        - Должно внутри закрыто, - коверкая слова, Иван оценивающе присмотрелся к кабине. - Ну-ка, пацан, залезешь в то окошко?
        - Порежусь. Там стёкла торчат.
        - А ты аккуратненько. Подсоби!
        Они вдвоём подняли Сашку, тот, зацепившись за край разбитого окна со стороны пилота, бурчал:
        - Толкайте, толкайте.
        Наконец, перевалил корпус в кабину и задёргался, скрежеща автоматом и ногами по обшивке. Потом вполз и тут же высунул кислое лицо.
        - Чего там? - осведомился Иван.
        - Воняет. Разбито всё.
        - Попробуй дверь открыть из грузового. Войди в отсек.
        - Не получается, - вновь появился он через какое-то время. - Там вообще дышать нечем. Дрянь всякая под ногами.
        - Давай ремень, - призывно махнул Иван. - А ты держи блок! Поможешь.
        - Гранаты бы оставил, - посоветовал Молчун, - всё легче.
        Бортовский не удостоил ответом, а упрямо полез вверх, поднимаясь по упёршемуся на раскоряку Молчуну, как по лестнице: ногу в подставленные ладони, другую на колено, затем на плечо…
        - Что же ты такой слоняра? - пыхтел Молчун, сжимая зубы. - Да не топчись, держу. Сапоги снял бы, что ли? Впрочем нет. Ещё только портянок не нюхал. Долго там?
        - Ремень! - потребовал Иван, стоя у него на загривке.
        - Нет у меня ремня! - огрызнулся Шурик.
        Разразившись потоком брани, Бортовский подал Шурику свёрток с гранатами, автомат и кое-как втиснулся в окно.
        …Маруся сжалась за тяжёлыми ящиками в самом конце отсека, прижимая к груди пистолет потной ладошкой. Внутренности вертолёта - тёмные и вонючие - давили на неё, как будто сидишь в брюхе у гигантского млекопитающего. Первое, что она увидела, оказавшись в кабине - разбитые, закопчённые приборы и засохшую плесень на креслах и стенках. Тут же донёсся крик Бортовского. Успеет ли Гена обратно? Когда пытались открыть дверь, она уже на ощупь пробиралась по грузовому отсеку, увязая всё в той же плесени и дрожа от страха и отвращения. Вдруг откроют? А она здесь - здрасте! Когда Шурик лез в кабину, девушка, немного привыкшая к темноте, уже определилась, где легче будет спрятаться. Едва скрылась за ящиками, как тот, матерясь, прошёлся по отсеку, щёлкнул зажигалкой, стараясь понять причину закупорки двери. Ещё ругнулся, потолкал и вернулся обратно. Зачем она здесь? Сама не понимала. Присев на корточки, вдыхая зловоние и утирая выступающий от духоты пот, окунулась в невесёлые мысли. Вот так всегда. Всю жизнь в попе.
        Голодные, сухие корки, стибренные со стола из-под носа пьяных родителей, интернатские надругательства, липкая студенческая атмосфера, когда люди становятся похожими на тараканов, такие же пронырливые и вездесущие: шляются по общаге и улицам в поисках удовлетворения примитивных потребностей - жратвы, водки, сигарет и обязательного, неумелого траха. Всё это впиталось в кожу, воняло всеми отбросами мира, подобно тому, как пахнет здесь, в вертолёте. О чём она мечтала? Всего лишь вырваться из липкой паутины «общежитства», стать самостоятельной и независимой. И что получилось? Из интерната в институт, оттуда - в продуваемый ветрами сарайчик. Когда же она выкарабкается из выгребной ямы жизни? Никогда - подсказывало сердце. Её удел - общественный сортир, где микробы ростом с бездомную дворнягу; в курятнике, где вышестоящий капает помётом на сидящих ниже. Но она всегда ведь помнила об этом, не так ли? А теперь - забыла? Что с ней стало за последнюю пару лет? Трудно поверить, но два года одиночества в заиндевевшей от тоски и холода сараюшке сломали в ней то, чего не смогли сломать интернат и студенческая
жизнь. Исчез некий стальной стержень внутри, который позволял не гнуться под бременем проблем; сломался и пустил её дальше на автопилоте. Первый удар нанёс по нему из-за угла Асур. Или нет? Кто ударил первым? Да так, что она не может больше выпрямиться. Вращенко? Или бесконечные общаговские прилипалы? Сколько сил отдано борьбе с паутиной и, в конечном итоге, она сидит здесь по уши в какой-то дряни. Попытка вырваться из прошлого, забыть его и разбогатеть свела всё к лени и покорности.
        А потом она зарезала бандита. Проткнула насквозь как бабочку для коллекции. Его кровь, отодранная в реке, словно унесла с собой большую часть накопившейся в коже мерзости. Она почувствовала упругое жжение внутри, будто маленький сосредоточенный сварщик прорвался туда и начал неутомимую работу по спаиванию надломленного стержня. Она ненавидела Ивана. Он испугал ещё тогда, когда они со Спортсменом обнаружили его неподалеку от санатория, ободранного и безжизненного. А сейчас лезет в окно кабины и матерится, понукая. Но та Маруся, существовавшая в мире курятника, не смогла пройти мимо, испугавшись, как бы чего не последовало потом. Сейчас же она готова убить Командира, если возникнет такая необходимость, осознавая, что её поступок будет безумием по отношению к реальности. Но не лучше ли быть безумной? Она была сумасбродной Махой и отчасти была этим довольна даже тогда, когда её гнобили воспиталки, потому что считала себя правой и справедливой. Как знать, где жизнь доставляет полную гамму удовольствия существования? В том мире или в этом? И где грань между реальностью и безумием? Она знала: переступить
её не так-то просто. Невольно обернёшься, прощаясь с прошедшим, привычным и простым, потому как всего один шаг - и впереди неизвестность, и назад дороги не будет. Возможно, сейчас она и находится на подобной границе, где инстинкты и желания берут вверх над разумом. Может быть, ещё не поздно вернуться?
        Поздно! Потому что не сейчас и не здесь она перешагнула границу, разделяющую две реальности - общепризнанную и сумасшествие. И не тогда, когда воткнула нож в ссутуленную спину зэка, и не тогда, когда после смерти Толик превратился в чудовищную размазню из слизи. И даже призраки, напугавшие её до колик в сердце, не ознаменовали конец реального мира. Мёртвая лиса на дороге. Убитая ей, дрыгающая лапками. Именно тогда всё и случилось. Она вошла в другой мир, не подозревая об этом. Настолько же реальный и осязаемый, как и тот, что остался позади. Обернулась! Если бы лиса всё ещё лежала на дороге, она бы вернулась. Вернулась! Могла. И знала это. Но дорога была пустой, лиса пропала. И унесла с собой возможность возвратиться. Добро пожаловать в иную реальность, где есть узют-каны, где убийство - естественный путь выживания, где ненавидишь и любишь искренне, не таясь, где сами собой останавливаются часы и люди. Какой смысл тогда бояться мерзких цикличных голосов, мертвецов и ублюдков? Маруся почувствовала, как сварщик закончил работу, навечно исправив поломку. Она здесь. В мире, по своей реальности не
уступающем прежнему. И сейчас, сидя на занемевших ногах, вдыхая затхлость вертолёта и сжимая в руке пистолет, она действует по правилам игры этого мира, по законам этой реальности, потому что существует в ней. Пусть даже тысячи призраков восстанут сейчас из ада, она сможет смириться и жить среди них. И умереть, так и не вернувшись и не сожалея о возвращении…
        Одного взгляда на замазанную слизью кабину и разрушенные выстрелами радио и приборы хватило Ивану, чтобы отчасти предположить, как развивались события. Шурик, морщась от вони, докладывал:
        - Не видел там золота. Трос валяется, пол липкий и несколько ящиков. Может в них?
        Иван, не задумываясь, подхватил свой автомат, замахнулся, успел увидеть удивление на вытянутом безусом лице с печальными коровьими глазами, и двинул по нему прикладом. Шурик охнул, откинулся на кресло радиста и, как мешок с мукой, скатился на пол. Бортовский для уверенности ударил сверху ещё раз по чернявой макушке с косичкой. Теперь вырубился надолго. До самого взрыва. Затем, подхватив свёрток с гранатами, рванулся в грузовой отсек. Нельзя терять времени, как знать - может, испарения слизи совсем не безвредны? Темнота не мешала ему. Запнувшись за трос, промычал нечленораздельность, склонился и аккуратно положил гранаты у ближайшего ящика, засунув одну за пазуху, во внутренний карман. Вонь резала глаза. Вот и контейнер. Он отфутболил пустую банку, и та загромыхала, расплющив бок о стену. Вырвалось! Вырвалось всё к чёртовой матери!.. Он не заметил, как между ящиками высунулась осторожная рука, пошарила по свёртку и вместе с гранатой исчезла обратно.
        Вернулся в кабину, пнул вытянутые на полу ноги. Шурик не пошевелился. Выглянул в разбитое окно. Молчун, руки в боки, плёлся обратно к рюкзакам, представляя собой удобную мишень. Где остальные, дьявол их подери!? Иван выставил в окно автомат, прицеливаясь. В вертолёте - как в броне. Можно продержаться около часа непрерывного боя, пока не кончатся патроны и гранаты. Потому что есть ещё боезапас пацана. Но он верил: до такого не дойдёт. Засранцы! Их прихлопнуть будет легче, чем комара. Правильно он решил. Опередить. Они будут ждать, когда он вылезет, чтобы внезапно приставить к груди оружие и потребовать ответы на свои дурацкие вопросы. Допрыгались! Лезете, суёте носы, куда не просят. Где остальные? Допустим, этого красавчика шлепнешь без проблем. Как поступят проводник и толстяк? Сбегутся на выстрелы? И прямо на мушку! Девчонка так и поступит. Но в толстом Иван сомневался. Ах, если бы не Отто! Кто из них? Чёрт возьми, кто? Если афганец, то он весьма беспечно подставляет спину. А если корреспондент? Он не прибежит посмотреть, что случилось. Наоборот - скроется. Ищи его тогда! Надо построить их, как
на параде, собрать всех вместе. И тогда одной очередью… Бортовский, чтобы не маячил, временно убрал из окна ствол.
        - Эй! Зови остальных!
        Почти дошедший до рюкзаков Молчун обернулся, увидел торчащую в кабине командирскую рожу и неторопливо сунул в губы сигарету:
        - На кой? - спросил, прикуривая.
        - Золото в ящиках. Будем выбрасывать через окно, а вы оттаскивайте к деревьям!
        - Ага. Понятно. Боря. Борис! Где ты? - Молчун медленно шагнул за дерево, исчез из зоны видимости и сразу, резко пригнувшись, схватил заранее оставленный там автомат и затаился, вглядываясь и продолжая кричать. - Где тебя носит? Иван Николаевич зовёт!
        - Иду! - Балагур выбежал из зарослей кислицы и ивняка.
        «Он что, с автоматом по ягоду ходил?» Наконец-то! Двое. О девчонке можно не беспокоиться, на выстрелы прибежит. И ничего, что Молчун временно исчез за деревом, Иван был уверен, что тот вот-вот выйдет обратно и получит причитающиеся ему пули. А пока - толстяк! Тот спешно бежал к вертолёту, отмахиваясь от веток. Пожалуй, слишком спешно.
        Бортовский вытолкнул в окно дуло, стеганул по кустам одиночными и тут же перевёл прицел на дерево, где, по его расчётам, должен был появиться афганец. Того не было. Иван вновь развернул автомат к кустам. И в это время очередь из леса забарабанила по корпусу кабины, разбивая осколки торчащих стекол. Бортовский инстинктивно отшатнулся, пригнулся, точно определил, откуда стреляют, и застрочил по дереву.
        Пули рвали кору, Молчун перекатился за другое дерево, посмотрел - как там Борис. Тот не зря торопился. До того как Иван успел выстрелить, он сумел, пригнувшись, скрыться под хвостом вертолёта. Однако вовремя прикрыл его отход! Если бы Командир не гнался сразу за двумя зайцами, корреспонденту пришлось бы туго. Но Молчун отвёл огонь на себя. Где же Шурик? Что он делает? Стоит и наблюдает? Жив ли ещё? Не ожидал, что Бортовский потянет за собой в вертолёт кого-то из них. Всё из-за двери. Заклинило, чёрт бы её… Как там девушка? Случилось самое худшее из предположений - Командир не темнил, он просто делал своё дело. А когда закончил, настала пора убрать свидетелей. Если бы не те двое в вертолёте, Молчун уже отстрелил бы Ивану полбашки. Но лейтенант был нужен живым. Выстрелив ещё раз наугад поверх кабины, Молчун перекатился на старое место. Борис должен подойти под самое окно, пока Бортовский отвлечён перестрелкой, и попытаться выстрелами испортить или выбить автомат. Даже если попадёт в руки - ничего.
        Иван растерялся и рассвирепел. Они провели его! Каким-то чудом провели! Ну, ничего! Он вынул раненую руку из повязки на шее, чтобы было удобнее стрелять. Рано или поздно они высунутся, и тогда он покажет! Пряча голову и корпус, он продолжал неторопливо обстреливать деревья, срезая пулями ветки, и не предполагая, что в двух шагах за перегородкой Маруся ждёт, когда у него кончатся патроны в обойме. Ей совсем не хотелось в упор получить пару дырочек в живот. Бортовский вырвал пустой магазин, нет времени перезаряжать, у афганца тоже должна опустеть. Пока он там за деревом возится… Взорвать всё к такой-то матери! Пока граната летит - успеет перезаря… Полез за пазуху, и тут же сразу раздалось:
        - Руки вверх!
        Он обернулся и в нескольких сантиметрах от лица увидел дуло пистолета, за ним бесконечно далеко тянулись руки, врастающие в плечи проводника.
        - Руки вверх, ублюдок! - повторила Маруся, решительно закусив губу, и бледная, как сама смерть.
        Иван поднял руку, чувствуя, как пот струится из подмышек. Блефует! Что она может, девчонка? Надеясь на внезапность, он схватился за выставленные с пистолетом руки, отводя их в сторону. Выстрел, оглушая, вдребезги распылил потрескавшееся окно напротив, и тут же острая боль пронзила все нервные окончания, ворвалась в мозг и заставила кричать и сгибаться. Маруся ещё раз пнула его в пах, вырвалась и устало стряхнула с глаз налипшую чёлку, продолжая держать под прицелом голову складывающегося пополам Командира.
        - Как у вас тут? - в окне появился взволнованный Молчун. - Стекло так бабахнуло! Что с ним?
        - Будет знать, как хвататься! - остервенело ответила девушка.
        41
        И волк матёрый одинокий,
        И волчья стая на Руси
        Привыкли чтить закон жестокий:
        Не верь, не бойся, не проси.
        С. Ермолаева
        Шурик воспринимал действительность смутно. В полубреду ощущал, как его поднимают, усаживают в липкое кресло, хлещут по щекам, из фляжки льют воду на лицо. Разламывался затылок, каскад боли прильнул к скуле, вернув ей чувствительность и расползаясь багрово-синюшным пятном с кровоподтёком. Почему-то ныло плечо. Прикосновение заботливых рук было настолько неприятным, словно его окунали в раствор для пломбирования зубов. Он приходил в себя, но никак не мог расстаться с ужасом, успевшим присниться. Он бежит, догоняет что-то, пытается поднять и видит собственную голову…
        Потом, уже уверено стоя на ногах, осознает происходящее, но будто через искривлённую призму, преломляющую изображение. Бортовского заставили спуститься через окно, там его связали ремнём и оставили под охраной щёлкающего объективом Балагура. Маруся, он и Молчун зачем-то топтались в грузовом отсеке, чиркали зажигалкой, вскрывали ящики. Ах да, надо найти золото. Разбухшие консервы и спрессовавшийся цемент. Он, кажется, даже предложил прихватить ящик консервов с собой, раз золота нет, а жрать надо. Но Маруся убедила, что консервы испортились. Молчун определил, чем заляпан пол. Войлоком, расплавленным от высокой температуры. В некоторых углах ещё можно было узнать слипшиеся, скукоженные носы валенок. Молчун предположил, что на вертолёте, по всем признакам произошёл выброс тепла или даже взрыв такой мощности, что от вертолёта, и тем более от экипажа могло остаться только грязноватое пятно. Просто чудо, что этого не случилось!
        Потом они спускались. Спрыгнув, Шурик ощутил, как толчок пронзил его организм еле терпимой болью. Опухло и кровоточило плечо, раскалывалась голова. Он непонимающе наблюдал, как допрашивали Командира, а тот корчил рожи и орал, что ничего и никогда не скажет таким засранцам.
        Потом они опять шагали, шли долго, блуждая в потёмках, наталкивались на деревья и запинались. Он падал, вставал, опять плёлся. Бестолково болтался на шее автомат, в больное плечо вдавился рюкзак. Когда звёзды обильно высыпали на небо, потеряв часть собратьев в вязких тучах, достигли родника и расположились на ночлег. Скоро разгорелся костёр, благо за ветками далеко ходить не надо, лес под рукой. Ели что-то - не то рыбу, не то колбасу. Шурику было всё равно, да и осязание у него пропало. Не чувствовался вкус, и он приписал это усталости. Балагур кормил связанного Ивана, а тот плевался, называл всех скотами. Разговор выплывал из пустующей гулкости, и Сашка меланхолично отвечал на заданные ему вопросы.
        - Ночь-то какая! - вздыхал Молчун, поджаривая над костром кусок хлеба на прутике. - Чего же, паря, гитару не взял? Спел бы хоть.
        - Не взял, - отозвался Шурик.
        - А ты ещё за золото агитировал! И сроду там такого не было.
        - Не было, - кивнул он.
        - Как же он тебя против нас настроил? - не унимался Балагур. - Что говорил?
        - Жалко, раньше всех не хлопнул, - скрежетал зубами лейтенант.
        - Он говорил, что ты - гомик, - неуверенно мямлил Сашка, - она - проститутка, он - садист и убийца…
        - Ещё что ли ему по яйцам пнуть? - сжала губы Маруся.
        - Так, сволочь ты эдакая, - расстроился Балагур. - Я за это время ещё ни разу не выражался, хотя все вокруг только этим и занимаются. Но терпению есть пределы. Ну, с чего ты взял, что я из нетрадиционных?
        Иван ехидно обвёл взглядом компанию. Молчун хрустел поджаренным хлебцем и отмахивался от комаров. Маруся, пристроившись рядом с ним, решительно и нервно выпускала колечками сигаретный дым. Балагур спрашивал, склонившись. Бортовский скопил слюну и плюнул, пытаясь попасть в круглое, наклоненное лицо, но Борис отпрянул, и плевок опустился на колено. Рассматривая его на своей ноге и понимая невозможность даже вытереть, Иван яростно подёргал закрученные за спиной запястья и выплеснул:
        - Потому что ты - свинья жирная! Что я мог подумать, когда прочитал в досье, что четырнадцать лет живёшь один, не встречаешься с бабами, а в гости приглашаешь мужиков? Съел? Развяжи меня, слышишь? Жирный! Хуже будет!
        Борис как-то обмяк, сразу осунулся и отсел от заходящегося в злобе Ивана.
        - Эх, Маша, жаль, что всю водку выпили, - печально уставился в огонь, словно различал там нечто, только ему видимое.
        - Как же так? - нашёлся Молчун. - Ты развёлся, что ли? В санатории всё время про жену говорил, девчонок хвалил своих, двойняшек. Или сочинял? Что стряслось?
        - Шёл самосвал, - Балагур смотрел в костёр и чувствовал, как слёзы непроизвольно выкатывались из уголков глаз. - За рулем сидел пьяный водила. Шёл самосвал и наехал на автобусную остановку. Погибло десять человек.
        - А ты здесь причём? - не поняла Маруся.
        - В это время Кэт, моя жена, поехала на работу, а девчат повела в школу. Они ждали автобус, - еле слышно добавил он.
        Потрескивал сучьями огонь, Шурик дремал, уткнувшись здоровой щекой в прохладную траву. Ничего не изменилось в мире. Всё так же шумели кучерявые деревья, перекликаясь зеленоволосыми русалками. Умирала хвоя на лиственнице, гнила на болоте осока. Зудели непоседы комары. Вечно холодные звёзды поклонялись императору-полумесяцу. Ничего не происходило на свете. Всё случилось четырнадцать лет назад, когда сразу три гроба опустили в мёрзлую, недружелюбную землю. Ей было тридцать восемь, как номер квартиры напротив, им - на три десятка меньше. Недавно Молчун спросил, сколько им лет сейчас. Хотелось ответить - они уже в институте. Но он не соврал. Им всегда останется столько, сколько было, когда они ждали автобус, как обычно, ссорясь, и ябедничая друг на друга. Кэт устало улыбалась, думала: не забыла ли посолить вермишель, тревожно вглядываясь в автостраду, ожидая привычный двадцать девятый. Что-то задерживается, опять опоздает на работу, а девчата - на урок русского языка. Представляла, как вновь придётся краснеть, проходя мимо вахтёра.
        Холодный октябрьский ветер согревался её дыханием. В последнюю минуту, услышав крик и почувствовав толчок в спину, упала, как крыльями, прикрывая полами светлого плаща, что он купил ей на последнюю зарплату, завизжавших Олю и Люду. Кто из них был справа, кто - слева? Бориса до сих пор мучила неопределённость: возможно, похоронены они были перепутанными, не под своим именем. А ещё она обернулась и посмотрела в глаза смерти, до того как тяжёлое колесо опустилось на её спину и лицо, смяв, разжевав прекрасные тонкие черты княгини, превратив голову в волосы, волосы, волосы, которые он так любил перебирать, пропуская сквозь пальцы… А он - умиротворённо умывался после сна, предвкушая завтрак из вермишели и домашних котлет, полагая, что на свете ничего не случилось…
        Тем циничнее прозвучал вопрос Молчуна:
        - Скажи, когда мы отправлялись в тайгу, ты видел их? Слышал их голоса?
        - Какая разница? Ну, слышал! Снились они мне, укоряли. Как будто что-то не сделал…. Мог же всё предотвратить! Это я! Понимаете, я должен был вести девчонок в школу! И тогда Кэт уехала бы позже. А я поленился, проспал…
        - Успокойся, - попытался дотронуться до него Маруся.
        - Не надо меня трогать! - он сжал лицо ладонями, загребая пальцами глубокие морщины на лбу. - Какая теперь разница? Их не вернуть.
        - А ты хотел бы, чтобы они вернулись? Мёртвые? - закурил Молчун.
        - Ну зачем ты? Чего в душу лезешь? Слышал я голоса! И успокойся! И Спортсмена жидким видел! Что с того? Опять свои теории насчёт телепатии богу? Да где он, твой бог?! Мы сидим тут непонятно для чего. Ничего не нашли: ни золото, ни лекарство, ни людей. Меня чуть два раза не подстрелили. Зачем? Так бог захотел? Мы так захотели? И не черти нас искушали, а вон они, - Борис махнул на прикемарившего Бортовского. - Где он был, бог, когда… мои девочки… Пьяный водила - вот кто стал моим богом и чёртом. За что мне это? За что?
        - Потому что хочешь, чтобы они вернулись, - жестко приговорил Молчун. - И они вернутся, если так пойдёт дальше. Разве ты не видишь, что получается? Нас читают, как книги. Говорят нам то, о чём мы думаем или даже боимся думать. То, что глубоко внутри. В подсознании, если хочешь. Оживают мёртвые, их рубят на куски. Вертолёт должен был взорваться ещё в небе, а стоит целехонький. Загадки необъяснимы. Но пока они есть, надо их решать, сопротивляться, жить.
        - Не хочу! Не желаю ничего понимать. Отойди, Маша. Не трогай меня. Вот посмотри на него - ни перед чем не останавливается. Ни перед горем, ни перед страданиями. Помешался на своей идее. А я знаю, что он хочет сказать. Банальность, типа - всё предопределено. Кем? Кто он - определяльщик? С такой теорией, конечно, людей очень просто кишлаками взрывать.
        - Перестаньте! Чего вцепился? - вмешалась Маруся. - Не можете спокойно поговорить?
        - Хорошо. Поговорим спокойно, - Балагур раскраснелся. - Значит, господин молчальник, вы верите в бога и, как следствие, принимаете на веру потусторонние силы и все подобные сказочки, включая вампиров?
        Молчун думал. Почему он не всегда может передать словами всё, что понимает? Почему между мыслью и словом возникает промежуток? Откроешь рот, и опоздал, или за тебя сказали, или твои слова не ко времени.
        - Я верю в то, что вижу своими глазами и в то, что постигаю путём размышлений, - медленно ответил он. - Пытаюсь понять, взвесить, чтобы знать, как действовать дальше. Если мы столкнулись с мистикой, то это надо признать, пока не найдём другого объяснения.
        - Допустим. Но сваливать проблемы на потусторонних, не слишком ли? Тогда уж лучше погрузиться в безделье и ждать, когда они за тебя решат. Может быть, ты верующий? Так признайся! Сейчас это модно. Все ударились в религию. Ты из чьейных будешь? Православный или кришнаит?
        - Мне плевать, - отрезал Молчун, - есть бог или нет. Я просто хочу узнать, что с нами здесь происходит и что может произойти ещё.
        - Без чудес не обошлось, - согласилась Маруся.
        - Не верю я в чудеса! Это удел фантастов и бездельников, - продолжал спорить Балагур. - У иллюзионистов и то всегда второе дно под рукой.
        - Знаешь, во что я верю? - Молчун встал и, растопырив руки, словно собирался обнять весь мир, заявил. - Ты сам говорил, что человеческий мозг выделяет какую-то энергию. Энергия мысли! Я верю, что наши мысли живут, наши поступки - поступки навсегда. Есть воздух, леса и реки, облака и солнце. И есть над или под, а может и меж ними пара небесных тел. Туда уходит энергия желаний и мыслей, порок и бессилие. А мы принимаем за везение и неудачу наши же злые и добрые дела.
        - Будет каждому по делам его. Это мы уже слышали, и не раз. И даже читали на воротах концлагерей. По-твоему, если Христа распяли, евреи вечно будут маяться?
        - Ты только представь, Борис! Силы добра и зла, вечные соперники, борются за каждого из нас. Я не знаю, кто посылает испытания, но они для чего-то нужны. Иначе нет смысла в существовании.
        - Заканчивай, - поаплодировал Борис. - Наше испытание в себя пришло.
        Командир, немного подремавший, завозился и повернул орошённое потом лицо:
        - Не спите ещё? Может, развяжете, а? Ну поиграли в пленныхраненых и хватит? Между прочим, ремень прямо на рану давит. Больно. Развяжите?
        - Не понимаешь, значит, Боря, моё мироощущение? Признаться, и сам до конца не всё понимаю.
        - Начитался газетной ерунды. Знаю, как всё это стряпается. Тираж нужен. Спрос. И находятся предсказатели и миссии всякие. У каждого своя теория.
        - Как тебе объяснить? Попы - они, конечно, надумали многое. У шорцев три божества. У нас святая троица. И тут же бог - един. И прочая себе противоречащая мура. Я человек простой, в таких делах не сведущ. Но чувствую сердцем - неспроста всё. Должна быть цель у человеческой жизни. А что крупнее цели, чем путь к богу?
        - Полностью согласен. Развяжите? Пожалуйста. Никуда не убегу.
        - Как хочешь, понимай, - не слушая Ивана, рассуждал Молчун. - Словно подсказывают мне в последнее время, как поступать правильно. Этого бугая ловко обложили, с бандой расправились. Когда радиста нашли, ну не лежала у меня душа к нему подходить. А Толя подошёл. Когда же он сам куролесить начал, пришло знание, что рубить его надо.
        - Скоты! Оглохли! Развяжите меня!
        - Чего разорался? Попался, так лежи и сопи в обе дырочки, - насупился Молчун.
        - На минутку! Всего на минутку! Плохо мне.
        - Может, с ним и вправду что случилось? - сжалилась Маруся.
        - Ладно, - Иван перевёл дыхание и уставился мутными глазами на мучителей. - Не хотите. Тогда сами. Там, в кармане, - кивнул подбородком, - ампулы, шприцы… - Кольни, браток, ну? - упрашивал Бортовский. - А лучше я сам. Развяжи, хорошо?
        - Как же тебя угораздило, Иван Николаевич? - вздохнул Балагур. - А мы и не подозревали. Что теперь с ним делать? Развяжем? Пусть травится?
        - Наркоманам верить нельзя, - Молчун обшарил трясущегося Командира, вынул из нагрудного кармана упаковку со шприцами и почти пустую коробку с ампулами. - Ну, денёк!
        Одно хлеще другого! Удивил ты меня, Иван Николаевич.
        - Коли же, чёрт! В кулак! Развязывать не надо! В кулак и всё!
        - Не буду, - Молчун зевнул. - Спать охота.
        - Ах ты, гнида болотная! Корреспондент, ты хоть!
        - Кончай над человеком издеваться, - посоветовала Маруся. - Всю ночь спать не даст. Орать будет.
        - Я его лечу, - подмигнул Молчун, - от вранья. Может, Иван Николаевич про академика рассказать захочет?
        - Это жестоко, Геннадий. Напоминает пытку.
        Но Молчун уже никого не слышал, он отломил у ампулы горлышко, нацепил иголку и всосал жидкость в шприц. Потом поднял иголкой вверх над костром, слегка нажал, выпустив струйку. Командир застонал.
        - Будем говорить? Или в огонь к едрене фене?
        Бортовский яростно забился. Сквозь боль и пелену он понимал, что вернулись старые добрые времена, когда он стал зависим от Отто, а тот опять открыл своё лицо и начал издеваться.
        «Скажи им. Всё равно они все покойники», - требовал и успокаивал он.
        - Что везли на вертолёте? - в упор спросил Молчун.
        - Вмажешь в кулак, потом скажу.
        - Как хочешь, - Молчун вновь поднёс шприц к пламени костра.
        - Стой, придурок! Изобрёл он чего-то там!
        - Конкретно?
        - Блин, нафиг, засранцы! - Бортовский кусал губы, выплёвывая пену. - Экран защитный. Вставляешь капсулу в ракетоноситель, и по тому месту, где был нанесён удар на поражение.
        Эта ерундовина все бактерии обезвреживать должна была, в себя всасывала.
        - А потом? Как от неё избавляться?
        - На совок и в мусоропровод! - захохотал Иван.
        - Куда везли изобретение? Как оно называется? - подсел Балагур.
        - Ребята, прекратите, - вмешалась Маруся.
        - Потерпит. Он нас как телят использовал, теперь я с ним потолкую, - отрезал Молчун.
        - ПБО-41, - тяжело дыша сипел Бортовский. - Противобактериологическое оружие. Только оно ещё и рентген впитывало, и инфракрасное, и ударную волну держало. На полигон везли. Насчёт ядерного проверить.
        Балагур присвистнул:
        - Так наш Пантелеев покруче Эйнштейна? Жаль, Нобелевскую не получит. Как это ему удалось?
        - Не знаю. Вмажьте меня, а? Не могу больше.
        - А чего ж тогда так везли, без охраны? - осведомился Молчун, подсаживаясь сзади со шприцом наизготовку. - Марусь, посвети!
        - По-тихому хотели. Чтобы утечки не было. Информации. Дружба-торговля у нас теперь… с предполагаемым противником. А ну как спросят: что это у вас за сосредоточение военизированной техники в глухомани? Секретный объект? Секретов быть не может… Долго ещё?
        - Терпи казак, атаманом будешь. Много везли?
        - Половину. Семь килограммов. Академик предупреждал, что в таком количестве опасно, он вообще десятую часть хотел. Приказали побольше. Ядерный, всё-таки! Ах-га-ах! Хорошо!
        Молчун выдернул иголку из вены на кулаке.
        - Ну, теперь колись до конца, лейтенант, - Молчун хохотнул над двусмысленностью фразы. - Где вторая половина?
        Иван расслабился, провёл языком по ссохшимся губам:
        - В бункере осталась. Недалеко от метеостанции. Сгорело, должно быть. Чёрт с вами! Спасибо, полегчало. Дальше ушки на макушке держите, пока добрый. За проект отвечал Костенко, да дело размахнулось до… не скажу, сами знаете. Там засуетились, давай горячку пороть. А академик сомневался. Не готов был.
        - И его штука могла сдержать ядерный взрыв? - Балагур спешно строчил в блокнот.
        - Кто её знает? Он говорил - чем больше концентрация, тем больше возможностей. Поэтому и боялся в одну кучу сваливать. А по мне так - просто сопли в пробирках. Тем более, под конец у него что-то там не получалось. Козёл бородатый. То держится рентген, то не де-е-рже-ется. Он струсил. Объём полез уменьшать - и порядок.
        - Что это вообще такое?
        - Кто его знает! - зевнул успокоенный Иван. - Живые клетки, маленькие такие клеточки, но с ампутированными этими… на «х», короче. И вообще, отвалите. Дайте поспать, - он завалился на бок, и через минуту уже не реагировал на вопросы.
        - Зря поторопились, - сетовал Молчун. - Придётся ждать, когда его опять приспичит.
        - Вот тебе и потусторонняя нечисть, - веселился Борис. - Наука! Пантелеев сумел создать губку, преобразующую энергию из кинетической в потенциальную и, возможно, даже вывел обратный процесс. Мышеловка - хлоп, и всё вредное взаперти, хлоп - и выпустил если надо. Такого ещё не было. Поеду в Париж за Гонкуровской!
        - Вы ему верите? Я, признаться, ничего не поняла.
        - Я тоже, - развёл руками Молчун. - Но сдаётся мне, что семь килограммов этой губки валяется в тайге и, может, уже работает по принципу мышеловки? Судя по тому, что мы видели - от подобной дряни следует держаться подальше.
        - Но в вертолёте ничего такого не было. Я там сколько просидела?
        - А ты представляешь, что это такое? Как выглядит? Ладно. Утром ещё поговорим, - потирал ладони Борис. - Спать будем?
        - Надо с дежурством разобраться. Шурик пусть хорька давит, всё одно пользы от него ни на грош. Давай полночи я, полночи - ты, - предложил Молчун.
        - Меня в расчёт не берёте? - улыбнулась девушка. - Ложитесь. Я всё равно пока не хочу. Мысли спать не дают.
        - Чтобы мы делали без женщин? - Балагур прилёг у костра, поёрзал, устраиваясь.
        - Можно к тебе, Борис? - подсел Молчун. - Как бы мы с тобой ни держались диаметрально противоположных взглядов, а вместе ночью в лесу теплее.
        - Браво! - зевнул Балагур. - Если ты такое смог выговорить, то переименовываю тебя в Разговорчивого.
        - Давно пора! - заметила Маруся, положила автомат на колени.
        - Потому что в санатории говорить было не о чем, - оправдывался Молчун, расположившись лицом к небу, руки за голову. - Как в кайф, что теперь есть с кем поговорить и поспорить. Прав был Боря, когда за дружбу выпить предлагал. В ней вся соль.
        Прошло немного времени, и Маруся решила было, что мужчины уснули, но Молчун позвал её тихо.
        - Чего? - шепнула в ответ.
        - Если тут волк или медведь появится, пни его как Командира.
        - Спи давай. Не отвлекай на посту, - засмеялась.
        И ещё долго сидела, подкидывая ветки в огонь, думала о сегодняшнем дне. Как хорошо, что всё заканчивается. Завтра к вечеру должны выйти к посёлку. А там и в город. Борис напишет о них хорошую статью. Надавив на начальство, под неё станет возможным выбить жилье. Шурик иногда будет забегать, вспоминать совместные приключения и смеяться над своей неловкостью. Он же должен когда-нибудь повзрослеть? Она купит гараж, сменит работу. А Молчун? У него, наверное, свои планы. Маруся ощутила волнение, подумав, что когда отдежурит, её место займёт Балагур, а она ляжет рядом с Геной, сильным и тёплым. Жалко Толю. Глупая и нелепая смерть. Но сожалеть не надо, нельзя тревожить и бередить в себе мертвецов, иначе они действительно могут возвращаться. С одной стороны она хотела забыть произошедшее, как дурной сон, с другой - сожалела о предстоящем расставании с - сейчас вповалку спящими - мужчинами. Даже, как ни странно, с Командиром. Она думала, что он тупой и жестокий, а он всего лишь несчастный наркоман. Прохладная, неуютная ночь спустилась на её плечи. Они свою миссию выполнили. Пусть теперь наезжают учёные и
остальная братия, и разыскивают свои семь кило удивительного вещества.
        Зашевелился Шурик. Поднял голову. Уныло сел, потирая синяк на скуле, подхватил автомат и, поднявшись, поплёлся в кусты.
        - Ты куда? - окликнула Маруся.
        - Надо мне, - замялся он. - Сейчас вернусь.
        Она кивнула и продолжала шевелить огонь. Возможно, слегка вздремнула, потом беспокойное ощущение заставило взбодриться. Посмотрела на спящих. Так и есть. Шурик не вернулся. «Подожду ещё минут двадцать и, если не появится, надо поднять тревогу», - решила и погрузилась в ожидание.
        42
        Пока я вслепую болтаю и пью,
        игруч и отыгрист,
        в душе моей спорят за душу мою
        Христос и Антихрист.
        Б. Чичибабин
        Шурик и не думал возвращаться. Его разбудил своими криками Командир. Потом Сашка долго лежал, притворяясь спящим, ждал, когда все уснут. Он немного отдохнул, в голове прояснилось. Осознание того, что произошло, разомкнуло грудь для ненависти. Его обманывают, бьют, его презирают. Не было никакого золота. Рухнули все мечты. Кругом убийцы, убийцы! Ну зачем он влез в это? Из него лепят киллера! Бежать и только бежать! Домой! Надо было удрать раньше, прошлой ночью. И не было бы того, что случилось. Они убили Спортсмена, раскапывали могилы, устроили войнушку около вертолёта. Что дальше? Садисты, убийцы, проститутки. Кому верить? Нет, он придёт домой. Пожрёт чего-нибудь, отдохнёт, пойдёт в полицию и всё расскажет. Пусть его даже посадят, лишь бы подальше от них. Вон из тайги! Или даже не пойдёт никуда. Будет сидеть дома, слушать музыку, устроится на работу. Пусть приходят, пусть допрашивают. Он ничего не знает, никуда не ходил. Предки подтвердят. Бледный и решительный, он проламывался сквозь лес, уверенный в себе и своих намерениях. К лешему медведей и бандитов! Пристрелит любого, кто попытается его
остановить. Автомат потом выбросит в речку, когда дойдёт до посёлка. Улика всё-таки. Понимая, что столкнется с неизбежной темнотой, Шурик обдумал линию поведения. Надо всё время идти по прямой до реки. Хорошо бы выбрать звезду для ориентира, но тёмные кроны застили небо, да и тучи накрыли лес колпаком.
        Он упрямо продирался в темноте, досадливо реагируя на хлеставшие ветки и старые гнилушки, путающиеся под ногами. Главное - не отчаиваться, а идти вперёд и не крутить головой. Иначе заблудиться будет легче простого. С пасеки сбежать было гораздо проще, а теперь - мерь километры тайги. Тесной и дремучей, где могут внезапно появиться… Лучше не думать. Шурик окунулся в детские сказки, представляя себя принцем, бредущим через заколдованный лес, где непременным условием было - не оборачиваться. Кусты цепляли одежду, он расталкивал их автоматом, защищая руками лицо. Запыхавшись, сел перекурить. Улыбнулся старой загадке из области чёрного юмора про Маресьева: «Поползёт, поползёт, шишку съест, опять поползет». В отличие от легендарного лётчика, ноги были на месте, а вот насчёт еды как-то не подумал. А дорога предстояла длинная. Надо пошарить под кедрами - может, остались ещё упавшие шишки? Ещё лучше потерпеть до утра. Не сидеть же здесь, как придурок? На том берегу кедрач имеется и светлее будет.
        Он отправился дальше, не замечая жалоб измученного тела, которое требовало сна, долгого-долгого, как предстоящий путь. Но Шурик, подобно детям из знаменитого сериала про Фредди, спать не решался. Во сне с ним происходило нечто ненормальное, и оно запоминалось накрепко. Память об этом угнетала, вызывая апатию. Отоспится ещё. Дома. Надо выжить, выбраться из дремучести чащи… Так, иногда делая передышку, он плёлся, осознавая свои черепашьи потуги. Через несколько часов кроны покрылись молочной зыбкостью. Ещё через час начало светать. Предутренний туман саваном укрыл дорогу. А Шурик вышел к реке. Сам удивился, чуть не скатившись в обрыв. Журчание воды точно указало намеченный финиш под номером один на марафонской дистанции к дому. Но туман сделал её невидимой, расплескав белизну по всему берегу. Сашка даже растерялся. Одно было верным: он немного сбился и достиг реки не по прямой. Где та сосна с ветками в одну сторону?
        Он не видел себя, не понимал, что смотрится нелепо - как партизан во дворце. Чумазый, ободранный, с автоматом, синяком и спутавшимися чёрными прядями, спадающими на лицо. В печальных огромных глазах глубокая тоска. Решение подниматься вправо привело сначала к отчаянию и подавленности, но потом однобокое дерево, сбросив клубы тумана, выкатилось из них, словно стояло на платформе с колёсиками. От счастья он едва сдерживал слёзы, нащупал трос, испачкав пальцы в смазке и ржавчине. Трясущимися руками выхватил из нагрудного кармана пачку сигарет, присев, закурил, небрежно вставил её обратно и какое-то время упивался своей удачей, приятной усталостью в натруженных мышцах и ногах. Вот так меняются приоритеты. Ещё вчера он считал удачей найти золото, сегодня - спастись. Что ни говорите, а тайга пошла на пользу, выносливее стал, мужественнее. Шурик был доволен собой, ощущая гармонию единства души, мыслей и тела. Не хотелось расставаться с этим ощущением, но почти рассвело, надо спешить. Его давно должны были хватиться. Того и гляди, выскочат из тайги с криками и руганью. Непрогретый воздух напоминал о
возможности подхватить простуду, ласковым щенком лизал руки и лицо. Но, зная о последствиях торопливости, Сашка прицепился к тросу тщательно и осмотрительно, а то ещё ухнешься в туман с высоты шестого этажа.
        По мышцам пробежал электрический разряд, как в сказке про страшный лес, он почувствовал непреодолимое желание обернуться напоследок. Так внутренний голос призывал Хому не смотреть на Вия. Но Шурик не был большим любителем предрассудков и литературы, оглянулся. Из тумана материализовался комодоподобный Газон, он беззвучно хохотал, раскрыв алую пасть и потрясая автоматом. Удивлённо распахнутый глаз был точно таким, как тогда, когда зэка встретил смерть, завалившись между сросшихся деревьев. Сашка заверещал, дёрнулся, сорвался и завис над пропастью, как лист на ветру, качаясь, но не двигаясь. «Надо было оттолкнуться!» - сожалел второй, внутренний Шурик. «Ноги в скалу, ну!» - приказал третий, более рассудительный. Нашарив носками кроссовок каменистую стену, Сашка толкнул её от себя, не сводя глаз с привидения, и закрутился в движении. Механизм сработал, и его понесло над журчащей бездной сквозь парное молоко тумана. Но даже в такой неразберихе он заметил, как что-то покинуло его, прямоугольный кусочек, отделившись от груди, камнем канул в пучину. Всего лишь пачка сигарет! Теперь он ждал сближения с
землёй, она встретила пружинистым толчком в ноги. И Шурик почувствовал, что не дышал всю дорогу. Он с наслаждением выдохнул и смело оглянулся, обнаружив, что его больше никто не преследует. А надо было смотреть прямо, где в кустах затаилось вытянутое лицо с запавшими, затравленными глазами.
        Была ли проблема вернуться за трубкой у Тараса Бульбы такой же сложной как у Сашки? Если пойти на пасеку за гитарой, жратвой и шмотками, его там могут вскоре найти и придётся опять скрываться, пробираясь через лес окольными путями. Но путешествие до посёлка без еды и курева казалась ему менее заманчивым. Он вышел на ставшую знакомой дорогу и побрёл, волоча автомат за дуло. Успеет. Возьмёт оставленные в распечатанной упаковке сигареты, парочку консервов, хлеб ещё должен остаться, закинет за спину гитару и обратно.
        Бессонная ночь и усталость незаметно брали своё. Опустив мутную тяжёлую голову, он шагал, подволакивая ноги, и забытые обиды вновь нависли над головой, словно посланные сгустившимся туманом. Саднила заплывшая синяком скула, боль в пульсирующем плече не проходила - наоборот, усилилась, заставляя морщиться при каждом шаге. Царапины, оставленные Спортсменом, никак не хотели заживать и кровоточили по-прежнему. Трение плеча о ткань становилось невыносимой пыткой, и вскоре он полностью отдался боли, ощущая себя единым ноющим плечом. Издалека нарастал грохот кузнецов, выковывающих слова:
        - ВПЕРЕДИ НИЧЕГО НЕТ! ТОЛЬКО ВЕЧНОСТЬ! ИДИ! ЕЩЁ НЕМНОГО! ЕЩЁ! ИДИ!
        Шурик не вытерпел, захотелось сорвать куртку, рубашку, обнажить больное место на плече, предоставив возможность туману зализать раны, но обнаружил, что руки, как бы получив приказ от боли, его не слушают. Он остановился, судорожно дыша, попытался сосредоточиться и наладить контакт с неповинующимися частями тела. ВСЁ! ПРИШЛИ! НЕ БОЙСЯ! ТЕПЕРЬ ТЫ С НАМИ! А МЫ ТЕ, КТО ВСЁ-ВСЁ… - ковали кузнецы.
        Сашка попытался пошевелить пальцами, он просто вымотался: устал, спёкся. Повиснув плетьми, руки не реагировали на призыв мозга, не подчинялись. Сейчас всё получится, уже получается. Пальцы зашевелились, но когда он захотел заставить их расстегнуть пуговицы, вспотел от напряжения и какой-то неотвратимости.
        Руки, которыми около двадцати лет он делал всякие разные дела: играл на гитаре, тискал девчонок, дрался и чистил зубы, стали абсолютно чужими. Нашаривая вокруг, ощупывая воздух, они сами по себе вцепились в автомат.
        - …О ВСЕХ ЗНАЕМ! ТЫ УМРЁШЬ! МЫ КУПИЛИ ТЕБЯ НА ТВОЕ ЗОЛОТО, ЩЕНОК!
        - Прекрати! - вмешался слабый голосок.
        Несмотря на подгоняемые страхом попытки сопротивления обливающегося потом Шурика, руки, поднявшие автомат, сжавшие его корпус так, что побелели, установившие оружие дулом к груди, дрогнули, но выждав, паучьими шажками поползли к затвору.
        Когда тот щёлкнул, Сашка закричал, он не знал, что с ним происходит, но результат угадать нетрудно. Он застрелит себя! Но он не хочет этого! Неужели есаул?! Огромный, со сверкающими угрозой глазами под кустистой сединой бровей. Как в разрушенном городе. Ненависть пронзила десятилетия и убьёт его, невиновного.
        - ИМЕНЕМ ДЕЙСТВУЮЩЕГО ГОРКОМА ПАРТИИ… - сатанински хохотал голос.
        Кузнецы вбивали неумолимые молотки в барабанные перепонки.
        - Остановись! Он мой! - потребовал подростковый девичий голосок.
        Кузнецы свернулись испуганной гусеницей и, распрямляясь, выдавили с задержкой:
        - УЙДИ… ТЫ… СТЕРВА… УБИРАЙСЯ! - их замешательство одновременно льстило надеждой и пугало.
        Шурик, до предела распахнув тёмные телячьи глаза, в которых бесконечная меланхолия сменилась неописуемым ужасом, продолжал вопить, всё ещё пытаясь оторвать намертво вцепившиеся в автомат пальцы, слушая как в голове разворачивается страшный из-за непонятности диалог.
        - ТЫ… НЕ СТАНЕШЬ… МЕШАТЬ… НАМ…
        - Какое мне дело до неуклюжих какашек? Я не вмешивалась, пока не коснулось меня. Зачем приволокли в подвал нежиль?
        - КТО… ТЫ… СТЕРВА? - вопрос дался кузнецам с особым трудом.
        - Я здесь много лет. Вам, новичкам, и не снилось. Уважайте закон, иначе будете иметь дело с Хозяином Гор. ОТДАВАЙТЕ ТО, ЧТО МОЁ!
        Сашка ждал ответа, дрожа от понимания, что он не важен. В любом случае с ним произойдёт нечто невообразимое. Он попытался прислушаться к тем, внутренним Шурикам, но его страх передался и им, усиленный троекратно. НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ! МА-А-АМ-МА-А!!!
        - МЫ… ПОДЕЛИМСЯ! ЭТО ВСЁ! ПРОВАЛИВАЙ! УБИРАЙСЯ!
        - Сдохните! - досадливо сдалась девчонка. - Возьму сама!
        Тяжёлый голос расхохотался громовыми раскатами, оглушил, смял, заволок Шурика, оставив лишь ужас в тёмных глазах. Автомат залаял проснувшейся собакой. И Сашка вспомнил, что умел летать. В последнюю секунду он вырвался из своих плеч, рук, живота, пытаясь забыть о боли, которая лоскутами спадала с него, и устремился в небо. Где-то внизу на пыльной дороге непонятная скорчившаяся фигура завалилась на бок, обнимая автомат. Всё вместе напоминало геодезическую треногу: патлатая голова, ноги, приклад. Тёмно-зелёные, искусанные туманом, кроны манекенно изображали невозмутимость. Он летел над лентой реки, разметав по небу руки, ощущая первозданную лёгкость. Как он мог столько лет носить на себе тяжелейшую ношу из трёх отвратительных существ: флегматично-дремлющего, аналитика и испытывающего раздражения? Они прятали его, образуя скорлупу. Но теперь он вырвался, вместе с красноватой жидкостью просеиваясь сквозь грудь, и может делать то, чего так долго был лишён - летать. Его не интересовало, куда и зачем, просто свобода стала его зыбким и прозрачным телом, к которому, кстати, прикоснулась лёгкая, но властная
тень.
        Теперь он знал, куда должен лететь. Знакомое окно за сросшимися корень в корень елью и рябиной. На этот раз дом предстал во всей красе ослепительного блеска мраморных колонн и выложенных серебром ступенек. Резной работы рама распахнулась. Зачем? Он спокойно мог бы пролететь сквозь стекло.
        - Наконец-то! - Ира раскрыла навстречу руки, обхватила натруженные полётом плечи и прижалась прозрачным лицом к обескровленным губам. - Я так ждала!
        - А этот? Почему он здесь? - Шурик заметил у её ног потрясающего своими размерами белого пса. Тот тёрся об их сплетённые тела и приветливо крутил хвостом. В мудрых глазах лучилась искрения радость.
        - Барс теперь с нами, - целуя, шептала Ирина. - Нас стало трое. Мы вместе будем охранять клад моего отца…
        43
        Что мне пули?
        Обычные пули,
        Эти пули меня не убьют.
        А. Жигулин
        Борис ёжился от утренней прохлады, поддерживая огонь, разглядывал обнимающуюся спящую пару и думал о своей жизни. Семейный альбом со снимками многолетней давности покоился на коленях. Словосочетание «прожить жизнь» стучалось в висках. Что оно значит? Дни скользят меж пальцев, унося в бездну неуспевающие прочувствоваться «непрожитые» мгновения. Кажется, что ещё многое впереди, многое предстоит, стряхиваешь налипшие на пальцы воспоминания. А оглянешься - тебе вслед глядят мертвецы. Иногда, кажется, что это именно они проглатывают уходящее время.
        Но Кэт и девчата всегда были рядом. Молчун прав, Боря ежедневно ожидал их возвращения, продолжая бороться с реальностью и не веря в смерть. Во сне он часто видел их живыми, здоровыми и весёлыми, иногда и в самом деле забывал, что теперь дома его не ждут. Продолжал невзначай хвалиться школьными успехами Оли и Люды, на полном серьёзе сообщая, что Катя в командировке, занята новой перспективной работой. Иногда даже сам в это верил. Он разговаривал с ними, советовался с ними, обижался на них. И только старый альбом возвращал в грубую жизнь, которую необходимо доживать.
        Какой в ней остался смысл? Борис с удивлением обнаружил, что способен бояться. Ощущение страха от внешних источников не могло посоперничать со страхом перед самим собой. Он опять - в который раз - осознавал свою неуклюжесть, которая, как правило, приводила к неправильности. Он давно понял, что всё НЕПРАВИЛЬНОЕ исходит от него самого. Так разбивается любимая чашка, так наступаешь во время танца на ноги любимой девушке, так забываешь взять сдачу в магазине и теряешь в транспорте зонт. Никто в таких случаях не виноват. Только сам. До восьми лет Борис писался и каждое утро, вставая с мокрой постели, ожидая очередную порцию упрёков со стороны матери, краснел от осознания неправильности своего поступка. ДРУГИЕ ДЕТИ ТАК НЕ ПОСТУПАЮТ! И чувство вины за свою беспомощность продолжало преследовать, словно липучие «собачки», которые, отдираемые от штанины, цепляются к рукаву. Овладев своей первой женщиной, он почувствовал панический страх, оттого что - возможно - ДРУГИЕ НИКОГДА НЕ ПОЗВОЛЯЮТ СЕБЕ ПОДОБНОГО! Испортив фотоснимок, ужасался, потому что ДРУГИЕ снимки вышли превосходно - значит, он опять что-то
сделал неправильно.
        Но самое противное в том, что ДРУГИЕ не позволяют своим жёнам и детям размазываться по колёсам самосвала, и это самая огромная НЕПРАВИЛЬНОСТЬ с его стороны. Страх вновь возможной неправильности действий, мыслей и ощущений состоял в том, что он опять что-то сделал не так. Возвращаясь в памяти к разговору с Костенко и дальнейшим событиям, пытаясь отследить детали, Борис вжал лицо в ладони, горбясь от понимания НЕПРАВИЛЬНОСТИ, вырвавшейся из-под зыбкого, но контроля, который называется - Я. Невозможно определить, зачем сбежал Шурик, почему умер Спортсмен и во что он превратился после смерти. Почему разбился вертолёт? А вот Молчун, хотя бродит наугад вокруг сказочек о телепатии и кознях дьявола, кажется, воспринимает неправильность как само собой разумеющееся.
        Но самое главное - Борис и не желал всего понимать. Ему хотелось уйти, сбежать, как Шурику, не мешать. И то, что ему хотелось удрать из тайги и очутиться дома - тоже было НЕПРАВИЛЬНЫМ. Он просто трусит - ехидничало нечто внутри. Просто ситуация стала неуправляемой. Чувствовать это - становилось невыносимым.
        Потому что он забыл.
        Забыл о пожаре, о вертолёте, об учащённом сердцебиении при мысли о том, что ОНИ МОГУТ ВЕРНУТЬСЯ, ЕСЛИ ЗАХОЧЕШЬ. Холодок пробегал по спине от понимания своего желания, чтобы так и случилось и одновременно - если ОНИ ВЕРНУТСЯ - это будет жутко НЕПРАВИЛЬНЫМ. Потому как ДРУГИЕ мёртвые не имеют привычки возвращаться.
        Но если они вернутся, значит смерть - не что иное как переход из одного состояния существования в другое. Жизнь - ничто, смерть - нечто. Значит и он, в свою очередь, сможет вернуться. Потому что, несмотря ни на что, хотелось жить. А жить НАДО ВЕЧНО, ЖИТЬ НАДО ВЕЧ…
        Когда толстяк у костра задремал, Отто открыл глаза. Вопреки присущей ему агрессивности, он предавался философическим размышлениям на тему - какими дебилами иногда могут быть люди. Этим чувакам надо сматываться сломя голову, а не шарахаться в поисках истин и ахать над ними. Вернее, ИМ НАДО БЫЛО СМОТАТЬСЯ РАНЬШЕ. Теперь поздно. И не потому что, в конце концов, он до них доберётся. Истребит, укокошит, несмотря ни на что. И на то, что тупорылый ЗАСРАНЕЦ начал колоться насчёт академика и его весёлых соплезоидов. Как иначе обозвать ПБО-41? Никто, даже сам Пантелеев, до конца не осознал последствий открытия века. Просто пара недоносков весьма неловко погрузили контейнер. Просто там оказался чёртов ТРОС, и одна из бесчисленных проволочек, составляющих его массу, невольно выпуталась из туго спеленатой скрижали, надломившись. Она проткнула контейнер подобно гвоздю, входящему в масло. И крохотной дырочки оказалось достаточно, чтобы углерод и спектр гамма лучей, словно в микроволновой печи, разогрели яичницу-болтанку, доведя её до кипения и взрыва.
        Отто помнил, как выглядело скопище новообразований в пробирке на штативе, который Пантелеев обнёс несметным количеством вакуумных ящиков. Нечто светло-зелёное и вязкое. Отто помнил усталого академика, утирающего платком слезившиеся от бессонницы глаза и почёсывающего залысину на затылке. Ему некому было пожаловаться, кроме своей охраны.
        - Знаете, ребятки. Выглядит недостаточно аппетитно. Но представьте себе километровые свалки, в мгновение ока исчезающие и освобождающие плодородную почву. Грязь - источник всех заболеваний. Миллиарды бактерий рождаются в пищевых отходах и выбросах производства. Эта штука всё может сожрать. И не выделяет при этом после себя никакой энергии, никаких вредных отложений. Секрет в том - её не должно быть СЛИШКОМ МНОГО. Возможно, звучит невероятно, но лишняя пара миллионов организмов с усечённым хромосомным набором делает вещество РАЗУМНЫМ. Феномен зарождения жизни. Известно, что жизнь на земле началась с одной-одинёшенькой клетки, потом она делилась, в сложном процессе эволюции образуя всё новые и совершенные формы жизни. Эти клетки не делятся, они нашли свой способ размножения. Смотрите! Сами решают! Отторгают рентген и всё! Стоит снизить массу, и противоречия сглажены…
        Отто усмехнулся, представив, как вылетела струйка, вязкие сопли впиваются в лицо академика, пожирая всё новые и новые клетки, впиваясь и разъедая одежду, кожу, органы, добираясь до сердцевины. До крови! Эта штука всё может сожрать. Но фокус в том, что ОНА ХОЧЕТ ЖРАТЬ!
        Он не знал, где и как, какая из пылинок, состоящая из тысяч невидимых глазу клеточек, присосалась к нему. Но достаточно было и одной капельки крови, чтобы она там растворилась. А крови было с избытком! Обыкновенная царапина там, в реке, когда ублюдок чуть было не утопил их обоих… На кончике иглы, и шприц внёс в вену, как СПИД или желтуху. Всё изменилось. ОН СТАЛ МЕНЯТЬСЯ!
        Вначале подобная перспектива ошарашила, вызвав всплеск негодования и бурю эмоций. Но теперь Отто понимал, что это к лучшему. Наступило умиротворённое чувство ПРИЧАСТНОСТИ. Теперь он не один. Их много. И они знают всё-всё. Не совсем. Но почти. И единственный выход - слияние, ибо только тогда он, НЕТ - МЫ! - достигнем вершины мироздания.
        Он уже начал чувствовать вкус и запахи. Радиоволны пахли мылом и напоминали жестковатые, недоваренные макароны. Инфракрасное излучение - вязкое и приторно-красное, как кетчуп. Сухие пряники - альфа-частицы. Кислые клюквины - гамма-лучи. Прохладные простоквашины - магнитные волны. Солоноватый песок - рентген. Но всё это стояло на свадебном столе, к которому не пускали. Ещё не все гости съехались. А пока стой и облизывайся, развлекаясь напитком человеческих мыслей. Тягучее вино из чёрной смородины. Так впитывается страх. Вопреки логике он безвкусен, но питателен. Витаминизирован и способствует пищеварению. А вот тёмно-розового напитка следует не пригублять. Чернила безрассудности и бесстрашия. Зеленоватое ситро неопределённости. Серебряный коктейль лени и трусости. А это что такое? Прозрачное и горькое? Нельзя употреблять! Ни в коем случае! Рвотное. Любовь, сострадание.
        Отто знал, что где-то напитки льются рекой, текут из посуды в посуду, заставляя людей вытворять невиданные ШТУКИ. Отхлебни апельсиновый сок самосохранения, добавь коньяк ненависти, размешай медной ложкой зависти и лей через край! Веселуха! Темнее всего под лампочкой. Чем дольше сигнал, тем выше степень отражения. Иначе как объяснить, что город сходит с ума, а этим, в лесу, почти ничего? Возможно, их берегут специально, как вынянченных, изнеженных пивом телят, для изысканных блюд? Но теперь уже скоро. Хозяин в пути.
        И ещё. Странное ощущение, что его разорвали пополам. Чувство утраты, словно где-то бродит брат-близнец, украденный в детстве из колыбели. Но день начинается. К свадебному столу собираются гости. Добро пожаловать!
        …Проснувшись, Маруся почувствовала тепло и тяжесть мужских рук. Так иногда случается. Всё происходит само собой: она прижалась, он принял её как дар. Так и проспали полночи, обнявшись. Тепло от костра справа, тепло мужчины слева… Когда шли к реке усталые, злые и голодные, всё равно осматривались. Может быть, Сашка и не удрал, а спрятался где-нибудь, может, заснул, может… Беспокойство охватило её, сжимая грудь. Непонятно откуда, но она знала, что Шурик умер. Это знание, подобно противным преследующим голосам, хотелось опровергнуть. Иван насупясь плёлся сзади. За ним не следили. Куда он денется связанный и без оружия в глухой тайге? За дорогу тот не обронил ни слова.
        Молчун так же понимал, что ночью нечто произошло. Но думал не о Шурике, а о Марусе. Почувствовав рядом тёплое женское тело, он ощутил, как старый скряга в штанах всколыхнулся. Десять процентов! Десять процентов. Цифра вспыхивала в мозгу при каждом шаге. Переворошив гору литературы, он искал объяснения своим болезням, связь между ними и, конечно же, способы лечения. Справочники лгали. Философия блуждала. Художественная литература сюсюкала. Головные боли и импотенция. Выход - десять процентов… Молчун прицепился к тросу первым. Возможно, если бы не был занят мыслями, обратил бы внимание, как страховочная верёвка подозрительно сильно раскачивается, словно кто-то только что переправился к ним с того берега. Слабое беспокойство: «Ветер?» тут же схлынуло, прогоняемое заботой об отряде. Балагур прицепил к страховке Ивана, помог обвязаться Марусе, делая это нарочито неуклюже, словно лапая. Молчун осмотрелся и, выдохнув, пустился в полёт над рекой. Потом он винил себя за поспешность. Надо было что-то сказать, предупредить. Пусть бы ждали.
        Он не достиг и середины переправы, как все четверо оказались болтающимися над рекой. Если крепление ослабло, они полетят верх тормашками на пенящиеся валуны. С тросом что-то было не так. Оглядываясь на команду, натыкаясь в большинстве случаев на пустое, безразличное лицо Ивана, Молчун поздно сообразил, что сила инерции несёт его прямо в объятия огромного медведя. Косолапый облюбовал трос, как гусли, бил по нему лапой и скалясь внюхивался. Исполинский мячик головы одобрительно кивал приближающимся путникам. Сутулая спина разогнулась, и медведь поднялся на задние лапы. Прыгнул, подобно хромой лошади, старающейся преодолеть барьер, и повис на тросу всей тяжестью. Где-то шестым чувством Молчун видел, как выскальзывает из крепления клин.
        Недовольный зверь замычал от боли, вгрызающейся в грудь, и забарахтался. Ещё немного таких его упражнений, и трос обвиснет, собрав путников в одном месте, посередине, откуда не будет пути ни вперёд, ни назад. Только вынужденно вниз.
        - Он нас угробит! - рявкнул сзади Иван.
        - Что там? - Марусе не было видно.
        Молчун физически ощутил предстоящую встречу. Даже если трос выдержит, он ткнется ногами в землю в каких-то трёх шагах от мохнатого исполина. Медведь повернул рычащую морду и взмахом лапы предсказал итог скорого знакомства. Молчун выпустил очередь от живота - стрелять в таком положении, болтаясь в воздухе, можно только в детских видеоиграх. Но и промахнуться с такого расстояния дело непростое.
        Медведь как-то хрипло залаял, заюлил, пытаясь зубами остановить зарывающиеся в мех укусы стальных пчел, потом вильнул, вломившись в кустарник.
        В бешеном темпе, едва почувствовав под ногами почву, Молчун отстегнул карабин, путаясь в застежках, и кинулся к обвязанному тросом стволу. Отчаянно матерясь, плюхнулся следом Иван, его никто не поддерживал, а связанным точку опоры создать он не мог. Поэтому повалился лицом вниз, обдирая со щеки кожу. Молчун успел вовремя. Старательно заколоченный два дня назад клин, выскользнул из крепления. Ещё бы минутка, и не успевшие переправиться Маруся и Борис поупражнялись бы в плавании. Уперевшись спиной в ствол ели, а ногами в землю, Молчун тянул трос на себя, скрипя зубами от натуги. Беспокойно заныли мышцы спины. Маруся легко спрыгнула на берег, споткнулась об распростертого Ивана и тоже распласталась.
        - Быстрее! - хрипел Генка.
        Когда Борис отцепил пояс, он выпустил трос, который, прогнувшись, обвис. Не в состоянии согнуть пальцы, Молчун смотрел на ободранные грязные ладони. Всё. Переправы нет. Путь отрезан.
        Маруся выполняла должность санитара. Присев на корточки, перевязывала пострадавшие руки, а Гена смотрел, как сосредоточенно морщится её лоб, на рыжую макушку и с удивлением чувствовал томное, тёплое желание.
        - Мишку жалко, - хмыкнул, - подох поди?
        - Что собственно произошло? - осведомился Балагур, поскольку он переправлялся последним, спины товарищей загородили зрелище. - Чем тебе медведь не понравился?
        - Посмотрел бы на тебя на моём месте. Этакая мордень встречает.
        - Обратно нам нельзя переправляться? А вновь натянуть - сил не хватит? - спросила Маруся.
        Молчун покачал головой.
        - И чего мы там забыли? Вертолёт разбился. Экипаж погиб, - Балагур копался в рюкзаке, проверяя: нет ли чего перекусить.
        - Может Шурик ещё там? Не бросать же его! - осудила беспечность девушка и занялась щекой Ивана.
        Командир морщился, когда рана, помазанная йодом, начала щипать.
        - Что-то Иван Николаевич приумолк. Давно его приятный бас не раздавался, - Борис откопал кусок колбасы и, жмурясь, жевал.
        - Пошли вы… - сплюнул Иван. - Своё получите.
        - Попросишь укол поставить? - по всей видимости, Борей овладело мстительное чувство язвительности. - Или сразу всё до конца расскажешь?
        - Чего ещё надо?
        - Про бактериологическое оружие?
        - Ничего я не скажу.
        - Как дальше будем? - Маруся, вооруженная автоматом Ивана, что непривычно болтался за спиной, подняла рюкзак. - Сразу домой идём или на пасеку сначала?
        - Без харчей далеко не уйдёшь, - сообщил Балагур, - да и кое-какие вещички там у меня остались. Жутко дорогой модемный усилитель тоже. Государственное имущество как-никак.
        - Возможно Сашка там, - предположил Молчун, ему не терпелось освободить мочевой пузырь, поэтому он направился в кустарник, где ранее скрылся подстреленный медведь, ожидая неподалеку обнаружить труп зверя. Но мёртвого медведя не увидел. Только сломанные ветки, помятая трава и ни капли крови. Неужели промазал? Тут он допустил ещё одну ошибку. Занятый своими потребностями, а вернее - способом удовлетворения их при помощи негнущихся пальцев, не обратил внимания на маленькие пятна жёлтой слизи, почти неразличимые в траве.
        Когда миновали то место на взгорье, где впервые встретились с плывущим медведем, Иван забеспокоился. Чувствовал он себя омерзительно. Зудящая рука прела в неперебинтованной повязке, запах гноя мешал и ужасал. Гангрена? Или похуже. Невозможно смириться с мыслью, что с твоей частью тела происходит нечто странное. Во время последней перевязки Ваня долго рассматривал покрытую волосками кисть с длинными ногтями и ноющими язвами, не понимая причин мутации. Ясное дело - с ним происходит что-то плохое, и это взвинчивало. Мало того, что засранцы вновь его провели, выпытывали секретную информацию, связали, не кормят, так ещё и терпи зуд и начинающуюся ломку. Ему нужен укол! Но дать ещё один шанс унизить себя он не собирался. Подождите, стоит только высвободить руки, и всё будет зер гут!
        - Вот и Шурик! - обрадовался Балагур. - Уснул, бродяга! Умаялся.
        Скрюченная патлатая фигура лежала на дороге, подогнув под себя руки с автоматом. В нелепой позе Молчун сразу угадал опасность. Ощущение дежавю прилепило язык к нёбу. Но такого он не видел во сне. Это было на самом деле, когда сплетённые кусты открыли перед ним поляну, на которой…
        - Стой! - завопил он, хватаясь за автомат, и сморщился от резкой боли в ладонях.
        Балагур уже рядом с телом, оглянулся на крик. Шурик повернул обезображенную сморщенную физиономию, открыл рот и выплюнул гортанное урчание.
        - Стреляй, - спокойно произнесла Маруся, встав за спиной и положив руки на плечи.
        Борис по их лицам понял, что происходит нечто непредвиденное, непредсказуемое. Нечто. Именно это слово выкрикнул и Иван, прозвучавшее по-немецки:
        - Etwas! Du musst aufhoren![15 - Нечто! Ты должен остановиться! (нем).]
        Ставший монстром Шурик оказался проворнее своих предшественников, ещё секунду назад он лежал на пыльной дороге, сейчас же, нарушив все законы физики, оказался за спиной Бориса. Так выпрыгивают, пробивая пол, из подвала вурдалаки в ужастиках - невольное сравнение показалось в тот момент Молчуну самым важным.
        Если бы через много лет у Бориса смогли спросить, что он почувствовал, когда сзади его обнял полужидкий мертвец, царапающий когтями по животу, где недавно оставила рубец пуля, он, возможно, ответил бы книжным штампом. Зловонное дыхание могилы. Но дыхания не было. Само присутствие нестерпимой вони переполнили все грани отвращения, заполняя лёгкие и дурманя голову. Каким-то образом ему удалось увернуться. Борис впоследствии подробностей припомнить не смог. Только странное ощущение прикосновения скользких дождевых червей к животу, вышибающий слезу запах, падение…
        Никто не знал, как выглядит происходящее с другого берега, откуда наблюдал за ними тощий, взвинченный человек. Статуей ожидания застывший Молчун, слушающий стук сердца девушки за спиной. Несколько метров пыльной дороги, невольно ставшие рубежом противостояния. Напротив, прикрываясь Борисом, стояло существо, по мнению последнего, имеющее место только в книжках. Один Иван был лишним и забытым. Оказавшись в стороне, он не предпринял попытки скрыться. Он испугался. До смерти!
        - НАМ НАДО ГОВОРИТЬ! - тот страшный голос, преследовавший Марусю, достаточно чётко произнес. - МЫ ЕГО ОТПУСТИМ! ТОЛЬКО БЕЗ ЭТИХ ВАШИХ ШТУЧЕК С ОРУЖИЕМ. БЕСПОЛЕЗНО! МЫ ПРОСТО НЕ ХОТИМ ТЯНУТЬ!
        Голос закаркал, изображая смех. Маруся до предела расширенными глазами наблюдала за Шуриком, но не видела, чтобы тот раскрывал рот. Балагур, у которого на лице отобразились и застыли выражения крайнего отвращения и изумления одновременно, отлепился от монстра и упал, покатившись к зарослям плакучих ив. Он думал, что вывернулся сам. На самом деле чудовище выпустило его, слегка толкнув. Молчун начал стрелять сразу же. Но пули, казалось, не причиняли Сашке вреда, они врезались в тело, вызывая зеленоватые брызги и запах горелой покрышки.
        - МЫ ПРЕДУПРЕЖДАЛИ! - взревел голос.
        И он выпустил автомат. Безумная боль сдавила голову, перед глазами поплыли жёлтые круги. Молчун упал, как выпустивший воздух надувной шарик, скукожился и вопя заюлил в пыли. Он понимал, что надо стрелять. Но всё бесполезно. Душманы обложили со всех сторон, заманив в лабиринт заборов, и поливали миномётным огнём. Огромная пульсирующая боль, словно в мозг подавали кипящую смолу.
        - Прекрати!
        «Не надо так громко! Ты убьёшь меня! Не кричи!» - просил он, не замечая, что только хрипит.
        - Прекрати! Что ты с ним сделал? - Маруся судорожно сбросила рюкзак, дёрнула шнурок. Тот завязался на узел. Вцепившись в него зубами, она потянула и метнула руку внутрь. Где-то должна быть стибренная в вертолёте граната.
        - НЕ ИЩИ! ИЛИ ОН УМРЁТ! - Шурик, покачиваясь, небрежно стряхивал струящуюся из ран жидкость. - МЫ ВСЁ ЗНАЕМ, ДРЯНЬ!
        - Что тебе нужно?
        - М-МАС-СА! - рявкнул голос. - И НЕ СМОТРИ НА ЭТОГО ДЕБИЛА! ЧТО СЛЫШИШЬ, ПРОИСХОДИТ У ТЕБЯ В ГОЛОВЕ!
        Маруся оставила попытку найти гранату. Молчун приоткрыл глаза. Внезапно ему стало легче, но сил подняться не было. Оставалось просто смотреть, как Шурик топчется, и чувствовать, как тот пахнет. Возможно, их боятся? Это предупреждение - убирайся! - разве не попытка устранить то, что может помешать?
        - НАМ ВАС БОЯТЬСЯ? - уловив его мысли, удивился голос. - ЭТО ВЫ ТРЕПЕЩИТЕ, СМЕРТНЫЕ!
        - Господи! Какой дешёвый фокус! - прошептал Молчун. Внезапно куски мозаики склеились. Угрожающий голос, призраки - всего лишь подделка, игра воображения.
        - Уколите меня! - сипнул Иван, сел в пыль и, качая головой, забубнил. - Уколите. Ох, чёрт! Уколите меня!
        - Он хочет просто запугать, - Молчун повернул к девушке бледное лицо. - Ему зачем-то так надо. Всю эту дребедень он вытащил из нас, из нашей памяти.
        Вяло и бесстрастно монстр стоял на дороге, не предпринимая никаких действий. Просто стоял и изредка шевелился: плечами, скрюченными руками, головой, словно неторопливый флюгер на крыше. Покрытое бело-жёлтой плесенью лицо иногда дёргало смычкой невидимых под пеной губ, приоткрывая тёмный провал рта. Безжалостно-алый взгляд, спрятанный глубоко во впадинах глазниц, напоминал сморщенные бусинки клюквы на подгорелом пудинге. Кисти рук чернели, покрытые волосами. Жёлтые и твёрдые, как мозоли, подушечки изогнутых пальцев вытянулись звериными когтями.
        - Мас-с-са! - напевало чудовище. - НАДО КОПИТЬ МАССУ! ТОЛЬКО ТАК ВОЗМОЖНО ВЛАДЕТЬ КОСМОСОМ! - внезапно заблеяло и неожиданно звонким, знакомым маминым голосом заворковало. - КУШАЙ КАШКУ, СТАНЕШЬ БОЛЬШИМ И СИЛЬНЫМ.
        Молчун почти справился со слабостью после приступа, лицо обильно оросил пот. Уставившись на монстра, осторожно подбирая слова, будто от этого всё зависело, заговорил:
        - Ты хочешь купить нас на то, что мы сами придумали? На пустые фразы из видюшников, над которыми смеются даже дети? На бездарные реплики, запомнившиеся в ужастиках? На воображение? Сопротивляйтесь ему! Этот удав до вас не дотронется, пока не парализует волю!
        - Кольните меня, засранцы! - словно в эпилептическом припадке Иван бился затылком об землю, хватая воздух дребезжащим языком. Ремень на поясе расстегнулся, освободив саперную лопатку из футляра. Какое-то время Маруся смотрела на защитного цвета ручку, широкий блин лопаты с заточенными краями. Потом метнулась, схватила и в каком-то безрассудном наитии кинула в монстра.
        …Вышагнувший из временного беспамятства Балагур надеялся, что как только откроет глаза, приснившийся кошмар исчезнет. Вместо этого он увидел потоки бледно-зелёной слизи, вырывающиеся из раны на горле существа. Внезапно возникшая перемычка в виде саперной лопаты отделила голову от тела. Разинув тошнотворно-тёмный рот, голова Шурика запрокинулась назад и, отрываясь с хрустом, от которого затошнило, шлепнулась на дорогу и покатилась. Длинные тёмные волосы, как клубок спутавшихся змей, налипли на страшное лицо. Борис застонал.
        - Ну сейчас начнётся! Зачем ты это сделала? - выдохнул завороженный Молчун.
        - Граната. В рюкзаке граната, - слова дрожали. Лицо девушки перекосилось, кровь отхлынула от щёк, нижняя губа некрасиво скривилась, а из глаз брызнули слёзы.
        Молчун с непонятной ясностью ощутил, что остался один. Возможно, происходящее сейчас с Марусей намного страшнее головной боли и ломок Бортовского. Вопль Балагура перешёл в удивлённое восклицание. Сам Генка почувствовал приближение нового приступа. Поэтому, пока не потерял сознание, встал на четвереньки и пополз. Но не к рюкзаку, а к кричащему, дёргающемуся Ивану. Мимолетно взглянул на девушку и увидел обнажённую Нину. Бесстыдно расставив ноги, жена поглаживала холм Венеры, а другой сжимала правую грудь - «весёлый» эротический подарок сознанию. Слева, чуть выше пупка раскрылась безобразно красная рана, а вместо губ на пустом, безликом лице застыло потрескавшееся красное месиво.
        - ТЫ ПРАВ! - шептала она. - МЫ ИЩЕМ ЧЕГО ВЫ БОИТЕСЬ! И МЫ УЧИМСЯ! НАС ВСЁ БОЛЬШЕ И МЫ УЧИМСЯ! ЛУЧШЕ БЫТЬ С НАМИ! ВЕЧНОСТЬ - ЭТО КОСМОС! ХОЗЯИН КОСМОСА - ВЛАСТЕЛИН ВЕЧНОСТИ! А ПОКА УЧИСЬ С НАМИ!
        Молчун помотал головой, прогоняя видение, увидел пританцовывающую без повода Марусю и ужаснулся своему бессилию. Так неприятно саднит внутри, когда опаздываешь. Он вновь торопился удержать трос, но на этот раз медведь не умер, а стоял на страже. Он с нами! ОН С НИМИ! Боль заволокла лавиной: прислушиваясь к грохоту её приближения, Молчун не знал, что так безнадежно опаздывать. Мир сузился и мерцал, постепенно ускользая, сосредоточившись в определённой точке - кармане на груди Бортовского. Кем бы ни было страшилище, оно слишком увлеклось ковырянием в их мозгах, извлекая на свет дежурную галиматью из ненароком просмотренных киношек. Возможно, иначе не умело. Если бы не всепоглощающая боль, Генка, скорее всего, сошёл бы с ума при виде того, как обезглавленное туловище, извергая потоки слизи, покрывшие всю одежду Шурика, целенаправленно прошагало к потерянной голове и нахлобучило её задом наперед. Испачканные, спутанные волосы паклями бороды обвисли с затылка, что теперь оказался вместо лица.
        Колени подогнулись, и Молчун упал, понимая неспособность двигаться. Душманы достали его! Достали, мать растак! Постанывая, загребая обжигающий песок саднящими ладонями, он продолжал медленно ползти, волоча ставшие палками ноги. Десять процентов! Десять шансов из ста, что он доползёт и не сдохнет в пути. Отсчёт начался. Девять. Восемь. Семь. Шесть… Мозг, казалось, плавился. Туман полубеспамятства, ослепительно яркий, мигал перед глазами, отдаваясь в ушах противным дребезжанием пчелиного роя. Надо думать. Надо о чём-то думать! Генка задыхался, не зная, что схаркивает рвоту. Ещё оставшиеся крупицы здравого смысла лихорадочно сортировали в памяти эпизоды в поисках такого, который мог заставить сфокусировать уползающий мир на оттопыренном кармане мечущегося в ломке Командира.
        «На волосок от смерти, от потери мы поклялись…»
        «К чёрту! Мужики, дотащите до телефона…»
        «Очень сочувствую. Однажды Вы выполнили свой долг перед Родиной…»
        «Я повторяю - это второй Чернобыль! Тела! Кучи мёртвых тел!»
        «Эх, разведка, никуда от тебя не денешься. Для тебя папочка…»
        «Сколько стоит сейчас двухкомнатная…»
        «Выходи. Этот поезд без остановки. Ну? Быстрее!»
        «Третья! Чтоб я сдох! Третья ступня! Чего стоишь? Головы мне давай!»
        И просящая милостыню десятипалая рука дьявола из преисподней. Десять процентов! Десять процентов! Отчёт продолжается. Четыре, три. Два…
        44
        Но никто не хочет и думать о том
        Куда «Титаник» плывёт…
        В. Бутусов
        - Ваши документы?
        Костенко поморщился и просунул в щель над ветровым стеклом удостоверение. Верзила в камуфляжной форме с небрежно перекинутым за плечо автоматом бегло взглянул, кивнул и спросил:
        - Оружие есть?
        Майор протянул разрешение и похлопал себя подмышкой.
        - Проезжайте! - верзила вернул документы и направился к следующей машине.
        Костенко отжал сцепление и осторожно тронулся по автостраде. Подумать только! Какой-то солдафон, а ведёт себя словно генерал. Объехав затор из трёх столкнувшихся авто, майор повернул к центру. Остановился у обочины и переоделся. Теперь мундир украшали полковничьи погоны. Сбоку от телефона-автомата слегка небрежно приклеилась листовка. Костенко почувствовал зубную боль. Ненавистное усатое лицо с сединой в короткой стрижке преследовало на каждом шагу. Егоров с плаката обещал после внеочередных выборов главы администрации нормализовать обстановку в городе и покончить с преступностью. Почему не написать прямо: «Город в заднице. А у меня есть клизма.» Или: «После того как предыдущий мэр ужрался и сиганул из окна своего кабинета, мне приказали перестрелять половину города, чтобы другая половина почувствовала себя в безопасности.»
        Город закрыли восемнадцать часов назад. Через полчаса после возвращения Егорова из центра. Как грибы выросли шлагбаумы при въезде и выезде. Отряды вооружённых «ополченцев» могли вломиться в любую квартиру, остановить на улице и увезти в неизвестном направлении. Костенко знал, что два грузовика с омоновцами под командованием капитана Вращенко, высланными для установления порядка, загадочно взлетели на воздух в двух минутах езды до черты города. И тогда Егоров кинул клич. Тоже мне отец-освободитель! Самое смешное, что в центре никак не могут понять, что происходит. Просто у кого-то подпрыгнул пульс, когда в сводке-отчёте сообщалось, что за два дня в городе убийств в два раза больше, чем по региону в целом за последние три года. Винтажная «Волга» свернула на Кировский проспект и в полном одиночестве заскользила мимо брошенных машин, разбитых витрин, сожжённых газетных киосков, объехала перевёрнутый автобус и чуть было не размазала по асфальту пацана, который, гуляя абсолютно голым, онанировал и преспокойно смотрел на приближавшуюся машину. Костенко посигналил - бесполезно, объехал и дал газ. Кроме
очередного дебила, ни одной живой души. Город вымирал. Вернее, уже умер.
        Если всё будет продолжаться в таком же темпе, через пару лет весь мир будет напоминать этот небольшой сибирский городок. Когда утром на телеэкране появилась рябь, а затем изображение исчезло, Костенко всё понял. Не получив от Бортовского сообщения, он ещё сомневался. После того, как в городе телевидение приказало долго жить, майор пошёл бриться. Станок плавал и порхал по намыленной щеке, как уже в несуществующей для города рекламе бритвы «Жиллет», в зеркале отражался меланхоличный старпёр с бесцветными глазками, а внутри всё клокотало. ОНО ВЫРВАЛОСЬ! ВЫРВАЛОСЬ, ЧЁРТ ПОДЕРИ!
        Бортовский мёртв, скорее всего. Экспедиция больше не существует. Теперь ни Егоров, ни ополчение, ни сам Господь Бог не в силах что-либо изменить. Ещё немного, и ополченцы начнут стрелять друг в друга, а Егорова может посетить мысль о харакири. Костенко улыбнулся, представив, как во время очередного митинга выскочка вдруг возьмёт и вспорет себе брюхо. Через неделю в живых останутся те, кто без сознания, и буйно помешенные. А ещё дня через три ЭТО проскользнёт в город. А психи будут молиться на своё божество в одном желании - слиться.
        Ну а ему-то что за дело? «Волга» вырулила мимо кольца, миновала пост ГИБДД - вместо окон выжженные бойницы - и въехала на Центральный проспект. Как ни странно, здесь ещё существовала жизнь. Работали кое-какие магазины и не все светофоры обезглажены. Что с того? Костенко увидел себя в зеркальце. Погоны смотрелись преотлично.
        Рак продолжал пить его кровь. Метастазы поразили оба лёгких. Поэтому он торопился. Сколько ещё отпущено? Месяц? Два? Три? Академик же продолжал колупаться и жаловаться на недостаток в серной кислоте! Он просто обожал растворять опытные образцы в кислоте! Наделает уродцев, а затем - хлоп! Плавайте, родные. Как будто впереди у него была целая вечность. А майор ждать не мог. Глупо. Но единственным его желанием за последние лет пять было - стать полковником.
        Надевая приготовленную к предстоящему событию форму со знаками различия, он часами простаивал у зеркала, разглаживая безупречно уложенные волосы и несуществующие складки, представляя, как будет выглядеть в гробу. Мечты меняются. Последние полгода он хотел лишь одного - умереть полковником. Если бы об этом узнал Егоров или начальство, или просто посторонние, покрутили бы пальцем у виска. Но Костенко помнил, что если жизнь офицера не должна быть в помарках, то и уход из неё необходимо выполнить чистоплотно.
        Теперь, когда проект провалился и новые погоны, казавшиеся почти реальными, удалились на неопределённое время, а значит, могли быть пожалованы только маршалом рая, его охватила полная апатия. Теперь он мечтал умереть раньше, чем ОНО доберётся до города или его разума.
        Пантелеев предупреждал, но не верилось, что какие-то даже невидимые инфузории могут разумно мыслить. Вернее, обучаться в процессе возмужания, если можно так выразиться.
        В мире реальны только две вещи: НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИТ САМО СОБОЙ и НИЧЕГО НИКУДА НЕ ИСЧЕЗАЕТ. Майор уяснил это со школьной скамьи. Но становилось смешно от мысли, что в космосе постоянно болтается всякая ерунда от спутников до ракет, люди практически высаживаются на другие планеты, некоторые - в основном дети и алкоголики - успели познакомиться с иноземными существами, но не удастся справиться с энергией какой-то там бактерии. ПБО-41 - совокупность микроорганизмов с привнесённым изменением в хромосомный набор. Переворот в медицине, промышленности, военном деле. Козырной туз в рукаве России против вооружённых вторжений. Вязкая, скользкая масса, мгновенно выстраивающая еле различимый, но действенный щит против структуры атома любой существующей на планете молекулы. Кроме того, эта штука умудрялась попутно собирать всё, что попадается на пути, включая радиосигналы, рентгеновское и инфракрасное излучение. Более того, она умеет, как оказалось, впитывать информацию от живых существ.
        НИЧЕГО НИКУДА НЕ ИСЧЕЗАЕТ! Накопленную ПБО энергию возможно было направить на любые цели, не говоря уже о перспективе прекращения существования банальной бациллы гриппа. Но никто не думал, что перевалив за определённую концентрацию, эта тварь сама начинает решать, что и куда направлять. И если уже сейчас она добралась до удалённых на десятки километров телесигналов, Костенко предполагал, что конец света наступил близко к завещанию Майя. Кто знает, что завтра придёт в голову крохотулькам-милашкам? Переплюнут Чернобыль по количеству облучённых? Накроют город инфракрасным, обеспечивая жителям ровный загар до обугленности? Пока, слава богу, тихо-мирно - радиоволны. И мозги.
        Самое обидное, что НИЧЕГО НИКУДА НЕ ИСЧЕЗАЕТ. Невидимые глупые сигналы и излучения позволяют себе летать, как и где вздумается. Нашлись бы желающие перехватить. И вот нашлись. Забавным, по мнению Костенко, оказалось то, что ПБО сумело изнутри подобраться к человеку. Излучают чего мозги или нет, летают ли душеньки на простор, но - будь проклят Фрейд! - вдруг что-то отключается, и люди предаются самым потаённо-сокровенным желаниям. В большинстве случаев тем, которые назвали низменными инстинктами.
        Центральный проспект напоминал окаменевшие волны. Прыгай по гигантским кочкам, как сайгак. И кто только додумался построить город в таком неровном месте? «Волга» подъехала к площади Ленина, где при небольшом скоплении народа на трибуне, предназначенной для праздничных торжеств, сотрясая воздух лозунгами, выступал будущий мэр города Лёха Егоров. Пусть не по собственному желанию. Пусть внеочередные. Молодцеватый усатый подполковник, возвышающийся над запуганными, ничего не соображающими людьми, причинял Костенко невыразимые страдания.
        - Везде, повсеместно преступники будут получать самый сокрушительный отпор, - орал кандидат. Единственный. Если на должность главы администрации ПБО не претендует. - Только сплочённо, все вместе мы должны противостоять разгулу мафии, неизвестно почему избравшей местом проведения вакханалий наш родной город. Проблема в том, что большинство сотрудников правоохранительных органов заняты таёжным пожаром. Но думаю, что…
        Костенко покрутил ручку, спустив ветровое стекло. Ждать, пока Егоров поймёт, что он самурай, не было времени. Метастазы. Чёртовы метастазы. Майор огляделся, сунул руку подмышку, выудил пистолет. Натренированная рука почти не почувствовала отдачи. Три коротких щелчка, словно тявкнула собака. Егоров схватился за сердце, вторая пуля сколола надбровную дугу. Третья предназначалась рыжему телохранителю, рыпнувшемуся было. Сильна старая закалка! Ухмыляясь, Костенко до отказ вдавил газ и, невзирая на крики толпы и несущиеся вслед выстрелы охраны, развернулся на сто восемьдесят градусов и помчался сайгаком по проспекту. Сзади стонали сирены. Одна. Две. Четыре. Шесть машин бросилось следом. Костенко расхохотался. Недоноски!
        Винтажная «Волга» с человеком в форме полковника свернула под арку жилого дома, промчались по двору и выпрыгнули на перекрёсток. Сирены не отставали. Костенко повилял ещё, стараясь сбросить «хвосты» и вновь выехал на Центральный. На дороге стоял онанирующий пацанёнок, растянув лицо в безликой и страшной ухмылке. Майор ударил по тормозам, задев придурка краем капота, тот отлетел, вопя, тряпичной куклой. Машину бросило к тротуару. Рядом вскрикнула сирена, и заднее стекло осыпалось под автоматной очередью.
        Не замечая, что аккуратно уложенные пряди сбились и нависают седыми нитями над ушами, Костенко сжал зубы, выдохнул и бросил машину вниз по холму. Подмигнул себе в зеркальце, вставил в рот пистолет и нажал на курок. В это время пуля пробила заднюю покрышку. «Волга» заскользила юля. Мертвец в форме полковника повалился набок, увлекая вцепившуюся в баранку руку за собой.
        На полном ходу машина врезалась в витрину чудом до этих пор работающего магазина телевидеоаппаратуры. За секунду до столкновения молчавшие, установленные в ряд за витриной телевизоры одновременно включились. И тут же изображения рассыпались вместе с кинескопами, когда «Волга» протаранили их следом за витриной. Разорванные внутренности приёмников заискрились, оседая, катясь, на пол. Долю секунды выпученными глазами девушка за кассой наблюдала приближение к ней плоского телевизора «Хитачи»… И по кровавому месиву на её лице никто бы не подумал, что она была женой самого крупного в городе бизнесмена. А «Хитачи» приземлился на её место за кассой, вывернув искрящийся кинескоп на пачки в спешке пересчитываемых денег.
        Столкнувшись с прилавком, оставшись без стёкол, машина остановилась, словно собиралась сделать покупку. Из предлагаемого товара уцелел только крохотный «Шарп», завалившись на бок, в стихающие звуки сирен он прокомментировал:
        - Эффералган упса. Ваше здоровье и долголетие. Спрашивайте в аптеках города…
        Затем машина взорвалась.
        45
        Ударил воронёный грай,
        Раздался звон в небесном граде,
        И жизнь перешагнула грань
        Безумия и благодати.
        С. Самойленко
        - Граната! В рюкзаке… - Маруся продолжала повторять как заклинание, не понимая, куда делся Молчун.
        Вместо него, скаля белоснежные зубы, поднимался с земли Асур Нурлиев. Заворожено девушка наблюдала, как он неторопливо расстёгивает штаны, приговаривая:
        - ЗАЯВА НА МНУ ПИСАТЬ? АСУР ТЮРЬМА, ДА? ТЮРЬМА ИЗ АСУР ПЕТУХ ДЕЛАТЬ? ВЕШАЛСЯ АСУР. ДРЯНЬ ОДНА ПОКАЗАВАЛ!
        Длинный, сверкающий нож из штанины выскочил вместе с фонтаном крови. Асур вытянул лезвие и вразвалку поплёлся к ней. Кровь залила ему руку, капала с пальцев. Словно не замечая её, призрак шагал и шипел:
        - ТЭПЭРЬ ТВОЙ ОЧЭРЭТЬ СДОХНУТЬ! СТАНЬ СОБАЧКЭЙ…
        - ПОРОСЁНОЧКОМ, КИСКОЙ, ЗВЕРУШКОЙ, - сипнуло сзади.
        Маруся отпрыгнула. Со стороны реки к ней направлялся ухмыляющийся Ферапонт.
        - ГОВОРИЛИ ТЕБЕ - УБИРАЙСЯ! А ТЫ УБИЛА! УБИЛА МЕНЯ, ДРЯНЬ!
        Седые мокрые волосы стояли дыбом, из живота проклевывалось жало. Ферапонт закинул руку за спину, будто его прихватил ревматизм, и жало с булькающим звуком провалилось внутрь. Призрак вынул из себя нож и громко отрыгнул:
        - ТВОЙ ОЧЭРЭТЬ!
        Девушка развернулась. Асур был уже рядом. Из лезвия в руке на миг выпрыгнуло змеиное жало:
        - УБИЛА МЕНЯ, ДРЯНЬ!
        Окружили, запутали. Маруся завертелась, пританцовывая, не зная, откуда ждать смертельного удара. Вновь появилось ощущение втягивания через гланды длинной нескончаемой цепочки. Медные кольца, скользя в желудок, охлаждали кровь и обволакивали инеем сердце. «Сопротивляйся им! - думала она. - Не поддавайся панике!» Но фантомы были настолько реальными и решительными, что ужас выступал на каждом проглатываемом кольце клеймом: «Смерть», «Смерть», «Смерть»… Призраки приближались. Два нацеленных ножа. Маруся отступила к кустам, лихорадочно шаря глазами вокруг в поисках предмета, которым можно было бы защититься. Сопротивляться бессмысленно. Выход один…
        - ПРИСОЕДИНИТЬСЯ! - шелестнуло сзади.
        Из-за дерева вышел отец. Сгнившие куски мяса свисали с плеч, обнажая кости. Раздутое лицо, по которому неторопливо сползали блестящие жуки, почти неузнаваемое. Но она знала - это отец. В широкой истлевшей ладони сверкнул тот самый кухонный нож, которым он резал маму:
        - ТЫ ВЕДЬ НЕ ЛЮБИШЬ НОЖИ, ДЕТКА? - почти позабытый голос показался намного страшнее, чем двое других преследователей. - МЫ ЗНАЕМ, ЧТО ТЫ ЛЮБИШЬ! МЫ ВСЁ-ВСЁ ЗНАЕМ! ТЫ НЕ БЫЛА НА ТАНЦАХ! ТЫ ДАВАЛА МНЕ, СТЕРВА!
        Маруся зашлась плачем. Всё закончилось для неё. Обессиленная, упала на колени, согнувшись, вдавила лицо в ладони. В такой позе осуждённые на смерть ждут отсекающего голову удара. Для всех она была на танцах. Для всех, кроме мамы… Ей опять стало тринадцать лет. Она переодевалась в ванной, торопливо застёгивала бюстгальтер, прислушиваясь к внезапной тишине в квартире.
        - ТЫ НИКУДА НЕ ПОЙДЁШЬ, МАЛЕНЬКАЯ ШЛЮХА!
        Дверь резко распахнулась, с треском, расщепляя косяк, звякнул об пол шпингалет. И в ванную ворвался отец. Высокий, с волосатой грудью, босиком, в мятых семейных трусах. С ним принёсся ураганный запах перегара.
        - ТЫ ТАКАЯ ЖЕ ДРЯНЬ, КАК ТВОЯ МАТЬ!
        - Папа, ты пьян! Пусти!
        Застежка сломалась, лифчик остался в широкой лапе. Вскрикнув, Маруся закрыла грудь.
        - Я ЗНАЮ! ТЫ БЕЖИШЬ К МАЛЬЧИШКАМ, ЧТОБЫ ОНИ ТРОГАЛИ ТВОИ ТИТЬКИ! Я ВСЁ-ВСЁ ЗНАЮ!
        …Слёзы обжигали щеки. Маруся чувствовала, как все трое приблизились, ловила смрад дыхания. Так пахнет убийство. Всё кончилось!..
        - Пусти! Дрянь! Козёл!
        Ударом кулака её отшвырнуло, стукнуло затылком об стену. За что?
        - ТЫ НЕ ХОРОШО ВЕДЁШЬ СЕБЯ, ДЕТКА! ЗНАЕШЬ КТО ТАКОЙ КОЗЁЛ? А Я ЗНАЮ! Я всё-всё…
        - Не надо! - Маша сползла по стене.
        Грубые руки потянули вниз, дернули трусики.
        - …знаю, что ТЕБЕ НРАВИТСЯ! ТЫ ВЕДЬ ЛЮБИШЬ, КОГДА МАЛЬЧИШКИ С ТОБОЙ ЭТО ДЕЛАЮТ!
        - Нет! Нет! - хрипнула Маруся на пыльной, заросшей сорняком дороге.
        - Да! Да! Я люблю! Отстань, козёл! Я убью тебя! Я тебя ненавижу! - кричала девочка в ванной. Она видела каждый волосок на потной груди. Каждый толчок внутри неё отзывался досадой и болью.
        Уголком сознания она услышала, как хлопнула входная дверь.
        - Мама! Помоги! Мама!!!
        Потом, забившись в холодный угол ванной, она зажимала уши, чтобы не слышать драки, не замечая, что сидит в лужице крови. Мать материлась по-шорски и отбивалась полотенцем. Маруся не хотела слышать этого звука. Осторожно поднявшись, быстро оделась и выскользнула на улицу…
        В стерильной, сверкающей белизной палате, накрытая до подбородка простыней мать казалась маленькой и совершенно беспомощной. Только смородины глаз буравили насквозь, обвиняя. С утра шёл снег. Последний мартовский и абсолютно белый. Яркое солнце обещало скорую весну. И от этого снег становился ещё более виноватым за своё присутствие на свете. Маруся делала вид, что ищет в глазу соринку, прячась от чёрных смородин.
        - Что ты им сказала? - спокойно спросила мать.
        - Была на танцах.
        Смуглая рука выползла из-под простыни и больно сжала колено:
        - Ты была на танцах. И ничего не видела. Ничего не было. Забудь. Ничего не было.
        Маруся кивала, понимая, что в очередной раз совершает что-то некрасивое. Предательство. Пётр трижды отказался от Христа. Маруся четыре раза от матери. Впервые, когда потихоньку выскользнула из дома. Мать, защищая её, подставилась под нож, а она просто сбежала. Но об этом следует забыть. Второй раз, когда согласилась, что это так. А снег растаял очень быстро. О нём тоже не надо вспоминать. Третий раз, когда забыла о двух первых. Она была на танцах. Для всех, кроме мамы… и дяди Коли. Сербегешев выслушал молча, хлестанул полстакана водки, оделся в парадное, хотя никуда до этого не собирался. Затаив дыхание, Маруся всхлипывала, размазывая слёзы. Участковый внезапно подошёл к столу, хряпнул ещё полстакана и заорал:
        - Понимаешь, что произошло?! Если всё всплывет в суде? И всплывёт. У нас любят ковыряться в грязном белье. Тебе - как тогда жить?!
        Маруся кивала, сдерживая рыдания.
        - Ты была на танцах, - интонация напоминала мать. - Всё, что требуется - утверждать только это. Ещё лучше - пара подруг с тобой. У тебя есть подруги? Настоящие? Ясно? Просто пьяная ссора… Ничего не было, - и полушепотом, - об остальном позабочусь…
        В четвёртый, когда мать лишили родительских прав. Пьяная ссора. Всего-навсего. Мать-алкоголичка. И Маша нашла это справедливым.
        - ЭТО ТЫ УБИЛА МЕНЯ! - говорил разложившийся мертвец. - ТВОЙ ДЯДЬКА С ДРУЖКАМИ ПОВЕЛИ МЕНЯ В ЛЕС И ИЗБИЛИ ДО СМЕРТИ! ПОНИМАЕШЬ? ДО СМЕРТИ! НО ЭТО ТЫ СКАЗАЛА ЕМУ! ТЫ УБИЛА МЕНЯ, ДРЯНЬ!
        Маруся подняла заплаканное лицо. Все трое обступили тесным кольцом, и каждый произнёс проклятие, после которого жить не стоило:
        - ТЫ УБИЛА НАС! УМРИ!
        Над ней поднялись три ножа, и девушка потеряла сознание…
        …«Уколите меня! Уколите! Иначе убью!»
        - Заткнись, засранец!
        «Кто? Зачем?».
        - Прощай, родной. Там свидимся, - ухмыляясь, Отто поднял топор. - Помнишь? Напоследок, думаю, тебе приятно будет узнать, что всех их убил ты. Убил и расчленил. Твои руки - мои руки. Твой голос - мой. Даже твоё дерьмо тебе не принадлежит. Не пора ли поменяться?
        «Нет! Ты не посмеешь!»
        - Насмешил. Всё кончилось, Ваня. Ты умер! Тебе даже больше не нужен укол. Чувствуешь?
        «Нужен! Уколите! Я хочу вновь испытать это! Не могу! Не чувствую! Уколите!»
        Лезвие топора качнулось вниз, отсекая мир.
        - Гут! - Отто расслабился. Наконец-то он избавился от него. «Мы избавились, - напомнил себе. - Стол накрыт. Мы ждём, Хозяин…»
        - … Папа! Тятя, наши сети притащили мертвеца, - хихикнуло рядом, и из плюющихся пенкой кустов выступили две девочки с бантами в косичках.
        - Оля? Люда? - Борис удивлённо вскрикнул, не веря своим глазам.
        - Мы ждали тебя, - защебетали дочки. - И мама ждала. Неужели ты забыл? Мы хотим играть!
        Балагур рассматривал стоящие перед ним существа, чувствуя, как холодный пот приклеил к спине рубашку. Легче сто раз видеть, как катится по дороге голова монстра, чем такое! Теперь их можно различить. Оля - та, чьи покрытые плесенью банты рассыпались трухой на ветру, а из-за сгнившей коросты губ выступают мелкие зубы. Все, кроме двух передних. Люда - нечто вязкое и раздутое. Жирные, голодные личинки, извиваясь колечками, шевелились на шее. Но это были его дети! Его мёртвые дети. ОНИ МОГУТ ВЕРНУТЬСЯ, ЕСЛИ ЗАХОЧЕШЬ, правильно? Они вернулись.
        Оля, как раньше, быстро почесала носик, сдирая его с лица, оставив тёмную дыру и исследуя её пальцем.
        - Извини, папа, я помню, что ковыряться в носу некрасиво, но эти забавные козявки по-прежнему немного солёные.
        - Что с тобой, папа? Ты нас не узнал? Неужели думал, что мы не изменимся, столько лет оставаясь там, где темно и сыро?
        Люда шагнула вперёд и вытянула облепленные личинками руки.
        - Возьми на ручки, папа! Возьми!
        - Да, да. Конечно, - Борис подал руку мёртвой девочке, не стараясь унять дрожь. Пальцы ходили ходуном. - Я помню вас. Я ждал. Иди ко мне, малышка.
        Их руки соединились, и личинки сразу же заволокли его пальцы, стремясь к новообнаруженной территории. Не замечая их, Борис шагнул к дочери, обхватил её, поднял на руки, прижимая к себе, как самый дорогой подарок.
        - И меня! И меня! - подбежала Оля.
        - Сейчас, сейчас, - незаметно скатывались слёзы. Они рядом! Они опять вместе. Навсегда! - А где мама? Она здесь?
        Порыв ветра раздвинул кусты. Борис затрясся и закричал, выронив дочь. Кэт закончила процесс разложения, с лысого черепа, обтянутого остатками дряби свисали редкие спутанные волоски. Мертвец направлялся к нему, неловко подёргивая свёрнутой набок головой, неся с собой запах тлена. Запах смерти.
        - ВОТ МЫ И ВСТРЕТИЛИСЬ, ЛЮБИМЫЙ!
        - Нет! - закричал Балагур. - Я не могу! Не хочу так! Убирайтесь назад!
        Он размахивал руками, пытаясь отгородиться от мёртвых, увидел на ладонях копошащиеся личинки и завертелся, смахивая их и топча ногами.
        - Это ты убил нас, папа, - серьёзно сказала Оля.
        - Ты должен умереть или стать вечным. Выбирай, - согласилась Люда.
        - ИДИ К НАМ, ЛЮБИМЫЙ! МЫ СТОЛЬКО ЖДАЛИ!
        И Борис понял, что не может дышать. Обступившие мертвецы проворно обшарили тело, вездесущие пальцы добрались до лица, впихивая пальцы в рот, ноздри, глаза.
        - Нет, - шептал он, - я сплю, я сплю…
        …Молчун выдохнул и коснулся плеча Ивана. Боль сразу немного отпустила, и краем глаза он увидел коленопреклонённую Марусю, трясущегося, размахивающего руками Балагура. И спокойно стоящего на дороге монстра с нахлобученной задом наперед головой.
        - ВОТ ВИДИШЬ. МЫ УЧИМСЯ, - Шурик, скользя, подобрался к Борису и склонил неправильно надетую голову ему на плечо. - СЕГОДНЯ БУДЕТ МНОГО МАССЫ!
        - Ага, - согласился Молчун, нащупывая карман на груди Ивана, - и вони тоже.
        Его стошнило вновь. С трудом отвернувшись, попытался определить, где находится запропастившийся карман и едва не потерял сознание. Вместо Бортовского он обшаривал огромного скользкого слизня, который, извиваясь, менял цвет, превращаясь из белого в тёмно-красный.
        - МЫ УЧИМСЯ! ХА-ХА-ХА!
        Зажмурившись, Гена продолжал поиск. Ничему нельзя верить. Никуда нельзя смотреть. Только делать, что знаешь. Рука коснулась выпуклости на теле слизня, а в реальном мире Молчун вытянул из кармана бездыханного Командира распечатанную пачку ампул и упаковку с одноразовыми шприцами.
        Кряхтя и постанывая, сел, отломил головку ампулы и с третьей попытки надел на шприц иглу. Не торопись. Отчёт продолжается. Один с половиной. Один с четвертью. Один и одна десятая. Куда? В вену. Медленным нажатием вспрыснул морфин над ладонью и отбросил шприц. Боль постепенно покидала, уступая место безразличию и жизнелюбию.
        Словно ничего не случилось, Молчун встал и с удивлением не обнаружил намёков даже лёгкого головокружения. Протопал к Марусиному рюкзаку. Граната скользнула в ладонь. Бодренько прожонглировав ей, Генка направился к монстру, по пути оттолкнув плечом Бориса от его видений, укладывая на землю, чтобы не зацепило. После чего сразу захотелось бросить всё к такой-то матери и самому завалиться поспать. Но он что-то ещё должен сделать. Что? Держать себя в руках. Ага. А дальше? Очень просто. Подойти к монстру, оттянуть пояс и впихнуть в штаны гранату. Нет ничего проще. Проворно увернувшись от когтей, Генка потрындел пальцем по губе, показал язык и рванулся назад, упал, закрывая голову руками. «Ой, щас будет маленький баба-бах!»
        …Молчун открыл непонимающие глаза и увидел склонившуюся над ним девушку.
        - Ты взорвал его! Всё исчезло! Призраки исчезли! - кричала она в самое ухо, видимо слегка оглушённая взрывом, целовала, оставляя на щеках солёные капельки.
        - А-а, Машка-замарашка, - хихикнул Молчун. - Не запачкайся об меня.
        Мысль показалась ему настолько забавной, что он расхохотался до коликов в животе.
        - Что с ним? - насторожилась Маруся.
        - Наркотики, - пояснил Балагур и наступил на использованный шприц. - Пара часов и придёт в себя. Молодец, додумался.
        - Не поняла.
        Боря устало присел на корточки:
        - Не знаю, что произошло. Но я видел такие галлюцинации - врагу не пожелаешь. Ты тоже?
        Девушка осторожно кивнула.
        - И молчальник. Только он каким-то чудом вколол себе наркоту, перешёл определённую грань и покончил со всем. От безумия ушёл в безумие, чтобы первое исчезло. Клин клином - говорят.
        По небу меланхолично плыли тучи, река продолжала вековое журчание. Тайга пела осеннюю колыбельную, прощаясь с листвой и птицами. Оседало облачко пыли на месте недавнего взрыва, в кустах лежала отброшенная им голова Шурика. Балагур склонился над Бортовским, стараясь привести того в чувство. Маруся смывала намоченной в реке косынкой рвоту с груди временами впадающего в беспамятство Молчуна. Если бы кто захотел написать картину о конце света, то лучше мизансцены ему не найти.
        Лейтенанта хоронить было некому. Борис и Маруся оттащили связанное тело в лес и виновато ушли, зачем-то стараясь не шуметь.
        - И чего вы возитесь с червями? - Молчун сосредоточено чиркал зажигалкой, пытаясь прикурить неправильно, фильтром к огню, вставленную сигарету. - Я его трогаю, а он - червь. Разве не смешно?
        - На пасеку? - спросил Балагур.
        - Да, - согласилась девушка.
        - Не пойду! - возмутился Молчун. - Там мертвецы! Везде мертвецы! И дым! Понимаете - дым! - он шмыгнул носом и забубнил околесицу.
        - Вот он какой, когда наклюкается, - усмехнулся Борис.
        Вдвоём они подняли Генку. Он повис, обнимая их, а затем зашагал почти самостоятельно, опираясь, чтобы не споткнуться. Всю дорогу они слушали его болтовню и скрипели от бессилия зубами, обвешанные рюкзаками и оружием.
        - Телепатия, ребята, это вещь, - Молчун подтвердил серьёзность своего заявления пояснениями. - Думаете, я напился? Ничего подобного. Вмазался. Во как! Второй раз в жизни. В госпитале, правда, обкалывали разной фигней, но это не то. Я соображаю чётко - может, никогда так не соображал.
        - Помолчи, - вяло попросил Балагур.
        - Борис, ты не прав. Кто это сказал? Я? Не-а. Кто-то из великих. Эйнштейн. Или Пантелеев. Один фиг. А где червь? У-у, тварь! На пасеку, да? Пусть. Конечно, знаю, что глупо выгляжу, ну уж потерпите, ладно? Мне надо сказать. Очень важно. Никто не борется за нас, поймите. Ни добро, ни зло. Ни бог, ни дьявол. Мы - пешки. Безликие пешки в большой шахматной партии. У каждого свой ход. И нами жертвуют по мере необходимости. Попробуйте завладеть чужой пешкой? Дьявол тут мастак. А чужими фигурами жертвовать сподручнее. Это я говорю, а не Эйнштейн. Но есть какая-то субстанция. Отдушина для мыслей и поступков. Добро и зло существуют. Но не для нас. Мы для них. У-у, червь! Где? Где он? Где Командир Лейтенантович? Молчите? Ну, хорошо. Я сам пойду, можно? Ой, чуть не упал. Ладно, ведите…
        Маруся резко остановилась, вглядываясь.
        - У нас мало времени, - произнесла.
        - Что случилось?
        - Тайга горит. Чуешь запах? Пожар прорвался. К вечеру здесь ничего не останется.
        Борис присмотрелся и различил сливающиеся с тучами клубы дыма:
        - Успеем. Ещё далеко.
        Через полчаса они добрались до первого улья, и хотя хижина стояла метров через двести на взгорье, идти дальше сил не было. По правде говоря, и не хотелось. Там ещё пахло изрубленным Спортсменом. Надо ждать. Ждать, когда Генка придёт в себя. Потом забрать вещи, оставить всё ненужное и сваливать, бежать, удирать, пока разум и жизнь ещё до конца не разрушились. Ну а пока можно перевести дух. Отдыхать и ждать.
        Балагур всё-таки сходил к избушке, помня о прежнем опыте, пробираясь осторожно. Но вернулся быстро, принёс только вещи и две пачки сигарет.
        - Пожрать нечего. Там кто-то был. Консервы исчезли. Хлеб тоже. Командирский ноутбук разбит. Что здесь происходит, Маша?
        Маруся молчала, курила и вглядывалась в тайгу. Клубы дыма устремились ввысь, ветер разбрасывал пепел. Они совсем забыли о пожаре. Даже если через час Молчун не придёт в норму, нужно будет уходить. К вечеру, возможно, выйдут к посёлку. Девушка устала, сквозь тяжёлые веки она смотрела на спящего Молчуна и кивала, совершенно не вникая, пока Борис рассказывал о привидевшихся ему дочерях. Неужели всё кончилось? Слава Богу!
        Молчун открыл глаза и неожиданно спросил:
        - Что та тварь болтала о космосе? Бог как раз живёт в космосе, а где он живёт, нет места дряни. Особенно червям.
        - Опять! - Борис всплеснул руками и поднялся. - Не могу слушать его бред, - подхватил рюкзак, зашагал к реке.
        - Ты куда? - окликнула Маруся.
        - Хочу побыть один. Мне надо подумать, - Борис оглянулся, погладил лысину и сморщенный лоб.
        Тоска во взгляде, потрёпанное выражение на лице. Маруся запомнила его именно таким…
        - Покурить есть? - Молчун сел, осоловело осматриваясь. - На пасеке, да? Хорошо. Не смотри на меня так, ладно? Знаешь, мы всего-навсего черви перед богом. Но что-то наши души должны значить? У-у, Господи, если ты есть, сделай так, чтобы я поверил, что ты есть. Потому что тяжело. Ты пойми, все эти черви заставляют думать, что кроме них ничего нет…
        Маруся отвернулась и плакала. Один на один с сумасшедшим в тайге, когда через пару часов всё сгорит к чёртовой матери. Есть или нет справедливость? А если Молчун не вернётся, а останется таким же? Если встреча с монстром лишила его рассудка? Гена, в некой пародии на намаз, коленопреклонённо начал просить у бога объяснений, для чего всё произошло, просил смысла, любви, веры, какие-то сто процентов, затем сбавил до тридцати.
        - Да заткнёшься ты или нет? - не выдержала девушка. - Теперь понимаю, почему от тебя жена сбежала. Заткнись и спи!
        Молчун, расстроившись по поводу прерванного диалога с создателем, вновь тихо захныкал и, свернувшись, как в утробе - калачиком, прижался к земле…
        …«Ну же! Давай!» - грудь жгло огнём, раздувало. Ещё немного, и она лопнет, как наполненный водой и сброшенный с балкона презерватив. Глоток воздуха! Всего один! Давай! Но сил не было. Вакуум внутри. Иван часто задышал носом, поднапрягся и, раздирая горло, выплюнул застрявший зеленоватый комочек. Таёжный воздух ворвался в лёгкие, отзываясь болезненными спазмами. Постепенно мир возвращался. Какое-то время действительно казалось, что смерть возможна. И ничего нельзя было объяснить тем засранцам, когда они волокли его в лес. Мокрота собралась в горле и преградила путь для дыхания и крика. Хорошо хоть нос не заложило, иначе он отбросил бы копыта минуты три назад. Сколько же он путём не дышал? Неважно.
        Всегда полезно замечать и положительные стороны. Его сочли мёртвым и оставили. Значит, не думают, что он может вернуться и перестрелять их как куропаток. То, что ремень по-прежнему сжимает запястья, ничего не значит. Иван теперь знал - кто! Значение имело только это. Афганец, склонившись над ним с топором, вынул ампулы и шприцы. Думал, что Ваня подохнет без этой дряни?! Бортовский застонал и открыл глаза. Прямо перед ним, щекоча лоб, склонилась еловая лапка. Дерево вертикально уходило вверх, протыкая небо. На коре застыли слёзы смолы, вытекающие из пахучих волдырей. Отплевываясь, Иван подтянулся к стволу, упираясь в него затылком, оставляя волосы в липких раздавленных волдырях, ветка упала на лицо, обжигая щёки прикосновением. Несколько усилий - и ему удалось сесть. Поборов недомогание - надо ещё отдохнуть, задержка дыхания ослабила организм - он посмотрел влево. Сквозь сито кустарника можно было с грехом пополам различить дорогу, с которой его сюда принесли. Журчание реки, водовороты у омываемых валунов приятно успокаивали. Беспечно перекликались пичужки.
        Сколько он так просидел, сказать трудно. Возможно, слегка вздремнул. Треск сучьев и пыхтение выкинули из забытья и заставили сосредоточиться. Бортовский вглядывался, пытаясь уловить происходящее на дороге. Мимо кустов прошествовала бурая тень, загораживая вид на реку. Медведь помотался, ткнулся носом кудато вниз, хрустнуло. Иван замер. Засранцы! Связали и бросили! В таком виде он прекрасный обед для косолапого. Но зверь, похоже, не знал, что за ним наблюдают. Спокойно, прихрамывая, прошёл мимо, сжимая в зубах нелепый предмет, словно заимел тёмную круглую бороду.
        Некоторое время Ваня ждал его возвращения, пока не понял: занимается ерундой. Пора подумать об освобождении. Это самое верное. Он попытался пошевелить онемевшими запястьями и не почувствовал ничего, даже боли. Интересно как поживает раненая рука? Именно она беспокоила. Язвы и ногти. Он переключился на свою изуродованную конечность, представляя, как разлепляет согнутые пальцы, и услышал треск рвущегося бинта. В тоже время кулак другой руки ощутил прикосновение чего-то необычного и жуткого. Когти! Сквозь бинт прорвались когти! Горло вновь перехватило. Непонятно что с ним происходит. Но всегда полезно, как уже говорилось, отмечать положительное. Иван рванул раненую руку, и острые когти располосовали стягивающий запястья ремень. Лоб покрылся испариной. Веточка по-прежнему щекотала щёку. Бортовский осторожно вынул из-за спины левую руку с обмотанными обрывками ремня. Затем правую, подарившую неожиданную свободу. Но смотреть на неё он не собирался. Ни за что!
        …Борис сидел на берегу и смотрел в небо. Тучи плыли, отражаясь в зрачках, затмив мысли. Каждый по-своему реагирует на стресс. Балагур не чувствовал, как слёзы промывают на пыльном лице дорожки. Он ощутил прикосновение ветра, прохладного, словно глоток лимонада, и сжимался под давящей мощью тайги. Сказать, что он испугался - ничего не сказать. Произошла такая дикая НЕПРАВИЛЬНОСТЬ, после которой жизнь теряла всякий смысл. Как собрать головоломку, если потеряны основные детали? Всё, во что он верил: быт, логика, реальность - полетело в тартарары. Можно жить с геморроем, какое-то время со СПИДом или гайкой вместо пупа, можно смириться со смертью близких людей или, наоборот, вспоминать их ежедневно; в конце концов, можно принять ислам и проголосовать на референдуме за коммунистов, но после того как возьмёшь на руки свою разложившуюся дочь, которая хочет играть - жить невозможно.
        Борис вытащил из рюкзака семейный альбом и попытался сосредоточиться на снимках. Фотографии Кэт всегда успокаивали и помогали в трудную минуту, но только не в этот раз. Истлевшие пальцы держатся за поручни качелей, кажется, что руки тянутся к его горлу. На запрокинутом ввысь обнажённом черепе безгубая ухмылка, на лысине редкие всклоченные волосы. Мертвец в коричневом пальто под невыносимо ярким зонтом в синюю крапинку протянул руку к голубю, намереваясь свернуть ему шею. И нелепые мазки помады над провалом рта. Мертвец в очках за столом, кровожадно выпирающая нижняя челюсть. Облепленные личинками мертвецы собирают детскую пирамидку. Берёзовая роща, по которой идут трупы.
        Борис застонал и неторопливо начал выдирать страницы из альбома, аккуратно разрывая их на мелкие кусочки. Мёртвые вопили от боли, но он рвал их, мял и рвал снова, краем сознания понимая, что клокочущие, рыдающие звуки издаёт он сам. Можно умереть, так и не побывав в Париже, можно заранее лечь в домовину и ждать конца света, но умереть и превратиться в ходячее пугало - худшее, что может с тобой произойти.
        Балагур снял куртку, рубашку и внимательно осмотрел царапины на животе, оставленные монстром. Морщась, отодрал пластырь на рубце от пули бандита. Затянувшаяся было рана вновь открылась и кровоточила. Кровь проступала розовая, почти прозрачная с желтоватыми вкраплениями. Борис застегнул рубашку, накинул куртку, какое-то время глупо улыбался, виновато рассматривая убегающую, суматошную реку. Потом решительно встал, поискал автомат, потоптался, оглядываясь. Поднял остаток свадебного снимка, где в три ряда сидели и стояли мертвецы, включая редактора многотиражки и дядю Жору из Саратова, всмотрелся в своё лицо. Со снимка выпучивалась зеленоватая амёба с красными глазами и раздробленно-жёлтым черепом. Борис выкинул обрывок, ветер подхватил его и бросил в воду, фотография завертелась в водовороте, проскользнула мимо отшлифованного рекой камня и понеслась страшным маленьким парусником… А потом Балагур вытряхнул содержимое из рюкзака…
        …Гена улыбался. Он видел замечательный сон, не похожий на все виденные раньше. Тот, что всегда бодрствует внутри нас, пока мы спим, попытался проанализировать и отсортировать сон по отделам видений, предсказаний и мечты, но отбросил затею. Хотя Генка знал - этот сон очень важен и уникален, поскольку не сбудется и не повторится.
        Тучи попятились и расступились, пропуская к земле облако. Гена лежал в сотне метров от хижины и помнил, что зовётся Молчуном. Лопухи и папоротник прильнули к земле, как бы придавленные ураганом. Затрепетали деревья, оголтело вопили птицы, вразброд мотаясь по небу. Облако нависло над просекой. Из него вниз потянулись громадные морщинистые ладони, и Молчун поднял свои навстречу. Прозрачные руки подняли его и понесли вверх, рассекая воздушные потоки. Захлёбываясь ветром, Генка съёжился, наблюдая, как проваливается пасека с крохотной девичьей фигурой. Потом внизу заскользила тайга, город, поля, реки, горы, сворачиваясь до размера глобуса. И Гена оказался в пустоте, где ни темно, ни светло; ни холодно, ни жарко; где времени не существует, как и пространства. Ладони поднимали его, укутывая облаками, над планетами, вселенными, всем космосом. Облако же спускалось вниз, он тонул в нём и внезапно на ощупь понял, что это не облако, а борода. Огромная борода, белая, как у Деда Мороза. Оставалось ждать, когда появится лицо. Но руки замерли. Генка ждал. Перевернулся на живот. И благополучие сна кончилось,
перескакивая в кошмар. Белая борода рекой вытекала из пятна еле различимой ниточкой истока, превращаясь во всемирный потоп.
        Но напротив белой из пятна, размером с монету, вытекала чёрная борода, более густая и чёткая на фоне пустоты. К глазам словно поднесли бинокль, и Молчун увидел, что тоненький лучик начала белой бороды поднимается из крохотного светящегося кружочка, а чёрная борода вырастала из гигантских закопчённых ворот. Пропорционально размерам отверстий различались размеры бород. Вначале ошеломлённый белой, Генка не мог не восхититься размером чёрной, увеличенной тысячекратно.
        «Почему чёрная борода длиннее?» - стучало в мозгу, и от этой мысли животный, первобытный страх перед простором захлестнул каждую клеточку организма. Непонятно откуда, но он знал - вначале отверстия были равными, и если тёмное увеличилось, во столько же раз сжалось белое. Чёрная борода длиннее! Почему? Почему? Почему? Молчун не мог отвести взгляда от страшной тёмной двери, чувствуя неотвратимое. Что значит он - червь, когда миры породили размеры чёрной бороды? Но что значит борода, пока он жив?! И всё-таки - почему? Почему? Как такое возможно было допустить?
        Ладони разошлись, отпустив его в свободное падение. Зашелестели в ушах, стремительно проносясь мимо, планеты. Даже если он разобьётся - неважно. Важно то, что - ЧЁРНАЯ БОРОДА ДЛИННЕЕ! ПОКА ДЛИННЕЕ! ЧЁРНАЯ БОРОДА! ПОЧЕМУ? - кричал он, разметавшись в папоротнике и цепляя на волосы репей.
        Маруся вздохнула и закурила следующую сигарету. Она сидела, поджав ноги и упираясь в колени локтями. Её напряжённая спина и решительно поджатые губы говорили о том, что ждать она может сколько угодно.
        46
        Хотел я просто есть и пить,
        И рыпаться, как прежде, стоило…
        А. Никитенко
        После того как туристы - Пахан про себя называл их «туристами» - слиняли из хаты, он выждал некоторое время, а потом пробрался к избушке. Чего он ждал? Изобилия? Что деньги всё ещё лежат на столе, а пиво по-прежнему в упаковке? Но, отыскав всего пару буханок хлеба и несколько банок консервов, Пётр пришёл в ярость. Потом смирился: в его положении и чёрствой корке будешь рад.
        Первым делом - пить. Обливая подбородок и грудь, Пахан напился из котелка, а остатки воды вылил на голову, смочив грязные волосы и лицо. Торопливо умял полбуханки, принялся за консервы. Проблема заключалась в следующем: открыть их было нечем. Где там о захудалой открывалке - о простеньком ноже не могло быть и речи. Подкидывая в ладони плоскую банку с надписью «Сайра в масле», Пахан пережил полное недоумение. Вот харчи, а попробуй доберись. Обыскав помещение, он не нашёл чем мог бы себе помочь, поэтому вновь принялся за хлеб. Напомнила о себе жажда. На ходу прожёвывая горбушку, Пётр, размахивая котелком, отправился за водой.
        Смутно в памяти замелькали эпизоды. Костёр, ржавая банка, мёртвая рысь. Карась! ПЕТЯ, НЕ БРОС-СА-АЙ! Зуб. УХОДИТЬ НАДО, ПАХАН! Саня Ферапонт. Прыщ. Сыч. Газон. И этот, как его, недоделанный? Урюк! Всех потерял к чертям собачьим! Ну и хрен с ними! Но беспокойство не оставляло, вгрызаясь где-то сбоку в желудок. Вот тебе и «в законе»! Подставил мужчин одного за другим. Как ни странно, вспоминая нелепые смерти бывших сотоварищей, Пахан чувствовал неуютную горечь. Всего можно было избежать. Но разве он виноват, что ветка сломалась? Что избитый пацан отрежет Прыщу его достоинство? А рысь? Как он мог знать? А то, что произошло здесь, на пасеке, вообще не поддаётся объяснению. И вот он один. Зачерпнув воды, Пётр пошёл обратно. Ни дать ни взять хозяин домой возвращается! Ещё бы баба, машущая платком на крыльце, и идеальная картина получится.
        Эх, пожить бы здесь! Спать и жрать. Можно и пчёл развести, мёдом торговать. Пахан ухмыльнулся. Без еды он и недели не протянет. Да и зима не за горами. Отлеживаясь за пеньком, он перебрал все варианты и решился на верняк. Самому до людей не добраться. Оставалось - сдаться. Туристы рано или поздно вернутся, он им и отдаст себя на тарелочке. Люди, кажись, культурные, не пришьют же его! Повинную голову меч не сечёт. А как запахнет жильём и едой, там видно будет. Только не на зону. Погулять напоследок смерть как хочется. А если девчонка или ещё кто выпендрится? Чего, скажут, возиться? Пришить и без обузы! Как бы выслужиться перед ними, чтобы поверили? Ох, жрать охота!
        Пётр уселся на крыльцо, наблюдал за заходом солнца и ковырял найденным гвоздем консервную банку. Не хлебом единым сыт человек. Консервами. Проткнув крышку, Пахан приложился к дырочке и высосал из банки всё, что смог. Поболтал, прислушался, как сайра бултыхается в обезжиженной ёмкости. Вытащил из дома ноутбук и хлабыстнул его о порог. Порылся в рассыпавшихся деталях, пытаясь найти что-нибудь острое. Не нашёл. А за аппаратуру должно быть туристы осерчают… Пётр размотал лоскуток, оторванный от робы, и взглянул на рану. Осколком вырвало кусок мяса чуть ниже плеча. Вздохнул, выкинул окровавленную полоску, оторвал новую и сделал перевязку. Хорошо хоть жив остался. А остальные червей кормят.
        Пахан почувствовал, что додумался до очень важного. На пасеке чего-то не хватает. Мертвецов! Чёрт возьми, они же куда-то дели убитых! Естественно - закопали! Пётр огляделся, подошёл к невысокому холмику свежевскопанной земли. Нет, это не могила. Колодец что ли рыли? А река на что? Чокнутые, это он сразу понял. Никогда не сообразишь, что у них на уме. Туристы.
        Он обошёл избушку и сразу наткнулся на могилу. Облепленные землёй лопаты валялись тут же. Последние пристанище его группы. Сыча, насколько он помнил, шлёпнули сразу. Газона потом, в лесу. А что случилось с Саней и недоделанным? Пахан следил за избушкой всю ночь и всё утро, но никто из них рядом не ошивался. Стреляли только поутру. Среди туристов дружков не было. А это очень важно. Если Ферапонта с Урюком шлёпнули без особых разбирательств, то и его может ожидать такая же участь. Возможно, он поторопился с решением сдаться ненормальным? Значит, нужно посмотреть кто в могиле.
        Заниматься раскопками Петру не хотелось. Но что делать? Он разворошил землю, копнул несколько раз и посмотрел вслед скрывающемуся за горизонтом солнышку. Надо торопиться, а то до темноты не успеет. На миг ему показалось, что за ним наблюдают. Оглянулся, и рыжая тень шмыгнула в кустарник, который приглушённо хрустнул. Лиса? Чёрт с ней! Сверху лежал Ферапонт. И сразу подарок! В пояснице застрял огромный кухонный нож. Пахан вытянул из трупа необходимый инструмент, перевернул Сыча, покопался ещё, разгребая землю руками. Ага. Газон. Урюк ещё гуляет. Забыв о покойниках, выяснив, кто из них имеется в наличии, Пётр залюбовался приобретением, решив оставить неприятное на потом. Куда они денутся? Закопать успеет. Или пусть туристы сами потом зароют. А вот нож - это не пистолет с одним патроном. Это надолго. Хоть какое-то оружие.
        Потом он долго с помощью песка и воды очищал лезвие от крови. Ночь застала его на берегу. А он, удовлетворённо сопя, вспарывал принесённые с собой консервы, руками ел сайру, мажа её маслом отросшую бороду. Пустые банки выбрасывал в реку.
        Затем вернулся в избушку. Свалился на кровать и, еле успев подумать, что туристы могут вернуться засветло, захрапел. В лесу ночевать больше не хотелось. Прошлой ночью он видел волчьи силуэты, скрывающиеся за деревьями, и боялся шевельнуться.
        Пусть его застанут спящим человеческие существа, а не голодное зверьё. Ему ничего не снилось. Только однажды вздрогнул, когда под утро у реки лопнула автоматная очередь, но тут же забыл об этом и перевернулся на другой бок.
        Разбудил его взрыв. Пожаловали! Война, что ли, началась? Им бы только пострелять и гранатами побаловаться. Гранатам Пахан особенно не доверял. Повязка за ночь увлажнилась, пропитавшись красным. Он сидел на кровати ещё сонный и прикидывал. Сначала необходимо затаиться и наблюдать. Прихватив оставшийся провиант и одеяло, Пётр выскользнул из избушки, залёг в кустах, ожидая, когда «туристы» вернутся…
        …Урюк бестолково брёл по тайге, опираясь на двустволку, как на посох. Истощённый, тем не менее, оглядывался - вдруг неожиданно появится ещё кто-нибудь. Есть не хотелось. Голод отступил. Но нутро грызла пустота, словно там образовалась дыра, втягивающая в себя последние силы. Вначале ему везло. Питался ягодой и орехами. А после того, как вышел к реке и увидел переправляющегося с помощью каната мальчишку, возникло ощущение отупения и безразличия. Какая разница, будет чего пожрать или нет? Его бросили! Его все бросили! Каждый имел полное моральное право пристрелить, как собаку. Впервые в жизни Урюк понял, что никто не будет о нём заботиться. Предоставленность самому себе откликнулась полнейшей растерянностью.
        - Это нечестно, - бормотал он, даже не защищаясь от хлеставших по лицу веток. - Нечестно.
        Ночью он не спал, вздрагивая при каждом шорохе. Разочарование слиплось с паникой, а затем с апатией. Нечестно. Какое они имели право бросать его одного в лесу, где голодно и страшно? Кто они - Урюк не знал. Да все! Пахан, Газон, Ферапонт, Сыч. Нет. Сыча, кажется, убили. И те, кто убил Сыча, тоже не имели право поступать нечестно. Они забыли о нём, даже не искали…
        Урюк подозревал, что выглядит непривлекательно, женщины всегда его сторонились. Прозябая со всевозможных сортов алкашками, иногда находил в этом своё преимущество. Худо-бедно накормят, обстирают, составят компанию за выпивкой, выслушают жалобы на окружающий мир и почти всегда согласятся. Поэтому, когда очередная стерва внезапно возразила, что на Кировском водка дешевле, он прямо и бесповоротно решил её убить, даже не подумав, что за это могут наказать. Ошарашенный следствием, потом сообразил, что и в тюрьме жить можно. Даже ещё лучше. И если бы зэки не угнали фургон, где он имел несчастье находиться, никогда бы не подумал о побеге - наоборот, если бы его выпустили, обязательно нашёл бы способ попасть обратно. Детская привычка дёргать нижнюю губу по вроде бы незначительным поводам для волнения - означала, что всё неправильное по отношению к нему воспринимается болезненно. Никто на это не обращал внимания, а над оттопыренной губой смеялись. Урюк не был красавцем. Но за последние дни достиг невозможного. Редкие волосы скатались от грязи, лицо почернело, над обтянутыми кожей щеками пусто индевели
ввалившиеся, воспалённые тревогами и бессонницей глаза, бегающие как у хорька. Несмотря ни на что, он всегда знал: рано или поздно кто-то появится. Найдёт, накормит и выведет из опостылевшего леса. И этот кто-то приласкает, выслушает и позаботится о нем.
        Поэтому после того, как патлатый мальчишка приземлился в двух шагах от места, где затаился Урюк, он не удивился, услышав ласковый, но одновременно твёрдый голос:
        - ТЫ ВИДЕЛ, КАК ОН ЭТО ДЕЛАЕТ. ТЫ СМОЖЕШЬ!
        - Кто ты? - шепнул Урюк.
        - ЗОВИ МЕНЯ - ХОЗЯИН!
        - Слушаюсь, Хозяин, - мальчишка скрылся из вида, а Урюк торопливо пристегнулся, оттолкнулся от берега и заскользил над рекой.
        Очутившись на другом берегу, отдышался, подёргал губу и прислушался. Из леса выходили люди. Он шмыгнул за деревья, обжёгся об крапиву, но продолжал прятаться и вглядываться. У переправляющихся возникла заминка. Первый стрелял, затем они пошли вслед за пареньком. Урюк следил за ними какое-то время. Похоже, пацан им не понравился, потому что тот, кто стрелял над рекой, взорвал его гранатой. Затаив дыхание, Урюк продолжал смотреть. Когда «забинтованную руку», которого зачем-то связали, оттащили в лес, он подумал, что тот отбросил копыта. Так ему и надо! А воинствующий знакомый Газона, по всей видимости, уквасился, потому что наблевал и даже не мог идти самостоятельно. Больше всего настораживала зыбкая полоска дыма, тянувшаяся сквозь кроны деревьев. Если всмотреться, то можно различить отдельные вспышки, напоминающие зарево восхода.
        Урюк заплакал, целуя землю. Он благодарил Хозяина. Если бы не успел переправиться, сгореть в лесном пожаре - стало бы перспективой сегодняшнего дня. Хозяин услышал благодарность и приказал подчиняться во всём. Урюк послушно двинулся в чащу, опираясь на ружьё. О нём теперь заботились, и ничего, что голос слегка пугает, важно было знать, как и что делать. Нужно идти прямо, не обращая внимания на усталость и голод. Так сказал Хозяин. А он знает всё-всё…
        47
        Я скоро погибну в развале ночей
        И рухну, темнея от злости,
        И белый слюнявый объест меня червь, -
        Оставит лишь череп и кости…
        Б. Корнилов
        - Тумба-тумпа-тумба-на, тумбадинушка, - напевала Маруся, карабкаясь на кедр. Со стороны могло показаться, что она влезает по ветвям, как белка. На самом деле каждое движение было рассчитано. Сосредоточившись, Маруся выглядывала толстые ветки, нащупывала, подтягивалась, забрасывала ногу, попутно хватаясь за заранее выбранные опоры. Достигнув середины ствола, посмотрела вниз. Ей казалось, что карабкается бесконечно долго, но прошло всего десять минут с тех пор, как земля осталась под ногами. Молчун по-прежнему дрых, свернувшись калачиком. И хотя река уже показалась, Балагура на берегу не было. - Опа-опаньки, ля-ля, опа-опа! Полечу сейчас отсюда кверху ля-ля!
        От бессилия и неопределённости некоторые вскрывают вены, бьются об стену головой, а Маруся влезла на дерево. Это первое, что пришло на ум, когда скопившаяся энергия не умещалась в рамках молчаливого ожидания. Но здесь была своя логика. С высоты можно было как-то определиться и предположить, сколько времени у них осталось. Прижимаясь к стволу, распределив вес тела по ветвям, дождалась, когда выровняется дыхание, и всмотрелась в тайгу.
        Открывшийся вид ошеломил. Лесная преграда толщиной в два километра, удивительно тонкая, если смотреть сверху, отделяла пасеку от стены огня. Маруся попыталась отделаться от двухмерности видимого, и чётко различила, что первыми, с жуткой равномерностью - правая-левая, правая-левая - выступают кончики коготков. Они врезаются в нетронутый массив, за ними овальными вытянутыми полосками, по четыре в кучке - правая-левая, правая-левая - соскребали траву и кусты оранжевые когти. Через минуту на это место опускалась огромная огненная пятка, оставляя за собой выжженные следы. Вслед за ней раздуваясь покачивалось шарообразное уплотнение, с чавкающим треском пожирающее остовы деревьев, выжигая остатки зелени. За шаром следовала сама стихия, расталкивая направо и налево сумевшие уберечься от авангарда пихты, ели и кедрач, сбивая искрами кроны.
        Огонь вытягивался вглубь, заканчиваясь выпуклостями по краям и бледным, чахнущим хвостом, перебегающим из стороны в сторону в поисках - чего бы сжечь. Словно некое исполинское животное, состоящее сплошь из огня, ползло на брюхе, пожирая всё на своём пути. Маруся даже рассмотрела рогообразные отростки на шаре, похожие на торчащие уши. Всё это распадалось, опять собиралось вместе, как в калейдоскопе, чавкало, трещало, мурлыкало, выпуская из ноздрей облака гари.
        - Эй, космонавт! Слезай! - крикнул Молчун. - Вообще-то постой так ещё! Знаешь, снизу захватывающее зрелище! Так и хочется представить, что на тебе юбка, а не штаны!
        - Заткнись, наркоман! - завопила хохоча девушка. - Головка не бо-бо? Ого! Наше одеяло за ульем валяется! Ползёт! Тьфу! Показалось!
        «Хрена с два тебе показалось!» - подумал под одеялом Пахан, спешно отползая в сплетение кустов.
        Пока Маруся спустилась, вытирая испачканные смолой руки об джинсы и вытряхивая из волос хвою, Молчун любовался её подтянутой гибкой фигурой. Он затягивался сигаретой и думал, что прекраснее девушки на свете не существует. Она умудрялась воплощать в себе неотёсанного забавного подростка и изумительную грацию богини, озорство и неподдельную серьёзность. Смородинки-глаза волновали и притягивали ещё тогда, когда она посадила его на мотоцикл и повезла к старику-пасечнику. Но тогда очень болела голова. И всё-таки, перед ним была взрослая женщина, испытавшая за последнее время столько переживаний и хлебнувшая со всеми полную чашу безумия, что на её месте любой другой сейчас бы бился в истерике, а не лазил по деревьям.
        - Я сильно выёживался? - спросил он, когда девушка подошла.
        - А почему, по-твоему, я на дереве оказалась? Хватило. Даже Борис удрал.
        - По крайней мере, не выражался?
        - Это как посмотреть, - улыбнулась Маруся. - Ты напоминал капризного ребёнка. Так и тянуло отшлёпать.
        - Ещё не поздно, - заметил Молчун и обнял её, крепко прижав к себе.
        Она зарылась лицом в плечо и зашептала:
        - Мне очень плохо. И страшно. Кто-то разворошил наши вещи, разбил ноутбук. И я… не знаю… Так рада, что ты вернулся…
        - А Командир где?
        Маруся молчала, понимая, что может разреветься, как дура:
        - Не отпускай меня. Держи крепче.
        Они долго стояли, скрестив друг на друге руки, возможно только сейчас полнокровно принимая свершившийся ужас и одиночество. Осознавая, что ещё живы. Остались жить. И только живым присущ страх, печаль, близость. Ветер ласкал их лица, взлохмачивал волосы. Над головой размазывались по небу чёрные кляксы дыма.
        - Больше всего на свете я хочу держать тебя и не отпускать, - откликнулся Молчун.
        - Огонь! Вижу огонь! - девушка отстранилась и показала на желтоватые кончики коготков, ощупывающих последние ряды преграды между ними и стихией. - Так быстро!
        - К реке! - спохватился Генка, подхватывая рюкзак и автоматы. - Борис с оружием?
        - Да! Он у воды! Гитару берём?
        - Шурика нет, - напомнил он и сразу замкнулся, замутились глаза, прогнав живость.
        Спешно экипировавшись, помчались к берегу. Коготки в недоумении проскользнули на прогалину, ощупали пространство, заставив вспыхнуть высохший репейник… Балагура нигде не было. На дороге, как крошки мальчика-с-пальчика, валялись обрывки бумаг, фотографий, раздавленная ногой фотовспышка, рубашки, носки. Ветер листал страницы пятьдесят первого тома собраний сочинений Ленина, катал в пыли денежные купюры и старался проделать то же самое с документами. Похоже, Борис вытряхивал рюкзак на ходу.
        - Что-то произошло, - Молчун закусил губу.
        - Я не выдержу этого снова, - взмолилась Маруся. - У нас нет гранат. А если ОНО живёт? Боже!
        - Боря! - позвал Генка. - Отзовись! Боря, где ты?
        Продолжая идти быстрым шагом, они оглядывались, ожидая увидеть всё что угодно, но только не ухмыляющегося Командира, держащего их на прицеле балагуровского автомата.
        - Далеко бежим? - Иван возник почти из ниоткуда, и только покачивающиеся ветки ивняковых порослей говорили, что он прятался там. - Услышал, как вы орёте, и подумал: не пора ли встретиться?
        - Ты умер! - Маруся скользнула за Генкину спину.
        - А вот и ошибка! Бросайте оружие! Да что с тобой, шустрик? Ну и рожа! Живой я! К твоему сожалению.
        - Он говорит «я», а не «мы», как Сашка, - с облегчением заметил Молчун.
        - Имеешь в виду тех жидких засранцев? - Иван гоготнул. - У вас есть возможность к ним присоединиться. Они сдохли! Бросай автомат!
        Молчун и Маруся повиновались. Командир был живым, как и они, только зачем-то прятал за спину правую руку, прижимая оружие локтём к бедру.
        - Лежать! На землю! Вот так-то лучше. Избавиться от меня хотели? Что? Не слышу! Я вам всем… - он многозначительно потряс кулаком и тут же, как бы опомнившись, быстро убрал его за спину. - Мне ваши выходки вот где! Я теперь знаю, кто ты! Никуда, твою мать, не денешься! Афганец, говоришь? Gut eingelebt! Dieser Zustand ist gefahrlich und sinnlos. Sie sind reif fur den Tod, Otto! Bis in den Tod! Die Tatsache, dass wir den Spie? um![16 - Хорошо устроился! Это состояние опасно и бессмысленно. Вы созрели для смерти, Отто! До самой смерти! Факт, что мы поменялись ролями. (нем.).] Понимаешь меня, фашистская морда?!
        - Не совсем, - отозвался лежащий Молчун.
        - Что ты сделал с Борисом? - спокойно спросила Маруся.
        - Корреспондент? - ухмыльнулся Иван. - Я ему ничего не успел сделать. Er kletterte auf die gewunschte Hohe[17 - Он поднялся на нужную высоту. (нем.).]. Самостоятельно. Клянусь. Кстати, никто не видел его фотоаппарат?
        - Чего он прогавкал? - не понял Молчун.
        Маруся, тоже лежавшая ниц, дёрнула лопатками, что в вертикальном положении могло бы означать пожатие плечами.
        Бортовский прошествовал мимо, сжимая подмышкой автомат, как несоразмерно смешной градусник, сосредоточено осмотрелся. Фотоаппарат откатился к краю берега, нависнув треснутым объективом над рекой.
        - Не вздумайте пошевелиться! - угрожая, он неловко присел, поднимая уродливой рукой аппарат, ковырнул когтём кнопку, обнуляя память. - Вот тебе фотографировать! Отщёлкался! - глыбообразно возвышаясь над распластавшимся противником, Бортовский подкинул фотоаппарат и непринуждёнными выстрелами раскрошил его на куски.
        - Что с Борисом?
        - Молчать! - Иван задышал тяжело и прерывисто, играя желваками; на лбу собрались морщины, с висков катились бисерки пота. - Вставайте! Вперёд! Сами увидите!
        Маруся спиной чувствовала нацеленный на неё автомат, вслушиваясь в сопение и хрип сзади. Бортовский, обвесившись оружием, как новогодняя ёлка, еле плёлся.
        Возникшая слабость ощущалась головокружением. Только не сейчас! Прошу! Вначале надо разобраться с Отто, а потом можно и подыхать. Рано или поздно он должен умереть. Ваня понял это ещё в санатории. По чьей-то нелепой прихоти ему оставили жизнь на метеостанции, и скоро предстоит платить долги. Но внутри он чувствовал подобие умиротворения. Нужно выполнить свою миссию. Именно поэтому он не взорвался, не утонул, не сошёл с ума от ломки. Кто-то возложил на него основную задачу, поставил на него, как на ипподроме, а получив выигрыш - выкинет. Пусть. Значит так надо. Иван даже догадывался почему. Чтобы НИКТО НИЧЕГО НЕ УЗНАЛ. Никто не должен даже предполагать об изобретении Пантелеева. Не подлежит разглашению! Но самое главное - Отто попался! Старый прохиндей Бришфорг отправится в преисподнюю, где ему и место. Афганец! Он всегда знал, что это афганец! Стоит вспомнить, как вначале тот подлизывался, прикидывался овечкой, отдал свою водку. И пистолет за поясом. Ваню не проведёшь! Ага, пришли. Так и быть, полюбуйтесь. Дам ещё пару минут. А потом… Потом старший лейтенант Иван Николаевич Бортовский станет
единственным, кто впоследствии сможет пролить свет на всю эту мерзость. Значит, старший лейтенант Бортовский должен убить старшего лейтенанта Бортовского. Ничего не было. Ни вертолёта, ни академика с его инфузориями. Пожар довершит начатое. Полюбовались? Ну, с Богом!
        - Насмотрелись? - хрипнул Командир.
        Балагур всегда мыслил здраво. Педантичность и последовательность не изменили ему до конца. Выбранное дерево, вековая пихта, ничем не отличалось от остальных, кроме огромной нижней ветки, прогнувшейся от тяжести хвойных лап. Борис просто наклонил её, продел в лямку рюкзака, а другую обмотал вокруг шеи. Выпустив ветку, он пружинно задёргался, раскачиваясь в нескольких сантиметрах от земли. Возможно, не раз касался её ногами, отчего агония продлилась. Теперь он покачивался лишь слегка, жутко напоминая боксёрскую грушу. Если только у спортинвентаря может быть перекошенное лицо с разверзнутым в немом крике ртом и разбухшим до неимоверности, свесившимся набок языком. Зелёный рюкзак-удавка сливался с хвоей, поэтому казалось, что человек висит в воздухе, отчего угнетённость зрелища усиливалась.
        - Не могу смотреть, - Маруся отвернулась и встретилась с блуждающим взглядом Ивана.
        - Его надо снять и похоронить, - Молчун решительно направился к покойнику.
        - Стоять! - гаркнуло в спину.
        - Пошёл ты…
        - Стоять, идиот! Забыл, что с остальными было? - в первый и в последний раз Генка согласился с Командиром.
        Предупредительный Балагур специально расстегнул рубашку, царапина на животе обросла зелёной плесенью и почти сразу бросалась в глаза.
        - Он повесился, чтобы не стать таким как Спортсмен и Шурик. Он не хотел быть новой угрозой, - догадалась Маруся. - Привязал себя, чтобы не блуждать мёртвым, да?
        - Ну! Что скажешь? - Генка повернулся к Ивану. - Три трупа! Три бесценные жизни! И всё из-за какой-то дряни? Доволен?
        - Ты на меня не ори! - невозмутимо сплюнул Бортовский и смахнул со лба испарину. - Твоё прикрытие лопнуло, так что не кривляйся. Может, признаешься напоследок, Отто? Пиф-паф! Ханды хок! Гитлер капут! Тебе крышка!
        - Да он с катушек поехал! - крикнула Маруся. - Ты не посмеешь! Гена, сделай что-нибудь!
        Молчун сжал её ладошку, пытаясь заслонить собой. Каменное лицо ничего не выражало. Бесполезно. Не спрятаться. Не рыпнуться. С семи шагов промахнуться невозможно. Бортовский поднял автомат:
        - Я ждал этого, Отто. Я очень долго ждал.
        - Ты видел свою руку? - Молчун забыл, что сейчас может умереть. Не отрывал глаз от волосатой, сморщенной кисти Командира. «И ПАХНЕТ ОТ НЕГО КАК ОТ СВИНЬИ!» О, чёрт! Он давно был таким! Он давно…
        Маруся завизжала, сорвав голос. Отступая, она почти подошла к дереву, на котором повесился Балагур. Она тоже заметила страшную руку. Мозг не успел переварить эмоции, как на плечо взгромоздилась точно такая же рука. Повешенный прикасался к ней когтистой ладонью, пытаясь притянуть поближе.
        - Назад! - завопил Иван, будто не собирался только что покончить с ними. - Засранец шевелится!
        Молчун резко упал в желтеющий папоротник, пытаясь увлечь девушку за собой. Борис раскачивался, хватая на ощупь воздух, из раскрытого рта побежали зелёные слюни:
        - ИДИ СЮДА, ДРЯНЬ! ТВОЙ ПАПА ЗНАЕТ, ЧЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ! МЫ ВСЁ-ВСЁ ЗНА…
        Маруся билась, продолжая вопить, уворачивалась от висевшего над ними мертвеца. Её заглушила серия выстрелов. Бортовский в упор расстреливал мешковатое тело:
        - Твари! Понимаете, никто не должен этого знать!
        - Бежим! - гаркнул Молчун. Девушка не заставила себя долго упрашивать.
        - Стоять! - Иван сорвал с плеча другой автомат, уродливая рука царапнула когтем цевьё, мешала справляться с затвором. Прежде чем он послал вслед порцию смерти, афганец с девкой успели раствориться за стволами деревьев.
        - Ну что! Довыпендривался! - Командир обрушил гнев на обмякший труп повешенного, одновременно понимая, как глупо выглядит. - Но я вас достану! Чёрт, я вас достану!
        Он ринулся в лес и получил в лицо пулю…
        Когда, словно наткнувшись на невидимую стену, Командир споткнулся и завалился навзничь, Молчун удивился этому больше, чем на глазах оживающему мертвецу. Обеспокоенный безопасностью Маруси и выбором надежного укрытия, он только успел подумать о прилегающем к пояснице пистолете. Первой мыслью при звуке выстрела было, что оружие разрядилось во время бега, и пуля сделала ложбинку между ягодицами намного шире. Выхватив пистолет, понял, что ошибся. Буквально перед носом возникла чумазая харя:
        - Как я его? - спросил Пахан. - Последним патроном!
        Для марусиного сознания всего стало с избытком, она осела, раненой птицей распластавшись между ними. Генка щёлкнул зубами, прикусив язык. Пусть его задерёт Балагур, если он хоть что-то понимал. Пётр же склонился над девушкой, по привычке сжимая в руке пистолет.
        - Не тронь! - беспокойство за неё вернула Молчуна к реальности.
        - Я следом за вами, - затараторил Пахан. - Всё время следил. Но чуть не опоздал. Тот боров хотел вас убить. Я это сразу понял. А лысый повесился? Ага. А вы вдруг ломанулись. С чего это - думаю? Потом смекнул - самое время. Чего баба орала? А? Во! Дай, думаю, подсоблю. Ведь замочить хотел! Как я его? Правильно сделал? А баба орёт. Это потому что лысый вздёрнулся?
        - Наган положи, - попросил Молчун.
        - Ась? Чего?
        - Наган положи.
        - А? Но! Да он не заряжен. Последним патроном. Дай, думаю, подсоблю. Ведь замочить…
        - Руки подними!
        - Зачем?
        - Отойди назад, - для солидности Генка взмахнул пистолетом.
        - Не убивай, начальник! Помочь же хотел!
        - Теперь закрой пасть. Постой так, ладно?
        Пахан сплюнул. Знал же, что соваться не следовало. Пришьёт! Как пить дать, пришьёт. Эх, кабы подумать раньше, что и у него пистолет оказаться может? Молчун склонился над Марусей, та приходила в себя.
        - Выкарабкивайся, малыш, - шепнул он, - ничего страшного.
        - Кто это? Мертвец? - голос еле слышен.
        - Не знаю. Леший какой-то.
        Девушка подняла голову и украдкой посмотрела на рыжебородого зэка. Тут же растерянность сменилась гневом, вернув силы:
        - Это он! Убийца! Бандит!
        - Не стреляй, начальник! - взмолился Пахан. - Сдаюсь я! Сам! Сдаюсь!
        - Ещё слово и заткнешься насовсем, - пригрозил Молчун.
        Пётр вновь сплюнул. Вот и спасай людей после этого. Геннадий вспомнил рыжего главаря. Откуда он взялся? Теперь ещё с ним возись.
        - Можно его шлепнуть? - умоляюще потянулась к пистолету Маруся.
        - Не знаю, - Молчун пожал плечами.
        Пахан открыл было рот, но вспомнив о предупреждении, сдержался.
        - Это он Командира?.. - понимание в глазах девушки походило на растаявшие льдинки.
        Откровенно говоря, Гена растерялся. Слишком быстро всё произошло.
        - Эй, леший! Где горит - видел?
        - Хата занялась, - Пахан шмыгнул носом. - Пожар, не иначе.
        - Дурак! Сам знаю, что пожар. А ты чего разлеглась? Идти можешь? Сматываем удочки. Пропади всё пропадом!
        - А Борис?
        - Что?
        - ИХ НЕЛЬЗЯ УБИТЬ! ОНО ещё здесь! - Маруся напряжённо вскочила, от резкого движения голова закружилась, она была вынуждена опереться о дерево. И хотя с утра во рту не было ни крошки, почувствовала приближение спазм. «Ты спала с монстром! Ты можешь родить монстра! Монстра Спортсменовича!» Нет!
        - Уйдите, - выдавила она, перегнулась и занялась неприятной процедурой, почувствовав облегчение. Вроде бы всё нормально. Она не беременна. Просто стресс.
        Молчун отправил пистолет за пояс и потянул зэка за рукав, уводя, чтобы не мешать Марусе.
        - Как звать-то, леший?
        - Петя.
        - Ну-ну, - диалог получался заранее обречённым на абсурдность.
        О чём можно разговаривать с человеком, который однажды чуть их не убил, а теперь вот неожиданно оказался спасителем? Тем более, Молчуну всё о нём известно. Пётр Степанович Смирнов, при побеге убил двоих, ещё двое в больнице. Только за это он уже не мог понравиться. А если принять в расчёт внешний вид, то и говорить не о чем. Грязный, оборванный, с разъеденным коростой носом, богатырски сложенный, Пахан не внушал уважения, а только представлял собой раздражающий источник опасности. Но выбирать не приходилось. Да и куда ему деваться? Они нужны ему, а он им нет. Значит, придётся взять с собой. Или убить. Второй вариант отпадал. Молчун никогда не собирался теперь никого убивать. Даже Командира. Поэтому почувствовал удовлетворение оттого, что «Петя» сделал это за него.
        Способность ясно мыслить возвращалась. Пасека в огне. Времени мало. Что необходимо сделать в первую очередь? Проверить, как там Бортовский. Откровенно говоря, мутировавшая рука Ивана доверия не вызывала. Тогда почему он не стал монстром? Может ли он ожить? Возможно, Командир заразился давно, но по каким-то причинам болезнь - если это болезнь - не развилась так же быстро, как у остальных? Увидеть Командира было необходимо, поскольку с ним осталось всё оружие.
        Затем нужно разведать ситуацию с Балагуром, не потащится ли он за ними? Не очень-то хотелось вновь пережить то, что произошло утром, когда дорогу к пасеке преградил Шурик. Потом - успеть забрать вещи, оставленные у реки. Затем - улепётывать во все лопатки. Даже можно загрузить рюкзаками зэка. Пусть попотеет. Или вообще путешествовать налегке. Останемся без вещей, зато выиграем время. Перспектива, скажем, не ахти.
        - Не замочите? - в надежде скулил Пётр.
        - Успокойся. Не до тебя.
        - Всё в порядке, - подошла Маруся. - Ещё минут пять, и я бу-ду в форме. А этот ещё живой?
        - Пойдёт с нами.
        - Ты уверен? - она сплюнула горькую слюну.
        - Уверен? - удивился Молчун. - Разве можно в последнее время быть в чём-то уверенным? По крайней мере, альтернатива - мертвецы. Мёртвые мёртвые и мёртвые живые. Звучит как бред, правда?
        Маруся кивнула и покосилась на Петра. Тот, кажется, не владел ситуацией в полном объёме, потому что в снисходительности взгляда, направленного на Гену, было нечто недоумевающее. Так нормальные люди смотрят на идиотов, про которых думали, что они нормальные…
        …Больно! Солнечный свет причинял невыразимые страдания. Напичканный кислородом воздух обжигал. Отто мог бы кричать, если бы имел рот, мог бы почесать шелушащееся тело, чтобы удержать сползающую кожу, но у него не было рук, и ног тоже не было. Единственное, чего он хотел: спрятаться, укрыться. В темень! В сырость! Туда, где пахнет трухой и гнилью, потому что нет ничего ароматнее этих запахов, и ничего уютней сырой темноты. Если бы у Отто была голова, он мог бы её повернуть. И несуществующие глаза не видели, что на выгнутой под собственной тяжестью ветке болтается пустой рюкзак с одинокой лямкой. Под рюкзаком никого не было.
        Когда же придёт ХОЗЯИН, ИЗБАВЛЯЯ ОТ МУЧЕНИЙ?
        48
        И кровь от сердца отлегла
        и ртом неверным:
        - Кто здесь? - промолвил он.
        - Я Мгла.
        И я безмерна…
        С. Подгорнов
        - Я иду. К тебе. Хозяин. Я иду, - бормотал скелет, отдалённо похожий на человека.
        Целенаправленно продираясь сквозь чащу, как дубину используя двустволку для борьбы с крапивой и репьём, вымахавших в человеческий рост, Урюк напоминал достигшего крайней степени дистрофии сумасшедшего. За несколько часов он, сбросив килограммов шесть, высох. Под грязной одеждой, как у Кощея Бессмертного, выпирали ребра над впалым животом. Ссохшиеся, покрытые струпьями пальцы могли посоперничать в бледности с экспонатом из кунсткамеры. На обтянутом кожей черепе фанатично сверкали ввалившиеся глаза. Похоже, он не замечал, что изменился. Резко поредевшие волосы обнажили гигантские бородавки на темечки и шее. У него выпали передние зубы, а язык распух от жажды. Горло, казалось, обернули в наждачную бумагу.
        Но Урюк даже не остановился у родника, спокойно перешагнув живительную влагу. Хозяин ждал его. И только его! Взвалил чрезвычайную миссию на этого человека. Урюк знал об этом и победоносно шествовал, стремясь положить на алтарь Божества свою голову, если понадобиться. Ведомый голосом Хозяина, безостановочно повторял заклинание:
        - Я иду. Иду. К тебе. К тебе. Иду.
        Если он дойдёт, то всё изменится. Будет всё хорошо. Урюк не умрёт. Теперь никогда не умрёт. Разве не стоит для этого немного пострадать? Уверенный в своей цели, он неожиданно растерялся, когда достиг чёрных, возросших на болотистой почве тополей, а голос, зовущий его к себе, исчез. Вновь подступило ощущение свершившейся несправедливости. Неужели его бросили? Голос, кажется, обещал, что подскажет, как необходимо поступить для того, чтобы выбраться из тайги. А теперь смолк. Хозяин врал? Его опять обманули! Урюк с удивлением обнаружил, что несмотря на ярость и слёзы бессилия, он чувствует, как напуган. И не внезапно наступившей тишиной в голове и неопределённостью, а чем-то другим. Надо было бежать отсюда, от этого места. Потому что впереди ждал бесповоротный ужас, от которого волосы встают дыбом и обрывается биение сердца. Предупреждение исходило изнутри. Обострённое, как у всех психов, чувство самосохранения сделало последнюю попытку для спасения. Но Урюк лишь тоскливо подвывал, кружась на месте и дёргая губу. Измождённый организм напомнил о себе. Покачиваясь, человек продвигался вперёд, цепляясь
за лысые чёрные стволы, постанывая, когда вечно влажная кора щипала язвы на ладонях.
        Высохший сломанный тополь, стрелой застрявший меж двух других напомнил ему готовый к атаке мужской половой орган. Урюк, хныкая, помочился в кусты, перелез через завал и увидел уткнувшийся носом в землю вертолёт. Безумное лицо оросили неподдельные слёзы радости. Прости, что усомнился в тебе, Хозяин! Прости! Урюк теперь понял, куда вёл его мудрый голос. Не дав погибнуть в огне, показал верный путь к спасению. Улететь! На вертолёте можно улететь! Из леса! Из разума. Из жизни. Но улететь! И не беда, что Урюк никогда не умел управлять подобной штукой. Он научится!
        - Я иду! Иду! Да-да! Иду!
        …Всего несколько шагов отделяло их от тела Ивана. Молчун надеялся обойтись без происшествий. Надо забрать у трупа автоматы. Подойти и взять. И сделает это зэка. Возможно, подставить его будет нечестно, но рисковать Марусей и собой просто не имеет права. На всякий случай. Если Командир превратился в одну из тех тварей, но пока прикидывается мёртвым, ожидая жертву, что же: для такой роли кандидатуры лучше, чем бандит, не найти. Жестоко, но факт. Маруся же заранее уверила себя: мертвец оживёт. Так было, и не раз. Она согласилась, что можно не возвращаться за вещами, но без оружия обратная дорога к посёлку будет менее уверенной. Когда-то же должно им повезти?! Но увиденное превзошло все ожидания.
        - Ёшкин кот! - Пахан с отвращением попятился. - Ни в жизнь не подойду! Ни в жизнь!
        - Это ещё хуже! Боже! Разве может быть так? - если бы Марусю не вырвало десятью минутами раньше, такое произошло бы сейчас.
        Бортовского не было. Его тело, где ожидалось увидеть ноги, руки и прочие человеческие атрибуты, заменил пульсирующий в агонии гигантских размеров слизень. Извиваясь, он бился, попутно меняя краску с тёмно-розовой на мёртвенно-бледную. Волнообразное горбатое существо медленно и бестолково елозило, накрывая автоматы сплющенным брюхом. Молчун моментально прикинул, что слизень, хоть и выглядит устрашающим, практически безопасен. Похоже, он умирал. На утончённой конусообразной конечности двигались шрамы углублений, пережёвывая вечную жвачку. От мысли, что такая фиготень сидела в Иване всё время, закружилась голова. У-у, червь! Ах, если бы Бортовский знал, во что превратится после смерти, он, возможно бы, застрелился. Повеселив мысли, Молчун почувствовал облегчение. Червь привлекал внимание, завораживал, словно они подглядывали за чем-то неприличным. Безобразное отталкивающе привлекательно. Что, в принципе, есть человек? Имидж, личинка, личина. Его сущность - червь. Голодный и любопытный. Не червяка ли мы напоминаем в утробе матери? И разве не черви проводят нас в самый последний путь, превращая из тела
в прах? Если распределять пальму первенства между живыми существами планеты, вполне заслуженно завоюет её не лев, не черепаха, не слон, не человек, а червь, питающийся падалью. Он бессмертен и всесилен.
        Маруся первой уловила опасность:
        - Борис исчез! Он где-то здесь! Чувствуете, как воняет?
        - Вздернутый смылся, - удивлённо подтвердил Пахан.
        На ветке болтался пустой рюкзак.
        - Пора! - уныло сообщил Молчун. - Убираемся отсюда!
        В спину дохнуло теплом, которое через минуту превратится в пекло. Огонь пересёк вырубленную просеку, уничтожив древнюю хижину, попутно слизывая ульи. Осторожно обойдя гигантского червяка, они попытались пройти к реке. Но, поражённые, остановились. С берега к ним направлялся старый знакомый. Разбрызгивая зелёную жижу из ран в боку, оставленных автоматной очередью, медведь неуклюже припадал на все четыре лапы. Он не рычал - молчаливым становясь страшнее. Свалявшаяся шерсть напоминала мокрую ветошь, которой вытирали солидоловые пятна на полу мастерской. Глаза горели подозрительно-красными светофоринами. Но самым жутким было: голова Шурика, свисающая с оскаленной пасти пародией на мохнатую бороду необычной круглой формы. Патлы, которыми Сашка гордился, слежавшись, закрывали лицо уродливыми толстыми змеями.
        Как по сигналу, из-за дерева, на котором повесился, вышагнул мёртвый Борис. Вместо лица бело-жёлтая пена с впадинами рта и глазниц. Вокруг шеи обмоталась оборванная лямка рюкзака. Кошмар продолжался. Маруся затравленно озиралась, ожидая попутных ему сюрпризов в виде преследующего Ферапонта с ножом в пояснице. Она с удивлением поймала себя на внутреннем вопле. Пусть это будет Ферапонт! Или Асур! Но не отец! Только не отец! Молчун прикидывал, сколько времени осталось, пока разламывающая голову боль не отнимет разум. Ожесточённо надавливая точки на теле, показанные стариком шорцем, пытался путем массажа оттянуть безумие. За отпущенное время ему просто необходимо что-то придумать! Или, хотя бы, вспомнить! Вспомнить важное, но совсем упущенное. Вспомнить - всё, что он мог позволить себе. И пусть это не поможет, но вдруг позволит объяснить происходящее. К руке жестко массирующей лицо прикоснулись.
        - В тайгу! В тайгу бежать! Начальник! Окружают! - Пахан не среагировал на появление чудовищ так, как они. Если страх и был знаком ему, то мертвецы никак не стимулировали этого чувства. Примитивно Пётр понял одно: если не смыться, то их достанут. А умирать не хотелось. - Бежать надо! В тайгу!
        Молчун согласился. Не самый лучший вариант скрываться в глуши, когда по пятам преследуют чудища, но похоже - другого не было. Обхватив Марусю за талию, увлекая за собой из опасного места, побежал за Петром. Пахан же внезапно остановился и попятился, едва не наступая им на ноги. Из леса выходили трое. Заросли выпустили, словно родив, обросших плесенью Газона, Сыча и Ферапонта. Крупицы земли, застрявшие в складках одежды, не оставляли сомнений. Мертвецы вышли из могилы. Даже Петро растерялся, вспомнив на секунду о ноже и лисе, которая пробегала в кустах, когда он выворачивал из земельки бывших товарищей по киче. Что к чему думать сейчас о лисе? Бандиты замкнули кольцо, оттесняя людей к пасеке. Сзади ревело и трещало. Огонь, наткнувшись на деревья, остервенело пережёвывал новую пищу, смачно чавкая. Как снежинки, в воздухе закружились крупицы горячего пепла, увлекаясь, пропадали в дыму.
        - Я не хочу! - выкрикнула Маруся. - Не могу! Умирать! Так страшно умирать!
        - Вот и всё, - спокойно уставился на приближающихся покойников Молчун. - Это вам не видик про зомби. Они - настоящие.
        Неизвестно откуда спустилась горящая ветка, внезапно изменив траекторию, оседлала голову Сыча, волосы которого вспыхнули. Не обращая внимания, мертвецы неотвратимо продвигались вперёд. Есть что-то особенное в том, как ходят покойник. Он не размахивает руками, не дёргает головой, а просто переставляет негнущиеся ноги, как утка, переваливаясь с одной на другую. В равномерном раскачивании чувствовалась пагубная снисходительность к жертвам. Пахан, Молчун и Маруся, загипнотизированные, наблюдали, различая каждую разъедающую ужасом деталь. Запекшаяся кровь на ранах, покрывшихся грубой моховой зеленью. Вязкая пенящаяся маска вместо лиц, чернеющая от гари. Плешь, выеденная огнём на голове Сыча. Прихрамывая, подступил Балагур, оттесняя зажатых кошмаром людей к слабо дёргающемуся слизню.
        Медведь угрюмо выплюнул голову, и та покатилась к ногам зэка. Пахан, выругавшись, пнул крутящийся предмет, и тот отскочил с хрустом в сторону Газона. Тот неторопливо нагнулся, поднимая страшный мяч. И тут Маруся не выдержала: как рыба на берегу, раскрыла рот, из которого истерика не могла выдавить ни звука. Преклонила колени, надломившись, и затряслась. Со стороны могло показаться, что она задыхается, чем-то подавившись. Пахан осоловело переводил взгляд с неё на покачивающуюся косматую голову медведя, будто тому вместо шеи поставили метроном, затем на печёный омлет лица Балагура и волочащиеся фигуры зэков, повторяя:
        - Твою мать! Срань Господня! Срань! Твою мать!
        Молчун тоже опустился на колени, привлекая к себе рыдающую девушку и до побелевших пальцев крепко сжимая пистолет. Если кто из мертвецов приблизится, он, конечно же, выстрелит - хотя и понимал тщетность подобной акции. Память в спешке перебирала встречи с проявлениями ирреального. Голос в автобусе. Нина у переправы. Спортсмен, вонзающий кулак в морду мертвеца. Узелок с останками Спортсмена, текст почтового сообщения: «ТЭБЯ, ГЭНА, ОТПУЩУ…» Не то! Не так!
        …Табачный ларёк, прямоугольный блок сигарет, перебираемый ладонями. Ощущения нахлынули, неприятно покалывая в груди. Гранитная плита, устремлённая вверх, чёртово колесо, красный гравий под ногами. «Для тебя папочка …»
        …Равномерное журчание воды из-под крана, несущие тепло и безмятежность, горьковатый вкус пива, обволакивающий язык. Жжение на щеках после бритья, обжигающий нёбо омлет… «Удивляет полное отсутствие тараканов… Мелких нет ни одного…», «Могу поклясться, что второй хвост хлестал его по руке…», «Три комнаты поменять на конуру? Ты в своем уме?»
        - Да! - ответил Молчун. - Я никогда ещё не был так в своем уме.
        В подобной ситуации его заявление было более чем странным. Но «…живые клетки, маленькие такие клеточки…», «… вторая половина? …в бункере осталась. На метеостанции. Сгорела, должно быть…»
        Пистолет странно заелозил. Вернувшись в настоящее, Генка сразу не понял, что Маруся вырывает у него оружие.
        - Застрели меня, - шептала она. - Так не могу! Не хочу стать такой, как они. Застрели…
        Молчун расхохотался, озорно подмигнул ей:
        - Тараканчики! Понимаешь? Тараканчики! Письма помнишь? Совокупляются! Чёрт! Совокупляются! Десять пальцев!
        …Если бы родители или те, кто когда-то знали Сергея Петровича Уркашенко, которому на зоне дали кличку Урюк, увидел его сейчас, то не узнали бы. И не потому, что Урюк под воздействием радиации лишился волос и зубов, а его тело покрылось шишками и язвами, но все просто помнили про его руки, которые, как говорится, не под то заточены. Урюк никогда не мог ничего сделать, даже вбиваемые гвозди гнулись в доске, а молоток шлёпал по пальцам, не говоря уже о каких-то более сложных вещах. Сейчас же, бормоча незатейливую мелодию, зэка ловко соединял два оголённых проводка. За несколько часов он сумел починить и исправить кучу мелких повреждений, благодаря которым вертолёт вновь мог двигаться. Конечно, против пробоин и сломанного хвоста Урюк был бессилен, но испорченные при аварии и выстрелами приборы, за возвращение к жизни которых не взялся бы и самый умелый мастер, оживали при его прикосновении, как будто только и ждали, когда он придёт и их починит. Урюк действовал по наитию, подгоняемый вернувшимся голосом, который чётко приказывал, как и что ему делать. Впервые в жизни Уркашенко знал, чего от него
добиваются и, невзирая на предобморочные наплывы прострации, откручивал, завинчивал, изолировал, спаивал при помощи набора инструментов, оказавшихся именно там, где и сказал Хозяин - под сидением пилота.
        К чувству причастности к великим событиям, однако, примешивалась горечь понимания, что его используют. А значит, потом он вновь окажется ненужным. Но пока Урюк был невыразимо счастливым, хоть для чего-то пригодилось его обыденно-скучное существование. Инструмент практически сам прыгал в руки, не оставляя возможности для досады. Покопавшись в моторе, Урюк каким-то образом узнал, что устранил все неполадки. Он не имел ни малейшего представления о том, как должны работать эти сложные механизмы и тем более возбуждался от результатов своих действий. Чёрт возьми, да он гений в технике! Если бы знать это раньше! Уверенно прошествовав к кабине, Урюк привычным путем, через окно, вскарабкался, оказавшись внутри. Хозяин вразумил подтянуть к вертолёту обломок тополя, отчего подъём был делом пустяковым. Наконец-то всё!
        Насвистывая, попинал ногами осколки стекла, смахнул с кресла отвёртку и плоскогубцы и устроился за штурвалом. Кожа давно сползла с ладоней и пальцев, превратив руки в розовые гноящиеся крючки с чёрными пятнами мазута. Урюк хохотнул беззубым ртом, озорно дёрнул губу, которая, оторвавшись, осталась на пальцах. Недоуменно он размял скользкий комочек и размазал его по штанам. Почерневший провал рта обнажил набухшие дёсны. С лица поползла кожа, шелушась лоскутками. Безобразные клешни щёлкали рычажками, включая починённые приборы. Хозяин понукал, комментируя каждое движение. В бешеном азарте Урюк заёрзал в кресле, смахнул со скулы жгучий ручеёк гноя, попутно, раздавив ещё несколько язв. Пора! Сейчас он отправится в небо! Ещё один рычаг, и всё будет тип-топ, как иногда любил говаривать увалень Сыч.
        Ленную тишь потряс вибрирующий, с присвистом лязг. Вертолёт заурчал, подёргиваясь. Так оживают доисторические чудовища, оттаяв из тысячелетних ледяных глыб. Двигатель завёлся сразу, но пока работал вхолостую. Если бы Урюк действительно разбирался в механике, он бы очень удивился по этому поводу. Дело в том, что в пробитых баках не осталось ни капли топлива. Напоминающий одновременно обнюхивающего и метившего столбик бультерьера, вертолёт дёрнулся, вспахивая носом болотную жижу, попытался рвануться назад, но безуспешно. Ликующий Урюк бестолково дёргал штурвал, восторженно наблюдая, как колышутся стрелки приборов. Сейчас полетим! Ну же! Почему не взлетаем?
        - ВЕТКИ, ИДИОТ! ОСВОБОДИ ВИНТ! - гавкнул Хозяин.
        Урюк кивнул, шмыгнул носом и ловко юркнул в окно, заползая по почти отвесной поверхности, словно имел при себе парочку магнитов. Оказавшись верхом на вертолёте, полуживой человек огляделся, скалясь беззубым ртом, что могло означать улыбку. Равномерный рокот напоминал урчание голодного, приготовившегося к прыжку животного. Единственной задержкой были толстые изжёванные тополиные ветви, застрявшие в винте. Одна из лопастей при аварии отломилась, другие погнулись, обвиснув, что ещё больше придавало вертолёту сходство с вислоухой собакой. Урюк отмахивался от листвы, вытягивая и распутывая ветки. Тугие и тяжёлые, они не хотели ломаться, впиваясь корой в израненное тело. На какое-то мгновение ему показалось, что это не ветки, а огромные жёлтые удавы, желающие заглотить…
        - ЧЕГО КОВЫРЯЕШЬСЯ? - взвизгнул голос.
        - Не могу, - выдохнул запыхавшийся Урюк, ноги соскальзывали с гладкой поверхности.
        - ВОЗЬМИ ВИНТАРЬ! - Хозяин орал, взвинченный его неуклюжестью.
        Урюк торопливо скатился на землю, разбив колени и плечо, в глазах лопнули пушистые круги, временно ослеп. На ощупь нашарил брошенную двустволку, подгоняемый чихающим рокотом, опять вскарабкался на вертолёт, ощущая его нетерпеливую вибрацию. В упор перестрелив удава-ветвь, упал, отброшенный отдачей, распластавшись на крыше кабины, словно обнимал вертолёт спиной. Винт протяжно заскулил, навёрстывая обороты, разрывая остатки удерживающих его тополиных веток.
        - Полетим? - шепнул Урюк, поднимаясь.
        В ту же секунду вращающаяся лопасть разделила его на две части, сбросив обе неровные половинки по разные стороны корпуса. Рокот двигателя взвизгнул, то наплывая, то утихая, напомнив раскатистый злобный хохот. Вертолёт качнулся и, нехотя повернувшись на запад, заскрежетал, вдавливая останки освободившего его зэка днищем в болото. Затем резко подпрыгнул огромной неуклюжей лягушкой, с грохотом подминая кусты брусники. В своё время Бортовский был прав, предсказав, что эта штука никогда не взлетит. Но есть и другие способы передвижения. Расталкивая деревья, оставляя за собой извилистый, вспаханный след разрушений, вертолёт пополз, рыча взбесившейся собакой, учуявшей запах жертв…
        …Припадая, роняя спичечные столбики кедрача и ельника, выплевывая клубы дыма, огонь жался к земле, иногда вздёргиваясь ввысь, пытаясь рассмотреть близкую цель. Молчун поперхнулся дымом, закашлялся, вдыхая гарь и новогодний запах смолистых еловых лапок. Полными отчаяния глазами Маруся смотрела на него, дым коснулся и её лица, оставив чумазые разводы. Генка продолжал смеяться сквозь кашель, обнаружив, как девушка внезапно стала походить на индейца в боевой раскраске:
        - Дурочка! Им пока нет до нас дела! Они не опасны. Нет голосов. Боли. Видений. Чувствуешь?
        Пахан покрутил пальцем у виска. Он давно понял, что имеет дело с чокнутыми. Мертвецы и медведь, оттеснив их к огню, сгрудились вокруг слизня, как родственники, посещающие могилу, что Петру не нравилось куда больше придурков. Он тщательно высматривал просвет между дохлыми балбесами и занимающимися костром деревьями, пытаясь прикинуть возможность куда-нибудь проскользнуть, лишь бы не поджарить шкуру.
        - Снимай! - Молчун набросился на девушку, стягивая с неё куртку. - В огонь побежим!
        - Сгорим! - кричала Маруся, в треске рушащейся тайги она сама себя не расслышала.
        Газон, державший под мышкой голову Шурика, бросил ей в слизня, тот сжался в кольцо, втягивая в скользкое тело упавший предмет. Потом в круг вступил Сыч. Бледно-жёлтая пена резко охватила его, промчавшись от ноги к затылку. Балагур, Газон и Ферапонт, беззвучно раскрывая чёрные, как жерло печи, рты, потянулись друг к другу, и Маруся заскулила, когда сплетённые руки начали слипаться, превращаясь в месиво из пальцев и когтей. Мертвецы стягивались, прирастая разными частями тела. Порозовевший червь обвил их ноги.
        - Что я говорил! - вопил Молчун. - Академик прекратил их размножение. Обратная реакция. Спаривание. Сечёшь? Во время такой штуки радист раскромсал пилота и самого академика.
        - Не понимаю, - девушка трясла головой.
        Горящая ель рухнула почти рядом.
        - Накрывай голову! - Генка тоже сдёрнул куртку, укутав лицо так, что сверкающие возбуждённые глаза выглядывали как из скафандра. Ель отвлекла внимание. Когда они опять взглянули на происходящее в трёх шагах, перед ними предстало извивающиеся скользкое безобразие. На толстом одноногом стержне раскачивалось раздутое пузатое многоручье тулова с тремя головами. Поцеловавшись ушами, Балагур засунул лысину в голову Ферапонта, а Газон, разинув пасть на пол-лица, старался их проглотить. Реальность кошмару придавала лямка рюкзака, мешавшая своей чужеродностью.
        В хоровод вступил болванчик раскачивающегося медведя. На горбатой спине червя на миг проступили контуры лица Шурика, выплюнувшего длинный мокрый язык, который облизал косматую морду, притягивая к себе. Поджарое брюхо медведя шлёпнулось на слизня, дёргающиеся задние лапы неестественно прогнулись вопреки суставам, становясь скользкими, брызгающимися обрубками. Пятнадцатипалая клешня как-то снизу рванулась к горлу, выдирая зелёную лямку, словно надетый набекрень галстук. Остов раздвоился. Чудовище взметнуло вверх когти и выпустило медвежьи лапы, прочно укрепившись на земле.
        - Видела случку зверушек? - сглотнул Молчун. - А теперь бежим! Времени нет! Эй, Леший! Ты с нами? Или к ним присоединишься?
        - Срань Господня! - захрипел Пахан. - Никогда не встречал такого!
        - Надеюсь, больше не встретишь, - Генка обнял Марусю и потащил её в широкое пламя.
        49
        За всем за этим явно что-то есть,
        Что недоступно никакому глазу -
        Смысл некий, перед коем слаб мой разум,
        И потому мне взгляда не отвесть.
        Г. Ступин
        Пахан рассудил иначе. Он не Джордано Бруно какой-нибудь! Когда ненормальные помчались в огонь, Пётр вильнул в другую сторону, перепрыгнув через горящее бревно. Зелёное чудище продолжало меняться, обрастая медвежьими лапами вместо многопалых рук. Множество острейших когтей резко вытянулись в его сторону, Пахан покатился по траве, отпрянул и ломанулся, не разбирая дороги.
        - МАС-СА-А! - хрипнуло чудовище, даже не поглядев на беглеца. Шар головы с оттисками перекошенных лиц Ферапонта, Газона, Сыча и Балагура затрясся, издавая похожее на смех кваканье. В районе живота постаралась прорваться наружу медвежья морда, и тут же всосалась обратно.
        Летящие, жалящие искры, как пчелиный рой, нависали, треща и превращаясь в пепел. Пётр, запинаясь в папоротнике, матюгнулся, когда оступился на чём-то тяжелом и гладком. Выброшенный Бортовским автомат моментально прижался к груди. Ещё несколько секунд быстрого бега, и Пахан выскочил на дорогу. В ноги кинулись три скорбных рюкзака, самый дальний потихоньку тлел, облизанный ярко-жёлтыми язычками. Пётр успел подхватить один, как рядом опустился гигантский огненный столб, выпуская вдоль дороги щупальца-когти. Воздух сразу же исчез, становясь расплывчатым маревом. Отброшенный жаром Пахан почувствовал запах палёного, соображая, что усы и щетина скукожились, оплавились, налипнув к скулам. Защёлкали волосы и обуглились брови. Сверху нависла лавина стихии, готовая обрушиться, но непонятным образом стоявшая над кронами до тех пор, пока запыхавшийся Пётр прыжками не умчался из опасного места. Он бежал вдоль берега, ощущая жаркое и тяжёлое дуновение в спину. Рюкзак стучался в лопатки, корпус автомата накалился, обжигая пальцы. К грохоту и шлёпающему треску присоединился нечеловеческий вопль:
        - БРАТ МОЙ! БРАТ! - стонало сзади.
        Огонь взревел в ответ, и небо сжалось от взметнувшихся к нему гор жара, лохматые щупальца потянулись к солнцу, попутно обрывая снизу вверх кедровые ветви.
        - ИДИ! МЫ ОБНИМЕМ ТЕБЯ! БРАТ!
        …Обнявшись, они бежали среди полыхающих остовов тайги, задыхаясь от дыма и гари. Неповоротливо, но проворно языки пламени оборачивались им вслед, гневно шипели, вспыхивая.
        - Он как будто живой, - шептала Маруся.
        - ПБО-41 дробь «б» или ПБО-42, - непонятно крикнул Молчун.
        Тут же они провалились в выжженную воронку, напоминающую след огромного зверя. Щупальца набросились на одежду, оставляя от курток обугленные лоскутки. Молчун волок Марусю за собой, щурясь от пламени, сжигающего лицо.
        - Мы у него под брюхом! - орал он и дёргал, как сумасшедший.
        - Руку оторвёшь! - взмолилась Маруся.
        - Давай, давай! - подзадоривал он, и на то место, где они только что были, осыпалась чумазой головнёй лиственница, разбрызгивая пепел и пламя.
        - СТОЙТЕ, УБЛЮДКИ! ОТДАЙТЕ НАМ МАССУ! ВСЁ РАВНО СМЕРТЬ! ГОВОРИЛИ - УБИРАЙТЕСЬ! - покачиваясь, скачками за ними неслось чудовище-мутант поглотившее Бориса, Командира, бандитов, медведя и голову Шурика. Ему было мало. И их тела представляли интерес. Несколько миллионов вкусных клеточек с лейкоцитами, ядрами и нейтронами или чего там ещё бывает. Устремившиеся вслед беглецам щупальца поспевали с опозданием, и монстр зарывался в них, скуля и шипя почерневшей слизью.
        - НЕ ТРОГАЙ НАС БРАТ! ДАЙ ПОЙМАТЬ ИХ!
        Но бестолковое пламя наоборот усиливало преследование, и Молчун знал: каждое упавшее дерево неминуемо поджарит врагу пятки. Ртутные инъекции. Эти твари размножились, а потом склеивались вместе, как куски пластилина. Он не ошибся. Чем бы это ни было, но оно так же вселилось и в огонь. Всё было предрешено в самом начале. Рано или поздно они нашли бы друг друга. Огонь и монстры. Монстры и огонь. Потому что были частью целого. Эта встреча не могла закончиться иначе.
        Обгоревший и ослабший преследователь захрюкал, но продолжал упорно догонять. Маруся гадала, как долго они бегут. Пробежали уже мимо просеки, где стояла старая хижина? Ничего нельзя было понять в царстве огня. Хищный смерч буквально втаптывал в прах столетние кедры, заметая следы хвостом.
        - Задние пошли! Берегись!
        По обе стороны от них выросли широкие, в шесть обхватов, столбы огня. Они врезались в пах нависшей чёрно-клубной части пожара и взрывали земную кору толстыми слоновьими пятками.
        - ОСТАНОВИТЕСЬ, ЗАСРАНЦЫ! - рявкнул голос Бортовского, протяжное мычание прервалось вздорным рыком.
        - ЗАЧЭМ ТАК ГОВОРИЩ? ДЭД-АБХАЗЭЦ, ОТЭЦ-АБХАЗЭЦ. РУСТАМ НЭ ОТПУСТИТ ТЭБЯ, ГЭНА!
        - И КУДА ТАК НАШ МОЛЧАЛЬНИК ТОРОПИТСЯ? БРОСИЛИ МЕНЯ? - рассерженный, пародийно-гнусавый голос Балагура заставил обернуться. Полыхающее чудовище поднялось на задние лапы и почти догнало. Струя гари едва не сбила с ног. Маруся застонала, почувствовав, как тлеющая кофта зажгла грудь.
        - ТЫ УБИЛА МЕНЯ, ДРЯНЬ!
        - ГДЕ МОЙ ДОМ! - взметнулся юношеский голосок.
        - SIE SIND REIF FUR DEN TOD! BIS IN DEN TOD!
        Бежать на холм становилось труднее. Последнее волочащееся толстое щупальце, самое подвижное, извивалось, хлеща наугад. Сзади тянулись когтистые лапы.
        - Не могу! Всё! Сдохла! - Маруся упала, и Молчун буквально волоком тащил её вперёд. Подскакивая на тлеющих головёшках, чумазая и исцарапанная девушка стонала:
        - Пусти! Больно! Не могу…
        Хвост пожара пополз к ним, обвивая кольцом.
        - ВЫ СДОХНЕТЕ! СДОХНЕТЕ! БРАТ, ТЫ ТУПОЙ! ТЫ Ж МЕНЯ…. В-Ж-И-ИХ! - охваченный огнём полумедведь-получеловек, рыча завалился на бок, катаясь и кусая себя за сожжённые места.
        - Вставай! Ещё немного! - Молчун подхватил девушку на руки и припустил вверх по склону, заворачивая наискосок от приближающегося хвоста, напоминающего рыжую гусеницу из космоса.
        Жёлтые язычки метнулись к ним, но погибали не находя пищи. Выжженное чадящее пространство развернулось апокалипсической картиной. Монстр набух и взорвался, выплескивая утихомирившие огонь потоки зелёной гнойной жидкости. Вывернувшись наизнанку, сбив с себя пламя, он зарычал, выкрикивая бессвязности, и по-пластунски пополз за убегающими людьми. Не таким представлялось соединение разорванных семейных уз. Братоубийца, брат-огонь в попытке соития едва не убил их, носящих странное имя ПБО-41. Теперь только свежая кровь, свежая МАССА способна восстановить нарушенный баланс. Они почти потеряли контроль. И в городе какое-то время работало электричество, а убийцы внезапно опускали занесённую для удара руку. Немного плоти! А потом массы будет много. Очень иного. Весь космос.
        Молчун вынес Марусю на нависающий над рекой уступ, с которого в своё время сиганул на лошади Бортовский. Огонь тоже коснулся щербатой поверхности, оставив на граните чёрные разводы.
        - Мы ещё живы? - всхлипнула девушка.
        - Самое время искупаться. Плавать умеешь? - подмигнул Молчун.
        Потом он не смог вспомнить, каким образом пересёк зону пожара с Марусей на руках. Память отвергает тяжёлые переживания, кошмар становится сном. И только шрамы, рубцы и ощущения иногда вслепую бродят по задворкам мозга, выбрасывая воспоминания. Прыжок же вообще не зафиксировался в сознании, лишь беспокойство за Марусю. И неожиданный холод заставил забиться и закричать. Вода заглотила их и выплюнула, как поплавки. Течение закружило, волоча за собой. На уступ выползло агонизирующее существо, закричало тоскливо, вздёрнув вверх морду. Тут же хвост огня сомкнулся. Чудище вспыхнуло факелом, оглушая рёвом тайгу. Когда душераздирающий вопль стих, на уступе бурлила, испаряясь, зеленоватая лужица.
        Маруся выплюнула струйку воды, сбила набок мокрую чёлку и оглянулась назад:
        - Он сгорел! - крикнула, поперхнувшись.
        Река несла их к перекатам, и это Генке казалось более важным. Разъярённый огонь, вырвавший очередной клок леса, сгрудился к берегу, метко, но осторожно выбрасывая коготки, удя ускользающих людишек.
        - Боже! Смотри!
        Молчун попытался лечь на спину, задрал голову, погрузился в воду, вынырнул, размазывая по лицу капли, ни в силах оторваться от зрелища. Пожар встал на дыбы, издали обретая более чёткие формы.
        Рыжая колоссальная кошка, переливаясь жаркими размытыми волнами, фыркала, извергая дым и терпкие, густые запахи горелого. Лапы-столбы монументами впились в пространство, по выгнутой спине пробегали электрические молнии. Наклонённый к реке шар головы с пляшущими контурами оскала зевнул, как будто собирался пить. Устрашающие пустые дыры глазниц могли вобрать в себя вселенную. Зигзагами когтей кошка ловила плывущих по реке, ослепляя искропадом.
        - Вот чёрт! - Молчун опять нырнул, прячась от огня.
        Вода на поверхности резко нагрелась, оставаясь внизу холоднее родника. Пенящаяся река бурлила, увлекая их дальше к скользким гранитным валунам.
        Тяжёлая мокрая одежда тянула вниз. Маруся закашлялась, наглотавшись воды. Волны надавали пощёчин. Генка подплыл под неё, выталкивая на поверхность, чувствуя, как немеют ноги. Ледяное течение проносилась по ним судорогами. Но огонь остался позади. Сверху обвисшей грудью навис трос, по которому они недавно переправлялись с того берега. Словно увидели старого доброго знакомого. Трос опустился к воде, но не настолько близко как хотелось бы. Вот бы подпрыгнуть и ухватиться! Но в реке не существовало точки опоры. Да и место занято.
        Верх тормашками, как какой-нибудь медвежонок панда, над рекой висел Пахан. Горб рюкзака едва не касался воды. Круглыми чайными блюдцами глаз он прискорбно проследил, как под ними пронеслись барахтающиеся фигуры, а затем, перебирая руками, полез дальше, раскачиваясь, напоминая гусеницу, ползущую по стеблю листа.
        50
        Не было женщины первой,
        Дай хоть последнюю, Боже!
        Пусть она будет неверной,
        Но на святую похожа…
        Б. Бурмистров
        Из недр воды и леса, озарив рябь, пену и берег, поднималось ярко-зелёное свечение, словно в небо стремилось ещё одно солнце, только необычного цвета. Маруся внезапно оглохла от тишины. Только что крики, рёв пламени, бурление стремнины сотрясали шумом воздух. И как переключили. Остановилось всё. Кособоко застыла встревоженная птица, неестественно заломив крылья, словно новогодняя игрушка на ниточке. Ощетинившись и как-то съёжившись, замер огонь. Горящее дерево, приготовившееся упасть, так и осталось висеть под углом над землей. Нелепо, по-обезьяньи затих Пахан, цепляясь рукой за воздух. Брызги повисли крупными прозрачными бусинками, переливаясь зелёно-оранжевым калейдоскопом. В нескольких метрах от вышлифованного пеной валуна торчал поплавок головы, Молчун смешно таращился, высунув кончик языка. А грациозно застывший взмах руки придавал ему сходство с поэтом или лектором, приготовившимся декламировать.
        Вода стала неподвижной, вязкой и липкой, как глина. Маруся раздвигала её руками и не чувствовала на ощупь. Мир превратился в цветную трёхмерную фотографию, простираясь куполообразным панцирем черепахи. В ореоле зелёного солнца к ним, неторопливо разрывая кормой застывшую воду, плыла старая лодка.
        Её продвижение сопровождалось еле слышным многоголосным гулом, скрежетом, завыванием метели. Вначале едва уловимый пряный запах лошадиного пота, дыма костров и тягучего пара ухи внезапно накатил, въедаясь в ноздри. Словно тысячи орд узкоглазых, широкоскулых кочевников тянули по дну, напрягаясь, невидимый канат, привязанный к гордой корме. Лишь затем, чтобы развалина-лодка продвигалась по омертвевшей воде. Шелест голосов, как шум листвы, ненавязчиво усыплял. И Маруся поняла: Ульген спасёт. Предки знают её и пришли на помощь, повинуясь зову крови. А потом она почувствовала, как скрежещут льдины секунд, наползая друг на друга. Время остановить нельзя, его можно слегка попридержать. А на это способны лишь тысячи ушедших поколений. И лодка здесь ни при чём. Роды, племена не идут по дну, а наоборот, упираются в небо, задерживая ледоход минут. Всему своё время. Зелёное солнце надвигалось, оттеняя блицем тайгу, где самые зелёные хвоинки становились чёрными и нечёткими, как негатив. Лодка подплыла близко, и Маруся вспомнила про Молчуна, нелепая голова которого всё также приподнималась над рекой с
уморительной застывшей гримасой непризнанного гения. Она захотела подплыть к нему, но жёсткая вода не пускала, сжав грудь тесными, липкими боками.
        - Позволь взять его с собой, - шепнула она в наплывающую позолоту зелени. Голоса, древние, как скрип качелей, возмущённо загудели. - Он нужен мне. Он спас меня, - девушка почувствовала на щеках слёзы, они не застывали, как время, а жгли, стекая к уголкам рта. Зелёное сияние озарило лицо, выбеливая кожу. Молчаливая, угрюмая лодка текла по мёртвой поверхности.
        - Позвольте взять его! - крикнула Маруся в неуклонную вечность. - Я знаю - он не нашей крови! Но я тоже полукровка! Одна не уйду!
        Лодка ласково коснулась бортом плеча, и сразу усталость последних дней навалилась, умиротворённая апатия прильнула к мышцам.
        - Я не оставлю его! Он умрёт. Хватит смертей. Разве не видите, его несёт на перекаты?
        Гул кочевников стихал, не оставляя сомнений об исходе чуда. Старик прав, лодка сама знает, что делает. Духи спасают, но они безразличны к страданиям. Зелёная лодка проплывала мимо, ещё немного и дощатый борт исчезнет из пределов досягаемости. Маруся не могла протянуть руку, чтобы удержать, чувствуя, как сама становится безразличной и безликой. Какое, в сущности, ей дело: выживет Молчун или утонет? Ульген послал за ней лодку. И только за ней! Значит - так надо. Она с ужасом ощутила, что потеряла все представления о мире с его проблемами и моралью. Жизнь, смерть - всего мгновение, падающая капля воды. Вечность давила, гнула, жуткая, неуютная и старая. В зудящей истоме усталости, поднимающейся изнутри, Маруся принимала знание об окончании своих мытарств. Лодка вынесет её к жизни. А дальше? Дальше? Сквозняк, хлопоты о посаженной картошке? Но если по-другому, то разделить с Генкой его судьбу? Вот именно! До конца!
        Охваченная свечением девушка выдавила себя из грязной воды, преодолевая аморфность, вцепилась пальцами в ускользающий борт.
        - Нет! Так просто не уйдёшь! Не брошу его! Не оставлю. Он мой! Пусть с ним! Навсегда-а-а!
        Всхлип воды прорвался в ноздри, она задохнулась, продолжая судорожно цепляться за лодку. Смачно хрустнув поломанным хребтом, упало дерево, и взревел оживший пожар. Подводный хор племён взорвался истошным визгом, Ошарашено выстрелила собой птица, крича надрывно.
        - Маруська! Держи её! Чёрт, откуда она взялась? - Молчун рванулся наперекор течению, осыпаемый брызгами, и ухватился за нос лодки. Моментально перевалившись за борт, тут же оказался рядом, выхватив девушку из воды.
        Они упали на сухое просторное дно, растворившись в блёкнущем свечении. Уют и тепло обволокли мокрые тела, призывая сон и умиротворение. «Нас сейчас всё равно расхристает об перекаты», - хотел высказаться Молчун, но не смог раскрыть рта. Странная неподвижность раздула язык до невозможности пошевелиться даже для вдоха. Словно управляемая опытным спортсменом, зелёная лодка ловко лавировала меж валунов, подпрыгивая, накреняясь и болтаясь, как взбиваемый яичный желток…
        Добравшись до берега, Пахан едва не прослезился, ощущая под собой твёрдую поверхность. Прижавшись к земле всем телом, он попытался рассмотреть, что произошло с его вновь обретёнными и сразу же потерянными попутчиками. Но то ли застилавший глаза пот мутил изображение, то ли в нём появилась некая червоточина, стягивающая края горизонта, зажёвывая пространство в еле различимом пятне на перекатах. Зеленоватый обломок радуги, плавно покачиваясь, прятал в себе прильнувшие друг к другу силуэты. Пётр всматривался до боли в глазах, но не мог различить лиц и перевёл взгляд на противоположный берег, где полчаса назад едва не сгорел. Жирное, проворное тело огня неумолимо ползло по тайге, чавкая и косясь в сторону реки, словно рысь, подбирающаяся к незадачливому зверьку. Пахан отдышался, сел, прислонившись к чешуйчатому стволу жёлтой сосны, порылся в рюкзаке. Нашёл сигареты и понял - всё будет хорошо. Он курит, значит жив. Живёт, значит - заслужил это право: курить и наслаждаться отдыхом.
        …Прижимаясь друг к другу, они часто дышали, как в саван, обернувшись в зелёный туман. Маруся подумала, что если бы всё происходило в какой-нибудь фантастической киношке, где выжившие чудом спасаются, по идее они были бы должны долго и страстно целоваться на радость зрителям. Но, увы, реальность гораздо хуже. Чего стоит только противное зудение судорог усталых ног, помеченных синяками? Привкус кровавого выдоха после быстрого бега. Жжение по контурам бюста после ожога. Безумный холод тяжёлой и мокрой одежды. Теперь она никогда не поверит, что пережив хоть долю выпавших ей испытаний, кто-либо способен сыграть интимную сцену.
        Покой и умиротворение, исходившие от лодки, как-то сглаживали страдания, но девушка не могла думать ни о чём, кроме боли. Их подбрасывало, трясло, но внутри было тихо и спокойно, даже брызги разбивающегося о камни течения не попадали на них. Возможно, просто здорово обитать в подобном коконе, пока не окажешься в безопасности. Но самым замечательным было то, что Молчун не погиб, теперь рядом. Она не могла целоваться, не могла даже поднять налитые свинцом веки, чтобы взглянуть на него. Лодка подчиняла себе плоть и сознание настолько, что и о боли стало возможным думать отрешённо. Но попытаться объяснить, почему она поступила именно так, Маруся могла себе позволить. Хотя бы на уровне ощущений. Смешной поплавок головы, готовый неминуемо соприкоснуться с гранитом, внезапно оказался дорог. Маруся понимала, что вступила в спор с кем-то настолько выше её, желая спасти Молчуна. Так для чего?
        Потеряв способность двигаться и концентрировать мысли, она могла чувствовать как страдания измученного организма, так и прикосновения мужских рук. Озарение истомой скользнуло вдоль живота - она не спасла его. Спасти - значит помочь безвозмездно. Она спасала себя, жертвуя собой. Как понять? Маруся не знала. Просто глубоко чувствовала своё дальнейшее серое существование без Молчуна. Он был тем, чем нельзя пренебречь. Воплощением УВЕРЕННОСТИ.
        Если вдуматься: кому из мужчин она могла верить? Предательство, ложь и трусость: Андрей, Асур - имя им легион. Она не была уверена в Спортсмене, излишнее самомнение его и погубило. Почему-то Молчун не помчался вприпрыжку к покойнику? Дядя Коля? Неужели он смог убить? Просто так? Убить и знать, что останется безнаказанным. Убить, чтобы не жили сплетни. Тогда в ком можно быть уверенной? Даже старик Анчол поражал замашками волшебника. В чём можно быть уверенным в мире, где брат убивает брата ради денег, ради идей, ради собственного покоя; где каждую секунду может взорваться очередная АЭС; где даже деньги с первого числа каждого месяца всё меньше становятся деньгами; где даже их не платят вовремя; где обещания даже у самых многообещающих день изо дня выходят труднее и нереальнее, напоминая увесистые булыжники? Если бы Молчун погиб, к кому тогда можно было бы обратиться со своей бедой? Кто бы помог? А что Молчун всегда в любой момент ИМЕННО ЕЙ МОГ БЫ ПОМОЧЬ, Маруся не сомневалась. Она не смогла сосчитать, сколько раз за эти дни он спасал её, не могла поверить в его бескорыстность. Но теперь была
УВЕРЕНА. Быть уверенным в человеке, когда ни во что другое верить нельзя - это много. Если есть на земле такой человек, в котором можно быть уверенным, которого можно не использовать, а просто довериться ему - это счастье. Бороться за своё счастье - эгоистично, но единственное ради чего стоит жить. Поэтому она не хотела смерти Молчуна. Потому что была уверена в нём, значит - уважала. Уважала - хотела быть рядом. Всё так просто и логично. Быть рядом с тем, в ком уверена, уважать, искать дружбы - всё равно на каком основании: друга, жены, любовницы - гармония удовлетворения при достижении цели, которая есть существование.
        Маруся чувствовала ступеньки вверх, в бессмертие. Уверенность, движение, дружба. Она наконец-то смогла открыть глаза, и лицо Молчуна оказалось настолько близко, что не поместилось в поле зрения. Его блестящие с мутнинкой глаза смотрели на неё; горбинка переносицы, крохотные морщины, неморгающие ресницы - казалось, она видит его. Не того, что видят все. Не тело. А того, что внутри. И то, что внутри неё, сказало её губами тому, что внутри него, помимо связи с мыслями, логикой, опираясь только на чувства:
        - Люблю тебя.
        - Люблю, - откликнулся он, удивляясь услышанному от себя.
        И только тогда разум, получив информацию, начал высчитывать и переваривать, распределяя по местам. Определившись, предложил: «Запуск программы. Нажмите YES/NO». Маруся нажала NO, чтобы предвидеть возможное, поскольку YES уже не выключить.
        Биокомпьютер внутри неё нарисовал красивую берёзу с зелёным куполом кроны, к стволу которой присосалась безобразная чага. Хорошо. Ему ты доверяешь. А можно быть уверенным в тебе? Покажи того, кто мог бы поставить на кон свою жизнь ради тебя? Хронометр запестрел именами. Кто мог сказать о тебе, девочка, «я ей верю»? Андрей? Дядя Коля? Мама? МАМА!
        Смородины глаз, белоснежная простынь, виноватый снегопад. Ты была на танцах, да? Ты танцевала всякие там буги-вуги, зная, что мама лежит в луже собственной крови? Нет! Я вызвала милицию! Это я! Я вызвала! Потом пришла, увидела незнакомого дяденьку в серой форме и притворилась, что приняла его за дядю Колю? Наивный детский вопрос - что случилось? Но хотела же закричать - ОНА ЕЩЁ ЖИВА? Притворно ужасаться, удивляться, бояться - не противно? И в суде, когда женщина в строгом костюме зачитывала приговор о лишении родительских прав, упомянув о какой-то бытовой ссоре на почве пьянства, смородины глаз неестественно, лихорадочно кричали: «Скажи им! Забудь, что я тебе приказала! Забудь! Скажи, что я защищала тебя! Скажи! Иначе нас разлучат!» Тогда мама ещё верила - ты встанешь и скажешь. Но ты ведь была на танцах? И ты ведь знала, что между разговором с дядей Колей и смертью отца есть связь? Почему ты была на танцах, а не с мамой? Почему она уехала в Таштагол и не писала? Потому что больше не была УВЕРЕНА. Тебя боялись, презирали, унижали, но никто не мог предугадать твою реакцию, девочка. И ты спасла
Генку только потому, что он был в тебе уверен. Только потому, что ТЫ ХОТЕЛА, чтобы он был в тебе уверен. Программа завершена. Дополнительная информация. YES/NO?
        Она застонала и мысленно вписала «Анчол». Вот кто пожертвовал ради неё собакой! Он знал. Сомневался? И тут же чувство растерянности стёрло предыдущие программы. Поскольку она ощутила, как потерялось что-то, словно часы или обручальное кольцо. И начинаешь возвращаться на предполагаемое место происшествия, восстанавливая детали, исследуя безрезультатно, попутно укоряя себя за головотяпство. Ей всегда казалось, что в данной ситуации существует некий тормоз, беспробудное отупение. Иначе как вещь может исчезнуть незаметно? Чувство стыда при обнаружении потери довлеет и заставляет искать виноватых. И на этот раз - она забыла что-то, потеряла бдительность. Потому что… Нийдеш!
        ЛОДКА САМА ЗНАЕТ, ЧТО ДЕЛАЕТ. ОНА МОЖЕТ ПОМОЧЬ, МОЖЕТ И НАКАЗАТЬ. НЕ ДАЙ БОГ ВСТРЕТИТЬСЯ С НЕЙ, ДОЧКА.
        Спасибо, Анчол! Теперь Маруся знает, о чём умолчал Крылов. Что могло стать с Моськой? Слон просто наступил бы на неё, если бы захотел или устал от тявканья.
        - Мы летим, - вяло шепнул Молчун.
        …Пётр разулся, казённые штиблеты слишком долго стягивали ступни, которые просили отдыха. Он задумчиво разглядывал босые ноги, на одной с давних пор была вытатуирован девиз «МЕНТОВ», на другой - оставшаяся половина фразы из трёх букв, обозначавшая действие, которое предполагалось проделывать с ментами. Но Пахан в данный момент был озадачен иным. Что ему теперь делать? Потом решил ещё раз попробовать определить, что стало с его спутниками. Каково же было его удивление, когда поглотившее их зелёное свечение стало вертикально подниматься над водой. В неторопливости происходящего было нечто священное, и если бы кто-нибудь заявил бы, что видел летающую тарелку, то Пётр непременно бы возразил ему, поскольку только что разглядел летающую лодку. Она взлетала достаточно далеко от того места, где он находился, тем яснее обрисовались её контуры, прорывающиеся из кокона зелени.
        Теперь Пахан точно знал, куда ему нужно идти…
        ЛОДКА ЗНАЕТ, ЧТО ДЕЛАЕТ. И НЕ СТОИТ СОПРОТИВЛЯТЬСЯ ЕЙ.
        В этом как раз Маруся сомневалась. Пытаясь растормошить Молчуна, она собрала волю в комок и села, разорвав оцепенение. Тело отозвалось глухой болью.
        - Наверное, мы всё-таки умерли? - поделился осоловевший Гена, безвольно моргая.
        - Попробуй выйти, - попросила Маруся. - Не спи. Встряхнись. Сделай что-нибудь. Выйди из покоя.
        Она понимала, что несёт бред и требует невозможного, но в вертикальности движения вверх было что-то неправильное. Затем лодка резко остановилась. Маруся посмотрела вниз только мельком, нечто знакомое открылось перед ней. Точно также река выглядела с берега перед переправой. Лодка подняла их до отвесной поверхности. Очень мило с её стороны было бы пододвинуться ещё на пару метров, и тогда они смогли бы выйти на берег, как космонавты по трапу. Но лодка не двигалась, прощаясь. Свечение меркло, с ним убывало сковывающие ощущение, и Молчун смог приподняться и оценить ситуацию.
        - Конечная остановка. Не думаю, что нас повезут дальше. Хотя раньше я считал, что лифт здесь ещё не построили.
        - Мне страшно, - взмолилась Маруся.
        Где-то вдали протяжный гул, исходящий не то с небес, не то из-под воды перешёл на новый уровень истерии. И это ей не очень нравилось, так же, как и болтаться в трухлявой посуде на высоте шестиэтажного здания над бурлящими перекатами.
        - Попробуем прыгнуть? - предложил Молчун, прикидывая расстояние до берега. - Я не знаю, как и почему, но, по-моему, это нужно сделать чем быстрее, тем лучше.
        Маруся понимала его состояние, в какой-то момент ей показалось, что всё происходит во сне, где никогда не знаешь, как следует поступить, и любой поступок чреват неопределённостью. Молчун встал, осторожно определяя прочность точки опоры, что в подобной ситуации выглядело не просто смешным, но и безумным. Затем оттолкнулся от борта и через секунду уже кувыркался по земле, которая встретила отнюдь не мягко. Маруся зажмурилась. Ей просто необходимо было представить, что два метра до берега не являются просто воздухом. Она всего лишь на физкультуре, надо прыгнуть в длину, и если не допрыгнешь - ничего страшного, в крайнем случае измажешь зад в песке. Но очень легко ходить по канату, когда он лежит на земле, и достаточно трудно сохранить равновесие под куполом цирка.
        - Не тяни. Соберись и прыгай, - Молчун вытянул перед собой руки, как бы встречая.
        Истошный визг подводных голосов внезапно пошёл на убыль, Маруся ощутила, что не оставила им выбора. Она должна разделить судьбу Гены, как и требовала, либо умереть. Отвергнув спасение в одиночестве, она и теперь должна решить, что лучше. Возможно, самым простым было бы шагнуть в бездну, освободившись от прошлого и будущего. И Молчун, встречающий на берегу - последнее, что она увидит. Маруся уже представила, как наступит на борт лодки, та качнётся, опрокидывая её - и здравствуй вода, здравствуй смерть! Прыжок со скалы, который они проделали недавно, как-то не считался, огонь щупал пятки. Здесь всё по-иному. Она смотрела на ноги, вот они оттолкнулись от дна, качнули борт… который внезапно провалился вниз… Возможно, помедли она ещё секунду, лодка бы исчезла, так и не дождавшись, пока девушка примет решение. Гул свернулся воронкой, утягивая в бездну. Только что под ногами было хоть что-то твёрдое, теперь - пустота, и Маруся закричала.
        - Держись! - услышала над головой. - Пожалуйста, держись!
        Руку больно сжали: когда всё остальное продолжало болтаться в пустоте. Затем ступни заскребли по граниту. Лицо вжалось в холодный песок с примесью прошлогодней хвои. Она не упала! Она висит. И пока не поняла, хорошо это или не совсем. Возможно, полёт вниз откладывается ненадолго, поскольку запястья взмолились от боли и норовили вырваться из жёстких пальцев.
        - Упрись ногами! - орал Генка. - Так! Держись! И не ори! Заткнись!
        Она подняла голову и увидела над собой его лицо, багровое от усилий и тогда поняла, что почти допрыгнула. Почти. Зад не в песке, он в воздухе. И единственное, что держит - Генкина рука.
        - Тяну! Ага! Осторожно!
        Девушка пинала осыпающийся щебень, зажмурившись шептала несуразицу: от «пусти больно» до «родной спаси», вставляя через каждое слово «мама». Руки, держащие её, дёрнули, постепенно захватывая плечи, кофту, джинсы. Ещё немного, и она лежала на твёрдой земле, рыдая вжималась в плечо мужчины, не забывая коситься туда, где от лодки осталась слабая радуга, осыпающаяся зелёными искрами.
        Теперь они вместе. До конца, Так решила судьба.
        Единственное, чего хотелось сейчас Марусе - напиться. Мокрая одежда и продолговатые потоки ветра заставляли не по-доброму вспоминать конструктора чудесной лодки за то, что тот не предусмотрел в ней сушку для любителей купаться в одежде. Полыхающий лес на том берегу стал форменным издевательством, когда они устали стучать зубами от холода. Синюшные дрожащие губы девушки непроизвольно вызывали раздражение, неудовлетворённость собой. Стоило ли выбираться из огня, удирать от чудовища, лететь со скалы, чтобы затем подхватить банальное воспаление лёгких? Молчун попытался разжечь огонь выуженной из холодно-липкого кармана зажигалкой, но та, наглотавшись воды, лишь всхлипывала брызгами тусклых искр. Стерев палец об кремень, он, наконец, вырвал из зажигалки слабое пламя, которое почему-то отказывалось есть в спешке наломанные ветки, не говоря о лежалой хвое.
        Маруся виновато улыбалась, разглядывая комедийные попытки разжечь костёр. Едва осознав, что жива, она получила всё к этому прилагающееся - холод, в том числе. Жёсткая мокрая кофта царапала тело, и сознание мутнело, замерзая. Она давно знала, что надо сделать, пока Молчун возился с зажигалкой, попутно сдирая с себя штаны, но знание и желание шли параллельно друг от друга. Только вид ругающегося, суетящегося Молчуна, освободившегося от одежды, в мокрых трусах, колдующего над кучкой сломанных веток постепенно рассмешил настолько, что руки, наконец-то, захотели повиноваться. Она заставила их попытаться снять кофту.
        Ещё зашивая в полутёмной избушке разорванные трусики, она невольно улыбнулась над природой, наградившей женщин хорошим сейфом. Всунутая меж грудей трубочка денег, почему-то не прихваченных зэками, конечно, промокла. Но не совсем. В центре её осталось несколько годных купюр, к которым влага забраться не успела, хотя остальные нуждались в продолжительной сушке. Но Маруся не была уверена, что захочет сушить эти деньги сейчас или когда-нибудь ещё. Присвистывая в стучащие зубы, обнажив бюст, она извлекла из лифчика трубочку аванса, вынула из середины относительно сухие купюры, а остальные, липко-мятые, просто выбросила на волю ветра. Тот покатил мокрые бумажки, расклеивая их по тайге.
        Зажигалка охотно пожевала деньги и робко принялась за ветки. Аппетит приходит во время еды, и вскоре костёр приятно грел покрытые пупырышками гусиной кожи тела. Молчун приспособил над ним сооружение из веток, развесив на нём одежду. Какое-то мгновение они сомневались, стоит ли сушить всю абсолютно, но в конечном итоге, не так уж и важно не показать, что под ней находится, по сравнению с перспективой терпеть холодное и мокрое на теле ещё долгое время.
        Выкинув раскисшую пачку, Молчун ругнулся:
        - Сигареты к чёрту! - какое-то время рассматривал то, что огонь сделал с девушкой, присвистнул, - и досталось же тебе…
        Красно-тёмные контуры ожогов пауками разместились на груди, плечах и бёдрах. Покачивающаяся над костром кофта подсказала Марусе, что если палка не выдержит и одежда упадёт в костёр, от этого хуже не будет. Когда они опять оденутся, то будут щеголять подпалинами и дырками в самых неожиданных местах, но это неважно. Быстрее бы просушилось. Потому как, несмотря на то, что костёр бросал тепло, со спины холод ещё не уступал своего первенства.
        - Смазать бы чем-нибудь. Но аптечку я дома оставил, - грустно хмыкнул Молчун, продолжая коситься на обнажённую грудь.
        Маруся надавила волдырь на стволе, и пихтовая капелька смолы скользнула на палец, развозюкав её по зудящему плечу, она стеснительно улыбнулась:
        - Не знаю, поможет ли. Но приятно. Между прочим, у тебя такое лицо, словно всю жизнь работал у раскалённой топки. Хочешь, помажу?
        Она выдавила ещё немного смолы и покрыла ей лоб Молчуна, который сразу же заблагоухал Новым годом.
        Пахучих волдырей у пихты было много, костёр щёлкал обречённым сухостоем, одежда выпихивала из себя пар, обнажённые тела покрывались прозрачной смолой. Молчун осторожно размазывал её по груди Маруси и улыбался.
        - Я такая смешная?
        - Просто мы похожи на дикарей, совершающих ритуальный обряд перед тем как заняться любовью.
        - Так в чём дело? - шепнула Маруся. - Тоже неплохой способ согреться.
        - Но… нелепо, - Молчун не нашёл слов.
        - Тебе что-то мешает? Что я была с другими?
        - Нет. Просто… - и тут Генка почувствовал, что ему ничего не мешает. Ничего.
        На все сто процентов…
        Часть четвёртая
        Мы - спасённые чудом.
        Мы - непогибшие мертвецы.
        Мы - свидетели ужаса.
        Мы - потерявшие разум от горя.
        Мы - бездомные тени…
        Н. Багдасарян
        51
        Откуда знать вам, где зарыт ответ:
        Как, почему из треснувшей утробы
        На свет полезут карлы, узколобы
        Каких ещё не видел белый свет…
        Б. Олейник
        Какое-то время Генка думал, что спит. Возможно, так и было. Прижавшись телами, согреваясь друг другом, они окунулись в беспамятство. Маруся посапывала, иногда морщась, покашливала во сне. Ему же из сна в мозг протиснулись пульсирующие раздражающие червячки, сплелись в клубок и пульсировали. Именно так Генка представлял себе подобные мысли. Они пришли, разбудили. Со стороны реки подкрадывался вечер, бросая бордовые отблески зарницы на потемневшие ветви пихт.
        Грубо и неприятно замельтешили в сознание события, произошедшие так недавно, но казавшиеся такими же древними, как и пещерный век. Мёртвый радист. Смерть Спортсмена. Повешенный Балагур. Слизень на автоматах. Сплетающееся из мертвецов чудовище. Генка вспомнил, что якобы разгадал замысел монстра-Шурика при встрече у реки. Так ли это? Цепная реакция смертей, определённая им как «эффект вампира», имела место быть, как говорится. Спортсмену процарапали горло, и он заразился, затем Шурик неосторожно уснул на посту и был покарябан Спортсменом. Балагур, в свою очередь, проявил неосторожность и, не дождавшись перевоплощения, повесился. Из звена выпадал Командир, превратившийся в монстра без всякого на то основания.
        Генка улыбнулся. Если попытаться объяснить хоть часть своих подозрений психиатру, то его давно уже направили бы клеить картонные коробки. Но рядом спит девушка, очевидец и свидетель. А как сказал герой известного мультсериала: «Это только гриппом вместе болеют. А с ума сходят поодиночке». Значит, должно быть какое-то объяснение?
        Но если вдуматься - какое объяснение можно дать страху. Именно в непонятности, в разрушении связей логики и реальности суть ужаса. Безосновательность случившегося - причина дискомфорта эмоций. Возможно, так бы ответил Борис. Генка пытался сосредоточиться на определении страха, подспудно понимая, что многие и многие философы, психоаналитики уже неоднократно и всесторонне препарировали это чувство. Но разве от этого люди перестали бояться? Столкнувшись с непонятным, он как человек не мог уступить, пока не объяснит всё себе сам. Конечно, можно испугаться, когда тонешь, можно испугаться упасть с велосипеда, но с подобными комплексами люди живут годы и десятилетия. Кто-то боится мышей, кто-то высоты, тот - попасть в автокатастрофу… Ученые изобрели много обозначений болезней - клаустрофобия, шизофрения, паранойя и кучу маний от преследования до величия. Страх перед прекращением существования, плотский страх смерти.
        Но как быть с другим, невидимым и беспричинным ужасом? Когда знаешь, что всё рушится. Когда понимаешь своё бессилие предотвратить подобное. И что ужасней: испугаться или жить под воздействием пережитого страха всю последующую жизнь, чувствуя себя нарушенным, зажатым и подавленным?
        Гена попытался вырваться, избавиться от подобных рассуждений, заведомо уводящих в тупик. Куда важней на данный момент «эффект вампира». Не слишком ли однобоко рассмотрел случившееся? Если провести другую линию, связать события другим узлом, то так ли выпадает Командир из общего числа жертв? «Чёрт, я думаю как паршивый ученый! Или сочинитель детективов!» - изумился себе Геннадий. Но именно подобный подход, отстранённый от философствующих изысканий и собственных эмоций, в данный момент был ему более симпатичен. Неважно, что тебя хотели испугать. Не столь значимо, что хотели испугать до степени самоуничтожения. Интересно - зачем? Удав и кролик? Масса. Вечность. Космос. Связать воедино. Понять. Ладно, пусть - детективщик! Всегда и везде у любого преступления есть три составные части. Надо узнать способ, определить возможность и выявить мотив - только тогда найдёшь преступника. А что преступление свершилось, Молчун не сомневался. Причём его масштаб поражал воображение, а размах заставлял Джека Потрошителя скукожиться в невинного младенца, написавшего в штанишки. Даже Гитлер представлялся этаким
шалуном, пойманным за карманную кражу. Хотя с юридической точки зрения состава преступных действий не было, но Геннадий решил зацепиться за очевидное и заранее вынес смертный приговор за умышленное убийство Спортсмена, Шурика, Бориса и лейтенанта Бортовского.
        Больше всего сейчас он жалел о напрасно упущенном времени. Попытки выяснить: кто куда стрелял, почему кто-то кому-то чего-то не сказал - казались настолько несущественными и бессмысленными, что оставалось просто-напросто выбросить их в помойку и направить память в иное русло. Генка попытался восстановить ВРЕМЯ. И тут всё складывалось. И пугало. МЫ УЧИМСЯ! ХА-ХА-ХА! МЫ УЧИМСЯ!
        Академик и пилот умерли сразу. Что помешало им? Авария? Но узнать, как и когда они превратились в монстров теперь невозможно. Да и зачем?
        Радист тоже заразился сразу. Или нет? Так или иначе, но он продержался дня четыре, сумев избавиться от преследовавших его монстров. Как? Теперь он знает. Тараканы. Большие, огромные тараканы на унитазе или где ещё там… Двухголовые крысы. Ртуть. Академик отобрал у выведенных им организмов возможность размножаться. И они нашли выход. «Совокупляются» - написал радист. Точно так же скатывается снежный ком, так притягиваются отдельные крупицы ртути. Множество тараканов слились в несколько крупных. И дай им время - итогом был бы один гигантский таракан. У «академика» и «пилота» настал час «спаривания». При этом акте даже муху убить намного проще, чем гоняясь за ней с полотенцем по всей квартире. Подобное произошло с зэками, медведем, Балагуром и останками Шурика, что позволило выиграть время и удрать через огонь. Зелёные и белые зарубки, царапины на коре. Расчленённые тела монстров в могиле. Им удалось срастись только одной рукой.
        Десять пальцев. Точка. Загадке конец.
        Могут ли вновь соединиться разрубленные части монстра? Вряд ли. Ни Спортсмен, ни академик с пилотом не приняли участие в мертвячной случке. Возможно, радист был намного умнее, чем показалось с самого начала. Обряд захоронения. Священный, богоугодный обряд. Кучи преданий и легенд о призраках - итогах непогребённых тел. Узют-каны. Души умерших, не находящие покоя. Вымысел? Легенды? Стоит только вспомнить, что руководствуясь древним ритуалом, до начала века шорцев хоронили привязывая к ветвям деревьев, считая, что так они будут ближе к небу. Предварительно натёртые бальзамирующим составом покойники высыхали, и процесс распада заканчивался обычной шелухой - ни запаха, ни тлена. Язычество придавало тела усопших костру. Каждый сам выбирает, как ему избавляться от своих мертвецов. Но предание тела земле, как бы кощунственным и негигиеничным, если вдуматься, это ни выглядело бы, явилось оптимальным вариантом для всех стран и народов, не исключая, конечно, кремацию.
        Человек пробует, ошибается и пробует опять. Тело - земле, возможно, результат бессчётного количества ошибок. Монстры, драконы, ведьмы, духи, дэвы, демоны, джинны, лешие, русалки - кто они? Предания? Сказки? Попытки найти результативный способ погребения, чтобы мёртвые не возвращались? Конечно, радист не думал об этом. Он поступил, как считал нужным. Накрошив у ствола ели, похоронил, раз и навсегда избавившись от «узют-канов». И слава богу что есть такой катализатор - земля. Иначе бы давно твоим соседом по лестничной площадке мог бы оказаться оборотень, а вечер в баре легко можно было бы скоротать с водяным и парочкой сирен.
        Молчун считал, что радист, возможно, был настолько разумен, что хотел покончить с собой, когда почувствовал симптомы болезни. Какие симптомы? Голоса в голове. Призраки. Что ещё? Как знать, что пытались вывернуть из его воспоминаний? Смерть любимого домашнего питомца? Жестокие юношеские забавы? Армейские несчастья? Гибель друзей, близких? Радист пошёл к вертолёту. Зачем? Хотел устроить самосожжение, избавляясь от собственного тела? Пролитое топливо или ещё что? Пока не важно. Важно, что не дошёл.
        Генке трудно было поставить себя на место медведя. Но предполагая самое худшее, Молчун склонился к мысли, что радист сам напал на зверя, и двигало им не самоуничтожение, а другая, зловещая цель - заразить, поскольку как такового радиста уже не было. Был монстр, управляемый таинственной силой ПБО-41. И вместо одного узют-кана стало два. Плохо, что невозможно определить, когда всё-таки радиста коснулась, если так можно выразиться, печать чумы. Когда сражался с предыдущими монстрами? Когда хоронил их? В вертолёте? Но по самым приблизительным расчётам инкубационный период растянулся в сутки-двое.
        Спортсмен умер часов через десять после схватки с мертвецом. Какое-то время понадобилось на перевоплощение. Шурик продержался примерно столько же, даже чуть побольше. Сашка сбежал ночью. Балагуру же понадобилось всего часа три! Бортовский, как решил Геннадий, подвергся столкновению с ПБО намного раньше всех - неделю назад, зато процесс перевоплощения снизился до нескольких минут. Значит ли это, что он раздвоился изнутри, и лишь смерть выявила уже конечный результат изменений? Молчун не очень был силен в физике и медицине, но на уровне элементарных знаний предположил, что инкубационный период зависит от количества попавших в кровь частиц ПБО-41. Командир стал слизнем, не подозревая об этом. Пугала мысль о том, что подобный белый червь, возможно, и представляет собой то, к чему стремится «предполагаемый преступник». Значит Спортсмен, Шурик, медведь и Борис со временем должны были стать червями?
        Нет! Нельзя забывать об ошибке Пантелеева. Со временем они должны были стать ОГРОМНЫМ ЧЕРВЁМ!
        Геннадий смотрел в серое небо, на плече посапывала девушка. Было холодно. Он продрог изнутри, колотила дрожь - глухая и непроходящая, как икота. Костёр отжил своё и сворачивался дымочками. Генка осторожно, чтобы не потревожить Марусю, поднялся, шатаясь, побрёл к берегу. Ветер обхватил обнажённое тело, противными пальцами сжимая мышцы до судорог. Постояв на отвесном берегу, чувствуя холод, Молчун закричал, обращаясь к бушующему через реку пожару:
        - Ненавижу тебя, слышишь! Я убью тебя, сволочь! Я тебя достану!
        Огонь равнодушно продолжал жрать пережёванные клочья тайги. Генка поплёлся назад, прикрывая лицо и срам от хлеставших веток.
        - Какой я идиот! - бубнил он. - Прости, Господи. Ну надо же быть таким кретином! Никаких червей. Не должно было быть никаких червей. Пока не должно…
        Марусе снился огонь. Они бежали от страшного создания, пересекая горящий участок тайги, но теперь всё было наоборот. Огонь сжигал их, а не чудовище. Довольно посапывая, ужасный медведь приближался. А она билась, запутавшись в паутине мухой, зарываясь в огонь лицом и руками, понимая, что горит. Видела чёрную, лопавшуюся и сползающую лоскутками кожу на руках. Но жарко не было. Было холодно. Могильно холодно.
        Она бежала, горела и мёрзла. Генка исчез, возможно, спрыгнул в воду. Она помнила, что они прыгали с обрыва и этим спаслись. И стремилась повторить прыжок. Но - как бывает во сне - неожиданно для себя сделала противоположное. Вырвавшись на оголённую гранитную площадку, вместо прыжка в бездну, обернулась и замерла, ожидая приближения чудовища.
        Монстр надвигался механически, неумолимо, огромная лысая голова, покрытая как бы родовой плёнкой, на вытянутой морде кровожадный оскал. Опалённая щетина стала рыжей. Он уже так близко, что виден затянутый белой пеной глаз, второй вместил в себя ненависть за двоих; мокрая чёрная ноздря, похожая на свиной пятачок, скукожилась коростой: «Можно мне его убить?», «Леший какой-то!..», «Башку ведь прострелю ей, башку…» Нечто знакомое, сон преломлял прошлое, искажая и намекая на свою способность предсказывать. Раскрылась чёрная пасть чудовища, и Маруся зарычала. Почувствовала, как от напряжения сводит лапы и хвост, и поняла, что она больше не человек. Она - лисица. Рыжая лиса на дороге с залитой кровью мордой. Она - мёртвая лиса, обшелушённая огнём суть. Вживаясь в своё новое обличье, продолжала рычать, и чудовище попятилось от неё, но глазело безумным, противным глазом, в котором отражались блики огня…
        Потом она проснулась, Пахан смотрел на неё каким-то пренебрежительно любующимся взглядом. Его безобразное лицо, заросшие грязной лопатой бороды, вызвало резкую вспышку ненависти. Она ещё была лисой и вздёрнула верхнюю губу, собираясь оскалиться. В тот момент она хотела одного - убить. Неважно почему, но чувствовала желание убить именно его, именно сейчас, пока не поздно… Затем сознание подёрнуло остатки сна туманом реальности, и она поняла причину похотливого взгляда. Она - голая! Она недавно была с мужчиной, но было всё равно - потому что холодно и не всё равно - потому что хорошо. И в конечном итоге то, что невесть откуда взявшийся зэка сейчас смотрит на неё - тоже всё равно, потому что холодно.
        - Оденься, по-моему, высохло, - Молчун подал ей одежду. - Как себя чувствуешь?
        - На Гавайях, в пятизвездочном отеле было бы получше, - прохрипела Маруся, не узнав своего голоса, вначале испугалась - простуда, падла, добралась! Но потом прокашлялась и почувствовала себя нормальной, даже отдохнувшей. Не Гавайи, но всё-таки. Одежда действительно просохла и напоминала одежду, несмотря на многочисленные выгоревшие места. Не надо было зеркала, Маруся и так мысленно сравнила себя с певицей, которая некогда выходила на сцену в заранее продуманно надорванной тельняшке и пела про Анку-пулемётчицу.
        Молчун тем временем продолжал осмотр рюкзака, не отдавая себе отчёт, что испугался, когда, проснувшись, пошёл на берег и, занятый мыслями, грозил кулаком ветряным мельницам - то бишь пожару. А возвращаясь, услышал сиплое: «Начальник! Это я! Не стреляй!» Пахан вышагнул из-за дерева и поднял руки. В одной разместился автомат, за плечом свисал рюкзак. Тогда и прижал непонятный мандраж. Не стреляй? Из чего он мог, голый, стрелять? А вот автомат у зэка выстрелить мог. Минутой позже Генка сообразил, что Пётр настроен миролюбиво. Они дошли до прогоревшего костра, Маруся ещё спала. Одеваясь, ждал, что вот-вот за спиной щёлкнет затвор. И даже теперь, когда Пётр Батькович как его там… Смирнов - при побеге убил двоих - оказался кем-то вроде Деда Мороза, или как там у них на зоне говорят - проканал за бородатый холодильник, Молчун ощутил неприятную досаду связанную с его появлением.
        Первым делом Генка забрал у Петра автомат, проверил магазин - патроны есть. Затем зэка охотно решил поделиться содержимым рюкзака. Покойный Иван Николаевич, как всегда, оказался сукиным сыном. Харчи, сигареты, два заряженных магазина и в данной ситуации очень важная вещь - карта: спокойненько хранились в рюкзаке, который мог бы и сгореть. Пахан в который раз неторопливо рассказывал, как он спас рюкзак, а потом перебрался на этот берег. Маруся набросилась на консервы и колбасу, жаль - хлебушком не запасся товарищ лейтенант. Молчун же наслаждался сигаретой, чистил пистолет и тайком разглядывал Петра.
        Что ни говори, как ни воспринимай, но он-таки подошёл как никогда вовремя. А мог же уйти и в одиночку, оставив немногочисленные запасы себе? Или не мог? Карта была, дорогу нашёл бы. Что ему надо? Маруся же и не скрывала неприязни к новому попутчику, ела, ёжилась, жалела о сгоревшей новенькой куртке, потом курила, сидя по-турецки, и всем своим видом показывала, что для неё человека - Петра, что по идее доставил ей возможность поесть и покурить - не существовало. Пахан воспринял подобное поведение спокойно, не ждал же он, в конце концов, что она полезет целоваться. На расспросы отвечал бойко, но с привычной ленцой часто допрашиваемого:
        - Карася, нах, рысь задрала. Пошёл за водой и нарвался. Я её из пистолета… Того, что последним патроном вашего…
        - Понятно, - Генка перебил, - ещё слышал, что ребятишек вы зачем-то убили?
        - Так не было меня там, начальник, - зачастил Пахан. - Тут дружок мой, Витька, на дерево залез посмотреть идти куда. А потом сорвался. С ним, значит, пока не успокоился. Злился на них за то. Не было меня там.
        - Главный он у них! - не выдержала Маруся. - Сама слышала, как нас убить планировал.
        - Я ж того, начальник! Я по-чистому, с повинной. Жрать вот принёс. Ствол сдал.
        Молчун курил и думал. Вышло по-идиотски, но получилось, что именно ему сейчас надо принять решение. К представителям власти себя относить не хотелось, но факт оставался фактом. Перед ним опасный преступник, и он их выручил. Пристрелить его, по совету Лёхи Егорова, рука не поднималась. Значит, возьмёт с собой, как решил уже однажды.
        - Слушай, леший. Тут тебе не ментура и не прокуратура. Тайга. В качестве пленного взять не могу. Возиться не хочу, да и не получится. В разных мы весовых категориях. С нами пойдёшь - сдам, и там будешь рассказывать, что хочешь. По-другому - делим провизию, и ступай с богом.
        - Куда? - уныло откликнулся Пётр. - Урюк, думаю, хоронился. Да и сгорел, пидор. Некуда мне…
        - Чего ж бежал?
        - Ноги зудели… Да и скопытиться на киче - не то, на волюшке интересней как-то. Болею я, - Пахан коснулся уродливого носа. - Вначале думал - сифилёк. Ан - хрен редьки не слаще. Рак кожи, сказали.
        - Марусь, чего с ним делать? С колобком? От дедушки ушёл, от бабушки ушёл, от дяди сбег… Тебе плохо?
        Да, ей стало плохо! Голова закружилась, кровь отхлынула от лица. Только что всё было о›кей, она отдохнула, курила, ненавидела зэка, любила Гену… Медведь сгорел, покойники больше не оживают. Но шутка про колобка ей не понравилась. Очень не понравилась. И вообще, если у неё когда-нибудь появятся дети, то эта сказка будет исключена из репертуара чтения на ночь. Она вспомнила, чем кончается сказка. Лиса! Опять лиса. Маруся почувствовала, что должна рассказать Генке про лису, Барса, про Анчола и лодку. Немедленно! Возможно, он догадывается, что произошло, почему на какое-то время узют-каны взяли верх.
        Ему просто необходимо знать всё до конца. Потому что - лиса. Мёртвая живая лиса. И девушка говорила, рассказывала и плакала, плакала и спрашивала, что происходит, что, чёрт возьми, происходит?! Она думала, что её не воспринимают. Смотрела на зэка, тот прятал ухмылку, тогда она, сбивалась, перескакивала с пятое на десятое, тараторила. И закончила недавним сном про то, что лиса - она, умолчав, однако, про изменившегося в сновидении монстра, который ничуть не напоминал медведя. Отметив про себя, что он походил на зэка и волка одновременно. Молчун, как ни странно, принял её рассказ серьёзно, даже взволнованно, дважды курил, хотя собирался экономить сигареты.
        - Хочешь, расскажу, что происходит, - ответил через какое-то время после нависшей паузы.
        Вот теперь она не хотела. Но Генка продолжал разворачивать перед ней картину своих размышлений. Она не хотела, но слушала.
        Уже потом, скачком в памяти назад, мимолетно отметила, как они склонились над картой, как она предложила не идти по прямой через бурелом - это займёт больше времени. Как выбрали самый удобный маршрут - до шахты, всего-то с пяток километров. Там-то наверняка есть люди, машины, конец скитаниям. И даже если нет, то спуститься с горы и пройти к посёлку другой дорогой намного выгодней с точки зрения расстояния. А сейчас они шли рядом, налегке, если не считать автомата, держась за руки, как юные влюблённые. Тот страшный человек, зэка, плёлся с рюкзаком на спине следом, чуть поотстав. И Молчун - она про себя всё ещё так его называла - говорил:
        - Было время: когда я зачитывался фантастикой и детективами. Это как семечки, не можешь остановиться, пока не позастревают в зубах и не защиплет язык. После армии не покидало мерзкое ощущение оторванности от жизни. Окружающие меня люди ходили не так, говорили не то и не о том. Я пытался наверстать. Как принято выражаться, утолить информационный голод. Но, скорее всего - искал. Что? Не знаю. Пытался понять некую суть. Жизни ли, человечества, мироздания - ну ты понимаешь. Перечитав всё подобное в заводской библиотеке, почувствовал - язык защипало. Библиотекарша, милая такая женщина, мы с ней как-то хорошо поговорили, дала мне книгу и сказала, что в ней ответы на все вопросы. Книга мне не понравилась, и с тех пор читаю только газеты. Не понравилась, потому что искал ответы, пролистывал, спешил к концу и… ничего определённого. Тем не менее, вспоминаю её часто. И, кажется, верю - в ней действительно все ответы.
        - Что за книга? - Маруся выбирала дорогу автоматически, обходя стороной труднопроходимые участки. Скоро идти будет сложнее, в гору.
        - «Машина времени», Герберт Уэллс. Это было так давно, что я не помню деталей, даже как назывались… Морлоки! Вспомнил! Там один чудак прилетел на машине времени в будущее и нашёл две касты: мрачных подземных жителей, управляющих механическими машинами, и милых весёлых дармоедов, живущих на всём готовом. Но ночами морлоки ели жизнерадостных эолов. Тогда не было важным для меня социальность метафоры и сюжет, просто хотел знать - что дальше. И когда герой, двигаясь через века и тысячелетия, попадает в далёкое будущее, он видит умирающее солнце, безразмерный океан и гигантских крабообразных существ.
        Ещё раньше в одной из научных книг я случайно обнаружил просчитанный учёными вариант человека будущего. Его скелет с пояснениями и указателями, с цифрами. Рисунок потряс. Как бы это объяснить? Ну, вот учебник математики. Смотришь на задачу - ничего ясного. Только загляни в ответы - и всё сложилось. Уэллс составил задачу. Ещё раньше я увидел ответ. Читали ли те учёные Уэллса? Скорее всего, образованные же люди. Скелету на рисунке оставалось два шага до краба.
        В тексте пояснялось, что в связи с эволюционным переходом человека на растительную и химическую пищу, с учётом быстрорастущего множества обслуживающей техники, пропадёт необходимость в так называемых «атавизмах», доставшихся нам от обезьяньих предков. Укоротятся ноги, срастутся лишние пальцы, исчезнут несколько рёбер, уменьшится таз, позвоночник и челюсти, а вот голова, по мнению тех умников, из-за возрастающего интеллекта увеличится раза в два, а то и в три. Представь себе коротышек с широкими головами и длинными ручонками - вылитые весёлые ребята по Герберту Уэллсу.
        Теперь представь: живут подобные люди, окружённые компьютерами и летательными аппаратами. Техника работает на солнечной энергии, поскольку полезные ископаемые давно вычерпаны, а межпланетные путешествия, о необходимости которых так долго говорили, ещё не начались. Может, выяснилось, наконец, что мы во вселенной одни, или у братьев по разуму тоже напряжёнка с нефтью. И вообще, они напоминают кубики-рубики. И вдруг лампочка накрылась. Метеоритная пыль поглощает свет и тепло.
        Или забыли заплатить за электроэнергию. Или перегорел главный компьютер - мало ли подобных сюжетцев? И вот наши далёкие потомки вынуждены покинуть уютные бытовые условия, где всё было на халяву, как при коммунизме, и выносят свои непривыкшие к работе тела в поисках - чего бы перекусить. Если бы ты видела тот рисунок, то поняла бы - с такой большой головой и маленькими ногами ходить невозможно. Запнувшись об первый же камень, потомок бултыхнется рожей вниз - голова перевесит. И естественно, с ходом эволюции они сообразят, что ползать удобнее, чем всё время падать, тем паче жрать приходится травушку, заодно и наклоняться не надо. Эволюция берёт своё, и от долгого ползания лет через миллион локти, ноги и пузо покроются прочным панцирем, челюсти вытянутся, мозги усохнут - нет им применения без замысловатой техники. Помнишь - два-три пальца исчезли до катастрофы? Прибавь долгое срывание трав на обед, и имеем те же клешни. У них ещё и глаза выпучатся от высматривания врагов и пищи. Единственное, что никак не вязалось с Уэллсом - размер краболюдей. Там - гиганты со скалу, а тут - по всем законам природы
и физики существа должны уменьшаться.
        Прошло много времени, я оказался в тайге, искали академика, и тут подоспели берестяные письма радиста с одним замечательным словом - совокупляются.
        Давай вспомним - с кем мы имеем дело? Лёха Егоров многое бы отдал за ответ на подобный вопрос. Уже неважно по какой причине, но из вертолёта выбрались разумные инфузории-мутанты, которые даже размножаются не делением, а срастанием. Что мы ещё помним со школы об одноклеточных организмах? Высокая степень регенерации. Разрубленные половинки дождевого червя, к примеру, прекрасно существуют друг без друга и даже отращивают утраченную половину. Ящерица - хвост. И у человека несмертельные раны заживают со временем. Но наши инфузории, пусть и трижды разумные, не умеют думать, поскольку они инфузории. Они только и могут, что жрать. Чем больше масса, тем сильнее тянет покушать.
        Не забудем про крёстного отца Пантелеева, по доброте душевной наделившего своих деток даром по возможности превращаться в губку, впитывая любые энергетические воздействия. Детки подросли, набрались самостоятельности и принялись впитывать и выплевывать по собственному почину.
        Уверен - сначала пробовали на насекомых. Но те, бедняжки, недолгожители - тем паче, чтобы воскреснуть, надо умереть.
        Во время инкубационного периода естественная смерть побеждала. И началось всё с какого-нибудь кузнечика или муравья. Кузнечика съела мышка, а мышку твоя лиса. Просто повезло, что не попало на птиц. Если повезло… Опыт с лисой ПБОшкам понравился, тут же оказались полезные экземпляры - парочка трупов. Набирается масса, инфузоришный разум продолжает искать жратву. А тут и мы, во главе с товарищем лейтенантом и со своими мыслями и проблемами. Свежатинка. Пресыщенная ультрафиолетом и рентгеном инфузория набрасывается на новую энергию - мысли. Обычные человеческие мыслишки.
        И натыкается на что-то, что ей не понравилось. Не понравилось и всё тут. Наши с тобой мысли, Маруся.
        - Убирайся, проваливай, катись отсюда со своей тарахтел-кой, так? - девушка, видимо, хотела улыбнуться, но вышло жалобно, она это поняла и отвернулась.
        - Мне же напомнили про пистолет. Думаю, подобной чести удостоился и Борис. И знаешь, о чём это говорит? Мы сильнее своих мыслей. Мы смогли победить у реки. Мы выжили. Мы ещё живы. А Боря… дал слабину.
        - И я, - смахнула слезу Маруся. - Когда… они окружили меня… с ножами…
        - Перестань реветь, ладушки? А то я не сосредоточусь и не разберусь, упущу что-нибудь.
        - Не всё ли равно? Оно умерло, сгорело. И лиса подохла давно. Зачем ворошить?
        - Должен тебя огорчить, - Молчун остановился, прижал её к себе и заглянул в глаза. - Только обещай без истерик?
        - Нет. Не говори, - в её глазах он увидел глубокий ужас и понял, что боится сам.
        Виски разрывались, пульсирующий пчелиный рой давно прочно засел в затылке. И глядя в глаза своей женщине, в глаза досрочно состарившиеся, с ледяной ноткой садизма сказал:
        - Мы срубили верхушку. Корни ещё в земле…
        52
        Тощий, как кочерга,
        Гамлет брал черепа
        и коронок выдёргивал ряд.
        Человек отличается от червя.
        Черви золото не едят…
        А. Вознесенский
        Визгливо тявкнула собака. Володя чертыхнулся, поинтересовался сам у себя: кто это из соседей приволок домой псину. Затем открыл глаза, с таким же успехом мог их и не открывать. Сплошная темень. Но не совсем. Свет тускло маячил где-то снизу. Вовка постепенно разглядел потолок и тот ему не понравился. Некие железные конструкции нависали достаточно низко, и их можно было потрогать. И он вспомнил. Его ударили по башке. Руки ощупали карманы - пусто. Чёрт, было столько денег! Он не помнил сколько, но много. Потому что беспробудно пил два дня. Или три? Четыре? Какие-то ребята, бабы, блин-оладь с чиряком на скуле. Поминали… Кого? Володя поморщился, похмелье дало о себе знать. На лицо капало. Дождь? Смазка? Соляра? Смахнув влагу, он не различил на пальцах чёрного. Значит дождь.
        Собака продолжала подвизгивать. Карусель. Дядя Федя, брага… Но сейчас меньше всего Вовке хотелось напрягать память. Он пополз к свету посмотреть на четвероногого друга, своим тявканьем действующим на нервы. Стукнулся головой об железяку, вспомнил маму и полез дальше. После запоя всё возможно. Даже то, что он спал в собачьей будке и хозяйка просит освободить жилплощадь. Потому как светящийся выход напоминал конуру. Солнце резко двинуло в глаза. Где же дождь? Володя привыкал к свету, облизывая мерзко-сухие губы. Почему он не вылез совсем, потом вспомнить не мог. Но это сохранило ему жизнь.
        В те минуты, когда солнце резало глаза, он стоял на четвереньках, выглядывая из дыры под каруселью. Ещё он вспомнил, как очнулся в прошлый раз, и горбун дядя Федя, знакомый каждому в городе с самого раннего детства, подливал ему в стакан светлой мутной жидкости с плавающими в ней хлебными крошками.
        - Хрен с ним. Главное - жив. Пей. Поправь здоровье, - у карусельщика был характерный хриплый бас, напоминающий лай волкодава и ассоциировался с Высоцким. Тем более нелепое сравнение, потому как дядя Федя никогда не пел, а разговаривал и того меньше.
        Сколько Вовка помнил, горбун с претензией на мудрость ухмылялся и нажимал кнопку, пуская карусель. Володя любил мотоцикл. Деревянный и широкий. Карусельщик для города был кем-то вроде местного юродивого, его знали, здоровались и боялись. И он сам помнил всех, узнавал сквозь годы, называл по имени или почти забытой кличке, данной в детстве.
        - Жорка, хрен с ним. Тут, Жорка, такое делается… Жив и ладно.
        Володя хотел спросить, почему его так называют, выпил и вспомнил, что до пятого класса откликался на созвучную фамилии кликуху. Именно тогда он и любил мотоцикл.
        Ещё до того как разглядел псину, он понял, что всё ещё в городском парке, куда забрёл после того, как побывал дома. Оттуда он бежал сломя голову, думая о так и не вымытой посуде и женщине-поваре… «Я курить хочу, Вольдемар!» У него не осталось дома. Воспалённые чёрные бойницы вместо окон. Общага сгорела более суток назад, пока он кутил в кабаке. Почему-то казалось, что именно он виноват в этом. Володя помнил огонь, но тот огонь был где-то в другом месте, напоминал по вкусу французский коньяк и, непонятным образом перемещаясь, преследовал. То и дело кто-то из собутыльников упоминал: «Почта сгорела», «Какая-то баба после аборта облилась бензином и сожгла себя прямо в поликлинике», «Слышали, слышали! «Волга» въехала в телемагазин и взорвалась!» - «Это на Кирова?» - «Не-а, тот взорвался ещё ночью». Вовка ждал, когда скажут про квартиру. Не помнил, какую, но должны были сказать. Потому что в ней был отдельный санузел. И не дождался. Потом пошёл домой, убегал, встретил мощных ребят, дали по башке, карусель, Высоцкий с гитарой на плакате в каморке горбуна… Обиженно тявкнула собака. Словно звала.
        Маленькая такая, Вожорский слабо разбирался в породах - курносая и лохматая. Такой он её увидел. Он не сказал бы, что она металась, просто ходила из стороны в сторону, иногда присаживалась и гавкала. Возможность её передвижения ограничивалась поводком, конец которого был обмотан вокруг руки лежащего человека. Чуть дальше Володя видел тир, деревья, обелиск погибшим, но человек приковывал внимание. Он умер, недавно и не своей смертью. Повернутый к наблюдавшему красный от крови затылок не оставлял на этот счёт сомнений. Собака прошлась по лужице крови, недовольно лизнула руку, сжимающую поводок, и залилась призывным лаем, отдававшимся звоном в похмельной голове. Тут-то Володя и увидел «блестящих».
        Они шли со стороны обелиска, белые мешковатые костюмы переливались на солнце, на голове - вытянутые противогазом шлемы. Напоминавшие насекомистых пришельцев из космоса степенно приближались. Один поднёс к месту, где должно находиться ухо, обычную ментовскую рацию и внимательно слушал. Хотя Вовка не мог этого знать, поскольку за шлемом не видел лица, но просто не мог себе представить мента, пусть и космического, слушающим рацию невнимательно. Второй тронул напарника за локоть и едва заметно кивнул в сторону карусели. Мохнатая собачонка тоже заметила «пришельцев» и, дружелюбно повизгивая, рванулась к ним, но поводок не пускал, дёргая руку мертвеца. Вожорский понял, что данная псина не принадлежит к числу наделённых умом, себя таким не считал, поэтому осторожно ретировался на четвереньках, опять стукнувшись головой о торчащую железяку.
        Сердце отбивало чечётку. Возможно, он очутился на другой планете или, сбылись все худшие предсказания об инопланетянах? Вот так и происходит захват Земли: мёртвый человек держит на поводке живую собачку, а по городскому саду прогуливаются космические менты. Чего Вовка не хотел от сегодняшнего дня - так это попасть в некий космический «трезвяк». Когда раскатисто щёлкнула автоматная очередь, и собака взвизгнула в последний раз, он почувствовал, как жжёт пах, брюки пропитались мочой, и жуткая до абсурдности мысль ударила по голове похлеще пресловутой железяки. Вдруг он остался один? Последний землянин! До невозможности захотелось, чтобы собака опять затявкала. Ссохшаяся глотка проглотила наждак, колом вставший в груди. Какого чёрта! Почему? Кому понадобился маленький городишко, на который и Гитлер бы не позарился? «Хрен с ним, Жорка. Жив и ладно». Володя вытер мокрое лицо и на этот раз разглядел на пальцах кровь. Она резко прыгнула в глаза, заволакивая мир ослепительно-розовым, почернела, и Вовка Вожорский потерял сознание.
        Это было самым страшным сном в его жизни, но когда, проснувшись, увидел вырывающийся через отверстие свет, а затем коснулся головой уже до родства знакомой железяки, при ближайшем рассмотрении оказавшейся мотором, был вынужден признать: произошедшее с ним - такой же сон, как он - Ален Делон. Осторожно выглянув из дыры, увидел неподвижные короткие лапки лежащей на боку собаки, вьющихся над её хозяином мух и выдохнул:
        - Цап-царап.
        Попытался вспомнить, что произнёс - не получилось. Огляделся - «блестящих» не видно. Неприятно щипало в паху, и он был готов сбрить пальму с обезьянками за стакан если не пива, то воды. Поэтому выбрался из укрытия и осмотрелся ещё внимательнее: вдруг пришельцы притаились в засаде? Мёртвая, красочно разрисованная карусель с коняжками, машинками, деревянными самолётиками и единственным мотоциклом казалась нереальной, когда неподалёку лежит мертвец. Вовка не знал, что рядом с барабаном в ярких ромашках и васильках выглядит ещё более неуместно в грязных мокрых штанах, в забывшей, что была белой, футболке, взлохмаченный, небритый, весь в крови. Сделав пару неуверенных шагов, понял - что на него капало. Уговоры про дождь не помогли. На безжизненной карусели катались мёртвые дети. Тщательно пристёгнутые к машинкам и самолётикам, красные от крови, они неуклюже завалились кто куда, запрокинули головы, свесили руки, прижались грудью к деревянным макетам.
        - Хрен с ним, Жора. Тут такое… Пусть себе играют…
        Горбун, сволочь! Горбун!
        - Пей, Жора. А потом мы их покатаем… Мы покатаем! - всплыло в голове. Дядя Федя, скалясь, высунул язык, умудряясь сохранять при этом мудро-лукавое выражение на лице:
        - Они прячутся. Я знаю. Боятся. Но мы их покатаем. Они любят это. Пусть не боятся. Пойдём. Я знаю, где они. Ты мне поможешь?
        Точно-точно. Глупые дети не хотели играть, они царапались, плакали и кричали, когда он вытаскивал их из-под карусели. Но Вовка понял - они притворяются. На самом деле они злые маленькие сволочи, которые ЗНАЮТ ВСЁ-ВСЁ. Та, русая, с высунутым языком - Зоя Вавилова; этот, свесивший набок голову - Миша Шубин. Они знали про белый крейсер унитаза, они рисовали на нём губной помадой. Он сам пристёгивал их, визги действовали на нервы.
        - Покатаем! Покатаем! - хлопал в ладоши горбун. - Жора, покатаешь! Я всегда хотел… с ними! Эту кнопочку, Жора!
        - Заткнитесь! - орал Вовка. - Хватит орать!
        - Я на мотоцикле, Жора! Покатаешь?
        - Прекратите! - мужчина с собакой возник неизвестно откуда. - Вы что, совсем? Что вы делаете?
        - Дядя! Дядя! Спаси! Он убьёт нас!
        - Покатаешься? - радостно спросил горбун заступника. - Я помню - ты Семёнов из шестой школы. Покатаешься?
        - Всё ясно, - мужчина поправил очки, неловко задёргался. Собака не переставала тявкать.
        - Дяденька! Не уходите! Мне страшно!
        - Сейчас, дети. Я просто добегу до наряда. Сотовый не берёт. Всё будет хорошо.
        - Жаль, - обиделся дядя Федя и ткнул мужчину под дых, тот охнул, упал, взвизгнула собака.
        Горбун пинал голову очкарика, требовал извинений за то, что тот называл его когда-то «уродом в жопе ноги», а теперь не хочет кататься. Дети орали, и Володя знал, как сделать их тихими. Он хватал непослушных за волосы, дёргал, резал ножом по горлу и шипел:
        - Веди себя хорошо!
        - Хрен с ним, Володя. Ты же на самом деле - Володя? Я помню! Катай нас! Ту кнопку, Володя! Кнопочку! Поехали!
        Горбун и сейчас сидел на мотоцикле. Карусельщик напоминал верблюда, выставленная грудь с торчащим в ней ножом усимметривала природный нарост на спине. Вовка завопил, забыв про «блестящих». Нет! Не может быть! Он не хотел! Споткнулся о натянутый поводок - мёртвая собака прыгнула к ноге - поднялся и побежал по центральной аллее. Радужная, залитая кровью карусель, осталась позади.
        - Куда же ты? Ещё кружок! Ещё! Ещё! - бился в висках хрип горбуна. Он не хотел вести себя хорошо, поэтому цап-царап…
        - Мужчина, остановитесь! - эхо отскочило от обелиска и ударило по ушам. - Стой, кому сказано?!
        Механический, рупороподобный голос пришельцев только подстегнул:
        - Вижу объект. Бежит к выходу из парка. Разрешите применить огонь? Последнее предупреждение! Стой! Будем стрелять!
        Володя увидел бронетранспортёр, расположившийся у подножия колеса обозрения, и резко увильнул в сторону, перепрыгнул бордюр и прорвался к ограде. Может быть, и стреляли. Но он не слышал. «Ещё кружок! Ещё!» Мокрые штаны мешали, Вожорский упал, задыхаясь от бега, заметил недостающие прутья в ограде - протиснуться можно.
        - Я буду вести себя хорошо, - шепнул он и впихнул себя в обнаруженный лаз.
        …Шампанское было тёплым и кислым, но Вовка осушил бутылку до дна, не отрываясь от горлышка. Сердце, ранее почти выскакивающее из груди, уменьшало хронометраж колебаний.
        Теперь он уже почти спокойно мог дать себе отчёт о происходящем с ним и вокруг. Он убил Нину, потом убил всех этих детей на карусели, но память утверждала обратное. Володя не помнил, как и почему он всё это делал, и отсюда следовало два вывода: или пора завязывать с пьянством, или его конкретно подставляют. Кто? Вовка догадывался.
        Вырвавшись из городского парка, он нёсся сначала дворами, потом по улицам, увидел себя в витрине магазина и, удивившись, остановился. Отражение скорее напоминало бомжа, только что покинувшего канализационный люк, где вместо отбросов жрали сырую человечину. Бомжей Вовка откровенно презирал, и не из-за способа существования. Просто идёшь себе по городу с какой-нибудь мадмуазель, пьёшь пиво, травишь байку, разглядываешь ландшафт - городской и выпирающий из-под кофточки, а тут тебе на - ханыга клянчит мелочь. Не жалко. Просто раздражает, принижает романтический настрой. Бомжи выделяются. Теперь Вовка Вожорский выделялся. «Эй, а где тут такой грязный и весь в кровище?» - «Только что здесь пробежал»! В момент, когда осознаёшь, что волей-неволей стал убийцей, выделяться не хотелось. И тут Володя сообразил, что прятаться как бы и не от кого. Улица, как и дворы, по которым он пробегал, пустовали. Не было обычного оживлённого движения транспорта, все автомобили стояли беспорядочно брошенными и, Вовка подозревал, даже не закрытыми. Присмотревшись, увидел за стеклом «Lexus» мертвеца с запрокинутой головой. И
больше ни души. «Что они делали там, под каруселью?» - подумал Вожорский. И понял. Прятались. От таких, как горбун. От таких, как та баба, что сожгла себя в поликлинике. От психов.
        Пусть он бухал, но оставался в курсе - психов развелось на каждом шагу. Вначале - погромы и баррикады, на улицах грязь и мусор. Потом - пожары, случались перестрелки. Кто-то кокнул кандидата на пост главы города. Кто-то захватил роддом и выбрасывал из окна младенцев. И жуткое количество самоубийств. Тут Володя вспомнил раздавленную собаку, бармена Ростислава… Нину. Но собака была важней. Мертвецов перестали убирать. Никто не приехал и не увёз зарезанных детишек с карусели, никто не вытащил того ублюдка из «Lexus»…
        Ему стало жутко. Последний землянин? Потом вспомнил фильм о чернобыльских событиях. Блестящие костюмы, скафандры. Это не марсиане. И не менты. Военные, ликвидирующие последствия катастрофы. Чего рвануло? В этом городишке и рвануть-то нечему, разве что птицефабрике? Но Вожорский знал - блестящие костюмы спасают от радиации. Значит он, не имея такого костюма, заражён? Облучённым Вова себя не чувствовал: на заводе на курсах гражданской обороны упоминали симптомы. Грязным - да, похмельным - да, обмочившимся - да, но не облучённым.
        Он поднял опрокинутую урну и запустил в витрину. Грохот рушащегося стекла никого не привлёк. «Блестящих», скорее всего, было немного, а даже если и достаточно - поблизости их не оказалось. Проникнув в магазин через образовавшийся проход, не пожалел, что давно ничего не употреблял в пищу. В магазине - не сказать что пахло - воняло тухлой рыбой и скисшим молоком. Холодильные установки не работали. Электричества в городе не было два дня, однако. Вовка замер у коммерческого прилавка с DVD - стоп. Тут-то и пришла идея о наваждении. Потому что ночью карусель работала! Ток был! Она работала! А во всём городе темень, хоть глаз выколи. Его подставили крупно. Кто-то издевается, кто-то имеющий доступ к источникам энергии. Внезапно Володя подумал: а не является ли он подопытным кроликом в чьём-то сумасшедшем эксперименте? За ним следят некие придурки в белых халатах, каким-то образом уменьшив Вовкино тело и поместив в макет разрушенного города. Как поведёт себя человекообразный в экстремальной ситуации? Как поведёт? Напьётся!
        Это Вовка и решил сделать, прикинув, что если уже вляпался, то ничего с этим поделать не сможет. Как назло ни капли спиртного - одно шампанское в отделе подарков. Но много! Хоть ванну принимай. Откупоривая первую бутылку, Володя вспомнил, что не мешало бы помыться и привести себя в божеский вид. Как бы там ни было, даже если общага сгорела - бомжом он себя не считал. Запахи разложения были невыносимыми. В хлебном шарили крысы. Чума, или что ещё там, их, как всегда, не брала. Володя прошёл в подсобное помещение, перешагнул через мёртвую женщину в белом халате. Её, видимо, пытались изнасиловать, применив для этой цели странный предмет - калькулятор. Тут Володю начало тошнить, и он на время забыл о женщине, «пришельцах» и калькуляторах. Покачиваясь, брёл по длинному, нескончаемому лабиринту коридорчиков. Туалет почему-то оказался напротив кабинета директора. Володя посетил оба помещения.
        Открыл вторую бутылку из подарочного набора, последнюю, к сожалению. Возвращаться ещё за одним пока желания не было. Может быть - потом. Долго умывался под краном, посмотрел в зеркало - побриться бы ещё, и вновь плескал в лицо холодные пригоршни воды.
        Вода щипала лицо, но он не мог остановиться умываться, потому что ощущения не позволяли думать, возвращаться к проблемам и загадкам. Вода в лицо. От холода заныли виски. Мокрыми руками Вовка начал срывать одежду. Впихнул под кран голову и ручейки с волос, обжигая, заструились по обнажённой спине, скатывались на пол. Наспех освободился от брюк и обуви. Грязная одежда кучкой сгорбилась под раковиной. Чахоточный неоновый свет в туалете, холодный, забрызганный пол. Щёки продолжало щипать. Непонятная жидкость застревала в щетине, и Володя узнал, что может плакать.
        Он так же помнил - мужик не плачет, но сама идея плача внезапно показалась приятной и отвратительной одновременно. Голый волосатый человек у раковины в туалете с мокрым холодным полом и безжизненным светом завыл сквозь зубы, зажмурив глаза и простирая сжатые кулаки в пространство помещения, находящегося в мёртвом магазине мёртвого города. Тело, словно проводник тока, самопроизвольно мелко дрожало, вырывая из глубины животный рёв, который метался, отражённый стенами, гоняясь за эхом.
        В незапертый кабинет директора Вовка ворвался голым и озлобленно-замёрзшим. Кабинет тот ещё: обставлен как надо. В шкафу висел белый халат, в который Володя незамедлительно облачился. Халат сразу же прилип к мокрому телу. Затем сознание раздвоилось. Только что он думал о бритве, находясь в туалете, теперь уже сидел в мягком кресле во главе длинного стола. Перед ним громоздились продукты в ярких обёртках, в основном - печенье, бисквиты и какого-то хрена - макароны, шесть бутылок шампанского. В бокале - горячий кофе. Осознавая мир на ощупь, Володя потрогал чайник «Тефаль» - горячо. Обрывки мозаики - шлёпанье босых ног, изнасилованная калькулятором продавщица то так лежит, то к нему головой, перешагиваемая, наверное, раз двадцать. Он возвращался к прилавкам. И не раз. Столько натащить сразу невозможно. Пусть. Как и что - потом. Новые ощущения - кофе, еда. Лёгкий халат. Чистый и белый. Тёмный напиток оставлял пятна, бисквит - крошки. Неважно. Надо будет переодеться. Вот и всё. Переодеться во что-нибудь. Вовка не собирался надевать старую одежду. Он был умытым, согретым и практически сытым, даже
прихватил (когда?) сигарет.
        С огнём временно возникли проблемы. Но решились благодаря круглому обогревателю, найденному под столом. Спираль мгновенно покраснела, и Вовка затянулся, закашлялся, хлебнул кофе. Вынимая вилку из розетки, вспомнил про электричество. Его в городе не было. Но карусель же работала? «Покатаемся?» Чёрт! И обогреватель сработал, и чайник…
        - Хрен с ним, - Володя вздрогнул от своего голоса. Слишком долго кругом было тихо. Звуки умерли вместе с магазином. Чтобы не растеряться и удержать себя от очередных провалов памяти, Вожорский насвистывал, а потом и запел:
        - Как шли мы по трапу на борт в холодные, мрачные трюмы…
        Подмигнул девушке на стене и налил ещё кофе. Девушка на плакате рекламировала сотовую связь «Билайн». Красиво склонившись к углу плаката, с трубкой у уха блондинисто улыбалась и пошловато гладила себя по колену. Возможно, плевать она хотела на сотовую связь и предпочитала половую. Володя ухмыльнулся и подумал: окажись подобная девица здесь сутки назад, кто-то нашёл бы ещё одно применение телефону, устав от калькуляторов. Но девушке повезло. Она была живой, вернее - нарисованной, как живая. И счастливая. И что-то в ней раздражало. Её улыбка? Может ли чувствовать себя бодрым последний землянин? Вовка не знал. Он был сыт. И что? Пил шампанское, курил, хрустел печеньем и смотрел на жизнерадостную девушку. Мягкое кресло. Длинный стол. На полу - палас. Чего лыбишься, дура?
        Телефон! Она говорит с кем-то по сотовой связи, поэтому и счастливая. И ему надо говорить! С кем-нибудь! С тем, кто сможет объяснить, что происходит. С тем, кто вырвет его из кошмарного эксперимента.
        Красный телефон на столе директора претендовал на святость. Связь с миром. Если тот ещё существует. Володя позвонил знакомой, затем следующей. У него было много знакомых, но никто не брал трубку. Очередные безответные гудки раздражали ухо. Вовка курил, хлебал шампанское, старался не смотреть на рекламный плакат и методично набирал приходящие в голову полузабытые номера. Отвернулся к окну. Из кабинета была видна булочная напротив. Брошенные автомобили, слепой светофор. Яркие белые полоски перехода на асфальте. Внезапно ему действительно захотелось остаться последним землянином. Если всё же допустить, что кто-нибудь решит, наконец, поговорить с требовательным абонентом, суть разговора не имела значения и смысла. «Привет! Володя? Давно слышно не было. Как ты? Как жизнь?» - «Жизнь? Понимаешь, хожу по городу и убиваю людей. Дом сгорел, обокрали, чем ещё заниматься? Поубиваю чуток, иду в магазин, набираю, чего захочу, позвоню подружкам. Потом опять, возможно, поубиваю. Чуть ли не коммунизм! Весело?»
        Ну, хоть кто-нибудь подойдите к телефону! Равномерные гудки, однако, успокаивали, унося раздражение. Шампанское рассеивало неопределённость. Если поразмыслить - кто-то должен где-то быть. Пусть даже «блестящие». Вот он я! Посадите меня, только закончим всё это траля-ля. У «блестящих» должен быть штаб… У булочной стоял киоск «Розпечати», и Вовка даже видел стопки газет за разбитой витриной. Надо бы поинтересоваться, кто, что и почему? Чем вообще занимаются «блестящие»? Убивают собак убитых хозяев? Пишут ли об этом в газетах? Володя был не уверен, как и в том, что его будут искать, а если свяжется со штабом - пожурят и посадят. Его даже не отвезут в психушку. Почему? Просто Генка хочет его убить. Генка каким-то образом оказался глубоко законспирированным генералом ФСБ и приказал разнести город, только доставить к нему Вовку Вожорского, живого или мёртвого. Нет - просто мёртвого.
        Память на телефонные номера иссякла. Володя очередной раз закурил и играючи прошёлся по стандарту служб. Пришёл к выводу, что если кто ещё в городе захочет потушить пожар, успокоить хулиганов и не умереть от инфаркта - придётся подождать до следующего витка цивилизации.
        Вовка хотел было даже выбросить нагретую ухом трубку вместе с телефоном в окно, когда на ум пришёл номер справочной. Справочная! Скажите, какого чёрта никто не отвечает? Дайте номер борделя, что ли, для разнообразия! И там трубку сняли после первого гудка. Вовка так опешил, что пролил на халат остатки кофе.
        - Слушаю. Говорите? - тихий, слегка застенчивый женский голос. - Алло? Говорите!
        - Я не знаю что говорить, - признался Володя, ощущая, что - несмотря на обилие выпитой жидкости - в горле пересохло.
        - Хорошо, - возбудилась девушка. - Как вас зовут?
        - Вова. Эй, подруга! Вова я, Вожорский. Понимаешь, звоню-звоню, никто не отвечает, подумал - справочная…
        - Прекрасно понимаю. Вы разговариваете с секретарем чрезвычайной комиссии по ликвидации очагов поражения, кандидат наук Шумова.
        - Ё-мое. Это как? Очаг поражения… Что бабахнуло?
        - Не волнуйтесь. Я специально ожидаю подобных телефонных звонков. Вы, наверное, обеспокоены ситуацией и хотите узнать, где все люди?
        Вовка не нашёлся, что ответить, он боялся, что девушка оборвёт связь, но она воспитано прорывалась к сознанию успокаивающей интонацией:
        - Жители города эвакуированы. Сейчас поисковые отряды ищут других… выживших, чтобы помочь. Хорошо, когда они, как вы, сами идут на контакт. Где вы находитесь?
        - Погоди. Чего стряслось? Атомная война?
        - Ничего страшного. Инфекционное заболевание. Скажите, у Вас не возникало… как бы это сказать… склонности к насилию? Не было желания совершить что-нибудь этакое и нельзя успокоиться, пока не сделаешь? Не возникало?
        - Я не псих, - резко ответил Володя, у него не было склонности, он просто зарезал несколько человек без всяких склонностей. Вопрос насторожил. Интересно, куда это эвакуируют подобных ему - на тот свет?
        - Никто не говорит, что вы псих, - голос девушки слегка потерял терпение. - Просто назовите своё местопребывание. За вами приедут.
        - Зачем? Слушай, что ты мне сказки плетёшь? Я видел космических ментов, они убили собаку. Они в меня стреляли. Это называется - помочь?
        - Возможно, вас с кем-то перепутали, Владимир. Где вы? Я хочу помочь. Виновные понесут наказание. Где стреляли? В парке?
        В парке? Откуда она знает? Неужели он действительно - последний. Иначе как объяснить? Одна перестрелка за день? Один обнаруженный. Скрылся. От парка до универмага не более пятисот шагов. Чёрт! Его ищут! Его найдут! Генка - сволочь!
        - Алло, ещё слушаете? Где вы были всё это время? Почему не уехали со всеми?
        - Пошла ты… Шумова. За дурочка не держи. Сам выберусь. Обойдусь как-нибудь.
        - Постойте! Не вешайте трубку! Через сорок часов горд будет полностью ликвидирован. Поймите! Если к этому времени в городе останутся живые - они погибнут. Скажите - где вас искать, и всё будет хорошо. С вами есть кто-нибудь ещё?
        - Ага. Одна телка, она рекламирует сотовую связь, - Володя подмигнул плакату.
        - Боже мой! - девушка потеряла терпение. - Я сижу тут дура дурой, жду звонков, хочу помочь. Меня отняли от работы, у меня семинары. Сижу в дурацком скафандре, через полчаса закончится кислород. Не знаю, когда придёт смена и придёт ли вообще. И что за всё это? Один звонок. От ненормального.
        - Эй, я не псих.
        - Уже слышала. Пока. Счастливо оставаться.
        - Стой, твою мать! Погоди. Я сдаюсь, - Вовка автоматически отпил из горла шампанского и вцепился в трубку двумя руками. - Спрашивай, чего хочешь.
        - Где вы были два дня?
        - Пил. Водку. Беспробудно. Устраивает? Я никого не хотел убивать.
        - Ещё и алкаш… Знаешь, Во-о-ва, мне расхотелось тебя спасать. Сдохни. Вначале две-три установки «Град», потом заровняют бульдозерами…
        - Ну ладно. Ну чего ты в самом деле? Обиделась? Приезжайте. Слышишь? Приезжайте.
        - Если кончится кислород, и никто не подойдёт, будет лучше: снять скафандр или проще задохнуться? Как ты думаешь?
        - Я без скафандра и ничего. Вообще в одном халате.
        - Халате? В каком?
        - Белом.
        - Почему в белом? Ты врач?
        - Ну не больной. Это точно. Шумова?
        - Что?
        - Когда я выберусь, встретимся где-нибудь?
        - Пожалуй, я сниму скафандр…
        - Шумова?! Ты слышишь? Алло!
        - А, Вова? Ты ещё здесь? Скажи - где. И встретимся.
        - Откуда я знаю, где буду? Телефончик дай или что там ещё…
        - Нет. Где ты сейчас?
        Вопрос Вовке не понравился. Он не знал почему, но не понравился. Может быть, потому, что девушка на плакате высунула язык и оскалилась. С клыков капали слюна и буквы. Они складывались в слова.
        - Цап-царап, - прочитал Володя.
        - Что? Где ты?
        Кандидат наук, говоришь? Не психологических ли? Пасту давит. Кому по ушам ездишь? Вовка почувствовал себя умным, он и до этого не считал себя дураком, но новое ощущение всемогущей мудрости вселило уверенность. Полчаса? Кислород? Проверим. У него было всё, что угодно: кофе, шампанское, печенье и ВРЕМЯ. Времени хоть отбавляй. Он смотрел в окно из кабинета директора магазина, и нехорошая ухмылка притаилась в щетине.
        - В булочной я, Шумова. Жрать захотел. Знаешь, напротив универмага?
        - Недалеко от парка?
        - Точно. Приезжайте. Помни, я не псих и не убийца. Просто был в запое.
        - Хорошо, Владимир. До встречи, - она положила трубку. Первой.
        Вожорский ждал. У него не было часов, но полчаса как-нибудь определит. Курил. Смотрел в окно. Если что-то пойдёт не так - ссученная Шумова. Если как надо, выйдет сам или позвонит ещё раз и поинтересуется - сменили ли её? Или она уже без скафандра?
        Вскоре приехал танк. Он крошил асфальт гусеницами, остановился на пешеходной дорожке и небрежно развернул башню. Володя не верил своим глазам. Пусть «скорая», пусть «воронок», но танк? Затем окно разбежалось трещинами и осыпалось на пол. Вожорский закричал и юркнул под стол, зажимая руками уши. Громыхнуло ещё раз. Киоск и булочная как-то сразу превратились в факелы. Танк помедлил, выстрелил в третий раз, разворачивая башню, по «Lexus» и поехал, расталкивая безжизненные машины. Вовка робко приподнял голову над подоконником. «Блестящие». Ликвидаторы последствий. Дурак ты, Генка! Нас так просто не возьмёшь! У булочной завалились стены, поднимая снопы чадящей пыли.
        - Чтобы ты так и не смогла снять скафандр… - Володя сплюнул и воодушевлеённо пропел: - Как шли мы по трапу на борт в холодные, мрачные трюмы…
        53
        …Это было нечто круглое, величиной с футбольный мяч… и с него свисали щупальца; мяч этот казался чёрным на колыхавшейся кроваво-красной воде, и передвигался он резкими толчками…
        Г. Уэллс. «Машина времени»
        Она не хотела признаться, что рассказ Геннадия не просто взволновал, но и шокировал. Всего-навсего прийти к решению задачи другим путем, пусть даже через интегралы и квадратные уравнения. Как из нескольких малых крабов получить одного большого? И крабы ли это? Недвижимый бордовый шар солнца. Земля, обременённая тяжестью, перестала вращаться. Ни ветерка. Разряженный воздух, выдыхаемый и обескислороженный. На океане рябь. Океан - глаз зверя. Земля - тело. Крабы - всего лишь блохи. Марусе никогда не нравилась медицинская эмблема.
        - Я задумался, чего хотят инфузории? Ни много, ни мало - завладеть миром. Понимаю, что звучит глупо, но и сама ситуация идиотская, - Молчун по-прежнему шагал рядом, близкий, но нереальный. Его фантазии пугали, потому что были правдоподобнее, нежели бесконечная хвойная тайга и подъём в гору.
        - Предположим, Уэллса считали из моей головы, учтём, что Земля в космосе не одна. Инфузории будут жрать и жрать, уничтожая человечество, растительность, впитывая солнечную энергию и притягивая к себе планеты. Червь к тому времени будет настолько огромен, что, думаю - это будет ему по силам. Не будучи астрономом, предположу, что подобный насос искривит устоявшиеся миры и космос, поглощая их, голодный и всесильный. Страшная сказка? Но уже есть губка способная на такое, более того - нацеленная на поедание бесконечности. Мотив и цель преступления есть. Возможность его совершения доказана. Способ понятен.
        Поставив себя на место ПБО, подумал - насекомые, звери, люди. Человек более мобилен, более в социуме. Будь я ПБО - нашёл бы первопроходца, разведчика-диверсанта. Мне это близко и знакомо. Необходимы сотни, миллиарды живых организмов, которые впоследствии совокуплений срастутся, соединяясь в единое тело. Масса! Лиса, медведь, Спортсмен и так далее. Чудовище, гнавшееся за нами - всего лишь разведчик, слуга, предназначенный для добычи массы. Еду готовит хозяин, губка со временем сможет уничтожать города и страны, насылая радиацию или тормозя психику людей. Слуга идёт по планете, подбирая бесчувственные трупы, разрастаясь и, впоследствии, сливаясь с Хозяином. Червь обвивает планету.
        - Прекрати, - взмолилась Маруся. - Ты выдумал всё! Ты - ненормальный.
        - Пойми же, в конце концов. Мы уничтожили одного слугу. Сколько их? А ещё есть хозяин!
        - И что ты предлагаешь?
        - Их некому остановить, кроме нас.
        - Хорошо, - девушка закурила и, остановившись, прислонилась к пихте. - Поговорим серьёзно?
        Неожиданный привал Пахан использовал с наслаждением. Он откинулся в траве, ноги гудели. Пётр видел, как по коре ползают букашки, и мечтал, чтобы те двое скорей договорились и вывели его, наконец, из проклятого леса. Он устал. Ему надоело. Он просто хотел к людям, к водке и жратве. Повернул голову и посмотрел на придурков. Девушка кричала, стучала кулаком по ладошке, мимолетно и механически поправляя лезущую в глаза рыжую чёлку. Она не сможет ничего доказать. Пахан чувствовал - так и будет. Совершенно дурацкое поведение - решать судьбу космоса в медвежьем углу дикой планеты, да ещё и когда титьки чуть ли не вываливаются из прожжённой дырявой кофты. Пётр ненавидел подобных идиотов. Но где взять других?
        - Как ты собираешься действовать? - Маруся смахнула с лица раздражающего комара. - Достанешь из кармана бластер и будешь гоняться за каждой подозрительной зверушкой? Или за тем кустом есть машина времени? А что? Мы вернёмся в прошлое, кокнем академика, пока он не изобрёл губку. Заодно завалимся в Кремль и вернём СССР. И мир будет спасён.
        - Маруся, всё очень серьёзно, - Молчун пытался взять её за плечи, но она вырвалась.
        - Серьёзно? То, что ты наговорил - серьёзно? Бред сивой кобылы. Ты кем себя считаешь? Гением? Терминатором? Кем? Посмотри на себя. На меня. Крыша едет от усталости, добраться бы куда-нибудь и завалиться спать. Всё, что я хочу - быть живой. Не мешало бы отдохнуть в санатории месяц-другой, нервишки и ожоги полечить. На тебе места живого нет. Руки, лицо. Посмотри на себя! Лечиться надо, а не с монстрами воевать.
        - У нас нет выбора, - Генка, как обычно, не находил слов. Он знал, как девушка напугана, видел, как от холода дрожит её тело. Но время становилось роскошью. ПБО - червь и клоп - готово жиреть от крови.
        - Ладно. Поступим так, - Маруся сделала очередную попытку. - Найдём людей, машину, цивилизацию, сообщим куда надо, предупредим. Идёт?
        - Неплохо. До встречи. Ты в какой психбольнице будешь? Ответь! Ответь мне сейчас же! - он всё-таки ухватил её за плечи. - Видела мертвеца? Толик взорвал его, помнишь? Видела Сашку с головой задом наперед? Слизня? Ожившего в петле Бориса? Видела?
        - Видела! Отстань! Чего хочешь?
        - Ты должна мне поверить! Кто не видел - не поймёт. Не поймёт - не сможет противостоять. Только мы! Они боятся нас! Но они без нас не могут. Не отпустят. Наша плоть нужна им, чтобы слепить очередного слугу. Как ты не понимаешь?
        - Отпусти, - Маруся просила тихо. - Я верю тебе. Возможно, всё так и есть. Но не могу. Выжата. Я горела, тонула, падала, за мной гонялись покойники. Что ещё от меня надо? Я всего лишь проводник. Я - женщина. И я устала. Пропали ружьё, деньги… У меня никого нет. Только мотоцикл. И… ты. Ты. Нам ведь было неплохо, правда? Зачем что-то менять?
        Генка прижал её к груди, зарылся лицом в волосы:
        - Ты нужна мне. Я же за тебя боюсь. И если хочешь, сделаем так, как ты придумала. Позвоним, предупредим. Но если что: найди Егорова, майора ФСБ Егорова, расскажи ему всё, ладно? Он поможет… Что это? Слышишь?
        - Где-то лес валят. Мы недалеко от разреза.
        - Рьяно они как-то. Видишь, всё утряслось? Сейчас увидим людей… Громко падают.
        - Кедрач. Странно, - девушка повернулась в сторону шума, - здесь, по-моему, запрещены лесозаготовки. И пилы не слышно!
        - Эй, там громыхает чего-то, - насторожился Пётр.
        - Пусть, - Молчун обнимал Марусю, обнимал смело, как свою. Ну и что - человечество в опасности? Обнимать женщину гораздо важнее. Возможно, он произнёс это вслух, потому что Маруся сказала:
        - Плевать я хотела на человечество, если откровенно. Ты видел от него что-нибудь хорошее?
        - Я думаю по-другому. Кто мы, чтобы судить о человечестве?
        Дерево упало совсем близко. Протяжный скрип и треск ломающейся кроны словно послужили сигналом невидимым лесорубам. Если до этого они работали с прохладцей, то сейчас грохот древесины превратился в единообразный и нарастающий рык.
        - Мне это совсем не нравится, - всколыхнулась Маруся.
        - Тикаем или как? - подскочил взъерошенный зэка.
        - Господи, так хотелось ещё пожить, - Молчун вскинул автомат. - Какого дурака сваляли! Упокой душу старшего лейтенанта Ивана Николаевича. Он один знал, что делать.
        Через минуту его никто бы не услышал. Протискиваясь, где можно, ломая, что ломается, вертолёт показал мятую физиономию. Вмятины и царапины образовали контур оскаленной пасти. Вертолёт ухмылялся. Потеряв в схватке с тайгой хвост и винты, сплющенно-выпуклый, рвался к массе, как тигр к добыче. Хрипя, задыхаясь, оставляя за собой тропу мёртвых деревьев, он увидел, учуял их и взвыл работающим вхолостую мотором.
        - Теперь сматываемся! - заорал Молчун. - В гору!
        - Срань Господня, - выдохнул Пётр и припустил за остальными.
        Только потом, в послеобеденной дрёме, Генка ещё раз вспомнил про оживший вертолёт. И удивился глупости ПБО. Почему чёртова махина добрый час гоняла их по редколесью и не применила какого-нибудь коронного трюка? Боли в голове, например? Пучок радиации в спину? Или вертолёт не умел пользоваться подобными фокусами? И лишь вновь остановившиеся часы подтолкнули к догадке. Вертолёт был настолько занят собственной безопасностью, включая магнитные поля, что просто забыл, не смог сосредоточить в пылу и ярости комбинации возможностей. Здесь Генка мог провести аналогию со знакомыми офицерами, умеющими отдавать чёткие и грамотные приказы, но вдруг - впервые попавшими в зону военных действий, где самый осмысленный приказ звучит примерно так: «Куда прёшь, твою мать?!» Одно дело ворочать мозгами, стараясь завоевать просторы космоса и считывая ауру, другое - самому пуститься в погоню за неуловимой массой. В том марафоне было не больше смысла, чем в охоте гепарда на антилопу, с той разницей, что антилоп было три, они были людьми, а в роли хищника - юркий, но тупорылый корпус вертолёта.
        И ещё Генка напомнил себе, что каким бы догадливым себя ни считал, действительность гораздо интересней теории. Он не успел додумать, а вертолёт, вернее - его поведение, уже доказало ещё одно звено в цепочке. Если губка была задумана как противобактериологический щит, она боролась не иначе как расщепляя молекулы, атомы и тому подобные электроны. По-другому нельзя представить себе преобразование энергий. И если ПБОшкам ничего не стоит расщепить молекулы человека, то почему бы им не сделать подобное с механизмами? Ну и что - больше железа. Навалиться толпой, поднатужиться… Толпой? Большой толпой! Так откуда всё началось, пошло, поехало?
        Здравствуй, Хозяин! Вот ты кто!
        А он-то, дурак, ругался с огнём, потрясая кулаками. Не мог понять разницы. Огонь-ПБО подобен мускулистому хулигану, который начал жрать с первой секунды рождения. Такие не способны на интеллект, он им не нужен - поскольку пищи навалом, целая тайга массы. Другое дело - умирать от голода, что способствует на первом этапе - фантазии и умственной деятельности. Пробовать жрать тараканов, комаров, муравьев, пока не найдёшь чего-нибудь более годного в пищу. Поэт должен быть голодным. Изощрённый монстр тоже. Разница лишь в способе эволюции, выживания. МЫ УЧИМСЯ, ХА-ХА! Что ещё им, заключённым, впаянным в металлический корпус вертолёта, оставалось? Выдумывать, экспериментировать, искать способ насытиться. Как замечательно, что аппетит приходит во время еды и она, еда, совпадает по массе с космическими просторами.
        И каким надо было быть идиотом, чтобы не позволить единственному человеку, который знал - ну или, может быть, только догадывался - совершить задуманное? Иван Николаевич Бортовский-Командир-Новенький-наркоман-лейтенант-шизофреник выполнял приказ. Самый умный приказ, на какой была способна ещё одна патологическая личность, путающаяся в своих офицерских званиях. Если бы тогда Генка сообразил про часы! Что стоило вспомнить о магнитном поле? Допустим, догадался бы. А дальше?
        Позволил бы убить себя, остальных, чтобы Командир затем взорвал источник неприятностей? Возможно. Так или иначе, они все покойники. Стоит вертолёту ловко вырулить и не столкнуться с этой пихтой… Врезался, скрежеща бортом, царапая, взрыл землю с залежами прошлогодней хвои. Будь Иван Николаевич чуть поумнее - не было бы таких проблем. Жизнь монстра на их жизни. Равноценный обмен. Ничья.
        А ещё ведь не поздно? Боезапас лейтенанта - дюжина гранат. Где? Всё там же. В вертолёте. Если не выкатились через образовавшиеся дыры и щели в днище.
        Как просто себе объяснить потом. Когда всё уже произошло, и останки взорвавшегося вертолёта спрессованы в лепёшку и смешаны с землей. Как легко рассуждать и приписывать себе общие заслуги. Но тогда, в редколесье, Молчун просто драпал. Он мог бы сказать, что сбалансированно отступал, но ещё никогда не был замечен в самообмане. Они удирали, чёрт возьми! Бессмысленно суетясь, карабкались на холм. А сзади ворчало металлическое чудовище, менее проворное, но, в отличие от них, целеустремлённое и властное. Хозяин вышел во двор, чтобы зарубить пару-тройку цыплят на ужин, и ему плевать, что они носятся, как угорелые, в предчувствии скорой гибели. Рано или поздно они сглупят или устанут. Механизм же, управляемый мощнейшим оружием на земле, тем более не знает усталости.
        Молчун споткнулся об корягу и растянулся ниц. Выплевывая прелую хвою, ощутил ноющие мышцы и влажные от пота подмышки. Маруся ковыляла чуть впереди, хватаясь за бок, унимая колики. Даже выносливый зэка, ссутулившись, шатался и натыкался на стволы. Долго им не продержаться. Вертолёт, предчувствуя победу, вильнул и изящно протиснулся между кедрами, тут же подпрыгнул, перевалившись через упавшее дерево и подминая кусты.
        Что они делают? Что им делать?! А что бы предпринял не к ночи упомянутый Командир? Предложил бы организоваться. Абсурдно. Смешно. Но факт.
        - Подождите! - Молчун захлебнулся криком, закашлялся.
        Вертолёт лязгнул днищем об ещё одно поваленное дерево. Последние пять минут они пробегали мимо огромного количества подобных препятствий. Бежим по кругу? Но все деревья как-то правильно лежат. Вертолёт ломал их направо и налево, а эти - кронами вниз.
        - Стойте же! Надо разделиться!
        - Иди ты… - хрипнул зэка.
        Маруся, чуть отстав, оказался рядом, они повисли друг на друге, продолжая бежать. Молчун пыхтел, как паровоз, не в силах донести и правильно изложить зародившиеся идеи. Очень просто будет всё осмыслить потом. Но сейчас надо попробовать объяснить смысл пословицы «за двумя зайцами» применительно к ситуации.
        - Уже скоро! - лихорадочно дунуло в ухо.
        - Что скоро? Что?
        - Камни, - девушка хрипло дышала, мокрое от пота, белее бумаги лицо расплывалось в преддверии обморока. Генка цеплялся сознанием за её тёмные глаза, затравленные, горячие.
        Правильно. Камни. Они добежали до разреза. Недалеко взрывали грунт, чтобы добраться до угля. И камни летели вниз по склону. Мелкие забрасывало в такую даль, что иногда и не сопоставишь их присутствие в тайге со способом их перемещения туда.
        Но крупные просто катились. Огромные куски скалы елозили с холма, убивая деревья и застревая меж ними. Вырванные, выдернутые взрывами много лет назад, так и лежали, привыкая к своему новому местопребыванию. Через десятилетия обрастут мхом, в котором застрянут семена трав, возможно даже орех потянется кедровым ростком на горбатой спине обломка. Они пробежали мимо одного такого. Через минуту вертолёт недовольно обогнул камнище и прибавил скорость. На очищенном от деревьев участке это не составило труда.
        «Нет, напрасно мы решили прокатить кота в машине» - дурацкий детский стишок ритмично отсчитывал в голове секунды безвозвратности. «…за шахматной доской приятели сидят, один за шахом шах, другой за шахом мат…» Шахматы. Почему? Мутный от усталости взгляд выхватил из очага бессмысленности некий муляж системы. Слева от них, чуть выше бегущего «Пети», камни выстроились почти в идеальной закономерности шахматной доски: две чёрных клетки, одна - белая. Оба первых камня не были равными по размеру, но по какой-то фантастической иронии законов физики - масса-скорость-сила тяжести - оказались, обращаясь к геометрии, параллельны друг другу. Между ними зарос папоротником проход достаточный для человека, но узкий для лязгающего чудовища сзади. Оно, конечно, могло об-рулить. В любом случае, природа давала шанс на выигрыш хотя бы времени.
        - Туда, - сипнул он, волоча за собой девушку, и жестами указывая зэку направление.
        Маруся окунулась в пространное состояние страшного нескончаемого сна. Где-то исчез промежуток: лодка, сон, костёр. Они вновь бежали по пылающей тайге, за ними скользило пыхтящее полумедвежье создание. Она помнила, что вскоре предстоит прыжок в одурманивающие холодные волны. Тем неожиданнее было остановиться, прижимаясь спиной к твёрдому.
        Они ворвались в межкаменное пространство как под арку старинного дома. На миг полумрак плеснулся в глаза, гул эхо - в уши. Девушка смахнула со лба чёлку и увидела прижавшегося к другому камню полоумного зэка. Его зрачки расширились до предела, рот судорожно выталкивал за воздухом язык, от бордового лица хотелось прикурить.
        - Ну иди же сюда! Хорошая собачка! Хорошая, - из прохода вышвырнуло пятящегося Молчуна, он даже склонился, причмокивая и пощёлкивая пальцами - характерный жест приманивания.
        Генка видел приближающийся металл; вмятины оскала барбосьей ухмылки своей жутью пронизывали нервные окончания. Адреналин нырял в память, выпихивая бредовый сарказм: «А где сэр Генри, Бэрримор? На болоте, сэр». Благо, любой бред, возможно, считывается и маскирует задумку. Вертолёт-бык среагировал на издевательство, как на красное. Он резко надвигался, заполоняя пространство. Так близко! Так неотвратимо! Всё равно, что стоять на рельсах перед приближающимся поездом, мечтая в последний момент увернуться. «Выдержат ли?» - подумал Генка, хватая попутчиков за руки, пытаясь сообразить, о чём он думает. О людях? О камнях? О нервах?
        Третий из системы шахматного порядка камень оказался прямо по курсу. Поменьше своих скалообразных братьев, он как нельзя кстати был готов к ним присоединиться. Взявшись за руки, как тройняшки, они бежали, когда сзади с лопающимся треском сумасшедшей аварии вертолёт врюхался между камней. Сплющивался, пытался прорваться, намертво врастая в породу. Беспомощно, на самой высокой ноте взвизгнул двигатель, и пеньки отломанных лопастей засвербели по тверди, оставляя белые рёбра царапин.
        Генка на миг обернулся. Удалось, но радоваться рано.
        - Он застрял! Застрял! - восхищённо каркал, как через икоту, Пётр, его грудь напряжённо вздымалась. Генка впихнул ему в руки палку размером с древнеримское копье:
        - Навалились! Живо!
        И только тут зэка и Маруся поняли, что от них хотят.
        Мёртвый вертолёт надсадно хрипел, разбитая морда прямо-таки излучала ненависть. Надо торопиться, пока он не вздумал излучать что-то другое, не столь безобидное. Остов бывшего тополька, используемый как рычаг, сломался с треском сухостоя, на что Генка разразился потоком брани, после чего, как пишут в анекдотах, грязно выругался. Маруся продолжала держать обломок рычага, не в силах сопротивляться нахлынувшим чувствам. Грязный, задыхающийся, матерящийся Молчун внезапно оказался не человеком. Смотрела, но не видела бледного поцарапанного лица, рваной защитного цвета куртки. Если бы у него вырос хвост или появился нимб над головой, она бы не заметила. Потому что он весь стал нимбом, сгустком светящейся энергии, которую хотелось касаться губами, пить или вжать в грудь, чтобы загорелось сердце. Она любила это чувство, эту секунду, своё желание до такой степени, что хотела умереть. Поэтому сильный шлепок по заднице приняла как должное, более того - с сожалением, что боли так мало.
        - Чего вытаращилась? Толкай!
        - Обожди, начальник. Не суетись. Счас мы его в лепёху!
        Пётр на глазах изумлённого Генки в одиночку прижался к камню. Какое-то время приковывали взгляд непомерно вздувшиеся от усилий вены на шее и руках. Краем сознания понимал, что чуда не будет. Невозможно одному спихнуть эдакую махину! Потом отвлёкся на вертолёт. Тот, видимо, принял какое-то решение. Корпус, обшивка, деформируясь, начали проваливаться внутрь, монстр вжимался в себя, вновь победоносно захрюкали четвертинки винта. Огромные камни как бы задрожали, и два рывка выплюнули вертолёт наполовину. Хотя вертолётом высунувшуюся сжатость кабины можно было назвать с трудом. Меж камней барахталась рыба - помесь акулы с лещом. И лещ продолжал худеть, несмотря на зазубренные разрывы тела. Так ящерица отрывает себе хвост, крыса отгрызает лапу, а разрубленные половины червя корчатся в ожидании ремиссии, мерзко и противно шурша хлюпаньем…
        Молчун едва успел подхватить падающего зэка, когда чудо свершилось, и камень покатился по склону.
        - Ложись! В нём гранаты! - выкрикнул. - «Ну и силища!» - подумал.
        Вертолёт остервенело егозил. Катящийся камень сплющил акулью физиономию. Генка вжал лицо в мокрую рыхлость земли из-под камня и впихнул указательные пальцы в уши…
        Он падал в бездонное ущелье, наполненное огнедышащими драконами, и кричал от боли в ушах. Засунутая в гудящую кастрюлю голова подсказывала, что будет дальше. Кровавые сопли из носа. Госпиталь. Импотенция. Нина. Развод. Санаторий. Маруся… Вертолёт! Генка пришёл в себя первым. Но слух вернулся к нему часа через три. Уже было свыкнувшись с мыслью, что до конца жизни будет слушать плеер с севшими батарейками, задворками памяти звука понял - рядом кашляют.
        …Когда камень, наконец-то, покатился, Пётр почувствовал облегчение, до предела напряжённые мускулы внезапно оказались бесполезными. Расслабление тут же повлекло его к земле. Турист поймал за одежду, дёрнул, тут же пихнул обратно. А так хотелось увидеть, как всё будет! Не зря-таки на спор баловался и валил чуть подпиленные деревья на зоне. Эх, кто бы заранее предупредил про гранаты?! Туристы… Он вспомнил, как приподнял голову и тут же оглох и ослеп. Обожжённое до этого лицо вновь окунулось в сумасшедшую сауну. Очнулся, задыхаясь, долго отплёвывался и смахивал с головы грязь и кровь, но они вперемешку продолжали сползать за шиворот. Ухо горело. Дотронувшись, обнаружил, что его кусочек - мочка бесследно испарилась. Ладонь тут же измазалась кровью, как назло разнылась рана на лопатке - перенапрягся, забыл о ней впопыхах. Мелкие камушки и осколки вертолёта пробарабанили по левому боку, оставив на плече, спине и ягодицах небольшие, но кучные ссадины. С осколками, видимо, и улетучилась мочка.
        Пыль ещё оседала, в ней пахуче горели останки механизма. Взрыв слегка поиграл в кегельбан. Пришёлся вправо - разгромил половину меньшего из камней, а другую откатил в сторону. Второй камень уполз вниз, а третий, виновник, приподняло, стукнуло о второй и опустило. Вдобавок Петра чуть было не раздавило ещё одним камнем, скатившимся сверху. Он подозрительно неустойчиво возвышался над ними. Присмотревшись, можно было разглядеть дождевых червей на его вывернутой поверхности.
        Турист, зажав уши, раскачивался и чересчур громко звал девушку. Пахан уже знал их имена. Маруся, по всей вероятности, не успела лечь, и её отбросило взрывной волной в заросли старой крапивы. Она выползала оттуда буквально на четвереньках, ткнувшись лицом в руки и дуя на них. Начальник Генка смешно полез к ней навстречу, напоминая Никулина на полу гостиничного номера в «Бриллиантовой руке». Пахан отвлёкся вытиранием крови листьями папоротника. Когда вновь посмотрел в их сторону, туристы, обнявшись, валялись перепачканные землёй и травами. И тут накренившийся камень пополз. Пётр вспомнил маму, чёрта и едва успел удрать в сторону распластавшейся пары. Как оказалось - зря, камень сполз сантиметров на тридцать и застыл, возможно, на века…
        54
        У меня сегодня много дела!
        Надо память до конца убить,
        Надо, чтоб душа окаменела,
        Надо снова научиться жить…
        А. Ахматова
        Маруся кашляла надсадно, из нутра. Генка прихрамывал рядом, понимая, как по-идиотски выглядит его глухая физиономия, но ничего не мог с этим поделать. Пахан чувствовал зуд в подраненном ухе и в участках тела искусанных паутами и комарьём. Он очень хотел спрашивать, считая, что заслужил это право, но девушка по-прежнему его игнорировала, а начальник оглох.
        Первое время они все разговаривали в полный голос, отдавая предпочтение жестам. Отлежавшись пару часов, жадно вдыхая жизнь, опять поплелись в гору. Встречали камни и вампирующих насекомых. День заканчивался. В лесу темнело с неимоверной скоростью. А потом они увидели красное солнце. Багровый шар торчал прямо над горизонтом, врастая в него и придавая раскинувшемуся перед ними ландшафту розовое марсианское происхождение. «Плато», - подумал или произнёс Молчун.
        - Какой платок? - не понял зэка.
        Генка услышал его и рассмеялся. Слёзы натужно покатились к носу, он был счастлив, что мог слышать и первое, что услышал, после того, как уши взяли отпуск, походило на каламбур.
        - Плато! - чётко определив окончание, повторил Молчун и, как будто этого было недостаточно, широко развёл руками.
        Они вышли к отдалённому участку разреза, где один на другой громоздились красные от солнца мексиканско-марсианские курганы без растительности. Место апокалипсиса. Мёртвая зона. Колыбель урбанизма. На одном из курганов чернел силуэт экскаватора. Метров через сто прятались за дробильней камней серые рельсы. Маруся проследила, куда они ведут, сориентировалась и резко повернулась вправо. Экскаватор по-хозяйски возвышался шагах в пятидесяти. Огромная недвижимая махина. Ни звука. Хруст щебёнки под ногами.
        Пока они шли к экскаватору, девушка вспоминала Пашу, вернее - его друга, не то Костю, не то Колю. Как-то, завернув на лыжную базу, они долго выпивали у неё, громко спорили о работе, а ей ничего не оставалось, как хотеть спать и слушать их болтовню. После повисшей паузы Пашкин друг внезапно брякнул:
        - На шагалку перевели. Десять семьдесят.
        И Маруся вздрогнула почему-то. Потом вновь окунулась в дремоту, в которую проникали ничего не значащие цифры. Костя-Коля красноречиво описывал новое место работы. Хохотал над японцами, собирающими привезённую машину. Горделиво выпячивая худущую грудь, рассказывал, как поразил их, закрутив гайку пальцами и пассатижами, когда не нашлось подходящего ключа. Семьсот двадцать тонн. Длина стрелы - семьдесят метров. В десятикубовый ковш свободно въезжает грузовик. Не врал Костя или Коля. Невольно восхищаясь стальным гигантским ковшом, для перевозки которого, возможно, понадобилась целая железнодорожная платформа, она отметила метровые исцарапанные гранитом зубы. Ног, вопреки ожиданию, у шагающего экскаватора не было. Какие-то нелепые бетонные ласты по бокам. Они подошли вплотную, и издалека напоминающий уродливого кузнечика, экскаватор съелся восприятием. Он был настолько огромен, что не помещался в сознание целиком. Базовой платформы высотой в человеческий рост было достаточно на первое время, чтобы захватило дух.
        Экскаватор лежал на пузе, за ним тянулся след идеально ровных круглых вмятин. «Как же он ходит?» Вопрос в данный момент показался Марусе неважным. Она подбежала к ковшу и замахала руками, пытаясь разглядеть, есть ли кто в кабине. Маленькая стеклянная будка наверху напоминала застрявший лифт из американских фильмов, ну тот - который ходит снаружи здания. Понимание, что, возможно, пляшет в пустоту, смутило её на некоторое время.
        Молчун взобрался по ступеням - скобам на платформу экскаваторской «ноги». Там и нашёл закрытую на висячий замок дверь в обшивке. Замок внушительно смотрелся бы на деревянном сарае, или, в крайнем случае - на гараже, а здесь казался совсем крохотным, что, однако, не мешало ему оставаться прочным. На помощь опять пришёл зэка со своей ненормальной физической силой. Он непринуждённо, Генка сказал бы даже - профессионально, вырвал замок с помощью куска арматурного прута, валявшегося здесь же, на платформе.
        Когда замок обречённо повис, раскачиваясь на сломанной дужке, а затем, грубо сорванный, брякнулся вниз, Гена поймал себя на том, что хочет сказать Пете банальность, типа «Что бы мы без тебя делали?!» Сломанный замок как-то перераспределил силы, уничтожая субординацию. Зэка трижды спас их: убил Командира, раздавил вертолёт, принёс еду и оружие. Теперь же, как добрый сказочный леший, обеспечил вход в помещение, где тепло, сухо и мухи не кусают. За такие дела на войне Генка не задумываясь перевёл бы его из штрафного батальона в нормальное подразделение, где не надо «кровью смывать вину…» Смирнов Пётр Степанович - при побеге убил двоих, ещё двое в больнице. Заработавший рак кожи, сидевший за убийство, потерявший всех своих, Петя прирастал к ним, к единому организму Молчун-Маруся, как говорится - был в одной лодке. Несправедливо, что они знали, куда плывёт лодка, он - нет. «Тебя сам Бог послал» - ещё одна банальная фраза едва не слетела с губ. Генка вновь промолчал, балдея от ощущения, что так оно, возможно, и было. Вероятность их встречи равнялась нулю. Точно так же, как и встречи с Рустамом. «Мыр
такий малэнькый, Гэна!» Но всё как-то переплелось, смешалось, словно специально толкая их всех на определённые поступки, даже - мысли. Генка не считал себя валенком, но прекрасно понял, что сегодня отчубучил Марусе нечто такое - сверх своих способностей. Словно кто-то говорил его губами, выпихивая заумности и слова, значения которых для него были малопонятными. Речь произнесённая есть ложь. Но высказанные слова оформляют мысль. Остановимся на том, что кому-то надо было внушить Марусе серьёзность подстерегающей человечество угрозы. Зачем? Гена не хотел об этом думать. Он уже знал… Спортсмен, Шурик, Борис, Иван Николаевич, погибшие зэки, медведь. Осталось трое в растасованной колоде. Они сумели победить пару джокеров: огонь и Хозяина. А дальше? Увы, только Пётр Смирнов в данное время, претендовал на роль туза. Его мощный инстинкт выживания. С этим приходилось мириться. Он становился нужен. Это предполагало - довериться.
        Именно поэтому чуть позже Генка рассказал зэку всё, что знал о ПБО, он понимал своё неприглядное идиотство в его глазах, но находил там удивлённое одобрение, когда что-то непонятное Петру связывалось с конкретными событиями, объясняя их.
        Рация в кабине машинистов не работала, зато там нашлись тёплые, пахнущие солярой фуфайки. Маруся, переодевшись, давно спала на самодельном топчане. Молчун сидел на полу у неё в ногах, приоткрыв дверь из кабины, курил, бросая окурки во внутренности экскаватора, напоминающие маленький завод. Пахучая фуфайка согревала тело… Он рассказывал Петру откуда взялось ПБО, почему ожили его мёртвые дружки и как получилось, что вертолёт гонялся за ними, ответил на вопрос о гранатах. Уставая смотреть на расположившегося в кресле машиниста зэка снизу вверх, разглядывал за разговором приборы управления: лампочки, рычажки на панели, длинные чёрные рычаги с набалдашниками, напоминающими автомобильный переключатель скоростей, попутно любовался зарницей. Заходящее солнце, повиснув под бесконечно длинной стрелой экскаватора, падало за ковш, окрашивая блестящим пурпуром витражи кабины.
        Пётр, в свою очередь, время от времени, щёлкал рычажками, напряжённо уходил в себя, стараясь одновременно слушать, словно вспоминал что-то полузабытое. Он, оказалось, двенадцать лет назад несколько месяцев проработал на экскаваторе, на обычном - маленьком и менее комфортабельном. Молчун остановился, не зная как закончить, а Пахан нашёл-таки, где включаются прожектора. Щёлкнул, уплотняющаяся темнота вокруг экскаватора осветилась неестественно ярким накалом. Чётко, до царапин на зубах, выпрыгнул из темноты ковш. В вычерпанной ямке стало можно рассмотреть каждый слюдяной камушек. Ёмко и конкретно Пётр закончил за него:
        - Так и думал, что начальник ваш ссучился. Все они козлы, блин. Нам фуфло толкали про шахты, нах. Я свой гнойник там сковырнул. Радиация, на. Мы горбатили по отходам опрежь станции. Года три назад. Думал - сифилёк. Что же раньше на шухер не сел, на? Жопой ставил - сифилис… Здорово скопытили вертушку? Так им. Слышь, может сботаешь своему корефану из комитета слово за меня? Помогал же… Дожить по чистому хочется. Я и маляву могу скатать про отходы… Сечёшь?
        - Посмотрим, - Генка устало кивнул. Жутко хотелось спать. Он выговорился и как-то опустел. Болели ладони и ноги, тяжёлая голова же на этот раз смилостивилась, лишь слегка гудело в ушах. Зэка прав. Лёха Егоров охотно с ним бы пообщался. Но это после. Надо спать. Но это значило бы довериться до конца. Не хотелось отдавать автомат зэку, оставляя того на хм… шухере. Ну не лежала душа отказаться от оружия. Будить Марусю? Умаялась, пусть отдыхает. В конце концов - куда он денется? Сам дал Генке козырь - «корефана из комитета».
        Завтра, возможно, приедет смена. Маруся сказала, что их развозят от управления на «Урале». Правда, беспокойство оставило её осторожное замечание, что вроде бы экскаваторы работают и по ночам. Да кто поймёт, как сейчас работают шахтеры, в период реформации экономики? Автомат перекочевал на колени Петра. Развернувшись в крутящемся кресле машиниста, тот по-прежнему сосредоточился на приборах. Слегка пододвинув Марусю, Генка прилёг рядом, ублажаясь её тёплым дыханием. Но уснуть ещё не мог. Приедет ли завтра «Урал»? Или опять надо будет мерить шагами расстояние? По какой причине могут не привезти смену? Забастовка? Сокращение кадров? Закрытие шахт? Как нестабильно всё стало! Эвакуация? Но пожар по ту сторону реки… Боже, сколько же они прошли ножками. Километров сорок, не меньше. Молчун попытался прикинуть расстояние до реки и уснул.
        …В двух километрах от освещённого прожекторами экскаватора, скатившись с обочины, лежал «Урал». В ярко-красном пассажирском салоне не было никого, кроме парнишки, чья голова успела выбить окно перед тем, как машина завалилась на бок. У него в кармане лежали ключи от замка, что так немилосердно раскурочил Пахан. Жирные слепни и пауты безнаказанно присаживались на тёмную коросту шеи, лишённой головы. Уцелевшие пассажиры и водитель, озорно ловящий пальцами свои губы и высунутый язык и при этом беспрестанно смеющийся, не прошли и двухсот метров по трассе. У них сразу и внезапно вывалились глаза и слезла кожа. Они долго кричали, катаясь по земле, покрытые водянистыми волдырями. Но с тех пор, как солнце решило прикорнуть, а на другой стороне небосвода чахлая луна набиралась сил, с дороги не доносилось ни звука. И лишь когда успокоив свои деятельные ручищи, Пахан склонил заросшую рыжей бородой голову на грудь и вдумчиво с переливами захрапел, со стороны управления разреза к мертвецам приблизилась шатающаяся лиса. Неловко прихрамывая на все четыре лапы, как сломавшаяся заводная игрушка, тем не менее,
функционирующая, в покрытой зелёной плесенью шубке, она погрузила клыки поочередно во все пять тел. После возникла в салоне «Урала» и прогнала навязчивых насекомых с вязкой шеи парнишки.
        Именно когда её пропитанная кровью морда с хрустом ткнулась в шейные позвонки трупа и алый глаз нездорово замерцал в темноте, Генка проснулся от резкой головной боли…
        Просыпаясь, он скатился с топчана, стукнулся задом об пол кабины, обхватил разламывающуюся голову руками и прошептал:
        - Всё имеет значение.
        Во сне он разговаривал со Спортсменом. Необычным Спортсменом. Рано или поздно такой разговор должен происходить у мужчины, женившимся на вдове. Её мёртвый муж приходит к вам ночью ни с того ни с сего и помогает разобраться с проблемой с превосходством умника, который был настолько умён, что уже умер, избавившись от своей бабы. А наутро кажется смехотворно нереальным, и забывается минут через семь после пробуждения. Он ещё здесь, когда бреешься, едва видим после хлюпанья под краном, но как только наливаешь свой первый кофе и ставишь на стол сковородку с жирной пересоленной глазуньей - он только сон, миф, фантом случайного собутыльника после третьей бутылки водки.
        Они вновь курили у жёлтой сосны с ветвями на юг, будто только что взобрались на утёс налаживать переправу. Только с той разницей, что Молчун знал - Спортсмен мёртв, а тот этого не скрывал. Нагловато, с превосходством посасывал сигарету, будто не курил дня три. Он не называл больше свиньей Командира, который, кстати, тоже на том свете. Стал выше этого. С менторской интонацией гуру бубнил, напоминая неумёху-преподавателя, обязанного выдать лекцию, а как - неважно.
        - По-моему, глупо не знать когда и что пригодится. Всё увиденное и услышанное мельком, в конце концов, имеет значение. Всё, чего касаешься, помнит тебя. И зеркало не отпускает твоё отражение семь минут. А потому старит. И затем это всё, скопившись, убивает тебя. Вещи имеют право на память. Единственное, на что они имеют право. Но ты должен стать мёртвым, чтобы они смогли жить воспоминаниями. Не забывай, чего касаешься и куда смотришь. Это важно. Народ придумал поговорку о соломке, которую можно подстелить. Когда знаешь куда, и не стелешь - ещё глупее.
        - Ты о чём? - Молчун, заворожённо наблюдал, как сигаретный дым клубится в гортани собеседника, вытягивается с выдохом. Спортсмен был рядом, его можно было потрогать, и в то же время - тело иногда хрустально просвечивало. Молчун не стал прикасаться: вдруг разобьётся?
        - Как, по-твоему, мог я умереть просто так? - Спортсмен слегка рассердился. - Просто так! Здоровый, неглупый мужик. Ты бы видел, как я отфутболил того урода! Я хотел жить, понимаешь?! Я хотел спать с ней! Неужели я сыграл в ящик для того, чтобы у тебя поднялся? Пришли двое лысых. У них нет крыльев. Сказали - ты болен, слаб, в козыри не потянешь. Показали дырки. Ну, ты знаешь - чёрная большая и маленькая светящаяся. Указали на чёрную: тебе, мол, вообще-то, туда, но по блату можно устроить наоборот. Короче, я умер, чтобы ты кое-что понял…
        - Что?
        - Где подстелить, дубина! - потусторонний Спортсмен, видимо, сообразил, что перебарщивает с красноречием и заорал, выплёвывая дым. - Ты убедился, что оно сдохло?
        - Мы взорвали… - Молчун бесился от мысли, как нелепо звучит его лепет.
        «Детский сад какой-то» - хмыкнул невидимый Командир.
        - Это Хозяин, дурила. С ним не так-то просто.
        - Я оставил дежурить Петра.
        - Кого? - Спортсмен развеселился. - И ты доверился? Доверился оборотню? И это всё? Всё, что ты сделал?
        - Я устал. Смертельно устал. И хотел спать.
        - На самом деле просто спихнул обузу. Перевалил на чужие плечи. А насчёт «смертельно» - поговорим позже.
        - Скоро?
        - Скоро. Но не торопись. Не получится. Сам лично встречу и пинками выпровожу обратно. А теперь - думай. Но помни - всё имеет значение.
        Спортсмен превратился в Егорова на скамейке в парке и прямо-таки пихал в физиономию фотографии зэков, приговаривая:
        - Этот с ёлки, того - пацан, этого - рысь. Тут Командир постарался. Сашка, оболтус, попал из девяти три раза в упор. Девчонка твоя - ножом. Ну а этот где? Ноги-то в болоте. А остальное? Подсказать рифму?
        Молчун перелистнул уркашенскую физиономию и уставился на изображение Петра.
        - А этому не дала. Точет, мелет, калачики печёт. Тут - пень, тут - колода, - Лёха внезапно переключился на детскую считалку про сороку.
        - Подсказать адрес моего психиатра? - пошутил Молчун. Именно таким был он тогда, в парке, озорным и чуточку обозлённым.
        - Это имеет большое значение, - серьёзно ответил Леха. - Всё имеет…
        «…значение», - закончил Молчун на полу кабины экскаватора. Потом он увидел паука. Полукруглое, во всю стену, стекло кабины, и яркий свет прожекторов позволяли видеть обширный участок ландшафта. Дроблённая экскаватором галька не позволила вертолёту подобраться бесшумно. Раскуроченный, чёрный от гари остов, сплющенный до приземистого панциря, покачиваясь, приближался. Миллионы разумных пбошек, вживлённые в молекулы корпуса ещё жили и хотели пищу. Изменившийся взрывом, ставший практически днищем с выпукло-выгнутым обрывком чёрной стенки, напоминающей зазубренный плавник, вертолёт, тем не менее, существовал. Он был весьма медлителен, поэтому вдали безопасен, но надоедлив. Бестолковая консервная банка, движимая потухающим исступлением ярости. Скребя пузом по гальке, сумел-таки кое-что вычленить из себя. Некие щупальца-клешни, по локтевым сгибам напоминающие человеческие конечности, только неимоверно длинные, позаимствованные, видимо у перерезанного винтами Урюка.
        Чёрный паук вертолёта подползал к ковшу под заливистый храп уголовника. Молчун ткнул зэка в колено, тот не проснулся, а голова отозвалась извержением боли, от которой хотелось кричать. И он заорал полузабытое слово:
        - Подъём!
        - Поверка? - всколыхнулся Пётр, секунд десять, выпучившись, глазел на приближающееся чудище и долго ещё не мог оторваться, хотя пальцы шустро запрыгали, включая рычажки на приборной панели.
        - Что случилось? - рядом оказалась Маруся и в свою очередь отвесила челюсть. Потом спохватилась и рукавом фуфайки вытерла под носом Молчуна. Тот, запрокинул голову, унимая струящуюся из ноздрей кровь.
        Кабина вздрогнула, загрохотали двигатели генератора, исцарапанной рукой Пётр схватился за набалдашники больших рычагов. Жёсткая вибрация машины рассеяла остатки сигнального боезапаса вертолёта, и Молчун ощутил головокружительное блаженство иссякания боли. Пахан бормотал что-то по фене, но шум минизавода не позволял его услышать. Генка подумал, что нужно было бы закрыть дверь из кабины для чистоты звука. Но стало плевать на это.
        Вертолёт обогнул ковш и был рядом, словно на ладони, копошился в вычерпанном кратере выемки. Пётр дёрнул рычаг. С грохотом пополз ковш, сгребая каменный щебень. Паук вертолёта не смог увернуться и беспомощно заскрежетал о зубы. Не до конца знавший машину Смирнов чуть помедлил, поднимая ковш. Сожжённый остов вертолёта соскользнул и пролетел рядом с кабиной. Чернопалые клешни даже карябнули по полукругу окна, пытаясь удержаться. Ошеломлённые «экскаваторщики» видели, как клешни постарались выпихнуть из себя осьминожьи присоски, но град камней из ковша положил конец попытке: дружным бряканьем увлекая вертолёт за собой.
        - Молодец! Теперь он прямо под нами! - всхлипнула визгом Маруся.
        - Не боись, подруга! - оскалился зэка. - Как эта хренотень ходит?
        - Вот же! Маруся дёрнула что-то, Генка видел только её согнутую спину.
        Кабина неприятно резко прыгнула вверх. Молчун стукнулся затылком о топчан и решил подняться. Втроём они бросились на панель управления, наугад щёлкая и нажимая. Выключили, затем включили прожектора. Потом кабина поехала влево, увлекая за собой стрелу и брякавший ковш. Генка увидел что-то, но тут вновь отключился свет. Потом они хохотали с Марусей над её словесной перепалкой с Петром, поскольку там не было ни одного приличного слова. Как только смех смолкал в молочной дымке тумана, он внезапно выкрикивал зычным голосом зэка:
        - Дура, куда нахер?!
        И девушка, только что балансировавшая по рельсу, спрыгивала в полынь, держась за живот от смеха.
        Но два часа назад, когда опрокинутый на спину жук вертолёта ещё пытался карябать круглое дно экскаватора, а они не знали, что «шагалка», как это ни иронично, не шагает, а просто елозит задом, до смешного было - как до Луны пешком. Они многого не знали тогда… Но через восемнадцать часов Молчун будет вспоминать тот бой как один из самых значительных и счастливых моментов в своей жизни.
        Техника всегда остаётся техникой. Спонтанно можно взлететь и на самолёте. Сначала они так и не смогли шагнуть. Но ярость поверженного вертолёта сыграла с тем злую шутку. Маруся сумела поднять экскаватор. Поднять на ноги. Бетонные ласты по бокам приняли на себя семьсот с лишним тонн шатающегося механизма. Потом Молчун с помощью Петра понял принцип. Экскаватор лежит на монорельсовой базе и может поворачиваться на триста шестьдесят градусов. А для того, чтобы шагнуть, необходимо уравновесить стрелу, которая тоже вместе с ковшом весит ого-го, и приподнять корпус. Затем базовые платформы раскачивают экскаватор вперёд-назад с неторопливой медлительностью. И лишь потом, перевесив, корпус машины толкает её, завоевав у пространства чуть меньше двух метров. Увы, «шагалка» не бороздит просторы тайги. Если кому бы то ни было сбрендило устроить состязание в скорости между черепахой, улиткой и шагающим экскаватором, то экскаватор был бы вторым после черепахи. Тем более загадкой останется его перемещение на тридцать километров за двадцать один час.
        В своём неистовстве обугленные останки вертолёта заползли под рокочущую машину в тот момент, когда Маруся опять что-то нажала. Экскаватор сел, скрипя механическими суставами. Всё равно, что сесть на божью коровку или паука. Удивительно как, но из всеобщей какофонии скрежета они сразу уловили предсмертный выдох Хозяина, вдавливаемого и дробящегося камнями. Экскаватор пыхтел, ожидая новых команд. А они, опустошённые победой, не подумали, что всё только начинается.
        Тряска, в которую они могли бы опрокинуть машину, если бы попытались шагнуть, заставила открыться дверцу крохотной, как и топчан самодельной, тумбочки. Там, брякнув, опрокинулась початая бутылка водки. В горлышко заботливо впихнули бумажную пробку, свернутую из какой-то писанины, и теперь Молчун смотрел, как размазываются чернила на разбухшей бумаге. Ему захотелось выпить. Остро ворвалось в грудь желание. Неуёмное и прожорливое. Отпустив по этому поводу шутку, которую никто не запомнил, он подхватил бутылку, опустился на топчан и выдернул пахучую пробку. Маруся прижалась к витражу кабины, тщетно высматривая погребённые останки вертолёта. Пахан, развалился в кресле, утирая с лица пот. Ждал своей очереди глотнуть из заветного горлышка. А пока решил поднять с пола неизвестно когда упавший автомат.
        - Там люди! - крикнула Маруся. - Боже! Они мёртвые!
        Генка поперхнулся, жгучая вода фонтаном выпрыгнула из горла, обжигая рот. Пахан, уже дотянувшийся до автомата, обернулся на крик. Но любая мерзость, словно крыса, появляется неожиданно. Торопливо семеня, с важным видом голосующего за депутата, она проносятся по комнате, заставляя женщин визжать и вспрыгивать на табуретки, а мужчин удивлённо таращиться в беспомощном оцепенении. Именно об этом подумал Молчун, когда в открытую дверь кабины молниеносно впрыгнула воняющая помойкой лисица.
        У Маруси во второй раз за последние десять минут отвисла челюсть. Лиса кивнула ей, как старой знакомой, и не раздумывая прыгнула в кресло машиниста. Вскинувшийся зэка успел поймать левой рукой пахуче-гибкий живот зверя. В правой он держал автомат, который опять шлепнулся на пол, после того как красная от крови морда ткнулась в плечо. Зелёный язык царапнул обрубок уха. Сумбурное создание вяло раскрыло пасть, высмаркивая в лицо мелких копошащихся паразитов. С бычьим мычанием Пахан обрушил кулак на ухо кошмара, лисья голова с хрустом развернулась под прямым углом и злобно моргнула Марусе. Пётр грохнул сумбурчик об пол и пинком вышвырнул из кабины с криком:
        - Закройте дверь!
        Молчун держался противоположного мнения. Ему больше не хотелось водки. Но с бутылкой он не расстался. Пистолет впрыгнул в ладонь, когда Генка стучал подошвами по железной лесенке внутри экскаватора. Лиса, притворно издыхая, ползла мимо выкрашенного зелёным корпуса генератора, напоминающего спящего мамонта. «Знаешь и не стелешь - вдвойне глупо» - так? Они не закрыли дверь с платформы! «Заходите, люди добрые, берите что хотите!» - старый анекдот. Дурь! Генка швырнул своё приобретение, почемуто приняв бутылку за гранату. Она, брызгаясь водкой, разбилась рядом с лисой, та заюлила, уворачиваясь. Брызги и осколки вонзились в её чудовищно вывернутую голову.
        - Там! Дверь! - гаркнуло сзади, бородатый зэк с автоматом громыхал следом.
        С базы внутрь залезал ещё один безглазый кошмарик в последней стадии лучевой болезни. Генка выстрелил; чавкнув, мертвец вывалился обратно. Выстрел заложил уши камнепадом, отражаясь гулом от высокого потолка. Полудохлая лиса, извиваясь, клацнула опрокинутым ведром и сразу стала чёрной. Запах солярки густо швырнуло в вибрирующий воздух. Рокочущий двигатель-мамонт сбряцал искры, когда Пахан колошматил лису из автомата.
        Одно исступлённое мгновение Генка наблюдал, как из чёрного бугорка вытягивается морда с алым глазом электронного устройства из будущего. Она вытягивалась больше, чем возможно, округляясь чёрными потёками. Ему это напомнило акулью голову застрявшего в камнях вертолёта и что-то ещё. Солярка с водкой вспыхнули осторожно и даже неохотно, но потом увлеклись. Распластанный зверь под чадящим огнём продолжал сучить лапками, словно впрыгивая в свою непомерно вытянутую морду. И тут Гена понял, на что это похоже.
        На кольчужную задницу червя. Или голову. Да без разницы.
        - Срань Господня, - прокомментировал Пётр, выдирая опустевший магазин.
        Молчун, побаиваясь, выглянул на платформу - на ней дёргался мертвец, пытаясь подняться. «Лучше поздно, чем никогда», - решил Гена и захлопнул дверь. Вонючие пары солярки мешали дышать. Лиса растекалась бурлящей лужей, слабо похлюпывая плавящейся выпуклостью.
        - Эй! Бросили меня, да? - высоко на лестнице появилась Маруся в комично несуразной фуфайке не по размеру.
        Они вбежали в кабину, Молчун ждал, что Пётр усядется в кресло, но тот судорожно рылся в рюкзаке, наспех меняя обойму. «Зачем ему прут?» - вбежало и выскочило. Генка сам оседлал рычаги, разворачивая экскаватор. Выхваченные прожекторами мертвецы присоседивались, обступая.
        - Три, четыре, - считала Маруся, ойкнула. - Смотри, без головы!
        - Итого: шесть. Ещё один на входе, - пояснил Гена. - Петро! Как там с ковшом?
        - Эту дёрни.
        - Ага! Арматура тебе на что? - обернувшись, вспомнил про прут, с помощью которого сковырнулся замок.
        Пахан поморщился, огромный. У топчана он выглядел динозавром. Прут резко опустился на радио, вызвав град осколков.
        - Ладно, кореша. Фуфло чую. Не по пути нам. Прощевайте, - автомат весомо нацелился в живот Маруси.
        - Ах ты, гнида! - процедила она, понимая.
        - Погибнешь ведь, - с сожалением выдохнул Генка.
        - Авось прорвёмся! - бесцветные, самоуверенные глаза над коростой ухмыльнулись. - Нюхайте парашу, господа туристы!
        Он выскочил, хлопнув дверью. Железная палка туго впихнулась в петли. Рюкзак хлопнул по раненой руке. Пётр сжал ладонью лицо, сплющивая болезненный нос.
        - Так надо, - выдохнул. - Один теперь, нах. Один.
        Молчун, сжав зубы, манипулировал ковшом. Мертвецы окружали, и не было времени на ненависть к подлецу.
        - Он запер нас! - пихая дверь, кричала Маруся.
        - Плевать, - буркнул Генка и с наслаждением прижал ковшом безголового. - Будем гулять, Машка! Ох, мы и погуляем!
        В круг света выскользнул предатель, за ним лениво волочился труп. Пётр обернулся, отстреливаясь.
        - Ковшом его! - вопила девушка.
        Генка почувствовал её рядом, флюиды пахли потом и азартом, тёплая рука касалась его руки, возлежащей на рычаге.
        - Сейчас, лапонька! - не глядя, вдавил пузатую кнопку.
        Экскаватор вместо разворота дёрнуло вверх. Пётр на улице вторично положил из автомата мертвеца, поднял голову и помахал кабине - сюда, мол, давите его. Не меня, его! Кто опаснее? Потом юркнул из светового пятна, удаляясь в тайгу.
        - Ушёл-таки, засранец, - гоготнул Молчун, поминая Бортовского.
        - Жаль, - вздохнула Маруся.
        - Но нам с тобой работы оставил, не бойся. Блин! А это куда?
        Экскаватор качнуло, накренило, зубы щёлкнули от толчка, прикусив кончик языка.
        - Мы шагаем? Шагаем! Ура!
        - Ага, здесь надо жать! Прорвёмся, Машка. Давить их будем! Давить!
        55
        Мой разум угасал, судьбе покорный…
        И грудь мою прожгла твоя слеза.
        И всё ещё мерцали в выси чёрной
        Прекрасные и скорбные глаза…
        Н. Старшинов
        Преследовавший было Петра сумбурчик не решился доводить дело до конца, и его постигла участь остальных. Около часа Молчун юлил экскаватором, не чувствуя тела от тряски. Всё! Новые слуги ПБО стали противными вязкими лужами, когда тьма скрючилась первыми проблесками рассвета. Они долго пинали дверь кабины, и уже отчаялись, теоретически рассматривая возможность спуска через витражи, когда прут вывалился из петель и освободил их. Но ещё до этого кабина начала сжиматься.
        Генка приписал подобную иллюзию усталости и прыгающему сознанию. Но впоследствии не стал отрицать, что топчан приблизился вплотную к двери, и его пришлось отодвинуть к покосившемуся креслу. Маруся попыталась выключить экскаватор, получив при этом небольшой удар током. Зелёные лампочки лопнули. Красные - замигали в ритме рока.
        Оказавшись вне кабины, где генератор размеренно дышал грохотом, они упали от толчка снизу. Прямо перед носом дверь на базу захлопнулась и открылась вновь, словно рама на ветру. Только выглянув наружу, Генка сообразил, что экскаватор, самостоятельно раскачиваясь, готовился шагнуть. Тут же чуть не вывалился от вибрации. Платформа почему-то отсутствовала: и они прикинули, что машина отвернулась в сторону. Пришлось прыгать на камни с высоты второго этажа. Стук в ступнях отозвался блаженством. Молчуну, подобно мореплавателю, захотелось упасть и целовать твёрдую землю.
        Но время на умиление ему не оставили. Экскаватор решил развернуться обратно. И ковш забренчал к ним, хищными зубьями волочась по гравию, внезапно, со скрипом, остановился, дёргаясь.
        - Заклинило! - обрадовалась Маруся, они отбежали на безопасное расстояние и наблюдали за попытками экскаватора совладать с ковшом. Дрожь вибрации машины передавалась по земле. Тряслись лёгкие камешки. Казалось, экскаватор развалится от натуги. Ковш опять дёрнуло, он двинулся, преодолевая своё безволие. Молчун уже мог поклясться, что ковш ожил без принуждения, подчиняясь, как палец подчиняется сознанию.
        Мысли окунулись в унылое состояние распада. Генка смотрел на чудовищных размеров машину, с тоской обречённого ощущая, как движутся внутри неё чужеродные инфузории, скрепляя железо новыми кристаллами соплей. От разочарования хотелось беситься: подбежать к дёргающейся в предрассветной дымке четырёхметровой стене ковша и пинать её, плевать, вопить несуразности. Но ноги, боровшиеся с дверью, побаливали от сотрясений. Отвратительное зелёное пятно на поверхности ковша зашебуршало шевелением, уменьшаясь, словно всасывалось. Оставались несуразности.
        - Поменяли сортир на гондолу, - Генка обмяк, плечи обвисли, волоча голову к груди.
        - Что?
        - Сама понимаешь! - на ней не следовало срывать злость, но под рукой больше никого не было.
        Маруся не обиделась, слишком памятны были скребущие по стеклу чёрные присоски. Случилось самое мерзкое из предположений любимого. Неужели всё напрасно? Бесполезно?
        - Придумай что-нибудь, - попросила она. Хотела добавить «пока не поздно», но противная цепь в горле помешала. Слёз не было, но глотать стало больно.
        - Придумать? Что? - Генка развёл руками. - У меня в пистолете три патрона. Его уже и гранаты не берут! И тех нет. Только ракетой «земля-воздух» теперь.
        Словно издеваясь, экскаватор исполнил коронную пародию на кузнечика и осмысленно шагнул к ним. Искривлённый глаз кабины окрасил стекло розовым, хотя, возможно, тут постаралось разбуженное солнце.
        - По крайней мере, у него нет сапог-скороходов, - заметила Маруся.
        - А это значит… - уловил идею Молчун, приятную идею, надо сказать.
        - Значит, можем удрать не торопясь, - улыбнулась девушка, и за эту улыбку хотелось зацеловать её до икоты.
        Утомлённый густой туман не хотел рассеиваться, растекаясь вдаль. Да они и не спешили. На первый взгляд, как бы обрубленные земными парами рельсы так и не заканчивались. Иногда по ним пробегала дрожь, это удаляющийся экскаватор методично продолжал преследование. Но туман спрятал и его, можно не оборачиваться. По краям железнодорожной насыпи росли полынь и крапива, чахлые стебельки протискивались сквозь гравий и обильно осыпались на шпалы, сбиваемые натруженными ногами Геннадия. Ветка была старая, рельсы поедала ржавчина, шпалы до седины выбелило солнце. Маруся то и дело пыталась эквилибрировать по рельсу, для поддержки туго обхватив руку попутчика. Её мешковатая фуфайка колыхалась, разгоняя молочную вязь тумана, а джинсы тонули в нём. Девушка как бы плыла над ржавым рельсом и чумазыми гроздьями полыни. И в какой-то момент Генка понял, что полынью пахнет туман и руки, и марусина фуфайка, и губы её, и тело. Обречённый на слепое ковыляние экскаватор становился дурным сном, призраком урбанистического проклятия.
        Утренняя лёгкость напоминала распроклятый туман - он уже пробрался в голову, и невесомость становилась явью. Прекрасной рассветной явью, в которую следовало петь. Молчун затянул песню отчаяния противным, лишённым музыкальности голосом, но этот голос показался Марусе чистым, по-наивному вздорным, и тянуло подпевать.
        Пыхтящий бессилием экскаватор елозил брюхом по рельсам, сминая их, волоча по откосу насыпи могучие ступни. Его страшно бесило, что две фигуры вдали с болтающимися пахучими фуфайками на плечах продолжали уплывать в туман, удаляя звуки бравадной песни:
        «…где проносится поезд
        Воркута-Ленинград.
        Мы бежали с тобою
        по железной дороге…»
        Наследник же по прямой, по крови - если хотите, тот, кому полагалось вспоминать зэковский фольклор, Пётр Смирнов наугад шарахался от тёмных деревьев, путался ногами в переплетённых вьюном зарослях, пробираясь волчьими тропками вниз по склону. В отличие от Молчуна, забредившего теорией катастрофы, Пахан внимательно ловил каждое слово проводника. Ещё внимательнее следил за её пальцем, двигающимся по карте. Карте из рюкзака. Рюкзак принёс тогда он, Пётр. И сейчас карта находилась там. Автомат стал тяжёлым. Смирнов остановился, переводя дух. Кажется, за ним не гнались. Шум работающего экскаватора уже не долетал сюда. Первый марш-бросок по тайге принёс успех, поглотив приличное расстояние. Стало светать.
        Пахан провёл ревизию рюкзака, выбрасывая ненужное, в основном - консервы. Ими он был сыт по горло. Открывать было нечем. Нож пропал ещё во время пробега до переправы. Нагнувшись, при тусклом свете блёклого неба рассмотрел карту, вспоминая водивший по ней поцарапанный палец. Расстояние имело значение. Пётр выдохся. Но горбатился не зря. Многое стало понятным. Есть сила, с которой ему не совладать, поэтому надо делать ноги. Отдых становился роскошью.
        Подобной вялости он давно не чувствовал. Пожалуй, лишь когда понял, что заболел неизлечимо. Негодование не дало в то время раскисать и скулить, пока не определили в спецприёмник. Это всё - рак. Он слишком деятельно и настойчиво упрашивал взять его к шахтам, куда отбирали немногих. Но там можно было тянуть резину, на халяву хлебать водочку и жрать по-человечески. Козлы в мундирах не скупились. Петро знал, что отняло силы. Страх. Жуткий, отвратительный страх перед смертью. Даже болезнь не заставила его заглянуть в могилу. Даже огонь не свинтил жгучее желание жить. Наделённый непомерным здоровьем организм протестовал против мысли о смерти. Смирнов убивал, не думая, что обрывает нечто важное, становится причастным к извечным тайникам древних ритуалов, роднится с костлявой старухой с косой. Теперь же дума о конце, о его неотвратимой будничности высасывала из тела волю и жизненные соки.
        Началась подобная канитель именно сейчас, в предрассветном лесу, когда все враги и опасности остались позади, а шорский посёлок Туюзак маячил - по крайней мере, так обещала карта - в каких-то семи-восьми километрах пути. У Петра бы вырвался свирепый возглас негодования, узнай он, что запертые им «туристы» выбрались и обгоняют его по времени, сократив почти вдвое расстояние, безмятежно шагая по старой насыпи, которая лет двадцать назад пролегла чуть выше посёлка, тогда как ему приходилось волочься по чащобе, запинаясь и спотыкаясь, теряя бесценные силы. Физически изнемогая, отстёгивая преграждающие путь кусты прикладом, он продолжал безутешную истерию по поводу предстоящей кончины.
        Его укусила лиса! Проклятая заражённая лиса! Придурок Генка про неё почему-то не рассказал. Не рассказал! Проклятая знакомая лиса! Ведь Пётр видел её когда-то? На пасеке. Видел. Одноглазая стерва юркнула в кусты недалеко от могилы дружков. Что теперь? Падлы, что?! Хотя лисица едва ли могла заразить. Она не успела даже царапнуть, память освежила ощущение вязкого языка у уха. Она не кусала. Не успела даже лизнуть. Не успела. Пётр не сомневался. Просто оскал перепачканной в крови морды до сих пор стоял перед глазами. Впервые Пахан испугался до такой степени. Он видел оживших мертвяков, топающих враскорячку. Он едва не коснулся мерзкого червяка размером с канализационную трубу. Он слышал чавканье железного вепря за спиной. Но этот оскал! Красный глаз, который кричал: «Я твоя смерть!» Было отчего призадуматься. Если возможно такое, то и самое худшее для него не сказки.
        И только когда он увидел дом, смерть показалась наиболее желанным мероприятием. Никогда не подводившее старого зэка нутро запричитало: «Не ходи туда. Ещё не то. Не посёлок!» Но он так хотел пить. Чего бояться? Люди? Ствол на что? Почему-то вспомнился Газон. Тупой огромный сукин сын. Кажется, его ничто не могло прошибить. И как-то не верилось до сих пор, что тот патлатый сопляк сумел подстрелить его, как кабана на охоте. Газон был в могиле. Но потом, кажется, ожил? Или нет? Усталый мозг сжигал воспоминания. Даже встревожившая его лиса напоминала кошмарный сон из детства. Крупная дрожь, поселившаяся в теле недавно, вызывала обильный пот. Раскалённая глотка требовала влаги. Но даже в теряющей свои очертания реальности Пётр сообразил - дом нежилой.
        Но потом в провалах окна на втором этаже запрыгал огонёк, словно кто-то спускался вниз со свечой в руке. Каким-то знакомым затхлым холодом повеяло от гладких колонн и серебристых ступеней. Далекий сон - дальше, чем детство - узнал сросшиеся рябину и ель. Пахан каркнул сухим горлом и сплюнул тугую жёлтую мокроту. Грудь больно отозвалась на натугу и прогнала иллюзию узнавания. Свеча не мельтешила в разбитых оконных проёмах, ёлка и рябина - просто деревья, и мозоли на руках не от лопаты. Он толкал что-то. Камень. Скалу. Мужественный Портос не выбрался из подобной передряги. Но Пахан никогда не читал о нём, только смотрел фильм, где все остались живы. Поэтому не имел повода для самолюбования. Через несколько шагов дом приблизился, заполоняя горизонт, ограничивая пути отступления. И себя стало намного жальче, потому что из кустов выбежала белая овчарка и, не касаясь травы, понеслась прямо к нему.
        Потом он не вспомнит как вопя бежал к крыльцу, как обернулся вовремя, и зверюга не вцепилась ему в задницу, а прыгнула на грудь. Удивлённо будет ощупывать на затылке шишку, припоминая, что Генка не предупредил о гранатах, но никак не связывая её появление с белой собакой и ступенькой крыльца заброшенного дома. Он вообще смутно и мельком вспомнит дом. Потому что станет не до него. Но до самого конца будет знать, что там, в лесу, есть нечто непонятное, откуда он хотел убраться и благополучно смылся-таки. Но возвращаться туда тянуло не больше, чем на зону. Если бы Пахан ещё раз в жизни увидел сон, он был бы о голосах. Голоса после боли в затылке. Первый снял с груди тяжёлые лапы. Он мог бы добавить - тяжёлые вонючие лапы. Но собака не пахла псиной, она вообще ничем не пахла.
        - Назад. Барс! Ко мне! - голос напоминал мужской, но приглушённый, словно придавили полотенцем.
        - Всё нормально?
        Пётр не ответил, потому что спрашивали не его. После удара перед глазами обрисовалась чернота с крутящимися бордовыми точками. Он не мог видеть, да и не хотел. Прохлада коснулась его. Холоднее могилы вода полилась из черноты, увлажняя пылающие лицо. Пётр пил, лежа на спине. Мгла отступала. На её место пришла серая пелена. Небо выгнулось, приблизившись, и отстранённо Пётр подумал, что вода попала ему в глаза.
        - Что ты делаешь? - опять спросили.
        - Ему надо воды, - ещё глуше отозвался женский голос. - Мне кажется, я его узнаю, - после молчания.
        - А я не помню. Никого.
        - Ты научишься, - пообещала девушка. - Кстати, как собаки? Ты отвязал их?
        - Да! Забавно тянули ко мне носы.
        - Они чуяли. Но не видели.
        - Я так и понял. Потом Барс увёл их к племенной ферме. Зачем мы это делали?
        - Пусть живут.
        - Голод им не грозил. Ты не договариваешь чего-то?
        - Я сама не знаю. Но чувствую - мы теперь долго будем одни. Очень долго.
        Пётр решил, что уже может двигаться. Ему не мешали. Он неуверенно поднялся, всё ещё не ориентируясь. Пелена щипала глаза, но через неё постепенно просеивались очертания деревьев. Пётр пошёл к ним, затем, ощутив себя в полной мере, побежал. Мир возвращался с прежней ясностью. Напоследок женский голос ударил в спину:
        - Берегись, атаман. Друга отца я должна предостеречь. Берегись одноглазого. Он - твоя смерть!
        Пахан обернулся. У крыльца полувидимой дымкой рассвета сидели две фигуры. Парень увлечёно чесал живот выгнувшейся на траве собаки. Девушка пристально смотрела Петру вслед. Он вспомнил её огромные чёрные глаза.
        - Берегись! - кричали они.
        «Туман. Это всё туман», - подумал зэка. Но фигуры существовали сами по себе. Они поднялись и вошли в дом, не пользуясь дверью. Девушка заходила последней, обернулась ещё раз, встретилась взглядом. Пахан отвернулся и побежал дальше, тут же её забывая. Поэтому его слова показались шелестом ветра в ушах, сказанные непонятно кому:
        - Дура. Он умер. Газон умер. Дура. Много ты понимаешь…
        56
        И вот всё о том же молю:
        Упрячь, спаси душу мою,
        Которая если и движется,
        То к гибели вечной,
        А не к вечному бытию…
        Н. Багдасарян
        Взошло солнце. Они недоумевали долготерпению тумана, который не хотел рассеиваться, пока не увидели реку. С насыпи отлично просматривался противоположный берег - останки сталинского лагеря, он показался Молчуну почти родным. Так встречают старого знакомого и не знают, как начать разговор, потому что много чего произошло, а встреченный как бы остался прежним, на том же месте биографии. Хотя в судьбе старого лагеря ожидались значительные перемены. И туман оказался не таким безобидным.
        Маруся куталась в фуфайку и смотрела на укутанный дымом посёлок. Лишь отдельные всполохи бушующего пожара можно было разглядеть с этого места. Но лес продолжал гореть. Она устала, но пожары только набирают силу и не устают. Никогда. Воняющий пеплом дым расплылся на значительные расстояния. Безветрие сделало такое возможным.
        - Как думаешь: сколько у нас времени? - поинтересовался Генка, словно делая покупку в универмаге.
        - Часов пять. Повезёт - десять, - она подумала про экскаватор. - В любом случае мы услышим.
        Рассекая дым, мост над рекой по-прежнему выгибал горб спины. Ловко ступая, шебурша камешками, девушка на ногах скатилась с насыпи, и через десять минут они уже топтались у крыльца дома участкового, пока Маруся шарила по притолоке. Ключ оказался там. Генка не спрашивал, почему она выбрала именно этот дом. Они все стояли брошенно-озабоченными, зазывая потухшими окнами. Дома-призраки, которые покинули не только крысы, но и домовые. Ни звука. Дым и щемящее одиночество.
        Подобное чувство уже было однажды. Везунчик в карты, он испытывал горечь поражения, когда последние русские солдаты покинули Афганистан. Читая об этом в газетах, обнаружил, что хочет выть. Всё правильно. Спасти то, что ещё можно спасти. Но те, погибшие - напрасно? Великий народ, об которого сломали хребет Наполеон, Гитлер, Карл ХII, псы-рыцари и татаро-монголы, не смог победить маленькую феодальную страну. Не горько ли? Политики давно признали ошибки, осудили тех, кому поклонялись. И тут же полезли в Литву, Днепропетровск, Карабах и Чеченскую республику. Почуяв силу, с востока попёрли узкоглазые, требуя Курилы и КВЖД. Они с пеной у рта будут спорить, в каком чтении принять переработанный и дополненный законопроект о предоставлении им дополнительных полномочий, пока на трибуну не влезет мертвец с лопнувшими глазами или вообще без головы, а их самих не начнет топтать экскаватор.
        Генка вновь окунулся в разочарование. Погибли неплохие ребята, шорские боги творили чудеса, а пожар продолжает жрать как ни в чём не бывало. А экскаватор, собрав в себе остатки былой мощи ПБО, шагает себе куда вздумает. Но он, человек без имени, взявший себе кличку - Молчун, уже ничего не мог с этим поделать. Ему даже не поверят. Хоть закричись из смирительной рубашки. Его даже не станут слушать писаки из новоявленных развлекательных газетёнок, предпочитающие - бредить самим. Он сидел на табуретке на кухне участкового и мечтал напиться до поросячьего визга, потом упасть мордой на стол и захрюкать.
        - Что будем делать?
        Маруся, скинув фуфайку, хозяйничала, собирая на стол. Холодильник подарил кусок колбасы, банку по-домашнему засоленных помидоров, сало, сыр, кетчуп и смёрзшийся уголок чёрствого батона.
        - Время было голодное. Хлеба не было. И масло мазали прямо на колбасу, - улыбнулась девушка, вынимая килограмм масла из целлофана. - Давай пожрём. Потом видно будет. Чуть позже картошку пожарю. И мёда привезу.
        Генка понял, как голоден. Предложение его полностью устраивало. Он просто-таки объелся солеными помидорами, а каждый жевок намазанной кетчупом колбасы прибавлял обожания кормилице. О женщины! Вас можно ненавидеть, но не любить нельзя!
        Господь послал ему Марусю, иначе он так бы и сидел на табуретке, жалея себя и несовершенный мир. Но следующее предложение от уплетающей за обе щеки широкоскулой прелестницы предвосхитило весь золотой запас Центробанка.
        - Сходим в баню? Помыться хочется. Затопишь?
        Пока он качал и носил в баню воду, охапками таскал дрова по клубящейся дымке засланной пожаром, она пошла к дому Анчола, привела в готовность мотоцикл, вдоволь нагладившись по его красному баку. Будь у «Хонды» рожица, расцеловала бы - право слово! Приехала, привезла мёд. Молчун едва успел соскучиться. Из трубы в небосвод полетел дымок. Они сидели на крыльце, ожидая, когда баня, по словам Маруси, раскочегарится. Ели мёд, курили. Он, успокоенный, рассматривал красный шлем, повешенный на столбик ограды, усыпанную опилками завалинку, старенький телеграфный столб с одинокой тарелкой фонаря и мечтал пробыть здесь всю жизнь - на этом крыльце предбанника.
        - Знаешь. Они не вернутся, - зачем-то сказала Маруся. Её лицо оказалось близко настолько, что хотелось рассматривать каждую веснушку и морщинку. Сколько их прибавилось, морщин, за последние три дня? Об этом не хотелось думать.
        - Дед, - ему не надо было пояснять какой, - перед отъездом убрал в подпол все вещи. Почему в подпол? Даже веники с чердака снял.
        - А здесь есть веники? - Генке захотелось попариться.
        Но она не ответила, облизала медовые пальцы и сокрушённо потрясла головой.
        - Это мой родной посёлок. Но никто не вернётся. Понимаешь, они уезжали на три дня! Даже собак не отвязывали. Смотри. Хлеб у будки валяется. Куда собаки делись?
        - Нам хлеба не хватило, - недавно взволнованный до желания надраться, Молчун не хотел выходить из относительного покоя созерцательности.
        - Чую, тебя не расшевелишь, - хмыкнула девушка.
        - Только парком да веничком.
        - Только?
        - Есть что предложить?
        - Сомневаюсь. Разве что сладкий тренажер для искусственного дыхания, - она потрогала губу кончиком пальца.
        Молчун оценил новое предложение. Губы были тугими и тёплыми, терпкими от мёда и чуть кисловатыми от помидор. Девушка-полынь. Девушка-крапива. Но она внезапно прекратила поцелуи и надсадно закашлялась, сплюнула и, утирая выступившие слезинки, сказала:
        - Точно прогреться не мешает. Подпростыла. Возьми лестницу. Слазь на чердак… Дядька веники там развесил.
        Распаренные веники пахли мокрой пылью. Генка, задыхаясь, немилосердно отхлестал её горячей листвой, почему-то больше уделяя внимания белому полукругу попки, чем коричневой спине. За это возмутившаяся Маруся опрокинула на него ковш с холодной водой. Потом едва не подрались из-за куска мыла, в результате чего ловили его на мокром полу. Молчун победил, но отдал скользкий приз, заметив перекошенный болью, затравленный взгляд.
        - Ожоги вспоминают, - сообщила она, осторожно проводя мочалом по красным пятнам.
        Он наотрез отказывался от чужого исподнего, но перспектива шагать до дома голым, пусть никто и не видит, была менее заманчивой. Участковый носил одежду на два размера больше, поэтому Генка, проходя по двору, махал руками, словно собирался улететь и орал:
        - Я, мать его, Каспер! Дружелюбное приведение!
        На что раскрасневшаяся и какая-то упругая на вид девушка-полынь заливалась переливистым смехом.
        Затем, в расправленной белоснежной постели он решился проверить упругость на ощупь. Взял её торопливо, словно не успеет, словно жизнь вот-вот закончится. И ещё раз - медленнее, привыкая, будто утверждая право на неё. Где-то уголком плавающего сознания понимал всё же - такое у него первый и последний раз. Подобная обречённость заставляла исступлённо продолжать, вырывая сладчайшие звуки - её стоны. Казалось - не кончится, не иссякнет могущество их соединения. И постель сжалилась над ними, провалив блаженство в глубокий сон так, что не заметили они перехода, уснули, переплелись телами. И долго спали, не слышали как огонь, ломая деревья, ревёт в предвкушении десерта, как чудовищный ковш относится к многолетним стволам, словно к спичкам, расчищая дорогу Хозяину.
        Воины заслужили отдых. И незачем было им знать, как скрючилась от страха сторожевая вышка, как мечутся по лесу перепуганные белки и заранее давятся на рогатинах ветвей бурундуки; как галдят потревоженные птицы, и сотнями умирают муравейники под ногами железного колосса. Где-то в городе, куда они думали пойти, голый Вовка Вожорский только что расстрелял манекен, приняв его за врага. Длинный поезд остановился у станции города Таштагол. Печальная женщина встречала своего брата, его жену, детей и старенького задумчивого деда. Бывший зэка, Пётр Смирнов, набивал утробу и рюкзак через четыре дома от них. У племенной фермы грызлись из-за сучки два кобелька, вислоухий Шарик рылся в мусоре, нашёл куриную кость и незаметно закопал. На некоем аэродроме готовили к взлету мощный военный самолёт, двенадцать техников проверяли крепление боезапаса, а пилоты часто моргали, пытаясь скрыть удивление, получив сверхсекретный приказ.
        Что им, измученным, до этого? Сладкая дрёма восстанавливала потраченные в сражениях силы. Даже сны щадили, проплывая мимо. Лишь несколько мгновений Генка видел во сне пчёл. Они тоже спали, плотно прижимаясь друг к другу, образуя жёлтое полосатое кольцо. И время медленно утекало, прорываясь сквозь тягучие дебри покоя.
        Без десяти шесть вечера Маруся проснулась от грохота падающих брёвен. Генка вяло чистил картошку, не дожидаясь, когда она соблаговолит открыть тёмные глазки и приняться за женские обязанности - приготовление пищи. Он не спал уже полчаса. Но они многое перевернули в его судьбе и расставили реалии по местам. Прежде всего, он вышел на крыльцо и с мрачным удовлетворением воочию смог наблюдать конец старого лагеря. Апатия полуденного сна заставила застыть изваянием в исподней рубахе, в кальсонах, с сигаретой, неприятно пощипывающей нёбо. Прохладный ветер остался незамеченным. Молчун смотрел, как падает в огонь сторожевая вышка, как полыхают сгнившие бараки. Издали казалось, что котёнок балуется разбросанными детскими кубиками, царапая, покусывая и катая по полу.
        Затем он отвлекся на башню экскаватора, маячившую над тайгой. Окружённая недобрым гвалтом воронья - жёлтая макушка машины напоминала голову пловца, покачивающуюся на волнах. Уныло прикинул, что разрушения оставленные в тайге вертолётом - ничто по сравнению с его преемником. Вертолёт успешно справлялся с сухостоем и молодняком, а придавленные им кусты ивняка вскоре вновь поднялись. Помесь же танка с девятиэтажкой, чуть ли не тридцатиметровое чудовище созданное руками человека, оставляло за собой широкую просеку, не щадя вековой кедрач. Интересно, получится ли старый фокус? Органический монстр, слепленный из живых существ, стал новой пищей своего сводного брата. Железо и огонь. Попытаться встать между ними подобно Мюнхгаузену? Лев подавится крокодилом? Или выплюнет?
        И второй вопрос: не поумнело ли ПБО? Генка тут же поймал себя на мысли, что данная аббревиатура ему опротивела. Не дать ли, наконец, имя врагу? Не надо вилять. Как бы ОНО ни выглядело - имя ему ЧЕРВЬ. Червь - властитель миров. Так вот, нужны ли ещё червю их с Марусей тела? Он, достигнувший совершенной формы разрушителя, вполне уже мог обойтись без них. Или могущество подразумевает великие амбиции, не считающие зазорным опуститься до банальной мести? И вообще - действуют ли ещё кровные узы? Семь килограммов родили огонь, такая же масса - экскаватор. Вдруг им давно наплевать друг на друга? Не желая слияния так и будут брести по берегам реки (кстати: надо спросить у Маруси её название что ли?), сея разрушение, объединившись в непобедимом величии?
        Но суть была в том, что Генка не хотел стать добычей. Более того, считал, что их с Марусей жизни, в данный момент, являются не только их собственностью, а имеют первостепенную государственную важность. Только они двое знали правду и могли предупредить о грядущей катастрофе. Поэтому первоочередной задачей стало бегство. Вот только куда? Через мост на тот берег. К санаторию. В город. Не слишком ли большое расстояние? В конце концов, не пора ли кое-кому пошевелиться и помочь? Прислать машину. Даже вертолёт.
        Обругав себя за уйму потерянного времени, Молчун вернулся в дом, где на кухонном столе стоял телефонный аппарат.
        «Пчёлы летят домой!»
        Это было больше, чем мысль - шок, остановивший на секунду сердце и заставивший рефлекторно стиснуть телефонную трубку. Тут же сердце возобновило работу, пожалуй, активней, чем нужно. Помещение кухни развалилось, разворачиваясь, и перестало иметь значение. Генка не успел решить, кому звонить в первую очередь. Теперь же в прострации и ощущением гудящей пустоты в голове набрал номер своей квартиры.
        Он не любил говорить по телефону. Просто не любил. Сама идея доверительного общения с бездушным аппаратом казалось ему нелепой. Не так! Наоборот. Шизофренический страх перед техническим чудом как-то оглуплял, он постоянно забывал что-то спросить, недоговаривал и предполагал возможным, что это аппарат коверкает его слова и интонацию, насмехается и своевольничает. В то же время понимал его необходимость. Вызвать врача. Сообщить о том, что заболел и не можешь выйти на работу. Связаться с родственниками в другом городе. Цивилизация требовала от людей ускоренного обмена информацией. Для их же пользы. Как жаль, что он не успел спросить Бориса в продолжение их разговора: а бывает ли душа у механизмов?
        Потому что если так, то насколько злыми циниками они должны были бы стать после стольких лет пренебрежительного отношения и использования по пустякам. И наоборот - какую усладу и радость мог бы ощутить тот же телефон, если позвонить с чистыми помыслами и благой целью! В юности Генка не особо задумывался - просто звонил друзьям и спрашивал, не передумали ли они погонять мяч или искупаться; узнавал, что про кого и кому сказали, сам выслушивал сплетни и бестолковые монологи «незнакомок», которых узнавал по голосу. И только в армии начал сомневаться в том, что рации, телефоны и телеграфы передают именно то, что имели в виду абоненты. Потому как приказы были иногда настолько глупы, жестоки, невыполнимы, безосновательны, что другого объяснения им не находилось.
        После ранения впридачу к остальным «подаркам» он получил возможность ЧУВСТВОВАТЬ телефон. Он, позвонив с работы, уже знал, что Нина сожгла пирог или накручивается на плойку. Кроме звуков телефон доносил до него ЗАПАХИ. И ещё что-то. Возможно, ту самую механическую душу. Когда ещё не подняли трубку, гудки сообщали, что его ждёт. Обоюдность или раздражённое неприятие.
        Поэтому сейчас трель аппарата у него в квартире требовала сжатия зубов и учащённого дыхания. Ещё никогда телефон не подносил столь неприкрытой ненависти и червоточащей пустоты. Звонок домой, даже когда там поселилась Нина, всегда пах кисловатым изюмом в сдобных тёплых булочках. Сейчас он учуял гниющие остатки выпотрошенных внутренностей.
        - Алло, кто это? - спросила Нина.
        Он ответил сквозь узость прострации.
        - Скоро приедешь? - заботливый, взволнованный голос. Тишина. Треск помех. Нет, это огонь хрумкает лагерь.
        - Я была не права, Гена. Я серьёзно ошибалась. Я жду тебя. Мы сядем, поговорим, обнимемся… Всё обсудим. Главное - приезжай быстрее. Я так была виновата…
        Она ещё что-то тараторила в том же духе, а Молчун не мог отделаться от ощущения полёта в чёрную дыру, где огненные языки лижут пространство. Впервые он УВИДЕЛ по телефону. На том краю грампластинки, во вселенской горящей клоаке водосточной трубы Нина походила на жабообразный кусок гнили в струпьях и волдырях. Но он заставил себя ответить:
        - Буду к вечеру. Поздно. Жди.
        С полминуты смотрел на аппарат, впихивая в дрожащие губы сигарету. «Ты сходишь с ума! - сказал себе. - Всё нормально. Она хочет обсудить размен квартиры или что они там собирались…» - «Нет. Не так, - диалог внутри грудной клетки, имеющей к разуму весьма опосредованное отношение, напоминал паранойю. - Ты ведь не хочешь вернуться к ней. И тебе абсолютно плевать уже, что она надумала насчёт квартиры. Она не могла говорить в подобном тоне. Это же Нина! Ты не забыл? А вспомни - не таких ли речей ждал от неё всё это время?»
        Лёха Егоров снял трубку после первого гудка. И Гена задохнулся сигаретой. Приветливый, добродушный голос был настолько безмятежным и придурковато-счастливым, что он так и не назвался, положив трубку. Голос покойника, записанный на автоответчик. Голос не вязался с изображением посиневшего трупа с залитым кровью лицом и оскаленно-встопорщенной щёточкой усов. Именно таким Гена увидел старого друга.
        «Неужели ты ещё хочешь вернуться в город? А кто распинался о всемогуществе червя? О радиоволнах и гипер-суперизлучениях? Город умер. Не будет парадной машины с синей мигалкой, внимательно выслушивающих офицеров в строгих нейтральных костюмах. Президент не пожмёт тебе руку и не наградит ещё одной медалькой. Спасай девушку и выпутывайся сам. Это твоя война. До конца. Один на один», - внутренний голос почему-то показался похожим на певучий голос пасечника. И Генка устал от него и от всех голосов сразу. Ему захотелось есть. Маруся спала, невинная и чистая, как младенец. Пухлые щёчки отчего-то попросили представить, какой она была в детстве. Он не стал будить. Знал, что экскаватор скоро это сделает за него, протаранив домик старика Анчола.
        Чистил картошку и бурчал под нос:
        - Пчёлы летят домой, дед. Зачем тебе мёртвые пчелы?
        …Они жили там, полосатые трудяги. Роились в тесноте телефонного аппарата и спали кружком, греясь друг об друга. Он не сумел вызвать их. Маруся сумела.
        Ели жареную картошку, хотя экскаватор топал по краю посёлка так, что дребезжали стёкла и грозили, лопнув, вылететь на кухонный стол, прямо в еду. Молчун сказал, что звонил в город и что не дозвонился. Никто не брал трубку, мол.
        - Через девятку? - спросила Маруся. - Тут только через девятку можно позвонить.
        - Нет, - признался Генка, ему стало легче, даже мысленно потёр ладони. Вот где ошиблось ПБО! Он не знал, что надо набрать «девять», следовательно, этого не знал червь, и заманивал знакомыми голосами напрасно. Маруся сняла трубку, и его радость вмиг улетучилась. Не успевая, опаздывая, не смог остановить.
        - Я родственникам попробую, - сосредоточенно крутила диск Маруся. - Там дядя Коля должен быть. И Анчол… Ой! Что это?
        Из ситечка трубки, как через мясорубку полезли янтарные капли мёда. Провисали, покрывались полосками и, жужжа, взлетали. Девушка таращилась, продолжая держать трубку над столом. Десятки шумных пчёл высыпались из аппарата, какое-то время кружили и замертво падали, осыпаясь со стуком вишнёвых косточек. Падали странно, в запрограммированном порядке, подразумевающем интеллект. Маруся догадалась кинуть трубку на аппарат, но пчёлы, сколько бы их там ни было, видимо ожидали от неё подобного и успели вылететь все до одной. Иначе быть не могло. Их мёртвые тела, падая, организовывали буквы. Всего-то минутка прошла после попытки позвонить, а Молчун, так и не успевший хоть как-то среагировать, смог прочитать на полу карикатуру на краткое предложение.
        Приоткрыв рот, широко лупая глазами, Маруся смотрела на мёртвых насекомых, и до неё постепенно дошло.
        - Письмо от деда, - шепнула, схватилась за горло, видимо пытаясь проглотить невидимую цепь волнения.
        Как ни в чём не бывало, Молчун ткнул вилку в картошку, проглотил, хотя после мельтешившего роя и поджарка стала напоминать пчёл.
        - Очень мудро с его стороны подстраховаться и сказать мне, что и так знаю. Даже пчёлок жалко. Камикадзе. Как он их так выдрессировал?
        - Ты не видел? - поразилась Маруся. - Они пролетели сквозь телефон. С города. По проводам. Это чудо, Гена! Волшебство!
        Молчун отодвинул сковородку.
        - Идти нам некуда. Но собираться пора.
        Из благодарности Марусе не хотелось топтать несчастных, она сгребла их в совок и аккуратно высыпала с крыльца. Горстка мёртвых пчёл отчего-то напомнила ей картину из школьного учебника. Картину, где курган в пустыне состоял из человеческих черепов.
        - Спасибо, - все, что она могла сказать, подняла голову, обернувшись на треск.
        Экскаватор пережёвывал очередной дом - кажется, местного учителя. Нет. Дом паромщика Улагашева. Дом учителя следующий. У них есть ещё полчаса. Не сдержавшись, показала гиганту нововведённый модный жест, пришедший с видеоэкранов. Средний палец высунулся из сжатого кулака. Для солидности девушка рубанула ребром ладони по плечу, потрясая оскорблением. «Паша так делал», - вспомнила, но это уже не было столь важным.
        - Получил да! Вот тебе! Понял! Всё знаешь! Мы тоже не лыком шиты. Мёртвый город! Пчелы написали - мёртвый! Выкуси, дрянь!
        Пока собирались, её щекотал смешок, Ах, да Анчол! Жив старик! Спасся. Её не пугало, что подтвердилась Генкина теория. Знай наших! И дядя Коля жив! Анчол убедил, увёз их куда-то. Подальше отсюда. Всех увёз, кого смог. Веники в подпол спрятал. Знал наперёд, пасечник. Она веселилась бы ещё больше, узнав, что Анчол нашептал что-то над могилой Барса. И наступив на неё, экскаватор раздражённо елозил минут пять, чувствуя непонятное магнитное притяжение.
        Для Маруси не имело значения, куда теперь ехать. Пока что дорога была одна. Сухая, безжизненная трасса до санатория, а там будет видно. Они задержались. Отдохнули. Теперь - дёру! На мотоцикле их не догнать ни огню, ни чудовищу.
        Она надела белый бюстгальтер, принадлежащей Валентине, жене дяди. Показала язык Генке, который таращился на неё с уморительно-сальной ухмылкой. Блузка, кофта тоже были позаимствованы из гардероба родственницы. Единственное, что она оставила на себе из прежней одежды - рваные, прожжённые джинсы. Валентина ходила преимущественно в юбке, и альтернативой могли стать только заношенные трико, в которых копались в огороде. Зная об этом, Маруся после бани слегка джинсы простирнула, они не успели высохнуть совсем, поэтому были холодными и неприятными. Что делать? В юбке на мотоцикле с искусанными комарьём ногами - вариант не из лучших.
        Одеваясь, Маруся вновь взгрустнула. Она не чувствовала себя вором или мародером. Если бы родственники оказались дома, сами бы предложили помощь. Но их не было. И никогда не будет здесь, в этом доме. Обещанные сроки истекли, эвакуация затянулась. Пожар не смогли остановить. Возможно, к лучшему. Сейчас бешеный экскаватор мог бы насладиться новыми жертвами, топча людей, как динозавр Спилберга.
        Тут же она подумала о навесном мосте. Что, если огонь сумеет перебраться по нему на этот берег? То нажитое годами имущество, что экскаватор не растопчет, уничтожит пожар. Но это не самое страшное. Мост - первая подвернувшаяся переправа, связь между берегами. Возможно ли допустить, чтобы огонь, перескочив на эту сторону, смог продолжать смертоносное шествие, губя тайгу? Они и так стали свидетелями самого большого пожара за всю историю края. Если вдуматься - десятки гектаров выжженной земли. Пока что огонь вынужденно лез в капкан: уничтожая хвост Спящего Дракона, оказался в междуречье. Здесь же ему открывались новые, нетронутые просторы…
        Вывод - после переправы необходимо уничтожить мост. Она поделилась с Генкой своими соображениями, и тот, нахмурившись, признал её правоту.
        Сам же впал в апатию, созерцательную усталость бессилия, замутнившую мысли и сводя способность к размышлениям на нет. Гена боялся себя такого, но ничего не мог с этим сделать. Он мечтал, хотел вырваться из подобного состояния много лет, что и послужило причиной решения отправиться на поиски вертолёта. На какое-то время - удалось. Из Молчуна он становился собой. Теперь единственный оставшийся в живых попутчик - женщина, с которой мог бы разделить остаток жизни, звала его по имени. Но Молчун вернулся. Возможно, он и был настоящей личиной. Угрюмый неудачник, алкоголик и драчун не переродился даже под угрозой мировой катастрофы. Скорее всего, из-за осознания её неотвратимости.
        Подумаешь - разрушить мост! Червя не остановить. Не вернуть мёртвый город. Город, куда они собирались. Червь убил его как-то. Наслал галлюцинаций, наводнил монстрами, вырубил электричество и связь. Что ещё? Неважно. Город обезумел - итог неопределённости и страха. И безумие сожрало город. Именно это хотел объяснить Анчол, используя пчелиный рой. Неужели старик знал, что Гена сумеет понять, связать воедино события и бредовые идеи? Другого ответа не было. Да и этот уже не имел значения.
        «…И огонь будет, и вода, и зверь смердящий. Уйдут люди, придут узют-каны…» Сбывались видения, предсказания. Сказка - одним словом. Знал дед или догадывался - не могло изменить ничего. Лишь чуть-чуть насторожил. Молчун только бы посмеялся, расскажи ему старик-шорец о том, что Спортсмен, Сашка и Борис умрут так необычно и станут врагами. О том, что некоторые звери управляются неизвестным веществом, которому и имени-то нет путнего. Что зэка на какое-то время станет спасителем, чуть ли не другом. Что механические машины начнут оживать. Поверил бы ему Молчун тогда? Конечно, нет. И обречённый на неудачу пасечник лишь плёл небылицы, разграничивая добро и зло со своей колокольни шорских преданий. И молился. И учил молиться непонятным богам. Вот сейчас бы Генка поговорил с ним! О, было бы о чём спросить! Но изменил бы разговор положение вещей? Вряд ли. Анчол сказал всё. Только необходимо вспомнить… Было что-то важное, чему не придал значения…
        - Долго будешь копаться? - Маруся почти собралась.
        Генка улыбнулся, вспомнив рекламу - о чём вы думаете, когда бреетесь? О футболе? Женщинах? Чёртовом пасечнике, и о том, как червь поедает мир? Но на самом деле побрился уже давно. Просто не мог определиться, что надеть. До противного смешно становилось от мысли, что экскаватор вот-вот наступит на них, а затем, чуть погодя, сдвинет с орбиты солнце, а он стоит себе, открыв шкаф, и размышляет, что надеть на вселенские похороны.
        «Пчелы летят домой?» Куда им с Марусей предстоит лететь? Нет города; Нина, Егоров и ещё сотни людей умерли. «Только стон ещё не слышен: где мой дом?» Господи, Сашка! Он пел это! Где дом? Чего ждать? Куда он, собственно, собирается? Дед, ответь! Куда?
        «Нет загадок. Есть человек, есть мир людей. Умер человек - мир изменился. Мир умер - меняться некому…» Вот именно. Всё так.
        Политика, деньги и власть не оставили человечеству выбора. Атомное, ядерное, бактериологическое, нейтронное и ещё чёрт знает какое количество оружия готово разорвать планету, растерзать её в клочья. Чернобыль и «Хэнфорд Энрико Фирме» штат Мичиган, Кыштым и Хиросима, Афганистан и Вьетнам, Чечня и Ирак, а на другой чаше весов женщина-мать, больная гипертонией, которая смотрит на телеэкран, которая всю жизнь проработала в травмпункте, складывая раздробленные кости, зашивая раны, смотрела в глаза орущим от страданий людям. Страх и боль, непонимание: за что? почему им такое выпало? - вот что видела она там. Её руки в шрамах, живот располосован «кесаревом», рак заставил отказаться от груди. Она сама орала от боли, истекала кровью. Рожала, дарила жизнь. Женщина, знающая о боли не понаслышке, ждёт от телевизора, когда он скажет, сколько и где погибнет её детей и людей, которых она спасла от смерти. Женщина, которую пьяный сын душит за трояк. Женщина, которая посадит цветы под радиоактивным дождём. Её жизнь в руках сытых дебилов, а сердце в плену ожидания - где опять рванёт. И каждый взрыв увеличивает
объём чёрной бороды, растущей в небо.
        Но пока мир жив, есть надежда на разум, на сказку, на детство. И что значит смерть человека перед этим ужасом и вот такой надеждой? Смерть одного единственного человека. Не говоря уж о какомто там мосте…
        Генка знал, куда он идёт. Его первым просмотренным видеофильмом был боевик со Шварцнейггером, который долго надевает бронежилет, пристёгивает к нему оружие и боезапас, а затем мочит «плохих» оставшуюся часть фильма. Генка пошёл на войну. Его бронежилетом стало отчаяние, а оружием - жизнь. Поэтому выбор пал на милицейскую форму Сербегешева. Старый, дореформенный мундир аккуратно висел на вешалке в шкафу. Выбор стал более оправданным, когда Маруся объяснила, что последний раз дядя надевал эту форму, когда его живот был как у охотничьей гончей, а при разнице в росте данная одежда подходила больше всего. Как и Маруся, Молчун не считал присвоение чужого мундира в данном случае преступлением. Звание на погонах совпадало с его личным. Ушедшая в прошлое милиция сплелась с ушедшей в ещё более далёкое прошлое Советской армией. И ещё одно обстоятельство не помешало облачиться в милицейское.
        Солдат, уходящий на войну, должен выглядеть как солдат, а не бич колхозный, что сулила фуфайка. Солдат должен носить форму. Милиция имеет отношение к военному делу. Да и как ни крути, волей-неволей Геннадий Осипович Лазков в данных краях стал единственным представителем власти человеческой расы, имея только чужую форму, звание, невесту, которой об этом ещё не говорил, и пистолет с тремя патронами. В рукаве же остался последний козырь, шитый белыми нитками - обычная человеческая жизнь…
        57
        Провёл рукой и - остолбенел!
        Это-то
        всяких клыков почище,
        я и не заметил в бешеном скаче:
        у меня из-под пиджака
        развеерился хвостище…
        В. Маяковский
        В это же время, когда Маруся и Гена ехали на красном мотоцикле к навесному мосту, а громада экскаватора одним движением ковша сгребла баньку, где они утром мылись, Пётр Степанович Смирнов, рецидивист по кличке Пахан, валялся в высоких лопухах за углом полуразвалившегося барака. Чёрные бревенчатые стены у основания заросли мхом и лебедой, на ощупь были влажными и вязкими. Казалось, ткни пальцем и посыплется мокрая труха. Такое несколько лет назад случилось с одним из брёвен. Видимо, кто-то сильно пнул его ногой. И в образовавшейся ржавой пыли муравьи устроили себе дом.
        Пётр смотрел, как они суетятся, и с горечью думал, что вот эти мелкие насекомые с замашками завхозов - единственная связь с существующей реальностью. Своей кипучей энергией они держали его сознание, мешая уплывать в горячий, разъедающий туман, в котором нет ничего, кроме преследующих алых глаз. Потом он вспомнил Карася и решил, что именно это тот мог видеть перед смертью. Колышущиеся в темноте глаза, стремительно приближающиеся. Пахан давно понял, что болеет. Видимо, лагерный врач напутал, и у него действительно сифилис, а никакой не рак. Потому что чувствовал, как гниль размягчает мозги. Они плавились и вытекали густой слюной, капали с уголка рта в мокрый подол рубахи, которой Пётр зажимал нос и рот. Дым уже не щипал глаза, нагло лез в дыхание, и он мог видеть, как бесконечная вереница муравьев спасала свои розовые яички.
        В лучшие времена Пётр ни за что бы не пропустил стрёкот мотоцикла в безлюдном посёлке, тем более - именно этот звук ожидал почти два часа. Именно мотоцикл заставил его лежать в некоем подобие засады и задыхаться в то время, как другая часть лагеря извергалась чёрными воронками дыма. Сухие бараки с треском морщились, проваливались, из оконных дыр озорными петухами выпрыгивали всполохи, воздух пах приторной елью, лежалой свалкой, канализационными испарениями и серой одновременно. Трижды Пётр позволял волнам дурноты исторгать из него не успевший перевариться обильный воровской обед, отползал от вонючей лужи и вновь временами проваливался в яму бессознательных полуснов.
        В одном из таких забытий он увидел себя молодым, юным, вернее - просто почувствовал. Поскольку глаза видели лишь детские руки, коричневый пол и часть тёмно-синей стены школьной столовой. Когда-то подобное пространство быстро наполнилось грязными перловыми осколками. Он тогда уронил поднос с посудой. Но теперь на подносе стоял всего лишь один стакан с водой. Но память вернула ощущение головокружения и неуверенности, дрожащие руки накреняли поднос, и стакан скользил к его краю. Петя пытался восстановить равновесие, но стакан упрямо норовил упасть и разбиться. Мучительно долго он выравнивал руки, одновременно шагая. Стакан продолжал с постукиванием и всплесками уползать, так и не остановившись. «Уроню! Уроню!» А все вокруг смеялись, гоготали и показывали на него чумазыми от чернил пальцами.
        Первым украденным предметом было заграничное чудо, привезённое директором школы - прочная сфера, в которой рождественский снег падал на яркую избушку. После разбитой посуды и ошмётков скользкой каши на подошвах, Петька увидел сон о стакане. Когда шар оказался у него, долго вертел, часами наблюдая как падает синтетический снегопад на искусственную мини-ёлку и на нерастущий слой снега на крыше, пытаясь понять, вернее - узнать, нет, ещё вернее - вспомнить, где он уже видел подобное.
        Теперь знал. В стакане. В дурацком, непослушном стакане искажался мутными всплесками полупрозрачный домишко с крыльцом, колоннами и чёрными бойницами окон. Крохотными муравьями уползали от него две лошадки, булавочными головками на них восседали люди. Упрямый стакан притиснул к стеклу одного из них, внезапно увеличив. Петька увидел себя, скачущего на лошади, старого, с грязной бородой. И тогда стакан начал падать, унося с собой иллюзорный мир, дробя его острыми брызгами стекла.
        - Подножка! - кричит он, предательская перловка пробирается в мозг, тот скользит, мельтеша углами вырастающего пола, осколок тарелки вгрызается в растопыренную пятерню и продолжает плыть перед глазами фигуркой мёртвой лошади.
        Пахан закашлялся, не понимания, почему ненавистная каша вырывается из горла, вторично спустился к воде, вымыл лицо и выжал намоченный край чужой рубахи. Дышать через влажную ткань. Да-да. Только так. Дым прячет. Через дым не видно. Но мотоцикл он услышит. Не может не услышать.
        Но в воняющем гарью лесу есть враги. Мертвецы. Блуждающие мертвецы. Он ещё помнит, как они назывались живыми. Озорной Прыщ, вялый Карась, шустрый Урюк, весомый Сыч, нервный Саня Ферапонт, неуклюжий Рустам и даже Витька Зуб присоединился к ним, вонючим, ковыляющим следом. Пётр отстреливался. О, да-да! Он стрелял по ним, убивая всех по второму и третьему кругу. Их скрюченные алчные тела таяли в густом дыму, из которого появляются белые собаки. Лес кончился. Как и патроны. Пахан, цепко считая дома, выбрал побогаче, где наелся и смог переодеться. Теперь ноги отдыхали в вальяжных кроссовках, вельветовые брюки слегка жали в паху, под цвет лоскутчатого одеяла рубаха после пригодилась в качестве респиратора. На голом теле оставались олимпийка на молнии и спортивная куртка с эмблемой «Динамо». Там же, упаковывая продукты про запас, Пётр понял, что к автомату остался всего один магазин. Он потратил патроны, расстреливая призраков из тумана. А когда навесной мост закачался и заскрипел под тяжестью шагов, беглый зэка подумал, что рюкзак и еда ему больше не нужны. И мешок плюхнулся в воду. На решение повлияли,
как ни странно, мокрые штаны, повешенные на верёвку во дворе для просушки. Пахан узнал их. Джинсы туристки. Он ещё мог не поверить своим глазам, если бы в каждом дворе висели такие же дырявые флаги. Но ни одна недавно выстиранная шмотка не трепыхалась в брошенной деревне. Ни одна ревностная волкодавина не обхаяла из-за забора…
        «Барс увёл их к племенной ферме…»
        …ни одна узкоглазая физиономия не вышла прогуляться, пыхтя папироской. Лишь ленивые лодки покачивались на привязи, толкаясь с тусклым скрипом. Пётр шагнул было за калитку, но шум за спиной заставил обернуться. Жёлтый горб экскаватора размеренно приседал в дымище, когда бухнулось вывернутое деревце. На миг его извилистые урезанные черви корней мелькнули, хватаясь за скудный воздух, и жалобный хруст увлёк сосну вниз. Экскаватор победно вздёрнул хобот стрелы, показавшейся Петру самой большой пожарной лестницей в мире. «Их раздавит», - догадался. И тут заметил красный мотоцикл, бережно прислоненный к поленнице. Озорная идея вскружила голову. Три-четыре шага отделяли его от ожидающей команды части руля. Но настороженное сердце вора запретило их сделать. Чувственная внутренняя дрожь подводила редко, но - падла - всё-таки подводила, иначе Пахан не оказался бы здесь сейчас и вообще последние четыре года провёл бы в более приятном месте. Мешала и до этого, потому и не доверял ей иногда. И продолжал попадаться. Дрожь напоминала крохотный вертящийся снегопад над маленьким домиком сердца.
        После Пётр не поблагодарил предчувствие, хотя и успел спрятаться за баню, когда придурковатый козёл в исподнем глазел с крыльца на пожарище. Долго курил, ветерок надувал широченную рубаху парусом на спине, бесконечно внюхивался, вглядывался, высматривал и не знал, дурик, что находится под прицелом. Пахан не убил его только потому, что не знал ничего о бабе. Та была в доме, и могла просечь выстрелы. А вот смогла бы ответить на них? Этого-то и не знал. Заманчивое видение кувыркающегося с крыльца тела с красными подпалинами на кальсонах пришлось побороть. Но Пётр возненавидел стоящего перед ним человека! За неторопливость, когда исполин топчет деревню, за то, что вышел, когда мотоцикл почти уже был в руках. Досталось и себе, любимому, на орехи. Мол, набивал утробу, терял время - а мог бы уже катить подальше отсюда. Но злиться на себя Петро не считал обязательным. Ничего ещё не пропало. Всё будет оформлено и подписано. Надо обождать.
        И ждал, когда с помощью карты понял, что мост - единственный путь к трассе, которая после пересекается с дорогой. Именно по ней он должен был пилить из зоны несколько дней назад. Позже дорога приведёт в город, название которого Пётр ни разу не слышал. Ждать - всё, что ему оставалось. Он болен и устал. Ноги не подчинялись, могучие плечи отказались нести рюкзак. Ждать - по сути всё, что он умел в жизни.
        Но все-таки упустил, прослушал. Виной был треск огня за спиной и ровный шум генератора на том берегу. Петра вытошнило ещё раз, в мозгу тинькнули лопающиеся струны. «Дурак, поджаришься здесь! Ноги! Делай ноги! Они пьяные, спят. Их уже нет. Мотоцикл раздавлен. Хватит валяться!» Не в силах подняться, Пахан пополз на четвереньках, стараясь не тревожить гудящую от звуков и тошноты бедовую голову. Увеличенный в сто крат хруст под днищем экскаватора велел обратить на себя внимание. Пётр увидел исполина и прикинул - тот как раз давит дом, где туристы. Посмотрел на мост и прохрипел ругательство. «Он - легавый! Святые угодники, так и чуял - мент!» Девчонка осталась в фуфайке. Они медленно тащились по бокам мотоцикла, осторожно ступая на покачивающуюся твердь. Мост был старым - некоторые доски настила расшатались - вибрировал под ногами, упруго стуча в подошвы. Если бы Маруся знала, что её мысли об уничтожении моста так и остались мыслями, она бы не придала им большого значения. Природа потом сама распорядится. Огонь только попробует настил зубами, как тот обрушится в реку горящими деревяшками, а через
образовавшуюся дыру пожар не прорвётся.
        Тем не менее, замешкалась на краю, осторожно руля мотоциклом. Ещё одна забота не покидала. В суматохе сборов что-то забыла. Хотела сделать, но не сделала. Просто забыла, как это часто случается. Она вспомнила, только когда шагнула на твёрдый берег, а в лапы экскаватора с громким треском полыхнуло. Тот, неудовлетворённо ворочаясь, затоптал, сгребая, столбик пламени, опаливший до черноты выкрашенный жёлтым пах. Молчун обернулся, ему надо было видеть, узнать - останется чудовище на том берегу или последует за ними.
        - Глубоко здесь? - спросил.
        - Метров пять. Утонуть хватит.
        - Но не ему. Даже движок не замочит. По колено, можно сказать.
        Словно в ответ, экскаватор сменил направление, продолжая гудящее раскачивание, прыгнул к реке. Опять качнулся вперёд-назад, толкнув корпус ещё на два метра. Пара шагов-толчков, и платформа зацепила край покачивающейся лодки, та перевернулась, врезаясь в сустав ноги, разлетаясь в щепки.
        - Со свиданьицем, - сострил Пётр.
        Он возник из мерзко пахнущей белизны, как дурной призрак. Какой-то неотвратимо новый. И автомат был нацелен на них, можно не сомневаться.
        - Тоже переоделся? - ничего более умного Генка ответить не мог. Он ещё на что-то надеялся. Одно время они же были вместе. Почему бы сейчас перед чёрным пеклом бараков им вновь не объединиться?
        Маруся сразу поняла - такое невозможно. На мотоцикле можно ехать вдвоём или одному. Третий лишний. Пётр видел - они безоружны. И хотел их убить. Зачем оставлять? Они сумели выбраться из одной западни, смогут ещё раз. Но не стрелял. Откровенно говоря, ему неудержимо хотелось упасть на землю, уснуть - и будь что будет. Голова пропиталась дымом и продолжала плыть. Последняя обойма. Вдруг промахнётся.
        - Слушай сюда, мусор. Оставьте железку. Пять шагов назад. На мост!
        Классическая сцена: милиционер и преступник. Генка обречённо ухмыльнулся. Вот для чего переоделся! Чтобы приняли за мента. Ещё и укокошит из-за формы. Хотя где наша не пропадала?! Резко одёрнув фуражку, надвинув козырёк на глаза, придавая лицу свирепое выражение, впихнул руки в карманы и, надеясь, что грозно, рявкнул:
        - Смирнов, сдавайся! Ты окружён! Там, - кивнул в лесок, - наши люди.
        - Назад, ублюдок! Стреляю! - в грохоте рухнувшего барака крик показался невыразительным.
        - Опусти оружие и сдайся. Нам про тебя всё известно.
        - А хи-хи не хо-хо? - изумился зэка. - Кому сказал - сдавай взад?!
        - …года рождения. Восемь лет за …ийство, - звуки тонули в треске огня. - При по. ге убил двоих, …щё двое в боль…це. А что стало с Зубовым? Вор-полрецидевиста?
        - Мусор! - Пахан нажал на курок.
        Маруся не услышала выстрела, слишком громко разбушевалась стихия. Просто, Генка неловко отпрянув назад, повалился спиной на мост, зажимая струящуюся красным штанину. Но она поняла.
        - Назад, бляха! - Пётр весомо шагнул к ним, и девушка попятилась.
        Жёлтые слёзы бороздили грязное лицо, тягучая слюна капала с бороды. Хищно свёрнутая трубочка ноздри, багровая с синими прожилками, вновь испугали до отвратительного содрогания. Пахан водрузил лапу на руль, его мотнуло, но с грехом пополам оседлал мотоцикл.
        - Получили, на… То-то. Ещё держи!
        - Ложись, - хрипнул Молчун, но Маруся уже сама шарахнулась вниз.
        Пули-дуры чиркнули над макушкой. Пётр с осторожной небрежностью пнул рычаг педали, «Хонда» зажужжала и покатилась по дороге.
        - Геночка, родной, стреляй! Убей его! Ну пожалуйста!
        - Пусти руку! Сейчас, гад, - красной ладонью он продолжал сжимать голень, а правой расстегнул кобуру. Это надо же! Положил пистолет в кобуру, как заправский мент! Может, вспомнил, что больше никого никогда не хотел убивать, а? Она долго не открывалась, притиснутая телом к настилу. Фуражка с кокардой скатилась и плюхнулась в воду красивым НЛО. Генка выдернул из-под себя пистолет, скривился от боли, прицелился… и опустил руку. У Шварцнейггера могло и получиться, но Молчун сомневался, что попадёт с накренённого моста через дым. Пахан успел уже набрать скорость, увеличив расстояние.
        - Вот и приехали! - сплюнул медный привкус Геннадий.
        Маруся помогала ему подняться, хотя не видела в этом смысла, гораздо умнее было бы бежать следом за зэком, требовать любимую «Хонду» назад или умолять спасти от огня и смерти. Генка тяжело повис на ней, придерживая простреленную ногу, и не поверил своим ушам - Маруся смеялась. Через брызнувшие слёзы и жаркий, сухой рот она внезапно захлебнулась смехом. Память подсказала - вот сейчас выдавит: «Бу-рундук!». Но девушка резко прильнула губами к прохладной щеке и крикнула в ухо сквозь грохот пожара:
        - Вспомнила! Я забыла! Гараж! Я забыла налить бензин! Не заправила!
        …Пётр мчался по трассе, рыча от пьянящего восторга. Ветер зализывал назад ржавые волосы. Застоявшийся без дела мотор ревел отскакивающим звуком. Заросшие лесом холмы уносились прочь. Он сразу же сбросил повешенный на руль шлем, пусть ветер выдует из головы дым и болезнь, пусть стучит в грудь. И сердце отвечало на стук, молотясь изнутри по полукругу буквы «D». Петро хотел плакать, выть и хохотать, захлёбываясь чистым воздухом. Всё позади. Жив и свободен. Головокружительный полёт. Он заслужил это ощущение. И красный мотоцикл уносил прочь от страданий и лесополосы. Река вырулила слева, но Пахан обгонял её. Серые глаза наполнились детской безоблачной синевой счастья. И даже показалось, что жизнь была ему дана ради этих блаженных мгновений. Скорость поглощала трассу, но он всё крутил ручку газа и орал матерки в унисон мотору. Если он что-то помнил за свои прожитые годы, этим было: скорость - жизнь! воздух - жизнь! свобода - ветер! И, конечно же - надо бояться одноглазого.
        Но все одноглазые, кого он знал, умерли. Кривой и Газон, и даже та тварь, скользкая лиса. Пётр не смог бы выразить словами, но в глубине души понимал: одноглазый - это иносказание какое-то, символ уродства, ущербности и собственной дури. Газон сжёг глаз, когда сматывался от ментов, врезался на КАМАЗе в столб, и кабина загорелась, а стёкла исполосовали лицо. Кривой же, ещё хуже, попросту полез пьяным в драку. Лиса… Но он не хотел думать о лисе. Думать про одноглазых было лучше, потому что они - уроды и смотрят на мир однобоко. Он, наверное, кажется им плоским, чуть ли не чёрно-белым. А у Петра два глаза, и он любит этот мир, который дарит восторг, ветер и свободу. Так же - кучу лохов, фраеров и придурков. Туристов - одним словом, у которых всегда есть, что забрать. Оскал бездумной ухмылки под коростой ноздри освещал лицо подобно лампе на столе следователя.
        Он заметил преследователей позже, когда они уже вплотную приблизились и побежали рядом, искоса посматривая на мотоцикл, хладнокровно оценивая возможность прыжка. Три сутулые серые тени выскочили справа, и Пётр едва не слетел с трассы в реку, узнав собратьев по духу. Но только сжал зубы и прибавил газ. Волки ненадолго отстали. Их алые пасти с длинными, набекрень, языками, и капающая с них слюна достаточно ясно оповещали намерения. Мощные лапы погребали дорогу. Вставшая на загривках шерсть будто дымилась. Продолговатые морды внушали животный ужас, и Пётр жал газ, свирепо оглядываясь. Им постепенно овладел яростный азарт погони. Он вырвется, без сомнений. Лапки устанут, языки свесятся до земли, бока тяжело вздыбятся, звери вяло поскулят и потрусят следом. Но он будет уже далеко. Двигатель мотоцикла не устанет жечь бензин, которого… И тут Пахан сильно перетрусил. Даже не поверил спидометру, скорость катастрофически уменьшилась, и отставшие было волки замаячили позади. Они, к тому же, сокращали расстояние, срезая по лесочку поворот, который ему необходимо сделать.
        Мотор чихнул, но вроде бы продолжал реветь. Пётр окаменело жал газ, понимая старейшую истину - когда всё хреново, может стать ещё хуже.
        - Давай, давай же, ну! - зэка пинал движок пятками, словно скакал на лошади.
        Покойный Иван Николаевич, кстати, перешедший в иной мир непосредственно с помощью Петра, мог многое порассказать ему о волках. Именно этих волках. Старый вожак с обкусанным ухом выпрыгнул прямо к колесу. Пётр рискованно съехал к краю дороги, но выровнял мотоцикл. Он успел заметить, что у преградившего дорогу волка был всего - о чёрт! - один глаз. Ещё двое, чуть помельче, выкатились следом из зарослей плакучей ивы, и голодное трио настигало упущенный обед. В отчаяние Пахан ударил красный бак, как ни странно, это сработало, и «Хонда» заурчала ровнее.
        Маруся бы узнала следующий поворот, и если бы бензина хватило ещё на пару минут, Петро, обогнув гору, врезался бы прямо в ограду санатория. Немного сноровки, и он мог бы уже показывать зверю язык и грозить кулаком через окно кухни. Но у него не было двух минут.
        Мотоцикл чихнул пять раз подряд, чуть поворчал и перешёл на скорость самоката. Последний рывок удалил волков метров на сорок. Пётр не стал дожидаться, спрыгнул с седла, и Марусина «Хонда» ещё чуток прокатилась на боку, царапая безупречно выкрашенный бензобак. Перед зэка широкой просекой развернулась горнолыжная трасса. Таковой её называли зимой. Сейчас же дорога в гору заросла увядающей травой и тростинками ковыля, заканчиваясь на макушке холма непоколебимым разлапистым столбом энерголинии. Рядом ютилась будка трансформатора, а с другой стороны склона любопытно торчали верхушки подъёмника. Забыв о болезни и усталости, Пахан припустил в гору, сообразил о тщетности попытки, развернулся и начал отстреливаться. Приклад сросся с животом. Перебегая, устремляясь вверх, Пётр стрелял одиночными по мелькающим в ковыле спинам. «Последняя обойма! Да блин! Откуда они взялись?» - с опозданием подумал он, когда автомат отказался стрелять. Не видел, но знал - они здесь. Алчущие глаза и кровожадно выпирающие клыки время от времени ворошили травы. «Обходят. С трёх сторон. Падлы!»
        С середины склона трава уменьшалась в росте, и сутулые фигуры перестали прятаться. Пётр бежал выше, бросив бесполезное оружие. Но так и не взобрался на вершину. Серый напал сбоку, зэку удалось толкнуть его локтем, волк неловко угодил под пинок и, огрызаясь, вяло поскулил. В грустных зрачках читалась досада. «Какого хрена?» - решил Пахан, и поднял с земли ржавую узкую трубу, прикинув, что если бы имел квартиру с отдельным толчком в старом доме, то именно такого размера труба спускалась бы к унитазу от слива.
        Едва успел разогнуться, как поверженный волк прыгнул на спину, но Пётр успел-таки вздёрнуть корпус, выставив перед собой новое оружие. Перед глазами запрыгали отблески понурого солнца, волной вернулась тошнота. Тяжёлая капля упала на щеку. Труба больно стукнула в бедро. Волк напоролся брюхом на ржавый остов, воя повис, мельтеша лапами. Тут же объявился второй, Пётр спешно мотнул тяжёлой трубой, волк кубарем взвизгнул в ноги, а труба прошла в сантиметре над оскаленной волчьей мордой. Она мгновенно метнулась вперёд, и Пахан лишился куска живота. Ловкий зверь отскочил, скаля красные клыки. Первый, раненый, вцепился в лодыжку. Тут появился третий: в отличие от сыновей, неторопливый. И даже не зубоскаля, возник из травы, словно просто пришёл посмотреть, в чём тут дело.
        Пётр отступил и опустил трубу на спину раненого волка, переломив хребет. Кровь спешно наполняла кроссовок, но ему до ноги уже не было никакого дела. Второй, используя время, ещё раз вгрызся в живот. Пахан вертикально поднял трубу, удивлённо заметил, как на морде повис сине-красный кусок олимпийки, и пригвоздил нахала к земле. Тот напоследок щёлкнул пастью, хотя глаза сразу же потухли.
        Одноглазый не дал выдернуть трубу. Он точно вспрыгнул на грудь. Но Пётр уже ждал, выставив вперёд ручищи. Вонючее дыхание падали обогрело лицо, белые клыки клацнули у носа, но руки прочно сжали лохматое горло.
        Знакомая ненависть вспыхнула в единственном глазу волка, он сделал ещё одну попытку и вгрызся в глотку врагу. «Газон! Достал-таки…» - решил Пахан, ему не стало хватать воздуха, шерсть залезла в ноздри и рот, обрубок уха вдавился в переносицу зверя, мир уплывал, резко мерк. Ещё одна капля царапнула щеку.
        «Неужто дождь? Его ещё не хватало!» - слабо удивился Пётр, продолжая вдавливать пальцы в лохматое и тугое. Тут же изо рта брызнула кровь. Задыхающийся волк упёрся жесткими лапами в грудь, задние надавили на пах и на рану в животе.
        Но ещё две минуты - те самые, которых не хватило Петру для спасения, они продолжали стоять. Два одинаковых существа всё теснее сжимали предсмертные объятия. Когда же упали и покатились по склону, вжимаясь друг в друга, последней заблудившейся мыслью Петра было - что в этой схватке нет победителя…
        …На этом месте несколько дней назад автобус въезжал на паром. В нём были люди, усталые, занятые своими проблемами. Они уезжали в неизвестность. И не вернулись. Гена вспоминал лица, моменты, укладывая в память гробы.
        Спортсмен. Циничная усмешка от уха до уха. Но взгляд настороженный, слегка боязливый, уставший от бдительности.
        Шурик. Подавленный, вечно разболтанный. Но где-то внутри уже оформлялся неслабый мужчина, умеющий постоять за себя. «… может, ещё и к медали представите?» Сашка. Ребёнок и друг.
        Борис. Человек, знавший ответы на все вопросы, но сам в них сомневавшийся. Человек, не веривший в горе даже столкнувшись с ним.
        Командир. Поедающий сам себя. Обречённый на нелюбовь, и от этого жалкий.
        У каждого есть червоточина, замочная скважина, к которой ПБО нашло ключ. Самоуверенность, апатичность, неверие, озлобленность и одиночество. Самое настоящее одиночество, готовое принять, обогреть нечто новое, и лишь потом сообразить, что новое - змея, нахально свернувшаяся на груди. Гена знал, почему Пахан ему понравился, невзирая на дикость и вероломство. У них много общего. Оба потеряли своих людей. Пусть никто и не назначал старшего сержанта Лазкова руководителем группы, но каждый выживший несёт на сердце груз ответственности, смерть близких, бессилие и память. Мёртвые не уходят просто так, оставляют что-то в тебе. Силу свою.
        Сейчас, крепко обнимая Марусю, опираясь на палку, хромая, он очень хотел спасти её. Может быть, тогда жизнь ещё будет иметь смысл.
        Они оставили экскаватор перебирающимся через реку, абсолютно не смущённым тем, что является утилизированной версией Кинг-Конга. Шустрая вода бурлила, скрывая платформы, затекала в машинное отделение, гася искру. Но машина всего лишь замедлилась, оставаясь движущимся преследователем. В отместку обрушила мост, сорвав его как навязчивую паутину, внезапно прилипшую к щеке. Они ушли, не желая знать: выберется экскаватор на берег или навечно застынет мрачным изваянием. Уже не было времени. Они не могли позволить себе подобную роскошь, когда нет транспорта, и даже скорость передвижения втрое снизилась. Генка волочил раненую ногу, иногда пытался на неё наступать, но сразу же отказывался от попыток увеличить расстояние между собой и врагами.
        Маруся перевязала рану мокрой рубахой, оставленной зэком, стянула, останавливая кровь. Теперь ступня онемела и даже первоначальные колики - как будто отсидел - своим временным возвращением походили на волшебство. Генка мысленно представил себя, гротескную пародию на цаплю, прыгающую на одной ноге, поднимая вторую, на которой влажным комом размахивала краями рукавов тяжёлая рубаха. И эдакое чудо умудрилось носить форму милиционера! Нелегко приходилось и «боевой подруге». Она уже изошла потом, щёки зарделись румянцем, насупилась, но продолжала подставлять плечо для опоры.
        Разухабистый лесной пожар на время смилостивился. Выискивая способы пересечь широкую трассу и не найдя их, впал в панику. Огненный хвост уже подгребал золу и на глазах чах.
        Взбесившаяся кошка сжималась, выплёвывая безрезультатные прыжки, шипела в реке, разбивалась о твердь, дожёвывала увядшие расточки полыни. Оборачивалась, с тоской взирая на горы, когда-то полные буйной растительности и древесной мякоти, а теперь пахуче-чёрные. Подобно едва вылупившимся змеенышам, которые жалят собственную мать, пожар возомнил себя Драконом, уничтожив спящего родителя, тем самым выполняя давнее предсказание шамана и обрекая себя на умирание.
        Маруся прошла мимо своего шлема, не заметив его. Красная сфера укатилась в обрыв и повисла на сухом корню. Её можно было достать, но - возможно, так и висит по сей день.
        Самым смешным для Генки было то, что, кажется, собирался дождь. Не просто тяжёлая морось, а настоящий водопад. Ливень, который ожидался пожарными с неделю, но никак не приветствовался сельчанами, торопливо снимающими урожай. И это будет что-то. Они промокнут до нитки - нелепая, ковыляющая пара. Дождь станет последней точкой в абзаце неудач. Издеваясь, тучи, несколько дней почёсывающие бока и лениво переваливающиеся в небосводе, решили поработать. Предупреждая о своём решении, они назревали чернотой и разбухали от собственной важности. Маруся, и так уже запыхавшаяся, почувствовала, как трудно стало дышать в уплотнившейся атмосфере. Солнце в очередной раз ещё только подумало о покое, а серые сумерки уже окунули в прохладу, не несущую облегчения. Первые разведчики - капли - завершали суицидный полёт, ненадолго оставляя в пыли мокрые кляксы. Встревоженные ветры заметались в птичьем гомоне, словно питались им, набирая мощь. Восторженным церковным хором и почтительными наклонами верхушек им откликнулись кроны. Лоскутки листвы пригоршнями падали в реку и продолжали плыть крутящимися лодочками.
        Дрожащий от страха огонь всё-таки нашёл себе сподвижника, прыгнув на загривок механическому зверю, соскальзывая, карябая, уселся на плече, и экскаватору ничего не осталось, как примириться с подобным соседством. Беспокойная рыжая рысь скукожилась до безобидного котёнка, но как только машина пересекла трассу, спешно зачавкала, вгрызаясь в жухлые травы и быстро возвращая объём. Хозяин не осерчал за облупившуюся краску, превратившуюся в сегментные подпалины. Наоборот - мечтал поскорее сбросить неудобную, немобильную шкуру экскаватора. Ему бы только догнать ускользнувшую массу. И тогда всё пойдет по-другому. Вернутся некоторые утраченные в связи с деформацией возможности.
        Тяжело стало читать мысли, имитировать страдания и голоса. Не говоря уже о перераспределении радиоволн и излучений всех мастей. Он хотел было преградить им путь какой-нибудь галлюцинацией, но не смог. Слишком огромное тело, слишком много необходимо усилий для его управления. Но рано или поздно он догонит. Не этих, так других. Эти могут вывести к другим, не таким сильным и опасным. Но, конечно, желательней - отомстить. Втоптать в грязные лужи, смешать с землёй и высосать непонятную силу, имевшую наглость несколько раз противостоять им, Новым Хозяевам Вселенной. Силу - едва не погубившую. Безмозглый брат - огонь - слишком расточителен, таких надо держать на короткой цепи, превращать в слугу. Искрящаяся кошка не возражала, угодливо расчищая дорогу и резво уплетая раскуроченные объедки тайги, попутно испражняясь зловонным дымом. И это рождало в мыслях преследуемых страх и смятение, что позволяло слегка увлажнить глотку, но ещё не могло утолить постоянную жажду Хозяина.
        Маруся волокла Генку через лес, покинув дорогу, пояснив - так, мол, короче. Он согласился, хотя больная нога всё время за что-то цеплялась и ужасно мешала. В итоге он запнулся и плюхнулся на задницу. Влекомая им Маруся не устояла и села на колени, дёрнулась, пытаясь встать. Но ноги скользнули по траве, увлекая её за собой. Теперь на его коленях лежала голова девушки. При других обстоятельствах ситуация могла показаться пикантной, но оба приняли падение как должное, подаренный им перекур. Сигареты кончились, Генка забыл даже - когда. Но впридачу к остальному у участкового нашлась пачка «Беломора». Они вдохнули в лёгкие крепкую смолу, и Генка вслух заметил, что энергично закусанный чинарик придаёт Марусе сходство с бандиткой.
        - На себя посмотри, - она добродушно огрызнулась.
        Кроны шуршали над головами беспрерывными водопадами, преклоняли колени травы.
        - До дождя не успеем? - поинтересовался у Маруси.
        - Тебе не без разницы?
        - Как-то неохота мокрому помирать. Всегда планировал более комфортабельный уход.
        - Например?
        - Ну… там, в кремлевской стене или что-то в этом роде.
        Девушка улыбнулась:
        - Может так и будет? Что, мы не продержимся ещё парочку километров?
        - Хорошо бы, - выдохнул Генка. - Представь себе: Красная площадь, гроб, утопающий в цветах. Отличившиеся доблестью офицеры несут на бархатных подушках награды. И ты - в чёрной вуали. Безутешно рыдающая вдова.
        Но на этот раз Маруся не засмеялась, судорожно смяла папиросу:
        - Знаешь, а Спортсмен меня замуж звал.
        - Правда? Так же мрачно?
        - Прямо перед пасекой. Потом бандиты, ну и всё такое… Чёрт! Жутко, да? - резко прижалась, обхватила сильно. - Ты не вздумай умирать, ладно? Пожалей меня. Я ведь вся… понимаешь? Нет у меня ничего. Ружьё пропало, деньги - к чёрту, теперь ещё мотоцикл. У меня только ты…
        - Я люблю тебя, - признался Молчун, сам удивившись откровенности. Хотел сказать что-то ещё, но не смог. Прижал её, нашёл губы. Поцелуй рождался из глубины, распирал грудь и слезами умывал горло. Он любил её, любит. И тем более несправедливо то, что должно произойти. Именно теперь, когда впервые ощутил полноту чувств. Они целовались и плакали, прижимаясь, в надежде слиться в целое, соединиться, не расставаться никогда. Невозможность подобного влекла и опустошала. Пустота наполнялась счастьем, восхитительным мигом краткого воссоединения.
        В трехстах метрах экскаватор взревел от боли, хлебнув с избытком яда их чувств.
        - Мы умрём? - наконец спросила она. - Ведь не сможем далеко уйти. Ну, санаторий. А дальше?
        - Я не могу, - напомнил Гена. - Из-за моей проклятой ноги.
        - И того подонка!
        - Он ни при чём, Марусь. Никто не виноват. Так и должно было случиться.
        - Что ты говоришь?!
        - Кто заставлял нас ждать до последнего? Кто научил убивать их? И то, что мы живы - не наша заслуга.
        - Не понимаю, - но она знала, и Генка читал это в милых глазах.
        - Представь. Командир не вернулся. Сгорел. Утонул. Умер от голода. Костенко не узнал, что произошло, не нанял бы нас. Что бы случилось?
        - Все были бы живы.
        - И через пару дней сгорели бы от радиации или перестреляли друг друга. Что произошло с городом?
        - Но тогда Толик и… Сашка не превратились бы…
        - Лисица укусила бы кого-нибудь. Отравленная ворона спикировала бы на темечко. Оно бы жило. Выдумывало. И затем получило бы всё, что хотело.
        - Сейчас что, по-твоему, лучше?
        - Намного. У него не осталось слуг. Неуклюжая машина и всё!
        - Вот-вот. И когда она попадёт в город…
        - Нет. Не дойдёт. Мы ещё живы. И нам нечего терять.
        - Опять старая песня про бластер и машину времени? Как с этим можно бороться? - Маруся возмутилась и даже вскочила на ноги.
        Молчун смотрел на неё снизу вверх, понимая - ею движет не страх, не испуг, а забота. Так жена, прогуливаясь с мужем под ручку, при виде драки подростков, хватает его за рукав, приговаривая: «Не лезь не в своё дело!»
        - До сих пор как-то боролись, - напомнил он. - Мы противовес. Мы - щит. Иначе, ты сама поняла - экскаватор войдёт в город, подберёт трупы и налепит новых слуг.
        - Но как? Ты что, будешь стрелять в него из пистолета?
        - Кстати, - Генка вынул оружие и протянул ей. - Забери. Тебе нужнее. Пойми. Командир выжил как-то, хотя должен был скопытиться давным-давно. Я нашёл мёртвого радиста, хотя мог бы пройти мимо, не заметив. Так? Мы взрывали, жгли, рубили, убегали, тонули. Помнишь - лодку? Нами давно управляют так же, как ПБО играет со своими возможностями. Что это - я не знаю? Бог? Шорский фольклорный дух? Белая борода? Или весёлые братки из космоса с транзисторными рожками и свиными рыльцами? Кто бы это ни был - они добрые. Они при помощи нас спасают планету, возможно - себя, если мои выдумки не беспочвенны. Но на этом доброта кончается. Им тридцать раз плевать, что я хочу жить, провести с тобой тысячу и одну ночь. И выбора быть не может. Если это что-то захочет сохранить нас, так и поступит. Если нет - встретимся в следующей жизни. Но они так же понимают, что должны дать оружие. Иначе как сражаться? Возможно, я застрелю экскаватор из палки. Или набью ему морду. Неважно. Просто когда наступит необходимость действовать, я пойму что делать.
        - Ты в это веришь?
        - А мне ничего не остаётся, как верить. Возьми пистолет. Инопланетяне сказали, что тебе без него нельзя.
        Огромная печаль коснулась Марусиного лица. Он хотел говорить с ней нежно, но не умел и ругал себя за этого. Она должна обидеться. Генка не мог представить другой реакции. Любой здравомыслящий человек обидится, когда после признания в любви ему заявить, что их разлучают инопланетяне. Маруся молчала, её переполняли чувства, малую часть которых он не мог прочитать на её лице. Затем смело подняла глаза и спросила:
        - А они не сказали тебе, сколько именно бархатных подушечек понесут за гробом? Или сколько у нас будет детей, пока я не надену чёрную вуаль?
        58
        В привычный сплав меня сковали дни,
        Едва застыв, он начал расползаться.
        Я пролил кровь, как все. И как они
        Я не сумел от мести отказаться…
        В. Высоцкий
        Восклицанье измерило вечность. Бессмысленность звуковой импровизации, засевшей в голове революционной песни, однако, являлась последним звеном в цепи, связывающей Вовку с реальностью осязаемого мира. С тем же успехом он мог напевать Шаинского и «Мурку», бубнить скороговорки или декламировать из Петрарки, если бы он, конечно, его читал. Но, видимо, есть что-то несгибаемое, зовущее на борьбу в песнях времён гражданских разборок начала прошлого века, потому-то Володя сменил «мрачные трюмы» на «вихри враждебные», что более соответствовало ощущениям.
        Окутавший город туман сокращал пределы видимости. Вожорский пытался придать смысл прочно установившейся белой завесе. Слово «смог» не нравилось, и казалось ему, что именно текущее состояние атмосферы как нельзя кстати подходит к определению «враждебных вихрей». Потому что туман был искусственным, вернее - созданным не стандартными природными явлениями, а следствиями чрезвычайных. Горящие лесные массивы распространяли непроглядные мутные облака на многие километры вокруг. Трудно определить: день или вечер. Солнце не пробивалось сквозь непоколебимую белизну, и с каждой выпитой банкой пива Вовке хотелось определяться меньше и меньше. Одно знал твёрдо. До ночи время ещё есть.
        Каждый звук в тиши тумана всецело придавал ему уверенности в правоте избранного. Володя должен это остановить. Прекратить охоту на него. Вернуть городу нормальную жизнь.
        Жизнь, где есть люди и пивные забегаловки, где танки не разносят в щепки булочные, где перестаёшь принимать манекены за убийц и где пиво всегда холодное, а не это тёплое пойло. Единственный известный ему способ вернуть всё назад - найти Генку. Старого друга Генку, с которым не раз выпивали вместе в подсобке. Который однажды разбил ему губу, застав со своей бабой. Вовка не станет его убивать - только в крайнем случае. Им надо поговорить, просто поговорить. Володя попросит прощения. И всё. Тогда жизнь вернётся в нормальное русло. Генка даже поблагодарит его за Нину. Кому нужна была эта стерва? Вовка избавил от неё всех, в первую очередь - бывшего мужа. Логично и правильно. Так и будет.
        Возможно, Вожорский и был негодяем, но в первую очередь - он оставался дипломатом. Как иначе уговорить очередную «матрёшку»? Как на халяву опохмелиться или убедить братков, что продолжение банкета стоит того? Перед предстоящими переговорами он волновался так, как не волновался давным-давно. Волнение - признак неуверенности. Получится или нет? Но получалось же! Как он ловко провёл ту телефонную стерву! И те молодчики, что пытались пришить его в душе!
        Душевую Вовка вспоминал с особым удовольствием. Имел он такую особенность - легко забывать неудачи и долго гордиться успехом. Те, кто умеет наоборот - живут мало, сжигая нервные клетки. Володя хотел жить долго. Ему необходимо было что-то понять, предугадать неотвратимое, поскольку оно приближалось. А для этого требовалось время. Иначе зачем отмечал он, что зимы стали теплее, а летом - купальный сезон короче. Мальчишкой залезал в воду в мае и, фигурально выражаясь, выныривал в сентябре. Из-за погоды вода стала холодней. Теперь после дождливых июней даже не тянуло купаться. И дело не в возрасте. Река обмелела. Год за годом воды на планете становилось меньше. Пересыхали ручьи и болотца. Как раз он проходил мимо одного такого. Лет десять назад удил здесь пескарей, а теперь там даже ракам стало бы тесно. Протекающая по окраине города река, на берегах которой более века назад построили первые срубы, с которых собственно и начался город, превратилась в лужу с выпирающим по краям илом. В жару её перейти вброд не составит труда и курице. Со школы географические подробности впадения рек вполне позволяли
предположить, что исход маленькой речушки отразится на океанах.
        Вовку не волновали прогнозы таяния ледников и захват морем суши. Ему хотелось понять, почему чёртова вода покидает то место, где он живёт? И почему подобное происходит вроде бы незаметно, но если прикинуть по времени, оборачиваясь назад, катастрофически быстро? Десять лет - нет болотца. Сто двадцать - высохла река! По ней, чёрт возьми, пароходы ходили! Дамбы строили от наводнений! И курица вброд…
        Ему необходимо время укрепить себя в уверенности, что после смерти ничего не будет. Ни для кого. Предсказанный конец света приближается, и пересыхающие реки - просто маленький сигнал опасности. Тёплые зимы, снег летом. Вокруг что-то меняется, сдвигается… Всё меняется. В худшую сторону. Володя хотел дождаться конца, посмотреть, как это произойдет. Он не любил ошибаться. И хотел убедиться, что не ошибся и на этот раз. А поскольку рано или поздно планета откинет копыта - нет смысла созидать. Он никогда не понимал древних славян. Зачем сеять хлеб, если его всё равно пожгут кочевники? Теперь знал: а чего сидеть сложа руки? Пусть город не вернуть, как там сказала Шумова - две-три установки «Град»? Но, по крайней мере, надо сделать всё от тебя зависящее, не отказывая себе при этом в наслаждении. Он вытянул из банки последние горьковатые капли и зафутболил её в груду битого кирпича. Пакет в левой руке одобряюще брякнул. Ещё шесть баночек ждали своей очереди.
        Маяк восьмилапого столба энергопередачи, подчёркнуто ребристый, выпрыгнул из тумана, за ним пятном выдвинулся угол лесопилки. Вовка едва не запнулся об ржавый рельс и выплеснул из початой банки добрый глоток пива. Мусор - спутник производства - имел уникальную способность превращаться в отвалы или помойку. Усталые от однообразности тумана глаза выхватывали из-под ног, чётко фиксируя, осколки стёкол, смятые сигаретные пачки, щебень с проросшей в нём полынью; груду истлевшего тряпья рядом с непонятно как тут оказавшимся колесом размером с «Запорожец»; как попало сваленные шлакоблоки - все в зелёных осколках бутылок. Помойка у лесопилки, вопреки всем законам здравого смысла, не менялась. Реки высыхают, а мусор претендует на вечность. Что-то Вовка и узнавал - вон куча толстых кабелей, из которых пару месяцев назад он выковыривал медные проводки. Тому измятому корпусу от микроавтобуса лет шесть, не меньше. Рядом со столбом он учуял знакомый запах гари, устоявшийся до обыденности. Три года назад на лесопилке случился пожар, и ровно уложенные кубометры брёвен до сих пор стройно чернеют у новехонького
бетонного забора.
        Свалка под ногами иссякала, то тут, то там ещё можно было увидеть спутанный клубок выброшенной обуви: мятые, рваные башмаки и прокисшие валенки. Свалявшийся запах мокрых мёртвых животных соседствовал с гарью прошедших лет и новоявленной, дымной. Отходы живших когда-то или поныне здравствующих людей неуклонно перетекали в щепу, высохшую кору и опилки. Последним предметом свалки была мятая банка из-под краски с налипшими внутри древесными стружками. Володя добавил к пейзажу одну банку «Красного быка» с недопитым глотком пива.
        Когда-то пространство между свалкой, сгоревшим складом брёвен и лесопилкой утрамбовали трактора и бульдозеры. Рыхлая земля с вкраплением щепы со временем стала мягкой, словно идёшь по торфянику, где вот-вот провалишься по колено. Миновав зыбкий участок, Володя вступил в царство древесины и низких раскоряченных кранов, не похожих на своих жирафообразных братьев со строек. Чёрные, квёлые и приземистые, ограниченные кругозором узкоколейки, они походили на худший вариант марсиан Уэллса, но Вовка об этом не догадывался. Он читал надписи на бетонной стене, что огораживала лесопилку непонятно от кого, потому как не была достроена. Надписи были свежие, пришедшие взамен старых, смытых дождями. Всё чаще встречались красочные - из аэрозольных распылителей, над которыми погода была бессильна. Но их содержание оставляло желать лучшего, потому как, в основном, писалось английскими буквами: по отдельности Вовка знал их, но общий смысл написанного от него уходил. В конечном итоге понял, что ему это неважно, поскольку подростки, скорее всего, перечисляли названия рок-групп, которые он не слушал.
        Грифельная стенограмма была больше по душе. Правда, времена изменились, уже не встретишь сообщения, что по такому-то телефону вам пососут. Никто не заявлял, что «Цой жив», а «Пьяница ельцин справацировал бойню в буденовке». Последняя надпись ранее была Вовкиной любимицей, он тоже злоупотреблял, как тот президент, и страдал неграмотностью, как писавший. Конечно, встречались старые, знакомые и милые сердцу заявления о том, что некая «Таня - сука», «Серый - извращенец», а «Жидам - вон из России!» Вовка мечтал, что высокие чиновники рано или поздно прочтут, что «Гитлер был крут» и «Весь мир бардак!», но чиновники почему-то не ходили по свалкам, и мнение народа оставалось для них загадкой. Появились нововведения, с юмором и не лишённые таланта:
        «Товарищи! Вернём слову «крылышки» первоначальное, высокое значение!»
        «Пролетарии всех стран, извините!»
        «Лучше колымить в Гондурасе, чем гондурасить на Колыме…»
        «Какой быстрый ездок не любит русской?»
        «Секс без дивчины - признак дурачины…» и тому подобное. Некий поэт поведал:
        «Я обычно, как напьюсь, головой об стену бьюсь…».
        К сожалению, дальнейший текст размыт и нечитабелен. Стена, самим фактом своего существования, рождала чувства изумления и фантазии. Кто-то зачеркнул жирное слово из трёх букв и написал ниже: «Здесь было неприличное слово». Кто-то так и выразился: «Чего только не увидишь на этой стене!» Свежие надписи своей закономерностью прогоняли улыбку и вселили в Володю дрожь. По мере прочтения он понял, как дрожь вырастает в холодный мерзкий страх.
        «Обступили Христа лохи и хотели его напрячь. Он сказал, что вернулся. И мы перед ним сынки».
        «Люди! Морозов - вампир!»
        «Я кончил, когда она умерла!»
        «Маньяк не дремлет!»
        «Догнали? Выкусите!»
        Ниже - коричневое пятно. Опилки почти засыпали труп подростка. Высохшая зеленоватая щека была вмята пулевым отверстием, из него вытекала гибкая личинка.
        Володю вывернуло, и хмель отпустил. Слезящимися глазами он хватался за надписи. Они, словно дневник ленинградской девочки, фиксировали чью-то боль, смерть или безумие:
        «Я не вернусь домой».
        «Смерть коммунистам!»
        «ЛДПР»
        «Я смеялся над белыми братьями, и Господь карает за это!»
        «Жрите мои язвы!»
        «Не ходи на мост!»
        «Да здравствует конец света!»
        «Я сбежала, когда папу вытащили из машины. Не гнались. Просто стреляли…»
        «Может, Земля это ад другой планеты?»
        «В реке водятся крокодилы. Чёрт, какие зелёные!»
        «Под кустом, под мостом сидит дяденька с хвостом».
        «Сожгите моё тело! Это чума!»
        «Мы пробовали уйти. Больно! Может, сегодня умру?»
        «Как жаль, что не дала тогда Зорину. Не хочу умереть девственницей».
        «Сачки! Живите как крысы! А мы попробуем ещё раз!»
        Стена заканчивалась в никуда. Справа неподвижные, закопчённые и мрачные стояли здания цехов и конторы. Прямо перед ним чёрной грудью провисла «мельница» - жбан с опилками, от неё молчаливым жёлобом накренялась в цех транспортёрная лента, с которой, как головы птенцов из гнезда, свешивались края недопиленных досок. Ни звука. Лишь ветер клубит мелкие опилки, сдувая их с ленты и бака. Опилки напоминали грязную муку. Володя с опаской прошёл под лентой, но доски не рухнули вниз, жёлоб не завизжал пилой и не ринулся в жбан рывками. Только опилки мягко лизнули щеку и застряли в кудрявой шевелюре.
        Фантом моста над рекой показался из-за зданий. Будто во сне Вовка брёл, бренча пивом в пакете. Кто бы ни был там, у моста, он внушал священный ужас. «Что они делали там, под каруселью? Что они делали на свалке? Прятались и мечтали прорваться. Уйти из города. Думаешь, самый умный нашёлся? Детишки давно учуяли смерть. Проклятый мост на границе города манил их и обещал свободу».
        Вожорский подумал о «блестящих». Они там! Ждут. Смогли же его найти в магазине? В городской бане? Помнишь, как голый улепётывал от них? Один поскользнулся в мыльной луже и распластался между скамейками. Вовка помнил. Он всего-то хотел помыться и переодеться. Баня была в трёх шагах от универмага. И уж там-то должна быть горячая вода, возможно, кто-то в спешке оставил в кабинке одежду… Да и кто будет искать его в бане?
        Ликвидатор, непринуждённо прогуливаясь, заглянул в душевую. Хотите пари, кто удивился больше? «Блестящий», увидев голого человека, как ни в чём не бывало размазывающего по груди мыльную пену? Или Вовка, который, разинув рот, рассмотрел за стеклом скафандра вылезшие из орбит, удивлённые зрачки? Сквозь пелену воды он заметил, как рация медленно поползла к голове, и не стал терять время. Поскальзываясь, мокрый, пихнул «пришельца» под соседний душ и врубил горячую воду. Рация зашипела, искрясь. Ликвидатор спешно смахнул её с ладони, другой вытирая снаружи стекло скафандра. Володя вогнал кулак под дых, обжёгся о воду, заметив, как пар заполняет пространство кабинки. Космический мент орал - он плохо слышал - но перекошенное от боли лицо за прозрачным пластиком скафандра говорило о том, что жгучие ручейки, обваривая, нашли лазейки и заскользили под блестящую упаковку. Вовка побежал, падая, ушибая об лавки колени. Следом за ним, шатаясь, топал человек в безумной космической форме, от которой вились пары. Потом он поскользнулся и упал, дрыгаясь, неловкими руками пытался сорвать с себя шуршащую обёртку,
подобно яркой, ожившей конфете, которую долго не собираются есть. Автомат проплыл по мокрому полу прямо в волосатые ноги.
        Не задумываясь, Володя схватил его и выскочил в раздевалку. Дверь в вестибюль была открыта. Оттуда, минуя зарешечённый гардероб, в вязь которого вплелись комнатные растения в узких горшочках, торопливо семенил ещё один фантик-солдат. Вожорский выстрелил первым, увернулся от ответных взвизгов. На миг увидел в зеркале свою волосатую, взъерошенную спину и широкий зад. Упал и пустил очередь по полу. Космонавт рухнул, хватаясь за простреленные ноги. Завопив, Вовка бросился вперёд, обстреливая пространство. Скользил по обжигающему льдом линолеуму, впервые забыв о поджавшейся детали своего тела, которой вообще-то придавал огромное значение. Срубленный случайной пулей длинный росток герани опустился на грудь мёртвого ликвидатора, водорослевидностью своей придавая тому сходство с утонувшим водолазом.
        Володя отбросил замолкший автомат, и схватил новый, воздушным колыханием движущейся руки переместив герань с груди на блестящий живот. В предбанник вырвался обожжённый. Он сумел скинуть шлем и наполовину разворошить костюм. Выпученные глаза, всклокоченные волосы, разинутый рот - человек, вопящий от боли. Человек! Не марсианин. Проорав что-то вроде: «Не возьмёте!», Володя с колена изрешетил его пулями. Поверженный ликвидатор плясал чунга-чангу - кровавые шлепки толкали его тело - и, наконец, ввалился в открытую кабинку раздевалки.
        Рация забулькала рядом с большим пальцем ноги:
        - Седьмой! Ответьте! Седьмой!
        Повинуясь дерзкому порыву, Вовка схватил передатчик и выдохнул:
        - Седьмой слушает.
        - Седьмой. Что у вас?
        - Баня нормально, - вспомнив охранника из погребка, где когдато работал официантом Ростик, отличный парень и всё такое, как можно спокойней произнёс Володя.
        - Кто стрелял? Что случилось?
        - Тут душ работал. На всякий случай. Померещилось. Никого нет.
        - Осмотрите универмаг. Слышите? Универмаг.
        - Слушаюсь, - отсалютовал Володя, но рация как-то настороженно промолчала, возможно, ответ должен быть иным - «так точно», например. Ускользало что-то, и Вовка попытался это вернуть, рассеять недоверие.
        - Браток, извини. Сможешь передать Шумовой, что на справке сидит, чтобы без меня сегодня спать не ложилась?
        - Попробую, - гоготнули. - Ладно. Давайте там осторожней.
        - Будь спокоен, - Вовка выключил рацию.
        И тут ему показалось, что за ним наблюдают. Пригнувшись, перебежал от гардероба к кассе и отстрелил торчащую в дверном проёме длинноволосую голову. Голова раскололась, но крови не было. Володя спешно засеменил к поверженному, вспомнив, что вестибюль, втекая в женское отделение, упирался в парикмахерскую. Безголовый манекен навзничь лежал на полу. На спинке кресла, пахнущего приторными духами, висел кремовый пиджак. Вовка всегда тихонько завидовал этому щёголю из бани.
        Молодой парикмахер, поджарый и узкобёдрый мог ежедневно любоваться обнажённой женской натурой, что придавало бане некоторую пикантность. И многие девчата захаживали туда с одной целью, подразнить юркого Валеру, про которого ходили слухи, что ему женщины до лампочки, поскольку он придерживался другой ориентации.
        Теперь Валера был мёртв, и к его ориентации это имело непосредственное отношение. Что бы он там, сбрендив, ни пытался вставить в себя - Вовка подозревал в торчащем предмете электрическую машинку для стрижки - это разворотило его мерзко-красный маковый бутон, кровь забрызгала даже овальное зеркало над умывальником. Манекен лежал недалеко от своего хозяина. Что бы там ни говорили, а одеваться педик умел со вкусом. Вовка примерил узкий пиджак и брюки, которые Валера предварительно снял и аккуратно повесил. При помощи металлической расчески с хвостиком Володя впихнул пятки в лакированные туфли и почему-то подумал, что понял, кто баловался калькуляторами.
        Сейчас же к чёрным туфлям прилипли ошметки грязи и мокрые опилки. В красивом светло-коричневом костюме, надетом поверх женской футболки, что Вовку нисколько не смущало, он сидел на ступенях конторы, курил и поглядывал на мост. Ему надо поговорить с Геной. Это было ясно, как дважды два. Но прикол заключался в том, что Генка отдыхал в санатории, Володя даже мог видеть крышу здания на том берегу. А единственный путь туда - через мост. Не вплавь же пускаться по такому течению? Тем более - крокодилы… Нет: крокодилы - выдумка спятившего от наркотиков шкета. Но здравые вещи стена сообщила. На мосту засада. Поскольку он не первый, выбравший путь через лесопилку, засада глухая. Никто не должен выйти из города - означала она. Володя подозревал, что так и будет, поэтому, в отличие от других лохов, не ломанулся напролом, а выбрал обходные пути. Не напрасно ли? Сколько уже таких пыталось? «… пробовали уйти. Больно!» Поверить ещё раз Шумовой? Не оставят же они своих! Уберут перед бомбёжкой. Ждать до последнего и попытаться проскользнуть? Слишком много «если». Большой риск. Тем более - надо торопиться. Володя не
знал, почему спешил, но ощущение, что опаздывает, было настолько глубоким, насколько безрассудным. Словно кто-то шипел из дыма: быстрее, быстрее, оставь в машине ключи. Последняя идея была вообще бессмысленной. У него не было машины. Но ведь не пешком же топать, Вовка, а? Как тебе такая мысль?
        Володя через силу выцедил ещё баночку пива, кряхтя поднялся, оставив пакет на ступеньках. Собирался дождь. Дождь - самое разумное объяснение спешки. Тучи нависли над рекой, как крышка гроба. Вожорский шагал по насыпи дамбы, не обращая внимания на мрачные сгущающиеся заросли вокруг. Ледяное, как пол в предбаннике, спокойствие осело внутри его. Жёсткая уверенность в своей силе. Генка ждал. И Вовка убьёт его, если надо. И даже настоящая летающая тарелка не станет преградой. Мост уже близко, тропка вела мимо деревянного строения «типа сортир», со всех сторон окружённого лоскутками использованных газет. Уже за деревьями показалась синяя будка смотрителей. Сколько Вовка помнил себя, в ней постоянно ничего не делали толстые бабки в оранжевых жилетах, часами дули чай, да время от времени поили им гаишников.
        Только он миновал придорожный туалет - взгляд, обращённый к трассе, уже считал находящиеся на ней стоящие вереницей машины - как рядом донёсся характерный звук, который ни с чем не спутаешь. Вовка и сам любил хорошо пропердеться, но на этот раз сердце едва не оборвалось от неожиданности. Он замер и прислушался. В туалете дела шли серьёзней некуда.
        Чуть ли не на цыпочках Володя протанцевал к дощатой стене и прижался к ней, не дыша. За стеной зашуршали газетой. Вожорский расстегнул пиджак и извлёк из-за пояса железную расческу с продолговатой пикой хвостика. Когда он брал её со столика в парикмахерской, надевая туфли, сомневался, что будет вычёсывать из кудрей опилки. Тонкий, гибкий хвостик походил на шило, хотя и округло заточен. «Главное - тихо! Он не должен успеть…» - беспорядочно зарябили мысли.
        Одним рывком открыл дверь. Нагнувшийся человек-фантик был без скафандра, но лицо в полутьме сильно отличалось от человеческого. Он ухмыльнулся, поднимая вытянутую голову, думая, что не терпится ещё кому-то из товарищей. И тут его удивлённый, вполне человеческий глаз встретился с острым предметом. Володя, оставив расческу торчать из лица усевшегося в липкое зловоние, поспешил подхватить падающий на него аппарат, который являлся ни чем иным, как оружием. Позже, Вожорский определил, что стал обладателем гибрида немецкого фаустпатрона с противотанковым ружьём, какие видел в фильмах про войну. От армии он отмазался, отсидев год за пособничество в изнасиловании, а с такой репутацией тогда не брали, поскольку защищать Родину почиталось за честь. Набирали отличников и активистов, а такими, как Вовка, брезговали. Вот почему он не признал ручной миномёт.
        Не успел налюбоваться приобретением, как вынужден был обернуться на шорох.
        - Стоять! Оружие на землю! - «блестящий» вырос из придорожных кустов, дуло автомата чуть ли не поднимало подбородок.
        - Слышь, ты чего? - вполне искренне удивился Вовка. - Меня друган попросил подержать. Он там, - махнул головой на туалет.
        - На землю! - рявкнул часовой, как и напарник, он был без скафандра, в наморднике респиратора.
        - Какие проблемы? Держи! - Володя уронил миномёт ему на ноги.
        - Ой, чёрт! Дурак! Я же тебя… - согнувшийся от боли часовой договорить не успел.
        Огромный Вовкин кулак впечатался в ухо. Выпучившись, хватая ртом тишину, «блестящий» выпускал шипящие возгласы боли. Вожорский не стал ждать, обрушил на шею сцепленные кулаки, пинком отправляя тело с насыпи. Привычным всплеском река приняла его, укутывая холодным течением. Володя не успел отобрать утонувшее оружие часового, но не жалел. Базука - как он прозвал миномёт - аккуратно очистилась рукавом от налипших грязных комочков. Вовка водрузил её на плечо и, не таясь, вызывающе шлёпая, зашагал к автостраде.
        Когда огненный до черноты в сердцевине шар разлетающейся в клочья синей будки опалил его лицо, сжигая брови и волоски в ноздрях, Володя вспомнил паренька, который отчаянно беседовал с пятёркой «блестящих» у белой «Volvo». Он взвинченно тряс перед ними толстой пачкой зелёных купюр - видимо, хотел проехать, на что похожие на собак в своих зелёных респираторах молодцы стали заламывать ему руки. На миг складывающийся пополам паренёк встретился взглядом с Володей и произнёс:
        - Блин-оладь! Смотрите! У него мино…
        Тогда-то Вовка и нажал. Почти в упор. Взрыв отбросил его на припарковавшийся первым «Land Cruiser». Володя выронил «базуку» и зажал голову руками, скользя с капота. Тут же вспыхнула «Volvo», шмякнула, с грохотом врезаясь в пыльный внедорожник, новый взрыв прокатился по веренице машин. Потом ещё один, зарождая цепную реакцию. Вовка едва видел из-за огня, что происходит. Подобного, честно, не ожидал. Из пламени вываливались размахивающие руками бабочки тел, неповоротливо падали с насыпи в ложбину и кустарник. Тут Володя увидел причину затора. Мост был перегорожен чёрным противотанковым «козлом» или «ежом» - кто их сейчас разберёт? Но пилить дрова на таком было бы удобно. Огонь равномерно накатывал отблесками на ветровое стекло «Land Cruiser», бензиновый чад, суетясь, вырывался из горящих машин и останков сторожевой будки.
        Приступ безразличия спеленал мозг. Володя слабо помнил, зачем он всё это делал. Его вырвало на лесопилке, и теперь он лежит на грязной дороге, пачкая дорогой костюм. Временной промежуток испарился. Его не было. И Вовка продолжал недоумевать, как так складно у него получилось. И тут же принял за основание мысль, что так им и было задумано. С самого начала. Когда танк убил булочную, Володя уже знал, что будет крушить, взрывать, втаптывать встречающиеся на пути преграды, лишь бы выбраться из города. Зачем? Тут-то и возникли пугающие логичностью раздвоенные голоса, будто дуэт пел разные песни на одну мелодию.
        Первая песня убеждала, что Генка здесь ни при чём, скорее всего, его даже нет в санатории, его эвакуировали вместе со всеми. Следовательно, надо смываться подальше от города. И к чему мог привести разговор с мужем Нины? Что им теперь делить, когда Нина мертва, квартира сгорела, да и весь город летит к чертям собачьим?
        Второй же исполнитель обещал, что Генка многое знает и сможет ответить на все вопросы. Например, почему происходит подобная канитель и куда уходит вода. К тому же, напоминал голос, он дважды унизил тебя, так? Неужели вы оба после этого сможете жить спокойно? Он всю жизнь будет помнить, как взял тебя на пушку, рассказывать об этом пьяным друзьям, и они будут гоготать до отвала. А ты? О чём будешь рассказывать ты? Надо сделать так, чтобы никому никогда ни за что не пришлось ничего рассказывать. Иначе - цап-царап, Вольдемар. Нина, дети, горбун, с десяток ликвидаторов - приличный список для массового убийцы?
        - Га! Да я же настоящий маньяк! - крикнул мосту Вовка и закатился смехом. Интересно, смеялись ли над подобной мыслью Джек Потрошитель, Малюта Скуратов или Чикатило? Если так, то смех должен был напоминать звуки, издаваемые Вовкой Вожорским - громкие, надсадные, в которых ни ноты веселья. Тугой рёв разъярённой гориллы.
        Размышления помогали действовать. Ещё две машины бабахнули одна за другой, если дело так и пойдёт, минут через пять Вовке предстоит пополнить ряды сожжённых мотыльков. Ему подобное не казалось сном. Мощным рывком Володя оторвал «ёж» от земли, благо силой бог не обидел, отодвинул, скрипя зубами, под прямым углом, освобождая выезд. При всём желании он не смог выбрать, объехать пробку из автомобилей. По иронии судьбы, когда сзади горели или собирались полыхнуть «Volvo», «Mercedes», «Peugeot» и даже «КАМАЗ», Володя вынуждено завёл жёлтую «Lada Kalina» вполне себе поношенного состояния. Может и к лучшему? Водитель он был ниже среднего, прав отродясь не имел, сложные машины только бы запутали и так расползающиеся мысли. Хотя Вовка не сомневался. На пустынной дороге, на малой скорости с управлением справится и ребёнок. Когда мост остался позади, ранее стоявший за «Lada Kalina» «мерс» взорвался, закрывая огненным щитом проезд лучше и надежней космического кордона. Володя, едва делая 20 км в час, полюбовался зрелищем, особенно красивым в серых сумерках.
        Солнышку не выдавали спецуру и зарплату десятки миллионов лет, но оно всё равно продолжало горбатиться согласно привычному циклу. Сейчас ему как раз подбежало время придавить на массу. И Володя, как никто, понимал светило. Он не спал почти трое суток. Прошлую ночь провёл в бойлерной универмага, кутаясь в халат и ожидая шаги. Неважно, чьи. Они не несли облегчения, будь то фантики ментов, мёртвая продавщица или обнажённая Шумова во всей своей красе. Володя запер дверь изнутри, ворочался на продолговатых коробках, сон не посетил, только напомнил о себе утренним забытьём. Ночь под каруселью слегка выветрила хмель, так и не принесла бодрящего облегчения. Поэтому сейчас, по дороге в санаторий, Вожорский жутко захотел спать. Драндулет едва плёлся на первой передаче, других Вовка не знал, вялость после агрессии и перенапряжение давали о себе знать. Вовка глазел по сторонам, однообразие скачущего пейзажа не привлекало.
        Но через двадцать минут сонливость как рукой сняло. Он не поверил своим глазам, двигаясь дальше в мрачноватом изумлении. Даже пожалел, что не умеет рисовать, писать стихи и никогда не снимет подобный фильм. Никакие компьютерный спецэффекты, слова и краски не смогли бы повторить подобного, но Володя бы попытался. Возможно, вся вода, уплывшая из города за всю его историю, шла по небу. Именно шагала. Вовка даже остановился, пытаясь прогнать иллюзию.
        Три грибовидных облака он приметил давно. Они напоминали иллюстрации ядерного взрыва, их кучерявые макушки вырастали из тёмных ножек, хотя каждая должна быть шириной со стадион, и сплетались чёрным бесформенным клубом. «Это ливень! Ливни! Ливни идут!» - совершенно точно определил он грибные ножки, которые представляли собой не что иное, как сплошные стены воды. Дождище был ещё далеко, но неумолимо летел со скоростью теннисного мяча, иногда огибая воздушную розоватость заката. Туча была настолько тёмной, что заходящее солнце не пробивало её светом, как обычно поступает с неуклюжими вечерними облаками.
        Затем Вовка понял, что ошибался. Вовсе это не походило на ядерные грибы. Движение меняло очертание, и вскоре туча стала похожа на вставшую на дыбы чёрную жабу, черпающую что-то из космоса. Потом, когда «Lada» всё же тронулась с места, голова и лапа жабы вытянулись в лохматую пёсью морду с высунутым набекрень языком. И Володя увидел копию собаки-дракона из детской сказки, что недавно крутили по телеку. Пригляделся, и выдох застыл в горле. Показалось - нет! - он ясно увидел, как голова тучи-собаки, продолжая вытягиваться, превратилась вполне в правдоподобную ногу в кирзовом добротном сапоге. Остатки жабьей туши очень походили на развевающиеся полы плаща того, кто шагал по небу в гигантских сапогах. Другая нога волоклась, не застревая, по тайге, а тело и голова человека-ливня, если, конечно, они существовали, терялись в выси, куда невозможно заглянуть без телескопа. Мощь приближающейся фигуры, рядом с которой кроны пихт казались неразумной травой, а невидимый Вовке экскаватор - всего лишь забытой в ней детской игрушкой, непроизвольно смешивала разум с опилками. Володя, вначале восхищённый чудесами
природы, как-то сник, понимая свою тщету противостоять хотя бы сотой доле подобного великана. А что движущийся объект был врагом, он почему-то не сомневался. Природа стихийна. Она нравится безропотной и покорной, когда можно тушить об неё окурки и вытирать её подолом ботинок. Но потом она теряет терпение. Нет оружия против стихии. Самый мощный компьютер сгорит от стыда перед пальцем ноги человека-ливня.
        Нечто подобное произошло с реактивным боевым самолётом. Получив штормовое предупреждение, пилоты побросали боеголовки куда попало и быстренько смотались. Ракеты, которые согласно приказу должны были сравнять опасный город с землёй, начисто слизали окраину, но центр остался нетронутым, если не считать абсолютно все стёкла, с лопающимся треском покинувшие рамы. Вспыхнувшее в районе птицефабрики, частного сектора и сортировочной железнодорожной ветки бесноватое пламя в конечном итоге могло бы поглотить вздорный городок, если бы вода с неба не пригнула его к земле и не растоптала бы, как загоревшуюся от окурка бумажную салфетку.
        Потоки воды ошпарили жёлтую улитку машины, сдвигая её к обочине. Володя включил фары и дворники, скрипя зубами, крутил руль, чувствуя непреодолимое влечение вправо. Но всё равно ничего не видел через залитое дождём стекло. Он внезапно оказался внутри дырявого барабана, по которому с грохотом маршировали капли. Казалось, они весили - как булыжники, и стучали в крышу прямоугольными хлопками падающей с неба библиотеки. Мокрая тьма сжевала дорогу, хотя маятники дворников, как помешанные, визгливо тёрли стекло. Вода неожиданно брызгала из зазоров окон и щелей, мартовской капелью проникала сквозь неплотно прилегающую дверцу.
        Фары выхватили из мрака очертания громоздкого предмета, Вовка неловко попытался его объехать и затрясся, нырнув передними колёсами в кювет. Словно обрадованная достижением цели, вода накатила на машину ещё более яростными ушатами.
        Вовка подёргал авто, но та, рыча, плотнее усаживалась в размытую грязь канавы. Её можно было вытащить, он знал это, но просто не умел. Опыт вождения ограничивался двумя кругами по двору и одной поездкой за пивом на машине соседа Николая. Володя даже смутно подозревал, что у данной модели мотор спереди, а следовательно - он тяжелее. Его силы выкатить вручную тарантас из канавы явно недостаточно. На заднем сиденье валялся полиэтиленовый пакет с барахлом. Ничего интересного. Лёгкая женская курточка, носки, чулки и косметичка. Вытряхнув содержимое, Володя схватил пакет, вырвал ключи из гнезда зажигания, где они поселились неизвестно с какого дня и часа.
        Ничего не оставалось как, мысленно сплюнув и матерясь, вылезти из покосившегося автомобиля под проливной дождь. Вовка водрузил пакет над головой, но всё равно сразу же промок до нитки, вода ручьями стекала по лицу и мешала смотреть. Он хотел было закрыть машину, но мокрые пальцы выпустили ключи. Те, чавкнув, уплыли под днище.
        Володя послал всё к чёрту, даже бесполезный пакет, запахнул холодный воротник пиджака и пошлёпал дальше пешком, черпая туфлями дождь. Цыганские кудри распрямились и скользкими червями поползли к ушам и за шиворот, налипли на лоб. Он смахивал волосы пятернёй и семенил мимо лыжной базы, в которую едва не врезался. Затем жидкая дорога привела его во двор санатория, где пустующий с лета круглый бассейн до краёв наполнился водой, и она не успевала вытекать через сток. Дождь плясал камаринского по скрипящим качелям, хлестал по лоджиям дома отдыха и стекал по окнам.
        Вожорский прижался к одному из них, плюща нос, даже сложил горочкой ладони. В полумраке выдвинулись перевёрнутые стулья на сдвинутых в углы столах. Мазком через влагу метнулась яркая лубочная картина чаепития на стене. Нигде нет света. Тишина. «И что? Чего ты ждал? Хлеб-соль и оркестр-туш? Здесь никого нет. Уже давно. Генка в тепле сосёт водочку где-то в военном штабе и посмеивается этой своей тяжёлой ухмылкой - ну ты знаешь. Зачем припёрся?»
        Ливень стегал, придавливая плечи, мокрая светлая тряпка отяжелела от влаги, в туфлях можно было купаться, не боясь, что начерпаешь. Вода вытекала из носа, отплёвывалась губами, даже слёзы разочарования были настолько холодными, что он принимал их за дождь. Обезьянки и листья пальмы на груди поникли неприглядными липкими завитками. «Зачем ходил в баню? - вдумчиво полувсхлипывал себе под нос Вовка. - Это самый сумасшедший душ в мире». Он шёл вдоль длинной стены из белого кирпича, уже не заглядывал в мокрые окна, к которым краешек солнца умудрился-таки набрызгать алого, и они подслеповато прикидывались зеркалами. Ему уже давно стало наплевать на Генку и всё на свете - скорее бы попасть внутрь, где сухо и прочно, где земля не превратилась в зыбкий поток. Он устал. Смертельно устал. Неожиданное спокойствие сжимало пропитанную дождём душу.
        Увидав разбитое окно, даже не обрадовался. Просто меланхолично вполз в проём и очутился в просторном тёмном помещении. Рука скользнула по шершавой плоскости и не нашла края. Чуть позже нащупала круглую твёрдость, которая от толчка покатилась и брякнула чуть левее. Вода капала с волос, заливая лицо. Почти сразу сообразил, что стоит на четвереньках на бильярдном столе. Волочась, оставляя за собой лужи, слез. Глаза слегка привыкли к темноте. Он равнодушно осмотрел помещение, цепляясь взглядом за силуэты кресла, телевизора и шкафов. Снаружи брызгался проклятый водопад, шурша как триллионы крысиных лапок.
        Володя заимел над головой крышу, скоро согреется, скинет мокрое, найдёт тёплое одеялко и мягкую кровать… Но уют показался неприятно-приторным: с ужасом Вовка обнаружил, что почемуто хочет обратно - в дождь, снег, ураган, извержение вулкана, только бы больше не оставаться здесь, рядом с тёмным бильярдом и гробницей шифоньера. Ещё немного и он почувствовал острую необходимость вопя зарываться в мокрое, пить холодные струи, подставлять им лицо - в надежде, что замёрзнут и расколются глаза. Но было поздно.
        Темнота в кресле колыхнулась, оно отлетело с надсадным скрипом. Чёрное очертание быстро надвинулось, мешая дышать. Огромный, с кулак, насупленный красный глаз выпихнулся из неё, освещая капканы-челюсти. То, что Володя видел, могло существовать в фильмах ужасов, на худой конец - ночью на кладбище, но никак не рядом с ним. Впервые Вожорский встретил человека волосатей себя. Потом понял - не человека. Лохматое громоздкое существо передвигалось вертикально, растопырив мощные лапы. «Сюда залез медведь!» - Володя не знал, куда страшнее смотреть: на широкие когти или на красные сабли клыков. Мутный чудовищный глаз с треугольным зрачком осязаемо излучал внеземную ненависть ко всему сущему. Рыжие клочья шерсти объёмно расширяли вытянутую пасть, разверзающуюся перед ним.
        Володя сделал всё возможное для себя - два шага к окну, не в силах повернуться спиной к монстру. Тут же когти вонзились в грудь, вминая мокрую ткань, волосы, плоть в мерзкий хруст ломающихся рёбер.
        - Динамо? - глупо сипнул Вожорский, задыхаясь, выталкивая горлом кровавые сгустки лёгких.
        Смоляная прядь тряпкой упала на глаза, и он был благодарен ей за то, что не видит. Пасть дунула горячим гнильём в лицо и закрыла собой мироздание. Втягиваясь в тугое, густое зловоние, Вовка оставил свою нелепую никчёмную жизнь…
        59
        Смотрю вокруг, и вдоволь наглядеться
        Я не могу, воскресший человек.
        В моей груди одно пылает сердце,
        Другое сердце умерло навек…
        Р. Гамзатов
        Усталый человек продолжал говорить, прилепившись затылком к стволу тополя. Девушке он внезапно показался незнакомым, чужим. Впалые глаза и обвисшая на скулах кожа придавали ему сходство с мертвецом. «Боже мой! Он мёртв. Он умер так давно, что страшно подумать!» - полыхнуло и убежало. Маруся смотрела на Гену, он был тот же. Это он не раз спасал её от смерти. И он прав. Не будь Командира, всё пошло бы иначе.
        Ну а если бы не было его? Она не могла себе представить, что бы делала, когда Спортсмен и Сашка стали монстрами, Борис повесился, а Бортовский спятил. Даже если допустить, что она самостоятельно избежала бы встреченных ужасов: перестреляла банду, взорвала мертвецов, сбежала от чудовищ и огня, встретила в воде лодку, куда бы та унесла её? В город? Чтобы первый же шиз изнасиловал, а потом пристрелил или наоборот?
        Если бы не было их всех? Не было экспедиции к вертолёту - приманки и мышеловки одновременно? Согласно Генкиной истории через несколько поколений планета погрузилась бы во мрак. Да что планета! Галактики и вселенные сместились бы с орбиты. ПБО разлетелось бы ракетами по другим разумным мирам, съедая, выгребая и толстея. Смехотворно, фантастично. Но неужели так? Если Генка умрёт, она останется одна наедине со всем этим. Такого не может быть. Она всего лишь наёмный проводник…
        Всего лишь… Она всегда была всего лишь… Что с неё взять? Всего лишь ребёнок, интернатская, студентка, торгашка. Даже обученные кататься на лыжах ребятишки будут вспоминать её как всего лишь тренершу, если, конечно, вообще будут вспоминать. Всего лишь! Это получается не человек, а полчеловека. Из неё не вышло настоящей спортсменки. На беговой дорожке, полностью выкладываясь, всегда была всего лишь третьей, четвертой, девятой, в лучшем случае всего лишь второй. Она не возражала, удобно внушить себе, что и не старалась, как-то так, вполсилы, всего лишь… Но, как ни крути, выкладка была полной. Не побеждать, а участвовать - лозунг дебилов. Она старалась, но оказывалась всего лишь. И привыкла. Не обижалась. В стороне - оно как-то спокойней.
        Теперь же неожиданно оказалась во главе роковой эстафеты. От неё зависит донести символическую палочку до финиша. Кто не добежит - всего лишь умрёт. Не больше, не меньше. Ещё бы знать, что нести! Допустим, Генка отдаст себя в жертву и остановит чудовище, при этом сохранив ей жизнь. Что дальше?
        Она смотрела на измождённого незнакомого человека, ожидающего ответа, прислушивалась к себе и поняла, что её так пугает. На самом деле ощущение только походило на подобное неузнавание. Перед смертью Спортсмена - он неприятно становился чужим. Здесь всё наоборот. Смотреть сейчас на Молчуна - всё равно, что смотреть на древность и святого угодника. Кем бы ни был этот человек прежде - убийцей, командос, психом - с этой минуты он глубже и отчетливей врастал в историю. Возможно, о нём напишут книги, причислят к лику святых, поставят в учебниках спасённого будущего в один ряд с Кутузовым, Невским и Дмитрием Донским. Возможно, забудут великих военачальников, а количество памятников Генке на всех планетах, где есть разумная жизнь, переплюнет увековеченный в бронзе образ Ленина. Она знала - он сможет. Он остановит ПБО. Лихорадочный блеск в глазах, как перед боем. Влитая милицейская форма. Именно таким будут рисовать его великие художники третьего тысячелетия. И портреты будут похожи, потому что…
        Потому что она расскажет, каким он был. Больше некому рассказать. Возможно, и её образ привлечёт внимание. Как Санчо Пансо или Багратион. Как Пенелопа или Терешкова. Но это будет уже не то. Почему-то не хотелось опять оказаться всего лишь. К чёрту историков и поэтов, биографов и художников! Она не отпустит Генку одного. Никто не назовёт его именем пароход или город. Он всецело принадлежит ей. А она ему. Они будут вместе.
        Вместе встретят врага. Победят вместе или умрут. А потом, писатели, хоть запишитесь героическими новеллами. Думаете, кто её будет слушать? Психушка - в лучшем случае. Есть очень-очень важные люди. Которые в курсе. Они не постесняются сбросить на город и тайгу десятки атомных бомб. А уж её бредни найдут способ заткнуть. Будь она трижды Жанна д’Арк, хворост для костра соберут настолько быстро, насколько возможно. Потом те, кто носил хворост, тоже закорчатся на костре. Только так делаются дела в поганом мире, который им предстояло защитить.
        Но всё же… Кто мы - чтобы судить? Как знать. Как посмотреть. Её же мнение было такое - Молчун и Борис, Шурик и Спортсмен, даже она, Маруся Сербегешева, утирая нос чудовищу и спасая зады больших шишек, должны всё-таки быть упомянутыми в учебниках. Как ужасно, что она кроме своей знала только фамилии Командира и Спортсмена. Напротив неё сидел умирающий, вымотанный человек, которому она пророчила бессмертие, с которым спала, за которого могла и хотела выйти замуж, а она даже не знала его фамилии. Господь свидетель, это какая-то умора!
        - Кстати, - добавила она. - Какую фамилию придётся заказать для надгробия у Кремлёвской стены?
        - Гвардии старший сержант запаса Геннадий Осипович Лазков, - улыбнулся Молчун. - Как вокзал, только наоборот. Пойдём отсюда, а? Палёным запахло.
        Они вновь заковыляли по лесу, спустились к дороге. Огонь, визгливо слизывая выступающие на стволах смоляные слёзы, разгребал путь себе и Хозяину. Припадал, полз, замирал и опять перебегал быстрыми прыжками. Так охотится за дичью кошка. Семенящий пожар не сомневался в победе: наконец-то понял - целью являлись два человека. Догнать их - сущий пустяк. Но кое-что настораживало. Обречённые на гибель деревья не замирали от страха, как прежде, они шумели, накреняясь, ветки перестукивались, листва возмущённо трепетала, создавая шум низвергающего водопада. Огонь ловил шорохи, хрустел ими, плюсуя нервный рык своей деятельности к общей какофонии звуков. Экскаватор топал сзади, дробя обгоревшие остовы. Ему было легче пихать себя, не встречая лесную преграду. Клацающий, чёрный от гари ковш подъедал за огнём, распихивая останки тайги, расчищая путь. Экскаватор оставлял за собой рытвины круглых следов, в каждом из которых можно было бы устроить цирковое представление или культовый сбор друидов. Грязные дымящиеся круги, слегка слизанные с одного края, рисовали в уничтоженной тайге бесконечную восьмёрку, которая,
положенная на бок, действительно представляет собой символ бесконечности.
        Именно эту формулограмму транслировали в данный момент стратегические спутники слежения. Проецируемые фотоснимки завтра украсят передние полосы газет во всём мире, если им подобное позволят. Сегодня же семь миллиардов людей и тридцать восемь миллиардов ящерицеголовых дракхов с планеты Грохола даже не подозревали о единицах своих представителей - потеющих, наливающихся зелёной краской досады, неотрывно следящих за экскаватором, рисующим месиво чёрных следов. В наивысших департаментах Земли беспрерывно звонили телефоны, орущие, безумно-красные чиновники уже смирились с мыслью, что третья мировая война случится не позднее четверга, если Соединенные Штаты и ООН не поверят заявлению России о том, что проблема взята под контроль. Пакистан настойчиво требовал плюнуть на Сибирь и первому нанести ядерный удар. С мрачноватой иронией московские ди-джеи каждый час крутили по радиотранслируемым каналам старинный хит группы «Алиса» «Энергия».
        На улицы высыпала бритоголовая толпа в белых одеждах с громоздкими плакатами, указывающими дату конца света. Могила матери Терезы утонула в цветах и распятиях. В Вашингтоне временно исполняющий обязанности главы Пентагона вошёл в овальный кабинет Белого Дома с тонкой папкой, в которой кроме рапорта об отставке находился диск с детской компьютерной игрой «Чип и Дейл». Там бравые бурундуки бегали по складу и убивали врагов методом метания ящиков, но некоторые пеликаны их глотали и выплевывали обратно, оставаясь при этом целёхонькими… В родильном отделение сельской больницы восемнадцатилетняя Юлия Захарова кормила грудью розовую, спелёнатую девочку, тайком смахивала слёзы и не могла насмотреться на сосредоточенную работой уморительную мордашку, понимая как любит её, зная, что не оставит её никому никогда, мимоходом отметив, однако: «Глазки голубенькие, как у Гришки, кобеля…»
        …Маруся не поверила своим глазам, приняла за оптический обман, нарисованный внезапно хлынувшим с неба потоком. Поверженный красный мотоцикл уныло лежал на боку, подставляя дождю упругое тело. Подняла, бережно вытирая ладонью налипшую на корпус грязь, а руку механически обтирала об мокрую фуфайку, ставшую тяжёлой от влаги.
        - Недалеко он уехал. Бензин кончился, - объяснила.
        Генка не слушал. Он, отвернувшись, наблюдал агонию таёжного пожара. Дождь атаковал бесцеремонно и беспощадно, вырывая из леса клубы пара. Трасса постепенно расползалась, превращаясь в грязный поток. Ноги скользили и замерзали под стегающими струями. Потом он обнял девушку, прижался щекой к мокрым волосам:
        - Надо же. Дождь пошёл.
        - Меня хоть выжимай, - согласилась Маруся, погон неприятно врезался в лоб, но она терпела, возможно, не замечала. Подняла лицо, избавляясь от зуда, губы слепились. Ливень стекал по головам, укутывал их пеленой воды. Умытый мотоцикл отвернул смущённую фару, делая вид, что прислушивается к барабанинкам капель.
        - Мы не сможем уехать. Нет бензина. Трасса раскисла, - шепнула она.
        - Сколько до санатория?
        - Чуть больше километра. Там ограда, ещё обходить. Ты с ногой не перелезешь. Выйдем к кухне…
        - А по прямой, через гору?
        - Точно. Там спуск есть у подъёмника. Зимой с ребятишками катаемся по нему. Прямо к входу в корпус спустимся.
        Обнявшись, они вели мотоцикл в гору, выбрав для ориентира четырёхлапую четвероногую звезду энергетического столба. Сгорбленная мокрая трава по склону покорилась дождю и судьбе, готовая вскоре принять на плечи неминуемые снежные просторы. Неподалеку загнулся пресловутый лесной пожар, испустив последнее облако пара. Генка устал хромать, но продолжал карабкаться вверх. Они едва не наступили на размякший труп волка. Колесо мотоцикла даже заехало на сломанную спину. Свалявшаяся от влаги, безобразная серая шкура, предсмертный разбухший оскал.
        - А Петру пришлось невесело, - удивился Молчун.
        - Смотри! Ещё один!
        Прогнувшись, пригвождённый к земле волк глотал мёртвой пастью бесполезную ему воду.
        - Может, и сам он где-то тут?
        - Ага. Только его сейчас нам не хватало! - огрызнулась Маруся.
        Говорить под дождём было трудно. Возбуждённый могуществом водопад приглушал звуки, отрезал свет, скрывал силуэты деревьев, столба, вершины, ввергая в мокрую темень, где время, помноженное на расстояние, образует упругий воздух, через который необходимо пробиваться как через липкую жевательную резинку. Генку возмущало подобное обстоятельство - поминутно чертыхаясь, представлял, как монумент экскаватора издевательски злорадствует, сокращая расстояние. Тому-то нипочём водяная стихия. Ливень не поколебал железного корпуса, защищённый от воды двигатель продолжает строчить искру, вертятся валы генератора. Подпрыгивает в такт базе стрела. Хищно брякает грязный ковш, похожий на строительный вагончик. Десятки прожекторов, создавая ореол над жёлтой в подпалинах макушкой, выискивают их, измученных отступлением и дождём.
        Взобравшись на вершину, они огляделись. Через пелену внизу маячила крыша трёхэтажного корпуса, можно было разглядеть тянущуюся от него дорогу, мост. Пол-оборота, и город возник перед ними, крохотный декоративный макет, уместившийся бы на ладони. Молчун узнавал через берег дымящейся водоворотами, взбудораженной ливнем реки - дамбу, лесопилку за ней, обнесённую с одной стороны бетонной оградой. Крохотные домики частного сектора слегка поредели. Тёмное горькое облачко чада слабым завитком уходило в тучу. После детского длинного вагончика шинного завода, из которого торчали тростинки труб, просторными пролежнями прогибались поля, постепенно уходящие за горизонт к зловонному озеру отходов птицефабрики. Генке казалось, что он видит даже огромную удивлённую куриную голову, в качестве эмблемы украшавшую полстены шестиэтажного управления. Издалека голова курицы действительно превосходила в размерах силуэт ленинского бюста, снятого несколько лет назад с серого бока обогатительной фабрики. Стену не удосужились покрасить, и чёрный пародийный профиль Ильича до сих пор вселял надежду на его возвращение на
фабрику.
        К своему удивлению, на месте железнодорожной станции Гена увидел тёмную воронку с лоскутами дыма над ней. Не упустил он явно деформированный въезд с моста, где кашей горбились горелые остовы машин.
        - Пчёлы летят домой, - произнёс он, и Маруся вздрогнула от похоронности интонации, тем более - действительно ощущала себя у края вырытой могилы.
        Ливень не позволял рассмотреть детали, Генка так и не нашёл в общем месиве квартала панельной пятиэтажки, где жил. Ближе к центру, где пики тополей в парке сторонились круга колеса обозрения, он обратил внимание на уродливый, без витражей, трёхэтажный универмаг, чуть дальше карабкались из земли стены недостроенной церквушки. За ней, на взгорье, понуро накренилось красное здание городской телефонной станции, углом к которому лупало пустыми глазницами здание РОВД. Правее - кнопкой на стуле учителки сплющился детский сад, переоборудованный в городской музей и музыкальную школу.
        Город-призрак. Раненый удивлённый корабль, покинутый командой и крысами.
        - В институте у нас была информатика, - ни с того ни с сего брякнула Маруся. - Я точно не помню определения. Кажется, система состоит из частей, перенося на них свои функции. Выпадение звена из цепи ведёт к разрушению системы. Она укорачивается, понимаешь? Образует другую цепь.
        Генка от удивления раскрыл рот. Он готов был поверить, что подобное мог сказануть Борис, в крайнем случае - он сам, когда напьётся, но от Маруси не ожидал, честное слово. Но, как ни странно, глядя на мёртвый город, понял, о чём она говорит. Но девушка, словно опомнившись, сочла должным перевести:
        - Разрушенный город не значит, что весь мир выглядит так же. Гена, нам надо уходить. Мы не справимся без помощи.
        - Но, по-твоему, один город показывает, что произойдёт дальше. Город за городом, страна за страной, планета за планетой…
        - Как скажешь… - как-то быстро согласилась, что насторожило.
        - Девочка, ты что-то задумала? - приходилось кричать, пересиливая шум очередного приступа водоизобилия.
        - Я останусь с тобой, - Маруся прижалась, холод мокрой одежды отзывался зябкой внутренней дрожью, но она надеялась найти ответное тепло. - Возможно, и мне найдут стреляющую палку? И вдвоём бить морду куда веселее.
        Генка знал, что это не так. Но опять Молчун забрался внутрь, пряча слова убеждения. Он не мог объяснить. Ей нельзя. Иначе можно всё испортить. Экскаватор растопчет их. Чудовище вырвется на свободу. Город за городом… Последний рубеж вдруг оказался не таким далёким. Всё решится здесь. На вершине холма, на глазах утонувшего в страхе города. Один на один. Только так. Пожар захлебнулся в непогоде. Маруся должна уйти. Он не знал почему, но так надо. Возможно - потому, что он так захотел. Это ли не причина? Никто не переубедит, что его несостоявшаяся любовь должна умереть рядом. Ни бог, ни инопланетный разум, ни червь, вгрызающийся в душу, отравляя её ядом безысходности.
        - Хорошо, - выдохнул он. - Так мы в одной команде, напарник?
        Она улыбнулась:
        - Звучит как в американском боевике.
        - А я и говорил голосом из боевика. В конце концов, нам пудрили мозги фигнёй оттуда… Эй! Иди сюда! - Генка, кривляясь, помахал тайге, прячущемуся в ней экскаватору, загнусил. - Я убью тебя! Ты - козёл! Мы надерём тебе задницу! Не похоже?
        - Похоже. Но чуть-чуть, - согласилась Маруся. - Поменьше дрожи в губах от холода, и будет совсем хорошо.
        Теперь они захохотали вместе, покрытые водой и сумерками на вершине холма, откуда спуск оказался не таким быстрым и, вообще, неосуществимым, как мечта о сказочном богатстве.
        - Он кормил нас видюшниковскими глюками. Почему бы не попробовать и его попугать? - осведомился Молчун, смахивая с улыбки воду.
        - Я показывала ему «фак». В посёлке, - хохотала Маруся. Мокрая чёлка налипла на лоб, но она устала отбрасывать её.
        - Типичные герои боевика, - заключил Генка. - Поцелуемся? Перед счастливым финалом.
        Но им мешали смех, ливень и дрожь, и от этого становилось ещё смешнее. Разъярённый их мыслями, экскаватор недоуменно топтался на месте, синхронное раскачивание дважды не закончилось продвижением. Отвратительный вкус у смеха. Всё равно, что хватаешь по ошибке стакан с бензином вместо лимонада.
        …Он обманывал её, смешил и обманывал. Жестоко, но по-другому не умел. Потом грудь защемит разлука. Возможно, он разрыдается от боли, но это будет потом. Ударяясь в воспоминания, они смеялись навзрыд над обескураженной физиономией Командира.
        - «Как это мертвец может вскочить? Где автомат я спрашиваю?!» - сымитировал Гена, он припомнил ей бурундука. Она отомстила обрывками его наркотического бреда.
        - «У вас на лицах девяносто дней блокады написано», - вспомнили Бориса.
        Не было ничего смешного в их воспоминаниях, но подобные моменты взбрыкивали в памяти и обещали не забываться никогда, до самой смерти.
        - «Как я его? Последним патроном!» Как думаешь? Пётр выжил?
        - Не знаю. И не хочу знать, - Маруся подавила смешок, вот зэка-то Генка прилепил неудачно. Липкая неприязнь моментально охладила веселье.
        - Если лиса укусила его, - без переходу посуровел Молчун, - всё, что мы делали - бесполезно. В санатории транспорт есть?
        - Зачем? Почему ты?..
        - Стоп. Договоримся. Мы в одной команде?
        - Да. Но…
        - Кто здесь старший по званию? То-то. Мне погоны идут?
        - Гена, я не понимаю…
        - Представь, наш старый друг Петро бредёт сейчас под дождём по дороге в город. И несёт в себе заразу. Кто-то должен догнать его. И убить.
        Теперь Маруся поняла, но не покидало ощущение тоски: Генка отсылал её, воспользовавшись предлогом. Весомым, надо сказать, предлогом. Возможно, зэка валяется где-то, хотя бы за тем кустом, с перекушенным горлом. Лиса не задела его. Она помнит. Но так ли в этом убеждена? Нет гарантии. Надо проверить. Но тогда Генка останется один. Как и хотел. Она сомневалась.
        А он не дал ей возможности сосредоточиться. Молчун, как и Маруся, предполагал, что Пётр не дошёл до санатория, но ясная мысль о подобной возможности чётко обрисовала повод.
        - По склону мотоцикл без бензина поедет?
        - Куда он денется?
        - Так. Садись. Я подтолкну.
        - Гена?
        - Ну что ещё?
        - Я… не умирай без меня, ладно? - Маруся не заметила, как оседлала «Хонду» и уже готова была съехать вниз.
        - Я люблю тебя, - она видела, как блестят его глаза. Это не дождь. Это не может так кончиться! Он врёт! Он не может… Не посмеет!
        - Люблю тебя, - повторил Генка. - Всё, что можешь для меня сделать - убей его!
        Возможность наконец-то прикончить ненавистного бандита на какое-то время заманчиво заиграла в груди. Но тут же опомнилась. Надо сказать ему что-то. Он не должен толкнуть мотоцикл! Тогда станет поздно…
        - Подожди! Не толкай! - крикнула и почувствовала, как стремительно понеслась вниз.
        - Прощай, - шепнул вслед Молчун. Он хотел протрубить это слово, но знал, что шум дождя не позволит. Он смотрел, как вода и ночь проглатывают её сосредоточенную фигуру. Один толчок. Одно движение руки. Оставалось надеяться - она сможет. Не упадёт…
        Когда, доехав до ограды, бороздя пятками, Маруся остановила мотоцикл и оглянулась, маленькая фигура на вершине утопала в ослепительном безжизненном свете прожекторов экскаватора.
        60
        Он, конечно, жил не тужил,
        Не жалел того, что имел.
        Отслужи по мне, отслужи!
        Я им быть вчера расхотел…
        А. Розенбаум
        Молния расколола небо не на две, а на пять неровных частей. Яркие ветви нервов на миг осветили подножие и мокрую крышу санатория имитацией съезда фотовспышек. Генка вновь вспомнил Бориса. Какой кадр мог бы тот сделать! Мотоцикл нёс свою хозяйку вниз по густой траве, преодолевая напоры дождя. Вот теперь стало грустно и одиноко. Он не верил, что минуту назад она была рядом, они смеялись, пробовали целоваться. Последний неудавшийся поцелуй.
        …Гром бухнул, казалось, в уши. Маруся всхлипнула, продолжая сжимать руль. Пальцы чертовски замёрзли и онемели от усилий. Она стояла на тормозах, выжимала ручной, но «Хонда» сумасшедшим колобком продолжала нестись по скользкой, мокрой траве. Сотни раз она устремлялась вниз по этому склону, но днём, зимой и на лыжах. В снег, в случае чего, падать гораздо мягче. Падание с мотоцикла в темень предвещало в лучшем случае несколько переломов. Ещё одна вспышка молнии ослепляла, безразлично впихивая в резкую черноту. Где-то на уровне препарированной интуиции она понимала, что опыт тренера по горным лыжам потихоньку делает своё дело. Онемевшие руки за доли секунды до препятствий в виде кочек, бугорков, ям привычно их обруливали. Она хваталась за память, выплёвывая холодные струи дождя, пробовала представлять лыжню, её преграды. Поскольку всегда что-то может помешать, и непредвиденная ямка вмиг перенесёт её на тот свет. Мотоцикл угрюмо бурчал вхолостую, дважды разродившись рокотом, который неминуемо хоронили громовые раскаты. Молнии заплясали, резвясь, яростно раскалывая сознание, утягивая, волоча внутрь
очерченной ими темноты. Именно в дикой свистопляске грозы и скорости Маруся впервые придумала стихи.
        Под уклон, в небе молния чертит.
        В кости с Богом сыграли черти:
        И достался мне гроб ольховый
        Земляничные капельки крови…
        Она дважды прошептала их про себя, чувствуя огромную, неожиданную уверенность, восторг и неистовую озлобленность, направленную против мощной стихии. Даже успела подумать, что может понять религиозных фанатиков, набубнившихся молитв. И потому, собравшись в комок, сильная, сумела вовремя притормозить у ограды, причём с лёгкостью и грацией, каких от себя не ожидала.
        Мотоцикл какое-то время катился вдоль железных переплетений, инерции хватило въехать в ворота. Ещё бы, такой разгон! Маруся слегка побарахталась, подгоняя его ногами. До крыльца оставался добрый десяток метров, и она решила пройтись. Ноги сразу же дали знать о перенапряжении мышц, она шла, качаясь, под дождём, а перед глазами ещё плясали яркие кадры-картины, которые не забыть так сразу.
        Молчун высоко на горе. Свет прожекторов бледнеет под напором молний.
        БЕЛОЕ.
        Толчок снизу. И паника - вот оно! Сейчас грохнется!
        Молния. БЕЛОЕ.
        Огонь. Вонь дыхания в спину. Медведеподобный жидкий монстр. Не тот. Во сне. Одноглазый, с рваным ухом…
        Определённо что-то не так. Белое у чёрного здания. Мельком увиденное. Пологое…
        Она поборола искушение юркнуть под сухую крышу над крыльцом и взяла левее, за угол, на стоянку персонала. Так и есть. Белая «Audi». Машина главврача умытая дождём. Сергей Карлович зачем-то вернулся в санаторий, он подбросит её, довезёт… А там… там… всё будет в порядке. Подфартило, кажется.
        Наконец-то сухое крыльцо приютило. Маруся бережно вынула из-за пазухи чуть намокшую пачку «Беломора» и навзрыд затянулась горьким, думая о Генке. Как он там, без курева?..
        Молчун сидел в мокрой траве, жмурясь при вспышке молний, а грохот - их продолжение - невольно освежал воспоминания о засаде: длинном, бесконечном заборе, минометном шквале и горящих бронетранспортёрах. Он хотел курить. Блок сигарет в парке на скамейке представлялся чем-то грандиозно-фантастичным, как и неосуществимая встреча с теми, кого он знал и любил. Остался только Леви с его дурацким аутотренингом, и Гена от нечего делать бубнил под нос:
        - Я могу закурить, но не буду. У меня есть право выбирать.
        Но у него не было такого права. Ужасно давно не было никаких прав. И дело не в том, что последние папиросы остались у Маруськи. И даже не в том, что вот-вот любопытный ковш экскаватора высунется из тайги.
        Просто у мёртвых не бывает прав.
        Они не могут выбирать. Даже не в силах повлиять на судьбу своего бренного тела. Зароют его, сожгут или оставят разлагаться. Что из того? Можно завещать поставить свой скелет в кабинете зоологии любимой школы, всё равно какая-нибудь сволочь не позволит, а любящие родственники не подсуетятся защищать последнюю волю.
        Четыре года назад Генка поделился мучающим его вопросом с участковым психиатром. Полная, в годах, бабёнка выслушала терпеливо, с некоей долей участия. По её давно сложившемуся мнению Лазков Г.О. был абсолютно нормальным, нормальней её соседа-алкаша, который любил в пьяном виде писать из окна, распевая при этом «Широка страна моя родная». Но травма головы подразумевала держать его на учёте и проводить профилактические встречи. Генку после списания «под чистую» по знакомству хотели пристроить в военкомате, и только закорючка «стоит на учете у психиатра» помешала, принудив шлёпать на завод разнорабочим. Круг замкнулся. Но сам Генка давно об этом не жалел. И, признаться, не подумал даже, что откровенностью удивит врача. На вопрос, не беспокоит ли его чего-либо, он внезапно ответил:
        - Знаете… Мне кажется, что я умер. Нет. Не так. Я умер давно. Там, в Афгане. Когда лежал… ну, после ранения, чувствовал, что умер. Понимаете? Это нельзя спутать.
        Привыкшая к разному, врач нашлась:
        - А сейчас? У вас семья, работа.
        - Это не моя жизнь. Поймите… Как бы получше сказать?.. Отпуск. Побывка! - его самого начал тяготить разговор. Неудобно как-то. Косил под нормального и вдруг…
        Врач тогда наговорила кучу интересных вещей, мол, комплекс неполноценности, чувство неудовлетворенности, смена деятельности, отрыв от реальности и тому подобное. В конце концов, убедила, попросив назвать число, год, с каким счётам закончился вчера футбольный матч по телеку.
        - Ну вот, - удовлетворенная ответами, заявила она. - Если бы вы умерли годы назад, могли бы знать, с каким счётом выиграл вчера «Спартак»?
        Генка стушевался и мысленно плюнул на самоанализ.
        Сейчас же правда открылась ему. Да, возможно, он долго был на войне, забыл, с чем едят «гражданку», обиделся, что не попал в военкомат, не был нужен жене и плевал на работу. Но нашёлся заказчик, нуждающийся в нём, определив раз и навсегда его место:
        « - Гаврюш! Гаврюша! Голубь мой! А тот паренёк никак шестьсот шестьдесят шестым за сегодня будет? Ох, не люблю я число это непутевое. Опять соседний департамент ухохочется. Шут с ним. Пусть поживёт маленько.
        - Так то территория товарища Аллаха!
        - Ерунда, договорюсь. Хотя, обожди… Нетуть, промахнулись. Кто этот счастливчик у нас? Ага. Ему бы в безопасности ихней местечко сыскать. Пригодится небось… Охо-хо, колет шо-то, Гаврюш. Да не маши крыльями, дура! Простудишь ишо. Чую, поубивают друг друга когда-нибудь… Однако, доцентик-то по-прежнему колдует?
        - Профессор ужо.
        - Охо-хонюшки. Не ладно это. Вот тут-то солдатик и подсобит опосля. Ты там подумай с угодниками, может бабу ему повредней, да проблемку каку со здоровьем. Не задумывался шоб. Покумекай. Но токмо приглядывай, охрани. Но к делу пущай подготовлен будет. А то знаю их, водочку любят воскресшие, мать их за ногу.
        - А с местными товарищами как быть? Без их поможения не пролезет.
        - Порешам, порешам… Чаво палят-то так? Сделай ужо - снаряды кончились, что ли? Люди же, живые…»
        Представив подобное, Молчун захохотал, подставляя дождю замёрзшее лицо, струйки побежали по нему, попадая в рот и ноздри. Генка пил дожди, потому что хотел пить, смеялся, забыв о больной ноге. Пропитанную кровью, набухшую рубаху размотал давно, не помнил, когда - наверное, под воздействием аутотренинга. Его отпустили. На время. Дали видимость жизни, суету, проблемы. Потом прочистили мозги собутыльником-бабником. И Лёху Егорова приплели.
        И бросили затем разгребать бардак, поскольку именно для этого родился он, жил и воскрес. И вся его жизнь в итоге свелась к мокрому вечеру в осенней тайге. Дали, попользовался, сроки вышли, возверни должок. А все чувства, думки и мечты - так оно, не выбрасывать же. Пригодятся. Потасуются белой бородой, да вернутся - кому надо и когда приспичит.
        Генка не чувствовал себя обиженным и обделённым. Подозревал же подвох. Навели по-тихому, делай дело - будь любезен. Приказы не обсуждаются. Одно томно - Маруся. Любимая. Только-только ведь понял, как оно в жизни хорошо бывает… И тут же осёкся. А вдруг и её? По заданию «Центра»? Просил же: дайте сто процентов! На! Побалуйся напоследок. Нет уж! Вот тут-то не может быть. Хотя, чудак, лодка же была? И шрамик у неё под лопаткой… Боже, куда же пихнул он её… Что там ещё? Неужели…
        Молчун вскочил, сморщился. Простреленная нога дала о себе знать. Заковылял, вглядываясь. Санаторий внизу по-прежнему тихо чернел. Молнию дайте! Свет!
        - Господи! - заорал Гена. - Не за себя прошу! Её-то за что? Да иди всё в задни…
        Гром оборвал его крик. Глухой, как камень об крышку гроба, но суровый. Заурчало сквозь ливень. Гена обернулся:
        - Здрасте, пожаловал! И чего? Не до тебя сейчас…
        Экскаватор не ответил, монотонно двигаясь, пихал перед собой ствол свежеповаленного кедра. Прожектора, сговорившись, сфокусировались на тощей фигуре в мокрой форме работника милиции, отмечая, казалось, каждую звёздочку на погонах, каждую слипшуюся прядь на лбу. Медленно, словно заржавевший робот, Генка поднял руки и обхватил ими голову, сдавливая виски. Он уже забыл про Марусю, санаторий, Господа Бога и себя, того, юного, убитого в Афганистане. Осталась боль. Огромная, ненужная гильотина кромсала мозг, жадно чавкая.
        - ТЫ МНОГО СМЕЯЛСЯ, СМЕРТНЫЙ! ИДИ ЖЕ, ПОСМЕЁМСЯ ВМЕСТЕ! МЫ ЗНАЕМ! ВСЁ-ВСЁ! ДАЖЕ ПОГОВОРКУ! ХОРОШО СМЕЁТСЯ ТОТ…
        - Кто ржёт, как конь, - Генка скрипнул зубами и шагнул в темноту, навстречу железному чудовищу…
        Мужики. У них всегда есть какие-то дела, намного важнее, чем чувства. Кто-то читает Достоевского, кто-то сдаёт сессию, а кто-то воюет с монстрами. Не находится у них времени для Маруси. Не к девчоночьей же туфталогии обращаться? Мол, любовь должна пройти через препятствия и испытаться временем. Тьфу ты! Алые паруса, тоже мне! Без сказок, конечно, скучно. Но фиг с ними, когда такое! Взял и толкнул с горы, сидит себе и ждёт, когда инопланетяне дадут ему в руки стреляющую палку. А ей отдувайся тут. Мужики! Небольшая обида на Генку, как обратная сторона восторга и заботы, подхлестнула желание к действиям. А сама-то хороша? Расселась на крылечке, «Беломорину» посмолила и дуешься, как ребёнок… Ей захотелось вновь стать маленькой, неопытной и счастливой. Чтобы ещё ничего не произошло. И отец жив, и мама рядом. Деньги и страдания ещё за гранью понятий. А любовь не раскололась на маленькие части, наспех раздаренные мужикам. И конечно, в розовом мире детства нет места чудовищам, реальным выходцам из мира взрослых.
        Сергей Карлович куда-то запропастился, дождина перешёл на низкий уровень мороси, истощая запасы терпения. Девушке надоело мёрзнуть в мокрой одежде. Что самое странное - санаторий оказался закрытым. Она пыталась стучать и дёргать дверь, но ощущение бесполезности занятия не покидало. Более того - походило на напрасный танец перед экскаватором. Возможно, главврач уехал со всеми на автобусе, оставив машину чтобы забрать её потом. Но после не смог, поскольку город постепенно соскользнул в чистилище. Прикинув, что так оно и могло быть, Маруся под дождиком принялась за нехитрые хлопоты, которым машина Сергей Карловича подвергалась тайком не один раз. Поэтому она знала, что в багажнике у него всегда есть шланг. Багажник, как ни странно, был открыт. И салон не заперт. Лучше бы наоборот. Машина закрыта - а в санаторий входи. Надо же - и ключи в зажигании. Да-а, Сергей Карлович, Папа Карло - местное «погоняло», стареете, склерозик наметился.
        Жутко, до ломоты меж рёбер захотелось сесть внутрь, в сухое и уехать. Прямо сейчас. И гори всё синим пламенем! Но оставлять мотоцикл!? Это выше сил. И так больше ничего не осталось. Ружьё, деньги, любовь - всё к чёрту! Даже «Сбербанк», где хранился вклад, наверное, сгорел или разграблен. Местные мутанты вряд ли позаботились о тайне вложения. Только «Хонда». Зэка угнал её, но чудом мотоцикл вернулся и спас ей жизнь, уверенно вынес из опасного места, где бешеный экскаватор, возможно, растоптал уже её Гену, её Молчуна, гвардии старшего в запасе и так далее, как вокзал, только наоборот. И был ли он вообще? Человек-призрак. Ходили ли они в тайгу? Миражи. Сон. Ведь не бывает такого: чудовища, оживший вертолёт, жидкий медведь, прыжок со скалы - невозможно поверить, вместить в мозг случившееся нельзя. А лодка? Побасёнка старика. Сказки, блин…
        С тем будничным делом, которым она занималась, пережитые приключения никак не вязались. Маруся впихнула шланг в бензобак, приготовила мятое ведро из багажника, втянула в себя воздух… Аккуратный врач всегда исправно заправлялся под завязку. Бензиновый маслянистый поток облил подбородок. Плюясь, Маруся направила шланг в ведро. Струя зажурчала, толкаясь в узком железном пространстве, дождь виновато тонул в жёлтой ёмкости. «Хватит», - решила девушка, упаковала шланг обратно, а ведро отнесла к мотоциклу. Мокрые ладони подвели, или силы уже не те, ведро скользнуло по пальцам, обильно оплескав бензобак снаружи.
        - Чтоб тебя! - Маруся сконцентрировалась. Эх, воронку бы! Сколько раз собиралась купить!
        Ведро отнесла обратно в машину. Чужого нам не надо. Готовая, накормленная «Хонда» лоснилась от дождя, просясь в дорогу. «На машине-то быстрее. Туда-обратно. А главное - сухо», - ещё раз подверглась искушению девушка, закрывая багажник. Но последняя фраза - явно из пошловатого рекламного ролика - покоробила, она решительно вытерла руки об джинсы, скорее по привычке, чем от необходимости, и ощутила их неприятную мокроту.
        Громыхнуло сверху. Скорее почувствовала, чем заметила она, как затряслись тросы подъёмника и задрожала гора, словно грозилась родить вулкан. Маруся задрала голову, проследив мимоходом зелёный спуск, по которому недавно скатилась. Наверху светло от прожекторов, скрип в мокром, скрежет железа. Слабо прячась, наискосок мелькнула стрелка молнии, вполсилы ударил барабан грома, словно хлопушка за два квартала. Гроза уходила к городу. Но на макушке горы бушевало непонятное противостояние человека и экскаватора. Она могла быть там в данную минуту. Но хотела ли? Генка толкнул, выгнал, отослал, сберёг. Мужики. Хорошо хоть на это ума хватает. Взгляд переместился на окна. Темно. А вот Сергей Карлович явно не в себе. Ключи в машине. Педантичный врач перестал быть таковым. С чего это вдруг? Да и здесь ли он? Она же стучала! Так он тебя и услышал на третьем этаже… Окно с той стороны. Чёрт его знает, что там будет дальше. Экскаватор спустится, и симпатяга Карло в лучшем случае превратиться в лепёшку, а в худшем… Представленный образ главврача с полужидким туловом и белой, сморщенной губкой на лице, из-под которой
торчит клин бороды, не показался ей таким уж нереальным. Надо предупредить. Или выяснить: здесь или нет?
        Маруся обогнула крыльцо, бегло озирая фасад. Света нет. А окно в комнате отдыха разбито. Что бы это значило? Теперь на мотоцикл, к «сарайчику», переодеться и дёру, ну! «Благородный Дон. Это не великан, это мельница!» - «Всего лишь мельница, мать её!» Как там говорил Молчун? Поставил себя на его место? Это вам не всего лишь, и не Санчо с ранчо. Чтобы сделал зэка когда ливануло? После волков, усталый и явно нездоровый. Вспомни, он с трудом взобрался на сидение? Слюна на подбородке? Забудь страх. Лиса заразила его. Мельница? А ты уверена? Великан! А ты проверила? Сколько он ждал их там, в дыму? Терпеливый, сукин сын! А это тебе как - ползущее одеяло?! «Ну, как я его? Последним патроном!»
        Разбитое окно. Терпеливый бандит. Это о чём-то вам говорит? Опять стихи, будь они не ладны…
        Он ждал их на пасеке, втёрся в доверие, бросил в огне, когда стало опасно, затем вернулся Дедом Морозом и опять бросил, затем вновь выждал и отобрал «Хонду». Почему бы ему ещё раз не подождать? Здесь. В санатории. Чёрт, главврач, наверняка, корчился в агонии, пока она сливала бензин с его машины. Нет, Маха. Долго будешь сопли жевать? Или, в конце концов, выберешь: всего лишь или всё? Кто научил тебя трусить? Асур Нурлиев? «Не ходи туда!» - бледный очкарик Андрей. Прачечная? Ворвалась, не боялась. «ПО РОГАМ ЗАХОТЭЛА?» Андрей и Молчун. Пытались оградить, уберечь. Мужчины! Не получилось.
        Тяжело вздохнув, как бы извинившись перед старушкой «Хондой», что так долго заставляет себя ждать, Маруся подтянулась на руках и осторожно перелезла через подоконник. Ага. Где-то здесь бильярдный стол. Прямо под окном. Она пошарила, обнаружила мокрое и липкое, наверное, от дождя, сукно и громко спрыгнула, тут же слегка поскользнувшись. По зданию пробежала дрожь, неприятно отозвавшись в теле. Гора ещё раз качнулась, вибрируя. Может, и вправду - вулкан? Если по-Генкиному, вполне вероятно. Экскаватор с Молчуном проваливаются в разверзающееся жерло, окутанные потоком лавы….
        Темно, блин. Ступая по скользкому полу, ощупывая руками стол, она добралась до комода. В отличие от Вожорского, она знала, где включается свет. Ярко вспыхнула лампа в саване зелёного абажура. И Маруся зарыдала всхлипами, обнаружив, что рука, сползающая с выключателя, густо перемазана кровью.
        61
        Будет тихо и странно
        Угасание дня.
        Будут зори и травы,
        Но уже - без меня…
        А. Саулов
        Танька из второго корпуса была помешана на счастье. У неё даже выработалась целая наука о счастье с теорией и практикой. Теория заключалась в том, что она выписывала из книг и услышанные от других определения счастья в тонкую школьную тетрадь. А практика - в безумных чудачествах, испытаниях, авантюрах, в которые она успешно затаскивала подруг и знакомых. Все, кто так или иначе связывался с Танькой, обычно ухохатывались над ней, но Маруся впоследствии обнаружила, что все вспоминают приключения с Танькой как самые счастливые моменты в жизни. Со временем образ Таньки-счастьелюбки обрастал слухами и становился легендарным. Её удочерили, она ушла из интерната. Возможно, стала счастливой. Скорее всего. Потому как не умела быть другой.
        Маруся вспомнила, как вместе с Танькой выиграли в лотерею в книжном магазине. Подруга уверено заявила, что у неё рука лёгкая, а у Маруси тяжёлая, поэтому они прекрасно друг друга дополняют. Маруся вытаскивала лотерейки из красочного крутящегося барабана, а Танька ловко их вскрывала, на выигрыш заказывали ещё и ещё, сумма с каждым разом возрастала. Её хватило на приобретение плеера, книгу фантастики и яркий плакат с Арбениной, который Маруся повесила у себя над кроватью. Сколько потом ни пыталась - лотерейные билетики скоропостижно оказывались бесполезными.
        Именно о том весёлом случае с выигрышем, когда счастье буквально передавалось из рук в руки, а задорный смех уже нельзя было сдержать, вспомнила она сейчас, в разгромленной комнате пустого дома отдыха.
        Лёгкая рука. Тяжёлая.
        Возможно ли спровоцировать удачу, случай, стечение обстоятельств? Аксиома: для успеха дела нужны теоретик и практик, что редко сочетается в одном лице. Полёт фантазии Молчуна дополнил практичную Маху. Иначе можно свихнуться. Генка раздумывал и делал промах за промахом, но чётко предвидел результат. А ей приходилось испытывать действия на себе. Комната отдыха напоминала бойню. Куски человеческой плоти, густые лужи крови, алые капли брызг на стенах - первое, что бросалось в глаза. Здесь недавно кого-то искромсали, выпотрошили. Зелёное сукно бильярда пропиталось тёмно-красным. Ярко-красная туфля с выпуклым обрубком, торчащим из неё, виновато уткнулась в плинтус. Из-под кресла выглядывала чёрная макушка сплющенный головы. А на пороге щурилось от яркого света лохматое огромное существо, перепачканное кровью настолько, что невозможно было определить с какой стороны хвост и куда оно смотрит.
        Затем чудовище вскочило на четыре лапы, встряхнулось, как собака после купания, украсив и так уже донельзя сюрреалистические обои каскадом алых брызг. Маруся оторопело узнавала монстра из сна. Оборванное ухо, замутнённый белой пеленой глаз, второй - непонимающий огромный шар, жадный до безумия. Широкая лопатка ноздри. Медведеволк наспех зевнул, клацнув капканами клыков, и морда приобрела осмысленно-заинтересованное выражение. Маруся осторожно попятилась к окну, не сводя глаз с разбуженного оборотня - именно так определив для себя наименование находившегося рядом существа. Тот, в свою очередь, прижал в оскале единственное ухо, вздыбляя загривок.
        - Мама, мамочка, мама, - шептала, пятясь, девушка.
        Кошмар лениво поднялся на задние лапы, и Маруся удивлённо отметила, что они обуты в яркие кроссовки, правда разодранные выпирающими из них когтями. На брюхе чудища трепыхались лоскутки былой одежды, сгибы колен вырастали из дырявого вельвета. Она метнулась к бильярду, используя стол как преграду между собой и двухметровым чудовищем. Агрессия пахла кровью и шерстью, перемешиваясь вполне знакомой вонью узют-канов. Оборотень гулко протопал к окну, навалившись на стол корпусом. Огромный глаз ясно определял его намерения - жрать.
        - Хорошая собачка, хорошая, - в унисон рычанию проговаривала Маруся, вспомнив - Генка так подманивал. Кого? Забыла. Всё забыла. Оборотень пытался взгромоздиться на стол, мешало сытое брюхо. Он сожрал кого-то! Мама! Помогите! Окно! Не успею! Страшно, мама!
        Он дышал в лицо спёртым запахом помоев. Нос! Ноздря! Обухом по голове - перепачканная кровью морда внезапно стала похожа… Свернутая трубочкой ноздря. С противными синими жилками. Близко. Иуда! Зэка! Рука нашарила палку, и недолго думая, девушка хлестнула зверя бильярдным кием. Рявкнув, тот отпрыгнул, шмякнулся башкой об стену, замешкавшись в узком проходе между столом и батареей.
        Маруся отскочила, пятясь, выставила кий перед собой. Страх ещё холодил спину, но обида за испуг и ярость перемешались досадным пониманием.
        - Ну! Иди сюда! Ты! Гибрид недоделанный! Иди сюда! Ну! Что? Совокупляетесь? Тараканчики, бурундучки, киски, поросята. Видели таких! Что? Убирайся!
        Зверь обиженно щёлкал пастью, пытаясь куснуть щекочущий, мельтешащий перед мордой конец острой палки. Красный глаз набухал озлоблением.
        - Не нравится? Зверюга! Как тебе? Схлопотал?
        Маруся отступала, несла околесицу, слегка тыкала кием надвигающуюся мощь и думала: «Лишь бы не упасть! Не упасть!» Уткнулась спиной в стену. В двух шагах темнел проём двери. В памяти возникали ковровые дорожки, кадки с тропическими растениями. Налево выход. Крыльцо. Мотоцикл. Она уже видела себя бегущей, тарабанящей в запертую дверь… Тупик. Смерть. Направо… Оборотень, наткнулся больным глазом на кий, взревел и не дал додумать. Маруся закричала, руки заволокло жаром. Кровь залпом вырвалась на них, забрызгав куртку. Вонючая кровь узют-канов.
        С хрустом сломался кий, ворвавшись в грудь прыгнувшего монстра. Маруся падала вниз, скользя в кровавых ошмётках, а сверху давила мохнатая ревущая масса. Она импульсивно ухватилась за борт бильярда и кубарем отлетела вместе с ним, отброшенным раненым зверем. С твёрдым хлюпаньем покатились по полу шары…
        …Боль растягивала кругозор, вылущивая воздух. Генка видел, что конструкция стрелы экскаватора потеряла свою жёсткость. Жирафьей шеей она изгибалась, напоминая ползущего червя. Вслед за стрелой хрумкал по синусоиде ковш, выворачивая комья мокрой земли. Жёлтый в подпалинах корпус Хозяина бесконечно широко выдвигался из тайги.
        - ТЫ ПРОИГРАЛ, СМЕРТНЫЙ! МЫ НАШЛИ ФОРМУ! СЛУГА УЖЕ В ПУТИ! И НИЧЕГО ТЫ НЕ СМОЖЕШЬ! МЫ УЧИМСЯ!
        Как не вовремя! Он вновь оплошал! Ошибся! Отправляя Марусю в безопасное место, подставил её под удар. Пётр Смирнов, мать его так. Он понял это только сейчас, когда уже поздно. Поздно чеголибо менять. Но мысль о Марусе мешала стать камикадзе, когда она в опасности. А не всё ли равно? Поздно. Он и так умер, давно мёртв. А мёртвые не испытывают боль. От подобной идеи полегчало. Молчун поднял голову и усилием воли открыл слезящиеся глаза. Лицом к лицу. Это твоя война. Тут же представил себя со стороны - ну ни дать ни взять комиссар, обвязанный гранатами, ждёт, когда на него наедет танк. Только гранат-то нету. И никто ничего не подкинул. Лезть с кулаками на ковш - дурь. Проще попинать стену пятиэтажки. Предначертание - предначертанием, судьба - судьбой, а жить хотелось. Нет уж! Дудки! Шорская народная мудрость - чур война, я фур тайга. А в прятки поиграть не желаете?
        Но прятаться было негде. За трансформатором? Найдёт - тьфу! - раздавит. Голая макушка холма не сулила убежища. Разве что влезть на столб? Генка сомневался в успехе - нет времени, скользкое железо, ток в проводах. Но озорная идейка попросила подсуетиться. Он решительно захромал к восьмипалому божеству звезды. Прятки-прятками, а попробуйте ещё достать. Не разбив яйца - яичницу не покушать. Экскаватор же топал напрямик, сотрясая гору. Молчун перевалился за бетонный фундамент столба и оказался внутри железной паутины переплетений. Столб устремлялся вверх, в тёмное небо, продолжая тянуть провода от подобного такого же на другом склоне. Ростом - пониже экскаватора, но на первое время сойдёт. Хозяин навис над столбом, огромный, заслонивший простор. Гибкая стрела ткнулась в верхушку Звезды, вызвав электрический искропад. Ковш царапнул бетон, стеной перекрывая пределы видимости.
        Генка мрачно поднялся, ощущая дрожь во всём теле. Жужжание тока над головой напоминало о пчёлах. О великанском рое снующих, кружащихся насекомых… Железные балки выдержали напор ковша, тот отполз и ещё раз ударил с размахом, оглушая. Моросил дождик, временами забываясь, усиливался, разжижая грязь под ногами. Молчун стоял, вытянув руки, словно хотел сам стать столбом, ловить ладонями капли - маленькая фигурка-нецкэ в куполе железа. Энергия скрежета и электричества пробегала по мышцам, и Генка улыбался. Экскаватор продолжал активную осаду, толкая железную звезду, сотрясая натугой холм, чавкая грязью, мокрый и опалённый погибшим собратом-огнём. Червь стрелы пытался сгибаться, обхватывая столб, как хоботом слон, стремясь вырвать нежданную преграду, от этого бестолково плясал ковш, трос запутался в распростёртых лапах столба.
        Молчун ждал. Он уже видел вплотную приблизившуюся грязно-жёлтую машину, видел, как яростно багровеет деформированный глаз-кабина, где не так давно они с Марусей воевали с ожившими мертвецами. Где-то там, внутри, расплавилась растаявшая лиса под чёрной лепёшкой соляры. Натруженно хрипел мамонт генератора. Возможно, критический момент стимулировал математические способности, или шапка энергии над головой сказалась. Но в течение минуты Молчун подсчитал, что он не мог лицезреть в данный момент перед собой урбанистический вариант дракона.
        От разреза через посёлок до санатория пятнадцать километров с гаком. Средняя скорость человека - 4 км/в час. Задачка для учебника математики. При нормальном движении они с Марусей одолели бы расстояние часа за четыре, но отдыхали, канителили, туда-сюда, нога ещё. Но экскаватор-то не отдыхал. Он начал погоню на заброшенной узкоколейке, двигаясь со скоростью два метра за шаг. Даже если допустить, что на шаг у него уходит минута, хотя Гена подозревал - гораздо больше, то за час машина должна была сделать 60 шагов, то есть пройти тысячу двести метров. Сутки беспрерывного движения - получим два с половиной, ну три километра. Экскаватор должен только-только подойти к посёлку, а он уже здесь, вброд перешёл речку, хрустел тайгой по горам, где крен уклона иногда мог бы уронить упрямую машину. Причём Молчун не замечал, чтобы экскаватор как-то по-особенному торопился. И раскачивался как обычно, и длина шага не увеличилась.
        Но, тем не менее, он здесь, нарастив возможности машины в десятки раз. Задумавшись над этим, Гена испугался - с кем он задумал бороться? Вечный двигатель. А если автомобиль? С шестидесяти км до шестисот? А самолёт? А ракеты? Десант через световые годы, увеличенный десятикратно. И, не дай бог, там найдутся более развитые цивилизации с передовыми технологиями.
        Невозможность подобного увеличения мощности засвербела в мозгу - а вдруг мираж? Очередная галлюцинация? Проецирование себя на расстояние? Ага! Вы посмотрите, как галлюцинация долбится об столб. Наступит и с миражами покончено навсегда. Экскаватор шипел что-то, посылая телепатические злобные воззвания. Но Молчун улавливал только отголоски. Либо враг выбивался из сил, либо колпак электричества не пропускал, вибрируя. Или ещё проще - Генка умер. А для чего мёртвому телепатия?
        Последнее предположение по ощущениям походило на правду. Молчун рассеялся - призрак внутри призрака. И в милицейской форме возник юный сержант Лазков, такой же, как до ранения в голову. Потому что там, тогда, прислушиваясь к нескончаемому рёву звуков, выплёвывая красные сопли на песок, он уже видел это: мокро-жёлтый оскал динозавра через переплетения громоздкой решётки. Вспомнил и надломленный хобот стрелы, обернувшийся вокруг конструкции над головой, и зависший куб серого гроба, и то, как тонул по щиколотку во вспаханно-жидкой жиже. Он видел ад, когда умер. Ад вернулся вместе с неприятным скользким дежавю, с покалыванием слетающим с кончиков пальцев, кровь потекла из-под ногтей, хлынула носом, а волосы вздыбились и задымились.
        Экскаватор навалился на столб, одновременно толкая, вырывая из земли. Закряхтели бетонные опоры, и вышка покачнулась, давая крен. Провисли, порвались толстые провода, искря, оплели стрелу.
        И свет! Ослепительный бледно-голубой заструился сверху. Молния! Прямо в конус Звезды! Генка завопил в непонимании, чувствуя, как горят волосы и жжёт лицо. Сбоку посыпалась земля, крупные комки разбивались о грудь. Небосвод покачнулся. Башня Звезды стала падать, обливая потоком искр. Быстрая змея света проскользнула по стреле, ворвалась в кабину, фонтанируя огнём, обволакивая огромную машину однотонной иллюминацией. Экскаватор трясся, сжимаясь и обугливаясь на глазах. С шумом мощного взрыва рухнул ковш, взметнув курган жидкой грязи. Столб провалился сквозь неё, запнулся об ковш, обрывая последние провода, что утекали за ним огнедышащими червями. Вспыхнув, взорвался трансформатор, и прямоугольные арки подъёмника покатились вниз, складывая падающее домино.
        Одно мгновение Геннадий Лазков наблюдал медленное движение вверх вытянутой, полыхающей рыжим платформы, распухающие чёрные бока завалившегося под уклон экскаватора. Потом свет укрыл его, мелькнув напоследок чем-то объёмно-осыпающим над головой…
        62
        Сопротивляясь тёмной силе,
        Её жестокости тупой,
        Мы друг за друга заплатили
        Ценою слишком дорогой…
        В. Фёдоров
        Застонав, Маруся вывалилась в коридор, оставив скребущее угол чудовище в кровавом месиве ошмётков. Она надеялась, что обломок кия воткнулся монстру в сердце, и тот скоро сдохнет. Ушибленная во время падения рука пульсировала тупой болью. Она обхватила её, прижала к груди, оглядываясь. Направо пойдёшь - хрен редьки не слаще. Но выбора не было. Упрямая, мокрая чёлка лезла в глаза. Девушка побежала по длинному коридору, толкаясь в белые двери с надписями «Массаж», «Окулист», «Невропатолог» - всё равно, что долбить в глухо запертые склепы… Хрипя, массивно, из комнаты отдыха выпрыгнуло чудовище, поскальзываясь на разводах крови. Узкий коридор вмещал его тика в тику, монстр засеменил на четырёх лапах, толкая плечами стены. Оскаленная красная пасть никого не могла бы убедить, что эту собачку можно успокоить, погладив.
        Маруся бежала мимо равнодушных дверей, хотела было - вверх по лестнице. Но что там? А дальше? Догонит, догонит… Поэтому заскочила в столовую, захлопнула створки, меж ручек впихнула ножку табуретки и, не отдыхая, повернула на кухню. Здание задрожало, громко рухнула в мойке на пол стопка тарелок. Маруся матюкнулась в развесёлые физиономии чаепития на стене, обогнула дюралевый стол, спихнула с плиты кастрюлю в надежде, что та помешает преследователю. С ещё большим грохотом бьющегося стекла рассыпались рифлёные двери, когда оборотень ворвался в столовую, выламывая массой косяк, весь в крупных осколках.
        Стукнувшись больной рукой, девушка завернула за угол кладовки. Много поворотов. Много. Он не сможет развить скорость. Хорошо. Ванная. Чурки для разделки мяса. Где же топор? Ах да, он остался на пасеке. Нет. Не так… Маруся стала задыхаться, бег и рыдания - вместо необходимого регулярного вдох-выдох - делали своё дело. Дверь! Закрыто, блин! Отбежала, навалилась плечом. Треснуло. С той стороны обычно закрывали на маленький замочек. Служебный выход…
        На кухне торнадо. Стайкой чмокали падающие стаканы, гремели кастрюли, мощная лапа накренила чан с прокисшими остатками чая. Уронить не смогла. Привинчено к полу… Ещё раз! Ну! Сдёрнутый со стены огнетушитель ударился в дверь. Отброшен. Забыв про боль в руке, Маруся ударила собой, прикусив язык. Отшатнулась. Соберись! Просто надо разбежаться. Разбег начался от комнаты отдыха. Помнишь? Коридор, столовая, кухня. Он уже рядом. Последняя попытка. Ты ведь уже вышибала двери. В общаге. Там козел с подружкой хотел… И в экскаваторе. Маха. Ну! Она пнула с разбега, щеколда снаружи выскочила, вырывая шурупы из косяка.
        Оборотень вырулил в тесноту закутка, инерция впихнула его в ванную, ударив ляжкой о чурку. Зелёная кровь продолжала сочиться из раны, где застрял кусок палки, лапа не слушалась, немела. Вырвавшись, он выпрыгнул в дождь и ночь. Хрипя, развернулся…
        Никого.
        И побежал вокруг дрожащего здания, едва не сбив лестницу, которую давным-давно подставил к своему окну Спортсмен. На предпоследней ступеньке дрожащая девушка пыталась сдержать шумное дыхание до тех пор, пока оборотень не исчез за фасадом.
        Ей хотелось кричать от боли и обиды, истерически хохотать - спасена, жива, но пальцы намертво вцепились в перила, а всхлипы проглотил дождь. Она нашла зэка, то, во что он превратился. Задание выполнено. А убить его? Как? Попробуйте сами. Но пробовать было некому. Рискуя упасть, Маруся обернулась, встала на цыпочки - кроме мельтешения прожекторов на вершине ничего нельзя было разобрать. Время от времени громкий скрежещущий звук резонировал по стенам санатория, они дрожали - и в этом она не видела ничего хорошего. Маруся толкнула окно, на свете ещё есть место чуду, створка распахнулась. Перебравшись с улицы в комнату Спортсмена, Маруся сначала запнулась о тумбочку, потом её обыскала. Нашла мятую сигарету, спички и пустую бутылку из-под водки «Журавли», которую недавно продавала сама. Странно, право: человека уже нет, мир катится в тартарары, вокруг санатория бродит оборотень, а бутылка, использованная тем человеком, стоит себе, как ни в чём не бывало. Маруся выкурила сигарету, расстегнув фуфайку, пощупала колющий бок. Надо добраться до мотоцикла во что бы это ни стало.
        Она выдохнула, как перед нырянием, нажала ручку и вышла в коридор на третьем этаже. В жизни всегда есть место подвигу, не так ли? Но она чувствовала - если выживет, «подвиги» будут сниться долгими беспроглядными ночами. Монстр ждал её. Вычислил, учуял, прочёл мысли - суть дело не меняло. Маруся только-только потихоньку ступила в коридор, как из проёма лестничных сплетений послышалось недовольное глухое урчание. Тяжёлые прыжки. Скрежет когтей по ступеням. Таиться смысла не было, она побежала, соображая на ходу. Коридор заканчивался стеклянными дверьми - выходом в лоджию, нависающую над перекрытием крыльца. Отдыхающие избрали лоджию самым удачным местом для курения. Она не единожды курила там и знала, что двери закрываются на щеколду изнутри. Перила высокие. А сверху коньком крыши служил симпатичный деревянный медвежонок с поясом из олимпийских колец. Ещё одна загадка, на которую она никак не могла найти ответ. Почему санаторий называется «Три медведя», а фигурка изображает одного?
        Монстра, кстати, это нисколько не интересовало, он вышагнул в коридор и, припадая на переднюю лапу, пустился вдогонку, увеличивая скорость. В темноте алый глаз внушал бы ей ужас, не говоря обо всем остальном, если бы Маруся тратила время на оглядывания и испуг. И она наверняка бы выиграла спринт, но вибротолчок исходящий от горы, более сильный, чем предыдущие, выпихнул пол из-под ног и выдавил из проёмов стекла. Она вскочила на ноги, сделав пару шагов, почувствовала толкающую тяжесть в спину, толстая пасть ухватила фуфайку. Но разбег вновь был начат, девушка рванулась, выскорлупившись из одежды. Хорошо, что на три размера больше! Вслед полетели куски ваты. Секунд пять оборотень вклинивался в ситуацию, но их хватило, чтобы от мокрой фуфайки остались клочки. А ей стало легче, либо обузы меньше на плечах, либо хладнокровия прибавилось. Лишь мелькнуло сожаление об оставленных в кармане папиросах.
        Чуть не погубившая дрожь горы внезапно оказалась и спасительной. Маруся не потеряла драгоценное время открыванием двери, она перешагнула сквозь образованный проём, хрустя разбитыми осколками, кошкой вспрыгнула на перила. Руки вверх. Деревянный медведь услужливо подставил лапу. Ногу вверх! Кедр, она лезет на кедр, а не на мокрую крышу. Теперь переместить тяжесть… Но подобное мгновенно стало невозможным. Грузный оборотень выпрыгнул на балкон, тараня перила, пол со скрипом разверзся под тяжестью лап. Девушка потеряла точку опоры, заброшенная на крышу нога поползла обратно, скользя по железному листу. Ушибленная рука натянулась, потеряв чувствительность. Маруся взглянула вниз, куда рухнула лоджия. Неловко проехав спиной по навесу, оборотень шмякнулся мордой, осыпаемый изобилием досок. Ну а ей вниз не хотелось. Никак. Просто нельзя. Пальцы скребли выпиленные усердным столяром кольца на поясе медведя. Маруся поняла вдруг, что к чему, ткнувшись физиономией в неокрашенные, потому незаметные снизу цифры: 1980. Ага. Дата постройки. Мода на олимпийскую символику. Ногти впились в дерево, бестолково повисшая
нога наконец-то упёрлось в твердое. Рывок! Однако вовремя скинула фуфайку…
        Девушка лежала на спине, пачкая белую блузу, грудь высоко вздымалась, а рот жадно ловил воздух. Спине было больно, что-то мешало на пояснице, вдавливаясь в кожу, но она не находила сил посмотреть, потрогать, что это. Дождь проникал насквозь, ручейками сбегая с висков, с подбородка в вырез, пробегал между полушариями грудей и тонул где-то в джинсах. Природа свихнулась. Всегда знала, что гром идёт вслед за молнией, а не наоборот. Звук слышим позже. Целенаправленная стрела с неба поразила верхушку звезды на горе, разбиваясь, родила десятки синих молний, те заструились по рвущимся проводам, и столб начал падать. Невольный свидетель катастрофы даже села, забыв об усталости. Генка! Там Генка! Вот она - стреляющая палка!
        Жёлто-голубой фейерверк потушил прожектора, оставшись ненадолго единственным в своем роде светилом. Она видела, как уполз вбок экскаватор, укутанный молниями; как падающий столб сорвал прямоугольник трансформатора. Последующий взрыв выстеклил в санатории уцелевшие окна. Маруся покатилась вниз, но сумела зацепиться за кровлю. Царапающий предмет немедленно был извлечён из-за пояса.
        Им оказался пистолет.
        Факел на вершине продолжал дарить свет, девушка увидела, что Звезда не остановилась, бульдозером вырывая кедрач, поползла вниз, опутанная синими искрами. Она решилась и, выглянув, свесив корпус, поискала монстра. Тот корчился на асфальте, непонятным образом изменяясь. Первая фаза оборотня перетекала в завершающую. Приплюснутая морда выплевывала пену, вытягиваясь в яйцо, хвост за ненадобностью отвалился, лапы приобретали человеческие сгибы, втягивая в себя когти.
        Внизу не было волка. Там лежал Пахан, причём условием его узнавания могло быть допущение, что он полгода не мылся, столько же не стригся - не брился, отращивал зубы и ногти и упорно упражнялся штангой. И долго валяться в обломках он не собирался. Сел - кошмарная помесь. Лохматый, бело-рыжий, клыки, глаз и вытянутое ухо. Пасть ткнулась в подмышку, словно при ловле блох. Монстр выплюнул вытащенный из себя обломок кия и потрусил на четвереньках от крыльца.
        «Их нельзя убить. Только рубить и жечь», - вспомнила Маруся, сжимая в ладони тяжёлую рукоятку. Шумно ломались деревья, сминая рухнувший подъёмный механизм… Пахан-оборотень обнюхал красный мотоцикл. Дальнейшее девушка перенести спокойно не могла. Существо вскарабкалось в седло, взвыло, подняв морду, и вполне осмысленно завело технику. Её «Хонда» под монстром! Разве для этого она холила её, смазывала, берегла? Хотя кто сейчас разберётся - что для чего? Всё запуталось, перемешалось. И нельзя исключить, что зверь вот так и уедет сейчас, а её мотоцикл станет помощником в продолжении дела ПБО.
        «Хонда», которую так недавно она наполнила бензином, рявкнув, тронулась с места. Оборотень деловито крутанул ручку газа и ехидно посмотрел вверх, на крышу. Знал - она там. «Ну, - спрашивал, - что теперь? Говорили тебе - убирайся? И что? Деньги, ружьё, новая куртка, родной посёлок - где всё это? На тебе рваные джинсы и чужое белье. Для чего, спрашивается? Что и кому доказала? Не станешь ведь стрелять по единственной оставшейся у тебя вещи? Авось обойдется, а?» Она видела его мокрую рожу. Короста зэка на волчьем рыле. Одноухий, одноглазый, рыжие бакенбарды, красные клыки. И что? Генка, Борис, Шурик, Спортсмен - зря? Оно вырвалось, оно уезжает, используя Марусину любимицу. Оборотень доехал до бассейна, явно умело выруливал на аллею. Дальше ворота и автострада, города-дороги, где можно кусать, впрыскивать яд, копить массу, создавая нового Хозяина, становясь им. Но «Хонда»? На другой чаше - погибшие мужчины. Мёртвые. Они не узнают. А если и так? То простят? Поймут?..
        Маруся побежала по крыше, спотыкаясь, сосредоточилась, подняла пистолет. Дождь замывал пространство, слепил. Три патрона. С лихвой. Прости, подружка… Тяжёлая рука, тяжёлое оружие, камень на сердце. Формула счастья. Прости! В конечном итоге: счастье, Танюша, не только владеть. Но и отдавать. Запиши…
        Первая пуля чмокнула узют-кана в голень, он хрипло взревел, почти неслышимый из-за шума падающих деревьев. Мотоцикл вильнул, поймав вторую - включенной фарой. Облитый бензином корпус занялся голубоватыми язычками. Третья пуля ворвалась в бак раскалённым жалом. Мотоцикл взлетел на повороте, распадаясь на части внутри огненного шара, из которого вышагнула опутанная факелами фигура: упала, катаясь по земле, наматывая шкурой огонь. На этот раз рёв оборотня пересилил остальные звуки. Потому Маруся не поняла, что на этот раз сотрясло санаторий. Подъёмник? Дерево? Вой? Она поползла вниз. Мокрая кровля не претендовала на устойчивую поверхность. Пистолет гукнулся об асфальт, девушка последовала за ним, всё ещё цепляясь за воздух, не понимая почему крыша стала расти, утекая в небо… Упала на другую крышу, крышу белой машины, скатилась, сжалась в комок, унимая гудящие рёбра. Чёрт, она какая-то кошка! Всегда на лапы! Как же так? Отдача? Предательская склизь? Мощь взрыва? Прошло. Только перевести дух.
        Надсадно кашляя, морщась, проволоклась до капота по-гусиному. Пылающие губы сразу набухли, их можно было увидеть, скосив глаза. Славно приложилась мордашкой - месяц без поцелуев! Рёбра, кажется, целы. Только ещё не выгнулись после удара, мешая дышать. Опираясь на колесо, она поднялась, открыла дверцу. В салоне мягкие кресла. Сергей Карлович - классный врач, даже его машина творит чудеса. Не то загремела бы по всем правилам. Так что не знаешь, где повезёт. В аптечке упаковки таблеток, пузырьки. Маруся заглотила двойную дозу анальгина. Не мешало бы прижечь йодом там-сям, но как-то не успевала. Ограждающий территорию забор натужно рухнул. Острогранная шапка столба достигла подножия, оставив за собой вспаханную просеку. Капец лыжне! Девушка завела машину и поторопилась убраться. Белая «Audi» обогнула крыльцо, въезжая в горящие, исковерканные внутренности «Хонды». Маруся собралась заплакать. Но решила - чуть позже, когда всё будет позади. Сейчас главное - быстренько заскочить на склад лыж, по адресу, так сказать, хватануть побольше шмоток, документы. А там… там всё будет хорошо, по-другому… Как? Она не
знала, но зациклилась на мысли: надо только выбраться, выжить…
        Дальнейшее не испугало её. Маруся ждала нечто подобное. Ведь она - герой боевика, так? А по законам жанра под конец всегда случается эдакое-такое, с перчиком, с перебором. Банальная преснятина… Машина застряла, скребя днищем по дымящемуся колесу. Въехала - не заметила. А возникшее перед капотом чёрное существо - оно должно было появиться. Или нет?
        Может быть, в боевиках в подобных случаях и визжат, но она лишь досадливо хлопнула по панели, выжимая газ, дёргая накренённую машину. Чёрное продвинулось справа, обугленные, но достаточно прочные когти корябнули стекло. На него же облокотилась приплюснутая харя. Слипшаяся, сгоревшая шерсть, застывала, оплавленная, шишками-фурункулами. Из гнойника несуществующих ноздрей фыркалось зелёное. Слизанные огнём губы обнажили клыки до дёсен. Что радовало - чудовище ослепло и облысело, но симпатии из-за этого к нему, отнюдь, не прибавилось. Маруся нисколько бы не удивилась, услышав скрипучее: «ТЫ УБИЛА МЕНЯ! УБИЛА!» Да сколько можно?! Она ткнула кием в сердце, заманила, скинула с третьего этажа, получается, напрасно взорвала собственное имущество, бросила на произвол судьбы человека, которого любила. А до этого имела дело с ходячими мертвецами и галлюцинациями, драпала от безумных механизмов, сидела внутри них. И всегда казалось - вот теперь-то кончится… А что получилось?
        Чуть живая образина по-прежнему хочет кусаться и обзываться. Надоело! И так всё болит. Выпить водки, чтобы пофигело. Предложить монстру. «Ты меня уважаешь? Давай договоримся? Разбежались и делу конец!»
        Она продолжала газовать, приговаривая:
        - Давай, давай. Поехали.
        Машина тряслась, но прочно обняла шинами раскуроченные останки мотоцикла. Правая дверца вгибалась внутрь, стекло покрылось мелкими трещинами. И Маруся решилась впустить попутчика, раз так настойчиво просит. Толкнула дверь ногами. Медленно, как во сне, чудовище принялось карабкаться на сидение, попутно потроша энергией убийства. Вместо лап - чёрные култышки. Оторвало, погорелец? Не будешь чужое брать…
        Девушка не стала дожидаться, пока оборотень влезет и сомкнёт челюсти на её колене. Она выскочила из машины, вдавила блокиратор и захлопнула дверцу. Удивлённо-обиженный череп приподнялся над «баранкой», голая пасть попробовала куснуть стекло. Маруся показала ей фигушку, попутно собираясь с духом. Соревнование на скорость. За первое место: приз - жизнь. Кто-то сейчас умрёт! Она не хотела проигрывать, но сомневалась в успехе. Не очень-то сегодня в спортивной форме: шмякнись с крыши, после безумной погони по этажам - сам поймёшь!
        Белая машина приняла её тело с привычным одобрением. Маруся прыгнула на капот, перевернулась на спине. Монстр не успел среагировать, поворачивая мощный корпус в тесноте, а она уже заблокировала смятую дверцу и хлопнула ей по метнувшейся было к выходу морде. Опа-па! Попался?
        Теперь начинается. Она шлепнула с азартом по бёдрам и припустила к багажнику, не обращая внимания на колики в груди. Она поймала ПБО! В ловушку. «На совок и в мусоропровод…» Может ещё, в зоопарк сдать? Это какая-то умора! В салоне опрокинулись спинки кресел. Слепой, но по-прежнему тяжёлый инвалид внутри сломал их, волочась следом и тычась головой наугад. Он даже не рычал, слизь шла горлом, выхаркиваясь на стекло. Маруся скрыла от себя мерзкое зрелище поднятой крышкой багажника. Всё повторяется: шланг и ведро. На этот раз ей не удалось легко отделаться: на подсосе хлебнула бензина по самое нехочу. Закашлялась, неприятно сдавило грудь. Согнулась, сжимая рёбра. Однако, всё-таки сломала одно-два… Слёзы навернулись на глаза. Моросящий дождик любопытно заглядывал в ведро и пузырил наполненный бассейн.
        Маруся не собиралась тратить время даром, даже когда посыпались осколки. Треснувшее стекло вытолкнуло наружу белый оскал с пустыми провалами глазниц. Маруся схватила шланг, оценив объём сбежавшего в ведро топлива, и начала поливать неразумные мощи. Оборотень кусал струю, продолжая выгибать дверь. Бензин лился в салон, девушка видела разбитые приборы, сгрызенную панель с крошками печенья. Тёмные куски поролона хлопьями спадали с чёрного рыла. Потом бросила конец шланга на асфальт и взялась за ведро. Передумала. Генкина идея камикадзе ей не улыбалась. Рванула на себе блузу, скомкала, смочила в бензине. Побежала от машины. Ведро билось в голень. По шлангу из бензобака струилась маслянистая жидкость, перемешиваясь с тёмными лужами. В десяти шагах ещё дымилось заднее колесо «Хонды», которое она благополучно объехала, и надо же такому случиться?! - застряла на втором.
        С ослаблением непогоды в бассейне слив заработал исправно, вода убывала на глазах. Где-то за зданием продолжала громыхать ползущая звезда столба, разбрасывая со скрипом железные конструкции и битые кирпичи. На её месте, на горе, столбик огня дожёвывал трансформатор. Чем не вулкан? Чем не дурдом? Перевёрнутый экскаватор не подавал признаков жизни. Тебе-то хорошо, Геночка. Твоё дело законченно. А тут ещё повозиться…
        Плюясь привкусом бензина, она трясла ведро над асфальтом, расплёскивая дорожку от шланга до колеса. Так и знала, блин, что не хватит! Что там творилось за спиной - видеть не хотела. Некогда. Да и неудобно как-то. Пусть чудовище смотрит на загорелую спину, трясти перед ним бюстгальтером - увольте, не стриптиз-шоу. Оно не видит, слепое - вспомнила. Но чует. И чего? Мерзковато-гадкое. Помнишь, как он наблюдал за тобой в тайге, у костра? Ох, Гена, как без тебя не так! Что мне дальше делать? Как жить? И всё-таки свербело в спину, тихо стало. Она шагнула к колесу и оглянулась. Оборотень оставил попытку совладать с дверцей, узкое окно не выпускало широкие плечи. Что он делает, Маруся видеть не могла, мешал открытый багажник, который тут же захлопнулся. Трещины заднего стекла разлетелись, выпуская монстра на свободу. Передние уцелевшие лапы толкнули приподнятую крышку. Закрывшись, она показала Марусе фигуру обожжённого получеловека-полуволка. Тот скрёб когтями, выгребая металлическую стружку, готовясь к новому прыжку.
        - Я - та ещё дрянь! И я убила тебя, - шепнула Маруся, поднося скомканную блузку к слабому язычку пламени на покрышке. В руке сразу образовалось горящее яблоко. Оно вспыхнуло резко, девушка даже отпрыгнула, чуть не выронив импровизированную гранату, которую сразу швырнула в устроенную дорожку бензина.
        Могла бы кинуть и дальше, но… Соревнование на скорость. Полоска огня смело рванулась к машине. Маруся побежала за ней, краем глаза замечая барахтающегося на капоте оборотня, запоминая его навсегда, чтобы - не дай бог - не проглядеть при встрече. Поэтому видела вытягивающиеся черви когтистых лап; проваливающуюся в плечи чёрную лысину - омаристый слизень утекал под машину. Но её это уже не волновало.
        Плюхнувшись с разбега в холодный бассейн. Маруся опустилась на дно, грязное от плавающих по нему разбухших листьев, что запредельно чётко разгляделись при громыхающем зареве несчастной «Audi». Затем в бассейн посыпалась всякая горящая ерунда, естественно, прекращающая гореть. Маруся поплыла, отталкиваясь от дна, устремившись к поверхности. Плюхнулась рядом покорёженная дверца, едва не задев ногу. Девушка забарахталась, паникуя. Воздух в лёгких заканчивался. Неужели после всего случившегося ей суждено утонуть? Дёргаясь, уцепилась за бортик, вынырнула, таращась на пожарище. Машина полыхала у тёмных стен, бросая на безглазые окна нездоровый румянец. Славно погуляли, Гена! Ох, как славно! Чёртовы герои боевиков!
        Не поняла вначале - почему здание вдруг двинулось вперёд, словно решило поучиться ходьбе? Затем стена прогнулась, брызгаясь кирпичом и досками. Лоджия поцеловалась с крыльцом. Созревшими грушами попадали балконы. Куски фундамента вырвались из-под проклюнувшегося железного клюва, похожего на самолёт. Санаторий разваливался, опасно накреняясь в бассейн. Горящая машина, подпрыгивая, покатилась под уклон, расплёскивая и испаряя воду. Тут-то и настало время вопить, но сил уже не было. Маруся на четвереньках поползла от бурлящего водоворота, кругом шлепались камни, обломки рам, мебели. Она не удивилась, когда покачаться на качелях вздумала стоматологическая аппаратура, сминая их, продолжая катиться.
        «Внатуре - извержение! Всё-таки вулкан? Или правительство спохватилось. И решилось бомбить всё к такой-то матери?» Она мотала головой, мокрые волосы закрыли глаза, ничего не видела, даже и хорошо - не хотела видеть. Ноги поползли обратно по грязи. Бурлящий бассейн утягивал её, крепко обхватив лодыжку. Увернувшись от горящего стула, она перевернулась на спину и застонала от отвращения. Оно ещё жило! Безобразное, в струпьях, щупальце, стуча, обвивалось вокруг ноги. Это невозможно! Это слишком!
        Маруся колошматила пятками, захлебываясь всхлипами. Ноги погрузились в воду, где ими не очень-то постучишь. Тянут, тянут, там, под водой - пузыри. Она видела перевёрнутый жук сгоревшей машины. Кубик сейфа вывалился сверху и загромыхал, сминаясь. Теперь она узнала - поверженное Божество столба пробило собой здание, лапами соскребая его с поверхности. В бассейне плавала дружелюбная голова олимпийского медвежонка, стулья из столовой. Большая кастрюля с бульканьем погрузилась. Чёрт ещё разберёт, что падало сверху! Но главное - в воде ПБО. Сильное, жестокое и безобразное. Девушка поймала застёжку-молнию, дёрнулась, выползая из штанов. Это становилось смешным! Стриптиз для оборотня: фуфайка, блуза, штаны. А до этого - новая куртка, сгоревшая кофта, ружьё, мотоцикл. Кутерьма с этими чудовищами. Одно разорение! Маруся истерически забарахталась, не понимая - плачет или смеётся. Джинсы ушли под воду, а она шлепнулась в холодную грязь. И всё-таки, говорили же - убирайся? Не пора ли последовать совету. Поднявшись, Маруся побежала, петляя, прыгая через валяющиеся предметы.
        Позади - пропоров, развалив санаторий, - в бассейн окунулась макушка столба, волоча за собой обрывки проводов, где ещё сохранились энергетические разряды. Маруся не узнала, что едва не погибла от электричества, вскипятившего воду в бассейне, сварившего всё живое, что там находилось.
        Но и бывших случаев возможной гибели - с неё и так было предостаточно. Почти голая, в мокром нижнем белье, девушка не могла уже бежать, она перешла на шаг, запыхавшись, кашляла, хватаясь за грудь. Её покачивающаяся фигура выходила из пекла, что разворачивалось за спиной, обрушивая на все органы чувств сверхнепомерную дозу восприятия. Горел склад лыж. Видимо, что-то прилетевшее, подожгло его. И у неё не было уже дома. Ткнувшись в дно бассейна, столб прекратил разрушительное движение, погребённый останками санатория.
        Еле передвигая замёрзшее, больное тело, она плелась по узкой полоске шоссе, цедя сквозь зубы обрывки слов, не имеющих отношение ни к чему, путая шорские междометия с русскими. Глаза упирались в бесконечную темень. Потом, словно опомнившись - вроде так и должно было быть; словно спускаясь с крыльца шикарного отеля к своему лимузину, Маруся шагнула к обочине, где увязла в кювете старенькая «Lada Kalina». Куклой уселась за руль, не задумываясь, высунулась, склонившись, пошарила на земле. Липкие грязные пальцы ухватили ключи за брелок, вставили в зажигание. Отвлечённый взгляд не заметил, что гнездо вспыхнуло ярко-зелёным. Цвет входящей в силу молодой листвы. Свечение пробежало по ключу, и он сам повернулся, заводя мотор….
        Она проехала мимо моста, даже не посмотрев в сторону тёмного города - как и он, опустошённая. В машине было кое-что из женского гардероба. Она переоделась. Чулки, кокетливая юбчонка выше колен, лёгкая курточка на голое тело. Включила обогрев, радио. Под медленную композицию рулила в ночь. Жившие собственной жизнью слёзы скатывались по щекам и щипали разбитые губы.
        Пустынная автострада слабо шелестела под колёсами. Машина удалялась от сумасшедшей тайги, где жили хаос и разрушение. Радио барахлило, она меланхолично покрутила настройку и вздрогнула, когда знакомый голос медленно, затем, необычно хлёстко нарастая, в бесшабашном ритме запел:
        А мне - ковёр пушистый на диван,
        Цветного телевизора экран.
        Из радио на кухне льётся альт…
        А я хочу - чтоб мордой об асфальт!
        А я хочу - чтоб камнем по виску,
        Да чтоб в стакан зелёную тоску.
        А мне бы - чтобы плетью по спине,
        Да чтоб в цепях да на сырой стене.
        А мне бы - локти и колени в кровь.
        Да чтоб на плаху за свою любовь!
        …А мне - ковёр пушистый на диван…[18 - Стихи Е. Солодянкиной.]
        Резко затормозив, «Lada» приткнулась к обочине. Маруся откинула голову на спинку, и тут слёзы хлынули во всю. Пошарив по бардачку, не удивилась находке. Коробок спичек. Мятая сигарета. Пустая бутылка из-под водки. Это было когда-то. Сашка пел по радио. Но он умер. Она закурила, упав корпусом на руль, подставив под пылающий лоб прохладную руку. Лопатки вздрагивали. Но сигарета погасла, а она всё не оживала. Маруся, смертельно устав, спала. А Шурик пел для неё по старому радио…
        Едва ли кто-то проезжал в то время по шоссе, ведущему в закрытый город. Но если бы и увидел жёлтую «Lada Kalina» на обочине, то весьма удивился бы исходящему от неё свету. Словно в салоне зацвела по-летнему трава, свежая и благоухающая после дождя, с капельками стекающей росы по листве. Зелёный свет тайги. Затем девушка на месте водителя подняла голову, пригладила перед зеркальцем всклокоченные волосы, да так и замерла с пальцами на затылке. Медленно повернула зеркальце, вглядываясь в отражение. Неспешно включила зажигание, и «Lada» начала свой далёкий путь навстречу неизвестности. Девушка улыбалась.
        Маруся везла с собой узют-канов. Не злобных демонов, вышагнувших из катакомб подземелья, а милых лесных жителей. Искоса поглядывая на заднее сидение, не замечала там никого. Но зеркало не обманывало, рассказывая правду. В нём она видела мину небритого Спортсмена. Борис, размахивая руками, сосредоточено что-то доказывал ему, смешно морща лоб. А Сашка, сидевший между ними, чесал ухо и озорно подмигивал ей, Марусе. Та кивала ему, обратив внимание на то, как он здорово изменился, возмужал и что-то ещё… Неужели подстригся? К сожалению, зеркало не позволяло рассмотреть подобные нюансы. Светло-зелёная прозрачность пассажиров тоже не способствовала тщательному разглядыванию. Зеркало так же воровало звук. Маруся не знала, о чём они говорят, но по смеющимся лицам чувствовала - у них всё нормально.
        Она слегка повернула зеркальце, пытаясь рассмотреть пассажира, сидящего рядом. Но либо угол зрения не позволял этого, либо на самом деле на переднем сидении никого не было. Лишь чуть-чуть иногда ей мерещилось содрогание зелёных искр в водоворотиках пыли. Пусть. Они вместе. Опять вместе. С такой компанией хоть куда! И Маруся на всякий случай сказала им, куда едет, хотя считала, что они и так знали об этом. С самого начала.
        - В Таштагол, ребята. К маме. Хочу её увидеть. Кажется, я слишком долго ждала…
        Эпилог
        Как будто брошусь вплавь
        В одну из тайных зон,
        Забыв о том, где явь,
        А где, конечно, сон…
        И. Киселёв
        В залитой водой воронке, где когда-то незыблемо покоился фундамент энергостолба, лежал милиционер. Слипшиеся от грязи волосы ничем не отличались по цвету от задранного вверх лица. Дождь муравьями бегал по ним, по груди, по заваленным землёй ногам. Но человек не чувствовал ничего, он видел удивительно приятный сон, где белые хлопья снега приятно щекотали веки. Он был на горе, где в незапамятные времена - все даже забыли, когда - молния вырвала с корнем восьмилапый столб. Его так и не восстановили. Да и кому он был нужен в том мире, где перераспределители энергии вмещались в спичечный коробок. А трансформатор стоял у каждого дома в виде обычной бутылки.
        Генка смотрел на раскинувшийся перед ним город. Новый лайнер, бороздящий время. На таблетки летающих над зданиями машин. С детским восторгом узнал гротескную куриную голову, оставленную с прошлого столетия на стене фабрики по переработке органических удобрений. Спроси любого - никто не ответит, с какого бока тут курица? Да и сам Гена уже не помнил, как они выглядят. Пацаны в ярких куртках и вязанных по моде шапочках-скафандрах, оставляющих «на улице» только глаза, катались на пластике с горки, которую представляла собой удобно склонившаяся, перекрученная (что добавляло остроту ощущениям), чёрная семидесятиметровая стрела древнего экскаватора, что лежал непосредственно тут же. Архаичное доисторическое чудовище вроде динозавра, о которых пишут в учебниках, чудесным и непонятным образом оказавшееся на вершине горы, под которой расположился оздоровительный комплекс «Три дельфина», построенный во времена олимпиады в Сочи.
        Генка окликнул внука и поспешил занять место в снегоходе. Не хотелось опоздать на обед. Несмотря на повторную язву, он не любил отказывать себе в удовольствии хорошо покушать, ибо наголодался… Когда? Покрыто мраком. Что-то особенное несла эта зима. В последнее время его вновь начали посещать кошмары о стальных монстрах. Знакомый врач из дракхов посоветовал принимать инстизохропозон. Но кто вообще слушает этих дракхов?
        Гена чувствовал нечто в воздухе, замечал в полёте снежинок. Иначе откуда ностальгия, зачем вернулся в места, где не был столько лет? А недавно подумал - реально ли всё? Казалось, он умер давным-давно, и существующий вокруг мир с тех пор воспринимался как отпуск… А девочка? Она была с ним тогда. Где они путешествовали и зачем - не помнил. Осталось ощущение приятной теплоты на щеках, пушистой и чистой, как снежинки…
        Засыпанный землёй человек в котловане открыл глаза. Не в силах пошевелиться, он подставлял голову тёплому щекотанию, бороздками стирающему грязь с его лица. Дождь не щадил, залезая под веки. Моргая, Гена видел сквозь плёночку влаги склонившуюся над ним фигуру. Девчонка ревела, её слёзы обдували лоб и щёки. Чёрные волосы убраны в пучок на затылке. Странная прозрачная паутина укрывала её, просвечивающая, жёсткая на ощупь. Гена напряг память - тюль - так, кажется, называется ткань. Ей, наверное, холодно? Что она делает здесь? Откуда пришла? Он собрался с силами и разлепил пересохшие губы:
        - Кто ты? - шепнул. - Почему плачешь?
        И не рассчитал усилий. Голова сразу поплыла в ватном тумане, сознание забарахталось в нём, припоминая - борода, белая борода. Сквозь глухоту, издалека услышал, не понимая, кто говорит и почему.
        - Я Ича. Ульген просил умыть тебя…
        Где-то внутри отмирало имя. Молчун перестал существовать. Прислушиваясь к незнакомому голосу, Генка закрыл глаза, приговаривая:
        - Хорошо. Пусть так и будет. Хорошо…
        Потом понял, почему ему приятно - совсем не болела голова.
        Мыски - Кемерово - Красноярск,
        1993 -1998 гг., в обработке 2008 года с изменениями 2016 и 2019 годов
        notes
        Примечания
        1
        Хачик (жарг.) - мотоцикл. Здесь и далее примечания автора.
        2
        Узют-каны (шор.) - блуждающие по тайге души умерших.
        3
        Ульген (шор.) - добрый дух тайги.
        4
        Акка (шор.) - отец.
        5
        Апшак (шор.) - медведь.
        6
        Ичий (шор.) - мать.
        7
        Шаал (шор.) - очаг.
        8
        Кудай (шор.) - бог.
        9
        Кайчи (шор.) - певец-сказитель.
        10
        Хоронили на деревьях - старинный шорский способ захоронения.
        11
        Кам (шор.) - шаман.
        12
        Эзен - шорское приветствие.
        13
        Старый болтун! Чёрствый человек! (искаж. нем.).
        14
        Песня Евгения Рябова, солиста группы «Просто так», существовавшей в 1988 -1989 гг. в г. Мыски Кемеровской области.
        15
        Нечто! Ты должен остановиться! (нем).
        16
        Хорошо устроился! Это состояние опасно и бессмысленно. Вы созрели для смерти, Отто! До самой смерти! Факт, что мы поменялись ролями. (нем.).
        17
        Он поднялся на нужную высоту. (нем.).
        18
        Стихи Е. Солодянкиной.