Сохранить .
Иная сила Вадим Сухачевский
        Тайна #3
        Действие происходит в Петербурге в последние дни XVIII века. Мальтийский рыцарь, приехавший в Россию, несет в себе великую ТАЙНУ и из-за этого попадает в паутину загадочных событий. Фоном романа является подготовка покушения на императора Павла, борьба различных сил и интриги масонов. Но есть еще и некая ИНАЯ СИЛА, - только распознав ее, можно избежать верной смерти.
        Вадим Сухачевский
        Тайна - 3
        Иная сила
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        Глава I
        Сны и бодрственные треволнения одной долгой осенней санкт-петербургской ночи 1799 года
        [I]ГРАФ ЛИТТА, последний комтур Ордена св. Иоанна Иерусалимского, 78 лет
        …Странствуя по Аравийской пустыне и увидя благословенный Господом замок сей…
        «Боже правый! Я брежу, наверное!»
        Осознание глупости этих слов, навеянных дремой, окончательно выдернуло графа из полусна. Из какой Аравийской пустыни (в коей, к слову, граф никогда и не был) можно узреть что-либо на этих северных брегах, где зимой плевок обращается в камень, не успев долететь до земли?
        Однако же с чего-то надобно начинать завтрашнюю le comedie, завершение которой может означать спасение для всего Ордена и сохранение того главного, что осталось от хиреющих орденских тайн.
        Завтра, да, уже завтра!.. А пред тем - почти десять лет жизни на этой странной земле, существующей в каком-то своем, потерявшемся времени.
        Да, да, на одиннадцать дней она выпала из времени вовсе, ибо нынешнее 28 сентября здесь всего лишь 17-е.
        Граф знал, как почившая не столь давно здешняя просвещенная императрица объяснила сей факт заезжему французу Diderot[1 - Дидро]. Тут, мол, чрезмерно почитают своих святых, посему упразднить в какой-то год целых одиннадцать дней, дабы перейти на общепринятый григорианский штиль, означало бы обидеть несметное множество мучеников, отобрав эти дни у них, чего оная благочестивая l’impratrice (ох, наслышан был граф о ее «благочестивости»!) допустить никак не могла.
        Из-за этих одиннадцати дней отставания от остального мира граф Литта иногда ощущал самого себя как бы несуществующим или существующим лишь отчасти. В самом деле, скончайся он, к примеру, нынче в одночасье, что вполне может случиться в его преклонные года, - а тем не менее до 28-го числа будет как бы существовать в мире, живущем по принятому календарю.
        Впрочем, что такое одиннадцать дней в сравнении с теми десятью годами, в течение которых он тоже полусуществовал в этом величавом граде, пытаясь пробиться на высочайшую аудиенцию к Ее Императорскому Величеству! Но, увы, могущественные фавориты императрицы требовали за такое право столь много денег, что уплати он их - и Орден пришел бы в полное разорение.
        Да и десять лет - что они в сущности такое по сравнению с семивековой историей Ордена! А в сравнении с двухтысячелетней историей Великой Тайны, хранимой Орденом, десять лет вовсе пустяк!
        Благо, фавориты нынешнего императора подношений не требуют. Правда, за великой своей занятостью император понудил ждать сей аудиенции еще три года, но это уж и совсем не срок для того, кто прошел все ступени орденского послушания, обучающего терпеливости.
        И вот - завтра! Уже завтра!..
        Завтра приставленный для этой цели гренадерский капрал со странной здешней фамилией Двоехоров препроводит его, графа, вместе с орденской свитой и - главное - с Тайной, запечатанной в разуме, к императорскому дворцу. И он, граф Литта, войдя и по-рыцарски припав на одно колено (император любит все рыцарское), скажет ему: «Странствуя по Аравийской пустыне и увидя замок сей…»
        «А почему бы и не по Аравийской? - устало подумал граф, ибо сон все-таки мало-помалу забирал его. - Вполне может и подойти для романтически настроенного императора… Хотя, впрочем…»
        И, уже засыпая, он подумал, что сей город за окнами его спальни тоже лишь полусуществует, ибо, говорят, иногда, как раз в осеннюю пору, покрывается водами и, оторвавшись от земных и небесных владык, отдает себя во власть языческого Нептуна.
        Оттого и сон тут столь тяжел. Словно толща вод наползает на тебя, и нет человеческих сил выбраться из-под нее. Там, в этой пучине, ты один на один с Тайной своей, с Тайной, коя не нуждается ни в жалкой телесной оболочке твоей, ни в словах, трепыхающихся в этой оболочке: «Странствуя по Аравийской пустыне и увидя благословенный Господом замок сей…»
        [II] ХРИСТОФОР ДВОЕХОРОВ, лейб-гвардии Семеновского полка капрал, 22 лет
        …и взяла ведьма-ворожея за руку и сказала: «Быть тебе, сыне болярский, янералом, не мене. Вишь, звездочка у тебя на ладони; у кого такая звездочка - тот не мене как янералом, а то и хвельд…»
        Ну, на «хвельд» - это ты больно-то размахнулась, ведьма старая. От капрала до фельдмаршала - это все равно что от тебя, дуры, до светлейшей княгини, ты ври, да не завирайся, старая, тут бы в штабс-капитаны - и то б хвала Господу, при нынешних-то временах…
        А батюшка, тоже Христофор, хоть и почил прошлым годом, хоть и Царствие ему Небесное, а словно бы вживе берет плетку в руки да плеткой этой самой, плеткой тебя по гузну, хоть ты, Христофоша, и дворянский сын: «Не перечь! Я те поперечу! Сказано, в фельдмаршалы, значит, в фельдмаршалы! На тебе, еще кнута отцовского отведай, чтоб не позорил славный двоехоровский род!..»
        Ба! Да уже и не тятя покойный вовсе, а вполне здравствующий император Павел Петрович! Только плетка в руках та же самая, и ею - все по тому же голому гузну: «Я тебе покажу, Двоехоров сын, как в фельдмаршалы метить. - Плеточка по гузну, уже почти нечувствительному - вжик, вжик! - В фельдмаршалы восхотел, а у самого косица на парике серая, нечесаная, подобно пакле! Под шпицрутены у меня пойдешь! Дворянства лишу, в заводах сгною!..»
        Мигом и сна ни в одном глазу. Подскочил на койке Двоехоров, так подскочил, будто его вправду плеткой по гузну ожгли. А неспроста привиделось, понял. У сотоварища по батальону, тоже капрала, тоже сына дворянского, у Алеши Ильина, второго дня император узрел, что ворот мундира на треть вершка выше положенного по уставу. Все-то думали, его за это на неделю-другую под арест. Однако же чересчур император осердился за такое якобинство, санкюлотом назвал и сперва пощечиною пожаловал, а затем, еще более вознегодовав, и дворянства в мах лишил, и в заводы отправил. И без шпицрутенов не обошлось. Вкатили, правда, немного, только пятьдесят палок, но и того не желаете ли?..
        Вот в такие времена, братцы, живем! А то - в фельдмаршалы! Ишь!..
        В страхе Божием прошлепал Двоехоров по дощатому полу босиком к своему парику, возлежавшему на столе, зажег свечку, присмотрелся и так и сяк. Нет, косица вполне исправная, белее не бывает. Однако ж от греха взял да и еще набелил мукой и косицу, и весь парик. За переусердство никто не осудит, а за оплошность шкуру сдерут. Тем паче что попасться завтра на глаза императору очень даже вероятственно. Ибо никому иному как ему приказано завтра утром препроводить ко дворцу этих немцев понаехавших.
        Общим числом тех немцев пять человек. Из каких краев прибыли, иди пойми. За главного у них старичок, титулом граф, по виду (Двоехоров так для себя решил) гишпанец. Этот по-русски говорил не плоше иного природного русака. И не чинился, хоть и граф, объяснил ему, Двоехорову, что прибыли они из Мальтийского ордена. Про такую, однако, землю капрал не слыхивал, хоть географической науке был не то чтобы шибко, но все-таки обучен. Но и расспрашивать далее не стал, не желая выказывать перед иноземцами свою малую по сей части просвещенность.
        Странная, видно, была земля, этот самый Мальтийский орден. Старичок, допустим, гишпанец. А самый молоденький - германских, это точно, кровей. И французишек двое, самых что ни есть французистых. А вот пятый - в жизни не разберешь, кто такой. Лицом черен почти как арап, глаза слепые - бельмами. Именуют отцом Иеронимом - стало быть, монах. Только странный монах: на груди стальная кираса, на поясе длиннющий меч. Меч-то зачем, спрашивается, монаху? А уж слепому монаху - и вовсе смех только.
        Да одеянием и все эти господа мальтийцы ему под стать - у всех старинные палаши, у всех какие-то пудовые вериги, плащи наподобие рыцарских, с восьмиконечными не то звездами, не то крестами.
        Впрочем, до рыцарских причуд государь охоч. Но твоего брата капрала сие не касательно: ты изволь уставную амуницию соблюсти, чтобы все чин чином, не то отправишься вслед за Алешкой Ильиным.
        Двоехоров со свечой аккуратно (не дай Бог еще бы не хватало воском закапать!) оглядел все свое обмундирование, не нашел в нем никаких огрехов и тогда только, покуда не затушил свечу, посмотрел на ладонь левой руки.
        А была ведь там звездочка! Точно, была!.. Вот она, родимая, никуда не делась!
        Чувствуя от этого сатисфакцию, капрал снова лег в постель, укрылся одеялом, и почти сразу же зашептала ведьма-ворожея: «Говорю тебе, соколик, вона янеральская звезда! Хвельдмаршальская!..»
        И батюшка, Царствие ему Небесное, приговаривал: «Служи, сыне Христофор. Береги честь. Чтобы точно стал у меня генерал-фельдмаршалом!»
        И плеткой не потчевал боле.
        [III] БАРОН КАРЛ-УЛЬРИХ ФОН ШТРАУБЕ, рыцарь Ордена, 19 лет
        Молодой рыцарь фон Штраубе после того, как лег, несколько часов не мог уснуть. Он все думал: зачем его привезли в этот холодный город? А спросишь - так и не ответит никто. Комтур граф Литта, отводя глаза, только бормочет туманное что-то про спасение Ордена и про его, фон Штраубе, великую в этом деле миссию, а отец Иероним изрекает что-нибудь вроде: «Nemo contra Deum nisi Deus ipse»[2 - Противиться Богу не волен никто, кроме самого Бога (лат.)] и, закатывая свои бельма, дает понять, что все эти расспросы для него «agonia Dei»[3 - Мука Господня (лат.)].
        Про свою высокую миссию в делах Ордена и про свое Die grosse Zweekbestimmung[4 - Высокое предназначение (нем.)] молодой фон Штраубе был наслышан уже давно, однако в чем сие заключалось, было покрыто завесой тайны, а свои тайны, и малые, и великие, Орден умел хранить - и за бельмами слепых глаз, и за туманом слов.
        Завтра, однако, должно было произойти что-то впрямь важное, фон Штраубе уловил это в том прахе слов, который нынче не то с умыслом, не то по нечаянности просыпал граф Литта. И сразу как почтительны стали с ним братья Жак и Пьер, прежде его почти не замечавшие. И даже за бельмами всегда сурового отца Иеронима с вечера он видел что-то похожее на благорасположение к своей персоне.
        Быть может, действительно завтра он, благодаря своему Die grosse Zweekbestimmung, сумеет чем-то помочь Ордену, уже более двадцати лет после потери Мальты вынужденному скитаться по всей земле, а заодно сможет хоть немного приоткрыть завесу некоей огромной Тайны, его, фон Штраубе, с детства окружающей.
        О, ради такого он готов был на что угодно - второй год мерзнуть в этой самой северной из столиц мира, где небо всегда настолько серое, что почти никогда не видно звезд, постигать этот странно звучащий язык и эти во многом непостижимые нравы, даже, подобно комедианту, бряцать завтра рыцарскими доспехами, как распорядился тот же граф Литта, ради такого он был готов.
        Завтра состоится долгожданная аудиенция, которую им даст император этой необъятной страны. И он, фон Штраубе, закованный в латы, должен будет, припав на одно колено, произнести те слова, что долго выучивал и не раз повторял придирчивому комтуру: «Ваше императорское величество, все рыцарство Ордена с трепетом приветствует властелина, чья благословенная Богом страна…»
        Как там дальше? Надо, пока свечу не погасил, еще раз перечитать, чтобы укрепилось за ночь.
        Так фон Штраубе и поступил.
        Оттого сон, который наконец стал его понемногу забирать, был томительный, без сновидений, заполненный лишь какими-то смутными предощущениями, в которые то и дело вкраплялись эти слова: «…чья благословенная Богом страна раскинулась меж всеми четырьмя великими океанами Земли во славу всему христианскому миру…»
        Завтра… Что-то будет завтра?..
        [IV] ИМПЕРАТОР, ЧЬЯ БЛАГОСЛОВЕННАЯ БОГОМ СТРАНА…(etsetera, etsetera)
        «Between four great oceans?!..[5 - Меж четырех великих океанов?! (англ.)] - сквозь опущенное забрало насмешничал рыцарь в черных доспехах, выгарцовывая у барьера на вороном коне. И, переходя на русский язык, с британской, однако, язвительностью прибавил: - Видимо, Индийский океан, брат мой, вы также включили в свои владения? Коли вы не осведомлены, смею вас заверить, между сим океаном и вашими владениями пролегает Индия, коя, позвольте вас просветить, пока что принадлежит…»
        Это он, британский Георг, сколько бы он ни прятал лицо свое под черным забралом!
        Довольно же слов! Копья наперевес! Пускай рыцарская удача рассудит, кто прав!
        Понеслись!.. Под НИМ - конь белый, белее снега. И доспехи ЕГО серебряные разбрызгивают солнечный свет. И летит ОН на черного Георга Британского как на крыльях, подобно Божьему архангелу Михаилу. Недаром же имя этого архангела-воина носит и рыцарский замок ЕГО.
        Сшиблись с грохотом. И вот уже поверженный черный британец вьется по земле у ЕГО копья, как змей у копья святого Георгия. Полная виктория!
        Ну и как, помог вам ваш Parliament[6 - Парламент (англ.)], милорд? И где ваша Индия? Там ли вы ее, милорд, ищете - под копытами моего жеребца?.. О чем вы причитаете из-под копыт? Где ваш надменный тон? «Pity for me, emperor! Iaskofmercy!»[7 - Сжальтесь надо мной, император! Прошу пощады! (англ.)] - ах, вот о чем вы теперь!..
        …Что это, однако, что?.. Померкло солнце, тьма окутала ристалище, тугая, тесная тьма. И как тогда, годы и годы назад, шаги кого-то огромного впереди, с кем не разминуться в этой тесноте.
        Он тяжело ступает навстречу, а ты, уже не великий ТЫ, а совсем крохотный ты, сжимаешься в необъяснимом ужасе, чтобы сделаться еще меньше и незаметней.
        Однако ОН, СТУПАЮЩИЙ, останавливается рядом с букашечным тобою и произносит голосом… О, ты никогда не слышал его, ноты, как и тогда, узнаёшь его по голосу… «Бедный Павел, бедный, бедный князь!..» - печально произносит ОН, твой могучий прадед, и проходит сквозь эту тьму мимо, обращая стоячий воздух в ветер колыханием своего плаща.
        О чем он, великий прадед? Но ты, как и тогда, не спросишь, голос твой слишком слаб для этого. Только плащ впереди полощется на ветру, как военный стяг…
        …Как всегда при этом видении, в последнее время повторявшемся все чаще, император, не успев до конца пробудиться, вскочил на постели во весь рост и прижался к холодной стене, словно бы пропуская мимо себя могучую тень. Полное пробуждение настало позже. И тогда он, вновь улегшись под пуховую перину, стал раздумывать о мрачных пророчествах, уже давно клубившихся вокруг него.
        Кому это вздумалось (нынче и не вспомнишь) явить к нему прорицателя по имени Авель? А тот возьми да и напророчь, что-де царствовать тебе общим счетом четыре года, четыре месяца и четыре дня. Император был крепок здоровьем, и никакая хворь не могла бы свести его в могилу за столь короткий срок. Что же разумел дурак Авель?
        Да ясно же что! То самое, за что и гнить ему, дураку, в остроге до скончания века…
        А прежде Авеля кликуши какие-то пели ему недоброе: в пенье том вроде как царствия лишали. Но то давно уж было, еще в гатчинское бытие. Не иначе как матушка расстаралась их к нему подослать.
        Ну а это, вчерашнее, и ни к чьему умыслу не пристегнешь. Супруги, Марии Федоровны развлечение - гадательная книга царя Соломона. На страницу шарик из хлебного мякиша кидаешь - он и указует грядущее. Забава, не более. Вот и он давеча позабавиться возрешил. Да только забава получилась невеселая. Шарик покатался немного и уткнулся в ответ, самый из всех короткий. Всего-то в нем три цифры и было: 444. Три четверки. Неужто те самые Авелем отмеренные четыре года, четыре месяца и четыре дня?
        Книгу бесовскую повелел тотчас спалить в камине, дабы государыня дуростям более не предавалась, однако же запало в душу, до сего часа не унять.
        Хотя вообще-то император благоговел перед тайнами. Но не пред такими же! Нет - перед истинными, великими, перед самыми непостижимыми тайнами бытия, какие дуракам, наподобие Авеля, и не грезились, перед мистическими тайнами алхимии и кабалистики, перед умеющими себя охранять тайнами древних веков…
        Лишь тут он вспомнил о завтрашней аудиенции и мысленно одобрил себя за то, что дал согласие на нее.
        Мальтийский орден святого Иоанна Иерусалимского - это вам не лапотник Авель, возомнивший себя провидцем; это само средоточие тайн, овеянных веками. Слышал он, что и тайны уничтоженных в давние времена тамплиеров также перекочевали туда, на Мальту.
        И вот ныне этот орден после происшедшей там, на Мальте, le revolution (Боже! и туда добралась!) покорно просит приютить его на брегах Невы. Да не просто приютить, а еще и возглавить! Что ж, орден славный, прошедший через крестовые походы, ничем не замаравший рыцарскую честь. И не приютить его было бы не по-рыцарски.
        Католический, правда, орден-то, и возглавлять его православному государю - оно, быть может, как-то…
        Но ведь и то сказать: не языческий орден - христианский. И всем католическим государям будет в пику, что праведный орден обрел пристанище не в их владениях, а на сей угодной Богу земле.
        Что еще хорошо - это как мудро решили вместе с Ростопчиным обставить сию аудиенцию. Так, чтобы митрополиты не роптали между собой. Вроде как никакой такой аудиенции - случайно забрели странствующие по свету рыцари, такое вот Божие провидение; отчего ж в таком случае государю-рыцарю их и не принять?..
        А «гроссмейстер Мальтийского ордена» и в титуловании весьма недурно звучит. Император к сорока девяти своим титулам мысленно приставил и этот - выходило нехудо, очень даже не худо…
        Мысли об этом настолько ублагостили его после давешнего наваждения, что снова потянуло в сон, и Морфей не замедлился, начал вязать своими путами, попавши в кои, уже не различаешь, где сон, где явь.
        Вот он, австрийский Франц Третий… Миг назад лишь едва-едва подумалось о нем - и вот он уже, поглаживая эфес шпаги, стоит, вызывающе ухмыляется.
        А вы не ухмыляйтесь, венский братец! Или на ухмылки вы только храбры? Коли угодно - шпаги наголо! Jetzt werden wir vom Degen Ihre Backenbarte schneiden![8 - Сейчас мы подстрижем шпагой ваши бакенбарды! (нем.)]
        И что за стойка-то у вас? Кто так, право же, держит шпагу? Перед вами не шенбруннский щеголь и не какой-нибудь провинциальный бретер, перед вами истинный рыцарь, император величайшей в мире империи. Вдобавок - позвольте вас просветить - великий магистр древнего рыцарского ордена святого Иоанна Иерусалимского - вот, в конце концов, кто перед вами, Derosterreichische Esel mit der Krone auf dem Kopf![9 - Австрийский осел с короной на голове! (нем.)]
        Ну же! Ну! И не до первой крови, а до полной виктории! Осторожничать не в моем нраве!.. Отступаете? А мы вот так! Вот так! Вот так!..
        [V] ОТЕЦ ИЕРОНИМ, старейший рыцарь, а также иерей и хранитель тайн Ордена, 90 лет
        Когда глаза твои слепы, то ночь предпочтительнее дня, ибо ночная тишь избавляет разум от мирской суеты, делает его не подвластным никому, кроме Господа. И чувство такое, будто на эти часы, пока укатывается на покой дневное светило, прозревают бельма твои.
        Слеп он, дважды слеп был нынешним днем, отец Иероним, когда комтур Литта обволакивал словесами, а сам он, старейший из рыцарей, столько повидавший на своем веку, покуда был зряч, не сразу за теми речами распознал мирское, суетное, ведущее к спасению лишь бренной плоти Ордена, но никак не духа его.
        Да, благословенная Мальта потеряна для них, и похоже, что потеряна навсегда, - тут комтур, пожалуй, прав. Иссякла с веками плотская мощь Ордена, позатупились мечи, и когда четверть века назад мальтийские смерды поднялась против орденской власти, недостало у монахов-рыцарей силы укротить их, как не раз укрощали встарь. Зачах Орден, как зачахло все славное, рыцарское в мире.
        Ныне же, когда богопроклятый Бонапарт покорил Мальту, и вовсе любые надежды возвернуться туда потеряны - скольких монархов сломил корсиканский выскочка, и армия у него в сотни тысяч штыков, - нет, с острова его не сбросить своими маломощными силами. Даже если остальные государи, соединясь, корсиканцу хребет и сломают - Англия тут как тут: давно уже к Мальте подбирается, рядом с островом огромный флот наготове держит со своим полузрячим флотоводцем Нельсоном во главе.
        Остались бездомными, без иной, кроме неба, крыши над головой, в том Литту, безусловно, не оспоришь.
        Вот когда и вступить бы ему, отцу Иерониму, пережившему трех орденских магистров, вот когда и вступить бы ему в разговор по праву своего старшинства. Небо, де, и есть самый Богом данный кров для истинного монаха-рыцаря. Никакой мирской кров не способен поддержать искру Божию, если она теплится в сердцах.
        И уж вручать жезл магистра в обмен на какие бы то ни было земные блага мирскому монарху, к тому же исповедующему иную веру - в том едва ли, брат Литта, святой Иоанн Иерусалимский, чьим именем вы так часто клянетесь, - ах, едва он бы в том вас поддержал!
        А Тайну Ордена, величайшую из орденских тайн - ее вы тоже намереваетесь передать вместе с жезлом? Тайну, сохранять кою в неприкосновенности - быть может, важнейшее, что Ордену и осталось в его земной миссии!
        Намеревается - похоже на то. Не зря же молодого рыцаря фон Штраубе, оберегаемого Орденом истинного деспозина[10 - Деспозины - согласно некоторым апокрифам, прямые потомки рода Давидова, а также самого Иисуса Христа. Подробнее см. в романе В. Сухачевского «Загадка отца Сонье» из серии «Тайна»], сюда призвал. Для чего как не для раскрытия Тайны сей он мог здесь понадобиться?
        На завтра, да, не далее как на завтра назначили вы эту комедию, где намерены выставить нас ряжеными, брат Литта! И говорили вы об этом так, словно воистину действуете in nomine Domini[11 - Именем Господа (лат.)].
        И ты этому не воспротивился, старый слепой брат Иероним! Словно был не только слеп, но и глух. И завтра все твое старшинство будет в том, чтобы вести их за собой, слепому поводырю слепых!
        Вот когда он, отец Иероним, был во сне: когда не воспротивился - будто сном ему сковало язык.
        А сейчас, хоть и ночь уже, должно быть, подбирается к середине, - это не сон. Разве назовешь это сном - состояние, когда слышишь голоса, коих не различаешь в сутолоке дня? Вот они, эти небесные голоса, - уж не хор ли ангелов? Слушай же, слушай их, слепец!
        - Peccavisty!
        - Peccavisty!
        - Peccavisty!..[12 - - Ты согрешил! - Ты согрешил! - Ты согрешил!.. (лат.)]
        И вслух отец Иероним отозвался на эти голоса из своей вечной тьмы:
        - Sic, peccavi…[13 - Да, я согрешил… (лат.)]
        [VI] КАРАУЛЬНЫЙ ИСИДОР КОРОСТЫЛЕВ, лейб-гвардии Измайловского полка сержант, дворянский сын, 20 лет
        «Грешите вы, батюшка, Исидор Гаврилович, - прихохатывала лекарская жена Марфа Мюллер, а сама, чай, не отодвигалась, даже еще потеснее ластилась к нему покатым плечиком. Но на словах иное: - Ох, грешите! Ну можно ль так? На вечор глядя - к чужой жене, когда супруг ее по лекарским делам отбыл в Царское? Грех вам, батюшка!.. А португальского портвейну отчего же не пьете?.. - И все плечиком его, плечиком… - Хотя после портвейну - да в караул… Но до караула часика два еще, небось?..»
        …Как ни сладок был сей сон, однако при упоминании о карауле мигом выдернулся из него сержант Коростылев. Какие там «часика два», когда он уже в карауле! И, стоя в том карауле, - надо ж! - спит с ружьем на плече! Да где! Перед самым дворцом!.. А все, видать, этот портвейн ее проклятущий португальский! Разморило!..
        То, что у них с Мюллершей после портвейну было - оно, может, грех и не столь велик, не он, Коростылев, у ней такой первый, вся их рота, чай, перебывала; а вот уснуть в карауле с ружьем - то и не грех даже, а бесчестие! И всему полку бесчестие! Да тут просто и словами-то не обозначить, что это такое - в карауле уснуть!..
        Оно, правда, в нынешние времена кому как выходит. Вон, прошлым годом (о том уже весь Санкт-Петербург знает) уснул тоже один караульный - неизвестно, с портвейну или так, с недосыпу. И надо же - его величество тут как тут: «Сгною! В Сибирь! Под шпицрутены!..»
        А караульный-то, не будь дурак, на императора - штыком вперед: «Не подходи!.. Никак покудова не можете в Сибирь, ваше императорское!..» - «Это отчего ж не могу?» - «А оттого, ваше императорское, что, ежель караульный в карауле, никто его никуда не может, покудова не сменили, что по уставу лишь начальнику караула дозволительно… Там дальше - можно и в Сибирь. А покудова - назад! Не подходить!»
        И никакой ему, шельме, Сибири, никаких шпицрутенов. «Ничего не скажу, устав и службу знает», - только-то и молвил государь.
        Сказывают, после случая того еще и в капралы высочайшим повелением произвели.
        Но за того караульного, видать, даже не святые угодники на небесах молились, тут повыше бери. С иных и не за такие дела шкуру заживо спускали. Нет, ангел твой небесный, должно быть, воспомог тебе, Коростылев, уберег от беды, отогнал от тебя злокозненного Морфея.
        Холодало однако же. Еще и октябрь не наступил, а морозцем прихватывало икры ног, не прикрытые кургузой шинелишкой. Хоть ветра не было - и то слава Богу. Потому величавая река спокойно несла свои черные воды, хотя была уже настолько полна ими, что вот-вот могла выйти из берегов.
        «Как бы опять потопа не случилось, - подумал караульный Коростылев и не по уставу поднял воротник шинели - укрыть неживые от мороза уши. - Вполне может статься. Как раз и бывает по октябрю…»
        …А Мюллерша знай пришептывала: «Ты ушки-то свои береги, Исидор Гаврилович, хорошенькие у тебя ушки - махонькие, точно у младенчика…» И дышала при этом жарко-жарко, и постанывала изредка. А уж грех, не грех - пускай там, в Святейшем Синоде, разбираются, если что прознают…
        …Только по щекам не надо, ваше императорское, при всем строе, а коли в капралы - так это с нашим превеликим, ваше императорское, и коли чего еще - так мы тоже с превеликим, хоть куда, хоть в самую Сибирь, не будите только, ваше императорское, жуть как Морфей проклятущий повязал…
        А Нева вершок за вершком поднимала свои пока еще неспешные воды, словно тоже спала, во сне сама не ведая, пощадит она на сей раз этот холодный каменный град, своевольно разместившийся в ее болотистых владениях, или вздыбится всеми своими водами поутру и заберет его в себя вместе со всеми людьми, домами, дворцами, чтобы он уже в небытии вечно досматривал свои суетные сны.
        Глава II
        Приготовления
        Le defiledes comediens[14 - Парад комедиантов (фр.)]
        Поутру, затемно, граф Литта, как и было договорено накануне, ожидал их у себя.
        Первым явился молодой барон фон Штраубе, граф, однако, предложил дождаться остальных орденских братьев и более ни о чем говорить с ним до поры не стал, куда-то удалился, оставив его в одиночестве.
        Фон Штраубе оглядел залу и сразу отметил бедность обстановки - довольно грубой работы стол, простые скамьи вместо кресел, канделябры всего на две-три свечи, чтобы лишних не жечь. Вообще-то граф Литта, несмотря на свой монашеский сан, любил жить в окружении роскоши, и потому в простоте этой залы фон Штраубе усмотрел не скаредность графа, а выверенный им замысел: тот явно желал показать монахам-рыцарям, в какой скудости пребывает Орден в сии далеко не лучшие для него времена.
        Впрочем, то, что висело на стенах, составляло истинное богатство, но распознать его цену могли бы только люди, осведомленные в подобных вещах. Вроде бы заржавевшая железка - а в действительности меч Меровингов, его, фон Штраубе, далеких предков; этот меч - быть может, единственный сохранившийся на свете - редкость столь великая, что, пожалуй, уже и не имела цены.
        А это кольчуга и шлем Людовика Святого - дар, принесенный монархом Ордену еще на Палестинской земле.
        Ну а латы Ричарда Львиное Сердце многим ли дано было узреть из живущих ныне в этом мире?
        А про этот позеленевший медный наконечник - кто бы знал, что он с копья самого царя Давида? Тоже привезенная из Палестины драгоценная реликвия Ордена.
        И другие кольчуги, доспехи, шлемы - за всем этим история бранной славы и шествия христианства по земле.
        Вывешено было напоказ (фон Штраубе и это сразу уразумел) тоже не зря: посвященным должно было напомнить о прошлых заслугах и могуществе столь почитаемого некогда во всем христианском мире Ордена.
        На другой стене висели куда более сверкающие предметы оружия, однако воистину не все, что сверкает, с непременностью драгоценно. Всем этим начищенным до блеска кирасам, латам, палашам, наколенникам, барон знал, от силы лет сто пятьдесят, а то и меньше, так что скорее они бы подошли для украшения стен какого-нибудь трактира в рыцарском стиле, чем для гостиной комтура одного из древнейших рыцарских орденов.
        - Сейчас все будут в сборе, - сказал граф Литта, спускаясь в залу по боковой лестнице - видимо, наблюдал за улицей с верхнего этажа.
        И вправду, после его слов дверь открылась. Первым молча вступил отец Иероним. Лицо его было строго, спина пряма. Слишком пряма для девяностолетнего старца. И слишком непреклонно пряма для монаха, явившегося к самому высокому после магистра иерарху Ордена.
        Тотчас вслед за ним появились орденские браться Жак и Пьер - они-то, видимо, и привезли отца Иеронима, иначе как бы нашел дорогу сюда слепец? Оба, войдя, приветствовали комтура какими-то завитушистыми поклонами, более пригодными для приветствия какого-нибудь высокого светского вельможи.
        Граф Литта слегка покривился, но делать внушения им не стал, ибо тем временем отец Иероним наконец как-то нащупал своими бельмами и его, графа, и фон Штраубе. Барон всегда несколько робел под взглядом этих белых слепых глаз, казалось умевших смотреть в самую душу. На сей раз, однако, слепец лишь прошелся по нему бельмами, а вот на Литте их позадержал, и фон Штраубе почувствовал, что при этом даже комтура охватила робость, ибо так сурово не могут смотреть никакие зрячие глаза.
        Явно приложив к тому усилие, граф отвел взгляд от этих бельм и сказал:
        - Прошу рассаживаться, братья, времени у нас не много, а разговор предстоит важный.
        Сам он первым уселся за стол и сделал знак братьям Пьеру и Жаку, чтобы те усадили отца Иеронима сбоку от него, но тот, отстранив их помощь, сам, точно зрячий, избрал для себя место, уселся напротив комтура и снова вперил в него свои бельма. Единственное, что смог сделать комтур, дабы защититься от них, это, изобразив тягостную муку головной боли, прикрыть глаза, как забралом, рукой. Между тем другою рукой он успел взять за плечо фон Штраубе и усадить его с собою рядом справа.
        Братья Пьер и Жак, видя неудовольствие графа, робко уселись на скамью у левого края стола.
        - Не стану говорить об известном, - сказал комтур, - о бедственном положении Ордена и о том, что надо любыми путями изыскивать меры для его спасения.
        - Любыми? - раздался голос слепца. - Я стал слабо слышать. Вы сказали: «любыми», не так ли, комтур? Я часом не ослышался?
        - Нет, вы не ослышались, - с трудом пряча раздражение, отозвался Литта. - Именно так: любыми.
        - Любыми, угодными Господу, - произнес наставительным голосом слепец.
        Рука графа была уже слабым прикрытием от этих пронзительных бельм. Литта убрал ее от лица и (правда, отведя глаза) возразил достаточно властно:
        - Не станете же вы поучать меня, отец Иероним, что угодно Господу, а что ему не угодно. Во всяком случае Господу угодно сохранение Ордена - этого, надеюсь, никто здесь не станет оспоривать?
        Поскольку надо же было куда-то смотреть, то, говоря это, граф сурово взглянул на братьев Пьера и Жака, отчего те вовсе сникли, ибо менее всего намеревались что-либо из произносимого тут оспоривать.
        - А с тех пор, как наш магистр почил, - твердеющим голосом продолжал граф Литта, - принимать жизненно важные для Ордена решения выпало на мою долю. И решение мое таково. Поскольку сей христианский град гостеприимно приютил нас в наших земных скитаниях… А сие тоже не обошлось без воли Господа - полагаю, и на это никто не возразит, ибо ничто не творится без Его воли… Так вот, поскольку он нас приютил, то и быть отныне благословенному граду сему тем богоугодным прибежищем, в котором…
        Глянув за окно, фон Штраубе на какой-то миг перестал его слушать. Там тьму, только что непроглядную, едва-едва начинал вспучивать угрюмо-серый рассвет. На благословенный, богоугодный Эдем места эти, в отличие от солнечной Мальты, не больно-то походили. Тоска была навсегда оставаться в здешних краях, к чему комтур явно и вел разговор.
        Однако с месторасположением Ордена, кажется, было уже окончательно решено, тут даже отец Иероним не восперечил более, непокорствие было только в бельмах этих.
        А Литта говорил уже о другом. Фон Штраубе снова прислушался.
        Теперь разговор шел о новом гроссмейстере Ордена. Дело казалось барону давно решенным. Поскольку другие четыре комтура почили вслед за прошлым гроссмейстером, то кому как не Литте, последнему живому комтуру, а также хранителю орденской печати и казны, кому иному Орден и возглавлять? Так оно исстари повелось, что комтур-хранитель занимает место гроссмейстера.
        Оказалось, граф Литта тем не менее мыслил иначе.
        - …И, памятуя о том, что сей монарх, сей один из немногих оставшихся истинных рыцарей, - продолжал комтур мысль, начало которой фон Штраубе, отвлекшись, недослышал, - сей славный монарх дал нам приют… На что его, без сомнения, подвигнул сам Господь… - добавил он, уже прямо глядя на отца Иеронима… - Так вот, при сих его великих заслугах, пользуясь правом последнего комтура, решаю, что и возглавлять Орден отныне надлежит ему.
        Над залой на какой-то миг повисла тишина. И в ней особенно резко прозвучал в следующее мгновение голос отца Иеронима:
        - Императору-иноверцу - гроссмейстерский жезл? Я не ослышался?
        - Вы не ослышались, отец Иероним, - довольно желчно ответил комтур. - Слух вам не изменяет, в отличие от зрения. Я разумею не умение просто видеть, а и дар Божий видеть наперед. Видеть, что единственное спасение для Ордена…
        - В гроссмейстере-иноверце?!
        Грозен был в эту минуту отец Иероним, и бельма его, казалось, прожечь были готовы насквозь. Но и комтур был вполне тверд. Глядя ему, как зрячему, глаза в глаза, граф Литта возвысил голос:
        - Вы забываете, отец Иероним, что император сей - христианин и страну его населяют христиане!
        И как-то сник суровый отец от этого повелительного голоса, даже бельма свои отвел. Только пробурчал едва слышно себе под нос:
        - Христиане, от которых самого Господа тошнит…
        Но и этого ропота теперь уже не желал ему спускать граф Литта.
        - Вы изволили использовать слова папы Иннокентия Второго, - сказал он, - произнесенные тем накануне разграбления крестоносцами христианского Константинополя. Хочу вам напомнить, что времена крестовых походов прошли, и не все тогдашние слова столь же уместны ныне. Мир изменился, отец Иероним, и кто нам ближе теперь, корсиканский безбожник или христианский монарх, с коим различия в верованиях столь мало уловимы, что и не всякий священнослужитель с ходу вам их назовет?
        - Однако Орден напрямую подчиняется папе, - впервые решился подать голос фон Штраубе.
        - Благодарю тебя, сын мой, за это напоминание, - сказал комтур; фон Штраубе показалось, что тот изглуби над ним насмехнулся. - Так вот, - уже без тени насмешки продолжал граф, обращаясь ко всем присутствующим, - хочу со своей стороны напомнить вам, что сейчас, когда корсиканский выскочка напялил на свою короткую ногу чуть не весь итальянский сапог, папа Пий ощущает себя недалеко от того, как мы ощущали себя в наш последний год на Мальте. При этом добавлю то, что услышал здесь от некоторых осведомленных людей. Не столь давно император Павел обратился к папе с письмом, в коем написал, что если папа испытает от корсиканца какое-либо унижение, он может со всеми подобающими его сану почестями въехать в Санкт-Петербург, где его престолу ничто и никогда не будет угрожать. - Теперь уже комтур сверлил взглядом слепца, а тот, словно видя это, отводил свои бельма в сторону. - Так что, отец Иероним, - спросил он, - это вы тоже осмелитесь назвать поступком, от которого тошнит самого Господа?
        Совсем был сломлен непокорный монах. Даже спина его, обычно не по годам прямая, сгорбилась, что фон Штраубе видел за ним впервые. Однако хоть и ослабшим голосом, но все же спросил отец Иероним:
        - Ну а с тайнами как быть? С великими тайнами Ордена. Гроссмейстер не может оставаться в неведении.
        - С тайнами… - задумчиво произнес Литта. - Ну, среди них многие изрядно устарели на сегодня… Скажем, тайна Spiritus Mundi[15 - «Дыхание Вселенной» (лат.) Распространенный алхимический термин - один из составных элементов философского камня] - у меня, кстати, имеется один его образец. Зная о любознательности и мистическом настрое государя, надеюсь, его это заинтересует… Не все же сразу. Некоторые тайны можно выдавать ему постепенно… В таком деле излишняя торопливость, пожалуй, вправду ни к чему. Так что, я думаю - соизмерительно с обстановкой.
        - Нет, я про Великую Тайну! - из последних сил взволнованно воскликнул слепец. - Про ту, что досталась нам от тамплиеров! Про ту, которую мы пред алтарем дали обет хранить! Неужто ее - тоже?!
        Тут и комтур призадумался.
        - Гм-м, это вопрос вопросов… - после минуты-другой молчания промолвил он. - На сегодня эту Тайну знают лишь трое: я - по своему положению в Ордене, вы, отец Иероним - по праву старшинства, наконец - наш юный фон Штраубе, поскольку это в некоторой мере его Тайна. Более не знает никто. А поскольку в молчании нас троих я уверен, то и решить это может лишь кто-нибудь из нас.
        - И надеюсь, это будете не вы, - хмуро проговорил отец Иероним.
        - М-да, я тоже на это надеюсь, - как-то не слишком уверенно отозвался граф, к явному неудовольствию слепца, чуткого на любые колебания. - Впрочем, - добавил комтур, - в любом случае торопиться мы с этим не будем. - Затем, подумав еще, он положил руку на плечо фон Штраубе и сказал, обращаясь уже только к нему: - Сын мой, ты истинный хозяин этой Тайны, так что без твоего на то согласия - клянусь…
        Что-то еще хотел прибавить, но как раз в этот момент часы отмерили боем девять утра. Высочайшая аудиенция, все тут знали, была назначена на десять.
        Комтур встал из-за стола.
        - Времени мало, братья мои, - сказал он, - а нам предстоит еще одно необходимое приготовление. Только прошу вас, не насмехайтесь надо мной. Дело в том, что мы должны выглядеть подобно странствующим рыцарям из глубокой старины. Смешно, конечно, в наш просвещенный век! Но поверьте мне, это не я выдумал. Вчера я имел беседу с могущественным фаворитом императора графом Ростопчиным, он мне и дал такой совет, ибо лучше других знает о той любви, которую питает его государь ко всему рыцарскому. К вам, отец Иероним, сие не касательно, ибо в облике вашем всякий узнает истинного рыцаря Ордена. - Голос Литты был вполне почтителен, лишь улыбкой, невидимой для слепца, он дал понять остальным, что произносит это несколько avec l’ironie[16 - С иронией (фр.)]. Однако сразу же вслед за тем граф стал в полной мере серьезен. - Перво-наперво, - сказал он, - я разумею, конечно, вас, братья Жак и Пьер. Ибо вид ваш, признаюсь вам со всей откровенностью…
        Оба раскраснелись, поскольку, верно, сами понимали, что наряд их не пригоден не только для высочайшей аудиенции, а вовсе ни для чего, кроме карнавала. По причине крайнего безденежья они уже давно не приобретали для себя никаких обнов и никак не врисовывались в нынешний строгий петербургский штиль в своих нарядах времен Людовика XV, густо пропахших снадобьями против моли.
        - Посему, - продолжал комтур, - вам надлежит облачиться в эти доспехи.
        Доспехи, на которые он указал, были вовсе дрянные, скорее всего даже не настоящие, стальные, а сделанные из тонкой жести - должно быть, взятые комтуром на время у каких-нибудь комедиантов.
        - Дело долгое, - добавил граф, - а фельдъегерь уже сейчас прибудет, так что прошу вас, братья, немедля приступать к переоблачению.
        Смущенные рыцари приступили с торопливостью необычайной. Пока они в углу громыхали железом, граф Литта обратился к фон Штраубе:
        - А тебе, сын мой, полагаю, вполне достаточно будет лишь надеть вот эту кирасу и сменить шпагу вот на этот благородный меч.
        Фон Штраубе вынужден был подчиниться. И хотя меч, врученный комтуром, был в самом деле весьма благородный, времен, вероятно, конца столетней войны, и кираса такая, что лет двести назад надеть ее, поди, и герцогу иному не зазорно было бы, так что рядом с выряженными по-комедиантски братом Жаком и братом Пьером он смотрелся вполне рыцарем, но чувство неловкости от устроенного машкерада с этой минуты уже не покидало его.
        Сам граф Литта тоже быстро надел кирасу и подпоясался мечом. Затем позвонил в колокольчик, и его безмолвный лакей вынес и раздал всем синие плащи с восьмиконечными крестами святого Иоанна Иерусалимского.
        После того как все обрядились в эти плащи, комтур оглядел свое воинство и сказал удовлетворенно:
        - Ну вот, братья, мы, кажется, и готовы. Осеним же себя крестным знамением и можем отправляться в путь.
        В ту же минуту дверь распахнулась, и на пороге появился фельдъегерь в гвардейской форме. Чуть замешкался, несколько удивленно глядя на странное облачение всех, в особенности орденских братьев Пьера и Жака, но выправки при этом не потерял.
        А выправка, какая выправка была! И косица, белоснежная, аккуратнейше сплетенная, как по линеечке лежала вдоль заднего шва шинели.
        Вытянулся во фрунт, отсалютовал шпагой и громко провозгласил:
        - По приказанию его императорского величества, капрал лейб-гвардии Семеновского полка Двоехоров! Приставлен сопровождать вас во дворец! Прошу следовать за мной, господа мальтийские рыцари!
        У подъезда их ожидала повозка, немало удивившая фон Штраубе. За год, что провел в Санкт-Петербурге, он таких не видел ни разу. В отличие от тех голых помостов на колесах, что смерды тут называют «телегами», у этой все же были дощатые борта, однако сверху не имелось никакого покрытия. В таких, должно быть, преступников возят на казнь, чтобы всем уличным зевакам было видно, подумал он и вопросительно взглянул на комтура.
        Тот по глазам молодого барона понял его безмолвный вопрос и вздохнул:
        - Ничего не поделаешь, сын мой, так надо, видит Бог, так надо… - и первым влез в повозку.
        Вслед на ним братья Пьер и Жак усадили туда отца Иеронима, затем, громыхая жестью, влезли сами. Последним в нее забрался фон Штраубе.
        Кучер хлестнул лошадей, и повозка тронулась. Впереди поскакал верхом гвардеец Двоехоров, указывая путь ко дворцу. Ему приходилось придерживать коня, чтобы не отрываться от повозки с рыцарями.
        С неба на непокрытую голову фон Штраубе падали белые мушки. Непокрытая также голова комтура Литты с черными, несмотря на его преклонный возраст, волосами была уже совсем белой от снега.
        - Отчего же повозка не крытая? - спросил фон Штраубе графа.
        - Ах, так надо, сын мой, - дрожа от холода, сказал тот, - видит Бог, так надо. Государь должен увидеть нас из окна дворца.
        Фон Штраубе тоже ежился от холода. Мальтийский плащ был слабым от него укрытием. Белые мушки западали за ворот, железная кираса холодила грудь. И думал он о Тайне, о Великой Тайне своей, волею Господа занесшей его в эти хмурые северные края.
        По соседству слышался жестяной шелест, как шепчет листва осенью, - это дрожали под своими жестянками орденские братья Жак и Пьер.
        Только могучий слепец сидел недвижный, как утес, безразличный и к снегу, и к стуже, лишь бормотал что-то, вглядываясь в свою вечную ночь. Он словно разговаривал с кем-то, взиравшим на него из этой ночи. Фон Штраубе прислушался и смог разобрать слова:
        - Peccavi, Dei, peccavi…[17 - Я согрешил, Господи, я согрешил… (лат.)] - бормотал отец Иероним. И только Тот, к Кому он обращался, мог знать, что за грех слепец имеет в виду.
        Фон Штраубе стал оглядываться по сторонам.
        В этот рассветный час город уже пробудился целиком. Вот гвардеец Двоехоров отсалютовал шпагой одному из проезжающих мимо экипажей, а затем непонятно за что погрозил кулаком вытянувшемуся перед ним городовому. Вот повстречался разъезд конногвардейцев, вот, скрипя снегом, куда-то вышагивала рота егерей. Да и прохожие, даже статские, не сновали, не шли, а тоже именно вышагивали со строгой военной выправкой, и платьем более походили на военных. Таков уж был санкт-петербургский штиль, отчего этот холодный город тоже напоминал какой-то военный орден, только не рыцарский, а более соответствующий здешней суровой природе и нынешним временам.
        На повозку с рыцарями, правда, косились, но делали это без усмешек - усмешки, видимо, также мало подходили под устав этого угрюмого города, где и роскошные дома были, как казармы, строго вытянуты в линии вдоль рек, подобных фортификационным рвам.
        И только дети здесь еще оставались детьми. Когда мимо повозки с рыцарями проезжала дорогая карета, фон Штраубе услышал детский голос, донесшийся из ее окна:
        - Mon pere, regadez! Ledefiledescomediens![18 - Отец, взгляните! Парад комедиантов! (фр.)]
        Почувствовав стыд, он с некоторой укоризной посмотрел на комтура. Граф, однако, явно не замечал и не слышал ничего творящегося вокруг, лишь знай наборматывал себе под нос одну и ту же фразу по-русски:
        - Странствуя по Аравийской пустыне и увидя благословенный Господом замок сей…
        Между тем холодные белые мушки, уж не аравийские никак по происхождению своему, все убеляли и убеляли его непокрытую голову…
        Глава III
        Аудиенция, во время которой комтур Литта иногда ступал по весьма тонкому льду, а на барона фон Штраубе сошло наитие
        - Странствуя по Аравийской п-пустыне и увидя… увидя благословенный Господом з-з-замок сей… - с трудом, немного заикаясь, выговаривал коленопреклоненный комтур - видно, за дорогу до самых костей промерз.
        Фон Штраубе, тоже, как и все рыцари Ордена, коленопреклоненный, тем временем, хоть и следовало глаза приопустить, этим наставлением, полученным от комтура, пренебрег и, не в силах себя перебороть, вопреки этикету взирал на государя.
        Император был невысок, но довольно статен и складен. Лицо его при всей подчеркнутой строгости выражения, приличествующей торжественности момента, из-за некоторой курносости императора казалось улыбающимся.
        Рядом с ним стоял молодой красавец граф Федор Ростопчин, коего фон Штраубе уже издали видел однажды, а уж наслышан о нем был куда как! Кто бы мог подумать, что этот столь приветливый на вид щеголь-аристократ чуть старше тридцати - одна из самых влиятельных персон в необъятной империи, шеф Иностранной коллегии, по могуществу не уступающий грозному, чье и имя иные старались лишний раз не произносить, санкт-петербургскому генерал-губернатору графу Палену, а близостью к императору превосходящий и того.
        Ростопчин, глядя на бормочущего комтура, откровенно не сдерживал улыбки, а когда граф Литта снова принялся что-то выговаривать про Аравийскую пустыню, все с той же улыбкой запросто его перебил:
        - Уж и не полагал, граф, что там у вас в Аравии столько снегу. Не все, оказывается, нам ведомо, живущим здесь, на брегах Невы. - Однако сразу же смолк, испытав на себе косой взгляд императора.
        Между тем Литта, уже закончивший свое повествование о странствии в пустыне, подал знак фон Штраубе. Тот сразу же подхватил:
        - Рыцари древнего Мальтийского ордена святого Иоанна Иерусалимского коленопреклоненно приветствуют рыцаря-императора, чья благословенная Богом страна раскинулась между всеми четырьмя великими океанами Земли… - и тут, к ужасу своему, вдруг понял, что начисто позабыл последующие слова.
        Однако, по счастью, император в этот миг неожиданно сам его перебил.
        - Слышали, граф, что сказал этот молодой рыцарь? - спросил он, обращаясь к Ростопчину. - Между четырьмя океанами. Отныне так и надобно говорить и писать. Особливо, граф, если бумаги идут через вашу коллегию и могут попасть на глаза британскому Георгу. Ибо поход на Индию и, следственно, выход к Индийскому океану - дело лишь времени, причем не столь отдаленного, уверяю вас. А чем завершится сей поход при известной слабости англичан в сухопутных баталиях - надеюсь, понятно всем.
        Граф почтительно склонил голову в знак полнейшего своего согласия с монархом.
        Тем временем фон Штраубе успел вспомнить недостающие слова, однако это оказалось лишним. Император приблизился к ним пятерым и сказал:
        - Встаньте, благородные мальтийцы. Я вижу, вы и так истомлены долгими странствиями.
        Все поспешно поднялись с колен. При этом братья Жак и Пьер, утайкой от комтура изрядно выпившие по дороге, дабы спастись от холода, крепкого вина, слегка покачивались в своих жестянках, так что, пожалуй, впрямь смотрелись как порядком истомленные.
        - А мы тут говорили с графом о государственных делах, - продолжал император, - вдруг я смотрю в окно и что вижу? Сию обветшавшую повозку с рыцарями, едущими в ней. Какой иной рыцарь, будь он на моем месте, отказал бы странствующим собратьям в приюте?
        Даже, пожалуй, и фон Штраубе, не знай он о предуготовленности такого поворота дел, не усомнился бы ни на миг, что так оно и было в действительности - столь искренне говорил все это государь.
        - О, поступок истинного рыцаря! - тоже с искренними совершенно слезами умиления проговорил комтур, прижимая руку к груди. - Граф Литта, последний комтур скитающегося ордена, приветствует вас, государь.
        - Что ж, граф, - сказал император, - представьте мне уж заодно и остальных своих рыцарей… Э, да один, по-моему, даже слепой…
        Отец Иероним заговорил, опередив комтура:
        - Очи мои незрячи - то правда, государь. Но истинный слепец тот, кто не видит Господа нашего впереди себя, меня же лишь Он один ведет за собою.
        - Достойный, достойный христианского рыцаря ответ, - похвалил император. - Кто же тебя, однако, наградил этими бельмами?
        На этот раз уже комтур поспешил с ответом, опережая слепца:
        - Сей доблестный рыцарь Ордена, отец Иероним, - сказал он, - принимал участие в морском сражении против турок. Рядом с отцом Иеронимом взорвалась пороховая бочка, и взрыв пороха навсегда ослепил его глаза, но никак не рыцарскую душу его. Он и сейчас, в свои девяносто лет, готов сражаться против любых неверных и, несмотря на бельма свои, мечом, смею заверить вас, государь, не промахнется, ибо сам Господь направляет руку его.
        - Гм, слепец, рубящийся на мечах… - с немалым удивлением проговорил государь. - Любопытно бы посмотреть… Тут у меня один малопоместный дворянин из Владимирской губернии возрешился подать прошение на высочайшее имя о невозможности призвания его осьмнадцатилетнего недоросля к военной службе - и какой, по-вашему, приводит резон? - С этими словами император взглянул на Ростопчина. - У недоросля его, видите ли, слабое зрение, отчего тому носить прописано очки!.. За прошение, поданное не по уставу, дворянин тот уже сидит в крепости, а вот с недорослем его будем решать. Полагаю поручить сие графу Аракчееву. Моя пропозиция - дать ему чин четырнадцатого класса и услать писарем подале Иркутска без права повышения в чинах. Уж с писарским делом справится; я так полагаю - коли в очках, то писать умеет. - И он снова перевел взгляд на комтура и кивнул в сторону отца Иеронима: - А сколько, вы сказали, ему лет? Ужель впрямь девяносто? Никак бы не подумал. Какая осанка! Сила какая в руках! Откуда такое в его годы?
        Комтур снова заторопился с ответом:
        - Я так мыслю - от праведной жизни и монашеского воздержания, государь.
        - Вот! - подхватил император, обращаясь опять к Ростопчину. - Почему безжалостно и караю распутство и пьянство среди нынешних наших дворян. Что бы там заступники их ни говорили, что, де, молодо - зелено, а я карал и буду карать! - Он все более распалялся. - А то иной к тридцати годам уже не воин, а тюфяк с соломою! Нет, шпицрутенами, шпицрутенами всю дурь из них вышибу! И Указ о дворянской вольности мне тут не указ! Особливо в части дворянской неприкосновенности. Вот мой указ! - Государь похлопал по могучему плечу отца Иеронима. - Праведная жизнь и воздержание - и будешь не тюфяком, а истинным рыцарем до девяноста… Ладно, комтур, а что скажете о других своих рыцарях?
        - Это - монахи-рыцари Ордена шевалье Пьер де Сютен и виконт Жак д’Орильи, - сказал граф Литта, а те низко опустили головы - как фон Штраубе понял, дабы государь не уловил в их дыхании запаха вина. - Оба, - продолжал комтур, - принадлежат к знатным французским фамилиям, и оба вступили в Орден и приняли монашеский постриг после происшедшей на их родине революции. Оба превосходно владеют искусством фехтования, и оба…
        Но государь вдруг поморщился - то ли все же учуял запах вина, растекавшийся от рыцарей, то ли само упоминание о революции было ему неприятно, то ли их жестянки не внушили ему уважения - и, мигом утратив к ним всяческий интерес, перешел к фон Штраубе.
        - Ну а об этом юном рыцаре что вы мне можете интересного поведать?
        - Сей молодой рыцарь - барон фон Штраубе. В его славном роду все младшие отпрыски с юных лет поступали на служение в Орден, так повелось еще со времен крестовых походов. Вначале то был орден Тамплиеров, а после его разгрома в четырнадцатом веке - на служение к нам. А род его - один из древнейших в мире и ведет свое начало от королей благочестивой Меровингской династии, коя, в свой черед…
        Фон Штраубе осмелился поднять голову и с удивлением взглянул на Литту. Не слишком ли близко подходил комтур к его Тайне в своих речах? И отец Иероним уставил на Литту свои бельма. Да граф и сам, должно быть, почувствовал, что излишне далеко может забрести в своих речах и осекся на полуслове.
        По счастию, император этого не заметил - слишком его поразили предыдущие слова.
        - От Меровингов, я не ослышался? - спросил он. - Это какой же, стало быть, век?
        - Хлодвиг, первый король из династии Меровингов, - пустился в объяснения комтур, - он же первый король франков, правил в шестом веке от Рождества Христова. Однако род Меровингов известен с более давних времен и, как считают многие, восходит…
        И снова отец Иероним словно бы ощупал его своими бельмами, и снова осекся комтур. Нет, решительно не стоило ему вдаваться в столь давнюю родословную фон Штраубе. Тут каждое слово - что шаг по тонкому ледку, готовому вот-вот хрустнуть под ногами.
        Государю, однако, пока что и упоминания о Хлодвиге было довольно.
        - Шестой век! - восхитился он. - Это даже на три века будет подревнее нашего легендарного Рюрика! Что ж, в столь древнем роду, полагаю, сумели сохранить понятия о рыцарской чести…
        Фон Штраубе между тем, пользуясь задумчивостью императора, решился посмотреть ему в лицо. И снова произошло это, что случалось с ним весьма редко, и что он называл для себя наитием. Лицо императора - так почудилось ему - вдруг исказилось, изменило цвет с белого на предсмертно синий… Боже, шелковый офицерский поясной шарф туго обтягивал ему шею, не давая дышать. Глаза выпучились, язык начал вываливаться изо рта…
        В ужасе фон Штраубе перевел взгляд на Ростопчина. Наитие все еще не покидало его, но подобного ужаса теперь не вселяло. В этом наитии граф был не так молод, но вполне бодр. А вот за спиной его… за спиной его полыхал огромный город - нет, не каменный Санкт-Петербург, какой-то другой, деревянный город с бесчисленными маковками церквей… Впрочем, то было слишком далеко, оттого мигом развеялось. Перед ним опять стоял молодой граф и аристократически-надменно чему-то улыбался.
        И горло императора уже не перехватывал этот страшный шарф, и лицо его было по-прежнему бело.
        - Шестой век… - задумчиво повторил государь. - И, говорите, затем несли послушание в ордене Тамплиеров? - повернулся он к комтуру.
        - Именно так, ваше величество, - склонил голову Литта.
        - Любопытно, весьма любопытно, - так же задумчиво сказал император. - Полагаю, мы еще к этому вернемся… А это что у вас за узел? - сменив тон, спросил государь.
        Рядом с комтуром лежал тюк, обернутый мальтийским плащом, - граф прихватил его в последнюю минуту перед тем, как выйти из дому. Снова же по улыбке Ростопчина фон Штраубе понял, что все обговорено, однако на искренности в голосе комтура это опять никак не сказалось.
        - О! - воскликнул он. - Сие - главные реликвии Ордена, которые мы сберегли в своих долгих скитаниях! - Граф с поспешностью развязал тюк. - Это - скипетр гроссмейстера и великого магистра Ордена, переходящий от одного орденского владыки к другому еще с тех пор, как мы воевали на святой палестинской земле. Это же - прочие регалии магистров: крест святого Иоанна Иерусалимского, цепь святого Франциска, походный молитвенник магистра, плащ магистра. Прочие символы его власти и Божьего избранничества…
        - Но позвольте, позвольте! - словно вспомнив лишь в эту минуту, вмешался император. - Насколько мне известно, ваш магистр уже давно почил, мир праху его. Для кого же вы бережете все регалии сии?
        По лицу графа Литты фон Штраубе понял, что тот наконец почувствовал облегчение - видимо, последующая речь была зазубрена им до последнего слова и, по счастию, не заключала в себе этих нелепых Аравийских пустынь.
        - Великий государь! - снова опустившись на одно колено, торжественно изрек он. - Впервые за время долгих наших странствий по миру мы лицезрим того подлинного рыцаря, коего желали бы видеть своим гроссмейстером. Божие просветление, еще накануне постигшее меня, подсказывает то же самое. Как последний доживший до сего светлого часа комтур древнего ордена нижайше прошу ваше императорское величество принять сии регалии и стать нашим магистром! - с этими словами он на вытянутых руках протянул императору гроссмейстерский жезл.
        По лицу Литты снова текли слезы умиления. Ох умел, умел комтур их в нужную минуту пускать!
        Император обернулся к Ростопчину:
        - Видите, граф, в мальтийские магистры меня зовут. Что на сие скажете?
        - Хочу лишь напомнить вашему величеству, - с улыбкой отозвался граф, - что мальтийский гроссмейстер, по их уставу, является вассалом римского папы. Разумеется, сие только formllement[19 - Формально (фр.)].
        - Ну, это еще поглядеть, кто чей вассал, - надменно улыбнулся император. - Погодите, граф, погодите - и увидите. А устав - вот отныне их устав! - с этими словами он ударил себя в грудь. Затем снова перевел взгляд на Литту. - Что ж, коли на вас снизошло такое просветление Божие - так и быть по сему! - Государь решительно взял жезл из рук графа и со словами: - Поднимитесь, мой рыцарь, - слегка приобнял утирающего слезы комтура. - Итак, перед вами - быть по сему! - ваш магистр, рыцари мои, - сказал он, обращаясь ко всем мальтийцам. - Стало быть - ваш отец, всегда готовый принимать вас с любыми вашими нуждами. И покуда, видя, что вы поиздержались за время вашего долгого, полного лишений пути, жалую вас пятью тысячами рублей, кои можете нынче уже получить в казначействе.
        - О, государь!.. - всхлипнул комтур.
        - Кроме того, - продолжал император, - велю в этом замке выстроить мальтийскую залу, где и станем собираться с вами за круглым столом, как сие бывало в добрые рыцарские времена… - На миг он задумался. - Только этот плащ… Ведь ваш магистр еще и император, а для персоны императора, мне кажется, он…
        - В особо торжественных случаях магистр Ордена может надевать горностаевую мантию, - поспешил вставить граф Литта и тут же, видимо, раскаялся в своих словах, ибо эту самую горностаевую мантию, лежавшую у него в сундуке, давно пожрала до самого жалкого вида ненасытная санкт-петербургская моль.
        Император, однако, судьбой мантии озабочиваться не стал, только произнес:
        - Вот это иное дело. Велю для себя пошить… Кстати, комтур, я слыхал, ваш… мой Орден располагает многими великими тайнами древности. Надеюсь, от магистра они не могут быть сокрыты?
        - Да, мой магистр, - отозвался граф, чувствуя себя явно неуютно под бельмами слепца. - И вот одна из них. - Он достал из-под кирасы нечто бережно завернутое в тряпицу и, развернув, протянул императору с виду небольшой осколок синего стекла. - Это, - сказал он, - Spiritus Mundi, плод многовековых исканий древних алхимиков.
        - Гм… - Император взял реликвию в руки. - А по мне, так простое стекло… Оно что же, золото творит, если, ты говоришь - от алхимиков?
        - Нет, мой магистр, - сказал комтур, - секрет философского камня, насколько мне ведомо, так никому и не удалось пока что раскрыть. Но Spiritus Mundi должен быть его составной частью. Взгляните на него как-нибудь в полной тьме - и тогда вы увидите Божественный свет. Это и есть Дыхание Вселенной. Кроме того, Spiritus Mundi приносит удачу его обладателю.
        - Что ж, поглядим, поглядим… - проговорил император и вполне по-хозяйски убрал Spiritus Mundi к себе в золотую, украшенную камнями табакерку. - Надеюсь, это не единственная из ваших тайн?
        - О нет… - пробормотал граф (бельма слепца, казалось, прожигали его насквозь). - Например, существуют секреты фортификации, всяческие хитроумные ловушки, придуманные Орденом в течение веков…
        Ловушки, однако, явно мало интересовали императора. А вот на фон Штраубе при этих словах снова снизошло наитие. И было это во времени, он чувствовал, совсем, совсем рядом. Кто-то высокорослый, в гвардейском мундире, бездыханный лежал на каменном полу, и кровь насквозь пропитала его белый парик. Человек этот казался барону знакомым, но он лежал лицом вниз, и узнать его никак не удавалось.
        Что сие значило, фон Штраубе не знал, так же как не всегда он умел распознать истину за другими своими наитиями. Лишь то, которое было связано с императором, отчего-то не вызывало у него сомнений.
        Он незаметно встряхнул головой, и видение с окровавленным париком исчезло.
        Комтур между тем, видя неинтерес государя к тайным ловушкам, продолжал:
        - Имеются у Ордена конечно же и иные тайны, которые, впрочем, весьма и весьма запутаны, оттого требуют долгих пояснений…
        - Ну если долгих - тогда не сейчас, - к явному облегчению комтура и отца Иеронима, молвил император. - Мы еще, полагаю так, вскорости вернемся к этому. - Он перевел взгляд на фон Штраубе: - И с вами, рыцарь столь благородного рода, мне небезынтересно будет со временем побеседовать… Однако же, - прибавил он, - сейчас, за важными государственными делами - ибо новый магистр ваш еще, увы, и владыка земной, оттого обременен делами мирскими - вынужден буду, мои славные рыцари…
        . . . . . . . . . . . . . .
        Хвала Создателю, обратно ехали в крытой карете, а не срамились на весь Санкт-Петербург в этой комедиантской повозке, в которой уже отпала всякая нужда.
        - Сын мой, - обращаясь к фон Штраубе, сказал граф Литта, когда они отъехали от дворца, - мне показалось, что вы что-то такое увидели…
        Рыцарю подумалось, что комтур догадался о видении с окровавленным париком гвардейца - именно сие никак не отпускало молодого барона, ибо слишком было близко.
        Однако нет, комтура интересовало другое, чуть более отдаленное.
        - Вы так смотрели на императора в какую-то минуту… - продолжал он. - По-моему, вы увидели что-то такое… Не раскроетесь ли?
        - По-моему… - проговорил фон Штраубе. - Во всяком случае, мне так показалось… Императора скоро… и даже весьма скоро… самым жестоким образом убьют…
        В карете послышался металлический шелест - это вздрогнули в своих жестянках братья Пьер и Жак. Комтур тоже вздрогнул и на минуту-другую притих. Потом, вздохнув, произнес все-таки:
        - Ах, сын мой, я жалею, что вас об этом спросил… Если бы я только знал ваш ответ!.. Что ж, пускай будет нам обоим наука: мне - что не всегда надо проявлять излишнее любопытство, а вам - что не на все вопросы надо давать столь прямой ответ. Постарайтесь, мой сын, об этом забыть. И чем быстрее вы это сделаете, тем, право, лучше.
        И только отец Иероним, будто ничего такого не слышал, знай вглядывался бельмами в свою темноту, что-то почти беззвучно себе под нос нашептывая. Лишь фон Штраубе, обладавший тонким слухом, смог разобрать в его шепоте латинские слова - это были те же самые, что он уже слышал от слепца по дороге во дворец:
        - Peccavi, Dei! Sic, peccavi!..[20 - Я согрешил, Господи! Да, я согрешил!.. (лат.)] - И в каком таком грехе он каялся, могло быть ведомо лишь одному Тому, к Кому он обращался.
        Остальные ехали молча и после неосторожных слов фон Штраубе стараясь не смотреть друг на друга.
        Глава IV
        Покушение
        Фон Штраубе и комтур наносят визиты, а по ходу дела молодой барон узнаёт о людском пороке несколько больше, чем знал до того
        Первым на пути был небогатый дом, где снимали себе весьма убогое жилье орденские братья Жак и Пьер. Карета приостановилась, чтобы их выпустить, и они, громыхая жестью, дрожа в этих комедиантских доспехах от холода, быстро устремились к дверям.
        Через квартал располагался дом, где жил отец Иероним. Здесь карета тоже остановилась. Фон Штраубе хотел было вылезти вслед за слепцом, чтобы помочь ему найти вход, но слепой жестом дал ему знак оставаться на месте, а сам без всяких поводырей, ничуть не сбившись, зашагал в нужном направлении, будто в самом деле кто-то иной, незримый указывал ему верный путь.
        Теперь, когда фон Штраубе и граф Литта оставались в карете вдвоем, комтур решился сказать:
        - Не перестаю раскаиваться, сын мой, что давеча спросил вас. Подобные вещи, поверьте мне, никогда не следует произносить вслух.
        - Но ведь тут не было никого, кроме орденских братьев, - возразил фон Штраубе.
        - Да, оно так, - согласился Литта, - но существуют слова, которые не стоит даже воздуху доверять.
        - Но уж воздух-то никому не донесет, - попытался возразить фон Штраубе, однако же граф пожал плечами:
        - Кто его знает, здешний воздух… Кроме того, на козлах сидит кучер, а мимо проезжают экипажи…
        - Но кучер далеко, а проезжающие экипажи… Не хотите же вы сказать, что из них кто-нибудь способен услышать разговор, происходящий в чужой карете?
        И снова комтур плечами пожал:
        - Не знаю, не знаю… В этой стране (а я тут живу, как вы знаете, уже немало) у людей какой-то особый слух. Иной раз мне кажется, что тут умеют слышать даже мысли. Во всяком случае, граф Пален каким-то образом о них узнаёт. Посему здесь надо быть вдвойне, втройне осторожным, о любой малейшей неосторожности можно весьма и весьма пожалеть. И языки тут умеют развязывать - вы даже представить не можете как… Впрочем, вы уже приехали. Полагаю, мы еще продолжим этот разговор.
        Карета остановилась возле дома, принадлежавшего лекарю Мюллеру, где проживал фон Штраубе, как раз в тот момент, когда к подъезду подходил конногвардейский офицер, поручик Спирин, который жил здесь, в мюллеровском доме, так же, как и барон, во втором этаже.
        У подъезда вышла некоторая заминка: и фон Штраубе, и Спирин пытались в знак уважения пропустить один другого впереди себя. Все же Спирин, поскольку был в несколько больших летах, уступил и вошел первым.
        И тут…
        Что произошло, фон Штраубе понял чуть позже. А в первый миг лишь услыхал грохот и увидел, как поручик, едва открыв дверь, свалился точно подкошенный. Из его проломленной головы фонтаном била кровь, и белый Спирина парик мигом сделался красным. Рядом валялась в быстро набежавшей красной луже его треуголка.
        Все было в точности как в том видении, что снизошло на барона во дворце.
        Фон Штраубе бросился к нему, но первого же прикосновения к пульсу было довольно, чтобы понять, что поручик мгновенно, не успев издать даже стон, отошел в мир иной, и звать кого-либо на помощь уже не имеет смысла. Рядом с телом поручика лежало и то, что вызвало его столь стремительную смерть. Это была обвязанная веревками большая каменная балка, при открывании двери свалившаяся с потолка. Балку привязали особым образом - так, чтобы дверь, открывшись, неминуемо вызвала ее падение.
        То было убийство, безусловно убийство! Причем убить намеревались вовсе не Спирина, а его, фон Штраубе, и только поручик да случай, точнее ТОТ, КТО РАСПОРЯЖАЕТСЯ СЛУЧАЕМ, спас его от неминуемой смерти.
        Ибо убивать таким способом…
        О, уж он-то знал, где единственно умели подобным способом убивать!..
        . . . . . . . . . . . . . .
        Граф Литта еще не успел переоблачиться в домашнее платье, когда фон Штраубе был уже у него.
        - Так вы полагаете, что это - вас?.. - проговорил он, выслушав рассказ взволнованного барона.
        - А зачем кому-нибудь из Ордена убивать конногвардейского поручика? - ответил тот вопросом на вопрос.
        - Вы, стало быть, думаете, что убийца - один из братьев Ордена? - спросил он.
        Фон Штраубе вместо ответа лишь посмотрел на него выразительно. Да комтур и сам понимал, что вопрос несколько глуп. Так убивать умели только в Ордене, и способу этому было веков, наверно, шесть. Именно так еще в тринадцатом веке убили комтура дона Сильву, так в веке шестнадцатом убили неугодного Ордену макленбургского епископа, так сто лет назад был убит венецианский посол. Потом веревки убирались, и все объясняли провидением Божьим, из-за чего камень свалился на голову грешнику.
        - Да, я напрасно спрашиваю, - после недолгих раздумий кивнул Литта, - вы конечно же правы… Однако сие означает (поскольку вас я в расчет по понятным причинам не беру), что под подозрением четверо.
        - Трое, - поправил его фон Штраубе. - Ибо вас я также в расчет не беру.
        - Отчего же? - прищурился граф.
        - Оттого, что всего минутой ранее вы меня высадили из кареты, поэтому успеть с необходимыми приготовлениями никак не могли.
        - Вы наивны, сын мой. Нет, я, конечно, этого не делал - да и зачем бы мне? Но вы как несостоявшаяся жертва не должны быть столь легковерны. Ведь у остальных орденских братьев тоже нет видимых причин для этого. Что же касается времени, то я бы, к примеру, мог соорудить все это еще поутру, когда вы покинули дом, чтобы направиться ко мне, а затем легко бы сумел, опередив вас, вернуться.
        - Нет, - ответил фон Штраубе. - Да простите меня, отец, я о подобном тоже думал. Но такое никак невозможно - ведь мы отсутствовали долго, а в доме проживает более десяти человек, и за это время, вероятнее всего, балка обрушилась бы на голову кому-нибудь другому. Это мог сделать лишь тот, кто знал наверняка, что я вот-вот вернусь.
        - Что ж, - сказал комтур, - достохвально, что вы обуздываете чувства разумом и не отрицаете с маху любой возможности, пока не взвесите все pro и contra. Уверен, это еще не раз поможет вам в жизни… Однако, не скрою, рад, что не нахожусь под вашим подозрением, - прибавил он. - Рад потому, что в таком случае вы, возможно, мне доверитесь и выслушаете мой совет.
        - О, безусловно! - подтвердил фон Штраубе.
        - В таком случае совет мой таков, - сказал граф. - Поскольку на подозрении только трое, а проживают эти трое и вовсе лишь в двух местах, то надо без промедления, сейчас же наведаться к ним, посмотреть, у себя ли они, а главное, взглянуть, как они воспримут ваше внезапное появление в полном здравии.
        Фон Штраубе согласился, что так оно, пожалуй, будет вполне разумно. Не тратя времени на переодевание, в несколько шутовских этих кирасах они вышли из дома Литты, тут же остановили экипаж и очень скоро были возле дома братьев Жака и Пьера.
        Прислуга, единственная на весь дом, получив от Литты для большего откровения серебряный гривенник, тут же выложила, что те двое «басурман в жалезах», едва снявши свои «жалеза», тотчас куда-то отбыли и воротились назад «вот толькось».
        Граф постучал в дверь их небогатых чертогов, однако никто не спешил отворять. Тогда Литта и фон Штраубе стали колотить уже в четыре руки. Но и после того прошло немало времени, пока дверь наконец отворилась и на пороге появился брат Жак в одном халате на голое тело.
        При виде комтура и фон Штраубе он смутился до крайности. Ах, только ли смущение это было? Нет, пожалуй, еще и испуг.
        - Граф?.. Брат Штраубе?.. - проговорил он. - Чем обязан?..
        - Одним обстоятельством, - строго сказал комтур, - объяснять кое сейчас не время. По праву старшинства желаю знать, куда вы с братом Пьером отлучались только что.
        - Но… мой комтур!..
        - Извольте ответить, - перебил его граф.
        Из соседней комнаты, наспех одетый, появился брат Пьер. Он-то и дал ответ, очевидно слыша начало разговора:
        - Мы с братом Жаком ходили купить вина…
        - Хотели согреться, очень уж продрогли, - пояснил брат Жак, розовый от смущения. - Однако же, отец мой…
        Комтур снова его перебил:
        - Мало вам, что с утра были пьяны?
        Братья смиренно опустили глаза.
        - Но я сейчас тут не затем, - продолжал граф, - чтобы отчитывать вас за пьянство, на то еще будет время. Сейчас хочу спросить о другом: почему вы отправились сами, коли так продрогли, а не отправили в винную лавку прислугу? - И поскольку рыцари, потупя взоры, молчали, поторопил их: - Я жду немедленного ответа, нечего раздумывать над каждым словом!
        - Она бы не пошла… - выдавил из себя брат Жак.
        - Прислуга? - удивился комтур. - Она что, сиятельная графиня?
        - Она бы не пошла, - пояснил брат Пьер, - потому что хозяин лавки все равно бы не отпустил для нас в долг.
        - Ясно, - криво усмехнулся Литта. - Должно быть, уже изрядно ему задолжали. Славную, как я погляжу, ведут жизнь в Санкт-Петербурге монахи Ордена!.. Но почему же он вам-то в долг отпустил?
        - Это было не в долг, - угрюмо ответил брат Пьер. - Я отдал ему золотую цепь.
        - Бог мой, орденскую цепь?! - вырвалось у комтура.
        - Но мы бы выкупили ее у него! - поторопился вставить брат Жак.
        - Вскорости непременно бы выкупили, - подтвердил брат Пьер.
        - Из каких же это интересно денег, если вы, как тут говорят, в долгах что в шелках? - желчно спросил граф.
        - Но… - сказал Пьер.
        - Но… - сказал Жак.
        Комтур топнул ногой:
        - Клещами из вас вытаскивать?!
        - Но император, мы так поняли, теперь милостив к рыцарям Ордена, - первым нашелся с ответом брат Пьер, - и мы полагали, что дела Ордена скоро поправятся.
        - Они уже поправились, - сухо сказал комтур. - Но именно дела Ордена, а не пьяниц, кои числят себя его монахами. И если вы разумели, что я стану сорить деньгами, чтобы мои монахи пьянствовали безо всякого стыда, то вы, Господь тому свидетель, пребываете в сильном заблуждении. Будучи казначеем Ордена, говорю это вам со всею твердостью, чтобы вы не спустили в винной лавке всю одежду в уповании на то, что я стану ее выкупать. - С этими словами он повернулся к фон Штраубе: - Пойдемте из этого гнезда разврата, мой сын. Теперь, когда мы кое-что прояснили, нам с вами есть, пожалуй, о чем поговорить.
        Оставив совсем поникших рыцарей, они покинули дом и уселись в ожидавший их экипаж. Литта приказал кучеру ехать на Фонтанку, где обретался отец Иероним, затем обратился к фон Штраубе:
        - Ну и что вы на все это скажете, сын мой?
        - По-моему, все достаточно подозрительно, - проговорил барон.
        Литта чуть заметно улыбнулся.
        - И что же именно? То, что братья пьяницы? Этим, я думаю, было бы трудно вас удивить. Однако вы их все-таки подозреваете. Что ж, я слушаю ваши резоны, а сам возьму на себя роль адвоката дьявола - это зачастую весьма помогает выявлению истины. Итак…
        - Они вполне имели возможность, - сказал фон Штраубе, - опередить нашу карету (мы ведь ехали не спеша), подстроить мне ловушку, на обратном пути купить вина и со всем этим обернуться до нашего к ним визита.
        - Все так, - согласился Литта, - но хочу вас все же предостеречь. Имели возможность - вовсе не означает, что они это в действительности проделали. Хотел бы услышать от вас более веские подозрения.
        - А вы обратили внимание на то, как они держались? Они не могли скрыть, что смущены и даже испуганы; надеюсь, вы заметили это.
        - Да, сие безусловно, - кивнул граф. - Но причину их смущения можно, поверьте, объяснить и совсем иначе. По праву адвоката дьявола придержу это на финал… Слушаю вас дальше - ведь вы еще что-то наверняка заметили.
        - Вино, - сказал фон Штраубе. - Вы обратили внимание, что за вино стояло на столе?
        - Не вы одни столь наблюдательны, - улыбнулся комтур. - Да, это была бутыль «Вдовы Клико». И какой же, интересно, вывод вы отсюда сделали?
        - Вывод - что они были не искренни. Они сказали, что купили вина, дабы согреться. Но «Вдова Клико» не греет вовсе. А это самое дорогое из французских вин, и приобретать его только ради согревания тела способен лишь глупец. Для этого подходят многократно более дешевые русские напитки.
        - Bravo! - воскликнул граф. - Оказывается, вы и в подобных материях разбираетесь, мой Штраубе!.. Нет, нет, я сие не в укор вам говорю, а напротив - воздавая должное вашей наблюдательности. Но простите, что перебил. Я весь внимание, крайне любопытно слушать вас.
        - «Вдову Клико», - продолжал фон Штраубе, - сколь мне известно, пьют, празднуя успех. И если они были уверены, что их ловушка оправдала себя и я мертв - то вот вам и повод для празднества. Не думаю, чтобы у них имелись какие-то собственные причины меня убивать, они это могли сделать только по чьему-то указанию, и уж наверняка не бесплатно. Тут можно и цепь заложить в расчете на деньги, которые не замедлятся.
        - И снова же bravo! - похвалил его комтур. - Весьма убедительные рассуждения… Но… - вздохнул он, - к сожалению, они чрезвычайно однобоки. Я не берусь утверждать, что вы не правы, однако же надо посмотреть на все и с другой стороны, без того истина неминуемо ускользнет. Те же самые наблюдения позволяют сделать и совсем иные выводы, и действия братьев могли быть куда менее преступны, хотя, увы, тоже греховны. Что касательно меня, то я больше склонен именно к такому объяснению.
        - Что вы имеете в виду? - спросил фон Штраубе.
        - Что ж, начнем со «Вдовы Клико». Вы изволили заметить, что его пьют, желая отпраздновать успех. Но упустили то, что его также называют напитком любви. Впрочем, будучи монахом, вы могли этого и не знать.
        - Вы хотите сказать, - смутился фон Штраубе, - что они ждали женщин?
        - Ах, sancta siplicitas[21 - Святая простота (лат.)]! - воскликнул комтур. - Да зачем им женщины?! Разве вы не слыхали о прочной связи между мужчинами?! Разве вы не видели, какие взгляды бросают друг на друга братья Пьер и Жак?!
        - Вы хотите сказать?.. - Фон Штраубе почувствовал, что краснеет.
        - Ровно это самое и хочу, - хмуро подтвердил граф. - И увы, тут я бессилен что-либо сделать. Вы, быть может, не знаете, но еще во времена крестовых походов монахам всех рыцарских орденов самим папой дана была индульгенция на сей счет, дабы уберечь их от другого греха - от плотского соития с сарацинками. Только неискушенный человек вроде вас мог не заметить, что поведение братьев - это поведение неразлучных влюбленных; но я уже достаточно повидал на своем веку, чтобы не суметь этого понять! И вот представьте себе, что молодые любодеи после аудиенции у самого императора и после щедрых императорских посулов вдруг уверовали, что сам Господь воспоможет им вырваться из нищеты. О, они на седьмом небе от счастья! А счастье только подкрепляет любовь. Им не жаль даже фамильной цепи ради любовного напитка - отсюда и бутыль «Вдовы Клико», появившаяся на их столе. Отсюда и их смущенный, даже испуганный вид - они ведь, должно быть, решили, что я прибыл изобличить их в грехе… Ну а то, как был одет брат Жак? Уверен, что перед тем, как набросить на себя халат, он был в одеянии Адама. Когда мы ворвались, они уже
уготовили себя к самым нежным утехам… Простите, сын мой, что я так подробно все обрисовал, но мы же с вами ищем истину.
        - Так что, стало быть, не они? - смущенный услышанным, проговорил фон Штраубе.
        - Вовсе не обязательно, - задумчиво отозвался комтур. - Вполне могло быть и по-вашему. Братья Жак и Пьер глубоко порочны, а порок иногда порождает не только грехи, но и преступления. Но преступление должно иметь и иную причину, кроме порочности того, кто его совершает. И пока мы не догадываемся о причине, коя могла бы подвигнуть на это деяние наших орденских братьев, мы не можем водрузить на них всю тяжесть наших подозрений… Однако для полноты картины происшедшего нам предстоит посетить также отца Иеронима. Мы уже приехали. Пойдемте же, сын мой.
        Слепец занимал келью в доме французской католической миссии, так и оставшейся тут навсегда после кровавой революции в их стране.
        Монах, встретивший орденцев, сказал, что отец Иероним сразу по своем возвращении куда-то снова ушел. Нет, не иначе, кто-то незримый впрямь водил слепца. Как запросто без всяких поводырей он ходил по городу и как безошибочно всегда возвращался назад!
        Вот куда он только ушел? Причем сразу по возвращении из дворца… Фон Штраубе тотчас позабыл о греховодниках Жаке и Пьере, захваченный теперь уж новыми подозрениями.
        - Мы подождем его, - сказал граф Литта.
        - Да, да, - склонил перед комтуром голову монах. - Келья отца Иеронима вон там. Проходите, отец мой, она никогда не заперта.
        Это была действительно не комната, а монашеская келья. На убогих стенах висели только кресты, самые разнообразные, серебряные, бронзовые, терракотовые, совсем уж древние глиняные, а также кнуты для самобичевания и нательные власяные верви, которыми, видимо, слепец укрощал свою могучую плоть. Единственную обстановку составлял грубый деревянный топчан безо всякого покрытия. Вероятно, отец Иероним спал на нем, укрываясь одним лишь рыцарским плащом и положив под голову Библию. Так орденским послушникам полагалось провести всего одну ночь, накануне посвящения в рыцари Ордена, и то многим приходилось нелегко. Отец же Иероним, словно в назидание орденским неженкам, не отступил от этого и к своим девяноста годам.
        Комтур и фон Штраубе присели на этот топчан и принялись ждать.
        - Все же странно, что он так быстро ушел… - сказал граф Литта. - Интересно, долго ли нам так сидеть?
        И словно в ответ на его вопрос, послышались тяжелые, твердые шаги. Так умел ходить лишь один человек. Затем дверь открылась, и слепец вступил в свою келью.
        - Это вы, комтур? - приостановившись, спросил отец Иероним. - А рядом с вами кто?
        Это также показалось молодому рыцарю странным. Если слепец, пользуясь каким-то своим, присущим и ему тоже наитием, безошибочно узнал комтура, то почему он столь же легко не опознал и его, фон Штраубе? Быть может, потому, что уже не числил его среди живых?..
        Однако, не дожидаясь ответа, слепец сказал:
        - А, рыцарь Штраубе. Узнаю и тебя, сын мой. - И никакой взволнованности, никакого разочарования рыцарь не услыхал в его голосе. - Что же привело вас ко мне?
        - Увы, нас привело к вам весьма печальное обстоятельство, отец Иероним, - вздохнул граф. - Совсем недавно погиб один человек…
        И снова никак не изменилось лицо старика.
        - Что ж, - невозмутимо сказал он, - мир праху его. Люди погибают, такое нередко случается. Вы, должно быть, хотите, чтобы я помолился за его новопреставленную душу? Я, правда, только что с моления, но по такому случаю готов лишний раз посетить храм Божий. Впрочем, это, как и молитва к Господу, никогда не бывает лишним…
        - Нет, нет, - перебил его комтур, - тем более что убиенный (а его именно что убили!) вовсе не является нашим единоверцем…
        - Так же, как наш новый магистр, - с некоторым укором вставил слепец.
        Лицо комтура посуровело.
        - Да, как и сей великий монарх, - несколько раздраженно произнес он. И в том же тоне продолжил: - Однако погибнуть вместо него мог - даже должен был! - наш орденский брат, юный фон Штраубе.
        - Значит, сам Господь уберег нашего орденского сына, - по-прежнему бесстрастно отозвался слепец.
        - А вам разве не любопытно узнать, отец Иероним, как это произошло?
        - Любопытство, комтур, покинуло меня вместе с умением видеть дневной свет, - ответствовал суровый рыцарь. - Тем более, уверен, вы сами обо всем сейчас мне поведаете, ведь вы для того и явились, не так ли?
        Суровости, однако, и комтуру было не занимать.
        - А то, что покушение на рыцаря Штраубе совершил кто-то из орденских братьев, вам тоже нисколько не любопытно? - спросил он.
        - И кто же в таком случае? - как о чем-то своеобычном спросил слепец.
        - Этого-то мы как раз и не знаем… Пока что не знаем, - подчеркнул граф. - Но думаю, уверен даже - мы узнаем со временем.
        - Однако отчего же вы заключили, что именно орденцы причастны к злодеянию?
        - Все дело в том, каким образом оно было совершено. Вам, должно быть, известно о хитроумной ловушке, изобретенной много веков тому назад монахом Ордена, неким братом Теофилом?
        - Да, камень на веревке, привязанной к дверям, - кивнул отец Иероним.
        - Именно! - подтвердил граф.
        - Что ж, - спокойно отозвался слепец, - в таком случае усопший долго не мучился…
        - Он скончался тотчас, не успев ничего понять, - вставил фон Штраубе.
        Слепец кивнул, и что было за этим кивком, одобрение или просто принятие к сведению, знал только сам Иероним да Господь Бог.
        - И лишь потому вы заключили, - обратился он к комтуру, - что без орденских братьев тут не обошлось? Но поскольку убийства в этом грешном мире не так уж редки, а убийцы достаточно хитроумны, то почему вы думаете, что за столько веков никому не пришло в голову повторить изобретение орденца Теофила? Для убиения друг друга люди и не до такого додумались. С тех пор появились пушки, мортиры, мушкеты; а тут камень на веревке - эка выдумка!.. Если вы явились, братья, лишь затем, чтобы мне это сообщить, то вы уже сообщили. Я слеп, но не глух. И коли у вас нет ко мне прочих дел, то позвольте мне отправиться к трапезе, в сей обители не любят опозданий.
        Оба понимая, что больше от старика ничего не добьешься, рыцари поднялись и молча покинули келью. Спиной фон Штраубе ощущал, что бельма старца нацелены именно на него, но вот что, что было там, в глуби, за этими бельмами, увы, не ведал никто.
        - Поедемте-ка, сын мой, ко мне и попробуем еще раз все взвесить и обсудить, - выйдя из дома и садясь в карету, сказал комтур.
        Глава V
        Комтур представляет свою диспозицию, а фон Штраубе узнаёт нечто новое о скрытой жизни той империи, в которую попал
        - Ну, и что вы скажете, сын мой? - спросил комтур, усаживая фон Штраубе за стол. - Однако погодите. Вы все еще, я вижу, сильно взволнованы происшедшим, а излишнее волнение всегда толкает к слишком поспешным выводам. Полагаю, вам необходимо выпить немного вина, это успокаивает. Вы сами знаете, я не поощряю подобное среди рыцарей Ордена, но в вашем случае вижу в том необходимость. Заодно и разделите со мной трапезу.
        Граф хлопнул в ладоши, тут же появился его немой слуга Антонио (а нем тот был после того, как лет сорок назад ему за какую-то провинность вырвали язык) и жестами, - хотя слуга был нем, но не глух, именно так Литта привык с ним изъясняться - дал ему распоряжение насчет напитков и трапезы. Фон Штраубе всегда поражало, сколь малозаметными были эти жесты и как безошибочно Антонио их понимал.
        Вот и на этот раз все появилось на столе с быстротою необычайной. Лишь после того как граф понудил фон Штраубе сделать несколько глотков недурного в самом деле, очень крепкого, согревающего и душу, и тело вина, он снова приступил к беседе:
        - Итак, сын мой, что вы скажете о поведении нашего отца Иеронима?
        - Некоторые вещи опять же показались мне странными, - сказал барон, - однако я боюсь снова попасть впросак, как это вышло у меня с братьями Жаком и Пьером.
        - И все же?.. А я снова, с вашего соизволения, выступлю в роли адвоката дьявола, чтобы не дать вашей фантазии завести вас слишком далеко. Итак?..
        - Ну, во-первых, он, едва зайдя в дом, сразу отправился, как он говорит, на молитву.
        - Отец Иероним всегда ходит на молитву именно в это время, - парировал граф.
        - Да, - возразил фон Штраубе, - но католический храм был как раз на нашем пути, не доезжая его обители. Он мог там и выйти из кареты.
        - И что же, тем самым он вызвал бы у вас меньше подозрений?
        - Однако ему прежде зачем-то понадобилось появиться в своей келье, - продолжал фон Штраубе. - Вполне вероятственно, что он должен был там что-то взять.
        - Например, свои любимые янтарные четки, - улыбнулся Литта. - Или…
        - Или, к примеру, веревку, - вставил барон. - С веревкой-то он уж никак не мог появиться во дворце…
        - Да… - Теперь граф в раздумье словно бы рассуждал сам с собой. - А каменную глыбу мог заранее спрятать где-то у твоего дома… Добраться мог, подхватив экипаж… Не стану даже спрашивать, как слепому удалось управиться с этой ловушкой, у него руки видят лучше, чем у иного глаза… Да и глыбу эту подтянуть на веревке под самый потолок… Я перед тем смотрел на худосочных наших любодеев Жака и Пьера и думал - какого труда им бы это стоило. А отцу Иерониму с его силищей такое - что пушинку поднять. Все вроде бы стройно, однако тут имеется весьма веское «но»…
        - Я еще об одном хочу вам напомнить, - вклинился фон Штраубе. - Когда он вошел в келью, то вас каким-то образом тотчас узнал, а вот меня нет. Быть может, потому…
        - …что считал вас уже мертвым? - закончил комтур за него. - О нет, есть и куда более простое объяснение. У слепцов нюх развит чрезвычайно, а я всегда пользуюсь одной и той же кельнской водой. Меня он узнал просто по запаху. Во всяком случае, это нисколько не резон, чтобы строить далеко идущие умозаключения. Куда подозрительнее, вы правы, то, что он не вышел из кареты у храма. Предположение касательно любимых четок тоже нельзя оставлять, но - предположим, предположим… И все же вернемся к главному - к тому самому «но»… Хочу спросить вас: какая у отца Иеронима могла быть причина вас убивать? Если наших братьев любодеев кто-то мог в конце концов и подкупить, то отца Иеронима, как вы и сами наверняка понимаете…
        - О нет, никак невозможно, - согласился барон.
        - Какие еще бывают причины? - продолжал рассуждать граф. - Скажем, ненависть. Какие чувства испытывал к вам отец Иероним?
        - По-моему, он всегда любил меня, - вынужден был признаться фон Штраубе.
        - Да, - кивнул комтур, - я того же мнения. Причем любил больше, чем кого-либо в Ордене. Так что ненависть отпадает. Что еще остается? Зависть? Быть может, он завидовал вашей Тайне, вашему высокому предназначению?
        - Ровно наоборот, - проговорил фон Штраубе уже смущенно, ибо под давлением доводов графа начинал все более увероваться, что наводил напраслину на слепца. - Он больше, чем кто-либо другой, гордился принадлежностью моей Тайны к Ордену. Во время наших скитаний он оберегал меня от любой беды. Нет, это никак не он! Да как я, право, мог про него такое помыслить?!
        Граф, однако, сказал:
        - Не надо раскаиваться, сын мой. Раз уж мы стали на путь рассуждений, то любое предположение должно быть взвешено до конца. И это превосходно, что вы пришли к некоему выводу, опираясь не на одни только чувства, но и по здравым размышлениям. Пожалуй что, и я с вами соглашусь - отец Иероним тут ни при чем. И стало быть…
        - Стало быть, мы в тупике, - сокрушенно вздохнул фон Штраубе.
        - А вот здесь я с вами никак не согласен, - покачал головой Литта. - Мы вступили в лабиринт, а в нем каждый нащупанный и обозначенный тупик - это самая надежная веха на пути к выходу. Плутая, двигаясь покуда на ощупь, мы неуклонно приближаемся к нему, сын мой. Сей тупик обозначил только одно - что надо поискать несколько в стороне. До сих пор мы напоминали, как в той притче, глупца, который ищет потерянную вещь вблизи фонаря, словно лишь там она и могла потеряться. Точно так же мы искали злоумышленника среди орденских братьев, ибо все они для нас, можно сказать, под фонарем. Мы знаем о них почти все, знаем, за вычетом каких-то минут, что и когда они делали, знаем, что каждому из них ведомо устройство старинной орденской ловушки. Но отец Иероним совершенно справедливо сказал, что такое устройство могли изобрести и заново, как заново изобрели тот же порох через много веков после китайцев.
        - Но - кто же тогда? - спросил фон Штраубе.
        - А вот на этот вопрос, - сказал комтур, - мы найдем ответ не скоро, если найдем его вообще. Слишком огромен этот город. Посему вопрос должен быть задан иначе: не «кто», а «почему».
        - И вы догадываетесь - почему?
        - О, только предположения!
        - Каковы же они?
        - Мне почему-то кажется, что дело в неосторожных словах, которые вы произнесли в карете, - помните?
        - Но в карете не было никого, кроме орденских братьев, - напомнил фон Штраубе.
        - А вы вспомните, что я ответил вам тогда, - сказал комтур. - Я ответил, что и воздух здесь обладает слухом.
        - Полагаю, вы шутили?
        - Нет, я только позволил себе прибегнуть к образу. В действительности же воздух - порой превосходное укрытие для некоторых невидимок.
        - Вы верите в невидимок? - удивился фон Штраубе.
        - Имел повод поверить, - вздохнул граф. - И это вовсе не привидения из россказней про старинные рыцарские замки; нет, здешние невидимки пребывают вполне во плоти. И слух у них обычно преотменный. Ну а как бы иначе вы назвали карлика, который однажды ехал на запятках моей кареты, когда я вел беседу на весьма щекотливую тему… (ах, nomina sunt odiosa!..[22 - Букв. «имена ненавистны» (лат.). Не будем называть имен]) с одним немаловажным лицом? Тогда мне это едва не стоило высылки из России. И таких карликов, я потом узнал, на службе у здешней Тайной экспедиции не менее дюжины, и все обладают таким слухом, что слышат сквозь стены. Здесь, может быть, еще не выучились так же изящно, как, например, во Франции, писать и изъясняться, но уж слушать здесь умеют, как более нигде, оттого здесь, в отличие от Франции, маловероятны революции.
        - Значит, император и наш нынешний гроссмейстер в безопасности? - заключил фон Штраубе.
        Комтур покачал головой:
        - Он в опасности, и ничуть не меньшей, чем несчастный Людовик Шестнадцатый! Только опасность, подстерегающая его на каждом шагу - это не шумливая революция, а тихий тайный заговор.
        - Тихий и тайный, но тем не менее вы о нем знаете…
        - Я знаю не о самом заговоре, - возразил комтур, - а, как и многие тут, знаю лишь о том, что такого заговора просто не может не быть. Ибо нынешний император ненавистен слишком уж многим.
        - И в чем же причина столь глубокой ненависти к нему? - спросил фон Штраубе.
        - Ох, как вы мало знаете о стране, в которую попали, - вздохнул граф. - Это уже само по себе небезопасно. Придется мне представить вам некоторую… Назовем это диспозицией, ибо до баталии, как я чувствую, недалеко. Сию страну населяют лишь дворяне и смерды, а между ними никого, наподобие европейского третьего сословия. Мать нынешнего императора Екатерина (к слову сказать, сына своего глубоко презиравшая) опиралась исключительно на дворян. Да, при ней были и бунты смердов, но то происходило где-то далеко, я бы сказал - бесконечно далеко, если соизмеряться с размерами Европы. Бунты подавлялись, главарей четвертовывали, а императрица счастливо правила в течение тридцати пяти лет. Ибо знала, что щедро ею награждаемое дворянство не воспрянет против нее никогда. Был у нее и ближайший круг фаворитов, по богатству и могуществу превосходивших и монархов иных. Так что она была защищена двойною стеной… С чего же начал правление ее помазанный сын (относящийся, кстати, к памяти матушки ровно так же, как она при жизни относилась к нему самому)? Именно с того, что взломал обе эти стены. С маху отринул от себя всех
фаворитов. Осталась всего пара близких ему людей - граф Ростопчин, которого мы имели честь лицезреть, да еще Кутайсов, произведенный в графы из брадобреев. Но и этим ведомо, что в любую минуту могут попасть в опалу ввиду неуравновешенности характера императора. А дворянство, главную опору своей матушки, он низвел почти до положения тех же смердов. Теперь дворянина можно запросто лишить дворянства, что ранее было почти невозможно, прилюдно высечь, в кандалах отправить в Сибирь. Следственно, недовольство императором столь велико, что достаточно одного призыва… И вот я спрашиваю вас - может ли не быть заговора при подобных обстоятельствах?
        Слушавший его внимательно фон Штраубе вынужден был согласиться:
        - При подобных обстоятельствах заговор должен был созреть уже давно.
        - И это понятно не вам одному, - подхватил комтур. - Это понимают здесь все! Оттого в воздухе и растворено столько шпионов… Но и заговорщики соблюдать секретность умеют. Насчет каждого из них у государя имеются лишь смутные подозрения, и более ничего. Так что это, пожалуй, самый странный заговор в мире: всем известно, что он есть, ибо его, как я уже говорил, не может не быть; а вот кто в нем замешан - неведомо. Это несмотря на Тайную экспедицию, на карликов, умеющих прятаться в воздухе. Я, конечно, разумею тех, кто действенно замешан, ибо в смысле настроения замешаны все. Общий их девиз: «Скоро это все лопнет!» И когда государь применяет крайние меры - лишает дворянских титулов, сечет, отправляет в Сибирь - он делает это всегда по отношению к виновным, ибо, хоть и в разной мере, но все тут участники заговора.
        - А государь догадывается об этом? - спросил фон Штраубе, пораженный тем, что услыхал.
        - В какой-то мере - да, - сказал граф. - Но в своей битве с дворянством он успел зайти столь далеко, что уже не в силах поворотить назад. Он чувствует, что остался почти один среди ненавидящего окружения. Не зря его излюбленный персонаж - принц Гамлет из комедии Шекспира. Точно так же его зовет к мщению тень отца, убиенного собственной супругой, матушкой Павла; точно так же он в одиночку каждодневно принимает бой, конечный исход коего предрешен; точно так же в этой безнадежной баталии он принимается всеми за умалишенного. И точно так же знает, что в этом враждебном Эльсиноре судьба его уже взвешена.
        Некоторое время фон Штраубе молча обдумывал услышанное, наконец сказал:
        - Все это удивительно и страшно; однако при всем том я решительно не понимаю, зачем понадобилось убивать меня, если вы ищете причину покушения в этой стороне, в тех моих словах о мрачном видении. А главное - кому сие могло понадобиться? Императору?
        - О нет, только не ему! - отозвался Литта. - Мрачных пророчеств на свой счет император наслышан с лихвою. В крайнем случае вас бы сгноили в остроге, как поступили уже со многими прорицателями.
        - В таком случае - вы полагаете, это могли быть заговорщики?
        - Сие, по-моему, ближе к истине.
        - Тогда и Тайная экспедиция со своими шпионами-карликами служит им?
        - Во-первых, я и этого не исключаю, - сказал граф. - Ведь и в Тайной экспедиции служат те же самые дворяне, а стало быть, априори участники заговора. А во-вторых - дались вам в самом деле эти карлики! Я просто привел вам один пример. Искусство подслушивания ничуть не менее древнее, чем искусство убивать, и за тысячи лет накопило ничуть не меньший опыт. Существует великое множество способов, сын мой, у меня имеется один любопытный трактат на эту тему, и если вы изъявите желание…
        Фон Штраубе его перебил:
        - Но в таком случае, мой комтур, я уж и вовсе не вижу в покушении на меня никакого смысла! Заговор существует - это, как вы говорите, и без меня тут знают все. Имена заговорщиков я не знаю и не мог бы знать, ибо о существовании самого заговора лишь только что услыхал от вас. Пророчества, не подкрепленные знанием имен, даже самого императора, судя по вашим словам, не сильно интересуют. И если я что-то и сказал о заговоре, то все равно - какой же тогда, скажите, в этом покушении смысл?
        - А разве вы там, в карете, хоть словом обмолвились о заговоре? - слегка улыбнулся комтур. - Да и как вы могли о нем обмолвиться, если только-только о нем узнали?.. Попытайтесь-ка повторить свои подлинные слова.
        - Я, кажется, сказал… - напряг память фон Штраубе. - Да, я сказал, что императора скоро убьют, причем убьют самым жестоким образом.
        - Sic![23 - Именно! (лат.)] - воскликнул граф. - Да, как и было вами речено! И как раз это - самое опасное для заговорщиков! Как раз этого-то вам и не стоило произносить вслух!
        Снова фон Штраубе ничего не понимал.
        - Но разве заговор не предполагает как цель свержение и убийство? - спросил он.
        - Однако вы изволили назвать сразу две цели, - снова же улыбнулся граф.
        - А что же, заговорщики могут ставить целью только свержение, но не убийство? - удивился рыцарь.
        - О, разумеется, они желают его именно убить, - продолжал улыбаться Литта. - И не сомневаюсь, они его когда-нибудь наверняка убьют. И об этом, могу вас уверить, заранее знают они все. Кроме… - При последнем слове лицо комтура сделалось серьезным.
        - Кроме?.. - повторил за ним фон Штраубе.
        Граф сперва огляделся по сторонам и затем произнес полушепотом:
        - Кроме главного заговорщика…
        - И кто же он? - непроизвольно также перейдя на полушепот, спросил фон Штраубе. - Вы знаете его?
        - Нет, я не знаю, - сказал комтур. - Но вся наука логики подсказывает мне, что лишь это лицо и должно таковым быть. Точнее - не может не быть таковым! И узнай ОНО об убийстве, а не об одном лишь свержении - заговору конец да и всем заговорщикам тоже.
        - Но кто оно, кто, это «лицо»?! - забывшись, воскликнул фон Штраубе.
        - Тсс!.. - Комтур приложил палец к губам и окинул взором воздух вокруг себя, точно воочию видел растворенных в нем шпионов. - Коли угодно, - тихо продолжил он, - я проведу вас по пути своих рассуждений, и вы сами обо всем догадаетесь. Итак… Что должно настать в этой стране после свержения императора? Республика? Едва ли. Это противоречило бы всем понятиям здешнего дворянства о власти. Стало быть - снова же монархия, но иного, более благосклонного к дворянским привилегиям образца. И в ком же, по-вашему, заговорщики могут видеть подобного монарха?
        - В великом князе Александре… - выдохнул фон Штраубе. - Вы хотите сказать, что он?..
        - Я лишь подвожу вас к единственно верному выводу, - сказал граф, - а уж называть или не называть имена - дело ваше… Но коль вы назвали это имя, приведу еще некоторые резоны. Великий князь был любим своею августейшей бабкой, и ходят слухи, что именно ему, внуку, в обход сына она хотела оставить престол. В отличие от отца, именно в дворянских привилегиях его императорское высочество видит залог процветания страны. Так кого же иного, как не его, желать заговорщикам себе в монархи?.. И тут - неосторожно оброненные вами в карете слова…
        - Но если, по-вашему, престолонаследник и без того посвящен в заговор - а ведь вы, я так понял, именно это имеете в виду?..
        - И правильно поняли, - вставил граф. - Без того весь заговор был бы лишен смысла.
        - Отчего же в таком случае, - продолжал фон Штраубе, - мои слова представляют…
        - …такую опасность для заговора? - завершил его вопрос комтур. - Отчего не должны они достичь именно великого князя? Да оттого, что он один не должен знать об убийстве, кое неминуемо будет сопутствовать свержению Павла! Дело в том, что молодой великий князь в действительности любит своего отца. Добавьте к этому, что престолонаследник весьма набожен, оттого сама мысль об отцеубийстве ему претит. Участвовать в заговоре он мог лишь при одном условии - что после свержения отец его останется жив. И остальные заговорщики, если они мало-мальски умны - а уж они, надо полагать, не дураки, - должны всеми силами заверять его в этом. Тут еще одно необходимо прибавить. Великий князь с детства настроен весьма мистически. Можно предположить, что, если он узнает о тайне вашего происхождения, той Великой Тайне, которую вы в себе несете (а сие весьма вероятственно), то он сразу поверит в нее. А стало быть, поверит и во все ваши, как вы их называете, наития. И уж если узнает, что вы в своем наитии видели, как убивают его отца, то угроза для всего заговора будет наистрашнейшая. В слабодушии он может просто раскрыться
перед отцом и заодно раскрыть имена участников заговора. Сие означает для них верную и незамедлительную гибель. Вот кто ни в коем случае не должен узнать о ваших словах! Вот почему вы так и опасны для заговорщиков! И охота на вас, как изволили видеть, уже началась! И достаточных сил, чтобы защитить вас, я не имею… Боже, как я раскаиваюсь, что взял вас с собой в эту суровую страну! Вас, кого нам должно беречь более всех наших священных реликвий!.. Ах, право, если бы я только знал…
        Договорить он не успел, потому что в дверях появился безмолвный Антонио и произвел какие-то жесты. Комтур, как всегда, безошибочно понял его и сказал:
        - К нам снова фельдъегерь из дворца. - И в задумчивости добавил: - К чему бы это?..
        В следующий миг в залу вошел уже знакомый гвардейский капрал Двоехоров.
        - Имею честь видеть рыцаря ордена святого Иоанна Иерусалимского фон Штраубе? - обратился он к барону.
        Тот встал и молча кивнул.
        - Простите, что отрываю вас от стола, - сказал гвардеец. - Я был у вас в доме, но вас не застал… Там, кстати - может, уже знаете - конногвардейского поручика Спирина камнем убило… - доверительным тоном прибавил он, даже осанка на миг стала менее статуеобразной. Однако тут же снова вытянулся во фрунт и отчеканил: - Имею приказ найти вас, где бы вы ни были!
        - А в чем дело? - спросил комтур.
        Двоехоров, по-прежнему вытянувшийся, так же громогласно отчеканил:
        - Велено доставить барона во дворец к его императорскому высочеству Александру Павловичу!
        Услышав о престолонаследнике, граф несколько побледнел и, ни слова более не говоря, лишь незаметно для Двоехорова приложил палец к губам.
        Что касательно фон Штраубе, то его это ничуть не испугало. После беседы с комтуром он понимал, что в этой стране заговорщиков великий князь был едва ли не единственным, кто не имел никаких резонов его убивать.
        - Карета подана! - сказал Двоехоров. - Прошу следовать за мной.
        Когда фон Штраубе вслед за гвардейцем покидал залу, комтур сзади осенил его крестным знамением и совсем тихо проговорил:
        - Заклинаю вас всеми святыми, сын мой, - будьте сколь можете осторожны!
        Глава VI
        Нападение по пути во дворец
        Господь снова бережет фон Штраубе
        Фон Штраубе был в карете один. Впереди, как и в прошлый раз, скакал верхом капрал Двоехоров. Глядя через переднее окошко кареты на его осанистую фигуру, вспоминая его прямодушное, румяное, немного ребячливое лицо, рыцарь думал: «Если все дворяне тут заговорщики, то неужели и этот тоже заговорщик?..»
        Потом мысли перескочили на другое: зачем он вдруг понадобился престолонаследнику? Неужто великий князь узнал-таки о его неосторожных словах, брошенных утром, и хочет с пристрастием допросить? Барон решительно не знал, что отвечать ему в этом случае…
        …Его мысли прервал неожиданный громкий хлопок, осколок стекла полоснул фон Штраубе по щеке, возле уха что-то просвистело, и тут же на задней стенке кареты образовалась дыра с кулак величиной.
        Мигом сообразив, что в него только что стреляли, фон Штраубе пригнул голову и тут лишь увидел, что кучер, обернувшись на козлах, целится в него из второго пистолета. В последний миг барон стремительно переметнулся на другую сторону сиденья.
        Снова выстрел!.. И снова промашка…
        «Выходит, не одни только дворяне тут в заговоре, - успел подумать фон Штраубе, - но и смерды-кучера…»
        Сразу, однако, стало ясно, что кучер вовсе и не был кучером. Он отшвырнул разряженные пистолеты, спрыгнул с козел, скинул армяк, под которым оказался офицерский мундир, и, выхватив шпагу, бросился к карете.
        Фон Штраубе попытался вытащить рыцарский меч, который так и не успел сменить на шпагу, но огромный меч оказался слишком длинен для кареты, и его никак не удавалось вытащить из ножен.
        Лжекучер с обнаженной шпагой уже подбежал к карете и распахнул дверцу. Фон Штраубе приготовился отбиваться хотя бы ножнами, однако нападавший вдруг замер, глаза его выкатились, потом он захрипел, и изо рта у него поползла кровавая пена по фальшивой приклеенной бороде.
        - Готов! - услышал барон голос Двоехорова.
        В следующий миг лжекучер, мертвый, уже лежал на земле, а Двоехоров помахивал окровавленной шпагой и говорил с мальчишеским задором:
        - Ловко я его, а, господин барон? В самое сердце шельму!.. Вас-то он из пистолета не задел?
        - Господь миловал, - проговорил фон Штраубе, выходя из кареты, для чего пришлось перешагнуть через убиенного. - Спасибо вам, капрал. Если б не вы…
        Выходило - всё же не все дворяне тут в действительности заговорщики. Так же, впрочем, как не все кучера - в действительности кучера.
        - А, да что там! - весело сказал Двоехоров. - Главное - вы целы. Хорош бы я был, если б вас живого не довез к его императорскому высочеству. Всё, прощай бы гвардия, прощай дворянство! - Он взглянул на распростертый труп радостно, как на подбитую дичь, и добавил: - Сейчас поглядим, что это за птица… - С этими словами он сорвал с того фальшивую бороду и вдруг отшатнулся: - Господи, да это ж подпоручик Гладышев! Нашего полку!.. Вот дела!..
        - Сзади!.. - успел крикнуть ему фон Штраубе, и сам наконец выхватил меч.
        Сзади к ним уже подбегали восьмеро в масках, с обнаженными шпагами в руках.
        У одного был еще и пистолет. С нескольких шагов он прицелился в фон Штраубе и выстрелил. Промахнуться с такого расстояния было решительно невозможно.
        Барон, не успевший даже пригнуться, почувствовал сильный удар в грудь. Но на сей раз его спасла кираса, которую он за недосугом так с себя и не снял. Пуля скользнула по ней, оставив как раз там, где сердце, глубокую вмятину. Господь продолжал его беречь.
        Тот выхватил второй пистолет, снова выстрелил, но впопыхах допустил вовсе промашку - пуля угодила в бок лошади, и она, сразу пав на другой бок, в последних судорогах забилась на мостовой
        Вдвоем с бравым Двоехоровым, прижавшись спинами к карете, чтобы никто не зашел и сзади, они стали клинками обороняться от нападавших. От судорог лошади карета содрогалась, толкая их в спины.
        Двоехоров был в фехтовании явно не так ловок, как те. Через несколько мгновений кровь выступила у него на рукаве и на белых лосинах - кто-то сбоку уколол его в ляжку. Зато громадный рыцарский меч фон Штраубе оказался для злодеев слишком грозным оружием. Легкие офицерские шпажонки отскакивали от него, гнулись, как бумажные, и, испытав несколько ударов, с этого боку нападавшие держались на расстоянии.
        Да и Двоехоров, несмотря на ранения, не плошал. Одного он исхитрился полоснуть по руке, да так, что тот уронил шпагу вместе с двумя отпавшими пальцами. Правда, тотчас подхватил ее левой рукой, но теперь уже явно представлял собой меньшую угрозу.
        Фон Штраубе тоже удалось зацепить одного мечом по ребрам. Правда, старинный меч был совершенно туп, так что удар получился как дубиной. Но дубиной весьма увесистою. Наверняка удалось сломать злодею ребро.
        - Я ранен, - простонал тот. - Давайте, господа, побыстрее кончайте cette comedie[24 - Эту комедию (фр.)]!
        Двоехоров, несмотря на звон железа, мигом узнал его по голосу.
        - Подпоручик Озерский, вы?! - не переставая рубиться, воскликнул он. - Как вы можете, князь - на своих-то однополчан?!
        - Всё!.. - прокричал остальным злодеям раненый. - Мы раскрыты! Порешайте обоих! Да поживей! - И сам, кривясь от боли, снова вступил в баталию.
        После этих слов шпаги нападавших стали хлестать с двойной быстротой. Хотя двое из них были теперь увечны, казалось, что к злодеям пришло подкрепление.
        От тяжелого меча у фон Штраубе уже стала неметь рука. Легкость шпаг из недостатка стала превращаться в преимущество противников. И Двоехоров явно утомился уже, сам выпадов больше не делал, только парировал, к тому же не всегда удачно, ибо (барон не заметил, когда) получил еще один укол в плечо.
        Сам фон Штраубе уже несколько раз мог быть убит, но по-прежнему спасала кираса.
        - На нем латы! - крикнул разоблаченный подпоручик Озерский. - Не колите в грудь, господа! Колите его в горло, в глаз!
        После этих слов стальные жала шпаг замелькали у самого лица рыцаря. Мысленно фон Штраубе уже стал читать последнюю в своей жизни молитву к Господу, ибо понимал, что долго им так вдвоем с Двоехоровым не продержаться против восьмерых. Похоже, его высокому предназначению суждено было оборваться на этой булыжной мостовой…
        И вдруг он увидел позади нападавших огромную фигуру в мальтийском плаще.
        - Отец Иероним! - воскликнул он. - На нас напали! Зовите караул!
        Но никакой караул не нужен был могучему слепцу. Раздвигая уличных зевак, он безошибочно направлялся на звон железа и на голос фон Штраубе. В руке он уже держал свой широкий палаш, всегда отточенный как бритва.
        Барон ощутил порыв ветра - это клинок Иеронима прошелся перед самым его лицом. Шеи нападавших не были помехой для этого клинка - с первого же маху три отсеченные головы, как кочаны капусты, подпрыгивая на булыжниках, покатились по мостовой.
        В один миг была одержана решительная победа. Отец Иероним, правда, еще раз отвел для удара свой страшный палаш, но сие было уже избыточным.
        - Уходим, господа! - успел крикнуть князь Озерский, и злодеи мигом отпрянули, не решаясь более подступиться. - Головы, головы подберите! - скомандовал князь.
        Один из нападавших быстро сложил откатившиеся головы с масками на лицах в свой плащ.
        - Нельзя им позволять!.. - с трудом сумел проговорить Двоехоров, но сам он настолько изнемог в баталии, что уже не находил в себе силы двинуться с места - в окровавленном мундире и лосинах, стоял, прислонясь спиной к карете, и тяжело дышал.
        Тот, с плащом, быстро управился со своим делом, и нападавшие мигом исчезли в здешних ранних сумерках.
        - Эх, жаль… - вздохнул Двоехоров. - Головы надо было бы немедля в Тайную экспедицию! По головам их бы там всех - в один миг… А так знаем только одного Озерского - затаится же, шельма, наверняка.
        Слепца, однако, мало интересовали и отрубленные головы, и здешняя Тайная экспедиция. Он уже вложил в ножны палаш и приобнял фон Штраубе за плечи:
        - Ты не ранен, сын мой?
        - Кажется, нет, - проговорил барон. - Но если бы вы, отец мой, вовремя не подоспели, через минуту-другую был бы убит, без сомнения… Каким образом вы, однако, столь своевременно появились тут?
        - То Господь меня привел и руку мою направил, - сказал слепец. - Вот вы и живы по воле Его. Господь все дарует своевременно - кому жизнь, кому смерть.
        - Что ж, можем ехать во дворец, - как ни в чем не бывало, вступился Двоехоров.
        - Но вы ранены, - сказал фон Штраубе, - вам сейчас нужен бы лекарь.
        - Пустяк, - отозвался бравый капрал. - Такой пустяк службе гвардейца не помеха. А вот не доставить вас по приказу его императорского высочества - это при службе в гвардии большой позор.
        - Быть может, я сам доеду? - предложил фон Штраубе.
        - Никак невозможно, - с решительностью сказал гвардеец. - Говорю ж вам - приказ у меня. Тем более - при такой позиции. - Он кивнул на обезглавленные трупы, распростертые на мостовой. - Только теперь уж я поеду с вами в одной карете, а то как бы чего опять…
        - Но наша лошадь пала, - напомнил фон Штраубе.
        - Ну сие не беда, - отмахнулся Двоехоров, - сие мы уж как-нибудь…
        Только сейчас к ним поспешал кем-то, видимо, кликнутый городовой.
        Двоехоров приветил его ударом в зубы:
        - Быстро бегаешь, сучий сын!
        Получивши в зубы, городовой ничуть не оскорбился, а даже приосанился.
        - Виноват, ваше благородие! - клацнул он каблуками.
        - Ладно, - уже миролюбиво сказал Двоехоров, - чего с тебя, дурака, взять… Ты вот что: возьми-ка моего коня да отведи в Семеновские казармы. Там скажешь - капрала Двоехорова конь. Да под уздцы веди, верхом не садись - эдакого тюфяка он вмиг скинет. Горячий конь, арабских кровей. Не для таких убогих, как ты.
        Тот отдал честь:
        - Слушаю-с! - и, взбодренный двоехоровскою зуботычиной, проворно подбежал к коню.
        Столь же споро Двоехоров обеспечил экипаж - попросту взмахом руки остановил проезжавший мимо.
        Оттуда высунулся, судя по окладистой бороде и дорогой шубе, купец:
        - Чем обязаны, ваше благородие?
        - Ну-ка выходь! - приказал ему гвардеец.
        - Однако ж я по делам поспешаю, ваше бла… - попытался воспротивиться тот.
        Капрал, не тратясь на пререкания, выволок его за ворот и проговорил:
        - Государева служба! Не понял ты еще?
        А поскольку сии слова снова же были сопровождены хорошей зуботычиной, самым, как начинал для себя усваивать фон Штраубе, весомым тут, в Российской империи, пояснением, то и понятливости у купца мигом прибавилось.
        - Так точно, все понятно, ваше благородь! - сказал он, пропуская их в карету.
        Попробовали бы они вот так вот где-нибудь в Амстердаме или в Лондоне! Удивляясь здешним порядкам, фон Штраубе первый сел в карету. Двоехоров между тем подошел к кучеру и основательно подергал его за жидкую бороденку, на предмет ее натуральности, а не приклеенности, и, оставшись вполне доволен, приказал:
        - Во дворец! Быстро! - Лишь затем уселся в карету рядом с бароном.
        Когда отъезжали, фон Штраубе через окно еще раз взглянул на отца Иеронима, утесом возвышавшегося на мостовой, и сейчас еще больше, чем прежде, испытал раскаяние. Как он мог заподозрить его в худом умысле против себя? Принять за хитроумного убийцу того, кто на деле оказался его ангелом-спасителем!..
        - А лихо ваш слепой головы им оттяпал! - восхищался по дороге Двоехоров. - Верно, впрямь Господь направлял!.. Я-то думал, Он, Господь, только на молитвы сподобить может, а оказывается, в ином случае - и головы сечь… - И, не слишком задерживаясь на вопросе промысла Божьего, добавил: - Вот жаль только, что головёнки эти мы не смогли прихватить, право, жаль! Большая была б удача, кабы тех шельм по головам опознали!.. - Затем, чуть помолчав, попросил: - А вы, господин барон, не окажете ли такую милость?..
        - Слушаю вас, капрал.
        - Не скажете ли его императорскому высочеству, что гвардии капрал Двоехоров стоял насмерть, жизнь вашу защищаючи? И трижды раненный, продолжал крушить злодеев! Самому-то мне слишком на сию тему распространяться неохота - воспримут за хвастовство. А ежели от вас узнают - глядишь, к званию могут представить.
        - Скажу непременно, - пообещал фон Штраубе. - Ибо сие истинная правда, вы дрались как лев.
        - Благодарю вас, барон! - возрадовался капрал. - А про головы эти ради Бога не говорите, ну их! Еще, чего доброго, ошельмуют за нерадение - что их не добыл; тогда чина вовек не видать.
        - Хорошо, не скажу, - кивнул барон.
        Сам он уже думал о прежнем: для чего, для чего он мог понадобиться престолонаследнику? И что сему, если верить Литте, главному заговорщику он может, а чего не может говорить? И еще он думал о том, о чем подспудно не переставал думать почти никогда - о Великой Тайне своей и о своем особом для этого мира предназначении…
        - Приехали! - сказал наконец Двоехоров. И потом, когда они уже подходили к караульным, тихо добавил: - Так вы не запамятуете сказать, господин барон?
        - Нет, нет, не сомневайтесь, - еще раз заверил его фон Штраубе, восходя на крыльцо главного входа, где гвардейцы, видно уже знавшие, что его должно пропустить, делали ему ружьями «на караул».
        Далее он поднимался по лестнице в сопровождении гвардейского штабс-капитана, а мысли все возвращали его к пережитому недавно, по пути во дворец. Злодеи напали столь поспешно наверняка потому, что страшились и не желали его встречи именно с престолонаследником. Но встреча еще не произошла, а значит…
        Значит, по-прежнему следовало пока остерегаться всего и всех - и этого штабс-капитана, шагавшего позади, держа за рукоятку шпагу, и этих гвардейцев, вытянувшихся с винтовками на этажах, каждый из коих вполне мог выстрелить или всадить ему в спину багинет, и даже этих каменных сводов, которые могут невзначай обрушиться на голову…
        Дошли, однако, без приключений. Штабс-капитан распахнул перед фон Штраубе широкую резную дверь и торжественно провозгласил:
        - Чертоги его императорского высочества великого князя Александра Павловича!
        Еще один шаг - и можно было уже до поры ничего не опасаться.
        Ибо навстречу ему с приветливым лицом уже вышел…
        Да, да, это, безусловно, был -

* * *
        А лейб-гвардии капрал Двоехоров, несмотря на боль в пораненных местах, весьма бодро вышагивал в обход дворца, к тыльной его стороне, где располагались караульные помещения, и на все расспросы, что задавали ему по пути товарищи по полку касательно его окровавленного вида, лишь отмахивался, как от мух: «Да было дело…», «Приключилась позиция…», «Узнаете ужо…»
        Так оно, думал он при сем, и вправду выйдет лучше, если все не от него, а от немца узнается. В том, что немец расскажет все императорскому высочеству и обрисует его, Двоехорова, действия в самом благоприятном свете, он сомнений не имел. Это наш брат может или позабыть, или по зависти да по злобе все изолгать, или безо всякой злобы, а по природной фантазии, все так переворотить, что выйдет ровно наоборот, нежели было в самом деле. А немец не таков - этот скажет в точности как надо…
        Дважды уколотое шпагами плечо хоть и все было в крови, но почти не болело - видно, уколы только вскользь пришлись. Иное дело ляжка - и место уж больно не рыцарское, и укол был болюч. Так и жгло на каждом шагу. Ну точно как в том давешнем сне тятя плетью гузно ему ожигал…
        Вспомнив о сне, даже приостановился Двоехоров. Сон-то его, похоже, получался в руку! Что там бишь говорила эта карга ворожея? «Янералом!..»
        Ну не в генералы, ясное дело, а вот в прапорщики его, коли немец все хорошенько, по-красивому высочеству распишет, в прапорщики его, Двоехорова, непременно за такое произвести бы должны! И срок для производства у него уже в самый раз подошел. Как гладко все складывалось!
        А что! Лейб-гвардии прапорщик Двоехоров! Славно звучит! «Кто это шагает, маменька, к нам в дом?» - «А это, душенька моя Лизанька, лейб-гвардии прапорщик Христофор Христофорович Двоехоров…» Звучит!
        Что ж, за лейб-гвардии прапорщика, замечтался он, и дочь выдать не зазорно. И именьице за ней дать в приданое душ эдак на семьсот. С таким супругом и на любой ассамблее появиться не в стыд, когда он в золотых обер-офицерских эполетах…
        «Ах, маменька, всего только прапорщик?.. А я-то думала…» - «Да ты погоди, погоди, душенька! Посмотри, каков собой! Такому лишь дай срок! Фортуна у него на лице написана! Сегодня он прапорщик, а завтра…»
        «…а завтра - в янералы, - отчего-то голосом карги мысленно продолжал за Лизанькину матушку, за графиню Полину Андреевну, еще даже и не прапорщик Двоехоров. - Точно, в янералы, когды у его, у соколика, вона какая звездочка на ладошке…»
        Двоехоров как раз проходил в эту минуту под фонарем и снова приостановился - поглядеть свою ладонь.
        Была, была звезда, никуда не подевалась! Как раз меж двух линий - жизни и судьбы - вот она! Махонькая - да, коли внимательно посмотреть, увидеть вполне можно.
        Так что - отчего бы с годами и не в «янералы», когда и в жизни, и на ладони такая фортуна тебе?!
        …«А то и хвельд…»
        Но тут уж капрал перекрестился от греха, ибо даже в фантазиях надобно знать меру.
        С такими вот мыслями, в которых он как-то разом был и лейб-гвардии прапорщиком, и «янералом», и к тому же Лизанькиным супругом с имением на семьсот душ, не чувствуя более жжения в раненой ляжке, Двоехоров быстрее устремился к караульным помещениям, словно фортуна поджидала его именно там.
        Глава VII
        Встреча с дофином
        ТЕПЕРЬ УЖЕ ПО ТОНКОМУ ЛЬДУ СТУПАЕТ САМ ФОН ШТРАУБЕ
        - безусловно, это был сам великий князь - красивый молодой человек с голубой Андреевской лентой через плечо, вышедший навстречу к фон Штраубе.
        - Рад вас видеть, рыцарь, - сказал он. - Его величество, мой августейший отец, нынче утром сообщил мне, что среди мальтийцев один достаточно молод, имея в виду, конечно, вас. А поскольку рыцарский дух именно в молодых сердцах занимает меня более всего, я решил свести с вами знакомство… Однако же, - добавил престолонаследник, - я вас ожидал несколько ранее. Неужели посланный вестовой оказался так нерасторопен?
        - О нет, - распрямившись после глубокого поклона (а наследник между тем уже сидел в атласном кресле), ответил фон Штраубе, - вестовой Двоехоров оказался как раз вполне достаточно умел и расторопен, чтобы спасти меня от верной смерти.
        - От смерти?! - непритворно изумился великий князь. - Вы сказали - от смерти?!
        - Да, ваше высочество, - подтвердил барон. - Не доезжая дворца, на нас было совершено нападение.
        - Боже мой! - воскликнул наследник престола. - А я увидел кровь у вас на щеке и отнес это на счет неумелости вашего брадобрея!
        Раны на щеке фон Штраубе даже не заметил во время недавней стычки - видимо, была неглубока. Он отер щеку платком и сказал:
        - Увы, ваше высочество, то была не бритва, а офицерская шпага.
        - Офицерская?! - вскричал великий князь, даже в волнении с кресла привстал. - Так на вас осмелились напасть российские офицеры?! Извольте рассказать подробнее, как обстояло дело.
        Фон Штраубе поведал престолонаследнику обо всем как можно более подробно. Умолчал только о подмоге со стороны слепца, желая оставить побольше воинской славы капралу Двоехорову, отец же Иероним ни в какой мирской славе не нуждался. Умолчал также о том, что это покушение на него было уже не первое за сегодня, - почему-то решил, что так оно будет лучше - до поры умолчать.
        Великий князь слушал его взволнованно.
        - Так вы говорите, их было восьмеро? - спросил он, выслушав барона до конца. - Как же вам удалось отбиться?
        - Благодаря моему мечу, а еще больше - искусной шпаге капрала Двоехорова.
        - И скольких, говорите, вы убили?
        - Троих… Даже четверых, ибо вместе с лжекучером их было девятеро.
        - Недурно, недурно… - проговорил Александр. - Двоехорова мы, конечно, поощрим за умение и храбрость… Однако - вы уверены, что это были именно офицеры? Отбиться от восьмерых обученных искусству фехтования офицеров да еще при этом убить троих - дело нелегкое… Быть может, это были просто разбойники, переодетые в офицерское платье? - с надеждой в голосе спросил он.
        - Я бы тоже именно так подумал, ваше высочество, - сказал фон Штраубе, - если бы одного из них капралу Двоехорову не удалось опознать.
        - И кто же это был? - довольно резко спросил наследник престола.
        - Как я расслышал, - ответил барон, - это был некий подпоручик князь Озерский.
        Александр несколько побледнел.
        - Боже! Князь Озерский! Да, я знаю его!.. Всегда был уверен, что доблестный офицер… Однако это его нисколь не обеляет, и я приму меры немедля. - С этими словами престолонаследник дернул колокольчик, и в дверях мигом появился уже знакомый штабс-капитан. - Немедленно доставить сюда подпоручика Озерского, - приказал Александр. - Поместить до поры в арестантской. Да в кандалах, в кандалах!
        Штабс-капитан уже было развернулся, спеша выполнять приказ великого князя, но тут же приостановился, услыхав слова фон Штраубе.
        - Боюсь, ваше высочество, - сказал барон, - его сейчас никто не сможет отыскать. Он знает, что опознан, и наверняка где-то затаился.
        - Да, да, пожалуй, - согласился с ним Александр. - Но все равно навеки небось не спрячется. Уверяю вас, барон, мы его все равно отыщем. Может быть, не сегодня, не завтра, но найдем непременно! Сами! Вы поняли меня, штабс-капитан? Обойдемся без Тайной экспедиции.
        Тот поклонился в знак понимания.
        - Там был еще один, - сказал фон Штраубе, - который хотя и не опознан, однако помечен.
        - И каким же образом?
        - Храбрый капрал Двоехоров…
        - Да, да, уже наслышан от вас об этом капрале, - нетерпеливо перебил его наследник. - Штабс-капитан, позаботьтесь о представлении капрала к новому чину… Так что за метина? - тут же опять перевел он взгляд на фон Штраубе.
        - Оный капрал во время схватки отрубил ему два пальца шпагой.
        Отчего-то тень неудовольства пробежала по красивому лицу великого князя, однако, снова обращаясь к штабс-капитану, он сказал:
        - Стало быть, ищите также и офицера, недавно лишившегося двух пальцев. Но опять же (вы меня поняли?) - по-тихому… Ступайте, штабс-капитан. - И когда тот удалился, сказал фон Штраубе: - Поверьте, мне до крайности досадно, барон. Чтобы такое - в нашей богопослушной стране!.. Уверен, что подобное более не повторится. Забудьте, барон, об этом происшествии, как о страшном сне.
        - Да, ваше высочество… - Фон Штраубе склонил голову, хотя, учитывая, что покушение было не первым, уверенность великого князя и не особенно разделял.
        - Вот и великолепно! - обрадовался престолонаследник. - Сменим же тему нашего разговора… Рыцарские ордены занимают меня уже давно. Однако сведения о них столь скудны! Как видно, они умеют беречь свои тайны. Но поскольку мой августейший отец отныне ваш гроссмейстер, то, полагается мне, я также могу рассчитывать на некую толику ваших мистических знаний. Его величество нынче уже показывал мне эту стекляшку… как бишь ее?.. Да, Spiritus mundi!.. Но не могу сказать, что алхимия чрезмерно меня волнует… Ведь вам, я так полагаю, ведомы и иные, мистические тайны, доставшиеся вам от палестинских кабалистиков еще во времена первых крестовых походов?
        - Да, сие так, - подтвердил барон. - Хотя первым на палестинской земле возник орден Тамплиеров, и главным хранителем тайн до поры своего разгрома был именно он…
        - Тамплиеры… Это те, что были уничтожены королем Франции Филиппом Красивым еще в четырнадцатом веке? - проявил познания великий князь.
        - Да, именно.
        - Говорят, они обладали секретом философского камня - тем и вызвали зависть короля?
        - О нет, ваше высочество… - Фон Штраубе позволил себе улыбнуться. - Философский камень пока не создан никем. Что же касательно причины богатства этого ордена, то она гораздо прозаичнее. В те далекие времена путешествовать на большие расстояния, да еще имея при себе деньги, было до крайности небезопасно. Вдвойне опасны были морские путешествия из-за обилия пиратов. Однако торговля между Азией и Европой - шелком, пряностями, китайским фарфором - беспрерывно шла. Это требовало денег, причем огромных! Каким же образом купцы ухитрялись их провозить?
        - И каким же? - заинтересовался наследник.
        - Все очень просто! Никаких денег они с собою и не везли в далекую Палестину, через кою в ту пору шла вся торговля. Им довольно было по пути заехать в Марсель, где тамплиеры имели свою la residence[25 - Резиденцию (фр.)], оставить там все свое золото и получить взамен от ордена лишь путевую бумагу. Затем, уже в Палестине, где тамплиеры были главною силой, следовало посетить такую же орденскую la residence и там по этой бумаге получить столько же, сколько оставили в Марселе. За вычетом, правда, некоторой малости. Эти самые малости, накапливаясь из века в век, и позволили ордену обладать неслыханным богатством, на зависть любому королю.
        - Гм, весьма хитроумно, - заключил великий князь. - Нечто наподобие нынешних банков?
        - Да, тамплиеры, можно сказать, изобрели банковское дело и до самого своего разгрома оставались главными банкирами Европы. Согласитесь, ваше высочество, что это надежней любого философского камня.
        - Пожалуй что… - несколько разочарованно признал престолонаследник. - И ровно ничего мистического… Надеюсь, не все тайны тамплиеров подобного рода?
        - О нет, ваше высочество, имелись у них, конечно, тайны и куда более возвышенного свойства… Например, тайна Священного Грааля…
        Тут же фон Штраубе пожалел, что эти слова сорвались у него с языка - слишком по соседству они были с тайной его собственного предназначения, с той Великой Тайной, кою он пока не хотел кому-либо раскрывать.
        По счастию, великий князь отнесся к ним достаточно легковесно.
        - Да, да, Священный Грааль… - произнес он. - Судя по рыцарским романам - кажется, чаша с кровью Христовой… Ну а другие тайны? К примеру, владение ясновиденьем… Ведь тамплиеры обладали этим умением?
        - Полагаю, лишь некоторые из них, - сказал фон Штраубе, - прошедшие все ступени посвящения, да и то лишь в самые роковые минуты своей жизни.
        - Как, например, их несчастный последний гроссмейстер Жак де Моле? - выказал снова же свою осведомленность великий князь. - Сколь мне помнится, уже посаженный королем Филиппом на кол, он предрек гибель всему роду Капетингов по истечении восемнадцати колен.
        - Да, сие именно так, - подтвердил фон Штраубе.
        - И бедный, обезглавленный якобинцами Людовик был как раз восемнадцатым коленом после Филиппа?
        - Сие тоже невозможно отрицать.
        - О, ясновиденье, несомненно! - воскликнул великий князь. - Причем на века вперед!.. Если бы кто умел так видеть вперед хоть на год, на два!.. Дорого бы я дал за счастье общения с таким человеком!
        Фон Штраубе следил за собой, чтобы его лицо ничего не выдало. Ибо в этот самый миг промелькнуло опять… Глаза императора Павла, выпученные в смертной муке, и офицерский шарф, затянутый на шее у самодержца.
        Престолонаследник вздохнул:
        - Понимаю, вы слишком молоды и едва ли прошли все необходимые ступени, чтобы обладать подобным даром. Но ведь не должно было подобное исчезнуть вместе с тамплиерами после разрушения их цитаделей?
        Фон Штраубе чувствовал, что так же, как нынешним утром во время аудиенции у императора комтур Литта, вступает и сам на тонкий лед - слишком близко трепыхалась его Тайна рядом со всем этим, - но свой орден тоже требовалось поддержать в глазах Александра, потому он сказал:
        - Нет, ваше высочество, истинные тайны не могут исчезнуть. Так, последний тамплиерский гроссмейстер де Моле, предвидя гибель и свою, и своего ордена, незадолго до своей страшной смерти отправил двенадцать эмиссаров, самых посвященных рыцарей, именно на Мальту, в орден святого Иоанна Иерусалимского. Кстати, мой далекий пращур был одним из этих эмиссаров. И уж надо полагать, не золото они с собою везли, а нечто, что дороже любого золота.
        - Тайны своего ордена! - догадался великий князь. - Так значит, мальтийцы ими обладают?!
        - Во всяком случае, многими из них.
        - И тайну ясновидения?
        Тут фон Штраубе почел за наилучшее промолчать. Престолонаследник довольно пристально взглянул на него, однако по очевидной мягкости своей натуры допытываться более не стал и перевел разговор на другое:
        - Говорят, франкмасоны, по-русски именующие себя вольными каменщиками, - сказал он, - коих много у нас в империи стало в последние годы, также получили от ордена Тамплиеров какие-то тайные знания.
        - Я так думаю, - вполне довольный сменою темы разговора, ответил фон Штраубе, - лишь некую пыль, сдунутую с этих знаний. - Конечно, что-то знали и тамплиерские рыцари низших чинов, разбежавшиеся кто куда. Они-то и создали - сперва в Шотландии, потом по всей Европе - франкмасонские братства. Но повторяю: их знания - только пыль, состоящая из неосмысленного или из вовсе не понятого ими. Некие детские игры в Тайну взамен ее самой. Правда, эти забавы помогают им проникать даже в иные дворцы, куда иначе путь им был бы заказан по причине худородства некоторых братьев, но боюсь, они порой просто не понимают смысл слов, которые говорят. Например, они именуют себя не только вольными каменщиками, но еще и…
        - Детьми Вдовы, - подсказал престолонаследник, после слов барона о вольных каменщиках, кои просочились во дворцы, несколько покрасневший, из чего фон Штраубе заключил, что масонство также не чуждо и его императорскому высочеству.
        - Именно так, - кивнул барон. - И какую же вдову они подразумевают?
        - Богоматерь, я так думаю… - неуверенно проговорил великий князь.
        - Однако же согласитесь, ваше высочество, - сказал фон Штраубе, - что вдовство (да простит меня Господь за сии слова!) - не самое примечательное в житии Девы Марии. Это обстоятельство даже обойдено молчанием во всех Святых Евангелиях, где нет и упоминаний о смерти ее супруга Иосифа. К тому же называть себя Ее детьми, прекрасно зная о том, Кого она родила…
        - Да, меня это тоже всегда несколько смущало… - признался дофин.
        - Добавлю, - продолжал фон Штраубе, - что тамплиеры также иногда именовали себя Детьми Вдовы - но совсем, совсем иную Вдову они имели в виду!..
        Ах, снова он вступил на этот тонкий ледок!.. Но и масонов следовало же приумалить в глазах великого князя, комтур как-то о том говорил - слишком толсто осела эта пыль во всех дворцах мира, не оставляя места тем, кто несет в себе истинные знания.
        - И какую же иную вдову разумеете вы? - заинтригованный, спросил великий князь.
        - Ту, чье вдовство… точнее, тот миг, в кой она овдовела… Этот миг, это событие стало важнейшим знамением для всего нашего мира!..
        - Я все еще не понимаю вас, барон…
        - Конечно, я имею в виду Марию! - воскликнул фон Штраубе. - Но только Марию Магдалину!
        - Позвольте, барон, - вмешался Александр, - но чьей же вдовой она была? - И вдруг, вспомнив предыдущие слова фон Штраубе, выдохнул: - Неужели?!.. Вы хотите сказать - Она была Его женой?! Но нигде в Святом Писании…
        - Святое Писание тоже надо уметь читать!.. - в запальчивости перебил его рыцарь, что, безусловно, являлось нарушением всех мыслимых правил приличия - как-никак перед ним восседал сам кронпринц. Однако Александр ничуть не поморщился, и фон Штраубе продолжал уже более учтиво: - Во-первых, ваше высочество, существуют апокрифы, в коих нет ничего еретического, просто они не канонизированы Церковью. Так вот, в апокрифическом Евангелии от Фаддея говорится, что при въезде в Иерусалим она отирала Спасителю нашему ноги своими власами. Согласно иудейским правилам, только супруга могла так поступить…
        Сомнение отобразилось на миловидном лице дофина:
        - Ну, все-таки апокрифы…
        - Что ж, - сказал фон Штраубе, - можем опереться и на канонические тексты. К примеру, на Апокалипсис. - Он по памяти привел стихи из Откровения Иоанна Богослова: - «И явилось на небе великое знамение - жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на голове ее венец из двенадцати звезд…» Двенадцать звезд - это, понятно, двенадцать колен Израилевых. А речь в сем тексте - о готовящемся втором пришествии Христовом. Так чья же в таком случае жена могла предстать в сем божественном облачении?
        - Да, в том, что вы говорите, есть определенный смысл… - проговорил великий князь.
        - И далее там… - не смог удержаться фон Штраубе. - «Она имела во чреве и кричала от боли и мук рождения…»
        «Боже! зачем я про это?!.» - подумал барон. - Воистину, язык мой - враг мой. Так недалеко и до полного раскрытия Тайны, чего он - во всяком случае сейчас - никак не желал».
        И уж этих слов дофин не пропустил мимо ушей.
        - «Имела во чреве…» - повторил он. - Так что же, вы хотите сказать, что она…
        - Да, - вынужден был признать фон Штраубе. - Иоанн Богослов, без сомнения, здесь говорит о том, что Она, будучи вдовой - да, да, той самой Вдовой! - ожидала потомство от Господа, супруга своего. И тамплиеры, одними из первых оказавшись на святой земле Палестины, нашли подтверждение этому.
        - И отчего же все это так скрывалось Церковью? - спросил престолонаследник.
        - Увы, все дело в Риме, - объяснил фон Штраубе. - Кто должен господствовать в христианском мире - римский папа или богорожденные потомки, именуемые деспозинами? Этим объясняется и то, что разгром тамплиеров был учинен с согласия папы Климента.
        - Да, с римских бискупов[26 - Римские бискупы (епископы) - первоначальное наименование римских пап] станется, - согласился Александр. - Не зря страна моя избрала для себя иную ветвь христианства… И что же, - продолжал он, - это потомство вправду существовало?
        «Да отчего же существовало?! - едва не сорвалось у фон Штраубе с уст. - Оно существует и, хвала Господу, пока здравствует!» Однако теперь он был осторожнее и лишь кивнул:
        - Именно так, ваше высочество. После распятия Спасителя нашего Вдова вместе с потомством на корабле под названием «Голубка» отплыла в римский город Мессалию, в нынешний Марсель.
        Теперь более всего он опасался, что великий князь начнет расспрашивать о судьбе этого потомства. Как раз так, судя по всему, дофин и собирался поступить, но в этот самый миг снова появился все тот же штабс-капитан и, вытянувшись во фрунт, громогласно произнес:
        - Ваше императорское высочество! Государь немедля ждет вас к себе!
        Великий князь слегка побледнел, на лице его даже появился плохо скрываемый испуг. «Верно, есть чего ему бояться, - подумал фон Штраубе. - Неужто в самом деле - главный заговорщик?»
        - А известно ли, в чем причина столь спешного вызова? - спросил великий князь.
        - Не могу знать, ваше императорское высочество!
        - Ладно, ступайте, штабс-капитан, - сказал престолонаследник. - Скажите, что сейчас буду. - И когда тот вышагал из залы, с трудом изобразил на лице несколько вымученную улыбку: - Видите, барон, не дают нам договорить. Но то, что я услышал от вас, весьма, весьма интересно. Даст Бог, это не последняя наша встреча. Хотя - кто может знать?..
        Барон так и не понял, за кого дофин при этих словах более опасается, за него, фон Штраубе, или (что всего скорее) за себя самого.
        - Что касается происшествий, подобных тому, что было с вами по дороге сюда, - продолжил великий князь, - то они, уверен, более не повторятся. Я поручу верным людям взять вас под защиту. («Уж не заговорщикам ли?» - подумал фон Штраубе.) Только прошу вас: об этом происшествии не слишком распространяйтесь, не хочу, чтобы столица лишний раз будоражилась… Хотя, - невесело добавил он, - думаю, моему августейшему отцу уже успели доложить господа из Тайной экспедиции; возможно, с тем и связан этот вызов. - И уже, вероятно, самому себе сказал: - И дернул же меня нечистый с этим князем Озерским нынче разговаривать! О том тоже императору наверняка доложили!..
        Такой печальный вид был у кронприца при сих речах, что фон Штраубе неожиданно для самого себя решился произнести слова, кои в наитии пришли к нему и кои он думал придержать в себе, как и многое другое.
        - Позвольте вам сказать… - проговорил он.
        - Слушаю, - поднял голову великий князь.
        - …Сказать, - продолжал фон Штраубе, - что впереди вас ожидает великая победа.
        - И над кем же? - несколько приободренный, спросил Александр.
        - Над супостатом всей Европы, над корсиканским узурпатором Бонапартом, - со всей решительностью ответил фон Штраубе. И еще добавил слово к этому, за которое, услышь его тут покамест кто посторонний, барону бы, верно, несладко пришлось. - …Государь, - вместо «вашего высочества» добавил он.
        Александр взглянул на него чрезвычайно внимательно, и миловидное лицо принца обрело более живой цвет. Он тронул фон Штраубе за плечо и сказал тихо:
        - Благодарю вас, барон… - Затем уже громче прибавил: - Чрезвычайно, чрезвычайно рад нашему знакомству! Я еще непременно вас призову. Однако покуда прощайте - как вы изволили слышать, меня ждет его величество. Ступайте - и ничего не страшитесь: мало у кого есть такой сильный покровитель, как у вас. - С этими словами великий князь прижал руку к груди.
        …И вниз по лестнице дворца барон спускался уже с меньшей опаской, чем ранее.
        ГлаваVIII
        Non multa, sed multum[Понемногу о многом (лат.)]
        В ИМЕНИЕ КЛЮЕВКУ
        КОСТРОМСКОЙ ГУБЕРНИИ
        …Теперь уж, любезный друг мой маменька, доверяюсь услугам почтовой службы, ибо с сей минуты мне решительно все равно…
        …все эти три года Ваш сын служил верой и правдой государю, помня о завете покойного батюшки: «Береги честь смолоду». Однако ж нечистый, верно, рассудил по-иному…
        …и, придравшись к непорядку в амуниции, а также сочтя мой ответ, что амуниция в порядке, за дерзостный, оный полковник Дурасов приговорил меня к битью шпицрутенами, коих Ваш сын, дворянин по рождению, получил пятнадцать палок.
        Не столь велика боль на теле, сколь в душе. Честь моя дворянская невозвратимо поругана, и жизнь свою на свете более не мыслю.
        Простите, матушка, что покидаю Вас в столь молодые свои годы и не смогу быть поддержкой Вашей. Молитесь за меня, несмотря что ушел из жизни, руки на себя наложивши.
        Несчастный сын Ваш капрал Клюев Петр

* * *
        Милостивый государь.
        Поскольку alea jacta est[28 - Жребий брошен (лат.)], и Вы сие наверняка понимаете, то не время нынче соблюдать все рыцарские правила, ибо грозный противник наш, сколько бы ни говорил о рыцарстве на словах, сам этих правил не придерживается. Вспомните своих выпоротых, несмотря на принадлежность к рыцарскому сословию, товарищах - и Вы поймете мою правоту.
        Да, нападение на мальтийского рыцаря превосходящим числом при иных обстоятельствах было бы бесчестием, но рыцарь сей нынче представляет немалую угрозу для нашего дела, и, полагаю, много большим бесчестием для Вас было бы не принять любые, даже на вид не самые рыцарские меры, дабы спасти все дело и жизнь тех, кто отдался ему.
        С Богом же! И пусть лишние сомнения не мучат Вас! Настало время, когда сомнения равны предательству.
        Что касается странной гибели нашего общего друга конногвардейского подпоручика Спирина, то здесь и я бессилен что-либо даже предположить. Тайная экспедиция не стала бы подстраивать столь хитроумные средневековые ловушки; если бы там что-то заподозрили, Спирина взяли бы во всяком случае живым.
        Так что здесь, похоже, действовала некая иная сила, о которой мы покамест не знаем решительно ничего.
        Связь по-прежнему через R.
        Ваш G.
        Сопроводительная бумага
        ГРАФУ ОБОЛЬЯНИНОВУ
        Ваше сиятельство!
        Сие послание извлечено из мундира одного из обезглавленных трупов, что остались лежать после нападения на мальтийского рыцаря барона фон Штраубе.
        За отсутствием головы, а также за отсутствием особых примет на теле, личность персоны злоумышленника, как и прочих обезглавленных, не установлена.
        Из послания ясно, что речь идет о заговоре, одним из главарей коего является некий G.
        В отношении всех обезглавленных трупов ведется следствие. Пока выявляем, кто из офицеров гвардейских полков нынче находится в нетях. Также предпринимаются все меры к розыску сбежавшего подпоручика князя Озерского и беспалого офицера.
        Следствие по убиению конногвадейского подпоручика Спирина зашло в тупик. Тут, однако же, предполагаю обычный разбой, а не действия какой-то «иной силы».
        На всякий случай прибывшие в С.-Петербург мальтийские рыцари также взяты мною под наблюдение, ибо их комтур граф Литта давно находится у нас в столице, успел свести знакомство со многими и вполне может быть причастен к заговору.
        Нельзя не учитывать и французских рыцарей. Покуда выяснено, что оба привержены содомскому греху, но не исключаю за ними и иных грехов, более опасных для нашего Отечества.
        Упомянутого G., полагаю, следует искать среди высших чинов гвардии или среди титулованных особ.
        Смею также просить Вашего соизволения на усиленные способы допроса, производимого над нижними чинами гвардии, относящимися к дворянскому сословию.
        Однако ж вопрос: допустимо ли относительно их телесное воздействие и в какой степени?
        Начальник 1-го отдела Тайной экспедиции полковник Хрумов
        Ответная бумага
        Право, ожидал от Вас большей расторопности, полковник.
        Поиск отсутствующих в полках офицеров Вам следовало осуществить незамедлительно, а не заниматься в это время ненужным никому маранием бумаги.
        Касательно телесного воздействия - поступайте, полковник, с любой мерой жесткости. Успех в раскрытии заговора оправдает любые Ваши действия…
        («А, да ничего ты, полковник, не раскроешь по той причине, кою ты упомянул относительно других - за отсутствием головы! Тебе и невдомек, сколь высоки персоны, которых ты… Ну да что там!»)
        …неуспех же, как и нерешительность и нерасторопность, будет стоить Вам дорого.
        Ищите этого G. по почерку - все-то Вам объяснять, как дитю! Поднимите всех Ваших бездельников, чтобы день и ночь искали, переворошили все письма!
        И G., и R., и беспалый, и князь Озерский - чтобы все были найдены! Сроку Вам на это - не более трех дней.
        Что касается убиенного Спирина, то здесь не тратьтесь на розыск. Судя по перехваченному Вами посланию, сей Спирин также был причастен к заговору. Так что убили - и ч… с ним. В Сибирь не надо будет ссылать - и то слава Богу.
        И насчет какой-то там «иной силы» - чтобы я от Вас боле слова не слышал! Императору и одного заговора довольно с избытком, незачем еще и «иной силой» смущать его душу.
        Обольянинов

* * *
        В резиденции генерал-губернатора и главнокомандующего Санкт-Петербурга графа Палена
        ПАЛЕН. Да вы что, с ума сошли, граф?
        ОБОЛЬЯНИНОВ. Но… я решительно…
        ПАЛЕН. Разумею вашу переписку с этим олухом царя небесного полковником Хрумовым.
        ОБОЛЬЯНИНОВ (a parte[29 - Про себя (ит.)]). «И как проведал?.. Везде-то у него уши и глаза!..» (Вслух.) Однако не понимаю, что в том предосудительного?
        ПАЛЕН. Во-первых, позвольте вам напомнить, граф, что переписка с подчиненными нарушает нынешнюю регламентацию. Единственная допустимая форма письменного обращения к подчиненному есть приказ, а не задушевная переписка. Но не это даже главное…
        ОБОЛЬЯНИНОВ. В таком случае - что же, ваше высокопревосходительство?
        ПАЛЕН. А вот что. Лишь помыслите себе, что вся эта ваша la correspondance[30 - Переписка (фр.)] попалась бы на глаза государю! Вам, надеюсь, известна ранимость его души? Заговор среди всяческих подпоручиков - это одно, а вы изволите в сей эпистоле подозревать также и высшие чины, и титулованных особ; подумайте, какое это может произвести l’influence[31 - Воздействие (фр.)] и какие возыметь последствия!.. Я уж не говорю об упоминании про содомский грех среди мальтийских рыцарей, коих государь стал гроссмейстером не далее как четвертого дня. Вы, надеюсь, понимаете, как его величество при его воспитании в строгости и в скромности к этому отнесется?
        ОБОЛЬЯНИНОВ. Окажите услугу, ваше сиятельство, дайте мне эти бумаги, я сам брошу их в огонь.
        ПАЛЕН (с улыбкой). Я уже сам догадался бросить, так что сия услуга считайте вам оказана. (С более серьезным видом.) И еще одно, граф…
        ОБОЛЬЯНИНОВ. Я весь внимание…
        ПАЛЕН. Вы, сколь я понял, собираетесь искать по почерку этого самого g., причем искать среди весьма высокопоставленных лиц? И вы, надеюсь, уже составили список тех, среди кого будете искать?
        ОБОЛЬЯНИНОВ. Да, ваше высокопревосходительство, вот он. (Протягивает бумагу.)
        ПАЛЕН (внимательно изучает список, затем часть его отчеркивает ногтем). Не выше этого ногтя. Вы поняли меня, граф?
        Тот молча склоняет голову.
        (Снова с улыбкою.) И еще, граф, один мой вам совет. Заглядывайте иногда в газеты. И полковнику своему посоветуйте. В особенности на последнюю страницу. Тем, право, оба сбережете себе немало времени. Во всяком случае, поймете, что этого вашего беспалого уже не надобно искать… Засим, граф, не смею вас более задерживать.
        Обольянинов, поклонясь, молча выходит.
        (Оставшись один, a parte.) Воистину, заставь кое-кого Богу молиться, так он и лоб расшибет. Ничего себе списочек составил! Когда б я не отчеркнул в нужном месте… А ниже ногтя пускай себе ищет, невелика беда… Ох, за всем-то нынче глаз да глаз надобен!..

* * *
        Из санкт-петербургских газет за конец октября 1799 года, доставленных графу Обольянинову
        18-го числа с.г. государь император принял у себя во дворце рыцарей мальтийского ордена св. Иоанна Иерусалимского, странствовавших досель, после беспорядков на Мальте, по Аравийской пустыне.
        Умиленные высочайшим приемом, рыцари древнего ордена избрали российского императора, государя-рыцаря своим гроссмейстером, кое звание российский самодержец соблаговолил от них принять.
        Отныне полное титулование государя императора включает 51 титул и должно писаться:
        «Мы, Павел Первый, Император и Самодержец Всероссийский: Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский…(Граф пропустил с дюжину строк, но и еще оставалось немало.) …Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштинский, Сторнмарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский, Государь Еврейский и МАГИСТР ДЕРЖАВНОГО ОРДЕНА СВЯТОГО ИОАННА ИЕРУСАЛИМСКОГО, и прочая, и прочая, и прочая».
        Генерал-фельдмаршал граф Суворов-Рымникский со своим корпусом по-прежнему одерживает победы над французским генералом Масеною, загнавши того в высокие Альпийские горы…
        (Обольянинов уж знал, что все обстоит ровно наоборот - больно долго шли вести в Россию из тех мест, перепутываясь по дороге.)
        …выражая уверенность, что славный поход графа обернется для французских супостатов тем же, чем обернулся для турок Измаил, и что суворовский «штык-молодец» наконец обеспечит порядком погрязнувшую в разврате революции Европу…
        По высочайшему указу званые обеды в Санкт-Петербурге разрешается давать не ранее часу и не позднее двух часов пополудни.
        Правительствующим Сенатом дано пояснение касательно телесных наказаний, применяемых к лицам дворянского сословия.
        Сие никак не стоит в противоречии с Указом о вольностях дворянских от 1762 года, ибо наказуемого прежде того лишают дворянского звания, а, потерявши звание, оный теряет вместе с тем и право на личную неприкосновенность…
        …в пример другим генералу Врангелю высочайшим указом объявить строгий выговор…
        Этого уж граф Обольянинов решительно не понимал. Старый генерал Врангель приказал долго жить еще в прошлом месяце. Как же собираются выговаривать покойнику «в пример другим»? Это при том, что, по словам древних, «de mortuis aut bene, aut nihil»[32 - О мертвых - или хорошо или ничего (лат.)]. И как, любопытственно, сие действо будет выглядеть?
        Не умея этого понять, граф, как и советовал ему Пален, стал смотреть последнюю страницу газеты, где обычно печатали о происшествиях.
        То, что вначале, было ему известно и без газеты.
        …числа совершено странное убийство поручика конной гвардии Спирина. При входе в дом на голову ему упала тяжелая каменная балка, приведшая поручика к гибели.
        Упала же она не случайно, а по умыслу, будучи хитроумным способом привязана к потолку и…
        «Ладно, ладно, знаем…»
        «Совершенное осьмью неизвестными нападение на мальтийского рыцаря барона фон Штраубе…»
        «Тоже знаем… Вот!..»
        …Игравшимися у реки Малая Невка детьми, к ужасу окружающего населения, обнаружены и выловлены из воды четыре человеческие головы, отчлененные от тел.
        Лица оных голов до такого состояния обезображены рыбами и раками, что опознать их принадлежность едва ли…
        Тут имелось над чем призадуматься. Обезглавленных трое, а голов четыре. Одна явно выходила лишняя…
        Впрочем, разгадка сей странности была в другом углу той же газетной страницы.
        …Тело одного из разбойников, напавших …числа на мальтийского рыцаря, за отсутствием кого-либо пожелавшего оное похоронить по христианскому обряду, было помещено в анатомическом театре для обучения будущих лекарей.
        Однако же спустя два дня голова от тела была кем-то отчленена и исчезла.
        Попечитель анатомического театра видит в том безбожную шутку кого-либо из школяров, посещающих оное заведение, и ищет среди них, особо - среди настроенных афеистистически, наиболее же пристально - среди не ходивших к исповеди более двух лет, но покуда ни один из них в сем проступке не сознался.
        Обыск, произведенный с согласия попечителя у них в жилищах, также не дал результатов…
        «Не там, не там ищете, господин попечитель! - мысленно проговорил граф. - У детишек бы поучились. В Малой Невке - вот где вам бы поискать!»
        Столь безбожный поступок заговорщиков (а граф ничуть не сомневался, что сие сотворили именно они) говорил об их отчаянности и решимости на любые действия.
        И везде-то у них были сообщники, даже в анатомическом театре!..
        Нашел он также и беспалого - на серединной колонке газеты. Только, увы, находка эта была уже вовсе для Тайной экспедиции бесполезна.
        …В трактире на Нарвской стороне было обнаружено бездыханное тело в мундире Измайловского полка. Судя по синим пятнам на лице, медик полицейской части предполагает как причину смерти действие сильного яда. Тот же самый яд был обнаружен в бутыли вина, стоявшей на столе рядом с покойником.
        В умершем вскоре был опознан прапорщик Измайловского полка Заведомский, известный на весь Санкт-Петербург как игрок и бретер. Видимо, бретерским поединком объяснимо и отсутствие у покойного двух пальцев на правой руке, явно незадолго до смерти отрубленных.
        Как попал оный прапорщик в трактир и кем совершено отравление, в полицейской части выявить не удалось…
        Решительны, ничего не скажешь, решительны были заговорщики! Своих порешать, дабы концы в воду!..
        Ну да что им какой-то бретер-прапорщик! Мелкая фишка в большой игре, кою, раз уж пошла такая баталия, и за фук отдать не жаль.
        Вот если бы выше повелительного паленского ногтя провести розыск!..
        Но сие допустимо было только в мечтаниях. Тот властный генерал-губернаторский ноготь защищал оных лиц понадежнее крепостных стен.
        И граф с недовольством отшвырнул от себя бесполезную более газету.

* * *
        На очень мятом, словно жеваном листке:
        …Смотри, друг мой, что мне удалось раздобыть. По штилю не Державин, конечно; однако же…
        Не венценосец он в Петровом славном граде,
        А варвар и капрал на вахт-параде.
        Нет, Павлуша, не тягайся
        Ты за Фридрихом Вторым:
        Как ты хочешь умудряйся -
        Дон Кишот лишь перед ним.
        Дивились нации предшественнице Павла:
        Она в делах гигант, а он пред нею карла.
        Не все хвали царей дела.
        - Что ж глупого произвела
        Великая Екатерина?
        - Сына!
        Каково?!
        Однако ж при себе смотри не держи, сожги тотчас да пепел развей. А коль желаешь, перед тем выучи на память - очень даже позабавишь господ офицеров, с коими водишь знакомство, чтоб знали, что и мы, гражданские чины, не лыком шиты.
        Да гляди не попадись - за такие шуточки одною ссылкой в имение не обойдешься.
        Почерк мой ты знаешь, а отчего не подписываюсь - тебе и самому должно быть понятно.
        К сему на другом листе приписка
        Изъято мною из горла у коллежского секретаря Ковыряева, ныне преставившегося.
        Давно приглядываясь, что оный Ковыряев, находясь в присутствии, что-то постороннее читает и прихохатывает, я по праву старшего в чине потребовал от него предъявить читаемое.
        В ответ на что Ковыряев, испугавшись, бумагу скомкал и возжелал ее проглотить. Господь, однако, сему воспрепятствовал: глотаючи, коллежский секретарь поперхнулся, потерял дыхание и стремительно тут же, в присутствии, помер.
        …принять мои заверения, что сам я крамолу сию не читал. Так, вынувши из горла мертвого Ковыряева и не читавши вовсе, пересылаю Вашему высокородию.
        Столоначальник, коллежский асессор Панасёнков

* * *
        Из переписки высших чинов департамента
        Коли не читал - откуда ж ведает, что крамола? Не иначе, подлость замыслил: он, де, не читал, а мы - читай!
        А что подлец - сразу видать: кто ж еще станет из горла покойника что-либо выхватывать? Да и по словам всех сослуживцев - известный подлец.
        Посему предлагаю - к очередному чину не представлять.
        Что подлец - видно без Ваших пояснений.
        Однако же к чину, полагаю, - напротив, следует представить. И с тем перевести в департамент к S.F., а то у нас подлецов и без Панасёнкова в избытке.
        Бумаги же сожгите от греха. Включая ту, что из горла.
        (Бр-р, гадость экая!)

* * *
        Собственной рукою Его Императорского Величества начертано
        В желтой тетради для ремарок забавного свойства
        При проходе вдруг ощущаю, что некто дергает меня за косу, пребольно к тому ж. И что вижу, оборотясь? Действо сие производит полицмейстер Ваксин! На мой вопрос: что себе позволяете? - ответствует: у меня де коса не по шву лежит.
        Позднее узнал от Палена: дерзостный полицмейстер держал с кем-то пари, что прилюдно отдерет меня за косу, и выиграл, бестия!
        Иной бы в моем случае строго наказал наглеца. Но, помня, что монархи рыцарских времен лишь посмеивались над любыми дерзостями шутов своих, я также лишь улыбнулся, не давая делу хода.
        По утверждению старика графа Безбородки, князь Ланской[33 - Один из любовников ЕкатериныII] чрезмерствовал в употреблении любовных снадобий, принимаючи их в дозах десятикратных против тех, что были предписаны докторами. Отчего в конце концов и помер.
        А забавно здесь то, что покойного любострастника не могли достойно похоронить: его напряженный орган не давал закрыться крышке гроба.
        Офицеров наших всему еще учить и учить!
        На вахт-параде вырвал я у одного из рук эспантон[34 - Разновидность пики] и сам прошагал с ним так, как это надобно делать.
        Огляделся на предмет - не показалось ли кому это забавным.
        Однако надобно отметить, что лица у всех, присутствовавших при сем, оставались вполне серьезны. Отсюдаla conclusion[35 - Вывод (фр.)]: истинное искусство ни у кого не способно вызвать усмешки.
        Некий коллежский секретарь насмерть подавился бумагой, кою почему-то вознамерился проглотить.
        Что было в бумаге, так и не удалось установить, однако случай сам по себе, по-моему, забавен.
        Проекты указов
        О НАКАЗАНИЯХ
        Все прошения об отмене битья офицеров шпицрутенами отклонить!
        Прапорщику Карпухину податие такого прошения не командиру полка, а на высочайшее имя, вменить как дерзость, и увеличить ему наказание с 15 палок до 35.
        Якобинский дух в гвардии не терплю и терпеть не намерен!
        О ПРЕДСТАВЛЕНИЯХ В ЧИНЫ
        Поручика Тимонина, подпоручика Сумского… («Боже праведный, сколько ж тут их!»)…и всех прочих из поданного списка офицеров, представленных к очередному повышению в чине, в оном повышении подтверждаю…
        «А вот и проглядел! При всеобщей нерадивости надобно самому прочитывать все целиком!»)
        …за вычетом поручика Охлобыстина, коего, напротив, понизить до прапорщика.
        («Вот так! Чтобы не ухмылялся в строю!.. А это что еще за диво?! Чтобы капрала, вопреки регламентации, писали с инициалами!.. Хотя… Впрочем… Гм!.. Х. Х. ДвоехЕров!.. Или Двоехоров? Так понапишут, что не разберешь!.. И все равно презабавно - с двумя «херами» перед эдакой фамилией!.. А вот мы его - на два чина повысим: по чину за каждый «хер», забавы для. Не забыть бы после записать в желтую тетрадку..»)
        …а также за вычетом капрала Двоехерова, коего произвести не в прапорщики, а в подпоручики.
        ПРОЧЕЕ
        - Слова «СВОБОДА» и «КЛУБ» из употребления исключить и из новых лексиконов изъять.
        - Танцевать вальс воспретить.
        - Чтобы никто не имел бакенбард.
        - Не допускать иметь тупей, на лоб опущенный.
        - Чтоб кучера и форейторы, ехавши, не кричали. Спрашивать за то с их хозяев.
        - Воспретить дамам ношение синих сюртуков с кроеным воротником и белой юбкой. («Больно похоже на якобинский флаг!»)
        - Феодосию называть Кафой.
        Павел
        ИЗ ТЕТРАДИ В ТЕМНО-КОРИЧНЕВОМ ПЕРЕПЛЕТЕ, ПРЕДНАЗНАЧЕННОЙ ДЛЯ ОСОБО ВАЖНЫХ РЕМАРОК
        У Суворова, похоже, совсем плохи дела. Загнан Масеною в Альпы, кои лишь Ганнибал проходил. Может кончиться окончательной конфузией и пленением всего корпуса.
        Чем, однако, наш старец не Ганнибал? Вот мы его до Ганнибала и повысим. В генералиссимусы! Неужто и при том оконфузится перед корсиканцем?
        Нет, не может сейчас быть в России coup d’etat[36 - Государственный переворот (фр.)] по примеру 62-го года[37 - Год свержения и убийства его отца ПетраIII]!
        Резоны? S’ilvousplait![38 - Пожалуйста! (фр.)] Отец мой был для России немец, я же русский. Отца, судя по всему, не любили, меня же любят. Матушка моя при всех ее выкрутасах была, надобно отдать ей должное, умна, супруга же моя таким умом не обладает, а посему возглавить заговор не способна.
        Александр? Но он также любит меня и вовсе не рвется к престолу, что уже доказал на деле в 96-м году[39 - Насколько известно, Екатерина завещала престол внуку Александру в обход нелюбимого ею сына, о чем Александр был осведомлен. Однако после смерти бабки ни словом не обмолвился о завещании и тем способствовал воцарению Павла в 1796 году]. Правда, иногда осуждает меня за излишнюю крутость в отношении распустившегося за матушкино правление офицерства, но делает это в открытую, заговорщики подобным образом не поступают.
        Нет, невозможен сейчас coup d’etat! Истинное рыцарство России со мною, и оно не позволит горстке отщепенцев повторить 62-й! Тут им не Франция!
        Славно, что мой взгляд на сей предмет вполне совпадает со взглядом графа Палена.
        Он истинный рыцарь! А рыцарь рыцаря поддержит всегда.
        Не все так скверно, как мерещится порою. Отцу не на кого было и опереться, а у меня хотя бы Пален рядом есть.

* * *
        ГРАФУ ПАЛЕНУ
        (ЗАШИФРОВАНО)
        ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО!
        Вы сами видите, что сумасшедший, коему место в бедламе, стоит у руля нашего Отечества, и долго это продолжаться не может. Со времен Калигулы история не знает подобного правления, и очень скоро, не сомневаюсь, все это с треском лопнет.
        Раскрываюсь перед Вами целиком, ничего не страшась, ибо лучше смерть, чем позор служения шуту, тем более шуту, возомнившему себя рыцарем.
        Дворянский дух надломлен, о жалованных вольностях почти начисто забыто. Еще год-другой такого правления - и об истинном дворянстве на Руси можно позабыть. Тогда произойдет кровавая вакханалия по подобию Франции.
        Сoup d’etat созрел как никогда, еще несколько месяцев - и он перезреет, останется лишь гниль: досада и безнадежность.
        Мы теряем своих лучших людей, - вероятно, Вы о том наслышаны уже; если так оно будет продолжаться, то все дело рухнет.
        Неужели А. все еще колеблется?
        Умоляю, подтолкните его, граф! И сами сделайте шаг!
        G.

* * *
        ОТ ПАЛЕНА
        Шаг?! Шаг, вы говорите, князь?! Как не уразумеете, что пока это будет шаг в бездну?!
        Покуда моя помощь Вам одна - в добром совете. И совет этот: lapatience[40 - Терпение (фр.)], lapatience и еще раз lapatience!
        Положитесь на меня, князь! Не перезреет! А когда созреет - я Вам сам скажу!
        Посему: la patience!
        («Стар - а тороплив, как неразумное дитя! Они, вишь, созрели!.. А то, что всё должно созреть - неужто нельзя понять?
        Всё и все. А. - в первую очередь.
        Подтолкнуть его?.. Как бы кто в противную сторону не подтолкнул! Какая-нибудь иная сила, кою ты, князь, по торопливости своей не можешь ощутить.
        Подталкиватели, вишь, нашлись!..»)

* * *
        - Двоехоров!.. С тебя…
        - Да уж… («Эдак ежели каждому магарыч - так и деревеньку, поди, закладывать. А еще ведь и за мундир новый с портняжкой не расплатился…»)
        - Но однако ж - сразу на два чина! Кто содействовал, поделись.
        - Шпага моя - она и посодействовала. («Ну, может, немец еще - да тебе, Саблуков, о том знать без нужды».)
        - Но это ж надо - сразу две звезды! Навроде двух «херов» перед твоей фамилией!
        («Ты б еще про третью звезду - ту, что на ладони - знал! В ней все счастье!.. Ну и в шпаге, конечно. Без нее тоже никак не обошлось. И немца отблагодарить бы надобно - вот уж кому точно причитается магарыч!»)
        - Навроде того… Ладно, Саблуков, пойду - караулы проверить надо.
        - Э, Двоехоров, а за звезды твои выпьем когда?
        - Ну… Вот матушка пришлет из деревни…
        - Только не забудь!
        - Не забуду ужо… («Шустер ты, братец!»)
        Побежал куда-то Саблуков, а Двоехоров проходившего мимо солдата (не гвардеец - стало быть, не из дворян) - по сусалам, по сусалам:
        - Как шагаешь?! Как шагаешь, раз-твою?!..
        - Виноват, господин подпоручик!..
        Вот так-то! Почему и по сусалам заехал - не за шагистику, а чтоб лишний раз услыхать, кто он теперь есть. Господин подпоручик! Не боле, не мене! Так-то!..
        - Двоехоров!..
        «Тьфу ты, опять…»
        - Здравствуй, Бурмасов.
        - Да, ты, брат, всю гвардию удивил! Пошли - тут рядом трактир! Угощаю!
        «Вот это иной разговор. Сразу видно, что природный князь, а не хлюст, вроде Саблукова этого!.. И чего бы ему не разгуляться, когда обладатель трех тысяч душ. А у тебя, хоть ты и гвардии подпоручик, тридцати душонок в деревушке не наскребется».
        - Ну, коли так… А то я, вишь, совсем не при деньгах…
        «…Ба, тот самый немец мальтийский идет! Вот уж кого отблагодарить! Тут и последнего не жаль!»
        - Ваше!.. («Вроде всего лишь барон; а к баронам-то как надобно обращаться?.. Сиятельство - так это не ниже графа… А, да лучше так, чем приумалить!») …Ваше сиятельство!.. Рад встрече! Не узнаёте?..
        Глава IX
        Барон приходит к неожиданному для себя выводу об «иной силе»
        Выговор покойнику
        Фон Штраубе шел по городу задумавшись. Тем злополучным днем, когда на него покушались сразу дважды, дело не ограничилось. За месяц, минувший с тех пор, его жизнь подвергалась угрозе уж и не подсчитать сколько раз.
        Ну, дело с дуэлью можно было бы отнести и к случайности… Впрочем, на случайность тоже не особенно походило - слишком уж с ходу и почти без причины придрался к нему тот русский бретер: «Вы, милостивый государь, изволили на меня смотреть? Или в моем облике узрели что-то неподобающее?..» Тут же и вызвал стреляться на пистолетах, никаких объяснений не принимая. Хоть повод и пустячный, а не отвертишься никак: бесчестие.
        Съехались на безлюдном пустыре в тот же день. По дороге брат Жак, взятый бароном в секунданты и осведомленный более, чем фон Штраубе, о петербургских нравах, поведал, что сей князь Филановский (так представился бретер), числится одним из лучших стрелков, однако же, в отличие от здешних подгулявших гусаров, прежде никого не вызывал без основательных к тому причин. Да и при богатстве своем в трактиры никогда не захаживал, так что место их столкновения было вовсе странно.
        Того, правда, не ведал сей князь Филановский, что фон Штраубе сызмальства обучал стрельбе из пистолета сам знаменитый месье де Кюртен, быть может, лучший стрелок в Европе, убивший в свое время на пистолетных дуэлях более сотни человек, а затем покаявшийся и принявший в Ордене монашеский постриг. Так что после его науки фон Штраубе мог выстрелом с пятидесяти шагов загасить свечу.
        К счастию, уговорились стрелять не по жребию а по единой команде, и покуда князь прицеливался ему в лоб (ведь точно же убить желал за этакий пустяк!), фон Штраубе без промедления поразил того точно в правый локоть. Убивать не желал, ибо за сие могла постичь кара от императора, настрого воспретившего дуэлянтство у себя в столице.
        После того князь утратил всякую способность стрелять, с чем дуэль и была завершена.
        Однако если сопоставить все - странно, куда как странно все это получилось.
        Так бы, может, фон Штраубе сей случай и отнес на счет странностей санкт-петербургского образа жития, когда бы вслед за тем попытки лишить его жизни не сделались частыми, как хлестание картечи во время баталии.
        Уже на другой день после дуэли с князем Филановским из проезжавшей мимо фон Штраубе кареты прозвучало сразу два пистолетных выстрела. Одна пуля пролетела мимо, другая сбила с него шляпу. Хвала Господу, не месье де Кюртен стрелявших обучал, не то бы оставаться ему, барону, навеки в стылой земле этого города.
        В ту же ночь - новое… Тут спасло лишь то, что после всего уже был настороже, иначе бы не обратил внимания на этот скрип…
        Он уже был в дреме, когда скрипнуло что-то, совсем еле слышно. Сон с него как сдунуло - вскочил, схватил с полки заряженный пистолет: «Стой! Кто тут? Стреляю!..»
        В ответ громыхнуло, и тут же стрелявший во всю прыть понесся вниз по лестнице.
        Во тьме стрелявший промахнулся, пуля вошла в стену. Фон Штраубе мог бы и на слух его поразить - стрелянию на слух месье де Кюртен тоже обучил, - но не стал этого делать: в темноте мог и насмерть поразить, а он давно уже для себя решил, что при его высоком предназначении не станет никого лишать жизни.
        Ну а если бы не был столь начеку, если бы тот, с пистолетом, подкрался к нему спящему? Вот и все - читать бы завтра отцу Иерониму заупокойную.
        Наутро велел хозяину сделать замковые петли изнутри и стал на ночь вешать замок.
        Оказалось, однако, - защита от злоумышленников не больно надежная. Днем позже служанка принесла его исподнее от прачки, да посетовала, что где-то ей руку словно крапивой ожгло, а на зиму глядючи, откуда бы ей, крапиве…
        Фон Штраубе на руки ей взглянул - о Господи! Какая крапива! Тут словно каленым железом ожгли! Он перстень с камнем, что против яда, к исподнему своему приложил - камень из бледно-розового вмиг сделался лиловый. Ядом пропитано было то исподнее!
        Прислуга часа через два впрямь отдала Богу душу. Сильно мучилась, говорят, прежде чем отошла.
        Девка была простая, мало кого заняла ее смерть. Хозяин Мюллер, при том, что лекарь, сказал только лишь: должно, от живота. Ела утром соленые грибы - вот ядовитый гриб, должно, и попался.
        Но он-то, фон Штраубе, знал!..
        Потому с перстнем этим более не разлучался. Чем снова же спас себе жизнь. В тот же вечер в Куншткамере, - уже давно наслышанный, забрел наконец туда на двуголового младенца, заспиртованного в банке, посмотреть, - поднесли ему чашку горячего шоколату - так от одного только пара камень на перстне посинел. Так его это уже доняло, что и двуголового младенца не запомнил.
        Ну а тот случай на мосту…
        Вроде обычный пьяница лежит. Тихо себе лежит, бревно бревном. Фон Штраубе его попытался обойти, но тот вдруг ожил - да как! С такою живостью на барона прыгнул с кинжалом в руке, что будь тот хоть менее начеку…
        А когда после борьбы удалось лжепьяницу с моста в реку скинуть, он, фон Штраубе, уж было опечалился, что нарушил свой обет не убивать, утопил разбойника. Однако ж тот вдруг поплыл через холодную речку, да так ловко загребая руками поплыл, что уже минуту-другую спустя был на берегу. Откуда и помахал барону рукой издевательски, прежде, чем сгинуть в темной подворотне.
        Был и еще один кинжальщик - под видом нищего на паперти. И главное - как хитро его, барона, к себе подманил! Все-то нищие, понятно, русские и по-русски просят: «Подайте Христа ради», - а этот одет в лохмотья немецкого платья и знай бормочет: «Herren, geben Sie nicht, vom Hunger dem armen Auslander zu sterben!»[41 - Господа, не дайте умереть с голоду бедному чужестранцу! (нем.)].
        Жаль стало фон Штраубе беднягу, тоже занесенного какими-то ветрами в эту не больно-то милосердную страну, да еще не знающего здешний язык. Кто ж ему, чужеземцу, подаст, когда своих нищих несчитано? Собирался уж было целый полтинник серебряный ему дать - таких денег тому месяца на три хватит на пропитание.
        Уже ему этот полтинник протягивал, когда нищий вдруг его за руку крепко схватил и кинжалом, что прятал, видимо, в рукаве, - прямо барону в сердце.
        Верная бы смерть, когда б, уже наученный горьким опытом, не приноровился ходить в кирасе под платьем. Но от неожиданности так потерялся, что даже не сделал поползновения разбойника схватить.
        Да и тот испытывать судьбу не стал, мигом метнулся с паперти, вскочил в карету, коя поблизости его поджидала (это нищего-то!), и был таков.
        Но все то - еще не самое страшное, ибо в тех случаях он, фон Штраубе, мог сам злодейству противостоять. Случай же с камином…
        Да, тут лишь Господь один воспомог!..
        Никакой опасности не видя, запершись на замок, вздумал он у себя в комнате камин растопить. Вообще в доме хорошо топили большую печь, и стена, что возле кровати, была всегда горячая, но камин в комнате имелся. Фон Штраубе полагал, что лишь для видимости богатого жилья, ибо дров ему никто никогда не заносил.
        А тут вдруг смотрит - лежат сухие дрова прямо перед камином.
        День был сырой - в самый раз затопить. Что барон не раздумывая и сделал…
        …Очнулся с трудом, когда уже вовсю барабанили в дверь. Очнуться очнулся - а встать из кресла никаких сил нет. Глаза почти ничего не зрят, в ушах звон, словно набат где-то вдалеке…
        …Слава Господу, дверь затрещала, петли сорвались, замок свалился на пол…
        Оказалось, это орденские братья Жак и Пьер пришли к нему, как обычно, просить в долг. У хозяев спросили - барон вроде бы никуда не выходил. А в дверь сколько ни стучали - не открывает. Вот, заподозрив неладное, и поднажали на дверь плечами.
        Как ворвались - так первым делом стали глаза от слез отирать да рвать на себе воротники. Брат Пьер первым догадался распахнуть окно.
        Тогда лишь фон Штраубе стал понемногу приходить в себя, зрение чуть возвратилось. Смотрит - а камень на перстне синий, как утопленник.
        Выходит, от верной смерти (понятно, не без промысла Божьего) спасли его братья-любодеи.
        Лишь после того как хлебнул свежего воздуха из окна, разум вернулся к нему целиком, тогда лишь пришло осознание: отравлены были дрова, их пропитали особым ядом, тайна которого теряется в веках.
        Конечно! Еще один старинный орденский способ отнятия жизни! Именно так три века назад кого-то на Мальте, помнится, умертвили. Самый, наверно, хитроумный из способов. Дрова бы в камине вскоре выгорели, дым от них развеялся, а его, фон Штраубе, вернее, хладный труп его, нашли бы дня через два-три в запертой изнутри комнате. Тут и ни о каком злом умысле никто бы не помыслил. Мало ль отчего молодой рыцарь сам по себе покинул этот мир.
        Вот после истории с камином фон Штраубе призадумался уже по-другому, чем прежде. Что-то здесь явно никак не сходилось.
        Нет, убить его, разумеется, хотели, даже чересчур хотели, в том у него давно уже не оставалось никаких сомнений; но вот способы, способы!..
        Все эти покушения, безусловно, следовало разделить. Одно дело, когда на тебя со шпагами нападают восемь человек - вполне в духе офицеров-заговорщиков, если офицерский заговор, как убеждал его комтур Литта (а тут барон верил ему), в самом деле существует. Сюда же можно отнести и бретера князя Филановского. И ряженых этих, лжепьяницу и лженищего тоже, пожалуй, можно отнести - был же у заговорщиков тогда, при первом нападении, ряженый лжекучер. И даже тот пробравшийся к нему в комнату среди ночи с пистолетом тоже с грехом пополам подпадал сюда. Дворянин, правда, едва ли сумел бы незамеченный проникнуть в дом, не имея ключей, сие больше похоже на кого-то преуспевшего в воровском ремесле - но мало ли тут, в Санкт-Петербурге, лихих людей, готовых на злодейство за плату. Заговорщики вполне могли одного такого нанять. И даже подговорить служителя поднести ему яд в чашке с шоколатом в Куншткамере запросто могли, ничего слишком хитрого в том нет.
        Но вот другие три случая никак сюда не ложились: ловушка с каменной балкой над дверью, пропитанное ядом исподнее и отравленные дрова. То были орденские способы человекоубиения, вывезенные когда-то с Востока и известные лишь самым посвященным. Если в первом ряде случаев виновных можно было схватить, даже убить (четверо уже поплатились жизнью, а трое - так и в дословном смысле, головами), то во втором злоумышленники действовали так, что кого-либо изловить было решительно невозможно, и любой неискушенный в старинных орденских секретах вообще не догадался бы о их существовании, отнес бы всё на счет неведомой болезни, как это было в случае с прислугой, или просто усмотрел бы в том, как в случае с гибелью подпоручика Спирина, прихоть фортуны.
        Да, тут действовала, безусловно, некая иная сила! Кабы такое было единожды, он, фон Штраубе, и согласился бы с комтуром Литтой, что любое злодейство, вроде той ловушки с падающей на голову каменной балкой, могли изобрести заново и Орден тут ни при чем; но когда во второй, в третий раз… В подобные совпадения молодой барон уже решительно не мог поверить!
        Две силы открыли смертельную охоту на него, и рычаг одной из этих сил управлялся рукою, каким-то образом соприкосновенной с Орденом. И эта вторая сила была много опаснее первой, ибо она была гораздо изощренней в делах убийства.
        Однако если сил таких было две, то и двигали ими, возможно, две совершенно разные причины - к осознанию этого он только нынче пришел. Предположим, комтур прав и его, фон Штраубе, неосторожные слова там, в карете, каким-то путем дошедшие до ушей заговорщиков, испугали их и побудили к решительным действиям.
        Но какова, какова же могла быть другая причина, несомненно тянущаяся к Ордену?! К тому самому Ордену, одной из главных забот которого как раз и была забота о его, фон Штраубе, безопасности. Ибо его высокое предназначение являлось как раз важнейшей из орденских тайн, в какой-то мере смыслом существования всего орденского братства.
        Эта причина пока оставалась непостижима для ума, была так же неуловима для разума, как были неуловимы для глаз те, кто подвешивал к потолку балку, пропитывал ядом исподнее и дрова.
        . . . . . . . . . . . . . .
        Лишь нынче утром придя заключению о этих двух силах, движимых совершенно разными побуждениями, сейчас фон Штраубе направлялся к отцу Иерониму, чтобы поделиться своими невеселыми мыслями со слепцом. Кому еще, как не слепцу, и узреть силу, прячущуюся во тьме? Ум у слепца, несмотря на его года, был вполне ясен, об орденских делах и помышлениях он знал, пожалуй, не меньше, чем комтур Литта, а после того как отец Иероним спас его от напавших злоумышленников, фон Штраубе доверял ему больше, чем кому-либо в этом мире, где даже воздуху не слишком следует доверять…
        Однако, шагая по направлению к Фонтанке, он вдруг услышал позади себя:
        - Ваше… Ваше сиятельство!..
        Хоть фон Штраубе «сиятельством» и не являлся, но окликали судя по всему именно его.
        Он обернулся и увидел двух молодых гвардейцев. Явно один-то из них и окликнул его с моста и уже поспешал в его сторону.
        Будучи теперь всегда настороже, фон Штраубе сжал было рукоять шпаги… Да тут же и отпустил, ибо узнал в подбегавшем к нему того симпатичного капрала, своего недавнего спасителя. «Двоехоров… Да, кажется, так!» - вспомнил он и воскликнул:
        - О, это вы, капрал! Рад вас приветствовать… И еще раз поблагодарить…
        - Во-первых, и не капрал уже вовсе! - широко улыбнулся гвардеец. - Отныне - подпоручик!.. И ежели кому кого благодарить - так это мне вас!
        - За что же?
        - А вот за подпоручика как раз! Когда б не тот случай с нападением на вас - так разве бы представили? Да еще с перескоком через чин!
        Фон Штраубе спросил:
        - Раны ваши, надеюсь, зажили?
        - Что раны? Пустяк! - отмахнулся Двоехоров. - Стою, смотрю - благодетель мой шагает!.. А раны - что там? За четыре ранения - две звезды!..
        - Эдак, если всегда в такой пропорции, - вставил его товарищ, хорошо сложенный, симпатичный лицом молодой офицер, подошедший следом, - то еще тебе получить шестнадцать ранений - и ты у нас генерал-фельдмаршал. Дело за малым - выжить после тех ран.
        Двоехоров стал по-незаметному пальцы загибать. Явно пересчет ранений на чины у него сошелся, и он все так же весело сказал:
        - А что! Ежели эдак - то я не супротив! Чего б и не в фельдмаршалы? А уж выжить - как-нибудь выживем! Чего бы не выжить, коли светит в фельдмаршалы!.. Ах да! - спохватился он. - Не успел представить вам, господин барон… Мой друг, прапорщик лейб-гвардии Измайловского полка князь Никита Бурмасов.
        Князь был едва ли старше, чем фон Штраубе, усы его были кое-как сотворены из светлого юношеского пушка, но что-то глубокое, истинное было запрятано в его голубых глазах, отчего он казался старше своих лет. Барону такие люди всегда были приятнее, чем повидавшие вроде бы жизнь, но оставшиеся при этом с пустыми глазами.
        Фон Штраубе тоже представился. Они раскланялись с подошедшим офицером.
        Вообще-то говоря, барон был немало рад этой встрече. При сложившихся обстоятельствах он весьма нуждался в людях, которым сполна мог бы доверять, не страшиться, что те воткнут между ребер кинжал. А Двоехорову этому долговязому он доверял целиком - тоже ведь, как и отец Иероним, его давешний спаситель. И к другу его, князю, тоже как-то сразу проникся доверием. Нескольких заговорщиков он уже успел повидать; нет, и у Двоехорова, и у этого князя были совсем иные лица.
        - Что ж, - сказал князь Бурмасов, - коли, я так понимаю, барон - виновник твоего повышения, Христофор, то и праздновать это должно вместе с бароном. - И обратился к фон Штраубе: - Мы тут решили с Двоехоровым устроить по случаю его производства небольшой le festin[42 - Пир (фр.)]; не откажетесь ли, барон, к нам присоединиться? Знаю тут весьма недурную ресторацию поблизости.
        Вообще-то после стычки с бретером Филановским фон Штраубе избегал подобных мест, но сейчас, с двумя явно дружески расположенными к нему гвардейскими офицерами при шпагах…
        - Благодарю вас, господа. С моим превеликим удовольствием, - поклонился он.
        - Тогда - к Бертье! - назвал князь самую дорогую в Санкт-Петербурге ресторацию. - За мной!..
        Фон Штраубе и Двоехоров устремились вслед за ним.
        Однако на полпути они приостановились, увидев довольно странную церемонию.
        - Это еще что за препозиция? - удивленный, проговорил князь Бурмасов.
        И было чему удивляться. Из дома вынесли гроб, но не спешили водружать его на скорбный экипаж, стоявший поодаль, а поставили на какие-то козлы перед подъездом.
        - Генерал Врангель новопреставленный, - сказал Бурмасов, кивнув на гроб.
        Молодые люди, сняв треуголки, перекрестились. Однако же фон Штраубе обратил внимание, что из числа прочих стоявших у гроба не крестился никто, и все почему-то были в головных уборах.
        - Не пойму, - спросил Двоехоров, - отпевание, что ли? Почему же не в церкви и без попа?
        Действительно, в ногах у покойника стоял не священник, а весьма строгого, вовсе не скорбного вида штабс-капитан и что-то зачитывал со свитка.
        - Какое отпевание! - ответил Бурмасов. - Это читают выговор ему.
        Двоехоров в лице переменился.
        - То есть - как?! Покойнику?!
        Фон Штраубе прислушался к тому, что зачитывал штабс-капитан. И впрямь показалось, что вовсе даже не шутил Бурмасов.
        - …А также, - читал штабс-капитан, - имея видеть неисправность возглавляемого генералом Врангелем полка и скверное прохождение оного полка во время плац-парада, Мы, Павел Первый…
        - И очень просто, что покойнику, - сказал Двоехорову князь. - Государь выговор объявил, не зная, что сей генерал преставился, как-то не удосужились ему о том сообщить. А от воли государевой ты и в гробу не уйдешь. А повелел бы выпороть - так и выпороли бы покойника. А в Сибирь - так и в Сибирь вместе с гробом.
        - …объявляем генералу Врангелю выговор с задержанием очередного чина, - в подтверждение его слов закончил читать штабс-капитан.
        Лежавший в гробу старый генерал, казалось, и вправду приуныл от высочайшего выговора, а еще более - от задержки в чинах.
        И Двоехоров о том же:
        - Ну, еще понимаю выговор… - с полной серьезностью проговорил он. - В чинах, однако, задерживать… - Словно и не понимал всей неуместности временного задержания в чинах того, кто отбыл на вечный покой.
        - Вот так у нас в России нынче бывает, - оборотясь к фон Штраубе, философически (и все же, кажется, пряча усмешку) сказал молодой князь. - Уж такие настали нынче времена - и в гробу не отвертишься. Поживете тут еще - вовсе перестанете удивляться.
        Ах, да мало что уже удивляло фон Штраубе в этой загадочной стране!
        - Идемте же, господа, - сказал князь, - а то у меня уже в животе стынет.
        И вскоре следом за ним успевший изрядно замерзнуть барон вступил в тепло ресторации.
        Глава Х
        Пир друзей, печально закончившийся вмешательством «третьей силы»
        …через полчаса забыв уже и думать о покушениях на свою жизнь.
        Горячих блюд еще не подавали, но и под устрицы молодые люди успели выпить в кабинете ресторации три бутылки «Вдовы Клико», так что у фон Штраубе изрядно кружилась голова, а Бурмасов же велел лакею приносить четвертую.
        Барон был уже с обоими офицерами на «ты», ибо успел выпить с ними на Bruderschaft[43 - Братство (нем.)] и не единожды к этому времени (уж не вспомнить, по какому, кроме их Bruderschaft, поводу) с обоими расцеловаться.
        - А тебе, Карлуша, не горько пьется эта «Клико»? - отчего-то спросил его Бурмасов.
        - Да нет, славное вино, - сказал он.
        И Двоехоров удивился:
        - Чего б ему горчить, когда из самого Парижу? Стоит небось вон сколько!
        Бурмасов рассмеялся:
        - Оттого и горчить должно, что - стоит! Сосной на вкус не отдает?
        Фон Штраубе и Двоехоров, ничего не понимая, молча воззрились на него.
        - Оттого, - пояснил Бурмасов, - что пропиваем уже второй сосновый лесок.
        Все-таки не разучился еще удивляться в этой стране фон Штраубе. Выговор покойнику, предположим, просто глупость. Но вот меры здешние были вправду удивительны. Как запросто здесь по числу ран отмеривали чины! Вон Двоехоров уже высчитал, сколько тычков шпагой ему нужно получить, чтобы стать фельдмаршалом! Но и это еще кое-как было все же объяснимо.
        А вот то, что богатство здесь мерили в душах, он постичь все еще не мог. У каждого же едина его бессмертная душа. Тут, однако, почитали иначе. У богача графа Шереметева, он слыхал, этих душ двести тысяч, хотя сам граф был вполне в единственном числе. У Бурмасова душ три тысячи, а у Двоехорова всего три десятка, хотя вот они оба, сидят перед ним, и двое их ровным счетом, ничуть не более.
        Теперь выходило, что выпитое здесь, оказывается, мерят в лесах…
        Сие, однако, тут же разъяснилось весьма просто.
        - Помнишь, - спросил Бурмасов Двоехорова, - я прошлым месяцем на триста офицеров обед с цыганами закатил по случаю… Ах, да не помню уж по какому!.. Тогда «Клико» должна была березой отдавать, ибо я до того продал березнячок, что в моем имении под Сызранью. Только деньги те, с березнячка, как-то мигом разошлись. А теперь вот продал сосновый борок из костромского имения, - стало быть, и должно отдавать ничем иным как сосной.
        Двоехоров вздохнул:
        - Тебе, Никита, хорошо, ты богат…
        Бурмасов тоже вздохнул, но менее печально:
        - Врешь, братец. Был Никита богач, да вышел весь…
        - А твои три тысячи душ?
        - Три тысячи-то - они три тысячи, - запив новый вздох шампанским, согласился князь, - да только вот беда - они теперь такие же мои, как твои.
        - Неужто все имения обедами да шампанскими прогулял?! - ужаснулся Двоехоров.
        - Одна подмосковная осталась, - погрустнел Бурмасов. - Душонок на пятьдесят. Ну, еще два леска - вот второй допиваем с вами сейчас… А насчет того, что обедами прогулял - ты это, брат, снова врешь. Столько деньжищ прогулять мудрено. Это все она, Амалия, помогла…
        - Да, твоя Амалия - она, конечно, хороша, тут ничего не скажу… - промолвил все еще бледный от услышанного Двоехоров. - И что ж ты - ей на подарки всего себя разорил?
        Никита, уже немало пьяный, погрозил ему пальцем:
        - Ну-ну, в этой першпективе Амалию ты не тронь! Гордячка - свет не видывал таких! Один раз ей брошь с камнями подарил - так она мне выговорила, чтобы таких дорогих подарков больше делать не смел. И денег, сколько ни предлагал, ни разу у меня не брала. Не хочу, говорит, быть от тебя, Никита, зависимою.
        - Так как же тогда? - не понял Двоехоров.
        - Да вот так!.. Хотя она тут и не сильно виновата, тут сам я, конечно, оплошал. Были мы вместе с ней в доме у князя Львова, а там, ты же знаешь, частенько мечут банк. Я-то и не играю вовсе, характер свой знаючи. Так надо ж, Амалия упросила, чтобы ее пустили к игорному столу. Ну и пустили ради шутки.
        Двоехоров изумился:
        - Женщину?!
        - А такую попробуй не пусти! Эдакая красота, она любые бастионы берет!.. Да и говорю ж - для шутки играть пустили. И проиграла-то она пустяк - сто рублей. Поручику Извольскому, ты его знаешь. Но не любит Амалия, когда фортуна - к ней спиной. Вот она мне и говорит: сядь, говорит, Никита, отыграйся за меня. Да так отыграйся, чтобы поручику свет Божий показался не мил. Ну что ж, коли она меня просит… Зашел я под этого Извольского сразу тысячью рублей…
        По лицу Двоехорова было видно, что и сто рублей для него далеко не пустяк, а уж услыхав про тысячу, он прямо зажегся глазами:
        - Ну - и?..
        - Что «ну и»? - зло отозвался Бурмасов. - Тысячи моей как не было! Я - пятью тысячами…
        - Да он же, я слыхал, играет нечисто, Извольский! - встрял Двоехоров.
        - Может, и нечисто. Даже уверен - нечисто! Да только никто его покуда на том не ловил… Ну, в общем, пять тысяч мои - туда же, куда и тысяча!.. А уж остановиться не могу - азарт такой забрал! Да и шести тысяч проигранных жаль. А главное - Амалия смотрит на меня с надеждой во взоре, что я поручика рано или поздно посрамлю… Короче говоря, ставлю десять… За десятью двадцать… А где двадцать - там и сорок… А за сорока уже и считать перестал… Сколько я ему векселей понаписал - целому полку столько бумаги для приказов на три года хватит!.. Сел к игорному столу Никита Бурмасов богачом с десятью имениями, а поднялся с одною подмосковной. Да и ту не проиграл потому только, что тогда позабыл про нее, не то бы и ее наверняка просадил…
        - И что теперь? - задал вовсе бессмысленный вопрос Двоехоров.
        Бурмасов только руками развел:
        - А что? Оно, конечно, жаль, но не пулю же себе из-за этого в лоб… А вот когда Амалия бросила…
        - Она еще и бросила?!
        - Бросила, а то как же, - подтвердил князь. - Не любит она тех, кто безо всякой фортуны… Вот когда она ушла, тогда правда - хотел пулю в лоб… Да Бог миловал, одумался. Вот тогда березнячок и продал - закатил пир на весь мир; оно вроде на душе чуток и полегчало…
        - А не думал ты, - спросил Двоехоров, - что она, Амалия твоя, в сговоре была с этим самым Извольским, чтобы за игорный стол тебя усадить?
        - Да думал, - поморщился Бурмасов, - как не думать. Очень уж похоже на то. Но главное-то - собственную дурость надо винить, а уж кто подтолкнул - какая разница, коли сам дурак?..
        - Оно конечно, - согласился Двоехоров, - но, однако же, потеря какая…
        Князь осушил бокал «Вдовы Клико» и, оттого несколько повеселев, сказал:
        - Чего теперь о потерянном жалеть? Пустое…
        - Там же тысяч на четыреста было, а ты - «пустое»…
        - Бери выше - на шестьсот… А пустое потому, что теперь уж и не мое, и не твое - так чего ж о нем зря вспоминать?.. Однако долго что-то горячего не несут - вот это уж точно не пустое…
        Надо полагать, подслушав его слова, лакей тотчас появился в дверях кабинета, но почему-то без подноса с горячим в руках.
        Бурмасов прикрикнул на него:
        - Долго нам еще ожидать?!
        - Никак нет! - отвечал лакей. - Все готово, ваше сиятельство… Тока…
        - Что «тока», что «тока»?! - рявкнул князь. - Неси, коли все готово!
        - Тока ваше сиятельство просят для разговору в соседний кабинет, - сказал лакей.
        - Кто там еще? - недовольно буркнул князь.
        - Не могу знать-с. У нас в заведении впервые. Велели, однако, называть «их сиятельством».
        - А что нужно сиятельству твоему?
        - Никак не могу знать-с… Так что изволите велеть передать?
        - Передай, чтобы шел он к… Хотя нет, постой. Пойду. Любопытно, что еще за инкогнито такое…
        - А с горячим как? Нести-с?
        - Погоди, простынет. Лучше-ка принеси еще бутылку «Клико», чтобы друзья мои без меня не соскучились. - И обратился к ним: - Я скоро…
        Когда остались в кабинете одни, Двоехоров сказал задумчиво:
        - Я вот прежде думал, что лучше родиться бедным да потом разбогатеть, нежели родиться богатым и затем в бедности очутиться…
        - А что, разве не так? - спросил фон Штраубе.
        - Так - да не так. Бедность сгибает человека, а богатство, напротив, распрямляет, согласен, Карлуша?
        - Пожалуй что…
        - Так вот, - далее рассуждал Двоехоров, - выросший в бедности согбен с детства душою; глядишь, и разбогатеет после - да душу не распрямит. А тот, кто вырос в богатстве - у того сызмальства душа распрямлена; он и обеднеет - а душа уже не сгорбатится. Согласен, Карлуша?
        Фон Штраубе признал:
        - Не лишенное мудрости рассуждение.
        - Меня вот взять… - продолжал Двоехоров. - Всего-то деревушка в тридцать душ. Новое обмундирование пошил, а матушка все не может продать пеньку, чтоб я расплатился, от портняжки прячусь; что это как не согбенность души? А Бурмасов целое состояние в один миг просадил - и ему пустяк. Мне и то жалко, хоть плачь, а ему пустяк - понимаешь? Он еще и лесок продаст, чтобы друзей угостить. Это, брат, душа! Душа с несогбенным хребтом!.. А я, коли даже Бог даст в генералы когда-нибудь выслужусь, все одно буду небось рубли считать - согбенность в натуру въелась. Эх, да что там говорить!.. - Он с печалью выпил шампанского.
        Барону захотелось развеять его печаль.
        - Но ты храбр как лев, Христофор, - сказал он, - я сам тому свидетель. Это у трусов душа согнута в поклон, а такие, как ты, и пуле не поклонятся.
        Христофор оставался по-прежнему задумчиво-печален.
        - Так-то оно так, - сказал, - пуле - это точно, не поклонюсь. Да и Бурмасов не поклонится, храбрец, каких мало. Однако ж у меня, хоть я и подпоручик уже, а душа моя перед любым генералом стынет. А Никита всего прапорщик, но ему - хоть бы фельдмаршал перед ним - все ничего, ни перед кем не стушуется… Хотя тут оно, может, и не в былом богатстве дело, а в происхождении - тут рюриковская кровь в жилах не дает себя забывать. Оттого с любым генералом себя ровней чувствует, если еще и не повыше. У меня ж только прадед мой менее ста лет назад, при Петре Великом дворянство получил, а пращуров моих, что были до него, ни в каких списках нет. Не знаю как у вас, у немцев, а у нас это большое различие… Ты вот, к примеру, Карлуша, до какого колена предков своих исчислить можешь, а?
        Фон Штраубе призадумался. Его родовое древо уходило корнями в такую глубь веков, что и колена исчислить он не мог. Однако, хоть разум и пробрало хмелем, говорить о том не стал - и Двоехорова не хотелось еще более огорчать, и, что главное, слишком утягивал бы правдивый ответ к его Тайне, коя предназначена была уж никак не для застольных бесед в ресторации.
        К счастью, в этот миг Бурмасов распахнул дверь кабинета. Почему-то был он как туча хмур.
        - Ну, - спросил его Двоехоров, - так что там еще за инкогнито?
        И лакей уже просунул голову:
        - Горячее подавать-с?
        - Вон! - рыкнул на него князь так, что было неясно, лакей столь быстро затворил дверь или она захлопнулась сама от этого рыка. - И с инкогнитом покуда погоди, - бросил князь Двоехорову, - об этом после. - Затем, пристально глядя на фон Штраубе, произнес: - Ну, давай-ка, братец, быстро все выкладывай как на духу.
        Фон Штраубе не понял:
        - Что?
        - А то самое! Сколько раз тебя за последнее время тут, в Петербурге, ухлопать пытались - вот что!
        - Раз, наверно… - барон вынужден был задуматься, столь много раз было сие. - …Не то семь, не то восемь… Но откуда вы?.. Откуда ты?..
        Никита оборвал его:
        - После, после! А ну рассказывай, как было дело.
        По виду князя фон Штраубе понял, что тот разузнал нечто важное. Касательно этих покушений он и не собирался что-либо таить - напротив, испытывал потребность поделиться с друзьями.
        Покуда он рассказывал, Двоехоров все более вытаращивал в удивлении глаза и изредка восклицал: «Ну, право!..», «Да как же так?!» - а Бурмасов становился все более хмур. Когда же фон Штраубе высказал свои соображения насчет двух различных сил, действовавших против него, князь проговорил, посмурнев еще сильнее:
        - Тут, может, и поболе, чем две…
        - Инкогнито? - догадался фон Штраубе.
        Бурмасов кивнул:
        - Он, шельма… Жаль, не все могу рассказать - клятвой скреплен… - И вдруг с неожиданной русской легкостью ко всему сказал: - А, да черт с ней, с клятвой, когда такие дела! И клятва, чувствую, бесу была дана, а не Господу… Все та же Амалия, было дело, как-то надоумила меня в эти самые франкмасоны вступить… - Он обратился к Христофору: - Слыхал про такую братию?
        Двоехоров наморщил лоб:
        - Это навроде этих… санкюлотов?.. - отяжелившимся от выпитого языком проговорил он.
        - Ладно, - отмахнулся от него Никита, - не знаешь - так и не говори. Вот Карлуша знает небось.
        Фон Штраубе кивнул.
        - Ну и сподобило меня, - продолжал князь, обращаясь уже к нему одному, - вступить в братство их. Вначале даже любопытственно показалось: тайны всяческие, скелеты в подвале. Оказалось, среди них даже сам… Ладно, сию тайну все-таки соблюду, тем паче что он в этих покушениях на тебя уж точно не повинен… А вот что я понял через месяц-другой - так это что заговор они плетут. Против… - Тут он слегка покосился на Двоехорова.
        - Да ты ладно, ты продолжай, - с довольно безразличным видом сказал Христофор. - Мы, Двоехоровы, всегда шпагой себе фортуну добывали, а не иудством. Считай, не слышу. Мне все эти заговоры нужны, как монаху Венерина болезнь. По мне, здравствовал бы командир полка генерал Воротынцев, ибо в последнее время благосклонен ко мне - супротив него никто, я так понимаю, не злоумышляет. А кто там повыше, хоть бы даже на троне - мне никакой потребности знать. Лишь покажите, кто государь, чтоб я голову куда нужно поворачивал во время плац-парадов.
        Во всем этом фон Штраубе снова нашел подтверждение словам комтура Литты. Действительно тут происходил самый, должно быть, нелепый заговор в мире - заговор, о котором знали решительно все.
        - В общем, ясно, против кого, - в подтверждение его мыслей сказал Никита. - А заговор, признаюсь тебе, Карлуша, скучнейшее для меня занятие. Они и мне тоже (хорошо Христофор выразился!) - как французская болезнь архиерею. Раза два побывал на их сборищах - да и перестал. Так бы, глядишь, вовсе о них позабыл, кабы не этот нынче…
        - Инкогнито, - подсказал Христофор.
        - Он самый, - кивнул князь. - У них же там чины - вроде как у нас в гвардии. Так вот, я и там прапорщик, не более, а этот - навроде фельдмаршала, и я, согласно принесенной при вступлении клятве, должен все его приказания безоговорочно исполнять.
        - И что же он тебе сейчас приказал? - спросил барон, кажется уже догадываясь. - Наверно, убить меня?
        - Смотри, догадался, - спокойно ответил Никита. - Говорит, два раза уже их люди пробовали, да ничего не выходило… Видишь - только два! А ты сказал - восемь! Ежели от восьми вычесть два, то это выходит… - После шампанского он не сразу подсчитал. - Выходит, кажись, шесть. От шести три вычесть, что ты на «иную силу» отписал - будет… будет три. Три, да три, да два - как раз восемь выходит! Все сошлось! Стало быть, не две, а три силы против тебя ополчились, согласен с такой диспозицией?
        - Похоже - по-твоему…
        - Ладно, слушай дальше… Приказывает мне тебя на дуэли порешить - знает, что на шпагах я первый в полку… А сам векселя на одно имение из тех, что я Извольскому отписал, достает и сует их мне.
        - Это на сколько ж денег? - снова вытаращил глаза Христофор.
        - И не знаю даже, - пожал плечами князь, - тысяч, наверно, на сто. Вроде как половому за работу… Гляжу - сжигает их на свечи…
        - Так векселей, стало быть, уже и нет? - снова встрял Двоехоров.
        - Говорю ж тебе - сожжены.
        - Да уверен ли ты, что векселя настоящие?
        - Не приглядывался. А так - по всему похожи.
        - Так и имение, выходит, снова твое…
        - Ну, выходит, мое… А может, и не мое… Как считать… Просто зло тут меня такое разобрало!.. Даже если б он без этих векселей - все равно б не спустил, что шпагу мою против друга Карлуши нацеливает… Отчего-то полюбился ты мне, - прибавил он, обращаясь к барону, и продолжал: - А когда он еще эти векселя мне в оплату… Да будь он хоть вправду фельдмаршал! Нету таких фельдмаршалов, чтобы Рюриковича, чтобы князя Никиту Бурмасова в иуды произвести! А уж за деньги-то - и тем паче!..
        Двоехоров спросил:
        - Ну и ты - что?
        - А что… Выплеснул вино в его бесстыжее лицо - и к вам. Пускай теперь за оскорбление меня вызывает, коли жизнь не дорога…
        - Оно, конечно, хорошо, - одобрил Христофор. И добавил в задумчивости: - Однако ты говоришь - сто тысяч…
        - Дались тебе эти сто тысяч! - в сердцах сказал князь. - Тем более что - не твои…
        - Не мои, это точно, - согласился Двоехоров. - Ты, Никита, не серчай. Я это к тому, что ежели за голову друга нашего Карлуши целых ста тысяч не жаль, то очень уж им надобно его жизни лишить, а коли так - то и без тебя найдут охотников. На твои же, к слову сказать, деньги! Теперь-то, должно быть, понимаешь, что Извольский этот по ихнему распоряжению тебя обыграл?
        - Да, пожалуй что, так… - вздохнул Бурмасов. - Получается, я по дурости своими деньгами Карлушиным убийцам помощь оказал… Что ж, мне в таком случае это и искупить… Теперь я тебя, Карлуша…
        Договорить он не успел - за дверью раздался грохот упавшей посуды и еще чего-то тяжелого. Держась за шпаги, все трое мигом выскочили из кабинета.
        На полу лежал лакей. Его высунутый язык был черен, как сажа. Рядом валялся поднос и осколки фарфоровой посуды. От разлившейся по полу ухи еще шел пар.
        Фон Штраубе притронулся к его пульсу и заключил:
        - Мертв… - Тут увидел, что перстень его наливается синевой. - Отравлен, - добавил он. - Должен был подать это нам. Все было отравлено.
        Бурмасов не понял:
        - Он что же, отхлебывал нашу уху?
        - Нет, - сказал фон Штраубе, - его отравили пары. Он долго ждал за дверью и успел надышаться насмерть. Яд, видно, очень сильный, подальше отсюда, господа.
        - Царствие ему Небесное… Ведь от верной смерти раб Божий нас уберег… - С этими словами Двоехоров, перекрестясь, отпрянул от мертвого, а Никита, наконец-таки все сообразив, прорычал:
        - Это он!.. Всех нас хотел отравить!.. Ну всё, живым от меня не уйдет!
        Со шпагой наголо Бурмасов ринулся в соседний кабинет. Двоехоров и фон Штраубе, также держась за шпаги, устремились вслед за ним.
        В кабинете, однако, никого уже не было. И только, словно бы в издевательство над ними, бумажка с какой-то намалеванной на ней дьявольской рожицей лежала на неубранном столе. Изображенный бес ухмылялся и целился кого-то боднуть козлиными рогами.
        - Все равно не уйдет! - проговорил Бурмасов. - Хоть у черта за рогами спрячется - а все равно теперь уж от меня далеко не уйдет!
        Глава XI,
        в которой фон Штраубе приоткрывает перед другом завесу своей Тайны, а под конец проваливается в тартарары
        Бурмасов и барон сидели вдвоем в комнате, снимаемой фон Штраубе. Двоехоров сразу после ресторации покинул их, поскольку вынужден был по долгу службы отправляться проверять караулы.
        - Итак, охота на тебя идет знатная, - сказал Никита, уже протрезвевший от пережитых недавно волнений. - Теперь небезынтересно - кому и чем ты так насолил. Коль имеешь соображения - поделился бы.
        - В том-то и дело, что почти не имею, - вздохнул фон Штраубе.
        - Ну, «почти» - это не слово, - сказал князь. - Все, что знаешь, давай выкладывай, а уж там поразмыслим вместе - глядишь, и додумаемся до чего.
        Фон Штраубе, не таясь, рассказал о своих неосторожных словах в карете по пути из дворца и о взгляде на сей предмет комтура Литты.
        Дослушав его со всею внимательностью, Бурмасов заключил:
        - Что ж, комтур твой не дурак, дворцовую диспозицию представил, пожалуй, верно. А вот насчет того, что в России и воздух слышит - это он подзагнул.
        - Но мог быть карла на запятках кареты. - И фон Штраубе снова пересказал ему слова комтура.
        - Пустое, - отмахнулся князь. - Карла такой вправду имеется, но всего лишь один, мне верные люди точно сказали. Просто у страха глаза велики - так из одного произведут сразу дюжину. А поскольку карла только один, то на все запятки его не посадишь, и прибегают к нему лишь в самых исключительных случаях. Нет, надобно искать иуду среди тех, кто был с тобою в карете. Перечисляй.
        Барон назвал ему всех.
        - Давай теперь прикидывать насчет каждого, - предложил Бурмасов.
        - Граф Литта… - начал фон Штраубе. - Но он бы не успел никому сообщить, ибо находился еще в карете, когда ловушка убила Спирина.
        - Предположим, - согласился Никита. - Давай далее.
        - Жак и Пьер…
        - Да, - слегка поморщился Бурмасов, - видал я этих… уж и не знаю, назвать-то как… Что ж, до них доберемся, это дело пустяк… Хотя ни на какую из трех сил они не похожи. Однако ж наябедничать на тебя вполне могли. Будем пока держать их в уме… Далее?
        - Еще только отец Иероним, и больше в карете никого не было. Но он-то меня как раз от смерти и спас, когда от восьмерых отбивались вместе с Христофором. Глупо пытаться убить, а потом спасать.
        - Да, пожалуй что, - кивнул князь. - И ябедничать такой, как ты его нарисовал, никогда не станет, и за деньги, полагаю, его не купить… Что ж, на этом пути мы с тобой пока что - в стену лбом… Давай тогда двинемся с другого конца. Это твое пророчество насчет убиения государя - насколько, скажи, можно ему доверять? Вообще что до меня, то я в такие вещи не очень-то…
        Объяснять - значило бы выдать главную Тайну Ордена, чего делать фон Штраубе пока что не хотел. Он лишь так выразительно взглянул на Бурмасова, что тот сразу же поспешил сказать:
        - Ладно, ладно, тебе - верю. Кому бы другому - едва ли, а тебе - да… Так что же, нынешнего государя скоро удушат, стало быть?.. - И, не получив ответа, с чрезвычайной легкостью согласился, словно речь шла о ком-то вовсе незначительном: - Ну и Царствие ему Небесное; по правде, меня сейчас больше заботит твоя судьба… Так вот, это я тебе верю, понимаешь, я. А в Тайной экспедиции ни за что бы не поверили! И наши офицеры в твой пророческий дар не стали бы верить. Такая уж у нас Россия страна - к вашим кабалистикам не приучена. Здесь бы над тобой только посмеялись. Для нашего брата все это навроде как ворона накаркала или кукушка накуковала, не более того.
        - Ну а для великого князя? - спросил фон Штраубе.
        - Ах да, я и забыл… Что ж, он, пожалуй, мог бы и поверить. Но даже при своем увлечении мистицизмом Александр Павлович далеко не дурак. Он мог бы поверить, только имея на то самые весомые основания, только зная наверняка, заведомо зная, что сие - не гадание на кофейной гуще. Чем бы ты мог так верно подтвердить ему свой дар?
        - Наверно, только лишь одним… - проговорил барон. И, решившись, добавил: - Раскрыв ему тайну своего происхождения…
        - От звездочета, что ли, какого-нибудь? - с сомнением спросил Бурмасов. - Это вряд ли. Говорю ж тебе - престолонаследник не настолько глуп.
        - А если не от звездочета?.. Если… - Наконец-таки фон Штраубе решился до конца. - Если от самого царя Давида?..
        Бурмасов посмотрел на него недоверчиво:
        - Ну, знаешь, эдак сказать любой может… У меня вон имеется нарисованное древо, по коему я какой-то веточкой от Рюрика происхожу. Да только поди проверь. В любых летописях знаешь какие разрывы? А древо то какой-то немецкий умелец не далее как для моего деда вычертил, некоторые ветви просто по своей фантазии дорисовав… Тут какие-нибудь всего-то девять веков, а у тебя… Сколько ж это в таком случае веков выходит?
        - Без малого тридцать… А если изначально вести, от Авраама, то выходит куда поболее.
        Князь даже присвистнул.
        - Ну, Карлуша!.. Ты, конечно, прости недоверчивость мою, друзьям я привык на слово доверять, но скажи, какой же немец изобразил тебе такое древо? Ты, конечно, верь, и я, коли хочешь, буду верить; а чем других-то, кроме честного своего слова, убедишь?
        - Тут и убеждать слишком не надо, - улыбнулся фон Штраубе. - Родословная у всякого под рукой. - С этими словами он взял Книгу и открыл ее на первой странице.
        - Ну-ка… - Бурмасов придвинул свечу и вслух прочел: - «…Сына Давидова, Сына Авраамова… Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова…» Э, брат, постой!.. - поднял он глаза. - Что ты мне сунул? Это ж Святое Писание!.. - Наконец в его сознание что-то стало медленно проникать. - Это что же?.. - проговорил он. - Что же, ты, никак, от самого Спасителя себя выводишь?..
        - Ты сказал, - евангельскими же словами ответил ему фон Штраубе.
        - Да это ж… Это ж… - вытаращил глаза Бурмасов. - Нет, я не хочу тебя недоверием оскорбить - дворянин дворянину завсегда верить должен… Только здесь же… - он указал на Евангелие, - …здесь лишь до самого Спасителя доведено; а далее чем подтвердишь? Одним наитием?
        - О нет, разумеется. Документами, - спокойно ответил фон Штраубе. - Существуют родословные свитки династии Меровингов, сохраненные в праведном королевстве Септимании[44 - Септимания - существовавшее до VII века н. э. королевство на юге нынешней Франции. Короли Септимании числили себя потомками царя Давида и Иисуса Христа], затем попавшие к катарам[45 - Катары (они же по названию одной из своих крепостей - альбигойцы) - населявшие Лангедок приверженцы вероучения, осужденного Ватиканом как ересь. В XIII в. были поголовно уничтожены в результате предпринятого против них крестового похода - так называемой Альбигойской войны], а затем сберегаемые тамплиерами; по этим свиткам с точностью выводится, что сия династия происходит от потомков Спасителя, прибывших в Галлию из Палестины. До поры то было известно многим, но после изничтожения тамплиеров стало тайным достоянием Мальтийского ордена, взявшего под покровительство мой род. Ибо происхождение моего рода от Меровингов подтверждается весьма легко - сохранившимися церковными записями.
        По ходу его рассказа глаза Бурмасова все более расширялись. Затем, после изрядно затянувшейся тишины, он через силу произнес:
        - Так это же что выходит… Это выходит, что я по происхождению рядом с тобой - как мой крепостной человек Тишка рядом со мною, Рюриковичем… Э, да что я пустое-то говорю!.. Это ж выходит, ты… Уж не знаю, что тут и молвить!.. А я, выходит… - неожиданно вывел он для себя, - получаюсь по всем статьям иудою!
        Фон Штраубе удивился:
        - Ну уж это-то почему?
        - А потому!.. На чьи деньги против тебя смертные сети плетут, как не на мои, проигранные мерзавцу (теперь-то ясно, что мерзавцу!) Извольскому?
        - Да ты же в том не виновен.
        - Виновен, не виновен - пускай Господь разбирает. А мое дело - вину сию искупить! - сказал Бурмасов решительно. - Я тебя теперь должен во что бы то ни стало от всех злодеев сберечь! И сберегу! Жизни своей не пощажу - а сберегу! Вот тебе слово князя Бурмасова, и подлец последний буду, если слово не соблюду!..
        Внезапно на фон Штраубе опять снизошло наитие. Какой-то совсем другой человек (но он отчего-то знает, что это тоже Бурмасов, хотя и совсем, совсем иной Бурмасов), одетый необычно, как никто нынче не одевается, при необычно ярком свете, льющемся не от свечей, а от каких-то стеклянных кругляшков, вот так же точно обещает его во что бы то ни стало сберечь… Нет, не его - кого-то тоже другого, тоже необычно одетого, однако почему-то он, фон Штраубе, соединяет этого человека с собой…
        А затем этого кого-то - не то его, не то не его - накрывает черной водой, и единственный пробивающийся сквозь ее толщу свет - это свет звезды, единственной звезды на далеком небе…
        Он провел перед глазами рукой, и видение исчезло. Но теперь он знал, что когда-то, может быть через сотню лет, все будет именно так. Ибо все во времени повторяемо. Только еще будет звезда по имени Полынь, взирающая с небес на окровавленную и разоренную, уж не эту ли самую, огромную и непонятную страну?..[46 - Об этих событиях, относящихся уже к началу XX в., см. в романе В. Сухачевского «Завещание императора» из серии «Тайна»].
        Между тем Бурмасов - не тот, из видения, а нынешний, в гвардейском мундире Бурмасов, взволнованный, уже вышагивал по комнате взад и вперед.
        - Итак, - сказал он, - пора сделать резюмацию. Три силы ведут охоту на тебя, и мы их все три высчитали, как я полагаю, верно. - Князь стал загибать пальцы. - Офицеры-заговорщики - это раз. Франкмасоны - это два. Enfin[47 - Наконец (фр.)] - некая пока непонятная сила, как-то связанная с твоим Орденом. Что ж, коли они охотники, то и мы не лыком шиты! Свою охоту начнем!.. У нас, правда, в России говорят: за двумя зайцами погонишься - ни одного не поймаешь. А ежели сразу за тремя - то тем паче, надобно полагать. Посему устремляться за ними следует поочередно. И начинать с самого неловкого - чтоб хоть тут уж верная фортуна была. С кого ж мы в таком случае начнем?
        Фон Штраубе пожал плечами:
        - Мы же не знаем никого… Хотя, впрочем, одного знаем - этого твоего инкогнито из ресторации, масонского, как ты говоришь, фельдмаршала.
        Бурмасов, однако, покачал головой:
        - Нет, до этой дичи добраться больно уж будет нелегко, то не заяц, а самый что ни есть матерый волчище, оставим-ка его так что на опосля. А начнем-ка мы лучше вот с кого - с этих твоих орденских братцев… Стыдно при тебе верным словом их и назвать…
        - Ты их все-таки подозреваешь? - спросил фон Штраубе. - По каким резонам?
        - Нюх мой резон, - сказал Бурмасов. - Нюхом чуется мне, что рыла у них в пуху. Я не твой комтур, миндальничать с ними не стану! Все, что у них там прячется за душонками, мне мигом выложат! Идем! - С этими словами он, полный решимости, стал надевать шинель.
        - Что ж, давай попытаем счастья, - с некоторым сомнением, но все же согласился фон Штраубе и набросил на себя подбитый мехом орденский плащ.
        Князь стремительно вышел из комнаты, фон Штраубе не мешкая последовал за ним и настиг Никиту лишь у самой лестницы…
        . . . . . . . . . . . . . .
        …Но почему, почему вдруг остановилось это мгновение, когда они коснулись сапогами верхней ступени?..
        …Что с ним? Он возлетел?..
        …Нет, по другой причине не было опоры под ногами: он проваливался вниз…
        …Боже, почему так долго? Уж не в самую ли преисподнюю? Или просто время куда-то упорхнуло?..
        …Отчего-то лишь потом услышал грохот рушимого камня и понял, что это лестница обрушилась под ними…
        …Сотрясение во всем теле - достиг в падении некоего дна… Как-то успел прикрыть голову руками, и тут же камни обрушились сверху, сокрушая всю его плоть…
        Несмотря на руки, прикрывавшие голову, по ней пришлось изрядно. Однако сознания он не потерял. И сожалел об этом, ибо камни сейчас раздавливали грудь, и смерть, по всему, предстояла наимучительная.
        Из последних сил попытался окликнуть Бурмасова, но услышал только свой слабый стон… «Как глупо…» - подумал фон Штраубе и тут почувствовал, что желаемое забытье все-таки начинает его забирать…
        …Сколько оно длилось?.. Время не поддавалось счету. Но когда очнулся - или ему казалось, что очнулся, - каменья уже так сильно не давили на грудь.
        Нет, вероятно, очнулся все-таки, ибо ощутил, что кто-то снимает с него обрушившиеся каменные ступени. Кто? Уж не Бурмасов ли?..
        - Никита… - прошевелил губами он - только на то и достало сил.
        …Однако разбиравших камни было не менее как двое. И фонарь горел у них в руках, но в его свете фон Штраубе только расплывчатые силуэты мог различить. Они переговаривались между собой - отчего-то фон Штраубе казалось, что они при этом хихикали.
        - Гляди-ка, и правда живой - губами еще шевелит… - хихикнул один.
        - Говорил тебе - живучий, - подхихикнул другой. - Их сиятельство будут довольны.
        Кто они? Бесы, должно быть, если он прав, и тут в самом деле преисподняя. А «их сиятельство» в таком случае кто? Неужели сам Князь Тьмы?..
        …Но если преисподняя - то где ж огонь адский?..
        …А вот они - и насчет огня.
        - Перед их сиятельством пускай губками еще немного пошевелит, - продолжал хихикать один из бесов, - а там, чтоб с концами - можно и в огонь.
        - Еще бы доставить к их сиятельству - покуда шевелит… - было ответное хихиканье.
        - Ужо доставим!.. А со вторым как?
        - Обоих доставим, а там их сиятельству решать, когда которого в огонь… - И оба беса просто зашлись писклявым своим хохотком.
        …Но что за мокрую тряпку вы, бесы, суете прямо в нос?..
        …Вдохнул от нее - и закружилось все вокруг, и силуэты бесов, и фонарь… «Боже, куда я снова лечу, в каком пространстве меня кружит?..» - успел подумать фон Штраубе, пока ощущение времени снова не покинуло его.
        …Двое бесов подняли, понесли. И сколько веков его так несли, иди знай. И сколько веков затем стучал под ним колесами какой-то катафалк?..
        …Снова несли…
        …На что-то возложили… Но тут уже и крохи сознания перестали ощущаться, и мера времени пошла, должно быть, не на века, а на тысячелетия…
        …Сколько их, этих тысячелетий, минуло, когда снова стал различим бесовской хохоток? И вместе с ним в сознание вскользнули слова:
        - Говорил, ваше сиятельство - когда-нибудь выбарахтается. Извольте видеть - уже выбарахтывается, еще и недели не прошло…
        Значит, менее чем в неделю уложилась та вечность, опутавшая его.
        …Кто-то склонился над ним. Неужели, неужели ж и вправду сам Князь Тьмы?.. «Изыди, Сатана…» - попытался проговорить он.
        Из этого ничего не вышло, однако вместо собственного голоса услышал другой, не такой прихихикивающий, как у бесов, но тоже несколько насмешливый. Неужели такой у него голос, у врага рода людского?
        - Однако, - произнес этот голос, - сдается мне, он уже не настолько и без чувств. По-моему, вскорости мы сможем поговорить… Эй, барон, вы слышите меня?..
        Глава XII
        Бумага стерпит
        ГРАФУ ПАЛЕНУ
        (ШИФРОВАНО)
        ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО!
        Мне кажется, терпение, к коему Вы призываете, по своей губительности для нашего дела почти равно самому поражению. Многие наши люди раскрыты, иные, разочаровавшись, от дела отошли. Боюсь, скоро так у нас не окажется почти никого.
        За Вашу осторожность мы расплачиваемся решимостью. А миг, по-моему, уже созрел. Более четырех сотен офицеров целиком на нашей стороне, еще тысячи, хоть и не ведают о наших планах, но лишь обрадуются крушению новоявленного Калигулы. Даже низшие чины давно почитают его за дурачка, и Ваша остроумная подставка с выговором умершему генералу Врангелю, о смерти коего наш Калигула так и не проведал, тут мало чего прибавила. «Скоро все это лопнет», «Долго так не продлится», - стало словами едва ли не всех гвардейцев, независимо от их принадлежности к нашему сообществу.
        А., насколько мне известно, все более недоволен поступками взбалмошного отца. Не придумать более подходящее время, чтобы подать ему проект будущей конституции.
        Какой, какой, скажите, более подходящей минуты нам еще ждать? Не боитесь ли, граф, что эдак, ожидаючи погоды у моря, можем прождать и про…ть всё?
        P.S.
        С тем же нарочным высылаю Вам составленный мною проект конституции.
        G.

* * *
        НЕИЗВЕСТНОМУ АДРЕСАТУ
        (ШИФРОВАНО)
        ВАША СВЕТЛОСТЬ!
        В последний месяц G. засыпал меня своими нетерпеливыми посланиями. Последнее из них уже оставил без ответа, ибо прописывать ему все тот же набивший нам с ним обоим оскомину рецепт - la retenue et la patience[48 - Выдержка и терпение (фр.)] - более нет моей мочи.
        Еще менее хватает у меня сил читать его конституционный бред. Конституция сейчас нужна России, как… (тут мне передали забавныеles mots[49 - Слова (фр.)] одного гвардейского офицерика) …как архидиакону Венерина болезнь; надеюсь, Вы в том со мною согласны.
        Ныне к заговору причастна, почитай, треть гвардии, а остальные две трети им сочувствуют. Так творятся не заговоры, а революции; это ли нужно сейчас России? Для успешного coup d’etat[50 - Государственного переворота (фр.)] много и десятерых, но у них должны быть достаточно «толстые эполеты».
        Офицериков же с «тонкими эполетами» (грешен!) использую лишь как топливо для разжигания нашего дела. И моими, и Тайной экспедиции усилиями их отлавливают во множестве со всеми жесточайшими для них последствиями. Тем достигаются сразу две цели - увеличивается доверие к моей особе со стороны государя и растет общее недовольство среди офицерского корпуса.
        Большинства же «толстых эполет» из числа наших единомышленников нынче вовсе нет в Санкт-Петербурге (один Ваш покорный слуга вынужден вертеться, как Фигаро), оттого они вне всяческих подозрений. Съедутся в самый решающий момент, когда дело окончательно вызреет; тогда-то все и свершится.
        Ныне хлопочу о разрешении для Вас вернуться в столицу. Государя уже почти удалось убедить.
        Граф В. всей душой с нами, князь N. тоже.
        А. пока согласен только на мягкие меры, с условием, что Калигула непременно останется жив. Сколь сие ни наивно, однако до поры всячески его поддерживаю в том. Без его участия все не имеет смысла - ведь не французского же образца и не конституции взамен Помазанника Божьего, в самом деле, мы хотим!
        Надеюсь воздействовать на А. через франкмасонов, имеющих на него влияние. Думаю, они смогут заверить его в наших мягких намерениях, а то, что они окажутся не столь мягки, можно будет отписать на непредвиденную случайность.
        Принимаю также и добавочные меры. С одной стороны, регулярно докладываю А. о наказании офицеров, что вызывает в нем страдания и еще большее недовольство отцом; с другой - сообщаю Калигуле об этом недовольстве сына, и в возникающей меж ними розни сердце А. еще более ожесточается.
        Хлопоты могут быть с этим ч…вым Мальтийским орденом, один из рыцарей коего, говорят, обладает даром ясновидения и, как мне докладывали мои люди, узрел в своих видениях тот конец для Урода, каковой мы с Вами предполагаем. Дополнительная беда в том, что оный рыцарь вхож к А., и, окажись он несдержан на язык, нерешительность в А. может все-таки возобладать. Пока меж ними была лишь одна встреча, и рыцарь покамест ничего опасного, сколь я знаю, не сказал. Но есть опасение, что мистически настроенный А. возжелает и второй встречи, а что там будет - один Господь ведает.
        Тут выход один - запечатать этому рыцарю рот теми или иными мерами. Вот на такой случай «тонкие эполеты» вполне пригодны.
        Итак, вскорости жду Вас. И заклинаю соблюдать всю мыслимую предосторожность.
        Пален

* * *
        ИЗ ПЕРЕХВАЧЕННЫХ ЗАПИСОК, ПЕРЕДАННЫХ ГОСУДАРЮ
        ДРУГ МОЙ МАТЮШКИН!
        Знаю, и находясь под арестом, ты держишься стоически. Весь полк с тобою! Произведенное над тобой шельмование - не бесчестье тебе, а честь!
        Держись, ибо скоро это все лопнет!
        Твой друг Скоробеев
        …В дуэли с мальтийцем Филановский потерпел конфузию - был ранен в локоть, после чего руку пришлось отнять.
        Будем принимать новые меры.
        D.
        …Историки сказывают, что перед убиением молодого Нерона и сменой его стариком Гальбой в Риме было знамение: скульптурная голова императора вдруг поседела.
        А у меня, друг мой, в конюшне совершилось обратное: старый седой мерин вдруг начал рыжеть.
        Уж предоставляю тебе судить самому, к чему могло явиться сие знамение.
        Всегда твой Криштовский
        Любезная Елизавета Кирилловна!
        …снова и снова вспоминая о встрече нашей, которую не могу позабыть.
        Спешу сообщить, что ныне я уже не капрал, не прапорщик даже, а подпоручик! Вышло даже с перескоком через чин! И все только лишь благодаря верной шпаге моей!
        …а как я теперь лейб-гвардии подпоручик, то путь мой в Ваш дом, надеюсь, не заказан теперь, как он был заказан для капрала. И слова их сиятельства, батюшки Вашего, касательно моего худородства не столь уж основательны, ибо ныне я, сколь изволите видеть, в случае, обратил на себя внимание самого Государя.
        Государь же наш, я слыхал, сказывать изволил, что в Империи нашей все чины и титулы пустяк против Его Высочайшего Внимания.
        Да и то сказать, худородство мое не большее, чем у графов Орловых, кои получили свое графство тогда же, когда и прадед мой - при государе Петре Великом.
        …оттого, Елизавета Кирилловна, испросите, умоляю, отцовского соизволения посетить Ваш дом с самыми наисерьезными..
        Лейб-гвардии подпоручик Христофор Двоехоров
        Ах, maman, простите мне легкомыслие мое! Имела глупость беседовать наедине с одним дураком капралом развлечения ради, а он что-то себе из этого вообразил.
        Теперь он к тому же сделался подпоручиком, всячески преследует меня и уже трижды передавал мне записочки с просьбой посетить меня в нашем доме.
        Умоляю, скажите amon pere[51 - Отцу (фр.)], чтобы велел дурака этого подпоручика на порог не пускать.
        Ваша недостойная дочь Лиза
        Записки сопровождены письмом графа Палена
        Ваше Величество!
        По моим наблюдениям, офицеры лейб-гвардии преданы Вам, как не были преданы никогда и никому ранее. Тем становится легче выявить немногочисленных паршивых овец в стаде.
        Офицеру Матюшкину, полагаю, следует побыть под арестом три месяца против двух, назначенных ему ранее. Его другу Скоробееву - отмерить такой же срок.
        Жду распоряжений Вашего Величества касательно князя Филановского, решившегося, вопреки Высочайшему Указу, на дуэлянтство с мальтийским рыцарем, хотя оный Филановский и без того наказан, поскольку в дуэли уже потерял правую руку.
        Что полагается князю Криштовскому за его двусмысленные намеки - судить лишь Вам.
        Также сообщаю сведения, полученные устно от надворного советника Панасёнкова. В департаменте, возглавляемом тайным советником Южниковым, среди чиновников ходят непозволительные стишки. Осмелился дать распоряжение сам: чинов до XII класса включительно - выпороть, прочих - под арест. Панасёнкова жаловать 30-ю рублями.
        Ко всему сему смею заметить, что лишь высшее офицерство, «толстые эполеты», преданы Вашему Величеству всецело, и среди оных нет и не может быть ни единой паршивой овцы. В них главная опора трона Вашего. Ввиду чего предлагаю вернуть нескольких опальных генералов в С.-Петербург. Список представляю.
        Смеха ради прилагаю письмо подпоручика Двоехорова к дочке графа Кирилла Курбатова, а также ее взгляд на сей предмет.
        Преданный Вашему Величеству граф Пален

* * *
        Собственной рукою Его Императорского Величества начертано
        В желтой тетради для ремарок забавного свойства
        Адмирал Чичагов, сидевший перед тем в крепости за якобинство, был мною оттуда выпущен и призван во дворец.
        Хорошенько, как я это умею, отчитав старика, я ему сказал: «Ежели вы якобинец, так представьте себе, что у меня на голове тоже красная шапка, что я главный начальник надо всеми якобинцами, и извольте слушаться меня».
        Прелестный анекдот, слышанный мною от Палена.
        Будто бы Людовик XIV увидел перед своим дворцом надпись, выполненную мочой на песке: «Луи - рогоносец». Монарх повелел своему министру тайных дел выявить наглеца.
        «Моча герцога Орлеанского», - поспешил тот сообщить уже на другое утро.
        Виновного было велено строжайше наказать.
        «Всех ли виновных?» - спросил министр.
        «А их что ж, было несколько?»
        «Не менее двух, сир. Ибо моча в самом деле герцога Орлеанского, а вот почерк… Почерк ее величества».
        В ответ на послание Палена
        Касательно офицеров Матюшкина и Скоробеева решено Вами верно, только увеличить обоим срок ареста с трех месяцев до четырех. В дальнейшем прохождении чинов задержать навсегда.
        Дуэлянта Филановского, покусившегося на рыцаря ордена, возглавляемого ныне мною, в проучение из гвардии не выводить да ставить почаще в караул. Да проследить, чтоб старшим по чину отдавал честь. А что руки для того нет - достаточным оправданием не считать и взыскивать с него, на то не глядючи.
        «Вполне достойно желтой тетради, надо б туда переписать!»
        Вовсе не верю в содержание записки Криштовского. Чтоб молодой мерин быстро состарился - бывает; а чтоб старый помолодел… Сомнительно весьма. Впрочем, того мерина привести - желаю сам удостовериться. В упоминаниях же о Нероне и Гальбе вовсе не усматриваю никакого смысла. По мне, оный Криштовский просто глуп, за что у нас наказания, увы, не предусматривается.
        Согласен с Вами, граф, в отношении «толстых эполет». То вижу и по Вам - что в них верности рыцарской больше, чем в молодом офицерстве. Разрешение на въезд в столицу графу Бенигсену уже подписал.
        Что касается въезда князя Платона Зубова, то тут имею сомнения, и с сим торопиться не стоит…
        «Только не доставало видеть при дворе бесстыдное лицо последнего матушкиного фаворита!..
        Хотя и Безбородко и Орлов вполне доказали свою преданность в 96-м году… Еще подумаем насчет Зубова…»
        Позабавили Вы меня, граф, и запиской новоиспеченного подпоручика Двоехорова!..
        «Это тот, что с двумя «херами» перед уже двоехеровой своей фамилией!.. А даже в амурной записочке почтителен в слоге при упоминании о Высочайшей Особе. И слова, что все титулы и чины - тьфу против Высочайшего Внимания, вполне к месту ввернул. Еще бы его как поощрить?..
        А вот и пришло! Граф Кирилл Курбатов больно волен стал; доносили - с французами ведет переписку. И обедает, вопреки указу, после трех часов. Мы ему спеси-то поубавим! Каково ему будет, гордецу, когда единственная дочка станет по фамилии Двоехорова?..»
        …Считаю должным посодействовать оного подпоручика судьбе. Передайте Курбатову, граф, что Высочайший Сват хлопочет о браке его дочери Елизаветы с лейб-гвардии подпоручиком и отказ воспримет как свою личную обиду. Отказать, надеюсь, не осмелится…
        «Ба! снова озарило! Право, Двоехоров помог! Жаль, что не в этих, как выразился Пален, «толстых эполетах». Надо бы его в скором времени - в поручики…
        Не одному ж Двоехорову этому свадьбу справлять - устроим и еще кое-кому!..»
        …Впрочем, еще раз подумал я, граф, и о возвращении в С.-Петербург князя Платона Зубова. Сие возможно при одном условии - при браке его с сестрою графа Кутайсова…
        «Был любовником царственной старухи - пускай-ка теперь полюбится с сестрой бывшего брадобрея! А мы потом уж как-нибудь изыщем случай спросить, которая ему показалось милей…»
        …На этот предмет можете снова же представить меня как Высочайшего Свата, весьма обидчивого к любым отказам. Да передайте ему сие поскорее - крайне любопытствую знать, каков будет светлейшего князя Платона ответ.
        Добавлю, граф, что Вами я доволен, как никем более в моей империи. Можно спокойно почивать, зная, что верный рыцарь Пален всегда стоит у тебя на страже.
        Павел

* * *
        Шифрованные послания графа Палена
        ГРАФУ БЕНИГСЕНУ
        ХРАБРЫЙ БЕНИГСЕН!
        Я наконец получил для Вас высочайшее соизволение вернуться в С.-Петербург.
        Счастлив, ибо в Вашем участии вижу залог успеха нашего дела.
        Скоро, граф, скоро Отечество наше вздохнет от власти ненавистного уже всем Урода.
        А. с нами. Светлейший Зубов, надеюсь, тоже вскорости присоединится. Жду Вас с нетерпением.
        СВЕТЛЕЙШЕМУ КНЯЗЮ
        ПЛАТОНУ ЗУБОВУ
        Ваша светлость!
        Непременным условием Вашего возвращения в С.-Петербург Урод поставил Ваш брак с сестрою своего экс-брадобрея Кутайсова - верно, хочет сделать из Вас посмешище.
        Однако же прошу Вас - немедля соглашайтесь! Без Вашего участия наше дело слабее наполовину.
        Сделайте брадобрейской сестрице предложение, а до брака, уверен, все равно не дойдет. При Вашем участии Уроду не дожить до приготовленной им потехи. Чем скорее Вы это сделаете и окажетесь с нами, тем ближе будет желанный для Отечества час избавления.
        А. и Бенигсен с нами. Ах, кабы Вы знали, сколь сейчас не хватает здесь Вас! Решайтесь же!

* * *
        В ТАЙНУЮ ЭКСПЕДИЦИЮ
        Взято мною со стола коллежского секретаря Петрова, его же, Петрова, рукой написанное:
        И днесь учитесь, о цари:
        Ни наказанья, ни награды,
        Ни кров темниц, ни алтари
        Не верные для вас ограды…[52 - Отрывок из оды «Вольность» А. Радищева]
        Полагаю, им же, Петровым, судя по задумавшемуся виду, сие безобразие и сочинено.
        Далее не дописано по причине вызова оного Петрова к вышестоящему начальству.
        Надворный советник Панасёнков.

* * *
        Из «Санкт-Петербургских ведомостей» за ноябрь 1799 года
        В зверинец завезен африканский единорог весом в 140 пудов. Зверь преогромной силищи, хотя потребляет лишь растительную пищу.
        Также выставлен ко всеобщему обзору череп морской рыбы кашалота размерами с дорожный экипаж.
        Все любопытствующие могут идти посмотреть, начиная с пятницы. Вход 20 копеек.
        Граф Курбатов со всею семьей пытался скрыться из Санкт-Петербурга, не имея подорожной.
        Возвращен к месту проживания и имел беседу с генерал-губернатором и главнокомандующим графом Паленом, после каковой слег в постель и призвал священника.
        Однако же был излечен присланными к нему лейб-медиками при помощи пиявок.
        В ресторации *** произошел случай - прямо с подносом в руках скончался лакей.
        Хозяин ресторана с гневом отвергает возможность отравления, объясняя случившееся внезапно постигшим того ударом. Также хозяин обещает с завтрашнего дня изрядные скидки на обеды и ужины.
        В конюшне князя Криштовского старый седой мерин вдруг помолодел и стал рыжим.
        Его Императорское Величество самолично возжелали удостовериться. Мерин был приведен ко дворцу, и сведение подтвердилось.
        Высочайшим повелением князю Криштовскому выделено из казны 2000 рублей на совершенствие коневодства.
        В лейб-гвардии Измайловском полку ищут прапорщика князя Бурмасова, исчезнувшего накануне.
        В доме, принадлежащем лекарю Мюллеру, вечером *** числа произошло крушение - внезапно рухнула лестница, коя, видимо, погребла под собою рыцаря Мальтийского ордена барона фон Штраубе.
        Причина, видимо, во взрыве земляного газа.
        Однако, несмотря на поиски, ни живым, ни мертвым барон под завалом обнаружен не был.
        Полицейской частью ведутся поиски…
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        Глава XIII
        о том, как фон Штраубе обнаружил себя в гробу, окруженным бесами, и о том, чем вся эта препозиция завершилась
        …Но отчего все тело - словно каменное?..
        - …Вы слышите меня, барон?.. - опять всверлился все тот же голос. - По-моему, слышать вы уже в состоянии… - И поскольку фон Штраубе ничего не отвечал, Князь Тьмы приказал своим подручным бесам: - Довольно ждать, я должен с ним переговорить. Дайте ему понюхать!
        …Что-то снова поднесли ему к лицу. Он вдохнул, и это было так, будто тысячи иголок вонзились в горло и в нос. Фон Штраубе вздрогнул всем своим окаменевшим телом, что тут же отозвалось волной боли в голове и в каждом суставе, и открыл глаза.
        - Живой, вполне живой! - снова захихикал бес, и в этом бесе барон, к немалому удивлению, вдруг узнал своего домохозяина, лекаря Мюллера.
        Неужто его домохозяин теперь - прислужником в преисподней?.. А ведь и впрямь (как же он прежде не замечал?) всегда чем-то походил на беса, на эдакого толстенького беса с мелкими лживыми глазками, с неровными волосами, по бокам головы топорщившимися в виде рожек.
        Другой бес, что рядом с ним, был, напротив, худ и совершенно лыс. Только лукавство, одинаково искрившееся в глазах, выдавало их родственность.
        - Живой, отчего бы не живой? - подхихикнул этот второй бес. - Как и было велено вашим сиятельством.
        Взор фон Штраубе был еще нечеток, к тому же единственный тут источник света - свеча, стоявшая у него в изголовье, - не позволял разглядеть во тьме того, к кому оба они обращались, называя «сиятельством».
        Однако он сумел понять, что лежит в самом настоящем гробу. Отчего же тогда в гробу, коли в самом деле жив? И отчего каменность такая во всех суставах?..
        В следующий миг он разглядел что-то белое, стоявшее сбоку от него… Боже, то был человеческий скелет. Стоял и смотрел на него пустыми глазницами, и скалился приоткрытым ртом…
        Быть может, и он сам уже обращен в такой бестелесный же скелет?..
        Фон Штраубе сдавил пальцы в щепоть - единственное, на что у него доставало сил. Нет, пальцы явно были пока что вполне из плоти.
        Затем бесы раздвинулись, и меж ними возникло чье-то лицо, длинное, худое, с крючковатым носом; казалось, оно, это лицо, лишенное всякой опоры, просто само по себе висит в темноте. Лишь после фон Штраубе сообразил, что хозяин лица облачен в черную мантию, которой не разглядеть, ибо она так же черна, как окружающая тьма.
        - Изыди, сатана… - Он думал, что слова опять загаснут, не сумев вырваться у него из груди, однако на сей раз услышал звук своего голоса.
        - О, нет, нет! - насмешливо отозвалось лицо. - Вы, барон, меня явно не за того приняли.
        Фон Штраубе, превозмогая боль в груди, нашел силы спросить:
        - За кого же мне вас тогда?.. - На окончание вопроса сил уже недостало.
        - Если угодно, можете именовать меня «вашим сиятельством», - отозвался незнакомец. - Да и не думаю, чтоб мое имя сейчас занимало вас более всего прочего. Быть может, вы сперва хотели бы получить ответ на какие-либо другие интересующие вас вопросы? А я попытаюсь быть к вашим услугам в меру моих сил.
        - Почему я лежу в гробу? - спросил фон Штраубе уже без прежнего усилия над собой - боль и каменная омертвелость членов понемногу уходили.
        Оба беса снова хихикнули, но «их сиятельство» взглянул на них довольно строго, и они тут же оборвали свои гнусные смешки.
        - Тут самый простой ответ, - сказал он. - Никакого, поверьте, ритуала. Просто в этом помещении - уж не взыщите - не оказалось другого ложа; по мне, все-таки лучше так, нежели чтобы вы лежали на полу… Ну давайте, давайте другие ваши вопросы!
        - Где я?.. - проговорил барон. - И что со мной?..
        - Начну, пожалуй, с ответа на второй ваш вопрос, - тут же отозвался незнакомец. - Если помните, с неделю назад вы изволили в доме у господина Мюллера провалиться вместе с лестницей.
        Бес, довольный, что его упомянули, заулыбался маслено, закивал.
        - С неделю? - переспросил фон Штраубе - без всякого, впрочем, удивления. Столь же малым у него, наверно, было бы удивление, узнай он, что с тех пор прошла минута, или же год, или же век.
        - Если быть более точным - шесть дней, - поправилось «их сиятельство». - И, надеюсь, вы уже понимаете, что это падение было отнюдь не случайным. Ох и трудно ж мне было с вами! Все наши прежние предприятия оборачивались крахом. Тем не менее одного вы все-таки не учли - что дом, где вы изволили снять жилье, принадлежит не кому иному, как нашему господину Мюллеру.
        Тот снова подобострастно закивал и еще более размаслился в улыбке, так, что казалось, нутряное масло вот-вот потечет из пухлых щек.
        - А господин Мюллер, - продолжал крючконосый незнакомец, - настолько верный человек, что ему для такого дела и добра своего не жаль. Это была его мысль - в собственном доме расшатать лестницу.
        - На одном колышке держалась! - радуясь похвале, вставил бес.
        Незнакомец подтвердил:
        - Именно так. Я нахожу придумку весьма остроумной, не хуже тех, что изобретали когда-то у вас в Ордене. Но главная удача тут была в другом - благодаря этому мы смогли заполучить вас живым, хотя я такого приказа до поры до времени и не отдавал. Снова же господина Мюллера заслуга. Он подслушал под дверью ваш разговор с князем Бурмасовым…
        Фон Штраубе лишь сейчас наконец вспомнил все и, перебив его, спросил:
        - Что с Никитой?
        - После, после, - отозвалось «сиятельство». - Эдак мы будем качаться, как маятник, из стороны в сторону. Давайте обо всем в свой черед… Так вот, господин Мюллер подслушал ваш разговор; затем успел съездить и передать его мне - из того разговора совершено верно вывел для себя, что мне будет далеко не безынтересно побеседовать с вами… Успел прихватить господина Жлухтова, - он кивнул в сторону лысого беса, также заулыбавшегося радостно от этого упоминания, - и обернулся прежде, чем вы провалились в тартарары. Так что потом можете поблагодарить господина Мюллера как своего спасителя… Ну а далее, будучи лекарем, он знал, что делать - дал вам вдохнуть сонное вещество, кое применяется в хирургии, и с господином Жлухтовым доставил вас ко мне. Вот только немного переусердствовал с этим веществом, слишком уж много его дал вам, столько, что вы пробыли здесь в бесчувствии почти целую неделю. - А теперь, господа, - обратился он к бесам, - прошу вас оставить нас одних, так нам с господином бароном, думается, проще будет продолжать беседу.
        Оба беса отвесили ему поклон и беззвучно исчезли, будто растворились.
        Фон Штраубе уже успел пообвыкнуться глазами в темноте, мог теперь разглядеть весь силуэт незнакомца и был даже несколько удивлен, обнаружив, что у того из-под мантии торчат вовсе не копыта, а сверкающие под свечой сапоги. Если бы сам он лежал не в гробу, если бы не этот скелет и не гипсовая фигура Бафомета[53 - Бафомет - фигура с лицом кролика, воспринимавшаяся многими как изображение дьявола (впрочем, толкуемая по-разному); элемент символики некоторых масонских лож] на стене, то после давешних разъяснений, данных «сиятельством», можно было бы считать, что их разговор не имеет ничего инфернального под собой.
        - Так вы всего лишь масоны? - наконец-таки понял фон Штраубе.
        - Смотрите-ка, часа не прошло - уже и догадались! - насмехнулся незнакомец. - Не понимаю только ваших слов насчет «всего лишь». По своему нынешнему положению можете судить, что мы сила достаточная, дабы ее значение не стоило так уж приумалять.
        - Да уж, как не сила! - в свой черед попытался съёрничать барон, хотя насмешничать, лежачи в гробу, было не так сподобно. - Попытаться отравить в ресторации трех дворян, а на деле отравить только лакея! Признайтесь - сие дело ваших рук!
        - Мда, некоторая неудача, - довольно легко согласилось «сиятельство». - Впрочем, ныне я этой неудаче весьма рад - живой, вы, по-моему, представляете собою много большую ценность, нежели ваш хладный труп.
        - И отравленный шоколат в Куншткамере - тоже ваша работа? - продолжал насмехаться фон Штраубе. - И нищий на паперти?
        - Если вас интересует ответ, - с той же легкостью отозвался крючконосый, - то его уже получили на прошлый ваш вопрос. Неудача, коей весьма рад.
        - Однако же, - спросил фон Штраубе, - не многовато ли неудач для такой грозной силы, каковой вы себя рисуете в своем воображении?.. Кстати, балка, упавшая на голову несчастному конногвардейцу Спирину - не ваша ли придумка? Поскольку Мюллер - хозяин дома, ему привесить балку не составляло труда.
        - А вот это - нет! - решительно отмело «сиятельство». - Мы тогда еще и о вашем существовании не знали. Тут поищите-ка лучше у себя в Ордене. И в случае с отравленным исподним и с отравленными дровами мы, уверяю вас, ни при чем.
        - Ну а заманить Бурмасова играть в карты и обыграть вчистую, что для любого шулера невеликая задача - тоже знак вашего могущества? - не унимался барон. И, снова вспомнив о друге, спросил: - Кстати, что все-таки с Бурмасовым? Где он?
        - Да живой, живой ваш князь, - поспешил заверить его незнакомец. - Нам он живой вовсе уж был без надобности, Мюллер со Жлухтовым хотели его по-тихому удушить да и спалить в печке - имеется у них такая для подобных дел. Но я им не дал - догадывался, что вы после эдакого вовсе не пожелаете вступать со мною в беседу. А побеседовать же нам, право, есть о чем…
        - Никаких не будет бесед, - с решимостью сказал фон Штраубе, - покуда не удостоверюсь, что Бурмасов жив. Не хотите моих условий - можете и меня отправлять в свою печку. Так где же он?
        - Не слишком далеко отсюда, - нехотя отозвался крючконосый. - Еще второго дня пришел в себя, теперь связанный лежит. Я уже приказал доставить его сюда, чтобы вы могли удостовериться. Ну, можем приступать к беседе?
        - Я его должен увидеть, - сказал барон, - прежде не услышите от меня ничего.
        Незнакомец спросил:
        - Моего честного слова, я так понимаю, вам недостаточно?
        Фон Штраубе только усмехнулся в ответ.
        - Ладно, - ничуть не оскорбился крючконосый. - Скоро сможете его лицезреть. До той поры молчите себе сколь угодно; однако ваше молчание никак не помешает говорить мне и слуха, полагаю, вам не поубавит. Все равно не обойтись без моей преамбулы; не станем же попусту терять время. Итак… Да, действительно мы намеревались вас убить. Если вас интересуют причины - скажу… Мне перед вами таиться нечего. Коли под конец беседы не склонитесь на мою сторону, то все равно отправитесь в уже упомянутую печь вместе со всеми услышанными секретами и, кстати, вместе с другом вашим, князем… Так вот, о причинах… В стране, как вы уже сами знаете, плетется заговор против царствующей особы… Знаете вы также, что престолонаследник - скажем так, не душа, но знамя этого заговора. Однако взойти на престол он готов, но, будучи весьма набожным, смерти отца не желает. Простите, что пересказываю уже известное вам… И вдруг выясняется, что в Мальтийском ордене есть некий ясновидящий, который эту смерть уже узрел в своих наитиях, может поведать о том кронпринцу и тем испортить все дело. А он вполне может, ибо сразу после встречи с
императором, уже в карете по дороге домой, вслух высказал о скорой печальной кончине государя…
        «Но от кого вы узнали, что было в карете?» - хотел было спросить фон Штраубе, однако вспомнил о своем зароке держать рот на замке, пока не увидит живым и здоровым Бурмасова, и заставил себя промолчать.
        - Сразу вслед за тем, - продолжало «сиятельство», - как вы помните, на вашу персону начались покушения. Правда, о той ловушке, в кою вместо вас попал Спирин, я ничего сказать не могу, сие тайна и для меня тоже. Как, впрочем, и в случае с дровами, и с исподним. Но вот нападение офицеров на экипаж - это уж точно дело рук заговорщиков. После неудачной попытки они обратились за подмогой ко мне, поскольку многие из них состоят в нашей ложе. Я никак не мог отказать своим братьям в помощи… Ах, право, было бы лучше, если бы вы не ребячились, а перебили меня, коли известное вам рассказываю… Ну да ладно, с преамбулой я уже закончил, теперь можно и приступать к главному. Не будь этого, нам бы разговор не понадобился - давно уже стали бы золой в печи… Так вот, после того как господин Мюллер своевременно поставил меня в известность о вашем разговоре с князем Бурмасовым, мои планы касательно вас решительнейшим образом переменились. О, я сразу понял, кто вы в действительности! Вы - надежда наша, вы наш брат!
        - Брат, которого держат в гробу и пугают печью, - все же съязвил фон Штраубе. Он не забыл о своем зароке до встречи с Бурмасовым не вступать ни в какой разговор, но перечить он уж никак не зарекался.
        Незнакомец сделал вид, что не услышал этих слов.
        - Да, наш брат! - повторил он. - Ибо все мы - дети одной и той же Вдовы!
        Фон Штраубе опять язвительно вставил:
        - Вот уж никак не ожидал, что у меня вдруг столько самозваных братьев появится! Наподобие Мюллера, Жлухтова, да и вас тоже.
        На сей раз крючконосый не стал делать вида, что глухой, и воскликнул:
        - Тем не менее все мы братья! Не по кровному, конечно, происхождению, а по Великой Тайне, связующей нас! По Тайне Священного Грааля, сохраненной для нас тамплиерами!.. Ведь это дело лишь случая - что отпрыск деспозинов очутился на Мальте; но мы, также наследники тамплиеров, только северная ветвь, - мы так же верны этой Тайне!
        - Допустим; но я-то вам зачем? - спросил фон Штраубе, поскольку вопрос ни к чему не обязывал его.
        Глаза у «сиятельства» теперь горели, как у безумца, каковым он, возможно, и являлся.
        - О! - снова воскликнул он. - Мы, северная ветвь, именуемая вольными каменщиками, мы пока что несчастные дети Вдовы, дети, все слабее ощущающие свое родство с нею. Но окажись подлинный деспозин среди нас - и мы из пустой чаши Грааля превращаемся в чашу наполненную!.. Престолонаследник с некоторых пор с нами, но, почувствовав пустоту в самой нашей сердцевине, он может легко отойти от братства. Но если среди нас появится деспозин, тот, кто обладает даром предвидения… одному Господу известно, на сколько веков вперед… Если с нами тот, кто несет в жилах самую священную для всякого христианина кровь… тогда все будет иначе. В этом случае после того, как заговор достигнет своей цели (а он ее достигнет - вы сами сие предвидите!), наихристианнейший Александр станет видеть в нас главную опору и себе, и потомкам своим! Не будет здесь более могущественной силы, чем наше братство! Вы же - о, вы будете превознесены так, что станете в том подобны своему далекому предку царю Давиду, своим предкам Меровингам. Здесь, в далекой России, вы воссоздадите новую Септиманию!
        - Царствие земное взамен Царствия Небесного - вы, я так понимаю, именно это предлагаете мне? - спросил фон Штраубе. - Надеюсь, вы помните, кто еще подобное предлагал? Князь Тьмы! И что ему было отвечено?
        - «Изыди, сатана», - непроизвольно ответил крючконосый, и правда похожий на демона. - Но нет, не царить я вам предлагаю, а быть кровью, сердцем всего нашего братства, пожираемого без вас червоточием пустоты.
        Фон Штраубе спросил:
        - А царить в этой благословенной Септимании станет кто-то наподобие вас? - И он почему-то вспомнил увиденную в недавнем своем наитии далекую, из будущих веков, звезду, повисшую над разоренной страною.
        Однако «сиятельство» опять перестало его слышать и, горя в своем уже очевидном безумии, продолжало:
        - Идите к нам, идите, барон! Ваш Орден влачит жалкое существование, его былая слава осталась во временах крестовых походов и, поверьте, не возродится уже никогда. Будущее за нами! Наши сторонники исчисляются десятками тысяч, наше око везде! С нами сильные мира сего! Умоляю, станьте же нашим новоявленным Мессией!..
        Между тем фон Штраубе еще раз попытался шевельнуть непослушными руками. Теперь они, кажется, подчинялись ему. И к ногам уже опять приходила кровь. Пожалуй, сейчас у него достало бы сил вылезть из гроба и даже, покуда они одни, управиться с крючконосым безумцем.
        Однако…
        - Однако я до сих пор не вижу Бурмасова, - сказал он. - Вы говорили, что прячете его где-то недалеко…
        Крючконосый прислушался и сказал:
        - Да вон и подъехали. Думаю, это как раз вашего друга и подвезли. Но имейте в виду, барон, дальнейшая судьба, самая жизнь вас обоих всецело зависит от того ответа, которого я жду от вас.
        Действительно, в глубине темноты уже скрипнула дверь, с той стороны послышались шаги и чей-то стон - неужели Бурмасова?..
        - Стало быть, иначе - печь? - спросил фон Штраубе, разминая руку для хорошего удара.
        - Увы! - ответил крючконосый. - В этом случае вы просто не оставите мне другого выхода. Сначала сгорит ваш Бурмасов, а следом вы. И золы никто не найдет. - Он обернулся в сторону шагов, доносившихся из темноты: - Мюллер, это вы наконец?..
        В ответ, однако, послышался голос Никиты, вполне живой и бодрый:
        - Тут он, тут, ваш Мюллер. И второй тоже с ним. Беспокоиться не извольте, граф. А темнотища, скажу, у вас - право же, как в натуральном аиде…
        Чиркнуло огниво, зажегся фонарь, и в его свете фон Штраубе увидел картину, которой увидеть никак не ожидал. Хорошо связанные, согбенно стояли оба беса, Мюллер и Жлухтов; рты у обоих были заткнуты кляпами, и они издавали только слабое мычание. А позади них стоял, посмеиваясь, Никита Бурмасов и рядом - незнакомый барону гвардейский сержант.
        - Вы для нас, граф, я слыхал, и печку уже приготовили, - так же насмешливо продолжал Никита. - Уж не нас ли торопитесь живьем спалить? Может, для растопки с господина Мюллера начнем? В нем как-никак жиру побольше, гореть будет лучше.
        Мюллер, трясясь от страха всеми своими жирами, снова что-то промычал.
        У крючконосого «сиятельства» вырвалось показавшееся фон Штраубе в сложившейся препозиции совершенно глупым восклицание:
        - Что происходит?! В чем дело, господа?!
        - Считайте, граф, революция, - ответил сержант. - Власть в вашей преисподней переменилась.
        - Ах, вот как… - пробормотал граф.
        Неожиданно он произвел стремительное движение, и в обеих руках у него оказалось по пистолету.
        Одновременно прогремело три выстрела, и все заволокло пороховым дымом. Лишь когда дым рассеялся, фон Штраубе смог увидеть результат.
        Одна пуля, выпущенная крючконосым, сразила скелет, и он всеми костями рассыпался по полу, только череп, оставшись цел, продолжал скалиться страшной своею ухмылкой. Другая угодила прямо в лоб Жлухтову, и тот, связанный, лежал, как тюк, на полу с огромной, фонтанирующей кровью дырой в простреленной лысой голове.
        В руке у Бурмасова тоже дымился пистолет, а крючконосый граф, явно уже мертвый, медленно сползал по стене, и в его застывших глазах все еще полыхало, не успев угаснуть, безумие.
        Глава XIV
        Пиршество победителей
        Друзья начинают поиски, увенчавшиеся одною лишь досадой
        Фон Штраубе, уже выбравшись кое-как из гроба, теперь сидел в кресле и чувствовал, как в тело толчками возвращается жизнь.
        На двух других креслах, все там же, в преисподней, перед ним сидели его спасители, сержант и князь, и как ни в чем не бывало, пили из бокалов где-то найденное ими в этом аиде шампанское. Бурмасов расположился прямо под изображением Бафомета, а ноги водрузил поверх лежавшего на полу связанного Мюллера.
        - Ты прости, Карлуша, что сразу - за шампанское, - сказал он. - Неделю без малого не пил, во рту совсем сухо… Кстати, как думаешь, это ничего, что я - при непогребенных покойниках? - Никита кивнул на Жлухтова с дырой в голове и на скрючившегося у стены графа.
        За барона ответил сержант:
        - Чего ж не отметить викторию при поверженном неприятеле?
        - Молодец, Коростылев, - одобрил Бурмасов его слова. - Всегда найдешься с ответом! - И обратился к фон Штраубе: - Да, Карлуша, все еще не представил тебе. Сержант нашего лейб-гвардии Измайловского полку дворянин Исидор Коростылев. Вот кто наш с тобою главный спаситель! За тебя, друже Коростылев!
        - Да чего там… - несколько смутился сержант. - Кто бы по-иному поступил, окажись на моем месте?
        - А ты, Коростылев, Карлуше-то все-таки расскажи, как было дело. Презанятная история!
        - Да как-то оно… - Сержант с сомнением взглянул на попираемого бурмасовскими сапогами Мюллера.
        - Ничего, - подбодрил его Никита, - пускай слушает, боров. Так оно даже веселей! - и надавил тому сильнее каблуком на ребро, отчего лекарь, которому так и не удосужились вынуть кляп изо рта, снова замычал.
        - Ну, было дело… - проговорил сержант. - Хаживал я к супруге ихней, к Марфе Лукинишне. Уже три месяца кряду, коли вырвется свободных часа два-три, хаживал. А чего? Молодая, до ласки жадная; этот боров-то ее, видать, не больно-то тешил… Вот и тогда, когда с лестницей этой случилось… Она сказала, что супруг ее в отбытии по лекарским делам, до завтрешнего дня воротиться не должен бы… Сидим, стало быть, с ней, выпиваем портвейн - уж больно у нее хорош… Вдруг слышу - грохот, будто из пушки кто бабахнул! Выскакиваю - а лестницы-то и нету, вместо нее - дыра! И стонет кто-то из той дыры. Хотел уж было за подмогой бежать, да смотрю - вдруг в дыре фонарь кто-то зажег. А в свете фонаря - он, боров. Вместе вот с этим, с лысым, с покойником, - сержант кивнул на труп Жлухтова. - Тогда еще был живой… Смотрю дальше - они вас двоих через подвальное окно вытягивают на улицу, укладывают, как полешки, в экипаж. Бурмасова я сразу узнал - на весь полк человек известный. Ну, думал, несчастье, крушение; и лекарь, слава Богу, рядом оказался - должно, в лекарню свою его сиятельство повез… Только проходит день, другой, а
про его сиятельство никаких известий. Уже в полку ищут, а от лекаря ничего не слыхать. Решил себе - дело нечистое. И надумал за тем лекарем проследить, благо знал, где он проживает. Три дня возле его дома прохаживался, и только нынче, смотрю, он с этим лысым к дому подъезжает. На миг в дом забежал - видно, прихватить что-то было надобно, - да снова в карету. Ну, я в другую - и за ними! Они, выяснилось, в дом этого покойника-то лысого и ехали. Только подумал, как туда проникнуть; смотрю, а они уже Бурмасова выносят, всего в путах, с кляпом во рту. Как я увидел такое поругание над измайловским офицером - так уж и не помню, не в себе был…
        - Зато я помню, - встрял Никита. - Славно ты их, брат, кулачищами своими уложил. С одного удара - каждого в полное бесчувствие. А дальше… - продолжал повествование уже он сам, - дальше мы их с Исидором потихоньку назад в дом занесли, а там уж я изыскал способ, чтобы у них развязались языки. Ну а что было потом - ты и сам небось видел… Кстати… - Он обвел взором залу. - Место для меня вполне знакомое: тут меня как раз, помню, в масоны эти самые и посвящали. Сам в этом гробу лежал - такой уж у них порядок анафемский при посвящении. Ну всё! - метнул он взгляд в сторону убитого им графа, из которого уже порядочно крови на пол натекло. - Теперь тебе, дьяволу, никого эдак не посвящать! Удумали - в гроб живого человека!.. - И притопнул ногой по Мюллеру, сгоряча позабыв, что у того кляп во рту: - Говори, боров! В печь нас хотели с Карлушей отправить, так?! Не находишь, что самому тебе там в самый раз место?
        Связанный лекарь снова замычал - на сей раз особенно жалобно.
        - Ладно, лежи у меня, - смилостивился князь и поставил на него одну ногу. Сидя позади изображения Бафомета, с пылающим взором, с ногой на поверженном враге, он походил на какого-то языческого бога.
        - Ну а я - так, пожалуй, пойду, - поднялся из кресла сержант Коростылев. - А то мне нынче с вечера в караул опять становиться.
        - Ступай, Исидор, ступай, - кивнул Бурмасов. - Спасибо тебе, родной! Кабы не ты!..
        - Да уж что… - махнул рукою сержант. - Как-никак однополчане все-таки…
        - Так-то оно так, а все равно теперь я твой должник. Никита Бурмасов добро помнит… Да не забудь прежде караула Мюллершу навестить - уж нынче точно супруг ее вам никак не помешает.
        Мюллер слабо всхлипнул и снова притих.
        Когда сержант их покинул, Бурмасов сказал:
        - Нам тоже пора отсюда выбираться. Теперь надобно новую диспозицию составлять. Пошли. - Он откатил ногой Мюллера и встал.
        - А с этим как? - спросил фон Штраубе, кивнув на связанного лекаря.
        - А как? - удивился вопросу князь. - Не в печку же его, в самом деле. Пускай себе лежит связанный. Через четыре дня у масонов тут сборище - тогда и найдут. Авось с голода не помрет до той поры - жиру-то вон сколько. Покойнички, правда, тухнуть начнут; ну да ничего, лекари - они к такому делу народ привычный.
        Когда покидали с Бурмасовым сей вертеп, сзади неслось жалобное мычание.
        . . . . . . . . . . . . . .
        В большой квартире на Невском, которую занимал Бурмасов, друзья сперва без лишних разговоров хорошо отужинали жареным поросенком, заказанным в ресторации, - как-никак маковой росинки у обоих во рту не было уже шесть дней - и лишь затем держали совет.
        - Так чего он все-таки от тебя хотел? - спросил Никита, имея в виду крючконосого.
        - Чтобы я стал их масонским Мессией, - ответил фон Штраубе.
        - Вот как? - отозвался князь. - Не больше и не меньше! Я с самого начала полагал, что у него худо с головой. Эдакий вправду отправил бы в печку и не задумался.
        - Но за разговором с ним, - продолжал барон, - кое в чем удалось подтвердить наши с тобой догадки.
        - Ты, выходит, и в гробу не лежал без дела, - усмехнулся Бурмасов. - Ну и что тебе удалось подтвердить?
        - Он сам признал, что три покушения на меня - действительно дело рук масонской ложи, так что одну из трех сил мы с тобой высчитали правильно.
        - А я и не сомневался, - сказал князь. - Стало быть, одну силу знаем наверняка. Теперь, когда лишили ее головы, этой силы какое-то время можем не страшиться. Другую силу тоже знаем - офицеры, участвующие в заговоре. От этих уж как-нибудь отобьемся вдвоем. Куда больше меня, признаться, страшит третья сила. Отравленные дрова, ловушки всякие - этому, брат Карлуша, трудно противостоять. И руку свою тянет эта сила, как мы тоже высчитали с тобою, из твоего же Ордена. На сей предмет, скажу тебе, я имею один план. Давай-ка с тобой снова нагрянем к этим братцам орденским… как бишь их? К Жаку и Пьеру.
        - Полагаешь, они все-таки причастны? - с большим сомнением спросил фон Штраубе.
        - Душой чую, что к чему-нибудь причастны, - сказал Бурмасов. - Правда, к третьей силе - навряд ли, не тот у них, чувствую, заквас; однако ж кто-то выдал заговорщикам твое откровение.
        - По-твоему - они?
        - Ну не слепец же твой. Касательно комтура, правда, ничего сказать не могу, он для меня terra incognita[54 - Букв. «неизвестная земля» (лат.)]; но вернее всего, что все-таки они - трутся на всех сборищах, знакомства водят с офицерами. Готов поставить сто против одного, что именно они!
        - Так зачем они нам, если об опасности со стороны заговорщиков и без того знаем? - спросил фон Штраубе.
        - Не хочешь знать, что за птицы состоят в одном Ордене с тобой?
        - С Жаком и Пьером я что так, что эдак знаться не особенно хочу, - сказал барон. - Узнаю, допустим, что они меня предали - и что изменится от того? Кары им я все равно не желаю, а если так, из любопытства…
        - Вовсе не из любопытства, - перебил его князь. - Ты, Карлуша, мыслишь совсем не стратегически. Это, вероятно, оттого, что в Ордене своем ты больше все же монах, нежели военный человек.
        - И в чем же она, твоя стратегия?
        - А вот поехали! По дороге расскажу, чтобы зря время не терять…
        - …А стратегия моя - она вот в чем, - объяснял князь, когда они уже ехали на извозчике к дому, где жили орденские братья. - Правило такое стратегическое есть: узреть слабую сторону противника и перво-наперво надавить именно на нее. О той стратегии еще древние римляне знали. Комтура твоего не придавишь, слепца тем более. Кто ж слабая сторона? Они, кто ж еще!.. К той «третьей силе» они, может, и непричастны, да что-то ведь могут случайно знать и о ней. А как мы их прижмем связью с заговорщиками - так они с испугу все выложат, в том числе и про «третью силу», коли хоть краем уха что-нибудь эдакое слышали. Только надо как следует прижать, но то уж моя забота.
        Сходя с извозчика, ибо они уже прибыли к месту, Бурмасов сказал:
        - Только ты, прошу тебя, не встревай - ты, вижу, в таком деле не большой умелец, все предоставь мне. А уж я нажму! Знатно нажму!..
        С этими словами он вошел в дом и, послав к черту выбежавшую навстречу прислугу, сам изо всей силы, так что весь дом задрожал, начал колотить кулаком в дверь чертогов, занимаемых братьями.
        Как и в прошлый раз, когда фон Штраубе нагрянул к ним с комтуром, дверь долго не открывалась. Наконец внутренняя задвижка пошевелилась, и тут же, не ожидая, когда откроют, Бурмасов распахнул дверь и вступил в комнату, а фон Штраубе - вслед за ним.
        Все обстояло настолько в точности так же, как во время их прихода сюда с графом Литтой, что барону казалось, будто он снова перепорхнул в тот день, - точно так же брат Жак стоял в одном лишь запахнутом халате, так же зарозовелись его щеки при виде вошедших, и початая бутыль «Вдовы Клико» так же одиноко стояла на столе.
        - Брат Штраубе?.. Князь?.. - проговорил Жак. - Весьма рад… Однако - чем обязан?..
        - О, как я рад!.. - не особо искренне воскликнул брат Пьер, снова же, как и в прошлый раз, появляясь из соседних дверей.
        - Господа, - сурово сказал Бурмасов, - дело чрезвычайное, и я не хочу изводить слова на обмен любезностями.
        - Но - о чем вы?..
        - Однако, князь, я решительно ничего… - разом забормотали братья.
        - Господин Пьер, - оборвал их Никита, - я знаю, что накануне аудиенции у императора вы взяли в долг у подпоручика нашего полка Голубицына триста рублей…
        - Но я же их не замедлил вернуть! - удивился такому обороту Пьер.
        - Я тому свидетель - уже спустя два дня вернул, - заспешил подтвердить Жак.
        - Ровно о том я и желаю вас спросить, - не сбавляя суровости, сказал Бурмасов. - За два дня до того у вас не было за душой ни гроша, и вдруг спустя два дня триста рублей появляются, да и поболее небось - иначе бы вы долг целиком не вернули. Между тем имений, из которых вам могли бы прислать, у вас, сколь я знаю, ни в России, ни где-либо еще нет. Государево жалованье для мальтийских рыцарей также поступило много позднее. Вот и спрашиваю: откуда взялись деньги, господин Пьер?
        - Но в чем дело, князь?.. - пролепетал тот. - Не кажется ли вам, что ваш вопрос…
        - Лишен деликатности? - докончил за него Никита. - Вполне сознаю. И ежели вы возжелаете вслед за тем сатисфакции, то я к вашим услугам - на шпагах или на пистолетах, как вам будет угодно. Однако прежде, клянусь, вы ответите на мой вопрос!
        - Но - чем он все же вызван? - вмешался Жак. - Уж не думаете ли вы, что Пьер у кого-то похитил эти деньги?
        - Вовсе нет, - отозвался князь. - Дабы похитить кошелек, требуемы навыки, коими вы, уверен, не обладаете. Но существует и другой способ обретения денег, не менее, а много более преступный.
        - Преступный?..
        - Преступный?.. - округлив глаза, в один голос выдохнули братья.
        - И много более, чем воровство, у нас в России караемый, - невозмутимо продолжал князь. - Если за воровство у нас полагается всего лишь прилюдное битье кнутом, отрезание ушей, вырывание ноздрей, выжигание клейма на лбу и затем отсылка в сибирскую каторгу…
        - «Всего лишь»?! - воскликнул Жак.
        - Sur, lepayscruel![55 - О, жестокая страна! (фр.)] - воскликнул Пьер.
        Бурмасов, не слушая их восклицаний, все с той же невозмутимостью продолжал:
        - …то за действия, кои я разумею, у нас тут, согласно Уложению о наказаниях, принято лишь одно - виновных четвертовывать. Вам пояснить, господа, что сие означает?
        - О, нет, нет… - пробормотал Жак. - Mon Dieu! Quelle sauvagerie!..[56 - Боже мой! Какая дикость!.. (фр.)]
        - Но что за преступление вы имеете в виду? - решился спросить немного более храбрый Пьер. - Неужели наша с Жаком…
        - Наши чувства друг к другу… - подсказал Жак.
        - Да, наши чувства… Неужели они тут караются столь варварски жестоко?
        - При чем тут ваши… ладно, назовем «чувства»? - сказал князь уже несколько с меньшей твердостью. - За чувства, даже за эдакие, у нас ничего не предусмотрено. В российском Уложении о наказаниях про подобные «чувства» не сказано ни полслова, за крайней редкостью у нас подобных «чувств». Такое тяжкое преступление у нас лишь одно - это злоумышление против особы государя.
        Братья перестали дрожать, было сразу видно, что от сердца у них отлегло. Жак даже с облегчением улыбнулся, а Пьер сказал:
        - Но в таком преступлении мы, клянусь вам, князь, совершенно…
        - Отчего вы могли заподозрить нас? - встрял окончательно пришедший в себя Жак.
        Твердость в голосе Никиты чуть поубавилась.
        - Да оттого, - сказал он, - что вы имели неосторожность водить дружбу с лицами… точнее, с лицом, причастным именно к тому, о чем я упомянул.
        - Вы, вероятно, имеете в виду поручика… - начал было Пьер, но Бурмасов перебил:
        - Не надо лишний раз называть имен. Да, разумеется, мы имеем в виду одно и то же лицо.
        - Mon Dieu! - воскликнул Жак. - Такой милый, такой щедрый человек - и вдруг заговорщик?!
        - Да нам все ваши российские заговоры… - лишь отмахнулся Пьер.
        Теперь князь был явно в смущении.
        - «Милый и щедрый»… - проговорил он. - Так что ж, у вас и с ним тоже… тоже чувства?
        Братья лишь потупили глаза.
        - И те триста рублей - это он вам от щедрот своих подарил? - догадался Бурмасов.
        Снова только потупленные взоры были ему ответом.
        - А вы случаем - в порыве ваших чувств - не передали ему слова, произнесенные бароном в карете?
        - У нас что же, по-вашему, князь, других тем для разговора с поручиком не было?! - с такой неподдельной искренностью воскликнул Жак, что от былой решимости Никиты не осталось и следа.
        - Да и зачем нам было говорить ему то, что для нас же во вред? - прибавил Пьер.
        - Отчего же во вред? - не понял Бурмасов.
        - Да оттого, - сказал Жак, - что в таком случае нам пришлось бы объяснять поручику, как мы очутились в одной карете с братом Штраубе.
        - А стало быть, и поведать ему, кто мы такие, - подхватил Жак.
        Бурмасов смотрел на них с полным непониманием.
        - Поручик по сей день считает, - пояснил Пьер, - что мы дети несчастной, залитой кровью Франции, чудом занесенные в Россию и оставшиеся тут без всяческих средств к существованию, оттого, жалеючи нас, поддерживает из своих немалых средств как может. А узнай он, что мы как члены Ордена состоим на жалованье у императора - и просить о такой поддержке нам было бы…
        - Во всяком случае, как вы, надеюсь, понимаете, гораздо труднее, - окончил за него Жак.
        - А так вы милостиво предоставляете ему считать, что он оказывает христианскую помощь неимущим, а не расплачивается с вами за ваши… гм, чувства? - с презрительной улыбкой спросил Бурмасов. - Что ж, весьма достохвальная забота о душе поручика.
        - Однако же, князь, ваши странные намеки… - попытался сохранить лицо Пьер.
        Никита более не желал ссоры.
        - Возможно, я не вполне аккуратно выразился, - сказал он. - Впрочем, если вам желательна сатисфакция, то я с того и начал наш разговор.
        - О нет, просто мы этих намеков совершенно не поняли, - поспешил вставить менее отважный Жак.
        - А не поняли - так считайте, их и не было, - миролюбиво отозвался Бурмасов. - Засим, господа, примите мои извинения за беспокойство…
        - О, князь!..
        - Быть может, желаете вина?..
        - Нет, нет, благодарю, недосуг. Прощайте, господа. - Бурмасов поклонился сухо весьма, и они с фон Штраубе покинули эту обитель разврата.
        . . . . . . . . . . . . .
        - Ясно, что передо мной они ни в чем не повинны, - когда возвращались на извозчике, сказал барон, - а все равно такое чувство после этого разговора… Чтобы рыцари Ордена состояли в содержанках у какого-то поручика!..
        - Да уж, - подтвердил Бурмасов, - чувство такое, будто навоза вкусили… Но что в отношении тебя невиновны оба - то правда твоя. Дело не в том даже, что они там лепетали, а в том, что, по всему видать, трусы оба распоследние… А перепугались-то как! Вообразили, что за такой, как у них, грешок у нас тут в самом деле немедля четвертуют!.. И вся моя стратегия, видишь, насмарку, - вздохнул он. - Хороший был натиск, да вышел пшик. Уж про ниточки, что тянутся к вашему Ордену, я даже их и спрашивать не стал - кто бы из Ордена таким довериться вздумал?
        - Что потратили время - не столь велика потеря, - сказал фон Штраубе. И добавил со вздохом: - А касательно «третьей силы» и касательно того, как мои слова вышли на волю из закрытой кареты, мы, видимо, так в неведении и останемся навсегда.
        Никита, однако, ничего не ответил. И всю дорогу до дому вид у него оставался задумчивый.
        Глава XV,
        в которой фон Штраубе делится еще одною своей Тайной, а Бурмасов выводит из этого чисто практические заключения, прерванные лишь потопом
        Ночевать фон Штраубе остался в квартире у Бурмасова. Было решено, что для безопасности он будет здесь жить, ибо в бельэтаже проживал командир дивизии, оттого дом охранялся караульными, так что проникнуть сюда какому-либо злоумышленнику стало бы весьма затруднительно.
        Утром, когда друзья принимали фриштык, - Никита при этом оставался со вчерашнего вечера задумчив и молчалив, - к ним явился Христофор Двоехоров. Он уже знал от сержанта Коростылева об их счастливо закончившихся злоключениях и только охал да сожалел, что не был с ними рядом в столь роковые минуты.
        - Когда в газете пропечатали, что тебя, Карлуша, лестница под собой погребла, - воскликнул он, - простить себе не мог, что не был там рядом с тобой!
        - Так уж помереть не терпится? - спросил князь, продолжая, впрочем, размышлять о чем-то своем.
        - Чего ж помирать? - простодушно удивился Христофор. - Вы же оба живы; а чем моя фортуна хужей? - И добавил: - Нет, помирать-то мне сейчас особенно не с руки.
        - А когда оно бывает с руки? - отозвался Никита. - Оно, брат, как-то всегда не с руки.
        Христофор весело сказал:
        - А вот сейчас для меня, представь себе - в особенности.
        - Что так?
        - Да то, что вскорости, кажется, женюсь! - радостно ответил Двоехоров. Не увидев в Бурмасове большой заинтересованности, тем не менее с прежней восторженностью продолжал: - И знаешь на ком? На Елизавете Кирилловне, на дочке Кирилла Курбатова, графа!
        - Это, что ли, которая с бородавкой на щеке? - спросил Бурмасов.
        - Какая еще бородавка? - едва сдержал Двоехоров обиду. - Нет у ней никакой бородавки! Это родинка у ней на щечке на левой!
        - Ладно, пусть родинка… А граф Кирилл согласен или вы с ней без спросу решили?
        - То-то и оно, что согласен! И как ему быть не согласным, когда меня сам государь просватал?!
        - Будет врать-то, - сказал Никита. - Других у государя забот нет, только тебя женить.
        При всем своем добродушии наконец-таки Христофор нахмурился.
        - Не в духе ты нынче, я вижу, - сказал. - То бородавку какую-то выдумал, то я вдруг, по-твоему, вру! Могу и уйти, коли не вовремя.
        Он даже поднялся со стула, но Бурмасов поспешил его снова усадить.
        - Ты меня прости, Христофор. Просто я задумался - что-то не сходится у меня… Что женишься - так поздравляю. Совет да любовь. И про бородавку - это я так, от задумчивости… - С этими словами он повернулся к фон Штраубе: - Ты мне вот что скажи. Только вспомни хорошенько. До Петербурга против твоей жизни были злоумышления?
        - Да тут и вспоминать нечего. Точно не было прежде ничего такого.
        - А о происхождении твоем в Ордене всегда знали?
        - Знали. Правда, лишь избранные.
        - О каком таком происхождении? - живо заинтересовался Двоехоров.
        - Вот тут не взыщи, Христофор, - сказал Никита, - вынужден умолчать. Тут такая, понимаешь ли, тайна, что и проговорить боязно.
        - Ну ежели тайна… - не стал настаивать Двоехоров. - Коли я лишний, так, может, мне все-таки… - Он было снова привстал.
        Пришлось князю снова его усаживать.
        - Да не обижайся ты! Просто с вопросами не встревай, а то с мыслей сбиваешь. Вон лучше ликеру отведай.
        - Ладно, молчать буду, - согласился подпоручик, и, чтобы вправду не встревать, он, смакуя ликер, ушел целиком в собственные мысли, с которых его уж никто, пожалуй, не смог бы сбить, ибо, судя по благостному выражению лица, думать он принялся наверняка о своей Елизавете Кирилловне с родинкой на щечке.
        - Ну так вот, - снова обращаясь к фон Штраубе, сказал Бурмасов, - никто в Ордене не покушался на тебя, и вдруг все переменилось: за две недели - с этой стороны, как мы высчитали, три на тебя покушения. Подумай, зачем в Ордене кому-то внезапно понадобилась твоя смерть?
        - Думал, к тому же не раз, - ответил фон Штраубе. - Уж Ордену-то она никак не нужна. Напротив - я, если можно так сказать, главная их реликвия. Именно присутствие в их рядах того, в чьих жилах течет кровь Грааля, безмерно возвышает госпитальеров[57 - Госпитальеры - другое название Мальтийского ордена] над другими орденами.
        Бурмасов опять надолго призадумался.
        - Хорошо, пускай так, - произнес он наконец. - Пойдем с другого конца. Быть может, ты несешь в себе еще какую-то тайну, кроме тайны своего происхождения, и тут, в Петербурге, она стала для твоего Ордена нежелательна?
        - Скорее не тайну, а предназначение, - сказал барон.
        - И каково же оно?
        - В конце века деспозин должен поведать о событиях, которые наступят через век и даже далее чем через век. Насколько далее - это уж от наития зависит…
        - Постой, постой, - перебил его князь. - Так нынче-то у нас семьсот девяносто девятый год! Как раз век подходит к своему окончанию! И ты что ж, уже можешь что-то сказать так далеко наперед?
        - Пока не могу, - признался фон Штраубе. - Видно, срок еще не настал.
        - Хорошо, - сказал Бурмасов, - ну а когда настанет срок - кому ты должен это передать?
        - Магистру Ордена. Так делали все мои предки, жившие на рубежах веков. Кстати, мой прадед сто лет назад предсказал изгнание Ордена с Мальты, что хранилось в великом секрете, пока не нашло свое подтверждение.
        - Погоди-ка, - опять остановил его князь, - покуда не до Мальты твоей. Ты сказал, что магистру своему должен передать, а это, стало быть…
        - Теперь, стало быть - императору Павлу, являющемуся нашим магистром.
        - Вот! - воскликнул Бурмасов и поднял палец, указуя им куда-то ввысь. - А до того, как Павел наш стал магистром, никто на твою жизнь не покушался! Вот, кажется, мы и нашли ту самую точку!
        - Да ты о чем?
        - А я о том, что кому-то больно неугодно, чтобы твое откровение дошло до Павла!
        - Но почему же? - удивился фон Штраубе. - Ведь речь идет о временах столь отдаленных, что из ныне живущих уже не останется никого. Магистр должен после разговора со мной оставить послание для будущих веков и запечатать его ровно на сто лет.
        - Да… - снова задумался Бурмасов. - Нынче мало кто думает на сотню лет вперед. В этом смысле твои откровения вроде бы никого особо волновать не должны… Хотя постой-ка! Откровения тех предков твоих имели касательство к судьбе мира всего или только к судьбе вашего островка?
        - Большей частью, конечно - к судьбе того места, где эти откровения происходили. В тех случаях - первоочередно к Мальте, стало быть.
        - Ну а ежели ты сейчас в России и станешь делиться своими откровениями с российским императором - то в этом случае…
        - В этом случае, - сказал фон Штраубе, - я так думаю, откровения будут иметь касательство по большей части именно к России.
        И снова, подъяв перст, Бурмасов воскликнул:
        - Вот!.. Ибо что такое Мальта твоя? Ты уж не серчай, но Мальта твоя - тьфу, островок! На географической карте булавкой в него ткни - и всё, нету твоей Мальты!.. А Россия… Это, брат, Россия! Тут из пушки по карте пали - все равно что-нибудь да останется!
        - Да, Россия - преогромная страна, - признал фон Штраубе, - но к чему это ты?
        - Да к тому!.. Как ты не понимаешь? Судьба Мальты твоей, да еще через сто лет, мало для кого составляет заботу; на судьбе мира всего даже погибель ее, почитай, никак не скажется. А вот судьба России!.. - Внезапно спросил: - Скажи мне, Карлуша, рок можно преодолеть?
        Фон Штраубе не однажды думал об этом, оттого ответил сразу же:
        - Я так полагаю, что никакого рока нет. Как по-твоему: если человек пилит сук, на коем сидит, а потом вдруг падает - это как считать, злой рок?
        - Какой тут рок? Дурость - вот как сие называется. Если б кто очутился рядом чуть поумнее да вовремя предостерег его, дурня…
        - Ну а если б он не послушал?
        - Тогда вдвойне дурак!
        - Именно! - подтвердил фон Штраубе. - Так же точно и люди, и даже, бывает, целые сообщества и народы: не прислушиваются к тихому голосу предостережения, падают ниже некуда, а вину всему видят в некоем изначально предначертанном для них роке.
        - А как тогда быть с царем Эдипом? - выказал Бурмасов неожиданную для барона образованность. - Его-то, сколь помню, вещий оракул как раз предостерег.
        - О, - ответил фон Штраубе, - голос судьбы надо не только уметь слышать, но и понимать. Представь, что человека, пилящего перед собой сук, предостерегли бы на неведомом для него языке.
        - Ну а в случае с тем же Эдипом? Я так понимаю - его предостерегли вполне по-эллински.
        - Но что он понял из тех слов? К примеру, ему был предречен грех отцеубийства; так не убивай же вообще никого - тогда избегнешь и этого тягчайшего греха! Было предречено, что женится на собственной матери; так прими схиму - минует тебя и сей грех!
        Никита из его умозаключений вдруг вывел нечто совершенно свое:
        - Выходит, - проговорил он, - императора нынешнего, Павла Петровича, все равно убьют, предостерегай ты его или не предостерегай.
        При этих словах Двоехоров отвлекся от своих благостных мыслей и взглянул на него несколько испуганно.
        - Ты чего, Харитоша? - спросил Бурмасов, поймав на себе этот взгляд. - Тебе ли не один черт (прости Господи!), кто восседает на троне?
        - Теперь уж не один, - сказал подпоручик. - Государь Павел Петрович за меня сватает Елизавету Кирилловну. Я уж и колечки венчальные присмотрел; матушка из деревни денег вышлет - куплю. А ты тут такое говоришь - я уж думаю: успеть бы венчанию… Ну а коли успеется - так, понятно, один… этот самый, как ты сказал.
        - Не печалься, Христофор, - подбодрил его князь. - Венчание - дело быстрое, а заговор против государей такая штука, что в один миг не делается. Окольцуют тебя, Харитоша - заметить не успеешь…
        - Ну, коли так… - И на простодушном лице Двоехорова снова нарисовалась отрешенная и наипросветленная благость, какая могла быть только от умосозерцания родинки возлюбленной.
        Бурмасов опять повернул голову к фон Штраубе:
        - Да, выходит, удушат Павла нашего, даже если б ты его предостерег. Тут никакие караулы не помогут. Не услышит он голоса фортуны, ибо не вышел умом… Чтоб уберечься, не караулы усиливать надобно, а совсем другие действия принимать: над дворянской честью не глумиться, указами дурацкими не выставлять себя на всеобщее посмешище. Но тогда бы он был не Павлом, а вовсе кем-то другим, надо наново переродиться, что никому из смертных не дано… И цесаревичу, выходит, быть, как и Эдипу, отцеубийцей, - продолжал князь. - Ты с заговорщиками не милуйся - тогда избегнешь смертного греха. А когда ты душою с ними, да притом мечтаешь Божьи заповеди соблюсти - нет, не получится так!.. Однако, - добавил он, - ты, Карлуша, говорил тут еще про людские сообщества, даже про целые страны; им-то когда-нибудь предначертанного судьбою удавалось избежать?
        - Увы, им для того как раз и приходилось наново перерождаться, - сказал фон Штраубе.
        - К примеру?
        - К примеру, Древний Рим. Предначертано было, что падет через двенадцать веков после Ромула; тогда же он, как всем известно, и пал. Однако самые прозорливые услыхали Божий глас, что довольно жить лишь в наслаждениях и разврате, и на останках растленной, смердящей уже империи они сотворили мир христианский. Много других примеров из древности в подтверждение тому… Да что там! Весь мир наш предупрежден! Любой может прочесть эти предупреждения в книге Апокалипсиса. А избегнем ли мы пророчества, а стало быть, и конца света - один Господь знает. Ибо всем для того должно наново переродиться и возжелать не царствия земного, как подбивает искуситель, а Царствия Небесного.
        Бурмасов сидел молча, еще более, чем прежде, задумчивый. Наконец сказал:
        - Ладно, до всеобщего Армагиддона, мне так сдается, еще далеко; ну а с Россией, с Россией-то как? Твои эти… пророчества - могут они ее предостеречь?
        И в который уже раз - пока что лишь слабым всполохом - перед фон Штраубе промелькнуло видение: жестокая звезда над черной водой и гарь в воздухе, наполняющем воспаленную страну.
        - Думаю, могут, - сказал он. - Но для этого многое должно сойтись.
        - Я так понимаю - перво-наперво ты должен остаться жив, чтобы суметь свое пророчество передать, - стал загибать пальцы Бурмасов.
        - Да, и это, конечно, - признал фон Штраубе.
        - Далее - должен быть жив император Павел до той поры, пока ты ему не передашь, - так?
        - Вполне верно.
        - Затем, - загнул третий палец Никита, - он должен тебя выслушать и тебе поверить. Верно рассуждаю?
        - Куда уж как.
        - Наконец, он должен внять твоим словам настолько, чтобы его сподобило начертать письмо для будущих веков. - Глядя на свои четыре загнутых пальца, князь вздохнул: - Да, всё вместе - нелегкая задача. Выходит, одного тебя спасти - это лишь четверть всего дела. Но - допустим, управились… - Он разогнул один палец. - Однако надо еще до поры уберечь от смерти императора, а она, костлявая, уже примеривается, обхаживает его вокруг; во всей империи он, сдается мне, один этого не разумеет. - Еще один палец, впрочем, разогнул. - Далее, - продолжал, - надо приложить усилия, чтобы сия взбалмошная персона в нужную минуту тебя приняла, к тому же тебе целиком поверила. И - на десерт - чтобы она оставила свое послание для потомков…
        - Да вы что, друзья мои! - решил все-таки вмешаться Двоехоров. - Неужто, Никита, не видишь, что твои прожекты - неисполнимые?
        - Отчего так? - нахмурился Бурмасов.
        - Нет, - пояснил Христофор, - Карлушу мы, пожалуй что, выручим от беды. Шпага моя к тому всегда готовая. Выручали - выручим и еще… Положим, даже и заговору против венценосной особы мы до поры сумеем повредить, хотя с этим - оно, конечно, потруднее. А вот чтобы на что-то нашего государя сподобить - это ты, Никитушка, больно размахнулся. Всем ведомо - своенравен, и ни на что даже самое разумное подвигнуть его никакими силами нельзя. Нет, в таком деле я вам никак не товарищ.
        - Что ж, каждому свой аршин, - сказал князь. - Но Карлуше помочь ты, я понимаю, берешься?
        - А как иначе? - даже удивился подпоручик. - Разве я шпагой своей уж не доказал?
        - И в том, чтобы попытаться уберечь до поры императора, - продолжал Бурмасов, - ты заинтересован до крайности, а то гляди - не поспеешь с женитьбой на этой… ну, с родинкой которая.
        - На Елизавете Кирилловне, - подсказал Двоехоров, слегка обиженный его беспамятливостью на сей предмет. - Тут - сколь бы ни трудно, а живота не пощажу.
        - Вот! А говоришь - не товарищ! Хоть на эту половину - а все же товарищ.
        - Ну на половину я согласен, - подтвердил Христофор. - На эту половину - вот тебе моя рука… А вот чтобы вразумлять или подвигать государя…
        - Ладно, - согласился Бурмасов, - это, считать будем, дело мое. Тут что-нибудь да придумаем. Чтобы Никита Бурмасов да не придумал, когда речь идет о спасении Отечества! Пускай даже через века!..
        Фон Штраубе, однако же, слегка убавил его самоуверенность.
        - Боюсь, что ты все-таки самого главного не учел, - сказал он.
        Бурмасов снова нахмурился:
        - О чем ты?
        - О том, - сказал барон, - что при всей твоей отваге и при всех твоих придумках тебе не дано перепрыгнуть через века. Надо ведь еще, чтобы тот, кого спустя сто или двести лет это послание достигнет, внял ему и что-то совершил.
        На сей раз долго Бурмасов почесывал в затылке, обдумывая его слова.
        - Это, брат, наповал сразил ты меня… - проговорил он. - Мда, через века - оно и вправду затруднительно… - Но после минуты-другой раздумий добавил: - Хотя, впрочем, и тут мысль одну имею…
        И Двоехоров, и фон Штраубе взглянули на него несколько удивленно.
        - Ты - деспозин, так? - спросил он. - Стало быть, и дети твои, ежели появятся на свет, будут также деспозинами. И внуки, и правнуки - верно я понимаю?
        - Вполне, - подтвердил фон Штраубе.
        - И наделены будут тем же даром, что и ты?
        - Да, это непреложный дар всего семейства Грааля…
        - Вот все и решилось! - радостно воскликнул князь. - Тебе надо, как и Христофору, жениться, обзавестись потомками; они вдругорядь обзаведутся своими; так потомством своим и дотянешься через века!.. Вот только, - вдруг забеспокоился он, - ты ж, кажись, монах… Как там у вас в Ордене касательно женитьбы?
        - Я не принимал пострига, - сказал фон Штраубе. - Деспозины не принимают его - как раз во имя непресекновенности своего рода.
        - C’est magnifique![58 - Это великолепно! (фр.)] - вновь возликовал Никита. - Вот и женишься! Только всенепременно тут, в России - чтобы потомок твой был в нужном месте в нужное время!.. А мы насчет своего потомства расстараемся, верно, Христофор? Чтобы всегда было кому деспозинов поддержать!
        - Чего ж не постараться? С таким делом можно и постараться, - с легкостью согласился Двоехоров.
        Тут лишь фон Штраубе вдруг понял одно из своих видений. Ну да, это не он и не Бурмасов сидели под странным освещением, льющимся из стеклянных кругляшков. Это были их дальние потомки - тоже, впрочем, Бурмасов и фон Штраубе, прокарабкавшиеся через толщу столетия. А где-то неподалеку от них были и потомки Двоехорова, хотя они ощущались гораздо слабее… Вот только страшная звезда - она тоже была. Замерла в небе и горела над черной водой…
        «Вода! Вода!..» - кричали где-то. Фон Штраубе сейчас не мог понять - тоже из видения были эти возгласы или разносились наяву…
        Бурмасов между тем, вполне своей смекалкою довольный, продолжал:
        - Видишь, как все славно выходит! И вовсе не так безнадежно, как чудилось сперва. Спасем с тобою, Карлуша, Россию-матушку! Благо это великое будет - все равно как спасти неразумное дитя.
        - Ты под дитём неразумным Россию разумеешь, никак?.. - удивился Двоехоров этому уподоблению. И вдруг прислушался. - Не слышишь?.. Сдается, что-то кричат…
        Да, значит, фон Штраубе не почудилось - вправду кричали; только вот что? Слово «вода» он в тех криках различал вполне отчетливо, а что еще, кроме «воды», он никак не мог разобрать.
        Бурмасов за своими мыслями и прислушиваться не стал. Он и от Христофора услышал только первую часть вопроса, поэтому ответил горячо:
        - Конечно, дитя! Большое, но неразумное дитя! Географии сколько хочешь, а вот разума… Нет, разум присутствует, конечно, да какой-то больно особенный. С таким особенным разумом недалеко и до беды.
        - Чем же она для тебя разумом не вышла? - спросил Двоехоров.
        - Да тем, что завсегда норовит пилить под собою сук! Татарва уже рядышком, а князьки наши меж собою воюют. Ляхи Москву спалили, а наши никак не выяснят, кому после Тушинского Вора царем быть. А чуть смути чем-нибудь, как тот же Емелька Пугач, - уж такая смута пойдет, что попробуй-ка управься… Или это: пространство занимает такое, что аж на Америку перекинулась, а для столицы и места на земле не нашла, позаимствовала у Нептуна. Что за место, право! Людям и рыбам тут надобно жить попеременно!.. - Вдруг насторожился: - Э, а вправду ведь кричат…
        - А что я тебе говорил! - вставил Христофор.
        - Накаркал я сейчас, кажется, - сказал Никита, с этими словами вскочил и распахнул окно.
        «Вода! Вода!» - тотчас ворвались крики с улицы. И еще кто-то кричал:
        - Потоп!..
        Фон Штраубе с Двоехоровым тоже разом подскочили к открытому окну.
        Улицы, собственно, под ними уже не было - всю забрала вспенившаяся пучина, несущая на себе мусор, обломки домашней утвари, даже кладбищенские гробы. Вода с шумом врывалась в подвалы, вынося оттуда прах и перепуганных крыс. Этим шумом заглушало людской визг и крики, разлетавшиеся по городу:
        - Караул! Потоп!..
        - Лодка! - сказал Никита. - Пошли скорей. А то ежели еще подымется, то и нас захлестнет.
        - Где, где лодка?! - стал вглядываться Двоехоров.
        - Пошли, пошли! - потянул Бурмасов и его, и фон Штраубе. - Живее, а то не увидишь эту свою, с родинкой… Все, прости, забываю, как ее…
        - Елизавета Кирилловна, - на ходу не преминул вставить Двоехоров, устремляясь вместе с бароном вслед за Никитой к лестнице.
        Вода уже подошла к ступеням бельэтажа. Просвечивалась лишь верхняя часть парадного выхода, за которым тоже ревела и мчалась водная стихия.
        Глава XVI
        Потоп
        Бурмасов обучает видеть невидимое
        …едва не вплавь выбираясь из затопленного подъезда, на ходу скидывая тяжелый, тянущий вниз рыцарский плащ.
        Сдавившая со всех сторон ледяная вода была рослому Двоехорову по грудь, ему, фон Штраубе, по шею, а невысокому князю и вовсе доходила едва не до подбородка. Вода мчалась так близко у глаз, что видеть можно было не дальше чем на расстоянии вытянутой руки от себя, и крики про потоп неслись теперь уже неведомо откуда, над самой этой водой, точно ею и порожденные.
        Никакой лодки было не видать. Мимо проносило всяческий хлам.
        - Берегись! - успел крикнуть Двоехоров, и фон Штраубе едва увернулся, чтобы несомый водою венский шкап не саданул его по голове.
        По шкапу метался белый шпиц и протяжно скулил, вторя людским возгласам.
        - Держись, Карлуша! - подбодрил Христофор. - Там лодка впереди!
        Никакой лодки фон Штраубе не увидел. Вода с каждым мигом прибывала. Теперь ему уже доходило до подбородка, а Никита, должно, совсем бы захлебнулся, если бы Христофор не помогал ему держать над пучиной голову. Барон хотя и мог еще самостоятельно дышать, но сил для этого оставалось все меньше, приходилось перебарывать эту ледяную пучину для каждого вдоха.
        Оступившись было, на миг ушел под воду с головой, но за что-то сумел уцепиться. Лишь после того как снова вдохнул воздуха, вдруг с ужасом понял, что это было…
        То был несомый стихией труп Мюллера, все еще связанный, с кляпом во рту, но только из груди у него торчал глубоко вонзенный стилет. Последнее, что увидел фон Штраубе, были открытые глаза мертвого лекаря, словно бы с укоризною взиравшие на него…
        В следующий миг вода стала столь высока, что дышать он уже не мог. Утратив силы бороться со стихией, с головой погрузился в ее зыбь и мог зрить, как в том видении, только черную воду, сомкнувшуюся у него над головой…

* * *
        …Ведь он умер - почему же так долго не приплывает за ним перевозчик Харон на своей ладье? Слышны только далекие всплески его весла; за кем он плывет пока что?..
        Боже, сколько их - тех, за кем предстоит ему плыть! Трупный смрад, как от Мюллера, наполнил всю страну… Но - какую страну? Где она?..
        Да ведь, Господи, эта самая страна и есть, но только унесенная временем на век с лишним вперед! И он - это уже, кажется, не он, а тот, другой, отстоящий от него на век вперед фон Штраубе. Пронзенный штыками, брошен в воду; вот от чего - от его крови - та вода так черна!..
        А отчего так зла звезда, горящая на дневном небе над всею страной? Рождение какого Зверя из Апокалипсиса она знаменует?..
        «Неужто не предостерегли с Бурмасовым от полымя страну? - подумал он и удивился тому, что, мертвый, он как-то все-таки мыслит. - Неужели не состоялось то послание через век?..»
        …Но что это, Боже, что это?! Оно, то самое послание!.. Почему оно горит, чьею рукой брошено в огонь?..
        Скорчилось в огне, сгорело!.. И значит, быть Зверю, и полыхать в небе зловещей той звезде!..
        Впрочем, впрочем… Вот оно! И не сгоревшее вовсе, не могло оно - вот так вот, дотла! Не сгорают подобные послания! Кто-то уже другой - но он знает, что и это его потомок, только еще более далекий - подхватывает послание… И понемногу блекнет, растворяется в небе сатанинская звезда… И вот он уже на палубе триеры под названием «Голубка», тот дальний потомок его, - стоит в окружении Тех, Кому лишь и должно там находиться…[59 - О судьбе послания и обо всем, что смутно увидел фон Штраубе, см. в романах В. Сухачевского «Завещание императора», «Сын» и «Доктор Ф. и другие» из серии «Тайна»].
        Значит, все не напрасно, подумал он. Но - что, что не напрасно, если он уже мертв и не передаст никакого послания: оно растворится вместе с ним в этой ледяной воде…
        Вот уже и Харон плывет наконец за ним. Берет в свою ладью. Затем склоняется над его тенью и произносит нечто странное, чего, обращаясь к тени, кажется, не должен бы говорить.
        - Карлуша, друг ты мой дорогой… - говорит он. - Ты меня слышишь, Карлуша?..

* * *
        - …Карлуша… - услышал он снова и, вдруг узнав голос, понял, что все-таки жив.
        Фон Штраубе приоткрыл глаза и увидел склонившегося над ним Бурмасова.
        - Карлуша! - воскликнул тот. - Дышишь!.. Слава те Господи! Кажись, вовремя вытащили тебя! Воды нахлебался - да это ничего! Коли дышишь - уж раздышишься… Э, да ты дрожишь весь…
        И правда, фон Штраубе ни слова не мог произнести. Вернувшись к жизни, он сознанием еще не успел ощутить холода, но тело уже вступило в свои права, и его содрогала такая дрожь, что зубы ходили ходуном, отстукивая дробь, как барабанные палочки.
        Бурмасов достал фляжку с ромом:
        - На-ка, хлебни.
        Фон Штраубе сделал несколько глотков. Тепло тонкой струйкой прошло где-то в глубине тела, отчего дрожь только усилилась, но зато барон обрел способность видеть творившееся вокруг.
        Он сидел в большой лодке, настолько переполненной дрожащими тоже людьми, что казалось, вода вот-вот перехлынет через борта. Потоп, однако, явно начинал спадать, волны теперь неслись не столь бурно, кто-то брел по улице, лишь немного выше пояса погруженный в воду, их лодка проплывала ниже кромки первых этажей, а кто-то брел по улице, лишь немного выше пояса погруженный в воду.
        Среди гребцов барон увидел возвышавшегося над всеми Двоехорова, веселей и проворней других орудовавшего веслом. При этом он подбадривал остальных:
        - А ну, шире загребай! Ваше счастье, что на веслах - лучше согреетесь!.. - А заметив, что фон Штраубе смотрит в его сторону, крикнул ему: - Живой, Карлуша? Ничего, скоро будем в тепле - совсем жизни возрадуешься!..
        - Он-то тебя и выловил, и до лодки доволок, - сказал Бурмасов. - Да и я бы без него небось пропал…
        Фон Штраубе, наконец кое-как совладав со стучащими зубами, спросил князя:
        - Видел Мюллера?
        - Живой, стало быть? - отозвался Бурмасов. - А ты боялся, с голоду помрет…
        - То-то и оно, что неживой, - ответил барон. - Как раз труп мне навстречу плыл.
        - Утонул, стало быть?.. Не скажу, чтобы мне слишком жаль было шельму.
        - Нет, причина другая, - проговорил фон Штраубе, отдавая со словами все крохи скопленного тепла. - Ему, связанному, кто-то в грудь всадил стилет, а потом труп, наверно, водой вымыло из того подвала.
        Рукоятка, торчавшая из груди Мюллера, сейчас опять возникла у него перед глазами, и лишь тут барон вдруг понял, что еще в тот миг успел узнать ее. То был, без сомнения, мальтийский стилет, какие давались всем рыцарям при вступлении в Орден.
        - Свои ж небось и прикончили, - заключил Бурмасов. - С них, с масонов, станется.
        Дрожь позволяла говорить лишь коротко.
        - Нет, - сказал фон Штраубе. - Это Орден. Орденский был стилет.
        При этом сообщении князь присвистнул.
        - Ошибиться ты часом не мог?
        Барон только покачал головой.
        - Закололи, значит, борова… - задумчиво произнес Никита. - Не пойму - им-то, орденцам, это пошто?
        Ответить пока было нечем… Однако тут фон Штраубе заметил, что при упоминании об Ордене из другого конца лодки две пары глаз метнули взгляды в их сторону. Все вымокшие люди до сих пор казались ему одинаковыми, но тут он сразу узнал тех двоих. Это был комтур Ордена граф Литта и его безмолвный слуга Антонио.
        - Тише! - шепнул он. - Кажется, нас слушают…
        Князь незаметно посмотрел в ту же сторону, что и он, и тихо проговорил:
        - Ба! Знакомая персона. Комтура этого видел однажды… А с ним рядом кто?
        - Антонио, слуга, - так же тихо сказал фон Штраубе. - Он немой - когда-то вырвали язык; но слышит он хорошо.
        - Вот про слугу безъязыкого ты мне ничего не говорил, - отозвался Бурмасов. - Между прочим, весьма напрасно. Кажись, в нашей комедии прибавляется действующих лиц… И очень удачно складывается, даже, смотри-ка, потоп нам в помощь. Сама фортуна занесла на этот ковчег тех, кто мне как раз и надобен…
        Что имел в виду Никита, фон Штраубе не сумел понять.
        Как раз в этот миг лодка заскрежетала днищем по мостовой и остановилась.
        - Всё! - весело крикнул со своего места Двоехоров. - Вот что значит мы духом не падали! Господь милостив, и наш ковчег прибило наконец к Арарату.
        Воды за бортом было уже немногим выше чем по колено, однако продрогшие люди не торопились переступать из лодки в ледяную муть. Воспользовавшись этим, Бурмасов перебрался в тот конец ковчега, где сидел комтур со своим слугой, и о чем-то заговорил с графом. Был настолько любезен, что поделился остатками рома из своей фляжки и с Литтой, и даже с Антонио. Затем, видимо, что-то им предложил, поскольку оба в ответ обрадованно закивали.
        - Карлуша, Христофор! - крикнул Никита. - Давайте-ка, друзья мои, ноги промочим еще разок, а там уж, обещаю, отогреемся.
        . . . . . . . . . . . . . .
        Через полчаса они все впятером в одних халатах сидели перед растопленным камином на квартире у Бурмасова, которую так и не залило, и потягивали приготовленный самолично Никитой горячий ромовый грог. Фон Штраубе чувствовал, что его продрогшее тело уже отогрелось и снаружи, и изнутри, и теперь тепло отогревало самое душу.
        Князь выглядел изрядно отяжелевшим от выпитого, но фон Штраубе догадывался, что за той видимостью пряталось притворство, он уже знал, сколь много хмельного может поглотить Никита, не теряя притом головы. Обман явно преследовал целью притупить бдительность комтура и его слуги. Явно что-то было при сем у Бурмасова на уме, а вот что - барон пока еще не догадывался.
        - Вы, возможно, знаете, граф, - обратился он к Литте деланно пьяным голосом, - что давеча на нашего общего друга Карлушу…
        - На фон Штраубе? - уточнил комтур.
        - А?.. Ну да… Так вот - что давеча на него не однажды покушались, желая жизни лишить?
        - Как я могу не знать, - ответил граф, - если именно я должен быть ему тут, в чужой стране, вместо отца.
        - Certtainement![60 - Безусловно! (фр.)] - излишне громко для трезвого воскликнул Бурмасов. - Стало быть, не можете не знать и того, что какие-то его слова странным образом проникли наружу из кареты, в которой ехало лишь пятеро. Не кажется ли вам, что именно эти слова и послужили…
        Комтур нахмурился:
        - И вам, выходит, рассказал? Думаю, это было весьма неосторожно с его стороны…
        - Ах, да бросьте вы, граф! - беззаботно отозвался Бурмасов. - Мы ж с Карлушей друзья, а от друзей у нас в России не принято скрывать…
        - Боюсь, что это откровение может оказаться небезопасным и для вас, князь…
        - Ну, семи смертям не бывать, а одной все равно не миновать… Так я спросил: не кажется ли вам?..
        - Да, - перебил его Литта, - совершенно уверен, что причиной всех несчастий рыцаря послужили те его слова. Собственно, я и подсказал ему эту мысль.
        Взгляд Никиты изображал полное непонимание.
        - Но как же, граф?! - снова воскликнул он. - Ежели в карете вас было только пятеро, а если не считать нашего друга Карлушу, так вовсе четверо, - ясно же, что лишь кто-то из этих четверых и мог затем кому-нибудь сообщить. Только ради Бога, не надо мне говорить, что воздух тут, в России, наделен слухом, или рассказывать обо всяких там шпионах-карликах на запятках…
        - Он и об этом нашем разговоре вам поведал… - еще более хмурясь, проговорил граф. - Но если знаете также и вы, и Бог знает кто еще, то согласитесь, что круг подозреваемых лиц расширяется. О нет, вас я, разумеется, ни в чем таком не подозреваю, князь! Указываю лишь на некоторый изъян в ваших рассуждениях.
        - Никакого изъяна, граф, - сказал Бурмасов, глядя на него совершенно вдруг трезвыми глазами. - Покушения начались тотчас по выходе барона из кареты. Причем самое первое было столь необычно по замыслу, что указывает на слишком хорошую осведомленность о всяких средневековых ловушках; полагаю, что и вам они также известны.
        - Не кажется ли вам, князь, что это уж слишком? - сурово спросил граф.
        - «Слишком» бывает только водка после шампанского, - отозвался Никита. - Ну да это так, присказка. Нет-нет, граф, вы тут вне подозрений, ибо сидели в карете, когда та ловушка сработала… Над ловушкой, впрочем, голову еще предстоит поломать… А вот следующее покушение было (вы, должно быть, знаете) совсем иным…
        - Это когда восемь офицеров со шпагами на него напали по пути во дворец?
        - Оно самое. И случилось оно уже к вечеру. Кто-то же сообщил сим офицерам о неосторожных Карлушиных словах. Только то могло быть причиной - личными врагами, я уверен, он еще не успел обзавестись… Однако же кто, кроме вас, престолонаследника да Карлушиного спасителя Христофора, знал о его вызове во дворец? Престолонаследник в качестве доносчика вроде бы отпадает, Христофор - тем более; кто ж у нас в таком случае остается?
        - Ваши намеки, князь!.. - От гнева комтур вскочил.
        - Спокойнее, спокойнее, граф. Я вовсе не высказываю подозрения против вас, а просто хочу вам показать еще один изъян в вашей логике. Тем более что даже и при желании не могли бы заговорщикам донести. Ваша персона слишком заметна, пешком вы по городу не перемещаетесь; если бы пожелали кому-нибудь донести, то вызвали бы к дому экипаж, а это потребовало бы времени, за которое Карлуша успел бы доехать до дворца.
        Успокоенный, что его не подозревают в предательстве, комтур снова уселся в кресло.
        - Что ж, - сказал он, - признаю, князь, логика у вас есть. Однако вы, кажется, хотели поведать о каком-то изъяне в моей логике. Слушаю вас.
        - Извольте, - кивнул Бурмасов. - Только что мы обрисовали круг лиц, знавших об этом вызове во дворец. Повторим - сколько ж их?
        - Ну… - начал считать граф. - Я - это раз. Далее - престолонаследник. Затем этот офицер, - он кивнул на Двоехорова, только лишь начинавшего прислушиваться к их разговору. - Наконец - сам барон, коему доносить на себя нет никаких резонов. Итого, выходит, четверо. Да, никого не забыл! Меня вы, я так понимаю, уже исключили; так на кого же вам указывает ваша логика?
        - Скажу… Только сперва позвольте, граф, предложить вам небольшое умственное упражнение. Посмотрите повнимательнее на этот столик и перечислите все до единого предметы, кои наблюдаете на нем.
        Комтур посмотрел на лафитный столик с резными ножками, стоявший возле окна.
        - Чую какой-то подвох, - сказал он. - Может, на нем какие-нибудь мелкие, невидимые предметы?..
        - Ах, опять мнятся вам какие-то карлики-невидимки, - улыбнулся Бурмасов. - Заверяю вас, никакого в этом роде подвоха нет, все вполне зримо. Ну-с, граф, перечисляйте смело, я жду…
        - Во-первых, хрустальный графин для ликера… - начал граф. - Надеюсь, описывать его нет нужды?
        - Нет, - сказал Никита, - вы просто перечисляйте. Итак, бутылка. Далее?
        - Далее… Блюдце, на коем графин стоит… Рядом - две хрустальные рюмки. - Он покосился на Никиту, пытаясь понять, не допустил ли какой оплошности.
        - Не смею оспорить, - подбодрил его тот. - Продолжайте, граф, продолжайте…
        - Далее… Вазочка с конфетами… Сколько их там, надобно говорить?
        - Бог ты мой! - воскликнул Бурмасов. - Да я и сам этого не знаю! Не ждите каждый раз каких-нибудь каверз, граф, перечисляйте смелее.
        - Книжица в кожаном переплете для записей… Ножичек с перламутровой рукояткой для очинки пера… Еще ножичек для разрезывания фруктов… Медальончик с изображением… - Он привстал с кресла, чтобы разглядеть. - С изображением некоей дамы…
        - Да, это Амалии, - слегка поморщился Никита. - Давно бы выбросить пора. Гм, а его я бы и не назвал - отсюда, с моего места, не видно… Ну, это всё?
        - Всё… Хотя нет! Одна конфетка выпала из вазы и лежит на скатерти…
        - Предположим… Хотя конфетки мне тоже не видать… Ну, теперь-то всё?
        - Теперь уж решительно всё, - сказал граф. - Разве только, может, крохотная булавка какая-нибудь, вовсе не различимая глазом.
        - Нет никакой булавки…
        - Тогда всё, - сказал комтур. - Вы удовлетворены?
        - А все же - ну-ка, еще внимательнее…
        - Нет, решительно более ничего!
        - Ах, граф, - пожурил его Бурмасов. - Даже конфетку вы углядели! А такой заметный предмет… Вскользь вы его даже изволили упомянуть…
        Комтур в недоумении взглянул сначала на Никиту, потом снова на столик и вдруг воскликнул:
        - Бог мой! Ну конечно же! Еще, разумеется, скатерть! Скатерть на столе! Как я мог ее не назвать?! Вы ведь ее конечно же имели в виду!
        Бурмасов с улыбкой сказал:
        - Наконец-то… Делает вам честь, что хоть и под конец, а все-таки догадались. Спрашивается, почему лишь в самый последний черед вы назвали столь заметный предмет? Да лишь потому, граф, что скатерть вроде как бы и самостоятельным предметом не является - настолько она непременная принадлежность стола, что и упоминать о ней большинству в голову не приходит!..
        - Да, это так, - вынужден был признать комтур. - Но совершенно не понимаю, с какой целью вы задали мне эту загадку князь.
        - Ровно с той целью, чтобы вы поняли ход моих дальнейших рассуждений. Заодно увидите и изъян в вашей собственной логике. Вы перечислили всех. Среди подозреваемых лиц упомянули даже самого барона, хотя уж он-то, видит Бог, не может быть причастен к доносительству на самого себя. Вы даже каких-то незримых шпионов придумали, так же, как только что - несуществующую булавку на столе. А вот в реальности существующего и вполне зримого… - И вдруг воскликнул: - Держи!..
        Что-то загрохотало, что-то метнулось позади фон Штраубе. Он было вскочил, но тут же на его голову обрушился такой силы удар, что он снова упал в кресло, в ушах зазвенело и свет в глазах на минуту померк…
        Глава XVII
        Как это делается по-русски
        …Когда мир перед его глазами снова обрел очертания, борьба подходила к концу. Христофор восседал на поверженном Антонио, руки у того уже были связаны за спиной, а Бурмасов ремнем стягивал ему ноги. Тот извивался, вертел головой и, тужась укусить Двоехорова, так скалился, что был виден черный обрубок языка.
        - Неужели?.. Неужели?.. - сидя в кресле, бормотал комтур. - Боже, как я не догадался сразу?..
        Наконец Антонио был повязан со всей тщательностью. Бурмасов поднялся и, отдышавшись, сказал:
        - Видите, граф, слуга ваш, не взыщите, оказался сообразительней, чем ваше сиятельство. Едва я про скатерть заговорил, как он сразу смекнул, что раскрыт. В самом деле, кто еще может быть так же непременен и потому так же для всех незаметен, как скатерть на столе?.. Но такой прыти от него, право, не ожидал. Ничего не скажешь, быстёр!.. И ведь наблюдал же за ним не спуская глаз, а как он скакнул да Карлуше по голове кулачищем своим заехал - право, заметить даже не успел!.. А кулачище-то пудовый! Ты, Карлуша, как, пришел в себя?.. Вижу, вижу, пришел… А силен, силен!.. Если б не Христофор!..
        - Да уж, - проговорил Двоехоров, тяжело дыша. - Нечасто встречаешь такую силушку…
        - Я, правда, ему смекнуть помог, - продолжал Никита. - По-незаметному достал бумажку из кармана - он ее, шельма, сразу узнал…
        - Какую еще бумажку? - не понял граф.
        - А вот эту, - показал Бурмасов. - Сейчас еще малость подсохнет - тогда прочтем. Но думаю - из его переписки с заговорщиками. Я не случайно в прихожую выходил. Вроде как по нужде, а сам - на кухню, где наше платье сушится. Вот из его плаща и извлек. Хорошо, не чернилами писано, а грифелем - от воды не расплылось, прочитать сможем.
        - Но позвольте, - вмешался Литта, - как он мог что-то кому-то передать, когда он без языка?
        - Не без рук же, - сказал князь. - Так что записку написать вполне мог.
        - Но что он мог понять из нашего разговора? Ведь он итальянец и русскому не обучен!
        - Однако и вы, граф, и мой друг Карлуша - оба тоже не урожденные русаки, а по-русски говорите почти так, будто здесь родились.
        - Фон Штраубе, как и все члены Ордена, коим, как я полагал, со временем предстоит жить в России, по моему настоянию еще в Голландии изучали этот язык, - объяснил граф. - Там после визита государя вашего Петра Великого язык сей почитают весьма важным и обучают ему со всем тщанием. Сам же я провел здесь, в России более десяти лет. А вы хотите, чтобы какой-то неграмотный, к тому же безъязыкий итальянский крестьянин…
        - Постойте, постойте, - перебил его Бурмасов, - а с чего вы, собственно, взяли, граф, что он итальянец? Вы с ним, что ли, по-италийски разговаривали, с безъязыким-то?
        Граф был несколько смущен.
        - Нет, - сказал, - я изъяснялся с ним при помощи жестов. Он все понимал без слов.
        - Ну а как он вам достался? - спросил Никита.
        - Видите ли, князь, у меня в доме часто происходили разговоры, которые… Как бы вам объяснить…
        - И так ясно, - кивнул Никита. - Не для посторонних ушей. Дальше…
        - Потому я вынужден был едва не каждую неделю менять прислугу - все казалось, что за мной шпионят.
        - Так оно, пожалуй что, и было, - согласился князь. - И тут вам присоветовали…
        - Да, да! - подхватил комтур. - Мне сказали, что продается всего за сто рублей безъязыкий иностранец, ни слова не понимающий на здешнем наречии, но зато понимающий язык жестов… Увы, у вас тут всё еще, как в древнем мире, продают людей, - вздохнул он.
        - Да, это, увы, так, - подтвердил князь. - Правда, торгуют тут нашими же, русаками; а вот чтоб итальянцев с торга продавали - такое пока еще как-то у нас не прижилось… Однако ж интересно бы знать, граф, кто именно вас подвигнул на сие приобретение.
        - Насколько помню… Да, да, точно! Это был полковник Баловницын!
        - Известная личность, - усмехнулся Никита. - Близок был к Обольянинову, к государеву оку. Ловко он к вам своего человечка-то подсунул!.. А человечка, видать, потом господа заговорщики перекупили.
        - И давно вы обо всем догадались, князь?
        - Да вот как мне Карлуша ненароком сказал, что у вас есть безъязыкий слуга, - сразу же и смекнул. Вполне обольяниновские штучки, я не раз про подобные премудрости слыхал. А как во время потопа на рожу его разбойничью поглядел, - Бурмасов кивнул на пучившего злобные глаза лжеслугу, - так уж не сомневался, что это за птица.
        - Так что ж, он и не итальянец? - изумился комтур. - Однако я в Италии не один раз бывал, но разобрать вот так вот, по лицу…
        - Я тоже в детстве с покойным батюшкой езживал в Неаполитанское королевство, - сказал Бурмасов. - Рожи там у иных бывают и поразбойничей, чем у наших, а все равно другие, чем тут, - похитрее. А у этого ката одна злоба в очах. Ну а уж когда я увидел, как ему язык укоротили - сомнений не осталось и вовсе: чтоб так чисто клещами выдрать - работа только отечественная. У итальянцев сноровки такой не осталось, а у нас после пугачевского бунта столько этих самых языков поотрывали, что обучились той науке не хуже, чем ваши монахи на латыни изъясняться… Ты еще, Христофор, - обратился он к Двоехорову, стоявшему над поверженным лже-Антонио, - спину его покажи. А то его сиятельство еще сомневается - так чтобы удостовериться мог.
        Подпоручик сдвинул халат с плеч распростертого и обнажил спину, покрытую страшными рубцами.
        - Фьюй! - присвистнул он. И со знанием дела добавил: - Тут ему не плетью, тут кнутом мясо рвали! Кнутом у нас только за душегубство наказывают, за другие провинности полагается только плеть.
        - Понятно, за душегубство, - согласился князь. - Ты по возрасту прикинь - и по его, ката, возрасту, и рубцов этих. Все сходится - поди, с Емелькой Пугачом в оренбургских степях вольничал, немало, думаю, нашего брата, дворян, в тех степях перевешал. Ведь так? - посмотрел в полыхающие злобой глаза безъязыкого. - Да по всему выходит, что так… Другие давно уже на каторгах сгнили, а этот иудством себе выхлопотал жизнь. Даже двойной получается иуда, коли продает и Тайной канцелярии, и заговорщикам. Эх, пристрелил бы его сейчас не жалеючи, да кровь у него больно смердливая, поганиться не хочу.
        Некоторое время комтур лишь молча покачивал головой, в недоумении от всего услышанного. Потом, немного придя в себя, сказал:
        - Вы, князь, еще, помнится, про какую-то записку изволили говорить.
        Бурмасов кивнул:
        - Да, вот и она. Уже как раз и подсохла. Ну-ка, поглядим, что там наш синьор Антонио пишет по-италийски… - Присев рядом с фон Штраубе, он развернул записку.
        Барон тоже бросил на нее взгляд и поразился тому, что по-русски эдак-то можно написать: «Вашы Благо огородия! Как пересламшы вашыму Благо огородюю запрошлой ниделей…»
        - «ВашЫ Благо огородия»… - стал читать вслух Бурмасов, пытаясь передать эту варварскую грамматику. - На огороде, что ль, нашли?.. «Как мы пересламшЫ вашЫму Благо огородию запрошлой ниделей сообчение про Карлу Штраубу и как получимшЫ от ВашЫва Благо огородия за то 50 рублев, то за сообчение прошлой нидели про графа Литова»…
        - Подлец! Какого подлеца рядом держал!.. - воскликнул комтур Литта.
        - «…про графа Литова, - продолжал читать Никита, - прошу у Вашыго Благо огородия уже 100 рублев, яко они граф, а не барон, што гораздать вышЫ. И жду энти 100 рублев в обусловном месте, а не то, как не дождусь, выдам про ВашЫх Благо огородий воровство противу Царя, за што станите по Государеву делу как я увечны…» Вот вроде и все, - заключил князь. - Особо меня слог восхитил.
        - Нет, каков подлец! - все не унимался граф.
        Бурмасов согласился:
        - Да, эдакого поискать. И братцев своих, Емелькиных разбойников, продал, и Тайную экспедицию; а теперь и заговорщиков, и хозяина своего продать готов. Даже не двойной, не тройной, а четверной иуда!.. Однако - что делать будем с ним, господа? Признаться, тут, на полу у меня в доме, он мне преизрядно надоел.
        Теперь, уже раскрытый, негодяй смотрел не со злобой, а насмешливо, и пытался дразнить обрубком языка.
        - Предоставьте мне, - сурово сказал комтур, - я что-нибудь придумаю.
        - Да уж, придумайте, граф. Только, Христа ради, без убийства. В России несколько странное законоуложение. Убить смерда вы не можете - за то рискуете в острог угодить, а вот запороть его до смерти - сколько душе угодно. Согласитесь, удивительная непоследовательность, во всем мире, пожалуй, свойственная только нам…
        Литта поклонился:
        - Благодарю, князь. Учту ваши слова. Только как мне его отсюда унести?.. Видно, отца Иеронима придется звать, уж у него сил хватит.
        Он поднялся, но Никита остановил его:
        - Постойте, граф, еще один вопрос по делу, только недавно для меня открывшемуся…
        - Слушаю вас.
        - Я узнал, что поступившим в ваш Орден вручают стилеты; это так?
        - Безусловно, - подтвердил комтур. - Традиция, берущая начало… Вспомнить бы…
        Бурмасов махнул рукой:
        - Да Господь с ней, с традицией, не трудитесь вспоминать… Стало быть, и у вас такой стилет имеется?
        - Конечно. Он у меня даже с собой. Правда, остался в платье, которое сейчас сохнет.
        - Тишка! - позвал князь и, когда слуга торопливо появился на пороге, приказал ему: - Ну-ка, Тишка, быстро принеси сюда платье его сиятельства. - Тот выскочил выполнять приказание, а Бурмасов сказал комтуру: - Вы уж не взыщите, граф, что распоряжаюсь вашими вещами, но дело, клянусь вам, не терпит промедления.
        - Напротив, - ответил Литта, - буду весьма вам благодарен. Платье уже должно было просохнуть, и самое время в него переоблачиться.
        Тишка быстро принес вещи комтура. Граф взял плащ, достал из него стилет и протянул Никите:
        - Вот он. Чем он вас, однако, так заинтересовал?
        Бурмасов внимательно оглядел стилет.
        - Да тут надпись выбита на клинке, - отчего-то нахмурившись, сказал он. - Ваше имя… И что ж, у всех орденцев тоже на клинке имя?
        - Всенепременно… И кроме имени - еще тайные знаки возле рукоятки - во избежание подделки. Вот они, едва различимые восьмиконечные звездочки, - видите?
        Бурмасов пригляделся, кивнул.
        - Карлуша, - по-прежнему нахмуренный, обратился он к фон Штраубе, - а твой стилет где?
        - Не знаю, давно не видел. Наверно, остался там, в доме у покойного Мюллера, - сказал барон.
        - Черт!.. - выругался князь. - Душой чувствую, что готовится еще какая-то подлость против тебя! Похоже, нам надо спешить!
        - Думаешь, тот стилет… - начал было фон Штраубе.
        Бурмасов перебил его на полуслове:
        - Думаю, друг мой, думаю… А отсюда - что? Отсюда то, что поскорей нам отсюда надобно… Тишка! - снова кликнул он. - Быстро платье мне и барону!
        Однако слуга, на сей раз не так быстро обернувшись, вместе с одеждой принес и известие:
        - К вашему сиятельству пришли. Ожидают в прихожей.
        - Кто? - спросил князь.
        - Не могу знать-с. Требуют господина барона.
        - Не успели… - поморщился Никита. - Ладно, что поделаешь, зови.
        В залу вшагнули три гвардейца, за старшего у них был старый знакомый, сержант Исидор Коростылев, но он почему-то сделал вид, что ни с кем из присутствующих не знался прежде, и отчеканил:
        - Велено взять и заключить под стражу мальтийского рыцаря барона Карла Ульриха фон Штраубе.
        Князь вскинул голову:
        - Причина? Я у вас как прапорщик спрашиваю!
        - И я как подпоручик! - не преминул щегольнуть новым чином Христофор.
        Коростылев сначала как-то вовсе без удивления оглядел связанного лже-Антонио, лежавшего на полу, затем обернулся к двум сопровождавшим:
        - А ну-ка, ребята, выйдите в прихожую, мне с господином подпоручиком и с господином прапорщиком без лишних ушей надобно потолковать. - Когда те покинули залу, он заговорил уже вполне запросто: - Видишь, Никита, какие дела. После потопа нашли труп этого дьявола Мюллера на мостовой - видно, водой вынесло. А в груди у него торчал стилет, на котором Карлушино имя. Вот он, стилет этот, при мне… Из-за стилета и повелели мне барона доставить. Что поделаешь, служба! Понимаешь сам.
        - Дай-ка… - Никита потянулся к стилету и взял его в руки. - Да, имя Карлушино… А знаки?.. Граф, посмотрите. - Он передал стилет комтуру.
        - Да, они, - вздохнул Литта.
        Фон Штраубе тоже взял стилет и провел пальцем по клинку… Но Боже! Что это?.. Так не могло быть!..
        Он с подозрением взглянул на комтура, но говорить ничего не стал, ибо окончательной разгадки все-таки у него еще не было…
        Между тем Бурмасов, возвращая Коростылеву стилет, сказал:
        - Служба-то она - да! Служба!.. Но тебе, как я предполагаю, не больно-то хочется нашего общего друга Карлушу туда доставлять.
        - Еще чего - чтоб хотелось! - возмутился даже сержант. - Из-за какой-то собаки - своего ж брата дворянина!.. Да и сам я свидетель, что барон его не убивал, - когда мы тот вертеп покинули, живехонький лежал этот боров!.. А кабы даже ненароком и убил - так, во-первых, за дело, а во-вторых, мне же тем немалую услугу оказал.
        - Какую еще? - не понял Никита.
        - Так ведь Мюллерша теперь законная вдова. А боров убиенный, царствие ему… Тьфу ты, какое там Царствие! Уже небось в аду угольки под него подгребают… Однако наследство ей оставил немалое - дом в Петербурге, добра множество, денег тысяч под сто да еще деревеньку в Псковской губернии прикупил на полтораста душ. И вдовушка молода, ласкова, собой хороша; на такой бедному дворянину жениться сам Господь велел.
        - Видишь, Исидор, - сказал Бурмасов укоризненно, - и при том ты Карлушу собираешься в застенок вести.
        - Ну, - слегка усмехнулся сержант, - вести - еще не значит довести. Пусть меня по дороге пристукнет, только не шибко, - и ходу! А те двое бегают плохо, я нарочно таких подобрал, и велел им ружья не заряжать, так что скроется наш Карлуша совершенно благополучно.
        - Тебя ж из полка выключить могут за то, что упустил, - сказал князь.
        Коростылев беззаботно махнул рукой:
        - А пускай выключают. Чем такая служба собачья - лучше на Мюллерше женюсь… Малость обидно, конечно - уже до сержанта дослужился; глядишь, эдак в офицеры к скорому времени… Ну да ладно, - снова же махнул он рукой, - Бог не выдаст - свинья не съест!
        - А вот мы тебе, Исидор, сейчас подарок сделаем, - с улыбкой сказал князь. - Чтоб и Бог тебя не выдал, и свинья не съела, и чтоб ты честь свою дворянскую Карлушиным арестом не запятнал.
        - Это как же ты мыслишь? - удивился Коростылев.
        - Да очень просто. Вот тебе барон Карл Ульрих фон Штраубе! - Никита указал на связанного злодея. - Берите его и тащите куда требуемо. Только, не дай Бог, не развязывайте - здоровущий больно, можете и не управиться втроем.
        - А как он заговорит да скажет, что не фон Штраубе вовсе? - усомнился сержант.
        - Ну уж это навряд ли, - расхохотался князь. - Чтоб сказать, язык надобен, а языка у него как раз и нет.
        Все понявший Коростылев мигом снова превратился в служаку-сержанта.
        - Насчет языка, господин прапорщик, ничего велено не было. Велели доставить барона; а уж с языком или без - о том никто не говорил. Велено было - живого или мертвого!
        - Даже лучше, коли мертвого, - вставил комтур Литта.
        - Лучше - стало быть, лучше, - с пониманием отозвался сержант.
        В глазах у безъязыкого злодея наконец появился подлинный ужас. Он что-то отчаянно прохрипел, но Коростылев, не обращая внимания на этот хрип, уже кликнул солдат из прихожей:
        - Эй, ребята, заходи! - И когда гвардейцы снова вошли в залу, указал им на связанного: - Вот он Карл Ульрих фон Штраубе. Берите его.
        - Зело опасен, - подсказал князь. - Предполагаю, участник пугачевского бунта.
        - Коли так, - приказал Коростылев, - зарядить ружья! - После того как солдаты выполнили приказ, добавил: - А ноги ему развяжите - не тащить же на себе эдакую колодину… - И добавил еще, когда ноги у того были освобождены: - А бежать, шельма, вздумает - вы, полагаю, знаете, что с ружьями со своими делать.
        - Пускай попробует…
        - Ужо от меня не убежит, - подтвердили те, вставляя в ружья сухие фитили.
        - Честь имею! - отсалютовал Коростылев. - Ведите его, ребята.
        Связанного по рукам негодяя поставили на ноги. Он упирался, что-то мычал и вращал глазами, но один из солдат хорошенько стукнул его прикладом промеж лопаток, тот замолк и покорно поплелся к дверям.
        Когда они ушли, комтур Литта проговорил с некоторым сомнением:
        - Как бы ему перо и бумагу не дали - он, злодей, эдакого про нас про всех понапишет…
        - Еще надо, чтоб довели живого, - беззаботно отозвался князь, - в чем у меня изрядные сомнения. Я слыхал, у одного из этих двух измайловцев, у Феди Гринева, родной дед, капитан Миронов, и бабка от пугачевских приспешников мученическую смерть претерпели. Так что скорее может статься - не доведут…
        - Ну, если так… - сказал комтур.
        - Что до меня, - продолжал князь, - то я больше Карлушиной судьбой обеспокоен. Вон какая охота на него пошла со всех сторон! А посему…
        - Что же? - спросил фон Штраубе.
        - А то, друг мой дорогой Карлуша, что спрятать до времени тебя хорошенько надо, - заключил Бурмасов. - И я, кажись, даже знаю где… И для дела, о котором говорили с тобой давеча, места не сыскать лучше.
        - Это где же?..
        Бурмасов, однако, впрямую отвечать не стал - видимо, из-за присутствия комтура.
        - Главное тут - посланьице одно передать, - сказал только он. - Задача нелегкая, но у гвардейского офицера везде найдутся друзья… Да ходить далеко не надо. Христофор, - обратился он к Двоехорову, - ты нынче проверяешь караулы во дворце?
        - Ох-ох-ох! - подскочил тот. - Уже надобно поспешать!
        - Вот и прекрасно! - заключил князь. - Только задержись еще на минутку-другую. Давай-ка, друг, пройдемся в мой кабинет…
        Глава XVIII
        En passant[Мимоходом (фр.)]
        ИЗ ГАЗЕТ
        …через день после потопа в зверинце скончался уже полюбившийся публике африканский единорог, за коего было уплачено хозяином 800 рублей. Во время наводнения южный зверь сильно продрог, и с целью лечения было ему дано ведро водки. Однако именно отравление ею, как утверждает лейб-ветеринар г-н Жан Ботье, и послужило окончательной причиной гибели животного.
        …После потопа на мостовой было обнаружено бездыханное тело известного лекаря, домовладельца и участника франкмасонской ложи Франца Мюллера. Однако причиной смерти явилась не водная стихия, а вонзенный ему в сердце кинжал. По осмотре на сем кинжале оказался герб Мальтийского ордена и имя владельца: барон фон Штраубе.
        Для выяснения предприняты оного барона поиски…
        …Полицейской частью был захвачен Штраубе, подозреваемый в убиении лекаря Мюллера.
        Тут явно вышла ошибка, ибо сей Штраубе, семидесяти лет, оказался вовсе не бароном, а известным уже давно купцом из Риги Иоганном Штраубе, часто наезжавшим в Санкт-Петербург по торговым делам.
        Однако, покуда шло выяснение, Иоганн Штраубе скончался в Василеостровском остроге, оставив сиротами осьмерых детей.
        Кто находил после потопа вытянутый водами из дома шкап венской работы, а также белого шпица, отзывающегося на кличку Марат, просьба вернуть за вознаграждение генеральской вдове Клавдии Петровне Врангель, живущей по Морской улице, в доме г-на Утехина.
        …был схвачен еще один Штраубе, предполагаемый убийца лекаря Мюллера. В поимки участвовали доблестные офицеры лейб-гвардии Семеновского полка подпоручик Двоехоров и прапорщик Измайловского полка князь Бурмасов, кои его и повязали.
        Однако переданный для доставки в полицейскую часть, при попытке сбежать был впоследствии насмерть застрелен гвардейцем Измайловского полка Гриневым.
        По осмотрении трупа оный рыцарь Мальтийского ордена барон Карл Ульрих фон Штраубе, от роду около 50 лет, оказался с вырванным языком, со следами от кнута на спине и с клеймом, каким клеймили участников давнего уральского бунта.
        Интересно совпадение. Дед гвардейца Гринева по материнской линии капитан Миронов со своей женою доблестно погибли, противостоя этому бунту. Интересна и судьба родителей гвардейца, отца его, отставного подпоручика Петра Гринева, и матери, капитанской дочки, в девичестве Марии Мироновой, чудом переживших этот бунт. С повестью о том читатели могут ознакомиться в следующих наших выпусках.
        И вот теперь за деда с бабкою сполна расплатилась пуля, выпущенная их внуком.
        …Любопытные, однако, бароны подчас оказываются в древних рыцарских орденах!..
        Граф Кирилл Курбатов сообщает о помолвке своей дочери Елизаветы с подпоручиком лейб-гвардии гренадерского Семеновского полка дворянином Христофором Двоехоровым.

* * *
        НЕИЗВЕСТНОМУ АДРЕСАТУ
        (ШИФРОВАНО)
        Мой друг!
        Пален - предатель. Увы, мне это стало ясно лишь теперь! Он игрался со мной, как кошка с мышью. Он обсуждал со мною наши конституционные прожекты. На деле же, как я окончательно понял, он всею душой всегда был предан Калигуле.
        Сколько лучших людей погублено из-за моей доверчивости!
        Спасайтесь, мой друг! И помогите спастись оставшимся, ибо со дня на день жду арестов по всему С.-Петербургу и всех сопутствующих кар. Постарайтесь укрыться за границей, покуда Паленом не перехвачены все дороги из города.
        Кару для себя за свою непростительную доверчивость изберу сам. Надеюсь, Господь меня простит.
        G.

* * *
        ГРАФУ ПАЛЕНУ
        ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО!
        Большинство названных Вами лиц арестовано нынешней ночью. Скрыться удалось лишь немногим.
        Что касается важных зачинщиков заговора генерала от кавалерии князя Гагарина и поручика князя Извольского, то, хотя их дома были окружены еще накануне, они все же избегли заслуженной кары, предпочтя перебраться в мир иной.
        Князь Гагарин, вероятно почуяв, что обложен со всех сторон, отравился.
        Поручик Извольский пустил себе пулю в лоб, перед тем зачем-то поджегши свой дом. Прислуга сообщает, что у него, как у известного игрока, одних только векселей имелось более чем на 700 тысяч, сгоревших, вероятно, вместе с ним.
        Прочие арестованные закованы в кандалы и в такой позиции ожидают встречи с Вами.
        Лишь в одном не знаю, как далее быть, ибо все городские остроги и гауптвахты уже переполнены.
        Обольянинов

* * *
        СВЕТЛЕЙШЕМУ КНЯЗЮ П.ЗУБОВУ
        (ШИФРОВАНО)
        ДРУГ МОЙ КНЯЗЬ ПЛАТОН!
        Вы все еще, я вижу, не просите руки брадобрейской сестрицы, а стало быть, и не торопитесь в С.-Петербург, ибо сие поставлено августейшим Уродом как непременное условие Вашего возвращения.
        Между тем зря, видит Бог, не торопитесь!
        Все заговорщики мною либо уже схвачены, либо раскрыты и будут схвачены в ближайшее время. Вынужден буду даже пожертвовать нашим другом G.
        Однако благодаря этому, как никогда, заслужился доверия Урода. При таких условиях мы можем приступать к осуществлению нашего плана, ничего не опасаясь. Даже нерешительность А. нам не помеха. Пускай себе пребывает в нерешительности до самого конца, который, если не будем медлить мы, тоже, полагаю, не замедлится.
        Само время призывает Вас торопиться, дорогой Платон!
        Пален

* * *
        ВАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО!
        Я был слеп. Только Ваша прозорливость и Промысел Божий спасли Отечество от неминуемой беды!
        Да, заговор среди якобински настроенного офицерства тлел и грозил обернуться пожаром!
        Нынче он мною раскрыт. Арестовано свыше 100 офицеров лейб-гвардии, лишь немногим удалось скрыться за границей.
        А душой заговора, тем самым G., оказался не кто иной, как князь Гагарин. Увы, не удалось захватить его живым; должно быть чувствуя, что раскрыт, он принял накануне яд. Оставил после себя лишь тысячи листов безумного конституционного бреда.
        Зато ныне, когда заговор обезглавлен и моими силами идет тушение последних его искорок, безопасности Вашего Величества уж ничто более не грозит.
        Также представляю Вашему Величеству уточненный список ущерба от водной стихии.
        Пален

* * *
        Собственной рукою Его Императорского Величества начертано
        В желтой тетради для ремарок забавного свойства
        Прочел в «С.-Петербургских ведомостях», что 140-пудовый африканский единорог, испив ведро русской водки, вследствие отравления всего организма немедля отошел в мир иной.
        Призываю тогда к себе князя Вербицкого, славного своею приверженностью к Бахусу, и говорю ему: «Что, князь, в состоянии ли вы осилить полведра сего крепкого русского напитка?» Сошлись окончательно на том, что полведра - это навряд ли, а вот четверть он осилит без большой угрозы для своей жизни.
        Тогда, рассмеявшись, говорю:
        «В таком случае, князь, должны вы иметь вес более тридцати пяти пудов; в вас же, сколь я понимаю, от силы шесть. Как же вам удается после своих возлияний выжить?»
        Любопытен был и ответ князя:
        «Однако ж я не единорог!»
        Из ремарок, начертанных по прочтении газет
        (Для передачи графу Палену)
        Тут пропечатано сообщение вдовы генерала Врангеля. Что ж, сам-то генерал, выговора моего не вытерпев, тотчас и помер? Хорош вояка! Выговора не может перенесть. А когда, случись, вражеская картечь хлестать по нём станет?..
        Вполне правильно, что помер.
        Да и Врангельша его хороша. Шельму свою драгоценную именем якобинца Марата назвать!
        Какой ей по вдовству назначен пенсион? Дайте мне на подписание. Если чересчур много, поправлю.
        Что этим газетным писакам про уральский бунт поминать? Еще собираются историю про какого-то капитана Миронова пропечатать.
        Воспретить сие не менее как на 30 лет, слово же «бунт» с сего дня считать непечатным.
        Владельца газеты подвергнуть выговору, саму же газету - штрафу в 500 рублей.
        Подвергнуть также выговору начальника полицейской части. Что они мне двух Штраубе изловили? Один к тому же старик, а другой беглый каторжник. Я того фон Штраубе видал: вполне молодой человек, и язык у него вполне на месте.
        Если он у кого и не на месте, так снова же у газетного писаки, что порочит благородный рыцарский Орден, возглавляемый мною. Хозяину этой газеты также выговорить и раскошелить его в пользу претерпевших от потопа на 1000 рублей.
        Однако же Гагарин каков!..
        А вот Извольского, хоть и злодей, мне жаль немного: на парадах лучше всех держался в седле…
        Фон Штраубе же - настоящего! - найти да по-тихому допросить. О том, что скажет, донести лишь мне одному.
        ПАЛЕНУ
        ГРАФ!
        Поздравляю Вас с успешным раскрытием заговора!
        Видите, никто не верил в мои подозрения, только мы с Вами. Выходит, мнению только двоих в нашей империи можно целиком доверять.
        Что-то не слышу о предложении Зубова кутайсовской сестре. Поторопите его.
        А за остальное искренне благодарю Вас. Теперь спокойствие мое возросло стократно.
        Каков, однако, Гагарин! Жаль, что не попался к нам с Вами в руки живым!.. Распорядитесь, чтобы похоронили, как должно хоронить самоубийц, - без отпевания, за кладбищенской чертой.
        Посылаю также свои ремарки, сделанные мною по прочтении газет. Примите к сведению и сделайте все, как я там сказал.
        P.S.За взятие беглого каторжника поощрить семеновского подпоручика Двоехорова произведением его в поручики - таков мой ему будет подарок к свадьбе.
        Павел

* * *
        ЗАПИСКА, ПОДБРОШЕННАЯ ПРЕСТОЛОНАСЛЕДНИКУ, ВИДИМО, КЕМ-ТО ИЗ ГВАРДЕЙЦЕВ ОХРАНЫ
        Ваше Императорское Высочество! Простите великодушно, что вынужден к Вам обращаться, да еще таким странным путем!
        Не столь давно Вас посетил мой друг мальтийский рыцарь барон фон Штраубе. Однако вслед за тем на него началась истинная охота, и жизнь его многократно подвергалась самой прямой угрозе со стороны неизвестных злоумышленников.
        Зная о Вашем рыцарском сердце, лишь в Вас одном вижу надежду на его спасение.
        Умоляю, окажите моему другу, подлинному рыцарю, свое высокое покровительство!
        Преданный Вашему Императорскому высочеству,
        князь Бурмасов

* * *
        ПОСЛАНИЕ К ХОЗЯИНУ ГАЗЕТЫ
        Милостивый государь. Извольте напечатать у себя в завтрашнем выпуске эти строки, ни в коем случае не меняя ни одного слова:
        «БАРОН, ДОГАДАЙТЕСЬ, ЧТО ТУТ СКРЫВАЕТСЯ. ПОМНИТЕ О ВСТРЕЧЕ ВО ВТОРНИК В ИЗВЕСТНОМ ДВОРЦЕ? ВЫ ТОГДА СТОЯЛИ У ИЗГОРОДИ; НЕПОДАЛЕКУ СТОЯЛ А.
        ЛИШЬ ТОЛЬКО ОДНОГО ПРОШУ: БУДЬТЕ ВОЗМОЖНО СНИСХОДИТЕЛЬНЫ ЗА МОЕ ПОСЛАНИЕ. ВСЕ СВЕДЕНИЯ ВЫ СМОЖЕТЕ ПОЛУЧИТЬ, КАК ТОЛЬКО ПРИДЕТЕ. НАДЕЮСЬ, УГОВОРИЛИСЬ».
        Вкладываю в конверт ассигнацию в 50 рублей. В случае выполнения получите еще столько же.

* * *
        Несколько восторженные полночные размышления Лейб-гвардии поручика Двоехорова, в кои иногда своевольно вторгается внутренний голос
        - Боже, поручик, уже поручик! Чуть не вчера еще капрал, даже через прапорщика перескочил, даже подпоручичьим чином усладиться не успел и уже - Господи! - поручик, с тремя звездочками на вороте!.. Ах, звезда ты моя, звездочка на ладошке! Состояния нет - зато в тебе фортуна моя! И у государя в случае, и с Елизаветой Кирилловной помолвка уже через месяц всего!..
        - А ты, брат Христофор, фортуну-то счастливую больно-то не искушал бы, - вдруг вторгся внутренний глас, принадлежавший отчего-то не самому новоиспеченному поручику, а его завистливому братцу Харитону, так и задержавшемуся без чинов, оттого особо язвительный. - Переменчива она, фортуна. Ну как о проказах твоих дойдет до самого государя? Где она, твоя фортуна, тогда?
        Нисколько не разобиделся Христофор на неудачника-братца, прокравшегося в ночные мысли, а - тоже мысленно - отвечал ему так:
        - Оно конечно, своеволье немалое - подкидывать записочки самому его высочеству цесаревичу… Однако ж не заговорщицкого свойства записочка была, а с прошением за друга своего нового, за Карлушу фон Штраубе, без коего и подпоручиком бы, глядишь, не стал. Дело вполне рыцарское - другу помочь. И государь, как сам рыцарь, гневиться слишком на то не станет.
        - Ага, не станет! - как в детстве, язык показывал язва Харитон, хоть и умственно лишь привидевшийся. - За своеволье он иным и генералам выговаривает, даже кои в гробу; а уж какой-нибудь горе-поручик…
        Дать бы ему раза по загривку, чтоб старшим и по возрасту и по чину язык не казал! Да выйдет ведь по своему собственному загривку, ибо глас - внутренний. Его только своею убежденностью можно перебороть.
        - Сам ты «горе»! - в сердцах подумал Христофор. - Тебе и в сержанты выйти - еще ох как надобно поднатужиться. Еще и потому, горе ты горькое, что дружбу ценить не умеешь. Много у тебя князей да баронов в друзьях? То-то! А все потому, что выслужиться хочешь больше, чем дружбу сберечь. А кто дружбой рыцарской дорожит - тому и сам Господь помогает: хоть в поручики выйти, а хоть даже и в генералы. И за графиню сам государь сосватает!
        Не унимался, змей:
        - А ну как государь до твоей свадьбы не доживет? Ну как придушат его, о чем твой же дружок барон пророчествует? Тогда и свадьбе не бывать. Небось граф Кирилл взашей тебя со двора погонит!
        Знал же, змей, в какую болячку ткнуть! С детства был востер на такие штуки!
        Но звездочки-то, звездочки на ладони - вот чего он, змей, не учел! Уж она не выдаст!
        - Не придушат небось, - со спокойствием заключил поручик. - Покамест фортуна не подводила - и на сей раз небось не подведет! А ежель когда, может, и придушат - так престолонаследник, сделавшись государем, глядишь, не выдаст. Поди, вспомнит, кто воспомог этим посланием спасти любезного ему барона Карлушу. Так что вишь, змей, - прибавил он, - хоть и рискуючи, а своей же фортуне добавочно помогаю. Заживем тогда со всем счастьем и при новом царствии с Елизаветой Кирилловной.
        - Это которая с бородавкой? - не преминул вставить язва Харитон.
        Далась им всем бородавка эта! Как не могут уразуметь, что вовсе не с бородавкой она, а…
        - …с родинкой, - без всякого зла ответствовал Христофор, - с прелестною родинкой… - И исчез Харитон от бессилья более уязвить. - С родинкой… - уже для самого себя повторил поручик, в счастливом воспоминании об этой родинке погружаясь в сон.

* * *
        В ТАЙНУЮ ЭКСПЕДИЦИЮ
        (СЕКРЕТНО)
        …Читая выпуск газеты, натолкнулся на престранное послание, оставленное без подписи.
        Вначале оно показалось мне вовсе бессмысленным; однако, памятуя о хитроумии заговорщиков, я узрел за ним шифрованное донесение, ибо кто ж станет отягощать газету сущей бессмыслицей, еще небось платя за то немалые деньги?
        В книге по искусству средневековой тайнописи я нашел такой способ составления шифрованных писем, вроде бы открытых для всех, но понятных лишь посвященным. Он таков: вначале пишется само письмо, а затем в промежутки между словами вставляется еще по три слова, какие в голову взбредут.
        Прошу ознакомиться с плодом моих изысканий, произведенных над газетным сообщением. Для облегчения Вашего чтения переписал газетную глупость, подчеркнув только первое слово, а за ним - каждое третье:
        «БАРОН, ДОГАДАЙТЕСЬ, ЧТО ТУТ СКРЫВАЕТСЯ. ПОМНИТЕ О ВСТРЕЧЕ ВО ВТОРНИК В ИЗВЕСТНОМ ДВОРЦЕ? ВЫ ТОГДА СТОЯЛИ У ИЗГОРОДИ; НЕПОДАЛЕКУ СТОЯЛ А.
        ЛИШЬ ТОЛЬКО ОДНОГО ПРОШУ: БУДЬТЕ ВОЗМОЖНО СНИСХОДИТЕЛЬНЫ ЗА МОЕ ПОСЛАНИЕ. ВСЕ СВЕДЕНИЯ ВЫ СМОЖЕТЕ ПОЛУЧИТЬ, КАК ТОЛЬКО ПРИДЕТЕ. НАДЕЮСЬ, УГОВОРИЛИСЬ».
        Соединив подчеркнутые слова, получаем:
        «БАРОН СКРЫВАЕТСЯ ВО ДВОРЦЕ У А.
        ПРОШУ ЗА СВЕДЕНИЯ, КАК ДОГОВОРИЛИСЬ».
        Что, как не злой противогосударственный умысел может прятаться за сим?
        Верный Престолу и Отечеству, надворный советник Панасёнков
        РЕСКРИПЦИЯ ГРАФА ОБОЛЬЯНИНОВА
        Сей Панасёнков дурак. Эдакий дурень и в Псалтири тайнопись изыщет. Вот уж воистину - заставь дурака Богу молиться…
        «Ну а ежель не такой уж дурень? - подумал граф Обольянинов. - Что ежели вправду тайнопись? Кто же тогда сей А., проживающий во дворце?..» Но то уж было настолько выше отчеркнутого паленским ногтем, что граф так высоко не осмеливался и в мыслях взобраться. Посему далее в своей рескрипции приписал:
        За это донесение не уплачивать надворному Панасёнкову ничего. Чтобы знал, что его дело больше слушать да об услышанном без промедления докладывать, а не постигать всякую кабалистику.
        «А с письмом панасёнковским что делать? - подумал граф. - Может, показать все-таки Палену?» Однако рука уже сама, не совещаясь с разумом, комкала глупое послание, чтобы швырнуть его в камин.

* * *
        НАЧАЛЬНИКУ ПОЛИЦЕЙСКОЙ ЧАСТИ
        МАЙОРУ УХОВУ
        ВАШЕ ВЫСОКОБЛАГОРОДИЕ!
        Нижним чином Ялдыхиным на окраине Санкт-Петербурга изловлен предполагаемый душегубец Штраубе. Был сильно пьян, кричал, что всех порешит, при себе имел нож длинный и острый, а также перепачканную кровью ассигнацию в 10 рублей, отчего предполагаю также за ним убийство унтер-офицерской вдовы Пряхиной.
        Лет по виду сорока, одно ухо оторвано, на спине изрядный горб. По всему - большой злодей.
        Что является Штраубом, признал сам. Имя себе, однако, после того, как малость протрезвел, измыслил Стратофонт - вероятно, с целью запутать дело.
        Жду указаний Вашего высокоблагородия.
        Городовой Брусникин.

* * *
        БРУСНИКИНУ
        Шестого Штраубу мне ловишь! Угомонись, а то в участке уже места для них нету. Нужный Штраубе - двадцати лет, с обоими ушами и без всяких горбов.
        Горбатый же этот, судя по описанию, - известный тать Стратофошка, по прозвищу Калган. Пускай покуда в остроге посидит, пока у меня до него не дойдут руки.
        А поймаешь мне еще одного увечного какого-нибудь Штраубу - велю тебя высечь. И Ялдыхина твоего высеку - давно пора, поскольку сам всегда пьян хуже татей, которых излавливает.
        Ухов

* * *
        Перед отходом ко сну он слушал, как ему читали газеты, что обычно помогало уснуть, несколько отвлекая его от глодавших душу сомнений.
        Боже, когда, когда еще он сомневался так же, как теперь?! Прежде такого с ним не было…
        Не с кем поделиться, не у кого спросить. Да и не привык он делиться с кем-либо.
        Нет, что фон Штраубе должен быть мертв - то с некоторых пор уже окончательно перестало вызывать сомнения. Они, сомнения, были только в том - кто затем станет заменой барону, ибо, устранив его и не оставив замены - не вторгается ли он тем самым в Божий промысел?.. Правда, имеется еще французская и шотландская ветвь деспозинов. Хотя…
        Ну да тут есть над чем подумать…
        Эти мысли, впрочем, не стоило ворошить перед сном, когда мысли идут вразброд. Ведь решил же для себя утром, когда голова была ясна, и разум ничто не могло сбить.
        Только знать бы еще, куда скрылся этот фон Штраубе. Хорошо спрятался, как в воду канул.
        А страшится-то, поди, пустяка - офицериков этих со шпагами. Не ведает, с какой стороны настигнет его неминуемая, уже предрешенная смерть.
        Ну да оно, пожалуй, и лучше, что до поры не ведает. Увидеть бы его глаза, когда наконец поймет!..
        В газетах было все больше про недавний потоп и про последствия этого потопа. Какой-то пропавший шкап, какой-то белый шпиц, какой-то погибший от неумеренного возлияния единорог…
        Ах нет, вон и про фон Штраубе! Даже про двух! Одному семьдесят лет, и уже отдал Богу душу в остроге, другой без языка, драный кнутом. Тоже новопреставленный… А истинный, истинный-то где? Хоть бы какой намек!..
        …Помолвка дочери графа…
        …Продается дом в Царском Селе…
        …Ну-ка, ну-ка… Он прислушался к сущей для первого звучания бессмыслице: «Барон, догадайтесь, что тут скрывается. Помните о встрече во Вторник…»
        Вот оно, то самое!..
        Не подав виду, что его сие заинтересовало, он дослушал до конца, однако при этом выхватывая лишь через три слова четвертое.
        Да, сложилось в то самое, чего он так долго и ждал: «Барон скрывается во дворце у А. Прошу за сведения, как уговаривались».
        Ладно, сведения того стоят, за них и обещанного алмаза ничуть не жаль. Получит, получит свой алмаз!.. Можно, впрочем, и так, чтобы не получил, - тот алмаз еще и для других дел понадобится…
        «Во дворце… - подумал он. - Что ж, иных доставали и во дворцах…»
        Глава XIX
        Бурмасов и фон Штраубе сами подстраивают своим неизвестным недругам хитроумную ловушку
        В дворцовых чертогах кронпринца им отвели две дальние комнаты, о существовании коих, кроме самого Александра, знали только трое самых верных ему слуг. После всех треволнений последней недели было непривычно ощущать себя в покое и безопасности.
        Фон Штраубе этим наслаждался, ибо устал уже чувствовать себя зверем, обложенным невидимыми охотниками со всех сторон, и развлекал себя тем, что читал старинные книги, которых тут было во множестве, а вот князь явно грустил - видимо, его деятельная натура никак не могла обходиться без приключений.
        План Бурмасова по спасению России также отодвигался на неопределенное время, поскольку престолонаследник в день их поселения во дворце отбыл с молодой супругой на воды, а без его участия попасть к императору, дабы барон как-то смог подвигнуть того на написание письма к потомкам, представлялось невыполнимым.
        Часто Никита, хмурый, вышагивал по своей комнате, что-то обдумывая. Единственным его отвлечением был песик, белый шпиц, лишившийся, видимо, хозяев после недавнего потопа, - кажется, именно его тогда и видел фон Штраубе плывшим на шкапе. Пес прибился к их карете, когда они ехали во дворец, и Никита прихватил его с собой. Теперь он иногда изводил время тем, что обучал шпица всяким штукам; это было единственным, что отвлекало его от хмурых мыслей. Пес (по привычке Никита назвал его Тишкой, как своего слугу) и без того был весьма учен, умел на свист подносить домашние туфли, тут же разобравшись, где туфли бурмасовские, а где принадлежащие фон Штраубе, умел также ходить на задних лапах, отправлять в отхожем месте нужду. А Бурмасов добавочно обучил его безошибочно находить в карточной колоде пиковую даму, открывать барону книгу на том месте, где было заложено, отдавать лапою честь, стоя во фрунт, и при упоминании о Масене перепрыгивать через высокое кресло, как Суворов через Альпийские горы.
        Бурмасов радовался проделкам шпица, как малое дитя. Фон Штраубе все это тоже изрядно забавляло. Если б он еще знал, что Никита воспитал для него спасителя!..
        Это случилось на вторую неделю их вынужденного заточения.
        Проснувшись утром, фон Штраубе потянулся к недочитанной книге, которую с вечера положил рядом на полу, однако вместо книги рука его наткнулась на что-то шерстистое.
        Книга была открыта в нужном месте, а рядом с нею, бездыханный, лежал несчастный Тишка с почерневшим высунутым язычком.
        Тут же догадавшись, в чем дело, барон провел камнем своего перстня по странице книги. Камень тут же налился ядовитой синевой.
        Уже через несколько минут они сидели с князем друг против друга и обсуждали сложившуюся позицию.
        - Так… - проговорил Никита. - Значит, опять началось… - Несмотря на потерю полюбившегося ему Тишки и едва не постигшую фон Штраубе смерть, от близкой опасности он снова пребывал в душевном подъеме. - Знать бы еще, которая из сил действует на сей раз!
        - Древний способ, - сказал барон. - Я слышал, так же отравили французского Карла Девятого: пропитали страницы книги сильным ядом, проникающим через кожу.
        - Коли древний, стало быть, и в твоем Ордене про него ведомо, - заключил Бурмасов.
        Фон Штраубе подтвердил:
        - Да, насколько я знаю, как раз в нашем Ордене он и был когда-то изобретен. Так, помнится мне, еще в тринадцатом веке отравили…
        - Погоди ты со своим тринадцатым! - перебил его Никита. - История - штука, конечно, любопытная, но нам бы с тобой до конца осьмнадцатого дожить да миссию твою исполнить… - Он встал и, расхаживая взад и вперед, начал рассуждать: - Выходит, снова «третья сила», та, что из Ордена, взялась за тебя. С масонами мы вроде разделались, заговорщикам сейчас не до нас - вон их отлавливают нынче повсюду. Только эта «третья сила» и осталась. Теперь, зная, что ты тут, они не угомонятся… Это что ж, выходит, орденцы так вот запросто разгуливают по императорскому дворцу?
        - Нет, - покачал головой фон Штраубе, - это мог сделать только один из трех приставленных к нам слуг - лишь они могли ночью пробраться ко мне в комнату, чтобы пропитать ядом страницы. Однако слуг я видел, а всех орденцев знаю в лицо, и могу тебя заверить, что ни один из этих слуг в Ордене не состоит. Тут могло быть только одно: некто из Ордена кого-нибудь из слуг подучил.
        - Позволь, - вмешался Бурмасов, - но ведь этим троим сам престолонаследник строго-настрого воспретил покидать дворец. Они что ж - вопреки его запрету?
        - Едва ли, - сказал барон. - Но ты забываешь, что имеется еще и дворцовая почта. Через нее злодей мог получить и наставления, и яд.
        - Твоя правда… - Никита снова принялся вышагивать, так ему думалось лучше. Наконец его озарило. - Постой! - воскликнул он. - Ведь прежде злодей должен был сообщить своим нанимателям, где мы! Выезжая во дворец, мы соблюли всю мыслимую осторожность. Ехали ночью; готов поклясться, за нами никто не следил. Стало быть, известие о нашем местонахождении могло поступить только снова же от одного из лакеев, не так ли?
        - Полностью согласен.
        - Все тогда очень просто, - заключил князь. - Вызвать всех троих лакеев да как следует потрясти. До тех пор трясти, покуда один не признается, кому послания свои писал.
        - Думаешь, непременно скажет? - стараясь скрыть улыбку, спросил фон Штраубе.
        - Ну, если как следует потрясти, чтоб едва не душа вон… Уж Никита Бурмасов языки развязать умеет!.. Я им всем!.. - Князь сжал кулаки.
        - Ничего у тебя не выйдет, - остановил его барон, - причем сразу по двум причинам.
        - Это каким же?
        - Во-первых, - сказал фон Штраубе, - они вовсе не холопы, вольные люди, причем состоящие при особе престолонаследника, и душу из них вытрясать никому, кроме самого великого князя, не дозволительно.
        - М-да, пожалуй что… - вынужден был согласиться Никита. - Но можно, по-моему, все ж как-нибудь… Хотя - ты говорил, есть еще вторая какая-то причина.
        - Да, - кивнул барон, - и она делает эту тряску вовсе бессмысленной. Причина сия в том, что злодей наверняка и не знает, кому послание свое направлял. Если вправду действовал кто-то из Ордена, то он бы никому доверяться не стал и сделал бы все так, чтобы посылавший не смог выдать его даже под пытками.
        - Это как же? - удивился князь. - Послать, не знаючи кому. Как может дойти послание без адреса?
        - Если моя догадка верна, то вскорости сам поймешь, - сказал фон Штраубе. - Я видел у тебя целую кипу петербургских газет. Давай-ка неси сюда.
        Бурмасов не замедлил исполнить просьбу.
        - Ну? - протягивая газеты, спросил он.
        - Ого, сколько их! - вздохнул барон.
        - А ты думал! - не без гордости ответствовал князь. - Санкт-Петербург - это, считай, почти Париж, а не какой-нибудь Любек задрипанный. Это, брат…
        - Посему, - оборвал его фон Штраубе, - для ускорения нам придется разделить труд. Я возьму одну половину, а ты другую. Читай повнимательней, ничего не пропуская, вдруг что-то эдакое найдешь.
        - А что искать-то? - не понял Никита.
        - Что-нибудь совершенно глупое, бессмысленное. Есть такой шифр, передаваемый через газету. Коли найдем, я тебе все объясню.
        - Да, через газету - это хитро, - согласился Бурмасов. - Так можно и вправду - не знаючи адресата… Только чепухи, боюсь, тут очень много. Иные даже императорские указы - полнейший вздор, только для бедлама.
        - Нет, чтобы уж совсем вздор, - объяснил фон Штраубе. - Просто ничего не значащие словеса.
        - Ладно, попробую, - кивнул Никита и, прихватив половину газет, удалился к себе.
        Вернулся он часа через два. Вид у него был немного грустный.
        - Ну что, нашел? - спросил фон Штраубе.
        - Нашел, да не то, чего ты хотел, - сказал Бурмасов. - Ну шестерых фон Штраубе уже изловили; чепуха, конечно, да не та, о которой ты говорил. Указы последние - тоже чепуха, да снова не та. На одно известие наткнулся даже на такое, что должно бы меня обрадовать. Вот: сгорел дом Извольского вместе с самим Извольским и всеми векселями. Стало быть - и с моими. Выходит, я опять богат.
        - Поздравляю! Но чего ж ты не весел? - удивился фон Штраубе.
        - Да про Тишку нашего прочел, - сказал князь. - Вовсе он и не Тишкой звался, а якобинским именем Марат, и принадлежал вдове генерала Врангеля. Мало ей, что мужу после смерти выговор сделали, так еще такого разумного пса потерять! Ведь жизнь тебе спас якобинец маленький! На кресте клянусь - похороню с почестями, как героя, и салют из пистолета дам… Ну а ты, по лицу вижу, что-то эдакое раскопал…
        - И кажется, то, что надо, - подтвердил барон. - А ну-ка прочти. - Он указал Бурмасову на заметку в газете.
        - «Барон, - стал вслух читать Никита, - догадайтесь, что тут скрывается. Помните о встрече во Вторник в известном дворце? Вы тогда стояли у изгороди…» - Он взглянул на друга недоуменно: - Вот уж чушь так чушь! Ежели во дворце, то при чем тут изгородь?.. Полная белиберда!.. И что, интересно, ты из этой белибердистики вывел?
        - А вот что, - сказал фон Штраубе. - Прочти теперь по-иному: сначала первое слово, затем, три слова пропустив - четвертое, потом - еще через три слова, и так до конца. Посмотри, что тогда выйдет.
        Князь прочитал единым махом:
        - «Барон скрывается во дворце у А. Прошу за сведения, как договорились…» - И задумчиво добавил: - Да, хитро. Это ж надо как выдумали!.. Только вот что нам в такой позиции делать, не могу покуда сообразить.
        - Есть одна мысль, - сказал барон. - Злодей хочет получить за свое злодеяние все то, о чем они там договорились, - ведь так?
        - Из послания сие прямо следует, - подтвердил Бурмасов. - И ты думаешь, другой злодей, который его нанял, придет на встречу, чтобы расплатиться, рискуя быть узнанным?
        - Непременно придет, - кивнул барон. - Только, полагаю, отплатить пожелает вполне по-своему - кинжалом в бок, чтобы спрятать все концы. А попробуем-ка мы сами выманить его на встречу.
        - Это как?
        - Да все так же, - сказал фон Штраубе.
        Он сел к столу, взял перо и начертал на бумаге:
        «Милостивый государь.
        Прошу немедля напечатать в Вашей газете еще одну мою заметку, по-прежнему не меняя ни одного слова. В конверте 50 рублей вознаграждения Вам за эту услугу. По напечатании получите еще вдвое».
        На другом листе, уже изрядно задумываясь над каждым словом, он наконец вывел крупными буквами:
        «БАРОН, СЛОГ ВАШЕГО ПИСЬМА МЕРТВ. УЖЕЛЬ ТОТ, КОГО ЖДУ, НЕ ДАСТ МНЕ ОБЕЩАННОЙ, СТОЛЬ ОЖИДАЕМОЙ МНОЮ НАГРАДЫ?
        МНОЮ НЕ ЗАБЫТА ВСТРЕЧА, ТА НАША ВСТРЕЧА В ПАРКЕ! ПОМНИТЕ ТУ ПЯТНИЦУ? ВЫ ТОГДА СТОЯЛИ В ЧЕРНОМ ПЛАЩЕ, И СЕМЬ ВАШИХ СЛУГ ЖДАЛИ ВЕЧЕРА. А Я ЖДАЛА ВОЗЛЕ ДОМА, В ТЕНИ СТАТУИ БЕЗРАЗЛИЧНОГО КО ВСЕМУ АНГЕЛА. Я ДРОЖАЛА, ВСЯ В НЕТЕРПЕНИИ, В СВОЕМ ЛЕТНЕМ ПЛАТЬЕ, ОЖИДАЯ В САДУ СВОЕГО РЫЦАРЯ».
        Бурмасов только головой покачал, заглянувши ему через плечо:
        - Да, ничего тут не скажешь! Даже слов нет, какая чушь!.. Ну-ка, попробуем, как ты говоришь: через три на четвертое… - И он почти без запинки прочел: - «Барон мертв. Жду обещанной награды. Встреча в пятницу в семь вечера у статуи ангела в Летнем саду». Да, брат, лихо! - одобрил он. - Стало быть, встречу ему назначил? И ты полагаешь, он поймается и на эту встречу придет?
        - Непременно придет, - заверил его фон Штраубе. - Придет с тем, чтобы убить. Ему лишних свидетелей оставлять в живых ни к чему.
        - А явимся мы! - догадался Бурмасов. - То-то ему будет подарочек! Уж от меня не уйдет!.. И за тебя, и за Тишку… за Марата то есть, поквитаюсь!.. Да чего ж так надолго откладываешь - до пятницы?
        - Во-первых - только в четверг выпуск газеты, - объяснил барон, - а во-вторых, не забывай, что мы сами тут в некоем смысле пленники. Александр повелел, чтобы мы до его возвращения не покидали дворец, и мы дали ему в том свое дворянское слово, а великий князь вернется снова же не ранее вечера четверга.
        Никита, подумав, сказал:
        - А ну как этот злодейский слуга уже назначил встречу для получения барыша где-нибудь в другом месте?
        - Едва ли, - пояснил фон Штраубе. - Барыш он получит только за выполненное злодейство, а покуда я жив, рассчитывать ему не на что.
        - Значит, снова беречь тебя как зеницу ока, - вывел заключение князь. - Что ж, не привыкать… Однако, - добавил он, - больно хочется и с этим злодеем тоже за все поквитаться. Как бы нам и его тоже выманить? Что думаешь, Карлуша, можно так подстроить?
        - Отчего нельзя? Можно, - сказал барон. - Даже, полагаю, необходимо. Раз он шифр знает - стало быть, сумеет и прочесть. Только надо ту, первую заметку опередить, чтобы он уже не листал больше газеты. Что у нас по средам выходит?.. Ага, вот эта, «Курьер»…
        С этими словами он снова взялся за перо и написал на одном листе примерно такое же, как и прежде, письмо к владельцу газеты, сопровожденное пятьюдесятью рублями, а на другом, подумав, вывел строки самой заметки:
        «ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ЖДЕТ ВАС, ГРАФ! ПОЛУЧИТЕ ОФИЦЕРСКУЮ ШПАГУ - СРАЗУ В РЕСТОРАЦИЮ НА МОРСКОЙ. ПЯТНИЦУ ПРОВЕДЕМ ВЕСЕЛО. ДАЛЕЕ В ВАШЕМ РАСПОРЯЖЕНИИ ВСЕ СЕМЬ МОИХ КОМНАТ. КСТАТИ, В ОДНОЙ КОМНАТЕ - В ЛЕТНЕМ КАБИНЕТЕ - КАК В САДУ ЭДЕМСКОМ, ОЖИДАЮТ ГУРИИ».
        Теперь уже князь, приноровившись, прочел зашифрованное совсем легко:
        - «Вознаграждение получите в пятницу в семь в Летнем саду…» Да! - восхитился он. - Эко ты лихо тайнопись их освоил! По всему, оба должны туда прийти; там-то мы их разом и накроем, никуда не денутся!.. Эх, жаль, что аж до вечера пятницы ждать!..
        Глава ХХ
        Бурмасов заручается помощью кронпринца
        Еще одно покушение
        С написанием писем Бурмасов не успокоился - не такова была натура его, - а сделал попытку выявить злодея с другого конца.
        Со всякими капризами он стал вызывать к себе слуг по одному - то ему квасу вдруг возжелалось, то рассолу, хоть вина накануне и не пил, то зачем-то Библию. Да призывал по-хитрому - с таким расчетом, чтобы один и тот же не являлся всякий раз. Придет невысокий Гармаген со жбаном кваса, а Никита ему: «И скажи Евтихию, чтобы рассолу принес». Приносит рассол пожилой, полноватый Евтихий и тут же получает от князя распоряжение: «Передай-ка ты Поликарпу, чтобы мне подал Библию».
        Гвоздем задумки было то, что вслед за лакеем в его комнате надлежало по-тихому появиться фон Штраубе, живому и невредимому. Бурмасова интересовало, насколько явление сие впечатлит каждого слугу.
        Однако ни у маленького Гармагена, ни у круглого Евтихия, ни у высокого, худого Поликарпа возникновение барона никакой искорки не породило в глазах. Да и глаз вообще было не видать, по единой, что у лакеев, что у иезуитов выучке, все трое смотрели не выше подбородка. Даже трупик Тишки-Марата вынесли, слова не молвив, будто так и надо, что пес отдал душу. Когда же Никита им сказал, что пса надобно схоронить в им указанном месте, близ Царицына луга, чтобы он, князь, потом произвел над могилкой салют, ибо пес пал геройской смертью за хозяев своих, - никаких вопросов на сей счет от них не воспоследовало.
        Когда подали обед, фон Штраубе ко всякому блюду прикоснулся камнем своего перстня, но камень на сей раз остался розов, как утренняя заря.
        После обеда к ним наведался Христофор - по распоряжению великого князя он единственный из гвардии мог их посещать. Был он уже поручиком, чем гордился несказанно. Продвижение по службе шло у него в самом деле с такой невообразимой быстротою, что и до генерала, право, было недалеко. Никита был не расположен выслушивать его восклицания о прелестях Елизаветы Кирилловны, чем, кажется, слегка обидел новоиспеченного поручика, и рассказывать о происшедшем поутру не счел нужным, лишь попросил его нынче же отослать письма издателям газет. Так что половина дела, можно сказать, была сделана.
        Но теперь уже Бурмасов не желал ни на минуту оставлять барона одного и до вечера, заложив руки за спину, молча вышагивал у него по комнате. «Неужели так и будет топотать до пятницы?» - думал фон Штраубе, которого эта шагистика уже начинала раздражать.
        Вечером, однако, вдали чертогов раздался шум, и стало ясно, что это великий князь вернулся раньше назначенного срока.
        Часа через два он призвал Бурмасова и фон Штраубе к себе в кабинет. Вид у престолонаследника был печальный и какой-то потерянный.
        - Что творится в Санкт-Петербурге! - воскликнул цесаревич. - C’est terriblement![62 - Это ужасно! (фр.)] Повсюду идут аресты, а я узнаю об этом только из газет! По-моему, и над моей головой сходятся какие-то неведомые тучи, только, в отличие от вас, укрыть меня от них некому.
        Он говорил это в пространство - очевидно, сетуя на судьбу самому Господу, но такой испуг был при этих словах, что фон Штраубе решился успокоить великого князя.
        - Уверяю, - сказал он, - что вашему высочеству опасаться нечего.
        - Вы так полагаете? - с некоторой долей сомнения спросил кронпринц. - Впрочем, - добавил он, и его лицо стало немного проясняться, - отчего-то я верю вам, барон. Что-то в вас есть такое… Еще при первой нашей встрече сразу вам как-то доверился. Вы, помнится, тогда говорили о какой-то моей великой победе?..
        - Да, - сказал фон Штраубе. - Когда вы станете монархом, то непременно одержите победу сию.
        - Значит, нынешняя угроза не столь велика, если я еще успею стать монархом, - проговорил цесаревич, изрядно приободрившись после этих слов.
        - Обязательно станете, ваше высочество, - подтвердил фон Штраубе. - И спасете не только Россию, но и всю Европу от ее нынешнего супостата.
        - Да, да, вы говорили, сколь я помню, - от Бонапарта, кажется…
        Фон Штраубе кивнул:
        - Именно от него.
        - И насколько скоро сие может случиться?
        - Увы, лишь в грядущем столетии.
        - До грядущего столетия еще надобно дожить, - вздохнул великий князь.
        - Ваше императорское высочество в самом деле опасается за свою жизнь? - удивился барон. - Неужели престолонаследнику что-то столь сильно может угрожать?
        - Ах, престолонаследники защищены, пожалуй, еще и меньше любого смертного! - воскликнул Александр. - Вспомните судьбу дона Карлоса![63 - Имеется в виду сын Филиппа II Испанского, убитый в заточении за участие в заговоре против отца]. А про судьбу несчастного царевича Алексея, сына Петра Великого, не хочется даже вспоминать. Его перед смертью даже пытали. Отец однажды подсунул мне протоколы, в которых описывались эти страшные пытки! После того я месяц не мог спокойно спать!.. Так вы говорите, - снова обратился он к барону, - смертельная угроза надо мной пока еще не висит?
        - В близкое время - никоим образом, - заверил его фон Штраубе. - Вы доживете до своей истинной славы.
        На минуту-другую просветлев, Александр внезапно снова нахмурился.
        - Однако, - сказал он, - отец для чего-то вызывает меня завтра утром. В последние месяцы он стал вовсе непредсказуем, и я так страшусь подобных вызовов!.. Ах, я был так неосторожен! Со многими - как сейчас выяснилось - заговорщиками позволял себе быть близок. Уверен, отцу о том хорошо известно, и вызов связан именно с этим. Я в отчаянии! Что, что я ему скажу?!
        И тут неожиданно Бурмасов вмешался в разговор:
        - Вам есть, что ему сказать, ваше императорское высочество!
        Александр взглянул на него недоуменно:
        - В таком случае научите, князь.
        - Простительно ли мне будет предположить, - спросил Бурмасов, - что ваш августейший отец мечтает великой славой увенчать свое царствование?
        - Это безусловно так, - согласился престолонаследник. - Еще более, чем заговором, он взбешен неудачей, постигшей Суворова в этом походе, ибо слава победителя Бонапарта ему грезится денно и нощно… Впрочем, - с печальной улыбкой добавил цесаревич, - эту славу барон уже, помнится, предрек не ему, а мне; не так ли, барон?
        - Да, - подтвердил фон Штраубе, - этой победой вы прославитесь на весь грядущий век.
        Александр снова повернулся к Бурмасову:
        - Тогда не понимаю, чем вызван ваш вопрос.
        - Я разумею совсем другую славу, - сказал Никита. - Славу, которая, как, полагаю, и ваша, перенесется через века, но она будет вовсе иного рода, нежели ваша. То будет слава мудрого властителя, сумевшего на века вперед предостеречь свою страну…
        - Это уж не благодаря ли какому-нибудь своему указу? - снова не сдержал улыбки, на сей раз весьма иронической, престолонаследник.
        - О нет! - поспешил вставить Никита. - Благодаря своему посланию, предостережению для всей России, отправленному через века.
        - И кто же его подвигнет на такое послание? - уже не улыбаясь, спросил Александр.
        - Не кто иной, как он! - указал Бурмасов на барона. И торжественно провозгласил: - Мальтийский рыцарь Карл Ульрих фон Штраубе!
        Александр внимательно посмотрел на барона и после некоторых раздумий произнес:
        - Что ж, сколь сие ни странно звучит, но я, пожалуй, что отчего-то готов поверить… Однако, - спросил он у фон Штраубе, - не поделишься ли и со мной, рыцарь, что это будет за пророчество?
        - Увы, ваше высочество, - сказал барон, - оно еще не сложилось.
        - И когда ж сложится?
        - Подобные пророчества, - пояснил фон Штраубе, - складываются только на самом рубеже двух веков. Мало того, они могут быть переданы не иначе как царствующей в это время особе.
        - Стало быть - только отцу, и не ранее чем через полтора месяца, - проговорил престолонаследник, опять погрустнев. - Но государь меня вызывает не далее как на завтрашнее утро; какое же касательство все это может иметь ко мне?
        - Самое прямое, ваше высочество, - опять решился вмешаться Бурмасов. - Если вы, не дожидаясь государевых упреков, сами начнете с того, что сообщите ему об уготовленной для него славе провидца…
        - Да, да! - подхватил цесаревич. - Он сразу увлечется этой темой - такое вполне в его романтическом характере! А увлекшись, может и позабыть, для чего меня вызывал, так с ним тоже бывает.
        - Если же вы, - продолжал Бурмасов, - сообщите, что самолично спасли барона от заговорщиков (что, право же, совершенная истина), от заговорщиков, желавших всячески воспрепятствовать его встрече с государем, своим великим гроссмейстером…
        - О да, отец непременно возрадуется моему поступку! - воскликнул Александр. - И пагубный для меня разговор может не состояться вовсе!.. Господа, вы вселили в меня надежду! Само провидение привело вас ко мне!.. Здесь вы, надеюсь, в безопасности… - Бурмасов и фон Штраубе при этих словах кронпринца лишь переглянулись, но не стали ему возражать. Между тем цесаревич продолжал: - Будьте же моими почетными пленниками, не покидайте дворца, дабы снова не подвергаться опасностям! Все, чего вы пожелаете, будет вам предоставлено немедля. - Он заметил несколько недовольный вид Бурмасова. - Вас, кажется, князь, что-то не вполне устраивает в моем предложении?
        - Ваше высочество, - вынужден был сказать Никита, - наша благодарность вам не имеет границ, но один раз нам придется нарушить ваше приказание не покидать дворца. В эту пятницу нам с бароном необходимо будет отлучиться.
        - Неужто по амурным делам? - лукаво спросил великий князь. - Вот уж не думал, что и рыцарям Мальтийского ордена не чуждо сие.
        - Нет-нет, - поспешил сказать Бурмасов. - Это дело как раз касается тайны того самого откровения, которым барон должен поделиться с государем. Нижайше прошу, ваше высочество, меня простить, но более сказанного поведать вам никак не могу.
        - Что ж, понимаю - Тайна… - не стал упорствовать престолонаследник. - Ну тогда в моей власти придать вам усиленный караул.
        Однако Бурмасов сказал:
        - Увы, и этого никак нельзя, ваше высочество. Если бы вы только изволили дать нам в сопровождение семеновского поручика Двоехорова…
        - Считайте, он ваш, - заверил Александр.
        - И еще одна просьба… - продолжал Никита. - Не вполне, правда, обычная…
        Цесаревич стал серьезен.
        - Слушаю, князь…
        - Нам необходимо в целях безопасности устроить некоторый машкерад - переоблачиться в статское платье, изменить лица…
        - О, до машкерадов, говорят, моя покойная прабабка Елизавета Петровна была большая охотница, - уже совсем весело улыбнулся Александр. - Предпочитала это всем другим забавам. Даже осталась ее машкерадная комната. Я велю слугам вас туда препроводить.
        - Нет-нет, ваше высочество, только прошу, ради Бога, без слуг! - воскликнул Бурмасов. - Никто более не должен об этом знать!
        - Что ж, - согласился цесаревич, - когда понадобится, я сам вас препровожу. Даже принцы крови должны следовать древнему закону гостеприимства… Однако сейчас, - добавил он, - не сочтите меня негостеприимным, господа: великая княгиня не слишком хорошо себя чувствует после долгой дороги и уже, должно быть, меня заждалась.
        Отвесив низкий поклон, друзья поспешно вышли из великокняжеского кабинета.
        Фон Штраубе опять сидел в кресле в своей комнате, а Бурмасов, как и давеча, не в силах угомониться, вымеривал комнату шагами.
        - Виктория, брат! Почти что окончательная виктория! - восклицал он. - Считай, семь осьмых сделали для будущего спасения России! Теперь уж будет тебе аудиенция у Павла, попомни мое слово! Что б ты делал без Никиты Бурмасова! - не позабыл он похвалить и себя.
        - Да, ловко ты цесаревича направил, - признал фон Штраубе.
        - Вот со злодеями расправимся в пятницу, - ликовал, все расхаживая, Никита, - а там и до аудиенции останется совсем чуть. Ты уж там только не оплошай, Карлуша!.. А дальше женим тебя - уже и знаю даже, на ком женить! И сам женюсь - благо богат, кажись, снова. Оба женимся - будет кому и через сто лет Россию спасать! Чтобы всегда были фон Штраубе и Бурмасовы, готовые спасать Русь-матушку!.. Но первое дело - все-таки злодеев не упустить.
        - А для этого - прежде самим спастись, - вставил барон. - Как видел, и дворец не больно надежная защита.
        Слова его не замедлили подтвердиться. Бурмасов, что-то еще восклицая, притопнул ногой, и тут же раздался грохот, словно стена обрушилась.
        Но это была не стена, а огромная картина в многопудовой раме, вдруг упавшая на ложе фон Штраубе, отчего оно переломилось пополам.
        На какое-то время друзья замерли, потрясенные, затем оба подскочили к кровати.
        - Веревки подрезаны, - сказал Никита. - Случись ночью - все бы кости тебе переломало. Видишь - сам Господь снова помогает! Если б я не топнул ногой…
        - Да, вновь ты мой спаситель… - вынужден был подтвердить фон Штраубе.
        - Спаситель, не спаситель, - сердито отозвался Бурмасов, - а мне все это уже начинает порядочно надоедать! - С этими словами он стал нетерпеливо дергать ленту колокольчика для вызова слуг.
        На такой трезвон сбежались разом все трое - невысокий Гармаген, округленный Евтихий и высокорослый Поликарп, и при виде происшедших разрушений такой искренний испуг застыл у всех троих на лицах, что и заподозрить кого-нибудь из них было, право, грешно.
        - Кто-то подрезал веревки, - грозно проговорил Бурмасов, прохаживаясь перед ними.
        Все три пары глаз выразили ужас.
        - Боже, в государевом дворце! - едва смог произнести Гармаген.
        - Спасибо, Господи, что до беды не довел! - часто закрестился Евтихий.
        - Да как же это, как?! - недоумевал Поликарп.
        Видя, что первый натиск ничего не дал, Бурмасов продолжил:
        - И подрезать эти веревки мог только кто-то из вас.
        - Из нас?! - в ответ хором прозвучало восклицание.
        - Да, из вас! - упорствовал Никита. - А поскольку подрезать веревки можно только ножом, то я спрашиваю: у кого из вас есть при себе нож?.. Ну! Мне что, самому выворачивать у вас карманы?
        Однако и это ничего не дало, ибо складные ножички из карманов вытащили все трое.
        - Браво! - нахмурился Бурмасов. - Все трое, как тати, при ножах… И зачем они вам?
        - Для чистоты: между паркетинами скоблить, - ответствовал Гармаген.
        - Лучину для печки щепить, - сказал Евтихий.
        - Свистульки для прачкиных детишек вырезываю, - признался Поликарп.
        - Ну-ка, дайте сюда. - Никита взял все три ножа, раскрыл их и внимательно осмотрел лезвия. - Вот! - торжественно заключил он. - Только один остёр, остальными веревку шелковую не надрежешь. Чей это?
        - Мой… - робко сказал маленький Гармаген. - Только я - Господом клянусь - ничего!..
        Никита был грозен, как Марс.
        - Ничего, говоришь?.. А ну-ка вы двое, - приказал он Евтихию и Поликарпу, - возьмите свои ножи и попробуйте сделать на веревке такие же надрезы.
        Они послушно исполнили его приказание.
        Бурмасов и фон Штраубе вместе осмотрели веревку. Все надрезы, и прошлые, и новопроизведенные, были с виду совершенно одинаковые.
        Посопел еще Никита носом, посопел, - ну а что было делать? Возвернул всем ножи да велел обломки кровати и картинной рамы убрать и новое ложе для фон Штраубе принести, что и было незамедлительно сделано.
        - Напрасно ты сейчас раскрылся, что их подозреваешь, - сказал фон Штраубе, когда слуги ушли. - В пятницу злодей будет слишком осторожен.
        - Ничего, - ответил Бурмасов, - зато он и сейчас поосторожнее будет, а до пятницы нам еще бы как-то дожить. Ну а там уж такой машкерад устроим, что все одно не признает. Да и не лакея главное изловить, а ту персону, что всю эту охоту устроила. Вот от кого машкероваться так машкероваться, ибо чую - знает сия персона обоих нас так же хорошо, как и мы ее.
        - Ты полагаешь - это?..
        Фон Штраубе не стал договаривать, однако же Бурмасов кивком подтвердил, что явно оба они думают об одной и той же персоне.
        - Ты, Карлуша, ложись, а я тут прикорну, - сказал он, усаживаясь в кресло. - Да свечей не станем гасить. - С этими словами он зарядил оба своих пистолета и положил их на столе рядом с собой.
        Глава XXI,
        в которой друзья, готовя ловушку другим, попадают во встречную ловушку
        До пятницы ночами спали попеременно, в остальную же пору не знали, как избыть время, мучась от нетерпения.
        В пятницу с утра Никита пребывал в ажиотации, то и дело приговаривая:
        - Изловим!.. Всех изловим ужо!..
        Лишь дождавшись прихода Двоехорова (прежде он ни на миг не желал оставить фон Штраубе одного), Бурмасов отправился к великому князю и вскоре вернулся, волоча с собою целый ворох нарядов и какую-то большущую шкатулку. У него хватило дерзости не впустить в комнату даже самого великого князя, которому все их приготовления были до крайности любопытны. Он запер комнату на ключ и только затем приступил к подготовке машкерада.
        Сразу вышло затруднение с Двоехоровым. На машкеровку тот был готов, но лишь при том условии, что непременно останется в чине поручика, к тому же непременно своего Семеновского полка.
        - Лицо там как-нибудь до неузнаваемости подправьте, - сказал он, - а от мундира своего никак не отрекусь.
        - Тебя ж не узнает никто, - увещевал его Бурмасов. - Так и задумано, чтоб не узнали. Что тебе тогда за различие, в каком мундире? Да хоть попадьей вырядись!
        - Ну ты и скажешь - попадьей! - буркнул Двоехоров. - А ежели все-таки признает кто да Елизавете Кирилловне донесет, что я попадьей по Петербургу выхаживаю? Хорош я тогда перед ней буду!
        - Да коли узнают, - начинал злиться Никита, - тогда можно и на дело не выходить! Ступай тогда лучше к своей этой… с родинкой!
        Видимо, за то, что Бурмасов назвал не бородавкой, а родинкою сей предмет, Христофор наконец все же согласился на некоторую уступку. Сошлись на том, что будет он не семеновцем, а драгуном, но, разумеется, драгунским поручиком, ниже никак. С неудовольствием он сменил зеленый семеновский мундир на красный драгунский, еще с большим неудовольствием надел черный парик и уж вовсе с отвращением наблюдал в зеркало, как Никита жженой пробкой придает его русым усам неподобающий семеновцу черный цвет. Когда же Бурмасов открыл шкатулку с комедиантским гримом и начал менять ему форму носа, Двоехоров наблюдал за сим действом уже в полной отрешенности, наконец, кажется, смирившись с поруганием своей персоны.
        Фон Штраубе был одет в статского советника, и лицо ему Никита состарил гримом до неузнаваемости.
        Для себя же Бурмасов придумал всем машкерадам машкерад - барышней обрядился. Пушок свой светлый над губой чем-то примазал - и нет усов. Затем по лицу перед зеркалом какими-то мазями прошелся - совсем стало девичье личико. А когда сапожки дамские да шубку беличью надел - так и вовсе хоть замуж сейчас выдавай, такая пригожая девица из него вышла. Кто б знал, что у девицы той под шубкой шпага и два заряженных пистолета спрятаны!
        - Не больно-то?.. - с неодобрением спросил Христофор.
        - А что? - весело ответил Никита. - Если самой императрице Елисавет Петровне было не зазорно себя в гусары машкировать, то мне преобразиться в иной пол тем более вполне простительно.
        До назначенного срока оставалось еще два часа, когда они, соблюдая всю осторожность, чтобы не попасться на глаза слугам, покинули дворец.
        На вечерней улице они в своем машкерадном облачении особо не привлекали к себе ничьих взглядов. Обычная картина: пожилой статский советник фланирует под руку со своей прехорошенькой дочерью в сопровождении рослого, молодцеватого поручика-драгуна.
        Они изрядно продрогли, уже, наверно, по десятому кругу обходя Летний сад, когда вдруг Бурмасов сдавил фон Штраубе локоть и шепнул:
        - Смотри!
        Неподалеку от них остановился экипаж, и из него выходил некий бородач, по виду купец. Однако осанкою был вовсе не похож на купца и ликом никак не походил на уроженца России.
        - Узнаёшь? - спросил шепотом князь.
        Фон Штраубе кивнул:
        - Да, комтур Литта.
        - Смотри-ка, тоже устроил машкерад! - проговорил Бурмасов. - Только похуже нашего - вполне можно узнать. С сей минуты надо - глаз с него не спускаючи… Ну в его-то персоне я, по правде, и не сомневался… Явился-таки на встречу! Теперь осталось высмотреть слугу.
        Мнимый купец между тем так же, как и они, прохаживался вокруг Летнего сада и поглядывал то и дело на мраморную фигуру ангела. По мере того как время близилось к семи часам, эти его поглядывания делались все более частыми и нетерпеливыми.
        …И тут внезапно совсем в другой стороне раздался грохот, полыхнуло пламя, и сразу оттуда донеслись возгласы: «Пожар! Пожар!..»
        Пламенем была охвачена лавка, торговавшая сластями. Она полыхала так ярко, что ослепляла глаза, вечерняя тьма вокруг сразу же загустела, как деготь, и ничего более нельзя было разглядеть.
        - Где комтур? - прошептал Бурмасов. - Живо ищите мне комтура!
        Но того нигде не было видно.
        - Все подстроено! - догадался фон Штраубе.
        - Да что? Скажи ты толком! - спросил Двоехоров из-за его плеча.
        - Пожар подстроен! Нас провели! - сказал барон. - Быстро туда, к ангелу!
        Бурмасов уже и сам сообразил, в чем дело, и первым бросился в сторону мраморной фигурки, проглядывавшей из тьмы. Фон Штраубе и Двоехоров устремились за ним. На ходу Бурмасов выхватил из-под шубки пистолеты: хороша барышня, если б увидел кто!
        Прохожие, правда, были так увлечены пожаром, что не замечали более ничего.
        Однако, очутившись возле мраморного ангела, друзья не обнаружили никого подле него. Бурмасов зло проговорил:
        - Сбежал, собака, твой комтур! Теперь зато знаем, кто твой злодей!
        - Кто бы он ни был, - возразил фон Штраубе, - он прежде должен был встретиться со слугой. Ищите под ногами!
        И тут же услышал голос Двоехорова:
        - Черт! Да что это?! - Христофор нагнулся и что-то разглядывал на земле.
        Фон Штраубе тоже склонился и нащупал рукой что-то мягкое и еще теплое.
        - Труп, - сказал он.
        Запасливый Двоехоров имел при себе свечной огарок. Он пощелкал огнивом, и в слабом освещении друзья увидели лежавшую ничком фигуру, от которой исходил какой-то странный запах.
        Христофор повернул лежащего и заключил:
        - Мертв.
        - Евтихий, - проговорил Никита, узнав округлого слугу. - Эко он его!
        Глаза у слуги застыли в последнем изумлении, а горло было перерезано от уха до уха.
        Фон Штраубе почувствовал головокружение, но вовсе не от увиденного. Он только сейчас понял, что это был за запах. И еще понял, вдруг валясь поверх покойника, что они снова угодили в ловушку.
        Голос Бурмасова доносился едва-едва:
        - Господи, да что ж это?..
        В следующий миг беличий мех коснулся щеки фон Штраубе - это князь повалился рядом с ним.
        - Братцы, вы где?.. Что это с вами?..
        Ничего уже не видя, барон понял, что Двоехоров склонился над ними со свечой. Он попытался крикнуть, чтобы Христофор отошел от этого гиблого места поскорее, но услышал только собственный слабый хрип.
        - Боже, что со мной?.. - пробормотал Двоехоров. - Ноги не держат, братцы!..
        Затем донесся глухой удар оземь - это он рухнул как подкошенный.
        Далее фон Штраубе почувствовал, как чьи-то руки подняли его и куда-то понесли, а потом колеса под ним застучали по булыжнику.
        И вдруг, перед тем как сознание полностью покинуло его, пришло озарение. Лишь теперь он, кажется, понял все. И загадка со стилетом как раз пришлась к месту…
        Да, он понял все так же ясно, как то, что это уже конец, который если еще и не наступил, то теперь уже не замедлится, ибо из таких переделок не выходят живыми.
        Жаль было не столько себя, сколько друзей, которых, без сомнения, ждала та же участь, что и его, - эти руки и их живыми не выпустят.
        «Как глупо… - подумал он. - Отыскать разгадку - да так с нею и умереть во сне…»
        Этот сон забирал, неодолимый, как смерть. Возможно, он и был уже началом смерти…
        Глава XXII
        В темноте
        Страшная догадка
        Однако он очнулся. Почему-то его придержали в живых. Знать бы еще - зачем и надолго ли.
        Он лежал на каменном полу, вокруг была темень кромешная. Фон Штраубе ощупал рукой пространство вокруг себя, и рука его наконец коснулась рукава меховой шубки. Судя по всему, это был Бурмасов.
        Барон потрогал его руку. Она была тепла. Тогда он хорошенько потряс друга за плечо. Через некоторое время Никита пошевелился и наконец произнес:
        - Кто тут?..
        - Это я, - сказал фон Штраубе. - Давай-ка найдем Христофора, он должен быть здесь же.
        Они вместе стали, ползая на коленях, ощупывать в темноте пол, пока с той стороны, где шарил Бурмасов, не послышался знакомый голос:
        - Оставьте… Дайте ж выспаться!.. - еще, видимо, во сне взмолился поручик.
        - Хватит спать, Елизавету Кирилловну свою проспишь, - сказал ему князь.
        Этого оказалось довольно, чтобы Харитон тотчас же встрепенулся:
        - А?.. Что?.. Где?.. Что за темень анафемская?! Карлуша, Никита, вы тут?
        - Тут, тут, - подтвердил Бурмасов, - куда ж мы от тебя денемся?
        - А где мы?.. Что вообще произошло?
        - Боюсь, - сказал князь, - ответа нам долго ждать придется, если дождемся вообще.
        - Что произошло, - вставил фон Штраубе, - я, пожалуй, отчасти могу объяснить. А насчет того, где мы, ответить куда затруднительнее.
        - Объясни хотя бы, что знаешь, - сказал Никита, - все как-то веселей.
        - Веселого мало, - вздохнул барон. - Провели нас как детей малых. Сразу бы догадаться, что фейерверк из лавки устроили, чтобы нас отвлечь и чтобы мы за пламенем не увидели, что делается в Летнем саду. А пока мы ротозействовали, злоумышленнику с лихвой хватило времени…
        - Да! - вспомнил Бурмасов. - Там же слугу этого, Евтихия, зарезали! Ничуть его мне не жаль - сам на себя такую смерть накликал, иуда; только вот дальше-то что? Когда нас троих охмурить успели сонным зельем?
        - Тут я виноват, - сказал фон Штраубе. - Ведь знаю этот запах, а сразу его не вспомнил.
        - Ты о чем?
        - Да очень просто все, - сказал барон. - Это сильный сонный яд, придуманный когда-то арабами, а рыцари Ордена узнали о нем во времена крестовых походов. Арабы, когда скрывались от погони, часто так делали. Платье убитого из числа своих пропитывали этим зельем. Рыцари, подскакав к нему, спешивались, наклонялись посмотреть, жив ли, да обыскать. Этого хватало, чтобы им надышаться до полного забвения. А дальше арабы возвращались и, сонных, до единого их всех вырубали. Вот и с нами наш враг при помощи того же зелья поступил сходным образом.
        - Однако, в отличие от тех рыцарей, мы пока что вроде бы живы, - возразил Бурмасов. - Вот не могу только взять в толк - почему? Уж чего бы, кажись, проще - с сонными-то…
        - По правде, и для меня это загадка, - признался фон Штраубе.
        Никита понемногу обретал обычную для него рассудительность.
        - Загадка сия, скажу тебе, вполне приятного свойства, - заключил он. - Много хуже, если б ее вовсе не было. Лежали бы, как тот иуда Евтихий, с перерезанными глотками в Летнем саду, и над отгадками думать было бы некому.
        - Да уж, как вспомню… - проговорил Двоехоров - судя по колыханию воздуха, размашисто при этом крестясь.
        - А ты лучше не вспоминай, Христофор, - посоветовал ему Бурмасов. - Ты грядущим живи. А в грядущем у тебя - что? Генеральский, поди, чин да еще Елизавета Кирилловна с дивной родинкой.
        - Полагаешь, до того доживу? - с сомнением, но, впрочем, после упоминания о родинке и без чрезмерного страха спросил Двоехоров.
        - Может, чего и придумаем, - сказал Никита. - Один француз, кажись, говорил: «Cogito, ergo sum»[64 - Известное высказывание Декарта: «Мыслю, следовательно существую» (лат.)]; а я бы его изречение перевернул: коли мы, похоже, не утратили дар Божий существовать - следственно, и мыслить худо ль, бедно обязаны. А прежде - для поднятия духа - все недостатки нашей нынешней позиции мы должны воспринять как достоинства. Скажем, мы погружены в кромешную тьму; спросим себя - так ли уж это худо?
        - Худо, - признался Двоехоров. - Во тьме ты не человек, а крот. Храбрости никакой. Одна только мысль - в какой бы щели схорониться.
        - Зато вот тебе и достоинство, - возразил князь. - Во тьме мысль не отвлекается созерцанием окружающей чепухи, стало быть, и мысль работает с тройственной силой. А поскольку мысль сейчас - единственное, что нам дано, то в этой тьме мы обретаем очевидное преимущество… Далее: мы живы, хотя куда как проще было бы умертвить нас во сне…
        - Оно, может, и лучше бы во сне, - промолвил Двоехоров. - Страху меньше. В живых, чай, все одно не оставят; небось умыслили какое-нибудь мучительство произвести.
        - А я полагаю иначе, - сказал Никита. - В живых оставили оттого, что до поры мы зачем-то нужны. И есть надежда, что на этом мы еще как-то поиграем… Далее: мы безоружны. Во всяком случае - я. Ни шпаги, ни пистолетов. У вас, полагаю, тоже ничего?
        - У меня-то пистолет есть, - отозвался Христофор без особой веселости.
        - Тебе оставили пистолет?! - не поверил князь.
        Двоехоров вздохнул:
        - Да я его за вашими переодеваниями не зарядил. Вообще я больше на шпагу полагаться привык, но ее-то как раз умыкнули. А пистолет оттого, должно быть, и оставили, что поняли - бесполезен.
        - Ну, вовсе уж бесполезен или нет - о том мы еще подумаем, - сказал Бурмасов. - А покуда - самое главное: в кои веки мы знаем своего главного врага!
        - Да, комтур, шельма… - проговорил Христофор. - Провел как детей! Эх, попадись мне этот оборотень сейчас, хоть бы даже и безоружному… - И вдруг воскликнул: - А это еще что за черт?!
        - В чем дело? - не понял Никита.
        - Чертовщина какая-то! - сказал Двоехоров. - Сейчас в карман руку сунул, а там пистолетная пуля и рожок с порохом. Ведь точно помню - не было у меня с собой!
        - Ты, может, с собой и не брал, - предположил Бурмасов, - да в машкерадном костюме кто-то до тебя оставил. - Особой радости, впрочем, в голосе у него не было.
        - Да нет, - ответил Христофор, - я помню, что карманы проверял - ничего такого в помине не было.
        Помолчав немного, Никита вздохнул:
        - Значит, похоже, снова кто-то с нами играется… Понять бы только, что у него за игры… Ну да как бы то ни было, ты, Христофор, пистолет заряжай.
        - Да уже зарядил… И кремень, чувствую, на месте… И курок смазан хорошо - я-то, помнится, давно не смазывал… Это, что ли, комтур хотел, чтоб я застрелился со страху? Так не дождется такого, змей!
        - Странные, странные игры… - пробормотал Бурмасов. - Ты, Карлуша, в Ордене своем не первогодка; тебе часом на сей счет ничего не приходит в голову?
        - Нет, ни про что подобное я никогда не слыхал, - ответил фон Штраубе, занятый в эту минуту тем, что принюхивался к затхлому воздуху, наполнявшему темноту. И затем очень тихо добавил: - Могу с полной уверенностью сказать лишь одно - что комтур сейчас прячется где-то здесь. - Это его и самого премного удивляло, ибо касательно участия комтура Литты во всем этом деле он с недавних пор не разделял мнения своих друзей.
        Бурмасов также перешел на шепот:
        - Из чего ты заключил?
        - Запах… - прошептал фон Штраубе. - Он пользуется особой кельнской водой, и сейчас я ее узнал.
        - Надо обшарить помещение, - прошептал князь в ответ. - Благо мы теперь вооружены. Ну-ка, Христофор…
        Тот сделал шаг, другой… Тут же раздался звук глухого удара, и он громко чертыхнулся. Потом проговорил:
        - Балка какая-то. Чуть голову сам себе не снес, до сих пор искры сыплются…
        - Да, - сказал князь, - так мы все себе башки поотшибаем… Может, того он и хочет, шельма?.. Что бы такое придумать?.. А ну-ка поищем получше у себя в карманах - вдруг еще подарок какой?
        - Свечной огарок оставили, - после тщательных поисков отозвался Двоехоров, - да он бесполезен: огниво утянули. А так больше ничего.
        - У меня тоже, - сказал фон Штраубе.
        - А вот у меня… - проговорил Бурмасов. - Не пойму… Пыли какой-то полный карман. Как бы поглядеть?..
        И вдруг в один крохотный миг полыхнуло так ярко, что ослепило хуже любой темноты. Двоехоров даже вскрикнул от неожиданности.
        - Что это было?! - прошептал князь.
        - Магниевый порошок, - догадался фон Штраубе. - От него происходит холодная вспышка при касании с воздухом.
        - Ты что-нибудь успел разглядеть? - спросил Бурмасов у Двоехорова.
        - Самое чуть, - ответил тот. - Кажись, в той стороне лицо чье-то с бородой.
        - Вот и я - то же самое, - сказал князь. - И руку могу дать на отсекновение, что это шельма комтур при своей машкерадной бороде… Ну-ка, мы вот что сделаем. У меня еще небольшая щепоть этого порошка осталась; я ей сейчас полыхну - уж не так ярко выйдет, как в первый раз, - а ты, Христофоша, с маху пали прямо в эту бороду, да постарайся, мой друг, не промахнись.
        Фон Штраубе не ожидал такой расторопности от своих друзей. Он воскликнул:
        - Постойте! - Но в этот миг уже полыхнула вспышка.
        Единственное, что барон успел сделать, это ударить Христофора по руке. Выстрел все-таки прогремел, но пуля ушла в другую сторону. И Христофор с досадой подтвердил:
        - Мимо!
        - Ты что! - разозлился князь. - Пуля ж единственная была! Сейчас бы он, шельмец, бездыханный лежал!.. И магния больше не осталось.
        - Ничего, - сказал фон Штраубе. - В том и ловушка еще одна была, я не дал вам в нее попасть… Зато я дорогу успел высмотреть. За мной!
        Друзья осторожно двинулись вслед за бароном. Наконец послышалось какое-то кряхтение. Рука фон Штраубе нащупала бороду и оторвала ее.
        - Граф, это вы? - спросил он.
        И вновь лишь кряхтение было ответом.
        - У него кляп во рту, - сказал фон Штраубе. На ощупь он вытащил кляп и услышал после нескольких глубоких вдохов голос комтура:
        - Слава Богу, сын мой! Вы меня спасли. Теперь, ради Господа, развяжите.
        - Развязать мы еще погодим, - проговорил ничего не понимающий Никита. - Сперва я бы хотел услышать ответ кое на какие вопросы. Что вас подвигнуло очутиться в машкерадном наряде как раз в это время в Летнем саду?
        - Газеты, - сказал комтур.
        - Ага, все-таки газеты! - обрадовался Бурмасов. - С шифрованным посланием! Вот вы и попались, граф, в нашу ловушку! - Он как-то забыл, что тоже хорошо попался и сам находится в ловушке сейчас.
        - Так это было ваше послание? - удивился Литта. - А я как раз хотел выследить, кто это так лихо пользуется изобретенным мною же шифром. Думал, какая-то глупая шутка, оттого и не предпринял всех мер предосторожности.
        - Ничего себе шутка, - сказал Бурмасов, явно недовольный таким поворотом дела. - Вы лакея с перерезанным горлом, надеюсь, видели?
        - Да, - с отвращением произнес Литта, - страшно смотрелось… Это было последним, что я увидел, пока меня не ударили по голове. Очнулся лишь здесь, связанный, с таким кляпом во рту, что дышать толком не мог.
        - Так и к пожару в лавке вы непричастны?
        - Разумеется, нет. Но я сразу догадался, что пожар - это известная хитрость: светом отвлечь от темноты. Потому сразу бросился к статуе ангела.
        - Да он и не мог поджечь, - вставил фон Штраубе. - До самого пожара он был у нас на виду.
        - Ну не знаю… - никак не желал сдаваться Бурмасов. - Может, какие-нибудь его подручные подожгли.
        - Хороши подручные! - несмотря на свое жалкое состояние, иронически сказал комтур. - Они же мне, выходит, и по голове стукнули, и, засунув кляп, к креслу привязали! И под вашу пулю хотели подставить!
        - Да, не вполне сходится, - с недовольством вынужден был признать Никита. - Но тот, кто это сделал - откуда ж он знал, что Христофор станет в вас палить?
        Вопрос был обращен к комтуру, но за него ответил фон Штраубе:
        - Все с тем и было задумано. Когда Христофор снаряжение для пистолета обнаружил, сразу надо было догадаться, что кто-то нас подряжает на убийство. Он, этот кто-то, знал, что мы подозреваем графа. Ему надо было, чтобы граф не смог ничего объяснить, - затем и кляп у него во рту. Нам также этот кто-то не желал оставить времени на размышления. Магний для того - лучшая находка. Вспышка на одно мгновение; выстрелить, пожалуй, успеешь, а вот подумать о том, надобно ли стрелять - едва ли. Я только в последний миг сообразил, что из нас хотят сделать бездумных убийц.
        - И уж не думаете ли вы, - продолжал иронизировать граф, - что это я сам предуготовил для себя такое хитроумное убиение?
        Несколько подумавши, Бурмасов сказал:
        - Да, похоже, вы правы, граф. Развяжи-ка его, Христофор - он такая же мышь в мышеловке, как и мы. Спасибо, Карлуша, что уберег от греха.
        Двоехоров распутал графа, и было слышно, как тот, разминая ладони, щелкает пальцами.
        - Однако теперь мы снова безоружны, - со вздохом произнес Христофор, - и оттого я, признаться, чувствую себя как голый - с заряженным пистолетом оно все же было как-то теплей на душе.
        - Во всякой позиции, друг мой, - бодро отозвался Бурмасов, - надобно отыскивать свои преимущества. Во-первых, слава Господу да спасибо Карлуше, что мы не убили безвинного и тем не сыграли на руку своему незримому врагу, а всякое противоборство ему - во благо. Во-вторых, перестав подозревать комтура, мы ушли с ложного пути, а стало быть, продвинулись к истине, знание которой само по себе вооружает. Наконец, четыре ума - это лучше, чем три, и потому возрастает надежда, что мы что-нибудь придумаем.
        - А все ж с заряженным пистолетом было бы, право, надежнее, - возразил Двоехоров. - С ним я бы врага даже в темноте близко не подпустил.
        - Смотря по тому, кто наш враг, - задумчиво сказал Никита. - Пистолет хорош при обычных обстоятельствах и против обычных злодеев.
        - Но не сатана же он, супостат наш, - произнес Харитон, без особой, впрочем, уверенности.
        - Во всяком случае, - отозвался Бурмасов, - кем бы он ни был, а действует он более чем странно для простого злодея. Что ему стоило убить нас всех там же, в Летнем саду, когда мы от сонного зелья были совершенно беззащитны? Он, однако, этого почему-то не сделал. И господина комтура не убил, а вместо того подстроил дьявольски сложную ловушку с тем, чтобы убили его мы. Даже если он просто не хотел сам марать рук, то у него достаточно подручных, чтобы они это сотворили, не перекладывая грех на нас.
        - С чего ты взял, что у него были подручные? - заинтересованно спросил фон Штраубе, поскольку это разрушало промелькнувшее у него самого подозрение.
        - А как же! - объяснил Бурмасов. - Кто-то ведь поджег лавку. Это не мог быть тот же, кто зарезал лакея в Летнем саду, он просто не успел бы туда добежать. Потом, почти потеряв сознание, я все-таки что-то ощущал и готов поклясться, что несли меня, держа за руки и за ноги, а на это надобно не менее двоих. А Христофора сразу уложили в карету поверх меня; значит, уже не менее четверых имеем. Думаю, и тебя, Карлуша, вместе с нами приволокли - было бы опасно оставлять тебя в Летнем саду и возвращаться туда за тобой. Итого выходит уже по крайней мере шестеро. Но полагаю, их было и того больше… Однако ж, мне кажется, тебя какие-то сомнения гложут? Изволь, объяснись.
        - Да нет, - ответил фон Штраубе, - если сомнения и были, то ты их уже развеял.
        - Но кого-то ты все-таки подозревал?
        - Да, - признался барон. - Я исходил из того, что многие уловки могли быть известны только рыцарям Мальтийского ордена. Жака и Пьера надо отбросить - на том мы, по-моему, с тобой сошлись.
        - До сих пор не сомневаюсь - они тут ни при чем.
        - Тогда, - продолжал фон Штраубе, - оставались только отец Иероним и комтур (уж простите меня, граф). А после того как отпали все подозрения в причастности графа, то остался только отец Иероним.
        - Но ведь он слепец, - возразил князь. - Неужели ты думал, слепцу, к тому же девяностолетнему старцу, подобное по силам.
        - О, - вмешался комтур, - этому девяностолетнему слепцу по силам весьма многое. В бою он стоит, быть может, и поболее, чем шестерых; но раздваиваться, чтобы одновременно и поджигать лавку, и резать кому-то горло возле статуи, - уверен, такого он все же не умеет. Тем более что барона он, как я знаю, однажды все-таки спас, и это, полагаю, вдвойне отводит от него подозрения.
        - Да, теперь я и сам понимаю, что ошибался, - вынужден был признать фон Штраубе.
        - Однако, князь, - обращаясь к Бурмасову, продолжал комтур, - не столь давно вы удивили меня своим умением привлекать логику. Помните ту задачку со скатертью? Снова напрягите ваш недюжинный ум. Возможно, мы все-таки найдем какую-нибудь отгадку.
        - Что ж, будем рассуждать, - согласился Никита. - Итак! Некто желающий нашего конца располагает немалым числом подручных. Далее - он порой чрезвычайно щепетилен, посему предпочитает, чтобы господин комтур схлопотал пулю от нас, хотя что уж проще на тех же подручных это возложить. Стало быть, в нем присутствует хоть и весьма своеобразно понимаемая, но все-таки некоторая набожность… Впрочем, по отношению к слуге, чей хладный труп мы обнаружили у статуи, он был куда менее набожен и щепетилен… Наконец - он либо знал о шифре, переданном через газету, либо… - Внезапно Бурмасов как-то странно примолк.
        - Либо - что? - не выдержал Двоехоров.
        - Либо… - проговорил Никита. - Либо он попросту знал о нашем машкераде и его подручные имели возможность за нами проследить… - И вдруг обреченно сказал: - О Боже, мы пропали! Не знаю, зачем ему - но совершенно ясно, что это мог быть только…
        - Господи, сохрани нас!.. - выдохнул все понявший мигом комтур.
        Христофор взмолился:
        - Да говори ж ты, не томи!
        С тяжелым вздохом Бурмасов сказал:
        - Это мог быть только Александр…
        Только через миг осознав смысл услышанного, бесстрашный досель поручик испуганным, каким-то вдруг детским голосом пробормотал:
        - Боже, это конец!.. Сжалься над нами, Господи!..
        Глава XXIII
        Спасение, или Виват родинке!
        - Вздор! - решительно сказал фон Штраубе.
        - Карлуша, голубчик, объяснись! - все тем же детским голоском взмолился Двоехоров.
        - Отчего же вздор? - спросил Бурмасов без обиды, а скорее с надеждой. - Я же - логически…
        Фон Штраубе перебил:
        - Изъян в твоей логике, Никита, как зияющая дыра. Ты помнишь первое шифрованное сообщение в газете? «Барон скрывается во дворце…» Это что ж получается - лакей через газету сообщал престолонаследнику то, о чем великий князь сам прежде всех знал?
        - Да, похоже, тут я маху дал, - радостно согласился Бурмасов, а Двоехоров, мигом приободрясь, проговорил:
        - Просто жизнь ты в меня возвращаешь, Карлуша! Если венценосец будущий тут ни при чем, то я никоих супостатов не убоюсь!.. Кто же, однако, тогда все-таки?..
        Фон Штраубе не торопился с ответом, ибо в его умопостроении также имелся пока немалый изъян.
        Внезапно послышался какой-то непонятный шум, и комтур первым, догадавшись, воскликнул:
        - Вода!
        Действительно то была вода, откуда-то с шумом падавшая на пол. Не прошло и минуты, как она добралась до кромок их сапог и поднималась все выше.
        - Неужто опять потоп? - пробормотал Христофор. - Такого не было, чтоб по два раза кряду…
        - Увы, все еще хуже, - отозвался Литта. - В одном из мальтийских замков был такой каменный подвал. В любой миг его можно было затопить вместе со всеми, кто там оказался. Помнится, этим даже однажды воспользовались… Господи, настало, кажется, время помолиться в последний раз…
        - Гм, весьма мудро, - сказал Бурмасов даже с некоторой одобрительностью. - Утопить нас здесь, а потом перебросить в Неву. И со временем выловят где-нибудь наши тела без всяких признаков насильственной смерти. Очень изощренный кто-то взял нас в оборот.
        И тут фон Штраубе совершенно явственно услышал, как поодаль от них кто-то кашлянул. Явно они с самого начала были тут не одни.
        - Граф, - обратился он к комтуру, - когда дважды вспыхивал магний, мы смотрели на вас; но ваши глаза в это время были обращены в противоположную сторону. Наверняка вы что-то там видели; вспомните хорошенько - что.
        - Лучше всего, - вздохнул Литта, - я разглядел пистолетное дуло, готовое проделать дыру у меня во лбу… Но что-то еще и позади вас удивило меня несколько. Ну да, конечно!.. Мгновения, когда ждешь смерти - они не забываются! Там была надпись на латыни: «Gloria…»
        - Прошу - по-русски, ваше сиятельство! - взмолился Двоехоров.
        - «Слава избравшим Орден сей, достойным потому благодати Божьей…» - по-моему, так. А ниже не то семь, не то восемь имен, тоже на латыни. И первое имя - Уриил. Архангельское, кстати имя…
        - Да, архангел-хранитель и покровитель всех великих Тайн Бытия, - машинально подтвердил фон Штраубе. Мысли его были заняты другим.
        О да, наконец отыскалось недостающее! Теперь-то он все знал!..
        - Именно, - подтвердил комтур. - Покровитель тайн. - И печально добавил: - Однако, боюсь, нынешнюю тайну мы уже не успеем разгадать.
        Вода и вправду прибывала стремительно, ноги уже начинали неметь, ибо перехлестывала через голенища ботфортов. Скорая гибель была вполне возможна, и все-таки на окончательную разгадку этой тайны еще хватало времени. Фон Штраубе обратился в темноту, в ту сторону, откуда недавно он расслышал кашель:
        - Вам не зябко тут в воде, отец Иероним?
        И оттуда донесся приглушенный шумом воды слегка насмешливый голос слепца:
        - Я всегда знал, что ты похвально догадлив, сын мой. Впрочем, скоро все твои догадки станут достоянием одного лишь Господа. Однако все же я думал, ты раньше догадаешься обо всем.
        - Отец Иероним? - возвысил голос граф Литта. - Как вы осмелились?! Что все это значит?.. Отвечайте - вам комтур Ордена приказывает!
        - С каких это пор, - так же насмешливо спросил слепец, - комтур может приказывать магистру?
        - По-моему, вы не в себе, - сказал граф. - Наш магистр - император Павел.
        - Он имеет в виду совсем другой орден, - пояснил фон Штраубе. - Орден, который он сам основал и где именуется Уриилом. И куда нескольких заблудших все-таки смутил вступить. Мне как раз этого и недоставало: не понимал, где он подручных себе мог взять, - не таков он, чтобы нанять в помощь простых разбойников.
        - Да, именно так: Уриил, магистр Ордена охранителей Тайны, - величественно подтвердил отец Иероним. - И напрасно ты, сын мой, именуешь заблудшими тех, кто всецело отдал себя этой Тайне во служение. Они дали перед Господом обет посвятить без остатка всю жизнь свою сохранению Великой Тайны сей.
        - О какой тайне говорит этот безумец? - не понял комтур.
        - О моей, - сказал фон Штраубе. - О Тайне деспозинов и Святого Грааля.
        - О той Великой Тайне, - продолжал за него отец Иероним, - которую ты, комтур, за земные блага вознамерился передать владыкам земным, оставить ее в стране неверных.
        - Это мы, что ли, неверные? - вполголоса немало удивился Христофор.
        Между тем вода поднялась уже выше сапог и ледяными тисками сжимала бедра.
        Комтур сказал:
        - Но ведь ты своим мечом однажды спасал жизнь фон Штраубе, а теперь хочешь его погубить.
        - Да, - ответил слепец, - мой меч не дал свершиться тому, чтобы деспозин пал от руки неверных.
        - Вижу, к моей крови ты относишься иначе, - произнес комтур. - Так все пытался подстроить, чтобы мою кровь пролили именно неверные, как ты ошибочно называешь этих благородных христиан.
        - Во всяком случае, - сказал слепец, - я не хотел дарить тебе благо пасть от руки единоверцев. Пускай бы эти… - он усмехнулся, - как ты их называешь, благородные… сарацины пролили твою недостойную кровь, - это было бы тебе наградой за предательство единственно верной Римской церкви. И я сожалею, что мой замысел не осуществился. Что ж, ты разделишь участь их всех.
        - Стало быть, и деспозин Штраубе падет от твоей руки!
        - О нет, - усмехнулся отец Иероним, - он погибнет от водной стихии, направляемой десницей Божией. Моя рука останется неприкосновенной к его крови. Я даже оружия брать с собой не стал.
        - Ну да! Только глыба в подъезде, только яд в дровах, только труба с водой! Ты же, по собственному разумению, при сем невинен как агнец Божий…
        Отец Иероним на этот раз промолчал, было лишь слышно, как он снова усмехается.
        Бурмасов прошептал на ухо барону:
        - Однако сам он собирается выйти - значит, выход где-то здесь есть.
        Вместо фон Штраубе ему ответил отец Иероним:
        - Можете не шептаться, говорить в полный голос: уши слепца слышат даже вовсе неслышимое. Да, выход, конечно, есть, но в темноте его способен отыскать лишь тот, кто привык к вечной тьме. Стоя на возвышении, я дождусь вашей кончины и затем покину этот подвал, ибо у моего Ордена еще много забот по сбережению Великой Тайны.
        - Ваш Орден будет проклят! - воскликнул граф. - Ибо жизнь деспозина, что бы вы там ни придумали себе о руце Божией, останется на вашей совести!
        - Да, одним деспозином придется пожертвовать, - отозвался из темноты отец Иероним. - Но есть и другие ветви деспозинов - во Франции, в Шотландии; во имя их сия жертва. Твой Орден, комтур, прогнил, как трухлявая колода, зато мой не допустит, чтобы кровь Святого Грааля вытекла за пределы преданных истинной Церкви стран… Однако же, - продолжил он, - утолите мое любопытство, Штраубе: давно ли ты догадался, что это я?
        - Весьма давно, - ответил барон. - Знал это почти наверняка. Удивляло только то, что, по моим соображениям, у вас не могло быть подручных - вы ни с кем не стали бы делиться тайнами орденских ловушек. И лишь теперь, когда наконец узнал, что основали собственный орден, все окончательно сошлось.
        - Но чем я выдал себя? Просто любопытно, хотя… какое это уже может иметь значение?
        - Стилетом, - сказал фон Штраубе. - Но прежде ответьте - зачем вы хотели выставить меня как убийцу Мюллера? Смерти моей вы бы тем все равно не добились. Смертной казни в России давно уже нет, а за убийство какого-то лекаря дворянину даже каторга не угрожает.
        - Да зачем же каторга? - отозвался отец Иероним. - Достаточно, чтобы тебя взяли под арест, там бы ты уже не был под защитой своих друзей, а подкупить стражников мои новые братья по Ордену вполне бы смогли. Для такого дела я бы не пожалел своего единственного алмаза… Однако ты, кажется, что-то говорил про стилет…
        - Да, со стилетом у вас получилась промашка, - ответил барон. - Стилет действительно был с моим именем и даже с тайными знаками, о которых во всем Ордене знали только трое - вы, комтур и я; их как раз и ставили во избежание подделки. И тем не менее то был другой стилет, ибо свой я однажды нечаянно зазубрил, а тот, что стал причиной смерти Мюллера, был без зазубрины. Значит, кто-то подделку все-таки произвел. И это могло быть сделано лишь по заказу того, кто был осведомлен об этих тайных знаках. Комтур же знал также и о зазубрине, однажды как-то даже пожурил меня за нее. Стало быть, оставались только вы…
        - Какие пустяки иногда вторгаются… - с огорчением проговорил слепец. - Благо эту тайну ты тоже совсем скоро унесешь вместе с собой.
        Вода уже доходила до пояса.
        - А вот ежели я его сейчас придушу? - простодушно сказал Двоехоров. - Все одно помирать; однако ж славное дело перед смертью содею.
        Отец Иероним рассмеялся:
        - Котенок возмечтал задушить льва!.. Ты в темноте слеп, я же слухом своим зряч. Да и силы у меня, даже безоружного, хватит на пятерых таких, как ты.
        То было сущей правдой. Сколь ни был крепок отважный семеновский поручик, но даже имей он при себе кинжал, совладать с такою скалой, как отец Иероним, ему бы никоим образом не удалось.
        - Все равно ж, говорю, помирать, - спокойно ответил, однако, Христофор, - так чего бы не попробовать? - и стало слышно, как с этими словами он, загребая воду, двинулся на голос слепца.
        - Давай, - подбодрил его отец Иероним. - Не столь уж велик будет грех свернуть тебе упрямую шею… Смотри только не оступись…
        - О, черт! - выругался Двоехоров, и впрямь, должно быть, оступившись.
        И тут же раздался возглас отца Иеронима:
        - Боже, да что это?!
        - Ремешок сыромятный, - вновь спокойно отозвался Христофор. - Тот, коим ваши людишки комтура скрутили. Я его все время держал в руках… А ноги вам связать - это один миг, я в детстве еще обучился коней одним хитрым узелком намертво треножить, не успевали и дернуться… Да не тужьтесь вы развязать, ваше… как вас там?.. Преподобие, должно быть. Кожа-то сыромятная; она как намокнет - в жизни ее никому не развязать. Только ножом резать, а ножа у вас, как изволили сказывать, и нет. Напрасно не прихватили. Что ж! Как у нас говорят - и на старуху проруха. Не печалуйтесь уж так, не первая ваша проруха. Вон и со стилетом Карлушиным тоже опростоволосились.
        - Желаете оказаться со мною вместе на том свете? - злобно проговорил слепец. - Умрем же вместе - я свое пожил на земле!
        Теперь уже спокойствие Двоехорова было определенно издевательское.
        - Да зачем же нам с вами вместе? - спросил он. - Вы-то, может, и вправду свое пожили, а нам еще время вроде не подошло. Вы, чай, уже в магистры себя самозвано произвели, это, верно, вроде генерала; а мне до генеральского чина еще ох сколько! И Елизавета Кирилловна меня ждет. Нет, ваше преподобие (или как уж там вас), помирать мы еще как-нибудь повременим.
        - Вы все равно погибнете, - мрачно предвестил слепец, - ибо в темноте не найдете выхода.
        - А зачем же нам в темноте? - как бы даже удивился Двоехоров. - В темноте пускай бесы промышляют, наподобие некоторых. А нам от света Божьего хорониться ни к чему. Вот свечку сейчас зажжем…
        - Это чем, интересно, - искрами из глаз? - тихо спросил его Бурмасов.
        - Уж не думаешь ты, что я настолько глуп? - несмотря на близкую свою гибель, самодовольно спросил отец Иероним. - Небось огарок свечной нашел и возрадовался. Но огниво не найдешь, сколько ни пытайся. Это уж я позаботился…
        Христофор ответил не ему, а Бурмасову:
        - Искрами из глаз - сие только в присказках, Никитушка, - сказал он. - А касательно огнива их преподобие заблуждается. Говорю ж - проруха за прорухой у него! Одно огниво забрал, а другое, много лучшее, оставил и позаботился, чтобы сухое было. Я разумею кремень пистолетный. Чудо что за кремешок! Чтобы я без осечки уложил господина комтура. А мы вот сейчас кремешком-то этим… - В темноте засверкали искры - это он начал щелкать курком.
        - Condemnatio![65 - Проклятье! (лат.)] - вне себя, злобно воскликнул отец Иероним.
        - А мы, хоть и в латыни несильны, - отозвался Двоехоров, - однако ж на это ответствуем: «Fiat lux!»[66 - Да будет свет! (лат.)].
        При этих словах из пистолетного затвора высыпалось еще несколько искр, и огарок свечи наконец все-таки распалился огнем. Фон Штраубе увидел отца Иеронима, стоявшего на каком-то возвышении в воде по колена. Его бельма были в бессильной злобе устремлены на них.
        - Поступим по вашему примеру: тоже не станем проливать вашей крови, отец Иероним, - сказал Бурмасов. - А уж как вода распорядится - так за то мы не ответчики.
        Тот ничего не стал отвечать, лишь бельма его полыхнули еще большей злобой.
        Самому Бурмасову вода доходила уже почти до самой груди.
        - Надо быстро отыскать выход, покуда совсем не околели, - сказал он.
        В самом деле, пронзающий до костей холод уже едва-едва позволял им двигаться в ледяной воде.
        Наконец, ощупав светом один угол подвала, Христофор воскликнул:
        - Здесь!
        Там была приставлена лестница, ведшая к железному люку в потолке. Когда, однако, Бурмасов первым взобрался наверх, открыть этот люк ему не удалось.
        - Черт! - выругался он. - На замок заперто!
        Комтур сказал:
        - У Иеронима должны быть ключи.
        - Так он их и отдаст… - процедил сквозь зубы Никита. - А управиться с этим сатаной нам и четверым не под силу.
        - Погодите, - сказал Двоехоров, вглядываясь туда, где должен был стоять отец Иероним, - что-то его не видать!
        - Уйти не мог?
        - Да нет, я славно его стреножил… Ну-ка, приближусь все-таки… Ты, Никита, держи свечу.
        - Осторожно с ним, - напутствовал друга Бурмасов, но бесстрашный поручик уже подбирался к тому месту вплавь, ибо идти теперь не оставалось никакой возможности.
        Вернулся к лестнице, весь дрожа, но веселый, и позвенел ключами, которые держал в руке:
        - Не подвела фортуна, мы спасены! Не зря ж звезда у меня на ладони!
        Пока он лез по лестнице, Бурмасов спросил:
        - Он что ж, тебе сам их отдал?
        - Больно я просил! У покойника-то! - так же весело ответил Христофор.
        - Покойника? - удивился Никита. - Он же высоко стоял; неужто все-таки потонул?
        - Да нет, - сказал Христофор. - Видать, нутряная злоба его задушила, сердце разорвала. Подплываю - а он уже в воде, бездыханный. Только бельма мертвые таращит. Ну, я в рясе у него поискал… Ты лучше попробуй-ка - те самые ключи, что надо?
        - Те! - радостно отозвался Бурмасов.
        Замок расщелкнулся, и он распахнул люк.
        Когда наконец выбрались в сухое помещение, граф Литта, растроганный, обнял Двоехорова за плечи:
        - Спаситель вы наш!
        - Кабы только наш! - вставил Бурмасов. - Теперь, когда и Карлуша живой, он, можно сказать, всей России благодетель и спаситель!
        На это Христофор чуть смущенно сказал:
        - Признаться, братцы, я про Россию за всем как-то и не подумал вовсе. Когда совсем жуть брала, другое на храбрость подвигало…
        - И что же, коль не секрет?
        Все то же смущение было на простодушном по-детски лице поручика.
        - Думал: живым не выберусь, - сказал он, - так и свадьбе моей с Елизаветой Кирилловной не бывать.
        От холода зуб на зуб не попадал. Благо в помещении, где они очутились, на стенах висели зимние монашьи рясы. Не сговариваясь, начали сбрасывать с себя мокрые насквозь машкерадные платья и переоблачаться уже в другой, в монашеский машкерад. И все же Бурмасов, хоть и трясся как осенний лист, сумел сказать:
        - Стало быть, о родинке ты думал, Христофор!
        - О ней! - радостно выпалил поручик.

* * *
        Молодой монашек подглядывал за ними через щель. Перед этим через другую щель, которая в полу, он слышал, а после того как зажглась свеча, и видел то, что творилось в подвале, хотя и не должен был вообще находиться здесь - отец Уриил, великий магистр их Ордена хранителей тайны строжайше воспретил кому-либо присутствовать при сем. А он вот нарушил запрет - уж больно любопытно было.
        «Жаль, пистолета нет, - подумал он. - Сейчас бы и сотворил то, чего отец Уриил так желал».
        Ах, не было, не было пистолета!..
        Когда те четверо убийц Уриила, переоблачившись в монахов, ушли, он взял зажженный фонарь и через люк спустился в ледяную воду. Холода он почти не ощущал - горе от утраты магистра заставляло умолкнуть все другие чувства.
        Держа фонарь над головой, он добрался до того места в надежде на Божье чудо.
        Но чуда не было. Из-под воды на него смотрели с мертвого лица застывшие бельма, точно взывая к мщению.
        Несмотря на холод, сковавший тело, лицо у монашка сделалось горячее - слезы текли по щекам. Он вспомнил, как отец Уриил выкупил его у злобной старухи, дравшей розгами каждый день, как обучил грамоте и премудростям своего Ордена, как наполнил душу благоговением к Тайне, а разум - осознанием смысла бытия. Как он читал великому слепцу перед сном газеты, как тот обучил всем тайным премудростям - от убивающей балки над дверью до снотворного зелья, коим поливают труп; провел его в этом же подвале через обряд посвящения в Орден, как во время этого обряда он из никому не нужного горького сироты Прошки стал братом Ордена с загадочным ангельским именем Озоил - именем, от которого точно крылья обрелись за спиною.
        Неужели, неужели все это так и закончилось тут, в залитом водой подвале, в этой ледяной тьме, и его никому не нужная жизнь вернется в свое никому не нужное русло?..
        Он высветил фонарем латинскую надпись на стене. Латынь они еще только начали постигать с отцом Уриилом, но он знал, что эта надпись гласит: «Слава избравшим Орден сей, достойным потому благодати Божьей». И имена. Вот и его - второе по счету. И вовсе не Прошка он тут, а заслуживший благодать Божью крылатый ангел Озоил!
        «Когда-нибудь, после моей кончины, ты сменишь меня, послушник Озоил», - говорил когда-то великий слепец.
        Вот она, его смерть, смотрит на тебя, брат Озоил, своими белыми бельмами…
        А значит…
        Значит, то самое время и пришло! И значит, никогда не умереть делу почившего магистра. Не кто иной, как он, Прошка, не допустит этого!..
        Только не Прошка вовсе, даже не Озоил! Нет, теперь он сам - Божий архангел Уриил, великий магистр Ордена хранителей Тайны! А вот и братья его, не ведающие страха рыцари сего Ордена, имена их, и людские, и ангельские, навеки вырублены на этой стене:
        - СЕНЬКА - ОН ЖЕ АНГЕЛ ФОНАИЛ, СМОТРИТЕЛЬ И КАЗНАЧЕЙ ОРДЕНА;
        - ОЛЁШКА - ОН ЖЕ АНГЕЛ СЕЛАФИИЛ, ОХРАНИТЕЛЬ ВНУТРИОРДЕНСКИХ ТАИНСТВ;
        - ПАНТЕЛЕЙМОШКА - ОН ЖЕ АНГЕЛ ХРИЗОИЛ, БЕСПОЩАДНАЯ ДЕСНИЦА ОРДЕНА В МИРУ;
        - АЛЕКСАШКА - ОН ЖЕ АНГЕЛ ИОРДАНАИЛ, СТОЛЬ ЖЕ БЕСПОЩАДНАЯ БОЖЬЯ ДЕСНИЦА ВНУТРИ ОРДЕНА;
        - ПЕТРУШКА - ОН ЖЕ АНГЕЛ РЕГУИЛ, ВЕСТНИК ВЕЛИКОГО МАГИСТРА ОРДЕНА;
        - ИВАШКА - ОН ЖЕ АНГЕЛ КОЛОБУИЛ, ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР ОРДЕНА.
        Имеется еще Ферапошка, покамест не принявший посвящения и потому не носящий славного ангельского имени. Что ж, пускай Ферапошка и будет Озоилом, ибо он, Прошка, отныне носит другое, наивысшее орденское имя - Уриил, подобающее магистру и генералу Ордена. А Ферапошка пускай будет ангел Озоил, наследник великого Уриила, ибо пресекновения Ордена не может быть никогда!
        Он порылся в мокрой сутане умершего магистра и, преодолев некоторую боязнь, извлек из нее розовый алмаз. Однако казалось, бельма мертвого слепца взирали на его действия одобрительно.
        Пусть же это и будет его, нынешнего Уриила, символ магистерской власти - власти над тайнами, над людьми и над своими лейтенантами-ангелами - Озоилом, Фонаилом, Селафиилом, Иорданаилом, Хризоилом и Колобуилом. Потом их будет больше, много больше! И они изобретут новые хитрости и тайные уловки, каких не ведал даже мудрый слепец. И власть их будет много большая, нежели у всех сильных мира сего! Потому большая, что за ними - Истина!..
        И престол Ордена будет… Нет, не тут, в промозглом, холодном Санкт-Петербурге, подумал промерзший до костей Прошка, он же отныне великий магистр Уриил, - не тут, а где-нибудь в далекой теплой Гишпании, о которой он не раз слышал от скончавшегося слепого магистра. Оттуда они будут следить за миром и с благословения Божия, в котором новый Уриил уже не сомневался, будут направлять, а если надо - и исправлять его!..
        Пока еще они слишком юны и слабы, так что, может быть, не сейчас это свершится, а многие, многие годы спустя. Но так будет! Теперь, держа в руке заветный алмаз, он уже ничуть не сомневался - так будет!
        И бельма слепца из-под толщи воды, казалось, подкрепляли его в этой уверенности, будто усопший магистр сейчас произносил своим не ведающим сомнений голосом, как он не раз говаривал вживе: «Быть по сему»[67 - Вмешательство Ордена Хранителей Тайны не раз будет встречаться в романах В. Сухачевского «Завещание императора», «Сын», «Загадка отца Сонье», «Конец Ордена» и других из серии «Тайна»].

* * *
        Между тем четверо озябших людей в монашеских рясах добрались до квартиры Бурмасова. Там не привыкший при таком барине ничему удивляться слуга Тишка быстро растопил камин и приготовил горячий грог.
        Они, как совсем недавно после потопа, патрицианствовали в каких-то импровизированных тогах возле камина, потягивали горячее питье, а Бурмасов, когда тепло его наконец пробрало, приговаривал:
        - Спасена Россия! На века вперед спасена! Теперь дело за малым - за твоей, Карлуша, встречей с императором. А там женимся, непременно женимся! Чтобы уж точно закрепить все это на века!
        - А что, жениться - дело всегда благое, - поддержал его Двоехоров.
        - Но сейчас, - открывая бутылку «Вдовы Клико», продолжал Никита, - мы, друзья, выпьем за другое! За наше чудесное спасение и за то, чему мы им обязаны!
        - За отвагу Христофора? - спросил фон Штраубе.
        Бурмасов лишь покачал головой.
        - За его смекалку, без которой мы бы пропали? - предположил комтур.
        - Нет, - сказал Никита. - Все, что вы говорите, близко, да все ж не то.
        - За фортуну нашу счастливую, за звезду? - предположил уже сам Христофор.
        - Совсем рядышком, - подтвердил князь. - Ну а имя, имя звездочки этой?
        - Право, ты загадки какие-то ставишь… - отозвался Двоехоров.
        Фон Штраубе и комтур на сей раз промолчали, хотя барон, кажется, догадывался, что тот имел в виду.
        - Имя ей, - поднося бокал к губам, подтвердил его догадку Бурмасов, - имя звездочке этой, вызволившей нас из беды, имя ей - Прелестная Родинка На Щечке Елизаветы Кирилловны! - И торжественно провозгласил: - Выпьем же за нее, друзья! Выпьем за нее, ибо без нее не быть бы ни одному из нас живу. Виват же ей, Родинке!
        - Виват! - сказал комтур.
        - Виват! - сказал фон Штраубе.
        - А что? - чуть смущенно сказал Двоехоров. - Коли за родинку - это вполне даже хорошо! Тут совершенно никаких моих возражений - ежели за родинку! - И при воспоминании об этой родинке мечтательно прикрыв глаза, он первым осушил свой бокал.
        Остальные выпили вслед за ним и разбили свои бокалы о каминную решетку.
        Глава XXIV
        Видение. «Голубка»
        Сколь ни крохотным казался себе фон Штраубе под сводами огромной залы, где его принимал император, но еще крохотнее он себя чувствовал под необозримой вышиной Тайны. Века и тысячелетия проглядывались сквозь эту величественную вышину. И каким, Боже, крохотным был сам император, в горностаевой мантии магистра Мальтийского ордена восседавший на троне!
        - Что ж, рыцарь, - сказал крохотный император, - мой сын Александр поведал мне, что ты хочешь остаться в России навсегда.
        - Да, это так, - поклонился крохотный фон Штраубе.
        - Весьма похвально, - сказал император. - Мы этому препятствовать не станем… Теперь же главное - то, что ты должен мне передать. Слушаю тебя, рыцарь.
        …Ах, что, что он должен был передать?..
        …Что-то качнулось под его ногами. Отчего-то он сразу понял, что это. То была палуба римской триеры по имени «Голубка», уносящей его в далекую Мессалию. И рядом стояли те, кто должен был там стоять…
        А дальше…
        Дальше фон Штраубе не слышал собственных слов, ибо кто-то другой, невообразимо далекий и могущественный, придавал его смутным ощущениям словесную оболочку…

* * *
        …Немыслимые гиганты корабли, хотя и целиком выкованные из железа, тем не менее горели, как бумажные, где-то в далеком восточном океане. Охваченные пламенем люди кидались в воду с горящих кораблей. А другие, с желтыми лицами и раскосыми глазами, наблюдали за ними, будто это были мотыльки, залетевшие на ночной огонь…
        И звучал чей-то басистый самоуверенный голос:
        «Маленькая победоносная война со слабой Японской империей - вот что избавит нас от ужаса всех возможных революций, государь…»
        Собственных слов лишь обрывки прокрадывались в сознание фон Штраубе:
        - …однако российско-японская война, если таковая случится, будет лишь началом неизбежного конца…
        Но кто, кто при этом водил его языком?..
        …Залп ружей - и тысячи людей валятся, окровавленные, у Зимнего дворца…
        …Гудят, гудят какие-то железные махины, ставшие на железных тоже путях… В воздухе какой-то писк, но в голове он каким-то образом складывается в слова:
        «Государь, волнениями охвачена вся страна. Железные дороги парализованы. Если срочно не будет принято чрезвычайных мер…»
        …Горят богатые дома, полыхают библиотеки - кожа фолиантов корчится в огне…
        …Пламя успокаивается на миг, и снова доносится чей-то самоуверенный голос:
        «Встав во главе Балканского союза, Российская империя сможет показать прогнившей австрийской и германской монархии…»
        - …Еще один шаг к гибели… - Впрямь это произнес фон Штраубе или только послышалось?..
        …Черный безлошадный экипаж двигался сам по себе. Кто-то вырвался из толпы и выстрелил по нему из причудливого пистолета. Кровь заливает чей-то раззолоченный мундир…
        …Мальчишечьи голоса: «В Сараево убили эрцгерцога Фердинанда!.. Германия объявила России войну!..»
        …Разрывы каких-то страшных, неведомых гранат - и сотни людей превращаются в кровавое месиво…
        …Падает, катится императорская корона…
        …А это что?.. Чье-то лицо с красивой бородкой… Почему-то фон Штраубе знает, что это император из будущего, далекий наследник Павла… Но голова его… Боже, голова!.. Эта голова отчленена от тела, чья-то рука швыряет ее в горящую печь и там шевелит ее кочергой… А двое с бородками клинышком разглядывают, как она горит…
        …Господи, уж не ад ли это?.. Воистину ад! Ибо людей привязывают к перекладинам, опускают на них в котлы с кипящей водой, а затем быстро окунают в море, отчего кожа у тех лопается и спадает наземь, а сами они - о ужас! еще живые! - голым мясом валятся на песок и корчатся на нем в чудовищнейших муках…
        …И рушатся, рушатся повсюду покрытые золотом купола церквей…
        …И жестокая звезда в небе над черной от крови водой… Боже! От крови его потомка деспозина!..
        …Но видно и то, что далее. Царь Голод шествует по разоренной земле. Люди, похожие на скелеты, жуют древесную кору, но все равно умирают от голода. И другие засыпают песком эти бесчисленные мертвые кости, ставшие почти что голыми костями еще при жизни…
        …Колонны людей, бредущих по какому-то неземной силы морозу; кажется, сами люди вот-вот рассыплются со звоном, как рассыпается лед…
        …И гудит небо, наполненное железными птицами… И валятся во прах целые дома…
        …И звезда, страшная неугасающая звезда все полыхает над черной водой…
        …Господи, насколько неизбежна сила, убивающая все когда-либо созданное или родившееся!..
        …Боже, неужели все это будет?!

* * *
        - …Неужели все это может случиться?! - услышал он взволнованный голос императора.
        Обессиленный от страшных видений, фон Штраубе почувствовал, что пол уже не покачивается под ногами.
        Он открыл глаза (даже не помнил, чтобы закрывал их) и понял, что уже не стоит на палубе «Голубки». Под ногами снова был паркет дворца, и кто-то совсем уж, совсем крохотный, с передавленной шарфом шеей и высунутым языком восседал перед ним.
        Затем все увеличилось в размерах. И шарф, и высунутый язык исчезли у сидевшего, и лицом он стал снова похож на нынешнего императора Павла.
        - Неужели такое случиться может? - снова с ужасом спросил он.
        - Это случится, ваше величество, - уверенно ответил фон Штраубе, - если ваших грядущих потомков не предостеречь и если они не внемлют тому, от чего их предостерегают.
        - Но - как же предостеречь? - спросил император. - Вы же говорите - все это может случиться через век, даже, возможно, более…
        - Надо написать вашему далекому потомку послание, - подсказал фон Штраубе. - И если оно дойдет…
        - Оно дойдет! - решительно перебил его Павел. - Оно не может не дойти! В империи совершается все, если на то есть мое повеление!
        После тех высей, в которых побывал, фон Штраубе смотрел на этого маленького, курносого, напыщенного человечка и думал: неужели это тот, кому суждено явиться спасителем необъятной империи, а быть может, и мира всего? Да он и себя-то спасти не в состоянии, ибо - вот он, вот он, этот страшный шарф, сдавивший ему горло. Минует едва больше года - и будет, будет этот шарф!..
        - Кстати, насчет этого письма… - сказал Павел. - Мой сын Александр говорил мне про деспозинов. Если предположить, что я поверил его рассказу… Ответьте, барон, - не течет ли в жилах и русских монархов кровь Грааля?
        - Да, государь, - ответил фон Штраубе. - Поскольку родословные монархов сильно переплетены, то хоть немного крови, доставшейся от Меровингов, протекает в жилах каждого из них.
        - И стало быть, - продолжил за него Павел, - пролить кровь государя - это почти то же, что пролить кровь Христову, не так ли?
        - В какой-то мере можно сказать и так…
        После раздумий Павел сказал:
        - Надо и об этом сообщить потомкам.
        - Да, государь, - согласился фон Штраубе. - И с письмом этим медлить никак нельзя, ибо заканчивается век.
        - Письмо к потомку будет написано, - сказал император, - сие - решенное. - Потом добавил, глядя на фон Штраубе с надеждой, старательно пряча наполнявший его душу страх: - А что бы вы могли сказать, барон… гм, о моей собственной судьбе. Тут уж бывали провидцы, эдакое мне напророчившие!.. Им я не верю ничуть, а вам, барон, отчего-то верю… - И уже с нетерпеливостью напуганного человека спросил: - Ну так что там, барон?..

* * *
        …Вот они шагают по двум лестницам замка - три чертовых дюжины: тринадцать человек во главе с Паленом и двадцать шесть во главе с Зубовым и Бенигсеном. Их «толстые» генеральские эполеты надежнее любых паролей и ключей…
        …Неспокоен в своих чертогах Александр. «Только бы без крови! - думает он. - Только бы без крови!..»
        …Ах, не выйдет, ваше императорское пока что высочество, не выйдет без крови!..
        …Ворвались те, что с Бенигсеном и Зубовым…
        …Император в одной ночной сорочке стоит у камина, лицо его испуганно, мертвенно-бледно… «Что вы делаете, Платон Александрович?!..» Вдруг в последнем отчаянии срывает шпагу со стены…
        …Что он может даже со шпагой в руках, курносый, крохотный, в этом смехотворном облачении?..
        …Чья-то тяжелая золотая табакерка обрушивается на его висок…
        …А вот и шарф, этот самый шарф!..
        Кто-то уже снял его с пояса и обматывает вокруг неподвижной от ужаса императорской шеи…
        Как он туг, этот шарф! И как он, оказывается, бел, когда лицо того, чью шею он сдавливает, уже неживое, наливается синевой!..

* * *
        «Надо ли говорить? - думал фон Штраубе. - Следует ли отравлять этому испуганному человеку последний год его жизни знанием неизбежного?..»
        - После Рождества мы с Ростопчиным собираемся на охоту, - сказал император. - Что думаете, барон, там ничего опасного не может произойти?
        Нет, Рождество было слишком близко. У него еще, безусловно, было время.
        - Можете, ваше величество, отправляться смело, - ответил поэтому фон Штраубе. - Охота пройдет вполне благополучно, во время нее можете не опасаться ничего.
        Боже, и в руках этого человека, способного мыслить не далее ближайшего Рождества, сейчас была судьба великой страны через целое столетие!..
        - Слава Богу! - облегченно вздохнул император. - Я вам верю, верю, барон!
        Глава XXV
        Последняя
        МЫ, ПАВЕЛ ПЕРВЫЙ, ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ, СИМ УКАЗОМ ПОВЕЛЕВАЕМ:
        - ПОСЛАНИЕ НАШЕ, ЗАПЕЧАТАННОЕ ПЕЧАТЯМИ МАЛЬТИЙСКОГО ОРДЕНА, ХРАНИТЬ В ТАКОВОМ ВИДЕ, НЕ ВСКРЫВАЯ, 100 ЛЕТ.
        ПЕРЕДАТЬ ПИСЬМО ДЛЯ ПРОЧТЕНИЯ ЛИШЬ МОЕМУ ДАЛЕКОМУ ПОТОМКУ, РОССИЙСКОМУ ГОСУДАРЮ, КОТОРЫЙ БУДЕТ К ТОМУ ВРЕМЕНИ ПРАВИТЬ ИМПЕРИЕЙ.
        ПРОИЗОЙТИ СИЕ ДОЛЖНО В САМОМ КОНЦЕ 1899 Г. ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА.
        - СОЗДАТЬ ОСОБУЮ ТАЙНУЮ КАНЦЕЛЯРИЮ ДЛЯ ХРАНЕНИЯ ОНОГО ПОСЛАНИЯ, СОСТОЯЩУЮ ИЗ КАМЕРГЕРОВ И ОБЕР-КАМЕРГЕРОВ. РЕЗИДЕНЦИЕЙ НАЗНАЧИТЬ ДВОРЕЦ В ПАВЛОВСКЕ. ДОЛЖНОСТЯМ И ЧИНАМ ЧЛЕНОВ ТАЙНОЙ КАНЦЕЛЯРИИ ПЕРЕДАВАТЬСЯ ПО НАСЛЕДСТВУ. НИКАКИХ ДРУГИХ ЗАБОТ НА ЧИНОВ ТАЙНОЙ КАНЦЕЛЯРИИ НЕ ВОЗЛАГАТЬ.
        - БЫТЬ ИСПОЛНЕНУ СЕМУ В ТОЧНОСТИ КАК Я УКАЗАЛ, ИБО ТАКОВА МОЯ ВОЛЯ, КОЮ ВСЕМ ПОТОМКАМ МОИМ НА ПРОТЯЖЕНИИ СТОЛЕТИЯ ЗАВЕЩАЮ НЕЗЫБЛЕМО ИСПОЛНЯТЬ.
        ПАВЕЛ

* * *
        ГРАФУ ПАЛЕНУ
        (ШИФРОВАНО)
        ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО.
        Вняв Вашим наставлениям, после Рождества делаю предложение кутайсовской сестрице.
        Я так понимаю, все приготовления (Je compte, vous comprenez?[68 - Я надеюсь, Вы понимаете? (фр.)]) Вами уже произведены, и участь сделаться брадобрейским зятем минует меня.
        Надеюсь также, что Вы не внемлите увещеваниям А. оставить Урода в живых. Это было бы безумием!
        Ждите меня.
        Душою с Вами.
        Ваш Платон Зубов

* * *
        ГРАФУ ПАЛЕНУ
        (ШИФРОВАНО)
        ДОРОГОЙ ГРАФ!
        «Мене, текел, упарсин»[69 - Таинственные слова, вспыхнувшие огнем во время пира Валтасара. Пророк Даниил прочел их как «измерен, взвешен, разделен» и истолковал так: измерен срок жизни царя; взвешена его судьба; царство его будет разделено, а сам царь погибнет («Книга пророка Даниила»)], - уже начертано на стене Урода (думаю, не без помощи Вашей руки). Взвешена его судьба на высших весах - и оказалась слишком легкой.
        Решимость светлейшего Зубова придает всем сил.
        Полагаю, нерешительности А. в отношении того, жить Уроду или умереть, не следует придавать большого значения. Будем надеяться - когда все произойдет, он проявит христианское терпение, не думаю, чтобы у него был иной выход.
        Уверен - сама рука Судьбы движет нами. Сам Урод сделал все, чтобы этому способствовать.
        Со своей стороны - готов ко всему!
        Верный Вам
        Бенигсен

* * *
        СВЕТЛЕЙШЕМУ КНЯЗЮ
        ПЛАТОНУ ЗУБОВУ
        (ШИФРОВАНО)
        ДОРОГОЙ КНЯЗЬ ПЛАТОН!
        Поставьте условием, чтобы свадьбу с брадобрейской сестрицей отложили на год. Придумайте какой-нибудь подходящий предлог.
        Не упрекайте меня в медлительности, ибо необходимо подготовить решительно все, на что понадобится не менее года. Лишь тогда никакие случайности не смогут воспрепятствовать нам. Девиз древних «Festina lente»[70 - Поспешай медленно (лат.)] - единственный залог успеха.
        А неожиданности, должен Вам сказать, поджидают едва не на каждом шагу.
        К примеру, на днях Урод имел продолжительную беседу с мальтийцем фон Штраубе. Я уж боялся, что сей рыцарь поведает ему о близком конце (рыцарь, говорят, в самом деле обладает даром предвидения) и тогда Урод предпримет какие-либо меры. Всегда, мой друг, надо учитывать возможность вмешательства некоей иной силы.
        После беседы с рыцарем ночью Урод засел за какое-то послание. Писал всю ночь. Я в страхе думал - уж не составляет ли он по примеру Калигулы какие-нибудь проскрипционные списки.
        К счастью, однако, мои подозрения не оправдались. Послание нашего Калигулы было совсем иного свойства, и заботило его нечто отдаленное от нас на целый век, а вовсе не то, что уже, я полагаю, для него предрешено, и теперь я надеюсь, что более никакие иные силы не способны этого неизбежного предотвратить.
        Послание свое он адресовал тому, кто будет править век спустя, запечатал семью мальтийскими печатями и создал особую канцелярию для его хранения.
        Что ж, пускай о сохранности послания заботится А. - быть может, сие как-то облегчит его душу, не менее романтическую и мистически настроенную, чем у его отца.
        Мартовские иды 1801 года - вот, я полагаю, крайний срок для того, что мы обязаны осуществить.
        Ваше отсутствие - пожалуй, последнее препятствие.
        Жду встречи.
        Пален

* * *
        ШИФРОВАННЫЕ ПОСЛАНИЯ ГРАФУ ПАЛЕНУ
        С братом и с Вами - всегда. Хоть в рай, хоть в самый ад! В моем участии можете не сомневаться.
        Коли желаете без крови, то мой шелковый шарф и моя золотая табакерка всегда при мне.
        Николай Зубов
        С Вами - хоть на смерть. Все равно дальше так продолжаться не может.
        Полковник Яшвиль
        ВАШЕ ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО!
        Нет такой силы, которая испугала бы нас, когда Россия прозябает под властью ненавистного всему дворянству Калигулы!
        Дворянская честь заставляет нас быть с Вами и только с Вами! Страха нет, ибо позор страшнее смерти.
        Майоры Татаринов, Горданов, Скарятин
        ГРАФ!
        Мой ответ Вы знаете. Находиться под властью Урода - все равно что быть прилюдно высеченным.
        Князь Вяземский
        Страшиться далее устал. Думаю, остальные - тоже.
        Жду назначенного часа с таким же нетерпением, с каким влюбленные ждут свидания.
        Вверяю судьбу Вашему тактическому гению.
        Князь Чарторыйский
        Душой с Вами.
        Но как шеф Кавалергардов должен буду находиться при особе престолонаследника.
        Полагаю, что в конце концов мне удастся направить его в нужную сторону.
        Генерал от кавалерии Уваров
        Граф Пален со вниманием прочел письма и, удовлетворенно прознеся вслух: «C’est excellent!»[71 - Превосходно! (фр.)] - швырнул их в камин и затем собственноручно кочергой разворошил образовавшуюся золу.

* * *
        - Спасли, спасли Русь-матушку! - восклицал Бурмасов, расхаживая по своей гостиной. - Все вроде содеяли, что могло зависеть от нас!.. Впрочем… - приостановился он. - Вру! Еще одного не сделали!
        - Чего? - не понял фон Штраубе.
        - Как же! А жениться! Чтобы всегда была иная сила, способная пособить отечеству, а то на прочие силы, особенно которые в эполетах, я, признаться, не слишком полагаюсь… И знаешь, куда мы отправимся искать невест? В Москву! Только в Москву! Там у нас знаешь какие невесты! Любому Парижу на зависть!
        - Да и в Петербурге тоже ничего, - вставил присутствовавший тут же Двоехоров.
        - Да, да, с родинками! - согласился Никита. - С очаровательными родинками!
        - С родинками, - радостно подтвердил Христофор. - С родинками!.. Так что увольте, в Москву поехать с вами не могу - через месяц тут у самого свадьба.
        - Вот за что мы перво-наперво и выпьем! - сказал Никита, открывая «Вдову Клико».

* * *
        …А фон Штраубе казалось, что Никита при этом вдруг отделяется от земли и воспаряет в воздух.
        …Однако нет - это был совсем другой Бурмасов, далекий потомок этого.
        …И далекий потомок нынешнего государя взрезал ножом доставшийся ему пакет. И произносил при этом: «Господа… Однако… это ужасно, господа…»
        …И горело брошенное в камин послание.
        И замерли в почтительном страхе камергеры из Тайной канцелярии…
        …И звезда горела на небе, злая звезда. И он еще не знал, какие понадобятся иные силы, чтобы ей противостоять.
        Но почему-то он верил Никите - такие силы через века отыщутся обязательно.
        И покачивалась, покачивалась, казалось, палуба корабля под его ногами.
        «Голубка» было имя этому кораблю…
        Только было не понять - он или кто-то похожий на него стоял рядом со всеми теми, кому плыть сквозь века и века на этой триере…

* * *
        Впрочем, быть может, покачивало его от выпитого шампанского…
        - В Москву! - еще раз провозгласил Никита. - В моей подмосковной нас уже ожидают. Уж какой прием устрою!.. Так что - в Москву!
        - За Москву! - поднял бокал фон Штраубе.
        - За вас, друзья мои! - поднял бокал Христофор.
        - За родинку Елизаветы Кирилловны! - воскликнул Бурмасов.
        - За родинку! - согласился фон Штраубе.
        - За родинку! - не возражал Христофор.
        - И за твое будущее генеральство! - прибавил Бурмасов.
        - А что? - Христофор посмотрел на звездочку меж линиями ладони. - За генеральство тоже вполне можно.
        И друзья еще раз выпили.
        notes
        Примечания
        1
        Дидро
        2
        Противиться Богу не волен никто, кроме самого Бога (лат.)
        3
        Мука Господня (лат.)
        4
        Высокое предназначение (нем.)
        5
        Меж четырех великих океанов?! (англ.)
        6
        Парламент (англ.)
        7
        Сжальтесь надо мной, император! Прошу пощады! (англ.)
        8
        Сейчас мы подстрижем шпагой ваши бакенбарды! (нем.)
        9
        Австрийский осел с короной на голове! (нем.)
        10
        Деспозины - согласно некоторым апокрифам, прямые потомки рода Давидова, а также самого Иисуса Христа. Подробнее см. в романе В. Сухачевского «Загадка отца Сонье» из серии «Тайна»
        11
        Именем Господа (лат.)
        12
        - Ты согрешил!
        - Ты согрешил!
        - Ты согрешил!.. (лат.)
        13
        Да, я согрешил… (лат.)
        14
        Парад комедиантов (фр.)
        15
        «Дыхание Вселенной» (лат.) Распространенный алхимический термин - один из составных элементов философского камня
        16
        С иронией (фр.)
        17
        Я согрешил, Господи, я согрешил… (лат.)
        18
        Отец, взгляните! Парад комедиантов! (фр.)
        19
        Формально (фр.)
        20
        Я согрешил, Господи! Да, я согрешил!.. (лат.)
        21
        Святая простота (лат.)
        22
        Букв. «имена ненавистны» (лат.). Не будем называть имен
        23
        Именно! (лат.)
        24
        Эту комедию (фр.)
        25
        Резиденцию (фр.)
        26
        Римские бискупы (епископы) - первоначальное наименование римских пап
        27
        Понемногу о многом (лат.)
        28
        Жребий брошен (лат.)
        29
        Про себя (ит.)
        30
        Переписка (фр.)
        31
        Воздействие (фр.)
        32
        О мертвых - или хорошо или ничего (лат.)
        33
        Один из любовников ЕкатериныII
        34
        Разновидность пики
        35
        Вывод (фр.)
        36
        Государственный переворот (фр.)
        37
        Год свержения и убийства его отца ПетраIII
        38
        Пожалуйста! (фр.)
        39
        Насколько известно, Екатерина завещала престол внуку Александру в обход нелюбимого ею сына, о чем Александр был осведомлен. Однако после смерти бабки ни словом не обмолвился о завещании и тем способствовал воцарению Павла в 1796 году
        40
        Терпение (фр.)
        41
        Господа, не дайте умереть с голоду бедному чужестранцу! (нем.)
        42
        Пир (фр.)
        43
        Братство (нем.)
        44
        Септимания - существовавшее до VII века н. э. королевство на юге нынешней Франции. Короли Септимании числили себя потомками царя Давида и Иисуса Христа
        45
        Катары (они же по названию одной из своих крепостей - альбигойцы) - населявшие Лангедок приверженцы вероучения, осужденного Ватиканом как ересь. В XIII в. были поголовно уничтожены в результате предпринятого против них крестового похода - так называемой Альбигойской войны
        46
        Об этих событиях, относящихся уже к началу XX в., см. в романе В. Сухачевского «Завещание императора» из серии «Тайна»
        47
        Наконец (фр.)
        48
        Выдержка и терпение (фр.)
        49
        Слова (фр.)
        50
        Государственного переворота (фр.)
        51
        Отцу (фр.)
        52
        Отрывок из оды «Вольность» А. Радищева
        53
        Бафомет - фигура с лицом кролика, воспринимавшаяся многими как изображение дьявола (впрочем, толкуемая по-разному); элемент символики некоторых масонских лож
        54
        Букв. «неизвестная земля» (лат.)
        55
        О, жестокая страна! (фр.)
        56
        Боже мой! Какая дикость!.. (фр.)
        57
        Госпитальеры - другое название Мальтийского ордена
        58
        Это великолепно! (фр.)
        59
        О судьбе послания и обо всем, что смутно увидел фон Штраубе, см. в романах В. Сухачевского «Завещание императора», «Сын» и «Доктор Ф. и другие» из серии «Тайна»
        60
        Безусловно! (фр.)
        61
        Мимоходом (фр.)
        62
        Это ужасно! (фр.)
        63
        Имеется в виду сын Филиппа II Испанского, убитый в заточении за участие в заговоре против отца
        64
        Известное высказывание Декарта: «Мыслю, следовательно существую» (лат.)
        65
        Проклятье! (лат.)
        66
        Да будет свет! (лат.)
        67
        Вмешательство Ордена Хранителей Тайны не раз будет встречаться в романах В. Сухачевского «Завещание императора», «Сын», «Загадка отца Сонье», «Конец Ордена» и других из серии «Тайна»
        68
        Я надеюсь, Вы понимаете? (фр.)
        69
        Таинственные слова, вспыхнувшие огнем во время пира Валтасара. Пророк Даниил прочел их как «измерен, взвешен, разделен» и истолковал так: измерен срок жизни царя; взвешена его судьба; царство его будет разделено, а сам царь погибнет («Книга пророка Даниила»)
        70
        Поспешай медленно (лат.)
        71
        Превосходно! (фр.)

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к