Карамель Кристина Тарасова
        В школьных учебниках пишут о том, что Землю погубила химическая катастрофа: леса вырублены, источники воды высушены. Единственный живой угол мира будущего - небольшой город, который река разделяет крестом на четыре района. Люди живут поверх старых зданий и построек, автомобили способны передвигаться по воздуху, а всем детям дают странные имена.
        Но неужели никто не живет внизу - над вредными испарениями? А что если этот город - не единственное обитаемое, избитое людьми, место на всей Земле?
        «Мы - ваши Создатели», - утверждает главная героиня романа Карамель - сладкая и тягучая, увязнувшая в грязи мегаполиса; и именно ей выпадает участь провести читателей по Новому Миру - миру будущего.
        На обложке фотография Казанцева Алексея.
        Кристина Тарасова
        Карамель
        День Первый
        - Мы ваши Создатели!
        Вторит голос, и я вижу перед собой воду. Не понимаю, что происходит… Я тону?
        - Мы будущее этого мира!
        Глубоко вдыхаю - пара секунд - и замираю - пара секунд.
        - И если вы живете…
        Вода наполняет легкие как сосуд, но чья-то дрогнувшая рука не останавливается, и жидкость льется через край, ощипывает меня и давит.
        - … дышите нашим воздухом…
        Барахтаюсь и пытаюсь всплыть, вскидываю руками кверху, но не могу более двигаться.
        - … едите нашу пищу…
        Я хочу закричать.
        - … смотрите на наше небо…
        Кричу!
        - … знайте! без нас не было бы и вас.
        Дыхание перехватывает: ощущаю, как ледяная жидкость растекается внутри меня, обволакивает органы и удушливо стискивает их в своих объятиях.
        - Вы наши подчиненные, а мы Боги!
        Все тело обливается жаром. Я чувствую, что вот-вот - и вспыхну; загорюсь, как спичка, которую в следующий миг потушат и избавятся от нее.
        - Восхваляйте же своих Создателей!
        Я резко открываю глаза.
        Помню, что тонула; вода была ледяной, но все тело жгло - у меня не получается это объяснить.
        Я поворачиваюсь к экрану, что висит напротив главного здания комитета управляющих - те всегда включают новости во время школьных перерывов, чтобы ни один ребенок Нового Мира не забыл, благодаря кому он все еще на поверхности.
        - Звучит как реклама, - с явным недовольством подмечает Ирис.
        - Это и есть реклама, - прерываю ее болтовню я. - Все в этом мире реклама, моя дорогая.
        Она сидит напротив меня и пялится своими безжизненными глазами на экран, острые зрачки прыгают с одной вывески на другую, с одного заголовка на другой, но ничего в ее голове не откладывается, посему у меня попросту нет желания разговаривать с подругой.
        Она поворачивается ко мне и мягко улыбается, хотя я вижу еще большее недовольство в ее хищном взгляде. Кончик носа как птичий клюв услужливо приопущен, но дуги черных бровей сведены от сосредоточения. Ирис может долго выжидать свою добычу, пока та не начнет биться в предсмертных конвульсиях и не подохнет. Она получала удовольствие от длительной борьбы без прямого участия в ней.
        Но я не ее добыча.
        - Может, сегодня на Золотое Кольцо? - непринужденно спрашиваю я.
        К нам подходит служащий. Он кладет напротив меня тарелку со стейком, а потом взволнованно смотрит на Ирис и еле-еле выдает:
        - Простите… - шепчет он, запинаясь, - кажется, мы не можем выполнить ваш заказ.
        Мой вопрос остается без ответа, а подруга вспыхивает за секунду - это видно по диким глазам, хищность в которых сменяется на ярость.
        Ирис - девочка красивая, но по моим меркам в ней замечалось уродство, какое присуще только низшим людям, однако никто не мог ей ничего сказать в лицо, ровно так же, как и мне.
        Все эти люди до безумия просты. Я видела их насквозь, поэтому старалась не смотреть по сторонам.
        - Повтори, - рычит она на служащего, который опускает голову и пялится в пол. - Повтори!
        Ирис встает, хотя, я думаю, ей бы было предпочтительней швырнуть бокалом со стола в этого недоумка, а вечером нажаловаться папочке. В конечно итоге парень до завтрашнего утра не дотянул бы.
        - Кальмары на кухне закончились, мисс…
        - Закрой рот, - шипит Ирис - тихо, но властно - и осматривает соседние столы. - Я не хочу, чтобы ты называл мое имя. Не смей осквернять мою фамилию и фамилию моей семьи.
        Служащий покорно кивает и переступает с ноги на ногу.
        - А теперь скажи, - продолжает девушка, - почему у других я вижу принесенные заказы, а моего нет?
        Она растягивает слова, будто разговаривает с необразованным маленьким мальчишкой, кончик ее языка - как у змеи - раздвоенный и прыскающий ядом, ударяется о зубы. Никто из присутствующих не обращает внимания на ругань - им дела нет. Подобные стычки происходят каждодневно, а люди - они такие - они сосредоточены исключительно на своей персоне.
        Служащий поднимает глаза и выговаривает с заминкой:
        - Вы попросили кальмаров, мисс… Но на фабрике остались только молодые особи. Они не могут нести потомство.
        - Мне плевать на проблемы с кухней, с фабриками и на все это, - медленно, дробью отчеканивает девушка. - Я сделала заказ, и я хочу получить его.
        - Пошел прочь, - шепчу я, служащий нервно оглядывается на меня, кланяется и испаряется.
        - Я не закончила, - обиженно кидает Ирис и садится за стол.
        - Промывать парню мозги? - добавляю я. - Ты слышала его: запарка на кухне.
        - Но я хотела…
        - Не заставляй меня прогонять тебя.
        Ирис закрывает свой рот и, сузив глазки, отворачивается вновь на экран. Иногда мне хотелось, чтобы Ирис была немой, как некоторые попрошайки, ошивающиеся рядом с Золотым Кольцом.
        Я задумываюсь о своем здоровье, о том, что в последнее время опять вижу сны - такое случалось лишь в детстве, но и тогда и ныне происходило одно и то же, мои сны были наполнены единым смыслом: я тонула.
        Не притрагиваюсь к стейку и не делюсь с Ирис, хотя вижу, как она изводится от голода, периодически поглядывая на мой заказ. Мы вновь возвращаемся к былому молчанию, которое сохраняли с первой секунды нашего прихода на обед.
        Я листаю книгу, которую своровала с отцовского шкафа. Он запрещает мне выносить из дома старую печать и другие ценности; но правила для того и созданы, чтобы их нарушать.
        Ирис достает зеркальце в серебряной оправе и поправляет макияж, состоящий из красных теней и почти черных румян. Ей всегда хотелось выглядеть худой, поэтому она рисовала скулы, как у всех этих бедняков.
        - Подарили? - кидаю я, смотря на безделушку в ее руках.
        - Друг, - отвечает она, даже не глянув на меня, и тем самым совершает ошибку - она не имеет право относиться ко мне с таким неуважением.
        - Подделка небось, - смеюсь я, перелистывая страницы, но я уже не читая.
        Текст расплывается перед глазами; мне все равно на то, что написано в книге - теперь я просто хочу поставить подругу на место.
        - Кого удивишь этим серебром? - продолжаю я, быстро пихаю руку в свою сумку и делаю вид, будто что-то ищу там. - Надо же, забыла дома. Знаешь, - я держу рвущуюся улыбку в себе, - это такое зеркало в платиновой оправе, представляешь, да? - Вижу голодный взгляд Ирис и дрогнувший уголок губ, - представляешь такое? Так вот оно усыпано различными камнями.
        Я останавливаюсь - даю подруге секунды, чтобы она вообразила в своей пустой голове картинку, которую я ей преподношу.
        - Знаешь, - я складываю руки перед собой и скрепляю их на подбородке, - рубины, сапфиры…
        Широко улыбаюсь.
        - Вот это я понимаю - подарок, - подвожу черту я.
        Ирис готова захлебнуться от жадности, ее хищный взгляд опять пересекает меня.
        - Тебе отец подарил, - отмахивается подруга и сосредоточенно отводит глаза в сторону, хотя я знаю, что ее теперь волнует: какой микроб разошелся по ее мыслям и что охватило каждый участок сознания - соперничество поджигало ее.
        И, пускай, такое зеркало у меня дома не хранилось, почти задушенная от зависти и злости подруга была недурной альтернативой скучному обеду.
        - А тебе кто? Попрошайка? Попрошайка, которому оно случайно перепало? - роняю я с досадой и затем с жалостью смотрю на Ирис.
        Мы опять молчим.
        Глупые. Жизнь - сравнение. Жизнь - борьба. Глупая борьба. Стоим с отцовскими кошельками друг напротив друга и мерим у кого толще.
        Проходит наш перерыв, и вскоре мы слышим звонок; на большом экране, парящем в воздухе, появляюсь я.
        - Мы ваши Создатели! - громогласно объявляет моя копия.
        Повторяется речь про Богов и Мир.
        Мне нравится, что камера меня любит, мне нравится, как я выгляжу и смотрюсь со стороны, мне нравится, что другие могут это наблюдать. Отец купил несколько часов на телевидении, чтобы различные компании могли посмотреть на меня и, если что, предложить работу.
        Я поднимаюсь, убираю книгу в сумку и беру вилку, после чего ломаю стейк на хаотичного размера куски, кидаю столовый прибор подле и взгляд на служащего, что в открытую пялится на меня, улыбаюсь, а потом ухожу. Ирис отправляется вслед за мной.
        - На Золотое Кольцо? - повторяю я свой вопрос, на который подруга так и не ответила.
        - За твой счет, - лукаво улыбается она.
        Мы подходим к лестнице, и к нам подъезжает лифт - оказываемся внутри: двери закрываются.
        Место, где мы обедаем, располагается на крыше нашего учебного заведения; сухая искусственная листва оплетает арку над входом, стеклянные балконы выставляют на показ миниатюрные столы на две персоны, кафельная дорожка уводит служащих под купол, где происходит готовка. У нас с Ирис есть свое место, куда мы обыкновенно садимся и которое никто никогда не занимает. Стулья металлические - резко прижмешься лопатками к спинке: ударишься о выпирающую конструкцию; и, хотя обтянуты они плотной тканью, сидеть на них все равно неудобно. Ноги приземляются на мраморную плитку, каблуки ударяют по ней в такт чужой речи, сливающейся в неясную композицию - песнь города. Поднимая глаза к небу, кажется, что еще чуть-чуть - и ты непременно достанешь грязные облака руками. Выше нашей школы было лишь здание комитета управляющих. Образование - это вторая ступень после семьи, конечная - управление. Кто-то мне говорил, что после третьей следует вновь семья и получается, что змея заглатывает свой хвост - но не думаю, что этому можно верить.
        Мы едем вниз и оказываемся в холле. По расписанию стоит философия - не принимаю и не признаю этот предмет, просто потому, что у меня своя философия, и никакие древние мыслители никогда не заставят меня пересмотреть свои убеждения.
        Навстречу выплывает Ромео - он мельком глядит на Ирис, кивает ей и подходит ко мне. Подруга оставляет нас.
        - Сладкая девочка, - мурлычет Ромео и пытается взять меня за локоть.
        Я нервно отстраняюсь, хотя на лице пытаюсь держать все то же бесстрастие. Сладкая девочка… В этой сладкой девочке было столько желчи, что не стоило к ней прикасаться.
        Мне не нравится сама по себе демонстрация отношений. Я буду готова на это только тогда, когда увижу кольцо на безымянном пальце.
        - Ты немного не в себе, - подмечает Ромео, и тонкие губы его слабо сжимаются.
        Мимо нас проходит группа ребят, а я киваю юноше, чтобы мы отошли. Замираем около стены - серой, грубой, сдавливающей. Окон нет ни в коридоре, ни в кабинетах, у многих и в личных квартирах и в домах нет окон: да к чему вообще смотреть на серое небо, схожее с куском обглоданного кем-то картона?
        - Ты никому не должен говорить это, - тихо, размеренно проговариваю я и получаю согласие.
        - Что случилось? - спрашивает Ромео.
        На секунду мне кажется, что я слышу искреннее беспокойство или даже заботу в его голосе. Но это ведь удел низших людей - чувства; верно?
        Юноша слегка встряхивает головой и, сбежавший из-под геля, черный волос прибивается обратно, словно заплатка - вставая на свое место. У Ромео шрам на виске, который он всегда пытается скрыть, и еще один на щеке - под глазом: еле заметный рубец.
        - Я опять видела сон, - признаюсь я и жду, когда мимо нас проплывет еще одна группа учеников. - Это изматывает.
        Ромео хмурится - черные широкие брови выгибаются в обратную сторону.
        - Ты не думала обратиться к врачу? - роняет он, и я забавляюсь этой глупости.
        - Откуда столько наивности, Ромео?
        - Тебя должно волновать твое здоровье, - добавляет он, пропустив мое замечание.
        - Меня должны волновать часы рекламы, купленные отцом для меня, - серьезно отвечаю я. - И моя жизнь на поверхности.
        Ромео кивает, будто соглашается, но я вижу, что это не так.
        - Хорошую репутацию заслуживают годами, плохую секундами, - поясняю ему. - И я рада, что у меня хорошая репутация.
        - Болезнь может случиться с каждым, - несколько громче и настойчивее отвечает юноша, и я недовольно смотрю на него. - Если изгнать заразу сразу, все будет хорошо.
        - Болеют только безумцы.
        Ромео вздыхает. Потому что с этим нельзя не согласиться, потому что иначе быть не может, потому что болезнь - это отклонение, а отклонение - это изгой. Люди Нового Мира не могут быть изгоями, иначе никого из нас не смели бы называть сверхчеловеком. Ромео вздыхает, потому что согласен с моими словами, но не согласен с тем, что говорю это именно я и по отношению к себе.
        Он учится вместе со мной и Ирис на одном курсе, до выпуска из школы нам остается всего чуть более восьми месяцев. Затем следующая ступень - управление; и я должна быть готова к этой ступени, я должна прийти к ней заранее и подать себя с первых секунд пребывания в здании комитета управляющих, я должна занимать одно из мест тех людей, которые правят остальными.
        Смотря на Ромео, я думаю, что он должен заседать рядом со мной, но иногда я не принимаю его вовсе - его поведение, слова, действия; меня отсекает. Но мы были парой, которую я одобрила, а, значит, более недовольству места не могло быть.
        У Ромео густые черные волосы, они опрятны и волнами прилегают к голове; его карие, почти черные глаза, буравят меня - я смотрю в них и ничего не вижу.
        Все люди - такие глупые. Они ищут ответы на сложные вопросы, а безнадежность ситуации заключается в том, что сами они просты. Они никому не нужны.
        Мы с Ромео стали парой с того момента, как мне исполнилось семнадцать. Следующего партнера я имела право выбирать только в двадцать один год, а уже в двадцать три жениха. Будет это кто-то из предыдущих или иной - неизвестно, но у нас - девушек, - по крайней мере, имелась свобода выбора.
        - У меня нет расстройства, Ромео, - уверенно говорю я, смотря на юношу. - Это усталость сказывается на мне.
        - Я верю тебе, - не задумываясь, отвечает он, и его пустой взгляд на секунду обретает маленький колос, проросток, который проталкивается через сухую землю и дает начало.
        А не стоило бы, Ромео, тебе верить мне. Верить нельзя никому и никогда, потому что только незнакомые люди и недруги смеют говорить друг другу правду - бросаться ею, плеваться - а люди связанные, бесконечно запутавшись в своих представлениях и фантазиях, врут и врут, глядя прямо в глаза, лукавят, врут, утаивают и вечно улыбаются. Бояться нужно не незнакомцев и даже не врагов - бояться нужно друзей.
        - Ты чудесная девушка. - И вот уже уголки губ Ромео приподнимаются в неестественной улыбке. - Ты мне нравишься, и я говорил об этом твоему отцу.
        Прежде чем объявить себя парой, молодой человек должен отпросить девушку у ее отца; если такового не было, то у деда; если и деда нет, девушка ждала двадцати трех лет, чтобы самостоятельно принять решение. В одобрении или признании мужчины, подходящего на роль будущего партнера и в плане замужества женщины не имели никакого голоса, в выборе мужчины - имели. Я предполагаю, что раньше такого не было, просто восторжествовавший однажды патриархат столкнулся с восторжествовавшим однажды матриархатом, и в итоге обе стороны переняли на себя ответственные за что-либо черты и обязательные действия. Что касается образования и работы - это было положено на плечи обоих родителей; хозяйство и дом - отдано слугам.
        Ромео предложил отцу поухаживать за мной, а тот дал согласие и познакомил нас только после выдвинутого им одобрения. Раньше я и не обращала внимания на Ромео; учился со мной и учился - разница?
        Мать собрала меня на первую встречу-знакомство, вручила фамильное кольцо с черным камнем, закрепленным на платине лаком, ибо по консистенции своей он крошился в руках и оставлял на пальцах метки, и немного подискутировала со мной по теме отношений с мужчинами. Меня больше интересовала фамильная ценность, передаваемая по наследству из поколения в поколение семьи Голдман, нежели мальчишка, с которым мы ходили на одни уроки в одну школу.
        Но свидания было не миновать. Возможная будущая пара предоставляет себя с самой наилучшей стороны. Меня доставили на пляж закрытого доступа; Ромео решил произвести впечатление рестораном «Фалафель», где мы и начали наш разговор. Беседа заходила на темы учебы, жизни на поверхности, Новом Мире, низших людях. Ромео осуждал их и поддерживал меня, и не зря это делал: я сказала ему «Да. Мы можем быть парой». Возможно, семья Ромео настояла на том, чтобы он выбрал в качестве спутницы на пять лет или более Карамель Голдман, может, сам Ромео приглядывался ко мне на протяжении некоторого времени учебы: неудивительно! - заводы и акции моих родителей сделали мне хорошее имя.
        Слышится второй звонок.
        Мой взгляд каменеет на круглом лице Ромео, соскальзывает на аккуратный воротник кремовой рубашки с золотыми пуговицами и растворяется в коридоре. Я огибаю Ромео и иду к кабинету философии, на секунду задумываюсь, что я душевно больна и что должна помочь самой себе на начальной стадии заболевания, но тут же надеваю на себя былую маску безразличия и перегоняю застрявшую в проходе одноклассницу. Я не знаю ее имени, и это выводит меня еще больше; почему я должна учиться с теми, с чьими семьями не знакома моя семья?
        - Здравствуйте, мисс Голдман, - услужливо качая головой, здоровается со мной женщина за учительским столом.
        - Добрый день, - как мелочь попрошайке, просиживающим свою жизнь между лестницами на Золотом Кольце, швыряю я и прохожу в кабинет, выбирая глазами свободный стул, с десяток которых стоит по вогнутой дуге в центре класса: это сделано для того, чтобы каждый на уроке мог делиться своими мыслями с однокурсниками.
        Но однокурсников не спросили, хотят ли они слышать чужие озвученные мысли.
        Я сажусь по центру и кладу руки на колени, вижу, как в кабинет заходит Ромео - он смотрит на меня. Делает это, чтобы не злить, или потому, что действительно хочет смотреть? Мой друг может разорвать со мной отношения в любой момент, но тогда придется назвать причину, а Ромео не станет выдавать меня. Не станет? Я успокаиваю и злю одновременно себя этим.
        Он садится замыкающим - справа от Ирис, которую я не замечаю по началу. Она глядит на Ромео, затем на меня и, мне кажется, что я вижу улыбку - скорее всего, просто кажется. Преподаватель встает и подходит к нам.
        - Приветствую вас еще раз, дети Нового Мира, - монотонно тянет женщина.
        Однажды я спросила у отца «Почему наш мир называют Новым? Ему же около трехсот лет!». На что он ответил «Новее уже не станет», и, как бы горько и смешно воедино не звучал его ответ, он был прав.
        Мне бы хотелось быть замыкающим поколением, как тот стул, на котором расположился Ромео. Я читала, что раньше люди страдали из-за перенаселения или у них кончались ресурсы, и они дохли как крысы - беспомощно и вовсе нелестно. Но мне бы все равно не хотелось, чтобы кто-то жил и вкушал плоды этой прекрасной жизни на поверхности после меня. Было бы чудесно взять и умереть всем в один момент. Да что такое смерть? - мучение? спокойствие? прибыль или убыль? (душевная конечно). Я бы хотела сохранить свою красоту, умереть молодой так трагично, верно? Я бы попробовала это ради новых ощущений. «И весь мир, все люди перестали существовать» - потрясающая эпитафия к Новому Миру.
        Я много слышала о смерти от других людей - от образованных и от безумцев, от жителей на поверхности и от бедняков, болтающихся рядом с Золотым Кольцом. Имели ли люди право самим решать, когда им нужно уходить? Одни бы сбегали от жизни, еще не достигнув совершеннолетия, вторые бы жили бессмертием. Абсурд!
        Мы обсуждаем бедность, и нам цитируют древних философов. Мы поднимаем ладонь, когда согласны с высказыванием, или кулак, когда полностью отрицаем его правильность. Я стараюсь не принимать участия в обсуждении, потому что становлюсь раздражительной, когда представляю бедняков и попрошаек, которых мне доводилось видеть. Они омерзительны и противны, они не достойны уважения и жизни на поверхности - мы строим этот мир и управляем этим миром не для таких как они - они ненужный отросток, они болезнь: маленькая россыпь красных точек по телу, и их нужно убрать.
        - К концу недели выполните эссе по теме бедности в Новом Мире и способах борьбы с ней, - чисто проговаривает преподаватель и обводит нас всех своим взглядом.
        Зрительный контакт - вот, благодаря чему проявляют уважение. Отсутствие зрительного контакта - неуважение.
        Урок окончен. Я хочу обратиться к Ирис, но она привстает раньше и быстро шагает ко мне, каблуки стучат по полу и вмиг затихают:
        - Так значит, Золотое Кольцо? - улыбается подруга, хотя я вижу гадкую усмешку, скрытую в ее глаза. - Сегодня, в три.
        - Сегодня, в три, - без эмоций повторяю я и отворачиваюсь, после чего покидаю класс.
        Я проклинаю Ирис.
        Она вытряхивает прибыль из моих отделов, она вытряхивает мои карманы - так я расплачиваюсь за дружбу с ней. Позабыв про Ромео, пересекаю кабинет и иду к лифту, захожу одна: никто не торопится и не догоняет меня; я привыкла спускаться в одиночестве и не терплю каких-либо компаний. Мне неприятно, когда незнакомцы случайно задевают меня своими плечами или пытаются что-то сказать, дабы прервать молчание. Если уж ты зашел в лифт, будь добр - заткнись и жди своего этажа.
        В закрывающиеся двери просовывается чья-то рука, и я испытываю неясное мне чувство, из-за которого по спине проходит ледяная волна. Отступаю и непонимающе гляжу вперед: ко мне забирается Ромео. Тело его ныряет между приближающимися друг к другу створами лифта и оказывается ближе допустимого ко мне.
        - Безумец! - кидаю я, смотря на юношу, и сожалею, что вовремя не отвела взгляд.
        Ромео смотрит через плечо - двери ударяются, и лифт должен отправить нас в холл.
        - Прости меня, Карамель, - извиняется юноша. - Прости меня, правда. Ты, кажется, еще больше взволнована, а я просто хочу, чтобы ты знала…
        - Мне плевать, Ромео, как же ты не понимаешь, - перебиваю я.
        - Я хочу, чтобы ты знала: я никогда не предам тебя, - заканчивает он, как вдруг выражение его лица искажается, и он настороженно глядит на меня; похоже сказанные слова ударяют ему пощечину и совершают резкий плевок в душу.
        - Это неправильно, Ромео, - продолжаю я и развожу плечами - плавно, но обрывисто.
        Но что именно неправильно? Его появление тут? Мое поведение в целом? Его? Мое здоровье? Слишком много «неправильно».
        Я чувствую ногами, как лифт трогается, и мы едем.
        - Мы с тобой теперь связаны. Ты права, это только усталость. Скоро все пройдет, - резко пытается улыбнуться Ромео, после чего протягивает, пытаясь растопить мое сердце как карамель, - сладкая девочка…
        Родители дали мне имя Карамель Голдман и поставили тем самым клеймо на всю жизнь. Кара - наказание, мель - низ, опустошение. Я была сладкой девочкой с горькой желчью внутри.
        Его назвали в честь боровшегося за что-то мальчугана. Ромео обещал мне когда-нибудь достать книгу с персонажем, именем которого его окрестили. Наверняка, там была какая-нибудь дикая история о войне. О чем же раньше писали люди? - о войнах и любви. Исключительно войны и любовь были темами для их рассуждения и повествований - как плоско и необдуманно; как будто ничего более нравственного или интеллектуального не прорастало в их головах, да и не существовало вовсе. Может, мозг тех людей был настолько не развит, что они заключали в книгах свое слабоумие и самые примитивные образы былого Старого Мира?
        - Благодарю за поддержку, Ромео, - говорю я.
        В ноги отдает напряжение, лифт останавливается. Я слегка отдергиваю ворот своей рубашки, чтобы мне стало легче дышать. Я тону - воздух больше не поступает в легкие. Закрываю глаза.
        - Карамель? - слышу я голос Ромео.
        - Такая усталость навалилась, - вру я. - Приду домой и прилягу отдохнуть.
        Он молчит.
        Я еще раз поправляю ворот рубашки и пробуждаюсь. Ромео больше не смотрит на меня; его черные глаза устремлены по направлению медленно открывающихся дверей лифта.
        - До завтра, Карамель, - мельком глянув на меня, прощается юноша и выходит.
        - До завтра, Ромео, - я провожаю его взглядом и не спешу выходить.
        Вижу, как он торопливо проносится мимо раздевалок: не останавливается, чтобы взять верхнюю одежду; я прохожу к одной из целого ряда ячейке и забираю свое пальто, проговорив «Карамель Голдман» в микрофоне на замке. Одеваюсь, мысленно составляя схему своего движения: добраться до дома, отдохнуть, подготовиться к прогулке с Ирис. Кажется, она говорила что-то про занятия по парапсихологии. В мире, где все опирается на науку, просто необходимы занятия, доказывающие, что мистики и религии нет - на примере верующих, сумасшедших; все это плоды человеческого воображения - больных людей, которые вовремя не обратили внимания на свою болезнь. Я всегда отказываюсь от участия в подобных лекциях, потому что уверена, что только человек может заправлять миром и никаких потусторонних сил быть не может. А Ирис ходит на подобные занятия просто потому, что эту чудачку всегда тянет к чудаковатым преподавателям по чудаковатым предметам.
        Я выхожу на террасу десять на десять метров, передо мной несколько линий дорог: место для пеших прогулок и несколько уходящих вверх полос для автомобильного ориентирования. Я никогда не гуляю по мосту - мне кажется, это удел бедняков - поэтому вытягиваю впереди себя руку.
        Подвести человека может кто угодно, но я не беспокоюсь, что окажусь в одной машине с сумасшедшим или попрошайкой или, того хуже, преступником, потому что только у людей с поверхности имеются личные транспортные средства.
        Ко мне подлетает автомобиль: он останавливается, и я делаю шаг вовнутрь.
        - Добрый день, - приветствую мужчину за рулем и, присаживаясь, смотрю на него через зеркало дальнего вида.
        Он ловит мой взгляд и кивает.
        - Улица Голдман, - уточняю я.
        Богатые всегда покупают улицы и называют их в свою честь. На улице Голдман располагается наша квартира, наш садовый участок, наши офисы, в другом районе - фабрика.
        - Кажется, - мужчина еще раз глядит на меня, а машина поднимается, - я видел вас сегодня в рекламе. Такая душевная речь о Создателях и Богах.
        - Да, - соглашаюсь с ним. - Это была я.
        И вместе с этим на здании управляющих вновь появляется экран, на котором зияет мой портретный снимок.
        - Карамель Голдман, - зачитывает мужчина. - Красивое имя. Сладкое.
        Если бы. Родители в несколько ином значении выбирали мне имя. Я не отвечаю - хмурюсь.
        - Простите, не хотел стеснять вас, - спешит извиниться незнакомец. - Дети становятся все более зажатыми, каждое новое поколение взрослеет быстрее предыдущего.
        - Это хорошо или плохо? - серьезно интересуюсь я.
        - Понятия не имею. Раньше люди больше умели радоваться. Радоваться пустякам.
        Прихожу к выводу, что все-таки попала к сумасшедшему. Выглядываю в окно и вижу несколько летящих под нами машин, позади остались школьное здание и множество домов, связанных друг с другом лестницами и мостами. Мне стоило подождать кого-нибудь другого…
        - Зачем радоваться пустякам? - продолжаю эту странную беседу я. - Это же пустяки.
        - Жизнь и основана на пустяках. Днями, неделями, месяцами, годами ждешь чего-то - оно происходит за секунды и минуты, но оставляет след, который перечеркивает все плохое.
        Я решаю смолчать. Вижу высокие крыши и улицу Голдман и достаю две серебряные карты для оплаты.
        - Нет, спасибо, не надо, - с пугающей улыбкой говорит водитель. - Я рад, что смог помочь тебе и довез до дома.
        «Еще не довез», думаю я. «Как довезешь живой, тогда и поговорим».
        - Я привыкла расплачиваться, - настаиваю я.
        Мне не нравится, когда люди отказываются от того, что по праву принадлежит им. Мне не нравится, когда что-то идет не так, как должно.
        - Почему вы это делаете? - спрашиваю я, разглядывая морщины на лбу мужчины. - Вам не нужны деньги?
        - Деньгами не измеришь душевное богатство. Я помог кому-то и мне хорошо от этого. Раньше все люди были такие.
        Сколько ему лет? Я пробегаюсь глазами по тканевому салону - уверена, что он не из управляющих; скорее всего, руководит какой-нибудь фабрикой или сидит в одном из офисных центров.
        Мужчина ловит мой взгляд на себе - у него янтарные глаза, и, кажется, я застреваю в этой смоле. Лапки маленького насекомого вязнут, и через миллионы лет он будет обнаружен красивейшем инклюзом.
        - Я привыкла платить, - говорю я и открываю дверь - он довез меня. - Мы в расчете.
        Оставляю карточки на сиденьях и сбегаю.
        На пороге меня ждет наша горничная. Постукивая каблуками о мраморный пол, я двигаюсь к дому, но у украшенной виноградной лозой арки оборачиваюсь. Машина улетает, и я запоминаю последовательность из букв с начала алфавита и цифр - такой автомобильный номер был зарегистрирован одним из первых в Новом Мире. А-12-Б-612.
        - Как прошел день, мисс Голдман? - спрашивает служанка и открывает передо мной дверь.
        - Возьми пальто, Миринда, - отвечаю я и протягиваю ей снятую верхнюю одежду.
        Женщина принимает мое пальто и ждет дальнейших указаний.
        - Свободна, - не смотря на нее, говорю я, и Миринда кланяется, после чего убегает в комнату-гардероб.
        Все должно происходить по заученной или представленной ранее схеме, все должно идти так, как должно, нарушение - болезнь, нарушения - отрешение, нарушивший - изгой. Я никогда и никуда не тороплюсь, я хочу быть уверена в совершаемых мной действиях и знать заранее предполагаемый результат, иначе - крах.
        Миринду наняли, когда я только родилась. Ее сухие руки, качающие меня в колыбельке в детстве, остались такими же сухими. Она, бывает, случайно задевает меня, когда подносит еду или постиранные вещи. «Неповоротливая Миринда!» - причитаю я. - «Поставь поднос на стол и уйди! Зачем ты меня трогаешь и мараешь? Не надо передавать посуду из рук в руки!». Ее кожа настолько темна, что в светлом доме, кажется, женщине совсем не место - она как грязное пятно на белой стене, как несуразная скульптура на фоне белых комнат. Миринда встречает меня со школы, готовит еду, прибирается, стирает - со всеми своими обязанностями справляется с присущей ей кропотливостью и ответственностью, пускай, периодически и выводит меня. Темно-коричневые волосы ее похожи на шоколад, который невозможно достать в нынешнее время; Миринда стройна; ее ключицы выглядывают сквозь полупрозрачную ткань воротника блузки. Она носит черный комбинезон с бархатными вставками и кружевом на рукавах.
        В прихожей развешены зеркала в полный рост - я провожу руками по рубашке, приглаживая ее на талии - и десятки изображений повторяют за мной. Достать такие зеркала было затратно по оплате и трудоемко по существу, ибо заводы не функционировали уже четверть века, но у управляющих всегда есть свои привилегии. И я хочу, чтобы эта стабильность сохранялась после моего окончания школы, после того, как я куплю свою собственную улицу со своим собственным домом - я хочу зеркала в полный рост и уверенность в завтрашнем дне.
        Захожу в ванную, смываю школьную грязь с рук и, облокотившись о мраморную белоснежную раковину, закрываю глаза. Слышу, как вода стекает, слышу капли, которые сползают вниз по трубе так же, как капельки пота по моей спине. Я тону?
        - Мы ваши Создатели! - уверенно произношу я и поднимаю голову. - Мы будущее этого мира!
        Я поправляю пшеничные волосы и выключаю воду.
        Мы Создатели и мы будущее этого мира. Мы есть Новый Мир. Мы есть будущее и без нас его быть не может. Это нельзя забывать; это первая мысль при пробуждении и последняя перед сном - Мы Создатели. И я повторяю это как мантру каждую минуту моей жизни.
        - Отец? - выйдя из ванной, кричу я и иду через большую арку в гостиную. - Отец, ты дома?
        - Он ушел, мисс Голдман. - Следом за мной появляется Миринда.
        - Если я захочу услышать тебя, Миринда, - я резко поворачиваюсь и смотрю на женщину около белоснежной стены - пятно, - я обращусь именно к тебе. Понятно?
        Она ощущает мое недовольство и кланяется. Я прохожу к стеклянной стенке по центру гостиной, провожу пальцем по статуэткам из различных металлов, пытаюсь найти пыль или грязь - безуспешно; все идеально чисто. Вот, что случается, когда делаешь что-то, чего не должен, когда выдумываешь на ходу - ты сам себя ставишь в невыгодное для тебя положение.
        - Свободна, Миринда, - выждав еще немного, говорю я.
        Женщина кивает мне и убегает - испаряется, будто бы ее никогда и не было в нашем доме.
        Я огибаю стенку, прохожу мимо белоснежных кожаных диванов к лестнице - перед ней небольшая дверка с крохотными, выложенными наподобие треугольников, зеркалами - они ведут в комнату Миринды, но я сворачиваю направо и поднимаюсь по ступеням. На меня смотрят семь дверей из темного дуба: три слева, три справа и одна в конце мрачного, обитого деревом, коридора, где никогда не горит свет.
        Слева: жилая часть. Первая комната - спальня отца, вторая - матери, затем их общая спальня. Справа тоже: моя комната, сестры и одна свободная: в ней стоят старая маленькая кровать, кресло из бордовой кожи и стол из дуба. В конце коридора кабинет.
        Я вспоминаю, что оставила сумку в прихожей и книгу соответственно там же. Решаю, что отец все равно не заметит пропажи, посему уверенно шагаю к кабинету и распахиваю дверь цветом темного бука; бордовые обои прячутся за книжными шкафами, а те, в свою очередь, несут невероятного объема коллекцию печатных публикаций. Я уверена, что отец собрал здесь все имеющиеся к сегодняшнему дню и сохранившиеся со времени до образования Нового Мира издания книг. Отец вложил много средств для своей коллекции и гордился ею больше, чем собственными детьми. Я смотрю на тонкий просвет, место которого должна занять взятая мной книга, прохожу по колючему ковру из шерсти какого-то уже давно вымершего животного и оказываюсь напротив круглого прозрачного стола. Кресло пустует. Окно тянется от пола до потолка по всей стене - думаю, что не смогла бы повернуться к городу спиной и сидеть за рабочим столом так; Новый Мир требует к себе большего внимания, Новый Мир требует своих Создателей, Новый Мир желает, чтобы все взгляды живущих в нем людей были прикованы к его величию.
        Дверь позади меня ударяет, но я не спешу. Медленно поворачиваюсь на носках туфель и кладу руки на бедра.
        - Ты дома, - констатирую факт и прищуриваюсь. - Мне следует знать причину?
        - И я рад тебя видеть, Карамель, - пропустив вопрос - а, может, и ответив сполна - режет отец и проскальзывает мимо меня.
        Его силуэт тонкий - руки и ноги длинные, пальцы паучьи. Мне доводилось наблюдать за живыми пауками в поезде до Золотого Кольца. Так вот отец - один из них.
        - Я видела сумасшедшего, - говорю ему.
        Отец спокойно складывает принесенные бумаги на свой стол, перебирает их между папками, пока я жду от него какой-либо реакции и каких-либо слов.
        - Я разговаривала с сумасшедшим, - добавляю я, и мужчина быстро вздыхает, после чего переводит взгляд на окно - но он не смотрит на меня, не смотрит, значит, не слушает и не понимает.
        - Это уже хуже, Карамель, - бросает он, словно скидывает грязную перчатку с руки. - Тебе нельзя разговаривать с чужими, не погань фамилию Голдман.
        Его слова швыряются сухими ветками в костер, и пламя разрастается.
        - Я ехала домой с каким-то чудаком, - процеживаю сквозь зубы я и, отступив от окна, облокачиваюсь о стеклянный стол.
        Отец бросает недовольный взгляд, когда я еще и обхватываю края ладонями.
        - Неужели ты посмотрел на меня? - язвительно восторгаюсь я. Вот чем надо привлекать внимание папочки.
        - Не облокачивайся о стол, Карамель, - опять пропускает он мои слова и настаивает на своем.
        - Номер машины «А-12-Б-612», - медленно проговаривая, добавляю я и отступаю - руки соскальзывают со стекла и приземляются обратно на бедра. - Старожил, верно?
        - Ты больше его не увидишь, - протягивает отец и, обогнув меня, присаживается в кресло.
        Он достает из-под стола черный кейс и начинает выгружать какую-то документацию.
        - Это я и хотела услышать, - мои губы изгибаются в подобии улыбки.
        Я аккуратно продвигаюсь к окну и прикасаюсь пальцами к стеклу.
        Мы живем на поверхности. Мы живем на поверхности, и под нашими ногами гниют былые города, под нами бьется, корчится и умирает земля, а мы вкушаем плоды прекрасной жизни на поверхности. Мы - люди будущего, мы - люди нынешнего момента, мы - люди с поверхности. Новый Мир подразумевает под собой элиту - достойных, тех людей, каждого представителя которых можно назвать сверхчеловеком. Иные - они как атавизмы на цельном организме - нашем городе - вскоре отомрут.
        Я смотрю на острый пик здания комитета управляющих - улица Голдман почти на одном уровне с их крышей. Я была несколько раз в одном из залов для собраний - дышать там практически невозможно, а посмотри в окно - не увидишь ничего: белые волны, пытающие обхватить сухие и худые высотки, обнимают их и прижимаются к тебе по другую сторону окна - ты над облаками. Я смотрела впереди себя и представляла, как спустя несколько лет сменю управляющих здесь, как я буду задыхаться в душных офисах, как я буду смотреть на пустошь за окном, и взгляд мой ни единого раза не упадет на серый город - передо мной небо, соблазнительно манящее худым пальцем по направлению раскрытого окна; шаг и ты замрешь в Новом Мире и его главным достоинством - величественным небом, видом на власть; облака обволокут тебя, накроют белоснежными одеялами и позволят остаться в них. Я слышала, что падающие с высоты, остаются в этом полете навсегда; встреча с землей не случается, они попросту замирают и наслаждаются вечным полетом.
        Я прижимаюсь к стеклу и смотрю под ноги. Несколько мостов сплетаются и уходят вниз, теряются в сливающейся с черными домами грязи, которые служат почвой и подпорками для наших построений. Улица Голдман очень спокойная: автомобили не летают близко к дому, так как основные полосы для воздушного ориентирования смещены к северу, чужаки не ходят по нашим мостам, так как участок выкуплен весь, а иные не смеют ошиваться поблизости управляющих, так как сами понимают собственное уродство и наше превосходство.
        Я считаю этажи, которые могу разглядеть - окна домов, на которых построена соседняя улица и которые никогда больше не осветятся изнутри лампами. Один этаж, второй, третий - и вот тень моста падает поперек - четвертый, пятый, - следующий мост перечеркивает окно, и тень ставит на нем крест - шестой, седьмой - стекла погружаются во тьму и ни единый блик, исходящий от цветных вывесок проплывающих баннеров с рекламой, не достает до них, восьмой и девятый - конец. Окна пропадают, тонут в черном океане, погружаются в беспросветную тьму. Я знаю, что ниже спускаться нельзя, ниже ждет смерть; да и мысль о том, чтобы покинуть поверхность - отклонение, болезненный вирус-червяк в голове. Я знаю, что мы убивали природу, после чего она решила убить нас.
        Глупая. У нее не вышло, и теперь она киснет у нас под ногами, а мы величественно продолжаем жить. Мы - люди с поверхности. Вот, что значит человек Нового Мира, сверхчеловек, человек с поверхности.
        Мне доводилось читать заметки выживших, и я часто открывала старые журналы, чтобы вновь пробежаться по горю тех людей - мне хотелось наблюдать за ними, смотреть со стороны, опять и опять.
        Они писали:
        «И озарилось небо диким пламенем.
        Таким пламенем,
        какое обыкновенно виднеется в глазах матери,
        с рук которой вырывают ее дитя»
        Каждое четверостишие преследовала объемная иллюстрация; как сейчас помню, что к этому слогу изобразили невысокий холм, за которым стояли дома этажей в - всего-то! - девять-десять, а на небе двигались красные шары. Вместе с ними тьму над землей изрешетили, бросающиеся бликами, белые маленькие точки. Дед рассказывал мне, что это звезды, и ранее они были постоянным спутником ночи. В наше время выйти из дома в темное время суток означало самостоятельное подписание на штраф, ибо температура становилось чрезмерно низкой, и посему мы должны соблюдать комендантский час. Но звезд я не видела даже из окон. Небо - гасло, тучи - опускались: низко-низко; так низко, что иногда своей пеленой застилали наш сад и крыльцо дома.
        «Ночь стала днем.
        Все вышки, башни, купола -
        все озарилось, будто свет,
        который исходил от маленьких людских сердец,
        ударил в небесах»
        Силуэты бегущих людей смывались с картинки, крыши домов загорались и осыпались, высокие деревья, какие сейчас и не растут даже, вспыхивали и через секунды растворялись в огненном океане.
        «Люди сбегали, искали места,
        где укрыться могли,
        где могли бы спасти и детей и себя»
        На следующей иллюстрации женщина с морщинистым лицом и дряблыми руками прижимала к себе маленького ребенка. Глядя на это изображение, на эту старость, я задумывалась о неразвитости государств прошлого и о том, как медленно происходило их развитие; получив блага, которые устраивали их в определенный момент, они забывали о том, что рано или поздно им осточертеет и это. Почему после мировых переворотов, после исторически важных точек люди стремятся ко всему новому, создают новое и изобретают нечто, о чем ранее даже не задумывались? Они боятся, что вернуться в ту же кучу животных фекалий и опять будут по горло хлебать это дерьмо. Люди боятся перемен, но после толчка - подразумеваемого под пинком - они бояться вернуться в былую рутину и былые обстоятельства, приведшие к сему, отчего просто бегут и выдумывают на ходу. Люди умели и умеют создавать новое, только когда их припрет. Надоело двигаться пешком? Сядь на осла и езжай; сделай колесо, присобачь его к телеге, которую ты создал, чтобы не таскать в руках по много раз одно и то же, когда можешь просто все это увезти разом, запряги осла и садись. Но
тебе нужно быстрей - можно взять лошадь, а можно создать то, что не будет животиной с в любой момент кончающимися силами. Электричество, двигатели, автомобили - все это я читала и все это заставляло меня размышлять о людском потенциале, который не раскрывает более девяносто пяти процентов населения живущих на Земле. А мы - люди с поверхности - мы и есть эти пять процентов. Кроме Ирис, конечно - она та еще сука.
        Хотя, уверена, ее ушлый и хитрый мозг способен будет плестись между законами Нового Мира и дурить недостойных, которые еще не все вымерли.
        Люди, рожденные в Новом Мире, - люди достойные, награжденные всеми возможностями для раскрытия собственного потенциала; наша элита разрастается в городе Нового Мира, и, может, нас не так много, как раньше заполняли землю те бессмысленные тараканы-люди, но мы занимались действительно важными вещами, мы развивались, мы создавали новое.
        Когда люди оказались ограничены в пространстве и земельных участках, пригодных для построения новых домов, они начали строить поверх былых построек; когда дорог для машин не хватало, наши автомобили поднялись в небо, когда люди поняли, что выше всего существующего - что каждый из них сверхчеловек - они поднялись над побежденной землей и вознеслись к небу.
        А люди идеального государства могут выглядеть исключительно идеально. И, признаться, идеал их разбавлял мелкой концентрацией какой-нибудь определенный недостаток, но был так мал и не значим, что его не удавалось разглядеть под самой мощной лупой ученых из лабораторий. Старость - не предел красоты.
        «Мольбы их стерлись с жизнью былой,
        им хотелось в укрытиях спрятать не только родных,
        но и вещи свои.
        Алчных людей погубил их же грех!»
        Мужчина катил за собой чемодан, а за спиной его другие люди собирали оставленные кем-то пожитки; мародеры всегда и во всем наживались за счет всеобщий несчастий, и таким не было место в городе будущего - эти глупые люди не могли поднять взгляд, которым выискивали украшения и дорогую посуду, на нарастающую за их спинами волну.
        «Шторм поднял воды,
        потопил уродов;
        дома и города потонули - их не видать,
        но люди с поверхности всегда существовали
        и будут существовать»
        И перед глазами моими одна из любых иллюстраций: затопленные автомобили и здания показывают под водой, трупы людей парят будто в воздухе, раскинув свои конечности в разные стороны - но они более не могли взлететь и возвыситься до нас. Их судьба была предрешена в тот момент, когда они сделали свой собственный выбор - парадокс судьбы.
        После пожаров и затопления начали происходить утечки заводов; химикаты попадали в воду, сами заводы переставали работать и все, что окружали оставшихся в живых людей - взрывы. Взрывы, которые, казалось, не закончатся никогда! Очистка еще не была свершена до конца.
        «Сошли две стороны - огонь и вода:
        сошлись на том месте, где сейчас
        стоит город наш.
        Где нашли наши предки приют и покой.
        Они подчинили стихию, они обманули ее!
        И вернули власть над природой обратно».
        Я касалась пальцами рисунка небольшого города, изображенного сверху и который река разделяла крестом на четыре района. Север уводил к морю, на песчаный пляж. Вода пугала и завораживала, а Новый Мир втягивал в свои блаженные каменные джунгли и связывал по рукам и ногам.
        По началу существования нового мира с еще малой буквы люди смели разделиться на две стороны. Первая сторона доказывала, что случившееся - вина самого человека и на то божья воля: он наказал нас за все грехи на Земле, ведь мы не ценили, чего имели, не ценили, что удостоились родиться вообще. По мне так, это были смешанные религиозные суждения. Вторые пытались заглушить первых и утверждали, что случившееся - испытание самой природы на нашу приспособленность, ибо мы слишком долго жили в свое удовольствие. В итоге мы не только прошли эту проверку, но и сами окончательно подчинили себе природу.
        А победили в этом споре люди с поверхности - иные. Ученые, которые пытались логически объяснить природу аномалий, которые каждый день сталкивались с нескончаемыми распрями двух союзников и в этот же миг двух противников, которые ни на минуту своей жизни не отступали от истинного дела и ни один из которых, увы, не дожил до нынешних дней. Благодаря им мы имеем многие изобретения, существование современного мира без оных невозможно.
        Я опять смотрю себе под ноги - пустота. Мы так высоко… Мы подчинили себе природу. Мы - Боги. Мы - Создатели.
        - Верни книгу на место, Карамель, - вдруг говорит отец, и тембр его голоса схож со звуком ударившейся бутылки об пол - полой и хлесткой; звон, осколки.
        Я оборачиваюсь на него и вижу хмурый взгляд, приземлившийся в стол. Но отец сердится не на меня… На работу. Его так раздражают все эти глупцы, которые пытаются свергнуть людей с поверхности - чудаки! Однажды их предки сами отказались нам помогать - и сейчас они что-то заявляют о своих правах?
        - По правой стене от двери, третий шкаф от окна, пятая полка снизу, - шепчет отец, бросая каждую часть предложения мне по отдельности.
        - Вместо того, чтобы работать, ты подсчитываешь свою коллекцию? - язвительно отвечаю я и высчитываю место, про которое говорит отец.
        Он прав - взятая мною книга оттуда. Все они выстроены по росту, и сейчас там не хватает средней по объему книжицы, чуть выше предыдущей и чуть ниже следующей.
        - Когда короеды потихоньку грызут твою коллекцию - грех за ней не следить.
        Я оставлю слова отца без ответа, молчу и опять поворачиваюсь к окну. Дома связаны мостами, и картина похожа на паутину, в которой где-то запрятался опаснейший хищник. Он чистит лапы над народцем-мухами, а, когда тот отвлекается, наслаждается жизнью и попадает в ловушку бытия - выпрыгивает и хватает их. Для начала он позволяет им почувствовать себя хозяевами положения. «Мы сбежим! - кричат они. - Мы выберемся! Злой паук отвлекся на кого-то другого!» Но он умен и позволяет им думать так, пока в один из моментов не прыснет ядом. Народец не сразу заметит, что его начали медленно отравлять, и смерть уже неизбежна.
        Я не могу понять, кто-то над нами был этим пауком, а мы мошками, или же мы - самые властные существа?
        - Я хочу паука, - говорю я, продолжая осматривать городскую паутину.
        - Скоро твой день рождения, - отец потирает лоб - его худой силуэт отражается в чистом стекле и перебивается несколькими бликами от бледной подсветки на участке нашего дома.
        Он хочет что-то сделать, но недолго противится самому себе. Наконец, не стерпев, подползает рукой под стол в одну из стоящих там коробок и достает виски. Два бокала выплывают следом.
        Почему я задумываюсь над этим уродством, почему задумываюсь над вопросами совершенства? Мы - люди с поверхности! Мы - самые сильные и Мы - самый приспособленный вид.
        Отец наполняет бокалы, один немного меньше другого, и протягивает его мне. Я оборачиваюсь и принимаю напиток.
        - На следующей неделе нас навестят несколько корреспондентов, - вяло произносит мужчина. - Они хотят, чтобы ты повторила свою речь для рекламы и дала небольшое интервью.
        - Журнал, новости? - спрашиваю я и делаю маленький глоток.
        Я недолго держу алкоголь во рту, даю расплыться ему по языку, преодолеваю горький привкус, какой преодолевают все жители на поверхности, независимо от их положения и материального состояния, и пропускаю по горлу. Оно обжигает меня, и я задерживаю дыхание.
        Отец залпом выпивает весь бокал, встряхивает плечами и встает, оказывается рядом со мной и тоже смотрит на город.
        - Новости для главного канала, - отвечает он. - Будь на высоте.
        - Как всегда, - подхватываю я и болтаю бокал в руке, чтобы оранжевая жидкость встряхнулась и убрала осадок со дна.
        - Как всегда, - соглашается отец, и острый нос его поднимается еще выше - глаза перебегают со здания управляющих на серое небо. Он недолго смотрит и хмурится, затем вздрагивает - плечами - и просит меня. - Матери - ни слова.
        Я киваю ему.
        Она против выпивки - говорит, что алкоголь разрушает молодой мозг и губит тех, кто старше. В современном человеке остался один порок - тяга к спиртному.
        Я отпиваю еще, и горечь приедается; мне начинает нравится этот вкус. Первый глоток - всегда пробный и отвратительный, даже если ты уже почти испил всю бутыль; первый глоток - как первый шаг или первое действие; тебе стоит лишь повторить или свершить второе, и вот это уже твоя обыденность и тебе даже начинает нравится. Так человек привыкает ко всему новому. Когда-то и жизнь поверх былых домов казалось дикостью, а мысль о летающих машинах - безумными речами.
        Однако я точно знаю одно: отец брался за бутылку лишь в тех случаях, когда на работе все становилось до ужаса плохо и до отчаяния дурственно.
        - Готовят восстание? - интересуюсь я, глядя на дно бокала - осадок медленно парирует и приземляется.
        - Люди Острога всерьез думают, что пора бы нам принять их себе.
        Я слышу в его голосе явную насмешку, и не могу сама не исказить свой рот подобием улыбки.
        Люди даже к говну в сапогах способны привыкнуть, просто кто-то один из сотни вспомнит, что так не делается и начнет подбивать снять сапоги других - стоит уничтожить лишь одного, отняв у него вместе с сапогами ноги, и тогда замолчит еще тысяча и больше бесхребетных и безвольных идиотов. Но поступки наши должны подходить под определения прав человека, рационализма и здравости ума. Так как же мы можем отказать людям, которые вдруг возомнили снять свои сапоги, тогда как их ноги вообще не должны были носить их тела по остаткам земли?
        - Перенаселение? - предполагаю я и поднимаю глаза с бокала на отца.
        - Именно… - он задумывается, а потом добавляет уверенно: - Так и есть, Карамель. Это всегда принимают.
        - Ты думаешь, не устали ли те люди слушать и слышать про возможное перенаселение? - улыбаюсь я, на что получаю легкий взмах головой. - Но ты же не должен думать о тех людях.
        - Это моя работа, Карамель.
        Вредные испарения начали разъедать основания домов, и все постройки - а поверх старых уцелевших домов мы начали строить небоскребы еще выше - могли рухнуть. Чтобы не дать нашему миру на поверхности развалиться, мы отправили вниз оставшихся недостойных людей. Когда-то они не приняли нашу позицию, и должны были пожалеть об этом - мы оставили их гнить внизу за свою непокорность и неверность нам. Они - наши рабы.
        - А, может, вы им прямо заявите, что они недостойны ступать с нами вровень? - предлагаю я, сдерживая улыбку, которая так и норовит вырваться. - Может, скажешь им сам, что они - просто подпорка; старая и гнилая, но хоть какая - способная удержать сваи, на которых растет Новый Мир?
        - Не издевайся над ними, Карамель, - усмехается отец. - Завтра собрание, и мне следует лишь выдвинуть отказ на предложения людей из Острога.
        Отец наливает себе второй бокал и уже медленнее осушает его.
        Мы называем место внизу - Острог. И я много раз слышала, что Острог терпит в себе не только периодическое присутствие разнорабочих, но и людей, живущих на тех уродливых и искаженных крышах и землях.
        Я не верю этому - этого просто не может быть.
        - И в чем проблема? - отстраняю я бокал и внимательно наблюдаю за отцом. - Почему мы сейчас пьем?
        - Это уже прозвучало из твоих уст… - он замирает и смотрит на меня - чувствую, как давит взглядом в секунду, но потом пропадает и это. - Восстание, Карамель.
        Пустые глаза мужчины оказываются устремлены по направлению пустого города. Отец никогда не смотрел себе под ноги или в сторону Острога - даже когда говорил о нем.
        Однажды люди с низовья пытались подняться на поверхность, но их поймали и старания от их нападений отразили еще до начала свершения действий. Мы не могли позволить им пошатнуть наш крепко стоящий город. Затем эти люди устроили заговор, решив подорвать здание управляющих через его основание - также безуспешно. Их попытки восстаний были глупы и смешны и подавлялись моментально, но все-таки заставляли вздрогнуть и забеспокоиться за всеобщую идиллию.
        Я ставлю бокал на стол и благодарю отца за выпивку.
        - Не забудь про паука, - вскользь напоминаю я и также выскальзываю из комнаты. - Книгу еще не дочитала.
        Каблуки туфель стучат по полу, и я спускаюсь по лестнице. В гостиной мимо меня проносится маленькая черная мышка Миринда. Я оценочно оглядываю ее и заставлю остановиться без слов.
        - Миринда, подай мне к ужину устрицы, - отчеканиваю я, вспоминая наш обед с Ирис.
        - Да, мисс Голдман! - кланяется женщина, и сказанное ею обрывает мои движения.
        - Я думала, на заводе рыбных продуктов дефицит товара.
        - Так и есть, мисс Голдман.
        - Тогда двойную порцию. И креветок, Миринда.
        - Будет сделано, мисс Голдман.
        Я отпускаю Миринду и размышляю обо всех этих жалких людях, недостойных стоять вровень с нами - Создателями. Жду, когда служанка уйдет на кухню и возьмет телефон. Пальцы ударяют комбинацию цифр, и я слышу слабый лепет женщины:
        - Добрый день, я бы хотела сделать заказ.
        И тут вступаю я, выкрикивая из коридора.
        - Подай пальто, Миринда! - режет мой голос зеркала в полный рост. - Немедленно!
        Я с трудом сдерживаю смех, ехидно улыбаюсь и прислушиваюсь, пытаясь предугадать действия женщины. Что она сделает? - договорит и с опущенной головой придет ко мне, извиняясь и кланяясь «Простите, мисс Голдман, простите-простите, я задержалась, простите!» или скинет вызов?
        - Пальто! - еще громче повторяю я и стучу каблуками, с которых отваливается засохшая грязь - какая-то мазута; наверное, вляпалась в машине незнакомца, - прямо на белоснежный ковер с длинными ворсом. - Миринда! Грязь! МИРИНДА! ЧЕРТОВА ГРЯЗЬ НА БЕЛОМ КОВРЕ! ОТЕЦ! ОТЕ-Е-ЕЦ!
        Он пропустит мои крики мимо ушей, но Миринду это припугнет - не стоило ей попадаться мне на глаза сейчас.
        - ОТЕЦ! Где ты подобрал эту неуклюжую идиотку? ПРИНЕСИ МНЕ ПАЛЬТО, МИРИНДА!
        Она пробегает мимо в шкаф-гардероб, маленькая черная мышка теряется за белыми дверьми с зеркалами и вскоре возвращается с моей верхней одеждой.
        - Ради всего святого, простите меня, мисс Голдман, - шепчет она, помогая мне попасть в рукава. - Простите, мисс Голдман…
        - Ради всего святого, - передразнивая, фыркаю я. - Где ты нашла здесь что-то святое, дрянь? Ты сделала заказ?
        - Простите, мисс Голдман, я решила, что мне стоит сначала подойти к вам.
        Миринда резко отпускает мое пальто, хотя я его уже надела, и отстраняется. Я оборачиваюсь и готовлюсь прошипеть еще что-нибудь ядовитое, но служанка съеживается и повинно опускает глаза - неужели ловит себя на мысли, что я могу ее ударить? Не стану трогать эту…
        - Кара? - сокрушительно разносится из дверей - словно режет металл своим голосом - и появляется мать. - Я слышала твои крики с улицы. Никогда не хотела податься в хористки?
        Я испускаю подобие смешка, а женщина проскальзывает мимо меня - бедра дергаются в такт шагам, в такт словам, в такт дыханию - того и гляди оторвет голову. Не стройная - отнюдь - невероятно худая: худые длинные руки с худыми запястьями торчат как иглы, а ребра и кости бедер выпирают через платье. Движения ее резки: их трудно предугадать.
        Хористки… как смешно! Раньше эти святоши выползали из Острога и утверждали, что они посланницы бога, а мы должны принять их. Но Боги мы, Создатели мы, и решать тоже нам.
        - Миринда? - Мать глядит на горничную - я удивляюсь, как худая шея держит ее голову; живой манекен. - Миринда, ты забыла, где находится дверь или как она открывается? Почему ты не встретила меня?
        Она скидывает свое болотного цвета пальто по щиколотки на пол и перешагивает через него. Теперь можно отправить в стирку и на глажку, для носки оно более непригодно. Шпильки аккуратно выскальзывают из ткани, разрезая воздух, на худых лодыжках, словно мосты на Золотом Кольце, разбегаются вены.
        - Знаешь, не отвечай, - парирует она. - Сомневаюсь, что ты сможешь сказать хоть что-нибудь внятное, - ее миндалевидные глаза переносятся на меня. - А ты, Кара, куда собралась?
        - Карамель, - пытаюсь прошипеть в ответ я.
        Имя Карамель звучало лучше, чем Кара. Кара - вечные мучения, Кара - постоянное наказание. Матери нравилось называть меня Кара.
        - Кара, я задала вопрос. - Она не сердится, ей плевать на то, что происходит рядом, но ей хочется, чтобы все подчинялось исключительно правилам Голдман старшей.
        - Гулять с Ирис, - отвечаю я и еще раз постукиваю каблуком, отчего грязи прибавляется. - Черт бы тебя подрал, Миринда! ГРЯЗЬ! Твоя пустая голова способна запомнить хоть что-нибудь? Я велела убрать грязь и заказать мне ужин! Почему ты стоишь?
        - Миринда, сделай мне ванну из молока. - Мать останавливается в арке и прижимается к ней: силуэт вписывается в изгибы.
        Миринда теряется и дергается не единожды в разные стороны словно сломанная кукла.
        - Ужин! - настаиваю я. - И вычисти это…
        - Набери ванну, Миринда, - перебивает мать, обращаясь к женщине, но смотря на меня.
        Другие смотрели в глаза, чтобы выказать уважение, она же смотрела в глаза, чтобы раздавить, чтобы убить. Зеленый богомол… ее клешни сомкнулись на статуэтках рядом с аркой и случайно скинули одну из них.
        Звон приводит служанку в чувства: она кидается собирать осколки.
        - Вышвырнуть, Миринда, - будто подытоживая, скрипит мать. - Вот так…
        Она протягивает это и широко улыбается, как вдруг ноздри ее раздуваются. Хрупкий тонкий нос морщится в тот момент, когда я собираюсь прикрикнуть на Миринду, но вовремя-не вовремя закрываю рот.
        - Старый пьяница и молодая пьянчуга! - вскрикивает мать и, резко повернувшись на своих шпильках, мчится в сторону лестницы.
        Я проклинаю запах алкоголя и ликую от его привкуса на языке одновременно. Не сдерживаюсь и начинаю смеяться, пока Миринда собирает разбитую статуэтку - она искоса глядит на меня, и тогда я топаю ногой, оставив под толстым каблуком очередной кусок грязи.
        - Убери это немедленно, - стерев все промелькнувшие эмоции, говорю я и присматриваюсь к женщине.
        Та кланяется, собирает осколки в руку, отчего режет пальцы, и кидается к кладовке за тряпками. На голубой ткани остаются два маленьких красных пятна, а мусор летит в пластиковое ведро.
        - Из-за тебя люди будущего больше не продвигаются в развитии, - слышу я материнский вопль на отца.
        У нас был с ним договор: если он угощает меня выпивкой - я не рассказываю матери об этом. Теперь подумает, что я сдала его… мало налил, папочка.
        - Мы стоим на одном месте, - продолжает мать. - Жалкие пьяницы! Никакого развития!
        Откровенно говоря, я не понимала причину этих истерик, ведь сейчас мы все жили в свое удовольствие. Мы - люди с поверхности.
        - Из-за вас все эти недостойные поднимают бунты и пытаются вырваться из своих горелых нор! Твое отношение погубит нас!
        Я слышу звон, и представляю, как бутылка с виски летит на пол и вдребезги разбивается, алкоголь льется по полу и между щелей половиц, обрызгивает каплями отцовские книги, и тогда вспыхивает он.
        - Миринда, ужин! - кидаю я и выхожу из дома, не позволив женщине приблизиться ко мне и открыть дверь.
        И это ей тоже еще вернется.
        Мраморная дорожка ведет меня к посадочному месту для автомобилей; вижу, как из прозрачного гаража выглядывают два носа машин - отца и матери.
        Выйти с улицы Голдман можно либо на воздушном транспорте, либо по уже давно заросшей тропинке с обратной стороны дома. Сухая зелень с трудом пробивается из-под камней - раньше весь наш участок был застелен газоном, но, когда содержание его начало отнимать много времени и средств для обеспечения сего мероприятия, отец посодействовал решению о том, чтобы все обложили камнями и мраморными плитами.
        Подхожу к посадочному месту - носки соскальзывают, и я гляжу вниз. Из-под моей ноги вылетает маленький камень - он парит вниз, и я хочу ощутить этот полет вместе с ним. Почему я смотрю туда? - не положено: по уровню, по статусу, по принадлежности к людям с поверхности. Мой взор должен быть обращен впереди себя или на небо, к которому мы так приближены.
        Я осматриваю здания вокруг нас, мысленно путаюсь в паутине мостов и за решеткой из многочисленных высоток поодаль. Я рада, что мы живем в Северном районе на замыкающей улице - никто из соседей не смел наблюдать за нами так же, как я сейчас наблюдала за чужаками в других домах просто потому, что они находились ниже. Весь Северный район построен на вышках небоскребов.
        - Карамелька! - слышу я вопль со стороны сада. - Карамелька! Карамелька!
        Карамелька. Я ощущаю вмиг подступившую рвоту и оборачиваюсь. Ко мне навстречу бежит мальчишка - он пересекает каменную дорожку и вот-вот ступит на мраморные плиты: ко мне.
        Карамелька.
        - Кара! - голос матери разрывает тонкую нить между мной и мальчиком.
        Он растворяется в воздухе, как будто никогда не навещал наш сад, а я в припадке дергаюсь, смотря на крыльцо нашего дома.
        - Надеюсь, ты не собираешься покончить с собой? - кривится мать, выглядывая из дверей. - Тебе еще интервью давать на следующей неделе.
        В саду всплывает новый силуэт - выше того мальчишки. Признаться, я теряюсь - оглядываюсь между ними и хмурюсь; глотаю слюни с горьким привкусом алкоголя и собственной ущемленностью в данной ситуации. Принимаю боевую позу - готовая отбить любой из предначертанных мне ударов.
        - Почему ты приходишь из школы позже меня? - нагло кидаю я, обращаясь к меньшему силуэту.
        Ему двенадцать, он - она и уроков у нас всегда одинаковое количество. Я хочу увечить ее за проступком и сдать матери.
        - А почему я посещаю факультативы, а ты их прогуливаешь? - не менее нагло отзывается девчонка.
        Между деревьями-коротышками выныривает светловолосая голова, затем появляется все тело и передо мной предстает младшая сестра. Иногда я желала, чтобы она пропала. Ее характер был напрямую списан с материнского, и внешность их была идентична - я удивлялась тому, как они еще друг друга не сгрызли. Ничего… я убеждена, что маленький богомол подрастет и точно устроит борьбу за территорию со старцем - они перекусят друг другу глотки.
        - О чем сегодня с Ромео в холле шептались? - сестра хитро улыбается мне, и маленькие каблучки ее туфель соприкасаются с мраморной плитой, издавая соответствующий звук.
        - Надо же! - наигранно восторгаюсь я. - Ты смогла дотянуться до кнопки лифта?
        Для своего возраста сестра была очень высокой; тогда как ее однокашники с трудом доставали до ячейки в раздевалке и даже до кнопки лифта, из-за чего между этажами на уроки ездили с кем-либо из старших. Она передвигалась по школе сама и частенько комплексовала из-за этого - скрыто.
        - Готовились к побегу влюбленных? - она разрывается от хохота.
        - Золото, хватит довольствоваться унижениями сестры, - отвечает ей мать и раскрывает свои удушливые объятия для любимой дочери.
        Золото… Ничего хуже придумать они уже не могли. В фамилии Голдман итак присутствовала часть от «золото», а в нас самих текла кровь людей - выходцев из Америки на территорию России; но родители решили изощрятся на всю доступную и одну дочь обозвали Карамелью, а другую Золотом.
        - Где здесь унижения, если она сама показывает свое бескультурье, упоминая это странное слово «любовь»? - спокойно проговариваю я.
        - Знаешь, Кара, я хотела предложить тебе заказать транспорт, но, наверное, ты хочешь прогуляться по мосту, - обрывает меня мать, бросает как копье острый быстрый взгляд и отворачивается.
        Они с Золото заходят в дом, и я опять остаюсь одна.
        Золото, Золотце всегда была на первом месте для родителей. Должно быть, они вовремя поняли, что я не лучший вариант в качестве ребенка, и, пока возраст для деторождения не истек, решили завести еще одного отпрыска.
        В отличие от сестры, я никогда не гуляла по мостам, даже если в кратчайшие сроки необходимо было добраться из одной точки города в другую. Лучше я опоздаю или не приеду вовсе, но ни за что не буду плестись по одной дороге с другими людьми проклятым мостом.
        В воздухе машины переходят с одной воздушной полосы на другую, и я наблюдаю за ними - словно змеи они извиваются и плавно переносятся, словно ветви диких невиданных никому ранее растений переплетаются друг с другом и путают в своих искусно-оформленных окрасках.
        Я оглядываюсь на сад и, каждый раз смотря на него, мечтаю вырубить все деревья и кусты до единого. Ничего живое не должно присутствовать в этом доме, на этой улице, в этом городе - ничего живого, как и в душах каждого живущего в Новом Мире.
        - Вас подвезти? - слышу голос, и серебристый автомобиль без крыши останавливается в воздухе у посадочного места рядом со мной; молодой парень за рулем машет мне рукой и добавляет: - Садитесь! Вам куда?
        - Золотое Кольцо, - спокойно отвечаю я. - А вам?
        - Тоже в Западный район.
        В Западном районе осуществлялась купля-продажа всего существующего в Новом Мире, и проще его можно было характеризовать торговым районом.
        Дверь передо мной открывается, отъезжая в сторону, а красные кожаные сидения вульгарно приглашают сесть. Глядя на двухместную машину без крыши, прихожу к выводу, что передо мной остановился сын какой-нибудь влиятельной семьи, сотрудничающей с моей.
        Я сажусь, аккуратно подправляя под собой подол пальто, мягкое кресло с жесткой обивкой встречает меня и обнимает, а незнакомец внимательно смотрит на сенсорный экран для управления, жмет острыми пальцами определенную комбинацию, и мы поднимаемся в воздух. Момент взлета всегда заставляет меня встрепенуться: тот самый миг, когда тебя отдирают с земли, по которой ты ходишь, и вот ты уже на десятки метров возвысился над последним мостом и несешься над бескрайней пропастью Нового Мира. Я смотрю на верхушки зданий: иногда между небоскребами виднеются высоковольтные заборы на горизонте, которые огораживают весь наш город, весь Новый Мир, чтобы ни одно существо, ни одно погибающее существо не смогло ворваться к нам извне и разрушить нашу идиллию.
        Улица Голдман теряется позади. Я оборачиваюсь на нее - двухэтажный кирпичный дом, вымощенный крупнейшими бордовыми камнями, стоит на большом и ровном участке, крыша наискось скрывает половину построения, панорамные окна в кабинете отца не позволяют мне разглядеть его уставший силуэт, иссохшие виноградные лозы обвивают арку при входе, огороженные за ненадобностью клумбы, в которых все равно ничего не растет, и только старый грунт каждый раз размокает под утро из-за излишней влаги. Красивый дом скрывает в себе красивых людей с уродливыми душами и уродливыми секретами. Наша оболочка утаивала наше нутро, и обязаны мы должны были быть этим этому дому.
        Я придерживаю рукой волосы, развевающиеся на ветру. Организм современных людей более адаптирован к низким температурам и резкой смене климата; иммунитет не позволит никому из нас заболеть от простого сквозняка.
        - Спасибо вам, - заранее благодарю я водителя за то, что он не оставил меня у посадочного места.
        - Да что вы… - не отвлекаясь от управления, тянет он.
        - За сколько вы меня подвезете? - интересуюсь я.
        - За одну серебряную.
        Задумываюсь, но практически сразу отвечаю, что цена неправильная.
        - И причина тому? - Вскидывает бровями он, но сам продолжает смотреть впереди себя - на воздушные полосы.
        - Из школы, находящейся в этом районе, меня довозят за две серебряные, - объясняю я и быстро разглядываю молодого человека.
        - Мне кажется, - он трет слегка видимую щетину, - я могу бесплатно подвезти вас как знакомую. Вы же Голдман?
        - Верно, - в момент роняю я. - Наши отцы работают вместе?
        Юноша кивает мне. Возможно, мы виделись на каком-нибудь деловом приеме, с десяток которых я посетила вместе с семьей, когда отец решал свозить нас на общественные мероприятия для подливки масла в вечно горящий огонь меж семейных и меж конкурентных отношений.
        На секунду незнакомец отвлекается и поворачивается на меня. У него янтарные глаза - по мне ударяет дрожь; я уже видела сегодня почти такие же глаза. Мы обмениваемся улыбками и не более того; а внутри себя я хороню необъяснимое для меня беспокойство.
        Мы подлетаем к Центру - огромному кругу, состоящему из платформ и соединяющему дороги, что ведут в районы, обозванные по сторонам света, спокойно прогуливающих горожан. Один мост зигзагом переплетается с другим, два других делятся крестом, следующие хаотично наваливаются и искажаются ближе к основанию, но, если посмотреть вниз, пролетая над этим самым кругом - можно было действительно лицезреть воочию круг; словно центр паутины. Все эти мосты разного размера и длины, все эти дороги путались в одной общей точке, которая на вершине своей держала самое крупное посадочной место во всем Новом Мире.
        Мы летим из Северного, справа от нас Западный район - куда нам и надо; слева Восточный - промышленный район, в котором осуществляется производство товаров, еды и транспорта; впереди - Южный район. Бессмысленный. По мне так он просто не должен существовать в Новом Мире. Южный район - беден и построен практически в низовьях, там постоянно устраивают бунты и живут все те, кто не достоин зваться людьми с поверхности, но еще не так ничтожен, чтобы отправиться в Острог. Однажды отец поднимал на собрании вопрос о возможном отсечении Южного района, но все-таки там находились некоторые точки, пригодные для людей трех других, а еще в нем жили все рабочие обслуживающих сфер.
        Мы так быстро проносимся, что я с трудом различаю небольшие купола, которые обыкновенно разглядываю при перелете - раньше люди посещали то здание, чтобы исповедаться, но потом поняли, что Бог не спасет их.
        Потому что Боги - мы.
        А мы не позволим всякому сброду стоять наравне с нами.
        - Уже почти, - говорит юноша, но я не смотрю на него. - Уже почти…
        Он повторяет это более сухо, но более протяжно, что и заставляет меня обернуться. Незнакомец устремляет свои янтарный глаза с панели управления на меня - он оглядывает мои руки, спокойной лежащие на пальто, затем поднимается и видит, что я начала наблюдать за ним первой. Лицо его преображается в улыбке, которая шла отнюдь не всем, и он опять возвращается к управлению. Я присматриваюсь к юноше; в отличие от Ромео его не заботит укладка: короткие волосы каштанового цвета растрепаны и бьют языками пламени из-за ветра. Я опять обращаю внимание на щетину - как дико!
        Мы сворачиваем в Западный район, и вот перед нами сотни магазинчиков и отделов, рассыпанных по одной длинной платформе, идущей кругом - Золотое Кольцо. Оно украшено декоративными цветами и неоновыми вывесками, но старые плиты проглядываются даже невооруженным взглядом. Виноградная лоза спадает со скамей вниз - ползет по толстым плитам и уходит ниже, словно кружевная оборка.
        Прямо под нами проезжает поезд. Я слышу, как стучат колеса по рельсам, вижу обтекаемой формы транспортное средство. Я бы могла доехать до Золотого Кольца на поезде, но тогда бы пришлось идти по мосту на остановку, что тоже мне совершенно не симпатизировало.
        - Спасибо вам еще раз, - говорю я, когда мы паркуемся у посадочного места, и дверь вновь открывается.
        Вижу на конце этажа Ирис.
        Магазины располагаются по всей длине улицы, а затем большие лестницы с колоннами уводят покупателей на этаж ниже, где также до конца улицы виднеются сотни прилавков, после чего следующая лестница - конструкция уходит на двадцать этажей. Я смотрю, как женщина, поднявшаяся по ступеням, огибает колонны и идет дальше по кругу из отделов. Золотое Кольцо - это приманка, ловушка; ты теряешься и без конца ходишь мимо одних и тех же отделов, пока не опомнишься и не уйдешь на один пролет вниз, где произойдет то же самое, и ты вновь окунешься в неоновое вранье.
        Люди из Южного района закупаются в низовьях Золотого Кольца; мосты из района подводят их к самым нижним этажам, чтобы мы не пересекались друг с другом.
        Я покидаю машину незнакомца и поправляю пальто, Ирис замечает меня и бредет навстречу. В этот момент я оборачиваюсь в сторону Северного района и смотрю на здание управляющих, от крыши которого тянется длинный пик - антенна; а пред ней в воздухе парит огромный экран с постоянной рекламой, которая транслируется с раннего утра и до комендантского часа.
        Я надеюсь увидеть свое лицо, но рекламируют какую-то новую вакцину для увеличения воспринимаемой информации - думаю, современным ученым было глубоко плевать на то, что придумывать и что пускать в массовое распространение; лишь бы народ получал определенную дозу новизны.
        - Карамель, ты опоздала, - журчит подруга и подходит ко мне, ее острый язык заплетается как у змеи.
        - Забыла про тебя, - вру я и лукаво улыбаюсь, на что Ирис хмурится.
        Мы идем в сторону моих отделов, которые достались мне в наследство от деда несколько лет назад. Он был единственным стоящим и достойным носить фамилию Голдман человеком среди всей сомнительной семейки - я уважала его. Мне не нравилось, что от него постоянно пахло рыбьим жиром и машинным маслом, но, в целом, человеком он был неплохим. Я, как и все члены семьи Голдман, ждала смерти деда, чтобы получить в наследство компании; отцу досталась автомобильная фабрика, моему дяде - папиному брату - рыбная фабрика, на меня дед оформил несколько отделов на Золотом Кольце, а матери перепала кулинарная книга от его первой жены. Вся ирония заключалась в том, что моя мать терпеть не могла готовить, а свою первую жену дед ненавидел так сильно, что упрятал в психиатрическую лечебницу - конечно же, как только она переписала на него обувную фабрику. Тот конфликт долго не могли уладить, но все свели к антирекламе, вышедшей боком.
        Мы заходим в первый отдел, и Ирис шагает к зеркалам. Я распорядилась, чтобы манекены стояли при входе, а примерочные словно Золотое Кольцо оплетали все помещение.
        - Новая коллекция завтра, - говорю я и смотрю на пустые вешалки при входе.
        По левой стороне зеркала высвечиваются различные модели, задача Ирис пальцем попасть в то, что ей понравится. Она примеряет и примеряет: вместо ее школьной одежды в зеркальном отражении появляются те вещи, которые она выбирает - наконец выплывает нечто стоящее. Ирис разглядывает на себе красное платье с коротким рукавом и юбкой средней длины; ей всегда шли кровавые оттенки.
        - А это не новая коллекция, Карамель? - подмечает она, на что я пожимаю плечами.
        Несколько вечеров неделей ранее были потрачены на создание моделей, которые отправились на фабрику в Восточном районе, где с некоторой корректировкой схем оказались воплощены на струящихся тканях, и дальше путь их был устремлен в отделы Золотого Кольца.
        - Двести золотых карт? - спрашивает Ирис, посмотрев на ценник. - Ты щедра, как никогда, Карамель.
        - Должно быть, забыла ноль дописать, - посмеиваюсь я. - Потрогай ткань, Ирис. Чистый бархат. Где ты сейчас такое найдешь?
        - По старой дружбе ты отдашь его мне за двести, - Ирис нажимает на кнопку «купить», и я ничего не успеваю сделать и сказать; проклинаю компьютер, который не доставил лишний ноль, хотя тот действительно имелся при оформлении.
        Отражение Ирис подсвечивается, касса при входе звенит - на ней появляется полное имя моей подруги и номер ее карты; зеркала сами считывают лица и ищут по базе данных людей, решивших приобрести себе вещи в том или ином отделе. За зеркалами находится зал-склад с сотнями вешалок и коробок, в которых хранится товар.
        - Здесь закончим, - улыбается Ирис и поворачивается на меня. - Попрошу у тебя, Карамель, доставку на дом, а пока пойдем дальше.
        Девушка огибает меня и раскрывает перед собой двери, выходя на улицу - сотни сверкающих неоновых вывесок и ламп Золотого Кольца освещают ее стройный силуэт, змеиный хвост толкает ее бедра из стороны в сторону, раздвоенный язык опять шипит про излюбленные отделы дорогой подруги. Дорогая подруга она - обходилась она мне действительно дорого.
        Мы продолжаем нашу прогулку: Ирис с восхищением набирает вещи, обвивает свой змеиный стан тканями и рукоплещет тому, что удостоилась родиться в Новом Мире, она упивается и восхищается этим, она изводится красоте и обвешивает свои руки многочисленными пакетами, но я не принимаю участие в этом вещевой фетише и в выборе одежды вообще. Когда мы заканчиваем досконально изучать весь этаж, Ирис выходит из последнего отдела и говорит:
        - Думаю, на сегодня мы закончили.
        Змеиный язык ударяется о белые зубы, а я смеюсь над ней, роняя:
        - Ты - думаешь?
        - С тобой так приятно дружить, Карамель, - кидает Ирис и обгоняет меня - идет впереди и ловит свет от мелькающих около посадочных мест фар автомобилей.
        - А с тобой нет, - успеваю процедить сквозь зубы я, но подруга не слышит меня.
        Или делает вид, что не слышит.
        - Скоро новости, - замечает Ирис, глядя в сторону здания управляющих и огромных часов, парящих над ним.
        Время около шести, и нам бы стоило до семи уже разъехаться по домам.
        Экран на здании управляющих переливается различными цветами; он так ярок на фоне постепенно темнеющего неба.
        Я шагаю по мраморным плитам, каблуки ударяют и шаг за шагом, стук за стуком повторяют сердцебиение моего тела, я чувствую холодную волну, пробежавшую по спине и пересчитавшую мои позвонки: словно острые и холодные пальцы вдавили каждый и пустили пот по шее.
        - Мы ваши Создатели!
        Вторит голос, и я вижу перед собой воду. Не понимаю, что происходит… Я тону?
        - Мы будущее этого мира!
        Глубоко вдыхаю - пара секунд - и замираю - пара секунд.
        - И если вы живете…
        Вода наполняет легкие как сосуд, но чья-то дрогнувшая рука не останавливается, и жидкость льется через край, ощипывает меня и давит.
        - … дышите нашим воздухом…
        Барахтаюсь и пытаюсь всплыть, вскидываю руками кверху, но не могу более двигаться.
        - … едите нашу пищу…
        Я хочу закричать.
        - … смотрите на наше небо…
        Кричу!
        - … знайте! без нас не было бы и вас.
        Дыхание перехватывает: я ощущаю, как ледяная жидкость растекается внутри меня, охватывает органы и удушливо стискивает их в своих объятиях.
        - Вы наши подчиненные, а мы Боги!
        Все тело обливается жаром. Я чувствую, что вот-вот - и вспыхну; загорюсь, как спичка, которую в следующий миг потушат и избавятся от нее.
        - Восхваляйте же своих Создателей!
        Я резко открываю глаза.
        Помню, что тонула; вода была ледяной, но все тело жгло - у меня не получается это объяснить.
        Ирис внимательно наблюдает за мной на экране, ее дрожащие ледяные глаза замирают на бледном лице девочки из рекламы.
        - Пора домой, - отвлекая и подругу и себя, говорю я.
        Странное видение, которое раньше было просто сном преследует меня и путает мысли, вьется вокруг тела и стискивает в своих объятиях - но я не нуждаюсь в этом; хочу отречься, забыться, оставить все это.
        Мы ловим автомобиль, и нас подвозят. Меня валит с ног появившаяся откуда-то усталость - она разливается по венам, и я ощущаю, как атрофируется конечности. Все, что мне бы сейчас хотелось - закрыться от серого Нового Мира, серых жителей серого Нового Мира и остаться наедине со своими мыслями - не менее серыми.
        Я подхожу к дому, и из дверей выплывает Миринда. Пропуская меня, она шепчет:
        - С возвращением, мисс Голдман.
        Я оказываюсь в коридоре и, первым делом, примечаю идеально выбеленный ковер. Как служанке удалось вычистить ту грязь из ворса? От сломанной статуэтки также не осталось ни следа.
        Пальто скидываю на плечи, с ног скидываю сапоги - они отлетают в пуф около зеркала на стене. Миринда принимает мою верхнюю одежду и раскланивается:
        - Ваш ужин у вас в комнате, мисс Голдман. Ваша мать пожелала, чтобы вы ели сегодня у себя.
        Ее голос дрожит, и этот страх разжигает во мне злобу - насколько она себя не уважает и насколько она распространяет заразу людей Южного района и непригодных для жизни в нашем доме, если трясется от страха? Синий отек у нее на плече отливает при повороте ее худого тела - лампа около дверей освещает женщину, когда она поднимает мою обувь и ставит ее аккуратно перед ковром.
        - А я желаю, чтобы она оставила свой террор и пропала, - усмехаюсь я и направлюсь в ванную. - Как видишь, не всем желаниям суждено сбыться.
        Пальто соскальзывает с плеч и приземляется на ковер.
        - Ваш ужин перенести? - неуверенно спрашивает Миринда.
        Я задумываюсь и пропускаю вопрос служанки мимо ушей.
        - Что? Ты что-то сказала? - Я включаю воду и мылю руки, на прислугу не оборачиваюсь.
        - Ваш ужин…
        Не даю ей договорить:
        - К черту! Люблю ужинать одна.
        Люблю ужинать одна, потому что никто своим внешним видом не посмеет докучать мне.
        - Это значит… - протягивает женщина, но слушать ее я больше не намерена.
        - Это значит убирайся отсюда, идиотка, и подумай над сказанным мной.
        Я огрызаюсь на нее и скалюсь, жду когда черная мышка пропадет, и ее грязные контуры тела не будут смущать белоснежный кафель ванной комнаты.
        Я умываюсь, закрыв глаза, и слышу, как каблучки от тапок Миринды стучат по полу. Бумажное полотенце скатывается в сырых руках и оставляет на себе черные отметины; я швыряю его на дно раковины и выставляю руки перед к лицу ладонями - чернила струятся по коже как выпирающие вены, и я спешу их вытереть. Не понимаю, где так замаралась… Выхожу из ванной, иду к гостиной и, завернув в арку по правой стороне, оказываюсь на кухне. Отец и мать сидят за стеклянным столом друг напротив друга, сестра крутится на стуле у барной стойки с тетрадью - наверное, выполняет домашнее задание. Никто не обращает на меня внимания, но разговоры резко утекают как та черная грязь с рук вместе с водой. Я прохожу мимо них к следующей арке, из холодильника беру бутыль воды и проделываю путь обратно. Стоит только мне ступить в коридор - за пределы кухни; как голоса этих людей рассыпаются словно мазута с туфель. Я поднимаюсь к себе в комнату, но, прежде чем зайти, замираю.
        - Миринда! - зову я служанку. - Миринда, подай мне сумку! - Она лежит в коридоре при входе - была там, когда я пришла со школы. - И отцовскую книгу, которую я кинула рядом! Быстрей, Миринда!
        Я улыбаюсь сама себе и думаю о том, что это наименьшее из того, что они могут услышать и чем я могу броситься в них сейчас. Надавив на дверь, заплываю к себе - по выкрашенному в розовый цвет ковру и через тонкие занавески, тянущиеся поперек комнаты и делящие ее на спальную и рабочую зоны, я пробираюсь мимо двуспальной кровати к деревянному столу у окна, сажусь за него и включаю компьютер: изображение переводится на вспыхнувший в воздухе экран по правой стене.
        - Мисс Голдман, - слышу я голос Миринды, когда вскрываю бутыль и делаю глубокий глоток.
        После моего разрешения служанка заходит и оставляет на кровати то, что я велела принести. Прежде чем испариться за дверью напоминает об ужине - я оборачиваюсь и вижу рядом с полками маленький столик на колесах; на нем двойная порция устриц и креветки. Я прогоняю Миринду и занимаюсь расценками вещей в своих отделах, небо темнеет, платье за платьем проносятся у меня перед глазами и, когда я заканчиваю, свет за окном уже тухнет - работа выполнена.
        Я встаю и беру тарелку с ужином, недолго гляжу на уродливые морепродукты - раскатанные устрицы и склизкие нити водорослей, после чего запускаю их в мусорное ведро под столом - не терплю такую еду. Решаю позвонить дяде и выбираю его контакт на плавающем в воздухе экране. Передо мной появляется изображение потного, лысого мужчины.
        - Карамель? - спрашивает он и хмурится. - Неужели ты еще жива, Карамель, девочка?
        Его ровные зубы улыбаются мне страшной улыбкой, потому что я знаю, что этими зубами он мог бы разорвать живому человеку глотку, будь на то воля властей или если бы от этого зависела судьба его завода.
        - И тебе привет, - отмахиваюсь я с прищуром.
        - Думал, самка богомола тебя съела, - парирует дядя, и я не сдерживаю улыбки. - Клешни еще не сломала от злости?
        - Сцепила ими сегодня статуэтку в гостиной, - говорю ему и пододвигаюсь на стуле. - Это с твоей фабрикой проблемы, дядя?
        Решаю не тянуть и задаю вопрос прямо. Мужчина лукаво лыбится, ровные зубы опять принимают животный оскал обезумевшего хищника, и тогда я добавляю «Значит, нет». В ответ мне следует легкий кивок, и я наглядно могу показать, на чем держится Новый Мир - главным не провозглашенным для общественности законом был закон того, что выживает сильнейший.
        - Как отец? - спрашивает дядя, хотя я не вижу в его глазах заинтересованности.
        - На закуске.
        Мы опять улыбаемся друг другу.
        Дядя первым начал называть мать богомолом и рассказал мне, что самки богомолов после спаривания поедают самцов. В сопровождении чего это происходило и какие последствия несло я знать не могла, но факт оставался фактом - отныне мы ждали, когда мать сцапает отца, и шутливо отзывались о них обоих.
        - А если честно, девочка?
        - В Южном районе и Остроге не все так спокойно, - откровенно заявляю я.
        - В Остроге не может быть спокойно хотя бы потому, что люди от пребывания там мутируют уже через секунду. Так что если у них не вырастает вторая голова хотя бы через сутки - считай, жизнь удалась.
        Я посмеиваюсь - чувство юмора дяди мне всегда нравилось.
        - Уверен, отец выкарабкается, - уже спокойней добавляет он.
        - А я заказала устрицы, - перебиваю я и улыбаюсь, на что получаю плавный кивок головой и несколько махов плечами в знак согласия, однако потом дядя растерянно добавляет:
        - Ты же не любишь все, что когда-либо плавало.
        - Мне хотелось добавить маленькую ложку ущерба рыбной фабрике, которая итак в миске убытке, - признаюсь я.
        - Моя девочка. - Дядя машет в мою сторону пальцем, как бы ругая, а на лице его довольная улыбка.
        - Не хочешь завтра встретиться? - предлагаю я.
        - Нет, не хочу, Карамель, - роняет мужчина и наблюдает за моим резко переменившимся выражением лица: улыбка уходит и остается длинная прямая, исказившая рот. - Ничего не подумай, но мы уже договорились о встрече с твоим отцом. Он просил не говорить, - получает кивок от меня и продолжает, - рассчитывал позвать товарищей по работе.
        - В честь чего? - спрашиваю я - Эвриала кидает свой грозный взгляд на меня и велит окаменеть.
        - Ты дашь интервью для новостей, а я разберусь с соседней рыбной фабрикой, - объясняет дядя. - И отец разберется со своими делами.
        - Ладно.
        - Все узнаешь от него, но пока что молчи. - Мужчина оглядывается и обращается к кому-то за спиной, быстро смотрит на меня и исчезает с экрана.
        Я вздыхаю и обрываю связь, встаю и иду к зеркалу в полный рост, что висит напротив кровати. Чувствую усталость и пульсирующую боль в висках, приглядываюсь к бледному лицу и касаюсь впалых щек - я забыла, когда последний раз ела. Но не это должно меня волновать… - подхожу ближе к зеркалу и, коснувшись своего отражения, принимаю сосредоточенное выражение лица: тоска и апатия ускользают, все другое испаряется, отходит от меня и улетучивается за пределы комнаты.
        - Я - жительница Северного района… Я - жительница Северного района и моей семье не знакомы ни голод, ни бедность. - Расслабляю и опускаю брови, вновь напрягаюсь. - Мы - те, благодаря кому город еще процветает. - И вот уже улыбка озаряет мое отражение. - Без нас вся инфраструктура бы пала, - Уверенно качаю головой и млею с собственной речи. - Мы - создатели Будущего. Мы - творцы нашей судьбы!
        - Ты очень скромна, - В дверном проеме появляется сестра и сбивает меня.
        - Пошла прочь, - рычу я и не смотрю на нее. - Пошла вон отсюда.
        - Может, я хотела попросить тебя как старшую сестру почитать мне сказку? - язвит Золото.
        - Я прочитаю тебе всевозможные варианты эпитафии, которые я придумаю лично для тебя, если ты сейчас же не уйдешь. - Я резко поворачиваюсь и прокалываю ее взглядом; маленькая девочка в пижаме упирает руки в бока и хочет мне возразить, но я повторяю: - Пошла прочь отсюда, Золото. Вон!
        - Очень остроумно. - хмурится сестра и вдруг вскрикивает. - Вызовите врача этой ненормальной! Карамель сошла с ума!
        Я подаюсь к двери и захлопываю ее перед Золото, когда та заворачивает и сбегает. Не успеваю вернуться к зеркалу, как раздается скрипучий голос матери.
        - Кара! Кара, спустись в гостиную!
        Хочу проигнорировать и это, но уважение к семье перебарывает - я спускаюсь.
        - Тебя хотела позвать сестра. - Мать сидит на одном из диванов, рядом отец и Золото. - А ты занята подготовкой какой-то речи?
        - Для интервью, - признаюсь я, остановившись на последней ступени лестницы.
        - Похвально, - произносит отец; он говорит это непроизвольно - так надо сказать, но от его хвалебных слов мне ни холодно, ни жарко, мне никак; как и всю жизнь.
        - Мы хотели обсудить твой день рождения, - с трудом выдавливает из себя мать, и голос ее как старое кресло скрипит.
        - Утром - школа, - отвечаю я. - Днем - Золотое Кольцо, вечером - подарки.
        - Ты не хочешь где-нибудь отметить? - не смотря на меня, интересуется Золото. - Деньги с твоего дня рождения переходят мне на счет?
        - Можешь взять с процентами, - ехидничаю я, чтобы поскорее отвязаться от семьи. - Подарки мы уже обсудили, отец, верно?
        Он кивает мне.
        - Я пойду спать, - не прощаюсь и поднимаюсь обратно в комнату.
        День Второй
        Я ворошу кукурузные хлопья в миске на кухне, но ничего не ем. Мне нужно посидеть час, а то и два, чтобы желудок мог принимать еду. Свет падает под таким углом, что я замечаю маленькое пятно на углу стола.
        - Миринда! - кричу я. - Миринда, немедленно сюда!
        Возможно, она еще спит. Хотя, что уж там возможно - все еще спят.
        - Не заставляй меня повторять! - кидаю я, и через несколько секунд появляется Миринда в мятом костюме, с заспанными глазами и еще более утомленным видом. - Ужасно выглядишь. - Правда ничуть не ударяет ее. - Ты плохо прибралась вчера. Мне ткнуть тебя носом в это, - стучу пальцем на место рядом с пятном, - чтобы ты увидела грязь?
        - Простите, мисс Голдман, - извиняется она и кидается протирать стол. - Вы рано проснулись, мисс Голдман.
        Не отвечаю ей.
        Вспоминаю, как плавала на спине; вода щекочет мою кожу: закрываю глаза от удовольствия, но потом волны вдруг начинают тянуть вниз, вниз с такой силой, будто кто-то намеренно топит меня. Я не пытаюсь спастись и я не задумываюсь о жизни на поверхности - я отдаюсь стихии, что так не свойственно людям Нового Мира. В мыслях укоряю саму себя за слабость в собственном сне, а потом укоряю себя еще больше за то, что мне снился сон.
        - Вам подать молока к хлопьям, мисс Голдман? - спрашивает Миринда.
        Терпеть не могу молоко и не понимаю, почему мы до сих пор его заказываем, если еженедельно выливаем остатки в яму на заднем дворе. На сегодняшний момент в Восточном районе осталась дюжина коров.
        - Воды, - отвечаю я. - Дай воды.
        Миринда начинает копошиться в открытом холодильнике, и ее мелькания раздражают меня, из-за чего я решаю отвлечь себя и щелкаю пальцами по направлению к экрану, который вмиг вспыхивает около голой стены и включается на хронике - старых записях предыдущих выпусков новостей.
        Незнакомка одета во что-то похожее на пижаму, какие выдают в больницах, она смотрит в камеру, снимающую ее чуть сверху - мне в глаза - и плюет. Хмыкаю, приподняв бровь, ибо расцениваю жест как удар себе самой. Давно идет эта глупая программа? Камера переключается на ту, что дальше, навстречу девушке выплывает охрана: двое мужчин хотят схватить ее, но она резко уворачивается и бежит вперед. Я отмечаю номера палат, столики на колесах с подносами, где тухнут почти пустые банки, и тусклый свет от приглушенных ламп - действительно больница.
        Девушка что-то кричит - не могу разобрать; пытаюсь читать по губам. Бес? - нет, не может быть… Я обманываю себя - самовнушение; вижу то, что сама желаю увидеть, и не всегда увиденное - истина. На экране появляются помехи, черная полоса - цензура и ее перебивает вопль людей, крик; вот уже другая камера показывает эту же девушку с пистолетом в руках - на нее бежит охрана, еще не ведущая об оружии. Но зачем она убивала? Ради кого? Стреляет, и еще один крик разрезает экран.
        Огнестрельное и холодное оружии запрещены для использования, в хранении дома и в ношении собой. Если кого-то уличат за подобным - отправят лечиться в ту же секунду и перечеркнут всю до этого идущую хорошую биографию. Мы - цивилизованное и развитое общество, мы не используем физическую силу как дикие звери или беженцы из Южного района, мы не прибегаем к помощи оружия при несостыковке идеологий спорящих, мы способны решать проблемы иначе. Люди должны сосуществовать на равных условиях, - изъяснял свод правил, который я читала в школе на уроках «Право», однако «равные условия» я не воспринимала никак, ибо моя семья была выше всех других семей, отец из комитета управляющих был выше каких-то офисных доходяг, чьи дети также сидели со мной на уроках, посему я несколько иначе трактовала себе каждый закон.
        Голос в экране вещает мне и людям на этажах о том, что цель вооружена, и просит покинуть знание, хотя я догадываюсь, (нет!) знаю - это ложь, ибо никого не выпустят, никого не попытаются вывести; пребывающих там пациентов и медицинских работников закроют вместе с психопаткой, и позабудут, как звали. После перенесенных стрессов человек с поверхности перестает являться таковым - холодным и спокойным; лишь у единиц удается выйти из наваливающих на них глубоких мыслей и апатии целиком. Совершенные люди - девственно чисты и прекрасны. Все иное - уродство. Повидавшие уродство - также, образно говоря, заражены.
        Бегущая строка внизу экрана знакомит меня с дочерью какого-то успешного и некогда влиятельного человека в Новом Мире, объясняет, что она оказалась в психиатрической больнице, где, соответственно, и устроила бойню спустя несколько дней лечения. Откуда она взяла оружие так и осталось невыясненной деталью расследования.
        Люди Нового Мира не привыкли, когда что-то идет не так, как они задумывают. Совершенство - это стабильность.
        И я не могу смотреть на эту сумасшедшую, потому что в сознании моем преобладает мысль о Новом Мире, который крепко стоит на своих двух людских ногах - он не имеет права давать слабину из-за мелких пешек, периодически подводящих всю систему; эти уродливые заусеницы доставляют малейший дискомфорт: однако он все же есть. Я считаю, что нарушителей нужно наказывать.
        Переключаю хронику на новости, взираю на акт закрытия корпорации по производству светодиодных лент - потеря без потери, по мне. Хронику показывают для того, чтобы смотрящие это жители Южных районов и жители с поверхности, понимали, что следует за нарушением. Все наказуемо, и эту безумную наказали также. У истинного жителя Нового Мира не должно быть в голове подобных дикостей, иначе он не имеет никакого отношения к Богам.
        Мы - Боги!
        - А на что вы готовы ради сочного куска будущего на поверхности?
        Вопрос ведущей эхом отдается в моей голове; как точно он был сформулирован.
        Я поднимаю глаза на экран и вижу сменившийся сюжет - передо мной сидит мужчина в офисе; убеждена, что это какой-нибудь отцовский знакомый или сослуживец.
        - Заплатить, - отвечает он, и я соглашаюсь с ним - платить за жизнь - как свою, так и чужую - стало нормой.
        - Забыть, - говорит следующий человек - девушка; холодная, спокойная; для нее взять и выкинуть определенный фрагмент из памяти не составит ни малейшего труда - хотела бы я обладать такой способностью.
        - Бросить, - ухмыляется следующая женщина, отставляя от себя коктейль, и я думаю, такая бросала уже не единожды ради своей выгоды.
        - Подставить, - вырывается из уст мужчины с зачесанными наверх волосами, он стоит около посадочного места на Золотом Кольце, и я даже могу разглядеть вывеску одного из моих отделов на заднем плане.
        - Убить, - со смешком кидает юноша, на вид чуть старше меня; хочет, чтобы это приняли за шутку, но ведь в каждой шутке имеется своя доля правды.
        На экране показывают, судя по всему, последнего человека, принимавшего участие в опросе. Он задумывается и пару раз открывает рот, порываясь что-то вот-вот и сказать, но потом роняет быстрое:
        - Умереть.
        - Умереть? - переспрашивает женщина-ведущая. - И как же вы увидите прекрасное будущее, если умрете?
        Ее голос выражает недопонимание, а глаза открыто заявляют о глупости. Ради жизни на поверхности можно и умереть, потому что без жизни на поверхности жизни нет; тебя ожидает ад существования в низовьях Нового Мира, а это во много раз хуже смерти.
        Молодой человек отвечает, сосредоточенно глядя в камеру:
        - Должен быть рай. Я верю в рай, и я знаю, что рано или поздно, но окажусь там.
        Люди ничего не знали о вере. Вера угасла вместе со звездами на небе, а потом пропала вовсе. И многие опирались лишь на те знания, которые им удавалось почерпнуть из книг.
        Но книги более никто не читал. Мир погиб духовно.
        - Вы не развиты. Не развиты духовно, - горько улыбается юноша, проводя параллель с моими мыслями. - Вы не окажетесь в раю. Вы будете веки вечные томиться и страдать во пламени ада…
        И последние слова перечеркивают все понимание и согласие, которыми я пропиталась к этому человеку; броские речи никогда не сулили о признаках большого ума. Я всматриваюсь в его карие глаза - и, признаться, у меня очень плохая память на лица. Возможно, когда-то мы с ним и виделись; я встречалась с десятками, сотнями людей: школа, Золотое Кольцо, дорога…
        - Не развиты вы, - ведущая самодовольно улыбается, кидаясь не менее броской фразой в мужчину, что тоже не говорило о наличии здравого и большого ума, - разве вы не заметили? Мы уже в раю!
        Она лихо разводит руками, и камера отдаляется, показывая улицы Западного района, показывая Золотое Кольцо издалека и несколько переплетающихся мостов, над которыми летают автомобили.
        - Мы живы, - продолжает женщина - голос ее журчит над Новым Миром, - а это и есть наш рай. Мы - Боги! Восхваляйте своих Создателей, ведь вы не гниете внизу над парами, что есть сущий ад. Вы на поверхности.
        - Клоунадство, - добавляю я от себя и вновь щелкаю пальцами по направлению экрана, отчего тот гаснет. - Умеют же аппетит испортить.
        Миринда тихо хихикает, и я резко поворачиваюсь на нее, после чего восклицаю:
        - Тебя что-то забавляет?
        Она растерянно смотрит на меня и подает воду, которую я просила. Приняв ее, ухожу с кухни, одеваюсь в своей комнате и спускаюсь, по пути встретив Золото - мы не здороваемся. Миринда успевает подбежать до того, как моя рука коснется ручки шкафа, и подать пальто до того, как я прикрикну. Я навязываю на шею платок и выхожу, но ветер сдувает его в тот же миг, как я оказываюсь на улице - хватаю и опять обматываю вокруг шеи, плотно запихнув края под ворот.
        Утро - рано, улица - холод. Говорят - до Нового Мира - температура в разное время года была различной, а целый год делился на четыре сезонных отрезка. Нам это было ни к чему, потому у нас погода варьировала в одинаковых цифрах на протяжении всех сезонов, норма осадков выпадала идентичная изо дня в день, процент влажности никогда не превышал допустимого. Пятнадцать в плюсе по Цельсию грели нас в дневное время суток, во время комендантского часа температура опускалась ровно до нуля.
        Единственное, что не подчинялось объяснениям живущим на поверхности, единственное, что было неподвластно ученым государства будущего - это темнота, исходящая из-под Нового Мира - она словно смрад, расходившийся тучами из-под наших мостов, ореол черной пыли, улетучивающийся из глубины, из смерти; мрак, над которым мы стояли, нес в себе действительно нечто пугающее, ибо из Острога доносились странные звуки. Звуки, будто там работал огромный механизм; сотни лестниц и лифтов, сотни машин и заводов, гул, который заставлял задумываться о возможной жизни Там иных людей или уже нелюдей.
        Из-за химической катастрофы, убившей почти всю Землю, климат очень сильно изменился, но для нас и это стало нормой.
        Я останавливаюсь у посадочного места и вытягиваю руку. Опять думаю о саде, что за спиной, и о том, что хочу его вырубить. В мыслях моих деревья валятся на свои кривые и изрешеченными былыми, уже давно не живущими там, паразитами, стволы, голые ветви стегают по мраморной плитке, маленькие детские качели взвинчиваются в воздух и со звуком ломающейся древесины приземляются подле.
        Меня замечает один из водителей в воздухе и спускается, подвозит до школы. Холодно спрашивает, куда мне надо, и безразлично принимает деньги - его отношение заставляет меня восхититься и задуматься о том, как по-настоящему должен выглядеть человек Нового Мира… В первую очередь, он должен совладать с собой, должен держать все внутри - эта выдержка вдохновляет.
        Я оказываюсь на посадочном месте и иду к школе. Ветер ударяет меня так сильно! - уголки платка выползают из-под пальто, и он летит прочь. Успеваю лишь повернуться и заметить, как тот приближается к краю террасы, но чья-то рука протягивается за ним и вовремя хватает.
        - Поймал! - вскрикивает юноша, обрамляя улицу своим громким баритоном, и мчится ко мне навстречу. - Возьмите.
        На нем серая толстовка и широкие черные брюки. Думаю, что это чересчур и удивляюсь тому, как его еще не продул жуткий ветер уродливых улиц Нового Мира.
        Я с неохотой принимаю платок - меня отягощает факт того, что некто кроме меня держал мою вещь, касался своими грязными не в значении стерильности руками и нес.
        - Благодарю… - без эмоций кидаю я и смотрю в карие глаза мальчика передо мной. - О, ты тот кретин, что доказывал о неразвитости нашего правительства, - без улыбки протягиваю я. - Видела тебя сегодня по новостям.
        - Ты не согласна со мной? - обеспокоенно спрашивает юноша.
        - Только кретин, - повторяю я, - может в открытую заявлять подобное людям, обеспечивающим его принадлежность к жизни на поверхности.
        - Если это принесет пользу, я готов отправиться в Острог!
        - А я смотрю, ты любишь рисковать… Неоправданный риск. Ты безумец.
        - Тогда ты тоже. Ты общаешься со мной. - Парень делает шаг навстречу, а я отступаю.
        - Ты увязался за мной сам. Не подходи, а то я пожалуюсь на тебя.
        Он качает головой - что означает этот жест? Мне не стоило этого говорить? Какой-то олень из упряжки неудачников решил увязаться за мной и попытаться поравняться на мою семью, неужели он решил, что способен на это? Отрекаюсь от беседы, понимая, что этот горе-собеседник не достоин моих речей, а пущенные взгляды - случайны и абсурдны.
        Но глаза его пробивают и тянут, заставляют встать в смоле, и я роняю случайный восклик.
        - Что не так?
        И тут же вспоминаю: я видела этого парня вчера - он меня подвозил! только щетина пропала и волосы с безобразно растрепанных сменились на умеренно растрепанные.
        - Я скажу отцу, - угрожаю ему с пробежавшейся внутри меня надеждой о том, что его отец все-таки знаком с моим - однако сию же минуту перечеркиваю эту мысль, ибо иначе бы он не позволил себе таких резких и ядовитых высказываний и замечаний.
        - Толку-то? - восклицает юноша. - Я сам по себе. Ни закон, ни власть, ни государство - ничто мне не указ и я…
        - Лучше уйди, пока я не позвала на помощь, - говорю я и разворачиваюсь. - Ты безумец, уходи!
        Я знаю, что так делать нельзя, я знаю, что по правилам мне следовало сообщить о нарушениях этого молодого человека, и тогда бы его могли спасти на ранней стадии развития болезни. Но отныне он погрязнет в своих дурных и неправильных мыслях и отправится прямиком в Острог, он обречен! а мне страшно, поэтому я направляюсь к дверям школы и быстро пропадаю за ними, оставив сумасшедшего одного на террасе.
        - Карамель! - зовет меня Ромео, как только я оказываюсь у раздевалки - острый угловатый силуэт юноши выплывает из холла и движется в мою сторону, он преодолевает целую рекреацию и улыбается в знак приветствия.
        Я сдаю пальто и иду к другу, спокойно желаю ему доброго утра и получаю такое же вежливое пожелание в ответ.
        - Почему ты пришел так рано? - интересуюсь я, когда мы двигаемся к лифту.
        - Плохо спал, - признается Ромео и бросает томный быстрый взгляд.
        Думаю, не расстройство ли у него. Думаю о себе. Может, у меня тоже?
        - А ты?
        - Тоже-тоже, - решаю не лгать я, отвечая одновременно на вопрос, заданный вслух Ромео и в голове самой себе.
        По расписанию первыми стоят два письма, затем история, чтения, перерыв и счет. И дополнительный факультатив, который я решаю прогулять, даже не узнав названия.
        Кабинеты в школе делятся по важности: к первому уровню относятся философия, этикет, история, ко второму счет, письмо, чтения, далее третий уровень и по той же схеме. Мы останавливаемся на втором.
        - Сегодня дополнительными стоят занятия по географии, - говорит Ромео. - Будут собираться не в классе, а в зале обсуждений, - уточняет он, вложив в собственную интонацию некую не обходительную значимость события, отчего голос его замедлился и вымолвил предложение в разы медленнее, чем обычно говорит юноша.
        Все мы знаем, что в зале обсуждения обыкновенно проводят собрания школы и суды учеников, так что важность (мнимая естественно) этой лекции была провозглашена еще задолго до ее начала. Не оборачиваюсь и не отвечаю, легко взмахиваю плечами - почти незаметно, и бреду дальше. Я вспоминаю безумца на крыльце школы, вспоминаю, что платок, пойманный им, ранее оплетал мою шею, теперь же он стал не красивым аксессуаром, а памятной петлей, с которой можно шагнуть со стула. Безумец вторгся в мою жизнь, ударил по моему равновесию и пошатнул его - какого же приходится людям, которые каждодневно сталкиваются с необразованными подобиями человека?
        Ромео все с большим энтузиазмом рассказывает мне о грядущей лекции, в красках расписывает услышанные им возможные темы, раскрывает их, вносит какие-то ремарки, но терплю я это недолго - длинный коридор обрывается так же, как и мое терпение.
        - Да что тут проходить? Идиотизм, - отрешенно отвечаю я, продолжая представлять перед собой юношу с янтарем, щетиной и броскими речами - непозволительными, но которые он себе позволил; значит, не так и велик запрет.
        - Ну как же, Карамель… это интересно, - возражает Ромео с загоревшимися глазами, но я спешу плеснуть в них водой из ведра и потушить этот огонь, ибо пламенная душа в наше время чрезмерно опасна - пластик в городе может загореться.
        Я слышу попытки Ромео переубедить меня и от того закипаю - никакому люду не дозволено искоренять мои устоявшиеся нравы и пытаться навязать свои идеологии; если я не приду к мысли самостоятельно, считай, ее никогда и не существовало.
        - Что тут проходить? - повторяю я несколько громче, но тут же спешу сбавить голос и объясняю вразумительней, хотя и не без ехидства. - Дождей нет. Снега нет. Прохладно, явление солнца - никогда. Конец. Вот тебе и все.
        Быстро пожимаю плечами и смотрю в растерянные глаза Ромео, которые уже через секунду принимаю дозу безразличия, пропитываются моей остротой и вспоминают, что принадлежат человеку Нового Мира - высшему созданию, сверхчеловеку.
        - Не только нынешний климат, - зачем-то продолжает спорить Ромео, хотя я не признавала в нем этого качества никогда. - Затронут темы об истории, становлении Нового Мира, покажут недоступный ранее материал.
        И я опять вижу огонь в глазах Ромео - мой друг действительно хочет посетить занятие, да я ведь и не запрещаю ему; просто он должен понять, что мое присутствие там - абсурдно: никогда не посещала факультативы и никогда к этому не приступлю - отставить.
        - История? В школьных учебниках пишут о том, что Землю погубила химическая катастрофа. Леса вырублены, источники воды высушены, - подхватив, парирую я. - Единственный живой угол во всем мире - небольшой город, который река разделяет крестом на четыре района, хотя, мы и того не можем наблюдать.
        - Карамель… - тянет Ромео, но меня уже не остановить.
        Он поднес огонь к спирту и разгорелось страшное пламя.
        - Люди живут поверх старых зданий и построек, автомобили способны передвигаться по воздуху, а всем детям дают странные имена. Конец! Финита! Урок географии и истории за один присест и без воды в тексте, - заканчиваю я и поворачиваюсь на Ромео.
        - Да, ты права, - моментально сдает он и принимает мою позицию.
        Самодовольно улыбаюсь и киваю в знак своей собственной правоты, однако после уроков провожаю узкую острую черную спину Ромео в сторону факультатива.
        Ирис зовет меня на очередной шоппинг, где вновь выпрашивает по дешевке вещь из новой коллекции. Я возвращаюсь домой и не помню, кто меня подвозил - эта мысль не может не радовать, ибо так и должно быть. Безумца с крыльца школы я тоже больше не вижу.
        Будни ничем не отличаются друг от друга, и я не понимаю, отчего мы устаем. Учеба, работа, магазины - мы ничем не обременены. Все свое время житель поверхности тратит на то, чтобы доказать самому себе, что он достоин жизни на поверхности. У нас нет кумиров и идеалов, мы сами для себя кумиры и идеалы. Мы - Боги.
        Я ложусь еще до начала комендантского часа, по телу расплывается слабая приятная боль, а, значит, ночь обещает быть спокойной.
        День Третий
        Предчувствие меня не обманывает.
        Я просыпаюсь в приподнятом настроении: ни головной боли, ни снов, ни усталости - все вновь встало на свои места, череда событий отныне будет сменять череду событий как и прежде, циферблат более не собьется, стрелки часов не дрогнут, календарный лист не упадет раньше времени. Обыкновенное переутомление чуть не свалило меня с ног и ума, но я во много раз сильнее болезни, паразита и другого недуга - Я - Человек с поверхности.
        Закончив умываться, я стягиваю волосы в слабую косу на бок; в дверь в этот момент начинает колотиться Золото. Слабые удары маленьких кулаков, периодический топот и нервный вздох подогревают меня не слабее пола с подогревом, я перекатываюсь с пятки на пятку и, глядя в зеркало, вновь включаю воду, только теперь делаю напор сильнее.
        - Кара! - зовет меня Золото, и голос ее - еще звонкий, детский - ударяется о тяжелую дубовую зверь. - Кара, ты не одна!
        Удивительные вещи говорит сестра, ибо сейчас я действительно одна. Сажусь на кресло и кладу ногу на ногу. Торопиться некуда, особенно, когда куда-то торопится сестра!
        - Выходи, иначе я позову маму! - не унимается Золото и со злостью рвет дверную ручку.
        - Будете колотиться вместе? - посмеиваюсь я. - Позови отца, пусть попробует вынести дверь.
        Золото топает на кухню - квадратные каблуки бьются по полу, стучат по лестнице и пропадают вовсе. Я быстро выключаю воду и выбегаю из ванной к себе в комнату. В следующее мгновение слышу вернувшуюся сестру и крик матери о пустяках и небылицах, выдуманных дочерью, хотя она прекрасно знает, что я действительно докучала сестре.
        Настраиваю себя на три первых урока чтения, равные трем часам за книгой, коих в школе у нас практически не было, а те, что имелись, находились в ужасном состоянии. По этой причине ученики читали лишь электронные варианты современной литературы. В основном, это были учебники по праву и законы, дополнительные материалы по управлению и ораторскому искусству. Я же отдавала предпочтение бумажным изданиям - спасибо за то моему отцу, Голдману старшему.
        Я заглядываю в его кабинет и меняю книгу, отмечаю про себя тот факт, что отец сам никогда не закрывает дверь на ключ; и от чего потом удивление пропажи книг с полок? - он сам не забоится об их сохранности.
        Литературу я не выбираю: хватаю наугад, и теория вероятности дарит мне «Прошлый век» - книгу-таблицу, в которой говорилось о сравнении былого мира и Нового Мира; бесконечные таблицы в толстом переплете.
        Не могу не остановиться у стола и не заглянуть под него - трогать нельзя, но дело пагубной привычки; сила извне каждый раз толкает меня отсоединить корешки коробки из плотного картона и посмотреть на заветную бутыль с откупоренной пробкой и отпечатанным годом производства, который старательно затерт чьими-то пальцами.
        - Миринда! - зову я горничную, когда спускаюсь на кухню позавтракать. - Миринда, ко мне.
        - Да, мисс Голдман? - появляется она в арке, судорожно быстро поправив накрахмаленный воротник своего костюма.
        - Свежий салат и стакан воды, Миринда, - по настроению выдумываю я. - Тебе десять минут.
        Миринда кивает и двигается, а я проскальзываю рядом - чуть не сталкиваемся с ней; женщина успевает изогнуться: ее острые плечи отплывают в сторону, а ноги быстро перешагивают друг за другом. Я смотрю недолго на служанку и задумываюсь о том, что ею правило больше - страх или уважение? Глаза ее виновато опускаются на кухонный стол, руки скрещиваются на фартуке, и я спокойно отступаю - хватит пытаться что-то понять, Карамель, иди спокойно в свою комнату и выбери наряд на день. Твои мысли никому не нужны, твой внешний вид - необходимая и важная характеристика; мысли о глупых подчиненных тебе не помогут в учебе и на работе, а твое искусство управлять и уметь располагать к себе людей уверенной походкой - да.
        Я поднимаюсь в спальню, вновь и вновь лелея от одной только мысли спокойного и хорошего утра. Под черное платье со свободной юбкой до колен я подбираю черные гольфы и красные туфли: открытый носик их выпускает пальцы, и я, еще не выйдя на улицу, ощущаю ледяной холодок ветров. Но подобные жертвы окупятся выражением лица Ирис, увидевшей меня в новых одеяниях. Я подбираю сгущено-карамельные волосы красной лентой, спускаюсь на кухню и завтракаю - получаю удовольствие от скрежета фасоли, редиса и огурцов на зубах, привкуса сливочного соуса. Запив водой, велю Миринде принести мне еще один стакан. Где-то вода - такая редкость, и эта мысль добавляет мне настроения, подытоживает, журчит над плечом… «Если отнимать, Карамель, - то все. Ты заслуживаешь этого и еще больше».
        Я быстро встаю и иду к шкафам, черная мышка Миринда мчится за мной и как обычно подает пальто. Открыв дверь, она говорит:
        - Вы прекрасно выглядите, мисс Голдман.
        Я думаю что-нибудь ответить, но даже хорошее настроение не побуждает меня забыть про этикет: Миринда - прислуга.
        На посадочном месте меня забирает автомобиль, и за рулем никого с янтарными, карими глазами - смешно и радостно! все осталось позади, все эти временные тревоги и невзгоды, сны и незнакомцы, инородные слова и такие же речи.
        Я смотрю на сплетающиеся под нами мосты, смотрю на многоэтажные здания перекрывающие друг друга, и вдруг водитель сбивает меня вопросом, заинтересовавшись акциями отца. Первым на ум приходит мысль, что они работают вместе, однако осторожность нарушать я не спешу и ничего о семье не рассказываю. Уклончиво говорю, что Голдман всегда занимают лидирующие позиции на рынке.
        - Вот уничтожим мы этих рабов в Остроге, а что дальше? - рассуждает мужчина, когда наш разговор заходит о внутриполитической борьбе Нового Мира и изгоев, находящихся под нами - это всегда сбивает с толку, потому что ты приучен к иному и с самого детства убежден, что других людей не существуют; но нет, эти бродяги ходят прямо под нами, живут за наши счета, получают от нас еду и кров и все, что требуется с них - самоотверженная отдача их работе, ибо если основания зданий не будут подлежать ремонту, Новый Мир обрушится прямо на их головы. - Кто будет работать на нас? Мы же рухнем!
        И говорит мужчина уже отнюдь не о политике, жизни на поверхности и морали. Мысли его уходят в одно русло с моими: если дома при основаниях перестанут реконструировать - мы действительно просто рухнем и целая цивилизация падет от куска не прикрученного болта.
        - Наслаждайтесь тогда, - спокойно отвечаю я. - Последний век живем… Доживаем.
        Водитель косится, а я, оставив несколько серебряных карт, иду в школу.
        Ирис ждет меня за раздевалкой, оценочным взглядом пробегается по одежде, когда я сдаю в аппарат пальто, но ничего не говорит. Ромео стоит у кабинетов второго уровня, Ирис ускоряет шаг и исчезает где-то, чтобы мы могли поприветствовать друг друга наедине.
        Сначала я по-доброму смотрю на Ромео.
        Но он, приблизившись, пытается взять меня за руку - я отстраняюсь и сию же секунду хмурюсь.
        - Ну же… - тянет Ромео, как будто я ему чем-то обязана.
        - Ну же? - сомнительно повторяю я. - Ну же? Я тебе что-то должна?
        Его ставит в тупик мой вопрос.
        - Ну же? - еще раз говорю я. - Что это значит?
        - Я хотел тебя поцеловать, - сразу же признается он.
        Я испускаю смешок - его подобие и мысленно ругаю себя за то, что позволила такую глупую эмоцию, такую глупую реакцию, но все же наивность Ромео меня выводит.
        - Мы что, - шепчу я, - обезумевшие влюбленные или супруги?
        Мимо нас пробегает маленькая девочка, и я бросаю кроткий взгляд.
        - Серьезно, оставь эту идею, Ромео, - продолжаю я и смотрю через плечо.
        Из лифта выходит группа учеников - разговаривая, они проносятся подле нас, в один из открытых кабинетов.
        - Мне противна… - начинаю говорить я, но не успеваю закончить.
        - Любовь? - прерывает меня Ромео.
        Я не решаюсь повторить это слово. Оно не задевает меня - нисколько; просто оно омерзительно.
        Любовь… да что такое любовь? Удар гормонов? Раньше люди не принимали лекарства или витамины, помогающие сдерживать «любовь». Самообладание - вот, что должно быть присуще настоящему человеку: истинному жителю Нового Мира. Любовь… сколько проблем следует от нее! Раньше люди губили себя и устраивали войны ради любви. Какие глупцы! Я бы хотела посмотреть на них со стороны и посмеяться. Хлеба и зрелищ, хлеба и зрелищ!
        И также я слышала выражение «Бороться за любовь» - нравов у людей из прошлого не было вовсе. Обезумевший скот, безмозглые, беспринципные, аморальные звери, не достойные ступать вровень с нами - высшими людьми, с нами - Богами.
        - Если я скажу, что люблю тебя… что ты ответишь? - спрашивает Ромео, заставив мое сердце дрогнуть - физические недуги были незнакомы мне, но слова юноши осколком ударяют в середину груди и расплываются по легким, бегут по артериям и прямиком импульсами нейронов в мозг.
        - Если ты скажешь, что любишь меня, - еле слышно проговариваю я, чтобы меня не застали за подобной беседой, - я упрячу тебя в психушку. У тебя расстройство, Ромео.
        Он отводит взгляд - но ненадолго.
        Ромео-Ромео… Он просто пытается совратить меня.
        - Ты не принимаешь лекарства? - интересуюсь я и делаю это не из-за беспокойства за его физическое состояние, а ради себя.
        - Принимаю, - спокойно отвечает он. - Как и ты. Каждый месяц.
        На прошлой неделе мы принимали витамины. Обыкновенно тем, кто не может сдерживать себя после приема лекарства, чье поведение - дивиантное, а неразумные/необдуманные/резкие/бессмысленные поступки обосновываются эмоциональным состоянием (чего на моей памяти было всего пару раз), вкалывают нечто более сильное. Тех - виданных мною - необразованных чудаков отводили в медицинский кабинет, проводили полный осмотр, после приема дополнительных лекарств они несколько недель проходили курс лечения у психолога и вот в их отныне светлые головы вбили, что чувства - любые: симпатия, злость, радость и уныние - это уязвимость, а Боги не могут быть уязвимыми. Но если ты не Бог, что делаешь на «землях» Нового Мира? - прочь! Вот и оно: они не оставят свои выстраданные лачуги-высотки, они не оставят свои выработанные профессии и работы, даже если немного не в себе, они избавятся от болезни, вырвут ее с корнем, удалят и вытащенный из тела и сознания зародыш кинут с одной из крыш, и болезнь уйдет вниз - в Острог. Это чистая нация. Я убеждена, что все люди должны жить спокойно, обязаны не тревожить друг друга и смеют не
отвлекаться на эти пустяки, вроде желаний и влечения… И я не испытываю к Ромео никаких дикарских чувств. Я регулярно принимаю лекарства и полагаюсь только на свои убеждения, а именно: любви, как таковой, не существует.
        - Мне нужно задать этот же вопрос твоему врачу? - спрашиваю я.
        - Врачу? - повторяет юноша. - Врач скажет и проверит, что я исправно принимаю лекарства, а вот тебя отправят на обследование из-за твоей паранойи.
        - Что ты сказал? - возмущаюсь я и смотрю на Ромео.
        Я не знаю, что думать. Он шутит или нет? Передразнивает?
        - Когда-нибудь ты поцелуешь меня? - почти с мольбой в голосе просит он, и меня отстраняет.
        Я должна буду сказать родителям, что расторгаю наши отношения, и объяснить причину того. Я имею право сделать это прямо сейчас, но бедному Ромео придется пройти лечение, собеседования, и его не допустят до новых отношений около полугода, да и никто после подобного инцидента не захочет связывать себя с ним. Я перекрою ему воздух на поверхности, но буду уверена, что никакой вирус-червяк не пробрался в его голову и не съел нормальные человеческие качества, что никакой вирус-червяк не перебросился на меня.
        Мне не хочется отвечать Ромео, мне не хочется думать об этом - подобные пошлости никогда не навещали мои мысли, и поэтому я растерянно гляжу на юношу перед собой и глубоко вздыхаю. Что подтолкнуло его на эти слова, действия, он сказал это необдуманно или долго вынашивал в своей голове и вот признался? - это хуже, это значит, что он уже потерян для меня.
        - Мой первый поцелуй произойдет на свадьбе, - уверенно отвечаю я. - И если ты хочешь присутствовать на ней в качестве жениха, оставь эти глупые разговоры для безумцев и низших людей.
        Не вижу продолжения беседы, резко отворачиваюсь и ухожу. Каблуки стучат по полу и отдаляют меня от Ромео, я стыжусь своих рассуждений и пытаюсь пристыдить себя за то, что мне стыдно. Какие странные эмоции последовали с моей стороны после его слов, наверное, я должна была прекратить беседу на корню, а не продолжать вести диалог с Ромео. Он больше не моя пара, он потерян, он - как то отребье из Острога, он - как люди былых времен: необузданное пламя в груди сожжет его изнутри как жгло миллионы исковерканных и изуродованных душ раньше. Поэтому люди Нового Мира избавились от душ и их понятий - чтобы обезопасить себя, чтобы спастись и искоренить последнюю свою уязвимость.
        Я не представляю себя сейчас в кабинете среди других учеников, не представляю, как вернусь в сторону Ромео - поэтому оставляю его вместе с его безумием у кабинета, а сама решаю уйти. Захожу в лифт и, не успев развернуться, зажимаю кнопку холла.
        Некто влетает следом, случайно бодает меня, и я рассерженно разворачиваюсь, приготовившись отсчитать неряху и пригрозить ему, как вдруг вижу перед собой Ромео, который забегает следом, проскальзывая между двумя закрывающимися затворами лифта. Меня навещает чувство дежавю, но я все еще могу трезво мыслить.
        - Безумец! - выкрикиваю я, когда Ромео налетает на меня - думаю, случайно - и тут же отпрыгивает к стене.
        Он бьется спиной и вскидывает как покаянный руки.
        - Прости меня! - взвывает Ромео.
        Брови его сведены от досады, руки дрожат, а грудь то и дело вздымается - он часто дышит.
        - Ты безумец, Ромео! - повторяю я. - Убирайся!
        Хочу дотянуться до панели кнопок и нажать отмену, хочу остановить лифт, хочу выйти и переждать на любом из этажей. Но сделать я этого уже не могу.
        - Прости, прошу, прости, Карамель, умоляю тебя, прости! - Подается Ромео на меня, руки его приземляются по обе стороны от моей головы.
        Чувствую себя бессильной, лишенной свободы, зажатой, мне надо выбраться, надо уйти. Некуда..! Сама не совладаю со своим дыханием, вскидываю раздраженно плечами и отвожу глаза, после чего прячу свое волнение и холодно выдаю:
        - За то, что напугал, или за то, что начал непристойную беседу? - опять дежавю.
        Но я побеждаю появившуюся из ниоткуда одышку и говорю обыкновенно смело и уверенно. Ромео слышит мой спокойный голос, видит мои спокойные глаза, отстраняет руки и кладет их по швам, после чего делает шаг назад.
        - Ты права, Карамель. - Он громко глотает. - Я был вне себя. - Пальцы сжимаются: слышу хруст костяшек; тут же разжимаются. - Ты опьянила меня собой, и я чуть было не сошел с ума. - Глубокий вдох. - Мне бы не хотелось, чтобы ты разрывала нашу пару, Карамель.
        Я молчу. Даю ему возможность объясниться сполна, сформулировать все свои мысли и тотчас поведать мне о них. Взгляд мой бегло приземляется на горящую кнопку лифта одного из уровней, который мы пересекли. Обыкновенно я вытягиваю из людей все до последнего, все, что только они могут мне дать или сказать.
        - Я рад, что твой отец одобрил меня, - улыбается Ромео.
        Я бы могла ради приличия сказать, что тоже рада, но, признаться, не испытывала никаких волнений по этому поводу.
        - Сладкая девочка… - тянет юноша, пытаясь растопить мое сердце как карамель.
        Может, его стоило отправить к психиатру?
        - Я совершил такую глупость! И сожалею об этом, - пытается убедить меня Ромео. - Прости, Карамель, прости… Но неужели ты еще не слышала о Тюльпан и ее безнравственности?
        Я слабо хмурюсь - меня мало интересуют сплетни, но Тюльпан… Наши отцы работают вместе; они хотели, чтобы мы подружились, да ее характер был невыносимее занозы в одном месте, и я выбрала в подруги Ирис, семья которой была по должности ниже, но, по крайней мере, мы могли друг друга терпеть. Ромео знал, как остановить и заинтриговать меня, иначе бы я даже не стала его слушать, но с такой зачинкой беседы - хочу..
        - Что случилось? - наконец решаюсь заговорить я. - Она совратила тебя?
        Спрашиваю с издевкой, но у Ромео вспыхивают глаза как два огромных фонаря, что располагаются на здании управляющих.
        - Ее молодой человек… - начинает рассказывать он, но я перебиваю.
        - Тот нарцисс…
        Эти два странных цветка безумно подходили друг к другу. Она казалась простой, но от нее невыносимо несло - и дело не в запахе, а в характере; Он был настолько напыщен и самолюбив, что вот-вот бы, да и лопнул от этого.
        - Его зовут… - не понимая шутку, объясняет Ромео.
        - Мне все равно, как его зовут, - нахально улыбаюсь я. - Просто скажи, что произошло.
        Кажется, во мне просыпается интерес: я чувствую, как он расплывается по венам и затекает в голову, циркулируя там.
        - Они пара около месяца, может, чуть дольше, - шепотом, голосом затейника проговаривает Ромео, и от этого мне несколько неуютно, - но сегодня все говорят о случившейся между ними близости.
        Беспризорники!
        - Быть того не может, Ромео, - скептически отзываюсь я.
        - Тюльпан молчит, а вот ее друг… всем об этом говорит.
        Мужчина, уже мужчина, получает в таком случае штраф, а вот девушку, с которой он сотворил подобное, будут осуждать до конца жизни - к слову, ее они проведут отдельно друг от друга, ибо два рассадника инфекции не должны создавать пару - такой союз обречен.
        Мы еще учимся в школе и не имеем право на половую жизнь, это становится доступно только с началом отношений на второй стадии - не знаю почему; может, для того, чтобы к брачному союзу имелся определенный опыт, но все-таки редко кто начинал так рано. Паре приходится в таком случае принимать специальные дополнительные лекарства, ведь заводить детей мы можем только после свадьбы, в возрасте от двадцати трех лет и более. Если кто-то узнавал, что девушка стала женщиной раньше положенного, ее отправляли лечиться или, если она была в трезвом уме и на тот момент принимала лекарства, выписывали штрафы. А прохожие, друзья, коллеги, семья - они осуждали ее. Поэтому чтобы не попасться на ловушку из мыслей похотливой головы, разумнее будет себя просто ограничить и отрешить от всего подобного. Я не близка с Ромео еще и потому. Процентная характеристика велит обратить внимание на то, что мужское население чаще сбивается с пути правил, описанных в своде законов Нового Мира, и соответственно влечет за собой партнеров, а также, вторит эта характеристика, что женское население - куда податливее и ради поддержания
лояльных отношений соглашается даже на то. Если конечно невольны сопротивляться - вроде Тюльпан, но я - консерватор, и посему, если не выправлю из Ромео его дурные заразные мысли, избавлюсь от него.
        - Черт возьми, - шепчу я и недовольно смотрю на юношу, - и ты решил, что я как эта… Что я тоже соглашусь? Ты оскорбил меня! За кого ты меня держишь, каково твое отношение ко мне?
        Я повышаю голос, и Ромео опять напрягается в лице; громко глотает: вижу, как сводит мышцы у него на горле, и он упрямо глядит мне в глаза, не боясь оскорбить еще больше.
        - Ты считаешь меня чудачкой? - рычу я с упреком. - Ты оскорбил методы воспитания семьи Голдман! Отец не простит тебе это. Я не прощу! - И его глаза - испуганный шакал - бегают по мне, волнуются, волнуют, а я продолжаю. - О, ужас! Ты решил, что я безнравственная и…
        - Нет, нет! - пытается перекричать меня Ромео.
        Я вижу, как он дергается; он бы хотел взяться за мою руку, чтобы успокоить, но это могло вывести меня еще больше - я никогда не теряю своей рассудительности.
        - Нет! Нет! Нет! - Двери лифта наконец открываются, и я хочу выйти, но Ромео вдруг зажимает этаж самого дальнего уровня, и мы едем обратно.
        Меня охватывают волнение и страх, рассудительность перекидывает петлю и совершает скоропостижное повешение, а иные эмоции прячутся в дальнюю коробку разума и опечатывают себя, веля не кантовать и давая отметку ценного груза, однако волнение и страх - они главные гости партиты уныния - они остаются и возносятся над всем, преобладание их повышает температуру моего тела, сводит руки и ноги и импульсами стучит по вискам: «Откройте, мисс Голдман, мы пожаловали за вашим сознанием». Горящая кнопка этажей сменяется, но я повторяю и повторяю самой себе, что мы должны были выйти… Я должна! Что Ромео хочет сделать со мной?
        - Карамель, послушай, умоляю, - просит он, а я отворачиваюсь и смотрю на обшарпанную изнутри дверь лифта - взгляд томительно пытается перебежать на ворот его кремовой рубашки, но я воздерживаюсь. - Я просто… - он резко замолкает, ибо понимает, что после свершенного - любые речи покажутся противоестественными. - Прости меня, Карамель, умоляю. - Он склоняет свою голову на бок и пытается вглядеться в мое лицо, ловит через карамельные волосы острый удар голубых глаз и решает принести свои объяснения. - Я подумал, что раз это не наказуемо, как раньше, то, может, хотя бы попробуем привыкать друг к другу физически? - Ромео запинается, и я впервые слышу, что он шепелявит. - Знаешь? Прикосновения, объятия. Поцелуи. - Падает как кирпич на голову кому-нибудь в Остроге. - Это ведь не запрещено…
        - Меня родители воспитали иначе, - перебиваю я и вкладываю в эти слова свою гордость, которую мне удалось по крупинкам собрать из коробки со всем потаенным, и изрядно помахав метлой перед страхом и волнением. «Прочь, вам здесь не место, прочь!».
        И все же меня несколько успокаивает то, какие объяснения приносит Ромео.
        Я понимаю его и продолжаю.
        - А поцелуи, разрешенные в укромных местах - я считаю, что даже это аморально в поведении достойной девушки. И с чего ты взял, что все тобой перечисленное больше не наказуемо? Мы можем высказать жалобу.
        - Можем, - соглашается Ромео.
        - Целоваться дома или в школьных туалетах тайком - еще более омерзительно, чем публично выказывать то, что мы пара. Придет время, и нам будет разрешено это по закону.
        Я заканчиваю на том, и все обходится - я не ошиблась с выбором партнера. Маленькие детали встают на свои места, ведь каждый может сдвинуться с верного пути.
        Ромео кивает мне, а потом добавляет:
        - Прости, Карамель. Кажется, ты неправильно меня… Я неправильно подал информацию. Это было глупо с моей стороны, я должен в первую очередь рассказывать тебе все, а потом советоваться.
        - Хорошо, что ты понимаешь это. - Я выдавливаю из себя спокойную улыбку. - Пока что мы должны узнать друг друга духовно.
        А потом еле слышно добавляю:
        - Если мы сольемся душами, сольемся и телами.
        Я не верю, что говорю это, но утешаю тем самым Ромео. И саму себя. Я уверена, что законы все еще действуют, а тех двоих нарушителей следует наказать. Мы возвращаемся в холл и до начала уроков просто разговариваем.
        - Ты напишешь жалобу, а я поддержу тебя, - обращаюсь я к Ромео. - Я бы и сама с радостью накатала на них, но, увы, ничего подобного не слышала.
        Мой друг кивает мне - вряд ли ему хочется это делать, однако он обидел меня и теперь должен искупить вину.
        Со звонком я ухожу в нужный кабинет, а Ромео пропадает в администрации, где пишет жалобу, из-за чего запаздывает на урок. Бесконечная таблица в книге отнимает час времени, второй, и вот уже глаза начинают от усталости проситься перевести их на какой-нибудь другой объект - роняю взгляд на скупое лицо сидящего поблизости: юноша с орлиным носом клюет в электронную книгу, у которой погашен экран. Столы учащихся находятся на приличном расстоянии друг от друга, каждое место индивидуально: здесь не стоят двойные парты или стулья по вогнутой дуге; один стол, одно кресло, одна электронная книга, один графин с водой и один стакан - именно потому предмету чтения отделен большой зал. Я оборачиваюсь на девушку неподалеку - красивая на лицо, но скупая на брошенные ядовитые взгляды по сторонам; она - отвлекаясь от чтения и оглядывая других - не ищет в них изъяны и не оценочно осматривает одежду, она с интересом знакомится с каждым, с кем не смеет заговорить вслух. И именно это заинтересовывает меня в ней. Кудри беспорядочно лежат по плечам, простой черный наряд без излишеств и дорогих струящихся тканей говорит о
ее семье и среднем заработке родителей, периодически всплывающее смущение - о малом опыте в ораторском искусстве и об отсутствии каких-никаких друзей. Она вздергивает плечами под моим тяжелым взглядом, и начинает поднимать свой, отчего я быстро отворачиваюсь и делаю вид, что наблюдаю за чем-то иным.
        По ту сторону аудитории раздается стук, дверь эхом бросает удары в нас - учащихся.
        Входит женщина лет под пятьдесят, с короткими черными волосами и широкими черными бровями.
        - Карамель Голдман, прошу пройти за мной. Отпускаете? - спрашивает она у преподавательницы.
        - Да, пожалуйста, - отвечает та.
        Я откладываю книгу, поднимаюсь и следую за женщиной к двери.
        Мне интересна причина моего снятия с урока и почему за мной пожаловал школьный психолог. Обыкновенно собирали нас в конце месяца, да и то, если имелись какие-либо жалобы; я же не подавала никакой запрос на обследование.
        - Ты ведь не против поговорить? - спрашивает она в коридоре, идя бок о бок со мной.
        Я негодую от факта обращения ко мне на «ты» - конечно, я слышала, про ее некоторые особенности: для большего доверия со стороны учеников, она обращается с ними на равных и никогда не перебивает; а также никому и никогда не говорит своего настоящего имени. Хотя, в принципе, никому и звать ее особо не хотелось и по собственному желанию не приходилось. Я впервые столкнулась с этой женщиной лицом к лицу, потому что до сего момента наблюдала за ней, кладя ответы на тесты, когда мы проходили массовую проверку.
        - А есть о чем? - отвечаю я.
        Мы заходим в лифт и спускаемся в кабинет, находящийся под всеми уровнями школьных предметов и мед кабинета, под администрацией и архивом.
        - Не могу сказать, что на тебя есть жалобы. - Женщина смотрит мне в глаза, а я упрямо пялюсь в закрытую дверь лифта. - Но кое-кто очень беспокоится о твоем здоровье.
        - Интересно, кто же?
        - Не могу сказать. Я обещала.
        Обещания, клятвы, да толку от них, если люди все равно сдают, рассказывают, врут?
        «Ромео-балбес», думаю я. «Что ты умудрился про меня наговорить?».
        Я поправляю слегка задравшуюся юбку платья.
        - Холодно… должно быть, - говорит женщина, и я сожалею о свершенном действии. - Ты хочешь показать себя? показать тело? привлечь внимание?
        - Зачем мне привлекать внимание, если мой отец - один их главных управляющих, а мое лицо постоянно показывают в рекламах? - Я стремительно занимаю оборонительную позицию.
        - Может, тебе не хватает внимания с определенной стороны? Какого-то определенного человека? - настаивает психолог.
        - Зачем мне это? - серьезно спрашиваю я.
        - Ради чувств…
        Женщина не договаривает - мой смешок перебивает ее; но ни одна мышца, ни единый мускул на лице не содрогается: все то же безразличие во взгляде вьет толстый узел вокруг шеи.
        «Какие чувства?», хочется воскликнуть мне. «Вы - сумасшедшие? Вам нечего делать или вы просто хотите изуродовать свою жизнь? Словно острое лезвие, оно вскроет ваши вены и сердце, выпотрошит божескую натуру и оставит с неволей раба умирать в собственном опорожнении».
        Мы подъезжаем к кабинету - последний раз я была тут около полугода назад, да и то из-за названного ранее психологического теста, который проводили среди всех учащихся.
        Неужели Ромео рассказал, что меня мучают сны? Может, процитировал мою глупую фразу о душах и телах, которую я ни в коем случае не должна была произносить вслух?!
        - Присаживайся. - Кивает женщина на диван, а сама садится на кресло напротив.
        Я касаюсь лопатками спинки дивана и непроизвольно ложусь - не полностью, аккуратно, слегка подаваясь плечами вперед. Его форма - капля; нет - спадающая на ветвь лиана, соблазнительно влекущая к себе. Красное вино, разлившиеся по стенам, углубляется в темно-бордовый ламинат.
        - Хорошо, - хмыкает та.
        - Что хорошо?
        Не спешу переспросить ее, но все равно обрываю резко настигнувшее нас молчание.
        - Ты легла, - поясняет женщина, и сначала я не улавливаю смысла в ее словах, однако потом… - Я попросила тебя сесть, а ты легла. - Она почти самодовольно напрягает скулы, и губы ее сильно сжимаются. - Даже если ты сама этого не знаешь, нечто на уровне твоего подсознания жаждет поговорить.
        - Или мне не хочется несколько часов просидеть в одной позе, - пытаюсь отмахнуться я, хотя признаю ее уловку - мой пульс учащается.
        - Несколько часов? Ты думаешь, что беседа затянется… значит, у тебя точно есть темы для разговора.
        - А вы меня отпустите через пару минут, если я скажу, что говорить нам не о чем? - отчеканиваю я, пытаясь совладать с нарастающим возмущением и злостью - она бегло огибает сказанные мной слова и переставляет их в том смысле, какой хочет наблюдать сама. Я не удерживаю следующую язву в себе: - Будете выдерживать тут, миссис «Как-вас-там», пока я не скажу хоть что-нибудь вас интересующее. Или пока рабочий день не закончится.
        Она видит, как я мягко пожимаю плечами и, надеюсь, всем своим нутром чувствует силу и уверенность, которую я излучаю.
        - Знаешь, - голос женщины звучит очень нежно, - я не привыкла вытягивать из своих клиентов правду. Я рассчитываю на доверие.
        - А я и не клиент. - Резко поднимаюсь.
        - Хочешь уйти?
        - Уж точно не закончить сеанс и договориться о следующей встрече.
        - Я напишу жалобу.
        Я делаю шаг и тут же замираю; единственный стук от каблука туфли эхом бьется о винные стены. Сотни таких же ударов разрывают меня изнутри, колотясь в виски. Слова женщины останавливают меня.
        - Чудесные методы современной медицины, - ехидничаю я и сажусь обратно, - может, начнете вытягивать из меня мелкие секреты, а за молчание снижать оценки в аттестате по истории, философии и счету?
        - Значит, есть эти мелкие секреты.
        Я вздыхаю - с издевкой, а в мыслях признаю свое поражение. Мы молчим некоторое время и скупо рассматриваем друг друга.
        - Тебя что-нибудь беспокоит? - наконец спрашивает женщина.
        - То, что я пропускаю занятия, сидя в этом кабинете без толку.
        Ответа не следует - худой силуэт поднимается и как змея вьется в такт своим шагам и плавным перекатам бедер. Мать была острой - хлестала своими движениями; а эта - точенная и женственная. Силуэт замирает около дубового стола.
        Я чувствую, как воздух становится тяжелым - стараюсь делать вдохи глубже; кровь бьется в висках, отдавая по всему телу, слабость разливается по венам и охватывает меня. Я нервно кладу руки на дрожащие колени и ладонями сжимаю выпирающие костяшки; дышу - пытаюсь. Кажется, кабинет наполняется женским голосом и вопрос разливается по помещению, ударяясь о края винных стен и бордовых штор около закрытого металлическими ставнями со стороны улицы окна. Но я не слышу. Я не слышу - смотрю в сторону силуэта и крепче сжимаю саму себя, чтобы не рассыпаться от навалившегося страха. И вдруг меня резко кренит - в сторону; я падаю на диван, головой приложившись к плавному скату подушки.
        Женщина - отчетливо, поворачивается - медленно; и вышагивает в мою сторону. Лицо ее нисколько неизменное, эмоции ее нисколько нечитабельные, она - слог какого-то слова, она - часть какого-то предложения, и цельной картины познать я не могу, у меня недостаточно деталей для ее составления.
        Я ощущаю волнение, и импульсы в голове не дают мне покоя; все резко гаснет перед глазами.
        Я вижу очертания моста; стою у посадочного места и зову - кого-то, зову - того, зову того, кто уже никогда не придет. Нас разделяют несколько метров, я знаю, что подстерегает его там - впереди - и все равно позволяю уйти. Меня тянет следом, и небо опускается. Воздух вновь тяжелеет. Я хочу крикнуть, но не позволяю себе - это непростительно на улице среди десятков людей, непростительно…
        - Карамель!
        Мальчик с леденцом в руке на мосту приветливо улыбается, как вот его лицо меняется, искажается, облик становится угрожающим, въедается в память и мучительно бьет по ней же.
        Огромные янтарные глаза взмахивают своими короткими черными ресницами на все небо, зрачки обволакивают все существующее, и я отворачиваюсь от них, отступаю. Страх наносит мне резкий и острый удар - один, после чего напоминает о себе слабой дрожью в лодыжках и запястьях. Я бегу от голубых глаз, вижу как красные капилляры - словно воды реки, делящей Новый Мир, разбегаются по белку, и падаю вниз. Там Острог? - быстро спрашиваю я себя. Там вода! - отвечает быстро мое тело. Я окунаюсь в воду, пытаюсь удержаться на плаву, но тело жжет.
        Я пробуждаюсь и поднимаюсь с дивана. Сумасшедшее дыхание заставляет подпрыгивать мои плечи вверх-вниз - непроизвольно, уродливо. Я пытаюсь вытереть вспотевшие ладони друг об друга, но руки не слушаются меня. Смотрю на женщину - она сидит рядом и мягко качает головой.
        - Вы хотели мне помочь? - на выдохе спрашиваю я.
        - Нет, - честно отвечает психолог, и я киваю.
        - Что это было?
        - Тебе лучше знать, Карамель.
        Медлю, хочу остановиться - отдышаться - и уйти, однако продолжаю разговор.
        - Вы хотя бы испугались за меня?
        Мой ехидный вопрос граничит с неподдельным реальным интересом.
        - Нет, - улыбается женщина - также ехидно и реально. - Не в моей компетенции бросаться с жалостью к ученикам.
        - Не в вашей компетенции… - шепотом передразниваю я.
        - Я считаю, что это был обобщающий сон.
        Обобщающий сон - еще одно научное обзывание потери сознания?
        - И что же он обобщает? - рычу я.
        - Твои внутренние беспокойства и страхи. Теперь ты не можешь соврать, будто тебя ничего не волнует. Что ты видела?
        Она тянет это, скрипучим голосом режет словно неумелым смычком на старой скрипке. Я вспоминаю голубые глаза - моя голубая мечта.
        - Бес! - вскрикиваю я, сама от себя того не ожидая. - Вы это знаете, знаете! - повторяю я, встаю быстро с дивана и спешу двери, около которой оборачиваюсь и взвываю его имя снова. - Бес! Все прекрасно знают, что Бес засел глубоко у меня в голове: в самых дальних воспоминаниях.
        Лицо женщины по-злобному морщится, она скалится, но глаза ее - спокойны, отчужденны от слов, действий, проблем, она - деталь, уродливая часть страшного механизма Нового Мира - нового, чтоб его.
        - Не будите их, - крошу по кусочкам я. - Иначе жалобы отца вам не миновать.
        - Я хочу помочь тебе, Карамель.
        - Я все расскажу ему!
        - Карамель, держи себя в руках…
        Речь ее обрывается, голос содрогается - теперь она волнуется. Одна моя просьба у отца, и она потеряет свою работу, она простится с поверхностью, она отправится прямиком к тем, кто обыкновенно приходил к ней в кабинет и ложился на эту чертову кушетку. Она ляжет на нее сама - стоит мне только сказать об этом отцу.
        И я думаю, что могу пожалеть ее, однако, она меня не пожалела. Я не знаю, кто ее просил поговорить со мной, кто побеспокоился или же решил навредить, но она была виновата.
        - Вы зря это сделали… Зря пошли у кого-то на поводу.
        Я ухожу.
        Безудержно стучу кулаком по кнопке вызова лифта, когда он трогается и опускается ко мне, продолжаю давить изо всех сил. Двери открываются, и я залетаю в кабину, жму этаж холла, прижимаюсь лопатками к стене и закрываю глаза. Все внутри меня ревет и плачет, все - каждый сантиметр моего уставшего тела, каждый из них взвывает и просит пощады, отрешения, умиротворения, отдыха - умоляет. Я выбегаю из школы, попутно одеваясь, и останавливаюсь на краю посадочного места. Из-за слипшихся друг с другом мыслей меня качает, ресницы слипаются также, и я чувствую, что вот-вот упаду.
        Край, край…
        Теряю равновесие…
        Падаю! - хватают за локоть.
        Я впервые рада чужому прикосновению; в голову - внутрь, бьет - изнутри. Я дергаюсь и оборачиваюсь.
        Ромео, путая слога, спрашивает о том, хотела ли я спрыгнуть. Молчу, ему не отвечаю - как можно было об этом подумать? уродство Нового Мира…
        - Кар-рамель, ты и вправду хотела… - вторит он.
        - Нет! - восклицаю я. - Нет! Конечно же нет, Ромео!
        Его растерянные глаза упираются в меня и давят своей настойчивостью, страх, который некогда поражал меня в моих мыслях и суждениях, я смею наблюдать воочию - на его лице. Глупый мальчишка, Ромео, ты знаешь, что одно плывущее слово «суицид» по отношению к лично твоей персоне отстраняет тебя в момент от жителей на поверхности, а уж после попыток покончить с собой лови бесплатный билет в психиатрическую лечебницу.
        - Меня трясет, - продолжаю я. - А все потому, что ты пожаловался на меня психологу, Ромео. Зачем ты это сделал?
        Он отрицает свою вину, опять заикается.
        - Не ври! Ты просто не знаешь, что мне пришлось пережить!
        На воздушном пути появляется машина, и я поднимаю руку. Кажется, я в действительности напугала своего друга - он качает головой и пытается отдышаться, слоги, покидающие его искаженный рот, путаются и в ничего связного не выливаются.
        - Карамель, прошу, стой… Не уходи… Уроки еще не закончились. Ты не имеешь право уходить, - настаивает Ромео - пытается удержать меня, хочет заговорить. Безумец!
        Машина приземляется и останавливается, дверь плавно отъезжает в сторону, а я мотаю головой и преспокойно сажусь внутрь. Ромео знал, куда меня отправлял, знал! и посему не смел встревать сейчас, побуждать на разговор и противостоять пути - между мной и дорогой домой.
        Мы поднимаемся, пропуская несколько пролетающих мимо автомобилей, и выстраиваемся в общую полосу.
        - Улица Голдман, пожалуйста, - вновь спокойным голосом шепчу я. - Две серебряные карты хватит?
        - Три, - бурчит мужчина за рулем, явно смекнувший мое некоторое негодование.
        - У меня только две серебряные.
        Он резко останавливает автомобиль - плечи мои подаются вперед, а пальцы сами сжимаются на диване - и мы зависаем в воздухе. Я смотрю в окно - страшно; когда машина двигается, полет над бездной не так ощущаем.
        - Три серебряные карты или прогулка пешком, - ставит свои условия мужчина, и улыбка серебряных зубов открывается мне со всем злорадством. - Высажу прямо здесь.
        Гляжу в окно - Острог; пропасть, темень, чернота, а затем этот вечный ад - Острог.
        - У меня с собой только две серебряные и несколько золотых карт, - признаюсь я, пытаясь любезно сойтись в примирении, утешить повышенные тона и установить разумную цену.
        - Золотая пойдет. - Кивает водитель.
        «Урод», мысленно процеживаю я и достаю ему золотую карту.
        Какая досада, что и на него я не могу пожаловаться отцу. Его уродливое ведро полетело бы на свалку сегодня вечером, а сам он оказался внизу Южного района - на самом утопленном помосте, без денежных средств на счету и без принадлежности к поверхности. Каждый выставлял свои цены на проезды, доминирующим фактом был тот, который гласил, что человек не оставил меня на посадочном месте у школы, а вежливо довез до желанной точки.
        Мы подлетаем к дому и останавливаемся, я выскальзываю из машины и бегу к двери, открыв ее сама.
        - Отец! - зову я. - Миринда, где отец?
        Горничная появляется в коридоре и удивленно смотрит на меня.
        - Здравствуйте, мисс Голдман, - тянет она.
        - Где отец? - повторяю я.
        - Он на работе, мисс Голдман.
        - Вызови его! Немедленно! Вызови!
        Я оставляю Миринду, а сама, не раздеваясь, бегу в отцовский кабинет. Как острый змеиный хвост подол плаща скользит между колоннами арки, по стенам и диванам в гостиной, стегает маленькую статуэтку на полке, отчего та качается вровень моих шагов, но все-таки удерживается. Удерживаюсь и я. Встаю по центру кабинета, книжные шкафы оборачивают меня как конфету в фольгу, обнимают со всех сторон - друзья: настоящие друзья, в отличие от этой паршивой Ирис, и были они со мной все мои годы жизни; друзья утаивали меня от невзгод бытия и учили новому, напоминали о былом, кормили и лечили, они спасали меня, но сейчас - губят! Я хватаю голову от немыслимой боли и ощущаю, как книжные стеллажи все сильнее сдавливают меня в этой комнате - ребра хрустят под гнетом их стальных страниц.
        Карамель.
        Дверь позади меня хлопает - сквозняк закрывает ее.
        Карамелька.
        Хочу найти выпивку под столом - нельзя. Нельзя, нельзя, нельзя! Я не ведала, как это могло отразиться на скорой беседе с отцом, а посему старалась держать себя в руках, держаться. В руках - руками обхватываю саму себя, чтобы не развалиться на крохотные осколки, которые Миринда потом сметет в совок и вышвырнет в мусорное ведро, после чего оставшуюся пыль от меня выбросят - распустят - в яму на заднем дворе дома по улице Голдман - в яму с отходами, которая ведет в Острог.
        - Вызови отца, Миринда! - истерично кричу я, зная, что она меня может отсюда и не услышать. - Сейчас же, Миринда! Миринда! Вызови отца!
        Статуэтка падает.
        Ко мне приходит осознание, и стены дома еще губительней давят меня.
        Я кидаюсь к окну, прижимаюсь к холодному стеклу горячим лбом, ладонями. Колени прикасаются также, и я соскальзываю на пол.
        Карамелька!
        Мост.
        Они починили его на следующий день, а в новостях сказали, что произошел несчастный случай.
        Что такое слезы? никогда не плакала, никогда, да? Ком в горле стоит, а голова кружится, глаза краснеют, но слезы… я убеждаю себя, что это психическое расстройство, и давлю их.
        Вдруг реву. Не помня себя - дергаюсь, кричу и бью кулаками по стеклу. Бес! Бес! Слезы текут по щекам, по платью. Сами. Я не хочу. Я не хотела… Плачу сильнее, ударяясь лбом, затем соприкасаюсь щекой и оставляю на стекле сырой отпечаток. Бес… Скребусь ногтями и кричу.
        Мой Бес - мой бес.
        Завываю как те бедняки на Золотом Кольце, когда приходит их черед умирать. Сжимаю руки в своих волосах и тяну их; опять кричу, сильнее прижимаясь к стеклу.
        Здание управляющих, мосты, сотни мостов, переплетающихся друг с другом и с высотками. Внизу - темень: Острог.
        У меня получается отдышаться, и я замолкаю: глотаю слезы, слизываю с губ соль, глубоко вздыхаю.
        - Как сходила к психологу? - слышу я голос матери с явной издевкой.
        Медленно поднимаюсь и поворачиваюсь.
        - Откуда ты знаешь? - взахлеб спрашиваю я.
        - Золото беспокоилась за тебя, говорила, что у тебя не все в порядке. - Мать заходит в кабинет. - Я и решила попросить психолога взять тебя к себе.
        Не могу усвоить это - не верю.
        - У меня не все в порядке? - переспрашиваю я. Смеюсь: - Это у Золото не все в порядке, если она старается следить исключительно за моей жизнью, а не проживать свою. Как ты могла?
        - Ты и у меня на закуске.
        Она ехидно улыбается и уходит. Она слышала все - весь разговор с дядей; или его слышала Золото, а потом как единственная любимая дочка нажаловалась мамочке.
        Вид матери приводит меня в чувства, заставляет успокоиться. Я отчужденно двигаюсь, отчужденно сажусь в отцовское кресло. Дверь открыта, поэтому я наблюдаю за длинным черным коридором.
        Не знаю, сколько проходит времени: кажется, часы над дверью не совладают с циферблатом - стрелки торопятся, совершают круг за кругом.
        В конце коридора появляется худой силуэт, он приближается, нарастает - отец.
        - Карамель? - спрашивает он, заходит и закрывает за собой дверь. - Миринда сказала, что ты была вне себя. Тебе нужен врач?
        - Это твоей жене нужен врач.
        - Карамель…
        - Она решила ради своей забавы отправить меня к психологу, и я потеряла сознание… Понимаешь? - спрашиваю я, обращаясь с ним как с дураком. - Ты понимаешь? И обозвали это обобщающим сном. Знаешь, что такое обобщающий сон? Он заставил меня вспомнить Беса.
        Реакция отца не заметна, хотя я действительно пыталась задеть его, остро уколоть его коротким именем.
        - Но сейчас все хорошо?
        - Ты издеваешься? - вспыхиваю я. - Поверь мне, то, что я несла в своем бреду, могло коснуться темы Острога и твоих проблем. Южный район, говоришь, восстание готовит? Она бы и про это с радостью послушала!
        И только последнее сказанное мной заставляет отца задуматься по-настоящему; брови его сводятся, образовавшаяся складка глубоко режет лоб.
        - Больше ты о ней не услышишь, - спокойно говорит отец и затем спрашивает: - Ты ушла с уроков?
        Киваю ему; не удосуживаюсь одарить отцовские крохотные уши своими речами.
        - Как отправлюсь на работу, заеду в школу, - отчеканивает строго он - словно зачитывает один из своих многочисленных документов перед высокопоставленными чинами в комитете управляющих. - Администрация школы Северного района также пожалеет, что взяла такого «профессионала» к себе на службу.
        Я не знаю, стоит ли мне его благодарить.
        - А теперь иди, - вместо «спасибо» слышит отец. - Дальше я сама.
        Он медлит, оглядывает меня, но все-таки уходит. Никакие отцовские чувства - как бы глубоко они не были закопаны, ибо по закону я являлась просто кровным сожителем и не более - не подтолкнули его на то, что обыкновенно людей подлечивало, а близких людей - скрепляло и поддерживало. Это вопрос. «Ты в порядке?»
        Ты в порядке, Карамель?
        Я встаю к окну и наблюдаю, как отец садится в автомобиль и улетает. Короткая беседа - огромный смысл; это стоило того, чтобы вырвать отца с рабочего места.
        Я спускаюсь на кухню и обращаюсь к служанке, велю ей поджарить мяса и сделать к нему соус. Порция настоящего - а не синтетического или безобразной сои - мяса мог стоить несколько тысяч золотых карт. Это зависело от размера, свежести и вида животного. На различные пиры и праздники мясо заказывали заранее, ибо имелась специфичная норма количества скота, который можно выпустить из-под конвейера деторождения и запустить под конвейер с пилами. Из пригодных для еды животных в Новом Мире остались лишь кролики, куры, коровы, ослы, свиньи и лошади - разнообразием флоры и фауны мы не отличались, но к тому и лучше; могу не шутить про скупого Ноя Нового Мира со скупым ковчегом. Добавляю Миринде, чтобы она убедилась в свежести мяса и не испоганила блюдо, а также велю ей управится за час, после чего спокойно бреду в свою комнату, размышляя о заданном эссе по философии. Бедность… Бедность! Представляю тех существ - кои не смеют посягать на имя Человека - и передергиваю плечами от мерзости, ударившей едким запахом под нос - уродливые люди несли за собой свой нищий амбре, состоящий из погоревших акций, бедного
взгляда и грязных лиц.
        Миринда в срок приносит мою еду, на черновике ни единого слова.
        - Позвони в дом Ромео, и передай, чтобы он зашел ко мне вечером, Миринда, - говорю я.
        - Будет сделано, мисс Голдман.
        Кусок мяса среднего размера лежит передо мной на тарелке. Я медленно съедаю блюдо, расточительно накалывая каждый кусочек его на золотую вилку и с закрытыми глазами разжевывая говядину средней жарки в кисло-сладком соусе. Еда - такое же искусство, и я убеждена, что поедание ее - длительный процесс как и само приготовление. Уродовать желудок некачественными продуктами - вверх неуважения к своему телу. Насытившийся мозг попросит еще, почувствовав удовлетворение в несколько мгновений, а обиженный организм будет долго отходить от травмы. Ирис постоянно глотала всякую ненатуральную дрянь моментального приготовления или обыкновенные быстрые углеводы, а потом травилась питьем для рвоты и замеряла талию. Я баловала себя особенным постоянно, но постоянство это не заключалось в двадцати четырех-часовом поедании экзотических блюд. Мясо встречалось в моем меню не чаще раза в неделю, салаты сменяли супы и низкокалорийные гарниры, среди напитков в приоритете была вода - Новый Мир не мог победить меня в сфере развлечений, к которой новшества на кухне были приравнены давным-давно. На самом деле я была слишком
скрупулезна, и трата на лекарства и медицину казалась мне излишней. Стоило однажды увидеть воочию Южный район и его процветающую корнем вверх структуру заводов - и вот ты уже не тронешь и пальцем хоть один продукт, доставленный оттуда, а - не секрет - что современная продукция съестного высшего класса любила подкидывать что-нибудь из дешевки отродья.
        Недавно в моду вошли насекомые на кремовых булочках. Под вошли в моду я подразумеваю показ рекламы сверчков, пауков и кузнечиков, запеченных на хлебе и какую-то красивую девушку, поедающую это. Она подтвердила аппетитность данного блюда и вуа-ля! На самом же деле Высшие старались продвигать то, чего больше застаивалось в лабораториях в какой-то определенный промежуток времени.
        Слышу, как со школы возвращается Золото, с работы отец. И, наконец, приходит Ромео: я не выхожу встречать его; он сам поднимается. Гости в нашем доме - редкость.
        Ромео заходит и осматривается - он впервые тут.
        - Сегодня вышло небольшое недоразумение, - говорю я, встречая его со своего рабочего места, медленно встаю и делаю пару шагов к двери.
        - Твои ложные обвинения, - кивает мне Ромео.
        Мне не нравится, как он называет это.
        Я рассказываю о произошедшем и умалчиваю лишь об истерике в отцовском кабинете. Ромео не отвечает - кажется, его обходит стороной все то, чем я с ним делюсь, и тут же допускаю мысль о намеренном создании впечатления хладнокровного и ничем не заинтересованного юноши.
        - Что ты будешь делать с матерью? - спрашивает он.
        - Пусть живет, - со змеиным ехидством, свойственным больше Ирис, говорю я, и Ромео наблюдает в моих глазах лукавство. - Не называй ее так, я не шучу, Ромео. Ее поступок омерзителен.
        - А меня ты позвала, чтобы извиниться? - вдруг улыбается мой друг, и белые зубы его контрастом бьют на фоне белых стен.
        Извиниться! - ужасное слово, которое ударяет по моему самолюбию не хлеще материнских язв.
        Мы садимся на край кровати - друг напротив друга; переглядываемся и молчим. Атласная простынь сминается под его телом, я смотрю на скользящую ткань, смотрю, как он касается ее пальцами и быстро, даже немного неловко, поправляет.
        И все-таки я киваю.
        - Ты прощена, - одаривает меня своим милосердием Ромео, и я смеюсь - вот так великодушие, Ромео-Ромео!
        - Тебе очень идет это платье, - замявшись, вдруг произносит мой друг, и я ощущаю в этих словах искренность.
        - Спасибо, - немедля отвечаю я.
        - Чем ты хочешь заняться?
        Я прошу его вкратце объяснить темы и затрагиваемые на уроках, что я пропустила, обсуждения. Так и проходит наш вечер - юноша сидит передо мной и с трепетом дает какие-то определения, переспрашивает меня и, не дождавшись ответа, продолжает. Признаться, слушаю я его вполуха, постоянно отвлекаюсь и засматриваюсь. Вот мои глаза мертво цепляются за золотые запонки на его черной атласной рубашке, я всматриваюсь в их блеск от зажженных настенных ламп и совершенно не вникаю в рассказываемую им историю о первых законах, принятых на восхождении Нового Мира. Законы того старого Нового Мира были ничем по сравнению с золотыми запонками Ромео, а сам этот старый Новый Мир не стоил и волоса с головы юноши, что сидел сейчас рядом и, смотря добрым взглядом, молвил устами об абсолютно для меня отрешенном. Я впервые видела в своей спальне кого-то кроме членов семьи, и для меня это было слишком интимно. Простыни под его телом сминались все больше, с каждым его кивком и движением корпуса тела - я смотрела, как ткань съезжает, оголяя белоснежный матрас.
        Но Ромео покидает меня до комендантского часа.
        Я провожаю его, уверяю прийти завтра в школу и отступаю от двери, позволив служанке закрыть ее. Миринда извиняется и откланивается, а я собираюсь подняться к себе, как вижу спустившуюся, выбравшуюся из своей норки на втором этаже, Золото.
        - Что делали в комнате? Обнимались? - ехидно режет она, и я узнаю материнские ноты скрипа - беспощадные и огненные; она бы могла пускать в людей стрелы, пользуясь только словами и своим ораторским мастерством, развитым не по годам.
        Такая бы как Золото не могла заседать в комитете управляющих - эта должность неприкосновенного лидера моя; она была бы харизматичным правителем. Мне бы подавали бумаги на подпись и просили разрешения, ей бы выпала учесть вставать на ораторской скамье и вводить в народ информацию острой иглой шприца. Золото выдумывала каверзные вопросы, еще не дослушав речь до ее логического исхода, она сбивала, она была как ураган, который путал и заставлял ошибаться. Золото могла вести массы, могла. Но она родилась в семье Голдман - богиней мирового рынка, будущей управляющей с обеспеченным ей местом в комитете главнейших. Она должна была стать следующей богиней Нового Мира, и мыслей ее на этот счет я не знала.
        - Если это единственное, что интересует тебя в жизни - обратись к врачу, - спокойно парируя я, глядя на сестру сверху вниз.
        - Как ты сегодня? - язвит она.
        День Четвертый
        Я плохо сплю. Кошмары не беспокоят, дурные сны не тревожат; только глаза начинают закрываться, как шорох и упавшая с улицы тень на лицо пробуждает меня. Я ворочаюсь, успокаивая себя мыслью о том, что когда я встану все будет хорошо - наступит мой день и никто этого не отнимет. Обеспеченное матерью предпраздничное настроение вовсе пропадет, как и все прожитые дни До - ускользнут, затеряются в пакете воспоминаний и более никогда не будут тронуты.
        - Карамель!
        Я резко поднимаюсь, плечами подаюсь вперед и чувствую, как сводит от резкого вздоха грудную клетку. Кто-то кричал, но я не понимаю во сне или наяву. С минуту сижу, зарывшись ногами в тонкое мягкое одеяло и жду, но никто не зовет меня вновь, голос ускользает, и вот я уже даже мысленно не помню интонацию, с которой произнесли имя девочки, живущей по улице Голдман. Карамель.
        Время близится к подъему, и я решаю подняться. Встаю - медленно; сталкиваю на пол одеяло, шагаю по нему и врезаюсь ладонями в зеркало на стене. Я оглядываю саму себя и понимаю, что ничего не изменилось. Однако мысль о возможном недуге сбивает с толку, заставляет оскалиться отражению и предательски посадить меня на ковер с длинным ворсом. Суставы гнет, и я без осторожности сползаю на пол, хватаюсь за край кровати и смотрю в черное окно. Тело не желает меня слушаться, и вдруг я ощущаю, как истощена - физически и морально.
        - Миринда, завари мне чай! - кричу я, выходя в коридор и запахивая свой махровый кремовый халат на груди.
        Я спускаюсь в ванную и вижу на тумбе полупрозрачный пакет. Раскрыв его, достаю длинный белоснежный свитер с круглым вырезом - неожиданный подарок заставляет уголок моих губ дрогнуть в подобие улыбки. Я надеваю свитер, подошедший мне как платье, и опять смотрюсь в зеркало. Худые ноги и острые щиколотки усыпаны венами и отеками, отчего я спешу умыться и вернуться в комнату, чтобы надеть плотные колготки. В шкафу достаю черные высокие сапоги и размышляю о том, чей презент пришелся мне по душе в раннее недоброе утро.
        В отличие от Ирис я никогда не красилась, хотя косметики в ванной лежало предостаточно. Золото, мать… - они в восторге от всех этих вонючих и красочных банок-склянок, но я им не верю. И Золото, и матери, и банкам-склянкам. Но сейчас, вдохнув аромат, исходивший от не закрытого кокосового масла, потянулась руками к сумочке над раковиной. Я беру кремовую помаду и белый карандаш; рисую последним две стрелы: по одной над глазом.
        На кухне Миринда встречает меня со счастливой улыбкой и приветствием:
        - С добрым утром, мисс Голдман. Ваш чай готов, мисс Голдман.
        Не могу не ощутить излучаемую ею энергию, и это так ново.
        - Твоих рук дело, Миринда? - догадываюсь я, спросив про свитер, на что горничная скромно кивает. - Мне нравится, Миринда. Спасибо.
        - С днем рождения, мисс Голдман.
        Она - словно праздник ее - улыбается; то есть пытается подавить улыбку, но, чтобы не мучить женщину, я отворачиваюсь и позволяю тем самым насладиться поздравлением сполна. Словно маленькая черная мышка, перебегающая из стороны в сторону, она достает мне блюдце с верхней полки шкафа, затем находит в ящике золотую ложку, не забывает подать к чаю какие-то заварные кремовые - как моя помада - булочки, как вдруг раздается звонок в дверь. Без моей просьбы и без моего разрешения Миринда идет открывать, а я провожаю ее холодным взглядом - усталость не позволяет мне шугнуть горничную прочь от дверей и сказать, что гостей мы не ждем, как вдруг на пороге появляется Ромео.
        - С добрым утром, Карамель, - как всегда серьезно произносит юноша.
        - С добрым утром, Ромео, - поддерживаю его я. - Что тебя привело без приглашения на улицу Голдман?
        Он ловит очередной мой лукавый взгляд и сдержанно проходит на кухню. Ответ следует вместе с протягиваемым мне цветастым пакетом:
        - С днем рождения, сладкая девочка.
        Это он уже тянет тише, скромнее, шепотом бьет по тонким бокалам, расставленным в прозрачном серванте, и я, могу поклясться, слышу, как они позвякивают друг об друга.
        - Спасибо, Ромео, - благодарю его я.
        Мы садимся за стол, и я воображаю нас семьей. Нет ни отца, ни матери, ни сестры, нет горничной. Вот такое меня ждет будущее - мой муж Ромео будет встречать меня по утрам словами «сладкая девочка» и спустя десять и двадцать и больше лет, а я буду также спокойно, практически холодно отвечать ему. Потому что так я была научена, потому что таков порядок. Его прозвища выводили меня раньше, выводили до той поры, пока я не смирилась, что эта его привычка - возможно, единственная вдохновляющая его вещь, ибо никогда не горели его глаза ярче, чем когда она обращался ко мне и называл своей сладкой девочкой, своей Карамелью. И я - принадлежавшая исключительно себе (и будет так и через десять и двадцать и более лет) - поддерживала его, потому что мы были парой.
        Ромео в костюме стального цвета, и волосы его как обычно зачесаны вбок. Ромео был синонимом идеальности и равновесия, стабильности и примера.
        - Что там? - спрашиваю я и открываю пакет.
        - Ты накрасилась? - замечает юноша, оставив меня без ответа. В знак согласия киваю - он всегда был внимателен к деталям. - Очень красиво, Карамель…
        Мой взгляд резко падает с восторженных глаз Ромео на книгу, что оказывается в моих руках. «Ромео и Джульетта» - в бумажном переплете, со стертым рисунком; красный орнамент по бокам слезает на светло-зеленый корешок книги, а название каллиграфическим почерком выведено поперек всей рукописи. Удивительно, как Ромео смог достать ее для меня.
        - О чем эта история? - интересуюсь я, оглядывая книгу.
        Она с трепетом скользит в моих руках, оказывается открытой - я листаю белые, с легкой желтизной страницы, чувствую, как прижигает подушечку пальца, когда я с неосторожностью переворачиваю лист; оказавшись вмиг отомщенной, закрываю книгу и еще раз оглядываю обложку. Ни единая иллюстрация не портит это великолепное и столь редкое издание для Нового и отныне Всего Мира.
        - О любви, - шепчет Ромео.
        В его голосе это слово теряется по особенному; словно оно не уродливо и не запрещено, словно оно так и должно ложиться по его губам, преобразовываться в звуки и ласкать мой слух. Однако это не то, что я должна слышать и принимать - я должна возмутиться. Как Ромео посмел внести в мой дом, в дом по улице Голдман, нечто подобное?! Глаза мои наполняются недовольством, я вспыхиваю в миг и уже готова обрушить ураган эмоций на юношу, как вдруг он сгоняет весь негатив, добавив по-легкому:
        - Они умирают в конце.
        Это успокаивает меня и заинтересовывает в ином значении.
        - Любовь их погубила, - говорит Ромео и вглядывается в мою реакцию, слегка склонив голову на бок и сузив глаза.
        - Хорошая книга, - расслабляюсь я. - Нужно сразу показывать, что происходит с обезумевшими преступниками.
        Ромео несколько с горечью смотрит на меня.
        - Спасибо, - тихо проговариваю я и прокашливаюсь. - Спасибо тебе, Ромео, я очень тронута твоим подарком. Может, хочешь разделить со мной завтрак и отведать нашего чая?
        - Уж не сама ли ты его сделаешь, Карамель? - пытается улыбнуться мой друг, хотя я вижу еще не угаснувшую тоску во взгляде.
        Когда он только пришел, я решила представить семью, представить нас семьей; он, судя по всему, решил поиграть - вот уж нет.
        - А Миринда мне на что? - неожиданно режу я не своим голосом. - Это ее обязанности, Ромео, не забывай.
        Он кивает, а я зову горничную, после чего та делает еще один чай. Аромат барбариса обрамляет кухню, а нотки жасмина приятно щекочут нос, кипяток расправляет черные чайные листья и травы и паром обжигает края белой кружки.
        - Мисс Голдман, ваш отец просил передать вам это, - говорит Миринда, когда мы с Ромео одеваемся, и протягивает прозрачный пакет, через который можно разглядеть целую пачку золотых карт.
        Я небрежно принимаю их и отгоняю прислугу.
        - Подарок? - выйдя на улицу, спрашивает мой друг.
        - Нет. На развлечения после уроков, - отвечаю я и следую за ним.
        Вновь холодный ветер ударяет по лицу, а серое небо празднично и не без иронии протягивает «с еще одним прожитым годом, девочка». Дверь позади нас закрывается - я слышу щелчки замков и мелкий отдаляющий топот от мелких отдаляющихся тапочек Миринды.
        Мы идем с Ромео к посадочному месту, и я делюсь с ним тем, что хотела позвать после учебы Ирис по магазинам.
        - В свой же день рождения будешь одевать ее, - отшучивается юноша, и я никак не могу возразить ему - это цепляет меня.
        - Тогда предлагаю сходить втроем.
        Он не ожидает такой реплики - брови хмуро сводятся друг к другу, готовясь вот-вот обняться, а я не показываю ничего из того, что бы могло выдать мои эмоции. Это была не шутка, Ромео, не издевка и не злая насмешка, я сказала тебе чистую правду, и мое предложение не несло никакого иного умысла.
        Мы никогда не встречались за пределами школы - знакомство в баре Фалафель в счет я не брала. Обыкновенно пары проводили время вместе - дома, на Золотом Кольце, прогуливаясь по мостам или сидя в кафетериях; все, но не мы. Ромео знает, как я отношусь к дому - укрытие со своими хищниками, и оттого после учебы прячусь в нем. У меня собственный ареал обитания. Кусок язвительного Золото, самка Богомола, беспристрастный Паук и не обхоженная черная Мышь - я могла совладать с ними, а бороться с коршунами, волками и змеями, обитающими в Новом Мире - не моя прерогатива.
        Ромео не отказывается, но и с положительным ответом не торопится, посему я принимаю решение за него.
        Мы отправляемся в школу на первой же остановившейся после нас машине. Ирис встречает меня в холле репликой «С днем рождения, моя подруга Карамель» и лукаво улыбается в сторону Ромео - мне становится неприятно, и я с издевкой интересуюсь не надуло ли ей голову. Мне не хотелось портить настроение в свой праздник - единственную дату, отмечаемую в Новом Мире.
        Я читала, что до начала нового времени этих праздников было больше, чем высушенных источников по всей землей, но я действительно не понимала, к чему были эти бесхозные и невразумительные даты, если только один день в году был поистине волнительным - день, когда ты появился на свет, день, когда ты вдохнул воздух с поверхности, день, когда ты стал Богом. Мой дед рассказывал, что низшие люди никогда не праздновали свои дни рождения, они попросту не помнили этой даты, потому что пыль на столах скапливалась медленней, нежели рождались эти недостойные.
        - Какие планы на день, Карамель? - спрашивает Ирис, и от восторга у нее загораются глаза.
        - Мы отправимся на Золотое Кольцо, - громогласно объявляю я и скидываю свое пальто.
        «Мы» - то ли вопросом, то ли утверждением повторяет Ирис, и в ее интонации я могу сполна вкусить восторг; как же ей нравится эта затея!
        - Значит, Ромео пойдет с нами? - уточняет девушка, и делает это зря - я хочу разве что хлопнуть ей по голове, чтобы она не трясла ею из стороны в сторону и не глупила.
        Пощечиной ей служит мой резко брошенный взгляд горящих глаз, она осознает вину и, как бы покорно, склоняет голову, подкусывая губу - никто не позволял себе таких дерзостей в поведении на людях, и мне становится стыдно за подругу, а, после того, как Ромео смотрит на ее белоснежные зубы, стискивающие розовую припухлую губу, мне хочется скинуть Ирис с моста в самые низовья Нового Мира.
        - Идем, - словно бы рыча, произношу я, и Ромео вмиг следует за мной - мы двигаемся вровень, и я уверена, что все взгляды обращены на нас.
        Бесспорно мы были самой красивой парой школы и других близлежащих учебных заведений.
        - Точно-точно, - вдруг у лифта начинает повторять Ирис, и пальцы ее запрыгивают в кожаную сумку. - Карамель, у меня же для тебя подарок…
        Этот пафос забавляет меня, и мысленно я усмехаюсь. «Какая оплошность, Ирис! Неужели забыла? Совершенно случайно или дарить не хотела?»
        Она достает из сумки небольшой пакет, сама разворачивает его и протягивает мне черный платок для шеи; с двумя золотыми полосами по всей длине и высеченной золотыми нитками буквой «К». Либо Ирис глупая как та табуретка, что стоит в кабинете возле учительского стола, либо хитрая как змея, и пояснений это не требует. Замечаю хитрую улыбку подруги - вот-вот и ужалит; змея! Но я не припомню, чтобы она покупала его при мне… решаю пробить дома шарф по бирке. Чертовка Ирис подарила мне итак имеющееся у меня дома - она видела меня сотни раз в нем, ибо он из моего отдела на Золотом Кольце.
        - С днем рождения, - хмыкает девушка и заходит в лифт.
        - Я привыкла ездить одна, - отвечаю я и жму кнопку на панели.
        Двери закрываются, отделяя меня от змеи, и подруга ничем не успевает обмолвиться со мной. Ирис едет на самый верхний уровень, а Ромео осматривает шарф в моих руках и, отведя взгляд, посмеивается - кажется, он понимает юмор.
        - Не пойми меня неправильно, - без особого интереса произносит мой друг. - Этот шарф… твой? Когда-то Ирис одолжила его, а теперь решила вернуть?
        - Почти, - улыбаюсь я. - Взяла его из моего отдела.
        - Прямо-таки взяла, Карамель?
        - Сомневаюсь, что купила.
        Мы становимся ближе друг к другу плечами, но все также выдержим допустимое расстояние. Лифт возвращается и отвозит нас на уроки. В конце учебного дня Ирис ловит меня в коридоре и с энтузиазмом переспрашивает о планах на день, повторяя «по магазинам» чаще, чем делая вдох.
        Мы ждем машину и Ромео - он выходит, запахивая свое черное пальто, и мы направляемся на Золотое Кольцо; Ирис выходит первая и стремительно несется к вещевому отделу, но я останавливаю подругу:
        - Мы хотим посидеть в кофейне, Ирис. Не думала ли ты, что этот день будет также похож на все остальные?
        Подруга оборачивается на меня с угрюмым лицом и, сменив его, на деспотичную неприязнь, роняет «это дорого» - нелепое основание для моего переубеждения; змея промахивается, и зубы проходят вскользь.
        - Но и я не из бедных.
        Ромео улыбается мне: мы идем рука об руку, пропуская красивейшие витрины именитых отделов и огибая, вбитые по центру вымощенной кирпичом дороги, фонари. Двигаемся мы в сторону кафе, кофейней и ресторанов. Искушенные городом лица проходящих мимо людей встречают нас со своим привычным безразличием, черные и серые пальто и шубы сменяют друг друга и теряются в общей массе; колесо раскручивается, и вот ты не можешь различить ни единый шип.
        - Как тебе эта, Карамель? - спрашивает Ромео, когда мы проходим мимо витрины с высеченным названием «Логово».
        Вместо прозрачного стекла - объемное изображение города - всего Нового Мира, со всей этой паутиной - дорогами, со всеми небоскребами - коробами, облаками - пятнами. Мы подходим к красной лаковой двери, и она открывается. Нас приветствует длинный черный коридор, но, как только мы ступаем на такой же черный пол, на боковых панелях загораются маленькие лампы, что переливаются различными цветами. Взлетная полоса ведет нас по Новому Миру во всей его красе; черное густое пятно, озаренное искусственно созданным светом. Фантик, фантик, обертка, внутри - пустота.
        Мы пересекаем еще одну дверь, и я замираю от ужаса. Хорошая реклама для наружного восприятия не окупает весь хаос изнутри. Соломенные столики стоят по центру зала, синтетические ковры с маленькими разрядами под туфлями пускают нас далее; архитекторы и администраторы прогадали, ибо хотелось бы сказки и здесь: иллюзии, обмана…
        - Добрый день, - подплывает к нам официантка, и я не успеваю развернуться и уйти. - Куда желаете сесть?
        Вопрос адресован Ромео, так как подобного рода вещи решает всегда мужчина. Вторая служащая принимает нашу верхнюю одежду.
        - Хочу сесть у окна, - осматриваясь, говорю я.
        - Как будет угодно моей девушке, - отвечает Ромео и мельком глядит на меня - я улыбаюсь ему.
        Нас проводят в конец зала; три дивана стоят по трем сторонам квадратного стола, черный торшер спускается прямо над ним. Оглядевшись еще раз, отмечаю, что никого более в кофейне нет; одинокая рыба плавает в аквариуме при входе - странно, что не вверх брюхом. Думаю, для посетителей еще рано - рабочий день не окончен, а подростки не склоны посещать подобного рода увеселительные заведения, да и им предпочтительней всякие кафе с быстрым питанием. Ресторанам отдают предпочтения на торжественные встречи и мероприятия, а также крупные семейные обеды. Кофейни же особым спросом не пользуются по той простой причине, что кофейные зерна достать куда сложнее, нежели чай, поэтому многие предпочитают пить порошковый кофе - вот уж отрава.
        - Хочу обычный черный кофе, - говорю я, а Ромео кивает в знак солидарности со мной.
        - Два кофе, - отрезает он, даже не глядя на обслуживающую нас девушку.
        - А еще мороженого, - шепчу я юноше и незатейливо улыбаюсь.
        - Какое же? - также тихо спрашивает он.
        - «Искристый бочонок».
        Ромео кивает мне и вновь обращается к официантке:
        - Добавьте «Искристый бочонок» в заказ.
        Мой излюбленный сорт мороженого - ванильное, лакомое, сладкое; на свету красочно переливается как все эти вывески Нового Мира, и все из-за мелких расщепленных кусочков минералов, которые добавляют в него.
        - А я хочу, - Ирис долго листает сенсорные страницы электронного меню, - а я хочу кофе… с молоком… и еще, - она опять тычет пальцем в экран, - еще эклер…
        - Ты не следишь за фигурой? - перебиваю ее я, - то-то я начала замечать лишние сантиметры…
        - Эклер «Безмятежность», - заканчивает Ирис и с явной обидой смотрит на меня. - Я не поправилась!
        - Конечно-конечно, - мягко киваю я, подразумевая ее неправоту.
        Вранье! - Ирис тощая как палка, скелет, обтянутый кожей, вешалка для пальто - заточка; и все это из-за постоянной рвоты от таблеток, которые помогают ей держать себя в форме после частых пиршеств. Но лишь одно замечание подруги, и Ирис - комок, огромнейший ком комплексов.
        Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть в окно, к которому села спиной - небольшое из-за того, что кофейня находится на одном из сгибов лестничных пролетов Золотого Кольца. Здесь не получилось бы высадить искусственные деревья, не вышло бы наклеить панорамы города, терраса не украсилась бы скамьями и декоративными вазами, фонарными столбами и автоматами - тот ужас, что виднеется через угол окна, через проплешину Золотого Кольца, представляется мне и заставляет дрогнуть. Я смотрю на высоковольтную стену, раскинутую по периметру, я знаю, как она обхватывает наш город, поражает и стискивает, но почему-то более это не похоже на объятия с целью защиты; забор удушающе стягивает свою колючую проволоку и металлические прутья с хорошей проводимостью на шее моей, Ромео, Ирис, тех двух служащих и еще тысяч людей в округе. Все люди в клетке. Нет-нет, все же эта клетка спасает нас; спасает от заразы: химических дождей, радиации, метелей - прозрачная и высокая, выше любого здания в Новом Мире, с электрическими щитами-наконечниками, дабы ни одно существо не прорвалось к нам, как бы высоко не научилось летать, какую бы
температуру не выдержало и как бы ни выживало на Земле.
        Мой взгляд останавливается на тонких, обгоревших стволах деревьев. Те кучкой собрались на холме где-то за стеной и обглоданными морозами и ветрами ветвями машут в нашу сторону. Не машу в ответ: не приветствую. Присматриваюсь: мне хочется увидеть живое, животных, иных - нечто другое, но я понимаю, что жить там невозможно - все погибло! мы всех их убили!
        Я поворачиваюсь к друзьям. Ирис оглядывает себя - должно быть, ищет лишние сантиметры. Пустой взгляд Ромео в очередной раз буравит что-то; слежу за ним - такой же пустой стол.
        Опять смотрю в окно и вижу лишь холмы - мы слишком высоко, чтобы разглядеть землю. Но небо… небо за стенкой такое же серое, как и у нас. Только люди этого обыкновенно не замечают. Люди свои головы обыкновенно не поднимают - им достаточно цветных фонарей, расставленных по периметру, красочные баннеры, живописные рекламные компании, украшающие уродливый город. Да и зачем смотреть на серость над головой и черноту под ногами, когда впереди - розовые, голубые, желтые, оранжевые огни, вывески магазинов, сверкающие витрины…
        Я задумываюсь о людях из Острога: видят ли они защитную стену? Способны к ней подойти? Нет… ложь! люди не живут там - это все глупые попытки иных людей совратить наш разум, возможность их поселить червя-мыслителя в наши головы и заставить волноваться. Острог - выдумки.
        Выдумки?
        Мне видятся огромные канавы грязи, песок, а в этих канавах протекающие отходы, темно-зеленые; и люди бегают по доскам и неустойчивым мостам - как наши, но в сотни раз меньше - от одного основания дома к другому; грязь в канавах раздувается в пузыри, лопается, обжигает голые щиколотки пробегающих подле…
        - Ваш заказ. - Сбивает меня с мыслей официантка.
        Она ставит на стол кофе и задумчиво глядит на меня.
        - Все правильно, - киваю я, решив, что девушка забыла, кто что заказывал.
        - У вас…
        Она притрагивается к своему носу, а я касаюсь своего.
        Отвожу пальцы - кровь. Мне становится дурно - не переношу вида крови, не переношу запаха крови, не переношу мысли о крови.
        - Карамель? - зовет меня Ромео, чтобы я повернулась и посмотрела на него.
        - Где уборная? - спрашиваю я и встаю, прикрывая лицо рукой.
        - Налево и до конца, справа от двери «Служебное помещение», - говорит мне официантка, а потом продолжает раскладывать заказ.
        Ее лицо становится вмиг серьезным, любые содрогания мышц на нем прекращаются, и вот нам предстает серьезная серая прямая вместо рта, слегка насупившийся по своей природе нос и два глаза - потухших фонаря.
        Зачем я пришла сюда, почему визит наш был настроен на уродливое Логово - место обитание всего несуразного и отрешенного? Зачем без толку пялилась на умирающую Землю, когда у нас есть свой целый мир? Умирающую..? - нет, мертвую. Мертвую; какими-то мелкими и ужасающими кусками бьющуюся в предсмертных конвульсиях уже несколько сотен лет Землю. К чему представления мои захватил Острог и люди оттуда?
        Я с поверхности! Я принадлежу к семье Голдман - самой богатой и влиятельной семье современности. Если не Новый Мир, то сами Голдман погубят имеющихся паразитов, они топнут каблуками своих черных, лакированных туфель прямо им по хребтам. Недруги и недуги будут устранены, отрешены, изгнаны прочь, подавлены, убиты. Голдман - убийцы, но иные - не жертвы; они излишки.
        Я нахожу уборную и заваливаюсь в нее, плотно закрываю двери изнутри, и пальцы мои давят на замок. Быстро гляжу в зеркало над парящими раковинами - кровь поспешно стекает к губам. Я не пытаюсь остановить ее - медленно ползу к кабинке, всем нутром ощущая, как меня выворачивает. Тело мои успевает из последних сил завалиться, уложившись на колени, и меня рвет. Стены, потолок, пол - везде эта чертова панорама чертова города, чертова паутина без видимого, но ощутимого хищника, чертово логово зверей из Острога и зверей Нового Мира - единых.
        Карамель Голдман сидит в общественном туалете некой забегаловки с двойственным названием, кое не должно присутствовать на верхних этажах Золотого Кольца и в Новом Мире вовсе, сидит и наблюдает за убитой жизнью - позор и травля! я угнетаю себя за это. Мечтаю о выходном, от которого отказалась по собственной, не присущей мне глупости.
        - Карамель! - доносится до меня голос Ромео. - Ты в порядке?
        Не спешу отвечать ему; не имею твердого решения: врать или нет.
        Представляю Ирис, которая все так же сидит и осматривает себя, даже не заметив нашего отсутствия, и выпускаю жалкий смешок от осознания ничтожности сложившейся ситуации. И горько и забавно - Такая Ирония.
        И Ирис опять охватывает мои представления - может, в глотку ее ползет очередное пирожное, а сама девушка, приготовившись к скорому употреблению таблеток для рвоты, просит добавку? - больше счет, меньше кошелек.
        Я ненавижу подругу в этот момент больше всех и всего; она выводит меня одним только своим существованием - бренным и бессмысленным, ибо она глупа и умом недалека. Шоппинг и сплетни - единственные страсти в ее жизни; как и у многих людей с поверхности. И я понимаю их - чем себя занимать, когда имеется все, когда не к чему стремиться, когда ты знаешь, что у тебя есть будущее на поверхности, когда нет стимула развиваться и расти, когда не надо обременять свой мозг какой-либо умственной нагрузкой? - ходи по магазинам и ресторанам целыми днями; не выделяйся из толпы; покупай и слушай; твои дорогие юбки и брюки просиживаются в офисах для того, чтобы потом ты мог покупать новые на Золотом Кольце.
        - Карамель? - теперь вопросом зовет меня Ромео.
        - Да, - отзываюсь я, оставив прошлую реплику без ответа.
        Ромео молчит - думает о необходимости повторения вопроса, если я допустила игнорирование первого.
        Боясь запачкать белоснежный свитер кровью, аккуратно подтираю нос рукой и встаю. Сдергиваю, направляюсь к раковине.
        - Я буду ждать тебя за столиком, - наконец подает голос Ромео, и тогда я позволяю включить себе воду, чтобы умыться.
        Ноги подкашиваются - я хватаюсь за край раковины, капли стекают с лица вместе с кровью из носа, ударяются о кафельный пол и эхом звенят в ушах. Я закрываю глаза, но вижу перед собой воду; горло стягивает - шаги в стороне, хлопки по двери.
        - Мы ваши Создатели! - кричит нечто во мне, но замолкает, как только дверь в туалет открывается, как и мои глаза.
        Я смотрю на Ромео через зеркало, плечи пиджака его сбиты.
        - Я попросил у служащих ключ, - говорит он и проходит.
        Перевожу взгляд на свое отражение - кровь уже на губах. Вода почти заполнила раковину, мощный напор бьет из крана и всплески от него разлетаются на зеркала. Ромео сует пальцы под воду, сухой рукой закрывает кран, без разрешения подступает ко мне и прикасается к лицу - сырая рука скользит от носа до губ; и как ему не противно?
        Хочу перебить эти мысли и оттого дотягиваюсь до бумажных полотенец, взяв одно из них.
        - Я испугался за тебя, - признается Ромео, но я стараюсь не смотреть в его глаза.
        Не потому, что проявляю неуважение, а потому, что сама у себя вызываю отвращение.
        - Считай меня слабым, считай глупым, - продолжает он. - Но я испугался за тебя. И эти чувства делают из нас не низших людей, а людей достойных.
        Он смывает всю кровь, ополаскивает руку и помогает мне вытереться полотенцем.
        - Зачем ты это делаешь? - спрашиваю я.
        - Я же сказал: считай меня слабым.
        Не понимаю этой помощи. Одна суть - связывающие нас отношения; иная - речь о чувствах. Иметь эмоции табурета - нынче мода; любовь и забота о ближнем стали одними из самых опасных чувств, теми, что страшнее, чем ярость и злость, радость и смех. Любовь - это слабость.
        Неужели он - Сумасшедший..?
        Может, я?
        - Я за тебя в ответе, - кидает Ромео, поймав мой растерянный взгляд, - за тебя ручаюсь. В первую очередь, перед твоим отцом. Я обещал, что буду оберегать тебя.
        Толкования эти мне чужды; протянула бы я руку Ромео, окажись он в похожей ситуации? - отнюдь, я бы лично подала на него жалобу, а потом преспокойно наблюдала за тем, как тело его всовывают в смирительную рубашку, после чего мы более никогда не увидимся. Я скромно киваю своему другу и поспешно выхожу из туалета. Преодолев коридор, замечаем, что Ирис за столом отсутствует.
        - Подожди меня, - говорю я Ромео и иду к выходу.
        Худой силуэт Ирис озаряется на фоне светло-серого города, когда двери открываются и выпускают ее. Я ускоряю шаг, а подруга теряется на улице. Когда я покидаю стены кофейни, Ирис постукивает каблуками о край платформы и садится в остановившуюся машину; девушка оборачивается на меня, недолго глядит, но все равно ускользает. Автомобиль взлетает и оставляет меня без подруги - подруга еще раньше оставляет меня без себя, и я понимаю ее выбор легкого пути, понимаю опасения болезни и возможных проблем.
        Я возвращаюсь в кофейню и тихо оповещаю Ромео о том, что Ирис улетела, после чего, легко вспорхнув, приземляюсь рядом - на один диван; до сего инцидента каждый предпочитал сидеть отдельно.
        Ромео не сразу отвечает мне.
        - Твоя подруга решила подать на тебя жалобу? - предполагает он, и, что странно, не употребляет имени Ирис.
        Я киваю ему, и тогда юноша отпивает кофе - горько, зажмурившись на долю секунды, и тут же пустив обжигающий напиток по голу. Я же не решаюсь притронуться к своему кофе; роняю взгляд на вычищенные чашку и блюдце Ирис.
        Мы расплачиваемся и собираемся уходить, Ромео кивает служащей и самостоятельно накидывает мне на плечи пальто. Этот жест я расцениваю как не угасающую симпатию, которая не может не радовать, хотя, несколькими часами ранее, я не испытывала абсолютно никаких эмоций и возражений на этот счет.
        - Я еще раз умоюсь, Ромео, - обращаюсь я к нему и спрашиваю. - Ты поймаешь пока машину?
        - Одна справишься? - кивнув, уточняет он.
        - Да, конечно. - Я и сама пытаюсь убедить себя в этом. Места иронии и шуткам более нет, я серьезно воспринимаю его беспокойство и также серьезно отвечаю. - Конечно, Ромео, все будет хорошо. Пару минут, не больше.
        Юноша по-простому улыбается мне, разворачивается на каблуках своих туфель и бредет к выходу. Я в этот момент возвращаюсь в уборную и обрызгиваю лицо несколько раз водой; кран дрожит от сильного напора и струи кипятка бьют мне по оголенным запястьям.
        На выходе из заведения одна из служащих ловит меня и взволнованно проговаривает:
        - Извините, мисс. Мы хотели узнать, что с вами случилось, мисс. - И я понимаю, что волнует ее отнюдь не мое самочувствие.
        - Дело не в вашей кухне, - спокойно отвечаю я, не удосужившись повернуться и даже мельком глянуть в сторону говорящей.
        Девушка облегченно вздыхает, но потом глаза ее опять загораются - она запинается, заминается и не сразу продолжает.
        - Жалоб и предложений никаких нет, мисс?
        - Зашторьте окна, - посмеиваюсь без улыбки я и ухожу.
        Ромео стоит через два десятка отделов по правую руку от меня - его отливающий на свету костюм трудно не заметить. К посадочному месту рядом садится машина, но практически сразу вздымается и улетает - предполагаю, что дело в различных представлениях об оплате услуг.
        Я собираюсь пойти к Ромео, но кто-то со стороны сипло зовет меня:
        - Карамель…
        Голос - сухой, как старый башмак на чердаке дома или даже как старый, давным-давно опавший и позабытый ветром лист откуда-нибудь из сада по улице Голдман. Я оборачиваюсь и терплю столкновение с янтарными глазами, молодыми янтарными глазами - тот глупец и безумец, которого я однажды погнала от стен школ, тот глупец и безумец, что однажды подвозил меня на своей машине, тот глупец и безумец, что нелестно отзывался о нашем государстве. Так какого же дьявола он вновь явился передо мной?
        - Сядь в машину, Карамель, - глухо проговаривает он, и я готова рассмеяться в лицо его наивности.
        - Еще чего! - выдаю я с издевкой, ощущая собственную злость и собираясь окрикнуть Ромео.
        Корпус тела моего плавно изгибается в сторону друга, я наблюдаю за стальным костюмом, вытянувшим руку. Пальто скручивается у меня над коленями, и я отдергиваю его, вновь обнажив белое платье - я позабыла застегнуться, однако мне не было холодно; недовольство и злорадство воспевали над моим промерзающим телом. Мои губы медленно складываются в первый слог имени Ромео, но тихо, сипло, и почти сразу же замолкают.
        - Помолчи, Карамель, иначе я убью его, - говорит парень в машине и открывает дверь с моей стороны. - Ты этого хочешь?
        Произнесенные им слова ударяют у меня в голове - смертоубийство, человекоубийство - кто этот раб, чтобы иметь возможность властвовать над жизнями высших людей, самих богов? Ничтожество, уродство из Острога - тьма и вечный холод, болезнь и смерть. И кто он такой, если угрожает жизни моему Ромео? В секунды я представляю, каково это лишиться моей пары - остаться без него в Новом Мире; нелестно, но терпимо - так, да? Так бы я сказала до сегодняшнего момента около раковин - верно; но ныне - отнюдь. Острый осколок неясно чего ударяет мне в левый глаз, и я быстро моргаю, чтобы убрать этот сор, красноту и соленую воду.
        - Что ты сказал? - говорю я - растерянность в момент охватывает меня: весь гнев растворяется в удивлении. - Что ты сказал, глупец?
        - Сядь ко мне в машину, Карамель. Поехали!
        - Ты не посмеешь!
        Я опять поворачиваюсь на Ромео; к нему подлетает машина, и он начинает переговариваться с водителем.
        - Хочешь, чтобы он повернулся, и увидел, как ты садишься в машину к другому? - Режет острой пилой парень. - Действуй, Карамель, сядь сейчас, и он ничего не узнает.
        - А если не сяду? - упрямствую я, опять посмотрев на него.
        - Столкну твоего дружка, - спокойно кивает тот и глядит на распахнутую дверь - если он двинется подобным образом и действительно заденет стоящего на краю Ромео, удар будет несильным, но, вполне вероятно, что собьет с ног. И Ромео упадет. Мой Ромео. Прямо в эту пустоту, в этот Острог, в эту обетованную землю чудовищ.
        - Ты не имеешь права, кто бы ты не был. Тебя накажут, это тебе говорю я..!
        - Голдман, да-да, - опять, словно танцуя, парирует он и качает головой. - Как видишь, еще не наказали, Карамель. Садись.
        - Я подам на тебя жалобу!
        Пытаюсь юлить, искать спасения себе и спасения Ромео.
        - Ромео это не поможет, а тебя примут за чудачку. Я дам показания в качестве свидетеля, я скажу, что ты толкнула Ромео.
        - Другие люди…
        - Я куплю их молчание!
        Вижу, как Ромео начинает поворачиваться, и бездумно заваливаюсь в машину. Стальной костюм делает пару шагов в сторону «Логова», выискивает меня, после чего оглядывается на водителя и, кажется, просит его подождать. Сам он бежит в заведение, которое мы поспешно покинули - красные двери отделяют меня от Ромео в то время, что незнакомец и я подлетаем, помчавшись невесть куда.
        Что ему нужно от меня? От моей семьи? Деньги? Акции? Он выкрал меня, чтобы продать Голдман? А если это сама вина Голдман, и я лишь - приманка, заначка, шантаж. А если он хочет убить меня, и все это было спланировано?
        - Дыши, ладно? - усмехается парень, и это приводит меня в чувства; сначала не замечаю, как тело мое охватили хаотичные содрогания, как я вжалась в сидение и затряслась, еле открывая рот.
        - Куда ты меня везешь? - испуганно спрашиваю я. - Кто тебе заплатил?
        - Не будь такой романтичной. - Парень многозначительно улыбается. - Ты как те барышни былых времен. Такая глупенькая, с шальным воображением…
        - Что? - обрываю его я.
        Я хочу, чтобы он остановился и выпустил меня на первом же посадочном месте. Пускай, это будет Южный район, я согласна, я доберусь до дома!
        - Пристегнись, - кивает на ремень парень, но я продолжаю оглядывать его и салон машины изнутри. - Карамель, будь добра, пристегни ремень безопасности.
        Никогда этого не делала и по воли глупого раба не приступлю; он ждет и жаждет от меня повиновения, но тому не бывать.
        - Зачем? Ты все равно хочешь меня убить! - Я дергаю дверь - бездумно; так, словно вывалиться в пустоту - лучшая из дозволенных идей.
        Но дверь закрыта.
        - Я не говорил, что хочу тебя убить. Только поговорить, Карамель.
        Вслух произнесенное его устами мое имя делает его уродливым, роняет на землю, отправляет в Острог и тешит с людьми из низовья. Я пропитываюсь этим кошмаром с каждым разом, как незнакомец причитает «Карамель», обращаясь ко мне. Теперь это не сладкое и не гадкое имя; оно грязное.
        - Зачем ты украл меня? Ты украл! Похитил! - негромко вскрикиваю я, доказывая свое.
        - Романтичная! - вдруг кивает на меня незнакомец, - мне кажется, это так красиво. Романтичная и ранимая девушка, настоящая девушка, которых я еще не встречал.
        Я боюсь пререкаться с ним, боюсь, что за мою излишнюю сговорчивость он что-нибудь со мной сделает, боюсь и оттого оставляю эту несуразную и мерзкую реплику без ответа. Угрюмо отворачиваю глаза и продавливаю ими стекло на двери с моей стороны.
        - Ты бы не села просто так в мою машину, Карамель, - вдруг преподносит свои объяснения парень. - Извини, что прибег к таким излишкам…
        - Ты угрожал сбить моего молодого человека! - я огрызаюсь и резко оборачиваюсь; он смотрит не на дорогу - на меня.
        Машины плавно тянутся друг за другом, некто сворачивает, и тогда мы оказываемся на воздушной полосе одни.
        - Я же говорю, Карамель, иначе - ты бы не села ко мне.
        - Сумасшедший, - процеживаю я еле слышно и затем с каждым разом повторяю все настойчивее и злее, - сумасшедший, ты сумасшедший, сумасшедший!
        - А ты романтичная! - перебивает он. - Хотя, Карамель, все говорят, что у тебя эмоций столько же, сколько у рыбы.
        Я вижу в зеркале дальнего вида его скорченную гримасу: он надувает щеки и вытаращивает глаза - дурная пародия. Он хочет меня позабавить? Глупость!
        - Кто тебе заплатил и что тебе надо? - спокойней спрашиваю я, пытаясь подойти к проблеме лояльно. - Мой отец даст вдвое больше.
        - Навряд ли он даст мне две Карамели. Мне нужна ты - одна.
        Он убийца? Маньяк? - предположения переполняют разум и мысли. Эта динамика - она иная; она не должна беспокоить меня и кого-либо еще в Новом Мире, мы - громкая тишина; мы - безликие, но не безызвестные, мы - Боги, но мы - спокойные Боги, которые не объявят войну первыми.
        - Оставь меня в покое, - срывающимся голосом - не моим, прошу или требую - не понимаю сама - я. - И не называй меня романтичной - это мерзко, это ужасно!
        - Куда ты хочешь, чтобы я тебя отвез? - обыденно, словно с того и начиналась наша беседа, спрашивает парень.
        - Домой. - Это срывается с языка само; в полу плаче, с тоской и страхом в глазах. - Улица Голдман. Я хочу, чтобы ты отвез меня домой.
        - Ладно-ладно, Карамель, - роняет он. - Только не надо изводиться.
        Он сворачивает на несколько уровней, недолго мы летим в тишине. Я начинаю узнавать здания, мимо которых каждодневно проделывала путь в школу. Незнакомец действительно везет меня домой..? А, может, я начинаю терять рассудок, и посему все кажется таким знакомым? Зачем ему похищать меня, а потом, как ни в чем не бывало, возвращать домой? Я могу подать жалобу, я могу выказать свое недовольство и свое негодование в адрес этого человека, этого аморального скота, похитителя, выходца из Острога, инакомыслящего.
        Но я не знаю его имени.
        - Меня зовут Серафим, - представляется парень.
        - Ужасно, - корчусь я.
        - Почему?
        - Тебе какое дело? - недовольно бросаю я. - Это мое личное.
        - Я могу остановиться.
        Замыкаюсь и сожалею о сказанным словах, а Серафим в эту же секунду улыбается - без усердия и фальши.
        - Шучу, - хмыкает он. - Я пообещал довезти тебя домой, так и поступлю, Карамель. Это твое дело: говорить или не говорить мне что-либо.
        - Ты больной, - вновь не задумываясь, резко кидаю я. - Ты украл меня, чтобы просто назвать свое имя? Теперь отец найдет тебя, и все местные органы защиты сожрут тебя с потрохами.
        - Ты говоришь это человеку, который везет тебя на высоте более тысячи метров от земли. Ты не только романтичная, но и дерзкая.
        - Заткнись! - Мне хочется ударить его. - Можешь запугать меня, но мою гордость тебе не сломить.
        - Наше общение идет тебе на пользу, - парень улыбается шире. - В тебе просыпаются эмоции, которые ты раньше не испытывала, да?
        Он поворачивается и смотрит на мой сжатый кулак, а я расслабляю руку и сажусь, как подобает девушке; ладони плавно приземляются на колени, пальцы в судорогах расцепляются друг с другом и, в конце концов, унимаются.
        - Ты боевая. - Серафим разводит плечами.
        - Мы здесь были, - замечаю я, когда мы во второй раз пролетаем у одного и того же здания.
        - И внимательная…
        Здание - зеркальное, серое - я наблюдала несколькими минутами ранее - одну, две; под нами оказываются те же самые вьющиеся мосты, крестом соединяющие несколько мелких домов на крышах. Серафим смотрит в зеркало, приглядывается, ловко дергает головой и вскользь улыбается мне, после чего меняет курс, сворачивая на другую воздушную полосу. Лоб в лоб мы недолго летим с другой машиной, все внутри меня содрогается и сжимается, я ожидаю столкновения: сначала боюсь его, потом молюсь ему; но мы плавно ускользаем в сторону. В каждом автомобиле, что пролетает мимо, я пытаюсь высмотреть знакомые глаза, знакомые лица, я грежу тем, что какой-нибудь из знакомых - отцовских, матери, мои - обратит внимания на колесящую вокруг одних и тех же домов машину, признает меня, доложит об этом - отнюдь; мне бы тоже было все равно.
        - Я украл тебя не только, чтобы представиться, - решает продолжить нашу беседу Серафим, но я слушаю его вскользь, невнятно - меня интересует лишь дорога и пролетающие мимо люди. - Я хотел поздравить тебя с днем рождения, - вдруг рушится из его уст, и я не сдерживаю злой усмешки - издевка изрезает мой рот, глаза наполняются кровью и преисполняются бешенством; я бы хотела плеснуть сейчас этим кипятком ему в лицо. - Не смейся, Карамель, я говорю с тобой искренне, - почти шепотом выдает он, и я невольно склоняюсь в его сторону, чтобы лучше слышать - черт завладел моим вниманием, но поняла я это не сразу. - Я знаю об этой дате и хотел поздравить тебя… - мелкая пауза выдает его: он не хотел или, по крайней мере, откладывал дальнейшее. - Но навряд ли бы ты приняла подарок после того, как разозлилась на меня у стен своей замечательной Северной школы.
        Акцент ударяет по свершенной эмоции, по чувствам, которые я не смогла удержать в себе.
        - Я не злилась, - без особого интереса отвечаю я.
        - Не отрицай, - перебивает меня Серафим. - Ничего страшного, Карамель, ведь Злость - это вполне нормально.
        И его скрипучий голос выдает издевку - как старый стул, на который сели слишком большим весом; вот чья очередь ныне измываться надо мной. Серафим вновь глядит на меня - глаза его извиняются, а рот улыбается - у него почти получилось проучить несносную девочку из Северного района.
        - Ты поплатишься за это, - с огромнейшей, распирающей меня уверенностью, заявляю я. - Отец найдет тебя и тогда…
        - Не сможет.
        Каждая его речь каждый раз обваливается на меня как какие-то шквалы ветра, как осыпающиеся камни на скале, как основания старых домов и построек в Остроге - удар, шок, смерть.
        Я задаюсь вопросом почему.
        - Меня нет в базе данных, - спокойно отвечает он интонацией обыденности.
        - Врун! Может, ты не рождался?
        - В Новом Мире? - уточняет он, и я все понимаю.
        Медлю. Медлю, потому что мне кажется это невозможным.
        - Ты… - я запинаюсь, и у меня перехватывает дыхание; глаза Серафима опять устремляются на меня - от этого расплавленного янтаря нельзя укрыться, нельзя сбежать - ты вязнешь, спотыкаешься, вязнешь еще больше. - Ты из Острога? - вскрикиваю я. - Да? Оттуда? Сумасшедший! Кого ты убил, чтобы подняться к нам? Отпусти меня немедленно! Отпусти!
        Визг мой разрезает салон автомобиля, я хватаюсь за ручки запертых дверей, рву их, дергаю, топаю ногами и все также пытаюсь избежать смолы в глазах. Мой маленький океан не сравнится с этим многовековым запечатлителем жизни.
        - Тихо, - сердито бросает Серафим, и опять глядит так, словно извиняется за собственную резкость - так нередко смотрела Миринда, когда я уличала ее за посторонними делами во время рабочего дня. - Тише, Карамель, я просто хочу показать, что мы такие же люди. Такие же - как видишь, мы ничем не отличаемся от вас.
        - Структурой тела - нет, но вы безумцы, безумцы, - взвываю я, - вы ненормальные. Вы инакомыслящие, вы ненормальные!
        - Для нас ненормальные - вы! Моральные уродцы, у вас-то все в порядке? - замечаю вспыхивающий огонек на лице Серафима - юноша начинает злиться. - Не признаете тех, у кого проблемы на работе, не заботитесь о семье, не дружите по-настоящему. Вы не любите. Ты любишь своего названного молодого человека?
        - Я не признаю чувства любви! - рычу в ответ я.
        - Но любила! - выкрикивает парень.
        Мы резко останавливаемся: машина встает, а мы оба замолкаем. Серафим ударяет по рулю, и я подскакиваю. Он выдает глухой рык вместе со скрежетом зубов, опять бьет по рулю и упирается лбом в стекло слева от себя. Я вижу в окне со своей стороны край крыши дома по улице Голдман - как близко!
        - Откуда тебе это знать? - шепчу я. - Откуда ты вообще что-либо знаешь обо мне? Ты чужак, ты не такой.
        Он отвечает не сразу. Пару раз качает головой - словно в такт собственным мыслям или не произнесенным в мой адрес речам.
        - Я чувствую твою боль, - выливается из его уст как горячее молоко обволакивает стенки стакана. - Боль или это сожаление? Не пойму… Ты уже забыла, что способна на эти чувства, верно?
        Обманщик…
        - Может, мы с тобой и разной крови, может, мы с тобой и проповедуем разные миры, хозяева у нас различны, но плоть едина, душа едина, - продолжает он, и слова эти неприязнью разливаются внутри меня; различны хозяева? мы - сами себе хозяева! Они - эти чужаки - раболепствуют нам, а мы подчиняем все существующее в Новом Мире, ибо нет Богов иных.
        Или нет?
        - Да пошел ты к черту! - вспыхиваю я. - Отвези меня немедленно домой!
        - Идеальная девочка идеального мира так некультурно выражается, - причитает Серафим, и мы вновь трогаемся.
        Воздушный поток подхватывает нас, пролетающий мимо автомобиль выдает сигнальный гудок, некто с мостов оглядывается - на вдруг повисших на фоне серого неба; я наблюдаю за ними и впервые пытаюсь проникнуться ими, познать их чувства и эмоции, если таковы есть, узнать быт и жизнь. Но это все не должно касаться меня…
        Колени дрожат, а локти сводит. Я опускаю голову и прижимаю ладони к лицу.
        - Хватит, слышишь? - зовет меня Серафим. - Прости… Я не хотел.
        - Да пошел ты, - сквозь слезы роняю я.
        Опять молчим. Серафим не спешит спускаться к посадочному месту улицы Голдман. Мы петляем вокруг дома, восьмеркой опоясываем близ расположенные пустые крыши зданий и приковываем к себе взгляды еще одного водителя, что летает между мостами ниже к пляжу Северного района. Смотрю вниз - мужчина средних лет, толково и с интересом наблюдает за нами, пригнувшись к стеклу.
        Я плачу? Те самые слезы, которые я роняла несколько лет назад? - выжимаю до конца; я думала, что они иссохли как озера и моря на всей Земле; они должны были пропасть вместе с былой жизнью, со всем пережитым, с чувствами…
        - Я не хотел тебя обижать, - говорит Серафим, и я не знаю, насколько искренны его слова.
        Он прячет глаза. Ему стыдно за себя или противно смотреть на мои слезы?
        - Откуда ты вообще что-либо знаешь обо мне? - повторяю я свой вопрос, подтирая глаза пальцами, оглядываюсь и вновь думаю о том, что связывало или связывает меня с этим незнакомцем, что ожидало или ожидает меня и его в следующий миг.
        - Я расскажу тебе, но не в этот раз. Мы приехали. Платить не надо.
        Мы оказываемся у посадочного места, и я слышу, как замки на дверях отъезжают в сторону, освобождая меня из насильного по-началу и мнимого в последующем плена, щелканье затворов заставляет всю меня встрепенуться и расправить плечи вновь - воздух с поверхности одарил мои легкие своим самым драгоценным благом.
        - Не могу выйти, - признаюсь я. - Другие увидят слезы, ты же понимаешь - нельзя.
        - Тогда успокойся… И возьми.
        Серафим неясно кривится - похоже на улыбку, но грустную - и тянется к бардачку над моими коленями. Рука его вскользь касается плотной ткани вязанного платья, в секунду отдергивается и, словно, с извинением переносится, куда и направлялась изначально. Юноша вызволяет из духоты коробку в блестящей обертке - перламутровой. Я принимаю презент от него с любопытством, трогаю жесткую упаковку, скользя по ней пальцами, и с недоверием поднимаю глаза на моего нового знакомого. Он объявляет мне полушепотом о подарке, а я выдаю скрежет зубов вместе с ехидным смешком. Подарки обыкновенно преподносили в полупрозрачных или совсем прозрачных пакетах, дабы получатель смел сразу вразумить цену подаренного ему. А эта коробка - плотно запечатана и красива - она отвлекает меня от нагнетающих мыслей.
        - С днем рождения, - тихо проговаривает Серафим - боясь потревожить мой покой и сроднившееся с моим телом и разумом молчание.
        - Как смешно…
        - Я не смеюсь, - спешит добавить он, и это заставляет меня задуматься. - Прошу, не ищи подвоха в моем искреннем пожелании тебе доброго дня.
        Взгляды наши опять врезаются, и я пытаюсь понять смысл и найти умысел - неважно злой или иной - этого человека. Ничего… - янтарь постепенно нагревается под температурой, которая ошпаривает нас в салоне закрытого автомобиля, и заставляет меня повязнуть в нем кончиками ресниц. Быстро хлопаю ими и опускаю глаза - коробка обольстительно поблескивает между обтянутыми кожей костяшками пальцев. Я распаковываю подарок - в руках оказывается деревянная коробка с узорами.
        - Что это? - спрашиваю я. - Шкатулка?
        Открывай, открывай, шепчет пропитывающий меня интерес. Почему ты что-то принимаешь у чудака из Острога? - наперерез ему вторит разум и, кажется, прав в большей степени именно он - второй. Нечто изнутри подталкивает меня, дергает, колкими, острыми ударами пронзает суставы и связки и велит слушаться.
        Но, судя по всему, я погрязла и погрязаю до сей поры по самые колени в дерьме низовья этого мира.
        Серафим ободряюще смотрит на меня, в глазах его застыло любопытство. Я глажу шкатулку - по бокам на коробке каемка из ромбов, по центру размещены две запятые, прижатые точками к хвостам друг друга; в середине точек отверстия.
        - Странное изображение, - выговариваю я вполголоса. - Это что-то означает?
        - Гармония, - улыбается мне юноша. - Это гармония, без которой не бывает мира, не бывает и не будет. Это вечная борьба меж двух сторон, это учения, это знание, - он, вдохновленный своими речами, горячо перерассказывает мне собственные мысли - нагота; абсурдно. - Я знаю, каково это прозвучит из уст незнакомого тебе человека, я догадываюсь, каковым это вообще может показаться со стороны… Ты особенная, Карамель, ты росла с этим убеждением, оно - истинно, и твоя роль в Новом Мире - не рутинное самоубийство.
        Я повторяю последнее сказанное им и интересуюсь его значением.
        - Рутинное самоубийство, - повторяет Серафим. - Убиение самого себя на рабочем месте, просиживание из года в года в ненужном и ничего не дающем кабинете, растрачивание собственных нервов на этот ваш, так называемый, «сброд низовья».
        Каждое слово его эхом повторялось у меня в голове - он знал слишком много, он знал достаточно для того, чтобы всю управляющую верхушку погнали в Острог и смешали с грязью, он обладал абсолютно любой существующей, как мне показалось, информацией.
        - Столько лет Новому Миру, столько лет, - причитает юноша, глядя на шкатулку в моих руках, - столько лет, и всего, чего он добился - это моральное разложение. - Он делает паузу - в глазах его застывает мольба и неуверенность, получает он в ответ лишь неприязнь и тощую ухмылку. - Нет, не надо, Карамель, я прекрасно понимаю, с каким отношением ко всем нам и окружающим тебя людям ты воспитывалась. Я не спешу тебя отговаривать или переубеждать, ты обладаешь своей головой на плечах, но тебе стоит лишь дать самую малость из той информации, которой мы обладаем - и все, финита; ты дрогнешь от тех вещей, о существовании которых даже не знаешь.
        - Но я не прошу ни от тебя, ни от кого-либо еще ту самую информацию, - отвечаю я. - Ты умен, не брежу показать тебе это, но тогда ты знаешь, что любая информация стоит денежных средств и любая информация несет за собой большую ответственность. Ради информации человек ступит на эшафот и, в случае неверно полученной и использованной информации закинет петлю на шею.
        - Я думал, вы пренебрегаете такими словами, люди с поверхности, - шепчет Серафим - вызывающе и с режущей улыбкой. - Карамель, Карамель…
        - Ты - дьявол, - отвечаю я. - Я не знаю тебя и желала бы не знать никогда.
        - Остановись, Карамель, - вторит мне он. - Ты не представляешь, какая миссия возложена на тебя, ни одному управляющему не снились такое превосходство и величие.
        - Разве гармония подразумевает превосходство и величие? - слышит он мое злое замечание и щурится - с забавой; под которой, я думаю, кутается недовольство.
        Отвечает он мне не сразу.
        - Я просто хочу, чтобы ты поняла, Карамель, твой мир - мнимый мир с несуществующими правилами, которые описаны в своде, но не соблюдаются никем и ничем; воздух - и тот - противиться вам, постепенно отравляя своими газами, - Серафим смотрит на меня - с лица его пропадают все различимые ранее эмоции, и вот разговаривает со мной - прямая вместо рта и две янтарные точки вместо глаз; неужели и я создаю то же самое впечатление? - Ты прекрасна, Карамель, не спеши называть меня невоспитанным и отродьем, уродом Нового Мира. Ты прекрасна, потому что ты чиста в этом порочном Мире - Новом Порочном Мире, ты чиста, и я хочу, чтобы ты сохранила свою чистоту. Ты прекрасна, Карамель, - повторяет он, заставляя мое сердце биться быстрее, но слова эти не восторгают меня, не заставляют покрыться от смущения румянцем - они тревожат и пугают меня. - Прости, если речи мои резкие и дикие для тебя.
        Янтарь крепок и красив - он - воплощение одного из Богов Нового Мира. Как вышло, что его заманили уроды Острога, как вышло, что его - развитая личность - оказалась затянута в сброд тех униженных людей? Я спрашиваю саму себя, но не отвечаю - эта информация будет сохранена.
        - Так что это значит, Серафим? - обращаюсь я к нему по имени впервые и указываю на шкатулку в своих руках. - Что это за символ?
        - Ты восстановишь гармонию между людьми, - улыбается юноша - дьявол! Бросается этим, словно так и должно быть. - Ты - особенная, Карамель, не мне тебе это говорить. Просто ты должна познать свое истинное предназначение и открыться ему.
        «Что я должна - прописано в своде правил, что не должна - также», мысленно говорю я самой себе, но не решаюсь озвучить это. Прошу объяснения слов; откликаюсь с недоверием, но не прекращаю наш диалог. Верить его словам я не намерена, да и желания такового не имею - он иной.
        - Это символ Инь и Янь - Добро и Зло, - доходит до меня приглушенный голос моего нового знакомого; вот и ответ на вопрос, ради которого я терпела все предыдущие реплики. - Без одного не было бы другого, без существование первого не существовал бы и второй; но первый и второй они не по важности.
        Серафим слегка подается плечами на меня - к шкатулке - и пальцами жмет на белую запятую - та до щелчка погружается и становится черной как ее приятельница.
        - А ты сделаешь так. - Парень аккуратно берет мою руку - без спроса и разрешения - и нажимает на вторую черную запятую - она окрашивается в белый.
        Руки его грубы, но теплы; чужие пальцы - иная материя, нечто невразумительное, необъяснимое. Я пытаюсь вспомнить, каковы на ощупь руки Ромео, но у меня не выходит - я не позволяла ни разу коснуться себя; несколько простых касаний - вскользь - заканчивались скандалами и замечаниями, угрозами разрыва пары и криками. Последний - прошу, чтобы крайний - раз Ромео через бумажное полотенце притронулся к моему лицу - пару мгновений (или часов?) назад. Но это воспоминание скоропостижно покидало меня, оставляло с немного подслащенным привкусом мысли.
        - Я не хочу нагружать тебя, Карамель.
        - Просто ставишь перед фактом? - язвительно отзываюсь я. - С чего это ты решил, что я буду помогать тебе? Мне выгодно жить так, как я живу.
        Прихожу в чувство и вдруг осознаю, что тепло его руки никуда не делось. Опускаю глаза и смотрю, как его широкая рука обхватила мою - ладонь сжала кулак, две черные запятые сменили свои цвета, точки в них - также. Я выскальзываю, вздрагиваю. Серафим не медлит и с извинениями отстраняется обратно на свое место, повторяя себе под нос, что это получилось само собой, что это вовсе не то, о чем я могла подумать - уродливые мысли его не преследовали.
        - Выгодно, выгодно, - скептически соглашается Серафим. - А к чему лежит твоя душа, Карамель?
        Какая еще душа?!
        Я восклицаю громко, почти кричу - но не вслух. Оставь свои разговоры, Серафим, ты умен и ты хорош для Бога Нового Мира, но твои предубеждения перечеркивают всю твою принадлежность к нам - реальным Богам, истинным Богам, тем, кто правил и будет править.
        - Ты не заставишь меня помогать тебе, - уверенно произношу я.
        - Я и не буду, я и не хочу такого, Карамель, уверяю тебя. Больше всего мне бы хотелось, чтобы ты сама захотела мне помочь. Поймешь - мы не такие. И я знаю, что внутри тебя сидит абсолютно отличающаяся от других мысль - крохотная, слабая, которую нужно подкормить, дать разрастись, мысль, которая перенаправит все твои другие мысли в чертоги разума и воскресит настоящего человека. Не идеального… а настоящего. Идеальность - понятие расплывчатое. Всегда.
        - Как и любовь. - Я резко убираю подарок в свою сумку. Не знаю, почему это слетает с моего языка.
        - Нет, с любовью все понятно. - Серафим открывает дверь с моей стороны. - Либо любишь человека, либо нет.
        Я ухожу.
        - Здравствуйте, мисс Голдман, - приветствует меня Миринда на пороге, а я, прижав сумку к груди - будто несу нечто сокровенное и глубоко личное, - продвигаюсь в комнату.
        Снимаю пальто и кидаю его на кровать.
        Равновесие: Инь и Янь - к какой стороне принадлежала я? Рассматриваю узоры на подарке, провожу по резьбе пальцами, задумываюсь. Какого черта это вообще меня волнует? Почему осознание этого так быстро приходит ко мне? Нет-нет! почему не пришло раньше? Я сжимаю кулаки и откидываю коробку на пол, она грохочет и, ударяясь о шкаф, открывается.
        Мне хочется кричать - я была сильна, чтобы противостоять искусительным речам этого нездорового человека, но на последних секундах я поддалась - проигрыш, занавес, конец игры; моя оборона рухнула в один миг и причиной тому была тоже я - ни этот человек, нет. Проклинаю саму себя за неверность собственной идеологии: моя уверенность пошатнулась, и более вровень не шагнет ни с одним преимуществом перед людьми из Острога. Я хочу закричать, заскрежетать зубами от расстройства, схватиться за что-нибудь такими же раздосадованными руками, как и все мое нутро, и швырнуть еще раз подле - сломать, разбить, уничтожить.
        Я оглядываюсь на проклятую шкатулку и замираю. Все, все, что только волновало или докучало мне, все в один миг пропадает - я смотрю на бархатную красную ткань, обитую изнутри коробки, и на укутанный в ней кинжал. Острие сверкает от ламп прикроватной тумбы, кончик - убийца - грозит вспороть одну из подушек на моей кровати, рукоятка - темный бук - прогибается под невидимым захватом нападающего. Или защищающегося?
        Я падаю на колени перед шкатулкой - преклоняюсь ей - и отодвигаю не до конца отъехавшую крышку. Бархатная обивка ласкает кончики пальцев, лезвие чуть больше моей ладони ударяется в деревянную рукоять, я поднимаю оружие и осматриваю его. На острие выгравирована аккуратная буква «К».
        Это оружие Серафима или того, у кого он его отнял? Он его купил? Заказал? Сделал сам? Где сейчас возможно достать оружие? абсурд - абсурд, никак не укладывающийся в голове.
        - Кара, ты дома? - сипло зовет меня мать.
        Голос ее разрывает тишину, которая сохраняла интим между мной и этим злосчастными клинком. Я прячу подарок под кровать и кидаю ей в ответ:
        - Дома!
        Стук каблуков медленно подбирается по ступеням, преодолевает коридор и останавливается около закрытой двери. Секунду-другую я ощущаю колебания за пределами моей комнаты, хочу подняться и пойти спросить причину заинтересованности в моей персоне богомолом. Но мать входит сама.
        - С днем рождения, Кара, - говорит она и останавливается в дверях. - Почему верхняя одежда в твоей комнате?
        - А почему ты в моей комнате? - хмыкаю я и не без недовольства смотрю на нее. - Миринда, немедленно сюда!
        Горничная появляется почти сразу же, получает повторные указания и уносит пальто - мать в этот момент режет меня взглядом.
        - Я всего лишь хотела принести свои поздравления, а ты с таким неуважением относишься ко мне. - Опирается она о дверь - ее тонкие руки занимают весь проход; хочешь - не хочешь, а не убежишь.
        - Поздравить с чем? - я делаю вид, что задумываюсь. - Подожди-ка: день, когда я родилась, ты считаешь праздником? И давно?
        - Радуйся, что вообще на свет появилась. - Мать резко отворачивается; удивительно, как из-под каблуков не выходят искры. - Отец звал тебя в кабинет, - роняет она уже нехотя и медленно ускользает, все так же дергая бедрами в такт своим шагам.
        Ловлю ее на желании отругать меня; понимаю, как она пропитывается злостью - резкое замечание разбавляется в общем кувшине недовольства; но она спокойно уходит, оставив меня сидящую на коленях перед шкафом - не в настроении сегодня клацать своими клешнями?
        Если я чувствую, как морально выдыхаюсь к своим годам, то каковы же по нутру своему эти старики, зовущиеся молодыми? А более старшее поколение? Качаю головой из стороны в сторону, чтобы не думать об этом, поднимаюсь и иду к отцу. Оружие бесхозным образом распласталось у меня под кроватью в искусно выполненной шкатулке - не удивлюсь, если золотые руки этого недоБога собственной персоны Серафима выстругивали ее на протяжении многих дней и ночей.
        Я не могу понять, как вышло то, что вышло, как кому-то удалось завлечь меня в нечто, как меня втянули в этот мрак, полный мнимости и утопий, а также красноречивого вранья. Умоляю-умоляю-умоляю себя проснуться несколькими днями ранее и ничего из пережитого не знать..! Умоляю: пускай, мое тело, с еще не искореженным разумом, проснется несколькими днями ранее и попросту избежит поездки с тем янтарноглазым чудаком, а после - и чудаком младше; прошу, пускай ничего из этого не будет взаправду. Прошу, пускай это будет сон - мой больной сон, но я излечусь; хочу снять с себя оковы этого ужаса и зажить прежней жизнью, вернуться в свой ритм, вернуть былые мысли, предназначавшиеся для досуга, а не эти баламутные клочья чужих рассуждений, что укрепились в моей памяти.
        Но мольбы мои - впервые или уже нет, не скажу наверняка - услышаны быть не могут, ибо Боги мы и прощения в этом Грязном Новом Мире мне не даст никто.
        - Мы хотели поздравить тебя с твоим днем рождения, - встречает меня своей речью отец и подает наполненный стакан - одурманивающий аромат коньяка ударяет мне в ноздри, плетется по пазухам носа и взбирается в мозг, молниеносно ударив в него; я протягиваю руку. - Тебе восемнадцать, Карамель, ты вступаешь во взрослый мир, полный ответственности, где каждый твой шаг - это самостоятельное решение и движение.
        Паучьи пальцы, недолго удержав стакан вместе со мной, отпускают огненный напиток и приземляются по шву черных брюк. Во второй руке отец держит свой стакан - почти у губ; я вижу каплю влаги на подбородке и испарину на его лбу.
        - Ты - моя взрослая дочь, - продолжает отец, и я истинно не могу понять, речь его подготовлена заблаговременно как наставление для меня, и половина слов - красивые метафоры, или же говорит он от чистого сердца. Чистого чего, прошу прошения, Карамель? - я спрашиваю саму себя и с трудом удерживаю смешок.
        Отец продолжает говорить, но несколько строк ускользают от меня; я хватаюсь за летящие хвосты, и не успеваю нагнать - момент упущен, речь упущена.
        - Я уверен, что ты еще не раз заставишь все семейство Голдман испытать чувство гордости за то, что…
        Наблюдаю, как губы отца заплетаются; он вдруг безжалостно вжимается в бокал и отпивает, облизывается - насытился - и продолжает говорить. Я же жду окончания этого содрогания воздуха, чтобы спокойно испить свой напиток. Давай, быстрее…
        - От себя хочу добавить, что…
        - От себя? - вдруг усмехаюсь я, после - поразившись собственной нетерпеливости. - Ты видишь здесь кого-то еще?
        - Представь рядом свою мать, - хмурится отец, и пальцы его нервно сжимаются на граненном стакане. - И помолчи.
        Киваю ему и, воспользовавшись ситуацией, отпиваю.
        - Мое наставление тебе, Карамель. Оставайся сильной. Без этого в Новом Мире делать нечего. Духовная стойкость - твоя сила, запомни! Иначе - крах.
        - Как оптимистично, - швыряю я в ответ и прохожу к окну - смотрю на крыши домов; язва внутри меня подталкивает к дальнейшему. - Умеешь испортить настроение в день рождения.
        Беспощадно лгу - ведь как такового не было - еще с кафе; с подарка Ирис; с утра. Не в этой жизни. Вмиг готова рассмеяться максимализму, который можно выжимать двумя руками.
        - Надеюсь, мой подарок окупит мои речи, - отец отодвигает несколько книг на полке шкафа.
        Он достает стеклянную банку и отдает ее мне - в ней паук.
        - Тарантул? - спрашиваю я.
        - Птицеед. - Отец наливает себе еще стакан и осушает его мигом. - Самец. Brachypelma smithi. Когда-то это был самый популярный вид пауков, которых разводили в неволе.
        Как он красив, как величественен и опрятен! Его гордый стан держит выправленное тело на дне неудачно подобранной маленькой банки с узким дном; лапы стоят под углом, крепко держат его и не позволяют хозяину даже на миллиметр сдвинуться со своей позиции - мощь и великолепие. Я приглядываюсь к нему больше и значительнее - это не те маленькие паучки размером с ноготь мизинца, каких я видела на Золотом Кольце. Он - великан среди всей этой уродливой и смехотворной мошкары.
        Принимаю от отца банку и с трепетом обхватываю ее - левая рука держит коньяк, правая моего нового друга. Птицеед ненамного больше моей ладони, он темно-коричневый - практически черный, на лапах красные пятна с белой окантовкой, а все тело усыпано густыми волосками.
        - Таких пауков, Карамель, в Новом Мире всего семь. И ты стала одной из семи счастливых обладательниц, - улыбается отец - инородной улыбкой.
        Я догадываюсь, что остальные особи, так же, как и знаю, что другие животные - хранятся в лабораториях и научных институтах, пауки - не исключение: воображаю, как они сидят в прозрачных капсулах и ждут лучшей участи. Вот только ими никто не занимается - плодятся они сами по себе, едят они друг друга, на друг друга же и гадят, на друг друге же и спят. Возможно, вольеры их давно покинуты, и они заняли помещения лабораторий. Когда-то люди считали необходимым заниматься разведением животных, оказавшихся на грани вымирания, а потом люди задались вопросом наличия толка от этих животных, и решили, что с синтетическими заменителями жить намного легче.
        - Держи. - Отец протягивает мне маленькую визитку. - Зайдешь в их магазин, присмотришь что-нибудь. Оплатишь теми карточками, что получила сегодня утром, - отчеканивает он.
        Я киваю ему.
        - Знаешь что? - задаюсь я вопросом, наблюдая за тем, как отец намеревается налить себе еще, но после сказанного замирает и поднимает крохотные, уставшие глаза на меня. - Спасибо.
        Это звучит просто, но имеет колоссальную важность.
        - Вот от матери. - Растерявшись, отец заминается, роняет взгляд на оброненную на стол маленькую карту и поднимает ее. - Возьми, дочь.
        Я думаю о том, действительно ли ей было трудно упаковать эту мелочевку, а потом о том, что это может быть. Купон в собственный магазин с пожизненными скидками? Или сто сеансов на покраску волос, которые я никогда не красила? Рекламный буклет в отдел тканей и другого тряпья с нижних этажей? Подобные подарки получать мне было не впервой, поэтому я знала чего примерно ожидать.
        Принимаю карту и зачитываю кричащий заголовок об ужинах в рыбном ресторане, разглядываю прописанную сумму в тысячу золотых карт и усмехаюсь.
        - Серьезно? - спрашиваю я у отца. - Тысяча золотых карт потрачена, чтобы я вышвырнула этот абонемент?
        Отец опять пьет - легонько, обрывисто, а потом тянет с напитком во рту:
        - Ты же знаешь ее.
        «В том-то и дело, что нет», отвечаю я мысленно, карту кладу обратно на стол и возвращаюсь к себе в комнату. Осушенный стакан остается с отцом, паук в банке остается со мной.
        Пока я двигаюсь по паркету, а стук от сапог вводит в метафоричный транс, представляю себе Ромео - как его самочувствие, считает ли он, что я его бросила? Хочу позвонить, но отсекаю это решение на первоначальной стадии обдумывания. Все произойдет так, как должно, все придет само, в этих чертах я была бессильна и сполна отдавалась воле случая. Лишь бы только мой Ромео молчал и не говорил, никому не обмолвился обо всем пережитом в сегодняшний день!
        Я ставлю банку на комод, а сама сажусь на колени. Лапы паука останавливаются на стекле напротив моего лица, и я прикасаюсь к ним пальцами - через; стараясь ощутить волшебное осязание. Его маленькие черные глазки смотрят на меня, и я улыбаюсь, ибо ловлю себя на мысли, что это первое существо в Новом Мире, у которого я наблюдаю не пустой взгляд.
        Он побуждает меня к действиям, и, оставив свою хандру, я одеваюсь и еду в магазин по адресу на визитке.
        В машине - водитель задает стандартный вопрос о маршруте моей поездки и выдвигается свою цену, не более. Я же рассматриваю визитку подробнее: глазами пробегаюсь по тексту, броско заявляющему, что это единственный зоомагазин во всем Новом Мире; третий этаж, восемьдесят седьмой отдел откроют для меня различных питомцев и все необходимое для них. Между предложениями вьются странные растения с бутонами, а на обороте два хищных глаза кошки пронзают меня, да и любого без причины посмотревшего на визитку.
        Когда я одевалась, Миринда спросила меня:
        - Вы уже придумали, как назовете его, мисс Голдман?
        Я ответила ей резко и не без ехидства о том, что:
        - Пауки не отзываются на клички, Миринда. Не привыкают к человеческим рукам и уж тем более не чувствуют привязанности.
        И я могла бы молвить, что они как - Мы - нынешние люди, но тогда отличия были бы исключительно в имени и количестве лап, отчего я оставила вторую часть задуманного при себе; таков был мой вердикт, и даже сейчас, направляясь за товаром для нового члена нашей семьи, я была того же самого мнения. Раньше у деда жила собака - большая, лохматая, с широкими лапами и болтающимися ушами на глазах; мальчик - он ронял уши свои в миску, когда ел или пил, и служанкам приходилось по несколько часов в день тратить на то, чтобы вычесывать его шерсть, которая все равно никогда не ложилась так, как было подобающе породе, посему, когда пес ушел из семьи - под ушел я подразумеваю его кончину - ни одна слеза не была проронена. Для меня воспоминания о нем - смутные; это случилось в тот промежуток времени, когда равнодушие полностью поглотило меня. Смею предположить, что даже в нарастающей на молодом организме апатии была хорошая сторона - любые другие потери казались мне невероятной мелочью, на которые можно было закрывать глаза и иногда даже попросту не обращать внимания.
        Я пытаюсь вспомнить имя пса. Аристократическое, важное…
        - Прошу, мисс, карточку! - отвлекает меня возглас мужчины, выпавшего прямо перед моими ногами на ступень.
        На Золотом Кольце мне предстоит спуск по лестнице.
        Я обхожу бродяг и попрошаек, которые протягивают мне свои руки и молят о чем-то.
        - Одну, мисс, прошу! - продолжает мужчина, крича мне в спину.
        «Может, тебя еще и приютить?», шмыгаю я мысленно, корчусь и иду своей дорогой. Некто поднимающийся по ступеням - идущий мне навстречу - куксится в ответ на излишества попрошаек, и я полностью разделяю с ним его позицию. Он небрежно обступает их и теряется за золотой колонной.
        Я шагаю к отделу, размышляя о том, как непривычно видеть над собой потолок, вижу восемьдесят седьмой и захожу вовнутрь - оказываюсь в огромном помещении, уставленном стеллажами, большинство из которых пустуют.
        - Вам помочь? - слышу голос и оборачиваюсь в сторону касс - передо мной девушка.
        - Мне нужен террариум на заказ, - отзываюсь я и осматриваюсь. - Из толстого стекла, закрытый.
        Отвлекаюсь и замечаю на стеллаже тараканов в банке - они заползают друг другу на головы, переворачиваются, крутятся, изворачиваются - мерзость и уродство; нищета - словно попрошайки на Золотом Кольце!
        Продавщица интересуется параметрами желаемого террариума, я называю примерные цифры, чтобы тот поместился на мой комод. Девушка уверяет меня в своем скором возвращении и исчезает за маленькой шторкой рядом с собой.
        В части зала, где я стою, яркий свет бьет от поставленных по периметру ламп, освещая всю мерзость в банках и подноготную магазина - крошки рассыпанных кормов и не только хрустят под каблуками, когда я подхожу слишком близко к стеллажам. Продвигаюсь вперед и наблюдаю за редеющими клетками, пустующими вольерами, за тем, как свет распространяется и уводит меня в темноту. Ламп в магазине достаточно, но эти не работают за ненадобностью - красота, которая могла бы завлечь покупателя на еще одно посещение зоомагазина, отсутствует. Я приглядываюсь к стеклянным банкам - наблюдаю в них мелких пауков и крупных крыс, иных грызунов и насекомых, что наползают друг другу на головы и скребут маленькими лапами себе подобных. Для себя я отмечаю полное отсутствие кого-либо из питомцев побольше - значит, отцу действительно пришлось похлопотать с лабораториями, чтобы добыть мне нового друга.
        Я размашисто шагаю дальше и слышу шипение откуда-то со стороны. Растерянно оглядываюсь, оборачиваюсь - искусственное дерево вьется под самый потолок; я восхищаюсь роскошью воссозданных листьев; но, опустив глаза и увидев вместо плит огромную плетенную корзину, из которой тянется ствол, запинаюсь и поражаюсь. Реально ли оно?
        Продолжительное «ш» повторяется, и я резко поднимаю голову наверх - змея. Она извилисто трясет своим телом и теряется в зелени дерева, кончик хвоста, что обвивает толстый ствол, скользит и пропадает в листве.
        - Как жаль, что смерть ее неминуема, - раздается вновь голос продавщицы, и ровные шаги отмеряют расстояние от подсобного помещения до кассы.
        Я замыкаюсь в себе, ловлю себя на странной и глупой мысли, после чего прихожу к тому, что это изречение истинно только в сторону создания песочного цвета, таинственно появившегося из неоткуда и пропавшего там же. Продавщица видит едва различимую растерянность в моем взгляде и спешит добавить, что змея скоро умрет.
        - Почему? - интересуюсь я и опять осматриваю дерево - пытаясь убедиться в том, что это муляж.
        Не выходит. На коротких ветках, на стеблях, на припавших подле листьях - везде - жизнь снисходит каким-то невообразимым сиянием, ударяет не видным поначалу светом, жизнь переполняет скромные опочивальни свои в отпрысках.
        - Она заболела, - обрывает девушка - глаза ее направлены на скрученную листву, в которой запряталась наша беседа и причина ее. - Потомства нет, партнера нет. Она последняя.
        - Последняя в магазине? - спешу уточнить я.
        - Мы - единственный магазин. Она просто последняя… последняя в Новом Мире.
        Я смотрю на существо, которому предначертано умереть в скором времени. Змея выныривает своей песочной головой и услужливо кивает - может, здоровается? Не здороваюсь в ответ, но и не отворачиваюсь - смертница вновь грязнет в листве; и в следующий раз показывается на стволе, приспускаясь к корзине. Последняя… обремененное слово; звучит безнадежно и некрасиво - в любых смыслах и в любом контексте, будь то последняя станция, последняя остановка, последнее слово, последний человек на всей Земле; последний умрет скорее от безысходности, нежели от болезни.
        - Никто не хочет покупать ее, - продолжает продавщица. - Никто не хочет смотреть на смерть. Никто не хочет смотреть, как вымирает целый вид. Никому эта смерть не нужна.
        - Да люди вообще к смерти негативно относятся, - посмеиваюсь я, находя в своих словах самые горькие помыслы. - И живут они так, словно будут жить вечно.
        Мы молчим некоторое время.
        - Извините за навязчивость, но для кого вы здесь? - нарушает комкообразную тишину - прерываемую исключительно шипением змеи и перешептыванием листьев - девушка.
        - Паук. Брахипэльма Смити.
        - Ох, потрясающие создания. Они живут до тридцати лет.
        - Меня переживет, - отшучиваюсь я, но выходит достаточно горький юмор.
        - Я позвонила нашему поставщику, меня попросили передать, что к завтрашнему дню ваш заказ будет готов.
        - Давайте добавим в заказ еще тумбу из дуба, - выдумываю я - с простым желанием пробыть здесь еще немного, послушать незатейливые сказки только открытого для меня создания, попытаться впитать жизнь с оробевших зеленых листьев, падающих в корзину и под ноги проходящим мимо.
        Продавщица хочет сказать мне что-то про дорогое удовольствие из-за поднятых недавно цен на продукцию из дерева, но я обрываю ее неубедительные речи простым словосочетанием, которое чаще всего варьируется в беседах между членами нашей семьи. «Счет Голдман», Да-да, запишите на счет Голдман. Девушка улыбается, понимая, кто я и моя семья, тут же стеснительно прячет уголки губ, поджимая их и пытаясь подкусить острыми белыми зубами, а я уточняю параметры, говоря, что бы те были равны параметрам террариума. Девушка вновь исчезает за шторой.
        Я гляжу на змею: она шипит, голова ее - точенная, скользящая - прячется в листве, выглядывает из нее вновь и так снова и снова; она плавает на дереве - настоящем, в чем сомнений более нет.
        Мне остается только ждать.
        Осматриваюсь еще раз. В темном углу, до которого я не дошла, замечаю детскую кроватку и пеленальный столик - такие же были и в нашем доме; годы назад. Может, мне кажется? Двигаюсь по направлению - и вправду детская кровать. Заглядываю в нее и вижу звереныша: он поднимает свою маленькую голову - с ладонь - и смотрит на меня черными глазами - пуговицами; крохотными вселенными. Котенок - мурчит - робкий и несмышленый, цветом моих пепельных волос, весь усыпан коричневыми пятнами - где-то светлее, где-то темнее; длинный хвост приподнимается и падает на бок, черный кончик как кисточка вырисовывает в воздухе петлю. Я склоняюсь над кроваткой и вспоминаю про визитку, спешу достать ее и гляжу: хищные глаза - один в один, вселенная поглощает вселенную. Не могу не отметить, что оригинал куда более притягателен. Котенок скалится, острые клыки вздымаются под розоватыми припухлыми губами - мне хочется взять его на руки, красота очаровывает.
        - Это гепард. - Опять появляется продавщица. - Дикий. Его отлучили от родителей сразу же после рождения. Те сейчас в лаборатории.
        Животные отныне сами по себе; никто не следит за ними, не взращивает, не поддерживает - они сами по себе; они заключены в своих первичных оболочках, в наших инородных мирах и выживают, как только могут.
        - Раньше на этом месте - внизу - был зоопарк, - рассказывает девушка - она вскользь пробирается между стеллажами и оказывается рядом со мной. - Дядя моего прадедушки смог спасти некоторые виды животных, после чего открыл питомник. Город строился, рос, рос, животных приходилось постепенно отдавать в лаборатории. Дядя не хотел того, но все происходило в принудительной форме - не отдаете, забираем силой и утилизируем, - с волнением в голосе роняет рассказчица - она проникается этой историей сполна и, кажется, вновь ощущает всю несправедливость властей. - Дядя согласился, иного выбора не имелось. Саят - уже не знал ни воли, ни земли. Совсем недавно в лабораториях решили, что, возможно, родители Саята не смогут воспитывать его, и гепарда отдали мне - через знакомых. В память о моей семье.
        - Почему родители не смогут воспитывать его? - спрашиваю я.
        Маленькие карамельные уши прижимаются к голове, котенок игриво падает на бок и лапами вскользь толкает меня, маленькие когти царапают протянутую ладонь, но я не млею пред ним - он прекрасен и добр.
        - Все хотят жить. Иногда ценой других.
        «Иногда ценой родных», мысленно добавляю я. Его бы просто загрызли - посему я выбрала сторону хищников, нападающих, уродливых и крикливых, опасных, тех, перед кем пресмыкаются и преклоняются - идолы без идеальности.
        - Значит, - я протягиваю руку к зверенышу вновь, любуюсь им, улыбаюсь, - Саят.
        Он хватается своими плюшевыми лапами за меня, коготки мягко касаются кожи.
        - Можно? - прошу я взять его на руки.
        Фантастика! Прошу…
        - С вами он не раздражителен, - улыбается продавщица. - Берите. К нам редко кто заходит, но обыкновенно Саят очень негативно относится к посетителям.
        - Саят, - повторяю я, смотря в бездонные глаза моего котенка. - Ты удивительный, Саят.
        На мордочке у него иссиня-черная полоса; надбровные дуги выведены песочными линиями, полукруглые уши пригибаются к точенной голове, когда он слышит наши голоса по очереди. Саят пытается вырваться, запрокидывает голову, но не скалится, не рычит, не пытается прикусить; я расслабляю руки, однако больше он не спешит оставить меня - стоило дать лишь немного свободы.
        - Он не терпит людей Нового Мира. - Продавщица поджимает губы, поняв, что взболтнула нечто лишнее, но продолжает - я на ее слова нервно отстраняюсь. - Может, вам необходимо что-нибудь еще, мисс Голдман?
        Я усмехаюсь ее резкой смене темы, оговорке и стыдливого взгляда, молча просящего прощения.
        - Что подскажете вы? - спокойно отвечаю я.
        Девушка предлагает добавить в оформление какое-нибудь укрытие, перечисляет виды их, расхваливает подобии деревянных изб различных конструкций, колокола, на последней ноте добавляет череп, отчего я воодушевляюсь и слегка сильней прижимаю Саята к своей груди - он преспокойно сидит на руках, но когда я восклицаю полным согласием с последним укрытием, он выпускает еле слышный рык и бьется лапами в ткань пальто. Я интересуюсь в подлинности его и, пока продавщица сажает котенка обратно в кроватку, почти незаметно кивает мне и пару раз повторяет «да-да, да-да». На последней ноте девушка добавляет, что в подарок за крупную покупку предоставит несколько кормов на пробу пауку, объясняет мне нюансы питания птицеедов, примерный рацион их, состоящий из грызунов и насекомых, а также необходимость в своевременной смене воды и чистке террариума. Субстрат - так же, как и все остальное, она заверяет в предоставлении в скорой доставке. На этом мы заканчиваем: девушка уходит за кассу пробивать покупки, а я склоняюсь над котенком, что любознательно глядит на мои порхающие в такт движениям волосы.
        - Саят, - шепотом повторяю я. До чего же ты хорош, Саят, как у тебя получилось приковать меня к себе? - Зачем животным имена? - громко восклицаю я. - Они же… животные!
        И уверяю и себя, и ее, и даже маленького Саята в этом. Ответ девушки немногословен, она лишь утверждает про корень «жив», и только больше погрустневший резко взор заставляет меня невольно опустить собственные глаза на маленькую жизнь у меня под руками. Жив… чего не скажешь о человеке и всех этих людях подле. Ты прекрасен, Саят. Продавщица без нужды говорит о том, что пауки, не подающиеся особой дрессировке, все равно получают имена, ибо мы их хозяева, а они - живые, достойные имени, существа. Я невнятно киваю в ответ, а сама в этот момент протягиваю руку к гепарду. Он прижимается маленькими клыками к ладони, но, чувствуя, что я не сопротивляюсь, проводит шершавым языком.
        - За сколько бы вы его отдали? - интересуюсь я.
        - Гепарда? - удивляется девушка; должно быть, я первая, кто задал такой вопрос. - Ах, Саят, ты просто чертяка. Бесплатно, мисс Голдман. Я отдала бы его просто в хорошие руки.
        Это удивляет меня, и больше я не задаю ни единого вопроса. Мы оформляем заказ, я заверяю в том, что вернусь, и после этого исчезаю. Вернусь… а зачем? За кормом, который теперь могу заказывать с помощью одного звонка? За новыми игрушками для моего нового питомца? Или все же за малышом гепардом?
        Уезжаю. Сидя на мягком сидении подвозящего меня автомобиля, ловлю себя на мысли о родной сестре, которая не удосужилась поздравить с датой - черт с ней!
        Миринда по обыкновению встречает меня, я по обыкновению скидываю на ее протянутые руки пальто и поднимаюсь по лестнице. Дверь в мою комнату плотно закрыта - не без подвоха оглядываюсь; уходя, я всегда оставляю маленькую щелку, чтобы через ту проходил свежий воздух, ибо открывать окна и проветривать так - я большой не любитель. Первым делом, оказавшись у себя, смотрю на банку с пауком. Которая без паука. Дверь позади меня хлопает, обрамляясь диким хохотом, и я резко оборачиваюсь.
        - С днем рождения! - визжит Золото, и в этот момент мне больше всего хочется оторвать ей голову.
        - А ну открой, маленькая засранка! - кричу я и ударяю по двери, после чего смотрю позади себя и пытаюсь выискать глазами паука. - Это ты его выпустила?
        Хохот Золото опоясывает коридор, забирается в комнаты и, больше чем уверена, спускается по лестнице, задорно съехав по перилам, после чего эхом ударяется о парадную дверь.
        Я хватаюсь за дверную ручку и толкаю - заперто; маленькое дьявольское отродье, именуемое младшей сестрой… Я оборачиваюсь и аккуратно продвигаюсь по комнате, веду взглядом около банки и нигде рядом не наблюдаю своего нового восьмилапого друга. Расслабившись, более уверенно ступаю в сторону шкафа, ищу там, перебираю бумаги на столе, приземляюсь на пол и заглядываю под кровать, одной рукой опираясь о постельное белье, а другой о ковер. В меня врезается коробка-шкатулка с подарком, о котором я бы мечтала позабыть. Хочу достать ее и скоропостижно избавиться, как вдруг ощущаю нечто бархатистое, коснувшееся моей правой руки, что на кровати. Приподнимаю голову и вижу паука - он барахтается со скользкого шелкового одеяла на тыльную сторону моей руки; бархат становится наждачной бумагой - неприятно колит. Восемь лап поочередно перебираются по мне, острые волоски жгут запястье - паук замирает. Я медленно поднимаюсь и убираю его обратно в банку - сам, еле шевеля лапами, соскальзывает на дно своего дома; я закрываю его продырявленной крышкой, после чего уверенно подхожу к дверям и ударяю по ним еще раз.
        - Золото, ты, маленькая дрянь, отопри дверь, или я прирежу тебя! - взываю я, и слышу щелчок по ту сторону.
        Надавливаю всем весом и выскальзываю в коридор, вижу сестру, забегающую в свою комнату и захлопывающую за собой дверь - закрытый замок ставит точку в нашей грядущей, но так и не начавшейся беседе. Чтоб тебя… Разворачиваюсь на каблуках и спешу в отцовский кабинет - как буря залетаю в него с криками.
        - Если не будешь следить за Золото, у тебя станет на одну дочь меньше, - с порога объявляю я и делаю несколько шагов к столу. - Слышишь меня? Я…
        Замолкаю, увидев отца - он сидит в кресле, подпирая руками стол, носки туфель нервно постукивают, и, когда я подхожу, замечаю, что все его тело слегка потряхивает.
        - Какое золото? - бубнит он. - Нам звонили по акциям, Карамель?
        - Золото. Так зовут твою младшую дочь, - усмехаюсь я и пытаюсь приглядеться; таковым я его никогда не наблюдала - Знаешь, забудь, - с еще одной колющей улыбкой парирую я. - Возьми мне на завтра выходной в школе, видеть не могу больше ничьи лица!
        - Договорились, дочка! - роняет резко отец, обронив тем самым все мои гневные мысли.
        Он пытается объясниться, что, когда поедет на работу, заглянет в администрацию школы и предупредит о моем отсутствии. Дочка. Дочка. Он повторяет и повторяет это слово, повторяет его нескончаемое число раз, и тогда она начинает терять свое истинное значение, превращаясь в грязный ком не пойми чего. Доченька. Да, бывало, он называл меня так, обращался так, с определенной лаской тянул или грозно прорыкивал «Дочь». Когда? - когда был до безрассудства и почти бессвязной речи пьян!
        Я с презрением смотрю на него, затем мотаю головой - от разочарования - и иду к себе в комнату.
        Мне не хочется думать ни о напившемся в мой день рождения отце, ни о глупой сестре, решившей разыграть меня нелепым образом, ни об Ирис, бросившей меня и скрывшейся в неизвестном направлении, ни о Ромео, которого бросила я. Убеждаю саму себя, что не больна, что не имею расстройства; воспоминание об уборной и о том, как меня выворачивало, - табу!
        От того я и плетусь спать, не наблюдая часов. Мечтаю отлучиться от всего этого Нового грязного Мира, просто от всего мира, еще раз разочарованно мотнув головой и, решив не терпеть более ни единой огласки ужаса сегодняшнего дня, раствориться во сне, в ночи, вернувшись в следующий день, а еще лучше - никогда; красиво и изящно.
        День Пятый
        Пробуждаюсь я из-за мелодии, заигравшей в комнате; переливы звуков и связанных друг с другом странным образом нот ласкают мой слух и вытягивают из мира аморфных дум мой разум и тело. В следующий миг рокотом и звоном ударяют новые - иные и более созывающие, приторные, бьющие; уже не сладкие песнопения, а громкие хлопки. Я открываю глаза и бездумно пялюсь на струящиеся и переплетающиеся меж собой ткани навеса кровати.
        - С добрым утром, мисс Голдман, - переводит на себя мой взор голос появившейся в дверях служанка. - Ваш отец пожелал разбудить вас в это время, несмотря на выходной, мисс Голдман.
        - Принеси кофе в комнату, - кидаю я и опять смотрю впереди себя.
        Я подумываю заняться эссе - тем уродливым, о бедняках, чьи судьбы так же обременено падают на землю и бьются на осколки, как произносится это удушающее слово. Бедность.
        Миринда послушно кивает и уходит. Шелковые одеяла приземляются на пол, простынь волочется следом за мной шлейфом - я обвиваю ею талию и грудь, подвязываю на бедрах. Те остро выпирают через худую ткань, лоснящаяся от жары кожа рук ощущает ледяное стекло - я беру банку с пауком и несу его с собой. Подойдя к столу, что еле-еле освещается серым небом за окном, кладу ее на бок и откручиваю крышку. Сидеть взаперти - вот уж чего точно не пожелаешь. Тема свободы не была мне не знакома, и от мыслей этих я представляю защитные стены Нового Мира.
        Эссе, Карамель, эссе, не отвлекайся.
        Бедность. Бедность! Звучит так, словно что-то тяжелое падает прямо под ноги. Бедность!
        Предмет философии не мог подразумевать под собой нисколько логики, так как основоположниками этих учений являлись чувства - чувства! дурной, дурной и аморальный предмет.
        - Ваш кофе, мисс Голдман.
        Появляется Миринда; она не подходит близко - ее пугает паук, выползший из укрытия и греющийся под включенной лампой.
        - Поставь, - киваю я на место рядом с ним.
        Чувствую себя иначе: все то плохое, что случилось вчера, там и осталось; ко мне приходят спокойствие и умиротворение.
        Миринда перебарывает себя и, подойдя к столу, ставит кофе. Паук не двигается. Я выуживаю из ящика стола кожаную, мешковидную сумку и достаю из нее два футляра - с чернильницей и пером. Острый кончик последнего терпит черную смоляную краску и вырисовывает инициалы Карамель Голдман на плотной, дорогой бумаге. Горничная уходит, оставив меня с размышлениями и крепким напитком, запах которого ударяет в нос и отвлекает от письма. Я медленно отпиваю - горько; сахара она пожалела.
        Паук медленно переносит свое тело ближе к разбросанным в хаотичном порядке бумагам на столе и останавливается около запястья. Я отвожу руку и предоставляю ее хищнику; колючие ворсистые лапы проносятся вскользь. Мысль моя оказывается запечатлена в качестве черновика - я пишу о том, что всех бедняков как и других недостойных следует отправлять в небезызвестное, с прожженной репутацией ужаса и страха место под названием Картель. В Картель заключали преступников и умалишенных, которых по каким-либо обстоятельствам не скинули в Острог и чьи смерти еще не были разыграны перед публикой; сбившиеся с истинного пути и потерявшие смысл жизни, отродья общества, атавизмы, грязь. Самой выгодной альтернативой отправления в Картель была смерть. То место никогда и никого не выпускало из своих стен, заключение в Картель - это биологическая смерть с продолжительным существованием опустошенного тела после до еще одной биологической смерти; заключение в Картель - пятно на всю фамилию и семью, это отрешенность общества от уродливых людей, некогда связанных с безумцем или глупцом, попавшим в исправительное без шанса и
надежды место. И все же безумца… глупцов прямо направляли в тернии Острога, спускали без лестницы и моста в мрак и более никогда не пускали на поверхность; а эти безумцы - причудливо понимающие многие вещи и отрицающие нашу истину и мораль - они были между верхом и низом, им было суждено плавать в этой прострации до того момента, пока пепел от тел их не пустят по ветру Нового Мира. Миф об Остроге оставался мифом, а Картель существовал в действительности.
        Я вспоминаю ту девушку из хроники, что наблюдала по телевизору в один из будних дней, - должно быть, она блуждала по коридорам того самого Картеля, ибо более лечебниц я не знала, да, и думаю, большими Новый Мир не располагал.
        Я пытаюсь продолжить свою мысль, столько крутится всего во мне - но записать не удается. Слова путаются и ударяются друг об друга, слоги запинаются, буквы нелепо рассыпаются и образуют бессвязную кучу.
        - Мисс Голдман? - зовет горничная, но я не поворачиваюсь.
        - Что тебе, Миринда?
        - Ваш отец только что оставил для вас сообщение. В своем кабинете.
        Она отчеканивает это с нерешительным тактом, на последнем предложении роняет фразу почти глухо. Я с неохотой поднимаюсь, жду отбытия горничной и, скинув с себя одеяния в виде простыни, надеваю халат, после чего шагаю в отцовский кабинет. Дойдя до стеклянного и режущего одним только своим видом стола, понимаю, что не загнала паука обратно в банку - могу представить себе возможный крик, если мой новый питомец решит прогуляться по просторам квартиры Голдман без чьего-либо ведома.
        Я вижу на мониторе, встроенном в стол, небольшой конверт, щелкаю по нему и жду открытия документа. Название бросается мне в глаза и прижигает сильной пощечиной по лицу. Онемев, я гулко выдаю непонятный стон и пытаюсь хоть как-то удержать себя на ватных ногах.
        Документ говорит о том, что Карамель Голдман восемнадцати лет (и с указанием моего идентификационного номера) снимается с Ромео Дьюсбери (номер его перекрыт черной, почти блеклой полосой) в качестве пары за неоднократные жалобы, в которые входят: по-первых, распространение ложных слухов о личной жизни дочери успешных и грамотных управляющих - Тюльпан Винботтл, во-вторых, за дурное поведение с работниками многих учреждений, начиная с учебного, и до общественных, в-третьих, это факт пропуска многих элективных занятий, рассчитанных на глубокое изучение школьного курса программ определенного предмета, в-четвертых, скрытие своей болезни, о которой без анонимности сообщила Ирис Имли, обособив недавнее поведение подруги болезнью в острой форме, в-пятых, это пагубное влияние на поведение Ромео Дьюсбери, а именно совращение. В качестве вывода внизу зияла надпись, что еще одна из похожих выходок, и Карамель Голдман - то есть я - будет - то есть буду - исключения из школы Северного района и отправлена на лечение.
        Я с трудом поднимаю глаза и опять еле слышно мычу. Половина из вышеупомянутого и являлось тем самым нарочитым распространением ложных слухов!
        - Миринда! - взвываю я. - Миринда, когда отец прислал это? Миринда?
        - Пару минут назад, мисс Голдман, - отвечает она, и в этот же миг включается пылесос: я слышу, как горничная волочит его по полу, вижу шнур, протянутый через коридор в родительскую спальню.
        На экране всплывает новый конверт, и я не без опасения и мандража жму на него. Мне показывается вырезка из каких-то новостей.
        «Интервью с Карамель Голдман - девочкой-примером для всего Нового Мира - отменено! Наша команда хотела зайти к ней в конце недели, но теперь мы боимся! Кажется, ее образ был лживым. Карамель больна!»
        - Быть того не может, - шепчу я и падаю в слегка отодвинутую кресло пред столом - бедра цепляются за ручки и ссадят. - Нет-нет-нет…
        Выплывает еще один конверт - неуверенно кладу поверх него ладонь.
        «В завещании Клауса Голдмана говорилось, что отделы, записанные на Карамель Голдман, переходят во власть государству, как только она считается нетрудоспособной, больной или же по причине смерти».
        Теперь посторонние пасти посторонних управляющих раскрылись, и острые клыки свои направили в сторону моего дела. Нетрудоспособная и больная? Отнюдь! - меня словно несколько раз ударили ножом в спину, прямо под лопатки с обеих сторон. Мне вырезали крылья жителя на поверхности, и теперь я паду. Я отправлюсь в презренный мне ад из нелюдей и для нелюдей, и я буду погибать и погибать там без устали множество раз, пока не смогу взобраться обратно наверх, чтобы, глотнув в последний раз воздуха Нового Мира, отправиться вниз - но уже с невероятной высоты, с небывалой скоростью и с оглушающим звуком падения. Ничего не могло быть уже хуже. Я не понимаю, почему это происходит со мной… Почему?
        Новый конверт озаряет стол и задорно пляшет, пока я не касаюсь его дрожащими пальцами. Отца закидывают этим шлаком, а он моментально перенаправляет их мне.
        «Разврат! Семья Голдман не доглядела за своей старшей дочерью!»
        В доказательства тому публике и в провокацию тому мне прикреплены несколько фотографий, датированные вчерашним днем. Мой короткий свитер обнажает колготки с прорисованным чулочным рисунком на щиколотках и нижней части бедра. Второе фото представляет меня в тот самый миг, когда я безрассудно и очень быстро садилась в машину к Серафиму. Не понимаю ракурсы съемки, пытаюсь приглядеться - неужели те самые пресловутые и расставленные, развешенные по всему несчастному Новому Миру камеры видеонаблюдения.
        Я зову Миринду - почти шепчу, вдруг осознаю это и зову ее более ясно, но голос дрожит, плачет, почти воет. Горничная появляется в дверях.
        - Миринда, набери мне ванну, - велю я, и глаза мои не выказывают ни капли волнения.
        - Вы уверены, мисс Голдман?
        Ее вопрос еще больше разрушает меня, разъедает, подначивает. Никто не смеет обращаться со мной с таким неуважением, и мысль того возвращает ко мне былую дерзость.
        - Конечно уверена! - повышаю голос я и скалюсь. - Бегом, Миринда, пошла и набрала мне ванну!
        Служанка исчезает, слыша в ответ многочисленные ругательства, что сыплются из моего рта, как из дырявого мешка. Насадка с насоса падает в коридоре, тухнет свет в спальне, и каблуки Миринды уносят ее по лестнице вниз - в ванную комнату.
        Я жду с несколько минут, но более конвертов не наблюдаю. А та пара минут - прошедшая, она сломала меня, сломала все, что у меня было, сломало то, что делалось моими руками и руками моих родителей. Я представляю отца - не осуждающего меня, не вслух - точно, представляю, каково ждет его обсуждение меня с давней приятельницей-бутылкой. Я заглядываю под стол и достаю коробку - пусто. Пусто и как предусмотрительно: никакой выпивки, никакого алкоголя - но бьет меня в виски невероятной силой, отчего я хватаюсь за голову.
        И вдруг раздается писк - еще более режущий и раздражающий. Для начала я прячу коробку, затем жму на мигающий экран.
        - Карамель! - вздыхает появившееся изображение отца - лицо мужчины гладко выбрито, скулы блестят, отточенные зубы держат звериный оскал. - Я заехал в администрацию школы, и, знаешь, кого я встретил? Твоя подруга Ирис сидела там и рассказывала о том, какая ты плохая, в красках расписывая ваши недавние похождения и принося свои извинение за косвенное причастие.
        Речь его складна и чиста, мне не верится, что он способен был на вчерашнее - искусное притворство. А было ли то? Безумие…
        Я хочу выругаться в адрес подруги, но перед отцом не смею, посему проглатываю злость и киваю.
        - Хочешь искать виноватого? - говорит он. - Не вини ее. Вини меня. Это я не смог тебя воспитать.
        Слова эти очень сильно бьют по моему самолюбию и трезво мыслящей голове; воспитание - вот, чем я могла всегда гордиться и гордилась. Семья Голдман - самая востребованная и успешная семья современности, дурного тона просто быть не могло с моего рождения, ибо портреты наши всегда зияли в рекламных компаниях и перед многочисленными другими управляющими. Связи семьи Голдман были по праву велики и обширны; воспитание - наше воспитание так предрасполагала к себе людьми. Но отец ныне думает иначе, и это удушающими пальцами обхватывает мое горло, когда как я еще пытаюсь вдохнуть последние порывы воздуха с поверхности, последние порывы ледяного ветра Нового Мира.
        - Это вранье, - спокойно лепечу я, не выдавая свои эмоции. - Мне было плохо вчера, да, отец! Но все остальное - наглая ложь, это сквернословие пытается поддеть меня, но ты не должен тому верить. Отец…
        Я пытаюсь защититься, пытаюсь найти способ оборониться.
        - Ирис сказала, что ты плохо влияешь на Ромео, Карамель, - продолжает мужчина. - Она слышала ваш разговор, когда он просил тебя поцеловать. Администрация расценила это не как его самостоятельное желание, а как твое наглое поведение, приведшее к тому. Ты довела его до такого. - Отец отвлекается, смотрит через плечо, говорит кому-то: - Мне плевать на эти новости! Что с фотографиями? Это ее ноги в чулках! Ее! Никаких претензий к семье Голдман! Никаких!
        Он почти рычит, зубы его еще больше обнажаются, и бледно-розовые десны видно также.
        - Это не чулки, - отзываюсь я.
        Никаких претензий к самой семье - конечно, он хочет, чтобы его эта история не задела ни единой гранью произошедшего: можно свалить всю вину - и даже не свершенное мной - на особу Карамель, упрятать ее куда-нибудь, выгнать - лишь бы избежать последствий. Рассмотрение всех претензий и жалоб - дело длительное и, по большей степени, бессмысленное, потому что, когда против тебя встает хоть один, толпа уверенно качает головой, будучи даже неосведомленной в имени осуждаемого. И поэтому я могу сказать точно - никто из моей семьи не вмешается за меня, не скажет ни слова, ибо все это будет звучать опрометчиво и заурядно. Я могла упрашивать их, содействовать в принятии решения о протесте, могла заразить пропитавшимся в меня аморальным сознанием - и тогда гибнет целая династия.
        - Сегодня из дома не выходи, - голос отца звучит уверенно - он вновь разрезает тишину и мои мысли. - Отмени все встречи, Карамель. Семья Тюльпан - Винботтл - хочет подать на тебя в суд за то, что ты выставила их дочь в нелестном свете и попыталась осквернить всю семью, а, так как этой девчонке ударит восемнадцать через несколько недель, защищать ее права будут оба родителя - управляющий и адвокат: лучшие, - он говорит это, и я слышу, как все внутри меня бьется, и рушится, и разваливается, и острые углы эти разрывают меня изнутри.
        Хочу обратиться к отцу, но перебиваю саму себя. Это бесполезно, Карамель, ты только что оступилась, идя по мосту Нового Мира, и сейчас отправишься в бесконечный полет через все эти крыши, лестничные пролеты, окна, машины, людей - удар!
        - Ты совершеннолетняя, Карамель, - глухо роняет отец, и лицо его принимает вид чего-то тухлого, - и отныне Ты отвечаешь за свои проступки!.. Нет, это уберите из прессы… - Он отвлекается и машет рукой в сторону, опять скалится, затем, позабыв спрятать белые острые зубы, обращается ко мне. - Карамель, ни на чьи звонки не отвечай и из дома сегодня не выходи.
        Он отключается.
        Я остаюсь в пустом, но заполненном кабинете; и с дрожащими руками и ногами поправляюсь в кресле. Носком отталкиваюсь о пол и совершаю пол оборота, оказавшись к Новому Миру лицом к лицу. Панорамное окно пропадает, и теперь есть только я и этот проклятый город. Паутина с пауком, а мы даже не маленький народец, мы не жертва, мы не будущая еда хищника - мы еще меньше; мы - пыль. Я вижу, как все мы летаем в воздухе, но стоит смахнуть нас - кубарем вертимся и мчимся - не по своей воли - в другом направлении. Мы - нация пыли.
        И вот смотря на этот город, я все больше пропитываюсь к нему ненавистью, ведь губят на люди, губит он - город. Он топит, душит, режет, вытряхивает, бьет, уродует, насилует - он имел каждого из нас, и воспрепятствовать тому никто не мог; мы поддались единожды, и теперь были обречены жрать сухой воздух и испивать пот тысячей двигающихся по Золотому Кольцу людей.
        Я смотрю на крыши высоток, что почти приземляются на уровне моих глаз - так низко; а сколько здесь десятков этажей? Я еще на поверхности, но более не ощущаю себя принадлежавшей к ней. Меня раздавили и отправили в Острог - сию секунду и без возможности взойти на пьедестал успешных управляющих обратно. И почему-то именно сейчас вспоминаю одно из представлений моего будущего - вновь воображаю, как сижу в замкнутом, лишенном кислорода кабинете и работаю с документацией: такая учесть ждала Карамель Голдман до сегодняшнего утра. Но теперь кабинет этот разбирают по плитам и кирпичам, меня за шкирку роняют подле на мост и велят оступиться, а документы рвут на клочки и пускают по вечному потоку ледяного ветра. Прощай-прощай, Карамель, таких, как ты было много - тони! И я захлебнусь в этом горе и страхе, ибо более я не смогу вдыхать этот прожженный воздух Нового Мира.
        Лукавый город с ехидной улыбкой подмигивает мне и отпускает - теперь я свободна.
        - Мисс Голдман, ваша ванна готова! - обращается ко мне служанка, и топот от ее каблуков заносит женщину на порог кабинета. - Вам подать напиток, мисс Голдман?
        Служанка получает мах рукой в сторону и - я даже не замечаю когда и как - исчезает.
        А что же делает отец? Он беспокоится не за меня - за семью: за успешность Голдман, за востребованность Голдман на рынке. Однако он все равно помогает мне - я убеждена; втайне ото всех, но помогает, иначе бы персона моя была изгнана из дома по улице Голдман в то ранее утро, когда я проснулась от мелодии будильника и, укутавшись в простыни, отправилась по личной комнате. Не будь воли отца на то - прочь, прочь из стен этого святилища. А мать? Не удивлюсь, если тактично выставит меня за порог, предварительно дав несколько интервью о том, что пыталась мне помочь - дабы не портить образ идеальной матери… да так пыталась, что кинула в больницу, что отправила в Картель.
        Я ощущаю волну холода, пробежавшую по спине от сие мыслей.
        Миринда зовет еще раз, а я вижу вновь выплывающий конверт.
        Открывается фотография, на которой запечатлена девушка со сгущено-карамельными волосами, что стоит около панорамного окна, и в руке ее отчетливо виднеется наполовину опустошенный бокал. Осуждение сего мне как инородный имплант - все люди, все! - люди Нового Мира особое место в своей жизни уделяют алкоголю. Есть и те, кто искусно распивает спиртное из хрустальных фужеров, есть и те, кто бездумно напивается вечерами и спит непробудным сном до раннего утра, до первого звонка будильника - уродливые люди те и те, уродливые все.
        Я жду еще с минуты, но ничего нового не приходит. Тогда я оставляю отцовский кабинет и иду в ванную комнату: закрываюсь и раздеваюсь, смотрю на себя в зеркало от пят до желтых корней волос и выискиваю то величие, каковым, думала, обладала. Но этого не происходит - более я не смогу молвить громогласное приветствие и услышать в ответ почтительные речи, более я не произнесу вслух «Мы - ваши Создатели». То, что возносило меня над другими, нанесло удар по голове и принизило к самому полу. Глаза мои приземляются на раковину - ржавчина обрамила серебристый кран, после чего я вновь задираю подбородок, пытаясь собраться. Карамель Голдман не может опустить свои руки на таком, ибо испытания закаляют людей, делают их сильнее и устойчивее - морально и физически. Но у меня не выходит - Я разбита.
        Держу слезы и ступаю в горячую воду; ступни жжет.
        - Мы - ваши Создатели! - раздается голос внутри меня; сначала кажется - откуда-то извне.
        Я погружаюсь, прижимаюсь оголенными лопатками к холодной ванне и пытаюсь расслабиться.
        - Мы - будущее этого мира! - слышу я, и вдруг вода заливается мне в легкие.
        Вскрикиваю в ту же секунду, но горло стягивает.
        - И если вы живете…
        Открываю глаза - я под водой.
        - … дышите нашим воздухом…
        Развожу руками - они ударяются о края ванной.
        - … едите нашу пищу…
        Не понимаю: опять ли это сон? видение?
        - … смотрите на наше небо…
        Я хочу подняться, но голова оказывается прикована - тяжесть в ней не дает мне всплыть.
        - … знайте: без нас не было бы вас.
        Хочу закричать - воды еще больше; затекает в рот, нос, уши.
        - Вы наши подчиненные, а мы Боги.
        Все тело обливается жаром. Я чувствую, что вот-вот - и вспыхну; загорюсь, как спичка, которую в следующий миг потушат и избавятся от нее.
        - Восхваляйте же своих Создателей!
        Я резко открываю глаза и меня выкидывает из воды - поднимаю полегчавшее тело. Вода стекает с волос, губ, лба; капли стучат по острым коленям, торчащим из воды - два камня; грудь вздымается от тяжелых вздохов.
        - Мисс Голдман! - стучится Миринда, и голос ее на удивление бросок и громок. - Мисс Голдман, прошу вас ответьте мне, мисс Голдман!
        Улавливаю волнение или что-то еще уродливое в интонации ее слов - безумная служанка!
        - Мисс Голдман, мисс Голдман… - повторяет без устали она, и стук по двери заглушает всплески воды, бьющейся о края ванны.
        - Разве я не велела не мешать мне?! - сердито отвечаю я на ее возгласы, но вода предательски стекает и попадает мне в рот, отчего я запинаюсь.
        Не могу отдышаться, на что нервно касаюсь лица и плюю под себя.
        - Мисс Голдман, я слышала грохот и…
        - Не мешай мне, Миринда! - обрываю ее я.
        - Мисс Голдман…
        - Пошла прочь, идиотка!
        Следующего обращения я уже не слышу - тело Миринды недолго колышется подле дверей ванны, но затем ускоренный стук каблуков уносит ее прочь.
        Я опять ложусь - уже медленно, очень аккуратно. Легкие освобождаются, и дышать становится не так больно - признаюсь самой себе, что страх мне знаком - я боюсь этой чертовой воды, которая топит меня каждодневно - еженочно.
        Кожа распаривается, сжатые мышцы отпускает. Я лежу и ни о чем не думаю. Взгляд мой каменеет на белой плитке, что неровным углом упирается в зеркало. Не знаю, сколько времени проходит, но в чувства меня приводит шум за пределами ванной комнаты.
        - Кара? - раздается голос Золото - не такой задорный, как обычно. - Ты еще не утонула?
        Думаю, что ей в школе также могло перепасть из-за меня - бедная девочка, которая свалилась с олимпа из-за несуразной сестры и теперь иные боги будут сторониться ее.
        - Если утонула, я забираю комнату себе, - пытается шутить своим особенным юмором сестра, но я слышу в ее голосе горечь и сожаление.
        - Что тебе, Золото? - отзываюсь я.
        - Пришла со школы, хочу умыться, - отвечает она, и слова эти преследует томный вздох. - Кара, не заставляй меня разговаривать с тобой нормально, язви или повысь голос, правда же.
        Я тихо улыбаюсь, а слезы опять начинают скользить по щекам. Сколько времени я пробыла в ванной и почему эта девочка заставляет меня испытывать подобные эмоции?
        - Кара, меньшее из того, что я хочу - разговаривать с тобой, как с сестрой. Открой дверь и попытайся не укусить меня. - В сопровождении голоса Золото я медленно встаю и закутываюсь в полотенце.
        Открываю дверь - девочка не смотрит на меня; проходит к раковине мимо и умывается.
        - Ты купалась в ледяной воде? - спрашивает она погодя и поднимает свои глаза на меня.
        - Долго лежала, - отвечаю я.
        Непривычным становится тот факт, что уже на протяжении пары минут мы не обозвали друг друга, не унизили и не оскорбили. Официальным языком в семье Голдман был сарказм.
        - Ко мне сегодня приставали новости, - говорит Золото. - Это случилось, когда я шла домой по мосту. Увязались за мной и окружили глупыми вопросами.
        Она никогда не делилась со мной тем, что происходило в ее жизни, и почему-то я думаю, что многое упустила…
        - Они кричали «Золотая девочка займет место сладкой Карамели?», - передразнивая чьи-то голоса, посмеивается сестра. - И знаешь, что я ответила?
        - Автографы по выходным? - не удерживаюсь я от злой шутки, хотя сама пропитываюсь интересом к эпизоду из жизни младшей сестры, которой я никогда не хотела и которой, я думала, обременена на всю жизнь.
        - Лучше бы я крикнула это, - парирует Золото тонким певчим голосом - выключает воду и вытирает руки о полотенце на мне; махровые углы отпускают мои бедра и оказываются в ладонях сестры. - Я сказала, что процентные ставки растут, падают, золото поднимается на рынке и вновь уступает платине. Но одно я знаю наверняка: еще слово о семье, я сделаю вашу жизнь обратно пропорционально значению имени моей сестры.
        На миг замираю, не поверив своим ушам и решив, что ослышалась.
        - Так и сказала? - улыбаюсь я.
        - Ага. Они начали шептаться, придумывать новые заголовки типа «Старшая дочь семьи Голдман потянет за собой на дно младшую…» И я добавила: «Обратно пропорционально. Вы же знаете, что это такое».
        - И ушла?
        - И ушла. - Она встряхивает плечами - я впервые вглядываюсь в черты ее лица, и признаю в ней маленькую копию себя: глаза той же формой и тем же цветом, с тем же ехидством и злой усмешкой, которая присуще старшей Карамель - но уже взрослой; в ее возрасте я не обладала таким характером и выдержкой. Признаюсь, что Золото пойдет дальше меня - она впитала все намного больше и лучше, оставаясь не изгоем в семье просто потому, что наблюдала за этим изгоем со стороны и делала все возможное, дабы не оказаться на том месте. Она - вертлявая голубоглазая змея; стерва, я вижу, как в ее малых годах кроется женское коварство и лукавство; не прямота и отчуждение - мои, а свой пакет качеств, который продвинет ее в Новом Мире куда дальше, чем я могла это вообразить для своей персоны.
        - Не поверишь, но я горжусь тобой, - срывается с моего языка, ибо схоронить и эту мысль в своей голове я оказываюсь неспособна. - Почему ты так сделала?
        - Может, ты меня и бесишь, но ты остаешься мне сестрой. Ничего с этим поделать не могу.
        Изящный стан - вытянутая шея; гордая девочка, скоро девушка, еще дальше женщина - прекрасная и по правде величественная и великая: сейчас я как никогда раньше хочу наблюдать за ее становлением, за ее развитием личности, за ее проделками и словами, пророненными фразами и свершенными действами. Она мне кажется истинной Голдман, и, если у меня не удалось понести того по своим стопам, я всем сердцем желаю, чтобы сестре удалось.
        Мысленно ударяю себе пощечину, за эти мысли - особенно за рассуждения о сердце. Не ври себе, Карамель, ты его выцарапала голыми руками и скинула в низовья Нового Мира. Может, поэтому тебя туда тянет сейчас? - некто нашел расколовшееся сердце в одной из черных зловонных канав, отчистил осколки, отмыл, склеил их, обработал, и оттого тебя зазывает в Острог - спустись и забери его, Карамель.
        Сестра отпускает полотенце, сырой край его шлепает по моей ноге, а девочка недолго оглядывается. Я пытаюсь понять, о чем может думать эта маленькая, но такая умная, смышленая не по годам, поистине сообразительная и в каким-то жизненных делах зрелая девочка. Ей не посчастливилось стать сестрой меня, но ей посчастливилось появиться в семье Голдман - не без подводных камней и тараканов в голове, но зато богатой и успешной. Сдвигай, Золото, всех их - паука и богомола, уродливых кукол, прыгающих на веревках подле, распускай их и бери власть в свои руки - тогда наша улица не умрет. Тебе подвластно все, только поверь в свои силы, ибо именно поддержки со стороны мне не хватало в некоторые моменты моего бренного существования, так вот держи ее - я отдаю должное и свое место на троне Голдман.
        - Спасибо, Золото, - смягчаюсь я и покидаю стены ванной комнаты, направившись в свою комнату.
        Стеклянная банка лежит на боку, свет от непогашенной лампы падает на несколько свертков бумаги и перо, а чернильница по неясным мне причинам пускает содержимое свое по столу цвета горького шоколада. Паука на месте не видно - чертов озорник.
        Я запираюсь в комнате изнутри, снимаю полотенце и рассматриваю себя в зеркало - нагота нисколько не смущает; наоборот: придает уверенности. Скрестив руки на груди и мысленно улыбнувшись - удостоив комнату лишь слегка вздернутыми кверху уголками губ, - я подхожу к кровати и аккуратно ложусь на заправленный шелковый плед, чтобы углы его не выпутались из-под матраса. Закрываю глаза и ощущаю - Отчаяние заменяется упоением. Я глубоко дышу, потому что это единственное, чем я могу заниматься на поверхности - это единственное, что имеется у всех живущих в нашем Мире людей. Это единственная дорогая услуга, которую мы уплачиваем в государственную казну - воздух с поверхности. Налог на воздух в Северном районе самый большой, самая дешевая цена распространяется по окрестностям уродливого Южного района - казалось бы, а чем он отличается?!
        Сырость.
        Сырость обвивает мое тело, как змея обвивает ствол дерева. Я укладываюсь левой щекой на подушку и открываю глаза - паук перебирается по ней и замирает недалеко от моего лица.
        - Охотился? - усмехаюсь я вслух, и мы смотрим друг на друга.
        Я хочу запомнить этот момент таковым, хочу запомнить Новый Мир таковым: пускай он остановится и даст мне немного спокойствия и расслабления - немного, умоляю. Я не хочу думать о чем-либо, я просто хочу дышать. Дышать на поверхности и знать, что завтра грязный запах использованных полотенец Картеля не ударит в мой нос, что незнакомый человек не попытается увязаться за мной в низовьях Южного района, что мой мир останется былым - Старым Новым Миром.
        Я встаю и одеваюсь, размышляя о сестре и о том, что все сказанное ею может выйти боком. Но этот выбор также ее - я не могла ни на что повлиять; маленький повстанец - меньше родительского присмотра и давления со стороны, она бы слагала великие речи и вела людей на угодные ей дела.
        В кабинете отца выбираю себе книгу - хочется что-нибудь из некогда русских писателей, каковых сохранить в мире литературе удалось в минимальных цифрах. Многие люди бежали за спасением с других континентов в Евразию, где и нашил себе приют. Более отрешенные переселенцы, а затем и неблагодарные начали повышать свои голоса, требовать более выгодных для существования их условия и вытеснять коренной народ, попутно сталкивая настоящую - Истинную, как ее звали - власть. С тех времен Новым Мир преисполнен людьми разных былых миров - все вперемешку: русские ошиваются в Остроге, жители европейских стран меньших размеров - испанцы, французы, итальянцы и другие (признаться, многих я не знаю) - пропали вовсе, а, если и топчут земли где-то в Южном районе, то с большой осторожностью и будучи предельно аккуратны, дабы не опровергнуть сложившуюся в целые века историю. И вот очередь дошла до иных народов; иные народы - с иных континентов - они отныне правили наверху. Доброта первых их же и погубила.
        Я стаскиваю с полки книгу автора со сложной двойной фамилией и, больше ни о чем не размышляя, направляюсь к себе читать. Вскоре Миринда стучится в комнату и сообщает о приезде курьера - из фирмы доставляют террариум, устанавливают его на тумбу, рассыпают субстрат, прикрепляют все необходимые детали и не забывают про укрытие-череп.
        - А где ваш питомец? - спрашивают меня, когда я расписываюсь за полученный заказ в бланке и отдаю бумагу обратно.
        Отвечаю, что в силу своей раскрепощенности и дозволенности со стороны хозяйки изведывает просторы постельного белья.
        - Смело, - кивают мне.
        Не обходится и без непрошеных с моей стороны слов - я узнаю про то, что в моменты стресса пауки зачастую скидывают со спин своих ворсинки, которые могут аллергической сыпью оставить отпечаток на теле человека. Уверяю в ненадобности сего, а паук выползает из-под шелковых тканей и останавливается на подушке - мы смотрим на него.
        - У нас не бывает стрессовых ситуаций, - вру я, улыбаясь. - А корм вы привезли?
        Мне вручают ключ и оповещают о том, что тот находится внутри тумбы за запертыми дверцами, после чего оба курьера - один устанавливал, другой наблюдал и вел со мной беседу - покидают стены дома по улице Голдман.
        Я подхожу к кровати, кладу ладонь перед пауком раскрытой, а другой рукой подталкиваю его на себя, после чего переношу в террариум. Эмоции новосела остаются для меня неясны, и я, не торопясь, присаживаюсь на колени к тумбе, за дверцами которой потаенно укрыты пакеты с мертвыми мотылями, насекомыми, странно-безобразная крошка, листья растений и банка с несколькими живыми грызунами. Неприязнь не касается меня - мышь с половину ладони оказывается подвешена за собственный хвост у меня между пальцами, и я опускаю ее в террариум. Бедное животное искрится с места на место, волнуется, издает попискивания и бегло перебирает своими крохотными розовыми лапами. А паук, затаившийся в листве и не воспроизводящий никаких движений, будто бы не замечает мышь, снующую из угла в угол его укрытия. Та, на удивление быстро оторопев, попрощавшись со страхом и порезвившись, останавливается подле поилки и желает утолить свою жажду. Распечатанная бутыль стоит рядом с тумбой, вода - неаккуратно налитая в поилку - расплескивается от каждого смешного толчка лап мыши, а вот лапы паука медленно переносят его тело в сторону
добычи. Грызун озирается, смотрит на него - он замирает; взгляд черных, с маленьким проблеском глаз изучает слившегося с листвой хищника, и тогда тогда глупая мышь продолжает пить. Я сама, присев рядом, выжидаю момента охоты, погони, ловли. Грызун отстраняется от поилки и решает пробежаться рядом с хищником - выстрел! неверный шаг. Как только паук оказывается в нескольких сантиметрах от мыши, молниеносная скорость его движения запрокидывает тело на крохотного глупца, мохнатые лапы стискивают добычу и продолжительно душат, пока мышь не перестает дергаться.
        Я отхожу от террариума, пребывая в легком экстазе; увиденное мной - непередаваемо, и от того я не сдерживаю улыбку. Вот бы я тоже могла стать пауком…
        Но я чувствую, что мы - лишь жалкая крыса, отвлекшаяся на поилку с водой и решившая утолить свою жажду. А паук… паук - это стены Нового Мира. И сейчас они, как никогда раньше, лапами своими ухватились за мое горло.
        Миринда готовит по велению отца мне обед и преподносит его в комнату. Я съедаю порцию супа, после чего возобновляю свое чтение.
        Мать, должно быть, сидит у себя в спальне. Я не слышала ни как она приходила, ни как уходила - пустое окно; я понимаю ее - выход на улицу при сложившихся обстоятельствах будет приравниваться к попытке самоубийства; шаг на мраморную плиту - и вот чужие люди докучают с интервью. Именно поэтому я все еще в некотором восторге - и в этот же момент страхе - после выходки Золото. Ей все ни по чем, любая неприязнь по плечу - теперь я еще больше в этом уверена; страх вспугнул даже ее мать, но не саму девушку - все шоу, и она - главная звезда на нем.
        Отец долго не возвращается с работы, время близится к комендантскому часу, но я не волнуюсь - не волнуюсь за него; думаю, что он задерживается, пытаясь наладить отношения с семьей Тюльпан, которая более других сейчас меня волновала. Закон перехитрить возможно, а вот личную обиду законопослушного - нет. Я грежу тем, чтобы хотя бы Винботтл отступили от семьи Голдман. Дочитываю последнюю страницу - главный герой умирает - и ложусь спать.
        Более я ничего не в состоянии сделать. Новый Мир - мой личный - рушится.
        День Шестой
        - Проснись, Карамель! - слышу я голос отца, и уже проклинаю это утро.
        По каким причинам я должна вставать в официальный выходной против своей воли и с каких пор отец пребывает в моей комнате?
        - Карамель! - повторяет он, на что я открываю глаза и поднимаюсь.
        - Ты никогда не будил меня прежде, - говорю я, сонно протягивая слога и поправляя пижаму.
        - И никогда не занимался должным образом твоим воспитанием. Может, поэтому сейчас почти весь Новый Мир ненавидит тебя?
        - Почти? - усмехаюсь я.
        - На твоей стороне сейчас только твоя семья и Ромео.
        Мужчина отступает к дверям, а я скидываю ноги с постели в теплый выкрашенный ворс. Хочу задаться единственным вопросом, но долго мусолю его на языке, после чего решаю озвучить.
        - Я могу увидеться с Ромео?
        - Ему запрещено, - отчеканивает отец, будто готов он был именно к этому вопросу. - Никакого контакта, Карамель, ни устного, ни письменного, - поясняет он, и я вздыхаю.
        - Так зачем ты разбудил меня?
        Интонация моего голоса рубит постепенно теплеющий отцовский взгляд, и тот опять становится каменным булыжником.
        Я оглядываюсь и вижу рядом со скомканным одеялом длинный чехол для одежды.
        - Празднование моего повышения, - говорит отец с тем же заученным и отточенным до великолепия мастерством; он знал наперед каждый мой возглас и в минимальное количество слов уложил ответы на них. - Ты наденешь это, Карамель. - Глаза режут чехол рядом. - Но сначала умоешься, накрасишься… и сделаешь все то, что делают девочки, когда пытаются показать, будто у них все в порядке.
        - Ты серьезно? - посмеиваюсь я. - С каких пор ты этим занимаешься?
        Он не дает разрастись язве сполна, острые ветви ее обрываются от голоса-топора.
        - За нами будет пристальное внимание со стороны прессы и охраны. Веди себя достойно, Карамель. - Почему-то именно эти слова шлепают меня больней всего. - Я-то знаю, что ты… нормальная.
        И последнее звучит уже спокойней, изрешетившая его тело изнутри злость прячется в дальние углы, давая волю искренности и спокойствию. Я киваю отцу. Это был Комплимент? - странный, но при нынешних обстоятельствах мне не выбирать.
        - Тебе несколько часов на сборы. Как будешь готова - зайди в кабинет. - Отец хмурится, задумывается: говорить что-то еще? - Это твой единственный и последний шанс, Карамель, - я вслушиваюсь в его наставления, - шанс заявить о себе как о человеке, который может не просто управлять Новым Миром, а хотя бы достоин жизни на поверхности. - Плечи его расправляются, тонкие пальцы как обычно прыгают на дверную ручку. - Я на тебя надеюсь, дочь, не подведи.
        Он уходит, оставив меня с мрачными мыслями. И томным, веющим тоской, старыми книгами и дорогим парфюмом, ароматом, что лентой поволокся за пределы комнаты, но ударился о двери и остался со мной. Так пахло в кабинете - вместе с легкими проблесками алкоголя и новых бумаг; но сейчас отец принес в мою комнату иные запахи, каковые я еще не встречала в совокуплении привычных мне. Я пытаюсь вспомнить, когда он был здесь в последний раз по своей воли - до того момента, как я закрылась на замок, объявив о строжайшем обете посещения моего личного угла. Неряшливые воспоминания толкаются, и я решаю попросту оставить их.
        Кормлю паука присыпкой, зашвыриваю пищащую крысу в террариум, не желая того, чтобы туши их разлагались в коробке за дверьми тумбы. После всего я отправляюсь в ванную комнату, где скоропостижно принимаю душ, мою волосы и сушу их полотенцем. Возвращаясь к себе, замечаю Золото - останавливаюсь. Девочка поджимает дверь своей комнаты, на ней белое платье чуть ниже колен со смешными рукавами-фонариками и белые босоножки. Хочу пустить шутку по поводу ее внешнего вида и отсутствия вкуса матери, нарядившей ее в это, но сестра обращается ко мне раньше.
        - Мы с тобой, Карамель, - шепотом произносит она, опускает взгляд и уходит, не порываясь добавить ничего более.
        Неужели она все это время ждала моего появления, чтобы высказаться в одно предложение? Пытаюсь не думать о словах Золото - они также губительно влияют на меня и мой настрой. Растерявшись, оглядываю темные стены коридора, после чего возвращаюсь к себе.
        Я открываю чехол, лежащий на кровати, достаю вешалку с платьем белоснежного цвета, вползаю в него без труда - оно красиво подчеркивает грудь, хорошо сидит на бедрах, но простой крой заставляет в зевоте прикрыть рот. Юбка бесформенно падает в пол; вырез - его отсутствие - воротника стягивает горло тугой повязкой, рукава обтягивают от плеч до запястий, а в спину ссадит корсет. Лучшее из этого сделать невозможно; окончательно испортить - да, исправить - нет. Примерка окончена - теперь знаю, как выглядит то, в чем я должна буду порхать перед камерами, и тогда я раздеваюсь и иду к зеркалу. Белые стрелки на глазах сверху прорисовываются дрожащими пальцами моих рук, черные стрелки резкими мазками оказываются снизу - они пересекаются и смыкаются в единое целое; как тот символ на шкатулке с кинжалом - Инь и Янь.
        Так смешно и горько воедино становится мне, что я не удерживаю слабой ухмылки в собственный адрес - в начале недели у меня не было никаких представлений о том, что может случиться, о том, что все начнет рушиться: медленно, прямо у меня на глазах; но это происходит - темп сменен, ритм жизни сбит: теперь я барахтаюсь на поверхности как в собственных снах.
        Губы оставляю без помады - иначе вычурно, на ногти креплю черные матовые наклейки - готова.
        Из шкафа я выуживаю босоножки без каблука - на них переливающиеся от света ламп камни по длине замков; волосы в спешке оказываются высушены полотенцем, и лишь маленькие, крохотные естественные завитки остаются у лица - сами локоны я подбираю заколкой сбоку.
        Мы - ваши Создатели?
        Я пытаюсь улыбнуться себе, но улыбка эта больше похожа на оскал - тот звериный, отцовский.
        - Миринда, подай пальто!
        Пока я надеваю нижнее белье, служанка приносит мне верхнюю одежду и с тысячными извинениями покидает стены комнаты - знала бы она, что нагота не смущает и не отсекает, а придает совсем иные силы.
        Оставшись одна, я закрываю дверь на замок, падаю на колени у кровати и достаю шкатулку, заброшенную туда с мольбой остаться незамеченной. Я выхватываю кинжал и сжимаю рукоятку в пальцах так, что они краснеют от натуги; ослабив хват подношу к левой руке и веду тонким острием по запястью - вот, что ново: никогда меня не посещал подобный интерес. Я вдавливаю - слабо - нож и тут же отстраняю его, не понимая, как люди могут умышленно нанести себе вред подобным образом. Глупая, глупая девочка, сидит сейчас, заперевшись в своей клетке, которая - одна из разделов клетки под большим колпаком, и балуется с оружием, которое никогда не должно было попасть ей в руки. Я вновь веду лезвием по коже и наблюдаю за тем, как она проминается, а следом остается тонкая белая полоса - не больно. Для этого, Карамель, ты явилась сюда? Опусти свои грехи и сделай, что хочешь, внушаю я самой себе, после чего захватываю кинжал в правую руку, а в левой зажимаю платье - делаю надрез, руками рву.
        Из коридора доносятся чьи-то шаги - топот каблуков, но не шустрые перебежки Миринды, другое. Я быстро прячу кинжал обратно в шкатулку и возвращаю ее на прежнее место. Каблуки проносят чью-то персону рядом с моей дверью, на секунду шаги обрываются рядом со мной, и тогда я замираю также. Паранойя настигает меня в собственном доме. Некто уходит, и тогда я продолжаю одеваться. Платье садится свободней - сверху я накрываю его своим пальто, после чего поспешно иду к отцу в кабинет. Он сидит за столом - бренно, мать на столе - мягко покачивая ногой на ноге. Никто из них не приветствует меня и не пускает иных замечаний или рекомендаций.
        Наверное, мне бы хотелось поговорить с матерью о том, что происходит. Мне кажется, это было бы правильно, знай она происходящее. Но ее фарфоровое лицо не выказывает никаких эмоций, и я решаю, что ей хватит той информации, которую ей донесли или которую она сама почерпнула от отца.
        - Я готова, - обращаюсь к обоим родителям, на что мне велят ждать у посадочного места, и тогда я удаляюсь.
        На сером небе разводами - словно пророненными случайно каплями красок - проявляются небольшие просветы; неужели солнце? вот уж была бы ирония. Я стараюсь не смотреть на него - отвожу взгляд на сад, но от этого еще хуже, еще более тошно.
        Отец подгоняет автомобиль, и мы летим всей семьей: небоскребы становятся все ниже и ниже, переходят в обычные дома - те, из книг. Неужели не в Центр? Не на Золотое Кольцо? Мы оказываемся у пляжа, и я решаю, что это будет очень дорогое празднование. Вижу крышу одноэтажного здания - ресторан «Фалафель»: он одиноко стоит на каменном постаменте, устеленный дорожками и фигурами из песка по периметру.
        Мы паркуемся недалеко от заведения - на специальной площадке. Я открываю дверь раньше положенного - в попытке быстрей избавиться от компании незнакомых мне лиц, что растили меня на протяжении восемнадцати лет, и впервые слышу звук садящейся машины - воздух стягивается и залпом выходит из-под нас, испуская полумертвый вздох.
        Босоножки ударяются подошвой о черный асфальт, каблуки за моей спиной также ступают на эту неустойчивую поверхность.
        - Мы будем вчетвером? - интересуюсь я без личного обращения к кому-либо и прикрываю грудь от ветра воротником пальто.
        Мне холодно - я ощущаю внутри себя глыбу льда, которая, стекая, задевает все жизненно необходимые органы; и, доходя до определенной точки, эти капли замерзают, оставляя меня с острыми иглами по всему телу. Пытаюсь укутаться, но все без толку: мерзлота внутри нас.
        - Если бы мы хотели устроить семейный обед, наряжались бы так? - усмехается Золото. - Мы спасаем твою шкуру, Кара!
        К ней возвращается то чудовище, которое терроризировало меня на протяжении двенадцати лет - с самого рождения; еще когда не выползли первые зубы, она скалилась и хотела вцепиться мне ими в горло.
        - Не говори так сестре, - вступается отец. - Она бы помогла тебе, - он зачем-то делает паузу, и дает нам с сестрой перекинуться острыми взглядами друг на друга. - А мое повышение - отличная возможность собрать многих из управления и познакомить с тобой лично, Карамель.
        Я киваю ему, и краем глаза наблюдаю за тем, как сестра разглядывает меня, качает головой и попросту проходит мимо. Глупое платье задирается от ветра, и сестра придерживает его худыми голыми руками - вместо пальто на ней меховая жилетка. Перечисленное отцом - последнее из желаемых действий на сегодняшний день и сегодняшнюю жизнь; я убеждена, что клапаны, подающие воздух на поверхность, для меня сегодня будут перекрыты.
        Перед нами открывают двустворчатые деревянные двери, и мы оказываемся внутри «Фалафели». Имеющиеся в заведении столы сдвинуты в один - пересекающий зал по центру; длинный и широкий. Многие из гостей уже заняли свои места, некто разгуливает по ресторану, перемещая свои узкие и широкие силуэты от одной части стола к другой, некто откупоривает бутыль за бутылью и разливает напитки, некто ведет раскрепощенные диалоги с многочисленными собеседниками, некто обращается к персоналу и выдает свои замечания; так много некто - и никого знакомого.
        Я понимаю, что весь этот цирк необходим, важен. Важен для меня и для отца. Но я не здороваюсь ни с кем, ступаю на дубовый пол и не удостаиваю кого-либо своим взглядом. Тут же сожалею об этом - может, еще не поздно остановиться?
        Замечаю на столе всевозможные яства, начиная от запеченных сверчков и только выловленных устриц и заканчивая жареной говядиной и свиными шашлыками. Все это - такая копоть, захламляющая тело человека, который должен словно испарина по лбу скользить по улицам Нового Мира. Из всего предоставленного меню меня приветствуют разве что пара графинов с водой.
        - А вот и виновник торжества! - слышу я радостный возглас своего дяди.
        Тот вываливает толстое пузо из-под стола и бредет навстречу отцу. Мужчины хлопают друг другу по плечам, шутят, чем-то делятся - с интересом, но в этот же момент отречено; на камеру, показываясь и красуясь - и вот та самая камера со звуком щелкнувшего затвора озаряет на короткую секунду зал: снимок отца и его брата сделан, да здравствует новый заголовок на печатные и электронные издания новостей Нового Мира. Я пытаюсь вообразить себе, как бы мы могли спустя года видеться с Золото, но понимаю, что мы ни при каких обстоятельствах не будем приветствовать друг друга подобным образом. Кивок - спасибо, плевок в спину - тоже хорошо.
        Мать в стороне снимает с себя плащ - оказывается в мутно-зеленом платье с низким вырезом на груди и короткими рукавами. Из-за туфель с каблуками она кажется еще выше и стройнее - самка богомола. Цветовой ряд, выбранный ею, ударяет по нам с дядей - мы одновременно глядим на женщину, и понимаем ее юмор с едким уколом.
        Золото снимает свою жилетку, и все умиляются ее красоте. Она по-глупому позирует, совсем ей не свойственно, машет рукой, здоровается - два затвора камеры, два удара фотовспышки в зале с приглушенным светом и низкими желто-грязными лампами.
        Но никто не обращает внимания на меня - ни гости, ни члены семьи, ни приглашенная пресса. Я теряюсь в своем пальто на фоне блеклых вешалок и чужих одежд, и думаю о том, что могу отступить. Нет… сейчас, Карамель, только сейчас.
        Я расстегиваю пуговицы на пальто - медленно. Многие оборачиваются на меня, мы врезаемся друг другу в глаза, въедаемся в память и лукаво улыбаемся. Все, что они видят - это длинная белая юбка, как та - от свадебных платьев, в которых разгуливают невесты. Они наблюдают непривычные им ткани и неподходящий стиль по торжеству - перешептываются, переглядываются. Мое бы платье хорошо смотрелось как искупление - белый лист новой жизни в Новом Мире, когда благочестивые управляющие дают тебе еще один глоток воздуха с поверхности и по доброте своей разрешают остаться подле них. Но я замарала эти чистые страницы, и теперь не могу отступить - поздно. Ловлю взгляд отца - он с гордостью качает головой и обращается к матери так, чтобы это видели и слышали все, говорит о человеческой исповеди. Дядя подхватывает его речи и с одобрением кивает, опровергает недавние слухи обо мне и восторгается бестолковостью тех, кто мог опубликовать информацию из недостоверных источников - вот она девочка с поверхности, идеал Нового Мира, Создатель и Управляющий; она способна на многое и многое свершит.
        Но им бы не стоило делать такие ставки на меня.
        Я скидываю с плеч пальто и даю время оценить высокий ворот, который как острая сухая рука впивается своими пальцами мне в горло, а затем поворачиваюсь, чтобы повесить верхнюю одежду, соскользнувшую в ладони. Ресторан в секунду озаряется белым светом от одновременно щелкнувших камер в сопровождении с многочисленными охами - сделано, Карамель, ты закинула петлю себе на шею и шагнула с табурета, однако заткнула за пояс всех этих недотеп с кривыми улыбками.
        - Карамель, моя любимая племянница! - заставляет содрогнуться стены ресторана голос дяди - он спешит спасти меня.
        Я продолжительно стою спиной, с трепетом веду по швам пальто пальцами, чтобы пригладить его и выиграть себе еще несколько секунд внимания. Камеры продолжают снимать, а я оборачиваюсь и, смотря через плечо, натянуто улыбаюсь.
        Дядя доходит до меня, обнимает, прикрывая мою оголенную спину, отворачивает от камер и вежливо спрашивает о всякой школьной ерунде. Без стеснения и громко объявляю о том, что последние учебные дни были мной пропущены по личному желанию, а многие из факультативов не имели никакого смысла, отчего я решила их также исключить из моей программы.
        По залу идет шепот - волна; как то море - волна за волной, шепот за шепотом; он бьется о корму нашего корабля - почти потопленного.
        Отец садится на свое место, лицо его не выражает никаких эмоций - черствый камень упирается тупой стороной своей в стол. Мать рассерженно качает головой - секунду, но тут же переменяется в лице и с улыбкой обращается к рядом находящимся с ней, вступая в нисколько не интересующий ее разговор. Быстро отделавшись от дяди, я иду к приготовленному для меня месту рядом с семьей.
        Чувствую, как скользящий из стороны в сторону позвоночник - в такт моим шагам - приковывает к себе взгляды. Кинжал без сожаления и ткань без прощения в совокуплении дали разрез ниже основания поясницы - ткань прикрывает самое то, но все иное оголяет; я позволяю каждому присутствующему посчитать количество позвонков в моей спине. Пускай эти животные отведают свежего сырого мяса.
        Света в зале мало; горят настенные светильники - слабо, но люди видят то, что хотят видеть. Пускай моя кривая усмешка говорит о наличии плана в голове - плана с продуманными десятками шагами наперед, хотя, на самом деле я не знала, что буду делать в следующую секунду.
        Я сажусь, и с соседних мест отклоняются на стульях, чтобы оглядеть меня. Тонкая ткань сползла на плечи и с трудом держится на груди, того и норовя соскользнуть с моего измученного Новым Миром тела вовсе. И тут я задаюсь простым вопросом, который приходит ко мне сразу же, как мужчина вдвое старше меня и сидящий по правую руку от отца, со смаком глотает вино из фужера, и высокомерно-игривый взгляд подмигивает мне в этот же миг - ха. Чем эти люди лучше меня и даже лучше людей из Острога и Картели? Они не сдерживают себя - гнилые поганцы.
        Гнилое общество с гнилыми людьми.
        Официанты принимают заказы, и очередь доходит до меня. Неужели всех этих блюд на столе мало? Единственное пришедшее мне в голову - мороженое.
        - У вас есть «Искристый бочонок»? - спрашиваю я.
        - Простите, нет, - отвечает официант. - Фабрика закрылась, разве вы не знаете?
        Мотаю головой - да мне все равно. При любых других обстоятельствах никто бы не посмел заговорить со мной, но теперь я на уровне с ними и ниже - они считают, что даже никчемный персонал способен обращаться ко мне, как угодно и задавать вопросы без нужды. Я стала доступна, и за это укоряю себя еще больше.
        - Тогда ничего не надо, - слабо улыбаюсь я.
        Официант проходит позади, чувствую, как он замирает за моей спиной, вглядывается, делая вид, что делает пометки в своем блокноте. Еще одно животное; все они - звери.
        Голова моя гудит от разговоров с разных сторон, от нескончаемого потока пустой и бессмысленной болтовни, льющейся воды по диалогам, как будто некто позабыл установить фильтр на их рты. Отец с радостью отвечает на различных тематик вопросы, мать кладет свою тощую руку ему на плечо и кивает всем подряд без разбору, Золото медленно поедает овощи с тарелки и улыбается тем, кто обращается к ней исключительно на «Мисс Голдман» - место занято, Карамель.
        Вдруг замечаю знакомое лицо - женщина с глазами Тюльпан, рядом с ней мужчина - похожий; родители! здесь ее родители. Это стягивает меня еще больше, намного туже, чем стягивал корсет платья при первой примерки.
        - Выйду подышать воздухом, - без извинения я перебиваю отца и встаю.
        Он не отвлекается от беседы с двумя мужчинами перед собой, мать украдкой косится на меня, и улыбка с ее лица падает в тарелку картофельных роллов, а я иду в сторону дверей. Бесстыдные взгляды преследуют меня, пока оба затвора двери не ударяют за спиной.
        На улице холодно, но меня это больше не беспокоит - глубоко вздыхаю и иду к морю. Волнующее, чужое, непривычное - опасное; дотронься до воды - только-только растаявший лед. Смотрю вдаль и вижу буйки, служащие ограждением, за которыми находятся плиты под напряжением.
        Над поверхностью воды - сеть, под водой - металлическая решетка, за которой еще один металл - один крупным пластом; недалеко рыболовный домик - так его окрестили, и, несмотря на то, что никаких снастей для ловли рыбы там нет так же, как и самой рыбы в море, стены его утаивали огромный фильтр, расчищающий воду перед берегом. Все находящееся за ограждением - заражено; вода тухнет, мутными разводами попадает в огромный океан, а все оказавшиеся в ней существа скоропостижно погибают и начинают разлагаться.
        Я оборачиваюсь - невольно, по чьему-то щелчку со стороны; на тропе за стоянкой молодая пара - шагают, я приглядываюсь к ним, но не знаю, могу ли верить своим собственным глазам. Ромео идет рядом с Ирис - та нагло вышагивает подле, что-то восторженно бормоча, а он без особого желания тащится следом, не отвечает ей и только кивает головой.
        Каждый заслуживает нормальную пару, да, Карамель? Слышишь это? - не злись. И я вовсе не злюсь, принимаю это как вполне нормальное действо со стороны обыкновенных учащихся. Но почему именно Ирис, Ромео, почему? Я больше, чем уверена, что случилось это по настоянию его родителей, которые подытожили сына позвать дочь семьи управляющих - хорошенькую девочку, обнаружившую болезнь своей подруги и вовремя предотвратившую беду. Юноша замирает, смотрит в мою сторону и узнает силуэт, который постоянно искал в школьных коридорах и бесконечных этажах Золотого Кольца, который очерчивал в своей голове, когда я покидала крыльцо возле дома, оставив друга моего без слов благодарности за порогом, который с трепетом протягивал «Сладкая девочка», пытаясь добавить сладости к моему горькому имени, который вкладывал в эти отвратительные слога Ка-ра-мель прекрасную ноту, отчего звучание их становились в разы приятнее и гармоничнее.
        Я стою в пол оборота, оголенную спину обдувает холодный морской ветер, но отчего-то Ромео, находящийся в десятках метров от меня, греет ледяную кожу своим еле слышным шепотом. Я здороваюсь с юношей в ответ - мысленно, поправляю спадающее с плеч платье и наблюдаю за его спокойно остановившемся на моем лице взгляде; удивительно, что он не засматривается на мое тело, и как все эти звери не стремиться опустить глаза на запретный плод. Ирис оборачивается и также видит меня - ее ухмылка как капля яда приземляется в стакан с водой, который мне следует испить, пока я не умерла от жажды, но факт того осознания останавливает мои руки, и они с дрожью роняют посуду под ноги. Нам нельзя разговаривать, и Ирис это знает - она что-то говорит, вновь прыскается ядом и отводит моего-не моего Ромео. Я смотрю на море.
        А, может, мне все это привиделось? И действительность была таковой, что все это время я находилась на пляже, пребывая в своих грезах и мечтах, иных мирах, разыгравшихся в моем больном воображении, ибо недаром же меня окрестили отрешенной от Нового Мира и постепенно перекрывают подачу воздуха - каждый вздох дается мне все сложней, грудь стягивает - не корсет, а город.
        Я скучаю по Ромео?
        Нет, абсурд; скучать - чувство, а чувствовать нельзя. Мы - Боги, мы не можем быть уязвимы. Чувства таковыми и делают.
        - Ваш идеальный мир потонет в вашей же идеальной крови, - слышу я мужской голос за своей спиной и замираю.
        Не спешу оборачиваться - понимаю, кто смел подойти ко мне и без спроса начать диалог, и от того я всем своим нутром пытаюсь сдержать себя от разом навалившихся эмоций, которые готовы в любой момент по выстрелу покинуть мое тело.
        - Ты сделала антирекламу. - Юноша выходит и оказывается со мной на одной прямой линии - плечи наши ощущают тепло друг друга. - Они съедят тебя за это.
        Бегло смотрю в его янтарные глаза, уставленные на море.
        - Я знаю, Серафим, - спокойно отвечаю ему.
        - Передо мной совсем другой человек. - Он склоняет голову и, глядя на море, подкусывает губу и хмурится. - Мне кажется, мы не виделись целую вечность, и за эти века порознь случилось неистово много событий.
        Это обращение ко мне или к бескрайнему морю?
        - Мне тоже так кажется, - признаюсь я - слова слетают с языка и без моего ведома отправляются к нему.
        Серафим улыбается - опять без адресата, руки его крестом падают на груди, черные туфли на ногах от влаги блестят, и песок - мелкий, как пыль, без почти видимых песчинок, грязно-желтый и пепельно-коричневый - налипает на обувь.
        Юноша ловит мой взгляд и роняет в шепоте:
        - Могу предположить, что ты хочешь это. - Он отворачивает угол своего большого, стального цвета пиджака и что-то достает из внутреннего кармана; пальцы запинаются в ткани, нечто пытается упасть еще глубже, но оказывается вызволенным и поневоле спасенным от духоты под одеждой.
        Я вижу маленькую, маленькую - как коробка из-под колец - баночку с зияющей надписью «Искристый бочонок». У меня перехватывает дыхание, потому что я вспоминаю слова служащего о закрытии фабрики и ограничении выпуска; присматриваюсь: сегодняшним числом дата изготовления отбирает все лишние помыслы - это новый продукт иного производителя.
        - Фабрику захватили люди из Острога, - негромко говорит Серафим и передает мне скромный и желанный презент.
        Я принимаю его, стараясь не задеть пальцами пальцы юноши; скромное касание бьет не слабее, чем ледяной ветер на море. Я откупориваю банку, открепляю маленькую пластиковую ложку с упаковки и опускаю ее в мороженое - оно переливается и, с изумрудным оттенком, отсвечивает от желтых туч на небе; я опять думаю о том, что где-то за ними потерялось солнце.
        - Как ты догадался? - спрашиваю я, когда мороженое только-только касается кончика моего языка и плавится на нем.
        - Тебе всегда хотелось чего-то недозволенного, Карамель, - обращается в ответ Серафим, и улыбка его освещает воду перед нами до самых буйков. - Теперь этот продукт никто не способен себе приобрести, а ты - как это бывает - вкушаешь его. Вот только, Карамель, вопросы обыкновенно тебя не мучили.
        На слова эти я усмехаюсь - вот он составленный экранами и СМИ образ на меня; избалованная, колющую, не заинтересованная в общем, а заинтересованная на своей выгоде. Серафим зря пытается создать иллюзию того, что знает меня от и до, и я допытываю его дальше. Юноша качает головой, смеется и, наконец, признается.
        - В одном из интервью. - Он быстро поднимает глаза к небу, будто вспоминает, - ты как-то рассказывала о вещах, которые тебе больше всего нравятся. - Улыбка озаряет его лицо, - книги, карамель, платья, мороженое «Искристый бочонок», твои отделы… А еще, что тебе не нравится: очереди, лифты, мосты, бедняки, философия, - мы сталкиваемся взглядами; чувствую разряд и сдаюсь первой, отведя глаза на морскую гладь. - То, во что ты веришь - влияние. И что отрицаешь - любовь.
        Мысленно забираю свои слова, не высказанные вслух, обратно: он перечистил все то, что по сути я сама знала о себе - не более. Он не удивил меня, но и я не смогу удивить его больше; моя жизнь - достояние общества, мои привычки и действия - не мои, а общие. И тогда я понимаю, что сама загнала себя в такие рамки: я дозволила людям приблизиться ко мне, а теперь удивляюсь ножу в спине; следующим ударом лезвие распарывает брюхо, и тело падает подле убийцы - и имя этот убийца будет носить каждого живущего в городе, имя каждого гражданина Нового Мира - их именами окрещен один враг, который вскоре сживет меня с этого света.
        Жизнь полна закономерностей.
        - Я только что хотела заказать это мороженое, - не зная, что ответить на его слова и осведомленность моей персоной (как можно продолжать беседу с незнакомцем, когда он для меня все тот же незнакомец, а ты для него - перечитанная множество раз книга?), роняю это - правду, но без смысла.
        - Я же говорил, что мы с тобой связаны, Карамель.
        Он не наседает на меня и не задает лишних и компрометирующих вопросов.
        Признаюсь, что юноша сделал весь мой день, который я начала проклинать, еще не успев проснуться. Маленькая радость заставляет скрюченные уголки моих губ расправить улыбку и одарить ею моего нового, незнакомого мне знакомого.
        Серафим перебивает меня:
        - Я хочу спасти тебя, Карамель. - Качает он головой. - Хочу увезти, спасти. Больше не прошу помощи, не прошу помогать нам. Хочу спасти от того, что готовится.
        - А что готовится? - интересуюсь я.
        - Семьи рассыпаются из-за власти, что уж говорить о самом государстве, - кивает он. - Ты помогла разжечь еще больше огня: люди с поверхности не идеальны, и теперь ты под прицелом. Но пристальным вниманием прессы и преисполненными желчью статьями не обойдется - тебя, рано или поздно, подвесят на здании управляющих как символ убогих, и сделать это смогут, как власти, так и низшие люди.
        Слова его пускают волну по моим спине и рукам - ветер ударяет следом. Символ - подчинения у управляющих и неподчинения у непослушных живущих. Если мое поведение заставило многих задуматься об истинности идеала, что им мешает дальше подкармливать мысль о «норме» подобного поведения?
        - Ваш идеальный мир потонет в вашей же идеальной крови, - повторяет Серафим фразу, с которой начался наш разговор.
        - Не верю. Я не могу поверить тебе.
        - Скоро все выйдет наружу, ты увидишь. Пока они пытаются создать иллюзию контроля. Вот тебя под обстрел пустили, Карамель, лишь бы взоры большинства отвлечь от главных проблем. А фабрики закрываются, люди исчезают… Теперь в Остроге безопасней.
        Он произносит это с такой интонацией, с какой людей приглашают в гости; он ставит плюс и добродушно распахивает передо мной дверь.
        - Острог? Ты сам себя слышишь, Серафим? Я не хочу в Острог, ибо оттуда не возвращаются, пути из этой грязи обратно на поверхность нет.
        Глубокий вздох разрезает шум бьющихся друг от друга волн, которые начали подниматься и брызгами одаривать нашу одежду. Влажный песок забился в мои босоножки, и острые крохотные камни впились в кожу ног - я оглядываюсь на ресторан, который наполнен самыми грязными по существу и очищенными перед обществом людьми, и сейчас они - мой главный враг, потому что пытаются утопить меня на поверхности.
        Я опять смотрю на море перед собой, и делаю шаг - невольно, на что Серафим быстро отдергивает меня за спадающую с плеч ткань. Взгляд его не выказывает ничего, но губы шепчут «Не надо». Я так много тонула в проклятой ледяной воде, когда как все тело обливалось жаром, что теперь это не кажется мне сном - я смогу пережить все заново и переживать вновь и вновь, моя судьба - быть утопленницей в проклятом Новом Мире без воды, с ограниченными ресурсами и удушливыми людьми, который за каждый глоток воздуха готовы убить.
        - Дойти от самого низа до вашей элиты - возможно, - говорит Серафим. - Но без связей и убийств - нет. Каковыми бы не были люди на поверхности, они остаются людьми, а человек подразумевает под собой насилие и зависть. Не сочти за дерзость, Карамель, но это касается и твоей семьи.
        - Мои родители - честные люди! - перечу я, хотя сама в догадках сную совсем в иную степь.
        - Да, да, Карамель..! А это празднование устроено на деньги честного управляющего, который стережет вышку директоров. - Я вновь оборачиваюсь на ресторан. Шум воды перебивает возгласы сотни и более пьющих и рассказывающих друг другу небылиц. Я хочу отречься от всего этого, пропасть, создать свой собственный мир и никогда не покидать стены его… нет! я хочу, чтобы этих стен не было вовсе; аквариум, в котором мы сейчас находимся, так же обеспечивается водой кем-то сверху, ибо не бывает, чтобы существовала защищенная сфера без того, кто мог бы наблюдать за ней сверху. - Прости, Карамель, - продолжает Серафим, - но я могу тебе с полной уверенностью заявить о том, что твой отец ушел в долги или поджал кого-нибудь из служащих ниже ради того, чтобы отчистить тебя перед обществом и устроить рекламу. Да, опять дело в рекламе… твоей. Но ты начала действовать не по плану.
        Не понимаю всего происходящего со мной, ибо я - человек-конструкция; я убеждена, что все должно происходить по какой-либо схеме или представленной ранее инструкции, все должно быть продумано заранее; план - где ныне?
        Эта неделя и прошлая - параллель, в которой мой идеальный мир рушится, и эпицентром этих разрушений являюсь я сама.
        Смотрю в глаза Серафима, пытаясь поделиться с ним этими мыслями и пытаясь выведать у него что-нибудь еще, хоть как-то способное помочь мне остаться на плаву. Я признаюсь во взаимной ненависти к Новому Миру, но без него существовать я не смогу - никто не мог и не сможет.
        - Существует пятый район - за пределами города, на острове через море, - роняет вполголоса юноша и бегло оглядывается по сторонам; мое изумление передается через испуганное выражение лица - затвор камеры «Щелк»: запомните, что Карамель Голдман тоже боится. - Там находятся мирные поселения, Карамель. Они значительно отличаются от этого мира и от мира униженных - в Остроге. Из-за густых деревьев и достаточной влажности и постоянных туманов на берегу никого и ничего не видно даже с воздуха, при пролете патрульных вертолетов.
        - Если это и правда, - скептически отзываюсь я, - то туда нельзя попасть. Море заражено, и любой коснувшийся воды за ограждением - труп.
        Мне становится тошно от самой себя и от происходящего, от Серафима и его глупости. Я злюсь - этот ком изнутри сгустками бьется по стенкам ребер и рвется выбраться наружу! Брызги опять ударяют по насквозь промокшему подолу платья, голые ноги обдает ледяной волной - прилив. Серафим, взяв меня быстро под руку, отводит чуть назад, извиняется и отпускает. Кожу на щиколотках и пяты стягивает тягучей болью - каково же гореть в этих льдах целым телом. Мои встревоженные глаза упираются в ничем не обеспокоенное лицо юноши передо мной.
        - Если ты выкарабкался из Острога и ни черта не знаешь, - не сдерживаю своей язвы, - я открою тебе глаза на истину, а именно - мы не пройдем через воду; нас разорвет под напряжением, не успей мы захлебнуться в холодных водах океана.
        Юноша улыбается мне - неужели я сказала что-то смешное?
        - Мы по воздуху. - Спокойно разводит плечами Серафим.
        - Кто оплатит такой дорогой перелет, да еще и не настучит на нас?
        - А кто сказал, что мы будем заявлять о своем полете? Думаешь, власть не знает, что есть пятый район? Они даже название ему дали - «Ранид» и на грузовых самолетах доставляют иногда припасы. Людям из Острога за молчание - возможность выходить на поверхность, иначе бы слухи озарили город так же, как это делает Золотое Кольцо во время окончания комендантского часа - мгновенно.
        - Все равно не верю. Не могу.
        - У тебя выбора нет, Карамель. Лучше рискнуть Там, чем умереть наверняка Здесь.
        Я хочу ответить и вступить с ним в полемику - нечто грызет меня изнутри. Глотаю воздух и опускаю глаза. Поражение! Я повержена… Карамель Голдман теряет землю под ногами, и небо, к которому она и другие тысячи жителей Нового Мира так близки, давит ее, прессует и сгустком откидывает в сторону как ненужный материал.
        - Вернись к семье, Карамель. - Серафим быстро глядит на меня и протягивает руку. - Скоро тебя спохватятся.
        Я отдаю ему почти пустую упаковку от «Искристого бочонка» и отступаю.
        - Скажи мне, откуда ты это все знаешь? Кто ты такой? - прошу я.
        Каждая секунда молчания добавляет по еще одной капле неуверенности в общую чащу негодования и отчуждения. Мы не близки с этим человеком, но его недосказанность отстраняет меня.
        - Придет время, и я скажу, - отвечает он на выдохе. - Тебе пора, правда. Не подумай ничего плохого, но члены твоей семьи скоро отправят кого-нибудь из служащих за тобой.
        - Говоришь так, словно переживал все это раньше, - себе, но вслух произношу я. - Все равно спасибо.
        Я отворачиваюсь, но юноша не спешит уходить. Когда я вновь смотрю на него через плечо, он шепчет, что еще недолго побудет на пляже - ему нравится смотреть на море. Я не отвечаю и медленно возвращаюсь в ресторан, раздумывая о том, что это единственный факт, который известен мне о Серафиме - его любовь к воде.
        Я сажусь на свое место и поправляю волосы. Гости уже не так пристально, с не с такой нарочитой тревогой и вожделением наблюдают за моей персоной - изредка переговариваются и косятся, но по большей степени залитые алкоголем физиономии их испускают нечленораздельные речи об акциях и управлении в общем.
        Никогда не ощущала ничего подобного прежде… кажется, будто на плечи мои взвалили огромный булыжник и велели нести - тяжело, мучает одышка, воздуха не хватает, не получается расправить плечи….
        Отец поворачивается ко мне.
        - У тебя «Искристый бочонок» на виске, - тихо говорит он и убирает след от мороженого пальцем.
        Я замираю, а отец медленно, изящно, с простой улыбкой вновь оборачивается на гостей и что-то им отвечает.
        Локти с грохотом ударяют о стол, затем ладони - тарелка подле подпрыгивает; и я поднимаюсь. Духота.
        Не могу вынести компанию этих незнакомых людей: чужие лица, завистливые лица, злые лица.
        - Кара? - зовет меня мать, и в голос вкладывает ноты, ранее от нее услышанные лишь раз - тоску и сожаление, понимание и волнение.
        Я озираюсь по клетке-залу как беспомощный зверек - с осознанием того, что я-он последний из представителей вида, а находящимися вокруг меня-него людьми уготовлена расправа. Болотного цвета платье расправляется и склоняется в мою сторону, я вновь слышу голос: «Скажи мне, Кара…». Знаю, что разочаровала ее - всегда разочаровывала. Мотаю головой - не хочу отвечать; отворачиваюсь и иду к дверям. Я выхожу и смотрю на море - Серафима около воды нет: выискиваю его взглядом и замечаю около парковки.
        Мне хочется позвать его, хочется крикнуть, хочется побежать навстречу. Незнакомый и чужой человек в Новом Мире вытащил меня из оков поверхности, оттолкнул от меня тяжелое серое небо - он спасает меня… Шагаю к нему навстречу.
        Не понимаю и половины вещей, про которые он рассказывает, не могу принять их за правду в полном объеме, однако я следую за ним.
        Юноша видит меня, но резко отворачивается и хлопает дверью автомобиля - жест.
        - Карамель, - раздается голос дяди позади.
        Сеарфим садится в машину - мы не знакомы. Дядя подходит ко мне и спрашивает, не видела ли я Бон-Тона младшего.
        - А разве он выходил? - задумываюсь я.
        - Вроде бы, - отвечает дядя. - Тебе не холодно?
        - Нет.
        - Карамель, о твоем отце… - шепчет мужчина. - Ты добавила ему проблем. К чему этот цирк?
        Хочу прямо сказать обо всем, ибо он один из немногих - да что там! единственный, кому я могла доверить свои сокровенные мысли, но не могу - не могу!
        - Я останусь собой, несмотря ни на что, - медленно проговариваю я. - Не собираюсь напяливать паранджу, если кто-то решил, что он лучше меня. Я останусь собой.
        - Говоришь словно беженка из Острога.
        - А ты знаешь таких людей, чтобы сравнивать меня? - усмехаюсь я. - Скажи мне, что происходит? У отца нет повышения, и он не разобрался с теми проблемами, о которых говорил. И делает он это не для меня. Я знаю.
        - Нет, не знаешь…
        - Прекрасно знаю и понимаю!
        - Карамель, ты не можешь…
        Взрываюсь. Высокие волны бьют друг друга, и раскаты от столкновения их привлекают наше внимание. Воды смывают пепельный песок в свои недра, и поглощает его так, как купол над нашими головами поглощает наш разум.
        - Мать меня не уважает вовсе - никогда не уважала, - перебиваю я дядю. - А почему? После Беса я плакала. Ей было больно, и она сдержалась. А я нет. Я не сдержалась! Она до сих пор укоряет меня за это. - Голос дрожит - я чувствую. - Хочет сделать сильной, а делает беззащитной. Я не могу противостоять своей семье! Мать пытается научить меня тому, но ученица из меня дурная. Я пыталась! - клянусь, но что эти слова дают, если на деле - ничего?
        - Карамель, пожалуйста…
        - Золото такая! - взвываю я. - Она бесчувственная, и это делает из нее заслугу нашей семьи - трофей. Вы сказали бедной девочке, что судьба ей заготовлена заранее и упакована в подарочный сертификат на совершеннолетие? Она никогда не станет, кем желает, ибо вы уже петлей на шею навязали ей будущее!
        - Твоя сестра здесь не причем, Карамель, - пытается успокоить меня дядя. - Ты раздосадована, и я тебя понимаю, но мы можем исправить это.
        Руки его порхают, как никогда не виданные мной птицы - успокаивающие жесты, словно он убаюкивает меня, как когда-то убаюкивали сухие руки служанки Миринды. Так стоит разговаривать с самоубийцами, стоящими на краю высокой крыши и смотрящими вниз - они грозятся сделать шаг и спрыгнуть, и вот некто нашедший их вступает в диалог и пытается разубедить. Дядя говорит об отце, о его сложностях на работе и моем понимании, сотни раз с языка его срываются извинения и ни разу объяснения за причину прошения прощения.
        - Почему для людей с поверхности отменили чувства и отменили любовь? - с усмешкой, но без улыбки спрашиваю я, в очередной раз перебив мужчину, когда он рассказывал мне о безучастности Золото ко всему происходящему.
        - Ты влюбилась? - испуганно глядит на меня дядя.
        - В кого подразумеваешь ты? - продолжаю я. - Все года я отрицала любовь к семье, и какими бы они не были, я любила их. А Беса - исключительно и больше всех, но вы топтали во мне эти чувства, - лицо дяди принимает сморщенный вид, он растерянно трет лицо и подыскивает в кладезе мыслей своих подходящих ответ. - Считаешь меня сумасшедшей? - пускай. Я уже ничего исправить не могу.
        - Не говори так, Карамель.
        - Мне перекрывают кислород на поверхности. Мы так близки к небу, но я не могу дышать. Скажи отцу, что мне жаль. Жаль, что я не стала идеальной дочерью, или жаль, что вечер вышел таковым, а, может, жаль от того, что его принципы не уложились в моей больной голове и вряд ли уже там уложатся. Просто скажи слово «жаль» - так ведь люди делают, когда уходят.
        Я хочу развернуться и убежать на стоянку - к Серафиму. Подол белоснежного платья - ставший некогда грязно-желтым, запутывается в ногах - сырая ткань обвязывает мои щиколотки и не дает спокойно двигаться; камни в босоножках продолжают изрезать пяты. Я извиняюсь перед дядей еще раз и, выпадая из рутины, устремляюсь к своему новому другу.
        - Бон-Тон? - восклицает дядя - я думаю для того, чтобы увлечь меня и заставить остановиться.
        С трудом перебираю ногами по песку, почти плачу, хватаюсь руками за юбку и волоку ее следом. Дядя за спиной испускает протяжный вой - не крик и не стон; животный вой. Я резко оборачиваюсь и ловлю его взгляд по направлению воды, откуда медленно выплывает тело.
        Переглядываюсь с мужчиной и, позабыв обо всем, шагаю к морю. Дядя остается за вырезом платья, я остаюсь за шлейфом неизведанного; чрезмерная нахлынувшая на меня самоуверенность бьет по легким и перехватывает дыхание в тот миг, когда я в действительности могу разглядеть Бон-Тона младшего. Боже!
        Я быстро сажусь и хватаю его за сырую руку, пальцы усеяны нитями - я ощущаю швы. Тогда мелкая несносная волна ударяет сына мужчины подле меня по бледному лицу, влажные испарина за испариной остаются на коже, а пузырь воздуха выходит через рот, утомившись на трупно-синих губах. Я отдергиваюсь обратно и хочу вскрикнуть - не могу; дядя ловит мой растерянный взгляд своими испуганными глазами и что-то бормочет под нос. Ровный шаг толстого мужчины подносит его ближе к воде, и очередная волна окатывает нас вместе - туфли промокают в тот же момент насквозь.
        - Нет… - шепчет дядя, смотря на сына, затем на меня - воет: - Тихо, Карамель, тише…
        Я оглядываюсь на Бон-Тона - синий отек на шее почти не виден под воротом задравшейся розовой рубахи, однако я замечаю его, грязные короткие волосы колтунами лежат на голове, взор некогда ясных голубых глаз обращен по направлению невиданного никем из живущих в Новом Мире солнца. Он был красивым юношей, и суждения мои о том, что молодая смерть способна запечатлеть тело прекрасным - ошибочно.
        - Дядя? - Я делаю шаг назад, но не поворачиваюсь, чувствую всю его боль: она переполняет его и сгустком ударяет по мне; я чувствую, что он хочет закричать - ну, кричи!
        - Молчи, Карамель, - просит мужчина.
        Не становись таким же, как все эти уроды вокруг нас - моральные инвалиды, трапезничающие и пускающие свое время на пустые разговоры; как же неприлично выйдет, если их отвлечет чей-то крик - почему же так?
        - Дядя, скажи…
        - Молчи! - уверенно повторяет мужчина.
        - Ты же… не взаправду? - отстраняюсь я. - Нет, ты ведь не такой.
        - Молчи!
        Все они - на одно лицо; безучастные к происходящему и своим жизням; инородные тела - как бородавки на искореженном теле. Взрываюсь и кричу на дядю, что с не потревоженным ничем лицом стоит перед морем и носом, раздувая ноздри, ловит холодные порывы ветра.
        - Вы - чудовища! - причитаю я. - Вы все монстры, чудовища! Я не хочу знать никого из вас!
        Тело накрывает волна, дядя на шаг подступает к сыну, но тут же замирает вновь. И я не дожидаюсь от него эмоций - отбегаю на эмоциях сама. Хватаюсь за руку Бон-Тона младшего; не замечаю крючок - он проскальзывает по моим пальцам и оставляет мелкую красную полосу, отчего я непроизвольно дергаюсь и замачиваю край рукава платья. В панике я пытаюсь высушить его об юбку, нервно отшатываюсь и взвываю, резко остановившись на месте.
        Дядя смотрит на сына, затем на меня, видит, как я падаю коленями на песок.
        - Побудь здесь, я позову кого-нибудь, Карамель, - на одном дыхании выговаривает он и шагает обратно в ресторан.
        Я смотрю на тело - чужое - и с содроганиями по всему телу - моему - подношу руку ко рту и касаюсь своих покрытых солью от морской влажности губ.
        - Вы чудовища, - плачу я. - Вы все чудовища… Уроды! Вы не достойны ничего из того, что имеете, вы страшны и тем и опасны. - Слышит дядя и оборачивается на меня - встаю. - Я не хочу знать никого из вас, я не хочу иметь что-либо общее с вами, вы губите и жизнь и окружающих.
        Больше не помня себя, стремительно бегу к машинам - чаша внутри переполнена, и воды в ней расплескиваются по всему телу. Я запинаюсь - песок попадает в босоножки и между пальцев - и плачу - слезы катятся по щекам и вместе с солью на губах поливают пляж. Серафим открывает дверь с моей стороны и выходит, ошеломленно спрашивает меня о том, что могло случиться - вижу, хочет кинуться навстречу.
        - Взлетай быстро! Садись, полетели! - реву я и заваливаюсь на сидение подле водительского. - Скорей, Серафим, прошу тебя, улетаем!
        Он садится обратно, и машина отрывается от земли.
        - Что случилось? - Повторяется вопрос, и ответ на него волнует меня не меньше.
        Что случилось? Что могло случиться? Отношения в семье напрягались долгие месяца, если не года, и я не заметила того. Неужели члены семьи принялись за устранение друг друга - прямых и косвенных соперников? А каковы цели того? Ради… ради «сочного куска будущего на поверхности»? - вспоминаю фразу телеведущей из новостей.
        Растерянно гляжу на юношу рядом со мной.
        - Что случилось? - роняет более глубоким басом Серафим.
        - Я не знаю, - выдаю в ответ и стираю слезы рукавами. - Я не знаю, что случилось, правда. Я просто… не знаю.
        Серафим смотрит на меня - я в окно. Отмечаю тот факт, что с парковки, где стоял мой друг, никоим образом не просматривалась та часть пляжа, где происходил диалог с дядей, и этой мыслью я тешу себя, успокаиваю, как могу.
        Песок пропадает и крохотные дома постепенно сменяются друг другом на многоэтажки.
        - Вдохни поглубже и медленно выдохни, - обращается ко мне Серафим. - Ты с кем-то поругалась, Карамель?
        - Да, - принимаю его предположение за правду и мотаю головой.
        Мне не нравился Бон-Тон младший, в детстве мы не могли с ним сдружиться, несмотря на целые выходные проведенные семьями вместе, и причиной тому было то, что всегда он мечтал быть похожим на своего отца, и это действительно доходило до какого-то безумного фанатизма. Но - я знаю, и знал убийца - он не заслужил подобной участи… Люди Нового Мира не убивают. Не убивают! Таков закон, таков порядок!
        Все в действительности рушится?
        - Это отец? - спрашиваю я, увидев в зеркале дальнего вида похожую на нашу семейную машину.
        Мы сбавляем - он прибавляет газу и перестраивается на воздушную полосу ближе к нам; точно отцовская машина.
        - Держись, - кивает Серафим, и мы резко стартуем.
        Проносимся под мостом - хочу обернуться, но Серафим велит так не делать, - пролетаем над крышей моего дома - погоня продолжается. Не оглядываюсь.
        Периодически смотрю на звериный оскал Серафима, в котором больше человечности, чем во всех жителях Нового Мира вместе взятых. Он потирает щетину и ищет дорогу, по которой мы можем свернуть; дергает руль - брань со стороны других водителей слышится из их открытых окон. Юноша бегло смотрит на меня и мягко улыбается - я молю его о помощи.
        Мы оказываемся у стен школы Северного района, и я представить не могу, куда бы мы могли сбежать даже при иных обстоятельствах, ибо камеры Нового Мира следят за каждым пребывающим на поверхности - ни один житель Нового Мира не обделен вниманием со стороны этого Нового Мира.
        - У тебя есть дом? - спрашиваю я. - Может, укрытие?
        - Только Острог, - отвечает Серафим и ждет моего согласия.
        Мы долетаем до Западного района, проносимся около поездов, которые поставляют товар из Восточного района. Первую полосу успеваем обогнать - поезд чуть не задевает нас: вздергиваю плечами и вжимаюсь голой спиной в тканевое сиденье - машина иная, нежели в прошлый раз.
        - Давай в Острог, - выдыхаю я со слезами на глазах.
        Серафим останавливается: подсвеченные кнопки на пульте управления гаснут, автомобиль кашляет, и рев его на секунды обрывается - в те самые секунды мы начинаем падать носом вниз. Я крепко держусь, понимая идею полета: мы можем протиснуться между двумя полосами рельс, и больше чем уверена, что камеры Нового Мира не опускаются на такую глубину, но тела наши крепко вжимаются в сидения, и панель вновь не подсвечивается. Поезда появляются одновременно - юноша рядом со мной хватается за руль крепче прежнего и пытается вывернуть его неясным мне образом. Резкий толчок запрокидывает нас обратно в горизонтальную ось - дно машины цепляет несколько вагонов, с искрами скрежет металла рвет шум от гудка поездов. Мы подлетаем и опять падаем - ударяемся о крышу.
        - Заглохла! - шипит Серафим, пытаясь включить питание. - Не вздумай выходить, Карамель.
        И на слова его я отпускаю дверную ручку, которую зажала в пальцах. Выглядываю и наблюдаю бескрайнюю пустоту под рельсами - темень, Острог, уязвимость. Автомобиль недолго скользит по вагоном, трясется, но поезд останавливают и включают аварийную тревогу, отчего красные лампы, расположенные на борту каждого из вагонов, заливаются красным светом.
        - Не выходит! - Серафим рассерженно бьет панель управления и дергает рычаги, но машина не поддается ни на мольбу возобновить движение, ни на использованную физическую силу, ни на угрозу расправы, которая следует далее из уст молодого человека.
        Он смотрит через плечо и обращается ко мне:
        - Торговые пути рядом?
        Я отвечаю, что недалеко - позади нас.
        - Все-таки выходи, - говорит он и, не давая мне задать встречный вопрос, добавляет: - давай я первый.
        Серафим открывает дверь, выскальзывает из салона автомобиля и хватается за край вагона широкими ладонями, после чего перелезает на ровную поверхность - я отмечаю его ловкость и пластичность движений. Юноша смотрит на меня и кивает, созывает за собой - мои глаза падают на Острог; умерщвляющую тишь и нескладную наготу - все уродство, изгнанное из Уродливого Нового Мира собрало в себе то место.
        Я - с опаской провалиться во тьму - пересаживаюсь на водительское кресло, с трудом тяну за собой длинный подол платья и протягиваю правую руку в сторону юноши. Он склоняется ко мне в ответ, легко касается пальцами - вскользь; поезд дергается, и машину сносит. Скрежет от петлей, цепляющихся друг за друга, грохот клапанов, которые рвутся под машиной, и мой визг, который ускользает следом.
        Серафим обхватывает холодную от ужаса ладонь моей руки, что-то кричит и затаскивает меня целиком, уронив подле себя. Я приземляюсь на колени, вмиг отбив их, и испуганно оглядываюсь через плечо - машина отправляется в Острог. Сбитое дыхание и такие же мысли утверждают моей голове, что я могла отправиться следом и что мне даже нужно было отправиться следом.
        - Быстрей, - подгоняет юноша, прихватывает меня за локти и помогает поспешно подняться.
        Я не успеваю принять происходящее - тащусь следом.
        Мы бежим по крышам вагонов, плоские каблуки обеих пар туфель стучат по глухому толстому металлу, мы движемся к торговым рядам; отец пролетает над нами - мимо. Волна воздуха, спустившаяся с десятка метров, чуть не сбивает; я удерживаюсь на ногах, присев и схватившись руками за торчащие из люка вагона крюки. Мы торопимся к лавкам - работающие там люди с недоумением оглядываются, охрана при входе выдвигается следом, а я понимаю, что более шевелить ногами и руками в этом платье не могу - оно стягивает меня и стягивается само, отчего приходится вечно поправляться силиконовые бретельки и вырез на пояснице. Сбавляю шаг, признав очередное свое поражение и беззаботно приняв мысль о скорой кончине.
        - Закрывай ворота! - кричит некто. - Посторонние у склада!
        Между двумя домами впереди - уродливых, лысых, грязно-белых - опускается решетка. Ставни ее содрогаются и верещат - я понимаю, что не успею, и оттого толкаю со всей оставшейся силой Серафима, бегущего плечом к плечу ко мне, в сторону. Он заваливается за решетку, быстро оборачивается и наблюдает за тем, как ставни приземляются в бетонную плиту, оставляя меня не на той стороне.
        - Карамель, стой, - улыбается Серафим и хватает меня за руку между тонкими спицами решетки, - отчаянная… я всегда это знал. - Руки его нежатся с моими - я недолго стою почти вплотную, смотрю на него, жду указаний, совета - голова не может работать самостоятельно, находясь ниже уровня поверхности. Он делает комплимент? - уродливый, я признаю это, и меня слегка отталкивает. - Слушай меня, Карамель, - продолжает юноша. - Ты пойдешь со мной, ясно? Дай охране подойти поближе, я схвачу и задержу их. Двое всего… Мы найдем способ, и ты переберешься ко мне.
        Он дергает решетку на себя и рычит, осматривается и испускается рев вновь, повторяя и повторяя то, что вытащит меня, несмотря ни на что.
        - Уходи! - с одышкой выдаю я. - Не в этот раз, мы оба понимаем. Все хорошо!
        - Я обещал спасти тебя, я спасу.
        Смотрю через плечо - не могу позволить охране схватить его. А могу ли позволить схватить себя? Вырываю пальцы из сжатой ладони Серафима и отхожу.
        - Делай так, как я говорю, эй, - пытается переубедить меня он. - Вернись. Иди ко мне! Карамель, вернись. Давай по плану, эй, слышишь меня? По плану!
        - Начни составлять новый, - шепчу я и бездумно кидаюсь в сторону.
        Бегу по коридору, свернув на улочку по левой стороне; Серафим кричит что-то вслед, охрана задерживается у решетки. Подол белого платья окунается в лужу грязи на следующем повороте, и я цепляюсь тканью за углы наставленных ящиков - продолжаю бежать. Бегу, бегу, бегу, и действа эти продолжаются до сего момента, пока я не наблюдаю следующую опускающуюся решетку. Грохот позади меня от сбитых коробок и задетых широкими плечами разгруженных вагонов и топот тяжелых черных бот преследуют; я, прищурившись от страха, ускоряюсь и проскальзываю под острыми вилами этой дьявольской решетки - заваливаюсь на плитку и приземляюсь затылком в квадратный камень. Волна боли в голове сменяет другую волну, и продолжается это с пару секунд, пока я смотрю впереди себя - в небо, которое почти не проглядывается. Свисающие друг на друга ветви антенн и проводов плетут паутину над телами живущих, гул от работающих машин, которыми грузят вагоны, застревает в ушах и еще долго преследует меня, люди снуют из стороны в сторону, но ничей взгляд не падает ни на меня, ни на кого или что либо, кроме товара, который они переносят.
Домики, окружающие площадку, на которой я разлеглась, невысокие, многие из них - вагоны и ящики, высотных зданий район не предусматривает, но острые крыши застилают собой все небо, краны и зависшие в воздухе автомобили роняют вечную тень на живущих здесь людей. Охрана позади меня озирается по сторонам - они ищут способ подлезть; что-то говорят и чем-то грозят - наивные глупцы, знали бы они, что сама пчелиная королева явилась к ним. Один из них хватается за решетку и начинает ползти - падает; второй теряется за ближайшим поворотом.
        И теперь, расправив руки и приготовившись к вершению закона, я лежу навзничь и думаю о том, что делать мне и нечего, податься мне и некуда. Возможен ли выход из этой клетки? Я медленно поднимаюсь и осматриваюсь - вагон близ здания примыкает к нему, образуя букву «Г», за которой следует очередная решетка.
        - Что тебе надо? - слышу голос за спиной.
        Резко оборачиваюсь и замираю - млею от мысли, что это некто из охранников, но передо мной старик - с седыми длинными волосами почти до плеч и морщинистым лицом, щеки гладко выбриты, бакенбарды застилают дряхлые щеки. На мужчине полосатая пижама, в руках несколько деревянных коробок.
        - Я потерялась, - отвечаю я невнятно. - Я запуталась.
        - Ты бежала? - Старик делает шаг ко мне навстречу. - Куда?
        Признаться, после первого вопроса я рассчитывала на второй: «от кого?».
        - К другу. Я первый раз здесь. Я с…
        - Поверхности, - заканчивает за меня старик. - Я вижу, откуда ты. Я знаю, от кого ты бежишь.
        - Пожалуйста, помогите… - прошу я, оглядываясь.
        Он кивает и зовет за собой, влечет рукой, махая в мою сторону и бегло роняя глаза на мою персону - перепачканную и заплаканную. Перед дверьми он опускает коробки и запускает меня через выцветшую дверь желтого цвета, крашенную множество раз и пахнущую ацетоном. Крики преследователей доносятся откуда-то со стороны; затем грохот и скрип металла - калитки.
        - Что это за место? - интересуюсь я.
        - Мой дом, - спокойно отвечает мужчина.
        - Но здесь вагоны… - с не понимаем и, судя по всему, неуважением отзываюсь я. - Тут еще склады?
        - До работы идти недолго, - отшучивается старик.
        Мы идем по узким коридорам.
        Смотрю на рваные обои, на сколы углов арок, что переводят нас все в новые и новые комнаты, на коробки, стоящие друг на друге в переходах; мебели практически нет, а если есть - потрепанная и старая. Наконец останавливаемся: старик достает связку ключей и начинает перебирать их для двустворчатой двери, на которую я смотрю; резьба у нее красочная, рисунок красивый, но вот цвет - уродливо коричневый, изувеченный временем.
        - Кто вы? - раздается позади нас.
        Я оглядываюсь - в углу комнаты, на простынях сидит женщина, на руках у нее маленький ребенок меньше года - сморщенная головка выглядывает из-под грязных пеленок, от которых разит стиральным порошком. Я теряюсь, не понимая, кому адресован вопрос, на что женщина хмурится.
        - Меня зовут Карамель, - отвечаю я, чтобы смиловать ее взгляд, но незнакомка начинает причудливо вздергивать плечами и смеяться. - Я сказала что-то забавное?
        Она видит мой обыкновенный прищур - язвительный, колющий, режущий; интонация с расположенной на беседу сменяется на обыкновенно злую.
        - Все вы рано или поздно приходите сюда, - говорит она, и вдруг ребенок начинает плакать - хлюпанье от пеленок сменяется оглушающим визгом.
        Старик зовет меня, выводит из комнаты. Я, глядя на женщину, следую за ним - слова ее предпочитаю пропустить мимо ушей. Прежде, чем оказаться на платформе, мы поднимаемся по лестнице - этаж за этажом; вдруг! улица. Я смотрю на низкорослые здания, которые ступеньками уходят ввысь дальше - что за отшиб?
        Вижу, как на соседней платформе появляется Серафим - озирается по сторонам, зовет, замирает и хватается за голову, после чего резко оборачивается и замечает меня.
        Я выкрикиваю его имя и бросаюсь навстречу.
        - Здесь! Я здесь! - взвизгиваю и бегу; он бежит также - пересекает мелкий мосток-отросток: мы рядом.
        Я кидаюсь к нему на шею и обнимаю, тепло разливается по венам и ударяет в голову. Тут же отстраняюсь и ругаю себя - что за дикость? Сумасшедшая! Разряды проносятся по телу, и я испытываю странное, неизвестное мне ранее чувство. Тепло разливается по рукам, ногам, циркулирует в голове и греет меня. Но такого быть не должно, Карамель-Карамель, причитает внутренний голос и заставляет подумать о Ромео, к которому за столько времени вместе я не смела даже притронуться пальцем. В мыслях у меня всплывает его образ - мальчик, защитник, однокашник, единственный; перед глазами мы в той чертовой забегаловке на Золотом Кольце: касание его руки и держащегося в ней полотенца током бьют по воспоминаниям и заставляют позабыть их.
        Я быстро оглядываюсь - старик, что привел меня, исчезает.
        - Как ты вышла? - спрашивает Серафим, и взгляд его очерчивает всю меня. - В порядке?
        - Да-да, не волнуйся, - с улыбкой отвечаю я и стремлюсь рассказать еще. - Меня привел какой-то мужчина, я попала к нему домой. Он помог мне, представляешь? Просто так помог!
        На эмоциях слова мои запинаются с огромной скоростью друг за друга. Я кидаюсь обратно - к двери, через которую меня вывели, но она оказывается заперта. Растерянно веду плечами и пробую открыть еще раз, смотрю на юношу и озвучиваю свои мысли. Что мы теперь будем делать, если попасть обратно нельзя?
        - Вот не знаю… - протягивает парень, - ты же у нас самая умная; действуешь, как хочешь. Ты и скажи.
        - Не злись, - почти смеюсь я, поняв обращение в виде шутки. - Главное, что мы оба целы и теперь вместе.
        Смотрим на вывеску здания, рядом с которым остановились - «Школа Южного района». Я удивляюсь петле, которую мы умудрились совершить, оказавшись в ином районе с момента остановки. Признаюсь, что здесь пребываю впервые.
        - Ты живешь в Новом Мире… - начинает причитать Серафим.
        - Но это не мой мир, - срывается у меня с языка.
        Ничего, кроме пары точек Нового Мира - а именно школы Северного района, Золотого Кольца, дома и единственного офиса, - посещаемых мной в Новом Мире, не было мне знакомо и ведомо; я не посещала другие районы, дабы лично убедиться в словах, извергнутых из чужих ртов, которые в красках расписывали мне плюсы и минусы тех или иных мест. Я верила каждому улавливаемому от них слову и придерживалась внушаемых мне взглядов. Школу Южного района я представляла грязным сараем, пригодным разве что для утилизации отходов вместе с самим зданием, но сейчас передо мной предстало достаточно хорошее, конечно, не так официально оформленное, но очень уютное заведение со свежим ремонтом - только крашенное, обложенное новыми плитами; низкое и не крупное, но для района бедняков - выше их уровня на целую голову и дальше.
        Представляю, каково удивление Серафима на мою неосведомленность. Больше других лицо мое мелькает на экранах и в репортажах, больше других я рассказываю о структуризации и работе всего Нового Мира, включая каждый район его по отдельности, но воочию ничего из этого наблюдать я не смела - книги и слова служили моими глазами, но понапрасну.
        И вдруг к нам приходит вой сирены. Нарастающий гул ее пробирается через пузатые здания и проскальзывает по улочкам, столкнувшись с нами лицом к лицу. Предполагаю, что тревогу подняли из-за устроенного побега, и персоны наши отныне находятся в розыске. Несколько машин проносятся в соседнем квартале - в паре высоток, и я знаю, что автомобили для этого района чужды, ибо содержание их и дорогостоящая эксплуатация - непозволительная роскошь для местных жителей. Со смехом я наблюдаю за толстыми, низкорослыми домами Южного района; Северный вмещал в себя только точенные, острые, худые здания. Единственный мост, уводящий к центральным домам, оказывается перекрыт решеткой, однако мы все равно подбегаем к ней и дергаем несколько раз - действительно закрыто. Подумываю, что это для учеников, которые могут сбежать во время уроков.
        Мы не успели покинуть это место, и теперь я не знаю, что вообще возможно предпринять. Тычу пальцем по направлению ближайшей крыши, которая находится ниже нас и от которой отходит несколько мостков, обращаю внимание и говорю, что если окажемся там - сможем уйти. Но Серафим еле слышно говорит - словно самому себе - «Опасно, опасно», и я не понимаю его слов. Отдергиваю за руку и прошу посмотреть на себя, уговариваю его начать действовать, пока те машины не обнаружили нас и не схватили в свой плен кожаных сидений.
        - Я должен спасти тебя, а не еще больше покалечить, - повторяет раз за разом юноша, и лицо его печатью замирает с отчаянный взглядом.
        - Скоро это сделает кто-нибудь другой, - рычу в ответ я.
        - Нельзя просто так прыгать с крыши на крышу, Карамель, - обращается ко мне Серафим интонацией, свойственной людям, которые любят свои знания ставить превыше других. - Ты переломаешь себе все кости.
        - Ты не можешь знать наверняка, - спорю я с его утверждением.
        - Черт возьми, Карамель! Я не первый день живу, не первый раз в Южном районе и знаю, о чем говорю.
        Он талдычит мне о том, что я позабыла в какой момент все это перестало быть игрой - глупым побегом, наигранными речами до этого и захватывающей погоней; это не игра, и ничего по представлению моему случаться не может.
        Сигнализация завывает еще сильней - машины приближаются.
        - Что мы будем делать? - Я опять подхожу к краю: смотрю вниз, затем на мост. - Мы не можем перелезть через решетку, не можем спрыгнуть, не можем вернуться обратно.
        Отхожу, и тогда несколько автомобилей подлетают к посадочному месту недалеко от нашей платформы.
        - Ты это имел в виду? Это конец? - Мой голос дрожит. Я возвращаюсь к своему новому, совсем недавно обретенному другу. - Теперь точно?
        Сигнализация воет, пробуждая ото сна грузный и грустный Южный район. Будь у людей здесь окна - они бы разом выглянули - как мыши из норок; слегка откинув шторы и спрятавшись за оконную раму.
        - Таков конец, Серафим?
        В глазах юноши проносится быстрая искра.
        - Поверь мне, это только начало, Карамель, - говорит он, после чего хмурится и склоняется к краю, что-то скребет пальцами.
        - Что ты делаешь? - Мой вопрос остается без ответа. - Серафим, - не унимаюсь я, - что ты делаешь?
        Раздается щелчок, и я слышу короткий лязг.
        - Серафим! - Оглядываюсь на машину и незнакомцев, вышедших из нее. - Черт, слушай, надо уходить… Серафим!
        Его невозмутимое лицо ударяет по моему самолюбию.
        - Подкоп делаешь? - язвительно швыряю я. - Давай сразу спрыгнем в Острог!
        Это ошпаривает его кипятком, и дикие глаза поднимаются на меня.
        - А давай! - Оживает юноша и, привстав, хватает меня за талию - я с возмущением хочу толкнуться и пригрозить, но Серафим сносит меня с платформы. - Держись, Карамель!
        Я визжу во все горло, и думаю, что вот теперь-то точно отправлюсь в Острог - туда, где мне самое место; где палата или пыльный чулан были уготовлены еще в момент зачатия.
        Нас трясет. Серафим обеими руками хватается за какой-то канат, и нас подкидывает, после чего мы плавно скользим вниз. Задираю голову: вижу мелкие отлетающие крепеж за крепежом, что еще пару секунд назад держали длинный моток фонарей, какие обыкновенно зажигают по вечерам, чтобы машины могли отличить посадочное место от воздушной полосы.
        Безумец! Он просто безумец! Под нами проскальзывает крыша - та самая, на которую мы хотели перебраться; проносимся мимо окон нижних этажей школы, и я наблюдаю внутри здания людей. Болтаю ногами из стороны в сторону, царапаю через одежду кожу Серафима, пытаясь ухватиться крепче былого и кричу, кричу, что он погубит нас.
        - Падаю! - взываю я, и руки мои соскальзывают с шеи юноши, барахтаются по рубашке и отцепляются вовсе.
        Лечу, кричу и наблюдаю за растерянным лицом Серафима.
        Прошу, Острог, прими меня без лишних оваций, ибо приземление мое свершится уже очень скоро, а я не подготовилась к этому событию с той щепетильностью и занудством, какое свойственно всем членам семьи Голдман. Прошу, Острог, не уделяй мне слишком много внимание, ибо ткани на мне грязны, волосы клочьями спутаны, а гордость и самолюбование - дресс-код Нового Мира - позабыты и опущены вовсе. Прошу, Острог, не разговаривай со мной и даже не смотри в мою сторону, потому что речь моя бессвязна и почти позабыта - я мчусь к тебе и приветствую громким криком.
        Острог!
        Я приземляюсь на ту чертову крышу, куда мы изначально метились, кубарем качусь по ровной поверхности в виде мраморных плит и ощущаю острую боль в правом бедре - ткань платья сбоку расходится.
        В момент пытаюсь подняться, взвываю - слежу за Серафимом: он недолго возится на канате, отцепляется и также падает на крышу: падает и катится к краю, выставляя руки и вовремя останавливаясь. Облегченный вздох его нарушает молчание, в котором я намеревалась провести последние секунды, часы, дни, месяцы или года жизни.
        - Пронесло, - доходит до меня его голос, и юноша медленно встает. - Вот уж посадка… все отбил.
        - Ты просто идиот! - не удерживаясь, вскрикиваю я, и обращаю пару растерянных глаз в свою сторону. - Ты сумасшедший, Серафим! Ты чуть нас не угробил, психопат!
        - Успокойся, Карамель…
        - Ты ненормальный! Мы могли умереть, и я думала, что сдохну сейчас. Черт..! Ты..! Ты псих! Ты псих!
        Он складывает руки на груди, и отвечает мне тем же:
        - Психопатка - ты, потому что истерику заводишь - ты.
        Слог его вновь ровен и чист, о недавней одышке и перепуганной интонации позабыто.
        - Я думала, что разобьюсь, - роняю свою первую попавшуюся мысль без разбора. - Господи, я видела перед глазами все… и это все - долбанный Новый Мир.
        Юноша спокойно выслушивает меня, озадаченно осматривает и кивает. Я пытаюсь встать, но острая боль в бедре не позволяет мне вытянуть ногу. Мысленно признаю поражение, а вслух озвучиваю мысль о том, что повредила мышцу. Киваю на бедро и прошу помочь мне.
        - Очень больно… не могу подняться.
        Он останавливается, что-то быстро обдумывает, однако берет меня за руки - я ставлю ноги по очереди. Прошу его раз за разом отвести меня в медпункт - ноющая боль заглушает все иное беспокоящее, но Серафим дает отрицательный ответ. Я понимаю его - если пойдем в медпункт, подпишем смертный приговор и возьмем либо два билета на повешение, либо два билета на пожизненное пребывание в Картеле, и я не смею даже гадать, что из этого имеет более негативный окрас.
        Серафим закидывает мою руку на свое плечо, и я волочусь следом как тряпичная кукла. Подле моста мы замираем - я. Мой друг рвется вперед, но я тяну его обратно; в мыслях всплывает образ домашнего сада, женщины в желтом переднике, которая копошиться в цветочных горшках, веревочные качели, несколько леденцовых конфет, разбросанных по столу, сделанному из пня, корнями который упирается в угол нашего дома. Лианы свисают над аркой, виноградная лоза крепко держит на себе еще не дозревшие ягоды, журчание голосов сливаются в одну утопичную мелодию. Я знаю, что не должна расслабляться - не сейчас, но я вижу деревья - наставленные друг к другу очень близко, обнимающие друг друга своими пышными ветвями; я слышу задорный хохот маленького мальчика. Оглядываюсь: охрана близко. Задираю голову, вознося глаза на серое небо, которое опять грустит - к чему бы это? Тучи сгущаются; серый город становится еще более серым. Абсурд! где я живу?
        Одна мысль перебивает другую, и я не могу сосредоточиться. Серафим тянет меня за собой, но перебороть годами копившееся внутри не удается - я смотрю под ноги, в Острог, хочу ступить мимо моста, хочу отправиться в бездну. Боль в бедре неожиданно пропадает, а потом вспыхивает с новой силой.
        - Карамель, прошу, следуй за мной, - говорит Серафим, но рука моя скользит по его плечу, настойчиво хватается за ворот пиджака, а после теряет вовсе. - Беса уже нет, - словно приговор, вознесенный лично мне, роняет юноша, и я готовлюсь к удару палача. - Его нет, и ты должна смириться с этим.
        Он отходит от меня, оставляет. Душевная боль заглушает физическую - ничего не могу поделать с этим.
        Я закрываю глаза и вижу мальчика, бегущего по мосту. Он хватается за фонарики, которые прохожие развешивали раньше на металлических прутьях; шаг его не очень ловкий, трепетный и угловатый, мальчик опять что-то бормочет себе под нос. Бежит, бежит. Не могу остановить себя и не могу остановить его. Крикнуть? - а смысл?
        - Карамель! - зовет Серафим. - Это был несчастный случай.
        Вой сирены из центра приводит меня в чувства, сигнализация машин позади по сравнению с этим гулом - ничто. Я открываю глаза в тот момент, когда Серафим перешагивает через металлическую балку, стоящую неровно, и оказывается на мосту.
        - Хочешь пробежать с закрытыми глазами? - с доброй улыбкой спрашивает он, и я думаю, что в этот момент готова на все что угодно ради этого человека. - Я придержу тебя.
        И я верю ему. Не знаю, правит ли мной на тот момент мое самолюбие или внутреннее желание избавиться от груза прошлого, но я расправляю плечи и плыву вперед. Посылаю страх и следую за юношей - он подхватывает меня, и мы бежим вместе. Серафим быстро смотрит на меня - улыбка тянется по его лицу, я с невероятно близкого расстояния рассматриваю его дикую щетину, его янтарные глаза, что под серым небом остаются тягучей смолой.
        Мы спускаемся с моста на мост: они переплетаются друг с другом, так же, как наши руки. Оказываемся под занавесом, тяжелые потолки скрывают нас от преследователей. Мосты Нового Мира так мудрено напутаны, что, попади я сюда одна, непременно бы пропала, потерялась среди зданий, которые накладывают друг на друга тени и поглощают в зыбкую тьму. Серафим сбавляет шаг и дает мне перевести дыхание, снимает пиджак и накидывает на плечи вздернутого белого платья. Я с удивлением замираю - секунда, и иду дальше; вот уж что удивительно было по мне, так это отдать свою личную вещь в использование другому.
        Сирена опять завывает - теперь над головами, эхом проникает в низовья Нового Мира и глухо ударяется о невидимую стену под ногами.
        Мы вынуждены бежать дальше: с моста на мост, с этажа на этаж, с пролета на пролет, с платформы на платформы - это продолжается вязко и долго. Мы ищем укрытия в лавках, на крышах, в подворотнях чужих складов и гаражей и на крыльцах чужих домов. Сигнализация постепенно стихает, вой ее вибрациями стучит по вискам - отдаленно. Преследователи остались на поверхности, умы их не посетила мысль о том, что доведя меня до отчаяния, я могла пропитаться им по истине и, в подвешенном состоянии, выскользнуть из лодки, плавающей на поверхности, и отправиться на самое дно. Мы спустились на десяток этажей - непростительная высота. Разговоры не обрывают наш путь, не стесняют наше движение, я хочу задать сотни вопросов, но воздерживаюсь от каждого из них, питая себя тем, что время их еще не пришло.
        Две пары квадратных каблуков выстукивают продолжительное токката из мрачного коридора, обложенного старыми металлическими листами и позабытыми людьми ящиками с давно просроченным провиантом; мосты заканчиваются, все они сплетаются в одном месте - перед нами одинокая длинная дорога, идущая под откос. На ней бы без труда могли поместиться две воздушные полосы для машин - так она широка. Дорога теряется в тени наставленных друг к другу многоэтажек.
        - Куда теперь? - спокойно спрашиваю я, будучи точно уверенной, что нас никто не поймает.
        Слова мои нарушают тишину, что слоями - как пыль - налегла на ступени и изголовья поручней мостов.
        - Только вперед, - загадочно улыбается Серафим и влечет меня за собой.
        Мы доходим до большого посадочного места и останавливаемся, я подмечаю его наличие здесь и задаю соответствующий вопрос, аргументируя тем, что здесь слишком низко и темно для посадки автомобилей.
        - Это метро.
        Ответ его сопровождается таинственным взглядом и мягкой улыбкой - плечи вздымаются в такт дыханию. Юноша подает мне руку - я без раздумий вкладываю в нее свою ладонь и иду следом. Мы спускаемся по лестнице - перед нами железная дверь.
        В действительности ли Новый Мир имел в стенах своих метро? Никогда бы не подумала об этом; о чем угодно, но подобного рода предположения никогда не посещали мою голову. Метро строились под землей и служило для быстрого перемещения людей по городу; наш же Новый Мир можно было за полчаса исколесить на автомобиле по воздуху.
        Отдаю пиджак Серафима - мне тепло; согретые мышцы отпускает, боль от усталости в них сменяется каким-то сладким упоением, и только бедро изредка отдает по нервам.
        На первом же повороте сменяем траекторию нашего движения; узкий коридор проводит нас на станцию - достаточно широкую площадь изумрудного цвета, с обветшалыми рельсами за каймой и половиной выкрученных ламп под потолком.
        Рядом с рельсами сидят двое - парень и девушка. Мы проходим мимо, останавливаемся у колон. Девушка поглядывает на меня, и тогда я смущаюсь рваному платью - поправляю юбку, скрывая нескромный вырез на ноге, спиной прижимаюсь к стене, ледяные лопатки касаются ледяной плитки и тут же отстраняются от нее.
        - Скоро подойдет, - шепчет Серафим и смотрит на рельсы.
        - Где мы? Что это за здание? - интересуюсь я.
        Метро раньше делали под землей, а если земли нет?
        - Обычные здания из кирпичных блоков, - отвечает юноша. - Бывшие больницы, поликлиники, магазины. Все, что не стекло - уже хорошо. Между магазинами проложены мосты с рельсами.
        Почему об этом месте так много недосказанности, почему о существовании его не упоминается ни в одном справочнике и ни в одной учебной литературе? Откуда столько секретов, если запрет на распространение сводящей с ума и недостоверной информации был выпущен сравнительно недавно, в соответствии с чем статьи про метро должны встречаться в первых публикациях, отпечатанных без проверки комиссии Нового Мира?
        Нарастающий рокот от рельс и поезда заставляет всех присутствующих на станции содрогнуться.
        Пара поднимается. Девушка еще раз смотрит на меня: дугой очерчивает мой силуэт и замирает на струящейся в пол юбке, как вдруг из туннеля появляется поезд, и все взгляды оказываются устремлены на него. Он тормозит, раскрывает свои двери и испускает еще один - более щадящий слух - гудок. Мы заходим и быстро занимаем свои места; я встаю у окна, ибо притрагиваться к грязным креслам не хочу вовсе, а Серафим спокойно ложится на одно из них.
        - Присядь, - мотает он головой на место рядом с собой.
        - Не думаю, что это хорошая идея…
        - Не думай, - посмеивается он. - Но дорога долгая, и ты сотни раз передумаешь.
        Не требую долгих уговоров: прохожу и сажусь рядом - поезд в этот момент трогается. Я оборачиваюсь на парочку: парень близко наклоняется к девушке и что-то шепчет ей на ухо, а она не только допускает это, но и учтиво роняет голову к нему на плечо в ответ. Беспризорники! - охает нечто внутри меня и заставляет отвернуться.
        Что-то под поездом периодически постукивает - гляжу в окно. Вдруг грязные стены метро пропадают, и перед нами предстает соседний мост с рельсами: снизу его крепят деревянные, почти прогнившие палки, что на дрожащих конечностях с трудом удерживают транспортное средство - самого поезда нет. Ужасаюсь тому, ибо понимаю, что мы едем на ровно такой же опасной дороге. Туннель вновь поглощает нас.
        Я пытаюсь расслабиться и прилечь, но голова упирается в твердую подушку. В ушах стоит стук колес, слышится шепот пары, иногда их смех. Серафим подергивается - спит уже; решаю вздремнуть сама.
        День Седьмой
        Вдруг мы подпрыгиваем - опять стук колес. Чувствую я себя значительно лучше, свежее, но мои мысли также путаются в голове: то, что было в начале недели, и то, что происходит сейчас - две параллели никак не укладываются, две Карамели рассуждают во мне.
        Почему же так происходит?
        Кто-то бубнит мое имя - резко привстаю и смотрю на Серафима. Он спит, но шепчет:
        - … мель… нель… Карамель…
        - Тебе снится сон? - восклицаю я, на что парень дергается и просыпается.
        Затуманенный взгляд недолго пляшет по вагону, замирает на мне.
        - Что случилось? - медля задается он и поправляет смятый пиджак, вытаскивая скукоженный воротник из-под разящей немного потом рубахи.
        - Ты говорил во сне, - отвечаю я.
        Серафим оглядывается - пары уже нет; опять смотрит на меня и, неуверенно качая головой, уточняет то, о чем он говорил. Не утаиваю:
        - Повторял мое имя… Сон - это неправильно, сон - это расстройство.
        - Для нормальных людей - нет, - посмеивается юноша и потирает затылок - мне кажется, он все еще не со мной: пребывает где-то во сне и видит собственные грезы, отчего еще больше машет крыльями, вставая на дыбы понапрасну. - Просто мы не принимаем лекарства, сдерживающие сны, чувства и уж тем более способность мыслить.
        - Прости?
        - Не видел, чтобы люди с поверхности думали.
        Это серьезно бьет по моему самолюбию. Должно быть, он видел дурной сон, если так взъерошился, но пущенную стрелу не вернуть обратно, летящую пулю не вогнать обратно в дуло пистолета, а кинутый нож не схватить за рукоять вновь. Мое вмиг оторопевшее и быстро пропитавшееся недовольством лицо говорит само за себя.
        - Хоть иногда, - продолжает юноша, - не видел, чтобы люди с поверхности думали. - Неужели он решил, что неоднократное повторение этой фразы укрепит наши отношения? - Женщин волнует то, сколько калорий они сожгут, если выпьют какую-нибудь дрянь, и в какое платье влезут, если пропустят пару завтраков, а мужчины думают о том, как бы их не поперли с работы и как бы отгрести побольше золотых карт, при этом не прилагая особые усилия.
        Объяснения его ясны, аргументы просты и достоверны, информация лояльна, но вот заголовок - ударяет пощечину.
        - Мы не принимаем лекарства от мыслей, - настаиваю я.
        - Еще как принимаете, - роняет Серафим и начинает подниматься. - Вам дают другие названия, но умысел таков. Дурманят понемногу наркотиками, а вы и рады.
        - Ложь! - перечу ему, и этим еще больше разжигаю костер ярости и недовольства.
        - Самая умная девочка Нового Мира…
        - Лекарства есть лекарства, они спасают нас от морального разложения и былого…
        Я хочу избежать конфликта, посему отвечаю обыкновенной интонацией и понапрасну не извожусь.
        - А почему, как ты думаешь, вам не разрешены чувства, Карамель? Только не начинай перечислять качества, которыми как бы должен обладать любой житель Нового Мира. Просто подумай! Человек с чувствами - уязвим! А вы, по общепринятому мнению, Боги.
        - И только?
        - Чтобы вы не плодились. Достигая возраста, когда можно рожать, - не рожаете. Почему? Работа! Вы начинаете работать, знакомиться с взрослой жизнью, и только потом делаете себе наследника, да и то, только потому, чтобы было кому передать накопленную власть. На пятьдесят умерших - десять родившихся. Это статистика, Карамель Голдман. - Твердый бас пускает волну холода по моим оголенным щиколоткам, ибо подол платья пришлось подобрать под сидение; а голос молодого человека передо мной способен вытащить дерево вместе с корнем из земли; я в первые вижу и слышу Серафима таким и, признаться, подобных сцен наблюдать более не желаю. - Вы сами себя истребляете, Карамель. Вы - потребители. А тот, кто поумнее вас, пользуется этим. Сбагривает вам пилюли, красивую одежду, все в этом духе - а вы принимаете, довольные этим. Потребители Вы.
        - Они, - исправляю его. - Я больше не с ними.
        Ухмылка посещает его лицо быстро и так же быстро покидает - юноша кивает и, кажется, остывает: верный ответ осушает его как капля воды, пущенная на мелкую разгорающуюся искру.
        Замечаем, что поезд стоит. Спрашиваю где мы и выведаю сцены в окне: опять метро, опять грязные стены, опять грязный пол.
        - Похоже, поезда сменили, - отвечает Серафим, и мы поспешно выходим.
        - Что это значит?
        - Мы на конечной станции, и поезда сменяют друг друга каждые сутки.
        - То есть мы долго спали?
        - Поезд прибывает на конечную каждые три часа, но нас могли не прогнать просто потому, что приняли за беглецов - жутко уставших беглецов.
        - Разве таких не сдают?
        - У нас нет.
        Мы двигаемся по мраморным плитам, в бедре немного подвывает мышечная ткань, в такт подвывает ветер-сквозняк.
        - Как нога? - слышу голос Серафима, когда сам он скрывается в густом темном пятне передо мной.
        - Лучше, - отвечаю я, и нечто громыхает, невольно заставляя стены туннеля покачнуться.
        Дверь открывается, освещая весь коридор, - я выхожу.
        - Что это? - с восхищением спрашиваю я, хотя сама прекрасно знаю ответ. - Никогда не видела его…
        Перед нами блестящая плетеная арка с цветами: дикие розы опоясывают ее основание и вздымаются по длине, обнимают, целуют… Она не соединена со стеной; ее присутствие - символ, знак. По центру арки - солнце; инородное - я не помню, чтобы наблюдала его за всю свою жизнь, но назвать старым другом посмею. Оно светит - так ярко и сильно, оно облепляет все тело и улыбается.
        Улыбаюсь в ответ.
        - Добро пожаловать в Острог! - встречают меня речи Серафима.
        Я ощущаю дрожь в ногах, интерес в голове и волнение в животе - все сплетается, как та зелень по арке, что стоит на верхушке холма. Я не смею видеть, что за ней, делаю шаг и опускаю глаза - мы на каменных блоках, высеченных в разные геометрические формы. Вновь поднимаю свой взгляд и устремляю его на солнце, которое сводит с ума красотой. Что там - ниже? Строю воздушные замки, мечтаю, замираю. Вот момент, который бы я хотела запомнить навсегда, в котором бы хотела застыть словно насекомое в смоле, коих я видела в отделах на Золотом Кольце… это кажется чем-то неясным, чуждым. Нового Мира нет и не было. Существует только этот момент. Есть я, эта арка на холме, приветливое солнце и юноша, который привел меня и сейчас, затаив дыхание, наблюдает за мной.
        Я задираю голову и наблюдаю только серое небо. Куда пропали дома?
        Серафим понимает мою растерянность, подступает и, прижимаясь к уху губами, шепчет:
        - Посмотри сюда.
        Он, аккуратно взяв меня за плечи, поворачивает в сторону, после чего отстраняется - я разглядываю дома Восточного района и Центра - кажется, они невероятно далеко. Присматриваюсь: не видно, как сплетаются мосты; не видно всю ту жгучую паутину, которой я опасалась и которой восторгалась одновременно. Я не думала, что Новый Мир так велик. Веду глазами до солнца - многоэтажки постоянно скрывали его; утаивали в то время, как оно светило для всех живущих под колпаком, в то время, как оно пыталось растопить наши ледяные сердца и согреть наши холодные души; оно в действительности существовало, а не было частью легенды, слагаемой древними людьми.
        Защитная стена накрывает нас словно купол, мы в гигантской коробке, из которой нет выхода - мы не близки к ней с этой точки, но все же ближе, чем я предполагала, сидя в кофейне на Золотом Кольце.
        - Это мне нравится больше, - признаюсь я и опять смотрю в сторону солнца, отчего глаза застилает белыми облаками, и я зажмуриваюсь. - Идем?
        - Карамель, - Серафим на выдохе произносит мое имя и соглашается: - Конечно, идем.
        Он берет меня под руку, и мы взбираемся на холм. Я замираю от удивления на пару секунд и слабо улыбаюсь: берегу силы на десерт. Юноша подталкивает меня вперед, и тогда мы пересекаем арку - оказываемся у спуска вниз.
        То, что я вижу, поражает меня; нет..! поражает - слишком просто и мягко сказано, ведь я не успеваю проследить за всем, предстающим взору, я хочу запомнить каждый миг, каждое действие, все, что дается мне; глаза разбегаются - картина ясна и расплывчата одновременно, словно я в фантазийном, вымышленном мире собственных грез, словно это очередной сон, но добрый, выстраданный и заслуженный. Я присаживаюсь - резко; из-под коленей толстым слоем пыли и песка вздымается облако, под ногами скрепит грязь. Я касаюсь земли - самой что ни на есть настоящей, реальной, я знаю, что она должна быть таковой - на запах и ощупь; набираю в руку немного песка и спускаю его по легкому, почти не ощутимому ветру, отчего на пальцах остаются непримечательные следы. Поверить не могу…
        Дорога - выложенные плиты - обрывается перед аркой, а за ней - земля. Земля! Это слово снабжает энергией, эти слога вдыхают кислород в легкие, эти буквы сплетаются друг с другом, как кустарники и цветы, они приветливо машут своими озаренными солнцем ладонями и созывают к себе. Я дышу полной грудью, запрокидывая голову, и вижу живое дерево, что раскинуло ветви свои на красную кирпичную крышу, а корни пустило по небольшому дворику: его объятия падают на скромный дом в два этажа, за которым через деревянный низкий забор находится еще дом, за ним еще и еще. Я смеюсь, упав на колени, и подкидываю пригоршни песка, отчего те вздымаются в воздух и, пойманные потоком ветра, несутся от арки в сторону поселка. Этот мир для меня - этот Старый Новый Мир.
        Мой смех подхватывает Серафим: он, спрятав руки в карманы брюк, вскидывает плечами, золотое лицо его украшает широкая улыбка, щетина блестит от солнца, а дикие волосы беспорядочно лежат на голове. И этого человека я хочу запомнить именно таким… он спас меня.
        Поднимаюсь и встаю напротив юноши, ищу слова благодарности и даже как-то теряюсь от того; речи более не слагаются в моем сознании, слова не ложатся просто так на язык, мне не хочется заученных предложений, которые я могла часами репетировать перед зеркалом, мне хочется поделиться чем-то искренним и насыщенным - насыщенным, как кислород здесь.
        - Я думала, я… - начинаю говорить, как вдруг запинаюсь, - прости, я не знаю, что могу сказать и надо ли вообще. Одним спасибо будет трудно восполнить все твои труды…
        - Ты очень красива, Карамель Голдман, когда смеешься, - совсем об ином продолжает Серафим, и я понимаю его. - Это твой Мир. Не благодари меня за то, что итак принадлежит тебе.
        - Ты спас меня. И я счастлива.
        Нас обрывает заливистый хохот, на который мы синхронно оборачиваемся - небрежные волосы юноши рядом со мной переваливаются с бока на бок, мои волосы ударяют влажными концами о голое плечо. Мы видим, как по песчаной дорожке между домами бежит мальчишка - маленький, в смешных задранных зеленых шортах и в красных сапогах до колена, в руках у него ведро - ловко перескакивает с одной ладошки на другую. Мальчишка зовет кого-то и опять хохочет, в следующий миг перекидывает свое ведро через забор и под грохот его лезет следом. Вот и ребенок - дети, у которых нормальное, здоровое детство, у которых уютный дом и, думаю, поблизости семья.
        Я оглядываюсь на свои былые многоэтажки - улица Голдман так далеко, но я не ощущаю от того страха или неловкости, я чувствую, что мой дом - здесь. Сама удивляюсь подобным мыслям, но не могу не радоваться в душе - я ликую! и улыбка вновь расцветает на моем лице.
        - Твои первые впечатления, Карамель? - спрашивает Серафим - я молчу в ответ.
        Молчу, и молчу не потому, что сдерживаю себя, а потому, что знаю - здесь слова не нужны, здесь правит миром несколько иное: качества - живые, человеческие; понимание. Люди из Острога знают цену вещам и умеют их беречь, я убеждена.
        И вот взгляд мой опять падает на защитную стену - странно: прорастает зеленая трава - мягкая, средней длины, а за стеной черная грязь, смола, пепел, уродство. Улыбка падает в обратную сторону, и Серафим замечает это.
        - Никогда не оглядывайся, Карамель, смотри только вперед, - говорит он и ловит мой взгляд, приподнимая уголки своих губ - я повторяю за ним, однако соглашаться не спешу.
        Я переиначу его высказывание, ибо оглядываться следует лишь потому, что бы обратить внимание на друга или недруга, заносящего за твоей спиной нож.
        Почему мне не удосужилось повстречаться с этим местом раньше? Люди счастливы, и мне не кажется это аморальным, их эмоции - открытые, чувства - открытые, речи - открытые: не отталкивают; магнитом приближают к себе и передают по частичкам Себя, восполняя целую картину Тебя. Я опять поднимаю глаза к небу, к солнцу и смеюсь, не понимая причин тому, кручусь на носках своих грязных, протертых туфель и громче прежнего смеюсь, отчего Серафим исходит на улыбку и с трепетом наблюдает за мной, гладя воротник пиджака и поправляя сбитую прическу. Арка роняет тень на мое лицо, но я спешу выйти к свету - обжигающему голую спину и открытые запястья, тайком пробирающемуся в разрез на платье - по щиколотке и к бедру: оно замирает, и дает мне волю движением.
        - Этот мир чудесен, - роняю я одну из своих мыслей вслух, после чего возношу руки к небу - к солнцу, и ловлю лучи, прошу обнять меня крепче прежнего.
        - И ты чудесна, - вполголоса отвечает Серафим, и поначалу мне кажется, что это шепчет ветер - так неслышно и аккуратно, боясь вспугнуть и прогнать.
        Возглас извне отвлекает нас, возвращает обратно - как бы иронично прозвучало сравнение «с небес на землю», ибо последнее - то место, где я более всего хочу пребывать всю оставшуюся мне жизнь. На участке перед одним из домов - в один этаж, деревянного, со вставкой из кирпича бледно-желтого цвета, грохочет невиданное мной раньше существо - топот и рокотание его привлекают внимание нас двоих. Я приглядываюсь и признаю животное, не боюсь идти без моего друга и потому оказываюсь ближе - ноги сами скользят и проносят меня по выглаженной другими людьми тропинке вниз, с ухабами и камнями. Около поваленного подле пристройки дома сена стоит лошадь, тень от дерева падает на ее рыжий бок. Она пару раз ударяет себя мощным хвостом, отгоняя летающую мошкару, после чего поднимает свою огромную морду и смотрит на меня - бездумно смеюсь.
        Из дома выходит мужчина и, облокотившись о забор, обращается ко мне:
        - Понравилась? Это Руфина - моя любимая девочка.
        Он кладет свою руку ей на спину, ведет к гриве, и пальцы его путаются в ней.
        - Первый раз вижу лошадь, - признаюсь я, и тоже хочу погладить ее, однако волнение вмиг охватывает меня и победоносно укладывает на лопатки.
        - Хороша, да? Тогда тебе еще коров нужно посмотреть, но их я уже загнал, - продолжает мужчина, и меня несколько смущает его обращение ко мне. - Если рано утром спаться не будет, можешь прийти - я выгоняю их на улицу.
        - И они ходят прямо здесь? - Я мягко ударяю носком туфель о песчаную дорожку под собой.
        - Прямо здесь, - соглашается незнакомец - на нем простая белая свободная рубаха и заправленные в высокие резиновые сапоги черные штаны. - Может, молока тебе принести?
        Я замираю и оглядываю мужчину - вопрос его ставит меня в неловкое положение.
        - Вы же не знаете меня, - спокойно, но не без кривого взгляда отвечаю я.
        Принимать что-либо от чужаков ровно так же, как и предлагать им что-либо - нельзя. Мое лицо каменеет, а мужчина, накинув перевешанное через забор, тканевое пальтишко, встречает взглядом подбегающего Серафима.
        - Она новенькая. - Кидается следом мой друг.
        - Бестолковый, - шикает на него мужчина, - а ты думаешь, я не вижу? Сам погляди, какую принцессу привел.
        Еще одно обращение - похлеще «ты» незнакомке. Проклинаю платье на себе, сбитые волосы и, небось, грязное лицо. Серафим посмеивается, хотя его только что прилюдно оскорбили, отчего я пребываю в недоумении: разве это не обидно?
        - Все, кто к нам приходит, трогает землю. - Мужчина широко улыбается мне, как бы объясняя. - Живущим у нас такая традиция неведома, а вот только прибывшие первым делом падают на колени и хватаются за рассады.
        - А много кто приходит? - интересуюсь я.
        - В последнее время - нет. - Его улыбка скисает. - Тебе еще не рассказали? - Глаза его переплывают на Серафима - тот, переборов секундное недовольство, кивает и пытается выдавить улыбку, однако я вижу, с каким трудом она дается. - Тогда, думаю, недавняя случившаяся история в исполнении твоего друга еще впереди. Да?
        Юноша томно выдает согласие, и рука его оказывается на моей талии, он отводит меня и роняет глухое:
        - Еще зайдем.
        Серафим отмахивается мычанием в ответ от мужчины и уводит меня за собой. Не знаю, можно ли с добром принимать произошедшее: мне показалось, или я увидела скрытую насмешку?
        - Не обращай внимания, старик любит запугивать и новеньких и старожилов, - поясняет мне юноша, но я уже думаю об ним - здесь общедоступно то самое молоко, которое, по сути, могут позволить себе только богачи и элитные управляющие Северного района.
        - Нас бы могли уже давно отлучить от Нового Мира и истребить, - говорит Серафим, когда я вновь любуюсь солнцем. - Но людям с поверхности нужны кое-какие предметы из Острога.
        - Продукты? - уточняю я.
        - В основном, да. Иногда растения. Все лекарства делаются на основе трав, которые собирают у нас. Деревья для декора тоже поставляем мы. Вроде как изгои, но в нас нуждаются. Новый Мир не существовал бы без Острога. Так же как лидер не существует без изгоя.
        - Инь и Янь, - добавляю я.
        - Именно, - посмеивается Серафим. - Но я до сих пор не могу понять, кто из нас темная сторона, а кто светлая… - он задумывается. - А где мой подарок?
        - Остался дома, - признаюсь я и тут же исправляюсь, - остался в Северном районе по улице Голдман.
        Мы обмениваемся смешками, однако Серафим все равно говорит, чтобы я не стеснялась своего былого дома и смело называла его таковым в разговорах с другими. Я спрашиваю, что означает буква «К» на подаренном кинжале. Ответ более, чем ожидаемый «От имени Карамель» - опять шепотом ветра роняет юноша и ведет меня по тропинке мимо домов. Я хочу возразить ему, хочу опять задаться вопросом о том, зачем дарить нечто дорогое тому, кого ты даже не знаешь, но Серафим опережает меня.
        - Я сам делал его. Не пугайся. - Улыбка тянется по всему лицу. - Признаюсь, я занимаюсь изготовлением оружия, тем и зарабатываю на жизнь. Иногда катаюсь на поверхности, а иногда…
        - Занимаешься похищением дочерей управляющих, - подчеркиваю я. - Ну да, у всех свои хобби. Так про что говорил тот мужчина? Что за случай?
        Серафим сильно хмурится, не принимая мою шутку.
        - Еще несколько месяцев назад сюда имел доступ любой человек с поверхности, - начинает он. - В основном, соглашались на путешествия в Острог подростки, которые не принимали определенные лекарства для своего возраста и которых распирало от интереса повидать мир «низших людей». Случился инцидент: один мальчик так грезил поездкой к нам, но его родители узнали об этом. Он из Северного района, что еще удивительнее. Обычно сюда спускаются из Южного района - все-таки ближе по духу люди. Нас чуть не отсекли от Нового Мира из-за этого.
        - Что спасло положение? - спрашиваю я.
        - За нас замолвил слово один из старожилов Нового Мира, - хитро улыбается юноша, а затем быстро меняет тему: - А почему тебя назвали Карамелью, Карамель?
        - Да потому, что все гадкое поначалу сладко, - усмехаюсь я.
        Мы сворачиваем на бетонную дорожку и поднимаемся на холм - там стоит большое, изогнутое в полукруг здание.
        - Что это? - спрашиваю я.
        - Резиденция. Здесь живут все с поверхности. Здесь живу я.
        - Ты так и не рассказал, как попал в Острог.
        Мы пересекаем калитку и идем по каменной дорожке, в правой внутренней части двора искусственный пруд, в левой части стоят пустые шезлонги.
        - Родился, - сухо отвечает Серафим. - Мой отец - один из старожилов. Подружка, которая от него забеременела, была несовершеннолетней, и он отправил ее сюда.
        - И где они сейчас?
        - Мать умерла, а отец все еще в управлении. Конечно, бывает у нас… у меня. Но редко. Старается незатейливо переводить людей в Острог. Это он помог угомонить недовольных управляющих.
        Киваю, и мы заходим в резиденцию. Освещенный коридор раздваивается как язык у змеи, хрупко-зеленый цвет плывет по простым обоям, желтые вкрапление под потолком добавляют окраса: мы внутри твари.
        - Почему ты пошла со мной? - остановившись, вдруг задается вопросом юноша. - Почему поверила?
        - Богатые, по сути, не живут, а бедные просто не выживают. Мне надоело это, понимаешь? - Мой ответ сполна устраивает его и, мягко пожав плечами, он выражает полное согласие. - Поверхность постепенно топит, медленно погружает обратно в воду и так до того момента, пока пятами не коснешься дна - воздух пережимают и позволяют захлебнуться. Я не хочу жить в таком мире.
        Мы идем по правому коридору, выбираем правый острый наконечник языка змеи.
        - Все мы спасаем сначала себя, - без утайки выдаю я. - Вот и я хотела спастись, но дорога эта заставила обдумать множество вещей.
        Лицо Серафима ничего не выражает, и этого я боюсь больше всего - отголоски былого Нового Мира и фарфоровых кукол, что небрежно отталкивают тебя своим ропотом. Я решаю не продолжать мысль: хороню ее где-то на уровне сердца, чуть выше - к горлу, чтобы, в случае чего, можно было откопать ящик с размышлениями и поперхнуться песком.
        - С утра все выходят на работу, - обыкновенно продолжает юноша, опустив все сказанное мной, но ответив интонацией сполна. - Кто занят в сфере производства, кто животных кормит, кто их разводит, кто в районы ездит - на Золотом Кольце в нижних отделах частенько требуется помощь, да на лестницах часто перепадает попрошайкам. - Теперь песочные обои с золотым орнаментом отражаются в глазах юноши. - Дела есть и дел много, несмотря на то, что мы очень маленький городок. Да, мы отдельный город! - Уверенно качает головой он. - Мы считаем себя Новым Миром. - Из его уст это звучит как отчеканенная годами мысль. - Мы - Новый Мир, но у нас нет управляющих. Каждый живет так, как считает нужным - мы знаем людей с поверхности, поэтому понимаем, на кого можно равняться, а на кого нет, за кем можно следовать, а в чью сторону даже смотреть не стоит.
        - Мы часто говорим, что мы - Боги. А, знаешь, все Боги уже давно спустились на Землю.
        Серафим не отвечает.
        Со стороны анархистов мысль его очень сладка, но мне кажется неправильной - не в полной степени. Без кнута люди слабеют, люди глупеют. Должен быть управляющий, должен быть кто-то «Над».
        Двустворчатая дверь выводит нас на задний двор.
        - Хочу познакомить тебя с человеком, без которого моя жизнь просто бы не имела смысла, - улыбается юноша и ведет меня за собой.
        Несколько шезлонгов, шесть прекрасных клумб внушительных размеров, образующих сердцевину цветка и пять лепестков и скромный одноэтажный домик с открытой гаражной дверью. Последние камни из туфель вываливаются на отчищенную дорогу.
        - Это наш технарь - Б-Нель, - говорит Серафим, указывая рукой на человека, копающегося в каких-то металлических трубах при входе.
        Он слышит, как мы подходим и поднимает косматую голову - девушка. Она встает с колен, откладывает собранный материал подле и идет навстречу к нам.
        - Карамель? - радостно восклицает девчачий голос, и незнакомка бездумно кидается на меня.
        Не успеваю ни пискнуть, ни отпрянуть, ни отойти - Б-Нель обнимает меня; так дерзко и откровенно - обхватив всю спину своими грязными руками, закинув свой подбородок мне на плечо.
        Серафим видит мою растерянность и негодование, тут же хватает Б-Нель за руку и подтаскивает к себе.
        - И меня обними, - по-доброму улыбается он, обхватывая девушку точно также в ответ, но я с недоверием гляжу на них.
        Она отстраняется от парня, и я могу увидеть ее лицо - пытаюсь вспомнить: кажется, что раньше мы уже пересекались с ней.
        - Б-Нель очень дружелюбная, - пытаясь оправдать ее нелепое поведение, говорит мой друг.
        - Мой мальчик много рассказывал о тебе, я так рада, что ты присоединилась к нам, - слишком мягко, словно щебечущая птичка, произносит девушка и, вижу по взгляду, вновь хочет обнять меня - сдерживается.
        «Мой мальчик» бьет по уху и вызывает отвращение.
        - Все, что связано с техникой - к Б-Нель. - Серафим ласково глядит на нее, а потом переводит свой взгляд на меня. - Система охраны, камеры видеонаблюдения, взломы и все в этом духе. У нас есть глаза повсюду.
        - Погодите-ка, - соображаю я, - то есть вы можете вообще весь Новый Мир лишить питания?
        Б-Нель кивает мне.
        - И почему не сделаете это? - посмеиваюсь я; будь у кого-то из управляющих возможность похоронить Острог раз и навсегда (наплевав на поставки и выкуп товаров) - он бы этим воспользовался.
        - Мы не хотим устрашения и войны, - поясняет девушка. - Мы хотим мира.
        Я присматриваюсь к ее чертам лица - она несколько похожа на меня, лишь только лицо более вытянутое. Прямой нос, пухлые губы нежно-розового оттенка, темно-коричневые брови с мягким изгибом, глаза голубого цвета. В памяти проплывает образ девушки - пепельно-грязные волосы скручены в низкий хвост, та незнакомка одета во что-то похожее на пижаму, какие выдают в больницах. Она смотрит в камеру, снимающую ее чуть сверху - мне в глаза - и плюет. Камера переключается на ту, что дальше - навстречу девушке идет охрана. Двое мужчин хотят схватить ее, но она резко уворачивается и бежит вперед. Номера палат, столики на колесах с подносами, тусклый свет от приглушенных ламп. Девушка что-то кричит; не могу вспомнить. Пытаюсь читать по губам… Бес? - нет, не может быть! Я вижу то, что сама желаю увидеть, и не всегда увиденное - истина.
        Не могу вспомнить, что дальше… Какие-то помехи; визг людей, женский вопль, стоны. Картинка в голове проясняется: девушка в одной из палат - она держит в руке пистолет. На нее бежит охрана, еще не ведущая о существовании оружия в помещении. И кого же она убила ради него? - выстрел и крик сливаются в общую композицию, голос на этажах начинает вторить о вооруженной цели и просит немедля покинуть здание во избежании иных травм. Щелчок! Дочка какого-то успешного и некогда влиятельного человека в Новом Мире оказалась в психиатрической больнице, где, соответственно, и устроила бойню спустя несколько дней лечения. Откуда она взяла оружие? - черт его знает; так и не выяснили.
        Люди Нового Мира не привыкли, когда что-то идет не так, как они задумывают.
        - Я помню тебя, - вдруг говорю я. - Помню тебя по новостям… Ты та сумасшедшая..!
        - Ты не знаешь, что ей пришлось пережить, - вступается Серафим.
        - Это не делает ее сумасшедшей в меньшей степени, - язвительно бросаю я и слегка отступаю назад. - Что это за объятия? Демонстрируешь свой фирменный захват для удушья?
        Б-Нель растерянно смотрит на меня, но молодой человек рядом сдал ее уже с потрохами.
        - Карамель! - шикает на меня он.
        - Ты же психопатка и убийца, - продолжаю я, будучи не в состоянии остановиться. - Ты делала это из-за любви. Сумасшедшая влюбленная, я вспомнила заголовок! Все, познающие это чувство, - безумцы.
        - Кара! - Рассерженно глядит на меня юноша.
        Кара. А я-то думала, меня больше никто так не назовет, и это удушающее сокращение сгинет вместе с высотками Северного района.
        - Не надо так… - Б-Нель обращается к Серафиму, кивает ему, спокойно разворачивается и идет обратно к гаражу. - Она права, не оправдывай меня.
        Силуэт ее скользит сквозь бросаемые солнцем лучи, походка горда, плечи расправлены, а подбородок вздернут.
        - Надо было тебе это говорить? - шепотом спрашивает парень.
        Это ведь она… я узнала ее, ибо совсем недавно наблюдала повтор той хроники. Значит, Б-Нель… девушка по имени Б-Нель, но кого она звала?
        - Дочка управляющего, перебежчик и чокнутая - чем не команда? - Закатываю глаза, после чего взвываю: - Не могу поверить, что ввязалась в это.
        - Не могу поверить, что твой мозг такой же плоский, как у всех людей Нового Мира, - парирует юноша.
        - Не забывай, что твой отец оттуда!
        - А я не обмолвился ни разу о том, что он умен, иначе бы не связался с несовершеннолетней и не вывалил в этот грязный мир меня.
        Я чертыхаюсь, опять дотронувшись нутром и мыслями до янтарных глаз, вязну, и не могу отвести взгляда, хотя ощущаю волны недовольства, бьющиеся в моем внутреннем океане. Б-Нель вдруг роняет инструменты, но никто не кидается ей помогать. Она присаживается на колени и собирает их, Серафим все еще оценочно смотрит на меня - его злость оправдана: вместо слов благодарности я извергаю мешки с грязью.
        - Ради кого она это делала? - не без отвращения спрашиваю я - в новостях не указывались имена; сказали лишь одно: сошла с ума от любви. - Для кого? Ему это надо было? Он это оценил?
        - Оценил, - кивает юноша.
        - Тебе откуда знать?
        - Б-Нель мне все рассказывает, у нас нет тайн друг от друга. Это нас сближает, а вас - наверху - отстраняет.
        - Вас… - передразниваю я. - Опять закинул меня обратно на судно поверхности? Может, сдохнуть на борту было не такой уж и глупой идеей?
        - Карамель, прекрати…
        - В следующий раз она перестрелку в честь тебя устроит? - посмеиваюсь я. - Странно, что ее именем не назвали какие-нибудь выходные. «Б-Нель - потрошитель» или «Кровавая Б-Нель».
        - Ты никогда не любила? - вдруг спрашивает сама девушка, я оборачиваюсь на нее, хочу ответить, но она не дает: - Я имею в виду не только любовь к противоположному полу. К друзьям, к семье. Никогда?
        Недолго думаю.
        - Никогда.
        Она замечает мою ложь и, склонив голову, продолжает заниматься своими делами.
        - Карамель, мы… - начинает Серафим.
        - Не надо, - кидаю я.
        - Ты должна уважать каждого, кто находится в резиденции, ведь мы одна семья…
        Юноша не договаривает: мы вдруг слышим мужской бас с другого крыла резиденции, я вижу мелькнувший силуэт. Серафим недолго противится, но говорит, что вынужден оставить нас, после чего уходит помогать кому-то.
        Девушка скидывает инструменты, вновь припадает на землю и собирает оставшееся.
        - Не скажу, что это очень волнует меня, - мягко подступаю я. - Просто интересно…
        - Зачем я убила тех людей? - резко спрашивает Б-Нель и встает.
        Пепельные волосы небрежно ударяют по острым плечам - я вижу грязь на левом виске.
        - Ты выглядишь уставшей, - резко меняю тему разговора.
        - Бессонница, - отвечает девушка и указывает мне на шезлонги. - Можем поговорить там.
        Я соглашаюсь, и мы идем. Начало знакомство было положено не с того кирпича, но, если я в действительности хотела остаться тут, следовало бы устранить неполадки.
        Б-Нель ложится на шезлонг, зонтик отбрасывает тень на ее лицо: худые руки блестят от солнца; на девушке простая красная майка и обтягивающие черные джинсы, какие-то спортивные тапочки; замечаю черный камень в продолговатом футляре на цепочке, обмотанной вокруг ее шеи.
        - Что это? - спрашиваю я.
        Точно также выглядело фамильное кольцо семьи Голдман.
        - Уголь, - с улыбкой отвечает Б-Нель, - какая дешевка, да? Когда я работала на добыче угля, смастерила себе кулон.
        - Дешевка? - повторяю я.
        - Ага. - Б-Нель касается камня. - А что - у вас в Новом Мире цены до того подняли, что уголь продают наравне с золотом?
        Даже дороже! Она посмеивается, видит мое недовольное лицо и тут же стирает с лица улыбку:
        - Ты ведь не серьезно? У вас это драгоценность? - восторгается она - эмоции ее живые и сбивающей с ног волны бьют при каждом обращении. - Мы топим уголь для тепла. АндеРоссия как раз находится над месторождениями некоторых природных ископаемых.
        - АндеРоссия? - вспыхиваю я. - Так это правда?
        Интерес во мне разжигается с невероятной скоростью, я вспоминаю все небылицы и страшные истории, которыми обыкновенно мы запугивали друг друга в младших классах.
        - Что? - удивляется Б-Нель. - Существует ли она? Конечно да. Многие представляют себе, что под Новым Миром испорченная почва, кратеры, чудовища и все в этом духе, - смеется девушка.
        - А я считала, что Острог находится не за пределами Нового Мира, а прямо под ним, - признаюсь я.
        - Только представь: все, чему учат детей Нового Мира в школах - ложь! - Губы Б-Нель сжимаются и тут же разжимаются. - Они закрывают ваши глаза на истину и предоставляют цветастый фантик от конфетки. Пустой фантик.
        Я смотрю на солнце - глазам непривычно больно, но мне нравится. Трогаю саму себя, как бы боясь отойти от сна и оказаться вновь в промятой мной постели на втором этаже дома по улице Голдман.
        - Когда ты мал, ты думаешь, что есть одно живое место на Земле - Новый Мир, - нарочито произносит девушка и качает в такт своим словам головой, плечи то и дело вздымаются, а я наблюдаю за тем, как тень проскальзывает с груди на ключицы и обратно. - Подрастая и набираясь знаний, ты узнаешь про Острог. По достижению зрелости перед тобой открывается АндеРоссия.
        - Почему вы не объединены? - спрашиваю я.
        - Острог - деревня; маленький отросток АндеРоссии, - отвечает Б-Нель. - А Новый Мир - наш купол. Новому Миру можно сказать спасибо хотя бы за то, что именно его жители возвели защитную стену.
        - На этом список добрых дел Нового Мира заканчивается, - ехидно подмечаю я.
        - А строительство проходило по проектам ученых АндеРоссии, - улыбается Б-Нель.
        - Я просто не понимаю, - восклицаю я, - зачем во всем выставлять Острог виноватым, если существует еще один город?
        - Мы - изгои, - шепотом отвечает девушка. - Всем нужен герой и виноватый. Нам выпала доля вторых.
        Я соглашаюсь.
        Когда Карамель Голдман пришла на учебу в школу Северного района и познакомилась со своими будущими однокашниками на много лет вперед, они все вместе отправились до Золотого Кольца по мостам, тянущимся под и над главными зданиями Нового Мира. Дети рассказывали о том, что знали про место, в котором живут и воображали себе другие города. Помнится, девочка по имени Лилит - на год старше других ребят (ее потом перевели на курс выше за отличную успеваемость) сказала, что АндеРоссия, должно быть, тоже изящна и грациозна как сам Новый Мир. Она слышала это странное слово от своих родителей.
        Вот и все, что требовалось молодому мозгу для работы - маленькая искра; розжиг был произведен. В АндеРоссии прокладывались дороги-перевертыши, люди ходили вверх ногами, а магазины работали только ночью - фантазии оплетали и создавали Мир, которого не было, но который действительно существовал все то время, что шли года, а будущие управленцы росли и позабыть позабыли о своих детских грезах.
        Карамель была поймана своей матерью на верхнем этаже Золотого Кольца и в момент отправлена домой. На друзей возложили табу, и только с разрешения отца - к более осмысленному возрасту - появилась Ирис.
        - Знаешь, меня всегда мучил один вопрос, - интересуюсь я - аккуратно, незатейливо, боясь оплошности, - если скинуть с крыши здания Нового Мира огрызок, он приземлится кому-нибудь на голову?
        Первые секунды Б-Нель удивленно глядит на меня, затем посмеивается, а уж потом, не сдерживаясь, хохочет.
        - Прекрати! Ты шутишь? - повторяет девушка. - Ты оказалась в месте, которым твои учителя и родители с детства тебя запугивали, и все, что тебе интересно - огрызок, спущенный вниз?
        Б-Нель выпускает очередной смешок на мое согласие в виде кивка.
        - Когда ты смотрела вниз, - успокоившись, начинает она, - что ты видела?
        - Темнота. Пустота. Черный занавес.
        - Когда люди из АндеРоссии смотрят вверх, они видят все то же самое. Это проекция. Чтобы два мира - Новый и Нижний - не могли увидеть друг друга.
        В этот момент во мне просыпается непреодолимое желание посмотреть на высотки, но из-за холмов их не видно - удивительно; как будто они никогда и не существовали. Ощущаю на себе взгляд Б-Нель, пытаюсь игнорировать его и поэтому осматриваюсь: солнце, земля - все, что было мне так чуждо.
        - Я знаю, о чем бы ты хотела спросить меня на самом деле, - говорит девушка. - И мой ответ: да. Он того стоил.
        Боюсь поинтересоваться чем-нибудь еще, чем-то прямо или косвенно касающегося этой темы. Любовь - запрет, а разговоры о ней ставят меня в тупик. Но я рада, что Б-Нель первая начала. Она закрыла глаза на то, что я ей наговорила.
        - Прости, что так резко и грубо обошлась с тобой в первую же встречу. Я, наверное, испугалась.
        - Мудрым в жизни бывает не тот, кто познал и познает науки, а тот, кто испытал и испытывает чувство любви, - шепчет она, будто цитирует или вспоминает кого-то. Взгляд ее затуманен, лицо серьезно, плечи напряжены. - Скажи мне, Карамель… Скажи, Карамель, ты любила?
        Хочу, чтобы Серафим вернулся быстрее; не желаю продолжать более разговор! Лицо мое багровеет, и я пытаюсь успокоиться.
        - Да, - срывается у меня с языка. Что-то тяжелое падает мне на плечи, тянет следом в пропасть. - Да, любила.
        - Расскажешь мне, как ты его потеряла?
        - Это был несчастный случай, - начинаю я, но голос срывается - делаю паузу.
        - Карамелька! Карамелька! - слышу детский крик у себя в голове.
        Из сада. Я стою на краю здания и гляжу, как я думаю, в Острог - ни мать, ни отец не могут воспрепятствовать сейчас тому и я, нарушая все запреты и правила, тону в мертвой темноте, которая кажется мне по малым годам задорной и неизведанной раскраской. Зов отвлекает меня - я разворачиваюсь и бегу.
        - Найди меня, Карамелька! - задорно продолжает звать меня голос.
        Пробираюсь мимо деревьев, проползаю под свисающей низко-низко ветвью, вдыхаю запах зелени - кругом клумбы и цветы. Маме так нравилось заниматься садом, она любила наблюдать за Бесом, который обыкновенно сидел на качелях.
        - Карамель, - прерывает мои мысли Б-Нель, и я с неохотой смотрю на нее - она заставила меня это вспомнить. - Карамель, тебе с этим жить, - говорит девушка, - и ты не можешь постоянно делать вид и пытаться убедить саму себя в том, что ничего ужасного не произошло. Это было и никогда не покинет тебя. Ты должна принять случившееся.
        Я выхожу на мост - тогда я их еще не боялась. Вспоминаю, что оставила дома какую-то мелкую вещь - нечто незначительное; могу вернуться, могу не возвращаться: понимаю, что хуже в школе мне без нее не будет.
        - Бес, подожди меня! - кричу я и шагаю обратно в сторону нашего дома.
        Оборачиваюсь, думая, что Бес мог не расслышать меня - так и есть; он бежит по мосту дальше, смеется, трогает каждый болтающийся фонарик, что попадается ему под его плотные детские пальчики.
        Вижу, как с одной из воздушных полос машина слишком резко перестраивается на нижнюю, еще ниже, ниже, и я уже понимаю, что она спускается не сама, а падает. Хочу крикнуть, хочу позвать его. Дергаюсь вперед - на мост, но резко останавливаюсь и отпрыгиваю назад; я не успеваю разглядеть того, кто находится за рулем, автомобиль проносится и ударяется носом о перегородку моста, с грохотом переворачивается и проезжает на верхушке.
        Более не держусь. Кричу, что есть сил.
        - Бес! Бес! - повторяю я, в надежде на то, что так хоть что-нибудь изменится: он откликнется и махнет мне вновь рукой, протянет карамель, покажет фонарик, который уже заржавел. - Бес! Бес! Мама! Папа! - зову их. - Помогите! Бес!
        Но я не вижу моего мальчика. От машины шлейфом тянется дым, в мосту осталась пара глубоких выбоин, металлический забор отправился в Острог.
        Другие автомобили не останавливаются, им дела нет до того, что здесь случилось. Я зову на помощь, машу руками, плачу. Сколько мне было? Девять лет? Меньше? А ему? Сколько Бесу? Пять? Я водила его каждое утро на подготовительные занятия для будущих учеников гимназии Северного района.
        Кто-то хватает меня - оказывается, мать из сада видела все, что случилось.
        Появляется худой силуэт отца. Он бежит на мост, перебирается через разбитую машину, на секунду останавливается напротив лобового стекла, присаживается - смотрит на водителя. Не помню, скончался ли тот сразу или потом в больнице.
        Отец зовет Беса, проползает к нему, склоняется.
        Мать обхватывает мои плечи - ее колотит; я ощущаю эту дрожь, забираю часть себе, насыпаю в ладони и бездумно подкидываю над головой.
        - Скоро тут будут новости, Кара. - Она впервые называет меня так. - Не показывай, что тебе больно, ничего не случилось, верно?
        Непонимающе гляжу на нее - сквозь слезы; оборачиваюсь на отца - он держит на руках маленькое покореженное тело ребенка.
        - Это Бес? - шепчу я.
        Зачем? знаю, что это он. Вижу - последний раз.
        Больше он никогда не побежит играть со мной в сад, никогда не крикнет «Карамелька», никогда, никогда, никогда.
        - Люди всегда ищут способы, чтобы обидеть друг друга. - Мать присаживается ко мне и говорит на ухо. - Они будут пытаться обидеть тебя, нашу семью, захотят работать на месте твоего отца или меня. Не показывай своих чувств, Кара. Чувства - уязвимость.
        Она отпускает меня и идет к дому, я проглатываю слезы, скатившиеся по щекам до губ, и смотрю вслед - моя мамочка, какой я ее знала, уходит. Я оборачиваюсь на отца и брата. Вскоре отец начнет пить, мать уже никогда не вернется в свой сад и никогда не обнимет меня, а я уже не скажу брату о том, как он важен мне.
        - Он выбежал на мост, - говорю я Б-Нель. - Какой-то водитель не справился с управлением, а машина упала рядом и… Бес. Мой брат. Его звали Бес.
        Б-Нель глубоко вздыхает и плавно выдыхает.
        - Вижу, что вы поладили! - доходит до нас крик Серафима.
        Он появляется из резиденции, приближается, останавливается около Б-Нель и кладет ей руку на плечо.
        - Ты голодна? - спрашивает он.
        - Я недавно завтракала, - отказывается девушка. - Лучше иди и покажи Карамели основные комнаты резиденции.
        Серафим вежливо подает мне руку; не принимаю жест - встаю без помощи. Мы идем, и я пару раз оборачиваюсь на Б-Нель: она также скрывает лицо от солнца как и секунду назад, волосы ее спадают на плечи, а худые руки скрещиваются на груди.
        - Она красивая, - не знаю, почему я произношу это вслух.
        - Нравится ее внешность? - подхватывает Серафим.
        - Ко всему аморальному испытываешь долю симпатии. Безумие всегда притягивает. - Развожу плечами я.
        - Значит, да, - улыбается юноша. - Б-Нель очень добрая, нежная. Она изменилась после того, что было в той больнице… Она открыла в себе способности к точным наукам, переосмыслила многие вещи.
        - Когда произошел этот инцидент?
        - Давненько было, - с неохотой отвечает Серафим.
        Мы проходим по коридору в столовую, объединенную с кухней.
        - Каждый готовит себе сам. - Юноша включает свет маленьким рубильником при входе. - Так что, если ты не обладаешь навыком кулинарии, тебе бы лучше начать его осваивать.
        Идем дальше - за следующей дверью гостиная.
        - Комната отдыха, - поправляет мои мысли Серафим. - Обычно устраиваем тут собрания. Кто-нибудь приносит молока и немного вафель, и мы обсуждаем все, что попадется под язык. У нас нет четкого графика работы, поэтому встречаемся в резиденции по чистой случайности.
        Все казалось так ново, так непривычно. Мне бы хотелось прогуляться по улочкам, поглазеть на дома, поговорить со всеми этими незнакомыми людьми. Было бы интересно узнать их культуру, быт, как они проводят досуг и где работают.
        - Спальни на втором, я попробую найти тебе комнату как можно ближе к моей.
        Он выдает это все так быстро, тараторит, не позволяет принять или подумать, отчего я роняю первое попавшееся:
        - Зачем такое деление, почему люди с поверхности живут в отдельном доме? Это угнетение за прошлую жизнь или все-таки уважение?
        - Новичкам бывает трудно самим приспособиться. Если ты готова - можешь жить отдельно. Но тебе придется начать снимать у кого-нибудь жилье или же приобрести свое.
        - Ладно-ладно, комната на втором этаже, - смеясь, соглашаюсь я.
        Мы подходим к лестнице: одна ведет на второй этаж - длинная, белая, с красивыми поручнями, другая вниз - металлическая, грязная. Меня охватывает интерес этажа ниже.
        - Что там? - спрашиваю я.
        - Моя работа. - Открывает дверь Серафим, и я прохожу. - Тут я занимаюсь изготовлением оружия.
        Мы оказываемся в небольшой темной комнатенке, на стенах висят закрытые футляры, в углу стоит горшок с живым деревом, рядом рабочий стол, камин, нечто похожее на старые наковальни.
        Я шагаю к закрытым витринам, спрашиваю разрешения:
        - Можно посмотреть?
        Серафим кивает, и тогда я сдергиваю полотно.
        Оружие.
        Читаю подписи к ним и разглядываю - какой-то обрез, какой-то пистолет…
        - Откуда оно? - удивляюсь я. - И есть чем стрелять?
        - Патроны в сейфе, - Серафим зажигает настольную лампу: до этого в комнату проходил свет лишь от открытой двери. - Все, кроме обреза, моя работа, - с гордостью произносит он. - Старые справочники, методички, записи предыдущих мастеров, общение с людьми, которые этим занимались или видели, как занимается кто-то другой. И вот я уже лучший изготовитель и поставщик оружия во всем Новом Мире.
        - Много кто заказывает?
        - В основном берут ножи, кинжалы - в подарок, для защиты, кто какую причину называет. Раньше пистолетов было три, один я отдал Б-Нель.
        - Зачем он ей? - интересуюсь я.
        - Она боится, - признается Серафим. - Она боится, что те люди придут и заберут ее. Заберут тех, кого она любит.
        - Это оправданно.
        Не знаю, отчего так резко, но ко мне приходит осознание того, что все сделанное мной - полнейшая глупость. Я опозорила свою семью, опозорила себя и после этого сбежала. Я - еще больший изгой, чем все люди из Острога вместе взятые. Да еще и оказывается, что истории про АндеРоссию не выдумки!
        После «апокалипсиса», как люди называли период перерождения Земли в Новый Мир и омертвление всех других участков, катаклизмы удалось пережить в России. Черт знает почему: то ли климат угоден оказался, то ли рельеф земли. Но именно сюда начали сбегаться выжившие. Добрая Россия принимала всех, не боясь перенаселения, а приезжие изгоняли коренных жителей. В тот момент началось строительство Нового Мира - здания росли, высшие люди поднимались и поднимались, пока не оказались на, так называемой, поверхности.
        И какой же это оказался цирк! Все - сплошное представление! Действие заканчивается, поклон, все уходят со сцены.
        - Но почему я здесь? - вслух спрашиваю я.
        - Потому, что я привел тебя…
        - Нет, почему я здесь, - с особой интонацией повторяю я.
        Серафим понимает, что я вела монолог у себя в голове, а то, что вырвалось - случайность, остаток, послевкусие.
        - Тебе это было предначертано, - спокойно говорит он. - Самой судьбой. Ты должна была вернуться сюда, к нам, вернуться в свой настоящий дом, к своей настоящей семье. И вот ты здесь. Несмотря на все трудности, все беспокойства и внутренние переживания. - Янтарные глаза топят карамель. - Ты боролась сама с собой, и победила светлая сторона. Все те люди - пустышки, они безнадежны. А ты мыслишь, это и отличает тебя от общества.
        - И приравнивает к вам, - дополняю я. - Но мне обидно за семью.
        - Не надо, - просит юноша.
        Мы выходим из комнаты.
        - Ты их не бросила. Ты нашла свой жизненный путь и ступила по нему, - продолжает он. - Они бы были рады, узнав, что ты наконец познала себя и свое истинное предназначение. Если тебе так угодно, они могут помочь Острогу.
        - Что? - восклицаю я. - Серафим, что ты такое говоришь? Это даже звучит смешно. Моя семья ни за что не начнет сотрудничать с людьми из Острога. Из-за общепринятых убеждений. А уж перенаправить их мысли в другое русло я не в состоянии.
        - Твоя мать ведь переменилась после… Беса, да? И отец тоже. Но они все равно, мне кажется, помогут своей дочери. Тебе только следует их правильно попросить.
        - О чем? - Мы поднимаемся на второй этаж, шагаем в самый конец, к окну. - О чем я могу их попросить?
        - Например, обговорить в здании управляющих выход людей из Острога. Они же сами закупают у нас продукты, но на поверхность не пускают.
        Молчу - звучит нереально. Да чтобы хоть кто-то согласился на это - вот уж вряд ли; но если Серафим осмелился предложить подобную мысль, значит, не так уж идея и абсурдна.
        - Что скажешь? - спрашивает меня юноша. - Что ты об этом думаешь?
        - Безумие. - Я останавливаюсь и гляжу в окно - Солнце; я привыкла к нему - уже не так режет глаза.
        С моей семьей все хорошо?
        - Я не знаю, о чем ты размышляешь, - шепчет Серафим, остановившись очень близко ко мне, - но я хочу сказать одно: ты не сможешь прятаться здесь вечно. Ты укрылась в Остроге сейчас, но тебе придется подняться на поверхность в любом случае. Вечно здесь не утаивается никто. Разве что Б-Нель, но у нее другая ситуация.
        - Я понимаю, - соглашаюсь я - горько. - Но откуда ты знаешь про Беса?
        Вопрос этот я хотела задать еще с момента на мосту.
        Юноша недолго молчит.
        - Читал старые новости, когда захотел больше узнать про тебя, - роняет он.
        - Ладно… ладно. - Ответ устраивает меня. - Теперь покажешь мою комнату?
        С толчка Серафим открывает дверь пред нами.
        - В комнатах, что в конце коридора, два окна, и я подумал, тебе понравится именно это.
        Делаю неуверенный шаг, осматриваю маленькую комнатенку - слева пустые книжные шкафы, напротив дверей диван зеленого цвета - над ним окно, по правой стене еще окно и стол со стулом, шкаф слева от двери по стене; бежевые обои и несколько светильников на потолке.
        - Добро пожаловать, - радостно смеется мой друг. - Есть какие-либо пожелания?
        - Животных тут можно держать? - интересуюсь я, оглядывая стол и представляя, как бы хорошо там смотрелся террариум с пауком; а в пустом углу, где шкаф, вписалась бы небольшая детская кроватка: в ней котенок… Удивительно, что вспоминаю его - кажется, это было целую вечность назад.
        - Из животных у нас есть моль и несколько тараканов.
        Я смотрю в ответ на Серафима таким взглядом, которым обыкновенно смотрит мать на дитя, когда тот опрокидывает урну с мусором на только вычищенный до блеска волокон белый ковер. Брови хмуро изгибаются, а юноша пожимает плечами.
        - Вот так гадость.
        - Пытались вывести - без толку.
        Я еще раз осматриваюсь, с трепетом разглядываю свою новую комнату в новом доме, кручусь на носках грязных туфель и оставляю несколько черкашей, на что Серафим присвистывает и оповещает об отсутствии домработницы. Обещаю убрать самой и решаю поделиться на эмоциях вестью:
        - Знаешь, а я видела в отделе для животных неописуемой красоты гепарда. Еще совсем котенок, такой маленький… Его зовут Саят.
        В ответ мне не следует ни единая эмоция, и я подругиваю саму себя - глупая, да кому ты сдалась? Эти люди помогают тебе не для того, чтобы потом служить личным дневником.
        Человек, в первую очередь, спасает сам себя, чего бы то не касалось, ты ведь не забыла это?
        На протяжении всего дня я слоняюсь по резиденции, с каждым новым разговором с Б-Нель чувствую, что она становится мне ближе - ее задорные речи заставляют меня позабыть обо всем плохом, и к вечеру мы сидим на одном шезлонге за разговорами. Она показывает мне свою комнату, объясняет несколько хитрых приемов, благодаря которым подключается к технике Нового Мира и прослеживает все, что видно с камер видеонаблюдения.
        Я прошу показать мне улицу Голдман, но девушка долго отказывается: пытаюсь юлить, вертеться, говорить, и понимаю причину того, понимаю причину первоначального отказа: то, что я вижу - убивает меня. Убивает изнутри, разжигая страшный костер ярости и обиды. Мать копошится в саду, и я наблюдаю за тем, как она отдергивает ненужные сухие листки с растений. К ней подбирается Миринда с подносом, предлагает напиток, но мать машет в ответ кулаком и прогоняет - служанка убегает.
        Б-Нель видит мою растерянность и переключает камеру, та вмиг переносит нас на вид со здания управляющих прямо в окно отцовского кабинета. Кадр из новостей, где я стою с бокалом в руках, скорее всего, был сделан именно на эту камеру - могла ли Б-Нель перехватить сигнал и не пускать по новостям лживые статьи? Отец стоит с бутылкой в руках и пьет из горла.
        - Не надо, - прошу я и отворачиваюсь от экрана компьютера Б-Нель.
        Она выключает его и гасит всю систему, объясняя действия тем, что долго в сети находиться нельзя - заметят. Мне глупо и обидно настолько, что от досады сводит скулы.
        - А что пишут в новостях? - без энтузиазма роняю я, будучи даже неуверенной в том, что хочу это знать; банальное любопытство берет вверх и торжественное возносит руки над разумом.
        Б-Нель ищет недавние распечатки и открывает их, нам предстают десятки глупых заголовок и бессмысленных статей.
        «Семья скорбит», «Потеря старшей дочери семьи Голдман», «Пропавшая навсегда?», «Убита безумцами из Острога - тайна и разоблачение», «Похищение в Южном районе - разлом», «Южный район отделяют от Нового Мира за причастность к действиям Острога», «Комендантский час перенесен: теперь раньше!», «Невеста в белом платье и беженцы», «Карамель Голдман - беженка или сумасшедшая? Расследование!»
        - Абсурд! - восклицаю я. - Что за ерунду вещают в новостях? Убита безумцами из Острога? Кто это придумал? И это правда про Южный район?
        - Нужно узнать, - отвечает Б-Нель, - Наши хотели завтра подниматься в центр, но без Южного района попасть туда нельзя.
        - Значит, нам будет сложнее, да?
        - Думаю, Южный район отгородят новыми стенами, - предполагает девушка. - Такое однажды уже случалось, - оговаривается она, и я задумываюсь о ее возрасте, потому что на моей памяти подобного не происходило. - Через такие стены не смогут передвигаться даже машины по воздуху, а, значит, будет действительно сложно. Мы должны начать действовать, - Б-Нель поднимает руку и, мягко коснувшись меня запястьем, прижимает указательный палец к моему плечу. - У нас есть ты. Ты - наше оружие.
        Она посмеивается, но я не принимаю сказанное ею за шутку. Говорю, что устала и направляюсь в свою комнату.
        В шкафу лежат несколько чистых полотенец, одеяло и подушка. Все само напрашивается на то, чтобы я расправила диван; маюсь с механизмом, но наконец вызволяю свое двуспальное место, после чего устраиваю баталии с постельным бельем.
        - Можно? - раздается бархатистый голос Б-Нель - она появляется в дверном проеме, и я отвечаю ей согласием, говорю, что готовлюсь ко сну. - Я принесла тебе пижаму и несколько своих вещей, чтобы ты не ходила в этом.
        Взгляд ее приземляется на мое рваное платье, подол юбки которого мы отрезали по колени, а спину скололи булавками. Благодарю девушку, закрываю за собой дверь и переодеваюсь в пижаму - ложусь спать.
        За целый день в резиденции я никого иного не встречала; будто весь дом принадлежал нам с Б-Нель: мы ходили, где сами того желали ступать, мы делали, что самим грезилось сделать, мы говорили, что заблагорассудится молвить - ни единого ограничения не имелось, словно правил не существовало вовсе.
        К вечеру пришлось вернуться в дом - по той причине, что на улице начало холодать; впервые я не слышала сирену комендантского часа: его здесь попросту не было.
        Я смыкаю глаза, но чей-то ропот не позволяет долго держать их закрытыми.
        - Карамель? - Слышится от двери.
        Серафим решается проведать меня, но я слишком расстроена - вспоминаю мать в саду, пьющего отца. А где же Золото? - как ей тяжело в гимназии! Сдерживаю свою досаду, чтобы не начать царапать подушку, лежу и бездумно пялюсь в стену. Дверь закрывается - Серафим уходит, решив, что я сплю.
        Мне кажется, что я тону…
        Захлебываюсь и в этот же момент вижу перед собой детское личико Беса. Он ласково улыбается мне, машет рукой, разворачивается и убегает - все расплывается. Блики, блики, они пережевывают меня и сплевывают на асфальт. Я поворачиваю голову в сторону вышек Северного района - между ними выплывает солнце, до безумия близко и беспощадно жгучее. Я опять смотрю на Беса - он дергает рукой фонарики, что на мосту, в другой ладошке держит карамель. Мальчик хохочет, оборачивается на меня, кричит и зовет по имени - так радостно.
        - Карамелька!
        Солнце вот-вот испепелит его, поглотит, как вдруг само оно падает и бултыхается на дно Нового Мира.
        Я пытаюсь сделать шаг навстречу Бесу, хочу оказаться на том мосту, где произошла авария, чтобы разделить с ним боль - брат продолжает звать меня. Я дергаюсь, но что-то липкое, тягучее не дает мне двинуться; осматриваюсь: я нахожусь в вертикальной ванной, наполненной прозрачной слизью. Понимаю, что на поверхности у меня только лицо: нос, глаза, губы.
        И вот меня затягивает.
        Я погружаюсь, ныряю, но больше не задыхаюсь. Наблюдаю безжизненное тело Беса: маленькие ножки свисают с отцовских рук, голова запрокинута назад, но мне видно ее часть - разбита. Кровь в волосах и на рубашке застывает как сургуч на конверте; все остальное - в порезах и грязи.
        Не понимаю, что происходит дальше.
        Под ногами появляется земля, и я выползаю из липкой ванны - на мне ничего нет из одежды. Чувствую себя подавленной и униженной, но дело не в наготе.
        Вдруг отец отворачивается и вытягивает руки впереди себя - над пропастью; как я думала раньше - над Острогом. Он ослабляет хват, и Бес летит туда. Нет, пожалуйста, нет! Этого не было! Бездумно мчусь вперед и спрыгиваю с моста, но брата больше не вижу. Паря в воздухе, переворачиваюсь и гляжу на небо: нет моста, нет отца, нет Нового Мира. Все сверху белое, а подо мной черное - Инь и Янь. Я представляю себе столкновение с ограждением АндеРоссии, мне хочется раз, да побывать там, но маленькая часть внутри меня осознает, что мечте этой сбыться уже не суждено.
        День Восьмой
        Пип-пип-пип!
        Отвратительный писк застревает в ушах, и я пробуждаюсь заново - в резиденции, в своей комнате, на диване. Подо мной сырая насквозь подушка - то ли от пота, то ли от слез. Потираю лицо и нащупываю маленькие кристаллики соли, замечаю часы над дверью - семь утра.
        Я снимаю пижаму и беру одежду Б-Нель: джинсы в пору, белоснежная майка красиво подчеркивает грудь. Спускаюсь до гостиной - там шумно. Все еще не могу отойти от ночного кошмара, продолжаю думать о брате, о странной ванне, о белом небе, о мгле подо мной. Быстро захожу через двустворчатые двери, и тут же сожалею об этом. Сколько людей! - и все разом оборачиваются на меня.
        - Привет, - выдаю я растерянно и оглядываю их, пересчитываю: тринадцать; представляюсь, - Я Карамель.
        - А я уж решил, вторая Б-Нель пришла, - посмеивается темнокожий парень с края дивана и кивает на мою одежду.
        В белых стенах дома по улице Голдман Северного района служанка по имени Миринда - темнокожая и маленькая, как грязное пятно плавала между комнатами. Я всегда думала о том, что ей совсем не место рядом с нами. Мужчина, который оглядывает меня, широкоплечий и высокий, он контрастом сливается с золотыми стенами резиденции.
        Замечаю рядом с окном своего друга - он единственный делает резкий шаг ко мне навстречу.
        - Тебя нам не хватало! - резво заявляет Серафим и зовет. - Сюда!
        Не слушаюсь - стою на месте.
        Позади, из дверей выплывает женщина, случайно задевает меня, извиняясь, берет за плечи, и проходит дальше. Чувствую себя - как это говорится? - не в своей тарелке; да что там - я из салата попала в первые горячие блюда. Привычка выступать перед большим количеством людей смеется надо мной, а волнение подытоживает и бьет локтем в живот. Раньше мне было все равно на то, как меня поймут или не поймут, а сейчас ситуация была иной, и, наверное, мне с большей осторожностью следовало бы выбирать слова.
        На полу сидит Б-Нель - она поднимается и аккуратно берет меня за руку; с ней идти я согласна. Продвигаемся через толпу завтракающих и что-то жарко обсуждающих, Серафим ставит меня рядом с собой и просит немного внимания.
        - Эта девушка необычайна, знаете почему? - спрашивает он. - С сегодняшнего дня она становится членом нашей семьи.
        - Какая честь, - не без язвы, - сама Карамель Голддман вступает в наши ряды, - как утверждение кидает темнокожий парень.
        - Ряды чего я вступаю? - шепчу я, вызывая тем самым смех у всех этих незнакомых мне людей.
        - Мы отстаивали и всегда будем отстаивать свои права, - продолжает тот, и я опять вспоминаю про Миринду.
        - Нам надоело терпеть нападки Нового Мира, они не уважают нас, - подытоживает девочка рядом - выглядит чуть старше Золото.
        Думаю о сестре - вряд ли бы Золото захотела со мной сбежать, вряд ли бы согласилась спуститься в Острог.
        - Вчера приняли закон! - громко объявляет Серафим. - Закон о том, что Южный район отделен от Нового Мира раз и навсегда. Это разлом! Вскоре возведут новые защитные стены, расставят охрану, а это значительно затруднит наш выход на поверхность. Я рад, что вы отложили свою работу и пришли на собрание. Всех сидящих здесь связывает одно - вы готовы не просто мирно жить, жить в Остроге, не зная и не обращая внимания на действия Нового Мира, вы готовы отстаивать свои права!
        Все довольно хлопают в знак поддержки, а у меня красной строкой пробегает обременяющая и шутливая фраза:
        «Секта какая-то…»
        - Ты, Карамель, - главный оратор оборачивается на меня и смотрит своими янтарными глазами в мои глаза, - вступаешь в ряды тех, кто борется с неравноправием и пытается улучшить жизнь в Остроге.
        Я и подумать не могла о том, что у них целая команда - как бы громко это не звучало.
        - Слишком красиво говоришь, - шепчу я, не веря ему и не веря всем этим людям, но юноша пропускает мои слова мимо - вот так выглядит действительно хороший оратор, что заставляет меня задуматься и вновь отречься от незнакомцев; публика упивается его речами.
        - Здесь собраны лучшие! Те, кто сможет смешаться с толпой и незаметно пронести что-либо в самый центр Золотого Кольца. Те, кто запросто заберется на крышу здания благодаря ловкости своего тела и цепкости своих рук. Ты рядом с теми, чьи умы могут взломать систему любого компьютера, ты рядом с теми, кто в состоянии вывести новую вакцину или вирус. Кто, кто сможет найти антивирус, если Новый Мир решится напасть. Теперь ты одна из нас.
        И звучит это как какая-то дешевая, неоплаченная реклама - те, которые печатали в буклетах, раздаваемых на лестничных пролетах.
        - Но у меня-то нет никакого таланта, - тихо проговариваю я, и все те, кто радостно смотрел на нас, стирают улыбки со своих лиц.
        - Твое доброе сердце поможет нам, - обнадеживающе произносит Б-Нель, а Серафим тут же соглашается с ней, хотя мое замечание к самой себе ставит его в тупик.
        Слышу от кого-то со стороны:
        - Связи, у нее есть связи.
        Несмотря на все свои связи, связываться с кем-либо из былой жизни я не желаю.
        - Так, разбиваемся! - перебивает наши меланхоличные речи Серафим. - Всю свою работу, все свои дела откладывайте: нам нельзя медлить, начинаем действовать, - хлопая в ладоши, подгоняет он людей.
        Юноша оборачивается на темнокожего парня:
        - Оу, ты берешь Лехандру, и вы вместе бежите на Золотое Кольцо.
        Рыжая девушка, затаившаяся за диваном, кивает.
        - Оу, - продолжает он - но уже обращаясь ко мне, - как обычно собирает публику, а Лехандра крепит взрывчатку к тем проходам, которые могут перекрыть. Схемы и слитые карты найдем позже. Если понадобиться прорваться - прорвемся!
        - Это наши городские хамелеоны, - с улыбкой кидает мне Б-Нель.
        - Взрывчатка с вас, Кик и Парень-что-просил-не-называть-его, - со смешком говорит Серафим, глядя на юношу за столом.
        - Как его зовут? - переспрашиваю я.
        - Кик и Пик - близнецы, - отвечает мне тот парень.
        - Поларис, иди подогревай машину, - Б-Нель смотрит на девицу с густыми черными волосами, забранными на макушке в тугой хвост. - И крикни Шейни, чтобы она выметалась из душа.
        - Я могу принять его вместе с ней, - хмыкает девушка и покидает комнату, а я с недоумением гляжу ей в след.
        - Они пара, - шепчет мне Серафим, на что я еще больше удивляюсь - однополая пара? - Не обращай внимания на их едкие шутки, они любят поиздеваться.
        Маленькая девочка, которую я сравнила с Золото, оказывается младшей сестрой мужчины, что сидит на диване и читает книгу, не обращая ни на кого внимания, - Великие умы.
        Рики - девушка с белоснежной кожей и узким разрезом глаз - воришка, коих надо поискать; она способна выставить себя невиноватой в абсолютно любой краже, при этом еще ни разу не вернулась без заказанного - такая молва касается моих ушей.
        Лоло - имя женщины, что случайно толкнула меня, когда заходила; ее роль в команде, честно говоря, остается для меня загадкой даже после окончания собрания.
        Кир и Не-л-Ех - парень и девушка, некогда акробаты; очень сильные и пластичные; пара.
        Мне хочется узнать, кто из них с поверхности, а кто родился в Остроге, но подобной возможности не представляется: Серафим и Б-Нель разгоняют всех по своим работам. Единственный, кто остается со мной в комнате - Лоло.
        - Я предсказательница, - заявляет она, когда я приземляюсь на диване рядом.
        Б-Нель убегает подключать камеры видео наблюдения через компьютер, а Серафим повторяет кому-то в коридоре план действий.
        - Не верю в это, - отвечаю я, ничуть не боясь обидеть Лоло.
        - Дай руку. - Она вытягивает свою ладонь впереди себя, и тогда я кладу свою руку поверх ее. Думает, не соглашусь? пускай покажет, что умеет. Точнее, что НЕ умеет!
        Она сжимает свои пальцы и закрывает глаза.
        - Я вижу воду, - шепчет женщина. - Мутная вода, похожая на кисель.
        Замечаю ухмылку, а сама хмурюсь, в попытке выдернуть руку шевелю пальцами, хочу выскользнуть и сбежать.
        - Сладкая девочка с желчью внутри, - улыбается она. - Так ты о себе думаешь? Это правда…
        Заходит мой спаситель - в который раз, но Лоло не отвлекается на него.
        - Ты потонешь в грязи этого города, - шепчет она. - Потонешь в этом мире, в грязи, потонешь и…
        - Довольно, Лоло, это не смешно, - заступается за меня Серафим, подходит и выхватывает мою руку из ледяных пальцев женщины. - Мы со всем справимся, не надо ничего усложнять.
        Я замечаю напряжение между ними: если они не дружны, то почему бы им не разойтись? Серафим - главный в резиденции, это видно, зачем он держит женщину, если может прогнать ее?
        - Пойдем, Карамель, еще раз обсудим твою работу.
        Я следую за ним, и мы останавливаемся около главного входа резиденции. Разговор с Лоло сгустком остается в душе - откуда ей было знать про мои мысли, если ни разу фразы эти не было озвучены ни в одном интервью?
        - Ты готова к встрече с семьей? - отвлекая, спрашивает меня Серафим, но тема для смены беседы выбрана неудачная - одна ложка дегтя, вторая.
        Слишком неожиданно, неужели он готов подняться на поверхность прямо сейчас?
        - Готова, - вру я.
        - Ни с кем не прощайся, ладно?
        - Ну, - мычу под нос и выдерживаю паузу. - А почему?
        - Мы никогда не прощаемся друг с другом, но всегда возвращаемся. Такова традиция.
        Мы останавливаемся у шкафа в коридоре, где Серафим надевает куртку.
        - Ты в этом и пойдешь? - спрашивает он, указывая на мои майку и джинсы.
        - У меня другого нет, - угрюмо кидаю я.
        - Тогда ладно. Просто, когда ты идешь сбоку, кажется, что меня преследует Б-Нель, - посмеивается юноша. - Так непривычно… Она ведь никогда не поднималась на поверхность после того инцидента… Вы с ней очень похожи.
        «Надеюсь, что только внешностью и фигурой», подмечаю я.
        - Вы подружились?
        Серафим дает мне чью-то куртку, и мы уходим.
        Шагаем по тропинкам между домами - опять светит солнце. Изредка вижу людей, которые ходят от участка к участку: они не обращают на нас внимания, не обращают внимания на меня; все иное - это непривычно. Мы равны.
        - Вчера хорошо провели время, - отвечаю я. - Очень хорошо.
        - Она много о тебе говорила. Просила сильно не загружать, и я пообещал беречь тебя.
        Искренне улыбаюсь Серафиму, потом удивляюсь этому и вдруг вспоминаю свой дурной сон. Спрашиваю о том, снится ли ему что-либо и когда-либо.
        - Да, бывает, - протягивает в ответ юноша, - я вижу, как плаваю.
        - Плаваешь? - переспрашиваю я.
        - Мне нравится это, люблю воду. Даже в искусственном водоеме некогда купался.
        Не могу поверить… - начинаю спорить с ним, мотая головой, и выражать полнейшее несогласие, после чего сдаюсь и киваю юноше.
        - А повторяющиеся сны у тебя есть?
        Я пытаюсь разобраться в смысле моего сна - почему я постоянно тону? почему вода вечно поглощает меня и забирает к себе? отчего? Серафим замирает, обдумывает, смакует на языке разные ответы, но с оглаской ни одного из них не торопится. Мы оказываемся у арки, и я опять смотрю в сторону Солнца - его вечно улыбающаяся персона вдыхает в меня жизнь. Серые тучи вновь сгущаются над верхними этажами Нового Мира - я наблюдаю за этим и несколько горюю: горюю от того, что приходится возвращаться.
        - Один есть, - тихо проговаривает Серафим.
        - Ты не хочешь рассказывать о нем? - Выведываю причину его резкой смены настроения.
        - Не то чтобы… Мне снится девушка - она держит на руках маленького котенка, но я никогда не вижу ее лица. Котенок начинает брыкаться, но она останавливает его, слегка прихватывая за горло. Я наклоняюсь к ней и целую в висок, а потом тут же просыпаюсь.
        - У тебя есть пара?
        - Нет.
        - Может, ты влюблен? - предполагаю я.
        - Это уж вряд ли.
        Я пытаюсь.
        В метро мы ждем поезд, Серафим повторяет, какие указания раздал другим членам команды, меня ждут несколько незатейливых историй о жизни в Остроге и забавные истории, случавшиеся на Золотом Кольце, но дергает меня - изнутри, на уровне сердца, - тот рассказ, когда юноша роняет факт знакомства с Ирис. Обмолвившись, он говорит, что знаком с моей подругой, про которую я рассказываю - припоминаю нелепый момент с ее подарком-уколом на мой день рождения.
        - И где же вы повстречались впервые? - спрашиваю я, представляя то, каковы же реальные размеры Нового Мира - крошечный участок земли, где собраны все те, кто друг друга знает или хоть раз как-то пересекался, говорил или взаимодействовал, а безучастный люд - декорации.
        - Я припарковался на посадочном месте около одного из отделов Золотого Кольца, - повествует мой друг. - Ирис стояла неподалеку, как сейчас помню короткую шубку на ней и оголенные ноги как у курицы, которую посадили на вертел. - Сравнения его заставляют меня прыскать от смеха в кулак. - Я вышел из машины, а она окрикнула меня как-то… глупо так. Счастливчик, что ли. И попросила закурить. - После слов этих мысли мои расходятся на две параллели: обращение было бы очень в стиле подруги, но вот второе… табачная продукция, как и алкоголь были запрещены - в общественных местах беспрекословно под строжайшим табу, а если выискать это на дом - надо постараться. Никогда бы не подумала, что Ирис курила. - Я, конечно, остановился рядом с ней, спросил имя, на что она оторопела, - продолжает свой рассказ Серафим. - Я попросил ее не волноваться, ибо вопрос мой оправдан личным интересом. «Ирис - как конфеты, которые вряд ли сейчас найдешь» - ответила она и опять улыбнулась. Знаешь, Карамель, твоя подруга, несмотря на небольшую разницу в возрасте - а, кажется, она младше тебя - чертовка та еще. И, сидя потом в
ресторане с ней, я решил, что она из тех, кто собирает множество мужчин, озирающихся ей вслед. Никогда не замечала подобного в подруге? - улыбается юноша, наблюдая за моим резко переменившимся выражением лица; признаться - я сама никогда не интересовалась жизнью Ирис, ее привычками и интересами.
        - Вы были в ресторане? - Как с полки статуэтку роняю я, перебив своего друга.
        - Да, в этот же день, в ту же минуту знакомства, - смеется Серафим. - Охотница….шла так, словно каждым ударом бедер хотела снести пол защитной стены - вульгарная девушка. Я напоил ее кофе в одном из ближайших ресторанов и за нашим разговором велел не тащить в рот всякую дрянь. - На мои округляющиеся глаза юноша добавляет: - Подразумевал я сигареты, но, думаю, поняла она меня хорошо.
        Такой крохотный Новый Мир…
        По приезду мы идем через мост на Золотое Кольцо; впервые я пребываю в самом низу магазинов. Здесь грязно, народ как тараканы: снуют друг перед другом, наползают друг на друга, суетятся, толкаются, спешат, света мало - по фонарю висит через магазин, товар на открытых витринах выглядит страшно. Пробираемся сквозь толпу, моя одежда схожа с их одеждой, лицо я прячу за волосами. Серафим ведет меня, и мы не доходим до верхушки Золотого Кольца несколько пролетов.
        - Садись в машину, - слышу я и получаю кивок в сторону автомобиля, припаркованного у посадочного места - единственного на весь этаж.
        - Это твоя? - удивляюсь я.
        - Наша. Исключительно для работы, - отвечает парень, - поэтому давай не будем разбивать ее или скидывать вниз?
        Не понимаю шутку и серьезно киваю - Серафим смеется. Он рассказывает о том, что у них множество разнообразных машин по всем точкам города: разные районы, разные предприятия, разные владельцы, но все их объединяет одно - принадлежность к фирме «Циклоп». Я о такой не слышала, посему особого внимания этому не уделяю. Автомобиль же, который в действительности принадлежит Серафиму и является его личным, тот серебристый мустанг без крыши - первый увиденный мной.
        Мы садимся и отправляемся, я признаюсь в том, что боюсь быть замеченной и узнанной - не людьми, а проклятыми камерами, которые распиханы по всему городу и млеют над людскими головами, пока те ничего не ведают. Серафим успокаивает меня тем, что пока управляющие признают меня без вести пропавшей, сбежавшей или убитой - намеренно искать мою персону не захочет никто, ибо тогда один из кирпичей управляющих падет, и понесет за собой волну разрушений - нельзя противоречить самим себе. Однако, если я совершу какую-либо покупку, и камера засечет меня, или некто из прохожих признает во мне Карамель, никто не поднимет дебош и не побежит делать репортаж о том, что дочь Голдман жива-здорова, а все сказанное ранее - цирк; они объявят слежение, и тогда городские камеры намеренно будут наблюдать за моим перемещением. Вот хитрые черти! Но пока я ехала на автомобиле, числившимся на человека, никак ко мне не относящегося, все было в порядке - главное прятать лицо под волосами и не привлекать внимания громкими речами.
        - Знаешь, Карамель, - медленно проговаривает Серафим, будто боится вспугнуть меня неподходящими словами, - не говори об Остроге, не надо. Попрощайся с семьей, если есть за что - попроси прощение, а с Острогом мы разберемся сами. Проведи время с родными должным образом.
        Мы быстро пересекаем районы и оказываемся у высоток Северного - Серафим высаживает меня на улице Голдман, где мы терпим разлуку. Маленькие каблучки белых босоножек стучат по мраморному полу, я дергаю дверь - по привычке, но она закрыта. Если бы мать была в саду, заметила, как подлетела машина на посадочное место и вышла, но дом, по-видимому, не располагал ее присутствием вовсе. Тогда я задаюсь двумя вопросами: почему Миринда не соизволила вынести свое тело в прихожую и хотя бы поинтересоваться прибывшим и вернулась ли Золото домой из школы.
        Дверь передо мной отворяется, появляется маленькая щелка, а в ней глаз Миринды.
        - Мы не принимаем гостей, - быстро отчеканивает женщина и закрывает, но я пропихиваю в дверь ногу, дергаю ручку и заваливаюсь вовнутрь. - Семья Голдман не… Мисс Голдман?!
        - Просто молчи. Уйди на кухню и молчи, - роняю я и захожу.
        Держу путь в гостиную и огибаю угол - на лестнице.
        - Где все, Миринда? - в крике спрашиваю я, но служанка не отвечает.
        Оказываюсь у своей комнаты - дверь плотно закрыта; я несколько раз дергаю ее: не поддается.
        - Миринда? - повторяю я.
        Думаю, что служанка набирает кого-нибудь из членов семьи, дабы рассказать о появлении блудной дочери.
        - Почему моя комната заперта? Я хочу переодеться! - продолжаю я, колотясь в дверь.
        Удивительно, как этот дом действует на меня: атмосфера в нем пробуждает злость и недовольство, душевное неудовлетворение и обиду. Кару. Я пытаюсь сопротивляться той избалованной девочке.
        - Ваши родители уехали, мисс Голдман. - За спиной появляется Миринда.
        - Где ты была? - спокойно спрашиваю я.
        - На кухне, мисс Голдман. Как вы и велели.
        Я киваю ей.
        - Ваши родители уехали, мисс Голдман, - повторяет женщина, и от лица моего следует вопрос об их направлении.
        Куда они могли уехать в такое время вдвоем?
        - На ваши похороны, мисс Голдман.
        Хочу что-нибудь сказать, воскликнуть - не получается; оглядываюсь - в том ли я доме? я ли это? что, черт возьми, происходит?
        - Мои… - у меня не выходит повторить.
        - Это все новости, мисс Голдман. - Миринда протягивает мне газету, которую она принесла с кухни и держала за спиной. - Сегодняшний выпуск, мисс Голдман.
        «Тело Карамель Голдман найдено в море: Северный район больше не безопасен» объявляет заголовок статьи, которую преследует несколько снимков достаточно скверного качества: я различаю плавающий на поверхности труп, лицо которого почти не видно - лишь грязно-белые волосы платком распластались по поверхности воды, все иные участки тела разбухшие от длительного пребывания в воде. На мертвой девушке белоснежное платье - я рассматриваю его, ищу изъяны, пытаюсь уличить в том, что оно абсолютно отличается от моего, но это не так - идентично. Больше половины тела погружено в воду. Может, быть это в действительности я, а то, что пребывает сейчас в мире людей - остаток, сгусток, осколок?
        - Чья это статья? - спрашиваю я и срываюсь на крик. - Кто нашел тело? Кто наврал моей семье?
        - Я не знаю, мисс Голдман! - Миринда щурится, слегка отклоняясь от меня. - Простите меня, мисс Голдман! Правда! Не знаю! Все, что знаю - пришло оповещение о похоронах, но проститься возможности они дать не могут.
        Я останавливаюсь: прячу на дно все ужасы, которыми хотела осыпать служанку, потому что та попала под горячую руку.
        - Почему проститься нельзя? - спрашиваю я.
        В день, когда умер дед, нам на почту пришло оповещение. В нем говорилось о том, что мы должны подъехать по указанному адресу в определенное время; давалось несколько минут на прощание, после чего тело должны были сжечь. Дед лежал в открытом гробу: я простояла около него несколько минут, после нам зачитали завещание, и на том похороны закончились.
        - Наверное, тело, что нашли, изуродовано, - со скорбью в голосе - не скрывая того, словно в гробу поистине знакомый ей человек - предполагает служанка. - Семье не дадут смотреть на такое, покажут закрытый гроб и отпустят, - шепчет Миринда - я представляю, что ей случалось смотреть на закрытую крышку гроба; впервые чувства женщины не обходят меня в стороне, от того я и задумываюсь. - Но вы-то здесь, мисс Голдман, кто тогда там? С кем прощается ваша семья?
        Я прижимаю ладони ко лбу и зажмуриваю глаза - в голове опять начинается неясная мне пульсация. Теперь причина закрытия моей комнаты ясна.
        - Никому не звони, ладно, Миринда? - прошу я, поле чего отдаю ей газету и разворачиваюсь.
        - Я могу вам чем-то помочь? - задает она мне вопрос, когда я подхожу к отцовскому кабинету.
        - Ты уволена, Миринда, - говорю я. - В семье Голдман раскол, и еще недолго нашей улице существовать. Уходи, пока не поздно, ибо я отпускаю тебя.
        - Но… мне кажется, я должна остаться с вами. Мне кажется… я должна, - повторяет и повторяет женщина, крутя в руках угол своего белоснежного передника. - Я должна остаться, мисс Голдман. Должна, должна…
        Прежде, чем зайти в кабинет, оборачиваюсь и, смотря на Миринду, как можно убедительней отвечаю:
        - Ты хорошо работала все эти года. Если у тебя есть ключ от моей комнаты, отвори ее и возьми деньги в шкафу, там около тысячи золотых карт. Для начала новой жизни в Новом Мире хватит. Ты свободна. Спасибо за твои услуги.
        Она ничего не отвечает - растерянно глядит, хлопает смолено-черными глазами и длинными ресницами, шоколадный цвет ее кожи отполирован виноградным мылом - запах его я ощущаю через весь коридор.
        - Можно задать вопрос, мисс Голдман? - вдруг спрашивает служанка, на что я ей киваю. - Где вы были все это время, мисс Голдман?
        - Дома, Миринда. - Улыбаюсь я мягкой улыбкой ей и пропадаю в кабинете.
        Топот маленьких каблучков женщины уносит ее вниз по лестнице, а я замираю на крашенном ковре, перетащенном из моей комнаты - пальцы щекочет длинный ворс. В кабинете ничего не изменилось за несколько дней моего отсутствия так же, как и за года пребывания: тот же стол, те же стеллажи с книгами, та же коробка из-под выпивки, сбагренная сотнями бумаг и несколькими дипломатами. Обращаю внимание на небольшой просвет между двумя книгами на одной из полок - я так и не вернула…
        Держусь подальше от окна, под столом нахожу несколько откупоренных и под ноль выпитых бутылей, убираю их обратно. Хожу по кабинету и волнуюсь, вновь размышляю о том, верно ли я поступила, хотя иного пути у меня уже нет - отступать поздно.
        Когда умер Бес, я пропадала часами в отцовском кабинете, пряталась в углу комнаты между примыкающими друг к другу стеллажами и читала; герои книг принимали все мои печали и горестные вести, помогали мне, учили - так, как я хотела бы, чтобы учили родители. Отец, возвращаясь с работы, - заваленный бумагами и договорами, бывало, даже не замечал меня в кабинете. Тело его падало на стул, отворачивалось к окну, тяжелые вздохи сменялись речами по рабочему телефону, пиджак никогда не спадал с его плеч. Мать, незаметно ото всех, ускользала из дома или укрывалась в нем - я даже не знала и не знаю по сей день; она могла прийти поздно вечером и выскользнуть рано утром, а могла не покидать стены своей спальни вовсе. Я не знала того, что происходила с моей семьей, и от всего случившегося моя вина огромна; моя незаинтересованность погубила наши отношения. Учесть Золото была иной - ее хвалили и лелеяли, но пресекали жестче меня, поведение ее было ничем не ограничено, но постоянный напор, с которым я столкнулась после потери Беса, был обеспечен ей с самого рождения. Росла девочка на руках служанки, которая,
каким-то чудом, успевала выполнять мои прихоти и растить нового жителя Нового Мира. Бес был связующим звеном, цепью - замком, и, потеряв его, мы потеряли друг друга и себя. У нас не получилось сплотиться в единое целое, мы и не пытались - мы завязли в своих собственных выдуманных мирах и росли в них в то время, как иной мир - настоящий, огромный, он прогрессировал и развивался, посему сейчас одним шагом своих тяжелых бот может размазать всю улицу Голдман и всю оставшуюся династию Голдман.
        Я представляю, как вскоре наша улица опустеет. Фонари на ней больше не зажгутся, посадочное место больше не встретит ни единого автомобиля, сад никогда не зацветет, яма на заднем дворе скиснет и будет выпускать мерзкие на запах испарения ввысь, по всему Северному району, пока ее не закроют, а всю улицу не опечатают непригодной. Дому повезет, если его отдадут кому-либо из управляющих на аукционе, тогда он сможет послужить еще с десяток лет, или же учесть его будет иной - под снос. Но улица Голдман долго стоять не может - как и курс золота не может держаться в одной ценовой категории: наше золото сейчас скоропостижно падает.
        Я смотрю в окно - паутина плотнее вяжется, мосты плотнее друг к другу примыкают, машины плотнее вьются по воздушным полосам, многоэтажки плотнее склоняются к многоэтажкам, солнце плотнее прячется за ними - хищник скоро вернется домой и обнаружит для себя весь собранный здесь народ; пира не миновать.
        Дверь позади меня открывается, и я резко оборачиваюсь - встречаюсь взглядом с отцом. Он испуганно смотрит на меня, оглядывается и прикрывает дверь; тонкие паучьи пальцы спрыгивают с дверной ручки.
        - Отец? - сипло зову его я; кажется, кто-то держит меня за горло: не дает вдохнуть, не дает заговорить, не дает вымолвить единую букву.
        Я делаю шаг навстречу.
        - Это правда ты? - спрашивает он. - Карамель?
        Не хочу спрашивать его о самочувствии, да и о каком самочувствии идет речь, если он только что вернулся с «моих» похорон?
        - Где Золото? - первым делом спрашиваю я, и это действительно беспокоит меня очень сильно - волнение бежит по рукам и ногам, облаченным в чужую одежду.
        - У Бон-Тона. - Отец медлит. - Бон-Тон младший умер, и твоему дяде тяжело одному. Мы решили отправить Золото пожить к нему.
        - То есть она еще не знает, что меня все похоронили? - я не сдерживаю смешок, хотя нет здесь ничего смешного; ужасный характер, ужасная атмосфера дома!
        - Тебя никто не видел? - отец оставляет мой возглас без ответа.
        - Меня никто не заметил, - поправляю его я.
        Не знаю, стоит ли упоминать о моем спуске в Острог, хотя, если подумать, где я еще могла укрываться?
        - У меня к тебе дело, - решаюсь сразу сказать я. - Как к отцу. К тому, кто точно поддержит меня и поможет. К настоящему отцу.
        Он морщится - после смерти Беса я не видела в нем более качеств заботливого папы, я в нем вообще ничего не видела: только пустые глаза, которые обыкновенно дырявили дно такой же пустой бутылки.
        - Ты поможешь мне? Как своей дочери?
        Я делаю еще один шаг навстречу.
        - Конечно, Карамель, - спустя пару секунд раздумий отвечает отец. - Если это важно для тебя, если это действительно поможет тебе.
        Худое тело его замирает перед крашенным ворсом ковра, черные носки туфель стоят ровно по рисунку пола, острые пальцы отстукивают грустную мелодию по выправленным, гладким брюкам, рубашка заправлена и поджата ремнем так, что не видно ни единой складки, пиджак обтягивает плечи, а галстук - как петля - удушливо сидит на шее, готовясь вздернуть отца; работа вела его на эшафот.
        - Мне нужно письменное разрешение в виде закона, - опять сиплым голосом шепчу я.
        Мне так страшно от одной мысли, что нас могут подслушать, а потом передать весь разговор в новости. Тогда и жизнь отца будет загублена.
        - Только ты можешь посодействовать принятию решения об утверждении этого закона… Я хочу, чтобы людям из Острога был разрешен доступ в Новый Мир.
        Отец отмахивается руками, что удивительно, ведь он никогда не снабжал свои ответы жестикуляцией.
        - Не бывать тому, Карамель. - Он прижимает кулак к своему лбу и качает головой. - Какую глупость ты предложила! И как это поможет тебе?
        - Не хочешь рассказать мне про АндеРоссию? - добавляю я. - А про пятый район «Ранид»?
        - Прости?
        - Теперь я замешана во всех этих делах, так что выпусти новый закон. Вы нуждаетесь в людях из Острога.
        - Ты не знаешь, о чем ты говоришь, Карамель! То, что ты предлагаешь, тебя спасти не может.
        Мне больно слышать это, больно слышать отказ и не слышать аргументы, больно слышать то, как он юлит и извивается, больно от того, что он не желает мне помочь, посему решаю слукавить.
        - Да, знаешь, ты прав! - громко роняю я. - Меня это не спасет, ведь для всех я уже мертва. А для тебя? Тоже похоронил меня, несмотря на то, что я стою перед тобой? Во мне умер тот человек, о котором ты должен был заботиться все эти года? Но ты не делала этого! Все, что я прошу - выпусти закон. Я хочу жить! Ты спасешь меня!
        - Тебе угрожают? - В отце борются две стороны: одна хочет помочь мне и предать весь Новый Мир, другая требует отказа и повиновения правилам. - Скажи мне, скажи! Кто эти люди? Мы найдем их и представим тебя жертвой. Пусть и получится антиреклама, зато какая! Тебя возьмут в новости, будут звать на интервью, все наладится…
        Опять он пытается выискать выгоду, опять он пытается играть по правилам Нового Мира, но сам Новый Мир каждодневно и ежесекундно переписывает эти правила вновь и вновь - попробуй-ка уследить!
        - Пожалуйста, папа… - Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы - хочу скинуть их прочь.
        Мне трудно просить его, учитывая то, что долгие года я ничего не просила, только требовала какие-то вещи или карты для самостоятельных покупок. А это была просьба - первая просьба от дочери. И он пытается помочь мне, помочь изо всех сил, но также он пытается спасти себя, мать, Золото, дядю… всех, кто знаком со мной.
        - Мне просто нужен этот закон. Позволь людям из Острога вдохнуть воздух с поверхности, и тогда оживу я.
        - Красиво говоришь, Кара, - режет привычным тоном голос матери; дверь открывается и появляется самка богомола.
        Она ничуть не удивлена тем, что видит меня перед собой; наши взгляды сталкиваются, похоже, как и мысли.
        - Ты же Голдман. Ты не так проста, чтобы взять и подохнуть где-нибудь в Южном районе, - протягивает она. - А где наша служанка, почему она не встретила нас?
        - Я отпустила Миринду, - честно отвечаю я.
        - Она может рассказать о тебе, - моментально вступает отец. - Мы еще не сделали тебе алиби, как ты можешь отпускать свидетелей?
        - Какого черта ты увольняешь тех, кого наняли мы? - хмыкает мать.
        Кто о чем - опять.
        - Не расскажет, - перебиваю их. - Я дала ей немного денег и возможность уйти, а, значит, свободу. Этого больше, чем предостаточно. Она заслужила.
        - Говоришь как какая-то девчонка из Острога, - нервно говорит мать.
        - Вы нанимали Миринду для меня, но больше я не нуждаюсь в ее услугах.
        Мать равняется с отцом - они стоят плечом к плечу.
        Понимаю, что больше меня ничего не держит и решаю уйти. Медленно огибаю их, открываю дверь и оборачиваюсь. Они не смотрят на меня, пялятся куда-то в окно. Два тонких кукольных силуэта заставляют все внутри меня перевернуться - марионетки. Им не велели смотреть в мою сторону, их не дернули за ниточки, дабы повернуть на меня.
        - Ты знаешь, пап… - шепчу я и добавляю громко: - Я люблю вас, родители.
        Сдерживаю слезы и ухожу - покидаю дом семьи Голдман.
        Серафим куролесит по улице, видит меня и спускается на посадочное место. Прежде чем сесть на пассажирское сидение оглядываюсь - хочу еще раз в деталях осмотреть мой дом, который так долго принадлежал нашей семьей, но обращаю внимание совсем на иное: так спешила, что не заметила… - все деревья вырублены. Все до единого, все, что украшали наш сад и докучали мне. Еще вчера мать пыталась что-то там сделать, исправить, рассадить заново - как клин выбивают клином - но она сдалась.
        - Ты попрощалась с семьей? - спрашивает мой друг.
        - Можем отправляться в «Ранид», - отвечаю я. - Они меня поняли и простили.
        - Ты первая из команды, кто справился с работой.
        Оставляем машину на Золотом Кольце в том же месте, где и нашли ее, спешим к лестнице, чтобы скрыться от людей - они снуют как муравьи на брошенный кубик сахара, торопятся, сами не понимая куда, и даже не подозревают о солнце, которое скрыто за многочисленными домами, уходящие выше облаков.
        И вдруг я замечаю в толпе знакомый силуэт: кремовую рубашку с золотыми пуговицами, которые отливают от блестящих витрин всеми неоновыми цветами рекламных вывесок; гладко-уложенные на бок черные волосы. Рядом с юношей - никого.
        Он идет по краю и смотрит вниз - не смущается этого, не обращает внимания на чужие взгляды. «Люди Нового Мира не смотрят под ноги. Смотреть вниз - не уважать себя. Острог - уродство». А что там увидел..?
        - Ромео!!! - выкрикиваю я, на что Серафим хватает меня за руку и отталкивает к отделу.
        - Срехнулась? - кидает он и тащит за собой следом, крепко сжав мощной рукой хрупкое запястье.
        Сначала, сама не понимая почему, я вырываюсь. Вырываюсь и пытаюсь вновь увидеть Ромео. Отталкиваю Серафима, бегу - он хватает меня и тянет за собой, волочет, но я пинаюсь.
        - Ромео! - разрезает топот людских голос мой голос.
        Серафим хватает меня за горло одной рукой, другую прижимает ко рту. Я прикусываю его за пальцы, и слышу ругань - он сдавливает мою шею, я дергаюсь еще раз. Дыхание резко сковывает, и ко мне возвращаются чувства - не понимаю своей дикой вольности.
        Ромео поднимает голову, выискивает глазами того, кто его звал - возможно, он узнает мой голос. Опять глядит вниз - растерянно; в Острог, после чего зажмуривается, останавливается и расправляет руки словно птица. Дыхание мое перехватывает вновь - теперь по иным причинам. Я порываюсь к Ромео, вижу, как его закрывает проходящая мимо компания - он теряется в толпе, и более я не могу разглядеть его.
        - Срехнулась? - повторяет Серафим, на которого я оборачиваюсь через несколько секунд.
        - Давай уйдем, - резко прошу я и обгоняю его - стремлюсь покинуть место погибели нашей пары с Ромео.
        Мы возвращаемся к лестнице, я стараюсь не оглядываться назад, не смотреть по сторонам, мысленно повторяю самой себе: «Иди вперед, просто иди вперед, иначе ты сделаешь ему больно. Иди вперед!»
        Пытаться здраво рассуждать уже бессмысленно - почему я окрикнула его? какие цели я тем преследовала? почему не удержала свои вольные чувства внутри?
        В одном из отделов встречаем Оу и Лехандру, они закупают инвентарь на завтрашний день. Скрываемся в тени Золотого Кольца, проделываем тот же путь до метро и едем в Острог. Серафим не дает мне возможности погулять по городу: без промедлений тянет в резиденцию, обещает дать часы и даже сутки потом - после выполнения задуманного.
        Вечером сходится вся команда и каждый в деталях описывает то, как провел свой день. Я с интересом слушаю каждого, вжавшись в несколько подушек на длинном кожаном диване.
        Поларис и Шейни - теперь я вижу их вместе - подогнали несколько автомобилей; я изумляюсь тому, как им удалось обойти посты, если каждое из транспортных средств зарегистрировано на определенного владельца.
        Б-Нель к обеду удалось поймать необходимый сигнал, и девушка проследила за скорым рейсом торгового вертолета в Ранид - никто еще не знал, хотят вывезти оттуда что-либо или же наоборот завести.
        Оу и Лехандра, как им велел Серафим, подкрепили взрывчатку в определенных точках, которые, скорее всего, перекроют для входа в Южный район. В свою очередь, эту взрывчатку сделали Кик и Пик по проектам той девочки-не-Золото и мужчины-с-книгой.
        Рики в красках - и со свойственным ей акцентом - расписывает то, как ей удалось достать снаряжение на Золотом Кольце.
        Не-л-Ех и Кир оставляют прожитый день без комментариев, заговорщицки переглядываются и шепчутся, и вдруг объявляют о том, что к завтрашнему заданию готовы.
        И только я чувствую себя незадействованной во всем этом. Для меня ново, что люди могут так дружно и слаженно работать. А что сделала я? - бессмыслица. Тем более Серафим убежден, что я лишь махнула родителям на прощание рукой и покинула родной дом. Хочу рассказать ему о просьбе отцу по поводу людей Острога, о его реакции и словах матери, о не озвученном, но данном мне ответе - сдерживаюсь.
        Лоло заносит в комнату поднос с бокалами, Серафим достает несколько бутылок с шампанским.
        - Спасибо Рики за то, что помогла достать это, - шепчет он мне, открывая первую бутылку - я с интересом рассматриваю заклеенную обыкновенным белым листом бумаги этикетку.
        Когда всем разливают шампанское по бокалам, Серафим просит послушать его.
        - Подождите, ребята, не пейте! Хочу сказать тост! Я знаю вас уже много лет, - улыбается он. - Мы прошли через многое, и это очень сильно связывает нас друг с другом. - Все машут головами, соглашаются с ним. - Карамель присоединилась к нам совсем недавно, но также стала неотъемлемой частью команды. - Янтарные глаза останавливаются на мне. - Мы не отпраздновали, как следует, ее присоединение к нам, так давайте же сделаем это сейчас! Завтра трудный день, поэтому сегодня мы отдыхаем. За Карамель, за прекрасную команду и за удачу!
        Серафим поднимает бокал - все повторяют за ним. Я не теряюсь и делаю также, киваю, когда поздравляют меня.
        Мы пьем.
        Я ловлю себя на мысли, что мне стали очень близки все эти люди, все те, с кем я провела последние несколько суток, с кем обмолвилась несколькими словами и с кем еще даже ни разу не вступала в диалог. Почему-то также голову мою посещает Ромео - что он забыл один на Золотом Кольце и почему так странно вел себя?
        После нескольких выпитых бокалов эти мысли спокойно покидают меня.
        Мы веселимся, болтаем, празднуем, смеемся, пьем, рассказываем всякие глупые истории, пьем и пьем. Я с восторгом слушаю каждого, переглядываюсь с Серафимом, искренне обнимаю Б-Нель.
        Расходимся мы по комнатам глубокой ночью.
        - Я провожу тебя, - шепчет мне Серафим, укрывая пледом Б-Нель, которая уснула на диване в гостиной.
        Молча соглашаюсь и иду к лестнице - скрип половиц сопровождает движение. Серафим следует за мной, крутя между пальцами тонкую ножку бокала; мы останавливаемся в дверном проеме моей комнаты, и я благодарю юношу за прекрасный вечер.
        - Вы показали мне, что значит отдыхать, - улыбаюсь я, отмечая про себя то, что взгляд Серафима затуманен так, как не бывало даже на улице Голдман во время комендантского часа и сильной влажности во дворе.
        - Ты стала нам очень близка, - отвечает он. - Ты стала очень близка мне… Спасибо, что пошла за мной. Спасибо, что поверила.
        - Спасибо, что приняли.
        Он слегка опускает свое лицо к моему, его руки оказываются по бокам от моей головы - на дверном косяке; бокал с еле слышным звоном ударяется.
        - До завтра. - Серафим смотрит на меня, теплое дыхание его обжигает мои губы.
        - До завтра, - подхватываю я, медлю, но все-таки ухожу к себе.
        Он закрывает за мной дверь, а я без посторонних мыслей заваливаюсь на постель и засыпаю.
        Чувствую слабость, какое-то помутнение.
        - Карамелька… - звучит у меня в голове. - Карамелька!
        Я резко отдергиваю голову от подушки, привстаю, оглядываюсь - опять кошмар? Помню только, что меня позвали; наверное, проснулась я раньше, чем мой рассудок поехал и начал строить мне немыслимые картины перед глазами.
        - Ты потонешь в грязи этого города, - раздается голос со стороны. - Потонешь… Ты ведь это знаешь?
        Смотрю через плечо.
        - Ромео? - восклицаю я. - Ромео? Ох..!
        - Что же ты делаешь, Карамель? Моя сладкая девочка…
        - Что происходит?
        Я поднимаюсь с дивана и иду к нему навстречу.
        - Я так хотела сегодня подойти к тебе, Ромео, - шепчу я. - Так хотела…
        - И я бы хотел, - мрачно соглашается он, опуская взгляд.
        Он сидит на стуле у окна; на улице темно: от дальнего фонаря вижу лишь мельком освещенную часть лица юноши - широкая опущенная бровь, черный зрачок, уголок рта. Мой Ромео…
        Что он делает тут? Вдруг осознаю, что все это - иллюзия, мое воображение, продолжение того чертова сна. Мой рассудок точно не в порядке, я схожу с ума!
        - Карамель… - на выдохе произносит Ромео, открывая для меня объятия.
        Я кидаюсь к нему, падаю на пол, присаживаюсь на коленях подле. Он склоняется, и я прижимаюсь лицом к его кремовой рубашке, к его черным выглаженным брюкам. Ромео гладит мои волосы, а я сижу перед ним.
        - Я так и не прочитала ту книгу, - признаюсь я, вспоминая его подарок на день рождения. - Ромое и Джульетта. Так и не прочитала…
        - Уже не прочтешь.
        Я поднимаю свои глаза на него и хочу узнать причину таких громких слов, но никого уже нет рядом со мной - Ромео растворился, а я, щупая пустоту, щупая воздух, пытаюсь из последних сил прочувствовать его.
        День Девятый
        - Подъем, моя команда, подъем! - слышится мне, в голове раздается щелчок, и я резко открываю глаза.
        Руки мои обнимают пустой стул, колени гудят от неподвижного сна, спина воет и плачет от однообразном позы. Первые секунды не могу вспомнить то, как я здесь оказалась - выплывает лицо Ромео, его силуэт принимает форму худого юноши, его теплые руки на моих волосах, его вчерашняя выходка на Золотом Кольце. Ромео быть здесь не могло - я пытаюсь убедить себя в том - и посему медленно поднимаюсь, оглядывая комнату. Ничего в ней не изменилось, ничего в ней не пропало и не добавилось нового - лишь удушливый запах застоявшегося воздуха, приторно-горький пот и слезы; я открываю окно в надежде запустить новую жизнь и солнечные лучи в свое укрытие, но для второго еще слишком рано - само солнце лениво выкатывается за горизонтом.
        - Шейни, пожалуйста, не занимай душ на два часа! - раздается опять крик Серафима. - Поларис, выйди оттуда! Нет, не надо идти вместе, - голос переходит на смех, а потом вновь становится серьезным. - Лоло, будь добра, перекрой воду.
        - Им не до воды будет, - слышу смешок Кира.
        - Мы в сад, - подхватывает Не-л-Ех. - заведи себе подружку, тогда и поймешь нас.
        Я поднимаюсь и выхожу в коридор, мне хочется быстрей покинуть спальню, в которой был Ромео. Не потому, что мне не хочется его вспоминать или видеть, не потому что я боюсь или опасаюсь его, мне стыдно, и я сожалею за все то время, которое наполняла разочарованием в адрес моей пары.
        Вижу снующий из комнату в комнату люд: они бегают, торопятся, возятся с чем-то, и только я плавно проплываю мимо них к Серафиму.
        - С добрым, - кивает он, а сам глядит мне через плечо. - Рики еще не встала? Я не видел ее. Рики?
        - Попался, - хихикает сама Рики, обняв юношу со спины и закрыв его глаза своими бледными руками.
        - Мой кошелек на месте? - смеется он и хлопает по карманам.
        - Все равно там пусто, - подхватывает девушка и устремляется в ванную комнату. - Кто там опять засел? Шейни?
        - Давай спустимся в столовую, - шепчет мне Серафим. - Там единственная свободная раковина во всей резиденции утром.
        Так мы и поступаем. Я умываюсь, а юноша по пунктам составляет план наших действий, после чего мы идем в гостиную: там нас ожидают Шейни, Поларис, Не-л-Ех, Кир, Оу и Лехандра.
        - Вся команда в сборе, - объявляет Серафим - Назад пути у нас нет. Все готовы?
        Соглашаемся с ним кивками.
        - Не прощаемся, - улыбается Б-Нель, зайдя в комнату. Она обращается к нашим водителям: - Вы заучили карты?
        Шейни незатейливо улыбается, а Поларис отвечает, что выучила и ее часть.
        - Все как обычно, - разводит плечами Серафим и направляет нас к выходу.
        Мы покидаем резиденцию, Острог, затем и метро. Все стало таким знакомым и таким своим за необычайно короткий промежуток времени. Представляю, что готова каждый день тут ходить, одна или с кем-нибудь - неважно. Больше меня не пугает ни само метро, ни дорога, ни поезда. Я быстро свыклась с тем, что, поднимая глаза к небу, видишь серый потолок - не такая и плохая альтернатива серому небу между высоток Нового Мира. У арки Серафим подгоняет меня: я стою между ветвями незнакомых мне деревьев и трав и смотрю на солнце, которое опять приветливо машет мне своими руками. Дарю улыбку и принимаю в ответ еще большую.
        - Пойдем, Карамель, не последний раз ты его видишь, - смеется мой друг и протягивает руку.
        Я прощаюсь с солнцем и следую за моим спасителем.
        По Южному району мы передвигаемся спокойно: плетемся всей компанией по мосту к Золотому Кольцу. Оу и Лехандра устремляются вперед. Я вижу решетку, что совершенно неудивительно - Южный район отстранили от Нового Мира.
        - Что теперь делать? - спрашиваю я.
        - Для этого-то они и пошли с нами, - Серафим указывает на Оу и Лехандру, смотрит на часы на своем запястье. - Мы даже раньше. Скоро Б-Нель отключит камеры и сигнализации.
        Мы занимаем время болтовней - стараюсь не впадать вглубь беседы, очень внимательно наблюдаю за присутствующими. Это первое ответственное дело в моей жизни, к которому я не просто имею какое-то отношение, а принимаю в нем участие.
        Вдруг впереди раздается хлопок. Оу и Лехандра вместе хватают решетку и относят в сторону, скидывают вниз - удивленно смотрю на них. Теперь мы можем перейти на Золотое Кольцо? Так просто? Они пробегают мимо нас, хлопают ладонями по вытянутой руке Серафима и возвращаются, судя по всему, в резиденцию.
        - Первый пункт выполнен, - объявляет мой друг. - Мы попали, куда требовалось, Оу и Лехандра свою часть работы выполнили.
        Сами того мы сделать не могли по причине возможных неполадок; Серафим уследил даже за этим аспектом выполнения задания: малейшая неудача, и план сорвался бы на начальном этапе, что позволить мы себе никак не могли. Двое только что оставивших нас аккуратно выполнили свою работу и открыли нам доступ в отрешенный Новый Мир.
        Из-за того, что Южный район закрыли, потребность в нижних этажах Золотого Кольца резко спала. Мы проскальзываем наверх без лишних глаз, на половине дороги Поларис и Шейни останавливаются, говорят, чтобы мы ждали их на посадочном месте на самом верху - убегают.
        - Украденное Рики снаряжение в машине, - говорит Серафим, и тут же получает по плечу кулаком от Не-л-Ех. - О, прости, «позаимствованное» снаряжение Рики из дорогих отделов в машине.
        Они смеются, но шутка обходит меня стороной - наверное, я слишком сосредоточена.
        Мы поднимаемся.
        Жизнь на поверхности не меняется изо дня в день: люди с пустыми глазами ходят по отделам, скупают вещи и предметы, которые им не нужны, и едут на работу - обыкновенное утро.
        У посадочного места порхают две машины. Я сажусь к Поларис, рядом приземляется Не-л-ех; Шейни садятся Кир и Серафим. Поначалу меня смущает это - хочу быть ближе к своему другу, но раз обстоятельства требуют иного, я не противлюсь.
        Пока мы летим, я смотрю в окно: на высокие дома, переплетающиеся друг с другом мостами, на серое небо, похожее на грязный смятый картон, на низкие облака, застилающие этажи домов пониже. Паутина… На ум приходит Ромео и его появление в моем сне - точно ли во сне? Теряюсь и отвлекаюсь.
        - Эй, ты готова? - доходит до меня вопрос. - Я спрашиваю, ты готова?
        Оборачиваюсь - Не-л-Ех положила свою руку мне на плечо.
        - Да-да, готова, - отвечаю я и спешу оправдаться, - просто… задумалась. А мы уже на месте?
        - Защитная стена и море - мы на месте. - Улыбка украшает ее смуглое лицо, глаза устремляются на перечисленные объекты.
        Я гляжу вперед - через лобовое стекло. Море… Море, на берегу которого я согласилась стать парой Ромео; море, где я ужинала с семьей в ресторане «Фалафель», море, где я убила в себе ту самую Карамель, море, где я увидела убитого Бон-Тона младшего.
        Мы так близко к защитной стене; смотрю влево - за ней грязные лужи и влажно-мертвая почва. Удивительно, как людям удалось перекрыть море и дальнейшее заражение источников воды. Как в действительности работали эти стены и правда ли они были защитными? Может, там - в почти иссохшем источнике - воет и плачет последний живой организм на Земле; он бьется в конвульсиях, видит беспорядочно неухоженную воду за стеной и мечтает пуститься в нее, но мы не позволяем. Мы поставили забор и окрестили территорию своей, мы забрали все ресурсы и истрачивали их без раздумья.
        - Вон! Кажется, я вижу вертолет, - шепчет Не-л-ех. - Карамель, открывай дверь со своей стороны. На… для начала.
        Она отклоняется назад и достает рюкзак со снаряжением, дает мне перчатки без пальцев - интересная ткань. Прилипаю к скамейке, когда кладу ладони - еле-еле отдираю их обратно. Себе девушка берет такие же перчатки, вокруг пояса обвязывает крепкую веревку.
        - Страховка, - поясняет она. - О… Рики балует меня.
        Женщина достает маленький прибор и засовывает его в карман.
        - Что это? - интересуюсь я.
        - Электрошокер, - смеется Не-л-Ех. - Давно просила его у Рики.
        - О…
        - Он бьет током.
        Отвожу взгляд, не желая выслушивать продолжения.
        - Вас там не ждут, - подхватывает Поларис, - так что не пугайся, Карамель. Оружие пригодится. Я вас доставляю - и моя работа окончена, встретимся вечером в резиденции с выпивкой.
        Ее стройный, заводной голос затихает, в запасе у нас остается несколько минут.
        Сначала действуют Кир и Серафим, что летят впереди. Мы замираем в воздухе, а они продолжают лететь.
        В вертолет загружают ящики, что стоят на берегу; люди расходятся, а само средство для транспортировки поднимается в воздух.
        - Мы не успели на посадку? - задаюсь вопросом я.
        - Мы на ходу, - улыбается Не-л-Ех.
        Я наблюдаю за тем, как вертолет взлетает достаточно на большую высоту (выше того, как двигаются машины) и парит над морем. Вдруг Шейни резко выворачивает и начинает поднимать автомобиль.
        Наши приятели тоже набирают высоту, как вдруг боком влетают в вертолет - не успеваю испугаться, хочу вскрикнуть, но из окна появляется Кир - лепит что-то на дверь вертолета, и тогда я могу прикинуть, каких он огромных размеров. Кир выползает из окна и, кое-как цепляясь, держится за машину. Дверь воздушного транспорта вылетает, виснет на канате, который тут же обрубают, и летит в море. Шейни выравнивает машину. Кир помогает выползи Серафиму, с толчка отправляет его внутрь вертолета, затем шмыгает следом - они оказываются там. Шейни разворачивается и, резко снижаясь, летит обратно в город.
        - Мы что… сделаем то же самое? - взволнованно спрашиваю я. - Серьезно?
        - Он смог, и ты сможешь, - утешает меня Не-л-Ех. - Я же буду тебя держать.
        - Почему мы не можешь на машине долететь до Ранида?
        - Потому что весь подобный транспорт работает на определенной дистанции, затем просто глохнет. Нам нельзя медлить, если мы не хотим рисковать. - Поларис быстро глядит на меня и подмигивает. - Начинаем?
        - Начинаем, - шепчу я.
        - Хорошее решение, - посмеивается девушка и дает по газам, поднимаясь вверх.
        - Открывай дверь! - командует Не-л-Ех, и я выполняю ее поручение.
        - Почему так? Ребята выползли через окно, - подмечаю я.
        - А у меня бедра широкие, - смеется девушка и выглядывает; затем смотрит на мое перекошенное лицо и добавляет, - боже, Карамель, я шучу, не бойся так! Просто тебе легче будет - цепляться не придется.
        - Ладно, - быстро киваю ей. - Просто легче.
        Женщина переползает на крышу - мы выравниваемся с вертолетом.
        Чертовы аферисты!
        - Руку! - Не-л-Ех протягивается ко мне.
        Бездумно хватаюсь за нее, решив не вестись на собственные толкования в голове, рассуждения и страхи - я верю ей. Встаю ногами на самый край машины, и Не-л-Ех без предупреждения толкает меня. Лечу вперед.
        Машина зависает в воздухе чуть выше вертолета, поэтому я хлопаюсь прямо в него. Острая боль в бедре дает о себе знать, и я начинаю соскальзывать. Серафим кидается ко мне и помогает заползти. Оборачиваюсь - Не-л-Ех потягивается как кошка, а затем прыгает, очень изящно приземлившись на обе ноги.
        - Как ты, дорогая? - с улыбкой спрашивает Кир.
        - Размялась, - ехидничает она и смотрит назад. - Все хорошо. Да, Карамель? - Она видит, как я широко распахнула глаза и невольно сжала ладонь Серафима. - Оставить панику, конфета наша.
        Обиженно киваю ей… она толкнула меня!
        Поларис машет нам рукой, разворачивается и улетает. Я смотрю на наши соединенные руки с Серафимом, подаюсь назад и отцепляюсь.
        - Это лишнее, - шепчу я и получаю согласие.
        - Да. - Юноша глубоко вздыхает. - Ты молодец, Карамель. Мы рядом - не беспокойся.
        Я веду бровью, и он замечает это.
        - Я серьезно, Карамель, - добавляет юноша. - Мы друзья. И если что-то случится - спрячем за спинами.
        Кому-то все равно придется остаться на передовой… трясу головой - оставить панику, Карамель, да?
        - Мы на разведку. - Не-л-Ех и Кир бегут к единственной двери и пропадают за ней.
        - А что делать нам? - спрашиваю я.
        - Притаиться и подождать конечной. - Серафим оценочно оглядывает помещение, в котором мы оказались. - Ты правда молодец, Карамель. - Я расслабляюсь, а он быстро касается моего плеча. - Я считаю, ты хорошо справляешься.
        - Думаешь, никто не заметил, как мы вынесли дверь? - быстро свожу тему.
        - Здесь везде шумоизоляторы. Я раньше бывал в военных вертолетах, окна у пилотов смешные: видно лишь то, что впереди - по бокам обзора никакого.
        Задумываюсь о том, при каких обстоятельствах Серафиму доводилось находиться в военных вертолетах - откуда он знает их строение?
        Мой друг хочет что-то спросить, как вдруг вертолет резко вздрагивает, и мы, встряхнувшись, с большим трудом остаемся стоять на ногах. Хочу подойти к стене и облокотиться о нее, но мы будто встаем на дыбы и резко хлюпаем носом вперед, после чего наоборот тянемся еще выше к облакам - заваливаемся на бок. Вижу, что Серафим хочет взять меня за руку, но вертолет опять дергает: я качусь к выбитой двери, вскрикиваю и пытаюсь ухватиться за что-либо. Парень протягивается, ворот моей куртки оказывается зажат в его кулаке, и он быстро подтаскивает меня к себе.
        - Так и должно быть? - испуганно выдаю я.
        Юноша томно глядит, проглатывает слюни и оглядывается, отвечает качанием головы, и еле слышное «нет» с трудом выбирается из его губ. Ответ этот вызывает спазмы внизу моего живота.
        - Давай спрячемся? - предлагаю я.
        Кир врывается обратно к нам и кричит о том, что Они - некто - знают о нашем пребывании сие и что Они - некто ожидали того. Серафим начинает перечить и качать головой, «быть того не может» слышно от него чаще, чем видно вздымающуюся в такт дыханию грудь. Из коридора за открытой дверью доносится грохот.
        Ждали! Знали!
        Вижу ухмылку юноши - как будто это наш план; растерянность сменяется на противоположное, улыбка - на звериный оскал.
        За Киром врывается несколько мужчин в одинаковой форме песочно-зеленого цвета. Вертолет выравнивается, и Серафим помогает мне подняться. Кир ударяет одного из мужчин: ловит его кулак, выкручивает локоть и отталкивает к открытой двери. Тот вываливается и, должно быть, летит в воду. В воду!!!
        Зачем он это сделал?! Он же убил его! Для чего?!
        Серафим притягивает меня к себе и отводит как можно дальше от двери, подступает к Киру, чтобы помочь. Я спиной влетаю в стену и скатываюсь коленями вниз, наблюдаю, падаю, боюсь… Кир и мужчина в форме сталкиваются, заваливаются на пол: пытаются перебороть друг друга и подкатываются к двери. Вертолет опять наклоняется, я липкой стороной перчаток цепляюсь за стену, а Серафим в последний момент кидается от друга ко мне и хватает за талию - променял…
        Кир толкает мужчину, тот успевает схватить его за ногу, и они выскальзывают вместе.
        Я сжимаюсь - от страха, от незнакомцев, от драки, от рук моего друга-спасителя-губителя.
        - Помоги ему! - кричу я, пытаясь отбиться.
        - Руку! - доходит до нас вой Кира.
        Серафим оставляет меня: бросается к мужчине. Вертолет опять дергается - мы падаем, и Кир вылетает вместе с солдатом.
        Все происходит так быстро, и я не понимаю, что мне делать. Захлебываюсь от обилия действий, мыслей, эмоций… происходящее никак не укладывается у меня в голове. Серафим пытается от шока пробудить меня хлопками перед лицом, то и дело щелкает пальцами и трясет за плечи, и, уловив мое внимание, говорит, что нам необходимо найти Не-л-Ех, ибо планы меняются. Он помогает мне подняться и добавляет, что управление мы возьмем на себя.
        - Сколько тут этих людей? - с всхлипом выдаю я, и вертолет опять подбрасывает. - Что с Киром? Он умер? Он… что с Киром, Серафим?!
        Одна из перчаток рвется, я отцепляюсь и падаю на бок - уходим в наклонную. Я качусь к двери и вываливаюсь из нее. И именно в этот момент я понимаю, как хочу жить. Хочу! Никогда прежде мне не хотелось сохранить себя, уберечь, уцелеть - я хватаюсь за край пальцами и пытаюсь подняться, кричу, что есть сил, и болтаю ногами в воздухе.
        - Карамель! Держись! - Серафим подползает ко мне, пытается взять за руку, но вертолет слишком сильно трясет.
        Грохот. Двери со стороны салона выламывают, и появляется еще один мужчина. Серафим бьет его кулаком по лицу, хватает за волосы и со всей силы ударяет о стену - слышу хруст - волна ужаса пробегает по спине - и вижу кровь - гул в голове не перестает - на пальцах юноши.
        Он приседает ко мне, и грохот повторяется.
        - Оставь меня! - на эмоциях кричу я. - Оставь меня! Ты спасайся!
        Серафим вторит «твоя семья, твоя семья…», и я не понимаю, почему он это делает. Единственное, что я знаю - ему тяжело; и впервые хочу сбросить тяжесть с чьих-то плеч.
        - Отец выпустит закон! - кричу я. - Он подпишет его ради меня! Я просила!
        Ободрение сейчас необходимо - нужен стимул!
        Серафим предлагал поговорить мне с родителями после поездки в «Ранид», чтобы я могла удостовериться, что люди из Острога - неплохие; иное. Но я убедилась в этом куда раньше. Затем он сказал, что этот разговор совсем ни к чему, что я могу просто попрощаться со своей семьей. Мне хочется сделать ему хорошо, хочется утешить, хочется зажечь янтарный блеск в карих глазах.
        - То есть, мы свободны? - оживляется он, но искренний блеск - мелькнувший в секунду - сменяется насмешливостью. - Территория общая?
        Я чувствую слезы. Почему Серафим перестает поднимать меня?
        - «К» - значит кара, - шепчет он. - Это твое наказание за все содеянное людьми Нового Мира.
        - О чем ты, Серафим? - испуганно спрашиваю я, пытаясь обеими руками зацепиться за его ладонь.
        - Тот парень, из-за которого разразился конфликт с Острогом - Бон-Тон младший. Я убил его, а затем и самого Бон-Тона. Золото - девушка в белом платье, - говорит он и отпускает меня.
        Я проношусь мимо лопастей на боковых крыльях - к счастью меня не задевает; к счастью, да? Я машу руками, разрезая воздух, я молюсь спасению, я уповаю чуду - вот она моя религия.
        Остаются секунды до воды, и мне поры бы что-нибудь переосмыслить. Нет… Все стало понятным и так: мой перевоз оказался необязателен.
        - Мы ваши Создатели!
        Вторит голос, и я вижу перед собой воду. Не понимаю, что происходит… Я тону?
        - Мы будущее этого мира!
        Глубоко вдыхаю - пара секунд - и замираю - пара секунд.
        - И если вы живете…
        Вода наполняет легкие как сосуд, но чья-то дрогнувшая рука не останавливается, и жидкость льется через край, ощипывает меня и давит.
        - … дышите нашим воздухом…
        Барахтаюсь и пытаюсь всплыть, вскидываю руками кверху, но не могу более двигаться.
        - … едите нашу пищу…
        Я хочу закричать.
        - … смотрите на наше небо…
        Кричу!
        - … знайте! без нас не было бы и вас.
        Дыхание перехватывает: ощущаю, как ледяная жидкость растекается внутри меня, обволакивает органы и удушливо стискивает их в своих объятиях.
        - Вы наши подчиненные, а мы Боги!
        Все тело обливается жаром. Я чувствую, что вот-вот - и вспыхну; загорюсь, как спичка, которую в следующий миг потушат и избавятся от нее.
        - Восхваляйте же своих Создателей!
        Я резко открываю глаза.
        Помню, что тонула; вода была ледяной, но все тело жгло - у меня не получается это объяснить.
        Эпилог
        Раздается женский крик, когда ничейный темный силуэт проносится мимо. Он - крик - повторяет о том, что все свершенное рано или поздно ударит со спины последствиями. Также он - крик - молит о возвращении сына, и он - крик - осуждает за недавние действия его - темный силуэт.
        - Вколите ей снотворного, - еле слышно мямлит мужчина в халате, проходя мимо палаты, откуда доносится женский голос. - Три капсулы.
        В окошко на двери смотрит медсестра.
        - Три? - переспрашивает она. - А если… не проснется?
        Интонация ее содрогается и падает под ноги, бьется о грязный кафельный пол и эхом звенит по коридору.
        - Что значит «если»? - смеется врач и шагает дальше.
        Крик следует за ним. Вой проносится по палате - по каждой палате, заглядывает к пациентам - к каждому пациенту, но стены больницы сдерживают его: не выпускают за свои пределы.
        Крик уверяет о том, что она согласна закрыть глаза на все с ней сотворенное, если ей немедля вернут ребенка, но такого - увы - последовать не может. Медсестра смотрит на девушку - молодую, красивую, но невзрачную и бледную. Ее черты лица прекрасны, но сама она измучена.
        Девушка ловит взгляд медсестры и шепотом молит о том, чтобы та принесла ей сына. Вой не останавливается, всхлипывания ударяются вместе с кулаками о кровать, ногти рвут простыни и больничную обыкновенную тишину. Женщина в белом халате порывается ей помочь, но должность обязывает к иному, правила подчиняют обратному. И тогда раздражающие ум и слух всплески чувств более не утаиваются сполна: женский голос указывает на том, что каждый, коснувшийся ее горя, потерпит наказание.
        Эту девушку отправили в психиатрическую лечебницу сразу же после родов - несовершеннолетняя, доказывающая, что любит; сумасшедшая - не иначе.
        «Мудрым в жизни бывает не тот, кто познал и познает науки, а тот, кто испытал и испытывает любовь», доказывает она сама себе в своих спутанных как улицы и мосты Нового Мира мыслях. Фраза эта глубоко засела в ней - паразит искусал все другие рассуждения и восприятия, капнул смолой и велел застыть. И только янтарные глаза могли бы напомнить ей истинность действий; та самая - настоящая смола.
        Девушка шепчет «Отдайте мне моего мальчика…» - не громко и не тихо; стройно и грубо; вязко и вскользь. Кашляет и уже срывающимся голосом проклинает, повторяет «Отдайте мне моего мальчика, отдайте…» И в следующий миг, не сдержавшись, но издержавшись долго, взвывает о том, что никто не смеет поступать так с ней и ее сыном. Она бьет руками и ногами, плачет, ревет и трясет головой.
        - Отдайте мне моего сына, отдайте мне моего…
        - Б-Нель, моя родная, ты здесь? - спрашивает Серафим, проходя к шезлонгам во дворе резиденции.
        Девушка лежит, держа на коленях маленького котенка песочного цвета с коричневыми пятнами, рассыпавшимися по всему телу. Он облизывает ее пальцы шершавым языком, на лице ее держится еле заметная улыбка.
        - Б-Нель? - повторяет юноша и, заметив девушку, стремится к ней. - Кара вернулась к своей семье, она захотела остаться с ними.
        - В нашем мире не хватает чего-то особенного, - шепчет девушка, и на глаза ее падает тень от зонта. - Чего-то, - продолжает она, - от чего обыкновенно заводится балерина в шкатулке и начинает грациозно крутиться на одной ноге, то приседая, то выпрямляясь…
        Юноша останавливается, мрачнеет и оборачивается.
        - Кир и Не-л-Ех остались в «Раниде». Район процветает, - уже не так радостно говорит он. - Откуда у тебя…
        - Это Саят. - На лице девушки появляется широкая улыбка. - Присядь, мальчик мой.
        Он послушно садится на край шезлонга, Б-Нель продолжает гладить котенка - вздыхает.
        - Б-Нель, хватит, - просит он. - Мы договаривались. Я уже устал.
        - Ты же знаешь, как я тебя люблю.
        - А я люблю тебя. И ты это тоже знаешь. Ради тебя я сделаю все, что угодно.
        Он наклоняется к ней, прикасается пальцами к щеке и целует в висок. Котенок успевает задеть своим языком тыльную сторону руки. Она сдавливает своей рукой его горло.
        - Скоро АндеРоссия переберется на остров - в район «Ранид». И мы улетим вместе с ними, - шепчет юноша. - Мы оставим Новый Мир со всеми старыми воспоминаниями. Я хочу увезти тебя.
        Чувство дежавю обволакивает его с ног до головы.
        - Мы оставим Новый Мир со всеми старыми воспоминаниями, - повторяет он.
        - Но себя-то мы увезем, - смеется в ответ девушка.
        В этот момент он думает о том, что все года жизни вместе никогда не называл ее истинным именем и - поистине - даже не знал, грезила ли она тем или нет.
        - Я хочу, чтобы Карамель улетела вместе с нами. - Б-Нель начинает приподниматься - тень с ее лица постепенно спадает, переплывая на плечи. - За пару дней мы о многом успели поговорить. Она рассказала мне о Бесе, что, от такой как она, означало «я полностью доверяю тебе, я открыта для тебя». Карамель не хотела возвращаться на поверхность…
        - Мы не можем ее заставить. Она сделала свой выбор.
        Опять дежавю.
        - Этот выбор сделал ты.