Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / СТУФХЦЧШЩЭЮЯ / Сухачевский Вадим / Тайна : " №05 Загадка Отца Сонье " - читать онлайн

Сохранить .
Загадка Отца Сонье Вадим Сухачевский
        Тайна #5
        Роман основан на реальных событиях, которые лет сто назад взбудоражили многих. Рядовой сельский священник из Южной Франции вдруг обнаружил некие древние свитки и попал в центр сверхзагадочных событий. Сильно изменилась вся его судьба. И умер он так же необычно, как жил. Другой герой романа, пройдя сквозь череду страшных испытаний, в конце концов сумеет разгадать тайну сельского кюре.
        ЗАГАДКА ОТЦА СОНЬЕ
        И настала тайна и тишина вокруг него
        Ницше
        Часть I
        ПРЕДДВЕРИЕ
        I
        РЕНН-ЛЁ-ШАТО
        6
        …как звон разбившейся сосульки (она уже мертва, но ее звук еще живет в воздухе):
        - Didi!.. (Голос матушки.) Tu as disparu de nouveau?.. Didi, chaton, ou es tu?!..[1 - Диди!.. Ты опять пропал?.. Диди, котенок, ты где?!.. (фр.)]
        Когда звала? На каком языке? И - было ль?
        Кто знает…
        Нынче мне 99 лет. Правда и домыслы о моей жизни так же неразделимы, как эти две девятки. Почти все люди, родившиеся тогда же, когда я, давно ушли из жизни. Перерисованы географические карты, умерли названия вещей. Я здесь поистине инопланетянин. Мое прошлое прячется в такой дали, что, оттуда выкарабкиваясь, не мудрено заработать одышку.
        99… Всего один крохотный шажок - и на месте сгорбившихся под своей тяжестью девяток появятся кругленькие нулики, колечки, не имеющие ни конца, ни начала. Нулижды нуль. Ничего. Я еще не родился, нет меня. Какая разница - уже нет, или еще нет, - оба эти небытия, называемые "меня нет", по сути неразличимы и одинаково близки.
        Нет, старость не забывчива (что бы там о нас ни напридумали). Просто память старика становится слишком малым вместилищем для прожитых времен, им тесно, все они рядом. Они норовят вырваться из этой сутолоки и беспорядочно, незванно вклиниваются в твое сегодня. Стоит ли, поэтому, удивляться, что по соседству от старика, доживающего свой век среди российских снегов, вдруг окажется двенадцатилетний мальчуган, обретавшийся когда-то в теплой Франции, на реке Ода, в десяти лье от городка Каркассона, в захолустной лангедокской деревушке Ренн-лё-Шато, что у восточных отрогов Пиренеев?
        Мальчик был неуклюж и временами весьма нерадив.
        Мальчик постоянно хотел есть.
        Мальчика звали… Ну да, как-то, как-то его, безусловно, звали…
        Возможно, впрямь его тогда звали Диди…
        N
        Отец Беренжер
        - Диди!.. Ты опять пропал?.. Диди, котенок, ты где?!..
        Лучше не отзываться. Кто бы мог знать, что матушка вернется так скоро и в самый неподходящий момент - когда я, проскользнув на одну лишь минутку в чулан, зачерпываю пальцем яблочное повидло, которое она бережет для рождественского пирога.
        Машинально вытираю палец о рубашку, отчего на ней тут же остается липкое пятно. И чего ты добился, Диди? Теперь уж точно пары оплеух, столь же неминуемых, как то, что завтра будет четверг.
        Матушка уже у двери чулана:
        - Котенок, Диди, ты тут?
        Сейчас ты будешь у нее, Диди, котом шелудивым… Делать нечего, выхожу, воровато пряча глаза. И, конечно, матушка с первого взгляда все понимает.
        - Ах, вот ты где, Дидье… - сразу поледеневшим голосом произносит она.
        Уж если я не Диди, а Дидье, то парой оплеух дело может и не ограничиться. Однако ничего такого не следует.
        - Вот он, мой сиротка Дидье, - говорит она, обернувшись к кому-то. - Забирайте его с собой, так дом целее будет.
        Тот, к кому она обратилась, переступает порог, и оказывается, что это наш местный кюре, отец Беренжер Сонье. Высоченный, он входит пригнувшись, чтобы не задеть дверную притолоку. Он всегда мне нравился, наш преподобный Сонье - моложавый, хотя ему было уже под сорок, стройный, с вьющимися черными волосами, с чуть насмешливым взором, с простой, ясной речью, он выгодно отличался от всех других кюре, которых я видывал в окрестных деревнях. Те были, как на подбор, плешивыми недомерками с головами, растущими прямо из плеч, гнусавили непонятными словами и смотрели тебе не в глаза, а куда-то между шеей и подбородком. Нет, наш отец Беренжер был не таков. Он скорее походил не на кюре, а на гвардейского офицера, привыкшего носить не сутану, а драгунский мундир. Говорили, что он происходит из старинного, хотя и обедневшего, дворянского рода, когда-то прославившего Лангедок, (их родовой замок, увы, давно кем-то перекупленный, до сих пор возвышается неподалеку от Каркассона). Преподобный в молодости начал было военную карьеру, но что-то там, видать, не задалось, и он, вдобавок разругавшись с семьей, выбрал для
себя нынешнюю стезю. Однако он был кюре самый что ни есть всамделишный, и семинарию окончил чин чином, и латынью (говорят) владел похлеще, чем даже аббат Будэ из Ренн-лё-Бен, и еврейский язык знал так, что, сказывали, однажды в знании древних книг на этом языке заткнул за пояс каркассонского ученого жида рэба Соломона Лурье. По всему, иметь бы ему приход не в каком-нибудь Каркассоне и даже не в Марселе, а, глядишь, в самом Париже, но он по собственной воле выбрал нашу деревушку Ренн-лё-Шато, о которой, если бы не отец Беренжер, так уже, наверно, и в двадцати лье от нее никто бы не вспоминал. Нынче же в окрестностях про нее говорили: та самая Ренн-лё-Шато, где кюре - отец Сонье. Он был большей достопримечательностью наших мест, чем оливковые рощи на Оде, чем монастырь в Лё-Бен, чем древние руины тамплиерских крепостей и храмов. За это наша деревенщина платила ему почтением, и легко прощала то, что едва ли простила бы любому другому прелату - и купание в реке на виду у честнoго народа в срамном полосатом купальном костюме, и то, что пахло от него не так, как от прочих кюре - смесью нафталина и ладана, а
тончайшим парижским одеколоном (на что он, при его-то скудном жаловании, тратил деньжищ, небось, словно какой-нибудь барон), и опоздания к мессе, и даже то, что восемнадцатилетняя девица Мари Денарнан, дочь кузнеца Симона Денарнана, которую отец Беренжер нанял кухаркой, уже через неделю после того перестала возвращаться на ночь в отчий дом.
        Но несмотря на всю мою любовь к господину кюре, несмотря на его приветливую улыбку, слова матушки "забирайте его с собой" заставили меня на миг похолодеть. Уж не в монастырь ли она меня надумала упрятать? Конечно, поруганное повидло взывало к наказанию, но все-таки подобной кары я, право, не заслужил.
        Впрочем, отец Беренжер, видя мое смятение, поспешил все разъяснить.
        - Твоя матушка, - сказал он, - любезно позволила мне взять тебя в сопровождение. Надо перенести кое-какие вещи. Не возражаешь, Диди? Правда, далековато - но ты же у нас крепкий мальчуган.
        - Небось, не переломится, - проворчала матушка. - Хоть какое дело. А то… - Она безнадежно махнула рукой. - Сейчас, господин кюре, я только вам обоим поесть соберу - поди, до ужина-то не управитесь.
        - Премного благодарен, мадам Риве, - поклонился отец Беренжер. - Да, к ужину, не взыщите, точно не успеем. Но до полуночи, это уж я вам обещаю, вернемся, не извольте беспокоиться.
        …Разумеется, взмокли мы уже минут через пять, потому что мы шли по заброшенной дороге, ведущей в горы. От меня уже вовсю разило путом, а отец Беренжер по-прежнему знай благоухал своим одеколоном, и каким образом ему это удавалось, один Господь знает.
        Куда мы направлялись, теперь уже я решительно не понимал. Если, как мне думалось вначале, в Ренн-лё-Бэн, к его другу аббату, так это в обратную сторону. Впрочем, о том, что мы идем не к аббату, легко было догадаться сразу, при виде поклажи, кою мне предстояло нести: из мешка торчали рукоятки заступа, кирки, еще каких-то инструментов - к аббатам в гости с такой кладью не жалуют.
        Места, в сторону которых я шагал вслед за кюре, издавна считались недобрыми в наших краях. Если выйти по этой дороге из деревни, то по правую руку, на холме Ле Безу, увидишь поросшие кустарником развалины крепости, последнего, как я слыхал, оплота еретиков-катаров. Лет семьсот назад крепость после длительной осады захватили рыцари христианского воинства, тех, кто остался в живых, посадили на колья, врытые вон на том земляном валу, и еще много дней, - где-то, говорят, это даже записано, - стенания умирающих оглашали округу. А души их, - многие слышали, - до сих пор там воют по ночам. Ясное дело: еретики. Их душам и в Чистилище не место - так им здесь, верно, и выть до самого Страшного Суда.
        По левую руку, на горном плато вдали, чернел, как гнилой зуб, полуразвалившийся замок других еретиков - тамплиеров. Этих уже Филипп Красивый сжег вместе с замком, лет эдак через сто после катаров. То-то и перекликаются по ночам богопротивные души над нехорошей дорогой (так ее испокон веку называли в наших краях).
        Однако вскоре мы свернули с этой дороги на боковую тропу. Теперь было ясно, куда мы направляемся. Там, на самом краю деревни, противоположном нашему дому, стоял заброшенный храм Марии Магдалины, проклятый Святой Церковью в те же стародавние времена за какие-то прегрешения, только туда эта тропа и вела. Мало кто у нас по ней хаживал, место считалось черным. Не таким черным, конечно, как тамплиерский замок, но тоже хорошего мало: ясно, без причины папа Римский самолично проклинать бы храм Божий не стал. Про страхи, что творятся в этом храме по ночам, тоже у нас рассказывали: тут тебе и призраки, и оборотни, и какая-то (тьфу ты! срамота!) волосатая нагая женщина, вытворяющая черт-те что. Не могу сказать, чтобы я во все эти байки сполна верил, поскольку слышал их один раз от нашего пьяницы старика Рене, который, когда напьется, и монаха, поди, за оборотня примет, а другой раз от дурачка Потьена, с детства тронутого умом - ему, одержимому, и не такое могло привидеться, он даже, когда умер, был похоронен за кладбищенской оградой, как и должно для сумасшедшего. Но чтобы мне самому, по доброй воле взбрело
в голову пойти к этому проклятому храму - нет уж, поищите другого олуха.
        Однако, судя по направлению, отец Беренжер держал путь именно туда, никуда больше не вела эта дорога. Но вид у господина кюре был настолько беззаботный, что и я припрятал до поры свои страхи, тем более что, по моему представлению, нечисть, если она вправду существует, все же должна была бы поостеречься безобразничать в присутствии рукоположенного отца церкви.
        Деревня наша Ренн-лё-Шато достаточно протяженная. Когда-то (тот же отец Беренжер говорил) она была городом, едва ли не таким же, как Каркассон, известным центром еретиков, и только после их разгрома стала деревней. Домов с тех пор, конечно, поубавилось, но от одной окраины до другой топать и топать. Мы еще не прошли и половины пути, когда я, весь взмыленный от жары, начал отставать. Мешок был не то чтобы тяжел, но неудобен: опустишь ниже - заступ волочится по земле, возьмешь выше - какой-то ящик углом бьет тебя при каждом шаге по седалищу.
        Видя мою муку, отец Беренжер сначала сбавил шаг, потом предложил мне передохнуть. Но после минутной передышки мешок ничуть удобнее не стал, а седалище мое, уже было притерпевшееся к ударам, теперь уже решительно отказывалось их переносить и, упреждая боль, при ходьбе вихлялось взад-вперед, как у дурачка Потьена, когда он, блаженный, изображал какое-нибудь непотребство. Тогда господин кюре сам взялся за мешок:
        - Давай, Диди, теперь моя очередь.
        Ну, это уж дудки! Чтобы преподобный отец волочил на горбу мешок, а деревенский увалень налегке семенил сзади, - где это видано? Да мне после этого на улице не показаться - засмеют! Что-то в этом роде я ему и сказал, вырвал у него мешок и припустил быстрее.
        - Ты, я вижу, упрям, - снова настиг меня отец Беренжер, - а идти еще далеко. Если ты свалишься, это будет на моей совести. Упрямство - грех.
        - А если кюре с мешком горбатится - это не грех? - огрызнулся я. - Может, в Марселе они только так и расхаживают, но у нас не Марсель. - Со зла чуть было не прибавил, что, может, в Марселе преподобные отцы еще и в полосатых купальниках скачут у всех на виду, и к прoклятым храмам каждый Божий день с заступами трусят, но вовремя придержал язык.
        - Ладно, ворчун, - улыбнулся отец Беренжер. (Это я-то ворчун! Умел бы он мысли слушать!..) - И что прикажешь делать? Разбить лагерь, устроить привал? Если ты так хорошо знаешь здешние обычаи, подскажи - как бы на моем месте поступил другой кюре?
        - Другой кюре, - сказал я, - давно бы завел себе осла. Даже господин аббат Будэ не гнушается ездить на осле.
        - Гм, возможно, ты прав, - согласился он. - Но, к сожалению, у меня пока нет осла. Да и хорошо бы я смотрелся верхом на осле!
        - Уж не хуже, чем с мешком на спине! - буркнул я. - Уж коли вы кюре, то брали бы пример с Господа нашего Иисуса Христа.
        - О чем ты, малыш?
        - О том самом! На чем Он, по-вашему, въехал в святой град Иерусалим?
        - Твоя правда, - согласился отец Беренжер. - А при нынешнем начинании уподобиться в этом Ему - пожалуй, было бы тем более кстати. - Произнес он это задумчиво и вполне серьезно, только вот чтo он имел в виду - поди его пойми (потом уже приучил себя вдумываться в смысл его порой весьма туманных слов). - Однако, - продолжил он, - осла нет, вот в чем беда. Такова уж данность. Что скажешь, исходя из нее, мой друг?
        - А то скажу, что осла, коли надобно, можно и взять.
        - М-да, пожалуй, пожалуй… - Кюре достал кошелек. - И за сколько его, как ты думаешь, уступят?
        Вопрос был не лишний. Жалованье у сельского кюре, всем известно, скромнее некуда - всего лишь 150 франков в год, а народ у нас тут скаредный и даже с простого священника каждый готов содрать столько, что, небось, и самому папе Римскому мало не покажется.
        Однако, затевая разговор об осле, я, хотя и преследовал свою корысть, но вовсе не за счет кошелька нашего бедного кюре. В эту самую минуту мы как раз проходили мимо дома моей тетушки Катрин, женщины добрейшей и набожнейшей, и в хозяйстве у нее как раз имелся подходящий ослик. Корысть моя была даже двойной: во-первых, переложить мешок со своей спины на ослиную (для того ее и Господь создал), причем совершенно бесплатно - тетушка ни за что не станет брать денег с преподобного отца; во-вторых - не накормив обедом, хлебосольная тетушка ни в какую не выпустит из своего дома господина кюре, а уж заодно - и меня грешного (матушка-то, видно, решила, что с меня и повидла из чулана будет вполне довольно).
        Я посоветовал отцу Беренжеру убрать его кошелек.
        - Да так уступят, - заверил я его. - Как вы там в давешней проповеди говорили: "…дающему - да воздастся…" Как-то вы еще лучше сказали… Уступят, сами увидите, - с этими словами я открыл калитку.
        Катары, тамплиеры, ослик Дуду и мой зубастик прадедушка Анри, который некогда сжег Москву
        И сразу же донеслось из-за розовых кустов, росших перед домом:
        - …Неприятель на левом фланге! Первая батарея, картечью заря-жай!.. Пли!
        За сим не преминул последовать залп. Посыпалась на нас, правда не картечь, а сушеный горох, и громыхнуло отнюдь не из пушки, а из… как бы это попристойней-то выразиться… из другого, в общем, орудия. Ибо в кустах пряталась вовсе не батарея, а один-одиношенек мой столетний, выживший из ума, прости его, Господи, прадедушка Анри.
        Мой прадедушка Анри пользовался едва ли не большей известностью в наших местах, чем даже отец Беренжер. И дело тут было не только в его сверхпочтенных летах, и не в том, что недавно у него начали заново расти зубы, а в том еще, что он когда-то своими глазами видел Наполеона Первого, вместе с ним участвовал в российском походе и во время этого похода там, в Сибири, даже сжег их столицу Москву. Потом был русский плен, где он, в ту пору еще двадцатилетний капрал артиллерии, потерял все пальцы на ногах, - они просто отвалились, не выдержав сибирских морозов, потому всю оставшуюся жизнь он ковылял в специальных крохотных башмачках, похожих на копытца, - и откуда вынес несколько русских слов, из которых одно, особенно ему, видимо, полюбившееся, и непонятное, как сама Россия с ее смертными холодами, повторял при всяком случае: слово "говньюк".
        - Еще раз заря-жай! - не унимался он. - По говньюкам из всех орудий - пли!..
        Лишь сейчас мне дано осознать, что он вовсе не был безумцем, мой бедный прадедушка. Просто на его замыкании витка тоже слиплось все комом, и розовый кустарник в Ренн-лё-Шато был, может, в двух шагах от русской столицы, которую ему, совсем молодому капралу, еще только предстояло спалить дотла.
        Швырнуть новую горсть гороха он все-таки успел, но совершить новую непристойность из того места, которое он считал артиллерийским орудием, ему не дала тетушка Катрин, она уже мчалась с крыльца к нам на выручку с криком:
        - Чтоб тебя!.. Прекратишь ты это наконец?! Не видишь - сам господин кюре к нам пожаловал! И правнук твой, сиротка Диди… - Потом, приложившись к руке отца Беренжера, сказала мне: - А ты растешь, Диди, как на дрожжах. Недавно ж виделись - а с тех пор еще, по-моему, вымахал.
        Прадедушка Анри наконец выбрался из кустов, подошел к нам и, кажется, меня все-таки узнал, потому что, потрепав мою шевелюру, произнес с одобрением:
        - Настоящий говньюк.
        Я с ходу завел было разговор насчет ослика - де, не уступит ли тетушка его нам с отцом Беренжером до вечера.
        - Да будет, будет вам ослик! - пообещала она; впрочем, тут же, не обманув моих ожиданий, добавила, что, ежели в кои веки к ней в дом пожаловал сам господин кюре, то она слышать не желает ни о каком паршивом осле до тех пор, пока господин кюре не соизволит у нее отобедать, благо, все готово уже и осталось только накрыть на стол.
        Из дома томительно тянуло жареной бараниной. Отец Беренжер открыл часы и, вздохнув, кивнул. Мы поднялись по крыльцу. Прадедушка Анри семенил сзади на своих круглых копытцах.
        За обедом тетушка завела разговор о том, что нынешней ночью опять выли души еретиков над нехорошей дорогой, воя такого давно уж не было, и спросила господина кюре - не к Страшному ли Суду близится дело, если так забесновались?
        - А если кто-то в свистульку подует и она засвистит, - с улыбкой сказал отец Беренжер, - по-вашему, там, внутри свистульки, тоже чья-то душа беснуется?
        - Вы шутите, господин кюре, - растерялась тетушка. - Одно дело свистулька, а тут…
        - Да то же самое! - перебил ее преподобный. - Вспомните, мадам Готье, в какую сторону дул ветер этой ночью?
        - Кажется, в северо-западную…
        - Именно так! А дорога идет в каком направлении?
        - Ну, в юго-восточном…
        - И зажата она между гор.
        - Ясно, зажата.
        - И ветер дул вдоль дороги. Вот и получается, мадам Готье, что дорога - это желоб, такая же, если угодно, свистулька, с тем лишь отличием, что она огромных размеров, потому и голос у нее куда более зычный. Надеюсь, теперь вы, мадам Готье, будете по ночам спать спокойнее.
        - Ох, не знаю… - вздохнула тетушка Катрин. - Не грех ли такое говорить, отец Беренжер?
        - По-моему, - отозвался господин кюре, - гораздо худший грех силиться проникнуть разумом в промысел Божий, повелевающий голосами душ, когда все объясняется хорошо известной наукой аэродинамикой. Вы со мной не согласны, мадам Готье?
        - Да как сказать… - проговорила она, и по ее виду было ясно, что, несмотря на авторитет господина кюре, она большей частью осталась при своем мнении. На какое-то время повисла тишина, наконец тетушка все-таки отважилась спросить: - Ну а то, что возле храма Марии Магдалины человеческие кости выступают из-под земли - это что, тоже аэро… как бишь вы там изволили выразиться?
        - А это еще проще, - словно не заметив ее иронии, сказал отец Беренжер. - Храм построен в шестом веке, еще при первых Меровингах. Вплоть до Альбигойской войны, то есть пять-шесть столетий, на его земле хоронили людей. Сколько там человеческих костей - только представьте себе! А почва там плохая - глина, песок, весенние ветры ее понемногу выдувают. Вот к нынешнему времени и начали обнажаться слои тех старых захоронений. Посему слова Святого Писания о том, что возгласят трубы Господни, и восстанут мертвые из праха, тут, право же, ни при чем.
        Признаюсь, мне после его объяснений стало несколько легче, и даже тетушкина ароматная баранина с тмином показалась еще слаще на вкус, а то, признаться, я все же несколько трусил идти на ночь глядя в место со столь дурной славой. Не такова, однако, была моя тетушка, чтобы сдаться так легко.
        - Но ведь не станете же вы отрицать, отец Беренжер, - несколько поразмыслив, сказала она, - что в этом храме служили свои мессы и еретики-катары, и пруклятые тамплиеры?
        - Это, безусловно, так, - согласился господин кюре. - Только неплохо бы еще разобраться, в чем заключалась их ересь.
        - Вы, конечно, человек ученый, господин кюре, - несколько даже покровительственно сказала тетушка, - но нам тут, людям простым, и без науки, без этой вашей "аэро…" ясно, что еретики - на то они и называются еретиками, что, прости, Господи, служат сатане.
        - И для этого строят христианский храм?.. Нет, госпожа Готье, кабы все было так просто, как вы говорите… Ересь в том, что по-своему трактуются некоторые догматы, кои считаются общепринятыми. Взять, к примеру, тех же помянутых катаров. Среди длинного списка их прегрешений числится и тот грех, что даже на Пасху они ели только постную пищу, даже курицу не могли зарезать.
        Тетушка Катрин смотрела на него недоуменно:
        - Вы хотите сказать, что - только за это их?..
        - Ну, не только. Были также обвинения в манихействе и гностицизме, иудохристианстве, приверженности к диспозитской доктрине, но это уже такие сложные материи, что едва ли я мог бы сейчас вот так вот, коротко… Зато крестовый поход против них возглавлял граф Симон де Монфор - он-то уж был отъявленным безбожником, это я вам точно говорю. Бойня шла тридцать пять лет, мученической смерти предали сотни тысяч людей, в одной только семинарии в Монсегюре заживо сожгли три сотни человек, места, некогда благодатные, совсем опустели. Потому, кстати, и наша Ренн-лё-Шато из большого в ту пору города превратилась в захолустную деревушку. В истории Лангедока вообще было много крови… Если же взять тамплиеров, то некогда сам папа благословил этот орден рыцарей-монахов, известный своим благочестием, а заботой их было - сопровождать паломников в святую землю Палестины. Но богатство ордена не давало покоя нашему королю Филиппу Красивому, а на расправу он был весьма скор. Лучше, чем ересь, конечно, предлога не придумаешь, и за грехами дело не станет. К примеру: они почитали Марию Магдалину выше, нежели Христовых
апостолов…
        - Гм… - вставила тетушка, - но вот это уж, по-моему, все-таки грех! Хоть и не смертный - но грех!
        - Как знать, как знать, мадам Готье, - возразил отец Беренжер. - Вопрос достаточно спорный. В Святом Евангелии сказано, что Господь наш Иисус Христос называет ее своей любимейшей ученицей, а Ему, надо полагать, было видней, чем нам с вами… Впрочем, в списке обвинений значилось и то, что они не признают святой силы в изображении распятия…
        - А вот это уж грех так грех! - восторжествовала тетушка Катрин, но отец Беренжер сказал задумчиво:
        - Ах, не торопитесь с выводами, мадам Готье. Здесь тоже возможны самые разные толкования. Может, мы когда-нибудь после с вами и об этом потолкуем, а пока… Премного благодарен за великолепное угощение… - Но прежде, чем он успел встать из-за стола, тетушка спросила, глядя на него теперь уже подозрительно:
        - Одно только скажите мне, господин кюре: ко всей этой аэро… ко всему, о чем вы только что говорить изволили - как нынче Святая Церковь относится к этому всему?
        Отец Беренжер в эту минуту думал уже о чем-то своем.
        - Не могу сказать, что однозначно, - проговорил он. - Но там ведь тоже не все закостенело навеки. Вон, еще и четырехсот лет не прошло, а уже в самом Ватикане подумывают о признании гелиоцентрической модели Коперника, так что, глядишь, со временем…
        - Понятно, - произнесла тетушка Катрин, и по ее лицу было видно, что таким ответом господин кюре изрядно уронил себя в ее глазах. - А куда это, позвольте полюбопытствовать, - спросила она, - вы собрались с лопатой и киркой.
        Своим ответом отец Беренжер на миг ввел ее в оцепенение.
        - Да вот как раз в храм Марии Магдалины, - просто, как о чем-то зауряднейшем, сказал он. Потом, видя, как округлились глаза, поспешил прибавить: - Не извольте волноваться, мадам Готье, это уж, видит Бог, с одобрения Святой Церкви. Недавно епископ одобрил мое и аббата Будэ прошение о ремонте сего древнейшего и весьма почитаемого храма и уже выделил некоторую сумму денег. Как раз я и отправляюсь на предварительный осмотр. А если вы еще, взаправду, любезно предоставите мне своего ослика… Не беспокойтесь, обещаю вернуть не позже одиннадцати часов вечера…
        Ссылка на достопоченного аббата Будэ и на самого епископа, правда, поубавили тетушкин испуг, но сказать, что наша затея с походом туда сразу пришлась ей по душе - это было бы все-таки чересчур.
        - Другой печали не было как волноваться из-за какого-то паршивого осла, - лишь буркнула она, поджав губы. - Забирайте, коли так надобен.
        Меня же объяснение отца Беренжера полностью устроило. До сих пор я втайне побаивался, что мы идем заниматься гробокопательством или еще какой некроманией, но если вправду все обстояло так, как он говорил…
        Во дворе уже перебирали землю шесть копытцев, из которых четыре принадлежали тетушкиному полуторагодовалому ослику Дуду, а два - моему столетнему прадедушке Анри.
        - Она горела, как факел, - подводя к нам ослика, приговаривал он. - Вот так вот: пшш! пшш! Она вся сгорела дотла: пш-ш-ш! - и все!.. - Настолько он, бедняга, путался во временах, что было неясно - говорит он это о сожженной им на пару с Наполеоном Первым русской Москве или о катарской семинарии в Монсегюре, уже, наверно, все ему было едино. Вон, даже зубы у него до того заплутались во времени, что торчали из бескровных десен беленькие, словно принадлежали не столетнему старику, еще полгода назад беззубому, как новорожденный, а молоденькому, бравому говньюку-капралу артиллерийской батареи, который еще и не вступил в Москву вместе со своим императором.
        Солнце уже клонилось к закату, когда мы наконец снова двинулись в путь. Отец Беренжер сразу же наотрез отказался садиться на ослика, - ну да при его гренадерском росте это, пожалуй вправду, выглядело бы несколько забавно, - мы лишь водрузили на спину Дуду наш мешок и вдвоем вели его под уздцы.
        Дальше дорога сузилась и стала круто забирать вверх. Это и был путь к храму Марии Магдалины, мрачно возвышавшемуся на голом холме. Даже налегке, без мешка, идти становилось с каждой минутой все труднее. О чем я думал в те минуты, когда мы туда поднимались? О том, почему это от нашего Кюре после тетушкиных харчей не разит ни бараниной, ни чесночным соусом, а уж путом-то - и подавно. О том, что восстановить такую развалину, как этот храм, должно быть, влетит в хорошенькие деньги. О том, что сапоги у нашего господина кюре совсем износились, - вот о чем бы ему тоже подумать, а не только о старых руинах и об этой его аэродинамике. О том, развеется ли к вечеру матушкин гнев на меня. И уж конечно, не могло у меня быть мыслей о том круге невероятных, порой отдающих жутью событий, который мы с ним нынче же разомкнем.
        Об этом я имел представление не больше, чем наш ослик, который цокал себе копытцами, не ведая никаких забот, не ведая о том, что тоже вместе с нами входит в историю.
        И мешок его нисколько не тяготил, нашего Дуду, и дорога ему не казалась слишком крутой. Он брел себе, не сбавляя шага. Он был молодец, этот ослик Дуду. Настоящий неутомимый говньюк!
        6
        Сейчас думаю: ну а он-то, отец Беренжер, он-то в ту минуту ведал, какой круг вознамерился разомкнуть? Когда-то мне казалось, что - да.
        Теперь, на своем замыкании круга, уверен, что все ведомо лишь тому, кто первым бросил камушек в воду, именуемую временем, и со своей выси наблюдает, как разбегаются все круги.
        Если ОН есть, то лишь ЕМУ в ту минуту было ведомо, сколь причудливо изовьется жизнь нашего сельского кюре и какими кривотолками обрастет его кончина, коя случится через тридцать два года; и как за несколько дней до кончины отца Беренжера другой кюре явится к нему, дабы исповедать, а через несколько минут в ужасе выбежит вон и с тех пор, не выдержав груза обрушившейся на него тайны, навсегда перестанет разговаривать. И как, почуяв смерть отца Беренжера, сбегутся со всей округи бездомные псы и будут выть сутки напролет, невесть к кому взывая; и как он, - нет, не он, а уже его смрадный тлен, - будет восседать в кресле, как живой, выряженный в странную восточную мантию с кистями. И как съедутся кардиналы проводить его в последний путь, и как с некоторым страхом они будут взирать на его бренный прах, и как один из них произнесет над его могилой:
        - Вот и всё…
        И как будет непривычно: пусто и странно…
        …И как расползется потом, уже другими кругами, моя собственная жизнь, порой извилистая, с самыми непредсказуемыми изгибами, разросшаяся, подобно дикому кустарнику, местами отмершему и давно утратившему способность плодоносить, но зачем-то, вопреки чьему-либо хотению, он живет себе и живет…
        Только сейчас, из моего сегодняшнего далека все это можно обозреть - так проступают контуры материков, если взирать на них со спутника, из космической выси.
        Однако - туда, назад. Жара уже на спаде. Вечереет. Мир крохотен - едва больше видимой оттуда, с холма, излучины реки Оды и деревушки Ренн-лё-Шато, притулившейся около нее. И не придумано еще таких спутников, чтобы, на них взмыв, изгодя обозревать круги судеб.
        Скоро шесть часов по полудню. Мы с отцом Беренжером, едва поспевая за нашим осликом, поднимаемся к храму. Осталось сделать всего несколько шагов.
        N
        Ренн-лё-Шато. Храм Марии Магдалины
        (от 6 до 8 часов по полудню)
        Мы с отцом Беренжером перенесли мешок в храм и, вместе навалившись, закрыли за собой тяжеленную дубовую дверь. Здесь было прохладно, пахло затхлостью, пылью и мышами. Внутренность храма освещалась через разбитые витражи и через дыры в потолке. Как это ни странно, сквозь одну из таких дыр на совершенно ясном небе отчетливо виднелась светящаяся звезда.
        Отец Сонье порылся в пыли, поднял одно стеклышко от виража и вздохнул:
        - Да, - проговорил он, - в чистом виде Спиритус Мунди.[2 - "Дыхание Вселенной". Распространенный алхимический термин.] Работа старых мастеров. Тут сколько денег ни трать, а подобных витражей уже, как видно, не восстановить. Ты только посмотри, Диди.
        Я взял осколок в руки. Стекляшка стекляшкой, ничего особенного.
        - Были б деньги, - сказал я, - в Марселе вам и не такое сделают. У тетушки Катрин серьги есть, с виду самый что ни есть изумруд, а цена им полфранка. Марсельское стекло. Цыганки им с ног до головы обвешиваются.
        - Экий ты у меня всезнающий! - улыбнулся господин кюре. - Так вот, послушай же, что я тебе скажу. Всех богатств мира не хватит, чтобы изготовить одно подобное стеклышко. Тут потрудились древние алхимики. В старые времена любой король отдал бы половину своего королевства, чтобы заполучить этот секрет. Тамплиеры, говорят, привезли секрет изготовления с Востока, из храма Соломона, но считали, что руки королей земных недостаточно богоугодны для обладания им…
        Не очень-то я ему верил, но все же спросил:
        - Вы сказали "алхимики", отец Беренжер? Это те самые, что все в золото умели обращать?
        - Вот, и ты туда же… - вздохнул кюре. - Может, в том и главная наша беда, что мы все мерим на золото, подобно царю Мидасу, потому Спиритус Мунди, или, по-другому, философский камень, и не дается нам. Я слыхал, где-то пытались изготовить нечто подобное этому (он указал на стекляшку), используя не столь давно открытый химиками рутений, - а он, имей в виду, по цене в сотни раз превосходит самое чистое золото, - но все равно из этой затеи ничего путного не вышло, да и выйти, конечно же, не могло. А золото - это, малыш, тлен, не стоящий разговоров.
        Его послушать - так, может, и новые сапоги - тлен; ну, пускай себе и ходит в своих развалюхах. Но начет золота - это уж он точно загнул!
        - Что же тогда в нем такого особенного, в этом вашем Спиритусе? - несколько разочарованно спросил я.
        - Ну, всего-то сразу и не перечислишь, но некоторые свойства… Да вот, на, возьми в руки. - Он протянул мне свою стекляшку.
        Я взял ее - и показалось, что на ладони у меня ледышка.
        - Что чувствуешь? - спросил кюре.
        - Холодная…
        - Вот-вот, - кивнул отец Беренжер. - В жаркий день она нисколько не набрала тепла. Скажу больше: если бы даже мы сейчас бросили ее в огонь, она все равно осталась бы такой же холодной. А теперь зажми ее покрепче в кулаке и посмотри в него.
        Я так и сделал.
        - Ну, и что видишь?
        - Светится…
        Она, действительно, освещала потемки моего кулака каким-то неземным, совершенно белым, идущим, казалось, откуда-то из бесконечной дали светом.
        - Вот и представь себе, - сказал отец Беренжер, - какая прохлада и какой свет исходил от этих витражей, когда они были в целости!
        Далее, кажется забыв о стекляшке, отец Беренжер развязал мешок и достал из него ящик, точнее большой красивый ларец из полированного красного дерева с какими-то золочеными знаками на крышке, я же потихоньку спрятал эту Спиритус в карман. Теперь она сквозь подкладку штанов ледяной иголочкой покалывала ляжку. Ничего, потерплю. Стекленция вправду была интересная. Золото, может, и не золото - а что-нибудь путное, хорошую резину для рогатки, к примеру, на нее выменять вполне можно.
        Между тем, господин кюре открыл свой ларец, начал извлекать из него какие-то медные детали и весьма ловко свинчивать из них некий хитрый прибор. Затем, когда прибор был собран, он извлек из того же ларца большущий, явно старинный фолиант в сафьяновом переплете и с сосредоточенным видом принялся его листать, что-то непонятное при этом бормоча - точь-в-точь какой-нибудь чернокнижник. Я заглянул ему через плечо. Страницы были исписаны не по-французски и даже не на латыни, а, вероятно, какими-то басурманскими письменами, и его бормотание тоже не напоминало ни одно из христианских наречий.
        Потом отец Беренжер все-таки перешел на французский.
        - …стоя у восточной колонны храма… - рассуждал он сам с собой. - Так и есть - вот она, восточная колонна… Двадцать четвертого августа… Именно так!.. В шесть часов по полудню… - Он сверился с часами: - Да, ровно шесть!.. Под гармоническим углом… надо полагать - под углом в шестьдесят градусов… К вечерней звезде, именуемой Энлиэль… - Он принялся внимательно разглядывать стены, на которых явно что-то было некогда изображено, однако уже настолько съеденное временем, что разгадать смысл изображенного вряд ли кому-либо удалось бы.
        После бесплодных попыток увидеть что-нибудь простым глазом господин кюре приник к окуляру своего хитрого прибора. Спустя несколько минут он вконец отчаялся и обернулся ко мне:
        - Диди, малыш, у тебя глаза молодые. Посмотри-ка внимательнее на эти стены - не видишь ли ты на них какую-нибудь звезду? Можешь через эту штуковину посмотреть - легче разглядеть будет.
        - Отец Беренжер, - сказал я ему. - Помочь вам я всегда бы рад, но мне, право, боязно.
        - И чего же ты боишься, малыш? Ты, насколько я знаю, отважный мальчуган.
        - А того самого и боюсь, чего вы в своих проповедях бояться учили.
        - О чем ты? - изумился он.
        - Да о том самом, господин кюре. Страсть как не хочется гореть в аду.
        Словно в подтверждение моих слов, и ослик наш что-то недовольное проголосил за дверью храма. Уж не знаю, существует ли ад для ослов, но что-то ему во всем этом тоже явно не нравилось.
        - В каком еще аду? - сделал вид, что не понял, отец Беренжер. - Что ты такое придумал? Сия штука называется секстант - всего лишь навигационный прибор для измерения углов, и, клянусь тебе, греха в нем не больше, чем в очках или в кухонной скалке.
        Ну да это он мог тетушке Катрин своими аэродинамиками пудрить мозги (и то навряд ли с большим успехом), а меня так просто не проведешь. Бог с ним, с секстантом или как его там, не в нем дело; а вот то, что мы тут чернокнижьем занимаемся - это, почитай, наверняка, и пусть-ка он попробует меня в том разуверить.
        Ах, как он поначалу разгневался, как забил крылами своей сутаны! Де, думал он, что пришел сюда лишь с одним осликом, а оказалось - с одним осликом и вдобавок еще с одним ослищем, тупым и упрямым, как две тысячи ослов! Да только меня этим не проймешь - матушка едва ли не через день подобное говаривает. Стою себе, молчу. Жду.
        Наконец, слегка поостыв, господин кюре перестал ругаться и сподобился перейти к объяснениям. Мол, в книге этой никакой некромании нет; она, книга эта, семейная реликвия их рода, очень древнего и весьма благочестивого; его, де, предки были едва ли не первыми и самыми праведными христианами тут, в Лангедоке, и подозревать в них каких-нибудь богопротивных ведунов-чернокнижников…
        Все вроде складно, да только меня на мякине не проведешь. А на языке, спрашиваю, на каком эта книга? Хоть я, говорю, семинарию и не кончал, но уж отличу христианские письмена от тарабарских. Только не держите, отец, за дурачка, не говорите, что это латынь. Латинские буквы мы как-нибудь тоже видывали.
        - Да нет, - теперь уже спокойно ответил отец Сонье, - вовсе не латынь. Книга написана на древнееврейском.
        Ну вот и пришли: стало быть, и не христианская вовсе!
        Но тут отец Беренжер сразу меня и озадачил: а на каком, спрашивает, по-твоему, языке разговаривал со своими апостолами Господь наш Иисус Христос? Уж право, не на латыни он с ними изъяснялся.
        Тут он, пожалуй что, был прав. Но и меня так, с ходу не собьешь. Как там, говорю, Господь изъяснялся - это его дело, ему видней; только у нас, в Лангедоке, честные христиане всегда изъяснялись по-другому.
        Теперь уже отец Беренжер улыбнулся.
        - Ты взыскуешь к истине, Диди, - сказал он; - это, конечно, хорошо. Но, увы, ты слишком невежественен, чтобы ее доискаться. Известно ли тебе, что тысячу с лишнем лет назад здесь, в этих самых местах, располагалось древнее королевство Септимания?
        - Не знаю, - буркнул я. - И при чем тут…
        - Да при том!.. - перебил меня кюре. - Обитатели этого благочестивого королевства полагали, что истинным христианам, коими они, без сомнения, были, пристало разговаривать и писать священные книги не на своем, провансальском, и не на латыни, а только на том языке, на каком говорил сам Господь. На еврейском, стало быть. А мои предки, поведаю тебе, были не последними людьми в этом королевстве. Боязно даже сказать, от кого они числили свой род. Теперь понимаешь, надеюсь - нет ничего удивительного в том, что наша родовая книга написана именно на этом языке?.. Ну как, упрямец, устраивают тебя мои объяснения?
        Вообще, выглядело все равно подозрительно, хотя на словах получалось вроде бы складно. Что ж, если мы и творили грех, то на мне лежала лишь его крохотная толика: грех быть обманутым, а это уж, ей-Богу, не такой смертный грех, если бы за него все горели в аду, то на одних только школьных учителей никаких там дров не хватило бы. Да и любопытство меня все же разбирало - что он станет делать дальше со своим секстантом. Но и за "ослище" поквитаться я не преминул, и когда отец Беренжер снова спросил, не вижу ли я на стене какую-нибудь звезду, я ему сказал, что, хотя, может, и в грамоте не силен, и ни про какую аэродинамику и Септиманию не слыхал, но о том, что звезды ищут никак не на стенках - это уж я знаю точно, и не обязательно оканчивать семинарию и быть кюре, чтобы это знать.
        - Ну, и где же?.. - начал было отец Беренжер, но тут же примолк, ибо проследил за моим взглядом и уставился на дырку в потолке. В надвигавшихся сумерках звезда была видна еще отчетливее, чем прежде. - Боже! - воскликнул кюре. - Диди, тебя мне сам Господь послал!.. Какой же я, право, осел! (То-то же!)
        Трясущимися от волнения руками он стал наводить на нее окуляр.
        Теперь стрелка прибора указывала на кирпичную кладку слева от алтаря.
        Отец Беренжер схватил кирку и метнулся туда. Помню, перед тем, как ударить по кладке киркой, на миг он в некоей нерешительности замер.
        Сейчас-то знаю, что после первого же удара кирка провалится в пустоту. Но прежде был все-таки этот миг, когда он с поднятой в руках киркой стоял, замерев, и замерла его тень, пополам изломившаяся о стену, так же, как изломится спустя этот растянувшийся миг его, да и моя тоже судьба…
        6
        …Вот так же точно изломилась тень о стену камеры, тесной, как моя память. Нависнув надо мной, обладатель тени на довольно сносном французском спросил:
        - Так и будете упорствовать, господин Риве?..
        О чем он? После всех этих зуботычин, после парашной вони, после того, как тебя недавно - об эту же самую стену головой, отчего все времена - россыпью, как бисеринки из распахнувшейся коробочки, - да о чем же после всего этого он? Не так-то просто вспомнить.
        Бил, впрочем, не он. Этот, именуемый обер-лейтенантом фон Шут-Его-Нынче-Упомнит, чувствовал себя настоящим прусским говньюком и потому вел себя достаточно сдержано.
        - Нам все известно, господин Риве, - говорит он, - и напрасно вы отпираетесь.
        Боже Правый, что же такое им известно?!
        А то, господин Риве, что вы были доверенным лицом священника Беренжера Сонье и стояли у самых истоков тайны, которую он унес в могилу. И не рассказывайте, господин Риве, про сундук, что вы нашли там, в храме Марии Магдалины. Деньги, сокровища - все это нас не интересует. Да и не было там никаких особых сокровищ - в общепринятом, конечно, понимании.
        Что же вас тогда интересует, господин фон Шут-Вас-Нынче-Упомнит?
        А интересует его, оказывается, тайна отца Беренжера, тайна как таковая. Она, эта тайна, не может быть достоянием ничтожной горстки людей, большинство из которых уже отошло в лучший мир, быть может, и остался-то я один; нет, она должна быть достоянием… нет-нет, не всеобщим, разумеется, но достоянием лучших представителей нашей расы, настоящих, то есть, говньюков, к числу коих он милостиво готов причислить и меня. И не надо, господин Риве, рассказывать про сбежавшихся к его праху псов, мы об этом наслышаны, но мы, настоящие говньюки, не из пугливых. Нет, извольте самою тайну. Не заставляйте ждать, не заставляйте снова…
        "Снова" означает, видимо, опять - головой о стену.
        Но что я могу ему сказать. Можно ли собрать в горсть все бегущие по воде круги?
        - Ну, вспомните же, - уговаривает фон Как-Там-Его. - Хоть что-нибудь. Например, с кем он встречался в Париже, когда взял вас туда с собой?
        В Париже… Да, я был с ним в Париже… Отыскалась хоть одна из рассыпавшихся бисеринок… В Париже…
        N
        Ренн-лё-Шато
        (три дня спустя)
        - …Диди! Вставай же, соня-Диди, проспишь все! Ему такое привалило, а он себе бока отлеживает!
        Да что, что же мне привалило?!
        А то, оказывается, что нынче спозаранок заходил отец Беренжер и просил отпустить меня вместе с ним не больше не меньше как в Париж!
        Не в Каркассон какой-нибудь, даже не в Марсель, а в самый что ни есть Париж, - я не ослышался?!..
        Тогда, три дня назад, сразу после находки в храме Марии Магдалины, - а был там вовсе не клад, как я, признаться, рассчитывал, а всего лишь какие-то старинные свитки в деревянной трубе, - наш господин кюре словно обезумел и тут же, схватив эту трубу, припустил сломя голову к себе домой. Мне уже в одиночку пришлось грузить на ослика его скарб и отправляться за ним следом.
        В дом к нему, однако, я не попал. Во дворе меня встретила его кухарка (или кем там она ему еще?) девица Мари Денарнан, босая, с распущенными волосами, и поведала, что полчаса назад отец Беренжер влетел к себе, как сумасшедший, выгнал ее за дверь, не дав времени даже причесаться и надеть башмаки, а сам заперся изнутри, теперь сидит в своей комнате перед лампой, на стук в окно не отзывается, водит носом по какому-то свитку, и вид - как у покойного дурачка Потьена, когда в того, в беднягу, бес вселялся, так что она уж подумывает, не сбрендил ли вправду наш преподобный кюре. Так, не достучавшись до него, она и отправилась, босая, в кои веки ночевать в родительский дом.
        Не выходил он и весь следующий день, и еще день после; даже к пище не притрагивался, - это я потом от той же Мари Денарнан узнал. А вчера к вечеру вышел наконец и направился в нашу деревенскую лавку. Зачем, вы думаете? Покупать сапоги - первую обнову за шесть лет, что он прожил здесь, в Ренн-лё-Шато.
        И какие сапоги! В таких, небось, и в Париже не каждый щеголь хаживает! Диво - не сапоги!
        Покойный сапожник Вато сшил их еще, наверно, до моего рождения. Сколько себя помню, они так и висели на стене в лавке - темно-коричневые, с ремнями на бронзовых пряжках, с невысокими голенищами из тисненой кожи, пропитанной одеколоном. Никто у нас на них и не зарился. Да кто позарится, когда цена им тридцать франков? Так себе и висели - для общей красоты и благоухания.
        А отец Беренжер явился и, не раздумывая, их купил, отсчитав пятую часть своего годового жалования, - вот когда и поползли слухи по всей деревне: одни, поддерживаемые большинством, - слухи, что наш господин кюре окончательно сбрендил; другие, возникшие чуть позже, но и роившиеся гуще, - что там, в храме Марии Магдалины, он таки раскопал старинный клад.
        Господи, какой клад?! Какой клад, тетушка Катрин, какой там клад, господин обер-лейтенант фон Шут-Вас-Знает, какой там еще клад, милые моему сердцу деревенщины?! Был бы, в самом деле, клад - так, уж наверно, он бы и с молочником, и с булочником расплатился, а то уехал, оставшись должным каждому из них по пятьдесят су. И девице Мари Денарнан оставил бы на прожитье поболе, а не всего один франк, как она всей деревне жаловалась. И чемодан бы в дорогу новый, кожаный купил взамен своего облезлого деревянного страшилища. И билеты до Парижа мы бы с ним, небось, взяли в вагон первого класса, а не тряслись в грязном четвертом, пропахшим чесноком и путом, вместе с сельчанами, едущими на базар, - каково это красавцу-кюре, благоухающему одеколоном? Уж это-то всем должно быть ясно, и вам, господин обер-фон-черт-вас-возьми, должно быть ясно в первую голову!
        Сапоги же - совсем иное дело. Раскошелившись на них, вовсе он не сбрендил, наш господин кюре, совсем даже напротив. Только недоумок на его месте отправился бы в Париж в тех его прежних развалинах. А уж с той целью, что ехал туда отец Беренжер, тем паче. Париж - он по сапогам сразу видит, какова тебе цена, так-то! Париж - это вам, небось, не Пруссия ваша задрипанная, господин обер-фон!
        Они самые, к слову сказать, сапоги, во многом и стали причиной того, что отец Беренжер брал меня с собой. Как объяснила мне матушка, в Париже господину кюре нужен будет мальчик, чтобы нес за ним чемодан и хорошенько чистил ему сапоги.
        Ясное дело - не с девицей же Денарнан путешествовать в Париж благочестивому кюре!
        Матушке отец Беренжер за то, чтоб меня отпустила, заплатил целых три франка, и еще мне обещал там, в Париже, каждый день выдавать на личные расходы аж по десять су. Довольна матушка была несказанно. Еще бы! Три франка - это поболее половины того, что могла наторговать со своего огорода за целый месяц. Наконец хоть какая-то польза от ее бездельника Диди! Она даже из тех трех франков, что дал ей отец Беренжер, самолично купила в лавке восковую ваксу, нежно, не хуже его одеколона пахнущую, точь-в-точь под цвет его новых сапог, две щетки, одну помягче, другую пожестче, нарезала бархоток из своего старого халата и в который раз наставляла меня, как за такими сапогами надобно ухаживать: одно дело в сухую погоду, когда пыль, иное - в непыльный день, и уж совсем иное - после дождя. Сначала жесткой, потом, наложив ваксу, - мягкой, а там уже - бархоткой, пока не засверкают как зеркало. И никак не реже трех раз в день.
        Господи! Да хоть по дюжине раз на дню!
        Подумать только, завтра - уже завтра, завтра! - я еду с господином кюре в Париж, где не довелось побывать почти никому из нашей Ренн-лё-Шато! Нет, вы как хотите, господин обер-фон-как-бы-вас-там-ни-звали, а без Спиритус Мунди здесь точно не обошлось, без этой стекленции, что до сих пор холодит мне ляжку.
        В Париж, где, как говорят, фонтаны бьют до небес, а дворцы из чистого хрусталя. В Париж, где все разъезжают в каретах, и где дома в десять этажей. В Париж, где от одного края до другого и в целый день пешком не дойдешь, а на всех площадях продают нежнейшее мороженое.
        В Париж, где -
        6
        - …ну да, господин обер-фон-черт-вас-возьми, да-да, именно так: спустя четыре дня мы отправились с ним в Париж!
        Только почему ваша тень изломилась уже совсем по-иному и переметнулась в противоположную сторону?
        Боже, да это совсем иная тень, изломившаяся совсем в иное время. Как неуправляемо скачут эти времена, когда тебе 99! И только камера кажется тою же: таково, видимо, свойство всех в мире казематов, что они неподвластны переменчивым временам.
        И вовсе вы уже не обер-фон - ! Вы теперь camarade…[3 - Товарищ (фр.)] Ах, нет, не camarade - тамбовский волк мне теперь camarade… Вы теперь для меня le citoyen…[4 - Гражданин (фр.)] Да, именно так: Гражданин Следователь. А где-то там, за стенами, Москва, та самая Москва, где некогда мой прадедушка Анри оставил десять пальцев с обеих ног, чтобы дальнейший свой век скакать на круглых копытцах. Но, вопреки тому, что он говорил, Москва - это еще, оказывается, не Сибирь. В Сибири он бы так легко не отделался. Именно ею, Сибирью, и грозит мне Сitoyen Следователь.
        Гражданин Следователь молод, лощен. В руке - небольшая резиновая плеточка, которая иногда в воздухе посвистывает в пяди от моего носа - будто бы невзначай, эдак слегка-слегка. А интересует его лишь вот что:
        - Так скажешь ты мне, сучий потрох, или нет, чем занимался твой сраный поп?..
        Я еще не все понимаю на их языке, но основное уже успел уразуметь: ему для чего-то надобно знать, благодаря чему в свое время отец Беренжер добился такого благорасположения со стороны Ватикана и самого папы. Тут для Гражданина Следователя и иже с ним, явно, запрятана какая-то политика, возможность некоей гроссмейстерской шахматной комбинации с матом самому Ватикану в финале. Это я лишь предполагаю. Объяснять мне Гражданин Следователь ничего и не думает - надо ли объясняться со всяким "потрохом", которому лишь некий загадочный тамбовский волк, лишь он один - camarade? Он только плеточкой своею в воздухе вжик, вжик, - и - в который раз:
        - Давай, колись!.. Ну, скажешь ты, сучий?.. (Etsetera, etsetera.)[5 - И так далее, и так далее (лат.)]
        Бог ты мой, да, право, какое мне дело до всей их политики, какое мне дело хоть бы даже и до самого Ватикана? Я маленький человек Дидье Риве, которого судьба вплела крохотным узелком в некий слишком замысловатый узор. И, разумеется, я бы выложил все до капельки Гражданину Следователю - глядишь, он убрал бы свою плеточку с ее поцарапывающими душу "вжик, вжик".
        Но стоит мне сызнова пуститься в объяснения, как по его лицу пробегает рябь раздражения, и "вжик, вжик" еще на полпяди приближается к моему лицу. Мне ничего не остается, как поскорее примолкнуть, ибо мои бедные ребра, по которым не раз хаживала эта резина, подсказывают разуму, чту так сильно раздражает сего Гражданина. Все мои разговоры про Сангреаль,[6 - Сангреаль (Грааль) - понятие, крайне рознящееся в различных мистических учениях. Единой трактовки нет. Наиболее распространенный смысл - чаша с кровью Христовой. Но зачастую трактуется несравнимо шире - как истоки всего Вероучения или же как некая Тайна, доступная лишь посвященным.] про Спиритус Мунди, про деспозинов, про истину о Марии Магдалине, про святого Иакова - все подобные слова действуют на него примерно так же, как на меня это зудящее в воздухе "вжик, вжик".
        Идеализм. Не однажды я уже слышал от него это слово. Им он обозначает решительно все, что я говорю. "Идеализм" - это у них здесь нечто вроде эдакого злого Бога, которого в этих стенах лучше лишний раз не поминать, а исповедующие этот самый "Идеализм" - некто вроде катаров, коих дoлжно поголовно выжигать. У них тут, у Граждан Следователей, Бог другой - Бог, имя которому Материализм, и они, два эти божества так же несоединимы и взаимно непримиримы, как Ормузд и Ариман, как Саваоф и Люцифер. Я готов поверить, Гражданин Следователь, что ваш Бог прекрасен и добр, как материнская любовь, но - увы, увы! - не к моим бедным изрубцованным ребрам.
        Однако, Camarade… Однако, Citoyen Следователь! Однако я клянусь вам, клянусь самим вашим Добрым Материализмом - ничего другого я не в силах вам сказать! И не в том дело, что еще не приспособился к вашему языку, не в том даже, что мне не дают спать уже шестые сутки кряду, из-за чего голова моя гудит от перемешавшихся в ней времен, подобно медному котлу, если по нему долго бить кувалдой. Просто что-либо тут объяснить, не пользуясь хотя бы понятием о том же Сангреале или о Семгамфоре[7 - Семгамфора - по каббалистическому учению, совокупность всех имен Божьих, расположенных в определенном порядке, и обладающая великой мистической силой.] - это, право, то же самое, что попытаться описать ночное небо, ни словом не обмолвясь о тьме, мириадах звезд и луне.
        И, кажется, то ли он, то ли его Добрый Бог - Материализм, кто-то, в общем, из них двоих, кажется, вдруг понимает меня. И, поняв, отпускает. Нет, не назад, к параше, в камеру на тридцать шесть душ. И не в полное небытие, до которого мне от этой камеры рукой подать. Он, этот КТО-ТО, отпускает меня в полубытие, в сладостное забвение, в вольное блуждание по временам.
        Бумажное эхо
        (из документов, доставших меня спустя много лет, воистину неисповедимыми путями)
        Из отчета жандарма деревни Ренн-лё-Шато капрала *** шефу жандармов Каркассона
        КАПИТАНУ ***
        …также сообщить Вам о потраве угодий крестьянина Реми свиньей, принадлежащей крестьянину Валансье, вследствие чего между названными крестьянами произошла драка с нанесением увечья (перелом носа) крестьянину Валансье, который, в свою очередь, выкрикивал непотребное, призывая вернуть Францию ко временам Коммуны…
        …Также, по сведениям, получившим широкое хождение во вверенной под мой надзор Ренн-лё-Шато, здешний кюре Беренжер Сонье, прихватив с собою мальчика Дидье Риве…
        (Ах, про ослика, про ослика вы еще забыли, господин капрал! Не полон Ваш отчет без ослика-то!)
        …и орудия для раскопок, вечером *** числа отправился в храм Марии Магдалины, что на холме, и, как мне стало известно из тех же слухов, раскопал там немалый клад…
        …сообщаю, что оба крестьянина, участвовавшие в бесчинстве, взяты мною под арест.
        Что касается упомянутого отца Сонье, не отдавшего, согласно закону, должную долю Французской республике, то никаких мер по отношению к нему я покуда не принимал, ибо к лицам духовным едва ли применимы меры, которые обычно…
        …ввиду чего жду Ваших дальнейших указаний.
        …Прошу также рассмотреть мою повторную просьбу о переводе меня для продолжения службы в Каркассон.

* * *
        В РЕНН-ЛЁ-ШАТО, КАПРАЛУ ***
        …крестьянина Реми подержать взаперти два дня и отпустить; крестьянина же Валансье за недопустимые высказывания направить в Каркассон в ручных кандалах…
        …касательно кюре Сонье имел вчера беседу с епископом. Его совет: преподобного покамест не трогать и слухи о его находке, бродящие по деревне, насколько это возможно, пригасить…
        …также напомнить Вам, что о переводе Вас в Каркассон пока не может быть и речи ввиду отсутствия у меня в отделении вакантных мест…
        Капитан жандармов ***

* * *
        В ПАРИЖ,
        ЕГО ПРЕОСВЯЩЕНСТВУ КАРДИНАЛУ ДЕ ***
        …что находка названного кюре Беренжера Сонье представляет собой собрание древних свитков, относящихся к эпохе богопроклятых тамплиеров, а также, быть может, к более древней эпохе Меровингов, с содержанием коих свитков отец Сонье пока не знакомил никого из иерархов Церкви…
        …если Ваше Преосвященство разделяет мои опасения, касающиеся этих свитков, кои вполне могут содержать в себе сведения, противные принятой Церковью точке зрения…
        …со своей стороны, готов в любую минуту призвать к себе отца Беренжера Сонье для ответа и ознакомиться с содержанием его свитков, чего, впрочем, пока не осмеливаюсь сделать, мой покровитель, без Вашей высокий санкции.
        …с чем и остаюсь…
        Епископ Каркассонский де ***

* * *
        КАРКАССОН, ЕПИСКОПУ ДЕ ***
        …с радостью сообщить Вам, сын мой, что мои хлопоты увенчались успехом, и Вы в ближайшие дни переводитесь из своей каркассонской дыры в Марсель…
        …Что касается этого кюре, отца Беренжера, то мой Вам совет - не предпринимайте на сей счет никаких действий и отпустите его с миром в Париж, куда он, не сомневаюсь, уже навострился, и посоветуйте там со временем непременно посетить меня.
        В этой связи добавлю, что существуют вещи, коих не стоит касаться даже иерархам Вашего сана, во избежание греха. Вспомните о печальной судьбе епископа де ***, также однажды прикоснувшегося к чему-то подобному, и, главное, вспомните, чем это закончилось для него.
        Следующих Ваших писем жду уже из Марселя.
        Мои поздравления!
        Ваш кардинал де ***
        II
        Париж
        6
        Что есть время? Что мы знаем о нем? И кто мы сами, в нем плывущие, как, не видя самого потока, плывут осенние листья по реке?
        Скользя по времени, не ведая своей судьбы, все мы - рабы каждого мгновения, в коем сейчас живы, и каждое из них исполнено для нас не большего смысла, нежели одна дождинка, хлестнувшая по лицу. После, в памяти своей соединив дождинки воедино, быть может, скажем: был дождь. И точно так же, озирая некогда прожитые нами мгновения, быть может, скажем: вела судьба. Однако это - потум, потум! По нашему тщеславию нам тогда, возможно, покажется, что мы что-то видим.
        Самонадеянные слепцы! Мы и видимого, того, что у нас под самым носом, не видим подчас!
        Вот, например, Париж… Чем он был для меня, Париж, в первые дни по приезде туда?
        N
        Комната близ Монмартра.
        Еще несколько слов о новых сапогах господина кюре
        Чем же он был для меня, Париж?
        Спросите о том же у муравья, ползущего по парижской улице - и не многим вразумительнее будет ответ.
        Знаете притчу о трех слепцах, пожелавших наощупь узнать, что такое слон?
        "Это - толстая колонна", - сказал тот, что ощупывал слоновью ногу.
        "Да нет, это такая шершавая труба", - возразил державшийся за хобот.
        Ну а третий (он взялся за кончик хвоста) молвил: "Не говорите вздор! Ибо ясно, что слон - это всего лишь маленькая, мягкая кисточка!"
        Подобным слепцом был и ваш покорный слуга, попавший в Париж двенадцатилетним сельским мальчуганом.
        Мы с отцом Беренжером сняли мебелированную комнату за (Бог ты мой!) целых три франка в неделю на четвертом этаже самого обшарпанного из домов, что стояли в нескольких кварталах от Монмартра. Так вот, Париж в те первые дни был для меня:
        - грязной, мрачной лестницей, пахнущей бедностью и луковым супом;
        - рыбной лавкой на углу с непостижимыми по меркам нашей Ренн-лё-Шато ценами;
        - ажаном на другом углу, всегда взиравшим на меня с подозрением, как на какого-нибудь воришку;
        - кучей оборвышей, моих ровесников, отвратительных созданий, обитателей соседних домов, которые, будучи грязнулями, непотребными сквернословами и всамделишными воришками, тем не менее, из-за моего лангедокского выговора, из-за сшитой моей матушкой куртейки довольно-таки деревенского вида, наконец, из-за тех самых сапог моего преподобного (о которых еще предстоит добавить) считали себя несравнимо выше меня. Они чувствовали себя настоящими, отважными парижскими говньюками, безраздельными хозяевами города, поэтому то и дело надо мной подтрунивали, а при случае, когда ажан смотрел в другую сторону, не упускали удовольствия отвесить мне тумака.
        Ну, а теперь - о сапогах. Конечено же, весьма основательной частью моего Парижа были новые сапоги господина кюре.
        Ох уж эти сапоги! Как я их чистил, как я над ними каждый день колдовал! В точности как наставляла матушка… Но, увы, они же и стали предметом едва ли не главного моего разочарования. Еще когда мы добирались с вокзала к этому дому близ Монмартра, я заметил, что прохожие больно уж насмешливо пялятся на чудо-сапоги отца Беренжера. Поогляделся вокруг - и вмиг понял: никто здесь, в Париже, не носит подобных сапог. Не знаю как господину кюре, а мне тут же стало ясно, что сапоги эти давным-давно вышли из моды. Ясное дело, Париж - это вам не Ренн-лё-Шато, время здесь не стоит на месте, и за двадцать лет, минувших с тех пор, как их сшил по тогдашней парижской моде наш сапожник Вато, тут, верно уж, кое-что переменилось. Так что мой господин кюре в щегольских этих сапогах выглядел, пожалуй, таким же деревенщиной, как я в своей куртейке матушкиной работы. С какой досадой я теперь смотрел на отца Беренжера, когда он выходил из дома этих начищенных мною же до блеска сапогах! Из предмета гордости они в один миг сделались предметом моего презрения. И чистил я их уже не с благоговением, а со стыдом, даже, пожалуй,
с ненавистью. И, ей-Богу, жаль было тех тридцати франков, что он заплатил сапожнику Вато. В тех своих старых, изношенных опорках он здесь, наверняка, привлекал бы к себе меньше насмешливых взглядов, когда вышагивал по парижским улицам.
        Но не таков был мой преподобный, чтобы обращать внимание на ротозействующих парижан. Совсем иные, неведомые мне заботы целиком захватили здесь его уже на другой день после нашего прибытия. Он теперь вставал до рассвета, в шесть часов утра, - мне же приходилось аж в пять вскакивать, чтобы согреть ему воду для мытья и бритья, - меня он тоже заставлял ежедневно обливаться водой, причем холодной, ибо на подогрев не хватало угля, - приготовить нехитрый завтрак (благо, сапоги эти чертовы я накануне вечером вычищал), - и уже в семь отправлялся из дому невесть куда, прихватив купленный здесь небольшой баул. А вечером, после сумерок, я с содроганием слышал за окном выкрики уличных оборвышей - что-нибудь вроде: "Кюре прёт!" - "Кюре в сапогах!" - "Господин кот в сапогах, започем такие сапожки-то покупали?!.." Это означало, что мне пора браться за приготовление ужина, состоящего из дешевого сыра и рогаликов с маком, - жарить рыбу и для себя, и для него отец Беренжер запрещал, страшась ее смрадного запаха, а ни на что другое отпускаемых им денег не хватало, - и вскоре доставать из моего ящика ваксу, щетки и
бархотки для чистки этих черт-бы-их-побрал.
        За ужином отец Беренжер обменивался со мной от силы двумя-тремя словами, а то и вовсе словно бы не замечал моего присутствия и целиком бывал захвачен какими-то своими думами. По окончании ужина требовалось спешно убрать со стола, поскольку с сего момента стол был нужен для иных дел, судя по всему, куда более для него важных, нежели поглощение пищи. Ибо теперь на столе расстилались извлеченные из баула свитки - ясно, те самые, найденные нами в церкви Марии Магдалины, господин кюре брал в руки лупу, и уже никакие силы не заставили бы его до глубокой ночи оторваться от главного с этого мига занятия: что-то он там выглядывал сквозь лупу в свитках, что-то черкал на листке бумаги, что-то беззвучно бормотал. И даже иногда среди ночи, просыпаясь у себя в каморке для прислуги, примыкавшей к комнате отца Беренжера, я видел сквозь щель под дверью, что у него все еще горит газовый свет.
        Эти вот унылые вечера и ночи со щелкой света - в те дни это тоже был мой Париж.
        Наша с отцом Беренжером утренняя беседа о сущности запахов
        Наставь юношу при начале пути его: он не уклонится от него, когда и состареет.
        Притчи (22:6:
        И снова это унылое утро. И снова обливание ледяной водой, - преподобный отец каждый раз самолично наблюдал, чтобы я со всем тщанием проделывал над собой эту малоприятную процедуру.
        Однажды за завтраком, пока отец Беренжер, как обычно, в задумчивости поглощал рогалики с сыром, я решился прервать его далекие отсюда мысли и спросить, зачем нужно сие мучительство. Ведь, как известно (я в какой-то книге читал), даже самые благочестивые монахи иногда принимают обет никогда не мыться, и святости у них от этого не убывает, а даже, говорят, прибавляется.
        - Ты не сказал главного, Диди, - оторвался от своих раздумий мой кюре. - Пахнет ли при этом от них чем-нибудь смрадным.
        - Уж не знаю, не нюхал, - признался я.
        - В том-то и дело, - сказал преподобный. - А вот мне доводилось. И даю тебе слово, что не пахло от них ничем недостойным человека. Ведь что такое запах?
        - И - что же? (Попробуй объясни. Уж так отец Беренжер умел так ставить вопросы, что не ответишь, хоть неделю чеши башку).
        А он - уже вроде бы о другом:
        - Ты когда-нибудь нюхал огурцы, обычные огурцы, растущие на грядке?
        Нашел о чем спрашивать! У деревенского парня из Лангедока!
        - Ну, и чем они пахнут? - не унимался он.
        - Ясно чем - огурцами… (А как еще вы приказали бы ответить?)
        - Вот и ошибаешься, - сказал кюре. - Огурцы, растущие на грядке, не пахнут ровным счетом ничем. Ну, разве что немного землей, которая их породила. А вот сорви огурец, да еще его разломи, - и запах тотчас же разольется. Все дело в том, что растущий огурец жив, а сорванный мертв. Живое лишено запаха, а мертвое пахнет мертвечиной. Как бы ни был аппетитен запах сорванного огурца - но это не более чем обозначение его смерти.
        - Но ведь мы-то пока что живы, - возразил я, - а пахнет от некоторых - о-го-го! Вот, например, от нашего паромщика Жильберта - в особенности после того, как напьется, да чесночных лепешек нажрется с утра: понюхаешь - заколдобишься… Не говоря уже о старике Жордане, когда носки не просушит… Такой запах - в дом к нему не войдешь. А ведь живехоньки пока что оба!
        - И что представляют собой все эти запахи? - впервые за время нашего пребывания в Париже увлекся беседой со мной отец Беренжер. - Как раз ее самую, мертвечину! То, что уже отторг от себя созданный Господом живой организм, и что подвластно лишь тлению. Ведь что есть смрад, идущий от пьяницы? Смесь убитого когда-то, перебродившего винограда и омертвевшей от пьянства плоти. А носки твоего Жордана - они само тление и есть. Даже если взять тебя, хоть ты юн и оттого не так смраден, даже на тебе за день скапливается пот, то есть влага, уже отторгнутая жизнью, и омертвевшая кожа, с коей рассталась живая плоть. Отыми от человека все омертвевшее - и он будет лишен всякого смрада, как, должно быть, лишены его ангелы Божии. - В задумчивости он добавил: - Правда, мой мальчик, бывает еще смрад, идущий от души, от тех грязных помыслов, которые к ней поналипли… Но чтобы от него избавиться, не обойдешься ни водой, ни мылом, ни благовониями. Да уловить его можно не носом, а другою, более чистой душой
        После некоторого молчания я спросил:
        - А с монахами, о которых я говорил, как быть? Они ничего с себя даже не смывают.
        - Ну, что касается святых отшельников, - подумав, сказал отец Беренжер, - то, я думаю, они уже настолько живут одним лишь духом, что и отмирать на них нечему…
        И, как должно всякому кюре, не преминул добавить про геенну огненную. В нее, де, попадает лишь грязное, ибо ад - и есть самая грязь, вся, что накопилась в этом грешном мире. В рай не проникнуть ничему, что хоть капельку отдает плотским ли, духовным ли смрадом…
        Здравое в его словах, безусловно, было. Мне оставалось только промолчать. На то он и рукоположенный кюре, чтобы находить во всем земном ниспосланное самим Господом, а также рассуждать об аде и рае.
        Во всяком случае, с тех пор я обливался холодной водой по утрам со всем тщанием и уже без всякого понуждения со стороны кюре. И смывал, смывал с себя накопившуюся за день мертвечину. И носки свои каждый вечер стирал вместе с носками господина кюре. Уж не знаю как там моя грешная душа, но тело мое в этом отношении явно все более приходило в порядок.
        6
        …Ах, будете и вы смердеть, мой благочестивый кюре, никакое мытье, никакой самый благовонный одеколон вам не поможет. Сначала частями, потом всею своею плотью. Потом - тем, что некогда именовалось плотью. Так будете смердеть, что псы сбегутся, и будут выть, не понимая, откуда нахлынул на Ренн-лё-Шато этот смрад.
        Но это позже, гораздо позже, много десятилетий спустя. Достаточный срок, чтобы живое и благоухающее успело стать смердящим тленом. Уж не знаю, тело или душа. Я всего лишь Дидье Риве, маленький человек, и не мне рассуждать о подобных материях…
        Или там вовсе что-то иное произошло, чему нет столь простых объяснений и о чем речь далее…
        Не знаю…
        Кому вообще из людей дано знать промысел Божий, особенно если человек этот ничем не примечателен, наподобие меня, да еще с душой, заплутавшейся в столь непостижимо долгом времени?
        N
        …Так или иначе, но уже дня через четыре своего пребывания тут, близ Монмартра, я заскучал по дому, по нашей сонной Ренн-лё-Шато. Мое служение отцу Беренжеру здесь, в Париже, было совсем не тяжелое, но, если не считать того, в сущности единственного разговора на тему о запахах, какое-то больно уж тоскливое, и главное - я не видел никакого движения, никакого конца этой проклятой тоске.
        Кто бы знал, что все это окончится так скоро, что совсем другая жизнь, совсем другой Париж - они совсем уже рядышком, ближе, чем кусочек времени от смерти до рождения (или - уж не знаю - может, наоборот: от рождения до смерти?) на моем теперешнем замыкании круга.
        Да в сущности, все произошло в один миг!
        История одной затрещины
        …Нет, не в тот миг, когда у нашего задрипанного дома остановилась (слыханное ли дело!) карета с золотым баронским гербом, ливрейный лакей отворил дверцу, и в вонючий наш подъезд вошел самый что ни есть барон. О том миге тут же прознали все окрестности, и еще долго, наверно, будут о нем помнить и судачить, - но то случилось после, после. Во всяком случае, к чему-либо в таком роде я был уже готов. Ибо прежде был другой миг, замеченный немногими. Для меня этот миг отметился в памяти одним словом, и это слово было (прости, Господи!) "сon".[8 - Французское ругательство, нечто вроде "мудак"]
        А было так. Они, эти говньюки, налетели всей оравой, прижали меня к стене, когда я вышел с покупками из сырной лавки, - и - как обычно:
        - Ах, какая курточка! Ты посмотри, какая курточка у нашего франта Диди!
        - Диди, у вас в деревне, никак, все ходят в таких шикарных курточках? Что ж это у вас за деревня такая? Небось, в Провансе или еще подалее? Там все, небось, такие расфуфыренные ходят? (Все это мерзкими, гнусавыми, как у клошаров с набережной, голосами, сопровождая слова незаметными для прохожих тычками мне в бок.)
        - И, небось, денег за нее отвалил - о-го-го! Ты, клянусь, богач, Диди. В такой-то куртейке! Поделился бы ты, правда, с нами, бедными.
        А уж пахло, пахло от них!.. Где там умещалось столько омертвелой плоти - на грязных руках или под пропотевшими рубашками, или в смердливых ртах, или уже в самих душах - иди знай…
        - Во-во, богач-Диди, давай-ка, поделись! - встрял Жанно по кличке Турок, сын шлюхи Мадлен, самый отвратительный из них. Ему было уже лет пятнадцать, оттого кулаки у него куда увесистее, чем у других. Кроме того, говорят, он водился с самым настоящим взрослым ворьем, и что с ножом никогда не расставался - это все тут знали. - Неужели тебе нас не жаль, Диди? Быть слишком богатым грешно, так тебе и твой кюре скажет, - гнусавил он мерзостнее остальных. - Поделись - оно будет лучше.
        Эти издевательства были куда больней, чем даже их тычки кулаками в бок. Чтобы избавиться от позора, я так обычно и поступал - отдавал им пять су из тех десяти, что исправно, как и было обещано, каждый день выплачивал мне отец Беренжер. Однако еще утром того дня я как раз купил три конверта с почтовыми марками, чтобы отправлять матушке, как она просила, письма в Ренн-лё-Шато, и теперь не имел ничего, чтобы откупиться от негодяев. Оставалось только молчать, опустив от стыда к земле глаза, стиснув зубы, и молить Господа, чтобы Турок-Жанно не пустил в ход свой нож. Только на Господа Бога, да еще на Спиритус Мунди в кармане - на них только вся надежда.
        - Э, да ты, я смотрю, жадина, Диди, - продолжал он гнусавить. - Нехорошо быть жадиной такому богачу. Небось, у твоего кюре тысячи в кармане?
        - Еще бы! В таких сапожищах, как гусак, выхаживает! - подхихикнул самый мелкий из них, бесенок Вико. - Весь Париж любуется!
        - Ага, точь-в-точь гусак!
        - А Диди у него - заместо гусыни!
        - Ну признайся, Диди, по скольку твой гусь-кюре тебе за это дело отваливает? Небось, побольше, чем за свои сапоги отвалил? Поди, по сотне в день? А ты для нас бедных какие-то пять су жалеешь!
        - Что для тебя какие-то жалкие пять су, Диди? Тебе за них своему преподобному гусаку только разок, небось, подморгнуть! - Это все не унимается бесенок Вико. Запасы его гнусностей неистощимы, я, по-прежнему, потупившись, жду, когда он проблеет еще одну какую-нибудь, но вместо этого он вдруг верещит во весь голос: - Ой-ой-ой!.. - и его остренький кулачок отлипает от моего ребра.
        Я поднимаю глаза. Позади Вико возвышается отец Беренжер, - почему-то необычно рано он в тот день возвернулся, - и крепко держит за ухо маленького мерзавца. Ухо у того вмиг стало красным, как мясо.
        - А ну, что здесь происходит? - не отпуская его, строго спрашивает господин кюре. Все за то же увеличившееся вдвое ухо он отшвыривает бесенка в сторону и обращается ко мне: - Что им надо от тебя, Диди?
        Молчу. Даже не в том дело, что ябедничать не охота. Молчу скорее от страха - теперь уже не за себя, а за моего преподобного. Ибо вижу, что Турок весь напружинился, опустил правую руку в карман, и глаза у него сузились в злобные щелки, как у кота перед прыжком. А Турок - это вам не Вико, от него можно ждать чего угодно. Что ему какой-то сельский кюре в смехотворных сапогах, ему, уж я-то знаю, и жандарм, что на том углу, не указ, одно слово отпетый. С бандитским прищуром глядя на кюре, цедит сквозь зубы:
        - Господин гусак в сапогах, никак, решил заступиться за свою гусыньку?
        - Что?.. - опешил преподобный от его наглости.
        - Да так, ничего, - повеселев, отвечает ему Турок. - Только интересуюсь, господин гусак, започем сапожки себе покупали?
        И вот тут-то…
        Ей-Богу, немало я хороших оплеух в жизни видывал - но чтоб такую!.. Ручка-то у отца Беренжера, даром что кюре, - любой гренадер позавидует. Треск раздался на всю улицу, будто двуколка переехала пустой ящик. От этой затрещины Турок-Жанно головой мотнул так, что едва стену ею не прошиб, и после этого стоял, хлопая глазами, явно плохо еще соображая, что произошло и откуда этот треск.
        Вслед за тем на миг воцарилась гробовая тишина. Замерли мои мучители-говньюки, приостановились прохожие, кухарки повысовывались в окна, остолбенел ажан на другом углу улицы, выглянула из дверей хозяйка рыбной лавки. Все глазели в нашу сторону.
        Однако господин кюре одной оплеухой не ограничился. Отец Беренжер взял обмякшего Турка за шиворот, повернул к себе спиной и с такой силой пнул его в зад своим известным всей улице сапогом, что того оторвало от земли, он враскорячку пролетел по воздуху и шагах в десяти шмякнулся, как лягушка, на булыжную мостовую. Шлепок от его падения был единственным звуком, который едва-едва нарушил повисшую над кварталом тишину. И вот в этой самой тишине еще отчетливее, чем давешняя затрещина прозвучало на всю улицу брошенное моим преподобным в сторону распластавшегося на булыжнике мерзавца:
        - Con!
        Тут лишь улица наконец пришла в оживление. Довольный, крякнул в кулак жандарм. Присвистнул кто-то из прохожих, радостно загоготали остальные. Перекрестилась одна из кухарок в окне. "Браво!" - аж захлопала в ладоши хозяйка рыбной лавки. Даже эти негодяи, мои мучители, на время позабыв о позоре своего вожака, дружно прыснули. И не то чтобы кого-нибудь удивило само словцо - уж наверно, здешнюю публику эдаким не проймешь, - но услыхать такое не от какого-нибудь загулявшего драгуна, не от бродяги, не от уличной торговки, а от настоящего рукоположенного кюре, с четками на поясе и в сутане - вот это, надо полагать, было по-настоящему вновость всем тут.
        Я же взглянул на отца Беренжера и по его лицу вдруг ясно для себя понял: что-то очень важное с нашим господином кюре произошло - нечто такое, после чего он имеет право на многое, недозволенное другим, подобным ему. И еще одно понял тогда: в нашей с ним жизни грядут какие-то существенные перемены - не зря же Спиритус Мунди в тот миг укололо льдинкой сквозь карман.
        В тот же день мой преподобный дал мне целых сорок франков, - насколько я знал, едва ли не все, что у него осталось, - велел пойти в дорогой магазин, что через две улицы, и, не считаясь с ценой, не торгуясь, купить там для него самые лучшие сапоги, такие, в каких нынче ходят богатые парижане. Поэтому, когда вечером к дому подъехала карета с баронским гербом, при всеобщем удивлении нашей улицы, я был удивлен, пожалуй, менее всех.
        Замухрышка-барон и загадочные свитки отца Беренжера
        Барона, этого неказистого, кстати, коротышку, звали де Сютен - так, во всяком случае, значилось под золоченым гербом на его карете. На мою долю выпало провожать его на четвертый этаж по нашей вонючей лестнице. Барон поднимался, зажав нос батистовым платком и всем напудренным лицом своим выказывая отвращение. Однако стоило мне ввести его в наше скромное обиталище и закрыть за ним выходившую на лестницу дверь, как я сквозь ублажавший его дорогой одеколон ощутил, что от барона изрядно пованивает не самой дорогой харчевней, сапожной ваксой, винными парами - всей этой мертвечиной, которую не забить и лучшими из существующих в мире духув, из чего я сделал для себя вывод (уж не знаю, насколько ошибочный), что барон, несмотря на свой батистовый платок, на свою карету и золоченый герб - довольно-таки захудалый.
        Куда там мой преподобный, вышедший к нему навстречу! Высокий и стройный, в новых, уже самых что ни есть парижских сапогах, в тщательно отглаженной мною накануне новенькой, прежде не надеванной сутане, рядом с этим недомерком-бароном он выглядел, пожалуй, даже величественно. И пахло от него, помимо одеколона, только свежестью и чистотой. А держался он с ним даже не как с равным, а словно кардинал, принимающий малозначимого просителя (если б кто на нашей улице видел!)
        - А, это вы, мой друг, - даже не поклонившись, обратился он к барону с таким видом, что всякому сразу же было бы ясно - никаким "другом" тут и не веет. Так же, как и радостью, хотя он все-таки прибавил: - Рад, что вы наконец сподобились нанести визит.
        Зато барон раскланялся и заблеял на изысканный парижский манер:
        - О, даже почел своим долгом! При тех рекомендациях, которые вы получили от… Да вы, впрочем, сами знаете, от кого… И при тех сокровищах, которые, насколько я знаю… (О чем он? Все-то наши "сокровища" - старенький тубус, непонятно с чем, да шестнадцать франков и сорок су, что, как я знаю, у господина кюре на все про все оставалось в кошельке!) И при той вашей учености, о коей немало наслышан!..
        Однако, мой преподобный отрубил это затянувшееся блеянье:
        - Прошу…
        С этими словами отец Беренжер пропустил барона в комнату и закрыл за собой дверь, достаточно, впрочем, тонкую, так что, если вплотную приложить к ней ухо (да простит меня Господь за этот грех!) и быть внимательным, довольно много можно услышать.
        Что-то продолжал блеять барон - на что-то эдакое ему необходимо было взглянуть…
        - …ибо, при всем доверии к вам, кое не может подлежать ни малейшему сомнению, все-таки должна быть определенная уверенность, поскольку лица (о, не будем их называть!), пославшие меня, должны знать наверняка…
        - Деньги, что я просил, вы, надеюсь, принесли? - сухо перебил его кюре.
        И снова блеянье, из которого можно было еще раз понять, что барон прежде хочет удостовериться.
        - Я держу при себе лишь списки, мною самостоятельно выполненные, - сказал отец Беренжер.
        - О! А подлинники вы кому-то доверили?!.. Неужто вы не понимаете, сколь это…
        - Подлинники хранятся в сейфе банка у Ротшильда, - так же сухо ответил мой кюре. - Надеюсь, в надежности этого банка вы не сомневаетесь?
        - Нисколько, нисколько… - сказал барон - по-моему, чуть разочарованно. - Хотя лицо, которое меня послало с этой миссией, более интересовали бы подлинники.
        - Тем не менее, вам придется покамест довольствоваться… И вам, и ему… Кстати, вы как-то запамятовали о моем вопросе насчет денег…
        Барон, однако, блеял о своем (некоторые слова не долетали до моего слуха):
        - М-да… Но подлинники, однако…..Вы, надеюсь, понимаете, что - совершенно разное отношение…..и если бы оное лицо получило подлинники хотя бы на один день… С возвратом, разумеется, с возвратом!..
        Зато отец Беренжер говорил отчетливо, я хорошо слышал каждое его слово.
        - Об упомянутом вами лице, - сказал он, - я успел навести кое-какие справки. Например, знаю, что как-то к нему - тоже, кстати, всего на один день - попал подлинный, времен раннего христианства, список некоего апокрифического Апокалипсиса, который на следующий день, согласно договоренности, и был возвращен. Он и по сей день хранится в библиотеке собора Святого Петра. Только вот беда - установлено, что пергамент произведен всего лет десять назад, вероятно, из шкуры какой-нибудь несчастной нормандской коровёнки (кажется, в Нормандии поместье вашего лица?), а чернила, хоть и изготовлены по старинным рецептам, но изготовлены никак не позднее Франко-Прусской войны.
        - Вы что же, господин кюре, намекаете?.. (Я даже представил себе, в какую позу коротышка при этом встал и как смехотворно он в этой позе выглядел рядом с высоким, прямым отцом Беренжером.) Неужели какие-то сплетни… какие-то домыслы… какие-то глупые случайности?..
        - В мыслях не имел на что-нибудь намекать, - спокойно отозвался отец Беренжер. - Но, дабы подобных "глупых случайностей" не произошло и с тем, о чем у нас идет речь, вам, повторяю, придется ограничиться лишь списками. Надеюсь, вы понимаете, что в этом случае лишь подлинники могут говорить об истинном…
        - Да, да, о вашем истинном происхождении!.. - слабо скрывая недовольство, все-таки поддержал его барон. - Что ж, списки так списки… Но… в этой связи я имею… (Он перешел на шепот, однако этот шепот просачивался через дверь лучше, чем его давешнее блеянье.) В этой связи я имею поручение еще от одной персоны… Кстати, имеющей весьма высокий духовный сан…
        - От архиепископа де…
        - О, без имен, прошу вас, без имен! - вскричал гость. - Тем более, что вы и сами догадываетесь. А поручение столь деликатно… И, кстати, тоже подкреплено чеком на весьма, весьма изрядную сумму…
        - Слушаю вас, - сказал отец Беренжер холодно.
        - Сею персоной велено спросить: кому еще, кроме вас, известно содержание свитков?.. Видите ли, - добавил он доверительным тоном, - из самого Ватикана, лично от Его Святейшества пришло распоряжение: вплоть до установления достоверной подлинности…
        - Да, понимаю, - все так же спокойно сказал отец Беренжер, а у меня даже сердце зашлось: неужто само Его Святейшество наслышано о нашем деревенском кюре?! - И можете передать вашей "персоне", - продолжал мой преподобный, - что никому, кроме меня, содержание документов пока не известно. Копии снимал я сам у себя в Ренн-лё-Шато, никто посторонний при сем не присутствовал, расшифровку производил тоже сам… что, кстати, было весьма нелегко, но исполнено, - не сочтите за самовосхваление, - с точностью, которая, надеюсь, не вызовет сомнений ни у кого…
        - В чем ни на миг не сомневаюсь, - поторопился вставить барон, - при учете вашей всеобще известной учености… Однако, господин кюре, не настало ли время взглянуть на эти самые списки и на их расшифровку?
        - Извольте, - услышал я голос отца Беренжера, и затем зашуршали свитки, которые он, по всей видимости, стал раскатывать на столе.
        На некоторое время растянулось молчание, затем барон проговорил:
        - Но ведь это же… это же полнейшая абракадабра! Набор ничего не значащих буквочек.
        - Заблуждаетесь, милейший, - покровительственно сказал отец Беренжер. - То, что вы видите - особый шифр, он изредка использовался членами королевского дома Меровингов в века, кои у нас почему-то принято именовать "темными", хотя добавлю между прочим, что на самом деле такими уж темными, в отличие от пяти-шести последующих они как раз-то и не были. Во всяком случае, выгодно отличаясь от пришедших им на смену Каролингов, совершенно неграмотных мужланов, благочестивые Меровинги не только умели читать и писать, но и были для своего времени вообще весьма образованны… Впрочем, то, что мы с вами сейчас видим, очевидно, написано гораздо позднее, веке, должно быть, в тринадцатом, на закате ордена Тамплиеров, ибо писано не на латыни и не на древнефранкском, а на французском. Они, бедняги тамплиеры, иногда использовали тот же шифр, перенятый ими из меровингской эпохи…
        Услышав, как мой преподобный называет богопроклятых "беднягами", я на всякий случай (мало ли что) по-быстрому перекрестился, а отец Беренжер тем временем невозмутимо продолжал:
        - Но мы с вами, господин барон, отвлеклись. А суть шифра такова… - По мере объяснения господин кюре начал оживляться. - Сначала писали основной текст, отставляя буквы одну от другой на произвольное, но весьма значительное расстояние. Затем же промежутки заполнялись любыми другими буквами, какие на ум взбредут. В результате основной текст оказывался спрятан, как несколько листочков в густом и обширном лесу, и представлялся несведущему абсолютной бессмыслицей.
        - Да, хитро, - согласился барон. - Но каким же образом, в таком случае?..
        - Как это возможно прочесть, вас интересует? - подхватил отец Беренжер. - Я тоже далеко не сразу сообразил. Пытался применить и каббалистическую нумерологию, кою изучал (и в которой, добавлю, Меровинги по определенным причинам смыслили кое-что), и пифагорийский ряд, и вавилонскую шестидесятеричную систему, - ровным счетом ничего не выходило. Но ведь кто-то же в те времена должен был суметь все это прочесть, иначе, согласитесь, и писать бы не имело никакого смысла! Причем все должно было быть достаточно просто… И тут, когда я стал внимательнее приглядываться к свитку, меня вдруг осенило! Вот вам лупа, взгляните. Вам не кажется ли, господин барон, что некоторые буквы едва заметно выше других?
        Добрый король Дагоберт,
        или о том, какие мы богачи и как бароны могут скатываться по лестнице
        - Да, да, пожалуй… - проговорил барон.
        - Какая первая из таких букв?
        - Вроде вот эта. Буква "А"…
        - Совершенно верно. Давайте-ка подчеркнем ее карандашиком… А за ней следует…
        - Буква "D"…
        - Великолепно! А далее?
        Так барон, подбадриваемый господином кюре, сумел назвать дюжины три букв.
        - А теперь, - сказал отец Беренжер, - при учете того, что все это написано по-старофранцузски, попробуйте восстановить всю фразу целиком.
        И так уж медленно, по слогам барон читал, и так уж я там, за дверью, напряг свой слух, что вобрал в себя всю эту фразу целиком. С тех пор так она и осталась частью меня. Смысл ее я узнал гораздо позднее, а в ту пору она стала для меня просто отголоском некоей тайны, неким осколком чуда, наподобие стекленции этой в моем кармане, Спиритус Мунди, без подмоги которой, может и здесь тоже не обошлось.
        - A DAGOBERT II ROI ET A SION EST CE TRESOR ET IL EST LA MORT…[9 - Это сокровище принадлежит королю Дагоберту Второму и Сиону, и там оно погребено. (старофранц.)] - в конце концов выжал фразу целиком барон. - Это, позвольте, что же за Дагоберт Второй?
        - Тот самый, - сказал отец Беренжер, - Добрый Король Дагоберт из династии Меровингов. Жил, помнится, в седьмом веке, много страдал, но не в том суть…
        - А тогда - в чем?
        - Да лишь в том, что документ, без сомнения, подлинный! - впервые за время их разговора воскликнул отец Беренжер. - Ибо и те сокровища, о которых здесь говорится - они тоже оказались там! Помните?"…и там оно погребено"! Мне удалось найти всё!
        - И что же это за сокровища… какова им цена?.. - спросил барон чуть дрогнувшим голосом.
        - О, они бесценны! - сказал господин кюре. - Только не в том смысле, в каком это, вероятно, представляется вам. Тоже всего лишь свитки, но цены этим свиткам, повторяю, нет!
        - Но пока мы прочли всего одну фразу.
        - Да, по одной фразе на свиток, так уж, не жалея пергаментов, они писали. Я и показал-то вам ее всего лишь для примера - чтобы вы могли убедиться в наличии у меня этих документов, ведь лишь об этом, насколько я понимаю, просило вас то известное лицо.
        - А что же на остальных?
        - Простите, господин барон, - довольно прохладно отозвался отец Беренжер, - но, как мы оба помним, по распоряжению самого Его Святейшества…
        - Да, да, господин кюре, - пробормотал барон, - извините мне мое невольное и излишнее любопытство.
        - Добавлю только, - продолжал мой преподобный, - что сей тайник в древнем храме Марии Магдалины просуществовал много веков, туда клали свои бумаги и катары, и тамплиеры. Кстати, и тем, и другим была известна великая тайна Меровингов. Имеются там также и генеалогические древа, по которым с уверенностью можно судить… - Он примолк, и я услышал, как щелкнула крышка его часов. - Однако, - сказал он, - мы с вами явно заболтались, господин барон, время, я смотрю, уже позднее. Посему вернемся все же к началу нашего разговора. Я имею в виду банковские чеки, которые вы должны были мне передать и от вашего "известного лица", и… раз уж вы так боитесь имен - от "духовной персоны".
        - Да, да! - согласился барон и, видимо, стал рыться в карманах. Делал он это довольно долго. Наконец сказал: - Вот… От "лица"…
        - Ого! - усмехнулся отец Беренжер. - Целых пятьсот франков!
        Я чуть не присел. Пятьсот франков! Да мы ж теперь настоящие богачи!
        Мой преподобный был, однако, иного мнения.
        - Не так, я смотрю, щедро это ваше "лицо", как о нем говорят в Париже.
        - Только аванс! - воскликнул барон. - Клянусь вам - только аванс! Когда в его газете появятся сведения о вашей находке… Уверяю вас… он готов удвоить… Нет! утроить!..
        Моих знаний в арифметике хватило, чтобы перемножить пятьсот на три, но такое количество франков было уже за пределами моего деревенского разумения.
        - Если же, - немного помявшись, добавил барон, - вы решитесь продать хоть один подлинный свиток… сами же говорите - их там множество… - Но кюре перебил его:
        - Об этом не может быть и речи…
        - В таком случае…
        Я было отпрянул от двери, полагая, что барон вознамерился уходить, но преподобный продолжил за него:
        - …В таком случае (поскольку с вашим "лицом" мы, кажется, с Божьей помощью разобрались), не угодно ли вам передать чек также и от "духовной персоны"?
        - Ах, да… - пробормотал барон. - моя всегдашняя забывчивость… - И после не менее долгого обшаривания карманов сказал: - Наконец-то! Вот он.
        - Это уже кое-что, - проговорил отец Беренжер.
        Если пятьсот и даже полторы тысячи (о, Господи!) франков - для моего преподобного почти вовсе ничто, то сколько же будет "кое-что"?! Тут моих лангедокских мозгов просто не хватало!
        - За сим разрешите… - начал было барон.
        И снова я шарахнулся от двери, и снова, как оказалось, преждевременно, ибо преподобный сказал насмешливо:
        - Ах, господин барон, господин барон! Ваша забывчивость, я смотрю, переходит всякие границы. По-моему, вы не так стары, чтобы память настолько размягчилась.
        - Что вы себе позволяете, господин кюре?! - вскричал барон, исполненный самого искренного гнева, что меня, право не больно-то испугало: барон был замухрышкой, а сколько весит священническая рука моего преподобного с недавних пор уже вся улица знала.
        - Барон, - так же насмешливо отозвался отец Беренжер, - я позволяю себе не более того, что вправе позволить себе человек, которого самым бессовестным образом и уже не в первый раз пытаются надуть.
        - Да как вы!.. - еще разок встрепенулся было барон, но тут же примолк, услышав спокойный голос кюре:
        - Что ж, опять будем считать - забывчивость… Видите ли, милейший, не далее как вчера я имел обстоятельный разговор с архиепископом де… Ладно, ладно, с "духовной персоной". И "персона" сия обещала передать мне через вас два анонимных чека - один для оплаты в банке Ротшильда, другой - в банке Дюпона. Дюпоновский чек, хоть и пробившись через вашу забывчивость, я все-таки держу в руках. А вот ротшильдовского, причем, как мне известно, более значительного по сумме, пока что так и не наблюдаю.
        Мамочки! "Более значительного", - он сказал. Более значительного! Узнать бы еще - насколько более! Да и без этого "более" он уже запросто мог бы купить всю нашу Ренн-лё-Шато, еще, небось, и с доброй половиной Каркассона впридачу.
        - О, Боже! - вскричал барон. - Да разумеется! Вот же он! Ну конечно же: банк Ротшильда! Уже и в руках держу, а передать забыл! Ну разумеется, он ваш! Извольте! И простите, Бога ради! В конце концов, надеюсь, не подумали же вы, господин кюре, что я какой-нибудь…
        - …прощелыга, - закончил за него кюре.
        - Как?! - взметнулся было барон. - Как вы изволили выразиться?!
        - Прощелыга, - твердо сказал отец Беренжер.
        В следующий миг дверь, саданув меня по лбу, распахнулось с такой стремительностью, что меня отшвырнуло в самый дальний конец коридора. С такой же стремительностью, словно получив хорошего пинка под зад (а то и вправду получив-таки, с моего преподобного станется) почти в тот же миг коротышка-барон вылетел из комнаты, с трудом впотьмах нащупал следующую дверь и, чертыхаясь, поскальзываясь на ступеньках, покатился вниз по лестнице.
        - Эй, Диди, где ты там? - высунул голову из комнаты отец Беренжер.
        Чтобы он не заподозрил меня в подслушивании, я затих в темном углу и не отзывался, делал вид, что заснул там на сундуке. После удара дверью на лбу взбухла здоровенная шишка - в карман-то, небось, не спрячешь, иди объясняй, откуда она взялась. Голова звенела. И в звенящей голове как-то сами собой вышептывались подслушанные загадочные слова: "ЭТО СОКРОВИЩЕ ПРИНАДЛЕЖИТ КОРОЛЮ ДАГОБЕРТУ ВТОРОМУ И СИОНУ, И ТАМ ОНО ПОГРЕБЕНО…"
        И еще я пытался сосчитать деньжищи, которые только что нежданно-негаданно достались нашему нищему кюре. Но цифры были такие огромные, со столькими нулями, что с подсчетом у меня так ничего и не вышло. Так и уснул на сундуке, оставаясь в неведении насчет того, какие мы с ним теперь богачи и кому в действительности принадлежит все это богатство - нашему деревенскому кюре или королю Дагоберту Второму вместе с неким Сионом.
        …Утром, во время завтрака, отец Беренжер, разумеется, сразу же заметил шишку у меня на лбу, но спрашивать насчет ее происхождения не стал. А когда я после завтрака мыл посуду, он сказал мне:
        - Давай-ка, Диди, поторапливайся. Потом будешь укладывать вещи. Нынче съезжаем.
        - Куда? - спросил я, в сердцах надеясь, что теперь, став богачом, отец Беренжер вернется в нашу Ренн-лё-Шато, по которой я уже здорово соскучился.
        Но он пожал плечами:
        - Не знаю, пока не решил. Может, в "Риц", может, в "Гранд-отель", там разберемся… Впрочем, - добавил он, - погоди, не особенно торопись, прежде я должен выйти взять кое-какие деньги в банке, а ты потом сбегаешь купишь для нас новый чемодан. Да только смотри, не здесь, а в магазине на площади, в том, что через два квартала (мать честная! где цены выше потолка!) И не скупись, а то я уж знаю вас, прижимистых деревенщин. Главное - чтобы был получше. Самый лучший, какой там есть!
        Кое-что о прелестях и странностях богатой жизни
        По дороге из банка отец Беренжер купил для меня обнову. Башмаки-то - ладно. Ничего себе башмаки, крепкие, блестящие, не чета моим прежним. А вот одежонка… Точь-в-точь такая, какую носят ученики церковных школ. Тут, близ Монмартра, в такой пройдись - немедля подзатыльник от любого схватишь. Не жалуют здесь этих святош.
        Преподобный, однако, доходчиво объяснил мне свой выбор. В той моей провансальской куртейке матушкиного шитья заявляться в хорошую гостиницу никак нельзя, на порог не пустят (ну, это-то ясно). Конечно, он мог бы в благодарность за все тяготы минувшей недели нарядить меня эдаким парижским франтом и отправить первым классом к матушке в Ренн-лё-Шато, тем паче, что в хороших отелях постояльцу положен мальчик-слуга. Но вот мальчика-то слугу он бы для себя как раз не желал - дело, по которому он прибыл в Париж, настолько тонкое, что не терпит лишних глаз и лишних ушей. Живущий же в хорошем номере постоялец без такого слуги, даже если этот постоялец кюре, наверняка, вызовет удивление. А держать при себе ученика-семинариста, который тебе прислуживает - это в порядке вещей… Да и хотелось бы ему, чтобы я увидел наконец настоящий Париж, а не эту смрадную клоаку. И ко всему вдобавок на содержание он мне будет отныне выдавать в день аж по франку.
        Ничего себе! Целое состояние!.. Ладно, коли так, то черт (прости, Господи!) с ней, с одежонкой.
        За покупкой чемодана я, впрочем, отправился в своей старой куртейке - все-таки мы пока еще с этой улицы не съехали. Карман жгли сто франков, которые преподобный мне дал… Тут, как назло, - Турок из подворотни… Но - руки в карманы - и прошел мимо меня, словно не заметил вовсе, что дало мне повод подумать о пользе хорошей затрещины…
        Чемодан этот, купленный мною (удавиться, и только!) за восемьдесят франков, до "Гранд-отеля" мне даже нести не пришлось: у подъезда нас уже ждала заказанная отцом Беренжером карета, еще и получше баронской, разве только без золоченого герба. Пока ехали в ней по становившемуся все нарядней и богаче на нашем пути Парижу, я даже о наряде своем дурацком забыл, все думал себе: зачем нужен такой дорогущий чемодан, если его и не видит никто?
        Однако уже в вестибюле шикарной гостиницы понял, что трата была не напрасной. Все здесь так прямо и сочилось богатством - повсюду сверкала начищенная до блеска бронза, с потолка свешивались люстры из хрусталя, пальмы росли в мраморных кадках, а усатые швейцары в нарядных мундирах больше походили на генералов. Каковы, интересно, мы были бы здесь с тем деревянным чемоданищем?
        И запах! Какой здесь царил запах! Это вам не дом возле Монмартра! Так могла пахнуть только настоящая жизнь, предназначенная для настоящих людей, для тех, кто здесь по праву жил, для того же отца Беренжера, в конце концов, а уж конечно не для мурашей, наподобие меня, ползком пробравшихся сюда по недосмотру швейцаров.
        …Даже знать боязно, сколько мой преподобный отвалил за этот гостиничный номер. Назывался он "апартаменты". Но номер был!.. Что за номер!.. В целых четыре комнаты (зачем на двоих-то столько?), с двумя ватерклозетами (тоже не многовато ль?), с такими же, как в вестибюле, хрустальными люстрами, с полированной мебелью, с такими коврами на полах, что хоть прямо на них и спи!
        А вот про такое диво, расскажи я о нем кому-нибудь у нас в Ренн-лё-Шато, никто, наверняка, не поверил бы. Комната эдакая, вся в зеркалах, пол покрыт кафелем, тоже как зеркало, а у стены стоит… эдакое, белое, сверкающее… Навроде большущего корыта, но только целиком выдолбленное из мрамора. При корыте - два крана, а на каждом - по крантелю, один крантель синий, другой красный.
        Отец Беренжер объяснил, что это - ванная комната, а корыто мраморное - ванна для мытья. Синий крантель повернешь - идет холодная вода. А вот повернешь красный - горяченная, самый что ни есть кипяток. Вот во что у нас бы в Ренн-лё-Шато ни в жизнь не поверили: откуда ж кипяток, если ни уголька нигде, никто эту воду не греет? Не сама же она собой кипятком-то делается!..
        На сей счет отец Беренжер все-таки снизошел до объяснений. Оказывается, воду для этого крана непрестанно греют где-то внизу, в подвале гостиницы. Так и держат, всегда горяченную - мало ли когда кому-то из постояльцев взбредет на ум повернуть красный крантель. Угля-то для подогрева тут, как видно, не жалеют. Выходило так, что и воду по утрам для бритья и мытья моему преподобному я теперь согревать не должен. Даже сам могу, как он, хоть каждый день плескаться в горячей воде, а не студиться в ледяной, как там, близ Монмартра. Чудеса!..
        И еще одна новость. Лишь только я стал раздумывать, как нам быть с обедом, в какую лавку мне бежать за трапезой, как отец Беренжер нажал на какую-то кнопочку в гостиной - и нате вам! - в следующий миг на пороге появился ливрейный лакей: что, де, изволите?
        Преподобный наговорил ему кучу в основном неизвестных мне слов, лишь по некоторым я сумел догадаться, что речь идет о съестном - и уже через каких-нибудь четверть часа тот же ливрейный вкатил все это к нам на специальной колясочке и, прежде разложив серебряные приборы, аккуратно расставил яства на столе.
        Боже! чего тут только не было!.. Вот только названий этих мудреных я так и не вспомнил никогда, разве что раковый суп. И то потом, когда рассказал у нас в Ренн-лё-Шато, на меня указывали пальцем. Я был единственным в нашей деревне, кто когда-либо ел раковый суп. Ах, если бы не был столь беден мой язык и так скудна моя память, и я мог бы назвать им остальные, просто королевские яства, которые мы с преподобным тогда отведали!..
        Последняя новость повергла меня в полное недоумение. Оказывается, теперь я даже не должен чистить сапоги господина кюре, так что могу спрятать подальше матушкины бархотки. Мало того, даже свои собственные ботинки чистить совсем не обязан. Потому что здесь, оказывается, так: вечером вся обувь, какая есть у постояльцев, хоть башмаки какого-нибудь заезжего герцога, а хоть даже и мои, все выставляется в коридор, а завтра утром забирайте, пожалуйста, обратно, только уже начищенные, сверкающие.
        Господи, да зачем же я ему тогда вовсе нужен, господину кюре? Отправлял бы тогда, в самом деле, меня, дармоеда эдакого, восвояси!.. Нет, он, право, наш преподобный, не от мира сего!..
        Впрочем, после обеда отец Беренжер сказал, что дня через два-три мы оба с ним возвращаемся в Ренн-лё-Шато. Покуда же, добавил он, протягивая мне обещанный франк, я до вечера могу быть свободен, а стало быть, могу выйти прогуляться и заодно посмотреть Париж. Настоящий Париж - тот, что нас теперь окружает.
        …И - Боже! - что это был за Париж! Когда тебе не надо выходить из смрадного подъезда и бежать по такой же вонючей улице в сырную лавку, когда не надо мышью прошмыгивать мимо Турка с его компанией, когда в животе у тебя только что съеденный раковый суп и - кто бы подсказал, что еще такое!.. Когда при этом у тебя в кармане целый франк, который трать как душа пожелает, ибо он твой…
        Тот самый Париж из моих деревенских снов, Париж, сотканный, как из кружев, из всякой всячины, невиданной досель, Париж, разбрызгивающий витринами солнечный свет, Париж, полный мороженого с непередаваемым вкусом, которое здесь продают, действительно, на каждом углу, Париж с его улицами, широкими, как реки, и так же, как реки, несущими тебя своим неутихающим движением…
        Париж - это был…
        В общем, что там говорить! Париж - это и в самом деле был Париж!..
        . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
        Я уж было полагал, что такая праздная жизнь продлится все те два-три дня, что мы с господином кюре пробудем тут, в Париже, но, оказалось, я ошибался. Отец Беренжер преподнес мне новый сюрприз. Да какой!
        Вечером, когда я из полыхающего тысячами огней Парижа вернулся наконец в гостиницу и поднялся в наши апартаменты, преподобный сидел в дальней комнате, называемой кабинетом, разложив на покрытом зеленым сукном столе свои свитки и в первые минуты меня не замечал, настолько был на них сосредоточен. Потом, однако, оторвался, спросил, как мне понравился Париж (о! что я мог ответить?!), и, не дожидаясь, пока я наскребу в уме нужные слова (которые вряд ли бы и наскреб), сказал:
        - Ладно, иди ложись спать. Твоя комната - там… Только не залеживайся, нам рано вставать. - И добавил, как о чем-то совершенно своеобычном: - Завтра с утра мы должны посетить кардинала.
        Не какого-нибудь парижского аббата (хотя и нашего-то, лангедокского аббата Анри Будэ я только по большим церковным праздникам видывал). Не епископа, не архиепископа даже (коих вообще не видывал никогда).
        О Боже! Нет! К кардиналу! К самому кардиналу, не больше, не меньше!
        И как запросто он об этом сказал!
        В тот миг я, кажется, едва ли не всерьез подумал: уж, право, не божество ли он какое, спустившееся с небес на грешную землю, невесть какими ветрами занесенное в неведомую, наверно, там, на небесах, Ренн-лё-Шато, наш преподобный Беренжер Сонье?
        6
        …Слова, слова… Мысленные или произнесенные вслух… Когда тебе без малого сто, они суть одно, ибо никакой звук, никакое дрожание воздуха все равно не пробьется через такую маловообразимую толщу лет. И вот теперь, в моем бесцельном блуждании по временам, мне порою кажется, что в действительности было так: стол с зеленым сукном, разложенные на нем свитки, в кресле сидит совсем молодой отец Беренжер Сонье, и я, деревенский недоумок, еще не отошедший от полыхания огней Парижа, увиденных мною впервые, в самом деле спрашиваю его:
        - Отец Беренжер, а вы случаем не Бог?
        И слышу в ответ, как по Писанию:
        - Ты сказал.
        Только кресло под ним уже иное - с высоченной спинкой, со странной резьбой на подлокотниках. И сидит в нем облеченный в столь же странные, какие-то восточные одежды смрадный человеческий прах. Это прах отца Беренжера. Да, именно таким я видел его спустя тридцать лет. Прах лица морщинист, прах носа крючковат, но, в сущности, узнать можно - та же прямая спина, тот же чуть исподлобья взгляд мертвых глаз… И псы воют вдали…
        И вот этот человеческий прах берет за руку меня сегодняшнего, то есть, можно сказать, мой почти уже прах, держит цепко и повторяет:
        - Ты сказал. Ты сказал. Ты сказал…
        Стариковская память - чту она? Не истина, а лишь пасквиль на истину.
        Нет, ничего я тогда вслух не произнес, только подумал, да и то украдкой, боясь самого себя.
        А о чем думал в тот момент, склонясь над зеленым сукном, устланном свитками, тридцатитрехлетний кюре Беренжер Сонье - о том иди знай…
        N
        - Вставай, лежебока, - разбудил меня с утра отец Беренжер. - Ты не забыл? Скоро мы едем к его преосвященству кардиналу.
        …К кардиналу?..
        …Ах да, конечно! И - невероятно! Мы едем, мы едем к самому кардиналу!..
        Бумажное эхо
        (вырезка из ежевечерней газеты "Огни Парижа", принадлежащей некоему маркизу де ***)
        …Тот же барон де Сютен, произведя тщательный анализ древних свитков, найденных и привезенных в Париж лангедокским кюре отцом Беренжером Сонье, пришел к выводу (впоследствии подтвержденному и более признанными экспертами), что подлинность свитков не вызывает сомнений.
        …Таким образом, вся история христианской поры, кажется, требует своего переосмысления.
        …Один из свитков с трудом был все-таки выкуплен бароном де Сютеном у сельского кюре…
        (Ах, как врет ваша газета, господин маркиз! С лестницы ваш барон скатывался, это да, это было; но не мог, не мог он ничего такого выкупить, я тому свидетель! Либо украл все же, чего также не исключаю, либо, что много вероятнее, свиток изготовлен, господин маркиз, все из той же вашей нормандской коровенки!)
        …затем перекуплен у него владельцем нашей газеты маркизом де *** и вскоре будет выставлен на аукцион.
        …О подробностях, касающихся находки лангедокского кюре, подробнее читайте в последующих ежевечерних выпусках нашей газеты.
        III
        Парижские встречи
        Его преосвященство
        По дороге, пока мы в карете ехали с отцом Беренжером куда-то в дальний конец Парижа, мой преподобный наконец разъяснил мне, зачем он взял меня с собой. Дело в том, что его преосвященство, живущий в доме на территории монастыря, сейчас, к старости, совсем обезножел и может передвигаться только в кресле-каталке. Поскольку он утром любит совершать прогулки по парку, к нему от монастыря приставлен специальный монашек, чтобы эту каталку катил по аллеям. Но вся беда в том, что монашек этот больно уж хорошо знает латынь, а поскольку его преосвященство желает, чтобы некоторая часть его разговора с моим преподобным сохранилась в полнейшей тайне, то я-то, деревенский парубок, никаким эдаким премудростям не обученный, как раз этого самого монашка и заменю. Дело нехитрое: толкай себе по аллеям кардинальскую коляску - и вся забота.
        Когда мы приехали, кресло-каталка с кардиналом уже стояла посреди обширного парка. Монашек, стоявший рядом, при виде нас куда-то сгинул сразу же.
        - Приветствую тебя, сын мой, - завидев нас, обратился кардинал к отцу Беренжеру. - Если, конечно, при всем том, о чем я насчет вас наслышан, мне позволительно называть вас сыном.
        Уже этих слов, хотя они были произнесены на самом что ни есть французском, я не понял. Как еще, скажите на милость, позволительно называть кардиналу простого деревенского кюре? Впрочем, возможно, - я так тогда подумал, - его преосвященство просто пошутил. У него и лицо было такое, слегка насмешливое. Вообще он чем-то напоминал мне знаменитого Вольтера, чей фаянсовый бюстик стоял на шкафу у моей тетушки Катрин в Ренн-лё-Шато. И был он не в знаменитой красной, подбитой, как я слыхал, горностаем кардинальской мантии, а просто был завернут в какой-то простенький старый шерстяной плед - в похожий иногда укутывают моего бравого говньюка дедушку Анри, который сжег Москву. Только маленькая красная шапочка на лысой голове напоминала о его высочайшем сане.
        Отец Беренжер в ответ лишь слегка поклонился и, подойдя, поцеловал ему руку.
        Я, робея, стоял позади.
        - А это и есть тот самый мальчик? - спросил его преосвященство. - Ну, иди сюда. - и тоже, тоже протянул мне руку для поцелуя!
        Я подошел (едва не подбежал) и приник к ней. И по всему телу… в тот миг я бы сказал - прошла благодать. Но нет, скорее то был просто восторг деревенщины, сподобившегося… Ах, да кто, кто у нас в Ренн-лё-Шато поверил бы! Это вам не какой-нибудь раковый суп! Я сподобился поцеловать руку самому что ни есть настоящему кардиналу, тому, кто избирает наместника Бога на земле и кто сам при некотором стечении обстоятельств мог бы стать таковым, - и вот я, простой деревенский парень из Лангедока, Диди Риве, целую руку этому почти что небожителю!..
        Нет, точно говорю, без Спиритус Мунди в кармане тут никак не обошлось.
        Уж об этом у себя в деревне и рассказывать никому не стал - уж точно не поверили бы. Про раковый суп - пожалуйста, а об этом - ни-ни…
        6
        Гамлет
        Клевета, сударь мой, потому что этот сатирический плут говорит здесь, что у старых людей седые бороды, что лица их сморщенны, глаза источают густую камедь и сливовую смолу и что у них полнейшее отсутствие ума и крайне слабые поджилки; всему этому, сударь мой, я хоть и верю весьма могуче и властно, однако же считаю непристойностью взять это и написать; потому что и сами вы, сударь мой, были бы так же стары, как я, если бы могли, подобно раку, идти задом наперед.
        Полоний
        (в сторону)
        Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность…
        Шекспир, "Гамлет", акт II, сцена 2[10 - Перевод М.Лозинского]
        Сейчас, из своего далека, когда все детские восторги перемолоты годами, как в мясорубке, а память скитается по неведомым закоулкам, как заблудившаяся в Аиде тень, могу, тем не менее, вспомнить (по крайней мере, мне так кажется, что могу), - вспомнить, что эта холодная, восковая рука пахла какими-то мазями, - примерно такими нестерпимо воняет и в моей нынешней комнатенке, - мазями, заглушающими запах тления, а из-под пледа отчетливо тянуло (да простится мне Господом это воспоминание!) самой натуральной мочой. Нынче понимаю, что в ногах у его преосвященства стояло обыкновенное судно, куда, вероятно, моча и стекала по трубочке, иначе он бы никак не вытерпел столь долгой прогулки на свежем воздухе. В общем, это был запах еще не смерти, но уже и не настоящей жизни…
        Тут, пожалуй, моей памяти можно доверять. Стариковская память зла по отношению к чужой старости. Две старости отталкиваются одна от другой, как отталкиваются друг от друга два одноименных электрических заряда. Ибо сложение двух старостей - это уж чересчур много.
        Старое тянется к молодому, так же как заряды разноименные. Тогда их сложение дает некий нуль, то самое небытие, ничто, в непрестанном ожидании которого все старики земли, не всегда признаваясь в том даже себе, только лишь и пребывают.
        Так же и молодое подчас тянется к старому, по недомыслию принимая, очевидно, старость за якобы сопутствующую ей непременно мудрость…
        Ах, если бы, если бы!..
        …Правда сейчас, когда вспоминаю ту прогулку с кардиналом по парку, к моей заплутавшейся памяти примешивается еще и дивный запах роз…
        Впрочем, тут ничего сверхстранного - розами действительно благоухал чудесный парк его преосвященства, весь засаженный розовыми кустами.
        Хотя тогда мне казалось…
        N
        …В тот миг мне казалось, что это сам кардинал источает нежнейшее благоухание роз, остальные же запахи мой разум просто-напросто не воспринимал, отторгал от себя, ввиду их полной неуместности и нелепости рядом с его преосвященством.
        - А теперь, мой мальчик, - сказал кардинал, - стань-ка сзади этого кресла и попробуй, насколько тебе по силам его катить.
        Я сделал, как он требовал. Кресло было на больших колесах и покатилось даже гораздо легче и быстрее, нежели я предполагал.
        - Ну-ну, не так быстро! - попридержал мое усердие кардинал. - Давай-ка не спеша. Пока вот по этой аллее. Потом будешь сворачивать, где я скажу… А вы, сын мой, - обратился он к отцу Беренжеру, при этом слова "сын мой" снова произнес, по-моему, с чуть уловимой насмешкой, - вы ступайте рядом; так, за беседой, и скоротаем нашу прогулку… Кстати, насчет вашего мальчика… Он действительно ни слова не понимает на латыни?
        - О, нет, это обычный деревенский паренек, - поспешил заверить его отец Беренжер.
        Поспешил, между прочим, совершенно напрасно. Конечно, латыни я не обучался, тут и говорить нечего, но в нашем la langue d'oc,[11 - Язык, на котором говорят в Лангедоке. Отсюда происходит и название самой провинции.] по сути том же провансальском, есть много словечек, почти точь-в-точь латинских, так что даже в пасхальных проповедях, читаемых на латыни, я нет-нет да что-нибудь и могу иногда уразуметь. Иной раз и побольше половины. Преподобный мог бы легко и сам об этом догадаться - языки нашей местности он, кстати, знал не хуже французского и своей латыни, - видимо просто справедливо догадывался, что суть его беседы с кардиналом мне будет одинаково трудно уразуметь, на каком бы языке они там между собой ни разговаривали, хоть по-французски, хоть на латыни, а хоть бы даже и по-китайски.
        Все-таки кардинал (верно, дабы удостовериться) бросил мне несколько слов на латыни. Я легко понял, что он велел мне катить кресло, но с места стронуться не поспешил. Грех был, конечно, оставлять в заблуждении его преосвященство, однако и подводить отца Беренжера, я так полагал, тоже, пожалуй, был грех. Пока я соображал, который из грехов все-таки больший, кардинал повторил все то же самое по-французски, и мы неторопливо тронулись в путь. Я сзади бережнейшим образом катил кресло, а отец Беренжер, чуть склонив голову, передвигался по правую руку от его преосвященства.
        Так некоторое время мы двигались молча, кардинал лишь потягивал носом, наслаждаясь прелестными запахами этого утра и розовых кустов, и только после того, как я по его команде свернул на боковую аллею, он наконец заговорил, обращаясь к кюре. Причем заговорил пока что ни на какой не на латыни, а на обычном французском.
        Китаец Чжу,
        Септимания, Вульгата с Септуагинтой,[Септуагинта - перевод книг Ветхого Завета на греческий. Вульгата - на латынь.] деспозины, мелхиседеки, - в общем, разговор, в котором ваш покорный слуга не понял, за исключением малого, прости Господи, ровно ни черта
        - Так вот, сын мой, - сказал он, - вернемся к нашему давешнему разговору. Благочестивое королевство Септимания, о коем вы говорили, действительно, некогда существовало на нашей земле. И правили им, вероятно, в самом деле те, кого вы имеете в виду. Я ознакомился с вашими документами, так что… нет-нет, я не берусь утверждать, но - вполне, вполне вероятно. И столь же вероятно, что престол их (снова же не утверждаю - но…), что престол их даже обоснованнее римского. Однако - что же из этого следует?
        - Что же следует? - эхом отозвался отец Беренжер.
        - Что надо, подобно варварам, во второй раз уничтожить Рим? - вопросом на вопрос ответил кардинал.
        - Отчего же именно "уничтожить"? Я совсем не имел в виду… Я лишь полагал…
        - Ах, вы, должно быть, полагали их, скажем так, взаимосуществование, - не дал ему закончить фразы кардинал. - Но в таком случае неминуемо возникает вопрос и об их взаимоподчинении, об их большей или меньшей благодатности и близости к Создателю.
        В ответ отец Беренжер сказал нечто на латыни, из чего я лишь вынес, что это, де, "пастве решать". Ну да мало ли что я там вынес - суть их разговора была для меня такой же туманной, как какая-нибудь аэродинамика.
        Его преосвященство тоже некоторое время говорил на латыни, из чего я уж не вынес и вовсе ничего, а затем опять перешел на французский:
        - Знаете, кюре, я когда-то весьма увлекался китайскими древностями и оттуда запомнил одну презабавнейшую историю. Поскольку Китай - истинная родина бюрократии, то там, при их многобожии, и среди богов существовала строгая иерархия с разделением сфер ответственности, как это у нас - по министерствам. Так вот, некий крестьянин, - Чжу, помнится, было его имя, - этот самый Чжу исправно молился и приносил жертвы одному божку, ответственному за урожай, а урожая из года как не было, так и нету. Возроптал бедняга и отправился в другой храм, к божку, что повыше, и подал бумагу… Они к своим божкам имели обыкновение обращаться лишь письменно; ну, в общем, как у нас в любом департаменте… Короче говоря, наябедничал на нижестоящего божка вышестоящему по всем статьям: нерадив, мол, сей божок, не делает своей работы, несмотря на исправные подношения… Ах, всё, всё как у нас!.. И что же вы думаете? Вскорости получил ответ. Тоже, заметьте, в письменной форме! Да, дескать, божок тот недоглядел, за что будет ему надлежащее взыскание по службе. Тебе же за кляузы и за нарушение субординации полагается сто палок по
пяткам. Кстати, так оно все и вышло: храм нерадивого божка внезапно сгорел, а крестьянина Чжу за недоимки призвал к себе тамошний феодал, и ему отмерили ровнехонько те самые сто палок. Поучительная, не правда ли, история?.. - С этими словами он чуть повернул голову ко мне и, как мне показалось, даже слегка подмигнул. - И теперь представьте себе, кюре, - продолжал он, - что существуют два престола Господня, один в Риме, другой в некоей Септимании… Да во всей Европе воцарилось бы то же самое, что я вам расписал… Оно, конечно, к сожалению, и воцарилось, но гораздо позже, в пору нынешнюю, с явлением на свет уже нашего, доморощенного бюрократизма, с этими нашими бесчисленными министерствами и отделениями… Но представьте себе раннее средневековье, когда глубинная вера в людях все-таки была!.. Эти бесконечные кляузы! Риму - на Септиманию, Септимании - на Рим! Да еще, в отличие от Китая, где все расписано, иди пойми, кто тут главней. Наступило бы просто светопреставление!.. Да и как прикажете общаться? В вашей Септимании, как известно, говорили по-еврейски… Оно, разумеется, ближе к истинному слову Божьему, но
в Риме-то разговаривают на латыни. В отличие от Септуагинты, переводчики которой за малейшую неточность рисковали поплатиться головой,[13 - Что касается Септуагинты, то кардинал имеет в виду следующую вполне реальную историю. В начале н. э. в грекоязычной Александрии проживало множество евреев, которые часто ссылались на свое Святое Писание. Правитель Александрии решил прочесть эту книгу, но без малейших искажений в переводе. Для этого было отобрано семьдесят наиболее образованных евреев, каждого из них заперли в отдельной келье, чтобы они не имели возможности общаться, и каждый должен был сделать свой перевод. В случае малейших разночтений было обещано, что всем семидесяти отрубят головы.В конце концов, когда переводы сличили, они оказались практически идентичны. Так эта книга с тех пор и называется - Септуагинта, что означает, "Книга Семидесяти". (авт.)] наша Вульгата, конечно, весьма и весьма далека от первоисточника, как вы и сами знаете… - Он покосился на меня и, видимо, по моему лицу понял, что все эти слова для меня темный лес, поэтому продолжил все так же по-французски: - …но все-таки она тоже
является некоторой основой. Именно ей мы обязаны тем, что образовалось нечто, именуемое ныне, при всех наших политических разногласиях, "европейской общностью" или "цивилизацией"… Хвала Господу, Меровинги, несмотря на их происхождение, вовремя поняли это и не распространили еврейский язык на все франкское королевство, когда воссели на его трон… Но само церковное… как бы это получше выразиться… двупрестолье, уверяю вас, мой любезный кюре, мало чем отличается от многобожия, от которого цивилизованное человечество давным-давно отреклось. - К сказанному его преосвященство прибавил длиннющую тираду на латыни, настолько путаную, что тут уж я не понял и вовсе ни полслова.
        Отец Беренжер также перешел на латынь. Говорил он долго и с необычным для него жаром, но из этих его слов я понял только одно - что когда-то какой-то Пипин с согласия Рима сверг какого-то Меровея.
        Тем временем кардинал обернулся и посмотрел на меня проницательным взглядом. Его умные глаза, казалось, видели меня насквозь.
        - А наш парубок не так-то прост, - вдруг, улыбнувшись, сказал он. - Кое-что он явно кумекает… - Мне стало не по себе, я ожидал, что за сим воспоследует кардинальский гнев, но его преосвященство довольно мягко продолжил. - Что ж, не вижу ничего предосудительного в том, что юноша узнает чуть побольше об истории своей страны, в том числе и о не самых приглядных ее сторонах. Коли любопытно, послушай, мой мальчик. Были такие Меровинги, которых принято называть "ленивыми королями". Чтобы не впасть в ересь, не буду останавливаться на их происхождении, хотя это, быть может, самое интересное в них… Говорят, родом они были с Востока, потому и правили, подобно восточным царям, то бишь ничего не делая, проводя время в усладах и пиршествах, - отсюда и их прозвище. Впрочем, одно полезное дело они все-таки умели делать - наложением рук исцелять от проказы. Занятно, не правда ли? И ни о чем ли это не напоминает? Пришедшие им на смену Каролинги, подражая своим предшественникам, тужились лечить таким же способом хотя бы от золотухи, по крайней мере, слух такой всячески поддерживали, но, уверен, это лишь тщательно
созданный ими миф… А правили страной за Меровингов четыре майордома. И вот один из них, Пипин по прозвищу Короткий, отец нашего Карла Великого, имея большое войско и почувствовав свою силу, заручился поддержкой Рима, взял да и сверг последнего из благородных Меровингов, и сам воссел вместо него на франкский престол. Случалось и такое в те немилосердные времена… Я рассказал тебе это, маленький хитрюга, - добавил он вполне благодушно, - дабы унять твое любопытство, ибо излишнее любопытство, тем паче никем не дозволенное любопытство - одна из самых верных дорог в ад. - Но последние слова он произнес, глядя уже почему-то не на меня, а на отца Беренжера, тот же, в свою очередь, слегка потупил взор. - А теперь, - снова повернулся ко мне его преосвященство, - иди-ка прогуляйся вон у того фонтана, я хочу насладиться запахом этой акации, и мы кое о чем еще немного поговорим с господином кюре. Когда понадобишься, я кликну тебя. Ступай.
        С четверть часа я, томясь от скуки, кружил вокруг фонтана поодаль от них, как запряженный мул вокруг мельничного жернова; тем временем отец Беренжер и его преосвященство вели оживленную беседу. Фонтан был не так уж и далеко от них, поэтому некоторые слова все же долетали до меня. Так, я уловил, что мой преподобный что-то говорит, кажется, о своем происхождении, причем (о, Боже!) уж не от тех ли самых Меровингов?! Кардинал же, перебирая четки, говорил гораздо тише и с меньшим пылом; единственное, что я услышал от него, это что он, по-моему, призывал нашего кюре к терпению и покорности судьбе.
        Наконец они примолкли, его преосвященство поманил меня пальцем, и мы тронулись по благоухающей аллее в обратный путь. Отец Беренжер шел сбоку молча и опустив глаза, в задумчивости перебирая четки - кажется, он был не особенно доволен этой беседой, кардинал же продолжал о чем-то живо говорить, но на такой изысканной латыни, что понять удавалось вовсе считанные слова. Говорил он о каком-то чувстве вины, которое, кажется, до сих пор почему-то испытывает Ватикан, и о том, что кое-какие вещи, касающиеся лично отца Беренжера, все-таки с Божьей помощью, вероятно, можно будет в скором времени поправить.
        - Одно дело - целое королевство и, быть может, судьба всей Европы, - на миг перейдя на французский, сказал его преосвященство, - а совсем иное судьба лишь одного… (тут он произнес совсем уж загадочное слово)…лишь одного-единственного деспозина.[14 - Деспозины - согласно одной из версии, прямые потомки рода Иисуса Христа.] - И снова перескользнул на свою витиеватую латынь.
        Только у самого кардинальского дома, перед тем, как расстаться с моим преподобным, его преосвященство опять перешел на французский.
        - Касательно же отмены целибата[15 - Целибат - обет безбрачия у католических священников.] для вас, то, надеюсь, в данном единичном случае Ватикан может пойти навстречу. Я-то полагаю, что в наше время вообще можно отказаться от этого средневекового обычая, но, увы, сие не мне решать. Ведь суть его - не столь демонстрация целомудрия (как думают многие не только миряне), сколь феодальные имущественные отношения. В самом деле, вступай средневековые аббаты и епископы в законный брак и имей они законных отпрысков - то представьте себе, на сколько лоскутов пришлось бы нарезaть их феодальные уделы. Но сейчас, когда собственными землями мы не располагаем, все это не более чем дань старым, уже почти утратившим свое значение традициям… Тем более, что вы… - он снова улыбнулся, - …если верить вашим источникам, являетесь, как бы это выразиться - (Господи, еще одно словечко-то!) - …мелхиседеком,[16 - Мелхиседек - согласно библейской традиции, царь-священник.] и то, что было позволительно, к примеру, тому же Аврааму (боясь греха, не будем забираться дальше), почему бы не могло быть позволительно также и вам?
        Пока что эти слова звучали для меня маловразумительно. Зато последнее, что сказал его преосвященство, заканчивая беседу, поистине ввергло меня в трепет. Ибо напоследок его преосвященство сказал:
        - Насчет средств можете не беспокоиться - Ватикан достаточно богат. - И прибавил… О, да! он прибавил это: - Имейте в виду, Его Святейшество наивнимательнейшим образом следит за вашей судьбой.
        Эти слова так и звучали во мне на обратной дороге, пока в карете возвращались к себе в гостиницу. И значили они даже больше, чем то, что я сподобился поцеловать руку кардиналу. Боже мой, Его Святейшество, сам папа, наместник Господа Бога на нашей грешной земле не просто знает о существовании нашего кюре, нет, он самолично следит за его судьбой!
        Да еще не просто следит, а - наивнимательнейшим образом!..
        Рядом с кем волею судьбы ты оказался, деревенщина Диди?! Неужто вправду рядом с наследником несчастных королей Меровингов, с каким-то (как бишь?) мелхиседеком, с каким-то заплутавшимся в этом мире божеством, право, не иначе как божеством!..
        ..................................
        …И опять чудится: в карете рядом со мною, но не на кожаном сидении, а на своем троне с высокой спинкой и узорами на подлокотниках, восседает пока еще облеченный в человеческую форму прах, цепко держит меня за плечо холодной, мертвой рукой и повторяет:
        - Ты сказал. Ты сказал…

* * *
        …Нет, был он все еще задумчив после беседы с кардиналом и ни слова он не проронил за всю дорогу, мой преподобный отец Беренжер. Лишь когда подъехали к самой гостинице, он произнес:
        - Вот тебе твой франк, держи, Диди. Можешь пока, если есть желание, прогуляться по Парижу. Но к пяти часам… нет, пораньше даже, непременно возвращайся, ты мне еще сегодня вечером понадобишься.
        Оказывается, на вечер мы ждем гостей, отец Беренжер устраивает прием, и мне предстоит помогать гостиничному лакею прислуживать им.
        …Я снова прогуливался по этому новому, прекрасному Парижу, но теперь уже я не так пристально в него вглядывался, все вспоминал минувшую встречу с кардиналом, и слишком уж путаные мысли и непонятные слова, сбившись в кучу, кружились в голове. "Деспозины", "Меровинги", какие-то там… как их?.. "мелхиседеки"…
        "…Его Святейшество - наивнимательнейшим образом…"
        Нет, божество! Конечно же, божество, никак иначе!..

* * *
        И снова откуда-то:
        - Ты сказал…
        6
        Я старик. Мне почти 100. Я пока что, хвала Господу, не утратил способности самостоятельно передвигаться, даже могу иногда выйти из дома.
        Однако, считается, что за мной нужен постоянный пригляд. Что ж, наверно. Приглядеть - жив еще я или нет, смержу лишь девять десятых, как сейчас, или уже целиком, как некогда под завывание псов отец Беренжер, сидя на своем восточном троне.
        И, как это ни удивительно, такая гляделка у меня, как у барина какого-нибудь, имеется. Причем гляделка совершенно бесплатная. Это моя соседка по лестничной площадке, некая семидесятипятилетняя Роза Вениаминовна, страстная франкоманка. Вся ее корысть заключается лишь в том, чтобы, зайдя, поболтать со мной на французском. Язык этот она неплохо выучила когда-то в детстве, находясь в Париже вместе со своим отцом-дипломатом, которого потом, уже здесь, в холодной России, как она говорит, on a fusille[17 - Расстреляли (фр.) ] (кстати, мне, находящемуся в этой самой холодной России едва ли не столько же, сколько она, и хлебнувшему поболе, чем она, много привычнее здешнее выражение "поставили к стенке", "пустили в расход" или, если желательно покороче, то просто "шлепнули").
        Впрочем, Розе Вениаминовне, после того, как ее отца-дипломата, беднягу, ont fusille, тоже пришлось кое-чего хлебнуть. О том, "sur ces terreurs",[18 - О тех ужасах (фр.) ] частенько и говорим. Плюс иногда о другой нашей общей с нею беде - о rhumatisme.[19 - Ревматизм (фр.)] А поскольку обе эти темы для меня одинаково мало приятны, то я бы не сказал, что "глядение" за мной вовсе уж бесплатное. Плата, правда, не особенно велика, но порой, видит Бог, весьма обременительна.
        Но это так, к слову… А о чем бишь я?..
        Да! Вот!.. Однажды, не так давно, она зазвала меня к себе на чашку чая. И тут на стенах ее комнатенки, отвратительно пропахшей, как и моя, противоревматическими мазями, я вдруг обнаружил фотографии, на которых были в том числе и лица, знакомые мне.
        - Метерлинк? - указал я на одну из них.
        Взглянула покровительственно, ибо когда-то, до выхода на a la retraite,[20 - Пенсия (Фр.)] была профессором французской филологии, а профессора всегда смотрят на тебя покровительственно, если ты вторгаешься в их вотчину:
        - Vous avez lu les pieces de Maeterlinck?[21 - Вы читали пьесы Метерлинка (фр.)]
        Пришлось объяснять, что les pieces de Maeterlinck я не читал по причине своей вообще не особой расположенности к чтению, и даже этих самых pieces не смотрел, поскольку большим театралом также не являюсь. Да просто-напросто я вживе видел этого самого Метерлинка. Только тут он у вас вполне степенный муж с усами, а в ту пору, когда я его видел, ему едва перевалило за двадцать, он совсем недавно (кажется, в Бельгии) окончил иезуитский колледж, и был он почти никому не известным начинающим поэтом с нежными, как у девицы, щеками и пушком на губах. И называли его тогда просто monsier Moris.[22 - Месье Морис]
        Расширила блеклые глаза:
        - Vous йtiez familiers avec le grand Maeterlinck? Vraiment?![23 - Вы были знакомы с великим Метерлинком? Неужели?! (фр.) ]
        Ну да, именно! Если это только можно так назвать, то да, да, действительно, J'йtais familier avec lui.[24 - Я был знаком с ним (фр.)] И не с ним одним, между прочим. Вот это у вас на стене, коли мне память не изменяет, monsieur Stefan. Если быть точным, Стефан Малларме - так, кажется.
        Вовсе потерялась:
        - Oui, c'est surement lui! Mon Dieu, est-ce que vous йtiez familiers avec lui aussi? Ou seulement avec ses vers?[25 - О, да, это он! Боже, неужели вы и с ним были знакомы? Или только по стихам? (фр.)]
        Да при чем, при чем тут какие-то стихи? Стихов я и вовсе не люблю, мадам!
        - Mais si vous ne lisiez pas ses vers, peut-etre ce monsieur, familier a vous, n'йcrivait pas autent les vers? Peut etre, c'est un tout a fait autre monsieur Mallarme?[26 - Но если вы не читали его стихов, то, быть может, знакомый вам господин вовсе стихов и не писал? Может быть, это какой-нибудь совсем другой господин Малларме? (фр.)]
        Как же! А "Иродиаду", сии драматические фрагменты, кто же, в таком случае, не он, что ли, написал?.. Что, съели, мадам? Выходит - натурально тот самый господин Стефан Малларме, не так ли?.. Да нет, не читал я их, повторяю, не читал я этих фрагментов! И причину вам объяснил уже. А вот видеть этого самого Малларме - один раз, в самом деле, видел. Только в ту пору он был чуть помоложе, чем на вашей фотографии. Коли угодно - весьма приятный господин, большего сказать вам о нем, к сожалению, не могу.
        А вот это - месье Клод, Клод Дебюсси; кажется, музыку начинал сочинять, в которой я уж и вовсе мало что понимаю. Тоже был в ту пору гораздо моложе. Да, да, мадам, всех их видел воочию, и нечего так пучить на меня глаза!
        Вдруг прищурилась эдак хитренько:
        - Permettez de demander - et quand aviez-vous le bonheur de voir ceux-ci?[27 - Позвольте спросить - и когда же вы имели счастье всех их лицезреть? (фр.) ]
        Когда?.. В самом деле, когда?.. Как огромен этот проделанный мною, уже почти замкнувшийся вековой круг! Но если переступить через эту единичку с двумя нуликами, то получится не так уж много - всего каких-нибудь тринадцать лет. Вперед или назад - какая разница?..
        Кажется, эти "treize ans"[28 - Тринадцать лет (фр.)] нечаянно и сорвались у меня с языка - просто запутался в направлении.
        Покачала головой, вздохнула понятливо.
        - А Шекспира и Гомера вы случайно тогда же где-нибудь там не встречали?
        Интересно, где это - там?.. В сумасшедшем доме, что ли? Ну да, приняла, верно, за умалишенного. Всего на какую-нибудь четверть моложе меня, но эту мою лишнюю четвертушку считает достаточной для полного умопомрачения. Нет, нет, глупая семидесятипятилетняя девчонка, с господами Шекспиром и Гомером я не был знаком, не пересеклись наши с ними круги! А вот с этими господами, что висят у вас поблекшими, как ваши глаза, фотографиями на стенах с облезлыми обоями, - с ними я знаком был, как бы вы не качали головой, не закатывали глаза и не прятали эту покровительственную улыбочку за краешками морщинистых губ. Неужели нельзя понять, выбрать нужное направление, когда твоя память беспрерывно движется туда и сюда по этому кругу?
        Я знал даже того, за кем Его Святейшество - наивнимательнейшим образом… Того, кто был… Ах, кем, кем же он и вправду-то был?.. Впрочем, вам этого все равно не понять! Как не понять, наверно, и мне. Хотя вот он, рядом, держит меня за руку и тихим голосом говорит: "Ты сказал…" - это при том, что, видит Бог, уж сейчас-то не говорил я ничего такого.
        Так чего же удивляться, что я знал и их - и monsier Мориса, и monsier Стефана, и monsier Клода, я видел их так же близко, как вижу сейчас вас! Неужели так трудно понять?.. Уж это даже попроще, чем наш с вами застарелый, как вся старь на земле, le rhumatisme!
        …Не понимает…
        N
        Гости
        - …А вот мы наконец дождались и нашего господина Малларме! - провозгласил отец Беренжер, когда в гостиную наших апартаментов вошел последний из приглашенных гостей, человек лет сорока пяти (старик, то есть, по моему тогдашнему разумению), худощавый, с несколько впалыми щеками и умными, проницательными глазами.
        До него уже пришли пятеро, причем один из этих пятерых был не больше не меньше как епископ. Епископ Бьель, - так его впоследствии представили остальным. Я же, тыкаясь поцелуем в епископскую руку, помню, не ощутил почти ни малейшего благоговения. После утреннего поцелуя кардинальской руки это было бы примерно то же, что, имея при себе сотню франков, возлетать от счастья под небеса при находке монеты в десять су. Да еще ежели находишься при человеке (ежели только он впрямь всего лишь человек), о котором - сам Его Святейшество…
        Нет, ничего я такого на сей раз не ощутил, кроме морщинистой кожи под моими губами и все того же запаха тлеющей старости…
        Епископ Бьель пришел вместе со своим племянником, коего звали господин Эмиль Хоффе, очень приятным и совсем молодым человеком, лет, наверно, двадцати. Сам епископ был несколько моложе кардинала, которого я видел поутру - пожалуй, на столько же, на сколько господин Хоффе был старше меня, и их сложение по той хитрой арифметике давало такой же округлившийся ноль, ничто, некую гармонию, которую нежелательно разрушать. Поэтому господин Хоффе все время неотлучно сидел рядом с епископом, и говорили они очень слаженно, фраза одного являлась как бы продолжением фразы другого.
        Вслед за ними появились почти такие же молоденькие, как епископский племянник, ну, может, года на два на три его постарше, господин Морис и господин Клод - да, да, коль угодно, те самые, Метерлинк и Дебюссии (добавляю на тот случай, если когда-то какая-нибудь Роза Вениаминовна с лягушачьими глазами не возжелает поверить, что я воочию видел этих двух будущих знаменитостей). Эти были примерно ровесниками, что по тому же, выведенному мною позже закону вело к их взаимоотталкиванию, потому они говорили всегда наперекор друг другу.
        Была еще одна гостья, явившаяся в одиночку, несмотря что дама, - госпожа Эмма Кальве, знаменитая парижская певица, как я узнал позже. А в первый миг, помню, поразил ее наряд - черное, совершенно какое-то воздушное платье, все время колыхавшееся на ней, так что, казалось, она сама является частью воздуха и при малейшем дуновении может легко воспарить.
        Здешний гостиничный лакей, заказанный на вечер отцом Беренжером, при виде такого почтенного гостя, как епископ, делал все, что от него требовалось, с механической безошибочностью, наперед угадывая каждое желание гостя, вазу с виноградом пододвинуть или там сигару своевременно зажечь, или наполнить вином бокал (и как-то успевая при этом немного подозрительно то и дело поглядывать на воздушную госпожу Кальве), так что мне на этом званом вечере делать, в сущности, было нечего, и я мог незаметно прислушиваться к мудреным разговорам, которые тут велись.
        - …Если вернуться к нашему вчерашнему разговору, - обращаясь к отцу Беренжеру, сказал епископ, - то древняя земля Лангедока…
        - …Да, да, - подхватил его племянник, - в самом деле эта земля таит в себе множество, тайн, как исторических, так и эзотерических. Думаю, члены ордена Тамплиеров действительно докопались до некоторых, что главным образом и стало истинной причиной их гибели, ибо существуют тайны, не всегда позволительные для смертных. Порой смертельно опасно переступать черту…
        - …разделяющую тайны Божеские и человеческие, - без малейшей паузы в продолжение его словам закончил фразу епископ Бьель. - В противном случае может возникнуть греховный соблазн ощутить себя чем-то большим, нежели просто смертный человек, сотворенный Господом нашим из глины и прочей земной грязи.
        - Но как же в таком случае быть с любыми мистическими учениями? - вмешалась в разговор воздушнейшая госпожа Кальве. - Что это, как не попытка человека приблизиться к запредельному?
        - Именно, - подтвердил епископ, - именно лишь приблизиться! Но никак не перешагнуть в это, если так позволительно выразиться, "запределье". Я потому и… нет, нет, я, конечно, не разделяю, этому препятствует мой сан… однако, потому и весьма снисходительно отношусь к мистическим увлечениям моего дорогого племянника и его друзей, что все это - лишь крохотные шажки вслед за ортодоксальной религией на пути к той непреступаемой черте. Да уверен - если повнимательнее вчитаться в Святое Писание (чего вам сделать как-то все недосуг), то в нем уже содержится все, что человеку дoлжно знать. Вы лишь пытаетесь приспустить завесу туманности с некоторых содержащихся там слов… Ну, продвинетесь вы со своей мистикой еще на шаг, еще на полшага, - и что же? Только набьете себе лишнюю шишку, ударившись о непрошибаемую стену лбом… Что же касается всей этой вашей спиритуалистики, то, право же, отношусь к ней не более как к детской игре.
        - Вы не верите в общение с духами? - спросила госпожа Кальве. - Возможно, ваш сан и понуждает вас так говорить, но неужели Эмиль не рассказывал вам, как не далее нежели позавчера мы общались с духом последнего магистра тамплиеров Жаком де Моле? Вот и господа Клод и Морис могут вам подтвердить.
        Оба молодых человека дружно кивнули.
        - И что ж такого? - спокойно сказал епископ. - Разве в книгах святой Библии, особенно в книгах пророков, мало мы найдем примеров запредельного общения. Другое дело, что там в подобное общение вступают лишь те, кому должно и кому это предначертано. И, конечно, поэтому в вашем случае можно усмотреть некоторый грех, ибо ваша, молодые люди, предназначенность для подобного как-то, простите меня старика, сомнительна… Хотя…
        - …Хотя… - вставил его племянник, - вы же сами и говорили, что…
        - Да, да: что - чем бы дитя ни тешилось… - улыбнулся епископ… И интересно бы знать, ради какого вопроса вы потревожили измученную душу магистра.
        В разговор, чуть смутившись, вступил молодой господин Метерлинк:
        - Речь шла, монсеньор, о свитках отца Беренжера. Впрочем… - Он несколько виновато взглянул на моего преподобного. - Это, конечно, тайна господина кюре, и уж не знаю, насколько я вправе…
        - Нет, нет, - вполне благосклонно отозвался отец Беренжер. - Поскольку речь идет все-таки о монсеньоре епископе, не вижу в этом ничего такого. Кстати, я вам, помнится, говорил, что уже открылся некоторым наиболее передовым иерархам нашей церкви
        - …И поэтому я… - слегка зардевшись, сказал господин Эмиль.
        - …Поэтому мой племянник, - привычно завершил за него епископ, - взял на себя смелость мне сообщить… К этому разговору, надеюсь, мы еще вернемся. А покуда… Мы ведь, кажется, еще кого-то ждем?
        - Да, господина Малларме, - кивнул господин Клод. - Он как всегда запаздывает.
        - Вот-вот, - сказал епископ, - дождемся-ка его, мне весьма интересно было бы знать его мнение на сей счет. А покуда же… (да простит Господь мое любопытство!) позволительно ли мне будет узнать, что же вам ответила заблудшая душа бедного магистра?
        - О, всего лишь четыре слова, - почему-то снова зарделся его племянник.
        - И что же это были за слова?
        Стоя в этот миг у него за спиной, я втихаря навострил уши.
        Ответил господин Морис:
        - Было лишь сказано: "Тайна сия велика есть".
        "Не больно много", - подумал я.
        - Гм-м, признаться, не много, - словно прочитав мои мысли, с легкой улыбкой сказал епископ. - Но должен, если позволите, добавить, что не так уж и мало, как могло бы показаться. Эта бедная душа, коли она вправду явилась вам, просто-напросто указала на ту черту, о которой я давеча говорил… Она даже, если угодно, предупреждала… По-моему, тайна отца Беренжера как раз из числа таких, которые… Ах, простите, мы же уговорились прежде дождаться любезного Стефана Малларме…
        Тут-то и раздался голос моего преподобного:
        - А вот мы наконец дождались и нашего господина Малларме!
        Меровинги и Грааль.
        Тайна отца Беренжера слегка приоткрывает свой полог
        Вошедший господин с несколько впалыми щеками учтиво со всеми раскланялся. Было ему на вид лет сорок - сорок пять. Когда он сел, сразу же их застолье обрело некую возрастную середину, которая тут же стала как бы центром всеобщего притяжения. Молодые Метерлинк и Дебюсси и епископский племянник Эмиль Хоффе взирали на него, как на истинного небожителя, у отца Беренжера, до сей поры лишь вскользь слушавший беседу гостей, в глазах зажегся интерес, в глазах у Эммы Кальве - пожалуй, нечто большее, нежели просто интерес, старик же епископ наконец нашел, на кого тут можно смотреть не так покровительственно, как на остальных, а почти как на равного.
        - Вас-то мы как раз и дожидались, мой знаменитый друг, - сказал он. - Ибо единственное, что близко к истине почти так же, как религия - это настоящая поэзия. А поскольку речь у нас, я так понимаю, может зайти о тайне господина кюре, то лишь поэту дано будет почувствовать фальшь, если таковая прозвучит в наших доводах.
        - Рад буду принять участие в вашей беседе, - почему-то с легкой грустью проговорил этот приятный человек, - но, увы, святой отец, насчет такой уж всесильности поэзии вы, по моему глубокому убеждению, несколько заблуждаетесь. На пятом десятке лет жизни я, к прискорбию моему, пришел к итогу, что поэзия - это некая клумба, цветущая для себя самой, о чем, кстати, когда-то и поведал читателям в своих драматических фрагментах "Иродиады". А что касается тайны нашего господина кюре, то в этом отношении куда полезнее ваш племянник, господин Хоффе, который, несмотря на свою крайнюю молодость, уже зарекомендовал себя как отличный знаток в области лингвистики, тайнописи и палеографии - ведь, насколько мне известно, именно на тайнописи неких свитков и зиждется тайна любезного хозяина этого вечера.
        - Да, да! - с жаром подхватил явно обрадованный такой похвалой Хоффе. - И расшифровка этих свитков преподобным Сонье лично у меня не вызывает никаких сомнений! Это во-первых… А во-вторых… - Он, слегка замявшись, покосился на своего дядюшку.
        - …Во-вторых?.. - подбодрил его тот.
        - Во-вторых, - продолжал молодой Хоффе, - так же верно отец Беренжер распознал самое понятие Святого Грааля. Нынче… основываясь большей частью на рыцарских романах, а вовсе не на постулатах Святой церкви, коя вовсе воздерживается от касания этого вопроса… - явно для епископа скороговоркой проговорил он, - Грааль воспринимают как чашу с кровью Христовой. Однако во времена Меровингов в это понятие вкладывался совсем иной смысл, который позднее, после свержения Меровингов, по причинам большей частью политического характера, сознательно пытались всячески затуманить. Пожалуй, первыми восстановили истинный смысл понятия именно тамплиеры во времена первых крестовых походов, и тамплиерская часть свитков преподобного Сонье - тому явное свидетельство. Да, слова "кровь Христова" в обозначении этого понятия присутствуют с самого начала, но в давние времена эти слова имели еще и иное значение, а именно - плоть Христова, то есть отпрыски его рода. И начавшиеся еще в древности поиски Грааля значили в действительности нечто гораздо более насущное, нежели только поиски мифической реликвии. Они значили поиски этих
самых отпрысков, раскиданных по всему свету.
        - Ах, если бы мы вообще могли знать первоначальный смысл всех слов… - задумчиво, как бы разговаривая с самим собой, произнес Малларме. - Какой глубинный смысл мы увидели бы в совершенно банальных с нашей точки зрения вещах. Увы, нынешняя поэзия слишком погружена в себя и потому на это не способна.
        - Именно, именно, - торопливо поддакнул поэту епископский племянник и продолжал свое: - Тут, ясное дело, возникает вопрос: для чего же было затуманивать столь простую истину?..
        - И - для чего же? - спросила госпожа Кальве. От нетерпения она, казалось, сейчас воспорхнет вместе со струей воздуха, подувшего из окна.
        - Все очень просто и понятно, - отозвался господин Хоффе. - То есть стало таким простым и понятным после расшифровки свитков преподобного Сонье. Меровинги-то и были этими отпрысками! Зачем они и их потомки, скажите на милость, свергнувшим их Каролингам и пришедшим затем Капетингам? Пусть бездельное рыцарство ищет себе какую-то чашу - и того довольно!
        - Вы говорите, Меровинги - отпрыски?! - воскликнула госпожа Кальве, и казалось, что теперь она уже в самом деле парила.
        - Да, я пришел к такому выводу, - твердо сказал господин Хоффе. - Тому, кстати, имеется еще одно, весьма косвенное подтверждение. Все, безусловно, знают о сбывшемся проклятии тамплиера. Но тут возникает вопрос - почему же с такой точностью оно сбылось? Мало ли кого в ту пору сажали на кол, мало ли кто отпускал проклятья в адрес сильных мира сего! А в какие-то особые кудеснические качества магистра Жака де Моле я, признаться, не особенно верю. Обычный рыцарь того времени, то есть, по нашим нынешним меркам, обычный насильник и убийца. Но одну-то вещь он знал наверняка! Это открывает нам тамплиерская часть свитков нашего преподобного. Не сомневаюсь, Жак де Моле просто-напросто знал, что Капетинги прокляты изначально и бесповоротно, ввиду того, чью кровь они когда-то давно пролили. И уж это проклятье посильнее, ибо идет от сил, кои мы и вообразить-то себе едва ли можем! И сбудется оно, будьте уверены, со всею своей заслуженной суровостью!..[29 - Господин Хоффе здесь имеет в виду следующее. Последний великий магистр ордена Тамплиеров Жак де Моле, посаженный на кол королем Франции Филиппом IV Красивым,
предрек погибель всему королевскому роду Капетингов до 18-го колена.Когда в 1793 году по приговору Конвента казнили короля Людовика XVI и его голова скатилась в корзину с помоста гильотины, кто-то в толпе выкрикнул: "Сбылось проклятье тамплиера!"Людовик XVI был восемнадцатым коленом Капетингов со времен Филиппа Красивого. (Авт.)] Это, повторяю, лишь косвенное доказательство, более достоверные мы найдем непосредственно в свитках. Вернемся, посему, к Меровингам. Да, их свергли, многих лишили жизни; кровь их, однако…
        - …Однако, - вмешался в разговор епископ Бьель, как у них было заведено, начиная фразу последним словом оборванной фразы своего племянника, - превосходный виноград! Право, его вкус помешал мне внимательно слушать тебя, мой мальчик, о чем, право, нисколько не жалею. (А плут он изрядный, этот епископ, подумал я. Виноград и вправду поклевывал изредка, но еще и как при этом слушал! Лишний раз шелохнуться не смел, чтобы чего не пропустить мимо ушей!) Видимо, не только этот чудный виноград, но и мой духовный сан тому причиной, - продолжал он. - Некоторые слова и некоторые фантазии просто-напросто не проникают в мои уши. Впрочем и тех буквально нескольких слов, что все-таки проскользнули, мне довольно для вывода: ты ступаешь, мой мальчик, по опасной тропе. Ты же сам тут недавно говорил, что некоторые тайны - губительны. Боюсь, ты двигаешься как раз к той границе между дозволенным и недозволенным, переступать которую не дозволено никому, кто создан из плоти и костей. Это тебе не детские забавы, наподобие спиритических сеансов… И еще одно предостережение. Ты тут - во всяком случае, мне так показалось
(возможно, по глухоте) - пытался изложить тайну нашего друга кюре во всем ее объеме. Уверяю тебя, мальчик мой, великие тайны мира не должны перелагаться на столь несовершенный и не предназначенный для них язык слов. Это все равно, что пытаться переложить на язык слов… ну, скажем, запах розы. Согласитесь, господин Малларме, - обратился он к поэту, - что сие не по силам никому.
        И тот отозвался:
        - Да, пожалуй, наш язык слишком скуден и несовершенен для этого.
        - Видишь! - обрадовался епископ. - Кроме того, это такое же неблагодарное занятие, как растарабанить всем про тайные пассы престидижиатора, только занятие гораздо, гораздо более греховное. Ибо в первом случае ты всего-навсего уничтожишь фокус, а во втором посеешь сумятицу в душах, а что пожнешь, чем это в конце концов обернется, неведомо, кроме Господа, никому… Нет, я не призываю тебя умолкнуть, я лишь хочу по праву своего старшинства дать один совет. Хочешь говорить о тайне господина кюре - говори. Но зачем же расписывать ее во всех подробностях, со всеми там, кажется, (я прослушал) Граалями, Меровингами… Называй ее просто тайной, право, так будет лучше. Так же как запах розы лучше всего называть просто запахом розы, не раскладывая его, как это делают химики, на молекулы.
        - Как замечательно сказано! - воскликнула госпожа Кальве. - Вы просто поэт, монсеньор! Вам, мой маленький Метерлинк, - обратилась она к молодому господину Морису, - долго еще надо писать свои стихи, чтобы так образно это выразить. И, продолжая, монсеньор, ваши слова, скажу, как певица, знающая свое дело: пение надо называть просто пением, не раскладывая его на колоратуры, как это делают некоторые наши музыкальные горе-критики… Я вот сейчас… - Она вспорхнула и, как мне показалось, ни разу не прикоснувшись туфельками к полу, как бабочка, стремительно очутилась возле рояля. Она даже крышку успела открыть и поманить пальцем музыканта Дебюсси - видимо, вправду петь вознамерилась. Я едва ли не возненавидел ее в тот момент, настолько мне хотелось дослушать то, что рассказывал господин Хоффе, до конца.
        Но епископ Бьель не заметил (или умело сделал вид, что не заметил) этого ее воздушного передвижения. Видимо, ему не меньше, чем мне, хотелось все дослушать, однако же так, чтобы не уронить своего высокого сана. По-прежнему обращаясь к племяннику, он сказал:
        - И если, мой мальчик, ты учтешь мои слова, то уверяю, рассказ твой окажется гораздо более занятным. Вот, например, о тамплиерах… Тут, кстати, и греховного меньше: я слышал, в Ватикане даже бродят слухи, что с них когда-нибудь снимут их грехи… Итак - чту там твои тамплиеры?
        Снова эти тамплиеры, а также Бог знает что еще, к тому же, по несчастью, недослушанное мною до конца
        - …Тамплиеры… - по фамильной традиции с того же слова начал господин Хоффе. - Что ж, о тамплиерах. Принято думать, что их уничтожение связано с тем, что король Филипп опасался их нарастающей силы в Лангедоке или ненавидел кое-кого из них лично, или же просто позарился на их сказочные богатства. Или, в самом деле, верил, что они нашли философский камень и хотел пытками вырвать его секрет… Едва ли. И зачем бы тогда было папе Клименту одобрять разгром верных ему рыцарей-монахов?.. Нет, я думаю, все дело как раз в той самой тайне Грааля… - Он слегка покосился на епископа и сказал: - Не будем, в самом деле, распространяться… Но дело было в Тайне, это не вызывает у меня никаких сомнений. Однако и под самыми страшными пытками они не выдали Филиппу ничего. Да и не думаю, что сама Тайна так уж интересовала Филиппа, не исключаю, что он ее и так знал. Просто он, с согласия папы Климента, хотел, уничтожив тамплиеров, с корнем выкорчевать ее из этого мира.
        - И что ж, она так и умерла? Или, по крайней мере, уснула почти на шесть веков, до той поры, пока отец Беренжер не раскопал эти свитки? - спросил господин Клод.
        - О, нет! - воскликнул епископский племянник. - Подобные тайны, коли уж они впущены в наш мир, не умирают. И засыпать им не позволительно. Они просто тщательнее прячут от посторонних глаз входы в свои чертоги и те тропы, которыми продолжают расходиться по миру. Именно так произошло и с этой Тайной. Да, тамплиеры погибли. В большинстве своем. Однако - не все, далеко не все! Тайна, если не считать этих свитков, до поры до времени покинула Лангедок, но не на нем же одном свет клином сошелся! Мир наш велик, а Тайна вездесуща, и, поверьте, она найдет для себя немало других чертогов, где спрятаться.
        - Но - каким образом? - спросил все тот же господин Клод Дебюсси.
        - Тут надобно отдать должное все тому же Жаку де Моле, последнему тамплиерскому магистру, - ответил господин Хоффе. - Вероятно, тоже не обошлось без некоего просветления свыше. Готов поклясться, он так или иначе предчувствовал скорый конец - и свой, и своего ордена. Этого он не в силах был предотвратить, но не мог он также допустить и гибели Тайны, хранителем которой себя считал. И вот (это уже мои собственные изыскания) перед самым крушением ордена он рассылает в разные концы земли своих эмиссаров, самых доверенных и ученых рыцарей-монахов ордена - в Шотландию, в Ирландию, на Мальту. Более они в Лангедок, насколько известно, не возвращались. Что же они везли с собой? Вряд ли только приветствия и наилучшие пожелания.
        - Они везли с собой Тайну! - догадалась госпожа Кальве.
        - Вы удивительно догадливы, - сказал молодой Хоффе (интересно, один ли я заметил ироническую улыбку на его губах?) - Да, таково и мое предположение… - при этих словах он сделал интригующую паузу.
        - Ну, а дальше что? - спросил молодой Дебюсси, самый нетерпеливый.
        Господин Хоффе, продолжая всех томить, долго раскуривал сигару, и лишь когда все присутствующие, даже задумчивый и погруженный в себя господин Малларме, устремили на него взоры, продолжил:
        - Что касается ирландского следа, то тут не скажу вам ничего - специально не изучал. Шотландцы превратили все это в масонство… - Тут епископ Бьель немного поморщился, и его племянник поспешил вставить: - То есть, в конечном счете, в некую салонную забаву, в пасквиль на столь величественную Тайну. Хотя, - прибавил он, - вероятно, и в масонстве мы все-таки при желании можем обнаружить некоторые ее отголоски. Наиболее плодотворным оказался мальтийский след. На Мальте располагался орден Госпитальеров, также рыцарей-монахов, а уж они-то умели не растрачивать такое богатство по пустякам. Можем быть уверены, что там-то уж эта Тайна хранилась надежнее, чем даже золото в их сундуках. И так она хранилась там пятьсот лет… Но… - вздохнул он, - ничто не бывает вечным в этом мире. Спустя без малого пятьсот лет наша гордость Франции, наш славный император Наполеон Первый захватил Мальту, тайны его если и волновали, то куда более приземленные, и он попросту, ничтоже сумняшеся, разогнал с острова рыцарей-монахов вместе со всеми их мистическими тайнами. И на сем… - он снова сделал паузу.
        - На сем Тайна пресеклась? - первой не выдержала госпожа Кальве.
        - Ах, мадам, - отозвался Хоффе, - такие тайны не пресекаются, ибо их оберегают силы, неведомые нам. На сем этапе она просто сменила место своего прибежища. Ибо разогнанный Наполеоном орден переселился в далекую, холодную Россию, в Санкт-Петербург, где правивший в ту пору, весьма, говорят, романтически настроенный российский император Павел, который, даже не являясь католиком, тем не менее, был избран Магистром этого католического ордена.
        На лице госпожи Кальве появилось страдание:
        - Вы хотите сказать, что Тайна обрела пристанище у магометан?
        - Да нет же, нет, - нетерпеливо пояснил Хоффе, - русские вовсе не магометане, они тоже христиане, лишь немного, совсем немного иного толка, нежели мы, католики. Вроде, допустим, гугенотов. Хотя зачинатель крестовых походов папа Григорий и говорил про византийцев, приходившихся этим самым русским единоверцами…
        - …что они такие христиане, от которых самого Господа Бога тошнит, - привычно окончил за него фразу дядюшка-епископ. - Впрочем…
        - …Впрочем, эти слова надо все же воспринимать, делая поправку на темное и жестокое время, - под кивок епископа продолжил господин Хоффе. - Вернемся, однако, все-таки к императору Павлу. Уж следует полагать, что его как великого магистра мальтийцы сочли возможным посвятить, иное трудно себе представить. Во всяком случае он, как и некогда магистр де Моле, в какой-то степени вдруг обрел дар предвиденья, и с точностью предсказал свою гибель, коя должна была наступить через четыре года четыре месяца и четыре дня после его воцарения, что и случилось ровно как он предсказывал, если кто из вас слышал.
        - Да, да, - сказала госпожа Кальве, - у них же там, кажется, была революция, и его гильотинировали, как нашего бедняжку Луи.
        Господин Малларме при этих словах, едва сдержав улыбку, лишь мученически закатил глаза, а господин Хоффе все-таки не смог не улыбнуться:
        - Революция? В России? Нет-нет, мадам, вы с чем-то перепутали. Его, кажется, просто зарезали, но не в том суть. А суть в том, что таким образом наша Тайна проникает в империю, столь огромную, что она протирается до самого Тихого океана, и столь суровую, что наш достославный Наполеон Первый заморозил всю свою Великую армию, не пройдя и одной десятой ее части.
        В эту минуту я с гордостью ощутил свою причастность к их ученому разговору. И мог бы даже, если бы посмел, поправить этого всезнайку, епископского племянника. Нет, не всю армию он тогда погубил, наш Наполеон. Мой прадедушка Анри, хоть и оставил там, в снегах, все пальцы своих ног и вынужден теперь скакать на круглых копытцах, но, при том, что он тоже был в той армии, он до сих пор все-таки жив. Правда, как он говорил, больше ни один говньюк из их сорок первого апшеронского полка домой из того похода не вернулся. Так что господин Хоффе был хоть и не совсем, но почти прав, ибо считать моего вернувшегося оттуда, чтобы до конца дней скакать на копытцах, прадедушку Анри за полновесно живого было бы тоже не совсем честно.
        - И что же, Тайна расползлась по этой необъятной России? - спросил господин Метерлинк.
        - О, нет, - ответил господин Хоффе. - Видимо, император Павел все-таки внял предостережениям мальтийцев и выпускать ее на волю не стал. Но она и не умерла вместе с ним, ибо, как я уже говорил, такие Тайны не умирают. Тут, однако, я вынужден сослаться на сведения, полученные мною приватно от одного русского князя, не разглашая его имени. А тот, в свою очередь, получил их от своего деда, известного и влиятельного царедворца павловских времен. Так вот, по этим сведениям, примерно за год до своей гибели император Павел однажды заперся на всю ночь у себя в кабинете и до утра собственноручно писал некое письмо. Весьма, скажу я вам, странное письмо, если учесть, что затем он запечатал конверт с письмом мальтийскими печатями и отправил свое послание в путешествие на сто лет.[30 - О дальнейшей судьбе упомянутого письма см. в романах В.Сухачевского "Тайна", "Сын", "Доктор Ф. и другие" из серии "Тайна"]
        - То есть как? - не поняла госпожа Кальве.
        - Очень просто. Уже наутро его указом была создана специальная тайная канцелярия, с должностями, передаваемыми по наследству; единственной целью данной канцелярии было заботиться о сохранности печатей и в конце концов передать письмо российскому императору, который там будет править ровно через сто лет.
        - И что же, по-вашему, содержалось в этом письме? - спросил Метерлинк.
        - Увы, этого покамест не знает никто, - с сожалением отозвался Хоффе. - Доживем до тысяча девятисотого года (именно тогда, согласно завещанию Павла, истекает срок) - глядишь, и узнаем… Впрочем, - добавил он, - искренне в том сомневаюсь. Вероятнее всего, так и не узнаем никогда. Уж не ведаю, что там, в тысяча девятисотом, произойдет, но не сомневаюсь - подобные тайны даже без всяких особых канцелярий неплохо умеют сами себя оберегать. Одно лишь могу сказать с уверенностью: едва ли в этом конверте запечатаны какие-нибудь наставления, дворцовые секреты или там любовные откровения - через сто лет подобные вещи уже не интересны ни одной живой душе. А стало быть…
        - …Стало быть, по-твоему, там эта самая Тайна и содержится? - приоткрыл глаза его дядюшка-епископ, про которого я уж было думал, что он давным-давно глубоко спит. - Что ж, мой мальчик, твои резоны…
        - Мои резоны, - подхватил племянник, - кажутся мне единственным разумным объяснением!
        - Возможно, возможно, не стану спорить. И таким образом, это означает…
        - …Это означает, что свитки господина кюре на сегодняшний день - единственное, что может сколько-нибудь приблизить… да и приблизило нас уже к постижению одной из Величайших Тайн на земле! И суть ее сводится к тому… Впрочем, поскольку дядюшка не хочет…
        - И все-таки нельзя же вот так вот, мой милый Эмиль, обрывать на полуслове! - немного обиженно произнесла госпожа Кальве. - Быть может… - она взглянула на епископа почти с мольбой во взоре, - …быть может, если я хорошенько попрошу, монсеньор не будет столь суров? - Глаза ее бархатились необычайно. - Монсеньор!..
        - Ах, - отозвался епископ, - старость не столь сурова, сколь склонна к усталости. По правде, меня весьма утомил этот разговор. Да и подагра моя разыгралась. Посему, при всей моей признательности к нашему господину кюре за этот замечательный вечер, вынужден вас оставить. Так что прощайте, дети мои.
        С этими словами он осенил всех крестным знамением и, сопровождаемый отцом Беренжером, на своих подагрических ногах заковылял к выходу.
        - А по-моему, - сказала госпожа Кальве, когда они отдалились, - старость, особенно обремененная высоким саном, не столь устала, сколь попросту слепа. И счастлива своей слепотой, ибо можно не видеть того, чего видеть не желаешь. Что может быть страшнее слепоты?! Вы со мной согласны, дорогой Метерлинк?
        - Ах, не вполне, - проговорил молодой человек. - Я как раз недавно думал об этом. Я подумал, что слепцы иной раз намного ближе к истине, нежели мы, зрячие, ибо мир они видят разумом и душою - тем главным, что отличает нас от зверей. И в это жестоком мире они вполне могли бы стать нашими поводырями… Впрочем, это так… некоторые раздумья, совершенно безотносительные к вопросу о Тайне. Мне, как и вам, очень хотелось бы понять, в чем там дело.
        - И тем не менее, - вновь оживился господин Малларме, - не теряйте эту мысль насчет слепцов, мой дорогой Морис. Отличная и весьма плодотворная мысль, вполне в духе символизма. Осмелился бы даже вам посоветовать написать что-либо на эту тему. Возможно, лучше всего это легло бы в основу даже не стихов, а пьесы. Ибо ваши последние стихи, те, что вы изволили мне дать вчера…
        - Новые стихи? - заинтересовался Дебюсси. - Ты мне их не давал. Я как раз ищу для романса…
        - Стихи?.. О, как было бы интересно послушать! - вклинилась госпожа Кальве, но сильно покрасневший молодой человек, обращаясь не к ней и не к Дебюсси, а к Малларме, проговорил:
        - Ах, забудьте, Бога ради, про эти стихи. Мне уже самому, клянусь, стыдно о них вспоминать… - Увидев возвращающегося отца Беренжера, он поспешил перевести разговор на другую тему: - Не вернуться ли, действительно, к нашей Тайне? Кажется, мы все тут одинаково заинтригованы.
        Не имея окончания фразы дядюшки, молодой Хоффе не сразу нашелся с чего начать и промямлил:
        - О, эта Тайна!.. Но тут, право же, боюсь впасть совсем уж в ересь… Хотя свитки преподобного Сонье со всею однозначностью говорят…
        - Да не томите же, это жестоко! - едва опять не воспорхнув, воскликнула госпожа Кальве.
        - Да, да… - рассеянно кивнул господин Хоффе. - Самые истоки Тайны берут начало еще в Палестине - посему именно тамплиеры, первыми оказавшись там во время крестового похода, первыми в послемеровинговскую эпоху и обнаружили их. Думаю, это ввергло их в полное ошеломление, а потом, когда чуть пришли в себя, заставило переосмыслить некоторые места самого Святого Писания. Так что те, кто впоследствии обвинял их в ереси, был не так уж и предвзят, как это у нас принято считать. Главное из этих мест касается, пожалуй, приведенного в Писании образа Марии Магдалины. Не случайно ее именем тамплиеры потом называли почти все воздвигнутые ими храмы, вроде того полуразрушенного, что стоит сейчас в Ренн-лё-Шато. Неужели действительно всего лишь прощенной блудницей она была? Но тогда вовсе уж становятся непонятными некоторые тексты… Ах, нет, забегая несколько вперед, начну все-таки с другого - с корабля, с этой триеры, которая, покинув Палестину, устремилась в Средиземное море и плыла, покуда не пристала к берегам нашей Галлии. Кто же, спрашивается, находился на борту этого корабля?.. "Голубка", кстати, было его
имя…
        - "Голубка"!.. - эхом отозвалась госпожа Кальве. - Превосходное имя - "Голубка"!
        - Да, "Голубка" - это следует из тех самых свитков, - подтвердил господин Хоффе.
        Ах, как я обхаживал в эти минуты именно его, как норовил, опередив лакея, сам поскорее поднести ему спичку к сигаре, чтобы не пропустить ни слова из того, что он говорил. И как поглаживал при этом в кармане свою стекленцию, Спиритус Мунди!..
        Но и стекленция не помогла. Ибо в этот самый миг отец Беренжер сказал мне:
        - Давай-ка ты, Диди, отнеси вниз грязную посуду. Стол мне понадобится, чтобы развернуть свитки, - пояснил он гостям.
        Ничего более не оставалось, как выполнять его повеление.
        Кто бы знал, как я спешил!
        Но пришлось слишком долго искать, куда ткнуться с этой горой посуды, коридорные направляли меня то туда, то сюда. В результате из-за спешки я окончательно сплоховал - оступился на ровном месте, все с грохотом полетело на пол, и потом долго я под надзором сурового старшего коридорного подбирал с пола и выковыривал из-под плинтусов фарфоровые черепки.
        Но и этим дело не кончилось, ибо затем старший коридорный еще, наверно, полчаса переписывал разбитую посуду, каждую плошку называя своим замысловатым именем, чтобы затем представить список нанесенного гостинице ущерба моему преподобному к оплате. Поэтому, когда я вернулся в наши апартаменты, с сожалением понял, что все самое главное, вероятно, уже было сказано.
        Гости как раз собирались уходить. Госпожа Кальве восклицала на прощание:
        - О, неслыханно, неслыханно! Неужели действительно такое могло быть?!
        А господин Малларме перед тем, как уйти, сказал отцу Беренжеру:
        - Все крайне любопытно, господин кюре… Впрочем, после всего услышанного даже не знаю, как вас теперь называть. Неужто…
        Нет, он не договорил, однако мне теперь в моей перемешавшейся, как цементный раствор, памяти так и слышится ответ преподобного:
        - Ты сказал! Ты сказал!..
        6
        Ну вот, дорогая гляделка моя, досточтимая Роза Вениаминовна, - и вы при сем еще будете с недоверием во взоре спрашивать, знал ли я того самого господина Малларме! Да, как изволите удостовериться, я знал, я знал его! И господина Метерлинка, и госпожу Кальве, и господина Дебюсси!
        Ах, мало ли кого я знал на своем избыточно долгом веку, всех не упомнишь! Но этих - уж точно знал!..
        …Только - где вы? Ведь только что разговаривал с вами, моя недоверчивая гляделка!..
        Или, быть может, неделю назад? Или - год?.. Как тесно в моей памяти, как слиплось там все!
        И только пробивается сквозь толщу почти что века брошенное когда-то:
        - "Голубка" - было имя этого корабля…
        Не как живой звук, а как тень звука, давно оторвавшегося от уст. То есть звук уже умерший, как нельзя считать вполне живым подобного мне человека, столь давно оторвавшегося от своих земных корней.
        N
        Через день мы с преподобным отбывали из Парижа назад, в Ренн-лё-Шато. Отбывали вагоном первого класса. Как я ни соскучился по матушке и по нашей тихой деревушке, было слегка грустно на душе. Грустно прощаться с этим особым, пьянящим, как вино, воздухом Парижа! - увижу ли я еще когда этот город?
        Вслед за преподобным два дюжих грузчика внесли в наш вагон сильно пополнившийся багаж отца Беренжера. За тем, как вносят не то три, не то четыре тщательно обернутые в брезент большие рамы, преподобный проследил самолично, при этом покрикивая на грузчиков, чтобы, не дай Бог, за что-нибудь эти рамы не зацепили.
        После, уже в дороге, сказал мне, что в рамах - картины, которые он вчера приобрел. Точнее… оно произнес такое слово… Во! Ре-про-дук-ции картин, которые сделали, по его заказу, не больше не меньше как в самом Лувре. И спросил, улыбнувшись:
        - Хочешь знать, Диди, сколько я за них заплатил?
        Я пожал плечами. Картинки, конечно, дело хорошее, и на стене неплохо смотрятся, коли собой неплохи, но уж не дороже они, надо полагать, чем еще одна пара модных сапог, которые он прикупил в день отъезда. Впрочем, теперь он был богач, наш досточтимый кюре, и мог хоть дюжину пар таких сапог себе позволить.
        Когда он, однако, назвал цену картин, мне на миг показалось, что я сделал то, что недавно не удалось сделать даже воздушной госпоже Кальве - оторвался от сидения и парю в воздухе. Да сколь бы они хороши ни были, эти картинки, хоть бы и сделанные в Лувре, и каким бы ни был ты сам богачом, - но столько за них отвалить!.. Провалиться мне на месте, если за такие деньжищи не купить половину всего Лангедока!.. Я таких цифр прежде не слышал и, признаться, слышать и повторять больше не хочу, настолько они выходят за пределы человеческого разумения… Если, конечно, человек этот не принц крови из каких-нибудь Меровингов, или если он не… страшно даже подумать…
        Ночью, лежа на мягчайшей постели, какая бывает лишь в первом классе, под стук колес я - уже далеко не в первый раз с тех пор, как мы с ним попали в Париж - все думал сквозь забирающий сон: кто же он в самом деле такой, наш преподобный отец Беренжер?
        И, кроме этих мыслей, в голове крутилось на разные лады еще одно слово: "Голубка", "Голубка", "Голубка"…
        Бумажное эхо
        (1) РИМ, ВАТИКАН,
        КАРДИНАЛУ БОТТИНИ
        (С НАРОЧНЫМ)
        …Пользуясь нашей старой дружбой, а также Вашей близостью к Его Преосвященству, хочу поведать Вам об этой встрече с лангедокским кюре, в самом трепетном ожидании которой пребывал к тому времени несколько дней.
        О, этот кюре (Беренжер Сонье - так его зовут) у себя в Лангедоке докопался-таки до свитков, дубликаты которых, если их еще не уничтожили, должны храниться в секретном отделе ватиканской библиотеки. Вы, безусловно, помните о них, так что едва ли есть нужда повторяться, тем более - далеко не все можно доверять бумаге.
        Вы также должны помнить, что некогда решался вопрос о том, как с ними быть? Тогда прежний папа Пий так ничего и не решил и оставил все на усмотрение своего преемника. Боюсь, что теперь уже Его Святейшеству Льву XIII, если сочтет нужным, придется обременить себя сей тяготой.
        Что же касается моего скромного мнения по этому поводу, то оно, коли Его Святейшеству угодно знать, таково. По отношению к одному, всего лишь одному человеку (если позволительно называть его человеком) Святая Церковь могла бы искупить свою… назовем это так: ошибку, допущенную еще во времена Пипина Короткого.
        Отец Беренжер, - при условии, что он вправду тот, за кого выдает себя (а сие, увы, с большой вероятностью, действительно, правда), - мне кажется, вправе рассчитывать на некоторые послабления обетов, данных им при вступлении в сан. Тут я в первую очередь имею в виду обет безбрачия, ибо едва ли можно считать желательным пресечение его рода. Кроме того, вправе он, полагаю, и на получение некоторых субсидий, возможно, и немалых, от Ватикана. Право, Святая Церковь от этого едва ли слишком обеднеет, зато, быть может, почувствует некоторое искупление за доставшийся ей (ведь известно же, каким образом!) Пипинов Дар.[31 - Добившись согласия Рима на свержение династии Меровингов, Пипин Короткий, по заранее состоявшемуся уговору, подарил во владение римским папам огромную территорию, примерно в треть Италии - Ватикан, который стали именовать "Пипиновым даром". Впоследствии, в силу войн и прочих политических событий, эта территория сжалась до ничтожных размеров Ватикана нынешнего. (авт.) ]
        Также, думаю, следует выделить и просимые им средства на восстановление, а фактически на возведение заново (ибо он почти разрушен) храма Марии Магдалины в деревне Ренн-лё-Шато, что в Лангедоке. И не стоит слишком уж стеснять его соблюдением всех ныне принятых канонов при этом строительстве - пусть руководствуется своим вкусом и своим (при учете его происхождения) вкусом.
        Впрочем, не мне о том судить, ибо все же есть у нас в Церкви судия и повыше, до которого, надеюсь, Вы найдете способ довести мои слова.
        (Далее на несколько абзацев - повествование о собственном, сильно ухудшившимся за последнее время здоровье и расспросы о здоровье адресата.)
        …С чем и остаюсь всегда Ваш
        кардинал де ***

* * *
        ПАРИЖ, КАРДИНАЛУ ДЕ ***
        (С НАРОЧНЫМ)
        …что же касается лечения вашего ???,[32 - уретрита (греч.) ] мой друг, то высылаю вам эти капли, произведенные из настоя горного кустарника. Сам страдая тем же до крайности неприятным недугом, могу сказать, что лучшего средства для облегчения этой болезни на сегодня не знаю.
        Относительно же моего здоровья - чего можно ждать от старика, который, если Вы изволите помнить, превзошел даже Ваш далеко не юношеский возраст на добрый десяток лет? Жив - и то хвала Господу.
        (Лишь в самом конце письма.)
        …Ваши мысли, касающиеся упомянутого Вами лангедокского кюре Беренжера Сонье, считаю здравыми и весьма изобретательными. Его Святейшество в ходе вчерашней беседы со мной пришел к такому же выводу. Истинная правда - наша Церковь не оскудеет и не слишком уронит себя, если выделит некоторые субсидии и даст некоторые поблажки одному-единственному захолустному священнику.
        Кем бы он в действительности ни был.
        Более подробно распространяться на эту тему Его Святейшество возможным для себя не счел, что я, ввиду скользкости темы, считаю наиболее правильным.
        Всею душой Ваш
        кардинал Боттини

* * *
        ПРЕФЕКТУ ПАРИЖА,
        ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ ГРАФУ ДЕ ***
        (СЕКРЕТНО)
        …согласно Вашей инструкции о пресечении неблагонадежных разговоров, в поле моего внимания попал приехавший из Лангедока кюре Беренжер Сонье, временно обосновавшийся в "Гранд-отеле", то есть как раз на территории вверенного мне участка.
        Сей кюре (живущий явно не по средствам, в самых дорогих апартаментах, и заказывающий в Лувре лучшим художникам копии картин, в том числе кисти Пуссена и Тенирса) нынче устроил у себя званый вечер с приглашением епископа Бьеля, его племянника, некоего Хоффе, а также не всегда и не во всем (судя по донесениям наших агентов) благонадежных поэтов Стефана Малларме и Мориса Метерлинка (последний родом вовсе даже из Бельгии), молодого композитора Клода Дебюсси, и оперной примадонны Эммы Кальве.
        …благодаря моему агенту, внедрившемуся в число обслуги "Гранд-отеля" под видом лакея…
        …В ходе их разговора, которого, ввиду своей низкой образованности и высокой учености собравшихся, мой человек не целиком понял, тем не менее, отчетливо проскальзывало немало предосудительного, а именно подвергались сомнению догматы Церкви, Святого Писания, подвергалась (как понял мой человек) хуле самая Богоматерь и едва ли не все устои христианской веры, что еще более усугубилось после ухода епископа Бьеля, который, хотя и не нашел в себе мужества пресечь, но, очевидно, и не имел более сил дальше выслушивать подобное…
        …был вынужден выдать собственные три франка моему человеку, в надежде на возмещение…
        …Со всеми извинениями осмеливаюсь отправить настоящий отчет вашему превосходительству в столь позднее время суток, поскольку завтра, как мне известно, Вы изволите отъехать в свое имение в Пуатье, а через день вышеназванный кюре Сонье, как я узнал, отбывает из Парижа к себе в Лангедок, находящийся вне сферы Вашей власти.
        Посему, если ваше превосходительство сочтет произносимые в "Гранд-отеле" речи недопустимыми или даже преступными, то я, со своей стороны, готов действовать в соответствии с Вашими распоряжениями и тем самым служить Отечеству в любой час дня и ночи.
        Верный вашему превосходительству
        капитан жандармов ***

* * *
        Писано карандашом на глянцевом, хотя и несколько мятом листе бумаги с эмблемой дорогого парижского ресторана, прыгающими буквами - очевидно, его превосходительство писал не вполне на трезвую голову.
        И ты, ………[33 - Текст на салфетке сдобрен большим количеством чересчур уж прямых выражений, которые мы почтем за лучшее удалить. ] чертов, ради такой говнистики отрываешь меня посреди ночи от государственных дел!
        Тебе кого сказано было высматривать? Анархистов, социалистов! Два взрыва было за месяц у тебя в квартале. Эдак у тебя под самым твоим толстым …… вторая Коммуна пролезет - не заметишь.
        Нет, он, понимаете, к …… матери, попами занялся! Да ………… ты после этого, а не жандармский капитан! С попами нам, к ……… таким, разбираться только не хватало!
        И этого ……… грамотея, лакея твоего ……… из "Гранд-отеля" - к чертям. Нашел …………, понимаешь, теплое местечко! Пусть-ка за анархистами по улицам побегает, пока не ………. А коли ………, так пусть твоими тремя франками и подотрет себе ………
        А насчет возмещения - будет тебе возмещение, ……… хренов, когда я тебя из капитанов в капралы разжалую.
        Я все могу! (Несколько строк, сдобренных уж самыми крепкими словами, зачеркнуто.) Потому что…
        (Совсем уж косо.)
        …я для тебя, букашки, - Бог!
        К этому листу бумаги сзади по случайности приклеился ресторанный счет с перечнем яств на впечатляюще солидную сумму, на обороте которого также карандашом и тою же нетвердой рукой записано:
        - Клотильда (светленькая): N-ская набережная, дом г-на Берсье, 3-й этаж.
        - "Цыганочка": Монмартр, шатровый дом возле ресторана "Зальцбург", вход с угла, 4-й этаж.
        - Янина (полячка, рыженькая, 20 фр. за визит!): ул. Гюго, дом г-на Бонвиля, 3-й подъезд, 4-й этаж, спрашивать г-жу Загоржельскую
        …Стребовать с немца за то известное дело обещанные 4000 франков.
        Из них вернуть 1000 фр. Эжену в счет покерного долга. (Можно и позже.)
        И мятый глянцевый лист, и счет аккуратно приколоты еще к одному листу бумаги с записью уже чернилами и разборчивым, деловым почерком.
        НАЧАЛЬНИКУ 5-ГО ОТДЕЛА
        УПРАВЛЕНИЯ КОНТРРАЗВЕДКИ
        ПОЛКОВНИКУ ***
        (СТРОГО СЕКРЕТНО)
        Сия писанина исполнена рукою г-на префекта, за которым Вами велено мне наблюдать, и взята мною у моего друга, жандармского капитана ***.
        Пояснения:
        1) Писалось в ресторане "Савой", где его превосходительство изволил в течение 6 часов ужинать с русским графом Озерским, включенным в перечень лиц, подозреваемых нами в шпионаже в пользу России.
        2) Девица легкого поведения по прозвищу "Цыганочка" - в действительности некая Милена Ракоши, подозреваемая в шпионаже в пользу Австро-Венгрии.
        3) "Немец" - барон фон Валленштейн, полковник германской разведки.
        4) "То известное дело" - помощь, оказанная его превосходительством вышеназванному барону, по проникновению в круги, близкие к нашему Генеральному штабу.
        5) Эжен - некий Эжен Меран, вхожий к британскому военному атташе.
        Секретный агент
        Управления контрразведки Генерального штаба
        "Пилигрим"
        IV
        Снова Ренн-лё-Шато
        6
        - …И ты мне еще будешь говорить, вонючка, что не было никакого клада?! И копии картин в Лувре ему, выходит, задаром делали, и в апартаменты "Гранд-отеля" его за одни только молитвы Божии пустили жить?.. Вот, вот, гляди - у меня документы, подтверждающие… От ваших же французских жандармов, от таких же вонючек, как ты!
        Насчет, "вонючки" он, пожалуй, прав. Смерть уже почти прибрала меня, и запах мой - это уже большей частью ее, Смерти, запах, то есть крутая, ничем не заглушаемая вонь.
        - И церковь свою заново отстроил, - на какие, спрашивается, шиши? - продолжает он.
        Только кто он такой, восседающий предо мною. Лампа нестерпимо светит в глаза, из-за ее слепящего света не разобрать, кто перед тобой, господин "обер-фон" или же le citoyen Старший Майор. Сообразить это можно только если вспомнить, что там написано на стенах камеры (кстати, во всех тюрьмах мира одинаково серы), камеры, куда меня, возможно, если не прибьют сейчас же и здесь же, скоро вернут. "Nous vaincrons!", "La France ne cedera pas!", "Vous pouvez tuer nos corps, mais ne tuerez pas nos ames!",[34 - "Мы победим!", "Франция не сдастся!", "Вы можете убить наши тела, но не убьете наши души!" (фр.) ] или иное: "Прокурор - гнида!", "Кто на…т мимо параши - убью!", "Здесь был и еще будет Сеня Крест", "Господи, прости в этом аду меня грешного!" Где-то встречалось выражение: "Эти стены помнят…" Ах, что за чушь! Ничего не помнят даже старики, хотя они, пусть на самую малость, но все-таки живее каменных стен.
        - Говоришь, он получал деньги прямо из Ватикана? - продолжает не то "фон" не то "le citoyen". - Да удушатся они там скорее, чем такие деньжищи невесть кому отваливать! Во что одно только строительство церкви обошлось, - ну, вонючка, говори!
        Вот этого я вам, господин обер-фон, le citoyen Старший Майор, сказать как раз-то и не могу - почти два года, что велось строительство, говорю ж вам, меня в Ренн-лё-Шато не было. Да если б и был - откуда бы мне, в самом деле, про это знать?
        Но тот (невесть кто), совсем не слушая меня, вонючку, продолжает:
        - Или он, твой кюре, может, - ("Гы-гы-гы!" - кому-то в сторону), - внучатый племянник самому папе? Или, может, он, - (в ту же сторону еще более по-жеребячьи: "Гы-гы-гы"), - может он, этот кюре, вообще Господь Бог?..
        Ах, то не я, то вы сказали, господин обер-фон-citoyen!..
        И уже не узник я ваш, как бы вас самого ни называли - "господин обер-фон" или там, возможно "le citoyen"! Если и узник, то не ваш! Ибо волен вернуться не в вашу, а в свою, в теснейшую из камер, в камеру-одиночку, именуемую старческой памятью, стены которой, в отличие от ваших, каменных, не помнят порой ничего.
        Но то, что было вами сказано, - то вы, вы сказали!
        Что же до меня - то, Господи, Господи Боже, в этом аду прости меня грешного!
        N
        О том, что изволил отчудить отец Беренжер и о прочих переменах, происшедших в нашем деревенском захолустье за время моего вынужденного отсутствия
        Как уже было сказано, пока восстанавливался храм Марии Магдалины, в Ренн-лё-Шато меня не было. Сразу по возвращении из Парижа матушка отправила меня к моему богатому, бездетному дядюшке Гектору, брату покойного отца, совладельцу мукомольни на другом краю Франции, в Шампани, и желавшему после того, как овдовел, скоротать дни со своим единственным наследником, с горячо любимым бедным сироткой Диди.
        Не стану здесь рассказывать, как я прожил все это время с дядюшкой Гектором, ибо сие не суть важно для моего повествования, скажу лишь, что дядюшка скончался спустя почти четыре года; лишь тогда, оставив мукомольню целиком на дядюшкиного совладельца, господина Бертрана, и подписав с ним договор о ренте, я вернулся в Ренн-лё-Шато уже не "крошкой Диди", не "бедным сироткой Диди", а здоровенным, почти восемнадцатилетним детиной, хозяином большого дома и сохозяином мукомольни в Шампани, к тому же имевшем немалую по понятиям нашей лангедокской деревни ренту почти в триста пятьдесят франков годовых, так что был, можно сказать, завидным женихом.
        В первый же день по возвращении, за хорошим обедом, устроенным матушкой по этому поводу, - на который она не случайно, ох, знаю ее, не случайно пригласила также и нашу соседку мадам Матье со своей, сделавшейся вдруг прелестной дочерью, моей ровесницей Натали, - я узнал о тех переменах и о тех несколько странных событиях, что за время моего отсутствия произошли в нашем захолустье. И причиной всему, о чем говорилось, был не кто иной, как мой преподобный, отец Беренжер.
        Во-первых, живет он теперь не в прежней своей покосившейся хибаре на краю деревни, а в самом большом на всю округу доме, который выстроил уже через пару месяцев после возвращения из Парижа. Вообще, ведет он весьма богатый образ жизни, выписывает аж из Марселя самые лучшие вина, и даже службу нынче служит не чаще раза в месяц, в остальное же время его заменяет еще один присланный из Каркассона кюре отец Жанно, ибо у отца Беренжера и без того хлопот с лихвой хватает.
        Я поначалу слушал вполслуха - все мое внимание с первых минут приковала к себе прелестная Натали Матье. Прежде-то я ее и не замечал, хоть их семья жила от нас через пару дворов, но, Боже, как она изменилась за эти четыре года! Теперь ее, наверно, и в Париже бы заприметили. Кожа на ее лице была почти прозрачной, словно ее подсвечивали откуда-то изглуби. А глаза! Сказать, что они были просто зеленые - это ничего не сказать. То была зелень лугов в час рассвета, когда роса еще не высохла и луг переливается зеленью, которая живее самой жизни.
        Наверно, в моем взгляде было что-то такое, что личико Натали чуть порозовело, и она поспешила отвести от меня свои глаза. Я, тоже смутившись, стал внимательно прислушиваться к разговору, что велся за столом - и всё об отце Беренжере. Говорила большей частью моя тетушка Катрин.
        Главным его делом на протяжении почти всего времени, что я провел в Шампани, было восстановление этой развалины, храма Марии Магдалины, что на холме. Уж сколько денег было им туда вбухано, один Господь знает (коли вам так интересно, господин обер-фон-citoyen), строительные материалы, сколько бы это ни стоило, завозились самые лучшие, изо всех мест Франции, а выполнение работы он не доверял почти никому из наших деревенщин, разве там что-нибудь поднести или разгрузить обоз с досками; все остальное делали специально вызванные из Марселя рабочие, одетые в чистые синие комбинезоны и получавшие от него, говорят, по целых полфранка в день, хотя здешние и за вдвое меньшую плату поработать сочли бы за счастье.
        - А уж что они там понастроили, - поджав губы, сказала тетушка Катрин, - и что там преподобный понавыставил понавешал внутри… Срамота, иного слова не подберу! И какую надпись сверху сделал! Это на Божьем храме-то!.. Нет, скажу я тебе, красавчик Диди - как было это место пруклятым, так, несмотря ни на что, и осталось!
        Я попытался узнать, что за надпись такая, но все, кто собрался за столом, сочли за лучшее промолчать, а тетушка Катрин, едва не сплюнув, сказала:
        - Даже и произносить не хочу. Вот сходишь сам, коли будет желание, - увидишь. Уж не знаю, чем вы там с ним тогда в Париже занимались, только вернулся он из Парижа, по-моему, совсем сбрендивший… И главное, - добавила она потом, - и аббат Будэ приезжал посмотреть, и даже новый епископ из Каркассона - и оба, как воды в рот набравши, промолчали про эти безобразия… Да что там надпись! Тут наш преподобный (ежели его теперь так можно называть) полгода назад отмочил такое!..
        - Молодец! Настоящий говньюк! - даже привстал из-за стола на своих копытцах прадедушка Анри (у которого, кстати, за пору моего отсутствия выползло из десен еще несколько беленьких, как молодые чесночинки, заплутавшихся во времени зубов). Однако тут же снова сел, по-незаметному получив от тетушки хорошего подзатыльника.
        Оказывается… Нет, я не в силах был поверить! Оказывается отец Беренжер позволил себе не больше не меньше как жениться!
        Женился он, к слову, на той же самой дочери кузнеца Мари Денарнан, с которой и до женитьбы жил себе поживал, - но в том ли суть? Католический кюре - и вдруг женился! Боже праведный, да мыслимо ли в здравом уме представить себе эдакое?! Причем женился, как все люди женятся, с венчанием в церкви - в том самом своем храме Марии Магдалины. И венчать их прибыл из Ренн-лё-Бэн ("Словно тоже вовсе стыда не имея!" - в сердцах добавила тетушка) сам аббат Будэ. И венчал по всем правилам церковным, так, словно духом не ведал о сане венчаемого…
        (Ах, тетушка моя Катрин, вам не ведомо пока еще, ибо никому не дано заглядывать далеко вперед, - но будет, будет и еще одно венчание. И венчать приедет тот же аббат Будэ. И венчаться будет снова же отец Беренжер Сонье, только уже не с Мари Денарнан, а с другою. А Мари Денарнан в звании законной жены будет во время церемонии стоять позади и улыбаться блаженной улыбкой. И вы, да, да, вы, моя набожнейшая тетушка, тоже будете там стоять собственной персоной. И тоже - хоть и немного натужно - но улыбаться, клянусь вам, будете! И времени пройдет не так уж много - у прадедушки Анри даже не успеет до конца вылезти еще один зуб. Много чего странного у нас в Ренн-лё-Шато прежде, чем сбегутся те псы.
        Не верите? Тогда сделайте невозможное - загляните, загляните немного вперед! Что, впрочем, вам столь же посильно, сколь поднять себя за волосы…)
        …И одет был во время венчания "молодой", - покамест гневно продолжала тетушка, - не поймешь как: не то кюре, не то турецкий султан, не то шут карнавальный. В какую-то хламиду с широкими рукавами, в какие-то непотребные сандалии. Он и сейчас порой не гнушается в таком виде расхаживать по деревне.
        - Глядишь, еще, подобно султану, и вдругорядь женится, гарем себе заведет! - словно ее возмущение в тот миг все же способствовало дару предвидения, гневно продолжала тетушка. - А что: кровь молодая, играет! Чего ж одной-то довольствоваться, коли стыда нет?
        При этих ее словах Натали густо покраснела, и мадам Матье, к моей глубокой жалости, сказала, что им с дочерью пора уходить, дома ждут дела. В тот миг я почти ненавидел свою тетушку за ее скользкие намеки.
        На прощание мы еще раз встретились с Натали взглядами - и у меня дух на миг оборвался, боязно было дышать рядом с такой красотой.
        - Я, хоть и не шибко грамотная, а все-таки сама взяла раз и не поленилась, написала про все эти бесчинства, - продолжала тетушка после их ухода. - И не в Каркассон епископу, который, похоже, с нашим горе-кюре заодно; нет, Самому кардиналу в Париж отправила письмо. Так что вы себе думаете? В ответ - ни гу-гу. Словно все сговорились нашу Ренн-лё-Шато всему миру выставить на посмешище!.. И возле дома у него ужасы какие!.. А на кладбище, на кладбище что сотворил!.. - При этих словах тетушка, хоть и была за столом, но тут уж не удержалась и наконец-таки все же вправду сплюнула: - Тьфу ты, прости Господи!
        Да, если верить, то странные, похоже, дела творились в последнее время у нас в Ренн-лё-Шато. Вот и отсутствуй так долго в родных местах!
        Любопытство мое было столь сильно, что я даже про красавицу Натали на какое-то время забыл. Едва дождавшись окончания обеда, сказал матушке - хочу, мол, воздухом подышать да поосмотреться, - и первым делом поспешил, разумеется, к храму Марии Магдалины.
        Поначалу, издали его увидав, подумал: да, храм у нас теперь на зависть всей округе! В самом деле, не поскупился отец Беренжер! Стены из нежно-розового кирпича, крыша новенькая, крытая черепицей, витражи окон переливаются всеми красками на свету, дверь бронзовая; такой храм и где-нибудь в Париже воздвигнуть не зазорно. Вот только вид у него странный несколько - храмов подобной конструкции я не видел нигде; ну да он всегда таким и был, наш храм Марии Магдалины.
        Когда я, однако, зашел за его ограду и взглянул на надпись, выбитую над входом (моих школьных познаний в латыни, хоть и с трудом, но все же хватило, чтобы понять ее смысл) - тут на миг, право же, почудилось, что меня палкой саданули по голове.
        "TERRIBILIS EST LOCUS ISTE"[35 - Это место - ужасное (лат.)]
        - вот что, клянусь, полуметровыми буквами было выбито там. Это на храме-то Божьем!
        Под этой надписью была выбита другая, буквами поменьше, но той латыни я уже почти не понимал. Что-то про тамплиеров, кажется. Да и благодарю покорно - мне уж и первой надписи хватило, чтобы десять раз подумать прежде, чем ступить на крыльцо.
        Но все же, осенив себя крестным знамением, я кое-как решился и вошел в храм.
        Внутри, как мне сперва показалось, не было ни души, - а чего б вы еще хотели, при такой-то надписи! Правда, я услышал какое-то шевеление за дальней колонной, однако было не до того, чтобы придавать этому значение. Ибо то, что я увидел внутри…
        Нет, не странные изображения на стенах - их я разгляжу позже… Но вот эта скульптура, стоявшая у стены… Очень, кстати, хорошо выполненная статуя скорбящей женщины, - вот только ее цвет!..
        А вы когда-нибудь видели совершенно черного цвета статуи в католическом храме? Да еще после такой надписи над входом!.. Ощущение, скажу я вам!.. Черную мессу служить тут, что ли, вправду, надумал наш совсем, похоже, сбрендивший отец Беренжер?!..
        Я стоял как вкопанный и едва ли не с ужасом взирал на это черное диво…
        Тем временем шевеление за колонной обрело форму человеческих шагов, и навстречу мне вышел… ну да, он самый, отец Беренжер. Он почти и не изменился за эти шесть лет, разве только нос стал чуть более крючковат. Но одет… Боже, как одет он был!..
        Вроде, на первый взгляд, то была сутана… Однако - вовсе и не сутана, если приглядеться повнимательнее. Во-первых, была она не черного, а синего цвета, - где вы видели синие сутаны на католических священниках? Во-вторых, эти рукава - широченные, при ходьбе развевающиеся, как крылья. Наконец, пояс, которым он был подпоясан… Конечно, любому кюре положен пояс, - но не такой же, готов поклясться чем угодно! Пояс отца Беренжера был желтого цвета, и его покрывали не то какие-то языческие рисунки, не то надписи на каком-то явно нелюдском языке, пристойные, возможно, только для тех, кто вовсе уж не страшится Господа.
        Он узнал меня по сути сразу и спросил - по-моему, даже несколько обрадованно:
        - Диди, это ты?..
        Я же застыл на месте и не отвечал ни слова. И дело тут было даже не в той надписи, что все еще свербела у меня в мозгу, и не в черном изваянии, на которое я нет-нет да и косил чуть боязливо взгляд, и не в странном (это слишком мягко говоря) облачении отца Беренжера. Зная, как трепетно мой кюре всегда относился к телесной чистоте, я вдруг ощутил то, что в первый же момент, как он подошел, поразило меня даже, пожалуй, поболее, чем все перечисленное. От этого чистюли, от моего преподобного, от него… тут я никак не мог ошибиться - от него пахло!.. Нет, это не был запах каких-либо нечистот, которого он так страшился всегда, и не запах тления умирающего тела (уж теперь-то, на сотом году, я знаю, как оно пахнет), - то был какой-то другой запах, которого я пока никак не мог распознать.
        Добавлю, он, запах этот, потом, с годами, все более окутывал отца Беренжера. После всех событий я не раз думал - быть может, это именно он, а вовсе не смрад мертвечины, однажды заставил сбежаться к его восседающему в кресле праху и выть на всю округу одуревших псов?..
        Не знаю…
        Но в тот момент, в храме, именно это меня более всего поразило. От отца Беренжера пахло! Этого не должно было, этого просто не могло быть!
        Разъяснения отца Беренжера с моим небольшим отступлением в совершенно иные времена и иные края
        - Да это же ты, Диди, - сказал отец Беренжер, но не тот, прежний, а совсем другой отец Беренжер, отец Беренжер, от которого пахло. - Хотя ты сильно возмужал и изменился, я тебя сразу узнал!
        Пришлось пробормотать - мол, да, да, это я.
        - Жаль, что ты тогда сразу уехал, - продолжал преподобный, - я бы нашел для тебя подходящее занятие. ("Могу себе представить!" - про себя подумал я.) - Он тем временем проследил за моим взглядом, непроизвольно переметнувшимся на черное изваяние, и сказал: - А, любуешься моей "Черной Мадонной"? Впрочем, это и не Мадонна даже, а… После, ежели захочешь, расскажу… Согласись, великолепная скульптура! Такие когда-то стояли у нас чуть не во всех храмах, пока с некоторых пор их не начали варварски уничтожать. В мире осталось совсем не много подлинных экземпляров, из них самый лучший по сей день выставлен в музее Вервье близ Льежа, ну а то, что ты здесь видишь - его точная копия, выполненная по моему заказу, так же, как и оригинал, из черного оникса, превосходным скульптором… Хотя его имя едва ли что-нибудь тебе скажет… Ну, а как тебе вообще, Диди, наш обновленный храм? - спросил он.
        Я что-то промямлил насчет надписи над входом - негоже, де, по-моему, так отпугивать прихожан.
        - Да объяснял, объяснял я им! - Отец Беренжер в сердцах махнул крылом своего халата (не сутаной же, в самом деле, это диво называть!) - Столько раз объяснял, что удивляюсь, как язык не отсох!.. Но тебе же известно, как они упрямы - ничего не желают принимать в свои задубевшие головы!… Ну а что бы ты написал, к примеру, у подножия Голгофы? "Сие место прекрасно" - так, что ли?.. Знал бы ты, сколько зла было сотворено в стародавние времена на этом самом холме, даже внутри этого древнего храма. Особенно в пору Альбигойской войны.[36 - Альбигойская война - война, которую вели французские короли против лангедокских катаров, называемых также по их главной крепости Альбиго - альбигойцами.] Тут, поверишь ли, прямо в храме резали людей! Это их кости (ты помнишь?) усеивали некогда сей холм. Кости-то я нынче перезахоронил, а памятью о них - вторая надпись, которую ты едва ли смог разобрать. Там я велел выбить слова: "КАТАРЫ, АЛЬБИГОЙЦЫ, ТАМПЛИЕРЫ - РЫЦАРИ ИСТИННОЙ ЦЕРКВИ" - в память об убиенных.
        - Но ведь они - еретики… - пробормотал я - точь-в-точь как некогда моя тетушка.
        - Да, считались до некоторых пор таковыми, - кивнул отец Беренжер. - Но и в нашей Церкви, хотя и медленно, но все же происходят некоторые перемены. Пока это, правда, широко не афишируется, но у меня уже есть письмо из Ватикана, из папской канцелярии, в котором говорится, что вопрос об их еретичестве нынче находится в стадии пересмотра. Так что, полагаю, скоро в этой надписи никто не усмотрит никакой крамолы.
        А в халате этом вашем, господин кюре? А в венчании с Мари Денарнан - при вашем-то сане?..
        Но это к слову. А насчет этих надписей - поверил ли я ему в тот момент?..
        6
        И тут хочу сделать одно, по-моему, уместное отступление - скачок лет на семьдесят вперед, вполне посильный для моей прыгающей, как молоденькая, памяти.
        Пройдя российский Ад, имя коему было на здешний манер "Колымлаг", я волею судьбы очутился в российском Чистилище, именовавшемся тут "101-й километр". Сие означало, что я не смею приближаться на меньшее расстояние к большим городам. Вероятно, до тех пор, пока не очищусь полностью, - знать бы еще, от чего, от своего богопроклятого здесь Идеализма, должно быть.
        Ах, да что там большие города! Крохотные плевочки на карте этой необъятной страны, которую, обретя в своем Чистилище подобие свободы, я хотел получше узнать.
        Старость еще не давила своею тяжестью так сильно, как сейчас, а после пережитого Ада с его чертями-конвоирами, воспрещавшими ступить по своей воле в сторону и на шаг, я был особенно легок на передвижение, если таковое тут, в Чистилище, мне позволяли.
        И таки позволяли иногда. Так, однажды с группой передовиков-колхозников (а ваш покорный слуга числился, клянусь, передовиком-механизатором - так-то! - колхоза имени Кого-то Уже Невспоминаемого), с группой этих самых возлюбленных Материализмом передовиков, я был однажды премирован туристической автобусной поездкой в располагавшуюся неподалеку Оптину Пустынь, место, где когда-то заживо сожгли некоего их ересиарха, старовера (нечто вроде тех же наших катаров), первосвященника Аввакума.
        Там, в Оптиной Пустыни, действовала какая-то своя аэродинамика, из-за которой происходило выветривание кладбищ, так что белые человеческие кости лежали на поверхности земли, будто уже услышавшие зов труб Господних и приготовившиеся к Страшному Суду.
        Нашим гидом добровольно вызвался быть тамошний оптинский паренек лет двенадцати с запомнившимся мне до сих пор апостольским именем Фома, от природы наделенный, кстати, немалым красноречием. И вот, пока наши передовицы-колхозницы в оптинском магазине, что располагался неподалеку от погоста с белеющими там костями, выстаивали очередь за подсолнечным маслом (которого у нас, в колхозе имени Кого-то, отродясь не было, а в Пустыни почему-то имелось), я вместе с тремя-четырьмя оставшимися возле магазина покурить передовиками-колхозниками прислушивался к речам всезнающего Фомы.
        Вначале он поведал нам о самих этих староверах, о том, как их сжигали во времена оны. Хотя и сжигавшие, и сжигаемые, как я сумел понять, в равной мере исповедовали неправильный, с точки зрения Фомы, Идеализм, сжигавшим отрок почему-то больше симпатизировал. Затем довольно доходчиво рассказал, как сжигали здесь, в Оптиной Пустыни, самого Аввакума с тремя единоверцами, привязав их к четырем углам деревянного сруба. Далее из его рассказа следовало, что, когда пламя уже лизало плоть первосвященника, тот произнес свои знаменитые слова… Для более внушительного их воспроизнесения Фома даже поднялся на импровизированный амвон - на ступеньки магазина.
        - "Месту сему быть пусту", сказал поп, - поведал передовикам-колхозникам с этого амвона Фома.
        - "И завоют трубы… какого-то там Суда", - добавил Фома страшным голосом.
        - "И кости людские выйдут из земли!" - тем же страшным голосом продолжал этот не верующий ни во что, кроме своего Материализма, Фома.
        - "И будут лежать там, овеваемые ветрами!" - войдя в раж и уже сам завывая, как трубы Господни, продолжал пугать Фома передовиков-колхозников.
        Те невольно покосились на погост, где, подобно Фоме, завывал ветер и белели, действительно, кости, овеваемые им, как и было предсказано сожженным ересиархом.
        Однако на том Фома останавливаться не стал. Он, движимый своим Богом Материализмом, поднялся еще на ступеньку выше и произнес уже не страшным, а мальчишески задорным голосом:
        - Но мы, товарищи передовики!.. - сказал Фома.
        - Мы как материалисты!.. - продолжал Фома.
        - Мы, товарищи, разумеется, - закончил Фома, - этим поповским байкам, конечно же, не верим! - и, не глядя на погост с костями, куда-то по-быстрому ушагал.
        После, оказавшись уже, по здешним меркам, в Раю, в моем нынешнем крохотном, три на четыре с половиной метра, с кухонькой и совмещенным санузлом раю на окраине Москвы, не раз вспоминал этого самого Фому, к отроческому возрасту уже закосневшего в нежелании видеть очевидное.
        И думаю сам в свои нынешние без малого 100: а поверил ли я тогда, в храме, отцу Беренжеру? Или не поверил этим поповским байкам?
        Так, наверно, и буду думать, пока память моя не перекочует в новое Чистилище, за свой 101-й километр, то есть уже, наверно, в небытие…
        N
        …И все-таки склонен полгать, что в тот миг я - ну, почти, почти - поверил нашему преподобному. Ибо, в отличие от моей богобоязненной тетушки, я знал что он тот, за чьей судьбой сам Его Святейшество папа - наивнимательнейшим образом…
        А коли так - то, глядишь, вправду и тамплиеров, и катаров, и альбигойцев этих когда-нибудь оправдают.
        И в халате этом, и в поясе, может, ничего такого уж греховного нет.
        И в этой женитьбе его на Мари Денарнан - коли уж сам аббат Будэ венчал и ничего эдакого противобожеского не усмотрел.
        И в этой "Черной Мадонне" - коли уж Его Святейшество - наивнимательнейшим…
        Так что иди знай - может, и правду он говорит, отец Беренжер?
        …Только вот пахло от него… Чем это, право, таким теперь от него пахло?..
        Отец Беренжер продолжает давать свои объяснения происходящему
        - …Вообще, - продолжал отец Беренжер, - я и в самом деле, Диди, рад тебя снова увидеть. Мне всегда казалось, что меня лучше поймешь, чем остальные деревенщины. Ведь ты же стоял, если можно так сказать, у самых истоков - и здесь, в Ренн-лё-Шато, и там, в Париже.
        Он не учел только той разницы, что с тех пор уже почти шесть лет прошло, так что теперь я был не тем деревенским мальчуганом, готовым за десять су в день чистить ему сапоги и боявшимся лишний раз открыть рот. Теперь я был почти мужчиной, с тремястами пятьюдесятью франками годовой ренты, то есть, по здешним меркам, человеком вполне солидным и уважаемым, так что теперь боязливо держать рот на замке я не собирался. Поэтому спросил - просто чтобы не быть, как тогда, молчаливым истуканом:
        - У истоков чего?
        Преподобный слегка улыбнулся:
        - Уж не думал, что ты так забывчив, Диди. По-моему, ты не столько спрашиваешь, сколько просто опробываешь свой возмужалый голос (вполне приятный, к слову сказать, басок). Едва ли ты, вправду, забыл про нашу находку здесь, в этом самом храме, и едва ли не помнишь про наши парижские похождения. А это как раз они самые, истоки, и есть - не так ты глуп, чтобы не понимать этого.
        Чтобы та давняя привычка не возобладала, то есть чтобы вновь не онеметь в присутствии преподобного, я сходу спросил, как топором рубанул:
        - И женились вы тоже благодаря той находке? Или теперь это будет так принято среди кюре?
        Отец Беренжер в ответ ничуть не осерчал. Он улыбнулся еще раз:
        - Ну, в том, что будет принято, сомневаюсь, хотя некоторые и желали бы. Ты прав, Диди, наша находка сыграла тут решающую роль. Не случайно я получил дозволение не больше не меньше как от Его Святейшества.
        - И вот на это? - спросил я, не очень-то учтиво ткнув пальцем на его языческий пояс.
        - Ну, с такими пустяками я, разумеется, не обращался к Его Святейшеству, - вполне благодушно ответил отец Беренжер. - Нашлись другие, кто на сей счет обременял его. Не просьбами, разумеется, а жалобами. Твоя тетушка в том числе. А поскольку все подобные жалобы ни к чему не привели, то можно полагать, что и это - с его высокого соизволения… Кстати, вещь сия имеет глубокий смысл, о котором тебе как-нибудь позже расскажу.
        Если уж с соизволения Его Святейшества, то мне оставалось только примолкнуть. Не настолько я упрям, чтобы и супротив самого Его Святейшества переть. В конце концов, спросил уже совсем иным тоном:
        - Что же там было, в свитках этих, если - сам Его Святейшество?..
        Вид у кюре стал более серьезный, отчего нос его как-то еще более скрючился.
        - Пожалуй, как-нибудь расскажу тебе и об этом, - чуть подумав, сказал он. - Мне, правда, сие с некоторых пор не рекомендовано, но я давно знаю тебя как человека, не болтающего лишнее… Но разговор это долгий, очень долгий, и очень непростой… Знаешь, давай-ка мы сперва пройдемся с тобой по кладбищу. Да и тебе самому это нужно - ты ведь давно не был в родных местах.
        Я пожал плечами. На кладбище - так на кладбище. Хотя бы на могилу отца покойного взглянуть - и то дело, уже несколько лет не навещал… Кроме того, тетушка, помнится, нынче как раз говорила про кладбище - что-то там еще, мол, отец Беренжер сотворил. Теперь уже любопытно было взглянуть, что именно.
        Кладбище располагалось неподалеку от храма, минутах в десяти ходьбы. Мы шли молча, и я лишь думал по дороге, хорошо ли это - являться к покоищу усопших с женатым кюре, да еще так выряженным.
        Впрочем, - успокаивал я себя, - если сам Его Святейшество…
        Воздав должное памяти отца у его могилы, я поднял голову и тут увидел то, чего прежде на нашем кладбище не было - огороженную позолоченной оградой огромную надгробную плиту из мрамора и возвышавшийся возле плиты, мраморный тоже обелиск, весь испещренный буквами. Интересно, что за богач преставился у нас в Ренн-лё-Шато, никогда-то и не видавшей богачей?
        Отец Беренжер уже находился там, у этой могилы. Я подошел к нему и прочитал надпись на плите:
        Маркиза Мари Де Бланшефор
        Вот уж кого точно в последние лет, наверно, пятьсот здесь не бывало, так это никаких маркиз и маркизов! Была, правда, выжившая из ума одинокая старуха Питу, за свои шляпки еще времен, видимо, ее прабабушки прозванная у нас Маркизой, но ту схоронили по-тихому еще лет пять назад, и ни на какие мраморные плиты для нее никто, понятно, не раскошеливался.
        Я вопросительно взглянул на преподобного.
        - Ты лучше на даты посмотри, - посоветовал он.
        Бог ты мой, плита была совсем новенькая, а годы стояли тысяча двести какие-то!
        - Маркиза де Бланшефор, - пояснил преподобный, - была супругой магистра тамплиеров. Заметь, рыцарь-монах магистр также был женат. Но это опять же к слову - плиту я вовсе не потому положил. Видишь ли, надо было захоронить кости, - помнишь сколько их было возле храма, из-за здешних ветров вылезших из-под земли? Катары, тамплиеры - все там когда-то были похоронены. А поскольку имен почти никого из них не осталось, кроме имени этой маркизы, - про нее я точно знал, что она была некогда похоронена возле храма Магдалины, лишь на год пережив своего супруга, сложившего голову во время крестового похода, - то в действительности это братское захоронение всех усопших и убиенных бедняг. Маркиза своим именем и своим высоким титулом лишь прикрывает их безымянность.
        - А-а… - сказал я.
        И это было, пожалуй, наилучшим ответом, поскольку в самом деле не знал, что мне на это сказать. С одной стороны, хоронить на святой земле католического кладбища столько костей, быть может, и еретических, к тому же под одной плитой, да еще начертать на плите имя жены монаха, хоть бы она даже и маркиза… Но с другой - не оставлять же, вправду, все эти кости догнивать на холме у храма… К тому же, если и на сей счет Его святейшество - наивнимательнейшим образом… Может, короче говоря, и впрямь благое дело сделал наш странный преподобный?
        - Но я привел тебя сюда не за этим, - сказал отец Беренжер. - Посмотри-ка лучше на обелиск; интересно, ты можешь там что-нибудь прочесть?
        Обелиск, повторяю, был весь испещрен буквами - совершенно бессмысленными, ровно ничего не значащими, идущими вподбор.
        - Абракадабра - вроде как на ваших свитках, - пробормотал я.
        - Да это прямо с одного из тех свитков и скопировано, - сказал преподобный. - Однако не притворяйся, Диди, ты ведь знаешь, как это прочесть. Не сомневаюсь, тогда, в Париже, ты ведь, плутишка, подслушивал наш разговор с этим прощелыгой бароном де Сютеном, когда я ему объяснял, как читаются подобные шифры. Или думаешь, я потом не разглядел шишки у тебя на лбу?
        Хоть и порядком времени прошло, но я почувствовал, как зарделся от стыда. Отец Беренжер добавил однако:
        - Не смущайся, Диди, прошлые дела. Зато ты знаешь, как это прочесть. Ну-ка, припомни.
        - Одни буквы должны быть немного больше других, - все еще красный, пробормотал я.
        - Именно так, - удовлетворенно кивнул кюре. - У тебя хорошая память. А теперь повнимательнее приглядись к этим письменам.
        Пришлось последовать его совету.
        - Да, - сказал я наконец, - некоторые буквы на самое чуть, но все же побольше… Вот, слово могу прочитать! Кажется, имя чье-то. Ага, "Никола"…
        - Ты прекрасный ученик! - похвалил меня отец Беренжер. - Суть ухватываешь на лету!.. Ладно, покуда не утомляй себя, про надпись мы еще поговорим. Покуда же скажу тебе, что этот обелиск - памятник некоей загадке, пока что не разгаданной и мною. Я для того и поставил его, чтобы когда-нибудь озадачился чей-то пытливый ум. Добавлю, что сие зашифрованное письмо относится к эпохе тамплиеров, то есть не позднее, чем к началу четырнадцатого века от Рождества Христова. А содержится в нем… Ладно, ладно, будет желание - потом почитаешь… В нем содержится напутствие, которое некий безымянный тамплиер дает… кому бы ты думал?
        Господи, да и не мог я ничего думать на сей счет! Лишь вопросительно посмотрел на преподобного.
        - Оно посвящено Никола Пуссену! - с неким торжеством произнес отец Беренжер. - Слышал про такого?
        - Кажется, художник такой… - проговорил я, не понимая причины его торжества. - Помнится, вы тогда еще, из Парижа - его картины…
        - Именно! Он самый! - нетерпеливо перебил меня кюре. - А тебе известно, когда он жил, этот самый Пуссен?
        Тут уж он больно многого от меня восхотел. Я только помотал головой.
        - Да будет тебе известно, - не умеряя своего торжества, продолжал отец Беренжер, - что сей художник Никола Пуссен жил в семнадцатом веке, то есть, по крайней мере, на три с половиной века позже, чем было написано это ему адресованное послание!
        Я уставился на него:
        - Но как же тогда этот магистр?.. Откуда он тогда?..
        - Откуда мог знать о существовании Пуссена? - снова перебил меня кюре. - Вот это и есть одна из тех тайн, в которые, говорю ж тебе, я пока еще не сумел проникнуть. Посему и увековечил ее этим обелиском - на случай если найдется кто-нибудь охочий до подобного рода загадок. Мое же - о, лишь предположение! - таково: время, эта тончайшая и неизмеримейшая из материй, способно изредка течь по неким нами не изведанным законам. Не отсюда ли происходит и дар предвидения, как ты думаешь, Диди?
        В тот миг я лишь пожал плечами. Я еще не был столь стар, чтобы судить об этих воистину неисповедимых путях и закоулках, по которым способно плутать время. И уж не с заплутавшимся ли временем было связано то, что из десен у моего прадедушки Анри продолжали один за другим вылезать белые, как чесночинки, младенческие зубки, а от вас, отец Беренжер, тридцатидевятилетнего, полного жизненных сил, вдруг завеяло этим запахом кладбищенской земли? Да, да, лишь там, на кладбище, я понял, чем это пахнет от вас, отец Беренжер! И не потому ли много позже, за пять дней до вашей смерти, ваши жены вдруг закажут для вас гроб, хотя в это время вы еще будете находиться в полной силе и здравии?.. Неисповедимы пути времени, как и неисповедимы и пути людей, барахтающихся, заплутавшихся в этом непонятном, как великие тайны земные, как самая жизнь, времени…
        - Ладно, Диди, - вздохнул преподобный, - оставим пока эту загадку тамплиеров другим, надобно же и потомкам что-нибудь оставить. Пойдем-ка с тобой лучше вернемся в храм, ты в нем, наверняка, еще не все разглядел. Там кое-что еще тебе покажу и расскажу, благо, прихожан там у меня никогда не бывает много…
        "Еще бы!" - подумал я.
        Да и сказав, что прихожан у него не много, отец Беренжер сильно преувеличивал. Когда вернулись в храм, мы там были с ним по-прежнему одни.
        Помню еще: на обратной дороге в храм отец Беренжер, во все стороны поводя носом, вдруг спросил - как-то, по-моему, неуверенно:
        - Диди, тебе ничто не кажется странным?
        Странностей-то было хоть отбавляй, иди пойми, которую он имеет в виду.
        Оказывается:
        - Тебе не кажется, Диди, что у нас в Ренн-лё-Шато стало как-то странно пахнуть? Как не принюхаюсь - будто бы откуда-то тянет землей, а откуда - не могу понять.
        - Может, от кладбища, - осторожно сказал я.
        - Ты тоже чувствуешь? - воскликнул он. - Да нет! Я тоже так поначалу полагал, но, судя по всему, нет, не от кладбища… И не только в Ренн-лё-Шато - вообще в здешней округе. Даже когда выезжаю в Каркассон, повсюду преследует этот странный запах. И днем, и ночью… Уж и не знаю - может, гнилым виноградом от винокурни?..
        - Может быть, - проговорил я.
        Ах, да что вы, в самом деле, мой преподобный, какие еще винокурни! В каком это сне вы видели на наших лангедокских, может, лучших на всю Францию, винокурнях гнилой виноград? Да от вас, от самого от вас, отец Беренжер, и происходит этот запах! Потому-то и не можете нигде спрятаться от него, ибо это означало бы - спрятаться от себя. Неужто еще не уразумели, мой преподобный - это от вас стало вдруг пахнуть, от вас, отец Беренжер.
        …Нет, ничего, кроме "может быть" я ему тогда не решился сказать…
        Асмодей в Божьем храме и прочие странности
        - Ты еще многое тут, мой мальчик, наверняка, не успел разглядеть, - сказал отец Беренжер, когда мы с ним снова очутились под сводами храма. - Посмотри на роспись этих стен. Она, по моему заказу, выполнена лучшими художниками. Даю тебе слово - ни в одном другом храме ты подобного больше не увидишь.
        Я присмотрелся. И вправду, увидеть такое в ином храме было бы чересчур. Как, впрочем, и надпись подобную над входом, - даже после объяснений отца Беренжера она не казалась мне менее отпугивающей, - как, впрочем, и "Черную Мадонну" (которая, по его словам, даже и не Мадонна вовсе, - спрашивается, кто же она тогда?)
        Первое, что я увидел, разглядывая фрески в глубине храма, это то, что на задней его стене, было изображение какого-то немыслимого домины - не поймешь, то ли дворец, то ли тоже храм. Но если уж и храм - то, наверняка, языческий. Без крестов, с какими-то шестиконечными еврейскими звездами на шпилях, с какими-то явно не христианскими куполами, похожими на виноградные гроздья, с гигантскими, нависающими друг над другом ярусами, тоже с теми самыми звездами на них. На боковую его стену спадала изображенная художником огромная черная тень чьей-то богопротивной фигуры, даже с рогами, кажется.
        Проследив, куда я смотрю, и, видимо, обнаружив богобоязненный страх в моих глазах, отец Беренжер сказал:
        - То, что ты наблюдаешь, мой мальчик, - знаменитый Иерусалимский храм, возведенный царем Давидом и затем достроенный мудрейшим из царей Соломоном; надеюсь, ты знаешь об этом по Библии. Согласись, удивительное строение. Правда, его до основания разрушили по велению римского императора Тита, сразу после третьей иудейской войны, и до недавнего времени считалось, что никто теперь не знает, как он в действительности выглядел. Но память такая штука, что она бесследно не исчезает. И в своих свитках я нашел точное его описание, которым и воспользовался мой художник. Видимо, во времена ранних Меровингов, некоторая память о его облике все же еще жила.
        То, что храм, хоть и не христианский, но упомянут в Святой Библии, несколько примирило меня с ним. Не давала покоя только эта мерзостная рогатая тень, насчет которой я с тревогой и спросил отца Беренжера - уж больно не понравились мне черные рога.
        - Это?.. - с некоторой неохотой отозвался кюре. - Это (не пугайся только, мой мальчик) тень Асмодея…
        - Дьявола, то есть?! - ужаснулся я.
        - Не совсем… - с той же неохотой проговорил отец Беренжер. - Дьявол как абсолютное зло - вообще-то более позднее понятие. Точнее было бы сказать - демон, как воплощение некоей непостижимой для человека силы. А тень Асмодея на Иерусалимском храме - это, если угодно, метафорический образ, основанный всего лишь на преданиях. В ту давнюю пору, когда был воздвигнут столь величественный храм, темным людям казалось, что сие не по силам человеку, оттого возникла легенда, что Соломону, - а тот, считалось, мог повелевать всеми демонами, - что ему, никак иначе, помогал в строительстве князь демонов Асмодей. Он же затем, якобы, оставался стражем тех несметных сокровищ, что Соломон хранил в своем храме. Легенда, конечно, не более. Но коли уж она существовала, я попросил художника представить ее в метафорической форме - в виде всего лишь тени.
        Да хоть тенью, хоть бы даже самым краешком тени - но изображать дьявола, как его там ни называй, пускай (как бишь это?) матафоричеческого, на стене Божьего храма - это, я вам скажу… Это даже не "Черная Мадонна", я вам скажу!.. Ах, нет, и выговорить ничего в ту минуту я был, пожалуй, не в силах.
        - Что же касается самого Иерусалимского храма, - продолжал отец Беренжер, - то нигде более, ни в одном нашем соборе, ты его, к сожалению, не увидишь. ("Как, впрочем, и рогатого, как и много еще чего", - подумал я, в отличие от кюре, ничуть о том не сожалея.) - Почему мне это удивительно, - добавил преподобный, - так это потому, что наша церковь пытается отторгнуть от себя собственные корни. Ведь откуда пошло христианство по земле? Оттуда, из Иерусалима! Тема Иерусалимского храма и его грядущего разрушения так часто повторяется во всех Евангелиях, что трудно подсчитать, сколько раз. Об этом хорошо помнили во времена благочестивых Меровингов, помнили и в праведном королевстве Септимании; не случайно и тамплиеры, едва очутившись на святой Палестинской земле, воздвигли свой храм рядом с тем местом, где некогда стоял храм Давида и Соломона. Но, увы, свергнуты были Меровинги, разгромлена Септимания, уничтожены тамплиеры, все накопленное ими забыто, вместе с ними мы из века в век пытаемся отринуть свои истоки, а во многом и окончательно отринули уже.
        "Если вместе с рогатым - то, может, и слава Богу, что отринули", - подумал я и чтобы больше не смотреть на это надругательство над храмом Божьим, отвел глаза и стал рассматривать изображение на правой стене.
        Здесь все было на первый взгляд вполне благопристойно - художник изобразил крестный путь Господа нашего Иисуса Христа, каковое изображение я видывал не раз и в других храмах, в том числе и в Париже. Однако что-то и тут смущало душу, я только не сразу понял чту. Потом только, приглядевшись внимательнее, сообразил. Эта фреска отличалась от тех, что я видел, как ночь ото дня.
        Собственно говоря, ночь на ней и была изображена. Иисус нес свой крест в ночной тьме, а над ним сиял рожок лунного месяца, и небо было усеяно звездами. Но в Евангелии-то, я хорошо помню, совершенно точно сказано, что не только несение креста, не только сама мучительная казнь происходила среди дня, но и после казни Он был внесен в пещеру при дневном свете, - уж чего-чего, а этого отец Беренжер никоим образом не мог не знать!
        Было и еще одно, что я не сразу разглядел. За всем этим наблюдал из тьмы ночи какой-то притаившийся за бугорком ребенок, совсем маленький мальчик в каком-то пестром клетчатом плаще. Ни о каком таком мальчугане, отец Беренжер, в Святом Писании так же не сказано ни полслова, как и о том, что в это время была ночь на дворе! Или у вас тут снова все - метафорически?
        Однако на это отец Беренжер сказал, что здесь как раз никаких метафор нет - напротив, он, де, желал, чтобы в изображении этого сюжета художник был совершенно буквально точен.
        - Точнее самого Святого Евангелия? - попытался съязвить я.
        Но преподобный будто и не заметил мой язвительный тон, ответил совершенно серьезно:
        - Да, - сказал он, - в евангельских текстах содержится много неточностей, это даже Ватикан признаёт. Да и как иначе - ведь писались они спустя едва ли не сто лет после описываемых там событий, и писались не очевидцами, а уже учениками их учеников, причем не на еврейском, а на греческом языке, в котором и понятий-то, ясных для тогдашней Иудеи, не существует. К тому же потом переписывались не раз, что было бы вернее определить словами "безбожно перевирались". Потому истина - за семью печатями; я как раз и пытаюсь ее в меру моих скудных сил воссоздать. Поверь, Диди, и ночь, и мальчик - отнюдь не плод моего разыгравшегося воображения. О мальчике, кстати, вообще особый разговор, и мы, я надеюсь, еще его с тобой продолжим. Боюсь, без него вся наша история пошла бы совсем другим ходом, и уж мы бы, наверняка, не встретились тут с тобой… Ах не хочется сейчас продолжать этот разговор, но мы еще, безусловно, вернемся к нему… Кстати, взгляни на эти письмена…
        Только тут я увидел, что внизу все исписано теми же не поймешь какими буквами, как те, что были на этом желтом языческом поясе нашего кюре.
        - Это, - сказал он, - доставшийся мне лишь крохотный обрывок истины. Я говорю, истины, ибо записано, как показывают исследования, на древнееврейском и в те же времена, когда происходили описываемые события. Кстати, про мальчика там как раз и упомянуто. Да и как же иначе, коли в нем вся соль!
        Я спросил:
        - А почему бы не переписать это все по-христиански, если такая важная истина?
        - Я хотел, - признался отец Беренжер. - И даже писал на сей счет в Ватикан. Однако Его Святейшество воспротивился - дескать, пока не время.
        Интересно, а всем прочим здешним художествам Его Святейшество не воспротивился? Из всего сказанного выходило, что вроде бы нет. И чего, в этом случае, мне, сирому, так уж пугаться?
        Между тем, отец Беренжер сказал:
        - Что-то я немного замерз. - (А надобно сказать, что жара в тот августовский день стояла лютая, и даже в храме было душновато.) - От этих стен тянет холодом. - (Да жар, жар шел от этих прогретых за лето стен!) - Посему, - продолжал он, - не лучше ли нам продолжить наш разговор в ином месте, у меня дома, например? Знаешь, я тут выстроил себе новый дом и полагаю, тебе будет небезынтересно увидеть…
        Я кивнул. На дом его, о котором уже был немало наслышан, действительно, хотелось посмотреть, о каких бы там ужасах, царивших около этого дома, ни говорила моя богобоязненная тетушка. После рогатого к любым ужасам, мне казалось, я уже был готов.
        Мы направились к выходу, но по пути я успел бросить взгляд на другую стену храма. Там была фреска, в содержании которой едва ли кто-нибудь усмотрел бы что-то предосудительное. Просто таким изображениям место не на стене храма, а на картинке из детской книжки.
        По синему морю шел старинный весельный корабль, ярко светило солнце, а на палубе стояла со скорбным лицом женщина, завернутая в черный плащ. Рядом с женщиной в черном стоял мужчина. Судя по лицу, он тоже пребывал в глубокой скорби. Но вот одежда его… Увидь я такую на картинке - не придал бы значения: мало ли что там нарисуют, - однако теперь… Теперь я не знал, о чем и думать. Ибо одежда его была точь-в-точь такая же, как та, в которую был сейчас одет отец Беренжер - такой же синий… халат, не халат… и такой же желтый пояс с загадочными письменами.
        А женщина держала младенца на руках. И это был тот же самый младенец, что и на правой фреске, в том же пестром клетчатом плаще.
        И еще одно я успел рассмотреть. На борту рассекающего волны корабля было написано:
        "ГОЛУБКА"
        И словно эхо откатилось из детства: "Голубка" было имя этому кораблю…
        - И в храме тот же запах, - чувствуешь? - перед тем, как выйти, задумчиво сказал отец Беренжер. - Никак от него не отделаться. Я поначалу думал, свечи мне из Каркассона завезли порченные, недавно новые в Марселе заказал. Нет, все равно пахнет…
        Да не от свечей, не от свечей это пахнет, отец Беренжер! Ни при чем тут свечи, хоть они из Каркассона, хоть из Марселя, хоть бы даже из Эдема самого! Вовсе не свечи тут у вас порченные!..
        И опять ничего такого я ему не сказал.
        - Или, может, от старьевщика? - предположил отец Беренжер, когда мы уже покинули храм и двигались по направлению к дому отца Беренжера.
        Действительно, как раз в эту минуту нам повстречался старьевщик, малозаметный человечек с тележкой, полной самого разного хлама.
        - Старые вещи!.. Принимаю старые вещи!.. - на ходу выкрикивал он.
        Когда мы поравнялись с ним, он приостановился, замолк и посмотрел на нас внимательными, какими-то, пожалуй, слишком выразительными для старьевщика глазами.
        Только вот не пахло от него - что тоже странно для старьевщика - ровно ничем.
        - Нет, не от него, - сказал я.
        - Что-то зачастил к нам в деревню этот старьевщик, - проговорил отец Беренжер, когда мы порядком прошли мимо и сзади уже снова раздавалось: "Старые вещи!… Принимаю старые вещи!.." - И хлам у него, я заметил, всегда один и тот же… Странно… И глаза у него какие - ты заметил?.. Так, значит, говоришь - не от старьевщика запах (что, заметь, тоже несколько необычно)? Откуда же тогда?..
        Я лишь пожал плечами.
        Молчи, молчи-ка лучше, Диди!
        О доме и о дворе отца Беренжера
        Уже на подходе, едва завидев издали дом преподобного, я, со своей мукомольней, со своим неплохим домишком в Шампани, со своими сотнями франков ренты, ощутил, что такое настоящее богатство. В сравнении с этим великолепием, я снова был мальчиком с десятью су в кармане. То был не дом, а, по здешним понятиям, настоящий дворец, окруженный ажурной литой оградой, трехэтажный, с башнями, со шпилями, с огромными окнами, к тому же утопавший в обширном и превосходном парке с бьющими там фонтанами.
        - Нравится? - когда мы подходили к воротам, спросил отец Беренжер.
        "Нравится" - это было не то слово. Нужных слов, чтобы они хоть как-то выразили мое восхищение этим воистину королевским великолепием, я так, сходу и подобрать не мог. Да, по правде, и не успел - у самых ворот вдруг замер в страхе и даже украдкой перекрестился.
        Ибо оттуда, из глубины парка, внезапно послышался страшный вой. Собака не может так выть, как, впрочем, и все, что ходит на четырех ногах по земле Лангедока. Только оборотни так воют. Да еще, пожалуй, сам… не к вечеру он будь помянут… мог так выть?
        Ответом этому вою был донесшийся из того же края парка рык - грозный и еще более пугающий.
        Отец Беренжер лишь улыбнулся:
        - Не бойся, Диди, все это Божьи создания. Видишь ли, я тут у себя решил устроить нечто вроде зверинца. Это гиена перекликается с леопардом, мне их недавно привезли из Африки. Из хищников имеются еще гепард и американский ягуар. Но все они заперты в клетках и ни малейшей опасности не представляют. А их голоса, хоть и могут показаться не самыми благозвучными, но Господь Бог тоже ведь что-то имел в виду, наделяя голосом всякую земную тварь. Так что - вперед! Не робей, мой мальчик.
        Ну, если в клетках… Я, хоть и опасливо, но вошел в парк следом за ним.
        Вдруг уже у самого дома что-то стремительно высунулось из кустов и вцепилось мне в штанину. Я отчаянно заорал, - боюсь, вовсе не тем голосом, каким наделил меня Господь, - и со всей силы стукнул это, высунувшееся, ногой. Оно закудахтало обиженно, - было оно (я мельком все же успел разглядеть) всего лишь большущей птицей, не то какой-то чуднoй цаплей, не то журавлем, - и поспешно спрятало голову назад, в кусты.
        - А это всего-навсего наш Гарун аль Рашид.[37 - Гарун аль Рашид - халиф Багдада, персонаж из "Тысячи и одной ночи", отличавшийся сказочным богатством.] Я так назвал его, поскольку он любит таскать из чужих карманов монетки и уже, должно быть, припрятал где-то тут, в парке, изрядное состояние. Он - марабу, то бишь всего-навсего африканский аист, и бояться его глупо. Он у меня совсем ручной и совершенно ни для кого не опасный. У тебя он тоже только лишь хотел вытащить монетку из кармана, не более. Напрасно ты так перепугался, наш Гарун совсем ручной и любит гостей, особенно тех, у кого звенит в кармане. Хотя я, конечно, должен был тебя предупредить.
        На крыльце нас уже встречала Мари Денарнан - или теперь уже Мари Сонье, иди разбери - хорошо одетая (не то что прежде), расцветшая, улыбающаяся.
        - Долго ты сегодня, - сказала она, обращаясь на "ты" к преподобному. Это меня на миг покоробило: даже при известных мне обстоятельствах было странно, что она, в самом деле, вольна так поступать. - Неужто сегодня у тебя были прихожане?
        - Точнее сказать - прихожанин, - поправил ее отец Беренжер и кивнул в мою сторону: - Ты его что, вправду не узнаёшь?
        Она пригляделась внимательнее и воскликнула:
        - Диди?.. Или нет, теперь ты, должно быть, уже Дидье!.. Боже правый, как изменился, как вымахал! Я его мальчуганом помню, а теперь - настоящий господин!
        Я что-то не очень внятное пробормотал в ответ. Дело тут было вовсе не в повторившемся завывании гиены - просто я не очень-то себе представлял, как должно обращаться (Господи, представить только эдакое!) к законной жене рукоположенного священника - "мадам" или все же "мадемуазель".
        - Распорядись, чтобы прислуга поторопилась накрывать на стол, - сказал ей отец Беренжер. - А, Диди, - обратился он ко мне, - не возражаешь, если мы продолжим наш разговор за трапезой?
        Следовало бы, конечно, сказать, что не так давно я уже плотно отобедал у матушки, но после пережитых страхов язык все еще плохо ворочался, и я лишь кивнул.
        - Да все уже готово, ждет, - ответила Мари. - Я только не знала, что надобно на троих. Не беда, сейчас распоряжусь, чтобы еще принесли приборов.
        - Нет, нет, - остановил ее преподобный супруг, - пожалуй, так и оставь - на двоих. Надеюсь, ты простишь меня, Мари, если я попрошу тебя на сей раз отобедать отдельно - там, наверху, в малой столовой? Нам с Диди предстоит нынче такой разговор, что мне бы хотелось побеседовать с моим гостем наедине.
        С этими словами мы с преподобным прошли в дом, внутри также блиставший великолепием, и по лестнице с перилами из красного дерева поднялись в гостиную на второй этаж. Сама гостиная, хотя стоявший посреди стол был невелик, подавляла своими размерами, тут при желании и сотню человек можно было бы запросто рассадить. Если бы, конечно, столько желающих посетить этот странный дом отыскалось в нашей богобоязненной деревушке.
        - Прости, Диди, - сказал отец Беренжер, - на десять минут оставлю тебя одного. Хочу принять ванную - все надеюсь смыть с себя этот запах.
        Ах, едва ли вы его смоете, отец Беренжер!.. Эта мысль, впрочем, смешалась у меня в голове с другой: у него прямо в доме была ванная! Небось, не хуже, чем в апартаментах парижского "Гранд-отеля"! Что ж удивляться, такой богач мог себе это позволить…
        Пока он отсутствовал, я под вой гиены и рык леопарда, доносившиеся со двора, стал разглядывать убранство стола. На его белоснежной скатерти стояли старинного вида бутылки с винами, аккуратно были разложены бесчисленные серебряные приборы, - о назначении некоторых я имел лишь самое смутное представление, - и фарфоровая посуда была под стать: такую не стыдно выставить и на столе у какого-нибудь владетельного князя. Не это великолепие меня удивило, а те яства, что находились на столе. Помимо омаров и каких-то пучивших на меня глаза каракатиц, я обнаружил немало и мясных блюд. А была, надобно сказать, Божья Пятница, то есть постный день. Не великий, конечно, пост - пятничный, и в деревне его нарушают почти все, моя матушка, к примеру, - но чтобы его нарушал также и кюре - это все-таки, по моему разумению, было слишком. Впрочем, одна надежда - быть может, скоромное поставлено тут для Мари, чье место я занял. А вот пристало ли в постные дни потреблять скоромное женам священников - это иди знай, если само понятие такое, как жена священника едва ли кто в здравом рассудке может себе вообразить. Спросишь у
кого - засмеют. Даже вообразить такое - это, пожалуй, будет похуже, чем оскоромиться хоть бы и в самый Великий Пост.
        За этими мыслями и застал меня отец Беренжер, через несколько минут снова появившийся в гостиной. Теперь одет он был в какую-то хламиду, подобную (прости, Боже, за такое сравнение!) Христовой, что Господь наш, как это повсюду изображено, надел во время Тайной Вечери, только пояс свой странный с каббалистическими письменами кюре на себе оставил. И благоухал он теперь самым наипарижским одеколоном, однако… Однако того, что к запаху одеколона примешивался еще и тот, земляной запах - этого только напрочь лишенный обоняния не сумел бы уловить, а я, хвала Господу, покуда еще не лишился этого чувства.
        - И все равно, по-моему, пахнет, - поморщился отец Беренжер. - Даже ванна не помогает.
        - Может быть, от зверинца вашего, - зачем-то сказал я. Просто с первого мига невзлюбил я этот его зверинец. Ну зачем, скажите на милость, зверинец с такими чудищами нужен кюре, если он, готовясь к потопу, не собирается отплыть вместе с ними на ковчеге?
        Хотя пахло - уж это я точно мог сказать - совсем даже не от зверинца.
        И отец Беренжер о том же:
        - Нет, мой мальчик. Прежде я тоже так думал, даже все окна в доме закрытыми держал, но не помогло. Так что - нет, нет, не оттуда.
        Неужели до сих пор еще не догадался? Когда же он догадается-то наконец?
        - Ладно, что поделаешь, попытаемся не обращать внимания, - сказал кюре, садясь за стол. - И продолжал: - Итак, если не возражаешь, за трапезой вернемся к нашему разговору. - С этими словами он, словно забыв, что день для него постный, налил себе вина и наколол на серебряную вилку кружочек мясной колбасы.
        Вероятно, взгляд у меня при этом был достаточно красноречив, ибо преподобный тут же сказал:
        - Ты, наверно, опасаешься, что я оскоромлюсь? В этой связи говорю тебе заранее, что у меня имеется разрешение от кардинала на сей счет.
        "Хорошо еще, Его Святейшество не стал обременять себя такими мелочами", - подумал я. Да и из всего, что я повидал за нынешний вечер, этот грех, по моему разумению, был наименьшим из всех.
        - Мне было разрешено в связи со слабостью здоровья, - прибавил отец Беренжер. - Нет, нет, - предвосхитил он мой уже повисший на языке вопрос, - дело не в физическом здоровье, оно у меня - грех жаловаться. Просто… - это он добавил уже вполголоса, - у бедняжки Мари все еще нет детей, при том, что прошло уже больше двух лет, и этим даже Его Святейшество весьма обеспокоен.
        Вот это да! Я не ослышался? Его Святейшество обеспокоен тем, что у католического кюре нет детей! Ну а запахом, запахом, что исходит от вас - этим запахом никто там, в Риме, не обеспокоен?!
        - Это, должно быть, несколько ("несколько"! - и выбрали же вы словечко, отец Беренжер!) странно звучит, - продолжал он, - но в Ватикане действительно весьма озабочены сим обстоятельством. Там не хотят пресечения моего рода… Причины, я надеюсь, ты и сам поймешь в ходе нашего дальнейшего разговора… Однако, - наливая в бокалы вино, добавил преподобный, - боюсь, дело тут вовсе не в моих постах, а просто бедняжка Мари, видимо, от природы бесплодна, так уж случается, и тут со временем все равно придется что-то весьма радикально решать…
        Чтобы не казаться мальчишкой, я отпил из бокала вино, оказавшееся терпким и очень крепким, сразу оно ударило в голову, несколько раскрепостило язык, и потому я, уже меньше робея, спросил:
        - Это как?
        - Ну, к примеру, - сказал преподобный, - так же, как это было решено Ватиканом вскоре после окончания Тридцатилетней войны. Эта страшнейшая война, да будет тебе известно, унесла треть населения Европы, а Германские княжества - так просто ополовинила. И, дабы поднять народонаселение, тогдашний папа, - кажется, то был Климент, не то Десятый, не то Одиннадцатый, - этот папа своим эдиктом разрешил мужчинам в католических странах при условии бесплодия супруги брать себе вторую, а в случае такой же неудачи - и третью, и четвертую жену.
        - Как в Турции? - спросил я (вино в голове уже хорошо бродило.)
        - А почему бы и нет? - ответил отец Беренжер. - Тот папа был не столько догматиком, сколько разумным человеком, и понимал, что если выродится паства, то и церковные догмы воспринимать будет некому. Кстати, и давний прародитель всех, исповедующих Единого Бога, Иаков также имел двух жен, дочерей Лавановых, Лию и Рахиль, да к тому же двух наложниц, Зелфу и Валлу, кои вчетвером родили ему дочь и двенадцать сыновей, продолжателей рода. Благодаря чему единобожие до сих пор во здравии пребывает на земле. Так что, если Его Святейшество пожелает воспользоваться этими прецедентами… а почему бы, кстати, и нет, в моем случае я не к тому вижу никаких оснований…
        Даже выпитое вино не помешало мне внутренне содрогнуться. Неужто права моя тетушка Катрин, и наш кюре, подобно турецкому султану, заведет себе целый гарем? Да еще с ведома не больше не меньше, как самого Его Святейшества!..
        Ах, если б, если б я в ту минуту еще и знал, как они там столь радикально все решат! Быть может, тем бы наш разговор и кончился - глядишь, просто выплеснул бы это вино ему в лицо…
        - Впрочем, - уже несколько веселее сказал отец Беренжер, проглотив кружок колбасы и запив его большим бокалом вина, - я вполне доволен этому послаблению. Я имею в виду - насчет поста. Советую, кстати, и тебе попробовать - замечательная колбаса, мне ее поставляют из Гамбурга каждую неделю, говорят, при ее изготовлении используются какие-то там особые травы, способствующие плодовитости… Хотя тебе еще рановато о таком думать, да и, по-моему, это чистый вздор!.. Что же касается меня, то я всегда придерживался известного мнения: не то грешно, что входит в уста, а грешно то, что из уст исходит. Так что угощайся, Диди, а заодно и приступим к нашей беседе.
        О том, что в тот вечер исходило из уст отца Беренжера
        …я говорю: песнь моя о Царе; язык мой - трость скорописца.
        Псалтирь (44:2)
        Он довольно долго собирался с мыслями, наконец проговорил:
        - …Все, право же, настолько запутано…Начну, посему, с присказки. Великий Микеланджело, - слыхал такое имя? - заполучив глыбу мрамора и не зная, с чего ему приступить к работе, начал вырубать статую с большого пальца правой ноги. В результате из-под гениального кресала художника вышел его грандиозный Давид (возможно, когда-нибудь еще удостоверишься сам, насколько прекрасно это творение!), хотя, видит Бог, начинал не с самого главного, ради чего задумывал столь величественную скульптуру. Последуем же и мы его примеру: с чего бы мы ни надумали начать - с Божьей помощью, рано или поздно что-нибудь целое да изваяется… А пожалуй, даже лучше будет, если начнешь ты сам. Ты уже видел сегодня много такого, что, наверняка, показалось тебе довольно странным. Давай же, Диди, задавай любые вопросы - так мы, полагаю, быстрее к чему-нибудь продвинемся. Ну же, я слушаю тебя. Не бойся, давай!
        Господи, да все, все мне казалось странным! Включая запах этот, что шел от господина кюре, - но не с этого же, право, начинать свои вопросы!
        Поэтому, чуть подумав, я начал с самого, как мне казалось, безобидного, к тому же сидевшему во мне еще со времени нашей поездки в Париж.
        - "Голубка"… - сказал я. - Что это за корабль, кто и куда на нем плыл?
        - М-да, - вздохнул отец Беренжер, - боюсь, ты начал не с пальца ноги, а с самой что ни есть головы. Похоже, я поторопился, предлагая тебе это. Давай-ка, в отличие от Микеланджело, сделаем еще одну попытку.
        - Ну тогда, - сказал я (изрядно бродившее во мне вино способствовало смелости), - расскажите про "Черную Мадонну". Вы говорили, что вовсе она и не Мадонна; кто же она, в таком случае?
        - А чье, по-твоему, изваяние следует ставить в храме, носящем имя Марии Магдалины? - ответил преподобный вопросом на вопрос.
        - Ее, надо полагать, Марии Магдалины, и следует, - промямлил я.
        - Именно, - согласился кюре. - "Черная Мадонна" - это ее статуя, а вовсе не Богоматери, кою, по продолжающей существовать традиции, ваяли из белого мрамора… Да, именно статуя Магдалины и стоит в моем храме… И кем же она, по-твоему, была, эта Мария Магдалина?
        - По-моему, грешной блудницей, прощенной нашим Господом.
        - А это уже ты, мой мальчик, - сказал отец Беренжер, - пребываешь в плену у сплетни, хотя и весьма распространенной, но и весьма поздней, к тому же не известно (ах, нет, почти что известно!) кем придуманной. Да, некая прощенная блудница, действительно, присутствует в текстах Святого Писания, но там едва ли мы уловим хотя бы намек на то, что это в точности Мария Магдалина. Да и было бы довольно странно, если бы это впрямь была она.
        - Отчего же? - возразил я чуть заплетающимся после второго бокала языком (но надо же было показать, что я уже - вполне мужчина). - Ведь Спаситель наш благотерпив и всепрощающ. Почему же Он, вы думаете, не мог возвысить даже самую падшую?
        - Да мог Он, все Он мог! - нетерпеливо оборвал меня отец Беренжер. - Только прозвище это - Магдалина - оно, по-твоему, откуда взялось?
        В ответ я лишь пожал плечами: мало ли на свете прозвищ всяческих.
        - Оно происходит, - самому же себе ответил преподобный, - от наименования башни, стоявшей у Иерусалимского храма и почитаемой всеми иудеями, из которых, между прочим, и вышел наш Спаситель. "Магдала" называлась эта башня. По-нашему - что-то вроде "священная". И если вернуться к Марии Магдалине и к этой басне о блуднице - то получается "священная блудница", - не слишком ли смело звучит? Кстати, храмы, посвященные Марии Магдалине, на заре христианства строили во множестве, больше, чем любому из Христовых апостолов. Это сейчас остался едва ли не последний, у нас, в Ренн-лё-Шато, остальные порушили (почему - о том еще с тобой, может, поговорим), - но когда-то таковым был едва ли не каждый второй храм, воздвигнутый в Европе, особенно тут, в Лангедоке. Хороша блудница, если ей - такое почитание. Добавлю, что даже собор Парижской Богоматери, который ты видел, первоначально тоже именовался собором Марии Магдалины, тому сохранилась куча свидетельств, лишь спустя века он сменил свое имя, тогда же, когда эту басню насчет того, что она и была той самой блудницей, злонамеренно пустили гулять по свету! -
Разгоряченный, отец Беренжер выпил еще бокал вина и спросил уже несколько спокойнее: - Ну, так кем же она могла приходиться нашему Спасителю, эта самая Мария Магдалина, если повсюду ей некогда была оказана такая честь?
        - Неужто… сестрой?.. - уже совсем плохо слушавшимся языком выговорил я, ведь выпил вина уже и до того, за обедом у матушки.
        - Насчет Его сестры нигде никаких упоминаний нет, - сказал кюре. - Брат - действительно, был. По имени Иаков. Это его изображение ты и видел на палубе "Голубки", но никакой сестры, судя по всему, не было.
        - Так - кем же тогда?..
        - А кто, по-твоему, - опять вопросом на вопрос ответил отец Беренжер, - мог отирать Ему ноги своими волосами при въезде в Иерусалим? Про кого Он мог, согласно имеющимся у меня древнейшим спискам Евангелия, говорить, что "любит ее более всех остальных учеников Своих"? Кто, наконец, мог скорбеть по Нему так, что ее потом ваяли черной, во ознаменование этой скорби? Кто, говори!
        - Неужели… - Я едва нашел в себе силы выговорить такое - и, видит Бог, не только из-за выпитого вина. - Неужели… женой?..
        - Наконец-то! - воскликнул преподобный.
        - Но… - нашел силы проговорить я, - нигде в Писании не сказано, что Он был женат…
        - А где-нибудь там сказано, что он не был женат?!.. Да могли они, как ты думаешь, в Иудеи допустить, чтобы пресекся славный род царя Давида?.. Кстати, согласно Библии, именно Давиду при въезде в Иерусалим жена его также отирала ноги своими власами. Таков был иудейский обычай, если женщина уже носит ребенка под сердцем…
        Трезвый человек, к тому же страшащийся гнева Божия, наверно, в отличие от меня, тут сразу бы и ушел, плюя через левое плечо в очи нечистому, сподобившему его опоганить слух слушанием подобных речей, ушел бы со словами: "Чур меня! Чур!", - но я размяк настолько, что уже едва ли не готов был поверить разговорившемуся кюре. И даже (прости, Господи, мой грех!) подумал - де, так ли уж страшно, что Его Святейшество дозволил женится нашему кюре, если Сам Спаситель наш, если даже Сам Спаситель…
        - И тот младенец в клетчатом?.. - прошевелил я языком и выпил еще вина - просто от бессилия противиться… нет, не вину, а тому, что сейчас услышал.
        Где-то вдали гиена перекликалась с леопардом, и тоже откуда-то издалека в меня продолжали вкрадываться слова отца Беренжера:
        - Видишь, ты и сам начинаешь догадываться… Да, род Давидов не пресекся. Мальчик сей отплыл на "Голубке" в римскую провинцию Галлию вместе с матерью своей Магдалиной и дядей своим Иаковом. И позже там, в Галлии, положил начало славному роду Меровингов, продолжателей рода Давида и Самого Спасителя нашего…
        Последующие слова преподобного входили в мой помутненный разум уже лишь урывками:
        "…деспозины - так принято именовать потомков Спасителя…"
        "…и мог ли Римский престол, основанный всего лишь людьми, мириться с тем, что Галлией правят богорожденные деспозины?.."
        "…но коварный Пипин сверг последнего из благородных Меровингов, и распылилось богорожденное потомство по свету всему…"
        "…Но оставались катары, знавшие Истину… И затем тамплиеры, восстановившие ее и запечатлевшие эту Истину в своих свитках…"
        "…и не исчезнет святое семя Грааля, не исчезнет до тех пор, покуда…"
        - …Покуда? - из последних сил шевельнул я совсем уже неподатливым языком.
        - …покуда… - повторил отец Беренжер, однако на том слове сразу же и умолк, потому что в этот самый миг в гостиную вошла Мари Денарнан… или (как там бишь нынче-то ее?)… мадам Сонье, так все же, наверно?
        - Ты совсем напоил нашего Диди, - сказала она. - Смотри, он уже головку не держит. И время уже какое! Что его матушка скажет! И так уже про тебя на всю деревню чешут языками - мало тебе? Хочешь, чтобы еще раззвонили, что кюре прихожан спаивает?.. Хватит! И пусть его Жюль доведет до дому, а то он, того и гляди…
        - Да, - подумал я, насколько вообще был способен думать, - пора бы уже… К черту (прости, Господи!) от этого зловонного запаха, от этих речей, - надо же было, Диди (гореть за то тебе, видно, в аду!), надо же было тебе их слушать!..
        Вот насчет Жюля, их слуги, - это Мари верно придумала. Ноги-то - словно не свои. Не ровен час, так и слягу у них возле крыльца, за ночь этот их Гарун (как там бишь его?), поди, глаза выклюет…
        Не помню, как Жюль меня довел. Матушка, когда я вошел в дом, даже и отчитывать не стала. Весь этот день она уже вела себя со мной не как с "котенком Диди", а как с господином Риве, совладельцем мукомольни в Шампани, имеющим солидную ренту и по праву загулявшим по приезде домой. Сказала, что мне постелено в спальне, и только добавила перед тем, как оставить меня одного, что лучше бы мне не знаться с этим сумасшедшим кюре, не доведет он до добра.
        Под утро проснулся с тяжелой, хотя не совсем еще трезвой головой, и в страждущей с похмелья голове беспорядочно закружилось то, что слышал от отца Беренжера давеча.
        "…Черная Мадонна…", "…коварный Пипин сверг последнего из Меровингов…", "…Не исчезнет семя Грааля до тех пор, покуда…"
        Господи, но если, - а так оно по всему получалось, - если наш преподобный - потомок этих самых Меровингов, то тогда выходит… Выходит - кто же он тогда?
        И уже из подступающего опять сна прозвучало голосом отца Беренжера:
        - Ты сказал…
        Натали
        За время моего отсутствия домишко наш в Ренн-лё-Шато совсем пришел в негодность. Три дня кряду я с утра до вечера, латал прохудившуюся крышу, латал дыры в печных трубах, смазывал двери, поправлял крыльцо. За этими занятиями даже про то, о чем недавно говорили с отцом Беренжером, вспоминать было некогда.
        И тетушка Катрин, зайдя к нам через два дня, на сей раз ни словом не обмолвилась о преподобном, хотя прежде честить его на чем свет стоит было у нее чуть ли не единственной темой для разговоров. Даже когда я между делом что-то малозначительное спросил у нее о нем, она, будто не расслышав, мигом переключилась на свою расчудесную коровенку бургундской породы, которую где-то приобрела вчера утром: и раскрасавица какая, рыженькая в пятнышках, и умница, и молока дает - о-го-го! Отца Беренжера с его причудами для нее будто бы больше не существовало. Ну а уж про коровенку мне и вовсе не интересно да и недосуг было слушать - работа по дому отнимала все время и внимание.
        Матушка моя нарадоваться не могла: в доме наконец-то появился настоящий мужчина. Такому бы красавчику да жениться еще!.. Только вот с невестами у нас тут в Ренн-лё-Шато… Соседская Натали, к примеру, всем вроде хороша, красавица, какой нигде не сыскать… Да, к сожалению, бедна. Совсем плохо сейчас пошли дела у вдовы Матье. В долгу как в шелку, недавно вон дом заложила… Так что придется мне, как видно, там, у себя в Шампани…
        Я не в первый раз вспомнил красавицу Натали. Да если б она только согласилась!.. Хоть бесприданницей, хоть даже с долгами госпожи Матье!.. Как-никак я сам теперь человек не нищий… Думать не желал про всех этих толстушек из Шампани! "Ах, если бы, если бы вправду - Натали!" - после матушкиных слов не переставал думать я. Это имя мелодичным колокольчиком звенело во мне, пока я, не покладая рук, делал все работы по дому.
        В отношении работы торопливость моя оказалась не напрасной. На третий день из Шампани пришло письмо от старика Пьера Луазье, моего компаньона по мукомольне. Письмо это было послано сразу же вслед за мной. Оказывается, прямо-таки в день моего отъезда старик Луазье свалился с каких-то подмостков и переломал себе обе ноги. А поскольку без хозяина, беспрерывно приглядывающего за всем, любое дело тут же захиреет, он слезно просил меня как можно скорей возвращаться назад.
        Так что, как матушка ни печалилась, было решено, что уже завтра мне следует туда возвращаться.
        Накануне, поздно вечером, когда матушка уже спала, а я только собирался ложиться, в окно мое кто-то вдруг тихонько постучал.
        Я выглянул. О, Боже, то была Натали Матье! С бьющимся сердцем я выбежал из дома.
        - Простите меня, господин Риве… - когда я выбежал, тихо сказала она.
        Господи, уж кто-кто - а она могла бы так ко мне и не обращаться, как-никак выросли по соседству.
        - Называйте… Называй меня просто Дидье, - смущенно сказал я.
        - Да, да, хорошо… Только прошу вас, Дидье, выйдем сначала со двора, я боюсь, госпожа Риве может проснуться… Осторожнее, тут у вас куст, я только что зацепилась… - С этими словами она взяла меня за руку.
        Как у меня затрепетало все внутри - словно к самоей душе было это прикосновение!
        - Дидье, - после того, как мы отошли от калитки, продолжала она. - Не знаю, говорили вам или нет… Дела наши - хуже некуда. Покойный отец оставил много долгов, и теперь наш дом с хозяйством должен пойти с молотка, а мы с матушкой вынуждены будем оказаться на улице. Я уж у кого только ни пыталась одолжить денег, но вы же знаете нашу деревню… Я слышала, что вы получили наследство, и поэтому… Только ради Господа Бога простите меня!..
        Да за что, за что тут прощать?!.. Какая кожа у нее была при свете луны! А эти зеленые глаза, полные мольбы! Боже, какие, право, глаза!
        Я спросил:
        - Сколько вам… сколько тебе надо?
        Оказалось, для погашения самых срочных долгов - четыреста франков.
        - Я, правда, не скоро смогу вернуть, - прибавила она, - но, поверьте мне - непременно, со временем…
        Да о чем тут говорить! И из-за этого выставлять людей на улицу! У меня было с собой целых семьсот франков. Ни слова больше не говоря, я стремительно сбегал домой и вынес эти злосчастные четыре сотни.
        Как сладостно было чувствовать себя ее спасителем, когда протягивал ей эти бумажки!
        - Вы… Ты говорила - самые срочные долги, - сказал я, оборвав поток ее благодарностей. - А других много?
        - Да, - с горечью призналась Натали. - Еще больше двух тысяч. Но их можно заплатить через год… - Она чуть не расплакалась. - Правда, я и сама не знаю, как мы…
        Вот чего я от себя не ожидал - это такой решительности. Перебив ее сказал:
        - Знаешь что, Натали. Тебе не придется их платить.
        Разумеется, она не поняла.
        - Как это?.. Кому же тогда платить?
        - А вот так! - с той же решительностью сказал я. - Их платить - мне.
        - Вам?.. Тебе?.. С чего это вдруг?.. Почему - вам?..
        - Да потому, - выпалил я, - что - это супругу надо платить по долгам своей жены!.. Деньги эти - ерунда, уж за два-то года как-нибудь соберу… Натали, скажи, ты согласна выйти за меня замуж?
        - Вы?.. Ты мне предложение делаешь, Диди?
        - Ну а что же еще? Конечно! Скажи только прямо сейчас - ты согласна стать моей женой?! Ты любишь меня?!
        Наши губы как-то сами собой слились в поцелуе… Ах, как сладостен был этот поцелуй под луной! Как сердце ее билось совсем рядышком с моим! Какая упругая была ее грудь, прижавшаяся к моей груди! И ее руки, обхвативши мою шею, - как нежны они были!
        - Я согласна… - тихо прошептала она. - Я люблю, да, я люблю тебя, Диди..
        И долго мы еще так стояли под луной, прижавшись друг к другу…
        Перед расставанием я объяснил ей, что завтра должен уехать в Шампань. Но это едва ли слишком надолго - месяца на три, ну, от силы на четыре, покуда мой компаньон по мукомольне снова не встанет на ноги, а он, Пьер Луазье, старикан, несмотря на возраст, весьма крепкий, так что, может, даже и меньше трех месяцев пройдет.
        - Ты будешь меня ждать? - спросил я.
        И услышал в ответ:
        - Ну а как же, Диди, ведь ты мой муж…
        И был еще один, прощальный поцелуй, самый жаркий за время этой встречи…
        Уже на следующий день, в поезде на пути в Шампань, наш недавний разговор с Беренжером Сонье будет вспоминаться мне из такой дали, словно он происходил много-много лет назад, и под стук колес я буду повторять про себя только это: "Я согласна…", "Я люблю, да, я люблю тебя, Диди…", "…ведь ты мой муж…" И буду вспоминать эту луну и этот взгляд Натали, брошенный мне на прощание…
        6
        Нет, милая Натали, ты не станешь моей женой. Спустя два месяца после моего отъезда в Шампань ты выйдешь замуж за отца Беренжера. Снова же не без разрешения, идущего, надо думать, из самого Ватикана. Ты никогда не станешь мадам Риве, ты будешь… ах, и на язык-то не ложиться… второй мадам Сонье, - так, что ли, надобно будет отныне тебя называть?
        И мадам Сонье первая будет как ни в чем не бывало, улыбаясь, стоять в храме Марии Магдалины чуть позади вас, пока аббат будет частить на своей латыни, а рогатая тень скалиться вам со стены. И даже, говорят, моя богобоязненная тетушка Катрин, говорят, во время этого странного венчания посетит сей храм. И тоже будет стоять, и будет улыбаться - больше, возможно, думая о расчудесной коровенке своей. И даже прадедушку Анри с собой прихватит, который по окончании обряда подпрыгнет на своих копытцах и воскликнет радостно: "Настоящий говньюк!"
        И ты будешь рожать отцу Беренжеру детей-деспозинов, моя (ах, нет, уже не моя!) Натали. Однако дети твои будут умирать во младенчестве один за другим, словно этот могильный запах, стоящий в доме у преподобного, будет звать их в могилу еще из твоего чрева. И это ты собственным руками отстреляешь из ружья всех гиен и ягуаров в его зверинце перед тем как усадить на этот странный трон его гниющий прах…
        Что касается меня, то я так никогда и не женюсь. И моя обеспокоенная этим матушка, покуда жива, будет все меня с надеждой спрашивать: "Ну когда, когда же ты наконец?.." - и будет получать один и тот же ответ: "Дел невпроворот. Подожди - когда-нибудь…"
        А потом и вовсе жизнь моя изогнется так, что помышлять о какой-либо женитьбе смог бы только умалишенный. Но и тогда я буду вспоминать тебя, моя (моя! моя!) Натали. И ту ночь под луной, и тот наш поцелуй, и твои слова: "Я люблю, да, я люблю тебя, Диди…"
        Сейчас, когда мне 99, особенно близко вспоминается это. Ибо круг мой уже почти замкнулся, и поскольку круг есть круг, то я не удаляюсь от тебя, а, напротив, и ты сама, и та ночь, и те твои слова - все становится ближе и ближе с каждым моим шагом…
        А насчет обещанного матушке в далеком отсюда Лангедоке "когда-нибудь"… Когда-нибудь кто-то позвонит ко мне в дверь, почтальон с пенсией или уборщица за рублем, или пионеры за макулатурой, или та же Роза Вениаминовна, желая проведать, - и попросту никто не откроет им на звонок.
        Вот и все мое нынешнее "когда-нибудь"…
        Бумажное эхо
        РЕНН-ЛЁ-ШАТО,
        ПРИХОЖАНКЕ КАТРИН ГОТЬЕ
        Дочь моя.
        До меня доходят слухи, что ты беспрестанно, к тому же прилюдно предаешь хуле вашего приходского священника, Божьего пастыря отца Беренжера Сонье. Дело ли сие для добропорядочной мирянки?
        …В отношении же, как тебе кажется, странностей в некоторых деяниях упомянутого кюре Сонье, скажу тебе, дочь моя, лишь одно: чаще воздавай молитвы Господу нашему, а не ищи соломицу в чужом глазу. Ибо произносимая тобою хула на отца Церкви происходит лишь от твоей неумеримой гордыни, ибо, по-твоему, ты смыслишь в промысле Божиим больше, нежели сама Церковь.
        За каковую гордыню и налагаю на тебя епитимью, а именно: по утрам читать коленопреклоненно "Символ Веры" (9 раз), "Молитву Господню" (3 раза), Молитву Святого Августина (12 раз); а ежевечерне, перед отходом ко сну, - Молитву Святого Франциска (6 раз), Молитву Святого Мартина (6 раз) и "Символ Веры" (9 раз).
        …а также, узнав, что пала твоя корова, и сочувствуя твоей нужде, дарую тебе (ибо Церковь должна помогать в нужде добропорядочным прихожанам) корову из монастырского стада, о чем настоятель монастыря уже получил от меня благословение. О том, какая корова тебе надобна, можешь сама написать его преподобию настоятелю…
        Епископ Каркассонский ***

* * *
        ПАРИЖ,
        ЕГО ПРЕОСВЯЩЕНСТВУ
        КАРДИНАЛУ ДЕ ***
        Монсеньор.
        Сообщаю Вам, что супруга моя Мари Сонье, как установили медики, к деторождению не способна. В этой связи, дабы не пресекся род деспозинов, прошу Вашего содействия, дабы я мог получить от Ватикана соизволение на второй брак.
        В оправдание свое хочу привести…
        (Далее на целую страницу следует перечень прецедентов со ссылками на папские эдикты и на Святое писание.)
        …Также сообщаю Вашему преосвященству, что тех 10 000 франков, которые поступили мне на восстановление храма Марии Магдалины в Ренн-лё-Шато, далеко не достаточно для придания ему того вида, что я намеревался ему придать. Боюсь, эту сумму придется, как минимум, удвоить…
        кюре Беренжер Сонье

* * *
        НАСТОЯТЕЛЮ МОНАСТЫРЯ
        СВЯТОГО ВИКТОРИАНА-СТРАСТОТЕРПЦА
        АББАТУ ***
        …что касается коровы, обещанной мне монсеньором епископом из монастырского стада, то довожу до сведения Вашего преподобия, что корова мне желательна бургундской породы, поскольку такая, я слышала, дает больше молока.
        Хорошо бы рыженькую в пятнашках, как та, что у меня прежде была…
        Прихожанка Катрин Готье

* * *
        РИМ, ВАТИКАН,
        КАРДИНАЛУ БОТТИНИ
        …кое письмо ко мне того же кюре Беренжера Сонье Вам пересылаю…
        …Что касается меня, то при всей моей некогда увлеченности идеей деспозинства, должен признаться Вам, что от причуд упомянутого кюре в последнее время преизрядно устал. Не кажется ли вам, что мы в некоей степени участвуем в каком-то ярмарочном балагане? Чего стоят одни эти его женитьбы с соблаговоления Ватикана! Расходы же его - просто мотовство. Злые языки говорят, что изрядную долю средств, присланных ему Римом на реставрацию храма, он пустил на приобретение зверинца в своем парке. А художества его на стенах храма коробят даже меня, привычного ко многому, - чего же ждать в таком случае от простых прихожан?..
        Впрочем, тут я, быть может, вторгаюсь не в свою епархию, поскольку судьба оного Сонье отныне всецело в руках Его Святейшества…
        Мне бы лишь старость мою скоротать без мук - и то бы хвала Господу.
        Снадобье, присланное мне Вами из Рима на прошлой неделе, должен сказать, хоть и приносит некоторое облегчение, но, увы, облегчение слишком недолгое. Поэтому мазь, присланная Вами прежде… (Еще на полстраницы рассуждения о мазях и снадобьях).
        Ваш
        кардинал де ***

* * *
        ПАРИЖ,
        КАРДИНАЛУ ДЕ ***
        …Сказать, что перечисленные Вами причуды кюре Сонье мне не по душе - это значило бы отозваться о них с чрезмерной мягкостью.
        Тем не менее, папа Лев (ах, не без нашей ли с Вами помощи?) проникся чувством вины Ватикана перед деспозинами слишком глубоко, и едва ли стоит даже пытаться повернуть Его с этого пути.
        В конце концов, действительно, казна Ватикана от прихотей нашего кюре едва ли слишком оскудеет. Что же касается его причуд, то я (увы!) за свою, быть может, излишне долгую жизнь видывал много самых невообразимых причуд, в том числе и среди тех, кому по долгу надлежит вести за собой паству. Одной такой причудой больше, одной меньше - меня это на старости лет уже едва ли сможет удивить.
        Куда более, право, меня беспокоит Ваше, насколько я понимаю, все ухудшающееся здоровье. И в этой связи…
        (Далее на много страниц следует целый трактат о новых методах лечения всевозможных болезней.)
        За сим всегда Ваш
        кардинал Боттини

* * *
        ВОЕННОМУ АТТАШЕ ГЕРМАНСКОЙ
        ИМПЕРИИ В ПАРИЖЕ,
        ГРАФУ ФОН ***
        Перехваченная мною переписка двух кардиналов (копии писем прилагаю) со всей очевидностью дает понять, что некий католический кюре Сонье имеет нечто, позволяющее ему шантажировать Ватикан.
        Как известно, Ватикан сказочно богат, посему, располагая тем же, чем упомянутый Сонье, полагаю, мы могли бы решить некоторые финансовые вопросы, в том числе по совершенствованию системы вооружений.
        Прежде, чем заслать в деревню Ренн-лё-Шато, где находится кюре Сонье, своего агента, хотел бы все же узнать (возможно, следовало бы расспросить бездельников-профессоров в Берлине или в Геттингене), что такое "деспозинство", обо, похоже, в этом ключ к разгадке тайны.
        Сообщаю также Вашему превосходительству, что Ваше предыдущее задание выполнено, и нежелательные для Германии объекты за номерами "4" и "7" устранены. По версии парижской полиции - убиты с целью ограбления. Оплата этой услуги составила:
        - непосредственным исполнителям - 500 франков;
        - "свидетелям" - 40 франков;
        - префекту парижской полиции, его превосходительству графу де *** (в очередной раз под видом проигрыша в покер) - 2000 франков.
        Итого 2540 франков возмещения надеюсь получить от Вашего превосходительства вместе с жалованием до конца нынешнего месяца
        Верный Германии и Кайзеру,
        "Зигфрид"

* * *
        Лист бумаги, плотно исписанный мелкими циферками:
        22 17
        54 67 03 78 42 45 11
        77 31 15 54 55 98 04 73 12
        51 44 68 90 12 23 07 18 33 21 28 77 15 94…
        (Далее до конца листа следует такая же непонятная цифирь.)
        Лист подшит к двум машинописным страницам, вверху первой из которых значится:
        "РАСШИФРОВАНО И РАСШИФРОВКА ПЕРЕВЕДЕНА С ИСПАНСКОГО 2-М ОТДЕЛОМ КРИПТОГРАФИИ НКВД".
        За сим следует текст:
        МАДРИД
        КОМАНДОРУ ОРДЕНА
        ДОНУ ВАЛЕНСИО ГАНСАЛЕСУ
        Мессир.
        По моим сведениям, почерпнутым из переписки двух кардиналов, за коей мне велено наблюдать, известная Вам великая и не желательная для распространения Тайна - Тайна деспозинов и проч., Тайна, во имя которой и существует наш Орден, - по воле случая и усилиями некоего сельского кюре Беренжера Сонье выбралась-таки на свет, что, вдобавок, покровительствуется самим Ватиканом и непосредственно папой Львом XIII.
        Можно почти не сомневаться, что сей Беренжер Сонье, будучи потомком Меровингов (как мною установлено), действительно относится к числу деспозинов.
        Мой человек, под видом старьевщика заехавший в лангедокскую деревню Ренн-лё-Шато, сообщает, что пока этого кюре в деревне воспринимают как умалишенного или как замшелого грешника, но отнюдь не как того, кем он является на самом деле. Подобно своим давним предкам времен Давида, он ведет образ жизни, подходящий более восточному царьку, нежели добропорядочному католическому кюре. С попустительства Церкви ухитрился завести двух жен(!!!), живет в праздности и роскоши, выстроил себе великолепный дом, даже завел собственный зверинец.
        Я был бы не столь обеспокоен всеми этими обстоятельствами, - ибо Ватикан умеет хранить свои тайны, а жители Ренн-лё-Шато полные олухи и едва ли дойдут своим умом до того, что имеет место в действительности, - если бы в эту Тайну не был, как я предполагаю, посвящен еще один человек, уроженец той же деревни…
        (Вот наконец ты и появился, Диди!.. О, Боже, Боже, не с этого ли листа берут начало все твои дальнейшие, самые адские муки?!)
        …по имени Дидье Риве…
        Бедный, бедный Диди! Вот ты и приколот к этим листкам, к своей мало кому известной Голгофе! Ты еще ничего не ведаешь, дурачок Диди, а для тебя уже началась совсем иная история - твое неминуемое, как неминуемо жизнь завершается смертью, сошествие во Ад.
        ЧАСТЬ II
        АД - ЧИСТИЛИЩЕ - РАЙ
        V
        О папках, о моем прижизненном переселении в Рай, а также о моих друзьях Пьере и Поле
        Папки
        …Вот ты и попался, Диди, вот ты и распят на этом листке, приколот к нему, как прикалывают булавкой бабочку в энтомологической коллекции, на этой булавке тебе и досыхать, пока, пройдя через свой Ад и свое Чистилище, не обретешь свой Рай, в котором уж досохнешь вовсе.
        Тут они, эти папки с пожелтевшими, как ты сам, от времени бумагами - пылятся на полке в твоем мизерном четырнадцатиметровом Раю. Скоро ты будешь целиком измерен и взвешен. Разве только не расчленен сразу же.[38 - "Измерен, взвешен, разделен" - так прочитал библейский пророк Даниил загадочную надпись "Мене, текел, упарсин", зажегшуюся на стене огненную надпись на пиру у Валтасара.]
        Ну, давай же, не бойся, нечего тебе уже бояться! Вот эту папку, сдув с нее пыль, открывай посередке и читай. Здесь ты наконец появляешься во живе, хотя тут совсем еще крохотен, не многим больше микробной нонпарельной запятой.
        Вон, еще две папки под первой. Ты еще разрастешься, Дидье Риве.
        Читай, читай же! Тут рядом и лупа, толстенная, в самый-самый раз для твоих почти ослепших глаз, будет довольно, чтобы себя разглядеть Не бойся, читай - покамест, право, все не так-то и страшно.
        Бумажное эхо
        (продолжение предыдущего документа)
        …посвящен еще один уроженец той же деревни по имени…
        (Вот, вот ты где! Вот он, кончик булавки, уже прицелившийся меж твоих крылышек, а ты, мотылек Диди, трепыхаешься, полон жизни, не ощущаешь ее острия и не ведаешь, что по сути ты уже приколот.)
        …по имени Дидье Риве.
        Как удалось разузнать, названный Риве еще мальчиком участвовал в раскопках кюре Сонье, когда свитки, содержащие в себе эту Тайну, и были последним обнаружены.
        Затем оный Риве сопровождал кюре в Париж, где во время встреч Сонье с иерархами Церкви и знатными особами вполне мог услышать обрывки разговоров, из которых нетрудно сделать определенные заключения.
        Можно было бы предположить, что сей Риве по малолетству не понял из этих разговоров ничего. Однако недавно, уже зрелым юношей он на несколько дней вернулся в Ренн-лё-Шато, - сам он вообще-то постоянно проживает в Шампани, где владеет мукомольней, - и во время этого приезда имел с кюре Сонье весьма продолжительную беседу, что не может не вызвать весьма обоснованных подозрений.
        Полагаю посему, Мессир, что упомянутый Дидье Риве довольно во многое посвящен, а стало быть, требует за собой постоянного присмотра.
        Меры, которые я со своей стороны готов предложить, таковы:
        1) Отправить в Шампань одного из верных Ордену людей, чтобы на постоянное время поселился по соседству с названным Дидье Риве. (Добавлю - подходящий человек у меня уже есть на примете.)
        2) Человек этот должен войти к Риве в полное доверие, по возможности сдружиться с ним и любым путем вызнать все, что тому известно.
        3) Всеми силами оберегать жизнь Риве, ибо допускаю, что он может понадобиться Ордену для более глубокого проникновения в сущность Тайны. Напомню, что он - одно из наиболее близких лиц к Беренжеру Сонье и может знать (или узнать) многое, чем Орден пока не располагает.
        Однако:
        4) В случае, если Дидье Риве окажется несдержан на язык и попытается при каких бы то ни было обстоятельствах, вольно или по принуждению хотя бы частично выдать Тайну кому-либо из посторонних, этот мой человек должен упомянутого Риве незамедлительно…
        (L'attention, l'attention,[39 - Внимание, внимание (фр.)] Диди!)
        …незамедлительно физически устранить.
        (Вот уже и смерть твоя, Диди, ходит около. Впрочем, то в одном лице и смерть, и ангел-хранитель твой. Тень твоя: тень жизни и тень смерти одновременно.)
        …Сообщаю также, что в дела сии явно пытается всунуть нос германская разведка. Жду в этой связи Ваших дальнейших распоряжений.
        лейтенант Ордена N. de F.
        Под машинописными страницами приписка:
        Дешифровку выполнил старший криптограф 2-го Отдела Х.Х.Двоехоров
        Не странно ли, что весь этот столь секретный бумажный прах хранится у меня в Раю, в таком тесном соседстве с моим почти что прахом? Каким образом такое могло случиться - быть может, спросите вы?
        И каким образом Ваш покорный слуга после своего Ада и Чистилища обрел-таки этот свой крохотный Рай, а не остался в Чистилище, там, на 101-м?
        Сейчас только (ибо все сроки уже вышли) могу сказать: тут не обошлось без одного маленького зеленого человечка, без которого все мое повествование было бы таким же не полным, как не полно было бы, например, без упоминания о соли описание морской воды.
        Его уже нет, но вот он снова прокрадывается в мою причудливую память, так же, как тогда просочился сквозь щель, слишком узкую для любого другого исполненного из костей и плоти человеческого существа…
        Маленький зеленый человечек наносит визит в мое Чистилище
        …и отошел во тьму, и его имя покрыто мраком
        Екклесиаст (6:4)
        Позже я прочитал в какой-то газетенке, что этими словами - "маленькие зеленые человечки" - некогда астрономы обозначили инопланетян, якобы направлявших им свои послания. Потом, как и многое другое, это, кажется, закончилось какой-то чепухой.
        Нет, мой был не с Марса и не из другой галактики, хотя места, которые он прошел вместе со мной, и законы этих мест во многом еще более непостижимы.
        Это было время, когда вовсю отпускали. Здесь, в России, сие слово означает отнюдь не отпущение грехов. Так же, как слово "говньюк" тут имеет совсем не тот смысл, что некогда вкладывал в него мой прадедушка Анри, который в стародавние времена сжег Москву. Кстати, за разность смыслов этого последнего слова я однажды едва не поплатился головой; впрочем, то совсем другая история…
        Так вот, здесь отпускали - кого в Чистилище, кого даже прямехонько в Рай. Впрочем, грехи при сем частично отпускали также.
        Кстати, в этом деле порой не обходилось без вмешательства ангелов, о чем мне еще предстоит сказать…
        И вот ваш покорный слуга Дидье Риве в качестве колхозника-механизатора (в последствии еще и механизатора-передовика) перебрался в свое Чистилище имени Кого-то, расположенное в местах много более северных, нежели те, где у его прадедушки Анри от стужи со звоном отвалились все пальцы на ногах, однако далеко еще не в самых студеных местах из тех, что имелись в этой бескрайней стране. Как-никак, Чистилище все-таки.
        Я жил в ветхой хибаре на самом отшибе колхоза имени Кого-то, когда поздним вечером в дверь мою тихонечко так постучали.
        Времена были настолько неспокойные, - иной отпущенник запросто мог тебе перерезать глотку просто удовольствия ради, - настолько неспокойные были времена, что даже в развалюхе-хибаре у вашего покорного механизатора-колхозника имелась цепочка на покосившейся двери.
        На ширину этой цепочки я и приоткрыл дверь.
        Ба! а он уже в сенях! Этой щелки ему оказалось вполне достаточно, настолько высохшим и плоским был. Трудность вышла только с его мешком, совсем, кстати, небольшим и тоже плоским, - тот пролез через дверь не сразу и гораздо с большими затруднениями. И тут вдруг я услышал от него французскую речь, которую, признаться, ко времени переселения в Чистилище начал несколько забывать:
        - Mon cher Didi! Si tu pouvais t'imaginer combien de temps, je te cherchais![40 - Мой дорогой Диди, если бы ты мог себе представить, как долго я тебя искал! (фр.)]
        Боже, это был он, прошедший со мной через все муки - через германские застенки, через русский Ад!
        Я провел его в помещение, которое с натяжкой можно было именовать комнатой, и там при свете смог получше его разглядеть.
        Все старики высыхают, - а он был даже чуть старше меня, - но чтобы они при этом еще и становились плоскими, как засушенный гербарный лист!.. Да он и должен был, насколько я знал, подобно осеннему листу, истлеть там, в Аду, под снегом, а не сохраниться в некоем гербарии.
        Но вот, гляди ж ты, каким-то образом сохранился-таки! И даже выводил что-то своим скрипучим тенорком.
        Однако еще больше меня поразил цвет его лица. Что поделаешь, лица одних стариков желтеют, других сереют - утратившая свою текучесть кровь не позволяет их лицам иметь первозданный живой цвет, - но чтобы их лица вот так вот отдавали гнойной какой-то зеленью - такое, право, я видел впервые.
        У меня имелось немного вареной картошки, которую я и выставил на стол. Как он набросился на нее - видно, голодал уже не первый день.
        И при этом, перетирая картошку беззубыми деснами, удосуживался говорить почти не переставая. Кстати, говорил он в основном на языке, почерпнутом нами обоими в Аду, то есть по-русски. Ну, почти по-русски, ибо язык Ада все-таки имеет некоторые отличия от языка полюбившегося мне в последнее время Тургенева. Лишь одно он то и дело повторял по-французски: "On a trop peu de temps! Nous avions trop peu temps!",[41 - Слишком мало времени! У нас осталось слишком мало времени! (фр.)] - что, впрочем, вполне объяснимо: там, в Аду, эти слова звучали бы сущей бессмыслицей - там предпочитают время вообще не упоминать, ибо там никому не ведомо, сколько времени у него осталось.
        И вот, мусоля картошку в беззубом рту, перебиваясь на восклицания про "le temps",[42 - Время (фр.)] которого у нас (тут он, как все старики, безусловно, прав) il en reste trop peu,[43 - Слишком мало осталось (фр.)] а также вставляя в свой рассказ заверения в том, что, ежели соврет, "падлой будет", он поведал мне, колхознику-маханизатору, такое, отчего у меня, механизатора, столько уже пережившего, должны были бы дыбом встать волосы, если бы они еще оставались у меня на голове.
        Впрочем, первая часть его повествования была мне уже знакома: с давних времен существовал некий совершенно тайный Орден, собранный из крохотных остатков тамплиеров после их разгрома в XIV веке, и он, орден сей, должен был следить за прохождением по миру той Тайны, в чертоги которой не без помощи отца Беренжера я некогда вступил. О, с юношеских лет я находился под присмотром этого Ордена!.. Куда страшнее была вторая часть его рассказа. Оказывется, мой зеленый vis-а-vis являлся как раз тем самым членом Ордена, коему было вменено в обязанность на протяжении всей моей так растянувшейся и полной таких извивов жизни осуществлять этот присмотр. Оберегать меня как зеницу око на какой-то одним лишь им ведомый случай, а если же я преступлю некую черту, тогда…
        - Падлой буду!.. - побожился он на адском наречии. - Тогда я должен был бы тебя… - С этими словами он весьма красноречиво и понятно для каждого, кто прошел через Ад, полоснул себя ногтем по шее.
        Всю-то жизнь ("всю дорогу" - говоря на том же самом наречии) я смутно догадывался о чем-то подобном, и в конце концов, как мне казалось, узнал, кто это был. А в действительности это был он, мой позеленевший гость. Все это le temps, которого уже il resta tellement peu a nous deux,[44 - Так мало нам обоим осталось (фр.)] он, именно он был моей тенью-убийцей, беспрестанно следовавшей за мной по пятам. Так что имейте в виду, досточтимая Роза Вениаминовна, были у меня, оказывается, и другие приглядывальщики до вас.
        - Так это был ты? - спросил я.
        - Да, - ответил он спокойно. - Знаю, ты подозревал другого. Но ты ошибался.
        - И убил бы? - спросил я.
        - Конечно, убил бы, - как о чем-то само собою разумеющемся, сказал он.
        - Так отчего же не убил?
        Он с тою же простотой ответил:
        - Ты просто не давал повода.
        - Но… - Вот это самое "но" интересовало в ту минуту меня даже более, чем собственная, чудом не оборвавшаяся гораздо прежде, да и не обязательно из-за него, жизнь. - Но неужели ты сам, добровольно вступил следом за мной во все эти круги ада?
        - В ту пору, - ответил он, - я не больно-то знал, что сие означает - "добровольно". Была воля Ордена, а она, так уж меня с детства воспитали, значила куда больше, нежели своя собственная.
        Все-таки я сказал, что мало, тем не менее, найдется таких, кто бы смог.
        - Ах, знает ли действительно человек, что он может и чего не может, - вздохнул мой зеленоватый собеседник и, хотя у нас, вправду, было слишком мало времени, поведал мне одну древнюю притчу.
        Суть ее такова. В стародавние времена один восточный хан к старости понял, что не может более ездить верхом, и это для него, сызмальства привыкшего к седлу, было воистину непереносимо.
        Тут ему донесли, что в далеких землях живет один лекарь, умеющий излечивать подобные недуги, все после его врачевания скачут верхом, как молоденькие. Владыка повелел своим шестеркам (эко он проникся там, в Аду, мой vis-а-vis!) немедля, чего бы то не стоило привезти чудо-лекаря к нему.
        Доставленный лекарь назвал свою цену, вполне приемлемую для богатого хана: мешок золота. Условие же таково: верблюд, навьюченный этим мешком, должен ожидать его наготове вдалеке от города, в степи. Туда же должны привести и оседланного лучшего из ханских скакунов. Хан, однако, для успешности врачевания должен остаться там, в степи, с лекарем наедине.
        На следующее утро так и было сделано.
        Хан уже было приготовился к лечению, когда лекарь, ни слова ему не говоря, уселся на верблюда, - мешок с золотом, как и было уговорено, там уже лежал, - и не спеша тронулся в путь, не обращая внимания на возгласы хана: "Стой! Стой, мошенник!"
        Однако, чуть придя в себя, хан вспомнил про великолепного, уже оседланного жеребца, стоявшего рядом. Он с трудом, но все-таки влез на него и, обнажив саблю, устремился вслед за прохвостом. Не золота было жаль - не хотел, чтобы его, хана, держали за фраера.
        Сначала приходилось придерживать поводья - ханские чресла давно уже отвыкли от седла. Но верблюд припустил быстрее, и хану приходилось все сильнее пришпоривать своего коня.
        Наконец-таки он настиг лекаря и уже замахнулся саблей, чтобы снести ему голову… Да тут же рассмеялся и опустил саблю в ножны. Ведь лекарь сделал свое дело: наш хан теперь превосходно скакал верхом.
        - Вот и я, навроде того хана, - покончив с картошкой, завершил и свою притчу мой зеленый собеседник. - Поначалу, когда замели вместе с тобой (ты не знаешь - но я сам этому способствовал), так думал: еще неделя-другая - и все, не выдержу! Но верблюд с золотом, то есть ты, Диди, продвигался все дальше и дальше в этот ад, и у меня просто не было другого выхода, как не отставать… Силы уже не те, а - видишь, настиг тебя опять…
        - Чтобы теперь-то уж убить? - спросил я.
        - Нет, - спокойно ответил он, - теперь-то уж в этом нет никакого смысла.
        Дальше он поведал мне самое, с его точки зрения, печальное. За две отшумевшие войны Орден их по сути распался, никакого магистра более нет. Остался, правда, кое-кто. Причем, даже здесь, в России, их силами ему удалось добыть вот это (он указал на свой мешок) и добудет еще кое-что для меня, - но на том свой долг перед Орденом он считает полностью исполненным.
        Выходит, вот как вышло - просвистала она мимо так и не замеченная, твоя смерть, Диди!..
        Кстати, насчет необычного своего цвета мой гость тоже успел дать пояснения, хотя мало, совсем чуть времени у него уже оставалось. Еще в юности, как и всех членов Ордена, ему дали эту таблетку, придающую силы, если их вовсе уж не останется. Оказывается, в ухе у себя он ее прятал, пройдя через весь Ад. Так и не испытал ее чудодейственной силы. А теперь, узнав, где меня искать, не мог найти в себе силы проделать пешком по снегу последние километры на пути от станции к моему колхозу имени Кого-то. Думал было, так и умрет на снегу, - вот когда и достал ее из уха.
        Только, верно, рассчитывалась она на молодых, а не на стариков, у которых в жилах уже не кровь, а так, вода с болотной гнилостью. Правда, помогло: дошел. Только за тот путь в крови уже и воды, должно быть, не осталось, одна гнилость, от нее-то, поди, и цвет.
        - От нее же, поди, и il nous reste de moins en moins de temps,[45 - Времени все меньше и меньше остается (фр.)] - уже едва-едва слышно проговорил он, когда я укладывал его на скамью рядом с печкой.
        И еще что-то бормотал, весь в жару, исчерпывая последние капли оставленного ему времени. Бормотал о том, что есть еще "их люди". Вернее - не "их", но верные делу той самой Тайны, Тайны Деспозинов, занимающие, кстати, тут немалые посты; люди, перед которыми он, де, за меня похлопотал, и что я когда-нибудь попаду… нет, не во Францию, а в Москву - по здешним меркам, в самый Рай, то есть.
        Это произносилось уже вовсе на излете дыхания. Я понял, что он вот-вот скончается и бредит перед смертью, поэтому, рискнув на полчаса оставить его одного, помчался в контору колхоза имени Кого-то, чтобы по телефону вызвать из райцентра доктора.
        Когда я, однако, вернулся, мой гость лежал уже бездыханный, и цвет лица его был теперь не зелен, а, как у всех отошедших в мир иной стариков, вполне благопристойно сер. Время, которое он так боялся упустить, истаяло для него целиком.
        Врач из райцентра, явившийся лишь спустя почти сутки, констатировал, что смерть моего "неизвестного гостя" (так его назвал по оставшейся со времен Ада привычке не иметь лишних подозрительных знакомцев) - что эта смерть наступила от длительного недоедания и множественных обморожений. Так и похоронили его на погосте колхоза имени Кого-то без надписи на могиле, как поступали в том Аду, из которого мы с ним вырвались-таки.
        После смерти маленького зеленого человечка я заглянул в его холщовый мешок, такой же плоский, как он. В мешке-то я и обнаружил, помимо плащ-палатки, куска хозяйственного мыла и двух смен белья, эти самые папки, что до сих пор хранятся на вон той полке в моем обретенном Раю. Иногда заглядываю в них, и жизнь моя, совсем вроде бы никчемная жизнь, вдруг вырисовывается совершенно в ином свете. А уж как он сам их добыл - иди знай. Не бредил, выходит (теперь-то уж точно знаю, что не бредил), и были где-то и здесь те самые "их люди".
        Да, конечно были, не могло их не быть! Как бы я иначе сподобился обрести этот Рай? Ведь тоже отнюдь не бредом в конце концов оказалось.
        Как я его обрел? А вот как. Года через три после смерти зеленого человечка вдруг - впервые за всю историю колхоза имени Кого-то - в контору позвонили из самой Москвы. Было сообщено, что ваш покорный слуга, столь незаметная, доживающая свой век в Чистилище букашка, вызывается в столицу на съезд передовиков-механизаторов. В колхозе диву давались - как там вообще могли узнать о моем уже, наверно, и Богом забытом существовании?
        Про съезд говорить не буду - интересного мало; а вот о том, что последовало за этим съездом…
        Прямо в гостинцу "Колхозник", где "удобства" одни-единственные на целый этаж, в мой номер на шесть человек, в этот занюханный номер, к удивлению всех шестерых передовиков, вошли двое в одинаковых костюмах и сообщили, что внизу мою персону ожидает не больше не меньше как "ЗИМ".
        Черный, сверкающий, как новенькая галоша, он помчал меня в центр города. Там в каком-то высоком здании меня с быстротой молнии перебрасывали из кабинета в кабинет, - при каждом таком перебрасывании я обрастал новыми и новыми документами, - и наконец, сам еще толком этого уразумев, я вышел на улицу уже обладателем этого Рая.
        Нет уж, как хотите - но не могло тут обойтись без "их людей"!
        А уж как дивились в колхозе имени Кого-то, когда я на один день приехал туда забрать свой нехитрый скарб, того и не передать словами!
        Ну, так кем же он оказался для меня? А кто, спрошу я вас, может препроводить из Чистилища прямиком в Рай? Давайте, давайте, думайте сами!
        И получается, снова же не бредил перед смертью мой гость, имя которого… Под несколькими документами, что в папках, он подписывался, кстати, вполне приличествующим ангелу именем "Регуил". А в действительности звали его…
        Ах, да едва ли члены этого их загадочного Ордена имели обыкновение называться подлинными своими именами и хотя бы даже под ними умирать. Так и лежать ему в безымянной могиле на погосте колхоза имени Кого-то…
        N
        Пьер и Поль, а также о моей беде и о моих страданиях
        Они возникли почти одновременно в нашем шампанском городке Ретель, близ которого находилась моя мукомольня, и оба поселились по соседству со мной. Произошло это через неделю-другую после того, как мой старик Луазье переломал себе ноги и я вернулся из Ренн-лё-Шато, неустанно вспоминая о своей Натали. Их звали, как главных столпов Церкви - одного Пьер, другого Поль. Выходцы из разных мест, из разных концов Франции (Пьер был из Нормандии, из городка Сен-Ло, а Поль - из Везуля, что во Франш-Конте), они походили друг на друга, как братья - оба всего на год-другой старше меня, оба невысокие, весьма крепко сбитые, всегда улыбчивые, с миловидными лицами. Даже причина их появления у нас в Ретеле была едина: оба, как они рассказывали, в своих городках попортили девок из благопорядочных семей, а жениться ни в какую не желали, и бегство сочли для себя наилучшим выходом. А почему оба именно в наш Ретель - тут уж пути Господа воистину неисповедимы.
        Знать бы еще истинную причину появления, по крайне мере, одного из них!.. Ах, да поди-ка, поди-ка знай все в свой жизни наперед! Многим ли захотелось бы до конца влачить такую жизнь в подобном случае?..
        Как бы то ни было, я быстро с ними обоими сдружился - не со стариком же Луазье, вечно кряхтящим и провонявшим чесноком, коротать вечера. Да еще держа при себе занимавшую все сердце память о Натали!
        С Пьером и Полем - иное. С ними я хотя бы мог отвлечься по вечерам. Бывало, сиживал с ними допоздна, за бутылочкой легкого вина мы играли в вист, к которому они меня и приохотили, и память о Натали притаивалась до ночи. Играли они поначалу, конечно, лучше меня, но игра шла лишь ради удовольствия, совсем на крохотные деньги, так что наутро было даже лень вспоминать, выиграл ты или проиграл.
        Кстати, вскоре выяснилось, что у них у обоих золотые руки - у Пьера по столярной части, а у Поля по слесарной, - а поскольку деньги у обоих подходили к концу, я тут же пристроил их на работу к себе на мукомольню, и, надобно сказать, они быстро привели эту столетнюю развалину в божеский вид. Так что, если прибавить и вечера, мы стали поистине неразлучны.
        О чем разговаривали за картами по вечерам? О, при учете того, что мне открылось потом, далеко не безынтересный вопрос. Не о мукомольне же, в конце-то концов, опостылевшей за день. Оба весьма недурно знали историю Франции. Пьера больше всего интересовала наша лангедокская старина - катары, тамплиеры, альбигойцы и прочее. Уж на сей-то счет мне было что ему порассказать; тогда он даже карты откладывал и слушал как завороженный. Что касается Поля, то он больше увлекался династией Меровингов, о которых знал едва ли не больше меня.
        О, не больше, конечно - при учете того, что знал я! Но про отца Беренжера и про его находку я как-то решил для себя никому особо не рассказывать - больно путаный и не понятный для меня самого выйти мог разговор. Я и слова едва ли сумел бы подобрать, чтобы пересказать услышанное мною от преподобного в тот достопамятный вечер.
        А может, - сейчас думаю, - то сам Господь меня оберегал. В ту пору иди знай, кто из этих двоих с апостольскими именами прятал тогда под одеждой стилет, для тебя, Диди, предназначенный.
        Примерно через месяц после моего возвращения в Шампань пришло письмо из Ренн-лё-Шато от матушки. В простоте своей не ведая ни о чем, она между прочими деревенскими новостями сообщила одну, от которой ваш покорный слуга, восемнадцатилетний господин Дидье Риве готов был разреветься, как малое дитя. Оказывается, Натали Матье, - Боже, Боже, моя Натали! - на днях собирается выйти замуж. И за кого, Боже правый, за кого!.. Да что они, сдурели все там, в Ватикане?! Шут с ними, с их деспозинами, пускай себе, вправду, хоть гаремы заводят!.. Но Натали, моя Натали!..
        Два вечера я не видел своих новых друзей и на мукомольне в те дни не появлялся. Лежал, уткнувшись лицом в подушку и между рыданиями на чем свет клял то Натали, то, сам Ватикан вместе с Его (прости, Господи!) Святейшеством, (кем бы он там себя не воображал) отца Беренжера. Однако на излете второго дня больше клясть начал себя самого. Как я, право, мог столь надолго покинуть Натали! Мало ли что могло там произойти за такое время!
        Вечером этого дня Пьер и Поль зашли меня проведать, - они думали, захворал, - и застали меня распластанным, все еще рыдающим в подушку. Надобно отдать им должное, к моим страданиям они отнеслись вполне серьезно, и оба в один голос сказали, что мне следует немедля отправляться в Ренн-лё-Шато - вдруг дело еще поправимо.
        Только вот не могли они уразуметь: как это так - кюре - да женится? К тому же во второй раз, при живой первой жене! Как мог Его Преосвященство дать добро на такое поругание церковного сана?
        Тогда впервые при них и вырвалось у меня это слово: "деспозин". Однако - что сие означает, объяснить я в ту минуту был не в силах. Только и мог думать: моя Натали выходит замуж за этого старого (а было-то ему лет тридцать восемь), за этого старого, потерявшего и совесть, и, должно быть, веру, за этого начинающего смердеть попа?!
        Они лишь молча переглянулись, судя по их виду, так ничего толком и не поняв. Сейчас ясно: один-то не понял впрямь, а другой только сделал вид. Уж не тянулась ли в этот миг его рука к стилету?
        Впрочем, время для этого у него еще было. Бескрайне много времени, которым он так и не воспользовался, тень моя, ангел-убийца мой.
        Об одном детском сне Пьера. Моя встреча с Натали
        Даже старик Луазье, видя, что со мной сталось, согласился, что ехать в Ренн-лё-Шато мне необходимо. Тем более, что одна нога, несколько меньше пострадавшая, у него уже срослась, и он мог передвигаться на костылях, а дела на мукомольне шли вполне исправно.
        Состояние мое, однако, было таково, что старик, верно, опасался, как бы я руки на себя не наложил, потому желал, чтобы я отправлялся не иначе как с друзьями. Он даже, хоть и был скупердяем редкостным, из своих кровных выдал Пьеру и Полю деньги на поездку, даже обещал им жалование заплатить за неотработанные дни, так что уже на следующее утро я выехал с ними в Лангедок.
        Кстати, в поезде Пьер рассказал одну весьма интересную историю. Она и тогда показалась бы мне куда более интересной, если бы не то состояние, в котором я всю дорогу пребывал.
        Собственно, это была не история даже, а сон, что он раз увидел еще во младенчестве. Ему тогда приснилось, что родился он принцем, в роскошном дворце. Как обхаживали его бесчисленные няньки, как ублажали, в какие одежды его рядили, какими кормили яствами! Была даже маленькая детская коронка, которую на него возлагали иногда…
        Но вот однажды невесть откуда подул какой-то черный ветер ураганной силы - и его, крохотного, почти невесомого, просто-напросто выдуло из дворца и понесло невесть куда. Так он летел, несомый этим ветром, пока его не занесло в нормандский городишко Сен-Ло, где молодая супружеская пара подхватила его, летящего по воздуху, и сделала своим сыном. Главное, говорить он еще не умел, потому и не мог им объяснить, что усыновили они настоящего урожденного принца. Так и пришлось ему стать простолюдином, за которого его и принимают до сих пор.
        А может, - задумчиво рассуждал он, - вовсе и не сон это был? Может, где-то во дворце до сих пор ждут, что вдруг откуда не возьмись появится их возлюбленный принц? До сих пор траур во всем дворце. Плачут, не могут дождаться… И добавил со вздохом:
        - А меня все носит и носит по свету Бог весть какими ветрами…
        - Дожидайся, - усмехнулся (впрочем, совсем не обидно) Поль. - Глядишь, вправду еще окажешься во дворце и будешь принимать нас с Диди грешных.
        Я же тогда, слушая этот его рассказ, думал о своем, болевшем, оттого мысли мои сразу перепрыгнули на нашего преподобного.
        Ведь он-то как раз и есть принц - принц из древней Меровингской династии. Сколько веков и какими ветрами носило и кружило их, принцев-Меровингов из семейства Грааля, пока они хотя бы один из них, хотя бы отчасти не обрел то, что было у него отнято судьбой.
        А раз так, то, может, и моя Натали - плата ему и их роду за это многовековое кружение?..
        Лишь глодавшая меня печаль помешала тогда высказать все это моим друзьям, Полю и Пьеру, иначе непременно бы сказал - и про Грааль, и про то, кем был в действительности отец Беренжер.
        И уж наверно не долго бы прожил после этих слов, ибо один из вас, друзья мои, уже придерживал на подобный случай свой стилет. "Ты просто не давал повода, Диди", - скажет он потом, несчитанное количество лет спустя, посетив меня в моем Чистилище и сам к этому времени став зеленым и плоским, как лист, который может улететь от любого дуновения воздуха.
        Да и все мы - разве не из того сна, под стук колес рассказанного Пьером? Налетел ураган, закружил, понес. Иных, как меня, унес в такие дали, что не остается никакой надежды вернуться оттуда.
        Правда (уж не знаю, что тут добавить, "увы!" или "хвала Господу!") я пока еще жив.
        И, при том, что жив, тем не менее, обретаюсь хотя и в крохотном, но - в Раю.
        Так что, стало быть, не все ветры, кружащие нас по свету, одинаково беспощадны.
        И для разуверившихся добавлю: все-таки Он подчас вправду к нам милостив - ТОТ, КТО НАСЫЛАЕТ НА НАС ЭТИ ВЕТРА.
        К Натали я побежал чуть не сразу по прибытии, даже не отобедав дома и оставив своих друзей на удивленную такой моей спешкой матушку.
        - Как ты могла?! Натали, как ты могла?! - с этими словами я ворвался к ней.
        Она встретила меня со слезами:
        - Бедный Диди!.. Мне так тебя жаль!.. Но мы ведь с тобой даже не помолвлены, поэтому… Так уж бывает, мой бедный Диди… Сердцу не прикажешь… Это жестоко, я знаю… Но когда по-настоящему полюбишь…
        Господи, да она, похоже, в самом деле любила его!
        - Этого старика?! - воскликнул я.
        - Какой же он старик? - удивилась она. - Мой покойный отец женился на моей матушке, будучи на тридцать лет старше ее. А у нас разница всего в двадцать. Тебе он кажется стариком, потому что ты сам слишком юн. Посмотри на себя в зеркало - ты еще почти мальчик…
        Я почти не слышал ее.
        - Этого сумасшедшего! Этого безбожника! - восклицал, не отдавая себе отчета в собственных словах.
        Натали перестала плакать.
        - Он вовсе не сумасшедший, - теперь уже строго сказала она, - и ты это лучше других знаешь. Напротив - он очень умен. Я всегда мечтала, чтобы кто-то такой же умный был рядом… И вовсе он не безбожник - не повторяй слова своей тетушки. Уж тебе-то известно, что он все делает с согласия самого Его Святейшества.
        - Но он… Он - кюре! К тому же он женат!
        Теперь Натали была уже почти спокойна и втолковывала мне, как маленькому:
        - В тебе злоба говорит, Диди. Злоба и обида. Так тоже поступают только маленькие. Ведь знаешь, он рассказывал тебе - что в редких случаях Святая Церковь допускает такое. Может быть, нынче этот случай даже единственный, - но ведь разрешили, разрешили же ему! Сам папа разрешил! Или тебе даже папа не указ?
        - Что ты делаешь, Натали?! - почти взмолился я. - Что скажут в деревне!
        - Пускай говорят, что хотят, - спокойно сказала она. - Знаешь, Диди, когда любишь по-настоящему, о таком не думаешь вовсе. Почему я должна слушать таких, как твоя тетушка, а не свое сердце?
        Это была совсем другая, очень вдруг повзрослевшая Натали, а не та, что стояла тогда, под луной. Но я оставался все тем же мальчишкой, хотя в тот миг, подобно любому мальчишке, возомнившем себя мужчиной, ни в какую не желал признаваться себе в этом, и выпалил все с той же мальчишеской страстью:
        - Но от него… Неужели ты не замечаешь? От него же - пахнет!
        - Чем? - снова удивилась она.
        Я смешался:
        - Не знаю… Землей, по-моему… Или не землей?.. Но - как на кладбище…
        Наконец она, кажется, рассердилась, хотя и сдерживала себя:
        - Не фантазируй, Диди. Придумаешь, тоже! Ничем, кроме хорошего одеколона от него не пахнет.
        Что же, мне, интересно, примерещилось?..
        И тут я почувствовал то, чего не заметил в первый миг, ворвавшись к ней в дом. От моей… нет, не от моей уже, от этой вдруг ставшей далекой Натали тоже исходил запах. Не такой сильный, как от преподобного, но это, без сомнения, был точь-в-точь тот же самый запах - кладбищенской земли или чего другого, не поймешь, - но тот же запах, я никак не мог ошибиться!.. Конечно, он был слабее, чем тот, что источал сам отец Беренжер, но запах был!
        И вот под действием этого запаха я в какой-то миг испытал внезапно отторжение от нее. Да, то была совсем другая Натали, не та, по которой я рыдал, зарывшись в подушку, не та, к которой мчался на поезде в Ренн-лё-Шато. То была Натали, уже пахнущая отцом Беренжером. А та, моя прежняя Натали так и осталась в невозвратном далеке, в той летней ночи под луной.
        Такой и останется для меня. Но, увы, ее больше нет, от нее - лишь память. Нет, моя Натали, та Натали - она не могла бы стоять во время венчания перед рогатой тенью Асмодея! И не смогла бы потом, даже много лет спустя, кабаньей картечью впрах разносить головы тварям в зверинце! И уж, во всяком случае, так пахнуть от нее, точно, никогда бы не могло!..
        А любил ли я эту, столь изменившуюся Натали?.. Право, я уже и не знал…
        Между тем запах вдруг несколько усилился.
        - Кажется, преподобный сейчас пожалует, - пожалуй, обращаясь не к Натали, а к самому себе, проговорил я.
        - Как! - воскликнула она. - Ты тоже чувствуешь?.. Знаешь, я тоже это чувствую всегда, сама не пойму, как это у меня выходит.
        Да по запаху, по запаху, Натали, неужто не понимаешь - по запаху!
        Однако на сей раз я этого ей не стал говорить. Все было сказано - и ничего не сказано. Все между нами было понято - и ничего не понято. Кроме одного: передо мной другая, совсем другая Натали, с которой я не могу говорить, как говорил с тою, прежней.
        И вправду, через минуту дверь открылась - то вошел отец Беренжер. Почему-то на сей раз он, соблюдая благопристойность, был в обычном священническом облачении. Ах, в этом, в этом ли одном заключается благопристойность для кюре, святой отец?!..
        Он вошел - и, Боже, какой радостью заискрились в этот миг зеленые глаза Натали.
        А я, ненавидевший его там, в Ретеле, и ненавидевший всю дорогу, и ненавидевший, когда только явился в дом к Натали, уже толком не знал, ненавижу ли я его и теперь в самом деле.
        - Диди, ты? - спросил он.
        Я промолчал.
        - Кстати, спасибо тебе за Натали, - сказал преподобный.
        С полным непониманием я посмотрел на него.
        - Я имею в виду те четыреста франков, что ты ей одолжил, - объяснил он. - Они так нужны ей были в тот момент, ты ее просто спас. Поступил, как настоящий друг… Я, безусловно, тебе их нынче же верну…
        Господи - и он об этой чепухе, о жалких франках каких-то, пропади они пропадом! Об этом ли надо сейчас?! Хотя - о чем действительно следует с ним сейчас говорить, я и тем более не знал.
        А отец Беренжер, чуть заметно, одними глазами улыбнувшись, добавил почти точь-в-точь те слова, что я произносил той незабываемой ночью:
        - Потому что, как известно, супруг должен платить по долгам своей супруги…
        Ах, вот как ты, оказывается, была с ним откровенна, моя не моя Натали! Каждое мое слово передала! Небось, и тот, подаренный мне поцелуй успела возместить сторицей!
        Я продолжал упрямо молчать. Тогда отец Беренжер обернулся к Натали, к своей Натали, теперь целиком покорной ему, на всем свете ему одному, и сказал:
        - Прошу тебя, детка, оставь нас с Диди одних. Пойди прогуляйся, можешь что-нибудь для своей матушки купить. Пожалуй, нам с ним стоит поговорить наедине.
        Объяснения отца Беренжера в которые столь некстати или же кстати вмешалась садовая лестница
        Оставшись одни, мы некоторое время молча смотрели друг на друга: я - исподлобья, отец Беренжер - прямо и открыто. Так же молча он указал мне на место за столом и сам уселся напротив.
        - Прости меня, Диди, - первым заговорил преподобный. - Я, право, чувствую себя несколько виноватым, но о том, что это… То, что у нас с Натали… Что это каким-то образом коснется тебя, я, клянусь, узнал гораздо позже.
        По-прежнему исподлобья глядя на него, я спросил:
        - Что же, она вам сразу ничего обо мне не сказала?
        - Да мы вообще ни о чем таком с ней поначалу не разговаривали. Она была одной из немногих прихожанок отстроенного мною храма. Мы с ней беседовали о Граале, о тамплиерах, о некоторых противоречиях в вероучении и об истоках этих противоречий. Ты, должно быть, помнишь, что эти противоречия начались с неверного - преднамеренно неверного! - понимания Церковью образа Марии Магдалины, которая в действительности была… Впрочем, я тебе в прошлый раз уже рассказывал… Потом, когда она задала вопрос о моем браке с Мари, столь необычном для священнослужителя, да еще с одобрения Ватикана, пришлось поведать ей о моем происхождении… - Вдруг он приостановил свой рассказ и прислушался. - Диди, тебе ничего такого не показалось? По-моему, там какой-то скрип наверху…
        Я пожал плечами:
        - Ветер сегодня. Может, это каштан - ветками по стене?.. - сказал я. А про себя подумал: чем так слух напрягать, вы бы, преподобный, Лучше нюх свой напрягли да принюхались к себе, кем бы вы там ни были по происхождению.
        - Каштан?.. Да, может быть, каштан… - согласился он. - На чем мы с тобой остановились?
        - На вашем происхождении.
        - Да, в связи с разрешением Ватикана на брак с Мари пришлось ей об этом рассказать. Ведь без того брака (ведь ты понимаешь, о Чьем браке с Магдалиной я говорю?) не было бы всего рода деспозинов, всего семейства Грааля. Верно, сам Господь не желал, чтобы оно пресеклось. А коли так - то не должно оно пресечься и в моем колене. Лишь этим, полагаю, можно объяснить столь необычное решения Ватикана в моем случае. Мари, однако (ты это знаешь), оказалась бездетной. Я снова запросил Ватикан и через день после твоего отъезда получил оттуда соизволение на второй брак.
        - И конечно, поспешили сообщить о том Натали, - как смог, съязвил я. - С прихожанками-то у вас, особенно с незамужними, не особенно густо.
        - Нет-нет, - вставил он, - все было совсем не так!..
        - А ей захотелось пожить во дворце со зверинцем! - не слушал я его.
        - Да нет же! Зверинец мой она, кстати, недолюбливает. Особенно ее пугает вой гиены. Только с марабу моим, с Гарун аль Рашидом (помнишь его?), кажется, сдружилась - когда приходит, всегда держит у себя в кармашке су и радуется, если он монетку вытаскивает…
        - Захотела принцессой стать, - гнул я свое. - Из дома Меровингов… Или там чуть ли не самого царя Давида…
        - Да повторяю тебе - не так все было! И о соблаговолении Ватикана я ей сказал не сразу, и о происхождении своем!.. Просто… Знаешь как это бывает… Просто почувствовал, что тянет ее ко мне. Все время встречает, вроде бы случайно, в храм ко мне все чаще наведывается… Она меня полюбила, клянусь тебе! Этого нельзя скрыть!.. Но я ведь кюре; к тому же, согласись, довольно необычный для здешних краев. Да вдобавок еще - женатый кюре…
        - И вот тут вы ей наконец рассказали…
        - Да, мальчик мой, тут я ей все рассказал.
        - И она…
        Он с грустью посмотрел на меня:
        - Да, Диди, она почти сразу дала согласие. Прошу, не держи на нее зла. Девушки выбирают сердцем, и это сильнее, чем все данные ими обещания… Кстати, о том, что она обещала тебе… Право, я узнал об этом от нее только вчера, когда мадам Риве растрезвонила на всю деревню, что завтра ты приезжаешь. Она… Я имею в виду Натали… Она так жалела тебя и так боялась встречи с тобой!
        - А встречи с этим рогатым у вас в храме она не боялась? - нес уже я невесть что.
        - С Асмодеем? Нет, я велел художнику замазать эту тень, пожалуй действительно не слишком подходящую для Божьего храма. (Нате пожалуйста! Осенило!)…Прошу тебя, Диди, - продолжал он, - не дуйся на нее, с годами поймешь - она не так сильно виновата, как тебе сейчас, должно быть, кажется.
        Да нет, я уже понемногу приходил в себя. Не было, не было ее больше, моей Натали! Была иная, сдружившаяся с марабу этим, смирившаяся с запахом, который был, был, - как она могла не уловить с ходу? "Она…" - подумал я. И продолжил уже вслух:
        - …Просто она захотела тоже стать принцессой… Она не говорила, что ее унесло ветром из дворца?
        - Ветром? - не понял отец Беренжер. - О чем ты?
        - Да так, - сказал я, - вспомнилось. Тут недавно рассказывал один… - И тут же услышал, как неподалеку, где-то, кажется, наверху, громко прыснули…
        - Что это?! - вскочил со стула преподобный. - Нет, это не ветер и не каштан! Там кто-то…
        В этот самый момент раздался треск, грохот, что-то у самого дома грохнулось наземь, и послышался возглас, который издают от боли.
        Отец Беренжер метнулся к двери, я за ним.
        У стены дома валялась развалившаяся деревянная лестница, а два моих друга, Поль и Пьер (один из них изрядно хромал, видимо, здорово ушибся, с этой лестницы падая, а другой его придерживал), удалялись настолько быстро, насколько в этом состоянии могли.
        Преподобный было устремился следом за ними, приняв, наверно, за воров и наверняка быстро бы их настиг, но я объяснил, что это мои друзья, приехавшие со мной из Ретеля - видимо хотели как-то над нами подшутить, и отец Беренжер прекратил преследование.
        - Нечего сказать, шутники, - проворчал он. - Вон садовую лестницу сломали - то-то уж госпожа Матье будет гневаться! Да и запросто могли шею себе свернуть… Ладно, Господь с ними, с шутниками… А с тобой, Диди, давай-ка мы прогуляемся до моего дома, я же должен вернуть твои четыреста франков, долг Натали.
        Да Бог с ними, с франками, Бог с ним, с долгом, Бог с ней, с Натали! Она уже была так далека от меня, что даже мыслями я не желал к ней возвращаться. У меня есть другая Натали - та, что целовала меня под луной. С нею я не расстанусь никогда, она живет во мне, и никакие преподобные меня с нею не разлучат!
        Я сказал ему, чтобы долг этот отдал моей матушке, ей эти деньги нужнее, чем мне, и, не прощаясь с отцом Беренжером, поспешил за своими друзьями.
        - Чего вас туда понесло? - спросил я, догнав их.
        - Мы боялись… - смутился Поль.
        - Боялись, как бы ты ее не зарезал, - сказал Пьер, поморщиваясь от боли (это у него была ушиблена нога). - У тебя был такой вид, когда ты шел к ней…
        - И я тоже боялся убьешь, - вторил ему Поль. - У нас в Везуле был один случай.
        - И у нас в Сен-Ло, - сказал Пьер. - Один топором зарубил свою невесту примерно за такое же. И что ты думаешь, на суде простили его? Черта с два. Через месяц на гильотине башку оттяпали.
        - А нашему, - сказал Поль, - дали двадцать лет каторги. Может потому, что он ее не топором, а голыми руками. Придушил, то есть. Хотя двадцать лет на гвианской каторге тоже, я тебе скажу, небось не сладко. По мне - так лучше гильотина: чик - и всё. А несчастная любовь, - прибавил он, - это, брат… - и сочувственно похлопал меня по плечу.
        - Да, это, брат, такая штука… - подтвердил Пьер, не похлопавший меня по плечу лишь потому, что обеими руками потирал ушибленное колено.
        - Ну а за каким чертом вас на лестницу-то понесло? - перебил я их россказни про несчастную любовь - сейчас не хотелось углубляться мыслями в это, еще все-таки зудевшее, еще не отпустившее до конца.
        Они наперебой стали объяснять. Как же! Если, к примеру, душить ее надумаю - надо же быть наготове, чтобы не допустить. Не в Гвиану же на двадцать лет нашему Диди!.. А как услышать, что там, в доме, происходит?
        - Вот тогда я…
        - Да нет, это же я!
        - В общем, тут-то мы…
        Короче, обнаружили они слуховое окошко в стене дома. Только расположено это окошко было слишком высоко, пришлось приставить лестницу, что лежала в саду. Вот правда лестница хилой оказалась. Одного бы, может, и выдержала, а они, дурни, вдвоем полезли.
        - Хорошо, - согласился я. - Но тогда вы должны были слышать, что Натали ушла; чего же в таком случае продолжали подслушивать?
        - Ну, во-первых, ты и кюре мог запросто придушить, - сказал Пьер. - У нас в Сен-Ло как раз, помню, придушили одного кюре, уж не знаю, за что - давно было дело.
        - А у нас, в Ретеле - недавно, - влез Поль. - Тоже убили кюре. И уж за это без всяких разговоров убийцу на гильотину отправили, даже причины особо не стали выяснять.
        - И нашего, из Сен-Ло, тоже, - сказал Пьер.
        - Потому что кюре, пояснил Поль, - это - каким бы он ни был, а все же кюре. Это вам (ты меня, конечно, прости) не девица какая-нибудь. Убить кюре - это почти то же, что убить жандарма или даже судью.
        Про себя я подумал, что голыми руками справиться с таким гренадером, хоть и в сутане, как отец Беренжер, едва ли и цирковому силачу было бы под силу, не то что мне; вслух же сказал:
        - Ладно, пусть так. Но если вы все слышали - вы же, наверно, поняли, что я не собираюсь его убивать; ну и слезали бы себе по-тихому с лестницы.
        - Оно так… - смутился Пьер. - Да только…
        - Да только интересно ж было… - тоже смущенно сказал Поль. - Вы там - и про тамплиеров, и про Меровингов, даже, по-моему, про царя Давида… Даже про какого-то нехристя… Как его?
        - Гарун аль Рашид, - вставил Поль.
        - Во-во… Он что, правда принц, этот кюре? - спросил Пьер, поспешив перескользнуть с неприятной темы подслушивания на другое.
        - Пожалуй - что-то навроде того, - неопределенно сказал я и на том замолк. Не пересказывать же было сейчас всю ту ересь, что когда-то вечером услыхал на пьяную голову от преподобного.
        - Так от кого, от Меровингов или от этого, как его, от Гаруна? - не отставал Пьер.
        Поскольку я упорно продолжал молчать, снова заговорил Поль:
        - Если от Гарун аль Рашида, - сказал он, - так, стало быть, от нехристей. Не зря его, как султана какого-нибудь, на двоеженство потянуло.
        Будь я в другом состоянии - наверно бы прыснул со смеху: заподозрить нашего преподобного в родстве с марабу - над этим в иное время стоило бы от души посмеяться. Тем более что сходство определенное между преподобным и аистом этим африканским вправду имелось - так же горделиво оба вышагивали, и нос у кюре такой же длинный, изогнутый, как у этой птахи клюв. "И утащить чужое может, если ты лопух!" - с возвратившейся злостью подумал я.
        - Да если и от Давида - так тоже не христианский был царь, - прибавил Пьер.
        - Нет, если от Давида - это другое, - возразил Поль. - Тот, хоть сам был и не христианином, но Господь наш Иисус, он родом от кого, если не от Давида? В первых строках Евангелия сказано. Но он, по-моему, все-таки говорил, что от Меровингов, а они уж точно христианские короли.
        - Да, вроде ты все-таки говорил - от Меровингов, - согласился Пьер. - А, Диди?
        В ту минуту я думал, что они просто болтают, чтобы отвлечь меня от печальных дум, которые впрямь с каждой минутой развеивались. А у кого из вас, лучшие друзья мои, хранился тем временем стилет, предуготовленный для того, чтобы вонзиться под твою левую лопатку, Диди? Ах, если бы я в ту минуту знал!..
        Но ты молчал, Диди. Ты просто не давал ему повода.
        - А уж когда ты, Диди, вспомнил про сон Пьера - насчет принца, которого ветром унесло, - решил сменить тему разговора на более веселую Поль, - тут уж мы с Пьером…
        - Да это ты начал! - подхватил Пьер.
        - Ну а ты, что ли, не начал?!.. В общем, оба мы так прыснули!..
        - Прыснули?! Ты это называешь "прыснули"?! Да ты так заржал!..
        - Ты, что ли, не заржал? Как боевой конь!..
        - Оба мы с тобой - как кони!.. Лестница не выдержала!.. Тебе-то что, а мне теперь неделю небось хромать!
        - Ничего, до свадьбы заживет!
        - Да далась мне эта свадьба! Даром я, что ли, сбежал из Сен-Ло? Без свадьбы девок, что ли, вокруг мало? Верно я говорю, Диди?
        Так, уже с прибаутками, мы и дошли до моего дома. Натали становилась все дальше и дальше. Теперь она была почти так же далека, как та ночная луна, под которой она когда-то дала согласие стать мой женой.
        Через два дня я со своими друзьями покидал Ренн-лё-Шато и знал, что теперь уже уезжаю отсюда надолго.
        О подробностях венчания Натали я узнал из матушкиного письма, пришедшего ко мне в Ретель месяц спустя. Еще через девять месяцев снова же из ее письма узнал, что Натали родила мальчика, скончавшегося уже на другой день после родов. Спустя год после этого - то же самое: снова мальчик, и снова скончался, не прожив вне материнского чрева и двух дней. А через три года Натали родила вовсе мертвенького. Тоже был мальчик. Тогда-то я грешным делом и подумал: верно, сам Господь не желает, чтобы род деспозинов продолжался на этой земле.
        6
        Теперь, не отойдя от Господа нашего даже после пребывания в Аду, часто думаю: а не приписываем ли мы иной раз непостижимой для сирого людского разума воле Его вполне людские дела? Это все равно что муравьи стали бы считать волей Божией разорение своего муравейника, тогда как его просто (уж не знаю по какому наитию) пнул сапогом кто-то бредущий по лесной тропе.
        Так же и мы, люди: иди знай, с кем пересеклась твоя земная тропа и какое наитие движет тем, с кем твой путь причудливым образом соприкоснулся.
        Нет, вовсе не Господь пожелал смерти твоих младенцев-деспозинов, Натали. И не дракон, как ты считала, их пожрал. Теперь, просматривая эти папки, знаю: на то была вполне человеческая воля. И осуществлял ее тоже человек. Человек, носящий апостольское имя.
        И тебя бы он, ни секунды не раздумывая, отправил прямиком к Господу, Диди.
        Ты, Диди, просто не давал повода, поэтому до сих пор еще и жив, да к тому же при жизни обретаешься в собственном небольшом Раю.
        И помог тебе перебраться туда все тот же человек. Впрочем, подписывавшийся под этими бумагами, что в папках, архангельским именем: Регуил.
        Вот, открывай эту папку, читай, Диди.
        Ну! Ну же!..
        Бумажное эхо
        …Вот они, эти бумаги, Диди! Все та же кабалистическая цифирь на листе, умело расшифрованная докой по этой части, криптографом из НКВД. Узнаю вашу подпись, уважаемый Х.Х.Двоехоров. Как вас зовут? Херувим Херувимыч, должно быть, если вы так запросто извлекаете из этой цифири имена архангелов…
        ЛЕЙТЕНАНТУ ОРДЕНА N. DE F.
        …Таким образом, согласно Вашему приказу я вслед за Дидье Риве прибыл в Шампань, в городок Ретель…
        …удалось познакомиться, даже сдружиться с одним пареньком, бежавшим, по его словам, из насиженных мест от чересчур назойливой невесты. Эта версия мне понравилась, так что я избрал ее и для себя в качестве легенды, объясняющей мое внезапное появление в Шампани.
        Вместе с этим парнем, которого отныне буду называть "компаньоном", я вошел в полное доверие к Дидье Риве и держу последнего, как Вы и велели, под непрестанным наблюдением.
        Этому способствовало и то, что, благодаря мудрости нашего Великого Магистра, в колледже Ордена нас, помимо знаний, снабдили многими мирскими ремеслами. У моего "компаньона" также неплохие руки. Таким образом, оба мы устроились мастеровыми на мукомольню к Риве, и я могу вести за ним наблюдение не только по вечерам, но и днями напролет.
        …и могу с уверенностью сказать, что Дидье Риве о том, чтo он знает (Вы понимаете, о чем я) предпочитает не распространяться. Посему для принятия экстренных мер…
        (Для стилета под твою левую лопатку, Диди, - так, вероятно, эти экстренные меры следует понимать?)
        …причин пока не усматриваю.
        Чистильщик, хоть он и выпивает изрядно, делу Ордена, я уверен, служит преданно, поэтому Ваши послания можете по-прежнему передавать мне через него.
        Готовый до последних дней служить делу Ордена
        Регуил

* * *
        РЕГУИЛУ
        …Надеюсь, это послание Чистильщик передаст тебе своевременно.
        …Меня не слишком интересует, брат мой, насколько там страдает наш подопечный из-за своей неверной невесты, но коли уж он отбывает в Ренн-лё-Шато, так и ты непременно должен отправляться туда вместе с ним.
        И там, в Ренн-лё-Шато держи Риве под еще более неусыпным надзором. Постарайся не оставлять ни на миг одного, используй любую щель, любое слуховое окошко, чтобы ни одно его слово не ускользнуло от твоего внимания. Ибо в страдании особенно слаб человек, и он (я имею в виду Дидье) может со зла на Беренжера Сонье начать излишне много говорить на известную нам с тобой тему.
        В этом случае экстренные меры прими незамедлительно. Надеюсь, подаренный мною стилет всегда при тебе.
        …посылаю тебя туда еще с одной целью. Беренжер Сонье не оставляет надежды продолжить свой род - с этим связана и его предстоящая вторая женитьба, соизволение на которую в самом деле дал ему Ватикан.
        Пускай себе женится; однако продолжение его рода Отцы Ордена считают крайне нежелательным…
        Посему высылаю тебе этот порошок, секрет которого достался нам еще со времен тамплиеров. О том, как им пользоваться, узнаешь от того же Чистильщика.
        …Кстати, то, что последний стал изрядно выпивать, несколько меня беспокоит. Он знает слишком многое, а пьяницы, как известно, болтливы. Посему, возвратившись в Ретель, приглядывай также и за ним. Если сочтешь, что доверять ему более нельзя, то ты и сам знаешь, как в этом случае дулжно с ним поступить.
        Лейтенант Ордена N. de F.

* * *
        ЛЕЙТЕНАНТУ ОРДЕНА N. DE F.
        …По возвращении из Ренн-лё-Шато в Ретель незамедлительно сообщаю…
        …во всем следовал Вашим инструкциям и не оставлял моего подопечного Дидье Риве ни на минуту. О, как Вы были прозорливы! В самом деле даже слуховым окошком однажды пришлось воспользоваться. Потом, падая с лестницы, чуть шею себе не свернул!.. Но оставим эти подробности, не имеющие отношения к делу…
        …должен тем не менее сказать, что наш подопечный Дидье Риве даже в том состоянии, в коем он пребывал во время всей поездки, проявлял крайнюю сдержанность на слова и не дал ни малейшего повода…
        …так что подаренный Вами стилет может до поры покоиться там, где он у меня спрятан.
        Теперь о порошке, что передал мне Чистильщик. Поначалу я не мыслил себе, как подсунуть его невесте Беренжера Сонье. На выручку пришел случай. На второй день своего пребывания в Ренн-лё-Шато, разрываясь в слежке между ней и Риве, я установил, что она изрядная сластена и по вечерам покупает у пирожника два эклера, которые съедает по дороге домой. Причем, на мою удачу, берет эклеры только с розовым верхом, а с коричневым не берет никогда. То же самое подтвердил и давно уже наблюдающий за нею Старьевщик.
        На другой день, а это был последний день нашего пребывания там, я зашел в пирожную лавку и скупил все эклеры с розовым верхом, оставив только коричневые. Затем, словно бы одумавшись, два пирожных вернул - но, как Вы понимаете, порошок был уже в них. Вслед за мной в Лавку вошла Натали (так ее зовут) и, разумеется, взяла именно те самые два пирожных. Я не преминул удостовериться в том, что она, по своему обыкновению, съела их по дороге.
        Так что, если сей порошок действительно обладает той чудодейственной силой, которую ему приписывают и о которой поведал мне Чистильщик, все младенцы, рожденные этой особой, будут умирать в первые же дни после рождения, а то и умирать еще в ее чреве, и Отцы Ордена могут более не беспокоиться на этот счет.
        Если, конечно, нашего кюре Беренжера Сонье не сподобит в третий раз жениться, но такое, по-моему, и для Ватикана было бы слишком.
        …Здесь, в Ретеле, продолжаю то, во имя чего и послан сюда Вами.
        Регуил

* * *
        Бедная моя… хотя, впрочем, уже и не моя - но бедная, бедная Натали!..
        А ты, Диди - ты так и не подавал повода. Потому и не войдет в плоть твою стальной стилет, вонзенный рукою твоего вездесущего жестокосердного ангела.
        Он же и хранитель твой. Не раз он будет спасать тебя от казалось бы неминуемой смерти. Он даже прижизненным раем когда-нибудь тебя одарит.
        Так что живи, живи, Диди! Живи - потому что ты…
        Вот они, сотни листов с написанными цифирью и расшифрованными Х.Х.Двоехоровым ежемесячные отчеты ангела твоего, из коих между описаниями каждого твоего шага с непеременностью следует:
        - …не подавал повода…
        - …не подавал повода…
        - …повода не подавал…
        Уже и конец этой первой папки, уже минула без мала половина твоей долгой жизни, Диди, а ты по-прежнему все не даешь и не даешь твоему ангелу повода.
        В этой папке остались последние листки - и вот наконец другое: бумага на немецком языке, переведенная на русский все там же, в ведомстве Х.Х.
        Только, Господи, какой это год уже! 1914-й, конец лета. Тебе уже сорок два года, Диди, а ведь совсем еще недавно только-только оперился! Как стремительно летит время, если годы - это перелистываемые странички в папке. Только в памяти оно умеет лететь быстрее.
        …Лето 14-го. Гаврила Принцип уже сделал свой роковой выстрел,[46 - Гаврила Принцип - сербский студент, застреливший в городе Сараево австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда, что и послужило поводом к Мировой войне.] уже германские дивизии стоят у самой Шампани, и - вот он, этот один из последних в папке лист:
        НАЧАЛЬНИКУ КОНТРРАЗВЕДКИ
        11-ГО ПЕХОТНОГО КОРПУСА
        ГЕНЕРАЛ-МАЙОРУ ***
        …Кроме того, в случае захвата войсками кайзера северофранцузского городка Ретель следует немедленно поместить под арест владельца мукомольни Дидье Риве. Обращаюсь с этим именно к Вам, поскольку, согласно планам Генштаба, с началом войны вашему корпусу предстоит входить во Францию с Севера.
        Данный субъект, Риве, всплыл из архивных документов нашей разведки тридцатилетней давности. По добытым тогда разведкой сведениям, этот Риве принимал участие в нахождении сельским священником Сонье некоего клада тамплиерских, а может и более давних времен.
        Золото, возможно, и распылилось уже, но там присутствовали и кое-какие документы, которыми, кажется, названный Сонье до сих пор шантажирует Ватикан, а влияние Ватикана никак нельзя не учитывать при нынешней политической обстановке.
        Поскольку сам Сонье проживает в Лангедоке, на Юге Франции, а туда войска кайзера едва ли войдут ранее следующего года, то пока придется ограничиться меньшим, то есть уже упомянутым мною Риве.
        Пускай ваши специалисты выбьют из него все, что он знает и даже чего не знает. По моим сведениям, сам кайзер с некоторых пор заинтересовался этим делом.
        Буду весьма признателен Вам, если пришлете мне из Шампани два ящика "Вдовы Клико", коей у нас в Германии давно уже нет по причине ложно понимаемого патриотизма.
        Желаю удачи лично вам и боевых удач всему вашему славному корпусу.
        Начальник контрразведки
        Штаба сухопутных сил Германии
        генерал-полковник граф фон ***

* * *
        Что, опутали тебя уже сверху и второй паутиной, Диди? А ты, ни о чем не ведая, играешь по вечерам с друзьями в вист, наслаждаешься хорошим вином.
        Ну да что с тебя взять, так и не поумневший с годами Диди! Ты и первой-то паутины не ощущаешь на себе, той, что оплела тебя двадцать лет назад.
        Что ж, скачи, скачи до поры, кузнечик Диди!
        А она, первая паутина, тесно опутавшая тебя с ног до головы, она никуда не делась за эти годы, она обхватила тебя может быть теснее, чем раньше.
        Вот ее следы - расшифрованная неведомым Херувимом Двоехоровым цифирь на самых последних в этой папке листках:
        ЛЕЙТЕНАНТУ ОРДЕНА N. DE F.
        …Неделю назад Риве впервые за истекшие три года ненадолго посетил Ренн-лё-Шато. Причина поездки - ухудшившееся здоровье матери, которой, боюсь, недолго осталось пребывать на этой земле.
        …С Беренжером Сонье встречался лишь раз, встреча была случайной и непродолжительной.
        …Ни там, в Ренн-лё-Шато, ни в Ретеле…..повода не подавал…
        Сообщаю также, что Чистильщик под старость стал вовсе горьким пьяницей, начал излишне много болтать, и в его надежность я более не верю, посему прошу Вас изыскать для связи со мною другой, более надежный канал.
        Касательно судьбы Чистильщика - ибо жизнь его всецело принадлежит Ордену, - жду Ваших распоряжений
        Регуил

* * *
        РЕГУИЛУ
        …сообщить тебе, что мир наш находится на грани величайших потрясений. Не сегодня-завтра вспыхнет грандиознейшая из когда-либо случавшихся войн.
        Через высших сановников германского правительства и Генерального штаба Ордену стало известно, что со дня на день войска Германии вторгнутся в Бельгию, а затем, через нее, с севера - во Францию. Зная о плохой подготовленности Франции к этой войне, уверен, что в результате первого же удара они продвинутся достаточно далеко, а следовательно, Шампань будет стремительно оккупирована.
        Однако никакие мировые катаклизмы (от коих цели Ордена весьма далеки) не освобождают тебя, брат мой, от выполнения твоей миссии: что бы ни случилось в это неспокойное время, ни на шаг не отставать от нашего подопечного Риве, всеми силами оберегать его, а в случае, если он подаст повод… Ты сам знаешь, как следует поступить в этом случае…
        Что касается Чистильщика - полностью согласен с тобой. Доверять ему более нельзя, а стало быть… Стало быть, снова же ты знаешь, как тебе надлежит действовать.
        Отныне связь через Золотаря.
        …Мужества тебе, брат мой, в испытаниях, которые могут выпасть на твою долю.
        Лейтенант Ордена N. de F.

* * *
        А ты скачи, скачи покуда, Диди! Недолго тебе осталось вот эдак скакать!…
        VI
        Мое первое сошествие в Ад
        6
        …Теснота - что сие такое? Память старика, которому 99 - вот где истинная теснота!
        Тебе 99, а совсем рядышком тебе 43. И в свои 43 ты кажешься себе мужчиной, вполне повидавшим жизнь. А видел-то лишь краешек ее, столь крохотный, что и говорить не о чем.
        Что ты видел, в самом деле, к этим годам? Твои испытания так же несоизмеримы с теми, что тебя еще ждут, как несоизмерима капля дождя с водами океана, как несоизмерима твоя крохотная Ренн-лё-Шато с Сибирью, которую тебе со временем предстоит пройти.
        Но в ту пору тебе казалось, что теснота, в которую ты вдруг попал, это истинный ад. Ах, да что ты знал об истинном Аде, сорокатрехлетний мальчишка-попрыгунчик Диди?
        А сейчас ты обретаешься в четырнадцатиметровом Раю - и тебе просторно, ведь по всему следовало бы тебе сейчас лежать в куда большей тесноте, сколоченной из досок и спрятанной под землю.
        Но, повторяю, истинная теснота - это память, теснее нет ничего!
        Ну а та теснота, которая вобрала тебя тогда, в твои 43, она еще вполне терпима, - увы, ты это еще поймешь.
        Только вот вонища там, конечно, стояла - это да! Что правда то правда…
        N
        Я в ретельской тюрьме. Снова Турок
        …В этой тесноте, куда меня затолкали, вонища стояла, как в самом аду. Тут я едва ли ошибаюсь, ибо в любом аду тебя преследует одно и то же зловонье - переполненной параши, немытых тел, блевотины, гнилья, пищевой тухлятины и людской беды.
        Это была городская тюрьма - единственное место в Ретеле, где я, добропорядочный владелец мукомольни Дидье Риве, за двадцать пять лет так и не удосужился побывать.
        И теснотища тут была, вдобавок столь густо сдобренная вонью, такая, что хотелось умереть сразу же.
        Не рассчитана была ретельская тюрьма на такое столпотворение. Обычно в ней сидело два-три каких-нибудь драчуна-пьяницы, пара шлюх иногда, пара воришек, а уж если попадался еще и муж, пристукнувший жену, то это для тихого Ретеля становилось целым событием.
        Да, здорово тут потрудились пруссаки в первый же день. В одной только камере, куда меня втолкнули, на восемь нар, приходилось уже человек сорок, а то и больше - бродяги, прочие подозрительные личности, но за что сюда угодил ничем вроде бы не подозрительный Дидье Риве, оставалось только безнадежно гадать, вдыхая эту вонь и поначалу не решаясь усесться на заплеванный пол…
        Они нагрянули ко мне в дом уже через несколько часов после того, как захватили наш городок - усатый унтер-офицер и два таких же усатых солдата с винтовками. Унтер с ходу осведомился:
        - Ihr Name ist[47 - Ваше имя (нем.)] Дидье Риве? - И когда я кивнул, не понимая в чем дело, он произнес длинную на своем лающем языке длинную тираду, из которой я уловил только слова: "Nach dem Befehl des Kommandanten" и "Hinter mir zu folgen!"[48 - По приказу коменданта. Следовать за мной! (нем.)]
        Когда же я попытался выяснить, что случилось и куда меня собираются вести, то получил в ответ: "Schreite schnell, das franzosische Schwein!",[49 - Шагай быстро, французская свинья! (нем.)] - причем эти слова были сопровождены таким тычком приклада в спину, что всякая охота задавать еще какие-либо вопросы у меня отпала до самого конца пути.
        …Очутившись в камере, я целый час, наверно, простоял на ногах. Все-таки я был уважаемым в городе человеком, хорошо одетым (ваш покорный слуга обшивался только у лучшего в Ретеле портного), и не хотел уподобляться всему этому сброду, привольно сидевшему на запоганенном полу.
        Однако через час ноги мои уже не выдерживали стояния, и я… О Боже, я-таки опустился на пол!
        И вот в этот-то момент понял, что я такой же, как они. И уже не поймешь, от кого смердело, от меня или от них. Теперь все мы были одно - в равной мере "die franzosischen Schweine".[50 - Французские свиньи (нем.)] Теперь понимаю - с этого лишь момента и началось моей сошествие во ад, ибо на самом деле оно начинается только с момента осознания себя как частицы всего находящегося там человеческого мяса.
        Впрочем, не все там держались едино. Трое, обособившись, сидели у самого окна, где, пожалуй, смрада было поменьше, причем сидели они на разостланных газетах, а не, как все, на голом полу. И держались они тут гораздо более привычно, чем прочие. От них до меня долетали обрывки фраз: кто-то кого-то "на нож посадил", кому-то "карман почесали". Мне стало ясно, что это самые настоящие воры и разбойники, для которых тюрьма - дом родной, потому они и чувствуют здесь себя так по-хозяйски вольготно. Один был кривой, другой похож на цыгана, а третий - тщедушный какой-то, но судя по тому, как он держался с ними, он-то и был у них за главаря.
        Ошибка моя была в том, что я начал к ним приглядываться - никогда прежде не видел настоящих разбойников в такой близи, а законы Ада, одинаковые во всех концах мира, гласят, как я в последствии узнал, что ни к кому там нельзя приглядываться слишком пристально.
        Если бы я сидел, как все, потупив очи, он бы, может, меня и не узнал - ведь почти тридцать лет минуло, - а тут мы встретились с этим тщедушным глаза в глаза. И не сомневаюсь - он узнал меня сразу же. Да и я его, хоть он очень сильно изменился, облысел, покрылся морщинами, потерял половину зубов - я его тоже немедля узнал: то был не кто иной, как Турок, еще тогда, в Париже, близ Монмартра, отравлявший все мои дни. Только теперь это был не Турок - вымогатель и мелкий воришка; теперь это был Турок, прошедший гвианскую каторгу (я слышал из их разговоров), Турок - отпетый злодей и душегуб. И уж конечно он не забыл про ту затрещину и про тот пинок, полученный им от отца Беренжера, я это видел по его сузившимся глазкам. Такие люди никогда не забывают подобных вещей.
        Он что-то шепнул своим дружкам, с газетой в руках подошел ко мне и, не забыв постелить ее, присел со мною рядом, даже грязной рукой приобнял меня за плечо.
        - Никак, это наш красавчик Диди? - спросил он. - Ты узнаёшь меня, красавчик Диди, или стал уже таким барином, что не узнаёшь старых приятелей?
        Его дружки тоже подошли и стали рядом, ожидая какой-нибудь потехи.
        - Узнаю, - ощущая холодок в сердце, пробормотал я. - Ты Жанно с Монмартра.
        - Точно! - осклабился он. - А еще как меня называли?
        - Еще - Турком.
        - Снова точно! Выходит, не забыл! Только теперь я Турок не с Монмартра, а из Гвианы. Про гвианскую каторгу слыхал, небось? Но тебе там никогда не бывать.
        В сущности мне и здесь, в ретельской тюрьме, как я тогда глупо полагал, делать было нечего, но Турок явно что-то другое имел в виду, это легко читалось в его прикрывающей нутряную злобу ухмылке.
        - А как твой гусачок-кюре? - спросил он. - Жив еще или уже откинулся?
        - Жив… - проговорил я.
        - Это хорошо - что покуда жив! - почему-то обрадовался Турок и, кивнув на меня, спросил у своих дружков: - Знаете, кто это такой?
        - Придурок, - сказал кривой.
        - Козел, - предположил цыганистый.
        - Засранец…
        - Кусок дерьма…
        - Так, так, - тая где-то вглуби свою злобную радость, кивал им по очереди Турок. - Он, конечно, и придурок, и козел, и засранец, и кусок дерьма, и еще гусынька при своем гусаке-кюре. Только это еще не полное его имя… А знаете, почему он никогда не попадет даже в Гвиану на каторгу? Почему он вообще никогда никуда не попадет?
        - Ну?
        - Не знаете?! - ликовал Турок. - А потому и не знаете, что не знаете его полного имени. Его полное имя - слушайте какое! Его полное имя: ПРИДУРОК-КОЗЕЛ-ЗАСРАНЕЦ… Как ты там еще сказал, Цыган?
        - Кусок дерьма…
        - Во!.. ПРИДУРОК-КОЗЕЛ-ЗАСРАНЕЦ… КУСОК СОБАЧЬЕГО ДЕРЬМА, ГУСЫНЬКА…. Но это еще не полностью. А полностью - вот как: ПРИДУРОК-КОЗЕЛ-ЗАСРАНЕЦ, КУСОК СОБАЧЬЕГО ДЕРЬМА, ГУСЫНЬКА ДИДИ, КОТОРОМУ Я НЫНЧЕ НОЧЬЮ ПЕРЕРЕЖУ ГОРЛО! Вот этим вот! - Он достал изо рта обломок хорошо отточенного лезвия.
        Дружки его гоготнули, а Турок, уже не ухмыляясь больше, продолжал:
        - Сегодня ночью - ему, а там, глядишь, когда-нибудь - и его гусачку-кюре. От Турка еще никто не уходил!.. Так что спи спокойно, засранец Диди. Хороших тебе снов. Не волнуйся, я тебе позволю маленько выспаться. До пяти утра можешь спать спокойно. Как раз ровно в пять утра у нас на гвианской каторге вели на гильотину. Гильотины тут, правда, нет, но здесь тебе и судья, и палач. - Он стукнул себя в хилую грудь. - В общем, спи - да не забывай, что я сказал, Турок слов на ветер не бросает.
        С этими словами, не забыв прихватить свою газетку, он вместе с дружками удалился к окну - несмотря на теснотищу, их место так и оставалось свободным, никто не решался его занять, - там они опять уселись на газеты и поглядывали на меня всеми своими пятью веселыми недобрыми глазами, а Турок нет-нет да и, подмигивая мне, делал грязным ногтем "вжик" себе по шее, чтобы я не забывал.
        Ах, Турок, Турок! Тебе-то самому и до пяти утра нынче никак не дожить. Не знаешь ты этого! Как мало человек знает наперед!
        Точно так же и я, предуготовившись к смерти, ведать не ведал, что мой ангел, странный ангел мой, не то хранитель, не то убийца, уже тут, рядом, и он слышал все.
        Пока что он мой хранитель и твой убийца - так что смейся, но до поры, Турок…
        Мы с Полем и Пьером опять вместе. Загадочное убийство чистильщика по прозвищу Баклажан и конец Турка с его дружками
        Надобно сказать, что покуда я, содрогаясь от страха всем нутром, слушал Турка, дверь камеры не раз открывалась и закрывалась - неутомимые пруссаки вводили все новых и новых арестантов. Меня, собственно, это уже не очень волновало. Я даже вонь перестал чувствовать. Какая разница, сколько народу будет в камере и чем в ней пахнет, если мучаться от всего этого тебе уже не долго. Каждая секунда все теснее прижимала мою почти что окончившуюся жизнь к этой роковой отметке - пять часов утра.
        Вдруг за спиной у меня раздались знакомые голоса:
        - Ба, Диди, и ты здесь?!
        - Тебя-то за что?
        Боже, Пьер с Полем! И они тут! Все же умирать, когда рядом друзья, как-то легче.
        - А вы как здесь оказались? - спросил я, с трудом унимая оставленную мне Турком дрожь.
        - Погоди, все расскажем, - пообещал Пьер и кивнул в сторону окна: - А это кто?
        - Мы все слышали, - добавил Поль. - Он что, всерьез хочет тебя зарезать?
        - Серьезнее не бывает, - вздохнул я. - Ладно, потом расскажу. Сначала давайте - что с вами, за что вас? (Вот что значит друзья рядом. Я уже, кажется, приходил в себя.) - За что это вас?
        - По ошибке, - сказал Поль. - Скоро, наверно, выпустят. (Ах, большинство попавших в Ад поначалу так думает. Если бы не близость пяти часов утра, то и ваш покорный слуга думал бы так же.)
        - Из-за чистильщика, - угрюмо прибавил Пьер.
        Я взглянул на них с недоумением:
        - Из-за Баклажана? - Такое прозвище в городе носил наш старик чистильщик обуви из-за своего носа, мясистого и от пьянства темно-сизого, как зрелый баклажан. По морде он, конечно, мог получить за то, что спьяну ругался по-черному, но чтобы пруссаки стали кого-то арестовывать за это…
        - Из-за него, - кивнул Поль. - Кто-то прикончил старика в его же будке.
        - Может, пруссаки и прикончили? - неуверенно предположил я, что было, конечно, глупо: никто бы из-за этого горького пьяницы в жизни на такой грех не пошел, ни пруссаки, ни тем более наши. Кроме разве что… - Когда это произошло? - спросил я.
        - Да с полчаса назад, - сказал Пьер.
        Нет, значит, не Турок - он со своими дружками был в это время тут.
        - От прусского унтера он только по морде получил, - добавил Пьер, - очень сердитый унтер попался. Но - нет, не он. Может, штыком бы со зла и мог приколоть, а чтобы так!..
        - Как? - не понял я.
        - Да через пять минут сидел уже дохлый у себя в будке и спица из уха торчала.
        Вот это да! Чтобы так убивали - такого у нас в городке еще не было. И главное - кого! Безобидного в сущности, нищего пьянчужку!
        Я спросил:
        - Ну а вы-то здесь при чем?
        - Да мы, как узнали, что ты арестован, - сказал Поль, - сразу дунули в комендатуру - объяснить, что тут ошибка, что ты уважаемый в городе господин. Как раз шли мимо базара - думаем, башмаки надо бы почистить: когда башмаки сверкают, к тебе везде другое отношение. Когда к его будке подошли, Баклажан как раз в это время с прусским унтером сцепился. Ни с того ни с сего вдруг начал его крыть.
        - Причем на хорошем немецком, - вставил Пьер. - Мы, конечно, ни слова не поняли…
        Ну это-то ясно; а вот откуда нашему бедняге Баклажану было знать немецкий, когда он и по-французски - с горем пополам?
        - Зато я немного понял, - встрял здоровый детина, типографский наборщик, взятый вместе с ними по тому же подозрению, - я же из Эльзаса. Какую-то ересь нес: что-де Мария Магдалина покарает их, пруссаков, и Христовы потомки им не простят. Еще - про какой-то орден… Чушь, в общем… От унтера по морде схлопотал, утерся да и ушел к себе в будку. Сперва потом они вошли, а за ними я пристроился - тоже хотел почистить сапоги, нынче у тещи день ангела. Выходят, стало быть, они, уже в начищенных башмаках, - наборщик кивнул на Пьера и Поля, - захожу тогда я…. Вначале думал, он уснул спьяну… Потом гляжу - не дышит, и кончик спицы у него из уха торчит… Ну, я с испугу крик поднял…
        - Мы-то все еще у будки стояли, - подхватил Поль, - советовались, чтo бы там получше, когда заявимся в комендатуру, про тебя сказать… А как он во всю глотку заорал - тут сразу пруссаки и понабежали…
        - Дураки они, вот что я вам скажу, - заключил наборщик. - Им лишь бы людей хватать. Мозгами вовсе шевелить не умеют и в жизнь не научатся! Когда бы это я - так чего бы мне орать? А если бы они, - снова кивнул он на моих друзей, - чего бы им, спрашивается, стоять дожидаться, пока схватят? Наверняка кто-то сзади пробрался, у него же там только брезентом занавешено. Того пострела теперь ищи-свищи… Только разве пруссаки такое уразумеют? Я-то их еще по Эльзасу знаю - у них же мякина вместо мозгов!..
        Все это тем не менее было более чем странно. Откуда пьяница Баклажан мог знать немецкий? Почему вспомнил именно про Магдалину? И про потомков Иисуса… Уж мне-то было известно, что это не совсем пьяный бред. Наконец, что это за орден такой, про который он говорил? И чтобы в нашем городке убивали таким странным способом!.. Да, странные дела творились в нашем тихом Ретеле!
        Впрочем, слишком долго думать об этом я был не в силах - Турок нет-нет да и, ухмыляясь, поглядывал в мою сторону и показывал мне растопыренные пальцы: чтобы я не забывал ни на секунду, напоминал об отмеренном мне сроке жизни - до пяти утра. И при этом не забывал то и дело ногтем себя - по горлу.
        - Так что вы с ним не поделили? - спросил Поль, тоже заметив эти его жесты.
        Я вздохнул:
        - Долго рассказывать. С детства меня ненавидит. Сами слышали: в пять утра обещал зарезать. И помяните мое слово - он это сделает. Настоящий бандит, прошедший каторгу.
        - Ну сейчас-то мы втроем, - сказал Пьер.
        - Вчетвером, - придвинулся к нам поближе верзила-наборщик.
        - Тем более! Значит, будем спать по очереди, - заключил Поль. - Не бойся, Диди, мы с тобой. Нас четверо крепких мужчин, и мы не дадим тебя в обиду какому-то замухрышке, хоть бы он и через десять каторг прошел.
        Мне стало несколько легче - эти злосчастные пять утра подобрались уже с такой жуткой неотвратимостью, - но все-таки я спросил:
        - И что, теперь каждую ночь - вот так?
        - А вы думаете, господин Риве, мы тут надолго? - приуныв, задал вопрос наборщик - самый бессмысленный из всех, какие только ты можешь задать, если очутился в аду.
        Еще не привыкший к законам Ада, такой же вопрос, наверно, и я мог бы ему задать.
        Пьер ответил более бодро:
        - Все в руках Господа… Решим так. Первые два часа не сплю я, потом бужу Поля, а еще через два часа он буди Жюльена (так звали наборщика). А Диди пускай спит - он самый слабый из нас и в одиночку может с этим типом не справиться. Ночь пройдет, а там поглядим. - С этими словами он расстелил на полу свою куртку и с довольно безмятежным видом улегся на нее.
        Ваш покорный слуга тоже постелил свой пиджак, может лучший во всем Ретеле, улегся и тут же почувствовал, что, несмотря на все передряги этого дня, сон начинает меня забирать. Последнее, что кружилось в голове, было: кто и зачем убил безобидного пьяницу Баклажана? И - о Господи! - так необычно и страшно убить!..
        Из сна выдернул рассвет, уже пробиравшийся в узкое, зарешеченное окошко. В эту пору начинало светать к шести, значит, пять часов уже миновало.
        Рядом со мной безмятежно спал наборщик Жюльен, которому по договоренности полагалось дежурить последним. Я слегка толкнул его в бок.
        Он вскинул голову, увидел, что за окном занимается рассвет, и тихо воскликнул:
        - Боже, я, кажется, уснул!.. Слава Богу, вы живы, господин Риве!
        Вот когда лишь я испугался по-настоящему. Нерадивость этой орясины запросто могла стоить мне жизни!
        Однако смерть пока что миновала, и я нашел в себе силы оглядеться по сторонам.
        Турок и его дружки тоже спали там, у окна. Я решил, что, на мое счастье, Турок, видимо, тоже проспал. Только вот в его позе что-то мне показалось несколько странным.
        Я не успел понять, что именно, ибо в этот самый миг дверь камеры распахнулась и раздался утренний лай надзирателей, примерно одинаковый по смыслу, на каких бы языках Ада он не звучал:
        - Den Aufstieg! Von allem aufzustehen! Aufzustehen, ich habe dir, der Hund gesagt![51 - Подъем! Всем встать! Встать, я сказал тебе, собака! (нем.)]
        Понимая или не понимая (впрочем, знали бы вы, насколько мгновенно приходит понимание, когда оказываешься в Аду!), все повскакивали. Самым медлительным помогали увесистыми пинками.
        Продолжал лежать в своей странной позе один только Турок, даже не шелохнулся на этот лай. Когда же надзиратель подошел и со словами: "Du hortest, der Schurke nicht?"[52 - Ты не слышал, мерзавец? (Нем.)] - дал ему пинка, его тщедушное тело приподнялось, а голова оставалась лежать на полу. Ничего еще не понимая, дружки подняли его, но мне было ясно, что это уже не Турок, а лишь бренный прах Турка. Ноги его больше не желали стоять, а повисшая голова, как у старой, с ватной набивкой куклы, перекачивалась из стороны в сторону. Я сразу понял, что кто-то ему сломал во сне шейные позвонки. Только ухмылка, так и оставшаяся на его лице, хотя голова и качалась, все время была устремлена в мою сторону.
        Уберег меня мой ангел, выходит… Ах, да не в последний раз, видит Бог!
        Надзиратель на очень скверном французском приказал турковым дружкам убрать отсюда эту падаль, и они, только-только начиная соображать, что произошло, поволокли к двери осклабившийся труп своего главаря.
        Больше они в камеру не возвращались. Когда среди дня принесли на обед вонючую баланду, эльзасец Жюльен спросил у старика-надзирателя, с виду наименее свирепого из всех, куда подевались эти дружки, и потом пересказал нам его ответ. Только что их расстреляли, оказывается. Да и держали тут, чтобы, когда будет время, расстрелять всех троих - пойманы-то были, после того, как прирезали немецкого лейтенанта, чтобы забрать кошелек, да с этим кошельком на базаре и попались.
        Теперь, благодаря ангелу моему, у германской армии на одну пулю вышло меньше расходу, поэтому тюремное начальство ограничилось тем, что спросило: никто ли не видел, как ночью ломали шею Diesem Rauber.[53 - Этому разбойнику (нем.)] Все, конечно же, промолчали. И ангел мой, понятно, тоже промолчал. С тем начальство и удалилось.
        Кто бы он, мой ангел, ни был, а я подумал в тот миг, что самое страшное, кажется, миновало.
        Не знаешь ты, вчера еще попрыгунчик-Диди, что бывает, когда и гораздо, гораздо страшней. Узнаешь, к сожалению, еще узнаешь! Ибо долог твой путь, а ты еще не подошел и к его середине.
        Кто из двух?
        После тревожной ночи днем мы дремали, лежа на полу камеры. Не знаю, что меня заставило приоткрыть глаза, но в этот самый момент через оконную решетку проскользнул бумажный комок и в точности между Полем и Пьером.
        Не будя их, я поднял его и развернул. Признаться, крепко при этом надеялся, что послание с воли не может быть скверным.
        То, что я, однако, прочел, повергло меня даже пожалуй в больший ужас, чем лезвие Турка.
        Вот что было написано на этом грязном листке корявым почерком:
        БРАТ МОЙ РЕГУИЛ.
        Работая по обслуживанию тюрьмы, я уже знаю, что ты помог Дидье Риве спастись от смерти.
        Побег я подготовил, он должен произойти так, как мы и договаривались. Однако прежде того тебе предстоит еще одно дело.
        Как мне стало известно, нынче вечером Дидье Риве вызовут на первый допрос, во время которого, боюсь, из него могут вытрясти то, что для Ордена нежелательно. Не уверен, что Риве сможет устоять.
        Лейтенант полагает, что ты, кому он так доверяет, можешь упредить беду.
        Надеюсь, свой стилет ты надежно спрятал, и его не нашли во время обыска. Ну а как им действовать, тому уж не мне тебя учить.
        Видимо, настала пора исполнить вторую часть твоей миссии. Помоги господину Риве покинуть этот мир без лишних мук, ты это умеешь.
        К.
        От прочитанного голова моя пошла крyгом. Послание могло быть адресовано только Пьеру или Полю, кому-нибудь из них. Кто же из них двоих мой ангел-убийца?
        Я пригляделся к ним. Оба спали как ангелы. Потихоньку я встал и утопил записку в парашной жиже. Это слегка успокоило меня, ибо давало какую-то отсрочку.
        Затем я снова прилег и сделал вид, что дремлю, однако сквозь ресницы приглядывался к своим друзьям. На шутку записка явно не походила.
        "Кто же он из этих двоих, которым я доверял как себе - убийца мой со стилетом?" - думал я.
        Чего так боялся от моего допроса, неведомый "К"? За что меня убивать?
        А если и есть за что - кому это поручено? Тебе, Поль, или тебе, Пьер?..
        . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
        …Вечером из вони камеры и из зловонья собственных мыслей меня вырвал наконец оклик надзирателя:
        - Дидье Риве, виходить! Auf Verhor![54 - На допрос! (нем.)]
        …Затхлый коридор подвала казался едва ли не благоухающим. Как я вдыхал этот сладостный воздух! Но при этом не переставал думать: "Кто, кто же из них двоих этот страшный, безжалостный Регуил?.."
        Но когда меня вывели в коридор первого этажа и я увидел живой мир за окнами, мысли мои потекли совсем по другому руслу. "Сейчас допросят - и все разъяснится. - Отчего-то заключил я. - И выпустят отсюда. И буду дома. И больше никогда не вдохну этот смрад!" - думал я, шагая по коридору и потом поднимаясь по лестнице.
        В свои сорок три, как плохо ты еще знал законы Ада, жалкий в своей глупости Диди!..
        Обер-лейтенант фон Кто-Его-Знает.
        Побег
        Он говорил на очень неплохом французском, этот молодой, красивый, с нафабренными усиками обер-лейтенант фон… дальше не припомню как - представившийся как офицер германской контрразведки. И даже поначалу весьма предупредителен был:
        - Папироску, господин Риве?.. Прошу садиться.
        Мне показалось, что беседа предстоит вполне дружеская, и недоразумение через несколько минут благополучно разрешится.
        Когда я, однако, уселся на стул, привинченный ножками к полу, и свет направленной в мою сторону лампы ослепил меня, я вдруг начал смутно чувствовать, что перспективы мои не так радужны, как это мне еще минуту назад мыслилось.
        Из-за света лампы, бьющего в глаза, этот обер-фон-дальше-не-припомню-как тут же из живого человека превратился в смутную тень. Эта тень переломилась об угол стены и оттуда неожиданно резко спросила меня:
        - Дидье Риве, что вам известно о кладе, найденном в Лангедокской деревне?
        - Кладе?.. - Я даже не понял. - О каком кладе, господин обер-фон?..
        - Дурака решил валять?! - рявкнул недавно еще такой обходительный "обер". - Здесь выбьют из тебя твою дурь! О кладе, который ты нашел со своим паршивым попом, с Беренжером Сонье!
        Я настолько опешил, что слова из меня поползли бесформенные, как размокшая глина. Клад?.. Какой клад, господин обер-фон?.. Никакого клада… Свитки какие-то… Да еще Спиритус Мунди, стекляшка такая… А если вы про сапоги, которые отец Беренжер приобрел…
        - Так, стало быть, и будете упорствовать, господин Риве? - предгрозовым голосом спросила тень. И бросила другой тени, стоявшей в противоположном углу: - Ганс, прочисти-ка мозги этому беспамятному господину.
        Та другая тень отделилась от стены - и… Право, такой зуботычины ты еще в жизни не получал, Диди!
        Сломав спинку стула, я отлетел к стене, ударился о нее головой, и перед глазами пошли круги, а уши наполнило звоном. Сквозь этот звон слабо пробивались слова господина обер-как-бишь-его-там-зовут:
        - Нам все известно, Дидье Риве, и напрасно вы отпираетесь…
        Его следующие слова были слышны совсем уж плохо: что-то про Тайну, которая должна стать достоянием белой расы, Тайну, которая нужна их кайзеру, чтобы спасти мир, Тайну, которую он вместе с Гансом все равно рано или поздно выколотит из меня…
        А Ганс между тем бил и бил, так что я даже если бы и хотел что-нибудь сказать, все равно не смог бы, меня хватало лишь на то, чтобы один за другим выплевывать выбитые зубы. Да и не слышал уже ничего. Разве что под конец - совсем-совсем издали:
        - Кажется, ты немного перестарался, Ганс. - И - уже кому-то другому, в открывшуюся дверь: - Entfernen Sie von hier aus gefallenes Vieh auf![55 - Уберите отсюда эту падаль! (нем.)]
        "Зачем германскому "обер-фону" понадобился наш сельский кюре из Ренн-лё-Шато с его замшелыми от времени тайнами?" - как-то отрешенно от собственной судьбы думал я, пока волокли обратно в камеру Diese gefallenes Vieh,[56 - Эту падаль (нем.)] мою долго уже ни на что не пригодную плоть.
        …Потом, лежа на полу камеры, я каждую минуту ждал нового допроса, и это было почти так же страшно, как в первую ночь ожидать наступления пяти часов утра. Только получить удар стилетом в спину от одного из своих друзей было еще страшнее.
        На второй день у меня стало нестерпимо болеть раскровавленное колено, затем оно стало распухать. От боли я не находил себе места, но страх был даже сильее этой боли, и я не решался повернуться на бок, чтобы не подставить беззащитную спину… Полю или Пьеру?.. Боже, кому?!..
        Находившийся в камере фельдшер сказал, что если так, без лечения, то через неделю может начаться гангрена. У меня уже начинался бред, и о возможности гангрены я думал безо всякого страха - пусть лучше это, чем новый допрос, чем опять - башкой о стену, чем Ганс с его молоткастыми кулачищами. Однако проходили дни, а нового допроса все не было и не было - видно, в ходе этой войны у германской контрразведки появились более насущные заботы, чем копаться в секретах свитков тысячелетней давности.
        Мои друзья, Пьер, Поль и Жюльен, всё пытались разузнать, чего же от меня хотели на этом допросе, и я, бредя, кажется нес всякую околесицу - про Натали, так и не ставшую моей, про запах, что шел от кюре, еще про какую-то белую расу, так заботившую моего обер-фон-шут-его-упомнит-как.
        Но и в бреду, ты не сказал ничего лишнего, Диди. Ты снова, Диди, не подал повода. Иначе, небось, обнаружили бы тебя однажды поутру в камере, лежащего со сломанной шеей или со стилетом в спине на грязном полу. Суров был твой ангел, Диди. Но ты, не ведающий о том, кто он, ты, Диди, оттого и жив, что не подавал ему ни малейшего повода…
        Ну а коли так, то ангел твой, этот убийца-спаситель ангел, осуществляет то, что ему дулжно, когда не надобно убивать.
        Правильно, Диди! Твое спасение.
        . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
        Плохо помню, как мы бежали из этой вонючей тюрьмы: сквозь жар, сквозь бред какое-то мелькание. Чего не помню, то восстановил позже, по рассказам друзей.
        Меня вынесли в параше, в огромном чане для нечистот. Каждый день к тюрьме подъезжал наш городской золотарь со своей бочкой на колесах, в которую была запряжена самая унылая во всем Ретеле кляча. Надзиратели не обратили внимания на то, что парашу из камеры выносили дважды, в первый раз - полную нечистот, а во второй - со мною внутри, прилипшим к остаткам зловонной жижи. Вслед за мной в бочку запрыгнули мои друзья, и золотарь, бывший с ними явно в сговоре, быстро хлестнул свою клячу.
        Слава Богу, по дну плескалось содержимое только одной параши, но и того хватало с избытком.
        Друзья вытащили меня из этой бочки километрах в десяти от Ревеля. На преодоление этого расстояния кляче понадобилось добрых три часа, а что с вами происходит после трех часов езды в подобном экипаже… О, такое видеть надобно! Только нос получше заткнуть.
        А ангела, который с ног до головы в дерьме, вам приходилось когда-нибудь видеть?..
        От смрада мы не избавились и после того, как хорошенько выкупались и выстирали одежду в речке.
        Колено мое - видимо, из-за попавших на него нечистот - распухло так, что стало размером с голову, и жар стал еще сильней. Друзья соорудили для меня носилки и лесными тропами несли меня до линии, по которой проходил фронт.
        Вот еще - из того немногого, что помню. Ночью, при переходе через линию фронта шальная пуля, - немецкая или французская, поди у нее спроси, - наповал сразила моего нового друга наборщика. Наскоро схоронив его, Пьер и Поль понесли меня вдвоем.
        Каково это - если из ада тебя выносит сам ангел? Только сам я был в бреду и не могу сказать, сзади он придерживал носилки или шел спереди.
        Однако сквозь бред я все-таки вспомнил имя спасшего нас золотаря. Его звали Клод… Боже, подпись "К" на той записке! Неужели та записка была на самом деле?..
        Между тем бред усиливался. И в бреду я видел, как кто-то крадучись подходил к мне. Кто это, Боже, кто из них двоих? Лица не разобрать. Как они всегда были похожи друг на друга, мои Поль и Пьер!..
        Когда открыл глаза, думал, что все еще брежу. Но нет, бредом это не было. То была в самом деле моя матушка, склонившаяся надо мной и повторявшая:
        - Диди!.. Мой мальчик, Диди…
        6
        …И вот когда из памяти 99-летнего старца ты выплываешь уже не совсем попрыгунчиком-Диди, а Диди, прошедшим через свой первый, правда пока что кратковременный Ад, Диди с выбитыми зубами, Диди побултыхавшимся в бочке с дерьмом, - теперь с тобою, с таким Диди, уже можно и поговорить отсюда, из своего Рая, до которого тебе еще ох как далеко.
        А поговорить с тобой вот о чем: о том, что память иной раз прихотлива и законы ее не всегда совпадают с законами времени. Когда-нибудь мгновением, крохотным мгновением покажется тебе твоя жизнь в Ренн-лё-Шато после бегства из тюрьмы, хотя проживешь ты там до самой смерти своей матушки, то есть еще целых пятнадцать лет. Не правда ли, тебе уже не кажется этот срок таким огромным, каким показался бы прежде?
        И твои друзья, Поль и Пьер, все это время будут рядом с тобой. И про записку ты забудешь… Почти забудешь. Останется только непроизвольная боязнь поворачиваться к любому из них спиной.
        И едва ли не каждый день ты будешь видеть Натали, но при виде этой пожилой дамы, сердце твое уже не станет дрожать - даже кратковременный Ад способствует тому, чтобы унялось подобное дрожание.
        А через три года после твоего возвращения в Ренн-лё-Шато скончается отец Беренжер Сонье. И в точности предугадает он свою смерть за несколько дней. И выйдет от него священник и навсегда потеряет дар речи от того, что услышал. И будут выть сбежавшиеся псы. И перестреляет Натали кабаньей картечью весь его зверинец…
        Но не предостерегает ли тебя твоя память, повзрослевший Диди, что пока тебе не стоит туда. Доверься ей, она не подскажет худого. Жизнь еще научит тебя: не открывай врата, пока смутны для тебя тайны, спрятавшиеся за этими вратами.
        Со временем ты что-то поймешь, - ты ведь даже не знаешь, Диди, как много времени впереди у тебя для этого, - тогда только рискни. Может даже они, эти врата, приотворятся пред тобою сами.
        Ты еще памятью вернешься туда, Диди, ибо память такая штука, что она всегда заставляет куда-нибудь возвращаться. Может быть, тогда ты будешь к этому возвращению хоть немного более готов.
        Да, да, вернешься, Диди! Обещаю тебе - вернешься!
        Прочая же твоя жизнь в Ренн-лё-Шато - вот она, в этой второй папке, только тесемочки развязать. И не совать нос туда, куда пока еще совать его преждевременно. Не много же в этом куске жизни страниц, накопившихся за пятнадцать лет.
        Что надо, для тебя старательно расшифровал все тот же Х.Х.Двоехоров.
        Смотри, коль не лень…
        Бумажное эхо
        …Обер-лейтенант, сообщаю Вам, что Вы осел. Простого дела поручить нельзя!
        Ваши недавние приключения с девочками я прикрыл, но побег Риве - совершенно иное. Вы забили тюрьму какими-то конокрадами и прочим отребьем, а то главное, для чего были присланы в Ретель, прошляпили. Вы упустили человека, находящегося под наблюдением самого Генерал-полковника фон ***, и тут Вам не помогут никакие Ваши берлинские связи.
        Вы утверждаете, что Риве бежал в бочке с дерьмом, но по-настоящему это Вы в дерьме, обер-лейтенант, а из-за Вас и вся контрразведка корпуса.
        Подробный рапорт отсылаю в Берлин. Сами же готовьтесь к отправке в маршевую роту.
        Начальник контрразведки
        11-го пехотного корпуса
        Генерал фон ***

* * *
        ЛЕЙТЕНАНТУ ОРДЕНА N. DE F.
        …Что касается Башмачника, то он более не заговорит, можете быть уверены.
        Кстати, выполняя это задание, я добился сразу двух результатов: по подозрению в убийстве (весьма шатком) оказался в ретельской тюрьме, в одной камере со своим подопечным. Между прочим, своевременно, ибо в первую же ночь спас ему жизнь. Получилось это так…
        (Можно и пропустить. Тут и про смерть Турка, и далее - про мой первый допрос, в ходе которого я, с точки зрения моего ангела, несмотря на применявшиеся ко мне побои, "к принятию экстренных мер повода не подал".)
        …Затем при подмоге Золотаря устроил побег - не самым, правда, элегантным способом…
        (Дальше на полстраницы этой цифири - про бочку с дерьмом и прочее.)
        …и таким образом мы снова очутились в Ренн-лё-Шато, неподалеку от которой Дидье Риве вскоре построил новую мукомольню. Дела, правда, здесь у него идут похуже, чем в Шампани, но зато мы с ним снова неразлучны. Так что могу с уверенностью сказать, что до сего дня лишнего он не болтал и стало быть - не подавал повода…
        Дальнейшая связь - через старьевщика.
        Регуил
        И далее из месяца в месяц, из года в год тянутся циферки, которые и без помощи Херувима-криптографа я уже наловчился понимать: "повода не подавал", "не подавал повода"… Ах, небогата событиями твоя жизнь в Ренн-лё-Шато, Диди!..
        Нет, вот оно! На добрых десять листов цифирью, почти совсем неразборчивой от волнения (ну не для Двоехорова, разумеется - тот все разберет):
        …касательно событий последних дней, окружающих странную кончину кюре Беренжера Сонье…
        Пропусти, пропусти, Диди! Сам еще вернешься к этому. Знал бы ты, сколько еще раз твоя память будет к этому возвращаться!.. Нет, пока пропусти!..
        А дальше - еще на двенадцать лет - все та же спокойная гладь: "не подавал повода", "не подавал повода".
        И лишь в конце второй папки пространное послание, исполненное цифирью. Датировано 1929 годом. Тебе уже пятьдесят семь, Диди. Но ты что-то стал понимать, Диди. Тебе уже не кажется, что это чересчур много…
        ЛЕЙТЕНАНТУ ОРДЕНА N. DE F.
        …В последнее время дела на лангедокской мукомольне моего подопечного стали совсем плохи - сказалась и послевоенная инфляция, и в еще большей степени последствия недавнего американского кризиса.
        Между тем Дидье Риве узнал, что большевистская Россия нуждается в специалистах по мукомольням, и им собираются там вполне неплохо платить - в три, а то и в четыре раза больше его нынешнего дохода. Несмотря на свой далеко не юношеский возраст, Риве принял твердое решение уже в следующем месяце отправляться туда. Он полагает, что лет за пять заработает там достаточно, чтобы поправить затем свои здешние дела.
        По этому поводу он уже вступил в переписку с Москвой и не далее как вчера получил оттуда согласие.
        К нашей удаче, ему разрешено взять с собой двух помощников, так что я смогу отправиться вслед за ним.
        Не стану от Вас скрывать, что мне отчего-то боязно - слишком далекая страна и слишком непостижим нынешний уклад ее жизни. К тому же сам я, как Вы знаете, уже далеко не молод, и такая поездка не слишком вдохновляет меня.
        Да и через кого оттуда осуществлять связь с Вами? Боюсь, что это будет нелегко.
        Правда, рука моя, хвала Господу, по-прежнему тверда, а преданность Ордену непоколебима.
        О сроках отбытия сообщу.
        Регуил

* * *
        РЕГУИЛУ
        …Такова, видно, воля Божия, брат мой, что тебе следовать за ним туда. Сам уже глубокий старец, напомню тебе, что служение Ордену - пожизненный крест, вполне добровольно выбранный тобою.
        Эта страна действительно иной раз кажется непостижимой. Что ж, постигай! Надеюсь, знания и навыки, обретенные тобою в школе Ордена, и тут помогут тебе.
        Что же касается возможностей связаться со мной, то сообщу тебе - тем не менее такие возможности имеются. Прежний Магистр был достаточно дальновиден, потому слуги Ордена с некоторых пор оказались и там, в России. Сейчас некоторые из них, благодаря орденской выучке, позволяющей приспособиться к любым обстоятельствам, нынче занимают и в Советской уже России весьма значительные должности.
        На первое время сообщаю тебе лишь несколько имен. Только имей в виду - это относится к числу высших тайн Ордена, потому использую свой личный, известный только мне и тебе шифр, называя их.
        Это:
        - 467)9++89-87"81/66+101=
        - =?713 %==8788\/76-78"33=
        - 74(558 %=71098///99++42.
        Так что знай, брат мой, ты и там не одинок!
        Жду сообщения об отъезде в Россию.
        Лейтенант Ордена N. de F.

* * *
        ЛЕЙТЕНАНТУ ОРДЕНА N. DE F.
        …Нынче стал наконец известен срок. Риве приобрел билеты. Отплываем послезавтра из Марселя в Одессу пароходом "Советская Грузия".
        Даст ли Господь еще когда свидеться, брат мой и наставник?
        Регуил

* * *
        Что ж, ты сам выбрал свой Ад, Диди. Право же, ты сам! И ангел твой с тобою. На то он и ангел, чтобы неотступно за тобой следовать.
        VII
        Ад: второе сошествие
        "Пора, мой друг, пора…"
        …Да, ты сам, Диди! Тебе, правда, как скоро узнаешь, несколько помогли, но без твоей воли тоже не обошлось - и не на кого тебе слишком уж сетовать! Ведь не станешь ты в самом деле сетовать на ТОГО, КТО ВООБЩЕ НАПРАВЛЯЕТ ВСЯЧЕСКУЮ ЖИЗНЬ!..
        Сам не зная этого, ты уже в Аду, Диди. Впрочем, ты сойдешь в него с собственным ангелом, лишь в этом смысле ты будешь там единственный такой.
        Ты еще работаешь в поте лица на этой мукомольне бок о бок с друзьями Пьером и Полем (хоть и сердце слегка холодеет, когда поворачиваешься к ним спиной), ты осваиваешь это новый для тебя язык, ты каждую неделю пишешь в Ренн-лё-Шато письма матушке, а судьба твоя уже опередила тебя на пути твоего следования в Ад.
        Здесь она, в третьей папке, в самом ее начале. Тесемки развяжи - и читай, читай…
        Бумажное эхо
        (продолжение)
        В 4-Е УПРАВЛЕНИЕ ГПУ,
        ЕРЕПЕНЬЕВУ
        (СЕКРЕТНО)
        …По сведениям нашей разведки, проживающий во Франции владелец мукомольни Дидье Риве имеет прямое отношение к интересующему нас вопросу.
        Данный Риве некогда был близок к умершему 12 лет назад католическому священнику Беренжеру Сонье, который нередко упоминается в связи с делом т. н. "деспозинов".
        …Среди спецов, изъявивших желание выехать на работу в СССР, особо выделить названного Риве и связаться с Наркоминделом, чтобы ему вместе с сопровождающими его лицами незамедлительно выдали визу на въезд.
        Аникеев

* * *
        ТОВ. ЩУКИНУ
        (СЕКРЕТНО)
        …К приехавшему из Франции для строительства мукомольного комбината спецу Дидье Риве пока что только приглядываться на предмет его возможных связей в СССР. Особо выяснить, не интересовался ли Риве судьбой з/к под литерой "Ф.", сына лейтенанта царского флота Штраубе.
        До особого распоряжения - не брать.
        Напоминаю, что делом интересуются на самом верху, так что за проведение операции отвечаете головой.
        После ареста Риве и двоих прибывших в СССР вместе с ним, всех незамедлительно со спецконвоем этапировать в Москву, в 4-е управление ГПУ.
        Сигнал к аресту - телеграмма-"воздух" с текстом: "Пора, мой друг, пора"
        Ерепеньев
        И только пролистнув почти не читая занудливые отчеты неизвестного тебе тов. Щукина, и других, бесчисленных в этой стране больших и малых "тов.", бери, Диди, этот небольшой лоскуток бумаги. Бери его, Диди.
        Листок этот - всего лишь телеграмма, но для тебя она - весом в жизнь.
        Знай же, сколько весит жизнь твоя, Диди. Да почти нисколько! Не больше воздуха.

* * *
        "ВОЗДУХ"
        ПОРА, МОЙ ДРУГ, ПОРА
        ЕРЕПЕНЬЕВ
        И о чем же ты будешь вспоминать, Диди, когда тебя возьмут?
        О том, как на пароходе "Советская Грузия" прибыл в Одессу? О том, как взялся читать труды Карла Маркса? О том, как два года вместе с Полем и Пьером помогал строить мукомольню под Ленинградом, а потом еще год вы работали на ней? Об удививших тебя здешних нравах? О том, как тосковал ты по родным местам?
        Не интересно?
        Признаться, мне тоже.
        Тебя уже взяли, Диди - такое же понятное тут слово, как лежащее весьма часто по соседству с ним в здешнем Аду слово "шлепнули". Посему оставь все ненужное в той, прежней, уже отрубленной от тебя жизни.
        Ах, ты и не вспоминаешь? Стало быть, ты начинаешь умнеть в свои… Сколько там бишь тебе?.. О, уже почти шестьдесят! И уже, возможно, сообразил, что начинается второе в твоей жизни, куда более длительное сошествие.
        Что ж, "пора, мой друг, пора…" Тем более, что слова эти, как ты еще узнаешь, придуманы далеко не им, будущим твоим знакомцем Ерепеньевым.
        Умней и дальше, Диди. У тебя еще для этого будет много, невообразимо много времени. Оно, время, чтобы умнеть, такое же здесь бескрайнее, как сама эта страна.
        И убереги тебя грешного Господь в этом столь же бескрайнем Аду!..
        N
        О злом и добром следователе
        (тюремная сказка со страшным началом, неплохой серединой и печальным концом)
        …забыто, отринуто…
        Тут вот что главное не забыть: не "товарищ" он тебе и уж тем более не "господин". Товарищ тебе, как уже говорилось, тамбовский волк, а господа - те давным-давно попрятались в берлинах и парижах. "Citoyen" он - вот чего тебе главное, Диди, ни на миг не забывать! Citoyen, гражданин то есть, старший майор госбезопасности Ерепеньев - вот он кто такой для тебя. А запамятуешь - на то есть эта плетка резиновая. Ее уже испробовали на твоих ребрах, Диди, так что не забывай того, что никогда не следует забывать в Аду.
        - Итак, вернемся к твоему сраному попу, - говорит гражданин старший майор, поглаживая свою плеточку, чтобы о ней я тоже не забывал, хотя попробуй забудь. - Что, говоришь, он раскопал в этом храме? Только давай что-нибудь поинтереснее, хватит полоскать мне мозги этими свитками, которым тысяча лет!
        Увы, здешний Бог по имени Материализм - слишком молодой Бог, и дела тысячелетней давности не интересуют ни его самого, ни служителя его, гражданина старшего майора. Им бы обоим что-нибудь поближе к сегодняшнему дню:
        - Говори, сучий потрох, чем твой засратый поп шантажировал Ватикан. Сколько он золота оттуда нагреб? Сам же сказал - он целый дворец себе отгрохал! Если свитками этими шантажировал - так давай, рожай: что там в них было такое. Только без твоей херомудрии про всяких там, едри их, Иаковов и Магдалин!
        Но каким, каким образом, гражданин старший майор, объяснить все это иначе и вам, и Богу вашему Материализму? Ангел мой, хоть в тот момент тебя и не было рядом со мной, знай, неведомый мне пока ангел - я не мог бы подать повода, даже если бы и пожелал!
        Вдруг:
        - Ну а деспозины? Кто они такие - скажешь ты мне, сучий потрох, или нет?
        Начинаю что-то бормотать. Довольно осторожно - боясь лишним нематериалистическим словом задеть гражданина старшего майора и нетерпимого к подобным словам Бога его.
        Не получается. И он перебивает:
        - Не валяйте мне Ваньку, Риве! (Oh, cette йnigmatique langue russe!) А то начинаете чуть не с рождения Богородицы. Сеть деспозинов нами уже почти раскрыта. С одним я, кстати, только что говорил. - Он покосился на свою плетку, без коей, как видно, и там не обошлось. - Контра отпетая. (??) Сын белогвардейского офицера, немца к тому же, и распутной глухонемой девки. Я бы его вот этой рукой - самолично бы в расход (fusillerais то есть; ты уже начал приноравливаться к адскому языку, Диди), наверняка попросту скрытый троцкист. Нет, деспозин он, видите ли! И поп твой, говорят, из них же. Давай, колись (apprendra bien, que cela signifiait), колись, Риве: что за деспозины такие, из какого центра управляются?
        И так и эдак ловчится мой измученный разум, чтобы язык лишним словом не оскорбил их обидчивого божка. В конце концов не нахожу ничего лучшего как пробормотать:
        - Деспозины это… потомство Грааля… - и машинально прикрываю руками лицо, ибо ожидаю удара по нему все той же резиновой плеткой.
        Однако мой citoyen истязатель вместо этого вдруг произносит задумчиво:
        - Гм… Вот и тот белогвардейский сынок все говорил про какой-то Грааль… - Но нет, напрасно ты приоткрыл лицо, Диди, плетка у него под рукой! Он снова вспыхивает с быстротой пороха: - Ну так говори, сучий потрох, говно французское, что это за такой Грааль! - И плеткой тебя - по лицу и по шее. - Что за Грааль? Разведцентр? Где он находится? В Париже, в Лондоне? Говори!..
        Вжик, вжик!.. Но я уже не ощущаю боли, хотя плетка вовсю гуляет по мне. Слышу только звук. Это "вжик, вжик" - единственное, что связывает опостылевший мне мир и мое жалкое существо.
        …Нет, оказывается, не единственное. "Вжик, вжик" прекращается, и я слышу чей-то укоризненный голос:
        - Эко вы, Ерепеньев, разошлись… Коли вас так интересует - спросили бы у меня. Грааль - это, согласно преданиям, чаша с кровью Христовой, и хранится она, как некоторые считают, где-то в Кавказских горах.
        Открыв глаза, я не сразу обретаю способность видеть и наконец все же различаю какого-то невысокого пухлого человечка в штатском, стоящего между мной и гражданином старшим майором. Однако, несмотря на его сугубо штатский вид, грозный Ерепеньев, щелкнув каблуками, вытягивается перед ним и говорит:
        - Виноват, товарищ комиссар! Погорячился!
        - Вижу, что погорячились, - вполне благодушно отзывается тот, кого он назвал "товарищем комиссаром". - Больно горячая у вас голова; а у настоящего чекиста какой должна быть - не забыли?
        И в ответ снова:
        - Виноват!
        Товарищ комиссар, вздохнув, только пухлой ручкой от него отмахивается:
        - Ладно, ладно, ступайте, Ерепеньев. Мы тут с господином Риве… - Для меня уж и "сучий потрох" - вполне привычное наименование; нет, он так и сказал: - …с господином Риве немного tete-a-tete побеседуем. - И когда гражданин старший майор, снова щелкнув каблуками, исчезает, товарищ комиссар обращается ко мне: - Ох уж этот мне Ерепеньев, горе мое! Все никак после Гражданской войны не отойдет. Лучше бы книжки почитал, просветился, авось бы и про Грааль узнал. - Он наклоняется ко мне и улыбчиво спрашивает: - Ведь деспозины - это, надо понимать, не больше не меньше как потомки Иисуса Христа, правильно я понимаю, господин Риве?
        Я еще не в силах говорить, но в душе пробуждается какая-то надежда. Я согласно киваю.
        На что, на что ты надеешься, глупый Диди?! Ты в Аду, и будь ты чуточку умнее - оставил бы все надежды перед входом в его чертоги.
        - И кюре Беренжер Сонье нашел документы, подтверждающие, что он деспозин? - все так же мягко продолжает товарищ комиссар. - Верно, господин Риве?
        Я смотрю на него с изумлением - как он не страшится, что за такие слова его покарает их Бог Материализм, - и, обретя дар речи, подтверждаю:
        - Верно, гражданин… Верно, все верно, товарищ комиссар…
        Он даже "товарища" пропускает мимо ушей - не отправляет меня в неведомые тамбовские леса искать себе там "товарищей".
        - И на этом основании брал деньги у Ватикана, верно я говорю?.. Видите, господин Риве, как все просто. И чего только наш Ерепеньев так разъерепенился? И Ватикан требуемые деньги ему немедля давал, так?
        - Так… Наверно, так…
        - Вот мы и хотим, - подхватывает товарищ комиссар, - чтобы вы, господин Риве, как человек, в какой-то степени осведомленный о таких вещах, начали сотрудничать с нами. - И, не обращая внимания на мой недоуменный взгляд, продолжает: - У нас тоже имеется один деспозин…
        - Сын лейтенанта?
        - Ерепеньев вам все-таки успел рассказать. Очень хорошо. Да, он самый… Признаться, пока еще мы не очень хорошо знаем, как надлежит действовать, так, всего лишь неотработанные прожекты… В общем, идея такова: создать группу, включающую в том числе вас, и сообща придумать, как бы нам выколотить из Ватикана что-нибудь посущественнее. Тут и вопросы политики - а Ватикан влиятельная сила; да вопросы сугубо материальные - вы ведь, надеюсь, уже имели возможность видеть, сколь во многом все еще нуждается наша молодая страна…
        Я почти не понимал, о чем он говорит, лишь кивал ему, кивал, кивал, как китайский болванчик. Да что угодно - лишь бы не этот гражданин Ерепеньев с его "сучьими потрохами", с его резиновой плеточкой!
        - В общем, - заключил товарищ комиссар, - в принципе, я вижу, вы согласны. Что ж, пожалуй вам сейчас не мешает некоторое время отдохнуть. Вас пока отведут в камеру. Может быть, и у вас появятся какие-нибудь мысли касательно предстоящей операции - со всем вниманием готов буду выслушать их. Пока будем считать, что мы определились в главном вопросе: что вы будете сотрудничать с нами, ведь так?
        И снова я кивал, кивал ему, пока двое в синих гимнастерках не поволокли меня назад, в камеру через длинный, как моя жизнь, коридор.
        Ах, Диди, попав в Ад, не доверяйся его прислужникам, сколь бы сладкими голосами они с тобой не говорили, ибо имя им - всем известно каково! Ты еще только вступил сюда - но ты скоро поймешь это, Диди.
        Впрочем, тут есть кому научить - такие же горемыки, как ты, шестидесятилетний простак, только с бoльшим опытом пребывания в Аду и потому успевшие как следует обжечься каждый о свои головешки.
        Когда впихнули в камеру, один из таких моих учителей, в миру учитель словесности, а теперь нечто вроде самого неисправимого еретика или по-здешнему "террорист-троцкист", мужчина лет тридцати с окровавленными бинтами на кистях рук и с лицом, превращенным в сплошной синяк, спросил у меня отчего-то весело:
        - Сперва били почем зря и ничего толком не объясняли - верно я говорю?
        Я подтвердил.
        - А потом в допросную заявился добрый дяденька, - продолжал террорист-троцкист, - злого дядю выгнал, еще и отчихвостил как полагается, и начал беседовать с тобой по душам - так?
        Снова мне не оставалось только кивнуть.
        - И уже от одного того, что дяденька такой добренький, ты согласился со всем, что он говорил. В чем там дело, меня не волнует, без тебя хватает, о чем поволноваться, - он взглянул на свои кровавые бинты, - скажи только - я все верно говорю?
        - Верно…
        - И "товарищем" разрешил называть?
        - Да… Но - откуда вы?..
        - Откуда я знаю, что ли?!.. - Он оглядел камеру, и отовсюду послышались понимающие смешки. - Да оттуда, что я тут уже четвертый месяц и успел эти университеты пройти. Все это известная сказочка про злого и доброго следователя. Злой бьет, матерится и вовсе тебя не слушает, ему и без надобности слушать, его дело ждать своего дружка, Доброго. А другой, Добрый, не бьет и слушает. И уже за это одно ты готов распахнуть перед ним всю душу, он тебе дороже брата родного. Хотя у обоих цель одна и та же - как можно скорее намазать тебе зеленкой лоб.
        - Всем нам тут вышка, - прокашлял пожилой, худой как смерть сокамерник, вражеский агитатор, а в миру профессор-востоковед.
        Меня уже в который раз за короткое время поразило, сколько тут существует слов, заменяющих унылое французское "fusiller". Однако через минуту я думал совсем о другом, сейчас куда более для меня насущном. Пускай затем "вышка", пускай "в расход", пускай "лоб зеленкой" (etsetera, etsetera), думал я, - но все-таки, если завтра вызовут на допрос, насколько лучше было бы увидеть перед собой доброго товарища комиссара, а не бесноватого гражданина Ерепеньева с его резиновой плеточкой.
        Вышло, однако, и не по-моему, и не по-троцкистски-террористски: ни доброго дяденьки, товарища комиссара, ни зеленки мне на лоб.
        На следующий допрос меня не вызывали больше месяца, когда же наконец все-таки вызвали, передо мной сидел мрачный гражданин Ерепеньев. Правда, резиновой плетки на столе перед ним на сей раз не было. Вообще это был несколько иной Ерепеньев, менее крикливый, более задумчивый. Он встретил меня словами:
        - Уж не знаю, что тебе пел Мягкотелов (как-то по самой фамилии я сразу же догадался, что речь идет о товарище комиссаре), только не повезло тебе, Риве. Врагом народа он оказался и уже неделю как поставлен к стенке. Я так думаю, слишком глубоко он хотел залезть в твое дерьмо…
        Я же в тот миг подумал, что за "мое дерьмо" его покарал их зловещий Бог Материализм. И не знал я тогда, что это ангел мой, ангел-хранитель, ангел-убийца приложил к сему руку. Узнаю позже, гораздо, гораздо позже… Вот она, третья папка, десятый по счету листок!..
        - В отличие от него, - продолжал между тем гражданин Ерепеньев, - я в это дерьмо лезть больше не собираюсь. - И прибавил, уже вызывая конвоира: - Так что пойдешь ты у меня, сучий потрох Риве, по этапу так далече, что и реки в тех местах не размерзают никогда.
        И пошел ты, пошел, Диди, все глубже спускаться в Ад вместе со всем твоим дерьмом, со всеми твоими сучьими потрохами. Одно благо: гражданина Ерепеньева с его плеточкой ты не увидишь больше никогда.
        Так закончилась для тебя, простачок Диди эта тюремная сказка - сказка о Добром и Злом гражданах-товарищах следователях.
        Бумажное эхо
        …напомнить Вам, что служение Ордену отнюдь не заканчивается с Вашим переходом на ответственный государственный пост в Советской России. Закончиться оно может, как Вам известно, только со смертью.
        …По здешним правилам, являясь "подельником" Дидье Риве, я не имею возможности находиться с ним рядом, как того требует моя миссия.
        Пользуясь тюремной связью, я установил, что делом Риве занимаются два следователя - старший майор Ерепеньев и комиссар Мягкотелов. В нашем случае особенно опасен последний, т. к. играет в "доброго следователя" и по наивности Риве может получить от него нежелательную для Ордена информацию. Добавлю, что оный Мягкотелов давно интересуется проблемой деспозинов и тем опасен вдвойне.
        Посему приказываю Вам (а как старший по орденскому званию я имею на это право):
        1) Используя все Ваше нынешнее влияние, добейтесь того, чтобы комиссар Мягкотелов был от дела любыми способами незамедлительно отстранен…
        (Ах, не слишком ли ты милосерден стал под старость, неумолимый ангел мой? Всего лишь "отстранен"?.. Впрочем, здесь, в Аду, твое вдруг обнаружившееся милосердие ничего не изменит. Здесь умеют читать, как того требуют законы Ада, и "отстранен" будет прочтено как "устранен". Столько слов здесь читается едино: "fusiller".)
        2) Все дело деспозинов взвалить на одного старшего майора Ерепеньева, поскольку он отпетый кретин и едва ли раскопает что-либо существенное.
        3) Риве сохранить жизнь и отправить его по этапу, причем с таким расчетом, чтобы отныне он всегда находился рядом со мной.
        Регуил
        Я познаю значение слова "говньюк" и при этом - хвала моему ангелу! - остаюсь жив
        В Аду, как я уже как-то говорил, не существует времени, ибо за отсутствием часов и вообще за ненадобностью, даже за робостью что-либо знать наперед, никто там не ведет его отсчета. Он страшен, этот Ад, о да! Но в нем далеко не скучно, ибо тут тебя на каждом шагу подстерегают всякого рода неожиданности. (Добавлю - куда скучнее обретаться в четырнадцатиметровом Раю, где время хоть и есть - но зачем оно тебе в твои 99? А единственная неожиданность, что тебя может ждать - это твой переход в небытие, который, право, будет не таким уж для тебя и неожиданным.)
        Если говорить о неожиданностях приятного толка, то первая поджидала меня уже в тесном, вонючем (ну да к запахам Ада я успел притерпеться) вагоне на пути следования невесть куда. И - о Боже! - какая!
        Первые, кого я увидел в этом вагоне, куда меня втолкнули, не забыв присопроводить ударом приклада в хребет, были мои друзья с апостольскими именами, Пьер и Поль, которых я уж и не чаял когда-либо снова увидеть.
        Как мы обнимались!.. А про записку-то, признайся, Диди, все еще нет-нет да и вспоминал. И мурашки нет-нет да и пробегали по спине, когда они тебя по ней стукали… Не бойся, стилетов ни у одного из них не было. Это были ладони любящих тебя друзей…
        Пока мы обнимались и наперебой рассказывали каждый свою одиссею, ваш покорный слуга не удосужился хорошенько пооглядеться по сторонам, хотя перво-наперво оглядеться - это одно из важнейших правил Ада, к которым я еще только-только начал приноравливаться.
        - По какой статье держите путь, страдальцы? На какой срок? - спросил кто-то поблизости.
        Мы все трое лишь пожали плечами и сразу ощутили на себе взгляды всего вагона - изредка сочувственные, а большей частью насмешливые. Срока, наверно, можно было и не знать - бессмысленное понятие для места, где все равно не существует времени, - но статью свою тут каждый уж точно знал. А мы не знали. И сразу (это чувствовалось по взглядам, устремленным с нар) превратились в полных придурков, которые не знают о себе самого главного. Право, было бы лучше забудь мы свои имена.
        - Ну привет, фрайера бесстатейные, - лениво сказал какой-то здоровущий детина, привольно лежавший на самых дальних нарах. То было самое лучшее место во всем арестантском вагоне, ибо находилось рядом с тамбуром, откуда хоть и еле-еле, но просачивался свежий воздух.
        Если бы я пригляделся, как того требуют адские правила, то сходу приметил бы, что еще двое нар близ него, несмотря на тесноту в вагоне, пустуют, никто не осмеливался на них даже присесть. Разглядел бы и татуировки на его могучих руках, обозначавших, что детина относится к числу наиболее безжалостных бесов, называемых здесь "урками" или "уркаганами". Для таких же уркаганов наверняка были, скажем так, забронированы и нары по соседству с ним. Но главное - я сразу же увидел бы его глаза, презрительно сощуренные, вроде бы насмешливые, но изглуби недобрые глаза беса, чувствующего себя здесь хозяином и вершителем судеб всех "фрайеров", а уж бесстатейных фраеров - тем более. Такие же глаза были когда-то и у Турка.
        - Не слыхал, что ли? Повторять? - Теперь уже этот бес обращался почему-то ко мне одному. - Здорово, говорю, бесстатейный фрайер.
        Наконец я понял, кто он такой, а значит, отвечать следовало как можно приветливей, и я решил щегольнуть (ах, не щеголяй, не щеголяй! - еще один закон Ада).
        - Здравствуйте, говньюк, - улыбчиво приветствовал его я, имея в виду то же самое, что, вероятно, понимал под этим словом мой прадедушка, сжегший Москву: "гренадер", "бравый парень" - что-то в этом роде.
        - Как ты, фрайер, сказал? - Детина начал неторопливо подниматься с нар (торопливость тут, в Аду, она только для фрайеров, но никак не для уважающих себя бесов) и всовывать босые ноги в сапоги.
        Я уже осознавал, что произнес нечто оскорбительное для беса и в уме судорожно перебирал слова, казавшиеся мне, впрочем, еще менее подходящими для него, вроде, например: "почтенный", "любезнейший".. Ничего лучшего не приходило мне на ум - я и обычный-то русский язык еще недостаточно знал, а уж богатейший своими тонкими оттенками язык Ада - и подавно.
        "Сеня Крест, Сеня Крест", - боязливо нашептывали мне со всех соседних нар, пока он неспеша вразвалочку ко мне приближался.
        - Повторяю вопрос, - тем временем продолжал он. - Что ты мне, фрайер, сказал?
        Он был ко мне уже на полпути. Остальные фрайера, несмотря на тесноту, поспешно отодвигались к стенам, освобождая для него коридор.
        Язык присох у меня к нёбу.
        - Здравствуйте… - через силу оторвал я его, - …любезный (как, право же, скверно звучит!)…Дорогой… (еще, пожалуй, хуже!)
        - Нет, - надвигался он на меня, - а до этого, фрайер, ты что сказал?
        - …уважаемый… (да, так оно, безусловно, лучше всего!)…уважаемый Сеня Крест…
        - Это для людей я Сеня Крест, - нехорошим голосом сказал "уважаемый". (Тут прибавлю, что на языке Ада, изнаночном отображении языка человеческого, "людьми", называются именно бесы, тем отличаясь от фрайеров). - А для тебя, фрайер недоношенный, я - крест на твоей могиле. - Его медлительность была только для отвода глаз - несмотря на свои изрядные габариты, он с быстротой кошки вдруг подскочил вплотную ко мне, и в руке у него невесть откуда взявшееся оказалось хорошо заточенное шило: - Ну что, фрайер, - по-бесовски пришепётывая, сказал он, - молись своему Богу.
        И я вправду стал молиться, чувствуя, как стремительно приближается смерть, ибо это жало в его руке не промедлит и не промахнется. Уже и не вспомню, Богу или ангелу какому-нибудь я молился.
        К этому моменту я стоял, притиснутый к стене вагона, дальше отодвигаться было некуда. (Замечу, впрочем, что несмотря на охвативший меня ужас, спина моя в этот миг чувствовала себя более спокойно, чем когда позади стояли мои друзья. Давний страх, навеянный тою запиской, так прололжал сидеть где-то под левой лопаткой.)
        Между мной и "уважаемым" теперь оставалось только шило. Даже мои друзья, растерявшись, оказались чуть позади.
        - Всё, хорош, будя молиться, - сказал Сеня Крест и приставил шило к моему сердцу.
        "Всё, - подумал я, прикрывая глаза. - Сейчас…"
        Острие кольнуло меня в грудь, но не настолько сильно, чтобы этим уколом убить, и дальше к моему замершему сердцу почему-то не подбиралось.
        Надолго в вагоне повисла мертвая тишина, и вдруг кто-то прошептал:
        "Ни хрена себе…"
        "Мертвый…" - произнес кто-то другой.
        Поскольку это относилось явно не ко мне, пока что явно живому, я приоткрыл глаза.
        …И прежде того, и после я видывал много мертвецов, но таких - никогда. Сеня Крест по-прежнему стоял, держа шило у моей груди, но это уже был стоячий покойник, и его застывшие мертвые глаза смотрели в пустоту.
        Когда его отнимали от меня, он так и не изменил позы, и никаких сил не хватало, чтобы ее изменить. Неведомая судорога скрутила его так, что он был, словно весь из камня. Так и уложили его на пол вагона, чуть наклонившего голову, с вытянутой вперед сжимающей шило рукой.
        Нет, не дремал мой ангел, выходит. И смертоносность его ничуть не иссякла, а наоборот, лишь изощрилась за столько лет, что он по пятам следовал за мной…
        И долго еще в вагоне судили-рядили о том, чем же вызвана такая странная и нелепая смерть Креста, а какой-то старичок с замысловатой статьей поведал всем древнюю историю о Медузе Горгоне, обращавшей в камень всякого, кто отважится на нее взглянуть.
        И охранники потом, на станции, когда выносили его, тоже диву давались. Так, должно быть и закопали его вместе с другими умершими за время дороги где-нибудь поблизости, окаменевшего в этой позе с наклоненной головой и выставленным вперед шилом.
        Но уже на следующий день всем в вагоне было не до того, чтобы об этом вспоминать. Пронесся слух, что конечная точка следования нашего арестантского эшелона - порт Ванино, стоящий на берегу Тихого океана, вот на какие просторы раскинулся этот Ад. Сие означало, что дальше нас кораблем повезут в Магадан, а оттуда - на Колыму. Хотя маршруты Ада мало кому известны, но этот каким-то образом знали тут все, кроме нас троих.
        Ибо Ад тоже имел свои самые адские места, Колыма была самой страшной из дыр этого Ада. Колыма - это была почти верная смерть.
        И уже никого не волновало, что мы трое - "бесстатейные". Большая ли разница, как умирать, с именем или без имени, со статьей или без.
        А у нас и в самом деле не было статьи. Этим мы отличались от всех обитателей Ада.
        Из бумажного эха
        …в этой связи напоминаю Вам, что составная часть миссии, возложенной на меня Орденом - это до поры до времени сохранение жизни Дидье Риве.
        Коли Вас так разбирает любопытство, мой высокопоставленный по светским (уж не по орденским, конечно) меркам брат, - что ж, скажу: этот уголовник в вагоне погиб от оружия, известного Ордену на протяжении уже многих веков - от нервно-паралитического яда, похожего по своему действию на небезызвестный яд кураре, с тем лишь отличием, что он во много раз сильнее. У меня имеется несколько иголочек, наподобие патефонных, пропитанных этим ядом, и я обучился метко выстреливать их изо рта.
        Что касается раскрытия секрета этого яда в интересах Вашего военного ведомства, то тут вынужден ответить Вам отказом, ибо пути мирские и пути Ордена идут порознь. Посему советую Вам продвигаться в своей мирской (и, право, не бесполезной для Ордена) карьере каким-нибудь иным способом.
        От имени Ордена благодарю за выполнение моей давешней просьбы, Вам это зачтется.
        Регуил
        6
        Память - она не только в этом теснилище, в твоей черепной коробке. По причине творящейся там тесноты она иной раз просачивается оттуда и растекается по всему твоему иссохшему телу.
        Тело не мыслит, но оно тоже помнит. Даже после того, как очутилось, чтобы напоследок понежится, в Раю, оно вспоминает про муки ада. Неблагодарная, злопамятная плоть! Ее память - это скопление старых болей.
        Вот они, эти рубцы на шее и на спине. То память плоти о гражданине Ерепеньеве и его резиновой плеточке: в памяти разума для них попросту не осталось места. А этот железный мост во рту - память о кулаках Ганса и обер-лейтенанте фон шут-его-знает-как: даже имя его не может просочиться сквозь такую толщу времени.
        А уже этот мост, пластмассовый - далеко не самое мучительное напоминание о Колыме, где цинга выкорчует из твоих десен все остальные зубы, уважаемый "бесстатейный" передовик-механизатор Диди.
        И что пальцы твои плохо гнутся - это тоже Колыма. Вы когда-нибудь по десять часов в день держали в руках кайло на шестидесятиградусном колымском морозе?
        И отвалившийся мизинец левой ноги - тоже она. Левый валенок тесноват оказался. Вот когда ты поймешь своего прадедушку с его копытцами.
        Если вдуматься, Диди, то девять десятых тела твоего и такая же часть памяти твоего тела - это все она, Колыма. Ад Ада. Думаете, такого не бывает. Ошибаетесь: в Аду тоже есть свой Ад.
        Ну да что с нее взять, с глупой бренной плоти, столь памятливой на больное, даже на предчувствие боли, - боялся же ты, Диди, удара стилетом в спину, который так и не последовал никогда); с плоти, которой недолго уже обременять собою сей мир! Что-то же осталось, уважаемый "бесстатейный", не в плоти, а в разуме твоем. Ведь не только лай бесноватых от злобы и мороза псов и еще более гнусный лай адских бесов уркаганов и архибесов надсмотрщиков, в сравнении с которым прадедушкино "говньюк" покажется ласковее слов родной матушки.
        Вот оно входит в память - не в память плоти, а в память разума - быть может, главное, ради чего прихотливая судьба и занесла тебя туда.
        Входит гудением метели и криком, смысл которого ты не сразу поймешь:
        - Бесстатейного принесли!..
        N
        Четвертый "бесстатейный"
        - Бесстатейного принесли!..
        Услышал это, когда под истошный лай псов и архибесов после работы возвращался с колонной заключенных в зону. Первая мысль, заколотившаяся в мозгу: кого? Поля? Пьера? Нас пока лишь трое бесстатейных на весь этот бескрайне раскинувшийся Ад под названием ГУЛАГ. Кем, то есть чем ты должен стать, чтобы тебя принесли - все там это, увы, слишком хорошо понимали.
        Когда я вбежал в барак, он лежал на нарах и казался вправду мертвым. Однако и Пьер, и Поль, живые, стояли рядом с ним. Ибо это был вдруг образовавшийся невесть откуда четвертый бесстатейный.
        - Околел, - произнес худой, как скелет, заключенный, которому, судя по его виду, тоже оставалось доживать последние дни.
        Кстати, какая у него была фамилия, знаете? Двоехоров! Да, да, тот самый Х.Х.Двоехоров, о чью фамилию с этими стоящими перед нею двумя "Х" я потом иззанозил все глаза. Только не Херувим его звали, а Харитон. Харитон Христофорович Двоехоров. Впрочем, тут его все равно называли Херувимом, так что память не сильно обманывает меня. Херувим ДвоехЕров, - так он обозначался в Аду.
        Так вот:
        - Околел, - сняв шапку, повторил этот самый Херувим Двоехеров. Произнес безо всякой печали, ибо сам со дня на день ожидал такой же участи.
        - Ну и выноси, пока не провонял, - скомандовал мелкий бесенок Жиган.
        - Нет, вроде бы пока что дышит, - потрогав его, сказал Херувим Херувимыч.
        - А я говорю - выноси! - приказал Жиган. - Все равно не жилец. Не люблю я мертвяков - не хватало еще, чтобы ночь с ним рядом. Выноси, кому сказал, инвалидная команда! Там на холоде сам дойдет.
        На его бесовский трехпалый свист мигом подскочили другие бесенята:
        - Не слыхали, что Жиган сказал?
        - Оглохли?
        - А ну выноси, что говорят! Выноси! Не людям же об него мараться!
        - Щас не вынесут - будет четыре мертвяка, - пообещал Жиган. Он вытащил заточку и пригнулся, чтобы поудобней было всадить ее в чей-нибудь живот. - Ну! Кому последний раз говорю!
        Однако пару минут спустя из барака выносили не четырех, а только одного мертвяка. И так уж вышло, что был это вовсе не лежавший на нарах "бесстатейный", а сам только что довольно грозный Жиган.
        Свершилось то же чудо, что некогда с Сеней Крестом в арестантском вагоне. Жиган вдруг окаменел, словно встретился взглядом с Медузой Горгоной, да так, скрюченный, с застывшими мертвыми глазами и повалился на пол барака. А руку сжимал настолько каменной хваткой, что никому из бесенят так и не удалось вытащить из нее заточку - весьма ценную по здешним понятиям вещь.
        Вместе с заточкой мы его втроем и выбросили в сугроб возле барака. Тоже надобно сказать - в каком ином Аду может статься такое, чтобы из четверых выносящих в последний путь скрюченного беса один был почти всамделишный ангел, а другой - какой бы то ни было, но все-таки херувим?
        Когда вернулись, бесенята уже сидели по своим нарам и боязливо перешептывались:
        - Говорю ж тебе - нечистые они, эти бесстатейные, черт им помогает.
        - Может, замочить от греха?
        - Ага, замочил один такой! Что с Жиганом - видал?
        - А с Сеней Крестом в вагоне? Что, сам, никак, тоже захотел?
        - Нет, нечистые они, точно вам говорю. Ну их!.. - И они, чтобы развеять кошмар, вернулись к тому, от чего их отвлек покойный Жиган - снова начали раскидывать самодельные карты на подушке.
        Кого ты оберегал в ту минуту, ангел мой? По-прежнему меня - или этого четвертого "бесстатейного"?.. Или твой стилет целился мне в спину?
        Всю ночь мы по очереди подносили ему кипяток, и наконец к утру он произнес первые слова. Он задал вопрос, которого здесь, в Аду, не задавал никогда и никто, ибо все названия здешних мест означают примерно одно: вьюгу, лай и совсем рядом поджидающую тебя погибель.
        Он спросил:
        - Где я?
        Я было подумал, что это произнесено в бреду, однако его следующий вопрос заставил меня вздрогнуть и понять, что это вовсе не бред. Ибо следующий вопрос был:
        - Кто из вас Дидье Риве?.. - и с этими словами он снова впал в бесчувствие.
        Благословенный день
        Мог дать руку на отсечение, что прежде не видел его никогда. Но он ясно спросил: "Кто из вас Дидье Риве?" - откуда он мог слышать мое имя?
        Над этим я ломал себе голову от утреннего темна до вечернего, пока рубил мерзлую землю кайлом.
        Между тем бесстатейный незнакомец к вечеру кажется чуть-чуть пришел в себя, так что я, лишь только приволочил ноги в барак, подошел к нему и сказал:
        - Дидье Риве - это я… А кто вы?.. Откуда вы про меня знаете?
        - От старшего майора Ерепеньева, - проговорил он и до следующего утра снова закрыл глаза, не в силах больше говорить.
        А на следующее утро… О, это было благословленное Господом утро!
        …Тут опять же вынужден отвлечься. Каким образом Господь может благословить утро в Аду, быть может, спросите вы? Сделать его не таким адски жарким?
        Но на Колыме вывернутый наизнанку Ад, вы возможно вспомните, - стало быть, стужу эту поумерит?
        И снова ошибетесь, ибо законы этого Ада не сводятся к простым перевертышам.
        Знайте же, что Господь благословляет его, когда стужа становится вовсе нестерпимой, зашкаливая за семьдесят градусов, - слыхали когда-нибудь про такие температуры? Даже металл - клянусь, ибо сам тому очевидец - может при этом рассыпаться в прах.
        Благословение же Господне заключается в том, что в такие дни заключенных не выводят на работу.
        Гуманность?.. Ах, как плохо вы знаете Ад! Здесь слова подобного никогда не существовало. По отношению к нам, во всяком случае. А вот по отношению к собакам…
        Да, да, именно в них все дело! Говорили, какой-то дока-ученый доказал, что при морозе ниже семидесяти градусов по Цельсию здешние псы, эти рожденные в самых недрах Ада церберы, закутанные в шерсть, что не хуже медвежьей, даже эти псы при такой температуре начинают чахнуть. И уж конечно заботой только об этих церберах, а не о нашем человеческом мясе и костях, которым все равно рано или поздно лежать в здешней навсегда промерзшей земле, было вызвано это послабление.
        Итак, утром сего благословенного Богом дня я кутался от холода в свой бушлат, лежа на нарах, а мои друзья Пьер и Поль спали сном праведников, и тут я взглянул на четвертого бесстатейного.
        По виду ему было лет сорок-сорок пять. Лицо его было совсем белым, белым, как только что выпавший снег. Это означало, что он недавно в здешних адских краях, где от вьюг и морозов лицо уже через месяц-другой приобретает цвет не то сгнившей картошки, не то грязного кирпича. Но главное, что я увидел - это что глаза его открыты и смотрят на меня вполне осмысленно.
        Я сразу подсел к нему на нары и спросил:
        - Вы помните меня? Я Дидье Риве. Вы вчера что-то говорили про Ерепеньева. Он допрашивал вас?
        - Да… - был тихий ответ. - Он много лет допрашивал меня по делу…
        Говорил он настолько тихо, что приходилось все время напрягаться, чтобы ничего не пропустить.
        Но того, что я услышал вслед за этим, я бы, наверно, не прослушал даже если бы был вовсе глух. Даже если бы при этом канонада грохотала поблизости.
        - …по делу деспозинов… - проговорил он, и я чуть не подскочил на нарах.
        - Деспозинов?! - шепотом воскликнул я. - Так вы знаете о них?!
        - Как же мне не знать, - произнес он. - Как я могу не знать, если я сам - деспозин?..
        Меня только и хватило, чтобы выдохнуть всеми застуженными легкими:
        - Вы?!..
        Бумажное эхо
        …Хочу также напомнить Вам, что я уже далеко не молод, скоро мне стукнет семьдесят пять лет, а в этом возрасте нелегко нести такую обузу.
        Если со своей миссией, касавшейся Дидье Риве я еще кое-как справлялся, то сейчас, когда вдобавок в том же бараке появился еще и природный деспозин, я, право, не знаю, что мне делать, ибо, во-первых, повторяю, стар и хвор, а во-вторых, не обладаю способностью раздваиваться.
        Посему, пользуясь правом, полученным мною от Ордена, требую незамедлительно прислать ко мне в подмогу еще кого-либо из орденских братьев. Ваше мирское положение в этой стране, я знаю, достаточно высоко, чтобы Вы могли это сделать. Иначе, боюсь, моя миссия окажется под угрозой.
        Торопитесь, торопитесь, таков мой Вам приказ! Право же отдавать Вам приказы, как вы знаете, получено мною от самого Магистра.
        Регуил

* * *
        МОЙ ДОРОГОЙ, СТОЛЬ ПРЕДАННЫЙ ОРДЕНУ РЕГУИЛ!
        Боюсь, Вы и не представляете себе тех перемен, что произошли в мире. Отгромыхала страшнейшая из войн. Перекроена вся Европа. Япония разгромлена оружием, которое никогда и не снилось Ордену.
        Да и Ордена-то самого по сути уже нет. Магистр давно скончался, мир праху его. Умер также и наш общий брат лейтенант N. de F. И другие шесть лейтенантов Ордена также покоятся с миром.
        Проблема, связанная с деспозинством и деспозинами, правда, не умерла и еще заботит некоторые умы, но занимается ей уже не единый, некогда столь могущественный Орден, а отдельные Центры, раскиданные по всему свету и по сути не сообщающиеся друг с другом.
        В свете этих обстоятельств Вы, милый моему сердцу Регуил, представляетесь мне последним из атлантов, волею судеб заброшенного в какие-то отдаленные горы и потому не ведающего о гибели своей расы.
        И забудьте Вы о своем высоком положении в Ордене и вообще о субординации, существовавшей в нем. Ваши приказы попросту смешат меня. Впрочем, смех этот скорее печальный, ибо большей частью я вам все-таки сочувствую. Ибо Вы одиноки, мой друг (уж позвольте, вопреки умершей давно субординации, осмелюсь Вас так называть). Только, наверно, Прометей, прикованный к горам Кавказа, был так же одинок.
        О судьбе появившегося у вас деспозина, являющегося, кстати, сыном русского белогвардейца и глухонемой содержанки, не слишком беспокойтесь - найдется кому позаботиться о нем. Полагаю, что в Колымлаге ему оставаться недолго - в самом скором времени его приберет один из Центров, о которых я говорил.
        Что касается Дидье Риве, то его судьба давно уже мало кого волнует. Вся история, связанная с кюре Беренжером Сонье, дано покрылась такой плесенью времени, что ее давно уже можно списать в архив как некий исторический курьез. И все сведения, которыми владеет этот Риве, тем более потеряли для нас какой-либо интерес. Думаю, поступят правильно, если вскоре его отпустят на поселение, за 101-й километр.
        Могу то же устроить и для Вас. Отдохните от Ваших забот, милый Регуил. Доживайте спокойно свой век, ведь Вам, как и мне, не так уж долго осталось его созерцать.
        Весьма сожалею, что никому не могу поведать о Вас - Ваша печальная судьба поистине достойна героической поэмы.
        И прошу более не обременять меня своими шифровками - это, право, небезопасно.
        +89/\2145%77++32?11+[57 - Внизу рескрипт Х.Х.Двоехорова: "Довожу до Вашего сведения, что 6-й Отдел две недели бился над расшифровкой и не пришел ни к какому результату. Боюсь, что расшифровка в сколько-нибудь обозримое время невозможна".Еще ниже приписка карандашом: "Сгною, ДвоехЕров (Именно так! Видимо, ошибка), если к концу месяца не положишь расшифровку мне на стол! Хочешь жить - торопись, Двоехренов!" (???)На другой бумажке, но тою же рукой, с датировкой следующего месяца: "Вместо изобличенного врага народа Двоехорова, на должность старшего криптографа 6-го отдела перевести Леденцова"]
        Приписка
        Подпись расшифровать по-прежнему так и не удалось, хотя уже месяц над этим бьются лучшие криптографы вверенного мне отдела.
        Продолжаем работу в этом направлении.
        Леденцов
        На другом листе - широким почерком, характерным для властной руки
        КРОТОВУ
        Что за спецы у тебя, сукин сын? Они, понимаешь, "продолжают работать"! Пятнадцать лет "продолжают", и не могут расшифровать!
        Что, не понимаешь? Надо немедленно выявить вражину, окопавшегося где-то на самом верху!
        Если надо помочь людьми - поможем.
        И - смотри у меня…
        Из внутренней переписки Отдела
        ГУДКОВУ
        Видал, каково?
        А выдвиженец твой Леденцов - бездарь из бездарей. Не управится с расшифровкой - в лагерную пыль обратят. И его, и нас с тобой грешных за компанию.
        Был же криптограф, настоящий ас. Не то Двоехренов, не то вообще Двоехе… Леденцову твоему не чета! Ему бы еще недельку-другую поработать - точно бы расшифровал. Поторопились мы с ним тогда, согласись.
        Узнай, где находится - может вызволим еще? А то, боюсь, нас никакие херувимы не спасут.
        Кротов
        ТОВ. КРОТОВУ
        По наведенным мною справкам, старший криптограф Х.Х.Двоехоров, осужденный по 58-й статье, отбывал свой срок в Колымлаге.
        Мне удалось добиться разрешения на перевод его в одну из "шарашек", подчиненных нам.
        Однако выполнить это не удалось, т. к. с 1950-го года следы его теряются, и отыскать их далее не представляется возможным.
        Гудков
        А вы бы у меня, у лагерной пылинки, у Дидье Риве спросили, неведомый мне гражданин-товарищ Гудков.
        Там он, Херувим Херувимыч, в мерзлой земле, у самого скоса к речке. Совсем неглубоко - в глубь тамошняя земля не податливее гранита, никаким кайлом не возьмешь. Я сам его хоронил вместе со своими друзьями Полем и Пьером.
        Если ветром не выдуло косточки, там он небось и по сей день лежит.
        Нет, не умеете вы беречь херувимов своих, граждане-товарищи!
        VIII
        Ты выжил, Диди!
        Ах, поумнел ли?
        6
        Знаете, к чему я пришел к своим девяноста девяти, занимаясь доморощенным философствованием у себя в четырнадцатиметровом Раю?
        Я пришел к тому, что никакого времени вообще нет! Нет, не только там, на Колыме, где о нем и не вспоминают ввиду бессмысленности его отсчета. Его просто нет. Не существует, и все дела!
        А у тех, кто в этом сомневается, спрошу: как, скажите мне, может существовать то, чего нельзя никаким органом ощутить? Существует ли снежинка, падающая с неба в осенний день, пока не настали холода? Вот она вроде падала - но где она, где? На тротуаре остался только ее след - капелька воды; а сама она - иди гадай, в самом деле была или только тебе привиделась. Ну а если не было снежинок, то можно ли утверждать, что шел снег?
        Вот и время: оно состоит из мгновений, таких же неуловимых, как снежинки из которых состоит осенний снегопад. Так скажите, существует ли оно, если то, из чего оно состоит, неуловимо, неосязаемо?
        А что в таком случае существует? Да память, память, только она! Это уже наметенный сугроб - осязай, прикасайся, копай, коли хочешь, с любого края.
        Ну а когда тебе 99, твоя память - это не сугроб даже, который растает по весне; это скорее колымская земля, скованная вечной мерзлотой. Неподатлива - тут без кайла никак; но и торопливость ни к чему, как тебя Колыма научила, - никуда она, мерзлота, не денется.
        Вот и смерть отца Беренжера, кою в своем повествовании некогда я обошел стороной, эта загадочно и страшно обставленная смерть, тогда казавшаяся наносом снега на моем долгом пути, сугробом в памяти, который скоро растает, в действительности отлеживалась до поры в вечной мерзлоте моей памяти, покуда, увидев лежащего на нарах русского деспозина, я не зацепил ее с маху кайлом.
        Если бы не он, я бы просто не осмыслил всех этих событий. А если бы память была так же иллюзорна, как время, их бы попросту унесло в никуда, как проносит ветер снежинки мимо тебя.
        Но судьба распорядилась так, что он лежал рядом. И, в отличие от времени, память моя существовала.
        Так уж вышло, что первое, о чем я ему поведал, это об обстоятельствах смерти преподобного Сонье. Было это в тот самый, уже упомянутый мною благословенный Богом день, когда за стенами барака лютовал семидесятиградусный мороз, и снаружи не лаял ни один из псов, чтобы морозом этим ему не разорвало все нутро на вдохе.
        И тогда заговорил он…
        Давай, 99-летний Диди, бери свое кайло, долби мерзлоту своей памяти…
        N
        Благословенное утро
        (Продолжение)
        Он сказал им: если скажу вам, вы не поверите…
        От Луки (22:67)
        …Да, вот чего я еще не сказал. От него совершенно не пахло. Ровно ничем! Проведите с мое в смраде Ада - и вы поймете, что это притягивало меня к нему сильнее, чем самое неземное благоухание. Другая странность, вероятно, просто причудилась мне. До сих пор кажется, что он был вовсе бесплотен и не весил ничего, хотя незнакомец имел вполне отчетливые очертания. Но что еще более в здешнем Аду походило на чудо: ни одна вошь, ни одна из этих самых свободных обитательниц барака не разгуливала по его белым, почти прозрачным волосам. И на себе я за все время разговора с ним ни разу их не ощутил - все они словно замерли от его близости.
        И спина моя не ощущала опасности - стилета, нацеленного в нее.
        Пока я рассказывал ему о столь необычных обстоятельствах, окружавших смерть отца Беренжера, он внимательно слушал меня и на его белом как снег лице не отображалось никакого волнения. Когда же я поведал ему о том, какая вонь стояла вокруг моего преподобного даже еще прежде, чем тот превратился в прах, он спокойно сказал:
        - Что ж, так оно и должно было быть. Смрад - это печать деспозина, который не осознал того, что ему предначертано судьбой. А дети у него были?
        - Были вообще-то, - сказал я, - но всех во младенчестве прибирал Господь.
        - И это тоже, - отозвался он, - печать для изменивших предначертанию.
        Я спросил: что же для них, деспозинов, предначертано в таком случае? Неужто колымский Ад?
        - Во всяком случае - едва ли дворцы со зверинцами, - ответил он. - А что именно - пожалуй, не знает никто из них. Так, одни догадки. Но для чего-то же они были рассеяны по всему свету! Кое-кого, как изволите видеть, даже занесло в колымские снега.
        - И для чего же? - спросил я.
        - А что вы вообще знаете о деспозинах, - спросил он в свою очередь.
        Пришлось рассказать то немногое, кое-как склеенное из лоскутов, что так или иначе знал.
        - Да, да, - подхватил он, - дети Иисуса и Магдалины, приплывшие на корабле "Голубка", и их потомки - семя Грааля. В течение многих веков их существование всячески замалчивалось, но все эти века они существовали, теми или иными путями зная о своем предназначении. Сначала жили в праведном королевстве Септимания, но потом ветры судьбы разнесли их по всему свету - как вы думаете, для чего?
        - Видимо, такова была воля Божия…
        - Безусловно; однако чем-то надо объяснить и ее.
        - И чем же?
        - А как вы полагаете, чего желает Господь, гибели этого мира или его спасения?
        Каких-нибудь лет пятнадцать назад я бы ответил на этот вопрос с легкостью: разумеется, спасения - на то он и Господь. Однако после стольких лет, проведенных в Аду, я не был столь тороплив с ответом. Тот мир, что я видел, едва ли Господь наш пожелал бы спасать.
        Мне показалось, что он слегка улыбнулся:
        - Вам, наверно, представляется, - сказал он, - что окружающее вас - это сущий ад? - Похоже, он с легкостью угадал мои мысли. - Надо ли спасать Господу ад? Могла бы выйти неплохая тема для спора софистов. Но это, клянусь вам, еще не самый ад. Я помню, как на моих глазах людей тысячами топили в море, в том числе стариков, женщин, детей, разбив их на десятки и каждый десяток связав одной веревкой.
        - Боже, да неужели такое где-то было?! - тихо, чтобы не разбудить барак, воскликнул я.
        - Было, было… И не такое, не такое еще было. Человек по пять выстраивали в колонну и заднему стреляли из винтовки в затылок с таким расчетом, чтобы одна пуля прошила весь строй. А потом на место, заляпанное их мозгами, ставили следующую пятерку. И таких пятерок за день проходило по тысяче, а то и больше.
        - Но это же!.. Это!.. - Я не знал, что сказать.
        - А про такое что вы скажете? - продолжал он. - Человека привязывают за руки к длинной жерди, наподобие колодезного "журавля", и на этой жерди опускают в котел с крутим кипятком. Но всего на миг, чтобы он не сварился, был жив. А в следующий после этого миг его на той же самой жерди опускают в ледяную морскую воду. И тогда он еще некоторое время остается жив, но кожа на нем лопается и слезает лоскутами. И вот этот лишенный кожи кусок человеческого мяса - самое ужасное, что все еще живой - швыряют на песок, где он корчится, доживая свои последние мгновения в самых страшных, какие лишь можно себе вообразить, муках.
        - Но это уже точно ад, - сказал я. - Самое дно ада. - До сих-то пор мне представлялось, что я сам пребываю на самом его дне.
        Он покачал головой:
        - Ошибаетесь. Это все та же наша грешная земля. То, о чем я сейчас говорю - это конец Гражданской войны, Крым осенью двадцатого года.
        - И вы все это видели?!
        - Да, своими собственными глазами. В то время волей судьбы я очутился там. Но, повторяю, это был вовсе не ад, это был все тот же наш с вами мир, только не в лучшие для него времена.
        - И Господь мог такое допустить?!
        - Ах, - сказал он, - не надо все сваливать на Господа Бога! Уверяю вас, Он предоставляет нам гораздо больше самостоятельности, чем мы порой думаем. Иное дело - как мы пользуемся этой самостоятельностью… Впрочем, то уже философия, в дебри которой сейчас не хотелось бы залезать. Так что вернусь к своему вопросу: желает Господь сохранить или уничтожить мир - пускай даже такой, как тот, о коем я вам сейчас поведал?
        - Уничтожить! Как Содом и Гоморру! - не раздумывая, выпалил я.
        И снова он, кажется, улыбнулся, что было странно для человека, воочию видевшего самые недра ада.
        - Не забывайте, что мы, - сказал он, - какими бы отпетыми грешниками мы ни были - мы все же дети Его. Иногда, правда, злые, жестокие дети. Нет, Он не ведет нас за руку, но Он может нас предостеречь, когда мы подходим к некоему краю или норовим забрести в тупик, за которым черная пустота. Увы, мы порой туги на ухо, не всегда мы слышим предостерегающий голос Его - и тогда наш рукотворный ад продолжается, что вы и сами изволите здесь видеть.
        Я спросил:
        - Как же тогда быть? Как избавиться от сотворенного самими ада?
        - Вот затем и нужны деспозины, - сказал он. - Не случайно они раскиданы по всему свету, ведь повсюду может подкарауливать этот тупик. Они не боги, поэтому они сами не могут ничего изменить. Но в их крови присутствует и кровь Того, от Кого они произошли, и сила их предчувствия - большая, чем у других. Если спасение нашего мира и возможно - то лишь благодаря этому… Впрочем, - грустно добавил он, - не уверен, что их часто слушают, иначе сегодня наш мир был бы во всяком случае не таков. Бывают, правда, особо чуткие души, умеющие услышать даже не произнесенное вслух. Такое часто случается с поэтами. Но они слишком погружены в себя, потому могут услышать все слишком искаженно. К примеру, вы слышали - был у нас такой поэт Александр Блок?
        Я отрицательно покачал головой, ибо, как уже говорил, хоть я и был, можно сказать, знаком с Метерлинком и Малларме, но вообще говоря поэтами и поэзией совершенно не интересуюсь.
        - Неважно, - сказал мой собеседник. - В общем, был у нас такой поэт. Выдающийся, должен добавить, если только не великий. И он однажды видел моего отца…
        - Белогвардейца? - вставил я.
        - Вы слышали? - улыбнулся он. - Должно быть, все от того же Ерепеньева? Вообще-то мой отец, тоже, как вы, возможно, знаете, деспозин, был лейтенантом российского флота, и было это на самой заре нашего века, так что ни белогвардейцев, ни красногвардейцев тогда не могло и в помине существовать. Да и Блок, когда его встретил мой отец, был совсем юн. Но уже в нем жил поэтический дар, а стало быть, он уже обладал тем умением слышать неслышимое и видеть невидимое, о котором я только что говорил. Однако же, как и все поэты, видеть и слышать нечто искаженное, домысленное буйным воображением. Россия уже начинала свой скорбный путь по направлению к бездне. Блок эту неотвратимую бездну впереди также ощущал. А спустя восемнадцать лет он напишет одну из своих замечательнейших поэм. С поэтической тоски зрения замечательнейших; но знаете, что он в ней обрисует вместо бездны, которая к тому времени уже отверзется во всю ширь? Кровавый - но все-таки путь к спасению. Кровавых апостолов, числом двенадцать, ведомых самим Спасителем, вслед которому они будут палить из винтовок. А ведь то был прямой путь к тем ужасам,
которые я вам недавно описывал, когда говорил про двадцатый год.
        Наконец я все же подал голос:
        - Для чего же нужны деспозины, если их не услышит никто? Я имею в виду - верно не услышит. Быть может, они - некая ошибка Создателя?
        Теперь его улыбка была вполне отчетливой.
        - Боюсь, то, что их не всегда и не все правильно слышат, - сказал он, - это беда отнюдь не Создателя, а все же тех, кому отказывает слух. А бывает и еще хуже - когда слух этот умеет различать лишь бесовское звучание. Это я, конечно, не о поэтах, Господь с ними. Есть сильные мира сего, которые каким-то образом наслышаны о деспозинах и хотят с их помощью переустроить сотворенный ими же ад. Цель такая же глупая и невыполнимая, как использовать флейту в качестве полевой гаубицы, но они сами не понимают, насколько смешны. Был (а может, и до сих пор существует) некий Орден, поставивший перед собой подобную цель…
        Солнце уже светило вовсю. Никогда мы тут, в бараке, не видели солнце, ибо уходили кайлить золотоносную землю Колымы еще до восхода, а возвращались после заката. Даже благословенные дни до сих пор приходились на полярную ночь, когда солнца на небе не бывает вовсе. Нынче же день был дважды благословен, ибо уже начиналась весна, и солнце, хоть и ненадолго, но позволяло себе прокатиться по здешнему не привыкшему к свету небосводу.
        Барак был хорошо освещен. И вши, видимо, притихли не на мне одном, оттого все вокруг безмятежно спали. Боже, они спали при свете дня, как малые дети, не ведающие забот! Господи, да в колымской они все бездне или успели уже вознестись?!
        Только Поль и Пьер, лежавшие поблизости, приоткрыли глаза и прислушивались к нашему разговору.
        - Потом на смену Ордену пришли другие, пострашней, - между тем продолжал бесстатейный. - Вы про Лаврентия Берию слышали, должно быть?
        Он был впрямь не от мира сего. Можно ли пребывать в здешнем аду и ни разу не услышать этого имени? Пьер и Поль только прыснули, я же лишь руками развел, не посчитав нужным отвечать.
        - Так вот, - продолжал он, - упомянутый Лаврентий Павлович, желая услужить еще большему бесу и какими-то бесовскими путями узнав о моем существовании, восхотел использовать мою особу для воцарения этого подобия ада уже во всемирном масштабе. Я знаю, основан некий Центр для работы в сем малоперспективном направлении. Думаю, скоро меня перевезут туда. Скорее всего мне там находиться до конца моих дней, подобно тому, как в Средние века до последних дней сидели в княжеских казематах алхимики, попросту не умевшие вкладывать мудрость в чьи-то невежественные головы… - После паузы он сказал: - Но мир вечен, и рано или поздно, я уверен, кто-нибудь…
        - …Выведет мир вот из этого? - договорил я за него и окинул взглядом унылые стены барака, имея, конечно, в виду и то, что простирается за ними на многие тысячи километров во все стороны.
        - О, несомненно! - воскликнул он. - Иначе не может и быть!.. Другое дело, что это может произойти не сразу, а во втором, в третьем или в более далеком поколении. Вот почему у деспозинов появляется потомство. Вспомните Библию. Ведь кто-то пронес через века это знание, затем переданное Ною, дабы он спас мир от потопа. Эти строки порой кажутся совсем малозначимыми, кто даже из знатоков Библии как следует их помнит? "Иаред жил сто шестьдесят два года, и родил Еноха… Енох жил шестьдесят пять лет, и родил Мафусаила… Мафусаил жил сто восемьдесят семь лет, и родил Ламеха…" И только потом уже следует: "Ламех жил сто восемьдесят два года, и родил сына. И нарек ему имя: Ной, сказав: он утешит нас в работе нашей и в трудах наших при возделывании земли, которую проклял Господь…" Зачем было упоминать про всех этих Иаредов и Ламехов? Да лишь затем, дабы каждый уразумел, сколь непрерывна эта преемственность, тянущаяся сквозь долгие века. Без того появление первого спасителя Ноя бессмысленно, поскольку утрачена была бы вся цепь… То же и в нашем случае. Если цепь деспозинов не прервется, то рано или поздно -
неважно, спустя годы или спустя века, появится некий Ной, и он выведет людей - по крайней мере тех, которые этого достойны… Дело деспозина - ждать, когда появится его Мафусаил или его Ламех. Следует быть терпеливым, запастись терпением, быть может, не на одну жизнь вперед. Едва ли можно рассчитывать, что уже следующим будет непременно Ной. И вовсе глупо считать самого себя Ноем. Излишнее самомнение или торопливость может привести к беде.
        - Но как же тогда с отцом Беренжером? - спросил я. - Он-то был тоже деспозин - вы согласны с этим?
        - Судя по тому, что я слышал о нем - пожалуй, скорее всего да.
        - Но у него-то как раз не было детей! Как же быть с этой преемственностью?
        Бесстатейный вздохнул.
        - Вот тут мы и вынуждены вернуться к началу нашего разговора. Это, как и запах, Господне тавро. Будучи деспозином, он отринул свою земную миссию. В этом качестве он не нужен Господу - и не дождаться ему какого-нибудь своего Ламеха! Он ощутил себя восточным царьком, ведущим праздную жизнь в некой придуманной им благословенной Септимании. А кто, согласно Писанию, будет жаждать царствия земного вместо царствия небесного?
        - Ленин со Сталиным, - буркнул открывший глаза враг народа, а в миру православный поп.
        - Сатана, - кивнул также проснувшийся Миша-баптист. - И имя ему - Шестьсот Шестьдесят Шесть.
        - Да, - согласился мой собеседник, - лже-Христос, только он, никто иной.
        - Так что же, отец Беренжер, выходит, был Сатана? - поразился я.
        - Ну, до того ему далеко, - ответил незнакомец. - Он всего лишь лже-деспозин. Деспозин, предавший себя и свое назначение. Тот, кто говорил в Откровении святого Иоанна: "Я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды", - а не знал между тем, что в действительности он несчастен и жалок, и нищ и слеп и наг. Нищ он, не имея потомства. И слеп, ибо не видит, что собою истинно представляет наш страждущий мир. И жалок; смрад вокруг него - напоминание ему о том. И жалок! Безусловно, жалок! Даже бездомные псы взвоют от жалости к нему!..
        И тут я снова вспомнил этих псов. Да, были, были псы! Значит, вот от чего они так нещадно выли!..
        Благословенное утро
        (Окончание)
        Незнакомец еще что-то хотел сказать, но не успел. Дверь барака распахнулась, впустив метель и лютую стужу, и в барак вошли трое охранников в сопровождении кого-то четвертого, одетого в реглан на меху с генеральскими погонами на плечах.
        - Этот, что ли? - спросил генерал, указывая на бесстатейного. Затем обратился к нему самому: - Вы, что ли, под литерой "Ф"?
        - Да, кажется, именно такую мне привесили, - отозвался тот.
        - Забирайте в машину, - скомандовал охранникам генерал, - поедет со мной.
        - А распоряжение? - спросил один из охранников.
        Генерал вытащил бумагу с непомерно большой печатью и сунул ему:
        - На, читай.
        - Лэ Пэ Бе… - начал по слогам читать охранник подпись на бумаге. И вдруг выдохнул с ужасом в голосе: - Берия!.. Да ни хрена ж себе!.. А ну, Авдеюшкин, чего стал?!..
        Бесстатейного быстро завернули в несколько одеял и торопливо вынесли из барака.
        Не помню, сказал ли он нам "прощайте" напоследок. Вообще кусок памяти вывалился. Потом уже осознал, что, видимо, заболеваю, что у меня страшный жар.
        И от этого жара на какой-то миг пришла невесомость и чувство свободы. И такое же чувство свободы вдруг нахлынуло на всех. Ибо был благословенный день. И была весна. А даже колымская весна - это время, когда свобода трогает своим касанием здешнюю вечную мерзлоту.
        - Господь с нами, он не оставит нас, Господь! - плакал от умиления Миша-баптист.
        - И воскреснет Бог, и расточатся врази Его!.. - хорошо поставленным баритоном выводил враг народа - православный поп. - И да бежат от лица Его ненавидящие Его… Яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси…
        - "…И на черной скамье, на скамье прокурора…" - ликующим от свободы голосом пел единственную, что он знал, песню матерый уркаган Федя Воркута.
        - Амнистия!.. Чую - амнистия скоро!.. - выкрикивал забытое, как и время тут за ненадобностью, слово мелкий урка Палёный.
        - Братцы, я вспомнил, я вспомнил!.. - завопил из угла барака считавшийся безумцем, не помнящим имени своего, инженер-путеец. - Вспомнил! Мы назвали вторую дочь Конкордией!.. - И дальше с таким же восторгом произнес вовсе непонятное, чудом воскресшее в колымской мерзлоте: - Братцы! Еще вспомнил! По теории Эйнштейна, время относительно! Оно способно растягиваться, когда ты находишься в движении, ибо оно растягивается пропорционально минус первой степени из квадратного корня от единицы минус "вэ" квадрат, деленной на "це" квадрат!
        И хотя никто не понимал его - эти слова уже не воспринимались как бред безумца. Это тоже была она, свобода!
        И почуявшие воздух свободы жирные колымские вши зашагали по нашим телам колоннами. Весь барак чесался - но как-то весело, без угрюмых матюгов, ибо и в том все почувствовали свободу - пускай даже эту, вызывающую зуд.
        А Пьер, бедный мой старенький Пьер, которому было под восемьдесят, вдруг начал совершенно невесомо, как моль, порхать над нарами и выкрикивать, мешая русский с почти забытым французским:
        - Je suis le prince! Par hasard j'ai ete emporte de mon palais! Я свободнее вас всех. Я улечу туда, когда захочу. Vive la liberte! Regardez, regardez, comment je sais voler![58 - Я принц! Меня случайно унесло из моего дворца! Да здравствует свобода! Смотрите, смотрите, как я умею летать! (Фр.)]
        Его как-то весело пытались поймать, но он с необычайной легкостью упархивал ото всех, не переставая повторять, что он принц, ветром унесенный из дворца и при каждой неудаче его поймать восклицая: "Vous ne n'attraperez pas! Vive la liberte!"[59 - Вы не поймаете меня! Да здравствует свобода! (фр.) ]
        А вместе с ним порхал по бараку освободившийся из объятий вечной мерзлоты, давно сдавившей его прах на скосе у реки, херувим Двоехоров и тоже с криком: "Свобода! Я свободнее всех вас, ибо не обременен телом. C'est la liberte superieure!"[60 - Это высшая свобода! (фр.)] - парил над нарами, иногда зависая над моей спиной, но я не боялся, не боялся его! Ибо я тоже был свободен - в том числе и от страха перед своими друзьми, неважно в чьей руке мог бы оказаться стилет.
        И только отец Беренжер, точнее прах его, восседал на своем странном троне и, не в силах двинуться, наблюдал застывшими глазами это кружение.
        Поль попытался прервать полет Пьера, ухватил его за подол бушлата, но тот, на миг зависнув над ним в воздухе, нанес ему невесть откуда взявшейся дубинкой такой основательный удар по голове, что тот мигом безмолвно затих на нарах, а сам Пьер, вырвавшись, полетел дальше с криком: "Pourquoi eles-vous couches? Ne voyez-vous pas que c'est magnifique de voler?"[61 - Почему вы лежите? Неужели не видите, как это прекрасно - летать? (фр.)]
        И тут возлетели все остальные, даже враг народа поп, даже грузный Федя Воркута. Даже скрючившийся, с неразлучной заточкой в руке Жиган - и тот летал. И летал безумный путейский инженер, выкрикивая какие-то свои никому тут непонятные формулы. Они порхали, как бабочки в каком-то немыслимом хороводе. Ибо подступала весна, и был благословенный Богом день.
        И только я да пристукнутый дубинкой Поль оставались лежать на нарах. И прах отца Беренжера со своего трона мертвыми глазами смотрел на нас.
        И я понимал… После того, что сказал четвертый бесстатейник, в отличие от нас троих еще и безымянный, обозначенный только литерой - о да, после этого я, кажется, понимал, что с нашим преподобным когда-то произошло.
        Но в ту минуту и думать об этом не хотелось, наблюдая за всеобщим порханием…
        Задумаюсь еще. Будет время. У тебя еще впереди твое Чистилище и твой Рай, Диди.
        Неужели это был Поль?
        Не знаю, сколько времени прошло, день или два. Очнулись мы с Полем в лазарете почти одновременно - он приходил в себя после удара дубинкой по голове, а у меня уже понемногу спадал жар, и только если я прикрывал глаза, казалось, что все еще вижу кружение под потолком барака свободных, как мотыльки, людей.
        Мы лежали на настоящих простынях, о существовании которых давно забыли оба. Они были измяты и грязны, напоминая о том, что из ада мы далеко не ушли, но уже то, что существовала эта не Бог весть какая прослойка между нами и нарами, вселяло ощущение едва ли не уюта.
        - Помнишь, что говорил тот, с литерой "Ф", про Орден? - спросил Поль.
        Да, что-то он такое, безусловно, говорил, но что именно, я успел позабыть уже - больше думал об отце Беренжере и, кажется, что-то уже в самом деле понимал. Впрочем, в той давнишней записке за подписью "К" - в ней тоже было про некий Орден. Я вдруг отчетливо почувствовал холод стали где-то между лопатками.
        - Про Орден, который всегда знал о деспозинах, - напомнил Поль.
        Я спросил:
        - По-твоему, он действительно существует?
        - По крайней мере, существовал до недавнего времени, - сказал Поль. - Великое братство, умевшее хорошо хранить свою главную тайну.
        - И ты в это веришь?
        Вместо ответа Поль извлек невесть откуда слишком хорошо для этих мест сделанную заточку с перламутровой рукояткой и какими-то надписями на клинке:
        - Смотри…
        Это была вовсе не заточка, а старинный, превосходной работы стилет. Тот самый стилет, - я в этом уже не сомневался. Как его удалось пронести через все круги ада, один Бог ведает. Надписи были выполнены на том же древнем языке, что и те, которые когда-то я видел на поясе у отца Беренжера.
        - Древнееврейский? - спросил я. Спросил без страха, ибо страх, оказывется, исчезает, если знаешь, от кого ждать удар. А я знал, теперь я знал своего ангела-убийцу, и от этого почему-то было легче на душе.
        - Да, - кивнул Поль. - А знаешь, что тут написано? "Да умрет всякий, чей язык оказался длиннее разума", - вот что означает надпись, сделанная еще тамплиерами.
        - Болтун то есть? - Сам удивляясь своему спокойствию, спросил я.
        Лицо Поля было серьезным, как никогда.
        - Не всякий болтун, - сказал он. - Только тот, который слишком много знает о деспозинах и трезвонит об этом кому не лень.
        - Так ты из этого Ордена? - все так же спокойно спросил я. Страха по-прежнему не было.
        - С некоторых пор, - кивнул Поль.
        - Но ведь от том, что отец Беренжер деспозин, я знал давным-давно, - сказал я. - Старина Поль, неужели ты собираешься меня убить?
        Он покачал головой:
        - Нет, Диди. Ты не подавал повода… А теперь, после того, что я услышал от настоящего деспозина, я уже не знаю, кого мне следует убивать.
        - Что ты имеешь в виду? - не понял я.
        - Вспомни надпись, - сказал он. - Умереть должен тот, чей язык длиннее разума. Боюсь, что речь шла как раз о моем языке.
        Я не понял:
        - Твой-то язык при чем? Если ты о чем-то и знал, то молчал об этом как рыба.
        - Да, молчал, - согласился Поль. - Но ты еще не знаешь главного, Диди. Все эти годы я собирался бежать. Вместе с тобой и Пьером. Глупая, конечно, мечта - я не слышал, чтобы кто-нибудь живой ушел из этого ада. Но мечта всегда нужна, без нее жизнь теряет всяческий смысл, только она помогала мне выжить в аду. Но со вчерашнего дня эта мечта вдруг стала бессмысленной.
        - Почему же? - спросил я, хотя осуществима его мечта была в той же мере, что и мечта допрыгнуть до луны.
        - Потому, - сказал он, - что если я вернусь во Францию, я теперь не смогу больше молчать. Это там, в Ренн-лё-Шато, могут забыть о своем протухшем кюре. Они, в отличие от меня, не видели настоящего ада, в который люди могут сами себя завести. И заведут непременно! Здесь мы с тобой видели только его начало, а он бескраен. Но здесь хотя бы есть род деспозинов, а стало быть есть надежда. Провонявший Беренжер лишил такой надежды мир, в который я хотел бежать. Его ждет ад, причем безнадежный ад, я в этом уверен. А бежать из одного ада в другой, да еще в безнадежный, это, согласись, самое глупое, что можно выдумать. Если я и сбегу, то, видит Бог, я не смогу молчать. Значит, как тут написано, язык мой окажется длиннее разума. Вот и взвесь, что мне осталось. Оставаться в аду, бежать в другой ад или пасть от этого стилета. И - знаешь, Диди, я тут решил, что последнее - наилучший выход. Быстрая смерть лучше, чем лишенная всякой надежды жизнь… Ты ведь был мне другом, не так ли, Диди?
        - И остаюсь тебе другом, - сказал я.
        - Спасибо, Диди. Тогда прошу тебя… Хоть, говорят, и Ордена уже нет, но прошу, Диди, соверши милосердие. Только друга я могу об этом попросить?
        Я посмотрел на него непонимающе.
        - Убей меня этим стилетом, - сказал он. - Я бы попросил Пьера, но он - ты вчера видел - сошел с ума, и его куда-то увезли. Так что вся надежда на тебя, Диди. Вот, возьми. И вонзи его сюда… - Он распахнул рубаху и указал на место между торчащими наружу ребрами. - Стилет длинный и войдет в самое сердце. Смерть будет мгновенная. Тебя никто и не заподозрит, скажешь, что это я - сам себя…
        Я лишь покачал головой. Не мог, не мог я убить своего старого друга, кем бы он ни был, и никакого обета никакому Ордену я не давал.
        Поль продолжал меня уговаривать:
        - Убей меня без колебаний, Диди. Ведь это я должен был тебя убить, так что сам Господь тебя не осудит. Кроме того, я должен был тебя оберегать от опасностей, а видишь, нарушаю свой долг. Убей меня хотя бы за это.
        - Ну а Турок? - спросил я. - Ведь это же ты спас меня от него, верно? И от Креста спас. Не знаю, как ты это сделал, но он бы меня точно убил. Как же я теперь могу собственной рукой убить своего спасителя?
        С каждой минутой он терял силы и говорил все тише и тише, уже надо было напрягаться, чтобы слышать его.
        - Нет, это не я, - проговорил он. - То был ангел, настоящий ангел…
        "А башмачника Баклажана - тоже ангел?" - хотел было спросить я, но Поль к этому времени уже впал в забытье, и мне больше не оставалось ничего, кроме как понадежнее спрятать стилет в щель между досками его нар.
        И потом, лежа на соседних нарах, думал и надумать никак не мог, как мне с ним быть, когда он очнется. Почему-то было жаль его больше, чем себя.
        И еще вспоминал отца Беренжера, смрадом созывающего псов к своему смертному трону.
        И еще ты думал, Диди, о том, что вот и разрешилась еще одна тайна - быть может, последняя в жизни тайна твоя: ты узнал наконец-таки своего ангела, ангела-убийцу, ангела-спасителя…
        И еще ты думал о том, что лежать тебе самому уже скоро когда-то в этой неподатливой ни на жалость, ни даже на кайло вечной мерзлоте…
        Ты думал, Диди. Ты думал наперед.
        Бессмысленное занятие. Ибо никому ничего не дано предугадать. Никому, кроме ТОГО, КТО НАЧЕРТЫВАЕТ И ЗАМЫКАЕТ ВСЕ ЗЕМНЫЕ КРУГИ…
        И об ангеле своем ничего ты не знаешь, все еще глупый, почти восьмидесятилетний Диди…
        6
        …Да, не дано предугадать. Ибо через час в лазарет войдет не больше не меньше как начальник лагеря подполковник Панасёнков и скажет тебе, бесстатейному, что тем не менее, в соответствии с некоей статьей, ты отправляешься на поселение, за 101-й километр, ибо там, за каким-то из бесчисленных тут 101-х срочно требуются механизаторы.
        Тебя отправляют прямиком из Ада в Чистилище! И не лежать тебе в здешней мерзлой земле. Попробуй вспомни, ты сразу это уразумел или хлопал глазами в непонимании. Вспомни, если можешь, Диди…
        А уже в поезде, убывая на свой 101-й, ты услышишь от соседей по поездным нарам ты между делом услышишь от своих попутчиков, таких же, как ты, счастливцев, чьей-то незримой волей отпущенных каждый в свое Чистилище, ты услышишь между делом, что в середине дня покончил с собой какой-то старик в лазарете. Сам воткнул себе заточку точнехонько под третье ребро. Отошел мигом, даже не охнув.
        Покойся с миром, мой друг Поль.
        А был ли ты все это время ангелом моим?..
        Загляни в эту последнюю папку, глупый Диди. Там уже всего две странички-то и осталось…
        Бумажное эхо
        (окончание)
        …и после Вашего последнего послания я вдруг понял, что волен! Волен, как птица, выпущенная из клетки! Наверно, такую же волю ощутили и Вы, узнав, что Ордена более не существует и Вы отныне принадлежите только себе.
        Вы не поверите - со мной даже случилось нечто вроде припадка. Клянусь, я скакал по нарам и как оглашенный кричал что-то о свободе до тех пор, пока меня не укутали в смирительную рубашку.
        Сейчас, пребывая в тюремном "доме скорби", отчасти сожалею о том, что напоследок имел неразумие совершить. Не так давно, боясь, что покину мир сей, не исполнив до конца долга перед Орденом, раскрылся перед своим другом Полем и передал ему на этот случай для выполнения известной Вам миссии свой тамплиерский стилет.
        Бедняга Поль! Он и так помешался умом на мечте о невозможном - о побеге из этих краев. С приобщением к несуществующему Ордену он, кажется, обрел дополнительный смысл жизни.
        Увы - ненадолго.
        Он сам вонзил в себя стилет. Так что свой побег он все-таки совершил, причем в места куда более отдаленные, нежели те, что представали в его безумных мечтаниях.
        Зато Дидье Риве, которого я, право, успел полюбить, жив, и я радуюсь хотя бы этому, столь малому.
        Не могу Вам нынче ничего приказывать, но, памятуя об общей тайне, когда-то связывавшей нас, покорно прошу об одолжении, сделать которое вполне в Ваших силах. Употребите крохотный кусочек Вашей власти на то, чтобы Риве отправили из зоны на 101-й километр.
        Я знаю о существовании Центра в вашей стране, занимающегося Деспозинами. Допускаю, что Риве может оказаться ему полезен, но при том лишь единственном условии, что останется жив. На Колыме это весьма сомнительно.
        Все прочие заботы о Риве беру на себя сам. Это уже обязанность, диктуемая мне моею собственной душой, а не послушанием Ордену, то есть позыв опять же свободного человека.
        Впрочем, сделаю это не сразу, сначала хочу насладиться сполна той единоличной свободой, которую обрел.
        "Дом скорби", в котором я пока нахожусь, тому не помеха, скорее подмога. Не взыщите за многословие, кое, думаю, простительно для того кого окружающие считают душевно больным. Хочу поведать Вам, что в детстве мне приснился один сон, запомнившийся на всю жизнь…
        Далее идет подробный пересказ детского сна Пьера, где его, новорожденного принца, вдруг унесло шальным ветром из дворца.
        …и вот хочу Вам сказать, что сон мой почти исполнился - правда, много позже, чем я полагал. К своим всего лишь восьмидесяти - чем я не принц? Я себе кажусь даже монархом-самодержцем, каковых сейчас по пальцам сосчитать, ибо отныне воля моя принадлежит мне одному и никому более. Стены и санитары меня при этом нисколь не смущают: они не помеха той свободе, которая внутри тебя самого. Да и компания тут подходящая - Юлий Цезарь, два Наполеона, царь Давид. (Можете счесть за шутку, если угодно.)
        С обещанием более Вас не тревожить,
        По рождению - Батист Клеман,
        по мирской легенде - Пьер Обинье,
        по орденскому имени - Регуил,
        ныне - Король Самого Себя
        6
        Вот и все. Закончилась последняя папка. Далее - пустота. Такая же ожидает вскорости и тебя самого, Диди.
        Но в отличие от ангела своего, ты еще не свободен. Верно, память твоя удерживает тебя своими зияющими пустотами, которые ты, не осмыслив, так и оставил лежать под броней забвения - этой неподатливой мерзлотой.
        Но ты уже вроде бы поумнел, Диди - по крайней мере, tellement il te on ne sait pourquoi.[62 - Так тебе почему-то кажется (фр.)] Ты общался с бесстатейным русским деспозином и какие-то крохи, возможно, сумел понять.
        Кроме того, ты прошел через Ад, Диди. Ты стал опытным копальщиком, кайлильщиком любой, даже самой неподатливой мерзлоты.
        Давай, Диди! Бери же свое кайло!
        Коли не страшно - давай!..
        IX
        Без названия
        (ибо не все в мире можно обозначить словами)
        …ибо Он благ и милосерд, долготерпелив и многомилостив и сожалеет о бедствии.
        Иоиль (2:13)
        6
        Давай же, Диди, давай!
        С чего начать? Начинать всегда непросто. Поэтому с чего еще как не с крика человек начинает жить?
        А заканчивать?.. По крайней мере, если речь идет о жизни, которую давно пора бы заканчивать - то, наверное, куда легче. Тем более, что ты уже давно в Раю. Обойдется без крика, я надеюсь.
        Но - начинай все-таки. Кайло в твоих руках. Мерзлота памяти - вот она, пред тобою. И тебе не 99 а всего 45, ты полон сил, мерзлота поддастся первому же твоему удару.
        Чего тебе не хватает? Крика?
        Да напрягись! Прислушайся! Вот он!
        Кричишь, правда не ты, но крик этот уже докатился до твоего дома.
        Третий год идет Мировая война. захлебнувшееся немецкое наступление под Верденом, потом прорыв нашего генерала Невеля… Однако все это так далеко от твоей Ренн-лё-Шато, живущей, помимо известий с фронта, еще и своими собственными заботами.
        Пять утра, ты пока дремлешь, увалень ты эдакий, но уже слышишь сквозь дрему этот крик, разносящийся по всей деревне: "Le cheval! Le cheval!…"[63 - Лошадь! Лошадь!.. (Фр.) Впрочем, здесь понимается по-другому (см. далее).]
        N
        "Шваль" в Ренн-лё-Шато
        "Le cheval! Le cheval!.." - доносится сначала издалека, потом все ближе и ближе. Можно было бы подумать, что кто-то гонится через всю деревню за сбежавшей лошадью, но я сразу же узнал голос моего выжившего из ума прадедушки Анри, который сжег Москву. Так выкрикивать это слово мог только он: "Шуваль, шуваль!.." В таком виде он вынес его из русского плена вместе со словом "говньюк" - так его там, видимо, тоже называли. (Потом и тебя будут называть, Диди. Только уже на чистом русском. И звучать оно будет: "шваль".)
        Кстати, по рассказам прадедушки, которых я от него наслушался, когда он пребывал еще в относительно здравом уме, к нашей французской лошадке, к le cheval, это слово имело вполне прямое отношение. Пока мой прадедушка вместе с Наполеоном Первым драпал по морозу из сожженной ими обоими Москвы, по всей дороге валялись сдохшие французские лошаденки - в отличие от людей, ни одна из них не выдержала бескормицы и русских морозов. От этого смрад над дорогой стоял невыносимый. Пленные французы объясняли русским казакам его происхождение, виновато указывая на дорогу, и говоря: "Le cheval". Те, верно, поняли это по-своему и стали называть "швалью" (или "шувалью", как это вынес из России прадедушка) все, что смердит, в том числе провонявших пленных французов, прадедушку Анри в том числе.
        С тех пор, если что-то казалось ему дурно пахнущим, он не медлил щегольнуть "русским" словцом: "Шуваль".
        В то утро, услышав его крик, я уже не мог больше уснуть: воняло вокруг и вправду не слабее, чем в камере ретельской тюрьмы. Только запах был совсем иным. Это был… (уже окончательно проснувшись, я понял)…это был, вне всяких сомнений, запах отца Беренжера, но вдруг усилившийся настолько, что окутал собою всю Ренн-лё-Шато.
        Через несколько минут ко мне в комнату заглянула матушка:
        - Ты чувствуешь, Диди, чем-то воняет? Где-то, наверно, падаль. И волки, по-моему, ночью с горы выли. Может, мне показалось? Ты не слыхал?
        И в этот самый миг со стороны горы впрямь раздался заунывный вой.
        С роду к нам в Ренн-лё-Шато с гор не спускались волки. По преданию, когда-то их было тут много, они набегали целыми стаями терзать трупы катаров, но в те же древние времена граф Симон де Монфор велел отстрелять их всех, так что трупы людей зарывали вперемешку с трупами волков, хотя наверняка тот же Симон де Монфор считал последних тварями, куда более угодными Господу и имеющими куда большее право разгуливать по земле.
        Матушка сказала, глянув в окно:
        - Вон, мужчины с ружьями уже пошли. Давай-ка и ты, Диди, с ними.
        Я быстро оделся, потом достал с чердака и зарядил отцовское ружье. Когда вышел из дома, у порога меня уже поджидали друзья, Поль и Пьер, у обоих в руках тоже были охотничьи ружья.
        - Вонища вправду откуда-то… - сказал Пьер, пока мы шли в сторону горы.
        - И по-моему, совсем с другой стороны, - заметил Поль. - Ветер-то вон откуда.
        А ветер дул как раз со стороны дома отца Беренжера. Но почему-то я им этого не сказал.
        Уже прогремело несколько выстрелов, вой, однако, не прекращался. Мы двинулись на звук.
        У подножия горы стояло несколько мужчин, склонившись над трупом косматого зверя с размозженной головой.
        - Да собака это, говорю вам! Не видите, что ли, обыкновенная собака, - объяснял собравшимся лавочник Жерар. - Волков я, что ли, не видел? У волка башка - во какая! И холка другая совсем.
        - Точно, собака, - согласился с ним старик Шарль. - И там, - он указал в сторону, куда целился, - там, по-моему, тоже собаки.
        Я пригляделся. У меня глаза были лучше, чем у него. Да, там, безусловно, сидела стая бездомных собак, самых разных цветов и размеров, от мелких шавок до здоровенных кобелей, и все они, глядя на нас, продолжали выть. Не разбежались и не утихли даже после того, как Поль тоже выстрелил и сразил одну из них наповал.
        - Вы как хотите, - сказал Жерар, - а я в собак стрелять больше не стану. Если бы волки - другое б дело, а в собак - ну уж нет! - и он стал разряжать свое ружье.
        - Да, в собак - оно как-то… - С этими словами Шарль тоже вытащил патроны. И добавил: - Чего ж они сбежались-то?.. И странное дело: собаки - а воют совсем по-волчьи. В жизни такого не видал.
        - А запах тебе этот странным не кажется? - спросил Жерар. - Право, как в аду, прости Господи. Сроду такого не нюхивал, даже когда в Каркассоне на бойне работал. Только вот откуда, никак не пойму…
        - Да вон же, оттуда! - старик указал в ту сторону, где стоял дворец кюре. - Пойдем-ка посмотрим.
        Мы с Пьером и Полем двинулись за ними. А в спины нам несся нарастающий собачий вой.
        Возле ворот священника скакал на своих копытцах мой прадедушка Анри и, указывая на эти ворота, знай себе повторял:
        - Шуваль! Шуваль!..
        Все согласились, что пахнет именно оттуда, но никто почему-то никак не решался вступить во двор.
        Тут я увидел, что Натали сидит на переносной скамеечке и подстригает розовые кусты. Судя по этому, у них в доме вроде все было спокойно, поэтому я все-таки решился открыть ворота и войти. И, входя слышал, как со стороны горы пробивается и сюда собачий вой.
        - Странные дела творятся у нас в Ренн-лё-Шато, - проговорил мявшийся у ворот старик Шарль.
        Ах, если бы вы знали, дорогие мои соседи, до какой степени странные!..
        В дом кюре вносят гроб
        Она не сразу заметила меня. Сидела на своей скамеечке и с какой-то странной застывшей на губах отрешенной улыбкой подстригала очередной куст.
        Эти розовые кусты, кстати, тоже были странные. Где вы видели, чтобы даже в теплом Лангедоке розы цвели в январе? Уж не знаю, где такие розы добыл преподобный - небось там же, где своих ягуаров и гиен.
        Наконец она увидела меня и оторвалась от своего занятия.
        - А, это вы, Дидье… - сказала она, глядя на меня все с той же застывшей улыбкой. - Зачем надо держать садовника, если я сама подстригаю кусты?
        - А куда делся ваш садовник? - спросил я.
        - Не знаю, - пожала она плечами. - Сегодня рано утром куда-то сбежал. Сказал, чтобы мы себе нового садовника подыскивали. Говорит, запах тут какой-то, которого он не выдерживает. Даже не потребовал жалования. Быстро собрал вещи и сбежал. Что за запах ему примерещился, не знаю. Вы, Дидье, чувствуете тут какой-нибудь запах?
        Боже, о чем она спрашивала?! Я ничего не ответил, хотя сам изо всех сил крепился, чтобы меня не вывернуло наизнанку от царящего тут смрада. От этого смрада все тут, кажется, притихло. Ветер, гулявший за воротами, не шевелил здесь ни одного листка, птицы молчали на деревьях, покачивались, но не скрипели оконные ставни, беззвучно падали на землю ветки, отстригаемые Натали. Когда же ягуар проурчал не особенно громко, она почему-то сказала:
        - Недолго тебе, киска, осталось мурлыкать. - И затем бросила в сторону затихшего зверинца: - Всем вам - недолго осталось…
        В эту самую минуту из кустов вынырнула птаха эта диковинная, марабу, - за четверть века у них сменилось штук пять этих самых марабу, причем всех их звали одинаково, Гарун аль Рашид, - залезла клювом в кармашек к Натали и вытащила оттуда монетку. Натали придержала птаху и, поглаживая ее по головке, сказала:
        - И тебе недолго осталось, Гарунчик, птичка моя. - Потом снова повернулась ко мне: - Глупо сегодня получилось. Беренжер как раз нынче ждет священника из Каркассона, просил подстричь этот куст - и надо же, именно сегодня садовник что-то себе выдумал про какие-то запахи и сбежал. Так что приходится, видите, самой. - Она еще быстрее стала щелкать садовыми ножницами. - Не каждый же день приезжает священник для исповеди.
        - Для исповеди? - удивился я. - К кому?
        - К мужу моему, к Беренжеру, - совершенно спокойно, все с той же приклеенной к лицу улыбкой ответила она. - Еще вчера просил вызвать.
        - Он что же, болен? - спросил я.
        - С чего ты взял? - теперь уже удивилась она. - Твоя тетушка Катрин каждую неделю на исповедь бегает, а по-моему, еще и меня переживет.
        А в следующую минуту и сам отец Беренжер в какой-то вовсе немыслимой, красной с черным хламиде появился во дворе. Для своих шестидесяти пяти лет он выглядел превосходно - никаких намеков на брюшко, по-прежнему статен, хорошо сложен. Если бы я не знал, сколько ему на самом деле, вполне мог бы принять за своего ровесника. Но вот смрад от него… Смрад шел такой, что если бы я не прошел через ретельскую тюрьму и через побег оттуда в бочке с дерьмом, то едва ли удержался бы на ногах.
        Натали, однако, с улыбкой на губах спокойно продолжала подстригать розовый куст. Оба они явно ничего такого не чувствовали.
        - А, это вы, Дидье? - сказал он. - Боюсь, что не ко времени, я как раз жду священника из Каркассона, отца Франциска; впрочем, я вам всегда рад… Кстати, возможно, вы слышали поутру какой-то странный вой? Даже гиена моя перепугалась и молчит как рыба. Не знаете, в чем дело? Неужто волки забрели в наши края?
        - Нет, это собаки, - сказал я, не упоминая о причине, об этом смраде, заполнившем деревню.
        - Всего лишь собаки? - ничуть не удивился отец Беренжер. - Впрочем, сказано же было там, в моих свитках: "И взвоют псы…"
        - Перед концом света? - что-то дернуло меня за язык спросить. Наверно, потому, что эта вонь понуждала думать разве только о грядущем светопреставлении.
        - Ну, это было бы слишком, - улыбнулся преподобный. - Хотя - в каком-то смысле… Ведь если уходит из мира всего один человек и меркнет свет Божий в его очах - чем это тебе не конец света? Так что конец света наступает ежедневно и многажды.
        - Но не всегда при этом воют псы, - сказал я.
        - Ваша правда, Дидье, - согласился отец Беренжер. - Но тут, видите ли, случай особый…
        Я так и не понял, какой такой "особый случай" он имеет в виду, да и вообще был не в состоянии думать о его словах после того, что увидел в следующий миг.
        Ворота открылись, и четверо мужчин внесли во двор явно очень тяжелый, судя по виду очень дорогой, из полированного черного дерева, с массивными позолоченными рукоятками и огромным золоченым крестом на крышке гроб. А вторая жена кюре Мари Денарнан, как за ней в последнее время водилось, здорово пьяная, что было сейчас очень заметно, командовала, высунувшись из окна первого этажа:
        - Несите в дом!.. Кто так несет, чтоб вас!.. Туда давайте, в гостиную! Только на лестнице поаккуратней, чтоб вас!.. Не поцарапайте, иродовы дети!
        Придя в себя, я проговорил, не осознавая глупости вопроса:
        - Что это?..
        - Я так полагаю, что гроб, - усмехнулся отец Беренжер. - Мне трудно допустить, что вы впервые в жизни видите такую штуковину.
        - Умер кто-нибудь из прислуги? - спросил я, что было, пожалуй, столь же глупо: никогда ни для какой прислуги не заказывают такие дорогие гробы.
        Преподобный рассеянно переспросил:
        - Из прислуги?.. Нет, при чем тут?.. - И обратился к Натали: - Кстати, где вся прислуга? Я почему-то с утра не вижу никого.
        - А никого и нет в доме, - не отрываясь от своего занятия, сказала она. - Все сбежали вслед за садовником. Всем им какой-то запах мерещится.
        - Всем что-то мерещится, - нахмурился преподобный и посмотрел почему-то на меня с таким видом, будто именно мне примерещилось все это - и вой псов, и вонища на всю деревню, и гроб этот, вносимый в дом. И добавил, обращаясь к Натали: - Значит, придется вам с Мари накрывать на стол, если отец Франциск после исповеди пожелает отобедать.
        У той впервые сошла с губ восковая эта улыбка:
        - С Мари? Еще чего! Она же, как всегда, с утра пораньше наклюкалась, всю посуду перебьет.
        - Что поделаешь, значит тебе одной придется, - сказал преподобный.
        - Ты думаешь, после твоей исповеди отец Франциск так уж сильно захочет есть? - с некоторой долей сарказма спросила Натали.
        - Пожалуй, ты права, - согласился отец Беренжер. - Но наше дело предложить - а там уж как пожелает. Надо все же быть гостеприимными.
        При этом их разговоре мое присутствие учитывалось обоими не более, чем копошение этого Гаруна аль Рашида в кустах. Чувствуя себя лишним, я пробормотал что-то на прощание, готовый уходить, но отец Беренжер неожиданно меня остановил:
        - Постойте, Дидье. Пока священник не приехал, Я кое о чем хотел бы тут с вами переговорить. Прошу вас, пойдемте-ка со мной.
        Я последовал за ним.
        Когда мы с ним подходили к дому, мужчины, принесшие гроб, спускались с крыльца.
        - Преподобный отец, - решился спросить один из них, - часом не протухло у вас в доме чего? Так и тянет на всю деревню.
        - Нет, это не тухлятина, - сказал другой. - Просто запах какой-то…
        Кажется, отец Беренжер их не слышал, настолько был погружен в какие-то свои мысли, совершенно от всего этого далекие.
        - Что?.. - отрешенно спросил он. - Ах да, спасибо вам, дети мои, - и с этими словами он протянул им целых двадцать франков.
        Те, однако, не отставали с расспросами:
        - И собаки выли с утра. Не знаете, с чего бы это, преподобный отец?
        - Собаки… - так же отрешенно отозвался отец Беренжер. - Да, да, собаки…
        - А гроб-то для кого? Кто покойник?
        Нет, никак им не удавалось отвлечь его от каких-то далеких отсюда мыслей.
        - Да, да, гроб… - рассеянно проговорил он. - Еще раз спасибо, что принесли…
        С этими словами, так ничего им и не объяснив, он пропустил меня в дом и, войдя следом, поскорей, чтобы не слушать больше их вопросов, затворил за собой дверь.
        - Пойдем в гостиную, наверх, - сказал он мне. - А то по первому этажу бродит Мари, она, ты видел, нынче немного не в себе, я не хочу, чтобы она нам помешала.
        "Ну а кто вообще тут в себе?" - думал я, поднимаясь вслед за ним по лестнице. Даже по отношению к собственной персоне я, признаться, на сей счет уже изрядно сомневался.
        Мой последний разговор с преподобным.
        Бедный кюре Франциск!
        Мы вошли в ту саму гостиную, где много лет назад, еще не побултыхавшись в бочке с дерьмом, я услышал от него про корабль под названием "Голубка".
        - Диди… Давай-ка по старой памяти я так нынче буду тебя называть, - сказал он. - Так оно для меня привычнее. Тем более, что у истоков некогда стоял мальчуган Диди, а не господин Дидье Риве.
        - Да, конечно… Как вам будет угодно… - ответил я так же рассеянно, как он сам отвечал мужчинам во дворе.
        В эту минуту я даже почти не ощущал смрада, особенно сильно сгустившегося тут, в гостиной. И смотрел я вовсе не на отца Беренжера, а на этот самый гроб, тут как раз и стоявший на четырех стульях, на этот странный гроб, не обретший своего хозяина. Хотя мы были с преподобным наедине, меня ни на миг не покидало ощущение, что некто третий, кто должен был в нем лежать (а ведь кто-то же должен был!), также незримо присутствует здесь.
        Я отвел взгляд в сторону - и там, клянусь, тоже было на что посмотреть. Там стояло огромное кресло, каких я никогда не видывал. Не кресло даже, а скорее трон. Сделан он был из красного дерева, с высоченной спинищей, на которой были вырезаны все те же странные письмена. Рядом с троном возвышался жезл, тоже испещренный письменами, обвитый лентами из золота с изумрудом на верхушке рукояти.
        - А, вот ты чем любуешься? - перехватил мой взгляд отец Беренжер. - Это не что иное, как трон самого царя Давида. Не сам, конечно - тот исчез еще до разрушения Иерусалимского храма - а его точная копия, воспроизведенная прекрасными мастерами по рисункам, что были на свитках, которые мы с тобою нашли. А рядом столь же точно выполненная копия скипетра того же царя Давида, приходившегося мне, как ты знаешь, далеким предком. Помнишь, как речено в Писании: "И дана мне трость, подобная жезлу, и сказано: встань и измерь храм Божий и жертвенник, и поклоняющихся в нем…" Ах, мой славный предок! Видел бы он меня, восседающего на его троне в этой деревенской глуши, куда меня занесло!
        - Принц, унесенный ветром… - пробормотал я себе под нос, вспомнив давнишний сон своего друга Пьера.
        Отец Беренжер, однако, при всей его, казалось, отрешенности, меня услышал.
        - Ветром?.. Да, ветром… - задумчиво сказал он. - Возможно… Только ветры своенравны, и никому не ведомо, в какую сторону они тебя занесут. Быть может, не туда, где беднягу принца ждет воцарение? Допустим, ожидало его Царствие Небесное, а он возжелал царствия земного. Как, по-твоему, такого принца называть?.. - И сам же себе ответил: - В этом случае имя ему - легион…
        - То есть… - попытался уточнить я и тут же осекся, боясь лишний раз помянуть имя нечистого.
        - Да, Диди, - кивнул кюре, - ты думаешь в верном направлении. Кстати, поведаю тебе, откуда взялось в писании это слово - "легион". Легионом называлось большое, вроде нашей пехотной бригады, подразделение римской армии, а поскольку евреи отождествляли язычников-римлян с тем самым, о ком ты со страхом только что подумал, и так же, как ты сейчас, не желали его лишний раз поминать, то отсюда и легион ему имя… Отсюда же, к слову сказать, и его цифровое обозначение - 666. Тут, уверяю тебя, нет никакой каббалистики, скорее некоторое недоразумение. Иудея была столь мала, что полновесного легиона, по крайней мере до третьей Иудейской войны, в глаза не видывала. Максимум, что могли там, в Иудее, увидеть и пересчитать - это римский полк, то есть когорту. А в ней было, как известно, шестьсот солдат; прибавь сюда шестьдесят командиров манипулов, то есть десятников, и шестерых центурионов - как раз те самые шестьсот шестьдесят шесть и получатся, если правильно сложить. Так что…
        - Но вы же… - прервал я его, - вы же не творили зла!
        - Вопрос, пожалуй, дoлжно ставить иначе, - ответил отец Беренжер. - Творил ли я добро - то, которое кровь, текущая в моих жилах, кровь Грааля обязывала творить?.. Нет, я жил жизнью какого-то царька выдуманной мною Септимании и благоденствовал с своем царствии земном. А знаки были, о да, те самые знаки из Апокалипсиса. Да какие! Дракон, спустившийся на землю с Небес!
        Мне показалось, что он бредит.
        - Какой еще дракон? - с робостью спросил я.
        Вместо ответа преподобный открыл книгу Святого Писания и прочел:
        - "Дракон сей стал перед женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца." - И, отложив Писание, спросил: - Ну, много ли у меня наследников, Диди? Всех их во младенчестве пожрал дракон. Господь лишил меня наследников, Диди, - это явный знак. А я себе безмятежно царил в своей Септимании. И даже когда буду мертвый смердеть на всю округу…
        "Ах, да вы и сейчас смердите, отец Беренжер! - подумал я. - И если бы вы знали как!"
        - …даже тогда, - продолжал он, - я буду восседать на этом троне. Таково мое пожелание. И, заполняя смрадом округу, буду напоминать своим тленом о том, имя кому было легион. О том, кто возомнил себя едва ли не Богом, а сам палец о палец не ударил, чтобы уберечь от гибели этот несчастный мир, уже катящийся в тартарары…
        И голос его, и слова были столь страшны, что я ожидал - вот-вот грянет гром Господень.
        А в следующую минуту и действительно грянуло. Только то был не гром. И уж тем более не Господень, это точно. То была всего лишь пьяная Мари Денарнан. Просто за словами отца Беренжера я не услышал, как она, пошатываясь, вошла в гостиную. Услышал только после того, как она спьяну зацепила небольшой, должно быть очень дорогой столик с перламутровым покрытием, на котором стояла тоже, видимо, недешевая фарфоровая ваза, и он, с грохотом упав, вместе с вазой рассыпался на куски.
        - Понаставил тут!.. - сказала она и вдобавок пнула ногой отвалившуюся ножку столика. - Сидишь - а там тебя кюре дожидается.
        - Отец Франциск?
        - Я почем знаю? Все вы тут отцы бездетные!.. - Она пьяно прохихикала. - Так чего, звать в дом или пускай гиену в зверинце исповедует?
        - Оставайся тут, - сказал ей отец Беренжер, - а то ты в таком виде…
        - В каком еще "виде"!? - возмутилась Мари. - Платье за двести франков! И румяна из Марселя! - Нарумянена она в самом деле была так, что и лица не разглядеть. - Чем тебе, спрашивается, мой вид не угодил!?
        Преподобный только бессильно махнул рукой и крикнул в открытое окно:
        - Приветствую вас, отец Франциск! Натали, проводи отца Франциска в кабинет на первом этаже, я через несколько минут спущусь! - Затем обратился ко мне: - Еще сказать хочу тебе, Диди. Ты скоро увидишь много странного, так вот, не удивляйся сверх меры ничему.
        А то я мало странного уже успел повидать!
        - И еще у меня к тебе просьба, - продолжал он. - Здесь текст телеграммы, - он протянул мне сложенный листок бумаги. - Попроси кого-нибудь, чтобы съездил на почту и отправил по назначению. Прощай, Диди! Не знаю, свидимся еще когда-нибудь на этом свете.
        Спускаясь с крыльца, я повстречал кюре, от царящего повсюду смердения прикрывавшего нос платком - надо понимать, того самого отца Франциска из Каркассона, приехавшего за исповедью. Натали вела его в дом. Он был совсем молод, этот отец Франциск, не старше тридцати, розовощек, из-под шапочки виднелись черные, не тронутые сединой волосы. И несмотря на адскую вонь вокруг, был он до того улыбчив, что и на кюре не походил. Даже осеняя меня крестным знамением, когда я приложился губами к его руке, продолжал улыбаться открытой детской улыбкой.
        Ах, скоро, совсем скоро, и часа не пройдет, как вы навсегда забудете об этой своей улыбке, добрейший отец Франциск!..
        Когда я вышел за ворота, на улице никого не было, лишь издали доносился вой псов, а люди, верно, попрятались по домам от этой вонищи. Я долго расхаживал по деревне, ища, кого бы послать на почту, что находилась в нескольких лье отсюда, в Ренн-лё-Бэн, но так и не повстречал никого. И все вспоминал с содроганием наш недавний разговор с отцом Беренжером, а также раздумывал, что за телеграмму такую и куда преподобный собирался послать.
        Наконец любопытство пересилило стыд, и я развернул листок. Он по сей день в одной из этих папок, сохраненный бережливым ангелом моим по имени Регуил. Вот он, исписанный крупным почерком отца Беренжера:
        РИМ, ВАТИКАН
        СВЕРШИТСЯ ЧЕРЕЗ ПЯТЬ ДНЕЙ
        КАРДИНАЛЫ, ЖЕЛАЮЩИЕ ПРИЛОЖИТЬСЯ К МОЕЙ РУКЕ, МОГУТ ПРИБЫТЬ В РЕНН-ЛЁ-ШАТО, НО ПУСКАЙ СДЕЛАЮТ ЭТО ПОЗДНЕЕ УКАЗАННОГО СРОКА, ИБО НЫНЧЕ ПОМЫСЛЫ МОИ СЛИШКОМ ДАЛЕКИ ОТ НИХ
        ПУСТЬ НЕ УДИВЛЯЮТСЯ НИЧЕМУ УВИДЕННОМУ, ТАКОВА МОЯ ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ
        И ПУСТЬ НЕ СКУПЯСЬ ОКРОПЯТ СВЯТОЙ ВОДОЙ ТО МЕСТО, В КОТОРОМ Я ЖИЛ
        РОДА ДАВИДОВА
        БЕРЕНЖЕР СОНЬЕ
        Прошло, пожалуй, не менее часа, я успел добрых три раза обойти деревню, пока не очутился снова у того же места, от которого начал путь - у ворот преподобного. Там-то и заметил наконец человека.
        Это был мой друг Пьер - уж не скажу сейчас, в одном любопытстве тут дело или еще и в том, что ангелы не боятся замарать свое обоняние смрадом.
        Он тотчас же согласился отправить телеграмму из Ренн-лё-Бэн и бережно спрятал листок в карман. Листок этот останется непомятым даже спустя пятьдесят лет - такова она, ангельская аккуратность.
        Я же почему-то остался у ворот. Уж не знаю, чего я ждал, но, как оказалось ждал отнюдь не напрасно.
        Спустя еще полчаса ворота открылись и со двора, чуть пошатываясь, выбрел человек. Лишь по одеянию можно было узнать в нем того молодого, улыбчивого кюре из Каркассона. О нет, теперь он не улыбался!
        - Отец Франциск! - с удивлением воскликнул я, увидев его вытаращенные глаза и (о Боже!) теперь совершенно седые пряди волос; а щеки его, совсем недавно розовые, как у младенца, были теперь серыми, как дорожная пыль. - Вам нездоровится? - спросил я. - Может, помочь?
        Кюре как-то неестественно замахал руками и словно слепой побрел прочь.
        …Позже мне рассказывал знакомый, приехавший из Каркассона, что после той исповеди бедный кюре Франциск вообще ни разу в жизни больше не улыбнулся. И ни одного слова более не произносил, так, молча до последних дней и прожил в одиночку.
        Впрочем, и жить-то ему бедняге оставалось уже совсем недолго. Он скончался спустя два года в полном одиночестве, превратившись в старика от прикосновения Тайны моего преподобного. И похоронили его, сочтя безумцем, за кладбищенской чертой.
        …А в тот день, ближе к вечеру набежало еще неведомо сколько псов и выли громче и громче с каждым часом. И весь вечер выли, и всю ночь.
        Боже, как они в ту ночь выли!..
        Похороны.Конец зверинца, или о том, что означала улыбка Натали
        Да увижу я мщение Твое над ними…
        Иеремия (20:2)
        А к утру псы вдруг все разом на время притихли. И вонь как-то по-незаметному улеглась сама собой.
        Завыли псы только через пять дней. Ибо как раз через этот срок свершилось… Надо полагать, именно то, о чем пророчествовал в своей телеграмме отец Беренжер.
        Вот когда к нам кардиналов понаехало!.. Столько наверняка и в Париже не собиралось за один раз.
        А прах отца Беренжера, - ибо накануне он вдруг в одночасье без всяких видимых причин скончался, - восседал на троне царя Давида, который был выставлен перед его домом, и смотрел, словно живой, лишь глубоко задумавшийся человек куда-то в одну точку, как будто все тайны этого мира были сосредоточены именно в ней.
        И одет он был в красный балахон с начертанными на нем черными языческим письменами - должно быть, именно так был когда-то одет и его давний предок царь Давид. А Кардиналы будто не замечали ни странного этого для кюре облачения, ни вообще того, что на троне восседает покойник, по одному подходили к нему и, прикрывая платками носы (ибо смрад к тому дню снова окутал деревню), под гулкое завывание псов прикладывались устами к желтой, как восковая, руке мертвеца.
        А по обе стороны трона стояли две вдовы католического кюре, чего кардиналы тоже как бы не замечали - по одну сторону пьяная, едва державшаяся на ногах Мари, а по другую - так и не ставшая моей Натали все с той же, что тогда, во дворе, странной улыбкой, словно приклеенной к губам.
        Потом его переложили с трона в тот самый гроб и понесли на наше деревенское кладбище. Могила уже была вырыта рядом с могилой никому тут, в деревне, кроме меня, неведомой маркизы Мари де Бланшефор, вдовы другого католического монаха. Уж не знаю, известно ли было кардиналам что-нибудь о ней, но если они что-то и знали, то наличие и у того монаха вдовы в этот день едва ли чрезмерно удивило бы их, как мне кажется.
        И только после того, как последний ком земли упал на крышку гроба и кто-то произнес: "Вот и все…" - тогда только разом стихли все псы, и вонь вмиг исчезла, будто никогда ее тут, в Ренн-лё-Шато и не было.
        Что меня и по сей день удивляет: в нашей деревне, где о любом мало-мальском пустяке бывало судачили неделями, ни о вое псов, ни о зловонье, мерзостном, как дыхание ада, ни о нашествии кардиналов, ни вообще об этих более чем странных похоронах в последствии наши селяне между собой почти никогда не разговаривали. Я могу объяснить такое лишь подсознательной защитой людей от неведомого и страшного. Каждый, должно быть, понимал, что существуют в мире такие Тайны, тужиться проникнуть за черту коих - то же, что дробить гранит лбом. Тот же результат: только мозги всмятку.
        Был, правда, в деревне одноглазый пьянчужка Клеман по прозвищу Циклоп, который года через два после тех событий, выпивая дома со своим приятелем Гийомом, рассказал тому, что давеча, во время поездки на базар в Каркассон явно подхватил там от одной шлюшки срамную болезнь и оттого, видать, скоро провоняет, как покойный кюре. Однако его жена, подслушавшая этот разговор, так отделала беднягу скалкой - и за пьянство, и за болезнь эту, и за шлюшку каркассонскую - что нечаянно выбила ему и второй глаз. Но в этом я вижу скорее случайность, нежели Провидение Божие.
        …Ну а в тот день, в день похорон отца Беренжера, я отправился с кладбища не домой, а, сам не зная зачем, побрел к дому преподобного. Вдруг из глубины парка, с того места, где находился зверинец, послышался звук выстрела. Боясь недоброго, я рванулся туда.
        Натали стояла у одной из клеток со здоровенным дробовиком в руках. Дробовик еще дымился, а на полу клетки лежал труп гиены с размозженной головой.
        Моего появления Натали не заметила.
        - Вот тебе, адская тварь, драконья доченька, - проговорила она. - Это тебе за сыночка моего, за Лулу. Ему бедняжке было от роду восемь деньков, когда твой сородич пожрал его. - С этими словами она разрядила в распластанный труп второй ствол дробовика.
        - Так их, так! Тварей, детишек драконьих! - подхохатывала пьяно стоявшая рядом с нею Мари.
        Между тем Натали перезарядила оба ствола патронами с кабаньей картечью и перешла к клетке с притихшим от страха ягуаром.
        - А тебе, драконий выблядок, - сказала она, - за сыночка моего Жерико, - и шарахнула по зверю дуплетом.
        Ягуар распластался на полу клетки пятнистой тряпицей.
        Мари захлопала в ладоши:
        - Так его, так!
        Лицо Натали уже было забрызгано капельками крови, но в тот миг самым страшным мне казалось не это, а ее улыбка - все та же неживая улыбка на забрызганном кровью лице.
        Она снова всунула в ружье два патрона и перешла к клетке с гепардом.
        - А тебе, - сказала она, - за моего мальчика Сосо. Ему и двух дней не исполнилось.
        Ударили оба ствола, и мозги гепарда посыпались, как пыль.
        - Так его! - захлопала в ладоши Мари.
        А Натали, опять зарядив ружье, подошла к клетке, где, сжавшись в углу, смотрела на нее полными ужаса глазами черная пантера.
        - Ну а тебе… - проговорила Натали, - Тебе, исчадье чертово - за сыночка моего, у которого и имени-то не было. Мертвеньким родился!
        Бабах! - и черная голова твари разлетелась вдребезги.
        - Так ее! Так ее, засранку! - ликовала Мари.
        Живых зверей в клетках больше не оставалось, но Натали достала еще два патрона с кабаньей картечью и перезарядила дробовик.
        - Гарунчик! - позвала она. - Гарунчик, ты где, моя птичка? Иди сюда!
        Послышалось шевеление, из кустов выбежал марабу и сразу полез клювом к ней в карман. Натали, однако, в правой руке сжимая ружье, левой придержала его за головку.
        - Птичка моя… - сказала она. - Ласковая птичка… Но ты - адская птичка. Передай своему папаше дракону, что он не пожрет моего мальчика, которого я ношу в животе. Он родится, мой мальчик! Как в Писании сказано: "И родила она младенца мужеского пола, которому надлежит пасти все народы жезлом железным; и восхищено было дитя ее к Богу и престолу Его…" Ты не уворуешь его, птичка моя, ласковая моя птичка! - Это она говорила, уже на шаг отойдя от замершего на месте марабу и целясь в него из дробовика.
        Зная уже, чем кончится, я стал удаляться по аллее.
        Одновременно раздался выстрел дуплетом и возглас Мари: "Так его! Пусть отправляется к папаше своему!"
        Когда я обернулся, там лежала только кучка окровавленных перьев, все, что осталось от несчастного марабу. И еще я увидел, что Натали в этот миг смотрит на меня. Но глаза ее были пусты, как у праха ее супруга, когда он восседал на своем смертном троне, и даже застывшая на ее губах улыбка не делала ее лицо более живым, чем было тогда у него.
        …Впрочем, она была жива. И спустя восемь месяцев она родила на свет мальчика. Имя ему нарекли, как брату Христову, Жак. Меня Натали избрала быть его крестным.
        Но и в церкви, во время крещения, держа на руках его дышащее, уворованное у дракона тельце, тельце потомка царя Давида, я вспоминал ту, в зверинце, с окровавленным лицом Натали, вспоминал его отца, мертвым восседавшего перед кардиналами на троне, и думал о том, оправдает он богоугодное имя свое или возжелает, подобно своему отцу, царствия земного - и тогда снова окутает смрадом нашу Ренн-лё-Шато, и взвоют сбежавшиеся невесть откуда псы, оглашая на всю округу уже не имя человеческое, а звериное число 666.
        6
        …Не знаю, кем ты станешь с годами, малыш, крестник мой Жак - слишком давно и слишком лютыми ветрами унесло меня от тебя.
        Я ничего не слышал о тебе. Даже не знаю, жив ли ты, много ли страдал, поджидаешь ли тут, на земле какого-то своего Ламеха. Или, может, уже поджидаешь меня в Раю - нет, не в этом, четырнадцатиметровом, а в том истинном Раю, где (очень на то надеюсь) самое место для тебя и где ты, увы, никогда не повстречаешься со своим отцом.
        А может быть, ты, мой крестник, сейчас по синим водам неведомого моря отплываешь туда на корабле под названием "Голубка", стоишь на палубе рядом с пращуром своим и тезкой Иаковом и, поскольку мой жизненный круг уже почти замкнулся, оттуда окликаешь меня.
        Настолько он близится к замыканию, этот круг твой, Диди, настолько они рядышком друг с другом, начало его и конец, что тебе уже и самому не понять кто и с какой стороны окликает тебя.
        Может, это крестник твой Жако с "Голубки". А может - матушка твоя, из детства.
        А может, и вправду тот, КТО НАЧЕРТАЛ ВСЕ КРУГИ, и все начала и концы этих кругов для него суть одно. Он-то, может, и окликает тебя, давно заждавшись:
        - Didi, chaton, ou es tu?![64 - Диди, котенок, ты где?! (фр.) ]
        Конец
        НЕНАЙДЕННЫЕ ПРИМЕЧАНИЯ -fb2-редактор
        после [57]:
        Ах, Диди, Диди, ты еще встретишь этого Х.Х.(как его?) в своем Аду. Не только ангелы попадаются в этом странном Аду, но и Херувимы, оказывается, тоже.
        Судьбам двух упомянутых персонажей посвящены романы В.Сухачевского "Тайна" и "Сын" из серии "Тайна"
        О этот загадочный русский язык! (Фр.)
        Расстрелял (фр.)
        Неплохо бы еще знать, что сие означает (фр.)
        Расстрелять (фр.)
        И так далее, и так далее (лат.)
        О деятельности одного из таких Центров можно прочесть в романе В.Сухачевского "Доктор Ф. и другие" из серии "Тайна".
        ...
        "Откровение Иоанна Богослова" (11:1)
        Из Откровения Иоанна Богослова (12:5)
        notes
        Примечания
        1
        Диди!.. Ты опять пропал?.. Диди, котенок, ты где?!.. (фр.)
        2
        "Дыхание Вселенной". Распространенный алхимический термин.
        3
        Товарищ (фр.)
        4
        Гражданин (фр.)
        5
        И так далее, и так далее (лат.)
        6
        Сангреаль (Грааль) - понятие, крайне рознящееся в различных мистических учениях. Единой трактовки нет. Наиболее распространенный смысл - чаша с кровью Христовой. Но зачастую трактуется несравнимо шире - как истоки всего Вероучения или же как некая Тайна, доступная лишь посвященным.
        7
        Семгамфора - по каббалистическому учению, совокупность всех имен Божьих, расположенных в определенном порядке, и обладающая великой мистической силой.
        8
        Французское ругательство, нечто вроде "мудак"
        9
        Это сокровище принадлежит королю Дагоберту Второму и Сиону, и там оно погребено. (старофранц.)
        10
        Перевод М.Лозинского
        11
        Язык, на котором говорят в Лангедоке. Отсюда происходит и название самой провинции.
        12
        Септуагинта - перевод книг Ветхого Завета на греческий. Вульгата - на латынь.
        13
        Что касается Септуагинты, то кардинал имеет в виду следующую вполне реальную историю. В начале н. э. в грекоязычной Александрии проживало множество евреев, которые часто ссылались на свое Святое Писание. Правитель Александрии решил прочесть эту книгу, но без малейших искажений в переводе. Для этого было отобрано семьдесят наиболее образованных евреев, каждого из них заперли в отдельной келье, чтобы они не имели возможности общаться, и каждый должен был сделать свой перевод. В случае малейших разночтений было обещано, что всем семидесяти отрубят головы.
        В конце концов, когда переводы сличили, они оказались практически идентичны. Так эта книга с тех пор и называется - Септуагинта, что означает, "Книга Семидесяти". (авт.)
        14
        Деспозины - согласно одной из версии, прямые потомки рода Иисуса Христа.
        15
        Целибат - обет безбрачия у католических священников.
        16
        Мелхиседек - согласно библейской традиции, царь-священник.
        17
        Расстреляли (фр.)
        18
        О тех ужасах (фр.)
        19
        Ревматизм (фр.)
        20
        Пенсия (Фр.)
        21
        Вы читали пьесы Метерлинка (фр.)
        22
        Месье Морис
        23
        Вы были знакомы с великим Метерлинком? Неужели?! (фр.)
        24
        Я был знаком с ним (фр.)
        25
        О, да, это он! Боже, неужели вы и с ним были знакомы? Или только по стихам? (фр.)
        26
        Но если вы не читали его стихов, то, быть может, знакомый вам господин вовсе стихов и не писал? Может быть, это какой-нибудь совсем другой господин Малларме? (фр.)
        27
        Позвольте спросить - и когда же вы имели счастье всех их лицезреть? (фр.)
        28
        Тринадцать лет (фр.)
        29
        Господин Хоффе здесь имеет в виду следующее. Последний великий магистр ордена Тамплиеров Жак де Моле, посаженный на кол королем Франции Филиппом IV Красивым, предрек погибель всему королевскому роду Капетингов до 18-го колена.
        Когда в 1793 году по приговору Конвента казнили короля Людовика XVI и его голова скатилась в корзину с помоста гильотины, кто-то в толпе выкрикнул: "Сбылось проклятье тамплиера!"
        Людовик XVI был восемнадцатым коленом Капетингов со времен Филиппа Красивого. (Авт.)
        30
        О дальнейшей судьбе упомянутого письма см. в романах В.Сухачевского "Тайна", "Сын", "Доктор Ф. и другие" из серии "Тайна"
        31
        Добившись согласия Рима на свержение династии Меровингов, Пипин Короткий, по заранее состоявшемуся уговору, подарил во владение римским папам огромную территорию, примерно в треть Италии - Ватикан, который стали именовать "Пипиновым даром". Впоследствии, в силу войн и прочих политических событий, эта территория сжалась до ничтожных размеров Ватикана нынешнего. (авт.)
        32
        уретрита (греч.)
        33
        Текст на салфетке сдобрен большим количеством чересчур уж прямых выражений, которые мы почтем за лучшее удалить.
        34
        "Мы победим!", "Франция не сдастся!", "Вы можете убить наши тела, но не убьете наши души!" (фр.)
        35
        Это место - ужасное (лат.)
        36
        Альбигойская война - война, которую вели французские короли против лангедокских катаров, называемых также по их главной крепости Альбиго - альбигойцами.
        37
        Гарун аль Рашид - халиф Багдада, персонаж из "Тысячи и одной ночи", отличавшийся сказочным богатством.
        38
        "Измерен, взвешен, разделен" - так прочитал библейский пророк Даниил загадочную надпись "Мене, текел, упарсин", зажегшуюся на стене огненную надпись на пиру у Валтасара.
        39
        Внимание, внимание (фр.)
        40
        Мой дорогой Диди, если бы ты мог себе представить, как долго я тебя искал! (фр.)
        41
        Слишком мало времени! У нас осталось слишком мало времени! (фр.)
        42
        Время (фр.)
        43
        Слишком мало осталось (фр.)
        44
        Так мало нам обоим осталось (фр.)
        45
        Времени все меньше и меньше остается (фр.)
        46
        Гаврила Принцип - сербский студент, застреливший в городе Сараево австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда, что и послужило поводом к Мировой войне.
        47
        Ваше имя (нем.)
        48
        По приказу коменданта. Следовать за мной! (нем.)
        49
        Шагай быстро, французская свинья! (нем.)
        50
        Французские свиньи (нем.)
        51
        Подъем! Всем встать! Встать, я сказал тебе, собака! (нем.)
        52
        Ты не слышал, мерзавец? (Нем.)
        53
        Этому разбойнику (нем.)
        54
        На допрос! (нем.)
        55
        Уберите отсюда эту падаль! (нем.)
        56
        Эту падаль (нем.)
        57
        Внизу рескрипт Х.Х.Двоехорова: "Довожу до Вашего сведения, что 6-й Отдел две недели бился над расшифровкой и не пришел ни к какому результату. Боюсь, что расшифровка в сколько-нибудь обозримое время невозможна".
        Еще ниже приписка карандашом: "Сгною, ДвоехЕров (Именно так! Видимо, ошибка), если к концу месяца не положишь расшифровку мне на стол! Хочешь жить - торопись, Двоехренов!" (???)
        На другой бумажке, но тою же рукой, с датировкой следующего месяца: "Вместо изобличенного врага народа Двоехорова, на должность старшего криптографа 6-го отдела перевести Леденцова"
        58
        Я принц! Меня случайно унесло из моего дворца! Да здравствует свобода! Смотрите, смотрите, как я умею летать! (Фр.)
        59
        Вы не поймаете меня! Да здравствует свобода! (фр.)
        60
        Это высшая свобода! (фр.)
        61
        Почему вы лежите? Неужели не видите, как это прекрасно - летать? (фр.)
        62
        Так тебе почему-то кажется (фр.)
        63
        Лошадь! Лошадь!.. (Фр.) Впрочем, здесь понимается по-другому (см. далее).
        64
        Диди, котенок, ты где?! (фр.)

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к