Ошибка Евгений Сыч
        Сыч Евгений
        Ошибка
        Евгений Сыч
        Ошибка
        Он все отдаст стражам священной долины: легкий, пригодный лишь для того, чтобы убивать, боевой топорик. Отдаст лук и стрелы - стройные и крепкие. Отвяжет от пояса и протянет с насмешливым поклоном старшему стражу тяжелый и верный кремниевый нож, блестящий шлифованными гранями; нож будет особенно жалко отдавать, он всегда видел в нем надежного сообщника в бою и на охоте в той последней стадии, когда бой и охота неразличимы.
        Одно лишь оставит он у себя: маленький плоский маузер со съемным глушителем. Маузер у него спрятан в таком месте, где ни один дикарь не стал бы прятать оружие. Да и не восприняли бы пистолет за оружие эти дети природы, не знакомые еще даже с металлом. Не по их уровню эта вещь, еще объяснять бы пришлось, что к чему. А зачем? Он, Давид, не намерен пользоваться оружием в этой первобытной дуэли, просто слишком привык он к нехитрому механизму, сжился, и сейчас расстаться с маузером для него - все равно, что потерять по глупости руку или ногу.
        А потом старший страж укажет молча на увитую заковыристой флорой расщелину - путь в долину двуединого таинства вождей, место их гибели и рождения.
        Не так, как все люди, рождается вождь. Не выползает он в крови и слизи из чрева матери: зрелым мужчиной с крепкими мышцами и хорошей реакцией появляется на свет. И кровь на коже, когда выходит вождь из священной долины - не материнская, это его собственная кровь. Или - претендента, которому уже вождем не быть.
        Давид войдет в расщелину. Он будет ступать по темным, влажным от росы камням шагом цепким и осторожным, внимательно вглядываясь вперед и по сторонам. Должен быть какой-то подвох, несомненно. Не так уж прост, наверное, старый вождь, и не зря даются вождям эти недолгие, но такие емкие минуты форы. "Да я бы за эти минуты здесь столько наворотил", подумает Давид и непроизвольно затаит дыхание, пытаясь уловить в тишине малейший шорох, хоть какой-нибудь признак близости врага. Но услышит только гулкий стук собственного сердца и, не выдержав роли, злясь на себя и поэтому - очень быстро, он выхватит пистолет, сдернет предохранитель, дошлет патрон в ствол и взведет курок. Потом постоит с полминуты, постепенно успокаиваясь.
        Нет, он брал с собой оружие не для того, чтобы пользоваться им. Он очень не хочет стрелять, очень. Но пути назад уже нет, а играть приходится наверняка. Тут уж кто кого, знаете ли. Все преимущества пока на стороне старого вождя: то, что он вошел сюда раньше почти на десять минут, вся его простая и здоровая жизнь в этих девственных горах, питание высокоценными белковыми продуктами, о которых можно только мечтать. Да и дыхание, конечно, - тридцать лет бегать за козами и оленями по свежему воздуху, это не пустяк. Поэтому пистолет, пожалуй, только уравнивает шансы. Да, безусловно, только уравнивает.
        Хватит. Точка. Не о том надо думать. Уже показался свет, солнечный свет, в котором толкутся пылинки. Теперь минуту постоять, привыкнуть к солнцу и вытереть о замшу влажные ладони. И - вперед.
        Вождь будет сидеть на теплом камне метрах в тридцати от входа в долину. Увидев противника, он встанет, вытянется во весь свой немалый рост и чуть пригнется, приняв боевую стойку. Давид пойдет на него, ничего не видя, кроме широкого заросшего лица и постепенно поднимая пистолет: нельзя тратить драгоценные патроны зря, чтобы наверняка, одним выстрелом. Волна ненависти, самой страшной ненависти к врагу, когда причиной - ты сам, накатит на него: "Какие уж тут правила, какое уж там дзюдо, это ж зверь, дикий зверь, с ними нельзя иначе." Со злой радостью увидит Давид испуг и изумление на лице врага и даже засмеется слегка, когда вождь метнется в сторону скользящим шагом и, как змея, уползет за кусты, за камни: "Ничего, никуда ты от меня не денешься, времени у нас - до самого вечера. Все равно поймаю тебя на мушку!" - мысленно, все с той же злой радостью скажет он старому вождю. Но нехорошее уже шевельнется в душе - предчувствие непоправимого.
        Что страх в глазах противника иногда хуже, чем тупая решимость, Давид поймет поздно - лишь когда услышит металлическое клацание, знакомый и невозможный здесь звук. Тогда, не задумываясь - думать будет совсем уже поздно, думать будет некогда - он рванется вперед, надеясь успеть.
        И не успеет.