Записки Черного охотника Виктор Павлович Точинов
        Охотники сидят у костра и рассказывают странные истории, случавшиеся с ними на охоте. И одновременно с ними происходит история новая: загадочный Черный Охотник бродит где-то рядом…
        2017 г.
        Виктор Точинов
        ЗАПИСКИ ЧЕРНОГО ОХОТНИКА
        Пролог
        Охотхозяйство «Бежинское» для питерских охотников - как дельта Волги для рыболовов, как Грушинка для любителей бардовской песни, как КаZантип для любителей… ну, все знают, что они там любят.
        Проще говоря, Бежинские озера, - место паломничества, особенно в дни открытия осенней охоты на водоплавающую дичь.
        Сюда ездят не просто за добычей… Стрельба важна, без нее бы никто не приехал, но все же не только она манит в Бежинку людей, помешанных на охоте.
        Здесь встречаются со старыми знакомцами, рассказывают о достигнутых за год успехах, слушают ответные рассказы…
        Обсуждают новинки в технической составляющей охоты, хвастают новыми ружьями (порой это раритеты старых мастеров, чудом найденные в рабочем состоянии), новыми утиными манками и прочими аксессуарами.
        Здесь знакомят охотничье сообщество с новыми своими собаками, выводят их, так сказать, в свет, - как юных аристократок на первый бал; и сравнение не взято с потолка: родословные у здешних дебютанток случаются подлиннее, чем у иных графинь с баронессами…
        Здесь поминают четвероногих друзей, ушедших за год в Край Вечной Охоты.
        И просто друзей, ушедших за этот год, - тоже поминают.
        И, разумеется, у костров, горящих во множестве на Бежинском лугу, звучат охотничьи байки… Здесь можно услышать истории, порой основанные на реальных событиях, лишь приукрашенных буйной фантазией, порой целиком и полностью выдуманные. Порой забавные, порой страшноватые… самые разные. Но звучат охотничьи истории всегда, без них какая охота?
        В «Бежинское», в отличие от многих других хозяйств, не заманивают разного рода экзотикой. Не растят в вольерах маралов, или благородных оленей, или хотя бы косуль. Не выпускают под ружье необычных для Ленинградской области птиц, - фазанов, например.
        Зимой и по осеннему чернотропу бывают охоты на зайца (порой и лису-огневку удается заполевать, но не слишком часто), весной можно постоять на вальдшнеповой тяге или пострелять селезней из-под подсадной… А сейчас, на открытии осеннего сезона, охотничья классика: заря, налетающие табунки уток, - и всё. Однако едут…
        Казалось бы, странно, - приезжают порой охотники, кому доводилось за истекший год не только медведей с лосями стрелять, но и слонов-львов-носорогов добывать на африканских сафари, а тут какие-то плебейские кряквы с чирками…
        На деле же ничего странного нет. Почти каждый, впервые взявший в руки ружье, начинал с уток. Самая доступная для новичков дичь, не требующая ни особых финансовых вложений, ни опыта и досконального знания охотничьих премудростей… Зорьки на утиных перелетах - как первое свидание с первым поцелуем: не позабудешь. Только на первом свидании уже никогда не побываешь вновь, а на осенней охоте на уток - почему бы и нет?
        Удивительно, но осенняя охота начинается летом. Или не удивительно? Празновали же мы Великий Октябрь в ноябре, да и Ленинградская область, где находится охотничье хозяйство «Бежинское», уж третий десяток лет существует без Ленинграда…
        Короче говоря, осенняя охота у нас обычно открывается в предпоследний уик-энд августа. В субботу, но не в полночь, когда суббота начинается, а, по заведенным в хозяйстве правилам, - утром, на заре…
        К сожалению, некоторые молодые охотники имеют превратное понятие о том, что такое заря. Позиции для стрельбы занимают еще на исходе ночи, стоять в темноте скучно и грустно… Чуть порозовело небо на востоке: вот она, заря! Ба-бах! Ба-бах! Ба-бах! По свисту крыльев в темноте, по плеску в тростнике…
        Иногда такая дурная пальба завершается очень печально… И безвинно павшая собака-медалистка может оказаться еще не самым плохим исходом… разное на охоте случается.
        Для того, чтобы «разного» случалось поменьше (а в идеале не случалось вообще) я и шагаю сейчас по Бежинскому лугу. За спиной у меня двустволка-вертикалка, но это лишь оттого, что человек без ружья будет смотреться здесь странно и нелепо. А стрелять посветлу в подлетающие утиные стайки я не буду, моя вахта к тому времени закончится.
        Да и разлюбил я убивать уток, тем более здешних, на глазах выросших…
        Центр Бежинских охотничьих угодий охватывают громадной подковой три озера, - мелководные и заболоченные. Некогда они составляли единый водоем, но многолетние усилия по мелиорации заболоченных земель Ленобласти не остались без результа: иссохли окрестные болота и питавшие озеро ручейки, оно сильно обмелело и разделилось натрое. На осушенных болотах, кстати, так толком ничего и не выращивают, паршивая там урожайность…
        Зато на трех обмелевших озерах получился самый настоящий рай для водоплавающей птицы; множество корма, множество укрытий для растущего поколения пернатых.
        Однако сколько бы птицы ни разводилось тут за весну и лето, стрелков по осени приезжает столько, что дичь они станут выбивать в количествах, подрывающих естественное воспроизводство… Поэтому в селе Бежинском построена птицефабрика, выращивающая утку-крякву: стадо производителей, инкубаторы, вольеры для молодняка, все по науке…
        Подросшую молодь выпускают в угодья не под самую стрельбу - кому интересно стрелять практически ручных птиц, привыкших видеть в человеке не угрозу, а источник корма?
        Выпускают заранее, недель за пять до открытия сезона. За это время питомцы фабрики успевают смешаться с «дикарями» в единые стайки, - и быстренько перенимают осторожные повадки вольных собратьев, дичают…
        Разумеется, затраты на воспроизводство дичи включены в цену охотничьих путевок. Но никто не пеняет на дороговизну. Роскошная здешняя стрельба того стоит… В бесплатных «диких» угодьях одна-две утки за зорьку - результат очень приличный. А если не повезет, можно и вообще без добычи уехать. Здесь же, в «Бежинском», даже средней руки стрелки без проблем набивают за утро дневную норму: семь упитанных крякашей.
        Я иду по протяженной луговине и она похожа на ночной бивак армии старых времен: костры, костры, повсюду костры… И рядом с ними люди с ружьями.
        На охотничей базе, раскинувшейся поодаль, на холме, есть благоустроенные удобные домики. И баня есть с сауной, и столовая, при нужде превращающася в банкетный зал, и многое другое… Но сегодня, в канун открытия сезона, почти все проводят ночь у костров. Традиция.
        Подхожу то к одному костру, то к другому, иногда задерживаюсь, если там звучит история, интересная и не слышанная прежде… Но многие бородатые байки я уже знаю и тогда шагаю дальше. Приглядываю, чтобы здесь, в месте, где собралось множество мужчин с готовым к стрельбе оружием, не произошли какие-либо эксцессы… Потому что на охоте случается всякое. Моя задача - чтобы здесь и сейчас не случилось.
        Про утреннюю предрассветную стрельбу, чрезвычайно опасную, я уже поминал. Но черед этой заботы придет позже, на излете ночи. А сейчас стоит приглядеть за другим…
        Дело в том, что несколько лет назад законодатели вдруг спохватились и внесли изменения в Федеральный закон об оружии. Теперь с охотничьими ружьями та же история, что с автомобилями: выпив, нельзя браться ни за руль, ни за шейку приклада… Иначе можно заплатить немалый штраф и лишиться прав (в нашем случае - лицензии на приобретение, хранение и ношение ружья). С одной стороны, правильно. Львиная доля того самого «всякого случившегося» стряслась как раз по пьяному делу.
        А с другой стороны, громадный пласт русских охотничьих традиций связан со спиртным. Может, виноваты в том холодный климат и множество видов зимних охот, когда трудно удержаться и не согреться. Может, общий наш менталитет так отражается… Не знаю, не мне судить. Но многим попросту не представить охоту без традиционной первой «стопки на крови», отмечающей первого взятого зверя или птицу, - под не менее традиционный тост: «С полем!»
        Охотники относятся к нововведениям по-разному. Одни ругаются, но выполняют предписанное, лишь жалуются потом на охотничьих форумах: вроде бы и охота такая же, а настроение совсем иное… Другие рискуют и охотятся по-прежнему, в надежде что пронесет, что не попадется на пути охотинспектор с алкогольным тестером… Иногда проносит. Иногда нет.
        А вот у охотничьих хозяйств отношение к законодательной новации однозначное. Потому что если штраф для пригубившего и пойманного на этом деле охотника исчисляется в тысячах рублей, то должностных лиц, организовавших охоту и допустивших нарушения на ней (в нашем случае - для администрации о/х «Бежинское»), - штрафуют на сотни минимальных окладов. Почувствуйте, как говорится, разницу.
        Так что сегодня на Бежинском лугу действует жесточайший сухой закон. Завтра - пожалуйста, если отстрелялся и душа горит, можешь пить, хоть свое, хоть приобретенное в здешнем баре. Но сначала сдай оружие на ответственное хранение работникам базы.
        Сдают, а дальше уж по-разному получается: одни выпьют свою «стопку на крови» - и снова за стрельбу, благо к вечерней заре эта единственная стопка без следа выветрится… Для других любителей охота на том завершается - и начинается не менее увлекательный заплыв по волнам алкогольного моря. Но как бы ни повернулось дело, никто не получит назад оружие, пока алкотестер (идентичный с теми, что используют инспектора) не покажет допустимое значение алкоголя в крови.
        Я иду от костра и костру и зорко приглядываю: не намечаются ли где проблемы?
        И вижу: таки да, одна уже наметилась…
        I. Охота на зайцев по первому снегу
        Первую наметившуюся проблему решили без моего участия.
        Молодой охотник - лицо растерянное, губы подрагивают - держит в руке коньячную бутылку, небольшую, четвертьлитровую. Бутылка перевернута, коричневая струя льется на жесткую осоку и вскоре иссякает.
        Обычно здесь у каждого костра собирается компания, во главе которой свой неформальный лидер, охотничий гуру, чье слово - закон (есть и исключения, небольшие компании примерно равных по статусу стрелков, но они редки).
        Этой группой уже несколько лет заправляет отставной майор Юрий Васильевич Стасов. Военная косточка, у него не забалуешь…
        В охотничьем деле экс-майор понимает не меньше, чем в дисциплине: двадцать лет прослужил на Крайнем Севере, на каком-то секретном объекте. И охоты там у него бывали, по рассказам, прямо-таки баснословные. Да и сейчас не плошает, один из лучших стрелков собирающегося в Бежинке сообщества, а мастеров стрельбы здесь хватает.
        - Ты уж выбирай, Миша, - жестко говорит Стасов, - со мной ты на охоту ездишь или с выпивкой. Но если ее все-таки выберешь, так лучше и не езди никуда… Пей дома, на люди не показывайся, тем более с оружием.
        Здесь все в порядке… Иду дальше.
        - А что Виталик-то нынче не приехал? - спрашивают у другого костра. - Заболел?
        - Да нет, жив-здоров… - звучит ответ. - Он сейчас за зайцами по чернотропу подался. Похоже, братцы, потеряли мы Виталика… Гончака же он завел, на зайцах-лисах помешался, только о них все разговоры, крякашей уже за дичь не считает. И тусуется теперь с компанией зайчатников…
        - Зайчатники… - повторяет охотник средних лет; он из здешних завсегдатаев, я знаю его в лицо, но не могу вспомнить имени, а может, и не знал никогда. - Рассказали мне минувшей зимой про одну компанию зайчатников… Небольшая такая компания, тесная, чужому на охоту с ними не попасть. И очень странные мне вещи о них говорили, доложу я вам… Даже не знаю, верить или нет. Но за что купил, за то и продам… Ну, значит так: их пятеро и зимой ездят они на охоту исключительно поездом…
        Присаживаюсь на конец бревна, лежащего на биваке. История свежая, я не слышал… И, действительно, более чем странная.

1. Витебский-Главный - Сортировочная
        - Баловство, - сказал Капитоныч, повертев нож и вернув Веймарну. - Я их руками добиваю. За шкирятник приподыму и вот так вот позвонки ломаю. Хрусь - и все.
        И он показал - как. Сжал пальцы левой руки в кулак, изобразил нечто вроде головы с шеей, а ребром правой ладони по «шее» легонько рубанул.
        Капитоныч был мужик на редкость крупный и дородный. Фигура и длинные отвислые усы делали его похожим на моржа. Ладони размерами напоминали моржовые ласты, а кулак был с дыньку-«колхозницу». Такая ладонь и мамонту позвонки без натуги переломит, считал Славик. Он не любил Капитоныча.
        Веймарн выглядел обиженным пренебрежением к своей обнове. И стал горячиться, доказывать, что нож хорош, и настоящей немецкой работы, и не здесь куплен… Он-то, Веймарн, вообще его не покупал, но даритель привез из Пассау, вот и клеймо - голова волка - имеется, и сертификат дома лежит, со всеми печатями.
        Славик не стал разочаровывать профессора и говорить, что присматривался к точно такому же охотничьему ножу в оружейном на Апрашке. И голову волка осмотрел, и с сертификатом ознакомился… Славик понимал немецкий после школы с пятого на десятое, но все же уразумел: сделан нож хоть и под присмотром владельцев бренда, да не в Германии, а руками формозских китайцев… Знакомец профессора мог и не соврать, где купил нож: ничто не мешает продавать в Пассау клинки, сработанные за тридевять земель.
        Сам Веймарн языком исторической родины не владел. За три века жизни в России Веймарны обрусели настолько, что из немецкого осталась у них лишь фамилия, да и та сто лет назад видоизменилась: с началом германской войны, когда Петербург обернулся Петроградом, предки Иван Иваныча поддались общему патриотическому порыву и отбросили приставку «фон». Петроград в конце концов стал снова Петербургом, но фон Веймарны так и остались Веймарнами…
        - Все одно - баловство, - равнодушно ответил Капитоныч на горячую речь профессора. - Заяц не кабан, нечего об него нож марать. А коль за руки свои хирургические опасаешься, так прикладом сработай, и вся недолга.

2. Сортировочная - Проспект Героев
        Проехали Сортировку, новых пассажиров в вагоне не прибавилось.
        Электричка была не самая последняя, за ней с вокзала отходили еще две, но на Павловской развилке те уходили на другие ветки. Так что можно сказать, что последняя.
        В вагоне пока находилась лишь их компания, но Славик знал: в Купчино, где метро, возможно подсядут еще несколько человек. Но наверняка вскоре сойдут, - пассажиры, что едут далече, все собираются в передних вагонах: платформы на дальних маленьких станциях короткие, на четыре вагона, иногда на шесть. Их же компания устроилась в самом конце состава: тамбур за спиной был последним по ходу поезда.

3. Проспект Героев - Ручьи
        На Героях снова никто не подсел, они и дальше ехали впятером.
        Ездить на охоту именно в таком числе - традиция давняя, и если иные традиции в их компании иногда, в виде исключения, единократно нарушались, то эта - никогда.
        Нерушимое правило соблюдалось уже не первое десятилетие. И даже не первый век, вот так-то…
        Традицию привез издалека один из первых фон Веймарнов и внедрил на русскую почву в своем поместье под Ямбургом. Ничего сакрального цифра «пять» не содержала: именно столько людей вмещали охотничьи сани-розвальни фон Веймарна, - четверо седоков и кучер.
        Езда на санях давно ушла в историю, да и место проведения охоты неоднократно менялось, - но охотились лишь впятером, и никак иначе. Если кто-то не мог принять участие: заболев, например, или уехав по срочному делу, - выезд откладывался до его поправки или возвращения.
        Если охотник выбывал насовсем - по причине серьезной болезни, или старости, или смерти - к нему, или же на его поминки, приходили все четверо и справляли ритуал прощания… После чего выбывший навсегда исчезал из их жизни.
        А компанию пополнял один из кандидатов, поджидавших своей очереди. Так здесь очутился Славик, почти два года назад. Верность традициям, пронесенная сквозь войны и все катаклизмы, сотрясавшие страну, очень нравилась Славику. И нравилась бы еще сильнее, если бы не Капитоныч…

4. Ручьи - Купчино
        Капитоныч был неформальным главой компании охотников и главным хранителем традиций. Он не обладал абсолютной властью и не мог навязать решение, противное воле большинства. Но имел право вето: если говорил нет - значит нет, не обсуждается.
        Когда Капитоныч покинет компанию (Славик весьма надеялся, что радостное событие на долгие годы не отложится), хранителем традиций станет Иван Иванович Веймарн. По возрасту полагалось бы Валентину Арнольдовичу, но тот загодя отказался: дескать, здоровье уже не то, и он подумывает о завершении охотничьей карьеры… Так что он пас, и очередь переходит к следующему.
        Да и то сказать, Веймарн лучше годится на роль главы коллектива: аристократ, голубая кровь, белая кость и все такое…
        Только они двое, Веймарн и Капитоныч, были прямыми потомками самых первых охотников. Вернее, Славик подозревал, что предок Капитоныча был кучером, вывозившим охотников-дворян на заячью стрельбу… Какая уж тут голубая кровь, смешно даже. Потомственное быдло.
        Очень жаль, что Веймарн станет последним представителем своей славной фамилии в их рядах. Сын у него есть, но… Но там какая-то мутная история, Славику ее толком никто не рассказывал, слышал лишь обмолвки да намеки: не то сын с детства ненавидит охоту, не то что-то еще…
        Обидно, до слез обидно, человек по фамилии Веймарн среди пятерых охотников - сам по себе живая традиция… Может, еще одумается непутевый отпрыск… Или вдруг профессор заведет себе позднего ребенка, ему в районе полтинника, но на вид еще ого-го, может и замутить с какой-нибудь молоденькой аспиранткой.

5. Купчино - Ольгино
        Славик угадал - в Купчино и впрямь вошли несколько пассажиров, человек шесть или семь, но расселись поодаль, разговору не мешая.
        А вплотную к охотникам не подсесть: впятером занимали весь шестиместный отсек электрички, поклажи хватало. Еще одна традиция предписывала: едешь на охоту на день, бери припасов на неделю. Соблюдали, и брали не только продукты, но и палатки, и спальники, - один раз старое мудрое правило выручило, когда случилась сильнейшая вьюга, никакими прогнозами не предугаданная: разбили лагерь и больше суток пережидали непогоду.
        После Купчино электричка поднырнула под КАД, и вскоре за окном замелькали поля, покрытые снегом и залитые лунным светом. Сердце Славика забилось сильнее в предвкушении первой в сезоне зимней охоты.
        Веймарн, напротив, завел речь об охоте минувшей, осенней:
        - Я все же, господа, больше за зайцами по черной тропе ходить люблю… Казалось бы, и добыча осенью скудна, и шубки у зайцев по зиме куда лучше и в ценности с осенним заячьим нарядом не сравнимы, но все ж мне чернотроп милее. Воздух как хрусталь, грибами пахнет, журавли в вышине курлыкают, и вообще сплошной Левитан вокруг… Зимой не то.
        - Зимой не то, - вроде бы согласился Капитоныч, но лишь для того, чтобы тут же выдать порцию быдлячьей критики. - Зимой ты всё сам делаешь, всё своими ручками-ножками, по чесноку зайца берешь. А осенью? Его тебе собаки и унюхают, и загонят, и под выстрел выставят, - только спуск дернуть и остается. Сечешь, в чем разница? То-то. А Левитаном твоим я бы подтерся, да холстины у него жесткие. Не за Левитаном на охоту ездим.
        Славику тоже больше нравилась охота осенняя, хоть и по иной причине: туда они выезжали своим транспортом, и можно было подгадать так, чтобы оказаться в разных машинах с Капитонычем.
        Увы, идеальное для зимней охоты место находится в такой бездорожной глухомани, что не только «мановар» Славика не пройдет, но и насчет «гарпии» Веймарна большие сомнения имеются. Они, наверное, могли бы в складчину приобрести какой-нибудь специализированный колесный вездеход, но… Но опять же традиция, заложенная еще в те времена, когда охотники о вездеходах и мечтать не могли: зимой - поездом.
        - А мне по барабану: черная тропа, белая… - неожиданно заявил Гоша. - Я просто стрелять люблю. Ну и печенку кабанячью люблю, над углями запеченную.
        Гоша, сорокалетний слесарь с «Балтмета», был редкостно молчалив. И что бы он ни сказал сам, не спрошенный, получалось всегда неожиданно. А стрелять он не только любил, но и умел изрядно. По результатам шел вторым после Капитоныча, тот был вне конкуренции.
        Иван Иваныч посмотрел на Гошу долгим взглядом, и при желании во взгляде легко читалась мысль: да разве же только в стрельбе и в горячей ароматной печенке вся прелесть и поэзия охоты? Да, два ее финальных аккорда хороши, спору нет, - но разве это повод, чтобы пропускать мимо ушей всю симфонию?
        Веймарн даже открыл рот и произнес что-то, наверняка сочувствуя Гоше, осуждать он никого не любил, - но слова профессора перекрыл громкий мертвый голос из динамика, поведавший, что электричка прибывает к станции Ольгино, и выходить надлежит с левой стороны.
        Повторять Иван Иваныч не стал, и Гоша остался без своей порции сочувствия. Да и не нуждался в ней, наверное.

6. Ольгино - 21-й километр
        Следующую остановку - впрочем, недолгую - проехали в молчании. Словно Гоша дурацкой репликой поломал всю беседу. На деле было не так. Слишком мало у них находилось тем для разговора, чересчур разные люди, ничем, кроме охоты не связанные. А уж про охотничьи дела за многие совместные выезды говорено-переговорено, по третьему кругу повторяются… Лишь Славику, с его недолгим опытом совместных охот, многое было в новинку. Но и он голос не подавал, опасаясь привлечь внимание Капитоныча. Человек-морж молча долго не просидит, живо начнет искать, до кого бы докопаться.

7. 21-й километр - Мариенталь
        Докопался Капитоныч до Валентина Арнольдовича. Заметил вдруг, что тот с самого вокзала не проронил ни слова, и лицо мрачнее тучи. Немедленно спросил: что случилось с любезным коллегой? И тут же, не давая ответить, предположил: а не изменяет ли Валюше жена?
        Судя по кривой ухмылке Гоши и плотно сжавшимся губам профессора, они с супругой Валентина Арнольдовича встречались, и если не оценили шутку, то хотя бы поняли.
        Славик сей достойной даме представлен не был, и смотрел на Валентина Арнольдовича со слабой надеждой: вдруг Капитоныч наступил на такую больную мозоль, что сейчас получит по зубам?
        Увы, не получил…
        Валентин Арнольдович лишь помрачнел еще больше и ни слова не произнес в ответ.
        Капитоныч не унимался: надо, непременно надо Валентину Арнольдычу завести себе плакат с издалека заметной надписью «Я НЕ ЛОСЬ!!!»
        И привязывать тот плакат к рогам. Во избежание. А то ведь на охоте всякое случается…
        Валентин Арнольдович молчал.
        Капитоныч продолжил изощряться в остроумии. Но ответа так и не услышал. Никто иной тему тоже не стал развивать. И помаленьку запас шуток юмора иссяк.
        А со Славиком вдруг приключилось озарение…

8. Мариенталь - Курорт
        Со Славиком приключилось озарение. Толчок к нему дал Капитоныч, сам о том не догадываясь. Наверное, Капитоныч считал все только что сказанное невинными дружескими подколками… Но невзначай высказал серьезную и дельную мысль. Случается такое. Даже стоящие часы дважды в сутки показывают правильное время. Даже в быдлячьем словесном поносе может сверкнуть драгоценное зерно истины…
        Славик не побрезговал зерно поднять и оттереть от коричневой липкой субстанции. И теперь разглядывал его так и сяк, потеряв интерес к дальнейшему разговору, вообще его не слыша.
        Он вертел подобранную мысль, и та, как самоцвет, поблескивала своими гранями.
        На охоте всякое случается…
        Случается на охоте всякое…
        На охоте случается всякое…
        У них пока - за то время, что Славик ездит с компанией, - ничего всерьез неприятного не случалось. Пока не случалось… Но кто-то ведь сказал, Славик не помнил, кто: все плохое, что может произойти, непременно когда-то произойдет…
        И он выложил рядом с найденным в дерьме самоцветом второй, уже самолично ограненный.
        С кем-то из них на охоте случится нехорошее… Несчастный случай, называя вещи своими именами. Рано или поздно с кем-то произойдет. Закон больших чисел вступает в действие: чем дольше охотник ездит на охоту, тем выше у него вероятность расслабиться, пренебречь правилами безопасности, - и угодить под заряд картечи, например. Обычное дело, особенно по пьянке.
        Конструкции из двух самоцветов (да что там самоцветов… бриллиантов!) явно не хватало завершенности… Недоставало третьего, связующего элемента.
        Славик отыскал его без труда, финальный вывод прямо следовал из предшествующих.
        Что значит «с кем-то произойдет»? Кто тут дольше всех ездит на охоту? Капитоныч. Кто умудряется нализаться не то что до завершающих посиделок у костра - но даже до начала стрельбы? Опять же Капитоныч. Метко стрелять это ему каким-то чудом не мешает, но речь не о том. Получается, что Капитоныч в группе риска. Повышенного риска, запредельного. И если что-нибудь случится, то непременно с ним…
        Три мысли-бриллианта устремились друг к другу и слились в огромный и сверкающий Кохинур.
        Славик опасливо оглянулся по сторонам: не увидел ли кто блеск сокровища?

9. Курорт - Большое Кузьмино
        Пока Славик разбирался с бижутерией в своем мозгу, разговор вновь увял, да и был он не разговором - издевательским монологом Капитоныча.
        После долгой паузы, уже на подъезде к Кузьмино, Веймарн положил руку на плечо Валентину Арнольдовичу, спросил негромко и сочувственно:
        - Суставы?
        И оказалось: одно по-доброму произнесенное слово способно сделать больше, чем все потоки липкого и коричневого… Валентина Арнольдовича прорвало: да, да, суставы, черт бы их побрал, у него единственная проблема, вернее две единственных проблемы - одна в левом колене, другая в правом…

10. Большое Кузьмино - Сарская Мыза
        Про проблему Валентина Арнольдовича они знали давно. Когда Славик стал полноправным охотником, проблема уже стояла в полный рост. А вот Валентин Арнольдович уже тогда вставал с трудом - как-то нелепо поднимался со стула, широко раздвинув ноги, - иначе, при вставании обычным манером, в коленных суставах раздавался хруст, слышимый даже со стороны, и, по словам страдальца, весьма болезненный.
        По ровному месту, однако, болезнь передвигаться не мешала, - и не только ходить, но даже бегать, и лишь при спуске по лестницам возникали легкие болезненные ощущения.
        Минувшей весной недуг резко обострился. Славик не помнил его точное название, какой-то-там-артроз, но если объяснять на пальцах, то хрящ в суставах истерся и стал тонким, как бумага. Тогда Валентин Арнольдович и заговорил о завершении охотничьей карьеры…
        Но доктора поставили бедолагу на ноги: курс таблеток, курс инъекций в суставы, - и по чернотропу он охотился наравне со всеми, хоть и видно было, что передвигается не как встарь, а с осторожностью.
        Арнольдыч рассказал: теперь, в затянувшиеся межсезонье, ему опять поплошало… И этот выезд для него последний, едет на уколах. Жаль расставаться, столько лет вместе, но…
        Врачи обещают операцию и новые хрящи, искусственные, из тефлона. Но он первым делом спросил докторов об охоте, и получил категоричный ответ: забудь. Ходить после операции будешь, вот и ходи, радуйся. По тротуарам ходи, на бездорожье не сворачивай.
        Тут все дружно посмотрели на Ивана Иваныча. А на кого же еще смотреть при таких известиях, как не на знаменитого ортохирурга и травматолога?
        Веймарн промолчал. Видать, врачи не соврали.
        Но это значит… Это значит, что в их пятерке появится новичок.
        Капитоныч удивленным не выглядел. Значит всё знал, и, зная, - издевался. Гнида…
        Гнида немедленно подтвердила догадки Славика: да, новичок появится, и очень скоро, не пропадать же сезону. Есть у него созревший кандидат. Отличный парень, и стрелять умеет…
        Последняя фраза Капитоныча прозвучала незакончено, оборвано… Словно хотел сказать «умеет, в отличие от кое-кого», но не сказал, передумал. Однако на Славика глянул вполне выразительно: мол, про твои охотничьи достижения еще поговорим, все впереди.
        Славик понял: мелькнувшая у него надежда, что появится новый объект для издевательств, - беспочвенна. Капитоныч приведет своего человека, а должность мальчика для битья останется за Славиком.
        Валентина Арнольдовича теперь было уже не заткнуть… Жаловался, что не сможет прожить без охоты, зачахнет от тоски. Говорил, что будет иногда - потихонечку, полегонечку - ходить стрелять зайцев из засидки на краю капустного поля: если удачно выбрать место, парочку за ночь уложить можно.
        Все вежливо соглашались. И все понимали: утешает себя, засидка - не то, адреналиновый всплеск совсем короткий: увидел зайца, выстрелил, и все. Несколько секунд за долгие часы ожидания. Зато суставы не напрягаются, что да, то да.

11. Сарская Мыза - Павловское
        За разговором о бедах Валентина Арнольдовича и о грядущем обновлении рядов даже не заметили, как проехали Сарскую Мызу. Славик точно не заметил - глянул в окно, а там уж Павловское… Как будто телепортировались.

12. Павловское - Спасовка
        Павловское - станция особенная. После нее Веймарну надлежало произнести ритуальную фразу, и он ее произнес. Фраза была проста:
        - А не пора ли нам немного согреться?
        Пить до Павловского не стоило - в вагон нежданно мог зайти наряд городских полицейских, со всеми вытекающими последствиями. В Павловском наряд сходил с электрички, здесь заканчивалась их зона ответственности (заодно сошли и двое последних пассажиров, из тех, кто сел в Купчино).
        Сегодня ритуал пришелся удивительно ко времени, и рассеял грустные мысли Валентина Арнольдовича… Или не рассеял, но хотя бы закруглил попытки остальных утешить коллегу.
        Из профессорского рюкзака появилась бутылка бренди «Санта-Клер» и крохотные стопки-наперсточки, затем пакет с закуской.
        Славик знал - исключительно по рассказам, разумеется, да и рассказывали ему с чужих слов - что некогда в их компании выпивали перед стрельбой полуштоф шустовского коньяка, что было на пятерых идеальным количеством. И дух поднимало, и стрельбе ничуть не мешало…
        Потом, когда коньячно-водочная империя братьев Шустовых приказала долго жить, а прочие производители перевели свою тару на метрическую систему, наметилась проблема: бутылки емкостью ноль пять литра - маловато, ноль семьдесят пять - многовато, а везти с собой початую бутылку - такой же моветон, как и не распить ее до дна.
        После долгих проб и экспериментов остановились на «сантаклеровке», как по-быдлячьи звал ее Капитоныч. Английская пинта с допустимой погрешностью соответствовала полуштофу: на пятерых как раз по четыре наперсточка каждому. А качество напитка удовлетворяло запросам Веймарна, другие могли бы обойтись и чем попроще.
        Разливал, разумеется, профессор - кому ж еще доверить: рука не дрогнет, и дозы отмеряет с точностью до миллиграмма. Натренировался со скальпелем.
        Капитоныч сказал, что и должен был сказать:
        - Ну, вздрогнули!
        И они немедленно выпили.
        После первой не закусывали, традиция. А Капитоныч и после следующих доз к закуске не притрагивался, занюхивал воротником, - тоже традиция, хоть и не такая давняя.

13. Спасовка - Спасовка-2
        Иван Иванович сооружал многослойный бутерброд: ломтик багета, ломтик сыра, ломтик болонской ветчины, - без дураков болонской, из Италии привезенной.
        А Славик любовался профессорскими руками - вроде и крупные кисти, но кажутся изящными, до того пропорциональны, - никакого сравнения с моржовыми ластами Капитоныча. Вот она, голубая-то кровь… Пальцы длинные, сильные… скрипачу-виртуозу под стать. Профессор, кстати, на скрипке играл, и для любителя очень неплохо.
        Но покамест виртуозные пальцы отложили в сторону бутерброд и взялись за бутылку, накапав по второй.
        - За удачу! - сказал Капитоныч полагавшееся, выпил и вновь уткнулся носом в меховую опушку воротника, надолго, секунд на пять-шесть.
        Организм Капитоныча имел непонятную для Славика особенность. Вроде и пил Капитоныч наравне со всеми - а когда добирались до места, казалось, что заглотал раза в три больше прочих, как минимум.
        У Славика имелись версии, объяснявшие странность.
        Первая: такой уж метаболизм, повезло человеку, пьянеет с малого, экономит и деньги, и ресурсы печени.
        Вторая: под охотничьей курткой спрятана плоская фляжка, а трубочка выведена в воротник, - и, якобы занюхивая, Капитоныч добавляет.
        Третья, самая реалистичная: морж-алкоголик пьет накануне охоты, и развозит его на старые дрожжи.

14. Спасовка-2 - Святокоммунарск
        После второй полагалось перекурить.
        Курили двое из пятерых, профессор вынул массивный портсигар и оделил Капитоныча и Гошу двумя папиросами с длинными бумажными мундштуками, как бы даже и самокатанными.
        Гоша с Капитонычем удалились в тамбур, а Веймарн, убирая портсигар, достал и быстро сунул Валентину Арнольдовичу нечто небольшое. Славику показалось - визитная карточка, но он сделал вид, что ничего не заметил, что смотрит в окно.
        Традицией им предписывалось общаться лишь на охоте, и никаких прямых контактов во внеохотничьей своей жизни они не должны иметь… Координатором и связующим звеном был Капитоныч. Славик порадовался, что при его попустительстве эти двое хоть немного насолят быдломоржу.

15. Святокоммунарск - 69-й километр (без остановки)
        Как проскочили 69-й километр, Славик не заметил, да и мудрено было заметить во мраке. Там стояла платформа-призрак, ни одна из проходящих мимо электричка возле нее не останавливалась. Ни единого фонаря, ни единого освещенного окошка… Надо специально вглядываться, чтобы заметить, как промелькнет мимо темный силуэт платформы.
        Вглядываться было некогда: добивали бутылку и закуску, под тосты «Чтоб рука не дрожала!» и «Ну, чтоб не последняя!»
        Целью их поездки была точно такая же платформа-призрак. Но там поезд останавливался на короткий миг, хоть по расписанию и не должен был: у них имелась договоренность с машинистом.

16. 69-й километр (без остановки) - Васино
        Теперь профессору надлежало ознакомить их с какой-нибудь технической новинкой в области охоты.
        Иван Иванович был силен в теории: и всю охотничью классику перечитал, и за современной периодикой следил, в том числе и за издававшейся на английском. Плюс к тому регулярно заказывал и опробовал всевозможные технические новшества.
        Нельзя сказать, что все познания сильно помогали Веймарну, когда дело переходило от теории к практике. Да и хитроумные изобретения как-то не способствовали успешной стрельбе… По результатам профессор шел на предпоследнем месте, опережая лишь Славика.
        Сегодня он презентовал охотничьи патроны - картечные, особым образом снаряженные. Непочатая пачка была вскрыта, и все получили по патрону: и для иллюстрации к рассказу, и чтобы сами могли опробовать позже.
        Славик обрадовался, - фирма «Бергель», всемирно известный бренд, у него на такие боеприпасы попросту не хватало финансов.
        Гильзы по новой моде были сделаны из прозрачного пластика, что позволяло прекрасно разглядеть всю начинку. Оказалось она примечательной, в патрон последовательно уложена мелкая картечь трех видов: обычная круглая, кубическая и сделанная в виде чечевицы.
        Профессор пояснил: все знают, как порой случается, - готовишься стрелять на приличной дистанции, а заяц негаданно выскочит чуть не под ноги, менять патроны в ружье некогда, приходится стрелять теми, что в стволах. Заряд летит плотным конусом свинца - и либо проходит мимо, либо, попав, портит дичь, буквально раздирая на куски.
        С таким патроном конфуза не случится. Круглая картечь летит как обычно, квадратная за счет своей формы сильнее отклоняется в стороны, а плоские «чечевички» - еще сильнее. Сноп свинца рассеивается равномерно - попасть легче, и испортить добычу нет риска.
        Капитоныча новые патроны, в отличие от профессорского ножа, заинтересовали. Осмотрел дотошно и объяснения слушал внимательно. И признал вслух: полезная выдумка, не в пример многим прочим. Но подаренный патрон себе не оставил, стрелял Капитоныч лишь собственноручно снаряженными боеприпасами.
        Все уверения профессора, что у человека погрешности в определении навески пороха и дроби всегда будут выше, чем у станка, управляемого электроникой, Капитоныч пропускал мимо ушей. Свои надежнее, и все тут. И поди поспорь с ним, когда настреливает каждый сезон больше всех…
        Капитоныч тут же передарил патрон Славику. С самой паскудной улыбкой вручил.
        И Славик понял: сейчас начнется…

17. Васино - Владимирская
        И впрямь, началось. Повторялся в другом изводе издевательский монолог, что прозвучал в адрес Валентина Арнольдовича, только теперь адресатом стал Славик.
        Для разминки Капитоныч невинным тоном предположил, что уж с таким-то патроном Славик сумеет наконец отличиться. Предположение немедленно было им же и опровергнуто: нет, не отличится, куда уж ему. Разве что прикупить зайца надувного, резинового, и, обрядивши в настоящую заячью шубку, положить под кустик… Тогда шансы появятся.
        И пошло…
        И поехало…
        И понеслось…
        На Арнольдыче быдломорж лишь разминался. Настоящее цунами остроумия накатило сейчас.
        Славик чувствовал, что лицо его багровеет, но сжимал губы плотно, как устрица створки. Знал - стоит возразить хоть словом, и достанется куда больше.
        Он опустил взгляд, уставившись на свои пальцы, сжимающие патрон с прозрачной гильзой. И терпеливо ждал, когда словесная экзекуция завершится.

18. Владимирская - Медок
        Самое обидное, что наезды Капитоныча, хоть и неимоверно хамские по форме, по сути были верны. Славик до сих пор, за два осенних сезона и один зимний, так и не взял ни одного зайца.
        Он не мог понять, в чем дело. Вроде и стрелять случалось из верных положений, а результаты на стрельбище Славик показывал неплохие. А на охоте словно бы кто-то невидимый и бесплотный ствол ружья чуть-чуть в сторону отводил… Ба-бах! - и мимо. И каждый раз мимо. Что за напасть…
        Его трофеи - несостоявшиеся его трофеи - добирали потом другие. И наверное, имели полное право на критику… Но лишь поганый морж использовал свое право на полную катушку и в самой издевательской форме.
        Иногда Славик подозревал: причина неудач таится в его подсознании. Подсознательно он жалеет дичь. Сознание приучилось не обращать внимания на жалобные предсмертные крики зайцев, и на прочую их белость и пушистость, - и страстно желает трофей добыть. У подсознания иное мнение - и оно мягонько, незаметно отводит руку чуть в сторону.
        Капитоныч продолжал выдавать изыски юмора, зачастую переходя на сатиру, а порой и залезая в гротеск.
        Славик решил, что надо придумать и провести некий аутотренинг… Чтобы перед выстрелом представлять на месте зайца вислоусую гниду. Неуместная жалость тут же улетучится из подсознания. Заряд полетит точно в цель.

19. Медок - Жальниково
        Струя тягучего словесного дерьма не уступала высотой и напором Женевскому фонтану. И не иссякала уже третий перегон.
        Славик хотел бы не слышать, мысленно отключить у Капитоныча звук, да не получалось… Тогда он уставился на сжатый в пальцах патрон и заставил себя думать только о нем. О том, что такие патроны дают не только неоценимые преимущества при стрельбе на малой дистанции. Есть и побочный фактор: в разы растет риск зацепить кого-то из коллег картечиной-«чечевичкой», летящей по самой непредсказуемой траектории… На охоте всякое случается. С такими патронами «всякое» будет случаться чаще. В разы чаще. На порядки. Опасное новшество, непродуманное…
        Хотя всё это умозрительные рассуждения новичка, а «Бергель» - фирма солидная, и раз опытный Веймарн сказал: попробуйте, и опытный Капитоныч с ним согласился, - опробовать надо непременно. Сегодня же, не откладывая.

20. Жальниково - Щёглицы
        И ведь однажды он был близок к успеху, он даже зацепил выстрелом зайца - не то подсознание вздремнуло, не то заряд разлетелся слишком широко.
        Случилось все в середине прошлого зимнего сезона. Он неторопливо и старательно, как учили, выхаживал след, - а матерая зайчиха, напуганная его приближением, вскочила в другой стороне. Выломилась из кустиков, где таилась, взметнулась но невысокому косогору и тут же исчезла из вида.
        Славик выстрелил тот момент, когда заячий силуэт четко нарисовался на вершине пригорка. Дистанция была идеальная. Ни веток, ни сучьев, способных отклонить летящий свинец, на линии огня не оказалось. Он был уверен, что не промахнется. И жалобный заячий крик подтвердил: не промазал.
        Он поспешил туда, уверенный, что первый его трофей лежит на обратном склоне пригорка. И тут же влетел в лощинку, совершенно незаметную, доверху заметенную снегом. Ухнул в снег по пояс, еще через шаг - по грудь. Лощинка показалась неширокой, Славик не стал вылезать, двинул вперед, напролом. Пробивал, протаптывал путь - матерясь и подняв ружье над головой. В общем, провозился очень долго.
        Трофей на дальнем склоне не лежал. Там валялся лишь большой клок шерсти, выдранный картечиной из заячьей шубки.
        Впрочем, надежда еще оставалась, и немалая. На уходящем следе виднелись пятна крови, - небольшие, словно у кого-то из прохудившегося кошелька выпадали монеты, отчего-то красные.
        Вторая картечина попала удачнее, и Славик бодро двинул по следу подранка, рассчитывая вскоре добить.
        Увы и ах… Ранка оказалась несерьезной, царапиной. Разрывы между красными пятнышками становились все больше, а сами они все меньше и бледнее. Потом и вовсе исчезли.
        Он продолжал упрямо идти по следу, на что-то еще надеясь. След привел на рельсы и пропал, снега там не было. Он двинулся вдоль путей, поглядывая по сторонам, ища сходящий с полотна след. Куда идти, направо или налево, Славик не знал, и пошел наугад, с вероятностью угадать пятьдесят на пятьдесят.
        Он нашел выходящий след не скоро, но нашел и двинулся по нему. Но вскоре услышал за спиной голос Гоши:
        - Эй, эй, паря! Ты своего зайца тропи! За этим я уж второй час иду!
        Он ошибся, потерял след и взял чужой… А подраненную зайчиху добрал Капитоныч - та сдуру выскочила прямо на него. Славик опять остался с позорной «баранкой».

21. Щёглицы - Пятиозерье
        Ладно бы он тогда просто упустил зайчиху… Но зачем-то прихватил с собой найденный клок шерсти, показал остальным. Дескать, смотрите сами: очень близок был к успеху, совсем чуть-чуть не повезло… Лучше бы не показывал. Потом каждый зимний выезд получал в конце охоты клок шерсти от Капитоныча: держи, мол, добавь в коллекцию.
        И сейчас, разумеется, моржеобразная скотина не преминула вспомнить тот злополучный трофей… Славик держался стоически: близилось Пятиозерье, и там его мучения завершатся.

22. Пятиозерье - Малый Наволок
        Уф-ф-ф-ф-ф… Отмучился. В последний вагон поезда зашли контролеры, трое, и полицай с дубинкой и с «горынычем» в кобуре, - им в подмогу. Здоровенный полицай, плечистый, - в передних вагонах публика едет всякая, порой нетрезвая и агрессивная.
        Контролеры всякий раз, без исключений, подсаживались в Пятиозерье. Дальше начинались земли заброшенные, малонаселенные. Поселки вымирающие и уже окончательно вымершие. Станции, где по заведенному порядку поезда еще останавливаются, но редко-редко кто-то садится или выходит, и билетных касс там, разумеется, нет. Кассы после Павловского редкость, не окупается зарплата кассира.
        В общем, в передних вагонах собрались пассажиры, которых надлежит дообилетить. Глагол «дообилетить» приводил Славика в состояние, близкое к экстазу, но именно так контролеры и выражались. И причастие имелось не хуже: «Эй, кто тут еще недообилеченный?» Восторг, душевный восторг.
        Капитоныч при появлении контролеров тут же прекратил изблевывать очередную гнусность. Отошел с ними на другой конец вагона, долго толковал о чем-то - с их старшим он был знаком накоротке, да и остальных знал.
        В Малом Наволоке контролеры двинулись в поход вдоль электрички. Дообилечивать недообилеченных.

23. Малый Наволок - Четвертый Пост
        Малый Наволок был мертвым местом. Неосвещенная платформа без станционного здания, поодаль темные силуэты домов, довольно много, - но лишь два окошка светятся.
        Электрички, тем не менее, останавливались. Живут здесь три с половиной старушки - вдруг одной из них приспичит куда-то прокатиться?
        Три с половиной - не фигура речи. Капитоныч все окрестности их охотничьих угодий изучил дотошно, и как-то растолковал под настроение: три старушки нормальные, а одной ноги поездом отрезало, давно, лет пятнадцать тому, - вот и получается половинка. Сказав такое, Капитоныч погано, как он умел, загыгыкал, тряся моржовыми усами.
        Ладно хоть после ухода контролеров издевки не возобновились. Пришло время расчехлить, собрать и проверить оружие. Гораздо лучше заниматься этим в светлом и теплом вагоне, чем на месте, нет риска уронить невзначай в сугроб цевье или стволины.
        Разумеется, правила транспортировки охотничьего оружия категорически воспрещают такие действия в вагонах электричек, да и в любом общественном транспорте.
        Да кто ж тут следит за правилами? В местах диких и безлюдных? Никто.
        А у них - традиция.

24. Четвертый Пост - Пустынька
        Славик укрепил фару «Вепрь» под стволами вертикалки, вложил патроны, поставил оружие на предохранитель.
        Патроны, оба, были те самые - прозрачные, с разнородной картечью. Капитоныч (выглядел он не столь трезвым, как полчаса назад), заметив такое дело, ничего не сказал, просто загыгыкал. Он гыгыкал, и тряслись его моржовые усы-клыки, и тряслось моржовое брюхо, и моржовые складки на шее тряслись тоже.
        Славик подумал: интересно, а вот чукчи, или эскимосы, или кто там еще на моржей охотится, - куда их стреляют? Куда целятся, чтоб наповал, наверняка?
        Оружие было полностью готово, и Славик посмотрел в окно, на станцию Пустынька. Названию своему станция соответствовала идеально. Ни одного светящегося окна, ни сейчас, ни в другие поездки.
        Электрички тем не менее останавливались, для кого и зачем, - непонятно. Механический голос объявлял остановку, двери открывались и спустя положенный срок закрывались. Славик поначалу часто поглядывал на платформу: вдруг кто-то все-таки зайдет или выйдет? Никто. Никогда.
        Казалось, что по поселку прогулялась чума. Или какие-то упыри выползли из болот и прикончили всех жителей. И в мертвом поселке живут бесплотные призраки его давних обитателей…
        Славик знал, что все куда прозаичней. Земледелием здесь никогда не занимались, деревень не было - почвы никудышные даже для Нечерноземья. В относительно недавние времена начали добывать торф в местах низменных, и рубить лес, где посуше, - возникли поселки лесорубов и торфоразработчиков. Жили там и те, кто обслуживал работников лесхозов и торфопредприятий: кто торговал в магазинчиках, преподавал в школах, лечил в здравпунктах и т.д. и т.п.
        Потом торфяные пласты истощились. Да и лес вырубали без ума - вместо строевых еловых боров теперь лес мелкорослый, березо-осиновый, для рубки неинтересный.
        Поселки начали умирать и умерли. Здоровенная территория стала пустошью, мертвыми землями. Дальше по этой ветке, километров через тридцать-сорок, вновь появляются деревни и обработанные поля.
        А здесь - безлюдная зона. Для охоты лучше не придумаешь.
        Цель из поездки - платформа-призрак 113-й километр - находилась в самом центре выморочной территории.

25. Пустынька - 113-километр (без остановки)
        Поезд сбавлял ход. Они впятером уже стояли в тамбуре, наготове: рюкзаки за спинами, оружие в руках. Десантироваться надо быстро. Электричка здесь не будет стоять положенную минуту, едва раздвинет двери - тут же вновь сдвинет, и полный вперед, нагонять график движения.
        Двери разъехались в стороны.
        Все пятеро выпрыгнули - не на платформу, прямо на насыпь.

26. Охота
        - Зайчиха, молодая, - уверенно сказал Веймарн, подсвечивая след. - Бери ее, Славик.
        Всё повторялось… Всё было как в тот раз. Вновь на следе пятнышки крови, но теперь, в электрическом свете, казались они не красными, - черными. Зайчиха дуриком подвернулась под первый неприцельный выстрел - «взбудный», как называл его профессор Веймарн, нахватавшийся в своих книгах старинных охотничьих терминов.
        Славик понял, что ему дают шанс. Верный шанс. Если облажется сейчас - лучше самому сказать, что уходит из команды охотников. Не дожидаться позорного изгнания.
        Он двинулся по следу. Капитоныч напутствовал странным звуком, хмыкающе-хрюкающим, моржовый хрен был снова пьян, аж пошатывался.

27. Первый заяц
        Наступило утро, но лишь по часам, восток даже не розовел.
        Дважды Славик находил свежие лежки - подстреленная зайчиха пыталась залечь, но вновь поднималась, завидев приближавшийся свет фары. След описал большой круг и привел к платформе-призраку.
        Здесь было натоптано, но след тянулся дальше, под платформу. Славик не стал спешить, внимательно осветил и осмотрел все вокруг. Выходного следа нет. Вновь легла, и встать уже не пытается. Пора ставить точку.
        Он шагнул под платформу, та стояла на высоких столбах, не пришлось даже нагибаться. Посветил - и тут же увидел зайчиху, лежавшую в нескольких метрах.
        Промахнуться было невозможно, тем более новыми патронами.
        Но Славик медлил с выстрелом, разглядывая зайчиху. Всё было как в тот раз, кровь со следа исчезла давненько, но теперь Славик видел кровавое пятно на белой шубке - даже, скорее, на полушубке, коротеньком, песцовом.
        Приклад влип в плечо.
        Зайчиха жалобно закричала.
        Славик уже слышал этот голос и этот крик, - когда зайцы стояли кучкой, ошарашенные и ничего не понимающие: всё шло как всегда в их заячьей жизни, они отступали по электричке от контролеров, и отступили в первый вагон, и готовились к стандартному своему заячьему трюку, - обежать и вагон, и контроль по платформе, и уже начали трюк исполнять, - а электричка вдруг до срока захлопнула двери и уехала.
        Зайцы не понимали ничего, но первый, «взбудный» выстрел Капитоныча всё им разъяснил… Тогда и прозвучал голос этой молоденькой зайчихи, не разминувшейся с картечиной.
        Палец окаменел.
        Палец застыл на спуске и ни в какую не желал сгибаться.
        Тело явно сговорилось с подсознанием…
        Славик понял, что охотником ему не стать. Выбор прост: или с позором уйти, или от позора застрелиться.
        Ружье дернулось в руках, световое пятно чуть сместилось, и Славик с изумлением увидел другое: никакой зайчихи тут нет, он снова спутал след, и переплетение теней под платформой сыграло дурную шутку со зрением.
        Там лежал Капитоныч, переборщивший не то с потайной фляжкой сегодня, не то со старыми дрожжами давеча, и белую маскировочную куртку Славик принял за короткий песцовый полушубок, а темное пятно на ней - блевотина, не кровь. Ну а жалобный крик - лишь плод взбудораженного воображения, наслушался он таких криков.
        Ошибся, с кем не бывает. Случаются на охоте ошибки, особенно с новичками. Всякое на охоте…
        Он потянул спуск, не закончив мысль и не имея шансов промахнуться. Но потом, для гарантии, выстрелил из второго ствола.
        Эпилог
        Капитоныч дозвонился до Центрального военного госпиталя Страстотерпицы Анастасии с трудом, лишь с третьей попытки. Господь ведает отчего, но связь с Ниеншанцем в тот день оказалась из рук вон плохая. Наконец дозвонился, но и тут не повезло, на звонок никто не ответил, вызов переключился на секретаря.
        Лишь через полчаса, после долгих объяснений, кто звонит да зачем, и после долгого ожидания, на экране появился Веймарн.
        Был он не в медицинском костюме, как того ждал Капитоныч, взявший отчего-то в голову, что профессор на операции. Веймарн оказался при полном параде, - в шитом золотом мундире медицинских дел надворного советника, при регалиях: «володя» на шее, а в петлице Гиппократ второй степени, на рукояти шпаги тоже болталось что-то наградное, но Капитоныч не разобрал, что, - шпага лишь мелькнула на миг и исчезла за краем экрана.
        Веймарн начал было извиняться: дескать, прискакал из обкома оберпартайгеноссе со всей своей камарильей, так что, сам понимаешь… Капитоныч не дослушал, перебил, опасаясь, что со связью опять случится нехорошее. Сказал:
        - Иваныч, так уж вышло, что не только Валю заменить нужно… Есть кто из кандидатов у тебя на подходе?
        - Есть… - произнес Веймарн так медленно, что стало непонятно, как можно тянуть столь долго слово с единственным гласным звуком.
        - Ты пригласи его к себе, да меня извести. Заеду, посижу, погляжу…
        - Кто?.. - спросил Веймарн так же неимоверно тягуче.
        - Да молодой наш, Славик… Сегодня его нашли.
        Капитоныч изобразил рукой, как словно бы набрасывает веревку на шею, и затягивает узел за ухом, затем прикрыл на мгновение глаза и вывалил наружу язык. И пластика, и мимика были у него на редкость выразительные.
        Веймарн молчал. Губы его кривились, словно профессор хотел сказать что-то матерное, или харкнуть в объектив камеры, но сдерживался.
        - Жаль, но сам ведь знаешь: после первого зайца случается… - сказал Капитоныч равнодушно. - Насчет похорон и поминок я сообщу, как станет известно, но ты приглашай молодого, не мешкай, сезон в разгаре… И «сантаклеровки» бутылек приготовь, у меня как раз вяленая зайчатинка доспела… Пускай молодой причастится.
        II. Охота на диких коз
        У этого костра компания даже на вид побогаче, чем те, кто коротает ночь с отставным майором Стасовым и те, кто обсуждал «измену» Виталика, променявшего утиную охоту на стрельбу зайцев из-под гончей…
        Оружие, все аксессуары, все элементы снаряжения не просто импортные, а брендовые, статусные, - неудивительно, что эти птички сбились в одну стайку. Многие из бежинских завсегдатаев не готовы платить за нож или фонарик вдвое дороже из-за того лишь, что он украшен клеймом известной фирмы.
        (Ружье - иное дело. Если охотник - не из молодняка, а стрелок со стажем, из самых разных стволов пострелявший - берет в руки и прикладывает к плечу ружье, и понимает: твое, именно для тебя сделано, именно тебя дожидалось, - купит, сколько бы ни запросили, в долги влезет, но купит.)
        Разумеется, здесь говорят про Африку. Давно заметил: богатых охотников, едва они толком научатся стрелять, непременно тянет в Африку. А иногда и до того, как научатся… Тенденция.
        Молодой охотник, в минувшем году впервые причастившийся экзотики Черного континента, взахлеб рассказывает о своем сафари, о диковинах животного мира Намибии и о проблемах, создаваемых паршивым намибийским сервисом. Остальные слушают без любопытства, они и сами навидались достаточно в саваннах и джунглях.
        Сергей Леонидович, здешний гуру, утешает: он, дескать побывал в Намибии двадцать с лишком лет назад, чуть ли не первым среди российских охотников. Вот тогда был экстрим, так уж экстрим: по стране бродили банды вчерашних борцов за независимость, норовя свести счеты с белыми фермерами, не пожелавшими уехать. Фермы, превращенные в натуральные укрепрайоны, регулярно устраивали перекличку по рации: все ли целы? - а обвешанные самодельной броней внедорожники всегда были готовы без промедления покатить на помощь соседям. Нынешний намибийский сервис в сравнении с теми былинными годами можно смело считать пятизвездочным.
        Эти воспоминания Сергея Леонидовича я слышал не раз и собираюсь уходить. Но разговор принимает новый оборот, и я задерживаюсь.
        - Ты-то, Антоха, когда в Африку наконец соберешься? - спрашивает намибийский неофит у коллеги, на вид своего ровесника.
        Тот экипирован не хуже прочих, не выглядит бедным родственником, случайно затесавшимся в их компанию. Надо полагать, в Африке он пока не побывал отнюдь не по причине нехватки финансов.
        - Я в Африку добираюсь методом последовательной аппроксимации, - изрекает Антоха нечто, мне не понятное; большой учености, видать, парень. - Почти уже добрался. В этом году охотился на островах Ильяш-Дезерташ - это как бы уже почти Африка. Хоть и числятся за португалами, но к африканскому берегу гораздо ближе, чем к Европе.
        - Не слыхал о таких… Ильяш… как там дальше? - спрашивает Сергей Леонидович, и по тону чувствуется: об африканской охоте он знает все, и в африканских странах, куда охотникам стоит ездить, побывал во всех, а этот Ильяш-как-его-там - ерунда какая-то непонятная, никому не интересная…
        - Ильяш-Дезерташ - это три маленьких необитаемых островка не так далеко от Мадейры: в хорошую погоду видны с вершины тамошней горы точками на горизонте. Я-то на Мадейре безвылазно на несколько месяцев застрял: консалтинговый центр в оффшоре с нуля организовать, это вам… ну, неважно. В общем, пострелять хотелось, а на самой Мадейре негде, да и некого: остров хоть и большой, и всякие реликты и эндемики водятся, да не те: бабочка какая-то уникальная, улитки, каких больше нигде нет, ящерки опять же… Не для охоты живность. А на Ильяш-Дезерташ и дикие козы, и дикие кролики, да и птиц куда больше, чем на самой Мадейре. Там заповедник, но охотиться можно, даже выпрашивать допуск не пришлось, - сами пригласили меня пострелять, как узнали, что любитель этого дела…
        - Странные там у них заповедники… - протянул кто-то сомневающимся тоном.
        - Да не странные, нормальные. Охраняют там какого-то тюленя вымирающего, не помню название… А сухопутных хищников крупнее ласки на островках нет, и если коз и кроликов не прореживать, всю растительность истребят и дохнуть начнут с голоду. Так что все по уму: к тюленьему лежбищу не пускают, а вдали от него стреляйте вволю. Не львы с носорогами, понятно, но душу отвести можно. Да и вообще интересное место: европейцы появились на архипелаге в пятнадцатом веке, а до того никто не жил… Но иногда корабли прибивало штормами: и арабские, и европейские, а в древности даже античные. Некоторые суденышки возвращались, другие там и гибли… А возле Ильяш-Дезерташ интересные пески в прибрежной зоне: затягивают, что в них попадает, а потом, неожиданно, века спустя, что-то выбрасывают после сильных штормов. У работников заповедника даже есть небольшой музей исторических находок… И своя версия легенды, которую на Мадейре всем приезжим рассказывают… Очень оригинальная версия, как раз на тех находках основанная. Значит, так…
        - Погоди, погоди… - перебивает тот же, что подивился странному устройству мадейрских заповедников. - Мы-то, уж извини, на Мадейре побывать не сподобились. Мы и классическую-то легенду не слышали, а ты нам сразу альтернативную впаривать собрался…
        - Легенда как легенда, - пренебрежительно машет рукой Антон. - Четырнадцатый век, Англия, влюбленные парень с девушкой, побег на корабле из дома, от родителей, не желающих их брака, крушение у берегов необитаемой тогда Мадейры… В общем, все умерли. Альтернативка гораздо круче. Слушайте же…
        Остаюсь послушать и я. Легенды затерянных в Атлантике островов - нечто новенькое для Бежинки.

* * *
        На каменистой осыпи он потерял след. И понял, что охота завершилась. Завершилась ничем…
        Стрела - кривоватая, с наконечником из обломка расколотой кости - вошла под кожу козы неглубоко, рана почти не кровоточила, и на камнях он не мог преследовать дичь по кровавым пятнышкам, слишком те малы и слишком далеко падали капли крови друг от друга…
        Коза ушла и унесла в себе стрелу.
        Причем лучшую из оставшихся у него стрел, остальные еще хуже…
        Он не чувствовал в себе сил затевать все снова: отыскать группу коз, самца и несколько самок с козлятами, и подобраться к ним на расстояние верного выстрела, - для его примитивного лука это расстояние было совсем не велико, десятка полтора шагов… И все равно выстрел не всегда становился верным.
        Час утренней кормежки прошел, козы сейчас отдыхают, - и старые матерые козлы чутко и зорко следят за безопасностью подопечных коз и козлят.
        Он давно убедился, что своим первобытным оружием может поразить лишь голодную и кормящуюся козу, потерявшую часть своей обычной осторожности. Вот были бы нормальные стрелы… Или хотя бы несколько гвоздей, или других кусков железа, пригодных для изготовления прочных и острых наконечников.
        Нередко он жалел, что не забрал с корабля - пока мог, пока волны не разбили тот о скалы и не унесли прочь обломки, - не взял с корабля что-то действительно нужное… Что-то, способное помочь выжить на безлюдном клочке суши. Но он первым делом схватился за мешок с золотом.
        Он тогда не знал, что здесь нет людей, и что никто не продаст - даже за все золото мира - хотя бы кружку эля или зачерствелую краюху хлеба. Не знал, что сам кожаный мешок пригодится здесь ему больше, чем все хранившиеся в нем монеты, кольца и цепи.
        А если бы знал…
        Если бы знал - все равно, наверное, первым делом взялся бы за мешок. Он слишком долго гонялся за богатством, чтобы бросить его. Если случится чудо, и его спасут отсюда, - он не желал вновь стать тем же нищим голодранцем, каким в юности ушел из дома. Он мечтал когда-нибудь вернуться - богатым и успешным человеком - и всем доказать: его, именно его путь оказался правильным, а не их сытое прозябание в теплом и спокойном болотце… Сначала мечтал доказать отцу, позже, узнав о его смерти, - родственникам, знакомым, соседям.
        Все так. Но добрую пригоршню золота из кучи, лежавшей теперь в углу шалаша, он бы отдал за несколько длинных и острых гвоздей…
        Даже, наверное, две пригоршни.

* * *
        Охота с луком на коз не задалась. Оставалась надежда на силки и ямы…
        Слабая надежда - сраженный лихорадкой, он пролежал две недели, не имея сил надолго подняться. Подъел все невеликие запасы съестного, и на охоту, разумеется, не выходил… Угодившую в силки добычу, скорее всего, расклевали птицы и обглодали мелкие хищные зверьки, здесь встречались такие.
        И коз, если попали в ловчие ямы, наверняка там уже нет. Они выбираются, стоит предоставить им достаточно времени.
        Но все же надежда оставалась. Пернатая дичь редко попадались в силки, развешанные по ветвям, - петли слишком грубы, не имелось конского волоса, чтобы сплести петлю прочную и незаметную. Однако порой и там добыча случалась, и если какая-то птица угодила в силок недавно, и не успела протухнуть либо стать поживой для крылатых или четвероногих нахлебников, тогда… Тогда у него будет обед. И появятся силы, чтобы раздобыть ужин.
        …В ловчих ямах козы побывали. И ушли, оставив осыпавшиеся стенки, почва здесь была мягкая. Он перестал втыкать в дно заостренные колья, надеясь при удачной охоте часть козлят оставлять на подрост, создать со временем небольшое стадо… Не успел, да и удачные охоты выдавались все реже, козы становились со временем пугливее, осторожнее.
        Силки тоже не порадовали. Те, что были насторожены у земли на ушастых зверьков, напоминавших зайцев, - те оказались пусты и большей частью сбиты, а две петли оборваны, в них влетели козы, слишком крупные для такой снасти. В одну петлю угодил «заяц», но осталось от него немногое: клочки шерсти и зачищенные от мяса косточки, причем многих костей не хватало… Птиц в верховые силки попалось две, и обе тоже давно не годились в пищу.
        Убедившись, что добычи нет, он старательно расправил и насторожил сбитые петли. С ямами не стал возиться. Не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы выровнять стенки, тем более своей примитивной деревянной лопаткой - вырезал ее ножом очень долго, а копала она… чуть лучше, конечно, чем голая ладонь. Но совсем чуть.
        Он двинулся к берегу, не особенно надеясь на удачу, но желая перебрать все возможности раздобыть съестное, не упустив ни одну.
        Берега здесь были большей частью крутые, скалы отвесно вздымались из воды, и о них почти всегда с шумом и плеском ударялись волны. Иногда, выбрав тихие дни, он пытался удить рыбу с береговых утесов. Получалось плохо, редкий и скудный улов не окупал потраченные время и силы. Возможно, рыба держалась в стороне от линии прибоя. Возможно, он слишком мало смыслил в рыболовном искусстве и изготовил слишком грубую снасть.
        В любом случае он шел не к обрывистым утесам - к небольшому участку пологого песчаного берега, единственному на острове. Скалы здесь какой-то прихотью Создателя были отодвинуты в море, торчали из него, как зубы щербатого, прореженного кулаком рта, - и получилась небольшая, прикрытая от волн бухточка. Там можно было добывать съестное: и рыбу, и разную морскую живность.
        Шагал к морю неторопливо, сберегая силы. По дороге нашел куст со съедобными ягодами. (Здешних растений он поначалу не знал совсем, и съедобность всего, что росло на ветвях, пришлось определить опытным путем, порою ценой рвоты и жесточайших желудочных конвульсий. Ладно хоть не подвернулись под руку смертельно ядовитые плоды или ягоды.)
        Ягоды были далеки от спелости. Он все-таки съел две или три, морщась от горечи. Но понял, что если не остановится, то извергнет все обратно. Пошел дальше, запомнив место, - кусты этого вида встречались не часто и росли поодиночке.
        Рыбу он увидел сразу - еще сверху, еще не спустившись к воде. Рыба была велика - локтя два, а то и два с половиной в длину, и лежала на песке возле самого уреза воды. Наверное, штормом ее ударило о скалу, затем выбросило на берег.
        Он торопливо спустился, от рыбины вспорхнули две чайки, обе из той их породы, что размером поменьше. Крупные же чайки - размахом крыльев не уступавшие расставленным человечьим рукам - здесь не жили, залетали иногда откуда-то, и, наверное, назывались не чайками, а как-то иначе, но он не знал, как.
        Малые же чайки почти ничем не отличались от тех, что кружили над озерами и реками его родины, но жили из-за безрыбья в небольшом числе. Да и он приложил руку к их вымиранию, разорив в поисках яиц все гнезда в расщелинах скал, к которым смог подобраться.
        Получается, что истреблял он не родившиеся поколения чаек не зря - налетели бы во множестве, и остался бы от рыбины лишь скелет… А так эта парочка много склевать не успела.
        Он подошел, увязая ногами в песке, и понял: безраздельное владение рыбой никак и ничему не поможет, та лежала давно, стухла, омерзительно воняла, и ее поедали черви.
        Стараясь дышать через раз, он смотрел на червей, копошащихся в тухлятине - на мясистых и белых, с фалангу пальца размером. Подумал, каковы будут на вкус, если запечь их в костре. Желудок от вида червей начал нехорошо сокращаться, намекая хозяину, что до того, чтобы счесть приемлемой такую трапезу, еще не дошел…
        Но он решил ни от чего не зарекаться, и оттащил рыбину подальше от воды, взяв за самый кончик хвоста, чтоб не измараться тухлятиной. Пусть полежит тут, в безопасности от прилива. Еще пара дней без еды, и желудок может изменить свое мнение.
        Потом он разделся, и ходил по колено в воде и чуть глубже, пытаясь разыскать крабов и моллюсков. Крабы здесь водились некрупные, но были вкусны. Однако ни одного сегодня найти не удалось, бухточка невелика, а посещал он ее часто. И моллюсков много найти не сумел по тем же причинам, но все же отыскал пять раковин, спирально загнутых, с кулак ребенка размером.
        Потянулся за шестой, другого вида и крупной, похожей на две сложенных вместе неглубоких миски, - и тут из-под ног метнулась тень. Рыба, и большая, не меньше той, что валялась на берегу… Отплыла недалеко и замерла, застыла, расцветкой удивительно напоминая скальные обломки, торчавшие из песчаного дна. От поверхности верхний плавник рыбы отделял слой воды в ладонь, не более.
        Он быстро, но стараясь не плескать, сходил на берег, за луком и стрелами… Вернулся, долго всматривался, но рыбу так и не увидел. Прошелся туда-сюда, медленно и бесшумно ступая в воде и положив стрелу на тетиву… Но так и не увидел горбатую спину с плавником. Рыбина уплыла на глубину… Хуже того, и большую плоскую раковину не удалось отыскать, возможно, сам присыпал ее невзначай донным песком.
        Вернувшись на берег, он с сомнением посмотрел на скалы, отгородившие бухточку от моря. Там тоже мелко, и можно бы сплавать, поискать съедобного… Поразмыслил и не рискнул, - выросший вдали от морей, он и в лучшие свои дни плавал не очень уверенно, а сейчас совсем ослаб от голода и болезни…
        Хотя на остров он попал, как раз переплыв бухту, - туда, на скалы, штормовые волны выбросили корабль, когда на борту оставались лишь он да Мэриан…
        Добрался, и доставил ее, и свой бесценный тяжеленный мешок, - но тогда делу помогли две или три доски, связанные на манер плотика, - он плыл, держась за него и толкая перед собой…
        Он отогнал воспоминания, посмотрел на скудную добычу. Моллюски чуть приоткрыли дверцы, прикрывающие вход в раковины, показали нежную плоть… Желудок от такого зрелища немедленно взвыл и зашелся в приступе резкой боли.
        Пришлось найти два камня и расколоть три раковины из пяти. Мясо моллюсков лишь на вид было нежным, но разжевать его удавалось с большим трудом… Он справился, а на мерзкий вкус водяной живности давно отвык обращать внимание. Безумно хотелось заесть все хлебом, свежим, теплым, недавно покинувшим печь хлебом…
        Он дожевал и проглотил последнего моллюска, и сразу стало лучше.
        Вернее…
        Не совсем…
        Совсем не лучше…
        Его скрутила судорога, согнула пополам, он изо всех сил старался удержать съеденное внутри - и все же изблевал на песок.
        Смотрел на мерзкое пятно, на полужидкую кашицу из разжеванных моллюсков и ягод. Обидно… И странно… Ему казалось, что съел совсем немного ягод, пять или шесть, а тут… несколько горстей, самое малое… С памятью творилось неладное, он давно это заметил.
        Натянул куртку - обветшавшую до последней крайности, грозящую вот-вот развалиться. Подобрал лук, стрелы, оставшиеся две раковины. И пошагал к шалашу.
        Он сделал все, что мог. И осталась лишь одна возможность наесться… Иначе получится замкнутый круг: для охоты нужны силы, для сил нужна еда, а у него ни того, ни другого.
        До шалаша оставалась примерно половина пути, когда он услышал голос, окликавший его по имени.

* * *
        - Иди сюда, Гай, иди сюда, мой мальчик, - говорил он ласково, протянув вперед руку; пальцы слегка согнул, так, чтобы не было видно, что в ладони нет ничего.
        - Р-р-робин! Р-р-робин! - откликнулся Гай и перепрыгнул с ветки на ветку, оставшись на прежнем, недосягаемом для руки расстоянии.
        - Иди сюда, мальчик, - продолжил он уговоры.
        Честно говоря, он не был уверен, что Гай именно мальчик, а не девочка. Ему и раньше было все равно, и уж тем более теперь, когда он постановил съесть говорливую птицу.
        Раньше мальчик-девочка подлетал и садился на протянутую руку, но несколько одичал за недели вольной жизни и на уговоры не поддавался.
        А он не имел терпения ждать. Ноздри уже ласкал воображаемый аромат жарящегося над углями Гая.
        Он потянул с плеча лук, надеясь, что у птицы не хватит разумения понять, чем ей грозит этот предмет.
        Но либо хватило, либо так сложилось случайно, - но Гай вспорхнул на пару веток выше.
        Не страшно… Гай не коза, и даже плохая стрела на таком расстоянии сразит его наповал.
        Увы, к плохой стреле добавилось и никудышное состояние стрелка… Пальцы не удержали стрелу, отпустили чуть раньше, чем был взят верный прицел… Стрела безвредно ушла стороной и канула в зеленой листве.
        Гай захлопал крыльями, взлетел вверх и тоже пропал меж ветвей. Он был еще где-то здесь, сверху раздался возмущенный голос:
        - Р-р-робин! Р-р-робин!
        Но теперь помочь не смог бы и самый лучший лук с самыми лучшими стрелами…
        Он потратил еще несколько времени, пытаясь вновь подманить птицу. Но Гай не соблазнялся пустой рукой, а потом и вовсе перестал откликаться. Очевидно, улетел.
        Теперь он сделал точно все, что мог. Большего не сделать никому на свете…

* * *
        - Я не смог ничего добыть… - сказал он тихо и печально. - Прости меня…
        Их взгляды встретились, у Мэриан были изумительные глаза - глубокие, бездонные, в них можно было погружаться всю жизнь и не достигнуть дна…
        - Прости… - повторил он и протянул руку к ее голове.
        Пальцы коснулись шелковистого и мягкого, он понял, что и голод, и усталость куда-то ушли, исчезли, растаяли без следа, и на смену им пришло совсем иное чувство и становится все сильнее и сильнее.
        Он любил Мэриан и желал ее, прямо сейчас… Даже сейчас.
        И чувствовал ее ответное желание.
        …Он входил в нее сильными размашистыми толчками и ощущал - так у них бывало всегда - как ее тело, поначалу скованное и напряженное, все более расслабляется, принимает его все охотнее, как там, в ее сокровенных глубинах, начинаются первые пароксизмы ответной страсти, и становятся все сильнее и сильнее.
        Он ускорился, сопровождая каждое движение легким негромким стоном, а потом, когда их тела слились окончательно, став единым целым, - застонал во весь голос, громко, облегченно и торжествующе, чувствуя, что взлетает куда-то высоко-высоко, в предгорние выси, и она взлетает вместе с ним…
        Потом он дышал глубоко и шумно, хватая воздух широко раскрытым ртом, не в силах сразу опуститься с небес на землю.
        Потом все же опустился.
        И сразу же, чтобы не успеть передумать, перерезал Мэриан горло.

* * *
        Он свежевал ее, с трудом удерживаясь от рыданий, на глаза наворачивались слезы, и кровь на руках мешала их отереть.
        Потом, когда отделял голову, не выдержал и слезы потекли по щекам. Стало легче, сразу стало легче, боль утраты постепенно сменялась чистой и светлой печалью.
        Голову он поставил в шалаше, чтобы еще хоть какое-то время Мэриан побыла рядом с ним, чтобы можно было в последний раз окунуться в бездонные колодцы ее глаз…
        Но глаза быстро стали мертвыми и мутными, он понял, что Мэриан уже не здесь, а где-то далеко, и незачем приманивать в шалаш мух разлагающейся плотью.
        Он зашвырнул голову в кусты, насколько хватило сил, - из нее можно было бы сварить неплохую похлебку, но не имелось ни горшка, ни котла.
        Как разводил костер, как запекал мясо, он потом не мог вспомнить, - опять случился провал в памяти, как с поеданием ягод.
        Потом был пир. Пир души и тела. Тело наполнялось блаженной истомой, расходящейся от наконец-то удовлетворенного желудка. А душу преисполняла мысль о том, что Мэриан все же не покинула его окончательно, что какая-то ее часть останется в нем навсегда. Даже когда тело справит позже свои телесные надобности - все равно останется в нем, но не мясо, а частичка души Мэриан…
        Он надеялся, что у Мэриан имелась душа, всего лишь надеялся, - вопрос сей был не прост, а он не имел достаточно знаний, чтобы решить его однозначно.
        Но в другом сомнений не было - мясо у Мэриан оказалось превосходнейшего вкуса, никакого сравнения с козами, добываемыми стрелами и ловушками. За его двухнедельную болезнь Мэриан сглодала всю траву в своем загоне, и объела почти всю листву и молодые побеги с ветвей, клонящихся в загон сверху, но начать голодать не успела. Крошечный же ручеек, струящийся сквозь загон, вволю давал воды. Мясо сохранило свою мягкость и сочность…
        Печаль, сменившая страдание, тоже постепенно рассеивалась… Все подошло к логическому концу и завершению - все месяцы, что Мэриан дарила ему часть себя, он подсознательно знал, что придет день, когда она подарит себя всю и без остатка…
        Стать же Евой задуманного стада Мэриан все равно бы не смогла… Он никогда бы не подпустил к ней вонючего похотливого козла.

* * *
        Потом был сон, блаженный сытый сон.
        Во сне к нему пришла Мэриан.
        Не та, что спасла его от голодной смерти.
        Другая.
        Первая.
        Настоящая.
        Она часто раньше приходила во сне, и когда он спал на сытый желудок, и когда ложился натощак. Почти каждую ночь.
        Он не любил ее визиты, и поначалу думал, что их причина в том, что Мэриан не погребена как следует. Он решил исправить ошибку и потратил много времени и сил, чтобы обустроить ее посмертное бытие. Смастерить гроб одним лишь ножом он не смог, но обрядил откопанное тело в саван из лучших козьих шкур, тогда козы еще попадались ему часто.
        Обрядил и закопал в новой могиле, теперь глубокой и удобной, но перед тем произнес молитву, единственную, что помнил с детства. Возможно, спутал два или три слова, но посчитал ошибки неважными, ведь главное, чтобы молитва шла от чистого сердца…
        Могилу он выбрал в месте, что наверняка бы понравилось Мэриан, - под сенью огромного дерева, слегка напоминавшего дуб.
        Она любила дубы, и встретились они впервые под дубом, и вся их жизнь, ставшая общей с того часа, прошла среди дубрав. Почти вся, если не брать в расчет путь сюда, на остров.
        Но здесь дубы не росли, и он выбрал дерево, немного похожее. Копать могилу возле самого ствола было адски трудно, однако он не отступился от задуманного, он подсекал ножом переплетение корней и пережег самые толстые из них, но сделал все так, чтобы Мэриан понравилось.
        Погребальные работы заняли немалый срок, одна возня с корнями чего стоила… Мэриан приходила почти каждую ночь, и он рассказывал ей, как идут дела, и обещал, что ей будет хорошо на новом месте.
        Рассказывал, хотя она ничего не спрашивала. Она вообще всегда молчала, садилась у его ложа и молча смотрела на него. Ее глазницы были забиты землей, но она умела смотреть.
        Потом он снова закопал ее, и даже не пожалел двух монет из мешка, - положить ей на глаза. И вырезал на как бы дубе крест - старательно вырезал, так, чтобы тот не заплыл долгие годы, - не просто срезал кору, но и далеко углубился в твердую древесину.
        Он сделал все, что мог, и все, что помнил о похоронных обрядах, и даже поставил заупокойную свечу. Плохонькую и коптящую, из козьего жира, какая уж была, - он долго отыскивал здесь дупло диких пчел, но так и не нашел, и не мог сделать свечу правильную, восковую.
        Он сделал все.
        Мэриан продолжила приходить. Он не мог прогнать ее, бесплотную, он не был властен над своим телом в том сне…
        Тогда он попробовал не обращать внимания. Сидишь, ну и сиди, а я сплю и вижу сон, что лежу рядом с тобой…
        Мэриан ничем не докучала, но… Но выспаться с ней рядом не удавалось, он просыпался поутру разбитым и не отдохнувшим, не восстановившим сил, и все чаще допускал промахи на охоте.

* * *
        Тогда он решил, что она винит в своей смерти его. Он знал, что Мэриан ошибается, и попробовал оправдаться.
        Она ни в чем не обвиняла, но он оправдывался каждую ночь.
        Он разбирал по шагу весь путь, приведший их сюда, на остров, - его в шалаш, ее в могилу под деревом, слегка похожим на дуб.
        И доказывал, что ни в чем не виноват, что каждый шаг его был единственно верен - любой иной привел бы назавтра в темницу, через день-другой - в пыточную, через неделю или две - на виселицу.
        Причем для него - после смерти шерифа и отряда посланных короной солдат - виселицей дело бы не закончилось, напротив, лишь началось бы…
        Это серьезно, это не убить мытарей епископа, что грозило лишь заурядным повешением, - королевское знамя есть королевское знамя, и его, поднявшего оружие против короля, подвесили бы аккуратнейшим образом, чтобы не сломать невзначай позвонки. Потом, дав вволю подергать ногами в танце с Пеньковой Мэри, вынули бы живого из петли, и привели бы в чувство, и ободрали бы кожу, и оскопили бы, и выпотрошили, и сожгли бы потроха и мужское достоинство в жаровне, у него на глазах. И лишь потом бы рассекли на куски, начав с рук и ног, чтоб подольше мучился…
        Она, как соучастница, могла бы отделаться всего лишь колесованием. Если бы повезло и день бы выдался жаркий, к вечеру могла бы умереть. Но это только если бы повезло…
        Земля горела у них под ногами, а он не хотел умирать в муках, и не хотел, чтоб в муках умерла она.
        Им не было места на земле короля, и они ушли на воду, и захватили судно, стоявшее на Тренте - небольшое, но мореходное: одномачтовый когг, плававший через Канал, в Кале и другие порты.
        Земли за Каналом тоже принадлежали королю Эдди, и там их тоже ждала лютая казнь, и Волчий Сын предложил плыть на веселый зеленый Эрин, куда не дотянутся лапы короны.
        У них не было выбора. На земле старой доброй Англии их травили, как волков, не давая ни дня покоя. На любой другой досягаемой для короны земле их ждала такая же охота, и в конце ее страшная смерть.
        Они - все, кто уцелел к тому дню, - поплыли на Эрин, в вольный Коннахт, подальше от Дублина, подвластного королю, - Волчий Сын был родом из тех мест, из Коннахта.
        Поплыли вчетвером, принудив оружием пятерых из команды когга, кто случился в ту ночь на борту. Волчонок, именуемый в розыскных листах Аланом из Дейла, а на деле звавшийся Аллен Мак Кеннион, знал толк в морском деле и не дозволил бы мореходам свернуть не туда…
        Они плыли. Плыли по единственно возможному пути, ведущему в неизвестность, но уводящему от смерти.
        Разве он виноват, что путь был лишь один?
        Он любил ее, и спасал от смерти, и повинен лишь этим.
        Ну а в том, что налетел ураган, и сломал в щепки мачту, и погнал когг неведомо куда, не виноват никто.
        Людям не дано управлять ветрами и ураганами.

* * *
        Он оправдывался почти каждую ночь, длилось это долго, - и он дошел в своих оправданиях до того дня, когда к острову прибило когг, где уже неделю оставались лишь двое живых - он и она.
        Он и тогда сделал все, чтобы она осталась жить. Он сумел доставить Мэриан сквозь волны на берег, хоть никогда не умел толком плавать. Он смастерил ножом лук и застрелил первую козу, он мог убить ее и камнем, козы в тот день впервые увидели человека и совсем не пугались его…
        Он изжарил мясо, но Мэриан уже не сумела жевать, не сумела есть твердого, а он не мог сварить бульон, не имея котла… Он пытался вновь добраться до когга, но тот сорвало со скал и унесло неведомо куда…
        И она умерла.
        Он делал все, что мог, но судьба оказалась сильнее.
        Так зачем же Мэриан приходит каждую ночь?!
        Зачем выпивает его силы и душу?!
        Она не отвечала. Смотрела своими мертвыми земляными глазами и молчала.
        Он не знал, что еще ей сказать…
        Стал пробовать всякое… Ложился спать в ином месте, вне шалаша. Она приходила и туда. Он пробовал одурманить себя хоть чем-нибудь, ел на ночь неизвестные ему ягоды и грибы, чаще все кончалось лишь рвотой, но иногда случались сны-видения и сны-кошмары, но Мэриан проникала и в них.
        Он пробовал многое…
        Не помогало ничто.
        А потом помогло… Вернее, помогла… Молодая козочка, назначенная стать Евой его будущих стад и по какому-то наитию названная Мэриан…
        Но дело было не в козьем имени, или не только в нем. Поначалу ночные визиты продолжались… Пока он не заметил, что глаза у двух Мэриан удивительно схожие, и еще подумал… Ну да, да, он подумал глупость, женщина не может вернуться в облике козы, но… Но он так подумал. И произошло то, что произошло.
        Ночные визиты прекратились. Сразу же… И он решил, что своей нелепой догадкой угодил точно в цель. Он умел изрядно стрелять… Как выяснилось, не только стрелами.
        Сегодня вторая Мэриан умерла, чтобы спасти его.
        И тут же, не промешкав и лишней ночи, вернулась Мэриан первая.

* * *
        Визит Мэриан его не расстроил и не разгневал, как случалось когда-то.
        Странное дело, он даже немного заскучал по этой, по первой, - пусть и по такой, по молчаливой и с земляными глазами.
        Ему было, что ей рассказать, - и он рассказывал до самого пробуждения, все, что произошло за месяцы после последнего ее визита. Много ли увидишь из загона?
        Потом, когда почувствовал, что сон развеивается и Мэриан вот-вот исчезнет, он успел пообещать, что восстановит ловчие ямы, и непременно поймает козочку, Мэриан-третью, непременно, так что можешь больше не приходить, скоро встретимся…
        Он проснулся.
        И понял, что ловчие ямы не восстановит, и никого в них уже не поймает.
        Болезнь вернулась. Наверное, она не уходила далеко, а он счел короткую передышку исцелением, потому что очень хотел так считать.
        Его бил озноб. Его бросало то в жар, то в холод, он утопал в своем поту, а после стучал зубами так, что с них откалывались мелкие крошки. Он смертельно томился жаждой, но не имел сил доползти до ручейка, струившегося в пяти шагах от шалаша.
        Он потерял счет дням.
        Он умирал.
        А потом подумал, что умер, но пришла Мэриан, и он догадался, что еще жив.
        Он обрадовался ей. И решил, что хорошо бы умереть во сне, когда она рядом.
        Плохо остаться последним и умирать одному. Он ошибся, выпустив в лес Гая и зарезав вторую Мэриан, хотя мог умереть в их компании… Он не продлил свою жизнь, но остался один на один со смертью. Последней его надеждой стала первая Мэриан, а может и единственная, у него все спуталось в голове и он не был уверен ни в чем.
        Скажи что-нибудь, попросил он тихонько, даже во сне ему стало трудно говорить, и она, конечно же, не ответила, наверное, ее рот был забит землей, как и глазницы, он опечалился, он очень надеялся, что теперь, напоследок, вновь услышит ее голос; он сам бы не объяснил, откуда взялась такая надежда, надеялся и все. Он закрыл глаза в своем сне, чувствуя, что засыпает, опять же во сне, и понял, что сон, пришедший во сне, и есть смерть, но не расстроился от понимания.
        Он не умер, он очнулся в шалаше, на ложе из козьих шкур, ему было плохо, в разы хуже, чем до того, хотя казалось, что хуже быть не может, но оказалось, что может, - пока он спал, кто-то подкрался и влил в ухо расплавленный свинец, не просто расплавленный, а доведенный до кипения, и свинец заполнил весь череп, и выжег весь мозг, и побулькивал там, сводя с ума кипящей болью, он раскрыл рот, уверенный, что наружу хлынет раскаленная струя, и почувствовал, как горячее сбегает по подбородку, но то оказалась лишь струйка крови, свинец и боль остались внутри…
        Кровь надоумила его, как избавиться от страданий, способ был прост, но грозил адскими муками. Он не смутился: больнее не станет, в худшем случае там, в аду, его муки останутся теми же, так что стоит рискнуть…
        Он решил рискнуть, но не смог дотянуться до ножа, хотя тот лежал под рукой…
        Впал в забытье, там была Мэриан, но и свинец никуда не делся из черепа, и он не мог с ней говорить от боли, и лишь плакал беззвучно от тоски и бессилия.
        Потом он очнулся. Боль ослабла, похоже, свинец остывал. Но мыслить стало очень трудно. Мысли с трудом ворочались в остывающем свинце, с каждым мигом все более вязком и густом. Он забыл свое имя. И все свои многие прозвища тоже забыл, пытался вспомнить и не смог, потом подумал: не важно, он помнит имя Мэриан, и этого достаточно.
        К нему явно пришло облегчение, он даже смог дотянуться до ножа, но уже передумал резать свое горло.
        Он занялся другим. Вернул мешку, служившему хранилищем воды, его изначальное назначение: сгребал в него и монеты, и кольца, и все золото, что тусклой грудой мерцало у его ложа. Он взял в голову, что проклятый мешок не пускает его умереть. Основания для такой мысли казались вескими: Мэриан в свои визиты занимала разные места, но не разу и близко не села от золота.
        Она не любит золото, не любит, не любит, не любит, твердил он как заведенный, чтоб не пустить в голову другою мысль, но та все равно проскользнула и оказалась гнусна: оставь он мешок на когге или швырни за борт, Мэриан можно было б спасти. Достаточно было прихватить с судна хоть глиняный горшок, хоть железный котел, неважно что, лишь бы годилось для варки мяса…
        Он ошибся, и решил исправить ошибку хотя бы наполовину.

* * *
        Ближайший утес, нависший над морем, был шагах в двадцати от шалаша и загона. Он специально так разместил жилье: чтобы мимо протекал единственный на острове ручеек и чтобы всегда видеть море. Он надеялся, что если вдали появится судно, он за несколько мгновений добежит до кучи хвороста, прикрытой шкурами, - и немедленно запалит ее.
        Он полз туда три часа, волоча тяжеленный мешок. А может не три, он научился неплохо определять время по положению теней, падающих на его поляну, но с тенями случилось странное, и двигались они вразнобой.
        Дополз.
        Хотел перевалить мешок через край, но передумал и распустил завязку.
        Он убеждал себя, что мешок сможет как-то зацепиться за край расщелины, и не канет в глубинах, и жертва ему не зачтется.
        Он лгал себе, и знал, что лжет, - он просто хотел еще раз подержать золото в руках.
        Он бросал монеты по одной, зачем-то считая, потом сбился и прекратил счет. Он бросал перстни, и кресты, и цепи, и другие украшения, каким-то капризом своей умирающей памяти припоминая каждого былого владельца каждой золотой вещи, - не имя, лишь обличье, с именами приключилась беда, свое он так и не вспомнил.
        И, бросая, он просил прощения у каждого, кого вспоминал. У тех, кто умер из-за золота от его руки. У тех, кого убили другие, просил прощения тоже. Он не думал, что его услышат, и не верил, что простят, но считал, что делает правильно.
        Золото кончилось. Он закрыл глаза. Ничего не происходило. Он пошарил в мешке, но незамеченных монет не нашел. Из шалаша он тоже собрал все тщательно, опасаясь, что вернуться туда не сможет, не хватит сил.
        Он вновь сомкнул веки, надеясь вскоре увидеть Мэриан. Иную, без земли в глазах. Но умереть опять не вышло, и даже в забытье он не впал.
        Он понял, что в чем-то ошибся, и зря расточил золото. Золота не было жаль, но он хотел умереть, и не мог взять в толк, как это сделать.

* * *
        Тогда он стал вспоминать - то, что навсегда запретил себе вспоминать, и что не помянул в своих бесконечных оправданиях перед Мэриан.
        Последние дни, проведенные на когге перед тем, как тот налетел на скалы у острова. Дни, когда Мэриан отказалась принимать пищу и начала угасать - на острове все лишь завершилось.
        Вспоминать было трудно. Он терзал и мучил свою свинцовую память, но многое так и не вспомнил. Например, не вспомнил, как звали третьего человека, оставшегося с ними на когге, - после того, как и мореходов, и Волчьего Сына, приглядывающего за их стараниями спасти судно, буквально смело с палубы рухнувшей мачтой.
        Он помнил лицо третьего человека, и фигуру, и все остальное обличье, и даже прозвище.
        Того прозвали Малышом, или Малюткой, хотя размеров он был недюжинных, - а вот имя, прибавляемое обычно к прозвищу, никак не хотело всплыть из свинцовых глубин.
        Помаявшись, он решил: пусть остается просто Малышом, не это главное.
        Главнее другое: куда он дел кошель Малыша?
        Поначалу, на когге, сунул в свой мешок, и позабыл, как позабыл все о тех днях.
        Натолкнулся на кошель позже, когда придумывал, какой бы сосуд использовать для хранения воды, и решил ссыпать свое богатство из прочного кожаного мешка.
        Золото к тому времени потеряло для него значение, а кошель напоминал о запретном, он взял его брезгливо, как дохлую жабу, и откинул в сторону…
        Куда?
        Куда именно?
        Он помнил, что приметил мысленно место… На всякий случай. Вдруг над морем покажется парус, и золото обретет свою цену?
        Но память выкинула сейчас странный трюк: он помнил, что запомнил место, а какое именно - забыл.
        Он пытал свою память, как инквизитор еретика. Еретик попался упорный, но все же его одолел не то «испанский сапог», не то «Нюрнбергская дева»…
        Тогда он пополз, далеко, - до цели было шагов семь или восемь. Затем долго шарил в расселине, раздвигая стебли травы. Нашел. Кошель сейчас и впрямь напоминал на ощупь давно сдохшую жабу, свиная кожа размокла и стала осклизлой от многих дождей.
        Он понял, что надо снова ползти, теперь к краю обрыва.
        - Бедный Р-р-робин! - сказал хриплый голос наверху и чуть сзади.
        Он сообразил, что прилетел Гай, хотел повернуться в ту сторону, но не сумел.
        Он пополз, сил совсем уж не оставалось, и Гай сказал очень к месту:
        - Бедный, бедный Р-р-робин!
        Потом он хотел отпустить кошель над бездной, не в силах метнуть его хоть на полшага, но вспомнил, что не испросил у Малыша прощения, а тот не хуже других. Нет, конечно хуже, и много хуже, но…
        Прости меня, Малыш, ты был редкостным гадом даже среди тех исчадий болот, среди коих провел всю жизнь, ты обворовывал своих, и предавал их, а одного из своих даже пытался убить и сожрать, и не твоя заслуга, что у тебя не получилось. Но все же прости меня, мне стоило спровадить тебя за борт, а не пытаться спасти твоим мясом себя и Мэриан, тем более что оно было столь же отвратительным, как твоя душа, и твои мысли, и твои намерения, и Мэриан правильно отказалась. Прости меня, и покойся с миром, костями на дне, а остальным - там, где сейчас все твое остальное, а если частичка тебя живет до сих пор во мне, так она скоро умрет, и за это прости меня тоже.
        Кошель полетел вниз.
        А он понял, что теперь угадал и сделал все правильно.

* * *
        Стояла черная ночь, полная звезд, хотя только что был солнечный день. Он не удивился, он обрадовался, потому что пришла Мэриан, и глаза ее стали чисты - два колодца, бездонные два колодца, куда можно падать всю жизнь; она вновь не сказала ни слова, но протянула руку, и он взялся за нее, и шагнул к обрыву, легко и свободно, и понял, что после краткого мига падения все закончится.
        Не закончилось ничего.
        Море было как стекло, и отражались в нем все звезды неба, и они вдвоем шагали по морю, как посуху, уходя к горизонту, где звезды морские сливались с небесными; он шагал легко, лишь досадовал, что давно не придумал такой простой способ уйти с проклятого острова, но досада была пуста и мимолетна, потому что рядом шла Мэриан, а в большем он не нуждался.
        Он и вправду всю жизнь любил золото. Золото высшей пробы. Он просто перепутал мешки.

* * *
        Тело его лежало все там же, на утесе над морем. И раздавался над ним, словно странная заупокойная молитва, хриплый нечеловеческий крик:
        - Р-р-робин! Р-р-робин! Р-р-робин Локсли! Бедный Р-р-робин Локсли! Где ты был, Р-р-робин Локсли? Куда ты попал?
        III. Охота на пролетных гусей
        Опаньки… Вновь назревает проблема. И вновь со спиртным. И опять, разумеется, источник проблемы - молодой парнишка. Второй источник проблемы на сей раз не бутылка, а плоская металлическая фляга в руке у парня.
        Он не сидит у костра вместе с остальными. Он удалился в темноту, якобы по неотложной надобности, или даже не «якобы», а всерьез, - штаны расстегнуты и агрегат, потребный для исполнения надобности, торчит наружу.
        Потом парень задумался: а не совместить ли ему неотложное с приятным? - и достал припрятанную в кармане фляжку. Потом, вероятно, задумался еще: а не прилетит ли следом за приятным что-то диаметрально противоположное по ощущениям?
        Много задумываться вредно, процесс заразительный, недолго втянуться и подсесть на это занятие… Парень задумался - и завис. Застыл, словно пародия на всемирно известный брюссельский фонтан, - модернистская версия с таким примерно названием: «Писающий мальчик, решивший тайком бухнуть, но засомневавшийся и позабывший, что делает».
        Я стою в темноте и не мешаю раздумьям мальчика. Он меня не видит, стоит между мной и костром, зрачки его не привыкли толком к темноте… Если надумает неправильное, - тогда, конечно, вмешаюсь.
        Не потребовалось… Решил правильно: завинтил пробку, спрятал флягу в карман, привел одежду в порядок и отчалил к костру. Вот и молодец, отстреляешься - заветная емкость еще пригодится.
        Выдержав паузу, приближаюсь к биваку, оставаясь за пределами светового круга. Понимаю, что незнаком с сидящими вокруг костра людьми… Вернее, лица двоих или троих вроде бы смутно знакомы, но в прошлом году их в Бежинке точно не было. В позапрошлом тоже…
        После первых услышанных реплик все становится понятно и ясно.
        Гусятники…
        Родственная утятникам охотничья каста, но все же иная.
        У них, когда нет возможности для выезда на гусиную стрельбу в отдаленные регионы, возникает при открытии летне-осенней охоты проблема. Вот какая: гуси гнездятся в Ленобласти в глухих углах и в малом числе, да еще, как на грех, норовят выбирать для своих гнездовий заповедники. Зато область лежит на пути сезонных миграций гусей и казарок, на самой, так сказать, столбовой дороге. И любители гусиной охоты стреляют в наших краях пролетных птиц: весной - тянущихся в тундру, к гнездовьям, осенью - возвращающихся на южные зимовья.
        Если учесть, что в своих путешествиях гуси делают многодневные «привалы» - отдохнуть, откормиться, набраться сил для дальнейшего пути - то охоты случаются очень даже удачные.
        А проблема в том, что год на год не приходится. Иногда в тундре уже в августе ложится иней на растительность и первый ледок на озерца и болотца, - и гуси вместе с прочей перелетной птицей начинают собираться в дорогу. А иногда - как в этом году - лето затягивается, и к открытию охоты гусиных стай нет даже на подлете…
        Тогда, конечно, гусятникам, не желающим сидеть дома, приходится начинать сезон с другой дичи. Вот и приехали поневоле в «Бежинское». Но все разговоры у ночного костра ведут лишь о своем гусином увлечении.
        - А помните, пару лет назад к моей даче, в Апраксин, за весенним гусем ездили?
        - Ну его, твой Апраксин… Гусь там пуганый, высоко на перелетах идет… Волчьей картечью на дурика лупить - это не охота, это профанация, любой дурак шальной картечиной зацепит, да еще пойди найди потом зацепленного, черт знает куда спланирует…
        - Да я о другом… Парамошу помните? Колоритный, однорукий, возле нас вертелся, помните?
        - Ну… вроде был такой…
        - Х-хе… знали б вы, что он этой весной учудил… С теми самыми гусями, с высоко летящими… Не, рассказать кому - не поверят.
        - Ладно, давай рассказывай… А мы уж подумаем, верить тебе или нет…
        Ну-ка, ну-ка… Мне тоже стало интересно, что там учудил колоритный однорукий Парамоша.

* * *

1. Среда, 29 апреля, вечер
        Олежка Васин жил в поселке Апраксин, что при одноименной станции. Ему еще осенью исполнилось семнадцать лет, но он только этим летом заканчивал школу, застряв в одном из классов на два года. Зато он имел целых три мечты.
        Мечты были не запредельные, реалистичные, и он всерьез намеревался исполнить все три перед уходом в армию.
        Об армии Олежка не мечтал - какой толк мечтать о неизбежном, но ждал призыва нетерпеливо, хотел хоть год пожить, как человек.
        А после года службы он надеялся вернуться с новыми мечтами. В армии, по рассказам, мечты о том, что надо сделать в грядущей гражданской жизни, плодятся сами собой.
        Две мечты Олежки вроде бы исполнились… Но именно «вроде бы», он и сам толком не понимал: сбылись или нет?
        Он мечтал потерять девственность с Танькой Масютой, учившейся с ним в одном классе. Вернее, он о своей девственности не задумывался, и формулировал мечту проще: до армии непременно надо Таньке вдуть.
        Учились они вместе, да жили вдалеке друг от друга: Олежка ездил в школу, находившуюся во Мге, из Апраксина, а Танька - с другой стороны, из Назии.
        Однако ближе объектов для мечтаний не нашлось. В Апраксине постоянно обитало человек сорок, - обступившие поселок садоводства, лишь в теплую пору населенные, не в счет. И обитательницы поселка вызвать сексуальные мечты у семнадцатилетнего парня не могли. Даже те, что были помоложе, - не могли. В семнадцать мечтается о чистом и высоком, - а не о визитах в КВД после случки, завершившей совместное распитие.
        Олежка мечтал о высоком и чистом, но был прагматиком и берега все же видел. Танька не числилась первой красавицей класса, и второй, и третьей тоже… Ее внешних данных хватало на то, чтоб не чморили в школе, не более. Хотя на фоне апраксинских шалав и Танька Масюта могла показаться симпатяшкой-обаяшкой. Короче говоря, Олежку она вполне устраивала.
        Сама же Танька дурой не уродилась, и шансы свои жизненные не переоценивала. Дать в принципе была согласна, но по-серьезному, с отношениями, и уверяла, что из армии дождется, на сторону не взглянув. Олежка, странное дело, ей даже верил, хоть и нагляделся, и наслушался, какие фортели выкидывают девки, обещавшие ждать.
        Серьезность отношений и намерений он доказывал, как умел, и Танька недавно дала. Случилось все на школьной дискотеке, после трех стакашков дешевого портвейна - два выпил для храбрости Олежка, один - Танька.
        Они ушли от гремящего музыкой актового зала подальше, на четвертый этаж, - на третьем и без них уже пыхтели-постанывали. Ушли без глупого жеманства, зная, зачем идут, и не дуря друг другу мозг про «посмотреть на звезды».
        Однако узкий школьный подоконник - не самое удачное место для секса в одежде даже между более опытными партнерами. А двое новичков с нулевого левела лишь тыкались бесплодно, не умея сделать, как надо, и от этого тыканья перевозбужденный Олежка кончил, смущенный и расстроенный… Танька, казалось, была смущена и расстроена не меньше Олежки, но ни словом не попрекнула, ни тогда, ни потом.
        Позже он не мог взять в толк: сбылась мечта или нет? Решил при оказии все повторить в удобной обстановке, но за две недели оказии не подвернулось, все ж жили далековато друг от друга, да и Танька дала понять, чтоб на частый трах губу не раскатывал, главное для нее - отношения.
        Короче говоря, ничего меж ними после дискотеки больше не произошло, лишь целовались да тискались в кустах за школой.
        И в тех же кустах не столь давно сбылась вторая Олежкина мечта. Вроде бы сбылась…
        Он давно мечтал вломить мгинскому здоровенному парню, которого в глаза звали Шаманом, а за глаза Бубном. Шаман-Бубен был редкостной гнидой, и всю учебу докапывался до Олежки. Честно говоря, не так уж сильно докапывался, понимал: если перегнет палку, приедут апраксинские и изуродуют. В прямом смысле инвалидом сделают, им наплевать, даже если кто присядет за такое, - почти все сидели, зоной не напугаешь.
        Но в мелочах Бубен докапывался, и Олежка издавна мечтал ему вломить, - сам, без помощи старших. Мечта долго оставалась мечтою - Шаман был на два года старше, и, как следствие, крупнее и сильнее.
        Олежка терпеливо ждал своего часа, резонно рассудив, что рано или поздно они в кондициях с Бубном сравняются, и два года разницы потеряют значение. Он ждал и упорно тренировался - разумеется, не в секции бокса или иных единоборств, откуда деньги на секцию, когда оба родителя алканавты. Учителя в Апраксине нашлись свои - обучали и жестоким, но действенным ухваткам дворовых драк, и кое-каким подлым приемчикам, с зон привезенным.
        Этой весной Олежка решил: пора. А то детские обиды как-то начали забываться, и злость помаленьку проходила. Опять же армия - рубеж в жизни, водораздел, и хорошо бы перед ней подбить все бабки. Шаману по возрасту полагалось уже служить, но мать-фельдшерица его отмазала.
        Поединок состоялся в кустах за школой, и в общем и целом Олежка давнему супостату вломил… Но и сам огреб, Бубен оказался хоть гнида, но не слабак и не трус, - нос раскровенил, и по зубам прилетело, один передний зуб с месяц потом шатался, Олежка боялся, что выпадет, испортив ему улыбку, но зуб как-то прирос обратно и укрепился, лишь цвет сменил на чуть более темный.
        Шаману-Бубну досталось сильнее, и все же Олежка - особенно пока шатался зуб - сомневался: сбылась мечта или нет? В мыслях-то побеждал чистым нокаутом, не по очкам. Но повторять, в отличие от истории с Танькой, не собирался, - если, конечно, Бубен не решит, что получил мало и не полезет сам. Но Бубен не лез, и даже здороваться стал уважительно, чего раньше не замечалось, и Олежка решил: мечта все же сбылась.
        Оставалась последняя, третья.
        Но та мечта такая, что в любой день, по желанию, ее не исполнишь. Лишь раз в год, весной, в конце апреля или в мае.
        И вечером среды, как раз в исходе апреля, Олежка шагал к полуразвалившемуся домику, стоявшему посреди участка, заросшего бурьяном. Несмотря на нежилой вид, в окнах домика горел свет.
        В руинах обитал человек, способный помочь в исполнении мечты.

2. Фаза 01011101, Великий Цикл 0111101101101, подцикл Эваа
        Мечта была, по большому счету, заурядна для многих разумных: исследовать далекие глубины Вселенной, бороться с их опасностями и раскрывать их тайны, а если повезет - то и погибнуть там, на фронтире, погибнуть героически и красиво, а не умереть обыденной скучной смертью, не пережив очередную метаморфозу.
        О дальнем космосе Рнаа мечтало, наверное, со второй личиночной стадии своего развития, с третьей уж точно, а к четвертой о том знали и его многочисленные собратья по бассейну, и персонал Большого Северного инкубатория; знали и не верили в такую возможность. Сама статистика выступала против Рнаа: лишь один из примерно трех тысяч появившихся на свет разумных жителей Акраа успешно преодолевал все метаморфозы, разделяющие оплодотворенную икринку и взрослую особь. А из многих миллиардов населявших планету акраани счет побывавшим в дальнем космосе, на фронтире, - шел на сотни.
        Рнаа и само излишне не обманывалось: мечта и есть мечта, она должна манить, и придавать силы для новой метаморфозы, ну а сбываться… как уж повезет.
        Если бы кто-то, заслуживающий полного доверия, предрек тогда Рнаа, что оно не просто окажется в дальнем космосе - но станет разведчиком, исследующим загадочные и опасные планеты, окажется на самом переднем крае наступления цивилизации на безбрежный галактический хаос, - юное существо наверняка впало бы в буйный восторг, и, не умея толком контролировать свой эмоциональный спектр, меняло бы цвета с непредставимой скоростью…
        Мечта сбылась.
        Сбылась гораздо позже, когда оно не только покинуло инкубаторий, но и прожило-прожил-прожила и вновь прожило девять взрослых стадий (соответственно, три раза поменяв пол, а трижды эту метаморфозу переживали немногие) и стало опытно, возможно, даже мудро.
        Впервые получив назначение на кислородную планету, Рнаа отреагировало однообразным тускло-серым цветом: оно теперь гораздо лучше знало глубокий космос и никаких иллюзий насчет великой миссии разведчиков цивилизации давно не испытывало.
        Работа как работа. Только скучнее и опаснее многих других. Да, да, случается именно так: и скучнее, и опаснее, что бы ни считали по этому поводу юные романтики, плещущиеся в бассейнах инкубаториев…
        А кислородные планеты…
        Они разные бывают, Рнаа само выросло на такой. Но оттого - по прибытии к новому месту службы - роднее и ближе чужой и чуждый мир не стал: холодно, и спектр светила не самый удачный для акраани, и гравитация слабовата - отчего местная сухопутная фауна размеров достигает несуразно больших для кислородно-водной планеты, а уж в воде водятся и вовсе чудовищные монстры.
        Плюс ко всему на планете имелись поднадзорные.
        Те, кто присвоил им рейтинг предразумных… О присвоивших такой рейтинг стоило думать лишь в полном одиночестве, чтобы кто-нибудь не принял на свой счет комбинацию цветов, в приличном обществе совершенно не допустимую. О поднадзорных же лучше вообще не думать. Даже в одиночестве. Чтобы оставались шансы пережить очередную метаморфозу, - к процессу превращения надлежит задолго приступать со спокойной душой и чистыми мыслями.
        Ну и завершающий, финальный аккорд исполнившейся мечты: генерал-резидентом планеты - то есть непосредственным начальником выездного агента Рнаа - служило туиуу (служило - не значит, что данное конкретное туиуу достигло стадии зрелости, не омраченной заботами о продолжении рода; туиуу размножались простейшим митозом, иначе говоря, делились надвое, - и разделения на полы не имели изначально).
        Туиуу по ряду причин для полевой разведработы решительно не годились. Вернее, годились, но на весьма ограниченном числе планетоидов - на спутниках газовых гигантов, и то не на всех, а на имеющих весьма своеобразную атмосферу.
        Зато как аналитики и стратеги туиуу оказались весьма востребованы и Косморазведкой, и другими структурами, подчиненными Галактическому Совету. Можно сказать, всей своей эволюцией туиуу были подготовлены для работы на высших штабных должностях. Одни лишь их сложнейшие интеллектуальные игры чего стоят - нормальному разумному полжизни придется потратить, чтобы только в правилах только одной игры разобраться… Туиуу в том не нуждаются - каждый из них, появляясь на свет, обладает точной копией родительской церебровакуоли. И там хранится вся информация - и накопленная родителем самостоятельно, и унаследованная от предков… Включая правила сложнейших игр. И многое другое включая.
        При таких стартовых условиях немудрено стать сверхэрудитом и гением анализа.
        Но мироздание заставляет платить за все… Наверное, платой за интеллектуальную мощь туиуу стали их мерзкие душевные качества - если допустить, что в одноклеточном существе, пусть и огромном, есть место для души.
        Мелочные, обидчивые, пакостливые, способные возненавидеть по любому поводу и на всю жизнь, - однако гении, - веселое сочетание, не так ли?
        К своим собратьям по виду туиуу относились даже хуже, чем к прочим разумным, а родных сестробратьев еще и норовили сожрать немедленно по завершении деления… И чаще всего сжирали, либо были сожраны.
        Наверное, то был предохранитель, встроенный эволюцией.
        Предохранял он изначально существ, способных быстро размножаться в геометрической прогрессии, - от перенаселения, от полного исчерпания ресурсов. Ну а впоследствии стал заодно предохранять Вселенную - от неизбежного завоевания одноклеточными гениями, сумей те объединиться…
        Вселенной повезло. Туиуу объединиться не умели, и всюду, где обитали, старались обитать поодиночке, самодостаточные в своей гениальности… И в сверхинтеллектуальные свои игры играли сами с собой.
        Вселенной повезло… В отличие от Рнаа.
        До последнего назначения Рнаа под началом туиуу ни разу не оказывалось. Возможно, так складывалось случайно. Возможно, в кадрах следили, чтобы представители этих двух разумных видов не пересекались… Следили, следили, да не уследили… Либо дикий кадровый голод заставил пренебречь негласным правилом.
        Рнаа не выносило своего начальника. Причем на генетическом уровне… В прямом смысле на генетическом - страх и ненависть к весьма напоминавшим туиуу существам у акраани прошит в генокоде: бесчисленные поколения их предков были сожраны в теплых океанах Акраа крайне похожими на туиуу существами. Лишь внешне похожими, имевшими метаболизм, основанный на иных биохимических реакциях, и совершенно безмозглыми, вернее, лишенными церебровакуоли. Но генетическая память о биохимии знает мало, в отличие от внешности…
        Туиуу платило подчиненному тем же. Не по генетическим причинам, но по свойствам мерзкого характера Туиуу-1162-3355/187 (имена этих разумных совпадали с названием их вида, ибо каждое туиуу считало именно себя единственным его полноправным представителем, прочих же - генетическими отходами, по недоразумению уцелевшими от митофагии и апоптоза).
        Вот так они и служили вместе. Рнаа мечтало, чтобы совместная служба завершилась как можно быстрее.

3. Четверг, 30 апреля, утро
        - Полчаса осталось, - сказал Олежка. - Они ж как по расписанию хреначат, я засек…
        - Не ссы, успеем, - уверено сказал Парамоша.
        Парамоша никогда не сомневался в своей способности довести задуманное до успешного финала, таким уж уродился. Ошибки и неудачи ничему его не учили. Он лишился левой руки, всей, начиная от плечевого сустава, а на правой уцелело три с половиной пальца, - но врожденный оптимизм оттого не исчез. Таким вот человеком был Парамоша…
        Ему перевалило на шестой десяток, и, очевидно, Парамошей так и суждено было умереть. И если найдутся где-то Парамошины родственники, и не поскупятся оплатить некролог в рамочке на последней странице районной газетки, - то односельчане, увидев случайно тот некролог, не сразу и сообразят, что за Сергей Юрьевич Парамонов скончался в Апраксине… Потом воскликнут: «А-а-а, Парамоша!» - и все поймут.
        Олежка не то чтоб любил Парамошу… Но, без сомнения, относился к нему лучше, чем ко всем прочим обитателям Апраксина, включая собственных родителей.
        Во-первых, Парамоша не пил, разве что полстакашка по праздникам, - а Олежка, по пьяни зачатый и среди непрекращающейся пьянки выросший, - готов был блевать от одного лишь запаха водки. И внутрь Олежкин организм ничего крепче пива и портвейна не принимал.
        Во-вторых, Парамоша помогал в исполнении третьей мечты. Совершенно бескорыстно помогал, он любил трудные задачки в том деле, где считал себя мастером. Он не пасовал перед трудностями - а когда в наличии есть лишь одна рука, то затруднения способны вызвать самые банальные действия. Кто не верит - пусть попробует… ну, хотя бы открыть бутылку с пивом, используя лишь одну руку. Трудности мигом возникнут.
        А уж как Парамоша работал в своей мастерской… Как управлялся не только с тисками, молотком, ножовкой, но даже с токарным станком… Это надо видеть. Он был очень изобретательным, Парамоша, и придумал множество хитростей и множество приспособлений, помогающих компенсировать физический недостаток.
        Зарабатывал на жизнь Парамоша делом насквозь криминальным, хотя преступником себя наверняка не считал. Он восстанавливал старое оружие, решая попутно множество нетривиальных технических задач, - только и всего.
        А старого оружия в окрестных лесах и болотах хватало с избытком. Семьдесят лет находили и выкапывали - а меньше словно и не становилось. На самом деле, конечно, становилось, - но в последние годы появились заморские приборы, металлоискатели, - и ближние перелески, выскобленные, казалось бы, до донца, радовали новым урожаем.
        Такие уж тут места… Война шла с сорок первого по сорок четвертый, и не просто линия фронта стояла неподвижно: наступление следовало за наступлением, а в промежутках случались контрнаступления, - сначала неудачные попытки прорвать блокаду, потом удачная, потом попытка расширить узенький пробитый коридор, вновь неудачная, потом снятие блокады… При каждом из упомянутых сражений в землю ложились десятки тысяч и русских, и немцев, - со всей амуницией, оружием и снаряжением. Болотистые земли, примыкавшие к Синявинским высотам, были буквально нашпигованы костями и металлом…
        Третья мечта Олежки была связана и с землей, и с затаившейся в ней ржавой смертью, но опосредованно. А так-то мечта, как и положено, парила в высоте…
        Олежка с детства мечтал добыть и съесть дикого пролетного гуся, - каждую весну гусиные стаи летали над Апраксиным. Такая вот у него была птица-счастье…
        Рос он впроголодь. В родительском доме главный жизненный продукт вел борьбу на уничтожение с продуктами прочими, не главными. И одолел их, и уничтожил, и уцелевших изгнал почти всех.
        Олежка же с главного продукта блевал, и даже от запаха его блевал. Он выживал как мог, снабжая себя сам. По расписанию, по кругу столовался у знакомых. В школе получал талоны на бесплатные завтраки и обеды. Помогал в мгинском продмаге за еду, потребляемую на месте. Смастерил рогатку, научился запекать подстреленных дроздов и голубей, и даже крякв случалось добывать на близлежащих болотцах.
        А над головой каждую весну пролетали гуси - огромные, мясистые, аппетитные, не сравнить с дроздами.
        Казалось, низко пролетали, но из рогатки не достать… Хотя, конечно, так лишь казалось, что низко, - из-за больших размеров птиц - и не достать было даже из ружья; иногда приезжали из города охотники, вставали в полях на пути перелета, патронов расстреливали множество, но редко-редко, не каждую охоту, брали хоть птицу-другую, подбив самой крупной картечью.
        Олежка подошел к делу воплощения мечты конкретно. Ружья он все равно не имел - от деда осталась двустволка, но еще в Олежкино малолетство отец ее пропил: опилил в обрез и загнал бандюкам, что наведывались к Парамоше за копаными и восстановленными стволами.
        Четыре года назад Олежка соорудил агрегат, названный им «гусиная пушка». Соорудил из самолично откопанного противотанкового ружья. Конец ствола был сильно ржавый, Олежка его отпилил, и ружье стало противотанковым обрезом, раза в полтора короче прежнего, но Олежка решил: добьет до стаи и собьет хоть парочку, на гусях брони нет.
        Прочую ржавчину он свел, как сумел, и калибр ружья за счет того прилично вырос. Но пружины восстановлению не подлежали, и после некоторой доработки пушка стала стрелять от удара молотком.
        Разумеется, с рук при помощи молотка не пальнуть, да и отдачи Олежка опасался. Он соорудил нечто вроде лафета из двух досок и той части забора, что не успела обвалиться.
        Обрезал несколько патронов по плечики гильз, сменил порох на свежий, и заменил пулю (или снаряд? поди пойми, чем это ружье стреляло) чуть не стаканом самолично отлитой неровной картечи.
        Испытывал не на мишени - сразу на пролетающей гусиной стае. Жахнул молотком - осечка. И второй раз - осечка. А на третий ка-а-а-ак грохнуло!
        Он надеялся, что выстрел «гусиной пушки» лишнего внимания не привлечет. В округе часто раздавались громкие звуки: и местные развлекались, и приезжие бандюки опробовали купленные стволы. Но как на грех поблизости случился участковый, у того был от начальства план по выявленным «самодельщикам». С серьезными людьми связываться участковый не хотел, резонно опасаясь за жизнь, здоровье и семью, - и Олежка с его пушкой стал для мента подарком судьбы.
        Отделался Олежка малым: учетом в ИДН, нещадной поркой и конфискацией чудо-оружия. Но больше всего расстроился от того, что ни один гусь с неба не свалился. Не то била пушка слабовато, не то слишком замешкался с двумя холостыми ударами…
        Мечта осталась мечтой. И не давала себя забыть, каждую весну тянулась в небе с громким гоготаньем.

4. Фаза 01011110, Великий Цикл 0111101101101, подцикл Эваа
        Рнаа вернулось на базу Косморазведки, расположенную на обратной стороне здешнего сателлита-планетоида, страстно мечтая как можно скорее плюхнуться в бассейн.
        Вернулось после инспекционного облета приполярных зон: восемнадцать автоматизированных станций сбора информации, посещенных и протестированных, устранение трех серьезных неполадок на них и нескольких незначительных, суборбитальный прыжок с одного полюса на другой…
        Плюс два перелета - с базы на планету и обратно, причем первую из двух посадок пришлось проводить вручную, без наводящего луча и автоматики.
        И все - за неполные местные сутки.
        И все - в одиночестве. ДРК хоть и был трехместным, но кресло второго пилота пустовало, не говоря уж об инженере-исследователе, его крохотный отсек-лабораторию Рнаа давно приспособило под склад всякой всячины. Голод, дикий кадровый голод…
        Весь изматывающий рейд оно провело в одиночестве. После таких трудов надлежало нырнуть поскорее в бассейн и уснуть там на дне на пару стандартных фаз, дыша всей кожей и давая отдохнуть перетружденным легким.
        Но вместо бассейна Рнаа поджидал вызов к шефу.
        Туиуу-1162-3355/187, исполнявшее обязанности генерала-резидента, демонстративно игнорировало любые способы дистанционного общения с Рнаа. Обожало вызывать к себе и общаться лично. Разумеется, туиуу знало, как воздействует его облик на представителей акраани, - трудно представить, что туиуу не знают о Галактике и ее обитателях. Знало - и как раз оттого вызывало для личного общения. Такие вот они, туиуу… Зато гениальны, не поспоришь.
        Среда обитания начальника была убийственна для подчиненного, и наоборот. Оттого помещение разделялось на две части прочной и невидимой перегородкой. Абсолютно невидимой - коэффициент преломления менялся в зависимости от того, какую атмосферу закачивали на гостевую половину. И казалось, что стена жидкого метана (именно в этой жидкости обитали туиуу) застыла вертикально, ничем не сдерживаемая, и вот-вот хлынет, затопив гостевую половину и убив гостя.
        Рнаа изобразило цвета приветствия, туиуу пренебрегло - не цветами, разумеется, цвет оно не меняло - приветственными движениями псевдоподий. Однако транслятор сам поприветствовал Рнаа и звуком, и цветом, но сухой уставной формулой, так уж транслятор был запрограммирован.
        Рнаа изобразило цвета внимания и почтения, хотя испытывало не только эти чувства.
        Туиуу начало вещать. Как обычно, начало издалека. Одноклеточному гению доставляло удовольствие нарочито затягивать свои беседы с акраани.
        Как известно, вещало туиуу, в самом ближайшем будущем меж поднадзорными начнется война. Не локальная, те не прекращаются ни на фазу, постоянно полыхая то в одной, то в другой точке планеты. Начнется война глобальная, что вовлечет в себя все наиболее крупные и развитые группы предразумных, и весьма отразится на их численности и дальнейшем развитии.
        Рнаа изобразило цвет почтительного согласия, не кривя душой. Большая война действительно назревала.
        Здешние поднадзорные, как и вся биосфера их планеты, оказались крайне гелиозависимы, так уж пошутила над ними эволюция. И на каждом пике коронарной активности местного светила, случавшемся один раз за одиннадцать с небольшим годовых планетарных циклов, у предразумных обострялась их врожденная агрессивность и стремление убивать себе подобных.
        Но то была беда небольшая. Большая случалась реже, когда совпадали два пика.
        Глубинные процессы в светиле тоже развивались циклично, и один раз в сто два годовых цикла два максимума совпадали. Тогда предразумные впадали в бешенство и начинали убивать себя с особым размахом. Всегда, без исключений, каждые сто два цикла, хотя изредка локальные причины сдвигали срок начала всепланетной бойни на цикл-другой.
        Кровавое безумие обычно продолжалось несколько лет и сопровождалось гибелью значительной части популяции. Почти всегда у бойни случался не менее кровавый эпилог - спустя два, или три десятка годовых циклов - но тот от активности светила почти не зависел: просто маятник истории из крайнего положения пытался вернуться в точку равновесия, а дети побежденных в большой войне пытались взять реванш у победителей.
        И сейчас глобальная бойня вновь назрела и могла начаться в любой момент - активность светила увеличивалась, и предразумные на глазах превращались в агрессивных животных, все быстрее утрачивая право называться предразумными.
        Туиуу, разумеется, не преминуло рассказать общеизвестные факты, ладно хоть коротко, без лишних подробностей. Затем перешло к главному: оказывается оно, Туиуу-1162-3355/187, изучило все локальные местные факторы, способные ускорить либо замедлить начало бойни. Оценило то хаотичное движение товаров и расточительное уничтожение ресурсов, что предразумные именуют экономикой (при всей своей хаотичности сей процесс тоже развивается циклично). Проанализировало все те столкновения интересов, что предразумные именуют политикой. Разобралось в причинах, ходе и возможных последствиях всех развивающихся в настоящий момент локальных войн предразумных.
        И сделало однозначный вывод.
        Вот какой: бойня начнется на середине следующего годичного цикла, в ту его пору, когда ночи в северном полушарии станут наиболее короткими, а дни, соответственно, - максимально продолжительными.
        Рнаа встретило новость равнодушно. Оно мечтало побыстрее очутиться в бассейне, и весть о вычисленном начале бойне восприняло спокойно: ну да, многие поднадзорные погибнут, но что тут поделаешь, если эволюция встроила им такой вот предохранитель… Предохраняет их от перенаселенности и истощения ресурсов, а Вселенную - от их дикой агрессивности. Хотя Вселенная и без того в безопасности, шансы стать действительно разумными у местной фауны нулевые.
        Туиуу продолжило бурную жестикуляцию псевдоподиями, перейдя от общей оценки перспектив к задачам, встающим в свете изложенного.
        Задачи туиуу сумело изложить так, что Рнаа отвело взгляд от вертикальной стены метана и смотрело исключительно на транслятор: движения псевдоподий генерал-резидента удивительно напоминали движения ложноножек гигантских простейших Акрнаа, причем в момент завершающей стадии охоты… Случайность? Ну-ну… Такого понятия у туиуу не существует, они способны были бы - мгновенно оценив множество параметров и мгновенно решив в уме несколько сложнейших систем дифференциальных и интегральных уравнений - безошибочно предсказать, аверсом или реверсом упадет металлический диск предразумных, используемый ими как генератор псевдослучайных исходов.
        В названной дате начала большой войны Рнаа ни на миг не усомнилось.
        И в том, что движения псевдоподий Туиуу-1162-3355/187 продуманы до мельчайших деталей, не усомнилось тоже.
        Генетические страхи Рнаа, и без того не дремавшие, включились на полную мощность. И даже взгляд, сосредоточенный исключительно на трансляторе, помогал мало. Как туиуу сумело все просчитать и исполнить, не-гению не понять, - однако транслятор одновременно доносил до подчиненного два посыла: «Что надлежит сделать» и «СЕЙЧАС СОЖРУ!!!»
        Второй посыл был на порядки сильнее, и первый скользил по периферии сознания, не зацепляя. Хотелось, и все сильнее, грубо нарушить субординацию и лихорадочными высокими прыжками умчаться из гостевой… Увы, герметичный мембранный люк, ведущий в гостевую часть кабинета, блокировался наглухо.
        Сделано это было не ради дополнительного ущемления Рнаа. Такова стандартная, инструкциями предусмотренная процедура, - за стеной, в приемной, могли находиться сотрудники базы, для коих привычная Рнаа атмосфера стала бы мгновенно действующим ядом… Прецеденты случались, и самые неприятные, - инструкции, как известно, пишутся кровью. Или, в данном случае, скорее уместен аудиовариант инструкции, составленный из предсмертных хрипов отравленных.
        Сколько длилась изуверская пытка, Рнаа не смогло бы ответить… Когда аудиенция завершилась и люк раскрылся, акраани торопливо выпалило уставную формулу почтительного прощания и умчалось такими скачками, словно по пятам гнались все хищные одноклеточные Акраа, каким-то чудом вырвавшиеся из тщательно охраняемого заповедника.
        Лишь прошлепав через приемную и свернув в единственный открывшийся коридор - в тот, что предназначался для акраани и существ со схожим метаболизмом - Рнаа сообразило, что только что произошло.
        Вот что: его нагрузили новым срочным заданием и приказали исполнять почти немедленно, о двух фазах на дне бассейна можно было позабыть… А оно, Рнаа, загипнотизированное ужасом, не смогло ничем возразить, не выдвинуло ни единого резона против. Хотя на деле резонов, как объективных, так и субъективных, имелось с избытком. Одно лишь техническое состояние ДРК чего стоит - вполне сравнимо с физическим и психическим состоянием пилота-разведчика.
        Но время для возражений бездарным образом упущено. Придется исполнять… Рнаа вспомнило, что поясок на церебровакуоли туиуу стал гораздо заметнее со времен их последней встречи - до начала процесса деления оставался совсем малый срок.
        И акраани сообразило, что обрело новую мечту: когда на месте начальника появятся двое сестробратьев, пусть один не сожрет другого и не получит должность генерал-резидента и индекс 1162 - 3355/188. Пусть как-то исхитрятся и сожрут друг друга оба, одновременно. Короче, пусть взаимоуничтожатся.
        Такой исход митоза, разумеется, невероятен - но отчего бы не помечтать?

5. Четверг, 30 апреля, утро
        Новая идея пришла спустя два года, позапрошлой осенью. Олежка ездил с мгинскими парнями прошвырнуться в Питер, хоть не любил там бывать, - город казался слишком огромным и крайне враждебным: и все тамошние менты, и вся тамошняя гопота, - все, казалось, нацеливались обидеть растерянного Олежку. И вообще он не любил, когда вокруг много людей.
        Но уговорили, поехал. И случаем угодил с пацанами на какой-то праздник корейской культуры: у СКК тусовалась нехилая толпа узкоглазых, но и нормальных людей не гнали, привечали.
        Корейские песни-танцы, что развлекали народ с эстрады, Олежке и его компании были по барабану, их заинтересовало другое: там с длинных столов бесплатно угощали всякой национальной фигней, парням же надлежало раздавить для куражу два пузыря, и можно было сэкономить на закуске.
        Олежка водку не пил, он имел с собой немного портвейну, а тот и без закуси заходит. Но тоже подошел со всеми, грех не пожрать на шару.
        Парни затарились острыми салатиками, мясного опасаясь: ну как подсунут собачатину? А Олежка и мясного навернул за обе щеки. Едал он собачатину, правда, по-простому сготовленную, без корейских выкрутасов, - мясо как мясо.
        Отвалили от толпы в сторонку, с пузырями и добытой закусью, и тут у корейцев начался салют, и палили как раз вблизи с тем местом, куда парни отошли.
        Олежка впервые видел салют так близко, чуть не вплотную, понравилось.
        И наблюдая, как уходят вверх здоровенные, в рост человека, ракеты, и расцветают в небе замысловатыми огненными фигурами, Олежка придумал: если вместо пиротехнической фигни начинить туда картечи, да болтов с гайками, да гвоздей, - и по гусиной стае?
        Потом он не раз возвращался к той мысли, вертел ее так и сяк, и изъянов не находил: сработает!
        Беда была в другом - он не чувствовал в себе знаний и умений, чтоб смастерить ракету. И обратился к Парамоше, того идея увлекла, он любил такие задачки.
        …Ракета, что стояла сейчас на пусковой, имела имя собственное: «ПВ-3». Что в переводе значило: конструкторы Парамонов и Васин, третья модель.
        Хотя, конечно же, конструктором был один Парамоша, а Олежка так, на подхвате. Помогал в изготовлении, как умел, да откапывал снаряды в видах извлечения артиллеристского пороха.
        Две первые модели бесславно канули прошлой весной - летели неплохо, и взорвались исправно, но с сильным недолетом, лишь распугав впустую гусиные стаи: Парамоша сказал, что на глазок длину шнура-замедлителя им в жизни не подобрать, гуси летают с погрешностью по высоте плюс-минус полсотни метров. Надо, кровь из носу, сладить радиовзрыватель.
        Сладили, купив и разобрав простейшую игрушку с радиоуправлением. Пришлось на нее подкопить, - выросши, Олежка подрабатывал в магазине уже в полную силу, и брал не едой, деньгами; Парамоша тоже вложился. Но пока возились с новым взрывателем, пролет гусей закончился.
        День сбычи мечт настал год спустя.
        Олежка для такого случая не пошел в школу - гуси летали по утрам и вечерами, а в сумерках искать сбитых трудно. Парамоше было все равно когда, он нигде не работал.
        Они стояли у готовой к старту ракеты и поджидали гусиную стаю. И чувствовали себя, как Королев, стоявший у ракеты с Гагариным. Хотя нет, не мог Королев себя чувствовать, как Олежка, не те у Королева были эмоции, послабее: не голодал, небось, в детстве, на пролетающих гусей облизываясь, - физиономия на фотках откормленная…
        Вдали послышался слабый гогот. Подлетала стая, невидимая пока за деревьями.
        Все было обговорено, распланировано и даже отработано на двух неудачных пусках. Олежка присел на корточки у хвостового оперения, зажег длиннющую «каминную» спичку, - она могла гореть очень долго и не гасла на ветру.
        Очень хотелось поднять голову, глянуть на подлетающую мечту, но Олежка сдержался, полностью сосредоточившись на запале. Он знал - Парамоша не подведет, скомандует вовремя, глазомер у него идеальный, как довелось убедиться при тех двух пусках. Нельзя подвести и ему, Олежке, промешкав с запалом.
        - Давай!
        Рука со спичкой отреагировала на команду мгновенно. Из сопла ударила струя искр, набирая силу. Олежка вскочил на ноги, отбежал подальше, к Парамоше, и обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как ракета рванула с пусковой в небо, оставив за собою белый дымный след.
        Пульт был сжат в единственной корявой Парамошиной руке, Олежка сам бы очень хотел нажать на кнопку, но признавал, что Парамоша заслужил это право.
        Затраты на радиовзрыватель окупились сполна, взрыв грянул в нужный момент, без перелета и недолета.
        Но…
        Но оказалось, что гусям не понравилась неведомая фигня, подлетающая с дымом и шумом, - и птицы ударились врассыпную еще до подрыва боеголовки.
        Великий замысел - вымести зараз полстаи бесчисленными осколками - не удался. Но все же совсем зря труды не пропали - Олежка следил за двумя гусями, явно подбитыми, тянувшими, снижаясь, в сторону… Далековато сядут, трудно будет найти.
        - Туда гляди! - рявкнул Парамоша и развернул, вцепившись в плечо своей клешней.
        Олежка повернулся и понял, что и в самом деле смотрел не туда. Третий гусь пострадал сильнее, и не планировал - падал с высоты по наклонной.
        Они впились глазами в падающую птицу, ни на что больше в целом свете не обращая внимания: поднялся б рядом ядерный гриб, не заметили бы.
        Упал гусь невдалеке, они приметили место падения и со всех ног рванули туда. Сердце Олежки стучало как бешеное: один гусь или полсотни, неважно, - мечта есть мечта.
        Но вместо сбывшейся мечты его поджидал облом… Подбитый гусь как в воду канул, - в прямом смысле как в воду, там случилось небольшое болотце с разводьями чистой воды.
        Промокли, извазюкались, но добычу так и не сыскали, хоть осмотрели все - под каждый кустик и за каждую кочку заглянули.
        Олежка не понимал, в чем дело: убитая наповал птица не тонет, а раненая и нырнувшая - выныривает, чтоб вдохнуть. Но гусь исчез, как и не было. Загадка…
        Делать было нечего, пошли обратно к Апраксину. Парамоша не унывал, он не умел унывать, и толковал о ракете новой конструкции.
        Олежка пропускал мимо ушей. Он понял вдруг, что мечта не сбылась, но как-то сама собой истаяла и развеялась, и на пролетающие над головой стаи он будет теперь смотреть спокойно. Случается такое с детскими мечтами, когда мечтатель взрослеет.
        Олежка сегодня повзрослел.
        И до завтра ему предстояло повзрослеть еще больше, но он пока о том не догадывался.

6. Фаза 01011110, Великий Цикл 0111101101101, подцикл Эваа
        ДРК летел на автопилоте, и пилот его все действия выполнял тоже на автопилоте. Рнаа утомилось, как редко утомлялось за долгую службу. Даже сил злиться на туиуу не оставалось…
        Оно обслужило уже девять пар разведывательных орнитороботов, те на всякий случай всегда летали парами. Вставило новые элементы питания и маршрут-чипы, провело тесты и профилактику, - и отпустило в полет. Теперь орнитороботам предстояло летать не со стаями существ, с которых они были в мельчайших деталях скопированы, - наособицу, другими маршрутами. Туиуу желало в подробностях изучить все начальные стадии предстоящей бойни предразумных.
        Оставалась последняя пара, десятая. И все, на базу, в бассейн…
        ДРК давно догнал стаю существ, среди коих летели орнитороботы, и пристроился в хвосте, никем не замеченный. Ни крылатыми существами, ни двуногими наземными… ДРК был надежно экранирован: его нельзя было разглядеть в любом диапазоне, и любые сканирующие волны он не отражал.
        Разумеется, от атак материальными объектами ДРК прикрывали защитные поля. Еще не так давно во всех этих премудростях не было нужды, и первые модели ДРК летали над планетой, прикрытые лишь невидимостью… Но местные предразумные вскоре после получения такого статуса вышли на новый виток развития, и, по своему мерзкому обыкновению, использовали все достижения для бессмысленной агрессии: развернули беспощадную охоту на мирных разведчиков с использованием радаров, ракет и боевых летательных машин… Пришлось усиливать защиту. А что будет, когда эти якобы предразумные разовьются еще сильнее? Ничего хорошего…
        Впрочем, Рнаа о перспективах развития поднадзорных сейчас не задумывалось. Оно почти полностью утратило возможность задумываться, действовало на автопилоте, и едва не пропустило момент, когда ДРК вышел из зоны действия всех радаров предразумных…
        Действовать надо было именно сейчас - чтобы принять на борт орнитороботов, надо отключать защитные поля, а это всегда риск… Но все зенитные системы предразумных работают в связке с радарами, и все боевые летательные машины оснащены ими же. Инструкция предписывала строго: защитные поля отключать только в мертвых зонах радаров.
        Рнаа чуть не пропустило нужный момент, но все же спохватилось - догнало стаю, отключив на ходу защиту, но все же оставаясь невидимкой… Затем заблокировало автоматическое включение защитных полей, чтобы не спалить невзначай безвинных крылатых созданий.
        Первый орниторобот был уже принят на борт, когда взвыл сигнал тревоги. Рнаа взглянуло на экран и увидело несущуюся прямо в него - так казалось - ракету с белым дымным хвостом.
        Ударить по клавише блокировки защиты было мгновенным делом, а все дальнейшее взяла бы на себя автоматика.
        Акраани должно было успеть… Но не успело. В дело вмешался личный фактор. Фактор пилота, измотанного вторым подряд вылетом…
        Истомленный мозг пытался увязать несовместимое: отсутствие радаров и ракету «земля-воздух», - и не сумел вовремя отдать команду мышцам.
        Взрыв грянул в непосредственной близости от ДРК, и тот принял осколки, прикрыв собой стаю крылатых… Почти все они уцелели, а вот второму орнитороботу не повезло - поврежденный, он стал падать, и угодил в небольшой водоем, и тут же утонул в нем, - робот, ничем внешне не отличаясь от объекта имитации, был тяжелее.
        Рнаа за печальной судьбой орниторобота не следило, изо всех сил пытаясь выровнять полет ДРК, но ничего не получалось… Потом был страшный удар, и все для Рнаа померкло.

7. Четверг, 30 апреля, утро, день
        То, что произошло в тот день, наука уфология именует контактами третьего рода. Начался контакт с изумленной фразы Коляна Красницына:
        - Что за *****? Глянь, Михыч!
        Михыч продрался сквозь кусты. Они с Коляном были собратьями по несчастью, оба женились на редких стервах, - и собрались раздавить бутылочку ноль-семь паленки вдали от своих стервоз и их попреков, на лоне природы.
        Но намечавшийся пикник испортили события странные и небывалые. Сначала в небе бабахнуло не пойми что, но громко. Затем земля содрогнулась так, что бутылка опрокинулась и часть паленки вытекла.
        Разозленные приятели отправились разыскивать причину непонятного. Они надеялись, что у причины найдется морда, и можно будет морду набить: бутылка обошлась им в сто рублей, не хрен собачий. Взамен причины и ее морды нашлось вот ЭТО.
        Изучив со всех сторон находку, Михыч постановил:
        - Спутник ****** *******, точно. Вот так живешь, живешь, а тут ****! - неведома херня на бошку *******, и полбутылки как не бывало. Наука, мать ее…
        - *** буду, спутник, - согласился Колян. - Сейчас ****** вертолеты прилетят, с ****** наукой, точно…
        За спутник неведомый объект контактеры приняли неспроста. Был он не велик, и пилотировать его не смогли бы даже карлики.
        Они допили уцелевшую паленку, устроившись неподалеку от спутника, но та пошла как-то скучно, без предвкушаемой радости… Потолковали о том, не отвалит ли наука деньжат первым нашедшим, - и сошлись во мнении, что ничего не обломится.
        Время шло. Наука не появлялась. И даже вдали вертолеты не стрекотали. Мысли приятелей свернули на иное, привычное.
        - А ведь титан, а? - сказал Михыч, пнув ногой спутник.
        - *** буду, он, - согласился Колян. - И сколько, интересно, эта ******* потянет?
        - *** знает, что там внутри… Тонна тут точно есть. А то и две. А то и три.
        Потом они занялись арифметикой. Переводили тонны в килограммы, перемножали на закупочные цены в приемном пункте цветмета.
        И получалось, что если наука не объявится, а спутник распилить и сдать, - то они станут богачами. Рокфеллерами. Ротшильдами.
        Стрекотание вертолетов они уже боялись услышать… И торопливо разрабатывали план действий.
        Невдалеке, метрах в трехстах, тянулась электролиния, обычная трехфазка. Она и подсказала решение: накинуть две зацепки, на нуль и на фазу, потом собрать по Апраксину удлинители под благовидным предлогом, срастить и протянуть сюда. А дальше болгаркой, дело привычное… Грузовик для вывоза Колян обеспечит, а с Михыча - болгарка с дисками. Ну а наука пусть отсосет, если даже обнаружит место падения. Нехрен клювом было щелкать…
        Действовать стоило быстро.
        И они начали действовать.

8. Фаза 01011110, Великий Цикл 0111101101101, подцикл Эваа
        Компенсаторы спасли Рнаа от смерти, и только. Оно чувствовало, что внутренние органы повреждены, и необходимо как можно скорее попасть на базу, в ее медицинский блок…
        Но выбраться своими силами не удастся. Трудно было представить, что предразумные сумеют сбить ДРК новейшего поколения, да еще так повредить, что будет потеряна способность к дальнейшему полету. Но они сумели.
        Наложились сразу несколько маловероятных случайностей: и отключенные поля, и паршивое состояние пилота, и ракета, возникшая там, где никак не могла возникнуть… Однако и сочетание этих трех факторов не сумело бы свалить ДРК. Вмешался еще один: осколок по немыслимой траектории угодил в щель воздухозаборника, отрикошетил внутри, и что-то повредил… Что именно, сейчас не разобраться, но левый гравикомпенсатор, давно барахливший, вышел из строя. Случись все в космосе, или в атмосфере, но на приличной высоте, - беды бы не было, борткомпьютер успел бы перенастроить второй гравикомпенсатор, ДРК потерял бы часть функциональных возможностей, но на базу бы сумел вернуться.
        Но все случилось на сверхнизкой высоте. Компьютер ничего не успел. ДРК рухнул.
        И оставалось лишь надеяться на помощь. Передатчик не поврежден, и шлет сигнал на аварийной частоте - прямиком на пульт оперативного управления базой. Туда сходятся сотни и тысячи сигналов одновременно, но оператор мгновенно выделит из этой разноголосицы сигнал Рнаа, и мгновенно примет решение. Потому что оператором работает гений - мелочный, завистливый, пакостливый гений туиуу.
        И как бы пакостливо ни было Туиуу-1162-3355/187, не выслать помощь оно не посмеет.
        Акраани понятие не имело, что стало жертвой мироздания, исполнившего его мечту.
        …Туиуу-1162-3355/187 готовилось к митозу и слегка тревожилось: а вдруг в неизбежной после деления схватке победит не возрожденное оно, а генетический мусор, достойный лишь поглощения? До сих всегда получалось иначе, но все когда-то случается впервые. На самотек такие вещи пускать нельзя… И гений придумал способ уничтожения генетических отбросов на расстоянии, без схватки и поглощения. Наращивать размеры придется дольше, зато любой риск исчезает.
        План был прост в исполнении и гениален в задумке. Но на беду оказался продублирован в обоих разделившихся церебровакуолях сестробратьев: привели они в план в действие одновременно, и их не стало.
        Взаимоуничтожились, как и мечтало Рнаа. На самом деле план, хоть и гениальный, уже не раз был придуман и исполнен - недаром число гениев-туиуу неуклонно сокращалось.
        Последствий своей сбывшийся мечты Рнаа не просчитывало, мечтая не совсем всерьез.
        А состояли они, последствия, в том, что база на какой-то срок осталась фактически без управления, слишком уж оно было замкнуто на гениального командующего…
        Разумеется, со временем все устаканилось. И вместо одного гения с входящей информацией стали работать два десятка обычных грамотных операторов. Но аварийный сигнал Рнаа они не засекли - к тому времени и внешние антенны, и все прочие выступающие части ДРК оказались срезаны болгаркой Михыча.

9. Четверг, 30 апреля, день
        Трудно понять, как так получилось, но вместо двух изначальных контактеров у спутника собрались жители Апраксина в количестве аж тринадцати персон.
        Не сговаривались, но все оказались тут…
        Степка Журавлев удивился, что Колян просит у него удлинитель, хотя только что тащил по улице два, и длинных, - удивился и решил проследить.
        Еще двое были привлечены издалека видом Михыча, взгромоздившегося на столб и цеплявшего на провода палки с крюками.
        Денис Васин (отец Олежки) сам напоролся на спутник, случайно оказавшись невдалеке.
        Ну и так далее… Первооткрыватели пытались отстоять перед вновь прибывшими свое право на находку, или хотя бы на большую ее часть. Но под угрозой кулачной расправы были вынуждены признать: бог велел делиться, и делиться по справедливости.
        Большой компанией разделывать спутник оказалось и быстрее, и веселее. Притащили вторую болгарку, и кувалды с зубилами, и лопаты, и ломы, и тачку. И подогнали грузовик. Степка Журавлев даже приволок радиометр, что слямзил на былой работе. Степка считался в Апраксине большим знатоком радиации, хотя работа у него была тупая - после проезда через станцию Мга каждого состава с радиоактивными отходами Степка ходил вдоль путей и проверял, не капнула ли где опасная гадость.
        …Когда диск болгарки начал вскрывать внутреннюю оболочку, изнутри потянуло такой лютой вонью, что народ шарахнулся от полурастерзанного спутника.
        Родилась версия: гниды-ученые захреначили в космос какую-нибудь белку-стрелку, а та сдохла и протухла.
        Кое-как, отворачивая в стороны рожи и дыша через раз, выпилили два больших куска, с двух сторон, чтоб протянуло сквозняком, потом долго ждали, когда проветрится.
        Белок-стрелок оказалось целых две. Дохлый гусь, причем дикий. А еще - неведомая зверушка, которую поначалу никто не смог опознать. Мягкая, кожистая, с дыню средних размеров - и была эта как бы дыня еще жива, пульсировала, и шевелила непонятными отростками.
        Возможно, внешний вид «дыни» навел бы контактеров на кое-какие мысли, возможно, даже на правильные… Но Колян вспомнил, что видел такую штуку на канале «Дискавери», и называется она «морской огурец», и как-то еще называется, но второе название Колян запамятовал. Но самая-то ржака, если этот огурец перевернуть, - там у него снизу щель, ну натурально бабья, ну прямо хоть бери и пользуйся…
        Перевернули - и впрямь щель, мясистая такая, влажная, сокращающаяся. Но пользоваться охотников не нашлось, потыкали туда веткой, огурец дергался забавно.
        Рнаа умирало, убиваемое атмосферой, перенасыщенной кислородом сверх предела, и лишенной газообразных сернистых соединений, необходимых для дыхания акраани. Оно потеряло сознание, и не меняло цвет, окрасившись в тускло-розовый, в цвет смерти, и не понимало, что с ним делают, и реагировало на все усилия контактеров рефлекторно. И рефлекторно выпустило струю белой жгучей жидкости, когда обломанный конец ветки воткнулся особенно глубоко.
        Струя ударила далеко и сильно, и угодило на рожу Коляну, тот старательнее всех изгалялся над огурцом.
        Колян взвыл, стряхнул белую гадость с лица, проморгался, - и тут же схватился за штыковую лопату.
        Хрясь! - лопата рассекла огурец почти пополам, и в стороны полетело вовсе уж мерзкое и вонючее.
        Рнаа погибло именно так, как и мечтало некогда, наивной личинкой в бассейне инкубатория, - на фронтире, на переднем крае наступления на галактический хаос… И там же, на фронтире, было похоронено. Вернее, слегка присыпано землей - чтоб не марать подошвы и не поскользнуться на мерзкой жиже.

10. Четверг, 30 апреля, день
        Он послонялся по дому, не зная чем заняться после неудачной охоты. На учебу ехать смысла нет - сейчас у электричек перерыв, а как закончится, так только к концу учебного дня и доберешься… Телек давно пропит, а комп изначально был несбыточной мечтой.
        Олежка находился в доме один. Отец мелькнул было и усквозил куда-то, целеустремленный и деловитый, - видать, имелась у него нешуточная надежда раздобыть на выпивку.
        Мать же Олежка не видел уже дней десять, вроде та укатила проветриться в Мгу, да там и зависла, - обычное дело, бухает и блядует. Мать в последнее время совсем пошла вразнос, и давала уже не за бутылку, как недавно, - за стакан, пусть даже самого отвратного пойла. Страшна стала, как атомная война, и Олежка надеялся, что долго она не протянет. Отец иное дело… этот еще небо покоптит, здоровье вообще и печень в частности родитель унаследовал от предков на диво крепкие. А жаль.
        Не зная, чем заняться, он прилег поспать - ночью толком не выспался, взбудораженный возможной сбычей последней мечты.
        Прилег в одежде, он часто спал в одежде, снятую могли унести и пропить, - и был разбужен стуком в дверь, а за дверью оказалась Танька.
        Он удивился - она никогда здесь не бывала, и от всех приглашений отказывалась. А тут вот сама… и адрес у кого-то разузнала…
        Олежка приготовился оправдываться за пропущенный день, - Танька училась куда лучше, и пыталась подтянуть его, и за прогулы спуску не давала, характер у нее порой проявлялся жесткий… стервозный характер, как определял его Олежка, сам понимая, что не совсем прав.
        Но Танька ничего не сказала о прогуле, ни словечком не попрекнула. Завела о другом, с порога огорошив:
        - Я с родителями поговорила… ну, про тебя… и отец сказал…
        Она замолчала. Олежка только сейчас сообразил, что голос у Таньки подрагивает неспроста. И глазки поблескивают неспроста тоже, и вообще красные, и нос припухший, видать, плакала.
        Назревало расставание… Олежка и сам мог без труда сформулировать суть родительских слов, сказанных Таньке: нехрен водиться с апраксинской жертвой пьяного зачатия, добром не закончится. А Танька отца уважала, и заслуженно: работал тот на заводе, и зарплату до дома доносил, а если пил, то в праздники и в меру.
        Танька вдохнула глубоко, выдохнула, и сказала-таки:
        - Он сказал, чтоб ты к нам переезжал… нельзя тебе тут… Ну, чтоб насовсем переезжал. Жить вместе будем. Ну, в общем… по-настоящему вместе… Ты согласный?
        Олежка стоял, как кастетом пришибленный. Разинул рот, а прикрыть забыл. Мечтал о всякой херне, а тут такое… Само свалилось с неба, взамен подбитого гуся. Плевать на трах, как она скажет, и сколько скажет, - так и будет…
        Но он вырвется отсюда. Не дожидаясь армии, за полгода до армии начнет жить, как человек. У него не было слов, чтоб выразить все, что думал.
        Потом он понял, что слова надо сыскать, и срочно, потому что глаза у Таньки блестят все сильнее, и она явно собирается зарыдать. Не поняла, дура, его ошарашенного молчания, думает, что он способен выбрать здешнюю как бы жизнь…
        - Согласный, ясный пень, - сказал он торопливо.
        И добавил глупое, призванное скрыть то, что он думал, но не умел сказать:
        - Хоть в комп наконец наиграюсь…
        Она все-таки зарыдала, но у него на груди. Олежка понял, что мечта сбылась. Не там, не на четвертом этаже во время дискотеки, фигня была там, а не сбыча мечт… Мечта вообще сбылась… он не понимал, как даже в мыслях все точно выразить, но знал наверняка: сбылась.
        А гуси пусть летают…
        Спросил: когда переезжать? - и получил ответ: да хоть сегодня, Танька боялась ждать лишнего. Да и он не видел причин медлить, и сказал, что сейчас соберется.
        - Ты это… давай-ка на станции меня подожди… - скомандовал он, но заметил, что невзначай, абсолютно того не желая, копирует интонации отца, обращавшегося к матери, и закончил так, как отец никогда не говорил, - объяснил и растолковал:
        - Если мои вдруг вернутся, говна до небес навалят, и тебе заодно прилетит.
        - Я невдалеке подожду, - сказала Танька твердо. - Вон там, у берез. Собирайся быстрее.
        Олежка понял, что как у отца с матерью, у них с Танькой не будет… Но лишь порадовался тому.
        …Собраться труда не составило. Живя с двумя алкоголиками, тащившими из дома все, многочисленными пожитками обзавестись трудно.
        Выходя, он напоролся на отца, и удивился.
        Отец уже успел принять на грудь, и не слабо, но Олежку удивило не это - кошелка в родительской руке была полным-полна бутылок водки, да не паленки, а дорогой, магазинной… Чудеса. Совсем недавно он бы подумал с надеждой, что отец ограбил магазин или сотворил что-то вроде того, и может присесть надолго.
        Теперь стало все равно, и Олежка собрался пройти мимо, проигнорировав родителя.
        Они в последние времена игнорировали друг друга, и, наверное, сейчас Олежка имел шанс тихо и мирно исчезнуть из отцовской жизни, но не сложилось: Денис Васин как раз дошел до той стадии опьянения, когда жизненно необходимо до кого-то докопаться.
        - Куд-да?! - спросил он нехорошим голосом, до боли знакомым и памятным.
        Олежка, мгновенно передумав, вломил отцу со всей мочи - прямым в рожу, как лупцевал Бубна, и даже сильнее.
        Денис не рухнул, но оттого лишь, что впечатался спиной в стену. Сыновний кулак разнес ему лицо и выбил два передних зуба, а может и больше, но выплюнул Денис вместе с кровью только два.
        Кошелка тоже отлетела и ударилась о стену, бутылки разбились, и от густого водочного духа Олежка чуть не сблевал.
        Родитель смотрел мутными бессмысленными глазами и медленно сползал по стене. Олежка хотел добавить пару раз ногами, после этакого начала нет смысла сдерживать все накопленное за семнадцать с лишним лет… Но, уже отведя ногу, раздумал: накопилось столько, что может и убить невзначай, а садиться именно сейчас нельзя ни в коем разе.
        Он шагал к поджидавшей его у берез Таньке, поглядывал на рассаженные костяшки кулака, и думал: оказывается, у него имелось не три мечты, а целых четыре.
        Олежка не знал, что до предсказанной гениальным туиуу глобальной войны остается 402 дня с часами и минутами, и что он, Олежка, погибнет на семнадцатый ее день и никогда не увидит их с Танькой сына.
        Не знал и думал, что три мечты из четырех до службы в армии все же успели сбыться, а четвертая перестала быть мечтой и стала детским баловством…
        Три из четырех, - если вдуматься, неплохой результат.
        IV. Охота на красного зверя
        Астрономы, люди большой учености, утверждают: в небе над нашими головами полным-полно двойных звезд. Почти половина звезд нашей Галактики - двойные. На вид и не скажешь, но астрономам с их телескопами виднее…
        Бежинский луг напоминает участок неба - того, что сейчас над головами, августовского, черного и бездонного, усыпанного яркими звездами, - столько здесь, внизу, пылает звезд-костров. Но двойной костер лишь один, и я направляюсь к нему.
        Костры разложены так, что два круга света сливаются в огромную восьмерку. Немаленькие костры… Особенно их размеры впечатляют с учетом того факта, что никакого сушняка-валежника на Бежинском лугу не отыскать, и даже бревна, лежащие на местах биваков, не просто так валяются - намертво приколочены к кольям, глубоко уходящим в землю…
        Дрова надо либо везти издалека, либо приобретать на базе, - и оттого многие костры невелики и дрова в них подкидывают экономно, дабы хватило до утра. Зачастую вообще горят «канадские свечи» - они же «финские», «шведские», «индейские», «таежные», - общепринятого термина нет, называют, кто во что горазд, но как ни называй, суть одна: это поставленный торчком и надпиленный особым образом чурбак. «Свечи», изготовленные из самых толстых чурбаков, несколько часов дают свет и тепло, - двух штук хватает даже на долгую августовскую ночь.
        Но два громадных костра-близнеца сложены без оглядки на экономию - дрова для них щедро выделило охотхозяйство. Здесь центр сегодняшнего мероприятия. Здесь, среди прочего, работает съемочная группа, - снимает передачу о Бежинке для спутникового охотничье-рыболовного канала. Для снимающих созданы все условия - реклама, как-никак. Для открытия сезона, допустим, особая реклама не нужна, желающих больше, чем путевок, и все они раскуплены заранее, но не единым же уик-эндом живо охотничье хозяйство…
        Под прицелом камеры на толстом обрубке бревна сидят двое. Один - мужчина в годах, но крепкий, осанистый, - спрашивает:
        - Коля, ты расскажи мне два слова: как ты пришел в охоту? Ты ведь местный житель, живешь в этой деревне… занимаешься только утками… Другая охота тебя уже не интересует?
        - На данный момент, Валерий Палыч, уже не интересует, - отвечает Николай, старший егерь «Бежинского». - Сейчас только утки. А как пришел в охоту… Мечта была с детства: ни отец, ни кто еще в роду охотниками не были, как-то само собой все произошло… Начинал с рябчиков и с тех же уток. Ну, а теперь… вот…
        Я собираюсь шагать дальше. И без того знаю, что дальше прозвучит: сейчас Валерий Палыч спросит про местных охотников, деревенских, - существуют ли для них какие-то этические нормы в охоте, от предков унаследованные? Или преемственность поколений разрушена, - и палят без разбору во все съедобное?
        Потом будут вопросы о том, что сам Николай и другие здешние охотники думают о новых законах и правилах, регулирующих охоту… Таков уж формат у передачи Валерия Палыча, и он всех спрашивает об этом.
        Я неторопливо обхожу двойную звезду главного костра. Почти все разумные обитатели двойной звездной системы собрались с западной ее стороны, чтобы не мешать съемке, происходящей на восточной. Здесь, на западе, царит со своими охотничьими байками Владимир Станиславович Фокин. На подходе слышу финал одной из них:
        - А ружьецо-то ничего… Бьет кучно!
        Смеются все, даже те, кто байку уже слышал. Владимир Станиславович по девичьей своей специальности - дипломированный филолог. И оттого сюжеты его баек (даже если основа позаимствована из жизни) соответствуют правилам композиции, а излагаются они вполне литературным языком. Такие истории можно собирать в книги и печатать, - читать будет интересно не только охотникам. Чем, собственно, Владимир Станиславович и занимается среди прочего, его «Охотничьи истории деда Митрохи» выдержали, кажется, уже два издания…
        Выслушав порцию заслуженного смеха, свой бенефис Фокин не прекращает, вынимает из кармана какие-то листы, поворачивает так, чтобы на них лучше падал свет костра, дальнозорко держит подальше от глаз.
        Значит, что-то свеженькое… Старые свои байки Владимир Станиславович помнит наизусть и может повторить слово в слово.
        Угадал… Чтению рукописи предшествует коротенькое вступление:
        - Затеял я, братцы, книгу новую… О древних наших охотах, о царских, о княжеских. Там ведь тоже случаи разные интересные происходили. И натолкнулся на любопытный моментик в летописи, в десятом веке дело было, не помню уж, в девятьсот каком году… Переводчик со старославянского так этот эпизод прокомментировал, что зла не хватает. Ну не понимаешь ты ничего в охоте, так и не пиши, спроси совета у понимающих… В общем, вот моя версия. Присочинил кое-что, понятно, но основа железная: летопись, а не треп Митрохи после второго стаканчика…

* * *
        С начала лета за Вышгородом, в заповедных княжьих лесах, протянувшихся на несколько верст по-над Днепром, не раз видывали красного зверя пардуса, сиречь барса.
        Услышав первое о том донесение, князь не поверил. Он много лет посвящал досуги охоте, и псовой, и соколиной, и всю окрестность знал досконально, - но пардусов здесь испокон веку не водилось, и даже из мест иных не забредали. И самые древние старики не вспоминали, чтоб на их памяти такое бывало.
        Заполевать редкого зверя князю как-то довелось, давненько и далеко, гостя в Тмутаракани, в пору недолгого княжения в ней племянника Глеба. Но и там пришлось выезжать на ловлю в дальнюю украину, к предгорьям Касожских гор, и даже в тех пустынях пардусы почитались куда как редкостной и завидной добычей.
        Он не поверил. Счел, что за пардуса приняли рысь - крупную и необычной окраски, рысьего выродка или князька, случаются порой такие севернее, в черниговских и полоцких лесах. Мог такой и здесь, под Киевом, случиться.
        Князь не поверил, но донесения множились, порою пардуса видели одного, а иногда и сразу пару. Тогда он усомнился, - два рысьих выродка зараз все ж многовато, - и послал ловчего Ставра с наказом разведать все досконально. Тот поседел на ловле и знал о ней все, и ошибиться не смог бы.
        Ставр вернулся с удивительным известием: и вправду, пара пардусов. Чуть иные, чем в Касожских горах (Ставр был при князе на давней тмутараканской охоте), но сомнений нет: пардусы. Готовить ловлю?
        Князь приказал повременить. Покрыть благородной шкурой седло - дело доброе, но пара наводила на мысль, что звери могут прижиться, размножиться. Тогда и детям, и внукам достанется отведать редкой дичи.
        Подловчие, самые искусные в выведывании следов, были отряжены Ставром в пущу - сыскать при возможности логово пардусов, и, не тревожа, заметить место.
        Князь же разослал сотню конных дружинников, разместив их малыми станицами по окрестным деревням, - чтоб стерегли бережнее глаза редких зверей от посягательств возможных злочинцев. Деревенским смердам было велено под страхом смерти терпеть любой убыток в животине, буде такой от пардусов приключится.
        Поначалу логово не нашли - пардусы появлялись то там, то тут, и постоянной лежки, кажется, не имели.
        Но к исходу цветеня их последний раз видели вдвоем, и самка была сукотна.
        После того самец появлялся лишь в одиночку, и блуждания его прекратились - все встречи с пардусом отныне случались в той части леса, что примыкала к деревне Залучье.
        Давил косуль и кабанов красный зверь больше прежнего, и стало ясно: подруга его окотилась удачно, детеныши подрастают. А вскоре и подловчие донесли - сыскали, дескать, логово, но близко не подошли, следов и духа человечьего не оставили.
        Тем временем, хоть и были заповедные княжьи леса богаты дичью, но прожорливая семейка подраспугала зверье в округе.
        Ставр полагал, что пардусы с подросшим выводком вскоре откочуют подальше, в места нетронутые. И, верное, так бы и вышло, не будь поблизости Залучья. Но деревня была, и все получилось иначе.
        Почуяв легкую добычу в деревенской скотине, пардус притеснял селян, как мог. Крал коз и телят с выпасов, да и запертые хлева не помогали - пардус не волк, единым скоком взлетал на кровлю, - и, разворошив солому, брал свое, а после уходил тем же путем с добычей. Порою и озорничал: зарезав животину, не забирал, бросал на месте.
        Дружинники доносили: разоряются смерды, вот-вот совсем в нищету впадут. И неровен час, кто-то из них красного зверя на вилы примет, всем княжьим запретам вопреки: смотреть, как дети будут зимой с голоду помирать, страшнее любой казни.
        Князь призадумался. Он мог сселить смердов от леса, но разменивать целую деревню на пару редких зверей с приплодом не был готов. Пока смерды обустроятся на новом месте - на пару лет о податях можно позабыть. А если пардусы, лишившись привычной легкой пищи, откочуют к другой деревне, как тогда? И тех сселять?
        Он был рачительным владетелем земли и не мог так поступить.
        Призвал на совет Ставра, посовещались вдвоем. Старый ловчий имел схожее мнение: лес по большому счету невелик, и пардусов не прокормит, не к той, так к иной деревне выйдут. Ставр предложил: устроить ловлю, больших зверей заполевать, детенышей же взять живьем и дорастить, не приручая, - выкармливая не просто свежатиной, но живыми зайцами, а позже и косулями. Как дорастут - выпустить в дальнюю пущу, размером поболее и дичью побогаче. В самой лесной сердцевине выпустить, от деревень подалее. Господь попустит, так приживутся.
        Предложенное казалось разумным, и князь согласился.
        …Лето подкатывало к своей макушке, и начались самые жары. Подготовка к ловле завершилась: для юных хищников закончили сооружать обширный загон, крытый сверху, чтоб звери не ушли, - изображал он как бы кусочек леса, с деревьями и разными звериными укрытиями, чтоб не терялась привычка к вольной дикой жизни.
        Под присмотром Ставра сплели новые тенета особого устройства, прочней обыденных, и сделанные с учетом того, что дичь предстояло полевать весьма прыгучую. Князь же поджидал из Чернигова Володимира, своего старшего сына от ромейской царевны. Володимир был охоч до ловли, хоть и неудачлив в ней: один раз тур подмял его вместе с лошадью и попортил рогом бедро, другим разом вепрь клыком вспорол сапог вместе с ногою, случалось и иное нехорошее.
        Князь поджидал сына, и, дождавшись, следующим же днем повелел двинуться на ловлю.

* * *
        Выехали малым ловчим поездом, не повезли с собой княгиню и весь двор - лишь тех, кто действительно нужен на охоте, да дружинников в малом числе - скорее для почету, чем для бережения, лето выдалось мирное.
        К деревне Залучье добрались лишь к вечеру: поезд, хоть и считался малым, включал до сотни народу и десятки возов, - те, груженые ловчей снастью и прочим скарбом, катили медленно.
        Решили лагерем в поле не вставать, постойничать в деревне, благо к месту задуманной ловли была близка, - Ставр дважды загодя выезжал сюда, и продумал весь распорядок и устав грядущей охоты.
        Ставить тенета надлежало с рассветом, лишь развиднеется, а загонщики - кричане и молчане - будут высланы в оклад еще затемно.
        Скликнули деревенских смердов, и речь к ним держал Митряйка, одноглазый княжий сподручник, - когда князь сам к народу обращается, то для народа честь, ее еще заслужить надо.
        Митряйка селян порадовал: за порезанную красным зверем скотину князь жалует по пять векшей за каждый малый загубленный живот, по десять за большой, но совокупно не более ногаты на двор, но не на руки, а вычтя с подати, иль с недоимок, буде у кого имеются.
        Народ крикнул князю славу, но сильно глотки не драл, иные пострадали от пардуса и поболее, чем на ногату. И все ж было видно, что селяне довольны, могли и того не получить, - и князь понял, что сделал все правильно.
        Митряйка продолжал: но княжью милость еще отслужить предстоит, так что парни и мужики пусть собираются, в оклад потемну пойдут, загонять красного зверя.
        Селяне были к тому привычны, недаром при заповедном лесе жили. Радости не выказали, но все ж и не роптали, и напрасно ближний дружинник Дмитр, главенствующий над дружинными кметами и гриднями в этой ловле, зорко поглядывал на толпу: не выкажет ли кто недовольства…
        Когда народ расходился, Митряйка вопросительно глянул на князя, тот едва заметно кивнул. За долгие годы они с Митряйкой привыкли понимать друг друга без слов в этом деле. Хотя кивал теперь князь куда реже, чем в былые времена.
        Князь поглядел на закат, и небо показалось странным: багровело ярче обычного, и чернели на багровом фоне тучи причудливой формы: не то неведомые чудища, не то буквицы загадочной азбуки… Возможно, то было знамение, но князь не стал ломать голову, о чем оно.

* * *
        Отвечеряв, князь поднялся наверх, в светлицу тиунова дома - решив лечь сегодня пораньше. И остальным наказал, чтоб не засиживались, и бражничали в самую малую меру.
        Светлица была невелика, но прибрана достойно. Здесь не жили, берегли для самых знатных гостей, дом тиуна - дом особый, тут кто угодно загостевать может, да хоть бы и владетель всей державы, как ныне…
        Горели две свечи, стояла рядом с ними баклажка ромейского вина, небольшая, привезенная с собой. Стояла у кровати бадья с теплой водой - омыться с дороги.
        Он помолился у образов: и за успех завтрашней ловли, и за благополучие своей земли; молился неторопливо, хоть знал, - за дверью ждет кривой Митряйка, и не один.
        После в дверь поскребли, он дозволил, и внутрь проскользнул сподручник, доложил:
        - Тиун свою дочь предлагал, девка справная и все при ней.
        Митряйка поднес изогнутые ладони к груди, изобразив, какие у тиуновой дочки перси, те и впрямь выходили справные. Продолжил:
        - Но я глянул - порчена.
        Единственный глаз Митряйки обладал удивлявшим князя свойством: поглядит сподручник на любую девку с вниманием, и говорит точно: бывала под парнем иль нет. Куда там бабкам-повитухам - вот прямо пальцем не тронув, сразу говорил, и ни единым разом не ошибся, князь спервоначалу проверял, да после забросил… Такое уж чутье человеку дадено, Господь ведает, для чего.
        - Другую приглядел, - продолжил Митряйка. - Сама-то с достаточного двора, и честью тут мы, княже, не отделаемся, придется и серебра толику доплатить.
        Князь глянул вопросительно: сколько, дескать? - Митряйка сказал, и князь согласно кивнул, он знал, что половина серебра прилипнет к Митряйкиным рукам, а тот знал, что князь знает. Но так уж повелось меж ними сыздавна.
        - Веди, - велел князь.
        Дверь скрипнула, выпустив сподручника и впустив девицу: принаряженную, смущавшуюся, глядевшую в строну.
        Молода… Совсем молода, лет пятнадцать, может, и сравнялось, но не более. Однако ж поневу носит, значит, сватов уже ждет.
        - Сними все, - сказал князь.
        Ее пальцы дрожали и никак не могли справиться с завязкой гашника. Он не понукал, ждал терпеливо.
        Разоблачилась… Да, не персястая дочь тиуна, но Митряйку не след винить, тот рассудил правильно.
        Он князь, он первый после Господа на своей земле, и вторым ему быть невместно ни в чем.
        Девка оказалась подтощалая, и груди малы, ладно хоть бедра созрели, чтоб при оказии выносить и родить… Он осматривал ее холодно, словно бы оценивая стати молодой кобылы. Минувшей осенью князю сравнялось шесть десятков, он не дряхлел и оставался крепок телом, но все же кровь стала совсем не так горяча, с былыми временами не сравнить.
        - Накинься хоть рубахой, - сказал он, все еще сомневаясь, - застудишься…
        Потом он присел на кровать, и девка стягивала с него сапоги, затем омывала ноги, и лишь тогда впервые глянула ему в лицо, снизу вверх. Он встретился с ней глазами и понял: сподручник Митряйка опять не ошибся, сумел угодить.

* * *
        Хоть князь о том не ведал, но кривой Митряйка никогда почти не ошибался по простой причине: он всегда подбирал девок так, чтоб чем-то напоминали одну из княжьих жен, или покойную, или нынешнюю. Митряйка хорошо знал, что господин его был однолюбом. Или же двоелюбом, Митряйка не задумывался о словах, и о материях, ими обозначаемых, - он просто имел в таких делах чутье, сродни звериному.
        Две любви князя складывались совсем по-разному.
        На первой жене своей, Анастасии, дочери ромейского басилевса, он женился волею отца, и, разумеется, не по любви, лишь из державных интересов. Их повенчали почти совсем детьми, ей шел десятый год, ему семнадцатый, он стоял с ней пред аналоем, и она напоминала княжичу ощипанного гусенка, едва выдерживающего тяжесть шитого золотом свадебного наряда… Он думал тогда, что будет, конечно же, с ней жить, и рожать детей, он с младых ногтей был воспитан думать первей всего об интересах державы… Будет, но не полюбит никогда. Не судьба…
        Их брак стал браком в полном своем развитии не сразу: ее доращивали в тереме до детородного возраста, он же, почти позабыв о жене, утихомиривал горячую юношескую кровь с сенными девками, не смевшими отказать княжичу, и многие из тех, затяжелев, были отставлены от терема, - с почетом отставлены, посвататься к таким и воспитать княжью кровь почиталось большой честью.
        Срок пришел, и они с Анастасией взошли на брачное ложе. Она, к удивлению супруга, превратилась из нескладного гусенка в настоящую красавицу: пышнотелую и полногрудую, с золотыми волосами и бездонными синими глазами… Он приятно удивился, но чувств никаких тогда не испытал: напробовался всяких, с преизбытком, и золотоволосых-полногрудых тоже…
        Ее светлицу он исправно посещал, и на ложе исправно делал, что должен, но не более того, а сделав - уходил к себе. И лишь позже, когда Анастасия ходила тяжела Володимиром, с ним случилось странное: он понял, что не хочет больше сенных, и никого не хочет, а хочет смотреть безотрывно в ее синие глаза, и засыпать, приткнувшись лицом к ее золотым волосам…
        У них стала общая спальня, и он придумывал ласковые и нежные прозвища, и на рассвете скакал в весеннее поле, - чтоб она, проснувшись, увидела покрытый росой первоцвет…
        Они прожили в любви пятнадцать лет, а в браке почти двадцать, и Анастасия умерла, и он думал, что его способность любить умерла вместе с ней.
        Он долго не женился вдругорядь, хоть интересы державы требовали того. От европейских дворов присылали парсуны принцесс на выданье, но он лишь просватал одну за сына, а сам холостовал. Тогда же при нем подвизался Митряйка, доставляя нетронутых девиц, а иногда, если случался стих, и зрелых, опытных молодух, - князь утешал потребности тела, не спрашивая имен утешительниц.
        Но после кровавой битвы при Сновске он увидел юную половчанку-полонянку, и та ожгла как камчой… Она была скудна телом в сравнении с Анастасией, напоминая хищного и грациозного степного зверька. Он приручал ее долго, и только лаской, не взявшись за плеть. А приручив, не пожалел, и понял, что способность любить все ж не умерла, а любить во грехе он не сможет…
        Народ не понял бы венчания с безродной степнячкой, и родственники могли оспорить право на княжеский стол рожденных от нее сыновей, но по счастью случился плененный Шарук-хан, - и, не желая расставаться с головой, признал княжью невесту своей дочерью.
        И князь стал снова счастлив в браке, и оставался счастлив до сих пор.

* * *
        Юная смердка из деревни Залучье оказалась нетронута аж с избытком, больше, чем стоило, - похоже, даже по овинам с парнями не обжималась, не говоря уж о дальнейшем.
        Ему пришлось в мерцающем свете каганца ей растолковывать, что сделать, чтоб загорячить княжью кровь, - руками растолковывал, не словами. Она была неловка и неумела, но все ж смогла добиться нужного, и он вошел в нее, и стал у нее первым.
        Потом она лежала рядом и смотрела в его глаза, и протянула руку коснуться его, но он не дозволил и сказал:
        - Ступай!
        Она ушла, ее имя он так и не спросил, но знал, что Митряйка проследит, и если девке случится понести, то чадо в небрежении не останется.
        В его жилах текла кровь императоров, королей и конунгов, он находился в родстве и свойстве со всеми монаршими домами Европы, и в своем поколении, и в предшествующих, и в последующем. Его мать была свейской королевной, а родная сестра стала королевой франков, он женил сына на саксонской принцессе, а дочь выдал за германского императора… А еще он вел род свой от Одина, и не забывал о том, хоть и веровал в другого бога.
        Его кровь была ценнее жидкого золота - но все ж он не скупился, и дарил ее, сколько мог, порой и без желания, по долгу, - дарил своим подданным, чтоб те стали хоть немного, да лучше… Он не сразу, лишь в поздней зрелости, понял смысл и назначение этого своего долга, - поняв же, не пренебрегал.
        Он был князь своей земли, и владел всем, что здесь было, и всеми, кто здесь жил. И заботился, как умел, о своем владении.

* * *
        Небо потемнело внезапно, хоть солнце лишь час как взошло. Возникший невесть откуда ветер крепчал с каждым мигом, и гнул деревья, и рвал с них листву, и рвал плащи с всадников. Все небо затянули набежавшие вдруг от окоема тучи, низкие, темные как деготь.
        Князь понял, что ловля срывается - ветер положил к земле растянутые было тенета.
        Потом он услышал крик Ставра:
        - Глянь, княже!
        Услышал с трудом, воющий в ветвях ветер глушил все звуки.
        Он посмотрел на полдень, куда показывал старый ловчий. Оттуда быстро приближался громадный черный столб, вставший от земли и до неба. Был он велик, крупней всего, что видывал князь в жизни, за исключением, быть может, Касожских гор.
        Столб издавал низкий гудящий звук, заглушавший даже вой ветра.
        Князь понял, что к ним идет смерч, ему доводилось видеть такие в степи, но этот был невиданных размеров и мощи.
        Ветер дул сильнее, хотя казалось, что сильнее уж невозможно. Люди Ставра пытались спасти тенета, прижимали к земле телами, повинуясь приказам ловчего, едва слышным из-за воя воздуха. Преуспели лишь отчасти - одно загонное крыло прижать не смогли, оно взметнулось в воздух и полетело неведомо куда.
        Князь понял, что ловля кончилась, не начавшись, но та досада показалась мелкой и неважной в сравнении с тем, что еще могло натворить буйство стихий.
        Казалось, что смерч движется прямо на них, и движется столь быстро, что спасаться в бегстве не имело смысла, и оставалось лишь молиться, чтоб прошел стороной.
        И князь молился.
        Кто был в седлах, те торопливо спешивались, коней заставляли лечь, и сами ложились рядом. Прилег и князь, когда стоять на ногах от воздушных струй стало невмоготу.
        Но все ж смотрел в ту сторону, прищурясь от летящих в глаза песка и пыли, и понял: кажется, молитва помогла, проносит стороной… Вблизях, но стороной.
        Он не ошибся: хищный хобот смерча чуток не зацепил их своим бешеным вращением, прошел левее и ударил по высокому кургану, насыпанному неведомым народом, неведомо когда кочевавшим в этих местах.
        Там воронка смерча как-то нарушилась, и потеряла форму, и стала меньше, и, сменив направленность, ушла сквозь лес к Днепру…
        Ветер стихал столь же быстро, как и зачинался. Люди поднимались на ноги, смотрели на убытки и разрушения: на опрокинутые возы, на отломанные толстые суки деревьев, и на другие дерева, свороченные с корнем… Погибших не было, лишь несколько слегка пришибленных летевшей по ветру всячиной…
        Князь вглядывался в сторону Залучья, - вроде и там обошлось без разрухи, лишь солому посрывало с крыш, - когда Ставр произнес:
        - Взгляни туда, княже, не пойму, чего к нам принесло…
        Взглянув в сторону кургана, князь тоже не сообразил, что там виднеется.

* * *
        - Змий… - протянул Ставр, и голос у него был зачарованный. - Всю жизнь ловлю, таких не видывал…
        У ног коней и вправду лежал змий - а как еще назвать существо, лишенное и шерсти, и перьев, и явно относящееся к пресмыкающемуся роду?
        Была принесенная смерчем туша громадна, крупнее всех зверей, когда-либо виданных князем, - и в жизни виданных, и на картинках в книгах, коих он прочел немало. Пожалуй, лишь заморский зверь олифан мог сравняться с упавшей с неба тварью, сравняться, но не превзойти.
        Преизряднейшим хвостом, головой и огромной пастью - чуть приоткрытой, ощерившейся многими клыками - змий напоминал другого заморского зверя, коркодила, известного князю опять же лишь по книгам. На том сходство и кончалось: у коркодила обе пары лап примерно одинаковой длины, и пресмыкается он с ровной спиной.
        У этого же змия лапы наросли несоразмерно: задние огромные и могучие, передние же крошечные - но лишь в сравнении с общим размером, а так-то превышали они руки крепкого мужчины.
        Ни крыльев, ни чего иного, свидетельствующего о способности к полету, у змия не имелось, хотя легенды о змиях древнейших времен упорно величали их крылатыми. Таким уж змий уродился - неведомо где, и неведомо зачем, - таким и сгинул бесславно в воронке смерча.
        - Эх, кабы живой упал… - печальным тоном сказал Ставр. - Такого заполевать - и помирать можно.
        Но признаков жизни тварь не подавала, хоть видимых глазом повреждений и не имела…
        Князь ведал, что изредка каким-то капризом буйствующей стихии переносимые ею животы уцелевают. Слыхал истории о рыбицах живых, трепещущих, низвергнутых с небес, и о живой корове слыхал, но ту пришлось прирезать, две ноги оказались поломанными.
        Но сегодня и змию, и Ставру не повезло: один лишился жизни, убившись до смерти о землю, другой же - самой знатной ловли в своей долгой охотничьей жизни.
        - Надо б его в куски посечь, да с собой забрать, - предложил сын Володимир. - А то ж не поверит никто, что диво такое с небес свалилось…
        Князь решил, что сын предложил правильное, и собрался отдать приказ.
        И тут опущенное веко змия дернулось, и приподнялось, и на князя уставился преизрядный глаз с вертикальной щелью зрачка. И тут же дернулась лапа - задняя, громадная. И шея с башкой тоже пришли в движение.
        Конь заржал и вскинулся на дыбы, князь с трудом удержался в седле.

* * *
        Ставр торопливо отдавал приказы, готовясь к главной ловле в своей жизни.
        Мешкать не следовало - змий уже не лежал на боку, повернулся на брюхо и подобрал под себя лапы, и вообще явно приходил в себя после падения. Испытывать, на что способна зверюга в полной своей силе, было рискованно. И без того, по одному лишь виду ясно, - на многое способна.
        В помощь к себе ловчий испросил у князя младших дружинников, кметов, - подловчих с ним осталось лишь четверо - остальные рассеялись по лесу, руководя отрядами загонщиков, молчан и кричан, и выйти пока не успели.
        Лишь один отряд кричан, самый ближний, покинул пущу, изгнанный валящимися деревьями, - и был тут же приставлен Ставром к делу.
        Порядок новой ловли был прост - придумывать сложный не нашлось бы времени, а воплощать - средств.
        Уцелевшее от порушенных тенетов загонное крыло рассекли быстро на три раздельных сети - Ставр решил подводить их к змию с трех сторон, на манер безмотневых неводов, и разом опутать, пока вконец не оправился. Накрутят в несколько слоев - не порвет, или порвет не сразу, сеть новая и прочная, только-только сплетена.
        Если ж змий все ж сумеет допреж того подняться на лапы, и бросится на людей, отвлечь его должны будут конные кметы - Ставр полагал, что быстротой с лошадью громоздкая тварь потягаться не сможет.
        Отвлекут, и заманят на одну из сетей - ту кричане приспустят, чтобы конь смог перескочить, а для змия вновь подымут на жердях. Пока змий с одной завозится, тут и две других подоспеют, да спеленают.
        Ну а там уж дело князя зверя повергнуть, последний удар - ему. Без сетей и пытаться не стоит - любое зверобойное копье, что у них есть, короче и змиевой шеи с зубастой башкой, и хвоста - а хвост таков, что лошадь без труда одним ударом опрокинет. Да и всадника прихлопнет, как бычий хвост - овода.
        Таков был план, и придумал его Ставр быстрее, чем рассказал.
        Задумал он все неплохо, едва ли можно было придумать лучше при имевшихся силах и средствах. Но не учел одного: не всякий человек умеет преодолеть свой страх в решительный миг, а честь выше жизни ценят так и вовсе немногие…

* * *
        Змий не вставал - оказался на задних лапах одним прыжком, подавшим его на полдесятка сажен вперед. Но дальше двигался не скачками - бежал, переступая, но очень быстро, куда быстрее, чем надеялся Ставр по причине громоздкого вида туши…
        Князь, Ставр и Володимир командовали каждый своей станицей охотников, и подступали к змию с трех сторон.
        Змий выбрал как раз сторону Ставра, словно проведал каким-то чудом, кто больше всех желал его заполевать…
        Кричане не выдержали вида несущейся на них громадины. Бросили сеть и сами бросились врассыпную. И, хуже того, к стыду и досаде князя, неслись, опережая их, к лесу двое конных кметов из трех.
        Ставр, бывший пешим, не побежал. Пытался принять змия на рогатину, - и рухнул, сраженный ударом громадного хвоста, змий как раз поворотился, и неспроста: третий кмет, сумев смирить забившуюся с испугу лошадь, подскакал к змию чуть сзади, не подсовываясь под клыки, и старался поразить мечом в брюхо, пониже основания хвоста.
        Но змий оказался на диво прыгуч и поворотлив - в мгновение ока развернулся, сбив хвостом Ставра, и тут же раззявленная пасть схлопнулась на лошади и на всаднике, и дернулась в сторону, выдрав единый кус мяса из обоих.
        И лошадь, и кмет рухнули, обильно заливая траву алым… Змий вновь поворотился и понесся дальше, на ходу сглотнув откушенное.

* * *
        Ускакавшие кметы возвращались с видом понурым и пристыженным, и гнали пред собой сбежавших смердов-кричан.
        - Взять всех, - коротко приказал князь Дмитру, и вновь повернулся к ловчему.
        Тот умирал, и князь надеялся, что старый наперсник что-то скажет напоследок, но Ставр лишь булькал кровавыми пузырями, и отошел, так ничего и не произнеся.
        Князь прошел к кмету, до сей поры сжимавшему меч в руке. Кмет от укуса страшной пасти умер почти сразу, и князь, преклонив колено, своей рукой опустил ему веки и поцеловал в холодеющий лоб.
        Теперь стоило подумать о змие. Ушел бы тот к Днепру и порскнул бы в воду, князь не стал бы печалиться, пусть себе плывет, не для людей и не для их охот такую дичь Господь создавал. Но змий двинул в другую сторону, да и вообще водоплавающим не выглядел.
        А князь отвечал пред Господом за свою землю, и дозволить топтать ее этакой твари не мог.
        - Возьмешь след, станешь княжим ловчим, - сказал он подловчему Прокушке, старшему из уцелевших.
        - Что с ними сделать велишь, княже? - кивнул ближний дружинник Дмитр на струсивших кметов и кричан.
        - Сечь нещадно, - сказал князь после короткого раздумья. - Оставь людей: загонные как вернутся, народ весь деревенский скликнуть, вину объявить, и сечь.
        - Доколе сечь? - уточнил Дмитр.
        - Смердов до второй крови, кметов до самыя смерти, - приговорил князь, и добавил слово на непонятном Дмитру языке, должно быть нехорошее.
        Кроме родного, князь знал пять чужих наречий, хоть и не покидал никогда надолго пределов державы. Говорил и по-ромейски, и по-фряжски, и по-свейски, и по-ляшски, и по-половецки. И грамоту разумел, мог тайное послание своей рукою начертать, писцов не утруждая. Порой в тех грамотках такое писано, что писцу, дела потаенные проведавшему, волей-неволей язык резать надо, да надежнее всего вместе с головой… Так никаких писцов не напасешься.
        Дмитр согласно кивнул. Князь все сказал правильно. Смерд и есть смерд, с него спрос невелик: коли нету воинской чести, так и потерять нечего. Дружинник, если рассудить, над смердом высится, как сосна над травой, от ветра дрожащей, - но и спрашивается с дружинника по-иному, и дела его другой мерою измеряются.
        Провинившихся поволокли на казнь, а остальные налегке двинулись по следу змия.

* * *
        Прокушка заслужил и звание княжьего ловчего, и уважительное имя Прокуд легко, не особо и затруднившись, - хоть и по справедливости: был он и знающ, и годами подошел.
        Тяжесть змия оказалась такова, что даже на сухом следы его лап оставались. А вскорости и след не стал нужен - змий обнаружился невдалеке, верстах в пяти или шести, на пастбище соседствующей деревушки Погорелье.
        И туда погоню без всякого следа могли привлечь истошные вопли коров - такие, что и не скажешь, будто их издает животина… Могли - и привлекли.
        …Растерзанные и частью сожранные буренки валялись кусками по траве, иные разбежались. Змий вновь присел, подогнув громадные нижние лапы, и сидел неподвижно, но теперь уже все знали, что сулит та неподвижность.
        Князь смотрел на змия, а все смотрели на него. Он был князь своей земли, и владел всем, что здесь было, и всеми, кто здесь жил. И отвечал пред Господом за все и за всех.
        - Копье мне, - сказал князь.

* * *
        Он был искусен в конном бою на копьях…
        Хотя когда князь лишь вставал на воинскую стезю, такого искусства в русских княжьих дружинах не водилось: бились по старинке, как прадеды их были учены наставниками-варягами: высаживались с лодий, и двигались пешим строем, сомкнув щиты в сплошную стену, разя разрозненные ватаги врагов мечами и боевыми топорами…
        Все изменилось, когда отец выдал свою сестру замуж за короля Казимира Польского. Жених сделал будущему шурину подарок - вернул на родину почти восемь сотен пленных русичей - бояр и дружинников, взятых в полон еще прошлым польским крулем Болеславом Кривоустым при его нашествии на Киев, и чуть не тридцать лет проживших на чужбине.
        Поляки держали знатных пленников не в порубах - в покоях своих замков, как гостей, пусть и лишенных свободы отъехать.
        За три десятка лет невольные гости ляхов переняли многие боевые ухватки польских витязей. И привычку атаковать плотным строем тяжелооружной, закованной в сталь конницы, и одиночные конные схватки на копьях…
        Завезенная из сопредельной державы воинская наука пошла впрок.
        В битве под городом Сновском трехтысячная конная «кованая рать» брата Святослава, устроенная по новому образцу, смяла и буквально втоптала в землю половецкую орду. Разгром был невиданный, небывалый: уцелевших неприятелей напор железной лавины сбросил в реку, а вражий предводитель Шарук-хан попал в плен. А было половцев не много и не мало - двенадцать тысяч, по четверо на одного русича.
        Он, князь, участвовал в той битве вместе с братом. И выгоду нового устроения дружины оценил сполна… Теперь все его дружинники привыкли биться в конном плотном строю, в тяжелом доспехе, нанося первый, самый сокрушительный удар длинными копьями. И он привык, и упорными тренировками освоил лучше молодых непривычные доселе приемы боя.
        Он был князь, он был первым после Господа на своей земле, и долженствовал быть первым во всем.
        Он был искусен в конном бою на копьях… И наверняка сумел бы поразить змия, невзирая на размер, пронзить до сердца - когда вся тяжесть разогнавшегося и закованного в железо коня складывается с тяжестью закованного в железо всадника, несущегося с той же скоростью, и все прикладывается в одну точку, - не устоит ничто.
        Беда была в другом: ни кованого доспеха, ни длинного, на восемь локтей копья с собою у них не имелось. И коня, закованного в железо, не было. Кто ж ждал…
        А зверобойные, для ловли назначенные копья куда короче - ведь звери не встают строем, ответно выставив острое железо, и кто ж мог ждать, что сыщется зверь, превосходящий хвостом и шеей длину зверобойных копий…
        Но он был князь.
        И собирался сделать, что был должен. Пусть и зверобойным коротким копьем… Или не сделать, но тогда погибнуть.
        Его отец так не любил, и всегда посылал вперед себя других. А он не любил отца - ничем то не выдал, и терпеливо дожидался отчей кончины, а потом смерти братьев - наследование княжьих столов шло «по лествице», по лествичному праву, хотя порой право первородства начинало одерживать верх…
        Он не любил отца, ничем почти то не выдав: лишь ни одного из своих сыновей именем деда не назвал. И брал всегда пример не с отца - с дяди, с Мстислава, рискнувшего схватиться меж готовых к сече дружин один в один с вражьим предводителем, с сильномогучим богатырем Редедей, - и одолевшим того, и выигравшим битву самой малой кровью.
        …Князь прогнал коня назад, чтоб шибче взять разбег. Взглянул на своих, сбившихся плотной кучкой. На лике Володимира читалась нешуточная надежда…
        Князь прикусил губу.
        Он странно относился к Володимиру, - после того, как тот, посланный войной на Полоцкое княжество, против вечно мятежного Всеслава, взял приступом мятежный город Минск…
        Всех жителей Минска дружинники Володимира его приказом истребили под корень. Всех. Под корень. До грудных младенцев истребили, не взяв полона. И животин всех городских извели. До последней собаки, и до последней кошки, - таившихся на деревах котов сбивали стрелами.
        Устрашенный невиданной жестокостью, Всеслав просил мира на самых выгодных для князя условиях, но…
        Но сына князь стал опасаться.
        И ученого фряжского лекаря, присланного дочерью Евпраксией, супругой германского императора, не возвернул обратно, как вознамерился первоначально: теперь лекарь, среди прочих своих обязанностей, проверял рогом единорога все вина и яства, подаваемые князю. На всякий случай…

* * *
        Змий поднял голову, встревоженный перестуком копыт.
        И тут же оказался на задних лапах. Вся тяжесть сожранного на скорости движения его не отразилась.
        Конь мчался вперед без страха - боевые наглазники, по счастью, с собой нашлись, и пугающего облика змия животина не видела.
        Они сошлись почти вплотную, громадная распахнутая пасть метнулась вперед, схватить, стащить князя с седла. Он перегнулся набок, свесился с седла половецкой степной ухваткой, разминулся с клыками, и вбил рожон копья в бугристую шкуру, и вдавил внутрь всей тяжестью себя и разогнавшегося коня…
        Змий рухнул. Мгновением спустя рухнули и конь, и всадник, сметенные ударом хвоста, удар был так силен, что все для князя померкло.
        Пришел в себя он только час спустя, когда долгие судороги поверженного змия прекратились.

* * *
        Пардусов словили другим разом, и драгоценные их шкуры украсили седла князя и сына его Володимира. Детеныши, выкормленные попечением нового ловчего Прокуда, были выпущены по завету Ставра в дальний лес, да отчего-то не прижились, и больше их не видывали.
        Голову же змия велением князя отсекли и доставили в Киев, но не нашлось мастера сделать чучелу и сберечь диковину в целом виде: засмердела, и пришлось выварить в огромном котле и очистить череп, и он долго хранился в княжьем терему, напоминая о небывалой охоте.
        Потом, уж после смерти князя, череп как-то канул. Может, пропал в княжьих усобицах, губивших и раздиравших Русь, а может, сгинул позже, при Батыевом побоище.
        Князь, радевший за будущее державы, и в страшном сне не мог узреть, до чего доведут междоусобицы, лишь зачинавшиеся в поколение его отца… И расскажи ему кто: мол, полтора века спустя некий фряжский путешественник, проезжая некогда огромным и цветущим Киевом, насчитает лишь две сотни жилых домишек, - князь велел бы сечь выдумщика до третьей крови, он не жаловал злоязыких лжецов…
        Как бы то ни было, череп с огромной оскаленной пастью пропал, и в память о диковинном происшествии осталась лишь краткая запись в Лаврентьевской летописи, за лето Сотворения мира шесть тысяч пятьсот девяносто девятое:
        «В се же л?то бысть: Всеволоду ловы д?юща зв?риныя за Вышегородомь, заметавшимъ тенета и людемь кликнувшимъ, спаде привеликъ зм?й с небес?, и ужасошася вси людье».

* * *
        Спустя почти два года после памятной ловли Всеволод Ярославич, в крещении Андрей, Великий князь Киевский и всея Руси, скоропостижно скончался. Случилось то в Страстную неделю - князь отобедал, невдолге почувствовал сильные боли, и вскоре отошел. Похоронили князя, вопреки обычаю, на следующий день - тело разлагалось на диво стремительно. Рог якобы единорога (на деле же нарвала) не помог, да и не мог помочь, - фряжский лекарь был загодя перекуплен Володимиром, сыном от византийской царевны, в те дни гостившим в Киеве.
        Но так уж получилось, что без великокняжеского стола остался Володимир еще на два десятка лет, пережидая, пока умрут двоюродные братья, Изяславичи.
        Вина за то - или заслуга, как взглянуть, - лежала на ближнем дружиннике Дмитре. В левом приделе Софии тот нацарапал снизу на стене надпись, рассказавшую, как и отчего на деле умер князь.
        (Имелся у киевлян, лишь век находившихся в христианской вере, сохранившийся от допрежних времен обычай: кто ведал грамоту, оставлял там, на внутренней стене собора, краткие послания - и обращения к небесным заступникам, и просто памятки о важных делах, случившихся в жизни; позднее тот обычай был признан языческим, и надписи свели густым слоем известковой побелки, - тем самым сохранив на девять веков для людей, восстанавливавших древние храмы).
        Оставив запись, Дмитр спешно, одвуконь, поскакал в Туров, к Святославу, племяннику почившего князя, и тот столь же спешно подступил к Киеву в тяжкой воинской силе, - спустя всего десять дней по смерти великого князя.
        Володимир, уж примерявшийся к великокняжескому столу, был вынужден стол отдать двоюродному брату, а право первородства вновь уступило праву лествицы. До тех времен, когда Володимир все же вступил на киевский стол, Дмитр не дожил, - сложил голову в жестокой сече с половцами на Стругне.

* * *
        Людская память несправедлива к князю Всеволоду.
        Его отца Ярослава, первым открывшего, что можно стать братоубийцей, и просто убийцей, но никто из потомков не попрекнет, если вовремя подчистить летописи, - нарекли за его открытие «Мудрым», и прославили столетия спустя, нарисовав на тысячной купюре.
        Его сына Володимира, прозванного по матери Мономахом, и истребившего под корень население русского города Минска, и много кого еще истребившего, - тоже помнят неплохо. В основном благодаря тяжелой шапке - которую, вот странность, Мономах никогда не носил, и даже ни разу не надевал, и даже ни разу не видел…
        А Всеволод не убивал братьев и не истреблял под корень жителей русских городов, - и не считал нужным подчищать летописи, прославляя себя.
        Он просто был князь.
        Владетель и хранитель Русской Земли.
        V. Охота на тигров, слонов и бизонов
        Впервые на моей памяти Владимир Станиславович Фокин завершил свою историю, - а смех слушателей не звучит.
        Однако эмоции его рассказ вызвал, и немалые. После короткой паузы кто-то негромко ударяет ладонью о ладонь, и тут же над Бежинским лугом прокатывается звук коротких, но бурных аплодисментов.
        Фокин явно польщен, раскланивается во все стороны.
        - Ну ты, Станиславич, и задвинул… - комментирует кто-то. - Пикуль отдыхает, не говоря уж о нынешних… Только с чего тебя на историческую-то прозу вдруг пробило?
        - Так уж получилось… Довелось мне недавно по личной надобности, по семейной, в архивах поработать… А там столько всего интересного, но давно позабытого… Ну и…
        - А что за семейная надобность? - спрашивает кто-то еще.
        - Судьбой прадеда интересовался, в Гражданскую сгинувшего… О нем в семье почти ничего и не знали - дед его и не видел даже, не мог увидеть: на свет появился уже после гибели прадеда. История всплыла, братцы, интересная…
        - Расскажешь? Или семейные тайны разглашению не подлежат?
        - Да какие тайны, сто лет прошло, гриф «Секретно» давно снят. Я ту историю, если честно, уже на бумаге изложил, издать думаю… Причем для предыстории… ее-то в архивах не было… я там два моментика из классики использовал, постмодернизм типа такой, или мэш-ап, если по-современному… Но дальше все по правде, все, как было. Могу и вам рассказать, если желаете. Но предупреждаю: история довольно грустная, не байка веселая охотничья. Хотя все началось как раз с того, что два очень молодых человека собрались на очень экзотическую охоту…

* * *

1. 1903
        - Ах, мне так страшно! - слегка манерничая, произнесла Соня, самая старшая из сестер Королевых; недавно этой здравомыслящей и рассудительной барышне исполнилось целых одиннадцать лет.
        - Ты смотри же, не говори маме, - сказала Катя сестре.
        Девочки стояли на лестнице, ведущей наверх, к гостевым комнатам. Недавно, буквально только что, они стали обладательницами загадочной и страшной тайны, - подкравшись к двери и подслушав разговор брата Володи - гимназиста-второклассника, приехавшего на рождественские каникулы - с его товарищем и соучеником Чечевицыным, гостящим у Королевых.
        О, что они узнали!
        Мальчики собирались бежать куда-то в Америку добывать золото; у них для дороги было уже все готово: пистолет, два ножа, сухари, увеличительное стекло для добывания огня, компас и четыре рубля денег. Они узнали, что мальчикам придется пройти пешком несколько тысяч верст, а по дороге сражаться с тиграми и дикарями, потом добывать золото и слоновую кость, убивать врагов, поступать в морские разбойники, пить джин и в конце концов жениться на красавицах и обрабатывать плантации. Володя и Чечевицын говорили и в увлечении перебивали друг друга. Себя Чечевицын называл при этом так: «Монтигомо Ястребиный Коготь», а Володю - «бледнолицый брат мой».
        - Может, все-таки расскажем маме? - предложила рассудительная Соня.
        - Никак нельзя, Сонечка, - отвергла предложение Катя. - Володя привезет нам из Америки золота и слоновой кости, а если ты скажешь маме, то его не пустят.
        Соня не нашла, что возразить против столь серьезного резона, - и великую тайну решено было сохранить.
        Гимназист Чечевицын, гостящий у них, был, без сомнения, личностью незаурядной и замечательной. Он был угрюм, все время молчал и ни разу не улыбнулся. Девочки, глядя на него, сразу сообразили, что это, должно быть, очень умный и ученый человек. Он о чем-то все время думал и так был занят своими мыслями, что когда его спрашивали о чем-нибудь, то он вздрагивал, встряхивал головой и просил повторить вопрос.
        Пока сидели за чаем, он обратился к сестрам только раз, да и то с какими-то странными словами. Он указал пальцем на самовар и сказал:
        - А в Калифорнии вместо чаю пьют джин.
        После чая мальчики сели у окна и стали о чем-то шептаться; потом они оба вместе раскрыли географический атлас и стали рассматривать какую-то карту.
        - Сначала в Пермь… - тихо говорил Чечевицын… - оттуда в Тюмень… потом Томск… потом… потом… в Камчатку… Отсюда самоеды перевезут на лодках через Берингов пролив… Вот тебе и Америка… Тут много пушных зверей.
        - А Калифорния? - спросил Володя.
        - Калифорния ниже… Лишь бы в Америку попасть, а Калифорния не за горами. Добывать же себе пропитание можно охотой и грабежом.
        Чечевицын весь день сторонился девочек и глядел на них исподлобья. После вечернего чая случилось, что его минут на пять оставили одного с девочками. Он сурово кашлянул, потер правой ладонью левую руку, поглядел угрюмо на Катю и спросил:
        - Вы читали Майн-Рида?
        - Нет, не читала… Послушайте, вы умеете на коньках кататься?
        Погруженный в свои мысли, Чечевицын ничего не ответил на этот вопрос, а только сильно надул щеки и сделал такой вздох, как будто ему было очень жарко. Он еще раз поднял глаза на Катю и сказал:
        - Когда стадо бизонов бежит через пампасы, то дрожит земля, а в это время мустанги, испугавшись, брыкаются и ржут.
        Чечевицын грустно улыбнулся и добавил:
        - А также индейцы нападают на поезда. Но хуже всего это москиты и термиты.
        - А это что такое?
        - Это вроде муравчиков, только с крыльями. Очень сильно кусаются. Знаете, кто я?
        - Господин Чечевицын.
        - Нет. Я Монтигомо, Ястребиный Коготь, вождь непобедимых.
        Маша, самая младшая из сестер, поглядела на него, потом на окно, за которым уже наступал вечер, и сказала в раздумье:
        - А у нас чечевицу вчера готовили.
        …До двух часов следующего дня, когда сели обедать, все было тихо, но за обедом вдруг оказалось, что мальчиков нет дома. Послали в людскую, в конюшню, во флигель к приказчику - там их не было. Послали в село - и там не нашли.
        По счастью, в селе случился в тот день полицейский урядник Ярохин, приехавший в сопровождении двух нижних чинов расследовать смертоубийство крестьянина Овсянникова В. И., случившееся на свадьбе его сына Овсянникова И. В. Никаких пинкертоновских подвигов от Ярохина не требовалось: надежно связанный убийца уже сидел в чулане, свидетелей набиралась полная горница, оставалось только заполнить бумаги и доставить преступника в уездную тюрьму.
        Узнав о пропаже мальчиков, урядник отложил почти завершенное следствие, уселся в свои розвальни и двинулся в усадьбу Королевых. Следом верхами двигались двое нижних чинов.
        Беседовал урядник с родителями в столовой, одновременно заполняя какую-то бумагу. Спрашивал про Парамоновский лес - большой, дни напролет блуждать можно - и начинавшийся буквально в версте от имения.
        Мамаша Королева плакала.
        Старшие девочки переглядывались. Золотой песок и слоновая кость казались им все менее привлекательными…

2. 1918[1 - Примечание для издательства: все отрывки из текста О Генри, включенные в текст, заново переведены автором.]
        Бешеная скачка перевалила на шестую милю, когда лошадь Боба Лагарры поскользнулась на мшистом валуне и сломала переднюю ногу.
        Лагарра пристрелил ее и бандиты занялись каждый своим делом: Боб снимал с кобылы упряжь, Акула Додсон о чем-то размышлял, поигрывая рукоятью кольта. Боливар, каурый жеребец Акулы Додсона, тут же принялся щипать траву, благодарный за недолгую передышку.
        Грабители остались вдвоем: третий член шайки, индеец-полукровка Джон Большая Собака, лежал далеко позади, у водокачки, не разминувшись головой с пулей, выпущенной из винчестера охранником почтового вагона.
        Затылка у Собаки не стало, а его мозги расплескались пятном не менее ярда в длину. Собачья смерть во всех смыслах… Но компаньоны покойного не грустили о нем ни секунды. Едва лишь душа Собаки полетела к Маниту, а его мозги к рельсам и шпалам, - доля каждого из двоих уцелевших выросла на одну шестую.
        Не стоило бы разоблачать застреленную кобылу, снимая с нее уздечку, седло и прочие лошадиные путы и вериги, достаточно было бы отвязать брезентовый мешок с добычей. Но оба понимали: лучше потерять немного времени, но не оставить следов.
        Лагарра, как истинный мексиканец, отличался склонностью к позерству, к трескучим фразам и эффектным жестам… И к безвкусно-роскошной лошадиной упряжи: пышная бахрома, золоченые бляшки, наклепанные повсюду. И его, Лагарры, многочисленные серебряные монограммы, из множества переплетенных букв. (Боб, как и прочие мексикашки, являлся носителем целой грозди имен: Борхес-Антонио Ледехас ла Гарра Делькон, - Акула Додсон выслушал, хмыкнул, и тут же забыл, сократив до Боба Лагарры.)
        Боб закончил возиться с упряжью, зашвырнул всю богато изукрашенную сбрую подальше в заросли чапараля. Лошадь стала неопознаваемой, мало ли дохлятины валяется в предгорьях на радость воронью и грифам-стервятникам?
        Акула Додсон принял решение.
        - Очень мне жалко, Боб, что твоя гнедая сломала ногу, - произнес он негромко, выжидая: потянется ли к мешку мексикашка?
        Потянулся… Не мог не потянуться… После стольких трудов и тревог даже не посмотреть, за какой же куш шла большая игра?
        Додсон и впрямь жалел о сломанной ноге кобылы, но лишь поначалу. Теперь перестал жалеть. Лошадка у Лагарры была на редкость резвая, а сам он худ и невелик ростом. К тому моменту, когда с ней приключилось несчастье, гнедая вместе со всадником (и с брезентовым мешком!) оторвалась от Боливара уже на три десятка корпусов и помаленьку наращивала отрыв. Может, и к лучшему, что больше ей бегать не придется, как знать…
        Боб Лагарра распустил завязки, перевернул мешок, - и с детским счастливым смехом высыпал из него пачки новеньких кредиток и мешочки с золотом.
        - А ведь ты не промахнулся, старый пират! - радостно обратился он к Додсону. - Ты вообще не промах и шаришь в чужих деньгах получше любого банкира-янки! Кому угодно дашь сто очков форы - что здесь, в Техасе, что там, на Уолл-стрит!
        - Что же мы придумаем с лошадью для тебя, Боб? Медлить нельзя, погоня еще сегодня сядет нам на хвост.
        - Проедем недолго вдвоем на твоем жеребце и отберем первую же лошадь, какую повстречаем… Но, клянусь честью, мы сорвали-таки банк! Если надписи на пачках не врут, здесь тридцать тысяч! По пятнадцати тысяч зеленых спинок на каждого!
        - Меньше, чем я ждал, - сказал Акула Додсон, думая о другом, и задумчиво поглядел на своего взмокшего и уставшего коня.
        - Старина Боливар нынче битая карта, - медленно произнес он. - Как бы я хотел, Боб, чтобы твоя гнедая не пострадала…
        - Кто б не хотел? Да что уж теперь… У этой лодки крепкое днище, - кивнул он на Боливара, - она вывезет на тот берег, где мы сменим лошадок… Черт возьми, Акула, вот что смешно: ты чужак с Востока, а мы здесь, в приграничье, у себя дома, - и все-таки ты сумел поучить здешних людишек, как играть в покер шестизарядными картами… Из каких мест ты приехал?
        - Приехал из штата Нью-Йорк, - ответил Акула Додсон, присев на валун. - Но родился я еще дальше… Мальчишкой сбежал из дому, дошел до развилки дорог и не знал, куда свернуть… Пошел налево, но иногда задумываюсь: как повернулась бы жизнь, если бы я выбрал другую дорогу?
        - Думаю, жил бы так же… Со своей дороги, куда ни сворачивай, все равно не сойдешь, Акула, вот какая штука… Выбираем не мы, понимаешь? Это они, дороги, нас выбирают.
        Акула Додсон поднялся с валуна.
        - Я сожалею, что твоя гнедая сломала ногу, Боб, - сказал он с печалью.
        - Кто ж радуется? - кивнул Боб, - Разве что воронье, хорошая им пожива будет… Но Боливар выдюжит… Думаю, лучше нам двигать дальше, Акула. Сейчас я упакую обратно этих бабушек в буклях, - и вперед, в лес, в предгорья.
        Боб Лагарра ссыпал в мешок картинную галерею президентов, и впрямь чем-то напоминавших благообразных старушек, начал завязывать. Услышав негромкий щелчок, Боб подняв голову и увидел кольт сорок пятого калибра, уставившийся на него немигающим взглядом.
        - Не шути так, Акула Додсон… Дернется рука и пропишешь невзначай мне свинцовую пилюлю.
        - Сиди спокойно! - приказал Акула. - И держи руки, где держишь… Ты останешься здесь, Боб. Мне очень неприятно это говорить, но шанс остался лишь у одного. Боливар изрядно утомлен, и он не выдержит двоих.

3. 1903
        Грандиозный, рассчитанный на долгие годы и на тысячеверстные расстояния, план гимназиста Чечевицына дал течь уже на первом перекрестке…
        Здесь дорога, ведущая к усадьбе Королевых и селу, пересекалась с трактом. Стоял тут столб с приколоченной доской-указателем: до губернского города три версты, до уездного вчетверо дальше.
        Великий план предусматривал, что здесь мальчики подсядут в попутные ямщицкие сани, заплатив ровно четвертак серебром, и ни копейкой больше - наличный капитал в четыре рубля семьдесят две копейки следовало расходовать экономно.
        С ямщиком предстояло добраться до губернского города, и оттуда уже следовать в сторону Аляски бесплатно, закопавшись в уголь в тендере паровоза.
        План дал трещину сразу: ямщиков на тракте не было. Ни попутных, ни встречных, никаких.
        Прошла четверть часа, затем еще четверть. Ямщицкие сани не показывались. Мальчики начали замерзать.
        - Пошли пешком! Хотя бы согреемся! - решительно постановил Чечевицын.
        - Три версты? По морозу?
        - Нет, двенадцать, - указал Чечевицын в другую сторону. - Время потеряно, бледнолицый брат. Погоня дышит в затылок. Но они решат, что мы выбрали короткий путь и будут искать нас там. А мы выберем длинный и оставим погоню с носом!
        - Двенадцать верст?! Ты, верное, сошел с ума? Ты когда-нибудь ходил двенадцать верст пешком, хотя бы даже летом?
        - А как же мы пойдем с Аляски в Калифорнию вдоль берега океана? Там тысячи миль пути, и, знаешь ли, ямщики не встречаются. Будем тренироваться. В путь, бледнолицый брат!
        - Иди один… Я раздумал ехать… Мы никуда не дойдем пешком, ни в какую Калифорнию. Мы даже до уездного города не дойдем!
        - Так ты не поедешь? - сердито прошипел Чечевицын. - Говори: не поедешь?
        - Господи! Как же я поеду? Мне маму жалко… Уже хватилась нас, с ума сходит… Мне холодно, я устал… Я возвращаюсь домой.
        - Бледнолицый брат мой, я прошу тебя, поедем! Ты же уверял, что поедешь, сам меня сманил, а как ехать, так вот и струсил?
        - Я… я не струсил, а мне… мне маму жалко.
        И тут из-за поворота вывернули груженые сани. Чтобы им появиться на полчаса раньше… И ехали-то по начальному плану: в сторону губернского центра.
        Чечевицын махнул рукой, сани остановились.
        - Тпр-р-ру! Подвезти, чтоль? Докеда ж вы так одни-то собравшись?
        - До города. Четвертак серебром, - отрывисто сказал Чечевицын и вновь повернулся к Володе. - Ты говори: едешь или нет?
        - Я поеду, только… только погоди. Мне хочется дома пожить.
        - В таком случае я сам поеду! - решил Чечевицын. - И без тебя обойдусь. А еще тоже хотел охотиться на тигров, сражаться! Когда так, отдай все наше снаряжение!
        Володя заплакал. И потянул с плеч свой гимназический ранец - именно он (до появления своих коней и переметных сум) служил главным хранилищем для снаряжения и припасов.
        Чечевицын торопливо перегружал в свой холщовый мешок их богатства.
        - Так поедете, али как? - нетерпеливо понукал ямщик.
        - Жди! - коротко бросил Чечевицын и последний раз спросил у Володи:
        - Не поедешь?
        - Не… не поеду.
        - Тогда прощай! Ты оказался подлым трусом, бледнолицый брат! Койоты обглодают твои кости и растащат по прерии… Прощай!
        Сани укатили. Володя остался один. Так и стоял у столба указателя, не находя в себе сил пошагать обратно.
        Со стороны дома послышался стук копыт. Погоня - двое верховых - не заставила себя ждать.
        - Где он? Где второй? - настойчиво выспрашивали у него.
        Володя не мог ничего сказать, лишь тряс головой и плакал.
        - Отстаньте вы от парня! - послышалось из подкативших розвальней. - Давайте-ка, один направо, другой налево, и ко всем возам приглядывайтесь! А ты залезай сюда, малец, задрог уже совсем!

4. 1918
        Акула Додсон выжидал именно тот момент, когда руки сообщника окажутся заняты мешком… Он вообще-то был уверен, что даже в честной «ковбойской дуэли» первым дотянется до кобуры движением стремительным, как бросок гремучей змеи. И первым выстрелит от бедра - точно в лоб. Смуглые ребята из-за Рио-Гранде не сильны в таких играх… Исподтишка ударить в спину навахой - вот что мексиканцы любят, умеют и охотно делают.
        Боб Лагарра тех троих, что числятся на его счету, наверняка завалил именно так. Старый Крейзи Джудсон, рекомендовавший Акуле Додсону нового подельника, сообщил подробности, но Акула был тогда слишком пьян, и ничего не запомнил. Ну а тому, что рассказывал о себе после пары стаканчиков (развозило его легко) захмелевший Борхес-Антонио Ледехас ла Гарра Делькон, мог поверить только слабоумный.
        Лагарра - лишь в буйных своих фантазиях - и добывал меха на Аляске, и мыл золото в Калифорнии, и возил контрабандный джин во Фриско, а в Мексике совсем уж чуть было не женился на красавице, на дочери богатого плантатора, но сбежал, убив на дуэли ее брата… А на каком-то далеком острове все же женился на дочери вождя, и наплодил двоих детей, но и оттуда в конце концов сбежал, затосковав по цивилизации…
        Акула Додсон был уверен, что уложит хвастливого мексикашку играючи. Но зря рисковать не хотел. Кладбища полным-полны парнями, верившими в себя и любившими риск…
        - Мы с тобой провернули шесть неплохих дел, Акула Додсон, - заговорил Боб подрагивающим голосом, - и это седьмое… Не раз мы с тобой слушали, как свистит свинец и вместе гуляли тропками, ведущими к Конопляной Мэри. Я думал, что ты человек… Слышал я, будто ты выбираешь в напарники индейцев да мексиканцев, чтобы, когда придет время делить хороший куш, на их долю досталась бы свинцовая маслина… Слышал, но не поверил, а зря. Да только знай одно: я родился не в Мексике, Акула, хоть и приехал сюда из-за Большой Реки… Я, знаешь ли…
        Боб говорил все громче, эмоций в голосе добавлялось, он помогал себе энергичными жестами, но к револьверу не тянулся, Акула Додсон следил за этим тщательно, готовый в любой момент выстрелить. Он не вслушивался в слова, печально смотрел на Боба, - худого, смуглого, очень некрасивого. На его щетинистые черные волосы, узенькие глаза, толстые губы, - и не знал, как объяснить, что убьет он сейчас Боба Лагарру вовсе не за то, что тот поганый мексикашка, и выглядит, как поганый мексикашка, так что не надо врать, что ты внебрачный сын мадагаскарского короля, или какую там еще очередную байку пытается на ходу слепить Лагарра… Он убьет его по другой причине, простой и заурядной: Боливар не вынесет двоих.
        Акула Додсон так и не придумал, как объяснить, и решил не объяснять ничего.
        - Ты мне не поверишь, Боб Лагарра, - вздохнул он, - ну да ладно… Но мне действительно очень неприятно, что…
        Он не понял, что произошло. Руки Боба по-прежнему совершали энергичные жесты, но к бедру, к кобуре не тянулись, и внезапно в правой ладони появилось нечто маленькое, блестящее, изогнутое, - словно из руки вырос вдруг кривой коготь зверя или крупной хищной птицы…
        «Нечто» щелкнуло - не громче, чем семифутовый ковбойский бич, и будто острая игла кольнула Акулу Додсона в самое сердце.
        Кольт тяжело рухнул в пыль. Следом рухнул Додсон, - сначала на колени, потом нырнул головой вперед и стал напоминать магометанина на молитве. Ему казалось, что рука уже нашарила кольт, что сейчас мерзкий выдумщик превратится в решето, а потом он, Додсон, будет долго пинать сапогами тщедушное тело… Однако пальцы даже не скребли пыль, пытаясь ухватить рукоять револьвера, лишь мелко подрагивали.
        Оборванную фразу довершил Боб Лагарра:
        - Действительно, очень неприятно получилось, что моя гнедая поломала ногу… Лучше бы ногу сломал твой Боливар, именно так, Акула Додсон. Тогда бы я просто ускакал с мешком.
        Акула был еще жив, но едва ли что-нибудь слышал. И никак не отреагировал, когда крохотный двуствольный пистолетик почти вплотную приблизился к его стетсону. Вновь раздался щелчок, как от хлопнувшего бича. На шляпе появилась маленькая, едва заметная дырочка, и для Акулы Додсона все закончилось.
        Боливар быстро уносил прочь последнего из шайки и, наверное, радовался замене хозяина. Прежний, высокий и плечистый, был значительно тяжелее нового седока.
        Борхес-Антонио Ледехас ла Гарра Делькон думал, что мог бы по здешнему обычаю сделать зарубку на рукояти пистолетика, странствовавшего с ним долгие годы и сегодня вновь спасшего жизнь. Мог бы, но не сделает: крохотная, едва двумя пальцами обхватить, рукоять давно бы перестала вмещать все зарубки, ей причитающиеся…
        Пистолетик постранствовал немало, вместе с хозяином, разумеется. Тот действительно плавал юнгой на зверобойной шхуне и добывал меха у берегов Аляски, а когда шхуна потонула, действительно жил среди алеутов, и стал зятем вождя, и лишь три года спустя вернулся в мир белых людей вместе с заглянувшими на остров китобоями…
        Вспомнить было что. Но он не вспоминал. Впереди лежал весь мир и таил еще много неизвестного и замечательного. Брезентовый мешок, притороченный к луке седла, волновал Боба иначе, чем покойного Додсона, - Лагарра видел в деньгах не цель, лишь средство. С тем, что уже припрятано после прежних дел с Акулой (там уловы были куда скромнее) можно исполнить давнюю мечту, поехать в Южную Америку, в амазонские дебри, хватит и на дорогу до Манауса, и на организацию экспедиции… Охота на ягуаров и гигантских анаконд, стычки с враждебными племенами, поиск древних городов, поглощенных джунглями, - вот чем был для него мешок, бьющийся о луку седла, вот почему он как ребенок радовался добыче…
        Заросли чапараля закончились, и, когда Боб Лагарра поскакал по лесу, деревья перед ним словно подернулись туманом, седло стало каким-то странным и отчего-то неподвижным, и, открыв глаза, он увидел, что ноги его упираются не в стремена, а в днище брички, и сапоги другие - без узких носков, без шпор с колесиками, без высоченных каблуков… хотя нет, нет, каблуки и на этих хромовых сапогах оказались значительно выше обычных.
        Отреагировал на непонятное Боб Лагарра привычным жестом, но вместо кобуры с кольтом рука нащупала деревянный футляр маузера… И затянута была та рука в похрустывающую черную кожу.
        Короче говоря, Борхес-Антонио Ледехас одномоментно превратился в Бориса Антоновича Чечевицына, а грозное прозвище «Ла Гарра Делькон» (Коготь Ястреба), наводившее панический ужас на гасиенды возле Вера-Крус, обернулось другим добавлением к имени: спецуполномоченный ГубЧК. Добавление это, хоть и не столь звучное, ужаса наводило не меньше.

5. 1903
        У крыльца остановились розвальни урядника Ярофеева, и от тройки белых лошадей валил пар. Нижние чины уехали в село, за позабытым было убийцей крестьянина Овсянникова.
        - Володя приехал! - крикнул кто-то во дворе.
        - Володичка приехали! - завопила Наталья, вбегая в столовую.
        И Милорд залаял басом: «Гав! гав!»
        Оказалось, что мальчиков нашли порознь: Володю на развилке дороги, Чечевицына же задержали в городе, в Гостином дворе (там он ходил и все расспрашивал, где продается порох). Володя, как вошел в переднюю, так и зарыдал и бросился матери на шею.
        Папаша повел Володю и Чечевицына к себе в кабинет и долго говорил с ними; мамаша тоже говорила и плакала.
        - Разве это так можно? - убеждал папаша. - Не дай бог, узнают в гимназии, вас исключат. А вам стыдно, господин Чечевицын! Не хорошо-с! Вы зачинщик и, надеюсь, вы будете наказаны вашими родителями. Разве это так можно?
        Володя потом лежал, закутанный в одеяло, а к голове ему прикладывали полотенце, смоченное в уксусе.
        Послали куда-то телеграмму, и на другой день приехал невысокий костистый господин, отец Чечевицына. Были они похожи: оба смуглые, толстогубые, с жесткой щетиной волос.
        До отъезда Чечевицын-папа попросил времени и места серьезно переговорить с сыном - после чего оба удалились в освобожденный для этой цели флигель приказчика.
        Разговор длился чуть более часа. Старшие девочки, Соня и Катя, бродили неподалеку, слегка тревожась: то нет, тех звуков, что обычно сопровождают экзекуции, не доносилось (впрочем, понятие о том у сестер имелось скорее умозрительное - папаша Королев выписывал сыну горячих редко и с бережением, хотя и в том самом флигеле).
        Затянувшийся разговор окончился и вскоре Чечевицын-отец увез своего сына.
        Когда Чечевицын уезжал, то лицо у него было суровое, надменное, и, прощаясь с девочками, он не присел и не сказал ни одного слова; только взял у Кати тетрадку и написал в знак памяти: «Монтигомо Ястребиный Коготь».
        Машенька Королева наблюдала за этим со стороны, из угла гостиной, и сама не понимала, отчего ее глаза все сильнее заполняются слезами.

6. 1918
        - Вздремнувши, товарищ Чечевицын? - небрежно спросил комэска Фокин. - Гляжу, ты носом заклевал, так и не стал тревожить, хоть так, думаю, передохнет малеха…
        Фокин и двое его ординарцев ехали рядом верхами. Остальные всадники отряда растянулись колонной по двое и впереди, и позади брички.
        - Давно? - спросил чекист, растирая глаза кулаками.
        - Чё давно-то? - не понял комэска.
        - Сплю давно?
        - Дык с полверсты, как задремавши…
        - Надо ж, какой сон длинный привиделся… Давненько такое не снилось… Бывал я детстве в этих местах… Давно, пятнадцать лет назад. Правда, тогда зима была… Навеяло, видать.
        Комэска посмотрел искоса: лицо у спецуполномоченного стало другим, словно помолодело на те самые пятнадцать лет… И еще мечтательность появилась, и во взгляде, и в улыбке (широкая улыбка на лице у Чечевицына… второе пришествие грядет, не иначе).
        - Когда стадо бизонов бежит через пампасы, то дрожит земля, - сказал чекист и даже голос его стал другим, словно бы детским, - а в это время мустанги, испугавшись, брыкаются и ржут.
        - Чё, чё? - изумился Фокин.
        Чечевицын вновь грустно улыбнулся и добавил:
        - А также индейцы нападают на поезда…
        - Поспал бы ты в бричке еще, товарищ уполномоченный, пулеметы сдвинувши. Каки-таки, богомать твою, индейцы? Чай от нас до Индии верст с полтыщи, кабы не поболее (Чечевицын после этих слов улыбнулся обычной своей заледеневшей улыбкой, самыми кончиками губ.) Бандюки из тутошних погромили поезд на разъезде, верно тебе говорю…
        - Не читал Майн-Рида… - постановил спецуполномоченный уже самым обыденным своим голосом, жестким и твердым, словно протокол подписать предложил.
        - Какой там май, до мая я не доучившись… - махнул рукой комэска. - Зимой в церковно-приходскую походил, а как весна, батяня за шкирятник сгреб: хорош, мол, учиться, ученый, мол, уже… Только буквы и осилил. А чтоб слова из них… так то в унтер-офицерской школе, десять годков спустя, учили складывать.
        Комэска помолчал, вернулся к насущному:
        - Банда, верно тебе говорю. И не откель-то залетные, самые, богомать твою, тутошние.
        - Пока не банда… - рассеянно сказал Чечевицын, все еще вспоминая свой сон.
        - Чё?
        - Не банда, говорю. Дезертиры, местные, с Коммунарово, несколько с других деревень ближних… В Парамоновском лесу сидят, от мобилизации прячутся. Всего десятка три, но при оружии из них меньше половины. Вот еще пару налетов проведут, винтовками, наганами, патронами разживутся, кровью друг друга повяжут… Тогда будет банда.
        - Чё-то ты, товарищ Чечевицын, все про них знаешь больно уж обстоятельно…
        - Агентурные данные.
        - Ты меня, товарищ Чечевицын, словесами мудреными не пужай… Нет бы в простоте сказать: сыскался, мол, в банде иуда, сдал своих с потрохами…
        - Не иуда, а осознавший свои заблуждения и раскаявшийся гражданин.
        - Все едино иуда… Ну и каким макаром мы их с Парамонова лесу выкурить сподобимся? Видывал я тот лес, цельным полком тот лес и то не прочесать, а у меня сто семеро списочного состава, сам сто восьмой. Да ты, да с тобой трое. Ежели даже дуриком напоремся на их, - уйдут, как есть в чащу уйдут… Зимы по хорошему надо бы ждать… Люди, богомать твою, не волки, чтоб в лесу-то зимовать, сами по избам родительским разбредутся… Там и вяжи их поодиночке.
        - Нет у нас до зимы времени, товарищ Фокин. У нас и дня-то лишнего нет. Было у нас с тобой двое суток, да половина первых уже прошла. Тебя на фронте ждут, меня в Губчека, а ты тут до зимы сидеть надумал.
        Чечевицын не преувеличил. Не то что дня, часа у них лишнего не было. Войска Комуча и белочехи меньше чем в сотне верст, фронт трещит и распадается на части, каппелевцы рвутся к Казани.
        Оперативный отряд усиления под командованием Фокина срочно изъяли из подчинения ГубЧК и перебрасывали на фронт. Но по пути надлежало выполнить дополнительное задание: избавить от угрозы единственную железнодорожную нитку, связавшую губернский город с Москвой.
        Комэска Фокину очень не хотелось заниматься поисками иголки в стоге сена, то есть банды в Парамоновском лесу. Он понимал: если спустя два дня не явится на фронте с докладом к командиру сводного им. Нижегородского пролетариата конно-пехотного полка, - армейское начальство поставит к стенке. А если они не обезвредят банду, угрожающую железке, - к стенке поставят чекисты. Не одного поставят, в компании Чечевицына, но кому от того легче?
        Фокина не расстраивали мрачные перспективы. Он был фаталистом, хоть и не знал такого слова. Образование у комэска хромало, но крестьянского здравого смысла хватало с избытком. Он хорошо понимал: что бы там ни постановило губернское и армейское начальство, тридцативерстовую дыру во фронте постановлениями не заткнуть. Его отрядом в сотню сабель - не заткнуть тоже. Да и конница - одно лишь название, бойцы по большей части и шашку-то в руках не держали, винтовки за спинами висят - и те пехотные, со штыками, а лошади в отряде в основном для того, чтоб к месту новой акции побыстрее добраться.
        Убьют его беляки или же расстреляют свои за неисполнение одного из двух неисполнимых приказов, Фокина не особо заботило, - дальнейшие планы комэска на жизнь опирались на трех китов: авось, небось и как-нибудь. Он сомневался, что жизнь затянется сильно дольше двух дней: третий будет за счастье, а четвертый станет самым настоящим чудом.
        Удивительно, но Фокину даже не приходила в голову мысль спрятаться в лесу, отсидеться на манер Парамоновских дезертиров, или вообще перейти на сторону неприятеля. Наверное, сказывалась нехватка воображения или правильного образования.
        Комэска всего лишь не хотел тратить недолгие оставшиеся дни на блуждания по Парамоновскому лесу. От лесной сырости и прохлады у него начинала ныть нога, простреленная на германском фронте.
        - Погляди-ка, товарищ Чечевицын, - протянул Фокин свой армейский бинокль чекисту, - ну как поглядишь, да надумаешь чё-нить потолковее, чем лес тропить дуриком…
        На самом деле комэска не сомневался: уполномоченный точно сейчас что-то придумает. Чечевицын был силен выдумывать разные хитрые планы, да и воплощать их умел недурно.
        К тому времени отряд остановился на склоне холма. Чуть дальше и ниже раскинулась село Коммунарово, в недавнем прошлом Королево (переименовали за скрытую монархическую агитацию, хотя происходило название всего лишь от фамилии здешних помещиков).
        Бывшее помещичье логово виднелось дальше, почти у вершины холма, и даже отсюда было видно, что в недалекие времена в усадьбу прилетала птичка под названием «красный петух». А до того, как по господскому дому погулял огонь, был уверен Чечевицын, там наверняка погулял сельский пролетариат (сиречь батраки). И беднейшее крестьянство погуляло тоже. Причем, без сомнения, в союзе с крестьянами среднезажиточными, - те, как учит тов. Ленин в брошюре «Основные задачи Советской власти», союзники ненадежные и временные, но экспроприировать помещичье добро всегда готовые.
        Но от усадьбы уцелел хотя бы каменный остов.
        Церковь же, стоявшая почти у вершины, но с другой стороны холма, была деревянная и сгорела до фундамента.
        - Хорошо, что церковь сожгли, - сказал Чечевицын, опуская бинокль. - Но странно… Обычно мужички, как гуляют, церквей не жгут.
        - Не, то наши пожгли… - откликнулся комэска. - По приказу самого товарища Нудельмана. Негоже, дескать, в селе с названием Комунарово рассаду проращивать…
        - Какую еще рассаду? - не понял уполномоченный. - Кто в церквях рассаду растит?!
        Комэска упрямо гнул свое:
        - Товарищ Нудельман сказал: рассадник, - ну я и послал Валюху Крупенца со вторым взводом, - пожечь, стал быть… Товарищу Нудельману, богомать твою, виднее, чё тут растили, чё нет.
        - Тьфу на тебя… Рассадник мракобесия там был! Ты, товарищ Фокин, на бумажке умные слова записывай, если запомнить не умеешь.
        - А я, товарищ Чечевицын, с бумажками не в ладах, медленно я их читаю, бумажки-то… Но приказ об твоем расстреле раскумекаю, не сумлевайся.
        Чечевицын коротко хехекнул, смех был неприятный и неживой.
        Они часто так пикировались, привыкли и не обижались на дружеские шутки. В последней шутке имелась изрядная доля правды, что делало ее особенно смешной и пикантной.
        - Заложников возьмем, - решил Чечевицын. - Тогда дезертиры сами из лесу выползут. Не станут ждать, когда их папок-мамок из пулемета покрошат.
        Он небрежно похлопал по кожуху «максима». Два пулемета, составлявшие груз брички, к отряду Фокина не имели отношения, - числились за ЧК, там с их помощью исполняли спецакции в глухом Шишкином овраге, в пяти верстах от города. «Максимам» и двоим пулеметчикам предстояло вернуться в город вместе с уполномоченным по исполнении здешнего задания.
        - Как обычно? - уточнил комэска. - На сельский сход всех посгоним, а там уж сами богатеев и прочую контру укажут?
        - Не надо схода… Вот как сделаем: двадцать человек с нами в усадьбу поедут. Поглядим, что там и как, может, не до конца все сгорело… Церковь-то тю-тю, так что кроме как в помещичий дом, нам заложников приткнуть и некуда. Остальных бойцов в Коммунарово пошли, и главным назначь, кто потолковее и грамоту хорошо разумеет.
        Чечевицын достал из внутреннего кармана кожаной тужурки сложенный вчетверо лист бумаги, протянул комэска. Объяснил:
        - Прикажи: пускай бойцы по всем дворам пройдутся из этого списка, кого найдут, - сюда пусть, до усадьбы, конвоируют.
        - Э-э-э… - догадливо протянул Фокин. - Ахен… тьху… иудушка твоя пособила? Раскаявшаяся, сталбыть?
        Уполномоченный коротко кивнул.
        - Всех гребсти? - спросил комэска. - Вплоть до дитёв малых?
        - Детей пусть оставляют, - решил Чечевицын после короткого раздумья. - А всех, кто старше пятнадцати, - сюда.
        …Темнело, и подробности они разглядели, лишь подъехав к усадьбе вплотную. Как в воду глядел чекист: помещичий дом выгорел на редкость удачно. Деревянные перегородки начисто сожрал огонь, и перекрытия второго этажа тоже, от крыши сохранилась малая часть. Однако на первом этаже пол, хоть и заваленный обгорелыми обломками, уцелел. А самое главное - на всех окнах остались кованые решетчатые ставни.
        - Ну вот, и выдумывать ничего не надо, - удовлетворенно сказал Чечевицын. - Туда и вон туда поставишь часовых, по двое, а в-о-он туда, на крышу уцелевшую, «максим» затащим. Как кролики в загоне будут сидеть, не дернутся. Кстати, там вон флигелек есть… да нет, левее гляди… у каретного сарая. Я в нем огонек заметил, за окном мелькнувший. Пошли людей, пусть разберутся. Думаю, нам с тобой, товарищ Фокин, тот флигель для ночевки как раз подойдет. А те, кто в нем сейчас, в сараюшке ночь перебедуют, небось не баре, кто-то из прислуги бывшей.
        Комэска послал пятерых бойцов, а после засомневался:
        - Слушай, а ежели те, с лесу, подкрадутся ночью невзначай? Да часовых ножичками… того… и пулеметчиков, чё на крыше? Пол-отряда мне с верхотуры положат запросто, пока сковыряем их оттуда…
        - Зачем им? - риторически спросил Чечевицын. - Мы одного заложника отпустим, пусть в лес идет… на рассвете или даже сейчас, если путь хорошо знает. Пойдет и скажет: амнистия, дескать, кто сам выйдет из лесу к усадьбе, того к стенке не поставят, - винтовку в руки и на фронт. А если не выйдут к полудню, мы заложников начнем из пулемета крошить, каждый час по десять человек. Посовещаются они, да и пойдут сдаваться.
        - Варит у тебя голова, товарищ Чечевицын…
        - Второй пулемет вон туда прикажи отволочь, - распорядился уполномоченный. - сейчас не видно, но там башенка, телескоп в ней стоял, это такая… ладно, тебе ни к чему… В общем, пулемет там очень удачно встанет: все поле, что от Парамоновского леса к усадьбе тянется, перекрестным огнем накроем.
        - Дык пошто нам оно?! - изумился Фокин. - Ежели они, ты сам гришь, руки подымут и вылезут?
        - Ты, товарищ Фокин, и впрямь такой дурак или прикидываешься удачно? Ну сдадутся они, и что дальше-то? Ты сразу на фронт двинешь, я их, значит, бечевкой свяжу и гуськом за бричкой в город поведу, словно негров на хлопковую плантацию?
        - Зазря ты все же не вздремнул еще, товарищ Чечевицын… Каки-таки, богомать твою, у нас тут негры? Чай от нас до Африки ихней верст… не знаю скока… наверное… - комэска вдруг осекся, сообразив наконец, что за смысл таился в словах чекиста, и продолжил совсем иным тоном: - Так ты их всех… ты их собрался… знаешь, чё я те скажу, товарищ Чечевицын? Давно хотел, да все…
        Тут подбежал вестовой, и то, что давно хотел высказать комэска, так и осталось неизвестным (может, к лучшему для Фокина). Вестовой доложил: оказывается, во флигельке не бывшая прислуга обитает, там, товарищ комэска и товарищ спецуполномоченный, самая натуральная контра окопалась!
        Отцы-командиры пошагали глянуть, кто и зачем там окопался… Контру, числом пять голов, уже выводили из флигеля: молодой человек, лет тридцати, вида и впрямь самого эксплуататорского. Девушка, лет на восемь или десять его помладше, и тоже видно: не из крестьянок, сев да жатву, небось, только из окошка своей кареты и видывала. Дама пожилых лет, того же поля ягодка. И еще две женщины, попроще, те, видать, и впрямь из бывшей прислуги.
        - Куда их? - спросил комэска. - Э-э-э, товарищ Чечевицын, ты не спи тут, погоди малеха, скоро спать заляжем, повечеряем и сразу заляжем, там натоплено, видать, у них уже… В усадьбу их, к прочим?
        Чекист действительно застыл в каком-то словно бы сонном оцепенении, уставившись на контру.
        Потом разлепил губы, произнес не своим, деревянным голосом:
        - В сарай. Часовых к двери. За крышей приглядывать.
        Молодой человек (был одет он в чиновничий вицмундир со споротыми петлицами) тоже на ходу оглядывался, смотрел на уполномоченного со странным недоумением во взоре. При словах комэска «товарищ Чечевицын» молодой человек дернулся было, рванулся назад, но ему двинули по ребрам прикладом, кольнули сквозь мундир штыком, - и запихнули вместе с остальными в дверь сарая.
        «Понятно, зачем он их в отдельности порешил держать, - подумал комэска, - буржуйка-то молодая девка справная, все при ней… А товарищ Чечевицын у нас холостует и натура мужская, небось, своего требует. Ладно, в своем праве человек. Они-то, кровопивцы, наших сестер да жен сколько лет пользовали? Кабы не сотню годков, а то и поболее… А теперь власть сменилась, наша теперича власть, народная. Значит, и бабы ихние теперича наши».
        Рассуждал комэска с классово-правильных позиций, да только не хотелось ему гулять битый час на свежем воздухе, когда товарищ Чечевицын вызовет на ночной допрос недобитую, но симпатичную контру.
        Задумался: может, и ему допросить кого? Не старуху, понятно, а одну из кухарок-горнишных или кто они там… Решил не скоромиться, - дома жена молодая осталась, шепнувшая недавно на ушко: тяжела. К тому же аполитично как-то получится: все-таки почти свои, почти эксплуатируемый класс, хоть в поле и не горбатились… Да и с лица, если честно, не очень.

* * *
        В освобожденном от эксплуататорского класса флигеле и в самом деле было натоплено, что вышло очень кстати, октябрьские ночи стояли холодные. А в остальном былые кровопийцы жили скудновато. Не беда, бойцы щедро поделились захваченными в Коммунарово трофеями, весь стол снедью завалили. Ну и четверть самогона, самого лучшего, что нашли, - как слеза прозрачного, двойной перегонки.
        Впрочем, уполномоченный хватанул с устатку лишь полстакана, и Фокину сверх того пить запретил: день завтра трудный, дело предстоит ответственное. Комэска не стал настаивать, хоть и хотелось ему вмазать как следует, на всю катушку, да и позабыть обо всем, что ожидает его и отряд в ближайшие дни.
        Заняться отцам-командирам после ужина было нечем: заложников всех собрали и доставили в усадьбу без происшествий, парламентера в лес отправили, а задушевные разговоры о жизни у этой парочки на трезвую голову не получались.
        Искоса поглядывая на чекиста, Фокин сообразил: с ночным допросом дал маху, ничего такого уполномоченный не затевает. Спросил на всякий случай напрямую:
        - Слышь, товарищ Чечевицын, а ту девку-то помещичью ты попользовать, я гляжу, не желаешь? Тогда, может…
        Он не договорил. Чекист как-то резко и неожиданно оказался на ногах. Только что сидел, развалясь, за столом, - и оказался. Когда надо, он умел двигаться с быстротой атакующей змеи. Но сейчас-то с чего задергался?
        Фокин тоже поднялся, гораздо медленнее. Кряжистый, с медвежьей повадкой, он был на голову выше уполномоченного, и гораздо шире в плечах. Но и ему становилось не по себе, когда на Чечевицына накатывало. И сейчас комэска стоял напружинившись, держа руку поближе к кобуре.
        По-правильному Фокин мог насверлить в уполномоченном с пяток дырок из своего именного нагана, пока чекист лишь выцарапает маузер из футляра. Но закладываться на такой исход Фокин не стал бы… Знал, что Чечевицын таскает в правом рукаве еще одно оружие, самое бандитское.
        По юным своим годам ездил Ванятка Фокин как-то в Питер на заработки со строительной артелью, и нехороший с ним там случай приключился: по завершении работ выпил немного и сцепился из-за какой-то ерунды с городским парнем на Лиговке. Слово за слово, до рук дошло, что Ванятку, первого кулачного бойца на деревне, не напугало. Но городской по-особенному махнул рукой - неопасно и вдалеке, Ванятка даже прикрываться не стал - из рукава вылетела гирька на резинке, да как шарахнет в лоб! На пару часов из памяти выпал, да потом еще дня три голова гудела… Ну и деньги все заработанные из кармана того… платой за науку.
        Вот и у товарища Чечевицына такая же снасть в рукаве таилась. Только на резинку крепилась не гирька, а браунинг. Блестящий, крохотный, весь на ребячьей ладошке поместится, пульки как семечки. Несерьезное вроде оружие, для буржуйских дамочек. Но это смотря как стрелять… Товарищ Чечевицын стрелял всегда наповал, точно в сердце.
        Они стояли напротив друг друга, мерялись взглядами. Ох и не любил же комэска Фокин этого делать. Казалось ему, что черные дыры глаз товарища Чечевицына ведут совсем не вовнутрь головы, как у любого нормального человека, а куда-то в иные места, куда заглядывать людям не положено. Ну разве лишь только после смерти заглянуть в те места доведется, да и то совсем пропащим душам…
        Фокин слыхал (и не знал, верить или нет), что некоторые упрямые подследственные сдавались после такой вот дуэли взглядов с уполномоченным: рассказывали все обо всех.
        - Слушай меня, комэска… - прошипел товарищ Чечевицын, и чернота его глаз давила уже не фигурально, а физически: Фокин почувствовал, что дышать ему стало трудней. - Слушай внимательно, повторять не буду. Ежели кто-то из твоих, или ты сам, мне наплевать… если кто-то девку эту тронет, - расстреляю. Тех, кто тронул, расстреляю. И тебя расстреляю, Фокин, - в любом случае. Вот прямо завтра утром к стеночке встанешь. Несколько чистых приговоров у меня всегда с собой, только имена вписать. Твои же бойцы тебе же пару-тройку пуль в брюхо всадят, я специально прикажу, - чтоб в брюхо, чтоб помучался, кровушкой чтоб поблевал. А если позже узнаю, - я и с фронта вас выдерну. Но тогда уж не расстреляю, извини. Я вас тогда к нам на подвал, к Трофимычу. Скажу, чтоб он ни о чем вас не спрашивал, чтоб он молодых на вас натаскивал… Через неделю вы у ног моих ползать будете и дерьмо с сапог слизывать, чтобы я вас расстрелял. А я не расстреляю. Понял? Ты меня понял, Фокин???!!!
        - Дык понял, понял… - забормотал комэска, - чё ты сразу, товарищ Чечевицын… я ж так у тебя поспрошал, шутейно… Пойду-ка я сам догляжу, чтоб и волосинка с нее не упала… Пойду я, ладно?
        Чечевицын не успел ничего ответить: в дверь постучали. Комэска подумал, что бойцов привлек финальный вопль чекиста, громкий, как пароходная сирена. Но нет, доложили о другом: один из пленников - из тех, что в сарае - никак не угомонится. В дверь барабанится, грудью на стволы и штыки прет: дескать, всенепременно надо ему переговорить с товарищем Чечевицыным, а зачем надо, не признается. В общем, ежели не пристрелить его, до утра буянить будет. Пристрелить?
        - Привести, - коротко скомандовал Чечевицын. - Сами снаружи останетесь… А ты, Фокин, иди и проверь, что обещался. Хорошенько проверь, не за совесть, а за страх проверь, Фокин… И помни о подвале. Я тебя умоляю, Фокин: не забывай о подвале!
        Комэска с облегчением вывалился на улицу. Подумал, что, может, и к лучшему, что через день-другой угодит в мясорубку на прорванном фронте… Лучше честно сгинуть от пули, или от шашки казацкой, или от плоского чехословацкого штыка, - чем угодить в подвал. Вот, наверное, куда ведут глаза товарища Чечевицына, - туда, в подвал к Трофимычу…

* * *
        Они не виделись пятнадцать лет.
        Расстались мальчиками, гимназистами-второклассниками, а сейчас друг на друга смотрели взрослые мужчины, немало повидавшие в жизни. По крайней мере, о себе Чечевицын знал точно: повидал, и достаточно, иного лучше б и не видеть… никому бы лучше не видеть.
        - Здравствуй, Боря… - Голос прозвучал неуверенно, словно говоривший толком не понимал, как ему говорить и вообще как держаться.
        - Здравствуй, - сказал Чечевицын холодно и равнодушно.
        - Ты не помнишь меня, Боря? Совсем позабыл за эти годы?
        - Да почему же? Я не пеняю на память… Володя Королев, гимназия Самулевича, второй класс. Ничего не перепутал?
        - А ведь мы когда-то дружили, Боря…
        - Возможно. Но это было очень давно.
        - А как гостил здесь, в Королево, не помнишь? Тогда, на рождественских каникулах? Мы еще…
        - Я помню все, Володя, - перебил Чечевицын, по-прежнему с ледяным спокойствием. - Хорошая память - это мое проклятие. Я помню все: что вашу собаку звали Милордом, а горничную - Наташей, я не забыл, как твой отец коверкал мою фамилию: то Черепицыным называл, то Чибисовым… Не стоит мне ничего напоминать, Володя. Я помню все.
        Володя Королев потерянно молчал… Наверное, к такому повороту он не был готов, считал, наверное, что старый приятель просто позабыл за долгие годы и его, и само это место, - стоит лишь напомнить, пробудить давние ностальгические воспоминания, и…
        Чечевицын вновь заговорил. Вновь негромко и вроде как спокойно, но все же тон ощутимо изменился. Теперь голос этого маленького и страшного человека зазвенел, как дрожащая от внутреннего напряжения глыба горного хрусталя: чуть тронь, и разлетится множеством осколков, острых, как бритва, не просто ранящих до крови, - режущих до кости…
        - А еще я помню, как меня порол мой отец. В этом самом флигеле, на этой вот лавке, не помню только в каком углу она тогда стояла, в том или в этом… Да, поспешил похвастаться, порой подводит память. Отец… После того, как вы вызвали его сюда телеграммой, - забрать меня, тогда он меня и выпорол… Страшно выпорол, люто. О, он умел это делать… Ты знал, кем служил мой отец, Володя? Ну да, зачем тебе… Он служил тюремным профосом и знал толк в этом деле, - как спустить шкуру, не убив. Да, теперь таких мастеров не найти, мы пытались, - нет, не найти, измельчали людишки, Володя.
        - Боря, мы не знали… мы и подумать не могли… мы бы никогда… И вообще, ничего же не было слышно! Ни стона, ни…
        - Да, Володя, ничего не было слышно. А знаешь, почему? Здесь лежала палка-поноска вашей собаки, Милорда. Отец заставил меня взять ее в рот, в зубы: «Ты опозорил меня здесь достаточно, так не позорь сверх того!» Я разгрыз ту палку в мелкие щепки, Володя, я сломал два зуба, но я разгрыз ее… А ты, наверное, играл тогда с сестренками и ничего не услышал…
        - Боря… я…
        - Помолчи. Просто заткнись и помолчи. Ты ведь хотел предаться со мной ностальгическим воспоминаниям, я угадал? Изволь, вспоминать, так уж всё… Той поркой дело не закончилось. Была и вторая, не слабее здешней, - когда меня исключили из гимназии. Исключили после письма, полученного гимназическим инспектором от твоего отца… Ты, наверное, и не заметил: ну, приходил в классы какой-то Чечевицын, ну, перестал приходить… В другой город, наверное, с семьей переехал. Или под лошадь угодил. А меня всего лишь исключили, и отец меня вновь люто выпорол. Знаешь, Володя, если бы я был мстительным и захотел сполна расплатиться за ваше тогдашнее гостеприимство, вы бы сейчас, все пятеро, дожидались утра и расстрела, лежа на животах и громко стеная… Но я давно вас простил.
        - Т-ты… нас… за…
        - За что я вас расстреляю? Я правильно истолковал твои невнятные местоимения? Лучше бы спросил, отчего я вас простил, ну да ладно, изволь: тебя я расстреляю за то, что ты сын потомственного дворянина и сам потомственный дворянин. Твою матушку - за то, что она потомственная дворянка. Твою сестру Машу… Это ведь Маша, младшенькая? Катя и Соня, наверное, уже замужем и живут не с вами… В общем, ты уже понял, за что я расстреляю ее. Люди этой страны решили: потомственные дворяне здесь больше не нужны, равно как и их потомство… Я, как потомственный плебей, это решение лишь приветствую. И претворяю в жизнь.
        - А Зина, а Наташа? Их-то за что?!
        - Им не повезло… Оказались не в том месте и не в тот час. Ты растолкуй им, чтобы легче умиралось, ну… ну, как будто их молнией убьет во время прогулки в грозу.
        Володя молчал, потрясенный, ошарашенный. Чечевицын продолжил:
        - Оцени сарказм судьбы: еврей-террорист Леон Каннегисер застрелил еврея-чекиста Моисея Урицкого, причем в качестве мести за расстрел своего друга Перельцвейга, тоже, заметь, не татарина. Ответный ход сделал еврей Яков Свердлов: объявил Красный террор против недобитых каннегисеров, ну и заодно против всех, кто подвернется под карающую пролетарскую руку… И вот ведь какое странное следствие из этой внутриеврейской вендетты: я, русский плебей, расстреляю завтра тебя, русского столбового дворянина. Вместе с семейством. Забавно, согласись? Все еврейские детишки, убитые при Кишиневском погроме, наверное, сейчас бешено аплодируют на небесах… Если, конечно, допустить, что обетованные небеса существуют и чуть ниже их боженька не нарисовал черту оседлости…
        - Так ты из выкрестов…
        - Господь с тобой, Володенька, я чистокровный русак, просто уродился уж таким, смугло-чернявым… Хотя не исключу, что среди предков затесался цыган или кавказец. Можешь обсудить эту проблему со своими. Не так скучно будет ждать расстрела.
        - Ты стал чудовищем, Чечевицын… И неужели у тебя в душе ничего не…
        - Ты прав, - снова перебил Чечевицын. - В душе, наверное, у меня что-нибудь шевельнулось бы… Все-таки детские воспоминания такая штука, что если на них умело сыграть… Но вот беда, Володя, - у меня нет души. Ну то есть совсем, абсолютно. Когда ты приезжал сюда на университетские каникулы… ведь ты учился в университете, правда?…когда ты приезжал на каникулы и хрустел за завтраком французской булкой, - я подыхал в Акатуе. И отдал душу за то, чтобы выжить, вернуться, отдать долги… Я говорил, что я не мстительный? Так и есть. Я просто аккуратный должник. Всегда отдаю все долги. В общем, души у меня не стало. Это был справедливый обмен. И у тебя есть один крохотный шанс: обратись не к душе, которой нет, а к моему разуму… Придумай что-то такое, от чего я не захочу вас завтра расстрелять… Или не смогу. Только поспеши, завтра тяжелый день, и я хотел пораньше лечь. У вас, конечно, день тоже выдастся не самый легкий, - но хотя бы короткий. Начинай… Я внимательно тебя слушаю.
        Володя недолго помолчал, собираясь с мыслями. Потом заговорил, и Чечевицын чуть улыбнулся своею замороженной улыбкой: все-таки не поверил, все-таки пытается достучаться до души…
        - Ты помнишь, Боря, как мы собирались бежать в Америку? Добывать золото, тигровые шкуры и слоновую кость… не знаю уж, с чего мы решили, что там водятся слоны и тигры, но собирались… Ты помнишь, как мы основательно подготовились? О, у нас было все, мы были богаче, чем Робинзон Крузо, выброшенный на пустынный берег! Два ножа, и мешочек сухарей, и увеличительное стекло для добывания огня… Был компас и четыре рубля денег, даже, по-моему, четыре с полтиной, ты говорил, что до Байкальского парома нам хватит, а там уже можно намыть в горах первое золото… Ах, да, у нас же был еще пистолет… Смешной, почти игрушечный дедушкин двуствольный пистолетик, но как же мы гордились им! Мы собирались им и двумя перочинными ножичками сражаться с тиграми и дикарями, и убивать других врагов… Мы думали поступить в морские разбойники, пить джин и в конце концов жениться на красавицах и обрабатывать плантации… Ты помнишь все это? Ты называл себя: «Монтигомо Ястребиный Коготь», а меня ты называл братом, своим бледнолицым братом… И твой бледнолицый брат просит тебя, Монтигомо: поступи со мной и моими близкими так, как
надлежит поступать с братьями. Хау. Я все сказал.
        - Ты нашел правильные слова, бледнолицый брат мой, - заговорил Чечевицын, и голос его вновь зазвучал как тогда, в бричке, после странного его сна. - Я отдал душу, но в груди у меня еще бьется сердце, и твои слова поразили его, как стрела охотника поражает сердце бизона. Встань же с колен, бледнолицый брат мой, и дозволь краснокожему брату обнять тебя! Помню ли я? О, если б ты знал, брат, как я жалел, как я горько жалел, что ты не ушел тогда со мной, и мы не добывали вместе золото, тигровые шкуры и слоновую кость, и меха на Аляске, и не попали вместе к алеутам… И что поезда и дилижансы я граблю не с тобой, а с убийцей и предателем Акулой Додсоном, я жалел тоже… Я жалел об этом везде: и во Владимирской пересылке, и в Акатуе, и на золотых приисках… представь, я ведь попал на золотые прииски, но то были поганые прииски, совсем не те, что у Майн-Рида… Ты не поверишь, брат, но я до сих пор жалею, что ты не пошел со мной и предал меня… Конвой! Увести! Умри с миром, бледнолицый брат мой, с миром и песней смерти на устах, и пусть предки примут тебя в свой круг у костра в Краях Вечной Охоты. Хау! Я все
сказал.
        - Боря! Не-е-т! Я не делал этого! Бо…
        Дверь захлопнулась, заглушив истошный крик.

* * *
        Утром все прошло как по маслу.
        Дезертиры не просто вышли из лесу, - они построились в колонну по трое, они маршировали, пусть и слегка вразнобой, и даже затянули какую-то песню. В общем, всем своим видом показывали: осознали, и раскаялись, и готовы послужить родине и революции, искупить и смыть кровью… Наверное, рассчитывали дать деру позже, отведя беду от родимых мест.
        Два «максима» ударили кинжальным огнем.
        Закончилось все быстро.
        Взвод Крупенца - лишь эти бойцы отряда всерьез могли считаться кавалеристами - держал коней вповоду, но так и не дождался команды «На-а-а конь!», - догонять верхами и рубить убегавших к лесу не пришлось. Дезертиры как шли, так и полегли, - на дороге, плотной кучей. Трупы стащили к усадьбе, сложили рядком вдоль стены. Пусть местные хоронят… Или пусть бродячие собаки жрут.
        - Заложников по домам? - спросил комэска, кивнув на каменный остов усадьбы.
        - Да что ж ты такой дурак-то, Фокин… - буквально застонал уполномоченный. - Какое по домам? Тут их отцы сидят, братья старшие - взрослые, матерые мужики, почти все с германской вернувшиеся, винтовки с обрезами у всех в амбарах-сараях припрятаны… Отпустишь их, - тут через месяц новая банда объявится, и не птенцы желторотые, настоящая банда, боевая, обстрелянная. Всё понял, Фокин? Командуй пулеметчикам!
        «Максим» долго грохотал с крыши, расстреляв всю ленту и начав следующую. Наконец и здесь все закончилось. Добивали без выстрелов, штыками.
        - Ну эти-то уж в банду не собьются? - показал комэска на сараюшку.
        - Расстрелять. Вон к той стеночке поставить, где почище, и тем же манером.
        - Та-а-ак… - Комэска, не таясь, расстегнул кобуру, положил пальцы на холодную рукоять нагана. - А выдай-ка ты мне, товарищ Чечевицын, приговор по всей форме… Не-е, пять приговоров, свой на каждого. Но по всей форме, с именами-фамильями, с печатью, богомать твою, с круглой, и с годом рождения… А без бумажки я и клопа на твоей роже не расстреляю, товарищ Чечевицын, полномочиев у меня таких нет.
        Они снова мерялись взглядами, и впервые комэска без страха заглянул в эти бездонные черные дыры. Ну подвал… а что подвал… не преисподня, чай.
        - У тебя, Фокин, бумага на их расстрел в планшете уже лежит. Загляни и посмотри.
        - Кака-така бумага?
        - А вот така… - передразнил Чечевицын. - Сентябрьское постановление ГубЦИКа о проведении политики Красного террора, за подписью товарища Нудельмана. Террор объявлен? Факт. В сараюшке буржуазно-помещичий элемент с пособниками? Факт. Так чего ты ждешь, Фокин? К стеночке их, вон к той, где почище. Постановление им быстренько зачитать - и на гашетку. Исполняй. Я прогуляюсь, пройдусь по холму, голова что-то разболелась… Действуй, не медли. И не забывай про подвал, Фокин. Я тебя умоляю: никогда не забывай про подвал!
        Все-таки Фокин промедлил… Две короткие очереди Чечевицын услышал, отшагав более версты от усадьбы. Затем три одиночных: добивали.
        - Если бы ты знал, бледнолицый брат мой, как я жалел… И сейчас жалею… - произнес Чечевицын в никуда и пошагал обратно.

7. 1903
        - Ах, мне так страшно! - слегка манерничая, произнесла Соня, самая старшая из сестер Королевых; недавно этой здравомыслящей и рассудительной барышне исполнилось целых одиннадцать лет.
        - Ты смотри же, не говори маме, - сказала Катя сестре.
        Девочки стояли на лестнице, ведущей наверх, к гостевым комнатам. Недавно, буквально только что, они стали обладательницами загадочной и страшной тайны, - подкравшись к двери и подслушав разговор брата Володи с его товарищем и соучеником Чечевицыным.
        Они узнали многое, не ведали лишь, что и их секретный обмен мнениями сейчас подслушивают: внизу притаилась как мышка Машенька Королева, младшая из сестер, едва достигшая пяти лет.
        Маша уже третий день была безответно влюблена в Чечевицына.
        И сейчас, узнав из вторых рук секрет мальчиков, не знала, что ей сделать: бежать ли немедленно к маменьке, все рассказать и спасти объект своей любви от стрел и копий туземцев и от клыков и когтей страшных хищников, - или же, по примеру старших сестер, дозволить герою проявить героизм и вернуться с богатой добычей…
        Так ничего и не решив, Машенька тихонько скользнула вниз по ступеням.

* * *
        Беседовал урядник с родителями в столовой, одновременно заполняя какую-то бумагу. Спрашивал про Парамовский лес - большой, дни напролет блуждать можно - и начинавшийся буквально в версте от имения.
        Мамаша Королева плакала.
        Старшие девочки переглядывались. Золотой песок и слоновая кость казались им все менее привлекательными…
        Машенька, наблюдавшая за всем из своего уголка, не выдержала:
        - Маменьк-а-а-а! - с плачем подбежала она к столу. - Они не в лес! Они в Америку-у-у-у! Пешком, вон туда, я утром все видел-а-а-а!
        Через считанные минуты погоня двинулась по следу.

8. 1918
        Время расставаться пришло на знакомом и памятном Чечевицыну месте - там, где дорога от имения Королевых выходила на тракт. Указатель куда-то исчез со столба, но сам столб еще стоял, и виднелись на нем дырки от гвоздей, крепивших доску. Чечевицын вздохнул, губы что-то беззвучно прошептали.
        Отсюда дорога Фокина и отряда шла налево, к фронту и гибели, Чечевицына с его бричкой и пулеметами, - направо, в город. Пора было прощаться, но теплого прощания не получалось и все шло к тому, что кивнут друг другу да и разъедутся.
        Так бы и вышло, но комэска вдруг вспомнил что-то, хлопнул себя по лбу под фуражкой, слез с коня.
        - Пойдем-ка, Чечевицын, - впервые назвал он чекиста без прибавления «товарища». - Кой тут чё передать тебе надо… Пойдем, пойдем…
        Он сделал приглашающий жест и пошагал подальше от дороги. Чечевицын ничего не понял, но вылез из брички, пошел следом: невысокий, прямой, черный как головешка.
        - Тут это, Чечевицын… Девка та, помещичья, нехорошо помирала… Из рук рвалась, кричала, чё не Володя, чё она всё, она… не знаю уж, о чем речь шла… Тебя требовала… Ну, растолковали ей: отлучился, мол, товарищ Чечевицын, не скоро вернется… Ну, успокоилась вроде, стала к стеночке… Вот, тебе просила передать, как вернешься…
        Фокин стянул фуражку, вынул из-под подкладки и протянул крохотный листок.
        Произнес другим тоном, почти заискивающим:
        - Я глянул, чё там… и не понял ничё… и знаешь чё, Чечевицын… ежели то шифровка какая… и ежели ты не тем, а вон тем служишь… ты, ежели чё, меня, главное, не втягивай… мне-то все едино, так и так подыхать… не хочу, чтоб жену таскали…
        - Здесь не шифровка, Фокин, здесь другое, - задумчиво произнес Чечевицын, разглядывая ровненький и гладенький квадратик бумаги, аккуратно вырезанный ножницами из школьной тетради сестры и много лет пролежавший в девичьем альбоме. - Похоже, она любила меня все эти годы… Все пятнадцать лет. Вот ведь оно как бывает.
        - Она любила тебя… А ты ее…
        - Угу. Она любила. А я убил. Затертая рифма, любил-убил… Бывает и так, Фокин.
        Чечевицын выпустил бумажку из рук, она закружилась к земле - еще один осенний лист в лесу, богатом палой листвой.
        - Знаешь, Чечевицын, спервоначалу я думал, - ты человек… Позжее думал: нехороший ты человек и странный. А нынче вот думаю: и не человек ты вовсе… И хуйли мне твоего подвала пужаться? Так и так скоро подохну - и сразу туда.
        Комэска Фокин схватился за наган, и дернул из кобуры, и увидел, как махнул рукой Чечевицын и блеснул браунинг, вылетая из рукава, и выстрелил от бедра, и что-то щелкнуло, как трехаршинный пастушеский кнут, и пуля угодила чекисту в лоб, точно промеж бровей, и разбила в куски и перемешала двух разных людей, поселившихся в одной голове, и мозги после выстрела Акулы Додсона плеснулись назад, забрызгав на добрый аршин желтоватую пыль Сьерры, и Фокин почувствовал, как что-то острое кольнуло ему прямо в сердце, и начал падать вперед, проваливаясь в бездонные колодцы глаз Боба Лагарры, и стетсон свалился с его головы к сапогам еще державшегося на ногах Чечевицына, и Боливар, напуганный выстрелами, отпрянул в сторону, но быстро успокоился и продолжил щипать траву, возможно, радуясь, что не придется уносить на спине ни одного, ни двоих, никого, - и жеребец будет так подкрепляться долго, пока к поляне не подъедет шериф Билл Крузерс в сопровождении двух агентов уездного угро…
        А пока Акула Додсон стоял, опершись на колени и локти, - точь-в-точь магометанин на молитве, - и пытался прочесть, что написано на крохотном квадратном листке, лежавшем рядом с его кожаной фуражкой, слетевшей с головы, - буквы были незнакомые, и у Акулы все плыло перед глазами, но он почему-то был уверен: прочитает, и все станет хорошо, и страшный темный подвал - наплывающий, обступающий со всех сторон - отступит и исчезнет, и наконец комэска Фокин, беззвучно шевеля губами, сумел-таки прочесть написанное нетвердой детской рукой: «Монтигомо Ястребиный Коготь», и это был он, пропуск на выход из подвала, и Акула Додсон со счастливой улыбкой на губах завалился набок…
        VI. Охота на реликтового гоминида
        Ну наконец-то!
        А то уж думал, что нынче так и не услышу байку, которой так любят стращать новичков здешние старожилы. Но нет, у нового костра, куда я подхожу, звучит как раз она - одна из вариаций здешней легенды о Черном Охотнике.
        - …в общем, сидит, чуть не плачет. - Слышу я историю с середины. - Завтра стрелять, а «Сайга» гильзы не выбрасывает, а если на силу затвор тянуть - фланцы гильз сминает, и только… А оружие для самого новое, первый выезд с ним, и другие ничего присоветовать толком не могут, у всех четверых двустволки, самозарядка только у него… Всё, кранты. В мастерскую надо, накрылась завтрашняя стрельба. Обидно до слез. И тут мужичок какой-то подсаживается к костру… С ружьем мужик, и по виду типа охотник, только камуфляж у него словно бы для другой охоты, для ночной: на черном фоне пятна тоже почти черные, чуть посветлее… И начинает он Олегу советы давать, причем толковые: это сними, это ослабь, здесь подтяни… Короче, заработала «Сайга», как новенькая… Ну, в смысле, она и была новенькая… ну, вы поняли… Олег, значит, благодарить собирается, спросить, как зовут, - и вдруг видит…
        Рассказчик делает многозначительную паузу. Дожидается нетерпеливого вопроса от единственного слушателя-новичка, остальные эту байку уже слышали.
        Вопрос, конечно же, звучит. Рассказчик продолжает:
        - Видит он траву и кустики, во как… Прямо сквозь черный камуфляж видит, прикинь! Мужик совсем прозрачным стал и исчез, как не было! Олег, вконец охреневший, к своим: что, мол, это было?! Кто это был?! А те ничего не понимают: кто был? откуда был? Сам ты свою «Сайгу», дескать, починил, - сидел, возился, бормотал что-то под нос… Во всем сам разобрался и починил. Так что, брат, Черный Охотник не всем виден… Только тем, кому сам хочет показаться.
        Новичок настроен скептично. Новичок-то он новичок, но по оружию, по снаряжению, по всей манере держаться видно: на охоте не первый раз и даже не десятый… Просто на этом лугу и в этой компании оказался впервые. Комментирует:
        - Знаешь, я тебе даже верю… Только признайся: небось, все еще до «сухого закона» случилось? Когда стопарь-другой до стрельбы за смертный грех не считали? А Олежка тот, небось, на первом или втором остановиться не умел?
        - Зря ты так, Веня, - говорит другой охотник, постарше. - У меня вот тоже чувство, что тут что-то такое есть… бродит… хотя сам не встречал, врать не буду. Но от многих встречавших слышал, от разных людей… Некоторые ну совсем без фантазии, даже начальнику толком не соврут, отчего на работу опоздали… И, похоже, не врут. Да и случаи все разные, далеко не всегда этот Черный Охотник такой добренький, встреча с ним по всякому завершиться может…
        - Ой, ну не надо, а? - морщится скептик. - Это просто-напросто бродячий сюжет. Везде, где охотники собираются, такую вот байду травят… Иногда, правда, про Черного Егеря, но разница невелика.
        В роли охотничьего гуру в этой компании выступает Викентий… э-э-э… запамятовал отчество. Ладно, пусть будет просто Викентий. Он никак не комментирует разговор о Черном Охотнике. Сидит молча, с грустной улыбкой, хотя ему-то есть что сказать, он ездит сюда очень давно и каждый год, - и хорошо помнит, как и с чего началась легенда… Но он молчит.
        - И не только у нас, кстати, такие истории бродят… - продолжает выкладывать доводы скептик. - У меня дружок приезжал недавно с Америки, он там еще в девяностые обосновался, работал много где вахтовым методом: на Аляске, в Северной Калифорнии, в Восточном Орегоне… Короче, в диких местах вроде наших северов или Сибири, куда нормального америкашку никаким длинным долларом не заманишь. А сам-то охотник страстный, и пострелять в тех местах есть чего. Так вот, рассказывал: у местных все один к одному - про Блек Трапперов да про Блек Хантеров байки травят… И про «снежного человека» тоже, только зовут его по-иному, сасквочем… Он, дружок-то мой, даже сам этого сасквоча видел… считает, что видел… правда, не отрицает, что в изрядном был тогда подпитии. История, кстати, забавная… Рассказать?
        Разумеется, все соглашаются. Забавные охотничьи истории здесь в чести.

* * *
        Ну и клиент! Сроду я таких клиентов не видела, и не знала даже, что такие клиенты попадаются. По крайней мере, в офисах детективных агентств.
        Был он, если верить визитной карточке, президентом «Северо-Западной Дорожной Компании» (сокращенно - «СЗДК») мистером Дрегри Скруджерсом. Каково на слух?! Словно булыжник угодил в шестерни лебедки. Родители с такой фамилией уж могли бы назвать ребенка как-нибудь помягче. Сильвио, например.
        Но на фоне прочих качеств явившегося в «Бейкер-стрит, 221» посетителя его имя оказалось безобидным чудачеством четы Скруджерсов. Для начала мистер Ди-Эс (буду в дальнейшем именовать его так, с детства ненавижу громкие немелодичные звуки) - так вот, для начала мистер Ди-Эс хлопнулся в кресло, без приглашения и не раздеваясь. Затем с места в карьер начал ошарашивать нас с Кеннеди своей деловитостью:
        - Я человек занятой. Времени у меня мало. И оно дорого стоит. Есть к вам дело. Не здесь. В Северной Калифорнии. Вот билеты на самолет. Вылет через четыре часа. Без меня. Я - в Вашингтон. Есть там дела. Полетите с моим секретарем. Он все объяснит. Договор оформите по дороге. Торговаться не стану. В разумных пределах, конечно.
        И - хотите верьте, хотите нет - но он встал, считая разговор законченным!
        Ну и тип! Куда там древним спартанцам с их лаконичностью! На фоне Ди-Эс они все поголовно страдали логореей. А наш Дрег, похоже, еще с юности решил не растрачивать попусту словарный запас великого, могучего, правдивого и свободного американского языка. И долго тренировался, добиваясь того, чтобы произносимые фразы оказывались не длиннее четырех слов. Добился. Приятно слушать.
        Впрочем, вполне может быть, что письменная его речь была более красноречива. Когда он выписывал чеки, например… Но Ди-Эс пришел к нам в очень неудачный момент.
        Дело в том, что у Кеннеди наступил период апатии и неодолимого отвращения к профессиональной деятельности. Такие периоды у него иногда случались и раньше, но редко продолжались дольше трех-четырех дней. Нынешний тянулся больше двух месяцев. В оправдание своей бездеятельности Кеннеди ссылался на множество причин: на магнитные бури, якобы кардинально нарушающие ему биоритмы; на мучающие по ночам ужасные сны; на глубокое недоверие к недальновидной ближневосточной политике администрации президента… А также на несварение желудка.
        Реальная причина была одна: сто восемь тысяч долларов, полученных нами за два дня работы в Западном Мэне по «Делу кислотных братьев». Эти деньги лежали на счету «Бейкер-стрита», а Кеннеди полулежал на своем рабочем кресле и целыми днями играл в дартс. Причем в качестве мишени для дротиков он использовал карикатурные портреты президента, которые сам же и рисовал. Он неплохо набил руку и в метании, и в шаржировании, поговаривал даже о том, что мог бы выступить на чемпионате штата по дартсу…
        От появлявшихся у нас клиентов Кеннеди старался под любыми предлогами избавиться, а несколько все же полученных авансов мне пришлось отрабатывать единолично. И как раз сегодня я намеревалась покончить с таким положением дел.
        …На лице Кеннеди не читалось ни малейшего желания отправляться в Калифорнию. Хотя некая работа мысли прослеживалась - встав, Ди-Эс загородил портрет-мишень. И мой коллега явно решал сложную баллистическую задачу - как поразить второй упомянутый объект, не задев первого.
        Решение, очевидно, нашлось. Дротик свистнул - и вонзился в ухо. По счастью, в ухо нарисованного президента - хотя и от виска потенциального клиента прошел в считанных миллиметрах.
        Обрадованный Кеннеди замахнулся вторым дротиком, - как мне показалось, слишком небрежно, почти не целясь. И тут…
        Тут посетитель доказал: кроме скрежещущих имени и фамилии он обладает крепкими нервами и блестящей реакцией. Не дрогнув лицом, он двумя пальцами поймал в воздухе дротик - в паре дюймов от своей головы.
        - Мистер-р-р Кен-н-н-неди! - проскрипел Дрегри Скруджерс. Он стоял - высокий, угловатый, с костистым и обветренным лицом - и сжимал дротик так, словно раздумывал: а не вернуть ли моему коллеге подачу?
        Кеннеди смутился. Немедленно принял позу, более приличествующую главе детективного агентства, и закинул оставшиеся дротики в ящик стола.
        - Извините, мистер… - он скосил глаза на лежавшую на столе визитную карточку, - …Скруджерс. Извините. Сорвалось с руки. Вы попали в очень неудачный момент. Наше агентство с завтрашнего дня уходит в коллективный отпуск - и настроение уже не рабочее. Так что ничем не можем вам помочь. Обращайтесь к нам через четыре недели, никак не раньше. Доктор Блэкмор, проводите, пожалуйста, мистера Скруджерса.
        Я не двинулась с места, наблюдая, как принтер выдает распечатку. Потом положила ее на стол перед Кеннеди. И удовлетворенно увидела, как поползли вверх его брови.
        - Но отпуск можно и отложить, раз дело такое срочное, - вывернул Кеннеди руль на сто восемьдесят градусов. - Рассказывайте, что там у вас стряслось.
        Секрет столь радикальной смены настроения был прост. Распечатка отображала наш текущий баланс. В левом столбце - необходимые платежи наступавшего месяца. В правом - остаток на банковском счете. Честно говоря, я и сама удивилась, как быстро рассосались деньги…
        Клиент несколько секунд молча смотрел на Кеннеди. Очевидно, размышлял, успеет ли за оставшееся до отлета время подыскать более вменяемое детективное агентство. И решил, что не успеет.

* * *
        - Что тут рассказывать? - неприятно удивился Ди-Эс. - Наслушался я про вас. Про дедукции ваши. Думал - сами все выложите. Кто я, откуда, зачем…
        Мы бы рады были все выложить, нам скрывать нечего. Но продуманная система дала осечку. Хотя конец осени в Род-Айленде стоял достаточно теплый, но клиент заявился на наше крыльцо в перчатках. Так, кстати, до сих пор их и не снял. Даже дротик поймал затянутыми в лайку пальцами. Негласное дактилоскопирование не состоялась. Наш бесценный помощник - «Икс-скаут» - оказался не у дел.
        Дело в том, что ручка на нашей двери не простая. Функция открывания-закрывания для нее не главная. Гораздо более важное назначение этой псевдо-ручки - снять отпечатки пальцев, которые почти мгновенно сканируются и передаются в компьютер. Ну а дальше уж в дело вступает «Икс-скаут». У этой небольшой, но крайне наглой пиратской программы отношения с Федеральной дактилотекой и базами данных прочих федеральных ведомств примерно такие же, как у юркого флибустьерского брига с неповоротливыми купеческими галеонами…
        Конечно, возможны осечки. Всегда есть вероятность натолкнуться на клиента, не проходившего дактилоскопирование. Но подавляющее большинство граждан США или служили в армии, или когда-либо имели конфликты с законом, пусть и самые незначительные. Либо оформляли лицензию на оружие, либо… В общем, оказаться вне поля зрения «Икс-скаута» шансов у них немного.
        Но перчатки нашего гостя все испортили…
        Несколько минут назад я попыталась запустить поиск по имени и фамилии - свято уверенная, что в США может проживать лишь один-единственный Дрегри Скруджерс. Как бы не так! Их оказалось ровно тринадцать человек - и вычислять из них нужного времени уже не было…
        Скруджерс подозрительно смотрел на нас, ожидая чудес дедукции, - обратно в кресло он так и не сел. Ситуация грозила потерей и клиента, и гонорара.
        Неприятную развязку оттянула миссис Хагерсон, войдя в кабинет с подносом в руках. На подносе стояли чашки, кофейник и сахарница.
        - Кофе для джентельменов. Кофе для мисс Блэкмор, - произнесла она своим бесподобным контральто.
        Голос у миссис Хагерсон действительно был чудесный. Большую часть жизни она провела на студии «Уолт Дисней Пикчерз», озвучивая всевозможных сказочных мультперсонажей. Однажды даже была номинирована на «Золотой глобус» за роль доброй черепахи в полнометражном мультфильме - но получить заслуженную награду помешали интриги завистников.
        И вот теперь одним из своих голосов (добрая фея из «Золушки») миссис Хагерсон поинтересовалась у Ди-Эс:
        - Вам, мистер, конечно же, покрепче и с двойным сахаром?
        - Как вы догадались? - удивился он.
        - Элементарно, мистер! Все лесорубы пьют крепкий кофе с двойным сахаром. Даже бывшие.
        - Но черт возьми… Да как же вы узнали, что я бывший лесоруб??!
        От изумления Ди-Эс даже забыл о своей юношеской клятве - не произносить фразы длиннее четырех слов.
        Глаза Кеннеди лукаво блеснули.
        - Миссис Хагерсон сотрудничает с нашим агентством не первый день, - сказал он. - И поневоле усвоила некоторые начатки моего дедуктивного метода. Миссис Хагерсон, будьте любезны, объясните нашему гостю, как вы узнали о его бывшей профессии.
        - Ничего сложного, все элементарно, - ответила наша бесподобная миссис голосом Русалочки. - Вы очень характерно стояли посередине кабинета, мистер. Точь-в-точь как лесоруб, рубящий или пилящий дерево - и готовый в любой момент отскочить. И эти перчатки… Думаю, не ошибусь, если скажу, что на вашей левой руке не хватает одного или двух пальцев - весьма характерная травма для лесорубов.
        Ди-Эс вновь приземлился в кресло и одним глотком ополовинил свой крепкий кофе с двойным сахаром.
        - Бесподобно… - протянул он, явно имея в виду не кофе. И добавил с детским любопытством: - Еще что-нибудь сможете?
        - Извините мистер, но я спешу по делам… Да и с мистером Кеннеди мне, конечно, не потягаться… Могу лишь сказать, что вы не женаты, любите собак и не любите кошек, занимаетесь строительными подрядами, голосуете за республиканцев и раньше болели за «Ред Сокс», но сейчас весьма в них разочаровались…
        И, победительно улыбаясь, миссис Хагерсон нас покинула.
        - Все взаправду… - пробормотал потрясенный клиент. - Думал - враки… Думал - голову дурите…
        Он решительным жестом вынул два билета на самолет, чековую книжку и сказал:
        - Времени действительно нет. Какой аванс вас устроит?
        …Пока он выписывал чек, я напряженно размышляла: как бы аккуратно поделиться этими деньгами с миссис Хагерсон - она у нас на редкость гордая и щепетильная.
        Когда клиент направился к двери, Кеннеди не выдержал:
        - Черт побери! Вы можете хотя бы намекнуть - что нас там ждет, на севере Калифорнии?
        Скруджерс обернулся.
        - Все просто. Надо поймать бигфута. Или застрелить. Тварь портит мне бизнес.
        И ушел. Ну и клиент! Сроду я таких клиентов не видела, и не знала даже, что такие клиенты попадаются…

* * *
        Едва за Ди-Эс закрылась дверь, Кеннеди отчеканил:
        - Где. Наши. Деньги.
        Вместо долгих объяснений я вручила ему другую распечатку - длинный рулон с расходами двух последних месяцев.
        Минут двадцать Кеннеди изучал свиток, никак не комментируя (я за это время успела скачать кое-какую информацию в наш компьютер). Потом вернул мне, печально спросив:
        - Пожертвовать десять тысяч в Фонд помощи семьям погибших при исполнении - твоя идея?
        - Твоя, Кеннеди, твоя… Я считала, что достаточно и пяти.
        - А зачем нам эти три ящика коллекционных вин?
        - Не знаю, Кеннеди. Общение с аристократами Западного Мэна дурно на тебя повлияло.
        - Да-а-а… Графов Монте-Кристо из нас не получилось. Придется переквалифицироваться в охотников на бигфута… Подготовь, пожалуйста по нему коротенькую сводку.
        - Уже готова.
        И я зачитала с экрана:
        - Бигфут, он же сасквоч, он же реликтовый гоминид. Существо, предположительно обитающие в слабонаселенных лесных и горных районах Североамериканского континента. Физиология и анатомия неизвестны. Классификация предположительна: либо один из представителей рода Homo (неандерталец?), либо побочная ветвь эволюции приматов (гориллоид? гигантопитек?). Известны европейские и азиатские аналоги. О встречах с бигфутом или похожими на него существами в Австралии и Океании, Южной Америке, Африке, Антарктиде достоверных свидетельств нет. В лесных районах Калифорнии и Орегона (реже других штатов) бигфуты неоднократно наблюдались визуально, так же не раз были обнаружены их следы, помет, клочья шерсти. Около 95 % процентов подобных находок с достаточной доказательностью объявлены фальсификациями. Впервые киносъемка бигфута с расстояния около 140 футов была проведена зоологом Р. Паттерсоном в 1967 году. Подлинность этого 10-минутного фильма до сих пор является предметом жаркой дискуссии. Не меньше споров вызывают другие фото-, кино- и видеосвидетельства о встречах с бигфутами. С 1989 года до настоящего времени
трижды с большой помпой объявляли о поимке живого бигфута. Пойманное в 1989 существо оказалось самцом гориллы, сбежавшим из клетки в процессе транспортировки по Восточно-Тихоокеанской железной дороге. Сведения о поимке в 1998 году самки бигфута с детенышем оказались ничем не подтвержденной газетной уткой. Бигфут, пойманный в декабре 2001 года, был опознан как толкиенист-ролевик Всеслаус Г. Ульдер, заблудившийся при проведении «Битвы за Мордор - 2000» и девятнадцать месяцев проживший в лесу на подножной пище…
        - Достаточно, - сказал Кеннеди.
        Да уж, хватит. Порой у граждан, размещающих информацию в сетях, проявляется какое-то извращенное чувство юмора.
        - Достаточно, - повторил Кеннеди. - Все равно придется во всем разбираться на месте. Бизнес нашему дядюшке Скруджу равным образом могли испортить и сбежавшая горилла, и одичавший ролевик. Даже газетчики со своими утками. Ну что же, будем собираться… Может, стоит повесить объявление на дверь: «АГЕНТСТВО ЗАКРЫТО. ВСЕ ЛОВЯТ БИГФУТА», - как ты считаешь?
        - Не стоит. Миссис Хагерсон все объяснит клиентам, если таковые появятся. И, я думаю, вполне успешно проведет с ними предварительную работу.
        Кеннеди покраснел и отвел взгляд.
        …Собираться пришлось достаточно спешно. Но я все равно выкроила время, чтобы подойти к миссис Хагерсон. И жалобно ее попросила:
        - Возьмите меня в ученицы! Согласна исполнять самую черную работу, спать в вашей прихожей на сундуке и питаться остатками вашего ланча… Но откройте секрет: КАК ВЫ ЭТО ДЕЛАЕТЕ???
        Миссис Хагерсон расцвела в улыбке. И промурлыкала мультяшным голосом, который я не опознала:
        - Ну зачем уж - м-р-р-р-р - остатками ланча, маленькая сестра… Просто теперь мы вместе будем ходить пить кофе к Салли Фергюсон. Наш мистер бывший лесоруб утром именно у нее пытался выведать окольными путями сведения о вас и о мистере Кеннеди…
        Вот оно что… Тридцатипятилетняя вдова Салли, наша соседка и большая приятельница миссис Хагерсон, отличалась редким качеством: говорила много, охотно, но при этом посторонним практически не удавалось извлечь полезной информации из ее болтовни. Зато сама из заинтересовавших ее людей - в основном из неженатых мужчин - способна была вытянуть всё, что угодно…
        - Я же говорила, милое дитя, - всё элементарно! - сказала миссис Хагерсон голосом феи, ласково поучающей Дороти.

* * *
        Из-за смены часовых поясов ночь нашего путешествия на запад показалась бесконечной. Мы успели от души выспаться, дважды подкрепиться, пересесть во Фриско на самолет местной авиалинии, а в Бьюлите - на личный вертолет дядюшки Скруджа (придуманное Кеннеди прозвище понравилось мне больше, чем «Ди-Эс»). Успели всё, а ночь не кончалась и не кончалась.
        Рассвет нас догнал лишь в Чиллатоге - крохотном, из десятка домишек, поселке в предгорьях Берегового хребта Кордильер. Чиллатога была целью нашего путешествия. И здесь я поняла, что долгое ожидание солнца стоило того. Склоны появлялись из темноты медленно, неохотно, - словно у нас на глазах проявлялся снимок «поляроида». Сначала проступили лишь общие контуры, потом на фоне багровеющего востока стали видны силуэты устремленных к небу елей - и как они только умудрялись вырастать на крутых склонах такими высокими и стройными? Потом солнечные лучи наконец-то перевалили через каменную преграду, и все вокруг расцветилось, заиграло живыми красками, даже растущие в поселке лиственные деревья - голые, облетевшие, в предрассветной тьме казавшиеся корявыми и зловещими скелетами…
        Не знаю, сколько мы с Кеннеди простояли, любуясь вступавшим в свои права утром. Не меньше часа, наверное, - время застыло, куда-то делось, а взглянуть на тикающий на запястье механизм отчего-то казалось кощунством…
        Всё испортил мистер Фрумкин.
        - Хватит, хватит, господа, любоваться пейзажами, - сказал он, подходя к нам. - Мы с вами все-таки на работе, а не в скаутском походе. Приступим к делу.
        Вид мистера Фрумкина на фоне просыпающихся Кордильер служил прекрасной иллюстрацией к тезису о мелкости, ничтожности и гнусности человека по сравнению с величием Природы. Был он (Фрумкин, а не тезис) тощ, низкоросл и суетлив. Длинный его нос выглядел постоянно что-то вынюхивающим. Тоненькая, поросшая темным пушком шея, казалось, с огромным трудом выдерживала тяжесть непропорционально большой головы, - и та постоянно клонилась то к левому, то к правому плечу. А его уши…
        Впрочем, достаточно про Фрумкина. И писать, и читать про красоты Кордильер гораздо интереснее.
        Мы с Кеннеди оторвались от созерцания гор и посмотрели левее. Туда, где вклинивающаяся в предгорье безлесая равнина все более сужалась, в итоге образуя исчезающую в лесу просеку - именно ей суждено было со временем превратиться в шоссе, подряд на строительство которого с немалыми трудами выбил себе дядюшка Скрудж. Лес, который означенное шоссе должно было прорезать на протяжении нескольких десятков миль, тоже был хорош, - даже с расстояния почти в милю. Листва некоторых деревьев - отсюда нельзя было различить их породы - еще не облетела, и оживляла темный фон яркими желто-алыми пятнами. И - из леса до нас доносилась тишина. Звучит странно, считается, что доноситься могут лишь звуки, - но именно так оно и было. В этой тишине, наползающей на Чиллатогу с северо-запада, как-то растворялись, гасли шумы поселка: лай пары проснувшихся с рассветом и начавших перебранку собак, мерное постукивание дизель-генератора, дребезжание катящегося куда-то с утра пораньше разбитого грузовичка…
        Но мистера Фрумкина тишина Чиллатогского леса заглушить не смогла.
        - Отработав полученные деньги, вы можете вволю любоваться этими грудами камней и кубометрами древесины, - желчно заметил Фрумкин. - Можете заняться тут экстремальным туризмом или вообще навеки здесь поселиться. Но сначала выполните свою работу.
        И мы с Кеннеди поплелись за этим занудой.
        Выполнять свою работу.

* * *
        Фрумкин был тем самым секретарем Скруджа, которому предстояло объяснить нам детали проблемы еще в самолете. И, как выяснилось позже, - не только секретарем, но и заместителем по многим вопросам, и на все руки порученцем, и даже переводчиком в общении с рабочими-иммигрантами (Фрумкин знал не то пять, не то шесть восточноевропейских языков - правда, все одинаково плохо).
        Но конкретное поручение - ввести нас с Кеннеди в курс дела - Фрумкин не выполнил. Не ввел. Спал всю дорогу, лишь на пересадках приоткрывал глазки и совершал конечностями некие осмысленные движения в сторону нового транспортного средства. И теперь собирался наверстать упущенное - порадовать нас с Кеннеди историей Чиллатогского бигфута.
        - Как вы уже знаете, господа, - начал он, - несколько месяцев назад было начато строительство шоссе, которому надлежит связать округ Дубатон на юге Орегона с Калифорнией…
        Разговор происходил в бревенчатом одноэтажном здании, напомнившем мне отчего-то факторию, где у окрестных индейцев и трапперов на порох и соль выменивают пушнину.
        Но пушнину здесь не выменивали. Здесь располагался местный офис компании Скруджа, и кабинет, куда провел нас Фрумкин, был заставлен самой современной оргтехникой.
        Он продолжал:
        - Может быть, в масштабах всей страны эта дорога - всего четыреста семь миль - выглядит мелочью. Но для экономики и Орегона, и Калифорнии она весьма важна. - Он подошел к большой, висящей на стене карте, взял в руки лазерную указку. - Посмотрите сами. До сих пор грузы приходилось возить вот так и так (пятнышко от указки описало изрядную петлю на карте), а это, между прочим…
        Он говорил и говорил, на память сыпал цифрами, сотнями миль, тысячами тонн и кубометров, слушать все это не хотелось, главное и так было понятно: дорога нужна. И ее построят, встань на пути у строительной техники хоть взвод бигфутов с дубинами в лапах. Вопрос: что мы тут делаем?
        Примерно такими словами Кеннеди и сформулировал этот вопрос Фрумкину.
        - Все не так однозначно, - вздохнул тот, поднял голову от левого плеча и тут же склонил к правому. - Вся проблема в этом вот пятидесятимильном участке. В Чиллатогском лесном массиве. Некоторые безответственные личности - а называя вещи своими именами, просто мошенники, - утверждают, что в этих лесах водится так называемый «бигфут». Доказательств - неоспоримых - у них нет. И, понятно, не будет. Но есть горячее желание зарубить проект строительства. Естественно, за их возней стоят деньги - потенциальные убытки тех компаний, что сейчас наживаются на перевозках в объезд. Мифическая зверюга - просто разменная карта в их играх.
        Что такое «разменная карта», я не очень поняла. Но объяснять мистеру долгоносику, что разменивают либо деньги, либо фигуры в шахматах, не стала. Смысл был ясен. По-прежнему неясна оставалась лишь наша задача. О чем я тут же тонко намекнула Фрумкину:
        - И что вы нам предлагаете? Прочесать вдвоем пять тысяч квадратных миль леса, выловить популяцию бигфутов, если таковая обнаружится, и бодро отрапортовать мистеру Скруджерсу: «Зачистка проведена! Можно строить!»
        - Действительно, - поддержал меня Кеннеди, - не слишком ясен предмет расследования.
        - Вам не надо ловить бигфутов! Их нет! НЕ-ЕТ!!! Ваша задача - найти нескольких проходимцев, которые инсценируют их появление!
        И мистер Фрумкин поведал нам следующую историю:
        В десяти милях отсюда, уже в глубине Чиллатогского леса находится передвижной лагерь лесорубов и корчевщиков. Именно они начали прорубать по заранее оттрасированному маршруту просеку, которой в будущем надлежит превратиться в серую асфальтовую ленту, рассекающую лес. И именно там, возле лагеря, начались провокации. Стали обнаруживаться следы псевдо-бигфута. И не только следы - рабочие слышали громкие звуки, весьма неприятные и угрожающие. Более того, видели - издалека и в полутьме - нечто крупное, живое и непонятное. Темпы работ существенно снизились.
        …Мне это показалось странным. Любое дикое животное старается уйти из мест, где происходит что-либо шумное и незнакомое. Неужели действительно столкновение коммерческих интересов вылилось в столь странную форму? Хотя… Иногда звери, уверенные в собственной силе, не имеющие равных соперников в занимаемой экологической нише, не спешат уступить неведомому врагу территорию, которую считают своей. А бывают и вовсе курьезные случаи. Мне вспомнилась история с «медведем-помощником», произошедшая лет пятнадцать назад на лесосплаве в одном из глухих уголков Аппалачей. Туда каждое утро повадился приходить здоровенный гризли - в один и тот же час, на рассвете. И действительно «помогал». Раскатывал ближайший к реке штабель бревен - катил-тащил их по одному к высокому обрыву и швырял в воду. И внимательно вглядывался сверху в дело своих лап. Иногда ограничивался несколькими бревнами, иногда в реку отправлялся почти весь штабель. Рабочие привыкли, в урочный час носа не высовывали из своих домиков, и даже подумывали: не включить ли косолапого в состав бригады? Но понятия не имели, зачем медведь им помогает.
Объяснилось все просто. Гризли банально глушил форель, заплывавшую на мелководье. Когда его бомбардировка достигала цели - одно из тяжеленных бревен накрывало стайку рыб - медведь уходил с лесосплава. На отмели ниже по течению собирал плывущий вверх брюхом улов и спокойно завтракал. Бигфут, насколько я понимаю, ни силой, ни сообразительностью медведю не уступает. Если, конечно, реально существует.
        Кеннеди, похоже, посетили те же сомнения. Он встал, взял отложенную Фрумкиным указку. Спросил:
        - А если здесь действительно обитает уникальная популяция? Может быть, не стоит нарушать их естественный ареал? Если проложить дорогу вот так, (кружок света вновь пополз по карте) то крюк получится не таким уж и большим. Миль сорок, не больше. Правительство или природоохранительные фонды могли бы компенсировать вам возросшую стоимость работ…
        - Ничего вы не понимаете! - яростно вскричал Фрумкин. - НИ-ЧЕ-ГО! Легко только указкой по карте ползать! Потому что бумага гладкая! А на земле, знаете ли, овраги встречаются! Дорога пойдет через лес - и точка! Вы забыли, в какой стране мы живем?! В Америке, а не в Бигфутленде. Америка для американцев, а не для мохнатых помесей свиньи и гориллы! Вместе с нашей трассой в здешнее безлюдное захолустье придет жизнь, настоящая жизнь, вы понимаете это? Сначала вдоль дороги появятся лишь заправки и закусочные - но людям, их обслуживающим, тоже надо будет что-то есть и где-то спать. И, извините за выражение, доктор Блэкмор, с кем-то спать. А от этого бывают дети. Детям нужны детские сады и школы. А воспитателям и учителям тоже надо где-то… В общем, понятно. А бигфутов здесь нет. И не было. И никогда не будет. А с лже-бигфутами, надеюсь, вы разберетесь.
        «И чего его так понесло?» - подумала я. Радеет за деньги Скруджа, как за свои собственные.
        Кеннеди спросил:
        - В чем непосредственный вред от лже-бигфутов? Рабочие боятся? Отказываются работать?
        - Боятся… - протянул Фрумкин. - Они сами кого хочешь напугают, видели бы вы эту публику… В бигфутов и прочую чертовщину рабочие если и верят, то ни на грош ее не боятся. Просто нашли предлог - и, как это у них называется, - buzjat.
        - Что значит «buzjat»? - в один голос удивились мы с Кеннеди.
        - То и значит - buzjat, - вздохнул Фрумкин. - Не хотят работать, требуют надбавки за риск, требуют бочку спирта… К вечеру прилетит шеф, будет с ними разговаривать. Может, удастся выгнать их на работу без спирта. Шефа они уважают…
        - А зачем им спирт? - спросила я. - Он отпугивает бигфутов?
        - Нет, господа. Они его пьют, - мрачно проинформировал нас секретарь и на все руки порученец дядюшки Скруджа. - Не бигфуты. Рабочие.

* * *
        Как выяснилось, масса деревьев, которую мы видели из поселка, еще не являлась собственно Чиллатогским лесным массивом. Это была узкая, не более четверти мили в ширину, лесистая полоса, разделявшая два участка равнины, покрытой кое-где редкими кустарником. Лес, лагерь, и бузящие рабочие находились дальше.
        Выяснилось это во время поездки туда на «Лендровере», составлявшем собственность компании «СЗДК». За рулем сидел улыбчивый парень лет тридцати, судя по выговору - канадец. Представился он как Глэдстон, нормировщик из лагеря «Улыбка Моники» - именно так называлось обиталище лесорубов и корчевщиков. Похоже, отношение с мистером Фрумкиным у него были натянутые. Правильнее сказать, отношений не было вообще, - дорога прошла в напряженном молчании.
        По прибытии на место Фрумкин, оставив нас на попечение нормировщика, как-то подозрительно быстро юркнул за дверь небольшого сборного домика голубого цвета - и, судя по звуку, заперся на два оборота ключа.
        - До приезда хозяина носа из конторы не высунет, - констатировал Глэдстон, пока мы с Кеннеди озирались, стоя у внедорожника - осматривали «Улыбку Моники».
        Бoльшую часть лагеря занимала площадка с разнообразной техникой: трелевочные трактора, лесовозы, автокран, пара самосвалов, один бензовоз и несколько самоходных приспособлений довольно причудливого вида - об их назначении я даже не стала гадать. Рядом стояла объемистая емкость с горючим.
        В жилой части имели место два просторных барака - тоже щитовых, разборных, а также контора, скрывшая в своих недрах мистера Фрумкина, и еще два строения - поменьше бараков, но побольше конторы. Поставленный на полозья сорокафутовый контейнер. И всё. Не густо… «Улыбка Моники» занимала по площади не более четырех акров.
        А вокруг стояли тысячи и тысячи квадратных миль леса - и казались бесконечными в пространстве и вечными во времени. Создавалось впечатление: Чиллатогский лес живет в своем особом времени, текущем совсем по-другому, чем у суетливых букашек-людей. Он сделает лишь один неторопливый вдох-выдох в своей неторопливой жизни - и навязчивые пришельцы растают, развеются, как утренний туман тает от лучей поднимающегося над Кордильерами солнца…
        - Всё тут временное, и лишнего у нас ничего нет, - подтвердил Глэдстон наши невысказанные мысли. - Как только станет слишком долго ездить до дальнего конца вырубки - разберем всё на части и перебазируемся на передовую. И так раз за разом. В этих вот бараках живут ребята - пятьдесят три человека, включая меня. В контейнере - дизель-электростанция. Это, я уже говорил - контора. Там - кухня и столовая, которая вечерами превращается не то в салун, не то в клуб по интересам. Вон в том домике останавливается шеф, когда приезжает. Можете там заночевать и вы - места хватит. Если не решите до темноты вернуться в Чиллатогу. Но - не советую.
        - Что не советуете? - не поняла я. - Ночевать или возвращаться?
        - Ночевать.
        - Это почему же? - поинтересовался Кеннеди. А я подумала: ну всё, сейчас начнутся страшилки про жуткого и кровожадного бигфута. Задурить голову приезжим - одно из немногих развлечений, существующих в таких местечках.
        Но я ошибалась.
        Глэдстон внимательно посмотрел на меня и сказал:
        - Подумайте сами. Пятьдесят три здоровых, нормально ориентированных мужика - и ни одной женщины. Днем еще ничего, а ночью, на пьяную голову, возможны всякие эксцессы. Тут, знаете ли, все законы о сексуальных домогательствах до сих пор считают одним из самых смешных анекдотов…
        «Ерунда», - легкомысленно и самонадеянно подумала я. Вывихнуть одну-другую блудливую ручонку и приписать к счету Скруджа сумму, возмещающую моральный ущерб. Я снова ошибалась - но тогда не знала этого. Такое уж утро выдалось - урожайное на ошибочные мысли и суждения.
        Кеннеди тоже отнесся к предупреждению легкомысленно.
        - Возможно, нам придется поработать тут ночью, - сказал он. - Насколько я понял из слов Фрумкина, существо, условно именуемое «бигфутом», появляется исключительно по ночам?
        - Не знаю, кто тут появляется… После пары стаканов всякое примерещиться может. Две ночи назад снег выпадал, к обеду растаял - так действительно, на нем какие-то следы отпечатались… А чьи - не знаю. Я, в конце концов, не… не ботаник.
        - А кто вы? - спросила я в лоб.
        - Чево-чево? Чтой-то я не врубаюсь, мисс, о чем вы тут толкуете… - Голос нормировщика вдруг зазвучал на редкость фальшиво.
        - Поздно, Глэдстон, - сурово сказал Кеннеди. - Вы разоблачены. Лучше признаться добровольно. Что вы хотели сказать вместо подставленного в последний момент «ботаника»? Криптозоолог, не так ли? Вы такой же лесоруб, как я или доктор Блэкмор.
        - Попали пальцем в небо, мистер Кеннеди. Не знаю как вы, а я сейчас самый натуральный лесоруб. Докторскую степень по социологии в университете провинции Онтарио я так и не получил…

* * *
        Жизненный путь Глэдстона, приведший его на место нормировщика в лагерь лесорубов, оказался довольно замысловат.
        Он действительно был социологом, и действительно писал диссертацию, посвященную проживающим в Канаде и Штатах эмигрантским сообществам выходцев из Восточной Европы - в основном из бывшего Советского Союза.
        - Вы не представляете, какая это интересная тема! - горячо рассказывал нормировщик «Улыбки Моники». - Люди живут здесь по пятнадцать-двадцать лет - и до сих пор не умеют говорить по-английски! Живут замкнутыми общинами: женятся и выходят замуж в своем кругу; ходят в магазины и рестораны, где их обслуживают на родном языке… И - крайне интересный момент! - блюдут и сохраняют традиции, моральные и общественные ценности, привезенные с родины. При том, что там - на родине - все кардинальнейшим образом за последние двадцать лет изменилось! Результат: крупнейшие заповедники коммунистического мироощущения - того, что они именуют «sovok» и «hal’ava», - законсервировались отнюдь не на постсоветском пространстве! Но в США и Канаде!
        - У вас в Канаде тоже есть нечто вроде нашего Брайтона? - спросила я. - Мне приходилось там бывать и видеть целые кварталы, пестрящие вывесками на кириллице…
        - Именно! Единственное отличие - в Канаде более многочисленна не русская, а украинская диаспора…
        Кеннеди спросил:
        - Все-таки я не понимаю: как вас занесло на лесосеку?
        - Большинство рабочих - именно те люди, о которых я вам сейчас рассказывал. Есть и наши - выходцы с Аляски и из отдаленных районов Канады - но в основном русские и украинцы. Посудите сами: разве нормальный рядовой американец или канадец бросит на несколько месяцев свой уютный дом, жену и детей - чтобы отправиться валить лес в далекую глушь? Где нет ничего: ни сотовой связи, ни Интернета, ни атлетических клубов, ни женщин, ни «Макдональдсов», ни залов для боулинга, ни… в общем, НИЧЕГО! Только лес, выпивка, и изо дня в день одни и те же рожи… Да ни за какие доллары нормальный житель Штатов сюда не поедет! Старина Скруджерс умеет считать денежки. И хорошо понимает, что не будь рабочих-иммигрантов, львиная часть расходов уходила бы на создание привычных для американцев или канадцев условий жизни…
        - Вы, как я понимаю, канадец нетипичный? - осторожно спросил Кеннеди.
        Глэдстон вздохнул. Да нет, он-то был как раз вполне заурядный обыватель… Но решил, что отработав пару-тройку месяцев среди этих людей, соберет уникальнейший материал для своей диссертации… И всё. Увяз. Погиб для науки. Заканчивает уже пятый сезон…
        - Видите ли, я понял: если, например, можешь прожить без пиликающего в кармане мобильника несколько месяцев - то он тебе вообще в жизни не нужен. Тем более, что отпуск у нас - три месяца, и блага цивилизации, о которых здесь мечтаешь, как о манне небесной, там успевают поднадоесть, и снова начинает сниться лес… Да и платят лесорубам, скажу прямо, куда больше, чем социологам…
        - Вполне возможно, что даже больше, чем частным детективам, - погрустнел Кеннеди. Дело шло к полудню, ноябрьский день короток, - пора было браться за дело. - Вы поможете нам переговорить с рабочими, которые что-то видели и слышали?
        - Конечно! Собственно, как раз это мне шеф и поручил - сегодня, по телефону. Быть для вас гидом и переводчиком. У Фрумкина с рабочими отношения более чем напряженные. Дело в том, что до меня именно он был нормировщиком… В результате его стараний расходы на оплату труда сократились почти вдвое, а сам он едва избежал линчевания. Но шеф решил, что такой талант стоит использовать в масштабах всей компании - и забрал его к себе, в правление…

* * *
        Следующие два часа были посвящены непосредственно расследованию. И, надо признать, особых результатов не принесли.
        Рабочие, как известно, «бузили», сидели в бараках, - и для разговора с ними в лес отправляться не пришлось. Компания действительно оказалась колоритная - громкоголосые, заросшие многодневной щетиной люди, большинство из которых не понимало по-английски - расспросы мы вели с помощью Глэдстона. Улов был скромен: кто-то из рабочих вроде действительно видел что-то большое и мохнатое, мелькнувшее в лесу; двое клялись, что нашли на сырой глинистой почве у лесного ручья несколько здоровенных следов - не менее полутора футов в длину. Но ни сделать слепки, ни сфотографировать, ни даже зарисовать их они, естественно, не озаботились…
        Впрочем, свидетелями ночного происшествия, случившегося в ночь с 7 на 8 ноября, послужившего непосредственной причиной «бузы», стали почти все обитатели «Улыбки Моники», устроившие себе небольшой праздник, - вернее, те из них, которые к двум часам ночи еще не свалились с ног от избытка выпитого. Но и лесорубы, сохранившие к тому времени вертикальное положение, не совсем адекватно воспринимали реальность…
        …Праздник прервался, когда за окнами их «клуба», служащего днем столовой, раздалось рычание. Нет, не медвежье, - в этом Глэдстон был уверен, и ему, и его коллегам не раз приходилось сталкиваться с медведями. Но весьма громкое и недружелюбное. И еще какие-то звуки - не то кто-то по чему-то бил, не то кто-то что-то крушил… На трезвую голову выходить наружу и знакомиться с автором этого звукоряда едва ли нашлись бы желающие. Но пьяный кураж кружил головы - похватав, что подвернулось под руку, лесорубы бросились к двери. Здесь их ожидал сюрприз - дверь не открылась, она была чем-то подперта. Пока, навалившись гурьбой, они медленно, по сантиметру, отжимали ее, пока по одному просачивались в образовавшуюся щель - какофония снаружи прекратилась.
        Кое-кто потом говорил, что видел удаляющийся вдоль по просеке огромный темный силуэт, - другие не узрели ничего, и утверждали, что все это их товарищам примерещилось в темноте с пьяных глаз. Сам Глэдстон никакого убегавшего существа не заметил. Но не отрицал, что увидеть его было можно - вечером пошел снег, первый в этом году, ночь стояла лунная и звездная - первые протиснувшиеся наружу вполне могли разглядеть на белом фоне нечто. Скорее всего, что-то там действительно бежало, - поскольку утром на покрывавшем просеку свежем снегу обнаружилась цепочка крупных следов.
        Но насколько же разнились свидетельства якобы очевидцев!
        Один из них - высокий мужчина с висячими усами - даже пытался убедить нас с Кеннеди, что сумел разглядеть у существа два козлиных рога на голове и длинный хвост. Более того, свидетель утверждал, что ночной гость не исчез среди деревьев - но взмыл в воздух и словно бы в нем растворился… У меня усач не вызывал доверия - и не только вследствие явной фантастичности своего рассказа.
        Дело в том, что общаясь с нами при посредничестве Глэдстона, лесоруб не переставал откусывать от огромного бутерброда, украшенного куском соленого сала толщиной не менее полудюйма! Самоубийца… Если сосуды его мозга регулярно получают такие дозы холестерина, то удивляться подобным видениям не приходится…
        Прочие показания оказались менее бредовые, но совершенно разнились в деталях. Пятеро или шестеро рабочих, якобы видевших существо, сходились лишь в одном: оно было очень велико. Гораздо выше даже очень рослого человека.
        Завершив опрос свидетелей, мы решили осмотреть улики. И были шокированы. Их не осталось! К обеду первый снег растаял, следы исчезли, - никто их опять не зафиксировал.
        - Чем была приперта дверь? - спросил Кеннеди.
        - Здоровенной кучей - извините, доктор Блэкмор - но самого банального дерьма. Похоже, у Мистера Большая Нога был многонедельный запор - и облегчился он аккурат под нашей дверью.
        - Где она? Куча? - жадно спросила я. Это было уже кое-что, способное подтвердить или опровергнуть слова Фрумкина о фальсификаторах.
        - Как где? - удивился Глэдстон. - Скинули в выгребную яму. Не нюхать же эту пакость…
        Прогулка к выгребной яме не принесла ничего, кроме ущерба обонянию. Отходы жизнедеятельности реликтового гоминида отличить от аналогичных продуктов гоминидов вполне современных было уже невозможно…
        - Подождите, подождите! - вспомнил вдруг Глэдстон. - Кое-что ведь осталось! Пойдемте, покажу, где он безобразничал…
        Мы обошли склад и увидели - его задняя стена из гофрированного алюминия была покрыта многочисленными глубокими вмятинами. Кеннеди приложил к одной из них кулак, покачал головой.
        - Разве что торцом бревна, с разбегу, - предположил он.
        - Нет, Кеннеди, - возразила я, - тогда тонкий алюминиевый лист не просто бы прогнулся, а кое-где бы лопнул… Били чем-то не слишком жестким…
        - Обмотали бревно тряпками, - буркнул он.
        …Потом мы втроем отправились в лес. Туда примерно, куда удалилось нечто. Куда, по словам Глэдстона, уходила цепочка следов. Два часа бродили между высоченными, подпирающими небо соснами. Влажный мох мягко пружинил под ногами. Нигде ни следочка - ни бигфута, ни человека… Я представила, что будет твориться здесь, за обочиной будущей дороги, - когда вдоль нее выстроятся обещанные Фрумкиным мотели и закусочные, кемпинги и заправки… Стало тоскливо.
        - Интересно, - сказал Кеннеди, - почему оно бросилось именно сюда? Совсем рядом - густой ельник с не менее густым подлеском. Животное, желающее укрыться, сбить со следа, скорее направилось бы туда…
        Мы с Глэдстоном молча пожали плечами. Действительно, когда от сосны до сосны полтора десятка ярдов, и никакого подлеска - запутать след трудновато.
        - Может, в той стороне у него логово? - продолжал Кеннеди свои попытки постигнуть тайны зоопсихологии. Но желания углубиться в лес по указанному направлению не выказал.
        Глэдстона волновали другие проблемы:
        - Скажите, у вас есть оружие?
        Мы с Кеннеди синхронными движениями извлекли и убрали пистолеты.
        - Не знаю только, поможет ли девятимиллиметровая пуля против паренька, что так разукрасил вам стену склада, - с сомнением сказал мой коллега. - Сорок пятый калибр был бы надежнее…
        - Да при чем тут это! - досадливо отмахнулся Глэдстон. - Вы заметили, какими глазами ребята поглядывали на доктора Блэкмор? Вы прилично стреляете?
        Кеннеди, никогда не упускающий случая выступить на публику, снова выдернул «Зауэр» - бах! бах! бах! - очень быстро выстрелил в ствол сосны, растущей в полутора десятках шагов. Мы подошли, посмотрели - отверстия от трех пуль слились в неровную дыру.
        (Хвастун! Между прочим, если не принимать в расчет всякие громоздкие и не приличествующие женщине вещи: автоматические винтовки с подствольниками, минометы и зенитно-ракетные комплексы, - то стреляю я не хуже Кеннеди. Но по пустякам это не демонстрирую. Не люблю потом чистить оружие.)
        - Подходяще, - скупо похвалил Глэдстон. - Мой совет: как-нибудь ненавязчиво продемонстрируйте эту игрушку и умение владеть ею ребятам.
        …Смеркалось, когда мы покинули лес. И - с неба вновь посыпался снег. Зима здесь наступала рано… Удачно - если кто-то ночью наведается к лагерю, то у нас будет что-то посущественней показаний, выуженных из мозгов, отравленных алкоголем и холестерином.
        В «Улыбке Моники» меж тем назревали события. За двадцать минут до нашего возвращения приехал Скрудж. И готовился к разговору с рабочими.

* * *
        Герольдом от «бузящего» пролетариата выступил Глэдстон.
        - Мистер Панасенко сейчас будет здесь. И изложит все претензии, - сообщил он Скруджу. - Если позволите, я в разговоре участвовать не буду.
        Понятно… Нормировщик - хоть небольшое, но все-таки начальство. И не хотел в назревающем конфликте оказаться в положении летучей мыши - которую не считают за сородича ни птицы, ни звери… Разумная позиция.
        Скрудж, приехавший в лагерь в одиночестве, вздохнул:
        - Ступай. Фрумкин переведет. - И добавил, обращаясь к нам с Кеннеди: - Сейчас увидите. Кошмарный тип. Начальник лагеря. Сами выбрали. Другого не назначить. Слушаться не будут.
        Мистер Панасенко вошел в дверь боком - дверной проем даже на вид был yже его широченных плеч. Было ему лет сорок пять - темно-русая шевелюра редела на затылке, но этот недостаток вполне возмещала буйная растительность, покрывающая нижнюю часть лица. В синеющем татуировками кулаке начальник лагеря стискивал здоровенный лом. И небрежно так им помахивал - как лондонский денди своей тросточкой.
        - Не надо. Все под контролем, - быстро сказал Скрудж, видя как Кеннеди словно невзначай передвинул руку к подплечной кобуре. Судя же по взглядам, которые бросал Фрумкин на мистера Панасенко, долгоносик был бы только рад, если бы мой коллега поупражнялся на этом человеке-горе в стрельбе по движущимся мишеням.
        Мистер Панасенко не стал зря тратить время. Буквально с порога он проревел свои претензии.
        И я поняла, что этот человек стал бы сущей находкой для организаторов предвыборных митингов, - если бы владел английским. С такой иерихонской трубой вместо глотки можно в пять минут разогреть любую толпу без мегафонов и усилителей.
        Протрубил он буквально следующее:
        - Yop tvoiu mat’ - tak yop tvoiu mat’. A ne yop tvoiu mat’ - tak herr!
        Я поняла только сказанное по-немецки слово «господин» в конце фразы. Очевидно, Скрудж действительно пользовался большим уважением у своих работников.
        - Переведи, - скомандовал он Фрумкину.
        - Мистер Панасенко говорит, что они недовольны условиями труда, расценками, качеством инструмента, спецодежды и питания. И предлагает создать согласительную комиссию под его и моим сопредседательством для урегулирования спорных вопросов! - бодро отрапортовал Фрумкин.
        Я подумала, что его перевод, пожалуй, не совсем адекватен. Очевидно, те же подозрения посетили и мистера Панасенко.
        - Ne garno tolmachish, blood niy bliadunn! - рявкнул он.
        На этот раз единственное понятое мною слово было английским. Но кровопролитием, вопреки угрозе, мистер Панасенко заниматься не стал. Он быстро шагнул к Фрумкину, и, как нам показалось, попытался задушить его ломом. Мы с Кеннеди бросились на помощь - но не успели. Все уже закончилось. Лом оказался подделкой, бутафорией, отлитой из какого-то мягкого сплава. Теперь он петлей охватывал шею Фрумкина, концы его торчали в стороны, напоминая сюрреалистический галстук бойскаута. Фрумкин был цел и невредим - но клонился к полу от непосильной тяжести. Панасенко поднес к его длинному носу огромный, поросший рыжим волосом кулак, - и грузными шагами покинул нас.
        Фрумкин попытался освободиться - безуспешно. Мы пришли к нему на подмогу и были поражены - лом все-таки оказался не бутафорским! Не свинец, не олово, - добротное питтсбургское железо. И это железо, невзирая на усилия трех человек, упорно не желало принимать первоначальную форму.
        Фрумкин начал верещать о ножовке, автогене и судебном иске к мистеру Панасенко. Скрудж отодвинул нас с Кеннеди и сам взялся за дело. Лицо его исказилось, жилы на лбу вздулись. Лом разошелся на несколько миллиметров - и застыл.
        - Попробуем вдвоем, - предложил Кеннеди.
        Они взялись каждый за свой конец (лома, естественно) - и огромным напряжением всех мышц развели их на расстояние, достаточное, чтобы Фрумкин смог выскользнуть.
        - Пришел, накричал, испортил хорошую вещь, - сказал Кеннеди, поставив к стене останки лома. - Но, по крайней мере, у нас теперь есть первый кандидат на роль бигфута…
        - Силен, бродяга, - сказал Скрудж. В голосе слышалось нешуточное уважение. - Но спирт придется им отдать. Так я и думал. Прихватил бочонок из Чиллатоги.
        Фрумкин злобно сказал что-то по-русски и перевел для нас:
        - Про таких они говорят: сила есть, ума не надо.

* * *
        Скрудж ночевать не остался. Уехал вместе с Фрумкиным, отдав рабочим спирт и получив клятвенные обещания, что завтра «Улыбка Моники» дружными колоннами двинется на работу, даже если путь попробуют преградить все бигфуты Калифорнии.
        На прощание он сказал нам:
        - Разберитесь, что к чему. Я не могу так. Один бочонок - еще ничего. Но если тварь зачастит… Сопьются.
        Мы заверили, что сделаем все возможное.
        Через час после отъезда хозяина в домик, где расположились мы с Кеннеди, постучался Глэдстон.
        - Ребята приглашают, - сказал он. - Обмыть знакомство. Советую не отказываться. Но не забудьте, о чем я вам говорил. Надо сразу себя поставить. А не то придется прятаться за спину шефа, как Фрумкину…
        …В столовой-клубе, вопреки моим ожиданиям, оказалось относительно чисто и уютно. И публика была относительно чистая и трезвая. Пока… Но один непорядок я заметила, едва войдя клуб в сопровождении Кеннеди и Глэдстона. И решила сразу себя поставить.
        Дело в том, что на улице насекомые уже не летали - холодно. Но одна огромная, жирная и наглая муха нашла себе приют в столовой. Жужжа, она болталась по помещению - и навязчиво пыталась присоединиться к какой-либо из кучек жующих, пьющих и искоса поглядывающих на нас мужчин. То норовила сесть на бутерброд, то заглянуть в стакан… Лесорубы муху в компанию не пускали - лениво от нее отмахивались. Обиженная муха надулась и уселась на стену у самого потолка.
        - Что за антисанитарию вы тут развели, господа?! - на весь клуб спросила я, доставая «Зауэр» и показывая на насекомое отряда двукрылых. - Разве вы не знаете, сколько болезней разносят мухи?!
        Глэдстон перевел - так же громко. Разговоры смолкли. Все с любопытством поглядывали на муху, на меня и на пистолет в моей руке. Промахнуться было нельзя…
        И я попала!
        Муха исчезла. На ее месте красовалось круглое красивое отверстие диаметром девять миллиметров.
        Триумф был полный! Немедленно мы все трое - на Кеннеди и Глэдстона тоже упали лучи моей славы - оказались в плотном людском кольце, повлекшем нас к импровизированной стойке. Я почувствовала благожелательное и восхищенное внимание этих людей. Причем в какой-то момент почувствовала вполне в физическом смысле - сзади, чуть пониже спины.
        Круто развернувшись, я резко заявила двухметровому лесорубу:
        - Мистер! На вас только что села муха! Прямо на переносицу! - И я демонстративно потянулась к карману, в который убрала свой «Зиг-Зауэр».
        Глэдстон торопливо перевел, но, по-моему, детина понял все и без перевода. Сделал неловкий шаг назад, второй… Его коллеги захохотали. Рядом оказался Панасенко, поднес к носу парня кулак. Рявкнул что-то. И еще что-то. Обвел взглядом всю честную компанию. Я вопросительно посмотрела на Глэдстона.
        - Непереводимо, - пожал плечами он.
        В руках лесорубов - и у нас с Кеннеди тоже - оказались наполненные стаканы. Панасенко произнес короткий тост.
        - За знакомство! - перевел Глэдстон.
        По счастью, прежде чем поднести ко рту прозрачную жидкость, я к ней принюхалась. Судя по запаху, это был чистый медицинский спирт. Я аккуратно обмакнула в жидкость губы - их тут же защипало.
        Черт возьми! Эти растяпы забыли развести подарок Скруджа! Я хотела крикнуть, предупредить их о страшной ошибке… Поздно. Стаканы уже опустели… Первая реакция наступила мгновенно - Кеннеди, согнувшись пополам, надрывно кашлял. Черт! Где у них тут аптечка?! Я с ужасом поняла, что оказалась в кошмарной ситуации, что мне сейчас придется в одиночку спасать полсотни мужчин… Пищеводы и желудки у них уже сожжены, очень скоро наступит перенасыщение крови алкоголем, кома, смерть… Что делать???!!!
        К величайшему моему удивлению, потенциальные покойники никаких признаков отравления не выказывали. Бодро жевали бутерброды с холестерином. Даже Кеннеди, сделавший лишь один глоток, с трудом прокашлялся. Вот оно что… Разыграли. Незаметно налили чистый спирт только нам…
        - Разрешите, - я взяла стакан из рук Глэдстона, отпившего от своей порции меньше трети. Странно… В его стакане тоже был неразведенный спирт, а уж лесоруб-социолог должен был знать все эти приколы. Я потянулась к огромной бутыли, из которой у нас на глазах наливали всем присутствующим. Спирт… Ничего не понимаю…
        - Эти люди чуть по-другому устроены, - пояснил Глэдстон. - Физиология хомо сапиенсов, знаете ли, весьма пластична и меняется в зависимости от места проживания. Маленький пример: эскимосы, питающиеся исключительно рыбой и мясом, и вьетнамцы, потребляющие в основном растительную пищу, относятся к одной и той же монголоидной расе. Но кишечник среднестатистического вьетнамца значительно длиннее, чем кишечник эскимоса! Научный факт! Или вспомните пример из античности - Митридата Понтийского и его историю с ядами[2 - Согласно легенде, этот древний царь опасался отравителей. И, постепенно увеличивая дозы, научился переваривать без вреда здоровью все известные тогда яды. В результате, когда жизнь подперла, суицид ему пришлось совершать весьма неэстетичным способом.]…
        Меж тем современные последователи Митридата продолжали поглощать летальные для простых смертных дозы этилового спирта. И - с помощью Глэдстона - по очереди выражали восхищение твердостью моей руки. Затем поинтересовались днем моего рождения. Названная дата отчего-то привела их в бурный восторг. Хотя по гороскопу я отнюдь не Стрелец, но Рыба. Немедленно я получила подарки - на три с лишним месяца раньше. Новенькую огромную тельняшку (при желании я смогла бы использовать ее в качестве купального халата) и ремень с рельефным изображением пятиконечной звезды на латунной бляхе.
        Кеннеди, оказавшийся в тени моей славы, поглядывал по сторонам. Но мух, как на зло, вокруг больше не было. Но случай поставить себя моему коллеге все-таки подвернулся. Спустя полчаса - когда повеселевшая компания устроила турнир по дартсу. Мишенью служил портрет Фрумкина - намалеванный очень грубо, но характерный нос и шея дистрофика не позволяли усомниться, кто служил художнику оригиналом. Похоже, заслуженная экс-нормировщиком ненависть лесорубов со временем не ослабла…
        Правила были просты. Судья очень быстро выкрикивал названия отдельных черт лица м-ра Фрумкина, а участник состязания почти столь же быстро отправлял в цель дротики. Учитывалось как затраченное время, так и точность попаданий. Набранные очки записывались мелом прямо на стене. Приз - пятилитровая канистра спирта - стоял на стойке и поджидал достойнейшего…
        После пары десятков зачетных стрельб портрет превратился в лохмотья - наши новые друзья метали дротики с посредственной меткостью, но с чудовищной силой.
        Художник - тот самый вислоусый любитель сала, что углядел рога на голове бигфута, - старательно, но неумело начал изображать новую мишень.
        Тут-то и наступил звездный час Кеннеди. Для начала он забрал толстый маркер из грубых пальцев горе-портретиста и нарисовал портрет сам - быстрыми уверенными движениями. Фрумкин получился как живой, даже несколько красивее, чем в жизни. Потом Кеннеди сделал заявку на участие в соревнованиях, - и стал метать дротики последним.
        Немедленно выяснилось, что олимпийский дух чужд обитателям «Улыбки Моники». А может и не чужд, но любовь к спирту сильнее. Судья нарочито называл Кеннеди очередную цель чуть медленнее, чем остальным участникам. С учетом времени, потребного Глэдстону для перевода, шансы моего коллеги на приз падали почти до нуля.
        Но не тут-то было! Как выяснилось, Кеннеди успел запомнить, как звучат по-русски детали мишени, - дротики устремлялись в цель мгновенно. И гораздо точнее, чем у прочих.
        Русский арбитр (не иначе как пытавшийся взять реванш за Солт-Лейк-сити) сделал последнюю попытку лишить Кеннеди заслуженной победы.
        - Glazz… сlazz… сlazz… - называл он раз за разом самую маленькую и трудную для попадания деталь Фрумкина. Дротики летели почти в одну точку.
        - Noss! - неожиданно закончил судья, явно рассчитывая, что Кеннеди по инерции отправит последний дротик вслед за предыдущими. Напрасная надежда! Дротик воткнулся в самый центр Фрумкинского шнобеля.
        Вопрос о победителе был снят. Кеннеди получил заслуженную награду - и тут же пустил ее по кругу, чем поднял свой авторитет на недосягаемую высоту.
        Как потом сообщил нам Глэдстон, братья-славяне отчего-то были уверены, что жадный янки немедленно заграбастает канистру и удалится пить ее в одиночестве. Да, все наши разногласия происходят от незнания и недопонимания друг друга…

* * *
        Спустя час мы покинули честную компанию - настроенную, похоже, увидеть дно бочонка Скруджа. Их обещание выйти с рассветом на работу казалось нам все менее реальным.
        Глэдстон и Панасенко пошли нас проводить и глотнуть заодно свежего воздуха.
        Мы вышли из клуба, посмотрели вокруг, - и остолбенели.
        Вокруг была зима! И какая зима!
        Поднявшийся ветер шумел лишь в кронах деревьев, у земли почти не ощущаясь. Но тучи, из которых на протяжении последних часов падал снег, под его напором исчезли совсем.
        Знаете ли вы, господа, что такое северо-калифорнийская ночь? Нет, вы не знаете калифорнийской ночи!
        С середины неба смотрела луна. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятней, - и сиял россыпью самоцветов. Таких звезд и луны вы никогда не увидите на восточном побережье, даже в местах, считающихся безлюдными, - все равно где-нибудь у горизонта будет подсвечивать небо зарево огней какого-либо города, и изгадит вам всё впечатление…
        Здесь же звезды и луна были как в первый день творения, когда только-только засияли на небе…[3 - Д-р Блэкмор ошибается. Бог создал небесные светила лишь на третий день Творения (см. Быт. 1, 14 - 18)] Снег на уходящей вдаль просеке сверкал и переливался, словно россыпь мелких бриллиантов. Недвижно и задумчиво стояли сосны, лишь чуть шевеля кронами, и отбрасывая загадочно-трепещущие тени. Заснеженные ели за нашей спиной застыли, как колонны храма. Хотелось помолиться.
        Я с тоской поняла, что зря в юности не стала художником… И - что живу не там, где стоит жить. И не так…
        И тут вдруг…
        Нет, бигфут не появился. А если и был где-то неподалеку - то стоял неподвижно и безмолвно, как и мы, потрясенный открывающейся картиной…
        Бигфут не появился, но удивились мы ничуть не меньше, - Панасенко запел. Мелодичным баритоном, совсем не похожим на его обычный хриплый и трубный голос. Русских (или украинских) слов я, естественно, понять не могла, а про мелодию могу сказать одно: она завораживала.
        - Переведите, - тихонько попросила я Глэдстона.
        Он так же тихо заговорил:
        - Лунное сияние окрашивает снег в серебряный цвет… По дороге быстро бегут трое… Доносятся звуки небольшого колокола. Его звон будит у певца воспоминания о ранней весне и о прогулках с любимым другом…
        Ну вот, всегда оно так… Услышишь берущую за душу песню на незнакомом языке, кто-нибудь переведет слова, - и они оказываются такой же ахинеей, что и текст любого нашего шлягера… Я махнула рукой: не надо, достаточно перевода! Глэдстон смолк.
        Но, какой бы там ни был текст, мелодия завораживала. На втором куплете Кеннеди не выдержал - и стал тихонько подпевать. У него был довольно приятный тенор. Слов он, естественно, не знал - и на ходу переложил на новый мотив «Мою маленькую Долли». Размер не совпадал, пришлось вставлять отсебятину…
        После завершившего второй куплет «дин-дин-дон, дин-дин-дон» не выдержала и я. Негромко затянула на тот же мотив старую шотландскую колыбельную, что когда-то пела мне мать… Русские, английские и гэльские слова сплетались воедино и поднимались вверх, к звездам… И я была уверена: там, на звездах, - их слышат.
        Потом песня закончилась. Но, казалось, последнее «дин-дин-дон» все еще звучит в морозном воздухе долгим-долгим камертонным звуком… Панасенко повернулся к нам - и я увидела на его глазах слезы. Он сгреб Кеннеди в охапку и расцеловал его - по русскому обычаю, в обе щеки. Потом проделал ту же процедуру со мной. Пахло от него спиртом, чесноком и салом…

* * *
        До двух часов ночи мы просидели в засаде, - не на улице, но в домике, отведенном нам для жилья. Погасив свет, напряженно всматривались в роскошную калифорнийскую ночь. Звуки веселья в клубе не смолкали. Кеннеди тихонько мурлыкал под нос понравившуюся песню Панасенко.
        Время шло. Объект охоты не появлялся. Кончилось тем, что мы решили дежурить посменно. Кеннеди прилег, не раздеваясь, а я осталась одна любоваться лунным пейзажем. Такое было в нем спокойствие, такое умиротворение, что…
        …Проснулась я от резких звуков. Очумело оторвала голову от подоконника. «Что такое?» - встрепенулся Кеннеди. Вскочил, приник к стеклу. Никого не было видно. Но судя по громовым рыкам, где-то неподалеку резвились почти в полном составе обитатели отделения для крупных хищников Нью-Джерсийского зоопарка.
        Кеннеди, с пистолетом в руке, направился к дверям.
        - Не смей! Положи пушку! - остановила его я, торопливо включая диктофон.
        Пистолет Кеннеди положил, но выходить наружу раздумал. Да и мне не очень-то хотелось…
        Какофония - как впоследствии выяснилось - продолжалась семь минут и двенадцать секунд после включения диктофона на запись. Бигфут за эти минуты так в поле нашего зрения и не появился… Потом все смолкло. Выждав немного, мы осторожно выглянули на улицу. Вроде никого. Хотя… В пятне света, падающего из окна клуба, шевелилось что-то весьма крупное… Мы направили туда свет двух мощнейших галогеновых фонарей. Все дикие животные боятся яркого света. На всякий случай - если этот зверь окажется нетипичным - далеко от распахнутой двери нашего домика мы не отходили. Хоть какое-то убежище…
        - Черт! - выругался Кеннеди. Он первым разглядел, что ворочающееся у дверей клуба нечто было всего лишь человеком - старательно и безуспешно пытающимся встать на ноги. Мы устремились туда, посвечивая фонарями во все стороны…
        - Стой! Смотри! - резко остановилась я на бегу и остановила Кеннеди.
        Путь наш пересекала цепочка следов, очень отдаленно напоминавших громадные отпечатки босых человеческих ног. Расстояние между отпечатками было не менее десяти футов!
        Лучи фонарей метнулись вдаль - по направлению следа. И мы увидели! Нечто громадное, темное неслось к лесу совершенно невообразимым аллюром! Секунду или две мы смотрели этому вслед. Потом контур бигфута исчез между соснами.
        Вот это да…
        Первым делом мы устремились к пострадавшему, по-прежнему ворочавшемуся в снегу. Он оказался нашим добрым знакомым - мистером Панасенко. С огромным трудом мы затащили его неподъемную тушу в клуб. И выяснили в результате детального осмотра, что пострадал Панасенко не от реликтового гоминида, - но всего лишь от зеленого змия. Причем он еще оказался наиболее стойким из своих соратников. Остальные - около четверти стартового состава - в живописнейших позах расположились в клубе. Все присутствующие спали здоровым и непробудным алкогольным сном… Магнитофон громко играл нечто русское и бодрое… Панасенко же заплетающимся языком настойчиво пытался что-то втолковать нам с Кеннеди.
        Черт! Мы не понимали ни слова, а Глэдстона среди самых стойких выпивох не оказалось - да и едва ли он был сейчас в силах исполнять обязанности переводчика. Панасенко наверняка что-то увидел - но я обоснованно опасалась, что к утру в его памяти ничего не останется…
        Диктофон я второпях оставила на подоконнике в нашем жилье, поэтому Кеннеди сорвал со стены истыканный портрет Фрумкина, перевернул, и попытался транслитерировать латинскими буквами фразы начальника «Улыбки Моники». Не успел. Процесс оборвался неожиданно. Панасенко замолк на полуслове. Вытянулся на полу и захрапел, перекрывая рев магнитофона…
        …Не доверяя долговечности наступившей зимы, мы с Кеннеди около часа провозились со следами - сфотографировали, тщательно измерили и записали все параметры ступней и расстояние между отпечатками. Попытались сделать даже слепок - но рыхлый свежий снег не держал гипсовый раствор… Мысль Кеннеди отправиться по следам бигфута в глубину леса у меня энтузиазма не вызвала. Да он и не настаивал…
        И мы пошли спать.
        Остаток ночи прошел без происшествий.

* * *
        Загадочна русская душа! Это подмечено давно и многими. Но и организмы русских представляют собой одну из величайших тайн Природы…
        На рассвете они встали!
        Они начали собираться на работу!
        Я не верила своим глазам… Мой покойный отец отличался ирландской стойкостью к выпивке - но и он, употребив хотя бы четверть выпитого каждым из этих уникумов, провел бы половину следующего дня в постели - пожирая аспирин пачками и не в силах без тошноты взглянуть на любую спиртосодержащую жидкость…
        Эти же выпили так называемый «opohmel» - припрятанную с вечера канистру спирта - и бодро отправились заводить и прогревать свою технику. Причем Глэдстон, пивший вчера куда как умеренно, выглядел с утра более помятым и больным, чем его коллеги.
        К нашему сообщению о ночном визите бигфута лесоруб-социолог отнесся совершенно равнодушно.
        - Ну и черт с ним… - страдальчески поморщился он. - Все равно шеф раньше чем через неделю на следующий бочонок не расщедрится. И слава богу…
        Мы с Кеннеди вооружились дробовиком - намереваясь в случае чего не подстрелить, но лишь отпугнуть бигфута. И собрались прогуляться по следу. Надо было спешить - поднимающееся солнце постепенно нагревало воздух, и след снова мог исчезнуть вместе со снегом.
        Но негаданное происшествие заставило нас задержаться.
        Выезжающая с площадки техника натолкнулась на неожиданное препятствие. Загораживая выезд, на пути у нее стояла редкая цепочка из десятка людей. В руках они держали самодельные плакаты следующего содержания:
        СОХРАНИМ БИГФУТА!
        РУКИ ПРОЧЬ ОТ ДИКОЙ ПРИРОДЫ!
        СКРУДЖЕРС - ВОН ИЗ ЧИЛЛАТОГИ!
        Были там еще и три других лозунга, уже совершенно нецензурные.
        Судя по внешнему виду, обитателями Чиллатоги пикетчики быть никак не могли: три дамочки пенсионных лет, пожилой мужчина в очках с толстыми линзами, несколько молодых парней явно студенческого облика… Бородатый и длинноволосый мужчина лет тридцати снимал на видеокамеру действия и протестующих, и лесорубов. Поодаль стояла машина, доставившая сюда эту разнородную компанию - ярко-оранжевый восьмиколесный вездеход «Комацу». Он весьма напоминал бронетранспортер, лишь прикидывающийся мирным средством передвижения…
        Ехавший первым трелевочный трактор сбавил ход и медленно наползал на демонстрантов. Они стояли на месте. Не доехав дюймов десять до старушки с плакатом, трактор застыл неподвижно. Оператор увлеченно снимал эту сцену. И, одновременно, криками и жестами руководил своими сотоварищами, - они несколько изменили боевой порядок, преградив путь грузовику-вездеходу, попытавшемуся объехать живой заслон. В общем, бородач с камерой казался организатором этой маленькой акции протеста.
        - Кто он? - спросил Кеннеди у Глэдстона, показав рукой на оператора. - Вы его знаете?
        - Фарли Оруэлл, журналист и эколог. Третий год живет в хижине тут в лесу, пишет книгу о бигфутах. Кто остальные - не знаю, привез откуда-то…
        Последние слова Глэдстон выкрикнул уже на бегу. Вылезший из грузовика Панасенко яростно и призывно махал ему. Потом он не слишком дружеским жестом подозвал Оруэлла. Журналист и эколог приблизился, предусмотрительно отдав камеру одному из студентов. Тот отошел подальше и продолжил съемку.
        Лесорубы высыпали из машин и стояли против своих неприятелей - выглядевших на таком фоне не особо представительно. Казалось, стоит людям Скруджерса атаковать экологов - и через мгновение те будут лежать аккуратной поленницей. Похоже, пикетчики - под прицелом камеры - именно этого и добивались, выкрикивая всевозможные оскорбления. Но рабочие не реагировали, стояли неподвижно и молча.
        Тем временем вожаки вступили в переговоры - впрочем, не затянувшиеся. Панасенко кричал по-русски, показывая на лес, просеку, людей и машины. Оруэлл кричал по-английски, показывая на то же самое и на цепочку появившихся ночью следов, неплохо отсюда видных. Глэдстон выбивался из сил, пытаясь успеть с переводом.
        Потом Панасенко смачно сплюнул на снег, что-то скомандовал своим людям, развернулся и пошагал в направлении арьергарда колонны. Рабочие вернулись в кабины.
        Я подумала было, что сейчас начнется затяжная холодная война - холодная в прямом смысле. Что Панасенко надеется: противники рано или поздно замерзнут и отправятся греться - хотя бы посменно - в свой вездеход. И тогда колонна ринется на прорыв. Но я ошиблась. Вожак лесорубов не собирался терять зря времени.
        Машины взревели двигателями, выполняя какой-то маневр. И, после их перестроения, в небо наклонными фонтанами ударили две струи воды.
        (Позже я узнала, что закон штата Калифорния предписывает обязательное наличие как минимум двух пожарных водометных установок при любых рубках леса в промышленных масштабах.)
        Струи были мощные, легко могли сбивать людей с ног и наносить травмы - но, казалось, мирно распадаются в воздухе на мелкие капли. Однако ветер относил эту морось прямо на пикетчиков. Панасенко с блеском опроверг поговорку Фрумкина: «Сила есть, ума не надо». Протестующие не получили вожделенных кадров расправы над ними - мельчайшие капельки были даже не видны глазу. Но долго на ноябрьском ветру под ними не простоишь…
        Паренек с камерой несколько раз прекращал съемку и протирал объектив. Экологи нервно переминались с ноги на ногу и поглядывали на своего вожака. Зонтов у них не было, плащей тоже. Оруэлл начал что-то скандировать, подбадривая соратников, - те откликнулись вяло и неохотно.
        Потом что-то произошло с их камерой - дешевой и наверняка не защищенной от влаги. Парнишка-оператор потряс ее, снова попробовал снимать - и вдруг со всех ног припустил к вездеходу. За запасной камерой?
        Узнать это нам было не суждено. Техника тут же начала атаку.
        Люди, как и первый раз, не стронулись с места. На Оруэлла надвигался агрегат, названия которого я не знала, но про себя окрестила «крабом» - два мощных захвата-манипулятора спереди весьма напоминали клешни. За рычагами «краба» восседал сам Панасенко.
        «Клешни» оказались в считанных дюймах от предводителя экологов. Тот стоял не шевелясь, надеясь вновь выйти победителем из войны нервов. И тут «краб» дернулся вперед…
        Захваты, судя по всему, были предназначены хватать стволы деревьев - но вместо этого вполне успешно ухватили Фарли поперек туловища - и подняли в воздух. Он истошно заверещал, задергался, пытаясь освободится… Без успеха.
        Этого зрелища пикетчики не выдержали. Опрометью бросились к вездеходу, побросав свои плакаты. Техника с радостным ревом покатила вперед, огибая «краба»…
        Мы с Кеннеди, наблюдавшие за конфликтом издалека, плюнули на политику невмешательства - и понеслись на помощь Фарли. Шутки кончились - у незадачливого эколога наверняка были поломаны ребра…
        Не успели. Захваты разжались. Оруэлл выскользнул и шлепнулся на снег. Вскочил и тоже побежал к вездеходу. На мой взгляд, для человека с переломанными ребрами, - чересчур шустро.
        - Куда он?! Надо оказать помощь… - запоздало выдохнула я, подбегая к «крабу».
        - Не надо… - сумрачно сказал Глэдстон, стоявший рядом с агрегатом. - Панасенко на спор колет этой штукой грецкие орехи - не повредив ядра.
        Радости от одержанной победы в его голосе не слышалось. Панасенко сделал приглашающий жест, Глэдстон залез в кабину и «краб» двинулся вслед за колонной.
        Вездеход понуро покатил к Чиллатоге. Акция экологов закончилась провалом.

* * *
        - Нет, Кеннеди, - сказала я, - это вовсе не бигфут. Это какой-то лонгфут…
        Для такого заявления имелись все основания. Еще когда ночью мы осматривали следы, меня поразило несоответствие между шириной шага и размером ступни - существо шагало явно шире, чем можно было допустить, исходя из его предполагаемых размеров. Либо - имело чересчур маленькую ножку. Был, правда, еще один вариант, - после визита в «Улыбку Моники» бигфут убегал огромными прыжками, на пределе своих возможностей. В принципе, и человек, нормальный шаг которого составляет около двух футов, может на небольшом отрезке пути скакать, оставляя втрое большие промежутки между отпечатками подошв. Но не четыре же мили подряд!
        Примерно столько мы отшагали по следу бигфута. Солнце поднималось все выше, с деревьев падали подтаявшие снеговые шапки - и это затрудняло нам работу следопытов. К тому же под пологом леса след отнюдь не был непрерывным - кое-где вчерашний снегопад просто не дошел до земли, все осталось на кронах деревьев.
        Но там, где можно было найти несколько подряд отпечатков, расстояние между ними оставалось неизменным - десять футов, плюс-минус семь дюймов. Тварь казалась неутомимой. Неслась минувшей ночью, никак не желая сбавлять темпа…
        - По-моему, хватит нам работать ногами, - сказал Кеннеди. - Давай сядем и поработаем головой.
        Здравая мысль. Пройдя еще сотню шагов, мы обнаружили ствол упавшей сосны. Уселись рядом. Кеннеди закурил. Я бросила в рот мятную пастилку. Посидели молча.
        - Ты что молчишь? - подозрительно спросил Кеннеди.
        Привык, что я всегда сразу начинаю делиться с ним выводами, - хотя бы предварительными. Но выводов не было…
        - Начинай ты первым, - отпасовала я мяч напарнику.
        Посидели еще, помолчали. Я искоса поглядывала на Кеннеди. На фоне заснеженного леса в своей «аляске» с поднятым капюшоном он был немного похож на Санта-Клауса - помолодевшего, побрившегося и подстриженного. Только вместо мешка и посоха держал в руках «ремингтон» двенадцатого калибра…
        Молчание начало затягиваться. Давить на нервы.
        - Послушай, Элис, - начал наконец Кеннеди, - по-моему, нам надо сначала определиться. Что мы ищем? Следы фальсификаторов, мешающих бизнесу Скруджа? Или доказательства существования реального бигфута?
        - Мы, как всегда, ищем истину, - вздохнула я. - Но она где-то далеко. Я, между прочим, уже натерла мозоль на левой ноге. Снег тает, скоро след будет совсем не виден… По-моему, достаточно бродить по лесам. Пойдем обратно.
        - Пойдем, пойдем… Но все-таки: может, ты поделишься предварительными выводами?
        - Нет их. НЕТ! Это не животное - ни один из существующих или существовавших приматов не способен на такие фокусы.
        - Значит - человек? Значит - мистификация?
        - Человек тоже примат, Кеннеди… Попробуй, для интереса, пару раз прыгнуть на такое расстояние. На десять футов. Потом представь, что у тебя на ногах сапоги с во-о-от такими подошвами. Потом еще раз напряги воображение и постарайся представить, что тебе придется так скакать несколько миль…
        Кеннеди не стал прыгать по сырому, тающему снегу. И напрягать воображение не стал. Сказал неуверенно:
        - Тогда, ночью, мне показалось, что это мохнатый парень очень высокий. Очень. Футов десять, а то и выше.
        - И мне показалось. Но что из этого? Твой рост шесть футов. Пошагай-ка шестифутовыми шагами…
        Кеннеди помолчал. Потом его осенило:
        - Ходули!
        - У меня тоже мелькнула эта мысль. Поначалу, еще ночью. Но на ходулях не бегают. Тем более в темноте. Тем более по пересеченной местности… Я подумала было, что след на просеке оставили на ходулях загодя, не торопясь. А потом уже устроили весь шум и рев. Но четыре мили по лесу… Нереально.
        - Все ясно. Мы столкнулись непонятно с кем, оставившим невозможные с точки зрения физики и биологии следы неизвестным науке способом. Можно писать отчет Скруджу… Ладно, пошли обратно. Есть хочется…

* * *
        - Значит, ты был хорошим бойскаутом… - процедила я спустя два часа. Хотела, чтобы это прозвучало зловеще, но получилось устало и тоскливо. - А где тогда остались плохие бойскауты, Кеннеди? Их косточки до сих пор белеют в лесах Массачусетса?!
        - Испанский мох должен расти на деревьях с северной стороны, - понуро сказал Кеннеди. - А муравейники должны стоять с южной… И вообще, это ты предложила срезать петлю…
        - Не вали с больной головы на здоровую! Снег так и так растаял - по своим следам нам было уже не вернуться!
        Испанский мох нам не попадался. Обычный на деревьях рос, но совершенно бессистемно и хаотично… Глупое неграмотное растение, в жизни не раскрывавшее «Справочник юного сурка». Муравейник мы нашли лишь один. Вполне возможно, что муравьи, заведомо превосходящие мхи интеллектом, и в самом деле разместили свое жилище с южной стороны дерева. Беда была в том, что муравейник стоял под тремя елками, выстроившимися почти равносторонним треугольником. И какую из елей приняли за точку отсчета муравьи при составлении плана строительства, мы понятия не имели. Более того, мы не имели даже единого мнения, в каком направлении от нас находится лагерь лесорубов… Я утверждала, что на юго-западе. Кеннеди - что на юго-юго-востоке…
        Короче говоря, мы банально заблудились.
        - Залезть бы на дерево, посмотреть, где расположена «Улыбка Моники»… - сказал Кеннеди без особого энтузиазма.
        - Залезь, залезь… Тебя подсадить?
        - Попробуй лучше… Стой!
        Я замерла, повинуясь не столько резко поднятой вверх руке Кеннеди, сколько его изменившемуся голосу - напряженному, звенящему.
        - Тропа. Натоптанная тропа, - констатировал Кеннеди несколько секунд спустя, выйдя на небольшую поляну. - Только ходили тут не люди…
        Так оно и было. Мха, травы и прочей мелкой лесной растительности на широченной - более полутора ярдов в ширину - тропе не было. Лишь влажная истоптанная земля. И на этой земле можно было разглядеть фрагменты тех самых отпечатков, что привели нас в лес из «Улыбки Моники». Кое-где громадная ступня отпечаталась целиком, ясно и четко.
        Мы двинулись вдоль лесного проспекта - на удивление прямого, словно проложили его вдоль натянутой нити. Путь наш оказался недолог. На краю поляны тропа завершилась почти круглым натоптанным пятачком футов пятнадцати в диаметре. Дальше никакой, даже малозаметной тропиночки не было.
        Заинтригованные, мы повернули обратно - и на другом конце поляны натолкнулись на точно такой же пятачок, завершавший тропу. Или начинавший. Было в ней полсотни ярдов, не больше.
        - Ну и как тебе это видится, Элис? - спросил Кеннеди. - Я имею в виду, как ты представляешь себе процесс возникновения этой авеню?
        Процесс я представляла однозначно: отделение бигфутов марширует колонной по одному; дойдя до конца поляны, выполняет команду бигфута-сержанта: «кру-у-у-гом!» - и шлепает обратно. И так весь день, туда-обратно, до бесконечности… Бред какой-то.
        Озвучивать идею о строевой подготовке бигфутов я не стала. Вместо этого сказала:
        - Надо бы поработать со здешними следами…
        - Через полтора часа начнет смеркаться, - намекнул Кеннеди. - Может, заглянем сюда в другой раз, когда у нас будут с собой спальники и палатка?
        Я намек проигнорировала. Всё равно Кеннеди понятия не имел, куда нам идти. Кружить впустую по буеракам надоело. Ночевка в лесу становилась реальностью. Надеюсь, этот бойскаут еще помнит, как разводить костры из насквозь сырых веток…
        Но долго проработать со следами нам не довелось. Я измеряла рулеткой наиболее сохранившиеся из них, диктуя Кеннеди цифры, когда он перестал записывать и удовлетворенно констатировал:
        - Ну вот, и голодные галлюцинации начались. Слуховые…
        Я прислушалась. Где-то очень далеко, за тридевять земель, звучала песня. Слов не разобрать, но мелодия была та самая - заворожившая нас лунной и звездной калифорнийской ночью…

* * *
        - Когда ребята, оставшиеся кашеварить, сказали, что вы так и не возвратились из леса, я сразу понял: заплутали с непривычки. И включил трансляцию на полную мощность.
        Глэдстон показал на сосновый ствол. В наступающей темноте мы с трудом, но разглядели там громадный динамик.
        - Мы часто используем эту штуку, если кто-то задерживается в лесу… Как ваши успехи? Обнаружили Мистера Большую Ногу?
        Кеннеди покачал головой. Потом спросил:
        - А у вас есть новости? Экологи больше ничего не предпринимали?
        Теперь покачал головой Глэдстон.
        - А где живет Оруэлл? - спросила я.
        - Не знаю… Где-то там у него бревенчатый домик, впрочем, вполне благоустроенный… - Глэдстон сделал широкий жест в сторону леса.
        - Лихо с ним сегодня обошелся Панасенко… - сказал Кеннеди. - Скажите, если экологи все же добьются своего, дорога пойдет в обход леса и услуги лесорубов не станут нужны, - вы и ваши товарищи сильно пострадаете?
        Глэдстон ответил, не задумываясь:
        - Если планы поменяются именно сейчас, не позже, - то не пострадаем. Именно в конце осени можно очень удачно завербоваться на лесные промыслы Орегона. Там есть районы, где рубить и вывозить лес можно лишь зимой… Но если Скруджерс вдруг откажется от наших услуг спустя пару месяцев - ребята до следующего сезона будут сидеть без работы. И без денег.
        - Кстати… Вы не боитесь, что сегодняшние пикетчики ночью что-нибудь сотворят с техникой? - спросила я. - Будете выставлять охрану?
        - Незачем, - сказал Глэдстон. - Панасенко подумал об этом заранее. Каждую ночь мы выпускаем на площадку собак - до утра.
        Собаки здесь были внушительные - четыре здоровенные, не совсем чистокровные алеутские лайки. Длинная густая шерсть позволяла им проводить на улице и гораздо более холодные ночи…
        Кеннеди спрашивал что-то еще, но я уже не слушала. Валилась с ног от голода и усталости.

* * *
        …Наступающую ночь мы вновь собирались провести в засаде. Но не сложилось. После обильного ужина - на этот раз не сопровождавшегося потреблением этилового спирта - в сон потянуло со страшной силой.
        И мы с Кеннеди улеглись спать, решив, что проснемся, если ночной визитер вновь заявится в гости столь же шумно.
        Проснуться нам не довелось. Бигфут, если даже и побывал вблизи «Улыбки Моники», вел себя тихо. Снег в эту ночь не выпал, и никаких подозрительных следов поутру не обнаружилось.
        На рассвете орлы Панасенко засобирались в лес, - пикетчиков в окрестностях лагеря не наблюдалось. Мы же с Кеннеди поехали в Чиллатогу. Глэдстон тоже собрался было с нами, но мы заверили, что на наезженной грунтовке не заблудимся, даже если возвращаться придется ночью. Он с неохотой вручил нам ключи от «Лендровера» и попросил привезти фильмы с русским переводом, которые должны были прислать в поселок. Невеликую видеотеку «Улыбки Моники» лесорубы уже пересмотрели по несколько раз.
        - Ты обратила внимание на одну характерную деталь? - спросил у меня Кеннеди перед самым отъездом. - На поведение собак в ночь визита бигфута?
        - Но они же никак себя не вели! Куда-то забились от страха и сидели молча!
        - Вот именно. Это и странно…

* * *
        Мистер Фрумкин был настроен более чем решительно.
        - Всё и так ясно! - вещал он. - Что тут еще выяснять? Все эти ночные штучки - дело рук чокнутого Оруэлла! Натравить на него полицию - и дело с концом! Посидит недельку-другую и сам все расскажет!
        - Не так все просто, - холодно ответил Кеннеди. - Во-первых, нет ни федерального закона, ни закона штата, запрещающего ночные прогулки в образе неизвестного науке существа. Во-вторых, если вы попытаетесь подвести дело под статью о мошенничестве, наносящем ущерб деловым интересам мистера Скруджерса, то любой адвокат попросит вас продемонстрировать или хотя бы объяснить способ, коим это мошенничество совершалось… Все наши с доктором Блэкмор поиски доказательств того, что следы псевдо-бигфута были имитированы человеком, успеха не принесли.
        - Так ищите дальше! - взвился Фрумкин. - Ищите! Ясно же, что не могло такое совпасть случайно: ночной визит твари - и утренний придурков-экологов! Между прочим, я выяснил: в их компании была корреспондентка какого-то идиотского экологического еженедельника! Очень скоро она раструбит про Чиллатогу на всю страну - и тут будет не продохнуть от защитничков этого якобы бигфута! Им все равно, кого и что защищать - лишь бы драть глотку и мешать людям работать! А лесорубам надо обязательно до Рождества выйти к Кройдон-Ривер, иначе… В общем, я предложил хозяину свой план: перекинуть с других участков трассы сюда людей и технику. Немедленно начать засыпку, нивелировку, дренажные работы - и укладывать асфальт! Чтобы дорожники шли по пятам за лесорубами. Когда в Чиллатогу будут вбиты миллионы и миллионы бюджетных денег, никто не даст воли этим горластым придуркам с их плакатиками!
        Он сделал паузу и спросил:
        - Короче: что вам нужно, чтобы ухватить Оруэлла за хвост?
        Кеннеди ответил коротко:
        - Вертолет.
        Фрумкин кивнул.
        - Может сработать… Если я вас правильно понял, то у Оруэлла где-то спрятано что-то весьма здоровое и шагающее? Типа того робота, что изображал в кино Кинг-Конга? Будет вам вертолет. За полдня управитесь?

* * *
        …С воздуха и горы, и льнущий к ним Чиллатогский лес выглядели еще красивее. Следы людской деятельности казались ничтожными, незначительными: кучка спичечных коробков - Чиллатога; вторая, меньшая кучка, - «Улыбка Моники»; узенькая, как след от укола рапирой, просека - и копошащиеся на конце ее крохотные машинки и еще более крохотные людишки. Но этот рапирный укол мог стать для леса смертельным…
        Жилище Фарли Оруэлла, кстати, при взгляде сверху обнаружилось совсем неподалеку от «Улыбки Моники». Не далее чем в миле, - но с другой стороны, не там, куда мы с Кеннеди устремились по следам бигфута. При желании в гости к журналисту-экологу было нетрудно добраться - к его приземистому бревенчатому дому вела слабо наезженная, но вполне различимая даже с воздуха лесная дорожка. Вот только сомнительно, что Фарли будет рад гостям, работающим на Скруджа.
        А больше ничего интересного мы с вертолета не обнаружили - лес, лес, лес… Некоторое оживление в пейзаж вносила Кройдон-Ривер - небольшая, но с достаточно широкой долиной река, текущая от Кордильер. Согласно имевшейся у Кеннеди карте, планируемая дорога должна была на протяжении нескольких миль идти по этой безлесой долине - лесорубам Панасенко здесь работы не предвиделось. Затем проложенная пока лишь на бумаге трасса вновь ныряла в лесные дебри…
        …Мы пролетели над лесным массивом, повторяя маршрут начавшейся стройки. Но обратно возвращались довольно бессистемным зигзагом - от предгорий до западных окраин леса. Напоследок еще раз покружили над «Улыбкой Моники» и жилищем Фарли. Шагающей конструкции, наличие которой заподозрил у эколога Фрумкин, не обнаружили. Единственным уловом стала замеченная в отдалении массивная тень, торопливо нырнувшая при приближении вертолета под прикрытие деревьев. Кто это был, мнения разошлись. Пилот утверждал, что лось. Кеннеди показалось, что неведомый зверь больше напоминает медведя. Мне отчего-то хотелось, чтобы нечто оказалось бигфутом. Должна ведь у каждого леса быть своя тайна, своя загадка, - и совсем ни к чему наше упорное стремление до всего докопаться, всё изучить и классифицировать…
        Но увы - размеры неопознанного обитателя Чиллатогского леса никак не позволяли допустить, что он передвигается десятифутовыми шагами.

* * *
        У нас оставалось еще два часа отпущенного от щедрот мистера Фрумкина полетного времени - и после дозаправки мы отправились в Бьюлит, надеясь успеть к ежедневному рейсу на Сакраменто.
        - Бессистемно болтаться по лесу или над лесом нет смысла, - сказал Кеннеди пытавшемуся возражать Фрумкину. - Вы ведь считаете, что за всеми происшествиями стоит не загадочное животное, а конкуренты мистера Скруджерса? Среди сосен и елей мы их следов не нашли. Попробуем поискать среди людей…
        В Сакраменто мы прибыли под вечер - и поисками смогли заняться лишь с утра. Причем Кеннеди, как всегда, ускакал куда-то, засадив меня работать в отеле с базами данных. Вечно самая скучная часть работы достается мне. Хорошо хоть в моем ноутбуке обитал бесценный помощник - «Икс-скаут»…
        К обеду Кеннеди вернулся и мы обменялись достижениями.
        Я сообщила:
        - Никаких связей между Фарли Оруэллом и компанией «Пасифик-Авто-Трейдинг», которая, теоретически, наиболее пострадает от проекта Скруджа, нащупать не удалось. К тому же, у меня есть впечатление, что Фрумкин несколько преувеличил. Транзитные и попутные перевозки между орегонским округом Дубатон и Калифорнией составляют довольно внушительную цифру лишь в абсолютном своем значении… На общем фоне оборота «ПАТа» цифры невелики. Прямые же грузы они всегда смогут доставлять по шоссе, построенному Скруджем. А железнодорожный транспорт и после появления трассы останется более дешевым, чем автомобильный, - и не слишком спешащие грузоотправители будут по-прежнему им пользоваться. Железнодорожники убытков не понесут.
        - Я тоже не раскопал ничего, свидетельствующего, что «ПАТ» имеет смысл устраивать такую аферу… Единственная точка их пересечения с Фарли Оруэллом - начавшаяся здесь две недели назад промышленно-сельскохозяйственная выставка, одно из крупнейших мероприятий подобного рода. «Пасифик-Авто-Трейдинг» тоже принимал в ней участие, а Оруэлл в день открытия собрал брифинг для многочисленных аккредитованных при выставке журналистов и попытался привлечь их внимание к проблемам Чиллатоги и бигфута. Особого успеха, впрочем, не снискал. И нет никаких свидетельств того, что «ПАТ» финансировал эту акцию. Похоже, версия мистера Фрумкина ползет по всем швам…
        - Кстати, Кеннеди… Ты знаешь, что Фрумкин должен сейчас сидеть в Прейтаунской тюрьме? Сидеть еще три года за махинации с деньгами одного неправительственного пенсионного фонда, пущенными им на земельные спекуляции?
        - Сбежал? В розыске? - оживился Кеннеди.
        - Освобожден условно-досрочно. Без права в течение десяти лет заниматься хоть чем-либо, связанным с финансами.
        - Интересно, Скрудж об этом знает?
        - Наверное, раз Фрумкин номинально числится у него всего лишь секретарем… Непонятно лишь, отчего наш долгоносик со своими талантами совсем недавно прозябал на лесосеке.
        - Это как раз объяснимо, - сказал Кеннеди. - У ограбленных старушек вполне могли найтись внуки с увесистыми кулаками - и на первые несколько месяцев после освобождения мистер аферист забился в лесную глушь… Но и там не смог удержаться от финансовых прожектов… На этот раз, правда, в интересах Скруджа… Однако информация более чем интересная. Ты не могла бы скачать для меня все подробности судебного дела Фрумкина? Есть у меня один знакомый, большой дока во всяких земельных махинациях…
        Пообедав, Кеннеди вновь исчез. Я выполнила его просьбу, составив исчерпывающее резюме о процессе Фрумкина. Потом - из чистого любопытства - посмотрела, что сможет накопать «Икс-скаут» о лесорубе-социологе Глэдстоне и о мистере Панасенко. Потом отправилась в постоянно действующий «Калифорнийский выставочный центр». В его обширных павильонах сейчас проходило сразу несколько выставок. Меня особенно заинтересовала одна: «Микропроцессоры в медицине»…

* * *
        - Что значит - закрывать дело? - недобро удивился мистер Дрегри Скруджерс. - Вы получили аванс? Получили. Где подстреленная тварь? Или где пойманный шутник? Где результаты?
        Разговор происходил на следующий день в Чиллатоге, причем для его начала Кеннеди выбрал момент, когда рядом со Скруджем не было его верного оруженосца Фрумкина. Тот развил кипучую деятельность по исполнению изложенного нам позавчера плана действий: в Чиллатогу уже начали пребывать бригады дорожников со своей техникой - и их надо было принять, разместить и накормить…
        - Результат есть, - успокоил Кеннеди. - Правда, не совсем тот, на который вы рассчитывали… А именно: работы по прокладыванию трассы через Чиллатогский лес необходимо свернуть. Чем раньше вы это сделаете, тем меньшие понесете убытки.
        - Чего ради? - спросил Скрудж. - Плевать мне на экологов. Пусть надрываются. Пусть вносят законопроект о заповеднике. Пока раскачаются - дорога будет.
        - Дороги не будет. А если она все-таки появится - обойдется вам в раза в два дороже, чем трасса, пущенная в обход леса.
        - Ерунда. В обход дороже. Хоть лес рубить и не надо. Два моста, несколько насыпей. Лишних сорок миль покрытия. Дороже. Все просчитано.
        - Вы не учли одну малость - принадлежащие частным гражданам участки земли на вашем пути!
        - Не говорите ерунды! Земля - федеральная. Несколько частных кусков скуплены. Мною. Загодя. Когда никто не знал.
        - Сейчас посмотрим, - сказал Кеннеди. И достал свернутую в рулон карту.
        На ней был все тот же Чиллатогский лес. Разные участки его были раскрашены в разные цвета.
        - Смотрите, - сказал Кеннеди. - Вот трасса. Вот территории, находящиеся в федеральной собственности. Вот земли, которые купили вы - по бросовым ценам, никто не стал торговаться за участки леса, не пригодные для разработки. А вот эти вы не скупили… И вот эти. И эти тоже.
        - Зачем? Дорога пройдет стороной.
        - Не пройдет. Почему - объясню чуть позже. А пока - маленький вопрос: вы знаете, кто сейчас истинный владелец большинства земель по левому и правому берегам Кройдон-Ривер?
        Скрудж медленно покачал головой, настороженно глядя на Кеннеди.
        - Мистер Эбрахам Фрумкин, - просветил его Кеннеди, извлекая из портфеля пачку документов.
        Селектор сексапильным голоском секретарши сообщил, что мистер Фрумкин легок на помине - желает увидеться с шефом.
        - Подождет! - гаркнул Скрудж. И склонился вместе с Кеннеди над документами. Через несколько минут констатировал:
        - Так и есть… Но в чем его профит?
        Портфель Кеннеди казался бездонным. Он запустил туда руку, как фокусник в свой цилиндр, - но вместо кролика достал пачку ксерокопированных листов.
        - Это копия результатов изыскательских работ вдоль намеченной трассы, проведенных год назад. Получена мной в департаменте землепользования штата.
        - Ну и что? - пожал плечами Скрудж. - У меня есть такая же.
        - Такая, да не совсем. Ваша чуть-чуть короче. Всего лишь на один абзац… Вот на этот… - Кеннеди нашел нужный листок, показал выделенный абзац Скруджу.
        Тот вчитался, дальнозорко отодвинув лист от себя.
        - Ну сука-а-а-а… - протянул он задумчиво и певуче.
        Пресловутый абзац содержал настойчивую рекомендацию провести еще одни изыскания, но уже весной, - на предмет возможности схода по долине Кройдон-Ривер селевых потоков. Ибо летом многие замеченные геодезистами следы навели на подозрения в том, что по весне подобные катаклизмы в Чиллатогском лесу - самое обычное дело.
        - Вы не сможете проложить дорогу вдоль реки, - прокомментировал Кеннеди. И показал на карте:
        - Придется огибать прибрежный участок - или вот так, или вот так. В любом случае по земле, фактическим владельцем которой является Фрумкин. Впрочем, скорее всего вы бы и не узнали, кому вам пришлось бы выплатить огромные отступные…
        Снаружи раздался какой-то странный треск, - несколько напоминающий звук мотоциклетного двигателя, работающего без глушителя. Но Скруджерс, юность которого прошла на лесосеке, сразу понял, что к чему:
        - Молли! - крикнул он в селектор. - Выгони того идиота, который вздумал тут испытывать бензопилу! Пусть идет в другое место! - И добавил, обращаясь к нам:
        - Значит, он специально хотел, чтобы я до весны как можно глубже увяз в Чиллатогском лесу? Чтобы назад дороги уже не было? Чтобы пришлось выкладывать ему денежки? - от волнения Скрудж говорил фразами, уже не напоминающими куски рубленой топором проволоки. - Значит, и затея с лже-бигфутом его рук дело…
        - Доказательств у нас нет, - начал Кеннеди, - но я думаю, именно…
        Он не закончил. Дверь распахнулось. В кабинет ворвался Фрумкин. Он что-то кричал - слов было не разобрать, всё заглушал вой и треск бензопилы в его руках. Лицо у долгоносика было перекошено. Он обвел нас троих безумным взглядом - и шагнул к Кеннеди. Взмахнул бензопилой. Кеннеди отпрыгнул к стене. Слившаяся от бешеного движения зубчатая цепь рассекла воздух - в полудюйме от груди Кеннеди. Фрумкин замахнулся снова…
        Я тащила из кармана «Зауэр» - медленно, слишком медленно! - и не успевала. Отступать Кеннеди было некуда…
        Все произошло быстро. Звук пилы изменился - стал басовитым, натужным - и вдруг смолк. Двигатель заглох. В наступившей тишине стал слышен стон Кеннеди. Фрумкин, выпустивший из рук пилу, медленно оплыл на пол.
        - Живой?! - бросилась я к Кеннеди.
        - Живо-о-й… - простонал он. - Нога-а-а-а…
        Тяжеленный агрегат рухнул ему прямо на ступню. Ладно, хоть цепь не задела - в ту секунду или две, пока не заглох двигатель.
        Лицо Фрумкина было в крови, сочившейся из раны на лбу. Именно туда угодило брошенное Скруджем массивное пресс-папье.
        - По-моему, вы убили его, мистер Скрудж… - пробормотала я.
        - В таком случае ему повезло, - с хищным выражением лица сказал Дрегри Скруджерс.

* * *
        Кеннеди легко отделался. У него, судя по всему, лишь треснула вторая фаланга на большом пальце левой ноги. Обычно столкновение человека с работающей бензопилой ведет к более тяжелым травмам.
        Фрумкину - если верить мистеру Скруджерсу - не повезло. Он остался жив. Ущерб ограничился рассеченной кожей на лбу и подозрением на легкое сотрясение мозга.
        Я подумала, что долгоносик, очевидно, вложил в аферу все свои деньги. Возможно, не только свои. Иначе попытку расчленить Кеннеди объяснить трудно.
        - Эта гнусь еще меня и подслушивала, - констатировал Скрудж.
        - А по-моему, вы просто забыли выключить селектор, - заметила я.
        - Не важно, - сказал Кеннеди. - Зато теперь есть возможность зацепить его за покушение на убийство. Поскольку скупка земельных участков уголовным преступлением не является.
        - Если вас устроит денежная компенсация за сломанный палец, - сказал Скрудж, - то я бы предпочел не выносить в суд имевший сейчас место эксцесс.
        Ну, златоуст… А прикидывался, что пяти слов связать не может.
        - Я просто-напросто отправлю его на лесосеку, - продолжил Скрудж. - Снова нормировщиком. Нет, помощником нормировщика.
        - Не поедет, - хором заявили мы с Кеннеди.
        - Поедет как миленький. Или вернется досиживать в Прейтаун, откуда я вытащил его на поруки. Вернуть в камеру условно освобожденного - пара пустяков. Пусть сидит и ждет, когда найдется дурак, готовый выкупить у него никому не нужные участки леса, к которым не подъедешь на машине, и даже вертолету сесть некуда…
        - Я не понял одного, - сказал Кеннеди. - Вы собираетесь и дальше тянуть просеку?
        И тут Скрудж доказал, что проделал путь от простого лесоруба до президента компании не единственно благодаря счастливому стечению обстоятельств.
        - В эту просеку слишком много вложено, - кивнул головой он. - А раз теперь нет смысла бороться против движения в защиту бигфута - стоит встать во главе его. Протолкнуть через Конгресс штата - а то и на федеральном уровне - законопроект о национальном парке Чиллатога, с моими связями это получится куда быстрее, чем у экологов-недоучек. И взять подряд на создание туристской инфраструктуры Чиллатоги - не затрагивающей, естественно, девственную центральную часть леса. Ну а если приезжающие туристы не увидят бигфута… не беда, и другого зверья хватает, свежий воздух и шикарные ландшафты обеспечены… В общем, пригодится и та просека, что есть, и потребуются новые. Ребята без работы не останутся. И мистер Эбрахам Фрумкин… - Он улыбнулся, как кот, держащий в лапах жирную и вкусную мышь. - Кстати, у меня есть на примете и подходящий директор национального парка. Хватит ему сиднем сидеть в лесу…
        - Фарли Оруэлл? - догадались мы с Кеннеди.
        - Он самый. С его энергией и связями среди «зеленых» вполне можно будет добиться пары грантов для «СЗДК» - в качестве компенсации за добровольное - лишь бы не потревожить дорогих бигфутов - удлинение трассы.
        У меня не было слов. Когда мы с Кеннеди готовились к этому разговору, думали, что долго придется убеждать Скруджа примириться с неизбежными убытками. А он вот как все повернул…
        - Если хотите, я могу поговорить об этом назначении с Фарли, - сказала я.
        Они посмотрели на меня с немым вопросом.
        - Хочу съездить в «Улыбку Моники», забыла там свой диктофон с записью воплей «бигфута», - слукавила я. - Я понимаю, мистер Скруджерс, вам с точки зрения бизнеса раньше было все равно, существует ли бигфут на самом деле, - и сейчас все равно. Но мне хочется разобраться, с чем мы столкнулись той ночью. Профессиональная гордость, знаете ли. Заодно поговорю с Оруэллом. Порадую его, что битва за Чиллатогу закончена.

* * *
        В «Улыбку Моники» я выбралась только на следующий день, ближе к вечеру. Выбралась одна - у Кеннеди разболелась поврежденная нога, и его увезли вертолетом в Бьюлит - сделать рентген и наложить гипс.
        Ночью вновь выпал снег, покрыв землю слоем не менее семи дюймов. И таять не собирался - зима вступала в свои права. Я поехала на снегоходе - ощущение бесподобное: двигатель ревет, тугой ветер бьет в лицо, снег сверкает под солнцем… Никакого сравнения с машиной.
        Лесорубы опять не работали. Не «бузили» - просто новый фронт работ был пока не определен. Я поискала в лагере Глэдстона - и не нашла. Куда он отправился, выяснить мне не удалось - судя по жестам рабочих, куда-то в лес. Зато в конторе я обнаружила сидевшего за столом мистера Фрумкина с забинтованной головой. Рядом сидел Панасенко и улыбался блаженно-блаженно - словно Братец Лис, получивший из мешка Санта-Клауса вожделенный рождественский подарок: связанного по передним и задним лапкам Братца Кролика…
        Пришлось мне самой отнести заказанные Глэдстоном видеодиски в клуб - он же служил и кинозалом. Снести и положить в шкафчик вдобавок к уже лежавшим там ранее. До этого пополнения выбор фильмов с русским переводом был действительно не велик. Я взяла верхний диск из имевшихся ранее. «Парк Юрского периода». И тут у меня мелькнула интересная мысль…
        …К хижине Фарли Оруэлла я пошла пешком - последний раз прогуляться по Чиллатогскому лесу. Снег скрипел под ногами, легкий морозец пощипывал за щеки… А над головой, в разрывах деревьев, вновь висели яркие-яркие звезды. И я тихонько затянула старую шотландскую колыбельную, что когда-то пела мне мать - на мотив русской песни.
        В окнах журналиста-эколога горел свет. Я поднялась на крыльцо, осторожно потянула за ручку двери, надеясь, что запираться тут не от кого. Так оно и оказалось. Я скользнула внутрь, стараясь, чтобы пол не скрипнул под ногой. Из-за внутренней двери звучали голоса. Я распахнула ее, шагнула через порог.
        - Рада вас видеть, господа! Никак я угодила на ежегодную встречу выпускников Ванкуверского университета? Позвольте присоединиться, господа бакалавры? Или можно называть вас проще: реликтовые гоминиды?

* * *
        - Что вам тут надо, мисс ищейка? - недружелюбно спросил Глэдстон. От его былой приветливости не осталось и следа. Фарли молчал, насупившись.
        - Мне нужна истина. И ничего более. Хотя я и так знаю почти все, за исключением кое-каких мелких деталей. Дело в том, Глэдстон, что вы у меня были подозреваемым номер один с первого же дня нашего знакомства. Вы тогда переиграли, изображая полнейшее равнодушие к проблеме существования бигфута. Ладно бы еще лесорубы, люди простые и необразованные. Но человек, закончивший университет, - и совершенно не интересующийся, что за существо наносит по ночам визиты в лагерь? Неубедительно…
        - Не вижу криминала в отсутствии такого интереса! - немедленно ощетинился Глэдстон.
        - Помилуйте, а кто тут говорит о криминале? Скруджерс сейчас уже решил для себя, что бигфута изображал Фрумкин - и успокоился, хотя наш махинатор никак не был заинтересован в поднявшейся шумихе… Только кто же ему теперь хоть в чем-то поверит… Вам же в любом случае ни с какой стороны преследования не грозят. В том, что вы учились в одном университете и в одно время с мистером Оруэллом, ни один суд состава преступления не усмотрит. Я вам скажу больше: если даже удастся доказать, что именно вы, и никто иной, дважды запускали через уличный динамик «Улыбки Моники» фрагмент саунд-трека «Парка Юрского периода» - и то самый придирчивый мировой судья не наложит на вас больше сотни долларов штрафа. За нарушение ночного отдыха мирно спящих граждан. А уж такой поступок, как запереть и затем вновь выпустить собак - вообще не попадает под юрисдикцию даже мирового судьи.
        - С чего вы взяли, что я все это делал?
        - А кто же еще? Три ночи назад лишь вы, я и Кеннеди не приняли дозу спирта, исключающую какие-либо осмысленные действия. Что собаки были заперты - совершенно очевидно. Алеутские лайки не способны - просто генетически - пугаться крупного зверя до потери голоса. Могут не броситься в драку, например, с медведем, если по нему не притравлены, - но облают уж обязательно. Однако вы завели их в барак, где спали мертвым сном ваши товарищи. И собаки не приняли участия в ночном веселье. А на диске с «Парком юрского периода» остались свежие отпечатки пальцев. Хотите, сравним их с вашими? И спросим у господ лесорубов: когда они в последний раз смотрели «Парк»?
        - Может, и стену склада я раскурочил? - спросил Глэдстон, обходя скользкую тему.
        - Нет. Не вы. Вы лишь приписали бигфуту развлечения ваших товарищей. Именно они и именно там выясняли в ночь на восьмое ноября, чей кулак крепче. Я готова прозакладывать что угодно, что самые большие вмятины на стене склада оставил не кто иной, как мистер Панасенко…
        - Чего вы добиваетесь, доктор Блэкмор? - впервые подал голос Оруэлл.
        - Я уже говорила: истины. Это был серьезный удар по моей репутации эксперта - когда я видела фальшивые следы и не могла додуматься, каким способом они сделаны. Более того - я ведь знала авторов фальшивки. И все равно не понимала: как, черт возьми, вы исхитрились сотворить такое?
        - Теперь поняли? Додумались? - спросил Фарли. В его тоне определенно звучали издевательские нотки.
        Вместо ответа я вытащила из кармана книжку в мягком переплете. Каталог промышленно-сельскохозяйственной выставки, недавно завершившейся в Сакраменто. И с удовлетворением отметила, как лицо Фарли дрогнуло.
        - Экспозиция номер сто шестьдесят девять, - раскрыла я книжку на заложенном месте. - Русская компания «Росторгэкспорт». Среди прочей представленной продукции российских предприятий - так называемые «сапоги-скороходы». Металлические конструкции с крохотными двигателями внутреннего сгорания, поршни которых не вращают вал, но придают дополнительный толчок ноге… Вот и рекламная врезка: «недавно рассекреченная военная разработка, скорость до двадцати миль в час, шаг удлиняется до десяти футов, незабываемые впечатления для любителей экстремального отдыха…» Сколько вы заплатили за выставочный экземпляр, Фарли? Или у русских была с собой небольшая партия на продажу?
        - Вы бредите, доктор, - неуверенно сказал Оруэлл.
        - Мы с Кеннеди нашли поляну, где вы осваивали покупку, Фарли. Сегодня я вновь побывала там - и нашла то, что искала. Два кронштейна, оставшиеся на двух деревьях. Как раз между ними пролегала короткая истоптанная тропа. Между кронштейнами, надо понимать, был натянут трос, по которому скользила страховочная лонжа. Именно так - я узнала на выставке - был оборудован стенд, где всем желающим предлагали пробежаться на сапогах-скороходах… Так что невыясненными остаются непринципиальные мелочи: как и из чего вы изготовили «ступни бигфута», из чего пошили костюм, придававший фантастические контуры человеку, стоящему на «скороходах»…
        Тут я услышала с улицы - вернее, из примыкающей к дому пристройки - мычание. Самое обычное коровье мычание. Похоже, эколог вел натуральное хозяйство. И еще одна не слишком принципиальная загадка «бигфута» для меня прояснилась. Но я не удержалась и подпустила шпильку:
        - Про происхождение кучи той субстанции, что мешала лесорубам открыть дверь, спрашивать вас, Фарли, не буду. Понимаю: перенервничали. С каждым может случиться…
        - Вы ничего не понимаете! - сорвался на крик Оруэлл. - Бигфут существует! Действительно существует! Здесь, в Чиллатоге! Я дважды сам встречался с ним! Вы не понимаете - нельзя дать построить эту дорогу, нельзя!
        - Всё я понимаю, - сказала я устало.
        А сама подумала: Бог с ним, с бигфутом. Пусть он даже существует лишь в воспаленном воображении Фарли. Не важно. Важно другое - должны, должны оставаться на земле такие места, где поднимаешь взгляд к звездам - и хочется помолиться…
        - Дороги не будет, - сказала я. - Вернее, будет, - но вокруг леса. А здесь возникнет заповедник, или национальный парк… А у вас, Фарли, - если проявите немного благоразумия, - есть все шансы стать его директором.
        Они смотрели на меня и ничего не понимали. И не верили. Я вздохнула и начала объяснять.

* * *
        В «Улыбку Моники» я возвращалась в одиночестве, - Глэдстон остался обсудить с Фарли неожиданно открывшиеся перспективы.
        Шла медленно, прощаясь с Чиллатогским лесом. И остановилась. Замерла. Впереди, в густой тени деревьев, что-то было. Кто-то был. Как будто тени в одном месте сгустились еще больше - образовав громадный неподвижный силуэт.
        «Кто там?» - хотела сказать я. И не смогла. Глотку словно стиснула невидимая лапа. И тут это двинулось вперед. Совершенно беззвучно. Снег не скрипнул, сучок не хрустнул под огромной - не меньше восьми футов в высоту - тушей.
        Никаких черт существа я не смогла разглядеть. Только видела, как поблескивают в лунном свете два глаза - очень близко посаженные, гораздо ближе, чем у человека.
        Я медленно вытянула из кармана парки пистолет. Это стало ошибкой. Не то существу не понравился вид блеснувшей стали, не то оно было уже знакомо - и не с лучшей стороны - с запахом железа и оружейной смазки. Существо зарычало - негромко и явно угрожающе. Но приближаться перестало. Я увидела клыки в приоткрывшейся пасти…
        Выстрелить в воздух? Или… Я разжала пальцы - с тоскливым чувством, что делаю самую большую глупость в своей жизни. И - самую последнюю. «Зауэр» беззвучно упал в снег…
        Рычание смолкло. Существо развернулось. И медленно стало удаляться - так же беззвучно. Через несколько секунд его контуры смазались, растворились в игре лунного света и теней. Лишь казалась, что какие-то тени вдали становятся на секунду гуще, темнее - а потом приобретают прежний вид.
        - До свидания, Мистер Большая Нога, - тихонько сказала я.
        Он не обернулся.

* * *
        Прошло три с лишним месяца.
        22 февраля следующего года, как раз накануне моего дня рождения, на адрес детективного агентства «Бейкер-стрит, 221» пришла посылка из Северной Калифорнии. В ней оказались позабытые мною в Чиллатоге подарки лесорубов: огромная новенькая тельняшка и ремень с рельефным изображением звезды на латунной бляхе. А еще в коробке лежала аудиокассета. Кеннеди, ожидая услышать надиктованное письмо, тут же запустил ее на воспроизведение. Но вместо письма послышался негромкий гитарный перебор - а потом незнакомый голос запел слова, выведшие нас однажды из чащобы Чиллатогского леса:
        V lunnom siyan’ii snegg serebritsa,
        Vdol’ po doroge troechka mchitsa…
        Din-din-don, din-din-don,
        Kolokol’chik zvenitt…
        Со второго куплета мы с Кеннеди начали подпевать.
        VII. Охота на убийцу-невидимку
        Ночь заканчивается… Компании, сидящие у костров, изрядно поредели.
        Кое-кто решил поспать в комфорте хотя бы пару-тройку часов до стрельбы, - те потянулись на базу, в свои забронированные домики. Но таких немного… Другие ночуют здесь же, в спальных мешках, благо август нынче выдался теплый.
        А самые стойкие решили вообще не ложиться - они отправятся на боковую поздним утром, по завершении стрельбы. И вот с ними-то возможна вторая проблема нынешней ночи - досрочная пальба не пойми куда…
        Компания Викентия Батьковича как раз из таких, стойких… И молодые, дослушав историю про охоту на Чиллатогского бигфута, начинают собираться к своим шалашикам (или к растянутым маскировочным сеткам, не знаю уж, как они предпочитают укрываться от глаз утиного племени), - за час, а то и за полтора до того, когда стоило бы выходить на огневые позиции… Не надо им туда сейчас, ни к чему скучать добрый час с заряженными ружьями в руках, решаю я, и собираюсь кое-что предпринять по этому поводу…
        Не успеваю… Викентий всё понимает не хуже меня. И останавливает засобиравшихся:
        - Погодите-ка… Рановато, есть еще час в запасе. Давайте-ка я вам за этот час НАСТОЯЩУЮ историю Черного Охотника расскажу. Отчего всё началось и почему всё до сих пор продолжается. Потому что всё буквально у меня на глазах началось, одиннадцать лет назад, никто из вас еще про Бежинку и не знал тогда… Присаживайтесь и слушайте.

* * *
        Одиннадцать лет назад всё случилось… Причем, что интересно, предпоследняя суббота августа на то же число месяца выпала, что и сегодня… Странно… мне казалось, что через семь лет так должно получаться… А-а-а… понял, високосные годы накладываются… Ладно, неважно. Речь о другом…
        В общем, ездили сюда, в Бежинку, три приятеля, и уже не первый год… Почти ровесники, всем по тридцать с сильным гаком, все трое бизнесмены… Не то чтобы супербогачи, просто все трое твердо на ногах стояли: могли хоть африканское сафари себе позволить, хоть вездеход охотничий купить, не связываясь с кредитами.
        Средней руки бизнесмены по российским меркам, и все из разных сфер бизнеса. Один оптовой книготорговлей занимался, второй шил что-то, цех имел в Колпино, а третий… не помню точно… может, недвижимость… нет, не помню.
        Познакомились и сошлись они через охоту, ну а потом и в мирной жизни дружили семьями… Можно сказать, стали не просто собратьями по увлечению, - друзьями.
        Но в тот раз между друзьями какая-то черная кошка пробежала… Не на охоте, раньше, - приехали уже мрачные, волками друг на друга поглядывают. Что именно между ними стряслось, никто не знал.
        У костра сели не рядышком, как бывало, а словно бы на вершинах равнобедренного треугольника, подальше друг от друга. В те времена еще никто с алкотестерами за охотниками не гонялся, так что если кто считал: сто граммов стрельбе не повредят, - те принимали. (А в хлам напиться до стрельбы никто себе не позволял, и коллеги-охотники никому не позволяли: от таких избавлялись или перевоспитывали… народными, так сказать, методами, без штрафов.) Но из этой троицы никто в тот раз не пригубил, хотя в прежние времена позволяли себе.
        В остальном всё, как обычно… Сидим у костра, подкрепляемся, байки травим. В компании, с которой эти трое тусовались, около десятка охотников было, но все до последнего вместе редко когда собирались, то у одного неотложные дела, то у другого. На то открытие ввосьмером приехали, считая меня и ту троицу.
        Вот…
        Сидим, и вдруг один из них - Владислав, или Вячеслав, не помню, всё равно все Славой звали - встает и подходит к другому, к Вадиму Гордееву, у того я хорошо всё запомнил: и фамилию с именем, и даже отчество, позже поймете, почему…
        Подходит, значит, Слава к Вадиму и в сторонку того отзывает: пойдем, мол, поговорим. Ну, пошагали они в сторону от костра, причем, что характерно, оба с ружьями. Нам бы в тот момент насторожиться, но не насторожились… Люди взрослые, всегда адекватными казались, не выпили, опять же, в тот раз ни грамма. В общем, не насторожились, ничто ни у кого не екнуло.
        Отошли они - и, еще отходя, начали отношения выяснять. Слов уже не разобрать было, но слышно: на повышенных тонах говорят. И опять никто не встревожился… Хотя, когда ружья в руках, такие разговоры взвинченные лучше не затевать. Потом эти двое еще дальше отошли, и даже голоса долетать прекратили.
        Время идет - не возвращаются. А третьего из них все Лавриком звали, - прозвище, наверное, имя Лавр сейчас днем с огнем не сыщешь… Лаврик как на иголках сидел: то вскочит, то сядет, историй не рассказывает и сам не слушает.
        Не выдержал и тоже ушел от костра. Что сказал, уходя, не помню точно, что-то в том смысле, что поторопить их идет, сколько ж можно…
        Ушел и тоже пропал.
        Минут сорок примерно всех троих не было, точное время никто не засек. Затем начали подтягиваться по одному.
        Первым Слава пришел. Ничего объяснять-растолковывать не стал, сидел мрачный, на вопросы не отвечал. Лаврик вторым появился. Этот не молчал, сразу на Славу накинулся: куда, мол, вы забились? Все ноги, дескать, истоптал, да так и не отыскал. Тот лишь буркнул в ответ что-то неразборчивое, вроде как «отстань» или «отвянь», и ничего больше разъяснять не стал.
        А Вадим Гордеев так и не появился. До самого утра, до начала стрельбы не вернулся к костру. И после ее начала не вернулся - палить, как часто бывает, кое-какие полудурки еще затемно начали.
        Ну а потом уж мы и сами все к берегу двинулись… Но никто и тогда, заметьте, не встревожился.
        Странно, говоришь? Черствые и равнодушные люди, говоришь, собрались в ту компанию?
        Не совсем так… Видно ж было, что люди всерьез поцапались. Причем разлад между ними произошел не в Бежинке, гораздо раньше. Ну да, выяснять отношения пошли с ружьями, но выстрела-то ни единого не бахнуло, пока те двое обратно не явились! Ночью, да в тишине, выстрел даже с самого дальнего конца луговины мы бы услышали…
        Ну и что при таких вводных подумать можно?
        Да только одно: рассорились вконец в том разговоре, - и ушел Гордеев ночь коротать к другому костру, к чужой компании прибился.
        А потом началась стрельба и вообще не до размышлений стало…
        Нашли Вадика Гордеева поздним утром, случайно. Действительно, возле чужого бивака, маленького, - судя по тому, как трава была примята, один-два человека там ночь коротали. Встречаются, сами знаете, изредка такие охотники-единоличники: им компании не нужны, им бы в одиночестве посидеть, на звезды полюбоваться, о своем поразмыслить…
        Во-о-н там был бивак… Видите, и сейчас костерок небольшой горит? Примерно там Вадима и нашли.
        Он на том биваке мертвым лежал. Ружья при нем не было. И половины головы не было, - дробью в упор снесена.
        И всё, накрылась та охота.
        Люди в форме понаехали, следствие, опросы-допросы… Там крякаши на вечерней заре летят, а ты тут под протоколом карябаешь: «с моих слов записано верно…»
        Хуже того - ружья у всех, кто на лугу в ту ночь был, изъяли для экспертизы. Для меня-то, допустим, не смертельно, - у меня пять гладкостволок в сейфе лежат, максимум от разрешенного. А молодым-начинающим, у кого ружьишко единственное? Эксперты с той кучей стволов до зимы возились… И даже если у молодого деньги имелись быстренько новое ружье прикупить - пока в лицензионно-разрешительной все бумаги выправишь, сезон тю-тю…
        В общем, убийца в Вадика Гордеева метился и попал, но ненароком еще кучу безвинного народа зацепил…
        Долго, коротко, но опросили всех охотников, разъехались они по домам, без оружия, ладно хоть сколько-то крякашей, за утро взятых, с собой увезли…
        А двое приятелей убитого не своим ходом уехали: их в райцентр с почетом отвезли, в карете с решетками на окнах… Правда, утром понедельника выпустили обоих, с подпиской о невыезде… Козырь у них все-таки мощный имелся: выстрел никто ночью не слышал, а дробовик не пистолет, глушитель к нему не привинтишь, не придумали таких глушителей.
        Вот, собственно, и всё, что здешние охотники об этой истории знали и знают.
        А мне побольше узнать довелось… У меня первый зять, Севка, как раз в районной прокуратуре здешней служил, и к делу этому непосредственное касательство имел. Потом-то с ним Маринка разбежалась, но уже сильно позже.
        В общем, о дальнейшем расследовании - с его слов.
        Обычно у следаков-дознавателей при убийстве из огнестрела проблема обратная случается: надо лишь найти, кто огнестрелом этим владел или кто мог взять и воспользоваться, потом в прошлом и настоящем покопаться, мотивы для выстрела отыскать… И готово, передавай дело в суд.
        А тут картинка с точностью до наоборот нарисовалась. Стволов, способных полголовы дробью снести, - больше сотни на экспертизе. А экспертиза дробового выстрела очень сложная, кропотливая… Совсем не та, что с пулей, через нарезки прошедшей, - там-то эксперт-профи сразу всё видит, если ствол для контрольного отстрела есть.
        Пришлось копать мотивы… И мотивов у тех двоих, у Славы с Лавриком, оказалось на добрый вагон с тележкой.
        Оказалось, они втроем с убитым фирму держали на паях, подставную. Не то чтобы одновневку… Скорее, «трехлетку». По закону в те времена нельзя было первые три года фирмы налоговыми проверками мучить, первичную документацию от них требовать, если явных нарушений нет и хоть какие-то налоги капают. А три года спустя фирму, немало нагрешившую, они переписывали на подставных лиц, которых никто никогда не отыщет. Первичку - в бумагорезку, и новую фирму регистрировали, с похожим названием, чистенькую.
        Зачем, говоришь, им такая схема нужна была?
        Да как обычно… от налогов уходили. У Славы швейный цех чехлы для машин выпускал, еще что-то в том же роде, - часть товара оптовики брали, официально, по безналу. А другую часть - простые граждане, за наличку, и чеков особо не спрашивали. Эту наличку Славе нести в банк, светить и платить с нее налоги совсем не хотелось. Наличка - такой товар, который всегда за безнал продать можно с прибытком, «обналичить», как это называется.
        В общем, двое других переводили на «трехлетку» для Славы безнал - под фиктивные услуги, под товары по завышенным ценам - и получали взамен наличку за вычетом его процента. А он на тот безнал покупал сырье для «левых» чехлов и прочей своей продукции от имени подставной фирмы, - и на основном его производстве эти чехлы как бы из ниоткуда появлялись, нигде не числились, и вновь за левую наличку уходили… Круговорот левой деньги в природе: всем хорошо, все довольны.
        На самом деле схемы там сложнее были… Это лишь то, что я со слов Севки понял и запомнил.
        А причина для крупной ссоры возникла, когда на фирмочку неожиданно наехали люди в погонах. Не налоговики - менты, борцы с экономическими преступлениями. Для тех никаких льготных трех лет не существует, если признаки преступления обнаружены.
        Суммы в фирмочке крутились не олигархического масштаба, но уже не первый год, и даже не первое трехлетие. По совокупности грехов на реальные сроки набегало… Или платить пришлось бы немеряно, чтобы отмазали и на тормозах спустили.
        И никто из троих друзей не понимал, по чьей милости они в такое дерьмо вляпались. Каждый за себя был уверен: не он прокололся, не он ментов притащил, - а в двух других весьма сомневался…
        В общем, имелись у них все мотивы для разборок очень серьезных… Слава и не отрицал, что ночью крепко с Вадимом поругался, что наговорили много нехорошего друг другу, - но разошлись, дескать, оба живыми и невредимыми.
        Зато возможностей у двоих уцелевших - кроме той ночной отлучки - не было. Чистое алиби: всё утро на глазах у многих провели, до самого обнаружения тела…
        А с отлучкой той случилась засада. Подоспело заключение от медиков и интересные дела выяснились… Во-первых, погиб Вадим под утро, возможно, на рассвете. Во-вторых, за пару часов до смерти принимал алкоголь, около ста граммов в водочном эквиваленте. В-третьих, те повреждения головы, что он заполучил, могли произойти в одном-единственном случае: ствол ружья он сам или кто-то еще вставил в рот и нажал на спуск. Причем ствол был вставлен аккуратно, не вколочен с силой - ничего не повреждено, ни губы, ни зубы, ни что еще…
        После таких новостей у следствия осталось две версии.
        Либо за убийством все-таки стоит кто-то из двоих друзей, но воспользовавшийся услугами сообщника. Например, предложил выпить мировую, а когда Вадим к фляжке приложился, - шандарахнул по затылку, не насмерть, лишь оглушил. Обеспечил себе алиби, а сообщник поутру, под шум начавшейся стрельбы, разжал аккуратно оглушенному зубы ножом, - и закончил дело. На затылке, в клочки разнесенном, все равно никаких следов от удара не найти.
        Вторая версия: самоубийство. Понял, что дело плохо оборачивается, что от цугундера не отвертеться, - ну и сунул стволы в рот. Непонятно лишь при таком раскладе, кто оружие потом забрал…
        И, по словам зятя моего, получалось, что и сообщник, и по другой версии, похититель ружья, - кто-то из своих, из охотников, на открытие сезона приехавших… Потому как опросили всех досконально - и чужих, приблудных, никто в то утро не заметил.
        А народ ведь там не стоит, постоянно в небо пялясь… Кто-то утку разыскивает, вдали на лугу упавшую, кто-то все патроны сгоряча расстреляет, к биваку за новыми идет… Не проскочил бы чужак мимо стольких глаз незамеченным.
        Тут я вмешался, авторитетную консультацию Севе выдал. Растолковал: там, по лугу, мог хоть один чужак бродить, хоть двое, хоть пятеро… Одно условие: не в цивильном ходить, а в охотничьем камуфляже, сезону соответствующем, и с ружьем.
        Понимаешь, говорю, зятек, тут система опознавания «свой-чужой» срабатывает. Камуфляж? ружье? - свой! Не все друг друга в лицо знают, и присматриваться издалека не будут, поскольку торопятся дело свое закончить и к стрельбе побыстрее вернуться…
        Надень камуфляж, возьми ружье в руки, - и всё, ты человек-невидимка! Никто не вспомнит о тебе, когда о чужаках начнут расспрашивать…
        В общем, заставил я зятя призадуматься.
        А тем временем от экспертов-баллистиков результаты поступать начали…
        И получалось по ним, что смертельный выстрел был сделан из ружья Вадима, причем патроном из его же патронташа (тот на теле остался).
        Нет, Валерыч, ты не спорь, я лучше знаю… Зря ты, Валерыч, думаешь, что если ты кого-то и когда-то из дробовика завалишь, а гильзу подберешь, - то никакая экспертиза не докажет, что дробовик твой был. Докажет. Имеются методы.
        Почти каждый ствол охотничий отхромирован внутри - чтобы медленнее выгорал, чтобы меньше коррозировал… Следы хрома, микрочастицы, на вылетевшей из ствола дроби всегда остаются. А фишка в том, что у каждой оружейной фирмы состав электролита, для хромировки применяемого, хоть чуть-чуть, да разнится, - и покрытие несколько отличается по химическому составу. И у одной фирмы у ружей разного года отличается, - технологии развиваются, совершенствуются.
        Более того, у ружей, немало пострелявших, на хромировке всегда дефекты возникают: микротрещины, микрораковины, - и их следы тоже на дроби остаются. Так что ты, Валерыч, как бы жизнь ни подперла, в живых людей из дробовика лучше не стреляй. Вычислят и посадят.
        С тем ружьем, что у Гордеева было, да пропало, экспертам вообще повезло: у него ствол не хромированный был. Да нет, не вообще без покрытия - такими либо очень старые, либо совсем уж дешевые ружья бывают…
        У него «Беретта-спортинг» была дорогая, фирменная, - и с покрытием новым, экспериментальным: не хром, а фосфатирование с применением нанотехнологий… Те стволы очень малой партией выпустили, ему повезло купить, - и на Бежинском лугу в ту ночь такое ружье единственным оказалось… И бесследно исчезло.
        Факт интересный, но делу помог мало. Человека из его собственного ружья застрелить можно, а уж если сам решил руки на себя наложить, то уж точно чужое оружие не попросит.
        Искали ружье Вадима со всем тщанием. Луг весь частым гребнем прочесали, с собаками, - ничего не нашли.
        В озерах аквалангисты работали, да не просто так, просто так там ничего сквозь донный ил не нащупаешь, - с металлодетекторами ныряли. У этих улов случился… Кое-какие железки ржавые подняли, военные. И «тулку» нашли, давненько утопленную. И на том всё.
        Дематериализовалось ружье… Преступник-невидимка утащил.
        В общем, подвисло дело… Параллельно у двоих уцелевших приятелей раскручивали дело их фирмочки. Но то следствие в Питере шло, и о нем мой зять мало что знал. Вроде бы не сел никто, всё на Гордеева покойного свалили, штрафами отделались.
        В здешнем же следствии подвижки случились ровно год спустя. Вновь открытие сезона, всё как обычно… А через несколько дней выяснилось: пропал местный житель, из Бежинского, маргинальный весьма тип. Жил бобылем, работал одно время на птицефабрике - выгнали за покражу не то яиц, не то уток, потом случайными заработками перебивался, выпить был не дурак…
        Сломали дверь в его халупу - а он там мертвый лежит.
        Умер без криминала, от сердечного приступа.
        Причем, что характерно, в охотничий осенний камуфляж наряжен, хотя стрельбой никогда не баловался. А рядом с ним «Беретта» Вадика Гордеева лежала. И рюкзак, всякой всячиной набитый… Чего там только не было: фонарь, три или четыре бутылки водки, снедь какая-то в банках, топорик, коробка патронов… Всё с охотничьих биваков украдено, но с разных, - везде что-то одно брал…
        Мысль моя насчет невидимки ровнехонько в десятку угодила. Вернее, не мне первому в голову пришла…
        Околица у этого хмыря прямо на Бежинский луг выходила, - вот он и шел промышлять на рассвете в «шапке-невидимке». Точно рассчитал: из-за пропавшей бутылки заявление писать не побегут, скорее решат, что дома позабыли…
        И еще интересный момент: у него в сараюшке второе ружье нашли, фальшивое. Из доски вырезанное, раскрашенное, - издали обмануться можно, а вблизи сразу видно: подделка.
        Понимаете?
        Он у мертвого Вадима ружье забрал не для того, чтоб загнать, - спалиться на торговле оружием недолго. Просто чтобы маскарад его убедительнее стал, чтобы даже вблизи не раскололи.
        Уголовное дело вскоре после того закрыли. Провели, как самоубийство: дескать, застрелился Вадим Гордеев от бизнесменских своих неурядиц, а ружье его местный мародер прибрал.
        Вот, собственно, и вся история.
        - Погоди, погоди, Викентий Яныч… Ты не забыл, с чего начал? Черный Охотник-то при чем тут?
        - А он, ребята, только после того случая на Бежинском лугу стал появляться… Мне он на глаза ни разу не попался. И другим, кто с Вадиком Гордеевым был знаком, тоже не показывался. Но по описаниям тех, кто видел, - очень этот черный тип на Гордеева смахивает, и ружье на плече носит той же марки. Всё, прекращаем болтать. Вот теперь действительно на стрельбу пора отправляться…
        Эпилог
        В предрассветной сумрачной мгле я движусь к тому костру, на который указал Викентий Янович.
        Непонятно, отчего я не замечал его раньше. Или замечал? Но подсознательно откладывал визит туда до конца своего обхода? Теперь уже неважно…
        Подхожу…
        Здесь пылает «канадская» свеча. Уже вторая за эту ночь - первая прогорела, превратилась в черную кучку угольков.
        У костерка - маленький раскладной столик, на нем непочатая бутылка водки, две металлических стопки. Нарезанный хлеб, пара вскрытых консервных банок, - но ничего из закуски не тронуто.
        С двух сторон от столика - два раскладных стула, но занят лишь один из них, второй пустует. Здесь ждут гостя…
        Хозяин бивака поднимет голову, смотрит на меня. Говорит:
        - Я знал, что ты придешь… Что так поздно?
        Вопрос звучит риторически и я не отвечаю. Он кивает на стул:
        - Присядешь?
        В ногах правды нет… Сажусь, сняв с плеча ружье и положив на колени.
        - Ну что молчишь? - говорит он. - Скажи что-нибудь…
        - Да что ж тебе сказать-то, Гера… Я не ждал, что ты приедешь сегодня. Но очень надеялся, что когда-то наши пути пересекутся. Все-таки не выдержал? Потянуло на это место?
        - Причина моего визита проста: в последние два-три года тебя стало слишком много в моей жизни, Вадим. Ты преследуешь меня повсюду, и это мне надоело. Ты мелькаешь в толпе и тут же растворяешься в ней. Ты возникаешь на заднем сидении машины и пялишься на меня из зеркала заднего вида, и исчезаешь, стоит мне обернуться. Ты… Впрочем, ты всё знаешь не хуже меня. Мне это надоело. Я приехал, чтобы с этим покончить.
        Зря наговаривает… Мое жизненное… вернее, послежизненное пространство очень ограничено. Мне не отойти далее чем на километр от тех мест, где я провел последние часы жизни. Иначе наша с Герой встреча состоялась бы значительно раньше.
        - Выпьешь? - неожиданно меняет он тему, кивнув на бутылку.
        - Наливай… Но если ты опять что-то подсыпал в водку, то это напрасный труд. Из сознания я не выпаду, и в крови эта дрянь бесследно не распадется за несколько часов… У меня, знаешь ли, теперь нет крови.
        - Водка правильная, - говорит он, набулькивая две стопки.
        Всё повторяется. Всё как тогда… Я пью, а он держит свой стопарь в руках и внимательно наблюдает за мной. Неужели все-таки что-то подмешал? Не спрашивая разрешения, я выуживаю из банки двумя пальцами огурчик-корнишончик, кидаю в рот.
        Он кивает удовлетворенно и выпивает свой стопарик. Понятно… Проверял кое-какие свои соображения… И сделал, полагаю, абсолютно неправильные выводы.
        - Я долго думал, и понял, почему ты меня преследуешь… Мы с тобой не поговорили по душам, не объяснились напоследок. Я слишком быстро тебя убил… Я прав?
        - Не совсем, не полностью… Но в главном - прав. Мне действительно очень хочется знать, зачем ты все это сотворил. Мы никогда не были закадычными друзьями, но всегда поддерживали ровные приятельские отношения. Делить нам было нечего, ни на охоте, ни в мирной жизни. В бизнесе пересеклись лишь раз, когда ты обналичил деньги своей клиники через мою фирму. Как я понимаю, та твоя афера прошла без последствий, - с работы и вообще из профессии тебя вышибли позже и совсем по иным причинам. Женщин мы тоже никогда…
        - Женщин???!!! - вопит он, перебивая. - Ты думаешь, я не знал?! Я всё знал, Вадик! Всё, с самого начала! С самых «Синих озер»! Нашлись добрые люди, рассказали… Я смолчал, я долго изображал тупого и слепого рогоносца, - до самого конца, до твоей смерти! Но я знал всё! Знал, с кем она проводит время, «задерживаясь на работе»! Знал, чем занимается в «кружке макраме»! И отчего вдруг зачастила к маме, знал тоже!
        Идиот… Какой же феерический идиот… Если тебя убьет ненавидящий тебя враг, это неприятно, но хотя бы понятно… А погибнуть вот так, из-за идиотской ошибки ревнивца… Обидно… И глупо.
        Во всем его словесном поносе лишь один пункт частично соответствует истине. На охотничьей базе «Синие озера», после загонной охоты на лося, я действительно часть ночи провел с его женой Ольгой. За разговором, всего лишь за долгим разговором по душам… Гера упился в стельку, до полной бессознательности, - его служебные неприятности как раз тогда завершились полным и окончательным крахом, и он заливал горе.
        Мы с Ольгой затащили бесчувственную тушу в их комнату, она сказала, что хочет поговорить, но там не удалось, - благоверный громко храпел, с шумом выпускал газы, а выдыхаемое им амбре быстро превратило воздух в комнате в нечто, для дыхания малопригодное.
        Пошли ко мне… И там у нас случился некий аналог вагонного разговора со случайным попутчиком. Ольга изливалась о том, что не хочет жить с этим дебилом, что любовь давно ушла, но - двое детей-подростков, младший лишь через четыре года закончит школу… А с другой стороны, годы идут, она не молодеет, сейчас ей тридцать шесть, когда дети вырастут, будет за сорок, шансы начать новую жизнь совсем скукожатся… И муж сейчас стал нахлебником, ничего не несет в дом, и сумеет ли подняться, начать карьеру с нуля в другой области, неизвестно…
        Много чего было сказано в ту ночь… С советами я не лез. Понимал: не нужны ей мои советы. Ей бы выговориться, да сформулировать для себя самой проблемы… А больше ничего и не нужно. Секса ей от меня тоже не требовалось. Захотела бы сама… не знаю… вполне возможно, что я не стал бы изображать безгрешного праведника. Но она не захотела.
        Прочие же бредовые обвинения ревнивца могли быть плодом его воспаленного воображения… Хотя нельзя исключить, что Ольга начала-таки аккуратно и осторожно выстраивать новую жизнь в параллель с прежней.
        - Ты заслужил тот выстрел, - вопит идиот. - Я не был до конца уверен, что всё удастся, что я останусь в ту ночь с тобой наедине и смогу пристрелить тебя без следов и улик. Однако и тогда бы ты не вышел сухим из воды! Потому что вашу фирмочку сдал ментам я, и никто иной! Несколько лет за решеткой, конечно, слишком малая плата за всё, что я пережил по твоей вине… Но к твоему освобождению я придумал бы что-то понадежнее… Теперь ты всё понял? Теперь тебя больше не мучают вопросы без ответов?
        Я молча киваю… Главное ясно, а мелкие технические детали не так уж важны.
        - Тогда хватит тут шляться! Отправляйся в свой ад!!!
        Он хватает вертикалку, вскидывает, стреляет мне в лицо.
        Бах! Бах!
        Первые выстрелы нетерпеливых охотников уже прозвучали, этот дуплет ненужного внимания не привлечет. Но стрелял Гера зря… Возможно, если бы он мог разглядеть сквозь меня лужицу водки и огурчик на сиденье своего стульчика, не стал бы зря тратить свинец.
        Хотя нет, нет… Мои чувства сейчас куда острее, чем в былые времена. И я успел понять: безвредно пройдя сквозь меня, в сторону озера полетела вовсе не свинцовая дробь… И не картечь.
        - В одну реку дважды не войдешь, Гера, - наставительно говорю я. - И одну голову дважды на куски не разнесешь, даже порубленной на куски серебряной ложкой, или что ты там порубил… Однако ты выстрелил уже дважды, всем дуэльным кодексам вопреки. Теперь выстрел за мной.
        Вскидываю «Беретту». На лице Геры - смесь страха и неверия. Отчасти он прав, призрачное ружье не может нашпиговать его свинцом… Но я знаю, что делаю.
        Давлю на спуск. Из ствола вылетает нечто черное, небольшое, каплевидное и летит в Геру, не знаю, видит ли он этот снаряд…
        Сгусток черноты попадает прямо в сердце. Вот и всё… Контрольный выстрел не потребуется, как я убедился на примере маргинала, укравшего мое ружье - настоящее, не призрачное.
        Гера хрипит. Пальцы скребут камуфляж в районе сердца. Пытается подняться со стула, не получается, - и он рушится вперед, угодив лицом на «канадскую свечу».
        Ухожу, не оглядываясь… Вокруг всё светлее, скоро вместе с остатками ночи исчезну и я. Не знаю: вернусь ли сюда через год? Выйду ли в новый обход? Или сегодня всё для меня навсегда закончилось?
        Вдалеке, в Бежинском, звонко поет петух.
        Весь окружающий меня пейзаж становится зыбким и всё более прозрачным. Если кто-то сейчас видит меня со стороны, то прозрачным становлюсь я.
        Вернусь или нет?
        На всякий случай: ПРОЩАЙТЕ.
        Санкт-Петербург
        январь 2017 г.
        notes
        Примечания
        1
        Примечание для издательства: все отрывки из текста О Генри, включенные в текст, заново переведены автором.
        2
        Согласно легенде, этот древний царь опасался отравителей. И, постепенно увеличивая дозы, научился переваривать без вреда здоровью все известные тогда яды. В результате, когда жизнь подперла, суицид ему пришлось совершать весьма неэстетичным способом.
        3
        Д-р Блэкмор ошибается. Бог создал небесные светила лишь на третий день Творения (см. Быт. 1, 14 - 18)